Густав Эмар
― ПОКЛОННИКИ ЗМЕИ ―
Глава I ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ
Во время моего последнего пребывания в Мексике, в конце 1863 и начале 1864 года, мне привелось случайно оказать довольно важную услугу некоему Жозефу Колету, богатому гаитскому помещику родом из Леогана, которого дела привели в Мексико.[1]
В то время, когда я его знал, Жозеф Колет был человек лет 34–35, высокого роста, с изящными манерами и приятным выражением лица, дышавшего благородством, честностью и верностью, — характерными чертами смешанной расы.
В первый раз мы встретились в Мексико, на вечере у английского посланника; познакомились мы за карточным столом, а через два дня уже подружились. Тут случай привел меня оказать ему услугу; потом мы разошлись: я уехал в Сонору, он возвратился на свои острова. Спустя два месяца я снова его увидел в Пуэбло-де Лос-Ангелес, где он, казалось, уже прочно основался — по крайней мере, я так думал.
Однако спустя несколько дней, когда я прибыл в Вера-Круц, то первое лицо, которое я встретил, к своему изумлению, был г-н Колет.
Еще издали, заметив меня, г-н Колет бросился ко мне с распростертыми объятиями и, крепко пожимая руку, спросил:
— Что вы здесь делаете?
— Ничего особенного, — отвечал я.
— Долго вы рассчитываете пробыть в Вера-Круце?
— Право, не знаю! Думаю, во всяком случае, не более семи дней; меня уже ждет пароход во Францию.
— Знаете что?! — с живостью обратился ко мне Колет.
— Что?
— Подождите! Вы еще успеете вернуться на родину. Я помню, вы мне часто говорили о Сан-Доминго.
— Говорил.
— Так вот, не хотите ли несколько времени провести на этом острове, столь прекрасном, столь любопытном в глазах француза!
— А что ж, с удовольствием! — отвечал я. — Да только откуда мы с вами поедем?
— Да отсюда! — отвечал Колет, — я нанял одно судно в Леоган. Через два часа мы поедем. Поверьте, вы не раскаетесь, что поехали туда; вы пробудете в Гаити столько, сколько захотите.
— Да, право, не знаю! — отвечал я, несколько смущенный таким быстрым предложением. — У меня ведь дела в Париже!
— Э, полно! Дела подождут! — и, не давая мне возможности привести новые резоны, Колет повернулся к громадному негру с грубыми чертами лица и мрачным взглядом, который следовал по его пятам:
— Флореаль, — сказал он ему, — распорядитесь, пожалуйста, чтобы перенесли их багаж на борт «Макандаля». Так называется нанятый мною корабль, — заметил он мне.
— Скажите Жюльену, — сказал, обращаясь снова к негру, Колет, — чтобы он приготовил комнату возле моей.
— Да, где вы остановились? — спросил Колет.
— В Морском Отеле! — машинально отвечал я.
— Вы слышите, Флореаль, — заметил Колет, — их багаж в Морском Отеле!
Флореаль взглянул на меня мрачно и, сделав утвердительный знак, медленно направился к Морскому Отелю, находившемуся на набережной, недалеко от того места, где мы разговаривали.
Не знаю почему, но этот Флореаль, который, казалось, занимал какое-то близкое положение при особе Колета, сразу же внушил мне глубокое чувство отвращения, которое я никак не мог побороть в себе. Его медленная, монотонная речь, его льстивые манеры, его нервный смех — все это производило на меня жуткое впечатление. Повторяю, не знаю почему, но этот Флореаль производил на меня впечатление гадины.
Однако возвращаюсь к своему рассказу. В назначенное время «Макандаль» отправился в путь. Переход совершился вполне благополучно; корабль был хороший ходок. Несколько дней спустя я очутился в Сан-Доминго, комфортабельно устроившись у г-на Колета.
Не буду рассказывать, с каким радушием я был встречен этим милым семейством, среди которого провел три месяца; гостеприимство креолов известно всему свету. Да и не обо мне теперь идет речь. Я хочу только рассказать об одной чудовищной истории, свидетелем которой я был, и все ужасные перипетии которой прошли, так сказать, на моих глазах.
Но прежде всего два слова о самом Сан-Доминго. Этот остров, открытый Христофором Колумбом 6 декабря 1492 года, считается, по отзывам всех, самым прекрасным из всех Антильских островов. Длиною он — около 700 километров, шириною — около 120; таким образом, поверхность его равняется 84 тысячам квадратных километров. Утром при восходе солнца в тихую погоду вид этого острова восхитителен; недаром его называют роскошным букетом цветов, лежащим на груди Атлантики.
Мы не будем рассказывать истории Сан-Доминго, она слишком известна, и передавать ее бесполезно; заметим только, что со времени объявления независимости, несмотря на частые волнения и междоусобия, раздиравшие эту страну, остров Сан-Доминго быстро идет по пути цивилизации. Черная раса, на которую столько нападают, очевидно, желала показать своим клеветникам, сомневавшимся в ее способностях, что она с честью может занять место среди народов Старого света.
В черном народе развита честность, которая поражала всех иностранцев, живших среди него. К чести черных, нужно сказать, что бандиты (разбойники) здесь неизвестны; без всякого конвоя можно пройти весь остров вдоль и поперек, и путешественник, сколько бы он ни имел с собою золота, может спокойно ночевать в самых диких ущельях гор, как, если бы он был на улицах столицы острова, Порт-о-Пренса.
Этому народу недостает только нравственной устойчивости, так как он не может устроить семьи на священных основах брака. Обладая большой физической силой, он в то же время отличается замечательной леностью и пристрастием к тафии (водке). Любопытно, что он имеет религиозное чувство, но религия его — смесь самых грубых суеверий; невежественные гаитяне позволяют эксплуатировать себя толпе жадных шарлатанов и мошенников, продавцов гри-гри, то есть амулетов, и особенно поклонников бога Вуду, или так называемых «поклонников змеи». Конечно, когда поднимется народное образование, эти дикие суеверия исчезнут. Повторяем, черная раса уже стала на дороге к прогрессу, и хотя медленно, но верно двигается по ней вперед. Мы уверены, она добьется своей благородной цели, если мужественно будет стоять на этой дороге.
9 ноября 1863 г., — день, в который начинается наш рассказ, — томительная жара царила в городе Леогане, расположенном в километрах 20-ти от города Порт-о-Пренс; большие черные тучи, насыщенные электричеством, покрывали весь горизонт; ни малейшее движение ветерка не освежало этого ужасающего жара. Вдали, в горах, слышались отдаленные раскаты грома. Море, черное как чернила, волнуемое подземными силами, вздымало маслянистые волны и катило их к береговым утесам, где они разбивались с мрачным гулом. Все предвещало ураган — этот настоящий бич острова Сан-Доминго.
Обитатели Порт-о-Пренса давно уже попрятались по домам и там дожидались бури. На опустевших улицах царила полная тишина. Вдруг, среди мертвой тишины, послышался лошадиный топот. Было уже около 8 часов вечера. Всадник, с головы до ног закутанный в широкий плащ, скрывая свое лицо под полями низко надвинутой шляпы, быстро выехал из города и направился по дороге, которая вела из Леогана в Порт-о-Пренс. Было уже настолько темно, что всадник, о котором мы говорим, несмотря на то, что прекрасно знал дорогу, должен был предоставить своей лошади идти по ее усмотрению. Проехав таким образом, так сказать, с завязанными глазами около трех четвертей часа, всадник своротил направо, и, покинув большую дорогу, решительно направился по узкой тропинке среди зарослей тамариндов, которая вела к горам.
Вдруг он остановился; его чуткое ухо уловило какой-то едва слышный шум. Минуты две-три он чутко прислушивался, затем, выпрямившись, тихо пробормотал:
— Я ошибся, вероятно! Я не в тамариндовом лесу.
— Нет, вы не ошиблись! — пробормотал ему на ухо чей-то тихий голос. — Та, кого вы ищите, ожидает вас.
— Благодарю вас! — отвечал незнакомец, — но как вы знаете, что я ищу кого-то и кто вы такой? Я вас не знаю.
— Кто бы я ни был, это все равно! Располагайте мною!
— Хорошо! — отвечал всадник, — вам именно и поручено проводить меня к ней?
— Да, если вы решитесь следовать за мною!
— Я решусь на все, чтобы только видеть ее! Говорите, что нужно сделать?
— Ночь темна! — проговорил таинственный голос, — дух гор разыгрался над потоками и крутится на острых утесах. Не чувствуешь ли ты, что сердце остановилось у тебя в груди?
— Кто бы ни был ты, оставь этот язык, им не испугать меня! — решительно заметил незнакомец с жестом презрения, — ты предлагаешь служить для меня проводником… Пойдем, я готов!
— Ты готов пренебрегать всеми опасностями, даже гневом воздушных богов? — насмешливо спросил невидимый собеседник.
— Я не боюсь ничего, говорю тебе, — отвечал всадник, — лишь бы видеть ее!
— Хорошо, ты увидишь ее! Сойди на землю и оставь свою лошадь, которая тебе теперь не нужна и которую ты найдешь, когда это будет нужно.
Не колеблясь ни минуты, незнакомец спрыгнул на землю и бросил поводья на шею своей лошади.
— Я готов! Где ты?
— Следуй за этим светляком, который танцует перед тобою! — отвечал таинственный голос, — он проведет тебя к той, которую ты хочешь видеть.
— Хорошо, пойдем! — проговорил наш незнакомец, — и не обращая больше внимания на свою лошадь, которую, как он слышал, уводила куда-то далеко таинственная рука, неизвестный направился к светляку, двигавшемуся впереди его, как бы действительно служа ему проводником.
В эту минуту зигзагообразная молния прорезала темные тучи; раздался страшный удар грома — и ураган начался. Незнакомец покрепче надвинул на голову свою шляпу, закутался плотнее в свой плащ и решительно продолжал свой путь вслед за светляком, который двигался впереди его, казалось, на одном и том же расстоянии.
Глава II ХАРЧЕВНЯ
Посреди деревьев акажу, тамариндов и бавоульников, окруженная со всех сторон огромными бамбуками, образующими живую непроницаемую изгородь, возвышалась жалкая хижина, или, лучше сказать, ахупа, выстроенная на краю узкой тропинки, глубоко уходившей в овраг. Хижина принадлежала одной негритянке и считалась официально харчевней, где бы случайный путник, забредший в эти места, мог закусить и выпить, но на самом деле сюда сходились только подонки общества, бродяги, игроки и представители еще худших профессий. Негритянка, по имени Розеида Сумера, жила здесь одна или, по крайней мере, делала вид, что живет одна; никто не знал ее родителей; у своих соседей она пользовалась крайне сомнительной репутацией, и те далеко обегали ее хижину, из суеверного страха, чтобы она не накликала на них какой беды. Насколько можно было судить, Сумере было около 40 лет. Говорят, в молодости она была очень красива; называли 3–4 печальные истории, в которых она играла выдающуюся роль и в которых фигурировали убийства, поджог и отравления. Но страх, который внушала эта женщина, был настолько велик, что хотя преступления приобрели общую огласку, однако, никто не решился обвинить ее в них; все люди ее класса оказывали ей действительно или притворно глубокое уважение, которым заразились даже помещики — люди, бесспорно, интеллигентные. Эта безнаказанность еще больше увеличила ее поражающий цинизм.
В тот день, когда начинается наш рассказ, между 10–11 часами вечера, в то время, как ураган свирепствовал, с корнем вырывая столетние деревья и превращая ручьи в бурные потоки, харчевня негритянки светилась как отверстие ада; за плохо притворенной ее дверью слышались хриплые голоса пьяных гостей, оравших песни.
Четыре субъекта, с подозрительными лицами, сидели здесь, развалившись на скамьях, вокруг грязного стола и полными стаканами тянули тафию. Эти четыре субъекта, отталкивающая наружность которых носила следы скотского отупения, производимого пьянством, были, насколько можно было рассмотреть их при дрожащем свете дымной лампы, еще молодые негры, высокого роста и атлетического телосложения. Подле них валялись огромные дубинки в виде посохов, а из-под отрепьев выглядывали костяные ручки длинных широких и прямых ножей. В глубине залы, скрытая наполовину камышовыми ширмами, сидела Розеида Сумера за маленьким столом, на котором стояли два полных стакана с вытяжкой тамаринда, и шепотом разговаривала с какой-то молодой мулаткою, по-видимому, гадая ей на картах. Молодая девушка, которую по чистоте и правильности линий ее лица легко можно было принять за белую, если бы ее не выдавал медно-красный или скорее золотистый цвет кожи, имела с виду не более 15 лет. Это была скромная грациозная девушка с большими задумчивыми глазами, опушенными длинными шелковистыми ресницами. Беседуя с негритянкой, она не раз поглядывала с выражением ужаса на четырех негров, сидевших в зале. Платок, окутывавший ее шею и плечи, был накинут с такою милою скромностью, которая выдавала всю чистоту ее неиспорченной натуры. Наклонив свою голову на руки, она внимательно слушала старуху.
В это время один из негров поднялся и сделал Сумере повелительный знак. Та проворно бросилась к нему.
— Не угодно ли вам еще тафии? — спросила она вкрадчивым голосом.
— Нет, — был ответ, — у нас есть еще!
— Так чего же вы желаете?
— Поговорить с тобой! — отвечал тот с грубым смехом.
— Вот как, — с иронией ответила она, — говори, я слушаю тебя!
— Он запоздал! — шепотом проговорил негр, бросая подозрительный взгляд на молодую девушку.
— Не бойся, придет!
— Погода плохая, да и дороги плохи; пожалуй, он побоится.
— Он-то? — повторила негритянка, пожав плечами, — нет, ты не знаешь его!
— Так ты думаешь, он придет?
— Уверена в этом!
— Хорошо, мы посмеемся тогда!
— Будь осторожен, вас ведь только четверо!
— Этого более чем достаточно для одного человека!
— Не знаю, — протянула мегера, — во всяком случае, я советовала бы прихватить еще народа.
— Пустое! Против одного-то?
— Ну, как знаешь! Только помни, я не хочу, чтобы задевали маленькую.
— Хорошо, хорошо! — пробрюзжал он, — ее не тронут!
— Иначе я рассержусь, помни это!..
— Да я сказал тебе, что ты можешь быть спокойна!
— Хорошо, мы увидим! Больше ты ничего не имеешь мне передать?
— Ничего, можешь возвратиться к своей милой голубке!
В этот момент раздались два удара в дверь, от которых она задрожала на своих петлях.
— Открой! — проговорил бандит, возвращаясь на свое место, — и, оборачиваясь к своим товарищам, шепотом проговорил: «Внимание!»
Негритянка, сделав знак молодой девушке, как бы желая успокоить ее, медленно направилась к двери.
— Кто там? — проговорила она, положив руку на щеколду.
— Путешественник! — отвечал голос снаружи.
— Теперь очень поздно! Проходите своей дорогою, — отвечала старуха, — не могу теперь впустить вас!
— Теперь не такая погода, чтобы отказывать путешественнику в убежище!
— Повторяю, я не могу впустить вас, проходите своей дорогою!
— Да отворите же, черт возьми! — гневно вскричал незнакомец, — или я выломаю дверь! Я тот, кого вы ждете!
Старуха кинула взгляд на стол, занятый неграми. Последние были уже на ногах, держа в одной руке дубину, в другой — нож. Наклонившись вперед и устремив взгляды на дверь, они выжидали, готовые, как тигры, броситься на свою добычу.
— Странно, — пробормотал бандит, раньше разговаривавший со старухой, — я не узнаю голоса!
— Это оттого, что ты боишься, молодец! — со смехом проговорила старуха.
— Я? — повторил тот с грубым смехом, — вот увидишь, старая хрычовка, боюсь ли я.
Между тем молодая девушка в смертельном страхе оперлась спиною о стену, чтобы не упасть.
— Внимание, вы! — проговорил негр.
— Да откройте же, черт возьми! — нетерпеливо повторил голос снаружи.
Тогда старуха, бросив последний взгляд на своих соучастников, быстро открыла дверь, а сама бросилась в сторону. Четыре бандита кинулись было вперед, но вдруг отшатнулись с выражением неописуемого ужаса. На пороге двери стоял высокий, красивый человек лет 25-ти, держа в каждой руке по шестиствольному револьверу. Этот человек, с бледным лицом, с черными волосами и бородой, освещенный зеленоватым светом беспрерывно сверкавшей молнии, производил такое величественное впечатление, что в комнате, за минуту перед тем шумной, мгновенно водворилась мертвая тишина.
При виде его молодая мулатка невольно издала крик отчаяния и закрыла лицо руками. Между тем незнакомец, стоя по-прежнему на пороге, окинул бандитов магнетическим взглядом.
— Долой оружие! — повелительно крикнул он.
Бандиты безмолвно повиновались. Приниженные, дрожащие, стуча зубами от страха, с лицами цвета серого пепла, чем выражается обыкновенно бледность негров, они представляли жалкую картину. Между тем незнакомец медленно направился вглубь комнаты, прямо на бандитов, которые в страхе пятились перед ним.
— Я не знаю вас, да и не желаю знать! — проговорил он резким голосом. — Вон!.. Не хочу рук марать о вас, но берегитесь попадаться на моем пути!
— Вы не узнаете нас, господин Бираг? — насмешливо проговорил негр, бывший, по-видимому, начальником шайки. — Но мы-то вас узнали. Вы принадлежите к той семье, которая в продолжение долгих лет угнетала наших отцов в проклятые времена рабства. Теперь мы свободны, и сумеем отомстить одному белому.
— Попробуйте, презренные! — отвечал молодой человек, пожимая плечами.
— До свидания, господин Луи де Бираг! — прибавил негр зловещим тоном.
— Вон! — повторил вновь прибывший с жестом крайнего презрения.
— Я ухожу, — проговорил бандит, — но помните, что вы выгнали нас, как диких зверей, вы оскорбили и грозили нам, и мы будем беспощадны. До свидания же! Оставляю вас с вашей прекрасной, невинной невестой.
— Презренный! — отвечал молодой человек, бросаясь на него. Но негр быстрее тигра кинулся из хижины и скоро исчез из виду с злорадным смехом.
Старая негритянка приблизилась тогда к молодому человеку.
— Господин, — льстиво проговорила она, — сам Бог послал вас сюда, чтобы предотвратить ужасное несчастье.
— Молчи, мегера! — вскричал господин де Бираг, с отвращением отталкивая ее, — ты думаешь я не знаю, для кого была приготовлена эта западня?
Старуха низко опустила голову и задрожала всеми членами, увидя свои замыслы открытыми. Между тем господин де Бираг заткнул свои револьверы за пояс и подошел к молодой девушке, которая с самого начала этой сцены оставалась неподвижной, как будто пораженная молнией.
— Сударыня! — с тоскою проговорил он, — в этой ли трущобе должны мы встретиться?!
У девушки вырвалось рыдание.
— Простите! — пробормотала она с дрожью в голосе и почти без чувств падая на скамью.
В этот момент снаружи вдруг раздался выстрел — и какой-то человек, бледный, растерянный, с дымящимся револьвером в руке, бросился в комнату. Это был Жозеф Колет.
Глава III ВО ВРЕМЯ УРАГАНА
Войдя в хижину, Жозеф Колет первым дедом забаррикадировал дверь, нагромоздив перед нею стулья и скамейки; потом, зарядив свой револьвер и заткнув его за пояс, он приблизился к господину Бирагу с живейшей радостью, в искренности которой невозможно было сомневаться.
— Слава богу! — воскликнул он, крепко пожимая ему руку, — я нахожу вас живым и здоровым!
— Э, мой милый Жозеф, — смеясь, отвечал господин де Бираг, все еще стоя перед молодой девушкой и стараясь закрыть ее, — по какому это случаю вы предполагали, что мне грозит смерть?
— Но я так боялся, что с вами случится несчастье!
— Почему же, мой друг?
— Да потому, что сегодня вечером вы вели себя довольно глупо!
— Благодарю вас! — отвечал молодой человек, стараясь увлечь своего друга на другой конец комнаты и в то же время делая незаметный знак негритянке, чтобы она занялась девушкой. — Дорогой мой, — прибавил он смеясь, — вы знаете, что я не разделяю вашего беспокойства в стране, где честность жителей вошла в пословицу.
Колет печально покачал головою.
— Обстоятельства сильно меняются в данное время!
— Вы меня пугаете!
— Не смейтесь, мой друг, уверяю вас, что я говорю совершенно серьезно!
— Объясните же, ради бога, в чем дело.
Метис бросил вокруг себя испытующий взор.
— Место, где мы теперь находимся, — тихо проговорил он, — неудобно для подобных объяснений, пока удовольствуйтесь моими словами, что вы подвергались большой опасности.
— Но скажите, пожалуйста, как же вы сами очутились здесь так неожиданно с револьвером в руке?
— Можете еще прибавить, что этот револьвер был разряжен мною в нескольких шагах от хижины.
— На вас кто-нибудь напал?
— Не знаю, но я слышал подозрительный шум в кустах, заметил, как, подобно раскаленным угольям, сквозь листву блестели два сверкающих глаза, мне показалось даже, что мимо моих ушей просвистел камень.
— И тогда?..
— Тогда я выстрелил. В кустах раздался сдавленный крик, там зашумело, послышался как бы шепот, но тут, увидя дверь этой хижины открытой, я бросился сюда и поспешил забаррикадировать вход, чтобы не быть застигнутым врасплох в этой берлоге.
— Хорошо, вы объяснили все, что мне хотелось знать. Теперь скажите мне, откуда вы пришли?
— Откуда?..
— Да.
— Хорошо, отсюда! — и Жозеф Колет, который уже давно заметил двух женщин, неподвижно стоящих в стороне, бросился к мулатке и, схватив ее за руки, заставил поднять лицо.
— Так это правда? — с изумлением вскричал он. — Она! Она здесь!
— Брат! — пробормотала молодая девушка.
— Молчи! — вскричал он громовым голосом и, схватив за руку господина де Бирага, печально прибавил, — вы изменили мне…
— Я! — с изумлением вскричал молодой человек. — Право же… — но, сообразив, насколько бы компрометировали его слова сестру его друга, он внезапно умолк.
— Ну! — повелительно продолжал Колет.
— Хорошо, — холодно отвечал тот, — но только здесь я не могу объясняться с вами!
— Пусть будет по-вашему! Но смотрите, я требую этого объяснения!
— И оно будет вам дано.
— Вы клянетесь мне в этом?
— Честью заверяю вас!
— Честью?! — с горькой улыбкою повторил Колет, взглядывая на молодых людей.
— Милостивый государь! — с достоинством проговорил де Бираг. — Не торопитесь считать виновными тех, невинность которых скоро будет доказана вам!
— Бог видит, что меня обманули.
— Вскоре вы получите доказательство.
Колет молча и печально покачал головою.
В комнате водворилось молчание. Между тем снаружи ураган свирепствовал с двойной яростью. Завывания бури наполняли воздух стонущими звуками. После нескольких секунд молчания, во время которых трое собеседников бросали украдкой вокруг себя настороженные взгляды, Колет вдруг поднял голову и, проведя рукой по своему лбу, как бы желая отогнать какую-то неотвязчивую мысль, резко обратился к молодому человеку.
— Вы пойдете со мною?
— Конечно!
— Пойдемте тогда, мы и так довольно долго пробыли здесь!
Все это время молодая девушка не проронила ни одного звука, не сделала ни одного жеста; она только куталась в свой платок, чтобы заглушить рыдания. Между тем негритянка, воспользовавшись тем, что никто не обращает на нее внимания, бросилась в соседнюю комнату и заперлась там. Жозеф Колет, бросив кругом подозрительный взгляд, подошел к окну и, взяв висевший у него на шее серебряный свисток, продолжительно свистнул. Почти в ту же минуту раздался топот лошадей, и перед хижиной появилась дюжина кавалеристов с зажженными факелами.
Это были слуги Колета, душой и телом преданные своему господину.
Молодые люди вышли. Метис нес свою сестру на руках. Лошадь де Бирага оказалась привязанной к стволу акажу неизвестною рукой. Оба молодых человека сели в седла; плантатор усадил свою сестру, почти лишившуюся чувств, перед собою, — и кавалькада тронулась в путь.
Между тем ураган все еще не прекращался. Небо, изборожденное молнией, казалось, пылало огнем; страшные раскаты грома потрясали воздух; дождь лил целыми бочками, так что лошади шли по брюхо в воде. Буря гнула большие деревья, словно соломинки, вырывала с корнем и отбрасывала их далеко; словом, природа, казалось, была охвачена одною из тех катастроф, которые в несколько часов совершенно изменяют вид страны.
Всадники, лошади которых как будто обезумели, вихрем неслись, подобно легиону призраков.
Ночь была ужасная, все было разрушено, перевернуто.
Вдруг среди этого хаоса бури раздался ужасный крик мучительной агонии, какой человек испускает в минуту страшной смерти.
Вслед за тем поднялись неистовые вопли в горах, и при свете молнии, в нескольких шагах от дороги, наши всадники заметили бесновавшуюся толпу из сотни или более лиц, которые с непостижимою быстротою вертелись, производя какие-то странные жесты. Вдруг все исчезло.
— Вуду! Вуду! — вскричали объятые ужасом всадники.
— Вуду, что это значит? — спросил было де Бираг.
— Молчите, если вы только дорожите своей жизнью! — быстро проговорил Колет таким повелительным тоном, что молодой человек против воли замолчал, несмотря на свою храбрость, объятый инстинктивным ужасом.
Ураганы в тропических странах страшно сильны, но, к счастью, они при этом непродолжительны; иначе эти страны, так одаренные природой, были бы совершенно необитаемы. Несколько минут спустя буря совершенно прекратилась; на небе появилась луна и осветила своим дрожащим светом разоренную бурей местность. Между тем всадники продолжали также быстро ехать и к часу утра достигли наконец усадьбы Жозефа Колета, расположенной почти на полдороге между Порт-о-Пренсом и Леоганом.
В доме все уже спали; не виднелось ни одного огня; метис спрыгнул с лошади и, взяв на руки свою все еще бесчувственную сестру, проговорил, обращаясь к молодому человеку.
— Следуйте за мной, господин де Бираг!
— К вашим услугам, милостивый государь! — холодно ответил тот.
Оба прошли в комнату, где метис, положив сестру на диван, зажег свечи. Потом, обращаясь к де Бирагу, который все еще стоял, скрестив руки, надменно проговорил:
— Ожидаю, милостивый государь, ваших объяснений, которые я требовал от вас!
Молодой человек печально покачал головою.
— Милостивый государь, — отвечал он, — это объяснение должна дать единственно только ваша сестра; если же оно не удовлетворит вас, я всегда к вашим услугам!
Плантатор молча посмотрел на него, потом, повинуясь внезапному движению сердца, вдруг протянул руку со словами:
— Простите меня, друг мой! Но я так страдаю!
— И я так же! — растроганно отвечал де Бираг, крепко пожимая руку друга.
— Вы? — пробормотал Колет с изумлением.
— Подождите, — мягко возразил молодой человек, — объяснения, в котором, я уверен, ваша сестра не откажет вам.
— Хорошо, я подожду! Еще раз простите меня, мой друг!
С этими словами Колет позвонил; через несколько минут явилась молодая негритянка.
— Цидализа, — обратился к ней плантатор, — вашей госпоже сделалось дурно от грозы; помогите ей, а когда она придет в чувство, доложите мне! — И, сделав знак де Бирагу, плантатор перешел в соседнюю комнату, а молодая негритянка занялась своей госпожою.
Глава IV ФЛОРЕАЛЬ-АПОЛЛОН
Жозеф Колет и де Бираг уже несколько времени сидели рядом друг с другом в комнате, куда они удалились. Всецело поглощенные своими мыслями, они не проронили еще ни одного слова, как вдруг дверь отворилась и вошел негр.
Это был Флореаль-Аполлон, но в каком ужасном виде! С одежды его текли целые ручьи воды, сапоги были покрыты грязью, а шпоры на каждом шагу оставляли кровавый след на паркете. Войдя в комнату, он бросил сбоку подозрительный взгляд на де Бирага и медленно, по обыкновению, направился к плантатору, который, встав при виде его с места и протягивая руку, с нежностью проговорил:
— Вот и вы, Флореаль! Добро пожаловать! Я с нетерпением жду вас, друг мой! Давно ли вы возвратились?
— Я возвратился за пять минут до вас; меня застала в дороге гроза.
— Оно и видно! Но откуда вы теперь?
— Из Гонаив, откуда я выехал в шесть часов вечера.
— А я уже начал беспокоиться о вас, друг мой!
— Правда, мое отсутствие было продолжительно; оно продлилось даже больше, чем я предполагал. Но мне хотелось добросовестно исполнить то поручение, которое вы имели честь мне дать! — проговорил Флореаль с легкой улыбкою.
— Благодарю вас, мой друг! — с жаром вскричал плантатор. — Вы неутомимы, когда дело идет о чем-либо приятном для меня.
— Но разве это не моя обязанность? Не связан ли я с вами узами вечной благодарности?
— Вы ничем мне не обязаны, Флореаль! Мы — молочные братья, мы воспитаны вместе, и, надеюсь, любим друг друга, что вполне естественно. Бог дал мне больше богатства, чем вам, но я пожелал восстановить равновесие и предложил вам пользоваться моим состоянием. Вот и все, ничего не может быть проще.
— Вам легко так говорить, Жозеф, потому что я обязан вам; но я знаю, что мне нужно думать о ваших благодеяниях!
— Право, вы придаете слишком большое значение тому, что мне кажется вполне естественным! — добродушно отвечал плантатор.
— То, что я говорю, справедливо. Я вам всем обязан, Жозеф!
— Не будем спорить, дорогой Флореаль, я хорошо знаю ваше упрямство.
Во все время этого разговора, столь дружественного по виду, в словах негра звучала скрытая ирония и горечь; но его молочный брат, ослепленный своей дружбой и привыкший, без сомнения, к его тону, не придавал этому большой важности.
— Ну, хорошо, хорошо! — добродушно продолжал плантатор. — Перейдем лучше к другому предмету разговора. Вы устали, должно быть; идите, отдохните, а завтра утром мы поговорим с вами о делах.
— Я вовсе не устал, Жозеф, и так как вы все равно не будете спать, то лучше переговорим сейчас.
— Как тебе угодно, милый Флореаль, садись тогда на это канапе и давай беседовать.
— К вашим услугам, — отвечал негр, опускаясь в кресло, вместо того чтобы сесть рядом со своим молочным братом, как тот приглашал его.
— Итак, — продолжал Колет, — вы посетили все плантации?
— Все, начиная с Трех Питонов и кончая Гонаивами.
— Вот что называется добросовестно работать. Вы драгоценный человек, Флореаль! — сказал, улыбаясь, метис.
— Я сделал только то, что я должен был сделать, не более того!
— Да, да, конечно! Итак, все идет хорошо! Жаль, что все это время я был так занят, а то бы мы вместе посетили плантации.
Негр медленно покачал головою.
— Простите мою откровенность, — отвечал наконец он, — но мне кажется, Жозеф, что вместо того, чтобы проводить время в Мексике, вам следовало бы больше заботиться о ваших интересах.
— Как?! — вскричал Колет с изумлением, — разве на плантациях случилось что-нибудь особенное?
Вместо ответа негр обратился к де Бирагу, все еще погруженному в свои размышления и, очевидно, не слышавшему ничего, что говорили рядом.
— Можете откровенно говорить при этом господине, — сказал Колет, заметив его движение, — это один из моих друзей.
— Белый! — пробормотал негр с непередаваемым выражением ненависти.
— Белый, черный или мулат, это все равно, если этот господин мой друг. Говорите же, Флореаль! Вероятно, не все в добром порядке?
— Напротив, я должен вам сказать, что все идет из рук вон плохо.
— Что вы сказали! — вскричал изумленный плантатор.
— Только голую правду, — возразил Флореаль, — мало того, если вы не примете сейчас же надлежащих мер, то будете совершенно разорены.
— Я?! Разорен! Полноте, Флореаль! Да на чем же я разорюсь?
— На всем!
— Как на всем?!
— Да, на кофе, на какао, на сахаре, на хлопке, на акажу…
— И на акажу?!
— Да, самый лучший и самый большой из ваших лесов уже неделю горит.
— Лес горит! Но это ведь страшное несчастье! — проговорил плантатор, на этот раз совершенно серьезно. — Но этот пожар не может быть случайностью, это, очевидно, дело злоумышленников.
— Да, оно так и есть на самом деле! — спокойно ответил Флореаль.
— Нет, я решительно тут ничего не понимаю! — проговорил пораженный плантатор, — кто же мог решиться на это дело? Ведь вы знаете, как хорошо платят у нас рабочим; они должны быть вполне довольны и счастливы.
— О, даже чересчур! — с иронией проговорил негр.
— Как чересчур?! Ну вы, Флореаль, говорите что-то неладное. Подумайте, ведь если бы хоть доля правды была в ваших словах, то это было бы чудовищно.
— А между тем это правда!
— Объясните же, ради бога, иначе, я чувствую, сойду с ума.
— Черт возьми! — насмешливо проговорил негр, немного повернув голову к де Бирагу, по-прежнему молча сидевшему. — Все это так просто, что я недоумеваю, как это вы сами не догадываетесь. Хорошо платите своим рабочим; они получают от вас все, что ни попросят; работа их распределена так, что почти треть времени они могут располагать по своему усмотрению…
— Ну! — проговорил напряженно слушавший Колет, — все это мне хорошо известно; я даже так требовал всегда. Что же дальше?
— Дальше?! Очень просто! Таким-то обращением вы сами и испортили их. Вы, Жозеф, почти белый и, очевидно, совсем не знаете черных. Вы рассчитываете, что негры — люди как все прочие, что можно вволю кормить их и в то же время почти не заставлять работать. Вот в этом-то и ошибка: негр — это просто животное, которое ни на минуту нельзя оставить без дела, иначе он совершенно испортится и будет замышлять только дурное.
Флореаль засмеялся сухим и нервным смехом. Плантатор был оглушен; подобные соображения никогда не приходили ему на ум и казались настолько противоречащими здравому смыслу, что он подумал, будто негр шутит с ним. Но, к несчастью, это была не шутка. Да, такова она и есть на самом деле, натура негра, испорченная вековым рабством.
— Однако должно же существовать средство против этого зла! — проговорил метис после некоторого молчания.
— Есть, я воспользовался им!
— Так сообщите же мне скорее его!
— Это средство — ворожея!
— Что за чушь! И вы, Флореаль, верите этим бредням? Ведь это все шарлатаны!
— Нет, Жозеф, ворожеи не шарлатаны, — серьезно возразил негр, — они говорят только правду.
— Ну, и что же вам сказала ворожея?
— Она мне сказала, что на ваших плантациях появились отравители!
— Праведное небо! — вскричал бледнея метис. — Я разорен тогда!
— Подождите, ворожея сообщила мне, что их легко открыть. Нужно вам об этом серьезно подумать, Жозеф иначе вы лишитесь всего скота!
— Да, — задумчиво проговорил плантатор, — нужно принять решительные меры. Но неужели на всех моих плантациях появились эти злодеи?
— Нет, не везде, зато в других местах, — продолжал Флореаль зловещим тоном, от которого невольный трепет пробежал по телу плантатора, — появились Вуду.
С криком ужаса Колет откинулся на спинку сиденья. А негр, наслаждаясь, вероятно, в душе действием своих слов, встал, откланялся и покинул комнату, оставив молочного брата в ужасном состоянии.
Между тем де Бираг уже несколько времени невольно был выведен из своих размышлений голосами собеседников и машинально стал прислушиваться к их разговору. Когда негр уходил, он некоторое время следил за ним глазами, потом подошел к Колету и слегка коснулся его плеча. Плантатор быстро поднял голову, как бы внезапно пробужденный от сна. Де Бираг приложил палец к губам в знак молчания и наклонился к самому его уху.
— Хорошо ли вы знаете этого человека? — шепотом проговорил он.
— Это мой молочный брат, мы вместе росли, у нас все общее! — отвечал тот почти машинально.
— Выслушайте меня, господин Колет, и обратите внимание на мои слова, — с ударением, невольно поразившим плантатора, заметил молодой человек, — во время вашего разговора я исподтишка наблюдал за этим человеком. Несмотря на все усилия его казаться бесстрастным, злорадство невольно светилось в его глазах; при каждом новом несчастье, о котором он сообщал вам, в его голосе звучали зловещие ноты, холодом веявшие на меня. Смотрите, этот человек ваш смертельный враг.
— Он! Но это было бы ужасно!
— Вспомните, что он говорил о характере негров. Он сам негр и самой чистой крови. Верьте же мне, наблюдайте за ним, так как этот человек желает вашего разорения, может быть, даже вашей смерти. Я уверен, что он давно работает над этим планом и стремится к своей цели с настойчивостью дикаря и с дикой страстью кровожадного зверя, которого ничто не может остановить.
В этот момент Цидализа, камеристка Анжелы, вошла в комнату и доложила, что ее госпожа совсем оправилась от обморока.
Колет с живостью схватил своего друга за руки.
— Ни слова никому о нашем разговоре! Если то, что вы говорили сейчас, правда, — прибавил он шепотом, — то нам придется действовать с крайней осторожностью, так как нам предстоит борьба с неумолимым врагом, для которого хороши все средства, чтобы добиться своей цели. Вы не знаете негров так, как я их знаю: они коварны, как демоны, и свирепы, как тигры. Ни слова, — повторяю вам, — будем бдительны! Могу я рассчитывать на вас?
— Конечно! Они крепко пожали друг другу руки.
— Благодарю вас, теперь пойдем к сестре!
Глава V ВЫСТРЕЛ
На Антильских островах, где в продолжение целого дня царит невыносимая жара, обитатели, и бедные и богатые, обыкновенно, бодрствуют очень долго; ночи здесь великолепные, и почти до утра население не спит, с наслаждением вдыхая освежающее дуновение ночного бриза. Читатель поэтому не должен удивляться, что, несмотря на позднее время, большая часть плантации еще не спала.
Когда двое мужчин вошли в комнату Анжелы, сестры Жозефа Колета, они были приняты молодой девушкой с улыбкою на устах. Анжела смыла со своего лица ту темно-бурую краску, которой она загримировалась, когда шла к старой негритянке, и теперь явилась такой, какою была в действительности, то есть, обольстительной креолкой с палевым цветом лица, с изящными манерами, скромной, мечтательной. Не дожидаясь расспросов со стороны своего брата, она жестом избалованного ребенка, положив один из миниатюрных пальчиков на розовые губы, отворила настежь все четыре двери, которые находились в ее комнате, и пригласила грациозным жестом своего брата и жениха сесть справа и слева от себя. Те молча повиновались, обменявшись между собою недоумевающими взглядами: их интересовало такое странное поведение молодой девушки.
— Позади закрытых дверей, — сказала она, заметив эти взгляды, — легко могут подслушать нас, а теперь мы не боимся шпионов, так как можем издалека увидеть их.
— Милая Анжела!.. — начал было Колет.
— Прости, брат, — с живостью прервала его молодая девушка решительным тоном, — нам нельзя терять время на пустые разговоры. Я — ваша сестра и этого, я думаю, вполне достаточно, чтобы защитить мою репутацию!
— Однако, сестра…
— Позвольте, милый Жозеф, — заявил де Бираг, — вступиться мне за барышню, женихом которой я имею честь состоять! Я вполне разделяю ее мнение; каковы бы ни были мотивы, заставившие ее войти в ахупу этой твари, они должны быть уважительны и серьезны.
Молодая девушка с благодарностью протянула ему руку.
— Благодарю вас, дорогой Луи, — обратилась она к нему с печальною улыбкою, — благодарю вас за ваше доверие ко мне!
— Я вас люблю, Анжела, — с жаром ответил он, запечатлев горячий поцелуй на крошечной ручке, которую он любовно сжал в своей, и, обращаясь к своему другу, прибавил: — Я должен вам сообщить, дорогой Жозеф, что, не зная этих мотивов, я все-таки знал об этом поступке.
— Вы? — вскричала молодая девушка.
— Говорите, мой друг, говорите! — проговорил не менее удивленный плантатор.
— Вы разрешаете? — обратился молодой человек к девушке.
— Конечно! — был ответ.
— Слушаю, — сказал де Бираг, — дело было так. Сегодня вечером, часов около шести, я возвращался с прогулки и думал пройти в тамариндовую аллею, которая ведет к дому, как вдруг один подозрительный негр выскочил из-за дерева и остановился передо мною. Прежде чем я успел вымолвить хоть одно слово, он задал мне вопрос: «Вы ли тот господин, который прибыл с Большой Земли[2] вместе с массою Колет[3]»? Не знаю почему, вместо того, чтобы ответить ему отрицательно, так как, очевидно, он принял меня за вашего гостя француза, я ответил ему: «Да». Тогда этот человек улыбнулся как-то странно и, приблизившись вплотную к моей лошади, проговорил: «Передайте массе Бирагу что в этот вечер, если он хочет, он встретит свою невесту, переряженную мулаткою в ахупе мамы Сумеры». — «Лжешь!» — вскричал я. Черный бросил на меня ужасный взгляд. «Конго Пелле не лжет! — проговорил он, — молодая девушка будет там, пусть господин предупредит массу Бирага». Потом он прибавил: «Скажите ему, чтобы он пришел один в десять часов вечера!» — и негр с быстротою молнии исчез в кустах. Нужно ли объяснять остальное? Я люблю вас, Анжела, и ревную; вот почему я и явился на это свидание, назначенное вами другому.
— Странно! — пробормотал Колет, — я также получил уведомление об этом свидании.
— От кого? — с живостью спросила молодая девушка.
— Не знаю, — отвечал он, — я нашел вот это письмо на столе, у себя в спальне; с этими словами он вынул из кармана письмо и подал де Бирагу.
— Это письмо не подписано, — заметил тот, быстро пробежав его глазами, — тут кроется какой-то адский умысел!
— Заметьте, что, согласно с этим письмом, свидание было назначено не вам одному, но и моему гостю французу. Что бы это значило?
— Я совершенно теряюсь! — пробормотал де Бираг.
— Послушайте, господа, — воскликнула с живостью молодая девушка, — может быть, я вас наведу на след…
— Говори, сестра.
— Вы знаете, что уже два дня тому назад наш двоюродный брат Дювошель внезапно покинул нас, чтобы посетить свою плантацию в окрестностях Хереми, на которой было несколько случаев отравления.
— Правда, и он должен был бы вернуться уже сегодня.
— Да, и Марта уже очень беспокоится о своем муже. Она начинает бояться, не случилось ли чего-нибудь с ним.
— Напрасно она беспокоится; ее муж молодой, здоровый, храбрый человек, который сумеет постоять за себя в случае нападения.
— Несмотря на это, сегодня утром она не могла совладать со своим беспокойством и послала искать мамашу Розеиду Сумеру, чтобы та поворожила ей, как ей узнать причину задержки ее мужа.
Колет пожал плечами и, обращаясь к молодому человеку, проговорил:
— Вы видите! Вот наши креолки, легковерные и суеверные, как малые дети. Марта, моя сестра, женщина двадцати пяти лет, семь лет назад вышедшая замуж, мать прелестного ребенка шести лет, — и приглашает гадалок! Нечего сказать, хороший пример она показывает своей младшей сестре! И что же, — обратился он к молодой девушке, — Розеида Сумера приходила сюда?
— Да, брат, она даже довольно долго жила в помещении Марты, занимаясь с маленькою Марией, которая очень полюбила ее за то, что она постоянно приносила ей лакомства. Розеида убедила мою сестру, погадала ей и объявила, что ее муж возвратится домой живым и здоровым до истечения суток.
— И это все?
— Нет еще, брат мой! Розеида обратилась потом ко мне, предсказала мне счастливое супружество в близком будущем и убедила зайти к ней, чтобы…
— Ну? — проговорил Колет, видя, что она остановилась.
— Я не смею продолжать! — пробормотала она, закрыв лицо руками, чтобы скрыть вспыхнувший румянец.
— Говорите, умоляю вас! — проговорил молодой человек.
— Нет, это невозможно, я стану тогда для вас предметом насмешек.
— Бедное дитя, — проговорил ее брат, нежно целуя ее в лоб, — я угадываю, в чем дело. Должно быть, ты хотела получить от нее какой-нибудь амулет, чтобы быть уверенной, что твой будущий муж никогда не обманет тебя. Не правда ли?
Молодая девушка подняла глаза на своего жениха и улыбнулась сквозь слезы.
— Бедное дитя! — проговорил де Бираг, бросая на девушку нежный взгляд.
— Правда, — решительно проговорила Анжела, — но ведь посудите сами, мама Сумера — моя кормилица и очень любит меня; ее ахупа была подарена ей моим отцом. Вот почему сестра советовала мне не отказываться.
— Еще одна глупая голова! — пробормотал Колет. — И, вероятно, для того, чтобы случайно не узнал тебя кто-нибудь, она загримировала тебя мулаткою?
— Да! — пробормотала едва слышно девушка.
— А, теперь я понимаю их замысел, — вскричал Колет, ударив себя по лбу, — ты должна была служить приманкой, чтобы завлечь в эту хижину двух белых, от которых желали избавиться! Кто знает, не были бы мы оба умерщвлены там?!. Но, благодаря бога, западня оказалась чересчур грубой.
— Что вы хотите этим сказать, друг мой? — быстро спросил де Бираг. — Неужели вы думаете, что негодяи действительно посягали на вашу жизнь и на жизнь вашего гостя?
— Я в этом уверен! Видите ли, здешние негры чистой крови ненавидят президента Жефрара, который, благодаря своим талантам и силе воли, сумел утвердить крепкое и либеральное правление в этой несчастной стране, бывшей столько времени добычей невежественных и фанатичных честолюбцев. Они завидуют цветным людям, которые вместе с президентом стремятся к реформам. Обширный заговор, невидимые нити которого опутывают целый остров, зреет в тиши против президента и его мулатов, чтобы ниспровергнуть нашего президента и его правительство и восстановить господство толпы, во главе которой, естественно, встанут почитателя бога Вуду, поклонники священной змеи.
— Но это чистое сумасшествие! — вскричал молодой человек.
— Да, но, к несчастью, это так; я имею сведения из достоверного источника. Гвинейские негры сохранили вообще все глупые суеверия своей прежней родины; время не переменило их. Христиане по наружности, они в действительности не признают никакой другой религии кроме той, которую исповедовали их отцы на берегах Африки; поэтому они сожалеют об императоре Фаустине I, невежественном и фанатичном негре, бывшем настоящим воплощением всех пороков и грубости народа своей расы, этом тигре с человеческим лицом, который покровительствовал всем колдунам, высоко чтил бога Вуду и объявил себя любимцем Священной змеи.
— Все это ужасно, друг мой! Но ведь ваш гость и я, мы здесь иностранцы, к тому же французы, так как он корсиканец, я думаю, а я — с острова Мартиника; дела этой страны вовсе не касаются нас, что же может быть общего у нас с ними?
— А вот сейчас поймете! Видите ли, негры распространяют против президента Жефрара самые гнусные клеветы; так, они говорят, что он хочет продать Гаити Франции, которая тогда здесь восстановит рабство.
— Но это глупо; Франция — самая передовая страна; она везде уничтожила в своих владениях рабство!
— Черт возьми, они не рассуждают об этом, разве они читают журналы и знают, что происходит вне их острова?! Они слепо верят тому, что им говорят вожаки. Их убедили, что мой гость — тайный агент французского правительства и что я нарочно выдал его за путешественника. Что касается вас — дело другое. Ваша семья владела некогда большими землями на Сан-Доминго; ваш предполагаемый брак с моею сестрою, по мнению заговорщиков, не более как предлог, чтобы обойти закон, запрещающий белому приобретать имения на территории республики и войти таким образом, через этот брак, во владение прежними поместьями. Заметьте при этом, друг мой, какой странный случай: ведь почти все прежние имения вашей семьи теперь принадлежат мне.
— Но ведь вы приобрели их вполне законным образом! Кроме того, вы знаете, — с улыбкою прибавил он, — что я не требую от вас никакого приданого.
— А вот подите-ка, растолкуйте им все это!
— Тогда есть простое средство разрушить их план: пускай ваш гость возвращается в свою дорогую Францию, а мы, то есть вы с сестрой и я, поедем на Мартинику, где и заключим брак. Как вам нравится это?
— Мне кажется, — робко вставила молодая девушка, внезапна покраснев, — что это действительно простое средство.
— Кроме того, это избавило бы нас от ненависти наших врагов! — прибавил молодой человек. — И оба направили свои взоры на плантатора, опустившего голову в глубокой задумчивости.
— К несчастью, дети мои, ваш прекрасный план неосуществим! — проговорил он наконец.
— Почему? — в один голос с тоскою спросили молодые люди.
— Да потому, что я еще вам не все сказал, — отвечал он, — я убежден, что один изменник злоупотребил моей дружбою, чтобы погубить нас, и, прежде чем покинуть остров, я хочу сорвать с него маску на глазах у всех!
— Кто ж он? — вскричал г-н де Бираг.
— Этот изменник, к которому я питал полное доверие…
В это мгновение какая-то тень мелькнула мимо открытых дверей комнаты.
— Смотрите, там! — с ужасом вскричала молодая девушка.
Вдруг раздался выстрел — и Анжела, окровавленная и бездыханная, упада на руки своего жениха.
— О, — с отчаянием вскричал плантатор, — я во чтобы то ни стало узнаю, кто этот презренный убийца! И одним гигантским прыжком он бросился из комнаты с револьверами в руках.
Чрез минуту раздались два выстрела, потом послышался бешеный топот коня.
Глава VI ДРАМА
Минут чрез пять вся плантация поднялась на ноги; негры, белые и мулаты, вооружившись чем попало: ружьями, топорами, саблями, револьверами, впопыхах выбегали из своих хижин и устремлялись на поиски убийц, так как предполагали что их было несколько. (Один человек не мог бы так свободно проникнуть в дом, который охраняло десятка два смелых, хорошо вооруженных людей).
Прибежал на общий шум и француз-путешественник.
— Что здесь произошло? — вскричал он, подбегая к молодой девушке, лежавшей все еще без чувств на руках де Бирага. — Бедное дитя, она умерла?
— Надеюсь, что нет, — печально отвечал молодой человек, — но, во всяком случае, она тяжело ранена. Помогите, пожалуйста, перенести ее в спальню!
Француз молча поклонился и помог де Бирагу перенести его драгоценную ношу в спальню, где служанки ломали себе руки в отчаянии при виде безнадежного состояния своей обожаемой госпожи.
Вдруг извне раздались неистовые крики; двое мужчин взглянули друг на друга с изумлением, смешанным с ужасом. В это мгновение дверь распахнулась — и в спальню ворвалась молодая женщина, бледная, растрепанная, полуодетая. Эта была Марта, старшая сестра Анжелы и Жозефа Колета, супруга господина Дювошеля. Ее лицо было искажено отчаянием, глаза горели, как в лихорадке, руки судорожно сжимали кусок голубоватой ткани. С виска и с левой руки струилась кровь; казалось, она помешалась.
— Дочь моя, дочь моя! — кричала она хриплым голосом. — Отдайте мне мою дочь! Мария, Мария, где она?.. Вы видели ее! — быстро обратилась она к де Бирагу, с силою хватая его за руку, — отдайте мне ее! Слышите ли вы? Где она? Да говорите же!
Потом, не дожидаясь ответа от молодого человека, она забегала по комнате, как разъяренная львица, опрокидывая все встречное и беспрестанно повторяя: — Дочь моя Мария! О, я найду ее.
Вдруг она остановилась, бросила вокруг себя дикий взгляд, схватилась обеими руками за пылавшую грудь и испустила мучительный, протяжный стон. Лицо ее исказилось еще более, смертная бледность покрыла его и, как подкошенная, она упала навзничь. Не подбеги к ней вовремя присутствовавшие при этой тяжелой сцене, она непременно разбила бы себе череп о паркет.
— Займитесь своей невестою, — тихо проговорил француз молодому человеку, — а я попытаюсь спасти эту молодую несчастную женщину.
— Боже мой, — вскричал де Бираг, — какая ужасная ночь! Разве Марию похитили?
— Да! — отвечали несколько испуганных слуг. — Мы везде искали ее, бедный ребенок исчез. Это известие произвело ужасное впечатление на всех присутствующих.
Де Бираг побледнел.
— Неужели мы возвращаемся к мрачным дням восстания негров?! — пробормотал он, как бы разговаривая сам с собою.
Между тем по указаниям француза, имевшего кое-какие сведения в медицине, обеим дамам была сделана перевязка. Мало-помалу в доме понемногу стали успокаиваться. Испуганные дрожащие слуги стали приходить в себя, как вдруг снаружи послышался новый шум — и в дом внезапно вошло человек двенадцать черных служителей. Предчувствуя новое несчастье, оба француза бросились к ним навстречу. В это время четверо из новоприбывших внесли на ковре человека, по-видимому, без признаков жизни.
— Колет?! — вскричал француз.
— Умер! — с ужасом проговорил де Бираг.
— Нет, господин, — обратился к нему молодой мулат с добрым лицом, лет 22–23, по имени Люсьен Дорнес, бывший секретарем плантатора, — благодаря богу, он жив еще!
Де Бираг, знавший, что этот человек был предан плантатору, вздохнул спокойнее.
— Что же, он ранен? — спросил он.
— Не знаю, думаю, что он только без чувств; он разбился при падении.
— Как же это случилось?
— Не знаю, господин. Я выбежал вместе с товарищами на звук выстрела, как вдруг в конце тамариндовой аллеи увидел всадника, удалявшегося галопом, я бросился в погоню за всадником, но вдруг споткнулся обо что-то и упал. Поднявшись на ноги, я заметил около себя распростертое неподвижное тело. На мой зов поспешило несколько товарищей, некоторые из них также споткнулись и упали. Оказалось, что через аллею была протянута веревка, на высоте полуаршина от земли, а за нею набросаны камни.
— Какой дьявольский умысел!
— Да, только чудом мы не разбились об эти камни.
— Их, кажется, не было в начале вечера? — спросил г-н де Бираг.
— Ловушка была поставлена часа в два утра, — с живостью отвечал молодой секретарь, — так как я ровно в полночь возвращался по этой дороге из Леогана, куда меня посылал господин Колет, и проехал свободно.
— Да, помню, я, Колет и несколько слуг, мы также возвращались около часа ночи и не наткнулись ни на какое препятствие. Продолжайте, однако! — заметил де Бираг, обращаясь к секретарю.
— Я сначала старался открыть причину своего падения, — проговорил тот, — потом обратил внимание на лежавшее тело. Оказалось, что это был мой господин. Голова его лежала на камне. К счастью, он упал так, что шляпа значительно ослабила удар; но все-таки последний был так силен, что лишил его сознания. Господин Колет держал в руках свои разряженные пистолеты, и лужа крови, которую я нашел в нескольких шагах в кустарнике, доказала, что пули его не пропали даром и что один из убийц был тяжело ранен.
— Один из убийц! Стало быть, вы предполагаете, что их было несколько?
— Уверен в этом! — и, приложив палец ко рту, он прибавил, понизив голос:
— Будем благоразумны, кто знает, не подслушивает ли кто-нибудь нас?!
— Понимаю, — проговорил де Бираг, пожимая ему руку. — Вам известно что-нибудь?
— Нет, но я многое подозреваю!
— Преданы ли вы своему господину?
— На жизнь и на смерть!
— Могу ли я рассчитывать на вас?
— Вполне!
После этого де Бираг покинул секретаря и подошел к французу, занятому обязанностями хирурга около двух дам.
— Скажите, пожалуйста, — проговорил он, — можно ли возвратить моего друга к жизни?
— Я думаю! Стоит только разжать ему зубы, влить какого-нибудь вина, растирать его — и он очнется.
— Хорошо, это будет сейчас исполнено! — и, повернувшись к секретарю, де Бираг прибавил.
— Дорогой Дорнес, прикажите немедленно оседлать двух хороших лошадей.
— Слушаю-с, господин! — отвечал молодой человек и немедленно вышел, чтобы отдать приказание.
— А вас, дорогой друг, — обратился де Бираг к французу, — я попросил бы позволить мне принять управление над этим опустевшим домом.
— Сделайте одолжение, — отвечал тот, улыбаясь, — я первый буду повиноваться вам!
— Благодарю, впрочем, я другого и не ожидал от вас! Теперь я попрошу вас об одной услуге.
— Говорите!
— Вы сядете на лошадь и немедленно поедете в Порто-Пренс; нужно предупредить полицию об этих событиях. А на обратном пути вы привезете с собой врача. Хорошо?
— Идет!
— Да не забудьте захватить с собой оружие!
— Не беспокойтесь; я — травленый волк и не дам застрелить себя, как зайца! Я прекрасно понимаю, что мы находимся в дикой стране, что бы там ни говорили о культуре негров европейские негрофилы.
— Прекрасно! Так поезжайте с Богом!
— Лошади готовы! — проговорил, входя, секретарь.
— Доброго пути!
— Счастливо оставаться!
Мужчины пожали друг другу руки и француз вышел.
Г-н де Бираг вынул листок бумаги из портфеля и, написав несколько строк карандашом, сказал, подавая записку Дорнесу.
— Дорогой Люсьен, отправляйтесь немедленно в Хереми, нужно предупредить Дювошеля о его несчастье. Только сделайте это с надлежащей осторожностью.
— Будьте спокойны, господин, я не скажу ничего лишнего!
— Прекрасно! Идите же с Богом, только возвращайтесь скорее; вы здесь необходимы.
— Слушаю-с, через три часа я вернусь! — проговорил секретарь, уходя из комнаты.
После этого де Бираг отдал еще несколько приказаний слугам, чтобы они тщательнее сторожили дом, и повернулся к плантатору. Последний в этот момент открыл глаза, как человек, только что пробудившийся от глубокого сна; бледный, он бросил вокруг себя мутный блуждающий взор, как бы отыскивая что-то; потом вдруг выпрямился и с угрозою вскричал:
— Флореаль-Аполлон!
— Никто не видал его в эту ночь! — заметил де Бираг! С трудом Колет поднялся с кушетки, опираясь на плечо своего друга.
— О, я теперь убежден, что презренный убийца — Флореаль.
— Кто меня зовет? — раздался мрачный голос, — и на пороге двери внезапно появился негр.
Молодые люди, невольно вздрогнув, отпрянули назад, как бы при виде ужасного зрелища.
Глава VII УЛИЧЕННЫЙ ЗЛОДЕЙ
Прошло несколько минут тяжелого молчания. Бессознательно, не спуская взгляда с негра, де Бираг подошел к столу, где лежало его оружие. Флореаль-Аполлон не тронулся с места; скрестив на груди руки, с высоко поднятой головою, с глазами, метавшими молнии, скривив губы в презрительную усмешку, он стоял неподвижно на пороге комнаты. Он же первый нарушил молчание.
— Вы обвиняете меня в моем отсутствии, — проговорил он угрожающим тоном, — я готов отвечать вам! Но сначала скажите, в чем заключается мое преступление?
— И вы еще смеете спрашивать об этом! — с негодованием вскричал молодой человек.
— Господин де Бираг, — холодно отвечал негр, обращаясь к молодому человеку и бросая на него суровый взгляд, — вас дело не касается, я не признаю за вами права возвышать голос, чтобы обвинять или даже спрашивать о чем-либо меня. Предоставьте это, — язвительно прибавил он, — моему молочному брату, с которым я рос и который любит меня и с радостью разделяет со мной свое имение. Пусть он, забыв на время о всех узах, скрепляющих нас друг с другом, публично обвиняет меня в убийстве, грабеже, воровстве и, не знаю еще, в каких других преступлениях! Говорите же Жозеф, я готов отвечать вам!
Колет, сделав над собою усилие, чтобы преодолеть охватившее его волнение, дрожащим голосом, тоном легкого упрека начал:
— Если я несправедливо обвинял вас, то простите, Флореаль, но посудите сами. Когда произошли печальные события этой ночи, все мои друзья и слуги собрались вокруг меня; вас одного не было здесь, а между тем вы знаете, как я доверял вам?! Ваше место было около меня, чтобы защищать меня или, по крайней мере, помочь мне настичь бандитов, наполнивших этот мирный дом слезами и кровью.
— Правда, я не пришел, и мое отсутствие было истолковано в другую сторону! Так вот в чем обвиняют меня!
Негр опустил голову на грудь и некоторое время хранил молчание.
— Я прощаю вам, — снова заговорил он надменным тоном, — у вас в жилах течет кровь белых; оттого вы легко поддаетесь подозрениям. А между тем, пока вы здесь стенали и плакали, подобно слабым женщинам, я, не думая ни о чем другом, заботился только о вас и устремился проследовать убийц.
— И это правда? — с видом сомнения спросил Колет.
— Ложь, — с силою вскричал молодой человек, — убийца вы!
— Я! — презрительным тоном отвечал негр. — Будьте осторожны в своих выражениях, господин де Бираг, вы сейчас получите доказательство справедливости моих слов.
И он исчез, но через минуту появился снова, неся в руках завернутое в ковер тело негра с лицом, закрытым маскою.
— Вот убийца! — вскричал он торжествующим тоном, — я убил его!
С этими словами он швырнул тело, которое с глухим стуком покатилось на пол. Ошеломленные молодые люди с недоумением переглядывались друг с другом, не зная, что думать об этом. Между тем Флореаль нагнулся и, срывая маску с трупа, вскричал:
— Взгляните, узнаете ли вы этого человека?
— Луизон, один из моих старых и самых преданных слуг! — с печальным удивлением вскричал Колет. — Может ли это быть?!
— Да, Луизон, — смеясь повторил негр, — этот слуга, на которого вы так полагались и который изменил вам — Луизон, один из главных вождей страшной секты Вуду!
— Боже мой! — пробормотал плантатор, — и этот человек мог изменить мне!
Де Бираг молчал, но его испытующие взоры, которые он бросал на мрачного негра, казалось, хотели проникнуть в глубину его души.
— Ну, — начал опять Флореаль с вызовом, — и перед этим неопровержимым доказательством, в присутствии этого трупа, распростертого у ваших ног, вы все еще продолжаете обвинять меня, все еще продолжаете утверждать, что я убийца?
— Да, убийца, убийца! — вскричал чей-то пронзительный голос с ужасной силою.
При этом неожиданном обвинении дрожь невольно пробежала по телу негра; с суеверным ужасом он повернулся на голос. Дверь, выходившая в комнату дам, была отворена настежь, и там, опираясь на косяк, с рукою, протянутою вперед как бы для проклятия, со сверкающими взорами стояла Марта.
Распущенные волосы и белые длинные окровавленные одежды придавали ей скорее вид призрака, чем живого существа.
— А, — вскричал Флореаль, с ужасом откидываясь назад перед этим ужасным видением, — неужели мертвые встают из гробниц?
— Убийца! — вскричала молодая женщина с лихорадочной силою. — Это твоих рук дело! Ты убил Луизона, моего верного защитника!
И, бросившись вперед, подобно разъяренной тигрице, она схватила негра за его курчавые волосы, крича:
— Куда ты девал моего ребенка, презренный? Отдай мне мое дитя!
Негр, оглушенный в первую минуту неожиданностью нападения, вскоре вернул свое обычное хладнокровие.
— А, ты жива еще! — вскричал он, делая отчаянное усилие, чтобы освободиться от молодой женщины. — Хорошо, я убью тебя во второй раз!
— Дитя мое, дитя мое! — повторяла несчастная мать без перерыва.
— Твое дитя, — вскричал негр с дьявольским смехом, — я посвятил в жертву Вуду; умри и ты!
С этими словами негр выхватил кинжал. Тут завязалась ужасная борьба между убийцей и молодой женщиной. Марта, отчаяние которой удесятеряло силы, действовала зубами и ногтями. Ошеломленные этой ужасной сценой, плантатор и молодой человек тщетно пытались прийти на помощь молодой женщине: оба врага, сплетясь между собою подобно двум змеям, перекатывались с одного конца комнаты в другой, не видя и не слыша ничего в своем ожесточении.
— Дитя мое, дитя мое! — все повторяла несчастная мать свистящим голосом, употребляя невероятные усилия, чтобы ослепить или задушить своего врага.
— Ты умрешь! — бормотал последний, тщетно пытаясь освободиться от нее.
Вдруг ноги негра наткнулись на тело Луизона, распростертого на паркете; он споткнулся и, потеряв равновесие, упал, увлекая молодую женщину в своем падении, но тотчас же поднялся и, схватив короткий топор, скрытый под его одеждой, вскричал торжествующим тоном:
— Наконец-то!
Молодой женщине, неподвижно распростертой на паркете, грозила неминуемая смерть. Вдруг де Бираг бросился на Флореаля с револьвером в руке, а плантатор схватил убийцу сзади. Несмотря на всю свою атлетическую силу, при этом двойном нападении негр зашатался.
— Долой оружие, презренный! — вскричал де Бираг, схватив негра за горло.
Но последний быстрым движением вырвался из его рук.
— Никогда! — проревел он, скрежеща зубами от ярости.
— Ко мне, ко мне! — кричал плантатор.
