«Портартурцы»

Портартурцы (fb2) - Портартурцы 2172K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Трофим Михайлович Борисов

Трофим Борисов. Портартурцы

Часть Первая

Глава первая

1

Тихон Подковин весело отсчитывал ступеньки широкой лестницы, направляясь к выходу. Час тому назад секретарь Иркутской судебной палаты сказал ему:

— Вы можете быть нашим регистратором.

Огромные слова на мраморной доске «Правда и милость да царствует в судах» сегодня показались ему особенно важными.

Вечером, по настоянию своей сестры Фимы и ее подруги Вари Березкиной, Тихон подробно рассказывал, как он «производился» в регистраторы.

Варя громко смеялась.

— Значит, все пойдет по-хорошему, — говорила она. — Скоро будешь чиновником.

— Дело пойдет… Но чиновником мне не бывать. Нужно высшее образование. Я даже до штатного регистратора не дойду.

Варя вопросительно взглянула на Тихона.

— Ты все забываешь, что мне в солдаты идти…

Варя жила на том же дворе с матерью-санитаркой и братом в одной комнате.

«Даже ни разу за руку не взял, — думала девушка, перебегая через двор. — Чего он такой? Не смеет или не любит?»

Мать Вари сидела за столом и шила.

— Тихона регистратором назначили.

— Я не сомневалась в нем. Его можно и делопроизводителем назначить.

— А он говорит: не буду я чиновником. Солдатчина помешает.

— Рассудительный парень. Он и жениться до окончания военной службы не будет.

Варя тяжело вздохнула. Мать взглянула на дочь.

— Я Тихона одобряю. Не следует жениться лобовому, много у семейных солдат несчастий бывает… Будем ждать. Ему до призыва еще год с лишним…

Варя отвернулась и стала беспокойно разглаживать свои темные волосы; ее влажные ресницы вздрагивали.

2

До поступления в судебную палату Подковин был приказчиком в рыбной лавке купца Кытманова. Ему надоели капризные барыни-покупательницы. Но и в канцелярской работе он не нашел удовлетворения.

«Два года — в судебной палате, четыре — на военной службе, — а потом — на новые места, к сибирским рекам», — часто думал Тихон.

Полгода назад он познакомился с семьей торговца Рычагова. У сына его, Елисея, он брал книги для самообразования.

Незадолго до этого знакомства молодой Рычагов ездил в Порт-Артур. Нужно было присмотреть местечко для торговой деятельности, а в Маньчжурии как раз строились новые города, проводилась железная дорога.

— Дальний Восток необходим нам как воздух, — любил говорить Елисей. — Мы, русские, должны освоить его.

Во время разговора Елисей часто закрывал глаза. Он стоял прислонившись к стене, опираясь левой рукой на спинку стула. Напыщенность речи и игра со стулом коробили Тихона.

Висячая лампа освещала стол, за которым сидел Рычагов-отец. На сухощавом и продолговатом лице старика блуждала усмешка.

— Если мы не укрепимся в Маньчжурии, — продолжал Елисей, — то туда влезут американцы или японцы.

— Японцы!.. — воскликнул отец, — Пустяшная страна, парикмахеры. Опасность — от англичан, а всего скорее от немцев.

Молодой Рычагов наклонился вперед, навалившись на спинку стула.

— Ты прав, папа. Однако орудием против нас англичане изберут японцев. А их-то мы одолеем! В Порт-Артуре стоят наши военные корабли.

— Ты был на них? — спросил Подковин.

— Был. И порт-артурские форты видел. Они замаскированы, подготовлено несколько линий обороны. Но вряд ли нам придется воевать на суше. Русский флот не допустит врага на берег. Крепость возводится на всякий случай... Сейчас делается упор на расширение экономического влияния. Нам нужен торговый незамерзающий порт, и таким портом будет город Дальний.

— Что же ты не выбрал там себе местечко?

— У нас с тобой, папа, карман тонок. Для работы в Дальнем или в Харбине, нужен капитал. Китайцы — первоклассные коммерсанты и конкурировать с ними весьма трудно. Чтобы осмотреться и обжиться среди них — требуются деньги. Переедем туда годика через два. А за это время там достроят крепость и усилят флот.

— Хитер парнишка, — сказал старик и толкнул Подковина в бок. — Хотя, по правде сказать, так можно и очень хорошее дело упустить.

— Напрасно тревожишься. У нас не только Амурский край ждет предприимчивых людей. И тебе, и особенно нам с Тихоном работы хватит.

— Тихону в солдатах надо побывать, — заметила мать Елисея.

— Отслужит свой срок и ничего с ним не случится.

— А вдруг война?

— Войны не будет.

3

Разговоры о Порт-Артуре часто велись и в судебной палате, где работал Подковин. Как-то утром секретарь канцелярии Николай Васильевич Делюсто порылся в папках и подал адвокатам подписной лист.

— Господа, в крепости Порт-Артур сооружается собор. Жертвуйте кто сколько может.

Первым на листе расписался молодой адвокат Патушинский.

— Говорят, наша новая крепость будет неприступной твердыней. Русское командование учло и местные условия и новейшие данные инженерно военной науки, — сказал он.

— С кем же ей придется иметь дело? — опросил Делюсто.

— Несомненно, с японцами, — важно проговорил присяжный поверенный Стравинский, подписываясь на сто рублей.

— В таком случае крепость будет праздной! — воскликнул Патушинский. — Японцам не дадут высадиться.

— Задор свойствен молодости, — вмешался в разговор знаменитый защитник Зверев. — Но задор перед началом дела вреден, ибо не позволяет детально изучить опасность. Между тем Япония растет не по дням, а по часам.

— Япония любит сравнивать себя с Великобританией, но она прыщ, — возразил Патушинский.

— Тем более, тем более… Прыщи бывают разные. И к ним нужно подходить умеючи, а то может образоваться злокачественная опухоль.

— По последним данным, на Порт-Артур отпущено более двух десятков миллионов рублей. Там работает несколько комиссий из военных специалистов. Вероятно, не только мы с вами, Иван Николаевич, озабочены охраной наших государственных интересов, — сказал Стравинский, не любивший Зверева и завидовавший ему.

— Совершенно верно, Рафаил Сигизмундович. Ваша конкретность всем известна. Но нельзя забывать, что Япония не одна. К тому же театр военных действий будет, фигурально выражаясь, в трех шагах от нее и за десять тысяч верст от нашего центра. Есть слухи о медленном оборудовании крепости… Хорошо бы съездить туда и посмотреть… Кстати, почему там ни разу еще не была выездная сессия судебной палаты? Николай Васильевич, каково ваше мнение на этот счет?

— Дел оттуда поступает порядочно. Казенные деньги, недобросовестные подрядчики… К весне можно будет что-нибудь придумать.

Раздался звонок. Все ушли в зал заседаний.

4

В последнее воскресенье января к Подковиным пришла Валя Инова. Тихон познакомился с ней на третий день рождества у Рычагова.

— Пойдемте сейчас к нам, — предложила Валя Тихону и его сестре. — Наши уехали в деревню, и нам никто не помешает… Я боюсь, что мы скоро уедем из Иркутска. Папе предлагают очень выгодную службу на Дальнем Востоке. Жаль мне с вами расставаться, но, видимо, придется.

Тихон начал отговариваться.

— И не думай. Что за новости?.. Пойдем, пойдем!..

Квартира банковского служащего Модеста Владимировича Инова была большая и роскошно обставленная. До сумерек никто не приходил. Валя играла на рояле, Тихон пел. Фима рассматривала иллюстрации в богатых изданиях библиотеки Иновых.

— Из тебя, Тихон, можно сделать певца, даже для сцены.

— Я никогда не стал бы артистом. Но петь я люблю. Изредка спеть что-нибудь для друзей неплохо.

Вале вдруг захотелось объясниться с Тихоном.

— Для Вари?

— Варя хорошая девушка, но я не давал ей никакого повода…

— Я же вижу…

Щеки Тихона покрылись румянцем.

— Послушай, Тихоня, я хочу загадать тебе загадку. Ты не обидишься на мою шутку?

— Твоих шуток я боюсь только в большой компании. Говори.

— Решил ты жениться, и на примете у тебя две красавицы. Обе они тебе нравятся, и ты уверен в успехе. В каком порядке ты стал бы делать предложение?

— Первой тебе и последней Варе. В ней я уверен, а в тебе нет. А если бы я сделал предложение Варе, то не смог бы доставить удовольствие тебе.

— Вот какой ты ехидный… Но ты бы проиграл. Разве я упустила бы такого сокола?

Валя громко засмеялась.

— А в какие хоромы я поведу свою фею?

— Вон что придумал! У нас различное общественное положение, ты сын крестьянина… Но ведь в выборе возлюбленного участвует сердце, а не рассудок, — сказала Валя.

— Все это правильно, но только не для мужа, а для возлюбленного.

Ты несносный мальчишка, — прикусив губу, ответила Валя. — Ты рассуждаешь, как старик, но ты, со своими тёмно-серыми глазами, отрок…

В мае Иновы должны были отправиться в Харбин, а в конце апреля стало известно: сессия судебной палаты поедет на Дальний Восток в июне. Тихон был включен в состав сессии.

— Одной твоей поездкой можно оправдать твою работу в качестве регистратора, — сказала Валя, услышав приятную для Подковина новость.

Тихон со смущением посмотрел на девушку. Сердце его учащенно билось.

5

За Хинганским хребтом перед Подковиным и судебными чиновниками, выехавшими из Иркутска на сессию, развернулись плодородные равнины Маньчжурии. Кругом безлесный, холмистый простор. Селений было еще мало, но стада коров встречались часто. Поезд пересекал поля с густыми зарослями гаоляна и кукурузы. На высоких грядках зеленела соя. Поля, засеянные ею, казались полосатой тканью.

Делюсто и член судебной палаты Костинский не отходили от окна вагона. Товарищ прокурора Ераков, защитник Зверев, член палаты Малиновский и председатель гражданского отделения барон Таубе играли в карты.

— Богатая страна лежит у нас под боком. Дикая и пустынная страна. О ее хозяйственных возможностях даже китайцы узнали только после проведения русскими Китайско-Восточной железной дороги, — сказал Делюсто.

— Китайцы должны быть благодарны русским за эту дорогу, — отозвался барон Таубе.

— М-м-мм, — пробурчал Зверев, криво улыбаясь.

Вдоль полотна дороги, через три-четыре километра, красовались маленькие крепостцы железнодорожной охраны, построенные для защиты от хунхузов, налеты которых все еще продолжались.

За Сунгарийским мостом, на большой равнине, сказочно быстро рос шумный Харбин. На реке у пристаней стояло десятка полтора красивых речных пароходов, курсирующих по Сунгари и Амуру от Харбина до Благовещенска, Хабаровска и Николаевска. Жизнь в Харбине била ключом. В огромные плоскодонные баржи грузили пшеницу, бобы, бобовое масло, ячмень, яйца. Непрерывно дымили трубы мукомольных мельниц. На станциях продукты были баснословно дешевы. Край поднимался к жизни.

Сутолока Харбинского вокзала ошеломила Тихона. Густая толпа китайцев жужжала на перроне. Сквозь нее трудно было пробраться. У него то и дело вырывали чемодан с предложением довезти до гостиницы.

— Тихон, Тихоня! — услышал Подковин позади себя женский голос. — Куда ты торопишься?

— Валя!

Подковин покраснел и опустил глаза. Ему стало радостно, и в то же время что-то смущало его. Он растерялся.

— Да здравствуй же! — Валя схватила Тихона за свободную руку и поцеловала в щеку. — Не ожидал? Фима молодец, телеграфировала.

Поставив чемодан, Тихон взял Валю за руки, посмотрел в ее глаза:

— Здравствуй, Валюша!

— Ах, боже мой, как я соскучилась об Иркутске… Ты совсем изменился. Китель тебе идет.

Подковин взглянул на судейских чиновников.

— Тебе нужно переговорить с секретарем! Пойдем вместе.

Делюсто был удивлен. Валя познакомилась с ним и заявила:

— Сегодня отпустите Тихона Степановича к нам. Мы были друзьями с его сестрой, когда я жила в Иркутске. Завтра утром он явится к вам, куда укажете.

— Я очень рад. Завтра он может найти нас в гостинице «Дальний Восток».

В то время как члены судебной палаты садились на грязные извозчичьи пролетки, Валя с Тихоном прокатили мимо них на паре выхоленных лошадей, запряженных в новенький экипаж.

— Кажется, наш регистратор? — спросил. Малиновский.

— Да, — засмеялся Делюсто. — Сегодня его встретила дочь местного банковского служащего. Растет парень!..

— Знамение времени! — воскликнул Зверев.

6

Поезд мчался между холмов. Слева высилась зубчатая гора. Спутниками Подковина были военный и два торговца.

— Гора Самсон, — сказал военный. — Скоро увидим Киньчжоу. Сильнейшая позиция! А вот и первые укрепления Квантунского полуострова, видите — пояса окопов.

Слева расстилался Талиенванский залив. Утро было тихое. Море манило к себе, и Подковину не хотелось думать о войне и укреплениях. Он был полон впечатлений от пережитого в Харбине. И в то же время какая-то неловкость смущала его. Ему казалось, что в Харбине, в присутствии Вали, он делал и говорил не то, что нужно.

«Вот, кажется, люблю — и вдруг столько сомнений! Боюсь я ее, не верю ей и поэтому не могу полюбить. Но милей нет и не найти. Скоро расстанемся навсегда. Для нее я игрушка, безнадежный разночинец…»

На вокзале в городе Дальнем к Подковину подошел незнакомый русый мужчина.

— Честь имею представиться — Александр Петрович Лыков. На все время вашего пребывания здесь вы мой гость. Я выполняю приказание Иновых. Вот телеграмма, в которой описаны все ваши приметы… Бой! Возьми чемодан!.. Вероятно, требуется оповестить ваших сослуживцев? Пойдемте!..

Держа под руку Тихона, Лыков провел его между вагонами к невзрачному зданию вокзала. Кругом валялись обломки кирпича, шпалы, балки, бочки с цементом. Было жарко и пыльно. Расталкивая прохожих, к Лыкову подбежали рикши.

— Позвольте. Я дойду пешком, — сказал смущенно Тихон, увидев полуоголенного человека, который покорно, навытяжку стоял около ручной коляски.

Вечно и неизменно одна и та же история со вновь приезжающими, — усмехнулся Лыков. Стараясь быть как можно более учтивым, он взял Подковина под локоть и усадил его в коляску. Толпа почтительно раздвинулась. Извозчики и привокзальный рабочий люд знали Лыкова как богача самодура; подвыпивши, он не уступал дороги крупным местным чиновникам.

— Вот это моя хата, — сказал Лыков, указывая на особняк. — Домик приличный, а здесь чертовски дешево мне стал. Рабочих рук с избытком.

В прихожей Лыкову и Подковину низко поклонилась высокая стройная японка в богатом наряде. Она присела так низко, что коснулась коленями пола. Подковин невольно попятился назад.

— Проходите, Тихон Степанович. Знакомьтесь… Моя хозяйка. Саша-сан.

Японка еще раз поклонилась Подковину и, выпрямившись, протянула руку:

— Здравствуйте.

Гость взглянул в лицо женщины — оно было прекрасно. Приседая и пятясь назад, Саша-сан ввела Тихона в гостиную и усадила в мягкое кресло.

— Курите?

— Нет, я не курю.

— Ю ар нот смокинг… Вы не курите?.. — удивленно сказала женщина. — Да, да, я забыл, русский очень многие не курящие… Это хорошо.

— Бой! Приготовь капитану батс[1] — крикнул Лыков и обратился к Тихону: — Ты — мой друг, давайте говорить сразу на «ты». Примешь ванну и одевайся в то, что тебе дадут. А мундир повесь в гардеробе. Не люблю в домашней обстановке мундиров. Смотришь, это, на него и думаешь: обобрать, каналья, пришел. А у тебя и пуговицы судебного исполнителя…

Обедали в столовой по-европейски, но в халатах и туфлях. Саша-сан сидела на месте хозяйки и искусно — мимикой и жестами — командовала слугами.

Японку, да еще так близко, Подковин видел впервые. Ее узкое лицо, окаймленное густыми волосами, слегка матовая кожа и яркие черные глаза были обаятельны.

— Кушайте, пожалуйста, суп, а завтра русский щи варить будем. О, это очень крепкая пища! Лыков-сан всегда кричи: щи, давай щи!

Японка звонко засмеялась, Белые зубы, точно перламутровые, блестели.

«У каждого народа, есть прекрасные женщины», — подумал Тихон.

— Иркутска большой город? — спросила Саша-сан.

— Большой и красивый. Там протекает быстрая река Ангара.

— Ан-га-ра-а-а, какой звучный слово! — певуче сказала Саша-сан.

— И Байкал. — лучшее в мире озеро, — вставил Лыков. — Велика ты, матушка-Русь… Саша, перед жареной курицей надо выпить. Налей нашему министру коньяку,

— Я коньяк не пью.

— Не пьешь?.. Так нельзя! У нас и задушевной беседы не получится. Выпить следует. Так чего ж вместо коньяку?

— Рябиновки.

— Чудесно. Любимый Сашин напиток. Саша-сан, наливай скорее себе и ему. А мне коньячку.

Лыков, приподнимая рюмку, покосился на Тихона и, чуть прищурив один глаз, стал бесцеремонно рассматривать его.

— Не пьешь и не куришь… Это хорошо, сказал бы мой отец. Вот с кем бы тебе увидеться. Чудеснейший старик!.. -

Подковин перевел взгляд на японку. Она напряженно прислушивалась к разговору.

— Моя Саша все хочет изучить и знать, — усмехнулся Лыков. — Любопытная натура… Пейте, а после обеда на боковую…

Подковин лег на диван, но не мог уснуть. Скоро в доме все стихло. Повертевшись с боку на бок, он встал и вышел, в переднюю. Дверь коридора, ведущего во двор, была приоткрыта. Осторожно ступая по мягкому половику, Тихон приблизился к выходу и взглянул на крыльцо. Китаец и китайчонок держали полу его кителя и внимательно рассматривали пуговицы, стараясь по-видимому, понять знак, вытесненный на них.

Подковин попятился назад, а затем, громко шлепая туфлями, распахнул дверь. Китайчонок начал тереть сукно щеткой, а старый слуга-китаец равнодушно раскуривал трубку.

«Наши ведомственные пуговицы вызывают глубокий интерес. Помнится, и Саша-сан очень внимательно, на них смотрела», — подумал Подковин и сказал китайчонку:

— Я хочу одеться.

— Сейчас, капитана…

В городе Дальнем проводились спешные работы. Залив был заполнен торговыми кораблями. Только один, военный крейсер выделялся среди них своими высокими трубами и белой окраской. Город был окружен голыми желтоватыми холмами. Тонкая завеса пыли висела над ним. Пыхтели краны у набережной, свистели паровозы, подталкивая к пристани вагоны. Тихон долго не мог оторвать глаз от океанских пароходов с зелеными бортами и белыми каютами. Из труб, лениво поднимался дым. Мелкие катера шныряли по заливу и бухте….

Город представлял собой нечто достопримечательное в архитектурном отношении. Его каменные постройки, возведенные в готическо-китайском стиле, с вычурными фасадами, были далеки от современного архитектурного ансамбля. Наблюдающим с горы могло показаться, что перед ними театральные декорации. Многогранные остроконечные крыши с серою черепицею, унизанные но всем граням цементированными гребнями и китайскими изваяниями, сильно выступавшие слуховые окна, также украшенные изображениями драконов и других мифических животных, колоссальные дымовые трубы, принаряженные на китайский образец, высокие щипцовые стены — все это уносило в мир фантазии. Пестрота резала глаза. Чувствовалось, что у строителей не было серьезного отношения к тому делу, которое им было поручено. Они чурались русской самобытности даже в тех случаях, когда отечественные приемы зодчества, не нарушая красоты улиц, могли дать значительную экономию.

Подковин поднялся на ближайшую гору, и сердце его радостно забилось. Картину морского берега он видел впервые. Большие и маленькие мысы уходили в синюю даль. Гора Самсон упиралась в облака. Рыбацкие лодки покачивались на волнах. Вдали, на горизонте, дымили три парохода. Повернувшись лицом к Порт-Артуру, Подковин старался разгадать, где же там крепость, но ничего, кроме цепи холмов, не увидел.

— Капитана! — вдруг услышал он голос китайчонка.

Это Лыков послал за Подковиным боя. Сам он стоял внизу, под горой.

— Забиваем миллиончики, — сказал он Тихону, протягивая руку в сторону Дальнего. — Маньчжурия — настоящая сокровищница. Тысячи возможностей… А ты мне нравишься. Не уснул после обеда, не утерпело русское сердце. Да, надо любоваться новыми приобретениями и радоваться… Ваши судьи, я навел справки, собираются провести вечер в ресторане. Ну, а мы дома. Не люблю ресторанных кутежей. Разве когда по делу…

— Деньги-то на крепость правильно расходуются?

— Ах, вон о чем ты думаешь. — Лыков взял за руку Тихона и заглянул ему в глаза. — Скажу тебе, что тут много беспорядочного и, понятно, есть злоупотребления. Глаз и глаз нужен. Между нами говоря, крепость строится медленно…

Сумерки сгущались. На востоке небо потемнело. Пробежал ветер. На кораблях вспыхивали огни. За гору Самсон зацепилось огромное облако, свисая белыми клочьями в ущелье. Квантунские горы окутывались в темно-желтую дымку. Шум в городе затихал.

Тихон не узнал гостиной. Она была украшена бумажными фонариками и легкими японскими ширмами. Посредине комнаты на ковре стоял столик на низких ножках. Лыков лег на подушки. Саша-сан встретила Подковина низким поклоном:

— Садитесь. Мы будем кушать по-японски.

— Сейчас выпьем как следует. Не отказывайся. Рябиновка бодрит только, с нее не опьянеешь, — сказал Лыков.

В комнатах было тихо. Подковин с удовольствием ел длинную лапшу, круглую, вроде макарон, называемую по-японски «удон», и «скияки» — особенно вкусно приготовленное мясо курицы.

— У японских женщин — тонкое обращение. Ни капризов, ни требований. А какие чистюли!..

Тихон взглянул в глаза японке. Ее веки приподнялись только на мгновение.

— Откровенно говоря, я не предполагал, что в Японии есть такие красавицы.

Хозяин разразился громким смехом.

— Их там до черта и на любой вкус. Когда ко мне по этому «женскому вопросу» приходил японец-комиссионер, то я сказал ему: первое — стройная и высокая, второе — продолговатое лицо и маленький рот, третье — нос прямой и узкий, четвертое — чтобы не скуласта… Записав мои требования, японец процедил сквозь зубы: «корошо», а через десять дней на пороге своего дома я увидел прекрасную Сашу-сан. Как видишь, заказ был выполнен в точности. Здесь с приобретением хозяйки очень просто… Оставайся! Дело найдем. И ты по контракту обабишься.

— По контракту?

— Замечательный обычай. Подписали бумагу на год или на два — и живите. Мне Саша-сан очень дешево стоит: двести сорок рублей в год. А я за десяток тысяч иен не отдам ее. Правда, Саша?

Японка улыбнулась и слегка провела рукой по прическе.

— Готовит вкусно, говорит по-русски и по-английски. Она мне все бумаги с иностранцами оформляет, за переводчика служит. Играет на японских трынкалках. Деликатная душа!.. Перемены в моих настроениях она в один миг улавливает. Подожди, за кофе я тебе все разъясню.

Лыков лег на спину, вытянулся и сказал:

— Позови еще девушку. Пусть потанцует…

После ужина он начал пить ликер, подливая его то в чашечку японки, то в рюмку Тихона. Лыков улыбался и часто гладил по щеке свою содержанку.

— Экономика — большое дело! — подмигивая Тихону, говорил он. — У Японии сейчас всего-навсего один товар для экспорта — женщины. Мосуме[2] вывозятся в иностранные публичные дома.

— Дикость! — воскликнул Подковин.

В эту минуту вошла маленькая, красивая, с пухлыми щеками японка и, упав на колени посредине комнаты, низко поклонилась.

— Кон-бан-ва, моя весна, белый цветок вишни, — приветствовал ее Лыков. — Иди сюда, я загляну в твои глазки. Ты стройна и гибка, как молодая березка… Познакомься. Это — Тихон-сан, наш будущий солдат.

— Сордата? — удивились женщины.

— Да, солдат… Путь он знает, что воевать в Японии будет не скучно. Там много-много очаровательных мосуме.

— Зачем война?

— Ха-ха-ха-ха… Я напугал вас? Нет, это не солдат, а будущий министр юстиции. У нас на этот счет скоро…

Пока хозяин разглагольствовал, гостья про себя твердила: министр юстиции, министр юстиции…

— Садись к нему ближе, и он увидит, что у тебя самые изящные ножки и самые тонкие пальчики в мире.

Японка ползком приблизилась к ногам Тихона. Он с отвращением отвернулся.

Хозяин, словно ничего не замечая, продолжал:

— Моя Саша-сан — бережливый человек… Честно работает, а скопит тысячи полторы иен — бросит меня, уедет на родину и станет плодовитой матерью…

— Врешь. Не надо мне твои деньги. Я буду служить тебе и твоей жене всю жизнь. Ты злой!..

Из-под ресниц Саши-сан показались две крупные слезы.

— Какое искусство! Разыгрывает влюбленную!..

— Тихона-сан! — воскликнула японка. — Я люблю его, а он не верит. Мое сердце болит, болит… Когда делали контракт, то я думала — он старик. Меня заставили… Нас многое заставляют делать… Без него я убью себя.

Саша-сан зарыдала. Гостья, придвинувшись к ней, обняла ее. Подковин молча разглядывал японок.

— Как ты смотришь на мою домашнюю жизнь? — пытливо спросил его Лыков.

— Баловство, — процедил сквозь зубы Тихон. — Сплошное похмелье у вас. Ведь можно жениться и на русской девушке…

— В точку сказано!.. — Лыков тряхнул головой, — На Руси много невест. И в моем глазомере они есть. Например, Валя Инова.

Тихон вздрогнул, выпрямил ноги и подтянул под бок подушку.

— Прекрасный человек, редкая девушка, красавица.

— Вот и сватались бы, — почти со злобой сказал Подковин.

— Бесприданница! Отец — служащий. Сколько с нею? Какая-нибудь тысяча, много — две.

Подковин рассмеялся.

— А про человека-то опять забыли? Да ей цены нет!..

Хозяин приблизился к гостю, чтобы налить ему ликеру.

— Оставайся здесь. Мы наворочаем с тобой делов. А осенью женишься… У меня есть невеста. Дочь миллионера. Молодая, красивая, интересная, образованная. Такая же музыкантша, как и Валя. Ищет себе в мужья молодого чиновника, а не купеческого сына.

— Осенью мне на призыв, — уклончиво ответил Тихон.

— А-а-а… жаль, — протянул Лыков. Взор его потускнел, на лице отразилась усталость.

Во все время разговора мужчин Саша-сан зорко следила за Лыковым. Заметив резкую перемену в его настроении, она присела к нему и тихо спросила:

— Ты что? У тебя какое-то дело плохо прошло? Не удалась сделка?

— Да, милая Сашенька. Сорвалось. Нашел человека, вот, кажется, твой — и нет его, — сказал упавшим голосом Лыков. — Досадно… Давай, милочка, сыграй, а Вишня-сан станцует.

Тихон недоумевающе смотрел на японку и Лыкова. Саша-сан приготовилась подняться, щеки ее были покрыты румянцем. Увлажненные глаза смотрели мягко, а в углах губ залегла добрая улыбка. Тихон потянулся к Саше-сан, а она стала около него во весь рост, поправляя кимоно.

«Нет, это редкая красавица», — подумал он, и, когда Саша-сан отошла от столика, он повернул голову к Вишне.

— Боже мой, как намалевана, — шепнул он себе под нос и едва удержался от брезгливой гримасы.

Саша-сан стала играть на японской гитаре. Дребезжащие, унылые звуки какого-то разорванного на мелкие куски мотива ударяли по сознанию Тихона, но не раздражали. Он силился уловить мелодию и не мог.

«Как дым ощутима, а неуловима», — подумал он.

Лыков подлил себе коньяку. Тихон пил ликер. Вишня- сан танцевала, медленно разводя руками и покачивая телом. В слабом освещении бумажных фонарей японка, одетая в длинное голубое, с крупными белыми цветами кимоно, казалась подвыпившему Тихону воздушной, случайной. Танец и музыка утомили его.

«Красота у японцев все-таки есть: в музыке, в танцах… Но не в нашем характере они. У русских при пляске человек ходуном ходит… Варю бы им сюда», — мелькало в голове Тихона.

От ликера ему стало вдруг дурно. Он вскочил и выбежал в коридор. При его появлении от вешалки отошло три человека: слуга-китаец и двое незнакомцев. Китель Подковина с развернутыми полами покачивался.

— Что за чертовщина… Как они любят медные пуговицы!

Слуга подхватил Подковина под руку и вывел на крыльцо. Прохладный ветер овеял лицо Тихона, и у него закружилась голова. К нему подбежала Вишня-сан со стаканом сельтерской воды. По знаку Лыкова она повела Тихона в приготовленную ему комнату.

— Будем спать, мой русский богатырь, — сказала она.

У двери Подковин остановился и поставил Вишню-сан против себя.

— Я очень благодарен тебе, Вишня-сан, за танцы и ласку.

Японка прижалась к груди Тихона и, легонько толкая его в комнату, шептала:

— Я люблю тебя, мой богатырь… Ты очень сириный. Я люблю сириный, крепкий…

— Спасибо, до свидания… Иди домой спать, иди домой.

Девушка только сейчас поняла, что молодой мужчина отстранял ее. Смутившись, она опустила голову и, втянув в себя воздух, пробормотала:

— Сай-о-нара, кон-бан-ва…

Как только Лыков и Тихон заснули, обе женщины удалились в гостиную, захватив с собою китель Подковина. Опорожнив карманы, они начали рассматривать бумаги. Саша-сан, обмакнув кисточку в тушь, красивыми иероглифами записала на тонкую бумагу:

«Паспорт Тихона Степановича Подковина, крестьянина Нижегородской губерн., Лукояновского у., Маресевекой волости, села Малой Поляны. Министр юстиции».

Глава вторая

1

В ноябре 1903 года Подковину предстояло тянуть жребий на выполнение воинской повинности. Он был лобовой. Льготу по семейному положению в его семье получил брат, который был старше Тихона на четырнадцать лет. По закону того времени, старший сын оставался в помощь родителям для прокормления и воспитания малолетних детей. В семье Подковиных их было трое: Тихон, его младший брат и сестра.

Очень часто рекруты по последним номерам жеребьевки оставались не взятыми на военную службу. В том году, когда призывался Подковин, в городе Иркутске подлежало сбору 320 человек, а в воинские части требовалось 260 человек, следовательно, шестьдесят юношей могли рассчитывать остаться. Билетики с малозначными цифрами вытягивали и слабогрудые, и близорукие, и одержимые разными болезнями. При медицинском освидетельствовании дефективные выпадали, а вместо них брали здоровых, хотя бы и имевших на руках дальний жребий, выше двухсотшестидесятого. Кроме того, каждый год были и запаздывающие, и скрывающиеся от воинской повинности.

Тринадцатого ноября новобранцы собрались в большом зале городской думы. При проверке оказалось, что двадцать три человека на жеребьевку не пришли. Потом их отыщут, накажут и отправят служить, соответственно освободив взятых с высокими номерами. Но когда-то это будет, а сегодня настроение молодежи было понижено: мало оставалось счастливых номеров.

С новобранцами пришли их родственники. Они страстно обсуждали всякие возможности освободиться от военной службы.

Раздался звонок. Через минуту в зале наступила тишина. Председатель призывной комиссии, седой человек в пенсне, улыбаясь, пригласил новобранцев подходить к урне и дал знак писарю.

— Архипов! — раздалось в зале.

Все притихли. Из гущи собравшихся вышел белокурый парень. Шаги его звонко прогудели на ступеньках помоста. Он тяжело дышал. Пот крупными каплями выступил у него на лбу. Засучив рукав, парень запустил руку на дно урны и вынул свернутый трубочкой билет. Рука его дрожала.

— Поднимите билет выше и разверните его, — сказал председатель.

Вдруг лицо парня просияло, и он весело, но все же хриплым голосом, крикнул:

— Двести восемьдесят второй!

— Молодец! — шумела публика под дружные аплодисменты.

Подковин волновался. Ему не понравилось поведение Архипова. «Твердым шагом, спокойно, четким голосом», — внушал Тихон себе. Зал снова замолк.

— Скажите ваш номер, — услышал Подковин и взглянул на помост.

Возле урны стоял высокий, кудрявый, в новой поддевке парень. Кисти пояса, которым была опоясана бордовая шерстяная рубаха, болтались у голенища лакированного сапога. Губы рекрута тряслись, и он, захлебываясь от слез, пролепетал:

— Третий-й-й…

— Громче! — кричали присутствующие.

— У него третий номер, — сказал председатель.

— В гвардию молодца!

Парень отошел от помоста.

— Подковин!

«Рыться или не рыться в урне», — думал Тихон, шагая к помосту. Он взял билет с верхнего слоя и быстро развернул его.

— Тринадцатый! — крикнул Подковин.

Раздался громкий, всеобщий смех.

Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей- богу, не пропадешь, — говорили Подковину, когда он спустился с помоста.

2

Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.

— Ну, что? — в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:

— Счастливый!

— Счастливый? — переспросила Варя и, положив работу на стол — она была занята шитьем, — встала.

Тринадцатый, — ответил Тихон.

Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.

— Чего разошелся, дурень? — заворчала мать.— Тихон — лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.

Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.

— Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.

— И я с тобой, — сказала Варя.

Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.

— Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.

Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:

— Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…

Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».

 Глава третья

1

В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.

Подковин проснулся от толчка в бок.

— Вставай, сапоги надо чистить, — услышал он голос своего соседа.

Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.

— Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.

Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.

— Письмо бы мне на родину написать, — сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. — В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, — тяжело вздохнул парень.

— Поднимайся! — раздалась команда дежурного. — Выходи на поверку!

Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового — по два коня, которых он чистит ежедневно.

Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.

— Мотин, почему сапоги не чистил?

У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.

— Только сейчас, как встал, почистил, — испуганно ответил Мотин.

— Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.

Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.

После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».

— Прикшайтис, читай «Отче наш», — услышал Подковин. Прикшайтис — литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза — с покрасневшими веками.

— Отче нас, — моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.

— Дальше! — крикнул дядька.

— Иже веси на небеси, — обрадованно воскликнул новобранец.

— Что-о-о! Опять «веси»? — заорал дядька. — Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!

Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.

— Чего жмуришься?

Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.

— Так и просится на оплеуху…

Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.

Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, — «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», — беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.

2

В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:

— Антонов Валентин Павлович.

— Я, — отозвался один из новобранцев.

— Ты малограмотный?

Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.

— Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?

Морозов густо покраснел.

Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.

— А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…

Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.

— Держи голову прямо и приподними правое плечо, — сказал капитан Подковину. — Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?

— Был приказчиком. А основное мое занятие — рыбак.

— Хороший у тебя почерк?

— Я, ваше высокоблагородие, писарем не хочу.

— Посмотрим. Кого же писарем сделать? Сам видишь. И писаря нужны… Абрамович Моисей Иосифович! Ты мастеровой, слесарь?

«Вот память так память. Прочитал раз список и всех помнит», — подумал Подковин.

— Хорошие слесаря нам нужны. Что же ты можешь делать?

— Швейные машины умею починять, замки новые делал.

— К пушке замок новый сделаешь?

— При инструменте — все можно.

— А новую пушку сделаешь? — желая развеселить солдат, спросил капитан.

— Давайте инструмент и помещение, я вам и пушку сделаю. Только с одной возиться невыгодно.

— Дельно сказано, — рассмеялся капитан. — Мы тебя в арсенал пошлем. Веревкин Матвей Карпович... Извозчиком был? Лошадей знаешь? Таких-то нам и надо. Быть тебе ездовым. Хороших лошадей тебе пару дадим. Малограмотный?.. Если ученье быстро охватишь, то старшим фейерверкером будешь. И верховой конь будет у тебя, и целым взводом будешь командовать… Н-да… Грамота у вас слаба, ребята.

Двадцать новобранцев ушли к своим койкам. Cегодня они освобождены от общей учебы. День был ясный и морозный… Через большие окна, обледеневшие внизу, солнце освещало внутренность казармы. Посредине ее, между чугунных колонн, поддерживающих потолок, — широкий проход вдоль всего помещения. По бокам, у стен, в несколько рядов стояли койки канониров; в углах, где было попросторнее, помещались старшие и младшие фейерверкеры. В проходе группами маршировали молодые солдаты. Слышались топанье и возгласы взводных.

Перед обедом, освободившись от занятий, к Подковину подошел его сосед.

— Напиши мне письмецо-то. В Орловскую губернию…

— Хорошо, напишу. Как твоя фамилия?

— Коневязов.

— Мы с тобой вот так договоримся: ты делай свое дело, а я напишу.

— Как же без меня-то?

— Ладно. Не мешай. Напишу, тогда и поговорим.

Через полчаса Подковин позвал его.

— Вот письмо готово. Прочитай-ка его вслух.

Сначала запинаясь, а потом довольно бойко Коневязов прочел:

«Любезные мои родители! Во первых строках сего письма прошу Вашего благословения, которое будет ненарушимо по гроб моей жизни, и горячо целую вас, а еще с любовию низко кланяюсь. Шлю свой поклон дедушке и бабушке, братцам и сестрицам, и дядьке моему с тетушкой, и дражайшей моей супруге горячий поцелуй, а я ей напишу отдельное письмо. Пусть любит вас всех и будет вам родной дочерью.

Всем я вам сообщаю, что здоровье мое пока, слава богу, хорошее и ученье мое солдатское идет своим порядком. А живу я теперь в городе Нерчинске в казарме, и всего нас, молодых солдат, прислали сюда в батарею только с наших краев восемьдесят человек.

Ехали мы очень долго, двадцать пять дней, и все Сибирью. Вот где просторно! Городов и сел мало, а все больше горы и густой лес. В горах тех золото копают, а по лесам пушного зверя бьют. Житель здешний, видать, в избытке. Дома бревенчатые, под тесовой крышей. Кругом, даже в лесу, изгороди, и домашнего скота много.

Забайкалье, где мы теперь служим, тоже богатая сторона, но уж больно студеная и бесснежная. Выйдешь на двор — и сапоги замерзают, и голенища у них сразу точно деревянные. Больше пятидесяти градусов бывают морозы.

Забайкальские крестьяне (их здесь зовут гуранами, а то есть еще староверы сосланные) занимаются хлебопашеством и скотоводством. Рогатый скот у них мелкий и немолочный. Хлеб едят ржаной и пшеничный.

Хотя мы и ехали от Орловской губернии до Нерчинска долго, но до конца России не добрались. Можно сказать, отсюдова начинается и река Амур, которая больше трех тысяч верст длиною, и в ней пропасть разной рыбы.

Еще раз желаю всем вам доброго здоровья. Напишите мне подробное письмо».

Новобранец кончил и сказал:

— Хорошо.

— Нет, не совсем хорошо, — остановил его Подковин. — Садись и перепиши своей рукой все письмо, да не забудь имена и отчества поставить. Когда будешь переписывать, то больше своих слов вставляй…

3

Через неделю Подковина вызвали в канцелярию батареи и поручили ему переписку ведомостей довольствия. Старший писарь в первый же день сказал ему:

— Прочти уставы воинской службы, и ты будешь знать словесность лучше своего дядьки, да, пожалуй, и фельдфебеля.

Каждое утро, до девяти часов, Подковину все же приходилось быть и на занятиях словесностью. Его коробили ненормальные отношения между учителями и новобранцами. Во всей казарме не было ни одного вдумчивого дядьки, который бы любовно передавал свои незначительные знания по уставу строевой службы. Все они были с грубыми, словно окаменевшими, лицами. Только злоба отражалась в их взглядах. Они говорили или кричали хриплыми голосами.

Дядька того десятка, в котором числился Подковин, имел одну «лычку» на погонах, то есть был бомбардиром. Только этой лычкой он и отличался от остальных.

Вначале дядька круто взялся за Подковина: заставлял делать прыжки, повороты, опрашивал о чинах и именах ближайших начальников. Все его требования, не выходящие из рамок программы обучения молодых солдат, Тихон выполнял быстро и отчетливо. Но по лицу дядьки было видно, что он все-таки недоволен. В его приказаниях сквозило желание выставить Подковина перед всем строем в смешном положении, и Тихон насторожился. Впоследствии оказалось, что дядьки и фейерверкеры не любили грамотных подчиненных, а Подковин для казармы был «белой вороной».

Недоброжелательность дядек к Тихону усилилась после первых дней пребывания его в канцелярии. Они следили за ним, прислушивались к его разговорам с товарищами.

Однажды, по заведенному порядку, все встали рано утром, начистили сапоги и заправили постели. На дворе стоял сорокаградусный мороз. Окна промерзли снизу доверху. Несмотря на все старания новобранцев, сапоги их не получали надлежащего блеска.

Обучение в строю вел младший фейерверкер Осипов — отделенный начальник четвертого взвода.

— Смирно! — скомандовал дядька.

Отделенный, выпятив грудь, подошел к шеренге молодых солдат.

— Здорово, ребята!

— Здравия желаем, господин отделенный!

Младший фейерверкер быстро прошелся вдоль строя.

Новобранцы не спускали с него глаз. От правого фланга он повернул обратно и насупился, устремив взгляд на ноги солдат.

— Почему сапоги плохо вычищены? Лодыри! Рассчитаться на первый-второй!

Прошло полминуты.

— Первые — направо, вторые — налево!..

Солдаты повернулись и очутились лицом к лицу.

— Ударьте друг друга по щекам!

Подковин получил пощечину от солдата, стоявшего напротив, но его бить не стал. Отделенный подскочил к Тихону:

— Бей!

Тихон по-прежнему стоял, вытянувши руки по швам.

— Направо! Два шага вперед!

Подковин вышел из строя.

— Коневязов, иди сюда! Ударь Подковина.

Тот-ударил слегка.

— Бей сильней! — скомандовал фейерверкер.

Коневязов ударил сильнее. Подковин сказал:

— Господин отделенный, доложите взводному о моем избиении в строю.

— А, ты жалуешься?!

— Да, я буду жаловаться и требовать, чтобы вы были наказаны.

— Почему же ты не бил своего соседа, раз я приказываю? — хрипло спросил фейерверкер,

— Я знаю, что ваше приказание незаконно, а следовательно, стал бы отвечать вместе с вами. Зачем мне это?

Наступила тишина. Все вытянули шеи. Отдельный побагровел.

— Что будет мне, если я закачу по уху покрепче?

Приподняв плечи, отделенный подошел к Тихону и поднял правую руку.

— Лишитесь звания и попадете в дисциплинарную роту, — громко ответил Подковин, обрадовавшись вопросу.

Рука фейерверка опустилась, и он отступил шаг назад.

— Доложите подробно! — выкрикнул Тихон.

— Ишь, разошелся! Не беспокойся, доложим о твоем неповиновении…

Ученье началось.

Вечером Тихона вызвали к взводному.

— Чего ты, Подковин, хочешь?

— Хочу, чтобы вы доложили фельдфебелю о моем избиении в строю.

— Но виновен ты, потому что не исполнил приказание начальника.

— Вы, господин взводный, разрешаете бить солдат?

— Виновных.

— Тогда, если не откажетесь от своих слов, отвечать будете и вы.

— Это уж слишком… Ступай!

Повернувшись кругом, Тихон взглянул на близсидящих молодых солдат. Они одобрительно кивали головами. Уже издали Подковин видел, что его сосед Коневязов сидел как на угольях. Он бы вскочил, но боялся выдать свое волнение.

— Так и в уставе сказано? — шепотом спросил он.

— Понятно. Ты никого больше не бей…

— Теперь они сами припухнут. Ты здорово перед строем сказал: как будто только для себя, а польза будет для всех…

Солдаты видели, что в последние три вечера устав не выходил из рук учителей, собиравшихся в кучки. Отделенный Остапов примолк. Занятия словесностью теперь шли без оплеух и гусиных шагов.

Все чаще и чаще на учениях при вопросе: «Кто наш внешний враг?» — проскальзывало слово: Япония. О ней впервые в казарме упомянул поручик Карамышев. Проверяя работу учителей, он задавал молодым солдатам вопросы о «внутренних» и «внешних» врагах и сам же отвечал, что внешним врагом на Дальнем Востоке является Япония, которая усиленно готовится к войне с Россией.

Глава четвертая

1

Модест Владимирович Инов в начале января выехал с семьей из Харбина в Дальний для работы помощником директора в отделении Русско-Китайского банка. Маленький город, оригинально распланированный на берегу моря, вначале понравился Вале. Охваченный с одной стороны холмами и заливами — с другой, он не был похож на холодный Иркутск и пыльный Харбин. В нем было много экзотического, и в первые дни он очаровывал девушку. Больше всего ей нравилась прекрасная гавань, заполненная огромными морскими пароходами. Длинный мол защищал внутренний водоем от морской зыби. По улицам, среди своеобразных зданий из красного кирпича, часто собирались оживленные толпы из русских, немецких, французских, американских и английских моряков. Были здесь и негры, выделявшиеся своими курчавыми волосами и высоким ростом, Около китайских лавочек и магазинов раздавались выкрики и ругань на разных языках.

Японцы держались обособленно. На их желтых лицах были сосредоточены злоба и зависть. Гавань, корабли, новые здания и веселых русских моряков они осматривали исподлобья.

Близ берега моря сооружался вместительный театр. Собор, больница и городское управление были уже построены.

С первых же дней своего прибывания в Дальнем Валя подметила, что в городке живут весело, даже чересчур весело и беспечно.

Иновы занимали прекрасно меблированную квартиру. Вся обстановка квартиры принадлежала банку и передавалась в распоряжение вновь прибывающих сотрудников на время их работы в городе Дальнем.

Через две недели после приезда Модест Владимирович давал полуофициальный вечер, на который были приглашены представители города, воинских частей, а также коммерческие дельцы — основные клиенты банка.

Жена Инова, Серафима Прокопьевна, волновалась. Ей хотелось, чтобы первыми пришли семейные сослуживцы, но слуга ввел Лыкова.

— Старый знакомый. Очень рада.

Лыков, мотнув головой, хотел что-то сказать, но пришла группа гостей, и хозяйка поднялась навстречу им. В первые дни приезда Иновых Лыков зачастил к ним. Валя не стала выходить в гостиную, когда там был Лыков.

Один из гостей, поставщик леса, тучный, с отвисшим подбородком и маленькими глазами, поправив свои длинные усы, опросил:

— Что новенького, господа?

— Японцы шевелятся, — сказал поручик Гладышев.

— А крепость вооружают плохо, включая и Киньчжоу, — проговорил капитан в золотых очках, и голос его показался всем несколько пискливым и раздраженным.

— Немыслимо представить себе, чтобы крепость появилась по щучьему велению, — с усмешкой заметил полковник инженерных войск.

— На игрушечный городишко Дальний вдвое больше миллионов затратили, — еще громче выкрикнул капитан. — Между тем место выбрали несуразное. Во-первых — далеко от крепости, во-вторых — устройство гавани требует колоссальных затрат и, в-третьих — раз далеко от крепости, то необходимо поставить и здесь батареи против нападения неприятеля с моря. Одна атака миноносок — и все коммерческие суда, захваченные в торговом порту, лягут на дно залива. Нам нужна крепость как надежное убежище для морских военных судов, а не финтифлюшка вроде города Дальнего.

— Николай Степанович, вы невозможный человек. Вы смотрите на окружающее со своей колокольни… Главная задача русских — коммерческое освоение края. Мы должны показать англичанам, французам, немцам, ну и японцам, что мы заняты на Квантунском полуострове мирными делами.

— Политика, политика… Соразмеряйте, но не увлекайтесь, не забывайте опасности, — не унимался капитан. — Над головой кулак висит, а у вас декорация с надписью «мирное строительство».

— Не следует преувеличивать опасности.

Вошел Модест Владимирович. Хозяин был изящным и приятным на вид человеком. Его округлое лицо с широким лбом оживляли большие светло-карие глаза.

— Здравствуйте, хозяин. Без вас скучновато, — поднявшись из-за стола, сказал Лыков.

— Извините, сегодня я неожиданно задержался в банке.

Почти вслед за Модестом Владимировичем вошли мать и дочь Ласточкины. Таня Ласточкина удивленными глазами рассматривала гостей.

Лыков, наклонившись к своему соседу поручику, шепнул:

— Вот вам, поручик, и первая ласточка.

— Хорошенькая, но непролазная дура. Я знаком с нею. Палец о палец не хочет ударить, а читает только приложение к журналу «Родина».

Таня ушла в комнату Вали. Капитан все еще продолжал спорить с полковником. Поручик подошел к ним.

Инов знал о беспокойном капитане, суждения которого метко попадали в цель. Его недолюбливали.

«Скорей бы Валюта пришла да сыграла бы», — подумал хозяин.

Серафима Прокопьевна вернулась в гостиную в сопровождении Тани и Вали.

— Господа, прошу по стакану чая.

Из-за портьеры появился слуга-китаец в мягких туфлях на высоких подошвах, а за ним — бой с блюдом, наполненным печеньем и сладостями. На слугу и мальчика, одетых в шелковые национальные костюмы, никто из гостей не обратил внимания. Все смотрели на Валю. Ее крупное, продолговатое лицо было строгим. Она улыбалась глазами и этого было достаточно: гости видели перед собой красивую и спокойную девушку. Валя возмужала. Тонкие морщинки легли на ее лоб у переносья. Гости с низким поклоном жали руку девушке. Последним поздоровался капитан. Задержав ее руку, он попросил:

— Валентина Модестовна, сыграйте для нас что-нибудь. В этом городе мы так редко слышали хорошую музыку.

Валя вспыхнула. Слова капитана показались ей первым приемом ухаживания. Не отнимая руки, она ответила:

Что вы? Я же только учусь.

— Очень прошу. Музыка утешает, а я так соскучился по семье. У меня маленькая, востроглазенькая дочка…

— А-а-а, — ласково протянула Валя и пожала руку капитану. — Мы с вами вместе выберем, что сыграть.

Девушка взяла у боя поднос со сладостями — он ждал ее у портьеры — и обошла всех гостей.

Капитан стоял у окна.

— Я хотел бы послушать Чайковского, — сказал он, когда к нему подошла Валя.

— Сыграю, Николай Степанович, но позднее. Мы не знаем гостей… Что вы скажете против «Бури на Волге?»

Николай Степанович одобрительно закивал головой и подумал: «Какая умница, точь-в-точь, как моя Наташа».

Музыкальная пьеса была прослушана в полной тишине, и когда Валя кончила, к пианино подошел Лыков.

— Божественно! Русские мотивы, наши волжские…

Как ваше здоровье, Валентина Модестовна?

Капитан поморщился и отошел в сторону.

Валя взглянула на Лыкова и улыбнулась.

«Дрова и тавровые балки хорошо изучил, а к людям подхода не освоил», — подумала она.

— Сыграйте еще что-нибудь, — выкрикнул поручик. — Вальс Штрауса.

Пока Валя играла, подошли еще гости: директор банка и доверенный местной крупной торговой фирмы «Чурин и К°» с женами. Модест Владимирович объявил, что сейчас начнутся танцы, и сам сел за пианино. Вечер проходил оживленно. Валя танцевала с Лыковым, поручиком и капитаном, но беседовала исключительно с Николаем Степановичем. Она расспрашивала его о семье, о службе, о крае.

— Мало знаю о Китае и меньше того — о японцах… Краснею от стыда…

В конце ужина мужчины все чаще и чаще стали прикладываться к рюмочке. Лыков раскраснелся и оживился. Поручик мурлыкал напев из «Веселой вдовы». Капитан пил коньяк, но сдержанно. Он остановил поручика, который было направился в гостиную.

— Выпьем… Я откопал мартелевский коньяк высшей марки… Занятная штука с лимоном… Девочки пусть сыграют. Отсюда даже лучше слушать.

Валя играла попурри из русских песен.

— Вот она, Русь святая! — воскликнул Лыков. — Выпьем за великий русский народ, господа! Что вы там наливаете, капитан? За русский народ — и коньяк? Нет, надо по стакану беленькой!

— Согласен, — сказал капитан. — Русской водки так русской водки…

Все выпили и стали закусывать, а капитан стоял с вытянутой рукой.

— Что же, вы, Николай Степанович? — спросил поручик. Все обернулись в сторону капитана.

— И я выпью. Но дозвольте мне, дорогой Лыков, сказать вам, как русскому человеку и купцу, несколько слов… — Капитан с протянутой рукой, в которой держал стакан, подошел к Лыкову:

— Прогоните японку, которая живет с вами.

— Позвольте. Это — мое частное дело.

— Нет! Это сугубо государственное дело! — выкрикнул Николай Степанович. — В вашем доме не прекрасная мадам для вашего удовольствия, а японский агент.

Лыков густо покраснел.

— Не может этого быть! Она приняла русскую веру.

— Знаю. В Японии на русские деньги содержится фабрика японских шпионов. Она прозывается русской православной миссией.

Поручик попытался одернуть капитана.

— Вы забываетесь, поручик! Я понимаю, что говорю. Со знанием русского языка да с молитовкой куда лучше одурачивать… Нет, это безобразие! — снова выкрикнул капитан, отвечая на недоуменные взгляды гостей. — Своими денежками мы оплачиваем шпионов, у своей груди их пригреваем… Прачки, парикмахеры, бои, портные… Вся эта орава в сотни глаз смотрит, что мы здесь делаем и сколько нас на Квантуне. Попробуй скройся от них и сохрани государственную тайну. Все они — веревочная петля, в которой мы стоим обеими ногами. Придет время, они дернут за ее конец, и мы брякнемся… Во весь рост брякнемся.

Лыков опустил голову. Большинство гостей задумалось, а поставщик леса проговорил:

— Надо налить еще по рюмочке и промыть глаза… Прачек и содержанок испугались. Эка, подумаешь, страсть!

— Вы прохвост! — взвизгнул капитан. — Выходите во двор, я вас выдеру за уши. А то здесь, знаете, при дамах неудобно.

— Что? Что? — захлопал глазами поставщик леса.

— Пойдемте на свежий воздух, — испуганно сказал директор банка и вывел толстяка на крыльцо.

— Я извиняюсь, господа. Но прошу хорошенько вдуматься в мои слова. Не сегодня, так завтра— война, а мы обвешаны услужливыми японцами… Боже мой, когда же все поймут эту опасность!

Голос капитан задрожал. Протерев очки и сделав общий поклон, он ушел.

— Какой невозможный человек! — воскликнули гости.

— Вы не знаете Николая Степановича Резанова, — сказал полковник. — В его словах много правды. Япония растет. Авторитетные военные специалисты не отрицают серьезной опасности. Мой коллега, инженерный полковник Величко, который был командирован сюда для составления проекта крепости, в отчете за 1899 год писал: «Чем более порт Дальний будет развиваться в коммерческом отношении и шире снабжаться всеми портовыми средствами — доками, пристанями, углем и проч., тем более он будет годен к услугам противника… И если противник овладеет портом Дальний и придется встретить его сосредоточение в Артуре, то железная дорога, — соединяющая Дальний с Порт-Артуром, принесет ему огромную пользу и дозволит сосредоточить под крепостью значительные осадные средства». Несомненно, торговый порт следовало бы — построить в бухте Голубиной и прилегающих к ней заливчиках. Существовал проект — соединить каналом западный бассейн Артура с Голубиной бухтой. Тогда, несомненно, получилось бы очень устойчиво.

Шум в столовой заставил насторожиться Валю. Она сидела за пианино и ждала капитана, которому обещала — сыграть одну из его любимых музыкальных пьес.

Подошел, покачиваясь, поручик.

— Никак не ожидал, — рассмеялся он. — У Лыкова японка-шпионка живет. — Поручик, узнав об ухаживании Лыкова за Валей, был оскорблен. — Купеческая распущенность! Разгильдяйство! Лыковщина!..

Валя встала и, обернувшись, строго посмотрела на поручика.

— Где Николай Степанович? Ушел домой? А вы, Игорь Сергеевич, хорошо знаете Лыкова? Я не склонна хвалить его, и все же, прошу вас, не теряйте к себе уважения…

Поручик моментально отрезвел и, схватившись за голову, выбежал из гостиной.

— Какая бестактность! Тихон так бы не поступил, — прошептала Валя.

2

Как только Лыков ушел в гости, Саша-сан уселась за письменный стол и принялась старательно выписывать цифры из железнодорожных накладных и пароходных коносаментов.

«Брусья лиственничные —1200 штук, брусья сосновые— 20 000 штук, балки тавровые — 6000 штук, цемент—1500 бочонков».

— Подобные записи Саша-сан делала спокойно и свободно даже в присутствии Лыкова.

После скандала у Иновых Лыков раньше всех ушел домой. Ему стало грустно и досадно. Над выводами капитана он внутренне смеялся, но сомнение закралось.

Саша-сан встретила хозяина с радостной улыбкой и хотела пройти с ним в спальню.

—. Подожди, голубушка. Мне нужно одно письмо прочитать. Оно лежит на письменном столе.

Они вошли в кабинет. Увидев исписанным длинный лист тонкой японской бумаги, Лыков рассмеялся:

— Опять письмо папе и маме? Ты научи меня писать по-японски. Красиво у вас закорючки выходят.

Лыков положил ладонь на письмо и пригляделся к нему.

«Цифры. Зачем в письме цифры?» — подумал он, и кровь ударила в его лицо. Навалившись на стол всей грудью, как бы ища нужную ему бумагу, он просмотрел итоги накладных и коносаментов. В письме были те же цифры.

— Не могу найти. Разве в сейф положил? Ты кончила писать? Кончай. Спать пойдем. Иди готовь постель, а я запру бумаги. Ты у меня, голубушка, замучилась с переводами коносаментов. А я все гуляю. Шабаш! По-серьезному возьмемся за русское дело.

Японка поцеловала Лыкова и направилась в спальню, а он сгреб со стола всю переписку.

«Постой! У меня же есть другой ключ от несгораемого шкафа. Вероятно, сюда не подходит», — думал Лыков, запирая сейф. Он достал ключик из кошелька. — Очень похожи друг на друга. Не подходит. Прекрасно… Забавно будет, если воры похитят ключи…»

Саша-сан лежала в постели с закрытыми глазами. Лыкову не давали спать нахлынувшие думы. Прав или неправ капитан? Раскинув руки, Лыков притворно захрапел. Прошло десять — двенадцать томительных минут. Саша-сан спустила ноги с постели и просунула руку под подушку за ключами. Поднявшись, она стала во весь рост и, наливая в стакан холодную воду, прислушивалась к храпу Лыкова, потом отошла от кровати и бесшумно придвинулась к двери.

Очутившись у сейфа, она привычным жестом взяла ключ и сунула его в скважину. Не входит. Перевернула. Опять не входит. Лоб Саши-сан покрылся холодной испариной.

«Какие-то новые ключи? Почему я о них ничего не знаю?» — подумала она и вернулась в спальню. Лыков по-прежнему всхрапывал.

«Лихоманка затрясла. Волнуешься? Ключ-то не подошел? Значит, дело серьезное. Ловко же я придумал! Папа и мама не получат очередного письма». Лыков не удержался и засмеялся.

— Что с тобой? — вскрикнула японка и откинула одеяло.

— Веселый сон я видел. Спи. Завтра расскажу.

Треволнения ночи утомили Сашу-сан и перед рассветом, убаюканная легким храпом хозяина, она крепко уснула. Лыков всю ночь разыгрывал спящего. Это было нетрудно — досада на себя взвинтила ему нервы.

В восемь с половиной часов он встал и, выбрав вчерашнюю перепуску из сейфа, отправился в банк.

— Там, наверное, переводчики есть. Проверю, а завтра приму меры. Скандал!..

Вернувшись к обеду, он не нашел японки. Вскоре выяснилось, что она скрылась вместе с Вишней-сан.

3

И вторую ночь Лыков волновался, но уже один. Он не жалел о японке, но душила злоба: как так? Его, русского купца, и вдруг провели японцы! Одурачили бабой! Тысячу раз прав капитан…

На следующее утро Лыков уехал в Артур, поручив надежному лицу следить на пристани за отъезжающими японками.

Порт-Артур жил жизнью большого портового города, и Дальний против него казался заброшенной выставкой, сыгравшей свою роль и подлежащей слому. Планы наместника Алексеева были противоположны планам графа Витте. Наместник не уделял внимания Дальнему, а старался возводить больше коммерческих построек в самом Порт-Артуре. Сорок миллионов, потраченных на коммерческий порт, повисли в воздухе еще задолго до объявления войны. Совсем по-другому выглядел бы Порт-Артур, если бы эти миллионы были затрачены на него.

Как только Лыков прибыл в Порт-Артур, его ошеломили всевозможные слухи. Токио по-прежнему отстаивает требования, предъявленные Петербургу, и всячески запугивает наше правительство; в свою очередь, в Петербурге нелюбезно разговаривают с японским послом. Японцы, проживающие в Артуре, ликвидируют свои дела и выезжают. Лыков убедился в этом лично: японская парикмахерская «главного начальника Квантунской области» (так было написано на вывеске) оказалась закрытой. Лыков весь день проходил небритым и часто мысленно восклицал:

— Ловко у них все подстроено. Придут бриться, ведут разговоры, а шпион-японец слушает. Русских парикмахерских нет, а китайские не отличаются чистотой…

Особенно интригующим был слух о договоре между китайским правительством, Японией и Соединенными Штатами, по которому Поднебесная империя уступала некоторые свои порты в распоряжение означенных государств.

Лыков удивился, увидев боевые суда перекрашенными в серый цвет. Со многих из них срочно снимали излишний такелаж и мешающий в боевой обстановке инвентарь.

Промаршировали солдаты в полной амуниции, а около гавани ходили прилично одетые штатские японцы.

«Японцев еще сколько угодно, — подумал Лыков, — а по-настоящему на Квантуне их совершенно не должно быть».

Тревожное состояние охватило обывателей. И только военные выглядели спокойными и, как показалось Лыкову, даже беспечными.

— Впрочем, что же волноваться? Быть ко всему готовыми — их прямая обязанность, — решил Лыков.

4

Был канун китайского нового года. По улицам ходили разряженные торговцы и кули. На магазинах, арбах, воротах жилищ, лотках разносчиков и даже на коромыслах водоносов блестели красные наклейки с различными добрыми пожеланиями.

В ресторане Лыков встретил знакомого морского офицера.

— Как у вас в Дальнем? — спросил он.

Живем, словно в заброшенной деревушке. Между тем, по-видимому, события назревают.

— Да, японцы бряцают оружием.

— А мы-то готовы?

— Несомненно.

— Не нравится мне внешний рейд, — сказал Лыков. — Трудно уследить за неприятельскими миноносками.

— Простите, но это наивный вопрос. Кругом каждую ночь дозоры из боевых легких судов. Но мы, моряки, не предполагаем, что будут военные действия, хотя и желаем их. Японцев следовало бы проучить.

— Скажите, а в других ближайших Портах, например в корейских, есть наши суда? По-моему, в такое тревожное время все суда должны быть в сборе, чтобы их не расстреляли поодиночке.

— Вы напрасно беспокоитесь.

— Скажу вам по-дружески, среди военных много беспечности. Поговаривают, что и морские офицеры не всегда ночуют на своих кораблях.

— Бывает. Война же не объявлена.

— Чуткость бы не потерять, — вздохнув, сказал Лыков и покраснел, вспомнив о японке.

— Вы волнуетесь. Мне приятно слышать, как о нашем флоте заботятся русские люди… Но, Александр Петрович, вам, коммерсантам, зачастую нажива затемняет рассудок, и вы, — не вы лично, разумеется, — идете на преступные сделки, хотя они в ущерб казне.

— Например?

— Нам отпускается плохой уголь, недоброкачественная провизия.

— Следите, проверяйте.

— Надо быть всюду и во всем честным. Нас, моряков, можно обвинять в пьянстве, но ни в коем случае не в жульничестве.

— Пьянство — тоже растрата! — воскликнул Лыков. — Вы растрачиваете здоровье и время. Между тем и то и другое следовало бы употреблять на изучение окружающей обстановки и новых достижений в технике. Простите, капитан, мне не раз говорили: молодые морские офицеры инертны в учебе. Примеру адмирала Макарова не многие следуют.

— Довольно вам волноваться. Все в порядке. Спите спокойно… Но вы, милый друг, что слабо пьете?

— Бросаю пить и курить.

— Что так?

— Решил жениться. А девица из таких, что не любит пьющих и курящих.

— Плюньте и найдите другую.

— Нельзя-с, сердце-с! — улыбаясь, ответил Лыков.

Глава пятая

1

26 января вечером китайцы начали праздновать свой новый год. Затрещали повсеместно фейерверки и хлопушки. Невообразимый шум ударил по натянутым нервам русских обывателей.

«Неужели началось?» — подумал каждый из них. Но, узнав, в чем дело, портартурцы успокоились.

…Ночь была темная, безлунная, холодная. Легкий туман окутывал боевые суда, стоявшие на внешнем рейде. Приветливо мигали маячные огни. По горизонту то бегали, то скользили лучи прожекторов., Порт-Артурская гавань, пока еще не углубленная, не имела постоянного свободного прохода для крупных судов. При входе и выходе они пользовались часами прилива.

Эскадра стояла на внешнем рейде в три линии: на севере — броненосцы «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь»; на юге — крейсера «Ангара», «Диана», «Паллада», «Баян» и «Аскольд»; в середине между обеими группами — красавцы броненосцы «Пересвет», «Победа», «Ретвизан» и «Цесаревич».

Миноносцы «Расторопный» и «Бесстрашный» курсировали по линии дальнего охранения. Крейсера «Новик» и «Боярин» стояли возле берега.

Легкий южный ветер окутывал суда тепловатой мглою. К десяти часам ночи наступила тишина, которая нарушалась только легким всплескиванием волн.

Около полуночи раздался взрыв мины у левого борта «Ретвизана». Минуту спустя «Цесаревич» открыл огонь по японским миноноскам, мчавшимся на него. Вслед за этим и с других судов раздались залпы беглого огня.

Огромные столбы воды взвились около «Цесаревича» и «Паллады». Несчастные суда накренились и, выбрав якоря, направились ко входу в гавань. Вражеские миноносцы преследовали «Цесаревича», но были встречены дружным огнем судовых орудий. Через несколько минут один из них затонул. Остальные повернули обратно.

Раненый «Ретвизан» первым подошел к Тигровому Хвосту и уткнулся носом в берег. На «Цесаревиче» не растерялись и вовремя заполнили водой соответствующие отсеки, иначе и броненосец перевернулся бы.

Жители Артура первые выстрелы начавшейся войны приняли за учебную стрельбу.

В сухопутных войсках поднялась суматоха. Комендант крепости Стессель прибыл в штаб.

— Всем ротам немедленно занять береговые батареи.

— Ваше превосходительство, нет диспозиции, — сказал начальник штаба.

Глаза Стесселя округлились, рот приоткрылся, толстый подбородок отвис.

— Безобразие! — Стессель выругался. — Надо было думать об этом раньше. Разработали бы и представили на рассмотрение и утверждение… Позвонить по телефону и послать вестовых, чтобы каждая рота заняла соответствующую батарею и охраняла подступы к ней.

— Какая рота и какую батарею? Какой фланг усилить?

— Детские вопросы. Начальник штаба и командиры рот сами должны знать свое дело. Имею же я право рассчитывать на их сообразительность и расторопность?

— Они ни при чем. У вашего превосходительства должны быть все нити в руках и разработанный при вашем участии план.

— Дайте мне эти нити, дайте мне эти нити! — Стессель схватился за голову и выбежал из штаба.

Морской бой затих. От звездного неба веяло спокойствием. Стессель остановился: он не знал, куда идти и с чего начать оборону крепости.

Разбуженный гарнизон схватился за ружья. Многие роты вышли на позиции только с караульными патронами. Солдаты видели растерянность офицеров и решили отбрасывать врага штыками.

Лыков бегал вею ночь вдоль набережной. А на рассвете увидел на мели поврежденные суда.

— Три основные боевые единицы потеряли за одну ночь. Ужасно! — Он взглянул на гавань, на узкий пролив в море, — У этих дураков все полетит к черту. Николая Степановича сюда! Капитана в очках сюда!.. Дел-то, дел-то сколько! Побегу устраивать свои…

Около ворот, ведущих в порт, стояли полицейские чины. К ним подходил пьяный лейтенант с двумя дамами под руку.

— Говорил же я вам, что это была учебная стрельба. Смотрите, какое ясное и спокойное утро. А вы перепугались и кричали: «На вокзал, скорее на вокзал!»

Лейтенант громко рассмеялся. К нему подошел околоточный.

— Позвольте доложить, война началась. «Цесаревич», «Ретвизан», «Паллада» подорваны неприятельскими минами.

Моряк вздрогнул и, взглянув на вход в гавань, скрылся бегом в воротах порта, не сказав ни слова своим дамам.

2

В 10 часов 35 минут утра 27 января крейсер «Боярин», вернувшись из разведки, привез известие о приближении неприятельской эскадры численностью в пятнадцать боевых единиц.

Совещание у наместника прекратилось, и все поспешили на свои места. Адмирал Старк прибыл на флагманское судно при первых выстрелах по неприятелю. Генерал Стессель отправился на Электрический утес, наместник пожелал наблюдать за боем с Золотой горы.

Японский огонь был направлен главным образом на наши суда. Несколько неприятельских снарядов перелетело через береговые укрепления и разорвалось на горе Перепелиной.

Золотую гору окутывали огромные клубы дыма от простого пороха, который еще применялся русскими на мортирных батареях. После каждого выстрела кверху подскакивали белые дымные кольца, а затем медленно сплывали в сторону залива.

С Электрического утеса стреляли из дальнобойных орудий. Они выбрасывали длинные языки пламени. Вместо дыма над батареей проносилась желтая пыль.

Наши и японские суда стреляли беспрерывно. «Новик» и «Баян», несмотря на сосредоточенный на них огонь, все время держались впереди, не переставая отвечать врагу.

На многих японских судах возникли пожары. Электрический утес поражал врага, но снаряды остальных береговых батарей до неприятельских судов не долетали.

Бой продолжался тридцать минут. Японцы отступили. Это была первая отбитая русскими на Квантунском полуострове атака.

Глава шестая

1

Во второй батарее сообщение о начавшейся войне сделал командир батареи полковник Мехмандаров, невысокого роста человек с горделивой осанкой. У него были лихо закручены усы, густая борода раздвоена пробором. Жесткие, с красными прожилками глаза смотрели упрямо. В длинном, до колен, мундире, в сапогах с круглыми твердыми голенищами, он был похож на музейный манекен.

Закинув руки назад, он стал посредине казармы перед строем и сказал хрипловатым голосом:

— Война началась. Готовьтесь к походу. Нам предстоят боевые испытания. Каждый, кто истинно любит свою родину и батюшку-царя, покажет перед всем миром доблесть русского оружия. Японцы не одни. Начиная войну, они надеются на поддержку других государств и в особенности Англии. Батареи нашего дивизиона столкнутся с японцами самыми первыми, потому что мы с вами находимся недалеко от границы. Через несколько дней мы двинемся в поход навстречу коварному врагу. Нам предстоит выполнение трудных и ответственных задач. Вас, батарейных ездовых, канониров, бомбардиров-наводчиков и фейерверкеров, я знаю как молодцов, хорошо подготовленных для стрельбы из наших прекрасных пушек. У японцев таких пушек в полевой артиллерии нет. Мы, несомненно, будем иметь преимущество по меткости и дальности стрельбы. Наши пушки образца 1902 года усовершенствованы. Родина и император надеются, что вы окажете врагу самое упорное сопротивление, применяя в тяжелые минуты свои силы и смекалку. Вы будете жестоко преследовать его, когда он дрогнет и побежит… Итак, вперед, к победам и царским наградам! Желаю вам вернуться целыми и здоровыми… Ура!

Подковин видел Мехмандарова впервые. В январе он, вследствие болезни, ни разу не показывался в казармах. По словам солдат, Мехмандаров был сумасбродным, злым человеком. Старый холостяк, он жил один в огромной квартире. Его денщику приходилось очень туго: тысячи придирок за день. К тому же полковник несколько дней тому назад перенес операцию геморроя. Однажды фельдфебель назначил к нему солдата призыва 1903 года Аршинова, большого лодыря и франта. Не прошло и одного дня, как Аршинов вернулся обратно.

— В чем дело? — спросили его товарищи.

— Прихожу. Спрашивает: родители живы, где они? Говорю — на каторге. За что? — вскрикнул командир. — Человека заезжего прикончили… Посмотрел на меня, крякнул и отослал обратно. Так и не пришлось мне, благодарение богу, свечи от геморроя, ему ставить.

«Как будут вести себя на поле сражения вот такие вышколенные служаки?» — думал Подковин, выходя из строя после окончания сообщении.

2

Через десять дней Подковин получил письмо от сестры.

«Дорогой Тихон! Мы очень огорчены. Война началась, и ты скоро будешь в Маньчжурии. Возможно, письмо не застанет тебя. Надеемся получать от тебя письма чаще. Мы будем знать, где ты находишься. Наши письма вряд ли дойдут, — ты же будешь все время в передвижках, — а твои мы получим обязательно. У нас особого ничего не случилось. Мама в день объявления войны сильно плакала. Варя записалась в добровольный отряд сестер и скоро выезжает на фронт. После твоего отъезда она ведет себя замкнуто, похудела, Мы ее все отговаривали, но она не послушалась. Может быть, все к лучшему: у тебя теперь своя сестра милосердия.

Я не поняла тебя, почему ты сухо распрощался с Варей. Даже если ты ее не любишь, то она тебе друг детства. Ты не хотел обязывать себя… Девушки, да и вообще женщины, не прощают такого тонкого расчета и обращения. На месте Вари я наплевала бы на тебя — вот и все… Мне помнится, ты говорил, что не будешь жениться до возвращения с военной службы. Заявление хорошее, но все же Варю следовало бы приласкать… Год тому назад она ревновала тебя к Вале, а когда та уехала, то успокоилась. Да и мы все решили: Валя ждать тебя не будет, но, главное — она тебе не пара. Варя же поклялась передо мной ждать тебя. «Будь что будет», — сказала она.

Между прочим, в последних письмах из Харбина Валя расспрашивает о тебе. Мы ей ответили, где ты. Рычагов не женился. Делал мне второй раз предложение, Он хороший человек, но стать его женой не могу.

Присяжный поверенный Зверев очень просил передать тебе привет, Делюсто назначили членом суда. Он рассказывал, что когда вы ездили на сессию в город Дальний, то к нему в номер пришел местный крупный коммерсант Лыков и говорит: «Уступите мне вашего служащего Тихона Подковина. Дело у меня большое, государственной важности, а честных людей нет. Что он у вас получает?» — «Получал пятнадцать, но будет получать двадцать пять», — ответил ему Делюсто. — «Тьфу, ты, пропасть! На такое грошовое место, а такой ценный человек попал». — «Откуда вы его знаете?» — спросил Делюсто. — «Случайность помогла. Иновы из Харбина телеграфировали, чтобы я встретил. Я сразу же за обедом раскусил его. У коммерсантов на людей большой нюх. В денежном деле нужны толковые люди». Делюсто развел руками: «Он свободный, его воля». — «Так, значит, вольнонаемный?»— обрадованно сказал коммерсант. А через день, при новой встрече, он сообщил Делюсто: «Не хочет парень, не стоит, говорит, завязываться, осенью все равно в солдаты… Я его от солдатчины хотел выкупить, а он отказался. И стоило бы пару тысяч»…

Варя рада за тот вечер, который был устроен в честь твоих проводин нашими добрыми друзьями Песцовыми.

Ты в своей бордовой кашемировой рубахе произвел на всех хорошее впечатление. Кажется, только в тот вечер Варя нацеловалась с тобой вдосталь. Об этом вечере она всегда вспоминает с грустной улыбкой.

Получив это письмо, ты там не вообрази о себе много. Все тебя крепко целуем. Не бравируй на войне. Помни — ты еще нужен матери. Рычагов тебе пишет отдельное письмо. Он приходил и показывал твое — к нему.

Если мы получим письмо от Вали, то что ей ответить? Любишь ты ее, как любил когда-то, или по-прежнему обижен? Она мне не раз говорила: я не поняла Тихона, такой он был простенький, неуклюжий. Она сожалеет, что не сразу разглядела тебя… Валя, понятно, исключительный человек. Тебя она любит искренне. С кем-то свяжет ее судьба? Для нашей семьи она не подходит. Может получиться трагедия. Хотя, как знать, в жизни все бывает. Валя-то Валей, а Варе обязательно напиши письмо. Только смотри, скорее. Мама шлет благословение и крепко целует, а мы с Варей и подавно. Вот она стоит и плачет. Твоя сестра Фима».

3

Вторая батарея выступила в поход в февральскую морозную ночь. Прибыв из города на станцию Нерчинск, канониры немедленно погрузили пушки на платформы, а ездовые ввели лошадей в вагоны. Солдаты были приучены быстро работать, но вагонов ждали очень долго. Одноколейный Великий Сибирский путь не в состоянии был выполнить всех требований, предъявленных к нему обстоятельствами военного времени.

Люди разместились в промерзших теплушках. Клубы густого пара окутывали каждого артиллериста; стены вагонов покрылись инеем. Было отдано распоряжение не топить печей до утра.

Спать в эту ночь улеглись не раздеваясь. В вагонах ехали повзводно: с первого же дня похода старые и молодые солдаты перемешались. В батарее были канониры и ездовые сроков службы с 1899 по 1904 год.

Больше всех кичился своим старшинством ездовой Семенов. Он ехал в одном вагоне с Подковиным и относился с высокомерием к молодым солдатам.

— Эй, новобранец, принеси кипятку! — можно было услышать от Семенова. Больше всего он наседал на орловца Коневязова, который находился с ним на нижних полатях вагона. Семенов держал голову и расчесывал бороду так же, как Мехмандаров. На икры ног он навертывал, много тряпок, чтобы голенища сапог казались такими же толстыми, как и у командира. Одногодки вышучивали Семенова, отдавали ему честь во фронт. На самом деле, фигурой и выправкой канонир и полковник очень походили друг на друга, но Мехмандаров был черноволосым, а Семенов — русым.

— Вымой бак! — крикнул однажды Семенов Подковину.

— Когда будет моя очередь — вымою, а сегодня ваша.

Семенов побагровел. Он не ожидал такого отпора.

— Ученый, писарь… ты еще молод ослушиваться.

— Я не намерен выполнять чьи-либо капризы.

— На, иди ты вымой, — крикнул со злостью Семенов на орловца, — учись жить со старшими.

Коневязов и Подковин встретились взглядами.

— Сегодня не пойду. Я занят. Видишь — мундир починяю, — ответил тот. — Довольно… Делаешь одолжение, а у вас одно зазнайство.

— Я вам покажу зазнайство! — закричал Семенов.

— Чем орать, идемте сейчас к фельдфебелю, — сказал Подковин. — Во время войны мы все равны. Каждый отвечает за свое дело.

Вспомнив выговор, полученный Осиповым за Подковина, Семенов притих, но глаза его остались злыми.

Солдаты второй батареи почти не видели Маньчжурии. Их поезд следовал больше ночью, днем же выстаивал длинные часы на незначительных станциях и глухих разъездах. Это делалось нарочно — подальше от винных лавок, в которых водку продавали по шестнадцать копеек за бутылку.

В Харбине воинский поезд осматривал инспектор. Артиллеристов одели в новое обмундирование, заставили привязать набрюшники. Была оттепель. Подковин порывался сходить в город, поискать Ивовых, но инспекторский смотр помешал ему.

Глава седьмая

1

Поезд остановился, рано утром на маленькой станции Наньгуалин. Как только открыли двери вагонов, артиллеристы услышали команду;

— Поднимайся! Приготовьтесь к выгрузке!.. Прибыли на театр военных действий.

Последние слова команды подстегнули солдат. Они поднялись, как один. Каждый постарался выглянуть из вагона. Все увидели только каменное здание станции. На перроне стоял один дежурный железнодорожник. Было тихо. Прохладный воздух врывался в вагоны. Солнце освещало верхушки ближайших гор. Их серые, голые склоны поразили сибиряков своей безжизненностью: ни леса, ни даже кустика. Пустынная местность простиралась вокруг.

Подковин, услышав название станции, сказал:

— Отсюда около двух часов до Порт-Артура и три четверти часа до города Дальнего. Наньгуалин — узловая станция.

— И все-то он знает! — буркнул Семенов.

— Как же мне, дядька Семенов, не знать, если я прошлый год был здесь.

Канониры придвинулись к Подковину, чтобы послушать его рассказ о здешних местах.

— Какой же это театр военных действий?! — разочарованно протянул орловец. — Мы опять дома, на нашей земле. Квантун-то, я слышал, заарендован нами у китайцев на девяносто девять лет.

2

Японская эскадра в течение февраля держалась вблизи Порт-Артура, стараясь парализовать выходы наших крупных судов из гавани. Русских преследовали неудачи. Погибли минный транспорт «Енисей» и красавец крейсер «Боярин». Оба напоролись на свои мины и затопленные суда. Геройски сражался миноносец «Стерегущий» — один против четырех японских миноносцев и двух крейсеров. В неравном бою русские моряки оказали мужественное сопротивление. Миноносцу «Внушительному», окруженному японскими крейсерами, пришлось выброситься на камни.

Портартурцы приуныли и ждали японского десанта вблизи крепости. Сухопутные войска перебрасывались с одного берега полуострова на другой. На станции Наньгуалин находился дежурный поезд, нагруженный пехотой и артиллерией.

За эти дни произошли некоторые перегруппировки в частях войск. Первую и вторую батареи Забайкальского артиллерийского дивизиона включили в четвертую артиллерийскую Восточно-Сибирскую бригаду. Командиром второй батареи стал вновь прибывший на Дальний Восток полковник Лапэров, а Мехмандаров принял командование седьмым артиллерийским дивизионом.

Глава восьмая

1

Вторая батарея разместилась на окраине полузаброшенной деревни Наньгуалин. Зажиточные сельчане с первых же дней войны выехали на север, покинув свои жилища. Артиллеристы разместились в пустых фанзах. Дневное время, с восхода солнца до заката, проходило в усиленной учебе у орудий и в поездках по окрестным полям и возвышенностям. За небольшой промежуток были изучены подъезды ко всем мысам и бухточкам, находящимся недалеко от станции Наньгуалин.

Квантунский полуостров заполнен короткими горными цепями значительной высоты. Склоны их круты и изрезаны долинами горных речек и ручьев. При внимательном рассмотрении рельефа Квантуна можно установить, что главные горные отроги на нем тянутся не вдоль, а поперек, образуя несколько естественных барьеров. Первым барьером следует считать Тафашинские высоты, а самым крупным — группу гор, соединившихся в хребет Перевалы, который начинается от деревни Лунвантан на берету Корейского залива, тянется к северу через гору Хуинсань и далее через ряд высот на гору Юпилазу, заканчиваясь цепью холмов у бухты Хэси. Перед «воротами» в Артур есть еще барьер под названием Волчьи горы, отделенный от хребта Перевалы долиной реки Тахе и равниной, доходящей до бухты Десяти Кораблей. Значительными высотами в последнем барьере являются Сяогушань и Фенхоаншан.

Склоны квантунских гор безлесны и каменисты, а вершины часто выпирают к небу отдельными скалами и каменными зубьями, образуя естественные стенки, похожие на петушиные гребешки.

В период засухи речки Квантуна становятся очень мелкими, но в дождливое время они превращаются в бурно текущие потоки. По их долинам, а иногда и руслам, проходит большинство квантунских дорог.

2

Объявление войны обеспокоило жителей Дальнего, но тревога продолжалась недолго. Скоро на Квантун стали прибывать свежие войска. Японцы после первых выступлений приумолкли.

— Раз ничего существенного не сделали в самом начале, то бояться их нечего. С севера придет подкрепление, оттеснит врага, и жизнь пойдет по-старому, — говорил Модест Владимирович жене и дочери.

Валя не переставала заниматься музыкой. Она часто выходила на берег моря и подолгу смотрела вдаль. Темные силуэты вражеских военных кораблей с черными клубами дыма не пугали ее.

Еще в Харбине, перед самым отъездом, она получила письмо из Иркутска от своей подруги Зои Ремневой. Та сообщила ей, что Тихона забрали и назначили во вторую полевую батарею Забайкальского артиллерийского дивизиона.

— Где он теперь, этот Забайкальский дивизион? Может быть, на Квантуне? — спрашивала себя Валя.

Гуляя по улицам, девушка вглядывалась в лица молодых солдат. Она научилась по кантам на фуражках отличать артиллеристов от пехотинцев.

Однажды стрелки ей сказали, что недалеко от города, у водокачки, стоит полевая батарея четвертой стрелковой артиллерийской бригады. После этого Валя стала выходить на дорогу к водокачке.

В конце марта и в начале апреля около водокачки стояла именно вторая батарея, о которой так часто спрашивала Валя. Подковин два раза ходил с орловцем Коневязовым в Дальний. Проходя по улице мимо здания Русско-Китайского банка, Тихон услышал однажды знакомый мотив. В соседнем флигеле исполняли на рояле ту самую мелодию, которую не раз ему играла Валя.

«Где она теперь? Помнит ли Тихона? Может быть, стала важной дамой? А ведь, хотя и в шутку, она собиралась за меня замуж…»

Игра прекратилась, и Подковин пошел на базар искать орловца, который покупал по поручению товарищей табак и папиросы.

3

Вечерами Лыков часто засиживался у Иновых. Валя избегала его. Оставаясь вдвоем с Серафимой Прокопьевной, он подолгу разговаривал с ней в надежде, что Валя покажется ему. Инова встречала Лыкова приветливо. Он сообщал ей кучу военных новостей, высказывал благоприятные предположения и тем чрезвычайно радовал Серафиму Прокопьевну. Раза два матери удалось вызвать дочь в гостиную и заставить ее играть на пианино.

Валя заметила большую перемену в Лыкове. Он осунулся, ходил опустив голову, перестал пить водку и курить.

На пятый день войны Лыков передал государству безвозмездно остатки строительных материалов ценностью в пятьдесят тысяч рублей. Его отец телеграфно одобрил поступок, но требовал, чтобы он скорее выехал на родину. Показывая телеграмму Серафиме Прокопьевне, Лыков сказал:

— Не могу решиться выехать отсюда.

— Мы в апреле едем обратно в Харбин. Движение грузов приостановилось, и всему составу отделения банка здесь делать нечего.

Поговорить с Валей не удалось. Лыков тосковал.

«Как я близорук! Судейский паренек был прав. Папа одобрит выбор».

Александр Петрович написал Вале письмо. Неделю ждал ответа. Послал второе.

«Вы не верите, что я вас безумно люблю, — писал он. — Время моих рассуждений минуло. Я отбросил от себя расчеты. Вы заставили меня круто повернуться. Я сделаю все, что вы прикажете».

Валя ответила:

«Не нужно никаких жертв ради меня. Как вы не поймете, что жениться вам нужно спустя год или два и притом на девушке, которая бы не знала вас вчерашнего… У меня к вам чувство брезгливости… От вас чужеземкой пахнет… Может быть, это жестоко, но вы не мальчик, а всеми признанный умный делец… Мне ничего не надо. Но родине вы нужны. Идите в штаб и возьмите на себя долю забот по возведению укреплений в опасных местах. Поработайте и поживите среди солдат».

4

Во дворе, который занимала прислуга седьмого орудия, большая фанза была очищена, а в маленькой жила китайская семья. Хозяин и подросток-китайчонок каждое утро уходили в поле. Китаянок было три: старуха и две молодые, одна из них беременная. У порога фанзы целыми днями играли три маленькие девочки.

Коневязов заучил несколько слов русско-китайского жаргона и при каждой встрече старался ободрить хозяина двора, который ходил понурив голову. Орловец решил доказать своему хозяину, что ему обязательно надо выезжать из Наньгуалина.

— Ты что же, добрый человек, сидишь здесь, а не уезжаешь куда-нибудь подальше от войны? Лошадь у тебя есть, арба есть, — ну и в путь.

Китаец смотрел на орловца и разводил руками.

— Капитан шанго… Моя бутунда.

По-видимому, хозяин предполагал, что солдат желает получить от него какую-то вещь. Про себя Коневязов думал:

«Почему китаец остался здесь? Почему не уехал на север вместе с другими? Японцы высадились, путь перерезан. Жаль, что ли, ему покидать родную деревню? А жена беременная, вот-вот разрешится… Как ему растолковать?»

Однажды вечером он подозвал хозяина к арбе.

— Тебе надо ходи, скоро надо ходи.

Китаец снова недоумевал. На двор вышла старуха. Девочки подбежали к орловцу, они уже привыкли к нему.

— Что, опять сахару захотели? Дам сахару, дам, — засмеялся канонир и посадил детей в арбу. Повернувшись к хозяину фанзы, он сказал:

— Бабушку усади, мадама усади, а потом айда. — Коневязов впрягся в арбу и провез ее несколько шагов к воротам.

Девочки смеялись и махали ручонками, а китаец ничего не понимал. Серьезность, с какой говорил орловец, тревожила его. Он растерянно посмотрел кругом и, присев на корточки посредине двора, закурил трубку.

— Тунда? — спросил орловец.

— Бутунда, — ответил китаец, и на его лице отразилась досада.

На другой день канонир остался дневальным. Женщины часто выходили из фанзы и посматривали на знакомого русского солдата, который с важным видом ходил по двору, охраняя мешки с ячменем и тюки сена. Около полудня хозяин Подошел к орловцу, взял его за руку и подвел к углу фанзы. Навстречу им вышел китаец с бледным лицом; осмотрев артиллериста, незнакомец поклонился и сказал по-русски:

— Здравствуйте. Я пришел сюда по просьбе хозяина. Вы у него что-то просите, а он не знает, что именно. Скажите мне, и я передам ему.

«Эге, какой обходительный», — подумал орловец.

— Ничего я не прошу и ни в чем русский солдат не нуждается. Почему он остался в деревне, а не уехал, как другие крестьяне?

Незнакомец переговорил с хозяином фанзы, ответил:

— У него семейная тайна.

— Когда скажет тайну, тогда и дам ему совет.

Китайцы долго совещались.

— Вопрос касается его жены. Она должна через месяц родить. У него нет сына. Нам, китайцам, без сына нельзя. Оракул сказал: если его жена разрешится под крышей предков, то у них будет сын. Вот он и ждет.

— Закавыка. Крыша предков? Собственный дом, значит. — Коневязов задумался. — А ты скажи ему, что жена должна родить под открытым небом. Оно и есть крыша предков. Поняли?!

Переводчик, открыв рот, расширил глаза, а солдат с увлечением продолжал.

— Небо — наша общая крыша во веки веков. Фанза хозяина новая. Стало быть, его отец, а тем более, дедушка, не могли в ней родиться. Спроси.

В глазах переводчика мелькнули искорки удовлетворения.

— Он говорит, что отец родился на севере.

— Так я и знал! — воскликнул орловец. — Пусть забирает семью и едет подальше отсюда. Да чтобы жена его обязательно под открытым небом родила. Тогда будет сын.

Крестьянин, выслушав слова переводчика, радостно закивал головой:

— Шанго, капитан!

— То-то! — Коневязов оглянулся, но переводчик уже исчез.

Хозяин торопливо ушел в фанзу. Вскоре к порогу вышли все женщины и поклонились орловцу.

А примерно через час после ухода переводчика орловца осенила мысль:

— Да ведь это был японец, японец шпион! Какой же я разиня. Ему нужны были сведения, он и рискнул. Пройдоха!..

Глава девятая

1

Небо было хмурое. Накрапывал дождь. На станции Киньчжоу около водокачки пыхтел паровоз. Вершина горы Самсон окутана сероватым облаком. На перроне пусто, но за зданием вокзала, Немного далее проволочных заграждений, шум. Там остановились на отдых полевые батареи. Сытые вороные кони фыркали и ржали. Канониры суетились у пушек, счищая с орудий и колес грязь. Мимо на юг по дороге проходили стрелки.

Канониры, армейские солдаты, фейерверкеры, унтер-офицеры и офицеры часто вскидывали головы и смотрели влево от горы Самсон. Все они знали, что далеко впереди них — конные охотники, сторожевые цепи и казачьи разъезды. Но все же напряженно вглядывались в ту строну, где несколько дней назад враг напал на железную дорогу, перерезал провода и взорвал мост.

А вот и последняя новость: японцы высаживаются а Бицзыво. Солдаты и офицеры младшего состава готовились к серьезному делу и с нетерпением ждали распоряжений к выступлению для разгрома десанта. Бодрое настроение их не покидало.

Сумерки сгущались. Загорелись костры. Войска прибывали со стороны Артура. Слева, на горе Наньшань, вырисовывались укрепления Киньчжоуской позиции. Она была ключом к Порт-Артуру.

Пехотинец и артиллерист с котелками остановились под навесом крыши.

— Куда идем? — спросил пехотинец.

— Десант громить.

— Зачем допустили на берег? Его из пушек ваших на воде в лодках надо было потопить. Подпустить и шарахнуть.

— Начальство знает, что делать. До поры до времени спугивать не следует… Заманить и разлепешить.

— Все-таки странно.

— Ясная картина. Кабы наш флот не был предательски подорван, то их бы расщелкали на море, а теперь хитрость и осторожность нужна до тех пор, пока не починят наши боевые корабли.

— А все же на море было бы удобнее врага изничтожить. Лодка полна людей, волна качает, а тут бац шрапнелью — и все ко дну. И нам, пехоте, легче было бы добивать тех, кто до берега добрался.

Пехотинец думал свою думу: артиллерия за пять-шесть верст не должна допускать врага до пехоты, а стрелкам только и дела — закреплять за собой оставленные врагом позиции. Солдат верил в это. Пушки ему нравились, кони — огонь, а канониры — здоровенные ребята и, видать, ловкачи.

— Не пропадем, — усмехнулся канонир. — Смотри, какая у нас артиллерия и какая позиция?.. А командиры знают, как лучше прикончить врага. Теперь, браток, хитро все придумано. У тебя голова кругом идет, а у них все в точку… Стреляли мы по невидимой цели на учении. Офицер командует: прицел такой-то, уровень такой-то, угол столько-то! Вертит наводчик там разные винтики, стальные стоечки у угломера поворачивает. Целит в одну сторону, а дуло-то у пушки в другую смотрит. Запалил. Перелетел через гору снаряд и в цель попал. Сам видел… По двадцать снарядов в минуту может выпустить. Но это на крайность. Если помногу подряд стрелять, то орудие перекалится. У нас, браток, во всем расчет и арифметика. Цифра, значит, бьет. Не понимаешь в цифрах — и в артиллерию нельзя.

Дождь перестал. Подул северо-западный ветер. Запахло морем. Слышен был шум прибоя. На станцию собирались офицеры. Скоро после осмотра укреплений Киньчжоу должны были прибыть генерал Фок и полковник Третьяков. В отблесках догорающей зари отсвечивали блестящие погоны младшего командного состава.

— Скажите мне, пожалуйста, господа, в чем разногласия у начальника дивизии с полковником Третьяковым? — обратился штабс-капитан Двайт, который прибыл на станцию несколько часов тому назад из Бицзыво, где успешно проводилась высадка японских войск.

— Наш генерал не совсем согласен с планом обороны Киньчжоу, разработанным комиссией в двадцатых числах января, а полковник защищает его, так как он сам член этой комиссии, — сказал капитан Стемпковский. — Генерал требует спуска линии окопов к подошве укрепления и постройки новых окопов, защищающих подступы к батарее № 15 и предотвращающих обход нашего левого фланга по берегу Киньчжоуского залива. Надо признаться, у нас на линию морского прибоя очень мало обращено внимания.

Капитан замолчал и закурил папироску.

— Вы же работали там, расскажите подробней, — вступил в разговор командир пограничной стражи Бутиков.

Спор был большой. Комиссия записала, что левый фланг совершенно неудобен для атаки. А главное, утверждали специалисты, при наличии батарей девятой, десятой, одиннадцатой, двенадцатой и пятнадцатой нельзя допускать даже и мысли о возможности движения неприятельских цепей и колонн по берегу. Главная-де опасность — со стороны железнодорожного полотна и отрогов горы Самсон.

— Неопровержимая истина. Японцы не сунутся по берегу Киньчжоуского залива, мы их будем уничтожать в каком угодно количестве! — воскликнул, краснея, прапорщик Цветков. — Не забывайте наших фугасов.

— Все это так до тех пор, пока не будут подбиты крепостные орудия, — усмехнулся Стемпковский.

— Вы так же, как и генерал Фок, не верите в неприступность Киньчжоу? — опросил штабс-капитан Двайт.

— Дело не только в укреплениях, но и в людях. Не думаю, что японцы начали атаку сразу без подготовки своей артиллерией. И надо опасаться, что они достигнут многого.

— Но почему? — опросил прапорщик.

— Высоты, которые при тесном обложении Киньчжоу будут в их руках, господствуют над пятидесятитрехсаженной горой Наньшань. Это — во-первых. Надо предположить, что они подвезут сюда сотенки две пушек нового образца с приспособлениями для бомбардировки по невидимой цели. Далее — их артиллерийский парк немыслим без мортир.

— Вы еще наворожите поддержку флотом? — вставил штабс-капитан Высоких.

— Учитывайте, учитывайте все, — невозмутимо ответил капитан. — Наш флот ранен, и, главное, в голову.

— Да, после смерти Макарова японцы обнаглели на море, — сказал мичман Шимановский. — Орудия в большинстве здесь старые, поршневые, а пушки Кане, привезенные недавно, все еще не установлены.

— Несчастие крепостей в том, что их орудия бывают несколько устаревшими в техническом отношении против орудий наступающих.

— Что же делать? — воскликнули пехотные офицеры.

— Создать более благоприятные условия для пехоты, на чем и настаивает начальник нашей дивизии.

— О нем разноречивые толки, — сказал шепотом артиллерийский офицер пехотному. — Многие считают его взбалмошным.

— Солдаты его любят. Он несколько сумасброден. А о боевых его качествах узнаем. Он заботится о солдатах и офицерах и не хочет, чтобы они гибли понапрасну.

— Говорят, он сторонник редкого размещения солдат в окопах.

— Хотя это и против устава, но не лишено смысла.

— Уставные положения стареют, — поспешил вставить пехотный поручик.

Раздалась команда «смирно». Офицеры осмотрели себя и подтянулись. К вокзалу подошли генералы Кондратенко и Фок, а за ними полковник Третьяков. Поздоровавшись с офицерами, Фок остановился у кромки перрона и, повернувшись лицом на север, взглянул вдоль пути. Когда к нему подошел полковник Третьяков, он, продолжая прерванный разговор, сказал:

— Я еще и потому против окопов у вершины горы, против ваших ласточкиных гнезд, что там получается большое сосредоточение неприятельского огня.

— У подошвы горы большой радиус, длина окопов увеличивается. Для заполнения их потребуются новые группы стрелков, — возражал Третьяков.

— Вы, полковник, конечно, рады засадить ваш полк под самое небо. Но какой от этого толк? Какой толк, я спрашиваю? Вершина будет окутана пылью и газами снарядов. И вдруг перед самым носом у вас неприятель.

— Запыхавшийся неприятель, ваше превосходительство.

— Ошибочный вывод. Высота Наньшаня пятьдесят три сажени. Западный и восточный скаты хотя и достаточно круты, но все же по ним можно бежать вприпрыжку в полном вооружении до самой вершины. Северный склон укрепленной горы сходит на нет и по нему можно въехать в коляске рысью до самых пушек, как по шоссе. А тут еще Самсон своими отрогами, как клещами, охватывает наши укрепления. Дополнительные окопы нужны, да еще и с козырьками от шрапнельных пуль.

— Каждые лишние сто сажен окопов потребуют новых стрелков, а они нужны для отбития фланговых движений.

— Лишних солдат не дам, ибо считаю это вредным.

— Наши стрелки не обстреляны, большая часть из них новобранцы и запасные… Разбросаем их друг от друга на двадцать шагов, и они будут чувствовать себя одинокими, а в трудную минуту будут вне нравственного влияния начальника.

— Это устарелое мнение, полковник, — с горячностью возразил генерал Фок. — Вы думаете, солдаты струсят?

— Нет, что вы, ваше превосходительство! Но все же при более близком соприкосновении каждый в надежде на товарищескую поддержку.

— Нельзя набивать окопы людьми! — выкрикнул Фок.

Генерал Кондратенко обернулся и взглянул на группу офицеров, в середине которой размахивал руками Фок.

«Вечно спорит, — устало вздохнул Кондратенко. — Разве до споров сейчас, когда по горло дела, когда должна быть сплоченность, когда, враг на вороту висит? Тяжело. События развертываются, а мы как дети. Впрочем, кто виноват во всей неподготовленности, во всей неразберихе?.. А тут еще это пасхальное яичко — Дальний… Дорогая игрушка, а придется бросить!»

Генерал вздохнул и провел рукой по лбу. Все видели, что он сильно утомлен. Объезд позиций, разговоры, неудовлетворенность возведенными укреплениями, пассивные действия северной армии расстроили его.

«Непонятно! — мысленно воскликнул Кондратенко, — Никакого движения со стороны севера. Значит, там у них еще большая неподвижность и неподготовленность».

Генерал достал из бокового кармана лист исписанной бумаги и сделал несколько пометок.

«Зачем было заваривать кашу? — думал он. — Зачем забивать миллионы па Дальний? Зачем затолкали в порт-артурскую лужу весь флот? Сидели бы во Владивостоке, а здесь оставили небольшие заслоны». Кондратенко тряхнул головой, засунул в боковой карман приказ Стесселя, на котором делал пометки, и подошел к генералу Фоку.

— Нужно отличать трусость от чувства самосохранения, чувства, присущего каждому живому, организму, — горячился Фок. — Без этого чувства все живое погибло бы, но крайность во всем вредна, поэтому природа в противовес ему дала людям чувство любви, а общество выработало понятие о долге. Так называемой храбрый этого не замечает и, вырвавшись из беды, в которую лез без рассуждений, приобретает кличку отчаянного. Всех трусов стоит делить на две категории. Трусы меньшинства под влиянием страха теряют способность мыслить; они не могут отдать отчета в собственных действиях. У отдельных личностей этой категории появляется автоматизм первобытного человека, который, владея только дубиной, в случае опасности надеялся на ноги, попросту удирал. К счастью, таких у нас нет. Многие из нижних чинов при охватившем их страхе зачастую проявляют странную деятельность, например, стараются всунуть в затвор сразу несколько патронов или начинают вынимать вещи из своего мешка и снова укладывать. Даже есть такие, которые под влиянием опасности как бы онемевают, падают и стараются влезть в землю, усиленно работая коленками.

— Эк, хватил! — поморщился Кондратенко. Остальные слушатели переглянулись.

— Но это продолжается недолго. Вдруг кто-нибудь крикнет: «А я испугался». И захохочет. Смотришь, приходят все в себя и начинают работу при новой обстановке, причем совершенно спокойно и разумно, как и до появления опасности. Я лично поддавался такому же страху, как и все, но затем тотчас приходила мысль— не заметил ли кто мой страх? Смотрю на окружающих, вижу — никто не заметил. Меня обыкновенно поражало удивительное спокойствие и простота всех окружающих меня нижних чинов. Как я ни старался быть спокойным, но я чувствовал, что мне до их спокойствия далеко. Господа офицеры более чувствительны и не так скоро приходят в себя. Но зато между ними есть и такие, которые составляют блестящее исключение. Между нижними чинами таких исключений мне не приходилось видеть. Может быть, это оттого, что из них никто и не думает выделяться. Следовательно, рассчитывать на какое-то особое нравственное влияние, о котором думают многие офицеры, не приходится. Хорошо уж и то, если сам офицер вовремя очухается и примется за выполнение возложенных на него создавшейся обстановкой задач. Это крепко нужно запомнить господам офицерам.

«Неуместные речи, — хотел сказать Кондратенко, но удержался. Фок замолчал и оглядел окружающих. Офицеры стояли, понурив головы.

— Что вы скажете по этому вопросу, Роман Исидорович? — обратился Фок к Кондратенко.

Кондратенко не любил Фока. Он устал, ему хотелось отдохнуть и обдумать создавшееся положение.

«Помощи, помощи нет с севера, — вертелось в голове генерала. — Огромный район, неисчислимые ценности сосредоточены на маленьком пыльном неплодородном полуострове… Что разглагольствовать?.. Действовать, действовать нужно!»

— Вы о чем, генерал?

— Об обязанностях офицеров, о их нравственном воздействии на солдат.

— Об этом говорилось и говорится. Нам нужна хорошо развитая и обученная солдатская масса, преданная делу и понимающая честь нации. Но если та или другая воинская часть дрогнет и обратится в бегство, то я всецело буду винить офицеров. Нужно любить вверенных вам солдат, и тогда в бою мы получим исключительные примеры стойкости.

Генералы ушли в помещение вокзала.

— Мы выслушали внушительное поучение, — сказал иронически Двайт. — Но старик прав. В пылу гнева мы не должны поносить солдат. Их ошибки — наши ошибки.

2

Во время ужина Кондратенко долго приглядывался к Фоку. Сутулая фигура армейского генерала не гармонировала с его порывистыми, угловатыми движениями. Прямой н длинный нос на осунувшемся старческом лице казался слишком тонким и прозрачным. Бакенбарды и сверлящий взгляд глубоко сидящих глаз подчеркивали бледность кожи.

— Я думаю, — начал разговор Кондратенко, — в дополнение к траншеям, вырытым по вашему, Александр Викторович, указанию, мы поручим инженер-капитану фон Шварцу спустить окопы лишь на Восточном фронте. Что же касается других склонов Наньшаня, то на них работы проведем впоследствии. Давайте укрепим надежнее самые уязвимые места.

— А как, бойницы и козырьки по кромкам окопов?

— Полковник Третьяков как будто против бойниц, но они нелишни, вы совершенно правы.

— Опыт показал, что козырьки вполне оправдывают себя. О них еще не знают японцы и нарвутся. — Фок, вздернув плечами, самодовольно улыбнулся. — Только не следует делать их из длинных досок, а то один снаряд причинит много вреда.

— Два яруса окопов очень хорошо, но нужно иметь больше солдат, — сказал вошедший полковник Третьяков.

— Нижний ярус хорош для настильной стрельбы, но для обстрела оврагов следует держать стрелков у верков позиции. Дело само себя покажет, Роман Исидорович, — продолжал Фок, обращаясь только к Кондратенко. — Ни вам, ни мне не заблагорассудится держать окопы во время боя пустыми. Но, повторяю, я против сплоченности в траншеях тогда, когда их забрасывают ядрами и осыпают шрапнелью.

Генералы умолкли. Щеки моложавого лица Кондратенко опустились. У него были задумчивые округлые, глаза. Густые усы и бородка клином делали лицо Романа Исидоровича суховатым и строгим.

— Бездельники! — выругался, криво улыбаясь, Фок.

— Вы о чем, ваше превосходительство?

— Да вот телеграмма из ставки главнокомандующего.

Глава десятая

1

Наутро вторая батарея и полк выступили на север по Бицзывоской дороге. Ехали медленно и осторожно. Стрелковые цепи двигались впереди. Вдоль длинной возвышенности, с ее южной стороны, видны были наши конные разъезды. Командир батареи остановился у края дороги и пропустил мимо себя все орудия. После смотра он со старшим фейерверкером ускакал вперед. Чувствовалось, что японцы недалеко, что вот-вот начнется бой.

Подковин смотрел на возвышенность, за которой был враг, и думал: «Значит, японцы еще не видны. Едем открыто, точно на параде».

Как ни успокаивал себя Подковин, но нервной дрожи он сдержать не мог.

Около трех часов дня батарея остановилась. Сухие вспаханные поля тянулись и справа и слева, а гора Самсон возвышалась над ними. Западный склон массива освещался теплым апрельским солнцем. На небе — ни тучки. Справа, по дороге из оврага, на пригорок поднялась группа всадников. Они подъехали к батарее. То был генерал Фок со своими ординарцами. Полковник Лапэров, гарцуя на своей лошади, приблизился к нему.

— До вечера надо выяснить обстановку и решить, как действовать. Японцы наступают превосходящими нас силами. — Фок передернул плечами. — Требуется исключительная осторожность. Продвиньте батарею еще немного к высоте. Один из ваших офицеров пусть поднимется вон на тот бугор. Мне дайте в качестве ординарца вашего артиллериста, но, пожалуйста, хорошо грамотного.

— Позвать Подковина, — приказал командир батареи фельдфебелю.

«Ишь, чертов сын, как в люди выходит», — подумал фельдфебель.

— Подойди к генералу', — сказал командир батареи, когда Подковин явился к нему.

Подковин сделал полуоборот и, взяв под козырек, стал перед Фоком.

— Имею честь явиться, ваше превосходительство.

— Ординарец? Вот что, братец, ты поедешь со мной, тебе придется записывать распоряжения для вашей батареи. Ты сумеешь? Коротко и ясно?

— Так точно!..

Генерал ехал впереди. Вскоре обрисовался всадник, скакавший во весь дух. Фок пришпорил коня. Конный охотник, поравнявшись с генералом, подал ему пакет.

— Здорово, братец. Расскажи, что видел?

— Японцы полками передвигаются, а при них артиллерия.

Фок взмахнул нераспечатанным письмом, посмотрел его на свет и передал адъютанту. Лошадь охотника стояла, растопырив ноги, и тяжело дышала. Снова тронулись вперед и въехали в ложбину. Мягкий грунт все время осыпался под копытами лошадей. Спешившись, поднялись к самому гребню рассеченной оврагом возвышенности. В дальнем конце развернувшейся долины поднимались облачка пыли.

— Японцы, ваше превосходительство, — рассказывал охотник, — Мы их не раз видели, но не стреляем. Такое распоряжение, чтобы силы выяснить. Они к Самсону продвигаются. Смотрите! Опять их начальник на белом коне выскочил на взлобок.

Подковин слышал охотника, но неприятельского всадника не видел.

Генерал Фок снял фуражку и, вытянув шею, выглянул из оврага.

— Да, движутся туда. Поручик, что там в донесении написано?

— Тринадцатого апреля утром японцы перешли в наступление по Бицзывоекой дороге, а в 11 часов 50 минут батальон 15-го полка занял Тоцзялин и продвигается на деревню Шимынзы. Но, вследствие превосходных сил противника, наши части отошли к деревне Игя- дянь.

Впереди Подковина — обросший кустиками холмик.

«Могила или полевой алтарь? Добраться бы до него, посмотреть, что там делается».

Подковин подошел с лошадью к группе офицеров и, остановившись в пяти шагах от них, переминался с ноги на ногу.

Офицеры разговаривали между собой и не обращали на него внимания.

— Ваше высокоблагородие…

— Ты что? — устало спросил Подковина капитан в очках.

— Дозвольте вот к тому бугорку сползать. Оттуда хорошо можно их рассмотреть.

Офицеры переглянулись.

— Тебе хочется лезть под пули?

— Японцы далеко, за бугром не увидят.

— Иди. Только что же ты без бинокля? Возьми бинокль, — и капитан, улыбаясь, подал Подковину свой бинокль. — А лошадь передай нашему вестовому.

Взобравшись ползком на холмик, Подковин замер. Через ложбину галопом вправо промчалась батарея.

— Раз, два, три, четыре, — задыхаясь, считал он. — Десять орудий! А вот пехота!.. Белая лошадь на холмике слева… Какая это дистанция? Пожалуй, верст пять. Вот бы их сейчас двинуть. Видят наши или нет?

Подковин посмотрел назад. Батарея стояла в полуверсте. Наши наблюдатели были справа, но мысок должен скрывать от них движение японцев. Было совершенно ясно, что японцы передвигают значительные части к югу, пока уклоняясь от боя.

Подковин спустился вниз. Генерал стоял, окруженный офицерами, на дне оврага.

— Ну что? — обратился к Подковину Фок.

— Неприятель передвигается к югу, ваше превосходительство. Я насчитал десять орудий, а за ними идет пехота. Ротами. Пять групп я пропустил. Человека на белом коне видел.

— Ну и что же теперь ты намерен делать? — усмехнулся генерал. — Пальнул бы из своих пушек?

Подковин уловил иронию в голосе генерала, но отвечать нужно. Так учили: ни одного вопроса начальства не оставлять без ответа.

— Сначала отойти к отрогам Самсона. Здесь нет безопасной позиции. Вечером засветло определить место для батареи. Ночью охотничьим командам нащупать врага. Взводу батареи остаться на ночь несколько в стороне от выбранной позиции.

— Это зачем?

— Первые выстрелы — из двух пушек. Враг обратит на них внимание. Проявит себя. Тогда с другой позиции внезапно стреляют остальные шесть.

Фок задумался. Подковин перевел глаза на офицеров. Капитан, выставив вперед правую ногу и пристально разглядывая его, говорил рядом стоящему с ним поручику.

— Быть непосредственным, вот что иногда важно. Канониром в данном случае руководила логика. Он не обучался тактике, но чувствует ее всем существом… Описатели войн часто удивляются действиям солдат, предоставленным себе… Подмечено, что Фок часто обращается к солдатам с большими вопросами. Умно!..

Генерал как бы очнулся.

— Итак, братец, возвращайся к полковнику Лапэрову и расскажи ему, что ты видел и слышал, но о своих проектах помолчи. И скажи ему: генерал Фок приказал вернуться его батарее к деревне Шимынзы. Понял?

2

Наши пехотные отряды все чаще и чаще приходили в столкновение с японцами. Однажды Коневязов и Подковин возвращались с опасной фуражировки. Увидев впереди на дороге китайца, орловец вздрогнул.

— Он! Старый знакомый! Слушай, Подковин, сдается мне, — это японец. Мы его прихватим. По-русски говорит не хуже нас с тобой… Делай все, что я скажу.

Путник шел спокойно.

— Он! — дернув за рукав Подковина, сказал орловец. — Останови лошадь. Приготовь револьвер.

«Китаец» стал обходить повозку, нагруженную сухим гаоляном.

— Здравствуй, друг! Что, не узнал?

— Моя бутунда, моя своя фанза ходи, — дрогнувшим голосом произнес встречный.

— Брось притворятся. Да это же я. Помнишь, о предках говорили?

— Так точно, капитан, — словно переродившись, «китаец» с улыбкой закивал головой и схватил орловца за руку.

— Едем с нами. Ты же клад для начальства.

— До свидания, пожалуйста. Не могу. Я спешу домой. Жена беспокоится. Время теперь тревожное.

— Ничего. Ненадолго. К большому капитану поедем. Он тебе много денег заплатит. Будешь с нами ездить на фуражировку.

— Да не могу же я! — со злобой воскликнул «китаец», но солдаты, не слушая, подсадили его на двуколку. «Китаец» сразу успокоился и улыбаясь проговорил: — Поедемте. Очень приятно увидеться с русским капитаном.

«Лиса», — подумал орловец.

У Шимынзы Подковин, орловец и их нёвольный спутник увидели стрелков, окруженных толпою женщин, детей и стариков. Солдаты вели китайца со связанными назад руками. Орловец узнал хозяина фанзы.

— Братцы, в чем дело?

— Шпиона поймали. Жил-жил среди русских в Наньгуалине; а когда японцы близко стали, то он на их сторону со всей семьей подался. Сейчас суд был, а теперь ведем расстреливать.

— Подождите! — задыхаясь, проговорил орловец. — Где офицер? Кто ваш старший?

Старший и орловец отошли в сторону.

— Настоящий шпион у нас на двуколке сидит. Свяжите ему руки, да так, чтобы осужденный с ним глазами не встретился. Подождите минутку здесь, а я побегу офицерам доложу.

Через десять минут Коневязов вернулся с командиром охотничьей команды.

— Это я его, ваше высокоблагородие, совратил выехать. А другой-то приходил переводчиком. Тогда сразу я не укумекал, но зато он попался нам в руки как раз в нужную минуту.

Орловец, запинаясь, рассказал о первой встрече с бледнолицым «китайцем», хорошо говорящим по-русски.

— Ты так и сказал: крыша предков — небо? Молодец, — похвалил штабс-капитан. — Но в другой раз, смотри, в рассуждения не пускайся.

Командир охотничьей команды, рассмотрев китайца-переводчика, проговорил:

— Редкая фигура… Старший, иди сюда!

Толпа сельчан разрасталась. День клонился к вечеру. Слышались вопли женщин и плач детей.

— Под усиленным конвоем уведите в штаб китайца, пойманного артиллеристами. Скажите там, что он хорошо говорит по-русски и что мое донесение о нем будет через час. А того осужденного держать под охраной до завтра, до нового распоряжения.

Глава одиннадцатая

1

Второго мая вечером Подковин понял, что идут приготовления к первой стычке с японцами на Ляодунском полуострове. После поездки с генералом он был в сильном возбуждении. Вторая батарея расположилась у подошвы горы Самсон, но ближе к неприятелю продвинулись третья батарея и батарея подпоручика Садыкова, составленная из поршневых орудий и передвигающаяся на быках — «бычья батарея», как звали ее солдаты.

Ранним утром третьего мая Фок, объезжая расположения частей, встретился с генералом Надеиным.

— Японцы ведут себя нахально, ваше превосходительство, — сказал Фок, — и их следовало бы проучить. Передвигаются днем и открыто.

— У нас слаб центр позиции…

— Вы думаете, они пойдут по Бицзывоской дороге? О, это верх самоуверенности.

— Пока мы не оказали им сопротивления, и даже при высадке в бурю, — сказал Надеин, поджав губы.

Фок отвернулся и стал рассматривать голую вершину Самсона.

— Поручик! — крикнул он. — Пишите. Подполковнику князю Мачебели. Немедленно выступить с бивуака с тремя батальонами 13-го полка и батареями при них и следовать, не останавливаясь, по Бицзывоской дороге к Тунсализонскому мосту.

Между тем японцы все больше и больше развертывались. Перед ними была одна цель — гора Самсон, с которой так хорошо кругом видно. Их многочисленные шпионы чрезвычайно точно доносили о каждом шаге русских войск. Они знали все слабые места нашей позиции.

В 1894 году, при высадке на берег, японская армия не встретила противодействия китайцев. То же случилось и в 1904 году. Русские в глазах японских солдат оказались не смышленнее и не храбрее.

У генерала Фока пока не было определенного плана. Что делать в этот день и последующие — он не знал. Его беспокоили телеграммы Куропаткина. Из всех сообщений сквозило, что ждать помощи не следует.

— Но это же дико! Куда мы денем Дальний? — тысячу раз опрашивал себя Фок. — Так мало, так мало солдат, что того и гляди будет десант еще и южнее перешейка.

В десять часов утра на высотах, около которых генерал был несколько дней тому назад, показались батальоны японских солдат. Орудийным огнем и залпами одной роты их прогнали в ложбины.

Получив донесение о передвижении врага на открытой местности, Фок воскликнул:

— Это, несомненно, демонстрация. Генерал Оку дразнит меня, чтобы новому десанту выползти на берег где-нибудь у Суанцайгоу. Шалишь! Меня не проведешь. Я сумею правильно расставить и эти свои незначительные силы. Квантуна не оголим…

Услышав перестрелку на правом фланге, Фок второпях отдал распоряжение, чтобы первый батальон 13-го полка остановился на станции Наньгуалин и не двигался на север.

Адъютант написал распоряжение и подал его к подписи. Исписанный лист бумаги раздражал Фока, он поморщился и отмахнулся:

— Неужели нельзя без этих формальностей? Как они мешают мне в ответственные минуты. В полевой обстановке следует ловить распоряжения на лету, а затем точно и быстро передавать их по назначению.

— Слушаю-с, ваше превосходительство.

Повторив два раза приказание, ординарец ускакал.

Бой разгорался. Прошло около часу. От деревни Хондяден вновь двинулись густые цепи противника, а за ними, всего верстах в четырех от нашей позиции, показалась густая колонна численностью в два полка, с горными орудиями на вьюках.

— Где же наша полевая артиллерия? — недоумевал командир шестой роты пятого полка капитан Гомзяков. — При мне генерал Фок отдал распоряжение, чтобы они выступили именно сюда. Ведь это же гениальное распоряжение. Смотрите, какая цепь.

— Тут непременно путаница какая-нибудь получилась, — ответил поручик Пушков, — Наш старик последние дни стал неузнаваем. У него большой недостаток — отдавать устные распоряжения, а не письменные. Мы стоим на каком-то острие. Понимаете, никто до сих пор не знает, что мы будем делать вокруг Киньчжоу. Вот и сегодняшний день. Завязывается бой. А была диспозиция? Враг на виду, а полевой и горной артиллерии нет. Мы — армия великой державы — имеем батарею на быках из старых поршневых китайских орудий. Смех! Нам нечем расчихвостить наступающих японцев. У нас нет пулеметов! Вы замечаете, на каждом шагу — недоразумение.

— На позиции есть батарея Романовского. Восемь скорострельных орудий. Могут стрелять по невидимой цели.

— А расставлены они так, что первые две шрапнели сметут всю прислугу и собьют тонкие приборы для стрельбы по невидимой цели. Я, проходя со своей командой, удивлялся. Опять какое-то, простите, по-моему, просто ротозейство. У меня сегодня болит сердце, и я боюсь за этот день.

Перестрелка по линии продолжалась. Солнце светило ярко; клубы пыли говорили о продвижении врага. Генерал Фок ездил около правого фланга и ждал князя Мачебели и батареи. Японцы, не встретив артиллерийского огня, наседали.

— Да где же они, черт их возьми?! — спросил Фок адъютанта. — Как вы послали распоряжение князю?

— Устно, ваше превосходительство.

— Я так приказал, хотите вы сказать? Но вы могли бы послать и письменное распоряжение, хотя бы и не подписанное мною. Снарядите второго ординарца!

Через десять минут после того, как уехал вновь посланный ординарец, вернулся первый. Фок накинулся на него.

— Где батарея? Где батальоны?

— Они по вашему приказанию стоят на станции Киньчжоу, ваше превосходительство.

— Идиот! Гнида! Чучело! Под арест!

Стрелок держал руку под козырек и моргал глазами. С неприятельской стороны прогремели орудийные выстрелы. Японские горные батареи, расположившись в кустах недалеко от деревни Ченболосо, открыли стрельбу по батарее полковника Романовского. По неосмотрительности пушки этой батареи были установлены на открытой площадке. Первые снаряды двух японских пушек упали невдалеке. Но как только дистанция определилась, на несчастную батарею посыпались ядра из двадцати четырех неприятельских орудий. Хотя жестокий огонь и косил артиллеристов третьей батареи, но пушки их не молчали. Снаряды подносили стрелки пехотного прикрытия. Раненый командир и офицеры не оставляли своего поста, ожидая выручки и поддержки.

— Куда же девался Лапэров? — волновался Романовский, увидев раненого капитана Бенуа. — Генерал заверил меня, что он вызвал еще две батареи на передовую линию.

— Следует убрать орудия с этой позиции при помощи стрелков, — сказал поручик Успенский.

— Нет! Сейчас только отвечать, и в этом наше спасение. Пока не отвлекут внимание врага, мы не можем передвигаться. Если бы здесь были все наши батареи, то бой протекал бы двадцать четыре на двадцать четыре… О, тогда бы им не сдобровать!

В разгар дуэли, когда почти вся орудийная прислуга выбыла из строя, в артиллерийский бой вступил поручик Садыков со своей «бычьей» батареей. И сразу картина изменилась. Попадания из поршневых орудий были исключительно удачны, и, кроме того, били они во фланг неприятеля. Японцы замолчали и стали перестраиваться, ожидая усиления нашего артиллерийского огня.

— На передки! — скомандовал Романовский.

Кони, взвинченные непрерывным гулом и треском рвущейся шрапнели, с вихрем пыли вывозили одно орудие за другим. Упряжки выпускались повзводно, то справа, то слева. Отвлеченные выстрелами «бычьей» батареи, японцы не сразу поняли маневр Романовского. Батарея была спасена. Пущенные вдогонку снаряды упали далеко сзади.

Первая и вторая батареи так и не прибыли в разгар боя. Неприятель наступал густыми колоннами: он понял наше артиллерийское бессилие. На левом фланге ранили генерала Надеина, а на правом — выходил из себя генерал Фок. Поручик Садыков остановил два полевых орудия отступающей третьей батареи и принял над ними командование.

— Пусть теперь сунутся, — буркнул он себе под нос. — Будем бить наверняка и подождем поддержки.

2

Бой утихал. Вражеские пушки замолчали, не стало видно и цепей пехоты. В это время к железнодорожному мосту подошли батальоны 13-го полка и взвод первой батареи. Задолго до заката наши отошли от первоначальных позиций. Отход глубоко взволновал солдат. Особенно поразило всех небрежное отношение к артиллерии. Третья батарея потеряла за полчаса почти весь свой состав офицеров и орудийной прислуги.

Вечером на станции Тафашин в ожидании поезда собрались раненые офицеры, солдаты и артиллеристы.

— Не понимаю, почему у нас плохо поставлена связь, — сказал поручик Пушков. — Одну батарею расстреливают, а остальные где-то далеко в резерве. Говорят, что им еще утром дано было распоряжение двинуться к мосту, но потом получилась какая-то путаница и все из-за устного, а не письменного распоряжения. И теперь не знают, кто напутал: ординарец, адъютант генерала или сам генерал.

— Командование батареи тоже не на высоте своего призвания. Установили пушки на открытом месте, да так, что и убрать некуда, — сказал подпоручик Бордюг.

— Но бились они отменно, — продолжал Пушков. — Представьте себе, на них сыпалась шрапнель от двадцати четырех пушек, стрелявших беглым огнем. Давайте подсчитаем, сколько это пуль в секунду. Современная полевая пушка может выпустить без прогрева тела около десяти снарядов в минуту. В каждом снаряде двести шестьдесят пуль. В течение получаса около двух миллионов свинцовых пуль на головы сорока человек! Несмотря на огромную убыль в людях от свинцового ливня, наши артиллеристы отвечали почти четырьмя снарядами в минуту из каждого своего орудия… Стойкость проявили необычайную. Мне почему-то думается, что японцы не выдержали бы такого убийственного огня и сразу же побросали бы свои пушки.

— Мы плохо знаем наших солдат, — откликнулся на разговор офицеров капитан Бенуа. — В мирное время мы далеки от них. Далеки, я бы сказал, своими попойками и франтовством. Казалось бы, у них должна накипеть злоба к нам. Казалось бы, они должны были бросить нас в тяжелую минуту. Но мы видим обратное. Почему? Солдаты считают нас бездельниками, неизбежным злом, а свое дело священным. Когда опасность стране — не время сводить личные счеты. Эта формула, должно быть, крепко сидит в их существе. Для них дорога честь родины, нации… Наши солдаты — удивительный народ. Они входят в азарт. На моих глазах канониры работали и после того, как получили ранения. Только бы руки и ноги были целы.

— Что мы преследовали, вступая сегодня в бой? — спросил Пушков.

— Нужно было выяснить силы неприятеля и его намерения, — сказал штабс-капитан Штединг. — Насколько мне известно, мы предполагали с утра перейти в наступление, но японцы предупредили нас, поэтому пришлось остановиться на обороне. Но все же японцы и третьего мая не рассчитывали на сопротивление. Только этим можно объяснить движение значительных японских колонн в сфере нашего артиллерийского огня. Они не выдвинули в достаточной мере и своей артиллерии, по-видимому, скрывают ее для более активных действий у Киньчжоу. Если бы мы имели у передней линии три батареи, мы нанесли бы им огромный урон. Понятно, при терпеливом ожидании и с закрытых позиций!

— У нас слабо поставлена разведка. Конно-охотничьи команды плохо организованы. Врага нащупывали, но не изучали его движений, скоплений, род оружия. Каждая команда действует на свой страх и риск.

— В группе наших командующих. заметна растерянность. Какая-то посторонняя мысль гнетет генерала Фока. По-видимому, есть какие-то неутешительные сведения с севера. На самом деле, почему бы оттуда не ударить на японцев непосредственно у Бицзыво? И мы бы поддержали.

— Философия, — сказал Штединг. — В бой вступает одна батарея. Неприятель расстреливает ее…

— Об этом уже говорили, — отозвался поручик Успенский.

— Говорили… Посмотрите, каково теперь моральное состояние стрелков и артиллеристов. Они черт знает что будут плести… И уже плетут… Несли меня на носилках санитары. При каких обстоятельствах я попал на носилки — не помню. В пути очнулся. Санитары стоят и курят. Слышу их разговор:

«Продались, — хрипло говорит один. — Непременно. Смотри ты, как батарею поставили. Бей, японец! А остальные пушки подальше отослали.

— Неужто?

— Разве без оговору можно пускать целые батальоны по открытому месту. Где это видано? Япошек с церемониальным маршем к себе подпустили, а бить не били. Не было пушек, в Наньгуалине их держали, — хрипел санитар.

— Им что! Им только деньги для своих удовольствий и одежу получать».

— Я не выдержал и повернулся. Страшная боль пронзила мою пробитую пулей руку, и я снова впал в забытье… Надо бы найти этого молодчика. Я его узнаю по хриплому голосу.

— Не пытайтесь! — воскликнул Пушков. — Их тысячи, десятки тысяч! Сегодня же утром я смеялся над рассуждениями солдата… Он видите ли, повел бы дело совсем по-иному, чем его начальники. «Я бы, говорит, пошел в атаку на японцев ночью. Каждой роте дал бы участок: изучай его днем до прихода врага, соображай, что каждому делать во время боя. Все канавки, все ямки знали бы у меня стрелки. Потом на эту позицию завлек бы японцев и вдарили бы по ним. Да так, чтобы из наших никто не смел за свою грань выходить, чтобы, значит, своих впотьмах не затронуть. А артиллерии прицел заранее взять. И как только дрогнет враг — сигнал ей, она и пошла бы их шрапнелью осыпать».

— Тут здравый смысл сильно приправлен фантастикой, — усмехнулся штабс-капитан.

— Зато, говорят, канонир второй батареи несколько дней тому назад озадачил своим ответом нашего дивизионного генерала. Фок, по своей привычке вышучивать, спросил канонира, что бы он сделал в данном положении. А тот ему спокойно: сначала отойти к отрогам Самсона. Японцы будут жать на правый фланг — им нужна гора для наблюдений и руководства боем под Киньчжоу. Шесть пушек должно установить для стрельбы по невидимой цели, а две из каждой батареи выдвинуть, но ненадолго. Они привлекут внимание врага, тот выявит свои батареи, а тогда-то стрелять остальным. Ловко! Представьте себе, сколько смекалки в народе!

— И что же?

— Он очень доволен остался ответом. И, по-видимому, этот совет хотел использовать сегодня. Фок приказал «бычьей» батарее стать именно в таком месте, откуда она могла демонстрировать. Но вышла путаница. Некоторые говорят о виновности ординарца, другие — адъютанта… Есть голоса и за то, что сам генерал в поспешности перепутал названия станций… Говорят, Фок сильно боится десанта южнее Киньчжоу и потому держит там внушительные резервы.

Так оно на самом деле и было. Критическое положение, в котором находилась третья батарея во время стычки третьего мая посеяло недоумение среди солдат. Артиллеристы за последние дни часто обсуждали бессмысленные потери батареи. Русские войска Квантунского укрепленного района впервые стали тревожиться за целость крепости, с которой, после перерыва пути и высадки неприятельского десанта, они были крепко связаны. Враг настойчиво наступал, а его не задерживали, ему дали спокойно высадиться на берег, не использовав бурной погоды, да еще ночью.

Вечером двенадцатого мая подул сильный ветер. Вторая полевая батарея получила приказание оставить деревню Наньгуалин и расположиться на Тафашинских высотах. Продвигались медленно. То одно, то другое колесо орудийного передка забегало на высокие кромки канавообразных дорог. Канониры соскакивали со своих мест, поддерживали орудие или зарядный ящик.

Китайские проселочные дороги всегда приносили неприятности артиллеристам. Езда на допотопных повозках, ветер и дождевая вода превращали их, лежавших когда-то на одном уровне с окружающими полями, в глубокие канавы с отвесными стенами. Попробуй тут свернуть или разъехаться со встречными! Дороги-канавы переходят в широкий путь только на перевалах через возвышенности. При въезде в канавообразный участок пути возницы щелкают бичами и кричат, предлагая встречным выжидать на расширениях. Но не всегда это удается. У столкнувшихся сначала идут долгие споры, кому возвращаться обратно, а затем одна из сторон распрягает лошадей и заворачивает оглобли.

Небо было темное, без звезд, ожидалась гроза. Около одиннадцати часов ночи, не доезжая деревни Мондзы, батарея остановилась на Мандаринской дороге. Слева отчетливо был слышен прибой моря. Впереди грохотали орудия. Сверкала молния, — а по склонам гор и увалов торопливо бегали лучи прожекторов.

В этот день утром неприятель усиленно обстреливал город Цзиньчжоу и батареи нашей укрепленной позиции. Еще засветло в Цзиньчжоуский (или Киньчжоуский) залив вошли две неприятельские канонерки с шестью миноносцами и стали вне выстрелов. От бухты Кер двигалась японская пехота. Местоположение японских батарей точно нащупать не удалось, хотя и пускали воздушный змей. Зато неприятель мог прекрасно брать на прицел наши батареи, скученно расположенные на одной высоте.

После обследования боковых дорог пушки второй батареи двинулись влево к морю на выбранную позицию у невысокого холма, защищающего ее от неприятельского обстрела с моря, а зарядные ящики и запасной лафет поставили на пашню в ложбине за одной из Тафашинских высот.

С неба грозно ниспадали стрелы молний. Громыхал гром. Редкие капли дождя ударялись о зарядные ящики. Была отдана команда располагаться на ночлег, но без установки палаток. Ударил ливень. Канониры и ездовые уселись у передков, некоторые забирались под зарядные ящики, стараясь спастись от дождя. Но это не удавалось. Струи воды текли с фуражек за воротник. Земля стала скользкой и вязкой.

Утомленный дневной работой Подковин спасался от ливня у запасного лафета. Сняв шинель, он повесил ее на правое сиденье и сел под своеобразный зонт. Колени его намокли, но голова, спина и грудь оказались хорошо защищенными от ливня.

Через полчаса дождь прекратился. Стрельба затихла. Тревожное состояние улеглось. Канониры достали сухари и, разжевывая их, выбирали места, где можно было бы поудобнее лечь.

Подковин долго не мог найти себе сухого клочка земли даже под зарядными ящиками. Кругом была липкая и жидкая грязь. Потоптавшись у запасного лафета, он лег у колеса, прямо на сырую землю.

Тучи проносились низко. Кое-где сверкали звезды. Гора Самсон в темноте казалась одинокой. Лучи прожекторов неустанно скользили по холмам. Справа отсвечивал залив Хунуэза; он казался большим тихим озером. Слева шумело море. Грозный и неприступный Наньшань заволокло туманом. На несколько минут замолкли пушки и ружейные залпы. Наступила тишина, зловещая и мучительно тяжелая.

3

Все, не только солдаты, но и младшие офицеры, считали Киньчжоускую позицию неприступной, надежной и верили в ее несокрушимость. Что собой представляла эта позиция?

В шестидесяти двух верстах к северу от Артура Ляодунский полуостров имеет ширину около трех верст с группой высот (Наньшань), которые, будучи укреплены русскими, стали известны под названием Киньчжоуской позиции. К северу от высот лежит равнина, окруженная зачительными высотами, а с востока — горным массивом Самсона. Южные склоны позиции сливаются с Тафашинскими холмами.

Укрепления Наньшаня состояли из четырнадцати батарей, расположенных на вершине позиции, с тремя опорными пунктами и с общей траншеей вокруг. Пояса полевах укреплений были выдвинуты на семьсот шагов вперед и соединены с общей траншеей. Для сообщения центра позиции с нижним ярусом были сделаны ходы сообщения и для этой же цели приспособлены многочисленные глубокие овраги. Между отдельными батареями и укреплениями был проведен телефон. Телефонная связь имелась с бухтой Кер, Дальним, Цзиньчжоу, Талиенваном и Артуром.

По совету адмирала Макарова были приготовлены на левом фланге две батареи для крепостных дальнобойных орудий с обстрелом Цзиньчжоуского залива, но шестидюймовую пушку Кане установить до тринадцатого мая не успели.

Глава двенадцатая

1

Старый китайский город Цзиньчжоу, расположенный недалеко от берега моря, на ровном месте, представлял прекрасную цель для неприятельских батарей, но все же его стены являлись надежным убежищем как от ружейных пуль, так и от снарядов полевых батарей.

Капитан Еремеев хорошо знал все положительные и отрицательные свойства своего участка. Большой роли городок как форт или редут сыграть не мог. Жизнь в нем замерла. Китайцы покинули свои дома при первых неудачах русских.

После стычки третьего мая японцы, выдвинув к отрогам Самсона густые цепи, долго не проявляли активных действий. В штабе генерала Фока поговаривали об усиленной рекогносцировке в направлении — деревни Пализон и далее на южные отроги горы, Самсон.

У капитана Еремеева был свой соглядатай китаец Ли Ян-цзы. Комендант всегда был доволен им. Его сведения подтверждались вылазками, наблюдениями охотников и последующими действиями неприятеля.

Ли Ян-цзы хорошо помнил нашествия японцев и их хозяйничанье. Жить и работать было тяжело. И только с приходом русских началось оживление в крае. Русские солдаты и офицеры оказались веселыми и добродушными людьми. Они не скабрезничали, как японцы. Ли Ян-цзы познакомился с капитаном Еремеевым благодаря поставкам провианта и фуража. Капитан понравился китайцу за то, что тот почтительно относился к могилам предков и любовно расспрашивал о прошлом Ляодунского полуострова, о величии китайской империи, о произведениях китайского искусства. Он часто цитировал слова известных Ли Ян-цзы китайских поэтов. Капитан Еремеев изучал быт восточных народов и слыл среди товарищей знатоком Китая.

Восьмого мая Ли Ян-цзы вернулся с охотниками взволнованный:

— Худо, капитан. Японских солдат много-много. Пушек больших много-много. Русский — один старая пушка, а японский — четыре новая пушка. Там кругом поставил. Около Тындыл поставил, около Пализон поставил, здесь около Лиудягоу поставил. Их генерал кругом ходил, все посмотрел.

«Да, запоздали мы, — подумал Еремеев. — Вероятно, вокруг Киньчжоу уже сосредоточена вся их армия, Сейчас же пошлю донесение. Это важное сообщение: «Русский—одна старая пушка, японский — четыре новая пушка». Капитан горько усмехнулся и, звучно сплюнув, воскликнул:

— Стыдно!

Утром десятого мая небольшой неприятельский отряд пехоты появился перед северными стенами города. Стрелки открыли огонь и отогнали врага. Но капитан видел, что активность японцев возрастала. В тот же день они пытались занять старый китайский порт, расположенный недалеко от деревни Чудятунь. На другой день вечером японская пехота начала обстреливать город. Пришлось пустить в ход орудия и попросить помощи с укрепленной позиции.

Ночью подул сильный ветер. Наши охотники приносили тревожные сведения. Двенадцатого мая, задолго до рассвета, на город упали снаряды японских полевых орудий. Осадные пушки начали обстрел укрепленного Киньчжоу. Но снаряды, поставленные на удар, не все разрывались. По звуку выстрелов, а также по отметкам на дистанционных трубках можно было заключить: японские орудия стоят далеко и стреляют с предельной дистанции.

— Но где стоят батареи? — задал себе вопрос капитан Еремеев и послал за Ли Ян-цзы.

Несмотря на тщательные поиски, китайца не нашли. По-видимому, он оставил город с вечера.

— Значит, опасность не за горами. Если не сегодня, то завтра будет генеральная атака.

Ветер по-прежнему бушевал. Залив шумел прибойными мелкими волнами. По всей отмели в предрассветной мгле отсвечивали кипучие буруны, со стен городка видны были вспышки орудий, которые нет-нет да и осветят предгорья Самсона. На брустверах наших батарей вздымались клубы земли и газов. Через час осадные батареи замолкли, но в город по-прежнему сыпались снаряды мелкокалиберных пушек.

— Мы на дороге, Нас нужно изничтожить, — говорили защитники города. — Но неприятель вот уже пять часов бомбит, а наших всего только четверых ранило.

— А китайцев?

— Может, человек пять, а то и того меньше. Все уехали, как корова слизала. У них разведка лучше нашей работает.

За день ветер не утих, а к вечеру даже усилился.

В сумерках капитан Еремеев получил подкрепление. Теперь в его распоряжении были полторы роты, одна пешая команда, два орудия и два пулемета.

Японцы действовали на этом участке напористо. Пытались обойти город с запада. Получив отпор, повели наступление с севера. В полночь, окружив город, они подтащили к воротам фугас. Дозорные заметили врага, один из них подбежал к капитану Еремееву.

— Ваше благородие, у ворот японцы с фугасом.

— Что за болтовня, — рассмеялся капитан, — Они бы его уже давно взорвали.

— Ей-богу! — воскликнул стрелок. — А насчет взрыва не беспокойтесь, — они знают, что делают. Подкрепления ждут, чтобы оравой в город ввалиться.

— А ведь ты прав, Щеткин.

Капитан Еремеев выбрал пять охотников и, возглавляя их, пошел к воротам. Дело предстояло весьма ответственное.

«Кабы чего не напутали», — подумал капитан.

Японцы с фугасом лежали вдоль стены у ворот. Они уже были в мертвом пространстве, куда не достигали ружейные пули. Капитан Еремеев через щель амбразуры увидел их ноги. Слышна была какая-то возня. Очевидно, они передвигали фугас. По распоряжению капитана, солдаты набрали из очагов два ведра золы. Расставив стрелков, Еремеев оголил шашку и тихо скомандовал:

— Высыпать золу на стену! Приоткрыть ворота!

Пока японцы протирали глаза, капитан перерубил провод, и в тот же момент в японских минеров вонзились штыки. Наши со стены города открыли стрельбу. Японцы ответили пулеметным огнем. Фугас втащили в крепость и захлопнули ворота.

Ливень мешал наблюдению за японцами, расположившимися вокруг города.

— Эх, если бы полка два сейчас вот здесь. И за ночь можно бы разрушить все замыслы противника на его правом фланге. Все батареи, расставленные так небрежно, были бы наши… Разве мы плохо знаем местность? — рассуждал капитан Еремеев.

В городе начались пожары. Ряды его защитников таяли, но держались крепко. Стрелки ждали подкрепления и удара на врага вдоль берега моря помимо стен города. У всех на языке вертелись фразы:

— Подманят и расплющат.

— Фок — старая лиса. Он знает, что делать…

В четыре часа утра капитан Еремеев получил приказание от полковника Третьякова очистить город и отойти с боем к позиции.

Глава тринадцатая

1

Самой высшей точкой Наньшанских укреплений был редут № 13, расположенный на краю крутого южного ската. С него хорошо были видны основные подступы к Киньчжоу. На редуте находился командир пятого полка и начальник позиции полковник Третьяков.

При первых проблесках рассвета близ высоты семьдесят пятой обнаружили неприятельскую колонну. Наши артиллеристы ударили по ней шрапнелью. Этот первый утренний выстрел послужил как бы сигналом для японцев. Все осадные легкие и тяжелые орудия врага вдруг открыли стрельбу, сосредоточив огонь на одинокой горе Наныиань.

Дневальный второй батареи, услышав первые отдаленные залпы, вздрогнул и прошептал:

— Это они…

За горой гудело, земля вздрагивала. На наших позициях взрывались неприятельские снаряды. Размеренные групповые выстрелы продолжались минут десять. Затем звуки выстрелов и взрывов слились. Наши батареи энергично отвечали. Дневальный перестал вздрагивать, он оцепенел. Кругом поднимались ездовые и канониры и тревожно оглядывали небо на севере. Вдруг слева оглушительно и густо щелкнуло, точно вот тут — за двадцать-тридцать шагов — ударил гром. Лошади присели, стали рваться, потрясая коновязь. Дневальный подбежал к Подковину, который поднимался усталый и расслабленный.

— Слышал! Что это за штуки?

— Неприятельские суда из своих дальнобойных пушек стреляют.

— Как же их допустили? — растерянно проговорил дневальный.

— Утром разберут и прогонят.

Подковин соскреб грязь с шинели, скатал и привязал шинель к передку лафета.

— Я пойду на горку посмотрю.

— Он может и по горке ударить.

— Понятно, может, но попозднее и после того, как наша батарея стрелять начнет.

Ездовые запрягали лошадей, а Подковин побежал к вершине горы. Пик Самсона навис своими зубьями над низко лежащими русскими укреплениями. Многочисленные отроги зловещими щупальцами вдвинулись в лощину. Поперек всего перешейка непрерывно мерцали огни неприятельских залпов. Издали они казались дрожащей сеткой световой рекламы, по которой бегали справа налево и наоборот замысловатые огненные знаки. На темном просторе моря попарно вспыхивали длинные языки багрового пламени: то стреляли канонерки. На возвышенности Наньшань видна была пляска огней от рвущихся неприятельских снарядов и выстрелов крепостных орудий. Присмотревшись, Подковин понял, что неприятельское полукольцо огня суживается, грозно надвигаясь на одинокую позицию.

Наш правый фланг, включая Известковую гору, начал действовать на рассвете. Неприятель довольно близко придвинул свои батальоны пехоты, а также батареи. Одновременно действовали разнокалиберные пушки. Огонь то — усиливался, то затихал. По-видимому, в то время как одни батареи действовали, другие продвигались ближе. С самого начала артиллерийского поединка японские пушки стали забивать наши. Около тридцати русских полевых скорострельных орудий до десяти часов утра почти бездействовали. Выбранные для них места оказались неудачными. Первая батарея подполковника Саблукова, при попытке въехать на Известковую гору, была обстреляна неприятелем.

Подковин не мог оторваться от развернувшейся перед ним захватывающей картины. Японские цепи продвигались уверенно и напирали на правый флаг. «Прорвутся— и все пропало. Неужели наши не ударят по ним?»

— Смотри, смотри! На горке, что правее нас, флажки показывают, — сказал шепотом канонир Павлов, который поднялся вслед за Подковиным — Это шпионы! Идем вниз.

Солдаты артиллерийского обоза оживились, они ждали распоряжения по переброске батареи на новое место.

— Большой бой начался, — хрипло проговорил ездовой Бородкин, щуплый и маленький.

— Говорят, на один наш снаряд десять японских прилетает.

— Где Подковин? — крикнул старший фейерверкер.

— Здесь.

— Садись на левую пристяжную лошадь запасного лафета и немедленно езжай с пакетом к генералу Фоку или Надеину. Они должны быть на станции Наньгуалин. Получив письменные и устные распоряжения, возвращайся сюда. Обязательно найди генералов.

— Слушаюсь, господин фейерверкер.

Подковин пришпорил коня и скрылся в овраге, по которому шла тропа к железной дороге. Лошадь бежала быстро. Ощупав пакет за обшлагом шинели, Подковин облегченно вздохнул: звуки канонады здесь, в лощине, были менее резки.

Солнце ярко светило, было тепло. Пушки по-прежнему грозно грохотали, но только те, что были далеко. Вдруг впереди, немного влево, по горам прокатились резкие пушечные удары, точно такие же, что разбудили Подковина на рассвете.

— Неужели тут неприятельский флот?! — воскликнул он и, подгоняя лошадь, помчался к деревне.

По проселочной дороге от места боя к станции тянулся обоз пятого полка, а за ним моряки тащили затвор от орудия Кане.

— Пушка-то хорошая. Дала бы жару японским канонеркам, да не успели ее установить, — пояснили матросы Подковину. Вдруг обоз остановился.

— Генерал Фок едет на позицию, — пробежала весть от одного солдата к другому.

— Да, кажись, поздно, — усмехнулись матросы. — Проспал старичок.

Фок гарцевал около двуколок и кричал:

— Кто отдал распоряжение о передвижении полкового обоза? Полковник Третьяков?! Немедленно вернуться двуколкам обратно. Патроны нужны только на позиции.

Подковин отъехал в сторону, выжидая момент, чтобы приблизиться к генералу. Фок вертелся в седле. Глаза его налились кровью, губы вздрагивали, руки нервно теребили поводья. Он выходил из себя. Главные фазы боя прошли без него. Оказывается, пушки почти все сбиты. Артиллеристы, раненые и здоровые, покинули по приказанию полковника Третьякова свои батареи.

«Как же это все быстро случилось? — подумал генерал. — Проклятье! Письма и телеграммы Куропаткина внесли тлен. Никто не заботится о сохранении позиций, о восстановлении боя… Все думают об отступлении в крепость, А Дальний? Что мы будем делать с проклятым выкидышем, с игрушкой Витте?»

Фок резко повернул лошадь и увидел подъезжающего к нему Подковина.

— Давай сюда, что там?

— От командира второй батареи четвертой стрелковой Восточно-Сибирской артиллерийской бригады полковника Лапэрова.

— Как дела на левом фланге? Далеко японцы?

— Очень далеко.

— Далеко, говоришь? Я так и знал, ударят к вечеру. Передай полковнику, чтобы зорко следил за берегом и не оставлял Тафашинских высот до особого распоряжения. Передвигаться к деревне Модзы не стоит. Пусть сам выберет в этом участке безопасную позицию.

Подковин повторил слово в слово распоряжение генерала.

— Я тебя уже где-то видел. Курить хочешь?

— Не курю, ваше превосходительство.

— Напишите, что я сказал, — обратился генерал к адъютанту, — и добавьте, что подкрепление левому флангу будет послано немедленно.

2

Самый жаркий бой был утром на правом фланге. Третья батарея подполковника Романовского, пострадавшая в бою третьего мая, выехала на закрытую позицию у высоты близ деревни Лиудятен. В этот день и прислуга батарей и командный состав вели себя весьма осторожно. Котловина скрывала пушки, а с горки, что была несколько правее, прекрасно были видны и японские движущиеся полки и орудия, нагло выдвинутые у восточного берега залива Хунуэза.

Утренние лучи солнца очень хорошо освещали складки местности и скопление в них неприятеля.

— Сегодня на нашей улице праздник, — говорил бомбардир-наводчик Ерофеев, раненный при стычке третьего мая.

С наблюдательной горки прибежал канонир Петров, поддерживающий связь между батареей и горкой.

— В залив входят военные суда!

В тот же момент раздались резкие выстрелы девяти дюймовых корабельных пушек. Прислуга батареи в страхе присела. Но через минуту все повеселели. Тяжелые снаряды посыпались на неприятеля. Это стреляли с канонерской лодки «Бобр» и с двух миноносок. Наши близлежащие батареи, забыв осторожность, еще ожесточеннее включились в бой. Японские колонны не выдержали и быстро откатились к деревушкам Мадятен и Яндятен. Прислуга японских батарей, расположенных по линии старых китайских укреплений на восточном берегу залива Хунуэза, бросила орудия и укрылась в ближайшие лощины.

— Нарвались, проклятые, — покрикивали канониры и наводчики. — Не помогли и шпионы.

Ерофеев, в промежутках между выстрелами, говорил:

— Трусы японцы, не то что наши артиллеристы. Смотри, что делается на наших позициях. С утренней за-

ри до сего времени там падают снаряды, а пушки все отвечают и отвечают.

— Беглый огонь! — командовал офицер. — Три секунды — выстрел!

Склоны Самсона стали окаймляться белыми облачками наших шрапнелей. Они разрывались там, где поблескивали огненные неприятельские языки от орудийных выстрелов и откуда двигались роты и батальоны.

3

Офицеры первой батареи корректировали свою стрельбу с высоты № 37. Японцы мало обращали внимания на русские полевые пушки, расставленные на Тафашинских высотах. Они всецело были заняты разгромом Наньшаня и атаками на него.

К группе офицеров подошел сотрудник газеты «Новый край» Ножин.

— Картина боя изумительно прекрасна, — говорил поручик второй батареи Михайлов, прибывший на высоту для связи и выяснения положения.

— Должен сознаться, я не ожидал от японцев такой прыти, — сказал подполковник Саблуков. — Смотрите, какие колонны, и на виду. Сегодня нет пустоты на поле сражения. В заливах стоят канонерки, а на их палубах даже невооруженным глазом видны люди. Жаль, погиб Верещагин. Он обессмертил бы этот бой и, пожалуй, последний красивый бой.

— Почему?

— Наша артиллерия все больше и больше совершенствуется и скоро таких дневных атак не будет. Даже и теперь, будь у нас побольше скорострелок, да установи мы вовремя Кане, можно было бы уничтожить всю японскую армию, наступающую на Киньчжоу.

«Рассуждают, — подумал Ножин. — Все охвачены болезненной говорливостью».

Между тем наши полевые батареи меткими выстрелами отгоняли левофланговые колонны врага от нижних окопов.

— Жарко поди на Киньчжоу. Мы в просчете, — вздохнул поручик. — Более двухсот неприятельских скорострелок, и большого калибра, против китайского старья, установленного на наших батареях. Генерал Фок уехал на Киньчжоу. Там неблагополучно. Говорят, полковник Третьяков отпускает во время боя артиллеристов в Артур, а генерал ловит их и возвращает обратно.

— Непостижимо, поручик. Ни одной дальнобойной пушки. Мы могли бы иметь бронированный поезд…

«Могли бы, нужно бы, — усмехнулся про себя Ножин. — О чем думали раньше? Молодежь — франты, а высшее командование в руках свиноподобных Стесселей. Шпионов видят в русских, а кругом — сотни людей, враждебных русским».

Ножин поморщился от неприятных мыслей. Он страшно не любил Стесселя. Генерал последние дни усиленно преследовал его.

К одиннадцати часам дня все атаки японцев были отбиты. Вражеская артиллерия замолкла. Цепи атакующих залегли на расстоянии в тысячу шагов от наших окопов, поддерживая оружейный огонь.

Прибыв на станцию Тафашин, генерал Фок принял на себя руководство боем. Полевые батареи стреляли слабо. Только с Известковой горы наши батареи по-прежнему усиленно обстреливали левофланговые японские пушки, брошенные прислугой. «Бобр» и миноносец ушли в Дальний. Со стороны бухты Кер показались свежие колонны неприятеля.

Прибыл ординарец от полковника Третьякова:

— На Киньчжоуской позиции все батареи подбиты, прислуга перебита. Полковник Третьяков боится за правый фланг и ждет подкрепления…

— Знаю! — воскликнул генерал, хмуря брови. — Как ведут себя японцы? Что там за передовыми окопами?

— Сотни пушек, ваше превосходительство. На высоте № 75 находится высшее японское командование, открыто наблюдает и шлет во все стороны своих ординарцев.

— Чепуха! Не может быть.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Ну, мы им, сукиным детям, покажем, — Генерал погрозил рукой. Его душила злоба. — Ах, прохвосты! Ах, негодяи!

Одна мысль страшно угнетала Фока: он, русский генерал, командующий дивизией, георгиевский кавалер, своим отсутствием в начале боя фактически передоверил командование малоизвестному генералу Надеину, перепутавшему направление для частей резерва. Два батальона тринадцатого полка были им отправлены не на позицию, а к деревне Тунселафан.

«Все, все перепутал. Все забыл в самые горячие минуты боя. Шепелявая баба!»

Фок в сердцах сплюнул. Он не мог успокоиться. Ему представилась высота № 75, которая так близка от главного огня, а на ней японские генералы. Они — там, несмотря на грозящую опасность, а он — Фок — был за двадцать верст… Об этом будут кричать в продолжение долгих веков.

«Чепуха! Кто же знал, что наступление начнется именно в ночь, — утешал себя Фок. — Но они-то, понятно, знали… Впрочем, допустим, что я был на какой-нибудь из батарей и меня бы там убило. Опять смеялись бы. «К чему полез, старый дурак, позавидовал лаврам Скобелева?!» Надо осмотреться. Поеду к стрелкам и полковнику Третьякову. Японцы вряд ли начнут теперь открытую атаку до наступления ночи».

Осмотр местности, прилегающей к железнодорожному полотну, подтвердил тяжелое положение наших войск, лишенных поддержки артиллерией.

Канонада замолкла, и Фок направился к Киньчжоу. За несколько десятков сажен от станции Тафашин он повстречался с тремя артиллерийскими офицерами.

— Куда идете, что нового? — спросил Фок.

— В Порт-Артур, ваше превосходительство. Сейчас на Киньчжоу нам нечего делать, орудия подбиты.

— Полковник очень любезен. Но в такую критическую минуту каждому офицеру надлежит быть поближе к огневому кольцу, где страдают солдаты и где гибнут храбрые офицеры… До вечера далеко, и в вас может быть острая нужда. Вернитесь.

Офицеры отошли в сторону.

— Что мы там будем делать? — спросил один из них.

— Толкуй с ним. А куда он сам направился? — обратились офицеры к адъютанту.

— На Киньчжоу.

Прибывшие уныло повесили головы.

Внимание генерала привлек рядчик Янов.

— Опять от полковника Третьякова? Кто вы такой?

— Янов, инженерный десятник, ваше превосходительство.

— Черт знает что такое! — закричал Фок. — Связывают военные дела с гражданскими чиновниками… Если вы увидите коменданта позиции, то передайте ему, что он не комендант, а баба! Сидит в окопах и требует подкрепления. Ни одного человека я ему не дам.

Фок махнул рукой, круто повернулся и пошел на Тафашин.

— Гниды, — ворчал про себя генерал. — Как скоро поддаются панике и демобилизуются! И это полковники! Чего же ожидать от младшего состава? Не думает ли господин Третьяков, что последует распоряжение об очищении позиций? Этому не бывать!

Фок подозвал ординарца и подал ему пакет с письмом следующего содержания: «13-го мая, 11 часов 50 минут утра. Предлагаю стоять на позиции до моего приказания об отступлении; об отступлении не думать, обороняться до последнего человека».

Ординарец ускакал. На минуту генерал успокоился.

«Не отступать до моего приказания, ни в коем случае не отступать! — думал он. — Не отступать… Ах, зачем я ему вставил это ненужное в данный момент слово? Оно дает надежду и там будут подготовляться к отступлению… Сорвут отбитые атаки! Так нельзя».

Генерал присел к столу в станционном зале и написал: «13 мая, 11 часов 55 минут. Предлагаю стоять до последнего человека; об отступлении не думать. Патроны вышлю. Встретил двуколки с патронами, идущими в Наньгуалин, вернул их».

На позициях наступило затишье. Успокоившись, генерал направился осматривать расположение японцев. Увидев на дороге капитан-инженера фон Шварца, Фок насупился: — Куда вы? Почему вы здесь?

— Полковник Третьяков послал с донесением к вам о тяжелом положении на передовых линиях. Нужно подкрепление, ваше превосходительство.

— И он послал вас, ибо находит, что вам на позиции уже нечего делать? Странно и досадно! И вы поддались панике! Вы, у кого не рвутся фугасы, когда им нужно рваться. Вы бежите с позиций, вместо того чтобы толком разобраться, в чем дело, и к ночи исправить то, что осталось в наших руках. Боже мой, что можно сделать с такими полководцами?!

5

Генерал Фок прошел в тылу позиции до Киньчжоуского залива. По оврагам и дорогам шли раненые солдаты, часто попадались носилки. Генерал; хмурился, но спешил вперед, чтобы хорошенько уяснить себе все происшедшее за первую половину дня.

Шаги его были тверды, глаза лихорадочно блестели.

«Позиция охвачена, — думал Фок, — и так быстро…»

Он остро почувствовал свою глубочайшую ошибку.

«Надо во что бы то ни стало поправить дело. Не все упущено. Японцы устали и расстреляли снаряды. Их много полегло. А у меня все части в боевой готовности. Пятый полк уберу, пусть отдыхает, а сюда полки в контратаку. Надо скорей найти Третьякова. Личным примером воодушевлю его. Какая нетактичность со стороны Куропаткина — писать демобилизующие письма. И я тоже! Зачем было говорить о них. И Стессель хорош— в приказах оглашает. Перешеек должен быть в наших руках, иначе капут Дальнему».

Генерал написал Третьякову записку: «12 часов 35 минут. За правый фланг не бойтесь — стоят два полка. Смотрите на левый фланг, где может решиться дело».

Встречавшиеся генералу раненые стрелки смотрели на него вопросительно. По мере своих сил они становились во фронт и отдавали ему честь.

— Как там дела? — спросил генерал стрелка с перевязанной правой рукой.

— Все окопы разворочены. Ихние пушки бьют, а наши молчат. Пулеметов бы побольше. Плотной стеной идут, твари. — Лицо Фока осталось спокойным.

«Что за тактика! А меня не было. Два-три ловких маневра под прикрытием окопов — и можно было их окружить», — подумал Фок и обратился к стрелку:

— Курить хочешь, бери папиросу.

Солдат, насколько мог, вытянулся, подошел к генералу и протянул к серебряному портсигару свою руку. Фок и себе достал папиросу, чиркнул спичкой и поднес ее солдату.

— Закуривай.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство.

Поднимаясь в гору к батарее № 10, генерал Фок все время получал донесения полковника Третьякова:

«У меня нет под рукой никакой части, которой я мог бы восстановить бой. Все на своих местах, и одна надежда на удаль солдат и мужество офицеров».

— Так, так. «Все на своих местах», — усмехнулся Фок. — И те, что лежат мертвыми. Ребячество. Лирика. Ничего дельного. Посмотрел бы хорошенько в окопы.

Фок сейчас же послал Третьякову ответ: «Благодарю за удаль. Силы у вас достаточно. На левый фланг, в резерв, посылаю еще две роты к батарее № 15».

Кончив писать, генерал выпрямился, нахмурил лоб;

— А про генерала Надеина забыл! Напишу и ему:

«Генералу Надеину. 13 мая, 1 час дня. Прислать немедленно в лощину северо-западнее от Тафашина две роты к батарее № 15».

— К ночи надо подготовиться, к ночи надо подготовиться, — твердил генерал. К нему подошел полковник Савицкий:

— Что изволите, ваше превосходительство?

— Дело поправимо. Генерал Фок не дурак, — продолжал вслух свою мысль Фок, — он знает, что делает. Генерал Фок всегда будет прав, что бы ни случилось. Генерал Фок ранен в голову, а у раненых и контуженных кованые мозги…

Полковник Савицкий содрогнулся и отошел к ординарцам, но Фок его окликнул:

— Полковник, пошлите на позицию восемь двуколок патронов в распоряжение коменданта Третьякова. Он доносит, что там нет патронов. В чем дело? Сам отослал недавно две двуколки, а сейчас просит. Должно быть, отлегло от сердца. Кроме того, назначьте две роты в его личное распоряжение. Я иду в гору, ротам следовать за мной.

«Черт разберет этого человека, бормочет что-то несвязное, похож на сумасшедшего, а распоряжения дает дельные… Но все же бой он проспал. Просидел в тылу. Теперь трудно сделать что-нибудь существенное, — думал Савицкий. — Результаты боя были бы в наших руках при наличии одной запасной дивизии на Тафашине. Враг безумствует, наступая днем такими густыми колоннами. А нам нечем бить…

Неприятельские канонерки молчали.

Роты русских солдат вытянулись вдоль дороги. Генерал ехал впереди верхом. Чем выше в гору, тем больше попадалось раненых.

Фока остановили и подали ему новое донесение Третьякова:

«С левой стороны Самсона (между высотой № 75 и Самсоном) идет 25–30 рот. Половина — колонной, половина— развернутым строем. С левого фланга позиции, в обход ее, идут две роты по воде. Большая масса верстах в четырех от нас. На левом фланге около 10–12 рот и двенадцать орудий».

— Что вы на это скажете, полковник?

Савицкий, слушая донесение, подсчитывал: «Двадцать пять плюс две, плюс десять, итого тридцать семь рот видимых, да черт знает сколько невидимых. А у нас: две плюс две, итого четыре».

— К вечеру, ваше превосходительство, группируются.

— Немедленно сообщите батарее Лапэрова, что стоит на левом фланге, о неприятеле, двигающемся по воде, — распорядился Фок. — Скорей к полковнику Третьякову.

Генерал пришпорил лошадь, но тут же осадил ее:

— Опять донесение. Читайте, полковник.

«Из-под Самсона близ высоты № 75 двумя колоннами идут еще 7–8 рот. Двигается также артиллерия. Редут № 9 совершенно срезан с левого фланга снарядами; траншея также попорчена, но люди еще держатся».

— Вперед, за мной! — крикнул Фок и ускакал.

Савицкий хотел следовать за ним, но его остановил обозный солдат:

— Ваше высокоблагородие, двух лошадей убило.

Полковник пустил лошадь вскачь, чтобы догнать начальника дивизии.

— Ваше превосходительство, двух лошадей, запряженных в двуколки, груженные патронами, убило. Есть опасность и за других.

— Доставить патроны Третьякову на людях.

— Зачем патроны на позицию, там их склад.

— Что же, по-вашему, начальник позиции врет и склад у него не горит?

— Патронные склады горят с треском, ваше превосходительство, как фейерверк.

— Расследуйте. Если патроны в складе около батареи № 10 есть, то отправьте двуколки в тыл.

Поднявшись на шоссе, Фок пошел медленно. Генерал бросал беспокойные взгляды на предгорья Самсона, в ближайшие овраги, на полотно железной дороги, разыскивая расположение батарей и цепей противника. Оглядываясь и несколько приседая при свисте пуль, он рассматривал батареи, покалеченные и уже покинутые русскими.

За батареей № 10 дорога шла по совершенно открытой местности, а до ближайших окопов было не менее четырехсот шагов. Генерал сел на камень. Неприятельские снаряды сыпались теперь исключительно на окопы и прилегающие к ним овраги. Клубы пыли и дыма висели над головами защитников. Свинцовые шарики и острые осколки густо сыпались сверху, резко хлестали по стенкам траншей и деревянным укрытиям. Нельзя было высунуть головы. Шрапнельный дождь сменялся взрывами снарядов.

— Найдите полковника Третьякова, мне нужно с ним увидеться, — распорядился Фок и тут же написал Стесселю телеграмму:

«Сейчас нахожусь на позиции; осматривал оставленные батареи. Они буквально засыпаны снарядами. Неприятель направил свой артиллерийский и ружейный огонь на северный фронт. Как стрелки держатся, не могу себе представить, но держатся молодцами. Почти все орудия молчат, — писал дальше начальник дивизии, — посему еще день на этой позиции 5-й полк держаться не сможет. Остается одно — вывести весь отряд и атаковать врукопашную, так как наша артиллерия в настоящее время не может оказывать содействие фронту северному, или воспользоваться ночью и отступить…»

— Но где же Третьяков?

Генерал опустил голову.

«Вы понимаете, ваше превосходительство, начальник дивизии, командир всех сухопутных сил Киньчжоуского перешейка… Вы понимаете, почтенный генерал Фок… У вас не было управления боем, нет его и сейчас! И по сию минуту нет, старый вы дурак… Вас демобилизовало письмо Куропаткина… Вы подпали под влияние прилизанного полководца. Ах вы гений, гений»…

Фок еще ниже опустил голову.

Резкий выстрел с неприятельских канонерок заставил его вздрогнуть и выпрямиться:

— Опять это непредвиденное. Но где же Третьяков?

6

Когда Подковин возвратился, его немедленно позвали к командиру батареи.

— Видел начальника дивизии? Как на правом фланге? Расскажи подробней.

— С позиции раненые идут, только их немного. Крепостные пушки стреляют одиночно, но третья батарея нашей бригады, канонерка «Бобр» и батарея на Известковой горе сбили неприятельский левый фланг, так что японцы пушки побросали и в оврагах сидят. — Рассказав подробно о всем виденном, Подковин добавил: — Теперь все боятся за левый фланг, там японские канонерки помогают.

— Что говорят солдаты? Ты же разговаривал с ранеными.

— Окопы густо засыпают снарядами. Пушки ихние стоят на две версты от наших стрелков. Шрапнели — гуще ливня, но пока большого вреда нет. В окопах козырьки устроены, так что пули шлепают без толку.

Полковник Лапэров переглянулся со штабс-капитаном Ясенским.

— Комендант города Киньчжоу, капитан Еремеев, — продолжал Подковин, — храбрецом оказался. Тяжело ему было с кучкой солдат в городе. Но отступил он только по приказанию. Теперь он опять на левом фланге в самых передовых окопах бьется. Храбрый капитан, и до сих пор цел и невредим.

— Еще что солдаты рассказывали?

Подковин замялся.

— Говори, не стесняйся.

— Узнали, что я артиллерист, и спрашивают: почему на такой грозной позиции, как Киньчжоу, и так мало было хороших пушек?.. Почему они плохо укрыты? Почему снарядов мало запасли? Спрашивают, куда вы свои скорострелки запрятали? К окопам бы их, говорят, поближе... Давит, говорят, японец пулеметами и легкими снарядами…

— Хорошо, иди! Лошадь свою держи наготове. Могут быть срочные поручения.

7

Капитан Еремеев остался при десятой роте в передовых окопах северной линии. Это был «лоб» укрепленной позиции. Стрелки видели, как надвигаются на них полчища японцев. Неприятельские снаряды, непрерывно падавшие сверху, заставляли их прятаться. Едкий дым застилал поле обстрела. Своя артиллерия била изредка. Подкрепления не подходили.

— Что же это наши генералы забыли нас? — обратился к Еремееву унтер-офицер пятой роты. — Смотрите, за руслом реки, у самой воды усиленное движение японской пехоты. Щиты какие-то выставляют.

— Нет, не забыли, — улыбнулся Еремеев. — Выжидают. Какой толк сейчас набивать окопы людьми? Надо сохранить резервы, а затем в сумерках — в контратаку. Из всей дивизии на позиции, почитай, один пятый полк. Щиты же японские рассмотрим и сообщим в штаб.

Было коло четырех часов дня. При помощи бинокля Еремеев увидел на отмели ряд деревянных манекенов.

— Щиты для отвода глаз, — догадался он, — хотят обмануть нашу артиллерию. Кто легко ранен, того и пошлем с донесением.

Под прикрытием щитов, по грудь в воде, двигались японские солдаты.

— Огонь по головам неприятеля, левее щитов, — скомандовал Еремеев.

Вдоль берега моря от Тафашинских высот прогудел снаряд и ударил в щиты. Через пять секунд первая пара шрапнелей разорвалась левее, как раз над головами атакующих. Еще через три секунды восемь шрапнелей осыпали свинцовыми пулями весь отряд врага. Море вскипело, щиты стояли нетронутыми, как немые свидетели расстрела.

Солдаты пятой и десятой рот отчетливо видели гибель передних рядов наступающих. Но сзади подходили новые силы. Свои ружья и патронташи неприятельские солдаты держали высоко над головой. Издалека трудно было определить меткость стрельбы наших артиллеристов, но падающие в воду ружья японцев красноречиво говорили об этом.

Раненые и оставшиеся в живых японцы выползали на берег, но их пристреливали из нижних окопов охотничьи команды тринадцатого и четырнадцатого полков.

По воде наступал целый батальон с пушками. Полевая батарея Лапэрова, пристрелявшись, поражала врага. Японцы не могли быстро передвигаться по воде: живые спотыкались о мертвых, раненые барахтались. Волны прилива, налетая на берег, захватывали все большие и большие участки суши. Стрелки передовых окопов были в восторге. Несмотря на удушливый дым, не только здоровые, но и раненые воспрянули духом. Послышались шутки, солдаты подбадривали друг друга.

Капитан Еремеев ходил по окопу и говорил:

— Только бы до сумерек продержаться. Придут свежие роты, сменят нас, и батальоны бросятся в атаку. Полевые батареи ловко чистят. Сломим врага.

— Эх, кабы десятка четыре таких пушек, — с радостным волнением говорили солдаты.

— Батарея уже по японским крейсерам бьет! — закричал унтер-офицер.

Расстрел японского батальона, меткое попадание снарядов второй батареи в японские канонерки внесли замешательство в наступающие вражеские колонны. В окопах стало несколько легче. Канонерки и часть японских батарей направили свой огонь на Тафашинские высоты. Санитары приступили к перевязке тяжелораненых и переноске их в тыл. Пыль осела. С моря повеяло прохладой. Утомленные защитники вспомнили, что они целый день ничего не ели.

— Нет ничего хуже, как сидеть и от врага отбиваться. И кто эти крепости придумал?! Наступать куда лучше, — заявил фельдфебель. — Перво-наперво ты сам выбираешь, куда тебе вдарить. Об этом противник не знает и ждет атаки по всему фронту. Второе, ты свои пушки передвигаешь, а у противника они привинчены к одному месту.

— А третье, — подхватил ефрейтор, — человек в атаку пойдет сытым. Ох и жрать хочется, братцы!

Солнце опустилось. Основание Самсона погрузилось в легкую дымку. Выделялись овраги. Вершина горы была точно из меди. Отблески заката скользили поверх вздыбленной пыли, смешанной с пороховыми газами. Внизу, совсем близко от передовых окопов, было кольцо неприятельских батарей. Огненные языки выстрелов при потухающем дне казались длинными и зловещими.

8

Полковник Третьяков сразу же, в начале боя, пытался как можно точнее определить, куда направит неприятель свой главный удар. Более всего уязвимы фланги: правый — со стороны мелководной бухты Хунуэза, левый — со стороны русла речки, что течет южнее города Цзиньчжоу. Особенно беспокоил правый фланг. В случае его прорыва все значение позиции сводилось к нулю. Но и слева неприятель, оставив город с его толстыми стенами, мог сосредоточивать там резервы, а руслом речки пользоваться как наступательной сапой.

«Досадно, что командует не Кондратенко, а Фок, — думал полковник. — Трудно понять, что нужно этому старику».

В блиндаж спустился поручик Глеб-Кошанский.

— Все главные атаки — на наш правый фланг, — сказал он.

— Я так и знал! — воскликнул Третьяков. — Пишите генералу Надеину, чтобы давал подкрепление людьми.

— Размещение стрелков по окопам сейчас опасно. Нас засыпают снарядами. Канонерки срезают бруствера люнетов.

— За подкреплением послать. Я выйду посмотрю.

Гора Самсон — такая прекрасная при восходе и закате солнца — теперь нависла над возвышенностью Наньшань тяжелой глыбой. Каждый неприятельский орудийный залп, огненные языки которого были ясно видны, каждая цепь неприятельских войск, открыто продвигающихся вперед, заставляли полковника глубоко страдать. И не потому, что он трусил. Он досадовал на себя. Краска стыда залила его красивое лицо. Более трех месяцев тому назад он участвовал в комиссии по обследованию позиций. Ему было поручено улучшение укреплений, но он довольно спокойно отнесся к своим обязанностям. Нужно было кричать, доказывать, что Наньшань требует дальнобойных пушек и бетонных сооружений, берега залива Хунуэза также должны иметь тяжелую и дальнобойную артиллерию, а Тафашинские высоты не менее, а может быть и более важны в защите перешейка, чем возвышенность Наньшаня. Замечательные пушки Кане валяются без дела и попадут в руки врага. Неужели Фок и Кондратенко не придут на помощь, ничего не придумают против японцев?! Солдаты ведут себя хорошо, на них-то можно надеяться.

К Третьякову подошли фон Шварц и штабс-капитан Дебогорий-Мокриевич.

— Что вы хотите предложить, господа офицеры?

Фон Шварц усмехнулся. Третьяков это заметил и удивленно взглянул на него.

— Вы знаете, господин комендант, что я инженерный офицер. Мои предложения ценны за несколько месяцев до неприятельских атак. Теперь же я жду ваших распоряжений для общих действий и слежу за повреждениями, чтобы исправить их, если возможно.

— Но вы усмехнулись?!

— Я вспомнил телеграмму генерала Фока, в которой говорилось: «Всех рабочих, свободных от исправления батарей, поставить на нижнюю траншею, как мною было указано. Каменоломни приспособить для помещения в них кухонь и складов, обеспечив от прицельной стрельбы гранатой. Будут ли японцы, это еще вопрос, а Куропаткин будет. Он уже в Мукдене».

— Старик твердо проводил вопрос о траншее, но он, а также и мы с вами, упустили из виду значение для позиции отрогов Самсона. А что у вас? — обратился Третьяков к штабс-капитану.

— Следует минировать позиции и окопы, чтобы, в случае занятия их врагом, взорвать нажимом на кнопку.

— Нам нужно думать сперва об отбитии атак, а потом об отступлении… Мы с вами заговорились, а перед нашими глазами кипит бой! Наши батареи косят ружейным огнем не хуже шрапнели. Вот где была бы работа пулеметам!

Японцы наступали густо и сосредоточенно. Третьяков взглянул на люнет № 3 и на траншею между ним и железнодорожной насыпью. Вдоль края окопов, то вправо, то влево, двигались стрелки и беспрерывно отстреливались. Главные силы врага были не далее как за тысячу шагов. Желтые околыши японских фуражек мелькали в оврагах, пролегавших вдоль всего фронта.

Всецело озабоченный очевидной опасностью прорыва, полковник не слышал ружейной пальбы и треска рвущихся гранат.

— Пошлю Белозору и Сейфулину в верхние окопы подкрепления. Надо удержать правый фланг.

Третьяков увидел, что стрелки его полка скапливаются и рассеиваются точно так же, как и враги по оврагам.

— Они там играют в прятки. Молодцы! Какой удобной оказалась траншея! В какой бы конец враг ни сунулся, стрелки уже там. Залп… и атакующие падают. И подкрепление быстро пристрелялось. Ряды атакующих стали реже.

— Смотрите, как замечательно спланирована траншея, — обратился полковник к офицерам, — как учтены все особенности участка! Генерал Фок прав. Похвально, что он настоял на постройке нижних окопов. Особенно удачно сочетание траншеи с верхними укреплениями.

— Хорошо придуманы козырьки, — заметил штабс- капитан.

— Кстати, вы знаете, что это мое предложение?

— Наоборот, его все приписывают генералу, а не вашему высокоблагородию.

Третьяков поморщился.

К полковнику подошел горнист пятой роты, посланный капитаном Фофановым.

— Нашей роте трудно приходится, ваше высокоблагородие. Дальше стоять в окопах нельзя.

Полковник подбежал к амбразурам редута. Взглянув по направлению северного фронта, он отпрянул. По линии окопов пятой роты непрерывно взрывались снаряды. Батареи противника били в упор по небольшому участку.

— И все же люди там держатся! — воскликнул Третьяков.

Колонна японцев, бросившаяся на центр позиции, была сметена пулями защитников.

— Иди и скажи капитану Фофанову, что ему будет дано подкрепление. Да вот посмотри, как валятся японцы от наших пуль.

Горнист со впалыми запыленными щеками и горящими глазами припал к бойнице. Пораженный зрелищем, он ничего уже не слышал, только видел: люди в фуражках с желтыми околышками, несшие с собой смерть, падали, раскидывая руки.

— Так еще часок и от него ничего не останется, ваше высокоблагородие.

— Совершенно верно. Беги. Я тоже скоро спущусь в окопы.

Горнист скрылся. Полковник взглянул на батареи. Большинство из них затихло. Только на батарее Баранова ожесточенно стреляли. Фон Шварц направился туда. Двор был завален трупами, осколками бомб и землей. Все орудия, кроме одного, молчали. Раненых не было: их отнесли в овраг. Хаос поразил фон Шварца. Он не узнал укрепления, которое строилось и оборудовалось под его непосредственным наблюдением.

— Как долго созидается и как быстро разрушается!

«Красавицы» — так называл фон Шварц пушки — стояли безмолвно и были неузнаваемы. Некоторые слишком высоко задрали жерла, другие свалились набок… Спотыкаясь о мешки, обходя трупы артиллеристов, капитан вбежал на дворик одиночно действующего орудия. Канонир Петраченко возился с ядром, силясь поднять его окровавленными руками.

— Ух не могу, — сказал про себя канонир и оглянулся назад. Глаза фон Шварца и Петраченко встретились.

— Ты что тут один делаешь?

— Снаряды достреливаю, ваше высокоблагородие. Японцев как мошки. Даже долго целить не нужно. Только вот уже устал не жрамши… ядро не подниму.

Капитан и канонир заложили ядро. Над головами прогудел снаряд. Фон Шварц отбежал к нише и закричал:

— Отойди от орудия. Ты взят на прицел.

— Ничего, — спокойно ответил Петраченко, засовывая мешок с порохом.

Капитан не спускал с него глаз. Затвор закрыт. Началась наводка. Петраченко перебегал от хобота лафета к орудию и подвинчивал механизмы, устанавливающие дуло под определенным углом.

— Выстрел! — сам себе скомандовал канонир и дернул за шнур.

Фон Шварц не выдержал и выпрыгнул из укрытия, чтобы взглянуть за бруствер. Снаряд упал в овраг, из которого после взрыва выбежало несколько японцев.

— Там их тьма, — сказал Петраченко. — Сам своими глазами видел, как они в овраг целым батальоном ввалились. Ядер и пороху осталось немного, достреляем, ваше высокоблагородие.

Под опытной рукой капитана ядра начали падать вдоль всего оврага. Последними двумя снарядами сбили неприятельскую полевую батарею.

— Все, — вздохнув, заявил канонир. — Он вынул затвор, положил его на плечо и, захватив винтовку, пошел в окопы.

«С такими солдатами можно горы перевернуть… А оборудование нищенское, а высшее командование дряхлое, а управления боем не было и нет».

Недалеко в бруствер ударило сразу четыре снаряда. Фон Шварц схватился за голову и поспешно оставил батарею.

9

Наступило затишье. Японцы приостановили атаки и обстрел. Но Третьяков понимал, что сегодня Киньчжоу падет. Никакие ухищрения «скобелевских» генералов не спасут позицию. Батареи разрушены, снаряды расстреляны, окопы повреждены, люди утомлены… В полку невероятно большая убыль живой силы.

«Только мой полк принял всю тяжесть боя. Может быть, после полудня Фок и Надеин дадут смену и пошлют свежие роты для восстановления боя… Боже мой! Неужели отступим? Что будет с Дальним? Позор, кошмар!»— так думал полковник Третьяков и не находил выхода из создавшегося положения. Под его руками не было нужных пулеметов, пушек, снарядов, людей… Он был связан в своих действиях начальством, которого за все утро не видел.

В ближайших траншеях и окопах Третьяков и его адъютант нашли усталых, запыленных солдат, но в их глазах светилась надежда.

— Атаки, братцы, отбиты, — обратился к ним Третьяков. — Переживем ночь и прогоним врага от крепости.

— Наши нигде не дрогнули! — выкрикнуло несколько солдат.

— Нигде! — твердо сказал полковник. — Пятая рота в самом пекле находится, но и она стоит. Горнист прибегал с донесением.

Третьяков еще не знал, что пятая рота уже оставила окопы и горнист не нашел ее на старом месте.

10

Поднимаясь обратно из окопов к батарее № 3, Третьяков увидел генерала Фока. Полковник попятился и ушел ходами сообщения в другую сторону.

— Если будет посланный от генерала, скажите, что я скоро приду. Мне нужно для доклада генералу выяснить положение и состояние рот, — сказал он своему адъютанту.

Третьяков не хотел встречаться с Фоком, как не хочется встречаться с человеком, к которому питаешь глубокое презрение и неприязнь. Пройдя несколько шагов, полковник остановился и с досадой проговорил про себя:

— Но мне же нужно с ним увидеться! Решается судьба позиции, какие у него планы?.. А вдруг есть выход?! К чему злоба и личная неприязнь в общегосударственном деле?! Руководителю следует быть особенно чутким к своим подчиненным, чтобы они не бежали от него, а, наоборот, искали встречи. Но за все время боя — ни одной отрадной мысли от него, ни одной радостной минуты с ним. Ни одного толкового распоряжения на все мои просьбы о помощи. Захватил мою идею о козырьках. Что ему, мало славы? Разве в козырьках дело? Мы проигрываем битву! Понимает ли это он? Пойти! Нет, не могу!

11

Генерал Фок устало приподнялся с камня, на котором сидел.

— Что же, так и нет полковника Третьякова? Может быть, он ранен?

Фок морщился, мускулы его лица прыгали. Офицеры, окружавшие генерала, молчали. Вдали рявкнули неприятельские пушки. Снаряды ударили по линии окопов.

— Канонада возобновилась, — сказал Савицкий.

— Теперь достанется только стрелкам. Выдержат ли? — спросил Фок и окинул усталым взглядом офицеров.

— Несомненно, ваше превосходительство, — ответил Савицкий.

— Надо накормить людей. Что вы скажете, господа офицеры, против ночной контратаки всей нашей дивизией? Мы ошеломим японцев и опрокинем их,

И тут же у генерала Фока передернулось лицо, как от сильной зубной боли. Он вспомнил письмо Куропаткина, предлагавшего слабую защиту Киньчжоуского перешейка и отступление к Артуру.

— Полковник, — обратился Фок к Савицкому, — предлагаю ночью во время отлива напасть с охотниками четырнадцатого и пятнадцатого полков на левый фланг японцев. Ваши люди во время отлива перейдут залив. Охотники пятнадцатого полка за ними, а там, может быть, и весь полк. Прикажите собраться начальникам команд.

Фок направился обратно. Вечерний воздух был наполнен ружейной трескотней. Гора вздрагивала от взрывов. Несколько снарядов перелетело через головы офицеров. У батареи № 13 Фок остановился и повернулся лицом к позиций. Наш левый фланг был весь в огне. По берегу залива двигались новые колонны неприятеля. Снаряды второй батареи рвались над ними. Японцы то разбегались, то скучивались, то залегали цепями. Из русла реки отчаянно тарахтели пулеметы.

— Нужно действовать и как можно решительней. Но где же Третьяков и почему он ко мне не явился? — недоумевал Фок.

Когда генерал садился на лошадь, ему сообщили, что подполковник Сейфулин — начальник левого участка— сильно ранен. Командование принял Белозор и держится хорошо.

— Все еще в нижней траншее?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Вот видите, как хорошо спасает траншея, — проговорил Фок, поворачивая голову в сторону Савицкого. — Я вам гово…

Генерал запнулся… Полковник Савицкий и его офицеры спешно уехали в свой полк, чтобы приготовиться к ночной атаке.

12

Четвертая батарея опешила на левый фланг. На проселочной дороге то и дело попадались китайские беженцы. На арбах лежали домашние вещи, согнувшись сидели женщины, прижимая к себе детей. На дорогу падали столики, посудные ящики, хрустели осколки разбитой посуды. Закрыв глаза, китаянки рыдали.

В одной деревушке, посредине опустевшей улицы, стояла арба, нагруженная детьми и узелками. Около лошадей суетилась молодая женщина на маленьких изуродованных ножках. Китаянка беспомощно озиралась. Дети плакали. Лошадь не хотела отходить от ворот и поворачивала обратно во двор. Женщина еле удерживала ее.

У угла показался артиллерийский дозор. Лошадь китаянки вздыбилась и отбросила ее в сторону. Женщина упала навзничь, ударившись затылком о твердую дорогу, глаза ее закатились, а руки раскинулись в обе стороны. Дети перестали плакать и вопросительно смотрели на мать.

Фейерверкер спрыгнул с лошади и подошел к женщине. Из-под ее головы струилась кровь.

— Готова, — сказал с грустью фейерверкер. — Дурацкие ножки не удержали… Колесников! Иди сюда!.. Унесем женщину во двор. Ты детишек в фанзу уведи да поищи, нет ли кого из соседей, а я поскачу вперед.

Колесников, белокурый бомбардир, накрыл труп халатом и осторожно снял детей с повозки.

— Пять беспомощных малышей, — шептал он. — Из деревни все убежали, и нам ни минуты нельзя задерживаться. Бой разгорается. Нехорошо, что дети останутся с мертвой матерью.

В четырех ближайших фанзах Колесников не нашел никого. Подъехала батарея. Колесников собрал у товарищей сухарей и сахару. Оставив скудную провизию в фанзе на нарах, около детей, Колесников, угрюмый и озабоченный вскочил на лошадь и пришпорил ее, чтобы догнать батарею.

13

 Окопы седьмой и пятой рот составляли левое плечо позиции. Особенно заметно выдвигались окопы пятой роты. Защитники «плеча» своими четкими залпами предупреждали попытки японцев проникнуть за черту огневой линии Киньчжоу.

Пополнив батареи снарядами и восстановив расстроенные ряды своей пехоты, японцы сосредоточили огонь осадных батарей и орудий с канонерок на седьмой и пятой ротах. Ураганный огонь тяжелых фугасных бомб срезал укрытия и стал бить вдоль окопов. Стрелкам невозможно было стоять у амбразур.

Капитан Еремеев обходил солдат, подбадривал их, советовал укрываться в уступах траншеи.

— В штыки встретим, ваше высокоблагородие. Но они не подходят близко, только снаряды посылают.

Огонь все усиливался. Еремеева ранило в плечо. Стрелки падали один за другим, старшего унтер-офицера разорвало на части.

— Постепенно, по одному переползайте в овраг, — распорядился Еремеев, — передохнете там. Как только перестанут лететь снаряды, сейчас же обратно. Отступать не надо и сдаваться не надо: все равно всех переколют.

— Ваше благородие, идемте скорей. Сами-то оберегайтесь.

— Я ползу вслед за вами.

Оглушительный взрыв отбросил стрелков в сторону. Очнувшись, они увидели на том месте, где стоял их начальник, яму. Из-под мешка сброшенного с бруствера, торчали офицерские сапоги. Солдаты приподняли мешок. Развороченная грудь Еремеева была засыпана песком, тонкой струйкой пробивалась кровь…

Бомбардировка продолжалась. Сообщение между ротами нижней траншеи прекратилось. Японцы свободно заняли Импань и прекратили обстрел оставленных защитниками окопов. Пыль и газы осели. Стрелки охотничьих команд, занимавшие левофланговые окопы, первыми заметили японцев с развевающимся флагом. Они поднимались к батарее № 9.

Поручика Руссау, наблюдавшего за движением японцев по воде, дернул за полу раненый солдат.

— Японцы в тыл заходят. Они уже на позиции, а ниже-то смотрите, сколько их!

— Перенести огонь вправо! По наступающему противнику — огонь!

Флаг упал. Японцы бросились врассыпную.

— С боем отходить к пятнадцатой батарее. Дать знать команде поручика Бондалетова!

Японцы, увлекшись захватом брошенных батарей, мало обращали внимания на крайние части левого фланга русских, но, определив положение, они начали разить их ружейным огнем.

Серьезно раненный Руссау связался с поручиком Бондалетовым. Оба решили: чтобы спасти свои команды от истребления, отойти в тыл.

14

На станции Тафашин генерал получил новые тревожные вести; на Известковой горе и везде орудия были подбиты. От полковника Третьякова прибыло следующее донесение: «Позиция окружена сплошным кольцом орудий… Подходят неприятельские горные батареи; их резервы передвинулись ближе… Наши стоят на своих местах».

Было 5 часов 30 минут вечера. В ожидании начальников охотничьих команд генерал Фок ходил по платформе. Пушечная пальба не утихала, но привычное ухо генерала уловило, что ружейная стрельба поредела.

Гору Самсон освещали последние лучи солнца. Справа темнели воды залива. На его берегах все утихло. Но левее, у подножия Наньшаня, гремели взрывы.

«Добивают… Позиция умирает без единого ответного выстрела», — подумал Фок.

Раненые прибывали. Они еле передвигали ноги в тяжелых сапогах. У всех на лицах корою грязь; многие без головных уборов; на опущенных плечах — грязные, изодранные шинели с кровавыми пятнами; марлевые повязки на головах пропитаны кровью; забинтованные руки висели на грязных подмогах.

Раненых на станции не встречали, никто не оказывал им первой помощи. Поняв свою обреченность, они уходили в сторону Артура. Их пересохшие губы кривились, в глазах, от боли и досады, стояли слёзы.

— Где же начальники охотничьих команд? — спросил Фок. своего адъютанта.

— На нашем левом фланге усиленная стрельба, ваше превосходительство.

— Но только со стороны японцев! Я это прекрасно слышу. Почему нет донесений?

Генерал передернул плечами и взглянул на вершину Самсона. Вблизи глаза Фока были серыми, усталыми, но издали они казались черными, сверкающими, жестокими.

— Ваше превосходительство, — услышал Фок и, обернувшись, увидел подбегающего к нему поручика Глеба-Кошанского. Молодой офицер встал навытяжку, не переставая тяжело дышать:

— Рота капитана Фофанова оставила окопы… японцы на позиции… полк отступает… — Голос поручика дрогнул. — Смотрите, по склону стрелки. Вот донесение полковника Третьякова.

— Отдайте его моему адъютанту! — прохрипел генерал. — Бегущий полк — самое толковое донесение… Что делает там полковник?

— Он задерживает отступающих, собирает их, чтобы восстановить бой.

— Поздно! Поезжайте и скажите, чтобы вел полк прямо в Артур. Чтобы не задерживаясь… Беглецы! Лентяи… вшивое войско!

Офицеры с брезгливостью отвернулись от генерала.

— Кого он ругает? — спросил с дрожью в голосе посланец стоящего неподалеку поручика Музалевского.

— Солдат и нас, офицеров.

— Боже мой, что же это такое!

— Успокойтесь, поручик, вам предстоит серьезная задача — вернуться на занятую неприятелем позицию.

— Нами командует сумасшедший старик! — прошептал Глеб-Кошанский, вскакивая на лошадь. — Какое несоответствие… Угощение папиросами, шутки с солдатами— и ругань… Сумасшедший!

Адъютант Фока развернул донесение Третьякова и прочитал: «Неприятель сбил наш левый фланг, люди побежали. Я бросился их перехватывать и устраиваю на позицию».

— Какая беспомощная записка… «Я бросился»… Получена в 6 часов 40 минут, — прошептал адъютант и сделал на записке пометку карандашом.

Приказания об отступлении не было, но оно совершилось. Это было самое ужасное для начальника дивизии. Полное поражение! Час тому назад дело можно было повернуть в другую сторону, использовав превосходный резерв.

— История заклеймит меня. Оправданий не подберешь. — Фок поморщился и снова развернул телеграмму Стесселя:

«Сообщите свое решение, возможно ли удержать позиции? Если невозможно, то надо организовать обстоятельно отход: все орудия и снаряды, возможные для перевозки, пользуясь ночью и прекращением боя, спустить и погрузить на поезда; которые невозможно погрузить — надо испортить и посбрасывать. Пятнадцатый полк должен занять тыльную позицию у Наньгуалина, а шестнадцатый надо подвести к нему или двинуть по Приморской дороге на Сяобиндао и Меланьхе; пока бухты не обнажать. Отводить начать с резервов. С уходом шестнадцатого полка жители Дальнего могут выехать или пешком прибыть в Артур».

— Возможно… невозможно. Надо… или, если… трафаретное распоряжение. Ближе бы к бою, а не торчать в Артуре, вот что надо! — Фок сжал кулаки, шея его покраснела, — Спустить и погрузить на поезда… К чертовой матери спустить такое высшее командование! Как пареная репа. Хоть бы капля смысла! Даже на Тафашин для раненых нельзя продвинуть поезда.

15

Темнело. Непрерывно мигал огонь неприятельских батарей. Над Третьяковым разорвался стакан шрапнели. От пуль поднялись клубы пыли. Раздался крик. Полковник оглянулся и увидел своего горниста присевшим на землю.

— Держись за меня, я тебя уведу в блиндаж.

— Я сам… туда… я видел… люди бегут…

Через две минуты полковник, поддерживая горниста, спустился в блиндаж и — занялся перевязкой раненого. В блиндаж вбежал поручик Садыков:

— Японцы на наших батареях!

— Скорее к баракам! Резерв в действие! В штыки! Атаковать!

Это был вопль, после которого началась неразбериха, а за нею отступление пятого полка,

16

В пять часов вечера на нашем левом фланге началась ружейная перестрелка. Это обеспокоило подполковника Белозора, Он вызвал к себе батальонного адъютанта поручика Станкевича.

— У нас там что-то серьезное, пойдемте выясним положение дел. Смотрите, прошло полчаса, а ружейный огонь еще более усилился.

Белозор и Станкевич пошли вдоль окопов к перевалу. Впереди, у бруствера и ниже, падали снаряды. Разорвалась бомба. Подполковника отбросило и засыпало землей, поручика ранило в голову. В хаосе взрывов Белозор увидел пробирающегося к нему унтер-офицера.

— Ваше высокоблагородие, помогите удержать солдат в нижних окопах, там сподручнее встретить японцев в штыки.

Огонь на левом фланге стал затихать. Солдаты двенадцатой роты вернулись в нижние окопы. Прибежал посыльный и подал Белозору записку от Третьякова:

«Генерал Кондратенко поздравляет наш полк с отбитием неоднократных атак. Прокричать по этому поводу в окопах «ура».

— Семь часов вечера. Разогреть обед и приготовить чай. Я схожу к третьей роте, — сказал Белозор и вдруг услышал в стороне редута ожесточенный ружейный огонь.

— Боже мой, опять атака! — воскликнул подполковник и побежал на выстрелы. У окопа он встретил запыхавшегося солдата:

— Японцы флаг поставили, ваше высокоблагородие. Я от командира четвертой роты.

— Какой там флаг? Мы же все атаки отбили!

Так точно! Отбили начисто, а флаг есть без всякого сумления, ваше высокоблагородие.

Добежав до того места, откуда был виден редут № 3, Белозор остановился. На горе, в тылу наших окопов, за редутом № 8, развевался японский флаг. Вся местность была занята японцами, стрелявшими по четвертой роте. Заняв горку, солдаты отстреливались, продолжая в то же время стрелять вниз по свежим колоннам врага. Японцев на горе было очень много; переполнив окопы, некоторые, чтобы укрыться от огня четвертой роты, бежали к флангу. Большая часть неприятеля бросилась в атаку.

«Все переместилось, не поймешь, где наши, где враги, — подумал Белозор. — Положение критическое, особенно сейчас, к ночи. Но стрелки молодцы. С каким спокойствием они расстреливают японцев». Подполковник видел; груды японских трупов лежали по склону горы и возле окопов.

Японцы приостановили наступление. В это время люди пешей охотничьей команды, видя, что японцы у них в тылу, двинулись по рву того окопа, из которого отстреливалась часть четвертой роты. Смешавшись со стрелками, охотники помешали вести правильную стрельбу по противнику: из-за тесноты невозможно было повернуть винтовку. Японцы били наверняка. Вскоре из-за батареи № 4 показались новые колонны японских солдат. Кольцо врага смыкалось.

Увидев нашу полную безвыходность, японские офицеры выскочили с флагами вперед. Стрельба приостановилась.

— Сдавайся! — кричали японцы.

Перед горстью усталых русских сплошным строем стояли неприятельские солдаты. Со стороны наших кто- то крикнул:

— Пли!

И все, кто был в состоянии, начали отстреливаться. Среди японцев началась давка. Главной своей массой они отхлынули назад.

— Отходить к батарее! Смелее! Правофланговые выручат!

Стрелки оживились. Наклонясь, быстрыми шагами передвинулось около полуроты солдат. Стрелки заняли первую батарею.

— В штыки!

Японцы попятились. Но вдруг от правофланговых окопов на головы русских посыпались пули. Белозор оглянулся и увидел бегущих оттуда японцев.

Стрелки сгруппировались вокруг подполковника.

— Отстреливаться! — кричал он. — Не сдаваться и не отступать!

Недалеко билась вторая группа наших солдат во главе с штабс-капитаном Шастиным. Японцы, не ожидавшие упорного сопротивления слева, отошли назад. Но положение все же было безвыходным. Появлялись свежие колонны врага и занимали выгодные позиции. Отступать становилось все труднее.

— Отходить с боем! Не спускать с врага глаз.

Японцы, заняв казармы, двигались оттуда.

«Все пропало», — мелькнуло в голове Белозора.

— Отходите назад и удерживайте стрелков, — услышал Белозор уверенный голос. Оглянувшись, он увидел высокого худощавого унтер-офицера, отдававшего распоряжение ефрейтору. — Нужно бить только во фланг наступающим, чтобы кольцо не сомкнулось.

Унтер-офицер убежал на участок третьей роты и оттуда сейчас же открылась стрельба. Неприятельский огонь с тыла прекратился, но все же одна из пуль угодила Белозору в ногу.

— Отходите постепенно назад, — говорил Белозор солдатам, когда фельдшер перевязывал ему рану.

Японская пехота приостановила свои действия. Но на горсть русских, застрявших у батарей Наньшаня, посыпались снаряды.

— Что делать? — спросил Белозора штабс-капитан Шастин.

— Биться до последней возможности. Где этот унтер-офицер? Как его фамилия?

— Убит в штыковой схватке, из третьей роты он, а фамилии не знаю.

Белозор застонал и впал в бессознательное состояние.

Надвинулась ночь.

Неприятель замкнул кольцо. Русские солдаты видели совсем близко зловещие лица. Но японцы не решились броситься в штыки. Они старались увернуться от наступающих русских, посылая ружейные пули.

Глава четырнадцатая

1

Валя проснулась рано утром. Внезапно, точно от кошмара. Она никак не могла понять, что за страшный гул проникал с улицы не только через окно, но и через стены. Девушка приложила руку к обоям: стена вибрировала. Вскочив с постели, Валя быстро подбежала к окну. Прислушалась. Вот и сейчас стекла окон чуть вздрогнули, а по улице прокатился какой-то густой, грубый звук.

Валя открыла окно и отпрянула. В спальню оглушительной гаммой ворвался залп морских орудий. Испуг охватил девушку, в горле вдруг пересохло.

«Бой! Но где?» Она зябко съежилась; сердце ее колотилось, пальцы рук были точно ледяные.

В окно струилась утренняя прохлада. Гул стал несколько мягче, он походил теперь на раскаты отдаленного грома.

Валя поспешно взяла платье. Снова ударили орудия. По спине пробежал озноб. Казалось, стреляют совсем близко.

— Боже, что со мной! Надо же наконец взять себя в руки! Только бы мама не проснулась без меня!

Надев платье, девушка выпила холодной воды и, несколько успокоившись, высунула голову из окна. По улице торопливо проходили русские и китайцы. Все они указывали в сторону Киньчжоу.

— Значит, началось! Ну, что ж, — вздохнула Валя. — Наступления японцев ждали давно, к нему, несомненно, подготовились.

Солнце еще не всходило. Было пять часов утра. Быстро подвязав косы и накинув на плечи теплый платок, девушка вышла в гостиную. Платок согрел плечи и спину, нахлынувший страх начал улетучиваться.

 «Открою шторы. Нет, подожду, надо разбудить маму. В столовой шум, кто это там так рано?».

Сердце Вали дрогнуло сильнее, чем от впервые услышанного орудийного залпа. Мягко ступая по ковру, она подошла к двери и, чуть раздвинув толстые портьеры, заглянула в столовую. Слуга-китаец стоял около буфета и перебирал серебряные ножи, вилки, ложки. Особенно долго, с блаженной улыбкой, он вертел в руках большую серебряную ложку.

— Неужели? Пять лет служит… Вот негодяй!

Валя отошла от двери, шепотом уговаривая себя:

— Довольно волноваться…

Потом быстро вошла в столовую.

— Василий, что ты тут делаешь? — спросила она ласково, как всегда разговаривала с прислугой.

Китаец вздрогнул и выпрямился, но на лице его осталась спокойная улыбка.

— Я, мадама, комната убираю.

— Зачем так рано? Я знаю, ты любишь утром поспать…

— Слышите — стреляют. Моя не могу спать, когда воюй. Надо мало-мало работай.

Валя удивилась — на лице слуги не было ни испуга, ни даже настороженности. Она подумала:

«Чему он радуется в эти жуткие минуты? Может, надеется, что японцы возьмут Киньчжоу?.. Тогда мы побежим, а он первый сгребет ценности».

Слуга сложил серебро в буфет и затворил дверцы.

Валя постучала в комнату отца.

— Папа, вставай! Разве не слышишь — бомбардировка. Слуги на ногах, хотя еще только половина шестого.

Валя умолчала о поведении китайца. Она решила, что будет следить за ним одна.

— Сегодня мы будем есть немного раньше. Разбуди повара и приготовьте завтрак, — сказала Валя китайцу, когда он принес ей ботинки.

Канонада разрасталась, бой развернулся вовсю. Во время завтрака Иновы услышали резкий залп.

— Узнай по телефону, что это за выстрелы, — попросила Инова мужа.

Модест Владимирович позвонил градоначальнику Сахарову:

— У телефона Инов, Это вы, ваше высокоблагородие? Слышим. Неужели? Эти резкие выстрелы наши? Канонерка «Бобр»? Ну, слава богу! С горы, говорите, прекрасное зрелище? Надо сходить.

Валя, прислушиваясь к телефонному разговору, смотрела только па китайца. При упоминании о «Бобре» лицо его изменилось, он рванулся, хотел, видимо, выйти, но сдержался.

«Значит, «Бобр» для него неожиданность», — подумала девушка.

После завтрака Инов с дочерью поднялись на ближайшую высоту, которая была уже усыпана русскими и китайцами. В самой гуще вертелся и маленький бой Иновых. Увидев хозяев, он скрылся в толпе. Левее вершины Самсона поднималось в небо грязное облако. Слышны были залпы нескольких сот полевых орудий. Эти залпы то и дело смешивались с выстрелами морских орудий.

Валя вернулась домой к обеду. Китаец был в большом смущении. Маленький слуга Миша куда-то бегал по приказанию Василия. Девушка продолжала следить за ними. Обед прошел оживленно. Канонада утихла. У Иновых обедал личный секретарь градоначальника. Он смотрел на Валю и говорил без умолку.

— Японцы пускаются на всякие хитрости. Очень отличилась вторая полевая батарея.

Валя вздрогнула, но, скрыв смущение, спросила поручика:

— Вторая батарея, говорите, а она не Забайкальского дивизиона?

— Нет, четвертой артиллерийской бригады. Полмесяца тому назад она мирно квартировала около водокачки. Поручик Карамышев рассказывал, что они на Квантуй прибыли прямо из Нерчинска.

— Вторая батарея из Нерчинска! — воскликнула, покраснев, Валя.

Отец и мать удивленно посмотрели на дочь. Девушка заставила себя успокоиться.

«Боже мой», — подумала она. — Тихон был здесь рядом, а я его не видела».

Модеста Владимировича вызвали по телефону в банк. Вслед за ним вышла и Серафима Прокопьевна. Поручик и Валя остались один.

— Почему вы не познакомили меня с милейшим Карамышевым, который прибыл сюда со второй батареей? — спросила девушка.

Поручик опустил голову,

— Я понимаю так, что вы уже с ним давно знакомы и по случайности вами упущена встреча?

Валя подала собеседнику руку, с участием заглянула в глаза:

— Вам следовало бы бытьтам, где льется кровь… и даже мне, хотя бы в качестве санитарки.

Поручик порывисто произнес:

— Сейчас же-все разузнаю о второй батарее.

Распростившись, он ушел.

Валя подумала:

«Как неожиданно все получилось. И удачно, Всеволод Григорьевич будет думать, что его соперник — тоже офицер. И никто, кроме меня, здесь на Квантуне не взгрустнет о бедном солдате Тихоне». На ресницах у девушки заблестели слезы.

К вечеру пушечные залпы уже не казались такими резкими и назойливыми. Жители города успокоились. Валя побывала на площади. Возвратившись домой, она не нашла в буфете серебра и лучших фаянсовых и хрустальных сервизов.

— Мама! — крикнула девушка.

Из гостиной вышел мальчик.

— Где Василий?

— Моя не знай… Мадама, — шепотом обратился мальчик к Вале, — надо ходи скоро, скоро в Артур надо ходи. Сегодня надо ходи.

Указывая на изящные туфли своей хозяйки, мальчик продолжал:

— Надо сынимай, ходи не могу, а это вот ваша надевай.

Миша поставил около ног Вали пару дорожных ботинок.

— Что ты делаешь, что говоришь, я не пойму.

— Железная дорога ломай. Японцы Киньчжоу бери… Скорей, скорей! Моя лошака сюда таскай.

Мальчик убежал. Валя отворила дверь спальни. Серафима Прокопьевна спала.

— Мама, вставай, — сказала дочь и закашляла, чтобы не разрыдаться. — Нам ехать надо.

— Куда?

— Миша говорит — в Артур.

Со двора послышалось щелканье бича и стук колес.

— Неужели?! — воскликнула Серафима Прокопьевна.

— Да, мама. Китайцы не ошибутся. Одевайся, а я позвоню папе. Надень вот эти дорожные ботинки.

В банке шло совещание, и никто из участников его не знал о событиях, развернувшихся к вечеру тринадцатого мая. Когда Модест Владимирович приложил к уху трубку телефона, он побледнел, руки его затряслись.

— Да говори же толком, куда нужно сейчас ехать? В Артур? Василий скрылся, подводы уже во дворе, Миша привел?.. Ничего не пойму… Позиция сдана?.. Ерунда. Китайцы знают, говоришь? Сейчас бегу. — Инов повесил трубку и, обратившись к директору, сказал:

— У меня в квартире происходит что-то невероятное. Узнавайте официально, в чем дело, а я побегу.

— Обождите, Модест Владимирович. Раз говорят китайцы, то уж будьте любезны — дело серьезное. Я на всякий случай выдам аванс. Кто знает, куда и как мы попадем. Остальную наличность сдам градоначальнику или попрошу у него конвой.

Было 6 часов 30 минут вечера. Модест Владимирович увидел в передней своей квартиры чемоданы. Тут же стояла небольшая корзинка с провизией. Мать и дочь сидели в гостиной, одетые по-дорожному.

Серафима Прокопьевна упала на грудь мужу:

— Ехать скорее, ехать! Они знают.

— Кто — они?

— Да китайцы.

— Знать-то они знают. А серебро стянули… Остальные вещи все в порядке?

— Ты сам знаешь, что чемоданы еще не открывались с апреля, когда мы пытались выехать на север по железной дороге.

— А все они — сундуки и чемоданы?

Модест Владимирович выбежал в переднюю и вернулся оттуда с покрасневшим лицом:

— Сундука с меховыми вещами, в котором лежит твое соболье манто, нет.

Серафима Прокопьевна закусила губу и упала в кресло.

— Папа! — громко сказала Валя.

Инов виновато провел левой рукой за ухом:

— В самом деле, что это я? Гибнет город, а — я о каком-то манто шум поднял.

Инов решил взять на дорогу побольше консервов и вина. Он спустился в кухню, откуда был ход в погреб. На полу хрустела солома. Модест Владимирович зажег свечку. Кухонная посуда с полок исчезла, дверь в погреб была открыта, из подвала тянуло запахом коньяка. Опустившись вниз, Инов воскликнул:

— Вот хунхузы! Но когда это они успели все спровадить?.

Между тем Миша суетился около повозок, укладывая на них чемоданы. По его приказанию грузчики-китайцы входили в столовую и прихожую, чтобы вынести все, на что им указывал мальчик. Было без четверги восемь вечера. Инов звонил куда-то по телефону, но добиться ничего не мог.

Он видел, как китайцы взяли три мягких кресла и потащили их, но ничего не сказал!

— Мадама, капитана, надо ходи, надо ходи! — кричал Миша в дверях. — Сейчас, скоро, скоро!

— Но зачем ты кресла уволок?

— Потома, капитана, скорей!

— Черт знает, что такое! Куда мы поедем? Официально еще ничего не известно.

— Китайцы все знают, папа.

— Затвердили одно и то же.

Раздался телефонный звонок:

— Да, это я, Инов… Кто? Поручик Тепловский. Здравствуйте, что? Собираться?.. Да мы уже на подводах… Выехать немедленно по Средней Артурской дороге?.. Приказано до двух часов ночи очистить весь Дальний?.. Благодарю! Передаю привет. Они здесь в гостиной…

Со лба Модеста Владимировича катился крупный пот. Он положил трубку и воскликнул:

— Вот это здорово! Когда бывает исключительная осведомленность у умных слуг? Когда у них дураки хозяева!

Миша снова вбежал и, схватив Валю за руку, повел ее из комнаты.

— Папа, одевайся.

Кресла стояли на арбах спинками к лошадям, вокруг них были уложены чемоданы.

Как только арбы с Иновыми спустились по переулку к главной улице, Василий с несколькими китайцами вошел во двор. Китайцы начали выносить из дому ковры, тюфяки, гардины, портьеры. На тюфяки, разложенные на арбе, погрузили пианино. Все остальные вещи также аккуратно уложили и увязали. Василий обошел возы, одобрительно покачивая головой.

2

Вечер был тихий.

Иновы присоединились к какому-то воинскому обозу. Невдалеке шагали солдаты. Миша присаживался то на одну, то на другую арбу, утешая своих хозяев.

— Ничего! Бояза не надо. Сейчас кругом ваша солдата ходи. Завтра худо. Завтра хунхуза. Много, много хунхуза. Кантроми, совсем кантроми…

Валя совершенно успокоилась. Арба подскакивала, но в кресле было покойно и тепло. Путь впереди не был виден, но Валя знала, что там горный хребет, через который придется перевалить ночью или на рассвете. С неба сияли звезды, светила луна, пахло горными травами и цветами. Пыль, которую подымали передние повозки, уносилась вправо.

Успокоился и Инов. Он ощупывал карманы пальто, в которых были пачки кредитных билетов и свертки с золотыми монетами.

«Если бы хунхузы знали», — подумал он.

Сзади, с той стороны, где остался город, поднялось яркое зарево пожара. По окрестностям города густым эхом разносились отголоски взрывов, вздрагивала земля.

Обоз въехал в долину, охваченную высокими холмами. Иновы не отставали от воинской части. Было около одиннадцати часов вечера, когда их догнали ехавшие верхом офицеры. Повозки остановились. Инов обратился к всадникам:

— Я, господа офицеры, заместитель директора банка. Еду с женой и дочерью. Прошу не отказать в помощи.

— Не беспокойтесь. Один из нас всегда будет здесь с вами.

3

В полночь въехали в деревушку. Рота сделала привал. Валя не слышала, как остановился обоз. Она спала, положив голову на спинку кресла. Подъехавший офицер залюбовался девушкой.

— Распрягать лошадей! — раздалась команда.

Валя проснулась. Подошел Инов и обратился к офицеру:

— Надеюсь, вы не откажетесь закусить с нами. Не бросайте нас. Просим и ваших товарищей.

В фанзе пахло бобовым маслом и немного гарью. На стене висела керосиновая лампа. Высокий старик китаец поклонился Модесту Владимировичу. Слева на нарах Валя увидела восточный столик, накрытый белой скатертью.

— Мама, смотри. И когда только Мишка успел? В сенях уже самовар кипит.

— Вероятно, и другие руки ему помогают, — заметила мать.

Китайчонок принес зажженные свечи. Фанза стала приветливее. Вскоре вошли офицеры.

— Все на ладу! — воскликнул командир роты штабс-капитан Кораблев. — Знакомьтесь, — обратился он к товарищам.

Два молодых загорелых поручика крепко жали дамам руки:

— Мещерский.

— Светляков.

На столике появились жареные куры, раскрытые банки с консервами, белый хлеб, копченая колбаса, редиска и бутылка с вином.

— Точно в сказке. Скатерть-самобранка, — засмеялся Светляков.

Мужчины выпили водки. Опорожнив свой стаканчик, Кораблев проговорил:

— Душевный народ — китайцы. Мы с ними создадим основательный буфер на Дальнем Востоке против японцев.

— С сегодняшнего дня у меня несколько изменился взгляд на них, — возразил Инов, — В январе у нас в гостях был офицер в золотых очках…

— Капитан Резанов! — воскликнули поручики.

— Пугал шпионами, — добавил Кораблев.

— Я ему теперь верю. Сегодня наш преданный слуга похитил серебро, меха и скрылся. Жаль самоварчика! Свадебный подарок жене.

— Папа! Зачем об этом говорить!

— Я принципиально, Валя.

— Бывает, — сказал Мещерский. — Вы разрешите еще по одной? Но откуда берутся куры? Я ел, вы ели, и опять целые куры. Так вот, я говорю, у нас во Владивостоке такой случай был… Шесть лет китаец примерно служил, а на седьмой — всю семью перерезал и все ценное из дома унес.

— Слушай, дорогой поручик, ты так напугал нас, что мы, пожалуй, и спать не будем, — засмеялся Кораблев.

— А мальчик-бой остался, не могли его совратить, — сказала Серафима Прокопьевна. После слов Мещерского ее прошибла дрожь.

— Случай интересный, — продолжал Кораблев. — А мальчик оставлен для наводки.

Серафима Прокопьевна замахала рукой, схватилась за голову и упала на нары.

— Где сумка? — вскрикнула Валя.

Миша появился, словно из-под земли, с сумкою в руках.

Офицеры встали и посмотрели друг на друга, чувствуя себя глубоко виноватыми.

— Сидите, господа. Маленький припадок с дороги. С мамой это бывает.

— Так, так… но разрешите одному из нас на десять минут выйти. Надо проверить посты.

Мещерский ушел, получив от Кораблева указания. Миша вбежал с портпледом и быстро вынул одеяло и подушку. Полежав немного, Серафима Прокопьевна очнулась.

— Я испортила вам аппетит.

— Вы в полной безопасности. Прошу не беспокоиться, — заявил повышенным тоном штабс-капитан. — Случаев в жизни бывает много. И разве не вырезают целыми семьями у нас в Москве, Петербурге, Харькове, Варшаве… Полон Сахалин ссыльных. А откуда они? Из Китая? Все это чепуха! Мальчик предан, вам. Да вы и не расспросили его хорошенько, В общем, китайцы не любят японцев. При сделке с последними нужно держать ухо востро, а китайцам всегда можно верить на слово.

— Так всегда бывает: начни хвалить человека — у него на две головы добродетелей, а начни поносить его — окажется прохвостом до последнего волоска, — засмеялась Валя, — Но случай с нашим слугой поразил меня… Рано утром стоит и взвешивает на руке серебряные ложки… Лицо такое…

— О, китайцы чрезвычайно любят серебро! Особенно в массивных вещах. Они боготворят его. Мы, европейцы, преклоняемся перед золотом, а они перед серебром.

Модест Владимирович пощупал свертки с золотыми монетами и подумал: «Как хорошо, что мы встретились с этими офицерами».

— А скажите, господа, как они узнали еще в три часа, то есть за пять часов до официального сообщения, что Киньчжоу будет оставлен?

— Об этом должен знать ваш исключительный слуга… но его нет… А может быть, знает мальчик?

Миша подавал чай. Он поставил на стол коробки с печеньем, конфетами.

— Давно такого чая не пил… — протянул, прищурив глаза, Светляков. — А у вас богатые запасы. Ваш Миша бомбардировал нас полчаса тому назад курами, а теперь, смотрите, чего тут только нет: баночки с черносливом, вареньями, монпансье. Целую арбу, видимо, привезли.

Мать с дочерью переглянулись. Они сейчас только поняли, что в маленькой корзинке, которая стояла в прихожей около чемоданов, все это не могло поместиться.

— А теперь опросим Мишу о китайском способе быстрой передачи сведений. Я думаю, это лучше вам сделать, — обратился Светляков к Вале.

— Миша!

— Я, мадама.

— Скажи, ты когда начал собираться в дорогу?

— Обедай кончай, Василий сказал мне тихонько: иди на гору посмотри. Я ходил — ничего нету. Потом чемоданы завяжи, моя ботинка для мадама от сапожника принеси. Потом чего-чего ящика положи. Ваша сыпи, капитана контора ушела… Пять часов моя на гору уходи… — Смотри… Ага, есть!

— Чего есть? — спросили все в один голос.

— Дыма, два дыма, там Талиенван есть. Маленькие два дыма. Моя прибежала. Василия пошел лошака достал. Я скорее, скорее все клади, все клади. Василий мне говори, говори… все говори… Куда пошел, где дожидай. Валя пришел… Я кричи: «Скорей ходи!» Мадама молчи, джангуйда контора сиди. Моя сердце шибко боли. Потом капитана домой пришла. Телефона звони! Зачем телефона звони, когда два дыма моя смотри?.. Два дыма — сегодня надо ходи! Один дыма — завтра можно ходи.

Мальчик умолк и обвел всех вопрошающим взглядом:

— Понимай?

— Как не понять, все ясно. А где Василий?

Миша встрепенулся и развел руками:

— Моя не зынай.

Голос мальчика дрогнул:

— Его говорил: я скоро, скоро приду. Я догоняй буду. Я с тобой вместе буду… Нету! Сейчас давно ему ходи надо… Сейчас давно нету.

Миша заплакал:

— Куда про-о-о-пади… Моя братка про-о-о-пади. Миша дальше не понимай, Миша дальше не могу. Эта деревня ходи могу. Мадама, капитан таскай сюда могу. Кушай, чая давай могу, — проговорил скороговоркой мальчик. — А завтра один не могу, завтра моя не по-о-о- ни-ма-а-а-ай.

Крупные слезы бежали из глаз мальчика. Он развел руками и не знал, что еще сказать.

Валя вскочила с нар, обхватила Мишину голову руками и прижала к своей груди.

— Бедный мальчик. Один среди чужих… Ну, не плачь. Завтра будет день, солнце и все по-хорошему… Ты устал?

Китайчонок вздрагивал и хныкал:

— Пропади-и-и… Братка пропади-и-и…

В сенях раздался шум.

— Это моя, капитана, — услышали Иновы.

— Ваше высокоблагородие. Вы не велели никого впускать. А этот прет.

— Кто там? Пусть войдет.

Перешагнув порог, у двери остановился высокий худой китаец с белым лицом и гладко причесанной косой. Он был в крестьянской одежде. Валя повернула голову к двери и вскрикнула:

— Василий!

Миша убежал в сени.

— Догонял, догонял. А тут солдаты не пускают. Ну как, все хорошо? Кушать есть? — спросил Василий и, припав на одно колено, осмотрел ботинки на ногах Вали.

— Хорошо, хорошо… Ботинки хорошо… Сапожника шибко мастер. Теперь куда хочешь ходи. И мадам тоже хорошо. Крепко исделал… обмани нет. Сапожника хороший человек. А самовар целый? — обратился он к вошедшему мальчику.

— Вот он.

Миша снова убежал в сени и принес оттуда серебряный самовар Иновых.

Глава пятнадцатая

1

С наступлением сумерек канониров, ездовых и офицеров батареи охватила напряженность. Все ходили как около тяжелобольного.

Из штаба 14-го полка проникли сведения, что генерал Фок готовится к ночной контратаке.

— Это имеет под собой почву. Японские части будут утомлены, снаряды в батареях расстреляны, — заметил штабс-капитан Ясенский.

— Местность и дороги в районе предполагаемого наступления нами изучены, — добавил полковник Лапэров… — Можно надеяться на успех.

— Но зарываться не следует, — подхватил капитан Мехметинский. — Я говорю о том, чтобы не распылить силы и новому напору оказать должное сопротивление.

— Главное — надо понять и проанализировать тактику врага. Это первый серьезный бой. Вот, например, почему японцы обходят водой левый фланг, а не нажимают прямо на центральный участок, хотя северный склон пологий и удобный для атак? — вступил в разговор поручик Карамышев.

— Ваши предположения? — обратились все к нему.

— Японцы боятся наших минных заграждений и фугасов. Через своих шпионов они о них знают и, понятно, знают также, что никаких работ в этом отношении у нас не проводилось по берегу моря.

Полковник Лапэров предложил офицерам засветло осмотреть лошадей, орудия, людей, обоз.

С появлением офицеров артиллеристы еще более насторожились.

— Большое дело будет, — шептались канониры и ездовые.

В сторону позиции прошли две роты стрелков. На левом фланге усилилась перестрелка. Она упорно продолжалась около тридцати минут, потом начались перебои. Похоже было, что какая-то одна сторона отходила и ее ружейный огонь умолкал.

Поручик Карамышев был исключительный математик и прекрасно руководил стрельбою по невидимой цели. Он взобрался на ближайший холм и стал прислушиваться к ружейной стрельбе. Несколько минут Карамышев потратил на уточнение наших и неприятельских выстрелов. Сначала русские палили часто и настойчиво. Но вот включилась неприятельская артиллерия. Потом все смешалось. Прошло немного времени, стрельба из винтовок возобновилась, но Карамышев не уловил прежнего ритма боя… Отсутствовали залпы защитников… Он поднялся еще выше, рассматривая при помощи бинокля наши окопы. Сгущающиеся сумерки мешали что-нибудь определить.

«Слух не обманывает — наши отступают», — подумал поручик. Спустившись к батарее, он подошел к командиру, сидевшему на лошади.

— Ну, что?

— Следовало, бы, ваше высокоблагородие, послать к станции кого-нибудь из фейерверкеров, — надо выяснить положение.

Полковник уловил тревогу в голосе Карамышева.

— Вы правы, поручик. Пошлите Подковина и распорядитесь, чтобы батарея не вытягивалась вдоль дороги, так как мы еще не знаем, в какую сторону нам будет приказано ехать, а стала бы повзводно и по сторонам дороги в два фронта.

Получив приказание явиться верхом к Карамышеву, Подковин вскочил на лошадь и подъехал к группе конных офицеров, остановившихся на дороге. Среди них он увидел ординарца генерала Фока.

— Вам приказано следовать к деревне Наньгуалин. Не загромождайте особенно дорогу, — передавал ординарец распоряжение генерала.

— Значит, позиция оставлена! — воскликнули офицеры батареи.

Сердце Подковина сжалось, по телу пробежала дрожь. Он приподнялся на стременах и напряг слух.

— Полк отходит. Решено придвинуться к Артуру.

— А город Дальний? — громко, с тревогой спросил Карамышев.

— Будет оставлен сегодня ночью.

Подковин подъехал к Карамышеву.

— А, это ты, — произнес поручик, увидев Подковина. — На сей раз отставить. Возвращайся к своему лафету.

— Батарея, марш за мной! — скомандовал Лапэров.

— Первая полубатарея, марш за мной! — скомандовал капитан Мехметинский.

— Вторая полубатарея, марш за мной! — скомандовал штабс-капитан Ясенский.

Младшие офицеры подхватили команду. По каменному грунту загромыхали орудия, сытые лошади, вытащив их на проселочную дорогу, круто повернули в сторону Порт-Артура.

Дорога шла по скалистому склону. Местами на ней выступали острые углы. На каждом повороте Подковин видел всю батарею. Когда она почему-либо останавливалась, из лощины доносился глухой шум передвигающейся пехоты.

И вдруг над головами просвистели пули, раздалось четыре настойчивых залпа, заработал пулемет.

Батарея рванулась и помчалась. Грохот усилился. Подковин еле держался на скользком сидении. Лошади храпели. На каждом крутом повороте передок резко наклонялся.

— Взвод, стой! — раздалась команда старшего фейерверкера.

Остановку пришлось сделать неожиданно. Упряжки забежали одна за другую, свернули с дороги. Батарея догнала пехотинский обоз. Его нужно было объехать, и тут получилась заминка. Как только лафет остановился, Подковин соскочил, чтобы направить постромки и вывести лошадей на дорогу. Только он успел привести все в порядок, как раздалась новая команда:

— Взвод, вперед!

Не проехали и полверсты, опять остановка. Снова сгрудились лошади следовавших впереди упряжек. Запасной лафет остановился на каменистом взлобке. Передок лафета вздыбился. Подковин осмотрел постромки. Батарея снова двинулась вперед, но лафет не тронулся, хотя лошади дернули со всей силой.

Слева продолжали стрелять. Из полумрака ночи до слуха ездовых и Подковина докатилось: «Кавалерия». Ездовые стегали лошадей, а Подковин возился у сцепления передка с хоботом лафета. Ощупав рукой под передком, он понял, что сошник врезался в трещину скалы.

— Что ты там ищешь? — кричали Подковину ездовые.

— Сошник за камень задел.

Просвистели пули и ударились немного сзади в гору.

— Отстегивай постромки! Вскакивай на лошадь!

Кони рвались и ржали. Петли постромок плотно облегали вальки, болтавшиеся из стороны в сторону.

— Руби постромки!

Подковин выхватил шашку и ударил ею несколько раз по твердой просмоленной веревке. Тупое неотточенное лезвие оставило на постромках еле заметные царапины. Тихону вдруг стало стыдно за проявленное малодушие.

— Слезайте, отцепим! Сзади нас батальоны солдат. Что скажут, если мы без лафета с порубленными постромками приедем. Судить будут!

Усилия трех человек оказались напрасными — сошник засел крепко.

— Поликарпов! Отстегивай свою пару и веди ее к задку! — крикнул один из ездовых.

Справа над горой поднялась луна. Подковин услышал мерные шаги пехотинцев и, оглянувшись, увидел отсвечивавшие штыки винтовок.

— Поликарпов, ворочай дышло влево, а вы, братцы, — обратился Подковин к подошедшим пехотинцам, — весь лафет приподнимите и колесами тоже влево.

Прием удался. Подковин выхватил шворень, и через минуту упряжка спокойно двинулась вперед.

2

Отступающие войска и группы раненых задерживались на станции Наньгуалин. На перроне, тускло светили фонари. Около товарных вагонов толпились раненые. Измученные солдаты не знали, к кому обратиться за помощью.

Корреспондент газеты «Новый край» Ножин волновался и суетился. Он целый день восхищался батальными картинами. Его умиляли разумные и спокойные ответы первых раненых. Все шло как полагалось: взрывы, беспокоящие неприятельскую пехоту, вступление в бой «Бобра», бегство японцев. Понятно, нет дыма без огня — на позициях лежали убитые. Но днем все шло стройно, последовательно, словно по расписанию. А вот здесь был полный хаос и невыразимый ужас. Корреспондент, готовый помочь несчастным раненым, бегал по путям в поисках врача. Он нашел его разговаривающим с пехотным офицером.

— Господин доктор, что вы от меня бегаете? — хрипло говорил капитан.

— Ах, боже мой! Да что вам надо?

— В вагоне раненые нашего полка, им следует раздать винтовки.

— Что за кошмар! — воскликнул доктор. — Да разве этого нельзя сделать завтра, потом, когда люди будут годны для дальнейшей боевой деятельности?

— Откладывать нельзя, так приказано.

Ножин вспыхнул и, задыхаясь, проговорил:

— Как вам не стыдно, капитан, отрывать доктора от его прямой обязанности. Там, на злосчастной позиции, брошены не только винтовки, а и пушки… Отстаньте!

Доктор долго жал руку выручившему его незнакомцу.

— Пройдитесь по вагонам, захватите две-три фляжки воды. Если кому-нибудь понадобится срочная помощь, сообщите.

Ножин с большим трудом вскарабкался в ближайший вагон. Свеча в фонаре, — висевшем на стенке, светила тускло. Весь пол вагона был закрыт лежащими людьми.

«Какой тяжелый запах», — подумал Ножин. Присмотревшись, он увидел: шинели, сапоги, котелки, мундиры, головы, руки. Все это было перемешано.

— Пить хочу-у-у… — услышал корреспондент. Из кучи тел протянулись две дрожащие руки. Свет фонаря падал на лицо солдата, особенно отчетливо отражался в его широко открытых глазах.

Ножин наклонился и сунул в протянутые руки фляжку. Секунду-две фляга качалась в руках солдата, затем упала на пол. Глаза несчастного померкли, голова упала на грудь и стала медленно поворачиваться влево, пока не коснулась щекою грязных сапог лежавшего рядом солдата. Послышался стон:

— Ой, холодно!..

Корреспондент хотел укрыть раненого его же распахнувшейся шинелью, но она была придавлена мертвым солдатом. Вопль затих.

В глубине вагона лежал солдат с широко открытым ртом. Ножину показалось, что губы его шевелятся. Перешагнув через раненых, корреспондент наклонился над солдатом и влил между зубов немного влаги. Вода вылилась обратно…

О том, что в вагоне, вперемешку с тяжелоранеными лежало много трупов, никто не знал до самого Артура.

3

Войска, расположенные около станции, за всю ночь не услышали ни одного тревожного звука. Враг или устал, или упивался своей победой. А может быть, просто боялся засады со стороны русских: маршал Ояма вел дело очень осторожно. Японцы уже знали, что на Киньчжоу сражался один полк, а позиция была укреплена старыми бросовыми пушками. Естественно, они подумали о подготовке генералом Фоком ожесточенной контратаки. И, по словам побывавших в плену русских офицеров, успех мог бы быть колоссальным, если бы встречное наступление осуществилось. Неприятель еще в полдень расстрелял все снаряды.

Следующий день предвещал быть хорошим. Солдаты успокоились и ждали распоряжений о выступлении на север. Но вторая батарея и другие воинские части получили приказ двинуться по большой Мандаринской дороге к Порт-Артуру.

Глава шестнадцатая

1

Угнетенное настроение, охватившее войска Квантунского укрепленного района после киньчжоуского боя, начало понемногу сглаживаться. Солдаты и артиллеристы, ознакомившись с перевалом, перегораживающим Квантунский полуостров от залива до залива, успокоились. Многие из них, осматривая скалистые вершины, думали: «Тут не только что пуля, но и снаряд не прошибет».

Но надо было что-то предпринимать. После 13 мая стрелки и артиллеристы поняли, что они окончательно и надолго отрезаны. Впереди враг, сзади и с боков море.

— Недалече уже и Артур, — успокаивал товарищей молодой стрелок 25-го полка Родионов.

— Радости в нем будет мало, — отозвался Егоров, призванный в армию годом раньше.

— Это почему же? Ведь крепость!

— Крепость на крепость не похожа бывает. Крепость тогда крепость, если она со смыслом и дюже построена.

— Все-таки там пушки солидные.

— А что твоя солидная пушка? Как она три дня тому назад себя показала? На нее тоже еще солиднее можно поставить… Надо так понять: крепость Артур мы отняли у японцев недавно, а поэтому мы ее толком не успели оборудовать. Точь-в-точь как Киньчжоу.

— Ты все знаешь.

— Ты приглядись к начальникам да прислушайся к ним. У них нет одного приказа, они как-то нескладно мечутся… То одно решают, то другое. Даже еще боя нет, а уже десять разных приказаний. Начальником быть — надоть голову иметь. А из них некоторые в начальники пошли не по голове, а по родословной.

— Ты чего-то уж очень, — усмехнулся Родионов,

— Это нашего капитана Резанова не касается. Атак поглядеть, из них многие недомыслят. А за это и солдатские головы зазря летят.

Рота, в которой находились Егоров и Родионов, была оставлена на перевале Шиминдзы.

— Вот ту горку видишь? — указал Егоров на Хуинсань. — Вот бы где крепость построить. Громили бы оттуда японцев. На всю долину с нее глаз смотрит. Еще в апреле я на нее лазил. А стоит она и по сей день пустая.

15 мая в полдень на перевале встретились генерал Кондратенко и генерал Фок. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

— Что новенького, Роман Исидорович?

— Вашему вниманию привез схему расположения войск для обороны Волчьих гор.

— Уже и Волчьих. — Фок усмехнулся. — А как, по-вашему, этот перевальчик? Ведь он, как-никак, а господствует над Волчьими горами.

Несмотря на придирчивый, неприятный тон Фока, Кондратенко встрепенулся.

— Простите, Александр Викторович. Давайте взглянем и наметим точки. Это будет чудесно: задержаться на этом горном хребте.

— Гавань с флотом далеко. Никакой современной пушкой не достанешь. Рельеф на перевале не расплывчатый, как у Волчьих гор, а четко выражен. Мои точки: справа Хуинсань, а слева Юпилаза, — поспешно заговорил Фок, как бы стараясь окончательно утвердить свою мысль.

Кондратенко развернул карту и долго — разглядывал ее.

— А не будет Хуинсань слишком выдвинутой точкой, опасной для обхвата?

— Не будет, понятно, в том случае, если мы построим на ней редут.

Кондратенко вопросительно вскинул голову.

— За счет центра, Роман Исидорович.

— А-а…

— Левый фланг у Суанцайгоу усилим окопами и артиллерией… За правый я не боюсь. Его легче поддержать нашим судам из Артура, чем Суанцайгоу.

Кондратенко смотрел на карту и улыбался:

«Какой прекрасный генерал и какой несносный человек. Обидчивость, задирчивость, пожалуй, зависть… да, да, и самомнение… Как это все мешает ему, а главное делу…» — думал он.

Кондратенко поднял голову и стал пристально разглядывать лицо Фока.

«Энергичный подбородок, но слишком опустившийся над губою нос… Лоб прямой, в висках сжат… Глаза мутноватые», — перебирал в уме Кондратенко. Он вспомнил свои юношеские годы, увлечение хиромантией, физиагноетикой и повеселел. Уже вполне дружеским тоном Кондратенко произнес:

— Тогда, Александр Викторович, мы сейчас же усилим районы горы Хуинсань. И пока японцы окапываются севернее для защиты Дальнего, мы устроим для их встречи новую линию.

Генерал Фок встряхнул плечами. Глаза его заблестели:

— Роман Исидорович, только это не значит, что мы должны забыть о Волчьих горах. Ваша схема прекрасно придумана и пусть инженеры не отступают ни на дюйм от нее. Мы предоставлены самим себе… Людей и полевых орудий у нас мало… С Волчьих гор будет погибель городу, флоту. Волчьи горы должны быть наши.

— А как вы смотрите на укрепление Длинной и Высокой на левом фланге и Дагушаня с Сяогушанем на правом?..

— Я не хочу — вас обидеть, Роман Исидорович, вы тут ни при чем. Но это преступное упущение. Ужасный пробел, получившийся при проектировании укреплений, следует несколько сгладить. Мы здесь с солдатиками будем грудью сдерживать натиск врага, а вы там с саперами хорошенько окопайтесь.

— У нас так мало саперных войск…

— Да, да. Где тонко, там и рвется… Откомандируем из полков. Мобилизуем моряков, призовем к работам мирное население. Волчьи, их как можно дольше нужно держать. Это вам каждый солдат скажет.

Недалеко проходил с караулом Егоров. Фок подозвал его.

— Эй, братец! Иди сюда.

Егоров вытянулся перед генералами.

— Как ты думаешь, братец, долго мы будем держать Порт-Артур?

— До самой смерти, ваше превосходительство!

— Это ловкий ответ. А чтобы смерть оттянуть, что, по-твоему, нужно сделать?

— Вон ту горку укрепить хорошенько, — указал Егоров генералу на Хуинсань.

— А в Артур хочешь? Там крепость, форты, безопасней.

— Туда лучше бы на зиму. Летом не след солдат скучивать. На полевой позиции вольготней.

Генерал Кондратенко подошел к стрелку вплотную.

— Кто у вас ротный командир?

— Их высокоблагородие капитан Резанов. В очках он, ваше превосходительство.

Стрелка отпустили.

— Ну, что я вам говорил! — воскликнул. Фок. — Вот она, солдатская масса. Даже если их таких из тысячи один, то и это уже много значит.

— Мы иногда удивляемся стойкости солдат, их изворотливости. Отгадка ясна. Русские офицеры, плохо знаем русского солдата… рост его самосознания. Я получил сейчас прекрасный урок, — усмехнулся Роман Исидорович, поправляя свои густые усы. Его статная фигура покачивалась. Фок хихикал.

— Решено, Александр Викторович, — продолжал Кондратенко, — правый фланг выдвигаем и защищаем его упорно. Надо немедленно поставить в известность полковника Киленина и приступить к укреплению высоты Хуинсань.

Солнце пекло, но легкий ветер с юго-запада освежал. Кругом зеленели горы с темными выступами голых скал. Хребет шел почти по прямой линии, и вершины его местами казались мощными крепостными стенами. На юго-востоке просвечивало море. Оно было темно-зеленым, даже, пожалуй, темнее зеленого покрова пашен в долине. Вдоль высот Тайхо извивалась речка Тай. У ее берегов стояли фанзы, окруженные сучковатыми деревьями. Было тихо, ни одного выстрела. И странно видеть солдат и солдатские палатки в этом теплом мирном ущелье.

Генералы разъехались: Кондратенко — на правый фланг, Фок — на левый.

«Мы мало знаем солдат, — думал Роман Исидорович. — Мы их учим теми же приемами, что полсотни лет тому назад. Офицеры далеки от них. Новобранцы в руках дядек, а старые солдаты грубеют и начинают терять природную смекалку».

«Ловко это у них там в штабе укрепленного района получается, — думал генерал Фок. — Катятся скорее в крепость. А разве Порт-Артур крепость? Смех. Держать будем ее не техникой, не фортификационным искусством, а плечами солдат. Вот таких, как сегодня видели. А все же Фок не дурак. Всем им мой план в нос бросится. «Позиция на перевалах» — моя идея… Будет удача, отберут ее штабные себе, а неудача, ошибка какая- нибудь, значит Фок виноват… Кондратенко умница, но и тот вздрогнул, как услышал от меня про эту позицию… Дальше своего носа не видят…»

Фок последнее время не мог долго ездить рысью или галопом: страшно ломило спину. Боль отдавала в затылок, и не хотелось ни ехать, ни стоять, ни думать, ни спать.

«И смены нет, — горестно вздохнул генерал. — Ну, кто из молодых подает надежды? Никто. Трусы и лентяи. Теперь затрубят о Третьякове. А что он сделал? К нему на самый нос японцы залезли. И только в том и слава, что он командир пятого полка. А кто сражался? Солдаты. А кто руководил ими? Никто. Полковник Третьяков расходует последний резерв, сует его в окопы под убийственный артиллерийский огонь, а не употребляет его для восстановления боя для того, чтобы сбить неприятеля с верков позиции. Но самая ужасная и непростительная ошибка полковника Третьякова в том, что он, расходуя резервы не для той цели, какая для них была предназначена, доносит об этом мне. Он, по своей неосмотрительности, недальновидности, лишил меня возможности руководить боем. Возомнив себя героем, он и сейчас еще не сознает своей ошибки. Третьяков подвел под смертельную опасность подполковника Белозора. Вместо того чтобы изучить положение, Третьяков носился, как дурень с писаной торбой, с телеграммой Кондратенко об отбитии всех атак. — Фок громко рассмеялся. — Но откуда Кондратенко, мог знать об истинном положении дел? От Третьякова же. И вот, в то время, когда под носом у этого новоявленного героя трещал по всем швам левый фланг, он, этот герой, ведет посторонние разговоры с Белозором, приказывает ему, чтобы солдаты кричали «ура». И, убаюканный своим прямым начальником, Белозор отдал приказание приготовиться пить чай. А в это самое время японцы бросились из оврага, захватили редут № 8 и оттуда стали расстреливать находившихся в нижней траншее. Только того и ждала японская цепь, что была против траншеи… Наши, прижатые, с двух сторон, были все перебиты… А теперь во всем виноват Фок. Что же делал полковник Третьяков, когда узнал, что противник ворвался на позицию? Поручик Садыков рассказывал, что, когда японцы занимали батареи, Третьяков был в блиндаже и ухаживал за ранеными. Он, Садыков, случайно вышел и увидел японцев. Дал знать в блиндаж… Когда полковник Третьяков выбежал из блиндажа, японцы уже занимали батарею №10 и были в тылу у батарей № 12 и 13».

Конь под генералом споткнулся и остановился. Стала и свита. Фок молчал. Устало приподняв голову, он взглянул влево. Внизу была зеленая долина, по ней змейкой текла речка.

«Эта речка впадает в бухту Десяти кораблей, а слева Волчьи горы… На этой долине мы еще раз должны задержать японцев… Эти горы надо хорошо укрепить, в противном случае для Артура будет скверно. За ними врагу как за каменной стеной… Держи резервы… Устанавливай мортиры, гаубицы, дальнобойные орудия… Славная речка… Жаль, что вода в ней стекает не в Артур… Впрочем, и это лучше… Могут отраву пустить».

Лошади головами и хвостами отмахивались от слепней. Вдруг они заржали, застучали о камни подковами: внизу на дороге показались две китайские арбы. Маньчжурские лошадки отозвались.

Фок очнулся от своих дум. Он совсем забыл, почему и когда остановилась его лошадь. Оглянувшись, он увидел офицеров, остановившихся около него на почтительном расстоянии. Люди ждали распоряжений.

«Зачем я остановился? — думал Фок. — Киньчжоу? — Он досадливо передернул плечами. — Перевал? Ну что ж, вот я и на перевале. А там впереди долина. — Генерал скрипнул зубами, выпятил губы и сморщился. — Ну, да, зеленая, прекрасная долина, но не на пикник же мы едем… Ах да, зеленая. Это интересно».

— Поручик! — крикнул Фок. — Скажите, что это там за зелень в долине?

— Луга, ваше превосходительство.

— Какие там луга у китайцев, — усмехнулся Фок. — Вероятно, гаолян?..

— В этих местах всходы кукурузы, ваше превосходительство, — сказал капитан Резанов.

Генерал взглянул вверх, высоко подняв голову. Офицеры вслед за Фоком принялись с недоумением осматривать бесцветное небо.

— Печет, скоро дожди ударят. Эту зеленую лужайку через месяц не узнаешь. Кукуруза или гаолян, но их надо скосить. Поручик, напишите по этому вопросу отношение в штаб.

Офицеры одобрительно закачали головами. «Какая гениальная предусмотрительность». От Фока не ускользнуло восхищенное выражение на лицах офицеров. Довольный собою, он тронул лошадь и опять поехал вдоль перевала по узкой и неудобной тропе. И снова побежали мысли:

«На Волчьих горах — кустарник, в распадках — фруктовые деревья. Хорошие места для осадной армии. Волчьи горы сыграют для Артура ту же роль, что Самсон для Киньчжоу. — Генерал съежился. — Когда же я перестану думать об этой несчастной позиции? Я же тут ни при чем. Распоряжение Куропаткина. А потом, разве можно что-нибудь осуществить, когда тебя не слушают, не понимают или делают нарочито так, чтобы выходило: при удаче — он, а при неудаче — я, Фок. Третьяков валит вину на солдат… Будто бы он сел на лошадь и поскакал за отступающими… Допустить до этого! Но кого он мог остановить и за кем он мог гнаться? Полковник рассказывал: «Я надорвал себе горло, крича им «Стой, братцы!» А ему будто бы отвечали: «Приказано отступать»… Кто же мог дать непосредственное приказание об отступлении, кроме командира полка? В свою очередь он должен был получить такое приказание от меня… Ясно — с позиции никто не убегал, а оставляли окопы незаметно, под разными предлогами и, крадучись, сползали в овраги… По словам Третьякова, он гнался за беглецами целую версту. Полковник не видел настоящих героев, не был среди них, а гонялся за усталыми ранеными и контужеными, гонялся по оврагам, куда они скрылись от пуль и где самого Третьякова пули достать не могли. Разве эти люди были годны для восстановления боя? Э-э-э-х! Третьякову надо бы прийти в себя и не переступать рубеж своего поста. Нужно бы руководить боем, как Белозор и Шастин. Где они теперь, эти герои? В плену или приколоты штыком в окопах? Что же в конце концов вышло? Пятый полк бился без командира и отступил, и пришел на бивуак без него. Так зачем же командир полка?!»

Генерала догнал адъютант:

— Ваше превосходительство, следовало бы пообедать.

— Я бы просил господ офицеров осмотреть Юпилазу, а потом вернемся в штаб.

На горе Юпилазе строили солидные укрепления. Работы велись под наблюдением бывшего градоначальника Дальнего штабс-капитана Сахарова.

Фок осмотрел окрестности. Далеко на запад расстилалось теплое море, никогда не покрывающееся льдом; внизу был ряд заливов с причудливыми мысками, бухточками.

«Какие прекрасные пляжи будут у нас. Черт побери эти пляжи! Откуда у меня одни и те же мысли: Киньчжоу— пляж, здесь — пляж… Сорвали все дело на левом фланге! Эта баба, капитан Фофанов, отступил и оголил фронт. Японцам этого только и надо было. Они по пляжу быстро пробрались к оставленным окопам. А полковник Третьяков защищает Фофанова. Одного поля ягодки… Отдать ротного командира под суд, а полковнику Третьякову никаких наград…»

2

Бухта Луивантан обрадовала солдат. Тихо, прохладно, кругом зеленые увалы, пахнет морем. Около фанз — густая зелень, на пашнях — высокие всходы крупнолистной кукурузы. Солдаты купались при отливе, когда воды речки свободно текли к морю, они занимались стиркой белья.

— Наши дела на поправку идут, — говорили между собой стрелки. — Сперва-то после Киньчжоу кинулись в Артур, а потом одумались… Сказывают, наши генералы решили поукрепить эти горки и самим броситься на японцев. Мы, значит, отсюда, а Куропаткин от Самсона.

— Неладно получается. Не подумав отступят, а потом гонят солдат на приступ. А раз приступ, то и потерь больше, — проворчал один из стрелков.

Было раннее утро 22 мая. Полковник Киленин приехал на крайний правый фланг, к частям, расположившимся близ мыса Бивэн. Оставив лошадь у ротной коновязи, он вышел на пригорок и, расстегнув мундир, глубоко вздохнул.

На горизонте дымили неприятельские сторожевые суда.

— Вот как сдавили нас, проклятые. И ничего не можем с ними поделать.

На море показались первые лучи солнца. Взгляд Киленина упал на маленькие островки, расположенные вблизи берега. Вокруг них пенились волны прибоя.

— Вот от этой бухточки и начнется наше охранение. Но долго ли продержимся? Генералы наши взбалмошились, решили выдвинуться как можно дальше. Вдруг заговорили о горе Хуинсань. Это все Фок. Проиграл бой на Киньчжоу, хочет пустой горой дело поправить. Здесь, по существу, должен быть форт.

Киленин начал спускаться в долину, камни сыпались из-под его ног.

— Грунт тяжелый. Хрящ, как говорят солдаты.

Полковник остановился, чтобы рассмотреть хорошенько окрестности.

— Отсюда по этому взлобку — окопы. Хорошо бы редутик… Какая пересеченная местность! Овраги, ямы, бугры. При хороших укреплениях можно держаться месяцами, а сейчас — голая горка для прогулок.

Гора Хуинсань возвышалась около четырехсот метров над уровнем моря. Это был небольшой хребет с тремя пологими вершинами. Их отделяли друг от друга незначительные седловины. От юго-западной вершины в сторону Юпилазы довольно резко обозначалась цепь гор. Понижаясь, она входила в связь с ближайшими высотами. Гора Хуинсань могла быть легко связана непрерывной линией окопов: ее крутые склоны были перерезаны впадинами и усеяны камнями.

Осмотрев окрестности, полковник Киленин почувствовал усталость. Ему захотелось вернуться к морю и лечь на песчаный берег одной из бухточек.

«Все это нужно было начать лет пять тому назад, — вяло думал он, остановившись у рытвины. — Прескверная местность!»

Киленин, подражая великим полководцам, не зашел сначала к начальникам охотничьих команд, а осмотрел позиции единолично. Это казалось ему главным и, кроме того, он почему-то был твердо уверен в том, что тщательный осмотр данной местности впервые производит он и честь успешной защиты этих холмов и возвышенностей припишут ему.

— Спит поди молодежь.

Солнце освещало вершины квантунских гор. По взлобкам, между камнями, Киленин хорошо видел сторожевые цепи стрелков. Около брошенной китайской фанзы стояла группа спешившихся охотников. Среди них были и вестовые полковника. Увидев Киленина, каждый солдат осмотрел сбрую своей лошади, поправил седло. Все они вдруг прервали разговор и занялись делом, которое в эту минуту, судя по их лицам, считали очень важным.

— Здорово, братцы!

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие, — ответили стрелки.

Киленин махнул рукой в знак того, что можно держаться свободно.

— Кто начальник пешей охотничьей команды?

— Их благородие поручик Бицоев.

— Попросите ко мне их благородие.

— Их нет. Они в горах.

— А подпоручик Немченко или поручик Злобинский?

— Еще до свету до сторожевых постов пошли.

— А-а-а… Тогда как ваши фамилии? — спросил полковник двух ближе стоящих к нему охотников.

— Свечкин и Карноухов, ваше высокоблагородие.

— Идите отыщите их и пусть двое придут сюда, а если на линии спокойно, то и все трое.

Киленин сидел за столиком около фанзы и рассматривал карту. Недалеко, на очаге, сложенном из грубых камней, огромный чайник выпускал пар: вот-вот закипит. По веткам дерева, что стояло в ограде, прыгали воробьи.

Молодые офицеры явились все трое. Стрелки нашли их вместе за изучением ложбины у горы Уайцелазы.

— Как там? — спросил Киленин.

— Японцы не проявляют намерений к атаке, а усиленно окапываются вдоль хребта, что лежит на северо-восток от нас: трехъярусные окопы сооружают. Вероятно, с севера жмут на них, а они порядком побаиваются нас.

— Следовало бы сейчас двинуть на них, и Дальний снова перешел бы в наши руки, — сказал Бицоев.

— Это слишком. Нам приказано укрепить Хуинсань.

— Это идея! — воскликнул Злобинский.

— Да, но только эту идею, — Киленин сделал ударение на последнем слове, — следовало бы осуществить годика на два раньше.

Бицоев усмехнулся:

— Тогда, ваше высокоблагородие, не было бы и войны.

— Это почему? — Киленин устало поднял веки, — чтобы взглянуть на поручика.

— Японцы начали войну, учитывая полную нашу неподготовленность. Подготовиться как следует к войне — значит избежать ее. Это я где-то вычитал или слышал от преподавателей военного искусства.

— Японцам Киньчжоу достался недешево. Они поставили там на карту все возможности, — вступил в разговор Злобинский.

— И если бы у нас здесь была лишняя дивизия, мы откинули бы их далеко назад под удар Куропаткина! — воскликнул подпоручик Немченко.

— Можно только радоваться, что в рядах нашей армии такие разумные и отважные поручики. Я передам ваш разговор генералам.

Офицеры подтянулись.

— Надо бы чайку попить. Я целое утро то в седле, то по горам.

Бицоев — небольшого роста плечистый человек — сдвинул фуражку на затылок и побежал в фанзу. Вскоре поручик вернулся с банками консервов и котелком, — наполненным сухарями. Его скуластое лицо улыбалось.

Злобинский что-то говорил вытянувшемуся перед ним стрелку и водил пальцами левой руки по горбатому носу, виску, опушенному светлыми волосами, и по впалой щеке.

Только подпоручик Немченко, худощавый, с продолговатым лицом и голубыми глазами, не принимал участия в приготовлениях к завтраку. Он стоял задумавшись недалеко от очага.

— У вас тут хорошо, — вздохнул Киленин. — Точно на прогулке… Рядом море…

— Боевая обстановка, ваше высокоблагородие, — отозвался Немченко.

— Так вся жизнь проходит в треволнениях. В мирное время учеба, парады, интриги…

— А иногда семейные неполадки! — весело крикнул Бицоев.

Киленин вопросительно взглянул на Немченко, который, как показалось полковнику, мог разъяснить выкрик товарища.

— Они, вот такие маленькие, оказывается, нравятся женщинам. Вдруг перед самым походом у Бицоева оказалось две жены. Когда провожали его, чуть не подрались.

— Зато наш Немченко святой и за это его женщины не любят.

— Ты что-то заврался, — пробасил Злобинский. — Женщины всего больше и возятся со святыми.

— Ты, друг мой, прав. Живой святой, да еще из молодых— для них непонятный и интересный случай, — сказал Бицоев.

— Каждый из своей пушки в жизнь стреляет, — с видом философа заметил Немченко.

— О пушках он кстати, — засмеялся Злобинский. — Когда же нам дадут на правый фланг артиллерию? Хотя бы пару горных пушек. Смотришь, у тебя под носом копаются япошки, а ударить их нечем.

— Вообще на передовую линию не полагается пушек. Но на Хуинсань, понятно, нужно. Пришлют.

— Только бы не старые, — вздрогнул Бицоев. — Нет, нам безотлагательно надо ударить по японцам и отобрать у них побольше пулеметов и пушек.

— Не задираться. Беречь силы. К нам не придут подкрепления, а японцы их получают каждый день.

— Вот и пощипать их, пощипать их., А то они в конце концов подумают, что мы китайцы.

— Пусть идут на нас, как на китайцев, а бить мы их будем по-русски, — вставил Немченко.

— Значит, господа, Хуинсань мы держим крепко. Ни в коем случае не отходить от окружающих его высот без особого разрешения, — официальным тоном закончил разговор полковник Киленин.

3

Никому из солдат и младших офицеров не хотелось в крепость. Высказывание молодого солдата Егорова, собственно, было мнением большинства.

— Крепость — ловушка, в нее нужно залазить при самой большой нужде. — Эту фразу можно было часто слышать на флангах и в центре.

Решение остановиться далеко от Артура вызвало сотни попыток атаковать врага на его новых позициях, которые он сильно укреплял.

— Ага, нарвался. Киньчжоу боком вышло! — кричали наши солдаты, когда приближались в вылазках к японским окопам. — Езжай, аната, домой!

Наши все больше выходили вперед, а японцы, несмотря на численный перевес, все чаще и чаще отступали, ошеломленные внезапными нападениями наших охотничьих команд.

Однажды у деревни Ламитеуза партия японских разведчиков наткнулась на охотников четырнадцатого полка. Наши открыли огонь и прогнали врага с большими для него потерями. На поле остался раненый японец.

— Берем его живьем, — решили стрелки.

Под ружейным огнем два стрелка подобрались к раненому, но он, увидев их, застрелился.

— Вот тварь какая злющая. Как они сами всех прикалывают, так думают и про нас… Да разве русский позволит это себе?!

Ночью 27 мая охотники вытеснили японцев с двух высот близ Средней Артурской дороги. Через два дня восемь охотников с подпоручиком Лентионовым подобрались, благодаря туману, к японцам, занимавшим высоту, и с криком «ура» бросились в неприятельские окопы. Японцы не выдержали и убежали вниз по Средней дороге, оставив победителям ружья и амуницию. Смельчаки пытались проникнуть дальше, но были остановлены японским ружейным огнем с высоты № 51.

К ночи с 30 на 31 мая охотники приготовились более основательно. Они подошли на версту к двум небольшим японским бивуакам у горы Лазасань и обстреляли их залпами. Во вражеском стане поднялась тревога, заиграли рожки, и японцы открыли сильный огонь по всей линии. Но охотники подались к югу и все же прогнали японцев. Неприятель засуетился, начал убирать от деревни Талингоу свои обозы и развернул против смельчаков до двенадцати рот. К вечеру охотники получили приказание отступить. За все эти дни в разведочных партиях выбыло из строя семь человек, в числе их — трое убитых.

На рассвете партия японцев, подойдя к деревне, в которой расположилась охотничья команда, открыла огонь. Подпоручик Бурневич послал разузнать в чем дело.

— Есть дело! — крикнул стрелок-разведчик. — Едим свежее мясо!

Подпоручик спросонок ничего не мог понять.

— Дозвольте, ваше благородие, атаковать. Только скорее.

— Идем, посмотрим.

С дерева около полуразрушенной стены подпоручик увидел стадо скота, которое перегоняли с полуострова Хухай к японским позициям.

— Занятно! А мы без свежего мяса!

После осмотра местности и минутного раздумья подпоручик коротко бросил:

— Атаковать!

Охотники разделились: одна часть поползла, другая улеглась за стену в засаду. Два человека остались на прежнем месте и, перебегая вдоль стены, стреляли то там, то тут, создавая впечатление большого отряда. Неожиданный обстрел смутил японцев, но отнять стадо — значит наполовину потерять людей.

— Стрелять впереди скота, так, чтобы пыль под носом у быков поднималась, — приказал подпоручик.

Уловка удалась. Стадо повернуло обратно.

— Обстрелять погонщиков!

Стадо несколько секунд металось то в одну, то в другую сторону. Наконец, животные рассыпались по полю, а часть их побежала прямо на стрелков в деревню: видимо, многим коровам и быкам она была родной.

— Вот это здорово! Лови и айда к своим.

— Как можно скорее! — приказал подпоручик Бурневич. — Пока они чешутся, нам свежего борща наварят.

4

Наступательное настроение охватило оба фланга. Пока штаб раскачивался с укреплением Хуинсаня, команды Немченко, Бицоева и Злобинского все время беспокоили японцев и не давали им продвигаться вперед. Это вселило в японцев уверенность в начале активных действий русских. Враг примолк, чего-то выжидая. Глядя на их окопы в три яруса, можно было подумать, что они собираются брать крепость измором.

Бицоев, Злобинский и Немченко собирались вместе очень редко. Но при всяком общем свидании они разрабатывали план атаки японских окопов. С ними во многом был согласен и подпрапорщик Сидоров.

На гору Хуинсань прислали два поршневых орудия и дымный порох.

— Слава тебе, господи, открываем свой Севастополь, — ехидно рассмеялся Злобинский.

— Все же пушки, раз других нет, — примирительно сказал Бицоев.

— Да ведь после Севастополя прошло ровно пятьдесят лет. Я еще согласен поставить эти воробьиные пугала где-нибудь для заслона, для отвода глаз. Но тут, на самом виду стрелять дымным порохом!.. Говорят одно, а делают другое…

— Все же эти пушки скорострельнее севастопольских.

— Еще бы! — Злобинский хохотал долго и неудержимо,

— Это ты не к добру, — с досадой проговорил Бицоев.

— Нет ложек — не вари щей! По колпакам, по колпакам бы наших поваров… Пирог пригорает!

— Ты что это сегодня? — со злобой подступил Бицоев к своему приятелю.

— Не беспокойся. В нашем поведении ничего не должно измениться, но их надо выпороть!

Бицоев остолбенел. Его широкое лицо выражало крайнее недоумение. В словах Злобинского звучали нотки обиды. На кого? Ну, понятно, не на него, поручика Бицоева, и уже во всяком случае не на солдат… Он прав… Нас толкают на рискованные дела, не обставив предприятие всеми последними достижениями науки. Японцы нас перегоняют, инициатива в их руках.

— Вот ты напыжился. А что изменилось после посещения полковника Киленина? Если японцы остановились, то нам нужно действовать. Надо инициативу брать в свои руки, — не унимался Злобинский.

— Вот это верно. Инициатива, инициатива…

Весь день 31 мая поручик Бицоев ходил веселый, в фуражке, сдвинутой на затылок. Еще с утра он несколько раз подходил к кашевару:

— Ты смотри у меня. Сегодня обед должен быть на славу. Получишь лишних десять банок консервов. Банки будешь открывать при мне, и мясо в суп заложишь при мне. Мы и прикинем вместе, сколько требуется консервов, чтобы получился наваристый суп для всей нашей команды. Солдат нужно кормить так, чтобы от их брюха неприятельские пули отскакивали… Что ты будешь делать со своей кухней без стрелков, если они от недоедания завянут на позиции? Придут японцы и заставят тебя не кашу варить, а нужник убирать!

— Так точно, ваше высокоблагородие.

Сумерки сгущались. Поручик Бицоев собрал свою команду:

— Нам нужно сегодня атаковать японские окопы, вон те, на высоте, что тянутся от деревни Лангетыри. Видите?

— Так точно, ваше благородие. Мы же их знаем. Мы не раз лазили туда. Там и японцев-то немного, почитай, около двух рот.

— Две роты, это уже сила.

— Это когда они на ногах, в вытяжку, а в окопах они вроде желтых тараканов.

Охотники громко засмеялись.

— Японец, он маленький, штыка боится. Только артиллерией и берет.

— Преуменьшать опасность не следует, — серьезно сказал поручик. — Но выгнать их из двухэтажных окопов мы должны… Этим мы выясним их силы.

— Мы с вами, ваше благородие, куда угодно.

— Пойдем шагом, тихо и спокойно, затем ползком, брюхом плотнее к земле, чтобы ни один камень не тронуть с места.

Охотники заулыбались. Они знали уже о нагоняе кашевару и, желая польстить своему начальнику, крикнули:

— Брюхом плотно никак невозможно!

— Почему?

— Уж больно хорош суп был сегодня у нашего Митряева.

— Ах, вы вот о чем, — засмеялся Бицоев. — До окопов протрясетесь. Помните, с нами поручик Злобинский и подпрапорщик Сидоров. Атаковать дружно. Раненых, в случае чего, не покидать. Да и убитых тоже.

— Убитых не будет!

— Вот и хорошо. Так, значит, все понятно?

— Не сумлевайтесь.

Команда разбилась на звенья. Каждое звено получило особое задание, которое нужно было увязывать с общим планом.

Поручик Бицоев не любил философствовать, но сегодня, перед серьезным делом, он не мог отделаться от навязчивых дум:

«Как длительны сборы и как мало придется действовать. Это все равно, что подготовлять взрыв. Копаешься, копаешься, а нажал кнопку — и все полетело к чертям… А стрелки молодцы… Зачем им каждому в отдельности это дело? Или мне? Обидно за Россию. Почему мы не стукнули их у Бицзыво? Стратегия генералов? А по-моему— слишком большая осторожность, которую можно считать просто трусостью… С этими молодцами я сделаю дело, Я покажу японцам, что мы умеем атаковать… Но что из этого выйдет? Нам не удержать позиций, мы не в состоянии продвинуться. Как-никак, а у нас мало сил… Ну что-ж, не удержим, так хоть их поуменьшим, заставим перегруппироваться, а тем временем несчастный Артур получше укрепят. Говорят, какой-то стрелок нашего полка сказал генералу Фоку: «Летом не нужно людей «скучивать». Вот все они такие. Скажет истину, а грамотный ее подхватит и выдаст за свою…»

В первую минуту наступления охотники отчетливо слышали пение птиц, стрекотание кузнечиков, удары волн о прибрежные камни. Солдаты полной грудью вдыхали запах размятой сапогами полыни и вспоминали родину. Но, приблизившись вплотную к японским окопам, стрелки сразу потеряли связь с окружающим. Наступающие не ощущали и не слышали ничего, кроме биения своего сердца.

«Тук, тук, тук…» — отдавалось у каждого в ушах. А под неприятельскими амбразурами сердце уже не стучало, а звенело, наполняя голову тяжелым гулом. И когда люди, казалось, уже не в состоянии были выдержать тяжести, раздался крик поручика Бицоева:

— Ур-р-р-а-а!

Легко всколыхнулась грудь. Задвигались руки и ноги.

— Ага! Вот вы где, тар-р-р-ра-каны!..

Когда японцы очистили окопы, стрелки одумались. Снова застучало сердце… Что же дальше?

— Поручик Бицоев! — крикнул один из солдат.

— Что поручик Бицоев?

— Смертельно ранен…

Поручика подхватили на руки. Он тяжело дышал:

— Братцы, пусть макаки знают, как русские умеют наступать!..

Новые силы врага атаковали охотников с флангов. Пришлось вернуться.

Солдаты уносили раненых: Бицоева, Злобинского и трех стрелков. Убитых среди русских не оказалось. Японцев в эту вылазку было убито около пятидесяти человек.

5

Забытая раньше гора Хуинсань теперь ежедневно обливалась кровью. Японцы поняли ошибку, допущенную ими в первые дни после киньчжоуского боя. На их глазах гора стала укрепленным пунктом. С нее можно было обстреливать не только все подступы к позициям на перевалах, но и нарушать выгрузку в городе Дальнем.

Но генерал Фок уже забыл о Хуинсане.

Когда герои-поручики попали кто в могилу, кто в госпиталь, оборона Хуинсаня была поручена капитану Лопатину. Прошло десять дней после вылазки. Японцы не раз наступали, пытаясь выяснить, какими средствами мы намерены удержать правый фланг. Но попытки врага не увенчались успехом.

Стрелки с огромным возбуждением готовились к генеральной атаке.

— Они опять тринадцатого числа пойдут на нас. У них это счастливое число, — говорили солдаты.

Так и случилось. Около пяти часов утра 13 июня японские миноносцы и три крейсера начали обстрел крайнего правого фланга и били по сопкам до восьми часов. Охотники в то же утро двинулись вдоль позиции, но сразу же столкнулись с японцами, наступающими на гору Уайцейлазу.

— Да тут не вылазкой пахнет и не рекогносцировкой, здесь будет настоящий бой! — воскликнул подпрапорщик Сидоров. — Надо дать знать.

Пять японских батальонов настойчиво лезли на гребни высот перед фронтом полковника Киленина. В полдень по всей линии завязался бой. На поддержку пехоте к бухте Лунвантан подошли из Порт-Артура миноносцы с крейсером «Новик» и канонерками.

А японцы все надвигались. Они заняли гору Уайцейлазу и установили на ней две горные батареи. Клубы белого дыма окутали вершину. На гору Хуинсань посыпались неприятельские снаряды. Им отвечали поршневые орудия русских.

Стрелки ожесточенно ругались:

— Хуже пушек не нашлось в Артуре. Сейчас же собьют их.

— Гонят на передовые позиции. А чем задерживать врага?

Наконец неприятельский огонь заставил паши пушки замолчать.

У капитана Лопатина пока все шло благополучно: стрелки поражали наступающего врага, а убитых было только двое. Но с наступлением вечера Лопатин задумался, он не знал, что делать дальше.

«Задерживаться или нет? — думал он. — По-видимому, лучше не задерживаться. Но ведь для очищения позиции необходимо получить распоряжение, а его нет. Но нет и подкреплений…»

— Ваше высокоблагородие, снизу к нам две роты подошло. Надо думать, что они при начале темноты сюда поднимутся или во фланг японцам ударят, — докладывал старший унтер-офицер роты.

— Да, да… Это ты верно говоришь.

— Как себя чувствует наш капитан? — спросили унтер-офицера стрелки.

— Бурчит себе под нос.

— Как бы он позиции не пробурчал.

— Никак этого нельзя! — воскликнул унтер-офицер, — За это ему наклепают.

— Такой же полковник Киленин. Два сапога — пара.

Японцы притихли. Командир 14-го полка распорядился, чтобы роты, находящиеся у горы Зуинсань, о которых говорил Лопатину унтер-офицер, отошли обедать.

Солдаты, сидевшие на вершине горы, ничего не могли понять.

— Неужто на сегодня довольно? Тут чего-то не так. Атака обязательно будет. Японцы хотя и притихли, но верить им нельзя. Это удочка…

На соседней вершине снова заговорили неприятельские орудия. Все снаряды посыпались на Хуинсань.

— Вот этого и следовало ожидать.

Капитан Лопатин растерялся. Подкрепление ушло. Позиция была страшно выдвинута. Японцы шли густыми колоннами, вне досягаемости винтовочных пуль. Наша артиллерия молчала.

— Готовятся к новой атаке. Что делать? Ах да, выход есть.

Лопатин достал из кармана приказ Стесселя от 26 мая за № 33 и прочитал: «На случай перехода противника в наступление в упорный бой не вдаваться, а частям перейти на Волчьи горы». «Но ведь это старый приказ, — мелькнуло в голове капитана. — Да, но другого у меня нет, и подкрепление отошло». И Лопатин отдал приказание приготовиться к отступлению.

— А что делать с орудиями?

— Вынуть замки и в последний момент скатить это барахло на японцев.

Как только японцы заняли Хуинсань, русские по приказанию Киленина без сопротивления очистили и крайний правый фланг.

Преступные действия Лопатина и Киленина встревожили солдат. Они впервые остро почувствовали растерянность высшего командования и слабый контроль генералов за передовыми позициями.

Глава семнадцатая

1

Бегство японки, письмо Вали, неудачи русских войск настолько сильно повлияли на Лыкова, что он около десяти дней не выходил из своего дома в Дальнем. Минутами на него находила злоба. И тогда, сжав кулаки, он бегал по комнате, ругался вслух, посылал проклятия… Но найти главного виновника всех бед ему никак не удавалось.

— Японка? Нет, она делала свое, пусть подлое, дело, — шипел сквозь зубы Лыков. — Мне нужно было думать и смотреть. Она из стана нашего врага, противника, конкурента… С ней надо, как и со всеми японцами…

Валя? Перед Лыковым встал образ красивой русской девушки с укоризненным взглядом. Лыков зажмуривал глаза, хватался за голову.

Ни офицеры, ни солдаты, ни матросы не виноваты. Все они вызывали у Лыкова улыбку одобрения. Но злоба душила и нужно было найти виновника, чтобы ударить, со всей силой ударить по нему. Злоба, как и гроза, должна разразиться.

Лыков чувствовал себя совершенно покинутым и одиноким. Знакомые офицеры были заняты своим ответственным делом, а все подрядчики и коммерсанты, бросив свои дела, уехали на север. В первую очередь уехал поставщик леса. Лыков, вспомнив о нем, передернул плечами.

— Скрылся и не рассчитался по векселю. Скотина… Не выполнил, оказывается, в срок поставок из-за недостатка средств… Берутся за большие дела без денег… А лес нужен для постройки новых укреплений… Гадина!

Расстрелять мерзавца надо бы… Прав Резанов.. Ух, прохвосты! — Лыков содрогнулся. — Так и я такой же прохвост…

2

После бегства из Дальнего Лыков решил, не дожидаясь принудительной мобилизации, включиться в ряды защитников. Он оделся в гимнастерку, солдатские штаны и сапоги. Солдаты увидели его впервые со штабс-капитаном Сахаровым.

— Вы будете у меня техником-строителем. Присмотритесь. Возможно, вам, как свежему человеку, придет в голову что-нибудь оригинальное, — говорил купцу бывший градоначальник.

Лыков прислушивался к суждениям солдатских масс. Солдаты любили Фока: своими чудачествами он приобрел среди них популярность. Не Фоку, а какому-то высшему начальнику ставилось в вину оставление Киньчжоу. Кондратенко они не знали, а над Стесселем подтрунивали:

— Ленив, а может и труслив, голова не мозгатая.

О других генералах ничего не говорили, как будто их не было в Артуре.

Укрепившись на Перевалах и на Зеленых горах, русские стали ждать японских атак, но враг не проявлял себя. Его сторожевые цепи стояли на занятых позициях, а артиллерия упорно молчала. Русские суетились и показывали себя, тогда как следовало бы до штурма скрывать новые укрепления и батареи.

3

Утром первого июля на Зеленые горы поднялся комендант крепости Смирнов.

— Осели крепко. Позиция надежная. Как ведут себя японцы? — спросил он встретившего его полковника Семенова.

— Молчат. Готовятся к атаке. Это же их прием. Помните, на Киньчжоу с третьего мая до двенадцатого ни звука, а затем атака.

— Следует их пощупать. Прикажите полевым скорострелкам и мортирному взводу обстрелять Хуинсань и японские позиции. Несомненно, они сосредоточили там значительные силы.

Больше шести часов стреляли наши батареи по неприятельской линии. Но японцы упорно молчали.

Был ясный день. Генерал Смирнов что-то искал. Но что именно? Этот вопрос волновал весь правый фланг — и солдат в окопах, и офицеров.

— Генерал забавляется, — шутили стрелки. — И нам интересно. Сидим и любуемся; а то во время боя и посмотреть некогда, как наши снарядики над японскими головами рвутся.

Подполковник Рашевский записал в свой дневник: «В этот день артиллерия наша произвела ради важных посетителей показную стрельбу по японским позициям. Стрельба велась в течение нескольких часов из мортир и орудий, причем последние временами переходили на беглый огонь. Особых результатов от этой стрельбы, конечно, ожидать было нельзя, стреляли больше по пустым окопам, изводя понапрасну массу дорогих снарядов».

Полковник Семенов при каждом залпе морщился и сердито ворчал:

— К чему все это? Разве что показать противнику расположение наших батарей?

Первые десять дней июля прошли на Зеленых горах и вообще на Перевале относительно тихо. Но наши солдаты не были спокойны. Они ждали нового большого нападения.

Десятого июля был ожесточенный артиллерийский обстрел со стороны японцев. Лыкова во время обстрела поцарапало осколком шимозы. Он мало обращал внимания на опасность, ходил по редуту без всяких предосторожностей. Тупое безразличие, овладевшее им несколько месяцев тому назад, не покидало его. Солдаты дивились, глядя на добровольно пришедшего к ним «барина», и посмеивались над ним.

Вечером 12 июля на горы наполз туман. Накрапывал дождь. Лыков не спал всю ночь. Предчувствие чего-то волновало его. Тяжело вздыхая, он шагал по дворику редута, вглядывался в темноту, искал звезды, но их в эту ночь не было.

Со стороны неприятеля доносились непрерывные шумы; туман и напряжение делали их совсем близкими. Выглядывая вниз за бруствер, Лыков видел темную бездну, на дне которой было до жути тихо.

Туман сгущался все больше и больше. Лыков почувствовал себя оторванным от земли. Он сел на обрубок шпалы и прислонился спиной к скале.

— Валя, Валя, — шептал Александр Петрович. — Неужели все пропало?! Вернуть, вернуть! Разве можно, чтобы какой-нибудь шалопай из военных стал ее мужем?

С фуражки за воротник скатывались капли воды, колени промокли. Чуть посветлело, но густой туман по-прежнему окутывал вершины Перевала. За сто шагов ничего не видно было.

Лыков спустился в окоп.

— Ну, что? — обратился он к солдатам.

— Примолкли. Посветлее будет, вдарят бризантными, а уже потом — атака. Держи, барин, фуражку крепче, а то снесет.

— Ты к чему это, братец?

— А к тому, что шея у тебя тугая. Ходишь по окопу, как по Большой гуляешь. Надо осторожность иметь.

— А если, братец, тоска! — чуть не крикнул Александр Петрович.

— Спрячь ее за голенище, как вот мы ложки прячем. Тебе бахвальство, а нам во время атаки затруднения. Люди же наперечет. Здесь, милый человек, не играются…

5

Далеко на правом фланге прогремел выстрел, а через несколько минут открылась стрельба залпами.

— Началось! — воскликнули стрелки.

Все сразу встряхнулись, взяв на изготовку винтовки. Лыков понял, что солдаты твердо уверены в большом деле, которого они ожидали в этот день.

Бой разрастался. Настоящий бой, а не артиллерийская дуэль. Но пока только на правом фланге. Ружейные залпы следовали один за другим. Чувствовалось, что неприятель развертывал наступление.

Снаряды на Юпилазу начали сыпаться около восьми часов утра. Сначала были редкие залпы и случайные попадания. Но после трех часов дня из залива Хэси открыли огонь две канонерки и одна миноноска. Бризантные снаряды рвались густо и непрерывно.

Лыков видел, как мгновенно исчезла работа — многих дней и даже недель. Наши опять ошиблись в расчетах, не учли возможность обстрела с моря. Оборонительные постройки рушились, но люди страдали мало. Каждый солдат умело использовал изгибы траншей и камни.

Неприятельская пехота начала атаку уверенно. Густые колонны выступали из ложбин и оврагов и бросались на редут. Наши артиллеристы работали удивительно спокойно. Когда скопления врага становились угрожающими, артиллеристы выкатывали орудия на гребень и стреляли беглым огнем при прицеле на двести сажен.

К вечеру на все высоты, прилегающие к Юпилазе, и на редут был направлен усиленный неприятельский артиллерийский огонь, а вслед за этим японская пехота стремительно бросилась в атаку по всему фронту.

6

Лыкову дали винтовку, и он стал у амбразуры. Внизу он увидел то, что военные называют штурмом. Из долины, между лежащих к северу высот, поднимались, скользя по грязи, группы людей. Вот они, низко наклоняясь, не то крадутся, не то что-то ищут. Шаги их все быстрее и быстрее. А над нашими окопами лопаются шрапнели, и по всему скату горы стоит черный удушливый дым и грохот от разрывающихся гранат. Хлестнул ружейный залп, — толпа наступающих поредела, десятки отхлынули назад, единицы пробрались к скале.

— Отчаянно идут, — прошептал Лыков. — А вот и новые. Что с этими будет? Топчут своих, бегут вперед.

Ружейная трескотня не давала разобраться, кто и откуда стреляет.

— Силой своей давят, — сказал подошедший к Лыкову солдат. — Смотри, под нами накапливаются.

— А мы их камнем.

— Не торопись. Не пугай. Пускай подсоберутся. Камни на ночь хороши: один целую сотню сметет. Гляди, как их крошат.

Японцы попали под перекрестный огонь.

7

Было три часа дня. Капитан Ямагучи, высокий и сухощавый, вел батальон в атаку на Юпилазу. Пробирались склоном горы по узенькой тропе. Солдаты шли неуверенно, оглядываясь. Впереди выло, трещало… Земля вздрагивала. Через голову с воем пролетали свои и русские снаряды: по ущелью проносились ружейные пули, по камням стучала шрапнель. Люди падали и шарахались в сторону, раздавались выкрики и стоны. Раненых уносили обратно по долине, убитых отбрасывали в сторону.

Ямагучи шагал с оголенной шашкой, возглавляя колонну. Впереди разорвалось два снаряда. На наступающих посыпались камни.

— Стой! — скомандовал капитан. Он подозвал поручика Судзуки. — Нужно обследовать путь по линии огня: где меньше падает снарядов, туда и пустим наших солдат.

— Русские хорошо знают местность и, даже не видя нас, бьют.

— Они ждали нас и дождались. Мы сегодня опрокинем их… Итак, исследуйте!

Поручик бегом вернулся к своей роте и отобрал пять человек для авангарда. Колени Судзуки чуть-чуть дрожали. Чтобы не выдать своего волнения, связанного с тяжелым предчувствием смерти, он начал подтягивать ремни и поправлять воротник. Расстегнув сумку, он достал пакетик с сушеными каштанами.

— Солдаты! — выкрикнул поручик. — Мы идем, как и все сыны Японии, к определенной цели — к победе! Может случиться — победу будут праздновать другие… Мы умрем, как умирали древние воины, не отступая назад. Если я упаду, сраженный пулей, пусть никто из вас не останавливается. Наступайте, наступайте, наступайте… На вас будут смотреть тысячи товарищей. Я горжусь, что честь выступить первыми выпала на нас.

Хлопнула шрапнель, ударили свинцовые пули. Двое из отобранных упали, кровь текла по их лицам…

— Кто заменит раненых?

К поручику подбежало около десяти человек.

— Я рад. Вы оправдали доверие ваших начальников, родственников, матерей, благословивших вас на подвиг.

Поручик развернул пакетик и, пережевывая сухие каштаны, говорил:

— Это жертва богам, принесенная моей матерью. Она просила меня непременно съесть эти каштаны перед боем. Съешьте и вы тоже. У кого нет, берите, из моего пакетика.

— Качи, качи[4],— зашептали солдаты.

— К наступлению! Наступательный дух — это честь военных и есть признак высшего состояния армий… Вперед! К победе!

8

Ямагучи взобрался выше по склону, чтобы все солдаты видели его. Желтолицый и скуластый, он в военном мундире европейского покроя несколько напоминал карикатуру, на смерть, особенно в те минуты, когда, втягивая в себя воздух, оскаливал зубы. Ниже, вокруг него, стояли солдаты, на их лицах застыл страх.

— Нам предстоит захватить сейчас самую важную позицию русских. С нее откроется вид на крепость. Мы ударим по врагу со всем искусством и настойчивостью… За нами все время победа. С нами — жизнь! Врагам — проклятье и смерть… Вперед!

Ямагучи выхватил саблю и, вытянувшись во весь рост, высоко поднял руки. В этой позе он казался еще тоньше, и лицо его стало еще более зловещим. Крепко сжав ружья, солдаты наклонили головы и двинулись за капитаном. Навстречу им со стоном шагали двое из авангарда…

Ямагучи обернулся, угражающе повел желтыми белками и крикнул:

— Вперед! Бегом! За мной!

Батальон ринулся за командиром.

Поручик Судзуки лежал поперек ручья, раскинув руки. Ямагучи, перескочив через него, подался влево и оглянулся. Его люди рассыпным строем бежали вправо, падали, ползли, корчились. Галечное ложе потока устилалось трупами. Ямагучи наклонился и в три прыжка очутился впереди атакующих.

— Сюда, сюда!

Ямагучи остановился у скалы, в мертвом пространстве, куда не достигали пули, и глубоко вздохнул. В живых осталось меньше половины солдат. Но капитан знал, что через десяток минут прибудет свежая колонна.

До отвесной скалы, на которой укрепились русские, осталось не более пятидесяти шагов.

9

Новая колонна неприятеля появилась из ущелья более стремительно. Японцы бежали, согнув спину, и поэтому сверху представляли прекрасную цель. При первом же залпе они начали тыкаться носами в землю. Очень немногие достигли мертвого пространства под горой. Они жались к скале и стреляли вверх. Наши не обращали на них никакого внимания, русские встречали новую неприятельскую колонну, которая наступала гуськом.

Японские офицеры расставляли своих солдат в боевой порядок. Они все время указывали на гору. Вдруг из траншеи упали две веревочные петли и через мгновение поддели офицера и рядового. Скрючившиеся фигурки, поднимаясь кверху, качались и ударялись о скалу. И солдат, и офицер хватались за камни, но неотразимая сила поднимала их все выше. Солдат, выхватив из ножен штык, перерезал веревку… Офицер освободился из петли лишь у амбразуры и ринулся вниз.

— Жаль, живьем не достались. Ничего, вечером еще раз удочку закинем, — говорил унтер-офицер — инициатор этой затеи.

Залп шрапнели и несколько ударных бомб заставили защитников придвинуться вплотную к стенке траншеи. Двоих ранило. После перевязки ран они остались па своих местах.

— Держись! — скомандовал взводный. — По наступающим колоннам — пли!

— Ползут! Наверх ползут, а пулей не возьмешь, — кричали солдаты.

Артиллерийский обстрел осекся. На наши окопы посыпались ружейные и пулеметные пули. Японцы облепили подступы к Юпилазе. Они были похожи на мух, густо сидящих на каравае хлеба.

Захватив с собой обрезок толстой доски, один из стрелков пополз к камням, приготовленным для пуска в неприятеля. Пули визжали, шлепали о скалу. Но все было забыто: и страх, и осторожность.

— Начать с самой большой глыбы, — твердил сам себе солдат и подсунул конец доски под кромку камня. Шум взбирающихся японцев слышался явственно, но камень только качался, а не падал.

— Черт! — изругался стрелок, и, став на колени, положил конец своеобразного рычага на плечо. Напрягая все силы, он стал выпрямлять спину. Камень подавался туго.

— Ну, еще, еще раз, — услышал стрелок сзади и почувствовал облегчение. Камень покатился вниз. Несколько пуль влепилось в доску.

— Ложись! — крикнул Лыков, приползший на помощь к солдату.

За камнем ринулась вниз лава из более мелких камней и щебня, кверху поднялся высокий столб пыли.

— Как оно там, как оно там? — рвался Лыков посмотреть вниз, но стрелок не пускал и пригибал его голову к земле.

— Чево там смотреть. Меня послали и другие камни тоже столкнуть. Ползем дальше. Посмотришь в другой раз. Я с товарищем толкать буду, а ты смотри, если уж так тебе интересно…

Слышались крики «банзай». Все новые и новые колонны появлялись из ущелья. Стрелки, сбрасывавшие вниз камни, видели дула винтовок врага. Еще момент, и будет рукопашный бой. Лыков не утерпел и, схватив камень, бросил вниз. Камень никого не задел.

— Маловат, — вздохнул Лыков.

— Пусти сразу три, — скомандовал стрелок.

Камни покатились вниз и слизали всех японцев, засевших в мертвом пространстве. Но Лыков и стрелки оказались вдруг на открытом месте. Винтовочные пули посыпались вокруг них. Лыков вскрикнул и схватился за левое плечо. Лицо его побледнело, он упал, поджав под себя руку.

— Клади его на доску и волоки за ноги, а рук не трожь, — услышал Лыков голос стрелка, что распоряжался минуту назад.

— Я сам дойду, — сказал Лыков, силясь приподняться.

— Не фокусничай, барин, — ползком тут нужно, а у тебя плечо разбито.

В девять часов вечера атаки были отбиты. Японцам удалось было заскочить на редут, но их перекололи. Помощь, на которую они рассчитывали, была сметена сброшенными камнями. Враг притих.

Глава восемнадцатая

1

Перевалив Зеленые горы, вторая батарея направилась на левый фланг. Недалеко от деревни Суанцайгоу, на берегу речки, батарея разбила лагерь. Палатки поставили поодаль от коновязи, каждую отдельно и, по возможности, под деревом. Юго-западный склон пригорка, на котором установили пушки, также украшали деревья со светло-зеленой листвой.

После жестокого урока, полученного третьей батареей в бою у Бицзывоской дороги, полковник Лапэров решил устроить исключительные ложементы для орудий. Это были не простые углубления, а гнезда с закрытием от шрапнели.

Наступило затишье. Солдаты, укрепив позиции, стали все чаще и чаще собираться к речке, чтобы выкупаться и постирать белье. Стояли тихие солнечные дни. Звонко перекликались цикады. Солдаты смотрели на деревья, ожидая увидеть птиц, и очень удивлялись, когда вместо них на ветках оказывались обыкновенные, только очень большие мухи.

— Разная на свете насекомая бывает, — сказал орловец. — Посмотришь, как будто пустой край, а присмотришься — и в нем интерес есть.

— К черту такой интерес! — закричал Семенов. — И без него проживем. Подумаешь, из-за какой-то мухи кровь проливать.

— Я так говорю, вообще. А почем ты знаешь, что под нами? Может быть, бриллианты. Из-за пустой земли не станут войну вести и целый флот пригонять.

— Вот накопаем бриллиантов, нагрузим пароходы и поплывем к твоей милой, — зло сказал Семенов. — Эх ты, мечтаешь! Пустая здесь земля. А наш сверчок чем хуже этой самой цикады?

— Я так говорю, вообще. Тут, я слышал, другой интерес есть. Нас мужиков и фабричных он не касается.

— Ты о чем? — не без любопытства спросил Семенов.

— Говорят, из-за моря война. А оно мне не нужно, тебе тоже… Нам земля нужна, а не вода.

— Так ты что же воюешь? — не без злобы спросил Семенов.

— Воюем… Тут, брат, политика, — усмехнулся орловец. — У нас в Орловской губернии без маньчжурской земли много. — И, подумав немного, мечтательно добавил — Только вся она у помещиков. Эх и землица же! Не чета этой. Мужикам бы ее…

— Нас сюда загнали для отвода глаз, — проговорил Семенов. — В Рассее останутся помещик с батраками, а в Сибирь отправят переселенцами безземельных.

— От батрачьего труда не много получишь. Так земля и будет зря под паром находиться.

— Что же делать? — спросил цыган.

— Вскоре все угодья будут крестьянскими, — полушепотом проговорил орловец. — Готовятся к этому.

— Это верно. Прошлый год у нас по деревням проходили ученые люди, социалисты, большевики. Они подучили многому.

— Напористо действуют, — сказал Антонов. — В Иркутске рабочие устраивают маевки. Там густые леса кругом города… Узнала полиция после полудня. Кинулись ловить, да ничего не вышло. Народ вечером шел и прокламации читал. Есть такие люди и здесь, да до поры до времени помалкивают.

— Что же своих-то солдат бояться, — вставил цыган.

— Крестьяне неодинакового достатку. У пролетариев фабричных, значит, ясное положение, а среди крестьян есть кулаки. Мой отец со своими товарищами всегда об осторожности говорил.

— Только бы загорелось… Не потушишь тогда, — сказал многозначительно Семенов.

Семенов редко кого не задевал своими насмешками. Особенно не любили его молодые солдаты. Подковин сталкивался с ним несколько раз. Но, как бы не замечая недружелюбных взглядов и выходок, продолжал здороваться с ним и не проявлял даже и тени недовольства.

В батарее, как правило, возможно дольше держали около лошадей одних и тех же ездовых. Самые дикие лошади сживались со своими ездовыми и слушались их. Конский состав чаще всего осматривал Мехметинский, Однажды Подковин услышал, что он и поручик Михайлов пойдут на коновязь.

— Семенов! — окликнул Подковин солдата. — Иди сюда!

Ездовой не остановился.

— Иди сюда! Очень нужно… Да подходи скорее ближе, — сердился Подковин, приближаясь к Семенову.

— Что такое нужно? — протянул Семенов и, прищурив глаза, посмотрел на Подковина.

Самодовольная поза ездового, выставившего ногу вперед и поглаживающего бородку, взбесила Подковина, но он сдержался и сказал тихо:

— Сейчас Али-Ага будет на коновязи. Понимаешь? Сообщи, что он злой, как собака. Сам приготовься, ты в первом взводе, к тебе первому подойдут…

Не дождавшись окончания фразы, Семенов убежал. Подковин, увидев метнувшихся ездовых, успокоился и ушел в палатку-канцелярию.

Мехметинский и Михайлов подошли к первому взводу. Каждый ездовой был поглощен осмотром своей пары лошадей и очисткой пятен на их боках и ногах.

— Смирно! — скомандовал дежурный фейерверкер.

Семенов не успел вытереть у жеребца пятна на ляжке, но фейерверкер уже вызвал его.

Офицеры быстро отошли на небольшую площадку. Подковин попятился и, увидев пятно на лошади Семенова, незаметно для офицеров вытер его рукавом своей гимнастерки. После этого он спокойно стал сзади Михайлова. Но его поступок не ускользнул от внимания ездовых.

Семенов был самым аккуратным ездовым в батарее. Но на этот раз он проходил мимо офицеров в большом смущении. Зоркий взгляд Мехметинского заметил встревоженное выражение на лице солдата.

— Ты что — болен?

— Живот болит, ваше высокоблагородие.

— Обратись к фельдшеру. Только, смотри у меня, обязательно.

Фраза, брошенная Семеновым, заставила офицеров переглянуться. Среди солдат укрепленного района уже были случаи заболевания дизентерией.

— Проведи лошадей, — скомандовал Мехметинский.

Незаметным движением Семенов ткнул лошадей в губы. Они затанцевали, а одна из них, та, у которой Подковин — стер пятно, приподняла зад и брыкнула ногами.

— Хорошо, — сказал Мехметинский. — Иди сейчас же к фельдшеру.

«Какая досада, — подумал Семенов, — придется глотать противную касторку. От этого идиота фельдшера не отвяжешься. На руки он не дает… А все-таки пятно, дьявол лысый, просмотрел. Надо вытереть, а то вернется и увидит».

Взяв щетку, Семенов не нашел пятна.

— Так черти пугают нашего брата, что пятна везде мерещатся. Совершенно чисто, а касторку пить придется. Тьфу!

2

Японцы снова начали наступать на наши позиции. Вторая батарея открыла огонь по неприятельским цепям. Через головы артиллеристов летели ружейные пули.

Полковник Лапэров, которому было поручено следить за левым флангом, часто ползком пробирался к наблюдательному пункту и подолгу смотрел в бинокль.

«Японцы скапливаются впереди нашей позиции, пользуясь оврагами и руслами речек, — диктовал Лапэров донесение генералу Фоку. — Желательно бы иметь полевые гаубицы и помощь нашим пушкам, которые хорошо и уничтожающе действуют только по движущимся колоннам и цепям. Врага надо как можно скорее выбить из речек. Желательно направить огонь с Юпилазы по линии японских цепей и резервов. В данный момент наша батарея шрапнельным огнем успешно задерживает наступление врага, пытавшегося не раз атаковать наши прекрасные окопы на левом фланге».

Переписав начисто сообщение Лапэрова, поручик Михайлов вызвал Подковина.

— Этот пакет вручишь генералу Фоку. Найдешь его обязательно, хотя бы тебе пришлось проездить до вечера. Сначала езжай на одиннадцатую версту. Иди!..

— Обождите, поручик, — сказал Лапэров и обратился к Подковину. — Узнай, как дела на правом фланге. Не забудь, что скажет генерал, читая донесение…

Подковин подошел к дежурному фейерверкеру:

— Мне нужна лошадь.

— Иди к Семенову.

Подковин вздохнул и подумал: «Даст какую-нибудь с норовом или седло паршивое».

Семенов, узнав, что Подковин едет с пакетом, вывел, ему навстречу молодого жеребца Леопарда. Красивый и статный Леопард не запрягался в орудия. Он служил для легких перебежек и верховой езды офицеров. Подковин залюбовался жеребцом.

— Садись и поезжай с богом, — сказал Семенов, передавая поводья, — потом вдруг придвинулся к Подковину:

— Спасибо тебе… тогда пятно-то гимнастеркой стер… выручил… век не забуду.

— О чем толковать? Пустяк!

Семенов схватил руку Подковина и пожал ее. Подошли ездовые:

— К Фоку едешь? Ты там разузнай все хорошенько. А лошадки не бойся. Она хоть и молодая, но если что — вынесет!

Подковин быстро поехал вдоль полотна железной дороги. Поступь молодой, сытой, породистой лошади радовала его. Не было той тряски, которую он испытывал раньше на других лошадях.

Выехав из распадка недалеко от полустанка Чораши, Подковин уменьшил ход Леопарда и осмотрелся. На горе Юпилаза шел бой. Неприятельские снаряды, перелетая через позицию, падали в долину и на холмы слева. От каждого взрыва кверху поднималось густое черное облако.

— Бризантные, — прошептал Подковин и съежился от страха.

Жеребец попятился назад. В то же мгновение впереди, за сто шагов, взметнулся черный столб дыма и послышался взрыв. У Подковина затряслись руки. Он повернул вправо, к полотну железной дороги, и поскакал обратно… Над головой, свистя, пролетело два снаряда. Они разорвались несколько дальше, но Подковин, охваченный страхом, дернул правый повод. Леопард остановился, тревожно перебирая ушами. Оба — и канонир и лошадь — были впервые на открытом месте под летающими через голову снарядами. И оба трепетали. Подковин боялся оторваться от полотна железной дороги, хотя, и нужно было как можно скорее доставить донесение. Тревога канонира передалась лошади, и она стала метаться то вправо, то влево.

Подковин насчитал больше двух десятков снарядов, упавших по направлению железной дороги. Он понял, что японцы обстреливают тыл.

— Сейчас снаряды падают мимо, но неприятель может изменить прицел и тогда…

Подковин погладил жеребца по шее и помчался к разъезду. Там выяснилось, что Фок еще утром уехал на Юпилазу.

Чем ближе подъезжал Подковин к Перевалу, тем чаще над его головой проносились ружейные пули. Впереди падали снаряды. Подковин хотел остановиться, но жеребец, на мгновение поджав задние ноги, скакнул вперед.

3

Генералы Стессель и Фок только что оставили блиндажи Юпилазинского редута.

— Пока идет все нормально, — говорил Стессель — Врага отбиваем. Наши стрелки и артиллеристы стреляют точно.

— Вторая батарея весьма удачно замаскирована, — сказал Фок. — Японцы не могут ее нащупать.

— Ну, как у вас там дела? — спросил Фок Подковина, когда тот подавал пакет.

— Японцы близко подойти не могут. У нас на батарее совсем нет потерь. Позиция очень удачная.

— А что я вам говорил! — весело воскликнул Фок, обращаясь к Стесселю, которого Подковин видел в первый. раз.

— Что ты особенного заметил по дороге сюда? — продолжал Фок расспрашивать Подковина.

— Японцы обстреливают наш тыл. Я насчитал больше двадцати снарядов, упавших недалеко от полотна железной дороги.

— Итак, Александр Викторович, если мы сопоставим донесение полковника Лапэрова с сообщением канонира, то как будто назавтра намечается горячее дельце. У противника не менее трех, четырех дивизий, да еще флот обстреливает наши фланги. Как вы полагаете?

При последней фразе Стессель сощурил свои выпуклые глаза. Затем он качнул головой и провел пальцем правой руки по воротнику у жирного подбородка.

— Но это все предположительно, а на деле может быть другое. Натиск неприятель произведет или сегодня ночью, или завтра с утра. По-моему, следует написать генералу Смирнову, чтобы он распорядился занять крепость и внутреннюю ограду, употребив для сего моряков и дружину. Так же напишем и на передовую линию.

«Генералу Надеину и полковнику Лапэрову. Войска отряда после удачного боя, повсеместно отбив неприятеля, остаются на своих местах, — диктовал Стессель своему адъютанту. — Ввиду утомления войск, выставить сильное охранение, назначить в каждом полку дежурного офицера по передовым ротам. Охранение сменять чаще. Патроны и снаряды пополнить, людей накормить, хотя бы и поздно ночью. Все повреждения в окопах и блиндажах по возможности исправить. Батареи, подвергшиеся сильному обстрелу, прикрыть или передвинуть на другое место. Всех раненых до утра отправить в Порт-Артур. Убитых похоронить на месте».

В то же время генерал Фок писал:

«Начальнику Суанцайгоуского отряда, генералу Надеину. Ввиду того важного значения, которое имеет Юпилаза относительно Суанцайгоуской позиции, я считаю нужным подчинить подполковника Гусакова вашему превосходительству. Прошу принять в свое непосредственное командование позицию и все войска, расположенные на участке подполковника Гусакова».

4

Бой на Волчьих горах начался рано утром. Гулко разносились по окрестностям залпы из пушек второй батареи. Подковин получил приказ ожидать с оседланной лошадью срочных донесений командира батареи.

Обоз стоял в ложбине, защищенной от неприятеля возвышенностью. Кругом по склонам росли зеленые кусты. По полю, где расположились двуколки, торчали высокие стебли гаоляна. Распоряжение Фока о срезке всходов так и не было выполнено.

Японцы сегодня были очень близко. Над головами часто проносились ружейные пули. Свирепо татакали пулеметы.

Провели двух пленных японцев.

— Где изловили? — спросил Подковин раненых стрелков, конвоирующих пленных.

— В этот проклятый гаолян их до черта наползло. Прямо беда. Надо стрелять, а не знаешь куда. Смотришь, а они у тебя из-под носа вынырнули.

Низкорослые японцы без фуражек, с запыленными лицами, озирались по сторонам. На них были расстегнутые мундиры цвета хаки, тяжелые ботинки в грязи, икры ног обмотаны сбившейся лентой.

Пленные держали себя вызывающе, но при каждом свисте пули скулы их вздрагивали, а плечи приподнимались. Закурив, стрелки пошли дальше.

Бой разгорался. Пули пролетали роями и ударялись в стенку оврага.

Глава девятнадцатая

1

— Ну, как моя рана? — спросил Лыков у врача на перевязочном пункте.

— Хорошая, сквозная… Кости целы, значит все в порядке. Лежите смирно.

— Варя, — окликнул доктор сестру, — наложите повязку и направьте раненого в свой госпиталь.

Лыков вздрогнул и резко повернулся. Ему почудилось, что доктор сказал «Валя».

— Лежите, не волнуйтесь, может усилиться кровотечение, — сказал врач.

При тусклом освещении фонаря, который держал в руках санитар, Лыков увидел усталые глаза сестры милосердия, наклонившейся над ним.

— Пить хотите?

— Нет. А я где-то вас видел…

— Не могло этого быть. Девушки, повязанные косынками, во многих случаях похожи друг на друга. Я совсем недавно из Иркутска, а вы здешний житель.

— Из Иркутска! — воскликнул Александр Петрович, и даже приподнялся.

— Что же тут удивительного? Не шевелитесь и молчите. Поговорим завтра, когда остановится кровотечение.

Лыков покорно закрыл глаза и отвернул голову. Через секунду он стиснул зубы. В рану ввели тампон, и боль обострилась.

Кругом громко стонали и кричали тяжелораненые. Полотнища санитарной палатки колыхались от ветра. Вдали слышалась усиленная ружейная перестрелка.

— На Юпилазу генеральная атака, — сказал вошедший офицер с перевязанной головой. — В девять часов их опрокинули, и они успокоились. Но сейчас вдруг стали нажимать на центр.

В палатке стало тихо. Только тяжелораненые ворочались и стонали, остальные с нетерпением ждали вестей. Но офицер больше ничего не сказал.

2

На другой день Лыкова перевезли в госпиталь. Прибывающие раненые рассказывали, что русские отступили с Зеленых гор и Перевала и сейчас бой идет на Волчьих горах.

— Как это случилось? — расспрашивал Лыков унтер-офицера с соседней койки, прибывшего рано утром.

— Говорят, «ура» виновато. Я с самых передовых окопов. Стоим мы в центре твердо. На флангах жестокие бои, но вести радостные. На Юпилазе камнями засыпали врага. Правый фланг тоже хорошо бился. Стало темнеть. Все утихло. Прислушиваемся. Около десяти часов услыхали японцев. Знать, свежие полки подошли. Но у нас — тихо. На фронте нет хуже тишины, да еще ночью. Жуть от нее в сердце заползает, и все время тебе чудится враг… И ждешь тогда опасности больше не с лица, а с затылка… Вот так и в прошлую ночь. Вдруг сзади нас, то есть у передовых окопов, «ура» раздалось. Что такое? Наши офицеры нет, чтобы связаться, разузнать, сразу же и отдали распоряжение отойти назад, как бы на помощь к своим. Никому не хочется в окружение и в плен попасть. Отошли мы. А нас спрашивают: «Вы что?» Как, отвечаем, «что», к вам на помощь пришли. Вы же «ура», кричали, бились здесь?! Рассмеялись товарищи, говорят: «Это «ура» победное, по приказу генералов, на страх врагам». Спохватились наши офицеры. Им не до смеха. Окопы-то зря бросили… Обратно побежали. Не тут-то было. Нас встретили уже не только ружейным, но и пулеметным огнем… Меня вот ранило, многих убило…

Глава двадцатая

1

После того как русские оставили Волчьи горы, генерал Ноги поднялся на пик Сахарной головы и увидел очертания русских оборонительных линий. Развернувшаяся панорама не была для него новой. Десять лет назад, командуя бригадой, он овладел самой сильной позицией китайцев. Рассматривая форты и окопы, лежавшие перед ним, Ноги нашел не только то, о чем сообщила перед началом войны разведка, но и много неожиданного.

«Шесть месяцев — большой срок, — думал Ноги. — Русские успели основательно окопаться, и все же задачу придется решать в первые десять дней. Крепость будем брать штурмом. Этого желает император, японский народ и каждый японский солдат».

С прекрасного наблюдательного пункта Ноги тщательно изучал не только форты и редуты, но и Шуйшинскую равнину, изобилующую оврагами и взлобками между ними. Все углубления в почве издали были похожи на черных змей, ползущих в гору.

«Складки местности помогут нам, — размышлял Ноги. — К тому же не только форты, но и пушки на них русскими плохо замаскированы. Они не выдержат упорного натиска… Для меня очевидно: у них нет цели, и, пожалуй, упорства. А у нас непрерывные удачи во всех крупных боях».

Ноги усмехнулся. Это был типичный японец: выпяченные губы, покрытые щетинистыми усами, впалые щеки и выдвинутые скулы, небольшая голова, волосы, подстриженные бобриком. Генерал был одет просто: короткая куртка со шнурками, кожаные белые брюки и сапоги с высокими голенищами. В крадущейся походке генерала, в мягких жестах и как будто усталом взгляде также целиком сказывался японец.

При обсуждении больших вопросов, при встречах с лицами, не зависящими от него, флегматичность генерала исчезала, и он становился показно оживленным. Не быть озабоченным и суетливым в присутствии посторонних— особая черта азиатских народностей, она очень развита у японцев.

Ноги опустился с горы и уехал на приготовленную квартиру. Жилище генерала помещалось в небольшой выбеленной китайской фанзе. Фанза разделялась на две комнаты. В одной из них Ноги спал на походной кровати, в другой — работал. В небольшом дворике росло единственное дерево; в тени его генерал принимал офицеров и часто работал. Во дворике же помещалась телефонная будка. У ворот ходил часовой, по улице бегали куры и поросята.

Ноги был в хорошем расположении духа.

— Ничего особенного, — сказал он начальнику штаба, генералу Идитти.

— У них не было возможностей создать исключительные сооружения, а может, не было и способностей, — усмехнулся Идитти. — Вы верите в успех открытой атаки?

— Только этот путь упрочит на многие тысячелетия славу за японским оружием.

— Мы должны потерять много людей.

— Что значит много или мало? Наоборот, сокрушительный натиск — гарантия сохранения людей. Медленный путь к успеху может потребовать жертв в пять раз больше, чем при внезапной и непрерывной атаке. Осаждающая армия суть пружина, которая должна выпрямиться и оттолкнуть все, что стоит на ее пути. В ее действии не должно быть задержки, — сказал Ноги. — Усиленной бомбардировкой расчистим путь нашим солдатам.

Идитти поправил очки, по его спокойному одутловатому лицу пробежала улыбка:

— За этими холмами мы прекрасно спрячем и артиллерию и пехоту, а в нужный момент пустим последнюю непрерывной лавиной.

— Ни одной ошибки с нашей стороны. Разработать план открытого наступления до мельчайших подробностей. — Помолчав несколько секунд, Ноги продолжал: — Русские как воины слабее сынов микадо. После этой кампании нашей стране придется широко развернуться. Но пока Артур в руках врата, мы еще не то, что на самом деле есть.

— Мне кажется, в день штурма следовало бы иметь здесь больше представителей как самой Японии, так и других государств, — сказал Идитти, засунув за борт тужурки палец.

— Вот как! — воскликнул Ноги. — Уж если осторожный начальник штаба стремится в бой, то нам, рядовым солдатам, стыдно от него отставать. Гости из Японии, надеюсь, прибудут вовремя, а с иностранными корреспондентами побеседуем накануне штурма.

Боевое счастье сопутствовало японцам. Расчеты их генерального штаба на нерасторопность русского командования все более и более оправдывались. Маршалу Ояма и японскому императору после падения Киньчжоу и занятия Дальнего мерещились захваченные штурмом твердыни Артура, а с ними весь русский флот.

«Мы овладеем Порт-Артуром в половине июня, — писал Ноги в конце мая на главную квартиру. — Русские оказали слабое сопротивление на перешейке и панически бежали в ночь после боя за главный перевал на Квантуне, У них слаба артиллерия. Солдаты неприятеля держатся стойко. Но выносить на своих плечах град наших бомб— выше их сил. В Артуре мы дадим образец подготовки артиллерией намеченных к штурму участков. По нашим расчетам, крепость падет в первые два дня сосредоточенного штурма».

После Киньчжоу Ноги часто поддавался сладостным мечтаниям. Он возьмет Артур открытой силой. Только в штурмах определяется дух нации. Сдача крепости желательна, но она решает вопрос о слабости и трусости противника, но не о храбрости наступающих. Открытая атака необходима. Она покажет миру новую грозную военную силу, перед которой померкнут подвиги наполеоновских солдат. Россия для Японии слабый противник… Весть о падении крепости разнесется по родной стране. Все будут говорить: «Артур вырван из рук коварного соседа и возвращен престолу». По городам и деревням все от мала до велика радостно выбегут на улицы и дороги с фонариками и флагами. Сплошной крик «банзай» протрясет горы… У нас все так тонко рассчитано, что прибывшие из Японии члены японской палаты, час в час, минута в минуту, подоспеют к падению крепости… Они увидят форты разрушенными, боевые корабли потопленными…

О триумфе мечтали и в штабе главнокомандующего Ояма. Генералы и дипломаты разработали план торжества. В июле на Квантуй был отправлен пароход «Маньчжурия-мару» со знатными пассажирами. В их числе были члены японской палаты депутатов, иностранные военные агенты, вице-президент палаты пэров — маркиз Курода, который должен был передать поздравления и благодарность императора победоносным армии и флоту.

В красивом городе Дальнем и на главной квартире Ноги состоялось несколько банкетов. Вокруг длинного стола, уставленного фруктами и винами, ходили пожилые и молодые японцы, одетые в шелковые национальные халаты. Особенно выделялись белые чулки штатских и деревянные колодки на ногах вместо ботинок. Многие были в очках. Почти у каждого японца, даже не старого, блестели на зубах золотые коронки. Толстых и высоких было мало. Широкие халаты скрадывали несоразмерную с туловищем длину рук и худобу. Почти у всех японцев выдавалась верхняя губа. При улыбке обнажались торчащие вперед, похожие, на скребочки зубы верхней челюсти. Все японцы были острижены под «бобрик». Военные гремели шашками. У них, не скрытые халатами, были особенно заметны кривые ноги.

Гости-иностранцы выделялись горделивой осанкой. Среди постоянно кланяющихся друг другу японцев они казались полисменами, наблюдающими за порядком в этой своеобразной толпе.

Все притихли. Появился Ноги. Его сопровождали генералы Тсучийя, Ошима, начальник штаба Идитти и много офицеров.

Командующий осаждающей армией остановился у конца стола.

— Господа, — начал он. — Мы подошли вплотную к Порт-Артуру и решительным ударом возьмем его. Русские дерутся храбро, но все-таки, судя по Наньшаню, у них недостаточно сил, чтобы оказать полное сопротивление доблестным войскам императора. Крепости были и будут ловушками. Мы ринемся в бой немедленно. Нам нужно захватить неприятельские суда, пока они беспомощны. На напористость солдат, на сообразительность наших офицеров мы надеемся… Опасность велика, но чем дольше мы будем около нее стоять, тем больше она разрастется и будет казаться страшной, непреодолимой. Отбрасывая страхи, мы сплоченно ринемся на темную завесу и прорвем и уничтожим ее. Тогда все сыны Японии увидят давно желанную крепость на материке, куда история неуклонно толкает сынов микадо и где мы создадим великую Японию.

Вторым говорил генерал Тсучийя.

— Дорогие гости и солдаты нашей доблестной армии! Позвольте напомнить вам исторические слова, отражающие душевные свойства нашего народа, те свойства, которые делают из сынов страны восходящего солнца непобедимых героев. 22 февраля, отправляя под общим начальством капитана Ариме пять брандеров в Порт-Артур, командир «Асамы» Яширо так говорил в своем напутственном слове: «Посылая вас на подвиг, я испытываю такое чувство, какое испытывал бы, посылая моих любимых сыновей. Но если бы я имел их сотню, я послал бы их всех в эту отважную экспедицию. Если бы я имел только одного сына, я послал бы и его. Когда, исполняя долг, кто-нибудь из вас потеряет левую руку, пусть он работает правою, если потеряет и руки и ноги, пусть работает головою, верно и неуклонно исполняя приказания командира. Я посылаю вас на верную смерть и не сомневаюсь в вашей готовности умереть. Но я не думаю советовать вам пренебрегать жизнью и бесполезно рисковать только ради славы имени. Безбоязненно за жизнь исполните долг ваш».

Гости-иностранцы были удивлены изобилием речей, произнесенных японскими военными и гражданскими деятелями.

— Японию от успехов обуяла говорливость, — посмеялся представитель Франции.

— Успехи будут все время сопровождать их. Японцы имели учителями германских и английских инструкторов, — едко заметил корреспондент Эллис Ашмед Бартлетт, недавно прикомандированный к японской армии.

Глава двадцать первая

1

Моряков порт-артурской эскадры преследовали неудачи. Матросы, ошеломленные авариями и потерями, постигшими эскадру за последние три месяца, озлобились. Каждая пробоина боевого судна была жестоким ущемлением русского самолюбия. Самые незначительные промахи приписывались высшему командованию флота и руководству краем. Всем было очевидно, что инициативу в объявлении войны упустили, что напряженную подготовку японцев к войне проспали. Гибель «Варяга» и «Корейца» в чужом порту, внезапное нападение на Порт-Артур говорили о расхлябанности среди офицеров флота. Они только пьянствовали в чужих портах, а не наблюдали за жизнью будущего неприятеля. Они не затрудняли себя сбором фактов и изучением предполагаемого врага. И это несмотря на то, что еще за год до войны ясно выявился враг России на Дальнем Востоке.

Но моряки все же не пали духом. Все взялись за исправление повреждений на боевых судах, основательно и энергично чинили броненосцы. Ждали приезда нового командующего флотом адмирала Скрыдлова. Среди моряков начала возрождаться уверенность в своих силах. Но Скрыдлов не приехал. Наместник Алексеев перебрался в Мукден, и командующим флотом временно стал контр-адмирал Витгефт.

— Пороху не выдумает, но и в лужу не ступит, — говорили моряки о новом командующем.

Коренастый, всегда аккуратно одетый, Витгефт производил приятное впечатление. Его ясный взгляд отражал спокойный характер. У него был прямой мясистый нос, густые брови, округлый лоб, полные щеки; губы и подбородок закрывали густые усы; несколько всклокоченная борода с завитушками на конце придавала оригинальность лицу адмирала.

Назначение на ответственный пост в такой критический момент озадачило Витгефта. Под его командование поступала пощипанная эскадра, запертая к тому же в неудобной и тесной гавани. Но надо было действовать. Адмирал развернул перед собой карту Квантунского полуострова и глубоко задумался:

— Японцы начали высадку. Надо сохранить флот. Надо сделать все, чтобы залечить раны. Пора начинать. Эскадра ждет особых, экстренных распоряжений.

Сидя в кресле, Витгефт поежился, затем встал и прошелся по адмиральской каюте. Потерев ладонью лоб, адмирал развернул инструкцию, оставленную ему наместником:

«…Впредь до исправления всех больших судов активных действий не предпринимать… Совместную посылку миноносцев с крейсерами допускать в том случае, если неприятель будет высаживаться на побережье Квантуна. Оказывать всякое содействие начальнику сухопутного укрепленного района и коменданту крепости и согласовывать взаимные действия…»

— Боже мой, как это все ясно! — воскликнул Витгефт. — И зачем только писать инструкцию. Но, с другой стороны, надо же с чего-нибудь и мне начинать.

В дверь постучали, вошел старший офицер.

— Телеграмма от наместника. Пишут о своевременности и особенно важном значении, в интересах обороны крепости, минных атак неприятельских транспортов, сосредоточенных в сфере действий наших миноносцев.

— Наших миноносцев, — повторил адмирал и тут же вспомнил о потере «Страшного», «Внушительного» и «Стерегущего». — Как по-вашему, что мы можем сделать?

— Следует созвать совещание, ваше превосходительство, и следовало бы учесть, что японцами мимо нас проторена дорожка по морю вокруг полуострова к гавани города Дальнего.

Адмирал наклонился над столом, посмотрел на карту:

— Совещание назначаю сегодня вечером. Пригласить флагманов и капитанов. А сейчас попросите ко мне командира транспорта «Амур»… Проторенная дорожка… Мысль правильная… Минировать и вызвать на бой… Могут получиться очень хорошие результаты.

Адмирал видел на карте четкую карандашную линию, по которой на виду у портартурцев ежедневно проходили японские крейсера и броненосцы.

— Вам предстоит выполнить опасную и сложную работу, — сказал Витгефт командиру «Амура». — Вот по этой линии, — адмирал провел пальцем по карте, — ежедневного движения японских судов следует расставить до пятидесяти мин заграждения. С сегодняшнего дня вы делаете приготовления. О дне постановки мин получите от меня дополнительные указания.

Отдав распоряжение командиру «Амура», Витгефт повеселел.

2

Совещание прошло довольно оживленно. Перед Витгефтом определились две группы моряков. Одна, меньшая, требовала активных действий, другая, с которой целиком был согласен он сам, считала, что сейчас не время активных действий на море. При создавшемся положении выходы из бухты не дадут результатов, а вызовут новые потери и новые, более серьезные повреждения боевых судов. Надо выждать. Должна прийти помощь, во-первых, с севера, во-вторых — из Петербурга.

— Чем же мы мотивируем нашу бездеятельность? — спросил капитан фон Эссен, командир «Севастополя».

— У нас десятки причин, — ответил Вирен. — Разрешите, ваше превосходительство, я их предложу вниманию совещания.

— Прошу.

— Первое: затруднительность выхода в ночное время из гавани между затопленными на рейде судами…

В группе активных послышался шепот:

— А дальше и совсем в ловушке окажемся.

— …и отдаленность пункта высадки, — продолжал Вирен, — не дозволяющая миноносцам после атаки возвратиться до рассвета домой. Второе: недостаточная обследованность тралами забрасываемого минами рейда и опасность следования по рейду для крейсеров, прикрывающих миноносцы. Третье: присутствие охраняющих высадку неприятельских крейсеров с двадцатью миноносцами.

— Следовательно? — спросил контр-адмирал Матусевич.

— Миноносец к Бицзыво не посылать, а атаковать десант только в случае высадки его на восточном побережье Квантунского полуострова, южнее Киньчжоуской позиции.

— Короче говоря, по соседству с Порт-Артуром, — усмехнулся фон Эссен.

— Мы тем самым поможем обороне Артура, а следовательно, и сохранению дорогого нам флота, — сказал капитан второго ранга, светлейший князь Ливен.

— Мы уподобимся щуке, у которой мыши хвост отгрызли, — не унимался фон Эссен.

Витгефт слышал реплики фон Эссена, и они заставили его призадуматься.

«Правда, за боевые действия в море пока открыто говорят только двое, — подумал адмирал, — но несомненно, такого мнения придерживается большая часть младшего командного состава и все матросы. Последние всегда готовы идти в бой. Чтобы не было сомнений и нареканий, соберу завтра совещание с представителями сухопутной обороны и даже под председательством Стесселя».

Таков был новый командующий флотом. Он не находил в себе достаточно уверенности, чтобы действовать самостоятельно со всей ответственностью за последствия своих распоряжений. Он еще не получил боевого крещения и ни разу в своей деятельности не был предоставлен самому себе. Безусловно честный, неутомимый в трудах, Витгефт мог быть только исполнительным подчиненным.

3

24 апреля на броненосце «Севастополь» собрались генералы, командовавшие отдельными частями, капитаны боевых судов и адмиралы. Совещание открыл Стессель.

— Господа, японцы высаживаются в Бицзыво. Мы не оказали им сопротивления с суши: нам нужно сохранять наши ограниченные людские силы. Отпор будет дан на перешейке. Флот по непредвиденным обстоятельствам тоже не мог воспрепятствовать продвижению транспортов к месту высадки. Наш главнокомандующий генерал-адъютант Куропаткин во всех случаях сношения с нами не рекомендует вступать с врагом в бой на открытом поле. Возможно, крепость Порт-Артур скоро будет осажденной. Наша крепость создана исключительно для Тихоокеанского боевого флота. Задача сухопутной армии: задержать японцев, чтобы дать возможность починить суда, которые должны будут вслед за этим начать активные действия сперва на сообщениях неприятеля со своими базами, а дальше для содействия движению армии Куропаткина. Нам нужно как можно скорее овладеть морем, без чего северная армия окажется в критическом положении. Мне думается, что мы ничего не должны брать с военных кораблей, дабы последние всегда и вполне были готовы к выходу в море.

С речью выступил и адмирал Витгефт:

— Вам всем хорошо известны последние потрясающие события, коснувшиеся эскадры. Главным из них я считаю потерю Степана Осиповича Макарова, который был исключительной личностью, хорошо известной не только по боевым заслугам, но и по научным изысканиям, по изобретениям в области военно-морского дела. Потеря командующего Тихоокеанской эскадрой — богом посланное испытание. — Витгефт остановился, нос его сморщился, он достал платок и вытер слезы. — Вы меня простите, — уже дрожащим голосом продолжал адмирал, — но нет сил сдержать волнение при воспоминании о покойном Макарове. Горечь утраты мне, заместившему его, слишком очевидна. Но, не забывая адмирала как искусного морехода, не будем забывать его указаний и его предположений. Мы должны какой угодно ценой победить. Достигнуть победы мы сможем только в том случае, если сохраним наш флот. Я должен вас предупредить, что в эти дни мы не сможем выходить из гавани. Но мы принимаем некоторые меры против неприятеля. В настоящее время эскадра может дать сухопутному флоту часть орудий и боевых запасов. Кроме того, мы можем устроить электрические станции для прожекторов, снятых с судов, ибо на время ремонта они нам не нужны.

— Только на время! — воскликнул Стессель. — Прошу вас, господа морские офицеры, помнить, что мы приложим все усилия задержать врага подальше от крепости. Берегите пушки, снаряды, людей для эскадры. Мы здесь только ради нее и будем умирать за нее.

4

Пятьдесят мин заграждения были готовы для установки, но адмирал Витгефт медлил с распоряжением. Командир «Амура» нервничал, боясь упустить дни хорошей погоды. Вечером тридцатого апреля небо стало хмуриться. Витгефт вызвал командира минного транспорта и долго говорил с ним:

— Главное, чтобы вас никто не видел. Завтра, по моим предположениям, должна быть хмурая погода. Учтите, не нужно делать того, что заранее обречено на неудачу.

С утра первого мая была мгла. «Амур» вышел из гавани и вскоре скрылся с глаз. Мины были поставлены.

В 8 часов утра 2 мая с юга показались три японских броненосца в сопровождении двух крейсеров и посыльного судна. Сначала неприятельские суда прошли в двенадцати милях от берега, а затем в 9 часов повернули обратно. С Электрического утеса заметили, что неприятельские броненосцы и крейсера в 10 часов 10 минут стали перестраиваться. Вскоре под носом броненосца «Яшимо» произошел взрыв, и накренившееся судно стало относить течением в сторону. К нему медленно приближался адмиралтейский броненосец «Хатсузе». И около этого гигантского судна поднялся высокий столб дыма. Через минуту «Хатсузе» затонул. Японские суда открыли беспорядочную стрельбу в воду, видимо предполагая, что причиной гибели «Хатсузе» и серьезной аварии «Яшимо» была подводная лодка.

Гибель лучшего японского броненосца водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн обрадовала русских моряков. По всем кораблям разнеслась молва о непосредственном участии в этом деле нового командующего флотом, о его толковых инструкциях и терпении, с которым он ждал пасмурного дня. И всем захотелось сделать для флота что-нибудь существенное, чтобы загладить те колкие замечания, которые часто посылались по адресу осторожного адмирала.

Второе мая было несчастным днем для японского флота. Крейсер «Иошимо» столкнулся с «Касугою» и пошел ко дну; еще один крейсер затонул от мины в бухте Кер; потерпевший аварию «Яшимо» не достиг берегов Японии. Японцы растерялись и с этого дня стали вести себя весьма осторожно и на море и на суше.

Между тем и у нас дела были не блестящими. Ремонт броненосцев шел туго. Порт-Артур не имел хороших мастерских и дока. И все стали жалеть, что эскадра не во Владивостоке.

В первой половине мая к Витгефту поступали поздравительные телеграммы по поводу умело поставленных минных заграждений. Но он не ликовал и по-прежнему действовал осторожно. Он не верил в себя и оттягивал выход эскадры в море.

«К сожалению, пока не будет очищен вполне безопасный проход судам от набросанных японцами мин, немыслимо что-либо предпринять. Миноносцы получил неисправными к походам. Исправных не более пяти в каждом отряде. Привожу остальные в порядок». Так писал Витгефт на север.

5

Сдача Киньчжоу и паническое отступление спутали карты, заставили моряков призадуматься. Суда, вследствие повреждений, а также плохого ремонта машин, потеряли свою обычную скорость. Было мало снарядов. Часть пушек сняли для береговых укреплений. В активные действия флота большинство командного состава не верило. У русских не было преимущества над японцами, а без него требовались гениальность судоводителя или смертельная атака.

От Витгефта не ускользнуло общее пораженческое настроение. Он часто задумывался и не мог решить, на что будут способны его подчиненные, если кинутся в неравный бой. С другой стороны, на адмирала напирало общественное мнение в лице офицеров сухопутной обороны: никто из них не думал, что флот здесь только для того, чтобы стоять в маленькой и мелководной бухте.

Витгефт старался отстранить указующую руку наместника Алексеева и в своих рапортах выражал коллективную волю командиров эскадры: не выходить из бухты для открытого боя. Но 14 мая наместник телеграфировал Витгефту: «Воздержитесь от дальнейшей передачи пушек на берег ввиду скорой готовности судов и не посылайте «Аскольда» и «Баяна» во Владивосток».

В своих ответах наместнику командующий эскадрой мало говорил о флоте, а больше о делах сухопутной армии: «Военные сдали после однодневного боя Киньчжоускую позицию, которую обстреливали четыре японские канонерки. В Талиенване блестяще обстреливал японцев «Бобр» (под командой капитана 2-го ранга Шельтинга), прошедший туда ночью под конвоем миноносцев «Бурного» и «Бойкого» и трех катеров. Одно орудие Кане (из числа двух, сданных с эскадры) осталось в Киньчжоу не установленным. Я не знал, что там не было орудий против японских лодок. Вообще позиция оказалась плохо подготовленной. Я не считаю себя вправе входить в оценку действий командующего сухопутными силами, тем не менее не ожидал столь быстрого оставления Киньчжоуской позиции».

В другой телеграмме наместнику Витгефт писал: «На совещании флагманов и командиров 14-го мая, ввиду падения Киньчжоу, решено помогать защищать Артур до последней крайности, после чего выйти в море «Цесаревичу», «Ретвизану», «Севастополю», «Полтаве», «Пересвету» и крейсерам. На берегу останется тридцать шестидюймовых орудий, пятьдесят семидесятипятимил- лиметровых и пятьдесят остальных».

Создалось невиданное в истории положение: моряки боялись выходить в море. Сухопутное начальство осажденной крепости не понимало поведения адмирала. Генералы прекрасно сознавали критическое положение, но все же очень часто напоминали Витгефту о выходе из Артура.

«Ввиду всякой случайности флоту надо, защищая крепость, готовиться к последней крайности: выйти в море для решительного боя», — телеграфировал наместник 19 мая.

Получив эту телеграмму, Витгефт 22 мая провел новое совещание с сухопутными генералами.

Комендант крепости генерал Смирнов долго и убедительно говорил, что внутренний рейд Порт-Артура становится непригодным для флота. Вход может быть закрыт брандерами, забросан минами. Прежде чем выйти из гавани, приходится терять полдня на траление мин. А там ночь, которую небезопасно проводить, как на внешнем рейде, так и в открытом море. Поэтому Смирнов предлагал, не откладывая, уйти флоту во Владивосток.

Генерал Фок говорил долго и путано:

— Броненосным судам надлежит выйти на внешний рейд и там продержаться до октября, то есть до прихода балтийской эскадры. В бухте оставаться скоро будет опасно. Как только неприятель установит осадные орудия, он будет обстреливать бухту и нанесет непоправимые разрушения в верхних частях кораблей. Особенно безвыходное положение флота будет после взятия японцами Высокой и Дагушаня.

— А вы не отдавайте их! — крикнули морские офицеры.

— Мы пришли говорить серьезно. Если флот не сумел остаться на должной высоте, хотя и имеет к тому возможности, то ограниченному числу войск трудно будет закрыть те прорехи, которые имеются в Порт-Артуре как в сухопутной крепости, — возразил Фок. — Я предлагаю подняться на Высокую гору, с которой суда получат смертельные удары.

Стессель поддержал Фока, и адмиралы решили побывать на Высокой горе.

— Собственно, туда и лазить незачем. Мы не допустим японцев. Мы забросаем их тяжелыми снарядами, — сказал один из адмиралов.

— И что же, вы будете сыпать снарядами день и ночь и целые месяцы подряд? — усмехнулся Кондратенко, — Флоту нужно выходить и активно действовать на просторе.

— Флоту нужно убраться отсюда, покуда он цел и пока он своим энергичным натиском сможет уничтожить несколько боевых судов неприятеля, — сказал генерал Никитин.

— А я думаю, что эскадра не сможет преодолеть всех препятствий при переходе во Владивосток. Ей лучше, базируясь на крепости, действовать на пути сообщения высадившейся японской армии, — сказал полковник Рейс.

Генерал Белый совершенно не был согласен с мнением, что флот, соединившись с владивостокскими крейсерами, помог бы главной Маньчжурской армии и перетянул бы успех кампании в нашу сторону, хотя бы ценою Порт-Артура. По его мнению, флот должен стоять рука об руку с сухопутными войсками в защите Порт-Артура.

— Но сколько же продержится Порт-Артур? — спросил Витгефт.

— Максимум до октября, — крикнул Фок.

К нему присоединились все, кроме Смирнова.

— Мне совершенно ясно, что находиться в так называемом западном бассейне флоту нечего, — сказал фон Эссен. — Мы должны как можно скорее выйти для решительного боя. Я не могу уверять, что суда вполне здоровы. Генерал Белый нам нового ничего не сказал. Его мнение слишком оскорбительно для личного состава порт-артурской эскадры. В истории морских войн есть очень много примеров, когда та или другая эскадра выходила победительницей благодаря умелым маневрам, неожиданным выпадам и стойкости обслуживающего персонала. Вы все знаете, что покойный адмирал Макаров был скуп на хорошие оценки. Этот справедливый судья часто говорил следующее: «Сражения, которые имели наши суда с японцами, показали, что в артиллерийском деле преимущество бесспорно на нашей стороне. Наши снаряды лучшего качества, чем японские. Они имеют более правильный полет и более обеспеченный разрыв. Также, по-видимому, мы имеем большую меткость огня». Но особенно Степан Осипович хорошо отзывался о моряках: «Хладнокровие наших экипажей свидетельствуется всеми командирами, которые заметили у людей, обслуживающих орудия, скорее любознательность, чем какое-либо другое чувство. Многие высовывались снизу наверх посмотреть, как идет дело».

Командир «Севастополя» на минуту замолк и, закурив папиросу, продолжал:

— Покойный адмирал умел ценить нашего бескорыстного матроса. Каковы же японские артиллеристы —это нам всем известно из исторического обстрела «Баяна» в бою 31 марта. Целый отряд неприятельских крейсеров стрелял исключительно плохо. Крейсер «Баян», высланный на помощь «Страшному», не испугался огня шести вражеских крупных судов и, осыпаемый снарядами, все же спас пять человек. Если на японской стороне некоторый перевес в маневренности судов, то все равно они же должны подходить ближе, одерживать свой ход, чтобы их снаряды долетели до наших судов. И даже тогда мы не останемся в долгу. Принимая во внимание хладнокровие и меткость наших артиллеристов, мы несомненно получим желательные результаты.

Фон Эссен обвел взглядом собрание и встретился глазами с генералом Кондратенко.

— Мне непонятны генерал Белый и полковник Рейс, — продолжал фон Эссен, — и я вполне разделяю точку зрения генералов Стесселя и Кондратенко. Положение угрожающее именно для флота. Если ему суждено погибнуть, то он должен погибнуть с честью, то есть с большим уроном для неприятеля. Пусть японцы победят, но это должно быть пирровой победой. Только в последнем случае есть смысл в приходе Балтийской эскадры. Меня очень огорчает то, что мы слишком медлим и преступно теряем время. Мы даем возможность нашему врагу изобретать и совершенствоваться. В заключение прошу вспомнить слова Напалеона: «Упущенный момент не вернется вовеки. Время на войне ценится секундами».

6

Кондратенко ушел с совещания опечаленным:

— И к чему адмиралу все эти совещания, — взволнованно говорил он Стесселю. — Витгефту предоставлены неограниченные права. Осторожность и обсуждения необходимы, но о чем говорить, когда все ясно?!

— Придется этих адмиралов вытащить на Высокую гору, — проговорил с усмешкой Стессель. Его заплывшие глаза сузились, а подбородок отвис. — Есть же у Витгефта прекрасные капитаны, ну и советовался бы только с ними.

— Какой молодчина фон Эссен. Он один больше всех болеет за честь флота, — сказал комендант крепости Смирнов.

— Напишем господину адмиралу письмо, а то это все разговорчики. Мне не понравилась одна фраза Витгефта, — отчеканил Стессель.

— А именно? — спросил Кондратенко.

— Помните, он сказал, что крепость, вместо того чтобы быть убежищем и опорою флоту, сама требует от него защиты и активных действий в море.

— Да, это очень скользкая фраза.

— Этого так оставить нельзя.

7

Протокол за подписью временно испополняющего должность старшего флагмана и командующего эскадрой контр-адмирала Витгефта, начальника отряда броненосцев князя Ухтомского, контр-адмиралов Григоровича, Лощинского, Рейценштейна, Матусевича, командиров броненосцев «Ретвизан», «Победа», «Пересвет», «Полтава», «Цесаревич» и крейсеров первого ранга «Паллада», «Диана», «Баян» и «Аскольд» гласил: «Собрание, обсудив положение дел с технической стороны и боевой готовности судов, пришло большинством голосов к нижеследующему заключению: флот должен выйти в море тотчас же, как он будет готов к бою; выход же немедленный, как желают господа сухопутные начальники, несмотря ни на какое положение дел на сухопутном театре военных действий, невозможен за неготовностью судов. О времени готовности флота к выходу будет сообщено начальнику укрепленного района по выяснении обстоятельств. Но во всяком случае выход не может быть сделан ранее конца этой недели (примерно между 23 и 29 мая). Выход же флота по частям недопустим в тактическом отношении и не может привести к какому-либо благоприятному результату».

Только командир броненосца «Севастополь» фон Эссен не согласился с мнением совещания и записал отдельно:

«События не ждут и терять драгоценное время не следует. Если мы будем ждать готовности всех судов, то нас забросают минами или закупорят в Артуре, и мы вовсе не выйдем.

Надо выходить теперь с теми судами, которые готовы. Остальные же тогда поторопятся присоединиться к ним по готовности».

Написав последнюю фразу, фон Эссен долго думал, но, махнув рукой, продолжал:

«Полагаю, что даже выход неполной нашей эскадры повлияет на ход событий и задержит движение японской армии».

Посылая протокол Стесселю, Витгефт очень волновался и в своей препроводительной, как бы оправдываясь за решение собрания, написал:

«Флот по изготовлении выйдет, несмотря на то, что ему придется идти в атаку на противника, стоящего на хорошей позиции.

Дорога же длиною в двенадцать верст очень узка, так как вправо и влево заложены мины».

8

Решения командиров и сухопутных генералов, обсуждавших вопросы обороны крепости, быстро становились известными нижним чинам. Узнавали об этом и японские шпионы.

Солдат и особенно матросов поражала бесплановость действий. То отдают Киньчжоу без особого сопротивления, то хлопочут и толкуют об атаке на Киньчжоу северной армией. То бегут от Киньчжоу до Волчьих гор, то опять возвращаются и начинают укреплять совершенно забытые высоты на Перевале. Растерянность командного состава начинала волновать защитников. Они знали, что все ошибки будут выправляться их горбами. Солдаты и матросы зорко приглядывались к своим командирам и старались уловить их настроение, чтобы в бою, в смертельной опасности знать, что делать и помимо распоряжений начальника.

Западный участок Порт-Артура, или левый фланг, имел совершенно дикий характер. Крайне пересеченная, изобилующая оврагами и промоинами местность была лишена удобных сообщений. На протяжении многих верст не было ни воды, ни жилья, ни растительности. Один только камень и тощая пожелтевшая трава.

В конце мая адмирал и генералы поднялись на Высокую гору. Перед ними открылся огромный кругозор. Видны были широкие долины, связывающие бухту Луизы и Западный бассейн, Голубиная бухта, несмотря на то, что ее в значительной степени скрывали прибрежные холмы. Некоторыми своими берегами обнаружилась и бухта Луизы, которая отстояла от горы Высокой на четыре километра.

Развернувшиеся перед адмиралами распадки были сплошь возделаны. Поля зеленели, между ними пестрели разбросанные деревушки и множество кладбищ.

Когда адмиралы повернулись в противоположную сторону, к Артуру, то увидели перед собою как на ладони Порт-Артурскую гавань со всеми находящимися в ней кораблями.

— Вот, смотрите, — сказал Стессель. — Как только японцы займут Высокую, суда будут уничтожены в самом непродолжительном времени.

— Не нужно отдавать ее! — воскликнул Вирен.

— Я уже не раз это слышал. Не нужно было выстоять флоту в бухте в такой ответственный момент, а он стоит… — с усмешкой сказал Стессель. — Но ваша беда может, быть выправлена, а наша нет. Вы, подремонтировавшись, еще можете уйти, а мы теперь не в состоянии построить здесь долговременные укрепления…

— С кораблей не дадим житья японцам, если они захватят гору.

— Тут японцев не будет, — сказал Смирнов. — Тут будет всего лишь один японец-наблюдатель.

— Это поистине будет стрельба из двенадцатидюймовых пушек по воробьям, — захихикал Фок.

— Высокая гора не единственное уязвимое место. В таком же положении у нас и Сяогушань, — снова вступил в разговор Стессель. — И что же? Когда я настаивал на укреплении их, инженеры Величко, Вернандер и другие отвечали мне точно так, как сейчас вы, Вирен…

9

В первых числах июня состоялось еще собрание морских офицеров. Витгефт наконец решил 9 июня с утренним приливом выйти из гавани.

Капитана фон Эссена бесили совещания:

— Протоколы с резолюциями по большинству голосов не развивают в начальниках боевой самостоятельности и смелости, — часто говорил он про себя. — Один, два раза собраться — это хорошо, но показывать на совещании свою беспомощность, это уже никуда не годится. Противник Витгефта, адмирал Того, несколько иного характера.

Фон Эссен вспомнил один эпизод из жизни японского командующего флотом. В японско-китайскую войну, будучи только штабс-офицером и командуя крейсером «Нанива», Того следил за движением китайского флота в Печилийском заливе. 25 июня 1894 года Того встретил два неприятельских крейсера, конвоировавших громадный пароход под английским флагом. Китайцы открыли огонь по «Наниве», но, получив отпор, полным ходом скрылись с места сражения. На сигнал «Нанивы» остановиться пароход не обратил внимания. Тогда Того, по свидетельству его подчиненных, закрыл глаза и задумался на две минуты, затем твердо, не дозволяющим ни малейших колебаний голосом, приказал расстрелять английский пароход.

Парламент, биржи, университеты протестовали против насилия, оскорбления флага, варварства… Но буря негодования улеглась, а профессоры Холланд и Вестлек даже нашли оправдание поступку Того.

— Что было бы, если бы он созвал совещание на «Наниве»? — умехнулся Эссен.

10

Получив известие о неудачном выходе эскадры 10 июня, наместник послал через Инкоу на миноносце «Лейтенант Бураков» не нового флотоводца, менее Витгефта осторожного, а только категорическое предписание: «Немедленно изготовить суда к выходу в море, приняв по всем частям полные запасы и поддерживая корабли в постоянной готовности. В соответствии с обстоятельствами, оказывать всеми вверенными Витгефту судами возможную помощь в обороне Порт-Артура, которая должна выражаться в активных действиях эскадры или отдельных ее частей. Иметь в виду, что эскадре можно оставаться в Артуре лишь до того времени, пока она в нем в безопасности. В противном случае, не взирая на неоконченное исправление броненосца «Севастополь», надлежит выйти в море и, не вступая в бой, если окажется возможным, проложить себе путь во Владивосток».

Итак, все было по-старому. Наместник приказывал, а Витгефт совещался. 15 июля снова состоялось собрание моряков.

Фон Эссен, как и раньше, был за немедленный выход в море. Грамматчиков считал выход флота нежелательным до последнего момента (почти то же говорил Фок на одном из предыдущих совещаний). Вирен говорил:

— Флоту оставаться в Артуре, составляя с ним нераздельное целое, но распределить суда — часть будет выходить на рейд, часть останется в гавани, команда их пойдет на берег и примет участие в обороне Артура.

Ряд морских офицеров— Успенский, Бойсман, Щенснович, Рейценштейн, светлейший князь Ливен, контр-адмирал Лощинский и Григорович — настаивали на том, чтобы оставаться в Артуре до последнего момента. Только адмирал Матусевич был согласен с фон Эссеном.

«С мнением флагманов и командиров вполне согласен», — приписал на этом протоколе Витгефт.

Пассивность Витгефта особенно сильно подчеркивалась его телеграммой от 17 июля: «Выхода эскадры нет. Рейд забросан минами, особенно дрефующими, с многочисленных миноносцев и заградителей. Выловить их нет сил, что доказал взрыв «Баяна» на самом рейде. Перед Артуром пять броненосцев, четыре броненосных крейсера, десять крейсеров, сорок восемь миноносцев с 390 орудиями, против наших пяти броненосцев, четырех крейсеров, семи миноносцев с 223 орудиями. Помолившись и обсудив положение, решил окончательно: эскадрой или выдержать осаду, или погибнуть, защищая Артур… Неприятель подошел, наши войска отступили до фортов. Все время туманы. Начал перекидную стрельбу по берегу».

25 июля от наместника была получена телеграмма: «Оставить Порт-Артур. Невыход эскадры в море вопреки высочайшей воле и моим приказаниям и гибель ее в гавани в случае падения крепости, кроме тяжелой ответственности перед законом, лягут неизгладимым пятном на Андреевский флаг и честь родного флота. Настоящую телеграмму сделать известной всем адмиралам и командирам».

25 июля наголову Витгефта упал, кроме телеграммы, самый настоящий японский снаряд. Витгефт и старший офицер броненосца были легко ранены. На «Цесаревиче», кроме того, была разрушена телефонная станция и убит телефонист.

Командующий флотом перечитал телеграмму несколько раз. Быстрым движением он отодвинул назад стул и, захватив бороду в левую руку, грудью навалился на край стола. Веки адмирала вздрагивали, глаза видели кусок бумаги, на которой отчетливо выделялись два слова: «Оставить Порт-Артур».

«Итак, смены мне нет. Как играет судьба. Вот я, полновластный хозяин кораблей огромной ценности… Они в моих руках, чтобы провести игру, которую давно ожидают во всех концах земного шара. Игрой этой я возвеличу или уничтожу себя. Завтра, много — послезавтра, мое имя будет красоваться на первых страницах газет мира. Оно будет рядом с другим именем — Того. Момент, ожидаемый мною десятки лет, наступил. А я? Эх, если бы мне было меньше лет… Значит, никого не нашлось, кто бы мог сменить меня. Я лучший. Боже мой, какие странные обстоятельства…»

Витгефт стукнул кулаком по столу:

— Ну, что ж! Раз верят, надо действовать и оправдать доверие. — Адмирал встал и прошелся по каюте, по-прежнему прижимая левой рукой бороду, концы ее из-под ладони торчали кверху. Витгефт позвонил. Вошел дежурный офицер.

— Что там?

— Обстреливают «Ретвизан». Есть очень рассчитанные попадания. Снаряд утопил баржу с орудиями, предназначенными для установки на броненосец.

Левая рука адмирала все плотнее и плотнее сжимала бороду.

— Второй снаряд, — продолжал офицер, — разорвался на крыше носовой башни. Осколками ранен командир и выведены из строя двадцать матросов.

— Досиделись, — сказал Витгефт, взглянув в угол каюты мимо офицера.

— Досиделись, ваше превосходительство.

В дверь постучали. Адмирал опустил руки и встал, приняв гордую осанку.

— На «Ретвизане» пробоина. Один отсек залит водой. Крен судна выравнен мертвым балластом. Командир «Ретвизана» просит помочь ему. Он не хочет отставать от эскадры, — доложили Витгефту.

— А не благоразумнее ли как следует провести починку? Впрочем, мы это увидим через несколько часов. А сейчас принять все меры к исправлению пробоины.

11

На последнем совещании Витгефт подошел к фон Эссену и, пожимая ему руку, сказал:

— Решено! Выходим завтра в море. Надеюсь, вы теперь рады?

— Ваше превосходительство, этому радоваться должны все… Мы прорвемся или протараним два-три броненосца! Лучше смерть на судне в бою, чем гибель в этой проклятой луже.

— Несколько дней тому назад, — говорил Витгефт, — вас было двое за окончательный выход эскадры; а теперь все проникнуты желанием сражения. Командир «Ретвизана», несмотря на серьезную пробоину в борту его судна, не хочет отставать, и я его понимаю. Он пойдет с нами, хотя, вследствие водяного балласта, судно будет иметь замедленный ход. Как досадно, что утонуло два шестидюймовых орудия.

— Я знаю, что у всех одна мысль — скорее в бой с японцами, — вмешался в разговор Матусевич. — Правда, новая авария, а миноносцев у нас мало, но мы не подпустим врага. Я уверен в меткости наших артиллеристов. Вы уже знаете, ваше превосходительство, что перекидная стрельба с судов, проведенная флагманским артиллерийским офицером лейтенантом Кетлинским, дала прекрасные результаты. Японские сухопутные батареи, на которых был сосредоточен огонь по невидимой цели, замолчали. И оттуда нет больше за эти дни снарядов. Следует лейтенанта представить к награде.

— Как ваша пробоина? — спросил Витгефт командира «Ретвизана».

— Мне думается, такие люди, как корабельный инженер Бешкурцев, блестяще справятся с этим булавочным уколом врага.

— Хорош укол! — засмеялся фон Эссен. — Как велико отверстие?

— Около двадцати квадратных футов.

— И что же Бешкурцев? — покачивая головой, спросил Матусевич.

— Я с ним лазил и осматривал работы. Все построено на русской смекалке. Внутренняя переборка будет подкреплена, а на пробоину наложен стальной лист. От воды вряд ли мы избавимся, по боеспособность судна останется.

— Вы в меня вселили полную уверенность в удачу похода, — с дрожью в голосе сказал Витгефт. — Во всяком случае, будем биться так, как подобает.

Глава двадцать вторая

1

В 4 часа 30 минут утра 28 июля броненосцы начали выходить из гавани. Один за другим они становились на якорь, соблюдая заранее определенную дистанцию. Было ясное утро. На горизонте показались четыре неприятельских миноносца и две канонерские лодки, — Фон Эссен волновался. Он считал себя одним из виновников выхода эскадры на внешний рейд.

— Чертовски поганая гавань, — сказал Эссен своему помощнику. — Мелководная. Внезапность выхода не создашь. Все проволочки на руку врагу. Как-то сегодня развернется наш строй? Дай бог ему, а вместе с ним и нам, успеха.

Эскадра двинулась. Первым шел под флагом Витгефта «Цесаревич», следующим — раненый «Ретвизан». Витгефт все время справлялся по семафору о состоянии переборок подбитого корабля. Затем следовали «Победа», «Пересвет», «Севастополь» и «Полтава»; крейсеры «Аскольд», «Паллада», «Диана»; транспорт «Монголия» под флатом Красного Креста держался позади колонны; крейсер «Новик» шел форзейлем; миноносцы «Выносливый», «Властный», «Грозовой» и «Бойкий» шли с правой стороны эскадры, а «Бесшумный», «Бесстрашный», «Беспощадный» и «Бурный» — с левой.

Японских миноносцев скоро оказалось уже пятьдесят.

Было 11 часов 30 минут утра. Неприятельские суда, построившись в кильватерную колонну, шли полным ходом, намереваясь пройти далеко под носом «Цесаревича» на соединение с крейсерами, приближавшимися от острова Миотау.

— Итак, бой неизбежен, — сказал Витгефт лейтенанту Азарьеву. — Пусть «Новик» займет место концевого в колонне. Всем миноносцам перейти на правый траверс.

Первый японский снаряд, выпущенный после 12 часов дня, не долетел. Второй, хотя и с того же расстояния, дал перелет. Снаряды падали больше около «Цесаревича». Один из наших снарядов попал в крейсер «Читозе». Колонна неприятельских крейсеров повернула на север и направилась в обход «Полтавы». Больше всех в первой перестрелке пострадали «Полтава» и «Цесаревич».

Японцы замолчали. Русские суда повернули на старый курс в сторону Владивостока. У всех явилась надежда уйти от преследования врага, но «Севастополь» и «Полтава» задерживали.

Нужно было торопиться. Чем дальше от берегов, чем длиннее пройденный путь, тем меньше осталось бы неприятельских судов, преследующих русскую эскадру.

Японцы отошли, уклоняясь от боя лишь для того, чтобы пропустить нашу эскадру в участок моря, засоренный плавучими минами.

Адмирал Того снова вступил в бой ровно через час, убедившись, что русские умело обошли все минные банки. На наших судах не было серьезных повреждений, но все же «Севастополь», «Полтава» и «Ретвизан» получили немало снарядов, на «Аскольде» была снесена дымовая труба и выведен из действия один котел.

Около пяти часов вечера бой начался в третий раз.

Неприятельские суда настигли нашу эскадру и открыли стрельбу по головному кораблю. Колонны сблизились, и наступал момент, когда нужно было броситься на японцев и, может быть, дорогой ценой, но добиться потопления основных кораблей японской эскадры.

Окружающие офицеры не узнавали спокойного адмирала, он был совсем не таким, каким они привыкли видеть его на берегу, в мирной обстановке.

— У них преимущество в ходе, но пока все идет благополучно, — обратился Витгефт к лейтенанту Азарьеву и мичману Эллису. — В крайнем случае, будем таранить.

Снаряды все гуще и гуще ложились вокруг головного корабля. Неприятельские суда держались в сорока кабельтовых. Начались попадания мелких снарядов.

— В крайнем случае, — сказал Азарьеву Витгефт, — руль лево на борт. Неожиданный маневр спутает Того, я в этом уверен.

Вдруг на мостик «Цесаревича» упал двенадцатидюймовый снаряд. Витгефт, Азарьев и Эллис распростерлись, смертельно раненые. Осколками того же снаряда задело командира Иванова и лейтенанта Ненюкова. Все приборы управления были сбиты, и броненосец покатился влево.

Суда сгрудились. И в этот, поистине трагический момент, командир «Ретвизана» капитан Щенснович, проявил исключительную сообразительность, повернул свой корабль наперерез врагу. Этот маневр привлек все внимание Того к «Ретвизану». У Щенсновича действовали всего четыре орудия. Расстояние между японской эскадрой и «Ретвизаном» уменьшилось до семнадцати кабельтовых, которые он мог пройти в семь-восемь минут. Японцы стреляли торопливо и невпопад. Командир «Севастополя» фон Эссен решил направить свой корабль по примеру «Ретвизана». Японские броненосцы проходили недалеко перед глазами. Щенснович видел, что орудия «Миказы» молчат, что у «Асахи» и «Шикишимы» разворочены кормовые части. На «Миказе» вспыхнул пожар. Японские снаряды со всех орудий «Фуджи», «Ниссина», «Касуги», «Якумо» и «Асамы» беспорядочно сыпались, не задевая «Ретвизана».

Но вот в «Севастополь» попал снаряд и перебил у одного котла некоторые паропроводные трубы, на «Ретвизане» ранило командира. «Севастополь» не мог двигаться, а на «Ретвизане» не нашлось достойного заместителя, и броненосец повернул на соединение с отступающей эскадрой.

Момент был упущен. Бой выиграли русские, но результаты его были потеряны навсегда. «Цесаревич» и «Диана» прорвались на юг к Шанхаю, а остальные суда вернулись в Порт-Артур.

В первых числах августа японцы начали настойчиво напирать на наш левый фланг у Голубиной бухты. Впоследствии выяснилось, что это был выпад, которым генерал Ноги рассчитывал ослабить резервы нашего центра. Бои протекали с исключительной жестокостью. Наши не хотели отдавать хотя бы и второстепенных горок без упорного сопротивления.

Третьего августа, около десяти часов утра, со стороны Волчьих гор показалась группа японских всадников с большим белым флагом. Это были парламентеры, которые передали нашему командованию письмо.

Вот что писало японское командование:

«Господину высшему начальнику Порт-артурской российской армии.

Господину высшему начальнику Порт-артурского российского флота.

Имеем честь почтительно представить нижеследующее: блестящая оборона Порт-Артура заслуживает похвалы всего мира. Однако, будучи крепостью, находящеюся в изолированном положении, окруженною с суши и с моря превосходными силами и, кроме того, теряющею надежду получить своевременно выручку, она в конце концов не может не пасть, как бы ни были талантливы и преданы своему делу начальствующие в ней лица, как бы ни были доблестны ее солдаты. Наша же армия окончила приготовления к общему штурму; недалеко то время, когда она начнет решительные действия. Когда же это случится, судьба Порт-Артура будет решена. Ввиду этого мы сообщаем вашим превосходительствам, что если у вас есть мысль вступить в переговоры, то настоящий момент является самым подходящим.

Хотя выбор действий — приступить ли к капитуляции или нет — в полной воле ваших превосходительств, но если вы остановитесь на капитуляции, то потрудитесь в промежуток времени от настоящего момента дня до первой минуты десятого часа завтрашнего дня, т. е. 17 августа 37 года Мейдзи (1904 г.) отправить парламентера в первую линию японской армии, находящуюся севернее флотского экипажа, по дороге от Порт-Артура к Цзиньчжоу. По истечении означенного срока всякие переговоры должны быть прекращены, о чем мы и считаем долгом формально вас уведомить.

16 августа 37 года Мейдзи. Главная квартира Порт-артурской осадной армии.

С совершенным почтением.

Командующий осадною Порт-артурскою армиею —

барон НОГИ

Командующий флотом, блокирующим Ляодунский полуостров,

ТОГО ХЕЙХАИРО. »

Утром четвертого августа наши парламентеры передали в запечатанном конверте ответ на письмо:

«Честь и достоинство России не могут допустить даже переговоров о выработке условий сдачи крепости.

 Генерал-лейтенант Стессель. Генерал-лейтенант Смирнов».

Часть Вторая

Глава первая

1

Второй и третий форты являлись как бы углами восточного фронта порт-артурских укреплений. Они были ключами, открывающими свободный доступ в центр крепости. Но форты соорудили с большими техническими недочетами, поспешно, без предварительного детального изучения рельефа местности. Между тем природные условия давали возможность построить здесь неуязвимые опорные пункты.

На войска, вступившие в крепость после кровопролитных боев, легла тяжесть доведения фортов до значения противоштурмовых точек.

Брустверы напольного и боковых фасов у форта № 2 к началу войны хотя и насыпали, но не плакировали. Важные проходы между галереями и капонирами не залили бетоном. Над сводом казарм форта был насыпан лишь небольшой бруствер для укрытия стрелков. Форт № 3 ко времени объявления войны также далеко не закончили. Но солдаты во время обороны своими руками укрепили его так, что японцы впоследствии отзывались о нем, как об одном из сильнейших оборонительных пунктов.

В жаркий июльский день пыльные, ободранные, полуголодные солдаты пятой роты вступили на форт № 2. При переходе по деревянному мостику через горжевой ров [5] стрелки невольно оглядывались на остроконечную вершину Большого Орлиного Гнезда; им казалось, что они опускаются в ловушку, откуда не будет возврата. Перебежав мостик и очутившись во дворике, солдаты увидели перед собой низкую толстую стану с полукруглым отверстием, похожим на огромную пасть. Дыра настолько испугала стрелка Родионова, что он вздрогнул и съежился. Его товарищ Кобылин, юркий любознательный человек, внимательно рассматривал стену с выступами, траверсы из мешков и стоящие здесь легкие орудия.

Миновав полутемный проход, стрелки очутились на главном дворе форта.

— Вольно! Оправиться! — раздалась команда.

Солдаты поспешно ставили ружья в козлы, снимали с себя походные сумки, скатанные шинели и утирали руками и полами гимнастерок потные запыленные лбы.

— Вот она, матушка-крепость, — сказал старый солдат Пестов, почесывая свою курчавую бороду. — За пять лет службы первый раз в таком хорошем форту. Сюда он не скоро проберется и никакими снарядами не пробьет. Можно будет поработать по-хорошему, только голову зря не высовывай.

Родионов, осмотревшись, успокоился. Все было сделано попрочнее, посолиднее, чем на полевых позициях.

— Хороша наковальня, незнамо какой будет молоток, — промолвил ефрейтор Егоров, уже имевший георгиевский крест за бои на Перевалах.

Егоров удивлял всех — и своих товарищей и офицеров. Он почти никогда не смеялся, сам не шутил и не отвечал на шутки. Небольшого роста, голубоглазый, круглолицый, он ходил несколько вразвалку. У него было удивительно белое лицо; обращал на себя внимание высокий и чистый лоб. Русые волосы, когда отрастали, были курчавыми и мягкими, а усы — густыми и светлыми, точно из волокон льна. Егоров без крика и ругани переживал свои неудачи, без ворчанья переносил нападки начальства, не сердился и не протестовал, если новый, не знающий его, дневальный при дележке хлеба и мяса давал ему плохие куски. Этим Егоров достиг удивительных результатов. Никто не допускал мысли обидеть его. — О нем говорили:

— Этот всегда смотрит вперед и далеко видит.

Егоров десяток раз бывал в вылазках, которые сошли благополучно для него и его товарищей. Удачу приписывали Егорову, его вдумчивости и проницательности. Солдат не раз слышал, как за его спиной говорили: «Дать бы ему образование, был бы он генералом».

Егорову не понравился форт. После простора позиций на Зеленых горах — и вдруг какой-то прилизанный двор, угрюмые стены казематов, точно вылитые из свинца.

— Чево это он там сказал? — заинтересовались стрелки, осматривая форт.

— Почему это наковальня? — спросил Кобылин.

— Смотри, какая твердая да гладкая. Стоит на одном месте. Никуда не сдвинешь. Дорого поди стоит…

— Ну и что ж? — вступил в разговор Родионов.

— Бить по ней снарядами-то очень хорошо будет. Достиг один раз прицела и постукивай. Расплющивай, что тут расположено.

— Тебя послушать, так мы вроде железа.

— Не железо, а песочек, — спокойно сказал Егоров. — Ковать враг будет пушки да казематы, а нас будут подсыпать сюда словно песочек в кузнице на горячее железо. Видал поди?

Родионов вздрогнул и побледнел.

— Ты, Егоров, не то название дал. По-моему, это ступа, — сказал Кобылин. — И нас в нее бросили.

— И так можно, — согласился Егоров.

— Что в лоб, что по лбу, — рассмеялись стрелки. — Ладно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

2

Через два дня солдаты присмотрелись и освоились с обстановкой. Толстые стены казармы внушали доверие: в такой казарме можно спать спокойно. Рвы кругом форта были глубокие, выбитые в твердом грунте — не перескочить их врагу. На загибах рва — бетонные капониры, а в них пулеметы и пушки, из которых можно всех врагов перестрелять. Та тревога, которую вселили слова Егорова, прошла; ее заменила осторожность. Когда в последних числах июля через форт начали перелетать неприятельские снаряды, направленные в город, каждый из солдат присмотрел себе уголок, чтобы укрыться во время обстрела.

Комендантом второго форта был пехотный капитан Николай Степанович Резанов. По наружности Резанова, носившего очки в золотой оправе, никак нельзя было отнести к группе строевых офицеров. Обыкновенно при первой встрече с ним его принимали за штабного. Капитан был беспокойным человеком. Вступив на форт, он несколько дней подряд с утра до вечера осматривал его. Недостатков было много. Резанов невзлюбил форт № 2. В первый день своего командования он сказал подчиненным ему офицерам:

— Поздравляю вас с тесным обложением. Нам вручили один из ключей для входа в крепость. Надеюсь, всем понятно, какая огромная ответственность лежит на нас. Мы должны привести форт в полную боевую готовность, от которой он, к сожалению, далек. Прошу сообщить ваши соображения о замеченных недостатках. Мы их обсудим и постараемся устранить.

— Прежде всего следует обратить внимание на наш гласис, — заговорил поручик Злобинский. — Вы посмотрите, какая дикая, неслыханная ошибка допущена при сооружении форта. У него фактически нет той площади, на которой мы должны поражать врага. Сразу же после рва начинается мертвое пространство, которое вне досягаемости наших выстрелов. Это черт знает что такое, — волновался поручик. — Каждому юнкеру в училище вдалбливают в голову, что площадь перед укреплением должна быть обязательно в хорошем обстреле на несколько десятков шагов…

— Нет укрытий хотя бы для противоштурмовых пушек, — добавил артиллерийский офицер. — При первой же бомбардировке все наши орудия будут расплющены.

— Да к тому еще мостик через ров слишком высок и на видном месте, над сводом казарм мало земли, в казематах и казармах нет приспособлений для вентиляции и, что всего ужаснее, на форту нет бетонных цистерн для хранения воды, — проговорил комендант форта. — Все это вызывает досаду. Но! — выкрикнул он, — мы обязаны и перед родиной и перед солдатами, которых ввели сюда, принять самые срочные меры. Форт — дрянь, но он будет стоять до конца осады и никогда не сдастся. Не думайте, что только мы с вами обездоленные: к вашему сведению, и на других фортах не лучше.

— Николай Степанович, вы слышали, что наши старшие офицеры не особенно уверены в неприступности Артура?

— Знаю, — ответил Резанов. — Генерал Смирнов после первых японских снарядов несколько дней тому назад сказал, что крепость может продержаться месяца четыре: месяца два японцы-де будут сбивать наши батареи, а два месяца штурмовать. Срок большой. За это время подойдет Куропаткин и оттянет осадную армию, а там, смотришь, и экономические затруднения у Японии будут.

— Это предположение чрезвычайно проблематично. Англичане, да и некоторые другие государства, поддержат японцев. Пушек, пулеметов, снарядов у них достаточно, — заметил Злобинский.

После начала тесного обложения прошло две недели. Японцы все эти дни были заняты обхватом наших флангов. Особенную деятельность они проявили в боях за обладание горами Сяогушань и Дагушань. С этих высот можно было прекрасно наблюдать за врагом на восточном фронте и обстреливать его при попытках установить батареи с осадными пушками. С гор был прекрасно виден тыл третьего форта. Это должно было бы натолкнуть инженеров и генералов на мысль об их сильном вооружении и постройке форта хотя бы на одной из вершин. Но горы почему-то не были укреплены.

3

Солдаты любили Резанова. Как начальник это был строгий и неумолимый человек, но проявлял он только справедливую настойчивость. Каждый стрелок знал, что приказание капитана должно быть исполнено в срок и с тщательностью, которую он внушал.

— Их два сапога — пара: капитан Резанов и ефрейтор Егоров, — говорили старые солдаты. — Кабы они были всегда вместе, нам бы тогда спать спокойно: они уж доподлинно сказали бы, кого и когда обстрелять или на штыки взять.

К первым числам августа форт № 2 оборудовали. К этому времени Дагушань и Сяогушань пали.

— Теперь держись, — сказал Резанов офицерам. — И второй и третий форты с их дворами — открытая площадка. Меткости в стрельбе японцы достигнут необычайной. У них не будет ни одного перелета или недолета. Стрельба будет корректироваться с фланга. Мы же на месте, мы не двинемся.

Глава вторая

1

Японцы обстреливали город, левый и правый фланги. Были и штурмы, но второй и третий форты жили своей размеренной, хотя и тревожной, жизнью. Траншеи, окопы, редуты, люнеты укреплялись и все более и более вселяли надежду в их неприступность. Генерал Кондратенко часто осматривал укрепленную линию, беседовал с офицерами и солдатами. Он был озабочен и нервничал. Его поразила нерешительность морских офицеров, вернувшихся 28 июля обратно в Артур. «Что они будут тут делать — эти дорогостоящие суда? — часто задавал себе вопрос Кондратенко. — Не пошли на таран. Не использовали до конца положение, чтобы нанести глубокие повреждения врагу, хотя бы и ценой своей гибели. Утопить суда нужно было там, далеко в море, а не вводить их для этого сюда — в грязную лужу, где их не сегодня, так завтра расстреляют».

Тревожное состояние генерала заметили окружающие его офицеры. И чем больше он волновался, тем внимательнее прислушивались к его словам. Атмосфера была напряженной до предела. Передвижки врага, бессилие нашей артиллерии сбить неприятельские батареи заставляли каждого призадуматься. Все ждали генерального штурма. Японцам выгодно было взять Артур в первые дни августа, пока подбитая эскадра не оправилась и не сделала новую попытку к прорыву во Владивосток.

День четвертого августа проходил спокойно. Гарнизон второго форта, как всегда, проводил работы по усилению укреплений. За последнюю неделю форт нельзя было узнать. С правой стороны дворика был устроен окоп на два пулемета, а в середине дворика укрытие, под которым стояли две полевые пушки. Пулеметы и пушки предназначались для обстрела подступов к Куропаткинскому люнету.

Генерал Кондратенко обошел все уголки форта. Он долго рассматривал добавочные сооружения и в конце концов одобрил их. Стрелки впервые видели генерала так близко.

— Во всякую щель свой нос сует. Не боится, что по наковальне ходит. Егоров, что ты не предупредишь их превосходительство? — смеялся Пестов.

— На холодной наковальне и бутылочку спокойнехонько распить можно, — ответил Егоров.

— Что, борода, выкусил? — засмеялись солдаты.

Кондратенко подошел к группе солдат и, поздоровавшись, спросил:

— Форт-то поди лучше, чем открытые окопы?

— Без форта вольготней, ваше превосходительство.

— Это почему же?

Солдаты отвечали сбивчиво, отрывочными фразами. Но генерал понял, что открытое поле им нравится больше за далекую видимость и что в полевой обстановке каждый стрелок чувствует себя более самостоятельно. При орудийном обстреле по окопу можно передвигаться, а здесь все в куче. Может, для артиллеристов и нужны такие казематы, но стрелкам по душе поле.

— Воевали вы неплохо в поле. Такую же храбрость проявите и здесь, — сказал генерал стрелкам. — Будьте спокойны и работайте уверенно. Нас поддержат тяжелые пушки порт-артурских укреплений. Мы всегда будем с вами. Отбивать врага будем вместе и умирать будем вместе.

2

Ночь с пятого на шестое августа была ясная. Егоров стоял на часах с Пестовым. Бородач мурлыкал что-то из духовных мотивов, а Егоров смотрел на звездное небо и старался разгадать, отчего семь звезд Большой Медведицы, которые в народе зовут «Ковшом», под утро опрокидываются.

— Скоро рассвет, — печально проговорил Пестов. — У нас, дома, будут вставать и встречать праздник.

— Да, сегодня преображенье. Люблю я деревенские праздники, — отозвался Егоров.

— Служба в церкви торжественная. Плоды будут освящать.

— Не за службу церковную я люблю праздники, а за то, что в праздники любви у людей друг к другу больше.

— Чем-то нас япоша пожалует сегодня…

— Хорошего не жди. Вот-вот начнет громыхать.

— А что, Егоров, тебе на самом деле не страшно или ты притворяешься?

— Ты, дядя Пестов, ходил весной через реку по рыхлому льду?

— Приходилось, особенно к святой, когда торопился с заработков.

— Мог ты провалиться и утонуть?

— С другими случалось, ну, и со мной могло.

— То-то вот и оно. На войне мы все равно что весной по рыхлому или осенью по тонкому льду идем. Можно пройти, можно и булькнуть. Например, если у тебя страх, а у меня его нет. Разорвалась шрапнеля… Меня убило, а ты остался. Или наоборот. Подумай. Ни страх и ни бойкость от случайной пули не спасут. Но страх мешает опасность рассмотреть. Когда дрожит сердце — далеко не увидишь. А нам нужно глаз незатуманенным держать, тогда легче сохранить себя от человека, что в тебя из винтовки метит или хочет штыком пырнуть. Пробовал кому-нибудь подолгу в глаза смотреть? Вот так она, смерть, на нас смотрит. И тут-то, брат, чей зрачок выдержит. По нашим годам смерти не время брать нас. Ты и гляди ей в глаза прямо, не дрожа: врет, свернет, уйдет в сторону…

На рассвете глухо прозвучал выстрел. Пестов и Егоров прислушались. Позади третьего форта разорвалась первая неприятельская граната.

— С праздником япоша поздравляет, — сказал Пестов.

— Снаряду трудновато по воздуху пролететь. Гудит, люлюкает, а пулька свистнет, как птичка, и нет ее.

Второй снаряд пролетел правее и упал в тылу форта № 2. Затем вдруг раздался взрыв на первом редуте, совсем рядом. Пестов и Егоров вздрогнули и переглянулись. Секунды две спустя в воздухе резко прозвучал залп неприятельской батареи, укрывшейся в складках Волчьих гор:

— Смотри, а я побегу скажу дежурному, — крикнул Пестов.

Егоров отошел от колеса орудия, у которого стоял, и придвинулся плотно к стенке из мешков. По всему неприятельскому фронту, насколько мог видеть Егоров, мелькали огни неприятельских батарей. Но снаряды сыпались только по линии нашего правого фланга от батареи лит. А до укрепления № 3. От первых снарядов, неожиданно обрушившихся на восточный фронт, не только люди, но и земля вздрогнула. Вслед за этим началась непрерывная канонада. Еще не успели артиллеристы стать на свои места, в боевой порядок, как вокруг форта упал град разнокалиберных снарядов. Осколки с визгом пролетели через голову Егорова и ударились о мешки, выложенные поверх сводов казематов. На дворе посыпались мелкие камни, начал оседать песок, за ним потянулась струйка удушливого дыма. Егоров взглянул в амбразуру и увидел, как кипела земля на первом и втором редутах. Над третьим фортом стояло сплошное облако из пыли и дыма.

Прибежавшие артиллеристы и дежурные части прижимались к стенкам и прятались в ниши.

Несколько снарядов упало на дворик форта, ударившись о камни и бетон, они разорвались на тысячи мелких и больших кусков. Оглушающий треск заставил всех закрыть глаза и втянуть головы в плечи. До слуха Егорова донеслось несколько вскриков, кто-то невдалеке застонал.

— Всем, кроме часовых и артиллеристов, в казематы, — раздалась команда.

Канониры имели укрытие рядом с орудиями, и потому они остались на месте. Снаряды стали падать дальше. На форту вздохнули свободнее. Но это продолжалось недолго. Егоров видел, что опасность наползала сзади, с тылового рва форта. Неприятель постепенно уменьшал угол прицела. Наконец, первый десяток бризантных бомб хлестнул по форту, а вслед за этим, со стороны гласиса, ударил град шрапнели. Сила огня нарастала, попадания участились. Заграждения из мешков падали, придавливая стрелков. Бойницы форта и ближайших к нему укреплений с каждой минутой теряли свой боевой вид. В бруствере левого фаса образовалась брешь.

Вершина Большого Орлиного Гнезда курилась, как вулкан; морские орудия, стоявшие на ней, отвечали резкими выстрелами, похожими на чудовищный удар бичом. Около девяти часов Большое Орлиное Гнездо замолкло. Перестали четко отвечать врагу Малое Орлиное Гнездо и Заредутная батарея.

Егоров видел, как все вокруг него притихли. Орудийная стрельба мешала сосредоточиться и действовать так, как требовал устав службы. Капитан Резанов неожиданно появился среди артиллеристов и стрелков, отдавая тем и другим распоряжения. Он требовал неусыпного наблюдения за фронтом неприятеля:

— Не прозевайте передвижек врага. Наше дело бить по живым японцам, а не по их пушкам.

В клубах пыли и дыма, поднимавшихся кверху, солдаты иногда успевали рассмотреть только поблескивающие очки капитана. Когда Резанов с особой горячностью бросался в опасные места, стрелки хватали его за плечи и оттаскивали от бруствера.

— Куда вы, ваше скородие, сшибет.

Отчаянные выходки коменданта давали положительные результаты. Солдаты воочию убеждались в том, что смерть на войне — это дело случая.

Как ни старались стрелки уловить движение неприятельских колонн, им ничего не удалось заметить: пыль и дым все время накатывались на них. Снаряды шлепались перед бойницами, заставляя солдат спускаться на дно траншеи; свинцовые пули шрапнелей барабанили по оголившимся козырькам. С места хорошо был виден первый редут. На нем не осталось живого места. Оттуда уносили раненых и убитых.

Во время перебежки от бруствера к казарме Пестова ранило осколком снаряда. К Егорову послали Родионова. С сильно бьющимся сердцем уселся он в нишу и вопросительно взглянул на товарища.

— Ну, будем с тобой играть в прятки. Будь сторожким, не зевай. Сиди смирно… Жди… Сейчас долбанут большими.

Прошло несколько секунд, а может, целая вечность, — Родионов не помнит. Страшный треск оглушил его. Посыпались камни, где-то хлопнула доска. Из разорванных мешков посыпалась земля.

— Теперь опять жди. Другая музыка будет… Потоньше…

Родионов отупело смотрел на Егорова и не понимал ни слова. Он еще не пришел в себя от первого взрыва, как вдруг по всему фронту ударил свинцовый дождь.

— Пора, вставай!

Егоров схватил товарища за руку, и оба подползли к амбразурам.

— Смотри вперед. Видишь — это все японские-пушки стреляют, а нам нужно смотреть за ихней пехотой, чтобы невзначай не навалилась. Там вот, немного впереди, наши редуты, но от них ничего, кажись, не осталось. Туда и вдарят косоглазые. Это будет первая ихняя ступенька. Айда обратно, а то сейчас опять тяжелые прилетят.

По форту били две батареи: одна — осадочных гаубиц, другая — полевых орудий. Стреляли они залпами через определенные промежутки времени. Форт, выждав, пока наступит удобный момент, бросал свои ответные снаряды в сторону неприятеля.

В этот день, шестого августа, выяснилось, что мы слабо подготовлены к отражению неприятельского артиллерийского огня. Все преимущества были на стороне японцев. Пушки скрывались в складках местности, а в случае обнаружения батарей орудия могли передвигаться. Японцы расходовали снаряды без оглядки на запасы.

В полдень наступило затишье. И тогда солдаты и офицеры второго форта узнали, что на Большом Орлином Гнезде убит командир батареи мичман Вильгельмс и подбиты обе пушки Кане. Не лучше было с пушками и на других батареях. На форту № 3 японцы подбили все орудия.

Наши считали потери в людях и орудиях, а японцы передвигали свои колонны все ближе и ближе, маскируясь в высоком гаоляне и оврагах. Всем было ясно, что дневная бомбардировка — это подготовка штурма. После двухчасового перерыва канонада возобновилась и продолжалась до восьми часов вечера.

Форт № 2 представлял собой печальное зрелище. За первый день бомбардировки выбыло из строя тридцать человек. Офицерам хотелось поделиться между собой впечатлениями, но беспокойный Резанов сразу же после ужина приказал заняться исправлением повреждений.

Стрелки работали охотно. Они быстро заделали бреши и восстановили укрытия от шрапнельного огня.

Всю ночь ждали штурма. Лучи прожекторов, прорезывая темноту, с большой тщательностью освещали подступы к нашим сторожевым охранениям. И ночью враг не молчал. На наши укрепления изредка залетали бомбы японских гаубиц. К рассвету напряжение защитников достигло крайней точки.

Забелел восток, побледнели звезды. Тьма с гор скатилась вниз, но и там держалась недолго. Потянуло прохладой.

— Сначала еще будет жестокий обстрел, — говорил, обегая форт, комендант Резанов. — Держитесь как можно осторожней: враг пристрелялся. Без команды не бегать по двору.

С первыми лучами зари на город и на все укрепленные точки восточного фронта беспрерывным дождем посыпались снаряды. Седьмого августа у врага действовали, вероятно, все пушки. На дворы укреплений, по дорогам падали мелкие острые снарядики величиною с морковь.

Второй форт пострадал очень значительно. Глядя на двор, весь издолбленный снарядами, солдаты невольно вспоминали слова Егорова о наковальне. В бруствере снова была пробита брешь. Снаряд, попавший в выход казармы, разорвался внутри. 23 человека убило, 20 ранило. Стрелки стремительно покидали казарму и, забыв осторожность, попадали в гущу осколков разрывавшихся бомб.

Недостроенный форт без стальных щитов у входов и без бетонированных укрытий оказался ловушкой для защитников.

3

Огонь противника с наступлением темноты несколько утих, но на втором форту все до единого солдата были наготове. Вместо снарядов через головы защитников со свистом проносились теперь винтовочные пули.

— Освещать ракетами местность впереди форта, — распорядился Резанов, увидев, что сбит прожектор. — Следите, неусыпно следите. Враг близко, — говорил он стрелкам, обходя их ряды.

Но что можно было увидеть там, за крутым склоном, да еще ночью?!

Японцы использовали мертвые пространства и, перебегая по десять-пятнадцать человек, скапливались в них. В два часа ночи при вспышке ракеты стрелки увидели на кромке гласиса неприятельский флаг. Одновременно они заметили, что кверху поднимались длинные лестницы, которые свободными концами падали в их сторону. Лестницы не достигали второго края рва, и японцы прыгали в ров с расчетом установить там лестницы и подняться непосредственно на главные сооружения форта.

Это было чудовищно рискованное предприятие.

Рвы фортов в углах, то есть в точках их пересечения, имеют подземные бетонные крепости-капониры. У форта № 2, построенного в виде треугольника, вершина была усеченной и выдвигалась в сторону врага. В скалистой внешней стенке рва был выложен толстостенный бетонный каземат с отверстиями для пушек и пулеметов. Одна половина каземата обстреливала правый ров форта, вторая — левый. Остальные углы форта также имели капониры с пулеметами и пушками, направленными вдоль рвов. Таким образом, на форту было два горизонта огня: верхний и нижний. Дула пушек верхней части форта, окруженного рвами, смотрели от крепости, дула нижних пушек, поставленных в угловом капонире, всегда были направлены вдоль рва. Что бы ни случилось при бомбардировке на самом форту, казематы головного контрэскарпового капонира[6] останутся целыми, а пушки, пулеметы и прислуга — невредимыми. Из всего этого ясно, что враг, вскочивший в ров, попадал в ловушку и пощады ему не было.

— Давай, давай побольше, — скрежетал зубами Резанов. И тут же ласково, с доброй усмешкой, наставлял солдат: — Не пугайтесь. Японцев хотя и много, но они теперь в наших руках. Раз штурм, то артиллерия их замолчит: разве при штурме разберешь, где свои, где чужие. Штурм — наше спасение. Во рву они, как тараканы в банке. Подпускайте побольше… Не горячитесь. Без команды не открывайте стрельбу.

Стрелки при отдельных вспышках ракет видели радостное лицо начальника.

— Начинать! Стрельба пачками! Выкатить противоштурмовые орудия! Выкатить пулемет!

Японцы, заполнившие ров, падали, сраженные винтовочными пулями и картечью. Сверху на них прыгали новые. Но и их участь была решена.

— Ага! Наковальня заработала! — кричали стрелки, когда увидели при свете ракет гору трупов.

— Давай, давай еще! — кричал Резанов, поправляя на носу очки.

Стрелки убедились, что и в самом деле штурм — спасение. Снаряды сверху не падали, и работа была простой и безопасной. Но какие поразительные результаты! Груда вражеских тел росла. За несколько минут боя убитых японцев было раз в десять больше, чем при отражении атак в открытом поле.

Егоров стрелял беспрерывно. Увлекался боем и робкий Родионов. После трех-четырех удачных залпов у защитников форта совершенно исчезло тревожное состояние. Вместе с тем исчезло и злорадство. Стрелки били японцев весело и дружно, словно выполняли привычную работу. Поручик Кудрин, вглядываясь в лица, удивлялся резкой перемене настроения в дотоле напуганных солдатах.

В эту ночь жестокая атака японцев была отбита по всему фронту. Враг понес исключительно большие потери.

Но у форта было одно темное пятнышко: на гласисе, в мертвом пространстве, окопались японцы и их оттуда никак не могли выбить.

— Дай срок, сковырнем, — смеялись стрелки.

4

Все понимали, что ночная атака — это только первая вспышка боя, развертывающегося по всему фронту. До утра было далеко, до утра ждали новых атак.

Капитан Резанов зорко следил за действиями своих людей. Через отверстия капониров он рассматривал кучи наваленных во рву тел. Нужно было проверить, нет ли там притаившихся вполне здоровых неприятельских солдат, не устанавливают ли они там лестницы.

В распоряжение Егорова капитан назначил Родионова и еще пять стрелков.

— Пробираться осторожно. Верхних и особенно прижавшихся к стенкам щупайте штыком. Двоим — Сверчкову и Елкину— собирать ружья, патроны и относить в капонир. Смотрите, как нужно действовать, — командовал Егоров, ступая впереди с опущенным штыком. — Вот ихний офицер… Шашка на нем. Примечательный. Обыщи, — обратился Егоров к Родионову. — Биноклю, все бумаги у него  вытащи. Шашку срежь. Ну, и фляжку можешь захватить.

Ров проверили только до половины. Началась перестрелка. Наверху, со стороны врага, нарастал шум.

— Обратно! — скомандовал Егоров.

Вслед за группой Егорова раненых осматривали еще десятка два стрелков, вышедших без разрешения из головного и боковых капониров. Было подобрано триста винтовок, патроны, шашки, бинокли, патронташи, фляги с рисовой водкой или коньяком.

Глава третья

1

Третий форт острым углом вдавался в долину Шумшин. Вправо от него до второго форта была укрепленная линия, в которую включались: Китайская стена, первый и второй редуты, третий капонир, а также Мортирная и Заредутная батареи. Большое Орлиное Гнездо вооружено было слабо и являлось наблюдательной точкой.

Весь день 7 августа неприятель ожесточенно обстреливал форты, редуты и укрепления нашего правого фланга. Воздух потрясали непрерывные взрывы, особенно они участились после полудня.

В три часа дня заговорили орудия крепости. Японцы начали открытую атаку. Все насторожились и ждали ночью генерального штурма.

Капитан полевой батареи Мехметинский вызвал к себе Подковина:

— Завтра на рассвете пойдешь на Мортирную. Там нужен телефонист. Сегодня переход опасен. По нашим подсчетам, японцы палят из трехсот разнокалиберных орудий.

«Наступили страдные дни крепости, — думал, про себя — Мехметинский. — Главное — удержать Китайскую стену. Веять стену штурмом — значит прорваться через головные укрепления и покончить с осадой Порт-Артура».

Так оно и было в 1894 году, когда японцы брали крепость у китайцев. Уже через два часа после начала штурма весь Артур оказался в руках атакующих.

Поднявшись к орудиям полевой батареи, Подковин увидел картину артиллерийского боя. Гаубицы Волчьей Мортирной поочередно изрыгали длинные клубы дыма и огня. Правее с треском стреляли малокалиберные пушки. Пыль от рвущихся неприятельских снарядов густой мглой висела над главной оборонительной линией. Белые шрапнельные облачка ползли по голубому небу с востока на запад.

Снизу артиллеристы принесли жуткую весть:

— Японцы прут несметной силой. У нас много подбитых орудий. Есть потери в людях.

Но уже через час все радостно говорили:

— Атака отбита, всех штурмующих изничтожили. Наши артиллеристы не допустили врага к фортам и редутам. Японские резервные полки отступили.

2

Штабс-капитан Копьев, командир Волчьей Мортирной батареи, среднего роста, плечистый человек, говорил очень быстро. Когда он отдавал приказания или слушал, глаза его лихорадочно блестели, а в морщинах немного вздернутого носа пряталась усмешка. При первой встрече он показался Подковину странным.

— Телефонистом-наблюдателем послали? — встретил он Подковина вопросом. — А-а-а… Грамотный?.. Смотри, телефонограммы придется тебе писать… Во время боя со мной поменьше разных там благородий. Говори толково и быстро. Это, во-первых… Во-вторых, связь во время боя — все. Ты — глаза и уши не только передовой огневой линии, тебе придется также корректировать стрельбу Золотой горы. Ты не должен тупеть с испуга, ты обязан видеть окружающую обстановку так, как она выглядит на самом деле. Не уменьшай опасности, но и не преувеличивай ее. Слыхал, как вчера разделали японцев? — Лицо Копьева озарилось улыбкой.

Подковин первый раз был в кольце неприятельского огня. Он вышел из блиндажа к мортирам; неуклюжие и короткоствольные, они стояли с задранными кверху жерлами. Артиллеристы сидели в нишах бруствера. Солнце пекло. Пыль от взрывов оседала и затрудняла дыхание. Подковин перебежал в башню, и сразу стало легче.

Наблюдательная башня — это стальной цилиндр с бронированным колпаком; она полузакопана на небольшом возвышении между Мортирной батареей и Китайской стеной. Внизу — второй редут.

Телефон висел в блиндаже, скрытом глубоко в земле сзади орудий.

«Здесь почти безопасно», — подумал Подковин.

А снаряды сыпались и сыпались: на головы артиллеристов, на жидкие прикрытия стрелковых окопов… В бруствере редута зияли бреши.

В башню вошел старший, фейерверкер:

— Скоро четыре часа. Батарея готовится, — сказал он. — Что новенького?

— Справа от Сахарной головы появляются жидкие сероватые дымки и быстро исчезают. Вон, смотрите, опять.

— Да, батарея там есть, — сказал фейерверкер. — Пойду доложу штабс-капитану. Надо бы Золотой горе пустить туда с десяток снарядов.

Подковин вышел из башни и стал сзади орудий, ожидая выстрела.

Поступило распоряжение обстрелять полевые гаубицы, что за железнодорожной насыпью.

— Это дело проще, — засуетились артиллеристы.

Подковин попросил фейерверкера указать ему местность, которая будет подвержена обстрелу.

— Встань на площадку и последи за полетом снаряда. Увидишь, куда упадет. На этот обстрел мы уменьшим заряд. Пороху восемь фунтов, — скомандовал фейерверкер. Через несколько минут за пригорком у железнодорожного пути поднялся столб земли и сразу же осел.

Волчья Мортирная вызвала ответные выстрелы. Особенно учащенно стреляла неприятельская батарея полевых гаубиц.

Над башенкой часто лопалась шрапнель. Подковин слышал, как о землю, сзади и спереди башни, шлепали свинцовые пули.

Стрельбу своих орудий корректировал сам Кольев, посылая снаряды то за Сахарную голову, то на батарею гаубиц. Японцы прекратили огонь из тяжелых пушек, Но их скорострелки все еще обсыпали наши позиции шрапнелью, поднимая пыль на подступах к укреплениям. Осколки и стаканы часто со звоном ударялись о дула мортир.

3

Ночь. Душно. Китайская стена, третий форт и Заредутная батарея — под жестоким обстрелом. Ясного звездного августовского неба не видно. Мимо бронированной башни, колеблясь, ползут клубы терпкой пыли, смешанной с газами и дымом взорвавшихся бомб.

Подковин оставил свое надежное укрытие и вошел в окоп. На склоне горы перед нашими укреплениями, сзади их и изредка на кромке траншеи лопались фугасные и бризантные снаряды. Снопы грязно-желтых огней плясали по рвам и брустверам первого и второго редутов. Непрерывные вспышки, освещая внутренние дворы укреплений, выхватывали из мрака зловещие картины разрушения. Мелькали то опрокинутое орудие, то огромная брешь в бруствере, то распростертые тела.

Японцы, видимо, сосредоточили огонь на всем участке от третьего форта до Большого Орлиного Гнезда. Взрывы снарядов своим непрерывным треском заглушали пулеметную и ружейную стрельбу. Гора вздрагивала, по склонам ее катились камни. Осколки с визгом ударялись о щиты орудий, падали вокруг солдат.

Подковин направился в блиндаж к штабс-капитану Копьеву, но столкнулся с ним у орудия:

— Огонь движется на нас, ваше благородие.

— Дышать, нечем, — спокойно сказал штабс-капитан. — К атаке готовятся. Ночью… Днем сорвалось… Ну, что ж? Ночью так ночью.

У бруствера Волчьей Мортирной батареи взметнулся кверху высокий столб желтого пламени и сразу осел. Оглушающий треск заставил Подковина и Копьева присесть. Газы взорвавшегося снаряда 150-миллиметровой гаубицы заполнили двор укрепления и поползли ядовитыми струйками в укрытие.

— Нащупал… — прошептал сидевший рядом с Подковиным канонир, — Теперь держись. «Паровозами» задавит…

Артиллеристы сидели, плотно прижавшись к стенке, охватив руками колени. Прошло минут пять. Взорвалось два тяжелых снаряда, но на пустых пространствах.

— Нащупал, да не попал, — бойко выкрикнул бомбардир-наводчик и вытянул ноги.

— Подбери, отхряпает, — проговорил фейерверкер, — Разве не видишь — навесным огнем бьет!..

4

Командир батареи ушел в стрелковый окоп. Пехотинцы, кроме дежурных, сидели под дощатыми козырьками и молча курили. Огоньки их папирос мелькали в темноте.

— Что-то он жестоко бьет, и третий день… Сегодня, пожалуй, будет дело, ваше благородие, — сказал взводный, около которого остановился Копьев.

— Каждый день, каждую минуту ждем. У вас все в порядке? Раненые есть? Держите с нами непрерывную связь. Что сообщить высшему командованию по телефону?

— Стрелки на боевой точке, а раненых и убитых убрали. Четыре человека сегодня…

Над головами мелькнули два огненных языка, и в задний край окопа ударили пули.

— Шрапнель! Значит, он близко! — воскликнул взводный. — Позвонить нужно по телефону, чтобы прожектором осветили долину, да ракетку пустите…

— Да, да, ваше благородие… А мы их ужо встретим, — подхватили стрелки.

Китайскую стену освещали огненные языки шрапнели. Чуть заметен был силуэт Волчьих гор. Вдруг тьму рассекли мечи прожекторных лучей.

Подковин вбежал в башню и припал к глазкам. По долине прыгали огромные световые зайчики. Обрисовывалась железнодорожная насыпь. Один из лучей настойчиво шарил около разрушенного мостика. Блеснули штыки… Луч задрожал, но через несколько секунд взорвалась ракета… Сзади ухнуло орудие, затараторили пулеметы. Все внимание Подковина было направлено на точное определение места падения снарядов, выпущенных Волчьей Мортирной батареей. Вот и густой столб дыма у мостика, немного выше — второй. Будка тряслась, как будто подскакивала, а гаубицы одна за другой изрыгали девятидюймовые бомбы… Электрические лучи освещали бегущих в гору японцев. Колонны атакующих редели.

Неприятель прекратил обстрел передовой линии. Стало тише, дым и пыль отползли назад.

— У-р-р-а-а-а-а! — донеслось от Китайской стены.

«Отогнали!» — мелькнуло в голове Подковина.

— Дз-ви-и-и-и-н-н-н-у-х-х…

Гора вздрогнула. Телефонист ударился головой о стену башни.

— Тяжелый снаряд! Опять обстрел…

Следующий оглушительный взрыв раздался позади позиции, за ним еще несколько. Подковин бросился к выходу, но, споткнувшись о что-то мягкое, упал. Тихон моментально вскочил и выхватил шашку.

— Стой, брат! Я стрелок из окопов. К тебе послан. Звони скорее по телефону. Японцы! Видимо-невидимо… Ракетов пускать больше нужно…

— А я думал япо-о-нец, — сказал, заикаясь, Подковин.

— «Паровоз» вдарил, я и пополз. Так звони скорей, а я к своим. — Стрелок пригнулся и исчез в темноте.

Выслушав сообщение наблюдателя, штабс-капитан Копьев махнул рукой и указал на телефон:

— Свяжись со штабом…

— Штаб? Говорит Копьев. Ваше превосходительство, — кричал командир батареи, взяв трубку из рук Подковина. — Сколько их? Не считал, ваше превосходительство. Темно… Надо полагать — на каждый наш взвод не меньше полка двинуто… Густо идут… Не беспокойтесь, сейчас ударим. На Орлином Гнезде? Есть, быть начеку. Ждем подкреплений… Атака будет не одна… Еще и двенадцати часов нет… к рассвету новые приползут… Учитываю предрассветный напор, учитываю… Опасность велика… Все пока целы и на своих местах, ваше превосходительство… Рад стараться! Бегу к орудиям, — Штабс-капитан, поправив фуражку, побежал на батарею.

Слышалась трескотня винтовочной стрельбы. Батарея дала залп из двух мортир. По стенкам блиндажа посыпалась земля. Свеча в фонаре погасла.

Подковин пробрался в башню. Ничего не видно было, кроме вспышек взрывов, да и те изредка. Как только грохот артиллерийского огня замолкал, до телефониста доносились взвизгивания, а за ними многоголосый рев: «А-я-яй… Ба-а-а-на… за-а-ай… Ай-я-яй…»

Ружейные залпы то затихали, то усиливались. Одна за другой взрывались ракеты. В отблесках света видно было, как штабс-капитан Копьев перебегал от одного орудия к другому. Мортиры теперь не ухали, как раньше, а учащенно кашляли, отхаркивая тяжелые бомбы. Благодаря слабым, шестифунтовым порциям пороха снаряды рвались тут же за бруствером, поражая японцев.

Подковин вышел из башенки. На расстоянии полусотни шагов, справа и слева, кипел рукопашный бой. Подковин поднял голову выше кромки окопа и тут же присел: японцы бежали к Китайской стене… Спустившись несколько ниже, он заглянул вдоль траншеи. Там было темно. Слышался четкий гул, будто где-то недалеко бежали люди.

Над головой лопнула ракета, и телефонист увидел, как японцы густой массой переваливались через бруствер траншеи. Люди падали на бойницы, охватывали руками землю и не хотели от нее оторваться. Они достигли высот, на которые их гнали грозные выкрики офицеров и шрапнельные пули своих батарей. Японских солдат топтали и пинали их обезумевшие товарищи. И все вместе они покрывали собою землю, жадно всасывавшую их горячую кровь.

Перестрелка затихла, наступила зловещая тишина. Мимо Волчьей Мортирной пробежали стрелки резерва. В окопах поднялся шум. Хриплые крики все усиливались. Звенела сталь русских штыков, отклонявших удары японских ножей.

— Ур-р-р-а-а!

Замелькали огоньки беспрерывно взрывающихся ручных гранат.

— Ур-р-р-а-а!

Хлопнула новая ракета. Посыпались веселые, праздничные огоньки и озарили полчище врагов, поднимающихся в гору. Ружейные залпы остались где-то там, сзади… Справа татакал пулемет. Мелькнули шашки японских офицеров и упали, точно руки, державшие их, были кем-то в одно мгновение отрублены. Новый сноп ракетных огней осветил кучку борющихся людей. К звездному небу неслись дикие вопли:

— Ба-а-а-н-зай-ай-ай! а-я-й-я-й!… У-ра-ра-ра-а-а!

Ракетный свет то вспыхивал, то угасал. При каждой вспышке Подковин видел новую волну неприятеля…

Стрельба прекратилась. Теперь блестящим радиусом рвались бомбочки. По этим взрывам Подковин понял, что наши отступают. Он побежал к телефону. У бруствера своей батареи стоял штабс-капитан Копьев.

— Наши отходят. Японцы на Стене.

— Передай пехоте, пусть спокойно очистит окоп. Скажи: подкрепление ждет сигнала, чтобы броситься на выручку! Как только замолкнут наши батареи, немедленно атаковать врага. Скажи: новых не допустим. Сметем шрапнелью…

Подковин знакомыми ходами пробрался к блиндажу командования пехотных частей, защищающих Китайскую стену. Раньше стрелки лежали под откосом. Немного выше шел рукопашный бой.

— Идет подкрепление, — сказал телефонист дежурному по роте. — Пусть стрелки налягут после того, как наша Мортирная перебросит огонь вниз, на новые колонны японцев. Где командир роты?

— Убит, а поручик на огневой линии. Иди туда ближе, кого-нибудь найдешь.

Возобновился ураганный огонь наших батарей. Вглядываясь через амбразуры под откос, Подковин видел, как падали враги, застилая склон горы. Снаряды Орлиного Гнезда с резким свистом проносились над головами стрелков. Они ударялись в камни, в живых людей, в трупы.

5

Китайская стена шипела и искрилась, как раскаленное железо. Наших там уже не было. Враг был близко. Впереди взрывались бомбы и освещали лица нападающих. Из-под козырьков фуражек мелькали широко раскрытые рты, оскаленные зубы.

Подковин спустился в стрелковый окоп. Солдаты резерва напряженно вглядывались в темноту. В траншее было тесно. По ней часто проносили раненых. Пахло пороховым дымом. Встречались стонущие солдаты: они тяжело волочили ноги и опирались о стенки траншеи. Из их сообщений можно было заключить, что штыковая схватка на Китайской стене утихла, но кто осилил, раненые не могли сказать. Подковин, наконец, нашел офицера. В эту минуту у Волчьей Мортирной мелькнули огни ручных гранат.

— На выручку надо! Скорее! Около Волчьей японцы! — хрипло прокричал телефонист прапорщику, который проходил по окопу.

Прапорщик попятился.

— Распорядиться некому. Офицеры тяжело ранены. Темень… Так можно и фронт оголить.

— Мне так сказали: здесь на время отступить нужно, а батарею спасти. По телефону сообщили, что резерв подходит. Давайте хотя бы отделение, а то неприятель в тыл зайдет. Вам приказ передали: сами здесь зорко смотрите и чуть что — сейчас же отведите солдат к блиндажу. Как только отступите, бросьте для сигнала зажигательную свечу за бруствер.

— Да, думать некогда, — произнес прапорщик и крикнул: — Глотов, айда с отделением за артиллеристом. Смотри… сначала ползком к брустверу, чтобы не заметили, а потом вдарьте!

— Веди! — обратился Глотов к Подковину. — Отделение за мной! Дружно! На выручку капитана Копьева!

На Волчьей Мортирной раздавались револьверные выстрелы, мелькали огоньки ружейной стрельбы, рвались ручные гранаты. Подковин дрожал от волнения, зубы его стучали. Он бежал впереди всех, спотыкался о камни, падал, вскакивал и снова бежал. Стрелки не отставали от него. Он слышал их прерывистое дыхание, стук каблуков. Перед самой батареей Подковин остановился и, задыхаясь, сказал Глотову:

— Сюда, мимо блиндажа, не торопясь… чуточку переведите дыхание… осмотритесь… со стороны Орлиного Гнезда наступайте: половина стрелков пусть заляжет и отстреливается… по резервам, значит, чтобы напор свежих сил приостановить, а остальных веди сюда… тише идите, а я вперед побегу… осмотрюсь.

Одна группа солдат замедлила шаг и направилась к брустверу батареи слева; вторая, поднявшись выше, открыла огонь.

— У-р-р-р-р-а-а! — раздалось у мортир. Подковин увидел Копьева, махающего револьвером. К затвору орудия подскочил японец. Фейерверкер убил его шашкой. Стрелки бежали по брустверу с винтовками наперевес. Глотов кричал:

— Вторая группа, в атаку!

Слева у резервной траншеи вспыхнул яркий огонь.

— Бей их, бей! — вопил штабс-капитан Копьев.

Подковин ощупью спустился в блиндаж к телефону.

— Штаб! Штаб генерала Горбатовского? Говорит Волчья Мортирная. Рукопашный бой у пушек! Слышите? Давайте немедленно подкрепление. Левая стрелковая траншея очищена нами…

При выходе из блиндажа Подковина оглушило:

«Взрыв или выстрел?.. Выстрел, наш выстрел… Значит, атака отбита».

— Беглый огонь по подступам! — кричали у пушек.

Яркие языки огня от выстрелов освещали батарею.

Между орудиями валялись трупы японцев. Артиллеристы заряжали мортиры. Раненые стрелки сидели, плотно прижавшись к стене бруствера. При каждом новом залпе зловещая картина оживлялась. Казалось, и люди и пушки горят в огне. Через секунду все погружалось в непроницаемый мрак.

Командир батареи, увидев Подковина, приказал ему:

— Сообщи в штаб, что атака на батарею отбита. Но что там в окопах у стрелков? Кажись, тоже прогнали японцев… Позвони, а затем сходи в окопы и узнай, что там делается. Атаки сегодня еще будут… Японцы узнали — нашу слабость…

Стрельба затихла. Подковин спустился в траншею, в которой был полчаса тому назад. Пробираясь в темноте, он спотыкался о тела убитых. Раненые и умирающие стонали. Кто это? Наши или японцы? В темноте не разобрать. За кратковременный бой окопы сильно изменились: во многих местах были разрушены козырьки, мешки с землей валялись на дне. Возле уцелевших амбразур стояли стрелки. Внизу нарастал шум.

Прошел с перевязанной рукой офицер.

— Поправляйте амбразуры! Живее… Враг внизу опять закопошился.

6

Штабс-капитан, слушая сообщение о блестяще отбитой атаке, все время оглядывался, подергивал плечами, чесал затылок:

— До утра снова придут… Ясно! Глядеть в оба, а главное — прислушиваться к малейшему шороху.

Копьев не ошибся. В два часа ночи противник колоннами двинулся на Китайскую стену. Наши отступили. Японцы решили захватить тыловые подступы к третьему форту и к Заредутной батарее. Не встретив сопротивления у Стены, враги увлеклись…

— Ба-н-зай! — кричали японцы. Атакующие ввалились на полуразрушенную предыдущими бомбардировками Заредутную батарею.

Наши молча перестраивались. Копьев, стоявший у телефона, бросил трубку и выбежал к орудиям.

— Ракету! — крикнул штабс-капитан, высунувшись на бруствер. Подковин стоял рядом с ним, ожидая распоряжений. Он уловил шум бегущих людей. С темного неба брызнул яркий свет. На склоне кишели японцы. Над темной массой людей, блестя, качались шашки, отсвечивали штыки.

— Огонь! — скомандовал Копьев.

Оглушенный Подковин невольно закрыл глаза, но через мгновение открыл их и увидел, как опускались разноцветные огоньки ракеты да облака пыли и дыма оседали на том месте, где двигались японские полки.

— Пулеметный огонь! — крикнул штабс-капитан.

Огонь русских обрушился с трех сторон. Шрапнельные снаряды сеяли тяжелые свинцовые пули, взрывались гранаты. Но самым верным был пулеметный огонь: густые колонны бегущих людей в несколько мгновений превращались в какое-то месиво, в комок барахтающихся тел.

Командир батареи стоял у амбразуры с поднятой рукой:

— Огонь! — скомандовал он, и рука его опустилась. — Подковин, иди к телефону. Скажи: подкрепление нужно, чтобы взять неприятеля в штыки! Скажи: враг дрогнул, а новые колонны под обстрелом. Штыки, штыки нужны! Я думаю, они и сами догадались!

Лопались ракеты, беглый мягкий свет обливал лежащую впереди местность. Снаряды рвались между Китайской стеной. Земля кипела.

Подковин побежал к телефону:

— Давайте скорее подкрепление, — закричал он в трубку. — Наши колют штыками. Рукопашный бой на Заредутной. Скорее свежих стрелков! Что? Резерв уже вышел?.. Распоряжение? Принимаю… Повторяю: не сдавать назад, держаться… обстреливать только оставленные редуты и подступы к Китайской стене.

«Не сдавать! Это каждый солдат без них знает… А укрепления — дрянь… А снаряды — по рецепту. Точно мигрень лечат, а не крепость и дорогой флот защищают. Сидят на второй линии, а вдруг телефонная связь прервется», — думал Подковин, выходя из блиндажа.

Было темно и душно от пыли и пороховых газов. Звенело в ушах от взрывов неприятельских снарядов. Не смолкало громкое «у-р-р-ра-а». По всей линии забегали огоньки, тысячи огоньков один за другим. Шел рукопашный бой. Наши стрелки пустили в ход ручные бомбы.

— Подкрепление выступило. Приказано не сдаваться, — доложил Подковин командиру батареи. — Разрешите, я пойду сообщу в окопы.

— Обязательно, — Копьев чиркнул спичку и закурил папиросу. По его щеке сочилась кровь.

Пробираясь по ходу сообщения, Подковин на каждом шагу встречал раненых.

— Идет подкрепление! — говорил телефонист солдатам. — Отряд моряков. Богатыри идут! Атака отбита. Я с Волчьей Мортирной. Японцев отогнали за Китайскую стену.

— Ох, господи! Хоть бы перестал сегодня, хоть бы вздохнуть дал.

— На рассвете еще попробует. Готовиться нужно. На рассвете свежие придут… Мне нужно в стрелковый блиндаж. Как там дальше-то? Везде наши?

— Целых японцев сейчас в наших окопах нет, а раненые могут подвернуться. Лютые! Раненых бойся. Звери! Подыхают, а норовят убить.

Перестрелка затихла. Только далеко и ниже слышались взрывы ручных бомбочек. У амбразур окопа стояли в боевой готовности стрелки.

— Кто старший?

— Там дальше наш зауряд.

— Я телефонист, — обратился Подковин к прапорщику. — Сообщаю: идет подкрепление. На рассвете ждите наступления.

— Эх, кабы на рассвете! Тогда определенно капут ему. На рассвете он не страшен, — воскликнул прапорщик.

От одного к другому покатилась радостная весть о подкреплении. Солдаты оживились. Они проверили затворы винтовок, утерли рукавами запыленные лица, подтянули голенища сапог, подправили патронташи. Обстановка, гнетущая напоминанием об опасности, о смерти, была на время забыта. Все готовились, судя по их лицам и суете, не к смерти, а к необходимому, срочному и важному делу.

Возвращаясь обратно по заполненному трупами окопу, Подковин с первого же шага наступил на живое трепещущее тело. Оно лежало под двумя совершенно недвижимыми японцами. Послышался стон. Кто он? Наш? Отвернув прикладом винтовки труп от ног раненого, Подковин увидел гетры… В зловещей тишине, в своей крови захлебывался человек, а другой его топтал… Подковин побежал дальше. В эти минуты люди в белых гетрах были для него не людьми, а лютыми зверями.

У своего блиндажа телефонист встретил роту подкрепления.

7

Звезды бледнели. Со стороны неприятеля подул ветерок. Щелкали одиночные ружейные выстрелы. После пережитого эти выстрелы и жужжание пуль казались детской забавой. Стрелки резерва разместились в окопах. Они занимали места убитых товарищей. Восстанавливались разрушенные амбразуры: вместо разорванных мешков наши солдаты клали вражьи трупы. Каждый солдат, кроме своей винтовки, принес еще и японскую.

На батарее было напряженное состояние. Копьев осматривал орудия, проверял запасы снарядов, пороха. Подковин дежурил у телефона, но штаб генерала Горбатовского молчал.

— Командир приказал тебе идти в наблюдательную будку, — сказал Подковину канонир с Мортирной и занял его место. — Следи за железнодорожным полотном. Там большие силы неприятеля.

Светало. Вершины гор как бы придвинулись ближе, но внизу еще была тьма. Ветер доносил оттуда голоса, топот, стук осыпающихся под кручи камней. Неприятель не учел ветра и шумом передвижений дал знать защитникам о своих приготовлениях к нападению.

Свист неприятельской шрапнели над батареей встревожил задремавшего Подковина. Это был первый удар утренней атаки. По всей линии обороны вспыхнули взрывы тяжелых снарядов. Наши скорострельные пушки отвечали. В промежутки между взрывами Подковин слышал гул атаки. В предрассветных сумерках он видел людей. Они бежали, махали руками, спотыкались, падали, пятились назад. Несколько густых рядов проникло через артиллерийский обстрел. Атакующие вбежали в мертвое пространство, недоступное легкой артиллерии, пулеметному и винтовочному огню. Скапливались. При взрывах снарядов отсвечивали штыки: их были тысячи.

«Есть работа для мортир», — мелькнуло в голове Подковина.

Волчья батарея навела гаубицы, и когда японцы подползли и бросились в атаку, их ошпарили шрапнелью. Справа к брустверам покинутых редутов катилась вторая волна неприятеля. Самые задние, оглядываясь назад, подбадривали себя, кричали «банзай!».

Небо посветлело. Долина ожила. Из нее окутанные полосой тумана, двигались сначала солдаты в полный рост, за ними виднелись ряды голов, а дальше мелькали только штыки. На японцев, что копошились ниже укрепленной линии, сыпались свинцовые пули; снаряды мортир рвали их на куски. К небу взлетали столбы дыма, оседала земля. Двигающихся японцев уже не видно было. Вместо них катались, ползали, вскидывали руки тяжелораненые. Они как будто грозили, посылали проклятья розовым отблескам утренней зари.

Все же часть атакующих, около батальона, скрылась под вторым редутом. Подковин доложил об этом командиру батареи.

— Будем ждать, — пробормотал Копьев. — Им надо добить нас сегодня.

Подковин вернулся в наблюдательную башню. Через минуты две японцы открыли ужасный шрапнельный огонь. Они били по своим трупам у подступов к окопу, а затем перенесли огонь ниже. Крики возобновились за вторым редутом и с каждым мгновением усиливались. Японцы снова пошли в атаку…

— Э-э! Да это атака с подстегиванием! — воскликнул Подковин, увидев, что, японские шрапнели рвались уже сзади атакующих у полотна железной дороги.

Выскочившие из-под второго редута японцы бежали с разинутыми ртами, бежали прямо на батарею… Вот враг уже шагах в тридцати от наблюдательного пункта. Подковин берет на мушку одного, другого.

— Та-а-а-ата-та-та, — неслось с левой стороны. Пули щелкали по стали башни, а сбоку стучали о камни ботинки японских солдат. В глазки ничего не видно было. Подковин ткнул штыком, думая отшвырнуть навалившиеся после взрыва камни. Но сталь вонзилась во вздрагивающее тело…

— Ура! — пронеслось по нашему фронту.

Батареи замолчали. Навстречу японцам, скопившимся у бруствера, побежали стрелки. Замелькали штыки. Подковин выбежал из будки и, схватив за ноги японца, заслонившего глазки, спустил его под откос к блиндажу. Но дальше лежала целая куча тел, закрывавшая поле битвы от наблюдений… Внизу, на разрушенном редуте, гремели победные крики защитников. Подковин стал смелее оттаскивать тела подальше от башни.

Битва затихла по всему атакуемому фронту. Лишь изредка, далеко в тылу, рвалась неприятельская шрапнель. Этим приемом враг, видимо, рассчитывал приостановить движение наших подкреплений. Японцы еще не знали, что и последняя атака отбита. Уничтожены были все: и атакующие, и их резервы. Около десяти тысяч вражьих трупов лежало по откосам, траншеям, батареям, капонирам с правой стороны форта № 3.

Внизу, у насыпи, еще копошились японцы. Они отступали к укрытиям, спускаясь в овраги кучками. Сообщение между резервом, засевшим под редутом, и японским штабом прервалось, и японская шрапнель била по своим же солдатам. При первых лучах солнца японцы сосредоточили на несчастных редутах артиллерийский огонь, засыпали их бризантными снарядами. С клубами грязного дыма к небу летели камни, обломки дерева. Японцы решили разрушить укрепления до основания.

Снаряды, падавшие на откос перед окопом, переворачивали трупы в белых гетрах, а шрапнель стегала мертвецов, как бы наказывая их за плохо выполненную атаку,

Копьев вошел в наблюдательную башню и долго осматривал гласис.

«Не пойму, что такое случилось у японцев, — думал он. — Еще бы немного — и капут Артуру. Такие блестящие результаты с их стороны — и впустую. Что-то у них сорвалось, не могли завершить дела. Определенно под конец сдрейфили. А наши! Вот молодцы!»

Глава четвертая

1

— Телефонное сообщение прервано, а положение на нашем участке чрезвычайно напряженное, — сказал генерал Горбатовский своему адъютанту. — Я пройдусь вдоль фронта.

— Ваше превосходительство! — воскликнул адъютант. — Как так пройдетесь? Мы же сейчас под жестоким шрапнельным огнем!

— Шрапнель — не сам неприятель. Вы отправьте двух ординарцев с требованием резервов… И что это генерал Фок канитель разводит?.. Просите моряков. Народ здоровый и более развитой. Сознательно поведут дело. В такой сложной обстановке нужно отбиваться разумно,

— Генерал Фок даже требований коменданта крепости не выполняет, — сказал со злобой адъютант.

— Чего они хотят, чего они хотят? — с горечью проговорил Горбатовский и пошел от Скалистого кряжа в сторону Большого Орлиного Гнезда.

Первый и второй редуты охватывались густыми колоннами неприятеля. Генерал Горбатовский со Скалистого кряжа прекрасно видел это. Горсть стрелков таяла; брустверы окопов уже все были разбиты. Японцы подходили и укрывались в мертвых пространствах. Силы их накапливались. Шрапнельный огонь, перемежаясь с ударными бомбами, не прекращался. Густые облака пыли и дыма скрывали от генерала последние передвижки неприятеля.

Прибежал с донесением стрелок:

«Правый фланг — пятая рота четырнадцатого полка — отступил, посему вынужден был отойти на капонир № 3. Жду ваших распоряжений. Штабс-капитан Круглик».

Горбатовский взглянул по направлению к редуту:

— Как же так? — воскликнул он. — Ты давно от штабс-капитана?

— Бегом бежал, ваше превосходительство.

— Но смотри, там наши бьют японцев. Смотри, смотри, враг убегает.

Стрелок одернул рубаху, надвинул плотнее фуражку и, взяв винтовку наперевес, побежал от Горбатовекого.

— Стой! Куда?

— На помощь, ваше превосходительство, — смущенно ответил солдат и задрожал от страха, что он сделал огромное нарушение, побежав от генерала без разрешения. — Виноват, ваше превосходительство.

— Так вот, братец… Беги и скажи: сейчас моряки на помощь придут. А редуты держать. До последнего чтобы человека, а тогда я и сам приду умереть с вами.

2

Отправив донесение, штабс-капитан Круглик вдруг опомнился:

— Что же я наделал! Так они прорваться могут… Рота, стой! Подтянись… За мной! Отобьем редут! За мной, за мной!

Солдаты бросились за своим командиром. Ружейные и пулеметные пули щелкали по брустверу, поднимая пыль. Штабс-капитан Круглик первым вбежал на редут и сразу упал. Вражеская пуля угодила ему в голову. Стрелки приостановились. Из рядов выбежал поручик Стрелецкий с оголенной шашкой. На укреплении шел бой.

— Наши там! За мной! — закричал Стрелецкий.

На редуте отбивались охотники шестнадцатого полка. Они во время бомбардировки удержались в траншее и теперь ударили атакующих в тыл. Японцы, отстреливаясь, пятились.

Стрелецкому стало ясно: редут опять в наших руках. Он побежал к брустверу и через уцелевшую амбразуру увидел густые колонны неприятеля. Они то появлялись на пригорках, то скрывались в складках местности.

— Занять места у бруствера! — крикнул поручик. — Поправляйте амбразуры.

Осмотревшись, стрелки ужаснулись: впереди — густые колонны японцев, а русских солдат — кучка. Стонали раненые.

— Скорее устраивайте прикрытия, пока они не одумались, — распоряжался Стрелецкий, перебегая от одной группы солдат к другой, — Помощь будет!

Начался штурм. Из-за бруствера высунулись японцы, они соскакивали на двор укрепления. Завязался рукопашный бой. Стрелкам уже было не до обстрела подступов к редуту. Людская лавина становилась все больше и плотней.

— Ура!

Рота матросов с «Ретвизана», крича на бегу, врезалась в колонну атакующих. Лейтенант Пущин приостановил вторую полуроту и приказал ей открыть ружейный огонь по врагу на подступах.

3

Японцы наваливались грозным потоком. Сзади напирали все новые и новые батальоны. Генерал Ноги стоял на высокой пике Волчьих гор. Ему прекрасно видно было, как гибли люди, но он жестом приказывал, чтобы усилили атаку, чтобы гуще, как можно гуще шли его войска. Одно было для него несомненно: у русских сбиты противоштурмовые пушки, у русских нет пулеметных гнезд.

— Смотрите, как густо залегли наши люди на подступах, а русские молчат, — говорил он начальнику штаба. — Артиллеристы — молодцы. Не сдавать. Мы сегодня к вечеру должны быть в Артуре. Я не сомневаюсь, что будет так.

— На Восточном Панлунге[7] опять русские, — ответил начальник штаба.

— Ну что там — горсть… Да и то потрепанная за три дня… А у нас свежие силы.

— Конечно, конечно…

— Шлите, шлите людей. Непрерывно. Наше сознание и наши желания уже выше. Бодай ямы[8]. Поток не повернет обратно, если будут новые струи… Он должен низринуться в крепость.

4

Новое подкрепление с броненосца «Полтава» оживило защитников. Матросы встретили наступающих ружейным огнем. Мичмана Ломана ранили. На редут во главе роты моряков вступил Рейнгартен. У полевых пушек орудовали мичман Бок и командир редута поручик Приклонский.

— Полроты в окоп направьте, — сказал Приклонский Рейнгартену, прицеливаясь за бруствер. — Главное — очищать от атакующих склоны. — Поручик дернул за шнур. — Смотрите, прекрасные результаты.

Рейнгартен припал к амбразуре как раз в тот момент, когда мичман Бок сделал выстрел из второй пушки.

— Черт возьми, как просто! — воскликнул Рейнгартен, увидев свалившихся от шрапнельных пуль японцев.— В морском бою такой картины не увидишь.

— Мы пользуемся случаем, пока нет орудийного неприятельского обстрела, — сказал Бок.

— Третий день лезут. Непрерывно на одну точку... Прут, перестанут. Даже реки к осени пересыхают, — вздохнув, вставил Приклонский.

Матросы и стрелки смешались, занимая места у бруствера. Наши потери получались и от шрапнельного огня, и от ожесточенной пулеметной стрельбы. К амбразурам подходили с большой осмотрительностью и, выстрелив, сейчас же скрывались.

Блиндажи были заполнены ранеными, когда по редуту пронеслась тревожная весть:

— На первый фланг идет большущая колонна…

— Ну и черт с ней. Разве это первая?!

Из окопов поднимались стрелки.

— Что там у вас?

— Наших немного осталось, а японцы прут.

— Стоять, не сдавать. Помощь будет, — сказал Приклонский солдату, прибежавшему с донесением, и упал, пораженный шрапнелью в ноги. — Мичман Рейнгартен, прошу принять командование редутом, — крикнул поручик, когда стрелки понесли его в блиндаж.

«Надо осмотреться, — подумал Рейнгартен и подошел к амбразуре. Опершись правой рукой о мешок с землей, он осторожно взглянул вправо. — Да, колонна густая, а одно орудие молчит. Ну ничего, остынет», — утешил себя мичман и отдернул руку. Кровь лилась из запястья, пуля прошла насквозь.

— Банзай! — раздалось невдалеке.

Толпа стрелков отступала. Мичман Бок бежал им наперерез:

— Куда вы? Идет подкрепление.

И на самом деле, к редуту с криком «ура» бежала полурота с броненосца «Победа»..

— В атаку! — крикнул мичман Бершадский.

Оставшиеся на редуте японцы были переколоты, но остальные, отступив, засели в окопах и начали бросать оттуда камни.

В наступившее на несколько минут затишье японцы и матросы перекидывались пустыми гильзами от орудийных снарядов, шрапнельными стаканами и камнями.

— Пока забавляйтесь, — сказал прибывший с командой Бершадского начальник всего морского десанта капитан Лебедев, — а мы со свежими подготовимся к атаке. Но почему молчат орудия? Кто может стрелять?

К орудиям подбежали ротный горнист Паникоровский и унтер-офицер Авдиенко.

Залпы пушек чередовались через каждые восемь-десять секунд. Капитан Лебедев увидел разбегающихся японцев, но ближайшие шли на приступ.

— Откинуть за борт! — крикнул он. — К черту на рога!

Два отделения матросов врезались в атакующих.

— Отделение Бубнова, за мной!

С оголенным палашом в левой руке и с наганом в правой Лебедев начал поражать, скопившихся в кучи японцев. Матрос Бубнов, высокий, богатырского сложения, поражал врагов винтовкой, наступая на них без крика с плотно закрытым ртом. Он соображал, рассчитывая каждый свой взмах. Винтовка вертелась в его руках, точно легкая щегольская тросточка. И было отчетливо видно: направо Бубнов бил прикладом, налево— колол штыком.

— Бубнов! Бубнов! Назад! Не увлекайся! — кричал Лебедев, увидев, как японцы, наклонив головы, бежали в овраг, — Бубнов! Бубнов! Сюда!

Первый редут и окопы около него снова очистили от неприятеля. Но через пять-шесть минут на головы защитников непрерывно посыпались шрапнельные пули и фугасные снаряды. Рота таяла, осталось не более сорока человек. Лебедев понял: враг накапливается, а помощи нет.

— Чего они там медлят? Четыре посланца и ни одного обратно, — сказал капитан мичману Бершадскому. — С ребятами что-то случилось или им не верят. Сходи к генералу Горбатовскому.

Поднявшись к Китайской стене, мичман Бершадский посмотрел на дорогу, и сердце его радостно забилось. Вдоль Скалистого кряжа плотной шеренгой тянулись моряки. Позади них клубилась пыль. Длинные ленты бескозырок трепыхались, обвивая штыки винтовок, поблескивающие на августовском солнце. Бершадский подумал: «На выручку идут тяжелые, но крепкие люди. Они растопчут все! Им нестрашны ни снаряды, ни пулеметные и ружейные пули». Фигуры бегущих навстречу мичману матросов были наклонены вперед. От бега пыль увеличилась и скрыла размах шагов; казалось, рота неудержимо несется на длинной платформе, направленной против врага.

Полуроту моряков с «Пересвета» вели мичманы Максимов и Витгефт.

Четвертая атака на редут была самой ожесточенной и упорной. Колонны врага набегали точно грозные волны прибоя. Они ударялись о кучки моряков и, рассыпавшись, оседали вокруг укрепления трупами и корчившимися фигурами раненых.

5

Генерал Ноги морщился, видя, что на редутах, на этих маленьких ничтожных укреплениях, все еще нет японского флага.

— Позвать ко мне начальников штабов девятой и одиннадцатой дивизий, — распорядился он. — Артиллерийский огонь сосредоточить на Восточном и Западном Панлунге.

Не отрывая взгляда от поля сражения, Ноги спросил прибывших офицеров:

— Почему еще не взяты нами русские маленькие форты? Я вам разрешил не жалеть сил… Вы мне говорили уже несколько раз: «Русских нет, они перебиты и бежали». Кто же дает нашим войскам отпор? — Ноги закончил свою речь так же мягко, как и начал. Лишь пальцы его правой руки слегка ударялись о полу военной тужурки.

— Бупноф! — в один голос ответили чины штаба, и старший из них, почтительно кланяясь, разъяснил, что, по последним телефонным сведениям, на редуты выходят матросы под общей кличкой Бупноф. Это очень ловкие и сильные люди, они могут убивать в минуту по двадцати пяти человек. Ноги улыбнулся:

— Мне кажется, наши войска дошли до галлюцинаций. Это опасно. Распорядитесь прекратить открытую атаку. Посмотрим, что скажет «Бупноф», когда мы его взорвем вместе с фортами.

Японские телефоны затрещали по всем штабам. Неприятельские полки отошли от фортов, но с передовыми отрядами связь была порвана, и Лебедев с Бубновым долго еще очищали ближайшие к укреплениям окопы от вражеских солдат.

6

— Наконец-то, — оказал Лебедев, вытирая пот со лба. — Смотрите, ребята, они отступают.

— Ура! — закричали матросы и солдаты.

— Будут, сукины дети, помнить. Эх, кабы во флоте можно было так развернуться, то и на подбитых кораблях мы дали бы им память!

— Ваше, благородие, прячьтесь. Сейчас бомбить начнет. Еще ночь впереди. Ночью еще приползут.

— Не приползут. Спасибо, братцы, я сейчас. Осмотрюсь.

Лебедев шагнул к брустверу. Раздался шрапнельный залп, и Лебедев упал с пробитым свинцовыми пулями черепом. Бубнов выскочил из укрытия и, подхватив командира, понес его в блиндаж.

— Эх вы, ваше благородие! Зачем не послушались? — Бубнов глубоко вздохнул. — Разве ты смерти нужен? Ты нам нужен. — Богатырь заплакал. Слезы крупными каплями падали на лицо Лебедева, смывая грязь и кровь с его большого красивого лба.

Глава пятая

1

К полудню канонада прекратилась. После обеда к передовой линии прибыли ездовые полевой батареи, командированные для уборки трупов. Среди прибывших был и орловец. Артиллеристы сказали ему, что Подковин, вероятно, в наблюдательной башне. Орловец отправился туда.

Подковин спал сидя, прислонившись спиной к стенке башни.

— Вставай! — громко сказал ездовой.

Подковин открыл глаза и увидел улыбающегося орловца.

— Жив! Цел! А мы уже там, у себя на батарее, крест над твоей фамилией поставили.

Подковин и орловец спустились к блиндажу, где собрались ездовые второй батареи. Первым увидел подходивших ездовой Семенов.

— Похороны пышные собирались тебе устроить, — обратился он к Подковину, — а оно, вишь, сорвалось.

Августовское солнце пекло. Гора Перепелиная, у которой беседовала группа защитников, сейчас казалась мирной. Солдаты смеялись:

— Чешет поди затылок японец.

— Притихли, нехристи, — добавил стрелок с сухим болезненным лицом.

— Жрать хочешь? — опросил Подковина орловец. — На вот тебе хлеба, банку консервов и фляжку чаю; холодный он, но ничего.

Стерев пыль с лица и рук, Подковин вскрыл банку и стал жадно утолять проснувшийся вдруг голод. Из банки вкусно пахло, хлеб был свежий, рыхлый. Глотая слюну, Подковин поспешно бросал в рот разваренное мясо и застывший жир.

2

Стрелки и канониры резерва дружно работали над уборкой трупов. Ямы копали попеременно. Ранцы, ружья, патроны, фуражки сбрасывались по кучкам. Только группа санитаров-артиллеристов набрала шестьсот ружей.

Среди убитых японцев было много молодежи — 18—19-летних парней.

— Смотрите, микадо уже ребятишек сгоняет на смерть. Значит, туго приходится японским войскам… Еще бы! Трудно ему одолеть Расею. Тут тебе Порт-Артур, а там Куропаткин. Попрыгают, попрыгают и разобьются, — сказал плечистый, но невысокий стрелок с круглым лицом.

— Я слышал, одна из наших армий уже к Самсон-горе подошла. Мы разобьем их! Обязательно разобьем! — воскликнул стоявший рядом унтер-офицер. — Если хороших офицеров перебьют, сами командовать начнем. Не сдадимся!

- Японцев на материк мы не должны пускать, — сказал матрос. — Это жадный народ. Князья ихние и бароны, самураями они называются, мечтают захватить Корею, Китай, Индию, Сибирь… Затешутся на материк, то нам, русским, надолго разные беспокойства принесут. Мешать работать нам в Сибири и особенно в Приамурье будут. А Приамурье — богатый край! Я оттуда, с приисков, я знаю. Желторылые Наполеоны… Эх, кабы у нас у власти такой человек был, как адмирал Макаров… Вот голова была! И в самую нужную минуту погиб человек, а дерьмо осталось… Э-э-х!

К вечеру тыловой склон передовых позиций, более безопасный, был очищен от трупов, но лобовой остался нетронутым. При малейших попытках наших санитаров оттащить трупы от амбразур или убрать их с поля боя японцы обстреливали их шрапнелью и из винтовок.

Солдаты морщились и ругались:

— Вот, черти, сами не идут убирать своих и нам не дают… С чего это они? — обратился один из стрелков к унтер-офицеру.

— Разное можно предположить. Во-первых, чтобы мы не подсчитали их потерь и не сравнили с нашими; во-вторых, чтобы не собрали винтовки и патроны; в-третьих, и это, пожалуй, самое верное, они решили уморить нас трупным смрадом… Ветер с ихней стороны, и запах несет сюда, к нам. Но японцы просчитаются. Ночью и винтовки с патронами соберем и ближайшие трупы закопаем… Дело все-таки у японцев дрянь. До чего озлобились! Даже трупы своих героев не хотят убирать. Варвары, азиаты!

Канониры полевой батареи возвратились после уборки трупов, увешанные шашками, винтовками и фляжками.

— Я их денег собрал целую кучу, — сказал орловец. — Интересно до дому довезти, показать. Неважные деньги. Серебра мало, а все медяшки и никель с дырочками. У многих в ранцах я каштаны сухие нашел. К чему это у них? Неужто пища?

— Дай мне два-три пакетика, — сказал Подковин, — я у штабс-капитана спрошу, он, наверное, знает.

— Тебе приказ: вечером явиться к полковнику Лапэрову, — сказал штабс-капитан, когда Подковин обратился к нему с вопросом о каштанах. — А зачем японские солдаты и офицеры при себе каштаны сухие носят, я не знаю. Наверное, талисман какой-нибудь…

3

Перед закатом солнца Подковин пошел в свою батарею. В сумерках Тихон вошел в офицерский блиндаж.

— Подковин! Цел? Даже не контужен? Э-э! Да за тебя кто-то сильно богу молится, — воскликнул капитан Мехметинский.

В блиндаже был еще поручик Михайлов. Подковин заметил, что офицеры батареи осунулись и посерели. В них не было прежней выправки, бравого самодовольства, которые бросались в глаза в мирное время. Полковник Лапэров и раньше не блистал внешностью. Пожилой, с отекшим лицом, он ходил сутулясь. Волосы у него росли только на затылке и опускались на плечи длинными космами, которые он зачесывал наперед, закрывая лысину. Во время боевых операций или в пути космы выскальзывали из-под фуражки и болтались. За это солдаты прозвали его «космач».

— Расскажи нам, что видел? — обратился к Подковину командир батареи. — Много японцев побили? Здорово лезли?

— Откос со стороны редутов весь покрыт трупами. За передовой линией утром много трупов и оружия нашли. Только в районе Мортирной собрали около полутора тысяч убитых японцев, а главная штыковая схватка произошла правее. Туда с распоряжениями я ходил ночью. Траншея была завалена убитыми. Редуты остались в руках врага, но стрелки собираются отобрать их.

— Храбрецы японские солдаты?

— Трудно сказать. Пьяные лезли. У каждого — фляга сакэ. Да еще у многих в пакетиках сушеные каштаны. Ломали, ломали мы голову и ничего не придумали. Если бы их было побольше, то вроде провианта они, а так похоже на лекарство. — Подковин вынул из кармана пакетики с каштанами. Офицеры с любопытством рассматривали их.

— Это вроде письма «божьей матери», какие носят при себе многие наши солдаты. Это амулет, — пояснил поручик Михайлов. — Близкие родственники и, в первую очередь, мать снабжают отправляющегося на войну солдата пакетиками с сухими каштанами. Перед боем солдат или офицер должен съесть содержимое одного пакетика. Это жертва богам… Вся чудодейственная сила сушеных каштанов основана на игре слов: «качи-гури» — это название сухих каштанов, а слово «качи» означает победу. Выходит: кто съест каштаны — тот должен победить.

— Всякого рода талисманы и предметы отвлекают от гнетущей мысли о смерти. Человек надеется на случай и внешне уже спокойнее идет в бой, — сказал капитан Мехметинский.

— А как вели себя наши стрелки? — спросил полковник Подковина.

— Стойко держатся, метко стреляют, а главное — в таком аду не теряют голову.

— А как офицеры?

— Многие погибли геройской смертью. Особенно отличились моряки. На втором редуте мичман Бок покрошил массу японцев. Офицеры с солдатами плечом к плечу бились, я сам видел. Чудесный командир штабс-капитан Копьев.

Подковин вспомнил о бумагах, найденных у японского офицера. Он вынул их и протянул полковнику.

— Вот эти бумаги стрелки у японского офицера в карманах нашли. Хотели их на цигарки искурить, но я уговорил отдать мне. Пообещал сообщить, что в них написано, если кто переведет. Это наверняка какое-нибудь распоряжение высшего командования. Вторая писанина на заметки или письмо похожа.

— В штабе сейчас не сразу толку с переводом добьешься, — проговорил полковник.

— Совершенно верно, господин полковник, — сказал Михайлов. — На шестидюймовой мортирной, что на второй линии обороны, находится мой приятель капитан Волков. Он хорошо знает японскую грамоту. Пошлем эти бумаги к нему с вестовым.

— Разрешите мне сходить, ваше высокоблагородие, — сказал Подковин.

— Ладно, пойдешь. Поручик, пишите письмо капитану Волкову.

4

Волков спал. Его разбудили и подали пакет. Прочитав письмо от полковника, он долго рассматривал японские письмена, не понимая спросонок, зачем они к нему попали. Наконец он вскочил и подвинул лампу ближе.

— Подковин, иди сюда! Садись и пиши, что я буду диктовать. Итак, первое будет письмо офицера к приятелю:

«Мы начинаем сознавать, что сила русских не только в их укреплениях, но и в их личной храбрости и мужестве. Вчера русский снаряд упал около группы солдат, и — двадцать шесть человек разлетелись в прах.

26 июля наш батальон, стоявший в резерве, понес такие страшные потери людьми, что нам нельзя было дальше оставаться на позиции.

Близко от нас упала бомба и разорвалась с оглушительным треском… Из десятка погибших один был убит самым ужасным образом: он был разорван надвое. У другого раздробило обе ноги; кровь лила, как вода из фонтана.

Мы захватили в плен русского солдата. Когда переводчик спросил его, где в настоящее время расположен его полк, он пробурчал: «Отстаньте, не знаю». Так он и не сказал ничего.

Главная наша батарея левого фланга потеряла много людей убитыми и ранеными, включая сюда и своего командира, голова которого была сорвана осколком снаряда. Одно тяжелое орудие совершенно выбыло из строя.

Русские беззаботны и часто под нашим огнем ползут на выручку своих раненых товарищей. Во многих случаях им удается возвращаться безнаказанно благодаря какой-нибудь хитрости. Я видел, как два солдата ползли к раненому товарищу, который спрятался от нас в канаве. Мы допустили их, рассчитывая расстрелять на обратном пути. Они же остались с раненым до сумерек, перевязали его и накормили. Все это мы заключили по оберткам бинта, оставленным в канаве, и по жестянкам из-под консервов. Перед самой темнотой на наш окоп посыпались пулеметные пули. Правда, они вреда нам не сделали, но встревожили нас и подняли пыль перед окопом. Через несколько секунд стрельба прекратилась, но и солдаты скрылись вместе с раненым…»

— Теперь посмотрим, что здесь написано, — проговорил Волков, закончив переводить первую бумагу.

«Покончив со всеми приготовлениями и обсуждениями пункта и условий предполагаемого штурма, решили назначить его на 19 августа и атаковать неприятеля всеми имеющимися под руками силами. Нашему полку велено было начать атаку Восточного Кыкуана (форты 1, 2, 3 и батарея лит. Б). Так как от этого первого генерального штурма ожидали решения судьбы крепости, то он был подготовлен с особой предусмотрительностью: все было записано и подсчитано до мельчайших деталей. Рельеф местности и расположение укреплений нанесены на карты».

— Просчитались! — капитан Волков засмеялся.— А это циркулярное распоряжение, до которых уж очень охоч и наш генерал Стессель. Записывайте дальше!

«Цель нашего отряда — разбить Порт-Артурскую крепость на две части. Для выполнения этой трудной задачи потребуются настойчивость, беззаветная отвага. Ни один солдат не должен думать о том, что он вернется назад к своим позициям живым. Если меня не станет, командование отрядом примет полковник Ватанабе, в случае смерти или тяжелого ранения Ватанабе командование примет полковник Окуно. Всякий офицер заблаговременно назначает себе преемника. Помните, дело дойдет до штыковой схватки, а атака укреплений должна завершиться рукопашным боем. Умирая, хватай врага за горло! На самый жестокий неприятельский огонь наши солдаты не должны обращать внимания. Ни одной ответной пули до тех пор, пока мы не укрепимся на захваченных позициях! Всякий остановившийся будет смят новыми колоннами атакующих! Не задерживать общего движения, не уменьшать шаг вперед на крепость, а содействовать расширению наступательного порыва… Сыны Японии! Ваше место на укрепленных позициях врага, после полного его уничтожения или бегства. Отстающих будут пристреливать и колоть! Офицерам разрешается уничтожать трусов, убивать тех, кто отстанет, кто самовольно покинет строй, кто повернет свою спину врагу».

5

К наблюдательному пункту Подковин возвращался с первыми проблесками утренней зари. На ясном небе еще мерцали звезды Большой Медведицы. Одиночные винтовочные выстрелы и взрывы снарядов нарушали тишину, но они не пугали так, как в первые бои. Открытое место на Перевале, служившее японцам мишенью, Подковин пробежал благополучно. Он удивился тому, что по гребню Перевала до сих пор не был прокопан ход сообщения. Днем эту дорогу, даже при одиночных путниках, японцы обстреливали из пушек.

У Китайской стены, над Волчьей Мортирной и левее к третьему форту рвались неприятельские шрапнели.

Наши молчали. Чем ближе подходил Подковин к передовой линии, тем резче доносился трупный запах. Задыхаясь и заслоняя рот фуражкой, он минут через пять догнал монтера саперной роты, который просматривал кабель и проверял телефоны.

— У тебя телефон в порядке? — спросил монтер Подковина, также прижимая фуражку к губам. — Вот безобразие! Давно бы можно закопать всех убитых, так не дают же проклятые! Ветер от них, так пользуются. Знают, что это похуже газов шимозы.

Штабс-капитан Копьев тоже выходил из себя.

«Вот азиаты, — думал он. — Никаких правил войны, ни капли человечности. Пренебрежение к трупам своих соратников есть высшая точка озлобления. Попади такому зверю в лапы».

Ругались артиллеристы, стрелки. Ненависть к японцам среди защитников Порт-Артура росла с каждым днем. Нить человечности, которая тянулась от простого русского сердца к японским окопам, порвалась. В окопах, где особенно мучил трупный запах, то и дело можно было услышать:

— Бешеные они какие-то…

6

На брошенных редутах было тихо. Двор укрепления изрыт взрывами, орудия опрокинуты, бруствер во многих местах разрушен. Трупы японских солдат валялись по двору и висели на проволочных заграждениях. У стенки, среди обломков лафета, сидел спиной к японским позициям русский стрелок с опущенной головой, без фуражки. Подковин в бинокль видел продолговатое лицо с длинными усами, голова солдата была повернута вправо, руки ладонями упирались в землю.

«Мертвый», — подумал Подковин и вздрогнул, заметив, что ноги солдата постепенно засыпаются землей.

Японцы за бруствером редута вели окопные работы. Немного левее сидячего трупа в бреши появилось два свежих мешка. Враг окапывался усиленно: через четверть часа стрелок был засыпан по пояс.

Подковин ушел в блиндаж и сообщил о виденном штабс-капитану Копьеву.

— Попросим Золотую гору кашлянуть сюда разика два-три, — сказал Копьев и взял телефонную трубку. — Штаб генерала Горбатовского? Дайте Золотую гору. Слушайте, японцы под редутами укрепляются. Дайте два-три снаряда по брустверу. Хорошо…

Копьев закрыл трубку рукой и передал ее Подковину:

— Выполняйте быстро и отчетливо все, что вам сейчас скажут.

— Волчья Мортирная? — услышал Подковин. — Приготовьтесь к наблюдению. Как только услышите слово «выстрел», сейчас же бегите к наблюдательной точке.

Подковин стоял у телефона и волновался, туго прижимая к уху трубку. Ему впервые предстояло корректировать стрельбу батареи, находившейся у входа в бухту, то есть в глубоком, тылу сухопутного фронта.

— Выстрел! — услышал он наконец. Снаряд прогудел над батареей в тот самый момент, когда Подковин взглянул в глазки. Огромный столб дыма и земли поднялся кверху. Дым рассеялся, и Подковин увидел уже три ряда мешков с землей. Они были выложены неприятелем за время короткого пребывания Подковина у телефона. Перед самыми жерлами гаубиц Волчьей Мортирной сооружилось вражеское укрепление. Мертвый стрелок уже был засыпан по грудь.

— Перелет! — сообщил Подковин Золотой горе. — В том же направлении, но ближе на пятьдесят метров японцы выложили барьер из мешков.

— Выстрел! — услышал Подковин второй раз.

— Второй снаряд попал очень удачно, — минуту спустя сообщал по телефону Подковин. — Начатки сооружения из мешков разрушены. По той же линии японцы копают ход, земля сыплется во двор редута.

— Идите в будку и наблюдайте. Как только работы возобновятся — звоните, и мы дадим два выстрела одновременно.

Телефонист забыл про трупный запах. Может быть, потому, что газы от наших взрывов были сильнее этого запаха. На редуте было тихо. Но вдруг Подковин уловил топот ног и звон лопаты, ударившейся о камень. На двор укрепления усиленно сыпалась земля, Подковин побежал в блиндаж докладывать Копьеву.

— Золотая гора? Говорит штабс-капитан Копьев. Работы возобновились. Дайте один снаряд для пристрелки, ночью пустите побольше. Усиленно работают. Да, да, сейчас нужно меньше расходовать снарядов… Ночь, это главное… Все-таки два? Ну что ж, нагоните страху… Днем им не развернуться. Днем они попадают под обстрел Большого Орлиного и третьего форта… Выстрел! Беги! — крикнул Копьев поджидавшему Подковину.

От саперных работ неприятеля не осталось и следа. Сразу же после взрыва заработали пулеметы, поражая разбегавшихся из укрытия японцев.

Перед закатом солнца ветер переменился и потянул от наших позиций на японские. Наконец-то чистый воздух! Защитники сразу оживились и радостно уверяли друг друга, что чувствуют даже запах моря. Солдаты стали умываться, всем захотелось есть. Японцы же, наоборот, притихли. С их стороны прекратилась ружейная стрельба и замолчали ближайшие батареи правого фланга.

7

На другой день Подковин отправился к Китайской стене. Он должен был осмотреть местность днем, чтобы более безошибочно определять точки попаданий при ночных обстрелах. Кроме того, говорили, что на редуте в блиндаже остались живые артиллеристы, но их засыпало и они не могут выбраться. Ночью собирались сделать вылазку, чтобы поискать товарищей.

Спустившись от батареи к окопам, Подковин увидел, что передовая линия порт-артурских укреплений приведена в порядок. Следов разрушения не осталось. Стрелки стояли у амбразур и перекидывались шутками. Каждый из них теперь имел две винтовки: одну свою со штыком, другую — японскую. Из японских винтовок стреляли по всякому незначительному случаю, отечественные пули берегли на горячее дело.

Ночью в долине копошились японцы, убирая трупы. Наши им не мешали.

Около полуночи из штаба получили телефонограмму: «Выпустить за Сахарную Голову четыре снаряда в течение двух часов».

— Началось, — вздохнул капитан. — Через час по ложке!

Августовское южное небо, полное звезд, успокаивало. Оно отгоняло тревогу. Стрелки ходили по окопу, заглядывая в просветы амбразур, прислушиваясь к ночным шорохам.

После полуночи вернулись посланные с вечера лазутчики и принесли на Волчью Мортирную полуживого человека. Подковин осветил его фонарем. Корка грязи покрывала все лицо пострадавшего. Он вяло приподнял веки и снова закрыл их. Запекшиеся, окровавленные губы пересохли и не смыкались. Это был артиллерист Воронкин. Он не был ранен. При взрыве неприятельского снаряда его придавило сдвинувшимися с места балками блиндажа.

Наутро Воронкин рассказывал:

— …Очнулся я. Гора вздрагивает, гул стоит от непрерывных взрывов. Лежу ничком. Голова уперлась в шпалу, на спину давят две доски… Вдруг земля у моей головы посыпалась куда-то вправо. Стучат лопаты. Хотел крикнуть, да остановился: чужие слова услышал, японские. Они подо мной во рву, окружающем редут. Много их. Винтовочные пули летят. Ползут японцы мимо меня и лопочут. Остановились, от света ракеты назад попятились. Смотрю, а их там! Кишат, словно муравьи, и плотно друг к другу жмутся. Скапливаются, а вперед не идут. Выжидают. Слышу, на горе наша Волчья ухает и пулеметы строчат. Значит, думаю, бой вовсю… Будто забылся я… Начало светать. Увидел, что делается в японском укрытии. Солдаты ихние, прижавшись друг к другу, плашмя лежат. Привстанут, будто бежать собрались, а тут где-нибудь шрапнель или выстрел, или взрыв около укрытия, и японцы разом голову к земле. Потом между солдатами офицеры забегали… Кричат, тычут солдат ножнами шашек в бока. Подгоняют. Приподнимутся солдаты, вот-вот в атаку пойдут. Но снова шлепнет шрапнель, посыплется щебень, засвистят пулеметные пули, и опять все припадут к земле. Тут увидел новых. Бегут с горы точно ошпаренные, стонут. Некоторые ползут и в ров валятся. Разъярились офицеры и снова резерву команду к наступлению солдат. Те не двигаются. Оголили командиры шашки и давай рубить своих… Самый старший офицер ихний грозные слова выкрикивал… Поднялись солдаты, выпили саку, командир взмахнул саблей и пошел, но сейчас же упал. А все солдаты опять плотно к земле прилегли. Прибежала кучка новых офицеров. Опять ругались, опять своих кололи, но ни один солдат не пошел в атаку.

Воронкин приподнялся, опершись на обе руки, и хотел что-то крикнуть, но закашлялся. Все внимательно следили за ним и молчали. Глаза артиллериста лихорадочно блестели.

— Я хотел сказать, — хрипя, снова начал Воронкин, — хотел спросить, почему такой мрази все лучшие места отдали? Почему мы после первой стычки ушли с Киньчжоу? Мы же могли их дотла изничтожить, в порошок стереть, если бы наши генералы назад не попятились…

— На штыковую схватку слабо идет японец. Пьяные прут, а чуть отрезвели— стоп. Если бы наши не пятились, как раки, давно раскрошили бы проклятых, — проворчал стоявший тут матрос. — Японцы на всякие хитрости идут, запугать нас хотят. Третьего августа приходили ихние парламентеры с предложением сдать крепость. Ушли ни с чем. После этого кинулись открытой атакой, да тоже обожглись…

— Теперь прокламации разбрасывают, мутить нас хотят, — вмешался в разговор высокий худощавый стрелок. — Нашли дураков. Умора! Вот, слушайте:

«Воззвание к солдатам русской армии.

Вы русский солдат должно быть ожидаются, который думаю генерал Кропаткин подкрепление за Порт-Артур. Эти подкрепление 27-го май в Фу-чен-сер (Толи-су) сражали наши японский войсками, не сколько часа были сильный бой наконец ваше подкрепление очень большая поражения и отступили северная сторона.

Наши японская войска застреляли за ним. Взял скорострельное орудие 600 человек нижний чины и 4-й В. С. — полковый командир 6 человек офицеров брали на плен.

Один пленный солдаты говорят 1-й полковой командир были убиты и начальник «2-го корпуса» — 2-й полка. 3-го полка командир раненый. Убитый и раненый всего около 10000 человек. Во каким большая поражения вашего подкрепления.

Наши войска скоро будут открываться атака в П.-Артур.

Солдата русский ваша несчастна; таким случае сдавайтся; ваше ни собестный (вам не совестно), вы солдат хорошо сражались. Уже двух месяцев служба достаточно, ваша который сдаваится. Это все виноват вашего начальства.

Ваша солдатам — лучше сдавайтесь. Наши войска обращались любезно отправляим Японие и не мыслим предполагать ни каких-либо оскорблений. Где могут спокойно и отдыхать. После мир отправляем ваша своим губерный, тогда можись стречать отец, мать, брат, жен, детями. Светю (советую) ваша солдатам сдавайтся скорей».

Слушая прокламацию, стрелки вздыхали, но смеялись, повторяя исковерканные русские слова.

— Такая же штука, только грамотнее составленная, была и на левом фланге. Мы ее читали в госпитале, — проговорил высокий стрелок, — Так вам, япошки, и поверили…

— Если в листке даже десятая часть правды, то и это ужасно, — проговорил Подковин. — До чего довели! Кто, кто виноват?

— О виноватых пока говорить громко нельзя: на них шинели с красной подкладкой. Наше солдатское дело — держать крепость… Есть один страдалец за Артур — инженерный генерал Кондратенко, но у него со Стееселем и Фоком внутренняя война, — проговорил сквозь зубы матрос и, повернувшись, добавил: — Вот в чем наша слабость… Каждый себе славу обороны приписать мечтает. Забыли о народе, о том, что мы здесь кровь проливаем.

Раздался взрыв шрапнели. Солдаты заняли свои боевые места.

8

Неприятель приостановил активные действия, и укрепленная линия стала жить более или менее размеренной жизнью. Однажды Подковин вместе с матросом связи возвращался из канцелярии своей полевой батареи на Волчью Мортирную. Приблизившись к открытому переходу, который обстреливался японцами, Подковин сказал своему спутнику:

— Бежим! И как можно скорее.

— К чему это? Неужто он по одиночкам стреляет? Пройдем не спеша, по одному.

— Это будет хуже. Кто пойдет вперед? — опросил Подковин.

— Допустим, ты, — усмехнулся монтер.

— Согласен. Первому пробежать всегда безопасней. Появится он неожиданно, а второго будут поджидать, в него будут метить… И наверняка не промахнутся.

— Как же поступим? — уже без усмешки спросил монтер.

— Побежим вместе, рядом, нога в ногу. Издали будет казаться, что бежит один. Приготовься.

Передохнув и откашлявшись, монтер и Подковин побежали. Хлопнул взрыв шрапнели. Столб пыли поднялся на дороге сзади бегущих. Сбоку в откос горы ударился снаряд.

— Ложись! — крикнул монтер и, вытянувшись вдоль дороги, закрыл голову руками.

Подковин побежал вперед изо всех сил. Достигнув безопасного места, он оглянулся назад. Монтер полз к нему, не поднимая головы.

— Жив и невредим, — облегченно вздохнул Подковин.

Японцы прекратили обстрел. Монтер приполз грязный и потный:

— Здорово получилось. Я, знаешь, первый раз под непосредственным обстрелом. А? На один момент позже— и смерть… Ты здорово, черт возьми, бегаешь, тебя и японская пуля не догонит…

— Дожидаться второго снаряда неразумно, — рассмеялся Подковин. — Прицел взят очень точно.

— Какое несоответствие! — воскликнул монтер. — Мы пускаем через час по снаряду, нам нечем разрушать вражеские укрепления, а японцы стреляют из двух пушек по одному человеку!

9

К вечеру пятнадцатого августа небо нахмурилось, стало душно. С моря поползли сероватые облака, на западе небо окрасилось в красный цвет. Солдаты ждали грозу. Ночью стало прохладней, надвинулась тяжелая туча. Вскоре сверкнула молния, ударил гром и полил дождь.

Тучи наползали все гуще и гуще. По окопам побежали ручейки, стены траншей стали скользкими. Дождь смывал кровь и пыль. Защитники обрадовались грозе: нужна была ее бодрящая свежесть. Августовские бои утомили людей. Терпкий запах в окопах, спертый воздух казематов и блиндажей сделали солдат скучными и вялыми.

Гроза усиливалась… И вдруг по всему японскому фронту загремели пушки. Боевые огни осветили складки Волчьих гор. Неприятельские снаряды посыпались на укрепления, на дома города, на госпитали. Свист летящих снарядов был тонким и продолжительным.

Дождь перешел в ливень, но враг не унимался. Сотни снарядов шлепались в размягченную землю, били по камням Скалистого кряжа. Все же защитникам дышалось легко. Ветер уносил дым, а дождь смывал ядовитую пыль.

По вражеским траншеям и по дну долины забегали лучи прожекторов. Мокрая земля, влажные камни и отмытые от пыли деревья блестели серебром, радовали глаз и душу, несмотря на то, что опасность все нарастала. Наши молчали. Вскоре были получены сведения о передвижках неприятельских колонн. Стрелки насторожились. Посыпался дождь ракетных огней. Вспышки молний потускнели, на удары грома никто не обращал внимания.

На Волчьей Мортирной смеялись.

— С иллюминацией встречаем гостей: и ракеты и громы небесные…

Канонада усилилась, ей вторили удары грома, треск лопающихся гранат и хлопки шрапнелей. Огоньки взрывов мелькали по всей линии. Они то вспыхивали, то гасли.

У телефона Волчьей Мортирной батареи безотлучно стоял штабс-капитан Копьев. Телефонист бегал по скользкому пригорку от наблюдательной будки к блиндажу. Копьев сиплым голосом кричал в телефонную трубку:

— Мы готовы… Услышите ружейную и пулеметную стрельбу — значит подошел… Золотой горе следует ударить по японцам. Там в долине, за редутами, у них сейчас, несомненно, главные массы солдат, подготовленные к атаке. Пусть Золотая гора разгонит их, а мы ракетами осветим и по видимой цели — шрапнелью. Сметем… Не впервые. Разве вот по щебню склона будут царапаться… И то не страшно. Штыками свернем.

Через две минуты Подковин получил сигнал с Золотой горы. Он еле вскарабкался в будку: мешали темень, грязь и потоки воды. Близко, как будто в двух-трех метрах от будки, раздался звук двух падающих снарядов. Послышались взрывы. Подковин пошатнулся, но не успел прильнуть к глазкам башни. Оба снаряда упали ниже редута № 2.

В шесть часов утра гроза утихла, и обстрел прекратился. По телефону сообщили, что японцы произвели ложные атаки и передвижки по всему фронту.

Между солдатами много говорили об этом:

— Нас японцы боятся, — рассуждали они. — Трусят, как бы на них под дождичек с горы не двинули.

— А хорошо бы по ним сейчас вдарить и отогнать до Киньчжоу. Сколько бы снарядов и пушек в Дальнем захватили! Не может быть, чтобы у них все в порядке было. Им на два фронта надо бить, а страна маленькая. Надрываются они, а наши генералы все отступают да отступают. Япошки и обнаглели.

— Я думаю, братцы, вся беда в том, что очень старые они у нас, генералы-то.

— Нет, не то. Много среди офицеров князьев да баронов. Сволочной народ: бабники, картежники и интриганы всякие. А военное дело — совестливое… Надо быть таким, как Суворов. Спать и есть — на передовых позициях. Вот тогда он научится соображать, настоящей головой своего войска будет. И бояться смерти не надо. Такого командира солдаты в обиду не дадут, и не только от пули, а от самой тяжелой гранаты укараулят. Да-а-а…

10

Через два дня, ранним утром, стрелки и артиллеристы заметили новый земляной вал японских подступов, воздвигнутых за ночь недалеко от железнодорожной насыпи. Приступив к постепенной атаке, враги рыли зигзагами траншеи, начав их от прикрывающего гребня через открытую долину.

— Параллели возводят, — с горечью сказал Копьев. За последние дни он осунулся. Глаза его лихорадочно блестели, кожа на выпуклом лбу собралась в морщины. Часто сплевывая, Копьев ругался: — Под носом копошатся, а ты молчи! На втором редуте скоро форт вырастет, а ты не смей стрелять без указаний штаба.

Золотая гора последние дни стреляла очень редко. Недостаток снарядов ощущался все острее и острее. Зигзаги подступов росли. Под дулами пушек третьего форта, Заредутной батареи, батареи лит. Б и Волчьей Мортирной копошились японцы. Первый и второй редуты стали укреплениями против защитников.

Стрелки ежесекундно стреляли. Но что значит пуля против тяжелого мешка с землей?!

— Молчат наши батареи, — волновались солдаты, стоя у амбразур Китайской стены. Увидев Подковина, они обратились к нему:

— Ты там, у телефона, много слышишь. Скажи, в чем дело?

— Что вы спрашиваете, разве непонятно? — горько усмехаясь, проговорил обросший бородой стрелок. — Начальство! У него трудно что-нибудь разобрать. Помыслы наших начальников и их распоряжения не легче японской бризантки ошарашивают.

За последние дни солдаты сильно изменились. Грязные, небритые, в рваных сапогах, в помятых, истерзанных пулями и осколками шинелях, они вызывали глубокую жалость. Глаза их были полны тоски.

— Что слышно про Куропаткина, про главную эскадру? — спросил Подковина бородач. — Поди по телефону все же промелькнет что-нибудь.

— Отрезаны мы, и сообщения сбивчивы, — ответил Подковин, глядя через отверстие в окопе на возводимые контрукрепления японцев. — Который раз накладывают японцы мешки на втором редуте? — спросил он.

— Да, пожалуй, уже четвертый.

— Видно, их сегодня вечером пора шарахнуть, посадить им на шею три-четыре «вороны».

Стрелки вопросительно взглянули на телефониста.

Подковин улыбнулся::

— А это наши мортирные снаряды так называют: они из гаубиц вылетают точно вороны. Сначала летят все кверху и вдруг, опрокинувшись, падают вниз по откосу. За гору, за траншею, за окоп — куда угодно заберется такой снаряд.

Лица солдат оживились.

— Скажи там, браток, чтобы вечерком двинули по редуту, пусть повеселят солдатское сердце.

11

Перед закатом солнца Золотая послала пять снарядов, и они смели все, что враг нагородил за ночь. Перелетающие через голову снаряды на этот раз поразили телефониста странным звуком.

— Золотая гора! — кричал Подковин в трубку. — Наши снаряды метко бьют, но они какие-то странные: они не шумят, как раньше, а лепечут. Кабы какой-нибудь не свалился на головы защитников. Совершенно безопасно?.. Хорошо. Передам стрелкам. Ждем еще удара по подступам к капониру № 3. Там неблагополучно: японцы около него работают на полный ход… Через две-три минуты? Жду!

— Кто это у тебя «лепечет»? — спросил штабс-капитан, выйдя из своего укрытия.

— Последние снаряды Золотой.

— Что же они, черти! Пояски, верно, слабые сделали.

— Сейчас будет выстрел. Послушайте.

После сигнального телефонного звонка Копьев вышел на батарею, а телефонист убежал в будку. Первый снаряд издавал жуткие звуки. Он как будто кувыркался в воздухе.

— И впрямь лепечет, — засмеялся Копьев, — Но попадание удачное.

Когда Подковин подошел к телефону, штабс-капитан крикнул:

— Проси еще парочку снарядов на то же место.

Четвертый снаряд упал на Китайскую стену. Копьев и Подковин вздрогнули:

— Беги скорей и узнай, в чем дело. По своим, кажется, ляпнули, — хрипло проговорил штабс-капитан.

На месте катастрофы оттаскивали раненых и убитых. Едкий пороховой дым заполнил окоп, пыль разъедала глаза. Подковин увидел лежащим бородатого стрелка, с которым недавно разговаривал. Глаза его были полузакрыты. Изо рта сочилась кровь. Уши стали прозрачными. На переносье лежала складка задумчивости, а из морщинок около глазных впадин струилась усмешка. Телефонист схватил стрелка за руку — она была холодная.

— Готов, — шепотом проговорил подошедший солдат. — Со смехом умер. Ты как только ушел, он на месте сидеть не мог, все бегал по окопу. «Скорей бы, засветло бы вдарили», — твердил он. Вот упал первый снаряд, да так ловко, что лучше уж некуда. Как раз попал в ту точку, за которой я наблюдал. Мешки ихние к черту! И людей более полдесятка, наверное, перековеркало. «Так их, извергов, так!» — кричал наш бородач. После второго и третьего снарядов забегал, точно мальчишка на улице: «Молодцы наши артиллеристы, они не дадут пехоту в обиду… Эту ночь спокойно буду спать»… Вот и уснул, — горько усмехнувшись, закончил стрелок.

— Перестарались гаубицы, — сказал Подковин.

— Неказисто вышло, — качали головой солдаты.

Глава шестая

1

Непомерная тяжесть свалилась с плеч защитников, начиная с солдата и кончая генералами, после отражения августовских атак. В городе, в офицерских блиндажах, в кают-компаниях броненосцев, в штабах говорили об исключительной стойкости и сметливости солдат, матросов и офицеров младшего состава. Говорили о тех, которые стояли лицом к лицу со смертельной для крепости опасностью, которые отстранили эту опасность своими маловооруженными руками.

Генерал Стессель вернулся домой в хорошем настроении. Спустившись осторожно со своей арабской лошадки, он передал ее ординарцу и грузно зашагал к парадному входу. На дворе чесались об угол дома две жирные свиньи, голосили запертые в свинарник поросята, суетливо копошились в навозе куры. Дородная Вера Алексеевна Стессель с засученными рукавами стояла на крыльце черного хода и осматривала хозяйство.

Ординарец ввел лошадей во двор.

— Как дела, Прокоп? — спросила генеральша своего денщика. — Генерал домой приехал? Жестоко бомбардируют? Какой фланг обстреливают?

— Спокойно стало, ваше превосходительство. Наши солдаты отдыхают, а он копается.

Прогудел снаряд и упал в бухту. Вера Алексеевна вздрогнула и попятилась к двери. Несколько мелких снарядов упало около доков. Резкий взрыв раздался саженях в ста справа.

— Прокоп, это что?

— Шарит, ваше превосходительство. Так, на дурницу палит, авось во что-нибудь и попадет.

— А где же, по-твоему, самое безопасное место?

— В Артуре-то? — Прокоп на несколько секунд задумался и, задрав голову, посмотрел в небо, как бы ища в голубом просторе ответа на вопрос генеральши. — Если, скажем, что палить он больше с моря не будет, — а ему теперь, когда наш флот подраненный, это ни к чему, — то Перепелиная гора с этой стороны — славное место. Например, дом генерала Волкова. Там такой, сказывают, подвал, что и морской снаряд не прошибет.

Вера Алексеевна, круто повернувшись, ушла в комнаты.

— Что опять случилось в твоем хозяйстве? — спросил Стессель супругу, увидев ее озабоченное лицо.

Вера Алексеевна зло покосилась на мужа.

— В чем же дело?

— Снаряды, — хрипло сказала генеральша.

— Да, снаряды кругом падают. Тут уже ничего не попишешь. Надо спокойнее относиться. — Стессель сузил глаза и добродушно усмехнулся.

— И в дом генерала Волкова тоже могут быть попадания?

— Что на склоне Перепелиной? Не знаю, — протянул генерал.

— Раз не знаешь, то узнай, мой милый, да поскорей. А как на линии огня?

— Начинают к Высокой подбираться.

— Кто у тебя там? Ты, смотри, Фока не пошли. Пусть здесь, на правом фланге около тебя околачивается.

— На Высокой Третьяков и Ирман.

— Вот это умно! Третьякову нужно поучиться, выправить киньчжоуские грехи… Довольно играть в войну, воевать нужно. Он теперь проявит распорядительность и будет зорко следить за действием японцев. Ирман в поводыре не нуждается. Фоку ты особенно не доверяйся: он до приторности осторожен, но его замечания и характеристики весьма интересны. Ему бы, по-моему, пора начать басни и сказки писать, — Генеральша рассмеялась.

— Ну что ты, милочка, так о боевом генерале отзываешься.

— Он им не был и не будет. А если что с крепостью случится, то судить будут тебя и Фока…

Стессель вскочил со стула и, широко расставив ноги, захохотал:

— Я наград жду за августовские бои, а она суд. Все давно направлено к государю императору.

— Ладно, ладно, мой будущий министр. Я пока присмотрю в столовой, а ты до обеда приказ напиши. Ты опять заленился.

— Их и так уже больше полтысячи. Кажется, вчера 525-й писал.

— А сегодня напиши 526-й… О солдатах. Нужно, нужно. Сам же говоришь, порт-артурская осада исключительная и, пожалуй, первая и последняя за существование мира.

Стессель сел за письменный стол и, широко улыбаясь, начал писать:

«Многие геройские части в передовых линиях по семь и даже более дней. Не хвалить вас, а преклоняться надо: молча, без жалоб, вы несете царскую службу».

Стессель, выпятив губы, почесал темя:

— Перехвалишь, будет разложение. Не то. Надо зачеркнуть. Нет, по-другому добавлю.

«Мало, но есть все-таки и такие, которые по третьему дню начинают выказывать и даже высказывать (генерал подчеркнул последнее слово) признаки утомления; помните, что только полное напряжение защитника, от генерала до рядового, спасет крепость, и не заикайтесь более ни о каких утомлениях и переутомлениях, а работайте, пока не ляжете костьми».

— Так-то будет лучше...

— Анатолий Михайлович, обедать, — сказала генеральша, открыв дверь в кабинет.

Стессель плотно пообедал и до вечера спал.

На другой день вечером к Стесеелю пришел генерал Фок.

— Слышали слух, полученный по китайскому беспроволочному телеграфу? — сказал, здороваясь со Стесселем, Фок. — Родился наследник.

Стессель встал, перекрестился и воскликнул:

— Хотя это и неофициально, но приятно слышать. От всего сердца радуюсь и жду подтверждения.

— Будьте уверены, Анатолий Михайлович, — громко сказал Фок. Помолчав немного, он продолжал тише — Вам это на руку. О вас сейчас весь мир говорит. Большие милости летят к вам. Как хорошо, что вы не сдались и не переуступили власть Смирнову.

— Как они там с Горбатовским?

— Пыжатся. Смирнов — джентльмен. Прошел большую высшую школу. Но что в том? Где опыт? В то время как он был ничтожным капитаном генерального штаба, я был уже известным майором. — Понизив голос до шепота, Фок добавил: — А теперь он мой начальник.

— А Горбатовский?

— Надоел мне записками о резервах. Как будто я не вижу… А затем после боя запросил отдых… Устал. А кто не устал? Кто был спокоен в эти дни?

— Но… Он все же предупредил прорыв.

— Как он?! — крикнул на всю комнату Фок. — Это сделали моряки, которых я послал.

— Успокойтесь. Вы иногда впадаете в крайность,

— Я посылаю людей, когда нужно,

— Ладно, ладно. Вот приказ от сего числа, который сильно ударит по Горбатовскому, а потом мы его сунем в резерв.

— Приказ? Интересно… «Есть все-таки и такие, — читал Фок, — которые по третьему дню начинают выказывать и даже высказывать признаки переутомления»… В точку! —воскликнул генерал, — Талантливо, талантливо… Только разрешите, Анатолий Михайлович, напомнить вам, что в приказе нет заботы о солдате. И еще: нужно держать в окопах людей как можно меньше.

— Ах, да. Я с вами вполне согласен. Сейчас, садитесь.

Стессель написал:

«Экстренно. Не исполняют приказ мой о том, чтобы давали людям отдых и достаточно сил. Что же вы думаете, что можно не спать и не ошалеть? Я ведь требую это для пользы дела.

Да и людей в окопах надо держать возможно меньше…»

2

Полковник Рейс принес из штаба пакеты, присланные с севера с нарочными — корнетом Христофоровым и прапорщиком Радзивиллом, прорвавшими блокаду. Стессель дрожащими руками вскрыл их. Фок и Рейс с напряжением смотрели на него. При чтении первых бумаг лицо генерала вытянулось, он несколько раз вздернул плечами:

— Н-да… Ничего в волнах не видно… Все готовятся к наступлению.

Вдруг Стессель отодвинул стул и откинулся на спинку кресла. В правой руке у него трепетала, потрескивая, большая, с размашистыми подписями бумага.

— Вера! Веруся! — крикнул, вставая, Стессель. — Вот, господа, — сказал он дрогнувшим голосом. — Милость от гусударя императора.

— Кому? — воскликнул Фок и Рейс.

Вошла генеральша.

— По случаю рождения наследника я порадован генерал-адъютантом, а полковник Семенов флигель-адъютантом. Вот видишь, Веруся, как ты и говорила.

Генеральша, прислонившись к мужу, тихонько толкнула его в бок.

— Ну да, вот видите, не ожидал, — закончил Стессель.

Фок поморщился и отошел к окну, вынул платок, высморкался. Неотвязная мысль мучила его: «Никто, кроме этих двоих. Стессель во главе. Тут иначе и быть не могло, но каким чудом попал Семенов?» — Фок еще раз вынул платок и долго мял его.

— Генерал Никитин идет. Какой нюх у людей на новости, — засмеялся Фок.

При появлении в гостиной генерала Никитина Фок оправился от волнения и, приблизившись к Стесселю, взял его за руку:

— Государь император оказал большую честь и милость артурскому гарнизону, назначив вас, начальника укрепленного района, своим генерал-адъютантом, то есть особой, приближенной к нему. Через вас он будет передавать свою волю не только войскам, но и всему русскому народу… Этой милости войска удостоились благодаря своей героической славной службе и вашим личным качествам. Да, да. Я об этом везде и всюду буду говорить.

Появилось шампанское. Случайные гости пили и целовали ручки Вере Алексеевне. Послали за полковником Смирновым. Фок оживился и непрестанно говорил:

— Наши солдаты показали чудеса стойкости и храбрости.

— Представьте себе, и матросы, — вставил Никитин.

— Это все потому, что они в августовских боях столкнулись с врагом впервые.

— Вы, ваше превосходительство, отрицаете закаленность солдата?

— Но по-настоящему лучше бьются свежие войска. У них не испорчены нервы, им не очертела и любопытна боевая обстановка. Что такое закаленность? Отчаяние, последние прыжки подраненного зверя. И японцам эта штука известна. Что мы читаем в найденных на убитых японских офицерах письмах? У них одна просьба: не посылайте старых, обстрелянных солдат. Редкий, видевший в глаза смерть, хочет с нею снова встретиться.

— Я с вами не согласна, Александр Викторович, — сказала Вера Алексеевна. — Вы отрицаете привычку, а с нею и приспособление к обстановке. Даже у животных это развито. В первые дни бомбардировок мои поросята и свиньи, заслышав гул снаряда, метались по двору как угорелые, а теперь, представьте себе, снаряд разорвался где-нибудь невдалеке, а они и рыла от корыта не поднимут.

Присутствующие усмехнулись, и особенно горько генерал Никитин.

Глава седьмая

1

После того как войска вступили в крепость, полковник Третьяков попросил в штабе назначить его на левый фланг. Временные укрепления и почти полевая обстановка давали возможность широко проявить инициативу. Тесное обложение еще не наступило. Линия обороны против позиций на Перевалах укоротилась незначительно, зато стала более изломанной и с флангов доступной обстрелу с моря. В последние дни июля намерения неприятеля еще не выяснились. Одно являлось несомненным: японцам нужно было сжать нас с флангов и занять на них господствующие высоты. Как только бросили Волчьи горы, самым уязвимым местом оказался именно левый фланг. На нём была и высокая гора, которая привлекала внимание японцев.

Объезжая окрестности Высокой и лежащие впереди нее горы, полковник Третьяков еще острее почувствовал свои промахи на Киньчжоу, вытекающие исключительно из неосмотрительности и беспечности. Киньчжоу хвалили все, вплоть до адмирала Макарова. Полковник слышал эти похвалы и, убаюканный ими, не изучил серьезно позицию, не взвесил все «за» и «против».

— Перехвалили, — усмехнулся Третьяков и дернул за повод лошадь, направляя ее от Боковой горы к Угловой. — Вот и здесь мы имеем прекрасную группу возвышенностей, которые при правильном вооружении надолго бы задержали врага, не дали бы ему продвинуться даже к бухте Луизы. Но… где средства обороны? Где у нас пулеметные гнезда, мортиры, глубокие траншеи, ходы сообщения и прочные укрытия? Никто не подумал о больших вылазках, о подготовке путей для них, о специальных резервах для них. Гарнизон крепости, знающий хорошо ее окрестности, услали на Ялу и не вернули…

На обратном пути Третьяков встретился с полковником Ирманом и искренне обрадовался. Ирман пользовался всеобщим уважением. Несколько сутуловатый, с круглым лицом и густой бородой, полковник внушал окружающим уверенность в силе его духа.

— Как там, полковник? — спросил Ирман.

— Пока тихо, но не сегодня-завтра следует ожидать атаки. Горки и складки вокруг хорошие. Будем держать.

— Превосходно. Как люди?

— Как всегда. Готовы биться до последней крайности. Но ворчат…

Ирман, приподнявшись на седле, наклонился к Третьякову:

— Пулеметов-де мало и гаубиц.

— Что же делать? Это верно. Но здесь нет орудийного завода… Наша солдатская обязанность — дать полноценный отпор наличными средствами обороны. Вы им почаще напоминайте… Впрочем… Я хотел сказать, что нам будет большая помощь от моряков. Но флоту приказано выходить. И дай ты, господи, ему удачи.

Полковники, один артиллерийский, другой пехотный, поехали рядом.

— На такой длинной линии обороны нам нужно бы побольше солдат в резерве иметь. Собственно, здесь часто будут протекать полевые бои, — сказал Третьяков.

— Да. Но откуда их взять?

— С участков, имеющих долговременные форты.

— Будем маневрировать. А людей беречь надо. Наш гарнизон будет таять, а неприятельский по мере надобности пополняться!

Солдаты с радостью встречали и провожали Ирмана и Третьякова. Их спокойный объезд позиций, посещение опасных мест, душевные разговоры с нижними чинами вносили в ряды защитников уверенность в несокрушимости Порт-Артура,

— Люди добры и даже радостны, — сказал Ирман. — Примем все меры, чтобы сохранить этот дух… Кстати, четвертый взвод второй полевой батареи Лапэрова будет у нас на левом фланге.

— Прекрасно! — воскликнул Третьяков. — Командует взводом, кажется, штабс-капитан Ясенский.

— Да. С инициативой офицер. Я его прекрасно знаю.

2

После августовских боев японцы ненадолго притихли, но затем, получив подкрепление, начали проявлять усиленную деятельность около горы Высокой. К началу августа вокруг нее было сосредоточено более двух пехотных бригад.

Гора Ляотешань, так же как и гора Самсон, оставалась плохо вооруженной. Этот мощный кряж, господствующий над нашим левым флангом, был немым свидетелем удач и неудач русских войск и флота. Вооруженный мортирами и дальнобойными орудиями, он мог бы сыграть значительную роль в защите крепости.

Солдаты четвертого взвода Лапэровской батареи, вступив в предгорья Ляотешаня, почувствовали себя сначала как-то неловко.

— Словно мы провинились в чем, — сказал взводный фейерверкер штабс-капитану Ясенскому.

— Ничего, брат, не беспокойся. Дела нам впереди еще много будет.

Штабс-капитан Ясенский не выглядел бравым офицером и не старался им быть, как например Али-Ага Мехметинский и поручик Михайлов. Это был человек невысокого роста, с несколько согнутыми ногами. Он смотрел прямо на собеседника, но не любил таращить глаза, как Мехмандаров и Мехметинский. Свои приказания он отдавал ровным и звонким голосом.

— Сюда поди японец и не пойдет, — сказал кто-то из солдат.

— Как знать… Но помните, придется иметь дело за Высокую гору.

3

Четвертого сентября Ноги вызвал к себе начальника Первой японской дивизии генерала Матсумуру, а также старших офицеров его дивизии:

— Мы очень хорошо справились с батареями А. Б. С.[9] Наши солдаты и офицеры не забыли наказов своих родителей. Теперь весь цивилизованный мир скажет: «Они умеют умирать и умирают не напрасно». Послезавтра нам предстоит взять менее укрепленную Высоту 203 метра. Она должна быть в наших руках именно в эти дни. Насколько я помню, с нее видна вся гавань, а следовательно, и все неприятельские корабли. Они подбиты, но они должны быть все до одного утоплены до прихода русской Балтийской эскадры. Уничтожив здешнюю эскадру, мы будем иметь полную уверенность в победе над второй руской эскадрой. И тогда мы — властители Тихого океана, а это именно то, к чему мы призваны небом. — Генерал говорил тихо и, не повышая голоса, закончил: — Вы добьетесь цели, вы сделаете так, что Высота 203 метра, падет через два дня.

Вперед выступил полковник Нива:

— Прошу дать мне возможность выбрать из каждой роты по десять человек солдат и от каждого батальона по взводному командиру. Мы дадим сокрушительный удар, и никакой враг не устоит против воинов Японии. Клянусь вот этой шашкой Дайзингу и тенью предков, сохранивших ее в нашем роде!

Ноги обернулся в сторону подполковника и несколько секунд смотрел на него. Присутствующие, вытянувшись, стояли с окаменелыми лицами.

— Ероси. Начинайте. — Ноги подошел к Нива и, пожав ему руку, сказал: — Я не сомневаюсь в успехе.

4

Сразу же после полудня, вслед за тем как японские солдаты приняли пищу, на горы Длинную и Высокую посыпались неприятельские снаряды. И здесь случилось то, что уже бывало в предыдущие штурмы: наши защитные приспособления от шрапнели рушились, при первых попаданиях ударных бомб.

Японские колонны сосредоточивались у Длинной и Высокой. Лица солдат были оживленны. Они видели клубы дыма и пыли, которые окутали намеченные к овладению вершины. Раздавались зловещие взрывы. Глухим звукам взрывов вторили пушки. Осадные орудия, установленные разбросанно под прикрытием деревьев, фанз, за увалами, гремели совсем недалеко, содрогая землю.

В пять часов японские офицеры собрались под скалой и устроили себе завтрак. Почти каждый из них открыл коробку консервов и бутылку вина. Поручик Ямаото любил виски. Не так давно он понял, что только виски, а не пиво долгое время поддерживают бодрый дух человека. И к тому же виски занимает очень немного места во фляге. Офицеры допили вино и доели закуску. Оставалось свободных пятнадцать минут.

Поручик Есида, выполняя приказание командира, ходил между солдат и говорил им:

— Русские храбры, но их начальники, за исключением полковника Третьякова, расслабленные пьяной жизнью больные люди. У русских нет руководства. Все их укрепления сделаны наспех и даже не сразу после объявлений войны, а несколько дней тому назад. Многие из нас видели это в предыдущие бои… К тому же их мало, а фронт большой. Барон Ноги дал распоряжение делать ложные атаки и на левом нашем фланге. Будьте уверены в успехе, так же как уверен в нем наш гениальный командующий осадной армией.

В шесть часов вечера японцы двинулись на приступ. Люди в фуражках с желтыми околышами уверенно бежали в гору. Они видели, что по линии русских траншей все еще взлетала вверх земля. «Несомненно, там никого нет в живых, — думали японские солдаты. — Никто не сможет там усидеть». И глаза атакующих разгорелись, приступы страха начали исчезать, спины выпрямлялись, руки крепко сжимали винтовки.

— Скорей! Скорей! — кричали офицеры.

Впереди мелькал огромный флаг с красным диском. Он радовал и звал к чему-то большому. Этот флаг солдаты видели впереди себя на больших парадах, а в детстве на праздничных шествиях.

«Флаг сулит нам победу и радость! — подумал поручик Ямаото. — Нужно при штурме больше флагов».

Переполненный радостным чувством, он выхватил шашку и закричал:

— Банзай! За мной! Вот она, вершина Хай-су-шана! Она наша, никто не вернет нас назад! Банзай!

Сделав еще несколько шагов, Ямаото остановился. Ему стало вдруг тяжело дышать. Что-то давило в груди. Недоумевая, он взглянул вперед. Солдаты падали. Он двинулся к флагу. Упал и флаг. Перед глазами совсем недалеко вздыбилась пыль. Покачиваясь, Ямаото поднял руку с оголенной шашкой. Он силился крикнуть, но звука не получилось — в горле жгло. Он сплюнул. К ногам упал сгусток крови. Рука опустилась, шашка звякнула у ног… Помутневшими глазами Ямаото увидел: солдаты его роты, солдаты микадо, бежали назад. Ямаото растопырил руки, чтобы удержать их, но, качнувшись в последний раз, упал навзничь головой под откос. Из маленького рта поручика струей потекла кровь.

5

Японцы накапливались в складках подошвы Высокой по строго продуманному плану. Ноги учел положение прилегающих высот. Одна только высота вызывала у него сомнение, и ее обстреляли из канонерок, пришедших в бухту Луизы. После первой, хотя и отбитой атаки, у Ноги явилась еще большая уверенность в успехе при окончательном генеральном штурме.

— Как можно больше и гуще поставить людей под горой, — сказал он начальнику штаба. — Непрерывно подниматься к траншеям и захватить на первое время хотя бы небольшую часть их. Артиллерии не прерывать обстрела до момента захвата траншей.

Приказание Ноги было выполнено в точности. В течение ночи и утра отдельные роты и группы совершали перебежки и накапливались в указанном командованием месте.

Сентябрьские ночи стали холодными. Солдаты, прижавшись друг к другу, крепко спали, но среди офицеров шла оживленная беседа. Два поручика, штабс-капитан и майор усиленно курили папиросы.

— Когда эго мы покончим с Артуром? — произнес первый поручик.

— Как только возьмем Высоту 203 метра, — ответил майор.

— Вы не сомневаетесь? — усмехнулся штабс-капитан. — А если русские опять выкинут какую-нибудь штуку и дадут отпор?

— Им бы надо посыпать нас здесь шрапнелью, — засмеялся второй поручик. — А они молчат. Они не знают, как густо мы собрались сюда.

— Слыхали? Стессель и генерал Фок — большие противники скопления людей в окопах. Вчера я читал приказ Стесселя об этом, — сказал майор.

— Прекрасно! — воскликнул первый поручик. — Лучше для нас.

— Надо бы до зимы покончить с крепостью, — заметил, ежась, второй поручик.

— В Японии недовольны нами, — заговорил штабс-капитан. — На севере, благодаря натиску и настойчивости, наши разбили русских под Ляояном. О северных армиях пишут в газетах, народ считает Первую и Вторую армии геройскими, а о нас молчат.

— Будут, говорить и о нас! — решительно сказал майор. — Там открытое поле, а здесь крепость.

— «Тем лучше для нас!» — так сказал недавно наш бригадный генерал. Мы совершенно спокойны здесь за тыл и за фланги. Мы здесь дома, — отозвался первый поручик. — Следует только правильно вести дело, вот и все.

— Скорей бы в крепость. Там много прекрасных русских женщин, — засмеялся второй поручик.

— Разве наши хуже? — удивился штабс-капитан.

— Нет, конечно. Но все же и у русских есть замечательные красавицы. Вот смотрите. — Поручик расстегнул мундир и достал из бокового кармана открытку. Офицеры сгрудились около него и, наклонившись над картинкой, зажгли каждый по спичке. Красноватый колеблющийся свет озарил лица японцев и фотопортрет русской оперной певицы.

— О, у меня есть лучше! — сказал штабс-капитан, вытаскивая из сумки пачку открыток с изображением японок.

— Осторожней, самураи, — нервно крикнул майор, — Не зажигать спичек. Посмотрим завтра утром. Но скажите, поручик, откуда у вас эта картинка?

— Дней десять тому назад солдаты моей роты во время вылазки кинули русским в окопы письмо с призывом сдаться. К письму приложили несколько портретов наших самых лучших гейш. Мы написали: «Сдавайтесь. Мы вас отвезем в чудеснейшую Японию, где за вами до конца войны будут ухаживать лучшие красавицы». На другой день мы получили ответ: «Мы рады вашему приглашению. Мы приедем к вам вместе с Балтийской эскадрой. У всех народов есть прекрасные женщины, но где их больше и где они лучше, посмотрим. За ваши открытки посылаем вам пока одну. Скоро пошлем еще».

— Балтийская эскадра, — пробормотал майор. — Это может быть очень опасно.

Весь день 9 сентября японцы стягивали свои резервы к нижнему окопу Высокой горы. Орудия крепости не могли их там достать. Поручики, штабс-капитан, майор, а также вновь прибывшие офицеры успели несколько раз пересмотреть открытки.

— Ваша картинка мне очень нравится, — сказал штабс-капитан. — Отдайте ее мне, а то спать не будете.

Среди офицеров раздался дружный хохот.

— Но у вас их целая куча.

— Только тогда и хорошо, когда их много. Тогда можно спокойно спать. А одна не дает покоя.

— Саодес-ка, саодес-ка, — шумели офицеры.

Надвигались вечерние тени. Вдали гремели орудийные выстрелы. Японцы перед ночным штурмом подбадривали друг друга. Солдаты сидели молча и смотрели исподлобья. По небу плыли белые курчавые облака, внизу, в долине, зеленели деревья. Слева шумело море.

Штабс-капитан вертелся больше всех. Некрасивый и коротконогий, он кричал, поднимая вверх пачку открыток:

— Русский медведь! Мы тебя научим, как жить. Японец маленький, но у него в голове мнoro мыслей; русский большой и с пустой головой.

— Саодес-ка! Ха-ха-ха!!! — смеялись офицеры и вскидывали кверху руки. — Мы вам покажем, неуклюжие…

Штабс-капитан упал. Карточки разлетелись во все стороны. Офицеров осыпала шрапнель. И офицеры и солдаты припали к земле. Несколько секунд слышны были стоны раненых и умирающих. Майор прижимал правой рукой рану повыше колена. Он хотел крикнуть слова команды, но новая пара шрапнелей засыпала пулями солдат, прижавшихся к склону горы.

— Нас открыли! — крикнул один из поручиков и вскочил на ноги.

Штабс-капитан был мертв. Второй поручик беспомощно махал рукой.

Залпы в два снаряда били через каждые три секунды.

— За мной! — крикнул первый поручик, выхватив шашку — Вниз, в траншею!

6

Подполковник Нива вечером 7 сентября писал в штаб донесение: «После стрельбы из осадных орудий 6-го сентября была предпринята атака Длинной, но вследствие ужасного огня русских, продолжать атаку не было возможности. Около 7 часов подпоручик Хигуци со своей частью, используя скалы, пробрался на очень близкое расстояние и бросил в траншею неприятеля две бомбы. Кроме того, артиллерийским огнем у юго-восточного угла возвышенности были сделаны наконец две бреши. Мы начали движение. Неприятель вдруг открыл по наступающим ужасный огонь из пулеметов и ружей; со всех южных батарей брызнули ракетами. С южной стороны горы Хай-су-шан нас встретил сильный фланговый ружейный огонь. Подойдя на двести метров к первой стрелковой траншее, штурмующий отряд, состоявший из двух рот, лишился более половины своего состава.

В два часа дня 7-го сентября бой достиг высших пределов. Девять рот под огнем храбро бросились на неприятеля. В 6 часов 30 минут утра отряд, напрягши все силы, снова двинулся вперед. Он перешел вторую траншею и достиг юго-западной угловой части горы. После жаркого боя ручными бомбами был взят участок находящейся здесь стрелковой траншеи. Отряд снова начал движение на вершину горы, но, ввиду сильного противодействия неприятеля, цели достигнуть не мог и был принужден отступить к прежнему месту расположения. Сообщение с тылом было прервано неприятельским огнем. Затаив в душе злобу к врагу, мы пока вынуждены находиться в выжидательном положении и, по-видимому, на длительное время».

7

— Вот и началась наша боевая жизнь, — сказал штабс-капитан Ясенский, собрав вокруг себя солдат своего взвода. — Дело предстоит серьезное. Мы отступили с Длинной. — Все свои усилия японцы направят на Высокую. Длинная оставлена нами, ибо нет смысла терять доблестных защитников на второстепенных укреплениях. Они уже сыграли свою роль барьеров, о которые разбился не один вражеский полк. По последним сведениям, у подошвы горы собралось огромное количество японцев, и даже с полковыми оркестрами. Скопище неприятеля нельзя разогнать орудиями фортов. Складка местности слишком глубока и открыта лишь с нашей стороны. Нам поручено выгнать оттуда японцев. Дело очень трудное. Наши пушки надо продвинуть по открытому полю. Сможем ли мы это сделать? Мы должны это сделать!

В 12 часов ночи того же числа в своей реляции штабс-капитан Ясенский писал:

«Ввиду того, что с позиций у деревни Лютзятунь (южной), с которой взвод стрелял накануне, складка местности, укрывшая японцев, обстреливалась неудовлетворительно, я решил избрать позицию несколько севернее. Для того чтобы произвести выезд возможно скрытнее, орудия были обмотаны соломой, и выехали только в коренной запряжке. Прислуга шла вразброд стороною. Несмотря на то, что площадь, по которой пришлось продвигаться взводу, была отлично видна японцам с Угловой и Сигнальной горки, они дали нам почему-то выехать беспрепятственно. Вероятно, все их внимание было поглощено Высокой или же наши орудия были приняты ими за двуколки китайцев, постоянно собиравших здесь траву.

Около пяти часов мы открыли огонь по японскому резерву и так удачно, что первый же снаряд дал поражение. Японцы, считавшие себя в безопасности и, очевидно, ждавшие темноты, чтобы одним ударом покончить с Высокой, в паническом беспорядке бросились бежать. Но, выбежав из мертвого пространства, все они попали под огонь орудий форта № 5 и укрепления № 5, которые и довершили поражение резерва.

Сразу же после наших первых выстрелов японские батареи стали разыскивать местоположение взвода. Пока они пристреливались, мы выпустили пятьдесят три снаряда и без потерь вернулись на место постоянной стоянки. К счастью, в этот день отсутствовали неприятельские канонерки, иначе взводу пришлось бы плохо, так как позиция, с которой он стрелял, была засыпана в предыдущие дни восьмидюймовыми снарядами и много их лежало неразорвавшимися».

Глава восьмая

1

— Язва на нашем форту разрастается, — говорил собравшимся в каземате офицерам поручик саперной роты Дебогорий, откомандированный в помощь полковнику Рашевскому. — А знаете откуда идет начало? В один из августовских штурмов на гласисе форта остались японцы и окопались там. Им нужно было закрепить за собою захваченное и установить постоянную связь с резервами. И они пошли сапой назад. От крепости к себе! Кто поверит — маленькая августовская царапина! А через два месяца — колодцы и начало галерей к нашим бетонным покрытиям. Кто их знает, может быть, уже есть подкопы и глубже, чтобы взорвать весь форт?!

Недавно прибывший на форт зауряд-прапорщик Марченко, георгиевский кавалер, пожал плечами. Высокого роста, широкоплечий, бородатый, он был известен гарнизону форта по прежним боевым делам на вольных позициях.

— Надо было не отдавать японцам редуты, раз на них рассчитывали строители-инженеры. Обстрелов к подступам нет. Кто-то навредил, а мы расхлебывай…

— К сожалению, такие опорные пункты, как редуты № 1 и № 2, не были подготовлены к жестокой бомбардировке и непрерывному натиску врага.

— Что ж, по-вашему, отдать японцам и форты? Немного рановато, — усмехнулся Марченко.

— Об этом не может быть и речи. Будем действовать. В первую очередь необходимо выяснить, как глубоко вгрызся враг у нас под носом.

— Что говорят специалисты из комиссий, которые по ночам часто собираются здесь?

— Единого мнения нет.

— И не будет, потому что ни черта не видно, как прижались враги за гласисом.

— Вылазку, вылазку надо, — вздохнул Дебогорий. — А так, пока мы спорим, червяк подгрызется под форт и все мы полетим вверх тормашками.

— Конечно, без надобности японцы там не скапливаются. Работают поди одни саперы. Ворваться в их гущу, порастолкать малость штыками и хорошенько все осмотреть. Заложить мину и взорвать вражеские вооружения… Задача интересная, но рискованная… Очень уж часто мы их беспокоим… Они всегда готовы к бою… Да, без вылазки не обойтись, — проговорил Марченко.

Генерал Кондратенко тоже был за вылазку, но он долго не решался отдать прямое распоряжение. Он знал по опыту, что вылазки всегда вырывают из рядов защитников лучших людей.

В начале октября организация вылазки была поручена полковнику Рашевскому. Офицеры собрались в каземате для уточнения тактических приемом рискованного предприятия. Маленькие керосиновые лампочки коптили, и в длинной, узкой, сводчатой комнате, заставленной походными кроватями, было темно и невыносимо душно. Офицеры склонились над картой, развернутой на деревянном жиденьком столе. К копоти ламп и запаху керосина присоединялся густой и едкий табачный дым.

— Случай тяжелый, — сказал высокий и худощавый инженерный полковник Рашевский, тыкая карандашом в карту. — Нам нужно выяснить, по какому приблизительно направлению к головному капониру начинаются их минные галереи. По-моему, они ничего другого, кроме мин, предпринять не могут.

— Они могут здесь устроить убежище или сборный пункт для штурма! — воскликнул капитан Резанов. — Если там минные галереи, то японцы давно уже взорвали бы нас, — продолжал он, сердито взглянув на Рашевского. —Трудно себе представить, что их инженеры так же долго думают и обсуждают, как наши.

Дебогорий усмехнулся и, как бы заступаясь за своего начальника, возразил:

— Здесь грунт твердый, сплошная скала. За это время они вряд ли далеко продвинулись, если даже начали вести галерею.

— А у вас есть книжечки, — упорствовал капитан. — Садитесь и вычислите, что можно сделать за это время в каменистом грунте для успешного взрыва нашего форта.

— Я видел, они тащили сегодня штурмовую лестницу, — сказал поручик Злобинский. — Волокли ее двое… Длинная такая и желтая; должно быть, покрашена в защитный цвет…

Полковник насупился и, желая замять разговор, сухо проговорил:

— Итак, решено. Вылазку будут делать две колонны, одна правее форта, другая левее.

Выпрямив грудь и глубоко вздохнув, Рашевский повернулся к бородатому прапорщику и более мягко произнес:

— Так?

Марченко неподвижно сидел на стуле. Он ни словом не обмолвился, но слушал внимательно и настороженно. Как только полковник обратился к нему, он быстро поднялся, приложил руку к папахе и отчеканил:

— Слушаю-с!

Рашевский одобрительно кивнул головой:

— Люди разместятся сзади форта к двум часам ночи. Они разделятся на две группы и поползут правее и левее форта. На линии напольного рва обе группы останавливаются и ждут сигнала… Так?

— Слушаю-с, — снова ответил прапорщик, на этот раз равнодушно.

— Для сигнала применим луч прожектора, который без четверти три начнет освещать вершину Дагушаня… Ровно в три часа свет выключат, луч на вершине исчезнет… В тот же самый момент обе группы бросаются в обход передней части форта… Так?

— Слушаю-с!

— Броситься надо стремглав, без оглядки, и всех, кто подвернется — переколоть! Стрелкам продвинуться по обе стороны японской траншеи несколько вперед, чтобы обеспечить свободу действий саперам, которые немедленно пускаются на поиски колодца или хода в галерею… При обнаружении их они применяют пироксилиновые патроны… Как только указанная задача будет выполнена, немедленно своими путями бегом назад…

— А мы будем наготове, — приветливо обратился Резанов к Марченко. — Пушки, пулеметы пустим в ход. Люди у вала с винтовками… Чуть что, сейчас же выручим…

2

Темная, сырая, холодноватая октябрьская ночь. Сегодня на форту была особенно напряженная обстановка. После полуночи на батареи и двор упало три очередных японских снаряда. Одним из них повредило блиндаж и исковеркало лафет противоштурмовой пушки. Японский пулемет, установленный в ста шагах и хорошо всем знакомый, уже раз пять «прошил» своими пулями бойницы. Вражеский пулеметчик рассчитывал на неосторожных, но главной задачей «прошивки» пулями было отпугивать наблюдателей. Ко всему этому гарнизон форта давно привык. Стрелки, не обращая внимания на татакающий пулемет и взрывы гранат, готовились к вылазке. Распоряжения передавались шепотом.

Еще до начала вылазки приехал генерал Кондратенко с двумя полковниками. На лицах начальства была тревога. Они то и дело посматривали на часы. В условленное время на острой вершине Дагушаня замелькало небольшое световое пятно. Все насторожились. Стало как будто холоднее. Некоторые из наблюдающих, чтобы скрыть дрожь, кутались в полушубки. Вдали обрисовывались силуэты гор, но ближе, в распадке, лежала непроницаемая темень, поверх которой струился свет сигнального луча.

Марченко со своей группой лежал шагах в пятнадцати от японских часовых. Стрелки видели перед собой две черные, стоящие неподвижно, человеческие фигуры: часового и подчаска. Безмолвие и тишина убаюкивали их. Они дремали, им грезилась их далёкая прекрасная страна. Там ласковый взгляд матери… Перед глазами часового в полудремоте промелькнули изящные кимоно молодых девушек. И у каждой ласковой мосуме в руках круглый бумажный фонарик, освещающий путь мягким светом. Одна, что идет левее, приподняла голову и взглянула на него. По лицу красавицы пробежали яркие отблески света… Легкий ветерок пролетел вдоль откоса по сухим травам. И еще слышались какие-то шорохи, мягкие и ласковые, как движение воздуха, как шум шелкового кимоно… Часовой улыбнулся и, глубоко вздохнув, потянул в себя воздух — чистый, горный, наполненный запахами увядших трав. Чудесный воздух… Разве можно сравнить его с воздухом затхлых землянок и траншей… Как хорошо! Какая чудесная ночь… И девушка в кимоно здесь… Часовой закрыл глаза и почувствовал запах пудры. Она шагает… Яркое пятно колышется, а она смеется, Яркое пятно… Точь-в-точь такое, как сейчас на темной вершине Дагушаня…

И часовой и подчасок не отрывали глаз от светлого мигающего блика, стараясь не то разглядеть, не то вспомнить что-то. И вдруг тьма. Пятно исчезло. Справа тихо посыпались камни. Опять русские. Вероятно, устанавливают пушку. Вечно у них шум… Куда исчезло пятно? Оно должно снова появиться…

— Ичи, ни, сан… — считал про себя часовой. — Да, да, она — сан… Эта прекрасная гейша… У нее продолговатое лицо и…

Часовой упал, уткнувшись головой в острые камни. Подчасок успел, не целясь, выстрелить и откатился в сторону от короткого и резкого удара Егорова.

Охотники хлынули дальше. Марченко был впереди и первый увидел неприятельских солдат, которые охраняли саперных рабочих.

Началась свалка. Русские работали штыками без выкриков. Японцы раза четыре выстрелили. И японские солдаты, и японские саперы были уложены все до одного в течение десятка секунд.

— А вот и колодец, — сказал Марченко, — подводя к зияющей яме сапера, — Действуйте.

Вдруг совсем близко блеснул огонь выстрела: раздался резкий щелчок. Марченко взмахнул рукой и повалился. Сидевший у камней японец перевел затвор и начал целиться, но штык ткнул его в грудь, и он с криком опрокинулся назад.

Внизу затрещал пулемет. Во вражеских траншеях раздалась команда и частые залпы… Часть наших стрелков, отстреливаясь, залегла, другие продвинулись вперед и приняли на штыки наступающих японцев. Форт открыл ружейный и артиллерийский огонь. Враг начал приходить в себя и напирал. Смельчаки перескакивали через груду тел, бросались к колодцу, но, сраженные пулями и штыками, падали.

Наши саперы бросали в колодец и зачатки галерей патроны. Грохочущие звуки взрывов в ямах послужили охотникам сигналом к отступлению. Подхватив смертельно раненного Марченко и одного убитого стрелка, солдаты, отстреливаясь, скрылись в темноте.

Марченко лежал на носилках в офицерском каземате. Тусклая лампа освещала печальную картину. Около раненого кучкой стояли офицеры. Фельдшер заканчивал перевязку. Полы расстегнутой шинели раненого висели, грязная рубаха, завороченная кверху, лежала жгутом поперек высокой волосатой груди. На животе темнела окровавленная повязка.

Богатырь Марченко тяжело дышал и перебирал пальцами. Лицо без кровинки, глаза закрыты, борода вскинута кверху.

Ждали доктора. У изголовья Марченко лежала телеграмма, в которой высшее начальство поздравляло его с первым действительным офицерским чином поручика.

Марченко так и не узнал об этой телеграмме… Прибывший доктор тихо сказал:

— Готов, богатырь, отвоевался…

3

Генерал Кондратенко расспрашивал солдат и саперов о результатах вылазки.

— Там есть японская подкопная работа, ваше превосходительство, — отвечал сапер Рахчеев. — Ход под гору, а над ним блиндаж… В блиндаже огонек. Ефрейтор Трифонов и я бросили туда бомбочки…

— Молодцы! — сказал Кондратенко и глубоко задумался. Он не слышал выкрика Рахчеева: «Рад стараться, ваше прев-ство». Взор его был обращен в угол каземата мимо плеча вытянувшегося перед ним сапера. Прошла томительная минута молчания. На форт упал снаряд, стены каземата сотряслись, лампа мигнула...Поднялась ружейная стрельба… Генерал не дрогнул, не шевельнулся. Тишина каземата и неподвижность начальника словно тисками сдавливали грудь Рахчеева.

У него вдруг заболела нога, которую он ушиб во время вылазки… Кто-то кашлянул, и Кондратенко, вздрогнув от неожиданности, перевел взор на остолбеневшего перед ним солдата.

— Поздравляю тебя и товарищей с георгиевскими крестами. — И снова полезли в голову мучительные мысли: «Как это все бестолково, а главное, поздно. Вот новые жертвы! Прекрасный был человек Марченко. Редкая натура… Спокойный и вместе с тем деятельный… Он из гущи народной… Много их таких… Вот еще полуграмотный ефрейтор Егоров… Разве мы их знаем… Какая неизмеримая сила таится в них? Дать бы им настоящее дело… Пока держится Артур, наши неудачи на севере нельзя еще считать особенно унизительными, Но какой будет ужас, если мы бесславно в одну из атак потеряем крепость!.. Дикая резня… Флот уже погиб, а с ним и все наши надежды, наша гордость. Мы биты. Рассчитывать на выручку бессмысленно… Чтобы держаться, нет средств… Поражения здесь и там принимают отвратительные для нашего достоинства размеры… Надо бы Петербургу начать мирные переговоры, которые до падения Артура могут установить условия, не столь унизительные для народного самолюбия, чем после полного разгрома. Да, там должны одуматься. А здесь?.. Здесь только упорная оборона крепости, не щадя своей жизни!»

Рахчеев забыл про усталость, про боль в ноге. Он придвинулся к Кондратенко на полступни и, вытянувшись насколько мог, проговорил:

— Покорно благодарю, ваше прев-ство!

— Ладно, ладно… — Поза сапера показалась Роману Исидоровичу неуместной, дикой… Мускулы его лица дрогнули, глаза увлажнились. Он положил руку на плечо солдата и поцеловал его.

4

Кроме Марченко, погиб во время вылазки унтер Плотников.

— Как же так случилось? — спрашивал Рахчеева солдат Сверчков.

— Подстрелили. Сразу после сигнала он пополз к часовому, а тот сразу — бах… И меня хотел заколоть японец проклятый! Да спасибо товарищам, не допустили… А Плотников лежит недалеко… Там японцев не бывает.

— Как же так бросили его?

— Знаешь, какой строгий приказ был — только раненых выносить велели. А мертвые — бог с ними. Там, тут… Везде, одна земля…

— Все же неладно. Где это случилось?

— Слева. А ты сходи к нашему поручику, поговори с ним.

Сверчков прошелся вдоль левого фаса, заглядывая в бойницы. Поручик Злобинский обходил форт.

— Ты что здесь делаешь?

— Так что приглядываю лазутчиков ейных. И еще, ваше благородие, — Сверчков замялся. — Как же это так: наш убитый унтер Плотников совсем недалеко вот здесь брошен… Дозвольте вылазку. Я его притащу.

Злобинский опешил. Сверчков был самым, если можно так выразиться, дрянным солдатом. Стрелки часто высмеивали его трусость.

— Нельзя. Запрещено мертвых приносить и вылазки за ними делать.

— Дозвольте, ваше благородие. Мы с ним товарищи были.

— Побуждение твое, Сверчков, похвально, но вылазки не смей делать. Да смотри осторожней у бойниц. Помни о пулемете, который нет-нет да и пустит струю пуль вдоль бойниц.

Сверчков вернулся в казарму и лег на нары. Было около пяти часов утра. Все, успокоившись, заснули. Не спалось только Сверчкову. Перевернувшись раза два с боку на бок, он поднялся с нар, подтянул поясной ремень, взял винтовку.

«Сначала еще немного присмотрюсь, а уж потом…»— подумал Сверчков и вышел из каземата.

В этот день на рассвете было спокойно. После тревожной ночи враг безмолствовал. Поручику Злобинскому страшно хотелось спать. Чтобы пересилить дремоту, он ходил по казарме и часто проверял посты. Часовые держались настороже. Злобинский пробовал, крадучись, захватывать их врасплох, но это ему не удавалось.

Поручику показалось странным положение тела стрелка у бойницы. Он подошел ближе.

— Спит… Ну да спит… Ах, мерзавец!

Солдат склонился налево. Под правой мышкой у него была винтовка, которую он плотно прижал к себе. Голова лежала чуть ниже отверстия.

— Эко, как дико улегся.

Злобинский подкрался сзади и дернул стрелка за воротник, чтобы убрать его голову от отверстия. Солдат упал навзничь и раскинул руки. В его голове между черными курчавыми волосами проложили себе дорогу две тоненькие кровавые струйки.

Это был Сверчков. Смерть его среди офицеров и солдат оставила тяжелое впечатление. Спустя час Сверчкова понесли хоронить. Офицеры, стоя у мостика, горячо обсуждали происшедшее. Злобинский стоял, понурив голову. Комендант форта на минуту остановил носилки и сказал, обращаясь ко всем:

— Надо быть осторожным и не обижать людей незаслуженными насмешками. Сверчков оказался примерным солдатом и человеком высокой души.

Глава девятая

1

Валя вернулась из госпиталя переутомленной. Сегодня поступило особенно много раненых, большинство из траншей района третьего форта.

Серафима Прокопьевна озабоченно смотрела на дочь:

— Новое испытание нам. Одиннадцатидюймовыми бомбами с суши начали стрелять.

— Ах, мамочка, все, это пустяки. Если попадет, то сразу и убьет. В госпиталях ужас. Тысячи калек на всю жизнь… Кому они нужны? Мама! — почти плача воскликнула Валя. — Они все сейчас нуждаются в ласке. Она им облегчает страдания лучше всяких лекарств… Они просят писать письма к их матерям, женам и невестам… Радуются, что остались живы… Безрукие, безногие, безглазые… Зачем им жизнь?

— Говорят, многие солдаты, как только чуть оправятся, уходят опять на передовую позицию?

— Эти люди бросаются в крайность.

— Ты сегодня что-то очень расстроена.

— Я сегодня поняла: истинная любовь должна заключаться в полном отстранении притязаний на обязательства к тебе со стороны любимых тобою.

— У тебя получилась какая-то очень сложная фраза, и я не пойму, к чему она.

— Все раненые и искалеченные в своих письмах выразили десятки требований к близким.

— А как же иначе, голубушка? Они посвятили себя священной обязанности защищать отечество. Они потеряли, как ты говоришь, руку или ногу, или, скажем, глаз. Теперь им нужен покой.

— Главное, что они потеряли, это — голову. Жертвовать собою надо полностью, на всю жизнь. Пишу я одному калеке письмо. У него разбита правая рука и поцарапано лицо. Он скрывает все это. Говорю ему: лучше написать правду и дать невесте полную свободу— пусть как хочет, так и действует. Он побледнел, затрясся. «Пишите, говорит, сестрица, только мои слова. Кто же, говорит, меня теперь полюбит? А она обязана, раз дала слово…» За ложь она его, несомненно, возненавидит. Откажется сразу или потом сбежит. А если бы он дал ей свободу действий, — могло бы получиться как раз обратное. И тогда не по принуждению, а по внутреннему решению она могла бы быть постоянно его нянькой… А еще офицер. Написала я ему все, что он хотел, и говорю: «Как же вы, военный человек, берете обязательства с других и даете их сами, да еще, судя по вашему рассказу, перед уходом на войну?» — «Так принято. Так лучше. Она исключительная красавица», ответил он. «Красавица, — усмехнулась я. — А ее характер, привычки?» — «Об этом, говорит, я не думал». Вспомнила я тут Тихона и чуть не расплакалась там, в госпитале. Только он не требовал обязательств от любимой им девушки. Мама, где он?

Валя зарыдала, уткнувшись в колени матери. Серафима Прокопьевна опешила. Ей не понравились ни восклицания, ни слезы. Поглаживая волосы дочери, она думала:

«Нет, не такого я ждала зятя. Он не может быть мужем Вали. Грубый, неразвитый человек. Куда она с ним? Да и материально он ее не обеспечит. Красивый, статный, способный. Нет слов, много в нем оригинального. Но неуклюжесть сквозит во всех его движениях»…

Валя, вздрагивая плечами, говорила:

— Чувствую, что он здесь, близко. Но на каком укреплении, — не могу добиться.

Серафиме Прокопьевне стало жаль дочь:

— Зачем убиваться? Скажем — отцу. У него много знакомых офицеров, они разыщут. Встань, умойся. Покушай. Вечером кто-нибудь да придет.

Валя ушла в свою комнату, а Серафима Прокопьевна опять вернулась мыслями к Тихону:

«От судьбы, говорят, не уйдешь. Уж не так-то эта партия и безнадежна, — утешала себя мать Вали. — В нем, несмотря на неотесанность, есть обаяние. Хочется с ним говорить, и говорить по-серьезному… Что же это Валя, разве обещала ему? Кажется, ничего подобного не было. И сейчас из ее слов можно понять так, что этот Тихон даже Валю ничем не обязывал… Вот он какой! Интересно, почему? Странные выходки. Обыкновенно разночинцы хватаются за таких девушек, как Валя. А тут — никаких обязательств… Не пойму. Так, он веселый… Любит музыку. Эх, кабы ему образование! Впрочем, может быть, он уже убит, — Серафима Прокопьевна вздохнула. — Это, пожалуй, лучше в их положении».

К Иновым пришли сотрудник газеты «Новый край» Василий Семенович Пылов и лейтенант Вячеслав Иванович Добрушин, раненный в морском бою 28 июля.

— Здравствуйте, Серафима Прокопьевна. А мы зашли к вам покалякать. Что-то страшно скучно жить стало.

Серафима Прокопьевна обрадовалась гостям.

— На днях меня порадовала одна картинка, — рассказывал Пылов. — Иду это я по Торговой улице. Солнышко светит и греет. Чудный осенний праздничный день. А там в ясном воздухе гудят снаряды. Около отрядной церкви на двух извозчиках — три унтер-офицера и две женщины с ребенком. Это, оказывается, крестины… Жизнь идет своим обычным порядком: там — умирают, а здесь — родятся. Новый гражданин получил свое имя под грохот орудий и гул летающих снарядов… Смерть витает над ними, а под ее зловещими крыльями бьется жизнь.

— А как, большие бомбы далеко падают от вас? — спросила Инова.

— Вчера до одиннадцати часов вечера была полная тишина. Думали, ночь пройдет спокойно. Напрасные мечты. Раздалось шипение японского снаряда, ночью оно кажется страшнее. Словно какая-то исполинская змея кидается прямо на тебя, и только после того как снаряд грохнется на землю, сердце начинает биться нормально… Слава богу — этот мимо…

— Страшные вещи вы рассказываете. По-моему, полет снарядов своим гулом совершенно не напоминает шипение змеи, — сказал лейтенант.

— Расскажите, Вячеслав Иванович! — обратилась хозяйка к Добрушину.

— Во время боя, да еще жаркого, не замечаешь интонаций снарядов. У каждого матроса и офицера свое боевое задание, и они всецело заняты выполнением его. В бою слишком много снарядов падает около действующих лиц, не причиняя вреда, и создается впечатление, что ты работаешь в заводе, где, как вам известно, удары тысячепудового парового молота и грохот станков работающие воспринимают как необходимые звуки на протяжении трудового дня.

— Это вы правильно сказали, Вячеслав Иванович, — заметил Пылов. — Но времена наступают все ужаснее и ужаснее. Механизмы японцев действуют точно. Прямо не знаешь, куда деваться от металла. Раньше, бывало, залезут обыватели в блиндаж и успокоятся. Шутки, анекдоты. А теперь женщин обуял неописуемый страх: они трясутся, слышно, как у них стучат зубы… пахнет валерьяновыми каплями. И мужчины перетрусили… Все сознают, что блиндаж, прекрасно оберегавший от шестидюймовых снарядов, не устоит под ударом сверхбомбы. В прошлую ночь никто не остался дома, все сгрудились в подземном помещении… хотя, собственно, глупо прятаться. При попадании будет больше жертв…

— Куропаткин выручит, — засмеялся лейтенант.

— С ним что-то неладно. По китайским слухам, он отступает и отступает.

— Заманивает, — процедил сквозь зубы. Вячеслав Иванович.

— А мы-то его ждем? — вздохнула Серафима Прокопьевна. — Как-то была буря. Молнии смешивались со вспышками орудийных выстрелов, а грохот орудий — с раскатами грома. Спавший на дворе мальчуган наших соседей подбежал к двери и закричал: «Мама, буди папу — Куропаткин идет».

Вошел Инов.

— Ну как ты, мой дружинник? — улыбаясь, спросила Серафима Прокопьевна.

— Досталось нам сегодня от Стесселя… Вот хам! Какая мерзкая туша!

Гости и жена удивленно посмотрели на Инова.

— Копаем мы сегодня ход сообщения через дамбу в Новый город. Работаем усердно, не оглядываясь, чтобы скорее кончить опасное поручение. Вдруг слышим: «Сволочи, прохвосты, пьяницы, кто у вас распоряжается?» Старший вышел вперед. «Почему честь не отдаете?» — «Виноват, ваше превосходительство, работали и не заметили». — «Самовольничать? Я вас пороть буду без устали!»

Инов вздохнул:

— Свиноподобное ничтожество. Люди работают, гибнут, а он, объевшись поросятины, с жиру бесится.

— Можно? — в дверь постучались. Вошли новые гости: доверенный фирмы «Чурин и К°» и служащий банка.

— А вот еще наши дружинники, — сказал, улыбаясь, Инов.

— Слышали? Иностранные корреспонденты были японскими шпионами, а Стессель и Стесселиха угостили их шикарным обедом, — начал рассказывать доверенный.

— А затем их водили по крепости, потом отпустили… Вот какие у нас разини! — вставил служащий банка.

— В чем дело? Я что-то слабо об этом наслышана, —сказала хозяйка.

— Случай очень интересный, — начал Пылов. — Чете Стесселей нужна всемирная реклама, вот они и ухватились за иностранных гостей. В первой половине сентября на рейд, в вельботе под французским флагом, приплыли два человека. На «Пересвете» их накормили, а затем направили под конвоем в штаб крепости. Прослышав об этом, Стессель послал адъютанта, который и увел их к нему на квартиру. Между прочим, они привезли ужасающую весть! Куропаткин разбит у Ляояна и отступил к Мукдену.

— Не может этого быть! — воскликнул доверенный.

— Ложь, ложь, ложь! Панику нагоняют, — поддержал его служащий банка.

Лейтенант сидел понурив голову. Вошла Валя. Поздоровавшись, Пылов продолжал:

— Теперь напрашивается вопрос — что это за корреспонденты и как они прибыли в Артур? Кто их знает?.. Прибыли на парусном вельботе из Чифу… Не спустили ли их японцы с крейсера или миноносца?.. Пусть-де разведают, чем мы тут дышим… На море было порядочное волнение, а они вдруг явились на вельботе… Очень, и очень подозрительно… Но Стессель полон любезности к ним. Он поручил адъютанту штаба, кажется, штабс-капитану Колесникову, знающему иностранные языки, показать иностранцам город. Что-то невероятное! Уважаемый всеми мсье Тардан уверяет, что один из них несомненно француз. Но этого слишком мало, чтобы им доверять! На другой день у генерала Стееселя чествовали иностранцев богатым ужином. Все это, конечно, для того, чтобы те возвестили всему миру приятные, рекламирующие Стесселя, известия. Всего интереснее то обстоятельство, что корреспонденты вечером шествовали на ужин в сопровождении вновь испеченного флигель-адъютанта полковника Семенова.

В разгар пиршества к Стесселю приехал комендант крепости. Его любезно пригласили к столу, но он заявил Стесселю, что этих господ следует не чествовать ужином, а арестовать. Услышав такое заявление генерала Смирнова, Стессель схватился за голову и решил немедленно замазать ошибку. Вот его экстренный приказ № 663:

«Вчера, 15 сентября, в Артур из Чифу прибыли два корреспондента иностранных газет — французский и немецкий. Были они спущены на берег в порту без тщательного осмотра бумаг. У них имеются консульские удостоверения, но нет официального разрешения из штаба армии быть военными корреспондентами. Прибыли они, разумеется, чтобы пронюхать, каково настроение в Артуре, так как в одной газете пишут, что мы уже землю едим, в другой, что у нас музыка играет и мы ни в чем не нуждаемся. Продержав их сутки при штабе корпуса под надзором офицера, я предписал начальнику штаба произвести осмотр бумаг их, так как они прибыли без вещей, а затем немедленно выселить из крепости, так как я не имею данных разрешить им пребывание здесь: и без того в иностранных газетах печатается всякий вздор, начиная от взятия Порт-Артура и до отступления генерал-адъютанта Куропаткина чуть ли не до Харбина. А ведь у нас известно, как делается: мы первые всякой газете верим, будь там написан хотя видимый для всех вздор, например, что Куропаткин отошел куда-то, а когда посмотришь это расстояние, то видно, что надо в два дня сделать 150 верст. Но наши умники все-таки верят, потому — в газете написано, да еще в иностранной. Впредь прошу портовое начальство отнюдь никого не спускать на берег без разрешения коменданта крепости или, разумеется, моего, и без тщательного осмотра документов. Коменданту же предлагаю организовать это дело».

— Вы понимаете? — продолжал Пылов. — К чему нам такие сказки, такая ложь? Приказ, судя по стилю, писан не без участия дражайшей Веры Алексеевны. Из приказа получается, будто портовое начальство и комендант виноваты в радушном приеме Стесселем каких-то авантюристов…

— Ну а что с корреспондентами? — спросил Инов.

— Корреспондентов вывезли обратно в море. С наших наблюдательных постов сообщили, что к джонке подошел японский крейсер…

— Я видела их в нашем госпитале. Ничего, произвели приятное впечатление, — сказала Валя.

— Для шпионской деятельности, Валентина Модестовна, выбирают людей особенно миловидных, — заметил лейтенант. — Вообще у нас в Артуре разведка поставлена очень плохо. Я познакомился недавно с подпоручикам Круминым, который прибыл в Артур 25 января. Интересуясь крепостью, где ему придется работать, он бродил по ее окрестностям. Уже 27 января он столкнулся с интересным явлением: на Ляотешань верхом проехали японец и китаец. После нападения на Порт-Артур Крумин вспомнил этот случай и пришел к заключению, что японцы прекрасно подготовились к войне на Квантуне и что у них хорошо организовано шпионство. Чтобы проверить правильность своих мыслей, Крумин начал всесторонне обследовать Ляотешань. Он нашел овраги, застроенные кирпичными сараями, не имеющими никакой практической сельскохозяйственной или другой цели. Ему стало казаться, что они сделаны по указанию японских агентов, свободно проживавших в Артуре до начала военных действий. Он сообщил о своих наблюдениях старшим офицерам, но его высмеяли. Лишь подполковник К. одобрил некоторые его соображения. Крумин заикнулся, что на Ляотешане следует установить тяжелые орудия на высших пунктах кряжа. На него прикрикнули и предложили не заниматься делами, не входящими в его компетенцию. Подпоручик не унимался. На многих вершинах Угловых и Волчьих гор, которые могли служить хорошими наблюдательными пунктами, он нашел гнезда, сложенные из камней. Снова возникли сомнения. Написал своему полковнику. Тот обещал доложить Кондратенко, но все опять где-то застряло. Тогда Крумин послал рапорт коменданту крепости. Дело сразу двинули, но было уже поздно.

— Достойный офицер! — воскликнул Пылов.

— Но их было мало, — уныло сказал лейтенант. — Скажу откровенно, — мы, моряки, жили чрезвычайно беспечно. Корабль, а затем берег для пьянки — вот и все. У нас не было ни одной сухопутной экскурсии на возвышенности Квантуна, которые нам теперь приходится обстреливать, и даже на Ляотешань, через который нас пощипала японская эскадра.

— У меня создается такое впечатление, что нас, огромную страну, все же побьет маленькая Япония. Но почему? — оглядывая всех присутствующих, произнес служащий банка.

— Причина в том, что только сейчас подчеркивал Вячеслав Иванович, — ответил Пылов. — Мне хочется привести вам один пример. Что делает охотник, желая поймать или убить хитрого, сильного и огромного зверя? Он изучает его повадки. Ловки тигр и лев, но их все же убивают. Могуч слон, но его ловят. А чудовищного кита промышляют с небольшой шлюпки ручным гарпуном. Мы сейчас в роли косолапого мишки, которого выгоняют из берлоги, чтобы пристрелить. Суммируя слухи, можно с уверенностью сказать, что наша Северная армия ворочается, как неуклюжее животное, а неприятельская делает на нее наскоки. Бой под Вафангоу проигран, эскадра 28 июля вернулась в Порт-Артур, от Ляояня отступили, почти все редуты отдали, на гласисе второго форта с первых дней засели враги. — Пылов безнадежно махнул рукой и умолк.

Лейтенант Добрушин приходил к Иновым ради Вали. Еще находясь в госпитале на излечении, он понял, что она, несомненно, исключительная и обаятельная девушка, и решил сделать ей предложение. В нее был страстно влюблен доктор госпиталя; Добрушин видел, как мучительны Вале его ухаживания, так терпеливо она сносила их… И оттого, что девушка была одинаково мила со всеми, Вячеслав Иванович не решался заговорить с ней, хотя его чувство крепло с каждой встречей.

Добрушин слыл храбрым, отважным моряком. Он проявлял инициативу, ища новых приемов обороны крепости. Его называли красавцем. Высокий, стройный, он всегда смотрел прямо в глаза собеседника и при этом мягко улыбался.

— О Лыкове новости интересные, — вспомнил Инов.— Он ранен, в плечо, отрастил бороду и ведет самую что ни на есть солдатскую жизнь. И несмотря на это, его имя связывают с одной из сестер милосердия. Говорят, он не отходит от нее и выполняет малейшие ее желания.

— Удивляюсь! В этом аду, когда на твоих глазах тысячи страдальцев не находят себе места от боли, как еще можно говорить о своих чувствах?! Я бы истерла в порошок таких эгоистов, — вспыхнув, проговорила Валя.

Добрушин съежился и кашлянул.

— Ты не горячись, голубушка. Александр Петрович помогает ей найти возлюбленного, ради которого она пробилась перед перерывом пути в Артур.

— Интересный случай, — отозвался Пылов.

Лейтенант приподнялся со стула и, глубоко вздохнув, спокойно спросил:

— А что вы скажете в данном случае, Валентина Модестовна?

Валя несколько секунд молчала, не спуская взгляда с Добрушина:

— Ее поведение вполне оправдано: они слюбились еще до войны… Но сейчас не время для предложений, а тем более для свадеб. Все наши стремления должны быть сосредоточены на одном — как отбиться от врага.

Вячеславу Ивановичу снова стало неловко. Гости собрались уходить, и он вышел вместе с ними.

— Исключительная девушка Валя, — сказал Пылов. — Если бы все так думали… Собственно, она неправа. Мне кажется, она обманывает себя. Любят и влюбляются, не справляясь заранее об условиях. Другое дело браки… Жениться в такое время на самом деле неудобно. Можно и обождать.

— А вы слышали, как два старика покупали бывшую шансонетку? — спросил служащий банка.

— Если это не длинно, то расскажите, пока нам по пути, — сказал лейтенант.

— Есть в Порт-Артуре два господина в очень почтенных чинах. У них, к тому же, много свободного времени и крепкие блиндажи. Начали они ухаживать за этой шансонеткой, теперь добровольной сестрой милосердия. Та, видно, не дура, оценила себя в шесть тысяч рублей. Один из сановников, говорят, семейный, стал торговаться и предложил три тысячи. Второй же без рассуждения выложил шесть тысяч.

— Да, да. С этими шансонетками много неприятностей в госпиталях. Многие из них настолько опустились, что не могут, несмотря даже на окружающие их страдания, стать нормальными людьми, — сказал Добрушин.

— И знаете, эти женщины, при их плохой работе, получают награды скорее, чем истинные работницы Красного Креста.

— Ах, много среди них психопаток! — воскликнул Пылов. — Есть здесь добровольная сестра Ракетова, из законных жен. Ее наградили медалью, а она ходит и возмущается: «Зачем-де в то же время награждена и Акулька Сомова?» Если бы это не высочайшая милость, она отказалась бы от награды. Какое самомнение и эгоизм! Не могут люди сделать взятое ими на себя дело без ужимок. Может быть, и на самом деле эта Акулька — сволочь: может быть, на самом деле, в то время как мадам Ракетова делала на позиции перевязку раненому, Сомова прогуливалась с адъютантом, делала ему глазки и улыбалась… Пусть так. Но к чему об этом говорить, да еще в связи с полученной медалью?

— Я вам расскажу случай, происшедший на моих глазах с одной из добровольных сестер милосердия, — предложил доверенный. — Был я несколько дней санитаром. Принесли мы с Высокой тяжелораненого. Одна из сестер, с кафешантанных подмостков, подошла к нам. От нее попахивало коньяком: «Тяжелораненый? Подождите, я сейчас». Смотрим, возвращается с вином и папиросами. «Ничего, пустяки, все залечим, — затараторила она.—Закурите… Подкрепитесь винцом… Много поди японцев пошвыряли под откос?» Один из нас заметил: «Это очень серьезно раненный и ему не до разговоров, его скорее нужно перевязать… Ему ни папирос, ни…» — «Прошу замолчать и не вмешиваться не в свое дело. Вы хотите, чтобы я заявила о вас старшему врачу? Говорю, нужно дать ему вина — и дадим». — «Не сумеете. У него же осколком снаряда снесло половину лица!»— «Ах, вы еще смеетесь…» Как раз в это время подошли госпитальные санитары, чтобы унести раненого в операционную. Взялись за него, а он уже готов. Тут только сестра сконфузилась…

2

Валя легла спать, но никак не могла уснуть. Ей стало вдруг жаль Вячеслава Ивановича. И не потому, что он ей нравился, а за ту неловкость, которая почувствовалась после ее слов. Он много перестрадал, и с ним нужно было бы быть поласковей… Но это невозможно. Сейчас же пойдут рукопожатия и многоожидающие взгляды. Все они на войне. Могли бы обождать конца… Вернуться на родину… Неужели там нет достойных девушек?..

Валя повернулась на другой бок к стене:

«Можно же не думать некоторое время об устройстве личного счастья? А я? Я же все время думаю о Тихоне? Да, но это никому не мешает… Впрочем, я часто становлюсь рассеянной… Узнать бы, где он, взглянуть бы разок. Как он здесь? Что он делает? Милый, он меня, может, и не любит, но я люблю его…»

Глава десятая

1

Вылазка 7 октября определила место и примерное направление японских минных работ. Но еще до вылазки решено было вести от головного капонира контрминную галерею, чтобы предупредить замыслы японцев по взрыву форта. Вообще, на всех долговременных укреплениях полагалось иметь контрминные галереи.

Подземные работы нервировали гарнизон форта. Выходило, что защитники этого бетонированного мешка доживали последние дни, и не завтра, так послезавтра от легкого нажима кнопки неприятельским сапером все должны взлететь на воздух.

Капитан Резанов стал ворчливее:

— Крепости никогда не оправдывали своего назначения, — выкрикивал он в офицерской казарме. — При современной технике и дальнобойных тяжелых орудиях нужно иметь где-то вдали от главной базы укрепленную линию, что-то вроде Киньчжоуской позиции, но, понятно, хорошо выполненную. Через такую линию трудно перескочить врагу, ибо она неуязвимыми и незаметными путями была бы связана с базой. Сиди теперь в этом каменном ящике сложа руки, а под тебя подкапываются…

Молодой минный поручик Рейнбот поспешил утешить коменданта форта:

— О, нет! Я их взорву раньше.

— Дай тебе боже!

Поручик Рейнбот, черноусый, с глубоко сидящими глазами на маленьком, почти женском лице, был добрейший человек. Не снимая шинели, при шашке и револьвере проводил бессонные ночи на жестких нарах бок о бок с солдатами.

Саперы долбили скалу уже около месяца. Они сделали отверстие, через которое с большим трудом, спотыкаясь о неровности пола, мог пройти один человек. В сутки два сапера продалбливали в скале расстояние не более аршина длиной.

Однажды утром Рейнбот сообщил своему приятелю — прапорщику Бергу, что он слышал неясные отдаленные звуки.

— Хорошо бы вдвоем проверить. Я думаю, что этот стук от работы японских минеров.

Молодые офицеры спустились по колодцу к подземному ходу. Сбивая колени и плечи о неровности стенок галереи, они доползли до ее конца, где проводились работы. При слабом освещении саперы киркой и мотыгой отбивали от скалы кусочки камня. По знаку Рейнбота они прекратили стук. Четыре человека, затаив дыхание, лежали в сырой норе и напряженно прислушивались. Через минуту поручик поднял указательный палец и, вытянув шею, повернул правое ухо к тупику галереи. Прапорщик Берг сначала ничего не улавливал. Но вот и ему почудился далекий, чуть слышный тупой удар о стену. В тот же миг Рейнбот, вздрогнув, поднял палец. Берг услышал еще несколько звуков, и при каждом из них его товарищ поднимал палец.

— Слышали? — опросил Рейнбот после десятка ударов.

Берг и саперы подтвердили, что действительно слышали, как там, в глубине горы, методично проводят работу.

— Сообщим наверх! — воскликнул полный возбуждения Рейнбот.

Саперы принялись за прерванную работу, а офицеры пошли будить коменданта.

Выбравшись под звездное небо, поручик, не скрывая своего волнения, принялся доказывать, что подземная война — это значительный фактор при осаде и защите крепостей.

— Кто кого опередит, тот и пан. В Порт-Артуре минный поединок впервые будет на нашем форту. Мы должны быть точны в своих работах и молниеносны в действиях. Каждое продвижение неприятеля в скале мы приостановим фугасами.

— Дорогой поручик, а не проделаешь ты фистулу, через которую на нас еще горшие беды посыплются? — с горькой усмешкой спросил комендант.

— Что же, по-вашему, Николай Степанович, сидеть и дожидаться, когда нас попросят к Илье-пророку на облака… Своими действиями мы отвлечем врага, спутаем его карты… Он будет метаться, искать других галерей, а время все будет оттягиваться и оттягиваться.

— Последнего обстоятельства я, поручик, не учел. Тогда продолжайте работы… Рад за вас.

Спустя час поручик, ушел в свою галерею. Теперь он спал, пил чай и обедал под стук саперных кирок. В перерыве между работами он искал таинственные звуки и чрезвычайно возбуждался, когда саперы подтверждали каждый стук, уловленный им. О предположениях Рейн- бота сообщили в штаб крепости, и высшее начальство командировало на форт комиссию из опытных людей. Сидя в галерее, почтенные полковники и генералы ничего не услышали, хотя долго и искренне прислушивались. Трагичнее всего было то, что поручик и саперы в это же время прекрасно слышали звуки ударов неприятельского молотка. Рейнбот был страшно огорчен. Получалось, что звуки есть плод повышенного воображения поручика. Так и было сформулировано заключение комиссии.

Рейнбот пал духом. Но как только комиссия уехала, капитан Резанов, махнув рукой в сторону города, сказал ему:

— Не огорчайся. Разве молодые уши поручика можно сравнить с одряхлевшими генеральскими? Действуй. Ты двигаешься к ним, а они к тебе. Скоро лбами стукнетесь.

Резанов был прав. Через восемь часов звуки стали слышаться вполне отчетливо. После многих и убедительных приглашений по телефону комиссия снова побывала в галерее и на этот раз признала, что невдалеке действительно идет работа японского минера. С этого момента внимание защитников форта и высшего начальства было сосредоточено на минной галерее, которую нужно было удлинять чрезвычайно осторожно и поспешно. Выигрывал тот, кто сделает галерею длиннее. Защитники форта были в невыгодном положении: вблизи сооружений форта нельзя было делать взрыва. Это было бы равносильно тому, чтобы самому подрубить сук, на котором сидишь. С другой стороны, усиленные работы могли вызвать у японцев подозрения, и они, заложив мину, взорвали бы русских саперов и ворвались бы в галерею.

Саперы работали и, останавливаясь, слушали ответное:

— Тук, тук! Тук, тук! Тук!

Саперов меняли через час. Они входили в галерею, как приговоренные, к смерти. Враг был близко и мог первый заложить мину.

— Японцы уж и плотничают там, — сообщили саперы Рейнботу в час ночи 13 октября.

Дежуривший Берг ясно слышал непрерывный шум, а также шорох камней, осыпавшихся от кайлы противника.

— Может быть, пять сажен до них, а может быть, даже и три, — сказал прибежавший на вызов Рейнбот.

Позвонили полковнику Рашевскому. Через два часа он приехал на форт, залез в галерею и долго прислушивался.

— Дело близится к развязке. Сообщайте мне о ходе работ постоянно.

Утром пришли к выводу, что противник работает чуть ли не в двух шагах левее. Вновь собранная комиссия постановила: взрыв произвести незамедлительно.

По вычислениям поручика Рейнбота, требовалось пороху шесть пудов, а полковник Григоренко определил заряд в восемь пудов. Долго спорили. Взрыв требовался продуманный. Лишний порох мог дать отверстие до поверхности земли, что послужило бы только, на пользу японцам. Мало пороху — галерея противника останется целой. Но все же для верности остановились, на большом заряде.

Рейнбот прибежал к артиллеристам:

— Дайте пороху!

— Дорогой поручик, да у нас на форту большая нехватка пороха. Можете проверять. Обратитесь в штаб.

— Порох? — удивлялось начальство. — Разве у вас нет своего пороха?

— Нам нужно сегодня, сейчас же, для минной галереи, — надрывался у телефона Рейнбот. — Что-о? Обратиться в арсенал?

Вспотевший поручик долго мучился, пока связался с арсеналом. Капитан Резанов ходил по казарме с опущенной головой.

— Что же это вы, поручик? Где же ваш девиз: «Мы должны быть точны в своих работах и молниеносны в действиях». О порохе-то следовало бы позаботиться раньше.

Рейнбот густо покраснел и приостановил дыхание: «Капитан совершенно прав. Как же это я так?» — И лицо поручика моментально стало бледным.

— Вы, поручик, могли забыть. Мы видели, как вы весь отдались опасной и сложной работе, — уже мягко и с ласковой улыбкой проговорил Резанов. — Но почему никто из членов комиссии, никто из штаба не подумал об этом… Эх-х-х… Звоните же настойчиво в арсенал. — И на лице коменданта залегла горькая усмешка.

— А? Что? Двуколки? — кричал в телефон Рейнбот. — Порох есть, нет двуколок? Хорошо, хорошо, сейчас пришлем…

Новый звонок в полк. Оттуда ответили, что двуколки уехали за кониной и как только вернутся, их сейчас же вышлют в арсенал.

— Ах, боже мой! — поручик Рейнбот схватился за голову, — Какая канитель! Хорошо сказать «когда вернутся», а в нашей галерее со стен уже камешки осыпаются от стука вражеских кирок. Каждая секунда дорога. Того и гляди взорвут.

Офицеры негодовали, а комендант, прохаживаясь между столом и телефоном, повторял:

— Земля наша велика и обильна, а порядка на ней нет.

— Стойте, я им покажу сейчас конину! — выкрикнул Рейнбот и схватил телефонную трубку.

— Дайте штаб полка. Кто у телефона? Конев, писарь. Так вот, братец, под твою строгую ответственность… По распоряжению штаба укрепленной линии немедленно, сию же минуту, послать конного охотника догнать двуколки, а буде он их встретит с кониной, сложить конину под охрану стрелка и прямо в арсенал за порохом для форта № 2. Там знают. Повтори. Хорошо, не перепутал. Молодец!

— Это ловко! — Резанов радостно потирал руки. В боевой обстановке главное — находчивость… Ха-ха-ха!.. Долой конину… Брюхо Марса хочет пороху! — Голос коменданта при последних словах стал резким. — Ну что ж, и то дело. Часика через два с половиной приедут, а до- тех пор нужно попросить японцев, чтобы обождали с их взрывом.

Гарнизон волновался. Весть о задержке пороха быстро проникла во все уголки форта. Саперы с покорным видом продолжали долбить камеру для забивки снаряда. Солдаты оглядывались и шептались. Они меньше всего знали сущность работ. Для них было бесспорно одно: японцы ведут подкоп, и будет какой-то ужасный взрыв. Наши под японцев подбивают шахту. Нужно опередить врага, а тут на тебе — за порохом только поехали.

Комендант позвонил заведующему фугасной командой.

— Приезжайте скорее. Очень прошу заняться проводкой и установкой принадлежностей для взрывания. — «Это успокоит стрелков», — подумал Резанов и вышел на форт.

Солдаты любили своего коменданта. Они присматривались к его взгляду, но истинное состояние Резанова часто бывало скрыто поблескиванием очков. Солдаты следили за изгибом рта: нижнюю губу капитан выпячивал, когда был зол и озабочен; при добродушном настроении он несколько прикусывал губу, а брови вздергивал. Нижнюю губу начальника солдаты называли «губа-дура».

Капитан не верил в скорый взрыв японцев. «Чего им торопиться, — думал он. — Для них важно взорвать наш головной капонир или пробить его свод. Это потребует много дней». В эти минуты Резанова радовало то обстоятельство, что он по собственной инициативе вызвал поручика Дебогория, и поэтому его нижняя губа была прикушена.

— Губа-дура на замке, — шептали стрелки, — Значит все в порядке.

Обход коменданта форта внес полное успокоение. Люди стали работать с шутками и без тревоги вели наблюдение за врагом.

2

Всю ночь работали Рейнбот и Дебогорий со своими командами. Первый закладывал порох, устраивал забивку, второй одновременно проводил провода, устанавливал батарейки. Защитники форта встрепенулись и стряхнули с себя гнетущую мысль о неожиданной и глупой смерти от неприятельского взрыва.

А утром, когда все уже было готово, по телефону передали распоряжение: «Взрыва до приезда коменданта крепости не производить».

Резанов взбешенным голосом обратился к Рейнботу:

— Подождите взрывать.

— Почему? — спросил побледневший поручик.

— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Комендант крепости сам нажмет кнопку.

— Да вы шутите! — воскликнул офицер.

— Это — не моя шутка…

3

Хотя взрыв и был сделан самим комендантом крепости, но принес лишь огорчения гарнизону форта. Наши старшие офицеры ошиблись в установке нормы пороха. Взрыв затронул помимо подрывных галерей еще и поверхность гласиса. Получился обвал, оголивший свод капонира. А к этому давно стремились японцы. В два приема при помощи большого количества пироксилина они пробили отверстие, в своде углового каземата, завладели им и установили пулемет. С этого момента все хитрое сооружение, так называемый контрэскарповый капонир, потеряло для врага свое ужасное значение. Наоборот, захватывая каземат за казематом, японцы становились хозяевами грозных рвов, поглотивших так много жертв в первые штурмы.

Начался подземный бой. Один из наших пулеметов оказался в нейтральной зоне. Пулеметчик при первых взрывах был убит. Удушливые пороховые газы распространились широко, кругом валялись трупы. Капитан Резанов был среди солдат, он уговаривал их:

— Дорогие стрелочки! Милые, родные! Оттащите пулемет! Не посрамите!.. Землячки… Неужто отдадим японцам?.. — В самые ответственные минуты капитан командовал плаксивым голосом. Это казалось смешным и неубедительным, но стрелки под эту команду совершали геройские подвиги. Сам Резанов с изумляющей смелостью руководил действиями своих солдат.

Егоров и Родионов притащили мешок ручных бомбочек:

— Ваш-выс-благородие, бомбочками их.

— Так! Так! — закричал Резанов во весь голос. — Давайте сюда! Мы их, мерзавцев, живо выгоним.

Солдаты расхватывали маленькие неуклюжие цилиндрики, наполненные пироксилином. Из середины каждой, наспех состряпанной бомбочки торчало что-то вроде тоненькой кишки. Стрелки отрезали половину кишки, начиненной пороховой мякотью, прикладывали к ней спички и бросали в захваченный неприятелем каземат.

Резкие звуки наполнили капонир, газы стесняли дыхание. У японцев началось замешательство. В это время два стрелка зацепили крючками пулемет и утащили его в нашу сторону.

Опомнившись, враги также принялись бросать бомбочки. Действовали они с особым остервенением. Неприятельская бомбочка перелетела через голову успевшего присесть Резанова и, ударившись в стену, разорвалась. За первой бомбочкой разорвалась вторая. Силой взрыва капитана толкнуло вперед к неприятелю. Языки пламени охватили его. Резанов упал навзничь. Стрелок Илья Головачев навалился на него, глуша разгоревшиеся полы комендантского форменного пальто.

— Тащи скорее сюда! — кричали стрелки Головачеву. Но тот повернул Резанова лицом кверху и, убедившись, что тот цел и жив, продолжал шарить в темноте правой рукой.

— Очки, братцы, командировы! — закричал он. — Найти надо!

— Тащи! Беспременно отыщем! Что он без очков? Нуль. — Стрелки зажгли свечи, которых в казематах было достаточно, и при их мерцающем свете отыскали очки.

Ручные бомбочки летели в гущу защитников и нападающих. Ряды стрелков таяли. Казематы наполнились удушливыми газами. Жуткая тьма мешала русским расправляться с врагом. У японцев было светлее; через пробитую брешь в занятый ими каземат падал свет, часть газов поднималась кверху.

Одурманенные до тошноты, стрелки следили за отверстием и каждого сунувшегося в него японца убивали наповал. Егоров и Родионов бросали одну бомбочку за другой. Они получали их от стрелков, лежавших за вторым траверсом из мешков. Наконец, бросание бомбочек со стороны неприятеля приостановилось. Видимо, японцы были чем-то заняты.

— Дайте мне четыре крупные бомбы и свечу, — скомандовал Егоров. — Завяжите меня за пояс веревкой. Уползайте назад! Живо! Тяните!

Солдаты в несколько мгновений выполнили все распоряжения Егорова, кроме последнего…

— Чего тянуть?

— Будете смотреть — узнаете.

Вскоре стрелки увидели ряд мешков переднего заслона, мерцающую свечу, а рядом с ней пригнувшуюся фигуру Егорова, который чего-то выжидал. Вдруг он ткнул фитили бомбочек в пламя свечи и выпрямился, точно пружина, спущенная с собачки. Искры горящих фитилей описали дугу.

— Тяни! — донеслось до стрелков. Егоров, наклонив голову, побежал к своим.

Раздался страшный взрыв, потолок каземата, где находились японцы, обрушился. Во все углы пополз едкий дым.

Стрелки тянули за веревку, ничего не понимая. Сначала веревка шла легко — это выпрямлялась слабина, образовавшаяся при первых шагах Егорова к товарищам, но потом стало тяжело тащить.

— Дайте я поползу по веревочке, — сказал Медведев, один из тех стрелков, которые завидовали Егорову и не любили его.

— Жив, жив наш богатырь! Зажгите свечу, — говорил Медведев ласковым и дрожащим голосом, когда вошел с Егоровым в каземат.

При мерцающем свете свечей стрелки увидели побледневшее лицо Егорова.

— Тащи его, дядя, на воздух.

Медведев вытащил Егорова на чистый воздух, принес воды и обмыл ему лицо. Но Егоров не очнулся, а только тяжело дышал. Прибежал фельдшер.

— Будет жив, — сказал он, расстегивая Егорову рубашку. — Контузия и обморок.

На взрыв к неприятелю прибежало подкрепление. Дым клубами вырывался наверх в отверстие, мешая японцам что-либо  предпринять. Наши придвинулись вплотную к обвалу и залегли между обломками бетона, из-под которых торчали остатки тел, японские тесаки и дула винтовок. Клочки мундиров и шинелей, шипя, курились. Сооружая заграждения из мешков и сцементированных глыб, защитники все время обстреливали брешь, изредка бросали вниз бомбочки.

На этот день капонир снова остался за нами.

Глава одиннадцатая

1

Началась горячка по залечиванию пробоин в капонире. От каземата, где работали саперы, ни на шаг не отходили поручики Дебогорий и Левберг.

— С этого дня начнется жестокая подземная война, — сказал Дебогорий Левбергу.

— А мне кажется, японцы избегут ее двумя-тремя бомбардировками и плотными штурмующими колоннами.

— В открытой схватке они не выдерживают. Мы должны быть готовы к подкопам, а главное к подрыву казематов сверху. Им теперь ясен план будущих минных работ.

— И все же я остаюсь при своем мнении: форт возьмут открытой силой, — вздохнул Левберг.

— Нет! Мы будем драться за каждый каземат… Наш форт, если и падет, то одновременно с другими.

— Неужели мы будем поднимать перед японцами руки?.. Хотя, надо отдать им справедливость, японцы изумительно настойчиво действуют, —  проговорил Левберг.

— Поднимай не поднимай руки, — все равно приколют… Крепость продержится еще месяца два-три, а нам с вами раскроят черепа немного раньше… Японцы хорошо наступают. Но и наши неплохо действуют, хотя мы в худших условиях.

Подземная война продолжалась не только на форту № 2, но и на третьем форту и на укреплении № 3. Сначала это было страшно. Солдаты до жути боялись взрывов. Но оказалось, что взрыв сделать не так-то просто, а последствия от него в смысле человеческих жертв не так значительны. Иногда убитых и раненых даже меньше, чем от взрыва бомбы.

— Пока еще разрушаются подземные казематы. Но пусть только враг сунется наверх. Штык — самое верное оружие, без него не решится судьба форта и даже всей крепости, — так утешали себя защитники Артура.

Каждая бетонная глыба капонира, подвергнутого медленному разрушению, долго служила точкой сопротивления врагу на форту № 2. Ширина напольного рва равнялась каким-нибудь четырем семифутовым саженям, а враг добирался до него более двух месяцев. Несмотря на то, что с половины октября путь к захвату рва стал фактически открытым, несмотря на упорный и жестокий натиск свежих японских сил на изнуренные группки русских солдат, ров по-прежнему полностью оставался в руках защитников.

2

Шесть дней долбили японцы второй форт. В октябрьский обстрел на двор укрепления, на казармы, на капониры, во рвы падали, вперемешку с другими, и самые тяжелые снаряды от 280-миллиметровых гаубиц. Они сотрясали землю. Взрывы их действовали даже на самых спокойных и обстрелянных. Не было физических сил удержаться от содрогания, от крика испуга.

Примолк Родионов, который последние дни стал болтливым и развязным. Егоров сидел глубоко задумавшись. Ему поручили группу стрелков, которой он должен был руководить во время штурма. А штурм ожидался. Это чувствовал каждый солдат и особенно командный состав форта. Снаряды очень точно попадали на двор форта, на его брустверы. И не мудрено: к каждой точке японцы пристреливались два месяца.

Капитан Резанов, оправившийся от контузии и отравления газами, с теми же порывистыми жестами появлялся перед стрелками, перебегая от укрытия к укрытию.

Старый стрелок Медведев после случая с Егоровым заметно переменился. В его речах исчезли насмешливые нотки по отношению к молодым солдатам и офицерам. Он смело выходил на рискованные вылазки и первым бросался в атаку на японцев. Своей широкой грудью и окладистой бородой он нагонял страх на неприятеля. Его удары были точны. Медведева заприметили японцы.

Однажды, при затихшей на несколько минут борьбе в казематах, японцы крикнули:

— Русский! Где ваша бородатая сордата! Давай мы его побреем!

— Не намылили, а брить, собаки, собрались, — проворчал Медведев. — Вот ужо я вас подстригу.

Борьба велась с глазу на глаз. Нужно было выбить японцев из коридора, в котором они установили пулемет. Но это никак не удавалось. Русские сидели за траверсом из мешков. Японцы также.

Надо было основательно глушить неприятеля, но на форту не было приспособления для этого. Ручные бомбочки результата не давали.

После выкрика японцев Медведев отпросился у своего взводного и подошел к саперному офицеру.

— Ваше благородие! Я придумал, как сорвать японское укрытие в коридоре и врага изничтожить.

— Рассказывай.

— Мне надо тонкую крепкую веревку без узлов и якорек из проволоки. Веревку вдвое я продену в кольцо якоря так, чтобы она по нему свободно скользила. Якорь я заброшу к японским мешкам, там он зацепится за какой-нибудь камень. Мы здесь выровняем веревки и на один ее конец привяжем мину, а потом другим концом подтянем ее к мешкам. Как только мина подойдет плотно к японскому укрытию, тогда и зажжем шнур.

— А если наш заряд застрянет между обломками?

Медведев задумался, но быстро ответил:

— К мине мы еще веревку привяжем и вслучае чего обратно утянем ее. — Медведев опять несколько секунд простоял в задумчивости. — Мину на мешки уложим, чтобы она легко на камни взбиралась.

— Разумно. Не ожидал. Молодец!

— Рад стараться!

— Пойдем. Сейчас же все подсчитаю.

Замысел оказался осуществимым. Взрыв уничтожил все укрытие.

Японцев выбили и долго не допускали в капонир, пока они не сделали новой пробоины. Впоследствии выдумкой Медведева не раз пользовались при разрушении японских сооружений, выраставших невдалеке от наших окопов.

Обстрел не прерывался. Стрелки забились во все самые затаенные уголки, в ниши, блиндажи, казематы, кухню. Сидели сгорбившись, положив на колени подбородок. По ночам собирали трупы и уносили их в правый тыловой угол форта, складывая прямо на земле, без ямы, рядами, пересыпая известкой и землей. От неприятельских выстрелов не было покоя и мертвым: снаряды врывались в толщу тел, рвали их на куски и разбрасывали по двору форта. Для защитников это было самым ужасным нравственным потрясением. Но против этого ничего нельзя было придумать.

Как-то, осмотрев состояние группы стрелков, в которой находился Медведев, капитан Резанов хотел уйти так же поспешно, как и появился, но Медведев схватил его за плечи:

— Ваше высокоблагородие! Минуточку… Нельзя... Сейчас вихревой залп будет.

Еще двое стрелков поддержали Медведева и втянули своего командира в нишу.

— Что это вы выдумали? — выпятив нижнюю губу и насупившись, раздраженно проговорил комендант.

— Нельзя, нельзя… Обождите, — стрелки окружили Резанова и закрыли его своими телами.

— Вихревой залп будет, — шепнул Медведев.

— Да пустите же… Не сме… ть…

Дальше никто ничего не слышал, и Резанов не помнил, договорил ли он свою угрожающую фразу. О форт с секундными перерывами стукнуло несколько десятков разнокалиберных снарядов. Бетон, к которому прижались стрелки, содрогнулся, как жиденькая дощатая перегородка. В людей, в стены, в щит покосившегося орудия ударили различной величины осколки. И сейчас же вслед за этим ужасным мгновением на форт посыпались камни, песок, обломки бетона, вздыбленные залпом.

Раздался стон. Стрелок, закрывший Резанова, откинулся назад. Огромный острый осколок ударил его по плечу. Рукав шинели взъерошился клочьями. Кровь текла в несколько струек. Стрелки быстро положили раненого товарища вплотную к стенке. Резанов пристально смотрел на солдата. Под стеклами его очков блестели слезы.

— Истинно, это наковальня, а на ней перековывается сознание людей, — проговорил вполголоса капитан.

— Что изволите, ваше высокоблагородие?

— Я что же, я ничего, — сконфузился Резанов и, повернувшись, обнял Медведева и поцеловал его. — Тебя одного за всех. Ты здесь самый старый… Пока затишье, раненого убрать и осмотреться. Помните: в японских траншеях — враги, приготовившиеся кинуться на нас.

Резанов побежал по форту. Медведев теребил бороду, шмыгая носом.

— Заговоренный человек, — сказал кто-то из солдат.

— А очки не пропали тогда в каземате, не разбились.

— Без очков ему конец. Что он без очков? Нуль, — произнес Медведев, вытирая влажные глаза.

Глава двенадцатая

1

Наконец японцы решились. В этот день на форт было брошено свыше трех тысяч снарядов. Площадь в 50 сажен в поперечнике была охвачена пламенем. Над фортом стояло сплошное облако пыли и дыма.

Наблюдавшему все это японскому командованию, несомненно, могло прийти в голову, что живых людей на форту не осталось. И японцы с большой самоуверенностью, при полковых знаменах, выступили густыми массами из своих траншей. Впереди шли полковники.

Связь форта со своими штабами была прервана, но за ним следили и так же, как на форту, ждали начала штурма.

Капитан Резанов, поручик Злобинский, стрелки Егоров, Родионов, Медведев, Головачев не спускали глаз с японских окопов, с подступов к форту. Они наблюдали поочередно, но у каждого в голове была одна мысль: не прозевать.

Капитан Резанов уверенно говорил:

— Прозевать не прозеваем, только бы живу остаться. Ведь он за пятьдесят минут перед штурмом бросит долбить, а этого уже будет достаточно, чтобы нам самим резануть по их поганым харям. Только не горячись. Подпустите их малость. Не пугайте.

Последнее наставление Резанова оказалось излишним. Японцы были настолько близко и настолько густо сидели в траншеях, что было над чем поработать, по выражению Злобинского.

Передние ряды японцев двигались с длинными лестницами, следующие несли мешки с травой. И первые и вторые успели спрыгнуть в ров…

Лестницы были тонкими, сильно гнулись, но японцы лезли по ним, один за другим. Десятка два их вскарабкалось на бруствер. Ворваться в ров они успели по обвалу против сильно поврежденной левой стороны головного капонира. В его правой части со своей группой находился Егоров. Увидев первых японцев, бегущих с лестницами, Родионов с трясущимися губами попросил Егорова:

— Дай пальнуть. — Ему нужно было что-то делать. Раз нельзя уйти, убежать, надо что-нибудь делать. От страха у него кружилась голова. Японцы уверенно сползали по обвалу. Родионов не переставал теребить Егорова.

— Отстань! — крикнул тот. Рука его крепко сжимала ложе винтовки. Нужно было выждать, когда японцы растянутся и заберутся на лестницу. Дождавшись нужного момента, Егоров крикнул:

— Пли!

Передние японцы вместе с лестницами повалились на задних, что стояли у стены. Десятки вражеских солдат были связаны лестницами. Совершенно невредимые попали вниз, а убитые лежали наверху.

Еще до команды «пли» все знали, что стрельба из винтовок и бросание бомбочек должны быть произведены одновременно, потом вступит в бой и пушка. Упавшие лестницы рассмешили Родионова. Он ожил. Через несколько минут боя ни одного японца, прыгнувшего в ров, не осталось в живых.

— Слава те, господи! Отбили, проклятых, — просиял Родионов.

— На бога надейся, а сам не плошай… Приготовиться к натиску. Японцы опять начнут жать нас в казематах через пробоину, а то и новую дыру пробьют, — сказал Егоров.

«Да когда же конец будет?» — подумал Родионов.

Японцев было много. Сытые и взвинченные хорошей порцией сакэ, они суетливо взбегали на бруствер, спускались в ров. Свою работу враг производил беспрерывно, методично. В грохоте штурма Егоров со своими стрелками не слышал, как под среднюю часть капонира, со стороны рва, подкапывались японские саперы, как они оголяли свод той части его, в которой сидели наши.

Взрыв в соседнем каземате оглушил стрелков. Через несколько минут на них посыпались бомбочки. Пришлось отступить и соорудить новый заслон из мешков.

— Ну и хитрые же, собаки, — громко выругался Егоров. Он плюнул и сильно стукнул прикладом о землю. — Не отступать далее! — скомандовал он. — А ты, Родионов, беги сообщи коменданту или первому попавшему саперу.

Наверху разрасталась ружейная и пулеметная перестрелка. Отчаявшись в захвате до наступления темноты правой половины капонира, в которой сидел Егоров с испытанными солдатами, японцы снова кинулись штурмовать форт. Левая часть переднего рва заполнялась японцами, притащившими с собой новую партию лестниц. Неприятельские солдаты сбегали по обвалу. Теперь никто не мешал им. Один за одним они накапливались на краю рва, недосягаемые для выстрелов, пользуясь воронками от снарядов.

Возвращавшийся Родионов заглянул в амбразуры контрэскарповой галереи:

— Ишь ты, воронье расселось. Какие неугомонные! Сидите, сидите! Мы сейчас! — воскликнул он.

Оставив за укрытием двух стрелков, чтобы непрерывно кидали бомбочки, Егоров обстрелял эскарп. Под бойницами второго форта выросла куча японских тел.

Капитан Резанов, чтобы уяснить создавшееся положение, вышел на главный двор, захватив с собою резерв тридцать человек. Около сотни японцев мелькнуло перед глазами стрелков и стремительно проскочило первое кольцо винтовочного обстрела. Перескочив через козырек, атакующие очутились во дворе. Стрелки, стоявшие у амбразур, не заметили прыгающих на форт врагов, они даже не услышали резких звуков разорвавшихся за ними ручных гранат. Все внимание защитников было устремлено вперед, туда, где после каждого выстрела из-под земли выскакивала новая, размахивающая руками мишень. Солдатам, как и при схватке в казематах, стало легко дышать. Страх ожидания смертельной опасности прошел. Работа спорилась…

Окутанные дымам и пылью, японцы, очутившись во дворе форта, бросились к пушкам и ретраншементу, заграждавшему вход в жилую казарму. Капитан Резанов видел, как они перескакивали через бруствер, как офицер с оголенной шашкой направился в глубь форта. Тогда комендант стал у прохода и крикнул:

— Вперед!

Солдаты развертывались в цепь. Японцы присаживались на колено…

— В штыки! — скомандовал Резанов.

Щелкнуло несколько ружейных выстрелов… Началась свалка. Наши кололи легко и уверенно. Японский капитан упал навзничь. Ружейная стрельба на площадке форта прекратилась.

— Теперь все в порядке. Доколют и без меня, — прошептал Резанов и побежал к брустверу, где солдаты также отбивались штыками.

— Стреляйте, стреляйте в наступающих!

— Нельзя, ваше благородие, они все дыры завалили.

— Беги за резервом.

Когда Резанов подбежал к амбразурам, наступило затишье. Всех японцев на форту перекололи. Капитан заглянул в одно, в другое отверстие и поразился: кругом всего бруствера с напольной стороны лежал вал из человеческих тел. Расставив солдат около орудия, Резанов вызвал из казармы часть резерва:

— Берите колья, что предназначены для проволочных заграждений, и прочищайте амбразуры.

Солдаты работали, а капитан не отходил от них, помогая отталкивать слишком густую кучу.

— Уйдите, ваше благородие, — говорили стрелки.— Ведь впереди еще много работы. Убьют — что мы без тебя делать будем?

Слушая солдатские окрики, обращенные к нему, капитан улыбался радостно, но с боевых мест форта не уходил.

Снова заработал пулемет. Стрельбу открыла батарея Малого Орлиного Гнезда.

— Атака! — крикнули солдаты.

Через бруствер перелетело десятка два ручных гранат. Капитан Резанов упал.

— Ранили! Убили! — закричал Медведев.

Коменданту форта раздробило ноги. Его отнесли в казарму и положили рядом с раненым Злобинским.

— Кто это? — слабым голосом спросил капитан, — А, вы?.. Поручик Злобинский?.. И вас хватило?

Злобинскому трудно было говорить, но все же он спросил:

— Куда вас?

— Я умираю…

Раздался взрыв, от которого содрогнулся весь форт. Это была работа наших саперов, взорвавших горн из правой галереи. Заряд был большой величины и сыграл роль противоштурмового фугаса. Японские резервы после этого взрыва отхлынули. Но бой продолжался до вечера. Стрелки отбивались отчаянно. Все японцы, проникшие на форт и к его брустверу, были уничтожены. Как ни жестоко поплатился в этот день враг, он все же еще два раза — в семь и в девять часов — пытался овладеть укреплением. Эти последние попытки были отбиты так блестяще, что японцы решились снова штурмовать форт только спустя месяц.

Глава тринадцатая

1

В тот же день, когда капитану Резанову раздробило ноги, ефрейтор Егоров получил серьезную рану в левую руку: осколок ручной японской гранаты глубоко вонзился ему повыше кисти. Когда он прибежал на перевязку, фельдшер, обмывая рану, самодовольно сказал:

— А вот она — заноза. Сейчас мы ее уберем… Садись!

Егоров сел на табуретку и положил раневую руку на стол. Из раны сочилась кровь и все больше насыщала наложенный тампон.

— Главное — нащупать пулю или осколок, — говорил фельдшер, собирая кровь марлей и постукивая пинцетом по кусочку железа, торчащему из раны. — А остальное пустяки. Мы этот подарок извлечем на свет божий.

Егорову было больно. Он поглядывал на блестящий кусочек металла в руке и одновременно следил за движением мускулов на лице фельдшера.

— Мы немного надрежем вот здесь, — приговаривал тот. — Да, это необходимо. — Фельдшер нахмурил брови, и кожа на переносье собралась в крупные вертикальные складки. Сделав подготовительные надрезы, он достал из коробки щипцы для вытаскивания зубов и стал нащупывать ими точку осколка, на котором бы клещи удержались.

Сосредоточив все свое внимание на лице фельдшера, Егоров не чувствовал осколка. Но положение холодных щипцов он ясно осознавал, хотя и не видел их.

Нажимая своей ладонью на ладонь Егорова, фельдшер долго косил глазами на рану, как будто целился, затем с силой дернул клещи кверху. А когда он поднес их к лампе, Егоров, скрипя зубами от боли, увидел, что они пусты. На лбу фельдшера блестели крупные капли пота.

— Нет инструмента… У осколка зазубрина. Предстоит сложная операция. Это уж тебе сделают в другой обстановке… Перевяжу, и айда в госпиталь… Кстати, ты на ногах. Тебе придется сопровождать носилки с нашим капитаном. Добейся, чтобы обязательно и как можно скорее его приняли. Ноги-то отрежут ему по самые колени… Это еще милостиво… Мог обрубком остаться.

Капитана Резанова несли на носилках, за ними шагал Егоров. Путь первоначально пролегал по узкой канаве с заграждениями из мешков по бокам. Продвигались медленно. Ежеминутно встречались люди, двуколки и заставляли санитаров прижиматься к стенкам хода сообщения. Второпях, из-за темноты, встречные невольно задевали носилки, и капитан Резанов при всяком толчке издавал стон.

Егорову показалось странным: вот они идут из окопов медленно, а эти торопятся туда, точно их кто-то подстегивает.

Канава кончилась, дорога расширилась. Санитары, поставив носилки на ровное место, уселись на камни и закурили. Над ними нависло звездное небо, а вокруг сопок сгустилась темень… Но это была не просто тьма осенней ночи. Это была тьма, наполненная тысячами диких отголосков. И в первый раз за последив два месяца Егоров содрогнулся.

«Ничего понять невозможно, — думал он. — Зачем нам нужна была эта земля? Скала, щебень… Нет тебе ни лугов, ни лесов, ни реки многоводной… Горы да море… — Егоров приподнял брови. — А может быть, в море-то и сущность? В море-то разной рыбы, а, слыхать, в южных так и перламутры разной блестящей много»…

— Пошли! — крикнули санитары.

Около десяти раз останавливались для передышки, пока пришли к первому госпиталю. Ворота были закрыты. Егоров окликнул сквозь решетку прохаживающегося по двору сторожа. Но тот не подходил к воротам.

— Слушай, ты оглох или статуя какая?

— Надо, братцы, в другой госпиталь идти. У нас навалено в два раза. Что у вас там на носилках — сурьезный раненый?

— Их высокоблагородие комендант форта капитан Резанов. Ноги размозжило.

— Комендант форта-а-а-а, — растянул сторож. — Тогда не сюда. Вам в Красный Крест надо. Там ему помощь будет. А здесь безнадежная ампутация…

— Ампутация, говоришь? — спросил Егоров и переглянулся с санитарами. Незнакомое слово напугало их.

— Что и говорить, — строго сказал сторож.

Санитары, тяжело вздохнув, подняли носилки и пошли дальше. В темноте по незнакомым улицам госпиталь Красного Креста нашли не сразу. Здесь сторож оказался более юрким:

— Госпиталь абсолютно переполнен, — решительно заявил он.

Эти слова так подействовали на санитаров, что они попятились назад. Но Егоров подступил к сторожу:

— Как же так! Для капитана Резанова и места нет!

— У нас енералов еще ни одного и не ранило, а все штабс-капитанов да капитанов… — проговорил сторож.

— Дай-кось я сам посмотрю, какая это такая абсолютна, что госпиталь заняла.

— Не велено пущать. А про абсолютну так все врачи и сестры говорят. Им видней, они там в палатах.

— Пусть они и скажут. Разве не видишь, и я раненый. У меня осколок в руке сидит, да такой, что ее наш здоровенный фельдшер не мог вытащить.

Сторож преградил путь к крыльцу. Но Егоров отстранил его, поднялся по ступенькам и отворил дверь. В огромном помещении не только на койках, но и на полу рядами лежали раненые, обмотанные марлей. Егоров попятился:

— Вот она где, сила-то наша, — прошептал он.

— Куда вы? Кто вам позволил?

Перед Егоровым стояла высокая, стройная, красивая женщина в сером платье с белым фартуком.

— Я, сестрица, — потупив голову, сказал Егоров. — Я не за себя. Там на дворе наш герой — комендант форта.

— Не за себя, говоришь? Но ты же ранен?

— Осколок сидит. Это правильно. Наш фельдшер рвал, но ничего не…

— Какого форта комендант-то?

— Второго, их высокоблагородие капитан Резанов.

— Ах, боже мой, как много стало героев… Скажи, ты там с артиллеристом полевой, батареи не встречался? Подковин его фамилия.

— Подковин? Слыхал. Но это не из полевой батареи, а телефонист на Волчьей Мортирной. Мы с ним раз по дороге шли и разговорились.

— Боже мой, неужели однофамилец? А из полевой артиллерии в крепостную могут переводить?

— Такого дела не знаю. Но это он. Беспременно. Под стать вам. Право слово. Такой на вид простой, канонир, ни одной лычки, а грамотный и рассудительный. — Егоров решил польстить сестре, лишь бы скорее добиться приема Резанова в госпиталь.

Сестра милосердия придвинулась к Егорову и взяла его одной рукой за правый рукав, заглядывая ему в глаза. Взгляд Егорова внушал ей полное доверие. А он, осмелев, говорил:

— Это беспременно был он. Ей-богу, он под стать вам. Сам высокий, плечистый, лоб большой, стоит прямо, а глаза серые, темноватые. Герой. Все так о нем и говорят. У него, пожалуй, оспа была.

— Он! — воскликнула сестра.

— Ясно он… ваш братец, — улыбаясь говорил Егоров. — Не беспокойтесь, ваше благородие. Подковин жив и цел. Такие не пропадут. Скользят по ним пули.

— Где ваш комендант форта? На дворе, говорите? Сейчас, обожди на крыльце.

Через три минуты сестра вышла на двор с доктором.

— Куда мы его денем, куда мы его денем? — хватаясь за голову, говорил доктор, красивый, стройный мужчина.

— Только этого одного. Это будет последний, Владимир Георгиевич.

— Как же вы не можете понять? Переполнено. Мест абсолютно нет.

— Есть с менее тяжелыми поражениями. Как-нибудь передвинем. Придумаем.

— Вечно вы придумываете. Где раненый? Надо прежде осмотреть его.

Доктор стал на колени около носилок и, раскинув полы шинели Резанова, ощупал его ноги.

— Давно ранен?.. Да, это тяжелый случай. Ампутация и немедленная.

— Ампутация, — шепнули, переглянувшись, санитары и Егоров.

Доктор вскинул несколько раз свою бородку кверху, как будто что-то соображая, и скомандовал:

— Тащите!

Егоров остался на дворе и, постояв минут пять, пошел к воротам госпиталя.

— Ты куда? — спросил его сторож.

— Другой госпиталь искать. Ты слыхал: мест абсолютно нет.

— Вот видишь, я же тебе говорил.

— Ну, прощай, братец. Спасибо, что капитана Резанова приняли. А я уж как-нибудь. Я на ногах. У меня что? Осколок… Инструмент будет — взять и вытащить.

Еще через три минуты во двор выбежала сестра милосердия:

— Где этот белокурый стрелок? — обратилась она к сторожу.

— Вот только сейчас ушел в другой госпиталь.

— Да как же так?! — почти вскрикнула сестра, — Как же вы допустили?

Сторож развел руками.

— Ах, боже мой!

Схватившись за голову, женщина отворила ворота и бросилась бежать в указанную сторожем сторону.

На двор поспешно вышел доктор:

— Валентина Модестовна! Да где же она? — обратился он к сторожу.

— Так что убежала догонять второго раненого.

— Что это такое с ней? Куда мы его девать будем. Все щели забиты. Прыгаем через только что оперированных, точно в чехарду играем.

— Валентина Модестовна! — кричал доктор уже у калитки.

Женщина вернулась, понуря голову. Увидев доктора, она выпрямилась.

— Да что с вами, Валентина Модестовна? Почему вы так расстроены? Разве на войне, да еще в злосчастном Порт-Артуре можно расстраиваться при виде каждого раненого?

— Ах, боже мой! Да у него ж осколок торчит! Один конец наружу. Одна минута — и человеку облегчили бы страдания. А теперь где он? Когда ему окажут помощь? Где я его найду?

— Да зачем он вам, Валентина Модестовна? — почти со злобой спросил доктор.

Нитка, которая, казалось, вот-вот должна была привести Валю к Подковину, с уходом Егорова вдруг оборвалась.

«Это он. Сердце мне подсказывает… Он, он — мысленно утешала себя Валя, следуя за доктором. — Боже мой, неужели я его не найду. А если убит? — Валя вдруг содрогнулась и на секунду остановилась. — Ранен! Изувечен! Боже! Каким угодно, но пошли мне его…»

— Я не понимаю вас, Валентина Модестовна, — ворчал врач, — Вы забываете, что у вас здесь родители. Я вам запрещаю выбегать на улицу. Вы наткнетесь на шальную пулю, вас может убить снарядом.

— Что вы намерены делать, с этим капитаном, у которого раздроблены голени?

— Он уже лежит на столе, его очищают от грязи. Ему нужно приготовить место, а вы убежали.

— Ах, да. На первое время койку для него поставим в нашей канцелярии.

— Где же будет отдыхать дежурная сестра?

— Денька два-три сидя.

Все помыслы Вали были теперь сосредоточены на капитане Резанове. Он был начальником белокурого стрелка, а тот знал Тихона.

— Я найду его, — шептала девушка. — Я все, все разузнаю о нем.

2

Резанов после операции очнулся на другой день. Его ослепили светлые стены комнаты. В окно падал белый свет: без пыли, без гари: не ощущалось запаха пороха. Николай Степанович жмурил глаза. В комнате никого не было.

— Пить, — чуть слышно пересохшими губами проговорил он.

Никто не откликнулся. Резанов стал шарить у себя на груди. Когда он раньше лежа читал, то всегда клал очки на грудь.

За дверью по коридору бегали. Откуда-то издали доносились стоны. Резанов повернул голову и ощутил сильную усталость в спине. Ему захотелось повернуться на бок. Он попробовал это сделать, и холодный ужас охватил его.

Вошла Валентина Модестовна и сразу же уловила изменения в положении головы и рук больного. Она поднесла к его губам ложку с водой, разбавленной вином, и тихо сказала:

— Ну, теперь выпейте.

Резанов глотал ложку за ложкой, не открывая глаз, но допить стакана не мог и снова уснул.

3

Валя сменилась в полдень и направилась домой. Во дворе госпиталя ее остановил солдат.

— Позовите мне, пожалуйста, вчерашнюю сестру, ту, что нашего коменданта форта в госпиталь допустила, когда его сюда принесли.

— Капитана Резанова?

— Ну как он, жив?

— Жив, но остался без ног.

— По коленки отхряпали?

— А почему ты знаешь?

— Наш фельдшер говорил!

— Так. А зачем тебе вчерашняя сестра?

— Наши стрелки уж очень просили, чтобы она за их высокоблагородием посмотрела и еще за ефрейтором Егоровым.

— Вот как!.. Скажите, братец, а кто он такой, этот ефрейтор Егоров?

— Это наш, солдатский герой. Душевный парень, но к врагу лют. Ой какой лютый-й…

— Прозевала я его, братец…

— Что вы, барышня? Неужели помер! Да он сам с нами на ногах пришел.

— Он жив, голубчик. Что такому молодцу сделается?! Но он сбежал от нас. Пока я с капитаном возилась, Егоров ушел в другой госпиталь. Слушай, братец! Найди мне его. Узнай, в каком госпитале его лечат.

— Ушел, говоришь? Это на него похоже. Ему, как и капитану Резанову, подавай все сейчас же. Их два сапога — пара. Только один в очках, другой без них, и оба далеко видят.

— Кто в очках?

— А их высокоблагородие. Меня за этим и послали сюда, чтобы, значит, очки ему передать. В очках он богатырь, а без очков — нуль. Их, очки-то, рано утром после боя у стены нашли. Лежат себе поблескивают и целехоньки. Стрелки прямо диву дались. Человеку ноги оторвало, а очки без изъяна. Наши стрелки говорят: «Ноги ему резиновые приделают, а таких боевых очков других не сыскать». Уж вы позовите, пожалуйста, ту вчерашнюю сестрицу.

— Это я.

— Так вот вам очки. Мы их в бинт завернули. Передайте, пожалуйста. Весь форт здравия желает их высокоблагородию.

— А как же с Егоровым? — забеспокоилась Валя.

— Егорова отыщем и доставим… А уж если вы та самая сестра, то и вам поклон от наших стрелков велели мне… — Стрелок упал около Вали на колени, схватил ее руки и поцеловал. Поднявшись на ноги, он дрожащим голосом проговорил: — Счастливый наш командир. Без вас его бы антонов огонь спалил, так все и говорят. А Егорова найдем, как же! Он тут как крикнет на сторожа — и к вам. Вот какой!..

4

Вечером Валя пошла в госпиталь только ради Резанова. Капитан был по-прежнему слаб, но все же охотно выпил чай с вином и съел белую булку. Валентина Модестовна при помощи дежурного усадила больного, чтобы у него отдохнула спина.

— А я вам, господин капитан, поклон от ваших стрелков принесла, — обратилась Валя к Резанову. — Приходил посыльный. От имени всех солдат справлялся о вашем здоровье. Они вас безгранично любят.

— Теперь не будут любить. Куда я без ног?

— Вы напрасно так думаете. Они послали вам ваши очки…

— Очки целы, они здесь, у вас? Дайте мне их скорее, пожалуйста! — Резанов надел очки и сразу засмеялся. — Теперь другое дело. Всех вас вижу. Какая приятная комната. Вот чудо — второй раз сбивает с меня очки и второй раз они остаются целыми.

Как только Резанов надел очки, Валя вздрогнула: перед ней был тот самый умный и вдумчивый капитан, который был у них на вечере в Дальнем.

— Так что же говорят солдаты?

— Судя по посыльному, они рады, как дети, и за вас и за ваши очки. Таких, говорят, других боевых очков не сыскать.

— Золотой народ, — капитан вздохнул и опустил голову; из глаз — его покатились — слезы.

— Успокойтесь. Что вы? Надо радоваться такому сердечному отношению.

— Я и радуюсь, сестрица. Это слезы благодарности. — Резанов снял очки, протер их и пристально взглянул на Валю: — Позвольте! Да я вас где-то раньше видел. — Резанов тер лоб и морщился, напрягая память.

— Вы были у нас в гостях, в Дальнем, еще в январе.

— Девушка у рояля. «Буря на Волге» и вальсы Шопена. Боже, как я рад…

5

Стрелки не приносили вестей о Егорове, и на третий день Валя спросила Резанова:

— А что случилось с солдатом Егоровым, вы не слышали?

— Неужто убит?

— Нет. Он ранен в руку осколком. Он вас сюда сопровождал.

— Это гордость форта. Русские стрелки вообще особенные, но он исключение из исключений. Значит, жив?

— Я его видела. Но мест у нас не было, и он ушел в другой госпиталь. Надо будет разузнать, где он.

— Это можно будет. Я вам скажу телефон, вы позвоните и все узнаете.

— А у нас сейчас такая суета. А не слыхали вы чего-нибудь об артиллеристе полевой батареи, кажется, Забайкальского дивизиона, по фамилии Подковин?

— Фамилия знакомая. Нижний чин. Был телефонистом на Волчьей Мортирной. Говорят, очень находчив, довольно начитан, хотя с низшим образованием.

«Он», — подумала Валя.

— Но вот чтобы здесь был Забайкальский дивизион, этого я не слыхал. Он, наверное, в Северной армии. Вам нужно кого-нибудь из артиллеристов спросить. Я ведь пехотный офицер.

6

Через неделю Валя выяснила, что в Порт-Артуре был Забайкальский артиллерийский дивизион, но его влили в Четвертую артиллерийскую бригаду. Девушке удалось узнать, что Подковин состоит во второй батарее этой бригады, которая с начала тесного обложения поставлена на Безымянную гору, поблизости от Волчьей Мортирной.

Фейерверкер Шишов внимательно выслушал Валю и спросил:

— А не помните, была у вашего Подковина привычка склонять голову на левый бок? Я к тому спрашиваю вас, может, это только однофамилец?

— Да, я помню, голову он не умел прямо держать, — воскликнула Валя. — Она у него всегда была несколько набок.

— Значит, он. Наш штабс-капитан Копьев очень его любит. Толковый телефонист был.

— Где же он сейчас?

— После августовских боев, батарея отозвала его обратно. А как ушел от нас, так больше и не показывался.

— Скажите, а не рассказывал он никогда про город Иркутск?

— Помню один разговор. Он жил в Иркутске, а Ангару не хвалил. Не любил ее. Он ее так расписал, что я и сейчас сквозь ее воды камешки на дне вижу и как хариусы к камням жмутся, чтобы их не сбивало течением… Рассказывал он, что вода в этой реке холодная- прехолодная, и вся красота ее, говорит, поэтому пропадает…

Каждое слово Шишова жгло Валю. Волнение клубком подкатывало к горлу. Ей стоило больших усилий сдержать себя и не разрыдаться.

— Кто здесь из наших или соседних батарей будет уходить, я вам, сестрица, скажу. Можно будет записку послать в ихнюю батарею…

Глава четырнадцатая

1

После неудачных сентябрьских атак у Высокой горы генерал Ноги обратил свое внимание на центральные форты, хотя сапы к ним в достаточной мере еще не были подведены. Генерала нервировали те оплошности войск микадо, которые, по его расчетам, не должны были бы случаться. И в сентябре на высоте 203 метра, так же как и в августе, огромные достижения японцев были сорваны внезапной вылазкой русских, их штыковым ударом.

«Были же наши на вершине, заняли блиндаж, — думал Ноги. — И в конце концов такое огромное число человеческих жертв оказалось напрасным. Десятки тысяч снарядов выпущены попусту… На смену утомленным русским солдатам пришли моряки, и наши части снова очутились у подошвы. Или другое: какие-то две полевые пушки сорвали весь наш план внезапного захвата укрепления! Бить в одну точку, не переставая, — решает Ноги. — Мы войдем в крепость через центр, через форт Суншу».

Технически японцы обставляли бои очень хорошо. Сильная артиллерия, по калибрам не уступающая крепостной сухопутной, четко выполняла возложенные на нее задачи: русские укрытия разрушались во многих случаях до основания. Сначала шла бомбардировка траншей плотным кольцом. Предполагая, что укрытия снесены, японцы, не прекращая общего обстрела, давали несколько залпов из тяжелых орудий по намеченному к захвату небольшому участку окопа. Затем огневое кольцо разрывалось, и в свободное от обстрела пространство наступала пехота. От взрывов стояли столбы пыли, защитники не видели подступов, и японцам удавалось проникнуть в траншею и укрепиться на ней. Но присутствие неприятеля обнаруживалось очень быстро. К нему подползали охотники, бросались на неотдышавшегося еще противника и иногда в несколько секунд кончали с ним. Борьба проводилась без выстрелов и бомбочек, да их при бомбардировке и не могли услышать японские резервы, расположившиеся в сапах. Следующая партия атакующих обыкновенно шла густо, уверенная в успехе.

Адский артиллерийский огонь неприятеля сокрушал укрытия, сметал защитников, но не погашал в них стремлений к отпору. Японцы, ошеломленные встречными ружейными залпами, приходили в замешательство, и это давало возможность уничтожать их поголовно.

Ноги уже не раз убеждался в безуспешности открытых атак. Вполне оценивая стойкость русских и их боевые качества при штыковой схватке, он спокойно направлял новые десятки тысяч сынов Японии на верную гибель.

«Каждый ответный удар гарнизона крепости и ему что-нибудь да стоит, — рассуждал генерал. — Мы пополняемся, а они слабеют».

Мысль об атаках на Суншу (укрепление № 3) осенила генерала внезапно, сразу же после получения дружеского письма, в котором его укоряли в бездеятельности. «Ни двор, ни народ не одобряют ваших действий, — писал друг. — Если нужны люди, требуйте, и вам их дадут, хоть еще сто тысяч человек. Если нужны пушки — вам их пришлют. Просите, и к вам откомандируют лучших самураев, лучших сынов Японии. Не тяните. Русские не выдержат: их мало в крепости, снаряды у них на исходе. У вас большие преимущества. Вы можете навалиться на небольшой участок и прорвать его».

«Удар по укреплению № 3 будет ударом во фланг, даже больше — в тыл всей линии долговременных фортов восточного фронта» — так говорил и начальник штаба. И генерал Ноги твердо решил атаковать Суншу.

2

За укреплением № 3 помещалась Курганная батарея, а еще выше, на горке, вторая полевая батарея полковника Лапэрова. Полковник отдал в канцелярию распоряжение: «На всех бумагах местонахождения батареи называть «Лапэровской горой»[10].

В первых числах октября японцы обратили внимание и на Лапэровскую батарею. Ее стали часто обстреливать из легких и тяжелых орудий. Особенно же много перелетало через головы артиллеристов ружейных и пулеметных пуль.

Подковин после августовских штурмов выполнял обязанности ординарца и находился при обозе второй батареи, расположенной ближе к городу, в здании недостроенной тюрьмы. Жизнь в обозе проходила довольно спокойно. Правда, вокруг тюрьмы, так же как и везде, витала смерть. Каждое утро солдаты находила у дверей занимаемых помещений ружейные пули… Две лошади были убиты осколками разорвавшихся вблизи гранат. Но все это были случайные и редкие попадания. Жизнь в обозе была и сытнее. Для кормления лошадей последнее время отпускали соевые бобы. Солдаты поджаривали их на железных листах, бобы становились вкусными и легко усваивались желудком.

Подковин, отправляясь на Лапэровскую гору, всегда набивал карманы бобами и угощал ими изголодавшихся канониров. Хотя хлеб и сахар выдавали своевременно, но порции их были уменьшены. Конина на обед не всегда попадалась хорошей. Для довольствия войск убивали лошадей истощенных и старых, не годных для работы. В дни гибели своих лошадей артиллеристы бывали сыты: в общий котел попадали лучшие жирные куски конины в утроенном размере. Остальное мясо поступало на довольствие в ближайшие к батарее пехотные части.

В обязанности Подковина теперь входила переписка реляций, разных отношений и рапортов, а также подвозка снарядов к орудиям. Мимо стоянки обоза батареи пролегала дорога на левую группу укреплений восточного фронта. По ней ежедневно проносили раненых, и Подковин часто встречался с отрядами медицинских работников, спешивших во время штурмов к угрожаемым местам.

3

Лыков сообщил Варе Березкиной, что в Артуре две вторые полевые батареи. Одна из них установлена на Безымянной горе, и дорога туда безопасна. Дня через два он обещал выяснить все подробнее.

13 октября из госпиталя, в котором работала Варя, направили летучий отряд на восточный фронт. Варя пожелала отправиться туда. Она волновалась и отвечала невпопад. Доктор заметил ее не совсем обычное состояние.

— Вы опять под кольцевой огонь? Оставайтесь. Вам нужно отдохнуть.

— Пожалуйста, в другой раз. На позиции совершенно не страшно. Раненых выносят за линию огня.

— Но что с вами? Дайте ваш пульс.

— Пустяки. Так… воспоминания… о матери, об Иркутске.

— На работе не волноваться.

— Пройдусь по горам — и все рассеется.

— Бывает и так… Желаю успехов. С особо тяжелыми не возитесь, отсылайте их сюда… Главное — не переживайте чужих страданий. Чем у вас меньше будет сострадания к раненому, тем точнее вы примените ваши знания для его же пользы.

Варя шагала, печально опустив голову. Она потеряла надежду увидеть Тихона. Но все сильнее ее мучила мысль о том, что она нелюбима и ее поступок не достигнет цели.

«А вдруг он и в разлуке думает о ней?.. Только бы застать его в живых… Найду его, а он просмеет меня… Посчитает навязчивой. Ах, зачем я иду сюда? Никто так не делает! Говорила же мама: женщине надо быть твердой».

Варя проходила мимо недостроенной тюрьмы в полдень. Впереди над возвышенностями стоял высокий столб дыма. Ожесточенно обстреливались укрепления, Курганная и Лапэровская батареи. У Владимировской горы пули летели слева из ложбины. Солдаты прозвали это место «сквозняком». Когда санитарный отряд дошел до этого места, встречный раненый заторопил Варю:

— Скорее, сестрица, жестоко бомбардируют. Только осторожнее. Лучше в казематы на укрепление пробирайтесь. В поле, за горой, делать перевязки опасно.

Продвинувшись до Курганной батареи, отряд увидел, что дальше сплошная смертельная зона. Но защитники двигались по ходам сообщения взад и вперед, выполняя какую-то сложную работу.

В каземате было темно и стены его ежесекундно содрогались от взрывов. Раненые расположились на нарах и на полу. Только один сидел у стола, прислонившись к стенке. Варя быстро осмотрела лежащих на полу и покачала головой:

— Что я с ними буду делать? Через минуту новых принесут.

Санитары были опытные и по незаметному жесту Вари начали выносить безнадежных и укладывать их у стенки горжевого рва.

— Подойдите ближе к окну, молодой человек, — обратилась Варя к сидевшему у стола солдату.

— Я потом… Вы тех, что тяжелые, а у меня царапина.

Варю поразил слишком звонкий голос стрелка.

— Тяжелых сейчас понесут прямо к доктору, а ты подходи. Сделаем перевязку, помогать будешь. Руки и ноги целы?

— У меня уже перевязка есть. Я потерплю. Вы прежде с другими…

— Иди сюда! Все равно надо посмотреть. А вдруг загрязнение, вот тебе и будет царапина. Скорее, время дорого. Расстегни шинель, мундир. Если можешь, приготовься к осмотру сам.

Стрелок повиновался строгому окрику Вари и начал снимать шинель, кривя лицо от боли.

— Ишь ты, царапина, — усмехнулась Варя. — Молоденький, а храбрится. Раздевайся же как следует.

Пока стрелок раздевался, Варя помогла санитарам положить на носилки солдата с перебитой рукой и отправила его к доктору.

— Не задерживайтесь. Сейчас же и обратно. Попросите еще пару носильщиков. До вечера нужно очистить казарму.

— Готово, сестрица, — услышала Варя голос молодого стрелка. — Осколком меня ударило у левого плеча. Я целюсь в амбразуру, а недалече снаряд разорвало.

— Поменьше разговаривай. Подходи ближе. — Взглянув на раненого, Варя вспыхнула густым румянцем. Белое плечо с нежной кожей в полумраке каземата казалось мраморным. Повязка из антисептического бинта лежала правильными рядами с помочами через плечи. Груди молодой женщины свисали поверх повязки.

— Как же это так? — смущено заговорила Варя. — Кто перевязывал?

— Мой муж. Он сейчас в окопах. И я бы осталась там, да рука онемела. Не держит винтовку. Муж-то сказал, рана пустяшная, кожу содрало да немного мясо зацепило, а саднит. Осколок-то поди фунтов пять был…

Варя вдруг оживилась. Тяжесть, которая угнетала ее весь день, мгновенно исчезла. Она не одна. Есть героини почище ее. Они уже нашли то, что искали, и разделяют с любимыми горькие дни осады.

— Надо все-таки посмотреть. Наложим компресс, примочку, — спокойно сказала Варя и твердой рукой начала разматывать бинт. — Как вас звать?

— Пелагея Семеновна Заречная.

Касаясь руками нежной женской кожи, видя перед собой прелестный профиль русской красавицы, которую она встретила в этой ужасной обстановке, Варя не могла удержаться: горячие слезы скатились из глаз на плечо раненой.

— Вы что это, сестрица? — нежно и участливо спросила Пелагея.

— Так неожиданно — женщина на позиции… уже нашла своего мужа. Борется вместе с ним.

— А вы разве еще не нашли?

— Нет, нет, не мужа я не могу найти… — Слезы беспрерывно лились из глаз Вари. Она их не вытирала, продолжая проворно работать руками.

— Успокойтесь, найдется. Кто он? А может быть, он здесь? — говорила Пелагея, при каждой возможности поглаживая руки Вари.

— Артиллерист он второй полевой батареи. Говорят, стоит она тут где-то.

— Верно! — воскликнула Пелагея. — Над нами, рядом. От нее нам всегда помощь. Чуть что японцы зарвутся— лапэровцы по ним шрапнелью. Иду я дня три тому назад из города, один из них на двуколке снаряды везет. Догнал, поговорили… Полный карман мне жареных бобов насыпал. «Кушай, говорит… Это вместо семечек». Иркутский он.

— Подковин, — задыхаясь, воскликнула Варя.

— Может и так… В сутолоке да грохоте не остаются имена в памяти. А лицо хорошо помню. Верхняя губа чуть-чуть вздернута. Глядит как будто исподлобья, а ласково… Лицо у него оспенное. Не сильно, а есть…

— Он! — шепотом сказала Варя.

— Я же и говорю вам… Ты теперь не сумлевайся. Найдем. Пойду с тобой и покажу дорогу на батарею, а то к ихнему обозу, где батарейные кони стоят… Обстрел кончится — и на горку подняться можно.

Бомбардировка третьего укрепления утихла. Японцы усилили обстрел третьего форта и всей линии правее его. Окончив перевязку раненых, Варя и Пелагея пошли на Курганную батарею.

— А я вот свыклась с этой жизнью и воюю вместе с Колей. Сердце у меня теперь спокойное и на душе радостно… А сразу после объявления войны испугалась я. Жутко стало и не могла я ни есть, ни пить, ни спать. Тянется сердце к Николаю, а он далеко. Писем не дождешься. Измучилась я, да и родные мои и Колины со мной замаялись. И сказала я: поеду на позицию. Тут как раз получили письмо, что полк ихний около Порт-Артура. Связала я узелок и на поезд. Дорогой меня запугивали. На каждой станции людей, оттуда едущих встречали… Командир полка долго противился, чтобы в строю была… Потом пустил в окоп на пробу. Я сразу за винтовку. Потом обмыла и обстирала Колю. Солдатики сразу со мной сжились. Я им обед приносила, чай. Это же очень в окопе дорого стоит: покушать вовремя… Японец — коварный, и сила его здесь против нас большая. Назойливый народ, а штыка не выдерживает. Не поверишь, а и я двух японцев заколола. Однажды дежурю у амбразуры, смотрю — ползет японец совсем близко, а за ним другие. Приготовилась стрелять, а у меня над головой один из них разинул рот и кричит: «Здравствуй, русский!» Взяло меня зло, я его пырнула штыком и тоже как закричу.

— Сайонара, япоша!.. значит — прощай, япоша.

Наши вскочили и отбили атаку. На моем япошке часы нашли и отдали мне. Вот они, посмотри — славные часики. А потом еще нашли целую пачку открыток с японскими красавицами… Много еще с японцами горя примешь. Но мы от них отобьемся, как бог свят. Принцев уже ихних несколько человек убили. У самого Ноги сына еще на Киньчжоу прикончили. Солдаты говорят, не может этого быть, чтобы япошка нас осилил. Да мы со стыда сгорим…

— Ты мне скажи, — перебила Варя спутницу. — Ты так и не могла успокоиться, пока не увидела Колю? Ведь у многих жены, но их здесь нет.

— Это было бы забавно, если б все жены были здесь, — засмеялась Пелагея. — Я об этом и не подумала… Только вот со мной так случилось. Я уже сказала: спокойна я и радостна. Пуль и снарядов как будто нет и не бывало никогда. Крепко мы любим друг друга. Потому я и решилась на такое дело, что знала: любит меня Николай. Легко мне было к любящему сердцу идти… А как он обрадовался мне!..

— А если бы сомневалась, что любит?

— Тогда о чем же разговаривать…

Варя побледнела и ускорила шаг.

— Вот те пушки видишь? Это второй полевой. Бьет еще туда изверг.

На перекрестке к летучему отряду подбежал орловец:

— Сестрица, поднимись к нам на несколько минут — тяжелораненых двое да четверо шрапнелью. Фельдшер не успевает.

— Ты беги, а я сейчас подойду, —ответила Варя.

Легкораненые, перевязанные батарейным фельдшером, спускались с горы.

Стрелок Федулин с осколком в ноге лежал на носилках вблизи блиндажа. Около него суетились фельдшер и орловец. Варя ощупала раненую ногу.

— Давайте кровоостанавливающей ваты и лубки. И сейчас же его под гору, а там передать велосипедистам или пусть увезут на ваших лошадях, их же у вас много.

Орловец и санитар понесли Федулина. Варя пошла рядом:

— Ваша батарея не из Нерчинска? — спросила она орловца.

— Да, оттуда. Она раньше в Забайкальском дивизионе была.

— А у вас есть солдат Тихон Подковин?

— Сейчас только привозил снаряды. Вот-вот опять встретится. А вы откуда его знаете?

— Его родственники в письме просили узнать о нем, — покраснев, ответила Варя.

— Вот-то обрадуется землячке. А вы тоже иркутская?

— Да, — чуть слышно сказала Варя.

В ложбину упало два снаряда. Разорвалась шальная шрапнель.

— На «сквозняке» продувает, — усмехнулся орловец. — Надо осмотреться и выждать. Тут и винтовочные пули часто царапают. Смотрите, осторожней.

— От своей пули не уйдешь. Так ведь говорят солдаты.

— А лезть на нее, на пулю эту, тоже нечего…

Орловец и санитар поставили носилки на землю.

С ясного неба светило полуденное солнце. Взрывы на фортах утихали, противник делал передышку. По дороге вниз тянулись раненые.

— Чего же мы ждем? — спросила Варя.

— Тут вот нужно побыстрее, сестрица, перебегать, и сразу же после взрывов, пока заряжают.

Сразу стало тихо. Ни свиста пуль, ни гула снарядов. Своим напряженным слухом Варя уловила стук далеко едущей двуколки.

— Пора двигаться, — обратилась она к орловцу. — Идите вперед.

Рой пулеметных пуль пронесся впереди у конца опасного пути.

— Улетели пчелки, — проговорил санитар. — Поторапливайся, не жди новых.

Варя торопливо шла и думала: «Вот он едет и не узнает. Лошадь испугалась снарядов и бросилась в ее сторону. Смяла. Тихон соскочил с двуколки, наклонился и узнал… Ей больно, но она улыбается…»

Через дорогу пролетело несколько пуль.

— Братцы! Подождите! — закричала Варя, хватаясь за правый бок и приседая на землю. — Подождите, — уже стонала она, упав на колени.

Орловец и санитар поспешно уносили раненого. Свист пуль подстегивал их. Из-за поворота, гремя, показалась двуколка. Орловец радостно закричал:

— Подковин! К тебе замлячка приехала! Сюда, скорее!

Двуколка поравнялась с носилками:

— Что ты кричишь?

— Да разве не узнаешь? Вот она. — Оглянувшись, орловец побледнел. Руки его затряслись. Вари сзади их не было.

— Смотри! Смотри! Беги! Да останови лошадь здесь! — волновался орловец, увидев сестру милосердия, корчившуюся на самом опасном месте. Несколько секунд он переминался с ноги на ногу, потом крикнул санитару, который вместе с ним нес раненого: — Станови носилки! Бежим!

Орловец первый подбежал к Варе и, подхватив ее за плечи, поволок вдоль дороги. К нему присоединился санитар. Подковин минуту ничего не понимал. Стон раненой точно кнутом стегнул его и он бросился вперед, оставив лошадь на дороге.

— Поддерживай под спину, — шепнул, задыхаясь, орловец. — Кажись, в правый бок угодило.

Подковин обхватил Варю за плечи. Орловец, выпрямившись, приподнял голову девушки.

— Варя, голубушка! — прошептал Тихон. У него подогнулись колени.

— Ты что? Не задерживай! — крикнул санитар, увидев, что тело Вари стало клониться к земле.

Две крупные слезы скатились из глаз Подковина. Но бодрость вернулась к нему. Руки раненой зашевелились.

— Варя! Схватывай меня за шею. Братцы, обождите… вот так…

Варя открыла глаза. В них на секунду мелькнула радость, но сейчас же по лицу разлилось страдание. Подковин увидел, что губы девушки шевелятся. Он наклонился к ней и услышал:

— Это ты?

— Не волнуйся… Сейчас сделаем перевязку.

Орловец вскочил на двуколку:

— Я до первого зигзага! — крикнул он и во всю прыть погнал лошадь в сторону батареи.

Пуля прошла правее позвоночника между ребер и, по-видимому, застряла в печени. Варя потеряла сознание.

Орловец вернулся быстро.

— Старший офицер разрешил тебе увезти Федулина и сестру в госпиталь на двуколке, — обратился орловец к Подковину.

Орловец помог уложить на двуколку Федулина и сестру. Подковин сел к передку. Голову Вари положили к нему на колени.

— Езжайте, — сказал с грустью орловец. — А я побегу. Медлить нельзя. Того и гляди под темноту полезет.

Только теперь, держа в руках голову Вари и ощущая ее теплоту, Подковин понял, что это действительность, а не сон. Девушка стонала. Бледные щеки ее несколько впали. Отчетливо обрисовывалась ямка на приподнятом подбородке. Такой ямки, Тихон помнит, у Вари раньше не было. Слегка матовые веки закрытых глаз и черные брови оттеняли неестественную белизну лба. Губы были плотно сжаты.

«Вот при каких обстоятельствах пришлось встретиться, — думал Подковин. — Какой поступок! Чем его можно окупить?» Тихона вдруг поразила мысль, что на его руках не только добрая, красивая и милая девушка, но и героиня.

Подъехав к месту стоянки батарейного обоза и канцелярии, Подковин убежал в помещение и принес две фляги горячего чаю, два матраца, набитых морской травой, и подушку.

Федулин лежал на носилках с открытыми глазами и стиснутыми зубами; грудь его высоко вздымалась. Он жадно выпил фляжку чаю.

Когда Варю перемещали на мягкую подстилку, она очнулась. Отпив несколько глотков из поданной Подковиным фляги, она приподняла веки:

— Тихон, это ты? — Варя взяла Подковина за голову. Он поцеловал ее в щеку.

— Надо ехать, — сказал санитар.

На двуколке трясло. Варе стало хуже, но она не спускала глаз с Подковина, который согревал ее руки в своих.

Ехали вдоль бухты. На темнеющем небе резко выделялся Ляотешань. Вправо от острых пик выплывал серебряный серп молодой луны. В мягком полумраке лицо Вари показалось Тихону безгранично ласковым. Он вдруг явственно услышал биение своего сердца. Наклонившись, Подковин сунул одну руку под плечо девушки и приподнял ее, чтобы поправить сбившийся от тряски матрац. Дыхание девушки коснулось щеки Тихона, и он склонился еще ниже.

Из мортиры Золотой горы взлетел кверху сноп огня и через мгновение превратился в огромный белый столб дыма, от верхушки которого, колеблясь, отделилось широкое кольцо. Варя вздрогнула от выстрела.

«Начали пускать через час по ложке», — подумал Подковин. Руки Вари все еще вздрагивали.

— Тебе не холодно? — спросил Подковин девушку.

— Да. Но мы скоро приедем. Дай мне пощупать твое ухо. Оно, кажется, холодное-прехолодное…

Печально улыбнувшись, Подковин наклонился к Варе. Теплая рука коснулась его щеки, и он услышал:

— Вот и увиделись снова.

— Варя, голубушка, — прошептал Подковин. — Поправляйся скорее…

Золотая гора послала еще два снаряда. Вдали отозвались дальнобойные, но мелкокалиберные орудия. В сопки покатилось эхо орудийных залпов.

Наконец-то добрались до госпиталя. Варю понесли в палату, но Тихон не уходил. Он стоял на крыльце госпиталя, из глаз его катились слезы.

— Не волнуйтесь, — сказал ему доктор. — Рана, правда, серьезная. Завтра можно будет сказать что-нибудь определенное.

Вернувшись в батарею, Подковин долго не мог заснуть. Он силился осмыслить случившееся. Но в его ушах все время звучали слова доктора: «Завтра… сказать что-нибудь определенное… завтра… что-нибудь определенное»…

Глава пятнадцатая

1

Капитан Резанов поправлялся очень быстро. Швы срослись, силы восстанавливались. Но с того дня, как он сел на кровать и оказалось, что ему «нечего спустить на пол», с той минуты, как впервые понял все безобразие своих култышек, его охватил ужас. В голове у него на мгновение помутилось. Он порывистым движением приподнял туловище на руках, качнулся вперед, как делал это тысячу раз раньше, и грохнулся на пол. Его немедленно уложили на койку, дали брому…

Резанов нервничал недолго. Когда к нему подошла Валя, чтобы пощупать пульс, он спокойным голосом сказал:

— Осечка вышла. Забыл, что лап моих около меня уже нет… Хотел ступить, потянулся и упал… А все ваш хирург виноват, а может быть, и вы…

Валя, улыбаясь, вопросительно взглянула в опечаленные глаза Резанова.

— Так легко и быстро вылечили меня, что я продумать свое положение не успел.

— Вам, может быть, книги нужны?

— Ах, да! Пожалуй, — скороговоркой сказал Резанов, хотя ему совершенно не хотелось читать. Взглянув на огромную карту Китая, висевшую на стене, у которой стояла его койка, капитан перевел глаза на Валю:

— Принесите что-нибудь о Китае.

— Вот это вы хорошо придумали. Ах, как бы я хотела поближе познакомиться с жизнью этой интересной страны. Вы прочитаете, а потом мне вкратце расскажете.

— Какая вы, Валентина Модестовна, умница. Вы чрезвычайно чуткий человек.

Валя густо покраснела и, быстро справившись с собой, сказала:

— Я совершенно искренне говорю вам, а вы подумали, что я наталкиваю вас на умственную работу, чтобы отвлечь от тяжелого положения, в котором вы находитесь… Что вы, Николай Степанович! — воскликнула Валя, и искренность этого восклицания коснулась сердца Резанова. — Я совершенно серьезно говорю вам: мне очень и очень хотелось бы знать о Китае… А в данное время вы сами видите, я не могу… у меня не остается ни минуты времени…

— Теперь я вам верю, — прервал девушку капитан Резанов. — Я вот лежу и думаю: как много времени вы затрачиваете на нас, на одного меня…

2

Резанов внимательно обводил глазами карту Китая. У его изголовья были Гонконг, Кантон, Шанхай, немного правее — Желтое море и Квантуй. Все города главного иностранного влияния в Китае были оттенены цветными карандашами. Карта носила следы чьей-то внимательной работы. Гонконг и Вей-хай-вей были обведены синим карандашом; Шанхай — синим, красным, желтым и коричневым; кругом Кантона также была радуга красок; вокруг Циндао красовался желтый кружок, а вокруг Артура и Ханькоу — коричневый.

На табуретке, приставленной к кровати, лежали книги: «Принципы жизни Китая» Георгиевского, «Китай и китайцы» Эрнеста фон Гессе-Бартега.

Приносимые Валей книги Резанов прочитывал внимательно. Из рассказов капитана Валя узнала, что Китай по своему географическому положению находится в хороших условиях: по стране протекают величайшие в мире реки, лессовая почва плодородна, минеральные богатства в недрах еще не тронуты.

— Народ Китая — исключительной душевной чистоты, — говорил капитан. — С китайцами можно жить, работать, им можно доверять. Правда, как и во всякой стране, есть отребья, но их незначительное количество. Китайские законы суровы к нарушителям семейных и общественных традиций: преступникам, избегающим карающего меча, приходится спешно бежать за границу или на далекие окраины.

Но страна все же отстала, — продолжал Резанов. — Разве это неудивительно, что при наличии природных гаваней, при четырехсотмиллионном населении у китайцев нет своей промышленности, железных дорог, нет своего могучего боевого флота. Китай щиплет Япония. В Китай въелись европейцы. Они образовали на его теле свои очаги, они высасывают соки из тружеников, и, что всего ужаснее, при помощи самих же китайцев, так называемых компрадоров…

Вы понимаете, Валентина Модестовна, что значат эти цветные обозначения, сделанные рукой, вероятно, очень вдумчивого человека?.. Это язвы страны! Это ее болячки! — воскликнул Резанов тем несколько визгливым голосом, которым он командовал в минуты исключительного напряжения боя. — Да, да. Это нарывы, гнойные нарывы. Смотрите, сколько концессий, сколько сеттльментов, и в самых лучших точках. Вот вам Шанхай при устье реки, по которой на тысячу верст могут подниматься огромные океанские пароходы, совершающие рейсы от Ханькоу во все порты Европы и Америки, не говоря уже о самой Азии… Вот Кантон при устье реки Жемчужной. А вот Тяньцзин… Я вас не задерживаю?

— Пожалуйста, это мои часы. Я уже кончила дежурство.

— Я воочию убедился, какая это ужасная штука сеттльмент, — продолжал Резанов. — Три года тому назад мне это, правда, в голову не приходило. Но для ясности я расскажу вам по порядку… На Дальний Восток я прибыл с одной из воинских частей на пароходе Добровольного флота. В Гонконге нашему судну потребовалось чистить котлы, и оно задержалось на три дня. Кантон там под боком. Это старинный, интереснейший город с населением свыше одного миллиона. Сели мы, офицеры, на местный пароход и поехали. Кантон сам по себе очень красив. Город расположен по склону горы. Устье реки Жемчужной полно своеобразия. Широчайшая река течет среди низких берегов, около которых снует неисчислимое количество джонок. Вы и представить себе не можете, как захватывает это скопление пароходов, катеров и джонок. Почти все джонки двигаются при помощи длинных весел, опущенных лопастями в воду. И кто же орудует там этими огромными веслами? Как вы думаете? На девяносто процентов — женщины! Босые, в коротких штанах немного ниже колен, в куртках с широкими рукавами и большим вырезом у шеи, они стоят на самом борту и легко ворочают балансирующее на железном шпенечке весло. Частые толчки лопасти то вправо, то влево, под углом в девяносто градусов толкают лодку вперед. У половины этих работающих веслами женщин были привязаны на спинах грудные дети.

У нас реки — водные дороги. У китайцев они — многолюдные водные улицы, на которых круглый год, день и ночь, кипит жизнь. У нас на улице живет незначительное количество бездомных бродяг. Во всем Китае на реках живут постоянно, не имея клочка земли, несколько миллионов семей! Члены этих семей, родившиеся на лодках, так и проводят всю жизнь, передвигаясь но широкой мутной реке, дающей им средства к существованию. На лодках празднуют рождение человека, его женитьбу, на лодках же везут его в гробу, чтобы похоронить где-нибудь на берегу в пустынном месте. Только умерши, китайский бедняк получает право на два метра земли. Но и смерть не всегда дает это право. Много, очень много трупов, зашитых в мешок с камнями, сбрасывается в воду. И тогда река делается истинно родиной: на ней человек проводит все свое существование от первого крика до нетления костей.

Китайские суда! Любое из них годилось бы в музей. Наиболее многочисленны на Жемчужной реке рыбачьи лодки. Все они колышутся на воде с сетями, удочками и карморанами, этими оригинальными птицами, которых местные жители приучили целый день с бесконечным терпением таскать для своих хозяев рыбу.

Жизнь кипела и, вероятно, так же кипит и сейчас… На реке в Кантоне и его окрестностях живет на лодках семьдесят тысяч семей. Они не имеют клочка земли. С ними куры, поросята, кошки, собаки, привязанные веревочками и цепочками к брусьям лодок… Все семьдесят тысяч семей изнуряют себя работой. Они тратят нечеловеческие усилия, чтобы прожить — прожить впроголодь, без надежд на будущее. И вот слушайте. Пароход прибыл в Кантон. Мы все на рикшах отправились в наше консульство.

Подъезжаем к мосту через какой-то канал. Стоп! Дальше на рикшах нельзя. Дальше, видите ли, сеттльмент, и туда китайским кули вход запрещен, а после восьми часов вечера — вообще всем китайцам. Мы спрашиваем по-английски, как называется это место. «Шаньмянь», или «Шамен», — отвечают нам. Вот так штука! Смеемся. Для всех вход свободен — пожалуйста, господа европейцы. Я засмотрелся на джонки, которые чернели, точно жуки-плавунцы, и плотно прижимались бортами одна к другой. Своими широкими носами они касались той стороны канала, которая граничила с городом. Товарищи толкают меня: «Идем»! Я оглянулся и увидел около десяти пар рослых китайцев, тащивших на согнутых палках тяжелые ящики. «Что это такое?»— опросили мы по-английски у сторожа моста. «Это серебро для европейских банков», — ответил он…

Мы пошли по Шамену. Это небольшой искусственный островок, обсаженный у воды тенистыми деревьями. Островок был сделан силами китайских женщин, которые день и ночь таскали с грузовых джонок песок и щебень. Не без участия женщин строились и дворцы для европейских консульств, банков и роскошные жилища…

Но я отвлекся. Я хотел сказать, что Китаю нужно не опий покупать, а требовать от европейцев машин и машин. Но кто это сделает? Правительство слишком дряхлое. Купечество развращено, крестьянство невежественно и разбросано, а рабочих нет. Есть студенческие организации, но это слишком мало для коренного переворота, это слишком незначительное ядро.

У меня последние дни, Валентина Модестовна, очень странное состояние. После того как я лишился ног, я получил как бы другую голову. Не мою, немного забавного, но храброго капитана Резанова, а голову… голову… подойдите сюда поближе, — сказал с пылающим взором Резанов. И когда Валя приблизилась, он тихо, чуть слышно сказал: — Голову бунтаря… Я вам вполне доверяю… Ведь вслед за моими ногами отхряпана будет еще не одна сотня тысяч прекрасных голов… Но горше всего то, что ждать хорошего нечего. Наш флот утопили в гавани, вместо того чтобы утопить его далеко в открытом бою, утопить безвозвратно и с повреждениями для врага… Вся эта мразь, в чьи руки попал после смерти Макарова флот, думает о своей шкуре. Это мое мнение касается и верхов морского командования. Остальная масса офицеров умеет умирать, я это видел… Зачем маринуют здесь броненосец «Севастополь»? Вооружить его до зубов, а возможно и еще пару броненосцев, и пустить их с оставшимися миноносками в ночную вылазку. Операция должна удасться. Теперь так темно и так длинны ночи. Смело, настойчиво… и, смотришь, оторвались от проклятой крепости. Ну, а если гибель, то лучше в открытом бою… Ах, Валентина Модестовна! — Резанов круто повернулся. — Каждое оставшееся здесь судно ляжет огромной тяжестью на соотношения наших морских сил с Японией в будущем. Пусть не у нас, так и не у них. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Погибающие броненосцы давят на меня, тянут меня в пропасть…

— Стоп! Довольно. Какая я жестокая, что заставила вас так долго говорить. Ни слова! Успокойтесь.

— Нет, нет, вы не уходите. Ваше внимание к моим мыслям может отсрочить.. — Капитан, потупившись, осекся. — Я вас слушаюсь. Ни слова больше. Зачем?

Глава шестнадцатая

1

Капитану Резанову принесли костыли, чтобы он приучал себя к передвижениям по комнате.

— Славный подарок! — скрипя зубами, выкрикнул он, рассматривая новенькие, выкрашенные в черную краску костыли. Резанов сидел на кровати, опершись спиной о стену, и вертел, вертел бесцельно то один, то другой костыль. — К черту полировку и лак! — Костыли брякнули о пол.

И сразу злоба притихла, и лицо капитана залила краска стыда перед сестрой милосердия, которая сидела за столом и что-то писала. Она обернулась на звук, грустно улыбнулась.

Чтобы унять бушевавшую в нем горечь, Резанов выпил залпом стакан холодной воды и лег, уткнувшись головой в подушку. Тело его вздрагивало, зубы стучали, руки не находили себе места, пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, царапая постель. Резанов прекрасно сознавал, что это глупо, недостойно человека, который сам был свидетелем тысячи адских мучений. Но сдержать себя в эти минуты первого знакомства с костылями он не мог. Его охватило отвращение к самому себе.

«Никому не нужный, несчастный калека!» — кричало его протестующее резановское «я».

«Надо быть выше этого», — шептал чей-то чужой голос.

«К черту!.. Кто это там?.. Кто говорит? — И Резанов старается вспомнить, откуда эти слова утешения. — Это книжная, прописная мудрость! Но у меня, черт побери, могут же быть и свои мысли… У меня оторвало ноги, а не голову».

«Ты человек грамотный, ты можешь найти себе подходящий труд. Наконец, у тебя есть семья: жена, дочь, братья, — говорил тот, чужой. — Ты можешь заняться литературой. У тебя теперь очень оригинальные мысли. Ты их бросишь в общество…»

«Бросишь свиньям на поругание! — опять запротестовало его «я». — На смех толпе. А деспоты так втопчут тебя в грязь за эти новые мысли, что и покончить с собой не сможешь… Культяпый!..»

Поток мыслей в голове Николая Степановича остановился. Он прикусил верхнюю губу, потом, усмехнувшись, сказал вслух:

— Понятно, выход есть…

2

Последние дни неприятель усиленно обстреливал все уголки. Он не щадил и госпиталей, хотя наше командование обращалось к японцам с письмами и даже послало им план города с указанием мест, в которых были размещены около двенадцати тысяч раненых. На наше уведомление о попадании снарядов в госпитали японцы неуклонно отвечали: «Это случайно».

Снаряды падали по улицам, разрушали дома, изгороди. От снарядов в городе гибли женщины, дети, словом, все, кто оказывался вблизи взрыва. И никто не знал, где искать спасения. Частые взрывы случались и недалеко от госпиталя Красного Креста, в котором работала Валя.

Поведение Резанова казалось Иновой весьма странным, хотя другие находили, что капитан угомонился и окончательно примирился с горем, постигшим его. Как-то пришел Егоров и радостно поздоровался с бывшим комендантом форта.

— Ну что, как? Здоров? Как твоя рука? — засыпал его вопросами Резанов.

— Осколок изъяли. Был с зазубриной. Вот поэтому фельдшер его не взял… Теперь немного гной, а ничего, все скоро пройдет… А на форту опять штурм отбили. Полковников ихних со знаменами подшибли. Идет дело.

— Ты куда думаешь теперь?

— Так что через три-четыре дня опять на форт. Уж больно в городе муторно. Кругом здесь снаряды падают. У нас-то хоть только на форт, а тут по всем улицам. Страшно…

— Егоров, ты не забывай меня и приходи чаще. А сейчас у меня к тебе просьба. Сходи во вторую полевую батарею. Ее обоз и лошади тут недалеко в недостроенной тюрьме стоят. Спроси, где эта тюрьма, и сразу найдешь. Ты должен все доподлинно узнать о том Подковине, с которым встречался в августе. Жив ли он? Если ранен, то где находится. Или убит. Все, что узнаешь, расскажешь только мне. Если увидишься с ним, то скажи, что один близкий ему человек хочет его увидеть. Может ли он прийти в госпиталь и когда. Придешь с ответом сегодня же.

Вскоре после того как Егоров ушел, пришла Валя:

— Прямо жутко стало ходить по городу. Сейчас меня чуть не пришибло снарядом, — нервно смеясь, сказала девушка. — Как вы себя чувствуете?

— Великолепно, — проговорил Резанов.

— Нехорошо обманывать человека, который от души вам сочувствует. Вы думаете, я не вижу? У вас напускное, все напускное последние дни. Скажите, что вам надо? Несчастье постигло не одного вас. Вы неискренни…

— Зачем мне эти костыли? — выкрикнул Резанов. — Я их не возьму в руки.

— Так я и знала. Теперь вам нужно лечить нервы. Теперь вы у меня на…

Стены и пол комнаты содрогнулись. Зазвенели стекла. Раздался резкий звук разорвавшегося где-то вблизи снаряда. Валя отворила дверь и услышала крики и стоны. По палате распространился удушливый смрад. Раздался второй взрыв немного дальше.

— Боже мой, осколками снарядов убило раненых! — воскликнула Валя, полная ужаса.

— Ага, что я вам говорил! Крепостей не нужно. Крепость — это капкан для тех, кто их строит… Нужны укрепленные районы от главной базы… Все должно быть направлено к тому, чтобы не допустить врага не на один, а на два пушечных выстрела. Понимаете, на два… Что вы наделали? Кто вам доверил это дело? Как вы бесстыдны! Разве дети и полоумные, а особенно развращенные, строят крепости? Крепость — алтарь, священный алтарь, на которой возливается человеческая кровь, кровь сверхчеловеков… А гниды уползут. Засядут в складках грязного платья… Да, да, да… Я же вам говорил… Тысячу раз даже кричал вам… В ваши ослиные уши… Гласис, гласис, гласис…

Держа Николая Степановича за плечо, Валя поднесла к его губам стакан холодной воды. «Какой ужас… Там разрушаются стены, тела, а здесь разрушается душа прекраснейшего человека».

— Да успокойтесь же, выпейте воды.

Резанов жестикулировал, силился соскочить и бежать. «Что я буду с ними делать, там десятки новых страдальцев?!»

В дверях показался Егоров.

— Голубчик, ефрейтор, как вас там? Знаю, знаю… Побудьте, пожалуйста, с капитаном. Придержите его, чтобы не упал. Он немного волнуется, так смотри, не зевай.

— Слушаюсь…

— Я надеюсь… Ну, ну…

Валя убежала в палату. Смрад рассеялся. Раненые, те, что могли, повскакивали со своих коек и глазами, полными ужаса, смотрели в окна, выходившие во двор. В правом углу опрокинуло две койки, около них без движения лежали раненые. Ни звука, ни вздоха…

Подошли санитары и доктор.

— Теперь я займусь живыми, — сказала Валя. — Уберите этих скорее, это уже трупы. На места, — обратилась сестра к вскочившим больным. — Все прошло. Давайте наведем порядок.

Раненые очнулись от охватившего их ужаса и направились к своим койкам.

3

Увидев перед собой Егорова, капитан Резанов сразу замолк и опустил глаза.

— Ваше высокоблагородие, выпейте воды.

— Давай, братец. — Осушив стакан, Резанов попросил еще. — Что, сходил? Как там дела?

— Ничего, стреляют помаленьку. Как всегда, они, япошки… А Подковина тут сейчас нет. Он на Ляотешань вчера откомандирован. Скоро вернется. Завтра я еще узнаю.

— Молодец!

— Рад стараться!

— Ты поди сестре скажи. Так, мол, и так. Совсем тут недалеко. В безопасном местечке Подковин. Скажи: обязательно его достанем.

— А кто он ей? Брат, что ли?

— Нет. Не брат. Так я понял.

— Неужто жених? Это вот под стать. Так они друг другу подходящи, прямо и не выскажешь…

— Разошелся сват, новые лапти. Ты сватаешь, а японец их разлучает…

— Что вы, барин! Нельзя же так думать. Не на весь же честной народ его рук хватит.

— Это ты умно. Это на тебя похоже. Ну, ступай! — И Резанов опустил голову.

Егоров переступал с ноги на ногу и не шел.

— Что это ты, оглох, что ли? Тебя, кажется, в руку, а не по уху хватило.

— Я, ваше высокоблагородие, здесь ее обожду. Вместе скажем. Дело у них серьезное, а я напутаю. Я с такими барышнями не разговорщик.

— Знаем мы вас, белобрысых! — И капитан рассмеялся.

Вошла Валя, усталая, но спокойная.

— Так кому говорить? — спросил Резанов у Егорова.

— Дозвольте, ваше высокоблагородие, — Егоров подмигнул капитану: — Сестрица, я о вашем братце, Подковине, хорошие вести узнал. Он еще вчера тут неподалечу был. Теперь командирован на Ляотешань. Вернется, мы его приведем. Товарищи-то его говорят: герой, красавец, и от пули заговорен.

Щеки Вали покрылись румянцем, даже уши стали красными:

— Спасибо вам, Егоров. А куда вы сейчас?

— Да вот на позицию собираюсь, на второй форт.

— Не торопись, успеешь. Ты проводишь меня сегодня вечером. Я стала трусихой. Боюсь я этих проклятых снарядов.

— Слушаюсь.

4

После ухода Вали и Егорова Резанов вдруг резко ощутил весь ужас нервного припадка, во время которого он что-то долго и бестолково говорил. У него сильно болела голова, но забыться и уснуть он не мог. Резанов долго метался на койке, словно лежал на горячих углях.

— Боже мой, этого еще недоставало — дожить до сумасшествия. Но ничего, выход всё-таки есть.

К вечеру капитан успокоился и неподвижно лежал на кровати. Ночью опять начали подносить раненых. У одного офицера в кармане шинели оказался револьвер. Сестра отнесла его в канцелярию и положила на стол. Вернувшись после перевязки раненых, дежурная сестра удивилась тому, что Резанов лежит, закрыв голову подушкой и одеялом.

— Что с ним? При такой духоте и так укрылся?! — У кровати сестра поскользнулась. — Кровь! — крикнула она и быстро откинула одеяло и подушку.

Николай Степанович лежал лицом кверху. Глаза его были полуоткрыты, лоб и нос, точно восковые, нижняя челюсть отвисла. Около виска лежал револьвер. В левой вытянутой руке сестра увидела клочок бумаги. Она схватила его и прочла: «Прощайте. Все-таки выход есть».

Егоров пришел в госпиталь в веселом настроении. День был ясный. Выстрелы слышались изредка. Он возвратился из второй батареи.

— Все хорошо. Здоров он и, говорят, завтра вернется на батарею, — сообщил он Вале.

— Вернется ли? — дрожащим голосом сказала девушка.

— Беспременно. Дозвольте к их высокоблагородию.

Валя замялась. Егоров вопросительно глядел на нее.

— Уже поздно.

— Как поздно, да ведь сейчас утро! — воскликнул Егоров, почувствовав что-то неладное.

— Он умер, ваш герой, — сказала Валя и отвернулась, чтобы утереть слезу. — Да, да, голубчик Егоров, он застрелился…

У Егорова захватило дух. Он вобрал в себя полную грудь воздуха и тихо сказал:

— Мало я видел таких людей. Даром, что в очках, а прыткий был. Умница человек, а вот куда увел свою линию. В глубокую колею одно колесо осело. Правдивой голове без ног трудно жить…

Егоров пошел к калитке. Валя осталась на крыльце. Стрелок вдруг остановился и повернулся к ней:

— Я к вам обязательно приду, и скоро. Все разузнаю.

— Ты, Егоров, хоронить капитана приходи… Сегодня вечером.

— Ах да, хоронить… А я и забыл. Мы уж привыкли без похорон.

Глава семнадцатая

1

Октябрьские штурмы прошли. На восточном фронте наступило затишье. Солдаты Китайской стены и резервов часто сменялись. Они занялись стиркой белья, починкой одежды и обуви. Многим удалось побывать в бане, которая, впрочем, очень мало обрадовала солдат. Шли туда в надежде хоть на сутки-двое избавиться от насекомых. На самом же деле это было невозможно. В бане, как смеялись солдаты, происходил обмен своих на чужих.

На огневом кольце стрелки приводили в порядок не только себя, но и разрушенные окопы. Они таскали наверх шпалы, рельсы и сооружали из них надежные укрытия. Восстановление шло удивительно продуктивно. Все выполняли задания быстро, отчетливо и в несколько раз скорее, чем рассчитывали руководившие работами инженерные офицеры. При этом получались укрытия во много раз солиднее запроектированных. Солдаты всеми силами старались защитить себя от снарядов.

В полдень ласково грело солнце. У солдат в такие часы бывало самое бодрое настроение. Собираясь в кучки, они больше всего говорили о Куропаткине:

— Куропаткин их, значит, теперь заманивает со всей артиллерией и кавалерией. Так, значит, чтобы в Японии не осталось ни одного солдата, — говорил унтер-офицер. — А Балтийская эскадра ведет десант прямо в Японию. Высадит его, и во Владивосток за новыми войсками. Адмиралу Тоге ихнему 28 июля очень круто пришлось. Наших-то потрепал, но и сам замолчал в половине боя. Вот сейчас почему затишье? Куропаткин там прижал, Мы же здесь их принцев укокошили. Слыхали, опять волшебную самурайскую саблю ищут. Большие деньги предлагают…

— Неужто такие шашки и сейчас есть? — спросил сутулый солдат. — Это же только в сказках про волшебство рассказывается.

— Чего же ты хотел от басурманов? — засмеялся унтер-офицер.

— Сабли эти самурайские у них для блеска, — буркнул ефрейтор, — и для темного солдата. Воодушевляют…

— Пожалуй, оно и так. Всегда с флагом лезут, как ребятишки, — сказал сутулый.

— А бомбят, как взрослые, — крикнуло несколько голосов.

— Только и есть что бомбят. Но в настоящей силе им против нас далеко.

2

Генерал Фок со своим штабом обходил позиции. Встретившись со Стесселем, он надолго задержался у Морского кряжа — центра второй линии обороны.

— Мне кажется, на этой линии мы сможем дать ощутительный отпор. Кондратенко и Смирнов неправы, настаивая держаться, на уже пораженных фортах, — сказал Стессель.

— Лишняя трата людей, ваше превосходительство, — почтительно проговорил полковник Рейс.

— К тому же защитников нервируют подкопы врага! — воскликнул Фок.

— Вторая линия слаба, и рассчитывать на нее мы не можем, — возразил генерал Горбатовский. — Японцы прорвут ее в первый же приступ. Так, на всякий случай, ее соорудить надо.

— Что же вы предлагаете?

— Держаться до последней возможности, хотя бы и на обломках, но все же фортов. Туда следует сосредоточивать строительные материалы и мешки.

— Вот как! — протянул Стессель. — Такая точка зрения весьма… — Стессель задумался, прищурил глаза, — весьма, я бы сказал, интересна, но трудно выполнима.

— Это все, что мы должны сделать для обороны… Должны сделать! — воскликнул, отвернувшись, Горбатовский.

— А как вы, Александр Викторович, думаете?

— По этому вопросу я уже написал записку и скоро подам вам.

— Прекрасно, прекрасно, — рассмеялся Стессель.

— Странный и, по-моему, ненормальный человек наш генерал, — тихо сказал капитан фон Шварц полковнику Рашевскому.

— Это он хочет увековечить свое имя, — усмехнулся Рашевский.

— Нет, он боится, чтобы его драгоценные мысли не перехватил и не выдал за свои кто-нибудь из присутствующих здесь, — заметил капитан Волков.

— Мания преследования появляется в последний период некоторой болезни, — шепнул врач перевязочного пункта.

— Что вы? — засмеялись офицеры.

— Между прочим, — снова вступил в разговор Рашевский, — он делает так согласно своему же принципу использования чужих мыслей… Генералы прощаются, и я вам расскажу очень интересный случай.

Когда Фок со своим штабом отъехал в сторону позиций, а Стессель направился в город, Рашевский, закуривая папиросу, начал:

— Я, господа, хочу вам рассказать об этом лишь потому, что обстановка очень напряженная, а дело обороны некоторых фортов не в надежных руках. Мы должны быть все время настороже. Словом, понимаете, ответственность лежит на нас всех. Так вот, генерал однажды явился на постройку одной из морских батарей. Посмотрел и, усмехнувшись, сказал: «Наши инженеры любят копаться только в мягкой землице». Присутствовавший при этом капитан Родионов вспыхнул и пригласил Фока на кряж, где велись главные работы при помощи буровых скважин. Фок остался доволен, а Родионов, заметив перемену настроения у генерала, начал объяснять ему все подробности. Отблагодарив капитана, Фок уехал. Через несколько дней появилась записка генерала. Сначала он в ней попрекнул инженеров за то, что они копаются только киркою и лопатою, затем советовал взяться за подрывные работы. В конце записки была приложена полная инструкция для производства подрывных работ, причем в ней почти слово в слово были изложены объяснения Родионова.

Рашевский замолчал, а доктор, качая головой, проговорил:

— Перевязываю я раненого офицера, а он в бреду все повторяет: «Старый дурак, сумасшедший мулла, тебе свиней пасти, а ты командир дивизии». Через день я выяснил, что все это относилось к генералу Фоку. Не любил его этот офицер до умоисступления… Сумасшедший мулла — роковая кличка, она из гущи солдатской или офицерской. Но это все равно… Беда в том, что легкопомешанного титулованного не скоро посадишь на свое место. Да и общеизвестно: такие сумасшедшие умеют скрывать свои заскоки. Чем развитее человек, тем легче это ему дается.

— У него странные заскоки, — сказал фон Шварц. — На прошлой неделе он тоже высказывался против второй линии. Тогда он сказал: «Каковы наши инженеры! Вместо того чтобы идти вперед, чтобы работать на фортах, они идут назад — работают на второй линии!» Как будто прекрасные указания и порывы! Но вспомните, когда саперы полтора месяца назад повели минные галереи к редутам № 1 и № 2, на которых прочно засели японцы, то Фок добился у Стесселя прекращения этих, по его выражению, идиотских работ.

3

Фок подошел к группе солдат. После обычных приветственных выкриков он произнес:

— Спасибо, братцы! И второй раз отбили врага. Ну как, жестокий у нас противник?

— Не жестче бомбы, — ответил сутулый.

— Вы понимаете, господа, как тонко сказано? — обратился Фок к своей свите. — Мы-де бомбардировку тяжелыми снарядами выдерживаем, а живые люди нам нипочем.

— Сдаваться не собираетесь?

— Ни в коем случае, — выкрикнул ефрейтор. — Это будет позор для вас, ваше превосходительство.

— Разве только для генерала позор? — спросил Фок.

— Так точно. На вас вся вина ляжет. Вы за всем смотрите, — ответил ефрейтор,

Генерал пристально посмотрел ему в глаза:

— А что лучше — наступать или держать крепость?

— Наступать.

— При наступлении много солдатских голов валится. Помнишь поди августовский штурм. Как много тогда японцев истребили.

— Отступать рискованней. Того и гляди в плен захватят, а всего вернее приколют. Мы же знаем, как плохо пришлось на Киньчжоу. Пока бились — потерь было мало, а дрогнули — погибло наших больше тысячи, — сказал взводный.

— Так что же, по-твоему? — спросил, поморщившись, Фок.

— По-нашему, по-солдатскому, тогда бы, тридцатого-то мая, следовало по японцу вечерком вдарить и забрать у него все тепленькие еще пушки. И Дальний не с бухты-барахты погиб бы.

«Поди с ними потолкуй. Не понимают законов тактики», — усмехнулся Фок.

Солдаты испытующе смотрели на Фока и ждали от него добрых вестей о Куропаткине и Балтийском флоте.

Генерал несколько секунд о чем-то думал, а затем, скривив рот, направился к следующему блиндажу:

— Как дела? Что будем делать, братцы?

— Что прикажете, ваше превосходительство.

— А если я вам скажу: сдавайтесь в плен?

— Не поверим. Не всерьез это будет.

— А кому, по-вашему, хуже будет в плену — солдату или генералу?

— Нам тяжелей, и генералу — стыдливей, — сказал солдат старого призыва, маленький и обросший черной бородой.

— А как ты думаешь насчет жизни в плену? — обратился к нему Фок.

— Солдатов изнурять будут, а генералами величаться. Я так думаю: вас там в карете возить будут.

— Ишь ты! — засмеялся Фок.

— Народу, значит, чтобы показывать.

— Так не сдаемся? — с иронией в голосе спросил генерал.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство.

4

— Наш киньчжоуский герой вылез погреться на осеннем солнышке, — сказал ефрейтор, когда Фок отошел от первого блиндажа,

— А ты ему ловко сказал о позоре.

— С ним бы и разговаривать не нужно, но нельзя. Какой ни на есть, а все же генерал. Новый Суворов, только по попятному делу. Ошиблись мы в нем, братцы. Доведут они крепость до сдачи, ей-богу.

— Не может быть… А другие офицеры зачем?

— А вот так: брякнут распоряжение, выйдет заминка, а япошке только того и надо.

— Неужто измена?

— Трусость. Генералам почет и денежки нужны, а тут вдруг умирать. Мямли! Они думали, так себе с японцами дело вести, а на поверку вышло, что и у них голова и дух храбрости есть.

— Все же русский дух тверже. Никакая бомба его не берет.

— Правильно. Но тут главное дело в амбиции… Неужели, братцы, нас маленький народ отдубасит?

— Об этом и думать нечего. Пока патроны и хлеб есть, будем биться до последнего, — решительно заявил взводный.

— А вдруг туго придется? — спросил молодой стрелок, уже имевший одно ранение.

— Я бы, знаете, что выкинул? — задумчиво произнес ефрейтор. — Я бы в самый последний день, подготовив заранее войска, кинулся в атаку и добрался бы до их пушек, а может и до Дальнего. Все перекрошили бы у него, пожгли, а потом бери, коли твои. На батарейных конях кавалерию можно создать — все равно пушки возить некуда. И ударили бы на славу… Япошка, конечно, зазнавшись, сидел бы себе, рис кушал, а тут на него все наше войско: и стрелки, и матросы, и артиллеристы. Ей-богу, мы бы их опрокинули.

— Чепуха! у него на одного нашего — три солдата, — возразил взводный.

— А у нас в Расее на каждого японца поди четыре русских мужика, да вон он кинулся же на нас и жмет… Взяли бы… Смелость и натиск. А главное — неожиданность.

— Да-а-а. Раненый зверь жестокий и опасный, а мы теперь как раз и похожи на раненого зверя,

5

Фок пришел к Стесселю с докладом на другой день. Вера Алексеевна встретила его очень любезно. В гостиной сидел второй адъютант, принесший из штаба кипу приказов на подпись.

— Как дела? Каково настроение солдат, Александр Викторович?

— Знаете, не ожидал от них такой прыти. В бой рвутся. Кричат: «Крепость не сдадим, пусть штурмует».

— Глупые, неужели они не сознают, что при взятии штурмом всех их и нас переколют?

— М-м, да! Это пожалуй. Но это еще не скоро случится.

— Я уже не раз слышала от вас это «не скоро случится», — саркастически улыбнулась Вера Алексеевна. — В обстановке приступа разве можно будет так рассуждать? Один час, хотя, что я говорю, каких-нибудь пять — десять минут могут решить дело. Вспомните август. На волоске висели. Спасли матросы, но они тогда, по вашей же теории, свеженькие были, необстрелянные, а теперь после Высокой и вот этих последних боев все сравнялись. А еще я слышала, что атака не удалась барону Ноги вследствие отказа одного полка идти на Китайскую стену.

— Откуда у вас такая несуразица, Вера Алексеевна! — воскликнул Фок.

— Вот видите, я и поймала вас, старую лису, на слове. Вы, генерал, верите в поголовную храбрость японских солдат и офицеров, а следовательно, уверены, что неприятель добьется своего в ближайшие дни… Но, между прочим, факт остается фактом. Был такой случай. Мой Прокоп лучше многих знает положение на огневом кольце и настроение солдат.

— Позвольте, Вера Алексеевна, побеседовать с ним.

— Прокоп! — крикнула генеральша на кухню.

— Чего изволите, ваше высокопревосходительство? — услышал Фок из-за портьеры, и сейчас же у порога гостиной стал, вытянувшись, среднего роста широкоплечий солдат. В его скуластом лице была смесь славянских и некоторых монгольских черт. Густые русые усы, хорошо зачесанные и закрученные, оттеняли сочные красные губы небольшого рта. Широкий, но не высокий лоб без морщин выдвигался над серыми глазами и красивым носом. Прокоп был чисто выбрит. Воротник нижней рубашки выделялся узенькой белоснежной кромкой вокруг округлой шеи денщика.

— Здорово, братец.

— Здравия желаю, ваше превосходительство.

— Скажи, братец, что ты там слышал об отказе японских солдат наступать и от кого?

Прокоп спокойным голосом передал историю, только что рассказанную генералу женой Стесселя.

— У тебя в окопах земляки есть, так как же они думают вообще после этих боев?

— Слабина у японцев большая. Поднажать бы на них.

— Но они же храбро дерутся.

— Что правда, то правда. Храбрость одно, сила другое. Кабы напирать — они давно ушли бы.

— Что ты говоришь? — удивленно улыбаясь, воскликнул Фок.

Вера Алексеевна морщилась, как будто у нее болели зубы.

— А наши контратаки все отбили. На Хуинсане, Зеленых горах, на редутах. Земляки твои, вероятно, знают об этом… Нарвались мы, — подзуживал Фок Прокопа.

— Все это не от солдатов зависело, а от офицеров! — выпалил денщик. — Судили же, ваше превосходительство, Лопатина, ругали же вы сами Фофанова.

— Да, да, голубчик, ты прав. Но ведь в конце концов мы не выдержим, придется сдаваться.

— А Куропаткин, а Балтийская эскадра?

— Представь себе, они чуть-чуть запоздают.

— Будем биться до последнего и в бою падем.

Вера Алексеевна нервно вздернула плечами и отвела взгляд от Фока и Прокопа. Ее полное лицо покрылось красными пятнами, а серые глаза наполнились злобой. Разговор ей не нравился, и она с хрипотой в голосе сказала:

— Иди достань из погреба консервированных фруктов.

— Вот они все так на позиции, — сказал торжественным голосом Фок: — Сердце радуется, глядя на них.

— И очень жаль, что их убивают в окопах, — усмехнулась генеральша. — Вы все еще проповедуете редкое размещение солдат?

— Только в этом суть обороны.

— Чем тоньше нитка, тем легче рвется.

— Но это ведь нитка из русских солдат, Вера Алексеевна.

«Странный человек, — подумала, поморщившись, генеральша. — Думает одно, а делает другое. Нет последовательности. Порывы до слез, а распоряжение не военачальника, а комика в водевиле. В этом несомненные плюсы: попаясничает и испугается действительной опасности».

— Что с вами? У вас зубы болят?

— Да, да, — спохватившись, что выдала волнение, сказала Вера Алексеевна. — Вы правы, Александр Викторович, русских трудно сбить. Нам бы с Японией в союзе, наделали бы хлопот европейцам.

— А это идея! — Фок заходил по комнате крупными шагами.

В передней раздался голос Стесселя.

После обеда у генеральши Фок ушел к себе, Стессель, позевывая, приказал адъютанту ознакомиться детально с новой запиской Фока и через час доложить свои соображения о ней.

— Вы устраивайтесь в моем кабинете и работайте, а я вздремну малость, так, на случай ночной тревоги.

— Конечно, конечно, выше высокопревосходительство.

— Что там еще снесла наша старая курица? — Стессель рассмеялся. При адъютанте он всегда высмеивал Фока и его идеи. Он считал себя много выше других генералов и иронией к их предложениям хотел показать, что не нуждается в советчиках. — Надоел он со своими записками. И, как вы знаете, ничего примечательного, — проговорил Стессель, удаляясь в соседнюю комнату.

Адъютант улыбнулся. Он уже не один десяток раз слышал эту реплику, которую Стессель считал весьма остроумной.

— Конечно, конечно. — Адъютант еле сдерживал смех. Он одинаково презирал как Фока, так и Стесселя и в одинаковой мере льстил им. Ему хотелось получить высшую награду. Он считал, что уже заслужил ее. Поездки на огневую линию опасны, а адъютант совершал их почти каждый день. Правда, все проходило благополучно: у него ни одной царапины.

«Зачем для георгиевского креста обязательно нужна рана? — часто думал адъютант. — Геройский поступок или методичное выполнение поручения во время боя есть стимулы для награды. Допустим, я не совершил подвига, но работа и это дьявольское мыкание…»

Адъютант тяжело вздохнул. Поправив свои усики стрелками, он развернул записку и с досадою прошептал:

— На десяти страницах! И когда успевает? Это не только старая, но и чертова курица! Бывать бы ему почаще на фортах, меньше бы философствовал. Не генерал, а фельетонист какой-то, — поморщился адъютант, прочитав первые две строчки записки:

«Осажденную крепость можно сравнить с организмом, пораженным гангреною. Как организм рано или поздно должен погибнуть, так равно и крепость должна пасть».

— Загнул, милый… Те, те, те… Вон он куда косит.

«Доктор и комендант должны этим проникнуться с первого же дня, как только первого позовут к больному, а второму вверят крепость».

— Да, без доктора-психиатра здесь не обойтись. Фок давно в нем нуждается, — прошипел адъютант.

«Это не мешает первому верить в чудо, а второму в изменение к лучшему хода внешних событий. Вера эта для коменданта еще более необходима, чем для доктора, лишь бы она не усыпляла его деятельность с первого момента. Гангрена поражает организм с его конечностей, например, с пальцев ног. Доктор должен своевременно удалить пораженную часть. Задача доктора сводится к тому, чтобы продлить существование организма, а коменданта — отдалить время падения крепости. В этом весь трагизм их положения, особенно последнего».

— Записка становится забавной, — черт возьми! Ее следует прочитать генералу целиком.

6

Дверь в кабинет отворилась, и вошла Вера Алексеевна.

— Чем вы тут восхищаетесь, Дмитрий Ильич?

— Замечательное произведение, ваше высокопревосходительство! — сказал адъютант, вскочив с кресла.

— Сидите! — приказала генеральша. — Занимайтесь. Я вам не буду мешать. Я на минутку. Дайте взглянуть, что он на этот раз написал.

Вера Алексеевна усадила поручика в кресло, а сама, облокотившись на стол, начала читать. Она намеренно приняла такую позу, тем самым интригуя молодого статного адъютанта. Через него генеральша собирала мнения о себе и о муже, различного рода сведения по состоянию крепости. В собранном материале она прекрасно разбиралась. Адъютант и высшие офицеры удивлялись ее метким замечаниям. Вера Алексеевна жила исключительно для себя. Все ее помыслы были направлены к тому, как бы живой выбраться из окружающего ее ада бомбардировки. Она приходила в смертельный ужас при мысли о предстоящей последней атаке японцев, которые не будут разбираться — генеральша это или простая женщина. Зверская резня, которую японцы устроили китайцам, не забывалась и пугала. Вера Алексеевна, прислушиваясь к толкам, взвешивая положение, создавшееся вокруг верков крепости, давно уже пришла к мысли, что Артур нужно сдать. Сделать это должен генерал Стессель. Но чтобы крепко привить ему мысль об этом, генеральше нужны были сообщники. Одним из энергичных она считала адъютанта, веским — Фока и очень нужным для связи с солдатскими массами — Прокопа.

— На самом деле интересные и полезные мысли, — сказала Вера Алексеевна. — Как вы думаете?

Дмитрий Ильич, оторвавшись от чтения, часто посматривал на генеральшу. Ее духи вызвали воспоминания о мягком профиле другой женщины. «У Кати много общего… Вероятно, в молодости Вера Алексеевна сыграла свою роль. Была статной… И сейчас еще… Какая прелестная линия лба… Нос, подбородок тоже прелестны…»

Вопрос генеральши рассеял мечтания адъютанта. Он несколько приподнялся и подался вправо, чтобы взглянуть на развернутую бумагу:

— Конечно, конечно, ваше высокопревосходительство. Недаром же генерала Фока считают умницей. Он дает богатейший анализ событиям и своим проникновенным взглядом видит значительно дальше многих из его врагов.

— Откровенно говоря, я не особенно верила в его прозорливость и находчивость. Но сейчас, бегло просмотрев его записку, мне стали понятными его поступки. Скажите, как вы рассматриваете заявление солдат о их полной готовности защищать крепость до последнего заряда, до последнего человека?

— Иллюзия, ваше высокопревосходительство…

— Постойте, называйте меня просто Верой Алексеевной.

Адъютант прокашлялся:

— Солдаты отвечают стереотипно. Кто их спрашивает о их готовности? Начальство! А разве они ответят начальству так, как думают? Они ответят так, как их научили в казарме.

Вера Алексеевна поднялась со стола и облегченно вздохнула.

«Значит, Прокоп отвечал Фоку не то, что он думал! И при случае он поступит по инстинкту», — подумала она.

— Сегодня, Вера Алексеевна, генерал Горбатовский вдруг выпалил: «Умирать на фортах и не отступать на вторую линию обороны».

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — усмехнулась генеральша. — Как себя держат японцы? Ничего нет нового из их подметных писем?

— Пугают. Кричат: «Куропаткина не ждите, он ведет нас в Москву».

— Скажите какая прыть! Но вот как вы оцениваете положение вещей?

— Кольцо сжимается. Наступает час искупления.

— И скоро?

— Все зависит от солдат. Или на их плечах враг войдет в город, или они стряхнут его обратно в осадные траншеи. Результат будет скоро. Возможно, еще месяц продержимся.

— Что, по-вашему, лучше — капитулировать или отражать?

Адъютант встал с кресла и вытянулся перед генеральшей:

— В капитуляции есть одно очень ценное преимущество. При капитуляции часть войск будет сохранена. Японцы не осилили, не ворвались, и все будут гадать: а ворвались бы они при исключительной стойкости русского солдата или получили бы отпор?

— Замечательно! — воскликнула Вера Алексеевна и направилась к двери. — Занимайтесь. Генерал скоро встанет пить чай. И еще: иностранным корреспондентам вы дали достаточно данных? Ничего не упустили? Мне кажется, они выполнят обещанное: напишут о генерале.

— Все сделано согласно вашим указаниям.

За чаем обсуждали предложения Фока. Адъютант доложил об остроумном подходе автора в первой части его записки:

— Разрешите, ваше высокопревосходительство, прочесть.

— По-вашему, записка заслуживает серьезного внимания? Тогда читайте… Интересное сопоставление — доктор и комендант, то есть начальник укрепленного района, — скороговоркой добавил Стессель.

— Я пропускаю начало. Итак:

«Доктор не должен допускать скоропостижной смерти, равно как и комендант — неожиданного падения крепости по непредвиденной случайности…»

— Приказом № 780 от 18 октября мною на этот счет даны точные указания.

— Совершенно правильно, ваше высокопревосходительство, — сказал адъютант, с неудовольствием покосившись в сторону генерала.

— Помните, как там оговорено все, — не унимался Стессель. — Возьмите папку с приказами и прочитайте. Может быть, на самом деле его следует развить.

— Приказ № 780, — произнес усталым голосом поручик. — «Слава богу, пока, — адъютант поморщился, ему не понравилось последнее слово, — все отбито. Японцы в некоторых местах присосались и, разумеется, теперь что может быть? Возьмут человек десять — двадцать, полезут ночью, а гарнизон утомлен и спит, вот что, боже сохрани; когда лезут на штурм — это не страшно, вы их отобьете, а вот вы когда заснете сном богатырей, ну тогда вас сонных хоть руками бери; а потому надо это не дозволять, да не на словах, а на деле. Предписываю следующее: первое — гарнизон каждого форта поделить на три смены…»

— Хорошо, достаточно. Большего не скажешь. Дальше, я помню, там предписано генералам Никитину, Церпицкому, полковникам Рейсу и Савицкому для проверки приказа, так как без проверки ничего не будет, чаще бывать в окопах… Кстати, Церпицкий женится и ему особенно следует набираться бодрости в ночных прогулках, — засмеялся генерал. — Ну, что там дальше наш вещун намолол? Поди то же да то же и ничего для меня нового?

Адъютант подернул плечами. Он знал, что Стессель ловил слова Фока на лету и сейчас же передавал их в своих приказах. Последнее время «вещун» стал подавать записки. «Просятся на скрижали истории. Потомство пропишет им память за то, что угробили крепость и флот», — подумал поручик и продолжал вслух:

«Организм должен погибать постепенно, начиная с конечностей; так равно падение крепости должно идти постепенно, начиная с ее внешних верков. Успехи как первого, так и второго будут зависеть от того, насколько первый своевременно удалит поврежденный член, а второй оставит атакованную часть».

— Вспомнил Киньчжоу, — буркнул Стессель.

«Задача эта не из легких: доктору надо иметь верный взгляд, чтобы определить тот момент, когда орган для организма делается более вредным, чем полезным; но этого одного еще недостаточно, так как в этом надо убедить и организм, без согласия его ведь нельзя произвести операцию».

Стессель встрепенулся и обернулся к адъютанту:

— Поговаривают, что Фок ведет беседы с солдатами о сдаче крепости. Вы не слышали об этом, поручик?

— Так, разными экивоками…

«Кому хочется расстаться с ногой, глазом; другому кажется лучше расстаться с жизнью».

Адъютант усмехнулся: «Так думает большая часть артурцев, кроме главного начальника…»

«И доктору надо убедить, что и без ноги можно обойтись…»

Адъютант зло скривил губы. «Так же, как и без Артура», — снова подумал он.

«…И даже с американской искусственной ногой плясать будешь», — продолжал читать адъютант.

— Вот бы генералу Церпицкому к свадьбе, — засмеялся Стессель.

«Коменданту не легче; ему надо также иметь верный взгляд, чтобы он мог вовремя оценить, что данный пункт выжал все, что он мог выжать от атакующих, и с той минуты перевес уже на стороне врага, и наступает время его жатвы. Искусство и состоит в том, чтобы вовремя уйти от удара, подготовленного врагом, и тем самым дорого продать ему успех».

— Довольно, довольно, — сказал Стессель. — Пака прочтешь и уразумеешь, японцы ворвутся в город.

— Но мне кажется, в записке есть очень дельные мысли. Как вы думаете, Дмитрий Ильич? — проговорила Вера Алексеевна.

— Большой вопрос о порядке защиты крепости и даже, может быть, о ее сдаче может решить только большой комендант, каковым в настоящее время является его высокопревосходительство. — Адъютант наклонил голову в сторону Стесселя и замолчал.

С минуту молчал и генерал, самодовольно улыбаясь. Потом посмотрел на поручика и сказал:

— Можете идти.

— Из вас, поручик, толк будет, — засмеялась Вера Алексеевна.— Давно ли вы знакомы с Александром Викторовичем, а экивоками говорите не хуже его. Ну, пока, прощайте.

Генеральша протянула руку, и адъютант, поцеловав ее, удалился.

— А как твое личное мнение насчет истинного положения крепости? — спросила Вера Алексеевна мужа, когда адъютант ушел.

— При полном напряжении мы еще продержимся месяц, а то и больше.

— Больше месяца жить под страхом быть раздавленной чудовищной бомбой!

— Что же ты хочешь?

— Выручка не придет. Артур возьмут открытой силой, если его не сдать.

— Лицу, руководившему обороной крепости и сдавшему ее, во всех случаях грозит смертная казнь.

— Но не тебе. Героическая оборона заставит в Петербурге призадуматься. Неужели там бессердечные и безмозглые люди? На алтарь отечества положено все!

— Когда при падении крепости гибнут главные руководители, тогда говорят: использовано все. Тогда вечная слава… В противном случае — позор.

— Красивые слова! Умелое использование всех возможностей, а затем сдача также могут принести славу. И, к тому же, живому, а не мертвому… Когда восхищаются атакующими и слагают про них песни? Когда крепость взята штурмом. В противном случае, то есть при сдаче гарнизона, все относится на превосходство сил и осадного парка, а личные заслуги солдат и офицеров осадной армии смазываются… Крепость истощена, люди переутомлены, пушки расстреляны. А если они потребуются, то при оценке действий русских их появятся тысячи, и не только в нашей, но и в иностранной печати. Где та помощь, которую мы ждали с севера? Где Куропаткин, который по-детски оценил надвигающуюся опасность? Раз убежище для флота, то оно должно быть снабжено и людьми и снарядами!

— Ты забываешь про наших завистников и врагов. Генерал Смирнов, адмиралы, корреспондент Ножин и десятки других лиц… Я захватчик власти, и трус, и тому подобное. Даже милейший Александр Викторович, когда его прижмут к стенке, будет ссылаться на мои распоряжения. А посадят на скамью подсудимых его и меня.

— Суд будет обязательно, я не сомневаюсь, но тебя оправдают! — воскликнула Вера Алексеевна.

— Ты думаешь?! Нет, не оправдают. Но смягчить приговор могут… В этом ты права… Пожалуй, можно рискнуть…

— И скорее, как можно скорее… У меня сердце изболелось. Я ночей не сплю, — воскликнула Вера Алексеевна и заплакала.

— Что с тобой? Слезы? У Веруси слезы. Я тебя не узнаю. Созову военный совет. Наверное, поддержат.

Стессель встал, прошелся. Помолчав, он воскликнул:

— А куда мы, голубушка, будем девать золотые вазы? Японцы их не пропустят.

— Да, жаль. Такие редкие вещи, — сокрушенно сказала Вера Алексеевна и подумала: «Боже мой, как странны и наивны великие люди. Вспомнил о вазах, когда гибнет так много ценностей и жизней. Точно Тарас Бульба и его уроненная трубка…»

Супруги придвинулись друг к другу и долго обсуждали, как им сохранить драгоценные вазы, вывезенные генералом из Китая в предыдущем походе.

Через горы перелетали снаряды. На передовой линии открылась усиленная ружейная и пулеметная стрельба.

— Придется бросить в море, — сказал Стессель.

— Что ты! Я поговорю с управляющими торговых фирм. Они устроят переброску их в Чифу или Шанхай.

— Как же! Так они тебе и возвратят их, держи обе руки, — рассмеялся Стессель.

— А я говорю, что можно довериться. У тебя нет чутья на людей, — Вера Алексеевна сверкнула глазами и топнула ногой. — Ты всегда считаешь меня дурой!

— Ладно, ладно, — сердито проговорил генерал. — Ты умница, ты все знаешь, все предвидишь… А у государя императора все генерал-адъютанты — дураки…

— Не все, но некоторые из новоиспеченных, — зло сказала Вера Алексеевна.

В дверь постучались:

— Это я, Прокоп, ваше высокопревосходительство. На третий форт атака и, кажется, на Китайскую стену. Посмотрите, что делается.

Супруги только сейчас услышали ожесточенную перестрелку и вышли на крыльцо. На вершинах гор непрерывно взрывались снаряды, а дальше за ними вспыхивали ракеты.

— По второй линии и сюда ближе снарядами шарит. Резервы наши ищет.

— Скажи ординарцу, пусть седлает лошадей, — распорядился Стессель.

— Ты же не поедешь?

— Куда ехать-то, голубушка? Я вызову сюда полковника Рейса, а кони пусть в седлах постоят… Такой момент и без приказаний. Разве это логично?!

Глава восемнадцатая

1

— Как же так, Прокоп? Ты же обещал и с генералом и с солдатами говорить, что держаться трудно и нас всех переколют при последней открытой атаке.

— Говорил я им, — опустив голову, ответил Прокоп, — а они как засмеются: «С жиру ты, холуйская морда, бесишься. Стыд потерял. На генеральских хлебах отупели, говорят, твои мозги». Плюнули и ушли. Даже белый хлеб и табак ваш не взяли. Вот так и потерял я своих земляков. Какую славу про меня распустят? Сначала-то мы жили хорошо. И денщик я, но все прощалось мне. Ведь каждый знает, что не по своей воле в денщиках мы ходим. А тут вдруг переменились, загалдели и ушли… Вы уж ослобоните меня, ваше высокопревосходительство,

— Как так, «ослобоните»?

— На позицию я хочу. С япошкой биться буду.

— Вот выдумал! Не сметь и думать, — строго сказала генеральша и взглянула на Прокопа.

Он по-прежнему стоял, опустив голову. Лицо его было бледным, нижняя губа тряслась, руки с крепко сжатыми кулаками вздрагивали. Вера Алексеевна придвинулась к денщику и более ласково проговорила:

— Что ты, Прокопушка, как же я буду без тебя?

— Заместо меня раненого какого-нибудь поставьте. Разве их мало теперь? А мне пора и с японцами повстречаться.

Генеральша подошла вплотную к Прокопу и подняла его голову за подбородок:

— Я не согласна, и генерал не согласится. Новый человек, зачем это нам? Нет, ты об этом и не заикнешься больше. Никому не скажешь.

— Невмоготу мне это состояние. Увольте.

— Вот еще выдумал. Да как ты решился? И зачем тебе это? — мягкие руки Веры Алексеевны легли на плечи Прокопа. — Если тебе хочется, то мы так сделаем: у тебя будет хорошая новая винтовка и револьвер; когда японцы ворвутся в город, ты встанешь у ворот и будешь защищать меня и соседских женщин…

— Не хочу… Пустите на позицию.

— Нельзя, нельзя, голубчик Прокоп. — Генеральша попробовала рассмеяться своим громким смехом, но денщик, приподняв голову, злобно взглянул ей в лицо:

— Почему нельзя? Другим можно, а мне нельзя? У многих полковников денщики ушли на позицию. И я уйду. Не пустите, кричать буду. Вам же стыд.

— Прокоп, генерал тебя арестует, побледнев, — сказала Вера Алексеевна.

— За что? — крикнул денщик. — Человек грудыо становится за веру, царя и отечество, а вы его удержать хотите? Такого закона нет. Придет его высокопревосходительство, я ему так же скажу.

Генеральша задумалась.

— Ладно, — сказала она. — Ты пойдешь на три дня в те самые окопы, в которых твои земляки, а затем покажешься сюда. Генерал тебе такую записку напишет к командиру роты. Где твоя винтовка, почисти ее.

— Она у меня в порядке.

«Может, это все к лучшему, — подумала Вера Алексеевна. — Я его, понятно, не выпущу из виду. Через него я подлинное настроение солдат узнаю… Вот поди и пойми мужчин: чего бы, кажется, ему надо? Все к его благополучию, а он петушится… Ну что ж, пусть попробует!»

Глава девятнадцатая

1

Лыков нашел Подковина на Ляотешане и сообщил ему:

— Варя плоха. Ей сделали операцию, но…

Подковин отпросился у начальства и вместе с Лыковым поспешил в госпиталь.

— А я вас не узнал, Александр Петрович. Вы чрезвычайно изменились.

— Все одно к одному. Тебя вот ищут, а от меня бегут. Жизнь учит… Надо быть всегда нравственно чистым… Я помню, как ты прогнал японку. Тогда мне твой поступок показался смешным, глупым и даже каким-то вызывающим… Да… Но теперь я верю в твою чистоту. Девушки ее чувствуют… Что я буду делать после войны, я не знаю, но мстить японцам я буду до гробовой доски… Мы им зададим… Поставим на свое место…

Подковин вел лошадь в поводу. Поглядывая на Лыкова, он думал: «Вчера купец, самодур, а сейчас — юродивый… Грозит… Что в этом толку?!»

— О мести-то вы правильно, — проговорил Тихон, — Но как вы, одинокий, будете действовать?

— Обязательно! Путей много. У нас с папенькой большой капитал. Я его пущу в оборот здесь. Столкуюсь с китайцами. Они мастера на бойкоты. Подрывать японскую торговлю будем, надеюсь и других русских купцов втянуть. Людей много потребуется. Примыкай! — Лыков схватил Тихона за руку. — Ты умником должен вырасти. Давай адрес, куда тебе после войны писать.

— На такое дело я, пожалуй, согласен. С деньгами можно черт знает что натворить.

— Например?

— Построить огромную подводную лодку и топить полегонечку японские военные корабли. Спрятать ее у нас есть где. Берега пустынные, бухт — уйма…

— Это у тебя по-детски, но на первый раз и то мысль. Главное, чтобы думать в одном направлении.

2

 Варя лежала без движения. Округленность ее подбородка, щек, шеи исчезла, нос стал тонким и заостренным, лицо бескровным. Варя повернула голову к пришедшим и приподняла веки. Спокойный, ласковый взгляд девушки поразил Тихона.

«Бедная, скрывает свои страдания», — подумал он.

— Ты все-таки сумел прийти?

— Как же, Варя? Начальство у нас хорошее, да и товарищи тоже. Они все о тебе расспрашивали. Желают скорого выздоровления. — Подковин наклонился и погладил руку девушки. — Война скоро кончится, вернемся быстренько в Иркутск на Медведниковскую улицу.

— Как-то теперь там мама? Ничего она не знает. — На глазах Вари показались слезы.

— Не расстраивайся. Скоро все будем дома.

— Тебе надо идти. Время свидания истекает.

И воспоминание о матери, и понятое Варей собственное тяжелое положение, и смущенное лицо Тихона подорвали силы девушки, все время сдерживавшей себя. Не отрывая взгляда от Подковина, она зарыдала. Подковин наклонился, чтобы вытереть ей слезы, но у него не было платка. Он поправил на голове больной прядь волос. Варя повернула голову, и слезы покатились по виску к уху.

— Скоро все кончится. Выручка близко. Мы поедем вместе в Иркутск. Говорят, защитников крепости сразу же по домам отпустят. Крепись…

Лыков неподвижно сидел на табурете вблизи кровати и не спускал глаз с Вари.

«Она обеспокоена за свою участь, — думал Лыков. — Но я приму все меры… Такие души должны жить. Их слишком мало! У меня теперь пока одна цель — спасти ее».

— Довольно слез, — сказал Тихон на ухо Варе и вытер ее глаза чистой косынкой, которую увидел у подушки.

«Неужели погибнет? Зачем? Что мне делать? Боже, зачем это испытание? Нет! Пожертвовать, солгать… А потом?» — Подковин выпрямился и отступил на один шаг. Глубокие складки легли у его переносья. Сжимая правую руку левой, он испытующе взглянул в глаза Вари.

Девушка вздрогнула. На нее смотрел не давно желанный возлюбленный, а тот известный врач, которого приводил вчера Лыков. В сердце разлилась жгучая боль. Загипнотизированная болезненной напряженностью, отразившейся на лице Тихона, Варя не отвернулась. Она силилась прочитать в милых ей глазах приговор. Вчера от доктора она получила ответ: «Есть полная надежда на выздоровление». Но сейчас в глазах Тихона было не то недоумение, не то растерянность… Варя перевела взгляд на Александра Петровича. И сердцу стало легче: на лице Лыкова светилась мольба… Вот оно то, что она давно ищет. Вот он — бескорыстный, ласковый взор. Вот она где безграничная любовь… И, как бы отвечая на давно понятые ею треволнения Лыкова, Варя улыбнулась ему. Глаза ее оживились и заискрились. Александр Петрович обрадованно вздохнул и пошевелился. Табурет скрипнул. Подковин оглянулся и сразу все понял.

Пришла дежурная сестра, чтобы увести посетителей:

— Ей нужен абсолютный покой. Попрощайтесь издали, не заставляйте ее шевелиться.

Подковин и Лыков смотрели на Варю, и она видела их лица. Александр Петрович держался прямо. Он был одного роста с Тихоном, но сейчас казался несколько выше его. Русые волосы и борода окаймляли усталое, осунувшееся, бледное лицо. Глаза, сидевшие глубоко, светились; они были широко открыты, и в них Варя еще раз прочла нежную заботу. Девушка боязливо взглянула в глаза Тихона и прочла в них ту же растерянность, от которой веяло холодом и которая несколько минут назад так больно ужалила ее.

Глава двадцатая

1

Самоубийство капитана Резанова потрясло Валю. «Нет, если бы я была в это время в госпитале, этого бы не случилось, — говорила она себе. — Зачем это?

Он мог бы дать будущему поколению хорошие советы в военном деле. Будем же мы изживать допущенные ошибки! Пролитая кровь и поруганная честь русских не останутся без возмездия… — Валя уже не верила в выручку. — Только послушать, как они поступают с ранеными… Не дают подбирать, закалывают, окуривают наших измученных солдат дымом, насыщенным соединением мышьяка…»

Злоба к японцам разрасталась в Вале с каждым днем. Этому много способствовал слуга-китаец, который приехал с Иновыми в Артур.

— Если японца бери Артура — наша пропади, — говорил Василий. — Его все хватай, его все бери. Деньги не плати, а только бери. Его капитана плохой человек. Наши китайские люди Японию работай ходи не могу, а ваша Расея всегда ходи. Наша торгуй в Японии не могу, а ваша Расея могу.

Валя просматривала истории болезней. В окно падали лучи ноябрьского солнца. Справа дымился домик, разрушенный снарядом. В эту ночь японцы вдруг обрушились на город сразу из всех своих пятисот орудий. Вспомнив об этом, Валя вздрогнула. Ее охватил тот же ужас, что и ночью, когда вокруг их квартиры с треском рвались бризантные бомбы.

В палатах госпиталя говорили о ночном бое, из которого русские вышли победителями. Японцев отогнали и взяли несколько человек в плен.

Валя сортировала листки по отметкам на тяжелораненых и легкораненых и в то же время искала артиллеристов: «Стрелок третьей роты двадцать пятого полка», — прочитала Валя. — Вот еще той же роты… А вот опять… Да что же это, боже мой, всю роту, что ли, перебили сегодня? «Поручик Михайлов»… Из второй батареи! — вскрикнула Валя и побледнела, — Шесть человек из батареи. Значит, серьезное дело.

2

Орловцу раздробило левое плечо. Нос его заострился, щеки впали. Он приоткрывал глаза и что-то шептал засохшими губами. У ефрейтора Квиткина голова была обмотана бинтом настолько основательно, что из-под него блестели только глаза и торчал кончик носа. Шрапнельная пуля попала Квиткину в нижнюю скулу.

— Один другого лучше, — шептала Валя, обходя раненых. Обратиться к ним со своим наболевшим вопросом она не решилась.

Поручику Михайлову осколком снаряда сорвало кусок кожи на голове. Удар пришелся вскользь, и череп не повредило. Когда Валя сменяла Михайлову повязку, он в шутку сказал:

— Причесали! Известно, чего же можно было ожидать от парикмахеров.

Михайлов был еще совсем молодым человеком с широкими плечами и мужественным лицом.

— На вашей батарее, кажется, было очень серьезное дело? — спросила Валя, прилаживая конец бинта.

— Пленные японцы говорят, что генерал Ноги приказал взять Лапэровскую во что бы то ни стало в одну ночь. Уж больно мы им досаждаем из наших скорострелок.

— И что же?

— Как всегда — сорвалось. У нас много потерь, но и их уложили больше десяти тысяч.

— Ваша батарея прибыла сюда из Нерчинска?

— Да. А откуда вы знаете?

— Раненых здесь с вашей батареи около десяти человек.

— А-а-а… — протянул Михайлов.

— Вероятно, есть и убитые?

— При мне во втором взводе от одного снаряда четыре человека погибло.

Валя облегченно вздохнула, вспомнив, что Подковин был, кажется, в четвертом взводе.

— Скажите, в вашей батарее был канонир Подковин?

Михайлов вскинул глаза на Валю, но лица ее не увидел: она выпрямляла виток бинта у него на затылке.

— Тихон Подковин? Есть такой. Пока жив и целехонек.

— Вот как! А мне бы нужно его увидеть, — сказала Валя с дрожью в голосе. — Тут на моих руках умирал стрелок и просил найти Подковина. Да, да, Тихона Подковина и передать ему маленький сверток и несколько слов. Этот стрелок Подковину земляком приходился.

— Что же! Можно будет послать его вам. Только не в эти дни. Четвертый взвод, к которому он причислен, дерется теперь на Высокой.

— На Высокой! — воскликнула Валя. — Это же теперь самое опасное место в Артуре. На эту гору уже выпущено больше трех тысяч только одиннадцатидюймовых бомб…

— На самом деле не так уж страшно, — усмехнулся Михайлов. — А четвертый взвод к тому же в стороне от вершин, которые японцы атакуют.

3

На другой день орловец стал чувствовать себя лучше. Кости на его плече вправили, наложили твердую повязку. Валя подметила, что он говорил больше всех и часто переходил от койки к койке, утешая своих тяжелораненых товарищей.

— Японская пуля — она сверлящая. Насквозь, как проволочный гвоздь, проходит. И ничего: только дырочка, — говорил орловец. — У нашего бомбардира-наводчика пуля под глазом прошла. Жив, и даже глаз остался целым. Японская пуля, она тонко берет. Только бы в мягкое место попала. Вот если кость повредит, тогда хуже — пробитая кость ноет, а на погоду гудет.

Валя подошла к орловцу:

— Не знаешь ли ты, братец, Подковина?

— Одногодки мы, как же не знать. Жив и здоров.

— Вот и хорошо, — проговорила девушка и отошла к другому раненому. Расспрашивать больше она не решилась.

4

Валя сидела в кресле усталая, озадаченная. Отдаленная канонада на левом фланге сегодня беспокоила ее сильнее обычного. При особенно густых залпах она вскакивала и подолгу смотрела в окно.

Орудия грохотали. По улицам проносились всадники, назойливо стучали двуколки. И на правом и на левом флангах от взрывов дымились горы.

— Японцы штурмуют Высокую, — сообщил вошедший Инов. — Их ожесточенные атаки пока все отбиты. Генерал Ноги перешел к борьбе открытой силой. Гонит своих солдат на смерть безостановочно. У них колоссальные потери.

— А у нас, папа?

— Последние дни отличаются полевые батареи. Сами они несут незначительные потери.

— Что ты говоришь, папа? А вот дня два тому назад к нам в госпиталь шесть человек артиллеристов принесли, и все со второй полевой батареи.

— Да, я и забыл тебе сказать. Здесь две вторые полевые батареи: седьмого дивизиона и четвертой бригады, и никто толком не знает, которая из Нерчинска.

— Я уже, папа, все узнала. Он герой, папа, — сказала Валя. На глазах ее появились слезы.

— Ты что, девочка?

— Я боюсь, его убьют. Он сейчас на Высокой горе.

— Мы его найдем. — Модест Владимирович взял дочь за голову, привлек к себе и поцеловал в лоб. Девушка прижалась к отцу. Плечи ее вздрагивали.

Глава двадцать первая

1

Состояние укреплений Порт-Артура с каждым днем ухудшалось. Гарнизон таял. Это было естественно: притока свежих сил не было, и к первому декабря на двадцатидвухверстовой линии обороны было только тринадцать с половиной тысяч штыков, без запасных резервов. На каждую сажень линии обороны приходилось немногим более чем по одному человеку. Во всех пунктах японцы во время атак двигали на горсточки защитников батальоны и даже полки.

В последние дни натиск превосходящих сил врага отражали солдаты в госпитальных повязках. Это были или легкораненые, или поверхностно подлеченные. Японцы, пораженные выносливостью гарнизона, его бесстрашием перед пулеметными пулями и огнем тяжелой осадной артиллерии, все чаще и чаще начали применять дым и ядовитые газы.

Чем больше японцы пускались на хитрости, недозволенные этикой войны, тем более они ожесточали русских солдат. Защитники гибли с проклятиями по адресу противника, бросались на него с усмешками, с надеждой, что каждая капля их крови впоследствии будет оплачена огромной ценой.

Через иностранных корреспондентов при японской армии весь мир знал об исключительной стойкости русских. Доблесть японских солдат и офицеров меркла. Все успехи японской осадной армии приписывались превосходству вооружения и изобилию снарядов.

2

Многострадальному второму форту не давали ни минуты покоя. В сапах, ходах, траншеях его окружали полки неприятельских солдат. Головной капонир был наполовину разрушен, наполовину занят японцами, и задуманное русскими адское сооружение обернулось против них же. Неприятель заполнил рвы своими траверсами, за которыми стояли пушки и пулеметы.

Контрэскарповая галерея второго форта также была наполовину захвачена японцами. Бетонированных сооружений почти не осталось, и солдаты укрывались под бруствером на валганках. А бруствер каждый день разрушался снарядами. Правда, его ночью восстанавливали. Но что значил наскоро сделанный заслон из мешков? Он спасал от ручных гранат, но не противостоял даже трехдюймовым снарядам.

После ноябрьского штурма на форту не осталось знакомых нам героев: Егорова, Медведева, Головачева, Родионова; все они были тяжело ранены и лежали в госпиталях.

В 4 часа дня 2 декабря японцы натаскали в первый ров мешков, набитых тряпьем и войлоком, и зажгли их. Ветерок был в нашу сторону. Солдаты ворчали:

— Дымокур развели, нехристи…

— Ну и злой же народ эти япошки.

— Маленькие завсегда так… Оскалят зубы, рычат, брызжут слюной…

Едкий дым распространялся все выше и выше и коснулся защитников.

— Ребята, это что-то новое, Угаром нас взять хочет…

— Верно, тряпки чем-то ядовитым обрызганы.

— Надо саперному поручику сказать.

Поручик Берг прибежал после того как наши стрелки отступили на сорок шагов назад. Фельдфебель Корниенко командовал:

— Нагибайся, братцы, нагибайся. А как только изверги подвинутся, выйдут из укрытия, вы их бомбочками и винтовочным огнем.

Японцы несколько раз бросались в атаку, но всякий раз падали, сраженные пулями и бомбочками.

Корниенко разделил людей на группы. Через каждые две-три минуты одна группа сменяла другую.

— Что тут у вас? — спросил Берг.

— Да вот отраву начал пускать.

— Проклятые прачки! — воскликнул поручик.— Держитесь. Сейчас придет поручик Сенкевич, а я сообщу генералу Кондратенко.

Отступив на время, японцы снова начали жечь войлок.

Поручик Сенкевич стал у первых рядов и зорко следил за каждым движением врага. Он держал у рта носовой платок, смоченный водой. Так дышалось легче.

— Ваше благородие, вы почаще на свежий воздух выбегайте, а то, не дай бог, сковырнетесь, — говорили ему солдаты.

— Ничего, братцы. Делайте так, как надумали.

На самом деле, поручик Сенкевич уже чувствовал тошноту, но он экспериментировал. Он решил выяснить: сколько минут может человек дышать через мокрую повязку у рта, помогает ли она и насколько это опасно.

Фельдфебель не понимал упрямства офицера. На всякий случай он шепотом отдал приказание следить за поручиком и, чуть что, вытащить его на свежий воздух. Это распоряжение оказалось кстати. Поручик вдруг схватился за грудь и присел. Стрелок выволок его на двор форта. Лицо Сенкевича стало желтым, у губ пузырилась пена.

— Несите его сейчас же в госпиталь, — распорядился комендант форта Фролов, назначенный вместо Резанова.

По дороге к Артуру носилки с Сенкевичем встретил полковник Рашевский.

— Остановитесь. Кто это? Поручик Сенкевич? Что с ним?

— От японского дыма угорел.

Рашевский подошел к носилкам, развернул полы пальто поручика и понюхал его одежду:

— Гм… Есть и мышьяк… Снимите с него шинель и хорошенько проветрите… Расстегните на несколько минут мундир. — Отдав распоряжение, Рашевский скрылся за поворотом хода сообщения.

Пока санитары проветривали шинель поручика, он очнулся и открыл глаза:

— Что со мной?

— Угорели, ваше благородие.

— Вот как? Ну, это пустяки. Что вы делали с моим пальто?

— По приказанию их высокоблагородия полковника Рашевского дурман выгоняли. Он нам сейчас встретился.

— Значит, все прекрасно. Молодцы. Нет больше дурмана. Безвредная штука. Поворачивай обратно.

И поручик уверенно зашагал по направлению к форту.

Офицеры форта, увидев Сенкевича в добром здоровье, очень обрадовались. Он слыл веселым собеседником, хорошо пел и разумно вел себя в боевой обстановке. В офицерской казарме было приподнятое настроение. По распоряжению Рашевского открыли некоторые бойницы, заложенные мешками, и дым быстро улетучился. Своим окуриванием японцы ничего не добились. С нашей стороны на этот раз потерь не было, но вражеских трупов валялось более двух десятков.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — весело сказал Сенкевич. — Я чертовски ослаб и, кроме того, нелишне смыть следы японского окуривания. Господа, у меня осталась бутылка хорошего коньяку. Давайте выпьем. — Поручик налил стаканы и поднял свой.

На форт упали один за другим два снаряда.

— Прошу, друзья, — не вздрогнув, сказал Сенкевич и пропел:

Миледи смерть, мы просим вас За дверью обождать… Нам будет Дженни петь сейчас, А Бетси танцевать…

Офицеры чокнулись.

— За общее благополучие, — сказал комендант форта.

Пообедали супом из конины и рисовой кашей.

Около восьми часов вечера на форт приехал генерал Кондратенко. Его встревожила выходка врага с одуряющим дымом. Он решил созвать совещание сразу же после взволновавшего всех происшествия.

В каземате царил полумрак. В ожидании офицеров генерал присел на кровать около круглого стола; против него на стуле сидел прибывший вслед за ним полковник Рашевский.

Вошел прапорщик Берг. Он только что вылез из минной галереи. Полушубок его был в земле. На голове торчала длинношерстная папаха, всклокоченная и измазанная.

— A-а, прапорщик, здравствуйте, — тихо сказал генерал, протягивая Бергу руку.

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

— Т-с-с… — генерал приложил палец ко рту и указал кивком на соседнюю койку.

Комендант форта Фролов лежал на своей койке, укрывшись шубой. Кондратенко, застав его спящим, вел разговор вполголоса.

— Вы совсем как Робинзон Крузо, — засмеялся генерал. Помолчав немного, он сказал: — Так что же, господа, прошу вас, пойдемте в контрэскарповую галерею и осмотрим ее в настоящем положении.

Один за другим офицеры спустились вниз. Благодаря сквознякам, галерея быстро проветривалась от дыма и газов. Стрелки все время поддерживали боевой огонь, чтобы японцы не сосредоточивались около стен. В ответ на это в бетон щелкали японские пули. Неприятель был за стеной шагах в десяти. Слышались шорохи, разговор японских солдат.

Генерал поздоровался со стрелками. Те громко ответили:

— Здравия желаем, ваше превосходительство!

«Что он делает, — думал Берг. — Разве можно в такой близости давать о себе знать?»

Из галереи поднялись наверх. Обошли бруствер. Послушали подземные работы японцев уже под фортом и вернулись в каземат. Прошло несколько минут.

И вдруг на форт упали 280-миллиметровые снаряды. Форт вздрогнул. На столе заплясали бачки с принесенным ужином.

— Ну что ж, пусть постреляют, а мы подождем генерала Горбатовского. Ужинайте, господа, — спокойно сказал Кондратенко.

— Все-таки удивительный этот уголок на форту, только он и уцелел непонятным образом, — заметил Рашевский.

Генерал вызвал зауряд-прапорщика и фельдфебеля. Подавая им георгиевские кресты, он сказал:

— Вот вам за изумительную стойкость и спокойную распорядительность. Поздравляю вас и пью за ваше здоровье… Переживите все невзгоды и вернитесь целехонькими домой.

Ответный выкрик награжденных заглушило треском разорвавшихся снарядов

В каземат вошел сапер и сказал Бергу, что на горжевом мосту разорвался снаряд. Прапорщик, на ходу надевая папаху, выбежал из каземата.

Холодная лунная ночь одела порт-артурские сопки. Воздух был насыщен пороховыми газами. Над головой в разных направлениях пролетали снаряды. Вспышки неприятельских выстрелов освещали краешек неба на горизонте.

Мост оказался полуразрушенным. Но ходить по нему еще можно было. Прапорщику и саперу почудился шум близко падающего снаряда. Они прижались к бетонной стене. Тревога оказалась напрасной. Снаряды упали на Заредутную батарею.

Берг застал генерала в задумчивости.

— Итак, господа, что же нам делать с фортом № 2? Здесь ежедневно гибнет много защитников… — Генерал помолчал. — И все потому, что с падением второго и третьего открытых капониров все мертвые пространства остаются без обстрела…

Прапорщик Берг приготовился идти на работы. Он придвинул к себе банку с карамелью и развернул конфетку.

— Каждую минуту можно ожидать, что неприятель взорвет нас, — продолжал генерал. — Нам все труднее и труднее задерживать его подземные работы… — Генерал взглянул на Берга. Прапорщик встал и вытянулся. — Садитесь. Я думаю, что мы должны предуп…

Ослепительный блеск… Прапорщик Берг, после того как он очнулся, помнил только этот ослепительный блеск. Ни звука разрыва, ни толчка он не помнил.

В каземат через отверстие, заделанное мешками, влетел и разорвался 280-миллиметровый снаряд. На прапорщика упало несколько мертвых товарищей. Очнувшись, он освободился из-под них и выбежал из каземата. Весь его полушубок был в крови.

У входа в каземат стоял унтер-офицер:

— Ваше благородие, что делать? Кажись, всех убило… Готовиться к штурму?

— Резервы в горжу! — приказал прапорщик. — А сюда санитаров. Может быть, некоторых спасти можно.

В каземат вошли саперы со свечами и увидели в углу кучу офицерских тел; их туда отбросило взрывом. На полу стояла лужа крови. Со стоном поднялся комендант форта. Его сейчас же вывели под руки. Генерал Кондратенко лежал ничком на доске стола, которая валялась на полу. Он был мертв.

— Скорее, скорее выносите пострадавших.

Одна бомба убила девять человек и ранила семерых. Среди убитых оказались, награжденный зауряд-прапорщиик Смолянинов, а также поручик Сенкевич.

За деревянной перегородкой был перевязочный пункт. Снаряд не пощадил и раненых стрелков. Но все пироксилиновые ручные бомбы, которые лежали под кроватью поручика Фролова, уцелели.

Глава двадцать вторая

1

15 декабря японцы взорвали форт № 3. Прорыв бруствера произошел неожиданно для защитников. Наши минеры еще вели работы, направленные против неприятеля. При взрыве образовались две широкие воронки, и хотя напольный бруствер состоял из сплошной скалы, его сравняли с двориком форта. Часовых подбросило высоко вверх, многих придавило мешками с землей. Большинство неприятельских солдат, особо отобранных для штурма, засыпало взметнувшимися кверху камнями.

Сейчас же после взрыва на пораженное место — дворик и тыловой ров — посыпались снаряды всех калибров. Одиннадцатидюймовые бомбы довершали разрушение и уничтожали оставшихся в живых защитников. Через четверть часа колонны атакующих густо заполнили брешь. Лапэровская батарея встретила их шрапнельным огнем. Ей помогали всего лишь одна пушка с Заредутной батареи, одна с Митрофановской и четыре с Курганной. Этих орудий было слишком мало. Японцы пользовались обломками бруствера как траверсами. Клубы пыли и дыма скрывали их. Они подползли к ретраншементу с головами, окутанными мешками, и тем обманули обороняющихся.

Борьба на разрушенном форту продолжалась до полуночи. Японцы несли большие потери и продвигались осторожно. В этот последний штурм форта они потеряли более тысячи человек.

С падением третьего форта главная линия обороны разорвалась, и противник клином врезался в нашу позицию. Уже на следующий день, утром, японцы начали с него обстреливать тыл укрепления № 3.

Положение обороны стало исключительно тяжелым. Не было сил, чтобы контратакой вышибить еще слабо укрепившихся японцев, и не было крепко сооруженных опорных пунктов на так называемой второй линии обороны.

Вера Алексеевна, узнав о падении третьего форта, встретила мужа, полная тревоги:

— Ну, что? Плохо дело? Садись, пиши телеграмму.

— О чем?

— Об истинном положении вещей. Может быть, они там одумаются.

— Одумаются?.. На этот раз ты, пожалуй, права.

Стессель сел за письменный стол и написал под диктовку жены следующую телеграмму:

«По занятии третьего форта японцы делаются хозяевами всего северо-восточного фронта крепости. Продержимся всего лишь несколько дней; у нас снарядов почти нет. Приму меры не допустить резни на улицах. Цинга очень валит гарнизон, и у меня под ружьем теперь 10 000, и все нездоровые. Генералы Фок и Никитин — истинные герои и помощники».

2

Стессель экстренно созвал Совет Обороны.

Генералы и полковники собирались медленно. Многим из них пришлось явиться из отдаленных пунктов укрепленной линии.

Стессель подошел к Фоку:

— Прочтем вашу записку, Александр Викторович. Право, в ней так много здравых, ясных мыслей и, главное, — Стессель приподнял брови, — отражающих состояние крепости в данный момент.

Фок пошевелил губами. В его глазах забегали огоньки самодовольства.

— Что же! Как угодно вашему высокопревосходительству, — подчеркнуто, с выражением подчиненности, сказал Фок. — Я же все для пользы гарнизона. Впрочем, если можно, то зачтем ее после обмена мнениями.

— И то дело, — лукаво улыбнувшись, сказал Стессель.

Пришли Смирнов, Виррен и Лощинский. Адмиралы поздоровались со Стесселем и Фоком за руку. Комендант только кивнул им головой, хотя он и видел их сегодня впервые.

Полковник четвертой дивизии Савицкий, Грязнов, Дмитриевский и Гандурин сгруппировались около Фока.

Стессель открыл заседание:

— Нам нужно, господа, уточнить создавшееся за последние дни положение, чтобы выработать план дальнейших наших действий.

— По существующим правилам, — начал комендант Артура генерал Смирнов, — в каждой крепости должна быть инструкция, как действовать в том или другом случае гарнизону. Мы предоставлены самим себе. Высочайше утвержденной инструкции у нас нет, а посему мы должны и будем действовать по долгу. То есть мы будем отражать атаки неприятеля до последнего патрона, до последних наших сил. Даже отдаленной мысли о капитуляции я не допускаю! — выкрикнул Смирнов, взглянув в сторону Стесселя, — Честь родины дороже наших жизней. Позорной сдачей мы смажем все, поистине достойные удивления, подвиги русских солдат, матросов и офицеров. У нас есть еще боевые припасы для отражения двух-трех серьезных атак. У нас есть продовольственные возможности на полтора или два месяца.

— Разрешите высказаться начальнику штаба крепости, — объявил Стессель.

В конце стола поднялся плотный и высокий полковник Рейс. Слегка встряхнув плечами, он оглядел присутствующих. Рот его был сжат, губы сложены в презрительную гримасу, бритый тупой подбородок выпирал вперед.

— Набирается духу, — сказал Виррен Лощинскому.

— Он, несомненно, будет говорить против коменданта.

— Состояние крепости более чем печально, оно безнадежно, — раздался, наконец, густой бас Рейса. — В наших руках из долговременных укреплений восточного фронта, имеющих опорное значение для защитников, осталось только третье укрепление. Неприятель усиленно ведет под него минные галереи. Не завтра, так послезавтра последует взрыв. На Большом Орлином Гнезде нет действующих пушек, нет укрытий для стрелков. Эта вершина сейчас под особым вниманием японской артиллерии. Батарея лит. Б разрушена, на Курганной и Заредутной — не противоштурмовые пушки, а выставка разнокалиберных орудий. Что собой представляет сейчас Артур? Нужно ли и в дальнейшем поливать его горы драгоценной кровью прославившихся защитников? Роль порта, как убежища для военного флота, окончена. Порт-артурской эскадры не существует. Помощи мы не дождемся ни с моря, ни с суши. Солдаты больны и изнурены до крайности. Нового натиска всегда свежих войск генерала Ноги они не выдержат. Через пять, много — через десять дней произойдет резня, и, может быть, поголовная. К чему это? Разве этот последний десяток тысяч русских героев ничего не стоит? Разве не лучше сохранить их для будущего? Мы сейчас еще можем получить почетные условия сдачи…

Поднялся полковник Гандурин.

— Господа офицеры, как вам известно, при всех несовершенствах Порт-Артура как современной крепости, при отсутствии легких мортир и пулеметов, при скверно выполненных окопах, мы держались на смекалке и стойкости стрелков, у которых исключительная самоотверженность и притом любовно-сыновнее отношение к своим начальникам. Но что в настоящее время представляет собой солдат? На девяносто процентов в окопах цинготные и больные куриной слепотой. Защитники в окопах стреляют, но еле передвигаются. При внезапных атаках мы уже не в состоянии маневрировать нашими силами, делать «внутренние займы». При вынужденном оставлении окопов мы не сможем унести с собой больных цингой. Больные куриной слепотой заслуживают не меньшего сожаления. Они ночью беспомощны.

— Солдаты бьются удивительно умело, но у них развинчены нервы, — вставил Некрашевич-Поклад. — Им все время, каждый день, мерещится помощь. Но ее нет. Они плачут, потому что у них «на душе тяжело».

Слова попросил Виррен:

— Мы, моряки, стали сухопутными вояками. О боевых качествах матросов я получаю каждый день самые положительные отзывы из уст сухопутных офицеров. Эскадра не сыграла возложенной на нее роли в море, но она в настоящий момент, так же как и сухопутные войска, выполняет огромную роль людскими ресурсами. Роль Артура как убежища для флота не окончена. Наши суда нарочито утоплены нами же, чтобы отвлечь от них снаряды врага в другую сторону. Если мы удержим крепость до конца войны, то мы быстро воскресим наш флот. Это — одно положение. Второе — мы со дня на день ждем Балтийскую эскадру. Если ей не будет места в гавани, то она может оправиться после длительного пути на внешнем рейде под защитой не только своих пушек, но и береговых укреплений крепости. Сдавать Порт-Артур нельзя. Будем биться. Будем держать врагов еще недели, месяцы на передовых, хотя и разрушенных укреплениях.

— Перед уходом сюда на совет я спрашивал своих офицеров: можно ли драться? И все в один голос ответили: «Можно, — сказал полковник Грязнов. — Даже мой вестовой, больной, к слову сказать, человек, надоел мне с просьбой отпустить его на позицию. И я отпустил его. Он дрался с японцами и теперь серьезно ранен.

Поднимаясь для выступления, генерал Горбатовский покосился на Фока и сделал недовольную гримасу. Высокий, с моложавым лицом, но несколько сутуловатый, Горбатовский не производил впечатления боевого генерала. И в очертании губ, и в мягком взгляде было добродушие, граничащее с наивностью.

— Национальное и личное самолюбие, — начал он свою речь, — должны побуждать нас все дальше и дальше отодвигать возможность попасть под конвой японского унтер-офицера. Мы должны драться на первой позиции, укрепляясь среди развалин фортов, а не отдавать их при первой случайности врагу. Мы сблизились с японцами, и это положение следует использовать для борьбы. Теперь их артиллерия посылает меньше снарядов на наши окопы, так как они рискуют при малейшем недолете побить своих. Нас поражали исключительно тяжелые снаряды, а не японские солдаты. Дайте больше ручных бомбочек, минных аппаратов — и японцы будут задержаны еще на неопределенно долгое время.

Фок вскочил и злобно посмотрел на Горбатовского. Присутствующие обернулись в его сторону. Лицо Фока показалось всем маленьким, сморщенным, стареньким.

— А где резервы? Где у нас люди, чтобы их каждый день уничтожали японскими ручными бомбочками? Нам нельзя так близко соприкасаться с неприятелем. Даже в Севастополе враг ближе шестидесяти сажен не подходил.

«Вспомнил свою записку», — подумал, усмехнувшись, Стессель.

— Нам нужны снаряды, а артиллерия молчит! — закричал Фок.

— Крепостная артиллерия совместно с полевой и морскими орудиями неуклонно делает свое дело. Хотя орудия и подбиваются неприятелем и даже часто заклиниваются своими плохо подточенными в арсенале снарядами, мы отражаем все наскоки врага именно артиллерией. Пехота докалывает или расстреливает разрозненные группы, — ответил Фоку артиллерийский генерал Никитин. — Положение тяжелое, но не угрожающее. Японцы страшно медленно, научно медленно ведут минную войну. Дух войск у нас хорош, не хуже японского. В письмах убитых японцев мы читали просьбы прислать им свежих людей, не видавших смерти… А наши солдаты закалились в презрении к ней. Пришел в штаб с Китайской стены раненый солдат и просил дать им офицера, но когда ему самому предложили отдохнуть, он рассмеялся: «Все равно не усижу на вторых линиях, людей мало, а дела много. Офицеров у нас всех перебили. Дайте офицера. Кто-то должен же смотреть и держать связь со штабом…» Минут десять этот солдат рассказывал нам о боевой работе в траншеях. К сожалению, я не запомнил всего разговора. Но это говорил человек, любящий свою родину. Солдатская масса полна ненависти к врагу, дерется за клочки чужой земли, как за свой дом… Здесь говорили: «Флот погиб». К глубокому прискорбию, это верно, но мы взяли с броненосцев прекрасные пушки и чудесных бойцов-моряков. Я на артурский гарнизон смотрю, как на часового, который ждет, когда его снимет с поста разводящий из Маньчжурской армии.

Полковник Ирман вытер платком свой огромный лоб и, блеснув глазами, твердо сказал:

— Порт-Артур представляет собой твердыню, о которую еще будут разбиваться японские полки. Армию генерала Ноги мы обязаны задержать здесь возможно дольше. Хотя суда и затоплены, но они все же наше сокровище. В руках врага они повлекут за собой падение нашего влияния на Дальнем Востоке. Артура не сдавать! Не думать и не толковать об этом.

— Прочтите вашу записку, Александр Викторович, — шепнул Стессель, наклонившись к Фоку.

— Не нужно, — ответил Фок. — Я изложу сущность в своем выступлении.

Полковник Мехмандаров подробно обрисовал положение около третьего форта. Он заявил:

— Опасение, что враг на развалинах форта установит пушки, излишне. Мы ни в коем случае не допустим до этого. Мы направим на японцев огонь со всех наших батарей. Правда, враг может накапливаться во рвах форта. Но скопление японцев для нас не новость. Мы о них знаем, рассеиваем их и отражаем с первых чисел августа… Хотя у нас нет сейчас третьего форта, но держаться нам следует по-прежнему на первой линии, укрепляя Китайскую стену, чаще отводя ее защитников на отдых.

— Каждому из вас по отдельности положение кажется сравнительно сносным, — начал Фок. — Но при общем взгляде дело не так просто. Мы не можем убаюкивать себя рассуждениями какого-нибудь солдата. В этом случае требуется глубокий анализ. Людской материал весьма истощен и физически и по его численности. Надо отметить исключительно боевое настроение наших войск. Стрелки и заикнуться не дают о сдаче. Чуть разговор об этом — стыдят. Положение же врага по отношению к первой линии с каждым днем становится все более выигрышным. Захватить проходы между нашими батареями барону Ноги уже теперь нетрудно. Надо учитывать канун нового года по новому стилю. Усилия с их стороны были исключительные… Предупредить резню — дело первостепенной важности. В моменты, предстоящие ей, следует проявить исключительное спокойствие. Вырвать у врага пальму победителя очень почетная задача для нашего командования.

— О чем он говорит? — спросил Виррен у Ирмана.

Открытое лицо полковника озарилось улыбкой:

— — Лисий хвост мелькнул у нас перед глазами, Роберт Николаевич.

— Да-а-а… Я теперь понимаю Киньчжоу, — протянул адмирал.

Заметив, что его плохо слушают, Фок замолчал.

— Итак, господа, вы высказываетесь почти единогласно… Единогласно за защиту крепости до крайности. Благодарю вас за это. Другого решения я и не мог ожидать от русских офицеров, — сказал Стессель, закрывая совещание.

Глава двадцать третья

1

Вечером 16 декабря капитан Мехметинский вызвал охотников из числа ездовых для пополнения убыли в орудийной прислуге. Подковин примкнул к ним.

Четыре уцелевших орудия стояли с поцарапанными колесами. Стальные щиты, подвешенные к ним в Артуре, были погнуты ударами неприятельских снарядов. Крутом ложементов — глубокие воронки… На маленькие красивые пушечки направлялись одиннадцатидюймовые бомбы.

У второго орудия Подковин нашел Прикшайтиса, младшего фейерверкера Остапова и канонира Трифонова.

— К вам пришел помогать.

Больше всех обрадовался Прикшайтис. Он долго тряс Подковину руку.

На третьем форту неприятель вел работу: по краю горжевого рва выкладывали мешками траншею венчания. Росла угроза Китайской стене, Заредутной батарее и Большому Орлиному Гнезду.

18 декабря к батарее поднялись полковник Мехмандаров и подполковник Стольников.

У Мехмандарова борода стала шире, брови нависли. Складки его сурового лица, шедшие от носа к разрезу губ, углубились. В длинной шинели и высокой папахе он казался маленьким и смешным.

Продолговатое лицо Стольникова побледнело и выглядело усталым, но глаза его искрились. Папаха была сдвинута назад. Пытливо осмотрев полевые пушки и капониров, он задумался:

«И это все, чем мы должны защищаться?!»

Орудийная перестрелка к утру почти прекратилась. Около Скалистого кряжа, позади третьего форта, заканчивали окопы. На укреплении № 3 также было спокойно. Прислуга полевых орудий посменно наблюдала за неприятельскими траншеями.

Мехмандаров, Мехметинский и Стольников обсуждали создавшееся положение:

— Ваша батарея, капитан, теперь передовой редут. Японцы усиленно работают под укреплением № 3…— говорил Мехмандаров. — Смотрите, а вот и результат…

Над возвышенностью, лежащей впереди, появилось густое серое облако с темным пятном посредине, и сейчас же раздались один за другим два гулких взрыва. Обрывки облака побежали во все стороны струйками белого дыма. Прислуга орудий припала к амбразурам и глазкам. Облако начало оседать, склоняться в сторону, из рвов заклубились газы.

— Приготовиться к бою, — распорядился капитан, — орудия навести на бруствер.

Прикшайтис подскочил к лафету и начал прицеливаться:

— Подковин! — крикнул он. — Давай готовь снаряд! На удар!

Раздался третий взрыв. Не прошло и минуты, как на батарею посыпались вражеские шрапнельные и ружейные пули. Крупные снаряды падали вокруг пушек десятками, но скорострелки не молчали. Они обстреливали густые колонны японцев, подходивших к месту взрыва.

Подковин еле успевал подавать снаряды.

— Кто у вас стреляет из второго орудия? Я вижу только попадания, — обратился Мехмандаров к капитану.

— Молодой солдат. Сам дошел. А в первые дни там, в Нерчинске, мы на него рукой махнули.

Около третьего орудия упал снаряд. Силою взрыва сбило с ног Мехмандарова и Стольникова. На минуту пушки замолкли.

— Отче наш, иже еши на небеси! — крикнул Прикшайтис. — Подковин, давай снаряд! Труба сто двадцать!..

Оправившись, Мехмандаров увидел, что скорострелки и после удара бомбы не молчат.

— Стрелять до последнего снаряда. Момент весьма ответственный… А этого молодчика представить к награде, — сказал Мехмандаров.

Меткие выстрелы Прикшайтиса и старых испытанных наводчиков Лапэровской батареи привлекли к себе внимание японцев. Впрочем, у них уже не было других целей. Форты пали. Промежуточные батареи были подбиты. К вечеру в действии осталось только второе орудие.

После взрыва третьего укрепления, в ночь на 19 декабря Стессель телеграфировал в Петербург:

«Я приказал ночью отойти на горы за Китайской стеной. Большая часть восточного фронта в руках японцев. На новой позиции долго не продержимся и затем должны будем капитулировать. Великий государь, ты прости нас. Сделали все, что было в силах человеческих. Суди нас, но суди милостиво».

 2

 Ночью наши очистили Китайскую стену, взорвали мортиры на Волчьей и увезли боевые припасы и уцелевшие орудия с Заредутной батареи. Передвижка производилась без шума. Неприятель, по-видимому, не слышал отступления и не ожидал его. Кто-то по глупости зажег блиндажи. Около двух часов ночи зарево осветило наши пустые окопы. Японцы зашевелились, но обстрела не усилили и не бросились в атаку, хотя положение для них было чрезвычайно выгодное.

Утром 19 декабря стрелки приготовились к отражению штурма на второй линии обороны. Прикшайтис и Подковин, в ожидании распоряжений, сидели рядом в укрытии, плотно прижавшись друг к другу. Было холодно. Руки окоченели. По кромкам ложемента блестел снег. Дальние горы отсвечивали белыми вершинами.

— Вот и мне привелось пострелять из наших пушек, — сказал Подковин. — А японцы близко.

— Так што ш! И четыре месяца тому назад почти так же было. Короткий шаг он делает, слишком короткий, — сказал Прикшайтис.

— Японцы под Большим Орлиным Гнездом. Бейте по первым появляющимся группам неприятеля, — распорядился Мехметинский, наклонив свою забинтованную голову под укрытие.

Началась атака.

Наши шрапнели разрывались удачно. Но японцы то и дело появлялись на гребнях возвышенностей. На северных склонах открыто стояли штурмующие отряды.

Наш ружейный и пулеметный огонь слабел с каждым часом. Вдруг на вершине Большого Орлиного Гнезда взвился столб дыма. Там от неприятельского снаряда взорвались ручные бомбочки. Защитники второй линии обороны содрогнулись. Остатки гарнизона Гнезда — около пяти человек — спускались с горы, неся на руках раненых товарищей.

— Теперь крепись. Вот-вот ударит из пулеметов во фланг, — сказал Остапов.

3

Солнце клонилось к западу. Генерал Фок распорядился очистить Малое Орлиное Гнездо, Куропаткинский люнет, батарею лит. Б, а также связывающие их окопы, Но генерал Горбатовский приостановил отступление.

— Они хотят, чтобы неприятель ворвался в город сегодня, — сказал он подполковнику Лебединскому.

Около шести часов вечера стрельба прекратилась.

— В чем дело? — воскликнул Горбатовский. — Это что-то неспроста. Зорко следить за врагом! В случае чего, не сдавать и держаться до моего прибытия в передовые окопы. Я буду в штабе.

Так распорядился Горбатовский на предстоящую ночь. Но прибыл конный охотник и передал ему записку Фока следующего содержания:

«Предписываю вашему превосходительству немедленно отдать распоряжение об очищении батареи лит. Б. Не заставьте меня принять побудительные меры. Равно держать во что бы то ни стало Курганную батарею, Лапэровскую, Владимировскую, Митрофановскую и Безымянную».

— Начало конца, — с грустью сказал Горбатовский. — Добился своего.

Через час было получено извещение о том, что японцы согласились на переговоры и прекратили огонь.

— Теперь все кончено и все понятно, — сказал Горбатовский и заплакал.

4

Хотя канонада 19 декабря прекратилась сразу и неожиданно, в окопах никто не знал истинных причин этого. Солдаты не успокоились, а, наоборот, еще больше насторожились. Еще месяц назад каждое затишье казалось защитникам хорошим признаком. «Наверное, Куропаткин у горы Самсон», — шепотом передавали они друг другу. Но после ноябрьских штурмов, и особенно после сдачи Фоком второго форта, вера в выручку у гарнизона потухла. Артиллеристы, пехотинцы и матросы с часу на час ждали решительного боя.

Егоров, выписавшись из госпиталя, попал в окопы на Казачьем плацу. Сегодня он готовился к вылазке в японские траншеи. Вчера тоже была вылазка, и очень удачная. Охотникам удалось разогнать какой-то неприятельский, по-видимому, разведочный отряд, состоящий из офицеров. Пристрелили только одного, но в блиндаже траншеи нашли бинокль и карту. На пороге укрытия Егоров поднял небольшую записную книжку в кожаном переплете, очевидно, оброненную кем-то при поспешном бегстве.

Все найденное в карманах у офицера, его шашку и фуражку, а также бинокль и карту Егоров отправил в штаб, но книжечку оставил у себя. Ему захотелось рассмотреть ее внимательно, так как на некоторых листочках были чертежи.

Утром по плацу, со стороны моря к горам, полз туман. Пушечные выстрелы звучали отчетливо и казались совсем близкими. Они были редкими, и их легко можно было пересчитать.

Егорова вызвали в блиндаж к офицеру:

— На вылазку готовься. Как ты думаешь, братец, почему он сегодня слабо стреляет? У него сегодня Новый год… А в штабе предполагали, что будет большой решительный штурм.

— Он осторожен и хитер. Дескать, русские ждут штурма и приготовились… Вот штурма и не было.

— Передай охотникам: получена телеграмма о том, что Балтийская эскадра в ста верстах от Артура.

— Не стоит, ваше высокоблагородие. Не поверят. Только напрасно людей злить. Ведь и так каждая рота хорошо защищает свои окопы. Сердце щемит от пустых разговоров, и после них руки опускаются.

Штабс-капитан покосился на Егорова.

Спустившись в блиндаж, Егоров весело крикнул:

— У японцев Новый год сегодня… Жаль, не знали. Надо бы их вчера получше поздравить.

— Кажется, Стессель это за тебя сделал. Пока ты разговаривал с командиром, к японцам от нас, с белым флагом поехали.

— Для уборки раненых! — крикнуло несколько голосов.

— По-моему, наши генералы микаде подарочек хотят сделать.

— Ни в жисть не сдадутся! Что вы, с ума сошли! — воскликнул Егоров. Ему стало больно. Жуткое предположение словно обожгло его. — Как! Все усилия пропадут?! Нет, этого не может быть! Лучше умереть!

— Мы-то как были, так и есть, а у некоторых командиров слабит.

Пальба не прекращалась.

— Вот увидите, что о раненых да об убитых под укреплением № 3 будет разговор, — успокаивал Егоров товарищей.

— Дай-то боже, — вздыхали солдаты.

5

На крепость спустилась тишина. Борьба кончилась. Все усилия оказались бессмысленными. Солдаты не могли избавиться от переполнившей их досады и горечи. Взглянут на опрокинутые орудия и повозки — горькая обида тут как тут. Взглянут на вороных лошадей — обида еще сильнее. Но когда они увидели затопленные броненосцы и крейсера, многих охватила злоба. Они сжимали кулаки, с уст срывались проклятия.

В обед было приказано получить полную смену белья, обмундирования, сапоги. Канониры оделись во все чистое и новенькое, а вшивые рубахи, штаны, мундиры и шинели сожгли.

К собравшимся в кучку артиллеристам подошел поручик Михайлов:

— Старшие офицеры вследствие ран не могут прийти сюда, — сказал поручик солдатам, — но они шлют вам привет… Ничего не поделаешь. Нам предстоит пережить новое испытание — плен. Надеюсь, что вы покажете себя истинными сынами своей великой родины и будете в неволе благопристойны, не нарушая присяги. Нас завтра к вечеру разлучат с вами. Желаю вам здоровыми вернуться на родину.

— Покорно благодарим, ваше благородие! — крикнули артиллеристы.

Михайлов пошел было, но вернулся:

— Где Подковин?

— Он здесь, ваше благородие. Подковин, сюда!

— Я совсем забыл, вот тебе записка от сестры милосердия. Она очень хотела бы увидеть тебя. Так ты, братец, сходи непременно. Сейчас же иди. Я перед ней виноват, давно бы надо сказать тебе.

— Слушаюсь.

Поручик Михайлов взял Подковина за руку и крепко пожал ее:

— Передай Валентине Модестовне мою горячую благодарность. — Рука Подковина дрогнула. — Ты ее хорошо знаешь?

— Это подруга моей сестры.

— Я его отпускаю до утра, — сказал Михайлов, обращаясь к фельдфебелю. — У него здесь есть знакомые.

6

Вечером 22 декабря к Иновым пришли знакомые офицеры.

— Итак, Артур пал, — говорил Инов, встречая гостей. — Скажите, неужели мы не могли еще продержаться?

— Но какой был бы от этого толк? — сказал Кораблев. — Я думаю так: если бы японцы ворвались в крепость, то мы добились бы только большего количества человеческих жертв.,

— Это с одной стороны, а с другой — все-таки открытым штурмом японцами крепость не взята. Все их ожесточенные штурмы отбивались горстью защитников. Слава нашего оружия и доблесть русского солдата и моряка не померкли, — проговорил мичман Кольцов.

Офицеры, разговаривая с Иновым, часто поглядывали на дверь спальни, из которой должна была выйти Валя.

Между тем Валя окончательно расстроилась и заболела. Крепость сдана, бои прекратились, а Подковин не приходил, хотя поручик Михайлов и заверил ее, что записка будет передана. Ей было досадно, и она не хотела больше обращаться к офицерам с вопросами о Тихоне. Сам Инов потерял целый день на расспросы, но все без толку. Привлекли к поискам Василия, но и он ничего не выяснил.

Василий собирал чай и закуску.

— Выпьем чаю, господа, побеседуем. Валя так утомилась последние дни, что наконец-то после прекращения канонады уснула. Мы еще часок не хотим ее будить. Она очень рада будет вас видеть и на прощание пожелать счастливо вернуться на родину. У нас страда окончилась, мы спокойны, а в госпиталях уйма работы… А вот и она.

Валя вышла усталая, осунувшаяся.

— Прошу прощения, я так крепко спала, а мама не разбудила меня. Ну как наши дела?

— Плохо, — сказал Тепловский.

— Эх, лучше бы не оставаться в живых при таком положении! — воскликнул Ерофеев. На глазах у него появились слезы. Правую руку он держал на повязке, а левой долго доставал платок из кармана.

Тепловский смутился, а Валя подошла к Ерофееву и по привычке, как сестра милосердия, вытерла ему слезы своим платком.

— Да, наша слава пропала, — проговорил мичман и отвернулся к окну.

— Ну что вы, господа, — сказала Серафима Прокопьевна. — Несчастье велико, что и говорить. Вероятно, теперь с нами плачет вся Россия. Надо взять себя в руки… Вы не слышали, что с лейтенантом Добрушиным? Он у нас давно не был.

— Убит на Высокой, — сказал мичман.

Наступило молчание. Все взглянули на Валю, но она была спокойна.

— Боже мой, сколько мучеников! — воскликнула Серафима Прокопьевна.

— Я знаю много случаев, когда солдаты и матросы в последние дни Артура бросались на врага, не ожидая приказания свыше, — сказал Ерофеев. — Несмотря на облака газов и дыма, несмотря на одиннадцатидюймовые снаряды, они не терялись. Японских солдат подбадривали камфорой, водкой. Для того чтобы они бросались на штурм, нужно было впереди их идти генералам и даже принцам. У нас же солдаты берегли своих начальников. Вот знаменательные случаи. По-видимому, генерал Ноги задумал 13 ноября в один набег взять Курганную батарею. Он направил туда особый отряд в количестве свыше трех тысяч человек. Каждый солдат был перепоясан накрест белыми лентами.

В темноте врагу удалось подняться по скатам Курганной высоты до самой батареи. Понятно, небольшой наш гарнизон ничего не мог сделать. Генерал Горбатовский направил на помощь роту резерва от арсенала… На Лапэровской горе окопы занимала рота морского десанта под начальством лейтенанта Мясникова. Услышав победные крики японцев около Курганной, лейтенант, не ожидая приказания, бросился на врага со стороны третьего укрепления. Моряки захватили врага у орудий. Еще секунда — и дело было бы проиграно. Рота Мясникова врезалась в середину штурмующей колонны и расколола ее на две части. Началась расправа рослых моряков с врагом. Работали только штыки и приклады. Японцы не выдержали и отступили. А тут как раз подоспела и резервная рота с поручиком Поповым. Батарея была спасена. В час ночи наши выдержали еще две атаки на траншеи, пересекавшие Казачий плац. Моряки и две роты пограничников, подпустив атакующих на близкое расстояние, уничтожили их. Атаки велись под звуки военной музыки. Озлобленный неудачами, Ноги приказал жестоко обстрелять город и порт из всех своих орудий. Как вы помните, в эту ночь город получил наибольшее количество снарядов, которые сыпались в продолжение двух часов. Это был третий штурм крепости, и он был отбит по всей линии. Мы потеряли до 1 500 человек, а японцев погибло, я думаю, не менее десяти тысяч. У них убиты какие-то высшие начальники и много офицеров. Наши моряки введены были в бой почти всем своим десантом. Много было геройских поступков. Соберет ли их кто для потомства?!

— По моим приблизительным подсчетам, на каждую квадратную сажень укрепления горы Высокой упало по восемь пудов металла, выброшенного только 280-миллиметровыми гаубицами! Но туда день и ночь сыпались снаряды еще из трехсот орудий. Словом, всю вершину Высокой горы, если собрать осколки, можно одеть чугунной шапкою толщиною не меньше чем в дюйм, — сказал мичман.

— А люди, находившиеся там, самоотверженно работали, встречали противника и усталые, наполовину изувеченные, давали отпор… Они бились и гибли, бились и гибли, — тихо проговорила Валя.

Офицеры поднялись из-за стола. Штабс-капитан Ерофеев, сутулый, коренастый, немного курносый, с большой головой, покрытой курчавыми волосами, стоял ближе всех к Вале. Пальцы его здоровой левой руки беспомощно трепетали. Изящно одетый и гладко причесанный мичман наклонился несколько вперед. У него был тонкий приятный профиль, длинные ресницы, прямой нос над темными усиками. Руки его были готовы взять Валю за плечи. Капитан Кораблев, красивый, здоровый мужчина с голубыми глазами и русыми волнистыми волосами, выделялся среди присутствующих своей спокойной статной фигурой. Казалось, он вот-вот растолкает всех, схватит Валю и унесет на своих руках. Поручик Тепловский стоял около Ерофеева с опущенной головой.

— Мадама, там солдат пришел, — сказал слуга. — Его спроси: дома Инова здесь? Я сказал здесь.

— Кто это там? — удивленно пожал плечами Модест Владимирович. — Может быть, к вам к кому-нибудь, господа?

— Пусть войдет, — сказала Серафима Прокопьевна, — и сразу выяснится, к кому этот солдат.

Валя встрепенулась.

Василий вернулся к Подковину и жестом попросил его войти.

— Мне бы только Валю увидеть.

— А-а-а-а-а, — протянул, оживившись, Василий. — Шинель надо снимай. Давно вас жди…

Подковин прошел между раздвинутыми Василием портьерами и остановился. Все увидели молодого, с сухощавым продолговатым лицом солдата в новом мундире. Он стоял у двери навытяжку и, спокойно осмотрев присутствующих, проговорил:

— Можно мне видеть Валю Инову?

— Тихон! — вскрикнула Валя и быстро подошла с распростертыми объятиями к Подковину. — Да ты вырос!

— А ты сегодня такая же, какой я увидел тебя впервые, — сказал радостно Тихон.

Модест Владимирович был несколько озадачен чрезвычайной нежностью, проявленной его дочерью к Подковину при посторонних людях.

— Папа, мама! Вот он!

Серафима Прокопьевна тоже была смущена.

— Это брат Фимы, — шепнула Валя на ухо матери.

— Брат Фимы? Ах да, ты же не раз о нем говорила!

Вот чудо! — воскликнула Инова. — Здравствуй, здравствуй, мой дорогой солдатик. Все кончилось, слава богу, все кончилось.

Валя не могла сдержать слез радости и убежала в спальню. Овладев собою, она вернулась в гостиную:

— Господа офицеры, вы уж там, пожалуйста, без всяких церемоний. Прошу познакомиться: канонир второй батареи четвертой Сибирской стрелковой артиллерийской бригады Подковин.

— Подковин! — воскликнули в один голос Ерофеев, Кораблев и мичман Кольцов. — Это телефонист с Волчьей Мортирной?

— Да, да, он — Тихон Подковин. Телефонист, бомбардир, канонир, ординарец, — тараторила Валя. — Серый порт-артурский герой.

— Знаем, — оказал Ерофеев, пожимая руку Подковину.

— Теперь только я понял, почему вы так сильно интересовались второй батареей из Нерчинска, Валентина Модестовна, — с усмешкой проговорил Тепловский.

7

Валя усадила Тихона. Гости собирались уходить.

— Наш солдатик, вероятно, голоден, — улыбаясь сказала Серафима Прокопьевна. — Вы останетесь ночевать. Проведите последнюю ночь в Артуре с нами.

Подковин поднялся и попросил, чтобы о нем не беспокоились. Валя погрозила ему.

«Какой он все же стеснительный. Не изменился. И ко мне не проявил ничего особенного. Только глаза блестят по-новому, — подумала Валя и улыбнулась. — Ничего, я его возьму открытой атакой…»

Отец и мать пошли провожать гостей.

— Без выстрелов, с непривычки, как-то неловко, — смеялся Инов.

— Мы еще с вами увидимся, — торопливо говорила Валя, пожимая руки офицерам. — Раненых отправят во вторую очередь.

Как только портьера закрылась, Валя обернулась. Тихон стоял посреди комнаты. Увидев залитое румянцем лицо Вали, он вздрогнул и шагнул к ней.

— Ты была здесь, а я не знал. В Дальнем я раз услышал твою песенку и с тех пор всегда думал о тебе.

— Садись в кресло… Ты уже не сердишься? Ты понял меня?

— Ты всегда была в моих мыслях, но я боялся тебя. Я же… сердился… другого ничего не оставалось для меня.

— Молчи!

Тихон обнял Валю. На глазах девушки блестели слезы радости.

— Все в прошлом, — засмеялась Валя. — А теперь подумаем о тебе. Сейчас придут папа и мама… Говори, что тебе в первую очередь нужно. Не стесняйся. С тобой сейчас говорит не твоя Валя, а сестра милосердия.

Тихон рассмеялся:

— Собственно, надо бы хорошо вымыться. На мне все новое, но все же.

— Прекрасно! Это мы сделаем. Пока накроют стол к ужину, Василий приготовит ванну.

— Всего каких-нибудь два дня тому назад над нами была смертельная опасность, а сейчас мы как будто и не в Артуре, а в Иркутске, — сказал Модест Владимирович за ужином. — Скажите откровенно, — обратился он к Подковину, — как отнеслись солдаты к сдаче крепости?

— Чрезвычайно озлобленно.

— Неужели не дорожат жизнью?!

— Вы же видели. Если случались отступления, то по вине начальства. Неприятное чувство мы переживаем сейчас. Как смотреть в глаза японцу? Что скажут на родине!.. Вот и жив, и цел, а больно, нестерпимо больно… Это говорят многие, и многие готовы снова в бой…

Подковин умолк, потом вдруг вспомнил:

— Валя! Варя здесь. Раненая. Поправляется. Я ее видел. Почти при мне и ранило ее.

Серафима Прокопьевна разволновалась.

— Ты что, мама?

— Бедная Варя… А тебя бог миловал…

— Я завтра обязательно ее увижу. Ты, Тихон, проводишь меня до госпиталя.

Модест Владимирович предложил Тихону взять с собою книг, сколько он сможет унести.

— Я возьму обязательно самоучитель английского языка и литературу о Китае, а остальные книги унесут наши солдаты.

— Это идея! — воскликнул Инов. — Можно еще прихватить одну-две библиотеки. Пусть не достаются японцам. Есть роскошные издания классиков. Я организую сбор книг.

8

Варя начала ходить самостоятельно десять дней тому назад. Вчера она ждала Тихона. Всю ночь ей не спалось.

«Почему он не пришел? Жив ли? В последний бой ушел на позицию. Не бережется, — с тревогой думала Варя, глядя из окна на ворота госпиталя. — Неужели и теперь нельзя отлучиться! Завтра всех здоровых вывезут из Артура. А может быть, он уже ранен? Попрошу Александра Петровича опять сходить».

Калитка отворилась, и Варя увидела входящую во двор сестру милосердия.

— Не наша. Вот и Тихон! Он, он!

Варя плотнее запахнула полы серого халата, перевязала косынку, поправила волосы и, полная ожидания, повернулась к входу.

Дверь осторожно отворилась, показалась голова незнакомой сестры.

— Моя голубушка! — воскликнула Валя.

— Это ты, ты? — прошептала Варя и прислонилась к подоконнику. Сердце ее болезненно сжалось.

Валя и Тихон подвели Варю к кровати и усадили между собой.

— Представь себе, вчера весь день уничтожали канцелярские книги, оружие. Да, да… Поломали шашки, зарыли замки от орудий. А потом дали нам новенькое обмундирование. Вдруг приходит поручик Михайлов, попрощался со всеми солдатами и передал мне записку от Вали… Понимаешь, почти в последний день. Ты прости меня, я пошел к ним — и увидеться, и о тебе сказать.

Варя зябко вздрагивала, слезы текли из ее глаз. Она боязливо взглянула на Валю.

— Как чудесно получилось, — говорила Валя, — Все живы остались. Проводим Тихона, и ты переберешься к нам… Да перестань же плакать… Такая радость… — Валя осыпала подругу поцелуями.

— Я так… нервы… Неожиданно все в жизни выясняется… Ты Тихона вчера только увидела, а я немного раньше. И то при помощи Лыкова…

— Александр Петрович?! — воскликнула Валя. — Ах, какая же он злюка! Ни разу не зашел и не сказал. Вот я ему задам…

— Он странный стал. И мне ни слова о вас, хотя прекрасно знал, что мы знакомы, — сказал Тихон.

— Простим ему, он много пережил, — проговорила чуть слышно Варя.

Валя, Подковин и Варя условились, что Тихон побежит к своим батарейским и устроит передачу им книг, а вечерам соберутся вместе. Назавтра предстояло провожать Тихона и солдат в японский плен.

Подковин встал и, взяв Варю за руки, поставил ее перед собой.

— Ты совсем молодцом… — Лицо Вари покрылось румянцем. — Итак, до вечера… — Тихон отклонился назад. Варя крепко держала его руки.

— Да целуй же! — топнув ногой, громко сказала Валя. — Какой ты бестолковый, увалень. Ты же нам здесь друг, брат и все, все!..

Подковин встрепенулся и привлек к себе Варю; она положила голову ему на грудь и зарыдала.

«Боже мой, что я наделала, — подумала Валя. — Девочка безумно любит Тихона. И ничего не знает, и все надеется…»

— Все кончено, все кончено, — прошептал Тихон. — Все страхи позади. Будь до конца героем. Скоро вернешься домой. Поцелуй там маму, сестру… Береги свое сердце… Жизнь вся впереди! Гляди ей прямо в глаза!

Варя улыбнулась и села на кровать.

9

Последнее утро в крепости у капониров и ездовых второй батареи прошло в суете, хотя как будто и собирать-то было нечего. Много времени отняла примерка нового обмундирования. Шинели, мундиры, шаровары и сапоги выдавались без учета роста, и многие солдаты все еще обменивались одеждой.

Подошли со свертками Валя, Модест Владимирович и китаец.

Подковин выбежал им навстречу.

— А где Варя?

— Она с Лыковым встретит нас у морского госпиталя…

— Табачку солдатикам принес, — сказал Инов.

— А я сахару на первое время в пути, — проговорила Валя.

Батарейцы направились к укреплению № 5.

На скамейке у ворот госпиталя сидели Варя и Лыков.

Подковин и Валя побежали вперед. Увидев их, Варя вздохнула. От бессонной ночи у нее болела голова. Она много передумала. Итак, судьба жестока к ней: сердце Тихона принадлежит другой. И они вместе, а она одна… Впереди… Что впереди? Или одиночество, или жизнь с нелюбимым человеком…

— Ты бледная, усталая, — сказал Подковин. Девушка поднялась. — Поправляйся. Теперь у тебя своя сестра милосердия… Не тоскуй. — Подковин хотел сказать еще какие-то красивые и убедительные слова, но он не нашел их, и порывисто поцеловав Варю и наскоро попрощавшись с Лыковым и Иновым, побежал догонять товарищей, держа за руку Валю.

Варя закрыла лицо руками. Лыков и Модест Владимирович поддерживали ее за плечи.

Подковин примкнул к строю и прочел в глазах солдат сердечное участие.

— Простился? — спросил Семенов.

Подковин молча кивнул.

— Что ты скажешь, браток? При другом случае, знаешь, по-солдатски, и осмеяли бы. А тут все, как по команде; даже остановились на минутку… и без зависти, а с радостью смотрели. Изболело сердце…

Подковин пожал ему руку.

Узенькую дорожку, по которой шли солдаты, пересекали рытвины. По бокам ее валялись неразорвавшиеся снаряды, обрывки одежды, ружья.

За укреплением № 5 батарейцы прошли между рядами японской пехоты…

Здесь начинался плен.

Глава двадцать четвертая

1

Книжка, найденная Егоровым в японской траншее в последнюю его вылазку, оказалась дневником иностранного корреспондента.

Вот что писал этот корреспондент о памятных днях осады Порт-Артура .

 Заметки на полях сражения

военного корреспондента Э. А. Б.

Генерал Ноги очень переоценил отвагу своих войск, даже чересчур самонадеянно. И поэтому план августовских атак был чрезвычайно прост. При некоторой доле счастья и при другом противнике он мог бы привести к успеху.

На Китайской стене русские пропустили японскую бригаду, а затем моментально смели ее огнем своих ружей и пулеметов. Уцелевший японский солдат рассказывал мне: у каждого русского в то время был пулемет.

Когда шестая бригада была сбита, то направили восьмой полк для атаки Скалистого гребня. Но ничто не могло заставить солдат этого полка покинуть закрытие в траншеях редута № 2. Приезжали штабные офицеры уговаривать. Напрасно: скорчившись со страху, солдаты так и не поднялись. Офицеры полка зарубили многих шашками. Но где не принесло пользы убеждение, там и сила не помогла.

В августовский бой у Китайской стены русские причинили своему врагу серьезные потери (при приблизительном подсчете около 15 000 человек убитых и раненых).

Напряжение японской армии в предыдущую атаку было исключительным. Поэтому утром 11/24 августа по всей линии царила тишина. Японцы расстреляли все снаряды. У девятой дивизии во время боя не хватило патронов. [11]

7000 убитых и раненых японцев, не считая русских, лежат на небольшом участке у Китайской стены, между линиями противников. В расстоянии человеческого голоса для раненых находились тысячи их друзей, готовых помочь им… Но, увы! Ноги был непреклонен. Внешне спокойный, он кипел злобой и не разрешал переговоров об уборке раненых и убитых. Такова война!

На дорогу, ведущую к штабу девятой дивизии, ежедневно сыпались русские снаряды. Она была похожа на кладбище, на котором начали рыть могилы. В японской армии этот участок носил название «дорога, усеянная снарядами».

Японские солдаты проходили по дороге, придерживаясь склонов холмов и закрытий. Китайское население — мужчины, женщины и дети — проходили прямо посреди дороги, не отклоняясь ни вправо, ни влево.

Наконец-то мы дошли до передовой траншеи. Появление европейцев вызвало замешательство. Русские артиллеристы моментально открыли огонь. Японцы бросились укрываться под навесом и сидели там, прижавшись друг к другу.

Русские, всех чинов, отлично стреляли.

Полковое знамя развернули. Это был сигнал. Артиллерия сразу смолкла. Офицер с флагом перескочил через оставленную русскими траншею и повел свою роту вверх. Остальные роты последовали за первой группой, сохраняя свой сомкнутый строй, в две шеренги, с ружьями на руку, с ротными командирами во главе… Атака по образцу войн прошедших столетий!

Среди клубов дыма, окутывающих Длинную гору, рвались снаряды, а по кромкам траншей прыгали японские солдаты, казавшиеся на фоне желтого дыма ручных бомбочек черными. Игра силуэтов длилась не более десяти минут. Попав под сильный огонь Высокой горы, японцы приостановили наступление и начали поспешно окапываться.

Не менее пятидесяти процентов потерь было нанесено русскими снарядами, а потери эти достигли уже трех тысяч человек…

Генерал Матсумура решил, что он не может далее удерживать захваченных позиций. 9/22 сентября Высокая гора была очищена японцами, и удержали только Длинную гору, которую русские, по-видимому, не считали нужным защищать. Отступление с Высокой было тяжелым ударом для Ноги. Планы барона были расстроены. Хотя Длинная и была взята, но обладание ею оказывалось бесполезным.

Взятие Водопроводного редута стоило шестой дивизии 1000 человек. С начала кампании за два месяца (дивизия высадилась в Дальнем лишь в конце июля) дивизия потеряла 10 000 человек убитыми, ранеными и больными.

Красный Крест не уважался. Японцы не допускали перемирия, чтобы подобрать раненых и похоронить убитых. Слишком много накопилось озлобления в чувствах осаждающих. Во всякой большой борьбе, тождественной порт-артурской, наступает момент, когда Женевская конвенция разлетается по ветру, лишь действительные чувства, воодушевляющие храбрых людей, поставленных лицом к лицу с реализмом войны, начинают проявляться в полной мере перед глазами возмущенного человечества.

В тяжелое положение попадали русские при отступлении из нижнего кольца своих траншей. Они кидались вверх на крутые склоны и служили прекрасной целью для японских пехотинцев и артиллеристов. Невероятно много требовалось пуль, чтобы убить одного человека. Один из русских сперва бросился бежать вверх, затем на восток, повернул в сторону своих врагов и опять бросился назад. Пули поднимали вокруг него облачка пыли… Вскоре тело его осталось черным пятном на склоне горы. Второй бегал, пока не устал. И, очевидно, решив, что игра не стоит свеч, он сел и стал поджидать своего конца, который не замедлил прийти. Гибель товарищей была видна русским. Несомненно, их злоба разгоралась до высших пределов. Мы были на войне, лишенной гуманных прикрас.

Начали поговаривать о штурме в половине октября. Японская армия очень бодро смотрела вперед. Солдаты хотели показать, что после первых неудач они теперь способны захватить крепость, лишь бы тяжелые мортиры подготовили им путь. План предстоящих операций отличался большой самоуверенностью. После длительного обстрела фортов должен был начаться общий штурм. Эта новая атака на укреплениях вокруг форта № 3 была прыжком в неизвестность. Объявили о предстоящем штурме 12/25 октября. Надеялись, что пятидневная бомбардировка достаточно подготовит путь для успешной атаки 17/30 октября, что в этот день возьмут передовую линию укреплений, а затем через четверо суток, ко дню рождения императора, будет пройдена и вторая малозначащая линия обороны.

Армия ждала с нетерпением приказ на общую атаку. Японцы желали показать, что храбростью и решимостью они превосходят русских.

Во многих местах у японцев были устроены походные молельни, из одеял и бесчисленных флагов. Священники служили в праздничных одеждах. На алтарь клали лакомства, купленные в лавочках. Воодушевление было необычайное; его поддерживали пением и выпивкой.

С 14/27 по 16/29 октября японцы поддерживали непрерывную бомбардировку. Забрезжило утро 17/30 октября, а штурма все еще не было. Сражаться на рассвете не в характере японцев, они предпочитают дневной свет.

В девять часов утра начался исключительный обстрел, мне кажется, вряд ли когда виданный на суше.

Только после двенадцати часов дня офицеры развернули ротные значки, изготовившись нести их впереди колонны. Старшие офицеры, находясь в траншеях, держали телефонные трубки, ожидая приказания.

В час дня атакующие покинули свои закрытия.

Взглянув на батарею лит. Б, я увидел, что японская колонна прошла сквозь проволочные заграждения, теряя людей целыми рядами, но голова колонны каким-то чудом уцелела и двигалась вперед. Три белых флага с восходящим солнцем мелькали на склоне высоты. Под бруствером собралось лишь тридцать — сорок человек, то есть незначительный остаток от грозной вначале колонны. Все три флага поникли одновременно и остались лежать на скате. Добравшиеся до гребня солдаты скрылись у дула пушек, но их тела сейчас же были выброшены через бруствер, и они лежали распластанными, как мертвые мухи на стене после первого мороза.

Так окончился штурм на батарею лит. Б.

При атаке Куропаткинского люнета целая шеренга упала одновременно, сохранив даже строй. Они пролежали так весь день, и стало ясно, что это лежат убитые, а не притаившиеся для атаки. Подошел второй отряд и бросился вверх, но шрапнельный огонь русских уничтожил и его.

Артиллерия японцев открыла огонь по второстепенным позициям, пытаясь заставить замолчать русские полевые пушки, но это было безуспешно: третий отряд постигла та же участь, он только увеличил количество убитых и раненых.

Японские генералы отказались на этот раз от мысли овладеть Куропаткинским люнетом, только артиллерия продолжала бешеную бомбардировку. Но стрельба японской артиллерии стала очень плоха. Снаряды один за другим падали в самой середине убитых и раненых японцев. На этот раз оказалось, что среди трупов лежали совершенно здоровые: они вынуждены были бежать к своим траншеям, но редкие из них достигли цели.

Вечером русские стрелки вернулись в оставленные ими окопы и хладнокровно пристреливали каждого, кто шевелился среди груды убитых.

На капонире № 2 разыгралась интересная сценка. Японцы, занимавшие взятое укрепление, вдруг покинули его и бросились вниз по склону. Бегущих задерживала проволока, поэтому многие из отступающих, не желая стоять в очереди в прорезах заграждений, пытались пролезть под проволокой, но это было очень трудно… Гибли они затылком к крепости.

После окончания пехотного боя, в час заката солнца, порт-артурские форты были окутаны красноватым блеском, вызванным огромным количеством порохового дымы, все еще висевшего над ними. В своеобразном тумане отсвечивали прожекторы, усиливая тона странного и сказочного освещения. Русские, как бы празднуя свой успех, освещали линии японцев своими прелестными звездными ракетами.

Я возвращался из наблюдательного пункта через японские лагеря, но в них царило уныние, и от предштурмового оживления не осталось и следа. Офицеры и нижние чины были подавлены исходом боя.

Результат оказался действительно плачевным. Четыре дня непрерывной бомбардировки пропали бесследно. Причем следует помнить, что обстрел производился из орудий самых крупных калибров, когда-либо применявшихся на войне. Было израсходовано около миллиона долларов на одни боевые припасы. И все же русских не удалось выбить из их укреплений. Они стреляли по японской пехоте, как по зайцам, когда эта пехота пыталась забраться на полуразрушенные укрепления.

Какой-то капитан, увидев, что при атаке на русскую траншею люди его были отбиты, решился пожертвовать собой. Он навесил на себя столько ручных гранат, сколько мог нести, а один из его людей зажег все фитили одновременно. Получился исключительный взрыв, позиция была взята.

На набережных города Дальнего особенное внимание обращали на себя нижние чины несчастного восьмого полка, отказавшиеся атаковать в августе Скалистый кряж. Они работали на выгрузке.

В городе Дальнем у японцев было собрано такое количество запасов, которого хватило бы для довольствия всех трех армий, действовавших в Маньчжурии в течение шести месяцев.

Мне казалось, что из всех событий осады нет более трагического, как почти полная гибель седьмой дивизии менее чем в неделю со дня прибытия ее к армии. Генералу Осака выпало на долю быть очевидцем гибели 6000 человек в первом бою.

«Всю свою жизнь, — говорил Веллингтон, — я старался увидеть, что находится на другой стороне высоты». В последние четыре месяца под Порт-Артуром японская армия пыталась разрешить тот же вопрос. Много офицеров и нижних чинов доходило до «той стороны» и ни разу не возвращалось.

К 10/23 ноября все подготовительные работы для штурма батареи лит. Б окончились.

Наступление было назначено на пять часов тридцать минут дня и без предварительной бомбардировки, что-бы застать русских врасплох.

У подножия горы Дагушань я встретил группу иностранных агентов, и мы в сопровождении японских офицеров взобрались на вершину для обозрения русских укреплений.

За несколько минут до начала атаки при спуске вниз я встретил генерала Тсучийя, который очень любезно пригласил меня в свой блиндаж на наблюдательном пункте. Внутри укрытия, под бойницами, выдавался земляной уступ, сидя на котором, можно было наблюдать за полем сражения. На уступе лежали красный войлок и водонепроницаемые полотнища. В углу блиндажа горел огонь, распространявший приятное тепло. На мягких сиденьях, приставив глаза к бойницам, сидел генерал Тсучийя, офицеры его штаба, два военных агента и я. Прямо перед нами в расстоянии около тысячи метров была батарея лит. Б.

В этот день не было стрельбы. Я невольно сравнил удобства, которыми пользовался, с судьбой тысяч солдат, дрожащих от холода в траншеях. Почему некоторые пользуются преимуществами смотреть на бой, не подвергаясь при этом опасности?

Ровно в 5 часов все орудия окружающих нас батарей выстрелили одновременно. Траншея превратилась в костер из разноцветных огней: пехота бросала в изобилии бомбочки, а русские осыпали японцев шрапнелью.

Огни винтовок и орудий сверкали точно молнии. Часто вспыхивали большие языки красного или синего цвета — это взрыв ручных гранат. Казалось, никто не может уцелеть в этом аду. Генерал сидел и спокойно принимал известия. Через полчаса было получено сообщение, что 12-й полк благополучно достиг передовой траншеи, а оставшиеся в живых русские отступили на восток. Все очень обрадовались. Генерал послал в штаб-квартиру за шампанским. Присутствующие сейчас же выпили за здоровье войск и за дальнейший успех.

Возвращаясь с Дагушаня, мы услышали ружейную трескотню около атакованной батареи, но никто не обратил на это внимания. Хорошее расположение духа после шампанского не покинуло нас.

Утром 11/24 ноября я узнал: японцев выбили из занятых ими окопов; следовательно, накануне мы отпраздновали успех японского оружия преждевременно.

В четверть первого часа дня 13/26 ноября 500 орудий бомбардировали русские форты, а 5000 человек ждали сигнала, чтобы броситься в атаку.

Небольшая группа офицеров посмотрела в бинокли на дымящиеся впереди высоты. Начальник штаба сказал несколько слов генералу Ноги, тот ответил ему тихим голосом. Генерал Иджичи передал ординарцу, стоящему у телефона, распоряжение, и оно пошло во все направления. Группа на высоте, тем самым сделав свое дело, расположилась вдоль траншеи и начала внимательно наблюдать. Бой начался.

Все офицеры производившего атаку батальона выбыли из строя, сраженные пулями или ручными гранатами, которыми русские пользовались весьма успешно.

Второй форт 13 ноября представлял картину, редкую в войнах всех времен. В первые же моменты сигнала к наступлению верхушки бамбуковых лестниц поднялись со дна рва. Пользуясь ими, группы в двадцать — тридцать человек заняли всю наружную отлогость бруствера; задние ряды стояли на лестницах. Густая масса людей, цеплявшихся друг за друга, с офицерами на флангах, все время размахивающими шашками, двигалась вверх. Передняя шеренга, добравшись до гребня бруствера, оказалась совершенно открытой. Залп русских смел голову колонны. Наступающие остановились. Вторая и третья шеренги пытались уйти назад. Люди задних рядов и на лестницах старались продвинуться к цели, они кричали «вперед!», а бывшие у гребня бруствера кричали «назад!»

Русские вышли из-за своих укрытий. Великаны-бородачи выпрямились во весь рост и встретили лицом к лицу солдат микадо, выглядевших перед ними карликами.

Русские бросали небольшие жестяные коробочки, от разрыва которых несчастные японцы разлетались во все стороны. Скоро стало заметно, что атака ослабевает. Офицеры выдвигались вперед, махая своими саблями, но их порывы были напрасны: солдаты перестали бросаться на форт. Один офицер, делая большие шаги, точно пьяный, долго расхаживал у бруствера, махая по воздуху самурайским мечом. Он казался заколдованным, но пуля подшибла его. Скатившись вниз и опомнившись там, он сел под скатом бруствера, и к нему присоединились еще два офицера. Упал снаряд. Когда дым рассеялся, от трех офицеров не осталось и следа.

Японская артиллерия, установленная за высотами, не имела возможности видеть свою цель и постоянно пускала снаряды в середину своих же войск. Японцы вообще были расточительны в расходовании человеческих жизней.

Огромные потери японской пехоты вызвали панику. Солдаты убегали вниз и в конце концов скатывались на дно рва.

Когда день начал меркнуть, вершина третьего форта покрылась черными фигурами, лежавшими без движения. Отчаянный натиск японской пехоты не привел к успеху.

Атака на Курганную батарею проводилась по проекту генерала Накамура и им лично. Русские, заметив колонну в 2000 человек, подпустили ее на половину склона высоты, а затем под свет прожектора облили ее свинцовым дождем. Накамура упал с простреленными ногами, полковника сразили намертво. Подбадриваемые другими офицерами, солдаты шли вперед, но ни один из них не проник за проволочное заграждение, все они были пристрелены.

Медленно шла эта ужасная ночь, в течение которой тысячи человек погибли. При этом вражда людей была не их личная и не ими созданная. Люди дрались по приказу повелителей, находившихся за тысячи миль от кровавой бойни. Нарушился ли их сон в эту ночь, когда 12 000 молодых подданных было убито и искалечено?

Обыкновенно во всех армиях отдельные солдаты не особенно понимают действительное значение позиции, которую они призваны атаковать или защищать, но бой за Высокую гору составлял исключение. Как бы ни был малоразвит сибирский мужик, лежавший в траншеях на вершине горы, как бы мало ни был ознакомлен со стратегическими задачами японский солдат, сидевший в траншеях у подошвы горы, но и они могли понять, как много ставится на карту и какие последствия могут получиться от успеха или неудачи.

ТРОФИМ МИХАЙЛОВИЧ БОРИСОВ (слово о человеке и его книгах)

Литература Дальнего Востока богата яркими дарованиями. Самобытный и мудрый В. Арсеньев, философичный М. Пришвин, романтически искрящийся и эпически широкий А. Фадеев; В. Нагишкин, Ю. Санги — все это многоцветье талантов составило славу дальневосточной литературы. Среди других приметен и талант Трофима Борисова.

Судьба Трофима Михайловича Борисова интересна и сложна. Она как бы выражает истинно творческую раскованность и высокий, стремительный взлет талантливости, с новой силой вспыхнувшей в народе после Октябрьской революции.

Родился Т. М. Борисов в 1882 г. в городе Гурьеве в семье бедного крестьянина, бежавшего от безземелья на заработки и ставшего промысловым рабочим.

Детство Трофима Борисова было тяжелым: с восьми лет он работает с отцом на ватагах, а в тринадцать, когда закончил 5 классов школы, началась, как говорил сам Т. М. Борисов, «полностью трудовая жизнь». Работать приходилось круглый год; летом и зимой — подмастерьем в слесарной мастерской, весной и осенью — чернорабочим на ватагах. Но семье жилось трудно, и подался отец в «вольные края», в Сибирь. В 1896 г. Борисовы переезжают в Енисейск. И вновь все, как было прежде, — работа у купца на рыбном промысле. Жизнь зависит от хозяина. Закрыл купец рыбалку — надо искать новую работу.

Юноша Трофим Борисов устраивается писцом в судебную палату. Это была пора становления сознания, пора болезненного восприятия социального неравенства, своей униженности. Трофим Борисов много и жадно читает, настойчиво занимается самообразованием.

Развитой, начитанный, уже познавший чувство уважения к человеческой личности, он попадает в 1903 году в солдаты в тягостную обстановку русской солдатчины, тупой муштры, унижения человеческого достоинства.

Началась русско-японская война, и часть, в которой служил Трофим Борисов, была направлена на защиту Порт-Артура. Вот отсюда, от лично пережитого, от сознания героизма русских солдат, от мучительного стыда и гнева, вызванного сдачей крепости, брала свое начало историческая тема, тема «Портартурцев» в творчестве Т. М. Борисова.

Вернувшись после плена в Россию, Трофим Борисов вновь работает на рыбалках теперь уже амурских рыбопромышленников, а с 1910 года стал сам рыбачить на мысе Пронге в низовьях Амура. Поселился там среди нивхов, маленького вымирающего племени, помогал им чем мог — и собственным рыболовным опытом, и врачеванием, и бытовыми советами. Даже азбуку замышлял для них составить.

Пришел революционный Октябрь, и судьба Трофима Борисова резко переменилась. Путь его в революцию был естествен и прям, он не сопровождался мучительными противоречиями и колебаниями. Рыбак Трофим Борисов становится членом Николаевского совдепа. Как только Дальний Восток был освобожден от белогвардейцев и интервентов, Т. М. Борисова назначили начальником Дальрыбы.

По инициативе Т. М. Борисова во Владивостоке был открыт рыбный техникум, который впоследствии преобразован в рыбный институт. С именем Т. М. Борисова связано становление Тихоокеанского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО). Он с увлечением читал лекции, вел научные наблюдения, разрабатывал и пропагандировал новаторские методы лова рыбы. Он публикует многочисленные смелые статьи о развитии рыбной промышленности на Дальнем Востоке, издает учебник по технике рыбного лова.

Организатор-хозяйственник и ученый, Т. М. Борисов работает без устали, горячо, увлеченно, страстно. Смыслом жизни для него становится вдохновенное созидание, преображение природы, защита ее богатств. Именно с этим пафосом жизни была связана первая книга Т. М. Борисова — «Тайна маленькой речки» (1927 г.), где художественное повествование тесно переплетается с постановкой задач рыбоводства. Такой сплав создает произведение оригинальное по своему характеру: оно одновременно и научно-популярный очерк и повесть с вымышленным сюжетом и своей системой персонажей. Писатель рисует любознательного мальчика из рыбацкого поселка — Петьку Обручева. Его заинтересовала тайна жизни рыб, и он разгадывает ее. Мы следим за формированием характера мальчика, за его «открытием мира» и вместе с тем познаем «тайну маленькой речки», получаем научную информацию о нересте лососевых.

В произведении как бы сливаются две жанровые формы, его можно назвать очерковой повестью. Этот жанровый синтез передает своеобразие творческого дарования Т. М. Борисова, в котором выявляются черты ученого-исследователя и художника с чутким поэтическим воображением.

А. М. Горький увидел и оценил задатки художественного письма Т. М. Борисова: «Помню, хорошо помню мальчонку Петьку. Книжку Вашу читал еще в Италии, совместно с друзьями и семейными. Всем понравилось». А. М. Горький предложил молодому автору сотрудничать в журнале «Наши достижения», он настойчиво советовал писать «побольше популярных книжек вроде «Маленькой речки»

Своеобразие дарования Т. М. Борисова еще ярче обнаружилось в более поздних очерках «По широким плесам Амура» (1936), «На берегах Камчатки» (1939). Они созданы на материалах научных экспедиций и путешествий Т. М. Борисова, однако очерки не превратились в деловую информацию о развитии народного хозяйства. Факты жизни, научные сведения органически вплетаются в лирическое повествование, границы между документальным и беллетристическим материалом исчезают. С большим поэтическим чувством Т. М. Борисов рисует пейзажи Дальнего Востока, горы с кружевными узорами снега, отблески светящегося ночью моря, безграничность и величие океанских просторов, причудливую пластику приморских берегов, скалистые утесы, зеленый бархат сопок. [12]

С наибольшей силой и выразительностью поэтический голос Г. М, Борисова зазвучал в его повести «Сын орла».

— «Сын орла» — любимое детище писателя, и он создавал это произведение долгие годы. Начал работу над повестью Т. М Борисов в 1928 году. Через год, встретившись с А. М. Горьким, он попросил прочесть произведение и получил одобрение Алексея Максимовича: «Неплохо сделано… Доделайте. Там у вас, кажется, конца нет еще, и посылайте, напечатают». Доделывал повесть Борисов более десяти лет. Опубликована она была в 1937–1939 годах в журнале «Красная новь».

К созданию своих произведений Т. М. Борисов всегда шел от хорошо знакомого ему, пережитого. Более чем десятилетняя (с 1907 по 1918 год) жизнь среди гиляков (нивхов) помогла ему осмыслить и художественно воплотить громадный социально-исторический материал.

Убогая жизнь гиляков поражала Т. Борисова, он видел, как они вымирали. А после революции, всего через десять лет, Борисов встретил нивхов, окончивших ленинградские вузы. Контраст был разителен, и Борисов решил написать повесть. С огромной силой звучит в ней мотив поисков счастья для народа.

В «Сыне орла» раскрыта историческая судьба маленького, разбросанного на амурских просторах народа. Вся повесть пронизана романтикой, горячей жаждой счастья, жаждой разумного доброго устройства жизни. Вера в иную жизнь, вера в силу объединившегося народа окрыляет Плеуна, певца и воина нивхов. В песнях своих обращаясь к народу, он поет: «Иди туда, куда зовет тебя мысль! Делай! Хорошее, новое делай! Подвиги останутся: они лучше песен. Летите навстречу опасности, закаляйтесь!»

Яркая, исполненная лиризма и романтики повесть «Сын орла» исторична по своему характеру. Борисов указывает, что произведение охватывает «период первых сношений нивхов с русскими, а именно 1650–1680 годы». Однако произведение не строится на скрупулезно достоверных фактах истории, на исторических документальных материалах, их по существу нет. Но оно исторично, так как вскрывает основные исторические закономерности в развитии судьбы маленького народа и включает в себя богатейший конкретно-этнографический материал: легенды, песни и предания нивхов.

Т. М. Борисов тщательно изучил не только быт нивхов, но и все этнографические работы о них.

Т. Борисову-ученому легко было увлечься экзотикой жизненного материала. Так оно и было вначале, о чем свидетельствует черновая рукопись «Сына орла», тот ее вариант, по которому была сделана последняя правка текста[13][14]. Суровая требовательность писателя к себе дала прекрасный результат: этнографический материал оказался прочно сцементированным с художественным сюжетом произведения. Благодаря этому сплаву повесть при всей своей поэтической легкости, романтичности сохраняет историческую достоверность.

Творчество Т. М. Борисова развивалось в общем потоке молодого советского искусства. Обращение Т. Борисова к Исторической теме было вызвано общим ростом социалистического самосознания, потребностью осмыслить в исторической перспективе «родословную революции».

«Портартурцы» — последний роман Т. Борисова, он как бы связывает воедино начало и конец творческого пути писателя .

Как и в предыдущих своих произведениях, Т. М. Борисов шел от лично пережитого. Но живые впечатления были для него всегда лишь начальным моментом в творческой работе. Вокруг этой сферы личного жизненного опыта снежным комом нарастали факты, почерпнутые из всякого рода источников. Т. М. Борисов с научной тщательностью и добросовестностью собирал материал порт-артурской трагедии. Он вел переписку с участниками событий, прочел множество архивных документов и опубликованных работ о русско-японской войне.

«Исторический роман, — писал В. Г. Белинский — есть как бы точка, в которой история, как наука, сливается с искусством»[15][16]. Соблюсти верность истории и сохранить право на творческий вымысел — вот в чем своеобразие и трудность жанра исторического романа.

Проблема соотношения исторической реальности, факта и художественного вымысла решалась по-разному. Советская историческая романистика наследовала вальтерскоттовскую традицию сюжетопостроения: в центре произведения располагался вымышленный герой, судьба которого складывалась на фоне конкретно-исторических событий. Вымышленная интрига оказывалась расшитой по канве истории.

Однако преобладающим в советском историческом романе оказался иной новый принцип соотношения исторического факта и художественного вымысла. На передний план выдвигалась историческая личность, историческое событие. Это делает еще более сложным процесс художественного преобразования фабулы факта в напряженнейшую романную фабулу.

Случилось так, что одновременно, не зная ничего друг о друге, художественную историю порт-артурской трагедии писали Т. М. Борисов и А. Н. Степанов. Романы их вышли в свет почти одновременно: первая книга в 1940 г., вторая в 1941 году[17].

Независимо друг от друга писатели создали произведения, в структуре которых есть общие, совпадающие моменты. Среди персонажей произведения на передний план выдвигается у Борисова Подковин, у Степанова — Звонарев. Композиционная роль их заключается в том, чтобы расширить возможности изображения: каждый из героев вхож в разные сферы общества. Этот прием дает возможность Т. М. Борисову изобразить и «деловых» людей России — коммерсантов, и судейских чиновников, и семью помощника директора банка Инова.

Но, самое главное, Подковин у Борисова — солдат, один из многих, человек в серой шинели, который на своих плечах выносит всю тяжесть боев. Несмотря на тщательно разработанную романную линию Подковина не он оказывается главным героем произведения, а русский народ, солдаты порт-артурской обороны. Проблема развития их самосознания — вот основной стержень произведения.

Судьба Подковина в какой-то мере перекликается с судьбой Борисова. В начале романа он регистратор судебной палаты, молодой интеллигентный человек, которому предстоит идти в солдаты. Подковин привлекает своим постоянным стремлением к независимости, свободе, что проявляется в интимных отношениях с Валей, дочерью богатого чиновника, и в отношениях с коммерсантом Лыковым, который готов «выкупить» Тихона из солдатчины.

Введение образа Тихона Подковина в роман позволяет автору обострить мотив социального неравенства, расширить рамки повествования и высказать те чувства, то собственное отношение к событиям, которые были ведомы и самому автору. Это как бы приближает к читателю порт-артурские события, между ними и читателем устанавливается более короткая дистанция.

Трофим Борисов не соблазнился возможностью повествования от первого лица. Советская историческая романистика уже имела подобный опыт в «Цусиме» Новикова-Прибоя (1932–1940). Многие исследователи оценивают эту форму как оригинальную, но сам писатель считал, что он «допустил громадную ошибку». Способ повествования от первого лица связывал Новикова-Прибоя, исключал приемы внутренней психологизации, заставляя все описывать через внешние проявления. Возможности изображения, таким образом, сужались. И когда надо было описать то, свидетелем чего писатель не был, он нарушал избранный им и сковывающий его принцип повествования.

Т. М. Борисов понимал нецелесообразность такой формы изложения материала и намеренно лишил себя прямого общения с читателем, он не передал роль повествователя и Подковину: тем самым он избежал мемуарного оттенка и сделал произведение, художественно обобщающее широкие социальные проблемы.

Собственно романный, в узком смысле, сюжет — история Тихона Подковина, его отношения с Валей и Варей (влюбленными в него девушками) — не представляет собой ведущей и тщательно разработанной линии романа. И сами образы этой линии не обрели яркости, колоритности, они несколько умозрительны, заданны, это, как говорят, — «голубые» образы.

Схематизм и какая-то скованность в их обрисовке, возможно, связаны с похожестью судьбы Т. М. Борисова и его героя— Тихона, но скорее всего здесь проявилось другое: нежелание Борисова усиливать эти персонажи, чтобы они не заслонили главного, основного.

Идея романа прежде всего в перипетиях обороны Порт-Артура. Все, что происходит с Подковиным, составляет лишь одну сюжетную нить, вплетающуюся в сложную вязь событий, именуемых русско-японской войной. Писатель предпочитает такой метод построения сюжета, когда четко обрисовывается и проблематика и позиция автора.

Повествование романа развивается при двойном конфликте, двойной коллизии: военный, внешний конфликт, и внутренний конфликт между солдатами, младшими офицерами, с одной стороны, и высшим командованием армии, с другой. Обе эти линии взаимно переплетаются. Нарастание драматизма в столкновении сражающихся армий усиливает и выявляет трагическую непримиримость интересов народа и царского генералитета.

Сюжетная динамика как бы вбирает в себя схему военных действий. Все полотно приобретает панорамно широкое и в то же время графически четкое построение, в него как бы вписывается карта порт-артурской обороны.

На строгих весах художественной пропорции Т. М. Борисов взвесил долю участия в обороне Порт-Артура русского флота. Писатель не счел нужным изображать подробности морских баталий, которые заняли у Степанова очень большое место. «Портартурцы» — роман «сухопутный», морские эпизоды в нем — лишь отдаленный фон для главной темы.

Непосредственному развитию повествования Т. М. Борисов предпослал широкую экспозицию, показав нелепость действий царского правительства, которое тратит громадные средства на «пасхальное яичко» — город Дальний и плохо, беспечно ведет строительство военных укреплений на Ляодунском полуострове. Меркантильные страсти русских предпринимателей, злоупотребления, преступная доверчивость чиновников, которой пользуются японцы, опутывая все сферы жизни сетью шпионажа, — вот та атмосфера, которая царит в Дальнем и Артуре. Убедительно изобразив среду, в которой развивались действия, Т. М. Борисов тем самым подготовил и мотивировал дальнейший ход событий.

Образ русского солдата вырисовывается у Т. М. Борисова в полный рост. Писатель создает яркие, насыщенные драматизмом сцены, из которых восстают, по-богатырски раздольно и сильно, самоотверженность и мужество русских людей, одетых в серые шинели.

«…Вот уже смолкли все батареи полка и только на одной еще ожесточенно стреляли. Фон Шварц отправляется туда и видит, как на пустом дворике канонир Петраченко, оставшись в одиночестве, возится у пушки.

— Ты что тут один делаещь?

— Снаряды достреливаю, ваше высокоблагородие. Японцев, как мошки. Даже долго целиться не нужно.

— Отойди от орудия. Ты взят на прицел!

— Ничего, — спокойно ответил Петраченко, засовывая мешок с порохом».

Вот так просто, естественно солдат выполняет свой воинский долг.

А рядом с этой спокойной силой — раздерганный, вялый и беспомощный генерал Фок. С самых первых эпизодов битвы за Артур Борисов противопоставляет эти два начала — русских солдат и высшее командование. Чем дальше от солдат, от боев, тем бесплодней и ограниченней командование, тем беспощадней и сатиричней краски, которыми пользуется Т. М. Борисов, рисуя его бездарность и немощь.

Он сосредоточивает свое внимание главным образом на описании Фока и Стесселя.

Сатиричность в обрисовке Фока нарастает постепенно. Изображая его в момент сражения под Киньчжоу, где русские легко могли закрепиться и ночной контратакой выбить неприятеля, Борисов подчеркивает крайнюю растерянность Фока, который не управляет боем, потому что отравлен страхом перед Куропаткиным, которого он боится больше японцев; вдобавок к этому Фок заражен еще и бестолковостью Стесселя

На первых порах Фок вызывает у нас не только раздражение, но в какой-то мере и сочувствие. Он страдает, сам разоблачает себя, сам себе высказывает приговор и клеймит презрением: «История заклеймит меня, оправданий не подберешь». Однако это самобичевание не столько вызвано искренней горечью поражения, искренним сознанием своей вины, сколько уязвленным самолюбием тщеславного генерала, оказавшегося в смешном положении. К угрызениям совести примешивается жажда славы.

Постепенно образ Фока теряет свою усложненную психологическую развернутость, все явственнее выступает в нем бездеятельность и беспомощность военачальника, желающего только одного — побыстрее сдать Артур японцам. И вместо того, чтобы разумно командовать, вести атаки на японцев, он атакует сознание солдат, пытаясь убедить их в необходимости сдаться врагу. Борисов вводит великолепную сцену, полную иронии, в которой старый генерал посрамляется солдатами:

«— Сдаться не собираетесь? — спрашивает Фок у солдат.

— Ни в коем случае, — выкрикнул ефрейтор. — Это будет позор для вас, ваше превосходительство.

— Разве только для генералов позор?

— Так точно. На вас вся вина ляжет. Вы за всем смотрите, — ответил ефрейтор».

И уже совсем в сатирическом свете выглядит Фок, когда он подает «трактат» о сдаче крепости. Этим документом он хочет стяжать себе славу военного теоретика, хочет «научно» обосновать сдачу крепости и вырвать пальму первенства у Стесселя. Весь эпизод характеризует Фока как старчески болтливого, претенциозного, нелепого и бессильного старика, не понимающего настроения русских солдат и неспособного использовать боевой дух войска.

Еще резче и сатиричней описан Стессель. Борисов знакомит нас с ним в тот момент, когда началась война. Японцы обстреляли русский флот, и Стессель, командующий обороной крепости, отдает приказ занять всем места, соответственно диспозиции, а оказывается, что диспозиции-то и нет, ее не удосужились составить. Артур уже давно был под угрозой нападения, а в крепости никто не знал, что нужно делать и где нужно находиться в случае начала военных действий.

Стессель не очень часто появляется на страницах книги, он держится вдали от событий, происходящих на передовой и составляющих как бы базис художественных построений Т. М. Борисова. События развертываются, а Стесселя все нет и нет. Приемом «отстранения» Стесселя Т. М. Борисов, пользуется для того, чтобы показать разобщенность главного командования и армии. Вот одна из сцен, в которой художественно реализуется эта задача и саркастически изображается «участие» генерала Стесселя в боевых действиях.

Начался жестокий ночной бой, идет атака на третий форт, возможен прорыв неприятеля. А Стессель? Стессель дома с женой.

Вбегает денщик:

«— Это я, Прокоп, ваше превосходительство. На третий форт атака, и, кажется, на Китайскую стену. Посмотрите, что делается.

— Скажи ординарцу, пусть седлает лошадей, — распорядился Стессель».

Мы облегченно вздыхаем. Ну, кажется, проняло Стесселя, воспылал генерал воинским духом, сейчас поскачет в штаб или к передовым укреплениям, разберется в обстановке, отдаст нужные приказания. Но не тут-то было! Сцена развертывается дальше, в действие вступает генеральша Вера Алексеевна, хорошо знающая своего мужа. Она в недоумении от приказа Стесселя.

«— Ты же не поедешь?

— Куда ехать, голубушка? Я вызову сюда полковника Рейса, а кони пусть в седлах постоят… Такой момент и без приказаний. Разве это логично?!»

Этим все и закончилось. Армия оказалась без управления. Диву даешься, как эта неуправляемая в момент боя армия могла так упорно сопротивляться врагу. «Управление» начиналось во время передышек между боями: волны неприятельских атак отбиты, и вдруг приходит приказ оставить линию обороны. «Как же так?» — удивляются солдаты. В их сознании постепенно накапливается недоумение и недовольство нелепыми распоряжениями, чуждыми боевому настроению, пониманию обстановки. Уже после первых боев под Киньчжоу солдаты говорят о генералах:

«Продались. Непременно. Смотри ты, как батарею поставили. Бей, японец! А остальные пушки подальше отослали»… «Начальником быть — надоть голову иметь. А из них, некоторые в начальники пошли не по голове, а по родословной»…

Тот самый солдат, забитый и покорный, который на первых страницах романа яро чистил сапоги, чтобы не вызвать недовольства солдатского «дядьки», который терпел побои и унижения, теперь смело размышляет о генералах, оказавшихся позорно беспомощными:

— Я думаю, братцы, вся беда в том, что очень старые они у нас, генералы-то.

— Нет, не то. Много среди офицеров князьев да баронов. Сволочной народ: бабники, картежники и интриганы всякие. А военное дело совестливое… Надо быть таким, как Суворов. Спать и есть на передовых позициях. Вот тогда он научится соображать, настоящей головой своего войска будет».

Вместе с этим чувством неприязни к высшему командованию, вместе с сознанием немощи генералов растет в народе и другое — самоутверждение и самосознание своей собственной силы. У солдат зреет чувство собственного могущества, все четче определяется их конфликт с командной верхушкой: «Мы же могли их дотла изничтожить, в порошок стереть, если бы наши генералы назад не попятились».

В. И. Ленин, анализируя события русско-японской войны, сделал вывод: «Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению… Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма»

Весь роман Т. М. Борисова пронизан этой мыслью, произведение строится на резком контрасте высокого героизма русских солдат и трусости воинской верхушки.

Панорамный охват сменяется локальной зарисовкой, кадрами крупного плана, в которых изображен то один, то другой солдат, то моряк Бубнов, бросающийся в штыковую атаку. Громадный среди низкорослых японцев, Бубнов, как богатырь, сокрушает врагов штыком и прикладом. Больше мы не встретимся в романе с Бубновым, как и со многими другими персонажами, но от такой мозаичной манеры письма его художественные достоинства не ослабевают. В романе есть такой эпизод: японский генерал Ноги с недоумением спрашивает: «Кто же дает нашим войскам отпор?» Ему отвечают: «Бупноф…» Имя Бубнова принято японцами за условное обозначение русских отрядов, несокрушимых и отважных. Эпизодический образ у Борисова становится носителем могучего народного духа.

Писатель использует летописный, хроникальный принцип повествования. Он изображает события войны, начиная с январского обстрела японцами русской эскадры и заканчивая последними декабрьскими атаками, предательской сдачей крепости. Драматизм описания и героический пафос романа нарастают с каждой новой главой. Чем теснее кольцо неприятельской осады, тем острее желание солдат отстоять Порт-Артур. Даже денщик Стесселя, которому генеральша велела вести разговоры с солдатами о сдаче крепости, просится в бой: «Вы уж ослобоните меня, ваше высокопревосходительство… На позицию хочу. С япошкой биться буду… мне пора и с японцами повстречаться».

Высокая героика — это основное начало, основная тональность произведения. И заканчивая  описание событий горькой фразой: «Здесь начинался плен», Т. М. Борисов не ставит точку, он, чтобы оттенить героизм русских солдат, вводит еще одну главку. Писатель меняет повествователя. Теперь уже повествование ведется не автором, а иностранным корреспондентом Э. А. Бартлеттом, записки которого были опубликованы после падения Порт-Артура в иностранной, а затем и русской печати. Документальная хроника Бартлетта передает впечатления, которые сложились у журналиста, находившегося в японской армии. Бартлетт видел августовские и последующие бои, видел ожесточенный натиск японцев на артурские форты, был свидетелем шквальных артиллерийских обстрелов, после которых кажется, что на позициях русских не осталось ни одной живой души. Японцы поднимаются в атаку, и вдруг русские позиции отвечают таким несокрушимым сопротивлением, таким мужественным броском в знаменитый русский рукопашный бой, что противник оказывается смятым и отброшенным с порт-артурских фортов.

Роман «Портартурцы» хорош своим героическим и патриотическим пафосом. Поэтому он и сохранил свое значение для нашей современности, как, впрочем, и все книги этого своеобразного мастера художественного слова.

Н. Великая.

Примечания

1

Батс — ванна.

(обратно)

2

Мосуме — женщины.

(обратно)

3

(обратно)

4

«Качи-гурн» означает сухие каштаны, а слово «качи» — победу.

(обратно)

5

Ров задней части укрепления.

(обратно)

6

Контрэскарповый капонир — расположенный во внешней стене рва, противоположный откосу, за которым находятся защищающиеся.

(обратно)

7

Японское название редута № 1.

(обратно)

8

Японское название Большого Орлиного Гнезда.

(обратно)

9

Водопроводный и Куширенский редуты.

(обратно)

10

Так «Лапэровская гора» и значится теперь в летописях обороны Порт-Артура.

(обратно)

11

Эти заметки в расширенном виде вскоре после падения Порт-Артура появились в иностранной, а затем и в русской печати (Э. А. Бартлетт. Осада и сдача Порт-Артура. С английского. Издание В. Березовского. СПБ, 1907 г.).

(обратно)

12

Т. Борисов в гостях у Горького «На рубеже», 1940, № 3,

стр. 152.

(обратно)

13

Т. Борисов. В гостях у Горького, стр. 151–152.

(обратно)

14

Рукопись находится в личном архиве приморского писателя В. Т. Кучерявенко.

(обратно)

15

Т. М. Борисов скончался 15 сентября 1941 г. в Ташкенте.

(обратно)

16

В. Г. Белинский. Собр. соч. в трех томах, т. II, ТИХЛ, М., 1948, стр. 40.

(обратно)

17

Первая часть «Портартурцев» Т. Борисова опубликована в журнале «На рубеже», 1940 г., № 6, вторая — в том же журнале в 1941 г., № 1. «Порт-Артур» А. Н. Степанова вышел в Краснодарском издательстве, первая книга была подписана, к печати 24 июля 1940 г., вторая — 22/1 1942 г., хотя на титульном листе стоит 1941 г.

(обратно)

Оглавление

Часть Первая

  Глава первая

  Глава вторая

   Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

Часть Вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

ТРОФИМ МИХАЙЛОВИЧ БОРИСОВ (слово о человеке и его книгах) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg