«Агент полковника Артамонова»

Агент полковника Артамонова (fb2) - Агент полковника Артамонова [Роман] 1155K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Михайлович Яроцкий

Борис Яроцкий АГЕНТ ПОЛКОВНИКА АРТАМОНОВА Роман

Одесса. 1869. 10 июня

— Вот вам и первый турок! — полковник Скобелев показал на высокого горбоносого красавца в соломенной шляпе, которую в Малороссии называют брыль, на ногах — опанки, башмаки из кожаных ремешков, распространенная обувь среди валахов и болгар.

Горбоносому красавцу было не более сорока лет, но характерное для южанина смуглое лицо время уже бороздило морщинами и в черных курчавых волосах четко проглядывала седина.

Несмотря на изнуряющий зной (а солнце уже клонилось к вечеру), он был в суконной безрукавке из белой овечьей шерсти, на лацкане золотом отсвечивал орден и серебром — боевая медаль.

— Николай Дмитриевич, да никак перед нами кавалер ордена Святого Георгия! — полковник обращался к капитану, называя его уважительно — по имени-отчеству, как принято в русской офицерской среде, где ценится прежде всего ум, а потом уже — звание.

С кавалерийской выправкой полковник восхищался черноглазым красавцем, как бы подчеркивая, что именно этот человек и есть тот первый из военного сословия, которого они встретят на перроне конечной станции.

Еще в вагоне после пересадки в Киеве офицеры загадали: если первым в Одессе им встретится свой брат — военный, значит, служба у них сложится удачно.

Михаил Дмитриевич Скобелев, или, как его величали в войсках, Скобелев Второй, сын Скобелева Первого, начальника Кавказской казачьей дивизии, направлялся в Одесский военный округ принимать пехотный полк. Полк дислоцировался в крепости Аккерман, где в конце прошлого века богатыри Суворова учились брать штурмом несокрушимую крепость Измаил.

Капитан Артамонов, выпускник геодезического факультета Академии Генерального штаба, отбывал в Турцию в экспедицию для выполнения особого задания. Он был старше Скобелева Второго на три года, но задержался в звании, как выражались начальники, по причине его строптивого характера. Он доказывал начальству, что всегда, во всех поступках, нужно быть справедливым и честным.

Однажды в Николаевской инженерной академии, где тогда еще поручик Артамонов был слушателем, разразился грандиозный скандал. Повздорили между собой профессор полковник Таубе и слушатель инженер-поручик Никонов. Справедливость была на стороне слушателя.

Профессор пригрозил инженер-поручику подать рапорт на его отчисление из академии. За Никонова заступился инженер-поручик Лебедев. Профессор попытался осадить и этого офицера. Тогда почти все слушатели в знак протеста подали рапорты об отчислении их из академии. Среди них был и поручик Артамонов.

Случай о скандале дошел до царя. Расследованием занимался сам великий князь Михаил Николаевич. Начальство приняло сторону профессора. Многих слушателей отчислили из академии. Отчислили и поручика Артамонова.

Офицера направили служить в гренадерский батальон. Но туда он не явился. Чья-то могущественная рука заслонила его от неприятностей.

Опального офицера прикомандировывали к штабу отдельного гренадерского корпуса, как значилось в послужном списке — «для приготовления в Николаевскую Академию генерального штаба».

До этого случая Артамонова дважды при производстве на вакансию обходили чином, о чем была запись в личном деле. Но там же, в его личном деле, вскоре появилась и другая запись.

Она гласила:

«По ходатайству начальника Николаевской Академии Генерального штаба от 23 апреля 1863 года за № 950 вышепоказанный штраф ВЫСОЧАЙШЕ отменен, чин возвращен и ВЫСОЧАЙШЕ повелено препятствием к получению наград, пенсий и преимуществ не считать».

Капитан Артамонов твердо верил: чины и звания у него впереди. В октябре прошлого года ему исполнилось двадцать восемь лет. Для офицера Генерального штаба — не возраст.

Он был счастлив доверием: ему как опытному геодезисту поручили ответственное предприятие: уточнить карту Европейской Турции. Для чего — он догадывался. Турция, став империей, десять раз воевала с Россией. Как и Россия с Турцией. Историки говорят по-разному. А русский человек, как бы и откуда недруг ему ни грозил, отстаивает интерес Отечества.

Отстаивал и капитан Артамонов. Который год с ним неразлучно был «Русско-турецкий разговорник». Он его никому не показывал, даже друзьям. К этому времени Николай Дмитриевич уже свободно переводил с английского, немецкого, французского. И почти без акцента вел светскую беседу. Считалось, что он получил образование в европейских столицах. Изящной речи его по-доброму завидовал полковник Скобелев. Не однажды намекал: «Вам бы служить по дипломатическому корпусу, а вы в седле по просторам вселенной… Ваш безукоризненный английский слушает разве что ваша лошадь».

Николай Дмитриевич отшучивался: «Питайте надежду, что ваш друг преподнесет вам высокообразованную лошадь».

Поезд уже стоял на самой конечной станции России. Из окна вагона вдалеке виднелось море. Выглядело оно отнюдь не черным, а серым. Серыми казались и выложенные из ракушечника одноэтажные красночерепичные домики, кое-где заслоненные высокими платанами.

Одесса — это, конечно, не Петербург с его домами-громадами, но все-таки русский губернский город, южный порт империи. Здесь когда-то проходили службу и Скобелев-старший, и Артамонов-старший. Теперь послужат младшие.

Сложив дорожные вещи в саквояжи, офицеры вышли на раскаленный под солнцем перрон. Направились к мужчине с турецкой внешностью. Тот, заметив, что направляются к нему, заговорил первым:

— Господа офицеры, мой фаэтон к вашим услугам. В которую гостиницу желаете?

Говорил он на чистейшем русском языке. «Вот тебе и турок!» — подумали приезжие. Внешность, как часто она бывает обманчива!

Извозчик доставил полковника в штаб Одесского военного округа, а капитана повез дальше по пыльной брусчатке, где в конце улицы виднелось море. Оно было не таким, каким виделось в восточной стороне из окна вагона. Если глядеть в западную сторону, напоминает оно темно-синюю тучу, готовую не раньше как ночью обрадовать коротким, но сильным ливнем.

По дороге извозчик и пассажир разговорились. На расспросы капитана извозчик отвечал охотно, как будто с этим офицером был давно знаком, более того — сдружился под вражескими пулями.

— Ваше благородие, вы напрасно игнорировали гостиницу. В казарме никаких удобств. Все удобства во дворе. И для солдат, и для офицеров, — говорил извозчик не оборачиваясь. — А вот море — рядом, под кручей. И рыбалка что надо. Кнуты — вот как мой кнут. — Он поднял над головой вишневое сучковатое кнутовище. — А кнут — это крупный бычок.

Лошади этот жест поняли по-своему, пошли резвее.

— Меня зовут Николай Дмитриевич, — сказал капитан, прикидывая: а что, если этот человек пригодится для дела? Уж больно заманчива внешность. При случае будешь искать — не сразу отыщешь.

Какое-то время ехали молча.

— Позвольте полюбопытствовать, как вас величают?

— Мой хозяин, господин Коган, когда гневается — ну, когда я мало ему приношу монет — называет меня габровской мечетью за мой заметный рост и турецко-болгарское происхождение, а друзья-извозчики, у Когана их восемь на четыре фаэтона, именуют просто — Костя. Так нарекли родители. Родом я из Габрово, есть такой город на Балканах; отец — болгарин, есть у него что-то и от грека, мать — турчанка. Веры православной. Пишусь, как записал отец, Константин Николаев Фаврикодоров.

— Живы родители?

— Не знаю. Бежал в Россию, когда в Крыму началась война. У меня к башибузукам особый счет. Русские братья приняли волонтером. Служил в Греческом легионе имени императора Николая. Защищал Севастополь, за что имею вот эту медаль, — показал на грудь.

— А за что удостоены Георгия?

С готовностью ответил:

— Ходил за языком. Доставил турецкого офицера.

— Вы владеете турецким?

— Само собой. Я ему, турецкому офицеру, и первый допрос учинил. Этот язык мой родной. Как и болгарский.

— Вы, Константин Николаевич, хорошо говорите по-русски.

— И этот язык мой родной. — И поправил себя: — Стал родным.

— А счет к башибузукам погасили?

— Не совсем.

— И как же намереваетесь гасить?

Чувствовалось, вопрос для бывшего волонтера не был неожиданным: видимо, не однажды обсуждался с братьями-извозчиками.

Ответил не таясь:

— Намечается, ваше благородие, большое дело.

— Меня зовут Николай Дмитриевич, — напомнил капитан, давая понять, что так общаются свободные люди, равные по своему положению.

— Хорошо, Николай Дмитриевич, — согласился Фаврикодоров, продолжая мысль: — Есть надежда, что Россия возьмет болгар под свою высокую руку. Уже Сербия и Черногория восстали. И Болгария поднимается. Мы живота своего не пожалеем, только стать бы вольными. А долг… буду гасить. Как же не погасить? Он у меня большой.

Он не уточнил, в чем заключается этот его долг. Но Николай Дмитриевич понял главное: в груди этого человека бьется горячее сердце болгарского патриота. Вот и пришла мысль: такой человек, несомненно, пригодится в деле, но в деле особом, где воюют не ружьем, а головою.

— Штаб, ваше благородие. Виноват, Николай Дмитриевич.

Расплачиваясь у казармы штаба полка, капитан спросил:

— Константин Николаевич, где вас можно будет найти?

— У Когана, — ответил тот. — Он тут один владеет фаэтонами.

— Тогда до встречи, — офицер протянул руку. — Рад был с вами познакомиться.

— Я тоже, ваше благородие, Николай Дмитриевич.

Уже когда фаэтон удалился, пришло запоздалое сожаление: почему не спросил о его семье? У него наверняка есть жена и дети, если не в России, то в Болгарии. Семейного человека будет не просто увлечь на опасное предприятие.

Капитан смотрел вслед фаэтону. Раздумывал. Все это так. Но прежде всего предстоит получить благословение начальства. А начальство может и не понять, в чем замысел капитана Артамонова. Раньше не понимали же и обходили чином. А он доказывал свою правоту. Доказывал, в чем полезность справедливости для государства. За это его наказывали, или, как писали в приказах, штрафовали, и обязательно ставили в упрек отца-полковника, узника Петропавловской крепости.

Везде, во все времена, если человек оспаривает мнение начальства, ему припоминают все его грехи и не в последнюю очередь крамольных родителей дескать, яблоко от яблони…

Как хотелось начинать службу с чистого листа!

Аккерман. 1869. 17 июня

Казалось, только вчера офицеры расстались, а промелькнула целая неделя, и срочно потребовалась помощь полковника Скобелева, благо он уже принял полк, а значит, есть у него подчиненные, из которых можно будет выбрать двух стрелков для сопровождения экспедиции, или, как было принято называть, конвоиров.

Геодезисты, с которыми Николай Дмитриевич, будучи офицером Военно-топографического отдела Главного штаба, в 1867 году был командирован в хронометричесую экспедицию в Заволжье, а затем на Балканский полуостров, — эти специалисты находились при штабе полка. Их было шестеро: два унтер-офицера и четыре солдата. Но унтер-офицер тридцатилетний Балабанов, как геодезист-картограф, специалист весьма опытный, как служака дисциплинированный, в прошлом месяце загадочно исчез.

В последний раз его видели, когда он спускался к морю. Недалеко от берега стояли на якоре несколько рыбачьих шаланд. Подозревали, что он с килийскими рыбаками вернулся в устье Дуная. Там, по разговорам, у него была возлюбленная, дочь контрабандиста.

Второй унтер-офицер, украинец Семиволос, по приказанию начальника штаба полка принял команду над четырьмя другими геодезистами, одновременно являлся ответственным за сохранность геодезических приборов. Эти приборы Николай Дмитриевич получил в Саратове, куда был командирован топографическим отделом. Геодезисты по распоряжению Главного штаба состояли на котловом солдатском довольствии Одесского пехотного полка.

Капитан Артамонов помнил их поименно, знал их деловые и духовные качества.

Унтер Тарас Семиволос, сын полтавского уездного секретаря, перенял от родителя аккуратность и четкость в работе, почерк был у него красивый и ровный. Ему Николай Дмитриевич доверял писать на карте названия населенных пунктов, заполнять титульные листы, оформлять стенды для показа геодезической продукции. Сослуживцы о нем шутили, дескать, если ему прикажут, он нарисует и ассигнацию. Он умело копировал подписи, но об этом никому не признавался, понимал, если узнает начальство, накажет, а то, чего доброго, разжалует и ушлет в штрафную роту. В нем чувствовалась хозяйская жилка — тоже, видать, от родителя, он бережно относился к казенному имуществу, помогал во всем унтеру Балабанову, сыну священника. Еще недавно они оба были студентами физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, но нужда заставила их поступить в армию. Так они оказались в геодезическом отделении Главного штаба.

Солдаты Тихон Журилов и Семен Разлуцкий — бывшие семинаристы, из московских мещанских семей. Исключили их из семинарии, как значилось в формуляре, за вольнодумство. Богослова-протоиерея они извели крамольными вопросами. Эти семинаристы никак не могли взять в толк, как сумела Мария, дева непорочная, родить младенца? Это еще что.

Молодой протоиерей и сам сомневался. И без Библии было понятно: здесь не обошлось без мужчины. Но объяснил по-библейски: Мария пасла овец, уснула, а проплывавшая дождевая тучка ее окропила. Влага была божественной. Сложней оказалось объяснение, что Бог, дескать, всемогущ и одновременно, дескать, творец. Досадили вопросом: может ли Бог сотворить такой камень, что и Сам не поднимет? Это уже было богохульство. Им побрили головы. Казарма стала их родным домом. Но так как они обладали крепким трезвым умом, довольно быстро освоили геодезическую премудрость.

Своим путем в геодезическое отделение попал солдат Савелий Чикутин. Капитану Артамонову его рекомендовал товарищ по Александровскому Сиротскому московскому корпусу. Савелия Чикутина перевели из пехотного полка, где он, бывший студент геологического факультета, развозил почту. Солдат оказался одаренным топографом, быстро освоил новые геодезические приборы, в том числе буссоль Шмалькальдера, легко ориентировался на местности.

Всех огорчало исчезновение унтера Балабанова. Сам он не мог решиться на дезертирство. Видимо, возлюбленная здесь была ни при чем.

В штабе округа этому факту не придали значения: не их подчиненный. По окружному телеграфу капитан запросил Санкт-Петербург. Ответили: найдите замену на месте, по своему усмотрению. Главный штаб также дал согласие обеспечить экспедицию охраной из числа стрелков Одесского военного округа.

Вот тогда и возникла мысль обратиться за помощью к полковнику Скобелеву.

Михаил Дмитриевич, узнав, что капитан Артамонов желает к нему прибыть в гости, выслал верховых лошадей, и в тот же день офицеры встретились. Уже за обедом разговор перешел в деловое русло.

— Я вам стрелков подберу, — говорил полковник, наполняя фужеры вином, выдержанным в кленовых бочках.

Вино он хвалил сдержанно, зная, что гость в здешних местах не новичок, пробовал всякие вина.

— Вы, Николай Дмитриевич, считаете, что двух стрелков для охраны достаточно? Так? Вы же отправляетесь не в благословенный Орск, где после Пугачева новых бунтов не намечается. Вы отправляетесь, можно сказать, в пасть матерому волку. Два стрелка — защита малоутешительна. У Грибоедова была добрая сотня казаков, и то не уберегли бедолагу — растерзали до неузнаваемости. И турки не лучше персов. Вам не хуже меня известно, что, как утверждают историки, Османская империя возникла от меча. Видимо, не случайно воинственные турки любят отрезать головы даже мертвым. Потомки огузов[1] уже пять веков претендуют на мировое господство. От сельджуков унаследовали мощную военно-феодальную организацию. Крестоносцы, считай, подарили им обессиленную Византию, вторглись в ее европейские владения, поработили Сербию, Болгарию, Македонию, Фессалию. Родину православия сделали своей столицей. Черное море, исстари называвшееся Русским, объявили своим внутренним морем, запретили плавать на нем нетурецким судам. В итоге царившая здесь оживленная торговля замерла, на целые века затормозило экономическое и культурное развитие южных областей нашего Отечества.

— Михаил Дмитриевич, у вас, я вижу, приготовлена целая лекция, — не удержался гость от восторга.

Хозяин согласился:

— Да, это лекция для офицеров. Они будут готовить солдат к весьма важной исторической миссии. Когда офицер и солдат знает, за что он воюет, победа обеспечена. Солдат же не скотинка, которую гонят на убой. А знать всегда надо, за что проливаешь кровь. Враг, — вы понимаете, о ком речь, если в ближайшие годы ему не укоротить руки, он еще много раз искровенит Россию, окончательно разорит наших южных братьев. Наш общий враг чудовищно жесток. А вам придется в вашей миссии иметь с ним дело.

— Но Европейская Турция — это уже Средний Восток, — уточнил капитан. — Вокруг будут братья-болгары, народ дружественный.

— А хозяева-то — башибузуки. Их с малолетства учат ненавидеть Россию. — И сделал замечание гостю: — Я вижу, вы очень плохо едите.

— Спасибо. Отличная индейка.

— У меня есть один стрелок, — продолжал полковник. — Был поваром у какого-то графа. Тот его приревновал к своей любовнице и столкнул в армию. Раньше, при крепостном праве, он бы его засек до смерти, а теперь — шалишь. Вольность. А солдат, вкусив свободы, и в армии уже человек. И воюет не от страха, а по совести. Вы согласны?

— Иначе и не может быть, — подтвердил гость.

— Вот и хорошо. Я вам подберу добрых молодцев. У меня есть такие старые служаки, были охотниками в Крымскую кампанию. Официально в вашей экспедиции они будут значиться поварами. Я их вооружу новейшими берданами, недавно мы их купили в Америке. Жаль, пока своих скорострельных не имеем. А эта, мы ее называем Бердан № 2, бьет без промаха на 140 шагов. Это вам не устаревший Крнк[2], на который переходят войска. В Крнке ценность разве что штык. А штыком уже много не навоюешь. В Одессе ходят слухи, что турецкое правительство заказало в Северных Соединенных Штатах ружья, которые заряжаются с казенной части при помощи откидывающегося вниз затвора, а прицел нарезан на 1830 шагов. Вот бы взглянуть на этот образец!

Намек был прозрачен. И гость ответил, как и полагается официальному лицу:

— Экспедиции поручено уточнить карту Балканского полуострова. Так и доложено Абдул-Азизу, господину султану.

— Я понимаю. Но все-таки…

— Ваша просьба, Михаил Дмитриевич, мне нравится.

— Буду весьма благодарен. Поэтому — не связываю с просьбой — примите от меня презент.

Полковник встал из-за стола, открыл сейф, достал металлическую коробку, похожую на шкатулку для курительного табака, протянул гостю.

— От чистого сердца. Для обороны. На крайний случай.

Гость открыл коробку. В коробке лежал револьвер системы Наган. В России они только что поступили на вооружение. В Одессе револьверы этой системы появились несколько лет назад, доставляли их контрабандисты из той же Турции. Турция закупала их в Англии, но в последнее десятилетие в предвидении войны с Россией Турцию всем необходимым вооружала Америка.

Главный штаб — оттуда, по всей вероятности, полковник Скобелев и почерпнул сведения, что Соединенные Штаты втайне от России отправили в Турцию винтовку наиболее совершенной конструкции — системы Пибоди-Мартини в количестве 600 000 штук и 40 миллионов патронов к ним. Если каждой такой винтовкой убить хотя бы одного русского солдата, тогда Россия останется без войск. Эти расчеты сделали турецкие газетчики, когда правители Османской империи велели им обнародовать факт американской помощи воюющей Турции.

С подарком полковника Скобелева Николай Дмитриевич Артамонов потом уже редко когда расставался. Но дорог ему был и его первый револьвер. Он его получил вместе с офицерскими погонами. Особенно дорог был еще и потому, что из него научил стрелять свою супругу.

История эта весьма любопытна.

На офицерском балу по случаю Пасхи он познакомился с дочерью статского советника Михаила Игнатьевича Пчельникова. Девушку звали Евгения. В ноябре ей исполнилось семнадцать лет. Перед отъездом Николая Дмитриевича в южную командировку они побывали на Черной речке, где Дантес смертельно ранил Александра Сергеевича Пушкина, любимого поэта Евгении.

Там, на Черной речке, девушка высказала желание научиться стрелять из револьвера. На вопрос, зачем это нужно девице, она как бы шутя ответила: «Но я же буду женой офицера. И когда мой суженый окажется в командировке, мало ли какой Дантес ко мне прицепится?»

Капитан пообещал научить ее стрелять, если она станет женой офицера, который в ней души не чает.

«Я в тебе души не чаю», — ответила девушка. «А я — в тебе».

Так неожиданно они объяснились в любви.

Она пообещала его терпеливо ждать, а он — странное дело — пообещал из командировки…не писать ей писем. На ее удивленный немой вопрос поручик ответил сдержанно: «Я вернусь, а письма оттуда еще не дойдут». — «А почему?»

Так и уехал, оставив девушку с загадкой…

«Да и с кем я передам свои сугубо личные письма?» — Николай Дмитриевич как бы оправдывался перед собой, почему он не будет писать.

Как давно это было! В скольких только командировках не пришлось побывать! Сегодняшний визит в Аккерман — это тоже своего рода командировка, но командировка недлительная и приятная. И разговор был приятным и полезным.

— Кстати, а с турком, с нашим возницей, вы не прервали знакомство? — вдруг напомнил полковник. — Возница действительно турок?

— Мать у него турчанка, отец — болгарин. С примесью греческой крови. А чем он вас заинтересовал?

— Я вот о чем подумал, — продолжал полковник, запирая сейф и присаживаясь к столу. — Этот кавалер ордена Святого Георгия мог бы вам пригодиться в вашей необычной экспедиции.

— Спасибо. Мысли у нас совпали. Буду с ним встречаться, — признался Николай Дмитриевич. — Возница Фаврикодоров из тех мест, где предстоит действовать нашей экспедиции. Его родители в Габрово проживали, а может, и сейчас проживают.

— Тогда не медлите. Сделайте ему предложение. Если у вас будут материальные затруднения, я возьму его на довольствие.

Любезность полковника объяснялась просто: офицер как военачальник вживался в будущий театр военных действий. Из истории войн известно, да и отец-генерал не однажды ему подсказывал: только в практической деятельности раскрывается полководческий талант. И напоминал известное: Наполеон мыслил как полководец, видя перед собой поле боя.

В Одессу капитан Артамонов возвращался не один, а с охраною, с так называемыми поварами, солдатами рослыми и мало разговорчивыми. Их короткие односложные ответы не удовлетворяли командира. А вообще-то солдаты охраны были правы: при знакомстве не нужно много слов, настоящее знакомство происходит в работе. Как они сработают, покажет дело.

После знойного дня степная дорога выглядела унылой, но радовало глаз лежавшее по правую руку вечернее, заметно потемневшее на востоке море. Теперь оно и впрямь было черным. Далеко на юге, за горизонтом, жила своей жизнью загадочная Турция. Какая она вблизи — гостеприимная или враждебная? Видимо, разная. Как и люди.

Сейчас Николай Дмитриевич думал о предстоящей встрече с Константином Фаврикодоровым. Сумеет ли он откупиться от Когана? Обычно наемные работники у хозяина ходят в должниках. Стоит раз попасть в кабалу то ли человеку, то ли целому государству, и уже из кабалы не выбраться.

Одесса. 1869. 25 июня

На поиск Фаврикодорова Николай Дмитриевич отправил солдата Чикутина, превосходно знавшего Одессу. Отправил не одного, дал сопровождающего — повара Хоменко. Вдвоем они до прихода Киевского курьерского посетят Привоз — рынок, который возник вместе с железнодорожной станцией и скоро стал главным торговым местом приморского города. Пусть узнает, что почем, ведь и в Турции придется покупать продукты, благо российские золотые рубли — всемирная валюта.

У вокзала в ожидании пассажиров стояли два фаэтона. По приметам, которые сообщил начальник экспедиции, Чикутин сразу же узнал Фаврикодорова.

— Вы от их благородия? От Николая Дмитриевича? — обрадовался Константин.

Он был при наградах. Это его реклама: всякий с деньгами не прочь прокатиться в роскошном экипаже, которым управляет кавалер ордена Святого Георгия.

— Господин капитан приглашает вас в гости, — сказал Чикутин, как будто перед ним был не отставной солдат, а самый что ни есть унтер-офицер, не однажды побывавший в деле.

— Когда, изволю спросить?

— Сегодня вечером.

— Доложите, буду после захода солнца. Отвезу седока, если таковой окажется. И как только с лошадьми управлюсь. Сегодня лошадки притомились. Жара.

По тому, как Фаврикодоров легко согласился на встречу, солдаты поняли, что тот надеялся хотя бы еще раз увидеться с офицером, предложившим называть себя не «ваше благородие», а «Николай Дмитриевич». Не для красного словца офицер спросил, где в случае надобности можно будет разыскать ветерана Севастопольской баталии.

Константин Фаврикодоров прибыл в расположение полка точно в указанное время. Николай Дмитриевич повел его в офицерскую столовую.

Гость был в гражданском платье: в синей русской косоворотке с множеством перламутровых пуговиц, в серых шароварах из грубой шерсти, заправленных в высокие кожаные калоши. По одежде трудно было определить: он — русский, молдаванин, болгарин? Но, пожалуй, только в Одессе по таким калошам определяют: этот человек живет не в достатке, но и не бедствует.

Подали ужин, и офицер начал разговор о вещах вроде бы незначительных: о погоде, о ценах на лошадей, где выгодней их приобрести — на одесском рынке или в Европейской Турции?

— Я понял: вы отправляетесь на Балканы, — догадался гость.

— Да, в геодезическую экспедицию. Нас восемь человек. Нужен девятый. Проводник.

— Как надолго?

— Примерно на полгода. Если у вас есть желание побывать на своей родине, я вам делаю предложение.

— Желание у меня великое. Во сне я часто вижу милую моему сердцу Болгарию. Я туда воевать поеду.

— А проводник — это тот же воин.

— Конечно, если он знает, кого он ведет.

— В данном случае российскую экспедицию, — напомнил капитан. — Будем уточнять старые карты. А карты не вам объяснять, с какой целью уточняются.

Фаврикодоров выразительно взглянул на капитана: они друг друга поняли.

— Значит, дед Иван к нам придет на помощь? Тогда я согласен. Принимаю ваше предложение. Только вот мой хозяин господин Коган прикарманит мой заработок. А деньги мне ой как нужны!

— Долги?

— В некотором роде. У меня на попечении семья моего друга.

— Друг погиб?

— Его повесили башибузуки.

— Семья — большая? Ваша семья?

Этот вопрос нужно было задать в начале разговора. Но душевная беседа не допрос, спрашивают, когда не спросить нельзя.

— Нет у меня семьи, — ответил гость. — Вернее, она была, да мудир, из бывших башибузуков, отнял жену.

— Мудир — это кто?

— Турок, начальник почты. Есть такая в Габрово. До мудира мне было не добраться. У него охрана. И тогда я в аппаратную бросил факел. Аппаратная сгорела, а меня взяли для допроса. Но я в ту же ночь сбежал. На дубке переплыл Дунай. Добрался до Одессы, а оттуда уже на русском паруснике — в Крым. Спасибо командиру Греческого легиона, принял волонтером. Легион всю кампанию находился на передовых позициях.

Он помолчал, как бы не решаясь выдать свою мечту. Сказал:

— Мне бы попасть в Габрово. У меня там родители. Очень хочу видеть сына. Да и жену…

Константин, с виду веселый человек, оказывается, не просто тосковал по родине. Во сне он видел близких ему людей, жил мечтой о встрече. И вот благодаря экспедиции такая встреча могла состояться.

Во время беседы выяснилось, что бывший волонтер Греческого легиона, сражавшийся за Россию на бастионах Севастополя, не является подданным России. Подданство пришлось оформить в срочном порядке, а заодно и семью казненного турками друга передать на попечение православного монастыря селения Бирзулы.

Коган, когда узнал, что Фаврикодоров от него уходит и требует, как в таких случаях полагается, расчет, сначала пообещал набросить рубль на каждую полученную от седоков сотню. Но, встретив решительное стремление своего извозчика уйти во что бы то ни стало, пригрозил, что, если тот вернется в Болгарию, обязательно будет схвачен и казнен за поджог почтового отделения. Коган, оказалось, многое знал из прошлой жизни своего извозчика.

За три недели пребывания в Одессе Николай Дмитриевич подготовил экспедицию к продолжительной работе в Европейской Турции, были тщательно отработаны имевшиеся в штабе округа карты, прежде всего английские и французские, но все они были изданы в тридцатые и сороковые годы, когда эти две колониальные державы готовились к войне с Россией. Англичане и французы бредили Балканами. Отнять их у Турции они считали делом времени. Главная преграда — русская армия и русский военно-морской флот.

На Западе политики и военные надеялись, что Турция не позволит России подойти к Балканскому полуострову, но одна она Россию не одолеет. Потребуется военная помощь Запада. И такую помощь Турция получила. Вместе с Англией и Францией она участвовала в Крымской войне. Считалось, что турецкая армия может противостоять российской, если ей дать новое оружие и европейских инструкторов, тех же англичан и немцев.

Турецкая армия также нуждалась в новых топографических картах. Турецкое правительство обратилось к своим западным союзникам уточнить карты, в частности карты Балканского полуострова. Англия и Франция ответили молчанием. Тогда русское посольство в Константинополе, обсудив это обращение с Главным штабом, объявило, что подобную работу могут выполнить российские геодезисты.

Турецкое правительство дало согласие на допуск российских геодезистов в придунайскую область при условии, что уточненные топографические карты будут переданы турецкой стороне.

Речь шла о передаче копий.

Опытный геодезист, который мог бы возглавить экспедицию, отыскался довольно быстро. Выбор пал на капитана Артамонова. Его рекомендовал профессор Обручев, знавший офицера по Академии Генерального штаба. Он единственный из учащихся геодезического отделения был за усердие в науках по окончании академии удостоен малой серебряной медали, его имя было занесено на мраморную доску.

В личном деле «Прохождение службы» сохранилась немаловажная запись: «По окончании академического курса отправлен на обсерваторию академии в село Пулково». И там же: «По окончании занятий на обсерватории отчислен из академии с причислением к военно-топографическому отделу Главного штаба».

Отдел недаром назывался военно-топографическим. Одного умения составлять карты было недостаточно. Для офицера Генерального штаба любая местность — это вероятный театр военных действий.

Были командировки по стране. Здесь офицер набирался опыта, учился применять полученные в академии знания на практике.

Профессор Обручев как педагог и военный теоретик не упускал из поля зрения своего питомца.

Отправляя выпускника академии теперь уже в заграничную командировку, более того — во главе экспедиции, профессор Обручев напомнил:

— Вам предстоит заниматься делом в стане хитрого и коварного противника. Что нельзя будет занести на бумагу, держите в голове. Даст Бог, ваша командировка повторится, но уже не по милости султана.

Прощаясь, он подчеркнул важность миссии:

— Вашей экспедиции мы придаем особое значение.

Профессор не сказал, кто это «мы», но капитан догадался. Многие детали экспедиции были согласованы с военным министром генералом Милютиным.

Эти два человека, обласканные монархом, вынашивали планы освобождения славянских земель, включая Константинополь, колыбель православия.

Слова авторитетнейшего в Российской армии профессора Николай Дмитриевич запомнил крепко. Профессор прямо не сказал, что в экспедиции помимо геодезических съемок местности предстоит заниматься разведкой. А разведка задолго до военных действий, в понимании капитана Артамонова — это создание на территории противника агентурной сети.

Офицеру Генерального штаба интуиция подсказывала, что первой ячейкой может и должен стать Константин Фаврикодоров. А там — как сложатся обстоятельства.

Накануне убытия экспедиции командующий войсками Одесского военного округа генерал-адъютант Семека пригласил на чай капитана Артамонова, пообещал в случае чрезвычайной надобности свое содействие.

Николай Дмитриевич понимал, что обещание командующего — не больше как пожелание бодрости духа. В стане вероятного противника предстояло надеяться на свой ум и мужественное поведение своих подчиненных.

Вечером 2 июля транспортный пароход «Стефан» с геодезической экспедицией на борту вышел в море и взял курс на Варну.

Варна. 1869. 5 июля

Маршрут на Балканы через Варну Николай Дмитриевич выбрал не случайно, хотя с руки было бы, по заверению Константина Фаврикодорова, ехать сначала поездом через Румынию, а затем из Журжево на пароме переплыть Дунай и таким образом попасть в Рущук. А это уже Турция.

— Посетим и Рущук, — пообещал начальник экспедиции. — Но после того, как выполним главную работу. А пока, если начальник крепости нам не предоставит жилье, вам предстоит найти подходящий дом для всей команды.

— Как долго мы здесь задержимся?

— Примерно на неделю. Мне требуется отлучиться в Константинополь.

Признание начальника экспедиции удивило геодезистов, но озаботило унтер-офицера. В отсутствие начальника он остается главным. О кознях турок столько наговорено, что нужно будет работать с оглядкой и спать вполглаза.

Не удивился и не обеспокоился, пожалуй, только Фаврикодоров. У него в Варне были свои друзья-болгары. Раньше они тайком на барках ходили в Россию, возили контрабанду, которая в Одессе, да и на всем побережье, пользуется повышенным спросом. Если друзей не схватили каймаки, эти свирепые сыщики городского головы, значит, друзья живы, к ним можно будет заглянуть в гости.

Удивился Фаврикодоров на пароходе, когда судно пришвартовалось к причалу и на палубу ступили варненские таможенники: не стали смотреть багаж членов экспедиции. Офицер таможенной службы только поинтересовался, много ли оружия везут русские.

— Две единицы стрелкового оружия системы Бердан и мой личный револьвер, — ответил начальник экспедиции.

— Предъявите карабины.

Пришлось распаковывать груз. Таможенник переписал номера карабинов.

— Желаете пересчитать патроны?

— Вы же ими торговать не будете? — улыбнулся турок.

Такой любезности со стороны турецкой таможенной службы Фаврикодорову не могла привидеться даже во сне. У волонтера, воевавшего на бастионах Севастополя, бравшего турецкого офицера в плен, ненавидевшего извергов башибузуков, закралось было подозрение: а не их ли агент капитан Артамонов?

Подозрение усилилось, когда офицер объявил при всей команде, что он сегодня отправляется в Константинополь. Болгарин подумал: видимо, на доклад. Правда, все остальные члены экспедиции так не подумали. Большинство, те геодезисты, с которыми он работал в Орске в хронометрической экспедиции, а затем на Балканском полуострове, измерял дугу меридиана от Измаила до острова Кандия.

В той экспедиции были исправлены многие пограничные карты. По данным съемок в Санкт-Петербурге был составлен и отпечатан каталог этих карт. О нем знали геодезисты. Это был их совместный многомесячный труд.

Но ничего этого не знал Константин Фаврикодоров. И поэтому он, с трудом скрывая чувство ярости, спросил своего начальника прямо:

— Николай Дмитриевич, вы — турецкий шпион?

Первая мысль, которая пришла в голову капитану, принять эти слова как оскорбление, тут же возмутиться и отказаться от услуг проводника. Но секунду повременил, изменил решение. Коль болгарин так подумал, значит, в действиях начальника экспедиции он уловил тревогу: не сдаст ли его русский капитан в руки турецким жандармам?

— Откуда вы взяли, что я турецкий шпион?

— С вами подчеркнуто любезно обращаются. А я-то знаю, как они ненавидят русских. И этого не скрывают. Зайдите в мечеть, послушайте, о чем нараспев говорит мулла. Каждую суру заканчивает проклятьем в адрес неверных, то есть русских. Уже детям втолковывают: Россия — вечный враг Турции. И болгарских детей тому же учат. А вам улыбаются.

Брата-болгарина можно было понять.

— Константин Николаевич, вы меня заставляете выдать вам служебную тайну. Я имею поручение своего правительства встретиться с султаном Абдул-Азизом и от имени канцлера вручить ему каталог уточненных карт.

О том, что в Константинополе капитану Артамонову предстоит встреча с султаном Оттоманской империи, был осведомлен только командующий Одесским военным округом. Он создавал благоприятные условия для экспедиции.

В Варне задолго до прибытия парохода «Стефан» знал начальник гарнизона, что плывущий на «Стефане» русский капитан, наделенный дипломатическими полномочиями, получил приглашение в столицу Оттоманской империи. Там его примут высшие особы двора. Офицеры гарнизона, узнав такую новость, недоумевали: капитану — и такая честь!

Отплыл Николай Дмитриевич на военном корабле. Это был малый монитор — броненосная канонерская лодка «Муни-Зафр» с двумя орудиями на носу. Потом она будет входить в Дунайскую военную флотилию, но уже с четырьмя орудиями, и наделает много неприятностей нашим понтонерам.

Отшвартовались в полдень. По словам капитана, неплохо говорившего по-русски (в плену побывал), в Константинополь придут в полночь.

— Днем при выходе из Босфора город покажется вам сказкой «Из тысячи и одной ночи». Одних минаретов там больше, чем на небе звезд, — бахвалился командир канонерской лодки. Он стоял босиком на железной раскаленной палубе, показывая свою выносливость.

Босиком ходили по палубе и матросы. От лучей палящего солнца их головы спасали красные косынки. Палубу ежечасно окатывали забортной водой, но в трюмах и в машинном отделении жара стояла адская.

На корабле был единственный пассажир, и он держал фасон. Русский капитан был при полной парадной форме. Сапоги не снимешь — не положено. Единственно, что себе позволил, — расстегнул тужурку. Горячий ветер притронулся к мокрой, хоть выжми, нательной рубахе.

«Эх, сюда бы прохладные волны Невы! Окунуться бы!» — мечтательно подумал Николай Дмитриевич. Будет что рассказывать Евгении Михайловне.

На палубе под брезентовым тентом командир корабля угощал гостя из России красным, как матросские косынки, арбузом. Казалось, что арбуз пахнет матросским потом. На удивление пассажира арбуз был холодным.

— Как вам удается охлаждать? Даже за бортом градусов тридцать, — спросил гость. — Это в крепости можно добыть студеную воду.

— И кораблю это крепость, — улыбчиво произнес турок, но на вопрос почетного пассажира так и не ответил.

В Константинополь прибыли уже при солнце. Над городом висела прозрачная дымка. С минаретов доносились вопли, похожие на вой голодного зверя.

Было время утреннего намаза.

Константинополь. 1869. 7 июля

Из окон российского посольства хорошо виден пролив. Ближе к полудню заметно тянул южный ветер. Он из Африки нес палящий зной, дул в паруса многочисленных кораблей, резво гнал их в Черное море. Зыбь покрывала все водное пространство. В лучах полуденного солнца пролив напоминал собой чешую огромной рыбины.

Здесь, в столице Оттоманской империи, все было рядом, по соседству. Греция, чей поэтический язык Николай Дмитриевич изучал в Александровском Сиротском московском корпусе, откуда вышел поручиком. За Грецией опять море, но уже Средиземное. А там и Египет с его древними пирамидами. Древнеегипетские жрецы были искусными геодезистами, с ювелирной точностью составили план местности. А ведь у них, по заверениям археологов, не было приборов, той же буссоли, без которой не обходится ни одна съемка.

А может, они и были, эти особые приборы, да не дождались нас, превратились в тлен?

А за Египтом — Палестина, родина христианства. Вот где работы археологам и геодезистам! Если вчитаться в Библию, отбросить все сверхъестественное, то, пользуясь текстом, как путеводителем, можно привязать к местности исчезнувшие города, те же Содом и Гоморру.

Крестоносцы пытались составить топографическую карту Ближнего Востока, но потеряли ориентиры по сторонам света. Река Нил у них несла свои воды не строго на север, а чуть ли не на восток.

Что крестоносцы! Турки на Балканах реку Вить с ее притоком Топольницей нанесли на карты как текущую на север. Пришлось исправлять турецких топографов. Геодезисты капитана Артамонова в прошлой экспедиции составили новую карту. На этой карте река Вить сменила направление. Теперь она течет на юг. Как в природе.

Николай Дмитриевич смотрел на пролив, а мыслями уносился в древние страны. И сам собой возник вопрос: а не памятники ли древности натолкнули арабов применить десятичную систему расчетов?

Этой системой они пользовались, продвигаясь на запад, покоряя североафриканские народы. Расстояние измеряли дневными переходами. Один такой переход — и позади десять верст пути.

О, эврика! А что, если войскам предложить карту в масштабе один к десяти — в одном сантиметре десять верст. Для Балканского театра военных действий это будет, пожалуй, идеальный вариант. Пользуясь арабской (десятичной) системой, легко в походе вести расчеты.

Карта-десятиверстка! Любой офицер, даже унтер, глядя на десятиверстку, легко сориентируется на местности.

Мысль прервал человек в белом костюме. Он вышел из глубины полутемного зала, направился к окну, у которого стоял капитан. Это был посол. С ним Николай Дмитриевич познакомился утром, сразу же по прибытии в посольство.

— Дарданеллами любуетесь?

— Красивый пролив.

— Раньше здесь не бывали?

— Нет.

— Побываете.

Посол не стал высказывать предположение, как и при каких условиях офицеру Артамонову здесь доведется побывать еще. Но намек был прозрачный. После Крымской войны российское офицерство, как и большинство генералов, мечтали победно войти в Константинополь. Проливы Босфор и Дарданеллы будут российскими! Это южное окно в Европу.

У окна с видом на Босфор завязалась беседа. Посол поинтересовался, как называется труд, который капитан Артамонов преподнесет Порте.

Николай Дмитриевич назвал:

— «Каталог астрономических пунктов Балканского полуострова». Вычисления мы передали раньше.

— Насколько мне известно, это за них турецкий султан вам пожаловал орден?

— Именно за вычисления. Государь император разрешил принять и носить.

— Орден при вас?

— Да, при мне.

— Орден наденьте, когда поедем на прием. Среди дипломатов это вызовет фурор. — Посол улыбнулся. Старческие морщины покрыли все его лицо. — Пусть англичане позавидуют. И позлятся. Они отказались выполнить работу, с которой вы блестяще справились.

— Один я не смог бы. Трудилась вся экспедиция, — уточнил Николай Дмитриевич.

— И теперь усердно потрудитесь.

— В этот раз нам поставили более сложную задачу.

— Будем надеяться, вы справитесь?

— Постараемся. — И скупо улыбнулся. — Чтоб вся армия увидела проливы.

— О, это уже речь! — восторженно отозвался посол.

Ближе к вечеру подали карету, и капитан Артамонов, надев турецкий орден, вместе с послом убыли в летний дворец султана.

Варна. 1869. 7 июля

Как и предполагал Константин Фаврикодоров, начальник гарнизона крепости Варна, в прошлом капитан броненосного корвета «Хивзи-Рахман», переведенный на сухопутную службу за издевательства над матросами, отказался русской экспедиции предоставить место для постоя.

— О вашей задержке я не был предупрежден, — ответил он капитану Артамонову. — Место ищите сами. Варна большая.

Константин перевел слова списанного на берег турецкого офицера.

— Так что ищите, Константин Николаевич. Если хозяин потребует деньги наперед, Хоменко выдаст половину.

На выходе из канцелярии турецкий солдат, стоявший на часах, шепнул Фаврикодорову:

— Наш паша принимает подарки деньгами.

Но было уже поздно. Не возвращаться же, чтоб вручить взятку звонкой монетой?

После убытия начальника экспедиции в Константинополь Константин где-то раздобыл довольно потрепанную феску — в таких головных уборах без козырька обычно щеголяют отставные солдаты — и отправился в город на поиски жилья.

Зная, что за ним могут следить, он не сразу направился к своим друзьям-болгарам. Посетил несколько постоялых дворов. Хозяева везде расхваливали свои заведения, клялись Аллахом, что только у них самый лучший «хан», то есть жилье и корчма одновременно, что только у них можно выкурить травку и улететь в рай хоть на всю ночь, были бы у вас деньги.

Друзья-земляки проживали по старому адресу. Увидев Костю в солдатской феске, сначала смутились — никак сражался в Крыму, резал русских братьев, но гость их успокоил: да, он воевал, защищал Севастополь вместе с русскими братьями.

— А как тут оказался?

— В экспедиции. Начальником у меня русский офицер. Идем в наши края — на Балканы. Будем рисовать карту.

— И по ней придет дед Иван? — хором спросили друзья.

— Обязательно придет.

— Скажи, Костя, чем мы вам можем помочь? Для русских братьев все сделаем.

— Сейчас нам нужна крыша над головой.

— Много вас?

— Девять.

— Тогда располагайтесь здесь.

— Только не в вашем доме. На днях мы уедем, а вас потащат на допрос.

— И то верно, — согласились друзья.

Жилье подыскали в соседнем доме. По соседству — базар, пропахший золотистыми дынями. В это время в Одессе на Привозе появились только первые арбузы.

Но унтер Семиволос, хранитель экспедиционной казны, на просьбы солдат побаловаться «турецкими сладостями», как всякий прижимистый украинец, делал суровое лицо:

— Их благородие такого приказу не давалы.

Выручили земляки Фаврикодорова. Они узнали, что на постой расположились русские, и в дом понесли яблоки, перец, арбузы. Унтер Семиволос великодушно разрешил принимать гостинцы, благо от этого казна не страдала.

Константин каждый день посещал порт, встречал каждый корабль, приходивший из Константинополя, высматривал своего капитана.

На четвертые сутки капитан Артамонов вернулся в Варну. Не без гордости похвалился, что его принял сам турецкий султан. Солдаты верили и не верили. Сошлись на том, что чудеса бывают. Иначе как тогда можно было объяснить, что на корабле таможенники не обыскивали багаж, только убедились, что в экспедиции два экземпляра оружия системы Бердан. Но записали номера. Видимо, на всякий случай. А вот относительно патронов не стали мелочиться: не соизволили посчитать. В Турции все рынки были завалены патронами к бердану. Соединенные Штаты Америки бойко торговали оружием и припасами к ним на всем Ближнем Востоке.

А такая торговля, как известно, — это предвестник войны. Не только знать, но и рядовые турки чувствовали: султан будет воевать. С кем? Догадаться было нетрудно. Достаточно посетить мечеть. Муллы уже давно включились в подготовку населения для борьбы с неверными. У неверных никакого почтения к Аллаху. Придут они из-за Дуная, разрушат мечети, мужчинам ятаганами снимут головы, а женщин уведут в рабство.

По совету Николая Дмитриевича Константин посетил главную варненскую мечеть, смиренно, как правоверный мусульманин, отсидел вечерний намаз, наслушался речей. Молодой мулла после пения очередной суры объявил:

— Справедливый и мудрый Фауд-паша, тень Солнценосного, велел каждому двору к сентябрю заготовить мешок сухарей из нового урожая. Да поможет вам воля Аллаха!

Объявление прозвучало диссонансом к Корану, но никто не удивился. Подобные распоряжения визирь султана Фауд-паша отдавал не первый год. Сухари заготовляют и складируют в крепости. На случай войны.

«Справедливый» и «мудрый» Фауд-паша обязал болгар шить одежду и обувь для армии султана.

Выслушивая впечатления от посещения мечети, капитан Артамонов поинтересовался, как много для армии заготовлено продовольствия, одежды и обуви в варненском округе.

— От кого можно получить такие сведения?

— От тех, кто служит у мутесарифа.

— У начальника уезда?

— Да. Но у начальника крепости учет более точный. У него не то, что на бумаге, а то, что в хранилище.

— Болгары там служат?

— Не знаю. Надо уточнить у моих друзей. Завтра праздник святого Ильи. Турки его не отмечают, это христианский праздник. Приглашают всю экспедицию.

— Пойдете вы один, но уже без фески. Завтра вы — болгарин христианской веры. Вы понимаете, для чего это?

— Чтоб не бросалась в глаза моя турецкая внешность.

— Не только. Вы — из России. Кому-то это нравится, а кому и нет. Есть среди болгар турецкие лазутчики?

— Есть. Встречал в Одессе. Он у Когана служит конюхом.

— И Когану известно, кто он?

— Думаю, что да.

— И вы об этом не доложили жандарму?

— Откуда я знаю, что жандарм не подкуплен тем же Коганом? У Рувима Когана есть компаньоны, Аарон Горвиц и Моисей Грегер, они торгуют пшеницей. Часто бывают в Турции. Однажды нашего конюха я видел в их компании. В Одессе, если надоело человеку жить, он обращается к жандармам, указывает на подозреваемого в шпионаже. И человек исчезает.

Одесские наблюдения Фаврикодорова давали основание предполагать, что со временем из бывшего волонтера, защитника Севастополя, выйдет толковый лазутчик. Он умел наблюдать, смотреть и видеть, чего не видели другие. Но для настоящего лазутчика этого далеко не достаточно. Главное качество, по которому происходит отбор в рисковую службу, это несомненная преданность Отечеству.

Отечество бывшего волонтера отняла Порта. Вернуть могла только Россия. Вся надежда, как говорили болгары, на деда Ивана. Верность деду Ивану и была тем главным качеством, которым обладал Константин Фаврикодоров.

Исподволь, незаметно для других глаз Николай Дмитриевич, пройдя основательный курс обучения в Академии Генерального штаба, преподавал азы разведслужбы человеку, для которого смысл жизни был в освобождении Болгарии от турецкого рабства.

Это были высокие слова, и он их почти никогда не произносил вслух. В Варне — произнес, но только однажды и одному человеку из числа своих старых, многократно проверенных на преданность Отечеству. Этого человека с ведома начальника экспедиции он оставлял как свои глаза и уши. Это был молодой, но смелый и опытный рыбак, умевший не только брать у крымских берегов ставриду, но и промышлявший контрабандой табака.

Начальнику экспедиции он назвал имя и фамилию своего будущего помощника: Атанас Кралев.

На празднике Ильи он встретился с Кралевым. И пока друзья пили выдержанное в липовых бочках вино и под музыку волынки исполняли старинные болгарские танцы, Константин и Атанас уединились в каморке, пригубливали вино, закусывали брынзой. Константин объяснял, что нужно будет сообщать деду Ивану, когда из-за Дуная с паролем придет к нему человек.

Вечером следующего дня, расплатившись с гостеприимным хозяином постоялого двора, с кряжистым седобородым греком, геодезическая экспедиция покинула Варну.

Гостеприимный грек помог экспедиции купить у цыган две пары лошадей и две добротные фуры с пологом из бычьей кожи. Теперь в случае непогоды было где укрыться от дождя и уберечь от влаги чертежную бумагу.

Покупкой Николай Дмитриевич остался доволен, хотя унтер Семиволос, знаток гужевого транспорта, не проявил восторга: за такие деньги — десять золотых рублей — можно было приобрести лошадей покрепче.

И цыган, продавший лошадей и фуры, тоже, видимо, не прогадал. Подбросил на ладони золотую монету, хотел попробовать на зуб, но, увидев на монете двуглавого российского орла, радушно улыбнулся: золото — настоящее.

Шумла. 1869. 20 июля

В десяти верстах от Варны экспедицию нагнала ночь. Лошади не были уставшие, резво бежали по пыльной грунтовой дороге. Слева и справа тянулись виноградники.

— Присматривайте место ночлега, — распорядился начальник экспедиции.

— Но не в роще и не близко от дороги, — уточнил проводник. — По всей вероятности, сегодня нас будут грабить.

— Этого еще не хватало! — усмехнулся капитан. — Мы ровным счетом ничего не сделали. Это в конце работы, когда уточним карты. Будет для турецкого Генштаба добыча.

— Грабить нас будут не турки.

— А кто?

— Цыгане. Не случайно продавец лошадей подбрасывал на ладони золотую монету. Это сигнал, что нас можно грабить. И уже где-то у дороги шайка затаилась.

— И когда же будут грабить? В котором часу? — спросил с ухмылкой стрелок из Аккермана солдат Фоменко. Чтоб его не путали с его напарником, солдатом Хоменко, товарищи называли его только по имени.

— Микола, бердан твой заряжен?

— Всегда.

— Вот и держи его при себе. А грабят обычно перед утром, когда глаза уже ничего не видят.

Место для ночлега выбрали у подошвы холма. Если смотреть снизу вверх, на фоне темного звездного неба хорошо виден каждый предмет.

С фуры достали котел. Разожгли костер. Хоменко сварил кулеш, заправил его бараньим жиром. Поужинали. Стреноженные лошади паслись рядом.

Ночлег устроили под фурами и в фурах. Всю ночь бодрствовали только стрелки. Фаврикодоров настроил их на смертельную схватку с грабителями. Но, вопреки ожиданию, ночь прошла спокойно. Чувствовалось близкое дыхание моря. Бриз напоминал о себе бодрящей свежестью.

Перед самым восходом солнца на Рущук проследовал пассажирский поезд. У стен этой придунайской крепости обязательно нужно будет побывать. Крепость не рядовая. Крепостные орудия на добрых пять верст достают румынский берег. Геодезистам предстоит уточнить план местности. Но не сейчас.

На инструктаже профессор Обручев предупредил:

— Своими действиями вы туркам не показывайте, что вас особо интересует правый берег Дуная с его крепостями Никополем и Рущуком.

Наставления капитан помнил, как и все, что предстояло делать. А пока геодезисты производили съемку местностей, прилегающих к городу Шумла.

На старых французских картах обозначена одна дорога на север — из Варны в Рущук. Реально их было две, если не считать железной. В предвидении боевых действий, как значилось в плане Генштаба, для перевозки войск и снаряжения железная дорога будет главной. Предстояло уточнить ее пропускную способность и качество железнодорожного полотна.

С этой целью в Шумлу, оседлав лошадей, отправился сам начальник экспедиции. Его сопровождали проводник Фаврикодоров и стрелок Хоменко. В обязанности стрелка входила охрана капитана и посещение местного рынка для закупки продовольствия.

Как известно, рынки в любой стране являются важным источником информации. По купле и продаже товаров, их стоимости, по спросу и предложению, можно судить, чем живет город, что представляет собой местный гарнизон, каково отношение населения к армии. Но, прежде всего, нужно знать язык, на котором говорят горожане, уметь тактично спрашивать и слушать.

В этом деле Константин Фаврикодоров держал первенство. Офицер Генштаба лишь подсказывал, о чем желательно спросить и с теплотой во взоре выслушать ответ.

Втроем они посетили вокзал. Пока Хоменко поил у водоразборной колонки лошадей, Николай Дмитриевич в сопровождении проводника-переводчика отправился к начальнику станции. К сожалению, на вокзале его не оказалось. Он еще ночью выехал в Разград, увез бригаду ремонтных рабочих. Дежурный по станции, в европейской казенной фуражке с красным околышем, увидя перед собой иностранца в полевой форме без знаков отличия, принял его за инженера-француза, почтительно извинился, мешая турецкие, немецкие и французские слова.

— Блиц купп, — и тут же дополнил свою скудную европейскую речь местной скороговоркой.

Константин перевел:

— Молния ударила в дамбу. Дамба рухнула, и вода размыла железнодорожное полотно.

— И как часто бьет молния и размывает железнодорожное полотно? — через переводчика спросил капитан.

— Как часто бывает ливень, — был ответ. — Насыпь свежая, из прибрежного ракушечника.

В свою очередь спросил иностранца дежурный по вокзалу:

— Что передать начальнику станции? К ночи он вернется. Авария недалеко отсюда, в двадцати километрах.

Иностранца интересовало, как скоро дойдет из Варны чертежная доска, если заказать ее по телеграфу.

Оказывается, все дело в оплате. Как только магазин получает деньги заказчика, сразу же отправляет покупку по указанному адресу.

По пути в поле, где стояли фуры, и геодезисты под командой унтера Семиволоса работали буссолью, аккуратно занося на карты новые ориентиры, Константин Фаврикодоров спросил:

— Николай Дмитриевич, стоило ли в такую жару делать вылазку в город? На базаре одни фрукты, нет даже любимой вами брынзы. К тому же не застали начальника станции.

— Зато мы многое узнали. Вы, например, узнали, куда исчезла брынза.

— Мутесариф запретил. Консервируют сыры.

— На продажу?

— Для армии.

— А что говорят жители?

— Раньше не консервировали.

— Значит, раньше не было надобности. А здесь, на станции, мы узнали, что насыпь ненадежная. А в двадцати километрах северней Шумлы есть крупный водоем. Воды его могут разрушить железнодорожное полотно. И тогда в крепость Рущук не пойдут поезда из Варны. Водоем нужно будет нанести на топографическую карту. На французской карте его нет.