Раздался топот бегущих на помощь своему господину слуг. Флореаль, казалось, раздумывал. Подавшись вперед, со сверкающими глазами как у тигра, он размышлял; но вдруг, одним ударом отбросив плантатора на десять шагов от себя, с поднятым топором бросился на де Бирага, испуская торжествующий крик. Однако ловким прыжком в сторону молодому человеку удалось избежать направленного на него удара. В свою очередь он выстрелил из револьвера. Негр отвечал на этот выстрел взрывом сардонического хохота и стремительно бросился в самую середину слуг, которые невольно расступились перед ним.
Де Бираг бросился по следам убийцы и наугад выпустил еще четыре заряда, но, очевидно, неудачно, как можно было судить по презрительному крику и стуку лошадиных подков, донесшихся до его слуха. Печальный и мрачный де Бираг возвращался в дом; но здесь он невольно остановился, испустив крик ужаса при виде представившегося страшного зрелища.
Марта, сидя над телом убитого Флореалем негра, с улыбкою на устах, с глазами полными слез, тихим, нежным голосом, заставляющим плакать навзрыд всех присутствующих, напевала одну из тех наивных креольских песенок, которыми кормилицы Сан-Доминго убаюкивают обыкновенно маленьких детей. Плантатор с видом безграничного отчаяния стоял на коленях около своей сестры, бросая вокруг тупые взоры; крупные слезы медленно катились из его глаз.
— Боже, Боже мой! — бормотал он дрожащими губами.
— Мужайтесь, друг! — проговорил молодой человек, кладя ему руку на плечо. — Вы видите, несчастная помешалась!
— Увы!..
А Марта все пела. Это было трогательное и вместе ужасное зрелище; молодая женщина, с бескровным лицом, с горящими глазами, улыбающаяся и тихая, сидевшая над трупом негра и распевавшая наивные песенки! Вдруг песни смолкли.
Глаза молодой женщины сверкнули, и голосом, прерывавшимся от скорби, она вскричала:
— Дитя мое, дитя мое!
В этом крике слышалась такая мучительная тоска, что все присутствующие задрожали.
Между тем она, сложив последним усилием руки как бы для молитвы, подняла глаза к небу и упала навзничь. Все бросились к ней на помощь. Но было уже поздно: она умерла. Скорбь убила ее.
— Марта, сестра моя! — вскричал метис. — Она умерла! О Боже мой!
В это время снаружи послышался шум; возвращался французский гость плантатора в сопровождении врача. Позади него находился полицейский агент в сопровождении офицера и тридцати солдат. Беспорядок в одежде и пыль, покрывавшая лица новоприбывших, показывали, с какою быстротою они ехали из Порт-о-Пренса на плантацию Жозефа Колета.
Глава VIII ЛЮСЬЕН ДОРНЕС
Было четыре с половиной часа утра; становилось уже светло; показавшееся из-за горизонта солнце брызнуло во все стороны золотыми лучами, скрашивая и оживляя дикий ландшафт; пробудившиеся в чаще птицы начинали уже свой гармоничный концерт. Вся эта природа, веселая, улыбающаяся составляла полный контраст с домом плантатора, ставшим в последнюю ночь театром мрачных и скорбных событий.
Наутро присланный из Порт-о-Пренса агент полиции деятельно принялся за следствие. Первой заботой Шевелена, таково было имя этого агента, подвергнуть продолжительному опросу всех слуг плантатора, черных и белых, безразлично. К несчастью, все эти люди, в большинстве преданные своему хозяину, решительно ничего не знали, и их показания не могли пролить никакого света на это таинственное дело. Из их показаний он вывел только одно, что они были захвачены этими событиями совсем врасплох, и что они не знали ни одного врага своего хозяина, который пользовался вообще всеобщим уважением и любовью. Шовелен обратился тогда к Анжеле, младшей сестре плантатора, которая, несмотря на свою довольно тяжелую рану, поспешила дать показания, чтобы навести агента полиции на настоящий след.
Молодая девушка еще не знала о смерти сестры и о похищении своей маленькой племянницы Марии; она думала, что она одна стала жертвою убийц. Ее брат и де Бираг решили, по совету врача, ничего не говорить ей об этих печальных событиях. Она без утайки рассказала Шовелену все, начиная со своего посещения старой негритянки Розеиды Сумеры. Выслушав ее со вниманием, Шовелен обратился к ней.
— Извините, сударыня, что я предложу вам несколько вопросов. Скажите, пожалуйста, нет ли у вас каких врагов — мужчины, женщины или ребенка?
Ангельская улыбка озарила бледное личико молодой девушки.
— Разве это возможно? — проговорила она, — я не помню, чтобы сделала кому-нибудь дурное.
— Вы слишком добры, сударыня! Негры справедливо называют вас «Девой утешения». Они справедливо любят вас и обожают.
— Ну? — пробормотала девушка, краснея от этих похвал.
— Вот поэтому-то, — холодно возразил агент, — я и спрашиваю, не знаете ли вы врагов; такая добрая, как вы, должна иметь их очень много.
При этих странных словах девушка взглянула на Шовелена с видом крайнего изумления.
— Не понимаю вас!
— Ах, Боже мой, я не умею вам объяснить этого, сударыня; мне придется коснуться самых заветных ваших тайн!
При этих словах Шовелен перевел свой вопросительный взгляд на молодых людей, стоявших у постели больной.
Де Бираг понял его немую просьбу и, нежно пожимая ручку молодой девушки, проговорил:
— Я жених госпожи Колет и лучше, чем кто-либо другой, могу объяснить ей ваши слова, сударь!
— Благодарю вас, сударь!
— Дорогая Анжела, — начал де Бираг, обратившись к молодой девушке, — слова этого господина, очень темные и неясные для тебя, на самом деле очень просты. Человеческая природа, необлагороженная образованием, — этим божественным пламенем, которое одно может осветить мрак души человека и смягчить его сердце, показывая ему разницу между добром и злом, по существу своему злая. Таким образом, добро, которое оказывают известным порочным и невежественным существам, возбуждает у них вместо благодарности только ненависть. Эти низкие люди принимают благодеяния, оказываемые им, за обиды и считают долгом мстить за них.
— О, — прошептала девушка, — разве это возможно?
— К несчастью, это так, — продолжал де Бираг, — исключения, правда, бывают, но они очень редки; мозг негров, отуманенный диким суеверием Африки, не знает христианской любви, а питается только завистью, ненавистью и мщением — тремя страстями диких рас. Вот почему, дорогая Анжела, я и спрашиваю у вас, не можете ли вы указать на кого-нибудь из черных, кому бы вы часто помогали или вообще находились в частых сношениях.
Молодая девушка, до сих пор спокойно слушавшая жениха, при этих словах задрожала.
— Боже мой, — вскричал де Бираг, изумленный этой внезапной переменой. — Что с вами, Анжела?
— Ничего, благодарю вас, — отвечала она слабым голосом, — но ваши слова, дорогой Луи, пролили свет в мою душу. Я не смею произнести те имена, которые просятся на язык.
— Не бойся, дорогая Анжела, — проговорил плантатор, — я уже знаю эти имена. Первое — имя моего молочного брата, Флореаля-Аполлона?
— Да, брат, — не знаю почему, но этот человек всегда внушал мне ужас.
— Да, да! — пробормотал метис. — Я знаю это, а второй кто?
— Второй, — проговорила Анжела, — один несчастный негр, которого я нашла у порога нашего дома умирающим от голода.
— Конго Пелле?
— Да, потом… моя кормилица.
— Розеида Сумера?! Презренная! Она всем обязана нам, а между тем в эту ночь я чуть было не попал в ее хижине в руки убийц.
— Да, она, брат!
— Простите, пожалуйста, — обратился к девушке агент, — не признали ли вы кого-нибудь из их людей, которых вы встретили в хижине негритянки?
— Никого!
— Благодарю вас, сударыня, — проговорил агент полиции и, откланявшись девушке, вышел в сопровождении брата и ее жениха.
— Ну? — спросил плантатор, когда они остались одни.
— Все это важно, — отвечал Шовелен с озабоченным видом и, подозвав офицера, курившего спокойно сигару, приказал:
— Пошлите сейчас же четверых солдат по дороге к Леогану; у самого города там есть хижина известной Розеиды Сумеры. Прикажите арестовать эту женщину и всех, кого найдут там.
Офицер бросил сигару и, поклонившись, вышел.
— А теперь, господа, — продолжал агент, обращаясь к плантатору и его другу, — прикажите позвать ко мне этого Конго Пелле; я желаю допросить его.
— Конго Пелле убежал с плантации вчера при закате солнца, — отвечал Колет, — я подозреваю его в с сговоре с Флореалем-Аполлоном.
— Гм! Это очень вероятно, — задумчиво проговорил агент. — А покажите-ка мне труп убитого негра!
— Он остался в той комнате, куда его принес Флореаль.
— Так пойдемте туда!
Трое мужчин вошли в комнату, где лежал брошенный негром труп. Рядом лежала сорванная с него маска. При виде ее агент полиции не мог удержаться от крика изумления.
— Что с вами? — с беспокойством спросил его плантатор.
— Но это красная маска! — вскричал агент полиции. — Разве этот человек принадлежал к секте Вуду?
— Напротив, это был честный, преданный нам негр! Я думаю, что Флореаль нарочно надел эту маску, чтобы выдать его за поклонника Вуду.
Эти слова произвели странное впечатление на агента полиции; он, видимо, колебался, вся прежняя энергия покинула его. Черты его лица исказились страхом.
— Вуду! — в замешательстве бормотал он глухим голосом. — Боже мой, неужели мы здесь имеем дело с «поклонниками змеи?!»
В этот момент снаружи дома раздались страшные крики. Трое мужчин, предчувствуя новое несчастье, бросились туда. По аллее тамариндов бешено мчалась, вся в мыле, какая-то лошадь. На ее спине сидел нагой человек, охваченный странными конвульсиями, как будто бы он занимался какой-то ужасной гимнастикой. В нескольких шагах от дома лошадь внезапно остановилась, и всадник полетел через ее голову на землю. Однако падение не причинило ему, по-видимому, никакой серьезной раны; он быстро поднялся и, к удивлению всех присутствующих, принялся кружиться на одном месте, произнося какие-то бессвязные слова, словно сумасшедший. По знаку плантатора слуги бросились было к несчастному, но сейчас же с ужасом отступили.
— Боже мой, — со страхом вскричал плантатор, — Люсьен Дорнес!
Действительно, это был молодой человек, который несколько часов тому назад уехал в Хереми. Но что же случилось? Что привело его в это ужасное состояние? Вдруг все заметили на его шее ядовитую змею.
— Он погиб! — прошептал на ухо плантатору Шовелен. — Это священная змея Вуду!
Между тем молодой человек, по-прежнему испуская дикие крики, вдруг сорвал со своей головы змею и, отшвырнув ее далеко от себя, стремглав бросился среди толпы пораженных ужасом слуг прямо в пруд, бывший недалеко от дому.
— Спасите его! — с отчаянием вскричал плантатор. — Несчастный погибнет.
И, недолго думая, он сбросил с себя одежду и кинулся в пруд, где исчез молодой человек.
Присутствовавшие вздрогнули от ужаса. Наконец слуги, опомнившись от неожиданности, бросились к пруду, чтобы подать помощь своему господину. Между тем на поверхности воды ничего не было видно, кроме широких кругов над тем местом, куда погрузились оба человека.
Прошла минута-другая томительного молчания; но вот на поверхности воды появился человек. Крик радости невольно вырвался из груди зрителей: это был Колет с бесчувственным телом бедного Люсьена Дорнеса в руках. Де Бираг при помощи нескольких слуг вытащил их обоих на берег.
Плантатор был почти без чувств, но его скоро удалось привести в полное сознание; что же касается Люсьена Дорнеса, то уже ничто не могло возвратить его к жизни. Бросив последний взгляд на тело своего бедного секретаря, плантатор медленно побрел к дому, опираясь на плечо друга.
— Извините, пожалуйста, — обратился к нему агент полиции, — здесь произошли такие странные события, что я должен немедленно покинуть вас и дать отчет господину президенту республики.
— Идите, сударь, — отвечал Колет с горькой улыбкой, — ведь в самом деле, какую же помощь вы можете оказать нам здесь?!
— Но через несколько часов, клянусь вам честью, я возвращусь обратно! — с жаром проговорил агент, поняв упрек и внутренне стыдясь своего позорного поведения.
Плантатор молчал и только молча кивнул головою.
Агент стремительно вышел, и через десять минут уже мчался галопом по направлению Порт-о-Пренса в сопровождении своего конвоя.
Глава IX СЕКТА ВУДУ
Постыдное бегство агента полиции и трусость, с какою он, вопреки долгу, покинул свой пост, оставив жилище Колета, требуют некоторого объяснения. Но, не оправдывая, конечно, поведение почтенного агента полиции, мы в нескольких словах постараемся объяснить только, чем знаменита эта таинственная секта Вуду, одно упоминание которой леденит сердца самых храбрых.
Эта секта, перед которой дрожат сами высшие власти, как это показал описанный мною процесс, является следствием того странного действия, которое оказывает цивилизация на черных.
Я не сторонник рабства и горячо ратую за освобождение черных, но во время своих многочисленных путешествий мне пришлось убедиться, что эта несчастная раса, в массе, еще не созрела для свободы. Нужно сначала поднять ее нравственный уровень и просветить ее, чтобы свобода была необходимым следствием прогресса духовной жизни. Тогда нам не пришлось бы наталкиваться на те уродливые явления, встречаемые, например, в Либерии, негритянском государстве, основанном Соединенными Штатами и населенном освобожденными неграми; там свободные граждане республики без зазрения совести продают своих родичей европейским работорговцам.
Точно так же и гаитяне, несмотря на свою свободу, которой они пользуются более столетия, стоят еще, за малыми исключениями, на очень низкой ступени духовного развития. Оттого у них, наряду с либеральными учреждениями, широко распространена страшная секта Вуду, последователи которой многочисленны также в Северо-Американских Соединенных Штатах, особенно в Тексахе и Луизиане. Но Сан-Доминго в той своей части, где находится республика Гаити, представляет, так сказать, главную квартиру этой ужасной секты Вуду, возникшей в Африке, откуда она была ввезена на остров Гаити представителями племени Арада или Ардра, обитающего на Бенинском берегу, между нижним течением Веллона и Ду; говорят, там она существует до сих пор. Какова же настоящая цель, к которой стремятся последователи этой секты? На этот вопрос довольно трудно ответить; но по тому, что нам известно о ней, нужно предполагать, что главной целью Вуду являются мщение и грабеж.
По-видимому, Вуду имеют глубокие сведения о свойствах многих растений, даже совсем неизвестных нашим ученым, и умеют приготовлять из сока их такие тонкие яды, которые далеко оставляют за собою яды знаменитых Борджиа. Яды эти имеют весьма разнообразные действия: одни из них убивают человека медленно, другие поражают как удар молнии, третьи лишают рассудка, четвертые производят только временное умопомешательство. Для всех этих ядов известны Вуду, но только им одним, и противоядия.
Само слово «Вуду» происходит от «Ду», что означает «страна» у многих племен западного берега Африки, и «Со» — «змея». Таким образом, «Вуду» — испорченное «Соду», то есть «Змея страны», «Змея родины». Объяснение кажется тем более правильным, что культ змеи составляет одну из характерных черт этой секты.
В Гаити слово «Вуду» означает и самое учреждение, и последователей секты, и чтимое ими божество. Последнее, таинственное грозное существо, имеет символом змею, а свои повеления изрекает при посредстве верховного жреца, так называемого «папа Вуду», или «король», и через пророчицу, которую называют «мама Вуду», или «королева». И тот, и другая пользуются среди последователей секты безграничной властью.
Секта Вуду заимствовала, по-видимому, свою организацию от Пурра, негритянского общества на западном берегу Африки. Подобно этому Пурра, собрания Вуду происходят в строгой тайне, где-нибудь в укромном месте, в лесах, пещерах или в заброшенных домах; подобно им же Вуду наводят ужас на окрестное население своими убийствами.
Раньше, до войны за независимость, дикая ненависть Вуду обрушивалась главным образом на белых плантаторов Сан-Доминго, а после освобождения острова из-под власти белых (французов) Вуду направили все свои силы против цветных людей. При императоре Суллуке, бывшем одним из ярых поклонников священной змеи, секта Вуду подучила широкое распространение.
Было дознано, что во время своих странных обрядов, которые мы будем иметь случай описывать, Вуду с наслаждением, с дикой страстью упиваются свежей кровью заколотой жертвы, пока не падают совершенно пьяными. Этот ужасный обычай также занесен из Африки, где он широко распространен. По мнению черных, кровь имеет магическое свойство. При наступлении Нового года Вуду часто купаются в крови, чтобы предохранить себя от болезней.
Правительство Гаити после императора Суллука жестоко преследовало поклонников змеи. Но это продолжалось только до тех пор, пока Вуду вмешивались в политические дела страны и стремились ниспровергнуть существующую власть. Когда же они со всем отстранились от политики, правительство стало смотреть сквозь пальцы на их преступные деяния. Такая непростительная слабость объяснялась, с одной стороны, ужасом, который Вуду внушали всем классам общества, с другой — полной невозможностью вырвать зло с корнем и уничтожить эту преступную секту, имевшую прочную организацию и потому неуловимую.
Теперь возвратимся к нашему рассказу. К удивлению всех обитателей плантации, Шовелен действительно в тот же вечер возвратился из Порт-о-Пренса и, по-видимому, горячо принялся за розыски убийц. Но все его усилия не привели ни к какому результату. Посланные в хижину Розеиды солдаты возвратились ни с чем: негритянка исчезла, а вместо ее хижины они нашли только груды пепла. Между тем предуведомленный вторым посланцем, за час до восхода солнца прибыл из Хереми Дювошель. Это был человек лет 36-ти, с энергичными чертами лица и твердым характером. Он обожал жену свою и дочь. Поэтому все ожидали тяжелой сцены, когда он очутится перед трупом своей жены. Но у него не вырвалось ни одного крика, ни одного стона; он словно окаменел. Неподвижный и мрачный, он простоял целую ночь у трупа жены, вперив глаза в безжизненное лицо ее, а с восходом солнца, запечатлев горячий поцелуй на устах умершей, он собственными руками оправил кровать и наконец впустил священника, явившегося помолиться за душу усопшей.
Мужество не покидало Дювошеля ни на одно мгновение; по-прежнему печальный и мрачный, но по наружности совсем спокойный, он проводил погребальное шествие до склепа и с сухими глазами наблюдал, как замуровали последний; потом, по окончании печальной церемонии, он опустился на колени, сжав голову руками.
Прошло с час времени, вдруг Дювошель поднялся и издал призывный крик. В то же мгновение явился всадник, держа в поводу оседланную лошадь. Дювошель вскочил в седло, бросил последний взгляд на могилу той, которую он так сильно любил, и, вонзив шпоры в бока лошади, стремглав помчался по дороге в сопровождении одного слуги, который был менее сдержан и плакал навзрыд.
Глава X ПЛАН КАМПАНИИ
Прошло десять дней со времени описанных в предыдущих главах событий. Анжела Колет, рана которой, к счастью, оказалась не настолько тяжелой, как предполагали раньше, находилась на пути к выздоровлению. Врач уже разрешил ей ходить по комнате.
Дювошель жил в Порт-о-Пренсе и не являлся к своему двоюродному брату с того самого дня, как похоронил жену.
На плантации все время шли деятельные розыски, но по-прежнему не приводили ни к чему. Вдруг одно странное событие, казалось, пролило слабый свет на это таинственное дело.
Шовелен обыкновенно каждое утро покидал плантацию, возвращаясь туда вечером. Однажды, около 4 часов вечера, когда он по обыкновению возвращался на плантацию в сопровождении своего конвоя, какая-то женщина, с растрепанными волосами, в изорванном платье, с выражением полного отчаяния на лице, бросилась пред ним и схватила его лошадь под уздцы. С плачем и рыданиями она стала объяснять что-то Шовелену. Но последний долго не мог понять ее сбивчивой, отрывочной речи. Наконец при помощи других ему удалось узнать в чем дело. Оказалось, что дочь этой женщины, Клерсина, ребенок 5 лет, гостившая у своей тетки в деревне Бизотон, два дня тому назад бесследно исчезла.
Агент полиции нахмурил брови при этом неожиданном известии и, казалось, глубоко задумался.
— Как же это произошло? — спросил он наконец.
Бедная женщина начала свой горестный рассказ.
— Моя сестра отправилась вместе со мною третьего дня в Порт-о-Пренс, — проговорила она дрожащим от волнения голосом, — во время нашего отсутствия, продолжавшегося всего пять часов, ребенок и был похищен. Господин, возвратите мне мою маленькую Клерсину! — прибавила она, сложив с мольбою руки.
— Постараюсь! — отвечал глубоко тронутый Шовелен. — Как вас зовут? Чем вы занимаетесь?
— Меня зовут Кларой, господин; я — прачка.
— А как зовут вашу сестру?
— Жанна, она замужем за Пьером Андрэ.
— Пьер Андрэ! — с изумлением вскричал агент полиции. — Постойте, не носит ли этот человек еще другого имени?
— Да, господин; его называют обыкновенно Конго Пелле.
— И вы не знаете, где он теперь находится?
— Не знаю, господин: с тех пор, как пропала моя дочь, я стала совсем как безумная; ничего не вижу, не слышу.
— Бедная женщина, — ласково произнес Шовелен, — вернитесь к себе в дом; потом я позову вас.
— А вы найдете мою дочь, господин? — с тоскою произнесла она.
— Надеюсь…
— Боже мой, дитя мое! — бормотала Клара, вся в слезах удаляясь от агента полиции.
Шовелен задумчивый возвращался на плантацию. Для него было очевидно, что презренный Конго Пелле похитил свою племянницу. Но с какой целью? — При этом вопросе дрожь ужаса пробежала по его телу. Но как захватить все нити этого заговора, как отдать этих преступников в руки правосудия?
— Клянусь спасением души, — решительно вскричал он наконец, — я обещал этой несчастной женщине возвратить ее ребенка. Пора, я и то слишком долго колебался! Будь что будет, но я исполню свою обязанность, да поможет мне Бог!
Приняв это благородное решение, агент полиции почувствовал, что у него на душе стало гораздо спокойнее; совесть уже не упрекала его. С улыбкою на устах он вошел в столовую, где ждала его к обеду семья плантатора.
— Решено. Во что бы то ни стало, но я должен покончить с этими презренными и предать их в руки правосудия!
— Боже мой, — вскричали присутствующие, — объяснитесь, пожалуйста! Неужели случилось новое несчастье?
— Успокойтесь, господа, — проговорил агент полиции, — вам пока не угрожает новая опасность. Меня взволновал вот какой факт!
И Шовелен подробно рассказал про свою встречу с прачкой Кларой.
— Бедное дитя! — пробормотала молодая девушка.
— Такое положение дел не может продолжаться, — с энергией вскричал Шовелен, — сейчас же после, обеда я думаю начать исследовать горные ущелья, которые, по-видимому, служат убежищем для этих презренных людей.
— Прекрасно! — сказал Колет, крепко пожимая ему руку.
Вдруг снаружи послышался какой-то шум. Все стали прислушиваться. Раздался звук лошадиных подков — и какой-то человек появился на пороге столовой. Это был Дювошель. Лицо его было спокойно, но угрюмо. Поклонившись присутствующим, он окинул глазами столовую. При виде Шовелена черты его прояснились.
— Это вы — агент полиции общественной безопасности? — спросил он, здороваясь с ним.
— Да! С кем имею честь говорить?
— Я — Жюль Дювошель, двоюродный брат господина Колета, муж…
— Довольно, — прорвал живо его агент полиции, — я уже все знаю! Чем могу служить вам?
— Тогда позвольте вам передать вот это! — проговорил Дювошель, вынимая из бокового кармана запечатанный пакет.
— Что это такое?
— Приказ президента Жефрара!
Шовелен поклонился и, предварительно извинившись перед присутствующими, развернул приказ и внимательно прочел его.
Все с беспокойством наблюдали за его лицом, которое по мере чтения все более и более темнело.
Кончив читать, Шовелен аккуратно сложил приказ, положил в боковой карман и, обратившись к Дювошелю, холодно проговорил:
— Я повинуюсь!
— Благодарю вас, — с жаром воскликнул тот, — иного ответа я не ожидал от вас! Но вы, кажется, садились за стол?! Я тоже с утра не ел ничего, так прежде по обедаем, а потом поговорим и о делах.
Все сели за стол. Обед прошел в полном молчании и продолжался не более четверти часа. Каждый из присутствующих понимал, что произошло что-то важное. Когда вышли из-за стола, Дювошель сделал знак своему двоюродному брату следовать за ним и в сопровождении Шовелена покинул столовую.
— Куда же мы идем, друг мой? — с любопытством спросил плантатор.
— Прогуляться верхом! — многозначительно проговорил тот.
— Тогда я отдам приказание насчет лошадей.
— Не нужно, так как мой слуга уже приготовил их!
Действительно, у дома стояли три оседланных лошади. Ни слова не говоря, трое мужчин сели на них и поскакали карьером. В конце тамариндовой аллеи Дювошель остановился.
— Теперь, — сказал он, — вы, Жозеф, поверните направо, вы, господин агент, — налево, а я поеду прямо: необходимо, чтобы нас не видели вместе. Назначим свидание у «Скачка собаки» близ черных гор, в два часа. Берегите своих лошадей и пока до свидания!
Все поняли, что дело идет о чем-то важном, и безмолвно повиновались, а через два часа сошлись в месте, назначенном Дювошелем.
Место свидания было выбрано замечательно удачно. С той высоты, на которой находились трое мужчин, открывался широкий вид во всех направлениях, что уничтожало опасность быть захваченными врасплох. В нескольких шагах от места свидания наших друзей зияла огромная расщелина, шириною сажен 10 и не менее 600 сажен глубиною. Эта расщелина и звалась «Скачок собаки».
— Извините, пожалуйста, меня, — начал Дювошель, — что я заставил вас проехать так далеко. Но только здесь я могу быть уверен, что нас не подслушают какие-нибудь шпионы!
— Но зато нас здесь могут увидеть! — пробормотал агент полиции, бросая кругом беспокойный взгляд.
— Конечно, если мы будем стоять! — отвечал Дювошель, но если мы сядем в этой высокой траве, то разве только глаз орла заметит нас.
— А наши лошади? Если не нас, то их увидят!
— Подождите!
Он свистнул; в ту же минуту из-за утеса появился молодой негр, который взял под уздцы лошадей и увел. Это был Марселен, доверенный слуга Дювошеля.
— Посмотрите, — проговорил последний, указывая рукою, — мы здесь находимся вблизи Леогана, Хереми и Порт-о-Пренса, то есть, говоря иными словами, через два часа, не более, к нам может подоспеть помощь, в случае нужды — с трех сторон, не считая Ламантена и Кэйса, которые находятся тоже недалеко отсюда. Теперь взгляните сюда: это густой Артибонитский лес; в середине его возвышается пик Куридас; в трех милях от того места, где находимся мы в настоящее время, у подножия гигантского, недоступного утеса, называемого Питон, или пик Куридас, и происходят собрания «поклонников змеи».
— Как! — вскричали собеседники Дювошеля с изумлением, смешанным с ужасом.
— Уверены ли вы в этом? — спросил Шовелен. Странная улыбка пробежала по губам Дювошеля.
— Я сам их видел! — проговорил он. Наступило молчание.
— Однако, что же мы стоим?! — начал он снова, — сядемте!
И, когда все трое легли в траву, совершенно скрывшую их, продолжал, обращаясь к агенту полиции.
— Не обижайтесь, пожалуйста, что по моей просьбе президент Жефрара, с которым я очень дружен, подчинил вас мне. Это было необходимо. Я преследую не только цель личного мщения, — проговорил он дрожащим голосом, — но и исполняю важный акт правосудия. Вот почему президент временно подчинил вас мне.
— Я уже говорил вам, что буду повиноваться, — отвечал, кланяясь, Шовелен, — теперь позвольте прибавить, что я от души готов содействовать успеху вашего предприятия.
— Благодарю вас! Я был убежден, что вы не откажете мне в своей помощи. Теперь приступим к делу! В нескольких шагах от того места, где мы находимся теперь, в той же самой расщелине есть одна глубокая пещера, куда, при помощи одного доверенного слуги, я перенес в течение восьми дней запас оружия, пороху и съестных припасов на целый месяц. В эту же ночь мой двоюродный брат расположится здесь с десятью вашими солдатами, из наиболее надежных. Для безопасности они не должны выходить отсюда, а я буду наблюдать за ними во избежание измены. Что касается вас, то вам я назначил такую роль. Сегодня же вечером вы покинете плантацию, как бы отказавшись от бесплодных поисков, но вместо того чтобы вернуться в Порт-о-Пренс, вы разместите своих людей в Ламантене, Кэйсе и Леогане. Если вам нужны будут еще солдаты, то президент разрешил вам просить подкрепления. Но помните, что в этом деле необходимы крайняя осторожность и осмотрительность! Вы знаете, как хитры горные негры. Ваша главная квартира будет в Бизотоне, где у вас будет постоянно в распоряжении несколько оседланных лошадей, чтобы иметь возможность быстро сноситься с подчиненными и, в случае надобности, собрать их в одно место.
— Но что вы затеяли? — с удивлением спросил Шевелен.
— Я хочу одним ударом покончить с этим гнездом ехидн! — проговорил он с выражением неумолимой ненависти.
Оба собеседника задрожали.
— Но мы ведь рискуем своей жизнью! — проговорил агент полиции.
— Я уже давно пожертвовал своею!
— Хорошо, я исполню свою обязанность! Но скажите, кто и когда меня предупредит, что настало время действовать.
— Из Бизотона, при помощи подзорной трубы, можно легко рассмотреть вход в пещеру, про которую я говорил. Если вы увидите красное знамя здесь, у входа, значит, настало время действовать.
— Хорошо!
— Когда вы увидите, что красное знамя замене но черным, вы решительно пойдете вперед, какие бы ни были препятствия на вашем пути. Вы меня поняли?
— Совершенно!
— Могу я рассчитывать на вас?
— Клянусь вам!
— Ну, тогда мы будем иметь успех. Обещаю вам это. А теперь, прежде чем расстаться, я хочу вам показать пещеру.
— Но разве вы не вернетесь на плантацию сего дня вечером?
— Нет, теперь я останусь здесь до последнего момента!
— В чем же состоит ваш план?
— Это вы узнаете потом, а теперь позвольте умолчать об этом.
Агент полиции молча поклонился, и все трое направились к входу в пещеру. Он был так хорошо скрыт кустарниками, что неопытный человек даже в двух шагах не мог бы его заметить. Осмотрев в подробности пещеру, они вернулись на площадку, куда уже были приведены их лошади. Плантатор и агент полиции вскочили на них и быстро удалились, каждый в свою сторону. Дювошель некоторое время следил за ними взглядом.
— Наконец-то, — пробормотал он с ненавистью, бросая взгляд на гору Питон, — час отмщения настал!
Он медленно вошел в пещеру. Здесь, прислонившись к стене и опустив голову на грудь, стоял Марселен, погруженный, по-видимому, в глубокую задумчивость. Дювошель дотронулся до его плеча.
— Теперь мы одни, Марселен! — проговорил он, улыбаясь.
Молодой человек выпрямился, как бы пробудившись от сна. Дювошель встал на кучу сухих листьев, служивших ему постелью и, устремив испытующий взгляд на своего слугу, спросил.
— О чем ты думаешь?
— Я думаю, господин, — отвечал молодой человек печальным голосом, — что день еще не кончился и мне придется ожидать еще несколько часов.
Выражение жалости и нежности мелькнуло тогда на энергичном лице господина; он мягко привлек к себе юношу, посадил его рядом с собою и, взяв его за руки, спросил.
— Ты решил?
— Да!
— Но тебя ждет ужасная смерть, дитя, если это дело не удастся!
— Что за важность! — отвечал юноша с мягкою улыбкою. — Я ведь умру за вас, господин, за того, кого люблю больше всего на свете!
— И ничто но может заставить отказаться тебя от этого опасного плана?
— Ничто! Впрочем, — проговорил он с убеждением, — Бог будет со мною!
Дювошель поднял голову.
— А если бы теперь, когда наступил момент, я сообщил бы тебе, что я сам чувствую ужас, и умолял бы отказаться от этого предприятия?..
— Тогда, в первый бы раз своей жизни, господин, — отвечал юноша, качая умной головой, — я бы отказался повиноваться вам! Мне кажется, что этот план внушен мне самим Богом, и ничто в мире не может заставить нас отказаться от него. Я буду иметь успех или погибну! Это решено. В тот день, когда вы купили нас в Новом Орлеане, мою мать и меня, несчастных рабов жестокого господина, и дали нам свободу, я поклялся посвятить вам всю свою жизнь. Теперь пришло время исполнить эту клятву.
Дювошель со слезами на глазах обнял слугу.
На закате солнца, как это было условлено утром, явился Жозеф Колет во главе десяти солдат, молча проскользнувших в пещеру. Когда спустились сумерки, Марселен обратился к своему хозяину.
— Прощайте, — лаконично проговорил он, — если я умру, помолитесь за меня!
Не дожидаясь ответа, он бегом бросился по склону горы и вскоре исчез в темноте.
Глава XI НОВООБРАЩЕННЫЙ
На колокольне маленького городка Бизотон пробило только что десять часов. Ночь была бурная и мрачная; большие, черные облака, насыщенные электричеством, медленно плыли по небу; не было ни малейшего движения воздуха; духота стояла ужасающая; иногда зеленоватые молнии озаряли небо ослепительным светом; тяжело грохотал гром, замирая эхом в горах; потом снова все погружалось во мрак и молчание! Улицы городка были пустынны; огни в домах гасли, и жители готовились отойти ко сну.
С последним ударом часов человек, уже несколько минут стоявший у стены одного из первых домов города, медленно отошел от нее и приблизился к двери этого дома, или скорее хижины, так как это была жалкая ахупа, построенная из бамбука. Человек этот некоторое время стоял, прислонившись ухом к двери и внимательно прислушиваясь; но в хижине все было тихо. Тогда он ударил в дверь несколько раз бывшей в его руках палкой.
В то же время внутри послышался легкий шум, и сиплый женский голос сердито спросил:
— Кто это ходит в такую темную, бурную ночь?
— Тот, для кого мрака не существует, — отвечал незнакомец.
— Чего же ты ищешь здесь так поздно?
— Я хочу сравнить свой кинбуа[4] с твоим.
— Кто же тебе дал этот кинбуа?
— Двое — Конго Пелле и «папа».
Наступило молчание. Наконец дверь медленно повернулась на петлях и прежний голос прошептал на ухо незнакомцу: «Входи». Незнакомец вошел. Дверь сейчас же затворилась за ним. В хижине царила полная темнота. Но женщина, разговаривавшая с незнакомцем, взяла его за руку и повела за собою. Шагов через десять она остановилась, заметив своему спутнику: «Осторожней, здесь первая ступень лестницы!»
Тот молча наклонился и стал сходить вниз. Он насчитал 15 ступеней. Наконец они остановились перед дверью. Женщина постучала в нее, — и дверь отворилась. Переступив порог, незнакомец бросил вокруг себя испытующий взор. Они находились в средней величины комнате со сводами. Стены были увешаны сверху донизу искусно сплетенными циновками местного изделия; пол усыпан песком; с потолка спускалась железная лампа, дававшая достаточно света, в центре комнаты стоял стол, а вокруг него несколько грубых стульев.
На стульях сидели четверо, двое мужчин и две женщины, которые занимались курением, пили водку и ром. Два стула были не заняты; очевидно, прибывших ждали. Когда они сели, им налили два стакана водки. Эти шестеро негров и негритянок с подозрительными физиономиями, за исключением незнакомца, который был не кто иной, как Марселен, любимый слуга Дювошеля, принадлежали к жителям городка Бизотон. Их звали: мужчин — Жюльен Николя и Герье Франсуа, женщин — Нереин Франсуа, Бейя Проспер и Жанна Пелле. Все пятеро официально причисляли себя к рабочим, а на самом деле принадлежали к секте Вуду.
В углу комнаты, опутанный веревками и с заткнутым ртом, лежал ребенок с тонкими и умными чертами лица.
Эта была Клерсина, дочь Клары, которую тетка ее Жанна Пелле, похитила в то утро, с какою целью — мы вскоре узнаем об этом. Бедный ребенок, с искаженными чертами лица, с неестественно расширенными от ужаса глазами, бросал вокруг себя растерянные взгляды, издавая глухие стоны.
Никто из присутствующих, казалось, не обращал никакого внимания на несчастную девочку.
— Доброго здоровья, Марселен, — проговорил Герье Франсуа, чокаясь с юношей, — что скажешь нового?
— Да ничего особенного, — отвечал тот, осушая свой стакан, — Колет отказался, кажется, от всякого преследования.
— Тем лучше, — проговорил Жюльен Николя, гигант звероподобного вида, — ведь все равно они ничего не достигнут.
— Да, — смеясь вставил Герье, — они поняли, наконец, что им не под силу бороться.
— Самые непримиримые враги черных — цветные люди, — наставительно проговорил Марселен.
— Хорошо сказано, сынок! — со смехом вскричала Бейя Проспер. — Цветные люди вот уж именно ни рыба, ни мясо!
— Если бы им позволить, то они возобновили бы рабство! — заметил Жюльен Николя.
— А ты слышал, что говорят о Кларе? — спросила Жанна Пелле.
— Да, она жаловалась на тебя Шовелену.
— Ну, и что же он ответил ей, сынок?
— Он сказал, что она — дура, что все знают, как ты любила ее дочь, что ты даже ворожила, чтобы отыскать ребенка.
— Ха-ха-ха! — засмеялась Жанна Пелле, кинув взгляд на свою несчастную жертву.
— Итак, — заметил Жюльен Николя, — Колеты отступились?
— Да, солдаты даже возвратились сегодня на закате солнца в Порт-о-Пренс.
— Прекрасно, — вскричала Жанна, стукнув по столу, — а Шовелен?
— О, он ушел первый! Между нами говоря, ребята, — весело произнес Марселен, — бедняга был полумертв от страха.
— Ха-ха-ха! — засмеялись бандиты, и попойка продолжалась.
Снова пробили часы на колокольне.
— Довольно, — проговорил, вставая, Герье Франсуа, — теперь за дело! Помни, — прибавил он, обращаясь к Марселену, — что Конго Пелле и я, мы твои поручители и отвечаем за тебя папе и маме Вуду.
— Знаю!
— Есть еще время отказаться тебе от своего намерения, если ты чувствуешь ужас; испытания, которым подвергнут тебя, слишком сильны — предупреждаю тебя!
— Я выдержу их!
— Это твое последнее слово?
— Да!
— Тогда в путь! — и, обращаясь к Жанне Пелле, прибавил — Ты иди вперед, вместе с Жюльеном Николя, Нереиной и Бейя! Да не забудьте о маленькой! Ее нельзя здесь долго оставлять; кто знает, что может случиться?!
Жюльен Николя молча взвалил себе на плечи девочку. Затем четверо бандитов вышли; Герье и Марселен остались одни. Когда шум их шагов смолк, Герье обратился к Марселену.
— Слушай, — проговорил он ему почти на ухо, — вуду все знают! Нас предупредили, что ты хочешь войти в наше общество, чтобы предать нас; говорят, что на самом деле ты предан своему господину… Ты дважды спас мне жизнь, Марселен! Я хочу расквитаться с тобою, будь же откровенен! Скажи, правда ли все это?
Юноша невольно почувствовал дрожь, но лицо его по-прежнему осталось бесстрастно; голос его не дрогнул, когда, не опуская своих глаз под испытующим взором бандита, он просто отвечал: «Нет!»
— Довольно! У нас ость много средств освободиться от изменника. Я исполнил свой долг! Ты предупрежден, помни, что я теперь ничего не должен тебе!
— Но если вы так мало питаете ко мне доверия, то зачем же принимаете меня? — спросил юноша.
— Кто знает, быть может, испытание, которому мы подвергнем тебя, послужит для тебя хорошим уроком, — зловещим тоном проговорил бандит, — твою руку!
— Вот она!
В то же мгновение лампа упала на стол и потухла. В комнате воцарилась полная тишина.
— Пойдем! — проговорил Герье, увлекая его за собою.
Юноша безмолвно повиновался. Пройдя несколько шагов, он почувствовал веяние горячего влажного воздуха; в то же время молния осветила мрак. Они очутились в поле.
— Куда мы идем? — спросил Марселен.
— В лагерь Вуду!
Подобно американским индейцам, негры обладают удивительной способностью диких животных находить дорогу в самом густом мраке и различать самый слабый шум, неслышный для обыкновенного уха. Так и Герье с Марселеном, несмотря на окружающий их мрак, уверенно двигались вперед по направлению к Артибониту, с ловкостью змей проскальзывая сквозь кустарник. Наконец они очутились в густом лесу. Тогда Герье показал Марселену на многочисленные тени, мелькавшие перед ними; в то же время юноша услышал какой-то странный шум; перед ним замелькали таинственные огни. Для него стало очевидно, что сюда сошлось множество людей. Эти люди, мелькавшие, подобно призракам, глухое завывание ветра между деревьями, почти беспрерывный блеск молнии и частые раскаты грома, — все придавало этой фантастической картине вид настоящего шабаша ведьм. Вдруг перед юношей появился красноватый огонек, с минуты на минуту увеличивающийся.
Четверть часа спустя он внезапно очутился на большой поляне, в середине которой горели огромные жаровни, освещавшие все как днем. Здесь было человек 400–500 обоего пола — белых, черных и смешанной крови. Черные преобладали. На заднем плане, заслоняя горизонт, высился гигантский пик Питон, седая вершина которого словно упиралась в небо.
— Стой! — проговорил Герье, тяжело опуская свою руку на плечо юноши, — мы пришли.
Марселен остановился. Холодная дрожь пробежала по его телу при виде открывшегося перед ним странного зрелища, но громадным усилием воли он победил в себе волнение. Юноша чувствовал, что за ним внимательно наблюдают, и знал, что малейший признак отвращения и слабости, выказанный им, будет иметь для него роковые последствия.
— Тем лучше, — спокойно проговорил он, отирая лицо полою плаща, — я рад, что мы наконец пришли! Какая дьявольская дорога была! Пройди я еще десять минут, кажется, упал бы от изнеможения!
— Ты, я вижу, молодчина! — заметил Герье Франсуа. — Ничего, из тебя выйдет толк.
— Что же мы будем делать теперь? — спросил юноша.
— Пока ничего, садись здесь и жди! — с этими словами Герье сел на ствол поваленного дерева, где уже поместились несколько человек.
Глава XII ПОКЛОННИКИ ЗМЕИ
Гёте в своем бессмертном «Фаусте» ведет своих героев на вершину Гарца, в Вальпургиеву ночь, где они присутствуют при шабаше ведьм. Воображение знаменитого поэта никогда не было так богато, как в описании этой фантастической картины. Но как бы ни были ярки краски художника, как бы ни было полно описание, нарисованная бессмертным поэтом картина все же уступала тому поразительному зрелищу, которое воочию увидел пораженный Мар селен.
Как мы уже сказали, поляна освещалась огромными жаровнями, где горело резиновое дерево, дававшее массу дыма и света. Ветер своими порывами раздувал это пламя, придавая фантастическую окраску всему окружающему.
У подножия пика возвышался огромный жертвенник, более трех футов длиной, грубо сколоченный из дерева и окрашенный в красный цвет. На нем стояла большая бамбуковая корзина, заключавшая священную змею.
По обеим сторонам жертвенника неподвижно стояли, с горделивым видом, одетые во все красное, царь и царица Вуду. На голове царя была красная повязка, грудь перепоясана крест-накрест широкою голубою лентою, в правой руке — короткая палка в виде скипетра, покрытая кровью. Царица была одета, почти так же. Царем оказался Флореаль-Аполлон, а царицей — Розеида Сумера. Многие Вуду, полуобнаженные, стоя на коленях перед жертвенником, раздирали себе лицо ногтями, другие с изумительной ловкостью перескакивали по деревьям с ветки на ветку; третьи кривлялись, принимая самые неестественные позы; одни погружали свои обнаженные руки в кипящий котел; другие, лежа на спине, ставили себе на грудь огромные ступки, в которых несколько человек с ожесточением толкли бананы.
Женщины неистово предавались непристойным танцам, держа на головах кружки с водою, из которых, однако, не выливалось ни одной капли.
Дальше колдуны и колдуньи продавали желающим разные талисманы против болезней или давали представления с ядовитыми змеями.
Со всех сторон раздавалось неистовое пение, шум, крик, смех…
Бедному Марселену казалось, что он попал в самый ад; несмотря на все его мужество, он чувствовал, что начинает дрожать; страх против воли овладевал им, и только с большим трудом он удержался от искушения броситься бежать. Вдруг по поляне пронесся резкий свист. Мгновенно все стихло и остановилось. Раздался второй сигнал — и Вуду, выстроившись в одну линию, легким танцующим шагом, подражая волнообразным движениям огромной змеи, три раза прошли перед жертвенником. После третьего раза они остановились и под звуки огромного тамбура, в который колотил своей палкою царь, хором затянули священный гимн.
А ля бомбайя бомбе, Лямма самана квана, Е ван ванта, Вана докки!В переводе это значит: «Клянемся уничтожить белых и все их имущество, скорее умрем, чем откажемся от этой цели!» (Впрочем, мы не ручаемся за верность этого перевода.)
Царь поднял жезл; снова водворилась тишина. Тогда началась церемония, которой пение служило только прелюдией. Все присутствующие со страшными криками начали священный танец змеи.
По знаку царя Конго Пелле, стоявший около него с ножом в руке, наклонился и, перерезав горло лежавшей у его ног козы, собрал брызнувшую кровь в чашу. Когда последняя наполнилась дымящейся кровью, то он, отпив немного из нее, передал чашу рядом стоящему. Потом она пошла по рукам. Каждый отпивал из нее крови, клянясь при этом слепо повиноваться змее и богу Вуду.
Когда чаша обошла кругом всех, с жертвенника сняли бамбуковую клетку, о которой мы выше говорили. На нее села царица, подобно древней пифии на своем треножнике, и сейчас же забилась в странных конвульсиях. Она стонала, дрожала, проклинала и давала предсказания от имени божества всем присутствующим, которые по очереди с глубоким уважением подходили к ней, обращаясь с различными просьбами. Одни спрашивали оракула о своем здоровье, другие хотели знать об успехе своих предприятий; третьи, руководимые кто ненавистью, кто любовью, задавали оракулу вопросы об интересующих их предметах — и все получали удовлетворительные ответы.
Чаша, полуприкрытая каким-то грязным тряпьем, служила для сбора приношений, которые откладывались в честь божества. Эти приношения служили для поддержания секты и ее жрецов.
Когда предсказания кончились, важнейшие члены секты составили совет, на котором обсуждались планы мщения, направленные против белых. В данном случае решили уничтожить семейство Колета и Дювошеля, к которым вожди Вуду чувствовали, по-видимому, неутолимую ненависть. Все эти планы были утверждены царицею от имени божества.
После этого, по знаку царя, присутствующие расположились полукругом около жертвенника.
— Новообращенные! — громко вскричал король.
Движимая любопытством толпа ждала, что будет дальше. Из нее вышли двадцать два негра, в том числе и Марселен, которого поручители привели в центр круга.
Юноша до сих пор оставался с Франсуа Горье на краю поляны и потому не мог видеть того, что происходило около жертвенника. Это дало ему возможность собраться с силами и подавить страх, поднимавшийся в его душе. С полным самообладанием стоял он теперь, готовый на все.
Испытание началось.
— Чего ты хочешь? — грозно спросил царь у ближайшего из новообращенных.
— Я желаю, — смиренно отвечал негр, — поцеловать священную змею и получить от царицы Вуду ее приказания и яды.
Это было обычной формулой при вступлении в секту.
— Знаешь ли ты, чего просишь? — снова спросил царь Вуду.
— Знаю!
— Настолько ли ты мужественен, чтобы перенести испытание, без которого тебя нельзя принять в число детей священной змеи?
— Я думаю…
Не успел негр произнести эти слова, как царь Вуду бросился на него подобно тигру и ударом кинжала нанес страшную рану в правую руку у плеча. Захваченный врасплох несчастный вскрикнул невольно от боли; но бесстрастные зрители этой кровавой сцены отвечали только насмешливым хохотом. Царь бросил презрительный, уничтожающий взгляд на новообращенного.
— Собака, — вскричал он, — так вот каково твое мужество! Уберите его! — обратился он к присутствующим.
В ту же минуту на негра бросился Конго Пелле и ударом топора раздробил ему череп. Негр упал как подкошенный.
— Следующий! — хладнокровно произнес царь Вуду, презрительно отталкивая ногой труп.
Вторым случайно оказался Марселен. Некоторое время Флореаль-Аполлон рассматривал его с мрачным видом; но юноша с твердостью вынес его взгляд.
Тогда царь Вуду задал ему те же вопросы, как и его предшественнику. Марселен отвечал так же.
— Хорошо, — произнес Флореаль-Аполлон, — теперь протяни руку!
Юноша повиновался. Тогда царь, схватив горящую головню, приложил к руке юноши, не спуская с него глаз. Это было ужасное зрелище. Послышался запах горящего человеческого тела, но Марселен только улыбался.
— О! — с удивлением вскричал царь Вуду, бросая головню, — да ты не боишься боли?
— Я ничего не боюсь, — отвечал тот по-прежнему с улыбкой, — смотри! — С этими словами, выхватив из-за пояса нож, юноша одним ударом обрезал все сгоревшее мясо. Свидетели этой сцены Вуду не могли удержаться от крика изумления пред таким презрением к боли.
— Хорошо! — холодно проговорил царь, протягивая ему руку.
Марселен подал ему свою обожженную руку, и тот крепко сжал ее, чтобы причинить жестокую боль. Однако юноша и тут выдержал, ни один мускул на его лице не дрогнул. Тогда Флореаль сказал:
— Твои испытания окончились; ты теперь настоящий сын змеи! Будешь ли ты верен клятве?
— Буду.
— Подойди сюда!
Юноша сделал два шага вперед. Тогда царь наклонился, открыл клетку и, вынув змею, обвил ее вокруг тела новопосвященного.
— Поцелуй священную змею и возврати ее мне! — проговорил он.
Марселен повиновался, и царь положил змею обратно в клетку.
— Ты теперь настоящий сын змеи, иди и попроси ядов у царицы!
Юноша приблизился к Сумере, которая с улыбкою смотрела на него; его мужество начинало ей нравиться.
— Дай сюда руку!
С этими словами она начала исследовать ужасную рану юноши, потом взяла зеленоватое тесто, приготовленное из каких-то неизвестных трав, и приложила к ране, прикрепив древесной корой.
— Завтра ты будешь совершенно здоров! — проговорила она.
Действительно, боль прошла как бы по волшебству. После этого царица передала юноше пакет трав, объяснив в коротких словах их свойства.
— Иди, дитя, — сказала она, — и будь верен священной змее!
Марселен почтительно поклонился царице и вернулся на свое место. За исключением двух, тотчас же безжалостно убитых, все новообращенные мужественно выдержали испытания и были приняты в секту Вуду.
— Дети змеи, — громко проговорил царь, когда испытание было кончено, — наступают праздники обновления года! Радуйтесь! Для священной змеи уже готовы три жертвы!
Присутствующие ответили криками радости, похожими на рычание зверей. Вслед за тем царь встал на клетку, заключавшую змею, и затянул гимн, который хором подхватили все присутствующие. Вдруг, как бы охваченные безумием, все Вуду начали, схватившись за руки, кружить около клетки. Эта дикая пляска, напоминавшая что-то сверхъестественное, продолжалась целую ночь. Многие танцоры падали от изнеможения; их относили в сторону и заменяли другими…
Марселен против воли был увлечен этой дикой пляской и так же упал от изнеможения без чувств. Когда же он очнулся, все уже исчезло; буря прошла; наступил день — и солнце весело играло на вершинах деревьев. Открыв глаза, юноша подумал сперва, что ему снился ужасный сон; но один взгляд, брошенный на раненую руку, убедил его в противном. Он поднялся и подозрительно посмотрел вокруг. Но все было тихо. Загадочная улыбка скользнула по губам юноши и он прошептал:
— Теперь в горы! Благодарение Богу, мой господин будет отомщен!
И он быстро направился к горам, где, как мы уже знаем, Дювошель устроил главную квартиру.
Глава XIII ВСТРЕЧА
Теперь нам нужно рассказать об этом юноше, который был так самоотверженно предан своему господину.
Марселен родился в Техасе; он был раб и сын раба. Его первым хозяином был француз, человек гуманный и умный, мягко относившийся к своим рабам. Он любил их, заботился об их просвещении и перед смертью даже освободил их в своем завещании. Но последнее было утаено жадными наследниками и несчастные рабы выведены на продажу. Здесь-то Марселена и его мать увидел Дювошель, которого охватила жалость при виде несчастных рабов, продаваемых подобно скоту. Он поспешил купить их, а вслед за тем составил формальный акт их освобождения.
Когда все формальности по этому делу были кончены, Дювошель обернулся к двум рабам, которые боязливо жались в углу залы, не понимая того, что происходит перед ними. Несчастная мать с плачем обнимала своего ребенка (Марселен тогда был еще дитя).
— Добрая женщина, — мягко проговорил он, — возьмите эту бумагу, вы свободны!
— Свободна?! — пробормотала она, взглянув на него с изумлением, смешанным с недоверием, — от чего свободна, господин?
— Как от чего! Вы свободны, я говорю, делать что угодно вам и идти куда хотите, вы свободны, слышите ли?
Бедная женщина молча покачала головой с недоверчивым видом.
— Это невозможно, — проговорила она, — вы сами имеете черную кровь в жилах, господин!
— Ну, так что ж такое? — удивленно спросил он.
Негритянка опустила голову, не отвечая.
Некоторое время Дювошель смотрел на нее с выражением крайней жалости.
— Я понимаю вас, несчастная женщина, — печально проговорил он, — цветные люди еще более жестоки для своей расы, чем даже белые! Не правда ли, вы это хотите сказать?
Она подняла на него свои глаза и чуть слышно отвечала:
— Да!
— Успокойтесь, бедная женщина, — проговорил Дювошель, — я происхожу из такой страны, где рабство уничтожено и где негры завоевали себе свободу.
— А разве существует такая страна? — с изумлением спросила она.
— Да, и я туда скоро возвращаюсь, как только покончу здесь свои дела. Знаете что, купив вас, я имел только одну цель — возвратить свободу вам и вашему ребенку. Возьмите эти двести долларов; надеюсь, их будет достаточно вам, чтобы иметь возможность заняться каким-нибудь делом.
Негритянка по-прежнему покачала головою и решительно отказалась от кошелька, который протягивал ей Дювошель.
— Нет, господин, — проговорила она, — вы говорите, в вашей стране нет рабов, но у вас должны же быть слуги!
— Да, у нас есть слуги, — с улыбкою отвечал Дювошель, — но эти слуги совершенно свободны и могут покинуть свое место, когда пожелают.
— Хорошо, — заметила она, — тогда, господин, возьмите эту бумагу и золото; они нам не нужны. Я и мой ребенок, мы будем вашими слугами.
— Как, вы согласны покинуть свою родину?
— У раба нет родины, господин, — печально ответила она, — да и нельзя быть уверенным нам здесь, что эта свобода, которую вы так благородно нам дали, не будет похищена у нас снова. Вы не знаете белых Техаса! Довершите ваше доброе дело, господин, и дозвольте нам следовать за вами. Кто знает?! Может быть, когда-нибудь и мы пригодимся вам.
— Хорошо, — проговорил Дювошель, — вы последуете за мной в Гаити, только помните, что вы сопровождаете меня добровольно и что вы свободны!
— О, господин, теперь мы еще более рабы, чем когда-либо, — отвечала негритянка со счастливым видом, — потому что мы теперь рабы из благодарности!
Через несколько дней Дювошель вместе с приобретенными слугами уехал в Сан-Доминго.
Как известно, негры доходят до крайности и в ненависти и в любви. Так и было с новыми слугами Дювошеля: почувствовав благодарность к своему благородному господину, они не знали, как выказать лучше свою преданность и самоотвержение. Поэтому, когда произошли те печальные события, о которых мы говорили выше, Марселен решил рискнуть жизнью, чтобы дать ему возможность отомстить поклонникам змеи. Юноша сообщил о своем проекте матери, которая, нежно обняв его, промолвила только одно слово — «Иди!»
Дювошель, против воли, должен был согласиться на такой самоотверженный поступок слуги.
Мы уже говорили, каким испытаниям подвергался бедный юноша, как он их выдержал и как, наконец, был принят в секту.
Очнувшись утром после ночной пляски поклонников змеи, Марселен с любопытством оглянулся кругом. На поляне, по-видимому, было все спокойно, но юноша инстинктивно чувствовал, что за ним наблюдают невидимые взоры. Он не спеша поднялся, потянулся как человек, только что проснувшийся от глубокого сна, и тихо, спокойно направился к Леогану, вместо того, чтобы идти к Черным горам, где он хотел быть.
Прошло несколько минут. Юноша беззаботно шагал, напевая вполголоса креольскую песенку. Вдруг раздался грубый голос, и какой-то человек вынырнул перед ним словно из-под земли.
— Ты что-то весел сегодня, Марселен! — иронически проговорил он.
Юноша незаметно вздрогнул, но, быстро оправившись, спокойно поднял глаза на собеседника. Пред ним стоял в своем белом одеянии, скрестив на груди руки, с мрачным видом, Флореаль-Аполлон; сардоническая улыбка играла на толстых красных губах вождя поклонников змеи.
— Я доволен, папа Вуду, — простодушно отвечал юноша, — и прошлой ночью, и этим утром!
— А, — заметил Флореаль, устремляя на него пронизывающий взгляд и как бы желая проникнуть в глубину его души, — ты находишь, что прошлая ночь была приятна для тебя?
— Да, — отвечал юноша с выражением ненависти, омрачившей прекрасные черты его лица, — и эта ночь предвещает много других, так же приятных…
— Что же тебе сделал твой господин, — спросил Флореаль после некоторой паузы, — что ты так сильно ненавидишь его?
— Что он сделал мне?! Ты сказал это сам сейчас, папа Вуду!
— Как?!
— Он мой господин! — вскричал со смехом юноша, бросая сверкающий взгляд на Флореаля.
— Так, — пробормотал этот вполголоса, — я не ошибся в нем! — потом громко прибавил:
— Куда же ты идешь сейчас?
— В Леоган, чокнуться с мамашей Нереиной!
— И только?
— Потом я думаю посетить Жюли, мою хорошую знакомую, знаете, красивую прачку в Бизотоне.
— А ты любишь Жюли?
— Я должен жениться на ней!
— Ну, это еще не основание! — с иронией заметил Вуду, потом прибавил, — послушай, ты мне нравишься, можешь ли ты быть верным?
— Да, для тех, кого я люблю!
Флореаль-Аполлон бросил на него странный взгляд.
— А меня ты любишь? — резко спросил он.
— Почему же нет?! Вы ведь не сделали мне никакого зла!
— Хочешь ли ты служить мне?
— Я не могу покинуть своего господина! — отвечал юноша, нахмурив брови.
— Успокойся, я этого не требую от тебя.
— Когда так, я согласен.
— Будешь ли ты мне верен?
— Да.
— Поклянись священной змеей!
— Клянусь!
— Хорошо, смотри, дитя, ты знаешь, к чему обязывает тебя эта клятва! — проговорил негр угрожающим тоном, который невольно заставил задрожать бесстрашного юношу.
— Я сдержу клятву, папа Вуду! — твердо отвечал юноша, несмотря на свое волнение.
— Следуй за мною!
— Идите вперед, папа Вуду, а я за вами: где вы пройдете, пройду и я!
— Хорошо!
И Флореаль-Аполлон быстро углубился в лес с уверенностью человека, которому прекрасно известна дорога.
Марселен с решительным видом шагал позади негра, хотя его сердце невольно сжималось от страха. Но отступать было уже поздно; к тому же юноша уже обрек свою жизнь в жертву преданности господину.
Глава XIV КТО СИЛЬНЕЕ
В течение уже целого часа шли наши спутники, все более и более углубляясь в эту роскошную тропическую природу, величественное спокойствие которой, казалось, еще никогда до них не нарушал шум шагов человека. За все время пути они не обменялись ни словом. Тщетно Марселен, чтобы показать свое спокойствие духа, принимался напевать вполголоса какую-нибудь песенку; повелительный жест спутника каждый раз останавливал его. Юноша и сам был хорошим ходоком по лесу, однако он совершенно потерял направление в этой однообразной массе зелени, в переходах по бесчисленным оврагам и мрачным лагунам, осененным гигантскими деревьями, где сквозь чащу леса почти не видно было неба, и только редкие солнечные лучи, проникая под густую листву, немного рассеивали царивший здесь таинственный мрак и слабо освещали дорогу.
Наконец Флореаль остановился. Марселен с любопытством оглянулся кругом. Они находились в это время на обрывистом краю огромной расщелины, шириною по крайней мере в 50 футов. В глубине, как слышно было, протекал ручей.
— Гм! — пробормотал юноша, — интересно знать, как мы переберемся через эту расщелину.
Но его спутник молча наклонился, разрыл кучу сухих листьев и вытащил оттуда длинную, узловатую веревку с железным крюком на конце. Один конец этой веревки он обвязал вокруг толстого ствола бавольника, росшего на самом краю пропасти, а другой бросил в бездну.
— Вот наша дорога! — проговорил он, обращаясь с зловещей улыбкою к юноше, с любопытством следившему за ним.
— Хорошо! — коротко ответил тот.
— Я спущусь вперед, — продолжал Флореаль, — а ты потом, когда я скажу тебе; держись крепче за веревку, если не хочешь упасть с высоты двести футов. Ты не боишься, дитя?
— Ба, — со смехом отвечал юноша, — зачем мне бояться, папа Вуду?! Не беспокойтесь за меня; ведь я сказал, что пройду везде, где вы пройдете!
— Ты храбрый малый! — пробормотал Флореаль.
— Кажется, я уже достаточно это доказал в прошлую ночь?
— Смотри же! С этими словами негр сел на край пропасти и, обхватив веревку, стал быстро спускаться в бездну.
Оставшись один, юноша бросил кругом подозрительный взгляд. В голове его мелькнула мысль о бегстве, но была сейчас же оставлена.
— Опасность, если она существует, позади меня, а не впереди, — проговорил он про себя, — здесь каждое дерево имеет свои уши, каждый лист — глаза. Лучше храбро идти вперед!
В этот момент со дна пропасти послышался голос Флореаля.
— Иди!
— С Богом, — решительно проговорил юноша и, пробормотав короткую молитву, стал спускаться.
Вскоре он почувствовал, что веревку крепко держат внизу, без сомнения, чтобы облегчить ему спуск. Это значительно ободрило его.
Свет, очень слабый уже на краю пропасти, быстро тускнел по мере того как Марселен спускался вниз; вскоре он был окутан совершенным мраком. Между тем шум воды становился все слышнее и слышнее. Юноша продолжал спускаться. Прошло уже восемь минут. По его расчету, он находился не более как в двадцати четырех футах от дна пропасти.
— Стой! — вдруг раздался голос Флореаля, которого он, однако, не мог видеть в темноте.
Марселен повиновался и вскоре почувствовал, что негр, схватив его за талию, быстро отбросил его назад.
— Где же мы находимся? — с любопытством спросил юноша.
— Ты сейчас увидишь это, подожди, я зажгу огонь!
С этими словами Флореаль высек из огнива огонь и зажег факел. Бездна внезапно осветилась, и Марселен увидел, что они остановились на выступе шириною футов десять, где находилось отверстие большой пещеры, далеко, казалось, углублявшейся в недра земли.
— Черт возьми, — с добродушным смехом проговорил Марселен, — местечко недурно выбрано! Сюда, что ли, мы и шли?
— Нет еще!
С этими сдавали Флореаль нагнулся к отверстию пещеры и свистнул особенным образом. Сверху пропасти послышался подобный же свист и чьи-то невидимые руки подняли веревку.
— Эге, я хорошо сделал, что не поколебался спуститься, — проговорил про себя юноша, — я не обманулся: за мной следили.
— Следуй за мною! — проговорил Флореаль.
— Куда?
— А вот по этому мосту, — мрачно проговорил негр, указывая своим факелом на громадный ствол бигнонии, перекинутый через пропасть.
— Черт возьми, — заметил юноша с добродушной улыбкой, — дорожка-то узка и не совсем удобна; я бы предпочел другую, папа Вуду!
— Что ты говоришь?
— Ничего! Не обращайте внимания; у меня привычка говорить сам с собою.
— Слушай же. Мы находимся здесь на высоте 120 футов то есть почти на половине расстояния от дна пропасти. Смотри!
С этими словами негр зажег второй факел и бросил его в бездну, где он осветил мрачные скалы и бурный ручей, шумевший в самом низу.
— Будь осторожен! — продолжал Вуду, — один неосторожный шаг — и ты погиб. Понял?
— Да.
— И ты не боишься идти?
— Черт возьми, ведь я уже сказал вам, что ничего не боюсь; идите вперед, а я за вами!
— Я не ошибся, ты храбрый малый! — проговорил Вуду на этот раз почти дружеским тоном.
С этими словами он стал перебираться через пропасть.
— Честное слово, — проворчал про себя Марселен, оставшийся один, — этот дьявол поклялся, кажется, переломать мне кости! Впрочем, теперь уже поздно отступать; нужно во что бы то ни стало идти вперед!
И юноша, не колеблясь, вступил на опасный мост; через полминуты он был около Вуду на той стороне пропасти.
Последний некоторое время глядел на него с чувством изумления: смелость юноши внушала ему глубокое уважение.
— Я доволен тобою! — проговорил он и крепко пожал ему руку.
— Ну, на этот раз, кажется, тигр укрощен! — пробормотал про себя юноша.
— Помоги мне сбросить в пропасть этот мост, — сказал Вуду, взяв в руку один деревянный рычаг и указав на другой Марселену.
— Но ведь этак мы отрезаем себе отступление, папа Вуду! — проговорил юноша.
Воду улыбнулся.
— Не беспокойся, мы найдем и другие дороги! Кроме того, этот мост всегда можно восстановить, когда будет нужно. Оглянись!
— Правда, — машинально отвечал юноша, который только теперь заметил около двадцати толстых отводов, лежавших на площадке, из которых каждый мог быть перекинут через пропасть.
— А в пещере, которая находится перед нами, еще столько, — заметил Флореаль.
Юноша опустил голову, чтобы скрыть насмешливую улыбку, мелькнувшую на его губах, и решительно принялся за работу.
Через пять минут бывший мост со страшным шумом, похожим на раскаты грома, полетел в пропасть.
— Вот дело и сделано, — заметил Вуду, — теперь пойдем дальше!
Оба направились в пещеру. Перед ними открылась довольно широкая и высокая галерея, незаметно поднимавшаяся.
Путь продолжался около получаса. Наконец они подошли к такому месту, где скала совершенно преграждала им дорогу. Они остановились. Флореаль затушил свой факел и несколько раз постучал в скалу. Она вдруг бесшумно сдвинулась, и ослепительный свет хлынул в темную галерею. Флореаль, а за ним Марселен, вошли туда, и скала за ними сейчас же заняла прежнее место. Как Марселен ни разглядывал, ему не удалось заметить механизма, приводившего в движение эту скалу.
Теперь оба негра находились на обширной площадке, окруженной со всех сторон массивными утеса ми. В центре площадки поднимался утес в виде сахарной головы высотою более ста футов. У его подножия стояла небольшая хижина, перед которою сидела старая негритянка, занятая чисткой овощей. В нескольких шагах от нее над костром кипел котел. Тут же весело резвились три маленькие девочки от 7 до 10 лет, с беззаботностью, свойственной их возрасту. Негритянка с добродушной улыбкой наблюдала за ними.
Это была Розеида Сумера, царица Вуду. При виде детей, среди которых Марселен узнал Марию Дювошель, дочь своего господина, юношей овладело страшное волнение. Глубокая жалость охватила его при виде этих невинных созданий. Между тем маленькая девочка с криком радости бросилась ему на шею. Юноша, забыв от радости, где он находился, схватил ее в объятия и крепко прижал к груди, но сейчас же, вспомнив, что малейшее неблагоразумие может погубить и его и ребенка, отстранил от себя девочку и холодно сказал:
— Иди, крошка, играй!
Девочка с недоумением поглядела на него, потом печально отошла к своим подругам, обиженная холодным тоном Марселена, от которого она видела только одни ласки.
— Я думал, что ты хочешь задушить ее! — мрачно сказал Флореаль, бросая на юношу подозрительный взгляд.
— Может быть! — отвечал тот, хмуря брови.
— Будь спокоен, — заметил Вуду зловеще, — я наполовину освобожу тебя от твоего мщения!
— Спасибо! — проговорил юноша с выражением ненависти, обманувшей подозрительность Флореаля.
— Это ты, Марселен? — обратилась к нему старая негритянка.
— А, мамаша! Вы здесь живете? — спросил ее юноша.
— Так нужно, — отвечала она, — впрочем, это все скоро переменится.
При этих словах она с дьявольской усмешкой переглянулась с Флореалем.
— Я голоден! — проговорил последний.
— В одну минуту будет готов завтрак! — отвечала она.
— Тогда готовь скорей, а я схожу на свою обсерваторию, — сказал он и сделал знак Марселену следовать за ним.
Позади хижины возвышалась огромная, высеченная в скале лестница, доходившая до двух третей высоты пика и здесь оканчивавшаяся галереей в шесть футов ширины, которая обходила вокруг утеса. Эту галерею царь Вуду и называл своей обсерваторией.
С галереи открывался во все стороны поразительный вид, так что Марселен не мог удержаться от крика изумления.
— Папа Вуду, да ведь мы находимся на вершине пика Куридас!
— Да, — просто отвечал Флореаль-Аполлон, — пик считается недоступным. Но Вуду еще с первых времен своего появления на острове Сан-Доминго, что относится к началу рабства, раскрыли его тайну и основали здесь свое убежище, чего никто из посторонних и не подозревал. Скажи, дитя, можно ли здесь победить нас? — прибавил он.
— Нет! — вскричал юноша тоном печального убеждения.
— Что могут сделать белые и презренные метисы против поклонников змеи? — вскричал Вуду, бросая вокруг горделивый взгляд. — Скоро настанет час торжества, — прибавил он, с угрозою простирая руки к селениям, лежавшим на равнине, между тем как черты его приняли ужасное выражение, — и тогда горе, горе нашим врагам!
Со страхом смотрел Марселен на этого мрачного человека, казавшегося ему гением зла.
— Пойдем вниз, — спокойно проговорил Флореаль после некоторого молчания, — мамаша Сумера подала нам знак, что завтрак готов. — Смотри, — прибавил он, тяжело положив свою руку на плечо юноши, — приведя тебя сюда, я оказал тебе высшее доверие! Ты знаешь мое могущество: малейшая нескромность с твоей стороны приведет тебя к смерти! От моего мщения нельзя скрыться даже в недрах земли!
Юноша внутренне задрожал, но постарался ничем не выдать своего волнения.
— Я поклялся священной змеей! — твердо проговорил оп.
— Хорошо, — заметил Вуду, — после завтрака я сообщу тебе свои намерения.
Они спустились по лестнице вниз. У входа в хижину теперь была только одна старая негритянка. Тщетно Марселен оглядывался кругом, девочек нигде не было видно; очевидно, во время его отсутствия негритянка заперла их в хижине.
Глава XV ВОЛК И ЛИСИЦА
Завтрак был очень скромный и состоял всего из куска жареной козлятины и нескольких бананов, запитых бутылкою воды. Розеида Сумера только прислуживала неграм, а потом скрылась в хижине, без сомнения, для того, чтобы позавтракать там с детьми.
Когда аппетит Марселена, сильно разыгравшийся от продолжительной прогулки и особенно от ночной пляски, был наконец удовлетворен, Флореаль-Аполлон, все время исподлобья наблюдавший за ним и сам почти не евший ничего, подал знак негритянке, которая принесла из хижины огромную бутылку рома.
— Теперь, — проговорил Вуду, наливая полный стакан этого крепкого напитка, — не худо и выпить!
— Ничего не может быть приятнее, — весело отвечал юноша, — я умираю от жажды!
— За твое здоровье, брат, — проговорил Вуду, чокаясь с ним стаканом.
— И за ваше, папа Вуду! — отвечал Марселен, залпом опрокидывая стакан и щелкая языком от удовольствия.
— Как ты находишь это, товарищ? — спросил Флореаль.
— Превосходно, если не ошибаюсь, это настоящий ямайский ром!
— Да, и притом такой, который дважды сделал путешествие вокруг света.
— О, да этот ром путешествовал больше, чем я! — смеясь, отвечал Марселен.
— Правда, но разве ты путешествовал, товарищ?
— Я? Нет! — отвечал юноша с самым добродушным видом.
— А я думал, что ты родился на твердой земле, — заметил Вуду, наливая ему второй стакан рома.
— Прежде всего позвольте узнать, что вы называете твердой землей? — проговорил юноша, ставя пустой стакан.
— Черт возьми! Ну Америка, Техас, вообще все, что нельзя назвать островом!
Марселен насмешливо улыбнулся.
— Постойте, товарищ, вы не договорили. Куда же девать Африку? Разве это тоже не твердая земля?
— Черт возьми, правда! Но ведь ты не африканец?
Юноша прыснул от смеха и молча протянул свой стакан, который Флореаль поспешил наполнить до самых краев.
— За ваше здоровье, товарищ! Гм, славная вещь ром! Дьявол побери всякого, кто будет утверждать противное!
С этими словами он залпом осушил и этот стакан.
Крепкий напиток стал уже оказывать на него действие: язык стал заплетаться, глаза засверкали как раскаленные уголья.
— Не хочешь ли еще? — спросил его Флореаль, который сам пил очень мало и все время наблюдал за тем действием, какое оказывала убийственная жидкость на юношу.
— Отчего же?! — весело отвечал тот.
Стакан был снова наполнен и выпит. Флореаль отбросил опустевшую бутылку и открыл другую.
— Итак, ты из Африки?
Юноша не отвечал. Прошло несколько минут молчания, во время которого оба негра исподтишка наблюдали друг за другом.
— Умеете ли вы читать? — спросил наконец Марселен насмешливым тоном.
— Черт возьми, надеюсь! — отвечал Вуду.
— Тогда прочтите-ка это! — и, отворотив левый рукав рубашки, юноша показал свою руку, на которой было нататуировано голубой краской какое-то изображение.
Заметив его, Флореаль вздрогнул от изумления и, с живостью схватив руку юноши, с глубоким вниманием стал всматриваться в нее.
— Возможно ли! — вскричал он наконец в крайнем изумлении.
— Ну, — важно проговорил юноша, — поняли вы теперь, что это означает?
— Да, да, — бормотал Флореаль с задумчивым видом, — это знак Пурра.
— Вы угадали!
— Я все разобрал, — продолжал Вуду, ты не только сын Ардра, но ты имеешь отличительный знак главных оби — Пурра. И такой молодой! — прибавил он, задумчиво опуская на грудь свою голову.
Марселен опустил рукав рубашки и с важностью взглянул на своего собеседника.
— Что за важность возраст! — заметил он коротко и презрительно. — Разве ты не знаешь, царь Вуду, что Пурра — самые могущественные между детьми жгучей Африки, и что оби, вожди поклонников змеи, с самого рождения посвящаются божеству и наследуют это звание по прямой линии?
— Ты прав, я совершенно забыл об этом. Взгляни, — с живостью прибавил он, протягивая свою левую руку, на которой был изображен такой же знак, — я также оби!
— Я это знал, — с важностью ответил Марселен, — иначе разве я открылся бы тебе?
— Да, мы теперь братья! Но скажи, пожалуйста, зачем вместо того, чтобы сразу открыться, ты подвергался испытаниям?
— Да потому, что в глазах других я не хотел раскрывать свое высокое звание!
Флореаль молча склонил голову.
— Пить! — проговорил юноша, протягивая стакан.
Вуду поспешил наполнить его ромом.
— Что, ты все еще подозреваешь меня в измене? — насмешливо спросил Марселен, поднося стакан к своим губам.
— Прости, брат, я не звал тебя! Твое положение у наших врагов возбуждало у меня подозрение в твоей искренности.
— У всякого своя слабость, — поучительным тоном проговорил юноша, — однако ты должен был бы знать, что там, где неприменима сила, пускается в ход хитрость.
— Я был неправ, сознаюсь в этом; но всякий бы на моем месте поступил так же. Однако ты не можешь отрицать того, что я дал тебе доказательство высшего доверия, проведя тебя сюда.
— Может быть, папа Вуду! Но кто знает, для чего вы привели меня сюда и что случилось бы со мною, если бы я не открылся вам!
— Ты, вероятно, не вышел бы отсюда живым! — откровенно отвечал Вуду.
— Благодарю за откровенность, — рассмеялся юноша, — ну, а теперь?
— Теперь у меня нет секретов от тебя; ты будешь знать все!
— Ты что-то хотел узнать от меня? — небрежно спросил Марселен.
— Да, вот за этим я и привел тебя сюда! Впрочем, зачем мне больше скрываться от тебя?! Скажу прямо, моим намерением было — привести тебя сюда и заставить говорить.
— Напоивши меня пьяным… — проговорил юноша, протягивая свой стакан, который был снова наполнен, — а когда я бы рассказал тебе?..
— Убить тебя, брат, если бы я увидел на твоем лице какой-либо след колебания или волнения! — холодно отвечал царь Вуду.
— Послушай, — заметил юноша, поставив на стол пустой стакан, — я также хочу кое-что сообщить тебе, брат: ты слишком скоро действуешь и потому твое мщение бывает не полное; из двух твоих жертв только одна умерла.
— Которая? — с живостью вскричал Вуду.
— Марта Колет, супруга Дювошеля, плантатора из Хереми.
Улыбка удовольствия появилась на губах Флореаля, взгляд его засверкал, но скоро лицо его опять приняло свое обычное угрюмое и бесстрастное выражение.
— Яд, данный тобою Люсьену Дорнесу, действовал не так быстро, как ты предполагал.
— Он что-нибудь говорил?
— Нет, — холодно отвечал Марселен, — когда он упал в пруд и был вытащен Колетом, я первый оказал ему помощь.
— И?..
— Он не пришел в сознание, так как под предлогом оказать ему помощь я натер ему ноздри ядом liche de pola.
— Ты сделал это, брат?
— Да!
— Благодарю, ты спас нас — Дорнес знал наши секреты.
— Я чувствовал это, но теперь эти секреты умерли с ним, ты теперь один знаешь их.
— Нет, брат, не один я! Я хочу разделить эти секреты с тобою, — вскричал царь Вуду с взрывом внезапной откровенности, которую трудно было предполагать в нем.
— Как тебе угодно, — небрежно отвечал юноша. — Я не спрашиваю у тебя ни о чем; я только исполняю свой долг по отношению к священной змее, а остальное меня не касается.
— Брат, мы с тобою — единственные оби на Гаити! Мне тяжело одному носить этот секрет, я хочу разделить его с тобою, так нужно!
— Выслушай еще, я не кончил!
— Говори!
— Дювошель, мой господин, поклялся отомстить тебе!
Флореаль презрительно улыбнулся.
— Я не боюсь его! — проговорил он.
— Но он склонил на свою сторону президента Жефрара!
— У президента Жефрара, как бы он ни был могуществен, будет скоро столько собственного дела, — отвечал вождь Вуду с мрачным смехом, — что ему некогда будет подумать о делах друзей, даже самых близких.
— Я не понимаю тебя!
— Скоро поймешь! Продолжай!
— Солдаты расставлены по всем деревням и окружают Артибонитский лес…
— Сколько бы их ни было, знай, брат, что мы невредимо проскользнем через них. Когда Вуду свистнет, власть цветных людей исчезнет. Вуду все может. Я уже вчера знал все то, что ты мне говоришь теперь.
— И ты принял предосторожности?
— Все; дети змеи уже держатся настороже. Когда наступит час, то по сигналу, данному с пика Куридас, Вуду поднимутся массами, нахлынут со всех сторон острова и сделают с цветными людьми то, что некогда отцы их сделали с белыми европейцами. Тогда, — прибавил он с диким торжеством, от которого кровь застыла в жилах у Марселена, — Гаити станет действительно свободной страной и будет всецело принадлежать неграм.
— Мечты прекрасны, — проговорил молодой человек, подымая голову с задумчивым видом, — к несчастью, успех…
— Обеспечен! — с живостью прервал его Вуду. — Понимаешь ли, брат, наши сторонники окружают самого президента Жефрара; на нашей стороне не только высшие офицеры, но и гражданские чиновники.
— Тайна, известная стольким, уже не тайна! Будь осторожен, брат!
— Ты был бы прав, если бы это было так, как ты предполагаешь; но все эти сторонники представляют только руки, которые действуют, а не головы, которые рассуждают. Они не знают настоящей цели заговора и все воображают, что действуют в пользу императора Сулука.
— А ведь правда! Сулук показал себя преданным сыном священной змеи.
— Сулук! — с презрением вскричал Флореаль, — что представляет он из себя?! Это просто животное, идиот без воли и разума! Он будет нам служить только ширмой!
— Однако и у Сулука много друзей, брат!
— Было много, когда он был в силе, а теперь он остался одиноким. И то, чего не осмеливался он сделать для Вуду, на этот раз Вуду сам сделает. Разве он не царь?!
При этом откровенном признании Марселен взглянул на негра с деланным изумлением, обманувшим Флореаля.
— Понимаю, — проговорил юноша, — священная змея сама будет царствовать.
Воду широко улыбнулся.
— Повторяю, — продолжал Марселен, — это прекрасная мечта, но пробуждение может быть ужасным. Вспомни, что в самых тонко обдуманных проектах остается место для случая.
— Случая?
— Да, случая, этого слепого агента судьбы, который разрушает иногда самые хитросплетенные планы. Человеческое предвидение, как бы ни было оно далеко, все-таки имеет свои пределы, а измена является под самыми различными формами. Часто бывает, что самый преданный друг скорее всего изменяет. Вспомни также, брат, что говорят христиане: Христос был предан одним из самых близких учеников!
Вуду нахмурил брови.
— Успокойся, брат, я не имею соучастников, которые могли бы изменить мне, — проговорил он, — я один владею своей тайной!
— Если это так, я от души поздравляю тебя. Но поверь мне, брат, крепче храни эту страшную тайну в своем сердце! — сказал Марселен тоном неуловимой иронии, — что касается меня, я ничего не хочу больше знать!
— Однако…
— Нет, — решительно проговорил юноша, — я только простой солдат священной змеи и не хочу быть ничем иным. Но когда настанет время действовать, ты всегда найдешь меня около себя. А до тех пор я не буду ничего слушать!.. Впрочем, еще одно слово…
— Какое?
— Постарайся, чтобы час освобождения сынов священной змеи наступил скорее; у Жефрара опытные шпионы.
— Какое сегодня число? — спросил Флореаль.
— К чему этот вопрос? — с изумлением спросил юноша.
— Отвечай! — настойчиво проговорил вместо ответа Вуду.
— Хорошо, двадцатое декабря!
— Так радуйся, брат, на Рождество у Вуду будет великое торжество! Я обещаю тебе.
— И по этому поводу ночью будут принесены жертвы? — спросил Марселен.
— Да! Таков обычай, разве ты не знаешь этого?
— Конечно знаю!
— Так зачем же спрашиваешь тогда?
— Затем, что я хочу воспользоваться в эту ночь правом оби и занять место первого жреца. Разве я тебе не говорил, что и я также желал бы отомстить?!
— Твое мщение там! — ответил Флореаль-Аполлон, указывая на хижину. — Я удовлетворю твоей просьбе, но при двух условиях!
— Каких?
— Ты передашь это письмо полковнику Бразье! — проговорил негр, вынимая из-за пояса запечатанный конверт.
— Первому адъютанту президента?
— Да, я не знаю, кому другому доверить его!
— Гм! Я боюсь, что ты взваливаешь на меня тяжелое поручение.
— Это письмо не компрометирует тебя.
Марселен продолжал колебаться.
— Ты отказываешься? Ты, оби!
— Ну хорошо, — решительно вскричал юноша. — Но ты обещаешь мне, что я не подвергнусь никакой опасности?
— Никакой! Клянусь тебе!
— Хорошо! Второе условие?
— Ты передашь Анжеле Колет, что я хочу ее видеть сегодня вечером.
— Ну, насчет этого будь спокоен: она не придет!
— Ошибаешься, брат, она придет! — проговорил со странной улыбкой Вуду. — Ты будешь сопровождать ее!
— Но, послушай, она никогда не доверится тебе!
— Ей не будет угрожать никакая опасность, клянусь тебе в этом священной змеей. Но, повторяю, брат, мне нужно ее видеть! Когда она переговорит со мною, она может свободно вернуться к себе домой.
— Хорошо, только я не отвечаю за успех этого дела!
— Это тебя и не касается.
— Что же я должен передать ей?
— Ты передашь… — Вуду задумался, затем быстро добавил: — Нет, лучше я напишу письмо! Подожди меня здесь!
— Вот этак-то лучше, — смеясь проговорил юноша, — по крайней мере, с меня слагается всякая ответственность.
Но Вуду, не ответив ничего, уже скрылся в хижине, откуда вышел через четверть часа с письмом в руке.
— Прекрасно! — проговорил юноша, пряча письмо за пояс, — но сдержишь ли ты свое слово?
— Клянусь тебе в этом!
— Тогда, папа Вуду, еще один стакан рому — и до свидания!
— Не будет ли? Ведь ты и так пьян.
— Знаю, но стаканом больше, стаканом меньше, что за беда?! Ром-то уж очень хорош у тебя. Да ты не бойся, брат, поручение будет исполнено аккуратно.
Флореаль, молча пожав плечами, налил стакан.
— Уж эти черные! — с презрением пробормотал он, глядя на юношу. — При помощи рома и тафии с ними можно сделать все что угодно.
— Баста, — проговорил Марселен, отирая губы, — теперь в путь!
— Следуй за мною!
Воду прошел позади хижины и надавил рукой на утес: огромная скала повернулась на своих невидимых петлях и открыла проход.
— Гм! — пробормотал Марселен, взглянув на скалы, протянувшиеся у его ног, — спуск не очень то удобен!
Он споткнулся и инстинктивно оперся о гранитную стену. Флореаль никоторое время внимательно разглядывал его.
— Ты слишком пьян, — проговорил он наконец, — ты переломаешь себе все кости! Садись лучше ко мне на спину.
— Ты думаешь?..
— Делай, что тебе говорят; ведь ты едва держишься на ногах!
Марселен безмолвно забрался на плечи Вуду. Действительно, спуск был очень труден. Даже Флореаль-Аполлон, несмотря на свою геркулесовую силу, несколько раз спотыкался; больших усилий стоило ему удержаться со своей ношей на ногах и не слететь в пропасть. Наконец они благополучно достигли равнины.
— Пришли! — проговорил Флореаль со вздохом облегчения.
Марселен не отвечал; он преспокойно заснул на спине негра. Флореаль положил его у подножия одного дерева; юноша пробормотал несколько бессвязных слов, но не проснулся.
— Эти дети не умеют даже пить, — проговорил Флореаль, пренебрежительно смотря на спящего у его ног юношу, — впрочем, тем лучше, через два часа он все позабудет, что с ним было, и черт меня побери, если он сумеет найти дорогу в наше убежище.
С этими словами Вуду снова поднялся наверх, но оттуда еще раз взглянул вниз. Юноша, казалось, крепко спал.
— Доброго сна! — крикнул тогда со смехом Флореаль, поднялся на свою галерею и задвинул за собой подвижную скалу. Но едва он исчез из виду, как Марселен с живостью вскочил на ноги.
— Эти дети даже не умеют пить! — с усмешкою передразнил он Вуду. — Будь спокоен, будь спокоен, демон, теперь я знаю твое убежище!
Его опьянение как рукой сняло; твердой, уверенной поступью трезвого человека он направился в лес по дороге к Леогану.
Глава XVI ТАЛИСМАН
Было уже около полудня. Жгучие лучи тропического солнца распространяли нестерпимую жару. Но Марселен, не обращая на это никакого внимания, по-прежнему продолжал свой путь по лесу, с удивительной уверенностью ориентируясь в целой сети скрещивающихся по всем направлениям тропинок в чаще.
Юноша чувствовал себя в радостном настроении от того, что ему удалось узнать и сделать. Он был доволен тем, что ему удалось не только попасть на собрание поклонников змеи, но и заручиться доверием царя Вуду, бывшего самым хитрым и самым подозрительным из всех негров в Сан-Доминго. Совершенно незаметно для Флореаля Марселену удалось выведать все тайные планы и намерения честолюбивого вождя Вуду, который и не подозревал этого.
Своим успехом Марселен был обязан, нужно сказать, настолько своей хитрости и уменью притворяться пьяным, насколько и тому таинственному изображению, которое было начертано на его левой руке.
Но здесь мы должны объяснить читателю, почему Марселен, чувствовавший в душе одно отвращение к секте Вуду и никогда в действительности не принадлежавший к ней, получил знак, ставивший его в число оби, или высших вождей секты. Это произошло совершенно случайно. Марселен сам до последнего времени не понимал значения носимого им изображения и показал его Флореалю по какому-то внушению.
Он получил этот знак, еще когда ему было всего четыре или пять лет. И он, и мать его принадлежали тогда господину, у наследников которого их и купил Дювошель, чтобы дать им свободу.
Это было в Гальвестоне, городе провинции Техас. Однажды мать Марселена, открыв утром дверь своей хижины, заметила на пороге ее какого-то старого негра, лежавшего без чувств, вероятно от потери крови, сочившейся из его ран на голове и груди. Движимая чувством сострадания, негритянка перетащила раненого в хижину, перевязала ему раны и уложила на своей постели, а потом рассказала об этом своему господину. Последний, как мы уже упоминали, был человек добрый и гуманный; он не только одобрил ее поступок, но и призвал врача, чтобы осмотреть больного.
Однако прежде всего нужно было узнать, кто этот человек, был ли он свободный или раб, так как в последнем случае закон требовал представить его живого или мертвого его господину. Состояние его здоровья было слишком тяжелым. Поэтому прошло несколько дней, пока он, благодаря уходу доброй негритянки и стараниям приглашенного врача, оправился настолько, что мог отвечать. Оказалось, что этот человек был свободный, то есть совершенно независимый ни от кого. Но узнать что-нибудь о его прошлом или о том, почему были ему нанесены раны, не удалось: он наотрез отказался отвечать. Выздоровев совершенно, старый негр имел длинный разговор наедине с хозяином Марселена, после которого объявил, что покидает и город, и эту страну. Действительно, на следующий день он уехал на американском корабле в Либерию, Черную республику, основанную, как мы уже говорили выше, несколькими негрофилами Соединенных Штатов на западном берегу Африки. Перед отъездом он зашел к негритянке, матери Марселена.
— Добрая женщина, — сказал он, — вы спасли мне жизнь; благодаря вам и вашему господину я могу спокойно провести остаток моих дней, но я беден и не могу деньгами вознаградить вас за ваши благодеяния, между тем я желал бы сделать вам в благодарность один подарок.
Потом, подозрительно оглянувшись кругом, тихо прибавил.
— Слышали ли вы о секте Вуду?
— Вуду! Да слышала! — пробормотала негритянка дрогнувшим голосом.
— Да, Вуду, этой секте демонов, которые, владея страшными ядами, пользуются ими, чтобы безжалостно истреблять своих врагов. Никто не может скрыться от их мщения, и вот, из благодарности к вам, я хочу навсегда избавить не вас, а вашего сына от их злостных козней.
— Что же вы хотите сделать с ним? — спросила негритянка, дрожа от ужаса.
Старик засучил рукав своей рубашки и показал странный рисунок, татуированный на его левой руке.
— Видите, — проговорил он, указывая на него, — если я сделаю вашему сыну такой же рисунок, он будет неуязвим для Вуду. Это талисман, и как бы Вуду ни возненавидел вашего сына, но одни вид этого рисунка заставит его отказаться от мщения.
— Но разве вы сами принадлежите к этой проклятой секте? — робко проговорила негритянка.
— Не обо мне теперь речь! — нетерпеливо прервал ее старик.
— Но как же вы-то сами не могли спастись от своих врагов, когда носите этот знак? — неуверенно продолжала негритянка.
— Кто вам сказал, что я был ранен Вуду? — сурово спросил он.
— Никто, дядя, — поспешно ответила она, еще более смущаясь, — но мне кажется, что раз этот талисман так могущественен, то он должен был бы оградить вас от ненависти врагов, кто бы они ни были.
— Вы сами не знаете, что говорите, — отвечал старик, пожав плечами, — отвечайте скорее, принимаете мое предложение? Время не терпит!
— Я не знаю!.. — смущенно пробормотала негритянка. В это время Марселен, игравший около хижины, вошел в комнату и, увидев странный рисунок на левой руке старика, сказал:
— Дядя, сделай мне такой же рисунок на руке!
Старик взглянул на мать.
— Это перст Божий, может быть! — пробормотала негритянка. — Делайте, как знаете.
Старик немедленно принялся за операцию, которая длилась около двух часов и была довольно болезненной; но мальчик с твердостью перенес ее, не испустив ни одного крика боли.
Кончив татуировку, старик перевязал руку ребенка и, поцеловав его в лоб, сказал:
— Ты будешь настоящим мужчиной!
Марселен с гордостью улыбнулся и как ни в чем не бывало принялся за прерванные игры.
— Через три дня, — проговорил старик, обращаясь к матери ребенка, — можно будет снять повязку. Изображение тогда будет уже неизгладимо. Теперь запомните одно: когда мальчик будет приходить в возраст, не забудьте возможно чаще повторять одно слово: оби, которое ему нужно будет произнести, если ему придется показать свой рисунок вождям Вуду. Запомните, оби!
— Буду помнить, дядя!
Тогда, еще раз поблагодарив за спасение жизни, старик вышел и отправился на корабль. С тех пор его уже не видали.
Прошло много лет. Марселен превратился из ребенка в юношу. Таинственное слово, беспрестанно повторяемое ему его матерью, врезалось, наконец, в его память огненными буквами. Из предыдущих глав мы уже видели, какую службу сослужило оно бесстрашному юноше.
Глава XVII ГРОТ
Оставив пока молодого негра, возвратимся к его господину, переселившемуся в грот Черных Гор.
Здесь царило большое беспокойство. Было уже шесть часов вечера, а Марселен, уехавший при закате солнца, все еще не возвращался. В гроте в это время собрались все действующие лица нашего рассказа. На плантации оставалась только одна Анжела, уже почти совсем оправившаяся от своих ран, под защитою гостя-француза, нескольких вооруженных слуг и целого отряда солдат, присланных из Порт-о-Пренса, которые разбили свой лагерь на расстоянии двух выстрелов от плантации.
Колет и его будущий зять хотели возвратиться на плантацию тотчас же после заката солнца. Долгое отсутствие Марселена не на шутку стало тревожить их. Еще более был встревожен Дювошель, которому пришлось в это утро наблюдать одно странное явление.
Дело было так.
Утром, около одиннадцати часов, он, по обыкновению, обозревал горизонт при помощи подзорной трубы. И вдруг, наведя прибор на подножие пика Куридас, он заметил двух человек, из которых один тащил другого на плечах. В первом, несмотря на большое расстояние, плантатор узнал Флореаля-Аполлона, а во втором Марселена. Потом он увидел, как Флореаль уложил Марселена у подножия дерева, а сам куда-то исчез. Что касается Марселена, то Дювошель видел, как он, полежав некоторое время на земле, быстро вскочил и устремился в лес. С тех пор плантатор тщетно обозревал в свою подзорную трубу окрестности пика, дорогу из Леогана, дорогу из Порт-о-Пренса — Марселена нигде не было видно.
— Нет, я, видно, ошибся! — пробормотал он разочарованным тоном. — Это не мог быть Марселен! Бедный юноша, наверное, стал жертвою этих чудовищ.
— Гм, однако, он, кажется, очень ловкий и хитрый! — проговорил Колет.
— Да, вы правы! Но вам известно, что Флореаль-Аполлон еще хитрее. Если только, благодаря своему инстинкту хищного зверя, этому чудовищу удалось разгадать его планы, то несчастный юноша погиб.
— А уверены вы в этом человеке? — спросил его Антраг.
— О, я уверен в нем, как в самом себе! — горячо воскликнул Дювошель. — Это редкое исключение среди черных, скорее мой друг, нежели слуга!
— Спасибо, господин! — вдруг раздался веселый голос позади собеседников.
Все с живостью обернулись. У входа в грот спокойно стоял улыбающийся Марселен.
— Ты! — вскричал Дювошель, кидаясь к нему навстречу, — как ты запоздал!
— Нельзя было раньше прийти, господин!
— Но что значит эта рана? — с беспокойством спросил плантатор, увидев на руке юноши повязку из древесной коры.
— Пустяки! — отвечал тот, пожимая плечами. — Это след испытаний, которым я подвергался ночью.
— Но ты не страдаешь, надеюсь? — спросил с дружеским участием плантатор.
— Нисколько, раны уже зарубцевались!
— Я думаю, ты устал, голоден! Откуда ты? — продолжал расспрашивать Дювошель.
— Из Порт-о-Пренса.
— Как же я тебя не заметил?
— Настоящие ходоки по лесам знают тропинки, которые вы не увидите в свою трубу, — отвечал, улыбаясь, юноша. — Я не устал, так как отдыхал по дороге. Этой ночью мне придется опять идти. Если позволят господа, я их провожу до плантации.
— Но ты, вероятно, умираешь от голода, отдохни по крайней мере.
— Да, по правде сказать, у меня не было во рту ничего с тех пор, как я завтракал с Флореалем.
— Ты завтракал с Флореалем! — с изумлением вскричали его собеседники.
— Не только завтракал с ним, но и вошел в дружбу! Отныне мы — братья! Мне удалось проникнуть в самое потаенное убежище Вуду, и я надеюсь вскоре провести вас туда, господа!
— Что ты говоришь? Объяснись, пожалуйста! — вскричал Дювошель с живейшим интересом.
— Еще не время, господин! — тихо отвечал юноша. — Подождите немного, предоставьте мне одному вести это дело. Если я вам теперь все расскажу, то вы своими советами, хотя бы они были вполне хороши, стесните мне свободу действия. Я головой ручаюсь вам за успех этого дела.
— Однако, друг, — мягко вставил Колет, — мне кажется, что в таком серьезном деле, где заинтересованы все мы, наши советы не могут быть бесполезны!
Антраг не говорил ничего, а только молча внимательно разглядывал молодого человека.
— Предоставьте этому юноше действовать по своему усмотрению, — вдруг проговорил он, дружески кладя руку на плечо негра, — я вижу, он не обманет.
— Благодарю вас, господин Антраг, — радостно отвечал юноша, — вы переменили обо мне свое мнение, и я постараюсь оправдать ваше доверие!
— Действуй, как знаешь! — проговорил Дювошель, подавляя вздох.
— Терпение, мой дорогой господин! Я прошу у вас отсрочки всего на несколько дней, а пока удовольствуйтесь приятной новостью, которую я принес вам!
— Дочь моя! — вскричал плантатор, ломая руки.
— Успокойтесь, дорогой господин, она весела и здорова! Ручаюсь вам, что пока ей не угрожает ни малейшая опасность. Я сам видел и даже обнимал ее, и вот вам доказательство!
С этими словами юноша вынул из-за пояса маленькое перламутровое колье и подал его господину. Тот порывисто прижал украшение своей дочери к устам и залился слезами.
— Дитя мое, дитя мое! — рыдал он.
— Мужайтесь, дорогой господин! — проговорил, тронутый этою скорбью юноша, — я возвращу вам вашу дочь! Разве я не обещал вам этого?
Дювошель поднял на него полные слез глаза.
— Одна ведь она осталась у меня, — бормотал он разбитым голосом и, закрыв лицо руками, разразился новыми рыданиями.
Между тем солнце быстро опускалось за горизонт. В тропических странах не бывает сумерек и ночь сразу наступает вслед за днем. Черные тени уже накрыли пещеру. Плантатор было уже открыл рот, чтобы отдать слуге приказание засветить факелы, как вдруг Марселен, уже несколько времени бывший, казалось, в беспокойстве, сделал энергичный жест молчания.
Все замерли; юноша, подавшись телом вперед, с вытянутой шеей, полуоткрыв рот и пронизывая взглядом пространство перед пещерой, казалось, прислушивался к какому-то неуловимому шуму. В пещере воцарилось мертвое молчание. Трое собеседников негра, устремив тревожные взгляды на юношу, лихорадочно схватились за оружие, и, казалось, превратились в неподвижные статуи. Вдруг послышался легкий шум и мимо отверстия пещеры с грохотом пролетел в пропасть камень, очевидно, сорвавшийся с верху скалы.
Ироническая улыбка мелькнула на темном лице Марселена. Подав присутствующим новый знак молчания и зажав в зубах свой нож, он лег на землю, проскользнул, подобно змее, в отверстие пещеры, и скрылся в наступившем мраке.
Прошло несколько минут томительного молчания. Трое мужчин, несмотря на всю свою храбрость, чувствовали мучительное беспокойство. Они слышали шум борьбы где-то недалеко от них, затем настала опять тишина. Вдруг ужасный крик предсмертной агонии нарушил царившее молчание; какая-то тень с быстротою молнии мелькнула мимо входа в пещеру; послышался стук удара тела о скалу — и что-то грузное полетело в пропасть. В необычайном волнения все вскочили на ноги.
— Стойте! — хладнокровно проговорил Марселен, снова появляясь, спокойный и улыбающийся, у входа в пещеру. — Все кончено! Я уже давно заметил подозрительные следы, и не ошибся: шпион открыл ваше убежище. Но теперь он мертв.
— Но он мог быть не один! — вскричал плантатор.
— Я уверен, что он был один! А на будущее, во избежание подобных случаев, я советовал бы вам принять некоторые меры предосторожности и не расставлять часовых вне пещеры: они там не только бесполезны, но и могут помочь врагам открыть ваше убежище.
Совет юноши был немедленно принят, и Дювошель распорядился отозвать часовых; кроме того, отверстие в пещеру было плотно закрыто бамбуковой решеткой и завешено конской попоной. Из предосторожности же решили зажигать факелы только в самом отдаленном конце пещеры.
Устроив все это, наши друзья сели за трапезу, состоявшую из холодного мяса и сухих плодов. Этот обед или скорее ужин, — так как уже было около семи с поло виной часов вечера, продолжался всего минут двадцать. По окончании его Марселен поднялся.
— Вы уходите, господа? — спросил он плантатора и Антрага.
— Разве ты думаешь уже идти? — проговорил Дювошель.
— Да, у меня много дел в эту ночь; время дорого. А вы, господин, останетесь здесь?
— Конечно!
— Но мне кажется, раз я открыл убежище бандитов, это уже бесполезно!
— Кто знает, не выкинут ли они что-нибудь в эту ночь?!
— Правда, возможно и это! Тогда лучше наблюдать за ними. Только, когда вы, господин, будете наблюдать за равниной, направляйте свою трубу к пику Куридао и следите вообще за тем, что будет происходить там; опасность, если она будет, должна прийти с этой стороны!
— А разве убежище Вуду находится там?!
— Поблизости, господин! — коротко ответил юноша и, обратившись к Колету и Антрагу, с поклоном прибавил, — к вашим услугам, господа!
— Мы готовы! — отвечали те, пожали руку Дювошелю и вышли из грота в сопровождении Марселена.
Через несколько минут, по указаниям Марселена, нашедшего более короткую дорогу в горы, они вышли на равнину и достигли хижины, расположенной по дороге в Леоган, хозяин которой был предан Колету. Здесь их ожидали слуги с лошадьми. Они вскочили в седла и направились на плантацию, отдав приказание слугам идти пешком, но держать оружие наготове во избежание нападения.
Глава XVIII МЕНА
Мы возвратимся теперь несколько назад, чтобы объяснить читателю, что делал Марселен, расставшись с Флореалем, до свидания с Дювошелем в гроте Черных гор. Мы оставили его идущим через Артибонитский лес. Довольный, что счастливо вырвался из рук царя Вуду, он быстро шел по лесу, обдумывая, как лучше всего исполнить данное ему поручение. Вдруг, недалеко уж от Леоганской дороги, кто-то окликнул его на креольском наречии.
— Куда ты спешишь, мой милый?
Юноша вздрогнул от радости, узнав голос матери. Действительно, это была она. Зная гораздо лучше сына о тех опасностях, которые грозили ему, старая негритянка не могла удержаться от беспокойства и решила, не говоря никому, идти в Артибонитский лес в надежде встретить там сына. После первых поцелуев и объятий, которыми обменялись нежно любившие друг друга мать и сын, он посадил старую негритянку у подножия дерева и стал подробно рассказывать о своих делах. Внимательно выслушав сына и дав ему подкрепиться несколькими глотками водки, которую она принесла с собою, она спросила: — Что же ты теперь думаешь делать?
— Право, я и сам не знаю, — нерешительно ответил юноша, — сама видишь, какое щекотливое положение.
— Положим, — проговорила негритянка, — но все-таки не отчаивайся. Знаешь пословицу — «Если змея не хочет быть раздавленной, она не должна выползать на большую дорогу!»
Добрая женщина имела несчастную привычку приплетать к своему разговору, кстати и не кстати, поговорки и пословицы, подобно Санчо Пансе, знаменитому оруженосцу «рыцаря печального образа».
Откровенно говоря, Марселен ровно ничего не понял из этой пословицы, но не решался сказать это матери, боясь огорчить ее. Последняя улыбнулась.
— Дорогой мой, — сказала она, — знаешь, «собака о четырех ногах, а все-таки не может разом идти по четырем дорогам»! Я хочу этим сказать, что нужно не только быть храбрым и честным, но и ловким. Вот мне хочется дать тебе один полезный совет.
— Говори, говори, мама! — отвечал юноша.
— Видишь ли, постарайся как-нибудь незаметно дойти до Порт-о-Пренса и там повидай во дворце президента республики!
— Генерала Жефрара! — вскричал юноша с удивлением, смешанным со страхом, который питают почти все негры к представителям высшей власти.
— Его самого, — спокойно заметила негритянка, — президент очень добр и желает добра родине; он доступен для всех: явившись к нему, ты передай ему без утайки все, что сообщил мне.
— Я не смею, мама!
— Ты должен сметь! Иначе, если он узнает о заговоре от кого-нибудь другого, — а он, рано или поздно, наверное, узнает это, — тебе несдобровать, так как и тебя заподозрят в соучастии.
— Правда, мама! Хорошо, я пойду к президенту! Но как же мне быть с письмом к полковнику Бразье?
— Очень просто, — отдай его президенту.
— А если Флореаль-Аполлон спросит об ответе?
— Не беспокойся, сынок: Бог надоумит тебя; Он ведь никогда не оставляет честных людей.
— Хорошо! Теперь скажи еще, как мне быть с поручением Флореаля к барышне?
— Я уж говорила тебе, что ты должен рассказать все президенту, сообщи и об этом, а он научит, что делать дальше. Со своей стороны, я беру на себя предупредить об этом нашего господина.
— А ты, разве, знаешь, мама, где он находится теперь?
— У него нет от меня секретов!
— Правда, глупо было и спрашивать!
— Теперь все?
— Все, мама! — проговорил юноша с облегченным вздохом.
— Так иди же скорее в Порт-о-Пренс, а я подожду тебя на дороге в Черные горы.
— Прощай, мама! — печально проговорил юноша.
В своем неведении света Марселен представлял себе опасность, ожидающую его в Порт-о-Пренсе, несравненно большею, нежели та, в которой он находился, вступив в общество Вуду. Он нежно обнял мать, как бы не надеясь больше ее видеть, и бегом направился к Порт-о-Пренсу. Он уже считал себя погибшим и решил принести в жертву свою жизнь.
Старая негритянка долго следила взглядом за сыном, потом, когда он скрылся из виду, медленно пошла по Леоганской дороге.
Когда она, в свою очередь, удалилась на достаточное расстояние, ветви густого мастикового кустарника, росшего в нескольких шагах от того места, где беседовали мать с сыром, тихонько раздвинулись, и оттуда осторожно показалась сначала голова, потом плечи, наконец выпрыгнул и весь человек. Это был старый Конго Пелле, шпион Вуду. Бросив кругом подозрительный взгляд, он пробормотал.
— О чем это они так долго здесь разговаривали? К несчастью, я был слишком далеко от них, чтобы что-либо слышать… Я сильно подозреваю, что эта старая хрычовка науськивала своего сына. Уж не изменил ли он нам?..
В это время чья-то тяжелая рука опустилась на плечо шпиона. Он быстро обернулся. Перед ним стоял Флореаль-Аполлон.
— Что ты тут делал? — спросил его царь Вуду, устремляя на него подозрительный взгляд.
— Я подстерегал! — сухо отвечал тот.
— Кого же?
— Марселен и мать его о чем-то беседовали здесь!
— А! О чем же?
— Я не мог разобрать; они разговаривали шепотом.
— Дурак!
— Я разобрал только одно слово, царь Вуду, Марселен произнес слово «Порт-о-Пренс», а мать ответила ему: «Хорошо».
— И это все?
— Все!
Флореаль-Аполлон рассмеялся.
— Тогда я снова повторяю тебе, что ты дурак!
— Почему же?
— Да потому, что я приказал Марселену идти в Порто-Пренс, да и вообще Марселен не может быть изменником: он носит на руке священный знак наших главных вождей, Пурра.
Конго Пелле поднял голову.
— Ты сомневаешься? — спросил царь Вуду.
— Нет, но, в свою очередь, выслушай меня, царь Вуду! Твое доверие к этому человеку погубит тебя и нас вместе с тобой. Я это предчувствую. Еще одно слово: позволь мне следить за ним.
— С какою целью?
— Я прошу тебя!
— Хорошо, только предупреждаю тебя, что это напрасно.
— Увидим! — проговорил Конго Пелле и устремился по следам юноши, а Флореаль-Аполлон направился в лес.
Как ни короток был разговор между двумя Вуду, но он дал возможность Марселену опередить значительно Конго Пелле, и последний едва ли мог догнать его до прибытия в Порт-о-Пренс.
Глава XIX У ПРЕЗИДЕНТА РЕСПУБЛИКИ ГАИТИ
Человек, одетый в полную генеральскую форму, сидел перед массивным бюро из дерева акажу, обложенный книгами и бумагами, и что-то писал. Возле него на стуле находилась парадная шляпа, украшенная плюмажем, вместе с белыми перчатками. Сама комната была убрана богато, но несколько беспорядочно. Это был кабинет президента республики в его дворце, в Порт-о-Пренсе. А человек, сидевший за бюро и писавший, был президент, генерал Жефрар. Ему было тогда 45–60 лет. Я говорю так потому, что среди гаитян немногие знают свои лета. По описаниям близко знающих его, он принадлежал к чистокровным африканцам, но крупные губы, орлиный нос и живость взгляда заставляли подозревать его в родстве с сынами Исаака и Измаила. С интеллектуальной стороны это был вполне образованный, умный человек, искренно желавший добра своей родине.
Склонившись над бюро, наморщив брови, президент быстро писал, вполголоса прочитывая написанное и тщательно исправляя свою работу, в которую, казалось, он ушел всеми помыслами души. Иногда он останавливался, поднимал голову и минуты на две откладывал перо с задумчивым видом. Затем снова принимался за работу с прежним жаром. Наконец работа была окончена. Со вздохом облегчения он собрал бумаги и, еще раз внимательно прочитав их, запер в бюро.
Пробило три часа. Президент позвонил.
Дверь открылась, и на пороге ее почтительно вырос слуга.
— Кто сегодня дежурные адъютанты? — спросил его президент.
— Полковники Бразье, Пти-Жуайе и Доден, ваше превосходительство!
— Позовите полковника Бразье!
— Виноват, ваше превосходительство, полковник Бразье еще в полдень уехал из дворца и до сих пор не вернулся.
Президент нетерпеливо пожал плечами.
— Тогда позовите полковника Пти-Жуайе!
Слуга молча поклонился и исчез. Через минуту явился полковник.
— Возьмите, полковник, эти декреты, — обратился к нему президент, подавая пачку бумаг, — и немедленно отправьте в типографию, чтобы их можно было бы сегодня расклеить по городу. Необходимо, чтобы жители Порт-о-Пренсе как можно скорее узнали об их содержании.
— Слушаю, генерал! — и полковник, взяв с собой бумаги, вышел.
Через несколько минут дверь в кабинет снова отворилась.
— Что вам нужно, Пьерре? — спросил президент, увидев вошедшего слугу.
— Ваше превосходительство, — отвечал черный слуга, — в приемной вас дожидается какой-то бедняга негр, который говорит, что ему нужно вас видеть.
Пьерре, несмотря на свою принадлежность к черной расе, считал себя выше обыкновенных негров и потому относился к ним покровительственно.
— Знаете ли вы его?
— Немного знаю, ваше превосходительство! Это Марселен — доверенный слуга господина Дювошеля, богатого плантатора в Херемпе. Кажется, он честный малый и предан своему господину.
— А вы не знаете, что ему нужно от меня?
— Не знаю, ваше превосходительство, он желает с вами переговорить с глазу на глаз.
— Хорошо, пусть он войдет!
Президент надел шляпу, взял перчатки и, опустившись в кресло, стал небрежно играть темляком своей сабли. Вошел Марселен. Юноша, которого мы видели раньше таким храбрым и решительным, теперь дрожал как лист. Не смея поднять глаз, согнувшись в смиренной позе, он медленно подошел к президенту, бормоча дрожащим от страха или от уважения, а может быть, от того и другого вместе голосом.
— Ваше превосходительство… ваша милость…
— Называй меня просто господином, мальчик, — добродушно проговорил генерал. — Мне сказали, что ты находишься на службе у Дювошеля. Это он послал тебя ко мне?
— Нет, ваше превосходительство… то есть, господин, не он!
— Кто же тогда?
— Моя мать!
— Как твоя мать?!
— Да, то есть, нет, ваше превосходительство… виноват, господин! — и он робко протянул правую руку, в которой было запечатанное письмо.
— Что это такое, мальчик? — с улыбкою спросил президент.
— С вашего позволения, ваше превосходительство, письмо!
— Ко мне?
— Да, ваше превосходительство… то есть нет, господин, к полковнику Бразье!
— Тогда ему нужно и отдать его!
— Но мать моя посоветовала мне отдать это письмо вашему превосходительству, — отвечал юноша, обрадованный добродушным тоном генерала.
Президент внимательно посмотрел на него; этот осмотр был, вероятно, благоприятен для юноши, потому что Жефрар мягко продолжал:
— От кого же ты получил это письмо?
— С вашего позволения, господин… мне его дал Флореаль-Аполлон, царь Вуду!
— Как? — вскричал генерал, вздрогнув и вырвав письмо из рук Марселена. — Ты говоришь — царь Вуду?!
— Да, ваше превосходительство!
Президент прошелся по кабинету с задумчивым видом, потом подошел к юноше.
— Сядь здесь, мальчик, — проговорил он, — ты, вероятно, устал, так как тебе пришлось совершить длинный путь?
— Да, ваше превосходительство, я пришел от пика Куридас!
Генерал открыл дверь кабинета, вполголоса переговорил о чем-то с офицером, бывшим в соседней комнате, и вручил ему письмо, потом вернулся к Марселену, все еще стоявшему посреди кабинета.
— Теперь, мой мальчик, — проговорил он, — расскажи мне, как ты получил это письмо от Флореаля-Аполлона.
— Боюсь, что это будет очень длинно, ваше превосходительство!
— Ничего, мой мальчик, рассказывай; у нас есть время.
Марселен, которому добрый тон генерала вернул обычное хладнокровие, рассказал без утайки о всех своих похождениях, кончая разговором с матерью.
— Теперь, когда я исполнил свой долг, — простодушно прибавил он, — я чувствую, ваше превосходительство, что у меня с груди свалилась огромная тяжесть.
— Ты — храбрый мальчик, — сказал ему президент, дружески кладя руку ему на плечо, — я награжу тебя.
— Я не заслужил награды, господин, — отвечал юноша, — так как исполнял только свой долг.
В это время дверь отворилась и вошел полковник Доден.
— Ну?! — спросил президент, быстро поворачиваясь к нему.
— Извольте, ваше превосходительство! — с этими словами полковник подал президенту письмо и листок бумаги, который тот быстро пробежал глазами и спрятал под мундир.
— Я доволен вами, полковник! Но только ни слова никому, что вы узнали из этого письма, — прибавил он, сверкнув глазами. — Вы отвечаете головой; ваша карьера и ваша жизнь зависят от молчания. Поняли?
Полковник молча поклонился и вышел. Президент вернулся к Марселену, который, совершенно оправившись от смущения, с детским любопытством разглядывал богатую обстановку кабинета.
— Слушай! Ты, кажется, смышленый мальчик? Запомни же, что никто, даже твой господин и твоя мать, не должны знать, что ты был здесь и говорил со мной. Слышишь?
— Слышу, господин, — отвечал юноша с тонкой улыбкою, — а вы спасете маленькую Марию?
— Я постараюсь сделать все, что могу, чтобы спасти ее. Кстати, возьми это письмо, оно мне больше не нужно.
Марселен взял письмо и повернулся, чтобы уйти.
— Постой, ты говорил, что Флореаль-Аполлон просил свидания с твоей молодой госпожой?
— Не с нею, ведь он убил ее, а с ее сестрой, госпожой Анжелой! Но теперь я ничего не скажу ей, будьте спокойны, господин.
— Напротив, ты не только передашь ей просьбу, но пойдешь с ней на это свидание.
Марселен взглянул на президента с удивлением.
— А если он убьет ее? Флореаль ведь настоящий зверь!
— Ей не будет угрожать никакая опасность, ручаюсь тебе, — отвечал президент, — только бы это свидание состоялось в назначенное время, иначе я не отвечаю ни за что.
— В таком случае, я постараюсь убедить ее!
— Мало того, если будет нужно, ты можешь сказать ей, только ей одной, — ты понимаешь меня? — что я, генерал Жефрар, желаю этого свидания!
— Хорошо, господин!
— Хорошо, теперь иди!
— А что же мне делать с этим письмом? — спросил нерешительно Марселен, вертя в руках возвращенное письмо Флореаля.
— Отдай его полковнику Бразье, которому оно адресовано! — с улыбкой отвечал генерал.
— А, понимаю! — проговорил, смеясь, юноша.
— А если ты получишь от полковника ответ…
— Я должен показать его вам, господин! — со смехом прервал его юноша.
— Да, до свидания, мальчик!
Марселен поклонился президенту и вышел из кабинета. Слуга, который ввел его к президенту, проводил его до выхода и по дороге все пытался расспрашивать о целях его визита к генералу. Но юноша благоразумно уклонился от разговора с ним и вышел на улицу. Здесь, едва он отошел на несколько шагов от дома президента, как столкнулся лицом к лицу с двумя людьми, которые, казалось, поджидали его за углом. Один из них был в офицерской форме, другой — Конго Пелле. Юноша без всякого смущения остановился перед ними и с улыбкою спросил:
— Это ты, Конго? Что ты тут делаешь?
— Видишь, прогуливаюсь, а ты?
— Я здесь по делу. Кстати, не можешь ли ты оказать мне услугу, ты ведь знаешь город?!
— Говори!
— Вот уже целый час я кружу по городу, не зная, как мне отыскать одного офицера, к которому я имею письмо.
— А что же ты делал в доме президента, откуда ты вышел сейчас?
— Я ходил туда узнать адрес этого офицера, но там сказали, что он вышел в полдень и с той поры еще не вернулся.
При этих словах сопровождавший Конго Пелле офицер обратился к юноше:
— Ты ищешь не полковника ли Бразье?
— Точно так, господин, — отвечал Марселен с самым добродушным видом, вежливо кланяясь ему, — если вы будете так добры, что скажете, где его мне найти, я буду вам очень благодарен!
— Я сам и есть полковник Бразье! — с важностью заявил офицер.
— Уверены ли вы в этом, господин? — спросил его Марселен.
Полковник рассмеялся.
— Совершенно уверен, — ответил он, — что же ты хочешь передать мне?
— Письмо!
— Так давай его сюда.
Юноша молчал.
— Ты отказываешься? — нетерпеливо вскричал полковник.
— Нет, господин, совсем не то! Я только боюсь ошибиться, вот и все; впрочем, — наивно прибавил негр, — если письмо к вам, вы должны знать, от кого оно.
— Без сомнения.
— От кого же?
— От Флореаля!
— Верно! — с этими словами юноша вынул из кармана письмо и подал его полковнику. — Вот оно. Вы знаете, я ведь жду ответа.
— Как ответа?
— Флореаль настоятельно просил у вас ответа.
— Какая неосторожность! — пробормотал офицер, распечатывая письмо и пробегая его глазами.
Но вдруг лицо его прояснилось и, ударив юношу по плечу, он вскричал:
— Прекрасно, подожди немного, я сейчас дам ответ! Это из наших, — прибавил он, обращаясь к изумленному Конго Пелле, — на него можно положиться!
— Что за дьявол, — пробормотал негр, бросая угрюмый взгляд на Марселена, — все питают к нему полное доверие, а мне он кажется подозрительным! Кто же ошибается? Гм, посмотрим!
— Подожди там, мальчик, выпей пока водки, — проговорил полковник, указывая на харчевню в нескольких шагах от места, где они находились, — ты скоро получишь ответ!
С этими словами он покинул двух негров и быстро направился ко дворцу, где и скрылся.
— Хочется выпить водки, — проговорил Марселен, — да денег нет.
— У меня есть, — отвечал Конго Пелле, — пойдем.
Между тем полковник Доден, скрывшись за портьерой одного из окон дворца, незаметно наблюдал за этой сценой.
Марселен пошел в харчевню вместе со старым негром, обдумывая способ, посредством которого он мог бы сообщить президенту о содержании ответного письма полковника Бразье. Его сильно стесняло присутствие Конго Пелле. Он инстинктивно чувствовал, что старый негр относится к нему подозрительно и не упустит его из виду. Стало быть, нужно придумать какую-нибудь хитрость, но какую? Конго Пелле ведь и сам был не глуп!
Тщетно ломая голову над этим вопросом, юноша последовал за старым негром в харчевню, которая представляла из себя жалкую ахупу, дымную, грязную, где собралось человек сорок пьяниц: негров, мулатов и метисов. Все это хохотало, орало песни и спорило. Новоприбывшие скоро замешались в толпе. Минут с двадцать они пили уже водку (тафию) полными стаканами, когда на пороге появился полковник Бразье и сделал Марселену знак подойти к нему. Последний не заставил повторять приглашение.
— Вот мой ответ, — проговорил офицер, подавая письмо, — спрячь его хорошенько и смотри никому не давай, иначе ты погиб!
Юноша с дрожью принял конверт.
— Господин, — жалобно проговорил он, — вы не захотите причинить зло бедному негру.
— Ну хорошо, я только предупредил тебя!
— Не бойтесь, полковник, — вмешался в разговор Конго Пелле, — я отвечаю вам, что письмо придет по своему назначению.
— О, если Конго желает быть со мною, — проговорил Марселен с добродушным видом, — я могу быть спокоен.
— Мы пойдем вместе! — заметил старый негр с сардонической улыбкой.
— Тем лучше, — проговорил офицер, — а теперь вот вам деньги, пейте, веселитесь, только не напивайтесь допьяна.
С этими словами полковник дал юноше несколько мелких монет и удалился, еще раз напомнив об осторожности. Негры вернулись на свои места. Естественно, что тафия не замедлила оказать на них свое действие, и вскоре их пьяные крики примешались к крикам прочих пьяниц.
Когда негры разгорячены винными парами, первым желанием их является танцевать бамбулу, вторым — петь.
Несмотря на все свои подозрения, Конго Пелле, питавший, подобно всем своим соотечественникам, большую слабость к водке, не мог удержаться от искушения и вскоре оказался совершенно пьяным. Марселен же, напротив, стараясь, по-видимому, подражать своему товарищу, пил очень умеренно и сохранил все свое хладнокровие. А распивая водку и крича песни, он заметил, что один из посетителей харчевни, окружавших их, глядел на него как-то особенно странно и делал ему незаметные знаки; вглядевшись пристальнее, юноша узнал в нем Пьерре, того доверенного слугу, который ввел его к президенту Жефрару.
— Ну, теперь давай танцевать, — проговорил он, обращаясь к старому негру.
— Дело! — заметил Конго Пелле пьяным голосом, едва держась на ногах, и они пошли на улицу.
— Эй, не одолжит ли мне кто-нибудь свою шляпу? — крикнул Марселен.
— Я! Я! Я! — разом отвечало несколько голосов.
Юноша, как бы случайно, взял шляпу, которую протягивал, между прочими, слуга президента, повертел ее в руках и возвратил хозяину.
— Нет, эта слишком хороша для меня, — проговорил он, подмигивая слуге, и взял другую.
Слуга с досадою, заставившею всех негров прыснуть от смеха, надел свою шляпу и вскоре скрылся в толпе посетителей харчевни.
— Ну, что же танцы? — проговорил Конго Пелле коснеющим языком.
— Танцуй ты, брат Конго, — отвечал Марселен, — а я лучше спою!
— Идет! — пробормотал пьяница, окончательно ослабевший от громадного количества поглощенного им спирта.
Марселен сел на скамью и звучным голосом запел одну веселую креольскую песенку, между тем как Конго, к которому присоединилось еще несколько любителей танцев, пытался выделывать какие-то замысловатые па, но ослабевшие ноги плохо его слушались.
Во время пения Марселен вдруг почувствовал, что кто-то слегка дотронулся до его плеча; он повернул голову. Сзади стоял Пьерре. Незаметно подмигнув, слуга быстро вложил ему в руку бумагу, которую юноша поспешил сейчас же спрятать за пояс, и удалился.
Марселен был доволен, он дал возможность президенту прочитать ответ полковника Бразье и получил его назад, не возбудив подозрения своего товарища.
Между тем танец продолжался. Толпа танцоров все увеличивалась; но Конго Пелле, совершенно запыхавшийся, принужден был остановиться. Марселен, сидя на скамье, безучастно смотрел на танцы, держа во рту огромную сигару и прихлебывая маленькими глотками водку.
Конго Пелле приблизился и, ударив его по плечу, вскричал:
— Что, ты спишь, что ли?
Юноша вздрогнул.
— Нет, — отвечал он, — я пью!
— Приятно пить, но нельзя забывать и о деле.
— Верно, чего же ты хочешь?
— Э! — засмеялся негр. — Я думаю, что пора нам и отправляться в путь!
— Пойдем! — просто отвечал Марселен.
Они покинули харчевню и вскоре вышли в открытое поле.
— Послушай, — проговорил через некоторое время юноша, — ты не доверяешь мне?
— Я?! — вскричал старый негр.
— Да. Я заметил это, и теперь я хочу доказать, что ты не прав; вот письмо полковника, отдай его сам Флореалю!
Конго Пелле с недоумением взглянул на него.
— Ты смеешься надо мною!
— Нет, Конго, я говорю тебе правду!
— Ты согласен отказаться от этого письма?
— Да, вот оно, можешь его взять!
— Но зачем же?
— Затем, что я не желаю больше сносить твои подозрения! Бери письмо и отправляйся своей дорогой, а я пойду своей! Ты получишь от Флореаля справку на мой счет; он хорошо знает меня! Увидишь, что он ответит!
С этими словами с видом оскорбленной невинности юноша бросил письмо к ногам Конго Пелле и быстро удалился.
Старый негр долго смотрел ему вслед, затем наклонился поднять письмо и задумчиво пробормотал:
— Тут что-то неладно!
Конго, несмотря на свою хитрость, не подозревал, что был жестоко обманут юношей, почти мальчиком. А тот в это время во всю прыть летел к Черным Горам, довольный в душе, что так искусно выпутался из затруднительного положения. Действительно, трудно было поступить лучше его.
Глава XX СВИДАНИЕ
Возвратимся теперь к Колету и Антрагу, которые, распрощавшись с Дювошелем, вернулись в сопровождении Марселена на плантацию.
Было уже девять часов вечера. На плантации царила глубокая тишина. Вокруг дома стояла цепь часовых, внимательно прислушиваясь к малейшему шуму в кустах.
Новоприбывших встретил на галерее француз, гость Колета. Поздоровавшись с ними, плантатор спросил о своей сестре. Оказалось, что Анжела, чувствовавшая себя немного слабой, уже полчаса тому назад ушла в свои комнаты.
Трое мужчин вошли тогда в салон и, так как ложиться спать было слишком рано, занялись карточной игрой, которою, несмотря на свои дела, увлекались со страстью. Игра их продолжалась и далеко за полночь.
Что касается Марселена, то вместо того, чтобы войти в дом, он взял за повод трех лошадей и отправился с ними в конюшню. Но, зайдя за цепь часовых и очутившись позади построек, остановился, тщательно обтер соломой двух лошадей, обернул копыта кусками кожи и привязал их к кустам бавольника, а третью лошадь проводил в конюшню. После этого он отправился в дом, прямо в комнаты Анжелы. Подойдя к двери, юноша нерешительно остановился и некоторое время стоял, не зная, что предпринять, наконец он тихо ударил два раза в дверь.
— Войдите! — тотчас же раздался приятный голос.
Он открыл дверь и вошел. Молодая девушка лежала или, скорее, полулежала, а в ногах ее сидела мать Марселена.
— Добрый вечер, Марселен, — проговорила она с печальной улыбкою, не ускользнувшей от внимания юноши, — войдите, мой друг, вы видите, что я ожидаю вас?
— Вы меня ожидаете? — отвечал с изумлением Марселен.
— Да, ваша мать все рассказала мне.
— Тем лучше, так как я не знал, как приступить к этому щекотливому делу.
— Я так и думала об этом и решила предупредить тебя! — сказала старая негритянка.
— И, конечно, вы отказываетесь идти на это свидание? — заметил он.
— Напротив, мой друг, — с живостью отвечала она, — я принимаю его.
— Боже мой, но вы, верно, не подумали о последствиях этого опасного поступка! Позвольте вам объяснить…
— Ни слова, мой друг, — отвечала она, — мое решение неизменно.
— Но это невозможно!
— Почему же?
— Да потому, — с силою отвечал он, — что этот человек — зверь, он убьет вас!
— Вы думаете, Марселен?
— Если бы вы видели его дьявольскую усмешку, с какой он давал мне это поручение, вы бы не говорили так!
— Но какие же цели могут быть у этого человека?
— Я их не знаю, но во всяком случае эти цели нечестные. Поэтому я умоляю вас не отдаваться в его руки!
Молодая девушка, казалось, размышляла; Марселен тоскливо следил за выражением разных чувств, которые сменялись на ее лице; он уже надеялся, что убедил ее. Но, увы! Надежда обманула его. Молодая девушка решительно проговорила, протягивая свою крошечную ручку Марселену.
— Да будет воля Божья, друг! Ведь вы пойдете со мною?
— Да. Но что я один могу сделать?! Я могу только положить за вас свою жизнь, и то без надежды спасти вас.
— Откажитесь от этого свидания, милая госпожа! — проговорила просительным тоном старая негритянка.
— Нет, — решительно отвечала девушка, — так нужно; это единственное средство спасти мою бедную племянницу, каковы бы ни были для меня последствия.
Двое слуг с отчаянием поникли головами, понимая бесполезность дальнейших упрашиваний.
— Вы никому не говорили об этом свидании? — спросила девушка после некоторого молчания.
— Никому!
— Хорошо! Все ли готово?
— Все!
— Можете ли вы проводить меня так, чтобы мы не были замечены часовыми?
— Могу!
— Тогда пойдемте, уже время! — проговорила она, поднимаясь с места.
Негритянка бросилась к ней с объятиями.
— Мужайтесь, госпожа, — прошептала она на ухо ей, обнимая ее, — друзья бодрствуют с вами!
— Что вы хотите этим сказать?
— Шш! — прошептала негритянка, приложив палец к губам, и громко продолжала — Я останусь здесь, чтобы отвечать вашему отцу в случае, если он постучит в дверь.
Молодая девушка с улыбкой обняла ее, потом обратилась к Марселену.
— Идем! — сказала она.
Они вышли. В коридоре было темно и пусто. Вместо того чтобы идти обыкновенной дорогой, Марселен повернул налево и вышел на лестницу, которая вела в помещение прислуги. Анжела следовала за ним, тщательно закутавшись в черный плащ и надвинув на лицо капюшон. Несмотря на все свое мужество, молодая девушка не могла удержаться от некоторого страха. Она нисколько не сомневалась в тех опасностях, которым подвергалась в своей попытке спасти племянницу. Только глубокое чувство к маленькой девочке, попавшей в руки этого чудовища, заставляло ее идти на свидание.
Благодаря предосторожностям, принятым Марселеном, они благополучно проскользнули через цепь часовых и незамеченными добрались до того места, где юноша оставил лошадей. Здесь он помог своей госпоже сесть в седло и, взяв обеих лошадей за повод, повел их по тропинке к Леоганской дороге. После этого он и сам вскочил на лошадь и, поместившись справа от Анжелы, тихо сказал:
— Госпожа, мы вскоре будем у Флореаля. Единственное средство держать этого бандита в уважении, это не показывать своего страха! Старайтесь в разговоре с ним не упрекать его и не произносить оскорбительных слов; держитесь вообще спокойно!
— Попытаюсь! — отвечала она дрожащим голосом.
— Если вы колеблетесь или чувствуете страх, то лучше отказаться от вашего намерения.
— Нет, — решительно ответила она, — моя судьба в руках Божиих! Господь не оставит меня!
— Как угодно, — пробормотал юноша, — со своей стороны, я могу только сказать, что я дам скорее себя убить, чем позволю Флореалю нанести вам хоть малейшее оскорбление!
— Благодарю вас, мой добрый Марселен! Я знаю вашу преданность мне! Но едем, так как уже становится поздно!
— Едем, если вы этого требуете! — ответил тот мрачным голосом.
Благодаря предосторожности Марселена, обернувшего копыта лошадей кожей, они бесшумно двигались вперед, несмотря на быструю езду. Серебристые лучи луны лили потоки бледного света на стихшую землю и придавали что-то фантастическое картине ночи. Наши спутники ехали полчаса, не обменявшись ни одним словом.
Недалеко от Леогана Марселен свернул влево и поехал по проселочной дороге, окаймленной двумя рядами толстых деревьев и ведшей к горам. Молодая девушка чувствовала себя разбитой; тяжелое дыхание вырывалось из ее груди.
— Скоро ли мы придем? — спросила она.
— Через несколько минут!
— А вы будете около меня, Марселен? — пробормотала молодая девушка, наклоняясь к самому уху Марселена.
— Что бы ни случилось, госпожа, — ответил преданный слуга, — я не покину вас!
— Я рассчитываю на вас! Однако, должно быть, близко место свидания?
— Мы уже прибыли к нему! — сказал Марселен, остановив лошадь.
— Но здесь никого нет? — проговорила молодая девушка, бросая кругом беспокойный взгляд. В это время они находились на перекрестке среди поляны, окруженной высокими деревьями.
— Вы ошибаетесь! — раздался грубый голос.
Из ближайших кустов всего в трех шагах от наших спутников поднялась человеческая фигура. Анжела узнала в ней Флореаля-Аполлона. Ужасный царь Вуду, одетый в прежний костюм, стоял перед ней, неподвижный и мрачный, скрестив на груди руки, и устремив на дрожащую креолку свой холодный, сверкающий взгляд серо-зеленых глаз, словно желая магнетизировать ее.
— Я прибыла по вашему приглашению, сударь, — отвечала молодая девушка, подавляя легкую дрожь, невольно появившуюся у нее от страха, — что имеете вы сказать мне?
— Прежде всего, скажу, что очень неудобно разговаривать, когда один из собеседников верхом, а другой пеший, — с иронией проговорил тот, — потрудитесь сойти с лошади и последовать за мной на несколько шагов в сторону, ваш провожатый постережет в это время лошадей.
— Вы забываете о наших условиях, Флореаль, — с живостью проговорил Марселен, — я ничего не имею против того, чтобы барышня сошла с лошади и разговаривала бы с вами, но не позволю удаляться с ней!
— Что болтает этот дурак?! — свысока проговорил Флореаль. — Кажется, он ставит какие-то условия?!
— Я не ставлю никаких новых условий, — твердо проговорил Марселен, — но требую, чтобы вы исполняли данное мне слово!
— Берегись! — с угрозой пробормотал Флореаль.
— Я ничего не боюсь, вы знаете, легко ли меня испугать! Барышня согласилась прийти сюда потому, что я поклялся не покидать ее ни на одну минуту. Впрочем, мне кажется, вы не имеете ничего сказать ей, чего бы я не мог слушать. Решайте же! Даю вам две минуты на размышление.
— Постой же, проклятая собака, — пробормотал Флореаль, бросая яростный взгляд на юношу, — я еще найду тебя!
— Очень может быть, — смеясь проговорил Марселен, — но теперь не об этом идет речь. Решайте скорее, принимаете ли вы наши условия или нет?
— Принимаю, так как мне больше ничего не остается другого, и пусть ад проглотит тебя, презренный! — с яростью вскричал Вуду.
Юноша спокойно спрыгнул с лошади, затем помог своей спутнице сделать то же самое и, привязав обеих лошадей к дереву, подошел с Анжелой к Флореалю, по-прежнему неподвижно стоявшему в кустах.
— Так, — заметил он, — теперь все в порядке! Говорите же с барышней о своих делах и не обращайте никакого внимания на меня; я не имею привычки вмешиваться в то, что меня не касается.
С этими словами он отступил шага на два и, скрестив на груди руки, стал спокойно ожидать, не спуская глаз с собеседников.
— Я готова вас слушать, сударь! — произнесла молодая девушка голосом, которому она тщетно хотела придать твердость. — Только говорите, пожалуйста, скорее, что вы имеете сообщить мне, время не ждет; я далеко нахожусь от дома и не хочу, чтобы там заметили мое отсутствие.
— Конечно, ведь, это могло бы компрометировать вас, — с иронией заметил негр, — да и в самом деле, что можно подумать о молодой девушке хорошего воспитания, которая глухой ночью летит на свидание с бандитом?! Ведь так называют меня ваши друзья, сударыня?
— Разве только для этого вы просили меня прийти сюда? — спросила Анжела тоном оскорбленного достоинства, невольно тронувшим ее собеседника.
— Нет, — быстро ответил он, — для другого!
— Я жду!
Флореаль пристально глядел на нее некоторое время, потом насмешливо спросил:
— Вы очень любили свою сестру?
— Мое присутствие служит доказательством этого.
— А дочь ее тоже любите?
— Увы! Как свою собственную. Бедный ребенок!
— Это хорошо — проговорил он, смеясь, — надеюсь теперь, что мы скоро столкуемся с вами.
— Я и пришла сюда для этого!
— Прежде всего, — воскликнул он, бросая на собеседницу дикий взгляд, — вы должны убедиться, что никакая человеческая сила не может вырвать вашу племянницу из моих рук и изменить назначенную ей судьбу, если я не захочу этого.
— Знаю, иначе бы я и не пыталась говорить с вами!
— Прекрасно, — продолжал он с прежней иронией, — какая, подумаешь, трогательная вещь — братская любовь!
— Вы издеваетесь надо мной, сударь? — проговорила молодая девушка, отступив на шаг.
— Ну, ну, не волнуйтесь, барышня, будем говорить спокойнее!
— Каковы ваши условия?
— Вы сейчас узнаете их, время еще терпит!
Молодая девушка с гневом топнула ногой; страх ее окончательно исчез.
— Слушайте, сударь, — проговорила она, — лучше скорее кончить это дело!
— Вы хотите этого? Хорошо, пусть будет по-вашему. Ведь это и мое живейшее желание, — ответил он с насмешливой улыбкой.
— Я предлагаю вам!..
— Посмотрим!
— Вы знаете, мой брат богат.
— Я знаю цифру его состояния даже лучше, нежели сам он, — проговорил он смеясь, — дальше!
— Назначьте сами сумму, какую вы желаете, и как бы она ни была велика, ее выплатят вам, даже если бы нам пришлось при этом превратиться в нищих! Назначайте же!
Флореаль-Аполлон слушал ее, не прерывая, устремив на нее странный взгляд. А когда она кончила, сделал шаг вперед и, отчеканивая каждое слово, произнес.
— Итак, вы соглашаетесь отказаться в мою пользу от всего своего состояния?
— Без всякого колебания и сожаления, только бы спасти несчастное дитя! Да, сударь, клянусь вам в этом! — воскликнула девушка.
— О, тогда дело улаживается само собою, отвечал он, смеясь, — если вы решаетесь на такую большую жертву, то, наверное, не откажетесь от того, что я предложу вам!
— Говорите цифру!
Флореаль-Аполлон покачал отрицательно головой, устремив в то же время на девушку такой взгляд, что она против воли покраснела и опустила глаза.
— Я желаю вовсе не денег, — проговорил он, — к чему мне все ваше состояние, если я буду гораздо богаче вас, когда только захочу?!
— Чего же вы хотите тогда? — проговорила девушка, внутренне содрогнувшись от ужаса и начиная догадываться, к чему клонит свои речи негодяй.
— Чего я желаю? — глухо повторил тот.
— Да, говорите!
— Хорошо, я хочу сделать обмен!
— Я не понимаю вас.
— Сейчас объясню, — со смехом проговорил он, — я согласен возвратить ребенка его отцу только при одном условии…
— Именно?
— Вот оно, — грубо проговорил он шипящим голосом, — я хочу, чтобы вы заменили свою племянницу!
При этом возмутительном предложении молодая девушка встала, как вкопанная; она подумала сначала, что ослышалась; до того невероятным казалось ей это предложение.
— Что вы хотите сказать этим? — сказала она с ужасом, отступая на несколько шагов.
Флореаль-Аполлон бесстрастно продолжал.
— Я хочу этим сказать, чтобы вы заменили ребенка и последовали за мною в горы, где вы будете жить со мною. Кажется, я ясно выразился на этот раз.
— О! — вскричала она с невыразимым чувством отвращения, откидываясь назад, — скорее смерть, чем такой позор.
При этом ужасном оскорблении, брошенном ему так решительно девушкой в лицо, черты царя Вуду судорожно передернулись, лицо внезапно приняло серовато-пепельный цвет, чем выражается бледность у негров, беловатая пена выступила в углах толстых губ.
— Несчастная! — с яростью вскричал он, устремляясь к ней.
Молодая девушка испуганно откинулась назад.
— Боже мой, — пробормотала она, разражаясь слезами, — как умилостивить этого человека?!
— Меня умилостивить? — повторил тот с циничным смехом. — Однако пора кончать это дело; пойдем за мною в горы, там ты получишь свою племянницу!
— Сжальтесь! — вскричала она, кидаясь к нему в ноги и с мольбою простирая руки, — сжальтесь надо мною; мой брат всегда любил вас; ведь вы его молочный брат!
— Говори за себя! — вскричал он, грубо отталкивая ее от себя. — Я ненавижу твоего брата!
Молодая девушка сразу вскочила на ноги, глаза ее засверкали, как молния; черты лица приняли непреклонное решение.
— Вы не хотите мне отдать мою племянницу? — быстро спросила она.
— Прежде всего я хочу, чтобы ты следовала за мной, а там мы увидим, — с усмешкой проговорил он, хватая ее за левую руку, — пойдем, теперь ты моя!
Быстрым движением Анжела вырвалась из объятий бандита.
— Подлец, — вскричала она, — назад, собака, я презираю тебя, презренный! — и она плюнула ему в лицо.
Флореаль заревел от ярости, как раненый тигр, и, выхватив кинжал, бросился на девушку, неподвижно стоявшую в нескольких шагах от него.
Казалось, она погибла. Сознавая неравенство сил, она не пыталась даже бороться и, подняв глаза к небу, мысленно поручала себя Богу, который один мог спасти ее.
Глава XXI НЕОЖИДАННЫЙ ЗАСТУПНИК
Вдруг, прежде чем Флореаль-Аполлон мог приготовиться к защите, Марселен, остававшийся до сих пор бесстрастным зрителем происходившей перед ним сцены, бросился на него и так стремительно, что негр, захваченный врасплох, принужден был отскочить на несколько шагов и бросить кинжал, который юноша поспешил подхватить и засунул себе за пояс. Потом, храбро встав перед полубесчувственной молодой девушкой и останавливая жестом короля Вуду, который, пылая от ярости, бормотал угрозы, сказал ему:
— Будем говорить спокойнее, это гораздо лучше.
— Изменник! — проревел Флореаль, ослепленный гневом. — Ты поплатишься!
— Нисколько, Флореаль, — спокойно произнес юноша, — я действую только во имя справедливости, вот и все!
— Справедливости!.. — проворчал тот.
— Ну да! Вы ведь, помните, что я обещал вам привести сюда госпожу Анжелу только при том условии, что вы ничем не оскорбите ее и, если вы не сойдетесь, то она может свободно возвратиться к своему брату. Так или нет?
— Собака, — глухо пробормотал тот, — я отомщу тебе!
— Оставьте эти угрозы Флореаль, — спокойно продолжал юноша, — вы знаете, я ведь не боюсь их. Но нужно же быть справедливым! Пока вы спокойно и вежливо говорили с госпожой Колет, я не хотел вмешиваться в ваш разговор, так как он не касался меня. Вы предлагаете одно, госпожа — другое. Тут нет ничего необычайного…
— Кончил ли ты? — вскричал Вуду, скрежеща зубами.
— Нет еще! Мне остается сказать вам, что до сих пор все шло хорошо. А теперь, вместо того, чтобы дать барышне свободно удалиться, как это было условлено раньше между нами, вы хотите употребить насилие и против ее воли увести с собою в горы; а об этом у нас совсем не было разговора, и потому, клянусь священной змеею, я не допущу этого.
— Ты не допустишь?!
— Да, и если вы будете упорствовать в своем намерении, то вам придется сперва убить меня и перешагнуть через мой труп.
— Не беспокойся, за этим дело не станет, — с злобной улыбкой проговорил Вуду, — я убью тебя!
— Попробуйте! Я ведь тоже умею держать голову на плечах, как вам уже известно!
Флореаль-Аполлон засмеялся.
— Мне помогут! — проговорил он.
— А, — произнес юноша, — вы, кажется, приняли свои меры предосторожности?
— Не предполагаешь ли ты, что я настолько глуп, чтоб не сделать этого? — с видом пренебрежения проговорил Вуду.
— Так, значит, вы расставили нам ловушку?
Вуду только пожал плечами.
— Повторяю тебе, мальчик, — проговорил он, — не мешайся не в свое дело! Не забудь, что у меня есть средства привести тебя к повиновению.
— А, так госпожа была права, — проговорил юноша с невыразимым чувством презрения во взоре, — вы действительно подлец!
Но Флореаль только пренебрежительно пожал плечами и, поднеся два пальца ко рту, издал звук, похожий на свист змеи. Мгновенно из-за кустов выскочили четыре человека.
— Боже мой, — вскричала молодая девушка, — мы погибли!
— Нет еще, госпожа, мужайтесь! — проговорил, улыбаясь, Марселен.
— Схватите этого человека и женщину! — приказал Флореаль.
— Предупреждаю, что первый, кто сделает шаг вперед, будет мертв, — заявил юноша, хладнокровно вооружаясь пистолетами, которые вдруг оказались у него в руках.
Негры заколебались.
— Как, — вскричал Флореаль, — вы боитесь напасть вчетвером на одного! — и, приложив к плечу свое ружье, спустил курок.
В то же время раздались два выстрела из обоих пистолетов, и двое из нападавших упали на землю с криками боли.
— Теперь их осталось только двое, — проговорил юноша, который сам счастливо избегнул пули, отскочив в сторону. — Ну что же, Флореаль, вы все еще продолжаете настаивать на своем?
— Умри, проклятая собака! — вскричал вместо ответа бандит, устремляясь на Марселена.
Началась ужасная борьба.
Но вдруг Анжела испустила крик отчаяния: два негра, оставшихся в живых, схватили ее и потащили с собою.
Тогда, гигантским усилием вырвавшись из объятий Флореаля, Марселен подбежал к молодой девушке, всадил свой кинжал в горло одного из негров, опрокинул на землю жестоким ударом по голове другого, так что тот упал полумертвым, и затем снова бросился на Флореаля-Аполлона.
Все это произошло с быстротой молнии.
— Теперь силы у нас равны, Флореаль! — вскричал со смехом юноша.
Борьба возобновилась; каждый из противников понимал, что он должен одолеть и убить своего врага.
— Я вырву твое сердце, собака! — с яростью кричал бандит, напрягая все свои силы, чтобы сломить своего врага.
— Спасайтесь, спасайтесь скорее, пока я борюсь с этим демоном! — кричал Марселен девушке.
— Нет, — решительно вскричала она, — я не буду спасаться одна; мы погибнем или спасемся оба!
Между тем юноша чувствовал, что силы покидают его, на лице выступил холодный пот, туман застлал его глаза, в ушах послышался шум; юноша с ужасом рассчитывал, сколько еще минут он может выдержать эту неравную борьбу.
Руки Флореаля, со страшною силой охватившие юношу, все сильнее и сильнее сжимали его; у несчастного хрустели кости и спирало дыхание. Казалось, все было кончено для него.
Вдруг послышались громкие крики и лошадиный топот, быстро приближавшиеся к месту поединка.
— Держись, Марселен! — крикнул знакомый голос.
Юноша и молодая девушка узнали Дювошеля. Узнал плантатора и царь Вуду, понявший, что, если он сейчас не покончит с юношей, то добыча ускользнет. Эта мысль привела его в бешенство, удвоив и без того его геркулесовскую силу. Но, с другой стороны, сознание близкой помощи возвратило энергию и юноше.
— А, — проговорил он прерывающимся голосом, — на этот раз тебя поймали, презренный!
— Очень может быть, — отвечал негр с дьявольской улыбкой, — только ты не увидишь этого, так как умрешь прежде меня.
— Помогите, помогите! — с отчаянием кричала Анжела.
— Здесь я, сестра, — отвечал Дювошель, появляясь наконец во главе дюжины солдат.
Все они бросились на Флореаля-Аполлона. В одно мгновение разбойник был опрокинут и связан по рукам и ногам. Марселен лежал без движения.
— Боже мой, — с отчаянием проговорила молодая девушка, наклоняясь над юношей, — бедный мальчик, такой храбрый и преданный! Неужели он мертв? Неужели ему нельзя помочь?
Дювошель с состраданием приблизился к ней.
— А, — вскричал со злобным торжествующим смехом Флореаль, которого в это время привязывали к седлу, подобно тюку, — я ведь сказал ему, что он умрет раньше меня! Попробуйте-ка теперь привести его в сознание. Нет, он уже умер!
Но Флореаль-Аполлон ошибался: Марселен не только не умер, но даже не потерял сознания. Ослабев от усилий, которые ему приходилось употреблять в борьбе со своим страшным противником, он чувствовал, как мало-помалу к нему возвращаются прежние силы; через несколько минут он совершенно мог бы оправиться и встать на ноги, но это не входило в его расчеты: по известным ему одному причинам Марселен хотел оставить своего врага с его заблуждением. Когда Дювошель наклонился над ним, он незаметно улыбнулся ему и, подмигнув с многозначительным видом, прошептал еле слышно:
— Необходимо, чтобы Флореаль считал меня мертвым!
Дювошель пожал ему руку; он понял юношу и, отойдя в сторону, сделал знак молодой девушке следовать за ним. Затем он взял конскую попону, осторожно покрыл ею Марселена и велел положить на импровизированные носилки, которые солдаты устроили из ружей и на которых уже лежали два негра, убитых юношей.
Флореаль внимательно следил за всем этим.
— Итак, этот храбрый Марселен умер? — насмешливо спросил он Дювошеля, подошедшего к нему.
— Да, презренный, — отвечал плантатор, — радуйтесь, вы убили его!
— Тем лучше, — с злобной радостью отвечал тот, — по крайней мере, я отомстил за себя!
Плантатор молча пожал плечами и подошел к Анжеле, чтобы помочь ей сесть на лошадь; затем он подал знак — и маленькая группа медленно двинулась вперед.
Начиная с этого момента Флореаль-Аполлон стал неподвижен и молчалив, и, если бы не мрачный блеск его глаз, его можно было бы принять за труп.
Теперь мы должны объяснить, как произошло благодетельное вмешательство Дювошеля, спасшее молодую девушку. Это устроила мать Марселена. Дело было так.
Несколько минут спустя после отъезда Колета, Антрага и Марселена старая негритянка, следившая за ними, вошла в пещеру; в нескольких словах она сообщила своему господину о предполагаемом свидании Анжелы с Флореалем Аполлоном, в присутствии Марселена, указала ему время и место и, заручившись обещанием помочь молодой девушке в случае, если бы коварный Флореаль задумал вероломно нарушить свое слово, она поспешила на плантацию, куда явилась несколькими минутами раньше прибытия Колета и его спутников.
Плантатор, довольный представившимся ему случаем овладеть своим заклятым врагом, немедленно захватил с собой солдат и поспешил к месту свидания; но вследствие темноты он чуть было не заблудился в лесу, и, не будь грома выстрелов и отчаянных криков девушки, помощь прибыла бы слишком поздно.
К полночи маленькая группа достигла плантации. Колет и Антраг не спали еще: увлеченные игрою, они забыли о времени. Велико было их изумление при виде Анжелы, которая, по их мнению, должна была находиться в постели, Дювошеля, которого они оставили в пещере, и особенно Флореаля-Аполлона, которого привезли пленником на плантацию.
Последовали длинные объяснения. Затем Анжела удалилась в свои комнаты, опираясь на плечо матери Марселена которая совершенно уже успокоилась на счет своего сына, когда он, вдали от нескромных взоров, сжал ее в своих объятиях в доказательство того, что по-прежнему жив и здоров.
Исполнив этот священный долг, юноша вошел в комнаты, чтобы присутствовать на совете, который начали его господа. Флореаль, по-прежнему привязанный к седлу и охраняемый десятком солдат, не спускавших с него глаз, ожидал на дворе, что с ним будут делать.
Между тем в комнатах открылся совет.
— Что теперь делать нам? — спросил Колет.
— Я думаю, это ясно, — быстро отвечал Дювошель, — негодяй попал к нам в руки, расстреляем же его, и вся недолга!
— Конечно, это можно сделать очень скоро, — вставил Антраг, — но имеем ли мы право поступить таким образом?
— Если не имеем, то сами возьмем его, вот и все! — заметил Дювошель.
— Но это будет несправедливо! — вскричал плантатор.
— Ба, о чем тут спорить?! Предположим, например, что я убил бы его на месте, вместо того чтобы везти сюда. Не все ли равно?
— Это правда, но вы ведь не сделали этого, брат!
— И теперь сожалею, сознаюсь в этом.
— А вы как думаете, сударь? — обратился плантатор к своему гостю, который тоже присутствовал здесь, не принимая никакого участия в этом оригинальном военном совете.
— Господа, — отвечал француз, — так как вы оказываете мне честь узнать мое мнение, то я должен откровенно сказать, что я уроженец страны, где законность стоит выше всего; во Франции закон покровительствует всем гражданам и никто не имеет права судить других, как бы ни были тяжелы преступления.
— Как же вы предлагаете нам поступить?
— Я думаю, что вы должны завтра же отправить этого человека в Порт-о-Пренс и там отдать его в руки правосудия.
— Гм, — проговорил Дювошель, — законность прекрасная вещь; к несчастью, нам нельзя забывать, что мы находимся не во Франции, а в Сан-Доминго. — Потом, обращаясь к Марселену, прибавил — А как твое мнение, Марселен?
— По моему мнению, господин, — проговорил тот, не колеблясь, — нам совсем не следовало бы захватывать Флореаля-Аполлона.
— Так, а следовало бы его убить?
— Напротив, — продолжал Марселен, — нужно было его освободить совсем.
— Как освободить? — вскричали все трое. — Да ты с ума сошел, Марселен?
— Позвольте этому мальчику объясниться, — вмешался француз, — я, кажется, понял его мысль, и по-моему он прав!
— Ну уж это слишком! — вскричал Дювошель.
— Посмотрим! Объясни же, ради бога, Марселен, — вмешался Колет, — почему мы должны были бы выпустить из своих рук этого негодяя?
— Потому, господин, что я узнал теперь его убежище, и мы всегда можем найти его, когда захотим.
— Но ведь ты знаешь, — вскричал Дювошель, — что это убежище недоступно!
— Может быть, господин! Но я уже раз был там, почему же мне не войти в другой раз? Впрочем, теперь дело не в этом…
— Ты положительно с ума сошел! — заметил Дювошель, пожав плечами.
— Позвольте ему объясниться, брат! — прибавил Колет.
— Хорошо, продолжай, Марселен, мы слушаем.
— Мы должны были прежде всего спасти Мари, — отвечал юноша, — а кто теперь поручится, что раздраженные пленом своего вождя Вуду не принесут в жертву своему мщению нашу маленькую Марию, которая оставалась бы жива, по крайней мере в продолжение некоторого времени, если бы Флореаль оставался на свободе?! У меня есть еще и другие соображения, но довольно и этого!
— Правда, — вскричал Дювошель, с отчаянием ударяя себя по лбу, — мальчик прав! Боже мой, я и забыл о своей дочери!
— Что же делать? — в смущении пробормотал Антраг.
— Черт возьми, — вскричал Дювошель, — освободим же сейчас этого негодяя!
— Постойте, — с живостью проговорил Марселен, — поспешность испортит все дело. Но делайте этого!
— Как! Ты уже отказываешься от своего мнения?!
— Вовсе нет, господин, но вы ведь знаете, как хитер Флореаль: если мы дадим ему теперь свободу, это покажется ему подозрительным!
— Мальчик по обыкновению прав! — заметил Дювошель.
— Впрочем, — вставил Антраг, — к несчастью, мы уже не можем дать свободу этому негодяю, так как мы тогда сделались бы его соучастниками.
— Я думаю, господа, — проговорил француз, — что есть простое средство последовать совету, который я только что имел честь предложить вам, и отвезти, или сделать вид, что отвозим под крепким караулом, пленника в Порт-о-Пренс. Таким образом, вы исполните свой долг и избежите всех упреков!
— Я совершенно разделяю это мнение! — заметил плантатор.
— А ты что думаешь, Марселен? — спросил Дювошель, бывший теперь самого высокого мнения о способностях своего слуги.
— Попросите господина француза остаться на плантации, чтобы охранять госпожу Анжелу, а сами, господин, проводите Флореаля-Аполлона в Порт-о-Пренс; может быть, вам нужно будет там видеть господина президента.
— Хорошо, а ты что будешь делать в это время?
— А я также пойду в Порт-о-Пренс, но только отдельно от вас, так как Флореаль считает меня мертвым, а нам бесполезно разубеждать его в этом.
— Ну что же, господа? — спросил плантатор.
— Едем! — отвечали все, вставая с мест.
— А вам, сударь, — обратился Колет к своему гостю, — я поручаю сестру и дом.
— Будьте спокойны, — отвечал француз, крепко пожимая ему руку, — я буду охранять барышню, как свою родную сестру!
Обнадеженные с этой стороны, трое плантаторов покинули комнату и через несколько минут уже скакали к Порт-о-Пренсу в сопровождении конвоя и своего пленника, по-прежнему привязанного к седлу.
Марселен ушел вперед тем легким гимнастическим шагом, которым только ходят краснокожие и негры, и который может поспорить с рысью любой лошади.
На плантации пробило в это время два часа ночи.
Глава XXII ПЕРЕД АТАКОЙ
Прошло несколько дней со времени событий, описанных в предыдущей главе.
Мы попросим теперь читателя последовать за нами в одну из самых пустынных местностей Артибонитского леса, вглубь одного оврага, где собралось до тридцати вооруженных людей.
Одни из них спали, распростершись на земле, с оружием под рукой на случай нужды. Другие, усевшись в кружок, молча пили или курили. Немного в стороне, на поваленном стволе огромного бавольника, сидело трое цветных, вооруженных с ног до головы и, судя по костюму, принадлежавших к высшим слоям общества. Это были Колет, Антраг и полковник Доден, адъютант генерала Жефрара — президента республики.
На Леоганской церкви пробило восемь часов вечера.
— Еще четыре часа осталось нам ждать! — проговорил вполголоса Антраг с подавленным вздохом.
— Но, может быть, сигнал будет дан и раньше! — заметил полковник.
— Поскорее бы, я горю нетерпением покончить с этим гнездом ехидн!
— На этот раз, — продолжал полковник, — надеюсь, они будут истреблены до последнего!
— Что с вами, дорогой Колет, — спросил креол, — вы, кажется, чем-то озабочены?
— Сознаюсь, дорогой Антраг, — сказал Колет, поднимая голову, — я не без страха ожидаю наступления рокового момента. Особенно меня беспокоит мой зять; как вам известно, он покинул вчера пещеру Черных Гор.
— Да, без сомнения, он отправился в Хереми, куда его отозвали очень важные и неотложные дела!
Плантатор покачал головою.
— Вы не знаете Жюля, — отвечал он, — это железная натура: что он решил, то и исполнит во что бы то ни стало. В настоящее время для него не существует никаких важных и неотложных дел кроме того, чтобы отомстить за жену и спасти дочь.
— Будет ли он иметь успех? — пробормотал Антраг.
— Надеюсь, если он только не попал в какую-нибудь западню, так как, повторяю, он со вчерашнего дня исчез неизвестно куда.
Адъютант президента слушал этот разговор с улыбкой на устах, но из приличия не вмешивался.
— Скажите, пожалуйста, полковник, — вдруг обратился к нему плантатор, — вы, кажется, сегодня утром видели Шовелена?
— Не только видел, но имел удовольствие долго беседовать во дворце в присутствии его превосходительства, господина президента.
— Как? Он покинул свой пост в Леогане?
— Только на несколько часов, теперь он должен возвратиться на свою главную квартиру, мы вместе покинули Порт-о-Пренс. Могу вас уверить, что, по крайней мере, ему теперь не угрожает никакая опасность.
— И вы знаете, где он находится теперь?
— Немного, точно так же, как и он знает приблизительно, где мы находимся теперь.
— И могу я узнать?..
— Извините меня, — прервал его полковник, — я имею строгое приказание хранить это в секрете.
— Я не настаиваю тогда!
— Но, — продолжал полковник, — вы вскоре, надеюсь, увидите его…
— Кого, полковник?
— Господина Шовелена.
— Как, он придет сюда?
— Да, не позже чем через полчаса!
— Что же это значит? — спросил плантатор с задумчивым видом.
— Вы это узнаете вскоре!
— Не понимаю, — сказал Антраг, — зачем нас собрали здесь и отдали под ваше начальство, полковник?
— На этот счет я могу вам кое-что сообщить, — отвечал тот, улыбаясь.
— Конечно, я очень рад быть на время вашим подчиненным, полковник.
— Напротив, я, господа, крайне польщен доверием его превосходительства, господина президента, по славшего меня к вам.
— Говорите же, дорогой полковник!
— Вот в чем дело, господа! Ваши слуги, как не носящие формы, менее заметны, нежели солдаты, для тех, кто наблюдает над равниной; вот почему их выбрали занять этот пост.
— Решительно ничего не понимаю, полковник, вы говорите какими-то загадками.
— Крайне сожалею, — отвечал с улыбкою полковник, — что не могу теперь выразиться яснее. Но скоро вы сами узнаете, в чем дело.
— Надеюсь, зато сейчас, дорогой полковник, я ничего не понимаю кроме того, что мы каким-то образом превратились в солдат, чтобы помочь вам в каком-то неизвестном деле.
— Однако, господа, это дело касается вас больше, чем вы предполагаете.
— Вы думаете?
— Уверен в этом, да вскоре и вы, господа, согласитесь со мною.
— Хотел бы этого, так как, сознаюсь, терпеть не могу идти вслепую, не зная куда.
Наступило молчание. Полковник поднялся и стал прохаживаться взад и вперед, бросая кругом испытующие взоры и иногда останавливаясь, будто слышал неуловимый для других шум. Вдруг он поднес два пальца к губам и с таким искусством свистнул, подражая орлу-ягнятнику, что оба креола невольно подняли головы, думая найти вблизи эту птицу.
Между тем негры тотчас же вскочили на ноги и, схватив свое оружие, исчезли в кустах. Это произошло с такой быстротою, что ни один листик не пошевелился. Всякий след лагеря исчез как бы по волшебству; остались только трое наших собеседников.
Двое креолов обменялись растерянными взглядами: они решительно не понимали этой внезапной перемены.
— Что произошло? — с беспокойством спросил плантатор.
— Не атакованы ли мы? — прибавил Антраг.
— Ш-ш, слушайте, — проговорил полковник.
Все насторожились. В кустах явственно послышался шум, быстро приближавшийся к тому месту, где они находились.
— Должно быть, дикий бык! — проговорил плантатор.
— Или кабан!
— Тихо! — повелительно прошептал полковник и, неожиданно схватив обоих за руки, заставил их присесть за огромным стволом бавольника.
В то же время в кустах раздался сильный треск и оттуда выбежали два человека, быстро вскарабкались по крутому склону оврага и исчезли в лесу, где мало-помалу и замолк шум их шагов.
— Теперь, господа, можете встать, — разрешил полковник, первым подавая пример, — извините меня за то, что я так грубо поступил с вами; но вы сами видели, что это было необходимо!
Он дал новый сигнал и негры снова появились.
— Возможно ли! — вскричал Антраг, — Флореаль-Аполлон!
— И Марселен!
— Действительно, вы не ошиблись, — проговорил полковник, — эти два человека сейчас пробежали перед вами.
— Я решительно теряюсь, — заметил плантатор, — Флореаль на свободе в сопровождении Марселена, Марселена, к которому господин питал такое доверие и который так низко изменил ему!
— Воздержитесь судить о поведении этого человека, господа, поверьте мне! — сурово проговорил полковник.
— Но ведь мы собственными глазами видели, это он.
— Так что же из того, что видели?
— Как что же?! — воскликнул плантатор. — Разве вам мало этого?
— Посмотрим!
— Что касается меня, — беспечно заявил Антраг, — то съешь меня собака, если я что-нибудь понимаю в этой фантастической стране. Я даже не уверен теперь, не грежу ли я? Впрочем, если я сплю, то меня разбудят.
С этими словами он снова уселся на ствол бавольника. Вдруг раздался шум, как бы от мерного шага людей, идущих плотной массой.
— Это что еще такое? — спросил он.
— Это наши друзья! — спокойно отвечал полковник.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, — весело проговорил молодой человек, — черт возьми, сейчас мы получим новости!
Между тем шум послышался над их головами, а минуту спустя в овраг спустилась сотня солдат. Во главе их спокойно шел Шовелен. С его лица исчез всякий след колебания. Со спокойным достоинством и твердой решимостью он шел впереди солдат как человек, сознающий, что на нем лежит великий долг, который он решил исполнить во что бы то ни стало, каковы бы ни были для него последствия от этого, даже если бы ему пришлось пожертвовать своей жизнью.
При виде троих мужчин, Шовелен с улыбкою на устах поспешил к ним навстречу и вежливо сказал:
— Я очень рад видеть вас здесь, господа!
— Хотя мы и не знаем, чего желают от нас, но мы, не колеблясь, будем повиноваться приказаниям президента республики! — отвечал плантатор.
— Генерал Жефрар знал, что вполне можно рассчитывать на вашу преданность, господа! — отвечал агент полиции.
— Виноват, не разрешите ли обратиться к вам с одним вопросом? — спросил Антраг.
— Пожалуйста!
— Благодарю вас, и вы ответите нам?
— Почему же нет?
— Черт возьми, да вот полковник Доден, по-видимому, не расположен отвечать на наши вопросы!
— Без сомнения, полковник имеет на это серьезные причины! — проговорил Шовелен, улыбаясь.
— Вероятно, а вы не имеете их?
— Напротив, я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство!
— Прекрасно, я и мой друг, мы желаем знать, для чего нам приказали идти сюда и отдали под начальство полковника Додена, о котором, впрочем, мы не можем ничего сказать, кроме хорошего.
— И это все, что вы желаете знать?
— Да!
— Президент, господа, человек большого ума, он никогда не действует наобум!
— Поверьте, я никогда и не сомневался на этот счет!
— Так я постараюсь вам объяснить, в чем дело!
Шовелен задумался на минуту, потом с видом человека, открывавшего важную государственную тайну, продолжал:
— Знайте же, господа, что общественному спокойствию угрожает большая опасность: открыт опасный заговор!
— Заговор! — с изумлением вскричали оба креола.
— Да, господа, — продолжал Шовелен, — заговор, целью которого являются убийства и грабежи. Вуду подняли низший класс населения. К ним присоединились бродяги и честолюбцы. Лозунгом заговорщиков является клич: «Да здравствует Фаустин Суллук!»
— Суллук! — вскричали собеседники агента полиции с изумлением, смешанным со страхом.
— Они взяли его только для флага, а на самом деле желают лишь воспользоваться им для своих целей.
А цели их могут только внушить ужас и отвращение всем честным людям: они хотят утвердить на Сан-Доминго религию Вуду, уничтожить христианство, закон, нравственность, семью и заменить все это культом священной змеи, этим кровавым и разнузданным культом, который внушает отвращение даже дикарям!
— Но это ужасно!
— Да, господа, действительно ужасно, вот почему правительство обращается ко всем честным людям с просьбой помочь ему предотвратить угрожающую опасность и истребить гнездо ехидн.
— Но известны ли главные заговорщики?
— Все, господа, и если наши меры будут приняты, то ни один из них не избежит руки правосудия.
— Кто же стоит во главе заговора?
— Главных вождей десять человек: полковник Бразье, адъютант президента, генерал Вонваган, злой дух Фаустина Суллука, затем идут лица из низшего класса, между которыми называют известного Конго Пелле, Горье Франсуа и Жюльена Николя, принадлежащих к ужасной секте Вуду, наконец, Флореаля-Аполлона, убийцу и поджигателя, царя Вуду, этого демона, исторгнутого из ада, главного вождя заговора!
— Флореаль-Аполлон! — вскричали оба плантатора со страхом. — Но он только что пробежал мимо нас.
— Да, он два дня тому назад убежал из тюрьмы.
— И Марселен сопровождал его! — прибавил подозрительно Антраг.
— Мне это хорошо известно! — сказал агент полиции тоном, не допускающим возражения.
Молодой человек понял неосновательность своих подозрений против Марселена и перевел разговор на другую тему.
— Когда же должен вспыхнуть этот заговор? — спросил он.
— Сегодня ровно в полночь, господа. Но президенту удалось раскрыть планы заговорщиков, и, если все честные люди исполнят свою обязанность, тигры будут заблаговременно захвачены в своем логове.
— Но разве вы сомневаетесь в этом?
— Нисколько, потому-то я и посвятил вас в тайну, господа! Теперь настало время действовать, нам осталось только принять последние меры. Вуду собрались в громадном числе в обычном месте своих собраний: на равнине у подножия пика Куридас. Теперь дело идет о том, чтобы окружить их и разом покончить с ними.
— Сомневаюсь, чтобы мы успели в этом с такими силами! — проговорил Антраг, бросая взгляд на кучку солдат, стоявших в нескольких шагах.
Шовелен улыбнулся.
— Вы думаете? — проговорил он.
— Я убежден в этом. Вуду, эти нафанатизированные тигры, будут отчаянно защищаться. Борьба будет ужасная. Впрочем, что бы ни произошло, я готов повиноваться вам точно так же, как мой друг и мои слуги, только повторяю вам, что средства, которыми мы располагаем, чересчур недостаточны, чтобы надеяться на успех.
— Предлагаю вам самому судить о наших силах, — проговорил агент, насмешливо улыбнувшись, — три тысячи преданных людей с самим генералом Жефраром во главе расположились в том лесу, двести человек под начальством Дювошеля скрыты в горах, готовые встретить бунтовщиков с тылу и разорить их убежище, забравшись на пик Куридас.
— Но пик ведь недоступен!
— Дювошель займет его, — хладнокровно возразил Шовелен и продолжал — Еще один отряд из 350 человек занимает в настоящее время пещеру, последнее убежище Вуду; наконец, наш отряд из 150 человек должен произвести диверсию и, в случае нужды, увлечь бунтовщиков на ложный след. Далее, в Леогане, в Порт-Марго, в Порт-Депе, в Хереми, в Порт-о-Пренсе все заговорщики, ожидавшие только сигнала, чтобы подняться, были сегодня вечером арестованы в своих квартирах. Экспедиция была исполнена так хорошо, что не возбудила ни малейшего подозрения у заговорщиков, а если бы теперь среди них и поднялась тревога, то они не уйдут от нас, так как пик Ку ридас оцеплен со всех сторон. Что вы скажете на это?
— Все задуманное исполнено прекрасно!
— И, прибавьте, гуманно, так как, благодаря Бога, мы надеемся захватить этих презренных, не пролив капли крови.
— Ну, это зависит от Провидения. Впрочем, что бы ни случилось, повторяю, мы исполним свой долг!
— Благодарю вас, господа, другого ответа я не ждал!
С этими словами Шовелен подал сигнал — и все солдаты и слуги Колета заняли свои места.
— Господа, — предупредил агент полиции, обращаясь к окружающим, — помните, что мы идем охотиться на тигров; поэтому нам нужно вооружиться не только мужеством, но и хитростью. Пусть ни один сучок не треснет у вас под ногами и ни один лист не шелохнется; скользите неслышно, как змеи, чтобы захватить врага врасплох. Поняли меня? А теперь рассыпьтесь по кустам, готовые при первом моем сигнале схватиться за оружие! Вперед, да поможет нам Бог!
В отряде произошло легкое движение — и вскоре поляна совершенно опустела.
Глава XXIII БЕГСТВО ФЛОРЕАЛЯ-АПОЛЛОНА
Оставим теперь на некоторое время Шовелена и его храбрых солдат и вернемся в Порт-о-Пренс, где за три или четыре дня до этого произошли важные события, с которыми необходимо познакомить читателя.
Уже два дня тому назад Флореаля-Аполлона привезли в Порт-о-Пренс и здесь по приказанию генерала Жефрара заключили в тюрьму.
Дювошель, после долгого разговора с президентом, в глубокой задумчивости вернулся в пещеру Черных Гор. И как ни старались его друзья узнать причину его беспокойства, они не могли ничего добиться: он молчал или отделывался односложными ответами. По приезде на плантацию он, вместо того чтобы отдохнуть здесь, торопливо пожал друзьям руки и продолжал путь один.
Было уже около восьми часов вечера. Флореаль-Аполлон сидел в темной камере на связке соломы; на ногах его были тяжелые колодки; руки скованы короткой цепью; вторая цепь, прикрепленная к стене, охватывала его пояс. Свет проникал в эту мрачную тюрьму только чрез узкое маленькое окно, находившееся на высоте десяти футов от пола. Кружка с водой и ведро составляли всю обстановку этого жалкого помещения.
Устремив взгляд в окно и пытаясь увидеть хоть клочок неба, Флореаль-Аполлон предавался глубоким размышлениям. Последние события, очевидно, не оказали на него никакого действия: его лицо было так же сурово и решительно, а взгляд так же мрачен.
— Два дня, — тихо бормотал он, — два дня — и ни одной новости с гор, ничего, ни слова, ни знака! Неужели они совсем забыли меня в этой тюрьме? Нет, этого быть не может: они спасут меня, они должны спасти меня! Что они сделают без меня? Я один держу в своих руках все нити заговора; я могу их выдать, увлечь в своей погибели, они прекрасно это знают! Но почему же они медлят? Почему они предполагают, что я мертв?
В это время в коридоре тюрьмы послышались шаги, медленно приближавшиеся к узнику.
— Что это значит? — с изумлением спросил он, — что нужно здесь тюремщику в это время?
Между тем шаги остановились перед дверью в его камеру. Послышался разговор двух людей. Флореаль приподнялся на локте и насторожил уши.
— Видно, у вас большая протекция, если вам разрешили видеть узника, — послышался чей-то голос, и Флореаль узнал тюремщика, — разве вы его родственник?
— Нет, я его друг! — насмешливо отвечал второй голос, крайне поразивший Флореаля.
— Марселен! Марселен живой! Здесь, в этой тюрьме! — пробормотал он. — Что это значит?
Он удвоил внимание.
— Вы знаете, товарищ, что тюрьму запирают в десять часов, — заметил тюремщик, — стало быть, вам можно пробыть там только около двух часов.
— Вы придете сказать мне, когда нужно будет уйти.
— Вы знаете также, что я должен запереть вас вместе с ним: это необходимое условие.
— Это мне все равно; вы ведь мне оставите свой фонарь?
— Мой фонарь? Не знаю, право, должен ли я согласиться на это!
— Черт возьми, не хотите ли вы, чтобы я свернул шею в этой темноте?! Покорно благодарю! Я пойду тогда спросить разрешения.
— Ну когда так, хорошо! Держите фонарь, а я открою дверь!
— Давайте!
Флореаль-Аполлон услышал, как ключ поворачивается в замке, послышался скрип отворяемой двери. Он лег тогда опять на свою солому и закрыл глаза.
Дверь отворилась.
— Я думаю, он спит! — пробормотал тюремщик, направляя свет своего фонаря прямо на лицо узника.
— Но беспокойтесь, я разбужу его!
Тюремщик с ворчанием повесил свой фонарь на гвоздь, вбитый в стену, и шутливо пожелав: «Всего хорошего» — вышел из камеры.
— Смотрите же, не забудьте меня здесь, — смеясь, проговорил Марселен, — местечко-то здесь не веселое!
— Хорошо, хорошо, не бойтесь, за вами придут!
С этими словами тюремщик захлопнул дверь, заботливо запер ее и медленно удалился.
Марселен некоторое время внимательно прислушивался к его удалявшимся шагам; наконец, когда они совсем затихли в отдалении, облегченно вздохнул и повернулся к узнику.
Флореаль в это время приподнялся и внимательно смотрел на него.
— А вы разве не спите? — проговорил Марселен.
— Я и не спал! — холодно отвечал негр.
— Тем лучше, тогда вы, значит, все слышали?
— Все!
Марселен подошел к узнику.
— Ты разве не умер? — с ненавистью спросил его Вуду.
— Как видите!
— А я думал было, что окончательно отделался от тебя!
— Вы ошиблись! — проговорил юноша с иронической улыбкой.
Наступило молчание; собеседники исподлобья наблюдали друг за другом. Наконец Марселен отвернулся, презрительно пожав плечами.
— Я считал тебя более сильным!
— Зачем ты пришел сюда? — спросил его негр.
— Спасти вас!
— Ты!
— Это вас удивляет?
— Конечно, разве ты не враг мне?
— Совершенно верно: я ваш враг, однако, повторяю, я пришел освободить вас!
— Не понимаю!
— Сейчас поймете. Я — ваш враг, так как вы нарушили данное мне слово, вы обманули меня, вы хотели меня убить, и если не убили, то только потому, что не смогли!
— Правда, только об этом я и сожалею теперь!
— Спасибо за откровенность, а все-таки я пришел освободить вас!
Флореаль поднял голову.
— Врагов не спасают! — проговорил он.
— Совершенно верно, но ведь всегда бывают исключения, и вот вам доказательство этому: я здесь!
— Не верю!
— И вы неправы, так как только от вас зависит быть свободным менее чем через час.
Вуду с недоверием взглянул на Марселена.
— Какие причины заставляют тебя поступать так?
— Одна причина, но она настолько важная, что на время заставляет забыть о моей ненависти.
— И эта причина?
— Прежде всего, я ставлю одно условие.
— Условие? Говори!
— Поклянитесь мне священной змеей, что, исполнив священные обязанности, вы дадите мне полное удовлетворение, один на один, в оскорблении, которое вы мне нанесли!
— Скажи мне сначала, чем ты руководишься, спасая меня?
— А я требую прежде всего от вас честного слова!
Флореаль некоторое время раздумывал.
— Ну, хорошо, — вскричал он наконец — клянусь тебе честью и священной змеей, что ты получишь от меня удовлетворение, какое желаешь! Теперь говори!
— Я уже сказал вам, что я глубоко вас ненавижу, но между мной и вами существует неразрывная связь.
Мы братья, мы оби и оба носим священный знак Пурра! Мои обязанности ясны отсюда. Они заставляют меня пожертвовать всем, чтобы только освободить вас. Я освобождаю не Флореаля-Аполлона, не человека, который хотел меня убить и которого я ненавижу, нет, я спасаю оби, своего брата, царя Вуду, своего начальника, а когда вы станете свободны, я опять стану ненавидеть вас, поняли ли вы меня?
Наступило молчание. Флореаль долго пристально рассматривал юношу, но лицо его выражало спокойствие и откровенность.
— Понял! — медленно отвечал он наконец.
— И что же вы решили?
— Я принимаю твое предложение!
Действительно, он не находил ничего подозрительного в поведении Марселена; долг оби повелевал юноше действовать именно таким образом. Да и с какой стати было бояться его, когда он мог просто предоставить узника своей участи?! Решительно Флореаль не видел здесь ничего подозрительного.
— Хорошо, — отвечал Марселен, — тогда за дело!
— Какие же средства ты рассчитываешь употребить?
— Самые простые средства — всегда самые наилучшие!
— Ну?
— Мы выйдем отсюда самым кратким путем, то есть через дверь.
— Как?
— Очень просто: когда тюремщик явится, чтобы выпустить меня, мы набросимся и свяжем его. А затем вы наденете его шляпу и платье, а я возьму его ключи, его мы оставим здесь.
— Этот план действительно очень прост, но здесь есть одно обстоятельство, которое ты, кажется, выпустил из виду.
— Какое? Я, напротив, кажется, все предвидел!
— А это, — проговорил негр, показывая на свои цепи, — разве, ты думаешь, легко убежать с ними?
— Так это-то вас затрудняет? Не беспокойтесь: у меня есть необходимые инструменты!
— Правда? — с радостью вскричал негр.
— А вот вы сами увидите сейчас!
С этими словами Марселен вытащил из-за пояса связку инструментов и немедленно освободил от цепей ноги заключенного.
— Вот и готово! — проговорил он.
— Ух! — с облегчением вскричал негр, делая усилие, чтобы выпрямиться.
— Но торопитесь, папа Вуду, — заметил с улыбкой Марселен, — у нас есть еще время. Предоставьте мне действовать.
— Что же еще?
— Остаются еще две цепи, но и их разбить легко.
— Так разбей же их скорее, несносный болтун!
— Тише, брат, тише, так нельзя делать!
— Почему же?
— Да потому, что если я вас освобожу от цепей, вы первым делом вскочите на ноги, не так ли?
— Конечно!
— А этого-то и не нужно делать; напротив, вам нужно остаться так, как вы есть, то есть с цепями на руках и на поясе.
— Изменник! — с гневом вскричал негр.
— Пожалуйста, без громких слов. Вы считаете тюремщика идиотом, что ли, и думаете, что он войдет в камеру, увидя вас без цепей? Как бы не так, он поскорее захлопнет дверь и призовет стражу. А тогда вы погибнете и я с вами вместе.
— Это справедливо, я и не подумал об этом, извини меня, Марселен!
— Ба, я не обращаю внимания на пустые слова и сейчас освобожу вас от цепей, если вы обещаете мне сидеть спокойно.
— Итак, решено: когда тюремщик войдет сюда, мы набросимся на него, задушим, возьмем его платье и овладеем его ключами.
— Мы действительно овладеем его ключами, так как они необходимы для нас, но не будем душить его, так как это бесполезно и только заставит потерять нас драгоценное время. Да и чем бедняга провинился? Ведь он исполняет только свою обязанность.
— Но если он крикнет?
— А, тогда другое дело: вы будете тогда находиться в состоянии законной самообороны.
— Хорошо, пусть будет по-твоему! — нехотя отвечал негр.
— Что за глупая страсть у вас убивать людей!
— Я неправ, говорю тебе.
— Я должен вас предупредить, что при мне два пистолета и два кинжала.
— Зачем ты говоришь мне это, — спросил он, бросая на юношу подозрительный взгляд, — неужели ты боишься, что я убью тебя?
— Нисколько, товарищ, — насмешливо отвечал юноша, — я сообщаю вам об этом в ваших же интересах.
— Как так?
— Да так! Когда мы очутимся в городе, нам, может быть, придется пустить в дело оружие, чтобы спастись от преследователей.
— Ты еще раз прав!
— Я всегда прав.
— И ты дашь мне пистолет и кинжал?
— Нет, только кинжал!
— А почему не дашь пистолета?
Марселен бросил на него лукавый взгляд, так что Флореаль опустил глаза.
— Потому, — заметил Марселен, — что в темноте пуля легко может ошибиться, а я вовсе не желаю быть убитым вами.
— Что за мысль, Марселен, — проговорил негр с самым простодушным видом.
— Я знаю, что я неправ, но что прикажете делать; это сильнее меня: я ужасно боюсь недоразумений между нами. Потом вы знаете, пословица говорит: «Благоразумие — мать безопасности».
— Будь по-твоему!
— Однако довольно болтать: сейчас возвратится тюремщик. Давайте ваши руки!
Флореаль-Аполлон молча протянул руки. Марселен снял с них кандалы, а потом освободил его от поясной цепи. Флореаль оказался на свободе.
— Не шевелитесь! — проговорил Марселен.
— Будь спокоен! — отвечал негр и действительно не сделал ни одного резкого движения.
Прошло несколько минут молчания. Наконец вдали послышались шаги тюремщика. Флореаль-Аполлон против воли затрепетал.
— Внимание, — шепотом проговорил Марселен, наклонившись к его уху, — малейшее движение может погубить нас обоих; будьте же благоразумны, если вы дорожите своею жизнью!
Негр молча кивнул головою в ответ. Тогда Марселен осторожно приблизился к двери.
— Эй, товарищ, вы здесь еще? — крикнул тюремщик.
— Черт возьми, да где же мне быть по-вашему? — отвечал юноша.
— Ну что же, хорошо побеседовали? — продолжал тот, смеясь.
— Не очень-то, я даже жалею, что пришел сюда!
— Как же так? Разве вы не разговаривали со своим другом?
— Пытался, но от него трудно слово вырвать: по-видимому, он совершенно не расположен отвечать!
— Подите же, а я считал его более учтивым!
— Да выпустите ли вы, наконец, меня отсюда?
— Сейчас, дружище, сейчас! — пробормотал тюремщик.
С необычайным волнением Флореаль прислушивался, как ключ повернулся в замке и завизжали петли; он должен был собрать всю силу своей воли, чтобы остаться неподвижным. Наконец дверь отворилась.
— Ну, вот и я! — проговорил, входя, тюремщик и не докончил: Марселен схватил его за горло и повалил на пол. В одно мгновение бедняге заткнули рот, связав по рукам и ногам, так что он не мог ни шевельнуться, ни даже крикнуть.
— Живей, — проговорил Марселен, — бери платье и шляпу!
Флореаль не заставил повторять приглашение и в минуту переоделся.
— Теперь в дорогу! — продолжал Марселен, отцепляя фонарь.
Они вышли. Флореаль сделал было движение броситься вперед.
— Вы с ума сошли, папа Вуду, — проговорил юноша сурово, удерживая его, — нужно сначала закрыть дверь, а потом вы медленно пойдете впереди меня с фонарем; не забудьте, что вы теперь тюремщик!
— Верно, — проговорил Флореаль, останавливаясь.
Марселен закрыл дверь и передал связку ключей и фонарь Флореалю.
— Пойдем, — предупредил он, — но смотри, держись хладнокровнее.
Они направились по коридорам тюрьмы; по пути им встречались некоторые лица, но, по-видимому, не обращали на них никакого внимания; часовые шутливо приветствовали Марселена. Словом, все шло как нельзя лучше.
Наконец они достигли выхода, по обеим сторонам которого стояли двое вооруженных часовых. Здесь Марселен остановился и, обращаясь к Флореалю, бросавшему вокруг себя свирепые взгляды, шутливо проговорил:
— Эй, дядя Како Жирон, оставьте здесь свои ключи и фонарь: вы кончили свое дело, ваши птички уже уселись на насест! А мы лучше пойдем-ка к тетке Кандиле да опрокинем там стаканчик-другой! Вы, право, нравитесь мне, старина!
— Идем! — пробормотал Флореаль, угадавший намерение юноши.
С этими словами он положил у порога двери связку ключей и фонарь и медленно пошел за Марселеном.
— Браво, дядя Како! — засмеялся один из часовых.
Но Флореаль не заблагорассудил ответить ему. Медленно и спокойно шел он за своим товарищем и наконец оказался на улице. Здесь они продолжали некоторое время идти тем же размеренным шагом, пока не вышли за город в поле; а там бросились со всех ног по направлению к горам. Таким образом Флореаль был спасен.
Несколько минут спустя связанный тюремщик поднялся, сбросил путы и вышел из камеры, ощупывая шею и бока и бормоча с недовольным видом.
— Я знал, что так нужно, но этот болван Марселен, кажется, переусердствовал; мог бы, каналья, поменьше жать меня!
Но разве Марселен подкупил тюремщика? Мы этого не знаем, но все заставляет предполагать, что между ними было тайное соглашение.
Однако почему же Марселен, имевший столько поводов ненавидеть Флореаля и действительно ненавидевший его, освободил его из тюрьмы?
Это вскоре станет ясно для читателя, а теперь заметим лишь, что Марселен поступал так не случайно.
Глава XXIV ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
После бегства из тюрьмы Порт-о-Пренса прошло уже два дня, за время которых Марселен и Флореаль ни на минуту не расставались.
Несмотря на очевидную услугу, которую оказал ему молодой негр, и преданность, которую он выказал, рискуя своей жизнью, чтобы спасти его, Флореаль питал к нему инстинктивное чувство недоверия и отвращения. Ничто в глазах его не оправдывало таких чувств, но тем но менее он решил неусыпно следить за малейшими движениями юноши, хотя открыто всегда высказывал ему полное доверие и каждый раз советовался с ним, как бы обезопасить успех заговора, который, как нам известно, должен был вспыхнуть в ночь с 25 на 26 декабря разом на всем острове. Со своей стороны, и Марселен, потому ли, что он замечал недоверие Флореаля-Аполлона, или по какой другой причине, чувствовал себя неспокойно, был печален и угрюм. Однако он употреблял все усилия, чтобы скрыть от зорких глаз Флореаля свое действительное настроение, и казался веселым; он сочувственно относился ко всем кровавым затеям своего товарища и готовился принять деятельное участие в ежегодном празднике Вуду, который на этот раз должен был послужить сигналом для восстания.
Утром 25 декабря Марселену удалось на несколько минут скрыться от подозрительных взглядов царя Вуду. Дело было так.
Они только что покинули Хереми, где навещали нескольких заговорщиков, и направлялись к себе в горы. По дороге Марселен заметил несколько зрелых плодов гуявы, и так как от долгого пути на открытом солнце его стала мучить жажда, то он остановился сорвать несколько освежающих плодов.
Так как тропинка, которой они шли, была очень узка, то они принуждены были идти друг за другом. Случайно или намеренно Марселен оказался позади Флореаля-Аполлона; он сорвал несколько плодов и начал есть. В то же время он быстро сорвал с шеи бумажный платок, — необычайная роскошь для простого негра, — сделал на нем три узла и, скатав в комок, бросил его в середину кустарника.
В это время к нему присоединился Флореаль-Аполлон. Не слыша за собой шагов юноши, он с содроганием оглянулся; но, увидев его спокойно поедающим плоды, ни слова не сказал и сам подошел к нему. Освежившись плодами, они снова пустились в путь.
Едва они удалились, как кусты тихо раздвинулись. Оттуда вышел человек; внимательно оглянувшись кругом и не замечая ничего подозрительного, он нагнулся и поднял брошенный Марселеном платок, который внимательно рассмотрел, прежде чем сунуть в карман. Это быль Жюль Дювошель — господин Марселена.
В тот же день, к семи часам вечера, Вуду, мужчины и женщины, стали стекаться со всех сторон на обычное место своих собраний; они собирались обыкновенно поодиночке или небольшими кучками по два-три-четыре человека; все были вооружены: кто ножом, кто саблей, кто ружьем, кто топором, а многие имели только одну окованную железом палку.
Правительство так тщательно сохраняло в тайне плен, а потом и бегство Флореаля-Аполлона, что ни один слух не дошел до населения. Сами Вуду решительно ничего не знали о тех страшных опасностях, которым подвергался их царь, а Флореаль-Аполлон, со своей стороны, считал бесполезным, в видах поддержания своего престижа, рассказывать им об аресте. Поэтому все сходились беззаботно, вполне уверенные в своей безопасности и в успехе восстания.
Вскоре до полутора тысяч Вуду собралось у подножия пика Куридас; разбившись на небольшие кучки, они с воодушевлением рассуждали о восстании, с нетерпением ожидая начала празднества.
Флореаля-Аполлона еще не было. У клетки, заключавшей священную змею, стояла только одна Розеида Сумера — мамаша, или царица Вуду. Около нее лежали на земле связанные веревками два ребенка, четырех или пяти лет. Несчастные дети невыносимо страдали и тяжело стонали, но толпа не обращала на них никакого внимания. Невдалеке находился стол, заваленный бананами; тут же, на большом костре, кипел котел с водою. По всей долине были разложены, на некотором расстоянии друг от друга, костры, бросавшие яркий свет на поклонников змеи. Глубокое молчание царило на этом собрании.
Вдруг раздались резкие удары в бамбулу — и церемония началась. В то же время у клетки появились два новых человека. Это были Флореаль-Аполлон, царь Вуду, и Марселен, оби, признанный таковым поклонниками змеи.
Несмотря на все свои усилия сохранять хладнокровие, юноша невольно испытывал нервную дрожь; лицо его приняло пепельно-серый цвет; глаза кидали порою беспокойные взгляды. Он был в обыкновенном костюме, но только, в качестве оби, надел на себя крест-накрест широкую голубую ленту.
По сигналу, данному бамбулой, все присутствующие встали полукругом перед двумя вождями. Флореаль поднял свой скипетр; раздался второй удар бамбулы. Вуду приблизились ближе к клетке, на которую тотчас же вошел Флореаль-Аполлон, между тем как Розеида Сумера с одной стороны, а Марселен — с другой, положили руки на клетку, как бы желая поддержать ее.
Царь Вуду обвел проницательным взглядом собрание, и улыбка гордого торжества озарила его мрачное лицо.
— Дети змеи, — проговорил он громким голосом, слышным во всех концах поляны, — сегодня, двадцать пятого декабря, один из самых торжественных наших дней. Каждый год в этот день мы обыкновенно собираемся и приносим жертву, угодную нашему богу Вуду. Но нынче наше собрание имеет двоякую цель: теперь мы не только отпразднуем великий праздник, но и дадим сигнал к нашему освобождению. С пика Куридас, у подножия которого мы собрались теперь, этот сигнал пробежит, подобно огненной змее, по всему острову и призовет наших братьев к оружию, чтобы сбросить наконец ненавистное правительство и заменить его Пурра, святой религией наших африканских отцов.
Восторженные крики прервали оратора. Флореаль жестом остановил толпу, как по волшебству воцарилось опять молчание. Царь Вуду продолжал:
— На этот раз мы принесем нашему богу не одну жертву, а целых две: одну в начале церемонии, а другую — в конце; потом, исполнив этот великий обряд и вкусивши мяса своих жертв, мы налетим, подобно стае коршунов, на жилища наших тиранов с криками: «Свобода!» и «Вуду!» и будем безжалостны к ним, как безжалостны они теперь к нам!
— Свобода! Вуду! — неистово заревела толпа.
Раздались удары в бамбулу — и Вуду выстроились в одну линию.
В это время какой-то человек почтительно приблизился к Флореалю-Аполлону и, наклонившись, прошептал ему на ухо несколько слов. Это был полковник Бразье, адъютант президента республики, но в каком ужасном виде! В полуизорванной одежде, с исцарапанными руками, с лицом, покрытым потом; видно было, что он долго бежал по лесу.
Флореаль выслушал его, потом отвечал с пренебрежительной улыбкой:
— Вы с ума сошли, полковник! Я уверен, что президент Жефрар ничего не подозревает, а все солдаты в настоящее время мирно спят в своих казармах, но пробуждение их будет ужасно.
— Клянусь вам честью, Флореаль, что мои сведения безусловно верны, — настойчиво продолжал полковник, — напротив, не только все солдаты на ногах, но они теперь уже занимают все горы.
— Повторяю вам, полковник, — что вы или сошли с ума или изменник, — отвечал свысока Флореаль; — я сам только что был на равнине и не заметил ничего подозрительного. А ведь мои глаза, полагаю, не хуже ваших! — Потом, обращаясь к юноше, прибавил, — а как вы думаете, Марселен? Вы ведь все время были со мною!
— По-моему, полковник ошибается, — хладнокровно отвечал тот, — солдаты — не кроты, чтобы могли скрыться под землею, и не рыбы, чтобы уйти под воду! Если бы они действительно находились там, где находятся теперь, по словам полковника, они непременно попались бы нам по пути и, стало быть, были бы замечены нами.
— Вы скоро раскаетесь в своем заблуждении, Флореаль! — печально отвечал полковник.
— Ну хорошо, — нетерпеливо прервал его царь Вуду, — я беру на себя все последствия! А теперь, — ни слова об этом!
— Слушаю, — отвечал Бразье, незаметно пожав плечами и, опустив голову, медленно удалился.
— Пусть начинают! — приказал Флореаль-Аполлон, снова поднимая свой скипетр.
Раздались опять мерные удары в бамбулу, и все присутствующие закружились около клетки со священной змеей под пение гимна. После этого они снова встали перед клеткой и в глубоком молчании ожидали продолжения церемонии. Тогда началась ужасная сцена, которая могла бы показаться читателю совершенно невероятной, если бы она не была целиком занесена в отчет «Гаитянского Вестника» (Moniteur Haitians) 20 и 27 февраля 1864 года, когда в верховном суде Порт-о-Пренса разыгрался последний акт этой удивительной драмы.
— Дети змеи, — вскричал вдруг шипящим голосом Флореаль, — помолимся богу Вуду, а чтобы умилостивить его, принесем ему жертву!
— Жертву! Жертву! — хором повторили все Вуду.
Из толпы выгнали нисколько человек и молча окружили стол. Это были — Франсуа Герье, Конго Пелле, Жанна Пелле, Жюльен Николя, Нереина Франсуа и Бейяр Проснер.
— Начинайте! — хладнокровно произнес Флореаль, сходя с клетки.
Герье Франсуа наклонился и хватил одного из двух детей, ближайшего к нему.
Но в тот момент, как Вуду выпрямился, Марселен, не спускавший с него глаз, кинулся к нему и с такою силою сжал ему руки, что несчастный с криком боли выпустил ребенка.
— Не эту! — глухим угрожающим тоном произнес Марселен.
Герье Франсуа машинально поднял тогда другую девочку, не рассуждая о том, что заставило поступить юношу таким образом. В это время к ним подошел Флореаль-Аполлон и, бросив на него мрачный взгляд, подозрительно спросил:
— Зачем ты заставил Франсуа Герье оставить этого ребенка?
— У тебя, видно, короткая память, царь Вуду! — надменно отвечал юноша.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Взгляни на эту девочку!
— Ну?
— Разве ты не узнаешь ее? Не ты ли поклялся отдать ее в мое полное распоряжение, чтобы я принес ее в жертву? Отвечай! — вскричал юноша с выражением неумолимой ненависти.
— Правда, — холодно отвечал Флореаль-Аполлон, обманутый выражением лица Марселена, — я и забыл об этом! — и он медленно возвратился к жертвенному столу.
Вуду, удивившиеся сначала поступку Марселена и начавшие уже бросать на него подозрительные взгляды, совершенно удовлетворились этим объяснением и приветствовали его радостными криками.
Таким образом, этот случай, только благодаря присутствию духа юноши, не имел для него роковых последствий.
Церемония продолжалась.
Ребенка, назначенного для жертвоприношения, совершенно раздели и положили на стол. Франсуа Герье схватил его за ноги и держал неподвижно, в то время как Флореаль-Аполлон сдавил ему бока, а Розеида Сумера, царица Вуду, душила его руками. Несчастная девочка мучилась некоторое время в ужасных конвульсиях, но ее мучения не вызвали ни малейшего чувства сострадания у жестоких убийц. Наконец девочка превратилась в труп.
Раздались учащенные удары в бамбулу — и Вуду, все более и более возбуждаясь, снова запели свой гимн и неистово закружились вокруг стола.
Жанна Пелле подала царю Вуду нож. Последний, хладнокровно попробовав его острие, одним ударом отрубил голову ребенка, которую Розеида Сумера схватила за волосы и, произнеся несколько таинственных слов, бросила в котел с водою.
Между тем Флореаль-Аполлон рассек тем же ножом грудь своей жертвы и, вынув внутренности, стал разрубать маленький труп на куски величиною не больше ореха; Конго Пелле тщательно собирал в это время стекавшую кровь в чашу.
Пение и пляска не прерывались. Наконец Флореаль-Аполлон поднял свой скипетр. Мгновенно воцарилась мертвая тишина и каждый встал на своем месте. Царь Вуду, царица и лица, окружавшие стол, взяли тогда по куску тела и съели его, а потом отпили по очереди из чаши крови. Вслед за тем все они отошли в сторону, и, по знаку Флореаля-Аполлона, на стол набросилась толпа остальных поклонников змеи. С жадностью кинувшись на эту ужасную трапезу, они с рычанием диких зверей вырывали друг у друга еще теплые куски тела несчастной жертвы.
Но так как маленького тельца оказалось мало для этих озверевших людей, уже вкусивших крови, то они стали с неистовым криком требовать другой жертвы.
— Хорошо, — проговорил Флореаль-Аполлон, по-видимому с наслаждением наблюдавший за этой кровавой сценой людоедства, — Конго Пелле, принесите другую жертву!
Бросились искать маленькую девочку, но тщетно: во время смятения, последовавшего за закланием первого ребенка, она куда-то исчезла. Вуду с недоумением переглянулись.
— Дети змеи, разве между нами есть предатели? — вскричал Флореаль страшным голосом и обвел подозрительным взглядом окружавших его лиц.
В это время Вуду, вытащив из котла голову маленькой девочки, растаскивали ее по частям и с жадностью пожирали.
— Где же Марселен? — вскричал Флореаль, бросая кругом себя молниеносные взгляды.
Никто не отвечал: Марселен также исчез. Царь Вуду понял тогда все. Яростный рев, похожий на рев тигра, вырвался из его груди.
— А, полковник Бразье был прав, нам изменили! К оружию!
Но толпа Вуду, опьяненная запахом крови жертвы, не слышала ничего и продолжала неистово реветь «Жертву! Жертву!!»
Началось смятение. Тщетно Флореаль и ого ближайшие помощники старались восстановить порядок: их увещания тонули в хаосе дикого рева возбужденной толпы.
Флореаль подозвал полковника Бразье.
— Вы были правы, полковник, — печально произнес он, — нам изменили! По крайней мере, зажгите скорее сигнал.
Полковник немедленно удалился.
В это время вблизи послышались крики «ура», и самые храбрые Вуду задрожали от ужаса. Вслед за криками раздалась дробь барабана и чей-то властный голос скомандовал: «Пли!». Раздался страшный залп, уложивший около сотни метавшихся в беспорядке Вуду.
На опушке леса появились солдаты с самим президентом во главе. Вуду были окружены со всех сторон.
— В штыки! — скомандовал президент.
Солдаты ринулись вперед, и началось ужасное побоище.
— Бейте без милосердия этих диких зверей! — кричали офицеры, первыми подавая пример подчиненным. Глазам солдат представилось удивительное, невероятное зрелище: многие поклонники змеи, вместо того чтобы искать спасения в бегстве, бросились на трупы своих павших товарищей и с ревом диких зверей стали сосать кровь, струившуюся из их ран. Несчастные без сопротивления давали себя убивать на их трупах.
Между тем Флореаль-Аполлон, сражавшийся с мужеством отчаяния, увидев, что сопротивление бесполезно и что дело его все равно проиграно, с бешенством проложил себе дорогу среди врагов и бросился к потайному ходу, известному, как он думал, только ему одному, которым он думал достичь своего убежища. Но в тот момент, когда он, достигнув подножия пика, хотел было нажать потайную пружину, скала внезапно повернулась и из отверстия появился отряд вооруженных людей во главе с Дювошелем и Марселеном.
— Изменник! — яростно завопил Флореаль и, подняв нож, бросился на юношу.
Но он не успел привести в исполнение свой кровавый замысел; на него сразу накинулось несколько человек и в один миг обезоружили его.
— Не сметь убивать его! — крикнул Дювошель солдатам, которые сгоряча тут же было хотели прикончить злодея.
Те с большим неудовольствием опустили оружие. Тогда плантатор обратился к полковнику Бразъе, который находился тут же под охраною двух солдат.
— Вы мой пленник!
— Ошибаетесь, — хладнокровно возразил тот и, выхватив в мгновение ока из-за пояса пистолет, выстрелом раздробил себе череп.
— Тем лучше, — пробормотал плантатор, — по крайней мере, несчастный избавил себя от палача!
Между тем побоище продолжалось. Испуганные, совершенно растерявшиеся поклонники змеи и не думали защищаться; а разгоряченные солдаты не давали никому пощады.
Наконец генерал Жефрар приказал прекратить это избиение. Несколько сот трупов уже устилали землю.
Пленных было очень немного. Дювошель захватил, только двух, но зато самых важных, именно: Флореаля-Аполлона и Розеиду Сумеру, царицу Вуду.
Солдаты захватили в плен Франсуа Герье, Жанну Пелле и Бейяра Проспера. Наконец, третий отряд, под командою Шовелена, привел с собою Конго Пелле, Жульена Николя и Нереину Франсуа.
По странной игре случая, в которой нельзя не видеть перста Провидения, в плен были захвачены именно те восемь злодеев, которые участвовали в убийстве ребенка — дочери несчастной Клары, так как именно она и принесена была ими в жертву богу Вуду, и которые больше всего наелись мясом бедной жертвы. Все они теперь были закованы в кандалы и посажены под строгий караул.
После битвы, прежде чем дать сигнал к обратному отступлению, президент Жефрар собрал около себя старших офицеров и плантаторов, принимавших участие в битве.
— Господа, — сказал он многозначительным тоном, — запомните хорошенько мои слова! Здесь не было никакого политического заговора. Что подумали бы о нас цивилизованные нации, если бы они хоть на одно мгновение могли подозревать, что участь нашего государства в продолжение часа зависела от этих презренных дикарей, убежище которых мы разрушили сейчас?! Наверное, подумали бы, что мы возвратились к временам варварства, вы понимаете меня? Повторяю, здесь не было заговора против правительства! Мы явились сюда только за тем, чтобы истребить шайку гнусных людоедов, к счастью, еще незначительную. Я требую, чтобы об этом говорили везде именно в таком смысле. Слышите, господа? — проговорил он, обводя блестящим взглядом своих слушателей.
Те, вполне убежденные словами президента, обещали беспрекословно повиноваться ему. Генерал Жефрар продолжал:
— Судебный процесс над этими презренными, захваченными нами в плен, должен вестись именно в этом духе. И без того будет тяжело признать для нашей страны ужасный факт людоедства! О прочем же ни слова! Пусть эта ужасная тайна умрет вместе с нами!
Слушатели еще раз отвечали обещанием повиноваться. Подобно своему президенту они прекрасно понимали, какое ужасное впечатление произведет в Европе разоблачение этих фактов и какие нарекания поднимутся против республики, где возможны такие дела в просвещенный XIX век. Распустив после этого свое собрание, генерал Жефрар приказал зарыть трупы убитых, разрушить убежище Вуду, а затем велел солдатам возвратиться в Порт-о-Пренс.
Судебный процесс прошел очень скоро и продолжался всего два дня: 4-го февраля 1864 года открылось судебное заседание по этому процессу, а 5-го числа того же месяца дело было кончено; все восемь обвиняемых были присуждены к смертной казни.
Никто из них даже не пробовал защищаться; с упорством фанатиков они признались во всех своих преступлениях. Через несколько дней они были расстреляны.
Благодаря предосторожностям президента Жефрара, европейская пресса, даже часть ее, наиболее осведомленная о делах на Гаити, была введена в заблуждение и смешала «поклонников змеи» с обыкновенными преступниками; чудовищный факт людоедства был сочтен ею делом нескольких безумцев, увлеченных невежеством и фанатизмом. О широких замыслах поклонников змеи, мечтавших водворить свой дикий культ на всем острове, не было и помину. К счастью, истину не удалось скрыть и, она наконец всплыла на свет Божий.
Заключение
Наш рассказ окончен. Нам остается теперь лишь добавить несколько слов о главных действующих лицах.
Бедная маленькая Мария, которую почти чудом, с опасностью для своей жизни Марселен вырвал из рук фанатиков, долго находилась на волоске от смерти, так что отец уже отчаивался в ее спасении; только благодаря внимательному уходу, которым окружили ее, девочка мало-помалу оправилась. Но волнения, испытанные ею в роковую ночь жертвоприношения, оставили неизгладимый след: она впала в меланхолию и с тех пор улыбка никогда не появлялась на ее розовых губах.
В конце мая господин Антраг женился на Анжеле Колет. Через восемь дней после брака молодые супруги покинули Гаити, этот край внушал им ужас.
Дювошель последовал за ними на остров Мартиника, где и поселился рядом. Его сопровождали Марселен с матерью, но уже не в качестве слуг, а в качестве верных друзей.
Что касается Колета, то он остался по-прежнему на острове Сан-Доминго. Гость-француз предлагал было ему покинуть эту страну, с которой соединялось столько печальных воспоминаний, но плантатор с грустью ответил:
— Куда мне деваться? Ведь вы отлично знаете, какое предубеждение против нас существует у белых даже в свободной Америке! Что бы ни говорили европейские негрофилы, но для белых я всегда останусь человеком низшей расы!
— Но я знаю страну, где подобных предубеждений не существует! — проговорил француз.
— Какую? — с живостью вскричал плантатор.
— Францию! Там, мой друг, нет ни белых, ни черных, ни красных; там все люди — братья!
— Правда, — с печальною улыбкою отвечал Колет, — но Франция так далеко, а наше небо так прекрасно! Нет, лучше я умру здесь!
Друзья крепко пожали друг другу руки и расстались. Надолго ли? Быть может, навсегда.
ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ «ГАИТЯНСКОГО МОНИТОРА»,
ОФИЦИАЛЬНОЙ ГАЗЕТЫ РЕСПУБЛИКИ,
20 ФЕВРАЛЯ 1864 ГОДА
Гнусное преступление было совершено, так сказать, у ворот столицы: зарезали ребенка, раскрошили на мелкие части и приготовили как ягненка или козленка! В этом чудовищном пире приняли участие дядя и тетка несчастной жертвы!
«Пир из человеческого мяса среди нашего общества! Людоедство между нами в наше время! Возможно ли это? Отказываешься верить. Но виновные были схвачены, подвергнуты суду, осуждены и понесли наказание. Остается только преклониться пред совершившимся фактом, рассмотреть его значение, взглянуть на него с точки зрения философской и социальной и, наконец, вывести оттуда, в интересах страны, необходимое следствие.
Без сомнения прискорбно, что такое преступление было совершено на Гаити, так как оно не может способствовать искоренению стольких предубеждений, которые и без того существуют против нас. Но стоит только принять в соображение характеры лиц, чтобы сложить всякую ответственность с целой нации.
Действительно, кто не имеет понятия о нашей стране и, прочтя вдали о происшедшем здесь, увидит в этом факте общее явление, тот сильно ошибется. Конечно, нравственный уровень массы оставляет еще желать многого, но, как бы то ни было, нельзя сказать, чтобы понятие о добре и зле было ей неизвестно. Доказательство этому можно видеть в том взрыве негодования, какое проявил народ в этом случае. Негодование это дошло до того, что, не будь войска, толпа растерзала бы преступников. Из восьми обвиненных, присужденных к смерти, было четыре женщины. Хотя законы страны не делают никакого исключения в пользу женщин, однако уже с давних нор ни одну из них не подвергали такому наказанию. Это новое обстоятельство и необычайная обстановка казни, — все это должно было бы вызвать чувство сострадания. Однако как же была встречена эта казнь? „Да, здравствует президент, да здравствует цивилизация“! Вот какие крики раздавались в толпе, вот как она выражала свои чувства. Мы нарочно ходили в этой толпе мужчин и женщин, которых любопытство привлекло к месту казни; мы нарочно изучали физиономии, прислушивались к разговорам и подмечали все, что могло нам осветить настроение массы. И что же?! Мы можем с уверенностью сказать, что никогда, ни при каких обстоятельствах мы не видели, чтобы человеческое правосудие было так единодушно одобрено народом, никогда не видали, чтобы казнь так удовлетворяла общим требованиям.
Нет, из преступления нескольких лиц нельзя вывести никакого заключения, предосудительного для всего народа; нет, гаитскую нацию нельзя причислять к антропофагам только потому, что среди нее нашлось несколько язычников-людоедов. Народное чувство стыдится их; правосудие страны наказало; этого вполне достаточно, чтобы дать фактам их настоящую оценку и успокоить лиц, озабоченных на счет действия, какое может произвести известие об этом преступлении вне пределов острова.
Но, спросят себя те, которые, находясь вдали, не имеют никакого понятия о нашем общественном строе, что же это за людоеды? Чем руководятся они? Дикари ли они из внутренности острова, живущие вне цивилизации, никогда не видавшие церкви и не слыхавшие Слова Божьего, словом, существа, коснеющие в мраке невежества? Увы, нет! Эти люди — жители городов или их окрестностей; вероятно, им не раз приходилось бывать за обедней и слушать проповедь священника; и тем не менее, как видим, они остались язычниками-антропофагами.
Да, они язычники и антропофаги; но антропофагия у них — результат язычества; уничтожьте причину — и не будет следствия.
Антропофагия — не всегда результат суеверия. Есть племена, которые по привычке употребляют человеческое мясо и вследствие этого пристрастились к такой пище; они съедают своих преступников, осужденных на смерть, а также и военнопленных. По словам Ройе Каллара, почти все мореплаватели утверждают, что причинами антропофагии являются суеверие и месть. В данном случае, который занимает нас, единственной причиной следует признать суеверие: антропофагия здесь происходит только от Вуду.
Вуду, как видно, не простая секта, как утверждает Бешерель, а скорее культ, перенесенный к нам давно уже из какого-то уголка Африки. Переходя от отца к сыну среди сектантов, которые остались верны этому культу, он сохранился в стране и до нашего времени.
Уничтожьте этот культ, сказали мы, исчезнет и антропофагия, являющаяся его последствием. Но вера может быть уничтожена только другой верою, так как человек, кто бы он ни был, дикарь или образованный, имеет потребность в религии, и христианской религии следовало бы уничтожить и культ Вуду. Если зло это сохранилось до нашего времени, то только потому, что оно никогда не было затронуто в своем основании. Да и кому было сделать это? Для этого нужны были самоотверженные миссионеры, люди, проникнутые истинно ангельским духом; требовались истинные священнослужители. А сколько их было? Сколько их теперь в крае?
Да, вот что нужно было делать! Между тем время шло, правительства бесплодно сменяли друг друга, и ни одно из них не понимало или не желало понять этого: все предпочитали держаться вне церкви и принимали к себе те отребья духовенства, которые волна безнравственности выбрасывала на наши берега; каждое правительство предпочитало иметь духовенство из подобных элементов, которое скорее эксплуатировало народ, чем просвещало его; каждое правительство предпочитало, наконец, держаться направления, противоположного тому, какое указывал здравый смысл; и положение дел становилось все хуже и хуже, вместо того чтобы улучшаться. И к какому же результату привела эта антирелигиозная и противонравственная политика? Да к тому, что среди нас сохранялись фетишизм и антропофагия!
Прекрасный результат!!
Правительство президента Жефрара отказалось от этой роковой политики. Он первым водрузил знамя цивилизации на настоящей почве — на образовании народа в широких пределах и на нравственном воспитании массы под влиянием просвещенного и добродетельного духовенства. С этою целью был заключен конкордат с Римской Курией, и этот договор, какие бы различные мнения ни существовали насчет его, все-таки остается одним из самых важных и плодотворных последствий революции 22-го октября.
Итак, для уничтожения фетишизма правительство приняло действительные меры. Но дело не в том только, чтобы пресечь суеверие, а и в том, чтобы пресечь преступление антропофагии. И в этом отношении правительство не могло пренебречь своими обязанностями, которые лежат на нем по отношению к обществу.
В данном случае оно деятельно разыскало виновников преступления, предало их в руки правосудия и наказало со всею строгостью законов. Президент Жефрар, по натуре склонный к милосердию, сумел в этом случае противостоять влечению своего сердца; он прекрасно понимал, что воспользоваться, при подобных обстоятельствах, его правом помилования, даже по отношению к осужденным женского пола, значило бы утвердить безнаказанность и вызвать повторение преступления, наконец, действовать против народного чувства, так ясно обнаружившегося признаками глубокого негодования.
Президент сохранил за собою право миловать только в таком случае, когда его снисхождение не может подвергнуть опасности общество. Так будет поступать он и впредь.
Пусть обратят на это внимание последователи Вуду! Пусть они закрывают, если хотят, глаза от света истины и сердце — от чувства нравственности; пусть они режут овец или коз, пусть пьют их кровь, пусть танцуют до упаду; мы только пожалеем об их невежестве; но пусть они будут уверены, что заплатят собственной жизнью, если посягнут на человеческое существо. Тогда, мы надеемся, их уже не будут расстреливать: расстрел — это казнь храброго солдата, приговоренного дисциплиной за то, что он в порыве гнева поднял руку на своего начальника; нет, их будут казнить казнью убийцы, позорною смертью на виселице! Так это бывает в странах, которые идут во главе цивилизации; так оно должно быть и в нашей стране, которая стремится идти по их следам».
А. Монфлери― ЧЕРНАЯ ПТИЦА ―
Глава I ЗНАКОМСТВО С ГОСПОДИНОМ И ГОСПОЖОЮ КУРТИ
Лионель Арман де Лесток Курти, родом француз, семья которого поселилась в Луизиане в конце царствования Людовика XIV, родился в Новом Орлеане в 1818 году. Поступив в армию Соединенных Штатов в качестве драгунского лейтенанта, он стал быстро продвигаться по службе. Живя почти постоянно на границе индейских владений ради охранения колонистов и предупреждения нападения краснокожих на новые поселения, он провел целых пятнадцать лет в непрерывных походах и стычках, подчас очень серьезных. Произведенный на тридцать втором году, после одного блестящего дела, в полковники, он взял отпуск, который и провел у родных в Новом Орлеане. Здесь он женился на прелестной молодой девушке лет двадцати, тоже француженке по происхождению; ее звали Лаурой Люси де Перриер. По всем признакам, брак должен был стать счастливым, каким и оказался на самом деле.
Когда срок отпуска кончился, полковник Курти, поцеловав жену, вернулся на свой пограничный пост; но, получив тяжелую рану в одном деле, принужден был подать в отставку. Сидячий образ жизни, на который он был теперь обречен, сильно тяготил его, привыкшего к деятельной жизни на воздухе. Но он не решался жаловаться, так как больше всего на свете боялся огорчить жену, которую обожал и от которой имел двух прелестных детей, мальчика и девочку, — грациозных крошек, серебристый смех и милый лепет которых легко рассеивали мрачные складки на лбу полковника; но эти складки сейчас же снова собирались на его мужественном лице.
Раз вечером госпожа Курти, сама уложив по обыкновению детей спать, так как она никому не доверяла этой обязанности, — распорядилась, чтобы приготовили чай, и стала слушать рассказ мужа о его прежней жизни, о битвах и красотах природы, которые он разворачивал перед ней, невольно сопровождая свои воспоминания плохо скрытыми вздохами. В разгар одного из описаний чудной местности госпожа Курти вдруг положила руку на плечо мужа и сказала мягким, звучным голосом:
— Как, должно быть, прекрасно то, о чем ты говоришь!
— О, да! — ответил полковник, подавляя вздох.
— Не правда ли, мой дорогой Лионель, — продолжала она, — ты сожалеешь об этом просторе, об этой деятельной жизни, полной неожиданности и интереса? Ты должен задыхаться в узких улицах нашего города, в стенах этих домов!
— Что делать, милая Лаура, ведь, я уже не солдат! Мне остается только свыкнуться с теперешним положением.
— Да, и ты страдаешь еще более от того, что, из боязни огорчить меня, стараешься не показать этого.
— Лаура! — вскричал он.
Молодая женщина продолжала с некоторым волнением, немного насмешливо:
— И причина этого — только одно нежелание высказаться.
— Это еще что ты там болтаешь!
— Я говорю, милый Лионель, что ты эгоист; ты не понимаешь, что я тоже страдаю, что я чувствую себя почти несчастной.
— Ты страдаешь? Ты несчастна, ты, Лаура? О, Бог мой! — вскричал он в тяжелом волнении.
— Да, друг мой, — сказала она, — и еще по твоей вине.
— По моей вине!
— Конечно! Как, ты не замечал, милый Лионель, с какой радостью, если не сказать с восторгом, я слушаю каждый вечер твои интересные рассказы? Ведь я задыхаюсь не меньше тебя в этом городе; я думаю о том, как хорошо было бы нашим детям расти на свободе и свежем воздухе, и тихонько спрашиваю себя, что заставляет тебя жить в этой каменной тюрьме, которую даже солнце не в состоянии согреть, когда мы могли бы быть так счастливы на какой-нибудь плантации на границе?!
Слова жены подействовали на полковника, как удар грома. Не зная, слышит ли он их во сне или наяву, он смотрел на нее с таким комическим удивлением, что та покачала годовой и сказала со смехом:
— Теперь ты все знаешь!
— Так ты говорила серьезно? — спросил он нерешительно.
— Никогда в жизни не говорила серьезнее, Лионель!
— Ты хочешь жить на границе, на новых землях?
— Я считала бы себя счастливой тогда.
— Но в таком случае почему ты не сказала мне об этом раньше?
— Я ждала, — ответила она с очаровательной улыбкой, — я надеялась, что тебе самому придет в голову эта мысль. Но когда увидела, что ты упрямо хранишь молчание, то поняла, что должна заговорить первая.
— Благодарю, дорогая, я счастлив, что так вышло. Но подумала ли ты о том, что перед нами откроется совсем новая жизнь?
— Я этого и хочу, мой друг. Я знаю, что всякое начало трудно, но у меня хватит мужества; ведь не даром же я жена солдата! Кроме того, разве мы не обязаны принести кое-какие жертвы в интересах наших детей?
— О да, душа моя, ты права, как всегда; итак…
— Итак? — повторила она с любопытством.
— Раз ты так сильно хочешь этого, я попробую исполнить твое желание.
— Спасибо, Лионель, и ведь это будет скоро, не правда ли? — настойчиво сказала она.
Вернувшись к себе в комнату и убедившись, что никто не может ее подслушать, госпожа Курти бросилась в кресло, залилась слезами и долго не могла успокоится. Она еще никогда не уезжала из Нового Орлеана, в котором выросла и где жили ее родные, друзья, все ее знакомые. Все ее занятия и удовольствия сосредоточивались в этом городе, где сложились привычки ее тихой жизни. Перспектива жизни на новых землях, о которой ходило столько мрачных легенд, пугала ее: каково будет ей, такой нежной, деликатной, страшно застенчивой — среди грубого населения, почти не тронутого цивилизацией? — Но вдруг она выпрямилась с решительным видом и улыбнулась сквозь слезы.
— Бедный Лионель! — проговорила она. — Ведь он так добр и великодушен! Пусть он будет обязан мне своим счастьем! В этом будет заключаться моя награда.
Она поднялась с кресла и опустилась на колени перед аналоем, потом поцеловала детей, как это делала каждый вечер перед сном, и заснула, прошептав:
— Они, мои сокровища, тоже будут счастливы на новом месте. Сам Бог внушил мне эту хорошую мысль!
На другой день полковник Курти уехал в Вашингтон. Поездка его затянулась на целый месяц. Наконец он вернулся, сияющий от радости.
— Ну, что же? — спросила его жена, как только кончились первые поцелуи и объятия. — Доволен ли ты результатом поездки?
— Я даже и не надеялся на то, что все так отлично удастся! — ответил полковник, потирая от удовольствия руки. — Дело устроилось самым великолепным образом. Я получил именно то, что хотел, и совершенно даром. Военный министр очень любезно заявил мне, что по моим старым заслугам я имел бы право и небольшую плантацию, если бы захотел.
— И прекрасно; значит, тебя еще не забыли, это очень приятно. А где же находится эта плантация?
— Недалеко от Красной реки, в пятистах милях от Малых Скалистых гор: я тебе покажу на плане. Это огромное пространство, перерезанное лесами и долинами: масса воды, воздуха, солнца, особенно солнца. О, мы будем так счастливы, и все это благодаря тебе, милая Лаура!
— Если бы это было действительно так, мой друг!
Полковник стал делать приготовления к отъезду. К нему вернулась его прежняя живость и деятельность, и он хлопотал без устали. Действительно, приготовления к такому путешествию, как на новые земли, — не легкое дело, особенно в том случае, если уезжают с тем, чтобы совсем поселиться на новом месте: приходится покупать массу вещей и предвидеть все до мельчайших подробностей. Полковник был богат, денежный вопрос не смущал его. Больше всего беспокоил его состав служащих, которых надо было взять с собой; но ему помог в этом простой случай. Гуляя как-то по улицам Нового Орлеана, он встретился с дюжиной своих бывших драгун, которые мечтали только о том, чтобы отправиться вместе с ним. Кроме того, он запасся четырнадцатью неграми — десятью мужчинами и четырьмя женщинами. Обеспечив себя с этой стороны, полковник озаботился тем, чтобы были подводы для перевозки съестных приписав, запасся одеждой, семенами, лошадьми, волами, овцами, курами, утками, наконец мебелью, всякой утварью, да и мало ли чем еще! Всего и не перечислить! Вместе с этим огромным поездом должны были двинуться в путь и рабочие — плотники, каменщики, кузнецы и каретники.
Наконец после двух месячной безостановочной работы все было готово, подводы нагружены и день отъезда назначен. Полковник решил уехать раньше один, чтобы все устроить к приезду семьи, за которой он должен был прибыть в Новый Орлеан. Ему приходилось уезжать от своих на целых шесть месяцев, потому что госпожа Курти была не совсем здорова и не могла сейчас же отправиться в такой дальний путь; ей не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать возвращения мужа. Полковник уехал со своими служащими, и скоро подводы скрылись из глаз провожавших среди пыльной дороги.
Глава II ПЛАНТАЦИЯ ИЗДАЛИ
Быстрый рост белого населения Соединенных Штатов, благодаря постоянному наплыву рабочего класса из Европы, с каждым днем все более и более раздвигает границы этой великой северо-американской республики; и вместе с тем индейцы отодвигаются все более к западу, уступая свои владения и углубляясь в высокие саванны и таинственные прерии. Но, прежде чем удалиться навсегда из земель, где они так долго наслаждались мирным счастьем, краснокожие обменивают их на участки, лежащие в других местностях, или же просто продают свои владения по всем правилам торговли. Эти-то новые земли разделяются на участки большей или меньшей величины и различные по доходности и отдаются но самым низким ценам, а иногда и вовсе даром, бывшим офицерам, солдатам и переселенцам из Европы, которые приезжают в Америку с целью нажить себе собственность, которой им не удалось приобрести у себя на родине. Значение этих участков все увеличивается: на землях, столько лет остававшихся пустынными, дикими, лишенными всякой доходности, вырастают, точно по волшебству, деревни и города, завязываются сношения с соседями, устраиваются пути сообщения; торговля и промышленность развиваются, богатства все прибывает и в несколько лет цивилизация успевает уже оказать на страну свое благотворное влияние.
Так создаются новые штаты, которые вступают в состав американского союза; пустыня исчезает, уступая перед непреклонным трудом; поразительная деятельность эмигрантов и прогресс, который никогда не стоит на месте, совершенно преобразуют эти земли, где в течение стольких лет хозяйничали только дикари и хищные звери.
Был прекрасный вечер в последних числах мая 1858 года. Трое всадников, красиво сидевших на сильных, чистокровных лошадях, ехали рысью вдоль одного из довольно значительных притоков реки Красная, названия которой еще не было в то время на картах. Эти путешественники, вооруженные с ног до головы, были одеты в живописные костюмы луизианских плантаторов и принадлежали к чистой белой расе. Немного впереди шел человек, в котором легко можно было признать индейца по тому быстрому и размеренному шагу, свойственному краснокожим, который дает им возможность не отставать от лучшей лошади, бегущей рысью. Первый из всадников, по-видимому главный из трех, подозвал к себе знаком индейца и добродушно обратился к нему:
— А что, мой милый, должно быть, уж нам не доехать сегодня?
— Так! — ответил индеец гортанным голосом, и продолжал на чистом английском языке: — Мой отец слишком быстр: Черная Птица назначил ему пятый час дня, когда солнце удлинят тени деревьев до тех высот.
— Да, — возразил, смеясь, всадник, — но посмотри на тени деревьев: они становятся все длиннее, а между тем еще ничто не напоминает о том, чтобы мы приближались к нашей цели. Кругом нас настоящая пустыня.
— Мой отец нехорошо смотрел, — сказал индеец с оттенком насмешки. Скоро он увидит лучше.
— Где же это?
— За горами.
— А они очень далеко отсюда?
— Вот они! — сказал индеец, протягивая руку.
Действительно, шагах в полутораста перед ними, в том месте, где река делала довольно крутой поворот, ее путь перерезала громада скал, через которые вода пробила себе брешь. Эта масса воды, падающая или, вернее, скользящая в нижний бассейн, представляла необыкновенно живописное зрелище.
Спустя некоторое время дорога стала почти незаметно подниматься вверх, что не мешало лошадям идти с прежней скоростью. Впрочем, на самом повороте реки берега ее круто обрывались вправо и влево, образуя довольно значительную разницу в уровне выше и ниже по ее течению; но и здесь подъем почти не был заметен, так как отличался большой пологостью.
Дойдя до хребта, который представлял собой самую высокую точку пути, Черная Птица остановился и, обернувшись к всаднику, показал рукой направо и произнес с гримасой, которая должна была изобразить улыбку:
— Пускай мой отец посмотрит теперь.
Всадник сдержал поводья и, взглянув в указанном направлении, с трудом удержал крик удивления при виде волшебной картины, развернувшейся перед его глазами не более как в полумиле от него. Это был настоящий оазис, полный зелени, жизни и движения, который, казалось, возник среди голой и бесплодной пустыни по мановению волшебного жезла. То была плантация кофе и сахара, на которой жизнь так и кипела. На огромное пространство тянулись поля пшеницы, овса, риса, сахарного тростника, кофейного дерева: и эти поля перерезали там и тут купы деревьев, скрывавших простенькие, но изящные домики и обширные мастерские. На верху лесистого холма стоял дом с двумя флигелями, украшенный башенками с правой и левой стороны. Над центром здания, выстроенного из огромных дубовых бревен, возвышалась башня с коньком наверху. Фундамент был сложен из больших камней, основательно скрепленных цементом, и поднимался на 10–12 футов от земли. Обширный и глубокий ров опоясывал весь дом, в который можно было проникнуть только по подъемному мосту. Но в данный момент мост был опущен. Таким образом, это изящное и красивое здание, в котором, по-видимому, жил владелец плантации, представляло из себя солидную и надежную крепость.
Очень большой и красиво распланированный парк спускался с холма и захватывал часть равнины. За домом росла роща столетних деревьев — очевидно, последних представителей того девственного леса, который здесь некогда стоял; густая стена их, оборудованная многими бойницами, окружала дом, образуя вторую линию охраны.
С того места, где остановился путешественник, он мог разглядеть мельчайшие детали этого удивительного пейзажа. Он наметил также массу рабочих, рассеянных всюду на полях, и большие стада, которые паслись на искусственных лугах.
— Да это чудо что такое! — вскричал путешественник. — Так это и есть плантация полковника Курти? — спросил он у проводника.
— Да! — лаконически ответил индеец.
— Но ведь это совсем неслыханное дело! Как он добился того, чтобы в такое короткое время так изменить до неузнаваемости неблагодарную почву пустыни?
Индеец несколько раз качнул головою.
— Белый господин — мужчина, — сказал он. — Великие мужи Запада — не старые болтливые женщины: чего они хотят, то они и могут! Работа — это их жизнь. Творец мира покровительствует им, потому что они добры, справедливы и жалостливы к несчастным.
Путешественник с удивлением обернулся на говорившего: ему никогда не приходилось слышать, чтобы индеец отзывался так об американцах, этих заклятых врагах красной расы, которую они преследуют без устали и без милосердия и которую поклялись уничтожить.
— Так ты любишь белых? — спросил всадник.
Странная улыбка скользнула по лицу краснокожего, осветив на мгновение его мрачное и суровое выражение.
— Только этих! — ответил он. — Черная Птица — великий и славный вождь своего племени. Он никогда не забывает ни благодеяний, ни обид. Неблагодарность — это порок белых, признательность — добродетель краснокожего. Кровь вождя принадлежит до последней своей капли великому белому вождю и его семье, других он не знает и не заботится о них.
Наступило короткое молчание. Всадник ехал, задумавшись над словами индейца, которые поразили его. Проводник первым прервал молчание.
— Пускай мой отец посмотрит! — сказал он протягивая руку по направлению к дому. — Мой отец, конечно, заметил уже! Вот сам великий белый вождь; он выходит из большого каменного дома, он направляется в эту сторону; он идет к моему отцу, наверное, для того, чтобы предложит ему приют у себя.
— Это правда, — ответил всадник, — едем же навстречу! Неловко дожидаться его здесь.
Он сделал знак, и все четверо тронулись в путь. Менее чем за десять минут они поравнялись с полковником, и в то же мгновение путешественник и Курти испустили одновременно радостный крик: «Вильямс»! «Лионель»! — и заключили друг друга в объятия.
— Так вы решились-таки навестить меня в моем уединении? — сказал с чувством полковник. — Какой приятный сюрприз! Моя жена будет очень рада вас видеть.
— Что, она уж привыкает понемногу к этой жизни на границе, о которой ходят такие темные легенды?
— Моя жена поистине героиня. Нам немало пришлось терпеть в первое время от наглости населения и от нападений, даже довольно серьезных. Но Лаура была просто поразительна! Она исполняла свои обязанности так весело и с таким самоотвержением, что действовала на нас ободряющим образом, честное слово! Просто не верится, чтобы женщина, такая нежная и робкая на вид, могла обладать такой твердостью характера, мужеством и самопожертвованием! Что еще прибавить к этому? Сердце у нее широкое; она готова на все, если дело касается того, чтобы оказать какую-нибудь услугу. Словом, это наш ангел хранитель, и здесь все ее обожают.
— Вот это похвала! — ответил Вильямс. — Ну а что ваше юное потомство?
— Растут, как настоящие шампиньоны! Люси, старшая моя дочь, уже помогает в доме, хотя ей всего тринадцатый год; это уже совсем маленькая женщина и правая рука матери. Джордж — тот отчаянный сорванец! Я никогда не видел более подвижного и шаловливого ребенка.
— Но ведь ему всего одиннадцать лет, пусть себе пока побесится немного; потом, с возрастом, его бурный характер будет все более и более стихать и успокаиваться.
— Я и не запрещаю ему шалить. Шумные, горячие натуры оказываются часто самыми лучшими.
— Вы правы. Но расскажите о ваших младших дочерях, я их совсем не знаю.
— И сами в этом виноваты, милый мой! Они родились на плантации, куда вы являетесь сегодня в первый раз (не примите этого за упрек). Но успокойтесь, вы их сейчас увидите. Дженни, моей третьей, десять лет; она кроткая, нежная и немного застенчивая, но у нее прекрасное любящее сердечко. Последний мой наследник мальчик девяти лет; он очень мил и по характеру похож на Дженни; его зовут Джемсом.
— Честное слово, вы живете, как в раю: чудесная жена и четверо прелестных детей — да вы, наверное, счастливейший человек в мире!
— Это так и есть, мой друг, я так счастлив, что по временам даже пугаюсь своего счастья!
— Ну вот! Просто наслаждайтесь и не думайте ни о каких ужасах.
— Я так и делаю.
— И прекрасно.
— Но, сам не знаю почему, я с некоторых пор чувствую беспокойство.
— Беспокойство! Но почему же, Курти?
— Сам не знаю; может быть, это предчувствие какого-нибудь несчастья.
— Ну, полно шутить!
— Я вовсе не шучу, друг мой; вот уж с месяц как у меня появились плохие соседи.
— Соседи? В таком пустынном месте?
— Да, в четырех — пяти милях отсюда; они явились вечером, расположились лагерем и, вместо того чтобы отправляться далее, живут с тех пор здесь.
— Что вам за дело до этих людей? У вас с ними нет ничего общего.
— Так-то так, но меня пугает их близость.
— Пугает за вас самого?
— Бог мой, конечно, нет! Но я боюсь за своих.
— Но в чем же, наконец, дело?
— Я боюсь, как бы эти люди не были скваттерами: их много появилось в этих местах за последние месяцы, а раньше они никогда не жили здесь.
— А, черт возьми! Это было бы скверно. Но уверены ли вы, что это скваттеры?
— По крайней мере, очень похоже, по всем признакам.
— Было уже у вас столкновение с ними?
— Нет, пока еще нет; они только поселились очень близко от границы моих владений!
— Пока они не явятся к вам, нечего и толковать об этом.
— Да, но я теперь всегда настороже.
— Это очень благоразумно! Но, однако….
— Тс! Мы пришли, и больше ни слова об этом: моя жена не должна ничего знать.
— Вполне разумно.
— Мы поболтаем на досуге, ведь вы пробудете у нас некоторое время?
— Даже месяц, если вы ничего не имеете против.
— Ну, скажем, уж два месяца!
— Будь по вашему! Вы видите, что я не церемонюсь с вами.
— Я вам за это только благодарен!
С этими словами оба друга подошли к подъемному мосту, где их ждала госпожа Курти, окруженная детьми, стараясь разглядеть издали гостя, так неожиданно нарушившего уединение их тихой жизни среди пустынной местности.
Глава III, ИЗ КОТОРОЙ УЗНАЕТСЯ МАССА ИНТЕРЕСНЫХ ВЕЩЕЙ
Как только дети узнали приехавшего, они бросились к нему навстречу, хлопая в ладоши, испуская радостные крики и не слушая матери, которая напрасно пробовала удержать их около себя. Впрочем, попытки ее были очень слабые, и скоро она сама приняла участие в выражении шумного восторга, двинувшись, хотя и медленно, навстречу к путешественнику, отважившемуся на такой смелый подвиг, как приезд в их пустыню.
Вильямсу Гранмензону было пятьдесят пять лет. Лицо его, в высшей степени симпатичное, было красиво, с правильными чертами и добрым, немного беспечным взглядом. Он был высокого роста, хорошо сложен и имел очень изящные руки. Он приходился дальней родней Курти и был сильно привязан ко всей семье. Рано овдовев, он не захотел женится вторично, убежденный — основательно или нет, это уж его дело — в том, что ему не найти второго такого же ангела, каким была его покойная жена и память о которой он хранил как святыню в глубине своей души. Очень богатый и бездетный, он перенес всю свою нежность и любовь на Люси, старшую дочь полковника и свою крестницу.
— Наконец-то вы к нам приехали, — сказала госпожа Курти, протягивая ему руку. — Так вы еще не совсем нас забыли?
— Вас забыть! — живо вскричал приезжий. — Нет, вы не могли так подумать — вы слишком хорошо знаете меня!
— Я не хочу вас упрекать, но ведь вот уже восемь лет, как мы не виделись. В последний раз вы были у нас в Новом Орлеане.
— Сознаюсь в этом.
— Не огорчай его больше, — вступился полковник. — Вильямс обещал мне провести с нами целых два месяца.
— Правда ли это, по крайней мере? — спросила молодая женщина.
— Я бы с удовольствием остался у вас навсегда. Где же может быть лучше, чем здесь? Я останусь у вас, пока вы меня не прогоните! — прибавил он, смеясь.
— В добрый час, вот это я понимаю.
И она протянула Вильямсу руку, которую тот горячо пожал.
С самого приезда Гранмезон сделался в буквальном смысле жертвой детей плантатора. Люси как старшая и потому более сдержанная, чем другие дети, крепко поцеловала своего крестного отца, зная, что пользуется его особенной любовью, а потом, слегка толкнув в его объятия своего маленького брата и сестру, сказала ему с покровительственной улыбкой:
— Вот, крестный папа, мой младший брат и сестренка! Они еще не знают вас, но я им часто рассказывала, какой вы добрый, так что они уже любят вас.
Дети, застенчивые и дикие, смотрели глазами испуганных газелей на высокого старика, которого они никогда не видели, но который выглядел таким добрым, что они готовы были полюбить его.
— Правда это? — спросил Гранмезон, поднимая детей на руки и целуя их. — Так вы любите меня, мои крошки?
— О да, крестный папа! — ответили в один голос оба маленьких дикаря, уже наполовину прирученных.
— Боже мой, что за славный народ — дети! — вскричал добряк со слезами на глазах. — И какое счастье иметь детей, если они похожи на этих!
— Я тоже очень люблю вас, — сказал Джордж, — и охотно поцелую вас. Но сначала пойду посмотреть, позаботились ли о вашей лошади. Ведь я мужчина! — прибавил он с комической важностью.
— Вот это хорошо, иди, только возвращайся поскорее.
— О, об этом не стоит и говорить: карманы вашего пальто слишком подозрительно оттопырены, чтобы там не нашлось для меня какого-нибудь сюрприза.
— Ах ты, хитрец! — сказал Гранмезон, грозя ему пальцем.
— Однако, Джордж, что ты там болтаешь?! — строго заметила госпожа Курти.
— О, мама! — живо вскричала Люси. — Не брани Джорджа. Ведь он сказал это, потому что знает привычки моего крестного папы.
— Вот это хорошо сказано! — проговорил Гранмезон.
— Спасибо, сестричка, ты добра, как и всегда.
И Джордж, нежно поцеловав сестру, выкинул какое-то радостное антраша и убежал.
— Ветреная голова! — сказала госпожа Куртис, следя глазами за сыном с той нежной улыбкой, которая свойственна только настоящим матерям и ясно выражает всю их безграничную любовь.
— Да, у него ветер гуляет в голове, но он славный и сердечный мальчик.
— О да, крестный папа, Джордж, правда, большой шалун, но так добр, что на него нельзя сердиться.
— Так что, ему все сходит с рук?
— Люси боготворит своего брата и балует его! — сказала госпожа Курти.
— Конечно, мама, ведь он же мой брат.
— Гм! Моя крестная дочь умеет заговаривать зубы.
Девочка улыбнулась, видимо польщенная этим мнением.
— Крестный папа, вас ждет завтрак.
— И правда, я совсем и забыла об этом! — вскричала госпожа Курти.
— Это очень понятно, мама, ведь у тебя так много дел, что ты можешь иногда забыть что-нибудь.
— Ну смотрите пожалуйста, — произнесла мать с сияющим взглядом, — что вы на это скажете?
— Я повторю, что моя крестница тонкая дипломатка, и поэтому-то, конечно, все и любят ее; как она этого достигает — это уж ее секрет.
— О, мой секрет очень простой!
— Посмотрим-ка, в чем он состоит?
— В том, чтобы быть умной, слушаться маму и папу, чтобы подавать хороший пример младшим братьям и сестре — ведь я самая старшая.
— Да это уж совсем взрослая маленькая женщина! О, если бы у меня была такая дочь!
— Но ведь я и люблю вас как отца.
— И то правда! — вскричал Гранмезон растроганно и прибавил: — Из детей, рассуждающих так логично, вышли бы самые красноречивые ораторы конгресса!
— Потому что они говорят от чистого сердца и видят вещи в их настоящем свете. Сердце ребенка — это зеркало, в котором отражаются все впечатления, дурные и хорошие, такими, каковы они есть на самом деле.
Разговаривая таким образом, они вошли в столовую, где был приготовлен завтрак. Одна только Люси отстала немного от других, чтобы поздороваться с Черной Птицей, индейским вождем, к которому она питала особенное пристрастие.
— А! — вскрикнул Гранмезон, оборачиваясь назад. — Моя крестница ведет серьезный разговор с проводником индейцем. Так она знает его?
— Черную-то Птицу! Мы его все здесь знаем и любим: это славный воин и честный человек, хотя и краснокожий. Он друг Люси и находится под ее особым покровительством.
— Как? Она дружна с этим индейцем?
— Бог мой, ну да, я после расскажу всю эту историю, но сначала вам надо подкрепиться.
— Я могу отлично слушать и в то же время есть и пить. Мне очень интересно узнать поскорее, отчего завязалась дружба между моей крестницей и этим дикарем.
— И вы останетесь довольны. Слушайте только меня хорошенько!
— Я весь обратился в слух.
И Гранмезон в то же время стал уничтожать вкусные кушанья, поставленные перед ним, с волчьим аппетитом истого путешественника.
Для большей ясности рассказа мы заменим госпожу Курти, чтобы дать возможность читателю узнать всю истину целиком, которую мать прелестной девочки знала только отчасти. Люси же сама была слишком скромна, чтобы выставить себя в настоящем свете, и не рассказывала матери всей правды.
За девять или десять месяцев до начала нашей истории мать послала Люси отнести лекарства к одному из фермеров, жена которого была довольно серьезно больна. Так как дорога была не близкая, она поехала верхом на спокойном пони в сопровождении великолепной ньюфаундлендской собаки, которые так часто встречаются на приисках в Северной Америке. Собака эта, по имени Добряк, была не старше полутора лет, но огромного роста и обладала чудовищной силой; для девочки, которую собака очень любила, она представляла вполне солидный конвой. Поэтому, когда Люси выезжала куда-нибудь из дому, она всегда брала с собой Добряка, в обществе которого ей не могли быть страшны никакие встречи. Поговорив с фермером и исполнив поручение матери, девочка стала уже подумывать об обратном пути: было четыре часа дня, дорога предстояла не близкая, и Люси не хотела заставить мать беспокоиться. Итак, она попрощалась с семейством фермера, села на своего пони и поехала домой; перед лошадью бежал Добряк, играя по своему обыкновению роль разведчика. Доехав до тропинки, хорошо известной ей и сокращавшей дорогу на целых полчаса, Люси, не задумываясь, свернула на нее, хотя тропинка была неудобная для езды и почти пустынная. Беззаботно двигаясь вперед, она напевала вполголоса одну из хорошеньких рождественских песенок, которой научила ее мать, срывала цветы с кустов и смотрела своими глазами газели на птичек, которые, выглядывая из густой зелени, точно посылали ей свой привет. Вдруг Добряк, спокойно бежавший до этого времени впереди, стал обнаруживать беспокойство и тихонько ворчать.
— Что с тобой, мой Добряк? — сказала девочка, оглядываясь по сторонам.
Собака посмотрела на хозяйку тем выразительным, почти человеческим взглядом, каким смотрят эти умные животные. Потом она тихонько залаяла и в одно мгновение исчезла в густом кустарнике, окружавшем с обеих сторон тропинку. Люси, слегка встревоженная, поехала скорее, как вдруг Добряк снова показался из кустов, испустив долгий и такой пронзительный вой, что она вздрогнула от страха. Затем собака кинулась на нее сзади и, встав на задние лапы, стала тянуть ее вниз за юбку, смотря на нее при этом особенно трогательно и точно умоляя сойти с пони. Девочка, как воспитанная умной матерью, от которой слышала рассказы, развившие в ней находчивость в разных случаях, не боялась каких-нибудь вымышленных опасностей.
— Чего ты хочешь от меня, Добряк?
Животное удвоило свои старания.
— Ты хочешь, должно быть, чтобы я сошла с лошади?
Добряк тихонько залаял.
Тогда Люси, не колеблясь более, соскочила на землю и, привязав пони, чтобы он не убежал, сказала, лаская умную собаку:
— Ну а теперь, что мне надо делать?
Добряк залаял, бросился вперед и сейчас же вернулся назад, точно приглашая ее следовать за собою. Люси сейчас же поняла, чего хотела от нее собака.
— Ну иди вперед, Добряк, — сказала она, лаская ее, — а я пойду за тобой.
Собака не заставила повторять это приказание и пустилась бежать. Но, добежав до одного места в кустах, она, вместо того чтобы скрыться в них, остановилась, точно давая время своей госпоже подойти к ней.
— Ну что же станем теперь делать? — сказала весело Люси.
Собака взглянула на нее, помахала хвостом и скрылась в кустах. Девочка пошла за ней следом. Ей не пришлось идти долго: шагах в шестнадцати от нее, наполовину скрытый в кустах, лежал на земле человек, неподвижно, точно мертвый.
При виде его Люси побледнела и вздрогнула; она сделала даже невольное движение, чтобы убежать прочь, но почти сейчас же поборола нервное волнение и, видя, что собака лижет руки этого человека, медленно, но решительно подошла к нему.
Это был индеец; тело его было разрисовано, как у воина, а оружие лежало рядом на земле. Девочка нагнулась к нему и, хотя с некоторым колебанием, смешанным с чувством отвращения, положила правую руку ему на лоб.
— Он еще жив! — прошептала она. — Я должна спасти его, если только возможно.
Она бросилась на дорогу, уже без всякого колебания, сняла чемоданчик, привязанный на спине пони, и вернулась бегом в кусты, где ждал ее Добряк, добровольно взявший на себя обязанность сторожа при бедном индейце в отсутствие своей хозяйки. Увидев ее, он радостно завизжал, помахивая хвостом точно в знак благодарности Люси, к которой вернулось все ее самообладание, как только она поняла, что дело идет о спасении человека. Девочка поспешно открыла чемоданчик и вынула оттуда все необходимое для перевязки, так как увидела на груди индейца рану, из которой текла кровь. С удивительной быстротой и лов костью она перевязала его, предварительно промыв рану хорошенько. Потом откупорила маленькую склянку с крепкой солью и поднесла ее к носу раненого. Странное зрелище представляла собой двенадцатилетняя девочка, нежная и миниатюрная, самым старательным образом ухаживающая в глухом лесу за дикарем-великаном свирепого и отталкивающего вида благодаря своему раскрашенному телу и улыбающаяся ему кротко, между тем как ее собака лизала руки раненого. Прошло немало времени, пока раненый не подал признаков жизни и не пришел в себя. Он бросил вокруг себя растерянный взгляд, потом, когда сознание окончательно вернулось к нему, произнес несколько слов, которых Люси не поняла.
— Вы чувствуете себя лучше, не правда ли?
— О! — произнес индеец с трудом. — Моя дочь спасла меня, она добра. Сам Владыка жизни послал ее ко мне, чтобы вернуть меня на землю, когда я видел уже леса, в которых охотятся мои предки.
— Это Бог устроил так, что моя собака нашла вас здесь и привела меня. А потом уж я сделала, что могла, чтобы вернуть вас к жизни. Выпейте вот это, — прибавила она, поднося к его губам ром, смешанный с водой. — Это возвратит вам силы.
— Это сама жизнь влилась в мои члены, — сказал индеец, выпив напиток и возвращая стакан девочке. — Моя дочь великая чародейка! Я обязан ей жизнью.
— Нет, я вовсе не чародейка! — ответила с улыбкой Люси. — Но мои папа и мама учили меня, что надо всегда делать добро, когда только можешь.
— Отец и мать моей дочери — умные и добрые люди; и они, должно быть, счастливы, что имеют такую дочь.
— Вы можете их скоро увидеть, если только вы в силах идти: мы не далее как в четверти версты от нашего дома.
— Хорошо, — ответил индеец. — Черная Птица — не убогая старуха, а воин и вождь своего народа, и попробует отправиться в путь.
— Ну, в таком случае выпейте еще глоток, это вас подкрепит.
— Нет, вождь не станет больше пить, он чувствует себя сильным. Вот смотри!
Индеец собрал все свои силы и попробовал подняться на ноги, но голова у него закружилась, он зашатался и едва не упал.
— Обопритесь на мое плечо, я сильнее, чем кажусь на вид! — вскричала Люси, быстро подбегая к нему.
— Нет, — сказал индеец, мягко отклоняя ее. — Пусть моя дочь оставит меня одного: она увидит, что в силах сделать воля вождя.
Действительно, в скором времени, опираясь на свое ружье, Черная Птица сделал несколько шагов. Но едва он вышел из кустов на дорогу, как силы оставили его, он покачнулся и принужден был опереться о дерево.
— Постойте, — сказала Люси, — я сейчас сяду на своего пони и через полчаса вернусь к вам с помощью.
Индеец печально покачал головой.
— Нет, нет, — проговорил он, — что будет со мной, когда моя дочь покинет меня?
— Но ведь я сейчас же вернусь с нашими людьми, обещаю вам это, вождь! — ответила девочка.
— Нет, нет, Черная Птица не хочет расстаться с Лесным Шиповником, он пойдет тоже! Пусть только моя дочь даст ему лекарства.
Люси протянула ему стакан, и индеец осушил его одним духом.
— Идем, — сказал он, возвращая пустой стакан. — Теперь Черная Птица достаточно силен.
И он бодро пустился в путь.
Глава IV, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛИ ОБСТОЯТЕЛЬНО ЗНАКОМЯТСЯ С ГЕРОИНЕЙ ЭТОЙ ПРАВДИВОЙ ИСТОРИИ
Уже много времени прошло с тех пор, как Люси уехала из дому на ферму. Солнце давно село, наступила ночь, а она все не возвращалась. Ее отец и мать страшно беспокоились, стараясь придумать, что бы могло случиться с нею. Она не могла оставаться так долго на ферме. Не заблудилась ли она по дороге? Но это было почти невероятно. Полковник и его жена не знали, что делать. Управляющий плантацией, посланный к фермеру, успел вернуться, но по его расстроенному лицу видно было, что он привез дурные вести. Действительно, ему сказали там, что Люси выехала с фермы около половины четвертого, и с тех пор никто ее не видел. Очевидно, с ней случилось какое-нибудь несчастье. Но какое? Всего самого худшего можно было ожидать при подобных обстоятельствах. По распоряжению полковника десять человек, верхом на лошадях, бросились в разные стороны на поиски бедной девочки. С госпожой Курти сделался нервный припадок, после которого она почти лишилась чувств. Розыски продолжались около трех часов, но не привели ни к какому результату, как вдруг по слышался громкий лай.
— Это лает Добряк! — вскричал полковник. — Я узнаю его отрывистый лай. Он никогда не покидал моей дочери; что может значить этот лай?
— Наверное, он зовет нас на помощь! — сказал управляющий. — Ведь вы знаете, какой он умный. Откуда слышится лай?
— Звуки доносятся с той глухой тропинки, которую мы прозвали тропинкой краснокожих.
— Но моя дочь не рискнула бы поехать по этой запущенной и почти непроходимой дорожке.
— Эта тропинка сокращает дорогу, полковник. Во всяком случае, на этой тропинке происходит в данное время кое-что очень интересное для нас, и нам не мешало бы поехать по направлению к ней.
— Пожалуй, вы правы, боюсь только, что это окажется напрасной надеждой.
— Как знать! Ведь известно, что Добряк никогда не покинет мисс Люси.
— Это правда, собака верна ей, как тень. Так идем же скорее туда, раз она нас зовет. Вперед, друзья мои, вперед!
Пригнувшись к гривам лошадей, отряд верховых поскакал по направлению к тропинке краснокожих.
Несмотря на свое мужество и необыкновенную энергию, Черная Птица не в силах был дойти до дома плантатора, как ни близко было расстояние до него: он слишком много потерял крови и силы его истощились. Несколько раз он падал, и после этого ему стоило большого труда подняться на ноги. Два раза он даже терял сознание. Наконец, он не в силах уже был встать с земли и лежал неподвижно, не обнаруживая признаков жизни.
Тогда Люси пришла в полное отчаяние.
Она не решалась бросить несчастного дикаря, которому уже оказала столько услуг, и не знала, что ей делать. Ее силы тоже приходили к концу! Давно уже прошел тот час, когда она должна была вернуться домой, и она живо рисовала в своем воображении беспокойство родителей. В таком состоянии ее застала ночь; тогда ее отчаяние сделалось безграничным. Надо, однако, отдать справедливость Люси: в течении всех этих долгих часов, таких тяжелых и тревожных, ей ни разу не пришло в голову бросить раненого, которого она так счастливо спасла от смерти; напротив, мысль о нем только и поддерживала энергию ее доброго и великодушного сердца, для которого выше всего стоял долг. В то время как она ухаживала за несчастным, Добряк, который ни на шаг не отставал от своей госпожи, вдруг с громким лаем бросился вперед.
— В чем дело? — спросила себя Люси. — Уж не поехали ли искать меня? — И, бросив сострадательный взгляд на раненого, который все еще лежал без признаков жизни, она прибавила: — Какое это было бы счастье! Он был бы тогда спасен.
По обыкновению, она забывала о себе, думая только о других. Скоро раздался топот лошадей.
— Едут! — вскричала она, сжимая руки в волнении.
Отчаянный лай Добряка перешел в радостный визг.
— Это мой отец! — вскричала Люси. — Теперь он спасен! (Под ним она разумела индейца.)
Почти в тоже мгновение несколько всадников, вооруженных факелами, показались на тропинке.
— Папа! — крикнула Люси и бросилась к нему, заливаясь слезами. Полковник поднял дочь на руки и стал осыпать ее самыми страстными ласками.
— Злая девочка! — проговорил он, все еще покрывал ее лицо поцелуями. — Как ты встревожила меня и мать!
— О, я знаю это! Я сама была в отчаянии, что не могла вернуться вовремя.
— Как, не могла вернуться? Так тебя задержали против твоей воли?
— О нет, никто меня не задерживал! Но я не могла вернуться, хотя и хотела этого, простите меня!
И из ее хорошеньких глаз опять полились слезы.
— Ну не плачь же, моя Люси, осуши свои глазки. Я прощаю тебя, только ты расскажи мне все толком.
— Конечно, расскажу, папа! — ответила Люси, обнимая отца.
— Ну вот и отлично. А теперь нам надо скорей торопиться домой.
— О да, отец, я очень хочу поскорее обнять маму. Но я не могу его бросить. Несчастный! Что с ним тогда будет?
— С кем? О каком несчастном ты говоришь? Что все это значит?
— Это бедный раненый индеец, которого нашел Добряк в кустах еле живым и которому мне удалось, кажется, спасти жизнь.
— Что ты там болтаешь, малютка?
— Я говорю правду, папа!
— Ты спасла жизнь какому-то человеку?
— Насколько это было в моих силах.
— Где же он?
— Здесь, в кустах, где Добряк стоит, точно на часах.
— И ты говоришь, что это краснокожий?
— Да, это индейский вождь; он сказал мне, что его зовут Черная Птица.
— Он ранен?
— У него рана на груди. Когда я его нашла, он лежал в луже крови.
— И ты не испугалась?
— О да, испугалась, папа, и даже очень, но вспомнила, что вы мне говорили и чему всегда учили, и это придало мне мужества, так что я попробовала помочь ему.
— Это хорошо, очень хорошо, Люси! Ты поступила, как и следовало поступить, повинуясь голосу сердца и принципам гуманности: спасать человеческую жизнь — это великое и славное дело! Вместо того чтобы бранить тебя, я поздравляю тебя с твоим хорошим поступком.
— Так вы не сердитесь на меня за те огорчения, которые я вам причинила? — скромно спросила Люси.
— Бедная милая моя девочка! — сказал полковник, обнимая и прижимая дочь к своей груди. — Посмотрим же на твоего раненого.
— Вы сжалитесь над ним, не правда ли, хотя он только индеец? — спросила Люси дрожащим голосом.
— Все люди равны, когда они страдают, дитя мое! — ответил полковник. — Я сделаю все, чтобы твое доброе дело не осталось втуне.
— О, благодарю! — вскричала Люси с волнением.
Скоро они дошли до места, где лежал раненый. Черная Птица только начал приходить в сознание после глубокого обморока. Полковник сошел с лошади и подошел к индейцу, который делал усилия подняться с земли и сесть.
— Вы чувствуете себя лучше, вождь? — спросил приветливо полковник.
— Черной Птице хорошо! — ответил тот медленно гортанным голосом. — Лесной Шиповник вернул его к жизни! Без нее он через несколько часов отправился бы в лес, чтобы охотиться со своими предками в благословенных местах!
— Хорошо, вождь, и — с Божьей помощью — мы закончим, надеюсь то, что моя дочь так успешно начала. Вам нечего меня опасаться: в моих намерениях нет ничего дурного.
— Вы — отец Лесного Шиповника; разве я могу вас бояться? Отец такой дочери должен быть добрым! Пускай мой брат делает со мной что хочет; я вполне доверяю ему.
— И это доверие не будет обмануто, вождь; я велю перевести вас в свой дом, где за вами будет самый тщательный уход, какой только потребуется в вашем положении.
— Мой отец хорошо сказал, и Черная Птица благодарит его! Он не забудет этого.
По распоряжению полковника Леон Маркэ сейчас же устроил носилки, которые покрыли плащами и положили на них раненого, чтобы перенести его таким образом домой. Но, так как шествие с носилками могло двигаться только очень медленно и с большими предосторожностями, то полковник послал вперед человека к своей жене, чтобы успокоить ее, что Люси найдена, находится вне опасности и что она ее скоро увидит здоровой и невредимой. Эти добрые вести моментально вылечили госпожу Курти точно по волшебству, прекратив ее мучительное беспокойство; и ей захотелось пойти навстречу дочери, хотя бы только до подъемного моста, что она и исполнила. Здесь она ждала около трех четвертей часа, пока наконец не увидела вдали огоньки, мерцавшие среди ночной темноты: это был свет факелов. Затем она услышала топот лошадей, которые скакали галопом. Вскоре она различила еще неясные силуэты двух всадников; они ехали во главе отряда. Ее сердце забилось: это были ее муж и дочь. Тогда начались объятия и бесконечные поцелуи.
— Нехорошая девочка! — вскричала госпожа Курти, обнимая дочь, после того как первое волнение немного утихло.
— Милая Лаура! — сказал полковник. — Не брани дочь и не упрекай ее, а напротив — поздравь за то, что она воспользовалась уроками, которые мы ей давали, и так успешно применила их на практике.
— Что ты хочешь этим сказать? — вскричала она с удивлением. — Что сделала Люси?
— Великий и великодушный поступок, за который нельзя достаточно расхвалить ее! Вот там несут одного человека, индейского вождя, опасно раненного: он обязан жизнью нашей Люси. Это и было причиной, задержавшей ее в дороге и доставившей нам столько страха.
— Боже мой, неужели это возможно? Неужели Люси действительно сделала это?
— Посмотри, вот и сам раненый!
— О, дорогое дитя мое! — вскричала мать.
Черную Птицу уложили в постель в одной из комнат, предназначенных для гостей. Люси поместилась у его изголовья и с этой минуты исполняла обязанности сиделки все время, пока длилась его болезнь, которая затянулась надолго, потому что рана была из очень тяжелых. Наконец больной стал поправляться. Поговорка индейцев, что «неблагодарность есть порок белых, а благодарность — добродетель краснокожих», вполне оправдалась в данном случае. Черная Птица чувствовал живую признательность к полковнику и его жене за все заботы о нем, чувство же его к Люси переходило все границы чувств, внушенных благодарностью за благодеяние: это была не просто признательность, а какое-то обожание, доходящее до фанатизма, той, которой он обязан был спасением; и он без колебания и с радостью отдал бы за нее свою жизнь. Было еще одно существо, к которому индеец питал искреннюю привязанность, и это существо было не кто иной, как Добряк, который первый нашел его умирающим и привел к нему ту, которая спасла его.
Наконец, после четырех долгих месяцев страданий, Черная Птица окончательно выздоровел и к нему вернулись его прежние силы. Однажды рано утром, когда солнце еще только показалось на горизонте, он явился к полковнику и его жене, горячо поблагодарил их за все то, что они сделали для него, и выразил желание вернуться к своим. Полковник подарил ему на прощанье прекрасную степную лошадь, дал на дорогу пороху, пуль и провизии и ласково сказал:
— Мой брат, как свободный человек, может вернуться к своим; но этот дом будет всегда открыт для него, и, когда только он пожелает вернуться, ему будут всегда рады.
Тогда Черная Птица повернулся к Люси, которая стояла возле матери, склонился перед нею и, взяв ее руку, почтительно поднес ее к губам, а потом прижал к своему сердцу, проговорив взволнованно:
— В этом доме остается моя дочь, Лесной Шиповник!
С этими словами он оставил плантацию. После того он часто приходил дня на три или на четыре к полковнику, где его всегда встречали с удовольствием: но больше и искреннее всех радовалась его приходу Люси.
Рассказ госпожи Курти о знакомстве с Черной Птицей и хорошем поступке ее дочери, который мы только что передали, занял немало времени и очень заинтересовал Гранмезона, которому захотелось похвалить девочку; но Люси, вероятно подозревая об этом, нарочно не показывалась во время рассказа. После того как она долго разговаривала с Черной Птицей, она проводила его на половину расстояния выстрела от дома и довела до индейской хижины (калли), выстроенной совершенно так, как строит себе дома племя команчей, к которому принадлежал Черная Птица. Внутреннее устройство хижины вполне гармонировало с внешним видом, так что можно было легко перенестись мысленно в пустынные земли индейцев.
— Когда вождь будет приходить навещать своих друзей, — сказала Люси индейцу со своей милой улыбкой, — он будет жить в своем калли. Может быть, это сделает его посещения более частыми и продолжительными. Это я велела построить этот калли; нравится он вождю?
— У Лесного Шиповника — нежное и деликатное сердце! — ответил индеец с волнением. — Как может не нравиться то, что она делает? Черная Птица благодарит ее!
И он почтительно поцеловал ей руку, как это обыкновенно делал.
Этот калли, или простая хижина, был построен Леоном Маркэ, управляющим плантацией, по просьбе девочки и с позволения полковника.
Глава V ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОШЛОМУ, ЧТОБЫ ЛУЧШЕ ОСВЕТИТЬ НАСТОЯЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ
Нам надо теперь немного вернуться назад, чтобы определить положение героев нашей истории в тот момент, когда она начинается.
Леон Маркэ, управляющий плантацией, долго служил под начальством полковника в качестве помощника лейтенанта и затем лейтенанта; это был человек испытанной честности, которая вошла в армии даже в поговорку. Но, к сожалению, он не получил достаточного образования; кроме того, у него не было состояния и умения заставить оценить себя по заслугам, чего добиваются чуть не силой люди менее робкого десятка, чем он. С такими данными у него не было, понятно, никаких шансов добиться рано или поздно более высокого положения. Он был очень привязан к полковнику, который давно ценил его и уважал. Когда полковник получил землю, первой его заботой было найти безукоризненно честного и умного человека, к которому он мог бы питать полное доверие. Нелегкая была вещь найти такого человека, но, к счастью, полковник вспомнил о своем бывшем лейтенанте.
— Вот кого мне надо! — вскричал он. — С ним я мог бы спать совершенно спокойно, уверенный в том, что все идет отлично, — конечно, если только он примет мое предложение.
В тот же день он написал своему бывшему лейтенанту и послал письмо с нарочным, чтобы быть уверенным, что оно дойдет по назначению. Через две недели лейтенант сам явился к полковнику. Он подал в отставку и принял, не колеблясь, все условия полковника. Полковнику оставалось только гордиться выбором, который он сделал. Как все старые солдаты, Леон Маркэ был прежде всего человеком долга: всякое отданное приказание было для него священно, и он даже не допускал мысли о том, чтобы не исполнить его. Он был еще не стар — ему было тридцать восемь лет, — высокого роста и поистине атлетического сложения. Он превосходно ездил верхом и владел оружием с удивительным искусством и верностью прицела. С восхода и до захода солнца, а зачастую и часть ночи, разъезжал он верхом на своей лошади по плантации; он наблюдал за всеми работами, которые здесь производились, тем более что полковник, имея к нему безграничное доверие, дал ему все полномочия, что было конечно, большой честью для управляющего, но в то же время налагало на него громадную ответственность, так как ничто не делалось без его приказания.
Раз утром, еще до восхода солнца, управляющий шагом объезжал восточную границу плантации, осматривая огромным девственный лес, девять десятых которого, если не больше, находилось на участке полковника. Ему нужно было для неотложных работ большое количество досок, и он искал какой-нибудь ручеек или речку, чтобы поставить пильную мельницу; из деревьев, старых, как сам мир, окружавших его густой стеной со всех сторон, могли выйти чудесные доски, которые можно было бы сплавлять по воде до того места, где в них встречалась бы надобность. Он осмотрел уже несколько источников, пересекавших плантацию, но все они не представляли тех преимуществ, которые он искал: все, за исключением одного, протекали слишком далеко от того места, где можно было употребить доски в дело. И вот он отправился наследовать этот единственный подходящий к его требованиям источник, как вдруг ему послышались вдали, за деревьями, какие-то голоса. Леон Маркэ сейчас же соскочил с лошади, привязал ее к дереву и с ружьем в руке углубился в чащу, ступая с величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть тех, кого он хотел застать врасплох.
В этом направлении лес оканчивался широкой лужайкой, какие часто встречаются в девственных лесах. Через несколько минут управляющий достиг этого места, но прежде чем проникнуть на лужайку, он спрятался в кустах позади стены деревьев. Его глазам представилось пестрое и живописное зрелище. Это был лагерь переселенцев или цыган; пять тяжелых повозок, очень глубоких и крытых просмоленным холстом, были связаны вместе цепями, образуя форму звезды; свободное пространство между ними было занято грудами разных вещей. Все это вместе составляло маленькое укрепление, способное выдержать довольно продолжительное нападение. Внутри лагеря было отгороженное место, разделенное на две части, и в нем находилось около двадцати пяти лошадей, коровы, овцы, козы и три или четыре свиньи. Несколько красивых кур бродило там и сям, роясь в земле с самым беззаботным видом.
Три хижины, сплетенные из древесных веток, стояли таким образом, что из них получался треугольник; та, которая соответствовала вершине треугольника, была, очевидно, предназначена для кухни, другие же две служили жилым помещением для странных и неизвестных путешественников, которые здесь поселились, — эмигрантов или скваттеров. Огромный костер посреди лагеря, горевший, очевидно, в течение всей ночи, почти потух уже.
Это был час пробуждения, и переселенцы принимались за свои утренние дела. Всех людей было немного, и управляющий легко сосчитал их: всего восемь мужчин и две женщины. Судя по их взаимному сходству, они все принадлежали к одной семье.
Мужчины чистили лошадей и задавали им корм, женщины же, из которых одна была уже немолодая, а другая только что вышла из детского возраста, доили коров, коз и кормили их. Отец и его семеро сыновей, гиганты с суровыми, наводящими страх лицами, усердно работали, не обмениваясь ни одним словом. Все делалось в строгом порядке, быстро и дружно. Отец, высокий, еще бодрый и крепкий старик, обладал, по-видимому, несмотря на преклонный возраст, необыкновенной силой; его длинная седая борода, косые глаза, узкий лоб, длинные, седые, всклокоченные волосы придавали ему отталкивающий вид; а изношенное платье, грязное и почти в лохмотьях, доканчивало впечатление от его внешности, — впечатление далеко не из приятных и успокоительных.
Сыновья очень походили на отца; у них был тот же свирепый, мрачный и коварный вид, та же необыкновенная физическая сила; только одежда их была чище, не так изношена и даже носила следы бессознательного кокетства. Самому младшему из них было не более двадцати одного года.
Мать была высокой и сильной, уже немолодой женщиной, черты лица ее были жесткие, взгляд — высокомерный. Впрочем, под целой сетью лучистых морщин, которыми года и заботы избороздили ее лицо, сохранились чистые и благородные линии, по которым можно было догадаться, что она была очень красива в молодости.
Дочь ее, молодая девушка лет шестнадцати-семнадцати самое большее, была поразительно хороша, со своими белокурыми волосами, глазами испуганной газели, маленьким ртом с розовыми губками и жемчужными зубками; и тем не менее она очень походила на свою мать. Очевидно, что и та была такою же в этом возрасте. Одежда обеих женщин была из самых простых и даже жалких, но отличалась изысканной чистотой.
Две огромные собаки, помесь волка и ньюфаундленда, вооруженные страшными клыками, дополняли состав этой странной и подозрительной семьи. Эти люди находились слишком далеко от того места, где сидел в засаде управляющий, чтобы он мог разобрать то, что они говорили между собой.
— Гм! — сказал сам себе управляющий. — Вот странные соседи! Счастье еще, что, по всей вероятности, они не останутся здесь надолго, а направятся к западу, к новым поселениям. Впрочем, если они не во владениях полковника, я не имею права сказать им что-нибудь, по крайней мере в настоящую минуту; потом видно будет; во всяком случае я не потеряю их из виду!
Рассуждая таким образом, управляющий вернулся туда, где оставил лошадь, вскочил в седло и продолжил свое исследование, которое в конце концов, привело к самым благоприятным результатам. Как он и предполагал, источник, на котором он хотел построить водяную пильную мельницу, удовлетворял всем требованиям, какие только можно было к нему предъявить.
Вечером того же дня управляющий, ужиная по обыкновению с полковником, за столом которого ему всегда ставили прибор, сообщил об успехе своих утренних поисков, а затем рассказал и о странном лагере эмигрантов, который ему удалось случайно открыть на самой границе его владений.
— А вполне ли вы уверены, мой милый Маркэ, — ответил полковник, — что эти так называемые эмигранты не скваттеры?
— Мне приходила уже в голову эта мысль, полковник! — заметил бывший лейтенант. — Вид у этих людей был более чем подозрительный. Но так как они остановились не на вашей земле, я не считал себя в праве явиться к ним и позволить себе какие-нибудь замечания по их адресу. Люди подобного сорта по большей части в высшей степени обидчивы, принимают все близко к сердцу и всегда готовы от слов перейти к драке. Вы сами знаете это, полковник! Лучше поэтому потерпеть и действовать по отношению к ним с величайшей осторожностью.
— Я совершенно согласен с вами, мой друг. Но только осторожность не должна опуститься до слабости, в особенности в такой стране, в какой мы живем.
— Я знаю это, полковник! Будьте спокойны. Если я только поймаю их на месте преступления, то не дам им спуску.
— И вы будете совершенно правы. Сильный и внезапный отпор с нашей стороны покажет им, с кем они имеют дело, и может избавить нас от скучных и долгих хлопот.
— Я того же мнения.
— Как вы думаете, давно они поселились на этой поляне?
— Не сумею сказать вам это положительно; но, насколько я мог убедиться, они, должно быть, устроились в этом лесу дней восемь или десять тому назад.
— Как, уже так давно?
— Да, полковник.
— Как же могло случиться, что вы открыли их присутствие только сегодня утром?
— Очень просто, в той стороне тянется огромный девственный лес, в котором мне приходится бывать крайне редко. Сегодня меня привел на поляну случай, и если бы только я не услышал недалеко от себя голоса, то, вероятно, прошел бы мимо этих людей, совершенно не заметив их.
— Вы правы! — сказал полковник.
Он задумался, видимо соображая что-то, но через несколько минут заговорил:
— Сам не знаю почему, но это событие так интригует и беспокоит меня. Согласны ли вы отправиться со мной завтра к этим людям, чтобы разузнать, каковы их намерения?
— Я к вашим услугам, полковник. В котором часу желаете предпринять эту экскурсию — потому что ведь, могу вас в том уверить, это будет настоящая экскурсия?
— Ну что ж, и отлично; это будет прогулкой для меня. Заходите за мной в десять часов утра, я буду к тому времени готов и буду вас ждать.
— В точности исполню ваше желание, полковник!
Верный своим привычкам старого солдата, Леон Маркэ явился на следующее утро с военной аккуратностью ровно в назначенный час. Полковник был совершенно готов, так что оставалось только сесть на лошадей и тронуться в путь. Старый лейтенант знал характер полковника как свои пять пальцев; он знал, что, несмотря на безграничную доброту, которой тот отличался, он мог быть при известных обстоятельствах очень резок и беспощаден, а главное — что он очень легко выходил из себя; этой-то способности полковника терять самообладание и горячиться управляющий больше всего и боялся. Поэтому, прежде чем идти за ним, он принял некоторый меры пред осторожности, о чем, конечно, благоразумно умолчал. Дорога была неблизкая. Полковник, желая одним ударом убить двух зайцев, воспользовался этой прогулкой, чтобы ознакомиться с некоторыми работами на месте их производства, а если они были еще только в проекте, то хотя бы с выбранным для них местом. Частые остановки сильно задержали в пути наших всадников, так что было уже около двух часов пополудни, когда они только доехали до поляны в лесу. Но за одни сутки, которые протекли со вчерашнего дня, положение дел совершенно изменилось, и то, что было так просто вчера, страшно усложнилось теперь.
Скваттеры — теперь уже не могло оставаться сомнений, что это были они, — вполне ясно открыли свои намерения.
Спустя некоторое время после отъезда управляющего они принялись за дело по части грандиозной рубки леса, не принимая в расчет границ участка, на котором они поселились самым спокойным образом. С лихорадочной деятельностью расчистили они уже большое пространство земли, считая в том числе и поляну, и в данный момент были заняты проведением канала в один из источников, чтобы дренировать свои владения, захваченные таким простым образом, без всякого судебного процесса.
Управляющий был поражен и не верил своим глазам: смелость и энергия этих людей, захвативших чужую землю, переходила все границы возможного.
Что же касается полковника, то он пришел в ярость и, не помня себя, пустил лошадь во весь дух на скваттеров и, без дальнейших объяснений, стал наносить им удары своим хлыстом.
Очевидно, что дело, начатое таким образом, не могло кончиться мирно.
Застигнутые врасплох таким грубым нападением, которого они никак не могли ожидать, скваттеры в первую минуту разбежались во все стороны, но, подумав немного и видя перед собой только двоих людей, устыдились своего малодушного бегства и вернулись назад. Затем они вооружились ружьями и устроили себе за деревьями засаду, решившись, по всей вероятности, встретить нападение отпором. Со своей стороны, полковник сожалел уже о том, что погорячился, так как от этого положение дел не только не улучшилось, но стало, напротив, еще хуже и на мирное соглашение не оставалось почти никакой надежды.
Благодаря мерам предосторожности, принятым скваттерами, полковник и его управляющий оказались в центре круга, составленного из восьми направленных на них ружей. Положение было критическое.
— Ну, а теперь мы потолкуем, — произнес грубый голос, в котором слышалась злорадная насмешка.
И старый скваттер вышел из-за огромного дуба, с самым спокойным видом сделал шагов двадцать по направлению к полковнику, потом остановился, скрестил руки на своем ружье, которым упирался в землю, и, обернувшись на сыновей, о присутствии которых можно было судить только по торчавшим из-за деревьев дулам ружей, обратился к ним со словами:
— Главное, внимание, дети! При малейшем угрожающем движении одного из этих господ, стреляйте в них! Расправьтесь с ними, как с кроликами или как с диким терновником саванн!
— Так, так! — ответили семеро молодых людей в один голос. — Будь спокоен, отец, мы знаем свое дело и не дадим маху!
— И отлично! — сказал отец.
Минуты две или три длилось молчание. Затем скваттер снова заговорил, обратившись на этот раз к полковнику:
— Кто вы такой? Что вам надо? По какому праву вы напали на нас? Отвечайте, я слушаю.
— Кто я? Я — собственник этой земли. — ответил любезно полковник. — Чего я хочу? Наказать вас так, как вы того заслуживаете. По какому праву я напал на вас? По праву, принадлежащему всякому человеку, которого воры и разбойники пытаются разорить и ограбить. Что вы можете ответить на это?
— Очень немногое, — возразил старый скваттер со своей мрачной и насмешливой улыбкой. — Я скажу только, что если хочешь сделать то, что вы теперь собираетесь, то надо быть для этого достаточно сильным; что вы по своей доброй воле попали в осиное гнездо; что я могу вас убить и сделаю это, если вы не примете тех условий, которые я вам сам поставлю.
— Я не принимаю никаких условий от людей вашего сорта! Вы ничего от меня не добьетесь!
— Гм! Я полагаю, что вам не худо было бы пораздумать немного, прежде чем заходить так далеко.
— Я уже подумал, и мое решение твердо, я не изменю его.
— Берегитесь!
— И вам бы не мешало поберечься! — заметил старый лейтенант.
— Этот еще чего там болтает? — насмешливо спросил старый скваттер.
— Я говорю, — возразил управляющий, — что вы ошиблись относительно своего положения: даю вам две минуты на то, чтобы опустить ружья и скрыться в каком-нибудь укромном месте! — прибавил он, спокойно вынимая часы из кармана и следя за минутной стрелкой.
Взрыв страшного хохота со стороны скваттеров был единственным ответом на это явление.
— Две минуты прошли, — невозмутимо произнес управляющий, кладя часы обратно в карман, и вдруг крикнул громовым голосом:
— Вперед!
И он, и полковник бросились на скваттеров. В это время произошло что-то совсем неожиданное. Сильный шум внезапно нарушил тишину леса, шум, в котором можно было различить крики, проклятия, вопли и выстрелы, смешанные со странным топотом.
Старый скваттер хотел вскинуть на плечо ружье, но повалился на землю, сшибленный грудью лошади управляющего, и не успел опомниться, как его уже основательно связали по рукам и ногам и сделали совершенно беспомощным. В ту же минуту около тридцати человек выехало на поляну, увлекая за собою сыновей скваттера, его жену и дочь. Молодые люди были связаны, а трое из них даже ранены, так как вели в течение нескольких минут отчаянную борьбу, прежде чем сдаться; женщины были свободны. Все это произошло менее чем за пять минут.
Благоразумные меры, предпринятые управляющим, спасли жизнь полковнику, потому что скваттеры, без сомнения, не поколебались бы убить его, зная, что им нечего надеяться на пощаду в том случае, если ими завладеют.
— Ну? — произнес полковник, обращаясь к старому скваттеру. — Что вы скажете, если я применю к вам и ко всей вашей разбойничьей шайке закон Линча?
— Я беспомощен, как дитя! — отвечал скваттер. — Делайте со мной, что вам будет угодно. Вы держите меня в своих руках, и я не в силах защищаться.
Жена и дочь скваттера бросились на колени перед полковником и умоляли его, с криками и слезами, о пощаде. Тот подумал с минуту.
— Я, со своей стороны, — заявил он наконец, — не стану ставить вам условий. Вы свободны и можете отправляться куда угодно со всем вашим добром, за исключением ружей, которые сломают сейчас в вашем присутствии. Вы обязаны своей жизнью просьбам жены и дочери, не забывайте этого, и главное — берегитесь появляться снова в этих местах: во второй раз вам не удастся отделаться так дешево, как теперь.
Скваттер и его сыновья не произнесли ни слова; в душе у них кипела ярость. Час спустя они покинули лес.
В ту минуту, когда полковник возвращался на плантацию в сопровождении Вильямса Гранмезона, управляющий подошел и, отведя его в сторону, сказал:
— Полковник, мне необходимо переговорить с вами, время не терпит. Меня известили, что менее чем в десяти верстах отсюда заметили тех самых скваттеров, которых мы выгнали из ваших владений. Надо непременно принять какие-нибудь меры.
Оставив своего друга на попечении жены, полковник последовал за управляющим, и оба они отошли в сторону, чтобы никто не помешал им обдумать план действий, который следовало предпринять во избежание грозящей опасности.
Глава VI О ТОМ, КАК НЕОЖИДАННО ПРЕРВАНО БЫЛО СОВЕЩАНИЕ ПОЛКОВНИКА С ЕГО ДРУГОМ
Полковник присоединился к своей семье только тогда, когда позвонили к ужину. Он извинился перед Вильямсом Гранмезоном, что его задержали неотложные распоряжения, которые надо было отдать рабочим. Но Вильямс, слушавший с большим интересом рассказ госпожи Курти, едва заметил отсутствие своего друга, хотя и принял его объяснения, по обыкновению, с самой любезной улыбкой.
Полковник во время своего длинного разговора с Леоном Маркэ условился с ним, что они расскажут Вильямсу об опасности, которая нависла над плантацией, чтобы он также мог быть настороже и обеспечил себя от какого-нибудь неприятного события насколько возможно скорым возвращением в Новый Орлеан.
Ужин прошел очень весело; дети изощрялись друг перед другом в остроумных выходках, радостно возбужденные благодаря прелестным подаркам, которыми Вильямс битком набил свой чемодан и карманы широкого сюртука. Люси и Джордж, как старшие, были наиболее щедро оделены, как и следовало ожидать, но и младшие дети, которых Вильямс знал только по письмам полковника, не были им забыты. Люси получила от своего крестного отца две прекрасные книги, интересные и в то же время поучительные, с массой гравюр и, кроме того, кусок лионского шелка на платье и накидку с капюшоном и рукавами, чтобы одевать в сырые и свежие вечера, девочка была на седьмом небе от радости и не знала, как и благодарить своего крестного отца за такой приятный сюрприз. Но самым счастливым и гордым своим подарком был, без сомнения, Джордж, так как Вильямс, давно зная его мужественный и буйный характер, привез ящик, обшитый русской кожей и содержащий превосходный карабин. Подарок этот пришелся как нельзя более кстати и невозможно было бы придумать чего-нибудь более подходящего. С семилетнего возраста мальчик брал правильные уроки гимнастики, верховой езды и фехтования у Леона Маркэ — лучшего учителя, какого только можно было бы достать; и Джордж, который очень любил эти физические упражнения, делал в них быстрые успехи. А за последние два года, когда Джемс тоже стал принимать участие в этих уроках, Джордж сделался, так сказать, учителем своего брата, так что к двенадцати годам он удивительно развился физически: высокий, стройный, красиво сложенный, он казался по крайней мере на три года старше своего настоящего возраста.
Но кроме этих физических упражнений, Джордж, как и его брат и сестры, должен был серьезно заниматься иностранными языками, науками, музыкой и рисованием. Специально для этого полковник пригласил учителя и гувернантку, которые под его неусыпным руководством, должны были научить детей всему, что им следовало знать, чтобы занять впоследствии почетное место в обществе, в котором им предстояло жить.
Итак, подарок Вильямса доставил Джорджу величайшую радость. Ужин прошел очень весело, и вечер был чудесный.
Около десяти часов вечера полковник захотел сам проводить своего друга в назначенную для него и роскошно меблированную комнату. Попрощавшись уже и пожелав спокойной ночи, полковник вдруг остановился в дверях и сказал с чувством:
— Ты устал?
— Я! Ни капли! Я проехал сегодня всего несколько миль. Прошлую ночь я провел на плантации у Рукета, на берегу притока Красной реки.
— Знаю, это в трех или четырех милях отсюда!
— Вот именно. Эти Рукеты — милейшие люди. Они ухаживали за мной, как за каким-нибудь принцем, и сегодня утром не хотели меня отпускать.
— Узнаю этих гостеприимных людей! — сказал полковник. — Но, конечно, ты желаешь теперь спать?
— Честное слово, нет! Уверяю тебя, что я привык ложиться очень поздно. В Новом Орлеане, как ты помнишь, разумеется, живут скорее ночью, чем днем.
— Это верно.
— Так что, откровенно говоря, я нахожу тот час, когда вы ложитесь спать, немного ранним.
— И что же из этого следует?
— Что я не усну раньше часу или двух.
— Я понимаю тебя. Не стесняйся со мной, милый друг. Мы расходимся рано ради детей, которым надо ложиться вовремя. Ведь дети, ты знаешь, требуют продолжительного сна; но я и мой помощник, Леон Маркэ, ложимся позже.
— Прекрасный человек этот Маркэ! — заметил Вильямс.
— И испытанной верности! — прибавил полковник. — Это чистый клад для меня. В былое время он служил лейтенантом под моим началом. Я был очень счастлив, что нашел его и взял к себе.
— Да, он, по-видимому, очень предан тебе.
— Он готов для меня в огонь и в воду. Я уж и счет потерял всем случаям, когда он мне спас жизнь.
— О-о!
— Верно, мой друг. И вот, по вечерам, когда все в доме улягутся спать, мы с ним проводим чудесные часы вдвоем за стаканом грога, покуривая сигары и трубки и болтая о прошлом, что всегда имеет столько прелести для старого солдата.
— Но это просто восхитительно! — воскликнул Вильямс.
— Прибавь к этому, — заметил полковник, — что ночи в этих местах удивительно хороши, небо усыпано звездами, а воздух напоен ароматом; все время слышишь какие-то таинственные звуки, глухие и гремящие, неизвестно от чего происходящие и которые кажутся могучим дыханием заснувшей природы.
— И ты, неблагодарный друг, — вскричал Вильямс, — вместо того, чтобы предложить мне принять участие во всех этих прелестях, которыми я не могу наслаждаться в городе, невозмутимо пожелал мне спокойной ночи и оставил меня на произвол судьбы! О, это дурно, Лионель, это поистине преступление и оскорбление дружбы!
— Ты прав, — улыбнулся полковник. — Но я думал, что ты устал. Ведь вы, городские жители, не приспособлены к жизни на плантациях и не закалили себя на открытом воздухе; довольно какого-нибудь пустяка, чтобы вы раскисли и расхворались. Как же я мог решиться?..
— Та-та-та, твои слова не имеют ни малейшего смысла, и твой предлог никуда не годится. Просто ты эгоист и хочешь захватить все только себе самому. Подумай, мой друг, что, оказывая мне гостеприимство, ты тем самым налагаешь на себя обязанность заботиться о моем счастье и развлечениях во все время, что я пробуду у тебя.
— Это справедливо, и я сделаю в этом отношении все, что только будет в моих силах.
— Я буду безжалостен и не уступлю своего права ни на йоту, так и знай наперед. И, для начала, я требую, чтобы меня не оставили одного, точно старого беззубого льва, а позволили мне провести славный вечерок, или, вернее, ночь, в обществе твоем и этого милейшего Леона Маркэ, которого я уже полюбил до безумия, даром, что почти не знаю его; но последнее обстоятельство нисколько не беспокоит меня, так как мы познакомимся еще.
— Ну раз уж ты так сильно желаешь этого, иди за мной!
— В добрый час! Я буду следовать за тобой по пятам.
Они вышли из комнаты и направились прямо в помещение управляющего, которое было в конце коридора.
Леон Маркэ ожидал их прихода с нетерпением.
Полковник сиял от удовольствия: он заставил своего друга самого напроситься на то, чтобы быть членом их интимных собраний, чего он сам сильно желал. Действительно, Вильямс Гранмезон был умным человеком, и его мнение в таком серьезном деле, как обсуждение мер, которые следовало принять при настоящих обстоятельствах, могло иметь большое значение.
Полковник и его друг вошли в гостиную, очень скромно, но уютно меблированную. Три больших окна выходили на просторный балкон, где стоял стол, на котором было расставлено несколько бутылок разной формы, сахарница, стаканы, графины с замороженной водой и ящики с сигарами. Синее небо усеяно бесчисленными яркими звездами, которые сверкали, как бриллианты. Луна щедро изливала на землю бледный меланхолический свет своих молочно-голубых лучей. Мошки кружились, резвясь, в легком тумане, окутывавшем землю, который постепенно становился все светлее и прозрачнее, пока воздух не сделался так чист, что можно было окинуть взором далекий горизонт. Глубокая тишина царила в этой чудной задремавшей природе, которая, казалось, только что вышла из рук Творца.
Полковник представил Леона Маркэ своему другу, и затем все трое уселись на балконе. Несколько минут длилось молчание.
Величие и гармония природы действуют так сильно, что впечатлительные натуры бессознательно испытывают что-то вроде религиозного экстаза при виде того грандиозного зрелища, которое открывается перед их глазами, и охотно отдаются мечтам, имеющим странную прелесть и уносящим их из этого мира в другой, лучший, созерцая который они забывают обо всем на свете.
Наконец, без видимой причины, трое мужчин внезапно вздрогнули, точно очнувшись от своих сладких грез: машинально проведя рукой по влажным лбам, они бросили вокруг себя отуманенный, еще не вполне сознательный взгляд и удобнее уселись в своих креслах. Очарование рассеялось — они упали с облаков на землю.
Леон Маркэ, в качестве хозяина, стал предлагать прохладительные напитки.
— Вот, рекомендую, настоящий ямайский ром; выбирайте себе гаванские сигары, я ручаюсь за их качество!
Мужчины закурили, изредка обмениваясь двумя-тремя незначащими и неинтересными фразами: они, если можно так выразиться, сидя у моря, ждали погоды. Между тем время шло, и надо было покончить с серьезным вопросом, единственной целью настоящего собрания.
По знаку полковника, Леон Маркэ открыл огонь, представив как простое воспоминание, не имеющее важности, рассказ о том, что произошло несколько месяцев назад между собственником плантации и скваттерами.
Вильямс Гранмезон слушал управляющего с величайшим вниманием. Когда тот умолк, полковник, видя, что его друг задумался о чем-то, посмотрел ему прямо в лицо и сказал слегка насмешливо:
— Ну, друг Вильямс, как ты находишь эту историю? Полагаешь ли ты, что мы хорошо выпутались из беды?
Вильямс покачал головой.
— Я нахожу эту историю очень интересной, но мне трудно поверить ей.
— Все рассказанное — от начала и до конца — правда! — живо возразил полковник.
— Ну тогда позвольте мне вам сказать, что у вас в руках было удивительное счастье, но что по собственной вашей ошибке и благодаря великодушию благородной души, не имевшему здравого смысла, вы его не только в настоящее время упустили из рук, но и совершенно потеряли надежду когда-либо получить в будущем. Таково мое мнение, если вы желаете его знать!
— Но ведь сам ты не стал бы действовать при подобных обстоятельствах иначе?
— Конечно, стал бы! Напротив, я был бы неумолим и без всякого колебания применил бы закон Линча к этим жалким людям, которые — можешь быть в этом совершенно уверен — не пощадили бы тебя, если бы держали в своих руках, как ты держал их в своих.
— Как! И это ты говоришь таким образом?
— Ты хочешь, наверное, знать мое искреннее мнение, Лионнель?
— Да, друг мой!
— Прекрасно. Для меня теперь ясно, что эта история была рассказана господином Маркэ не случайно, что у тебя была известная цель, когда ты задумал открыть ее мне.
— Быть может.
— Не быть может, а наверняка!
— Ну, положим, что так. Я именно спрашиваю у тебя твое мнение и очень дорожу им.
— Отлично, ты будешь удовлетворен.
— В добрый час, мы слушаем!
— Слушай мой друг и, главное, поучайся! Ты знаешь, что я — только мирный гражданин, никогда не сделавший ни одного выстрела из ружья, если не считать того, что несколько раз стрелял случайно в воробьев, да и то промахивался из религиозного чувства. И мое искусство в этом отношении таково, что я в десяти шагах промахнулся бы в корову из лучшего ружья в мире. Но хотя я и стреляю плохо, это не мешает мне, как я полагаю, верно рассуждать.
— Я знаю это, старый друг, и в этом еще нет большого греха!
— Об этом и речи нет, я знаю сам, чего я стою! Не забывай о том, дорогой Лионнель, что то, что хорошо, остается хорошим навсегда, а напротив — что дурно, то и всегда будет дурно.
— Ты прав.
— А если ты сам сознаешь это, то почему же сделал такую грубую ошибку?
— Как это?
— Ты сейчас поймешь.
— Посмотрим, посмотрим! — сказал лейтенант, потирая от удовольствия руки; казалось, он уже заранее соглашался с мнением Вильямса.
— Вы сейчас увидите, в чем дело, если желаете. Вы имели дело с разбойниками, которые не признают ни веры, ни закона. Ты, друг Лионнель, попался в руки этой разбойничьей шайки, как настоящий скворец, и не знаю уж, как бы ты и выпутался из беды, если бы наш друг Леон Маркэ так ловко не принял умных мер предосторожности.
— Узнаю его, я опять обязан ему своей жизнью! — сказал полковник, пожимая руку своего старого лейтенанта.
— К чему это! — ответил управляющий. — Разве мы не в расчете с вами, полковник?
— В расчете! Хорошо сказано! — сказал с улыбкой Вильямс. — Но будем продолжать. Счастье внезапно меняется: разбойники, считавшие себя победителями, должны просить у тебя пощады. И что же, умоляют они тебя о помиловании? Нет, напротив — они выражают жажду мстить тебе! И ты, вместо того, чтобы сейчас же повесить их без всякого снисхождения, унижаешь их своим глупым великодушием. Твоя снисходительность дурной пробы увеличивает их ненависть к тебе, невольно выставляя им все величие твоей души. Еще глупее то, что ты даешь им доказательство того, как не доверяешь им, тем, что велишь сломать у них на глазах их оружие. Несомненно, что эти разбойники, — а они не могут быть никем другим — никогда не простят тебе всего этого, и — с их точки зрения — они будут сто раз правы!
— Это верно! — проговорил управляющий, несколько раз утвердительно кивнув головой.
— Положим, что так, — заметил полковник, кусая губы. — А что бы ты сделал на моем месте, Вильямс?
— Бог мой, дело совсем просто, дорогой Лионнель. У тебя было целых два средства выйти с честью из того капкана, в который ты сам добровольно попался, неизвестно ради чего.
— Извини, я…
— Дашь ли ты мне договорить?
— Да, продолжай… Но я не вижу этих двух средств, о которых ты говоришь.
— Сейчас ты их увидишь. Это просто до чрезвычайности, только слушай хорошенько.
— Да, я слушаю так, что не пророню ни словечка. Я весь обратился в слух.
— Нельзя было колебаться: надо было или повесить их, или уж простить.
— Понятно!
— Дай мне закончить.
— Сделай одолжение.
— Раз они были бы повешены, — мужчины и женщины, все вместе, — все было бы кончено. Кто мертв — тот мертв и не может напоминать о прошлом!
— Совершенно верно, но…
— Дай договорить, я сейчас кончу!
— Пожалуйста!
— Или я помиловал бы их.
— Ну а что же я сделал?
— Ты сделал глупость.
— Гм!
— Нечего говорить «гм»! Вовсе не так легко давать помилование, как ты воображаешь, и в особенности разбойникам с такими силами. Что касается меня, я бы сказал им: «Дети мои, вы потеряли партию, которую считали выигранной; вы славные люди, но вас, вероятно, натолкнула на ваш поступок крайняя нужда; кроме того, я уверен, что вы не знали, что находитесь на моей земле, вы думали что имеете право делать на ней что угодно; но вы ошиблись. Я не поставлю этого в вину — это может со всяким случиться. По берегу реки Красной немало земель, не имеющих хозяев, и вам не трудно будет найти подходящий вашим требованиям участок, до которого никому не будет никакого дела. Если у вас не хватает провианта, то я могу вас снабдить им. Если у вас недостаток в оружии, порохе и пулях, я доставлю вам все это. Расстанемся же добрыми друзьями, и верьте мне, что все, что только я мог бы сделать для вашего удовольствия, я сделаю в пределах возможного, потому что я тоже не богат». Тогда разбойникам, обязанным тебе многим, не осталось бы ничего другого, как благодарить тебя. У них не было бы никакой причины желать тебе зла; они уехали бы с благодарностью, и все было бы покончено между тобою и ими, потому что у них не оставалось бы ни малейшего предлога не только мстить тебе, но даже и сердиться на тебя.
— Да, во всем этом много правды, но, к несчастью, теперь уже поздно об этом сожалеть!
— Очевидно, что эти негодяи только выжидают удобного случая, чтобы отомстить тебе, и как только этот случай представится, они не упустят его!
— Как ты это легко говоришь! — произнес полковник.
— А, бог мой! Я говорю, что думаю. Как знать? Быть может, этот случай представился уже им, и они вернулись сюда ускоренным маршем, чтобы привести в исполнение план такой мести, какая тебе и во сне не снится.
— Ты не ошибаешься, Вильямс! Ты роковым образом, совершенно бессознательно, являешься пророком.
— Я, пророком? Ты шутишь!
— Ничуть. То событие, о котором тебе рассказывали, случилось уже много времени тому назад, Вильямс.
— Ну так что же?
— А то, милый друг, что моему старому лейтенанту, Леону Маркэ, было дано сегодня знать, всего несколько часов тому назад, что эта разбойничья шайка спешно вернулась в наши края.
— Возможно ли?
— Это положительно верно, — сказал управляющий, — я знаю эти сведения от вполне надежного человека, к которому имею полное доверие.
— Гм! В этом мало утешительного! — возразил Вильямс. — Удивительная удача для меня, приехавшего сюда развлечься! Если так будет продолжаться и дальше, то я получу много удовольствия! Что же вы предполагаете предпринять?
— Защищаться, черт возьми! — вскричал полковник.
— Это само собой разумеется, но надо быть в силах это сделать.
— У нас до шестидесяти человек, которые постоят за себя и в которых мы уверены.
— Это недурно. Но, очевидно, эти негодяи ловко расставили свои западни и приняли меры предосторожности на будущее.
— Не знаю, я ничего не нахожу возможным предпринять, раньше чем их план действий не выяснится.
— Гм! Сначала следует обезопасить детей и женщин.
— Я и сделаю это прежде всего.
— И ты будешь прав. Впрочем, если бы можно было… В это время под балконом послышался довольно сильный шум.
— Тише! — произнес управляющий.
Он поднялся, схватил ружье и, нагнувшись над перилами балкона, крикнул, щелкая пружиной ружья:
— Кто там?
— Друг! — ответил чужой голос.
— Странная вещь! — пробормотал управляющий.
Не колеблясь ни минуты, он спустил с перил балкона веревочную лестницу, которой, очевидно, часто пользовался, чтобы уходить из дому, не привлекая внимания кого-нибудь.
— Поднимайтесь, — сказал он.
Глава VII, В КОТОРОЙ МАЛЕНЬКАЯ ЛЮСИ ДОКАЗЫВАЕТ СВОЙ УМ И НЕЖНОЕ СЕРДЦЕ
Несколько секунд длилось молчание.
Все трое мужчин ждали, испытывая беспокойство и некоторую тревогу. Под балконом раздался приятный и размеренный, но едва слышный свист.
— Это Черная Птица! — прошептал управляющий.
— Что бы это могло значить? Он свистнул в свою очередь. Почти в то же мгновение веревочная лестница натянулась; большая тень вынырнула из темноты парка и шагнула на балкон. Управляющий не ошибся: это был Черная Птица, вождь команчей.
— Что случилось? — спросил полковник.
Вместо ответа Черная Птица потушил огонь, поднял на балкон веревочную лестницу, увлек троих мужчин за собой в гостиную и старательно, бесшумно запер дверь. Когда все это было кончено, он стал говорить, или, вернее, ворчать, пожимая плечами:
— Белые люди — безумцы! Безумцы, что сами отдают себя в руки своих врагов, которые подстерегают их в тени с захода солнца.
— Так мы в опасности? — живо произнес полковник.
Закрыв окна и задвинув ставни, Черная Птица зажег свечи; потом молча взглянул на полковника, описав вместо ответа круг около своей головы указательным пальцем правой руки.
— Неужели нам грозит опасность быть скальпированными? — вскричал полковник содрогаясь.
— Да, — лаконично ответил индеец. — Все будут скальпированы. И белые мужчины, и женщины, и дети — никого не пощадят. Понял ли мой отец? Затем, после смерти белых воинов, — грабеж и поджог каменных хижин.
Невозможно было бы сообщить более кратко столько печальных известий! Мужчины были совсем подавлены.
— Какое индейское племя может расставлять нам такие капканы? Ведь у нас не было никаких ссор с краснокожими? — спросил полковник.
Черная Птица пожал плечами.
— Краснокожие — воины, — сказал он, гордо выпрямляясь. — Перед тем, чтобы выступать против неприятеля, они посылают ему стрелы, возвещающие о войне. Индейцы — не враги белых: враги их — это люди их расы!
— В таком случае, — сказал управляющий, — это скваттеры с лугов Зеленой реки?
— Да, это старый белый дуб и его семь сыновей.
— Меня не обманули, — заметил управляющий, — сведения, которые я получил, оказываются верными!
— Я выследил их! — прибавил индеец.
— Что же теперь нам делать? — проговорил полковник.
— Белые вожди и Черная Птица будут держать великий совет!
— Будем совещаться! — согласился полковник.
Краснокожие и белые, живущие на границе, не идут никогда на предприятие, — какого бы рода оно ни было, — не устроив предварительно совещания, чтобы обсудить все меры, какие надо принять для нападения или самозащиты.
Черная Птица закурил «трубку мира», затянулся несколько раз, потом передал ее своему соседу, который последовал его примеру и передал следующему. Так переходила трубка от одного к другому, пока не потухла, после чего Черная Птица сделал воззвание к Ваконде, «господину жизни», и объявил совет открытым.
Прежде чем начать обсуждение вопроса, индеец ясно и точно объяснил положение дел. Мы дадим здесь краткий пересказ этих объяснений, выслушанных тремя американцами с живейшим интересом.
За несколько минут до ужина, когда Черная Птица, сидя на корточках в своей хижине, жарил на горячих угольях большие куски мяса, которые вместе с несколькими сладковатыми картофелинами составляли его вечернюю еду, кто-то тихонько толкнул решетку с воловьей шкурой, служившей дверью хижины, и индеец увидел, к своему удивлению, хорошенькую Люси, или Лесной Шиповник, как он называл ее. Девочка казалась взволнованной, почти испуганной. Индеец с участием спросил, что с ней, и тогда она рассказала следующее:
— Час тому назад я возвращалась домой от кузнеца Пьера Марто, которому носила мамин ключ, чтобы он поправил его. Когда я шла каштановой рощицей, которая примыкает к большому водопаду, Добряк, сопровождавший меня, вдруг два или три раза залаял коротким лаем и стал ворчать с угрожающим видом, встав передо мной, точно для того, чтобы защищать меня. Я схватила собаку за ошейник, чтобы не дать ей броситься на кого-нибудь, и осмотрелась вокруг. В ту же минуту из чащи кустарника вышла высокая женщина со злым лицом в жалкой одежде; ее седые волосы падали в беспорядке, закрывая отчасти лицо. Она остановилась посреди тропинки, в четырех или пяти шагах от меня.
— Придержите вашу собаку, — сказала она мне хриплым голосом, который она впрочем старалась смягчить. — Это славный пес, и я не хочу сделать ему зла!
Хотя вид этой женщины испугал меня, я сдержала себя и, поласкав и успокоив Добряка, спросила ее, кто она такая.
— Не бойтесь, я не желаю вам зла! — ответила она мне.
— Если вам нужна помощь, — сказала я, совсем забыв про свой страх, — то идите за мной, бедная женщина! Мои отец и мать добры и дадут вам все, что вам только нужно.
— Я не прошу милостыни, — возразила женщина грубым голосом, — и мне ничего не нужно. Я ищу вас уже несколько часов, чтобы дать вам добрый совет.
— Говорите, сударыня, я вас слушаю!
— Скажите вашему отцу, что есть люди, которые не забывают добра, и другие, более многочисленные, которые помнят только зло. Те, которых он пощадил, мечтают только о мести: это люди, которые жаждут крови и убийства. Но две женщины, только они одни, сохранили в своем сердце благодарность за благодеяния, забыв об оскорблении; я — одна из этих женщин. Пусть ваш отец будет настороже — ему угрожает ужасная опасность, ему и всей его семье. Нельзя терять ни минуты, если вы хотите спасти его и всех тех, кто вас любит. Прощайте, я исполнила мой долг, предупредив вас, но не могу сказать вам ничего больше. Торопитесь!
Проговорив последние слова, женщина быстро скрылась в кустарниках, из которых вышла, и я сейчас же поспешила к вашей хижине, вождь. Ведь я еще ребенок, быть может, мой отец и не поверит мне или подумает, что я слишком легко дала убедить себя этой незнакомой женщине и что опасность не так велика, как я говорю. Но вы — вождь, вы — воин, ваше слово имеет вес; и если вы скажете: «вот что произошло», — вам поверят!
— Хорошо, — ответил индеец с добродушной улыбкой. — Моя дочь молода, но у нее уже большая мудрость. Она хорошо сделала. Она поведет Черную Птицу в лес, вождь увидит след ноги женщины, пойдет по следу и откроет истину.
— Спасибо, вождь, это хорошо. А что мне надо делать?
— Моя дочь будет молчать, вождь заговорит, как только узнает все!
Люси обещала ничего не говорить, так как понимала важность хранить тайну при таких обстоятельствах. По просьбе вождя, она привела его на то самое место, где увидела незнакомую женщину. Черная Птица внимательно рассмотрел следы от ее ног и потом, поблагодарив девочку, сказал ей:
— Пускай моя дочь, Лесной Шиповник, возвращается в каменную хижину: вождь напал на след. Теперь все пойдет хорошо!
Ночь уже почти наступила, был час ужина. Ни кто не заметил долгого отсутствия Люси. Таким образом, ей не надо было отвечать на вопросы, которые, пожалуй, смутили бы ее, и она заняла за столом свое обычное место, не обнаруживая ни малейшего беспокойства. Казалось, ее ум еще более развился от совершившихся событий, и она сумела понять важное значение того, что, быть может, должно было скоро произойти.
Оставшись в лесу один, Черная Птица сейчас же пошел по следу незнакомой женщины, обнаруживая при этом то поразительное чутье и остроту зрения, которыми и обладают только американские краснокожие. Следы шли по направлению к Красной реке. Индеец переплыл реку и на другом берегу, с того места, где он нашел пирогу, спрятанную в дупле дерева и в которой женщина переплыла реку, снова пошел по ее следам. Они привели его в лагерь, маленькую деревушку, ночные огни которой он заметил еще издали. Черная Птица сделал значительный обход, чтобы никто не мог отгадать, с какой стороны он пришел, а затем решительным шагом направился прямо к лагерю.
Как он и подозревал, это был лагерь скваттеров. Число их можно было считать до шестидесяти, причем женщины и дети составляли по крайней мере половину. С ними были их пожитки, в изобилии провизия всякого рода, домашний скот; они были вооружены с ног до головы.
Женщина, по следам которой шел Черная Птица, вернулась в лагерь значительно раньше, чем краснокожий. Вождь, не показывая вида, что видит ее, спокойно уселся около одного из ночных огней; потом он спустил возле себя на землю свою сумку, открыл ее, достал оттуда кое-какую провизию и принялся есть, не заботясь, казалось, о том, что происходило вокруг него.
Все люди, находившиеся в лагере, принадлежали к белой расе, исключая нескольких негров. Они внимательно следили за поведением индейца, но не трогали его: таким образом поступают обыкновенно индейцы с путешественниками и переселенцами, которые встречаются им в пустынных местностях. Краснокожие, никогда не отказывая в гостеприимстве всем, кто ищет приюта в их хижинах, считают себя, не без основания, вправе ожидать того же и от белых. В конце концов их всегда принимают если не с радостью, то по крайней мере равнодушно; во всяком случае, им никогда не отказывают, если они хотят сесть или лечь возле ночного огня. Они приходят и уходят, и никто об этом не тревожится. Этот обычай гостеприимства в кочевой жизни так твердо установился, что приобрел, так сказать, силу закона для пустынных местностей, и всякий, кто бы попытался не следовать этому закону, заслужил бы негодование и презрение к себе всех своих товарищей.
Несколько скваттеров, один за другим, разместились около индейца. Один из них, старик, взял спустя несколько минут бутылку, выдолбленную из тыквы, откупорил ее, поднес ко рту и, порядочно отпив, протянул ее затем краснокожему, проговорив добродушным тоном:
— Хлебните глоточек, индеец! Ночь свежая, это согревает; это ведь виски!
— Спасибо! — ответил вождь, отклоняя бутылку.
— Как, вы отказываетесь? — с удивлением вскричал старик.
— Черная Птица — вождь команчей! — гордо произнес краснокожий.
— Ну, тогда другое дело! — сказал старик, отпивая вторично такую же обильную порцию, как и в первый раз. — Тогда это не стыдно.
— Мой старый отец не знал этого? — любезно ответил вождь.
Скваттер знал, что индейское племя команчей никогда не употребляет крепких спиртных напитков, почему и не должен был обидеться на отказ индейца выпить из его бутылки.
— Так вы из команчей? — переспросил он через минуту.
— Черная Птица — из команчей озер; он — вождь своего племени.
— Команчи озер — храбрые воины; я видел их на войне.
Индеец наклонил голову при этом лестном комплименте.
— Вождь возвращается к своему племени? — сказал старый скваттер.
— Пока еще нет! Черная Птица увидит свое племя только в полнолуние. Он охотится уже три лунных недели со своими молодыми людьми на бизона в землях кендиасов, союзников своего племени.
Наступило молчание. Старик задумался, а индеец набил свою трубку и закурил ее.
— Мой брат, вождь команчей, — снова заговорил скваттер равнодушным голосом, — друг плантаторов с реки Красной?
— Воин краснокожий — не друг плантаторов, мой старый отец хорошо знает это!
— Это правда. Плантаторы с их проклятыми новыми участками истребляют всю дичь, и краснокожие не могут больше находить пищу для своих жен и детей.
Индеец опустил голову, и его взгляд сверкнул ненавистью. Этот ответ, хотя и немой, был достаточно многозначителен.
Старик перетолковал его в смысле, наиболее выгодном для своих интересов и планов, которые копошились в его голове.
— Молодые люди вождя находятся, без сомнения, еще очень далеко, в прериях?
— В шести часах ходьбы отсюда, самое большее.
— Расстояние небольшое, если его проехать на лошади.
— Вождь потерял свою лошадь.
— Я найду для него лошадь, если надо!
Индеец повернул голову в сторону старика и посмотрел ему прямо в лицо.
— Старый отец хочет сделать предложение своему другу команчу? — спросил он с особенно выразительной улыбкой.
— Быть может! — ответил старик.
— Уши вождя открыты! — значительно произнес Черная Птица.
— У вождя много молодых людей?
— Нет; четыре раза столько, сколько пальцев на моих двух руках, и один раз столько, сколько пальцев на моей правой руке, — этого довольно, чтобы охотиться в прериях на бизона.
— О, о! — сказал, смеясь, скваттер. — Сорок пять воинов! Можно многое сделать с такими силами, потому что ведь это все, без сомнения, отборные воины?
— Самые храбрые воины племени!
— Славно! Вот это хорошо!
Скваттер снова замолчал. Что-то мешало ему открыть свои тайные мысли: есть вещи, которые очень трудно высказать.
Черная Птица, сидя на земле с руками, сложенными на груди, казалось, готов был заснуть; его глаза точно закрывались сами собой.
— Черт возьми! — вскричал вдруг скваттер. — Если только вам угодно, ведь я могу обеспечить вам большое число меховых шкур, которые не будут вам ничего стоить, не считая прекрасного оружия в количестве, достаточном для того, чтобы снабдить ружьями все ваше племя.
— О! — ответил индеец. — Мой старый отец любит смеяться, он очень веселый.
— Я нисколько не шучу, а напротив — говорю очень серьезно!
— Нет! Где мой отец найдет эти прекрасные меха и великолепное оружие? Разве они произрастают в прериях, как деревья и трава?
— Нет, не совсем так, хотя вождь и найдет их в прериях.
— Хорошо! Я понимаю. Мой отец нашел богатый клад и хочет поделить его содержимое со своим другом, вождем команчей.
— Вы не отгадали, вождь. Если и может быть в этом деле речь о кладе, то этим кладом является дом самого богатого плантатора по ту сторону реки Красной.
— О-о! Но плантатор, о котором говорит старый отец, не отдаст своих мехов и своего оружия.
— Это верно.
— Ну так как же?
— Мы сами возьмем их у него!
— Это правда, я и не подумал о таком способе! Так мой старый отец сделает это?
— Да! — ответил старик с выражением плохо скрытой ненависти.
— Тогда друзья старого отца и молодые люди Черной Птицы разделят все между собой по-братски: половина ему, половина — мне.
— Нет вождь. Я иду на это дело не ради корысти, а из мести.
— Старый отец ненавидит плантатора?
— Да! Я сочту себя отомщенным только в том случае, если увижу его распростертым у своих ног.
— Хорошо, мои молодые люди помогут старому отцу. Но он должен сдержать свое обещание относительно мехов и оружия!
— Клянусь вам в этом, вождь, головою моей дочери, которую люблю больше всего на свете.
— Хорошо! Мой старый отец может рассчитывать на друзей команчей. Где Черная Птица должен соединиться с бледнолицыми?
— Завтра, как только взойдет луна, в лугах Зеленой воды!
— Вождь будет там в одиннадцатом часу ночи, как условлено.
— Значит, с этим кончено, вождь. Когда вы предполагаете ехать за вашими молодыми воинами?
— Если бы у меня была лошадь, я бы поехал сейчас же: путь далекий, и нельзя терять ни минуты, чтобы явиться в назначенный час.
— Это правда. Но не беспокойтесь об этом: я беру на себя снабдить вас лошадью.
— О! В таком случае все обстоит благополучно. Где эта лошадь?
— Пусть вождь идет за мной, лошадь готова!
Им не пришлось идти далеко; прекрасная черная лошадь в полной упряжи стояла привязанной к дереву.
— Вот она, — сказал старик. — Поезжайте, вождь, и не забудьте чего-нибудь.
— Черная Птица никогда ничего не забывает!
— Тем лучше! Потому что, если вы меня обманете…
— Вождь сказал уже, что будет со своими молодыми воинами на лугах реки Зеленой, и будет там! — высокомерно ответил индеец.
— Хорошо, буду рассчитывать на это!
Спустя две минуты вождь оставил лагерь, пустив лошадь во весь опор. Но как только он очутился в зеленом лесу и из лагеря уже нельзя было ни видеть его, ни слышать стук копыт лошади, Черная Птица сделал крутой поворот и с быстротой вихря устремился в темную ночь по направлению к плантации. В одиннадцать часов вечера он кончил миссию, великодушно взятую им на себя, и сигналом дал знать о своем присутствии трем мужчинам, сидевшим на балконе.
— Теперь, — проговорил индейский вождь, окончив рассказ о своем расследовании, — что думают мои друзья и какие меры намереваются они употребить в дело, чтобы избежать капкана, в который надеются их поймать скваттеры?
— Я предчувствовал опасность, — сказал Вильямс, — но этим и ограничивается все, что я мог сделать: я слишком несведущ в вещах, касающихся жизни в таких пустынных местностях, чтобы рискнуть высказать свое мнение в таком важном вопросе.
— На сколько человек можем мы рассчитывать? — спросил полковник управляющего.
— Человек на сорок, самое большее, полковник, но все это храбрый и преданный народ!
— Я знаю это. К несчастью, этого оказывается недостаточно после того, что нам сказал вождь.
— Правда, — заметил вождь, — скваттеров столько же, а у нас еще и женщины, и дети.
— Это верно, — сказал полковник. — Итак, надо рассчитывать человек на двадцать пять или тридцать, самое большое: мы совершенно не знаем планов разбойников и должны оберегать женщин и детей.
— Увы! — произнес Вильямс.
— Что делать? — спросил полковник.
— Спросим совета у вождя, — сказал управляющий. — Черная Птица — такой же мудрый советчик на совещаниях, как и храбрый воин в бою: у него, наверное, есть в голове какая-нибудь идея; недаром же он проследил этот опасный след до самого его конца и отправился в лагерь разбойников.
— Посмотрим! Говорите, вождь, что бы вы стали делать в нашем положении? — спросил полковник.
Вождь поднялся со своего места, запахнулся в плащ, сделанный из шкуры бизона, и, простирая правую руку вперед, произнес:
— Пусть слушают мои братья: великий вождь будет говорить!
Присутствующие придвинулись ближе к индейцу, который начал так:
— Цель, которую имеют скваттеры, — это месть. Чтобы достичь ее, они прибегнут сначала к пожару, чтобы поселить тревогу и страх среди защитников плантации. Прежде всего надо поместить женщин и детей в такое убежище, где до них не могли бы добраться.
Вот что сделал бы Черная Птица: за два часа до восхода солнца собрал бы женщин и детей, велел бы им сесть на лошадей и повез бы их за две или три мили, в место, которое он один знает и где они могут быть в безопасности, пока не кончится бой; потом вождь продолжал бы свой путь и соединился бы с молодыми воинами, с помощью которых, встав посреди разбойников, он уничтожил бы их усилия и в известный момент обезоружил бы их, в чем ему помогли бы и воины плантации, руководимые сильной рукой их вождя. Разбойники ничего не предпримут до прибытия воинов команчей, которых они считают своими союзниками и к которым питают доверие. Черная Птица сам поведет их к большому каменному дому, в котором устроят засаду бледнолицые. По знаку вождя воины его ударят на разбойников спереди, в то время, как воины команчи нападут на них сзади; и скваттеры будут взяты, как животное в норе, обезоруженные и связанные по рукам и по ногам раньше, чем поймут, что с ними происходит; не успеют даже подбросить особых стрел, чтобы поджечь дом.
— Это превосходный план, — живо сказал полковник, — именно тем, что так прост и легко исполним. Он наверняка удастся.
— Он и удастся, за это я отвечаю! — заметил управляющий, который за время своей военной практики имел частые нелады с индейцами.
— Я вполне разделяю ваше мнение, — сказал Вильямс. — Но, с вашего позволения, сделаю одно маленькое и невинное примечание, хотя и вовсе не критическое, избави меня Бог от этого!
— Посмотрим, что это будет за примечание! — проговорил полковник.
— Вот в чем дело: если мы так уверены в успехе, — а на этот счет не может быть ни малейшего сомнения, я гордо заявляю это, — то для чего же удалять отсюда женщин и детей? Разве они не могут спокойно остаться здесь спрятанными в доме, который предоставляет полную безопасность, как солидная крепость?
— И в самом деле, — заметил полковник, — к чему им уезжать?
— Это замечание кажется мне довольно справедливым! — сказал управляющий, взглянув на вождя. Тот улыбнулся с несколько сомнительным видом.
— Сколько женщин и детей на плантации? — спросил индеец.
— Всех около шестнадцати или двадцати, — сказал управляющий, — и из них несколько одного года и меньше.
— Хорошо! — ответил вождь, все еще улыбаясь и считая что-то про себя.
— Объяснитесь, мой друг! — сказал полковник.
— Ответить на это легко, а объяснить еще того легче. Чтобы битва оказалась удачной, — мой брат знает это, — надо все предвидеть и, насколько возможно, иметь на своей стороне все шансы.
— Это одна из тех неоспоримых истин, против которых ничего нельзя возразить.
— О! — произнес индеец. — Женщины не рассуждают, когда их дети в опасности, а дети рассуждают и того менее; их действиями руководят любопытство и страх. Крик, неожиданно вырвавшийся у женщины или ребенка, заставит врага встрепенуться, насторожиться и переменить свои намерения, и тогда наш план, успех которого мог бы быть обеспеченным, рухнет из-за неосторожности, страха или любопытства! Пусть мои братья подумают об этом хорошенько. Женщины и дети будут удалены всего на два или три часа; что же это значит в сравнении с общим спасением?!
При последних доводах индейского вождя, доводах, несомненно, важных, трое мужчин склонили головы, и спустя несколько минут вполне присоединились к плану Черной Птицы.
Между тем нельзя было терять ни минуты, и потому сейчас же приступили к исполнению плана, который был только что принят.
Глава VIII ЛЮСИ ВЫСТАВЛЯЕТ СЕБЯ С ОЧЕНЬ ВЫГОДНОЙ СТОРОНЫ И БЕРЕТ НА СЕБЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА СВОИ ПОСТУПКИ
Как мы сообщали уже, план обороны был обдуман и принят полковником, Вильямсом, Леоном Маркэ и Черной Птицей. Теоретически все было предусмотрено, но как бы дело пошло на практике — одному Богу известно, потому что, к несчастью, от теории до практики еще очень далеко: самые прекрасные и удивительно составленные на бумаге планы часто внезапно разбиваются о непреодолимые препятствия, когда дело доходит до их исполнения. Одна из поговорок — этих мудрых изречений народа, как говорят, — гласит, что «кто не принимает в соображение непредвиденных случайностей, тот всегда ошибается в расчете», что, конечно, очень неприятно. Так случилось и на этот раз.
Женщины не рассуждают, когда дело касается их, детей: любовь матери бессознательна, как и все сердечные влечения. Ребенок — это все для матери; она живет им одним, видит только его, и если дело идет о его жизни — самая кроткая и мягкая мать находит в себе силы, чтобы противостоять самым логичным доводам. Так было и на плантации: женщины отказались покинуть дом и скрываться со своими детьми вдали от всякой помощи. Откровенно говоря, они были правы, не желая покидать мужей, братьев, друзей. Совет вождя команчей, строго логичный с точки зрения нравов краснокожих, являлся нелепостью для белой расы, стоявшей на такой ступени цивилизации, когда невозможно принимать подобных мер. Действительно, индейцы в военное время, прежде чем вступать в битву, прячут своих жен в чаще леса, чтобы спасти их от жестокости врагов, и женщины, с детства привыкшие к кочевой жизни в прериях и лесах, к жизни под открытым небом, и не затрудняющиеся в добывании себе пропитания, находят вполне естественным, что их отцы, мужья и братья поступают с ними таким образом: во время этой добровольной ссылки, иногда очень продолжительной, образ их жизни почти не меняется. Индейцы знают все это очень хорошо, почему и не беспокоятся о них, так как уверены, что по окончании войны найдут их совершенно такими же, какими они были и раньше. Но у цивилизованных народов другие нравы, другие условия жизни, идеи и обязанности. Основы их семейной жизни более прочны и глубоки. Благодаря нравственным связям муж обязан — как по закону, так и в силу привязанности — содержать и охранять свою жену, которая привыкла находить в нем поддержку.
Это различие между индейской и цивилизованной женщиной и затрудняло исполнение плана, задуманного Черной Птицей.
Все, что удалось добиться полковнику от жены, это ее согласия удалиться с детьми и служанками в маленький деревянный домик, который в первое время служил временным жилищем для всей семьи, но был оставлен, как только большой дом принял обитаемый вид. Этот домик, остававшийся меблированным, помещался, собственно говоря, за чертой плантации, но был как раз на дороге к тому месту, где разбойники назначили свое свидание, именно — в пяти километрах от него. Здесь, судя по всему, госпожа Курти и ее дети могли быть тем более в безопасности, ибо разбойники не подозревали, очевидно, о существовании этого убежища и все их усилия должны были быть направлены против большого дома. В случае же каких-либо исключительных обстоятельств не могло составить труда защитить скрывавшихся в нем людей.
Итак, озаботились тем, чтобы быстро перенести в домик съестные припасы и то, что могло оказаться необходимым для пребывания в нем в течение восьми или десяти дней; это было, во всяком случае, более чем достаточно для того, чтобы обеспечить существование дорогих для всех существ.
Полковник настоял, чтобы Вильямс и двое слуг негров отправились вместе с его женой и детьми — не для того, чтобы охранять их, так как ему казалось, что опасность была немыслима, но чтобы успокоить их тревожное состояние и придать им бодрости. Вильямс сначала противился; и он, и его слуги, по его мнению, могли бы принести пользу во время битвы, оставаясь рядом с полковником. Но последний продолжал настаивать на своем; госпожа Курти и дети также присоединились к нему, так что, в конце концов, ему не оставалось ничего другого, как уступить, хотя он и ворчал, что на его долю достается роль ленивца. На самом же деле полковнику давно была известна неловкость Вильямса в тех случаях, когда надо пускать в ход оружие; кроме того, он знал, что тот не имеет никакого понятия о характере схваток на границе, почему и не может принести пользы, и что негры его — чистые горожане, не видевшие другого огня, кроме того, который разводили на кухне. Но если полковник и не рассчитывал на храбрость своего друга, тот мог, тем не менее, оказать отличные услуги, охраняя госпожу Курти и детей.
Наконец настало время расставаться. Хотя разлука не могла быть продолжительной, тем не менее прощание было тяжелое. У госпожи Курти сжималось сердце, так как ей казалось, что она больше не увидит мужа, и она настойчиво умоляла его позволить ей и детям вернуться в большой дом и разделить с ним те случайности, которые могли произойти. Но полковник отказал ей в этом и впервые за все время их совместной жизни побранил свою жену, хотя у него самого стояли в глазах слезы.
— Негодные эти скваттеры, — сказал Джордж, сердито топнув ногой. — Пусть-ка явятся сюда! Я испытаю на них мой новый карабин. А ты взял свой, Джемс? — спросил он брата.
— Да, да, у меня ружье с собой! Будь спокоен, я также буду убивать скваттеров, если они вздумают напасть на нас.
Печально прошел этот день в домике. Потом наступила ночь, и вместе с надвигавшейся темнотой общее тревожное состояние увеличилось. Госпожа Курти, чувствовавшая себя нездоровой, просила Люси, как старшую, присмотреть за тем, как будут ложиться спать дети.
— Будь спокойна, мама, — ответила девочка, — спи хорошенько и поправляйся скорей! Вильямс, считая, что они здесь в полной безопасности, уже давно удалился в свою комнату.
Когда Дженни заснула, Люси сделала знак брату Джорджу и повела его в гостиную, в которой никого не было.
— Будем говорить тихонько, — сказала она, — не надо, чтобы нас услышали. Мне нужно переговорить с тобой об очень важных вещах! Могу я довериться тебе, Джордж?
— Да, сестрица! — сейчас же ответил мальчик, внутренне польщенный словами сестры.
— Ты никому не скажешь без моего позволения о том, что я тебе открою по секрету, и будешь меня слушаться?
— Конечно, Люси!
— Дай мне честное слово.
— Клянусь, что никому не проболтаюсь! — гордо проговорил Джордж, поднимая правую руку.
Ничего нельзя было себе представить смешнее и в то же время интереснее этого таинственного совещания двоих детей: старшей было тринадцать лет и несколько месяцев, а младшему только что минуло двенадцать. Но положение было очень серьезное, и оба, казалось, сразу повзрослели благодаря тяжелым обстоятельствам, отлично понимая, что им предстоит важная роль в тех событиях, которые подготовлялись.
— Слушай, Джордж! Мама очень плохо чувствует себя и не в силах будет распорядиться, если что-нибудь случится, потому что ведь мы должны быть готовы ко всему.
— Это правда, Люси, — отвечал Джордж, — и мы должны позаботиться об ней.
— Хорошо! Я очень рада слышать это от тебя: это доказывает, что ты понимаешь то положение, в котором мы находимся, и что я могу рассчитывать на тебя.
— Во всем решительно! — вскричал он горячо. — К тому же у меня карабин и…
— Пока еще дело обойдется и без твоего карабина. Выслушай меня, Джордж.
— Говори, сестренка!
— Мой крестный папа такой добряк! Я его ужасно люблю.
— И я также! — вставил Джордж.
— Да! Но в случае опасности — что он может сделать?
— Ровно ничего, это правда.
— Разве он в состоянии защитить нас?
— Не думаю, что бы мог! — проговорил мальчик с убеждением.
— Не то, что бы он не захотел этого сделать, напротив, — возразила девочка, — но просто потому, что он не будет знать, что ему делать. Мой крестный папа никогда не выезжал из Нового Орлеана, он не знает здешних мест и не подозревает о том, что происходит в поселениях и какие опасности угрожают стране.
— Он не умеет владеть и ружьем! — презрительно заметил Джордж.
— Это верно, — подтвердила улыбаясь Люси, — и вполне естественно. Я подозреваю, что и негры не больше его умеют стрелять. Надо поэтому, чтобы мы при случае защищали себя сами, а также и маму, которая так добра и так любит нас.
— О, да! — сказал с волнением Джордж. — Бедная мама! Но как же мы сумеем защитить себя? Можно ли что устроить нам?
— Это будет не трудно, если ты согласен слушаться меня.
— Ведь я тебе дал уже честное слово!
— И ты сдержишь его, чтобы ни случилось?
— Я клялся, Люси! Вспомни, что я сын солдата!
— Ну хорошо. Теперь выслушай меня, я сейчас тебе все скажу.
— Говори!
— Ты, Джемс и я — мы должны взять на себя все.
— Джемс еще очень молод! — сказал Джордж, качая головой.
— Это правда, но он все-таки поможет нам, и мы не можем обойтись без него.
— Положим, что и так; продолжай.
— К тому же мы будем руководить им. Да и то, что нам предстоит делать, вовсе не трудно.
— Я слушаю, говори.
— Теперь половина одиннадцатого, все в доме спят. Если принять меры предосторожности, то никто не будет ничего подозревать! — продолжала девочка, которая принимала все более важный вид по мере того, как открывала задуманный ею план.
— О, что касается слуг, то они не пошевелят и пальцем, если даже и услышат нас: они слишком ленивы и трусливы для этого. Впрочем, все это не мешает нам принять меры предосторожности.
— Так и надо. Дело состоит в том, чтобы все приготовить на случай, если на нас будет нападение.
— Ты права, Люси. Но как мы это сделаем?
— Ты всегда всем затрудняешься, а между тем не может быть ничего проще этого.
— Я не говорю, что совсем не знаю, что делать, я только не знаю всего….
— Нам надо втроем перенести все съестные припасы, одеяла и матрацы в повозки, запрячь лошадей, не забыть взять вино, бисквиты, а также корм для лошадей; наконец, иметь под рукой все необходимое, чтобы быть совсем готовыми к внезапному отъезду, если придется бежать отсюда.
— Понимаю, все это совсем не трудно и можно с этим справиться меньше чем за час.
— Это не все.
— Что же еще?
— Когда все будет готово, мы спрячем свечи, но не будем их тушить, потому что они могут нам пригодиться, и потом будем тайком наблюдать в окна, не покажутся ли разбойники.
— А когда они явятся, я стану стрелять по ним! — живо вскричал Джордж.
— Нет, это только выдаст наше присутствие, а надо, чтобы они как можно дольше не знали, что в этом доме кто-нибудь есть.
— Ты права.
— Ты хорошо меня понял?
— Совершенно!
— Тогда будем спешить. Пойди, разбуди Джемса!
Джордж поднялся и сделал несколько шагов, но потом остановился и быстро вернулся к сестре.
— В чем дело? — спросила та с некоторым нетерпением.
— Ты забыла самое важное! — сказал он.
— Я?
— Да, Люси!
— Что же именно?
— Так как мы не будем сопротивляться…
— Было бы очень неосторожно сопротивляться! — перебила Люси с живостью.
— Это верно, но тогда нам надо устроить баррикаду, чтобы у нас было время убежать, пока разбойники станут ломать двери, которые, к счастью, довольно прочны и займут их надолго.
— Ты прав, Джордж; как я не подумала об этом!
— У тебя явилась прекрасная мысль, сестра, а я только дополняю ее, вот и все! — ответил мальчик самодовольно. — Но если двери будут заставлены баррикадами, как же мы убежим?
— Не беспокойся об этом: я знаю потайной ход, который мне как-то случайно показал папа много времени тому назад; я и не думала тогда, что когда-нибудь он мне пригодится.
— В таком случае, все обстоит великолепно, я сейчас разбужу Джемса и вернусь через шесть минут.
Он вышел из комнаты, счастливый той важной ролью, которую дала ему сестра, и спустя несколько минут вернулся в сопровождении брата, у которого были еще заспанные глаза, потому что он был разбужен слишком быстро и энергично, и во взгляде его стояло выражение удивления и недоумения.
Джемсу было десять лет, но он был высокий и сильный для своего возраста. Это был очень тихий, кроткий, неразговорчивый и застенчивый мальчик. Но под спокойной, почти боязливой внешностью скрывались задатки, которым надо было только окрепнуть, чтобы обратиться в твердость духа и непоколебимое мужество. Сам он, конечно, и не подозревал о своих силах, еще не пробившихся наружу и таившихся пока в глубине его души, где они тихонько росли, чтобы при подходящем случае — как это обыкновенно бывает — сразу заявить о своем существовании. Джемс был очень любящим и ласковым ребенком. Он нежно любил своих родителей, брата и сестер, но питал особенную слабость к Люси: она была его поверенной, его другом; он доверял ей свои детские тайны, и она целовала, одобряла его, утешала, если у него было горе, осушала его слезы добрыми и ласковыми словами, радовалась его радостям и потихоньку наделяла его лакомствами. Правда, Джемс был в большой дружбе и с братом Джорджем, но пылкий и буйный характер последнего представлял резкий контраст с его тихой и вдумчивой натурой. Благодаря этому несходству в отношениях Джемса к брату проглядывало некоторое недоверие и почти боязливое чувство; со своей стороны, Джордж, слишком порывистый и мало проницательный для того, чтобы понять сокровища доброты, даже снисходительности, скрытые под холодной, почти недружелюбной внешностью, объяснявшейся природной робостью его младшего брата, видел в нем ребенка, не способного ни к какой самостоятельной деятельности. Говоря о Джемсе, он принимал всегда снисходительный тон, презрительно сжимая губы и прибавляя непременно, что «ведь он еще совсем маленький!»
Когда Джемс вошел в комнату, Люси поцеловала его, потом в нескольких словах познакомила с положением дел и открыла во всех подробностях задуманный ею план. К большому удивлению Джорджа, Джемс понял с полслова мысль сестры и сразу схватил ее во всех мелочах!
— Ты права, — сказал он с волнением, — мы должны позаботиться о нашей доброй маме. Я тебе помогу, насколько буду в силах. К несчастью только, у меня силы небольшие. Что надо делать? Я готов начать.
— О! — заметил Джордж. — Ты так молод и не силен, что не можешь нам очень-то помочь!
— Как знать? Искреннее желание и мужество чего-нибудь да стоят. Папа часто нам это говорил, и самое лучшее, что я могу сделать, это следовать тому совету, который он нам дал.
— Как хочешь! — ответил Джордж, значительно пожимая плечами.
На самом деле он не понял слов брата и, сказать правду, совершенно искренно считал себя выше Джемса.
— Теперь, когда мы обо всем переговорили и условились относительно плана действий, — сказала Люси, зажигая два фонаря, — не станем терять времени.
Потом она вручила один фонарь Джемсу, прибавив: «Пойдемте все вместе!»
Трое детой вышли из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить никого в доме. Люси замыкала шествие. Из предосторожности, она потушила лампу в гостиной, которая теперь погрузилась во мрак. Таким образом, ничто не выдавало снаружи, что в домике кто-нибудь есть: не видно было никакого света, не слышно ни звука.
Дети принялись за дело. Люси руководила работами с такой уверенностью и так умно, как нельзя было ожидать от ребенка ее возраста, а Джорж и Джемс трудились от души. Трогательно было видеть, с какой охотой, бодростью и старанием работали они все, чтобы хорошенько исполнить трудную задачу, взятую ими на себя из-за любви к матери.
Но трудность дела превышала их слабые силы; часто им приходилось помогать друг другу, соединяясь вместе, чтобы перенести что-нибудь тяжелое или поставить перед входной дверью массивную мебель. Ничто не могло остановить их или отнять у них бодрость, и они трудились без устали, подбодряя друг друга. Самое трудное было устроить баррикады перед дверями и низенькими окнами домика. Всего было две двери и четыре окна. Двери были дубовые, изнутри обитые железными полосками; такими же толстыми железными перекладинами были снабжены и ставни окон. Кроме того, в ставнях имелись узкие отверстия, через которые можно было легко стрелять в случае нападения.
Движимые любовью к матери, дети менее чем за два часа сделали такую работу, за которую им, наверное, при иных обстоятельствах даже в голову не пришло бы взяться, настолько казались бы им непреодолимы все сопряженные с нею трудности. Надо еще прибавить, что у наших юных тружеников был помощник с поистине поразительной силой, очень важной в данном случае. Это был не кто иной, как Добряк, огромная собака Люси. По знаку хозяйки, умное и преданное животное делало все, что от него требовалось, не только охотно, но даже с видимой радостью. И — если говорить откровенно — в течение всего времени, пока длилась эта работа, Добряк сделал больше чем трое детей вместе взятых, несмотря на все их старания.
Заставив основательно двери и окна под наблюдением Люси, занялись погрузкой двух телег одеждой, одеялами, бельем, съестными припасами, словом — всем, в чем только могла представиться надобность, если бы пришлось бежать и внезапно покинуть дом. Все было взято, считая здесь и корм лошадям, и оружие, и уголь, и кухонную посуду для стряпни. Когда все было уложено, Люси еще раз осмотрела телеги, чтобы убедиться, что все в порядке и ничего не забыто. В одной из телег, где были сложены матрацы, одеяла и подушки, девочка нарочно оставила довольно много свободного места. Сделав последний обзор, она застегнула просмоленное полотно, служившее покрывалом для повозок, потом дети запрягли лошадей, предварительно накормив их хорошенько, чтобы придать им сил для длинного путешествия по пустынной местности, во время которого нельзя будет отдыхать. Когда покончено было с телегами и лошадьми, Люси зажгла фонари в конюшне и сарае, расположив их таким образом, что не видно было света снаружи; это было очень важно на случай торопливых сборов, чтобы избежать смятения и потери времени, когда придется спасаться бегством.
Добряка Люси оставила сторожить повозки и лошадей: она знала, что можно было вполне положиться на него в том отношении, что он не станет лаять, а прибежит к ней при малейшей тревоге, чтобы предупредить ее.
Затем дети сошлись в одной из низких зал, в которых они старательно устроили баррикады; здесь они могли спокойно разговаривать, так как их не могли заметить снаружи.
— Ну, что мы теперь станем делать? — спросил Джордж, важно потирая лоб.
— Я думаю, — сказала Люси, — что было бы важно наблюдать за тем, что делается вокруг дома, чтобы вовремя узнать о приближении неприятелей, которые, наверное, явятся сюда.
— Хочешь, я обойду вокруг дома? — храбро предложил Джордж.
— Боже тебя сохрани от этого, — живо вскричала Люси, — это значило бы открыть наше присутствие здесь разбойникам, у которых, наверное, есть шпионы на плантации!
— Что же тогда делать?
— Мне кажется, — тихо проговорил Джемс, — что, спрятавшись на крыше, которая образует род террасы, можно было бы, не подвергаясь опасности и не рискуя быть увиденным, наблюдать за всем, что будет происходить вокруг нас, даже на большом расстоянии от дома.
— А! — вскричал Джордж. — Вот это славная мысль! Как она пришла тебе в голову, братишка?
— Не знаю, да это и не важно; довольно того, чтобы она была хороша.
— Да, это самое главное, — заметила Люси, нежно целуя брата. — Спасибо, Джемс, твоя мысль превосходна, и мы воспользуемся ею. Действительно, это лучшее средство, которое мы можем употребить, чтобы узнавать о ходе событий, не возбуждая подозрений шпионов, которые, без сомнения, бродят вокруг нас.
Двое мальчиков взяли свои ружья и взобрались на крышу с помощью лестницы, а затем ползком пробрались в разные стороны крыши.
Люси, убедившись в том, что братья хорошо разместились на крыше, вернулась в комнаты и на цыпочках прошла в спальню матери, успокоившись в том, что та спала мирным и ровным сном, и, загородив свечку, села в кресло около изголовья дорогой больной.
Глава IX, В КОТОРОЙ ВИЛЬЯМС ГРАНМЕЗОН УЗНАЕТ, ЧТО ЕГО КРЕСТНИЦА ХИТРЕЕ, ЧЕМ ОН ПРЕДПОЛАГАЛ
Прошло не более четверти часа с тех пор, как Люси, побуждаемая любовью к матери, закончила все приготовления — не к защите, — об этом девочка не думала ни минуты, — но к бегству, чтобы избавить свою мать от последствий нападения разбойников на домик, — последствий, которые могли стать непоправимыми, ввиду болезненного состояния здоровья госпожи Курти. Мертвая тишина воцарилась в окрестностях; ночь, освещенная фантастическим светом луны и бледным блеском звезд, была восхитительна. В воздухе, необыкновенно чистом и прозрачном, не слышно было дуновения ветерка.
Пробило полночь на часах, стоявших на подставке из палисандрового дерева в спальне больной. Люси машинально считала удары.
Вдруг раздался глухой шум, похожий на отдаленный удар грома. Девочка вздрогнула и почувствовала, что бледнеет.
— Скваттеры нападают на наших, — прошептала она дрожащим голосом. — Схватка началась. Боже мой! Как-то она кончится?
Но, произнося эти слова, Люси не трусила: она недаром была дочерью солдата и отличалась мужеством и преданностью. Если она дрожала, то не за себя, а за свою мать; достаточно было проследить за направлением ее взгляда, чтобы убедиться в этом.
Удостоверившись, что мирный сон матери не был потревожен глухими раскатами, она поднялась с кресла, осторожно оставила спальню, пробежала остальные комнаты и подошла к лестнице, которая вела на платформу; затем быстро, не переводя дух, стала подниматься по ступенькам. Когда голова ее очутилась на уровне террасы, Люси остановилась и шепотом позвала Джорджа. Мальчик сейчас же подполз к сестре.
— Это ты, Люси? — спросил он тихонько.
— Мне послышался глухой шум; что это значит?
— Это значит, что там бьются. Папа и наши друзья схватились со скваттерами! — отвечал Джордж.
— Боже мой! Бедный папа! — прошептала Люси, складывая руки. — Уверен ли ты, Джордж, что нападение уже началось?
— Конечно. Можно видеть издали, как горят хижины, точно зажженные спички. Сомнения не может быть.
— Увы! Что мы будем делать, Джордж? — вскричала Люси. — И бедная наша мама! Какое печальное пробуждение ждет ее!
— Надо сейчас же разбудить ее! — сказал Джордж.
— Не будем торопиться, — живо проговорил Джемс, который подошел к ним, услышав голос сестры. — Пока еще нам не угрожает никакая опасность. Сражение далеко от нас. Мы же со своей стороны совершенно приготовились, так что достаточно будет нескольких минут, чтобы убежать от разбойников.
— Да, — заметила решительно Люси, — не будем поддаваться страху, пока опасность далеко от нас. Джемс прав, мы здесь хорошо спрятаны от врагов. Кто знает, быть может, наше присутствие здесь и не будет вовсе открыто?!
— Во всяком случае, — прибавил Джемс, — для чего же будить маму раньше, чем мы не будем уверены, что на нас нападают?
— Ну подождем, я и не желаю ничего другого, — сказал Джордж, — но будем осторожны и не выдадим себя.
— Если мы будем внимательно следить, нам нетрудно будем судить о положении дел и узнать, когда наступит момент для бегства! — заметил Джемс.
— Само собой разумеется, — ответил Джордж, — иди, Люси, вернись к маме, а мы возвратимся опять на наши наблюдательные посты.
— Хорошо, — сказала Люси, — до свидания!
Она скрылась и, ступая легко, как птичка, стала пробираться в спальню матери. Но, не доходя до этой комнаты, она, к своему крайнему удивлению, неожиданно очутилась в гостиной лицом к лицу с Вильямсом. Люси не могла удержать крика удивления.
Вильямс, одетый в свое дорожное платье, спокойно заряжал пистолет; ружье, уже заряженное, лежало на столе.
— А, деточка, куда ты это бежишь? Я думал, что уж ты давно лежишь в постели и спишь!
Люси покачала своей хорошенькой белокурой головкой, улыбнулась милой улыбкой и проговорила с гордостью:
— Я совсем не ложилась и не спала, крестный папа!
— Так, дитя, но бессонные ночи совсем не для таких маленьких девочек, как ты. Поверь мне и лучше отправляйся спать.
— Крестный папа, — сказала Люси, не отвечая на слова Вильямса, — позвольте мне потушить эту лампу, которую вы зажгли: свет так легко увидеть с дороги. Хотя ставни и закрыты, но достаточно одного лучика, чтобы наше убежище было открыто шпионами скваттеров!
— Честное слово, это верно! — вскричал Вильямс, ударяя себя но лбу. — Но если я потушу лампу, то как же мы будем видеть в темноте?
— Не беспокойся об этом, крестный папа, — сказала девочка, решительно потушив лампу, — с нас будет довольно и моего фонаря.
— Как хочешь, Люси; знаешь, я и не знал, что ты такая осторожная, и искренно выражаю тебе свое приятное удивление по этому поводу.
— О, крестный папа! — сказала грустно Люси. — При тех условиях, в которых мы живем, дети сами учатся рассуждать и поневоле становятся благоразумными, так как этому учат их постоянные опасности.
— Это верно, совершенно верно, — пробормотал Вильямс, качая головой. — Какое печальное существование для бедных детей! Постоянно бояться чего-нибудь, жить под вечным страхом! Это даже не значит жить!
Спохватившись, он проговорил громко:
— Ты, конечно, знаешь, что на плантацию напали разбойники?
— Да, крестный папа.
— И ты не трусишь?
— О, да, очень. Я боюсь за маму, которая так больна!
— И то правда. Лучше ли ей?
— Да, ей нужен только отдых и спокойствие. К несчастью, я боюсь, как бы скваттеры не открыли, где мы скрываемся.
— Этого, конечно, можно опасаться. Что нам тогда делать? Вот вопрос, на который, я думаю, довольно трудно ответить.
— Почему же трудно, крестный папа? — спросила с любопытством Люси.
— По многим причинам, деточка!
— Ну, разберем эти причины, мой добрый крестный папочка! Скажите мне хоть некоторые из них, пожалуйста, я так хочу их знать!
— Ну, ничего не поделаешь, приходится тебе уступить.
— Как и всегда, папочка. Я слушаю!
— Во-первых, я боюсь напугать тебя своими словами.
— Будьте спокойны, меня не легко напугать.
— Представь только, что разбойники открыли этот уединенный домик и начинают его атаковать.
— Одно неизбежно вытекает из другого.
— Что нам остается тогда делать? Каковы наши средства защиты против разбойников? Мои два негра да я — вот и весь отряд, и я подозреваю к тому же, что мои негры отчаянные трусы.
— Я уверена даже в этом, крестный!
— Надо будет постараться как можно скорее спастись бегством, но я не знаю еще, удастся ли это.
— Почему же нет?
— Очень просто, дорогая, потому что твоя мать больна и не может стоять на ногах, а тем более идти в течение нескольких часов. И это еще не все: три или четыре негритянки твоей матери совсем обезумели от страха и не способны помогать нам во время бегства. Наконец, твоя сестра и братья только затруднят наше бегство, потому что не могут перенести утомительной дороги.
— Так вы думаете, крестный…
— Я думаю, что в том положении, в котором мы находимся, самое лучше, что мы можем сделать, — это довериться разбойникам; ведь все-таки это белые как никак, быть может, они еще и не убьют нас.
— Может быть, крестный папа!
— Я знаю, что нельзя быть уверенным в этом! — живо вскричал Вильямс. — Вот почему и дрожу — не за себя, дорогая моя девочка, но за вас, за твою мать, твою сестру, братьев и тебя. Пусть меня убивают — я уже стар, и смерть может явиться ко мне, когда ей угодно, — она не испугает меня.
— А что, мой крестный папа, — произнесла Люся с загадочной улыбкой, — что, если бы у нас была возможность бежать?..
— Я бы не колеблясь воспользовался этой возможностью.
— Правда?
— Черт возьми! Надо быть дураком, чтобы не испытать средства спастись! Но ты понимаешь, что эти средства должны быть верными.
— Я и говорю о таких.
— Но я безумец! Я брежу и ты тоже, деточка! Ведь мы сидим в капкане, из которого нам не удастся выкарабкаться. Надо смириться с этим положением. Это несчастье, я и сам это отлично знаю, но что же делать, если иначе поступить невозможно; лучше уж сейчас же сдаться, это будет самое благоразумное!
— Я не согласна с вами, крестный.
— Да, в самом деле?
— Совсем не согласна.
— А все-таки тебе придется уступить, бедное дитя; я знаю, что ты мужественная девочка и с силой воли, но…
— Крестный папа, с силой воли можно многое сделать.
— Увы! Это прекрасно в теории, но…
— Я не знаю, что вы хотите сказать, но, так как слишком долго объяснять вам то, что думаю, доставьте мне удовольствие и пойдемте со мной.
— Куда это?
— Вы сами увидите.
— Ого! Знаешь, дитя, ты меня интригуешь!
— Подождите, крестный папа, вы собственными глазами увидите сейчас то, что вас интересует.
— Ну что ж, если хочешь, пойдем.
— В добрый час!
Они вышли из гостиной. Люси шла впереди с фонарем в руке. Спустившись с лестницы, девочка остановилась.
— Смотрите сюда! — сказала она.
— А, эта дверь основательно заставлена; ее нелегко будет открыть!
— Не правда ли?
— Конечно. Кому пришла в голову такая прекрасная мысль?
— Я после скажу это вам. Сначала осмотрите окна нижних комнат и эту вторую дверь.
— Но почему же ты не сказала мне этого прежде? Мы тут в настоящей крепости и можем выдержать осаду! — вскричал он в восторге.
— О, вы уж слишком далеко заходите, крестный, в вашем восхищении!
— Честное слово, нет, девочка! Я говорю то, что думаю. Но кто же мог устроить все эти баррикады? Так здесь есть в доме люди, которых я не видел и которых твой отец оставил, чтобы сделать все это и защищать нас в случае нападения?
— Увы, нет, крестный! Здесь никого нет, кроме нас.
— Тогда я теряюсь в догадках и отказываюсь отгадывать.
— Но вы еще не все осмотрели, крестный! — сказала весело Люси.
— Разве есть еще что-нибудь?
— Конечно, пойдемте со мной.
— Нет сомнения, что я все это вижу во сне, — проговорил Вильямс. — Я сплю, это очевидно. Укуси-ка мой мизинец, деточка!
— Не стоит трудиться, вы вовсе не спите.
— Ты полагаешь?
— Совершенно уверена в этом.
— Ну, если уж ты не сомневаешься в этом, мне нечего больше сказать. Куда же мы идем?
— Вы увидите сами, крестный.
— Это верно. Ты настоящий живой логогриф. Надо отдать тебе справедливость, ты умеешь заинтересовывать.
— Вам это не нравится?
— Я этого не говорю.
— Тогда идем.
Когда Люси показала Вильямсу два уложенных и запряженных фургона и оседланных лошадей в конюшне, он отказывался верить своим глазам: то, что он видел, превышало все границы возможного. Он смеялся, плакал и целовал свою крестницу, не помня себя от радости.
— Мы спасены! — вскричал он с восхищением. — Все предусмотрено, все сделано. Но скажи же мне наконец, дитя мое, кто совершил это чудо?
— Вы непременно хотите это знать?
— Полагаю, что хочу очень!
— В таком случае, крестный, — сказала Люси, бросаясь на шею к своему крестному отцу, — автора этого чуда зовут… Она остановилась и посмотрела на Вильямса.
— Зовут?.. — спросил он.
— Любовью!
— Как? Что ты говоришь?
— Это правда, крестный. Это наша любовь к родителям вдохновила нас, дала нам силы, необходимые для того, чтобы исполнить задачу, результаты которой так удивили вас.
— Скажи лучше: «восхитили». Так, значит, это ты и твои друзья, которые…
— Да, крестный.
— Но ведь от этого с ума можно сойти! Такое самоотвержение поразительно! Обними меня еще раз, деточка!
— Сколько только вам будет угодно! Но я должна предупредить вас, что у нас был помощник, без силы которого мы бы пропали. Без него нам никогда не удалось этого сделать.
— А! В таком случае представь его мне, я счастлив буду пожать ему руку.
— Вы хотите сказать — лапу? — проговорила Люси, смеясь от всей души.
— Гм! Как же это так?
— Я хочу сказать, что это помощник никто иной, как мой славный Добряк.
— Как, он? И это правда?
— Конечно, крестный папочка!
— Черт возьми, я не хочу быть обвиненным в том, что не держу своего слова! — вскричал он смеясь.
— Так вы пожмете ему лапу? — весело спросила Люси.
— Нет, насмешница, но я докажу ему свою благодарность так, что ему это доставит удовольствие, я в этом уверен…
Он позвал Добряка, приласкал его и стал кормить хлебом и сахаром. Не можем умолчать о том, что тот принял как ласки, так хлеб и сахар с несомненным признаком самого живого удовольствия.
— Ну, что вы на это скажете, сударыня?
— Скажу, что вы такой чудесный и что я вас люблю всей душой.
— Ну и отлично! Я тебя тоже люблю! Но где же твои братья? Неужели, покончив с делом, они улеглись спать?
— О, крестный, как вы можете так думать про них!
— Но ведь я их не видал до сих пор, ты должна согласиться с этим. Почему они не были с тобой?
— Просто потому что они оба сторожат на террасе, на крыше дома, чтобы вовремя заметить неприятеля и предупредить нас, если только скваттерам придет в голову направиться в эту сторону.
— Хорош я, нечего сказать! — вскричал Вильямс. — Мне надо было самому догадаться об этом! Но это великолепно! Ни одного ложного шага, ни одной ошибки, ничего не забыто! Я буду всегда это помнить!
— Чтобы бранить нас за это? — проговорила Люси с лукавым видом.
— Чтобы любить вас и осыпать ласками, всех, сколько вас ни есть! Честное слово, теперь я не жалуюсь на положение, в котором мы находимся, потому что видел и испытал то, чего — не будь такого положения — я, быть может, никогда бы не имел счастия видеть и испытать. Благодарю, дети мои, вы мне вернули на час мою молодость и былую свежесть чувств. Как это хорошо. Бог мой! Как хорошо быть любимым и самому любить так сильно!
Он вытер непрошенную слезу, которая заблестела на его ресницах. Наступило молчание. Вильямс задумался.
Уже с некоторых пор стрельба слышалась все ближе и ближе, распространяясь, по-видимому, на большое пространство. Сухой, потрескивавший звук выстрелов раздавался безостановочно и с необыкновенной силой. Огромное зарево окрасило небо красным отблеском: это горели домики рабочих, которые разбойники подожгли из чувства мести к их хозяину. По временам влажный ночной ветерок доносил до обитателей нашего дома глухие крики, вызывая у них ужас: они понимали, что если разбойники в конце концов одолеют защитников плантации, то не замедлят открыть и их убежище.
— Надо во что бы то ни стало покончить с этим! — сказал вдруг Вильямс, топнув ногой. — Всякая уверенность лучше, чем эта неопределенность положения, полная ужаса.
— Что же вы хотите сделать?
— Черт возьми! Я хочу со своей стороны попробовать быть полезным; до сих пор я играл довольно-таки незавидную роль во всем этом деле. Но теперь настало время выйти и мне на сцену!
— Я не понимаю вас, крестный папа, но вы пугаете меня!
— Успокойся, деточка: ничего нет страшного в том, что я собираюсь сделать!
— Что же это в таком случае?
— Я просто думаю разбудить моих двух негров, Аполлона и Януса, и послать их на разведку. Хотя они и трусливы, но обладают хитростью и ловкостью. Я уверен, что они живо принесут нам самые свежие и верные новости с поля битвы.
— Но как же они выйдут из дому? Надо будет, значит, открыть дверь?
— Ах ты, хитрая девочка! Ведь если ты заставила обе двери, так уж, значит, мы не нуждались бы в них на случай бегства?!
— Конечно, крестный папа! Есть потайной ход, который показал мне папа. Но думаете ли вы, что было бы благоразумно в том положении, в каком мы теперь находимся, доверить такой важный секрет слугам, хоть и преданным, быть может, но во всяком случае трусливым? Ведь именно потому, что они так трусливы, их нетрудно будет запугать и выведать все, что угодно!
— Черт знает, что за логика у этого ребенка! — вскричал Вильямс. — Как рассуждает эта девочка! Честное слово, ты права, дитя мое, потому что тайну, которую доверил тебе твой отец, надо хранить до последней минуты. Так будет лучше для всех!
— Спасибо, крестный папочка, но тогда как же сделать, чтобы послать негров на разведку? Надо бы все-таки узнать что-нибудь верное о том, что происходит в большом доме.
— Это верно, дитя, непременно нужно узнать. Как же нам иначе знать, следует ли нам оставаться здесь или бежать? Надо выйти из этого неопределенного положения!
Он ударил себя по лбу, в надежде, не осенит ли его какая-нибудь удачная мысль, но вдохновение совершенно покинуло его в данную минуту, и он, несмотря на все свои старания, не мог ничего выдумать.
— Крестный! — скромно произнесла Люси, тихонько трогая его за руку.
— А? Что? Чего тебе, малютка?
— Мне кажется, я нашла средство, как выйти из нашего положения.
— Хорошо, меня это нисколько не удивляет. Ты исполнена такой мудрости, что еще заставишь меня поверить в существование фей!
— О, крестный папа! — улыбнулась Люси.
— Я говорю тебе то, что думаю. Но в чем же твое средство? Рассказывай!
— Оно очень простое…
— Самые простые средства — всегда самые лучшие! — проговорил Вильямс наставительным тоном. — Ну, говори, дитя, я слушаю.
— Мне кажется, что если приотворить немного окно, то негры легко спустятся из него с помощью веревки; таким же способом они могут и подняться наверх, тем более что окна не выше, чем на четыре или пять метров от земли.
— Вот это идея! Великолепно, восхитительно! И как я не додумался до этого сам! Нет, что и говорить, у этой девочки отличная голова! — вскричал Вильямс, целуя Люси. — Подожди минуточку! Где мне достать веревки?
— Они в передней, вы увидите там целый клубок веревок в углу налево, около стола.
— Отлично, я найду их, не беспокойся об остальном.
И он быстрыми шагами вышел из гостиной, а через четверть часа вернулся в сопровождении Аполлона и Януса: последний нес толстую связку веревок.
Негры были, по-видимому, не слишком довольны тем доказательством доверия, какое собирался дать им их господин.
Вильямс оглянулся кругом, но Люси не было в комнате.
— Славно! — вскричал он с нетерпением. — Куда же она девалась? У этого ребенка ртуть вместо крови в теле, она ни минуты не может оставаться спокойно на месте! Куда же она пошла вместо того, чтобы ждать меня здесь? Что же я теперь буду делать?
Негры тайком обменялись взглядами: после таких слов своего господина бедняги считали себя уже спасенными. Но их надежда не замедлила рассеяться как дым: послышались торопливые шаги, и почти в ту же минуту вошла Люси.
— Как, вы уже успели вернуться, крестный! — вскричала она. — Однако вы скоро это сделали!
— Дело не в этом, сударыня! А почему вы меня не дожидались, как я сказал вам?
— Я пошла предупредить братьев.
— А! Хорошо! Но какое же дело твоим братьям до того, скажи на милость?
— Очень большое, мне кажется!
— Как же это так? Не угодно ли тебе объясниться по крайней мере?
— Конечно, крестный! Если бы я не предупредила братьев, то они, увидев двух негров, спускающихся из окна, могли бы подумать, что те покидают нас, изменяют, и, пожалуй, выстрелили бы в них.
— Ну я вижу, что ничего не умею предугадывать; но, к счастью, ты ничего не забываешь.
Негры задрожали всем телом при одной мысли о той опасности, какой они могли бы подвергнуться, если бы девочка не предупредила ее вовремя.
— Что мы теперь станем делать?
— Мы откроем это окно.
— Ну, марш за работу! И живо; дети мои, у нас времени немного.
Негры молча повиновались.
— Хорошо ли вы поняли мои приказания?
— Да, господин! — ответил Янус.
— Повтори, что я сказал.
— Вы посылаете нас на разведку, чтобы узнать, не собираются ли скваттеры в эту сторону.
— Так, а еще что?
— Мы должны, — продолжал Янус, — подойти как можно ближе, но так, чтобы нас не заметили, и как только точно узнаем, в каком положении дела, поскорее вернуться назад.
— Так, верно. Привяжите покрепче эту веревку. Хорошо! Еще одно слово: когда вы вернетесь, вы ударите три раза в ладоши и произнесете только одно слово: «Люси». Хорошо ли вы поняли меня?
— Да, господин!
— Ну, тогда отправляйтесь в путь!
Оба негра влезли на окно, обхватили руками веревку и благополучно сползли по ней на землю; потом они пустились бегом и почти моментально исчезли в густом кустарнике.
Вильямс втащил веревку, запер окно и ставни и, усевшись в кресло, со вздохом облегчения произнес:
— Теперь будем ждать их возвращения!
— Да, крестный папа, а я воспользуюсь этим временем, чтобы посмотреть, не надо ли чего маме.
— Так, так; ступай, деточка!
Девочка тихонько и осторожно вошла в спальню своей матери.
Глава X КАК ХИТРЫЙ ВОЖДЬ КОМАНЧЕЙ ОБМАНУЛ СТАРОГО СКВАТТЕРА, КОТОРЫЙ САМ ДУМАЛ ОБМАНУТЬ ЕГО
Теперь мы вернемся к полковнику и его друзьям, которых мы давно уже покинули, слишком увлекшись — сознаемся в этом откровенно — одной очаровательной девочкой, по имени Люси, такой доброй, преданной и развитой не по летам.
Тот план действий, который был выработан на общем совете полковником, индейским вождем, управляющим и Гранмезоном, был приведен в исполнение от начала до конца, за исключением того пункта, который касался удаления женщин и детей плантатора: как мы говорили уже, они согласились только перейти в другой домик.
Черная Птица, согласно решению совета, вскочил верхом на лошадь и во весь дух помчался в лагерь своих воинов. В час, назначенный старым скваттером, он был уже на лугах Зеленой реки. Он привел с собой не сорок пять воинов, как обещал, а сто двадцать самых отборных и самых храбрых своего племени.
Черная Птица был не только необыкновенно храбрым вождем, но и обладал испытанной проницательностью и хитростью; в другой среде, чем та, в которой ему приходилось упражнять свои таланты, он в своей военной ловкости и хитрости не уступил бы самым тонким и опытным дипломатам. Он далеко не доверял словам старого скваттера и подозревал, что тот не сообщил ему своих настоящих намерений относительно тех средств, которые рассчитывал пустить в ход для того, чтобы захватить врасплох плантаторов, и той действительной силы, какою он располагал для этого предприятия. Что же касается до обещаний, на которые скваттер был так щедр по отношению к нему, то Черная Птица слишком хорошо и с давних пор знал этих бродячих охотников, не имевших ни веры, ни законов, это позорное пятно белой расы, к которой они принадлежат и которую бесчестят своим вероломством, любовью к грабежу и в особенности жестокостью, далеко превышающей свирепость самых безжалостных из краснокожих, — слишком хорошо, повторяю, знал все это, чтобы поверить хоть одному слову старого разбойника.
На расстоянии версты от лугов Зеленой реки Черная Птица разделил свой отряд на две части: одну — в сорок пять человек, над которой он сам принял команду, и другую — из семидесяти пяти воинов, начальство над которыми поручил своему другу, очень опытному старому вождю, прозванному Аллигатором за его хитрость, на которого Черная Птица мог вполне положиться, что бы ни случилось. Оба вождя отошли в сторонку, выкурили трубку мира и стали держать совет, длившийся около получаса; затем, когда они согласились во всех пунктах, присоединились к воинам, которые все время совещания неподвижно и молча сидели на своих лошадях, точно изваяния из флорентийской бронзы. Вожди церемонно раскланялись друг с другом и расстались.
Аллигатор расставил свой отряд в линию по индейскому обычаю, потом встал во главе его, повернул направо и не замедлил скрыться во мраке ночи вместе со своими воинами. Черная же Птица, напротив, продолжал быстро ехать вперед со своими сорока пятью воинами, которых он оставил около себя. Он ехал с такой быстротой, что в полночь был уже в прериях, среди зеленых волн, — как раз в тот момент, когда и скваттеры подъезжали туда с противоположной стороны. Встретившись, белые и краснокожие приветствовали друг друга самым любезным образом, обнаруживая признаки живейшей дружбы. Это было в порядке вещей; но Черная Птица с первого же взгляда заметил, что скваттеров было больше полутораста, среди них вождь узнал многих разбойников прерий. Индеец ожидал подобного и предвидел измену со стороны союзника. Предупрежденный таким образом, он держался настороже, притворяясь, разумеется, что ничего не замечает.
— Добро пожаловать, вождь! — сказал старый скваттер, приближаясь к нему с добродушным выражением лица.
— Старый отец видит, что Черная Птица держит свое слово! — ответил индеец.
— А я еще вернее сдержу свои обещания! — поспешил уверить старый скваттер.
Черная Птица вместо ответа только склонил голову.
— Мой брат, — продолжал скваттер, — может совершенно самостоятельно атаковать дом плантатора, который мы осадим только после того, как разграбим и уничтожим сахарные, кофейные и рисовые плантации и подожжем хижины негров и рабочих. Каждый свободен действовать, как ему угодно, на свою собственную ответственность. Что скажет на это мой краснокожий брат?
— Черная Птица скажет: «Это хорошо!»
— Но постойте!
— В чем дело?
— Был договор между всеми союзниками.
— Уши вождя открыты, чтобы слушать.
— Вся добыча, полученная союзниками, должна быть снесена в одно место.
— Для чего?
— Чтобы разделить ее между всеми и чтобы у каждого была одинаковая часть.
— Кто решил это?
— Все вожди.
— Черная Птица — один из первых вождей своего племени, и он отсутствовал, когда было постановлено это решение на совете.
— Сознаю, что поступили неправильно, но что сделано, то сделано!
По лицу индейца скользнула загадочная улыбка: неожиданно представлялся случай, которого он ожидал, а он был не из таких людей, чтобы упустить его.
— Мои бледнолицые братья будут держать новый совет.
— Это невозможно! — сказал любезно скваттер.
— По какой причине?
— Нет времени! Итак, вы не признаете этого условия?
— Нет!
— Почему?
— Черная Птица уже сказал: потому что этот договор был принят в его отсутствие.
— Однако мне кажется…
— Старый отец не прав. Вождь команчей не повинуется никому, и его пленные должны принадлежать только ему. Добыча, захваченная им, — его собственность. Он ничего не делит, все должно идти в его хижину.
— Ну, ну, вождь, вы уж чересчур обидчивы!
— Черная Птица сказал и не повторит своих слов. Он уходит со своими воинами.
— Вождь не сделает этого!
Черная Птица пожал плечами.
— Прощайте! — сказал он.
— Итак, вождь уезжает со своими воинами?
— Тотчас же.
— Куда он едет?
— Туда, куда идет ягуар, когда он охотится. Черная Птица свободен и может идти куда хочет.
— В таком случае вы становитесь против нас.
— Разве я сказал это седому отцу?
— Нет, но таково ваше намерение, я в этом уверен! Ну подумайте же хорошенько! В то время, как мы напрасно спорим, наши друзья начинают уже приступать к делу.
Действительно, скваттеры и разбойники, составившие, очевидно, заранее план действия, рассыпались по всем направлениям и уже подожгли несколько одиноко стоявших хижин. В разных местах раздавалась стрельба — нападете началось. Слышались злобные, отчаянные крики, и видно было при свете зарева от пожара, как женщины и дети, обезумев от страха, спасались бегством в то время, как мужчины старались схватить разбойников. Однако, несмотря на быстроту атаки, начатой сразу в нескольких местах, опытный глаз краснокожего вождя заметил, что разбойники, при всех их усилиях и том видимом успехе, который, казалось, увенчивал их труды, начинали отступать; и это совершалось тем легче, что они сражались беспорядочно, не имея вождя, который управлял бы их действиями. Единственный человек, который еще, пожалуй, мог бы изменить и поправить положение, был старый скваттер; но его задерживал Черная Птица, и он не мог принять участие в атаке.
— Закончим скорее разговоры! — вскричал он. — Ваше счастье в ваших руках. Я дам вам все, чего вы только потребуете.
— Вождь сказал уже «нет». Слишком поздно!
— Но это измена! — вскричал скваттер раздраженно.
— Ты лжешь: Черная Птица никогда не был изменником по отношению к своим друзьям! Смотри, вот мой ответ!
И раньше, чем скваттер понял угрожавшую ему опасность, Черная Птица схватил томагавк, висевший у него за поясом, размахнулся им над головой несчастного и нанес такой страшный удар по его черепу, что скваттер упал, не успев произнести ни звука. Один прыжок — и вождь был уже на противнике, добил его, скальпировал, потом вскочил на коня и испустил военный крик. Этот крик был повторен с двух сторон со страшной силой, а из третьего места раздалось неистовое «ура»!
В то время как Черная Птица устремился во главе своих воинов на разбойников, Аллигатор стал атаковать их с другой стороны. Напуганные разбойники бросились бежать по единственному направлению, которое казалось им свободным. Но едва достигли они опушки леса, как были встречены страшной стрельбой: рабочие плантации с полковником и управляющим во главе бросились на них со штыками; разбойники были окружены. Но они не принадлежали к людям робкого десятка; напротив, отчаяние удвоило их мужество, тем более что, не щадя никогда своих врагов, они знали, что им нельзя ждать пощады ни от плантаторов, ни от краснокожих. Произошла, таким образом, страшная, отчаянная схватка, результатом которой было то, что почти все остались тут же на месте и только немногим удалось прорвать цепь, которая их окружала, и исчезнуть во мраке ночи. Десять рабочих было убито, Черная Птица ранен.
Полковника имел сердце настоящего солдата, он был настолько же свиреп в сражении, как добр и сострадателен после победы. Он велел поднять раненых разбойников, перенести в походный госпиталь и перевязать их также старательно, как и своих людей. Когда с этим было покончено, он отправил нескольких человек в разные места плантации, чтобы увериться, что опасность миновала. Только тогда, освободившись от забот, полковник подумал о своей семье и направился к домику, который служил убежищем. Его сопровождали лейтенант и Черная Птица: последний уверял, что ранен не тяжело и о нем не надо беспокоиться.
Трое мужчин были уже недалеко от домика, когда начало рассветать. Едва собирались они выйти из лесу, как заметили на близком расстоянии друг от друга двух негров. Полковника встревожило это обстоятельство.
— Что бы это значило? — прошептал он. — Неужели разбойники появились в этой стороне?
Управляющий и вождь обменялись взглядом, полным опасения.
— Идем! — сказал полковник. — Быть может, мы беспокоимся понапрасну.
Они вышли из лесу и оказались на открытом пространстве, в середине которого стоял домик, выглядевший таким мрачным и молчаливым, точно он был покинут своими обитателями.
— Странно, — заметил управляющий. — Судя по тому, что мы видели, была отчаянная битва, а между тем двери и окна заперты. Очевидно, осаждавшие не проникли внутрь дома. Что же произошло? Надо узнать.
— Не беспокойтесь, я беру это на себя, — сказал Черная Птица, старавшийся побороть боль, которую причиняла ему его рана. — Пускай мой друг посмотрит за белым вождем, а я войду в дом и открою двери и окна.
— Как вам угодно! — ответил тот и присоединился к полковнику.
Вождь распустил лассо, привязанное к его поясу, и забросил его на крышу дома так, что петля зацепилась за ее острие. Тогда Черная Птица натянул лассо, чтобы удостовериться в его прочности, и начал с невероятной силой и ловкостью карабкаться вверх, упираясь коленями и пользуясь всеми неровностями стены, как подпорками. Ночь была светлая; видно было как днем. Индеец отыскал трап, сообщавшийся с нижними этажами, и, наклонившись вниз, заметил лестницу. Тогда он стал осторожно спускаться по ней и очутился на площадке первого этажа. Здесь он остановился на минуту, чтобы передохнуть, а затем, несмотря на рану, бодро пустился в путь, хотя темнота внутри была такая, хоть глаз выколи. Но никакое препятствие не могло удержать храброго команча. Он шел дальше и дальше, пока не добрался до комнаты госпожи Курти. Здесь на столе горел ночник.
Вождь вздохнул с облегчением и, оглянувшись кругом, заметил фонарь. Тогда он зажег его и возобновил свои поиски. Комнаты, как наверху, так и внизу, были пусты: дом был покинут. Однако ничто не обнаруживало, чтобы бегство совершено было внезапно, под влиянием какой-нибудь опасности: все было в порядке, и каждая вещь стояла на своем месте. Итак, обитатели оставили дом вполне добровольно. Но почему госпожа Курти и ее дети покинули убежище и каким образом устроили они свой отъезд? Вот чего Черная Птица не мог объяснить себе, тем более что все двери и окна были основательно заставлены целыми баррикадами изнутри. Беглецы не оставили после себя никаких признаков, которые могли бы направить на их след. Вооруженный фонарем, Черная Птица тяжело спустился с лестницы, останавливаясь на каждой ступеньке, потом стал очищать проход к одной из дверей, которую ему наконец и удалось открыть.
Полковник и управляющий очень беспокоились, что вождь так долго не показывался, и, не зная, чему это приписать, решились попытать невозможного, чтобы только выйти из неопределенного и мучительного положения, — как вдруг дверь открылась и в ней показался Черная Птица.
— Ну? — спросил его полковник.
— Неприятель не был в доме, — ответил вождь уже сильно ослабевшим голосом, — ничего не тронуто в комнатах, все в порядке!
— Но моя жена? Мои дети? Мой друг Вильямс? Почему же они не показываются? — вскричал полковник с возраставшим беспокойством.
— Потому что дом покинут.
— Покинут!
— Да, все уехали.
— Каким образом?
— Все доказывает, что бегство было добровольное и что ничто не принуждало их бросать дом.
Глава XI КАКИМ ОБРАЗОМ ВИЛЬЯМС ЗАХОТЕЛ ОЧУТИТЬСЯ В РОЛИ ЛЕСНОГО БРОДЯГИ И КАК ОН ПОНЯЛ, ЧТО БЫЛ НЕ ПРАВ
Что же произошло на самом деле в домике? Почему план бегства был приведен в исполнение? Сейчас мы объясним это.
Когда Люси, расставшись со своим крестным отцом, Вильямсом Гранмезоном, вернулась в комнату матери, она очень удивилась, увидев, что больная уже совершенно одета и полулежит в кресле-качалке. Госпожа Курти улыбалась: ее бледность исчезла: легкий румянец разлился по лицу; взгляд был спокоен. Она притянула к себе дочь и несколько раз поцеловала ее.
— Какая ты неосторожная, дорогая мама! — вскричала девочка, ласкаясь в свою очередь к матери.
— Успокойся, милая Люси! — отвечала госпожа Курти. — Мне теперь хорошо, я уже больше не страдаю. Несколько часов крепкого сна уничтожили — надеюсь, навсегда, — все признаки нервного припадка; осталась только легкая усталость.
— Правда ли, мамочка? — тревожно спросила Люси.
— Уверяю тебя, что это так, моя дорогая!
— Но зачем же вы поднялись среди ночи?
— Как знать! — сказала госпожа Курти каким-то странным голосом. — Может быть и лучше, чтобы я была готова?..
— Для чего же, мамочка?
— Почем я знаю? Вдруг нам придется внезапно уехать!
Мать и дочь с минуту смотрели друг на друга со странным выражением на лицах, потом упали друг другу в объятия.
— Так вы знаете все, не правда ли? — спросила Люси немного смущенно.
— Я присутствовала при твоем длинном разговоре с крестным отцом, хотя ты и не видела меня.
— Так вы нас слышали?
— Конечно, я поступила не очень деликатно и не советую тебе когда-нибудь следовать моему примеру; но я хотела все знать! Я желала точно знать, какие опасности от меня скрывают.
— И кроме того, — сказал смеясь Вильямс, показываясь на пороге комнаты, — до сих пор не найдено другого средства, чтобы хорошо слышать, кроме подслушивания.
— Фи, господин Вильямс! — вскричала госпожа Курти тем же добродушным тоном. — Если я и позволила себе это, то только ради исключительности случая, иначе я бы не решилась!
— Ба! Ведь мы в своей семье! И потом за последние два часа я узнал вашу дочь: она слишком умна, чтобы пускать в ход это средство иначе, как в таких же отчаянных положениях, как наше.
— Хорошо! Вы загладили вашу вину, и я вас прощаю.
Она протянула ему руку, на которой он запечатлел почтительный поцелуй.
— Благодарю! А теперь позвольте мне присоединиться к Люси, чтобы побранить вас.
— Нет, не браните меня, мой друг, вы оказались бы не правы. Уверяю вас, что я чувствую себя отлично; мое нездоровье было чисто нервного характера. То, что я узнала, радикально вылечило меня, так как показало мне моих детей такими, каковы они на самом деле.
— Как это?
— Выслушайте меня. Что было причиной страданий, которые меня мучили и наконец совсем сломили мои силы? Убеждение, что если случится несчастье, мне невозможно будет защищать и охранять моих детей!
— И что же?
— Теперь я самая счастливая из матерей! Я нисколько не боюсь за них: не я буду их оберегать, а напротив, — они защитят меня. Мать такой дочери, как Люси, и таких сыновей, как Джордж и Джемс, должна гордиться, потому что знает, что она не одна и может найти опору в самоотвержении дочери и мужестве сыновей.
И, заключив Люси в объятия, она прижала ее к своему сердцу, проливая слезы радости и любви.
— Мама, дорогая мама! — проговорила Люси. — Ты забываешь мою сестру Дженни, а она тоже ужасно любит тебя. Если ее нет возле тебя, то потому что она немного устала.
— Ты права, милочка, с моей стороны это неблагодарно — забыть бедняжку Дженни, так как я знаю, что она всегда ведет себя умницей!
— Спасибо, — ответила девочка радостно; — Дженни будет очень счастлива, когда я скажу ей это.
Вдруг в окно донесся стук торопливо бегущих ног, удары в ладоши и имя «Люси», произнесенное отчаянным голосом. Девочка бросилась из комнаты, открыла окно гостиной и бросила из него конец веревки.
Веревка была сейчас же схвачена, и двое негров прыгнули в комнату; потом они вытащили веревку, закрыли окно и заставили его ставнями. Все это было сделано с такой быстротой, какую дает только страх. Когда они почувствовали себя в безопасности, возбуждение, поддерживавшее их до этого времени, сразу упало, и они опустились на паркет, дрожа и бросая кругом растерянные взгляды с очевидной целью — убедиться, что им нечего было опасаться.
То, о чем мы так долго рассказывали, произошло на самом деле с быстротой молнии. Люси действовала инстинктивно, не рассчитывая и не размышляя. Госпожа Курти и Вильямс еще не пришли в себя от изумления, как уже все было кончено.
— А, вот вы и вернулись, мои милые! — сказал Вильямс, входя в гостиную в сопровождении госпожи Курти. — Что значит весь этот шум? Неужели вы едва не оказались в руках неприятеля?
— О, нет, масса, мы слишком осторожны для этого! — отвечал Аполлон.
— Что же в таком случае произошло?
— О, масса, — возразил негр, — мы встретили двух цветных людей с плантации!
— Вы хотите сказать — двух негров?
— Это одно и то же, масса.
— Что вам сказали эти люди?
— Ничего ровно, масса, они бежали, преследуемые более чем пятьюдесятью скваттерами, и так устали, что не могли бежать дальше. Мы пустились бежать так быстро, как только могли. На плантации все горит. Леса полны скваттеров, разбойников из прерии и дикарей. О, какое несчастье, масса! Стрельба не прекращается, нам всем придется умереть! О! О!
— Замолчи, дурак, ты не знаешь сам, что говоришь. Страх отнял у тебя и те крохи ума, которыми ты был оделен. Во всем этом нет ни слова правды!
— О, масса! Янус и я, мы видели это сами.
— Тебе только казалось, что ты это видел.
— Я думаю, — заметила госпожа Курти, — что, хотя многое в этом рассказе можно приписать страху, в нем есть доля правды. Как ты полагаешь, Люси, моя милочка?
— Дорогая мама, если уж вы мне позволяете сказать свое мнение, то я скажу, что эти люди ничего не видели, ничего не слышали и преспокойно скрывались все время в кустах.
— Гм! — сказал Вильямс. — Я полагаю, что ты преувеличиваешь, думая таким образом.
— Почему же, крестный папа? Всем известна трусость этих людей; кроме того, они и лгуны, как все негры. Можно ли доверять их словам? Возможно ли, спрашиваю я вас, чтобы мой отец, который так храбр и имеет таких преданных помощников, как Черная Птица, который так любит нас и командует уж не знаю сколькими отборными воинами своего племени, — чтобы они могли быть побеждены кучкой разбойников, которые хотят только одного — грабить?
— Так ты, значит, такого мнения, что мы должны здесь остаться?
— Да. Подумайте только, как огорчен будет мой отец, когда, прогнав разбойников, поспешит сюда, чтобы обнять нас — и не найдет нас здесь?
— Ты права, — сказала госпожа Курти. — Наш долг — остаться здесь!
— Если бы только мы не подвергались настоящей опасности, как теперь! — заметил Вильямс.
— Боже мой, милый Вильямс, как я огорчена, что вы приехали к нам как раз в такое тяжелое время!
— Почему же так? Напротив, я чувствую себя прекрасно. По крайней мере, это вывело меня из моей спокойной и монотонной жизни, дало мне новые впечатления.
— Не слишком ли уж сильные? — прервала госпожа Курти.
— Ба! Немножко больше, немножко меньше, об этом не стоит беспокоиться! Итак, мы остаемся!
— Да, по крайней мере, до тех пор, пока это будет возможно.
— Так и сделаем.
Негры вышли из комнаты и, по приказанию своего хозяина, вооружившись ружьями, отправились караулить на крыше дома.
Это приказание не вызвало с их стороны неудовольствия, потому что они чувствовали себя на этом посту в полной безопасности, почти недоступными для неприятеля.
Люси и ее мать разбудили Джонни, на тот случай если бы пришлось спасаться бегством. Вильямс, оставшись один в гостиной, принялся прогуливаться взад и вперед, отдавшись своим мыслям. Несмотря на дурную репутацию, которая установилась за ним, он не имел вида струсившего человека. Эта одинокая прогулка продолжалась более получаса, ничем не потревоженная. Вильямс приоткрыл окно и время от времени высовывался из него, чтобы окинуть взглядом окрестности и увериться, что все по-прежнему спокойно. Убеждаться в этом было нетрудно, потому что ночь была светлая и можно было видеть далеко но все стороны. Бросив последний взгляд на окрестности, Вильямс вынул великолепные часы из кармана жилета.
— Четверть третьего, — сказал он в полголоса, — надо только запастись терпением! Все это прекрасно кончится.
Он потер руки и прибавил:
— Это, однако, очень забавно, и такие волнения только молодят меня. Эта маленькая Люси — настоящее сокровище! Все равно лучше, если бы это милое семейство расквиталось за свой страх!
Но едва успел он докончить последние слова, как случай, который, очевидно, злорадно подстерегал его, — каждый знает, как любят случаи разрушать все построенные людьми комбинации, — захотел, по-видимому, неожиданно изобличить его во лжи. В кустарнике послышался внезапно сильный шум, раздались два выстрела, и почти тотчас же дюжина людей, вооруженных с ног до головы, выбежала из лесу.
— Бог мой! — вскричал Вильямс. — Я, кажется, слишком рано успокоился. Это меняет положение дел.
И он осторожно оглянулся кругом. Выбежавшие люди, в которых по одеже легко было признать скваттеров и разбойников прерий, остановились перед домом, который они недоверчиво рассматривали, и стали быстро и шепотом разговаривать между собой.
— Гм! Они совещаются. Не дадим же им обдумать план нападения!
Разговаривая таким образом сам с собой, Вильямс вытянул руку и достал великолепный карабин, который стоял в углу, прислоненный к стене.
— Ничего не может быть проще, как нанести первый удар! — и прибавил, смеясь: — А полковник уверен, что я не сумею выстрелить из ружья! Хотел бы я, чтобы он был здесь. Он увидел бы, так ли я неловок, как он думает.
Затем, нимало не заботясь об опасности, которой он подвергался, Вильямс широко распахнул окно, поднял на плечо карабин и два раза спустил курок. Двое людей упали.
— Это меньшее, чего можно было ожидать, — сказал он, закрывая снова окно, и с поразительным хладнокровием стал снова заряжать ружье. В ту же секунду с платформы раздалось со страшным треском пять ружейных выстрелов.
— Гм! По-видимому, они поняли там наверху мой сигнал. Отлично, посмотрим же на результаты!
И он поспешил отворить окно. Все выстрелы попали в цель.
— Славно! — вскричал Вильямс. — Никого больше нет. Те, в кого не попали, скрылись в лесу. Не годится ждать их возвращения.
— Они, должно быть, пришли в ярость от оказанного им приема, а мы не в состоянии долго выдержать в этом деревянном домике, который они легко подожгут, и он вспыхнет как спичка. Бог мой! Печально спасаться таким образом, точно трусу, перед разбойниками, не имеющими ни законов, ни веры. Имей я только троих или четверых смельчаков, я бы продержался здесь, чего бы это ни стоило, — даю голову на отсечение! Но добрая, милая госпожа Курти, которую я знал еще совсем крошечной, и эти славные дети, такие нежные и преданные, — не могу же я подвергать их таким опасностям?! Нет, это невозможно! К тому же, я дал слово самому полковнику. Что он подумает обо мне, которому он доверил дорогие для него существа, чтобы охранять и оберегать их?! Надо ехать! Это приказывают долг и дружба. И нельзя колебаться в этом.
Согласно своей укоренившейся привычке, Вильямс, думая, что он один, произнес этот длинный монолог громко, не заметив, что уже несколько минут, как госпожа Курти слушала его, остановившись на пороге гостиной. Полагая, вероятно, что наступил момент прервать этот монолог, госпожа Курти подо шла к своему старому другу и проговорила, тихо опуская ему руку на плечо.
— Ну, расстроенный человек, ждут только вас. Что вы тут делаете?
— Я…
— Вы мечтали, как всегда, не правда ли?
— Честное слово, это очень возможно. Но разве мы уезжаем?
— Конечно. Или вы хотели бы выдержать осаду этих разбойников?
— Я! Боже меня сохрани!
— Если так, то пойдемте.
— Я готов.
Люси открыла потайной выход на двор, к которому из конюшен и сараев вел подземный ход, достаточно широкий для того, чтобы могли проехать всадники и даже телеги, нагруженные вещами. Этот подземный ход постепенно спускался все ниже и наконец кончался пещерой на прогалине, на склоне холма, по крытого лесом.
Оба негра Вильямса правили фургонами; госпожа Курти, ее служанки и Дженни поместились в повозке, приспособленной для этого; Вильямс, Люси, Джордж и Джемс ехали верхом; пони госпожи Курти и лошади негров были привязаны ко второму фургону.
Когда старательно закрыли потайной выход, все пустились в путь.
— У тебя что-то печальный вид, — сказал Вильямс своей крестнице. — Тебе грустно?
— Да, крестный папа! — ответила та, подавляя вздох.
— Отчего же?
— Потому что нам не следовало уезжать.
— О! О! А разбойники-то?
— Эти разбойники были просто беглецами; они бродили без всякой цели. Я уверена, что вслед за ними мы увидели бы наших друзей. Заметили ли вы, что мы дали семь выстрелов, а они с своей стороны не отвечали нам тем же?
— Должно быть, они бросились в лес, чтобы объединиться со своими.
Девочка покачала головой.
— Их было всего семь, крестный папа, и все они остались на месте.
— Быть может, ты и права, — возразил задумчиво Вильямс. — Бегство наше было немного поспешным!
— Даже чересчур поспешным.
— Но у тебя, должно быть, есть какая-нибудь идея в голове, раз ты говоришь мне все это.
— О, ведь я не могу рассуждать, как взрослая!
— Это правда. Но взамен опытности, которая приходит только с годами, ты доказала в течение последних часов, что обладаешь редкой проницательностью. Я должен далее признать, что ты оказала всем нам очень важные услуги!
— О, крестный папа! Вы уж чересчур хвалите меня и преувеличиваете мои заслуги!
— Нет, то, что я говорю — только голая правда. Ну а теперь поведай мне откровенно свою тайную мысль.
— Для чего же, крестный?
— Ты так часто оказывалась права в течение этой ночи, что, может быть, и теперь правда будет на твоей стороне.
— Вы хотите этого?
— Я прошу тебя об этом.
— Ну, так я убеждена, что мы делаем ошибку, быть может, непоправимую, если и дальше продолжим наше бегство.
— Что же бы стала ты делать?
— Надо остановиться там, где мы теперь находимся. Здесь мы подождем час, потом я вернусь в дом, ведь мы еще недалеко отъехали, и уверена, что найду там отца, который ждет нашего возвращения.
— Что заставляет тебя это предполагать?
— Сама не знаю; я не сумею этого объяснить, но чувствую, что говорю правду. Мое сердце чует, что так есть на самом деле.
— Это еще ничего не доказывает, положим. Напротив, я со своей стороны думаю, что самое лучшее, что мы можем сделать, — это удалиться как можно скорее из этих мест и прямо ехать в Новый Орлеан.
— Но кто же покажет нам дорогу?
— Я и мои негры: мы только что проделали этот путь и хорошо знаем его.
— Я сделала все, что только было в моих силах, крестный папа! — печально сказала девочка. — Поступайте теперь, как угодно.
Было около полудня, когда они добрались до пещеры, и все маленькое общество расположилось отдыхать. Жара была тропическая. В ожидании пока зной спадет, все разместились походным лагерем на опушке густого леса; кругом было мрачно, пустынно и дико. В то время как госпожа Курти и дети пробовали немного отдохнуть после стольких волнений, которые им пришлось испытать, Вильямс со своими неграми знакомился с окрестностями, чтобы сориентироваться и найти дорогу, которая могла бы как можно скорее привести их в Новый Орлеан. К своему большому удивлению, Вильямс, выйдя из пещеры и увидев широкую панораму, развернувшуюся перед его глазами, не узнал ни одного из тех мест, которые обратили на себя его внимание во время путешествия на плантацию. Вильямс путешествовал в первый раз и был совершенно не знаком с пустыней. Никогда в жизни не выезжал он из города, в котором родился. Теперь он впервые рискнул выбраться из четырех стен. При всех своих прекрасных качествах, он обладал странностью некоторых людей — никогда ни в чем не сомневаться и считать себя способным добиться всего, чего бы только ему ни вздумалось. Ему даже и в голову не приходило, что для того, чтобы отправляться в такой длинный путь, надо хорошо знать дорогу.
Внимательно осмотрев местность, он принужден был сознаться себе, что решительно не знает, где находится; но никогда бы в жизни он не признался кому бы то ни было в своей ошибке. Он решил, в видах исследования местности, отправиться вперед со своими неграми, еще менее сведущими, чем он. Сначала все шло прекрасно, и он наконец попал в места, которые уже видел и которые были несомненно по дороге в Новый Орлеан. Наконец после нескольких часов странствования по саванне он решил вернуться в лагерь, но положение оказалось более сложным, и бедным Вильямсом овладело смущение.
Идя вперед, он не оставлял на деревьях никаких знаков, по которым мог бы найти обратный путь, а шел наугад, надеясь на счастливый случай; вероятно, в течение двух или трех часов, употребленных им на поиски, он изменил направление, а найти дорогу по солнцу было невозможно, потому что погода переменилась и небо покрылось тучами. Словом, после напрасных поисков он, около шести часов вечера, страшно утомленный, опустился на землю в мрачном отчаянии. Единственная жалоба, вырвавшаяся из его уст, была следующая:
— Я несу заслуженную кару! Люси права. В ее маленькой головке больше здравого смысла, чем во всей моей огромной особе. Не следовало мне бродить по незнакомой местности, где нет ни дорог, по которым можно было бы ориентироваться, ни людей, у которых можно бы расспросить о том, что нам надо.
В лагере между тем царило беспокойство.
Вильямс отправился на разведку около одиннадцати часов утра; становилось уже темно, а он все не возвращался. Госпожа Курти разговаривала с детьми об этом долгом отсутствии, которое она не знала как объяснить. Каждый высказывал свое мнение.
— Милая мама, — сказала Люси, — мой крестный не знаком с этими местами. Пожалуй, он заблудился!
— Да хранит нас Бог от такого несчастия!
— Да, — заметил Джордж, — он заблудился: иначе он давно бы вернулся назад. Вероятно, он думал, что в пустыне можно также гулять, как по улицам Нового Орлеана! — прибавил он ехидно.
— Молчи, Джордж, это нехорошо, то, что ты говоришь.
— Мамочка!
— Пожалуйста, ни слова больше… Что же нам делать? — прибавила мать.
— Идти искать! — сказала Люси.
— Но кому же идти?
— Я пойду, если вы ничего не имеете против.
— Я иду с тобой! — сказал Джордж.
— Нет, — заметила девочка, — ты останешься с мамой, а меня проводит Джемс.
— Очень охотно! — отозвался мальчик, вставая.
— Постойте, дети! Неужели вы думаете, что я соглашусь потерять вас всех?
— Но ведь нельзя же нам оставить крестного отца бродить но саванне!
— К сожалению, нельзя, это правда!
— Успокойтесь, мама, мне не грозит никакая опасность. Вы знаете, я много гуляла с Черной Птицей. Вождь научил меня находить следы и не теряться в незнакомой местности. Я уверена, что со мной ничего не случится!
— Люси!
— Я послушаюсь вас, если вы непременно потребуете, чтобы я осталась, но, пожалуйста, пустите меня.
— О, злая девочка! — вскричала мать. — Делай, что хочешь!
Люси не заставила себя просить второй раз и пошла в сопровождении Джемса собираться в путь; через пять минут они уже уехали. Топот удалявшихся лошадей вывел бедную мать из задумчивости.
— Люси, Люси! — вскричала она рыдая. — Вернись, я не хочу, чтобы ты уезжала! Вернись!
Но дети были уже далеко и не слышали ее возгласов. Невозможно описать беспокойство госпожи Курти. Около восьми часов вечера Джордж прибежал к ней.
— Мама, мама! — вскричал он. — Перестань плакать, вот и они! Я уверен, что это они.
Действительно, вдали, в полутьме, блестели красным огоньком факелы, медленно приближаясь к лагерю.
Прежде чем покинуть место стоянки, Люси дала понюхать своему ньюфаундленду Добряку платье Вильямса и потом велела умному животному искать его. Кроме того, она не забыла отмечать дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но главным образом она рассчитывала на поистине удивительный инстинкт собаки, который, как она надеялась, доставит их назад целой и невредимой.
Меньше чем через два часа Добряк привел детей к тому месту, где Вильямс, обессиленный отчаянием, лежал на земле.
Люси к Джемс уже некоторое время слышали крики и даже настоящий вой: это плакали несчастные два негра, убивавшиеся возле своего господина, который лежал в забытье, побежденный усталостью, так как сделал столько верст, что мог бы три раза дойти прямой дорогой до Нового Орлеана. Первой заботой Люси было подать помощь своему крестному отцу, именно — смочить его виски свежей водой и влить ему в рот несколько капель рому. Со своей стороны и Джемс тоже не терял времени: справедливо сообразив, что Вильямс не в силах будет держаться на лошади, он велел неграм смастерить наскоро носилки.
Заботы Люси увенчались успехом: Вильямс глубоко вздохнул и открыл глаза. Сначала он, казалось, ничего не видел кругом; но вдруг у него что-то блеснуло в глазах, на лице появилось выражение счастья и несказанной благодарности.
— О! — вскричал он слабым, едва внятным голосом, который, однако, скоро окреп и принял обычную твердость, — О, Люси! Так, это ты меня спасаешь от верной смерти!
— Не будем говорить об этом, крестный папочка, — весело ответила девочка, — разве я не крестная ваша дочка? Как бы то ни было, вы теперь оправились и выглядите отлично. Забудем прежние неудачи и вернемся как можно скорее в лагерь, где моя мама просто умирает от беспокойства, поджидая нашего возвращения.
— Охотно верю этому. Бедная, дорогая Лаура! Сколько ей пришлось вынести! Как она должна дрожать за тебя и твоего брата!
Он попробовал приподняться, но это оказалось ему не под силу, так как он был еще слишком слаб. Тогда Джемс сказал неграм, чтобы они тихонько подняли его и положили на носилки.
Затем все тронулись в обратный путь; впереди радостно бежал Добряк, показывая дорогу. Возвращение продолжалось более четырех часов, потому что приходилось двигаться очень медленно, а от времени до времени даже останавливаться и делать короткий привал, чтобы дать возможность неграм отдохнуть и набраться сил.
Возвращение в лагерь было настоящим триумфом. Госпожа Курти плакала и смеялась в одно и то же время, и целовала своих детей, в особенности Люси, самопожертвование которой спасло Вильямсу жизнь.
Глава XII О ТОМ, КАКИМ ОБРАЗОМ ПОЖАР МОЖЕТ ПРИНЕСТИ ПОЛЬЗУ
Только через три дня Вильямс окончательно поправился от тех тяжелых испытаний, которые ему пришлось пережить.
Для него, привыкшего к утонченной роскоши и довольству, чья жизнь протекала до сих пор так тихо и мирно, было нелегко очутиться в недрах пустыни, вдали от всякой помощи; в результате его тщеславное хвастовство было сломлено навсегда. К несчастью, это случилось слишком поздно, чтобы исправить то зло, которое он, сам того не подозревая, причинил близким ему людям.
— Невежество — это величайшее из зол, как сказал какой-то ученый! — произнес Вильямс в виде публичного покаяния.
И он первый заговорил о том, чтобы вернуться назад и через подземный ход войти снова в покинутый ими домик.
— Ах, мой друг, — кротко заметила госпожа Курти, — если бы вы сейчас же сообщили мне ваш разговор с Люси, скольких несчастий мы могли бы избежать!
— Правда, это было бы гораздо лучше.
— Дорогая мама, — сказала Дженни, краснея, как вишня, — и мне приходило в голову то же самое, что Люси.
— Почему же ты не сказала мне этого сейчас же?
— Но я просто не решилась сказать!
— Милые дети, — заметила госпожа Курти, — в том ужасном положении, в котором мы теперь находимся, каждый должен высказывать все мысли, какие только приходят ему в голову.
— Тем более, — прибавил Вильямс, — что дети вообще обладают непосредственным и верным чутьем и здравым смыслом и действуют по влечению сердца. Если бы Дженни имела смелость высказать вслух то, что она думала, быть может, все наши несчастия уже давно бы теперь кончились.
— О, прости меня, мама! — вскричала девочка.
— Забудем об этом, — сказала госпожа Курти, — должно быть, мы недалеко от пещеры. Почему бы нам не вернуться сейчас же назад?
— Милая мама, ничто не мешает нам вернуться в пещеру, но боюсь, что это все-таки нам не удастся!
— Почему бы нам и не вернуться к пещере, если мы отъехали от нее всего на каких-нибудь несколько миль?
— Это правда, конечно, но ведь ты знаешь, что расстояние в пустыне очень трудно определить, все зависит от того, чтобы хорошенько изучить то направление, по которому едешь, и отмечать некоторые места по дороге, чтобы по ним разыскать затем обратный путь. Но мы не сделали этого, когда выехали из пещеры; мы отправились наудачу, сворачивая то направо, то налево в поисках удобного места для стоянки и не заботясь о направлении, по которому едем.
— Итак, по-твоему, мы заблудились?
— Увы, да! Посмотрите кругом: все эти леса, долины, холмы так похожи друг на друга, — они нисколько не отличаются от других таких же лесов, долин и холмов. Как найти дорогу в этом невероятном хаосе!
— Конечно, мы не сумеем этого сделать. Но твоя собака Добряк? Ведь у нее превосходное чутье и необыкновенный инстинкт: она может легко найти ту дорогу, которую мы ищем.
Девочка печально покачала головой.
— Ты сомневаешься в этом? — сказала мать, от внимания которой не ускользнуло это безнадежное движение.
— Добряк не найдет дороги, милая мама, потому что невозможно дать понять ему, чего я от него хочу.
Было решено, что они останутся стоять лагерем на том же месте, чтобы не углубиться еще дальше в незнакомые места. Люси, Вильямс, оба негра и Добряк должны были одни отправиться на поиски дороги, а Джордж и Джемс — остаться оберегать госпожу Курти, Дженни и негритянок.
Поиски тянулись несколько дней и имели единственным результатом то, что все были измучены до полного изнеможения. Люси не жаловалась и была настоящим олицетворением терпения, мужества и поразительного самоотвержения. Вильямс первым признал полную бесполезность бесцельных поисков, которые и не могли увенчаться успехом. Он откровенно высказал это госпоже Курти, которая, поняв наконец всю тщетность бесплодных усилий, решилась отказаться от надежды найти пещеру. Тогда оставалось только сняться с места и отправиться вперед, направляя путь к востоку.
После долгого странствования по голой пустыне, на которой не видно было ни одного дерева, беглецы добрались наконец до опушки огромного леса и расположились на отдых под его первыми деревьями. Около десяти часов вечера разразилась гроза и пришлось искать приют под густыми ветвями. Но в четыре часа утра гроза утихла, и небо стало снова лазорево-голубым, усеянным бледными звездами.
Американские леса состоят обыкновенно из одного вида деревьев и защищены — приблизительно на протяжении одного километра — целой чащей непроходимого кустарника и лиан, сквозь которые можно пробиться только с топором в руке. Растительность уменьшается, утончается и исчезает по мере того, как света становится менее и солнце не в силах проникнуть в чащу. Тогда эти леса принимают дикий и внушительный вид, деревья растут по прямым линиям, образуя огромные аллеи, исчезающие из виду по всем направлениям; в то же время не видно около них ни одной травинки. Деревья — все одного и того же вида — до такой степени похожи друг на друга, растут так симметрично, что их невозможно отличить, и те, кто недостаточно знаком с жизнью в этих местностях и не умеет ориентироваться, после нескольких шагов теряют верное направление и, не в силах найти его снова, кружат на одном месте.
Таков был и тот лес, через который надо было проехать нашим беглецам.
Как только солнце поднялось довольно высоко, Люси и Вильямс отправились знакомиться с местностью.
Вернулись они довольно разочарованные, в особенности Вильямс, который очень сожалел, что не последовал советам Черной Птицы.
— Никогда нам не удастся пробраться сквозь этот лес! — сказал он уныло.
— О, крестный папа, как вы можете так говорить! — ответила Люси, — Подумайте только, что по ту сторону леса должна быть совсем близко пещера!
— Ну что же? — спросила госпожа Курти, когда разведчики вернулись к месту стоянки.
— Ужасно! — сказал только Вильямс, который еще находился под живым впечатлением того, что видел. — Если мы только вступим в этот чудовищный лес, то уже никогда не выйдем из него.
— Крестный папа! — сказала с упреком Люси.
— Я должен сказать правду, как она ни ужасна! — возразил тот. — Здесь вовсе нет протоптанных дорожек, только одни узкие и прямые ряды деревьев, бесконечно убегающие вдаль. Придется бросить фургон и навьючить вещи на лошадей. Что с нами будет, если даже предположить, что нам посчастливится не заблудиться, хотя это кажется мне невозможным?!
Девочка молчала: крестный отец говорил правду, и ей нечего было ответить на это.
— Что мы будем делать? — проговорила госпожа Курти. — Мы совсем обессилели и остались почти без припасов.
— Мама, — сказала Люси, — сколько раз отец и вы говорили нам: «Будьте настойчивыми, не теряйте бодрости; кто упорно добивается своего, того и Бог не оставляет!»
— За себя я не боюсь, — сказала госпожа Курти, — но у меня не хватает мужества смотреть на ваши страдания!
— О, мама, дорогая мама! — вскричала Дженни. — Мы вовсе не страдаем, а терпеливо переносим наше положение!
— Если бы ты знала, — заметил Джемс, — как мы с Джорджем гордимся тем, что можем тебя охранять и беречь твой сон!
— О да, милая мама, — горячо отозвался и Джордж, — мы с Джемсом теперь стали совсем взрослыми мужчинами!
— Что касается меня, дорогая мамочка, — сказала с решительным видом Люси, — то я говорю тебе от имени всех нас, что мы привезем тебя к папе, которого мы все так любим и к которому уже скоро вернемся!
Когда все немного успокоились после этой простой, но в то же время трогательной сцепы, разговор продолжался.
— Надо, однако, покончить с этим вопросом, — заметил Вильямс. — Зачем нам здесь останавливаться?
— Увы, я сама не знаю, что будет лучше! — печально ответила госпожа Курти.
— Но ведь не можем же мы остаться здесь! — сказала Люси.
— Почему бы и нет? — спросил Вильямс.
— По многим причинам, крестный папа! Прежде всего потому, что здесь нет воды для питья, потом — мы тут не будем достаточно защищены; нам доказала это гроза, разыгравшаяся сегодня ночью. Кроме того, здесь нет дичи, а не можем же мы питаться только нашими припасами?!
— Это все основательные доводы! — сказал Вильямс.
— Да, — прибавила госпожа Курти, — но думаешь ли ты, что мы все это найдем в лесу?
— Нет, не думаю, мама!
— В таком случае я возвращаюсь к прежнему своему вопросу: что же нам делать?
— Мне кажется, я отыскала средство! — проговорила Дженни.
— Какое средство, моя девочка?
— Средство иметь хорошую воду.
— В чем же оно?
— Посмотрите сюда, в эту сторону; разве вы не замечаете там внизу массу деревьев?
— И то правда, — радостно воскликнула Люси. — Дженни спасет нас всех.
— Каким это образом? Я еще ничего не понимаю! — сказала госпожа Курти.
— Эти деревья, такие свежие и развесистые — в то время как по всем другим направлениям не видно ни одного похожего, — показывают, что здесь есть какой-нибудь источник воды, вероятно, впадающий в реку Красную; с его помощью мы скоро найдем дорогу домой. — В какую бы реку он ни впадал, там, наверное, есть сколько-нибудь воды.
— А в воде рыба! — закричал радостно Джемс.
— Совершенно верно, — заметил, смеясь, Джордж. — По крайней мере у нас будут сразу питье и еда!
— Эти деревья совсем близко от нас. Мы должны сейчас же запрячь лошадей и отправиться туда! — сказал Джемс.
— Да, это будет самое лучшее, что мы только можем сделать! — подтвердил и Вильямс.
— Едемте, — сказала госпожа Курти, обнимая и целуя Дженни, которая сияла от радости, что ей удалось сделать такое важное открытие.
Час спустя маленький караван расположился лагерем на берегу довольно широкой речки с чистой, как кристалл, водой; казалось, она перерезала лес насквозь. Скоро наловили рыбы и зажарили ее на костре. Вода оказалась превосходной. Наши беглецы приободрились и стали надеяться на лучшее будущее.
— Ну, что же мы теперь предпримем? — спросил Вильямс.
Погода стояла восхитительная, и путешественники мирно беседовали после ужина.
— Вот что нам надо сделать, — сказала Люси. — Необходимо, не покидая берега реки, которая не позволит нам заблудиться больше того, что уже есть, устроить в лесу тропу, чтобы можно было укрыться там под большими деревьями, потому что теперь как раз сезон гроз и нам непременно нужен кров.
— Вполне разумно! — заметил Вильямс.
— Но как мы проведем тропу? Ведь мы не пионеры и не лесные бродяги!
— Это правда, крестный папа, но мы имеем в своем распоряжении очень простое средство.
— Ба! Какое же это?
— То, которым пользуются индейцы, крестный папа: поджечь деревья.
— Бог мой! Это идея! Мы славно осветим лес.
— Вовсе не так уж сильно, как вы думаете, крестный папа. Только одна опушка будет гореть, да и то не вся, но этого будет достаточно для наших целей.
— Честное слово, это превосходная мысль!
— Тем более что огонь, кроме того что откроет перед нашими глазами более обширные виды, еще может оказать нам другую важную услугу.
— Не буду этого отрицать, деточка. Но когда мы за это примемся?
— С восходом солнца, крестный.
— Почему же не сейчас?
— Потому что нам необходимо принять меры предосторожности.
— Какие же, например?
— Во-первых, самим уйти отсюда, а затем занять такое место, где бы мы могли не бояться зверей, которых, должно быть, выгонит лесной пожар как раз в нашу сторону.
— Бог мой! Это требует размышления. Ты права, дитя мое, примемся за дело завтра.
На другой день, за два часа до восхода солнца, беглецы отправились на довольно высокий холм на берегу реки, на вершину которого фургоны въехали без особенного труда.
Вильямс, Джордж и Джемс собрали хворост в четыре или пять больших куч, на расстоянии одна от другой, и подожгли их, как только увидели, что маленький караван достиг вершины холма. Потом они вскочили на лошадей и поскакали во всю прыть к о стальным.
Величественное зрелище представлял лес, объятый пламенем, с его столетними деревьями, которые корчились и горели со страшным треском, похожим на удары грома. Множество разных животных покинули свои логовища и, гонимые пожаром, бросились искать нового приюта под другими деревьями. Быть может, лес выгорел бы весь целиком, если бы не разразилась страшная гроза, которая залила пожар ливнем, не стихавшим больше восьми часов. На третий день, с восходом солнца, воздух был наполнен целыми облаками дыма, но огня уже не видно было.
Лес выгорел на довольно значительном пространстве и таким образом перед нашими беглецами открылась великолепная дорога. На пятый день наш караван пустился в путь и стал огибать реку. Под вечер была выбрана купа столетних деревьев, где и разместились на ночлег. Через несколько часов все общество погрузилось в глубокий сон, но было внезапно разбужено громким лаем Добряка.
— Боже мой! — вскричала Люси, протирая глаза. — Что случилось?
Она вскочила на ноги одним прыжком и хотела позвать Добряка; но вдруг остановилась на месте, как вкопанная, и стала прислушиваться. Ей почудилось точно кто-то говорит недалеко от нее. Вдруг она испустила радостный крик и бросилась к кому-то с распростертыми объятиями: это был ее отец, Черная Птица, управляющий и человек двенадцать рабочих с плантации сопровождали его.
Когда первое волнение немного улеглось, дело объяснилось. Оказалось, что Черная Птица долго находился между жизнью и смертью, так как его рана все не заживала. Наконец, через двое суток, еще не вполне поправившись, он во что бы то ни стало захотел отправиться на поиски беглецов. Лай Добряка помог ему напасть на их след и открыть их присутствие.
Люси рассказала до мельчайших подробностей все, что произошло с ними с той поры, как беглецы покинули дом. Подчеркивая самоотверженность своих братьев и сестры, девочка совсем не упоминала о том, что сделала сама, но эта скромность с ее стороны только придала еще большую цену той настоящей роли, которую она играла во всем этом деле. Полковник, несмотря на то, что он был закаленным, суровым и испытанным солдатом, плакал как ребенок, слушая ее рассказ, и даже сам Черная Птица был взволнован.
Нельзя описать радость полковника по поводу свидания со своей семьей, которую он считал потерянной навеки. Затем госпожа Курти сообщила мужу о самоотверженном поведении детей, в особенности же Люси.
— Не считая того, что и я обязан ей жизнью, — прибавил Вильямс с чувством. — Без нее я погиб бы безвозвратно в этой пустынной местности. Я этого никогда не забуду!
Глава XIII В КОТОРОЙ ЧЕРНАЯ ПТИЦА ОБНАРУЖИВАЕТ ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ТАЛАНТЫ
Все общество вернулось на плантацию. Черная Птица уехал к своему племени. К Вильямсу Гранмезону возвратились вся его ясность ума, беззаботность и прежняя веселость. Он не упускал случая восхищаться умом и детской грацией своей крестницы. Та была более чем когда-нибудь любимицей всех: ее поступки в то смутное и опасное время, которое им пришлось пережить, значительно подняли ее в глазах всех и в особенности отца и матери, которые с каждым днем все более и более уважали умственные и душевные качества своей удивительной дочери. Люси, напротив, не подозревала даже о той важной роли, которую ей отводили, и заботилась только о том, чтобы быть полезной и приятной всем окружающим: казалось, что в таком препровождении времени только и заключалось для нее счастье. Тем не менее тот, кто сумел бы читать в глубине ее души, увидел бы, что у нее было одно чувство и мысль, внушенные великодушием, но предметом которых не были окружавшие ее непосредственно люди.
Случалось даже, что минутами эти мысли так сильно овладевали ею, — а это бывало довольно часто, — что на ее чистом лбу появлялось легкое облачко.
О чем же мечтала мисс Люси?
Если читатель согласен последовать за нами до хижины, которую она выстроила для Черной Птицы, он не замедлит узнать это.
Прежде чем покинуть плантацию и вернуться домой с воинами своего племени, у Черной Птицы был длинный разговор с мисс Люси, который закончился следующими словами вождя:
— Ваконда (Бог) полюбил Лесной Шиповник и говорит ее устами; желание моей дочери будет исполнено. Черная Птица отправится на поиски двух женщин и не вернется назад, пока не найдет их!
Читатель, вероятно, уже догадался, что женщины, о которых говорил Черная Птица, — те самые, которых мы видели среди скваттеров: старуха, которая, из чувства благодарности за то, что отец Люси помиловал ее мужа и сыновей, пришла к Люси и дала ей такой полезный совет, и ее дочь; благодаря этим двум женщинам были избавлены от верной смерти те, кого Люси любила больше всего на свете, — ее отец, мать, братья, сестра, Вильямс Гранмезон, наконец, она сама. И от какой смерти! Им предстояло или быть убитыми, или погибнуть среди пламени!
Чувство благодарности к этим женщинам не давало ей покоя. Что с ними сделалось? Люси не знала этого. Очевидно, они не сопровождали скваттеров во время их атаки на плантацию, которая кончилась для них так неудачно.
Женщин не нашли ни среди мертвых, ни среди раненых; кроме того, Черная Птица, убивший в прериях старого скваттера ударом томагавка, видел там сыновей его, но не заметил ни жены, ни дочери, которые, очевидно, оставались в лагере, недалеко от берега реки Красной, куда вождь дошел по следам старухи.
Люси предчувствовала горе и отчаяние этих двух женщин, потерявших всех своих родных (семь братьев были убиты все до единого) и оставшихся теперь совсем одинокими в чужой пустынной местности во власти самых свирепых разбойников, лесных бродяг и пиратов прерии. Кто защитит их теперь? Кто позаботится об их пропитании? Кто станет для них охотиться, ловить рыбу, а в случае надобности и красть для них?
У старой женщины, несмотря на ее суровый и высокомерный вид, было не злое сердце: это доказывал ее поступок, а дочь ее, очень похожая на нее внешне, должно быть, имела с ней сходство и в нравственном отношении.
Какие несчастья или преступления могли довести человека, который был мужем одной из женщин и отцом другой, до того жалкого состояния, до какого он опустился, увлекая за собой при своем падении и обеих женщин?
Теперь этот человек искупил все грехи. Но они, не сделавшие, быть может, ничего дурного в своей жизни, несли еще большую кару, что было несправедливо. Как загладить хотя бы сколько-нибудь эту несправедливость и смягчить печальную участь этих женщин?
Люси знала, что ее отец и мать, склад души которых походил на ее собственный, согласятся на все ее просьбы по поводу этих женщин, если только они будут разумны; но захотят ли они сами принять доказательства симпатии со стороны тех, которые были причиной смерти мужа и детей для одной из них и отца и братьев для другой?
Казалось, трудно установить мирные и дружеские отношения между хозяевами плантации и этими несчастными, положение которых было почти невозможно исправить. А между тем как раз именно этой целью и задалась мисс Люси, решив во что бы то ни стало добиться своего.
Поступок жены скваттера, который спас жизнь всей семье, глубоко тронул Люси. Но, помимо этого чувства, было еще что-то, что влекло ее к этой женщине, что-то говорившее ей, что не следовало судить ее по внешности и что в ней, под грубой оболочкой, таятся сокровища доброты, мужества и самоотвержения. Поэтому она хотела во что бы то ни стало разыскать и увидеть снова эту женщину, чтобы — если только это было хоть сколько-нибудь возможно — доставить ей спокойствие, довольство и счастье.
И почему это было невозможно? Затруднения, правда, были очень велики, но Люси была убеждена, что когда возьмется за правое и доброе дело, то непременно получит помощь свыше, так как само небо встанет на ее сторону, и, следовательно, правда должна восторжествовать.
Под влиянием этих мыслей Люси отправилась поделиться своими желаниями с Черной Птицей, которого считала за лучшего человека, способного помочь ей достигнуть цели, которую она себе поставила. И она не ошиблась в расчетах: Черная Птица вполне понял ее.
Он уехал. Поручение, взятое им на себя, состояло, во-первых, в том, чтобы отыскать этих женщин, а во-вторых, разузнать, как они живут, и собрать самые точные сведения на их счет, насколько только это окажется возможным, не только относительно их настоящей, но и прошлой жизни. Наконец, ему поручено было также выразить старой женщине желание Люси видеть ее и в случае, если та согласится, исполнить это желание — назначить свидание в каком-нибудь месте, которое было бы не слишком далеко от плантации.
Индейский вождь пропадал целую неделю. Как только он вернулся, к нему в хижину сейчас же явилась Люси.
— Ваконда покровительствует моей дочери, — сказал ей Черная Птица. — Все, что она не предпринимает, удается ей!
— Вождь, — ответила Люси, — великий воин и умный человек: он умеет побеждать все препятствия и добиваться того, что задумает. Нашел ли он этих двух женщин?
Тогда Черная Птица рассказал на своем своеобразном языке, с помощью жестов и знаков, то, что ему удалось узнать и что он сделал. Его рассказ можно вкратце передать следующим образом.
Оказалось вполне верным, что из семи сыновей старого скваттера ни один не остался в живых после их нападения на землю плантатора: сорок пять воинов команчей, под командой Аллигатора, положили на месте многих из тех, кто хвастался, что ограбят плантацию и перережут горло хозяевам.
Те из скваттеров, лесных бродяг и разбойников прерий, которым удалось избежать пуль белых защитников каменного дома и воинов, во главе которых стоял Черная Птица, бросились в лагерь на берегу реки Красной, чтобы завладеть всем тем, что осталось после их товарищей, погибших в атаке: скотом, хлебом, палатками, порохом, ружьями и т. д. Все эти вещи оста вались под охраной женщин. Но Аллигатор понял их намерение; он считал, что добыча, найденная ими в лагере, — как бы она ни была мала, — окажется более на месте в руках храбрых команчей, чем у этих негодных скваттеров или разбойников прерий. Он созвал всех своих воинов, которым уже нечего было здесь делать, так как неприятелей больше не осталось, велел им следовать за собой и направился к лагерю на реке Красной. Там уже распоряжалось человек пятнадцать разбойников, явившихся первыми с поля битвы или бежавших: они хватали все, что только попадет под руку, убивая прикладами ружей или закалывая женщин, которые пытались остановить грабеж. Та же участь грозила жене старого скваттера (теперь уже вдове, хотя она еще не знала этого) и дочери его, когда Аллигатор и его воины налетели на лагерь как вихрь и вторично обратили в бегство эту кучку жалких и подлых людей.
Несчастные женщины, ожидавшие своих мужей и увидевшие вместо них воинов команчей, не знали, надеяться ли им или страшиться. Они не знали, что это означает, и все одновременно засыпали воинов вопросами, а когда узнали, что скваттеры разбиты и что очень немногим из них удалось избегнуть смерти, то — смотря по темпераменту — некоторые принялись отчаянно кричать, другие же предались мрачному и безмолвному горю.
Внимание Аллигатора было в особенности привлечено вдовой и дочерью старого скваттера, так как последняя обладала действительно поразительной красотой.
Так как в общем у команчей не было никакой вражды со скваттерами, и даже, ведя одинаковый образ жизни, они иногда оказывали друг другу взаимные услуги, то Аллигатор был затруднен тем, что ему следовало предпринять относительно этих женщин.
Всех женщин было тридцать и детей двенадцать. Следовало ли отнять у них все их имущество и припасы и таким образом обречь их на медленную голодную смерть, так как, очевидно, другого результата не могло быть в этом случае?
Если бы эти женщины были индианками, дело было бы другое: краснокожие добывают себе средства к пропитанию там, где женщины белых умирают с голоду. Индианки могут в крайности питаться жабами, мышами, змеями, ящерицами, пауками, червями, травами, даже особого рода илом, находящимся на дне некоторых рек; женщины же белой расы скорее умру т, чем станут поддерживать свое существование подобной едой. Аллигатор не отличался особенно нежным характером, но он боялся не угодить Черной Птице, который, как ему было известно, придерживался некоторых гуманных взглядов, вообще мало распространенных среди краснокожих, но относительно которых команчи были более восприимчивы. Вот почему он решил сделать всех этих женщин своими пленницами, заняв лагерь и сделав распоряжение, чтобы никакое насилие не было произведено над этими несчастными и чтобы им оказывалось даже внимание и уважение, пока Черная Птица, извещенный о положении дел, не решит их участи.
Но где пропадал Черная Птица? Очевидно, он был в каменном доме.
Послан был воин на разведку, который принес известие: вождь тяжело ранен, но белые надеялись спасти его. И Аллигатор решил ждать, пока не выздоровеет Черная Птица.
Черная Птица, как мы уже знаем, поправился и вернулся к своему племени, то есть поднялся к озерам, так как его воины уже давно покинули ту местность, где они охотились с ним на бизонов. Они ушли согласно его приказанию, но он не знал, что часть их, под начальством Аллигатора, оставалась в лагере на реке Красной, ожидая, пока Черная Птица окончательно поправится. Следствием такого недоразумения было более продолжительное отсутствие вождя команчей, который, вернувшись к своим, где рассчитывал найти и Аллигатора, должен был отправиться на поиски своего товарища, с которым и встретился наконец в лагере на берегу реки Красной. Вместе с этим была исполнена и его задача по поискам вдовы и дочери старого скваттера: они были у него теперь в руках и таким образом первая часть его поручения оказывалась исполненной. Он мог распоряжаться их жизнью. Но как они встретят его? Знали ли они, что это был он, который — как он выражался сообразно своим верованиям — «послал белую собаку охотиться в землю его предков»? Это был очень важный вопрос, потому что, если бы вдова скваттера знала в точности, как обстояли дела, это возбудило бы в ней, как и в дочери ее, отвращение к нему и недоверие к тому, что он имел ей предложить.
Но было маловероятно, чтобы несчастные женщины могли знать подробности смерти скваттера: бежавшие с поля битвы вернулись в лагерь только ограбить имущество погибших в сражении и мало заботились о том, чтобы сообщить несчастным женщинам обстоятельства битвы, в которой они потерпели полную неудачу: женщины же со своей стороны думали только о том, чтобы вымолить себе пощаду, и им было не до вопросов. С другой стороны, и команчи Аллигатора не дали времени низким грабителям сделать какие-либо сообщения, да и сами не могли многого знать: до такой степени неожиданна и свирепа была схватка, в которой трудно было что-нибудь разобрать.
Как бы то ни было, надо было действовать, и Черная Птица объявил прежде всего пленницам, что они свободны, но что он желает знать, как распорядятся они своей свободой. Есть ли у кого-нибудь из них друзья или родные в этих местах, к которым они захотели бы вернуться?
В таком случае, сказал он, воины племени команчей проводят их до жилищ их близких. Если же у них нет здесь никого, то он советовал им обратиться к покровительству владельца каменного дома, который справедлив, добр и благороден, и с его помощью найти на плантации средства для удовлетворения своих потребностей.
Некоторые из женщин выразили желание, чтобы им дали возможность вернуться в Чикаго, где они надеялись найти средства к пропитанию. Другие объявили, что не желают ничего лучшего, как зарабатывать себе хлеб, работая на владельцев плантации. Что касается вдовы скваттера, то она сказала, что просит только одного — чтобы ее с дочерью оставили на свободе оплакивать тех, которых они потеряли; когда же Черная Птица пробовал возражать ей, она прибавила, что во всяком случае никогда не примет помощи со стороны убийц мужа и сыновей.
— Мать моя, — заметил ей Черная Птица, — не знает тех, кто сломил Белый Дуб и его семерых сыновей. Седая Голова хотел обмануть воинов из племени команчей, и тогда те вооружились против скваттеров. Это они главным образом разбили бледнолицых и повергли их на землю. Если бы мою мать осветили лучи истины, она поняла бы, что это сам седой старик затеял несправедливый бой с воинами племени команчей и с хозяевами каменного дома. Ваконда любит справедливость и наказывает тех, чье сердце не признает законов. Моя мать, — прибавил он, — очень хорошо знает это сама, так как сочла себя обязанной предупредить господина из каменного дома о тех злостных планах, которые Седая Голова построил против него.
При этих словах вдова скваттера, которая до сих пор не плакала, вдруг закрыла лицо руками и разразилась рыданиями, судорожно потрясавшими все ее тело. Тогда дочь взяла ее голову обеими руками и прижала к своей груди; потом, склонившись к ней лицом, тоже залилась слезами.
После минуты молчания Черная Птица продолжал:
— В тот день, когда моя мать поступила таким образом, ее озарил своим светом сам Ваконда, и если Великий Дух не мог помешать тому, чтобы Седая Голова и его семь молодых сыновей пали мертвыми во время сражения, то он благословил ту, у которой хватило мужества пожертвовать самыми дорогими чувствами сердца и благородно исполнить свой долг. И теперь, когда моя мать пережила смерть Белого Дуба и сыновей, она приобрела себе среди тех, которых спасла от смерти, семью, которая будет более привязана к ней из чувства благодарности, чем та, с которою ее связывали узы родства.
— Они убили моих сыновей! — проговорила, рыдая, несчастная мать.
— Это не они убили их, а мои воины, — возразил Черная Птица. — Седая Голова обманул их, и они отомстили за себя. Что будет теперь делать моя мать?
— Мне остается только умереть, так как у меня нет больше сил жить! — ответила с трудом вдова скваттера.
— Рассудок моей матери помутился от горя. Она забывает, что у нее есть обязанности, которые ей надо исполнять, и что у нее остается еще дочь.
— Это правда! — вскричала бедная старуха, отодвигая от себя дочь и всматриваясь в нее сквозь слезы с некоторым удивлением.
Потом она прибавила: — Бедное дитя! Какую ужасную участь я тебе приготовила!
И, заключив дочь в объятия, она в свою очередь прижала ее страстно к своей груди и стала покрывать ее лицо поцелуями.
Когда Черная Птица дошел до этого места в своем рассказе, Люси не могла больше сдерживать волнение и сама залилась слезами. Но это продолжалось несколько минут; затем она снова овладела собой и на губах ее даже заиграла улыбка, хотя на ресницах еще сверкали слезы точно жемчуг; она просила Черную Птицу рассказывать дальше.
Вождь передал продолжение своего разговора с вдовой скваттера.
— Моя мать, — сказал Черная Птица, когда ему показалось, что вдова немного успокоилась, — горячо любит свою дочь и дочь отвечает ей тем же. Это значит, что они обе достойны быть любимыми. Ваконда благоволит к справедливым и добрым людям: он не допустит, чтобы моя мать и ее дочь остались одинокими среди пустынной местности.
— Вождь — благородный воин, он принимает участие в несчастных, — ответила старая женщина. — Не может ли он указать нам средство, как отправиться в Чикаго?
— У Черной Птицы нет такого средства, о котором спрашивает его мать, но он может легко достать его при посредстве Лесного Шиповника, своего друга и дочери владельца каменного дома. Но для этого надо, чтобы моя мать сама поговорила с Лесным Шиповником.
— Вождь очень мудр, но не ошибается ли он, возлагая надежду на дочь плантатора? Если это та прелестная девочка, с которой я только раз говорила по поводу того дела, о котором только что упоминал вождь, то она, по-видимому, слишком молода, чтобы быть нам полезной; что же касается ее родителей, то они, узнав, что дело касается тех несчастных, которые уже один раз вымолили пощаду для своих близких, сейчас же отвернутся от них и не захотят сделать им добра.
— Моя мать несправедливо судит о Лесном Шиповнике и ее родителях, потому что плохо знает их. Лесной Шиповник любима Господином жизни. Она — великая чародейка и имеет большое влияние на своих родителей, которые любят ее самой горячей любовью. У владельца каменного дома — справедливое сердце, способное понять мысли других людей; он умеет отличать добрых от злых, и ничто не заставит его отвернуться от вас и изменить своему стремлению делать добро. Он поймет, что моя мать не принимала участия в поступках Седой Головы, которому она повиновалась только нехотя.
Сопротивление вдовы скваттера было, по-видимому, совершенно побеждено.
Тем не менее, ей было неприятно показаться перед приличными людьми в тех лохмотьях, которые служили ей и ее дочери одеждою, так как им уже давно не представлялось случая обновить свои костюмы, а жизнь в дикой местности не приспособлена для того, чтобы беречь платье.
— Справедливое сердце и честная жизнь — лучшие украшения женщины! — просто ответил Черная Птица.
Было затем условлено, что вождь вернется в каменный дом предупредить мисс Люси о том, что послезавтра она увидит вдову и дочь скваттера около домика, где семейство Курти скрывалось во время нападения и где та, которую Черная Птица прозвал Лесным Шиповником, так сильно поразила умом и находчивостью своего крестного отца Вильямса Гранмезона.
Глава XIV МИСС ЛЮСИ ДАЕТ НОВЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА СВОЕГО НЕЖНОГО СЕРДЕЧКА И УМА
Люси горячо поблагодарила Черную Птицу за то, что он исполнил в точности ее поручение, и затем спросила у него совета, надо ли ей сейчас же предупредить родителей об ее сношениях с женщинами из лагеря с реки Красной, или же следует сначала подождать, что скажет ей завтра вдова скваттера.
Люси не представляла себе, что будут делать эти женщины в Чикаго: очевидно, они встретили бы там одних чужих для себя людей, у которых не было бы никакого основания принимать в них участие, между тем как здесь ее родители могли иметь только одно желание — вознаградить их возможно лучше за ту огромную услугу, которую они им оказали, и этим вознаграждением было бы то, что они обеспечили бы им спокойное и приятное существование при исполнении нетрудных и приличных обязанностей. То, что ей только что рассказал Черная Птица по поводу данных им обещаний женщинам, оставшимся в лагере скваттеров (с тем условием, если хозяйка каменного дома подтвердит их), подало ей мысль и относительно тех обязанностей, которые можно было бы предложить этим женщинам, в которых она принимала такое участие: они могли бы руководить работами своих товарок. Люси несколько раз слышала от отца и управляющего Леона Маркэ, что у них большой недостаток в рабочих руках, в особенности для таких сельских работ, которые обыкновенно исполняют женщины, как сбор фруктов, хлеба, сахара, кофе и т. д. Таким образом, сразу же находилась работа для жен скваттеров, а вместе с тем и для тех двух женщин, дела которых она принимала особенно близко к сердцу. Можно было, следовательно, одновременно оказать пользу плантации и отблагодарить тех, к которым она чувствовала признательность. Да и чего только не заслуживала та женщина, которая, чтобы исполнить свой долг и предотвратить страшное преступление, не поколебалась выдать мужа и сыновей, которые и расплатились жизнью за попытку исполнить свои злостные намерения?!
Вождь команчей думал, что можно сейчас же сообщить обо всем Курти, потому что все равно нельзя было приходить к какому-нибудь решению без согласия с его стороны. По просьбе Люси, он взял на себя передать ему то, что она придумала.
Как родителям Люси, так и Вильямсу стало совестно, что они не подумали раньше о судьбе несчастных женщин, самоотверженный поступок которых спас все население плантации, а для них стал причиной потери близких людей и самого ужасного горя.
И все они покрывали поцелуями Люси, благодаря ее за ее счастливую находчивость. Решено было собрать совет, чтобы потолковать о предстоящих переменах на плантации. Дело было очень важное, так как касалось того, чтобы ввести в свои владения тридцать женщин, о которых ничего не было известно и которые могли принести один вред, если бы обладали испорченными и вероломными характерами, или же, напротив, способствовать процветанию плантации, если бы оказались трудолюбивыми и хорошего поведения. Нелегко было находить женщин, которые бы соглашались работать на новых участках земли, и поэтому в том случае, если бы они оказались хорошими работницами, это стало бы настоящим счастьем для плантации.
Таким образом, созван был семейный совет, на котором немедленно стали обсуждать этот вопрос, ибо нельзя было терять времени: на другой день в десятом часу дня вдова скваттера должна была уже ждать Люси и Черную Птицу около домика. В этом совете принимали участие муж и жена Курти, Черная Птица, Вильямс Гранмезон и управляющий Леон Маркэ. Вильямс спросил у индейского вождя, каковы были женщины, находившиеся в лагере на реке Красной. Черная Птица мог на это ответить только то, что их всех осталась двадцать одна: девять были убиты скваттерами и разбойниками, бежавшими с поля битвы, чтобы ограбить лагерь, а раньше их было тридцать; из них двенадцать принадлежали к белой расе, а девять были негритянки. Это было все, что мог сообщить честный команч. Члены совета сильно затруднялись, откуда им почерпнуть сведения о нравственной стороне интересовавших их женщин. Тогда Вильямс Гранмезон напомнил, что представляли из себя скваттеры вообще, эти настоящие разбойники, подонки общества, которых выбрасывают недра городов, это люди, способные на все. Это были скваттеры (нищие, бродяги, авантюристы и воры), которые, когда в Нью-Йорке хотели устроить центральный парк на пустовавшей земле, которую они занимали, едва не сожгли весь город: они уверяли, что земля на которой они построили какие-то жалкие деревянные и земляные хижины, принадлежала им по праву давности, так как они первые завладели ею. Когда же их решили выселить оттуда, их ярость не знала границ: они бросились в лучшие кварталы города с факелом в одной руке и револьвером в другой, и потребовалась помощь регулярного отряда национальной гвардии, который присоединился к полиции и дал настоящее сражение этим опасным бродягам, продолжавшееся целых два дня с неслыханным ожесточением с обеих сторон; в этом сражении было убито несколько тысяч этих жалких людей. Оставшиеся в живых скрылись в окрестностях, где живут и до сих пор. И разве не так действовали те скваттеры, — прибавил Вильямс, — которые явились сюда, чтобы убить нас? Каковы же могут быть женщины в этом сборище бродяг, воров и разбойников? Какой пример подадут они тем разбойникам, которых мы уже имеем у себя? Какие нравы принесут они с собой?
Леон Маркэ сказал, что относительно того, что касалось мужчин, Вильямс был совершенно прав, хотя положение дел и изменилось за последние годы и теперь среди скваттеров есть много людей скорее несчастных, чем преступных; но не сходился с ним в его мнении относительно жен скваттеров; он уверял, что большинство из них доходило до такого печального состояния отчасти оттого, что они не могли противодействовать деспотизму своих мужей, которые заставляли их за собой следовать под угрозой смерти, отчасти же потому, что мужья рисовали перед их глазами перспективу великолепных поместий, приобретенных даром и с затратой очень малого труда: земля ничего не стоила, а из леса можно было выстроить целые дворцы; в саваннах же стоит только походить несколько дней, и тогда достанешь себе целые стада бизонов и столько лошадей, сколько только пожелаешь. Часто случалось, что мужья, говорившие таким образом, сами верили своим словам, обманутые в свою очередь какими-нибудь лживыми рассказами. Кроме того, ничего не было невозможного в том, чтобы подобные надежды осуществились и на самом деле для мужественных и трудолюбивых людей, которые явились бы на новую землю в большом числе и со всеми нужными инструментами. Конечно, к этому прибегали только в крайности, когда не имели уже никаких средств пропитания в городе: тогда шли завоевывать пустыню, то есть обрабатывать ее. Но когда встречались со страшными препятствиями и начинали терпеть крайнюю нужду, легко вовлекались в грабеж и разбой. По большой части, однако, в женщинах возбуждало отвращение подобное существование и они терпели его только по принуждению. По крайней мере, Маркэ готов был поклясться в том, что это верно относительно вдовы и дочери старого скваттера: он видел их всего два раза, но этого было достаточно, чтобы убедиться, что они невинные жертвы, и такое лестное мнение о них только оправдывается, по его словам, их поступком.
Госпожа Курти согласилась с мнением Леона Маркэ. Она прибавила, что надо сделать попытку изменить людей к лучшему и что, во всяком случае, им нечем особенно рисковать: надо только учредить легкий надзор над этими женщинами и при малейшем проступке одной из них отправлять виновную в Чикаго, причем путевые издержки вычитать из ее жалованья.
Полковник был одного мнения со своей женой, и таким образом на совете было принято решение, согласное с желанием хорошенькой Люси.
Назавтра, немного ранее десяти часов великолепного июньского дня Люси Курти верхом на своем пони и Черная Птица, также верхом, в сопровождении Добряка, который прыгал и радостно лаял, отправились по направлению к домику, где они должны были встретить вдову и дочь скваттера. Но, к великому удивлению их, они не нашли там никого. Тогда они решили, что женщины просто запоздали и сейчас явятся. Люси пришло в голову поехать им навстречу по тому направлению, откуда они должны были прийти; но так как могло случиться, что они почему-нибудь явятся с другой стороны, она просила Черную Птицу подождать около домика, чтобы не вышло недоразумения. И Люси уехала в сопровождении Добряка, который бежал в тени ее пони.
Домик был расположен недалеко от того места, где Леон Маркэ месяц тому назад в первый раз увидел старого скваттера с его женой, дочерью и семью сыновьями. Читатель припомнит, вероятно, что это место находилось среди девственного леса, который Леон Марко исследовал с целью отыскать какой-нибудь источник воды, подходящий для того, чтобы поставить на нем пильную мельницу, проектируемую им. Со стороны домика и большого дома лес, кончавшийся углом, слегка заходил за пределы плантации, в саванну, которая тянулась далеко по обеим берегам реки Красной до лагеря скваттеров, где воины из племени команчей под начальством Аллигатора охраняли женщин, найденных ими там. По тропинке, пересекавшей этот угол леса, и ехала теперь Люси со своим Добряком. Прошло с четверть часа, как вдруг девочке послышались где-то отчаянные крики. Добряк, чуя опасность для своей хозяйки, сейчас же бросился вперед и исчез за поворотом тропинки.
Снова раздались крики, точно призывавшие на помощь, и Люси старалась угадать направление, откуда они доносились, как вдруг Добряк снова показался, отчаянно лая. В несколько прыжков он очутился около лошади, и тогда лай этого верного и умного животного сделался еще более настойчивым и сильным: Люси поняла, что Добряк просит ее поторопиться, так как, должно быть, произошло что-то необыкновенное.
— Идем, идем! — сказала она ему. — Веди меня!
Тогда Добряк, перестав лаять, бросился вперед, а молодая наездница поехала за ним рысью: она не могла пустить своего пони в галоп, потому что узкая дорожка все время сильно извивалась.
Между тем крики все продолжались, становясь посте пенно ближе и яснее; скоро не могло уже быть сомнения в том, что кричали женщины. Как раз в это время Люси выехала из леса, и перед ней открылось бесконечное пространство, поросшее травою вышиной в метр; легкий ветерок, пробегая по этому обширному зеленому лугу, вздымал на нем волны, как на море.
Крики здесь стали уже пронзительными, но как внимательно ни смотрела Люси во все стороны, она не могла заметить ничего, кроме огромного пестрого ковра, который окружал ее со всех сторон.
Лай Добряка, совсем потонувшего в высокой траве, недалеко от того места, где была Люси, один только и выдавал его присутствие, так как она не только не видела его, но не могла даже заметить его следов в траве, которые привели бы ее к нему. С другой стороны, крики внезапно прекратились, так что можно было думать, что уже все было кончено…
Как, неужели она опоздала? Исчезла ли самая опасность или же жертвы уже обессилели от страданий?
Люси стояла неподвижно, оцепеневшая от ужаса. Вдруг Добряк снова вынырнул из травы с отчаянным лаем. Остановившись перед лошадью, он посмотрел своей госпоже прямо в глаза, и лай его сделался еще более бешеным. Потом он повернулся в ту сторону, откуда явился, сделал несколько прыжков вперед, снова вернулся к девочке, явно приглашая ее следовать за собой. Тогда Люси вполне поняла, что ей нечего было бояться; очевидно, никто не мог сделать ей зла; ей не угрожала опасность ни со стороны людей, ни со стороны животных, иначе Добряк не действовал бы таким образом. Теперь она была уверена, что дело касалось только того, чтобы спасти кого-нибудь, как тогда индейца, и решилась следовать за собакой; но она еще испытывала легкий страх, который не могла побороть в себе. И она стала медленно двигаться вперед среди моря травы, почти совсем скрывавшей ее пони. Ехать приходилось с крайней осторожностью, сообразуясь с движениями Добряка, который каждую секунду поворачивал голову к своей хозяйке, словно давая понять, что она не должна ехать быстрее его. Сначала молодая девушка ехала по ровному месту, но затем местность стала мало-помалу повышаться, наконец Люси въехала на холм, с вершины которого перед ней открылось ужасное зрелище: две женщины (в одной из них Люси сейчас же узнала вдову скваттера, а другая, вероятно, была ее дочь), на расстоянии нескольких метров от нее, выбивались из сил, стараясь выбраться из зыбкого места, в которое они погрузились уже по пояс. Лица женщин выражали ужас; чувствуя, что их все больше и больше тянет в глубину и что у них нет сил бороться с опасностью, они, тем не менее, бессознательно бились из инстинктивного чувства самосохранения, но потеряли уже голос от испуга и не могли больше звать на помощь…
Насколько ужасно было положение этих несчастных женщин, настолько же поведение Добряка было трогательно.
Бедное животное хотело непременно помочь несчастным, но его удерживал от этого инстинкт опасности: он ощупывал, все продолжая лаять, почву, которая, как он чувствовал, уходила у него под ногами, и не решался броситься к женщинам; сознание беспомощности выражалось у него в жалобном вое.
Люси стояла на месте, точно парализованная во всех движениях этим ужасным зрелищем и тоже не в состоянии произнести ни слова. Но через секунду на глазах у нее показались слезы, она вышла из состояния оцепенения и стала искать средство помочь погибавшим женщинам. Но что было делать? Она сейчас же сообразила, что не следовало делать попыток приблизиться к несчастным жертвам: это значило бы встать в такое же положение, в каком были они сами, и сделаться для них бесполезной. Если бы у нее только была длинная веревка, чтобы бросить им! Но веревки не было. Ей пришла в голову мысль об уздечке ее пони; но та была слишком коротка.
Вдруг она вспомнила, что видела в лесу, на тропинке, длинную сломанную ветку дерева… Она вскрикнула от радости и сказала, обращаясь к женщинам:
— Не теряйте бодрости! Не шевелитесь! Я нашла средство спасти вас!
И, повернув пони назад, она исчезла из виду. Через десять минут она уже вернулась, вооруженная очень длинной и гибкой веткой, привязанной к седлу и волочившейся за лошадью. Ветка была длиной, по крайней мере, в четыре метра, этого было более чем достаточно, чтобы вытащить женщин, не рискуя самой попасть в болото. Люси слезла с лошади, осторожно подошла как можно ближе к тому месту, где почва начинала уже делаться зыбкой, и протянула шест (это слово подходило к найденной ею ветке), вдове скваттера, та в свою очередь протянула руку дочери, и Люси без особенного труда вытащила обеих на твердую почву. И как раз вовремя, потому что, когда Люси вернулась к ним со своей веткой (настоящей ветвью спасения), они погрузились в болото уже почти по плечи.
В то время как Люси спасала их, не было произнесено ни одного слова. Как только женщины увидели себя вне опасности, силы оставили их и они упали в обморок. Люси достала флакон с нюхательной солью и дала понюхать обеим женщинам по очереди, отчего они почти сейчас же пришли в себя. Едва вернулось к ним сознание, как явился Черная Птица.
Встревоженный долгим отсутствием Люси, он решился покинуть свой пост и отправился по лесной тропинке вплоть до открытого места, поросшего травой, где Добряк, почуявший его приближение, выбежал к нему навстречу и провел до своей хозяйки. Вождь был поражен случившимся и спрашивал женщин, каким образом они могли попасть в это торфяное болото, когда им было так легко избежать его, если бы они шли самым берегом реки, где была верная тропинка.
Вдова скваттера ответила, что, боясь опоздать, она уговорила дочь сократить дорогу, идя по диагонали. И это она, мать, первая ступила на зыбкую почву; дочь ее прибежала к ней на помощь и была втянута в свою очередь. Сначала они могли кричать о помощи и кричали из всех своих сил, но, когда почувствовали, что погрузились по колено в полужидкую теплую массу, похожую на ил, и что их втягивает все глубже и глубже какая-то страшная бездна, с которой всякая борьба с их стороны была бы бесполезна, — тогда, лицом к лицу с такой ужасной смертью, ими овладело какое-то оцепенение и они не в силах были произнести ни звука. О, как они были благодарны тому ангелу, который явился в эту минуту перед ними и вырвал их каким-то чудом из страшной могилы, где они теперь были бы уже похоронены! Они целовали ноги Люси, у которой, после предыдущего чрезмерного напряжения нервных сил, наступила реакция, и она вдруг почувствовала себя дурно: она побледнела как полотно, ее начала бить дрожь. Но, не желая поддаваться охватившей ее слабости, девочка употребляла все усилия, чтобы держаться на ногах, и только прислонилась к своему пони.
Черная Птица быстро открыл сумку, где находил напиток, оказавший ему когда-то такую большую услугу, и заставил девочку проглотить несколько капель, после чего краска снова показалась на ее бледном лице и в то же время живительная теплота разлилась по всем ее членам. Через несколько минут она уже совершенно оправилась.
Теперь, конечно, вдова скваттера не могла уже ни в чем отказать Люси.
— Мы, моя дочь и я, — вполне в вашем распоряжении, — сказала она ей. — Делайте с нами, что только вам будет угодно!
— Я буду счастлива, — ответила Люси, — если сумею хоть сколько-нибудь утешить вас в ваших несчастиях. Я хочу, чтобы вы познакомились с моими родителями, которые так добры и испытывают к вам такую признательность. Мы поговорим вместе с ними, посоветуемся и, если вам не понравится то, что вам будет предложено, вам дадут возможность вернуться в Чикаго и устроиться там приличным образом.
Мать и дочь согласились с предложением Люси, и все отправились по дороге к большому дому.
Не будем передавать тех поздравлений и выражений восторга, предметом которых сделалась Люси со стороны своих родных и всех обитателей плантации, когда стало известно, что она спасла жизнь еще двоим. Но ее отец и мать, покрывая ее лицо поцелуями и слезами радости, говорили ей в то же время, что она поступила неосторожно, так как слишком рисковала своей жизнью.
— Что случилось бы, — заметил ее крестный отец, — если бы и ты была втянута в страшную бездну?
— Добряк пришел бы мне на помощь!
— Но ведь ты отлично знаешь, что тогда и он погрузился бы в болото, и вместо помощи тебе, в результате оказалась бы только лишняя и ненужная никому жертва.
— Быть может. Во всяком случае, у меня оставалась бы еще одна надежда: Черная Птица не замедлил бы явиться, а так как при нем всегда есть его лассо, то он бросил бы его нам и спас бы нас всех.
— Но ты могла бы успеть погрузиться в болото и исчезнуть из глаз!
— Вовсе нет! Я гораздо меньше, слабее и легче, чем эти дамы, и потребовалось бы больше времени для того, чтобы болото покрыло меня с головой. Да и Черная Птица явился как раз вовремя, чтобы спасти погибавших, в случае если бы моя ветка оказалась бесполезной.
Так старалась скромная девочка умалить свою заслугу, ту опасность, которой она подвергалась, и то мужество, которое она выказала. Ее крестный отец перестал упрекать ее и только любовался ею с восторгом.
— И затем, — продолжала Люси, — хотите я докажу вам, что ничем ровно не рисковала? Ну так знайте же, что, когда я приближалась к краю болота, чтобы протянуть ветку, я держалась за уздечку моего пони, так что с помощью этой уздечки сумела бы выскочить на твердую землю, если бы даже почва стала уступать под моими ногами.
Тогда госпожа Курти еще раз поцеловала дочь и сказала, что берет назад слова «злая и неосторожная девочка», которыми только что назвала ее.
Неделю спустя вдова скваттера совершенно свыклась с порядками и жизнью на плантации, также как и ее дочь. Все знали уже теперь историю этой несчастной женщины. Она принадлежала к хорошей бретонской семье из окрестностей С.-Мало. Во время далекого плавания она вышла замуж за капитана парохода, с которым, спустя несколько лет, поселилась на острове С.-Пьерр, где ее муж, человек вспыльчивый и грубый, натворил бед; его обвинили в злоупотреблениях, и он бежал в Соединенные Штаты. Здесь, перекочевывая из города в город — из Бостона в Нью-Йорк, из Нового Орлеана в Чикаго, — он опускался все ниже и ниже и кончил тем, что ушел в дикую, пустынную местность, уведя за собой и несчастную жену. Из десяти детей оставалось в живых восемь к тому времени, когда Леон Маркэ встретил скваттера в первый раз на прогалине девственного леса. Сыновья походили на отца: у них был такой же характер, та же вспыльчивость, грубость и нахальство. Мать и дочь были жертвами этих людей; отец постоянно угрожал им смертью. Но в той глуши, где они жили, несчастным немыслимо избавиться от этого ужасного тиранства. Кроме того, госпожа Обер (это было имя вдовы скваттера) считала, что ее обязанности, как жены не позволяли ей бросить мужа, которому, несмотря на его дурное обращение с ней, она беспрекословно повиновалась. В конце концов смерть мужа и сыновей стала настоящим избавлением как для нее, так и для ее дочери, которая была вылитым портретом своей матери в физическом и нравственном отношении. Теперь она чувствовала себя вполне счастливой среди честных людей, которые употребляли все усилия, чтобы заставить ее забыть прошлое. Госпожа Курти поставила ее во главе мастерской полотен, и для вдовы было большим утешением это полезное и вместе с тем почетное занятие. Что же касается до Генриеты Обер, то она помогала матери исполнять ее обязанности.
Обе они питали ко всему семейству Курти безграничную преданность, Люси же была их идолом.
Других женщин из лагеря с реки Красной, пожелавших остаться на плантации, пристроили — смотря по их силе, уму и способностям — к разным работам в полях и дома, и почти все они старались, как только могли, чтобы только не возбудить неудовольствия хозяев и не быть отосланными в Чикаго; желавших же возвратиться снабдили на дорогу несколькими долларами и шкурами бизонов, а в провожатые дали воинов Аллигатора, которые должны были довести их почти до самого города.
Не прошло и года, как Генриетта Обер сделалась госпожой Маркэ. Свадьбу отпраздновали в Новом Орлеане, где молодые и остались на месяц у Вильямса Гранмезона.
* * *
Эту несложную историю рассказал мне много лет тому назад сам полковник Курти.
Люси превратилась теперь из прелестного ребенка в образцовую мать. Ее сестра Дженни и братья, Джордж и Джемс, пользуются большим уважением в Новом Орлеане, где они принадлежат к высшему обществу. Полковник, его жена и Вильямс Гранмезон еще живы и чувствуют себя счастливыми, что, конечно, вполне естественно. Госпожа Обер умерла на плантации на руках у дочери и зятя Маркэ — арендаторов полковника Курти, а в ближайшем будущем — и собственников этого прекрасного поместья, управлять которым им помогают четверо сыновей — здоровые молодцы, ростом и силой (но только этим) напоминающие своего дедушку и дядей, убитых во время нападения на ту самую землю, процветанию которой они теперь способствовали всеми своими силами.
Добряк умер от старости у своей хозяйки, любимый всеми.
Черная Птица дважды в год приходил провести пару недель у Лесного Шиповника и приносил ей в виде подарка меха, которые и заставлял ее принимать от него. Остальное время года он большею частью проводил на плантации, которую принял под свое покровительство и которую охранял с помощью своих воинов против малейших покушений на нападение со стороны скваттеров или степных разбойников.
Конец
Примечания
1
Столица Мексиканской республики. (Здесь и далее сноски даются в авторской редакции. — Изд.)
(обратно)2
Мексика, как называют ее туземцы Антильских островов.
(обратно)3
Масса — господин.
(обратно)4
Кинбуа — талисман.
(обратно)
Комментарии к книге «Поклонники змеи. Черная птица», Гюстав Эмар
Всего 0 комментариев