Ехали седло в седло. Хоменко немного приотстал. Он, как и полагается страже, смотрел по сторонам. Ведь и при свете дня могут наброситься грабители.

Некоторое время ехали молча. Кони под знойным солнцем шли беспокойно, мотали гривами, отбиваясь от таких же злых, как и в России, оводов.

— Карты, которые вы рисуете, как скоро будут нужны деду Ивану? — спросил Фаврикодоров.

— Как прикажет его императорское величество.

Болгарин вздохнул:

— Быстрее бы.

Его мысли были в Габрово. Там он оставил сына, престарелых родителей. И где-то у мудира, этого отставного башибузука, жена. Константин ее по-прежнему любил. Как и сына. И родителей.

Догадывался Николай Дмитриевич: его проводник и помощник жил ожиданием встречи, но не такой, не тайной, скрытой от глаз турецких ищеек.

Он жил мечтой, что в Болгарию придет из России дед Иван в облике русского солдата, и от мудира останется разве что придорожная пыль. Он обнимет родных ему людей. Будет солнце над Болгарией, как и над Россией, — одно. Порта навсегда уберется в Азию.

Осман-Базар. 1869. 21 июля

Привязав к местности три параллельные дороги, ведущие в Рущук, экспедиция поменяла направление.

— Куда следуем? По Балканам строго на запад, — Николай Дмитриевич показал рукой в сторону холмов, покрытых сизой утренней дымкой.

Солнце уже взошло, но еще не обжигало. По узкой проселочной дороге отдохнувшие лошади бежали резво. За ночь отдохнули и геодезисты. Отдыхали после ночного дежурства только стрелки Хоменко и Фоменко. Предупреждение о вероятном грабеже теряло свою остроту. Несколько ночей подряд ничего серьезного не случилось. Лошадей никто не угнал, и у хранителя казны унтера Семиволоса целым оставался мешочек с золотыми монетами.

Еще в Санкт-Петербурге, выдавая золото на нужды экспедиции, казначей Генштаба фельдфебель Шульц предупредил капитана Артамонова:

— Ваше благородие, экспедиционные деньги лучше держать при себе. Сон будет крепче.

— Я чутко сплю, — ответил капитан.

— Дело ваше. Вам потом отчитываться.

Уже тогда Николай Дмитриевич определил, кто будет хранителем экспедиционной казны. Свой выбор остановил на унтере Балабанове. В первых экспедициях сначала в Оренбургскую степь, а затем в низовья Дуная он, старший по возрасту и наиболее опытный в службе, был заместителем и по совместительству стал хранителем казны. Но в Одессе, в ожидании своего начальника, с ним что-то произошло. Исчез среди бела дня. Все, кто его знал, склонялись к одному предположению: уплыл. Но куда? Если строго на юг, значит, в Турцию. А если на запад, к устью Дуная? Там у него осталась любовь, дочка контрабандиста… Так куда же?

Предположение предположением, но человеку верили: присягу, данную царю и Отечеству, он не нарушит. Его могли каким-то образом выманить на берег и насильно увезти за море. Опять же напрашивался вопрос: для чего? Ответить мог только он сам. Если, конечно, он жив.

Были случаи в Кавказской армии: черкесы выкрадывали русских офицеров и тайными тропами перевозили в Турцию. Пленников покупал турецкий Генштаб. Но все это делалось по заказу англичан. Тогда еще в русской армии не было моды продавать неприятелю военные секреты. Это считалось самым гнусным преступлением, и на него не решались ни офицеры, ни тем более генералы. Вот воровать… Какой в России мало-мальски алчный чиновник не ворует? Воровали всегда, чем выше должность, тем больше брали. Самым обворованным оказывался русский солдат.

Все это прекрасно знал капитан Артамонов и тем не менее казну доверил унтер-офицеру.

С полудня в тени ореховой рощи, переждав изнуряющий зной, начали геодезические работы. Съемки производили на местности в окрестностях селения Осман-Базар.

На виноградниках работали крестьяне, в большинстве своем пожилые женщины, снимали ранний сорт винограда. Невдалеке стояла подвода, запряженная осликом. Ослик, ко всему безучастный, стоя дремал, не обращая внимания на незнакомых ему людей.

Незнакомцев сразу же заметили крестьянки. Подошли, с поклоном поздоровались. Константин заговорил с ними по-болгарски.

— Это — русские. От деда Ивана.

— Братушки! — воскликнули женщины и наперебой стали спрашивать, когда их освободят.

— Всех мужчин забрали на земляные работы. Всеми командует иностранец, мсье высокого роста.

Из расспросов выяснилось, что на северной окраине Осман-Базара возводится укрепление, много камня везут из Тырново.

Тырново на французских картах помечено как населенный пункт, в котором до тысячи жителей. На самом же деле их было в десять раз больше. Есть гарнизон. В гарнизоне примерно четыре табора низама (по-русски — батальонов).

Жаловались женщины:

— Больно свирепствуют черкесы. Говорят, они с Кавказа. На Кавказе воюют против русских.

— А разве зейбеки не свирепствуют?

— И башибузуки не лучше.

— Все они хороши.

Не сразу заметили, как над виноградниками появилась красная феска. Женщины бросились к своим корзинам, продолжили наполнять их янтарными гроздьями. Из-за кустов показался верховой на пегой лошади, в его руках засвистела нагайка.

— Стой! — гневный окрик Фаврикодорова остановил истязателя. — Ты же болгарин! Или ты янычар?

— Я — управляющий, — ответил человек, не слезая с лошади. — Хозяин нанял их трудиться. А вы кто? Чем занимаетесь?

— Мы выполняем задание его сиятельства Абдул-Азиза, — ответил по-турецки Николай Дмитриевич.

Упоминание имени султана произвело на управляющего ошеломляющее впечатление. Он круто повернул свою тонконогую лошадь, умчался в направлении Осман-Базара.

— Будет хозяину докладывать, — предположил Фаврикодоров. — В Болгарии почти все пахотные земли принадлежат туркам. В большинстве своем отставным военным. По окончании службы здесь они выбирают себе наложницу, обычно болгарскую девушку, и жена-турчанка учит ее обслуживать повелителя.

Напрасно ждали хозяина виноградной плантации, он так и не появился.

Зато ночью, уже перед самым утром, когда упала роса, обильно покрыв шатер, в винограднике мелькнули тени.

Хоменко, дежуривший у костра, приглушенно вскрикнул, успел заслониться берданом, но кляп в мгновение ока оказался у него во рту. Карабин он держал на коленях, а указательный палец правой руки на спусковом крючке. Грохнул выстрел. Пасшиеся поблизости лошади от испуга заржали.

Спиной к фуре в ее тени стоял напарник Микола Фоменко. После нескольких спокойных ночей он немного расслабился, любовался полетом летучих мышей. Прозевал момент, когда двое приблизились к часовому и, заметив, что тот у потухающего костра то ли спит, то ли дремлет, бросились на него. Сверкнул нож. От верной смерти его спас напарник.

Тот, почти не целясь, выстрелил в налетчика. Пуля попала в голову. Второй налетчик бросился бежать, но споткнулся о ящик с провизией. На него навалился выскочивший из-под фуры геодезист Чикутин, прижал к земле своей восьмипудовой массой.

Зашелестел виноградник, послышались голоса. Николай Дмитриевич спал крепко, но проснулся мгновенно, выхватил из-под седла, служившего подушкой, дарственный наган. Несколько выстрелов сделал по винограднику. Стрелял на голоса.

Он впервые пожалел, что не настоял вооружить хотя бы револьверами всех участников экспедиции. В считанные секунды люди были вооружены кто чем. Даже кто-то схватил кухонный нож.

— Занять круговую оборону! Стрелять только по нападающим!

Начальник экспедиции отдавал команды негромко, но его голос наверняка был слышен и в винограднике.

Наступила пауза. Медленно потекло время. В винограднике слышалось шевеление, но оттуда никто не показывался. На востоке над холмами посветлело. Близился рассвет.

Уже никто не спал. Было не до сна. Когда стало светло, но солнце еще не всходило, Константин Фаврикодоров всмотрелся в черты лица пленника, схваченного Чикутиным. Обратился к начальнику экспедиции:

— Это не цыган. При торге он стоял в стороне. С ним еще были трое или четверо. Судя по говору, черкесы. Их интересует все: и лошади, и оружие, и, конечно же, деньги. Свою наживу цыгане уступают черкесам. Видимо, и нас они уступили им.

От пойманного ничего не добились. Он жестами показывал, что по-болгарски не понимает. По-турецки Фаврикодоров его не спрашивал. Так велел начальник экспедиции.

При свете солнца, еще здесь не появились рабочие, приехал на двуколке хозяин виноградника, грузный турок с заплывшими от жира глазами.

— Я знаю, вы — русские, — сказал он по-болгарски. — Я служил секретарем у господина ферика. По-вашему это генерал-лейтенант. Мне доложили, вы выполняете задание солценосного. Составляете топографические карты.

Он хвалил русских топографов, русских офицеров, знающих толк в военном деле. Закончил речь как официальное лицо:

— Я приношу извинение за ночное происшествие. Чтоб вас больше не беспокоили, я сдам бандита начальнику уезда. Бандита отправят в Родопы, на каторгу.

— Тогда захватите с собой и мертвого, — предложил начальник экспедиции.

Бывший секретарь ферика охотно согласился. Сказал, что мертвого увезут в крепость и там установят, в какую банду грабителей он входил.

В отдалении стоял запряженный в телегу ослик. К телеге, не делая передышки, чуть ли не бегом подходили женщины, ставили на телегу тяжелые корзины с виноградом, но ни одна работница не подошла, как вчера, к русским. Боялись вызвать гнев хозяина.

Окрестности Осман-Базара запомнились ночным происшествием. По пути в Тырново, где предстояло выполнить довольно большой объем работ, а значит, задержаться на несколько дней, Николай Дмитриевич размышлял по поводу происшествия.

Он задавал себе вопрос: что это было? Грабеж? Хотели отнять золото? Но малочисленной бандой нападать на людей военных довольно рискованно. Бандиты наверняка знали, что экспедиция располагает оружием. А что, если это провокация? Кто-то поставил перед собой цель убрать русских из Европейской Турции? Но ведь турецкий Генштаб заинтересован в получении точных карт придунайских территорий. Выполнить эту работу французы отказались, сослались на дефицит специалистов по геодезии и картографии. В настоящее время французов интересует Конго с его огромными запасами полезных ископаемых, в том числе платины и золота. Интересует Индокитай, где растет пробковое дерево — важное сырье для пищевой промышленности. Французы правы, для геодезиста везде работы непочатый край.

На Балканы Англия прислала инженеров-фортификаторов. Они реконструируют приморские крепости, ту же Варну. Для них проще купить у той же Турции новые топографические карты, чем съемки делать самим. Конечно, это будет стоить немалых денег. Но Великобритания — богатейшая держава мира. Она может купить не только новые топографические карты, но и сами страны с их королями и султанами.

На горизонте под сенью высоких платанов показалось Тырново.

Смысл ночного происшествия Николай Дмитриевич так и не разгадал. Он был доволен тем, что люди целы, никто не пострадал. Правда, немного помяли стоявшего на часах солдата Фоменко.

До начальника экспедиции только сейчас дошло, что ударом кинжала в спину его легко могли зарезать у костра, но не зарезали. Видимо, бандитам он потребовался живым. Зачем?

Догадка пришла неожиданно. Если злоумышленники выкрали унтера Балабанова, то могли выкрасть и солдата.

Но вот загадка: Балабанова выкрали в Одессе, если его выкрали, а солдата Фоменко пытались выкрасть в Европейской Турции. Не верилось, что просто идет охота на людей, как и сто, и тысячу лет назад, как будет вестись еще не одно столетие, пока не будут уничтожены люди, для которых грабеж и нажива — их кровное ремесло.

Тырново. 1869. 25 июля

Целый день не случайно парило. С северо-запада надвигалась грозовая туча, закрыла собой солнце. Сверкнула молния, потом еще и еще. От раскатов грома вздрогнули тянувшиеся над проселком виноградники. Город потонул во мгле.

Крученый вихрь пробежал по дороге, поднял чуть ли не до неба придорожную пыль. Мощный ливень не заставил себя долго ждать. Небо, казалось, прорвало. Вода хлынула на виноградники, на кибитки.

Обе цыганские кибитки вместили всех. Но напор дождя был такой силы, что оказалось невозможным надежно спасти картографическую бумагу.

«Пропал недельный труд», — с горечью подумал Николай Дмитриевич. И когда ливень немного утих, приказал продолжить путь.

— Гостиница в Тырново есть? — спросил он Фаврикодорова.

— Раньше не было, — ответил Константин. — Последний раз я здесь был, когда бежал от габровских ищеек. Отсюда мой родственник, по-вашему тесть, тайно увозил меня в Систово. Там я ночью, примерно в такую же погоду, переплывал Дунай.

— Родственник жив?

— Не знаю.

— Желательно с ним бы встретиться.

— Встречусь. Если он жив.

У Николая Дмитриевича была мысль: с таким местным жителем, если он патриот Болгарии, хорошо бы завести знакомство, в будущем мог бы приютить нашего лазутчика. Не будет он в незнакомом городе спрашивать, есть ли в этом населенном пункте хан, то есть заезжий двор.

В Тырново, в эту древнюю столицу Болгарии, попали уже в сумерки. На Стамбульской улице первый встретившийся горожанин — это был босоногий мальчишка лет двенадцати — показал на высокий каменный дом с широкой, во всю стену, верандой:

— Вы ищете хан? Вот он. Но вы лучше туда не ходите. Все комнаты заняли инженеры.

— Турецкие?

— Не.

— Французы?

— Не, — отвечал односложно, как дети заставляют взрослых отгадывать загадки.

— А кто же?

— Ну, которые, как турки, бьют нас палками.

— Понятно, англичане.

— Да-да! В хане и лошадей негде ставить. А сено может вам продать мой отец. Сейчас я узнаю.

— Тебя-то как звать?

— Георгий.

— А фамилия?

— Денков.

— Ну, беги, Георгий Денков.

И мальчишка убежал.

Постоялый двор действительно был забит иностранцами. В нескольких верстах от Тырново они руководили работами по восстановлению крепости, которая была до основания разрушена лет тридцать назад. На западной окраине города возводилось укрепление. Зачем оно туркам, могли ответить английские инженеры.

В ходе уточнения топографических карт экспедиция посещала уже третий город, и везде на его подступах велись инженерные работы.

Да, топографические карты, отпечатанные в Париже, нуждались в основательной переработке. Когда русские войска опять подойдут к Дунаю — а это после Крымской войны, в чем был убежден капитан Артамонов, обязательно произойдет, — потребуются не только в штабах, но и в батальонах и батареях карты со всеми изменениями на местности. Прежде чем пойдет пехота и кавалерия, артиллерия должна будет поработать там, где сейчас усердствуют англичане.

Николай Дмитриевич размышлял, имея опыт офицера Генерального штаба. Не случайно его из числа многих претендентов отобрал для выполнения особой миссии профессор Обручев.

Николай Николаевич Обручев представил капитана Артамонова военному министру генерал-фельдмаршалу Милютину.

— Этот офицер, — сказал профессор, — наиболее подходит для работы в Турции. У него, как я уже не однажды убеждался, острый глаз и гибкий ум, склонный к анализу явлений.

Профессор Обручев выразил свою мысль в манере римских ораторов, того же Цицерона. Военный министр, сам будучи профессором Академии Генерального штаба, его прекрасно понял.

Дмитрий Алексеевич Милютин и Николай Николаевич Обручев, старые друзья и единомышленники, оскорбленные поражением России в Крымской войне, когда Англия и Франция заставили Россию подписать унизительный мир, готовили реванш — во что бы то ни стало взять Константинополь, утвердиться на берегах жизненно важного для нашего Отечества выхода в Средиземное море.

Их стремление, зная мнение обоих, горячо разделял капитан Артамонов. Для него даже само слово «Стамбул» вызывало брезгливую мину. Каждому славянину известно, что Константинополь веками питал славянскую цивилизацию идеями добра и справедливости. Поэтому в русской офицерской среде все настойчивей раздавались призывы: «Даешь Константинополь!»

Как-то раз Николай Дмитриевич, будучи с невестой в офицерском собрании, от нее услышал: «Коля, ведь в Турции избегают произносить слово „Константинополь“, как будто его нет». — «Зато он есть в сердце каждого русского офицера», — ответил капитан, как отвечал бы на экзамене по офицерской этике.

Евгении Михайловне ответ понравился. Она тоже была патриоткой-славянофилкой. Рассказала отцу, что ответил ей жених, и Михаил Игнатьевич Пчельников, этот чиновник высокого ранга, верный идеям объединения славян, сказал: «Я твердо верю, Николай войдет в Константинополь победителем».

Вспомнив этот эпизод, Николай Дмитриевич невольно усмехнулся: до поверженной столицы Оттоманской империи еще так далеко, а ночлег в Тырново надо было искать сейчас.

Не сразу, но ночлег нашелся. Мальчишка, который побежал к отцу спрашивать, продаст ли он сено, оказал добрую услугу.

Для верности, чтоб отец мальчика согласился продать сено, Константин Фаврикодоров шепнул: «Запомни, Георгий, эти дяди от деда Ивана».

— Русские? — обрадовался мальчишка. — Русским мой отец обязательно продаст.

Отец Георгия сделал больше. Он не только почти задаром отпустил сено, но и предложил ночлег для всей экспедиции, а для лошадей — уютную конюшню. Во двор загнали кибитки.

— За имущество не беспокойтесь. На ночь я спускаю псов, — заверил гостеприимный хозяин. Внешне он мало был похож на болгарина: светло-русый, голубоглазый. В нем четко проглядывало что-то восточно славянское.

Хозяйка, средних лет миловидная шатенка, приготовила ужин: кукурузную кашу на сливочном масле. Насквозь промокшие геодезисты ели обжигающе горячую кашу, хвалили хозяйку:

— Такой мы и дома не едали.

Знаток кулинарии Хоменко показал свою осведомленность:

— У нас в Приднестровье эта каша называется мамалыгой.

Хозяин с гордостью ответил:

— Мой дедушка родом из Приднестровья. Попал к туркам в плен. Перевозил через Дунай суворовских лазутчиков. Лазутчики попали на засаду, с ними был мой дедушка-лодочник. Русские отбивались до последнего вздоха. Там и легли под турецкими ятаганами. Вместо плена русские предпочли смерть. Царство им небесное.

Хозяин перекрестился, как в России крестятся православные — тремя перстами.

— А как же ваш дедушка в живых остался? — заинтересованный рассказом, спросил Чикутин.

— Дедушку схватили. Тогда ему было, как сейчас Георгию, — показал на сына. — Дедушку продали в Грецию. Купец из Габрово, болгарин, выкупил его, взял на воспитание.

Константин, тоже взволнованный рассказом, чуть было не спросил, кто этот габровский купец, но сдержал себя.

Николай Дмитриевич предостерег:

— Не стоит намекать, что вы местный житель. Заинтересуются вашим прошлым, выйдут на вашего мудира. А тот вспомнит о поджоге почты…

Утро следующего дня выдалось солнечным. Русские, поблагодарив Денковых, выехали в поле, занялись привычной работой. А Константин Фаврикодоров, получив инструкции от начальника экспедиции, тайно отправился в Габрово.

По совету Николая Дмитриевича ему пришлось изменить свою внешность. Теперь у него была борода с проседью и огромная копна курчавых волос. Турецкий костюм делал его неузнаваемым.

В руках он нес плетеную из ивовых прутьев круглую корзину. Эту корзину он припас еще в Варне на базаре мелких поделок. Там же он купил два пакета анатолийского табака — отцу в подарок, матери — иконку с изображением святого Кирилла, просветителя болгар, сыну — ножик из немецкой стали, а жене, если удастся ее увидеть, серебряный перстенек с изображением ангела.

А еще были при нем несколько золотых монет с изображением двуглавого российского орла и на гербовой бумаге свидетельство, удостоверяющее Фаврикодорова как подданного России, участника научной геодезической экспедиции.

Свидетельство — это охранная грамота. Но у жандарма, который потребовал бы документ, вызвало бы недоумение, почему этот болгарин в турецкой одежде?

Расчет был до наивности прост: правоверный турок — господин над болгарином, документы спрашивать вряд ли кто посмеет.

Габрово. 1869. 26 июля

Город был все тот же. За шестнадцать лет разлуки здесь мало что изменилось. Разве что в центре города, сразу за мечетью, появились двухэтажные дома: первый этаж каменный, второй — деревянный. В этих домах, как потом Константин узнал, жили военные начальники, главным образом командиры таборов: пехоты, кавалерии, артиллерии. Таборы были пока только на бумаге, но в случае войны их предполагалось набрать из запаса, из так называемого ихтиата.

На окраине Габрово тоже строились дома, но гораздо беднее и неказистее. Сначала ходили слухи, что в этих домах, которые возводили иностранные специалисты, прежде всего англичане, будет размещаться кочевое племя, по всей вероятности сербские и черногорские цыгане.

На вопросы любопытных англичане отвечали уклончиво: «Да, это племя кочевое, но с кинжалом в зубах. Будут резать русских».

Габровцы, извечные любители юмора, считали, что чопорные иностранцы с туманных берегов Альбиона шутят. Солнце и вино, как известно, располагают к юмору, даже если это юмор висельников.

Довольно скоро габровцы убедились, что в шутке иностранцев была большая доля правды. Эти дома — в каждой семье не меньше дюжины детей — стали заселять выходцы из России, прежде всего с Кавказа. По вере они, как и турки, были мусульмане. Для них англичане и мечеть построили.

Уже более ста лет на Северном Кавказе они резали русских, а русские в ответ сжигали их аулы. Для горцев война стала образом их жизни. Кто им платил, тому и служили. Меняли хозяев, как лошадей. Так, горец Шамиль, не получив от турецкого султана оружия и денег, перешел на службу к русскому царю, поселился в Калуге со всем своим гаремом. Жил бы долго, если бы не вздумал посетить Мекку. Там его и подсидели недавние друзья, недовольные заключением мира с русскими.

Воинственные кавказцы не мыслили себя без военной добычи. По этой причине много черкесов переселилось из России в Турцию. Некоторым из них было отведено местожительство на окраине Габрово. Из черкесов для войны набиралось надежное войско. Большая их часть придавалась полевой армии. Сами турки их называли башибузуками (ассакири-муавине — сорвиголовы).

Пока не было войны, башибузуки объединялись в банды. Грабили и убивали болгар, но за убийство турка черкесом рубили головы всей его семье, включая малолетних детей, будь их у черкеса хоть полторы дюжины. В Габрово, например, не помнили случая, чтобы черкес зарезал турка.

У черкесов считалось шиком похищать людей. Их выгодно сбывали в Африке. За молодого, сильного и здорового русского турецкие купцы давали две скаковые лошади или одного верблюда.

После Крымской войны на Кавказе наступило затишье. Русская армия взяла под контроль все дороги и аулы. Похищать и переправлять людей в Турцию стало трудней и опасней. Схваченного бандита казнили, а его семью вывозили в Сибирь. Если в ауле обнаруживали банду, сжигали весь аул, давая жителям час на сборы. После крутых мер, предпринятых русским правительством, волна бандитизма на Кавказе пошла на убыль.

Вскоре Кавказ стал полниться слухами, что в ближайшее время на Балканах начнется война. Русские войска подтягиваются к Дунаю. Турецкая сторона готовится к обороне…

Об этом говорили на рынках Варны, Шумлы, Осман-базара.

О том же начал было рассказывать и Атанас Манолов, друг детства, к которому Константин зашел узнать новости.

Атанас жил на окраине. Из окон его дома видны домики черкесов. Сразу отправиться в дом родителей Константин не решился. Своим появлением после долгой разлуки он боялся их напугать. Да и живы ли они? У них ли его сын? Гочо был тогда маленьким. Отца он, конечно, не помнит.

Остерегался он заходить и к другу. За то время, когда они расстались, друг мог измениться, поменять взгляды, стать продажным чиновником. Увидит изгнанника — побежит с доносом.

Но, слава Богу, друг не побежал. Он был учителем, преподавал в гимназии древнегреческий язык. Обычно люди этой профессии не идут на предательство даже за деньги.

Когда он зашел к Атанасу, были уже сумерки, но еще достаточно светло. Под сенью виноградника Атанас не сразу узнал друга своего детства. Перед ним стоял высокий, смуглый, с копной курчавых волос, в турецкой одежде человек. Он держал в руках плетеную корзину. Стоял и улыбался.

Вот по улыбке, доброй, застенчивой, он и разглядел, кто перед ним.

— Костя, никак с того света?

— С этого, Атанас, с этого.

— Говорили, ты утонул в Дунае. Давно. Говорили, когда убегал от овчарок. За тобой гнались на лошадях.

— Значит, не догнали.

О том, что его пытались схватить, да еще с собаками, он слышал впервые. Видать, народная молва что-то присочинила. Для смелых и решительных она ярких красок не жалеет.

Друзья обнялись, и хозяин потащил неожиданного гостя в дом.

Гость спросил:

— Кем же ты стал?

— Учителем. Учу малышей.

— Чему?

— Любить родину.

В свою очередь спросил и хозяин:

— Ты из какого Дуная выплыл? Шрам на виске. Откуда? Никак, от пули?

— А что — заметно, что от пули?

Константин не стал уточнять, что это его зацепило осколком, когда он с побратимами греческого легиона отбивал атаку обезумевших башибузуков, накурившихся гашиша.

— Пуля-то чья?

— Может, английская, может, французская, а может, и турецкая. Все они летели в одном направлении — на нас.

Друг понимающе кивнул:

— Понятно, воевал вместе с русскими братьями. Завидую тебе, брат.

Не сразу, с опаской гость спросил о своей семье. Атанас будто не услышал вопроса, продолжал выкладывать новости. За шестнадцать лет столько событий! И главное из главных: все города придунайской Болгарии превращены в крепостные гарнизоны.

Атанас оказался в военных вопросах весьма осведомленным. При первой встрече он не признался Константину, что входит в группу Любена Каравелова. А Каравелов — это знали даже в России — вместе с революционером Василем Левским готовил восстание против турок. Но, будучи сторонником преуспевающих болгарских фабрикантов, сомневался в успехе восстания, если поднимутся одни болгары.

Он верил, что на помощь болгарам придут греки, сербы, румыны. Вместе с соседями болгары начнут восстание. А когда победа будет близка, болгары создадут балканскую федерацию. Атанас считал, в этом благородном деле могла бы и Россия помочь, но она слишком далеко.

По долгу патриота и революционера Атанас изучал неприятеля, поэтому уже при первой встрече, убедившись, что друг из России, начал было ему докладывать, где размещаются турецкие гарнизоны.

Все это было важно, но сейчас Константину важнее было узнать, живы ли родители?

Константин признался:

— Все шестнадцать лет они ко мне приходили. Во сне. Не однажды я разговаривал с Гочо. Тоже во сне…

Атанас глухо отозвался:

— Года два назад встретил я твою бывшую…

— Она моя! Мы узаконены церковным браком.

— Для мусульманина, Костя, это пустой звук.

— Ну и что тебе сказала моя Марьянка?

— У нее от мудира двое ребятишек.

— Я его убью.

— Теперь спросить надо Марьянку.

— А Гочо?

— За сына ничего не скажу. Пусть скажут твои родители.

— Они живы?

— Живы.

Чтоб родителям Константина не стало плохо от неожиданности, Атанас в дом вошел первым. У печки на комельке коптела плошка с бараньим жиром. Старики ужинали. На столе стоял кувшин с узким горлышком. Две глиняные чашки были наполнены хлебным квасом. Кусок брынзы, разрезанный на дольки. И несколько луковиц, тоже разрезанных на дольки.

— Мир и благополучие вашему дому! — поздоровался гость. Он глазами отыскал угол, где стояла икона, перекрестился. — Меня узнаете?

— Как же, учитель, — отозвался старик, откладывая брынзу. — Просим к столу, чем Бог послал.

— Я не один. Со мной тот, которого вы столько лет ждете.

— Костя?! Где он?

Старик в холщовой рубахе с распахнутым воротом сорвался с места, опрокинув табурет. Старуха, седоволосая грузная женщина с темным морщинистым лицом, как сидела, так и осталась сидеть, только луковица выпала у нее из рук и покатилась к порогу.

На крыльце шум, восклицания. Вслед за стариком порог переступил высокий бородатый мужчина в турецком одеянии. И — к старухе:

— Мама!

Мать — ни слова. Тихо разрыдалась на плече у сына. Константин глазами искал еще одного человека.

— Гочо? Где мой Гочо?

Старуха заплакала, как плачут на похоронах самых близких людей.

— Нет нашего Гочо.

— Умер?

— Хуже, — простонал старик. — Они его сделали янычаром.

— Как?!

Ответа не последовало. Константин взглянул на Атанаса. Он знал, что еще тридцать лет назад султан подписал закон, который упразднял корпус янычар, больше не разрешалось у турецко-подданных славян отбирать малолетних мальчиков и готовить из них карателей.

— А как же закон султана?

— Это для Европы, — пояснил Атанас. — Султану без янычар с народом не справиться. Англичане настаивают не выполнять этот закон.

— А что Марьянка? Почему она позволила отдать ребенка в турецкую казарму?

— Марьянка — рабыня. Это все мудир, отставной башибузук, — заступился за невестку убитый горем старик. — Я ходил к мудиру. Упал на колени. Просил не губить моего внучонка… Да все напрасно.

— Где же его искать?

— Знает мудир, — тихо отозвался Атанас.

Старик махнул рукой:

— Столько лет минуло. Вряд ли сын признает отца родного. Потеряли Гочо. Вынули из его сердца все доброе, а вложили — все злое. У янычара кровь славянская, а сердце волчье.

Старуха, окаменевшая от неожиданного появления сына, молчала. Она уже выплакала все слезы по сыну, а потом по внуку, потеряла надежду вернуть в дом любимого мальчика.

Долго длилось молчание. Сын разжал уста, и родители услышали:

— Я найду его. Если он уже янычар, я разобью его каменное сердце.

Атанасу было тяжко видеть эту горькую сцену, и он, попрощавшись, вышел на крыльцо. Там друзья простились.

Константин пообещал познакомить Атанаса со своими русскими друзьями.

— Сейчас они в Тырново, — сказал он, — Там остановилась экспедиция. Ты их легко найдешь. А мне надо будет увидеться с Марьянкой.

— Это невозможно.

— Посмотрим.

Друг оказался недалек от истины. Почти весь день Константин наблюдал за домом мудира. Марьянка так и не показалась. Ее десятилетние сыновья-близнецы, по словам Атанаса, самостоятельно ходили в гимназию. Как они выглядят, он не имел представления. Да и о чем он мог с ними говорить? Чтоб вызвали маму? Потом они наверняка расскажут отцу.

Вот с их отцом у него будут особые счеты. Но, прав Атанас, прежде чем принимать против него какие-либо действия, нужно будет спросить Марьянку. Ведь мудир — отец ее детей. И все же, не увидев Марьянку, он не мог вернуться к геодезистам.

Утром, гуляя по базару, он встретил женщину, которая, будучи еще девочкой, дружила с Марьянкой. К ней он и обратился. Она с опаской взглянула на высокого болгарина в турецкой одежде. То, что он болгарин, да еще габровец, она признала по акценту.

— Я родственник Марьяны, вашей подруги. Вы с ней видитесь?

Она молча схватила его за рукав, опасливо оглядываясь, увела от толпы, остановилась за возом, нагруженным круглыми желтыми тыквами.

— Вы муж Марьяны. Теперь я вижу. Хотя и одежда на вас чужая, да и борода вроде не ваша. Вы где-то долго пропадали.

А с ней мы изредка общаемся. Ей нельзя ходить в церковь. Она меня просит ставить свечку за упокой души Константина. Она долго не верила, что вы утонули. Но муж ей показал стамбульскую газету, в ней было написано, что поджигатель габровской почты при переходе границы утонул в Дунае.

От подруги Константин узнал некоторые подробности присвоения отставным полковником замужней женщины-болгарки. В османской армии существовал обычай: офицер-вдовец имел право за особые заслуги перед Портой при увольнении взять в жены женщину не турчанку, на которую он укажет. Согласие женщины не требовалось. В Оттоманской империи женщина не турчанка приравнивалась к рабыне.

Так пятидесятилетний полковник Ахмед-Гамди-паша стал владельцем двадцатилетней болгарки Марьяны. Ее ребенка он велел передать кому угодно. Кровных родственников у Марьяны не было, и ребенка передали деду Николе. Когда Гочо исполнилось восемь лет, Ахмед-Гамди, к тому времени уже начальник почтово-телеграфного отделения, вопреки желанию матери определил мальчишку в школу воспитанников армии, ранее составлявших корпус янычар. И его отвезли в Чекмеджи, в портовый город на берегу Мраморного моря.

— Мне нужно свидеться с Марьянкой, — попросил он ее подругу.

Та объяснила ему, что для Марьяны это смертельный риск: Ахмед-Гамди, узнай, с кем она встретилась, убьет ее. Да и для Фаврикодорова риск не меньше.

— Со смертью я встречался, — Константин усмехнулся и показал на шрам. — Она прошла рядом. А Марьянке только скажите: Костя в Габрово. Пусть сама решает.

— Хорошо, — сказала подруга Марьяны. — Если ей удастся вырваться из дому, то встретиться она сможет разве только на базаре.

— Пусть она зайдет к моим старикам. Хотя бы на минуту…

— Вряд ли зайдет… А там — воля Господа.

Женщина взглядом простилась и тут же слилась с базарной толпой.

Константин решил каждый день приходить на место, где стояли крестьянские телеги с нехитрым габровским товаром. Как долго он останется не опознанным жандармами, об этом он думал меньше всего.

В голове роились всякие мысли, и главная: во что бы то ни стало увидеть Марьянку, потом — хоть смерть. Эта мысль пьянила, притупляла опасность. Но внутренний голос осуждающе предостерегал: ты забыл, что на тебя надеется капитан Артамонов? Ты не имеешь права рисковать собой, не совершив главного дела своей жизни — освобождение родины от турецкой неволи. Россия вам, болгарам, протягивает руку помощи.

Три дня он ходил по базару. На него уже стали обращать внимание: что нужно этому турку? Ни к чему не приценивается, ничего не покупает. Базар постепенно редеет, и он незаметно уходит.

Родители догадывались: болит у него душа по Марьянке. Она не виновата, что родилась красивой. Потому и приглянулась старому полковнику.

Родители Кости жалели невестку. Но не могла она вырваться из цепких лап жестокого турка. Бежать, да еще с двумя малышами, которых она родила в первый год жизни в заточении, не могла.

Много лет назад подобная судьба ждала турчанку Зайди-ну, мать Константина. За нее отдал калым богатый сирийский купец, он годился ей в дедушки. Она схитрила, сказала родителям, что согласна пойти в гарем к сирийскому купцу.

Купец должен был заявиться утром, а она майской ночью сбежала из дому, ушла в горы, где чабаны-болгары пасли овец, попросила спрятать ее от ищеек престарелого жениха. Чабаны ее надежно спрятали в пещере. В пещере она пребывала до осени. Еду ей носил молодой чабан Никола. Они полюбили друг друга.

Весной у них родился первенец. Родители Зайдины купцу вернули калым. От дочки-беглянки отказались. Николу и Зайдину обвенчали в церкви. У Кости были братья, но они умерли в раннем детстве.

В девять лет Костя пошел в школу. Особенно легко ему давались языки. К двенадцати годам он бойко говорил и читал по-турецки. Учитель турецкого языка предложил ему заработок: посещать дома богатых турок и читать им стамбульские газеты. Многие турки хотя и купались в роскоши, владели виноградниками и ореховыми рощами, а писать и читать не умели. За чтение газет платили гроши, но для мальчика это были деньги. И родители гордились, что их Костик уже не пропадет, сумеет пробить себе дорогу.

У родителей была тайная мечта — после начальной школы отправить мальчика в Стамбул, чтоб там он выучился на механика. У землевладельцев уже появлялись паровые локомотивы. Их покупали в Англии.

Но в Стамбул Косте дорога оказалась закрытой: у него была не чистая турецкая кровь. И он поселился в Габрово, работал на виноградниках. Там он и встретил Марьянку, оставшуюся без родителей, на попечении бабушки. Бабушка умерла, когда Марьянке едва исполнилось пятнадцать лет. К шестнадцати годам молодых обвенчали в церкви. Но счастье обошло их стороной. Турок отнял у Кости Марьянку.

Так и не увидевшись с Марьянкой, Константин вернулся к своим друзьям-геодезистам.

Плевна. 1869. 15 августа

Под Габрово экспедиция задержалась надолго. Было несколько причин задержки — и одна из них, невозвращение Фаврикодорова.

Николай Дмитриевич уже испытывал тревогу: не схватила ли проводника полиция? У проводника российское подданство. Но подданство подданством, а, если человек совершил преступление против Порты, к тому же не является турком, наказание не заставит себя долго ждать: виселицы есть на всех рынках во всех городах Европейской Турции. Казнят обычно по праздникам, когда горожане имеют возможность, не отвлекаясь от повседневных забот, своими глазами видеть работу палача. Пусть дрожат славяне. Пять столетий им рубят головы, а они все не желают покориться воле турецкого мусульманина.

Волновались и остальные члены экспедиции. Но вслух о своих предположениях пытались не распространяться. Каждый был занят своим делом. За эти дни геодезисты нанесли на карту дорогу, которая значилась как проселочная, а на самом деле была с твердым покрытием, пролегала от Тырново до Шипки. На север от Тырново, в направлении Систово, велись земляные работы. Через год-два и там будет проложена дорога с твердым покрытием.

Все эти изменения на местности скрупулезно наносились на карту. «Нет, — рассуждал Николай Дмитриевич, — турки время не теряют, готовятся к войне основательно, ждут неприятеля с севера». А вот болгары ждут с севера освободителей. Это даже чувствовалось по отношению болгар к русским геодезистам.

Болгары приносили слухи, что западнее, вокруг Плевны, трудятся тысячи землекопов, строятся какие-то укрепления. Работами руководят английские инженеры.

Все эти слухи предстояло проверить. Способ проверки один — топографическая съемка местности. А вот почему в Турции усердствуют англичане, тут одних наблюдений, пусть даже с помощью буссоли, мало. Тут уже область политики. Англия, несомненно, заинтересована, чтобы Турция воевала с Россией.

И не только Англия. Не случайно же полковник Скобелев попросил добыть для изучения образцы нового оружия. Это оружие изготавливают за океаном. Новое оружие турецкая армия уже осваивает.

Не дождавшись возвращения Фаврикодорова, капитан Артамонов отдал приказ свернуть работы в районе Тырново и утром, когда еще солнце за горизонтом, начать движение в направлении Плевны.

На окраине селения Гривицы их встретил Фаврикодоров. Целый день, взяв у знакомого крестьянина лошадь, в палящий зной он мчался по пыльному проселку наперерез экспедиции. Константин был не один, его сопровождал вихрастый мальчишка лет десяти, сын крестьянина. Мальчишке велел отец забрать у дяди Кости лошадь и засветло вернуться домой.

Но оба — и Константин, и мальчишка — понимали, что засветло вернуться не успеть. Оранжевое от зноя солнце касалось скрытых вечерней дымкой холмов Янык-Баира.

Конечно, Константин отпустил бы сопровождающего и раньше, до захода солнца, но мальчишка горел страстным желанием своими глазами увидеть русских. В селе давно говорили, что русские придут из-за Дуная, придут освобождать болгар. И учитель не скрывал, что бородатый дед Иван прогонит ненавистного турка, что он сильней всех янычар и башибузуков, умеющих разве что рубить головы безоружным болгарам.

— Вот они, русские! — Константин показал на две пароконные кибитки.

Кибитки двигались по дороге на Плевну. Двух верховых люди в кибитках увидели издали. Ездовые радостно закричали, замахали кнутовищами. Лошади перешли на иноходь.

Мальчишка был несколько разочарован. Он ждал встретить бородатых стариков с огромными ножами за поясом (ведь у янычар и башибузуков были ятаганы). А из кибиток выскочили молодые безбородые ребята. Правда, у всех были усы, лихо закрученные кверху. Лишь у одного, с лучистыми улыбчивыми глазами под парусиновой фуражкой, была короткая русая бородка. Наверное, людей с такими ликами чеканят на монетах. К нему и обратился дядя Костя, приложив руку к выгоревшей феске.

Человек в парусиновой фуражке спрыгнул с передка, как равный равному подал руку сначала Константину, затем мальчишке. Мальчишка не удержался, спросил:

— А кто из вас русские?

— Мы все русские, — ответили ему, улыбаясь.

— А где ваш дед Иван?

Дедом Иваном интересуются везде. Кто-то из числа болгар еще в Шумле, помнится, удачно высказался: «Дед Иван, видимо, вездесущ. Как Иисус Христос».

Но так мальчишке не ответишь. Ему покажи деда Ивана, чтобы дома рассказать своим сверстникам, какой он из себя. Ведь его ждали еще их деды. Ждали не одно столетие.

Мальчишку наградили серебряным крестиком, и тот, счастливый, что увидел русских, простился с ними, как со старыми друзьями, приложив руку к сердцу.

— Ночью не побоишься?

— Теперь — нет!

И он уехал, когда солнце в последний раз осветило лесистые склоны Янык-Баира. С этих холмов Плевна, говорят, как на ладони.

У мелководного ручья Гривица разбили бивак. Солдаты поили и купали лошадей, повар Хоменко разжег костер из сухих веток боярышника, достал с подводы казан, принялся творить казацкую кашу.

Пока готовился ужин, Николай Дмитриевич и Константин Фаврикодоров уединились, и отпускник рассказал, что видел и кого встретил в Габрово. Он не стал скрывать, что его сына Гочо турки отобрали у матери и увезли в школу военных воспитанников.

— Давно?

— Девять лет назад, когда я в Греческом легионе оборонял Севастополь. За все эти годы они могли моего Гочо превратить в янычара.

— Султан отменил янычарство. Вам это известно?

— Да и мне так толковал мой друг Атанас Манолов, но сам же он утверждал, что этот указ султана не выполняется.

Порте нужны каратели. Я поклялся родителям найти сына и вернуть его домой.

— Мать вашего сына знает, что он в школе военных воспитанников?

— Хотел спросить, да не смог с ней встретиться. Четыре дня выслеживал, но в условленном месте она так и не появилась. Или подруга ее не передала мою просьбу, или же не было возможности на какое-то время оставить дом. Это все равно, что оставить гарем. Турки-повелители таких женщин убивают. Но я украду мою Марьянку. Тогда я не смог, не сумел. С тех пор жизнь меня научила бороться за свое счастье.

Константин изливал свою душу человеку, который его понимал с полуслова. Капитан Артамонов не упрекнул проводника, почему тот задержался в городе. Причина была немаловажная. Шестнадцать лет человек не видел своих родных, не знал, что с ними, а когда узнал, на душе стало еще тяжелее. Он готов был к любым испытаниям, лишь бы месть достигла цели.

Николай Дмитриевич спросил, кто такой Атанас Манолов, где он служит и может ли быть полезен в будущем, когда русская армия вынуждена будет перейти Дунай.

— Пожалуй, да, — сдержанно ответил Фаврикодоров. — Но друг мой сомневается, что Россия поможет. Слишком далеко она от Болгарии.

— Но вы же в Россию верите?

— Если б не верил, не рвался бы в осажденный Севастополь.

Начальника экспедиции интересовал каждый человек, горевший желанием освободить родину от турецкого ига. Он понимал, что люди могут сказать больше, чем любая, даже самая новейшая топографическая карта. Карта только в момент ее съемки точная, затем с каждым годом, с каждым месяцем она отстает от жизни, и все, что на ней нанесено, со временем устареет. А люди, те же лазутчики, каждодневно видят изменения, даже те, которые не нанесешь ни на какие карты. Лазутчик может заглянуть в душу того же солдата и передать своему вожатому, как стойко солдат неприятеля готов оказывать сопротивление, где у солдата в душе слабое место. Без умного и мужественного лазутчика не выиграть никакую войну.

Давая инструктаж на вторую роль (помимо роли геодезиста), профессор Обручев подчеркивал, как важно загодя вязать агентурную сеть на вероятном театре боевых действий.

— Вот где нам, русским, может и должен пригодиться опыт Чингисхана! — говорил он на лекциях по тактической и стратегической разведке. — Для роли лазутчиков Тему-чин отбирал людей с особой тщательностью. По одному предмету, например по наконечнику стрелы, лазутчик может рассказать о вооружении и доспехах лучника.

Капитан Артамонов стремился быть достойным учеником известного профессора.

По характеру инженерных работ уже можно было определить, откуда турки ждут противника. Окапываются глубоко и основательно. Значит, намереваются держать оборону не день и не два.

Жители Гривицы, узнав, что по соседству разбили бивак русские геодезисты, наиболее смелые из них пришли расспросить, когда ждать в гости деда Ивана.

— Турки каждый день гоняют нас на земляные работы, — жаловались подневольные мужчины.

Женщины уточняли:

— Наши мужья голыми руками камни носят, а башибузуки над ними с нагайками.

Жалобы враз прекратили, когда на лошадях приехали по-европейски одетые болгары. Как потом оказалось, это были чиновники Плевны, посланные городским головой разузнать, о чем жители Гривицы говорят с русскими.

— Работать не хотят, а жаловаться — первые, — на приличном русском языке заговорил один из чиновников. — Обрадовались, что встретили русских.

Уже через минуту те, кто спрашивал, когда ждать деда Ивана, исчезли. Потом Константин узнал, что эти люди хотя и болгары, но болгар они ненавидят, как и русских. Это зажиточные горожане и богатые землевладельцы. Дети их учатся в Константинополе и даже в Лондоне, но не брезгуют и Санкт-Петербургом. Как огня, они боятся революции. Если в Болгарии победит революция, они останутся без состояния.

— Это чорбаджии — самые ненавистные у болгар болгары.

Пояснение Константина полной ясности не вносило, но догадаться можно было: видимо, с их помощью турецкий режим так долго держится в Болгарии.

Чорбаджии, занимая руководящие посты в городах и селах, внушали болгарам, что им нет смысла подниматься на борьбу за свое освобождение, на стороне Турции вся Европа.

И геодезисты, работая на местности, уточняя карты, видели, кому принадлежат поля и виноградники, сами невольно втягивались в политику. Ежедневно свое дело делали, как велел долг перед Россией.

Сначала маршрут их лежал на север. Уточнили карту села Вербицы, затем — села Опанец. К концу августа вышли на реку Рид. С помощью буссоли нанесли на карту западные склоны высот Янык-Баира. У дороги София — Плевна, не заезжая в город, у моста через реку Вид сделали двухдневный бивак. Начальник экспедиции дал подчиненным отдых, чтоб они помылись, постирали обмундирование.

Не довелось только отоспаться. В гости приходили крестьяне из Кришина, из Брестовца. Под вечер, в воскресенье, нанесла визит группа учителей из Плевны. Почти все они учились в России: кто в Петербурге, кто в Одессе, кто в Кишиневе.

Слушая плевненских педагогов, Николай Дмитриевич укреплялся в мысли, что молодое поколение болгар будет в тесном союзе с Россией.

Несколько раз Константин отлучался в город. Там у него были друзья. Один из них, Петро Габеров, владел кондитерской фабрикой. Фабрика выпускала много деликатесов, в том числе любимый у турецкого населения рахат-лукум. Продажа рахат-лукума составляла главную статью дохода.

— Иди ко мне работать главным продавцом, — предложил Петро.

— Как-нибудь потом, — уклончиво ответил Костя. — Сейчас я сопровождаю экспедицию.

— Английскую?

— Русскую.

— Турки вас пустили в Плевну? — удивился друг. — В войне с русскими это будет самая неприступная крепость. Здесь одних англичан десятка четыре. Руководят инженерными работами. Вы с ними осторожно.

В следующий раз Габеров предупредил:

— У меня есть сведения: вас из самого Константинополя сопровождают сыщики султана. Уже схватили учителя. Он был у вас в гостях. Хвалил Россию и русских за их доброту. Вчера его допрашивали башибузуки. На нем живого места не оставили.

— А что им надо?

— Надо многое. О чем спрашивает ваш капитан.

— Они знают, что начальник экспедиции капитан?

— Они даже знают, что он офицер Генерального штаба.

— А знают они, что султан наградил капитана орденом?

— То, что всем известно, их не интересует.

Вернувшись из города, Константин передал Николаю Дмитриевичу предупреждение Петра Габерова. Николай Дмитриевич не удивился. Относительно слежки иначе и не могло быть.

Почему не нужно удивляться, начальник экспедиции вкратце просветил своего проводника.

— По их разумению, мы будем служить для наивных людей приманкой. Зная, что мы русские, что мы непримиримые враги Порты и братья балканских славян, к нам потянутся те, кто готовит восстание против турецкого владычества. Вот их и схватят.

— А эти люди предупреждены?

— Догадываюсь, что предупреждены руководители восстания. В печати сообщалось, что мы всего лишь геодезическая экспедиция, что у нас задача одна: мы в интересах геодезии, то есть науки о земле, исправляем старые карты. К зиме вернемся в Петербург, составим новые карты. Один комплект передадим султану. Он, естественно, передаст его в свой Генштаб. Из турецкого Генштаба копия комплекта попадет в Англию. Ведь они с Турцией союзники.

— А оттуда в Америку?

— По всей вероятности, да.

— Но Америка так далеко от России?

— Не забывайте, львиную долю оружия и огнеприпасов Турция получает из Соединенных Штатов. А президент Соединенных Штатов в Конгрессе дал напутствие ныне живущим и последующим поколениям. Оно гласило так: «Всем врагам России мы должны оказывать максимальную помощь. Вслед за Аляской мы выкупим Сибирь вплоть до Урала. Сильное государство, как известно, свою территорию никому не уступает, тем более не продает. У слабого государства мы все купим». И, представьте себе, покупают, потому что продаются чиновники.

Константин слышал много речей. Русские офицеры умеют выражать свои мысли. Но он впервые слышал, как просто и доходчиво объясняют сложные вещи.

С капитаном Артамоновым ему нравилось работать. Капитан не отчитывал за упущения по службе, но мягко напоминал: это будет первый и последний раз. Геодезисты помнили случай с унтером Белянским, жестоко избивавшим свою лошадь. Капитан Артамонов, будучи начальником межевого отделения при хозяйственном правлении Оренбургского казачьего войска, заметил, что его подчиненный безжалостно обращается с лошадьми. Предупреждение начальника унтер Белянский пропустил мимо ушей. Вместо следующего напоминания был рапорт — ходатайство о разжаловании унтера в рядовые. Атаман согласился с офицером.

Начальник экспедиции приучал Константина самостоятельно принимать решения. Не всегда лазутчик будет в контакте с вожатым, не всегда он вовремя обратится за советом.

Чаще всего лазутчику придется действовать на свой страх и риск. Значит, прежде чем предпринять ответственное действие, нужно предусмотреть все риски, а страх у людей волевых подавляется сознанием важности поступка.

Почти каждый день Константин Фаврикодоров отлучался в Плевну. Он уходил днем, незаметно даже для геодезистов, и приходил ночью. Кроме капитана, его обычно провожали и встречали ночные глаза и уши экспедиции — стрелки Хоменко и Фоменко. Днем, когда не было поблизости чужих, Фоменко надевал красную феску, помогал повару, смотрел за лошадьми. Если кто следит, пусть думают, что это Фаврикодоров. А в это время Фаврикодоров в турецкой одежде посещал восточные форты Плевны, побывал и на высотах Янык-Баира, посмотрел, как английские инженеры укрепляют подступы к городу.

К сентябрю экспедиция переместилась в северо-западные земли Европейской Турции — на стык границ Румынии и Сербии. Там, на правом берегу Дуная, экспедиция уточняла план города Виддин.

Уже в октябре, когда зачастили дожди и ночи стали долгими и холодными, экспедиция двинулась строго на восток, вниз по течению Дуная. На несколько дней задержались на землях портового города Никополя.

Между городами Никополь и Систово появилось шоссе. Раньше на картах этой дороги не было. Она не просматривалась с румынского берега.

На землях этого округа, несмотря на дожди и слякоть, пришлось задержаться. Капитана Артамонова соблазнил правый, в отдельных местах пологий берег. Напротив Систово, через реку, купами платанов обозначал себя румынский город Зимнич. Интуиция подсказывала: не это ли идеальное место для форсирования Дуная? От Зимнича на Журжево уже проложена дорога с твердым покрытием, а из Одессы через Унгены, Плоешты можно добраться в Журжево поездом.

Систово. 1869. 20 декабря

Не успели до зимы управиться. Оставался последний пункт маршрута — город и крепость Рущук. Но Систово, правый пологий берег Дуная соблазнял. Его-то и нужно было нанести на карту наиболее тщательно — для себя.

Печалило одно: люди уже были настроены на свертывание работ, на возращение на родину. А родина-то была рядом! Если переправиться на левый берег, продать кибитки и лошадей кому угодно, тем же цыганам, в Журжево сесть в поезд, идущий на Унгены, — и вся экспедиция уже, считай, дома.

Не высказывал своей радости только один человек — Константин Фаврикодоров. Он уже вынашивал мысль остаться в Болгарии. Эту мысль он пока никому не высказывал. Даже Николаю Дмитриевичу.

Николай Дмитриевич отдал распоряжение, которое геодезистов повергло в уныние:

— Сегодня Константин Николаевич подыщет в городе приличный постоялый двор с теплыми комнатами и теплой конюшней.

— Как долго мы будем проживать? — уточнил Фаврикодоров.

— Неделю, а может, и две, — ответил капитан. — Выполним задание и не мешкая возвращаемся на родину.

Кроме Фаврикодорова этому сообщению обрадовались двое — стрелки Фоменко и Хоменко. Полгода они себя чувствовали вольготно. Холмистые степи, необозримые виноградники, ореховые рощи — это не казарма с ее четким уставным распорядком, где власть в руках унтера: он может тебя поощрить увольнением в город, а может — за провинность — и в зубы заехать. Служба — на то она и служба, чтоб не казалась медом.

В экспедиции тоже есть унтер — помощник начальника экспедиции Тарас Семиволос, он на солдата не поднимал руку, но кулак, бывало, показывал, чтоб не видел начальник. Это было, пожалуй, единственное подразделение в Российской армии, где ядро геодезистов составляли студенты университета, понимавшие свою миссию как священную обязанность перед Россией.

Стрелки сознавали, что они обеспечивают их работу, отвечают за их безопасность и прежде всего за безопасность капитана. Предчувствие скорого расставания и возвращения в полк толкнуло стрелков обратиться к капитану с просьбой:

— Ваше благородие, попросите их высокоблагородие полковника Скобелева, чтоб он нас прикомандировал к вам. Мы будем стараться. Вот крест святой. — И они, как по команде, перекрестились.

— Я подумаю, — сказал капитан, а про себя прикинул: «Ребята умные, смелые, решительные. Хоменко с первого выстрела уложил похитителя. Из них неплохие могут получиться лазутчики».

Присутствовавший при этом разговоре Фаврикодоров улыбнулся. Он тоже горел желанием обратиться с подобной просьбой, но Николай Дмитриевич каждодневно, готовя к очередному заданию, как бы подчеркивал: «У нас с вами, Константин Николаевич, все впереди».

Спросил стрелков:

— Вы по-болгарски можете общаться? Вот хотя бы с ним, — капитан показал на Фаврикодорова.

— Не общались, — честно признался Хоменко.

— А следовало бы. Так что и вы подумайте, кто мне будет нужен.

Пожалуй, понял лишь Константин, на какую роль мог бы готовить их капитан Артамонов.

Постоялый двор, где расположилась экспедиция, принадлежал пожилому горбатому армянину с короткими цепкими руками. Деньги он потребовал на неделю вперед.

— Я вам верю, — словно оправдывался он перед начальником экспедиции.

Он был удивлен, что золотые монеты отсчитывает не офицер, а его подчиненный. Подобное ни в одной армии мира не практикуется: подчиненный, если ему попадает в руки золото, обязательно утаит если не половину, то добрую часть. Держателя кассы он считал чиновником. А любой чиновник прежде всего — вор.

Этот армянин к русским питал симпатию, как и большинство болгар, среди которых он жил. Турки с армянами не церемонились, за малейшее непослушание рубили голову. В любой момент турки могли потребовать освободить все номера для англичан и немцев. Эти иностранцы Порте нужны как воздух. Немцы после реформирования турецкой армии вводили прусскую систему подготовки к боевым действиям. Пошли на офицерские и генеральские должности и англичане. Султан после будущей победы над русскими обещает их озолотить.

Думая о противнике, Николай Дмитриевич спросил хозяина, не попросят ли русских убраться из гостиницы?

— Не посмеют, — ответил горбатый армянин. — Я же деньги с вас взял наперед.

Был ли искренен хозяин постоялого двора? Вряд ли. С англичан и немцев деньги наперед не брал — боялся турецких нагаек. Но надо отдать ему должное, вечером к возвращению геодезистов, уставших, голодных и промокших, в корчме уже стояло для них теплое вино, брынза, бараний окорок. Деньги, слава Богу, благодаря экономному казначею были не все израсходованы, а к резерву даже не прикоснулись.

Стрелки в ночное время по-прежнему охраняли лошадей. Хозяин по низкой цене отпускал сено и овес. Денег за фураж наперед не брал.

Ночами, обычно под утро, исчезал Фаврикодоров. Целыми днями пропадал в городе. Чем он занимался, было известно только начальнику экспедиции. Однажды возвратившись под утро и сбросив с себя мокрый брезентовый плащ, надолго закрылся в ванной комнате — смывал с себя речную глину.

Переодетый в сухую одежду, он предстал перед начальником экспедиции.

— Ну как?

— Порядок. Уже на том берегу.

— Благодарю.

— Благодарить нужно моего друга Ивана. Без него я не сумел бы.

Если бы кто их подслушивал, ничего не понял бы, о чем речь. Эти два болгарина, Константин и какой-то загадочный Иван, взяв с собой несколько золотых монет, выполняли поручение полковника Скобелева. Полковник просил раздобыть новейшую винтовку, которая вот-вот поступит на вооружение турецкой армии.

Из агентурных источников было известно, что это английская однозарядная винтовка Генри Мартини, ее отдельные экземпляры уже направлены в войска. Для изучения.

Два года назад Соединенные Штаты взялись эту винтовку усовершенствовать и продать Турции. Но когда они ее продадут и доставят в Турцию, предстояло узнать, а заодно и приобрести образец.

Человек, который купил у турецкого офицера новую английскую винтовку, был в розыске. Его настоящие имя и фамилия — Иван Хаджидимитров. В придунайских городах он готовил восстание, до разгрома подполья был членом революционного комитета в Гюргево.

Константин Фаврикодоров встретился с ним случайно. В Свиштове заглянул к своему старому другу, товарищу по габровской гимназии Славкову. Никола Славков был другом Христо Ботева. Этого писателя и революционера знала вся Болгария. У Ботева были крепкие связи в городах с крупными гарнизонами.

После приветствий Никола спросил, каким ветром Константина занесло в Свиштов. Тот загадочно улыбался, но толком ничего не объяснил. Тогда Никола стал рассказывать о себе. Оказалось, он торговец, товар привозит чуть ли не со всей Европы.

— И оружием торгуешь? — спросил Константин.

— Нет, но если надо, могу торговать и оружием. Какие системы тебя интересуют?

— Новая винтовка, которая поступает в турецкую армию.

— У меня есть целый набор охотничьих ружей. Есть бельгийские.

— Куплю винтовку нового образца. Для друга.

Славков уточнять не стал, для какого именно друга, но труда не составило догадаться. Константин признался, что все эти годы он жил в России, защищал Севастополь, русский царь наградил его орденом.

— Я тебя сейчас познакомлю с человеком, который поможет купить подарок для твоего друга.

И Никола вышел в соседнюю комнату. Вернулся с широкоплечим улыбчивым парнем. На вид ему было лет тридцать, не больше. На нем были рыбацкий свитер и кожаные брюки с широким кожаным ремнем. Такие ремни носят портовые грузчики.

Мужчины подали друг другу руки.

— Иван.

— Костя.

— Я вас, Костя, знаю. Вы сопровождаете русскую экспедицию.

Константин опешил. Вот тебе и конспирация!

Чтобы гость не задавал лишних вопросов, Иван Хаджидимитров, не переставая улыбаться, сказал:

— На той неделе вы гостили у Григора Начовица.

— Гостил. Но вас там не было. А может, вы и были, но я вас не заметил.

— Верно, не заметили. Ночь была темная, с дождем. Я проследил за вами, куда вы пойдете. Вы пошли на постоялый двор. Вас встретил кто-то из своих.

— Часовой.

— Я так и догадался. Порядок у вас армейский.

Хозяин дома не дал Ивану говорить.

— Иван, ты слышал, о чем мы толковали?

— Да. Завтра же отправляемся в Рущук.

И там Иван, разыскав знакомого офицера, предложил ему золото за карабин. Офицер долго раздумывал, не решаясь принять золото. За утерю оружия, как и за утерю секретных карт, в турецкой армии наказание одно — смерть с отсечением головы. Но золото предлагают не каждый день, к тому же не при свидетелях. Видеть мог только Аллах. На этот счет у турецких мусульман припасена чудесная пословица: «Аллах не заметит — свинья не съест». Офицер позаимствовал карабин в соседнем таборе, в соседнем таборе офицер остался без головы.

Иван Хаджидимитров, конечно, догадывался, что здесь не обошлось без воровства. А в какой армии не воруют? В турецкой армии с особой жестокостью наказывали за воровство, но воров не убывало. Золото, оказывается побеждало любой страх. За него, оказывается, у мусульман можно купить даже Аллаха.

Не кто иной, как Иван Хаджидимитров, предложил карабин переправить в Зимнич.

— К утру вернемся, — заверил Иван. — Оружие надежно спрячем, а когда вы переберетесь в Румынию, заберете. Я к тому времени буду на месте. За голубями приеду.

— За голубями? Зачем они?

— Не турецкой же почтой отправлять донесения? Через Дунай голубь летит быстрее, чем мы плывем на лодке. На лодке нас могут и подстрелить. А голубя перехватит разве что ястреб.

«Эврика!» — обрадовался Костя. С Николаем Дмитриевичем они ломали голову, как лазутчикам держать с вожатым связь.

Голубиная почта изобретение не новое, но у болгарских революционеров этот вид связи действует безотказно. Почему не взять его на вооружение здесь, на этом театре боевых действий, если война будет неизбежна?

Николай Дмитриевич уточнил:

— Как давно революционеры пользуются этим видом связи?

— Надо будет уточнить.

— И еще уточните, каково противодействие неприятеля. Сомневаюсь, что неприятель не замечает голубей, регулярно летающих через Дунай. На яд есть противоядие. И грех будет не узнать его заранее.

По лесам и виноградниках Придунавья уже бродило предзимье. Северо-восточные ветры несли на Балканы заморозки и снежную крупу, начисто выдули с полей осеннюю позолоту, развеяли остатки тепла. В поле среди полегшего разнотравья геодезисты не столько чертили угольники, фиксируя съемку местности, столько горячим дыханием грели руки. Предательски подводили окоченевшие пальцы. По-прежнему при помощи буссоли фиксировали градусы, минуты и секунды угловых величин топографических объектов, переносили их на планшет. Вечерами холодную буссоль не сразу вынимали из чехла, давали ей нагреться до комнатной температуры, «отпотеть», как говорили геодезисты, фланелькой протирали оптику, и буссоль до завтрашнего утра опять прятали в кожаный чехол.

Наступил день, когда уже буссоль вынимать из чехла не потребовалось. Из Константинополя приехал секретарь русского посольства в Турции. Он разыскал экспедицию в Свиштове, капитану Артамонову передал пакет. В пакете было письмо профессора Обручева.

Профессор, как всегда, был предельно краток: «Возвращайтесь».

Николай Дмитриевич показал письмо секретарю посольства. Этого человека, широкоскулого блондина, похожего на казанского татарина, он где-то видел, но не в Константинополе, где имел честь передать султану каталог карт.

Вспомнил. В Академии Генштаба. Спросил:

— Вы когда кончали наше учреждение?

— В том же году, как и вы, господин капитан. Я учился на страноведческом факультете.

Таким образом, знакомство состоялось. Лишь теперь, на турецком берегу, на границе Порты и Румынии, капитан Артамонов узнал, что его соученик по академии капитан Пряхин следил за передвижением экспедиции, в случае конфликта с местными властями готов был прийти на помощь.

О нападении бандитов русское посольство узнало из турецких газет. Как и предположил Фаврикодоров, нападали черкесы с целью похищения людей. Посольство уже занималось поиском унтера Балабанова. Выкрали его в Одессе, а продали на рынке в Тульчи, в городке, где гирло Дуная разделяется на три рукава. Гирлом владела Порта. В нескольких верстах юго-восточней лежала в руинах взятая Суворовым крепость Измаил, теперь уже принадлежавшая Румынии. Туда черкесы и доставили плененного унтера. Следы его затерялись на берегах Мраморного моря, в порту Кючук, на рынке торговли рабами из славянских стран.

— Вам приказано возвращаться без указания маршрута. Это не случайно, — сказал капитан Пряхин и объяснил, почему. — Письмо из Петербурга доставлено международной почтой, а значит, наверняка прочитано цензурой. Если будете возвращаться морем, обратно через Варну, вас подвергнут тщательному досмотру. Не исключено, что подготовительные материалы, не оговоренные протоколом соглашения, арестуют. На этот счет у них есть договоренность с английским правительством. Пока их посольство не даст добро, подготовительные материалы вам не вернут.

— И что вы предлагаете?

— Я имею устное предписание. В декабре Черное море представляет повышенную опасность. В это время года у западного побережья тонет наибольшее количество кораблей. Древние греки до весны прерывали связь с Херсонесом. Рисковали только запорожские казаки. В непогоду на своих дубках они внезапно врывались в гавани. Азартно грабили турок. И знаете, с какой целью?

— Известно, — улыбчиво ответил Николай Дмитриевич. — Чтоб на Хортице пропить.

— Но вы имейте в виду, — продолжал капитан Пряхин, — далеко не все они возвращались: кто пал под турецким ятаганом, кого поглотило море. Но от грабежей не отбило охоту.

— Предисловие толковое. Так что вы предлагаете? — повторил вопрос начальник экспедиции.

— Совершить бросок через Дунай.

— В непогоду? Ночью?

— Именно! А я тем временем отправлюсь в Рущук. Буду договариваться с местной таможней. Просить разрешение геодезическую экспедицию пропустить через границу в Журжево. Там уже Румыния, и есть в Россию железная дорога.

— И мы избежим международного скандала?

— Откупимся. Чиновник везде продажный. Потом задним числом принесем извинение за ваше самовольство. Уладим.

На том и решили: готовиться к внезапному броску через Дунай. Хозяина постоялого двора горбатого армянина поставили в известность, что русские будут проживать еще полную неделю. Пустили слух, что через неделю отправятся в Рущук, чтобы поездом добраться до Варны. За дни проживания, включая будущую неделю, расплатились заранее.

Константину Фаврикодорову была поставлена задача: среди болгар найти надежного лодочника, который согласится работать в любое время суток и в любую погоду.

— Как скоро плыть? — спросил Константин.

— Завтра в полночь. — У вас есть на примете лодочник?

— Есть. Иван Хаджидимитров. Он согласился нам оказывать всяческую помощь, в том числе перевозить наших людей на правый берег.

— Когда он справится с заданием, мы ему подарим лошадей. С кибитками, разумеется, — сказал начальник экспедиции.

— А я-то думал… — Константин не договорил. На лице обида.

— Вам-то лошади зачем?

— Я остаюсь в Болгарии.

— А как же Одесса? Семья покойного друга?

— О семье друга вы уже позаботились. Спасибо. Здесь у меня тоже семья. Буду искать сына. Если он уже янычар, мудиру отрежу голову.

Николай Дмитриевич не стал упрашивать своего проводника вернуться в Россию. Он уже достаточно хорошо его изучил. Его жизнь — это борьба. А бороться за свое счастье и за свой народ он мог только здесь.

— Мне достаточно будет одной лошади, — глухо проговорил Константин.

— Тогда лошадей и кибитку поделите поровну. Вы их заработали. Через год-два я с вами встречусь.

Но встреча состоялась только через семь лет.

Стоя у самого среза воды — было за полночь, осколок луны где-то затерялся в тучах, — Николай Дмитриевич всматривался в черную стену противоположного берега, тихо спросил:

— Сколько отсюда до Румынии?

— Примерно верста.

— Глубина?

— Сажени три. Надеюсь, нырять не придется. Озябнуть можно.

Иван Хаджидимитров, отвечая на вопросы, в темноте улыбался. Он был счастлив, что переводит братушек. Пусть братушки не беспокоятся. Его шестивесельная лодка стояла рядом. Молчаливые гребцы, в балахонах, как монахи, ждали, пока люди займут свои места.

— Ну, с Богом, — шепотом произнес Константин Фаврикодоров, когда тяжело груженная лодка отчалила от берега. Через минуту ее поглотила тьма.

Оставшийся на берегу проводник вслушивался в тишину глубокой ночи. Весла бесшумно входили в воду, с каждым взмахом приближая противоположный берег.

Константин не уходил до тех пор, пока на противоположном берегу не мигнул огонек. Доплыли.

Теперь можно было вернуться на постоялый двор, заглянуть в конюшню, кинуть лошадям сена и в следующую ночь дождаться с того берега Ивана.

Санкт-Петербург. 1869. 27 декабря

Курьерский поезд Москва — Петербург прибывает в девятом часу утра. Время для встречи очень неподходящее. Поэтому телеграмму о своем прибытии Николай Дмитриевич никому не отправил. Не стал беспокоить друзей.

А друзья у него были, которые могли бы его встретить. Прежде всего, это сослуживцы по корпусу военных топографов. Там он готовился в длительную заграничную командировку. Но не только там. Параллельно он готовился непосредственно под руководством профессора Обручева, профессионального разведчика русской армии. О его настоящей профессии знали в империи несколько человек. Перед этими людьми у него не было тайн. Это — генерал-от-инфантерии Милютин и Александр Николаевич, русский император.

О подготовке капитана Артамонова у профессора Обручева не знали даже ближайшие друзья Николая Дмитриевича. Знали только, что капитан Артамонов превосходный геодезист, вот и посылают его в загранкомандировку.

Невеста Николая Дмитриевича Евгения Пчельникова знала еще меньше. Когда он уезжал, она просила, чтоб он дал телеграмму, и она его обязательно встретит с его любимыми цветами — розами.

При мысли, что его встретят с цветами, он испытывал смущение. У него было страстное желание из Москвы отправить телеграмму Пчельниковым, но удержало два обстоятельства: первое — поднимать людей, считай, в полночь и второе — где невеста будет ему искать розы? Мороз хотя и не сильный — под десять градусов, но для живых цветов и одного градуса достаточно, чтоб их загубить.

На перроне Московского вокзала под газовыми фонарями клубились облака пара: дыхание паровоза было теплым и влажным. Выйдя на Невский проспект и оглянувшись, как бы обозревая проделанный путь, Николай Дмитриевич заметил, что уже светает. На юго-востоке сквозь оранжевую дымку пробивалась заря. День обещал быть морозным и ясным, что в это время года здесь бывает редко.

«Здравствуй, град Петра!» — капитан-путешественник мысленно поздоровался с любимой столицей.

На извозчике он добрался до своей квартиры. Сюда который месяц раз в неделю наведывалась только уборщица. Она и открыла дверь. Истопник, отставной солдат-гренадер, печь топил из коридора. Он несказанно обрадовался возвращению хозяина: знал — сегодня, то есть сейчас, щедро получит на водку.

В квартире все было на месте: полки с книгами, стеллаж с топографическими картами и на широком подоконнике — кактусы. Один из них, самый крупный, пока хозяин отсутствовал, недавно отцвел. Об этом напоминал желтый стебелек с высохшими розовыми лепестками.

На стене перед столом — репродукция портрета императора Александра II, работы молодого военного художника Верещагина. Несколько ниже, на той же стене, портрет отца — опального полковника Артамонова. Отец, Дмитрий Петрович, участник Отечественной войны 1812 года, умер в год рождения своего младшего сына Николая. Здоровье он потерял не в боях с французами, а в казематах Кронштадта, куда попал за участие в Северном обществе декабристов.

Друзья, посещавшие квартиру неженатого офицера, недоумевали: на одной стене — портреты людей противоположных взглядов. Как это понимать? Умные — понимали.

Николай Дмитриевич умылся, побрился, принял ванну. От возбуждения, что он — дома, в родном городе, забыл про еду. Есть не хотелось. Он завтракал — еще ночью — в поезде.

Сел за письменный стол. Задумался. Кому первому нанести визит? Невесте или непосредственному начальнику?

Душа рвалась к Евгении. Сколько нежных слов он приберег ей за долгие месяцы разлуки! Но он, прежде всего, душой и сердцем принадлежал родной русской армии. Без нее он уже не мыслил своей жизни.

Дом, где проживали офицеры Генштаба, фасадом выходил на Сенную площадь. Отсюда до Генштаба четверть часа ходьбы, и капитан Артамонов в новом обмундировании и новой обуви пешком направился к своему прежнему месту службы.

Легкий морозец холодил гладко выбритые щеки. Поскрипывали хромовые сапоги, скользили подошвами по гранитной брусчатке. Что значит — отвык ходить по мостовой!

В канцелярии генерал-лейтенанта Обручева дежурил знакомый безусый поручик. Он сразу же узнал капитана, поздравил с возвращением.

— Вам, Николай Дмитриевич, профессор оставил письмо, — и передал конверт.

В письме Николай Николаевич Обручев ставил капитана Артамонова в известность, что он ждет его с докладом 29 декабря в 10.00.

Таким образом, для подготовки доклада профессор предоставлял капитану ровно одни сутки. Николая Дмитриевича сжатые сроки не смутили: весь доклад был в голове. Он его готовил почти полгода.

О чем именно профессор спросит, на чем сосредоточит внимание, знать хотелось уже сейчас. Профессор поинтересуется, конечно, как справлялись со своими обязанностями геодезисты. И вообще потребует отчет за каждого человека, включая стрелков и проводника-болгарина. Одобрит ли он решение, что начальник экспедиции разрешил русскому подданному Фаврикодорову остаться у себя на родине?

С чувством не до конца выполненного долга он приехал на квартиру Михаила Игнатьевича Пчельникова. Здесь его ждали уже третий день. От сослуживца Николая Дмитриевича Евгения Михайловна узнала, что капитан Артамонов в Москве. Почему он там задержался, скрывать не стал. У него был небольшой запас времени, и он этим запасом воспользовался. Он посетил градоначальника, передал ему письмо от полковника Михаила Дмитриевича Скобелева, доводившегося дальним родственником градоначальнику. Градоначальник попросил капитана Артамонова остаться на вечер: семья горела желанием узнать из первых рук о событиях на Балканах. На следующий день градоначальник организовал ему экскурсию в Кремль.

Евгения Михайловна упрекнула было жениха за длительную задержку в Москве:

— Еще день — и твои розочки завяли бы.

Оказывается, и в Питере среди зимы можно раздобыть живые цветы, если, конечно, поискать. Она их нашла в Пулково у друзей Николая Дмитриевича. Когда-то он здесь стажировался и однажды рассказал ей, что при обсерватории есть оранжерея, где для себя сотрудники выращивают цветы, в том числе и розы.

Родные невесты не знали, куда усадить гостя, и Николай Дмитриевич почувствовал, что здесь он желанный, все ему рады, родители невесты встретили капитана-путешественника как родного сына.

На дворе была уже глубокая ночь, когда гость раскланялся. Провожать его вышла Евгения Михайловна. Она его поцеловала в губы, горячо шепнула:

— С возвращением. Надеюсь, больше длительных командировок не будет?

Улыбнувшись в усы, он тихо ответил:

— Любить обещаю до гроба. За остальное — не ручаюсь. Ведь я принадлежу отечеству.

— А мне?

— И тебе.

На том и расстались… до завтрашнего вечера.

Весь день он готовился к докладу. В командировке записной книжкой ему служила голова. Факты и выводы раскладывал по полочкам: главное — докладывать в первую очередь, неглавное — потом, если профессор располагает временем.

Санкт-Петербург. 1869. 29 декабря

Ровно в 10.00 капитан Артамонов вошел в кабинет своего главного начальника. Николай Николаевич Обручев, сняв очки, встал из-за стола, за которым только что писал, по привычке поправил мундир из мягкого генеральского сукна, пошел навстречу капитану, по-отцовски обнял, чем до слез тронул капитана, громко веселым моложавым голосом произнес:

— Загорел, брат. Возмужал. Никак, отдыхали на минеральных водах?

— Так точно!

— Знаю, знаю, как отдыхали. Ну, глядите! — и жестом руки показал на карту. — Вот весь ваш маршрут. Для загара под балканским солнцем места было предостаточно. Или не хватило?

— Не хватило.

— На следующий раз учту.

Во всю стену висела карта Балканского полуострова. В нижнем левом углу — Константинополь. Николаю Дмитриевичу показалось, что с портрета, который висел над спинкой кресла хозяина кабинета, смотрит император именно на Константинополь, город, раскинувшийся вдоль берега Мраморного моря.

Полгода назад этот город и это море капитан Артамонов имел возможность лицезреть собственными глазами. Русское офицерство, подражая генералитету, бредит этим городом. Обида, которую в Крымской войне нанесли русской армии извечные враги России, саднила незаживающей раной. Вместе с русскими офицерами эту обиду делили и первые люди Российской империи.

По этой причине капитан Артамонов оказался в центре внимания высших генералов и самого императора. Профессор Обручев уже был предупрежден, что Александр Николаевич изъявил желание лично познакомиться с капитаном Артамоновым, вернувшимся из командировки по Европейской Турции.

Одно дело, когда императору докладывает министр иностранных дел или даже посол России в Турции. Другое дело, когда докладывает человек, который пешком исходил не одну сотню верст по этой самой Европейкой Турции, по вероятному театру военных действий, и не просто исходил, а нанес на карту каждое укрепление, возводимое турками и их западными друзьями. Задолго до военных баталий (а таковые будут непременно — вся Европа об этом твердит) генералы уже настраивают своих офицеров, что легкой прогулки не будет. Будет война. Каким бременем она ляжет на экономику России и русское воинство, предвидеть это возможно, увидев страну неприятеля изнутри.

Первое, о чем спросил профессор, были люди.

— Где они? Чем заняты теперь?

Капитан ответил, как на экзамене:

— Геодезисты, за исключением унтер-офицеров, убыли к месту постоянной службы. Довольствуются и квартируют в казарме Одесского пехотного полка. Унтер-офицер Семиволос следует в Санкт-Петербург товарно-почтовым поездом, сопровождает документы по геодезии. Унтер-офицер Балабанов, по всей вероятности, выкраден. Догадок несколько.

— Догадка — не версия. Работникам посольства дано задание найти человека, и если он еще жив — постараемся выкупить. Как показали себя стрелки полковника Скобелева?

— Однажды они предотвратили похищение.

— Знаю. Поощрим. Есть к ним претензии?

— Нет. За полгода я к ним присмотрелся. Смогут работать лазутчиками. Но потребуется учеба.

— Проверим. Если подойдут, будем учить. Если, конечно, полковник Скобелев с легким сердцем их отпустит. Хорошими кадрами настоящие начальники не разбрасываются. А полковник Скобелев, слава Богу, из тех, которые каждого толкового солдата примечают. Отец у него из суворовских гвардейцев. Я даже удивляюсь, чем вы подкупили полковника, что он лучших своих солдат дал вам в сопровождение?

— Не подкупал и не удивился. Если б он у меня что-либо попросил, ему я не отказал бы.

— Один раз уже не отказали. И поступили без нашего одобрения, — сердито заметил профессор. — На будущее запомните: добывать у противника новые образцы оружия — не ваша задача. Для этого у нас есть люди, не рискующие напроситься на международный скандал. А что, если бы ваш Иван… Как его?

— Хаджидимитров.

— Да, Иван Хаджидимитров оказался провокатором, агентом турецкой полиции?

— Он болгарский революционер.

— Согласен, революционеры — люди честные, порядочные, ради спасения родины идут на все. Но шпионы надевают любую маску, лишь бы навредить неприятелю.

— Я семь раз отмерил, прежде чем…

— В нашем деле не семь раз отмерь, а семьдесят семь, и то может быть промашка. Что же касается Фаврикодорова, тут вам улыбнулась фортуна.

— Первым его заметил полковник Скобелев. Назвал турком. И почти угадал.

Школярское рассуждение капитана профессору понравилось.

— С Михаилом Дмитриевичем вы были бы пара. Но у государя свое мнение: этому полковнику, сказал он, больше подходит ипостась командира видимого фронта.

Николай Дмитриевич ожидал, что профессор огласит мнение государя относительно капитана Артамонова. Но император и капитан — величины несоизмеримые. Не хватало еще императору помнить всех капитанов русской армии.

Капитан Артамонов не догадывался, что у этой карты анализировали балканский маршрут геодезической экспедиции. Пояснения давал профессор Обручев. Присутствовали военный министр профессор Милютин и сам государь Александр Николаевич. Фамилия начальника экспедиции уже была у него на слуху. И три года назад она государю встречалась. Тогда он подписывал приказ об отчислении группы слушателей из Инженерной академии. В списках был и поручик Артамонов.

Это помнил капитан, но не генерал Обручев, чьими стараниями поручик оказался в Академии Генштаба.

Профессор спрашивал:

— Как вы будете выходить на связь с Фаврикодоровым?

— В ближайшее время — никак. Он отправляется искать сына. У него есть адрес школы воспитанников. Это на Мраморном море.

— Вы имеете в виду крепость Кючук, где готовят янычар?

— Да, он называл этот пункт.

— Сколько сыну лет?

— Сейчас — восемнадцать.

— Пожалуй, опоздал. За деньги ребенка можно выкупить. Но сын уже давно не ребенок. Кстати, вы с проводником расплатились?

— Так точно. Лошадьми.

Профессор укоризненно покачал головой:

— Ах, Николай Дмитриевич! Ему нужны деньги, звонкая монета. Судя по вашему сообщению, у вас она осталась.

— Немного.

— Вот и надо было ему отдать. Негоже, когда лазутчик подрабатывает не для видимости, а чтоб себя прокормить.

— У меня есть ниточка в Зимницу. К Ивану Хаджидимитрову.

— У которого хранилась английская винтовка? И он же содержит почтовых голубей? И он же лодочник?

— Да, к нему в Зимницу проехать просто.

— Вы его поощрили?

— Так же, как и Фаврикодорова.

— А ему нужны деньги на разведение голубей.

Профессор пристально взглянул на капитана, почувствовал, что задушевная беседа превращается в инструктаж.

— С Иваном дело поправимое. Вы сказали, что к нему проехать просто. Да, это Румыния, наш союзник. Мы его пригласим в Одессу. Следует пригласить и Фаврикодорова, но сначала его надо найти. Мы там учреждаем закрытую школу для подготовки лазутчиков. Есть мнение вас назначить вожатым над лазутчиками.

Профессор опять пристально взглянул на капитана. А капитан чуть было не обнажил свою тайную мысль: «Как же свадьба?» Он решил на днях сделать невесте предложение. Был уверен: Евгения согласится выйти за него замуж. Ей скоро двадцать, а ему скоро тридцать — самое время заводить семью.

— У вас есть возражение?

— Есть.

— Слушаю.

О свадьбе говорить воздержался. Еще невеста ничего не знает, а начальник уже поставлен в известность. Так не поступают. И он для возражения нашел другой аргумент, как ему показалось — более весомый.

— Полгода экспедиция работала над уточнением карт, — сказал он, — дело предстоит доводить до конца. Да и перед султаном есть обязательство.

Профессор засмеялся.

— Я так и предполагал, что вы воздержитесь от предложения. Да и невеста вас заждалась.

Профессор подмигнул, следя за выражением лица собеседника.

— Вашей невестой мы тут поинтересовались, — он не уточнил, кто это «мы».

— Будь я на месте статского советника Михаила Игнатьевича Пчельникова, благословил бы ваш брак.

— Покорнейше благодарю.

— Это я для вашего вдохновения, — сказал профессор. — В первых числах января вас заслушает государь. Имейте в виду, вопросы могут быть самые неожиданные, и все, видимо, будут связаны с вашей командировкой. Но прежде сразу же после Рождества рапорт о проделанной работе должен у меня быть на столе.

Профессор жестом руки как бы подтвердил, где именно он будет знакомиться теперь уже с подробным письменным отчетом.

Николай Дмитриевич невольно взглянул на портрет императора, и капитану показалось, что государь смотрит на письменный стол. Неужели и государь будет знакомиться с отчетом заранее?

Как хотелось встретить Новый год и рождественские праздники, чувствуя себя свободным от служебной нагрузки! Он мечтал все эти дни провести у Пчельниковых, посетить Мариинку. Евгения говорила, что в новой постановке идет опера «Жизнь за царя». Сейчас объяви Пчельниковым, что на днях он будет встречаться с живым царем, никто, конечно, не поверит, да и невеста разве что усмехнется: Николай вроде скромный офицер, а надо же…

Нет, нет, он промолчит. Даже когда с государем встретится и ему, как положено, изложит обстановку, и после того надо будет молчать. Ведь и друзья, и родня невесты обязательно будут допытываться, о чем говорили, какие вопросы задавал государь и как Николай на них отвечал?

Профессор Обручев не предупредил, нужно ли говорить своим знакомым, что он, капитан Артамонов, будет встречаться с самим государем императором. Такая встреча — это уже служебная тайна. А тайну, чтоб она оставалась тайной, пусть не ведают даже самые близкие люди.

Прощаясь на пороге своего кабинета, профессор поздравил капитана с наступающим новым 1870 годом, пожелал больших успехов на благо Отечества.

— А еще желаю нового чина, — улыбчиво произнес он, пожимая руку.

Рука была крепкой, в ней чувствовалась сила кавалериста, не разучившегося владеть шашкой. — Вы заслужили очередной чин, но помните, главный чин — впереди, это — благодарность Отечества. Да, и еще…

Профессор снял с полки пакет, перевязанный шелковой лентой. Вручил капитану:

— Мои поздравления и наилучшие пожелания вашей красавице Евгении Михайловне.

Выйдя из-под арки Главного штаба, капитан Артамонов очутился на многолюдной улице. Народ шел в направлении Исаакиевского собора. В полдень в соборе начиналось богослужение, о чем Санкт-Петербург был оповещен заранее. На богослужение собирались и Пчельниковы. Но если ехать прямо к ним, он опоздает. Да и куда с пакетом?

И Николай Дмитриевич отправился на свою квартиру. Нужно было отутюжить мундир и вообще привести себя в идеальный порядок. Вечером он нанесет визит Пчельниковым. Вручит невесте подарок профессора.

Главный штаб. 1870. 15 января

Отшумели рождественские праздники. Новый год Николай Дмитриевич встречал у Пчельниковых. Здесь его уже принимали как члена своей семьи.

Михаил Игнатьевич дал согласие на выдачу дочери Евгении за капитана Артамонова. Свадьбу решили сыграть летом, когда над Невой будут белые ночи, а по скверам и садам — море цветов. Евгения Михайловна любила цветы и море. Мечтала, что свадебное путешествие начнется в Крыму, в Ялте, и продлится до самой Одессы.

Собственно, и капитан Артамонов не возражал. За десять лет офицерской службы это будет его первый месячный отпуск. Всякий раз из отпуска его отзывали или откладывали на неопределенное время. Служба требовала личного присутствия опытного геодезиста, и он безропотно исполнял обязанности, как того требовал долг.

И сейчас долг требовал извиняться перед невестой, что в опере он побывать не сможет, не сможет посетить Царскосельский ансамбль, где иноземные мастера изваяли ледяной город.

— Обязательно побываем, — обещал он невесте. — Но сейчас мне нужно несколько дней уединения. Служба, понимаешь?

— Понимаю, — отвечала Евгения и глубоко вздыхала. В сердце закрадывалось сомнение: если сейчас он не может, то что будет потом, в семейной жизни?

Ночами, когда ничто и никто не отвлекает, он вычерчивал карту с обозначением крепостей, выполнил карту гужевых и шоссейных дорог Европейской Турции, в масштабе 1:500 вычертил схему Балканского хребта, указал перевалы, крутизну спусков и подъемов, ширину проходов, составил легенду по каждому перевалу с объяснением пропускной способности гужевого транспорта.

С точки зрения генштабовских нормативов такая работа одному человеку не под силу. Но в этом человеке уже сочетались качества геодезиста и разведчика. Геодезист работает предельно точно, разведчик — быстро и точно.

К 15 января он готов был докладывать высшему руководству по теме «Балканский театр военных действий: его инженерное оборудование и коммуникации».

Было позднее утро. За окном пуржило. В аудитории, где были развешаны карты и схемы, царил сумрак. Пришлось дополнительно зажечь четыре газовых фонаря. Теперь с десяти метров (в десяти метрах стоял стол и три жестких венских стула — для почетных слушателей) хорошо были видны на матовой ватманской бумаге города, пути сообщения, крепости и намеченные к возведению укрепления. Жирной неровной лентой был обозначен Дунай от северных границ Сербии до впадения в Черное море. У нижнего среза карты — два голубых пятна, обозначавшие два известных всему миру моря: Эгейское и Мраморное. На берегу Мраморного черным кружком обозначен Константинополь.

С указкой в руке Николай Дмитриевич встретил почетных гостей: впереди — император, в полусажени сзади — профессор Милютин и профессор Обручев.

Докладчик, не выпуская из левой руки указку, слегка волнуясь, произнес:

— Ваше императорское высочество, докладывает капитан Артамонов, геодезист.

— Капитан? Геодезист? — удивился император и повернулся к военному министру. — Дмитрий Алексеевич, вы обещали меня познакомить с военным разведчиком. Где же он?

— Сударь, он перед вами.

— Хорошо, послушаем, — сказал император, усаживаясь на венский стул.

Голос его был слабый, совсем не царский. Бледное лицо, наполовину скрытое усами и бакенбардами. Под глазами налитая влагой дряблая кожа. Невольно капитану пришло в голову: если он на Невский выйдет без сопровождающих, в мундире школьного учителя или акцизного чиновника, вряд ли кто догадается, что это император. Да, это не Петр Алексеевич и даже не Николай Павлович. Не подумаешь, что его воспитателями были известные поэты. Хотя они же, поэты, искру Божью и заронили.

В Генштабе на совещании обер-офицеров император объявил:

— Я перед собой поставил задачу: освободить всех южных славян от турецкого владычества. С Божьей и с вашей помощью я это сделаю.

Он говорил, что миссия русской армии — смыть позор за поражение в Крымской войне, а смыть — значит войти в Константинополь победителем. Но как это совершить, надо императору отдать должное — он прислушивался к мнению тех, для кого честь России превыше всего.

Сейчас предстояло ему прислушаться к аргументам капитана Артамонова.

Сегодня в этой аудитории не было многолюдно. Вслед за императором уселись остальные слушатели: военный министр генерал-от-инфантерии Дмитрий Алексеевич Милютин и профессор Академии Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Николаевич Обручев.

Профессор Обручев кивнул докладчику:

— Начинайте.

И капитан, подняв указку, вкратце охарактеризовал Балканский театр военных действий. Император не дал объяснить, в чем особенности географических условий Европейкой Турции, спросил:

— Капитан, как вы представляете себе наивыгоднейший в стратегическом отношении способ действий против турок?

Поправлять императора не полагается. Способов может быть несколько и каждый в определенных условиях — наивыгоднейший. На раздумье потребовалось не более пяти секунд.

— Стремительное продвижение вперед, — заговорил капитан, как бы он отвечал на экзамене, — обходя крепости и по возможности другие инженерные сооружения в направлении наступления наших войск.

Профессор Обручев опять кивнул, но уже молча.

— Заблаговременный обоснованный выбор маршрутов, — продолжал докладчик, — может решить успех всей кампании.

— И какой же маршрут вы предлагаете?

— Исходя из наличия коммуникаций, четко вырисовываются три маршрута.

— Даже не один?

— Три, — повторил докладчик.

— Конкретней.

— Первый — западный. Форсирование Дуная не под огнем противника, то есть переправа наших войск из Румынии в Сербию. В этом случае мы сохраняем людей, но лишаемся внезапности. Наступление по правому берегу Дуная на Плевну — это кружный путь. Противник успеет организовать оборону, тем более что крепость Плевна — препятствие серьезное, в чем я лично убедился. Если по этому маршруту наступать, то с выходом на Яблоницу и Троянов перевал. Нигде по этому маршруту, за исключением крепости Виддин, инженерные сооружения пока не возводятся. Хотя, как доложил наш лазутчик, там уже побывали английские офицеры инженерных войск.

— Второй маршрут, — торопил император.

— Второй — от Систово. Это старая крепость на правом берегу Дуная, на противоположном берегу — населенный пункт Зимница. При наличии песчаных островов Бужиреску и Адда — здесь место удобное для форсирования.

— Но Систово — это же мощный форпост! На сегодняшний день там уже стоят крепостные орудия.

Капитан уточнил:

— Крепость в зоне досягаемости нашей артиллерии. При блокаде турецкой флотилии форсирование возможно крупными силами.

— А каков правый берег?

И опять капитан уточнил:

— На правом берегу приток Дуная — река Текир-Дере. С ее берегов не просматриваются Систовские высоты, где могут быть установлены турецкие батареи. От Текир-Дере войска пойдут на Тырнов, Казанлык, Адрианополь и далее вдоль железной дороги на Константинополь.

— А что собой представляет третий маршрут?

Как заметил докладчик, император оживился, он неотрывно следил за движением указки. Глаза его, еще несколько минут назад тусклые, вдруг загорелись. Он, видать, в своем кабинете не однажды мысленно прочерчивал маршрут, но не этот, который показал докладчик, не от Систово.

Докладчик уже понял, что император имел в виду третий маршрут, который бросался в глаза всякому, даже неискушенному в стратегии. Это маршрут от крепости Рущук через Сливно, Ямболь, вниз по течению Тунджи на Андрианополь. Далее — на Константинополь.

Указка двигалась медленно с севера на юг. Лицо императора просветлело. Капитан угадал его мысли!

И он же, капитан, его разочаровал, как может разочаровывать рассказчик истории, которую все знают.

— Но, — убежденно произнес докладчик, — этот третий маршрут наиболее опасный. Слева — от Дуная до самого моря — ряд крепостей, подготовленных к длительной обороне. Многое зависит от того, какое сопротивление окажет крепость Рущук. Крепость имеет важную коммуникацию — железную дорогу на Варну.

Чем больше вопросов задавал император (и все они были по существу), тем быстрее у капитана менялось мнение об этом стратеге. Нет, в военном деле он не был профаном и Балканский театр военных действий изучал, как изучает добросовестный офицер Генерального штаба.

— На первый раз достаточно, — сказал он, поднимаясь. — А что же вам, господа, не о чем его спросить?

На упрек императору ответил профессор Милютин:

— Государь, мы вам дали возможность убедиться, что собой представляет наш ученик.

— Как долго он был в командировке?

— Полгода.

— Представьте к поощрению, — император сухо распорядился и, покашливая, покинул аудиторию.

В тот же день профессор Обручев пригласил к себе в кабинет капитана Артамонова. Похвалу за доклад высказал своеобразно:

— Я скрыл от вас одно важное сообщение. Чтоб вы при докладе меньше волновались.

— А разве я волновался?

— Было.

— Тогда я буду и дальше совершенствовать свою волю.

— А сообщение — вот оно, — и профессор зачитал: — «На основании приказа по военному ведомству от 2-го января капитан Артамонов Николай Дмитриевич произведен в подполковники». Можете обрадовать свою невесту. С Богом!

Так у вчерашнего капитана завершился день 15 января 1870 года. До тридцатилетия оставалось десять месяцев.

Главный штаб. 1870. Апрель

Военный министр незамедлительно дал ход словам императора: «Представьте к поощрению». Уже на следующий день документы на капитана, теперь уже на подполковника, были отправлены в Канцелярию государя, но подписаны 3 апреля. Согласно этому представлению подполковник Артамонов награждался орденом Святого Владимира IV степени.

— Это твой первый орден? — обрадованно спросила Евгения Михайловна.

— Нет.

— А почему же ты их не носишь? Другие офицеры носят. Даже в театр являются при орденах.

— Для тебя это важно?

— Для меня лучшая награда — это ты, — нашлась невеста. — Но меня же спросят подруги, а что я им отвечу: не знаю?

— Так и говори: не знаю.

— Да, но мои подруги, особенно их мамы, страшно любопытны. В настоящее время Россия ни с кем не воюет, а у тебя боевые ордена. Я не любопытна, но все же в церковь ты пойдешь в парадном мундире, а при мундире полагаются награды. Вот я и хочу знать, какие.

— Тебе их назвать?

И он их назвал: это орден Святой Анны III степени и орден, пожалованный турецким султаном.

— Достаточно?

— Вполне.

Впервые Николай Дмитриевич задумался: Евгения Михайловна еще не жена, а уже столько вопросов и на все требует ответа. Хоть она и заверяет, что не любопытна, но есть ли на свете женщины, не страдающие манией любопытства? Ведь у него служба особая. Как приучить невесту, а в недалеком будущем жену не интересоваться его службой?

Он считал, проще тем его сослуживцам, которые работают под прикрытием посольств. Они обычно своих жен втягивают в агентурную работу. Тогда супруги состоят на денежном довольствии Генштаба. Оба почти в равной мере являются носителями секретов. Такая жена лишних вопросов никогда не задаст.

Уже до свадьбы нужно было выработать правильную линию общения с женой. Но как это сделать?

И он в помощники привлек будущего тестя — Михаила Игнатьевича, статского советника. Разговор был непростой, но полезный для всей семьи Пчельниковах.

Отец сказал дочери:

— Мы с твоей матерью прожили тридцать лет в любви и согласии. Знаешь, в чем секрет нашего согласия? Мать не задавала мне вопросов, которые касались исключительно моей службы. Что можно было, я ей сам говорил.

И вопрос к дочери:

— У меня хороший характер?

— Хороший.

— Характер Николая Дмитриевича схожий с моим. Запомни это.

Она запомнила.

Свадьба состоялась летом. Свадьбе подполковника Артамонова предшествовали несколько событий. В «Прохождении службы» было записано: «Назначен состоять при Главном штабе». Приказ от 23 апреля. «Зачислен в Военно-топографический отдел Главного штаба старшим обер-офицером». Приказ от 26 апреля.

Николай Дмитриевич с группой своих помощников приступил к обработке материалов, привезенных из балканской командировки. Старые французские карты Балканского полуострова давно уже никуда не годились. Приходилось удивляться, зачем французские геодезисты допускали невероятные искажения. Буссолью Шмалькальдера были определены с точностью до метра 37 географических пунктов, главным образом крепости и крепостные укрепления на маршрутах вероятного продвижения войск. Так, город Берковец (окруженный новым крепостным сооружением) на французских картах был обозначен с погрешностью в 30 километров.

Работа французов наводила на раздумья. Французы выполняли заказ турецкого Генштаба на изготовление крупномасштабных карт. Купив эти карты у французов, картографы в русском Генштабе пожимали плечами: куда смотрели турки, когда с французами расплачивались золотом? Вывод напрашивался комичный: турки есть турки.

Французы их дурачили, считая, что союзников они перепроверять не посмеют. Примерно так обращались с турками и англичане, деньги брали даже за недостроенные укрепления. Подкупленные англичанами турецкие генералы докладывали султану, что инженерные работы произведены с высоким качеством. Турецкий Генштаб ненамного отличался от генштабов европейских государств. Воровали везде, как воруют во все времена.

Три месяца потребовалось, чтоб исправить и уточнить французские карты. Как и было договорено, султану подготовили альбом географических карт Европейской Турции.

В Санкт-Петербурге рассудили: альбом надо султану преподнести, чтоб он знал, как ему напакостили союзники. Пусть тешится уточненными картами Европейской Турции. Недолго ему осталось.

В напряженной штабной работе летело время. Молодая жена намекала: не пора ли отправляться в свадебное путешествие? Они увидят Крым, а оттуда, из Ялты, отправятся на пароходе в благословенную Одессу.

У Николая Дмитриевича была тайная мысль: дать вес-точку Фаврикодорову и встретиться с ним в Одессе.

Но подчиненный предполагает, а начальник располагает. Подполковнику Артамонову было предписано возглавить полевую поездку офицеров Генштаба в окрестности города Юрьева. Это отвлекало его от главной работы, но такие поездки входили в его прямые обязанности. Для будущей войны потребуются геодезисты и разведчики.

На том этапе развития военного дела наиболее естественно выглядели лазутчики в роли геодезистов. Ее потом назовут первой полевой поездкой. Потом будет вторая, третья. Офицеры учились делать съемку местности, пользуясь буссолью Шмалькальдера. Учились наносить на карту расположение войск противника, укрепления, дороги.

Геодезические экспедиции были тоже своего рода учебными занятиями. И турки оказались не такими уж наивными, как предполагалось ранее. Тогда, в Одессе, их агенты выкрали не солдата Чикутина, самого молодого и самого неопытного в экспедиции, они выкрали унер-офицера Балабанова, бывалого геодезиста, помощника капитана Артамонова. Выкрали, чтоб узнать главное: экспедиция занимается только геодезией или же и разведкой?

Это было предположение Николая Дмитриевича, и если унтер выкраден именно с этой целью (а Балабанов знал, какими именно объектами интересуется его начальник), и если его допрашивали пыткой, то, видимо, он тайны не выдал. В противном случае экспедицию вторично не допустили бы на Балканский полуостров. За полгода экспедиция прошла ни много ни мало — около 2 000 верст. И Фаврикодоров где один, где со своими друзьями местными болгарами делал вылазки на перевалы, в крепостные гарнизоны, приносил важные сведения. Ему помогали, конечно, турецкая внешность, турецкая одежда, превосходное знание турецкого языка. Он умел общаться с турецкими солдатами и офицерами.

Это умение в Севастополе сослужило ему добрую службу. Он заманил турецкого офицера в землянку, где якобы обитают молодые женщины, жаждущие за пакет сухарей пригласить бравого офицера к себе в постель.

Где он, Константин Николаевич? Общается ли с ним Иван Хаджидимитров?

Николай Дмитриевич связался по телеграфу с Одессой. Чикутин под видом торговца отправился на поиск Хаджидимитрова.

Кючук. 1870. Январь

Тем временем Константин Фаврикодоров уже был на берегу Мраморного моря. Зима и здесь господствовала. Северо-восточные ветры, издавна прозванные русскими, приносили леденящий холод. По пенистому Босфору шла высокая волна, с грохотом разбивалась о крутые, поросшие боярышником берега, оставляя на камнях ледяную корку.

Население Мраморного приморья оделось в теплые халаты, даже муллы на минаретах подняли меховые воротники, отворачивались от шквалистого ветра, хриплыми голосами во время намаза читали молитвы, воздавая хвалу справедливому всепрощающему Аллаху.

Константин Фаврикодоров, прибыв из Ени-Загра утренним поездом, поспешил на базар, купил меховую жилетку, поддел под шерстяную кофту. В жилетке немного согрелся. Но пока по обледенелой дороге добирался из Габрово в Ени-Загру, разбил опанки. От стужи спасали шерстяные носки, спасали до тех пор, пока не намокли. Пришлось на базаре искать новые опанки. Торговцы удивлялись, что турок ищет обувь, которую носят болгары. И все-таки подходящую по своей ноге нашел. Выручил заезжий болгарин — снял с себя далеко не новые опанки и продал. Ему нужны были деньги, чтоб добраться до Тырново поездом.

— А как же вы добежите до вагона?

— Я привыкший, — сказал он, поеживаясь от холода.

Пришлось отдать земляку свою старую обувь. Земляки зашли в ближайшую корчму в надежде выпить по стаканчику плиски, но плиску мусульманам не продавали, и Константин ограничился чашкой обжигающего кофе.

В Константинополе он задерживаться не стал, а сразу же отправился в Кючук. Благо, дилижансы, несмотря на ледяные «русские» ветры, ходили ежедневно до самого Эноса, портового города в устье Марицы. Там, в Эносе, находились казармы гвардии султана, то есть казармы янычар. Колледж гвардии, где готовили для сухопутных войск младших командиров, располагался в Кючуке.

По словам Марьянки, их сын, Гочо, учился на младшего командира гвардии.

Об этом узнала она случайно. Муж пришел с почты, принес газету. Не удержался, похвалился жене:

— Твой сын Абдул служит в султанской гвардии. Как лучший солдат отправлен в Кючук учиться на сержанта.

Она знала, что муж переписал Гочо на свою фамилию и даже имя ему поменял, тот давно уже не Фаврикодоров, а приемный сын Раджиба, габровского мудира.

— А где этот Кючук? — осторожно спросила Марьянка.

— На берегу Мраморного моря.

— Может, мы туда съездим? Гочо я не видела уже двенадцать лет. С ним бы встретиться.

— Не надо с ним встречаться, — строго заметил муж. — Твой Абдул увидит, что ты не турчанка, а всего лишь болгарка, будет щадить болгар. Когда я еще служил, говорили: гвардеец, который щадит врага, не гвардеец, а трусливый шакал. Неверные называют наших гвардейцев янычарами. За что?

За то, что они преданно служат султану? Ты гордись своим сыном. Младшие сыновья тоже будут преданно служить султану.

Окаменевшее сердце Марьяны клокотало ненавистью к мужу. Уже в первый год их совместной жизни она попыталась отравить его угарным газом и задохнуться вместе с ним. Еще в печи были горящие угли, она закрыла дымоход. Скоро они уснули. В чувство ее приводил муж шестигранной плетью. Неделю она не могла встать на ноги. Но мысль предать его смерти с тех пор уже не покидала никогда.

Особенно мучительны были его ласки. В эти минуты она его ненавидела, как может ненавидеть жертва своего палача. И когда родила близнецов, она исходила сердечной болью, что он их ласкает и на его ласки они отвечают радостным смехом. Дети, когда подросли, стали замечать, что их мать тяготится присутствием отца, незаметно между детьми и их отцом возникла отчужденность. Он свирепел, вымещал злобу на матери.

В первых числах января Константину с помощью подруги удалось встретиться с Марьянкой.

В Габрово из Вены приехал цирк. Марьянка повела своих близнецов смотреть зверюшек. Накануне подруга предупредила Марьяну о том, что у своих родителей гостит Костя.

Марьянка отлучилась всего лишь на один час. Дети были увлечены цирком, даже не заметили, что мать куда-то вышла.

Рядом сидела тетя Анна, хохотала вместе с ними, отвлекала всячески, чтоб они не стали спрашивать: где это мама?

А их мама, Марьянка, спустя много лет наконец-то встретила своего настоящего мужа. Родители Константина их оставили одних. Для свидания у них было не более получаса.

Они волновались, торопились. Для разговоров у них было мало времени. Каждая минута казалась мгновением. Целуя любимую, он горячо шептал:

— Я найду его. Найду! Может, его еще можно будет спасти. Только где он?

Она сказала, где искать сына. Да, собственно, Константин и догадывался, что сын служит в корпусе янычар и что искать его надо в казарме султанской гвардии. Но как туда проникнуть?

Казарма помещалась в старинной крепости в форме восьмиугольника. В середине крепости обширный плац для занятий рукопашным боем. Стрельбище — в двух верстах от крепости, по обе стороны дороги, по которой гоняли гвардейцев, почти в каждом доме на первых этажах — кафетерии. Сюда заглядывали портовые грузчики, забредали моряки покурить опиума. Некоторые кафетерии посещали офицеры гвардии. Им запрещалось курить опиум, но разрешалось наслаждаться сладостями. Повышенным спросом пользовалась пастила рахат-лукум. Ее подавали к чаю.

Константин Фаврикодоров обходил кофейни. Везде его принимали за турка, хотя и обращали внимание на его обувь: что заставило этого высокого красивого мужчину натянуть на ноги болгарские опанки?

Недалеко от крепостных ворот он присмотрел кофейню, хозяин которой, отставной гвардеец, намеревался продать свое заведение. К старику, бывшему гвардейцу, и зачастил Фаврикодоров. Они познакомились.

Оказалось, что они оба воевали в Севастополе, притом оба на восточном участке. Константин выдал себя за артиллериста, служившего под командой Тахир-бея. С Тахир-беем он чуть не дружил. О его подвигах он рассказывал с восторгом.

Подвиги, конечно, участник защиты Севастополя придумывал, а вот то, что с офицером был хорошо знаком, это была правда. Именно Тахир-бея он заманил в землянку с пакетом сухарей для голодных русских женщин. За сухари голодные женщины якобы готовы были пригласить турецкого офицера к себе в постель.

Старик вспомнил: да, был такой офицер, но его русские выкрали.

— Жаль, хороший был командир. Может, он жив?

— Может. Русские передали пленных.

— А где они сейчас?

— Разбрелись по стране. Каждый занимается своим делом. Я тоже хочу заниматься своим делом, — признался посетитель в болгарских опанках.

— А что вы умеете?

— Умею варить рахат-лукум. По своим рецептам готовлю чай.

— А кофейные зерна жарить умеете?

— Конечно! На службе я варил офицерам кофе.

— К нам офицеры заходят. Приводят европейских женщин. Откуда их столько набралось?

— Может, это жены английских офицеров?

— Вполне возможно. Европейские женщины никого не боятся. Даже Аллаха! — Старик перешел на шепот. — Их наши офицеры привозят ночью и ночью увозят. За молчание мне платят.

— Такую кофейню я купил бы, — сказал Фаврикодоров.

— А деньги у вас есть?

— Есть, но мало. Думаю, родственники помогут. Если подождете, заработаю.

— Мне нужен помощник. Из мужчин я один остался. Два моих сына сложили головы на Кавказе. Слава Аллаху, подрастает внучонок. Но он встанет на мое место лет через десять, не раньше. Мал больно.

— Что ж, тогда я у вас поработаю помощником, — согласился Константин. — А там и в цене сойдемся.

— Верно, служивый. Аллах милостив и щедр, — подтвердил старик. — Звать-то вас как?

— Нури. Вот мое свидетельство, — и Константин показал бумагу на имя Фуада Нури. Свидетельство ему выдали в Систово.

— Спрячь. Все равно я плохо вижу, — признался хозяин кофейни. — Полиция может проверить, а может — и нет. Да и какое им дело до моих работников?

Константина устраивало, если б никто ему в бумагу не заглядывал. Свидетельство куплено. Деньги у него были за проданных лошадей. Но для покупки кофейни денег не хватило бы. Была возможность заработать, подавая посетителям рахат-лукум с индийским чем. Но нужную сумму собрал бы нескоро. Впрочем, с покупкой он не торопился. Ему нужно было увидеть сына.

Фаврикодоров остался у хозяина. Старика звали Шакир-большой, хотя был он на целую голову ниже своего помощника. Двое бывших военных из противоположных лагерей быстро сработались.

Помощник хозяина приглянулся ночным посетителям. Они его называли гарсоном, он немного говорил по-французски, но не показывал, что владеет и болгарским. Уже неделю спустя он знал некоторых офицеров учебного подразделения. Осторожно заводил разговор о племяннике, который якобы где-то здесь служит, может, даже в гвардии.

Разыскать так называемого племянника взялся, к удивлению, не турецкий офицер, а лейтенант-англичанин, поступивший на службу в османскую армию.

— Как звать его? — спросил англичанин.

Константин назвал, кто он и откуда. Пообещал озолотить его пятифунтовой ассигнацией, если тот узнает, в каком подразделении служит племянник.

Англичанин оказался человеком дела. Уже на следующую неделю в шинели нараспашку он ворвался в кофейню, радостно позвал:

— Нури, с тебя пять фунтов!

— А где же мой племянник?

— Тогда с тебя еще пять фунтов. Итого — десять.

Фаврикодоров торговаться не стал.

— Показывай племянника.

— Завтра, — пообещал лейтенант, — я буду гнать курсантов на полигон. До возвращения с полигона оставлю твоего племянника у тебя.

— Хорошо, — ответил Нури. — Завтра вы получите свои десять фунтов.

— О-кей.

Утром, когда в кофейне еще не было посетителей (только что кончился утренний намаз), лейтенант-англичанин, как всегда, с веселыми глазами, ввел высокого плечистого гвардейца. Он был в темно-коричневой шинели, в мерлушковой шапке с красным верхом, на ногах коричневые, из бычьей кожи, ботинки, какие уже носили в английской армии, подпоясан широким ремнем с медной бляхой, на бляхе вытеснен полумесяц.

Лейтенант взглянул на своего знакомца Нури, перевел взгляд на молодого гвардейца, весело улыбнулся:

— О, вы действительно родня! Как смахивает на тебя этот телеграфный столб! И глаза такие же черные, как египетская ночь.

Англичанин был прав. Нури и гвардеец были разительно похожи друг на друга не только глазами — оба смуглые, оба с одинаковым разлетом бровей, оба горбоносые. Но один из них уже был седой, а второго седина еще не коснулась.

— Я спешу, — сказал лейтенант.

Незаметно для гвардейца Константин сунул в руку англичанину десятифунтовую ассигнацию. Отец и сын остались одни.

— Кофе будешь? — спросил по-болгарски Фаврикодоров, рукой показал на столик. — Я сейчас приготовлю.

Гвардеец стоял, не понимая, что от него хочет этот высокий седеющий мужчина. Понял, что он приглашает сесть.

Гвардеец сел. Константин принес в глиняной чашке ароматный кофе и на медном подносе рахат-лукум.

— Вы кто? Мой дядя? — спросил по-турецки гвардеец.

И Константин перешел на турецкий. Сказал:

— Лейтенант не ошибся. Нас признал за родственников.

— У меня нет никакого дяди.

— А маму свою ты помнишь?

— Маму? Она умерла. Давно.

— А как тебя звала она? В детстве.

— Я — Абдул.

— Это сейчас. А в детстве тебя звали Гочо.

И гвардеец вдруг изменился в лице. Он что-то вспомнил из далекого детства. Его лицо вдруг приняло свирепый вид. Он отодвинул чашку с недопитым кофе, встал. Взял в руку шапку.

— О чем вы еще хотели меня спросить? — в голосе Гочо слышалась неприязнь.

— Отца своего ты помнишь?

— Помню. Он уважаемый человек в Габрово. Он — мудир.

— Твой отец болгарин и мать болгарка.

— Нет! Мой отец мусульманин. Подданный Аллаха.

— Твой отец христианин. И тебя крестили в церкви.

— Врешь, неверный!

— Гочо, сядь. И послушай того, кто тебе не желает зла. Тебя еще маленьким отдал в казарму габровский мудир. Твоя родная мать у него рабыня.

— Врешь, неверный. Моя мать умерла. Она мусульманка, подданная Аллаха. И я мусульманин с рождения.

У Константина оставалось последнее доказательство, что Гочо вовсе не Абдул, что в нем течет болгарская кровь.

— Когда тебя крестили, — продолжал он, — священник увидел на твоей левой ягодице родимое пятно размером с куриное яйцо и сказал: «У вашего мальчика будет трудная судьба. Но в конце его жизни блеснет ему счастье…»

Гочо прервал его злобным возгласом:

— Я знаю, кто ты! Ты поджигал почту. Мне отец рассказывал. Ты дьявол, враг султана! Тебе тогда не отрубили голову…

При этих словах он выскочил из кофейни и направился не на стрельбище, а побежал в крепость. В злобном возбуждении он забыл на лавке суконные рукавицы.

Константин выбежал на улицу с намерением догнать сына и, остановленный морозным ветром, от боли в сердце задохнулся. Это был уже не его сын. Впервые за многие годы он заплакал.

Люди шли по улице, отворачиваясь от студеного ветра, но, увидев раздетого мужчину с заплаканным лицом, в недоумении останавливались: не иначе как наказанный Аллахом.

Фаврикодоров был оглушен встречей с бывшим сыном. Дальнейшее пребывание в этом городке теряло смысл. Бог с ней, с кофейней. Вот когда Шакир-большой вернется с базара, куда он ушел покупать брынзу, передаст ему полученные от ранних посетителей деньги, соберет свои вещички и отправится на дилижансе в Константинополь. Еще можно будет успеть на вечерний поезд до Ени-Загра.

Он понимал: своим сообщением он убьет Марьянку. Его, крепкого мужчину, все еще душили слезы.

Но собраться он не успел. Уже через полчаса нагрянули полицейские и как бандита бросили его под решетку в глубокую обледенелую яму.

Систово — Габрово. 1870. Зима

Тогда, в 1870 году, Чикутин вернулся из Румынии почти ни с чем. Задачу, которую поставил перед ним подполковник Артамонов, он не выполнил — не обнаружил даже след Константина Фаврикодорова.

Вот с Иваном Хаджидимитровым он встретился в Зимнице. Оставаясь перевозчиком контрабандных грузов, он увлекся разведением почтовых голубей. Их у него уже было больше сотни. Соседи осуждающе корили:

— Эх, Иван, Иван, занялся бы полезным делом. Голуби не прокормят. Да и где накупишься для этой птицы корма? Голуби тебя съедят. Надо деньги зарабатывать. Раньше ты был неплохим рыбаком. Может, у тебя что с головой? Обратись к цыганке Мане. Ее вся Валахия знает. Она излечивает даже полоумных.

К цыганке Мане Иван не обращался. Он, как и его друг Костя, продал своих лошадей и на вырученные деньги покупал голубям корм. Для пробы брал за пазуху два-три взрослых почтовика, ночью переплывал Дунай. Приучал голубей летать перед рассветом. В темное время из караулки, что стояла в устье Текир-Дере, не видно, что голуби летают на румынский берег. Турки уже знали секрет, как общаются революционеры, живущие по разным берегам реки. Голубей отстреливали из охотничьих ружей. Случалось, таким способом турецкие полицейские перехватывали почту.

Иван Хаджидимитров учил свою птицу летать ночами. Несколько раз выпускал их во время грозы. Но голуби — острожные птицы. Не стремились они пробить грозовое облако, тут же находили убежище в прибрежных ветвях платанов. Когда кончалась гроза, они улетали домой. Вслед за ними возвращался домой промокший до нитки хозяин. Сердце его радовалось, когда он находил всех своих голубей у своей голубятни.

Он помнил слова русского капитана: «Грядут великие события, и голуби будут ваша связь». Иван догадывался, какие это будут события.

К этим событиям готовился не он один. Готовилась вся Болгария.

В одну из холодных январских ночей заявился к нему гонец из России. Он его знал в лицо — перевозил на лодке.

— Иван, узнаешь? — спросил ночной гость, вынимая руку из меховой варежки.

— Узнаю. Савелий Чикутин.

Хозяин, несмотря на ощутимый мороз, был в нательном белье, босой, держал перед собой массивный фонарь, каким пользуются рыбаки, охотясь на щук.

— Я по поручению Николая Дмитриевича, — начал было с порога Чикутин.

— Заходи и там расскажешь.

Иван раздел гостя, усадил возле печки, налил в стеклянную кружку прозрачной как слеза жидкости.

— На, прогони мороз.

Гость прогнал, от удовольствия крякнул. Через четверть часа убедился, что голова ясная, а ноги не держат.

— Николай Дмитриевич просит прибыть Константина в Одессу.

— Как скоро?

— Чем скорей, тем лучше.

— Тогда еду в Габрово. Там найду человека, который знает, где искать нашего друга. Костя, как и я, продал лошадей. Я деньги вложил в голубков, а он не знаю даже во что. Мне говорил, что отправится в Константинополь искать сына. Но где он его ищет, пожалуй, одному Богу известно.

— А человек, который в Габрово?

— Но его же надо найти. За ним охотится полиция.

Договорились, что Иван в следующую ночь отправляется в Систово, а Савелий остается на попечении огненно-рыжего Антона, семилетнего сынишки Ивана, как и отец, заядлого голубятника.

Спустя неделю Иван Хаджидимитров вернулся из-за Дуная; раньше всегда улыбчивый, в этот раз он, казалось, вернулся с похорон. Обветренное лицо его было темным и угрюмым. Он привез неутешительную новость. Из его печального рассказа Савелий узнал, что он довольно легко с помощью габровских подпольщиков разыскал учителя Атанаса Манолова. Тот на базаре встретил подругу Марьянки. И подруга у Марьянки выпытала, что Костя отправился в Кючук. Там в султанской гвардии служил их сын Гочо. Оттуда он не вернулся.

Но спустя некоторое время габровский мудир получил по телеграфу уведомление о том, что преступник, поджигавший почту, задержан в крепости Кючук. Его опознал гвардеец Абдул, родом из Габрово.

Вернувшись вечером домой, мудир поделился новостью с женой. Он заметил, как Марьяна переменилась в лице. Ее выдали наполненные ужасом глаза.

— А я терялся в догадке, — голосом, пониженным до шепота, не разжимая зубов, произнес мудир, — откуда адрес нашего Абдула узнал этот бандит Фаврикодоров? Ты с ним встречалась, да?

При этих словах он сорвал висевшую на стене плеть и принялся хлестать Марьянку. За мать заступились дети — десятилетние мальчики. Вцепившись, они повисли на руке истязателя. Он детей отшвырнул, как щенков, и, разъяренный, уже не помня себя, принялся избивать их ногами, приговаривая:

— Вот вам, вот вам, псы болгарские!

С той минуты мальчики запомнили, что они вовсе не турки, а — болгары.

…Все это подруга Марьяны — Анна — рассказала Атанасу, а тот, в свою очередь, — Ивану. Иван эту печальную новость привез на дубке в Зимницу. И Савелий Чикутин ближайшим поездом из Журжево доставил эту новость в Одессу.

Санкт-Петербург. 1870. Апрель

В Санкт-Петербурге на телеграфном бланке был изложен сам факт ареста османской полицией в крепости Кючук русского подданного Константина Фаврикодорова.

Этот телеграфный бланк подполковник Артамонов показал профессору Обручеву.

— Будем выручать, — сказал профессор. — Своих агентов нельзя оставлять в беде. Я сегодня же свяжусь с МИДом. По своим каналам оно предпримет необходимые действия.

— Это обойдется дорого? — спросил подполковник и тут же уточнил, почему не дешево. — Фаврикодоров — болгарин. За беглого болгарина они могут назначить высокую цену.

У профессора на этот счет было свое объяснение:

— Кто преданно служит России, окажись он в беде, государь за ценой не постоит. — И тут же последовал четкий вопрос: — Вы считаете, это ценный агент, ваш Фаврикодоров?

— Это наш агент, ваше высокопревосходительство.

— Наш, — согласился профессор. — Но ответственность за его действия, точнее, за его поступки, несете вы, подполковник Артамонов. Он с вами советовался, что отправляется искать сына?

— Говорил, но неопределенно.

— Агент — это глаза и уши вожатого, — утверждал профессор. — Так было записано в инструкции лазутчика, посылаемого в тыл неприятеля. А неприятель у нас был, как змей-горыныч, трехглавый, и каждая голова — будь то английская, французская или турецкая — соображала, что в Крыму, на полуострове, с древних времен русские лазутчики, верные своему воеводе, делают только то, что им велено.

Последняя Крымская война уже далеко в прошлом. Но мы ничего не забыли. Крымские баталии нас кое-чему научили. И тем не менее инструкция устарела. Вы напишете новую. В ней будет сказано, что лазутчик мыслит категориями вожатого. Вожатый, и никто другой, тренирует лазутчика. Работая самостоятельно, лазутчик должен себя спрашивать: одобрит ли мои действия вожатый? У лазутчика — это ваша обязанность внедрить в его голову — на первом месте интерес державы, которой он служит. Надеюсь, вы согласны со мной?

— Безусловно.

— Пусть ваши люди усердно изучают язык турецкий, свободно им владеют, примерно как ваш агент Фаврикодоров.

— Я намечал его назначить инструктором.

— Коль намечали и если он жив, будет вам мое благословение. Фаврикодоровых нам потребуется немало. Будет баталия с Турцией. И тут ничего не поделаешь. Мирным путем балканскую проблему не решить. Воевать с нами жаждет Англия, но только чужими руками, руками той же Турции.

— А в чем она видит свою корысть?

— Англия? Не воюя, она отхватит жирный кусок Балкан. У Турции, разумеется, у своего союзника. А нам на Балканах, как велит государь, предстоит освобождать своих братьев по крови. И лазутчики должны чувствовать, что в их жилах течет и болгарская кровь, и вообще славянская. Как у нас с вами.

Профессор Обручев, этот опытнейший педагог, умел зажигать своих подчиненных, казалось бы, простыми и понятными идеями, вкладывая в каждую из них всю страсть своего сердца. Он избегал больших аудиторий, даже будучи преподавателем Академии Генерального штаба, читая курс истории военного искусства, он отбирал слушателей, консультировал их по отдельным темам, и они выступали в аудитории перед своими товарищами, в роли преподавателей отвечали на вопросы. Таким способом профессор учил их мыслить. А самостоятельно мыслящий офицер — это будущий военачальник. Такой офицер не тяготится воинской службой — он втайне мечтает испытывать себя в баталиях.

Для суровых баталий готовил профессор и подполковника Артамонова. Он в нем видел зачатки крупного разведчика, способного обучать лазутчиков для войны, которая не в этом году, так в следующем разразится на Балканах.

Профессора тронула тревога Артамонова: исчез его агент. Похвально, что офицер не стал дожидаться, когда начальник его спросит, держит ли он связь с тем же Фаврикодоровым, где и какое задание агент выполняет.

Агенты просто так не исчезают. Может, произошел с ним несчастный случай, а может, что вероятней всего, агент схвачен, попал в руки неприятеля. В таком случае уже не вожатый, а государство предпринимает меры, чтоб вырвать своего человека из рук неприятеля.

Профессор Обручев через МИД связался с русским посольством в Константинополе. Вскоре расшифрованная телеграмма лежала на столе русского посла.

Османская империя хотя и обширная держава, но русский подданный не мог в ней бесследно исчезнуть.

Но для поиска требовалось время.

Санкт-Петербург. 1872. Апрель

Тем временем уже официально Николай Дмитриевич Артамонов приказом по военному ведомству был зачислен в военно-топографический отдел Главного штаба, как было записано в «Прохождении службы», старшим обер-офицером для занятий.

В чем состояла суть занятий, знал только узкий круг лиц, включая императора, военного министра и главного разведчика Генштаба профессора Обручева. Для неосведомленных офицеров, даже для офицеров Генштаба, слушатели старшего обер-офицера Артамонова, уже известного в европейском масштабе геодезиста, автора новейшей карты-десятиверстки, занимались не только и не столько военной топографией, хотя и эта дисциплина входила в обязательную программу.

Важное место занимала языковая подготовка. Слушатели штудировали Коран, изучали ритуал намазов, на турецком языке заучивали суры, начиная с самой многословной — «Корова» и кончая молитвами по случаю праздников, которых у мусульман не так уж и мало. Перешедший в православную веру мулла — смертельный враг турецкого султана — удивлялся усердию молодых людей с офицерской выправкой.

А молодые люди, не отворачиваясь от Аллаха, с таким же усердием изучали организацию османской армии. Уже через год они могли справиться с обязанностями командира табора, а то и эскадрона. Умели владеть новейшим оружием, которое поступало из Соединенных Штатов Америки, в частности, винтовкой Пибоди-Мартини образца 1870 года.

Эта винтовка мало чем отличалась от английской Генри Мартини, которую по просьбе полковника Скобелева раздобыл в турецкой крепости Рущук болгарский революционер Иван Хаджидимитров.

Работа вожатого — по штатной должности старшего обер-офицера для занятий — всецело захватила подполковника Артамонова. Несколько раз у профессора Обручева император Александр Николаевич интересовался, как в службе преуспевает его питомец.

— Я суеверный, государь, боюсь сглазить, — сдержанно отвечал профессор.

— А если отбросить предрассудок?

— Не буду скрывать, усердствует на благо Отечества. Больше бы таких офицеров, и наша армия оставит позади вышколенных прусаков и чопорных британцев.

— В таком случае, Николай Николаевич, для пущего усердия, — произнес император, — представьте Артамонова на «Станислава».

Награда не заставила себя долго ждать. Профессор Обручев собственноручно прикрепил к мундиру подполковника орден Святого Станислава II степени. При этом профессор не преминул поинтересоваться:

— Это верно, что ваша супруга Евгения Николаевна готовит вам необычный подарок, тоже своего рода награду?

Подполковник Артамонов молча сдвинул плечами, удивляясь, откуда у профессора такие сведения? Никак в семье Пчельниковых у него есть свои лазутчики?

Николай Дмитриевич не принимал во внимание, что во все времена самыми искусными лазутчиками были женщины. Такими они и останутся, пока не исчезнет род человеческий.

Орденом Святого Станислава Николай Дмитриевич был награжден 29 января 1872 года, а 8 апреля того же года супруга родила первенца. Родня принялась подбирать мальчику подходящее имя. Последнее слово было за матерью.

— Назовем Николаем, — сказала она. — Будет двойной тезка твоему, Коля, профессору.

Профессор Обручев, узнав, что у него в семье Артамоновых появился тезка, прибыл на крестины с великолепным подарком для родительницы и ее малыша. Император тоже не оставил без внимание это событие — прислал свое благоволение вместе с подарком.

В январе будущего года Николая Дмитриевича ждало новое повышение по службе: он был назначен штаб-офицером для поручений при военно-топографическом отделе Главного штаба.

А два месяца спустя, в апреле 1873 года, «за отличие по службе», как значилось в приказе, штаб-офицеру Артамонову было присвоено очередное воинское звание полковник. Вскоре особым приказом военного министра генерал-от-инфантерии Милютина полковник Артамонов был назначен «…заведывающим обучающимися в Николаевской Академии Генерального штаба офицерами».

Месяц спустя последовал новый приказ, согласно которому полковник Артамонов исключался из списков «чинов корпуса военных топографов».

И все эти годы, какую бы работу он ни выполнял, в каких бы должностях и состоял, он занимался главным делом — готовил своих людей для тайных баталий. И не было дня, чтоб сердце не саднило о пропавшем без вести Фаврикодорове.

Где он? Что с ним?

Профессор Обручев время от времени своими шифрограммами беспокоил русское посольство в Константинополе. Посольство пока ничем его не радовало.

Египет. 1875. Весна

Пойманному у крепости Кючук поджигателю почты голову рубить не стали. Мужчина крепкий, сильный и, несомненно, выносливый, такие в Османской империи нужны на каторжных работах.

Сын Гочо, теперь уже гвардеец Абдул, выдал своего настоящего отца турецкой полиции, нисколько об этом не сожалея. Для него он, как и для его отчима Ахмеда-Гамди, Фаврикодоров считался опасным преступником. Так его в казарме воспитали: враг султана — твой враг. В душе Абдул гордился, что солдаты расквартированного в крепости инженерного, батальона, недостойные быть гвардейцами, за глаза его называли янычаром, воином султана, сеющим смерть и ужас.

Преданный родным сыном, Константин Фаврикодоров, закованный в цепи, был доставлен с очередной партией преступников в каменоломни Нубийской пустыни. Египет, эта самая южная провинция Османской империи, пользовалась у турецкой знати недоброй славой. Здесь восставали не только рабы, но и египетское войско во главе со ставленниками султана, и тогда они вели восставших прямо на Константинополь — свергать очередного султана. Обычно на помощь султану приходила Англия — корабельной артиллерией подавляла восставших. Но однажды она не смогла помочь: в тот год восстали индусы. И тогда русский царь Николай предложил Турции свою помощь. Султан долго не решался пустить русские военные корабли в Босфор, но египетское войско уже входило в Константинополь. И султан согласился принять помощь России. За этот поступок британский посол отчитал султана: «Как вы смели допустить своего вечного врага в столицу империи?» На что султан, переживший страх за свою корону, ответил господину британцу: «Когда человек тонет, он готов ухватиться даже за хвост змеи». Мудрым ответом британец остался доволен. Для султана змея — это Россия.

В Египте запомнили, что Россия, как и Англия, в трудный для султана момент возьмет его сторону. Русских, даже каторжан, здесь не миловали.

Товарищи по несчастью предупредили Фаврикодорова:

— Здесь запрещено говорить по-русски, даже ругаться. Русских отправляют в колодец. Там уже есть один. Его, как и тебя, недавно пригнали. Ты видел когда-нибудь русских?

Каторжан подкупило то, что Фаврикодоров — турок. На каторгу турки попадают редко. Туркам, врагам султана, обычно рубят головы. Этого почему-то пощадили. Сюда отбирали физически крепких и не смотрели, какого он роду-племени.

За месяц Константин обжился. От темноты до темноты ломал камень под обжигающим нубийским солнцем: каторжане в расщелины забивали платановые сваи, сваи заливали водой, и влагой напитанное дерево разрывало камень.

Со всех сторон раскаленной жаровней дышала пустыня. Спасение было в тени скалы. Дозволялось прятаться только в полдень. Тогда и охрана, и собаки на солнце не показывались. Еда — два раза в день, две овсяных лепешки. Воду доставали курдюками из глубочайшего колодца. Там — работали обреченные на скорую смерть. Поднимали их на поверхность поздним вечером, когда спадала жара, иначе резкий перепад температур губительно воздействовал на легкие. Человек с воспаленными легкими долго не жил.

Вечером ему показали русского. Тот был среднего роста, светловолосый, коренаст, но уже не человек, а мумия — скелет, обтянутый кожей. Когда совсем стемнело и охрана удалилась на покой, оставив на привязи сторожевых собак, Константин подполз к русскому, шепотом поздоровался:

— Здравствуй.

Вместо приветствия тот спросил:

— Ты — русский?

— Русский.

— Давно здесь?

— Месяц.

— Пока не оставили силы, убегай. Иначе тут — смерть.

— Тогда — бежим вдвоем.

— Я тебе буду обузой. А бежать надо на восток, на Красное море. Там — корабли. Только не попади на английский. Англичане вернут. Уже возвращали. Иди строго на северо-восток, по пути встретишь два оазиса. Там найдешь воду и пищу.

Русский был прав: если хочешь выжить, бежать надо как можно раньше, иначе здесь силы иссякнут, тогда о побеге не может быть и речи.

Константин размышлял: да, бежать надо. Но когда? Злые псы не дадут сделать и одного шага — разорвут на части. А псов здесь — добрый десяток.

Изучив режим охраны, Константин решил бежать среди бела дня, когда все живое прячется от беспощадных лучей солнца.

Русский одобрил план, но от побега отказался.

— Слаб я, — сказал он. — Меня хватит на две-три версты.

— И все же — рискнем.

— Можно, — согласился русский. — По крайней мере, я отвлеку на себя собак. Если будет погоня.

Побег наметили в день, когда русского не спустят в колодец. На заходе солнца перед возвращением в лагерь Константин закопал русского в песок, откуда можно было незаметно для охранников удалиться в барханы.

И надо же было случиться: в следующий день, когда все живое спряталось от солнца, около того места, где был закопан русский, оказался охранник. Он сидел под тростниковым навесом, обозревал местность, у ног его стояла винтовка.

Константин, раздетый до шаровар, пошел на него открыто, издали прокричал:

— Несу воду!

На охранника шел высокий, не изможденный человек, турецкой внешности. Человек шел и улыбался. Каторжане не улыбались. И охранник принял его за своего, даже не потянулся к винтовке. Но уже когда Константин протянул флягу, охранник узнал каторжанина, которого пригнали месяц назад, схватил оружие, но каторжанин его опередил, железными руками сдавил его за горло.

Константин закопал охранника в яму, где с ночи лежал русский. Захватив винтовку и флягу с водой, каторжане удалились в пустыню.

Шли ночами, днем зарывались в песок. Русский вспомнил, что, согласно Библии, здесь шли изгнанные из Египта евреи и на них падала манна небесная, поэтому они не умерли с голоду. Тогда была ранняя весна, и сейчас был март. Так они набрели на кусты, облепленные белыми хлопьями. Попробовали на язык — сладкие.

Беглецы ахнули! Манна не манна, а цветок съедобный. Цветами кормились несколько дней, пока вдали не увидели купу зеленых деревьев. Русский признался, что он моряк, зовут его Глеб, в проливе Дарданеллы ночью во время шторма его смыло с палубы, подобрали турки, продали какому-то купцу, а тот перепродал его, и уже перепроданного угнали на каторгу.

Моряк, несмотря на изможденный вид, оказался живуч, шел не отставая. Воду пили по два глотка в день. И все равно довольно скоро опорожнили флягу. От неминуемой смерти спасла их увиденная издали купа деревьев. Это оказался оазис с пальмовой рощей. Здесь жили арабы. У них было около десяти одногорбых верблюдов и небольшое стадо серых коз.

Беглецы выдали себя за участников археологической экспедиции. Араб, видимо, старший, немного говорил по-турецки. Он сказал, что недалеко отсюда работает экспедиция. Чья она, он не знает.

Араба заинтересовала винтовка, которую принес с собой Фаврикодоров. Жестами он объяснил, что хочет иметь у себя это ружье.

— Я — верблюд, ты — ружье. Я — два халата, ты — патроны.

Сошлись на том, что на верблюде араб их отвезет к иноземцам, копающим пустыню, и там они отдадут ему винтовку и к винтовке единственный патрон. У солдата, которого пришлось обезоружить и усмирить, больше патронов не было.

Отдохнув в оазисе и немного восстановив силы, беглецы на верблюде отправились искать экспедицию. Нашли ее на четвертые сутки на берегу моря. Это были археологи из Манчестера. Они сразу же сказали, что им нужны землекопы. Беглецам ничего другого не оставалось, как согласиться. Англичане кормили хорошо, но и работу спрашивали.

Так Константин Фаврикодоров и его русский товарищ по несчастью стали рыть землю, где им указывал старик профессор. За лето они перелопатили столько песка и глины, что можно было отсыпать огромную дамбу.

Осенью англичане возвращались домой через Александрию. Беглецов они оставили на Сицилии. Оттуда беглецы на русском корабле добрались до Одессы.

А в Одессе их сразу же отправили в карантин: вдруг привезли они заразную болезнь? Такое уже случалось: около тюремного замка возвышался холм, где покоились одесситы, умершие от чумы.

Глеб стал требовать, чтоб ему позволили встретиться с офицером из военного округа и передать важное сообщение.

— Понимаешь, — говорил он Константину, — я сидел в одном каземате с русским унтер-офицером. Меня он просил, если я вернусь в Россию, надо будет сообщить русскому командованию, что в Одессе его схватили черкесы и продали в рабство. Теперь его увозят в Салоники на возведение крепостного замка.

— Как звать унтер-офицера?

— Балабанов.

Костя вспомнил, что в экспедиции капитана Артамонова, где он работал проводником, эту фамилию называли.

— Когда вы с ним виделись?

— С Балабановым? Зимой прошлого года.

Вдвоем они упросили начальника карантина, пожилого розовощекого бородача с золотой серьгой в правом ухе, чтоб он сообщил в штаб Одесского военного округа о том, что унтер-офицер Балабанов из команды геодезистов находится, по всей вероятности, в Салониках на каторжных работах. Пусть передадут в Санкт-Петербург капитану Артамонову.

Начальник карантина снизу вверх взглянул на Константина:

— А вы кто?

— Я — Фаврикодоров, защитник Севастополя, кавалер ордена Святого Георгия, бежал из турецкой каторги вместе со своим товарищем, — и показал на Глеба.

— Ну вот что, ребятки, — сказал розовощекий бородач, поблескивая золотой серьгой, — если все это так, я доложу дежурному офицеру. А там уже как он решит, посылать ли телеграмму капитану в Петербург или ограничиться разговором с вами.

— Мне бы в город, хотя бы на час, — заикнулся было Константин. — У меня тут друзья.

— Выпустить вас до срока я не могу, — решительно отказал в просьбе начальник карантина. — А вдруг вы чумные? Вы же погубите всю Одессу.

С доводами начальника пришлось согласиться. Порядок есть порядок. Розовощекий бородач, с утра уже отведавший контрабандного вина, оказался человеком дела.

— К вам прибудет офицер, — сказал он. — Вы и в самом деле те, которых давно уже ищут. Вина желаете?

— Конечно! — сразу же согласился Глеб. — Неужели греки вам попались?

— Вино все везут, но не все довозят, — начальник карантина пьяненько подмигнул.

В трапезной он оставил ведерный кувшин с темно-коричневой жидкостью. Поговорил о том, о сем. Предупредил:

— Пить будете, как доложите офицеру.

Доклад офицеру — пожилому штабс-капитану с черной повязкой на левом глазу — затянулся до вечера. Офицер дотошно расспрашивал Константина, что за камень добывают в Нубийской пустыне, куда его отвозят, в какой порт. Константин отвечал четко, немногословно. Он никак не мог взять в толк, зачем это армейскому офицеру нужно? Он не догадывался, что с ним беседует военный инженер. И камень его интересовал как строительный материал для крепостных сооружений.

Санкт-Петербург. 1876. Февраль

У Николая Дмитриевича с годами появилось еще одно увлечение. В свободное от службы время его трудно стало оторвать от книг. Все, что было известно по геодезии, он прилежно штудировал. Восхищался древнеегипетскими математиками, сумевшими вычислить длину экватора, установить периодичность солнечных и лунных затмений. Это были жрецы, преданные науке.

Потом, когда профессор Обручев стал посвящать его в тайны военной разведки, Николай Дмитриевич увлекся изучением истории этого мудрого ремесла. Оказалось, что этому ремеслу не одна тысяча лет. Как только человек начал охотиться на человека, ремесло разведки стало первейшей профессией, опередившей все остальные.

По письменным источникам и устным легендам он изучал разведку степных народов, соседствующих с Византией.

В латинских рукописях он нашел, что на просторах нынешней России существовала гигантская империя от Черного до Желтого моря. Агентура степняков проникала на Балканы.

Прирожденным разведчиком был Чингисхан. Судя по письменным источникам, он был мастером глубокой разведки, высылал агентов, а вслед за ними тумены за тысячи верст от родного Курулена. Он изучал противника за несколько лет до баталии.

Для себя полковник Артамонов мотал на ус: Османская империя, рожденная мечом, никогда не оставит Россию в покое. Поэтому у русской армии должна быть глубокая разведка, названная по-современному — агентурная сеть.

Связать бы ее до баталии!

И вот у полковника Артамонова новое увлечение. Его супруга, Евгения Николаевна, вслед за Николенькой (с интервалом в два года) родила дочку, которую назвали Инной. Знакомые утверждали, что это копия мамы с глазами папы, голубыми, как майское небо.

Ребята уже подросли, научились ходить, полюбили снежные горки. Эти некрутые и невысокие горки — для малышей — с дозволения императора сооружали мастера Суоми на аллеях Летнего сада. В погожие дни счастливый отец усаживал свое потомство в санки и до вечера, до зажженных газовых фонарей, поднимал их на горку. Здесь всегда было шумно и весело. Немало было офицеров, переодетых в свитера и шерстяные шаровары. Детский визг и детский смех уравнивал офицеров в чинах и званиях.

В один из таких погожих февральских дней над ледяной горкой прозвучал голос дежурного офицера:

— Полковник Артамонов — к генералу Обручеву. Срочно!

— Иду! — выкрикнул в ответ.

В толпе многочисленных зевак Николай Дмитриевич разыскал супругу. Веселыми глазами она смотрела, как муж возится с малышами, радовалась вместе с детьми. У него так мало бывает свободного времени! И погода выдалась на славу. Солнце только-только нырнуло в розовый сумрак Финского залива. Но уже по всем аллеям горели газовые фонари. Еще было полчаса светлого времени.

— Женя, принимай бразды, — и ушел домой переодеваться.

По дороге терялся в догадке: зачем он срочно потребовался профессору? Виделись только вчера, в субботу, в конце рабочего дня. Полевой выезд наметили на понедельник. Для будущих агентов занятие весьма поучительное: с помощью бинокля определить ширину Невы на различных участках местности. Затем по аналогичной методике можно будет определять ширину любой реки, если в этом будет надобность.

К занятию в поле все было готово. Унтер Семиволос заранее получил со склада академии бинокли и планшеты, коневоды кормили лошадей, кашеварам на карту нанесены пункты, где предстояло разворачивать полевую кухню.

И вот — неожиданный вызов. Да еще в воскресенье, которое он, полковник Артамонов, объявил для своих слушателей выходным днем. Пусть хорошо отдохнут перед выездом. Ведь занятие не на один день.

— Ну, батенька, садитесь в кресло. Читайте и удивляйтесь, — профессор показал полковнику, куда ему садиться. Сам прохаживался по ковровой дорожке, с загадочной улыбкой поглядывая на офицера.

Офицер взглядом прирос к телеграфному бланку. На бланке было всего лишь несколько фраз. Николай Дмитриевич читал их и перечитывал. Да, удивляться было чему.

Некоторое время тому назад в этом самом кабинете, где во всю стену вот уже который год висит карта Балканского полуострова (кстати, эту карту выполняли геодезисты под командой капитана Артамонова), профессор показал Николаю Дмитриевичу письмо русского посла в Турции. Оно касалось русского подданного Фаврикодорова Константина Николаева, задержанного османской полицией в крепости Кючук. Секретарь МИДа Османской империи сообщал послу России в Константинополе о том, что в январе 1870 года в крепости Кючук был арестован некий Фуад-Нури, который разыскивался по делу поджога почтового отделения в городе Габрово. Его опознал начальник почтово-телеграфного отделения господин Ахмед-Гамди. Габровским окружным судом Фуад-Нури был осужден на пятнадцать лет каторжных работ. Свое русское подданство осужденный отрицал. В 1872 году Фуад-Нури умер по причине слабости сердца.

Узнав эту горькую весть, Николай Дмитриевич поставил в Исаакиевском соборе свечку за упокой души мученика Константина и там же заказал панихиду.

После того печального дня не прошло и года, как в Главный штаб на имя генерала Обручева из Одессы пришла телеграмма. Оказывается, Фаврикодорова отпевать было рано. Он благополучно вернулся в Одессу и ждал дальнейших указаний. О том, что он вернулся в Россию, притом не один, а со своим товарищем по несчастью, в телеграмме — ни слова.

От радости (жив Константин! жив!) сердце вырывалось из груди. Вот это подарок судьбы! Когда друг возвращается, считай, с того света, что может быть прекраснее!

— В эту ночь вряд ли я усну, — признался Николай Дмитриевич.

— А вы думаете, я усну? — не скрывал своего радостного возбуждения довольный исходом поиска профессор. — Такой новостью грех не поделиться с Дмитрием Алексеевичем. И для военного министра это приятная весть. А министр, по всей видимости, доложит Александру Николаевичу. Поднимет ему настроение. Для государя каждая душа, преданная России, по-ангельски близка. Так-то, мой друг.

Напольные часы в медной оправе пробили семь. Над Финским заливом оранжевой полоской догорала заря. Николай Дмитриевич вспомнил, что оставил жену и ребят в Летнем саду. Как они одни доберутся домой? А завтра — полевые занятия.

О занятиях напомнил профессор.

— На эту неделю вас подменит капитан Кондратьев. А вы завтра курьерским отправляйтесь в Одессу. Встретитесь с Фаврикодоровым. Расспросите, что предпринимала турецкая сторона, чтобы склонить его на свою сторону. Зафиксируйте в своей памяти фамилии, которые он будет называть. Ну, словом, вы уже знаете, как это делается. Поинтересуйтесь, в чем его нужда и нужда его друзей, которые остались в Болгарии. По возможности выполните его просьбы. Сейчас он, видимо, нуждается в санаторном отдыхе. Пока вы будете в пути, я переговорю с командующим. По всем вопросам, не касающимся вашей оперативной работы, обращайтесь к нему. Генерал Семека — мой старый товарищ. Да и с вами он уже немного знаком. Ну, в добрый путь. Командировочное предписание доставит вам дежурный офицер. Дома, небось, заждались. Как там ребята?

— Я их оставил в Летнем саду. На ледяных горках.

— Немедленно в Летний сад! — повысил голос профессор, как, случается, повышает на своих домашних. — Я извиняюсь перед Евгенией Николаевной. Передайте ей, чтоб она вам сделала внушение. На улице детей на женщину не оставляют.

— Есть передать!

Так у Николая Дмитриевича закончился один из лучших выходных дней и запомнился на всю жизнь.

Одесса. 1876. Март

Каждый раз приезжая в этот русский черноморский город, зимой продутый студеными ветрами, а летом — сухой и знойный, Николай Дмитриевич испытывал особое чувство. Ему казалось, что здесь у него постоянное место службы. А Петербург он навещает, чтоб получить очередное задание.

Все задания имели отношение к Балканам, и люди, с которыми он встречался, были или оттуда, или направлялись туда. Уже не один год все они работали на будущую победу.

К приезду полковника Артамонова оба беглеца из турецкой каторги покинули карантин, и Константин разыскал семью погибшего друга, и теперь уже вдова и повзрослевшие дети приняли его как самого близкого родственника. Спасибо Николаю Дмитриевичу, он позаботился об этой семье. По его ходатайству семья получила от штаба округа отдельный домик с приусадебным участком. Здесь, на так называемых Мельницах, селились армейские инвалиды, солдаты и унтер-офицеры, прослужившие на благо Отечества не один десяток лет.

Покойный друг Фаврикодорова, о семье которого позаботился тогда еще капитан Артамонов, погиб при обороне Севастополя, будучи волонтером Греческого легиона имени императора Николая I. Тогда Константин и взял на себя заботу о семье друга.

Товарищ по несчастью Глеб Супрун собрался ехать в Херсон, откуда был родом.

— Чем займешься? — спросил его Константин.

— Тем же, — добродушно ответил Глеб. — Опять буду ходить на тот берег.

— Ты мне говорил, что занимался контрабандой.

— Да, это наше семейное ремесло. У меня и дед, и прадед за добычей бороздили море. Турки их поймали и отрубили им головы. А мне сейчас повезло. Я с отцом шел на промысел. Когда турки по нас начали бить из трехдюймовки — ночь была кромешная, разве что увидишь? — меня волной с палубы смыло. Мне повезло, берег оказался близко. А шхуну перехватили, отец, по всей вероятности, попался. Плавать он умел, но и такой закалки, как у меня, у него нет. Я круглый год купаюсь. Даже осенью ходил на дубке. Зимой не рисковал. Это раньше запорожцы на дубках делали набеги, но если штормило, с того берега мало кто возвращался.

Константин пожелал другу по несчастью беречь свою голову и прочно стоять на палубе, чтоб не смыла никакая волна.

Николай Дмитриевич нашел Фаврикодорова в казарме Одесского пехотного полка. Его как волонтера-пехотинца поставили на котловое довольствие и выдали обмундирование. В новом одеянии он успел нанести визит своим старым знакомым — извозчикам владельца гужевого транспорта Арона Когана. Друзья его обступили, щупают его солдатскую одежду, не верят, что видят перед собой человека, которого давным-давно похоронили.

Увидел своего бывшего работника и сам хозяин. От неожиданной встречи у него чуть ли не отвалилась челюсть, но он взял себя в руки, подошел, не поздоровавшись, спросил:

— Ты же на каторге? Как ты здесь очутился? Никак на Привозе раздобыл солдатскую рубаху? Сбежал с каторги?

— Сбежал, — с достоинством ответил Константин. — Значит, у вас там есть свои лазутчики? Не так ли?

— Может быть, и есть.

— А с того берега лазутчик у вас пригрелся.

— За наговор могут и язык отрезать. Если желаете, я поспособствую, — пообещал Коган.

— А где прячете Мустафу Гудбая?

— Нет у меня никакого Гудбая.

— Был, был, хозяин, — обозвались извозчики.

— Я вас не спрашиваю! — и хозяин к случайному гостю: — А ты, болгарин, уходи. Не то позову околоточного, он спросит, где ты раздобыл солдатскую рубаху.

По дороге в полк Константин ругал себя: не нужно было упоминать Мустафу. Если он действительно турецкий лазутчик, то Коган спрячет его и никакая полиция не докопается. А вот Коганом она должна заинтересоваться. Его люди часто бывают в Турции. Все им известно, даже то, что он, Фаврикодоров, побывал на каторге. Нет, не случайно он предупреждал, что экспедиция, куда он нанимался, добром для него не кончится.

Душа как предчувствовала, что сегодня тянуло его в полк. Он знал, что геодезистов в городке нет, все они в лагерях. Почти все стали унтер-офицерами, один Савелий Чикутин почему-то задержался в рядовых. Ходили слухи, якобы его отец арестован в Киеве за участие в каком-то незаконном обществе.

В казарме кто-то должен быть из своих старых друзей. Предчувствие его не обмануло. На высоком каменном крыльце штаба стоял и улыбался капитан… нет, уже не капитан — полковник Артамонов.

— Ваше высокоблагородие!

Не переставая улыбаться, чуточку поеживаясь от холода, грея щеку в меховом воротнике шинели (на Северное Причерноморье опять вернулась зима, резко похолодало), полковник уточнил, как уточнял раньше, почти на этом самом месте при знакомстве:

— Вы же помните, что я для вас Николай Дмитриевич.

— Так точно!

— Вот и прекрасно. Я вас приглашаю на ужин в офицерское собрание. Какое ваше любимое блюдо?

— Какое удается раздобыть.

— Раздобыл я для вас, то есть заказал, баранину по-болгарски.

До позднего вечера они сидели в офицерском собрании. На антресолях играл полковой оркестр. Было много офицеров и несколько дам.

За отдельным столиком сидели полковник Генерального штаба и пожилой смуглый солдат с орденом Святого Георгия и серебряной медалью за защиту Севастополя. К ним никто не подсаживался, хотя было два свободных места. Полковник и солдат тихо увлеченно беседовали уже не первый час. Ели мало, пили еще меньше, графин с темным молдавским вином марки «Негру де пуркар» (черное с Пуркарских высот) был почти не тронут.

У Константина Фаврикодорова оказалась изумительная память. Он помнил поименно всех своих следователей, истязателей, надсмотрщиков, помнил, с кем сидел в железных клетках, с кем шел на каторгу по раскаленной Нубийской пустыне. Помнил, кто его жестоко предал, послал на муки.

— Нужно винить не сына, — тихо произнес полковник, — винить надо тех, кто превратил его в зверя. Вот с ними предстоит сводить счеты.

— Скоро?

— Уже скоро. Готовьте своих друзей. Здесь я буду с ними встречаться.

— Я завтра же их всех соберу.

— Всех сразу вместе собирать не следует. Я буду беседовать с каждым в отдельности. Не исключено, что кто-то из них будет схвачен, не выдержит пыток, начнет давать показания. Да и лазутчик может под видом друга…

— Одного я знаю, но он никогда не был моим другом. Раньше он работал у Когана, — сказал Константин, как само собой разумеющееся.

— У вас есть факты?

— Есть. Он числится у Когана рядовым конюхом, а за море, ну, в Константинополь, ходит как знатный купец.

— Это еще не доказательство, — возразил Николай Дмитриевич и, помолчав, уточнил: — А проверить не мешало бы. Как его фамилия?

— Гудбай. Мустафа Гудбай. Сегодня я поинтересовался, где он, но Коган выставил меня на улицу. Еще и пригрозил околоточным, дескать: тот узнает, где я достал солдатскую рубаху.

— Ах, вот оно что!

У Николая Дмитриевича уже давно созрела мысль приобщить Константина Фаврикодорова к армии. В ее рядах он два года сражался на бастионах Севастополя. Такие люди русской армии всегда будут нужны.

— Константин Николаевич, у вас не появилось желание поступить на воинскую службу?

— Смотря куда.

— Например, под мою команду.

— Давно мечтаю.

Властью командующего Одесским военным округом русский подданный Фаврикодоров Константин Николаевич надел погоны. Приказом по войскам ему было присвоено звание унтер-офицера пехотного полка. Согласно реестру его поставили на все виды довольствия, но щеголять в мундире унтер-офицера не пришлось.

Часть денег, выданных полковником Артамоновым на обзаведение, новоиспеченный унтер-офицер употребил на приобретение неармейской одежды, чтоб внешне не отличаться от обывателя, составляющего основное население Одессы.

Не мог Николай Дмитриевич оставить без внимания предупреждение своего агента. Лазутчик многолик. Он может затаиться и под видом конюха, и тот же Коган как владелец гужевого пассажирского транспорта мог не знать, кого взял себе в работники.

В это время на территории Одесского военного округа без широкой огласки шло формирование Дунайской армии, и Турция, по всей вероятности, уже засылала сюда своих лазутчиков. В беседе с начальником штаба армии генерал-адъютантом Непокойчицким, отвечавшим за скрытность подготовки операции, Николай Дмитриевич спросил, ведется ли охота за турецкими лазутчиками.

— Пока зверь в норе, какая же тут может быть охота? — ответил генерал.

— А если заглянуть в нору?

— У вас есть такая на примете?

— Есть подозрение: некий местный предприниматель Коган под видом конюха приютил человека с того берега.

— Проверим, — пообещал генерал и тут же спохватился: — Коган… Коган… Председатель товарищества? Нет, его подозревать не будем. Это наш главный подрядчик. Их там трое: Грегор, Горвиц и Коган. Они обязались снабжать армию продовольствием и фуражом на весь период боевых действий. Без них армия не дойдет и до Румынии.

— А если обойтись без них?

— Без них никак нельзя. Они в отличие от прочих подрядчиков на себя взяли заготовку съестных припасов с оплатой в кредитных рублях.

— Но ведь правительство отпустило золото.

— Сколько? До середины апреля армия получила всего лишь 50 тысяч золотых рублей. А среднее дневное содержание армии в 200 тысяч человек уже сейчас обходится в 174 тысяч золотых рублей. А месячная потребность армии дойдет до трех миллионов. Столько золота казна не отпустит.

— Кто же тогда накормит армию? Коган?

— Надежда только на него, — признался начальник штаба Дунайской армии. — У Когана могучие международные банковские связи. Он дружит с Рокфеллером.

— Но Рокфеллер — это Америка. А Америка на стороне Турции.

— Все это так, а воевать-то нам. Голодным солдата в бой не пошлешь, и лошадь голодная на перевал не поднимется. Румыния, наша союзница, за каждый килограмм зерна и каждый пуд сена потребует золото. А этот драгметалл Коган доставит из Франции, а может, не исключено, из самой Турции. Вот что такое товарищество Когана!

— А какая выгода Когану и тем же Грегору и Горвицу?

— Они нам продиктовали условия. Значит, выгода есть.

— И в чем суть их условий?

— Суть такова. — И генерал пустился в объяснения: — Товарищество заготовляет продовольствие и фураж не на правах подряда, а на правах комиссии. Это значит, что они, то есть эти три предпринимателя, заготовляют не на свой капитал, а на суммы, отпускаемые им командованием армии в кредитных билетах по биржевому курсу. При этом закупка продовольствия и фуража будет производиться не по однажды принятым договорным ценам, а по тем ценам, которые будут к моменту закупки на местном рынке, то есть по меняющимся ценам.

— Но это же совершенно невыгодно для государства! — воскликнул Николай Дмитриевич. — Коган вздует цены, как ему заблагорассудится и получит высокое комиссионное вознаграждение.

Генерал смотрел на полковника, как на несмышленого ученика, которому еще учиться и учиться.

— А для чего тогда наши интенданты? — улыбнулся генерал. — Контроль остается за нами.

Генерал не сказал полковнику, что армия — это широкое поле для личного обогащения. Надо только близко стоять у кормушки. Потом, уже в ходе военных баталий, Николай Дмитриевич узнает, что генерал Непокойчицкий — вор крупной величины. Он нашел Когана, а тот подключил к делу известных в Одессе мошенников. Себе они брали десять процентов комиссионных от сумм закупок и оплату некоторых организационных расходов.

Этот генерал оказался опасней любого вражеского лазутчика. Договор с товариществом Когана он подписал лишь 28 апреля, когда времени для подыскания другого товарищества уже не было. С этим товариществом генерал делил прибыли. Немного перепадало и интенданту армии. Перепадало и Николаю Николаевичу как главнокомандующему.

С 28 апреля — так значилось в акте расследования — снабжение Дунайской армии в Румынии мукой, крупой, чаем, сахаром и фуражом происходило в основном через товарищество Когана.

Генерал Непокойчицкий распорядился: войсковым частям, за исключением порционного скота и приварка, а также, с особого разрешения, фуража, запрещалось самим заготавливать продовольствие и фураж, если они предоставлялись им не товариществом предпринимателя Когана.

Уже в ходе боевых действий доходило до того, что офицеры на свои деньги, чтоб не держать солдат голодными, покупали сухари. Об этом писали турецкие газеты, как бы давая понять, что голодная армия не дойдет до Константинополя.

Николай Дмитриевич, просматривая зарубежную прессу, прежде всего западную, обращал внимание, что газеты о казнокрадстве в Дунайской армии умалчивают. Вывод напрашивался неутешительный: было не в интересах той же Франции трубить на весь мир, что русская армия нуждается в избавлении от воров, засевших в высоких штабах. Вдруг императору доложат о безобразиях и он назначит комиссию. Допрашивать брата императора комиссия не рискнет, а вот начальника штаба генерала Непокойчицкого может потревожить и вкупе с Коганом предать огласке тот факт, как в армии русские генералы воруют и с кем воруют.

Западные страны были настроены на поражение России. Невольно или вольно желали поражения и некоторые русские генералы.

Полковник Артамонов ставил их в один ряд с неприятельскими лазутчиками.

Договор с товариществом Когана был подписан уже после того, как Николай Дмитриевич покинул Одессу. Всю дорогу до самого Санкт-Петербурга под торопливый стук колес он думал о разговоре с начальником штаба генерал-адъютантом Непокойчицким. Почему тот отказался тряхнуть Когана, стало понятно, когда генерал посетовал на недостаточное финансирование Дунайской армии.

Но при чем тут было недостаточное финансирование, когда под боком наверняка орудовали турецкие лазутчики и укрывал их не кто иной, как предприниматель Коган. Николай Дмитриевич приходил к единственно верному выводу: финансирование финансированием, а лазутчиков надо загодя обезвреживать, тогда во время боевых действий будет меньше потерь.

Полковник рассуждал как политик: если бы на месте Непокойчицкого был генерал Обручев, тот бы серьезно отнесся к подозрению своего подчиненного. Такие деятели, как Рувим Коган (полковник Артамонов уже знал его подноготную) под видом помощи России и ее армии наносят непоправимый вред нашему Отечеству.

Не хотелось верить, что генерал Непокойчицкий этого не понимал. Все дело было в его мировоззрении. Когда на первом месте корысть, предательство неминуемо.

Николай Николаевич Обручев, в отличие от Непокойчицкого, был человеком иного мировоззрения.

За иное мировоззрение император не назначил генерала Обручева начальником штаба Дунайской, полевой армии. Поостерегся. Настоял брат, Николай Николаевич, к этому времени уже принявший командование.

— Ты же знаешь, он «красный», — втолковывал младший брат старшему.

— Ну и что? Обручев прекрасно знает Балканский театр военных действий, — отвечал император. — Я заслушивал его разведчика капитана Артамонова, которого все знают как превосходного геодезиста. Толково доложил.

— Капитана?

— Да, тогда он был в чине капитана. Теперь он полковник.

— Я его беру к себе.

— Бери и Обручева. Лучшего начальника штаба тебе не подобрать. Он и его люди изучили театр военных действий.

— А что Милютин?

— И Милютин того же мнения. Они все вместе разрабатывали план операции.

— Тогда пусть полковник Артамонов прочитает моим офицерам лекции по Балканскому театру. В Дунайскую армию я отобрал офицеров Петербургского военного округа.

— Хорошо. Я предупрежу Милютина. Он даст Артамонову указание. А ты бери Обручева на должность начальника штаба.

— Нет! Ты забыл, что твой любимец Обручев ездил в Лондон на свидание к Герцену?

— Помню, но то было в прошлом.

— А кого наши филеры засекли с Чернышевским? Не Обручева ли?

Император улыбнулся. Он знал, что брат чрезвычайно упрям, не считался ни с кем, даже с ним, императором, если речь заходила о людях, которых он боялся. Старший брат младшего решил уязвить, что было мало кому известно — филерам да императору.

— А с кем на днях тебя засекли? Не с балериной ли из Мариинки?

— Что, тебе и это доносят? — взорвался брат. — Кто? Филеры или разведчики?

— Разведчики до постели не опускаются, — с достоинством ответил император.

— А филеров нужно вешать, как революционеров! — крикнул младший брат.

— Революционеры тебе будут помогать на Балканах, — сказал император.

— Это кто утверждает?

— Полковник Артамонов.

— Этого полковника нужно еще будет проверить на лояльность, — не сбавляя тона, кричал младший брат.

— Достаточно того, что он патриот России, — заступился император за проявившего себя в деле разведчика. — Да будет тебе известно, Обручев тоже патриот.

— Что ты мне — все Обручев да Обручев? Что он понимает в стратегии?

— Кстати, — сказал император, — именно генерал Обручев выдвигает решительные цели войны. Он не скрывает, какие трудности нас будут подстерегать. Послушай, что он пишет в докладной записке. Тебе как главнокомандующему Балканской армии с этой запиской следует ознакомиться основательно. «Красные», как ты говоришь, генералы тоже в стратегии смыслят.

Император достал из внутреннего кармана блокнот, зачитал выдержки из докладной записки.

В этой докладной записке профессор Обручев писал: «В течение зимы турки успели значительно развить свои силы, стянули все, что нужно, на Дунайский театр, увеличили число судов на Дунае, усовершенствовали крепости, дополнили их вооружение». Вместе с тем «…сербы совершенно сошли с поля…», «…со стороны Англии мы должны ожидать лишь самых коварных действий, которыми она, может быть, сначала и попридержится, но только лишь для того, чтобы выбрать для них наиболее выгодную минутку»; «…чтобы достигнуть Константинополя, надо пройти обширную страну, защищенную Дунаем, Балканами, крепостями и многочисленной армией».

И, уже не глядя в записи, император дополнил от себя:

— Наконец, сам Константинополь, в чем я не сомневаюсь, может оказаться сильно укрепленным и стать для нас тем, чем во время Крымской войны для англичан, и французов, и, конечно же, для турок стал Севастополь.

— Выходит, что твой Обручев сомневается, что мы возьмем столицу Порты? — язвительно усмехнулся младший брат.

— Наоборот! — произнес император. — Вот что я записал после беседы с ним. Наиболее действенным средством преодоления всех этих трудностей Обручев считает стремительное наступление на Константинополь. При решительности и быстроте действий, утверждает он, взятие Константинополя никак не представляется абсурдным, а, напротив, весьма вероятно. Ну как, сказано вразумительно?

— Ладно, — сказал младший брат, — ты мне присылай и своего Обручева. В качестве советника. Ты его спрашивал, как он видит сам ход войны?

— Ах, брат! Тебе бы поучиться в академии. У того же профессора Обручева. Потом уже командовать армией.

— Но я — Романов! Мы рождены повелевать, и никто нас не посмеет столкнуть с вершины власти. Такая сила никогда не появится!

— Оставь эти слова при себе, — сказал император, возмущенный заносчивостью брата. — Россия распорядится так, как ей будет угодно.

Это замечание брата главнокомандующий армией пропустил мимо ушей. Кивок на Россию, он считал, — это уже философия. А философия для людей не думающих — вредная наука. Думающих всегда не устраивает существующий строй. Не устраивает уже по одной той причине, что всякий строй несовершенен. Думающие люди не понимают главного: чем меньше думаешь, тем легче жить.

Взгляды родных братьев диаметрально расходились. Далеко не всегда старшему брату удавалось убедить младшего брата. Он не принял реформу 1861 года, отвергал проекты, составленные Милютиным и Обручевым, о реформировании армии. Он считал, что новшества, особенно в армии, развращают командный состав, ведут к неповиновению. Еще свеж был в памяти декабрь 1825 года. Если бы он затянулся, пришлось бы вешать каждого пятого генерала и каждого второго офицера, а солдат всех поголовно отправлять в арестантские роты.

— Ну, так как он видит ход войны? — повторил свой вопрос главнокомандующий.

Император ответил уже готовой фразой, записанной в его дневнике:

— Исходя из необходимости быстрых действий, Обручев предлагает: подготовить две армии. Одна должна будет вести борьбу в Придунайской Болгарии, другая — пойдет прямо на Константинополь, не отвлекаясь от своей цели никакими другими операциями.

— Так какой же армией я буду командовать?

— Дунайской.

Великий князь Николай Николаевич был убежден, что император своими новшествами в стране и в армии накличет на себя беду. Всякое добро, как сказано в Священном Писании, не бывает неотомщенным.

Что же касалось кандидатуры на должность начальника штаба Дунайской армии, главнокомандующий поступил по-своему. Он назначил генерала Непокойчицкого, в чем уже убедился полковник Артамонов. Не знал полковник того, что при назначении этого генерала на весьма ответственную должность полевой армии, которой предстояло воевать, между главнокомандующим и военным министром произошел весьма острый разговор.

— Непокойчицкий, — сказал военный министр, — при каждом удобном моменте запускает руку в военную казну. А там, как вам будет угодно, решайте сами, у вас широкие полномочия.

Главнокомандующий спокойно ответил:

— Я учитываю только деловые качества. Воры — тоже люди, притом сообразительные. С ними можно не только успешно командовать армией, но и управлять государством. Кто берет в свой карман, тот заинтересован держать на своих плечах повелителя.

Об этом разговоре Николай Дмитриевич Артамонов узнал многие годы спустя. Сейчас он в который раз испытывал глубокое волнение, какое ощущает человек, возвращаясь в свой родной город.

Санкт-Петербург. 1876. Март

Прошло всего три недели, как он покинул Северную столицу, отправился на юг, в Северное Причерноморье, а показалось, минула целая вечность. Раньше уезжал и на месяц, и почти на целый год, но такого щемящего чувства по родному городу, по родному дому он не испытывал.

Теперь у него, кроме любимой супруги, были две малышки — Коленька и Инночка. Они уже бойко лопотали на языке, которому их усердно учили мама и дедушка Миша. Когда у Пчельниковых собирались гости, Коля звонким, еще неокрепшим голосом декламировал стихи:

Ветер, ветер, ты могуч, Ты гоняешь стаи туч, Ты волнуешь сине море, Всюду веешь на просторе…

Тем временем ветер судьбы гонял их отца. Гонял во имя России, во имя их будущего.

На перроне Московского вокзала ввиду раннего утра полковника Артамонова встречали не всей семьей, а только супруга. В этот раз не супруга его встречала цветами, а он ее — ярко-желтым, как восходящее солнце в тумане, букетом мимоз. Супруг привез ей и всему Петербургу долгожданное тепло. И по календарю в Северной столице уже начиналась весна.

Ехали на извозчике в открытой пролетке. В лужах, подернутых морозцем, отражалось высокое балтийское небо. У ног стояла огромная корзина с фруктами. Позавчера в купе ее принес денщик генерал-майора Скобелева. Михаил Дмитриевич, как и его отец, Скобелев Первый, который до недавнего времени командовал казачьей дивизией, принял под свое крыло пехотную дивизию.

Дивизия скрытно готовилась к форсированию Дуная. Сведения, добытые агентами полковника Артамонова, изучались и учитывались в дивизионном и полковых штабах. Дивизии генерал-майора Скобелева предстояло форсировать несколько ниже по течению, у крепости Рущук. Здесь берег был исследован самым тщательным образом, составлен план в масштабе 1:500, в плане помечены места, наиболее удобные для высадки десанта.

— За такие сведения, — растроганно хвалился генерал, — я вам презентую не один фургон фруктов.

Что такое ранней весной тот же виноград и те же груши, только что снятые с дерева, — их цену знает каждый, и не только взрослый.

— За усердие благодарите геодезистов, — на похвалу скромно отвечал полковник.

— Разве не агентов?

— Это одно и то же.

Запах фруктов привлек внимание коренастого, обросшего по самые глаза извозчика.

— Ваше высокоблагородие, никак побывали в Грузии? — обернувшись, участливо спросил он и, не дожидаясь ответа, признался: — Я тоже там побывал. Избавлял Грузию от турка. Говорят, он когда-то даже Казань не хотел возвращать России. А теперь вот Болгарию держит, наших братьев-славян.

— Держит, папаша, держит, — подтвердил полковник. — Еще как держит!

— Так вы его прижмите, — наставлял извозчик. — Турок, пока он под крепким сапогом, не кусается. Но укусит, если сапог убрать. У России на этот счет всегда должен быть крепкий сапог. При слабых сапогах нас будет бить даже турок.

Николай Дмитриевич про себя улыбнулся. О близкой войне с Турцией уже говорили даже извозчики, а это был верный признак того, что все слои населения войну за освобождение Болгарии поддержат.

Невольно мелькнула мысль о генерале Непокойчицком: «Неужели он останется безнаказанным?»

Весь день соскучившийся по домашнему очагу отец провел с детьми. Коля показывал, чему он научился за эти три недели, пока не было дома отца. Сын рассказал ему сказку про Красную Шапочку, восхищенно говорил, как охотники убивали клыкастого волка, и тут же спросил:

— А у тебя есть ружье?

— Есть, только маленькое, — отвечал отец.

Был соблазн показать подаренный Михаилом Дмитриевичем Скобелевым наган. Однажды этот наган пришлось пустить в дело. В ту ночь на экспедицию напали бандиты. Тогда стрелок Антон Хоменко одного убил, но так и не удалось выяснить, кто послал их на разбой.

Жена догадалась, о каком маленьком ружье шла речь, заметила:

— Рано ему приобщаться к оружию.

— Учиться защищать Отечество никогда не рано, хуже, когда спохватываемся поздно. Тогда враг оказывается под Москвой, а иногда и в самой Москве.

— И все же, — сказала понятливая жена, — всему свое время. Ты тоже не в четыре года научился стрелять.

— В семь, — уточнил Николай Дмитриевич. — Отец научил. Он тогда был капитаном.

На следующий день решили отметить — хотя и с большим опозданием — день рождения Коли. 12 марта ему исполнилось четыре года. Он уже умел писать некоторые буквы и знал несколько слов по-французски. Этот день Николай Дмитриевич намеревался посвятить походу в зоопарк. Дети еще не видели многих диковинных зверей, ту же зебру или того же верблюда. В марте в Петербурге гастролировал Венский зоопарк.

Уже перед сном Евгения Михайловна напомнила:

— Поход в зоопарк не получится. Завтра утром тебе приказано прибыть к профессору.

Николай Николаевич Обручев рабочий день начинал не в девять часов утра, как предписывалось офицерам Генштаба, а, как правило, на два часа раньше, когда аристократы, в том числе и армейские, еще видели сны и в караулах гарнизона происходила смена часовых.

Казалось, ничто не нарушало привычного ритма; в одно и то же время, зимой и летом, мела ли колючая поземка или моросил мелкий дождь, под окнами слышались мерные шаги заступающих на посты караульных.

Ежедневно уже много лет подряд заступал на свой пост и профессор Академии Генерального штаба. Судьба русской армии стала делом всей его жизни. Жить заботами армии приучал он и своих подчиненных.

Не в девять часов, а на час раньше полковник Артамонов переступил порог профессорского кабинета. На приветствие полковника профессор кивком седеющей головы показал на кресло, как будто видел своего подчиненного не три недели назад, а только вчера.

Вчера ему доложили, что полковник Артамонов прибыл в Петербург утренним курьерским, но тотчас вызывать офицера на службу не стал, дал возможность побыть с семьей, хотя задача, к решению которой требовалось приступить в самое ближайшее время, была поставлена военным министром. Инициатива, как догадывался профессор, исходила от императора.

Профессора удивляло одно: почему эту задачу поставили не перед ним, по существу автором плана Балканской операции, а перед его подчиненным, тоже непосредственным разработчиком этого плана. Тогда профессор не был еще посвящен в дискуссию, а точнее — в перепалку братьев Романовых, императора и главнокомандующего Балканской армии — из-за кандидатуры на должность начальника штаба этой армии.

Николай Дмитриевич доложил о работе, проделанной в командировке, главным образом о встречах с агентами, прибывшими в Одессу по вызову. А когда зашла речь о подборе кандидатов для работы в тылу противника, профессор останавливался на каждом персонально, высказал сомнение о целесообразности посылать в Болгарию Антона Хоменко и Николая Фоменко.

— Вы сами говорите, у них слабая языковая подготовка. Язык может их подвести, — предупредил профессор.

— Но они стараются. Я к ним подключил Фаврикодорова, — говорил Артамонов. — У них есть еще время.

— В том-то и дело, что времени уже нет, — напомнил профессор. — Англия торопит Турцию начать боевые действия. Если не в конце этого, то в начале будущего года дипломаты разведут руками и заговорят пушки. Настало время посвятить некоторых офицеров в детали нашего плана. Вы готовы прочитать им курс лекций?

Предложение было неожиданным. Николай Дмитриевич даже несколько опешил.

— Это же прерогатива… военного министра? Или же ваша. Как главного разработчика плана… А я всего лишь исполнитель.

— Императору виднее, — сказал профессор, не поднимая глаз. И Николай Дмитриевич догадался: наверху что-то произошло. Это «что-то» непосредственно самым печальным образом коснулось профессора Обручева. Уточнять было бесполезно. Да и нетактично.

Полковник встал, принял стойку смирно. Иронично подумал: «Вот и сводил малышей в зоопарк». Он представил, как Евгения Михайловна своими большими карими глазами укоризненно взглянет ему в глаза, словно скажет: «А ведь обещал время для семьи и для службы делить поровну».

— Я готов. Когда приступать?

— Ну не завтра же…

— Могу и завтра.

— В начале недели.

А новая неделя начиналась через три дня. Лекции придется писать ночами. Впрочем, не привыкать.

…Он внимательным взглядом обвел аудиторию. Некоторых офицеров он встречал в штабе Петербургского военного округа. Как потом оказалось, почти все они проходили службу в этом северо-западном крае. Отбирал их сам Николай Николаевич, брат императора, назначенный Военным советом главнокомандующим Дунайской армией с широкими полномочиями. Значит, в скором времени им предстоит командировка на юг. Как долго она продлится, пока одному Богу было известно. Некоторые говорили: на месяц. Дескать, это будет чуть ли не прогулка. Русское бахвальство чаще всего присуще офицерам, не знающим противника.

Много написано о суворовских чудо-богатырях, у которых пуля — дура, штык — молодец. Теперь штыком много не навоюешь, хотя тот же генерал Драгомиров, выдающийся военный педагог, до сих пор предпочтение отдавал штыковой атаке. У нынешнего турка — американская винтовка. Пока солдат добежит, чтобы в дело пустить штык, он десять раз будет убит. Тут без артиллерии никак не обойтись. А для артиллерии в наступлении нужны прежде всего дороги. Какие преграды встретятся на пути движения, надо знать заранее. К преодолению преград сначала готовятся морально.

Первая лекция, собственно, и была посвящена этой теме. Николай Дмитриевич взглядом отыскал полковника Паренсова. Петр Дмитриевич Паренсов, будучи, как и Артамонов, кадровым разведчиком, много внимания уделял изучению морального духа войск как своих, так и войск противника.

Накануне офицеры встречались, обсуждали вопросы предстоящей лекции, выработали единую точку зрения на усвоение маршрутов продвижения частей и подразделений: карта, по глубокому убеждению Артамонова, должна быть в голове, досконально осмыслен каждый отрезок пути, чтоб появилось чувство, что здесь офицер уже побывал. Тогда легче будет ориентироваться на местности. До начала баталии четко усвоить свое место и роль в операции.

Лекция называлась, как подсказал в свое время император: «О наивыгоднейшем в стратегическом отношении способе действий против турок».

— В предложенной вам, господа офицеры, лекции я изложу следующие положения.

Николай Дмитриевич называл их и тут же давал пояснения.

— В открытом бою, — говорил он, — русские войска даже в меньшем числе всегда били турок. История показывает, что русские войска терпели неудачи, когда вовлекались в длительную борьбу с турецкими крепостями. Русские войска много теряли из-за медлительности своих действий, ввязываясь во второстепенные предприятия, отвлекаясь от выполнения первостепенных. Поэтому в войне с Турцией на Балканском театре единственно целесообразным является стремительное наступление за Балканы — в направлении к Константинополю.

Лектор заметил: некоторые офицеры принялись записывать сказанное.

— Для пользы дела следует запоминать. Тренируйте память. Пригодится, — произнес он как очевидное.

Полковник не стал подчеркивать, что он излагает некоторые основы будущего плана войны. Но офицеры догадывались: не для праздного интереса они тут собраны. Поэтому хотелось их предостеречь: не дай Бог записи попадут в какое-либо иностранное посольство, в частности английское. Завтра же перевод лекции окажется на столе начальника турецкого Генштаба. Русскому посольству в Константинополе придется объясняться. Объяснение, конечно, будет несложным: полковник— не военный министр, и у полковников есть свой взгляд на войну.

— Итак, охарактеризуем направления вероятного наступления наших войск — Николай Дмитриевич с двухсаженной указкой подошел к карте, занимавшей стену от пола до потолка. — Рассмотрим два наиболее вероятных.

Прошлый раз, докладывая императору, Николай Дмитриевич назвал три направления. Первым значилось — через Румынию и Сербию. Но здесь был один только плюс — форсирование Дуная не под огнем противника. Все остальное — минус, это и потеря внезапности, и потеря времени, и преодоление дополнительных препятствий от самых западных границ Порты до Босфора. Пока войска будут продвигаться на восток, на их пути появятся новые преграды, созданные инженерными войсками.

Николай Дмитриевич решил это направление назвать, и то, если будет задан вопрос: целесообразно ли наступать с территории Сербии?

— Первое направление: форсирование Дуная выше или ниже по течению от крепости Рущук. Затем от Рущука, оставив слева железную дорогу Рущук — Варна, на Кацелево, Осман-Базар, Сливно, Адрианополь. Здесь на юг ведут три параллельные дороги, одна из них — на Сливно — с твердым покрытием. Далее — на Ямболь две дороги, обе грунтовые, от Ямболя — железная дорога на Адрианополь и далее до самого Константинополя, ветка вниз по течению Марицы на Эгейское море.

Он говорил о мостах, о переправах, о реках, которых на пути будет если не множество, то около десятка. Берег каждой встретит огнем, подавить его сможет только артиллерия.

— Надо иметь в виду, — говорил он, не скрывая трудностей, — турки тоже будут активно применять артиллерию. Новые системы уже поступают из Германии. Турки учатся стрелять гранатой; как это у них получится, покажет дело. Обучают их немецкие офицеры. Что же касается английских офицеров — англичане тоже служат в турецкой армии, — эти усердствуют по инженерной части.

В аудитории наступила мертвая тишина. Давно ли англичане вкупе с французами и турками брали в блокаду Севастополь? Поэтому каждый офицер, слушавший лекцию, представлял уже будущую баталию на Балканах как реванш за поражение в Крымской войне.

— Второе направление — переправа у Зимницы на Систово. — Указка на несколько секунд застыла на голубой полосе, обозначавшей Дунай, медленно стала опускаться вниз. — От Систово через Тырнов — Габрово — Карабунар — Семенли — Адрианополь и далее на Босфор.

Каждый глядел на карту Балканского полуострова, а видел Болгарию. Об этих городах было уже написано немало. В России учились студенты из этих городов. Город Габрово был известен как родина веселых историй. Вызывало удивление, что болгары, будучи пятьсот лет в турецком рабстве, не разучились смеяться над своими поработителями. Болгары верили, что солнце свободы взойдет и над ними. Верили в себя и в деда Ивана. И дед Иван смеяться умел, когда бил французов. Да и турку не однажды считал ребра, родные братья русских — запорожцы — с громоподобным хохотом писали письма турецкому султану.

Лектор четко вел свою линию, убеждая слушателей, что, действительно, легкой прогулки не будет. Напомнил слова поручика графа Толстого, участника обороны Севастополя:

— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить.

Выждав, пока уляжется смех, полковник Артамонов расшифровал смысл этой песенки применительно к лекции:

— В чем же недостаток этих двух направлений? Они находятся, как вы наглядно видите, под фланговым ударом со стороны железной дороги Рущук — Варна. Наибольшую опасность представляет крепость Шумла. Оба направления — через Балканы в труднодоступной их части. Есть перевалы, но их мало. Важнейший из них — Шипка.

Далее речь шла о численности армии, необходимой для ведения войны в Европейской Турции.

— Турки не могут выставить много войск, — говорил лектор и называл цифру, которая может меняться в зависимости от ситуации. Отсюда следовало, что и русская армия должна быть немногочисленной для ведения боевых действий.

— Потери армии немедленно или ежеминутно в оптимальном варианте будут возмещаться маршевыми частями. Да, и еще, — напомнил лектор, — ни в коем случае не расходовать войска действующей армии на тыловую службу. Для этого должен быть тыловой резерв.

Офицеры переглянулись. О резерве помнили всегда, но только не о тыловом. С подобными трудностями русская армия уже встречалась, когда преследовала Наполеона. Наступать по территории чужой страны, не имея подтянутого прочного тыла — значит подвергать войска голодному существованию.

— Продовольствие, фураж, боеприпасы — все это должно быть у командира под рукой. — Еще великий Суворов заметил: сытый солдат сильнее троих голодных.

Отдельная лекция была посвящена переправе через Дунай. Речь шла о заблаговременной подготовке лесоматериалов. Их следовало заготовлять в Румынии, в Прикарпатье, богатые строительным лесом. А вот мостовые принадлежности следует изготовить в России. Следует заранее подготовить к доставке 24-фунтовые орудия для борьбы с турецкими мониторами.

О лекциях полковника Артамонова заговорили в армии. Стало окончательно ясно, что Россия всерьез готовится к освобождению Болгарии.

О грядущей войне с Турцией много было разговоров в салонах знатных особ. Помня недавнюю Крымскую войну, знать сомневалась, что русская армия в этот раз не оплошает. Нагнетали сомнения Англия и Франция. Западные газеты утверждали: если Россия не могла победить в Крыму, на своей территории, то куда ей соваться в Турцию? Дунайская армия будет окружена и разбита. Видимо, в России забыли Прутский поход Петра Первого.

Запад Западом, а Россия — это Россия. Если она что задумала, от задуманного не отступит.

Спустя полгода император потребовал от полковника Артамонова изложить ему основное содержание прочитанных лекций. Как и в тот первый раз его заслушивали трое: сам император, военный министр и профессор Обручев.

Настало время предъявить Турции ультиматум о предоставлении Сербии перемирия. Если Турция отказывается — Россия приступает к мобилизации. Ультиматум, как и следовало ожидать, был отвергнут.

Высочайшим приказом полковник Артамонов назначался штаб-офицером над вожатыми в полевом штабе действующей армии. 23 ноября, прибыв курьерским из Петербурга, офицер-разведчик приступил к выполнению своих обязанностей.

Почти каждую неделю его агенты уходили на задания. Темными ночами обычно на плоскодонках они переплывали Дунай, теряясь, как иголка в сене, среди местного населения.

В напряженной работе прошла зима. Мартовские ветры принесли на Балканы тепло. Заметно прибавился день. Ночи заметно убывали. Стало опасней переплывать реку. Иван Хаджидимитров уже два раза попадал под обстрел пограничной стражи. Правда, оба раза он успел высадить агентов, и тем удалось скрыться в прибрежных кустах. Весь день до темноты они пролежали под обрывом в глубокой промоине. Сверху на обрыве стояли стражники. Стоило стражникам заглянуть себе под ноги, под прошлогоднюю траву, свисавшую над промоиной, и агенты были бы схвачены. Как потом один из них признавался (это был Григорий Нагович), если бы у него из груди вырвался кашель, он выдал бы себя с головой. Агент до крови искусал себе кулак, но не выдохнул ни звука.

После высадки агента Наговича досталось и Хаджидимитрову. Две пули попали в лодку. Иван не стал налегать на весла, перевалился за борт, до берега добирался вплавь. Вода в эту пору в Дунае почти ледяная. Греться он не побежал — мокрый и продрогший, упал под ивовый куст, следил с противоположного берега за пограничными стражниками. Когда они ушли с обрыва, Хаджидимитров уполз в мелколесье. Оттуда он пробрался домой, пил из горлышка плиску и долго не мог согреться.

Ивана Хаджидимитрова обычно подстраховывал Савелий Чикутин. Подстраховывал и в этот раз. Весь день до темноты он с чердака водяной мельницы наблюдал в подзорную трубу за переправой, пытался обнаружить затаившегося агента, но так и не обнаружил. Видел только турецких стражников, стоявших на круче.

Спустя две недели его сменил Семен Разлуцкий. Чикутин доложил полковнику о переправе, которая могла трагически закончиться и для перевозчика, и для агента.

Пока другого способа переброски агентов на турецкий берег Николай Дмитриевич не видел. А время торопило. В районе нижнего течения Дуная воздух, казалось, был пропитан войной.

Войну еще ни Турция, ни Россия не объявили, но тайная война уже велась на полном накале. Орудовали агенты и с той и с другой стороны.

В районе Унген при переправе через Прут был схвачен турецкий лазутчик. На допросе тот признался, что идет на связь с человеком, который в Молдавии закупает продовольствие для Дунайской армии.

Когда об этом доложили начальнику штаба генералу Непокойчицкому, он немедленно потребовал доставить к нему пойманного лазутчика и самолично допросить. Генерал немного знал турецкий. Оставшись один на один, генерал предложил ему отпить вина. Спустя несколько минут пленному стало плохо. Пока вызывали врача, лазутчик скончался.

Об этом случае толковали по-разному. Свою версию (для себя) выдвинул и полковник Артамонов: не спасал ли начальник штаба кого-то из товарищества? О связях с турецкой агентурой в равной степени можно было подозревать Рувима Когана, Моисея Грегера, Арона Горвица. Все трое были в достаточной степени информированы о Дунайской армии.

Заниматься этой троицей не входило в компетенцию начальника над вожатыми. Поимка лазутчиков входила в обязанности полевой полиции.

24 апреля 1877 года в Кишиневе был объявлен приказ о начале боевых действий против Турции. Войска Дунайской армии четырьмя колоннами двинулись через Румынию к Дунаю и уже ко 2 мая заняли побережье от Браилова до Черного моря.

Фламунда. 1877. Май

Приняв должность начальника разведки армии, полковник Артамонов в сопровождении казачьего полувзвода продвигался по левому берегу Дуная, вназирку, как говорят казаки, изучая правый берег.

Предстояло за очень короткое время преодолеть путь от Браилова до Калафата, посещая левобережные города Румынии: Калараш, Ольтеницу, Журжево, Зимницу и, конечно же, Калафат, где на противоположном берегу возвышалась турецкая крепость Виддин. В мирное время между Калафатом и Виддином работала паромная переправа. Но коль была переправа, были и паромщики, которые могли за определенную плату тайно перевозить людей с одного берега на другой.

На некоторых участках маршрут пролегал у самого среза воды, и лошади чуть ли не по брюхо погружались в илистую воду. Неделю назад на Дунае прекратилось половодье. На луговой стороне там и сям виднелись оставленные паводком предметы — Европа выкидывала ненужные вещи: изгороди, бревна, вывернутые с корнем деревья. С точки зрения офицера все это могло пригодиться как подручный материал для переправы.

С полковником следовали трое его разведчиков: унтер-офицер Семиволос, рядовой Чикутин и теперь уже унтер-офицер Фаврикодоров. Здесь он знал каждый населенный пункт, и в каждом были у него знакомые, на некоторых можно было положиться, и они уже дали согласие высадиться на вражеский берег лазутчиками. Но их согласия было мало. Все они нуждались в обучении этому новому для них ремеслу, им предстояло действовать в прифронтовой полосе, обеспечивать русскую армию сведениями о противнике. А противник — это же янычары, попадись им, с живого нарежут ремней и каждую рану посыплют солью.

Применительно к местным условиям (крупная водная преграда — Дунай) Николай Дмитриевич разработал систему передачи оперативной информации из-за линии фронта.

Суть ее такова: лазутчики работают попарно: один — на правом берегу, второй — на левом. С правого берега голубем отправляется депеша, на левом принимают голубя, затем депешу верхоконным оправляют в штаб Артамонова.

Главная трудность заключалась в доставке на правый берег почтовых голубей. Но и эта трудность оказалась преодолимой. Как показали события, всегда находились волонтеры из числа местных жителей. Ненастными ночами на крохотных лодчонках они ухитрялись переплывать реку, доставляя клетки с голубями. В условленном месте клетки принимали уполномоченные, и волонтеры тут же возвращались обратно.

Голубиная почта действовала всю войну. Таким способом несколько депеш было доставлено из Константинополя.

На несколько суток пришлось задержаться в селении Фламунда. Это прибрежное рыбацкое селение располагалось напротив пологого турецкого берега. Много лет подряд румынские рыбаки здесь вытягивали на песчаный берег лодки и на мелководье бреднями ловили бычков, которых потом засаливали и бочками отправляли в Бухарест любителям пива.

Полковник Артамонов, собрав рыбаков в дом старосты, расспрашивал их о реке, интересовался подробностями: что собой представляет противоположный турецкий берег, какова глубина реки, какая скорость течения, как далеко лес для заготовки подручных материалов, сколько можно будет нанять, разумеется, за деньги, подвод для подвоза леса.

В заключение сказал:

— Прошу вас, о нашем разговоре никому ни слова, особенно прошу тех рыбаков, кто часто посещает турецкий берег, бреднем ловит бычков. Я так понимаю, что вам и турецкие стражники помогают. Понимаю, это их дополнительный заработок. Вы им ничего не говорите. Нежелательно, если турки узнают, что русская армия будет сооружать переправу на этом участке.

— Ничего не скажем, — хором ответили румынские рыбаки.

По дороге в Журжево Константин Фаврикодоров мягко упрекнул полковника:

— Напрасно вы им сообщили, что у Фламунды будут переправляться наши войска. Помяните мое слово, уже сегодня ночью, опережая друг друга, они поплывут на тот берег, чтоб заработать на доносе. Я знаю этот народ. Они меня однажды продали. Я тогда был молод и легко ушел от погони.

Промолчал Николай Дмитриевич, но про себя подумал: «Значит, прав профессор, советуя осторожно распространять слухи, что форсирование состоится у Фламунды».

Точные пункты наведения переправ Николай Дмитриевич, конечно, знал, но до поры до времени о них не было известно даже командирам дивизий.

Журжево. 1877. Май

Железная дорога от Унген до Журжево не успевала перевозить войска. Было такое ощущение, что поток людей и техники из широкой горловины попадал в узкую и движение затормозилось. Уже от станции Плоешти до берега Дуная легче было добираться на подводах и верхом на лошадях, чем тащиться в маленьких, узких, чуть ли не игрушечных вагонах.

Это по железным дорогам России, где прокладывалась широкая американская колея, передвигаться было одно удовольствие. Здесь, в Румынии, колея узкая, построенная по европейским меркам, под руководством французских инженеров (такие дороги обычно прокладываются в колониях), трепала нервы офицерам. Приходилось то и дело подавать команду спешиться, и солдаты впереди паровоза засыпали промоины, оставленные после дождя, укрепляли шпалы, чтоб эшелон с людьми и техникой не свалился под откос, меняли рельсы. Эшелоны продвигались чуть ли не со скоростью телеги.

За своевременный выход к Дунаю в направлении Журжево отвечал Михаил Дмитриевич Скобелев-Второй. Перед походом его назначили начальником штаба отряда с присвоением очередного воинского звания — генерал-лейтенант.

И повышение в воинском звании, и назначение на новую должность его радовало, но огорчало то обстоятельство, что его отца, известного в русской армии боевого генерала, кровно обидели. И кто? Члены императорской семьи. Они знали, что Кавказская казачья дивизия Скобелева Первого одна из самых надежных на поле боя. Поэтому решили две дивизии, в том числе и Кавказскую казачью, раздробить на части, на их основе создали две сводные бригады, чтоб дать возможность отличиться двум родственникам Романовых. Начальником одной бригады стал герцог Е.М. Лейхтенбергский, другой — герцог Н.М. Лейхтенбергский. Оба эти герцога, как запишет в дневнике генерал-от-инфантерии Милютин, в военном отношении представляли собой чистый нуль. Скобелев Первый, дивизия которого была расформирована, оказался не у дел.

Михаилу Дмитриевичу было обидно за отца. Но что поделаешь — в России во все времена воля верховного начальника выше, чем воля Бога.

Перед отрядом Скобелева Второга стояла задача: на участке Систово — Рущук в условленный день и час форсировать реку. Когда это произойдет, знало только высшее командование. Может, через месяц, а может, и через неделю. Надо было спешить. И генерал не давал покоя ни себе, ни подчиненным.

В разгар подготовки к форсированию полковник Артамонов достиг Журжево. Для начальника штаба отряда это была неожиданная, но приятная встреча. Генерал был верен себе: коль гость — надо его в первую очередь накормить, а заодно накормить и тех, кто его сопровождает.

До полудня было еще время, но генерал распорядился:

— Сейчас — обедаем, за обедом потолкуем.

«Сейчас» наступило через пятнадцать минут, и повар поставил перед гостем и хозяином котелки с окрошкой.

— Как он успел? — разморенный майским зноем, спросил Николай Дмитриевич.

— Так мы же на войне, — усмехнулся генерал.

— И форсировать вовремя успеете?

— Обязательно, — самоуверенно ответил генерал. — Но здесь, Николай Дмитриевич, потребуется и ваша помощь. О крепости Рущук мы мало что знаем. Еще меньше знаем о крепости Систово. Сколько там войск? Что за войска? Каков у них дух? Если будем форсировать на этом участке, эти две крепости нас могут побеспокоить.

— Кстати, на этом участке есть и третья крепость — Мечня. В пяти верстах южнее Рущука. Отсюда проложена свежая дорога на Сливно.

Генерал Скобелев схватил карту, отодвинув тарелку, развернул.

— Вы давно эти карты получили?

— На днях.

— Значит, успели отпечатать. Свежая дорога нанесена. На французской карте ее не было, — сказал Николай Дмитриевич, когда увидел, что генерал разворачивает и вторую карту, которой до последнего времени пользовались войска.

— Десятиверстка все-таки лучше, — похвалил карту генерал. — Как я уразумел, это ваше изобретение?

— Наших геодезистов. — Николай Дмитриевич скромно разделил славу со своими подчиненными.

— Новых карт все равно мало, — не стал скрывать начальник штаба отряда. — По одной выдам командирам полков.

— Обязательно выдайте артиллеристам, — подсказал гость. — Им вести огонь по крепостным укреплениям. Укрепления нанесены с точностью до метра. Если артиллеристы умеют пользоваться буссолью, прицельный огонь будет обеспечен. А что касается целей, в частности за гребнями высот, обнаружить их сможет наблюдатель-лазутчик.

— У вас, Николай Дмитриевич, есть такой наш общий знакомый Фаврикодоров. Он с вами?

— Со мной. Я ему поставлю задачу. Но на этом участке переправлять на тот берег не рискую. Ночи лунные. Мы скоро закончим наш маршрут. Это будет в Калафате. Там уже рукой подать до Сербии. Пошлю через Сербию. Для него это будет безопасней.

По пути на Калафат полковник готовил своего лазутчика к непривычной для него роли — в качестве разведчика-наблюдателя. Он должен будет обнаруживать и засекать цели на всем побережье — от Систово до Рущука, чтобы эти цели могла подавить артиллерия, когда начнется форсирование.

Николай Дмитриевич был осведомлен, что форсирование намечено на вторую или третью декаду июля, когда дни станут короче, ночи безлунные, а Балканы в это время года окажутся во власти атлантического циклона. Точную дату переправы не знал еще никто.

На случай, если не разыграется стихия, а форсирование нельзя будет откладывать, русские инженеры предложили техническую новинку: электрические фонари, названные потом прожекторами. При их подключении к батареям на целых три километра они ослепят противника. Ширина Дуная в районе Систово примерно километр. Фонари испытывали на Волге, где ширина реки равнялась ширине Дуная. По заключению комиссии Главного штаба, получилось неплохо, с оценкой «весьма удовлетворительно».

Михаил Дмитриевич Скобелев не хотел отпускать товарища, просил остаться еще хотя бы на одни сутки. С часу на час должен прибыть на станцию вагон с необыкновенной лошадью английских кровей. Лошадь ему подарил его отец, командир казачьей дивизии. А отцу презентовал военный агент Николай Павлович Игнатьев, посланный в Лондон лично по заданию императора. Император поставил перед ним необъятную задачу, а именно: «изучить все новейшие достижения артиллерийского и инженерного дела в Англии и установить возможность их применения в России, а также привести в ясность военно-политические замыслы врагов наших в Европе и Азии».

Об этом разведчике ходили уже легенды. Но славу ему принес один маленький предмет. Он его вывез из Англии. Впоследствии предмет был оценен в миллион золотых рублей.

Этот случай не обошел печать стороной. Столичные газеты Лондона сообщили: однажды в Британском музее впервые был выставлен на всеобщее обозрение до того строго засекреченный новейший образец патрона. К стенду подошел молодой человек славянской внешности, взял в руки этот единственный в своем роде экспонат, принялся его рассматривать. В это время группу посетителей пригласили в другой зал, и молодой человек, словно по рассеянности, сунул патрон в карман. Служитель музея попросил его положить предмет на место, иначе он применит силу. Экскурсант тут же сослался на свою дипломатическую неприкосновенность, и пока служитель бегал уточнять, как подступиться к дипломату, посетитель музея выбежал на улицу, смешался с толпой. Спустя несколько дней он был уже в Санкт-Петербурге. Здесь ему сделали внушение, но похвалили за ценный экспонат и послали в качестве военного агента в Среднюю Азию.

Из Англии офицер Игнатьев успел привезти лошадь, выносливую и чрезвычайной красоты.

Как же генералу Скобелеву не показать было желанному гостю такую редкость?

Николаю Дмитриевичу нельзя было задерживаться, иначе у него ломался график продвижения по согласованному с профессором Обручевым маршруту. Нужно еще было посетить Зимницу, где предстояло встретиться с агентом Иваном Хаджидимитровым, отважным лодочником и страстным голубятником, оставить ему инструкции.

— Очень жаль, очень жаль, — повторял генерал Скобелев. Ему как прирожденному кавалеристу хотелось похвалиться лошадью, этим необычным подарком отца.

Гость заверил:

— Мы же будем встречаться! Вот вернется Фаврикодоров…

— А вернется он до форсирования?

— Надеюсь.

В этого агента полковник верил как в себя. Но агент, как и все люди, не просто под Богом ходит. В стане врага агент ходит по лезвию кинжала.

Калафат. 1877. 31 мая

В румынском селении Калафат, что возвышается на крутом берегу напротив турецкой крепости Виддин, как и предполагалось, нашелся человек, согласившийся переправить Фаврикодорова в Сербию.

Звали его дедко Митя, это был старый контрабандист из валахов. На голове — копна густых волос, побитых сединой и подвязанных черной лентой. Левый глаз вытек, образовав глубокую впадину, зато правый смотрел пристально, словно просвечивал насквозь.

«Просветил» он и Фаврикодорова.

— Ты кто? — спросил он прямо. — Турок или грек?

— Болгарин.

— В тебе болгарского, — засмеялся старый контрабандист, — как во мне мадьярского. А то, что в твоих жилах есть и турецкая кровь, это, может, и лучше. И в Сербии турки хватают болгар. Если они тут случайные — голову отрубят, всего и делов-то. Надо говорить по-турецки и чем-нибудь промышлять. Купи у меня ящик с рыболовной снастью. Спрос большой на крючки на всем побережье. Их у меня считано-несчитано. Не торговец я.

— А как же тогда у вас оказался ящик?

— Тут я одного перевозил с того берега. Он шел и торговал крючками, чтоб его не заподозрили, что он австрийский шпион.

— А вы откуда узнали?

— У меня хоть и один глаз, а человека видит насквозь. Вот и ты к туркам направляешься кое-что высматривать.

— А может, я — турецкий шпион?

— Турецкие шпионы переправляются у Паланки. Мой племяннику них подрабатывает. — И, подмигнув единственным глазом, задорно произнес: — Хорошо, когда люди воюют, тогда к нашим услугам и те, и эти. На войне жизнь дорожает, человек дешевеет.

Константин купил у старого контрабандиста ящик с рыболовной снастью. Ящик, судя по виду, побывал уже во многих руках. За перевоз дедко Митя взял умеренную плату.

— По таксе, — сказал он. — Будешь возвращаться, вон на сук той вербы накинь белую косынку, дождись ночи, и я за тобой приеду.

Он показал на корявое дуплистое дерево. Оно стояло довольно далеко от берега. Заметит ли дедко Митя белую косынку? Сигнал примитивный. Хотя, как сказать, примитивное чаще всего надежней.

Уже вечером на закате солнца Константин входил в каменные ворота крепости Виддин. Вчера, стоя с полковником за кирпичной изгородью на окраине Калафата, эти ворота они рассматривали в подзорную трубу. Видел ли он сейчас высокого человека в малиновой солдатской феске с ящиком через плечо?

Хотелось, чтоб он увидел и спокойно повернул свою лошадь на восток. Ему нужно было возвращаться в Зимницу. Там у него намечалась встреча с офицером штаба генерала Драгомирова, ведавшего вопросами разведки.

От Виддина до Никополя. 1877. Июнь

В кофейне, куда зашел Константин перекусить и выпить кружку обжигающего, по-настоящему турецкого кофе, было многолюдно. Посетители — в большинстве своем солдаты низама[3]. Его тоже приняли за солдата, но уже отставного, к тому же боевого ветерана, о чем на левом виске свидетельствовал след осколка снаряда.

Не успел он сбросить с плеча наполненный рыболовным товаром ящик, как в кофейню нагрянул патруль полевой полиции — два мордатых солдата и пожилой усатый сержант с голубыми петлицами. Они сразу же направились к столику, за которым присел человек в выгоревшей на солнце феске.

— Документы, — потребовал сержант.

Константин предъявил свидетельство ветерана Крымской кампании.

Сержант читал, перечитывал, смотрел на сидящего за чашкой кофе ветерана. Константин знал, что этот потертый на изгибах документ был подлинным. Он принадлежал недавно умершему отставному солдату и похороненному на городском кладбище в Скутари — это через пролив напротив Константинополя.

— Торговец?

— Угадал, сержант.

— Патент имеется?

Патент был оформлен на имя Хаджи-Вали, отставного солдата, ветерана Крымской кампании, на случай, если придется торговать знакомым товаром — рахат-лукумом. А тут неожиданно попал в руки другой товар — рыболовные принадлежности.

Хорошо, что Николай Дмитриевич предусмотрительно предложил в патент, «дающий право продавать рахат-лукум» вписать строку: «и иной другой товар в пределах всей империи».

— Куда направляетесь?

— В Никополь.

— Покажите, чем торгуете.

Константин раскрыл ящик. Рахат-лукумом здесь и не пахло, но рыболовные крючки тут же приковали алчный взор сержанта.

— Я вижу, что вы рыбак, — сказал Константин. — Как человеку, с которым меня роднила служба солнценосному, я вам презентую вот эти два крючка. С них не сорвется любая дунайская щука. Мне их привез капитан Миллер, мой бывший командир. Он недавно вернулся из отпуска.

Отдыхал у себя дома, в Германии. Говорят, теперь будет командовать табором. На слыхали?

— Что-то слышал, — промямлил сержант, возвращая «ветерану» его документы.

Уже когда кофейню покинули полицейские, сидевший за соседним столиком испитого вида болгарин подмигнул Константину, показывая на дверь:

— Легко ты отделался, дружище. За каждого чужого они берут деньги.

— Я ему подарил каленые крючки. Они дорого стоят. Это вам подтвердит любой настоящий рыбак.

— А что мне подаришь, если я тебя доставлю в Никополь? Завтра меня туда посылает хозяин, господин Цырлин. Тебе, торговцу, не понять, что такое — служить у хозяина. Если у тебя много крови — будет мало, а то и совсем не останется.

Чувствовалось, болгарин перебрал, смешивая вино с плиской, чтоб крепче ударяло в голову. Вот и говорил, что хотел. Трезвый — промолчал бы.

«Мне-то не понять, что такое хозяин-кровопийца? — про себя возразил Константин. — Хозяева, что в Одессе Коган, что в Виддине Цырлин, — мерзавцы одной масти».

Вслух произнес:

— Сторгуемся. А если я у вас заночую, то и добавлю за ночлег.

Ночлег был кстати. Уже третьи сутки Константин не смыкал глаз, а после чашки кофе совсем разморило. День хотя и выдался не знойным, и небо было затянуто облаками, все равно давила духота, как перед дождем.

Со стороны селения Кула влажный ветер доносил гнилой запах заросшего тростником болота. И зачем турки возвели крепость в таком неподходящем для житья месте?

Ответ напрашивался простой. Это был стык нескольких стран: подневольной Болгарии, вечно бунтующей Сербии, ко всему безучастной Валахии. Отсюда рукой подать до Австро-Венгрии, от нее немного восточней — Румыния, подмявшая под себя измученную Молдавию, а еще восточней — Россия, это смертельно опасное для Порты славянское государство. Однажды астролог султана Абдул-Азиза по расположению звезд установил, что Россия со временем превратит Порту в карликовую звезду. Астрологу отрубили голову.

В Виддине всегда располагался крупный гарнизон, в отдельные годы сосредотачивавший до тридцати тысяч пехоты и кавалерии. Отсюда на подавление славян посылались отборные войска — янычары и башибузуки, приученные рубить головы каждому, на кого укажет наместник султана.

Еще не так давно из Виддина шли войска в верховья Дуная — турки осаждали Вену. Но со временем могущество их иссякло, и теперь они уже не мечтали покорить Европу, стремились удержать то, что добыли мечом за пятьсот лет почти непрерывных войн. А добытое мечом, как известно, вечно не удержишь, кто посильней — отнимет. А у сильного отнимет сильнейший. И так, по всей вероятности, до бесконечности, пока люди не изведут друг друга до последнего младенца.

Обо всем этом говорили два собеседника: Константин Фаврикодоров (по документам турок Хаджи-Вали) и работник купца Цырлина болгарин Антон Игуменов. Оба они направлялись в Никополь.

Хаджи-Вали вез никопольским рыбакам немецкие каленые крючки и другие рыболовные снасти, а болгарина хозяин послал за винными бочками. На бочках Цырлин разбогател.

Он уже не первый год покупает у молдаван вино в дубовых бочках.

Вино в Болгарии не удается продать даже за гроши — своего, хорошего, достаточно и по дешевой цене, а вот бочкам, в той же Франции, цену не сложишь. Так что бочки для молдаван — это всего лишь тара, а для Цырлина — прибыльный товар.

Игуменов с рождения живет в Виддине, знает все, что делается в крепости. Слово за слово, рассказал, что до последнего времени в гарнизоне было пятнадцать тысяч отборных войск, сегодня и десяти нет.

— Сняли даже крепостные орудия. Не все, конечно. Десяток оставили. На всякий случай, — говорил он, как хвалился.

— Небось, продали, — предположил Константин.

— За такую продажу головы снимают. Еще в апреле, когда Россия объявила войну, орудия перевезли в Никополь. Да ты сам их увидишь на крепостных стенах.

— Зачем их перевозить, Виддин тоже крепость?

Игуменов тихо засмеялся.

— Вот что значит торговый человек. Быстро ты забыл, зачем перетаскивают орудия.

— Знаю, стрелять будут.

— Теперь — в точку. Там, я от офицера слышал, русские будут переходить Дунай.

— Значит, туда же и солдат погнали?

— Погнали их дальше. Аж в Рущук.

— А туда зачем?

— И там будут русские переходить.

— И тоже от офицера слышали?

— Ты в кофейне посиди вечерок, когда офицеры наливаются плиской. У них только и разговору о приближении русских.

— Но мусульмане вино презирают.

— Вино, но не плиску. Турецкий офицер любит жизнь, и отдавать душу Аллаху не торопится.

— А кого же тогда под пули посылают? — Константин вызывал Игуменова на откровенность. Он, считай, каждый вечер слышит, о чем говорят и спорят турецкие офицеры. Этого испитого болгарина они видят в кофейне не первый год, многие знают, и не в последнюю очередь полевая полиция, что Игуменов — работник торговца Цырлина, а Цырлин у местного начальства человек свой, первый жертвует деньги на процветание империи.

— Кого посылают под пули? — переспросил Игуменов и кнутовищем показал на стайку болгарских мальчишек, пасших у дороги козье стадо. — Раньше их посылали. Ребятишек превращали в янычар. И они резали своих кровных братьев, а сестер насиловали, того не зная, что это их кровные сестры. Впрочем, вам, туркам, этого не понять.

«Меня принимает за турка. Для дела это уже хорошо, — думал Константин. — А вот то, что мне этого не понять, — обидно. Мой Гочо меня зарежет, если мы еще раз встретимся. Нет, он уже не мой. Он — живая собственность султана».

Сидя рядом — плечо к плечу — с братом болгарином, Константин даже отдаленно не мог себе представить, что у него на родине в Габрово растут двое мальчишек. Родная мать им внушила, что Раджи-Ахмед, мудир почтового отделения, вовсе не их отец, а всего лишь отчим, а родной отец сражается за Болгарию и он скоро вернется с дедом Иваном.

Мальчишки спрашивали:

— А кто же тогда дед Никола?

— Отец вашего отца, — отвечала их мать Марьяна. — А дед Иван — он дед всем болгарам. Живет в крае, где полгода — зима, а полгода — лето. Любящие свою родину болгары едут к деду Ивану учиться.

— И мы поедем?

— Обязательно. Только вы об этом — никому. Не проговоритесь отчиму. Тогда он меня зарежет.

Ах, если б знать человеку, кто и где о нем думает, не было бы в мире столько тайн. Тогда и беды можно было избегать.

Константин постоянно думал о Марьяне, терзался ревностью, горел стремлением отомстить за поруганную честь своей Марьяны, за душу Гочо, которую у мальчика отняли вместе с сердцем. Сердце заменили холодным камнем, а душу в казарме превратили в пепел.

Думал он и о своих несчастных родителях. Был у них единственный внук, и того не стало. Тлела надежда, что когда-нибудь вернется сын. Не давал умереть надежде друг Константина учитель гимназии Атанас Манолов. Он изредка заходил к старикам, говорил, что Константин в России, что друзья-болгары его видели в Одессе, он жив-здоров, только голова побелела немного. У старой Зайдины теплели глаза: белая голова — еще не хворь.

Несколько раз Константину снилась Марьяна. Сны были какие-то странные. Якобы она взбиралась на крутой каменистый берег, какие бывают в Родопах, а за ней увязались двое серых козлят. К чему эти серые козлята?

Из-за прибрежного, покрытого дубняком холма, показалось селение Лом Паланка, из которого этой весной выселены были болгары. В их домах тут же поселились семьи, перекочевавшие с Кавказа.

Сидевшие плечо к плечу на крепко сработанной подводе вернулись к прерванному разговору.

— И теперь, как и в старое время, есть кого посылать под пули, — раздумчиво говорил Игуменов. — Вот и тебя посылали, хотя ты и турок, но беден. Я по тебе вижу. Легче всего послать на смерть чужого, у которого ни родины, ни дома, а в груди кипит ярость к неприятелю. Ты заметил, мы недавно проехали Паланку. Кто там поселился?

— Мусульмане.

— Да, они уже и мечеть выстроили. Отсюда ее хорошо видно. Ярко-зеленая крыша в глаза бросается. А поселили сюда черкесов. На Кавказе русские за непокорность жгли им дома, они — резали русских. До сих пор не могут утихомириться.

— А если они уже утихомирились?

— Тогда они здесь не нужны. Но это не так, — заверял Игуменов. — Не раньше как неделю назад в Никополь доставили две тысячи черкесов вместе с их семьями.

— И так по всему берегу?

— По всему берегу — где их столько набрали? А воюют они яростно. Это не наш брат болгарин. Болгарина под пули надо гнать палкой.

— А как же янычары?

— То совсем другой народ. Болгарин за султана воевать не станет.

— И за деньги?

— Даже за бочку вина.

— А за кого тогда он будет воевать?

— За себя.

Это была сущая правда. Константин промолчал. Ему хотелось признаться, что он тоже болгарин и уже давно воюет за себя, за своих близких и своих друзей, за болгар, правда, не за всех. Уже немало таких, кто оброс жиром, и чтоб ожиревшего за счет своего ближнего не лишили этого жира, он готов продаться, пойти на службу врагам Болгарии. Да что готов! Они служили и служат врагам во все времена. Эти ближние его предавали в молодости. Даже сын родной…

Дорога вроде и не дальняя, а с хорошим человеком о чем только не поговоришь.

Но вот и Никополь. Городок в тополях и платанах. На южных склонах в направлении Плевны обширные виноградники. Виноград уже отцвел, и ягоды не по дням, а по часам наливаются солнцем. Через месяц-два весь этот простор будет пестрым от косынок. Наступит пора сбора урожая — благодатное время болгарского крестьянина.

При одной мысли, что все эти виноградники не болгарских крестьян, а турецких владык, становилось на душе тоскливо.

Константин вздохнул. Вздохнул и сидевший рядом Игуменов. Несомненно, они подумали об одном.

— Что-то людей не видно? — сказал Константин, глядя на зеленый клин уходящего за горизонт сада.

— Войной пахнет, — как само собой разумеющееся, ответил Игуменов. — Русские уже на том берегу орудия расставили. Будут бомбить крепость.

— Откуда известно?

— Офицеры в кофейне шептались. Да и без них я знаю. На той неделе, в новолуние, мой племянник перевозил с того берега лазутчиков. Они насчитали там восемнадцать орудий. А бить они будут, я так понимаю, вон по той площадке, — показал на южную сторону крепостного вала. — Там шесть мортир. Англичане выставили. А остальные орудия — их тут добрая сотня — еще зимой расставили между жилых домов, запрудили улицы.

— И какой смысл орудия расставлять по улицам?

— Смысл прямой, — охотно ответил Игуменов. — Русские туда не станут кидать снаряды. Там живут болгары.

— И то верно, — согласился Фаврикодоров.

На окраине Никополя подводу остановил патруль — двое молодых смуглолицых солдат в малиновых фесках. Почему-то на лошадей потребовали пропуск.

— Лошади принадлежат господину Цырлину, — пустился в объяснение Игуменов.

Для солдат нетурецкого вида эта фамилия ни о чем не говорила. Да и болгарский они понимали плохо. Но, оказалось, они довольно сносно говорили по-турецки.

В Константине они признали турка. Из их слов и восклицаний он уловил смысл: в крепости расположилась кавалерия зейбеков, и комендант крепости боится, чтобы чужие лошади не занесли заразу. На Восточной Мораве наблюдается падеж лошадей. Оттуда в Дубницу заблаговременно угнаны все табуны, подлежащие мобилизации. Здесь падеж пока не наблюдается.

— Нет пропуска — назад! — горячился патрульный, сверкая желтыми белками глаз.

Пришлось Игуменову искать объезд. С помощью Фаврикодорова объезд нашелся быстро: местному жителю, молодому небритому болгарину, пообещал монету серебром, и тот, взяв лошадей под уздцы, через старое, заросшее терновником кладбище аккуратно провел подводу между могил.

С кладбища они выбрались в глухой травянистый переулок. Оттуда уже, как заверил небритый проводник, вела прямая, выложенная булыжником дорога в порт.

У причала на барже хранились бочки с вином, за которыми хозяин послал своего рабочего.

— А кто эти патрули? Вроде не нашей веры. Черные мусульмане, что ли? — спросил Игуменов молодого болгарина.

Тот ответил:

— Это правнуки фараонов.

— Египтяне?

— Кажется. Сюда идет египетский Хассан-паша. Все ждут. Квартирьерскую службу он выслал вперед. У него в войске много вот таких, темных. Они высаживаются в Митровице.

Константин прикинул: если высаживаются в Митровице, значит, прибывают из Салоник. А оттуда можно попасть только морем из Александрии.

В словах молодого болгарина, по всей вероятности, была правда. Но ценность всякой правды на войне в том, что она доставлена в штаб своевременно и что ее своевременно можно проверить.

Не доезжая до причала, Константин и Игуменов простились, пожелали друг другу легкой дороги, крепко пожали руки. Игуменов не удержался, улыбчиво заметил:

— Ты хоть и турок, а душа у тебя болгарина.

Крикнул на лошадей, и телега коваными колесами застучала по вытертому до блеска булыжнику, вкатилась в распахнутые ворота крепости Никополь.

Константин кинул за спину ящик с мелкорозничным товаром, направился по знакомому адресу к своему связнику Тодору Кырджиеву.

Вожатым у Кырджиева был другой офицер — полковник Перенсов. Он готовил Тодора к выполнению особого задания. В чем заключалось это задание, было в шифровке, которую нес с собой Константин Фаврикодоров.

Петр Дмитриевич Перенсов был на три года моложе Николая Дмитриевича и выпускался из Академии Генштаба на три года позже, но учился так же прилежно, как и Артамонов. Окончил курс академии по первому разряду.

Еще во время учебы на него обратил особое внимание профессор Обручев. «У него скрыт большой талант разведчика», — так о нем отозвался профессор, когда император спросил его, кого из выпускников надо готовить в Турцию. Этот разговор был в мае 1869 года.

Но первое испытание в тайной войне довелось выдержать на Урале. В «Прохождении службы» оно было обозначено одной строкой: «принял участие в усмирении беспорядков в киргизской степи». А в декабре 1876 года, имея задание «организовать сбор сведений о турках» и получив на эти цели всего лишь три тысячи рублей, он под именем Пауля Паульсона уехал на поезде в Бухарест и появился там как родственник российского консула барона Стюарта.

Вскоре он уже был своим человеком в секте скопцов, и скопцы — староста Матюшев и воевода Вельк — оказали ему содействие в организации наблюдения за проходом судов по Дунаю. Добровольные агенты из числа местных жителей вели строгий учет всех судов, как военных, так и гражданских. Они же добывали сведения от турецких агентов, создававших в придунайской зоне запасы продовольствия на случай войны.

Одним из первых агентов полковника Перенсова был Тодор Кырджиев, надежный, не однажды проверенный в деле разведчик. Работал он, как и Фаврикодоров, не за деньги, а по убеждению: освободителя Болгарии он видел в лице России.

Кырджиеву предстояло под видом волонтера внедриться в армию и оказаться в крепости Плевна. Туда уже стягивались турецкие войска, которым было приказано отбросить русскую армию за Дунай, когда ее части попытаются форсировать эту самую крупную в Европе водную преграду.

При встрече агенты обменялись паролями:

— Это вы утопили мою собаку?

— Она что, не умела плавать?

— Умела. Но я хочу с вас получить компенсацию.

— Тогда отойдемте в сторонку.

Такой замысловатый и одновременно простой для запоминания пароль придумали два полковника: Артамонов и Перенсов. Оба ученика и фактически подчиненные профессора Обручева как бы состязались в искусстве подготовки агентов, они дополняли друг друга. Сведения, которые добывали их люди в турецких гарнизонах, сначала попадали непосредственно к начальнику штаба Дунайской армии генералу Непокойчицкому, потом их, уже расшифрованными, посыльные доставляли в штаб вожатых. Такой порядок установил начальник штаба.

Полковник Артамонов как начальник штаба офицеров вожатых вынужден был в письменной форме изложить протест на имя главнокомандующего генерал-лейтенанта великого князя Николая Николаевича (старшего). Тот вызвал полковника и при начальнике штаба армии отчитал:

— Вы, полковник, видите шпионов, где их нет.

Полковник Артамонов стоял на своем:

— Ваше высокопревосходительство, я несу полную ответственность перед Богом и перед императором, а также перед вами за безопасность своих агентов. Если в штабе окажется турецкий агент, он по расшифрованным депешам установит источник добычи сведений. И наш агент погибнет. Я уверен, вы не желаете, чтобы нашим агентам турецкие палачи рубили головы.

Главнокомандующий, помахивая стеком, прошелся по шерстяному ковру. На разомлевшего от полуденного зноя начальника штаба он не глядел, а тот отсутствующим взглядом смотрел на потолок, где бился случайно залетевший в открытое окно желтый шмель.

Старческое лицо начальника штаба выражало полное равнодушие к тому, о чем сейчас шла речь. Он вздрагивал, прогоняя дрему, и опять смотрел на шмеля, бившегося под высоким потолком купеческого дома. Начальника штаба уже никто не замечал. Разговор вели двое: великий князь и полковник.

Да, главнокомандующий не желал, чтобы русским агентам турецкие палачи рубили головы. Начальник разведки был абсолютно прав.

Услышав в свой адрес приятные слова, главнокомандующий сменил гнев на милость. Стеком ударил себя по лакированному голенищу сапога. Сказал:

— Турецкие агенты — это же турки! Они могут и в штаб пробраться.

Полковник решил рискнуть уточнением:

— Турки могут нанять француза или купить русского.

— Да-да! — согласился главнокомандующий. — Не раньше как вчера мне докладывал полевой священник… как его? Смолин, обер-офицер, помощник генерала Кучевского, отказался от причастия. В своей армии богохульников я не потерплю! Богохульник — это потенциальный шпион.

Генерал Непокойчицкий словно очнулся. Генерала Кучевского он отобрал себе в помощники.

— А что вы скажете Артамонову?

Начальник штаба желал, чтобы полковник Артамонов был наказан. Это уже не первый случай, когда он высказывает свое неудовольствие.

Вот теперь главнокомандующий увидел серое старческое лицо своего начальника штаба и, видимо, пожалел, что настоял на своем, когда решался вопрос, кому быть во главе полевого штаба: Обручеву или Непокойчицкому?

— Полковнику Артамонову не мешайте. Он свое дело знает.

Николай Дмитриевич ушам своим не поверил. Ему развязали руки! Главнокомандующий освободил его от опеки начальника штаба. Отныне у него один начальник — прикомандированный к штабу полевой армии в качестве советника генерал Обручев.

Рущук. 1877. Июнь

Начало лета — разгар рыболовного сезона в низовьях Дуная. Россия и Турция в состоянии войны. Передний край — полноводная река шириною в километр. На левом берегу — русские, на правом — турки.

Пока не стреляют, и любители рыбной ловли — русские и турки — на рассвете, не опасаясь, что получат пулю, уже с рассвета сидели на берегу, наблюдая за поплавками, не забывая, конечно, поглядывать на противоположный берег.

С той стороны рыбаки в солдатском обмундировании — и с этой. Офицеров среди рыбаков нет. Офицера могут ненароком и подстрелить. Ведь война-то уже объявлена. По обоим берегам удивительное благодушие!

Но благодушие, как на той стороне, так и на этой, показное. За холмами, в густых тенистых рощах, кипела работа: русские саперы вязали плоты. Ночью лес подвозили на подводах.

Жителям придунайских сел, румынским селянам, были обещаны хорошие деньги. Румыны старались.

На том, на правом берегу усердствовали черкесы: они сгоняли болгар на земляные работы. Еще неделю назад на голых покатых холмах царило безлюдье, а сегодня уже землю вспучили окопы. Если впереди вырубить кусты, из них удобно вести огонь по реке.

С ящиком за спиной шел Константин по берегу, раскладывал товар перед любителями рыбной ловли. К нему подходили, оставив над водой удочки, перебирали крючки, другие рыболовные снасти, но почти ничего не покупали.

«Да это же дозорные!» — догадался Константин. Почему-то у них оказались не винтовки, а обыкновенные охотничьи ружья. Для чего они предназначались, прояснилось на окраине Вардена. Это селение нельзя назвать крепостью: здесь отсутствовали крепостные стены, зато было множество каменных домов, глядевших на реку крохотными окошками, как бойницами.

Из какого-то окошка, похожего на бойницу, вылетел голубь и устремился к противоположному берегу. Любители рыбной ловли сразу же схватили ружья, открыли по голубю оглушительную стрельбу.

«Никак почтарь?»

Константину больно было видеть, как из голубя полетели перья, посыпались на воду. Птица упала ближе к турецкому берегу. От пристани отчалила лодка. Турок в пестрой клетчатой косынке с усердием налегал на весла, но птицу подобрать не успел. Чуть ли не перед носом лодки мелькнул хвост крупной рыбы, и подбитая птица исчезла в ее широкой черной пасти.

Послышались возбужденные ребячьи голоса. Константин был так захвачен поединком, что не заметил, как пригорок, где он стоял, заполнила оборванная ребятня.

Ребята были опечалены, что башибузуки Ахмета расстреляли голубя, но в то же время не скрывали радости, что записка в руки туркам не попала.

— Сом проглотил.

— А может, щука? — засомневался Константин.

— Эх, дядя, видно, что вы нездешний. На Середине реки в черном иле водятся сомы, а щуки — в Янтре, в камышах.

Река Янтра — приток Дуная, ниже Систово. Там, в устье, после большой воды турки поставили караулку, точно такую же, как и в устье реки Текир-Дере. Эти пункты уже были нанесены на карту как сторожевые посты.

Но тогда, в мае, не было в Вардене войск Ахмета. Со слов мальчишек нетрудно было догадаться, что Ахмет — его полное имя Ахмет-Гамди-паша — не кто иной как командир бригады турецкой пехоты. При проверке так и оказалось.

Весь день Константин был под впечатлением гибели почтового голубя. И кто его выпустил в полдень? Агенты полковника Артамонова помнят инструкцию: почтовых голубей выпускать или на рассвете, или в вечерние сумерки. Тогда уже мала вероятность, что голубя собьет ястреб. Пернатые хищники обычно охотятся, когда лучи солнца круто падают на землю, на фоне зелени четко видна летящая птаха.

Константин предположил, что агент спешил, хотел срочно передать важное сообщение. Таким могло быть прибытие пехотной бригады, которая уже занимала берег от Систово до Вардена.

Под утро, уставший и голодный, Константин добрался до крепости Рущук. Перед воротами пришлось свернуть с главной дороги, чтоб не задержал патруль, и по бездорожью, где к железнодорожной насыпи вплотную подступал мелкорослый кустарник, пробираться в город.

Рассветало, когда он постучал в знакомую дверь. Здесь жил Никола Гуров, машинист маневрового паровоза, друг детства. Константину довелось с ним встретиться, когда он решил отправиться на поиски Гочо. Адрес он взял у родителей Николы, живших по соседству с Фаврикодоровыми.

У Николы семья оказалась немаленькая — четыре сына и две дочери. Дочери были замужем, ютились вместе с родителями, сыновья-подростки уже не первое лето пропадали на винограднике, помогали хозяину ухаживать за садом. А хозяин — начальник Варненско-Рущукской железной дороги, из отставных офицеров.

Благодаря тому что сыновья Николы помогали начальнику дороги, Никола имел работу и приличный заработок. Но жил в ужасной тесноте.

Приезду гостя обрадовался и не обрадовался.

— Куда я тебя положу? Ты не обидишься, если я тебе приготовлю постель на сеновале?

— Что может быть лучше?

Позавтракав вином и брынзой и чуть ли не силой вручив деньги на питание, Константин впервые за столько дней безмятежно уснул.

Проснулся уже вечером. С высокого сеновала был виден обширный двор. В загородке топтались козы. Утром он их не заметил, да и на сеновал под тесовой крышей не обратил внимание. Со второго, верхнего этажа каменного дома доносились молодые голоса.

Константин поднял голову, рассматривая постройки. Дома и дворы однотипные, в них, как потом оказалось, обитали семейные железнодорожные рабочие. Из-за деревьев доносился свисток маневрового паровоза — товарная станция была рядом.

Никола, высокий, костистый, с темным от загара изможденным лицом (он только сейчас его рассмотрел, ужаснулся: как же его друг постарел!), поднялся по лестнице.

— Выспался?

— Даже на неделю вперед.

— Мои дети из сада вернулись. Спрашивают: чем они тебе могут быть полезны? Они догадываются: ты с того берега. Все мы ждем не дождемся деда Ивана.

— Мне нужна будет, прежде всего, твоя помощь. Помнишь того офицера, с которым ты познакомил Хаджидимитрова?

— Который продал ему карабин?

— Он самый. Ты его найдешь? Это капитан Джангир.

— Джангира в Рущуке знают многие. Были бы у него большие деньги, он завел бы себе гарем. Вчера видел его на станции. Встречал женщину, молодую, красивую. Приехала утром варненским. Не турчанка, по всей видимости француженка. Наверняка не жена. Вероятней всего, любовница.

— Это и хорошо, что любовница, — сказал Константин. — Значит, наш знакомый постоянно нуждается в деньгах. Если его увидишь, а увидеть надо обязательно, скажи: есть на обмен золотые вещи. Уже прошлый раз мы с Иваном убедились: он любит золото.

— Завтра же найду его, — пообещал Никола.

— Давай подумаем, где я с ним могу встретиться?

— А что думать? В лавке моего зятя. Этот турок туда часто заходит. Меняет кофе на сигары.

— Кофе у него откуда?

— Из солдатского пайка.

— Ворует?

— Как сказать? Если берет понемногу, это у них не считается воровством. Аллах такой пустячок разрешает.

Константин решил: сутки-двое выждать, изучить обстановку вокруг лавки: не установлена ли слежка? В городе-крепости полевая полиция свирепствует, каждый новый человек вызывает подозрение. Хватают, конечно, болгар, зная, что редко какой из них не враг Турции.

Фаврикодоров по документам — турок, бродячий торговец, к тому же ветеран Крымской войны, полевая полиция вряд ли заподозрит в нем русского лазутчика. Но в полиции могут спросить: что его заставило появиться в крепости, где завтра-послезавтра будут рваться русские снаряды?

И Константин, имея важное задание лично от начальника штаба отряда, предпочел лишний раз судьбу не испытывать: он пойдет на встречу, когда убедится, что в лавке его не будет ждать засада.

На следующий день Никола переговорил с зятем, в наблюдение подключил старшего сына Александра. А вот офицер, как нарочно, исчез с горизонта.

Офицера удалось найти только на третий день. Он снял номер в гостинице для француженки. Там и пропадал.

На переговоры с ним отправился зять. В Рущуке его хорошо знали: образцовый торговец, лояльный к власти, имеет друзей среди офицеров крепости. Поэтому его появление в гостинице не вызвало у владельца интереса.

Офицера он вытащил из постели, сообщив, что есть человек, предложивший на обмен золотую вещь. Обычно под обменом в среде турецких офицеров подразумевалась торговля оружием или военным снаряжением. От золота мало кто отказывался.

Не отказался и офицер, продавший зимой знакомому болгарину новую английскую винтовку. Тогда все было шито-крыто. Надеялся, что и в этот раз болгары станут покупать оружие. Война-то уже началась.

Он согласился встретиться с покупателем. Только уточнил:

— Те самые?

— Тот самый.

— Высокий? Турок? Я согласен. Зайду в лавку после утреннего намаза. Аллах любит преданных и точных. А этот — один? Прекрасно! — Он был в приподнятом настроении, но чувствовалось, что не выспался. И побриться не успел. За ночь заметно выросла щетина, и ненафабренная борода — под султана — выдавала в нем иудея.

— Один — это надежней, чем толпа, — твердил он как заклинание.

Собрался он быстро, по-военному. Поспешил в казарму. Зять Николы прямо из гостиницы направился домой. Нужно было торопиться, предупредить гостя, что капитан Джангир в лавке появится после утреннего намаза.

Уже через полчаса в лавку зашел высокий, сгорбленный недугом пожилой турок. Через толстые стекла очков прищуренно взглянул на хозяина лавки, хриплым старческим голосом спросил по-турецки:

— Это к вам прибыла новая партия кофе?

— К нам! К нам!

Несмотря на маскировку, он узнал задунайского гостя, пригласил пройти в склад. Вскоре подошел и турецкий офицер. В старике он не узнал покупателя, который щедро заплатил ему за английский карабин. Константину пришлось снять парик.

— Вот теперь это вы, — сказал офицер. — Я извиняюсь, у меня мало времени.

— Вы же в отпуске!

— Да, но мне за отпуск пришлось заплатить тридцать пять фунтов.

— Скоро у вас будет золото, — и Константин достал из кармана золотые часы. — Все расходы будут оплачены.

Офицер, зная, что будет торговая сделка, а не провокация, спросил напрямик:

— Оружие? На этот раз могу предложить новую американскую винтовку Пибоди-Мартини. На той неделе в Варну из Соединенных Штатов пришел транспорт с оружием.

— Но эта винтовка однозарядная, — уточнил агент.

— А что толку от вашей неподъемной картечницы системы Горлова?

Капитан Джангир разбирался в оружии не только американском. Он предложил купить у него английскую винтовку системы Снайдера.

— Отличная вещь! — хвалил он товар. — Если пуля попадает в голову, голова отлетает. Пуля, как снаряд. А вместо штыка — ятаган. Англичане хотят, чтоб мы русских резали как баранов. Но мы предпочитаем Пибоди — Мартини. Уже половина наших балканских войск перешла на эту винтовку. Американцы русским продают старье. Мартини — ни в какое сравнение с берданом.

— В этот раз я винтовку не возьму, даже самую новую, — сказал Константин и, заметив по глазам, что офицер взглянул на покупателя разочарованно, поспешил заверить: — Без гонорара вы не останетесь. И часы будут ваши. Покажете вашей возлюбленной. При вашем старании привезу ей золотые женские. А сейчас мне нужны некоторые сведения.

Офицер насторожился.

— Какие именно?

— Сколько в крепости орудий и боеприпасов к ним.

— Что вы? Это уже шпионаж!

— А продажа оружия?

— Это коммерция. По-американски — бизнес. За такие действия вас повесят, а мне отрубят голову.

— Не все ли равно, какой смертью умирать?

— Какой смертью — да, но жить хочется.

— Притом хорошо. Правильно?

— Конечно. Подобных сведений я разглашать не стану. Клянусь Аллахом.

— Тогда золота не получите. Прощайте. — Константин решительно встал из-за стола. Головой достал потолок.

Золотые часы весом в полфунта, которые все еще держал в руке, словно приманку, он спрятал в карман зеленой безрукавки.

Офицер продолжал сидеть. Перед ним стыла чашка ароматного египетского кофе. Резких движений от задунайского покупателя он не ожидал. Обычно в таких случаях начинался торг. Но покупатель не торговался. С высоты своего роста убийственно произнес:

— В крепости не вы один такой. Вашему сослуживцу, который мне сообщил о прибытии на станцию вагона пороха, я подарил точно такие же часы.

— Откуда порох? Мы не получали. За доставку груза в крепость со станции Рущук-товарная я отвечаю.

— Это мне известно. Порох привезен из Салоник, — уточнил Константин. — Вы должны это знать. Вагон не простоял на товарной станции и двух часов, как его разгрузили и обратно вместе с вагонами из-под боеприпасов угнали в Варну.

— Порожние вагоны меня не интересуют.

— Но вы же запрашивали вагоны для подвоза продовольствия?

— Не помню.

— Напоминаю. Две недели назад ваши солдаты разгружали сухари. Тогда такого усердия, как позавчера, не наблюдалось. А почему?

— Если вам и это известно, вы должны знать: на днях в Рущук прибывает главнокомандующий Абдул-Керим со своей свитой.

— И как долго он пробудет в крепости?

— Не знаю.

— Но можно будет уточнить?

— Пожалуй, да.

— Тогда заодно уточните, куда он проследует дальше.

— Это я уточню.

— И еще. Меня интересует подробная таблица батарей.

— Вы слишком много хотите.

— Я даю возможность вам заработать. Часть гонорара вы уже отработали при условии, что сведения будут проверены.

— Кем?

— Вашими сослуживцами, работающими на войска, стоящие по ту сторону Дуная.

Какой молодец Никола! Это он, будучи машинистом маневрового паровоза, отцеплял вагон с порохом и отгонял его в дальний тупик. Офицер, сопровождавший этот важный груз, предупредил, чтоб вагон не толкали: в нем хоть и порох, но может взорваться. По признанию этого же офицера, из Салоник до Варны они добирались морем, а из Варны бочки с порохом перегрузили в закрытый вагон.

О сухарях для гарнизона тоже поведал Никола. Он видел, как солдаты, носившие мешки с сухарями, набивали себе карманы этим непортящимся продуктом. Их не пугало даже строгое наказание: голодный солдат не очень боится начальника.

Удивительное дело, капитан Джангир вроде не дал согласия работать на противника, но его задело, что его сослуживцы уже давно зарабатывают себе на старость, а он об этом узнает только сейчас.

Константин Фаврикодоров пообещал при следующей встрече вручить капитану золотые часы с условием, что он дополнит сведения, которые сообщил прошлый раз в лавке.

И он дополнил. Для русских войск, если это было достоверно, сведения представляли большую ценность.

О чем же сообщил капитан Джангир?

Сообщил о том, что главнокомандующий Абдул-Керим в Рущуке долго задерживаться не стал. Проследовал дальше — в Силистрию. Там, по данным турецкой разведки, русские войска будут переправляться между Каларашем и Журжево, а это значит — будут наступать в так называемый четырехугольник крепостей. Русские могут отрезать самые мощные придунайские крепости — Рущук и Силисгрию — от основных войск европейской Турции.

Капитан Джангир, в этот раз тщательно выбритый, с нафабренными усами и подстриженной бородкой, в новом френче чуть ли не до колен, на френче медаль за усмирение Сербии, — выглядел женихом. Как потом оказалось, он действительно задумал жениться на француженке, и та вроде бы согласилась быть его второй женой. Первая жена Джангира проживала в столице, имела собственный дом с магазином европейской одежды и пароход — подарок родителя. Родитель нуждался в прочных родственных связях с Францией, подобрал зятю француженку из торговой семьи и прислал в Рущук — на смотрины.

Джангир «смотрел» ее в гостинице уже пятые сутки, но не забывал и бизнес.

— Кроме Абдул-Керима, что вы еще можете сообщить? — спросил покупатель.

— А этих сведений разве мало, чтобы получить золотые часы?

— Мало, — сказал покупатель. — У меня тоже есть хозяин, и каждому сообщению он цену знает. Вам же нужны деньги, много денег. Не так ли?

— От вас не скрываю, да, я — женюсь.

— А что же вы молчите, что в Рущук прибывают арабы?

Не позже как вчера в присутствии Николы, зашедшего в комнату дежурного по станции, диспетчер принимал телефонограмму из Варны: на разгрузке транспорт из Александрии, в Рущук направляются арабы для усиления гарнизона.

— Один табор, — подтвердил капитан.

— Имейте в виду, за эти сведения я вам не заплачу. Мне их уже передал ваш сослуживец.

— Проклятье! — выругался капитан. — Везде он первый.

— Вы должны помнить, что сведения — товар скоропортящийся. Чем быстрей вы их продадите надежному покупателю, тем больше заработаете.

— Я вас понял, — кивнул капитан черной, как грачиное крыло, бородкой. — Запоминайте. Али-паша, который отправился в Черногорию, покупал для своей армии лошадей в количестве десяти тысяч. Он оставил крепость фактически без кавалерии.

— А как обстоят дела с продовольствием?

— В крепости запасы на три месяца, — сказал капитан. — А сухарями мы обеспечены на полгода. Часть этого запаса уже передаем в Плевну.

— Но Плевна не на берегу Дуная.

— Мы туда заманим русских, — признался капитан. — Они там застрянут до зимы, а зимой — какая война? Русские вернутся в Россию. Не первый раз.

Унтер-офицеру русской армии Константину Фаврикодорову пришлось расстаться с золотыми часами, но взамен клятвенно («Клянусь Аллахом») получить заверение, что капитан готов при первой же возможности делиться секретами с русским лазутчиком.

С помощью Николы и его старшего сына Александра удалось уточнить некоторые цифры, в частности о количестве пороха, привезенного из Салоник, о числе арабов, ожидаемых для отправки в Рущук, о количестве таборов низама, зейбеков, башибузуков и черкесов в низовьях Дуная.

С этими сведениями нужно было торопиться. Вот-вот начнется переправа.

Константин прикинул: если он будет возвращаться в штаб кружным путем, то есть через Сербию, сведения безнадежно устареют. Не кто иной как его вожатый, полковник Артамонов, не однажды подчеркивал, инструктируя лазутчиков, отправляемых в тыл неприятеля: «Разведсведения — товар скоропортящийся, это вы втолковывайте своим источникам информации, особенно тем, кто работает за деньги».

Тем же, кто работает бескорыстно, в интересах отечества, эти напоминания, может быть, даже ни к чему. Эти агенты часто сами ищут возможность, как добытые сведения быстрее передать по назначению.

Поздним июньским вечером, когда над Рущуком небо разрывали голубые молнии и по сухой дороге ветер гнал тучи пыли, старший сын друга Николы вывел Константина за город. За кладбищенской оградой они простились.

На рассвете Фаврикодоров был уже в Мечне. Дом агента по кличке Агач, (его к работе готовил Савелий Чикутин) Константин нашел довольно скоро по четким приметам: ставни выкрашены в желтый цвет. На всей улице он один такой — дом с желтыми ставнями, на среднем окне одной ставни не хватает.

Услышав пароль и получив отзыв, агент — это был пятнадцатилетний подросток с серьезными недетскими глазами — повел гостя на веранду, где в клетке скучали два голубя, их привезли прошлой ночью с того берега.

— Депеша готова?

— Через полчаса будет, — ответил гость. Депеша была у него в голове.

В Рущуке он не рискнул изложить ее на бумаге: мало ли кто встретится на дороге?

— Вот-вот взойдет солнце, — высказал тревогу юный агент. — У нас, как и в Никополе, на почтарей охотятся черкесы. Стрелки они отменные.

Этого гостю объяснять было не нужно: стрелков-черкесов он видел в Никополе. До сих пор у него болью отдавалось впечатление от подстреленного голубя.

Через полчаса депеша была готова, и в деревянной капсуле, привязанной к белокрылой птице, улетала на левый берег.

Не долетела она до берега, как ее нагнал солнечный луч. Выстрела вдогонку не последовало.

«Теперь можно и в обход», — подумал Константин.

Спустя неделю, обойдя сторожевые посты неприятеля, Константин с неразлучным ящиком за спиной перебрался в Сербию. На берегу Дуная в условленном месте он привязал на вербовый сук белую косынку.

Ночью одноглазый контрабандист перевез знакомого лазутчика в Валахию. Здесь Константин вернул старику ящик с рыболовными принадлежностями, поблагодарил за содействие. Достал было кошелек с деньгами.

— Надеюсь, ящик тебе еще пригодится, — сказал старик. — А рассчитаемся мы после победы.

— Долг платежом красен, говорят русские, — напомнил Константин.

В Калафате его поджидал с подводой Адам Борташевич. Тут же, на берегу, Адам заплатил старому контрабандисту за перевоз. Тот было отказался принять деньги, но солдат заверил, что это приказ русского начальника.

То была сущая правда: за услугу полагалось вознаграждение.

По дороге в Зимницу отдохнувшие лошади, запряженные в армейскую подводу, бежали резво.

— Что такой невеселый? — спросил Адам своего друга. — Дело сделал, вернулся благополучно. Будет благодарность от командира.

Константин помедлил с ответом, признался:

— Был рядом с домом и дома не побывал. Как там мои? Живы ли?

Душа болела за Марьянку. «Я вырву ее из когтей Ганди-Ахмеда», — как заклинание, твердил болгарин.

И сам себя спрашивал: «Но когда?»

Село Царевица. 1877. Июнь

Было уже за полночь. Пароконная подвода с двумя седоками вкатилась в густую тень румынского села Царевицы. Восемь копыт дружно щелкали по булыжной мостовой, поднимая настроение.

— Вот мы и дома! — словно очнувшись, весело произнес Чикутин. — Время позднее. Завтра доложите о прибытии. Николай Дмитриевич здесь, ночует в штабе.

— Разве штаб не в Зимнице?

— Здесь штаб отдела разведки. Место тихое, уютное. Каждый чужой человек на виду.

В Рущуке капитан Джангир намекнул: дескать, турецкие лазутчики уже нащупали штаб русских войск. Он — в Зимнице. Но скоро найдут и штаб русской разведки, откуда посылают лазутчиков на правый берег.

«Хаджи-Вали, берегитесь, — предупредил Джангир. — Наши намереваются схватить вашего главного вожатого. Он под пыткой всю свою балканскую агентуру выдаст».

Константин сделал вид, что это его не удивило, но на всякий случай пообещал: «Если это правда, с меня будет причитаться. Только есть ли у вас смелые захватчики? Да и кто рискнет на такое дело? Тут нужна умная голова».

И Джангир, мечтая заработать побольше, воскликнул: «А она уже там, в вашем штабе. Служит у вас какой-то немец. Вот он и готовит налет».

Этому верить не хотелось, но на войне все может быть. А немцы в русской Дунайской армии есть почти во всех штабах.

Коль Джангиру нужны деньги, вряд ли он будет врать. И Константин не стал дожидаться утра. Сказал, как скомандовал:

— Сначала в штаб, потом — куда прикажут.

— Дали бы Николаю Дмитриевичу отдохнуть.

— И рад бы…

К счастью, полковник Артамонов бодрствовал. Было два часа ночи. Вокруг дома усиленный караул. Здесь все Чикутина знали, поэтому пропустили во двор без пароля.

В штабе полковник был не один. У стола два незнакомых офицера, видимо, из штаба армии, что-то обсуждали над развернутой картой. Здесь же неотлучно находился унтер Семиволос — лучший чертежник топографического отдела. Судя по синему карандашу в руке, наносил на карту расположение войск противника.

— Успели! — таким словом встретил полковник вернувшегося из-за реки лазутчика.

— Разрешите представить рапорт.

— Господа, — обратился полковник к офицерам, — прошу нас оставить одних.

Унтер Семиволос, уходя вслед за офицерами, незаметно для полковника подмигнул товарищу. Этот жест можно было расценить как приветствие «С благополучным возвращением» и как поздравление с богатым уловом.

Оставшись одни, полковник взял Константина за плечи, потряс:

— Молодчина! — и уже неофициально: — А ты похудел, брат. Тебя там ваши турки не кормили, что ли?

— Разрешите доложить, — повторил Константин.

— Если есть что добавить к голубиной депеше…

— Значит, голубь долетел?

— Разве голуби не солдаты? Жаль, что и погибают, как под пулями воины.

— Видел, — с глубоким вздохом произнес Константин. — У меня на глазах одного голубка подстрелили. Из бедного перья так и посыпались.

— Это где?

— В Никополе.

Константин торопился сказать главное, а полковник о голубях…

— Ваше высокоблагородие, Николай Дмитриевич, в депеше я написал, что на вас готовится покушение. Вас хотят выкрасть. В штабе армии служит немец, турецкий лазутчик.

— Мы его вычислили. И знаете, кто? Журилов. Тихон Журилов, наш тихий и самый вроде бы незаметный геодезист.

— А как?

— Ваши сослуживцы вам потом расскажут. Они его подловили. Как глупого воробья на мякине… Ладно, ближе к делу.

Николай Дмитриевич поторопил и себя, и своего лазутчика.

— Вы только что видели двух капитанов. Это офицеры оперативного отдела Рущукского отряда. Отрядом, как вам уже известно, командует генерал-лейтенант Скобелев. По его просьбе я посылал вас в Рущук. Посмотрите.

Полковник жестом руки показал на карту.

— Правильно ли мы расшифровали вашу депешу?

Константин Фаврикодоров, чувствуя к себе особое расположение вожатого, с гордостью осознавал, что он не просто волонтер-агент, а унтер-офицер русской армии, наделенный правами и обязанностями, как и все русские люди, надевшие погоны. Он знал, что его все принимают за русского. Не знал он только одного: однажды военный министр генерал-фельдмаршал Милютин упомянул о нем в присутствии императора. Он сказал, что у полковника Артамонова есть агент-болгарин, у которого турецкий офицер отобрал жену. На что император воскликнул: «Сколько в Болгарии кровно обиженных! Все вместе — это обездоленный народ. Такому народу грех не помочь освободиться от турецкого ига».

Константин внимательно взглянул на знакомую карту-десятиверстку. Унтер Семиволос с ювелирной точностью нанес расположение подразделений турецкой пехоты. Это недавно прибывшая бригада Ахмет-Гамди-паши. У Систово — один табор плюс конная батарея. В самом Систово — две батареи.

— А вот на высоте Тепе-Бунар, нам хорошо знакомой, батареи пока нет, — заметил Константин, — но окопы для четырех орудий уже подготовлены. Противник может в течение одних суток перебросить их сюда из Вардена. В Вардене дислоцируется пять таборов. Все они в готовности двинуться туда, где будет переправа.

— И где же турки предполагают? — спросил полковник.

— Там, где вы указали румынским рыбакам.

— У Фламунды?

— Именно у Фламунды! Но не только там. Капитан Джангир от своего начальства слышал, что русские будут штурмовать крепость. Их разведка засекла три наших батареи в роще напротив паромной переправы.

Николаю Дмитриевичу было известно, что неделю назад генерал Скобелев распорядился выставить батареи в готовности к бомбардировке крепости Рущук. Боеприпасов подвезено много, благо железная дорога была рядом.

С Луганского завода, работавшего на Черноморский флот, прибыл эшелон со снарядами для 24-фунтовых пушек. Эти пушки кидали снаряды на пять верст. Но здесь было бы целесообразней поставить батарею восьмидюймовых пушек. У них дальность стрельбы значительно меньше, зато каждый снаряд весом в пять пудов. Какие стены выдержат?

Николаю Дмитриевичу было известно и то, что восьмидюймовки выставят в последний момент на другом направлении — там, где окажется настоящая переправа, — там, быть может, предстоит разрушать крепостные стены. Эшелоны с боеприпасами для крупных калибров, следовавшие из Тулы и Екатеринбурга, были уже в пути.

Уточнили расположение батарей в самом Рущуке и наличие складов около железной дороги. Здесь сведения лазутчика оказались скудными. Никола из окна паровоза, оказывается, увидел не так много. Но на карту были нанесены данные, которыми Константин не располагал. Откуда они?

Спрашивать об этом не полагалось. Это турецкому офицеру можно задавать любые вопросы. А если бы Константин и попытался спросить, полковник наверняка не ответил бы.

Агентом был у него начальник товарной станции Рущукско-Варненской железной дороги. За небольшое жалование, как было отмечено в рапорте на поощрение, он аккуратно сообщал о прибытии и отправлении по железной дороге войск, артиллерии и грузов. Орудиями, имевшимися на вооружении Дунайской армии, этих складов из-за левого берега не достать. Здесь пригодилась бы самая современная артиллерия.

Такая возможность — изготовить пушку по готовым чертежам и снаряды к ней — была. Она могла бы поражать цели на расстоянии до двенадцати верст.

О реальной возможности создания такой пушки в России знали всего лишь несколько человек. Знали и разведчики русского Генерального штаба.

Коллега по ремеслу полковника Артамонова полковник Петр Павлович Альбединский, внук княгини Багратион, отличившийся в 1854 году в сражении под Инкерманом, где получил ранение в голову, после излечения был направлен на дипломатическую работу. Его командировали в Париж, и вот там он проявил себя как талантливый разведчик. Благодаря ему русский Генеральный штаб получил полные сведения о французских вооруженных силах.

На последнем его донесении стояла дата: 4 июня 1858 года. Это был рапорт о новом нарезном артиллерийском орудии и снаряде к нему. К рапорту был приложен чертеж и тактико-технические данные нарезного орудия.

В Генштабе оценили сообщение как весьма важное. Рапорт парижского агента незамедлительно был передан императору.

Император, ознакомившись с рапортом, сделал на нем следующую запись: «Надеюсь, что у нас будут уметь воспользоваться доставленными сведениями. Желаю знать: на чем дело остановилось у нас?»

Желание императора не было удовлетворено. Причина, как и во все времена, оказалась пустяковой: исполнители заказа нашлись, тех было в избытке — не нашлось в казне денег, чтоб оплатить заказ.

Позже, уже после Балканской войны, члены Государственного совета признали, что допотопной артиллерией много не навоюешь. Та же Турция в ходе боевых действий получала из Германии нарезные орудия. Не имея своих подготовленных артиллеристов, нанимала англичан.

Такие сведения уже поступали от лазутчиков полковника Артамонова. Читая их депеши, полковник Артамонов тяжело вздыхал: «Эх, европейскую бы технику — да в руки нашим офицерам!»

Зимница. Переправа. 1877. Июнь

В начале июня без широкой огласки на Балканский фронт прибыл император. Свита была у него своеобразная: всего лишь несколько человек. Все, кто видел императора, не зная его в лицо, не могли даже предположить, что офицер в мундире пехотного полковника и есть государь Александр II.

Свиту он дополнял из числа генералов Дунайской армии по своему усмотрению. Не обошел вниманием и полковника Артамонова. На виду у высших должностных чинов армии поздоровался за руку с начальником отдела разведки, поинтересовался:

— В Никополе есть ваши лазутчики?

— Есть, ваше императорское высочество.

— Они знают, что крепость будет предана беспощадному огню?

— Никак нет. Знать им не положено.

— Жаль, могут попасть под свои снаряды.

— Они готовы ко всему, — заверил Николай Дмитриевич. — Готовы умереть за освобождение своей родины.

— Они что — все болгары?

— Есть среди них и греки. И даже турки.

— Да сохранит их Бог, — сказал император и тут же спросил: — А тот лазутчик, у которого башибузук жену отнял, на задании?

Полковник Артамонов секунду раздумывал: если сказать, что он здесь, государь может изъявить желание познакомиться с ним, а Константин Фаврикодоров в полевом госпитале зуб лечит — схватил, окаянный, не вовремя. Даже если больной зуб ему лекарь выдернул, введя в желудок обезболивающее, — все равно в таком виде показывать императору никак нельзя: унтер дохнёт спиртом — позор на всю армию. Император, не в пример своему предку Петру Великому, не употреблял спиртного. Спиртным грешил брат — Николай Николаевич, в данный момент главнокомандующий.

Артамонов ответил:

— Лазутчик, ваше императорское высочество, только что вернулся из задания и готовится к новому заданию.

— Где побывал?

— В Рущуке, в Никополе.

— Что ж, посмотрим его работу.

В последующий день император наблюдал бомбардировку крепости Никополь. Били орудия из-за рощи в километре от берега. Снаряды с нарастающим воем летели несколько левее Зимницы и за рекой, на правом берегу, рвались у самого берега. Вскоре устье реки Осма, мелководного притока Дуная, было затянуто серым ядовитым дымом. Северо-восточный порывистый ветер гнал дым вглубь вражеской территории.

К полудню на реке Вид селения Шикова и Крета уже были так задымлены, что даже не просматривались в мощную подзорную трубу, от которой почти не отходил император.

Он всматривался в местность, следя за разрывами снарядов, то и дело вытирая батистовым платком гладко выбритое вспотевшее лицо. Южный загар уже тронул его щеки.

Прикрывал государя салатного цвета брезентовый зонтик. Солнце жгло немилосердно, и государь представил себе рослых, раздетых до нательного белья артиллеристов, кидающих снаряды в канал ствола. Им даже мокрым от пота бязевым рукавом вытирать лица было недосуг. Пока одна батарея вела огонь, вторая готовила боеприпасы. И так почти непрерывно, с коротким отдыхом для приема пищи.

— А где же дорога на Плевну? — спросил император, не отрываясь от подзорной трубы.

За спиной императора стучал военно-полевой телеграф. Медным говорящим проводом был связан царский наблюдательный пункт и штабная группа генерала Драгомирова. Отряду, которым он командовал, предстояло начинать форсирование.

Объяснения давал профессор Обручев, почти неотлучно находившийся рядом с императором.

— Дорога в полуверсте от села Вербица, — приглушенным голосом говорил профессор. — Перед Вербицей спускается в овраг и по оврагу — до речки Осма. Речка неглубокая, но илистая. Имеется мост. Каменный. Цель очень важная.

— Наша артиллерия достанет?

— К сожалению…

— Значит, в случае нашего штурма из Плевны без препятствий будут подходить подкрепления?

— По всей вероятности…

— Зачем же тогда выпущено столько снарядов?

— Для введения неприятеля в заблуждение. Только что передали по телеграфу, неприятель уже подтягивает войска на этот участок.

— Получается, что артиллерийским огнем вы заставили турок поверить, что форсировать будем у Никополя? Дай-то Бог, если турки поверили.

Замысел, который был разработан генералом Обручевым, оправдывался в полной мере. Но император хвалить профессора не торопился. Вся война была впереди. А война, как известно, способна нарушить даже самые идеальные планы.

Форсирование началось ниже по течению в ночь с 26 на 27 июня. Отряд генерала Драгомирова при высокой луне, затянутой тучами, прикрываясь румынским островом Бужиреску, направил паромы в устье реки Текир-Дере. Эта река, левый приток Дуная, до пяди была изучена геодезистами и разведчиками полковника Артамонова.

В той экспедиции, где он выправлял французские карты и где выяснилось, что река Текир-Дере по воле французских картографов течет не там, где ей следует течь, более того — ее берега не крутые, а пологие. В той экспедиции Николай Дмитриевич пришел к заключению: устье этой реки — идеальный вариант для высадки десанта.

Он так и доложил, когда его, тогда еще капитана-геодезиста, в первый раз заслушивал император.

Идеальных мест в нижнем течении Дуная было несколько, и почти все изучались с особой тщательностью. На карте они были показаны, названы их преимущества, но каждая переправа попадала под огонь крепостных орудий.

На рассвете 26 июня полковник Артамонов вместе со своим штабом переправился на правый берег и вслед за десантниками последовал в Систово.

Старый, не однажды проверенный в делах агент Иван Хаджидимитров встретил своих побратимов не только возгласами радости, но и докладом:

— Ваше высокоблагородие, Николай Дмитриевич, помещение для штаба подобрано.

Офицеры дивизии удивлялись: разведчики полковника Артамонова уже успели обжиться. Квартирьерская служба только начала грузиться на баржи, а штаб отдела разведки уже обосновался в Систово, как будет записано в рапорте — «для развития разведывательной части в армии».

Боевыми действиями было охвачено все побережье нижнего Дуная.

Армия нуждалась в свежих данных о противнике. И опять был востребован лучший агент-лазутчик Дунайской армии.

Константин Фаврикодоров каждый раз шел на смертельный риск, понимая, что цена ему — победа.

Плевна. 1877. Июль

В белокаменном домике, на краю тенистой улочки, разведчики спешно обустраивались.

Прежде всего, унтер Семиволос выставил усиленную охрану, благо полувзвод казаков был придан штабу отдела. В комнатах — еще вчера это была квартира турецкого офицера — уже трудились шифровальщики. Почему-то они облюбовали кухню.

В гостиной с двумя выходами удобней было принимать и инструктировать лазутчиков. Болгарские юноши, добро-вольно посвятившие себя опасному, но благородному ремеслу, как правило, нуждались в обучении.

Спальня с необъятной кроватью из красного дерева лучше всего подходила для отдыха. Туда, в спальню, сразу же после обеда полковник Артамонов послал Фаврикодорова:

— На сон даю вам три часа, — распорядился он. — В шесть часов вечера получите новое задание.

Константину спать не хотелось, хотя в спальне было, как в погребе, прохладно, сюда не залетали оводы и мухи, в равной мере мучившие людей и лошадей. Но доносились голоса: Семен Разлуцкий, с трудом выговаривая букву «р», доказывал медлительному на восприятие Антону Хоменко, почему турки носят не панталоны, как, скажем, французы, а шаровары и садятся на коврики, а не на скамейки, как мы, русские.

— Ну, почему?

— Плавать не умеют. Им шаровары вместо пузыря. И скамейки без надобности. Сидят на коврике — не падают, за землю держатся.

— А вот наш Костя — турок, без шароваров обходится.

— Какой он турок? Он — русак, из Одессы.

— В Одессе кого только нет.

— Известно, второй Вавилон. Говорят, одесситы и башню до неба хотели строить, да сообразили, что это глупость. Господь Бог не любит высоких зданий. Вырыли катакомбы. От ракушечника хоть польза. И Богу не пришлось вмешиваться. Одесситы, они сообразительные. Знают, что Бог не теленок, умного видит с пеленок. Потому наш батя и посылает Костю туда, где нужно понимать разные наречия. А теперь вот намеревается в пекло…

Константин догадался, что задание будет не из легких. Разлуцкий и Хоменко уже знают, какое именно: они выполняют роль посыльных, часто через них передаются устные распоряжения.

Сослуживцы, было слышно, передвигали ведра, мыли подоконники и полы, снимали с потолков паутину. Всеми этими работами распоряжался унтер Семиволос.

Полковник Артамонов приучил своих подчиненных соблюдать чистоту и порядок. Любил повторять: «Коль мы имеем дело с картами — а это нежный предмет военного назначения, — то и содержать их требуется в соответствующем помещении».

Но разведчики имеют дело не только и не столько с картами, прежде всего они работают с людьми, которые с риском для жизни отслеживают все изменения боевой обстановки и тем самым дают возможность нашему командованию принимать правильные решения, избегать напрасных потерь.

Голоса были все тише и тише, Константин не заметил, как его начал одолевать сон. Будучи рядом с домом — до Габрово меньше сотни верст, — он все чаще думал о семье. Марьяну не исключал, ведь она жена законная, они сочетались в христианской вере, венчанные священником, а не муллой.

С болью в сердце думал о сыне. Гочо, конечно, в гвардии. Будет резать русских, как и болгар, — беспощадно. Рассудок подсказывал: лучше бы его убили в первом же бою, а сердце сопротивлялось: пусть живет. Война переделывает людей. Может, и Гочо ужаснется, увидя море крови, покается перед Богом. А люди, конечно, пролитую кровь не простят. Да и он простить не сумеет.

На закате солнца его разбудили. Полковник Артамонов инструктировал коротко:

— Сегодня ночью идете в Плевну. Вы опять Хаджи-Вали, ветеран Крымской войны. Торговец… Только не рыболовными крючками. Сегодня на Дунае не до рыбной ловли.

— Буду продавцом рахат-лукума.

— Под видом продавца, — уточнил полковник. — Что такое для турок Плевна — не мне вам объяснять. Все запоминайте. Записывать запрещаю. На записях попадаются наши лазутчики. Уже троих потеряли. Выясните, где затаился Хассан-паша. По возможности определите количество войск, вооружение, особенно артиллерию. Полевая полиция тщательно охраняет местность Сельви-оглы и Жемас. С какой целью? С каких мест в Плевну стягиваются войска? Депеши с особо ценной информацией доставляйте голубями. Голуби в Тырново у вашего друга Манолова. Запомните адрес.

— Помню.

— А теперь — переодевайтесь. С этой минуты вы — Хаджи-Вали, уволенный по ранению. Вот ваши документы. Кстати, вы же в Крыму храбро сражались. Должны иметь боевые награды.

Полковник достал из-под стола коробку, высыпал на стол турецкие ордена и медали.

— Солдатский орден вас устроит?

— Лучше медаль.

— Правильно, для продавца рахат-лукума слишком высокая честь. О, медаль «За храбрость в бою»! Подойдет?

— Вполне.

Ящик-лоток нашли быстро. Товар для продажи — свежий рахат-лукум — доставил уже в полночь пожилой болгарин, владелец магазина сладостей. Это был давний агент Николая Павловича Игнатьева, до войны служившего посланником в Константинополе. Сейчас он был прикомандирован, как и Артамонов, к свите императора, но почти все время находился в войсках.

Во втором часу ночи под моросящим дождем Константин Фаврикодоров отправился в путь. От сопровождения он отказался. Для сторожевых постов турецкой армии он — инвалид Крымской войны, торговец сладостями, заблудился в ночи.

На первый сторожевой пост он наткнулся перед мостом через речку Янтра. Был уже полдень. Дождь все еще моросил. Под тяжестью ящика ныла спина.

Старший поста, сержант полевой полиции, признал в нем сослуживца по Крыму. Они хоть и были на разных участках, но многих офицеров знали. Вспомнили майора Гуссейн-Салиха, выкраденного русскими лазутчиками. Оказывается, об этом происшествии знала вся турецкая армия. Не знала только того, как и не знал разжиревший от безделья сержант полевой полиции, что перед ним был автор этого происшествия.

Сержант в знак доброго расположения к ветерану дал ему в помощь солдата полевой полиции, и тот на своем горбу тащил ящик со сладостями до самого базара. Патрули их не задерживали. Словоохотливый солдат полевой полиции всем знакомым сослуживцам с нескрываемой гордостью сообщал:

— Это друг моего командира. Они вместе воевали в Крыму. Били русских. А в ящике — рахат-лукум. Покупайте.

И солдаты покупали. Было заметно, что деньги им выдали. Уже на базаре ящик опустел наполовину. От назойливого помощника нужно было быстрее избавляться, не то ветерану Крымской кампании грозило остаться без товара. Он поблагодарил своего носильщика серебряной монетой, и тот исчез в ближайшей же кофейне.

Явочный адрес Константин нашел без труда. Здесь год назад, в предвидении войны, нанял себе квартиру друг детства Атанас Манолов. Через него предстояло держать связь с отделом разведки Дунайской армии, у него были документы на жительство Хаджи-Вали в крепости Плевна.

Константин, сбросив с плеч все еще тяжелый ящик, постучал в калитку. Дверь открыла пожилая женщина, повязанная черной косынкой. Увидев перед собой высокого худощавого турка в форме отставного солдата, тут же захлопнула дверь.

На ломаном болгарском языке Константин спросил, здесь ли проживает учитель из Габрово.

— Здесь, но сейчас его нет. Он уехал на похороны, — ответила через дверь пожилая женщина.

— А где его можно найти? — спросил Константин.

— В Габрово. Мать провожает.

— Мария умерла?

— Да, сестра моя. Царство ей небесное.

— Царство ей небесное, — повторил Константин. — Как долго Атанас будет отсутствовать?

Дверь опять распахнулась. Женщина, услышав имя своей сестры, спросила в свою очередь пришельца:

— А вы кто будете?

— Хаджи-Вали.

— Он вернется через неделю. После поминок.

Неожиданные обстоятельства меняли план: без нужных документов, а главное, без пароля на явку, не было смысла отправляться в Пловдив.

Видя замешательство пришельца, женщина догадалась, что в ее племяннике очень нуждался этот высокий, с седым курчавым волосом турок; подобрев лицом, сказала:

— Если он так срочно вам нужен, вы его завтра же найдете в Габрово. Знаете дом Атанасовых?

— Да, конечно, — ответил Константин. И в свою очередь спросил: — А что вы не на похоронах?

— Война же началась! Дом разграбят.

— Янычары?

— Зачем? Грабят все, кто алчный. — И тут же опять участливо: — Завтра рано утром едет мой сосед в Габрово. Заберет дочку с детьми. Ее мужа ваши угнали на окопы. Всех мужчин-болгар в Плевну гонят.

Женщина ушла к старику-соседу договариваться, чтоб тот взял с собой турка, как-никак полевая полиция, если увидит, что на подводе турок, да еще с медалью на мундире, препятствия чинить не станет и деньги за проезд не потребует.

Соседка уговорила соседа. Старик согласился: верно, турок на подводе для турецкой полевой полиции — как пропуск.

Насколько тетка Атанаса оказалась практичной, Константин убедился, проезжая сторожевые посты. Дважды вояки покушались на лошадей, но старик показывал документ, выданный тырновским ветеринаром: дескать, лошади болеют сапом, а это значит — для армии не годятся.

Был полдень. Куда спрятаться? Засветло явиться в родной дом, притом в мундире отставного турецкого солдата и опять через столько лет, — в этот раз сердце стариков не выдержит. И к Манолову явиться среди бела дня, когда в доме при множестве народа отпевают покойника, было бы опасней. Там его наверняка бы опознали, донесли бы мудиру (среди своих найдутся предатели). В военное время на каторгу не пошлют, а голову отрубят.

Константин досадовал, что они с полковником не предусмотрели вариант пребывания агента в Габрово. А в Габрово у агента Фаврикодорова семья. Он своих родных не видел целых семь лет. Живы ли старики? Что с Марьянкой?

Как он ненавидит Ганди-Ахмеда! Это он виновник всех несчастий, упавших на голову Фаврикодоровых. Ганди-Ахмед отнял у него не только жену, но и сына, сделал из него смертельного врага и для отца-матери, и для всей многострадальной Болгарии.

Лютая смерть Ганди-Ахмеду! Сердце Константина вырывалось из груди. Еще мгновение, и чувства возьмут верх, но он сознавал, что расплата будет скоро, только не сейчас, не сегодня. Сейчас он лазутчик, посланный с важным заданием. Более того, он унтер-офицер русской армии, начавшей освобождать его Отечество. Ей, братской армии, он принял присягу на верность служения славянским народам, а значит, России и Болгарии.

Константин нашел в себе силы дождаться позднего вечера. В старом городском парке под старым платаном, надев защитные очки, он сидел на той самой скамье, где впервые поцеловал Марьянку. Как давно это было, а помнил все до мельчайших подробностей! Услужливая память сохранила даже запах ее черных волос, заплетенных в тугую косу.

Когда в небе зажглись первые звезды, он не рискнул отправиться домой, к родителям, пошел к товарищу.

В доме Маноловых светились окна. За плотными занавесками мелькали тени. Константин догадался: после поминок убирают со стола посуду. Поставив ящик под куст, он стоял в тени акации, дожидаясь Атанаса. Коль в доме гости, он выйдет провожать гостей.

Дожидался долго. Последним задержавшимся гостем оказался священник. Гость неуверенно стоял на ногах, и Атанас, ведя его под руку, вышел на улицу. Вернулся нескоро. Видимо, дом священника был неблизко.

— Атанас! — Константин тихо окликнул его из тени.

Атанас остановился и, узнав голос, направился под акацию.

— Ты давно тут?

— В городе — с полудня, а в твоем дворе — больше часа.

— Заходи. Осталась только родня: батя и мои сестры, ты их знаешь. А это я провожал отца Тихона. Ты и его должен знать. Он у нас в гимназии читал Закон Божий…

Манолов отвел Константина в свою спаленку и тут же отлучился. Вернулся с кувшином и двумя стаканами.

— Помянем нашу мамку, — предложил он. — Она любила тебя угощать ореховым вареньем. Помнишь?

— Как не помнить.

Выпили молча. Изголодавшемуся за долгий день Константину вино ударило в голову. Разговор шел о покойнице, как будто она была в соседней комнате.

— Мамка так ждала деда Ивана! Просила, чтоб мы его дождались.

— Теперь уже скоро, — сказал Константин. — Вот возьмем Плевну. Мне там надо быть уже сейчас.

— Сейчас не получится. При всем желании. Твои документы в Тырново. Я тебе их передам. Завтра ночью нас отвезут.

И тут же спросил:

— Ты был у своих?

— Когда мне быть?

— Тогда ты ничего не знаешь. Я немедленно тебя отведу. Но предупреждаю, ничему не удивляйся.

— Я уже давно ничему не удивляюсь. Жизнь научила.

— И все же…

Оставив ящик с товаром в спаленке с уверенностью, что никто сюда не заглянет, друзья отправились к старикам Фаврикодоровым. По пути Атанас не стал томить друга неизвестностью, сообщил:

— Марьянка у вас живет.

У Константина отнялся язык. Друзья ускорили шаг, на какое-то мгновение забыв об осторожности. На углу Стамбульской и Рыбной улиц они наскочили на патруль. Атанас схватил за талию друга, успел шепнуть: «Ты — пьян» — и так, поддерживая, приблизился к патрулю.

— Кто такие? Документы!

— Веду инвалида. Был у меня на поминках. Очень много выпил старого вина. Разве не видите? Он — герой, — и показал на медаль.

Константин что-то проговорил по-турецки. Рассмотрел, что патруль — это солдаты инженерных войск, молодые, их, видимо, только недавно забрили в армию.

— Перед вами сержант артиллерии Хаджи-Вали. Стоять смирно! — скомандовал, как если бы он был их начальником.

Патрульные — их было трое, — посовещавшись, предложили ветерану свою помощь, но сержант артиллерии, назвав их сынками, махнул рукой: дескать, меня сопровождает мой болгарский друг, — нетрезвой походкой проследовал дальше по знакомой с детства улице.

Уже когда они отдалились от патруля, Атанас похвалил друга за находчивость:

— А ты молодец! Не разучился командовать. Из тебя неплохой бы получился фельдфебель.

— Я — унтер-офицер, — признался Константин.

— Ладно уж! Ты уже не пьян, и патруля нет, который тебе мог поверить, что ты унтер, — друг улыбался, будучи под впечатлением встречи с патрулем.

— Я действительно унтер-офицер русской армии. — Константин уже не изображал из себя выпивоху, шел уверенной походкой, как ходят сильные, независимые люди. — Счастье наше, что наскочили мы не на чинов полевой полиции, хотя и с ними при необходимости можно найти общий язык. Главное, чтоб они признали в тебе истинного турка.

До Атанаса дошло: друг его детства — унтер-офицер русской армии! Не только для друзей и родителей — для всех жителей Габрово это уже большая честь.

И он спросил:

— Правда, что среди русских офицеров есть болгары?

— Правда, — с гордостью ответил Константин. — Ты их скоро сам увидишь. Тебе знакомо имя Райчо Николов?

— Да, — ответил Атанас. — Мы рассказываем своим ученикам, но так, чтоб не дошло до начальства, о подвиге этого мальчишки. Рассказываем, как он во время Крымской войны ночью переплыл Дунай и предупредил русских о готовящемся нападении турок. Тогда ему, помнится, было тринадцать лет. Кстати, в это время ты уже был в России.

— Вот я с ним там и познакомился. Сейчас он капитан русской армии. Вместе со своими русскими братьями освобождает нашу Болгарию.

За разговором они приблизились к заветному дому. Сколько раз Константин его видел во сне! Однажды в Египте, на каторге, он увидел его во сне желтым, солнечным, как видят наяву цветущие подсолнухи. Там, в каменоломне Нубийской пустыни, ему привидилось чудо: он уловил запах сирени, что росла под окном родного дома. Когда он проснулся — еще не было побудки, — он несколько секунд лежал, глядя в тростниковый навес и, казалось, вдыхал запах весенних цветов милой сердцу Болгарии. Он явственно слышал нежный голос матери: «Желтый цвет во сне — это жажда жизни».

И опять Атанасу выпала честь предупредить Фаврикодоровых о возвращении в этот дом самого желанного им человека.

У Константина сердце вырывалось из груди, когда он услышал трепетный голос Марьянки: «Где он? Где он, мой Кося?» Косей она его называла в торжественные минуты близости.

Марьянка белкой слетела с крыльца. Бросилась мужу в объятия. Лицо ее стало мокрым от слез. Не сдержал своих слез и Костя.

— Завтра, Костя, ты никуда не выходи, — предупредил его друг. — И на глаза соседям не показывайся. Мэрия обязала габровцев о появлении в городе подозрительных людей сообщать в полицию. За каждого выявленного русского лазутчика объявлена премия.

— Неужели болгарин будет предавать болгарина? — возмутился Константин. — В такое время?

— Представь себе, и среди болгар находятся предатели. Предательство хорошо оплачивается.

— Я понял. Когда тебя ждать? — перебил своего друга Константин.

Сейчас перед ним была Марьянка. Он ощущал ее дыхание, ее руки. Все это было не во сне, все это было наяву… А он о каких-то предателях…

— Завтра вечером, как стемнеет, я за тобой заеду. — И Атанас покинул двор.

Странно, что вслед за Марьянкой не выбежал отец, как в прошлый раз после долгой разлуки. Константин догадался: в прошлый раз не было Марьянки. Старики дали возможность молодым (иначе они их и не называли) побыть наедине.

С возвращением Марьянки счастье, казалось, вернулось в дом. Но какое оно без Гочо? О сыне, ставшем янычаром, они оба боялись даже думать. Но — думали. Да и как было не думать, когда он, презрев родителей, ходил по земле, творил свое черное дело, резал и убивал. Гвардия султана не щадит врагов Порты.

А может, Гочо — давно его уже называли Абдулом — встретил русскую пулю? На войне все возможно.

— Ты — на свободе? Ганди-Ахмед отпустил тебя?

— Нет его, — сказала Марьяна. — Он как узнал, что русские перешли Дунай, бросил службу и уехал куда-то на юг, в город Скутари. Там у него, оказывается, есть еще одна семья и есть плантация винограда.

— Скутари. Это не на Мраморном море?

— Кажется, да… Ты там бывал?

— Побываю.

Константину не нужно было копаться в памяти, чтоб вспомнить, что это за город. По легенде, он, Хаджи-Вали, родом из этого городка. Рядом, через пролив, видны минареты Константинополя.

— У тебя есть маленькие сыновья. С тобой они?

— Со мной. Только они уже почти взрослые. Я им внушила, что ты их настоящий отец. Ты меня прости…

— Показывай наших сынов!

Давно уже в доме Фаврикодорова не было праздника. В звездную июльскую ночь, когда Габрово с ее белыми домами под красными черепичными крышами, с церквями и минаретами замирает до утренней зари, в этом доме взрослые так и не уснули. Юношей будить не стали. Утром для них будет сюрприз.

Старики испытали особую радость: сын — жив! Однажды гадалка, к которой обратилась Зайдина, по картам нагадала, что сын ее покоится в чужой земле. От гадалки она вернулась и на целую неделю слегла в постель. Ободрил местный священник отец Владимир. Он сказал, что ее сын, Константин Фаврикодоров, по заверению Атанаса Манолова, возвращается в Болгарию. Скоро будет в Габрово.

Ожила, взбодрилась старая Зайдина. Отец Владимир вселил надежду. Говорят, надежда дорого стоит. За нее как не отблагодарить доброго человека? Отец Владимир согласился распить с Николой кувшин старого вина, что и было сделано.

А вскоре еще одна радость нагрянула в дом: вернулась Марьянка. Была она не одна. Вместе с ней двое юношей-красавцев переступили порог этого дома. Оба смуглые, чернобровые, высокие и гибкие, как молодые побеги персика. Они чувствовали себя стеснительно: куда это их мать привела? Она сказала:

— В дом вашего отца. Он воюет. Скоро вернется с дедом Иваном.

— Мы знаем, дед Иван живет на Волге, — ответили парни.

Она не стала говорить, кем доводятся им дед Никола и бабушка Зайдина. Дед Никола объяснил просто:

— Вы — наши внуки.

Бабушка Зайдина стала к ним присматриваться и нашла, что они похожи на ее сына: такие же черноглазые, высокие, во взгляде спокойствие и доброта.

Деда Николу смущало лишь одно: у его неожиданных внуков причудливо перемешана турецкая и славянская кровь. Чья возобладает? Он сам себе отвечал: человек начинается от воспитателя. Если Ганди-Ахмед не вернется, Марьянка сделает из них хороших болгар. Вернуть отнятое счастье мог только дед Иван. На деда Ивана надеялась вся Болгария.

Утром со своими новыми сыновьями познакомился Константин. Оказалось, что подростки оба мечтали переплыть Дунай, добраться до России и там поступить в болгарское ополчение.

Теперь отпала надобность переплывать Дунай: русская армия уже на правом берегу. Ведет бои в Систово. Ходит много разговоров, что турки никогда не сдадут Плевну. Директор гимназии, болгарин, получивший образование в Константинополе, а затем в Лондоне, не устает твердить: балканская армия империи заманит русских за Балканы и там их уничтожит.

Гимназисты верили и не верили. До Габрово доходили слухи, что Плевну будет оборонять армия непобедимого Осман-паши.

Поздно вечером в доме Фаврикодоровых появился Атанас. Праздник семьи закончился. И опять Константин для всех встречных стал Хаджи-Вали, заслуживший на поле боя серебряную медаль «За храбрость».

Трое суток спустя торговец сладостями Хаджи-Вали входил на закате дня в Плевну. Как участнику Крымской войны ему нашлось место в обозе армии Осман-паши. Многокилометровые колонны турецких войск с новейшим американским вооружением пылили дорогами от Виддина до Плевны.

Общаясь с офицерами и солдатами, Хаджи-Вали узнал, что в этих колоннах пятьдесят тысяч войск. Узнал он также, что возле Белградчика, несколько ближе к Дунаю, Осман-паша встретился с египетским Хасан-пашой. Его армия направлялась в Никополь. Эта армия насчитывала пятнадцать тысяч войск и пятьдесят две пушки малого калибра.

Задержался в Этрополе. Здесь жил старик, который продавал голубей. Если к нему обратиться, назвав пароль, он без денег даст почтового голубя, скажет: «Потом рассчитаемся». А уж голубь знает, куда лететь.

Нужный дом был найден быстро. Но старика дома не оказалось. Был его внук, девятилетний мальчишка. Увидев перед собой высокого турка в потрепанном солдатском обмундировании, с серебряной медалью на груди и с деревянным ящиком за спиной, он не растерялся, безбоязненно спросил:

— Вы желаете голубя? Одного, двух? Или много?

— Одного, и без денег, — сказал Константин, сразу же определив, что бойкий мальчишка работает с дедом в паре. — Позови, пожалуйста, дедушку.

— Заветное слово можете сказать мне.

— Дождя ваши голуби не боятся? — это был пароль.

Мгновенно последовал отзыв:

— Голуби, как и люди, боятся плохих людей. Пройдемте в голубятню.

В тесной и душной голубятне, по запаху напоминавшей курятник, предстояло заполнить капсулу и прикрепить ее к ножке голубя. Константин поинтересовался:

— Дедушка скоро вернется?

— Уже никогда.

— Что так?

— Его турки повесили. Разве вы не шли через базарную площадь? Он там висит. Уже третий день.

— За что же его?

— На реке схватили.

— Полиция?

— Черкесы. Они у реки лютуют. А в поле — башибузуки. Ох и злые!

Беспечная разговорчивость мальчишки не понравилась Константину, и он вынужден был с ним поговорить серьезно:

— Как тебя звать?

— Костя.

— Хорошее имя. — И он предостерег этого худенького долговязого паренька: — Костя, как ты смело разговариваешь с турками!

— А вы разве турок?

— А что — не видно?

— Глаза у вас добрые. И голубей вы берете для доброго дела. Нет, вы не турок.

Ближе к вечеру, когда ястребы возвращаются к своим гнездовьям, почтовый голубь с зашифрованной запиской по привычному маршруту устремился к левому берегу. Хотелось верить, что полковник Артамонов получит записку и сообщит в штаб о движении 50-тысячной армии Осман-паши из Виддина в Плевну.

Количество черкесов и башибузуков, разбивших свои лагеря на окраине Этрополя, предстояло выяснить, и Константин уже в сумерки отправился в поле — продавать башибузукам рахат-лукум.

Торговля шла небойко. Башибузукам не выдали денег, пообещали после победы над русскими. Поэтому башибузуки приуныли: на победу они не надеялись. Добрая половина войска — это пригнанные в армию вчерашние крестьяне и ремесленники. Торговцев среди них было мало. Большинство их откупились или наняли вместо себя молодых парней, пообещав после войны выделить земельные наделы под виноградники и огороды.

Перед торговцем рахат-лукумом, отставным солдатом и ветераном прошлой войны, где Турция с Англией и Францией, вечными соперниками России, стала победительницей, разновозрастные башибузуки не скрывали своего желания, что с русскими пусть воюют англичане, у них это лучше получается.

— А почему? — изображая из себя непонятливого солдата, спрашивал торговец рахат-лукумом.

— Их службу щедро оплачивает султан, — отвечали служивые и уточняли: — Вместо турецких офицеров ставят английских.

— Турецкий офицер стоит двух английских, — с гордостью произнес ветеран Крымской войны. — Мы, турки, Севастополь брали штурмом. Англичане смотрели на нашу гвардию с кораблей и нам завидовали.

— Отстал ты от жизни, — зашумели солдаты. — Ты знаешь, кто такой Гобарт-паша?

— Начальник турецкой броненосной бригады.

— А кто он?

— Турок.

— Вот и не угадал! Он — англичанин. Если не веришь — спроси любого офицера, — солдаты осмеяли отставшего от жизни отставного солдата.

Но торговец рахат-лукумом, нисколько не обидевшись, подзадоривал:

— Может, англичане, такие, как Гобарт-паша, сделают из вас матросов. Будете плавать по Дунаю.

— Какой Дунай? — засмеялись солдаты. — Дальше Плевны мы не пойдем. Туда заманим русских… Там, говорят, Бекер-паша уже приготовил им ловушку.

— Не слышал о таком.

— Он приехал из Германии. Будет командовать турецкой дивизией. Раньше этот немец французов заманивал.

«Как сговорились, — подумал Константин. — Везде готовятся заманивать. О том же говорят гимназистам. И солдатам толкуют то же самое. Узнать бы, какой тактики будут придерживаться турецкие офицеры?»

Здравая мысль посетила Константина: не заманить ли в ловушку и схватить офицера штаба полка или дивизии? Было бы здорово доставить его в Систово, в крайнем случае допросить на месте.

Константин понимал: для этого шага потребуется согласие полковника Артамонова. Но как его получить? Не пустить ли через линию фронта еще одного голубя? В Плевне свои люди есть, но есть ли у них почтовые голуби?

У лазутчика был соблазн посетить стоянку черкесов. Их костры на некотором удалении дымили по соседству. Заинтересует ли он их сладким рахат-лукумом? Выходцы с Кавказа, они предпочитают мясо, лучше всего молодого барашка. От многих он слышал: там, где прошли черкесы, болгары остались без овец. В турецкой Болгарии уже вошло в поговорку: турок берет все подряд, черкес выбирает жирного барана или молодую овцу. После таких гостей болгарин остается и без баранов, и без овец.

Турецкие солдаты советовали:

— Хаджи-Вали, не ходи к черкесам. Рахат-лукум не продашь, а деньги отнимут.

Но ветеран Крымской войны и без доброжелательных советов знал покупателей, кто на что способен. Направившись в соседний лагерь, он по пути нашел приметный камень, спрятал под него всю свою наличность. Оставил при себе только документ, служивший ему пропуском в Плевну.

У первого же костра он приветливо поздоровался. Предложил свой нехитрый товар. Его тут же окружили тонконогие люди в черных одеждах, у каждого на поясе кинжал, газыри набиты патронами.

В глазах смуглых костистых людей отражалось пламя костров. Люди весело загалдели, на ломаном турецком стали спрашивать, есть ли у него в продаже болгарская плиска. Плиски у торговца рахат-лукумом не было. Любители плиски бесцеремонно полезли в ящик, и через минуту сладкого товара не стало.

Потом они обыскали торговца. Денег при нем не оказалось, а его бумаги их не интересовали.

— В следующий раз приноси вино. Дадим денег. Много денег, — и потрясали пачками ассигнаций.

Черкесов султан не обделил. Более того, как потом узнал Константин, за каждого убитого русского (приноси голову) было обещано крупное денежное вознаграждение.

Подошедший турецкий офицер отогнал от торговца черкесов. Проверил документы, извинился перед ветераном Крымской войны.

— Вы их простите. Азиаты. Хотя и мусульмане.

— Много же их, — удивился торговец. — Болгары стонут.

— Зато воюют неплохо, — воздал им хвалу офицер. — Здесь их почти две тысячи, как навалятся на русских — всех потопят в Дунае.

Константин предположил, что это резерв Осман-паши. В дальнейшем предположение лазутчика оказалось верным. Он уже не жалел, что его ограбили, зато здесь, на этом обширном вытоптанном лошадьми поле, он уловил дух турецкого войска: кто будет сопротивляться упрямо, а кто — не очень.

С обозом башибузуков лазутчик пробрался в Плевну. Город кишел войсками. Нещадно палило июльское солнце. В смрадном воздухе кричали ишаки, слышалась сочная турецкая ругань. В облаках пыли в крепость непрерывно текли фургоны с солдатами, провиантом, огнеприпасами. Всюду слышалась чужая, не турецкая речь. Преобладала английская.

Пока не стемнело, нужно было найти своего человека, подобранного задолго до войны. Это был студент Петербургского университета Дмитрий Иванов, согласившийся на время прервать учебу, куда его послали состоятельные родители, и вернуться в Плевну под видом больного, страдающего язвой желудка. Конечно, у него никакой язвы не было, но было горячее желание принять самое непосредственное участие в освобождении Болгарии.

Посылая на опасную работу, полковник Артамонов предупредил студента:

— В Турции англичане подготовили контрразведку на европейском уровне. От вас потребуются предельная осмотрительность и дисциплина. Каждый ваш недостаточно продуманный шаг будет стоить вам жизни. По пути на родину в Одессе вам покажут человека, с которым, вероятнее всего, вам предстоит встречаться.

В Одессе ему показали Фаврикодорова, хотя сам Константин об этом даже не догадывался. Он недавно вернулся из турецкой каторги и еще не поправил свое здоровье. На голове были короткие седые волосы, не было усов. Всем каторжанам турки выбривали волосы, опасаясь эпидемии тифа.

И теперь, когда он увидел перед собой высокого пожилого мужчину в одежде отставного солдата, он не сразу признал в нем того доходягу, которого унтер Семиволос показывал ему в Одессе.

Это был другой человек — вылитый турок, самоуверенный, решительный взгляд черных глаз ломал взгляд собеседника. Говорил он по-турецки, никак нельзя было заподозрить в нем кровь болгарскую, тем более греческую. Под малиновой феской — копна побитых сединой волос, пышные усы, к тому же за спиной на широком кожаном ремне зеленый ящик, какие носят уличные торговцы, — всего этого в Одессе на указанном человеке не было.

Зато была одна примета, которая бросалась в глаза: пунцовый шрам на левом виске.

Обменявшись паролями, студент повел гостя в дом, усадил за стол, угостил холодным кислым вином. После знойной и пыльной дороги оно сразу же утолило жажду.

Константин огляделся. Богатое убранство свидетельствовало, что студент живет в доме родителей. Родители не бедствуют. Но спрашивать, чем они занимаются, откуда доходы, он не стал. Во все времена не все болгары были бедняками. Были и такие, которые из любой власти извлекали для себя выгоду.

«Ведают ли родители, чем занимается их сын?» Этот вопрос Константин задал себе, когда услышал за шторами женский голос:

— Зачем ты привел чужого человека? Разве ты не видишь, он же турок! Все ждут русских. Донесут соседи. Отберут фабрику.

— Мама, ты ошибаешься, — шептал сын. — Он вовсе не такой, как все.

— Тише! Он, может, понимает по-болгарски. Ты его не оставляй на ночь — обворует. С кем ты связался!

Было слышно, как женщина ушла, прикрыв за собою дверь. Студент вернулся.

— Слышали разговор? Мать опасается, что вы нас обворуете. Знала бы она, кто вы!

— И за фабрику опасается, когда придут русские. Не так ли?

— Так-то оно так. Фабрика — одно лишь название. Это под голой черепичной крышей цех, трудятся около десятка рабочих, осенью бывает и больше, фасуют махорку. — И с легкой иронией: — Так что отец мой — уже фабрикант, мечтает после войны продавать махорку в России. Для нас это рынок на века. Так считает отец, да и я того же мнения.

Утолив жажду и плотно закусив, Константин заговорил о деле. Первое, о чем он спросил, — есть ли связь с левым берегом.

— Зачем с левым? — горячо зашептал студент. — Я располагаю парой голубей. Они полетят в Систово. Там сейчас штаб.

«На ловца и зверь бежит», — подумал Константин. Уже было что отправлять голубиной почтой. Но этого «что» для полковника могло оказаться недостаточно. Здесь каждый голубь на вес золота.

— В крепость вам не довелось пробраться?

— Не пытался, — студент не стал скрывать, что это затея пустая. — Да меня и не пропустили бы. Болгарам вход туда запрещен. В каждом болгарине они видят шпиона.

— Тогда я попытаюсь. Завтра же утром, — после продолжительной паузы произнес Константин. — К вечеру постараюсь вернуться. На заходе солнца пустим голубя. А сегодня вы мне поможете достать рахат-лукум.

— Много?

— Фунтов сорок. Я ведь торговец.

Доставать сладкий товар в перенаселенном городе оказалось непросто.

— Сегодня я могу только заказать. Готово будет в крайнем случае к полудню.

— Жаль.

Дорога была каждая минута. В крепости хотелось не только рассмотреть, где и какие установлены орудия, но и где хранятся боеприпасы, где казармы, где конюшни, в каком здании штаб гарнизона. То, что штаб в крепости, не было никакого сомнения.

Студент ушел делать заказ, гостю он уступил свою спальню. Каждый раз на новом месте Константин испытывает тревогу: а что, если хозяин приведет полицию? Такие фокусы с лазутчиками проделывали. Если застанут спящего — схватят и обезоружат. Но в данной ситуации обезоруживать не было смысла. Наган, который ему подарил генерал Скобелев за блестящее выполнение задания, он оставил в сейфе разведотдела.

И все же Константин на всякий случай перебрался на веранду. Если нагрянет полиция, он сумеет по виноградной лозе спуститься за ограду и укрыться в густом кустарнике. Благо сразу же за домом протекает речка Тученица, огибая город на его западной окраине. За речкой, до самой дороги на Ловчу, простираются обширные виноградники. По ним к утру можно будет добраться в Брестовец. Там у него есть надежная с довоенного времени явка.

Убегать не довелось. Около полуночи, когда ущербленная луна гуляла между легких перистых облаков, вернулся довольный собой студент. Под мышкой у него был пакет.

— Завтра утром получим товар, — сказал он как само собой разумеющееся. — На всякий случай я прихватил немного: а вдруг утром не получится. А продавать будете — загните цену, чтоб никто не купил. Ваш товар всегда будет при вас… А впрочем, не мне вам подсказывать.

Тут он заметил, что гость все еще бодрствует, стоит на веранде, как будто любуется речкой, в которой плавает осколок луны.

— В ясную погоду отсюда видны горы, — похвалился студент. — Утром увидите. А сейчас — отбой. Спать! Если вы верующий, помолитесь на сон грядущий. Я, например, на всякий случай молюсь. Это нравится моим родителям.

Константин заметил:

— Что-то они не проявили ко мне интереса.

— А зачем? Чтоб потом мало ли что… А так — никого не видели. Никто у нас не был. Люди кругом особые. Очень бедные. Нищета. Заметят чужого — донесут. Толкает их на подлость не столько возможность заработать, сколько зависть: у нас — фабрика, у них — совсем ничего. А когда отец приглашал соседей поехать в Карпаты, плоты гонять — не поехали: боязно. А когда он вернулся с деньгами, пошли разговоры: никак Иванов кого-то ограбил?

— Тут вы, Дмитрий, не совсем правы, — возразил гость. — В Кишиневе я встретил ополченцев из Плевны.

Присягу принимали. Не побоялись же они перебраться через Дунай, чтоб воевать с турками?

— Есть, конечно, и смелые, — согласился студент. — Голубей из Систово передал мне мальчишка, сын моего товарища. Вот я своего товарища и его сына уважаю. Надо их выручить — выручу. А трусливых выручать не стоит. Они — рабы. Бичом из них надо выбивать рабство.

Уже лежа на скрипучей кушетке, прислушиваясь к ночным звукам (по-домашнему звенели цикады), Константин размышлял над словами студента: «Закончится война. Дмитрий Иванов получит отцовское наследство — табачную фабрику. Будет пот выжимать из своих работников — мстить им за их боязнь всего, что их окружает. В понимании студента, рабство потому и существует, что люди в большинстве своем пленники страха».

Константин прикидывал: если полковник разрешит устроить ловушку, в напарники он возьмет студента. В голове уже был план, но для этого требовалась женщина, которая заманила бы офицера к себе домой. Женщину предстояло уговорить. Но женщина должна быть своей, такой же патриоткой, как и студент Иванов. Легче всего уговаривают деньги. Но их еще надо было достать, даже взять в займы.

И все же — он в это твердо верил — в конечном итоге побеждают патриоты, движимые великой идеей освобождения родины.

Утром, нагрузившись рахат-лукумом, Константин подошел к воротам лагеря. Как всякий продавец, жаждущий сбыть товар, он заискивающе обратился к солдату полевой полиции:

— Слышь, герой, разреши ветерану-инвалиду пройти в лагерь. Я тут уже бывал, продавал сладости.

— Пропуск есть? — невозмутимо спросил «герой», одуревший от зноя и пыли, на его сером сукне мундира масляными пятнами проступил пот.

— Я бывший служивый. Воевал, — вел свое торговец и пальцем показывал на медаль. — Знаешь, за что ее дают?

— Вижу. За храбрость.

Солдат охрипшим голосом кликнул сержанта, дремавшего в тени под камышовым навесом. Тот лениво поднялся, поправил мундир, подошел к воротам.

— Вот ветеран, просится в лагерь. Что-то хочет продать.

— Я торгую сладостями, — сказал проситель. — У меня есть эти, как их, документы.

Сержант, не больно смышленый в грамоте, повертел в руке бумагу, где было написано, что ветеран Крымской войны Хаджи-Вали продает рахат-лукум и другой сопутствующий товар.

— Так чем торгуешь?

— Сладостями, — повторил торговец и для большей убедительности широкой, как лопата, ладонью постучал по ящику.

Было ясно: сержант не умеет читать. Эта незнакомая для него бумага — не документ.

— Нужен пропуск.

Пропуска не было, а ворота были одни. Константин надеялся, что сержанта сменит другой сержант, более покладистый, и тот разрешит пройти в лагерь. Но и пришедший на смену другой сержант тоже потребовал пропуск.

Постояв у ворот, Константин вернулся ни с чем. В доме Ивановых, уже понапрасну не теряя времени, он сел шифровать донесение. В нем он просил разрешения изловить и допросить офицера, знающего обстановку в крепости.

В лучах заходящего солнца голубь с капсулой улетел в Систово.

Ответ пришел довольно скоро. Около дома Ивановых появилась старая женщина с мальчиком лет пяти. Студент обратил внимание, что она уже несколько прошла мимо дома, пристально глядя в окна.

Студент вышел на улицу, спросил, кого она ищет.

— Вас, — ответила старуха молодым голосом. — Я с поручением от Николая Дмитриевича.

На мгновение студент растерялся. Сначала он не понял, от какого Николая Дмитриевича, но тут же догадка осенила: не от полковника ли Артамонова?

— Заходите в дом, — пригласил женщину.

Лицо ее было прикрыто черным платком, из-под платка выбивалась прядь седых волос.

— Это ваш внук? Как его зовут?

— Это мой сын. А звать его, как вашего одесского друга.

— У меня нет в Одессе даже знакомых.

Студент опасался провокации. А вдруг эту старую женщину прислала полиция?

— Мальчик, как тебя зовут? — спросил он по-болгарски.

— Тарас, — был неожиданный ответ.

В Одессе унтер Семиволос носил такое имя. Семиволос ему показал Фаврикодорова. Теперь студент окончательно убедился, что эта женщина от Николая Дмитриевича Артамонова. Но его смущал ее возраст: разве может быть у старухи малолетний сын?

Уже в зале, когда она перед зеркалом сняла с себя черный платок и парик с седой прядью волос, смыла грим, старуха превратилась в молодую красивую женщину.

— Я прибыла в распоряжение Хаджи-Вали. Доложите ему.

И Фаврикодоров не сразу открылся. Она его узнала по шраму на левом виске и по улыбке. Он улыбался одними глазами. Так улыбается, утверждал Николай Дмитриевич, только этот болгарин.

— Я и есть та самая женщина, которой вам не хватает для вашего благородного дела. Денег, к сожалению, я пронести не смогла. Не было на это разрешения. Придется одолжить здесь. Не все же болгары нищие. Среди них, в Плевне, есть и богатые. Ради освобождения Родины дадут взаймы.

Студент, который уже был посвящен в замысел Фаврикодорова, стал перечислять богатых людей города. Свой выбор остановил на торговце мясными продуктами.

— Есть такой! Никола Сарагеоргиев. Я иду к нему.

Деньги требовались для найма квартиры, где было бы все необходимое для банкета. А точнее, нужен был отдельный дом, чтоб ни один звук не вырвался оттуда.

— Тараса спрячьте понадежней. Возможно, до прихода русской армии, — попросила она студента.

— Мама отвезет его к своей сестре. У нее внук, а мой племянник примерно такого же возраста, как и ваш Тарас. Ребята подружатся.

Никола Сарагеоргиев знал родителя студента. Он у него товар не брал (махорку фабрики Иванова продавали другие торговцы), изредка они встречались на собрании предпринимателей.

— Чем могу служить, Иванов-младший? — спросил торговец мясными изделиями.

— Пришел с поклоном просить взаймы небольшую сумму.

— На какую надобность?

— На доброе дело.

— Я слышал, что вы оставили учебу в далеком Петербурге, чтоб заняться добрым делом. Не так ли?

— Так. Как и ваш сын, который ушел в ополчение.

— Тише! Тише! — замахал руками Сарагеоргиев. — Как вы узнали?

— Мои друзья его перевозили через Дунай.

Таиться было нечего. И Сарагеоргиев сказал прямо:

— Я вам дам деньги. Фунты стерлингов вас устроят?

— Вполне.

— Тогда мое условие: я даю вам нужную сумму, а вы верным человеком передаете мое письмо вашим друзьям, чтоб оно возможно быстрее попало по назначению.

Удивительно легко сделка состоялась. Студент вернулся к своим гостям с фунтами стерлингов и письмом Николы Сарагеоргиева. В силу необходимости с письмом ознакомился Константин Фаврикодоров. Шифровать только он умел. Зашифрованное, оно попадет лично в руки полковнику Артамонову.

Было решено письмо отправить почтовым голубем вместе с другими шифровками, в частности подтвердить благополучное прибытие старухи с внучонком.

В письме командованию русской Дунайской армии торговец мясными продуктами сообщал:

«Нижеподписавшийся уроженец Македонии, по национальности болгарин, давно уже стремится прийти к вам, чтобы возрадоваться свободе.

Наконец я нашел подходящего человека, который обещал пойти к вам, и я решил через него сообщить следующее: турецкая армия вместе с башибузуками, находящимися сейчас в Плевне, насчитывает 50 тысяч человек, и в этом я могу вас заверить на основании следующего: мясо, которое она закупила на один день питания для всех войск, в том числе для офицеров и башибузуков, весит около 8345 мер, считая по 80 граммов на человека; получается 41 725.

Кроме того, у войск есть еще 60 орудий. Все районы Плевны укреплены. Некоторые укрепления усилены рвами, каждый из которых имеет два метра в ширину и от двух до трех метров в глубину, а с одной стороны есть ворота, откуда входят и выходят войска. Их погреба находятся в следующих местах: в мечети подле конака, в мечети Куршум-джами, в мечети Дженгеларска-джами, в серале новой церкви и в ямах укреплений.

Если вам нужны другие сведения, я согласен добровольно вас осведомлять обо всем.

Если вы хотите убедиться, что я говорю правду, то я могу найти двадцать человек, которые подтвердят вышесказанное, но это опасно».

В конце письма стояла неразборчивая подпись. Видимо, так расписывался Сарагеоргиев.

Да, Константин знал, что такое подтверждение не останется незамеченным. Ищейки полевой полиции шныряют повсюду, и среди болгар есть мерзавцы. Было известно (этого власть и не скрывала), что каждый донос, даже пустяковый, оплачивается из правительственной казны. Для ленивых и пьяниц, как и во все времена, это были дармовые деньги. На них пили и гуляли, не боясь полиции. Часто, когда вспыхивала драка с поножовщиной, она их брала под свою защиту. Поэтому болгары-труженики больше опасались своих доносчиков, чем пришлых турок.

Никола Сарагеоргиев, чувствовалось по письму, был человек, в подпольных делах беспечный, легко поверил студенту, хотя… кому же тогда верить? Сын студенту поверил, то почему не поверить отцу? И деньги дал — не поскупился.

А самое главное, что подкупило Константина — доказывало стремление торговца служить святому делу освобождения Родины — важные для русского командования факты.

Количество войск в Пловдиве почти соответствовало данным, которыми уже располагал Фаврикодоров. Что же касалось количества орудий, их было значительно больше. Еще не было известно, где окажутся 32 пушки маленького калибра. Это были стволы египетского Хасан-паши. Судя по направлению, колонна 15-тысячного войска направлялась в город Никополь, но могла она повернуть и на Плевну, если еще не повернула. С каждым часом обстановка менялась, постоянно нуждалась в уточнении.

Судя по инструкции, которую полковник Артамонов устно передал через «старуху с внучонком», командование Дунайской армии нуждалось в точном местонахождении пороховых погребов, складов боеприпасов, орудийных площадок, пунктов боепитания пехоты. Все эти цели предстояло определить с точностью до метра.

Опытный лазутчик понимал: эти сведения нужны русским артиллеристам.

Нужно было торопиться с поимкой знающего крепость офицера.

Сняли домик в самом центре города — возле мечети Куршум-джами. Его хозяин — престарелый мулла Мустафа, давно находящийся на покое, — берег его для дочери, но дочь, овдовевшая настоятельница приюта, жила в Константинополе, поэтому домик пустовал.

Мусульманин Хаджи-Вали снял его на месяц — не для себя, а для французской писательницы Жанны Дюбуа. «Старуха», присланная полковником Артамоновым, прекрасно владела французским. Так как многие француженки-женщины свободного поведения, Жанна, о чем хозяин домика был осведомлен, для бесед за чашкой кофе приглашала мужчин. У нее бывал Хаджи Вали с молодым худощавым болгарином.

Обычно у крепостных ворот Хаджи-Вали продавал рахат-лукум. Изредка к нему подходили офицеры. Он с ними охотно вступал в разговоры, хвалился, как он славно воевал в Севастополе, был подрывником. Подрыв пятого бастиона русских — это его работа. За нее он удостоен боевой медали «За храбрость».

Среди невольных слушателей ветерана Крымской войны оказался капитан Намык. Он похвалился, что его дальний родственник, племянник министра двора турецкого султана, тоже имеет такую награду и очень ею дорожит.

Уже на следующий день француженка Жанна Дюбуа стала «пасти» капитана. Женское обаяние сделало свое. В кафе они познакомились. На вечер она пригласила его к себе на чашку кофе. Но здесь для лазутчиков произошла маленькая неувязка. Капитан пришел не один, а с другом-сослуживцем. Тому захотелось познакомиться с живой писательницей, а заодно за ней приударить. Капитан, как это ни парадоксально, имея в городе две любовницы, решил писательницу уступить другу, разумеется, за соответствующую плату.

В каморке терпеливо дожидались Константин и его напарник студент Иванов. Капитан маленький, плюгавый — обезоружить и связать его было минутным делом, чтоб уже потом, когда он поймет, кто его и зачем обезоружил и связал, задавать вопросы и получать на них четкие, правдивые ответы. Ну а если он откажется давать показания, применить болевое воздействие, примерно такое, как это практикуют янычары в отношении славян.

По первоначальному замыслу было допросить и запереть его в подвале до прихода русской армии, но подвал на двоих не рассчитан, двое найдут, как освободиться. Не случайно одна голова — хорошо, две — лучше.

В каморке лазутчики решали задачу, как и куда спровадить непредусмотренного турка. А второй — тоже офицер и тоже капитан инженерных войск. От второго капитана нужно было избавиться в крайнем случае с помощью ножа.

Выход нашла Жанна. Примерно через час она вошла в каморку, тихо спросила:

— Вы еще не спите?

— Ждем сигнала.

— А они спят. Я им снотворного подсыпала.

— Спящих не допросишь, — сказал Константин. — Если бы можно было их вывезти, скажем, за город, в Брестовец. Это полчаса езды на Ловчу. Насколько я понимаю, у твоего отца, Дмитрий, там склад табака-сырца.

— Ночью, уважаемый Хаджи-Вали, кругом посты. А вот с восходом солнца пост на Зеленые Горы снимают.

Еще по экспедиции шестилетней давности Константину было известно, что селение Брестовец сразу же за Зелеными Горами — это два холма, откуда с южной стороны хорошо просматривается город. Было опасение, что там уже закрепились войска, не исключено, что стоит по крайней мере батарея. Значит, в Брестовце полно военных.

Хозяин явочной квартиры камнетес Кирилл Новов может не согласиться оставить у себя пленников. В случае провала операции турки хозяина повесят. А у него малолетние внуки, турки и внуков не пощадят.

Время близилось к полуночи. На звездном небе — ни облачка. От домика муллы до старого болгарского кладбища — полверсты, а дальше через кладбище по мало приметному проселку есть выезд на селение Кришин, от Кришина до Брестовца — не более двух верст.

— Я иду за подводой, — сказал студент, — погрузим их в ящики из-под табака.

Пленников связали так, что они могли передвигаться своими ногами, на головы им натянули мешки.

На подводе оказалось четыре ящика: всегда меньше четырех не грузили, ведь товар легкий.

— Два с табаком. На всякий случай, — объяснил студент. Он был за хозяина и возницу.

Константин сопровождал груз в качестве подсобного рабочего. Дорогу лошади знали: отсюда прямиком возили ароматный сырец на табачную фабрику.

Жанна исчезла в ту же ночь. Неделю спустя «старуху с внучонком» встречали в Систово.

Не задержались в Брестовце и турецкие офицеры. Их перевозили болгары в катафалке в узких и тесных гробах. Катафалк сопровождали двое в черных одеждах монахов — Адам Борташевич и Семен Разлуцкий.

Поздно вечером того же дня, дав офицерам отдышаться (раздеть их пришлось еще в домике муллы, да простит Аллах!), полковник Артамонов приступил к допросу. Участие в допросе принял начальник штаба Западного отряда. Этому отряду предстояло брать штурмом крепость Плевну.

Фаврикодорову приказано было остаться в Плевне, продолжая выполнять прежнее задание.

Через Борташевича и Разлуцкого он передал: южнее Плевны в селениях Сельви-Оглу и Жемасе накапливаются войска, но какие именно и под чьим командованием, предстояло уточнить.

— Я завтра же туда отправлюсь, — сказал Константин. — Наших болгарских друзей туда не пустят. Иванов уже делал попытку — повез табак в местную лавку, но подводу не пропустили. Могли и лошадей отобрать. Счастье его, что откупился. Так что я пойду под видом отставного солдата, торгующего сладостями.

Разлуцкий напомнил, что от Константина полковник ждет сведения о крепостях Шумла и Варна.

— А возвращаться приказано через Адрианополь. Оттуда наш агент — вы его знаете, он с нами встречался в экспедиции — переправит вас в Габрово.

Габрово! Сердце опытного лазутчика екнуло. Упоминание города, в котором он родился и вырос, оживили в памяти недавнее свидание с родными. Удастся с ними свидеться снова? Прощаясь, он запомнил просительный взгляд Марь-янки: возвращайся, но уже не один, а с дедом Иваном.

Дед Иван — это не просто солдат, это — свобода, которую навсегда принесет солдат России.

В этом ее любящем взгляде он ловил невысказанную словами просьбу матери: если встретишь Гочо, а ты его, быть может, встретишь, не убивай нашего мальчика! Для нее, для матери, которая потеряла сына не по своей вине, Гочо оставался все еще ее мальчиком. Хотя этого мальчика иначе как зверем нельзя было назвать.

Турецкие феодалы изобрели самую жестокую пытку для славянских народов: руками славянских детей истреблялся славянский народ. Пожалуй, никакое другое государство в мире до такой жестокости не додумалось. Жестокость стала характерной чертой турецкой знати.

Константину Фаврикодорову больно было осознавать, что и в нем течет турецкая кровь. Значит, и на нем в некоторой мере лежит вина за содеянное янычарами.

Не однажды он себя спрашивал: а что, если еще доведется встретиться с Гочо, как он, его родной отец, поступит? Дрогнет ли рука? Еще недавно, может, и не дрогнула бы, но после недавней встречи с Марьянкой, уловив ее умоляющий взгляд — она только раз за все минуты короткой встречи произнесла и то шепотом слово «Гочо»… Она просила пощадить его. А если придется убивать его, то пусть убьет кто-то другой. Не обагрит он свои руки кровью сына.

А трезвая мысль: какой он сын? — настраивала на отторжение отцовского чувства: «Гочо не мой сын, у меня есть другие сыновья, рожденные Марьянкой».

В Сельви-Оглу полковник Артамонов послал другого лазутчика. Тот установил, что турецкие войска сосредоточиваются на обширной местности в готовности выдвинуться в нужном направлении — с целью отсечь передовые русские части от их тылов.

Через своих лазутчиков турецкое командование знало состав и численность русских отрядов, обеспечение их продовольствием и боеприпасами.

Полковник Артамонов несколько раз обращался к начальнику штаба Дунайской армии генерал-адъютанту Непокойчицому, тот отвечал начальнику разведки стандартными фразами:

— Вы, полковник, преувеличиваете опасность. Даже если турки и что-то знают, что мы держим в тайне, все равно наше победное шествие не остановят. Мы победим.

— Но какой ценой?

— Россия, слава Богу, людскими ресурсами неисчерпаема, — отвечал генерал, как будто речь шла о чем-то незначительном, что на ход и исход войны не повлияет.

В докладной записке главнокомандующему начальник разведотдела сообщал о том, что, согласно донесениям лазутчиков, в рядах Дунайской армии действует, помимо турецкой, агентура Англии, Франции и Германии. Наибольшую активность проявляет английская разведка.

Будучи в городе Шумла, Константин Фаврикодоров под видом торговца сладостями посетил ипподром. Там у него была намечена встреча с жокеем Захарием Носковым, когда-то в Габрово учившим его верховой езде.

Захарий, несмотря на пожилой возраст, оставался худощавым, подтянутым, легким в движениях. Годы, казалось, его не старили. Обремененный большой семьей, он согласился работать на русскую разведку, только быстрее бы Россия освободила Болгарию от ненавистных турок.

Фаврикодорову он несказанно обрадовался.

— Хаджи-Вали! Друг! Сколько лет, сколько зим! — восторгаясь встречей, затащил торговца сладостями в раздевалку. Оставшись с глазу на глаз, шепотом произнес:

— Передай туда, в школе, что напротив базара англичане готовят лазутчиков для засылки в тыл русской армии.

— И как много?

— Первую группу в двадцать человек уже заслали.

— Куда именно?

— В ополчение. Все они болгары, но есть среди них и македонцы. Пока я запомнил одного: у него заячья губа и нет правого уха. А роста он — твоего. Отлично владеет ножом. Нож всегда при нем. Висит на цепи в виде креста.

— На чем специализируются?

— На убийстве командиров, главным образом русских офицеров.

В Шумле Константину нельзя было долго задерживаться, но предстояло осмотреть окрестности города: что изменилось здесь за шесть лет?

А изменилось многое. Спасибо Захарию, дал во временное пользование дрожки. На них лазутчик с неизменным зеленым ящиком со сладостями и объехал окрестности. Здесь он увидел инженерные сооружения, на которых под надзором турецких полицейских трудились сотни болгар. Работами руководили англичане.

Шумлу намеревались оборонять башибузуки. Для них в крепости уже было заготовлено около тысячи пудов ржаных сухарей, копченое мясо, табак.

— Сухари заготовляют в Проводах, — говорил Захарий, когда Константин вернулся с объезда окраин. — Две пекарни дымят круглые сутки. Сколько дров сожгли — не подсчитать! От невыносимой жары пекари падают в обморок. Женщин заставляют стоять у печей по десять часов подряд.

И еще он сообщил:

— Изо дня на день ждут прибытия подвод с порохом. Погреба подготовлены. Малокалиберным снарядам не достать.

— Порох откуда?

— В Салониках завод. Но он маломощный. Как доложили мне верные люди, — продолжал Захарий, — на рейде в Варне стоит пароход из Америки. Что он привез: порох или патроны, — пока неизвестно.

У Константина были данные, что английскими кораблями подвозят войска. Но данные предстояло уточнить. И лазутчик не стал задерживаться в Шумле, отправился на поезде в Варну. Он так вошел в роль продавца сладостями, что в вагоне, где ехали преимущественно офицеры и чиновники, он настойчиво предлагал им свой товар, по ходу дела рассказывая, что спешит в гости к сыну, сын едет из Константинополя на английском корабле.

— На английских кораблях подвозят гвардейцев, — поправляли облаченного в солдатскую форму торговца.

— А он и есть гвардеец, — не смущался торговец. Уверенность придавала ему смелости. Помогала войти в доверие к турецким офицерам и боевая медаль «За храбрость».

Варна. 1877. Июль

Варна встретила Константина проливным дождем и шквалистым ветром. Весь город пропитался запахом водорослей. И не только. В этот приезд к знакомым запахам примешивался запах сгоревшего угля.

— Откуда дым? — спросил Константин пожилого солдата, укрывшегося от дождя под козырьком вокзала. Он поглядывал то на небо, то на лошадей, привязанных к чугунной ограде. Лошади были запряжены в подводу, на подводе горой возвышались пустые холщовые мешки.

— Дым? — переспросил солдат, осмотрев с ног до головы отставника с большим зеленым ящиком и, признав его за своего, военного, откровенно сказал: — Британец гадит. Тару вернуть потребовал. А как ее вернешь, когда море кипит.

На рейде застила море английская эскадра. Корабли, чтоб не сорваться с якорей, находились под парами, усиленно дымили. Мешки требовались для присылки новой порции продуктов, а продукты — рис, его пароходами доставляли из Индии — в Турции обменивали на золото.

Словоохотливый солдат, оказывается, многое знал. Знал, например, что из Боснии и Черногории перебрасывают войска в Салоники, оттуда, пользуясь английскими кораблями, их доставляют в Варну. Из Варны по железной дороге гонят на Рущук.

Предположение, что Англия всячески помогает Турции не только оружием, но и быстроходным морским транспортом, подтверждалось. Об этом лазутчик полковника Артамонова убедился лично, торгуя в порту сладостями.

Надежное пристанище он нашел уже в первый день приезда. По старой памяти Константин отправился к своим землякам. Поздно вечером под шквалистым ветром он прошел по знакомой улице, никого не встретив, постучался в дом Атанаса Кралева. Постучался паролем — три раза по три, выждав паузу, пароль повторил.

Шесть лет земляки не виделись. Правда, с ним встречались другие лазутчики. На рыбацкой шаланде они приплывали из Одессы. Далеко от берега — всегда в ночное время в обусловленное число — на своем быстроходном паруснике их поджидал Атанас. До рассвета, когда над горизонтом появлялась Венера, гости из России уже были на берегу.

За шесть лет турецкая береговая служба даже не заподозрила, что он занимался не только рыбалкой. Да и зачем было подозревать, ведь он с нужными турками охотно делился своим уловом. Слуги султана — и не обязательно султана — любят принимать подарки. А дарители, как известно, пользуются особым расположением.

Атанас, все такой же улыбчивый и веселый, безбоязненно открыл массивную дубовую дверь. Увидев в турецкой одежде бывшего участника русской геодезической экспедиции, радостно воскликнул:

— А, геодезист! Заходи, дружище!

И уже в доме, где на стене горела керосиновая лампа, разглядев вымокшего до нитки гостя, сказал:

— Я тебя давно жду.

— А почему моему приходу не удивляешься?

— Этот сигнал знают только два человека: русский геодезист, то есть ты, и один революционер.

— Ты и революционерам помогаешь?

— Я помогаю патриотам. А ты, коль ко мне добрался, — от капитана, начальника экспедиции. Я не уточняю, потому что догадываюсь.

Наоборот, Константину хотелось уточнить, что тот капитан уже давно полковник, возглавляет разведку русской Дунайской армии. Но сейчас Атанасу Кралеву, как считал гость, это знать не полагалось.

— У меня для русских есть важные сведения, — хозяин говорил громко, возбужденно, как будто без этих сведений русская армия многое потеряет.

— Ты в доме один? — на всякий случай поинтересовался гость.

— Один. Жена с детьми до осени уехала в Плевну, к матери. Там война их не коснется, а тут, сам понимаешь, порт, и солдатни — как мусора на свалке. К осени, может, война закончится, турки запросят перемирие…

Гость прервал:

— Плевну уже обстреливает русская артиллерия.

— А почему же тогда в Варне никто об этом ни звука? Тогда мне надо в Плевну.

— Без специального пропуска, боюсь, туда не попадешь.

— Мне хотя бы в Габрово. Там у жены родня. У нее братья — контрабандисты.

— Как и ты?

— Как и я.

Атанас в этот раз не улыбнулся, как всегда, когда разговор принимал подобную форму: хочешь — верь, хочешь — нет. Но сейчас он вдруг посуровел. Не предполагал агент и контрабандист, что война застанет жену с детьми, считай, на окраине государства. Русские, как говорили многие военные, пойдут через Балканы прямо на Константинополь. Тогда английская эскадра, стоящая на рейде Варны, поднимет якоря, уйдет охранять проливы. Уже не первое столетие Россия считает их частью своей империи. На что бы Россия ни претендовала, всегда ей поперек дороги становилась Англия.

— А сведения мои такие, — говорил Атанас ровно, тихо, уже без торжества в голосе. — Слышал я от офицеров гарнизона, что Англия и Германия скоро объявят войну России.

— И чем это подтверждается?

— Чем? Среди турецких офицеров ходят слухи, что султан, этот ослепительный, но недалекий Абдул-Гамид, намеревается снять со всех постов главнокомандующего Абдул-Керима-пашу. Офицеры гадают: он будет повешен или останется без головы? Так что будут его судить.

— За что?

— За то, что он пропустил наши, то есть русские, войска через Дунай. Как будто Дунай — это крепостные ворота: распахнул и пропустил. Добро пожаловать! А сколько там русских под огнем янычар пошло под воду? Французы пишут: не меньше трех тысяч, а германцы на тысячу уменьшили. И все это в газетах. Хотя… какая газета не врет? Одна — больше, другая — меньше. Как власть прикажет. Теперь у них одна надежда — на свои мощные укрепления.

— И много их около Варны?

— Новых — четыре. Я их тебе нарисую. О тех, что были отстроены раньше, перед войной, я сообщил в Одессу.

— А что в порту?

— Если есть желание, можешь убедиться. Пробраться, да еще турку, да еще с медалью, думаю, труда не составит. Торговцев там, как в болоте комарья. Комендант на лапу берет по-божески.

В порту мало что изменилось. Тогда, шесть лет назад, прибывшая из Одессы экспедиция капитана Артамонова сходила с корабля на малолюдную, раскаленную под палящими лучами солнца каменную пристань. Разомлевшие от зноя таможенники лениво осматривали груз, записывали в книгу оружие, недоуменно пожимали плечами: дескать, зачем геодезистам карабины? А их-то и было всего два ствола, они принадлежали стрелкам, солдатам полковника Скобелева — Антону Хоменко и Николаю Фоменко. Теперь они толковые разведчики, подчиняются полковнику Артамонову.

Пристань пестрела малиновыми фесками и серыми мундирами. Тех, разморенных зноем, мордатых и брюхатых таможенников уже не видать, всюду слышалась, чаще турецкой, английская речь — резкие окрики вперемежку с отборной руганью.

С трапа доносился грохот тяжелых армейских ботинок. У трапа солдаты строились в походные колонны, не шли, а бежали на железнодорожный вокзал, спешно грузились в приготовленные для них красные товарные вагоны — раньше в них перевозили лошадей.

У лазутчика создавалось впечатление, что турецких войск намного больше, чем русских, даже если к русским приплюсовать дружины болгарских ополченцев, румынскую армию с ее полками: линейными, доробанцев, каларашей.

Турецкое войско представляло собой внушительную силу. Но в этой силе, как опытным глазом виделось лазутчику, не хватало главного — стремления к победе.

Он, унтер-офицер русской армии, незаметно для окружающих всматривался в лица неприятельских солдат. Что это за лица — угрюмые, хмурые, с потухшими взглядами. Люди — как в полусне.

«Да, — говорил он себе, — если сосчитать, турецкого войска много, но мы, хоть и в меньшем числе, — сильнее».

Среди этих угрюмых и хмурых лиц он боялся увидеть знакомое лицо повзрослевшего сына, ставшего янычаром.

Солдаты, добротно одетые и обутые, за спиной — новые американские винтовки, сплошным потоком сходили с трапа английского транспорта. Было убеждение, что это — завтрашние трупы.

Адрианополь. 1877. Конец июля

Атанас Кралев, узнав, что в Варне лазутчик задерживаться не намерен, проследует в Адрианополь, предложил вариант:

— Едем вместе, я найду попутную подводу. Это обойдется дешевле, чем почтовым дилижансом.

— Но мне — на юг, а тебе — на север, если ты хочешь попасть в Плевну.

— Сначала в Габрово.

— Все равно — на север.

Константин понимал: для дела будет полезней, если Кралев останется на месте. Время военное, свой человек в таком важном порту, как Варна, для русской разведки, — сущая находка. Но и с товарищем нужно было считаться. Агент не скрывал тревоги за семью. После бомбардировки крепости начнется штурм. В таком случае обязательно пострадает мирное население.

Ведь и Константин думал о своей семье. Каждое мгновение он мысленно был в Габрово: как там Марьянка, как там сыновья? Они уже были его сыновьями. Оба они, как только с ним познакомились, сразу же потянулись к этому высокому седому человеку с добрыми ласковыми глазами. Ребята чувствовали: так мог смотреть на них только родной отец. Весь день — пока что единственный, который подарила ему судьба, ребята от него не отходили, просили, чтоб он им рассказывал о России, о ближайшем русском городе по имени Одесса. Они уже мечтали, что будут там учиться, и не где-нибудь, а в кадетском корпусе.

Да, и он тревожился за семью не меньше, чем Атанас Кралев, этот веселый, жизнерадостный человек, рыбак и контрабандист.

Атанас очень скоро нашел пароконную подводу. Хозяин подводы согласился довезти их до Сливно.

— А там я тебе помогу перебраться через Гунджу, — говорил он Константину. — У меня там знакомый паромщик. Он тебя отвезет в Ямболь. Если у тебя с деньгами туго, он купит железнодорожный билет. Хоть до самого Константинополя. Недавно я его зятя-социалиста переправлял в Одессу. Зять бежал из адрианопольского тюремного замка, ждал смертного приговора. Турки, они же не сразу рубят голову, а дают несчастному перед смертью подумать, помучиться.

Об этом Атанас мог бы ему и не напоминать. В свое время предательски схваченному лазутчику тоже сказали: «Ты умрешь в пустыне медленной смертью. Оттуда, из наземного ада, никто не возвращается».

Вернуться, оказывается, можно, если горишь неодолимым желанием вырваться на свободу. Несомненно, зять паромщика горел таким желанием. Всегда, даже оказавшись в безнадежном положении, надо верить в свою путеводную звезду. Без этой веры нечего даже начинать любое доброе дело.

К вечеру добрались до Сливно. Здесь Константин распрощался с Атанасом, пожелал ему счастливого пути и посоветовал (приказывать он не имел права) быстрее возвращаться в Варну.

— Скоро там ты очень будешь нужен.

— Знаю, — ответил тот. — Только пойми меня правильно: мои дети, как и моя родина, мне одинаково дороги.

От услуг сливенского паромщика Константин отказался. Сам по себе Адрианополь лазутчику не требовался. Ему нужно было увидеть местность от Сливно до Адрианополя. Предстояло выяснить, какие укрепления возводит неприятель на пути русских войск. Начальник разведки наметил для изучения два селения: Карагач и Демирдеч.

До штаба русской Дунайской армии доходили слухи, что на этой местности с помощью английских инженеров создается что-то невиданное. В Бургасе (слухи были оттуда) накануне войны с английских кораблей выгружали землеройную технику.

Предстояло убедиться, есть ли такая техника, а если есть, то на какие действия она способна.

Попутной подводой Константин добрался до селения Карагач. Еще не старый турок, примерно одних лет с Хаджи-Вали (так лазутчик представился вознице), принялся рассказывать о болгарах, которые только и ждут, чтоб отобрать у людей султана пахотные земли. Пятьсот лет эти земли принадлежат потомкам Аллаха, а теперь неверные покушаются на самое святое, что есть у правоверного, на чем держится его могущество.

Константин сочувственно кивал головой, не забывал уточнять, что иностранцы, приплывшие из-за моря с невиданной техникой, тоже могут завладеть этими турецкими землями.

— Завладели же в Индии, — подкреплял очевидным примером.

— Что верно, то верно, — соглашался возница и тоже кивал головой и уточнял: — Сейчас они нам помогают: не дадут русским захватить проливы.

— У русских кавалерия. Я в Крыму с ней познакомился.

Турок, прищурив глаза, хитро засмеялся.

— Скоро вы увидите, какие выкопаны рвы против русской кавалерии.

Подъезжая к селению Демирдеч, Константин заметил: от холма до холма перекопана дорога. Глубокий ров тянется на целый километр.

— И все это вырыто руками?

— Зачем? Верхний слой снимали огромным плугом, его тащил паровоз. А следующий слой, уже разрыхленный, выбрасывали лопатами. Сюда сгоняли болгар. Работали они, конечно, неважно. Их черкесы подгоняли кнутами. Как овец.

— И женщин?

— А там были почти одни женщины.

«Мерзавцы!» — мысленно возмущался Константин. Еще в Систово ему попалась на глаза французская «Фигаро». В ней журналист, приехавший на Балканы освещать боевые действия, расхваливал английскую инженерную технику, способную в течение двух-трех дней создавать непреодолимые препятствия на пути продвижения русских войск.

На подступах к Адрианополю таких укреплений лазутчик насчитал четыре. Для кавалерии это серьезные препятствия. Но не для пехоты.

«Если пехоту подвозить на казацких лошадях, — размышлял Фаврикодоров, — наши войдут в Адрианополь с востока. Это, пожалуй, самый удобный путь. А там — как сложится обстановка».

В Адрианополе царила нервозность. С севера, со стороны Тырново, прибывали поезда с турецкими семьями. В большинстве это были семьи высоких чиновников и черкесов. Еще недавно черкесы изгоняли болгар из их домов и сами в них поселялись, намереваясь жить долго, если не всегда. Кто пытался оказывать сопротивление, тому рубили голову: султан за их верную службу давал им такое право.

На север шли эшелоны с войсками: на платформах стояли пушки под брезентовыми чехлами, в крытых вагонах — ящики со снарядами, с немецкой маркировкой, из вагонов доносились звуки губных гармошек, выводили преимущественно тирольские мелодии.

В вагонах размещались артиллеристы. Турки из новых, дальнобойных орудий вести прицельный огонь еще не научились. И новый главнокомандующий турецкими войсками с согласия кайзера отобрал снайперов артиллерийского огня, посулив каждому после победы над русскими десять тысяч немецких марок.

Если раньше турецкие офицеры только шептались о том, что султан главнокомандующему старику Абдул-Керим-паше за неудачи на фронте отрежет голову и бросит ее голодным константинопольским собакам, то теперь говорили открыто, не опасаясь, что Абдул-Керим-паша будет говорунам рубить головы.

Султан уже не надеялся на своих полководцев: все они имели гаремы, но не имели полководческого таланта.

Свои услуги предложил подвизавшийся при дворе астролог немец Карл Дитрих, в прошлом офицер Генерального штаба Германии.

— Я могу командовать армией, — без тени смущения заявил он султану.

Дитрих смело смотрел в глаза наместнику Аллаха. Известный астролог не однажды составлял ему гороскоп. По гороскопу всегда выходило, что самому мудрому под солнцем править империей не только в XIX, но и в XX веке.

— Я принимаю твое заявление, иноземец, — произнес мудрейший после продолжительной паузы.

Присутствующие при этой сцене члены дивана оцепенело молчали.

Султан поставил условие:

— Если ты не одолеешь русских, мы из тебя сделаем шашлык. Согласен?

Ответ был молниеносный:

— Согласен.

— С этой минуты ты турецкий подданный. Имя твое — Мехмет-Али-паша. Запомни.

— Запомню.

— С этого дня ты — главнокомандующий Балканской армией. Да Аллах тебе поможет.

Как было записано в «Хронике дивана», 21 июня 1877 года Мехмет-Али-паша сменил Абдул-Керим-пашу. Новый главнокомандующий сразу же потребовал убрать из правительства своего личного врага военного министра Редиф-пашу, что и было сделано.

Теперь уже не Карл Дитрих (раньше у него была еще одна фамилия, французская: Детруа), теперь уже Махмет-Али-паша выписал из Германии два десятка офицеров немецкого Генштаба. В своем штабе он поставил их на ответственные должности. Так что Дитриху помогал не Аллах, а вот эти опытные военные специалисты, прекрасно знавшие русскую армию.

При штабе турецкой дунайской армии уже служили десять английских офицеров и два офицера из Франции. Французы занимались исключительно разведкой в пользу своего Генштаба, но состояли, как и англичане, на всех видах довольствия у султана. Несколько их лазутчиков были задержаны в расположении русских войск.

На допросе в отделе разведки (допрашивали двое — генерал Скобелев и полковник Артамонов) лазутчики от французов признались, что им была поставлена задача: используя различные товарищества, работавшие на русскую Дунайскую армию, всячески задерживать подвоз войскам продовольствия и фуража.

Когда увели арестованных, оставшись наедине, Михаил Дмитриевич сказал:

— Вот и разгадка, почему некоторые наши офицеры вынуждены за свои личные деньги покупать у населения продукты. Не нужно скрывать, что солдаты голодают, когда по каким-то причинам задерживается подвоз. Спасибо, что они воюют. Да еще как воюют! И тут же чуть ли не молятся на интендантов. А на них надо не молиться, их надо расстреливать. За измену.

— Государю об этих безобразиях докладывали?

— Вы, Николай Дмитриевич, доложите. В ваших руках разведка. Только не согласовывайте с Непокойчицким. Это он, начальник штаба, для снабжения армии нанял эти всевозможные товарищества. Вам это известно?

— Известно.

— А известно вам, кто его одаривает деньгами?

— Не был бы я разведчиком…

— Вот и доложите. Но не через голову главнокомандующего. Иначе вас уберут и не посмотрят на ваши заслуги перед отечеством. Боюсь, что и профессор Обручев в этот раз не защитит.

— Тоже знаю.

Оба грустно улыбнулись. Под впечатлением услышанного от пойманных лазутчиков друзья вдруг заговорили об иностранцах, засевших в высоких штабах по обе стороны фронта.

— Бедный султан! — с усмешкой произнес генерал. — Ослепительный, видимо, уже согласен из своего гарема подарить Карлу Дитриху свою любимую жену, лишь бы тот наказал Россию.

— Немцы не французы, — улыбчиво ответил полковник. — Вместо женщин они предпочитают золото. А впрочем, и французы любят золото. Мы же их покупаем тоже за звонкую монету.

Он не стал уточнять, а генерал не стал допытываться, как полковнику Артамонову удалось внедрить своего агента в штаб Дитриха, ставшего по воле султана Мехмет-Али-пашой.

Горный Студень. 1877. 3 августа

Совершив невиданный по военному времени вояж по тылам неприятеля, агент Фаврикодоров на рассвете 3 августа вернулся в отдел разведки.

Отдел дислоцировался уже не в Систово, откуда месяца назад он уходил на задание, а в маленьком уютном селе Горный Студень, где жили исключительно одни болгары, виноградари и плотники.

Здесь он никогда раньше не бывал, хотя слышал, что именно здесь, в этой горной глухомани, проводил тайные заседания вожак восставших Васил Левский. Недалеко от Плевны, в городке Ловча, пять лет назад он создал внутренний болгарский революционный комитет, который объединил 500 комитетов, и везде Левский старался лично участвовать в их работе. Уверенность, что там люди все свои, его погубила. Его предал член комитета. Турки устроили Левскому самую жестокую казнь: на глазах революционера зарезали его малолетних детей, а потом и ему отрубили голову.

Полковник Артамонов, отправляя своих лазутчиков на задания, предупреждал их: быть предельно осторожными, малознакомым не открываться, даже если вы знались в детстве. Ведь Левского предал его бывший школьный товарищ. Тот по велению турецкой контрразведки пробрался в подпольную организацию с целью выйти на след руководителя болгарского революционного комитета.

Не верилось, что каких-то четыре года назад это село было надежным укрытием для человека, который поднимал болгар на борьбу с турками. Теперь с именем Левского рядом с русскими братьями болгары шли в бой.

Весь день 3 августа полковник Артамонов занимался Фаврикодоровым. Агент обстоятельно докладывал, что видел, что слышал, что для армии передали агенты на местах. Запись беседы заняла около сотни страниц убористого текста.

Потом был разговор, уже не относившийся непосредственно к делам разведки.

— Вами интересовался государь, — сказал Николай Дмитриевич. — Это с его соизволения вы стали унтер-офицером русской армии. Государь велел спросить, когда, разумеется, вы вернетесь, удалось ли вам разыскать свою жену или турок ее запрятал за каменные стены?

— Турок, его фамилия Ганди-Ахмед, сбежал из Габрово, как только наши форсировали Дунай. Так что спасибо русской армии, а значит, и государю. Марьянка живет у моих родителей, и сыновья при ней. Теперь это также и мои сыновья.

— А что слышно о старшем? Который гвардеец?

— Говорите прямо: который янычар?

— И все-таки он гвардеец. Янычарство отменено, насколько мне известно, в 1826 году.

Это был второй человек, который назвал дату отмены янычарства. Первым был Манолов, учитель из Габрово.

— Дух янычар перешел к гвардейцам, — убежденно говорил Фаврикодоров. — Очень уж они лютуют, доказывают свою верность султану. Это я окончательно понял, когда выполнял задание: без жестоких людей Османская империя развалится.

С Фаврикодоровым трудно было не согласиться. Полковник почувствовал, что для его лазутчика это — больная тема. Жестокосердный турок у него отнял жену, сына сделал врагом родного отца. Никогда не заживет эта глубокая душевная рана.

Трагическая история Фаврикодорова взволновала многих русских людей. Тронула и государя. От профессора Обручева Николай Дмитриевич узнал, что государь в семье рассказал о мужественном болгарине, над которым надругался отставной турецкий офицер. В одном из писем к мужу императрица спрашивала: удалось ли болгарину вызволить свою жену?

Ответ могли дать грядущие события. Марьяна с детьми оставалась на вражеской территории. В Габрово в любой момент мог вернуться Ганди-Ахмед, теперь уже бывший начальник почтово-телеграфного отделения, и учинить над женщиной расправу. Он мог насильно увезти с собой и ее малолетних детей, как в свое время увез Гочо.

А время торопило. Русская армия сделала первый бросок — форсировала Дунай и тут же наткнулась на мощную оборону турецких придунайских гарнизонов, главным из которых оказалась Плевна.

Обстановка в гарнизоне Плевна оставалась неясной. Агенты, остававшиеся для наблюдения и передачи сведений о войсках и действиях неприятеля, оказались в трудном положении. Начальник гарнизона приказал уничтожить всех голубей. За невыполнение приказа хозяин голубятни карался смертью — голова отделялась пилой в присутствии семьи.

Агенты оказались без связи. Было несколько попыток пронести в гарнизон почтовых голубей, но вылет каждого голубя отслеживался полицией, и тогда хватали наугад мужчин и рубили им головы. Поощрялось доносительство.

Жители Плевны цепенели от ужаса. Ждали русских, как второго пришествия Христа. Многие и рады были помочь русской армии, но как? Нуждались в подсказке и оставшиеся в живых агенты.

Уже позади были июльские бои. Быстро и без потерь взять Плевну не удалось. А ведь как лихо начиналось наступление! Начиналось с рапорта государю: через два часа Плевна будет взята!

Государю ничего другого не оставалось, как немного подождать и в полдень в сопровождении многочисленной свиты въехать в город и обозреть толпы пленных.

В штабе армии полковнику Артамонову сообщили, что наступление начала 1-я бригада 5-й пехотной дивизии. Целеуказание, данное главнокомандующим начальнику этой дивизии генерал-лейтенанту Шильдер-Шульднеру, смутило разведчика:

— Найдете Вербицу, — распорядился тот, — а там будет Плевна.

Селение Вербица на карте нашли сразу, но на местности пришлось искать долго, поворачивать колонны войск то на одну дорогу, то на другую. Хотя дорога строго на север, то есть на Плевну, была одна. Люди изнемогали от жары. Лошади задыхались от пыли. Командиры посылали дозорных искать ближайший водопой. Из виду выпустили противника.

Вербицу так и не нашли, после полудня вышли на селение Буколека. И здесь бригада угодила под снаряды турецкой артиллерии.

Офицеры стали расспрашивать местных жителей, много ли турецких войск впереди. По расспросам установили — около двадцати тысяч.

К вечеру начальник дивизии генерал Шильдер-Шульднер попросил своего начальника командира Западного отряда генерал-лейтенанта Криденера отменить наступление.

— Впереди — ночь, — сказал он. — Ночью полагается отдыхать.

— Лично вам, но не войскам, — ответил тот. — Продолжайте наступление.

И бригада наступала в ротных колоннах. Рано утром под сильным ружейным огнем турецкой пехоты, перейдя овраг, полки бригады — архангелогородский и вологодский — увидели перед собой Плевну, бросились в атаку. Завязался уличный бой. В этом бою был убит командир Архангелогородского полка, получил тяжелое ранение командир бригады. Резервы были истрачены в самом начале боя.

На занятых позициях удерживаться долго не пришлось. Турки непрерывно контратаковали. Бригаде грозил полный разгром. И генерал Шильдер-Шульднер приказал 1-й бригаде начать отход.

В турецком штабе немецкие офицеры пожалели своего земляка — приказали туркам русских не преследовать, дать им возможность выйти из города.

Не лучшим образом наступал на Плевну и 19-й Костромской полк. Сначала полк почти без артподготовки занял три линии турецких окопов. В турецких войсках уже началась паника.

Шильдер-Шульднеру доложили, что в этом полку большие потери, убит командир, нет резервов, осталось мало патронов, и он приказал отступить. К тому же Кавказская казачья бригада бездействовала, ей была поставлена задача: выйти в тыл неприятеля. Приказ командир бригады не выполнил. На вопрос: почему? — ответил коротко: с поля боя вывозил раненых.

Общие потери этого наступления оказались огромными: 2500 человек.

Два часа, обещанные государю о взятии Плевны без потерь, давно истекли. Докладывать было нечего.

— А что ж разведка? — вопрос главнокомандующего в равной мере относился и к штабу армии, и непосредственно к начальнику разведки полковнику Артамонову.

Главнокомандующему ответил начальник штаба:

— Сведения, доставленные лазутчиками полковника Артамонова, нельзя было принимать во внимание. Численность турецких войск считалась завышенной примерно в полтора раза. Для наступления наших войск сил оказалось недостаточно.

Предстояло уточнить: какими силами обороняется Плевна?

Французские газеты, в частности «Фигаро», называли цифру: пятнадцать тысяч. Эту цифру и приняли во внимание, когда в штабе русской Дунайской армии составляли план наступления.

Изучал французские газеты и полковник Артамонов. По этому поводу у начальника разведки произошла стычка с начальником штаба генерал-адъютантом Непокойчицким.

— Французский Генштаб вводит нас в заблуждение, — говорил он генералу. — Только у одного Осман-паши 50-тысячная армия. А она уже давно не в Виддине, как пишут французы, а в Плевне.

— И тем не менее нельзя игнорировать европейскую прессу, — стоял на своем генерал. — Прислушиваясь к голосу французской прессы, мы прислушиваемся в голосу Франции.

— Но Франция, как и Англия, как и Германия, почти открыто помогают не нам, а нашим врагам. Тогда кто они?

Разговор заходил в тупик. Не найдя аргументов опровергнуть очевидные факты, начальник штаба, с трудом скрывая раздражение, советовал:

— Не лучше ли вам, Николай Дмитриевич, заняться исключительно топографической службой? Вы — прирожденный геодезист. Это мнение не столько мое, сколько государя. Да и профессор Обручев ценит вас как геодезиста. А разведка — это прежде всего политика. Агент добывает сведения, которые подтверждают правоту государственной политики.

— А если сведения опровергают так называемую правоту?

— Тогда такой агент не нужен.

Намек был прозрачен. Не догадывается ли начальник штаба, что агенты полковника Артамонова уже выходили на след турецких агентов, активно работавших в штабе русской Дунайской армии? Взять их с поличным можно было только при помощи начальника штаба армии. Но он решительно отказывался участвовать в агентурной игре.

Тем временем готовилось второе наступление на Плевну. В конце июля Передовой отряд вел тяжелые бои за Балканами. Снабжение армии было организовано так, что Передовой отряд оказался без огнеприпасов, на одного солдата приходилось по три патрона на сутки боя и по одному сухарю. Спасибо местным жителям, выручали русских братьев кто молоком, кто лепешкой, кто кочаном вареной кукурузы. Благодаря лету у лошадей был подножный корм.

Западный отряд топтался у Плевны. О штурме крепости уже не было и речи. Командиру отряда генералу Криденеру, согласно расспросам случайно оказавшихся в плену турок, было доложено, что в Плевне Осман-паша располагает 60-тысячным войском и вот- вот это войско перейдет в наступление — сбросит русский отряд в Дунай.

На этот случай у Криденера стояла у штаба запряженная в кибитку тройка лошадей. С минуты на минуту генерал ждал команду к отступлению. Но главнокомандующий успокаивал своего друга:

— Вся армия скоро перейдет в наступление. И ты перейдешь. Получишь подкрепление. Осман-паша — неприятная заноза, но ты ее выдернешь.

Поздно вечером, когда штабные офицеры готовились ко сну, главнокомандующий вызвал к себе на доклад полковника Артамонова.

— Мне нужно знать точное количество войск в крепости Плевна. Криденер называет шестьдесят тысяч. Это так?

— Гораздо меньше.

— Сколько же?

— Предстоит уточнить.

— На уточнение недели вам достаточно?

— Пожалуй, да.

Полковник вынужден был отменить обещанный отдых только что вернувшемуся с задания лазутчику Фаврикодорову. Обратился к подчиненному не по-военному:

— Не приказываю — прошу вас, Константин Николаевич, сегодня же ночью пробраться в Плевну. Командование потребовало самые свежие данные о войске Осман-паши. Еще раз уточните, где именно он расположил свой штаб. Под любым предлогом удалите от этого места наших агентов. Вы меня, конечно, понимаете?

— Так точно.

Полковник Артамонов всячески оберегал своих людей в этом случае от своих же снарядов. Но война есть война, и разведчики рисковали жизнями так же, как и солдаты на линии огня.

Но если о погибших солдатах сообщали газеты в России чуть ли не на третий день уже знали, кто и где погиб во имя освобождения братского народа Болгарии, то в самой Болгарии о болгарских патриотах-агентах, погибших в застенках турецкой контрразведки, знали только в отделе разведки русской Дунайской армии.

От рук врагов болгары умирали с гордостью. Некоторые даже с песней на устах: «Напред юнаци, на бой да ворвим…»

Обидно было умирать русским агентам от русских снарядов. Такой случай был уже в Никополе. Не хотелось, чтоб он повторился в Плевне.

Под русские снаряды шел и Фаврикодоров. Артогонь по крепости мог начаться в любой момент. Плевна оставалась турецким ятаганом под правое ребро наступающей русской армии.

Плевна. 1877. 6 августа

Как всегда, он шел один, безоружный, с какой-либо случайной поклажей, обычно с предметами мелкой розничной продажи. В этот раз он шел с полотняной сумой, в суме — дюжина опанок, пахнущих свежей конской сбруей, эта обувь в Европейской Турции пользуется большим спросом. В кармане — документ отставного турецкого солдата.

На тропинке, которую он уже хорошо знал, не наскочил на патруль турецкой полевой полиции. Вышел на берег.

Внизу под кручей в густом теплом тумане несла в Дунай свои тихие воды река Вид. Она широким разбегом огибала крепость с запада на север. Сама крепость обозначала себя огнями костров. Костры были верным признаком, что в крепости много войск. А сколько?

Неслышным шагом он шел по берегу, всматриваясь в черноту ночи. Где-то здесь должен быть спуск. Чуткое ухо уловило стук жерновов.

Вот и мельница. На мельнице, кроме старика-мельника, его ждал знакомый болгарин Владко Стоянов. Жил Стоянов недалеко отсюда — в Опанце, это в нескольких верстах от Плевны, в Плевне занимался извозом. Время от времени его нанимал хозяин-турок, владелец корчмы. Он ему с близких и дальних селений доставлял продукты, в том числе муку. Разрешение на провоз муки у него имелось. Этим разрешением лазутчик и мыслил воспользоваться.

Но оказалось, он опоздал.

— Понимаешь, Хаджи-Вали, буквально со вчерашнего дня, — с печалью в голосе говорил Владко, — болгарам запрещено появляться в крепости.

— Это для тебя я — болгарин, — с улыбкой ответил Константин. — А для них я, как ты правильно меня назвал, Хаджи-Вали.

— Тогда… Дедушка Георгий, — Владко обратился к мельнику. — На этого великана турецкий костюм найдется?

— Подберем. Были у нас и покрупней витязи. Раньше этой мельницей пользовались болгарские революционеры. Здесь была у них явка.

Да, здесь они меняли экипировку. Кто хорошо владел турецким и внешне был похож на турка, предпочитал турецкий костюм. С началом боевых действий мельницу предоставили в распоряжение разведки русской Дунайской армии. На этом настоял агент полковника Артамонова Григорий Нагович, известный в Придунайской Болгарии как преуспевающий торговец. Он помогал болгарским революционерам, помогал и русской армии, согласившись на время войны быть ее лазутчиком.

Костюм Фаврикодорову подобрали, хотя и пришлось удлинять рукава.

— Вот теперь, Хаджи-Вали, ты настоящий турок! — восхищенно говорил Владко, придирчиво оглядев его со всех сторон. — Днем ты выйдешь на Софийскую дорогу, попросишься на подводу. Опанки оставь здесь, иначе турки тебя не поймут. Возьмешь куль муки. С продуктами в Плевне плохо.

Так он и поступил. Турецкие возницы, приняв его за своего брата-отставника, торгующего мукой, помогли ему пробраться в Плевну.

Золотое правило лазутчика: меньше спрашивай у прохожих, где найти нужного тебе человека, иди уверенно по указанным ориентирам, как обычно ходят люди, досконально знающие местность. И тогда твое появление ни у кого не вызовет подозрения.

Он шел строго по ориентирам, хотя в Плевне бывал не раз.

Вот мечеть, которая по случаю войны уже давно не видела ни одного правоверного, зато видит, как по ночам в ее подвалы закатывают бочки с порохом.

Вот высокая каменная изгородь, появившаяся неделю назад и приспособленная для стрельбы из мортирок.

Вот на восточной окраине окопы, которые четко просматриваются с дороги на Ловчу. Многие деревья срублены.

С центральной улицы исчезла платановая аллея. Город тот и не тот, и все-таки это была Плевна, превращенная в крепость, которую русская армия будет брать если не штурмом, то осадой. Сколько же здесь войск?

Точный ответ мог дать кто-то из штабных офицеров. Офицера предстояло или захватить в плен, как уже практиковалось не однажды, или купить за большие деньги.

Турецкие офицеры, верные Аллаху и султану, дешево не продаются. При себе у Константина денег не было. Но наверняка были у агента, оставленного в Плевне. Это был Григорий Нагович, которого в городе не знали разве что малолетние дети.

Константин направлялся к Наговичу, преуспевающему торговцу, водившему дружбу главным образом с турецкими интендантами. Он шел к этому денежному агенту с устным приказанием полковника Артамонова: во что бы то ни стало в кратчайший срок добыть сведения, интересующие штаб русской Дунайской армии.

Нашел Григория в глубоком подземелье, под той самой мечетью, куда давно не заглядывают правоверные и куда по ночам закатывают бочки с порохом в надежде, что русская артиллерия оставит мечеть целой и невредимой.

Григорий удивился, увидев Константина в турецком одеянии: зачем рисковать? В Плевне его могли опознать знакомые и выдать туркам как русского агента. Турки хорошо платили тем болгарам, которые выдавали им вражеских лазутчиков.

— Ты знаешь, что уже сегодня с минуты на минуту русские начнут бомбардировать крепость?

— Откуда эти сведения? — в свою очередь спросил Константин.

— С той стороны. Добыли их лазутчики, — ответил Нагович. — Кто-то из них в русском штабе узнал день и час бомбардировки. Ударят по крайней мере пятьдесят орудий. Войска гарнизона поставлены в известность.

— Как давно?

— Со вчерашнего дня.

О времени очередной бомбардировки Плевны, по всей вероятности, не знал полковник Артамонов. Он и его разведчики знали о неудачных боях русских войск 30 июля. Тогда была показная бомбардировка: орудия били, пока на своем наблюдательном пункте присутствовал император, а как он в сопровождении свиты отправился на обед, потом удалился на послеобеденный отдых, стрелять перестали, чтоб не беспокоить его императорское высочество. Так распорядился начальник штаба генерал Непокойчицкий.

Наступление на Плевну не было подготовлено. Когда началось дело, боеприпасы и резервы были истощены уже в первые часы боя. Приказы на атаку часто отдавались сумбурные, вроде: «Двигаться прямо перед собой и побить по дороге всю сволочь, какая встретится на пути».

По-разному вели себя командиры.

Офицер корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Криденер, рассказывал полковнику Артамонову, как этот генерал отдавал приказания. Подчиненные ему генералы спрашивали друг друга:

— Идем, куда? Сами не знаем.

Вот подъезжает корпусной. Генералы к нему за приказаниями:

— Что делать?

Отвечает:

— Идти и атаковать.

Говорят ему:

— Местность вовсе не разведана. Как мы будем атаковать без рекогносцировки?

— С Богом, ваше превосходительство, идите и атакуйте, — спокойно отвечал командир корпуса.

В этой ситуации достойно вел себя генерал Скобелев. В тот трагический для русской армии день правофланговый отряд генерала Лошкарева бездействовал в течение всего боя. И турки сосредоточили весь огонь на левофланговом отряде, которым командовал генерал Скобелев. Приданный ему батальон Курского полка с четырьмя орудиями проявлял наибольшую активность. Отряд Скобелева, сбивая заслоны юго-западнее Плевны (карта с обстановкой, добытая лазутчиками полковника Артамонова, находилась у командира отряда), занял Зеленые Горы, продолжал наступать на Плевну, но был остановлен войсками, выдвинутыми сюда с правого фланга, где должен был наступать отряд генерала Лошкарева.

Скобелев своими действиями отвлек на себя часть турецких войск и тем самым дал возможность отряду генерала Шаховского с меньшими потерями выйти из боя.

Полковник Артамонов интересовался:

— Как вели себя солдаты?

— Мужественно, — с гордостью и болью отвечал офицер.

Да и как было не гордиться мужеством русского солдата?

Как было не переживать боль за тяжелые утраты? Цифра потерь ошеломляла. Только в бою одного дня, именно 30 июля, потери турок составили 3 800 человек, потери русских — вдвое больше — около 7 000 убитых и раненых.

Наибольший урон понесла русская пехота: в корпусе генерал-лейтенант Крединера погиб каждый четвертый офицер и почти каждый четвертый солдат.

Анализируя неудачу армии, полковник Артамонов записал себе в блокнот: «Главные ошибки (имелись в виду ошибки командования): отсутствие тщательной рекогносцировки, неправильный выбор направления главного удара, путаная диспозиция, отсутствие должной артиллерийской и ружейной подготовки атаки, нелепые наступательные настроения, слабое взаимодействие войск первой линии между собой и с резервами, ввод в бой войск пакетами, бездействие конницы, неумение перестроиться в ходе боя в зависимости от обозначавшегося успеха».

Бросалось в глаза очевидное: а у противника-то самое современное оружие! В войне против России постарались и англичане, и французы, и немцы, и американцы — весь Старый и Новый Свет ополчился против России.

Русский генералитет мог противопоставить только ум и находчивость своих офицеров и генералов, несгибаемую волю к победе русского солдата.

Все лазутчики полковника Артамонова были задействованы в этой операции. Особая миссия выпала на долю Фаврикодорова и Наговича.

У них не было времени на детальную разработку плана. А нужный источник информации им требовался в ближайшие часы. Григорий перебирал в памяти знакомых ему штабных офицеров. Остановился на Фуллере, американце, прикомандированном к штабу Восточно-Дунайской армии. Этот американец заключал сделки на продажу оружия и боеприпасов, числился торговым агентом северо-американских предприятий, хотя на самом деле занимался военно-экономической разведкой. Работая на свое правительство, он не забывал и себя, торговал секретами, которыми интересовались разведки западных стран.

В это тяжелое для турок время Фуллер оказался в Плевне. Его и разыскал Нагович с помощью своих турецких друзей-интендантов. Разговор с американцем сразу же приобрел коммерческую направленность.

— Я закупил муку в Черногории, — сказал ему Нагович. — Есть возможность несколько тонн переправить в голодающую Плевну.

— Русские не пропустят, — сразу же возразил американец.

Это был самоуверенный молодой человек. Он сносно говорил по-болгарски, но турецким, как свидетельствовали сами турки, владел превосходно.

— А если с ними договориться?

— Что они потребуют? Я, например, для себя потребую треть вашей выручки. Согласны?

— Согласен.

— Итак, что потребуют русские?

— По всей вероятности, точную цифру. Сколько солдат в гарнизоне Плевна воспользуются нашей мукой? Я имею в виду, что каждому достанется хотя бы одна лепешка.

Американец сразу же заподозрил, что болгарский торговец прежде чем встретиться с ним, переговорил с русскими.

Сказал:

— Не думаю, что русские не знают численности гарнизона, который они уже штурмуют, притом не первый день. Две недели назад французская «Фигаро» назвала цифру. Газета даже указала количество орудий, выставленных на крепостной вал.

— Насколько мне известно, недавно гарнизон пополнился десятью таборами из Сухума.

— А сколько покинули Плевну, вам известно?

— Этим тоже поинтересуются русские.

— Сведения они получат, но когда пропустят обозы с продовольствием.

— Тогда уже эти сведения им не потребуются. В крепости ходят слухи, что бомбардировка начнется с часу на час. Война — область непредсказуемого. Любой торговец рискует разориться.

Американец возразил:

— Война войной, а бизнес бизнесом. Бизнес диктует войну, а не наоборот. Сегодня я вам предоставлю самые точные сведения. Как вы ими распорядитесь, это ваше дело.

И тут же спросил:

— Когда можно ждать первый обоз?

— Когда ваши точные сведения окажутся у русских.

О коварстве американца Нагович был наслышан. Получив список таборов, сосредоточенных в крепости, агент сопоставил с данными, которые он уже добыл с помощью друзей-интендантов. Численность турецких войск оказалась завышенной почти вдвое. Уже ни о какой муке не могло быть и речи. Хотя американец, как потом убедился агент, рассчитывал на куш.

Рискуя попасть под русские снаряды, Фаврикодоров задержался в крепости еще на одни сутки. Он обходил боевые порядки таборов, фиксировал в памяти огневые позиции артиллерии, склады боеприпасов.

Возвращался к своим знакомым маршрутом. На реке Вид посетил мельницу, переоделся и с наступлением ночи двинулся в путь. Турецкие позиции обходил уже в предрассветных сумерках.

Обо всем увиденном и услышанном докладывал полковнику Артамонову. Тот сравнивал с данными, добытыми другими лазутчиками. Напрашивался вывод: в гарнизоне войск не прибавилось. Вопреки сообщениям английской и французской прессы о том, что турецкое командование интенсивно усиливает крепость Плевна свежими войсками, данные лазутчиков эти сообщения не подтверждали. Да и Фуллер пытался подсунуть фальшивку.

Николай Дмитриевич задавал себе вопрос: с какой целью? Было достоверно известно: уже в начале июля в четырехугольнике крепостей насчитывалось 75 тысяч турецких войск. Для полевых действий, в том числе и для обороны Плевны, неприятель мог выделить не более 30 тысяч солдат и офицеров. Мог. Но не выделил. Значит, турки готовились не обороняться, а наступать. В те дни это было предположение. Вскоре оно подтвердилось.

Подтвердили его дипломаты. Султан назначил нового главнокомандующего Восточно-Дунайской армии. Им стал Мехмет-Али-паша. Он и начал готовить армию к наступлению. Костяк армии составили мусульмане, проживающие внутри четырехугольника крепостей. Это 36 таборов. 14 таборов были переброшены морем из Сухума и Батума. А так как некоторые русские отряды бездействовали, снял с фронта несколько кадровых таборов и артиллерийских частей.

К концу июля численность турецкой армии достигла 40 тысяч человек при 90 орудиях и продолжала увеличиваться.

Штаб Дунайской армии потребовал новые данные о состоянии и численности турецких войск.

— Константин Николаевич, — обратился полковник Артамонов к Фаврикодорову, — вам предстоит опять отправиться в Плевну. Задача прежняя.

— Когда прикажете?

— Сегодня ночью.

Селение Горный Студень лазутчик покинул вечером 7 сентября, а утром следующего дня был уже в крепости.

Пребывание в крепости не ограничилось несколькими днями. Обстановка требовала постоянного присутствия.

Плевна. 1877. Вторая половина сентября

Старая явочная квартира за базарной площадью в церковной сторожке, где находили приют многие лазутчики, оказалась разгромленной. Агент, доставлявший из-за линии фронта почтовых голубей, привел за собой «хвост», турки схватили его в тот самый момент, когда он передавал клетку с голубями церковному сторожу. Агента и сторожа турки повесили на базарной площади.

В повешенном Фаврикодоров узнал дядю Лоева, своего старого надежного друга. Из близкой родни у него осталась Иванка, его единственная дочь. Муж Иванки, зять дяди Лоева, воевал в ополчении. С большими предосторожностями Константин разыскал дом дочери своего друга. И хотя он несколько поменял свою внешность, выбрил голову по-мусульмански, Иванка его узнала, да и как было не узнать этого высокого горбоносого красавца? Несколько раз она приносила ему в сторожку еду. Тогда и познакомилась с этим тайным гостем своего родителя. Хорошо его запомнила. Она догадывалась, кто он, поэтому сразу же увела его на новую явочную квартиру. Там Константин и остановился.

Для лазутчика начались напряженные, полные смертельной опасности будни. Турки вешали русских лазутчиков, если они им попадались в руки, в исключительных случаях. Чаще всего практиковали черкесский вид казни: ломали кости, в открытые раны насыпали соль, человек умирал медленной мучительной смертью.

Константин меньше всего думал о смерти. С коробкой рахат-лукума, везде подчеркивая, что он по крови турок до десятого колена, герой Крымской войны, обходил таборы, предлагал турецким солдатам свой нехитрый товар, черкесов избегал, не хотел быть ограбленным.

Константин посещал кофейни, прислушивался к разговорам солдат. Сюда заходили и турецкие офицеры. Разгоряченные крепким вином, которым в кофейнях торговали открыто, они охотно рассказывали о своих победах над русскими. К этому времени русская армия предприняла уже три штурма Плевны. В непрерывных атаках русские потеряли свыше 30 тысяч убитыми. Перед укреплениями, которые возвели французы в предвидении, что русские лобовыми атаками будут штурмовать Плевну, лежали горы трупов. Их серые, выгоревшие на солнце гимнастерки виднелись повсюду. Константину было больно смотреть на погибших побратимов. Многих еще несколько дней назад он видел веселыми и жизнерадостными, приехавшими из глубины России с одной главной мыслью: освободить братский народ Болгарии от вековечного врага всех славян.

Трупы русских солдат, несмотря на палящий зной, турки не убирали, из амбразур показывали их западным журналистам, те азартно фотографировали поле боя, обещая порадовать Европу победами османской армии.

В кофейнях, о чем Константин слышал не раз, турецкие офицеры хвалили винтовку английского конструктора Снайдера. Это ее накануне войны Турция купила в Америке. В армии Осман-паши винтовок системы Снайдера было достаточно. Не хватало патронов. Турки, как признавались сами офицеры, отражали атаки в большинстве случаев ружейным огнем. Говорили также, что еще весной в качестве дара американское правительство прислало два корабля с винтовками и патронами. Патроны сожгли, отражая атаки русских полков. Ходили слухи, что на днях в Варну прибывает из-за океана еще шесть кораблей с боеприпасами. Для русских солдат американцы, как и англичане, свинца не жалели.

Турецкие офицеры передавали друг другу за новостью новость: страны Европы и, конечно же, Америка в беде Турцию не оставят, не позволят России облегчить участь балканских славян.

Прислушиваясь к разговорам, Константин установил, что штаб армии Осман-паши поменял дислокацию: если раньше до третьего штурма его отделы занимали главную гостиницу города и прилегающие к ней купеческие дома, то теперь штаб дислоцировался на западной окраине, куда не долетали снаряды русской артиллерии. Свою резиденцию Осман-паша менял ежедневно.

Бывая на позициях, Константин заметил, что турки готовятся не к обороне, а к наступлению, притом на одном, а именно на южном участке в направлении на город Ловча. Эти сведения нужно было передать не мешкая.

И здесь, как часто бывало, лазутчика выручала голубиная почта.

Тученица. 1877. 11 сентября

На пакете, доставленном фельдъегерем в Царевицу, стояла печать императора.

— Лично в руки полковнику Артамонову.

— Я полковник Артамонов.

— Ваше высокоблагородие, осветите свое лицо.

Николай Дмитриевич зажег спичку. Ветер тут же ее загасил. Загасил и вторую спичку, и третью.

— Достаточно, я вас узнал.

Мог бы узнать по голосу, но голос был простужен, считай — целый день под холодным дождем на передовой позиции. Поздно вечером полковник добрался до своего штаба и прежде чем уснуть, вчитывался и осмысливал расшифрованные донесения из-за линии фронта. Среди них было донесение и от Константина Фаврикодорова.

Сосредоточение на южной окраине Плевны войск Осман-паши наводило на мысль: не отсюда ли турки готовятся нанести удар по передовым позициям нашей армии?

Цель удара нетрудно было предположить: турки намереваются прорвать блокаду и выйти из окружения даже ценой потери этой, пожалуй, самой мощной крепости на всей территории Европейской Турции.

Так начальник разведки и доложил императору, когда тот спросил, что же разведали наши лазутчики, засылаемые в крепость.

— Сведения о сосредоточении войск на южной окраине Плевны достоверны или же надо их перепроверять? — допытывался император, продолжая в своем дневнике делать какие-то записи.

— Все данные мы перепроверяем, — ответил полковник. — В частности, эти сведения уточняет известный вам лазутчик, участник обороны Севастополя.

— Фаврикодоров?

— Так точно.

— Какова судьба его жены и сына?

— Жену он вызволил. А вот сына… потерял.

— Сын — погиб?

— Хуже. Стал врагом Болгарии. Казарма ему заменила родителей.

Слушая начальника разведки, император отложил карандаш, взглянул в утомленное лицо собеседника. Нечасто от офицеров ему доводится слышать подобные суждения. Ведь и в русской армии дух кадетского корпуса преследует ту же цель. Самый надежный служака — офицер, воспитанный с малолетства в стенах казармы. Но любит ли он по-настоящему Отечество без отеческой заботы единокровных родителей? Без любви и ласки малолетний солдат, будь то кадет или курсант, чаще всего становится жестоким убийцей. Доказательство тому — янычары.

Не тогда ли императора Александра II посетила мысль о реформировании кадетских корпусов и создании военных училищ?

Выслушав полковника, император сказал:

— По окончании кампании отличившихся лазутчиков представьте к награде. Считаю, второго боевого ордена заслуживает и унтер Фаврикодоров.

Отдав такое распоряжение, император сделал пометку в своем дневнике.

Годы спустя этот дневник попадет в руки начальнику Генерального штаба русской армии генералу от инфантерии Николаю Дмитриевичу Артамонову, и он найдет записи, сделанные Александром II той дождливой сентябрьской ночью на правом берегу Дуная в пяти верстах от крепости Плевна.

Николай Дмитриевич вспомнил, как он добирался до резиденции императора. Несколько раз в кромешной темноте натыкался на огневые позиции артиллерии. Знакомые офицеры жаловались, что солдаты и лошади до крайности измотаны, часть орудий в результате продолжительного интенсивного огня вышли из строя. Из-за непрерывных ливней и плохих дорог подвоз боеприпасов был крайне затруднен.

Вроде сам собой напрашивался вывод: стоит ли продолжать штурм подготовленной к длительной осаде крепости?

Позади были три неудачных штурма. Каким будет четвертый? Полковник Артамонов задавал себе вопрос: знает ли император о реальном положении дел?

Годы спустя, читая дневниковые записи императора, Николай Дмитриевич окончательно убедился: да, император знал. И знал не только это. Знал, чем болеет русская армия на Балканах. В дневнике была такая запись: «Доносят: солдаты голодают. Безобразие! Вменить начальникам в обязанность постоянно контролировать интендантов, при необходимости строго наказывать».

Много лестных слов было о действиях начальника отряда генерала Скобелева. Вот только не было даже выдержек из реляции Михаила Дмитриевича, которую он подал на имя главнокомандующего. В той реляции (с ней удалось познакомиться начальнику разведки до того, как она была отправлена в штаб с пометкой «Лично руки императору») была изложена картина боя после отражения четвертой контратаки, когда положение войск левого русского фланга стало безнадежным: «Масса трупов русских и турок, — сообщалось в реляции, — лежала грудами. Внутренность редута была особенно наполнена ими. В глубокой траншее, связывавшей редуты, продольные выстрелы неприятельские клали сразу десятки людей, и груды трупов, заполнявших траншею, чередовались с еще живыми защитниками. На редуте № 2 часть бруствера, обращенная к г. Плевне, была сложена из трупов».

Не было выписок из других реляций подобного рода. В частности, из такой: «Тысячи раненых и трупов лежали на этом участке. Сотни тел солдат Калужского полка, убитых 27 августа, лежавших вперемешку с турецкими трупами, разлагались и заражали воздух».

Этих записей в дневнике не было, но император говорил именно о потерях.

— Не пора ли туркам осознать свое безнадежное положение и капитулировать?

Пытливыми глазами император глядел на полковника, спрашивал:

— Какими сведениями на этот счет располагают ваши лазутчики?

Полковник Артамонов отвечал без утайки:

— Нравственный дух противника еще достаточно высок. Появилось новое в управлении.

— Что именно?

Император насторожился.

— Лазутчики докладывают: ответственность за успех в бою возложена на муллу табора.

— Это как понимать?

— Впереди атакующих турки несут зеленое знамя, мулла идет под знаменем, распевает молитвы. В случае неудачи муллу постигнет кара: кто-то из офицеров выстрелит ему в затылок.

Император, по-особому взглянув на полковника, спрашивал, удивляясь:

— Сколько же надо подготовить мулл? — и сам же отвечал: — Сотни, если не тысячи.

— В Турции они есть, — подтвердил Николай Дмитриевич. — Есть, как и в любой другой мусульманской стране.

— Может ли на них повлиять убедительное слово?

— Думаю, может. Если его адресовать непосредственно Осман-паше.

И опять император как-то по-особому взглянул на полковника.

— Насколько мне известно, вы, Николай Дмитриевич, лично с ним знакомы.

— Да, пришлось иметь беседу в Константинополе. И то весьма краткую. Осман-паша поздравлял меня с орденом.

— Надеюсь, он вас еще помнит?

— Трудно сказать. Ведь встреча состоялась семь лет назад.

— А вы его попросите вспомнить.

— Письмом?

— Не только. Письмо будет мной подписано.

Николай Дмитриевич еле заметно улыбнулся. Улыбка затерялась в прокуренных усах.

Спросил:

— Мне предстоит встретиться с Осман-пашой в его крепости?

— Вы можете и отказаться, — поспешил уточнить император. — Дело, как вы понимаете, рискованно. Более того, смертельное. Вам могут и голову отсечь.

Без напоминания полковник Артамонов знал, чем он рискует. Память хранила много случаев, когда парламентера убивали, чтоб показать свою решимость сражаться до конца. Совершив убийство, турки в таких случаях несут голову по траншеям и затем на пике выставляют ее над редутом, чтоб видел противник, что они сделали с парламентером. Это был знак, что ни о каких переговорах не могло быть и речи.

Сейчас у обоих собеседников теплилась надежда, что Осман-паша трезво оценит свое положение и если не подпишет условия капитуляции, то согласится на переговоры. А переговоры — это время, которое было так необходимо Балканской русской армии для подтягивания резервов из глубокого тыла, пополнения частей и подразделений людьми и боеприпасами.

— Сколько на сегодняшний день в гарнизоне войск? — император показал рукой в сторону Плевны.

Не заглядывая в свои записи, полковник тут же дал ответ, перечисляя силы неприятеля с точностью до единицы:

— Таборов — пятьдесят девять, эскадронов — семнадцать, батарей — одиннадцать.

— Это что — армия Осман-паши в ее полном составе?

— Так точно.

Император заглянул в свои записи, эти цифры у него были завышены. Он знал, почему. Каждый начальник, докладывая, старался показать, что дело имеет с очень сильным противником, потому в подчиненных им войсках большие потери. И эту уловку знал император.

Он уже не задавал полковнику вопросы, вслух с ним делился сокровенным. Не расспрашивал, а рассуждал:

— Если заставим эту окруженную нами армию капитулировать, сколько жизней сохраним для России!

Полковник Артамонов с готовностью, как и подобает офицеру, спросил:

— Когда прикажете отправляться в Плевну?

— В самый благоприятный момент.

Этот момент настал почти два месяца спустя — 1 ноября, когда в Болгарии вступила в свои права глубокая осень. Благо к этому времени Дунайская армия получила зимнее обмундирование. Артиллеристы были переобуты в юфтевые сапоги, армия сменила летние бескозырки на суконные шапки. Из Тулы прибыл эшелон с шанцевым инструментом, так необходимый для окапывания. Пехота получила малые саперные лопаты. Такого инструмента еще не имела ни одна армия в мире. И результат не заставил себя ждать: резко снизились потери от ружейного огня.

Несмотря на осеннюю слякоть, четко работала почта. Письма приходили из всех губерний России. Писали не только родные и близкие солдат и офицеров, воевавших на Балканах. Писали и присылали зимние вещи благотворительные общества. Много писем было от студентов и гимназистов. Молодые люди просили офицеров и генералов принять их на службу волонтерами. Все они горели желанием в рядах доблестной русской армии освобождать братьев-славян от янычар и башибузуков.

Письма вдохновляли и радовали: действия Дунайской армии поддерживала и одобряла вся Россия. Но особую радость доставляли письма родных.

Николаю Дмитриевичу чуть ли не каждый день почтальон приносил письма от жены. Евгения Михайловна сообщала домашние новости, но больше всего строк было о детях. Сыну Коленьке шел уже шестой год, а Инне 14 января исполнилось три года. Оба уже рисовали. У Коленьки хорошо получалась река. Мама ему подписывала, что это Дунай, а за Дунаем воюет папа.

Знали бы они, к чему он готовится! За несколько дней до 1 ноября он объехал крепость: выбирал наиболее удобный участок для пересечения линии огня. Предстояло заранее предупредить неприятеля, что русское командование посылает для переговоров парламентера. Если неприятель желает вести переговоры, огонь по парламентеру открывать не посмеет. А там — как судьбе угодно.

О том, что в крепость направляется парламентер, предупредили нескольких лазутчиков, в том числе и Константина Фаврикодорова. Среди войск они пустили слух, что русские предлагают прекратить огонь и тем самым избежать напрасных жертв.

Парламентера ждали. В штабе гарнизона решали: как его принять? Чем ответить русским? Предлагали: принять, выслушать, и если он везет требование о сдаче Плевны, отрубить ему голову.

Но тут же у турок возникло опасение, что тогда русские при взятии крепости в плен брать не будут, будут рубить головы и в первую очередь офицерам, и сам Осман-паша головы лишится.

Да и слухи ходили по гарнизону, как бы подтверждая угрозу: в случае гибели парламентера месть не заставит себя ждать.

Плевна. 1877. 1 ноября

Утро этого дня выдалось на удивление солнечным. Над осажденной крепостью распахнулось белесое небо.

Сначала замолчали русские орудия, а затем и турецкие. После двух месяцев осады на всем пространстве вокруг Плевны установилась тишина. Было слышно, как в небе перекликаются улетающие на юг журавли.

Почти каждый русский солдат, слушая перекличку журавлей, думал о Родине. На Рязанщине, на Волыни, в Грозном, в Гомеле тоже осень. Летят журавли из родных краев, курлычут над Балканами, словно шлют привет из далекой, милой сердцу России.

Казалось, в голосе птиц слышалось что-то материнское. Казалось, птицы просили об одном: «Кончайте убивать друг друга».

Русские и рады были бы кончить войну, не проливая кровь ни свою, ни чужую, да неприятель не хотел без крови вернуть Болгарии свободу. Об этом говорили вслух в русских окопах. Об этом писали русские газеты.

В минуты напряженного затишья русские солдаты прислушивались к голосу пролетавших над ними птиц, мыслями уносились в края, откуда летели эти птицы.

Слышали журавлей и турецкие солдаты. Они вспоминали свои края, ту же солнечную Анатолию, горный Ардаган, крутые улицы Синопа. И турецких солдат ждали жены и матери.

В эти минуты необычного затишья над бруствером русского окопа взвился белый флаг. Вслед за белым флагом поднялся офицер, в шинели, в фуражке с кокардой. Безоружный. На шинели — полевые полковничьи погоны. В руке — белый флажок.

Тысячи глаз с той и другой стороны устремились на полковника, направлявшегося к турецким окопам. По всему полю среди пожелтевших кустов акации лежали неубранные трупы. От них исходил сладковато-приторный запах.

Три дня назад здесь шли в атаку батальоны 35-й пехотной дивизии 139-го пехотного Моршанского полка. Неделей раньше командир дивизии бросал на укрепленные позиции турок 140-й пехотный Зарайский полк. От Зарайского полка осталось два батальона. Турки уже умели стрелять из американского оружия.

Начальник разведки, наблюдавший за атакой, видел, как оставшиеся в живых офицеры Моршанского полка, вышедшие из боя, плакали от бессилия: в лоб укрепление не взять. А приказ главнокомандующего великого князя Николая Николаевича был предельно строг: несмотря ни на какие потери ворваться в крепость. Не ворвались ни зарайцы, ни моршанцы. Густой трупный запах напоминал о захлебнувшихся атаках.

В турецком окопе полковника взяли под конвой.

— Я — парламентер, — сказал он по-турецки. — Имею честь доставить пакет от русского командования начальнику гарнизона.

Полковника обыскивать не стали, завязали глаза, повели по ходу сообщения. Солнце падало на лицо. По его лучам можно было судить, что конвоиры ведут парламентера к центру города в направлении мечети. Сообщил Фаврикодоров: резиденция Осман-паши в подвале под мечетью. Значит, ведут в подвал.

Парламентера держали под руки два дюжих солдата, сопровождал пожилой офицер, довольно сносно говоривший по-русски. Он ни о чем не расспрашивал, только кратко предупреждал, когда надо будет остановиться или повернуть в нужную сторону.

Ввели в просторное помещение, сняли повязку. Парламентер сразу же узнал генерала, седобородого, невысокого роста, но широкого в кости. Семь лет назад этот генерал выглядел намного моложе и, насколько помнится, бороду не носил.

Это был сам командующий Осман-паша, любимец султана Абдул-Гамида. Осман-паша узнал русского. С натянутой улыбкой заметил:

— Мне наши лазутчики доложили, что вы уже полковник и возглавляете не только разведку, но и военно-топографический отдел полевого штаба Балканской армии. Значит, наш светлейший из светлейших не напрасно пожаловал вам высокий орден, вы прежде всего топограф, а потом уже разведчик. Не так ли?

— Начальству лучше судить, — ответил парламентер.

— Наше начальство судит именно так, — подчеркнул Осман-паша, продолжая натянуто улыбаться. — Мы пользуемся вашими картами, а не французскими. Ваши карты самые точные.

Слушая в свой адрес комплименты, полковник Артамонов с грустью про себя отмечал: «А в нашем штабе вражеские лазутчики так и не выловлены».

Начальник штаба армии генерал Непокойчицкий заверял императора, что все турецкие лазутчики обезврежены. Оказывается, не все. Ведь приказ главнокомандующего великого князя Николая Николаевича о совмещении полковником Артамоновым должности штаб-офицера над вожатыми, то есть руководство агентурной разведкой, и начальника военно-топографического отдела полевого штаба действующей армии был подписан 30 октября. На календаре было 1 ноября. Оперативно сработала вражеская разведка. Наверняка здесь не обошлось без участия немцев, офицеров штаба.

Известно ли это императору? Генералу Обручеву, например, известно. Он прямо не говорит, но намекает, что власть двора выше министра. Иностранцев на службу в армии принимает двор. Так что интересы двора выше интересов России. Это было и это будет всегда, пока у власти будет двор, то есть семья человека, возглавляющего государство.

И разведки пасутся именно во дворе, получают сведения из первых рук.

Парламентер достал из-за обшлага шинели пакет, вручил командующему турецкими войсками.

Осман-паша расколол сургучную печать, извлек письмо. Оно было на двух языках: на русском и турецком. Пробежав глазами турецкий текст, Осман-паша перевел взгляд на полковника.

— Ваш император предлагает мне сложить оружие? — в голосе командующего едкая ирония.

— Он предлагает завязать переговоры.

— О сдаче Плевны?

— Да, ввиду очевидной бесполезности дальнейшего сопротивления.

— А вы, полковник, представляете, что это за крепость? В Европе это самая мощная крепость. У нас войск больше, чем русских на правом берегу Дуная.

— Представляю. У нас двойное превосходство в живой силе и четверное — в артиллерии. Крепостные стены любой толщины подвластны современной артиллерии. Но стоит ли их омывать кровью ваших доблестных солдат и офицеров?

— Вы правы, не стоит.

— Наш император надеется на положительный ответ.

— Ответ будет. Не я решаю. Решает султан.

— Как быстро он примет решение?

— Как быстро вы позволите связаться с Константинополем.

— Каким видом связи желаете воспользоваться?

— Телеграфом.

— Постараемся предоставить.

Надежду на телеграфную связь полковник Артамонов не питал. Из Плевны до Габрово, где уже существовала телеграфная линия, не один десяток верст. Быстро не проложат, даже если турецких телеграфистов русское командование пропустит через боевые порядки своих войск.

В тот же день Осман-паша заявил:

— Завтра будет письменный ответ.

Получалось, что разговор о телеграфе — пустая затея. Осман-паша намеревался выиграть время с тем, чтобы русские разблокировали дорогу на Ловчу и по ней в крепость прошли обозы с боеприпасами.

Об этом полковнику Артамонову стало известно потом из донесений лазутчиков, действовавших в Плевне.

До завтрашнего дня парламентера поместили в комнату при штабе, единственное окно которой выходило на стену ближайшего дома. По теням на стене можно было определить разве что время захода солнца. Но знать, когда зайдет солнце, было ни к чему. Парламентеру оставили карманные часы. Других вещей, за исключением носового платка и курительной трубки, у него не было. Гостя не морили голодом. Принесли наперченный плов и кукурузную лепешку и в медной посуде черный, словно вываривали в нем древесные угли, кофе.

Парламентер догадывался, что в штабе составляют ответ. Каким он окажется, последнее слово будет за султаном. Осман-паша все-таки связался с Константинополем. И турки, оказывается, пользовались голубиной почтой.

Султан приказал: крепость не сдавать. Пообещал прислать подкрепление — армию Сулейман-паши, которая сражалась где-то в Черногории.

И опять полилась кровь. В этот раз она была не напрасной. Под натиском русских войск армия Осман-паши вынуждена была сложить оружие.

Взятие Плевны открывало дорогу на Софию.

Сведения, добытые лазутчиками полковника Артамонова, помогли русским наступающим войскам сохранить жизни тысячам солдат. Особую похвалу заслужил унтер-офицер Константин Фаврикодоров.

Два года спустя после заключения Сан-Стефанского мира, как значилось в аттестации Николая Дмитриевича Артамонова, где он находился в составе чинов Полевого штаба действующей армии, из канцелярии императора пришло уведомление представить лучшего лазутчика, достойного высокой боевой награды.

Выбор пал на Константина Фаврикодорова.

В наградном отделе сохранилось собственноручное свидетельство штаб-офицера над вожатыми, создателя русской агентурной сети на Балканском полуострове.

Вот этот текст:

Свидетельство

Состоящий в распоряжении штаб-офицера над вожатыми, уволенный в 1856 году из волонтеров Греческого легиона императора Николая I, кавалер ордена Св. Георгия IV-го класса и серебряной медали за защиту Севастополя, Константин Николаев Фаврикодоров, по приказанию его превосходительства начальника штаба журжевского отряда, генерал-лейтенанта Скобелева II-го, был послан 31 мая 1877 года через Сербию в Рущук для разведывания об укреплениях, позициях и числе войск.

По возращении им были сообщены сведения:

— о количестве пороха, привезенного из Салоник в Рущук;

— о количестве запасов и продовольствия, приготовленного для турецких войск;

— о числе арабов, ожидаемых в Рущук;

— о составе армии отправленного в Черногорию Али-паши и о числе лошадей, закупленных им для своей армии;

— о прибытии турецкого главнокомандующего Абдул-Керима в Рущук и его свиты, об отбытии его в Силистрию;

— подробная таблица батарей, траншей и сведений о количестве таборов низама, зейбеков, башибузуков и черкесов в крепостях и укреплениях: Виддине, Лом-Паланке, Рахове, Никополе, Систове, Рущуке, Сумонле, Ловче, Плевне, Враще, Клиссуре, Берковцах, Белградчике.

26 июня 1877 года Фаврикодоров, посланный мною из города Систово для разведывания о положении неприятеля, сообщил о предполагаемом движении из Виддина Осман-паши в место, находящееся ниже Белградчика, с 50-тысячной армией, о встрече с египетским Хассан-пашою, шедшим в город Никополь во главе 15 тысяч войска с 32 пушками маленького калибра, о встречах в Этрополе 2 тысячного черкесов и среди поля, где он ночевал, 10 тысяч башибузуков, шедших в Плевну.

Наконец, пробравшись в Плевну для распознания состава неприятеля, слышал английские и другие иностранные, не турецкие слова. Пытался проникнуть в лагерь под видом продавца рахат-лукума, но его туда не пустили. Затем, сообщив о войсках, стоявших в местностях Сельви-Оглу и Жемаса, добрался до города Шумлы, осведомился об укреплениях, воздвигаемых англичанами, о запасах сухарей, заготовляемых в Проводах, и о движениях войск, сосредоточенных в Варне.

Оттуда отправился в Адрианополь, сообщил об укреплениях близ Адрианополя двух селений, Карагач и Демирдеч, о маршруте, коим доставляется провизия морем и сухим путем, и движении транспортов.

По возвращении 3 августа в Горный Студень Фаврикодоров был вновь послан мною в Плевну 6 августа первый раз, и 16 августа второй раз, куда и пробрался с большими трудностями через три дня, в ночное время, через берег Вида. Переодетый на мельнице в турецкий костюм и обойдя турецкие позиции, выходил на общую дорогу Сыр-Базар и оттуда вместе с турками входил в Плевну.

Из Плевны сообщены в первое и второе его проникновение в укрепленную позицию сведения им лично, по возвращении подробно.

Посланный вновь из селения Горный Студень в Плевну 8 сентября, Фаврикодоров 24 сентября прислал уведомление, сообщавшее о положении армии Осман-паши, о продовольственном состоянии его войск, подробное сведение о помощи, поданной им Шефет-пашой, о количестве людей, лошадей, пушек и провианта, привезенного с ним в Плевну 14 сентября, о количестве запаса хлеба и фуража, заготовляемого и ревизируемого из семи сел, указанных им.

В своем донесении подробно и обстоятельно сообщил о количестве вновь устроенных батарей, с подробным обозначением их местоположения и названий, известил штаб об устройстве к батареям сообщающихся их между собою глубококопанных дорог для маскирования движения по направлению к оным и без опасения подвоза материала от обстреливания, о результатах бомбардирования с наших позиций, 21 сентября — об ожидании из Константинополя вспомогательного отряда и зимнего одеяния.

Затем Фаврикодоров, оставаясь в Плевне, 27 сентября вновь уведомил меня письменно о положении плевненской армии, о количестве уже уменьшившегося гарнизона, о нуждах, претерпеваемых им, потерях от перестрелок, о порционах, о дезертирах, о распоряжениях Осман-паши относительно жителей, о переменах в расположении лагерем турецких войск с подробным обозначением магал[4], о количестве годных к употреблению полевых и осадных орудий, о расположении пороховых складов, о числе батарей с указанием сильных и слабых позиций, наиболее удобных для бомбардирования; и, пробравшись с риском через усиленные турецкие форпосты, 30 октября, последний раз был отправлен 2 ноября в Плевну и оттуда известил штаб 14 ноября о том, что Осман-паша решился прорваться на Софийскую дорогу.

Во все время служения Константин Фаврикодоров исполнял честно и добросовестно, по мере сил и возможности, возложенные на него важные поручения, рисковал жизнью, подвергался лишениям при исполнении своих обязанностей и оказал русской армии услуги, в особенности имевшие большое значение во время осады и взятия плевненских укреплений.

Означенный в сем свидетельстве Константин Николаев Фаврикодоров действительно доставлял мне те сведения, о которых он упоминает в этом свидетельстве во время войны 1877–1878 годов.

Удостоверяю моей подписью с приложением моей печати.

2 мая 1879 года.

Подлинное подписал:

Генерального штаба полковник Артамонов.

Послесловие

По свидетельству сослуживцев, Константин Фаврикодоров после русско-турецкой войны вернулся в Одессу, где проживала его семья, и обоих сынов Марьянки, ставших и его сыновьями, записал в русскую гимназию.

Вскоре он был вызван в Санкт-Петербург и по заданию разведотдела Генерального штаба убыл в длительную командировку.

Последнее донесение от него поступило из Константинополя. Там затерялись его следы. По одним сведениям, он был схвачен как болгарский шпион и повешен в чекменджинском тюремном замке, по другим — уехал в Америку, где занялся торговлей оружием.

Тайну исчезновения своего агента знал только один человек — генерал Артамонов. Он взял опеку над его сыновьями. Оба Фаврикодоровых стали офицерами русской армии.

Сам же создатель русской агентурной сети на Балканах, выдающийся военный топограф прожил долгую сложную жизнь. Награжденный почти всеми орденами царской России, он был уволен уже из рядов Красной армии в 1918 году. Умер два года спустя в Петрограде.

Примечания

1

Огузы — тюркоязычные племена; вместе с сельджуками завоевали Переднюю Азию в XI веке.

(обратно)

2

Однозарядная пехотная винтовка системы Крнка образца 1869 года.

(обратно)

3

Регулярная армия Османской Порты.

(обратно)

4

Магал — округ, провинция (тюрк.).

(обратно)

Оглавление

Одесса. 1869. 10 июня

Аккерман. 1869. 17 июня

Одесса. 1869. 25 июня

Варна. 1869. 5 июля

Константинополь. 1869. 7 июля

Варна. 1869. 7 июля

Шумла. 1869. 20 июля

Осман-Базар. 1869. 21 июля

Тырново. 1869. 25 июля

Габрово. 1869. 26 июля

Плевна. 1869. 15 августа

Систово. 1869. 20 декабря

Санкт-Петербург. 1869. 27 декабря

Санкт-Петербург. 1869. 29 декабря

Главный штаб. 1870. 15 января

Главный штаб. 1870. Апрель

Кючук. 1870. Январь

Систово — Габрово. 1870. Зима

Санкт-Петербург. 1870. Апрель

Санкт-Петербург. 1872. Апрель

Египет. 1875. Весна

Санкт-Петербург. 1876. Февраль

Одесса. 1876. Март

Санкт-Петербург. 1876. Март

Фламунда. 1877. Май

Журжево. 1877. Май

Калафат. 1877. 31 мая

От Виддина до Никополя. 1877. Июнь

Рущук. 1877. Июнь

Село Царевица. 1877. Июнь

Зимница. Переправа. 1877. Июнь

Плевна. 1877. Июль

Варна. 1877. Июль

Адрианополь. 1877. Конец июля

Горный Студень. 1877. 3 августа

Плевна. 1877. 6 августа

Плевна. 1877. Вторая половина сентября

Тученица. 1877. 11 сентября

Плевна. 1877. 1 ноября

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg