«Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд»

Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд (fb2) - Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд (пер. Анна Владимировна Логинова,Александра Александровна Афиногенова) 1463K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джим Фергюс

Джим Фергюс Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд

Посвящается Диллону

Ее полюбят женщины – за то, Что доблестней мужчин она. Мужчины ж За то, что перл она средь женщин. У. Шекспир. «Зимняя сказка». Действие V, сц. 1. (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)

© Джим Фергюс, 2015

© А. Финогенова, А. Логинова, перевод, 2015

© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2015

От автора

Эта книга, несмотря на все усилия убедить вас в противоположном, полностью является плодом авторского воображения. Однако семя, из которого появился роман, заронило в мое сознание реальное историческое событие: в 1854 году во время мирных переговоров в Форте-Ларами один из вождей северных шайеннов попросил предводителей армии США даровать им тысячу белых женщин – в качестве невест для его молодых воинов. Поскольку в племени царил матриархат и все рожденные дети принадлежали материнскому роду, шайенны сочли это решение наилучшим способом ассимиляции с миром белых людей – миром, который наводил на них ужас и в котором (это индейцы ясно осознавали уже в 1854 году) американским аборигенам места не было. Думаю, вы не сомневаетесь, что эта просьба была встречена белыми господами с возмущением; переговоры были сорваны, шайенны отправились восвояси и, разумеется, белых женщин им никто отдавать не собирался.

В романе идет речь как раз об этих событиях – но исключительно в художественной форме. При этом в нем использованы реальные исторические имена, но сами персонажи выдуманы, как и все прочие составляющие сюжета. Имена, герои, место и время действия, географические описания суть порождения фантазии автора либо использованы в предлагаемых обстоятельствах.

Любое сходство с реальными лицами, ныне живущими или покойными, реальными событиями или местами является чистым совпадением.

В заключение хочу отметить, что я старался передать шайеннский язык со всевозможной аккуратностью, но, возможно, что в книге присутствуют определенные неточности правописания или словоупотребления, за что приношу искренние извинения всем шайеннам.

Введение Дж. Уилл Додд

В детстве – тогда мы жили в Чикаго – я, старший балбес, частенько пугал перед сном своего младшего братишку Джимми россказнями о нашей безумной прапрабабке. Мэй Додд прозябала в доме для умалишенных, откуда сбежала в индейское племя – по крайней мере, так утверждала хотя и туманная, но неизменно возбуждающая воображение старая семейная легенда.

Мы были наследники «старых денег» и обладали домом на Лейк Шор-драйв; в середине девятнадцатого века наш прапрапрадед, родоначальник династии, сколотивший первоначальное состояние, совсем юношей уехал распахивать бескрайние земли Среднего Запада в окрестностях Чикаго, чтобы выращивать зерно в этом плодороднейшем регионе планеты. «Папа», как мы, потомки, по-прежнему его называем, был одним из основателей Чикагской Торговой палаты; другом, собутыльником, деловым партнером – и конкурентом практически всех выдающихся предпринимателей тогдашней процветающей метрополии Среднего Запада; это и Сайрус Маккормик, изобретатель молотилки, Филип Армор и Густавус Свифт, создавшие легендарную компанию по вакуумной упаковке свинины и говядины, и братья Чарльз и Нейтан Мирс, хозяева лесопилки, скупившие и планомерно уничтожившие великие реликтовые белососенные боры Мичигана.

Никто из наших родственников особенно не распространялся о бедной Мэй Додд. Безумие прародительницы всегда вызывало глубоко запрятанный стыд у богатой родни. Даже теперь, спустя несколько поколений, в течение которых мощные гены периода дикого капитализма были сглажены упорной селекцией и мирным бытом загородных клубов, а также образованием, полученным в закрытых школ и университетах Лиги плюща[1], – даже теперь не один человек в нашем кругу стесняется признаваться, что является прямым потомком душевнобольной. В безжалостно отредактированной семейной истории Мэй Додд упоминается лишь скупо, парой слов: Родилась 23 марта 1850 г. Вторая дочь Дж. Гамильтона и Гортензии Додд. Госпитализирована в возрасте 23 лет по причине нервного расстройства. Скончалась в лечебнице 1 февраля 1876 г.». И это всё!

Но даже знаменитая тактика аристократов «рот-на-замок» – которой нет равных в мире, – и их не менее уникальная способность хранить мрачные тайны не смогли полностью искоренить слухи, заражавшие поколение за поколением: мол, на самом деле бедная Мэй умерла при загадочных обстоятельствах где-то на Диком Западе, а вовсе не в лечебнице, как гласила официальная версия. И эта история буквально завораживала нас с Джимми.

К тому времени, когда я поступил в колледж, отец промотал почти все наше состояние, и так уже изрядно истончившееся благодаря нескольким поколениям никчемных наследников – в народе таких называют «трутнями». Отец завершил этот процесс рядом неудачных вложений в рынок недвижимости Сиэттла, ровно в момент перед его обрушением. Вскоре он ухитрился добраться до трастового фонда и пропить остаток денег, предназначенных для оплаты высшего образования нас, детей. Были и другие причины, но именно поэтому Джимми пошел в армию – неслыханное дело в наших кругах – и отправлен во Вьетнам, где погиб, наступив на мину на рисовом поле в дельте Меконга. А через полгода папаша допился до смерти.

Мне повезло больше брата, я вытянул счастливый билет и остался в колледже. Получил диплом журналиста и в результате стал главным редактором журнала «Читаун».

И вот как раз, собирая материал для публикации о старинных семьях Чикаго, я наткнулся на имя Мэй Додд. Я припомнил россказни Джимми и стал думать, где же я впервые услышал, будто она «сбежала на Запад и жила среди индейцев», – принятое у нашей родни эвфемистическое выражение, означающее «с ума сбрендила».

Я начал рыться в семейных архивах, и мой поначалу вялый интерес постепенно превратился чуть ли не в манию. Сохранилось единственное письмо Мэй Додд, отправленное из сумасшедшего дома детям, Гортензии и Уильяму, в то время еще совсем малышам. Это письмо, источник семейной тайны и одновременно доказательство явного безумия Мэй, стало для меня началом долгого и неоднозначного исследования.

Я взял отпуск на неопределенный срок, решив полностью посвятить себя изучению запутанной истории прародительницы. В конце концов поиски привели меня в индейскую резервацию на реке Тонг на юго-востоке штата Монтана. И вот там-то, вооруженный письмом, доказывающим мою связь с героиней, мне наконец-то удалось получить доступ к дневникам, которые хранились шайеннами как священная реликвия более века. Нет нужды говорить о том, что предание о небывалом социальном эксперименте правительства США также является одним из засекреченных эпизодов истории американского Запада.

Ниже вы найдете пролог к дневникам Мэй Додд с кратким описанием событий, предшествовавших этой невероятной истории; в нем я опираюсь на несколько источников, включая публикации тех времен в газете «Конгрешенл Рекорд», в «Ежегодном отчете комиссара по делам индейцев», переписку Генерал-адъютантской службы из Государственного архива в Вашингтоне, а также различные материалы из Библиотеки Ньюберри в Чикаго. Индейская версия поездки Маленького Волка в Вашингтон в 1874 году и последующая цепочка событий выстроена мною на основе передаваемой из поколения в поколение истории, записанной Гаролдом-Дикой Сливы в Лейм-Элке, штат Монтана, в октябре 1996 года.

Пролог

В сентябре 1874 года великий Вождь Чудесное Снадобье, он же Маленький Волк, совершил многодневный путь в Вашингтон вместе с делегацией соплеменников с единственной целью – установить долгосрочный мир с белыми. Перед тем как отправиться в дорогу, он посвятил значительное время неспешному обсуждению различных вариантов мирного договора на Совете сорока четырех вождей и прибыл в столицу нового государства с совершенно неслыханным (впрочем, по индейским традициям – вполне естественным) планом, который обеспечивал безопасное будущее его исстрадавшемуся народу.

Вождя приняли в Вашингтоне со всеми почестями и помпой, что полагаются при визите главе иностранного государства. На официальной церемонии в Капитолии при участии президента У. С. Гранта и членов Чрезвычайной комиссии Конгресса Маленькому Волку вручили Президентскую Медаль мира – внушительный, богато гравированный серебряный медальон – который вождь, чуждый какой бы то ни было намеренной иронии, надел на себя во время последней битвы шайеннов как свободного народа против армии США. На одной стороне медали был выгравирован профиль Гранта, а по кругу шла фраза: ДА ПРЕБУДЕТ С НАМИ МИР СВОБОДА СПРАВЕДЛИВОСТЬ И РАВЕНСТВО. На другой стороне были изображены: открытая Библия, венчающая горку из граблей, плуга, топора и прочей сельскохозяйственной утвари с надписью поверху: ДА ПРЕБУДЕТ МИР И ДОБРАЯ ВОЛЯ С ЧЕЛОВЕКОМ, 1874.

При этом историческом событии присутствовала также супруга президента, Джулия, которая упросила мужа позволить ей прийти на церемонию, чтобы увидеть индейцев в их самом торжественном облачении; и, кроме того, самые авторитетные представители вашингтонской прессы. Церемония состоялась 18 сентября 1874 года.

На старинном дагерротипе Ассамблеи изображены шайенны в своем богатейшем церемониальном облачении: изысканно вышитые мокасины, кожаные штаны в обтяжку с бахромой из лосиных зубов понизу; рубахи из оленьей кожи, с поразительным мастерством украшенные по швам бисером и иглами дикобраза. Их волосы были унизаны сплющенными серебряными монетами и медной проволокой, а косы переплетены лентами из меха выдры. Жители Вашингтона прежде не видывали ничего подобного!

Пятидесятилетний Маленький Волк выглядел по меньшей мере на десяток лет младше своих лет. Стройный, мускулистый, с орлиным носом; раздутые ноздри, высокие скулы, бронзовая кожа с многочисленными ямками – следами ветряной оспы, поразившей шайеннов в 1865 году. Вождь был невысок ростом, но держался с большим достоинством, задрав подбородок вверх, с выражением неукротимости и вызова на лице. Его манеру поведения газеты позже охарактеризовали как «высокомерную» и «возмутительную».

Маленький Волк общался с белыми через переводчика по имени Амос Чепмэн, из Форта-Сапплай, штат Канзас. И сразу перешел к сути дела: «Таков уж обычай шайеннов, что все новорожденные принадлежат к роду своей матери, – начал он, обращаясь к Президенту Соединенных Штатов, но не глядя ему в глаза – ибо это считалось в его племени знаком неуважения. – Мой отец был из арапахо, а мать – из шайеннов. Я был воспитан шайеннами, и я – шайенн. Но я всегда мог свободно ходить к арапахо, так что приобщился и к их образу жизни. И мы считаем, что это хорошо». В этот момент своей речи Маленький Волк с удовольствием бы затянулся трубкой, чтобы дать присутствующим обдумать его слова. Однако Великий Белый вождь, с присущими всем белым дурными манерами, и не подумал приготовить трубку для столь важного собрания.

Вождь продолжал: «Мы, Люди [самоназвание шайеннов – Tsitsistas] – небольшое племя, не столь многочисленное, как сиу или арапахо; мы никогда не стремились излишне плодиться, ибо понимаем, что Земля может вынести лишь определенное количество Людей, так же, как медведей, волков, лосей, антилоп и прочих животных. Ведь именно так поддерживается порядок в природе: когда какого-то вида становится слишком много, он начинает голодать и не дает потомства, пока снова не приходит к норме. Пусть лучше нас будет немного, зато мы будем есть вдоволь, чем увеличимся в числе, но станем голодать. Однако из-за болезней, что вы принесли нам (здесь Маленький Волк тронул себя за покрытую оспинами щеку), и из-за войны, которую вы нам навязали (он коснулся своей груди; вождь был не один раз ранен в сражениях), нас теперь слишком мало. Скоро Люди совсем исчезнут, подобно бизонам в здешних краях. Я – Вождь Чудесное Снадобье. Мой долг – обеспечить выживание моего народа. И для этого нам придется войти в мир белых людей – чтобы наши дети стали членами вашего племени. Поэтому мы просим Великого Отца дать тысячу белых женщин нам в жены, и пусть они научат нас и наших детей, как нам начать новую жизнь в мире, где больше нет бизонов».

В зале раздался дружный вздох, послышались изумленные восклицания. Прерывать мужчину во время речи, кроме как тихими возгласами одобрения, считалось у шайеннов верхом неучтивости, и поднявшийся шум сильно разозлил Волка. Но он не вышел из себя, так как уже знал, что белые люди не соблюдают правила хорошего тона. Он подождал, пока толпа стихнет и все присутствующие заметят его крайнее недовольство. Затем он продолжал:

«Таким образом наши воины посеют шайеннское семя в утробы белых женщин. Наше семя взойдет и даст плод, так что новое поколение шайеннов будет принадлежать уже вашему племени и обладать всеми привилегиями, согласно своему происхождению».

Вдруг прямо посреди речи вождя жена президента Гранта, Джулия, упала в глубокий обморок. Она сползла со стула на пол вправо, издав при этом долгий булькающий звук, словно самка бизона, смертельно раненная в легкое. (В тот день было не по сезону жарко, и в своих воспоминаниях Джулия Дент Грант утверждает, что причиной ее обморока стала именно духота, а не моральное потрясение при мысли, что белые девушки будут делить ложе с дикарями.)

К первой леди бросились на помощь, а тем временем президент, багровея, нетвердо поднимался на ноги. Маленький Волк увидел, что Грант просто-напросто пьян, что, учитывая торжественность момента, было, по его мнению, более чем серьезным нарушением этикета.

«За ваш дар в тысячу белых женщин, – размеренно продолжал Волк, слегка повысив голос, поскольку вокруг нарастал гвалт (причем к этому времени переводчик, Чепмен, практически перешел на шепот), – мы преподнесем вам тысячу лошадей. Пять сотен диких и пять сотен объезженных».

С этими словами Маленький Волк поднял правую руку в почти папском благословении, завершая свою речь с большим достоинством и выдержкой. Но в тот же миг словно небо обрушилось на почтенное собрание, и вряд ли кто-то расслышал заключительную фразу великого вождя. Сенаторы неистовствовали и колотили кулаками по столу. «Арестовать нечестивцев!» – крикнул кто-то, и мгновенно солдаты, расставленные вдоль стен, встали в боевую позицию, выставив вперед штыки. В свою очередь, шайеннские вожди, как один, поднялись с мест, инстинктивно выхватив ножи и образовав тесный круг; они прижимались друг к другу плечами подобно куропаткам, что устраиваются на ночлег, не забывая о ночных хищниках.

Президент Грант тоже вскочил и, слегка покачиваясь, с побагровевшим лицом указывал пальцем на Маленького Волка, выкрикивая: «Это неслыханно! Неслыханно!» Вождь знал, что президента считают великим воином и что его уважают даже враги. Тем не менее он не собирался терпеть, чтобы к нему относились в такой непозволительной манере, и, будь при нем плеть, он бы в наказание непременно сбил с ног Белого Отца, пусть даже пьяного. Горячий нрав Маленького Волка был хорошо известен его соплеменникам – вспыхивал он не сразу, но в гневе не уступал разъяренному гризли.

Наконец удалось восстановить порядок. Индейцы убрали ножи, а вскоре в сопровождении охраны без инцидентов покинули зал во главе гордо шагающего Маленького Волка.

В ту ночь во всем Вашингтоне двери домов были накрепко заперты, шторы задернуты, а женам и дочерям было строго-настрого наказано не выходить на улицу – слух о богохульном предложении шайеннов стремительно прокатился по городу. Заголовки завтрашних газет еще пуще раздували пламя расистской и гражданской истерии: «Дикари требуют, чтобы их любили белые женщины!», «Белые невесты для красных дьяволов!», «Грант совершает выгодный обмен: белых девушек на диких лошадей!». В ближайшие дни воплотился кошмар благородных мужчин XIX столетия: те немногие из них, кто осмеливался прохаживаться по улицам под руку с дамой, то и дело бросали опасливые взгляды за спину, опасаясь внезапного появления краснокожих на лошадях – те вполне могли предательски напасть сзади с душераздирающими воплями, одним движением снимая скальпы с храбрецов сияющим на солнце клинком и увозя с собой визжащих от ужаса женщин, для того чтобы наводнить землю полукровками.

Официальный ответ на неординарное предложение Маленького Волка последовал немедленно; заявления конгрессменов пестрели высокопарными сентенциями, тогда как администрация быстро сориентировалась и поспешила успокоить напуганных граждан заверениями о том, что – нет, белых женщин ни за что не продадут язычникам и – да, армия США предпримет все необходимые шаги для защиты чести американских женщин.

Два дня спустя Маленького Волка и его свиту погрузили в повозку для скота и вывезли из столицы. Слухи о «мирной инициативе индейцев» просочились и в прессу, и разъяренные граждане, размахивающие оскорбительными плакатами, превратились в толпы линчевателей по пути следования шайеннской делегации, забрасывая повозку гнилыми фруктами и расистскими лозунгами.

Но одновременно с депортацией северных шайеннов подальше на Средний Запад происходило другое и куда более важное в государственных масштабах движение. Женщины со всех уголков страны начали охотно откликаться на «брачное предложение» индейцев – Белый Дом засыпали телеграммами и письмами прелестницы, готовые стать невестами варваров. Далеко не все эти женщины были полоумные; они представляли собой широкий социально-экономический и этнический срез: одинокие работницы, решившие сдобрить свою унылую жизнь недурным приключением; недавние рабыни себе на уме, которые надеялись избежать безысходной судьбы «освобожденных негров», надрываясь на хлопковых полях, потогонных предприятиях и фабриках индустриальной Америки; молодые вдовы, потерявшие мужей в Гражданской войне. Теперь-то нам известно, что администрация Гранта и ухом не повела в ответ на их мольбы.

Постепенно, когда первоначальная шумиха улеглась, Президент и его советники в кулуарах были вынуждены признать, что в нетривиальном плане Маленького Волка по ассимиляции индейцев имеется доля здравого смысла. Добившись успеха благодаря Политике замирения индейцев, согласно которой индейские резервации подпадали под эгиду американской Церкви, Грант был склонен рассмотреть любые мирные инициативы по урегулированию все еще взрывоопасной ситуации на Великих равнинах, что тормозило экономический прогресс и грозило жителям пограничной зоны новыми кровавыми столкновениями.

Так и родилась программа «Невесты для индейцев» (НДИ, как ее сокращенно называли в кругу доверенных лиц президента). По мысли администрации, помимо умиротворения аборигенов, «Благородная Американская Женщина», выступая в тандеме с Церковью, могла бы оказать положительное влияние на шайеннов в целом, привлечь их к образованию и привести из варварства к цивилизованной жизни.

Остальные члены кабинета упорствовали в отстаивании прежнего плана по снятию «проблемы индейцев», который подразумевал, что все непокорные племена становятся объектом «окончательного решения», иными словами, физического уничтожения.

На фоне мнения большинства о моральной оправданности и политической целесообразности геноцида всей индейской расы, даже самые прогрессивные члены кабинета Гранта прекрасно понимали, что американское общество никогда не проглотит такое оскорбление как идею о «спаривании белых женщин с дикарями». И потому, после череды тайных совещаний на высшем уровне, администрация приняла решение в старых добрых традициях: провернуть секретную матримониальную операцию собственными силами.

Люди Гранта успокаивали свою «политическую совесть» мыслью о том, что все женщины примут участие в дерзком эксперименте исключительно на добровольной основе – в сущности, они будут мало чем отличаться от «невест по выписке», к тому же, находясь под крылом Церкви, обретут особый героический статус. Официальное обоснование состояло в том, что эти социально ответственные и отважные женщины отправляются на Дикий Запад и будут жить с индейцами по собственной воле, и, если в результате шайеннов удастся отвлечь от их воинственных намерений, все стороны только вы играют. Это был бы поистине идеальный пример того, как, словно подтверждая концепцию Джефферсона[2], государство поощряет общественный альтруизм и частную инициативу.

Если у программы «Невесты для индейцев» и было слабое место, то, по мнению администрации, оно состояло в необходимости пополнять прогнозируемое истощение потока добровольных участниц путем привлечения женщин из тюрем, уголовных и долговых, из исправительных заведений и даже домов для умалишенных – с обещанием, в зависимости от ситуации, полной реабилитации или окончательного освобождения узниц. После многих лет переговоров американское правительство в конце концов усвоило основополагающий принцип существования индейцев: эти бесхитростные люди ожидали буквального выполнения договоренностей. Так что, прося о тысяче невест, они имели в виду именно тысячу, и в обмен пригонят ровно тысячу лошадей, в подтверждение нерушимости своего слова. Любая неточность в подсчетах может стать той искрой, которая вновь заставит индейцев вступить на тропу войны. И администрация собиралась приложить все усилия, чтобы избежать подобного исхода, пусть ради этого придется досрочно освободить с десяток мелких преступниц или нетяжелых душевнобольных.

И вот уже весной, в начале марта 1875 года, первый состав с белыми пассажирками – невестами шайеннов, – отправляющимися на север к Великим равнинам и новой жизни, покинул Вашингтон под покровом полнейшей секретности, глубокой ночью, всего через полгода после шокирующего предложения, публично сделанного Маленьким Волком президенту Гранту. Далее по пути следования поезд делал остановки на вокзалах Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии и Чикаго.

Двадцать третьего марта 1875 года молодая женщина по имени Мэй Додд двадцати пяти лет от роду, недавняя пациентка дома для умалишенных Лейк Форест, частного лечебного заведения в тридцати милях от Чикаго, села на поезд «Юнион» на вокзале Юнион вместе с другими сорока семью женщинами-добровольцами из округа Чикаго; они двигались к месту назначения – Кэмп-Робинсон, территория Небраска.

[ПРИМЕЧАНИЕ: Дневники, приведенные ниже, практически не редактировались и, не считая незначительных исправлений по части правописания и пунктуации, полностью идентичны изначальному тексту автора, мисс Мэй Додд. Помимо дневниковых записей в издание включены несколько писем, адресованных родственникам и друзьям. Нет оснований полагать, что эти письма были отправлены по назначению; по-видимому, они служили автору поводом обратиться к конкретным адресатам. Также вероятно, что Мэй Додд, по ее собственному признанию, написала эти письма с тем, чтобы ее родственники могли прочесть их в случае, если она погибнет во время долгого пути. Письма помещены в том порядке и в той же форме, в какой присутствуют в оригинальных записях.]

Тетрадь первая Этот поезд нас к свободе везет

Откровенно говоря, мне столько пришлось натерпеться от так называемых «цивилизованных людей», что теперь перспектива жить среди дикарей вовсе не пугает меня.

(Из дневников Мэй Додд)

[ПРИМЕЧАНИЕ: Эта запись не датирована – она находится на начальной странице первой тетради из дневников Мэй Додд.]

Я начинаю этот дневник ради моих дорогих детей, Гортензии и Уильяма, на случай, если они больше никогда не увидят свою любящую мамочку; надеюсь, в один прекрасный день они узнают правду о моем несправедливом заточении, бегстве из Ада и обо всем, что мне только предстоит испытать…

23 марта 1875 года

Сегодня, в день моего рождения, я получила самый драгоценный из всех подарков – свободу. Пишу я эти каракули в поезде компании «Юнион Пасифик», который вышел с вокзала города Чикаго сегодня утром в шесть часов тридцать пять и направляется на Запад, в земли Небраски. Нам сказали, что ехать мы будем четырнадцать дней со многими остановками, а в Омахе пересядем на другой поезд. Хотя нам не пожелали сообщить конечного пункта назначения, мне удалось подслушать разговоры сопровождающих нас военных (они явно недооценили женский слух): сначала нас доставят на поезде в Форт-Ларами, территория Вайоминг, а потом пересадят в повозки и довезут до Кэмп-Робинсон, в Небраску.

До чего странная штука жизнь! Никогда бы не подумала, что окажусь в поезде, чтобы проделать столь неблизкий путь, и стану смотреть в окно на исчезающий позади город. Я села спиной по ходу движения, чтобы еще раз увидеть напоследок плотное облако черного угольного смога, ежедневно наползающее на побережье озера Мичиган словно гигантский зонтик, и взглянуть на сам город, грязный и суетливый, который вряд ли когда-нибудь навещу снова. Мне так не хватало этого шума и суеты во время безмолвного моего заточения. Теперь же я точно героиня пьесы, вырванная из реального мира, чтобы сыграть ужасную роль, которая еще не написана. Как же я завидую людям, погруженным в спасительную ежедневную суету, откуда нас увозят словно пленниц судьбы, нас, чье будущее покрыто пеленой мрака.

За окнами проносятся хижины, в изобилии окружившие город после пожара семьдесят первого года. Наспех сколоченные деревянные халупы сотрясаются при каждом порыве ветра, как карточные домики, окружая Чикаго шатким деревянным забором, точно желая сдержать стремительно растущий мегаполис. Чумазые полуодетые ребятишки бросают свои игры и безучастно смотрят на нас, словно мы или они – существа из другого мира. Как я тоскую по милым моим детям! Все бы отдала, чтобы взглянуть на них в последний раз. Вот и сейчас я прижимаю ладонь к стеклу, чтобы помахать на прощание малышу, так похожему на моего милого Уильяма – вот только его светлые кудри так грязны, что свисают сальными колечками на чумазое личико. А какие синие у него глазки… Когда поезд поравнялся с ним, мальчуган робко поднял ручку, чтобы ответить на мое приветствие… нет, то было прощание… На моих глазах он становится все меньше и меньше, и вот мы покидаем бедные окраины в лучах восходящего солнца, озарившего убегающий город, – вот он становится все дальше, пока не тает за горизонтом. Я не спускаю с него глаз до последнего, потом наконец собираюсь с силами и теперь пересаживаюсь спиной к беспокойному и темному прошлому, повернувшись лицом к неизведанности и жути, что ожидают меня впереди. И тотчас же у меня сжимается горло при виде необъятного мира, раскинувшегося перед нами, от прерии, огромной и невыразимо одинокой. От представшего перед моими глазами зрелища у меня закружилась голова, стало нечем дышать, точно я свалилась с края мира и лечу вверх ногами в пустом пространстве. А может, так оно и есть… так и есть.

Но да простит меня всемогущий Бог, я больше не пророню ни слова жалобы – я буду постоянно напоминать себе, как это прекрасно – быть свободной, как я молилась об этом дне – и мои молитвы услышаны! Страх перед грядущим не идет ни в какое сравнение с жизнью, погубленной в стенах тюрьмы, ибо то была тюрьма, а никакая не лечебница, и мы были заключенными, а не пациентами. «Лечение», которое мы получали, состояло в заточении за решетку, как зверей в зоопарке – врачи обращались с нами, как будто мы пустое место, а садисты-санитары мучили нас и откровенно издевались.

Я знаю, что такое «психиатрическая лечебница» – это место, где делают из тебя сумасшедшего.

– Зачем я здесь? – возопила я, когда доктор Кайзер наконец соблаговолил осмотреть меня – со дня моего «поступления» прошло добрых две недели.

– Как зачем? Из-за половой невоздержанности! – ответил он таким тоном, точно мой вопрос был верхом наглости.

– Но я влюблена! – запротестовала я и принялась рассказывать ему про Гарри Эймса. – Родители отправили меня сюда, потому что я ушла из дома, чтобы жить невенчанной с человеком, которого они считали недостойным меня. И только поэтому. Когда им не удалось уговорить меня вернуться, они отобрали меня у него и у детей. Доктор, неужели вы не видите: я не безумнее вас?

Услышав это, доктор поднял брови и что-то нацарапал в блокноте, кивнув с мерзким лицемерным видом: «Так. Выходит, вы полагаете, что ваши родные сговорились, чтобы отправить вас сюда». Встал и ушел, и полгода я его не видела.

В начале моего пребывания в «лечебнице» надо мной проводились мучительные «лечебные» процедуры, прописанные добрым доктором. Они состояли из ежедневных «промываний» моей вагины кипятком, видимо, чтобы избавить от анормальных сексуальных влечений. В то же самое время я была вынуждена не вставать с постели – мне запретили знакомиться с прочими пациентами, читать, писать письма и вообще заниматься чем-либо. Ни медсестры, ни прочий персонал со мной не заговаривали, точно меня не существовало. Но и на этом мои унижения не закончились – меня заставляли пользоваться «уткой», хотя физически я была совершенно здорова. Но попробуй я возразить – или слезть с кровати, и это увидел бы кто-то из сестер – остаток дня и целую ночь мне пришлось бы провести привязанной к койке.

Вот в это жуткое время я и вправду сошла с ума. Как будто мало мне было ежедневных пыток – полная изоляция и обездвиженность сами по себе стали невыносимы. Мне не хватало свежего воздуха и движения – я так привыкла к прогулкам у озера Мичиган. С огромным риском ранним утром я слезала с кровати и забиралась на стул в моей палате, пытаясь рассмотреть сквозь крошечное окно, зарешеченное и затемненное, хоть проблеск света, хоть клочок зеленой травы с лужайки. Я много плакала над своей участью, но боролась со слезами, заставляла себя успокоиться. Потому что выяснила, что если доктор узнает о моих рыданиях, то к диагнозу «противоестественная похоть» прибавится «истерия» или «меланхолия»… что непременно означало бы новые пытки.

Позвольте мне рассказать здесь, в первый и последний раз, правду о том, почему меня заточили в лечебницу.

Четыре года назад я полюбила человека по имени Гарри Эймс. Гарри был на шесть лет старше и работал бригадиром на элеваторе моего отца. Мы познакомились в нашем доме, куда Гарри часто приходил к отцу обсудить дела. Гарри – очень привлекательный, хоть и с несколько грубоватыми чертами лица, парень с сильными руками и уверенностью в себе, какая присуща работягам. Анемичные юнцы из хороших семей, с которыми предлагалось общаться за чаем и котильоном девушкам моего круга, не шли с ним ни в какое сравнение. Я совершенно потеряла голову перед его обаянием, одно цеплялось за другое, и… ну да, по меркам иных я действительно оказалась похотливой.

Мне не стыдно признаваться в этом – я была девушкой сильных эмоций и сексуальных желаний. И вовсе не отрицаю этого. Я рано созрела, и стеснительные юноши «нашего» узенького круга робели передо мной.

Гарри оказался другим. Он был мужчиной: меня тянуло к нему, как бабочку к огню. Мы стали тайно видеться; оба прекрасно знали, что мой отец никогда не смирится с нашими отношениями, и Гарри очень пекся о том, чтобы о них никто не узнал – ведь он потерял бы работу. Но и сил устоять друг перед другом, расстаться, мы не нашли.

В первый же раз, когда я легла с Гарри, я забеременела нашей дочерью, Гортензией. Право слово – я почувствовала, как она возникла в моем чреве в момент кульминации нашей любви. Должна сказать, Гарри повел себя как джентльмен и сразу взял ответственность на себя. Он предложил брак, но я наотрез отказалась, потому что, хотя я любила его и сейчас люблю, я женщина самодостаточная, кое-кто бы сказал – нетипичная. Однако отказываться от ребенка я не собиралась, так что без объяснений покинула родительский дом и поселилась с любимым в ветхом домике на берегу Чикаго-ривер, где мы какое-то время просто и скромно жили в любви и согласии.

Разумеется, отец быстро узнал о том, что натворил его бригадир, и уволил его. Но вскорости Гарри нашел место у одного из его конкурентов, а после и я устроилась на работу. Это была фабрика по обработке тушек луговых тетеревов, которые в изобилии водились в прерии – их ловили и продавали в Чикаго. Работа оказалось грязной и тяжелой – девиц моего круга совершенно точно к такому не готовили. В то же самое время я ощущала странное освобождение – я жила в реальном мире и сама в нем обустраивалась.

Я родила Гортензию и почти сразу же забеременела снова – сыном Уильямом, моим сладким Уилли. Попыталась наладить отношения с родителями – я хотела, чтобы они общались с внуками и не судили слишком строго за то, что я искала иной участи. Но мать закатывала истерики всякий раз, когда я пыталась встретиться – вот бы кого поместить в лечебницу вместо меня; отец же отказывался видеться со мной даже тогда, когда я приходила к ним домой. В конце концов я перестала к ним ходить и кое-как узнавала новости от своей старшей замужней сестры, тоже Гортензии.

Ко времени рождения Уилли наши с Гарри отношения стали портиться. Не знаю – может, отец уже тогда подослал людей, потому что он изменился за пару недель, стал точно чужим. Начал пить и пропадать где-то ночами, а когда возвращался, я чувствовала, что он был с другими женщинами. Это разбивало мне сердце – ведь я все еще любила его. Тем не менее я радовалась, что не стала выходить за него замуж.

В одну из таких ночей в наш дом явились пособники отца. Они выбили дверь и ворвались внутрь; с ними была медсестра, которая подхватила детей и увела их, пока мужчины держали меня. Я сопротивлялась со всей силой, на какую была способна – лягалась, кусалась и царапалась, но, конечно, впустую. С той ночи я больше не видела своих детей.

Меня отвезли прямиком в психиатрическую лечебницу, где обрекли на постельный режим ночью и днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, не оставляя мне ничего, чтобы занять время, кроме ежедневных пыток и мыслей о моих малютках – я теперь не сомневаюсь, что они живут с моими родителями. Не знаю, что сталось с Гарри, и не могу не думать о нем… (Гарри, Гарри, любовь моей жизни, отец моих детей – неужели отец заплатил тебе золотом, чтобы ты отдал меня его головорезам среди ночи? Неужели ты продал ему собственных детей? А может, он просто велел тебя убить? Должно быть, я никогда не узнаю правду.)

Все мои несчастья – лишь оттого, что я полюбила человека не своего круга. Разбитое сердце, пытки и наказание лишь за то, что я захотела подарить миру вас, мои дети. Черное и беспросветное отчаяние – за то, что я не захотела жить, как все…

О, но в свете того, куда я сейчас еду, я понимаю: раньше мне и невдомек было, что это такое – быть «не как все». Позвольте рассказать о том, что предварило мой отъезд. Пару недель назад в лечебницу, в комнату дневного пребывания для дам пришли мужчина и женщина. Из-за природы своего «заболевания» – «половой невоздержанности», как значилось в сопроводительных документах (ложь и фальсификация – скольких еще заперли по той же причине!) я оказалась среди пациенток, которым строго-настрого запретили сообщение с противоположным полом – должно быть, из опасений, что я стану с ними совокупляться. Господи! С другой же стороны, кое-кому из мужской части персонала мой диагноз показался приглашением в мою палату посреди ночи. Сколько раз я просыпалась от удушья, когда на меня всем телом наваливался один особенно омерзительный санитар по имени Франц – жирный, вонючий немец, рыхлый и потный. Помоги мне, Господи – я молилась, чтобы он умер…

Мужчина и дама оценивающе рассматривали нас, точно скотину на рынке. Выбрав человек шесть или семь, они отвели нас в комнату для персонала. Среди избранных не оказалось пожилых или откровенно и безнадежно спятивших – из тех, кто целыми днями раскачивался туда-сюда, или плакал, или беспрестанно и многословно спорил с демонами у себя в голове. Нет, этих несчастных обошли стороной, отобрав для встречи с визитерами лишь самых «привлекательных» из нас, безумиц.

Итак, когда мы очутились в комнате для персонала, мужчина, – его звали мистер Бентон, – сообщил, что ищет кандидатов для правительственной программы, связанной с индейцами западных равнин. Женщина, представленная как сестра Кроули, должна была осмотреть нас, с нашего разрешения, разумеется. Если по результатам такового обследования и личной беседы нас сочтут пригодными, то это станет основанием для немедленного освобождения из лечебницы. Да! Конечно, предложение меня очень заинтересовало. Однако сохранялось еще одно условие – согласие семьи, на каковое я не смела надеяться.

Тем не менее я дала свое согласие безоговорочно. Право, даже беседа и осмотр казались желанным отвлечением от монотонных часов сидения или лежания на кровати, когда занять себя совершенно нечем, кроме мрачных мыслей о несправедливости заточения и опустошающей сердце разлуке с моими малютками, – то есть полной безнадежности моего положения и кошмарного ожидания очередной безжалостной «лечебной процедуры».

«Есть ли у меня основания предполагать, что я бесплодна?» – таков был первый же вопрос, заданный мне сестрой Кроули до начала осмотра. Должна сказать, он меня обескуражил – но, вознамерившись во что бы то ни стало пройти все испытания, я быстро ответила: «Au contraire!» Сказала я и сообщила сестре, что родила вне брака двух прекрасных детишек, которых так жестоко отняли от материнской груди.

– В самом деле, – добавила я. – Я так плодовита, что стоило моему возлюбленному Гарри Эймсу, эсквайру, взглянуть на меня с любовным томлением во взоре, как детишки высыпались из моего чрева, как зерна из мешка!

(Я должна упомянуть то, о чем не говорят: единственная причина, по какой я не понесла от мерзкого санитара Франца, чудовища, которое приходило ко мне по ночам, заключалась в том, что жалкий кретин до времени разбрызгивал свое мерзкое семя на простыни, кряхтя, постанывая и плача от бессилия.)

Боюсь, что, уверяя сестру Кроули в своей способности к деторождению, я перестаралась – ибо она взглянула на меня с надоевшей уже и такой знакомой настороженностью, с какой люди смотрят на сумасшедших – как реальных, так и мнимых, – точно боясь, что их болезнь заразна.

Но, очевидно, осмотр я прошла, потому что после этого меня расспрашивал сам мистер Бентон – он задал несколько определенно странных вопросов: умею ли я готовить на костре? Люблю ли я бывать на открытом воздухе? Могу ли спать на улице? Каким я представляю дикаря с Западных равнин?

– Дикаря? – переспросила я. – Никогда не видела дикарей, сэр, и мне трудно судить о них так или эдак.

Наконец мистер Бентон перешел к делу. «Согласны ли вы служить своему правительству со всей душой и рвением»? – спросил он.

– О, конечно! – ответила я.

– Как вы отнесетесь к браку с дикарем, чтобы родить ему ребенка?

– Ой, – не смогла я сдержать возгласа полного замешательства. – Но зачем? – спросила я, скорее обескураженная, нежели задетая. – С какой целью?

– С целью установления мира на Великих равнинах, – ответил мистер Бентон. – Чтобы отважные поселенцы могли не опасаться нападений кровожадных варваров.

– Понятно, – ответила я, хотя, конечно, мне ничего не было понятно.

– Как часть нашего договора, – добавил мистер Бентон, – наш президент продемонстрирует свою вечную благодарность вам путем гарантии немедленного освобождения из этого заведения.

– Правда? Меня выпустят отсюда? – спросила я, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Стопроцентная гарантия, – ответил мистер Бентон, – при условии, что ваш законный опекун, если таковой есть, согласится заполнить бумаги и даст свое письменное согласие.

В голове у меня уже начал зреть план преодоления этого последнего препятствия на пути к свободе, и снова я ответила без всякого промедления. И присела в глубоком реверансе – колени мои тряслись от долгих месяцев вынужденной недвижности, да и просто волнительной мысли о том, что скоро я смогу быть свободна! – «Для меня это большая честь, сэр, – выполнить гражданский долг, – сказала я, – предложить свои скромные услуги Президенту Соединенных Штатов». – На самом деле, я бы согласилась спуститься в преисподнюю, чтобы выбраться из сумасшедшего дома… И, по-видимому… именно на это я и согласилась.

Что касается обретения согласия родных, позвольте прежде упомянуть, что, хотя меня можно было обвинить в безумии и промискуитете, никто не посмел бы сказать, что я глупа.

Получение согласия родственников на участие пациенток в программе НДИ («невесты для индейцев», расшифровал мистер Бентон) было отдано на откуп главному врачу лечебницы, человеку, который лично поставил мне отвратительный «диагноз» – доктору Сидни Кайзеру; он должен был пригласить их в лечебницу, известить обо всем и получить письменное согласие, после которого пациентки могут быть свободны и принять участие в программе, если они того пожелают. За полтора года, проведенные мной в заточении, добрый доктор, как я уже упоминала, посетил меня всего дважды. Однако, несмотря на тщетность моих попыток поговорить с ним, я познакомилась с его ассистенткой, Мартой Этвуд, славной женщиной, которая пожалела меня и с которой мы подружились. Да-да, Марта стала моим единственным другом и человеком, которому я могла доверять в этом проклятом месте. Если бы не она, не ее скромные проявления заботы и доброты, не знаю, как бы я выжила здесь.

С первых же минут нашего знакомства Марта поняла, что я не безумнее, чем она, и что моя семья обошлась со мной несправедливо, как и со многими другими здешними пациентками. Когда передо мной забрезжила возможность «бежать», она согласилась помочь мне осуществить дерзкий план. Сначала она «позаимствовала» из кабинета доктора Кайзера письма моего отца и сделала копию бланка его личной корреспонденции. Вдвоем с ней мы подделали письмо, в котором он просил извинения, что не сможет лично присутствовать на собрании родственников, поскольку едет по делам. Усомниться в этом у доктора не было причин – ведь он знал, что мой отец – президент Чикагской и Северо-Западной железных дорог, для которых он разработал и построил целое зернохранилище – самое крупное и современное в городе, как он беспрестанно напоминал нам. Его работа предполагала разъезды, так что ребенком я почти не видела его. В письме доктору Кайзеру мы с Мартой, или, лучше сказать, «отец», сообщали доктору, что с нашей семьей недавно связались сотрудники программы НДИ, и агент Бентон лично гарантировал ему мою безопасность во время пребывания на населенной индейцами территории. Поскольку Марту допустили до всей процедуры, я уже знала, что соответствую основным требованиям и считаюсь идеальной кандидатурой. (Не то чтобы я могла этим похвастаться: ведь требовалось всего-навсего быть детородного возраста и не совсем безумной, чтобы на что-то да сгодиться в хозяйстве. Полагаю, не ошибусь, если скажу, что правительству стало куда важнее найти требуемое количество женщин, нежели и вправду содействовать счастливым союзам бледнолицых и туземцев – и мой отец, будучи прагматичным дельцом, одобрил бы такой подход.)

Так вот, в нашем письме мой отец благословил мое участие в, как мы написали, «волнительном и благородном начинании – ассимиляции язычников». Насколько я знала, отец рассматривал индейцев главным образом как препятствие для роста сельского хозяйства в Америке – ему претила мысль, что плодородные равнины пустуют, а ведь удел доброго христианина – обрабатывать землю и наполнять зерном его элеваторы. Сказать по правде, отец ненавидит краснокожих лишь потому, что дельцы из них никакие – недостаток, который отцу виделся наихудшим из всех человеческих изъянов. На бесконечных званых ужинах в родительском доме он любил провозглашать тост за здоровье Великого вождя Черного Ястреба, благодаря которому он и его друзья так разбогатели. Этот вождь однажды сказал: земля не продается. Продать можно лишь то, что унесешь с собой. Странный и забавный народец эти краснокожие, думал мой расчетливый отец.

К тому же вынуждена признать, что в глубине души отец бы обрадовался подобной возможности избавиться от меня и заодно от позора, на который обрекли семью я, мое поведение и «диагноз». Ведь, сказать по правде, отец – жуткий сноб. Должно быть, в кругу его друзей и приятелей-дельцов иметь сумасшедшую, а еще того хуже – распутную дочь, было чем-то невыносимо постыдным.

Так что отец, в своей напыщенной, но отстраненной манере – в таком же тоне он мог бы дать разрешение на то, чтобы меня отправляли в институт благородных девиц (возможно, просто потому, что во мне течет его кровь, я способна со столь дьявольской легкостью подделывать его стиль и почерк) – выражал убежденность, что «бодрящий воздух Западных равнин, простая, здоровая жизнь на лоне прекрасной природы и захватывающий культурный обмен помогут поправить пошатнувшееся душевное здоровье моей непутевой дочери». Не правда ли, поразительно – у отца просят – и получают! – разрешение на то, чтобы его дочь совокуплялась с дикарями.

К письму отца прилагались подписанные разрешения на то, чтобы меня выписали из лечебницы. Все это Марта упаковала в аккуратный, совершенно убедительный пакет, доставленный доктору Кайзеру посыльным.

Конечно, как только ее роль во всем этом раскрылась бы, Марту ожидало бы немедленное увольнение – а может, и уголовное преследование. И так вышло, что моя верная и бесстрашная подруга (сказать по правде, не особенно привлекательная внешне), которую вряд ли ожидала иная участь, чем одиночество старой девы, сама записалась в участницы программы. И едет вместе со мной в этом самом поезде… так что я не одна мчусь навстречу самому большому приключению в своей жизни.

24 марта 1885 года

Если я скажу, что сердце мое не трепетало перед участью, что ждала нас, – я слукавлю. Мистер Бентон предупредил нас, что по контракту мы обязаны родить индейскому супругу хотя бы одного ребенка, после чего прожить с ним два года, а потом поступать, как нам – точнее будет сказать, как властям заблагорассудится. Но я не преминула задуматься о том, что наши индейские мужья могут иметь на этот счет иное мнение. Тем не менее, даже это казалось невысокой ценой за побег из Ада, которым была лечебница, – вполне могло статься, что меня собирались продержать там до конца жизни. Но теперь, когда мы отправились в путешествие, где наше будущее столь туманно и ничего нельзя знать наперед, вполне естественно, что нам стало страшно. Была какая-то ирония в том, что я пустилась в самое безумное путешествие в моей жизни, чтобы избегнуть участи безумцев.

Но, честно говоря, мне кажется, что бедная и наивная Марта очень ждет конца путешествия; обрадованная перспективой замужества, она прямо-таки расцвела! Представьте – она только что полушепотом попросила у меня совета о телесной стороне любви! (Кажется, из-за причины моего заточения все – даже лучшая подруга – считают, что я знаю об этой самой телесной стороне любви все.)

– Какого совета, милая? – спросила я.

Тогда Марта совершенно устыдившись, подалась вперед и едва слышно произнесла: «ну… как… эм… сделать мужчину счастливым… то есть, ну, удовлетворить его плотские потребности?»

Я посмеялась – такой милой мне показалась ее невинность. Марта надеется удовлетворить своего дикаря! «Ну, во-первых, предположим, что физические потребности аборигенов схожи с потребностями мужчин нашей благородной расы. А ведь у нас нет оснований сомневаться в этом, так? А если дикари и белые мужчины схожи в велениях сердца и плотских желаниях, то из своего ограниченного опыта, я могу сказать: лучший способ осчастливить мужчину – если тебе нужно именно это, – изо всех сил ублажать его, готовить ему пищу, совокупляться с ним, когда бы и где он этого ни пожелал, только никогда сама не домогайся его, не выражай готовности и любовной тоски; все это пугает мужчин – которые в большинстве своем мальчишки, которые лишь притворяются взрослыми. И, вот что, пожалуй, важнее всего: насколько мужчины боятся женщин, которые не скрывают своих желаний, настолько же они не любят, когда женщина не боится высказаться – как угодно и о чем угодно. Я узнала это от мистера Гарри Эймса. Так что я бы посоветовала тебе сразу и недвусмысленно соглашаться со всем, что скажет твой новый муж, – а, да, и напоследок – сделай так, чтобы он думал, что очень щедро одарен, э-э, природой, даже если – особенно, если это не так».

– А как я узнаю, щедро ли он… одарен? – спросила моя бедная невинная Марта.

– Милая, – ответила я. – Ну, ты же заметишь разницу между, скажем, закусочной колбаской и сарделькой? Корнишоном и огурцом? Карандашом и сосной?

Лицо Марты сделалось пурпурным, она зажала ладошкой рот и захихикала. И я тоже засмеялась вместе с ней. Мне подумалось: как же давно я не смеялась по-настоящему. И как же это хорошо – смеяться.

27 марта 1875 года

Дорогая сестрица Гортензия!

Читая это, ты наверняка уже знаешь о моем внезапном отъезде из Чикаго. Единственное, о чем я сожалею – о том, что не присутствовала при моменте, когда семье сообщили обстоятельства моего «побега» из «тюрьмы», куда вы сговорились заточить меня. Мне в особенности хотелось взглянуть на то, как отец воспринял известие, что я скоро стану невестой – да-да, я выйду замуж и, сами понимаете, стану совокупляться с настоящим дикарем с Западных равнин, индейцем-шайенном! Ха-ха. К вопросу о «моральном извращении». Я так и слышу, как отец бушует: «Да она и вправду спятила!» Все бы отдала ради того, чтобы взглянуть, какое у него при этом будет лицо!

Правда ведь – неужели ты не догадывалась, что твоя несчастная беспутная младшая сестренка в один прекрасный день отчебучит что-то этакое, из ряда вон? Представь, если сможешь, как я еду в грохочущем вагоне в неизвестность Западных равнин. Сможешь ли ты попытаться представить жизнь, столь разительно отличающуюся от твоей? Сытой и удобной (хотя, по мне, смертельно унылой) жизни чикагской буржуазной семьи, замужем за бесцветным банкирчиком Уолтером Вудсом и выводком таких же бесцветных отпрысков – сколько их у тебя, я уже сбилась со счета, пять, шесть маленьких чудовищ, безликих и бесформенных, как квашня?

Но прости меня, сестрица, за то, что я нападаю. Просто теперь я наконец могу свободно, не опасаясь цензуры или наказания, выразить свой гнев и возмущение в адрес моей семьи, которая так со мной обошлась; могу говорить все, что думаю, не беспокоясь о том, что мои слова сочтут очередным доказательством моего безумия, без неумолимого страха того, что моих детей отлучат от меня навечно – все это в прошлом, и мне нечего терять. Наконец-то я свободна – телом, душой и духом… По меньшей мере свободна настолько, насколько может быть свободна та, что заплатила за это своим чревом.

Но довольно об этом… пока. Теперь я должна рассказать тебе о моих приключениях, о долгой дороге и удивительной стране, которую я увидела. Рассказать о том, как она поразительна, как пустынна и одинока… Ты, едва выезжавшая за пределы Чикаго, попросту не сможешь представить себе всего этого. Город трещит по швам, он вырастает из пепла опустошительного пожарища, наползая и наползая на прерии – так стоит ли удивляться, что дикари бунтуют против того, что город движется все дальше и дальше на запад? Ты не сможешь представить себе толп, человеческого скопления, всеобщей суеты там, где еще в нашем детстве были дикие прерии. Поезд проезжал мимо новых складов недалеко от того места, где я жила с Гарри. (Ты, помнится, так и не навестила нас, Гортензия? …Почему это меня не удивляет?) В этих местах трубы выпускали дым всех цветов радуги: голубой, оранжевый, красный – в воздухе струи дыма смешивались, точно краски на палитре. Это даже красиво – картины кисти безумного бога. Мимо боен, где вопли ужаса бесправной скотины прорывались даже сквозь жестяной грохот поезда, а нездоровый запах заполнил вагоны, точно едкая жидкость. Наконец поезд вынырнул из густого облака смога, точно выбрался из плотного тумана на свежевспаханные поля, вывороченную черную землю и любезные сердцу моего отца ростки пшеницы, только-только выбивающиеся из-под земли.

Должна рассказать тебе, что, несмотря на уверения отца в обратном, истинная красота прерий – не в симметрии вспаханных полей; она возникает там, где заканчивается обработанная земля, настоящая дикая прерия, полная живой травы, – точно живое и дышащее существо, она колышется до самого горизонта. И сегодня я видела луговых тетеревов – их были сотни и тысячи, целые стаи; они разлетались во все стороны, вспугнутые грохотом поезда. Поразительно было смотреть на этих птиц после того года, что я проработала на убогой фабрике, где мы готовили тушки к продаже, – я думала, что больше никогда не смогу есть птицу, до конца дней своих. Знаю, что ни ты, ни другие никогда не поняли бы моего решения заняться столь скудно оплачиваемым трудом, как и жить вне брака с тем, кто настолько ниже меня по положению в обществе – как знаю и то, что вы всегда говорили об этом, как о доказательстве моего безумия. Но неужели ты не видишь, Гортензия, – меня толкнуло в большой мир именно наше детство в закрытом панцире под крышей родительского дома. Я бы задохнулась и умерла от скуки, останься я дольше в этом темном и мрачном доме, и, хотя работа на фабрике оказалась и впрямь отвратительной, я ни капли не жалею о том, что ею занималась. Я многому научилась у мужчин и женщин, которые так же, как и я, занимались тяжелой работой. Я узнала, как живет остальной мир – те, кому повезло меньше, чем нам с тобой, а таких, как ты понимаешь, большинство. Этого, дорогая сестричка, ты никогда не поймешь и потому всегда будешь куда беднее душою.

Не подумай, я вовсе не советую тебе идти на фабрику! Господи, никогда не забуду этой вони – по сей день, когда я подношу руки к лицу, мне чудится запах птичьей крови, перьев и кишок… никогда, никогда я не смогу есть птичьего мяса! Но, должна сказать, я снова смогла смотреть на птиц, увидев стаи диких тетеревов, вспархивающих из-под колес, точно искорки! Как красивы их крылья на фоне заходящего солнца; как их красота помогла мне пережить утомительный путь! Я обернулась к Марте, моей подруге, и хотела показать ей все это, но она уже крепко уснула, притулившись головой к окну.

И тут произошла презабавная встреча: когда я смотрела на разлетавшихся из-под колес поезда тетеревов, высокая, угловатая и очень бледная женщина с коротко остриженными волосами под английским твидовым кепи быстро прошла по проходу в наш вагон, наклоняясь, чтобы посмотреть в каждое окно на птиц, а потом присела на соседнее сиденье. На ней – мужской костюм с широкими брюками из плотной шотландки, из-за чего, в сочетании со стрижкой и кепи, ее легко было принять за представителя противоположного пола. Наряд ее включал жилетку, чулки и тяжелые башмаки, а в руках она держала альбом для зарисовок.

– Прошу прощения, можно? – извинялась она перед каждым, кто сидел на сиденье, над которым она наклонялась, чтобы лучше увидеть то, что за окном. У нее был сильный британский акцент. «Прошу вас, извините!» – брови ее взлетали с выражением восторженного удивления. «Невероятно! Великолепно! Грандиозно!»

Когда англичанка добралась до незанятого места рядом со мной, тетерева стали на крыло и исчезли за горизонтом; и она плюхнулась на сиденье, сплошь худые длинные конечности. «Это тетерев, – сказала она. – Крупная птица. По-латыни Tympanucus cupido из семейства куропаток, в просторечии – луговой тетерев. И конечно – в Новой Англии я много изучала тетерок, их восточных товарок. Название происходит от латинского tympananon – тимпан и echein – носить барабан, что отсылает к кожистым отросткам по бокам пищевода, которые раздуваются у самцов в брачный период, и звукам, которые издают возбужденные самцы. Вторая часть имени – сын Венеры, мальчик-лучник с завязанными глазами – не относится к эротической составляющей, но отсылает к длинным вертикальным перьям, которые у самцов в брачный период образуют круглые крылышки, схожие с крыльями купидона».

Тут женщина обернулась, и, точно бы увидела меня впервые, посмотрела на меня с выражением восторженного удивления на молочно-бледном лице – поднятые брови и счастливая улыбка, словно бы мир был не просто прекрасен, а идеален. Она мне сразу понравилась. «О, простите мою болтовню. Хелен Элизабет Флайт к вашим услугам, – сказала она, с ошарашивающей прямотой протягивая руку. – Может быть, вы знакомы с моими работами? Моя книга «Птицы Великобритании» вот-вот выйдет в третий раз – текст напишет дорогой мой компаньон и соавтор, госпожа Энн Холл из Сандерленда. Жаль, госпожа Холл оказалась слишком нездорова, чтобы сопровождать меня в Америку, куда я решилась отправиться зарисовать и собрать коллекцию птиц для нашего следующего сочинения, «Птицы Америки» – не путать с одноименными трудами господина Одюбона. Я всегда считала его интересным художником, но слишком уж … прихотливым. Смотрю на его работы и думаю: что-то он их… приукрашает, что ли. Совсем, совсем не заботясь о биологической достоверности! А вы как думаете?»

Я поняла, что вопрос вовсе не был риторическим, и уже размышляла, как бы ответить, когда мисс Флайт прервала меня:

– Позвольте узнать ваше имя? – по-прежнему вскинув брови в выражении изумления, точно узнать мое имя представлялось ей не просто срочным, но необычайно интересным делом.

– Мэй Додд, – ответила я.

– А, Мэй Додд! Весьма, – ответила она. – Вы очень хорошенькая девушка, скажу я вам. – У вас светлая кожа, и я взяла на себя смелость предположить британские корни.

– Шотландские, если быть точной, – поправила я, – но вообще-то я чистая американка. Родилась и выросла в Чикаго, – не без сожаления добавила я.

– Неужели такая славная девушка и в самом деле согласилась жить с дикарями? – спросила мисс Флайт.

– Пришлось, – ответила я. – Ведь и вы сами…

– Боюсь, у меня не оставалось выхода – я осталась совершенно без средств, – пояснила мисс Флайт с выражением плохо скрываемого отвращения к вопросу. – Патроны отказались ссудить больше денег на мое пребывание в Америке, так что авантюра представилась мне отличным способом изучить жизнь пернатых в естественной среде, не пускаясь в расходы. Ведь страшно захватывающая авантюра, согласитесь?

– Не то слово, – рассмеялась я. – Еще какая захватывающая.

– Хотя должна открыть вам маленькую тайну. – Она подалась ко мне, понизив голос, чтобы нас не услышали. – Сама я не могу иметь детей. Я совершенно бесплодна! В детстве переболела. – Брови ее взмыли вверх от восторга. – Так что мне пришлось соврать медсестре, чтобы меня записали!.. Простите меня, мисс Додд, – тон мисс Флайт снова сделался совершенно будничным. – Я тут на скорую руку делаю зарисовки живности, какую вижу в окно, вот и тетеревов, пока помню. Надеюсь, когда будет следующая станция, мне удастся выйти из вагона и подстрелить парочку из дробовика. Его мне сделали по спецзаказу господа Фезерстоун, Элдер и Стори из Ньюкасла-на-Тайне. Вы интересуетесь охотничьим оружием? Если да, я вам его покажу. Мои патроны заказали оружие мне в подарок – это было еще до того, как они столкнулись с финансовыми трудностями, из-за которых я застряла на этом огромном континенте без гроша в кармане. Моя гордость, если хотите. О, простите! Как хорошо, что я вас встретила. Здорово, что вы едете вместе со мной. Мы еще наговоримся, да ведь? У меня странное чувство, что мы отлично подружимся. У вас такие необыкновенные глаза, знаете, цвета оперения синего дрозда. Я буду на них смотреть, смешивая краски на палитре, чтобы добиться нужного тона, – вы ведь не возражаете, надеюсь? И мне страшно интересно, что же вы думаете о работах месье Одюбона!» С этими словами сумасбродная британка встала и ушла.

Раз уж мы об этом заговорили – и поскольку с Мартой невыносимо скучно, – расскажу тебе, сестрица, о прочих пассажирках нашего поезда, ведь это единственное, что отвлекает меня в долгой поездке от железного лязга вагона, прямой, пустынной, прекрасной дороги и пейзажа, который при всем желании не назовешь живописным. У меня совсем не было времени, чтобы лично познакомиться со всеми женщинами, но общая цель и участь породила атмосферу некой непринужденной откровенности – мы делились личным опытом, отбросив тягостный политес и минуя застенчивость. Эти женщины – почти совсем девочки на самом деле, – почти все выросли в Чикаго и его окрестностях, или в прочих уголках Среднего Запада, – и всем пришлось нахлебаться в этой жизни. Кто-то бежал от бедности или от несчастливой любви, кто-то – как и я – «пребывал в неподходящих условиях». Ха! Хотя из той же лечебницы, что и я, ехала всего одна девушка, в городе были и другие. С диагнозами куда более причудливыми, чем мой. Хотя лично я думаю, что в подобных заведениях это даже утешение – видеть и указывать, что кто-то безумнее тебя. Вот с нами ехала некая Ада Вейр. Она одевалась исключительно в черное, носила вдовью вуалетку, а под глазами у нее были темные скорбные круги. Ни разу я не видела, чтобы она улыбалась и вообще, чтобы лицо ее принимало хотя бы какое-то выражение. За что ее быстро окрестили «Черная Ада».

Ты, верно, помнишь Марту, – вы виделись в тот единственный раз, когда ты приходила навестить меня в лечебнице. Она очень славная, моложе меня на пару лет, хотя выглядит еще моложе – и совершенная серая мышка. Я вечно буду ей благодарна – ведь это она во многом помогла мне обрести свободу.

Как я уже упоминала, из нашей лечебницы в поезд попала только одна пациентка – прочие отклонили предложение мистера Бентона. Тогда меня поразило, что они смогли предпочесть ужасное заточение свободе только потому, что побрезговали ложиться с дикарями. Может, в дальнейшем я стану сожалеть об этих мыслях, но разве что-то может сравниться с черным адом психушки до конца твоих дней?

Зовут девочку Сара Джонстон. Она хорошенькая и очень робкая, наверное, только-только созрела. Бедняжка лишена дара речи – я вовсе не имею в виду, что причиной тому ее застенчивый характер. Она либо физически не может говорить, либо что-то мешает ей проронить хотя бы слово. В лечебнице мы с ней в силу обстоятельств почти не общались, но теперь у меня есть подозрение, что все изменится, потому что она как-то по-особенному привязана к нам с Мартой. Она сидит на сиденье лицом к нам и часто берет меня за руку и крепко держит ее, а на щеках – слезы. Мне ничего не известно ни о ее прошлом, ни о том, почему она попала в психушку. Семьи у нее нет, и, по словам Марты, она поселилась в заведении намного раньше, чем туда попала я – с самого раннего детства. Ничего не известно и о том, кто платил за ее проживание в лечебнице – это проклятое место, да будет вам известно, отнюдь не богадельня. Марта намекнула мне, что доктор Кайзер сам подписал бедняжку на участие в программе, чтобы, по-видимому, избавиться от нее – любой отец бы решил, что это отличный способ сократить расходы. Более того – разумеется, о таком невозможно разговаривать, когда несчастное дитя сидит рядом, не спуская с тебя глаз, но Марта предположила, что девочка является родственницей доброго доктора – может, как мы посчитали, его дочь от связи с какой-нибудь пациенткой? Хотя кем надо быть, чтобы отдать собственного ребенка на поругание дикарю… В чем бы ни была тайна девочки, лично мне очень не нравилось, что она тоже участвует в программе. Такая хрупкая и всего на свете боится, и настолько не подготовлена к тяжкой участи, которая неминуемо ожидает нас. В самом деле, как можно подготовиться к выходу в мир, если ты вырос за кирпичными стенами и зарешеченными окнами? Я убеждена, что она, как и Марта, совсем не имеет интимного опыта – разумеется, если к ней не являлся ночами отвратительный ублюдок-санитар Франц… чего бы мне очень не хотелось для ее же блага. В любом случае, я решила присматривать за девчушкой и защищать ее от опасностей большого мира, если это окажется в моих силах. Как ни странно, ее юность и беспомощность придают мне сил и смелости.

А вот и сестрички Келли из ирландского квартала Чикаго, Маргарет и Сьюзен – идут вразвалочку по проходу, рыжие, веснушчатые близняшки; сообщники и подельники, причем последнее – больше, чем просто фигура речи. Они все-все замечают, эта парочка, ничто не может укрыться от взгляда двух пар проницательных зеленых глаз; мне даже захотелось прижать к груди сумочку, чтобы с ней ничего не случилось.

Одна из них – я так и не научилась их отличать, – присела рядом.

– У тебя не найдется табачку, Мэй? – спросила она заговорщицким тоном, словно мы были закадычными друзьями, хотя я едва знала ее. – Я бы самокру-утку сделала.

– Извините, я не курю, – ответила я.

– Да что ж эт’ – в тюряге было легче найти табаку, чем в этом чертовом паровозе! – сказала она. – Правда, Мегги?

– Именно так, Сьюзи! – отвечает Мегги.

– Можно я спрошу, почему вас посадили? – спросила я, показав им тетрадку. – Пишу письмо сестре.

– Да коне-ечно, – отвечает Мегги. – Проституция и кража в крупных размерах – десятилетний срок в тюрьме штата Иллинойс.

Она произносит это с гордостью, точно этим действительно стоит хвастаться – я записываю, а она наклоняется и читает, верно ли я записала.

– Да-да, не забудьте, «в особо крупных размерах!» – Она тычет пальцем в мою тетрадку.

– Правильно, Мегги, – говорит Сьюзен, удовлетворенно кивая. – И нас бы нипочем не поймали, если бы тот джентльмен, который нашел нас в Линкольн-парке, не был окружным судьей. Старый развратник хотел поразвлечься, подумайте! «Двойняшки! – сказал он. – Две булочки для моей сосиски!» – вот что он хотел сделать, вот! Ну, мы отоварили его двумя половинками кирпича по башке. В два счета отыскали у него в кармане часы и кошелек – в наивности своей думая, что мы вот щас и поживимся та-акими деньжи-щами. Наверное, неделю взятки собирал, Иу-уда. Су-удья, ишь.

– Коне-ечно, Сьюзи, он бы не рыпался, – поддакивает Мегги, – если бы не чертовы бабки. Этот су-удила, как очухался, пошел к своему приятелю, комиссару полиции, и началась охо-ота, какой в Чикаго еще не было: найти и отдать под суд зло-остных преступниц сестер Келли.

– Святая правда, Мегги, – говорит Сьюзен, качая головой. – Да вы, мисси, небось читали в газетах. – Мы тогда прославились, я и Мегги. Суд был коротким – старый жулик народный защитник дрых всю дорогу, а нас приговорили к десяти годам тюрьмы. Да, только потому, что мы защищали свою честь от старого развратного су-дилы с целым кошельком денег от взяток – верите ли, мисси?

– А ваши родители? – спросила я. – Где они?

– О, кто их знает, милая, – говорит Маргарет. – Нас подкинули. Знаете, как вот приносят младенцев на порог церкви. Так ведь, Сьюзи? Выросли в ирландском приюте для девочек, но там ничего хорошего не было. Да-да, мы живем своим умом с тех пор, как сбежали оттуда, а сбежали мы, когда нам было по десять лет!

И Маргарет выпрямляется и начинает рассматривать прочих пассажирок с выражением хищного интереса. Ее взгляд останавливается на женщине, которая сидела напротив меня через проход – звали ее Дейзи Лавлейс. Мы едва перекинулись с ней словом, но я знала, что она уроженка Южных штатов, судя по виду – из обедневших дворян. На коленях у нее спал старый, когда-то белый, а теперь грязный французский пудель. Вокруг крестца и морды, а также слезящихся, воспаленных глаз на его шкуре виднелись красные пятна.

– А у вас табачку не найде-ется, мисси? – спрашивает Маргарет.

– Бою-усь, что нет, – протяжно и не особенно дружелюбно ответила та.

– Ка-акой песик, – говорит Маргарет, скользнув на сиденье возле южанки. – Как его зовут, не скажете? – тон ее был слишком многозначительным, чтобы поверить, что она действительно хочет знать, как зовут собаку.

Не обращая внимания на рыжуху, южанка опускает собаку на пол:

– Ты можешь теперь сделать пи-пи, Ферн-Луиза, – сюсюкает она с тягучим, как патока, выговором, даваай, крошка, сделай пи-пи, маамочка разрешает. – И несчастное существо с трудом чапает по проходу, обнюхивая воздух и сопя, и наконец присаживается помочиться у пустого сиденья.

– Ферн-Луиза, значит? – говорит Мегги. – Правда, отличное имя, Сьюзи?

– Оччень, – вторит Сьюзи. – Очччень милая собачка.

По-прежнему не обращая на них внимания, женщина достает из сумочки серебряную фляжку и делает глоток. Что очень и очень интригует сестричек.

– Это у вас там виски, мисси? – спрашивает Маргарет.

– Нет, не виски, – холодно отвечает южанка. – Это мне врач прописал, от не-ервов, и, нет, я не намерена ни с кем делиться.

Сестрички явно не на ту напали, скажу я вам!

А вот и моя товарка Гретхен Фатгауэр – протискивается по проходу, размахивая руками и распевая какую-то швейцарскую народную песенку. Гретхен вечно нас подбадривает – добродушная и неутомимая великанша, шумная, пышущая здоровьем, розовощекая девчонка, кажется, в одиночку смогла бы родить столько младенцев, сколько понадобится этим несчастным шайеннам.

Мы уже все знаем ее историю: родители, швейцарские эмигранты, поселились на возвышенности к западу от Чикаго, когда Гретхен была малышкой, и стали выращивать пшеницу. Но после череды суровых зим, погубивших урожай, семья оказалась на грани голода, и повзрослевшая к тому времени Гретхен ушла в город, чтобы зарабатывать самой. Нашла работу прислугой в доме Сайруса Маккормака – да-да, того самого Маккормака, изобретателя механической жатки и закадычного приятеля нашего с тобой отца… Как странно, ты не находишь, Гортензия: мы столько раз бывали у Маккормаков в юности, как раз когда Гретхен там работала; но кому из нас пришло бы в голову обращать внимание на здоровенную горничную-швейцарку?

Гретхен самой ужасно хотелось семью – и в один прекрасный день она поместила объявление в «Трибьюн» в рубрике «Невесты по выписке», и пару месяцев спустя на ее объявление откликнулся поселенец с Оклахомской территории. Суженый собирался встретить ее на вокзале в Сент-Луисе и отвезти в новый дом. Гретхен уведомила об этом Маккормиков, уволилась и две недели спустя села на поезд до Сент-Луиса. Но увы – хотя у нее было золотое сердце, Гретхен была жутко некрасивой… В самом деле, я вынуждена признать, что это даже мягко сказано; наименее милосердные из нас прозвали ее «мисс картофельное рыло», да и те, что подобрее, не стали бы отрицать схожесть ее лица с упомянутым корнеплодом.

Так вот, суженому Гретхен довольно было одного взгляда на невесту – и, пролепетав что-то про багаж, он исчез, и больше она не видела этого несчастного глупца. Теперь-то она рассказывала про это с большой иронией, но в ту минуту она была вне себя от отчаяния. Она оставила все – и теперь оказалась брошенной в незнакомом городе, с чемоданом, небогатыми пожитками и скудными сбережениями, сделанными за время работы горничной. Вернуться в Чикаго и снова попроситься к Маккормикам казалось ей невыносимым унижением. Тем паче невыносимой была для нее мысль о том, что придется ехать к родным и объяснять, что ее отверг потенциальный жених. Нет, Гретхен твердо решила: мытьем или катаньем, а муж и дети у нее будут. Она присела на скамеечку и расплакалась над своей участью. В тот самый момент к ней подошел некий господин и вручил ей листок бумаги, в котором значилось нижеследующее:

Если вы – молодая и здоровая женщина детородного возраста, желающая выйти замуж, посетить экзотические края, если вам не чужд дух авантюризма – не теряйте времени: вас ждут по указанному адресу в 9:00, утром в четверг февраля двенадцатого дня 1875 года от Рождества Христова.

Гретхен смеется, рассказывая об этом – гортанным своим смехом, и с сильным акцентом добавляет: «Йа подумала, что этот джент-лмен – посланник По-га. Правда! Ну, я пришла туда и мне ска-сали: пойду ли я замуж за шайенна, чтобы ротить ему детей? Я сказала: «Ну, надеюсь, индейцы не такие раз-порчивые, как фермеры? Если нет, то пач-чему нет? Я рожу своему мужу поль-ших и сильных дет-тей. Та-та, я выкормлю цел-лые ясли!» – И Гретхен хохочет, хлопая себя по массивной груди.

Отчего мы не выдерживаем и смеемся вместе с ней.

Стальное презрение южанки оказалось не по зубам сестричкам, и они отправились попытать счастья в соседний вагон. При взгляде на них я подумала о паре лисиц, рыскающих по лесной поляне, чем бы поживиться.

Прямо сейчас, когда я пишу, ко мне пришла моя новая подруга Фими и устроилась на соседнем сиденье. Полностью ее зовут Юфимия Вашингтон – цветная девушка, изящная как статуэтка, которая попала в Чикаго через Канаду. Лет ей сколько мне, а внешность у нее необычная, яркая – почти сто восемьдесят сантиметров росту, гладкая кожа цвета полированного черного дерева, прекрасной формы нос с четко очерченными ноздрями, полные негритянские губы. Уверена, милая моя сестричка, что наше семейство будет оскандалено – узнав, что я теперь якшаюсь с неграми. Впрочем, в этом поезде, как и в моем сердце, царит полное равноправие.

– Я тут сестре пишу, – говорю я. – Пишу о том, что приключилось в жизни с некоторыми девушками из поезда. Скажи пару слов, Фими, как ты попала сюда, чтобы я могла дать ей полный отчет?

Тут она усмехнулась гортанным, теплым смехом, раздавшимся словно из глубины ее сердца.

– Ты первая, кто спросил об этом, Мэй, – сказала она. – А чего твоей сестре за дело до негритянки? Даже некоторым в поезде не особо приятно видеть меня.

Фими очень приятно слушать – у нее самый мелодичный голос из всех, что я знала: глубокий, звучный, а говорила она напевно, точно читала стихи или пела.

Мне пришло в голову, дорогая сестричка, что тебе и правда не захотелось бы слушать негритянку. Конечно, Фими я этого не сказала.

– Как ты попала в Канаду, Фими?

Она снова хмыкнула:

– Что, Мэй – не очень-то я тяну на канадку, да?

– Ты похожа на африканку, – прямо сказала я. – На африканскую принцессу.

– Да, моя мать происходила из племени ашанти, – уточнила Фими. – Лучшие воины в Африке, – добавила она. – Однажды, будучи совсем маленькой, она с матерью и другими женщинами племени отправилась собирать хворост. Мать отстала от своих и присела отдохнуть. Прислонилась к дереву да и уснула. А когда проснулась, вокруг нее стояли люди из другого племени, чьего языка она не понимала. И она очень испугалась.

Они забрали ее с собой и приковали цепями. Потом поместили на корабль с сотнями прочих. Много недель она болталась в море. Не зная, что с ней делается, и все еще веря, что мать за ней вернется. Она ни на секунду не переставала в это верить. Тем и выжила.

Наконец корабль прибыл в город, каких она никогда не видела и даже представить себе не могла. Многие не пережили путешествия, но она осталась жива. В городе на аукционе ее купил белый мужчина, торговец хлопком, владевший несколькими грузовыми кораблями.

– Первый хозяин моей матери был очень добр к ней, – продолжала Фими. – Взял ее в дом, где она занималась хозяйством и даже получила образование. Научилась читать и писать, о чем другие рабы и помыслить не могли. А когда она созрела, хозяин с ней переспал.

– От этого союза родилась я, – пояснила Фими. – Я выросла в том доме. Тот же учитель, что учил детей хозяина от «настоящей», белой семьи, давал мне уроки на кухне. Вскоре хозяйка раскрыла тайну моего происхождения – может, наконец, углядела, что дочка кухарки уж очень смахивает на ее собственных детей. И в одну прекрасную ночь двое мужчин, работорговцы, пришли и увели меня – точь-в-точь, как когда-то отняли у семьи мою мать. Она плакала и умоляла не забирать меня, но они ударили ее по голове, и она упала на пол. Я видела ее тогда последний раз – на полу, с разбитым, покрытым кровью лицом…» – Фими осеклась и посмотрела в окно; в уголках ее глаз заблестели слезы.

– Меня продали плантатору на окраину Саванны, в Джорджию, – продолжала она. – Это был поганый человек – пил и мучил своих рабов. В первый же день, когда меня привезли к нему, он велел выжечь мне на спине свои инициалы… Да-да, всех его рабов клеймили раскаленным железом, чтобы их можно было легко опознать, реши они бежать. Мне тогда едва сровнялось восемь лет, но спустя неделю хозяин велел прислать меня в свои комнаты. Думаю, что он там делал, ясно… мне было очень больно…

– Так прошло несколько лет. – Тон ее помягчел. – И вот однажды на плантацию приехал канадский ученый-биолог. Всем он говорил, что изучает местную флору и фауну – но на самом деле это был замаскированный аболиционист, рассказавший про тайный маршрут бегства. При нем были отличные рекомендательные письма, и плантаторы невольно покупались на это. Поскольку какое-никакое, а образование у меня было, и потому, что я всегда интересовалась зверьем, хозяин поручил мне сопровождать натуралиста в вылазках на природу. В те несколько дней он успел рассказать мне о Канаде, где все свободны: мужчины, женщины, дети живут свободными и равными, и никто не может владеть другим человеком. Ученый привязался ко мне и пожалел. Сказал, что я слишком молода, чтобы пытаться бежать в одиночку, но можно подговорить старших рабов и бежать вместе с ними. Показал мне карты и рассказал, какие дороги самые безопасные, а также сообщил имена тех, кто может помочь мне по пути.

Я поговорила со старшими рабами, но все они слишком боялись хозяина. Ведь они видели, что он делал с беглыми рабами, если их ловили.

Однажды, спустя неделю после того, как ученый уехал, вернувшись из спальни хозяина побитая и в слезах, я собрала в узелок одежду и столько еды, сколько смогла найти, и ушла. Мне было все равно, что меня убьют, если поймают. Смерть казалась не самым худшим из зол при такой жизни.

– Я была молодая, сильная, – продолжала Фими, – и первые две ночи просто бежала без оглядки через леса, болота и заросли сахарного тростника. Иногда я слышала, как за моей спиной лаяли собаки, но ученый надоумил, как сделать, чтобы они потеряли след – надо было переходить ручьи вброд и идти вдоль кромки воды. Я бежала и бежала.

Много недель я шла на север – двигалась ночью, а днем пряталась в зарослях. Ела все, что могла найти в лесу или в поле – дикие травы и коренья, а порой – овощи или фрукты, украденные с ферм и из садов. Я голодала и не всегда знала, где нахожусь, но над моей головой была Полярная звезда, и я отыскивала приметы, которые описал мне ученый. Очень часто мне хотелось зайти в какой-нибудь городок и выпросить там еды, но я не осмеливалась. На моей спине стояло клеймо хозяина, и, если бы меня поймали, то отправили бы к нему, и там бы меня ждало самое суровое наказание.

В те недели, что я была одна в диких местах, я начала вспоминать рассказы матери о своем племени, о том, как мужчины охотились, а женщины собирали плоды. Если бы не эти рассказы, не то, чему научила меня мать, я бы не пережила долгого путешествия к свободе. Знания моей бабки, которые передала мне она, спасли мне жизнь. Как будто бы моя мать вернулась за мной, точь-в-точь, как она верила, что ее мать спасет ее саму.

– Несколько месяцев спустя я наконец попала в Канаду, – продолжала она. – Там я отыскала людей, о которых мне рассказал натуралист, и меня поселили в семью доктора. Ко мне там хорошо относились, и я даже смогла продолжить образование. Я прожила у доктора почти десять лет – я работала на его семью и получала вполне достойное жалованье…

Но однажды я увидела объявление, в котором одиноких женщин любой расы, вероисповедания и цвета кожи приглашали принять участие в важной программе укрепления американских границ. Я ответила на него, вот так … я и оказалась тут, с тобой.

– Но если они так к тебе хорошо относились, – недоуменно спросила я Фими, – то почему тебе захотелось участвовать в безумной авантюре вроде этой?

– Они славные люди, – сказала Фими. – Я их очень люблю и буду вечно им благодарна. Но, видишь ли, Мэй, – я все еще была служанкой. Мне платили, это правда, но я оставалась прислугой для белых. Я мечтала о том, чтобы стать свободной, по-настоящему свободной, самостоятельной и никому не принадлежащей. Я унаследовала это от матери и от ее народа. Понимаю, что тебе, как белой женщине, трудно это уяснить.

Я потрепала Фими по руке.

– Возможно, ты удивишься, Фими, – сказала я, – насколько хорошо я понимаю желание стать свободной.

Тут нашу идиллию испортило неприятное происшествие. Когда мы с Фими сидели и болтали, южанка Лавлейс, сидевшая по ту сторону прохода, посадила престарелую пуделиху на соседнее сиденье и сказала так громко, что мы не могли не услышать:

– Ферн-Луиза, ты что предпочла бы – быть ниииггером или умереееть? – после чего псинка покачалась на негнущихся лапках и повалилась на спину, поджав все четыре под себя. Отчего мисс Лавлейс залилась визгливым злобным смехом.

– Мерзкая женщина, – сказала я. – Не обращай на нее внимания, Фими.

– Конечно, не стану, – ответила Фими. – Бедняжка пьяна, Мэй, и я слышала о таких. Знаю, что этот фокус пользовался большой популярностью у ее друзей на плантации. Так что даже тут, хотя мы все разные, ей необходимо доказать, что она существо высшего сорта, хотя бы в сравнении с негритянкой. Думаю, не стоит ее судить.

Меня сморил сон, и я задремала было на плече Фими, как вдруг меня разбудил визгливый пронзительный голос жутковатой женщины по имени Нарцисса Уайт, посланной участвовать в программе по линии Епископальной церкви и Церковного миссионерского общества Америки. Она энергично шла по проходу, рассовывая брошюрки и тараторила: «Тот, кто войдет в царство природы без веры, погибнет!» – и тому подобную околорелигиозную белиберду, которая вызывает в прочих лишь усиленное беспокойство; некоторые из пассажирок и без того уже притихли, как скотина, которую везут на убой.

Боюсь, что мы с мисс Уайт сразу невзлюбили друг друга, и в дальнейшем станем просто врагами номер один. Она – редкостная зануда и донимает нас хуже горькой редьки своими ханжескими нравоучениями и псевдорелигиозными лозунгами. Как ты, должно быть, помнишь, Гортензия, я не очень-то набожна – наверное, потому что наш отец, человек самых нехристианских взглядов из всех, кого я знаю, избран церковным старостой, я со скепсисом отношусь к любым религиозным организациям.

Тем временем эта Уайт во всеуслышание объявила, что не собирается рожать от шайенна, как и вести с ним супружескую жизнь, и уверила нас, что согласилась участвовать в миссии исключительно из соображений жертвы Господу нашему Иисусу – обратить язычника в веру, научив «закону Божьему и настоящему пути к спасению», как она поясняет на свой ханжеский манер. Очевидно, она собирается раздавать буклеты дикарям, и совершенно не смутилась, когда я указала ей на очевидное: они вряд ли смогут их прочесть. Должно быть, то, что я сейчас напишу, является богохульством, но мне думается, что тот Бог, которого представляют мисс Уайт и ей подобные не очень-то пригодится дикарям…

Я буду писать тебе, дорогая сестричка…

31 марта 1875 года

Мы пересекли реку Миссури и остановились на постой в придорожной гостинице в Омахе. Наш эскорт, или, скорее, конвой, как я предпочитаю их называть, обращается с нами скорее как с заключенными, нежели волонтерами важной правительственной программы – с презрением и злобой, и то и дело позволяют себе раздражающие всех намеки на то, что точно знают, какую фаустову сделку мы заключили с нашим благородным государством. Ни одна из нас не получила разрешения пройтись по окрестностям – более того, нас едва выпускали из гостиницы, должно быть, из страха, что кто-то переменит свое мнение и решит сбежать.

На следующее утро нас перевели в другой поезд, и два дня мы ехали вдоль отвесных берегов не слишком живописной реки Платт, широкой, медленно текущей и разбухшей от полноводья.

Мы миновали небольшое поселение под названием Гранд-Айленд, где мы пополнили запасы продовольствия, но выходить нам по-прежнему не дозволялось, и поехали дальше на запад, через грязную деревушку Норт-Платт, где нам снова отказали в такой малости, как выйти на платформу и размять ноги. Вчера утром, на заре, нам представилось потрясающее зрелище – тысячи, а может десятки тысяч, журавлей на реке. Точно по команде – а, скорее всего, просто вспугнутые, – они вдруг стали на крыло, взмывая с поверхности воды, точно огромная простыня на ветру. Наша британка-орнитолог, мисс Флайт, впала в совершеннейший восторг. «Великолепно! – воскликнула она, стуча по впалой груди. – Просто сногсшибательно!» На мгновение мне почудилось, что ее брови сейчас взлетят. «Истинный шедевр! – восклицала она. – Чудо Господне!». Поначалу такие слова показались мне странными, но потом я поняла, насколько они точны. Шум и крики стаи слышались даже сквозь грохот локомотива. Шелест мириадов крыльев – представьте только! – напоминал раскаты грома или рев водопада, перемежающийся с потусторонними, нездешними криками журавлей, которые били крыльями, громоздкие и элегантные одновременно; их грузные, кажущиеся неподъемными тела, ноги, болтающиеся в воздухе, точно матерчатый «хвост» бумажного змея. Шедевр Божий… И, должно быть, после длительного заточения в суровых условиях и за запертыми дверьми созерцание такой свободы и природного изобилия казалось мне еще восхитительным! О, в то утро мир показался мне прекрасным местом для жизни и наслаждения свободой! Думаю, что жизнь в дикой прерии – не самая худшая участь.

Пока я еще не успела привыкнуть к новой, незнакомой земле. В сравнении с Иллинойсом здешние просторные прерии кажутся мне засушливыми и неплодными; те несколько ферм в пойме реки, что мы проезжали, показались мне бедными, а земли – заболоченными и плохо обработанными. Люди, что трудились на полях, с изможденными лицами и усталыми глазами, выглядели так, точно давно оставили надежду на успех или процветание. Из окна поезда я видела бедолагу, тщетно пытавшегося пропахать залитое водой поле на воловьей упряжке; предприятие тем более безнадежное, что быки увязли по грудь в жиже, и наконец их хозяин опустился на землю и уныло опустил голову на руки, точно собирался расплакаться.

Подозреваю, что возвышенные места больше приспособлены для скотоводства, чем заболоченные низины – для земледелия. И в самом деле – чем дальше на запад мы продвигались, тем чаще нам попадались стада рогатого скота – породы, какой мне ни разу не доводилось видеть в Иллинойсе, длинноногих, гибких, с длинными, красиво изогнутыми рогами. Вчера нам довелось наблюдать живописную картину – «ковбои» переправляли через реку стадо, в котором было не меньше двух тысяч голов. Машинисту пришлось остановить состав во избежание столкновения с животными, и нам представилась отличная возможность понаблюдать за ними. Разумеется, мне приходилось читать о ковбоях в газетах, я видела их на рисунках художников, и теперь я понимала, что так и есть, эти мужчины и в самом деле нарядные и щеголеватые. При виде их щеки Марты стали пунцовыми – у нее была милая привычка краснеть, когда она волновалась; картина и впрямь была волнующей. Ковбои издавали странные отрывистые выкрики, подгоняя своих подопечных, и махали нам шляпами в знак приветствия. Была в этом какая-то дикая романтика – веселые парни гнали шлепавших копытами по воде коров и быков. Кто-то из охраны сказал, что они путешествуют из Техаса в Монтану, где сейчас строились ранчо и процветало скотоводство. Кто знает, может, «невесты индейцев» когда-нибудь доберутся и до тех земель: нам рассказывали, что племя шайеннов мигрирует, и посоветовали быть готовыми к внезапной и частой перемене мест.

3 апреля 1875 года

Сегодня наш поезд простоял несколько часов, пока мужчины на борту занимались «охотой» – перестреляли дюжину бизонов прямо из окна поезда. Сказать по правде, совершенно не вижу в этом никакого спортивного интереса: бизоны глупы и доверчивы, как дойные коровы. Бедные бестолковые животины просто бродят вокруг, падая один за другим, точно мишени в тире на ярмарке, пока мужчины из поезда, включая наших охранников, точно ополоумевшие мальчишки вопили и горлопанили, поздравляя друг друга с удачной охотой. Женщины по большей части хранили молчание, зажимая носы платочками по мере того, как вагон наполнялся едким ружейным дымом. Этот фарс показался мне пустой тратой времени – подстреленные быки падали там, где их настигала пуля, кое-кто не был убит, а только ранен – эти жалобно мычали. Попадались и коровы с телятами, которых стрелки так же радостно отправляли в расход. Вчера я замечала вдоль путей кости и туши убитых животных на разной стадии разложения, как не могла не обратить внимания на удушающую трупную вонь. Столь отвратительное явление, должно быть, выглядело отвратитель но в глазах Бога, да и человека. Я не смогла удержаться от мысли: какое же глупое, безжалостное существо человек! Кто еще на этой планете убивает из удовольствия?

Наконец-то наш поезд тронулся: очевидно, мужчины утолили жажду крови.

8 апреля 1875 года

Форт-Сидней, территория Небраска

Мы прибыли в первое место назначения и разместились в домах офицеров в ожидании нового этапа путешествия. Нас с Мартой разлучили, и меня поселили в доме офицера по имени лейтенант Джеймс. Его молчаливая и анемичная жена Абигейл, кажется, относится к нам с тем же высокомерием, с каким нам то и дело приходилось сталкиваться с начала нашего путешествия. Хотя «официально» мы отправлялись к язычникам как миссионеры, все вокруг, кажется, были неплохо осведомлены об истинных целях нашего вояжа и презирали нас за это. Должно быть, я чересчур наивна, чтобы ожидать чего-то иного – что к нам должно было возникнуть какое-то уважение, как к добровольным участницам социально-политического эксперимента, но, разумеется, недалеким людям вроде лейтенантовой жены всегда нужен кто-то, на кого они могут смотреть сверху вниз, вот она и записала нас в шлюхи.

Вскоре после нашего прибытия моя хозяйка постучалась в дверь моей комнаты, и когда я ответила, отказалась войти, но высокомерным тоном потребовала, чтобы я не говорила о нашей «миссии» при ее детях за обеденным столом.

– Наша миссия – тайная, – ответила я. – И я вовсе не намерена ее обсуждать. Позвольте спросить, чем вызвана эта просьба, мэм?

– Дети не могли не видеть вечно пьяных, опустившихся дикарей, которые появляются в форте, – ответила женщина. – Этих грязных людей я бы и в дом не пустила, не то что за стол. И своим детям я запрещаю дружить с индейскими оборванцами. Командующий фортом велел поселить вас, но это было сделано не по нашей воле. Я не желаю, чтобы слух моих детей был осквернен упоминаниями о постыдной затее. Вам понятно?

– Совершенно, – ответила я. – И позвольте мне добавить, что я скорее умру от голода, чем сяду за ваш стол.

Так я и сделала. В течение недолгого пребывания в доме лейтенанта я не ела. Однажды утром я вышла пройтись, но тут же поймала похотливые взгляды группы солдат и каких-то людей бандитского вида, которых часто увидишь в форте. Их пошлые шуточки заставили меня, пусть неохотно, оставить всякую надежду пройтись. Кажется, наша миссия была самым известным секретом во всем форте, и, кажется, все, кто знал о ней, чувствовали угрозу и ужасались. А, да ладно – все это на меня почти не влияло. Я давно привыкла делать то, что неудобно… «неприлично»… Откровенно говоря, мне столько пришлось натерпеться от так называемых «цивилизованных людей», что теперь перспектива жить среди дикарей вовсе не пугает меня.

11 апреля 1875 года

Мы снова в пути – военный поезд везет нас в Форт-Ларами. В Сиднее мы лишились еще нескольких товарок. Должно быть, когда конечный пункт был так близок, они смалодушничали и передумали – а может, их разубедили в семьях, где они жили.

А может – и скорее всего – они приняли слишком близко к сердцу жалкое зрелище, которое представляли собой обитавшие возле форта дикари. Должна признать, более неприглядных пьяниц и нищих мне видеть не доводилось. Грязные, в лохмотьях, они спали прямо на земле, в собственных нечистотах. Господи, если бы мне сказали, что среди них – мой будущий муж, я бы и сама передумала! Как же они, должно быть, воняли…

Тем не менее в Форт-Сиднее мою подругу Фими приютила семья чернокожего кузнеца. Многие из женщин отказывались селиться с негритянкой. В свете того, что каждой из нас предстояло сожительствовать с человеком иной расы и более темнокожего, рожать ему детей, подобная избирательность казалась мне излишней – держу пари, когда мы окажемся среди дикарей, нужда в ней отпадет вовсе. На самом деле я надеялась, что Фими с каждым днем будет становиться неотличимее от нас… от белых женщин.

Кузнец и его жена очень тепло отнеслись к Фими и дали ей одежды в дорогу. Они же рассказали, что «свободные» индейцы, с которыми нам предстояло жить, совсем не были похожи на торчавших в форте бездельников, и вообще шайенны – одни из самых красивых и чистоплотных обитателей прерий. А женщины у них очень добродетельны. Для нас всех эти сведения стали большим облегчением.

Новый поезд предлагал условия более спартанские, нежели тот, на котором мы ехали раньше: сиденья оказались обычными скамьями неполированного дерева; точно нас медленно, но верно лишали благ цивилизации. Марта вся извелась; бедная немая девочка Сара впала в полуистерическое состояние: бедняжка изгрызла ногти почти до мяса; даже Гретхен утратила обычную бойкость и веселье и стала задумчивой и тревожной. Остальным тоже было невесело. Южанка Лавлейс то и дело исподтишка прикладывалась к фляжке с «лекарством», прижимая к груди старую пуделиху. К выражению непреходящего удивления на лице мисс Флайт тоже добавилось определенное беспокойство. Наша «черная вдовушка» Ада Вейр, и без того молчаливая, больше обычного смахивала на ангела смерти. Сестры Келли, кажется, насмотревшись в окно на бесконечность и пустынность прерии, тоже утратили немалую часть своей уличной бравады и приуныли. Вместо того, чтобы рыскать по вагонам, они сели друг напротив друга, точно отражения в зеркале, и стали смотреть в окно. Но был и один немаловажный плюс: Нарцисса Уайт молилась теперь не громогласно, а про себя.

Только Фими, дай ей Бог здоровья, кажется, остается спокойной и не колеблется – гордо держит голову и слегка улыбается. Сдается мне, она столько пережила, что у нее есть силы пережить и это. Она была воплощением уверенной силы.

А немного позже она несказанно удивила нас. В тот момент все остальные были на грани отчаяния, уставшие от долгого пути, ожидающие своей участи с унынием и страхом, и ехали в тишине, уставясь в окно, за которым не было ничего, кроме пустынной жути – сухая земля, камни и ни одного деревца; в краю, где нет ничего интересного, краю, как никакие другие созвучному нашему настроению, точно предзнаменование страшному миру, куда нас уносил поезд. И тогда Фими запела – своим низким, мелодичным голосом она завела песню чернокожих рабов про подземную железную дорогу:

Этот поезд нас к свободе везет Этот поезд нас к свободе везет Этот поезд нас к свободе везет Поезд везет нас к свободе Садись в него, он тебя спасет Садись в него, он тебя спасет Садись в него, он тебя спасет Расскажешь нам свою историю…

Вскоре все глаза были устремлены на Фими, и кто-то из девушек улыбнулся про себя; точно зачарованные, мы внимали ее словам:

Здесь нет других поездов Нет других поездов Только полночный скорый Нет, о нет других поездов…

Гордая, какая-то отважная грусть в красивом голосе Фими придала и нам смелости, и когда она снова запела первый куплет, «Этот поезд нас к свободе везет…», я тоже стала подтягивать, «Поезд везет нас к свободе…». Запели и другие: «садись на него, он тебя спасет, Расскажешь нам свою историю»… И вот уже почти все, – даже, как я заметила, Черная Ада, – пели эту воодушевляющую, веселую песню. «Поезд везет нас к свободе», да! К свободе. Хотелось бы в это верить.

Тетрадь вторая В дикие края

12 апреля 1875 года

Вот наконец и Форт-Ларами, – более заброшенного места еще поискать. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как мы покинули роскошные чикагские прерии и прибыли в настоящую пустыню из камня и пыли. Господи!

Нас поселили в бараках, спали мы на грубых деревянных нарах… все жутко примитивное… Но нет, не время, я не должна позволять себе критику. Сколько еще неудобств нам предстоит пережить в ближайшие недели? Нам дается семидневный отдых, а потом в сопровождении отряда военных мы будем отправлены в лагерь Робинсон, где нас отдадут индейским мужьям. Иногда я четко понимаю, что я, должно быть, спятила – да и все мы. Неужели можно согласиться поехать в такое место, будучи в здравом уме? Согласиться жить среди дикарей? Выйти замуж за язычника? Господи, Гарри, зачем ты позволил им увезти меня…

13 апреля 1875 года

Милый Гарри!

Наверное, ты уже знаешь о том, что я уехала из Чикаго. Меня увезли на Запад. А может, ты еще в неведении? Может, головорезы, нанятые моим отцом, убили тебя? О Гарри, я честно пыталась не думать ни о тебе, ни о наших малютках. Неужто ты и вправду продал нас за пригоршню монет? Я так тебя любила, и меня мучает мысль о том, что я никогда не узнаю ответа. Неужели в ту ночь, когда нас уводили, ты пил и был с другой женщиной, не подозревая ни о чем? Мне легче поверить в это, чем в то, что тебя подговорил мой отец. Неужели я не была тебе верной возлюбленной, не я ли родила тебе детей? Неужели мы никогда не были счастливы, ты и я? Неужели ты не любил наших крошек? Сколько он заплатил тебе, Гарри? За сколько сребреников ты продал нашу семью?

Прости… наверное, зря я тебя обвиняю… я никогда не узнаю правды. О Гарри, милый мой, любимый… Они забрали наших детей… Господи, как я по ним скучаю… Ночью, когда я в отчаянии просыпаюсь, увидев во сне их милые личики… Я лежу, размышляя, как они там, гадаю, помнят ли они бедную свою мать, которая их так любила. Если бы только я могла узнать о них! Видел ли ты их? Нет, уверена, что нет. Отец бы тебе не позволил, как не позволил себе смириться с тем, что человек столь низкого происхождения стал отцом его внуков! Они вырастут испорченными детишками вроде меня, жестокими маленькими чудовищами, которые будут смотреть свысока на таких, как ты, Гарри. Странно, не так ли? Думать, что нашу жизнь разорвут так поспешно, что наших детей увезут в ночь, их мать упрячут в психушку, а отца… Что сталось с тобой, Гарри? Тебя убили – или купили? Погиб ли ты или продал нас тому, кто дороже заплатил? Что мне делать – ненавидеть тебя или оплакивать? Невыносимо думать о тебе, не зная этого… Теперь я могу лишь мечтать о возвращении в Чикаго после завершения моей миссии, чтобы вернуться домой и быть с детьми, чтобы встретить тебя и посмотреть тебе в глаза и в них узнать правду.

Вот в чем дело, милый Гарри, как хорошо, что я не вышла за тебя замуж официально, потому что я теперь обещана другому. И все равно, что я со скепсисом отношусь к институту брака. Да, понимаю, это странная новость. Я заключила странную сделку, чтобы купить себе свободу. И хотя я еще не знаю, как зовут этого счастливчика, могу сказать, что он индеец из племени шайеннов. Да, в общем, я могу признаться в этом лишь в письме, которое, даже захоти я отправить, мне отправить не позволят. Нашу тайну предполагается держать в секрете, хотя очевидно, что не получается… И, хотя это кажется безумием, я чувствую, что должна написать тебе письмо и сообщить это, пусть даже отправить его я не смогу. Выполнив это обязательство, остаюсь по меньшей мере. Любящая мать твоих детей,

Мэй.

17 апреля 1875 года

Проведя неделю в Форт-Ларами, я счастлива, что мы снова выступили в путь. Наше томление никак не находило себе выхода. Фактически нас держали под замком, на правах арестантов, выпуская лишь на часовую прогулку, непременно в сопровождении солдат. Может быть, они боялись, что мы захотим общаться с индейцами, которые болтались возле форта, и все разом передумаем. Должна сказать, что бедняги были так же отвратительны, как и те, из Форт-Сиднея. Среди них, как нам сказали, были в основном сиу, кроу и арапахо. Они пили, просили милостыню, играли в карты и пытались продать несчастных оборванных жен и дочерей солдатам или полукровкам и прочим непотребным завсегдатаям фортов за порцию виски. Очень противное зрелище – многие женщины сами слишком пьяны, чтобы возражать, и, во всяком случае, слишком бесправны, чтобы отказаться от этих мерзких сделок.

Но мы должны хорошо помнить, что эти индейцы – совсем не те, которые будут нас выбирать. По меньшей мере я продолжала настаивать на этом ради моих подруг, Марты и малютки Сары. Как я сказала Марте, маловероятно, что твоим мужем станет кто-то из этих, но даже если муж и попытается продать ее солдату за бутылку виски, это будет означать, что она свободна, и может жить среди своих. Но я забыла – на тот момент Марта окончательно настроилась найти среди дикарей настоящую любовь, так что мои попытки убедить ее в том, что она имеет право ошибиться, возымели обратный эффект. Единственным развлечением в нашей невыносимо скучной жизни в Форт-Ларами стали общие ужины в офицерской столовой. Должно быть, из соображений безопасности, нас изолировали от большей части гражданского населения форта, но некоторым офицерам и их супругам было позволено обедать с нами. И снова «официальной версией» нашей поездки было то, что мы едем с миссионерскими целями.

Сегодня мне выпал случай сидеть рядом с капитаном Джоном К. Бёрком, под чью опеку нашу группу отдали до конца путешествия. Капитан – адъютант самого генерала Джорджа Крука, грозы индейцев, недавно укротившего свирепых апачей Аризоны. Кто-то из наших даже читал о его подвигах в газетах. Конечно, мне в лечебнице не было позволено такой роскоши.

На меня капитан Бёрк произвел самое приятное впечатление. Настоящий джентльмен, который наконец обращается с нами учтиво и с уважением. Капитан не женат, но, по слухам, обручен с дочерью коменданта форта, хорошенькой, правда, скучной молоденькой дамой по имени Лидия Брэдли, которая сидела по правую руку от него и тщетно пыталась завладеть вниманием капитана хоть на минуту всякими банальными фразами. Он, конечно, весьма предупредителен с ней, но видно, что ему невыносимо скучно в ее обществе.

Куда больше интересовала капитана Бёрка наша компания, и он задавал очень прозорливые, хотя и деликатно сформулированные, вопросы. Совершенно ясно, что он знал, в чем заключается наша миссия, – но это вовсе не означало, что он одобрял ее. Проведя довольно много времени среди дикарей Аризоны, капитан, будучи увлеченным этнографом, гордится своими познаниями их быта и нравов.

Добавлю некстати личное замечание: по моим наблюдениям, капитан кажется типичным дамским угодником. Признаюсь, он весьма недурен собой, с отличной военной выправкой и крепкой мужественной фигурой. Темные волосы острижены и едва достают до ворота, усики и глубоко посаженные выразительные глаза цвета лесного ореха то и дело поблескивают озорным блеском, точно он все время чему-то смеется про себя. Право, глаза у него скорее поэта, чем воина – под романтической сенью густых бровей. Очевидно, что перед вами человек умный и тонко чувствующий.

Меня позабавило и очень польстило то, что капитан обращался ко мне чаще, чем к другим женщинам за столом. Его нареченная не преминула заметить это – девушка залопотала еще большую нелепицу.

– Джон, дорогой, – перебила она его в момент, когда он рассказывал особенно интересную подробность из религиозных церемоний аризонских дикарей. – Я уверена, что дамы за ужином предпочтут более цивилизованные темы. Например, ты очень галантно не заметил мою новую шляпку, которая только что прибыла из Сент-Луиса. Последняя нью-йоркская мода.

Капитан посмотрел на нее рассеянно-смешливо.

– Твоя шляпка, Лидия? – спросил он. – А какое отношение твоя шляпка имеет к лечебному танцу чирикауа?

Отвлечь капитана разговорами о шляпке не удалось, и бедняжка вспыхнула в замешательстве.

– Нет, конечно, никакого, дорогой. Но мне просто кажется, что дамам куда интереснее, что носят в Нью-Йорке, чем скучный разговор о глупых дикарских суевериях. Правда, мисс Додд?

Я не смогла удержаться от удивленного смешка.

– Ну, разумеется, мисс Брэдли, у вас очень милая шляпка. Как думаете, капитан, у нас получится привить нашим туземным хозяевам интерес к последним нью-йоркским модам?

– Как ловко у вас вышло соединить женские шляпки и туземные обычаи, мэм, – добродушно сказал капитан, и глаза его блеснули. – Надеюсь, ваша миссия будет проходить не менее успешно.

– Мне послышался скепсис в вашем тоне, капитан, – сказала я. – Неужели вы не верите, что нам удастся привить дикарям достижения цивилизации и культуры?

Тон капитана сделался куда серьезней.

– По моему опыту я могу предположить, мэм, – сказал он, – что американские индейцы по своей природе неспособны понять нашу культуру – равно как и человеку белой расы до конца не понять их.

– Как раз это и является целью нашей миссии, – сказала я, приближаясь на небезопасное расстояние к «секретной» цели нашей поездки. – Закрепление мира и гармонии между нашими странами – способствовать сплаву культур в последующих поколениях.

– Благородное устремление, мэм, – капитан кивнул в знак полного понимания, – но, простите меня за прямоту – откровенно глупое. Пытаясь преодолеть данное Богом разделение рас, мы в результате получим не гармоничную расу, а людей, совсем лишенных культуры, не знающих, кто они и зачем, ни рыба ни мясо, ни индейцы, ни белые…

– Отрезвляющая мысль, сэр, – ответила я, – в контексте будущей матери такого поколения. И вы, значит, не верите, что мы сможем сколько-нибудь благотворно повлиять на этих людей?

Капитан покраснел, не ожидав подобной прямоты. Мисс Брэдли тоже немало сконфузилась.

– Мой плачевный опыт, мисс Додд, – сказал он, – показывает, что единственное, что почерпнули от нас индейцы за триста лет общения, – это наши пороки.

– Другими словами, – парировала я, – вы хотите сказать, что наша миссия обречена на провал?

Капитан посмотрел на меня умным, сочувствующим взглядом; складка меж его бровей сделалась глубже. Мне показалось, что в его взгляде сквозит нечто большее, чем озабоченность. Он заговорил глухим голосом, и его слова обожгли меня льдом:

– Возражать приказам главнокомандующего для офицера означает измену, мисс Додд.

Над столом пробежал ропот – и тут наконец всех спасла реплика Хелен Флайт:

– Кстати, мисс Брэдли, вы знаете, что перья на вашей шляпке – часть брачного оперения белой цапли?

– Нет, не знала, спасибо! – Она, кажется, испытала облегчение и даже почувствовала себя отомщенной оттого, что разговор наконец вернулся к ее шляпке. – Какая прелесть!

– Да уж, – ответила Хелен. – Редкое свинство эта охота – будучи во Флориде прошлой весной, я насмотрелась на нее, изучая птиц тамошних заболоченных равнин для книги «Птицы Америки». Как вы верно сказали, украшенные перьями шляпки в этом сезоне очень популярны в Нью-Йорке. А значит, шляпники заказали индейцам-семинолам – тамошним обитателям – перья для изготовления шляпок. К сожалению, перья, которые украшают вашу шляпку, отрастают только у взрослых птиц исключительно в период гнездования. Индейцы изобрели хитрый способ ловли – они накидывают на птиц сетки, когда те высиживают потомство. Конечно, им приходится убивать цапель ради того, чтобы вырвать у них «эгрет», или брачный султан, как его чаще называют. Так уничтожаются целые гнездовья, а маленькие цапли остаются умирать от голода в гнездах. – Мисс Флайт вздрогнула. – Так жаль их… такой жуткий звук – плачущие по родителям птенцы. Их слышно на болоте за многие километры.

Бедная мисс Брэдли, услышав эту историю, сделалась пепельно-бледной и коснулась шляпки дрожащими пальцами. Я испугалась, что она вот-вот расплачется.

– Джон, – сказала она слабым голосом. – Ты не проводишь меня до моей комнаты? Мне нехорошо.

– О, – сказала Хелен, выжидательно подняв брови. – Я что-то не то сказала? То есть я хочу сказать: мне очень жаль, я вовсе не хотела вас расстраивать, мисс Брэдли.

Мне не терпелось поговорить с капитаном Бёрком о нашей «миссии» и его возражениях против нее – подольше и, главное, с глазу на глаз, так что после ужина я его выследила – он сидел в кресле на веранде столовой и курил сигару. Если сказать честно, капитан мне очень понравился, и волею судеб ничем это закончиться не может… Но кому может повредить невинный флирт?

Кажется, я напугала капитана – он едва не подпрыгнул в кресле от неожиданности.

– Мисс Додд, – сказал он, учтиво кивнув.

– Вечер добрый, капитан, – сказала я. – Надеюсь, мисс Брэдли не слишком плохо себя чувствует? Кажется, слова Хелен ее расстроили.

Капитан небрежно отмахнулся.

– Мисс Брэдли и без того находит жизнь на границе сплошным расстройством, – сказал он, и в его глазах блеснул сарказм. – В прошлом году ее прислали сюда из Нью-Йорка, где она провела большую часть жизни в доме своей матери. И постепенно начинает понимать, что форт – не самое лучшее место для юной леди с чувствительным характером.

– Наверное, эта жизнь больше подходит для грубоватых девушек со Среднего Запада, – пошутила я.

– Я бы выразился иначе, – сказал он, задумчиво сдвинув брови, – она вообще не подходит для женщин.

– Скажите, капитан, – спросила я, – если уж и жизнь в форте так тяжела, что же ожидает нас среди дикарей?

– Как вы могли догадаться, мисс Додд, командование полностью информировало меня о вашей миссии, – сказал он. – И как я уже говорил за ужином, когда об этом зашла речь: я предпочитаю держать свое мнение при себе.

– Я не спрашиваю вашего мнения о миссии, капитан, – ответила я. – Я просто хочу узнать у вас, как у знатока индейской культуры, что нас может ждать в нашей новой жизни.

– Я так понимаю, – сказал капитан, и голос его наполнился сдерживаемым гневом, – что наше доблестное правительство не снабдило вас необходимой для подобной задачи информацией?

– Нам намекнули, что нам придется пожить на природе, – сказала я несколько ироничным тоном.

– На природе…, – пробормотал капитан. – Безумие… весь чертов проект – чистой воды сумасшествие.

– Вы говорите это как знаток или от себя лично? – Я деланно рассмеялась. – Президент Улисс Грант собственной персоной отправил нас выполнять эту миссию, а вы окрестили ее безумием. Наверное, это и есть измена, на которую вы намекали.

Капитан отвернулся; руки его были скрещены за спиной, в пальцах правой он все еще держал дымящийся сигарный окурок. Его мужественный профиль с прямым длинным носом четко выделялся на фоне горизонта, иссиня-черные волосы ниспадали на ворот. Хотя сейчас, прямо скажем, не самое лучшее время для замечаний такого рода, вынуждена признать, что я снова обратила внимание, какой же он красавец: широкий в плечах, узкий в бедрах, с прямой осанкой… Мундир только подчеркивал его сложение в самом выгодном свете, и я ощутила укол чего-то, похожего на… желание; потом я спишу это на тот факт, что почти год провела в лечебнице, лишенная мужского внимания, кроме как со стороны моих отвратительных мучителей.

Теперь капитан Бёрк повернулся ко мне и посмотрел столь пристально, что кровь буквально прихлынула к моим щекам.

– Да, – кивнул он, – люди нашего президента отправили вас, женщин, сюда и организовали браки с индейцами в рамках нелепого политического эксперимента. На природе? Об этом вам стоит печься в последнюю очередь, мисс Додд, уверяю вас. Конечно, в Вашингтоне представления не имеют, что вам придется испытать – да и скорее всего, им все равно. Как обычно, они даже не удосужились обратиться за советом к знающим людям. Нам приказано лишь доставить вас на место в целости и сохранности – и вручить потенциальным мужьям, точно куп ленный товар. За лошадей! Позор! – Гнев капитана нарастал, точно лавина. – Стыдно! Богомерзко!»

– Лошадей? – слабым голосом переспросила я.

– Должно быть, вас не известили, что индейские мужья заплатили за белых невест лошадьми, – сказал капитан.

Ко мне вернулось самообладание. «Наверное, это даже лестно, – сказала я. – Мне известно, что индейцы очень ценят и берегут своих лошадей. Более того – вы, капитан, должны помнить: нас никто не принуждал к участию в программе. Мы – добровольцы. Если в нашей миссии и есть нечто постыдное, то частично оно относится к тем, кто добровольно согласился участвовать в ней».

Капитан испытующе посмотрел на меня, точно стараясь угадать мотив, подтолкнувший меня к такому выбору. Нахмурил густые брови – на глаза точно набежало облако:

– Я наблюдал за вами за столом, мисс Додд.

– Я заметила ваше внимание, капитан, – сказала я, снова чувствуя, как к щекам приливает кровь – странное щекочущее чувство.

– …и пытался понять, что заставило красивую молодую женщину участвовать в столь сомнительном мероприятии со столь разношерстными товарками, – продолжал он. – Про остальных… совершенно несложно понять, почему некоторые из них согласились; например, вашей британской подруге, мисс Флайт, нужно попасть в прерии из профессиональных интересов. А вот ирландки-близняшки, у них самый отъявленный вид – и я держу пари, что у них были неприятности с чикагской полицией. А эта крупная немка – что ж, ее шансы найти мужа среди наших соотечественников, полагаю, весьма ограниченны…

– Это некрасиво с вашей стороны, капитан, – отрезала я. – Вы меня разочаровываете. Я думала, что такой джентльмен, как вы, неспособен на подобные слова. На самом деле ни одна из нас ни капельки не лучше и не хуже других. Мы согласились участвовать в этом предприятии по личным причинам, и у каждой они свои. И совершенно точно вас не касаются.

Капитан выпрямился и щелкнул каблуками с военной четкостью. И слегка поклонился:

– Прошу принять мои извинения, мэм. Я вовсе не желал оскорбить ваших компаньонок. Лишь хотел сказать, что привлекательная, умная, остроумная и, очевидно, хорошо воспитанная молодая дама с трудом вписывается в компанию уличных хулиганок, одиноких и умственно отсталых женщин, которые, судя по официальным циркулярам, вероятнее всего, согласятся на участие в этом странном эксперименте!

– Понятно, – сказала я с усмешкой. – Значит, вот как окрестили нашу славную маленькую компанию; неудивительно, что все, кто нас видит, относится к нам столь презрительно. Наверное, это успокаивает совесть, капитан, – мысль о том, что вы отдаете индейцам не самых первосортных дам.

– Вовсе нет, – ответил капитан. – Я не имел в виду ничего подобного. – И тут капитан Бёрк сделал неожиданный жест: взял меня за локоть и деликатно, но твердо сжал мою руку. Жест был одновременно хозяйский и дружеский, точно прикосновение возлюбленного, и я снова почувствовала, как во мне пульсирует желание. Он сделал шаг ко мне, не выпуская моей руки, казавшись так близко, что я ощутила аромат сигарного дыма и его собственный запах – запах сильного мужчины. – В ваших силах отказаться, мэм.

Я посмотрела ему в глаза и, точно в ступоре, истолковала его слова в том смысле, что я еще могу отказаться от его ухаживаний.

– Как я могу это сделать, капитан? – сказала я. – Как я могу отказать вам?

Тогда-то настала очередь капитана смеяться, – он быстро отпустил мою руку и отстранился, явно ошарашенный моей ошибкой… или чем-то еще?

– Простите меня, мисс Додд. Я хотел сказать… я лишь хотел сказать, что вы можете отказаться от участия в программе «Невесты для индейцев».

Наверное, после этого я покраснела как рак. Извинившись, я удалилась к себе.

18 апреля 1875 года

Капитан Бёрк многозначительно отсутствовал на своем месте за обеденным столом, равно как и его невеста мисс Брэдли… Подозреваю, что они обедали наедине, должно быть, в комнате капитана… Ха! Мне пришло в голову, что страницы моего дневника – любовное томление последних суток – теперь смахивают на записки влюбленной школьницы. Я не могу не думать о добром капитане. Я точно спятила!.. Помолвлена с мужчиной, которого не видела, влюблена в мужчину, который никогда не станет моим. Господи! Может, моя семья и вправду не лукавила, окрестив меня «похотливой».

19 апреля 1875 года

Милая сестрица Гортензия!

Сейчас ночь, и я пишу тебе при тусклом свете свечи в нашей неуютной казарме в Форте-Ларами. Сегодня вечером произошла очень странная вещь, а я не могу ни словом обмолвиться о ней своим подругам по несчастью! Но мне надо кому-то открыться, и потому я выбираю тебя, сестренка… Помнишь, маленькими, когда мы еще были близки, я приходила в твою комнату поздно ночью, забиралась под одеяло, и мы хихикали и обсуждали самые сокровенные наши тайны… Как я скучаю по тебе, милая Гортензия… по тому, какими мы были… помнишь?

Вот мой секрет. Сегодня вечером меня снова – и на сей раз, думаю, не случайно, – посадили за стол с капитаном Джоном Бёрком, выбранным, чтобы сопровождать нас в индейские земли. Завтра мы выступаем в путь в лагерь Робинсон, Небраска, где нас будут ждать потенциальные мужья.

Хотя капитану всего двадцать семь, он весьма уважаемый офицер, уже герой войны, кавалер Медали Конгресса, врученной за кровопролитное сражение при Стоунс-Ривер, штат Теннесси. Родился он в добропорядочной семье среднего достатка в Филадельфии, получил отличное образование, в общем, настоящий джентльмен. У него потрясающее чувство юмора и к тому же он один из самых красивых мужчин, которых я видела – брюнет с умными, проницательными карими глазами, которые смотрят прямо в мое сердце. Что меня очень смущает. В сложившихся обстоятельствах ты можешь решить, что для нас, ягниц, которых везут на бойню, флиртовать и смеяться – нечто немыслимое, но это не так. Ужин особенно располагает к этому – мы отвлекаемся от скучной и бездеятельной жизни в форте, думаю, это свойственно молодым женщинам, – и все хотят заполучить толику внимания капитана. И зеленеют от зависти, что смотрит он только на меня.

Наша взаимная, и в силу обстоятельств, абсолютно невинная приязнь и добродушные шутки не ускользнули от внимания мисс Лидии Брэдли, хорошенькой, хотя и скучной, дочери коменданта форта, с которой капитан помолвлен и на которой летом намерен жениться. Она следит за нареченным, точно ястреб – будь я на ее месте, делала бы то же самое, – и не упускает возможности отвлечь его внимание от меня.

До боли очевидным способом она пытается выставить меня в глазах капитана в самом неблаговидном свете. К сожалению, она не особенно умна, и пока ее попытки не увенчались успехом. Вот, например, сегодня за ужином она сказала:

– Мисс Додд – вы ведь миссионер, к какой же конфессии вы принадлежите, мне очень, право, любопытно?

Ах, значит, первая уловка направлена на то, чтобы я призналась, что я протестант – ведь капитан только что рассказал, что он крещеный католик и учился в иезуитской школе.

– Вообще, мисс Брэдли, я не принадлежу к Миссионерскому обществу, – ответила я, – так что речь о конфессиях не идет. По правде говоря, я скорее агностик в том, что касается организованной религии. – Я поняла, что лучший, да и самый простой способ защиты своей веры, или отсутствия таковой – сказать правду. Я надеялась, что эти слова не породят у доброго капитана предубеждения в мой адрес, ну, и к тому же из личного опыта знала, что католик охотнее примет атеиста, чем протестанта.

– Да? – с притворным замешательством спросила девушка. – Я-то думала, что для того, чтобы ехать к язычникам и проповедовать, в первую очередь надо быть прихожанкой.

И снова я угадала намерение мисс Брэдли сбить меня с толку. Я уверена, что чувство долга и прозорливость капитана упредили его от обсуждений деловых вопросов со своей невестой, но она совершенно точно успела догадаться об истинных целях нашей миссии. Пора бы.

– Зависит, мисс Брэдли, – ответила я, – от характера миссии. Разумеется, мы не имеем права обсуждать нашу будущую работу среди дикарей, достаточно лишь будет сказать, что мы будем… в некотором роде… посланницами мира.

– Ясно, – ответила девушка, очевидно, разочарованная тем, что ей не удалось заставить меня выразить хоть намек на смущение тем, что я распутная женщина и еду совокупляться с язычниками. Проведя почти год в психиатрической клинике за, скажем так, тот же самый «грех», я совершенно не опасалась банальных расспросов недалекой женщины вроде мисс Брэдли. «Посланницами мира…», повторила она, изо всех сил пытаясь придать своему голосу саркастичные нотки.

– Именно, – ответила я и процитировала:

С победой мир одной природы, ибо Покорены тут обе стороны, А побежденных нет[3].

– «Генрих четвертый», часть вторая, акт четвертый, сцена вторая! – пророкотал капитан с широкой улыбкой. И затем процитировал сам:

– Ты знала – завоеван я тобой, Ослаб мой меч, опутанный любовью, И подчиняется во всем лишь ей[4].

– «Антоний и Клеопатра», акт третий, сцена одиннадцатая! – воскликнула я с не меньшим удовольствием.

– Прелестно! – сказал капитан. – Да вы, мисс Додд, знаток Барда!

Я искренне засмеялась.

– Как и вы, сэр!

И бедняжка мисс Брэдли, нечаянно приведшая нас, точно лошадей к воде, к еще одной общей теме, помрачнела и умолкла, а мы с капитаном пустились обсуждать Шекспира, и вскоре к нам с воодушевлением присоединилась Хелен Флайт. Капитан очень мил и весьма начитан – лучшей компании за ужином и не придумаешь, и вечер прошел весело, без дальнейших упоминаний об ожидавшей нас участи…

Да, да, я знаю, Гортензия. Я уже слышу твои возражения. Я полностью согласна, что не время заводить романтические привязанности, тем более и капитан, и я, скажем так, «обещаны» другим. С другой стороны – пожалуй, не придумать более подходящего момента для невинного флирта, – а большего и не будет. После страшных мучений в лечебнице, где я с полной уверенностью готовилась умереть, лежа на кровати в темной, лишенной солнца, комнате, ты не можешь себе представить, каково это – наслаждаться компанией блестящего офицера, который находит тебя… привлекательной. Тебе никогда этого не узнать, милая, но иногда запретная любовь слаще всего, и да… я прямо слышу, как ты говоришь «теперь она заговорила о любви, о Боже».

После ужина мисс Брэдли сказалась «нездоровой» – уже второй раз после ужина в нашей компании в форте она чувствовала недомогание. Капитан утверждает, что она попросту слишком хрупкая и не выносит казарменной жизни, но, как прекрасно известно нам, женщинам, притвориться больной – последнее прибежище тех, у кого нет воображения.

Я сидела на крыльце и ждала, пока капитан Бёрк проводит домой мисс Брэдли, и вот он вернулся, чтобы выкурить вечернюю сигару. Стоял чудный весенний вечер, теплый и мягкий. Дни стали длиннее, и сумрак только начал сгущаться, так что очертания голых каменистых холмов этого Богом забытого места смягчились. Там, где солнце только что село за западные холмы, небо все еще горело весенним огнем. Я стояла, не спуская глаз с тускнеющего солнца, когда ко мне подошел капитан.

– Не возражаете против прогулки по форту, мисс Додд? – спросил он, подойдя ближе, так что его рука легонько коснулась моей. Точно кожа к коже было это прикосновение; у меня подкосились колени.

– С удовольствием, – ответила я, не убирая руки… потому что не хотела и не могла. – А вы уверены, что ваша невеста одобрит, – в моих словах была лишь доля шутки, – ваши прогулки с посторонней дамой?

– Без сомнения, не одобрит, – ответил он. – Вы, боюсь, считаете ее совсем глупышкой, мисс Додд.

– Нет, вовсе нет, – ответила я. – Она прелесть. Может, еще не совсем повзрослела для своих лет… совсем девочка.

– Тем не менее – я не думаю, что она настолько моложе вас, мэм, – удивился он.

– Осторожнее, капитан! – предупредила я. – Женский возраст – опасная тема. Тем не менее, для своих лет я взрослая. Как и вы – для своих.

– В каком смысле – взрослая? – спросил он.

– В смысле жизненного опыта, капитан Бёрк, – ответила я. – Может, оттого мы с вами потому и способны так глубоко понять Шекспира, что пережили достаточно, чтобы до конца оценить правду и мудрость его слов.

– В моем случае неплохим учителем правды стала война, насчет мудрости не уверен, – ответил он. – Но как случилось, что молодая женщина вашего воспитания, а оно очевидно, уже успела познать жизнь?

– Капитан, нам не суждено знать друг друга долго, поэтому не думаю, чтобы моя личная история была так уж важна для вас, – ответила я.

– Она уже важна для меня, мисс Додд – сказал он. – И вы это знаете.

Я все еще смотрела на горизонт, но чувствовала на себе взгляд темных глаз капитана. Я быстро задышала, точно не могла набрать в легкие достаточно воздуха.

– Уже поздно, капитан, – лишь и смогла выдавить я. – Может, прогуляемся в следующий раз? – Он отнял руку, и мне почудилось, что от меня оторвали кусок плоти, до самой кости.

Свеча догорает, дорогая Гортензия, и я должна отложить перо.

Засим остаюсь,

твоя любящая сестра,

Мэй

21 апреля 1875

Наконец мы в пути. Мы едем в фургонах, запряженных мулами, в сопровождении щеголеватых всадников, во главе которых на резвой белой кобыле, с безупречной грацией кавалериста скачет капитан Джон Бёрк. В том, что армия выделила нам такую охрану, как сей отважный усмиритель краснокожих, я вижу истинную и несомненную заботу правительства о нашей безопасности.

Некоторые обитатели форта вышли проводить нашу процессию к воротам – среди них была и хорошенькая невеста капитана, мисс Лидия Брэдли, одетая в красивое весеннее платье бледно-лилового цвета и шляпку в тон (что показательно, без перьев) – она улыбалась своему капитану и махала ему белым платочком. Он галантно приподнял шляпу. Как же я завидую им, их будущей жизни… Какой же бесцветной кажусь я на ее фоне…

Мы выехали за ворота, миновали окрестности форта и – вот она, прерия, во всей своей красе. Тут дорога заканчивается – сначала от нее остаются лишь две колеи, потом исчезают и они. Едем жестко, сами фургоны какие-то нарочито неудобные. В полу широкие щели, и внутри постоянно стоит пыльное облако. Бедная Марта беспрестанно чихает с тех пор, как мы тронулись. А ведь осталось еще две недели до места назначения – так что бедняжке предстоит изматывающая дорога…

21 апреля 1875 года

Сегодня чудесный весенний денек – мы радуемся ему тем больше, что путь наш уныл. Я решила ехать на телеге с нашим погонщиком, грубоватым молодым человеком по имени Джимми. Ехать на открытом воздухе куда приятнее, нежели задыхаться в пыли в фургоне, к тому же я могу наслаждаться природой и весенними запахами.

Помимо превосходного вида, еще одним преимуществом езды на повозке стала возможность поболтать с Джимми, который охотно рассказывал мне о местах, которые мы проезжали. Хоть он и грубиян, но знает очень много и, полагаю, втайне наслаждается женским обществом.

В первый день пути окрестности являли собой унылую равнину безо всякой примечательной растительности, но сегодня пейзаж сделался живописнее – пологие холмы перемежались речками и протоками.

Весна выдалась дождливой, и трава была того чудного зеленого цвета, какая, по рассказам моей матери, росла в Шотландии в ее детстве; дикие цветы прерий только-только расцветали, птицы заливались, луговые жаворонки приветствовали нас радостными трелями. В каждой заполненной водой канаве, на каждой залитой равнине плескались дикие гуси и утки. Хелен Флайт пришла в восторг от такого птичьего изобилия и то и дело просит капитана задержаться, чтобы ей можно было подстрелить какую-нибудь – чтобы зарисовать, а потом ловко и умело снять шкурку для коллекции.

Капитан, сам отличный охотник, получает такое искреннее удовольствие, наблюдая, как ловко управляется с дробовиком мисс Флайт, что не возражает против частых остановок. Джимми-погонщик мулов, мой новый друг, тоже восхищен ловкостью Хелен и не упускает возможности остановить фургоны, чтобы полюбоваться меткостью нашей охотницы.

И она спрыгивает на землю, уверенная, деловитая; ее ноги твердо упираются в землю, слегка расставлены, носки врозь. Хелен заряжает дробовик с дула. Хотя погода теплеет с каждым днем, мисс Флайт не снимает костюма и особенно со спины больше смахивает на мужчину, нежели на женщину. Из фляги, которая хранится в кармане куртки, она насыпает порох в ствол, пропихивая его хлопчатым пыжом из старой нижней юбки. После чего делает блестящий выстрел – и затыкает дуло картонным пыжом. К чести мисс Флайт, она бьет только птицу на лету – считая, что иное «неспортивно».

Это относится не только к коллекционным образцам – она постоянно пополняет наши запасы разнообразной водоплавающей и прочей пернатой дичью – мы то и дело вспугиваем птиц в зарослях ирги или в заболоченных канавах. Утки, гуси, куропатки, бекасы и ржанки – свежатина вносила весьма приятное разнообразие в наш скудный армейский рацион.

Всего за два дня пути от Форта-Ларами мы заметили оленей, лосей, антилоп и небольшое стадо жирующих на траве бизонов, и, хотя капитан запретил солдатам охотиться, чтобы не привлечь выстрелами внимание враждебных индейцев, мяса у нас было достаточно.

Из-за весеннего половодья мы стараемся ехать по возвышенностям, хотя иногда приходится спускаться, чтобы переправиться через речки и протоки. Мулам, которые вовсе не в восторге от того, что приходится брести по густой грязи и мочить копыта, это не по нраву. «Старые мулы этого вообще не любят, – учит меня Джимми. – Когда приходится совать ноги в воду. В этом они совсем не как кони. Они до чертей не любят сырости, как старые бабы. Зато вот в остальном – я предпочту старого мула любому коню. Любому!» Странный и грубоватый парень этот Джимми, но, кажется, сердце у него доброе.

Переправляться через заболоченные канавы – значит окунуться в сырость и грязь, причем всем вместе. Уже пару раз за день нам приходилось спешиваться, чтобы облегчить мулам работу, и, подбирая юбки, пересекать вброд реки, отчего ноги промокали до костей.

И вот, однако же, низины – самые красивые места в округе – все живое или обитает по берегам рек, либо приходит напиться с широких безводных срединных равнин.

Ночью мы разбиваем лагерь, стараясь становиться на сухой земле, но как можно ближе к воде. Мулов стреноживают или привязывают на лугу, где роскошная зеленая трава уже выбрасывает сочные побеги. Это очень красиво! Когда-нибудь я вернусь и заберу своих детей, и мы вместе навестим эти чудные места… Поселимся в домике на берегу ручья, чтобы рядом луг, а вокруг него – тополя… Ах, только мечты придают мне сил!

А в реальности нам суждено жить в шалаше. Подумать только! Как кочевники или цыгане! На какую же авантюру мы согласились…

К моему большому огорчению, капитан Бёрк избегает моего взгляда и со дня отъезда из форта мы едва обмолвились парой слов. Я чувствую, что он нарочно избегает меня. Может, потому, что теперь он «на службе», и строгий командир вытеснил в нем галантного и обходительного светского льва. Признаюсь, я предпочитаю последнего.

Сегодня за ужином в палатке, которую наши военные конвоиры упорно называют «полевой кухней», разговор, как все чаще в последнее время, зашел о шайеннах. Капитан нехотя, но все же признался, что племя это принадлежит к очень развитой ветви американских индейцев – это красивые, гордые и независимые люди, которые стараются избегать общения с белыми настолько, насколько это возможно – они не жалуют ни миссионеров, ни коммерсантов и вообще стараются не торговать с бледнолицыми в том объеме, в каком это происходит с другими племенами. Что, по словам капитана, позволило им остаться менее «испорченными», чем другие.

– Я думаю, вы неверно выразились, капитан, – подала голос официальный представитель церкви, Нарцисса Уайт, – поскольку в ваших словах я слышу намек на то, что корни «испорченности» дикарей лежат в столкновении с христианской цивилизацией, тогда как она – суть лестница, по которой они поднимутся из нечистот язычества!

– Я полагаю себя добрым христианином, мэм, – ответил капитан, – но вместе с тем я человек военный. И история учит, что прежде, чем приступить к благородной миссии по расширению границ христианского мира, язычников сначала следует победить в бою. «Испортили» их, как я это разумею, «Подарки Краснокожим» – пайки и бесплатные продукты, которые не заработаны в поте лица. К сожалению, наше правительство никак не возьмет в толк, что они подобны собакам, которые ждут подачки со стола: будут просить лишь больше «благотворительных корзинок».

– И невест, – мягко поддакнула я. – Дай краснокожим тысячу белых женщин, и скоро они потребуют еще одну!

– Хотя я слышу в вашем голосе насмешку, мисс Додд, – ответил капитан, и в его глазах блеснули искры смеха, – но вы совершенно правы. Наши добрые намерения сделают их лишь жаднее. Убедить дикарей в преимуществах цивилизованного образа жизни можно, лишь доказав им наше превосходство на поле брани.

– Да, но не потому ли наше правительство посылает нас пожить среди них? – спросила я с деланной храбростью.

– Та, Мей, я тоже так тумаю, – сказала Гретхен Фатгауэр. – Уж они-то поймут, что такое «сила», когда с нами познакомятся! – И мы все рассмеялись. А что было делать?

22 апреля 1875 года

В этот вечер погонщик мулов Джимми зашел в палатку, которую я делила с Мартой и малюткой Сарой. Джимми попросил меня выйти на пару слов и, когда я выбралась наружу, сообщил, что капитан Бёрк ждет меня у себя. В нашем лагере в конце дня оставалось так мало места для уединения, что просьба напугала меня, в особенности в свете недавней холодности капитана. Парень отвел меня к нему. Странный он, этот Джимми. Что-то с ним не так, но я никак не возьму в толк, что именно…

Капитан приветствовал меня на входе в свой шатер-палатку и, кажется, искренне обрадовался моему появлению.

– Надеюсь, вы не сочтете мое приглашение слишком нахальным, мисс Додд, – сказал он, – но вечерние привалы в походах невыносимо скучны, особенно для такого старого вояки, как я, который порядком их навидался. Я всегда таскаю с собой любимый томик Шекспира и коротаю вечера за чтением. Думал: может, вы присоединитесь ко мне – гораздо приятнее читать вслух с таким же любителем.

– О, благодарю вас, капитан, с удовольствием! – ответила я. – Может, пригласим Хелен Флайт, чтобы кто-то мог читать третьи роли?

Эти слова я произнесла намеренно, чтобы посмотреть на то, как отреагирует капитан. И к радости моей, он слегка нахмурился с явной досадой. Но мгновенно овладел собой и тут же стал тем самым идеальным джентльменом:

– Да, да, конечно, мисс Додд, отличная мысль! Конечно, надо позвать мисс Флайт. Сказать Джимми, чтобы сходил за ней?

Тут наши взгляды встретились, какое-то время мы молча и пристально смотрели друг на друга, и все притворство расплавилось в жарком этом взгляде, точно лист пергамента на огне свечи.

– Или, может быть, Джон, – тихо сказала я, – вы разрешите звать вас Джоном, правда? Может, в самом деле, вдвоем нам будет… веселее?

– Да, Мэй, – прошептал он. – Тоже думал об этом. Хотя очень не хочу, чтобы из-за меня тебя обвинили в неподобающем поведении.

– Ах, да, в неподобающем поведении, – сказала я. – Разумеется, наша милая святоша мисс Нарцисса Уайт, у которой повсюду шпионы. Она все замечает и не упустит возможности влезть в чужие дела. Но, сказать по правде, капитан, в эту минуту меня меньше всего беспокоит, что обо мне подумают.

Так я вошла в палатку капитана Бёрка, совершив поступок, который, как мы оба и подозревали, вызвал немалый скандал среди нашей компании, хотя вечер был совершенно… почти совершенно невинным, потому что нам обоим было прекрасно известно о наших чувствах, и проводить вечер наедине означало лишь ворошить угольки того, чего не может быть. Но в ту ночь мы вдвоем читали Шекспира – и ничего больше. И меньше тоже. Дело в том, что между нами ничего не произошло – кроме обоюдного невысказанного желания. Оно висит между нами, соединяя наши судьбы, точно паутина. Может быть, все дело в странных обстоятельствах или в том, что нам все равно не принадлежать друг другу, но никогда в жизни я не переживала подобного смятения чувств.

Когда, несколько часов спустя я вернулась в палатку, Марта не спала на своей походной койке.

– Мэй, Господи Боже мой, ты спятила?!

Я улыбнулась и, наклонившись к ней, шепотом процитировала:

– Но ведь любовь – чистейшее безумие. Она, как буйный сумасшедший, заслуживает карцера и кнута… «Как вам это понравится», акт третий, сцена вторая. Наверное, потому меня и зовут сумасшедшей всякий раз, когда я влюбляюсь, Марта.

– Ты влюбилась? Господи Боже! Как вы… это же невозможно! Тот человек помолвлен. Ты тоже скоро выйдешь замуж. Это невозможно!

– Знаю, Марта. Я просто играю роль. Наш брат, истинный влюбленный, подвержен страшным прихотям. Как ты, должно быть, догадалась, нынче ночью мы развлекались чтением из «Как вам это понравится».

– Ты ведь не бросишь нас, Мэй? – Голос Марты дрожал. – Не оставишь меня наедине с дикарями, чтобы удрать с капитаном?

– Конечно, нет, милая, – ответила я. – Мы же поклялись: одна за всех, и все за одну!

– Потому что я бы ни за что не поехала, если бы не ты, – сказала моя бедная робкая Марта, и я поняла, что она вот-вот расплачется. – Прошу, не бросай меня. Я вся извелась с тех пор, как заметила, что вы с капитаном смотрите друг на друга. Все это заметили. И только об этом и говорят.

Я взяла ее за руку.

– Одна за всех, и все за одну, – повторила я. – Я никогда не брошу тебя, Марта. Клянусь. Никогда.

23 апреля 1875 года

Как я и подозревала, Уайт уже наябедничала всем про мои «шашни» с капитаном. В этом ей помогла южанка, Дейзи Лавлейс, с которой у них возникла странная дружба – должно быть, потому, что обеих недолюбливают. Но какое значение это все имело? Грубые сплетни, которые они разносили, родились из тупой зависти – и я не собиралась допустить, чтобы они задели меня.

Также все заметили, что мисс Лавлейс и мисс Уайт наперебой пытались угодить капитану – будучи, должно быть, в неведении, что он, как истинный католик, недолюбливал протестантов, а после сражений в рядах армии Союза крепко сомневался и в южанах.

В самом деле – попытки Лавлейс произвести впечатление на капитана за обеденным столом рассказами о «папеньке» и некогда принадлежавшей их семье плантации с двумя сотнями «ниггеров» выглядели нелепо и жалко. Единственное, чего она добилась этим, – это лишь позабавить капитана. Однажды за ужином он спросил у нее, что стало с плантацией ее отца.

– Он потерял все в войну, са-эр, – ответила она. – Проклятые янки сожгли все дотла и освободили ниггеров. Папочка так и не оправился от этого: он начал пить и умер больным и нищим.

– Очень жаль, мэм, – сказал капитан, вежливо поклонившись, но не без обычной иронической искорки в глазах. – А ваш отец воевал?

– Нет, са-эр, нет, – ответила она, прижимая к груди пуделиху, Ферн-Луизу. Она позволяла псине сидеть у себя на коленях и кормила ее со стола. – Мой па-почка считал, что первым долгом должен сидеть дома и защищать семью и собственность от насильников и мародеров, которыми прослыли янки. И он отправил своих лучших ниггеров воевать вместо себя. Конечно, они сразу же удрали в Союзную армию, как делают все ниггеры при первой возможности.

Мы с капитаном незаметно переглянулись: уже научившись понимать друг друга без слов, держу пари, мы оба в этот момент подумали, что сам великий Шекспир не смог бы написать более достойной судьбы бедному папеньке.

24 апреля 1875 года

Мы въехали на подконтрольную индейцам землю, и нам запретили отходить от фургонов без сопровождения военных. Нам только что рассказали, что в прошлом месяце лейтенант Леви Робинсон, в честь которого и был назван лагерь, куда нас везли, сопровождал лесовоз в Форт-Ларами, но был застигнут врасплох индейцами сиу из ближайшего селения, Красное облако, и убит в бою. Очевидно, что до этого от нас скрывали подобные факты, чтобы не провоцировать панику, и, конечно, этим объяснялось и большое количество военного эскорта с капитаном Бёрком во главе.

Близость опасности придала нашей миссии более… осязаемые черты, что ли. Лишь в это мгновение, будучи на полпути к цели, мы в полной мере почувствовали, что нас ждет нечто, к чему мы совсем не готовились – или же заставляли себя не думать об этом. Подозреваю, что серьезность, не сходившая с лица капитана Бёрка с момента отъезда из форта, объясняется тем же беспокойством. И все же мы едем вперед, к нашей неотвратимой судьбе…

25 апреля 1875 года

Я сделала невероятное открытие. Сегодня днем, отлучившись в заросли ивняка, чтобы справить нужду, я обнаружила там «Джимми» за тем же занятием. По очевидным причинам я теперь знаю, что это не «он», а «она» – да-да, вовсе не юноша, а женщина! Мне с самого начала казалось, что что-то с ним… с ней не так. Ее настоящее имя, как она мне призналась, было Герти, но в приграничных районах ее знают, как «Грязную Герти». Нам доводилось слышать истории об ее эскападах в фортах и факториях на всем пути. Трактирщица, которая стала игроком, вооруженной бандиткой и погонщиком мулов; это была самая грубая и эксцентричная из когда-либо виденных мной женщин: при этом человек очень хороший, только резковатый. Она очень просила меня не выдавать ее, потому что прочие погонщики не имеют понятия о том, кто она такая, и если они узнают, она лишится работы.

– Я просто пытаюсь устроиться в этой жизни, милая, – говорила она. – В этой стране никто не возьмет погонщиком бабу – тем более по кличке Грязная Герти. И недавно я узнала, что, если представляться мужчиной, никто не станет лезть к тебе в скатку ночью – а если кто и полезет, сама знаешь, как к таким относятся. Ну а девчонка может орать сколько угодно, а если кто и услышит, то скорее подождут своей очереди. Ну, а если ты парень и кто-то полезет к тебе в штаны, то с извращенцами разговор короткий. Мужики странные люди, это я точно знаю.

Хотя я с трудом представляю, как кто-то выстраивался бы в очередь к Грязной Герти, я с удовольствием езжу на повозке с «Джимми», тем паче теперь, когда знаю его (или ее) секрет. И я никому не расскажу, даже капитану. Хотя подозреваю, что он сам давно догадался.

26 апреля 1875 года

Кэмп-Робинсон оказался именно таким, каким представлялся – палаточным лагерем. Нас разместили в больших многоместных палатках, где мы спим на тех же деревянных, обтянутых брезентом койках под грубыми армейскими одеялами, к которым привыкли в пути. Также везде предпринимались особые меры безопасности – везде, в любое время дня, стояли часовые – что лишило нас последних остатков частной жизни.

Все сходились на том, что весной индейцы вели себя очень неспокойно. В феврале, в тот же день, когда был убит несчастный лейтенант Робинсон, в конторе торговой компании Красное Облако убили торгового агента по имени Эпплтон и угнали пятнадцать мулов из принадлежавшего правительству табуна. В преступлениях подозревали и наших шайеннов, и сиу. Мы прибыли в нестабильный, хотя, может, как раз самый подходящий момент, и капитан Бёрк всерьез пекся о нашей безопасности. Вскоре нам представится отличная возможность доказать собственным примером, что мы, женщины, сможем привить дикарям какие-никакие зачатки цивилизации.

Кое-кто из «невест» не доехал до лагеря, оставшись в поселках на пути, и по прибытии нас осталось чуть меньше сорока. Нам сообщили, что мы – первая партия обещанного индейцам «обмена» – то есть и впрямь первопроходцы и пионеры этого странного эксперимента. Говорили, что скоро к нам присоединится «подкрепление» – в другие форты в окрестностях уже свозили другие группы женщин. Но будучи первыми, мы удостоились чести быть «обменянными» на лошадей для очень влиятельной ветви племени – Людей великого вождя Маленького Волка. Капитан, рассказывая нам о своих этнографических изысканиях, сообщил нам, что шайенны живут небольшими группами и собираются вместе лишь несколько раз в год, – как мигрирующие стаи диких гусей. Что делает осуществление такого «обмена» делом довольно сложным, поскольку весной, летом и осенью индейцы кочуют вслед за стадами бизонов, и лишь зимой строят более-менее постоянные поселения вдоль устьев рек. Нас отправят в такой вот зимний лагерь, точное место расположения которого неизвестно, но капитан предупредил, что кочевать придется практически постоянно. Для тех из нас, кто привык к оседлому образу жизни, это прозвучало дико и пугающе. В самом деле, интересно, можно ли подготовить человека к такому испытанию? А может, капитан прав, и все это чистой воды безумие? Слава Богу, у нас есть Фими и Хелен Флайт. И Гретхен. Они не понаслышке знакомы с дикой природой, что само по себе неоценимо для нас, большинство из которых – городские девушки, мало знакомые с жизнью за пределами городских стен. Я начала понимать, зачем мистер Бентон, который меня вербовал, расспрашивал про палатку и ночевки на природе… А ведь капитан предупреждал, что это меньшее из зол…

6 мая 1875 года

Господи, сегодня мы их видели! Наших будущих хозяев. Приезжала целая делегация, чтобы осмотреть нас, точно товар… Собственно, так и есть. Им действительно удалось ошеломить меня. Я насчитала пятьдесят три человека – хотя сосчитать их оказалось не легче, чем песчинки на ветру. Мужчины верхом на лошадях, на которых они держались, точно были единым целым, налетели, точно смерч или большой единый организм, пронеслись со свистом и стали флангом. Охранявшие нас солдаты, всполошившись, вскинули ружья на изготовку, но вскоре стало ясно: индейцы прибыли по делу.

К своему несказанному облегчению, я убедилась и спешу сообщить, что они разительно отличаются от бедолаг, слонявшихся по форту. Это худощавые, пышущие здоровьем люди, с темной, каштанового цвета кожей, тонкой костью и сухими, крепкими мышцами. Они обладают почти звериной ловкостью и не лишены благородства в облике. По первому впечатлению, эти люди кажутся ближе к природе, чем дети белого человека. Я вовсе не имею в виду, что они показались мне примитивными – напротив, они выглядят так, словно составляют единое целое с окружающим миром. Раньше я думала, что индейцы – это здоровенные неуклюжие существа, какими их рисуют карикатуристы, – а они оказались изящными, точно сказочные эльфы.

Конечно, это вовсе не означает, что дикари не представляют угрозы. Лица многих из наших гостей были раскрашены причудливыми узорами, одеты они были в роскошные одежды из выворотной кожи и носили причудливые украшения. Кто-то, напротив, щеголял голым торсом и был босиком, и их тела тоже покрывали узоры. На головах у иных были перья и красивые головные уборы, в руках они держали богато украшенные копья, поблескивающие в солнечном свете. В волосах, заплетенных в косы, красовались бусы и кованые серебряные монеты, на шее – ожерелья из костей и зубов животных, медные пуговицы и серебряные колокольчики, отчего и без того помпезное появление сопровождалось треньканьем и звоном, что усиливало ощущение сказки.

Индейцы – превосходные наездники; они виртуозно управлялись с маленькими быстроногими лошадками, которые также были богато украшены – в гривы и хвосты вплетены перья и бусины, кусочки меха, оловянная и медная проволока, пуговицы и монеты.

Правда, на некоторых из одежды были лишь набедренные повязки – весьма нескромные, так что почти не оставляли простора воображению, отчего некоторые молодые дамы стыдливо отворачивались. Но я никогда не была из скромниц. В самом деле, из множества крайне противоречивых эмоций, охвативших меня, когда я впервые увидела лавину этих странных существ, точно спаянных вместе кентавров, – признаюсь, самым сильным было странное, пугающее воодушевление.

Тот, кого группа шайеннов, очевидно, признавала вожаком, гордый и красивый мужчина, принялся энергично общаться жестами с сержантом, который командовал нашей охраной. Нам посоветовали как можно скорее выучить язык жестов, да получше, для чего выдали составленные лейтенантом Кларком листовки, где описывались самые распространенные жесты. Капитан Бёрк, который владеет этим искусством в совершенстве, тоже показал нам несколько. Мы с капитаном даже попытались разыграть жестами отрывок из «Ромео и Джульетты» – и небезуспешно, могу сказать, все много смеялись, что особенно ценно теперь, когда наше расставание так близко!

Теперь, услышав разговоры обитателей форта и индейцев-разведчиков на службе в Армии США, я даже не представляю, как мы будем учить разговорный язык этих людей. На слух он кажется примитивным – какие-то гортанные звуки и хрюканье, и ни одного знакомого латинского корня… С таким же успехом можно было постараться выучить язык койотов или журавлей – примерно в такой степени их язык напоминал наш.

Часть женщин только и могли, что робко разглядывать из-за откидного полотнища палатки индейцев, оживленно лопочущих на своем диком языке. Самые бойкие из нас выбрались наружу и встали возле палаток, чтобы лучше рассмотреть наших гостей. Уверяю, зрелище было еще то: женщины, сбившиеся в группки, напротив прекрасных всадников – мы рассматривали друг друга, точно собаки, только что не принюхивались.

Бедная Марта покраснела как рак – при виде индейцев она совершенно лишилась дара речи.

Наша англичанка, Хелен Флайт, вскинув брови с уже привычным выражением ошалелого восторга, оказалась менее молчаливой.

– Господи! – воскликнула она. – Живописные-то какие! Смотрите – я видела жителей флоридских болот, и те постоянно мажутся жутко некрасивой коричневой жижей от москитов, которых там тьма. Но эти ребята – просто мечта художника!

– Или хууудший кошмаааар девочки, – возразила ей Дейзи Лавлейс – держу пари, она успела принять на грудь и теперь обнимала свою старую пуделиху, а глаза ее с набухшими веками сузились в щелки. – Они же чееерные, что твои ниииггеры, Фе-эрн-Луи-иза. Папочка бы уумер, если бы узнал, что его малышка выйдет замуж за черного ни-иггера!

Дерзкие сестрички Келли, которых нисколько не испугало появление индейцев, протолкнулись к нам поближе, чтобы рассмотреть их. Шайенны, в свою очередь, тоже совершенно завороженно смотрели на рыжих двойняшек – и что-то отрывисто залопотали, искоса на них поглядывая. У дикарей престранная манера смотреть на тебя – кажется, что они не видят тебя вовсе. Это трудно описать, но они не смотрят прямо на тебя, как белые, но точно изучают боковым зрением. «Смотри, Мегги! – сказала Сьюзен. – Смотри, я, кажется, вон тому понравилась! Симпатичный парень на белой в яблоках лошадке. О, точно, понравилась! – И бесстыжая девка приподняла подол платья, чтобы показать юноше голую ногу.

– На это глянь-ка тогда, дорогой, – сказала она с хрипловатым смешком. – Не хочешь ли приклонить копье в этом райском уголке? – Ее дерзость совершенно обескуражила беднягу, он осадил лошадь, и она заходила по кругу.

– Какая плохая девчонка, Сьюзи! – сказала сестра, Маргарет. – Ага, глянь, бедолага аж кругами ходит. Хотя я не сомневаюсь, что ты ему глянулась.

Гретхен Фатгауэр встала, большая и недвижимая, точно здание, уперев руки в широкие свои бедра и щурясь на солнце. Наконец она подняла кулак, затрясла им, точно призывая к тишине, и прокричала:

– Эй! Фы, парни! Я – хорошая женщина! Я буду хорошей женой! – и постучала себя по груди. – Я не кра-сотка, зато рожу больших и сильных детей!

И она расхохоталась, утробно мыча, как корова.

Фими, как всегда, спокойная и невозмутимая, только добродушно усмехнулась и покачала головой – судя по всему, зрелище ее позабавило. Кажется, ее темная кожа произвела фурор среди индейцев, потому что вокруг нее тут же стало виться несколько человек, явно переговариваясь и касаясь своих щек, намекая на цвет ее кожи. Потом кто-то помахал своим, и через мгновение здоровенный чернокожий индеец выехал вперед и встал перед Фими. Одет он был, как все индейцы, но совершенно точно родился негром, да таким рослым, что верхом на пони выглядел, точно оседлал игрушечную лошадку.

– Вот это да! – усмехнулась Фими. – Я думала, что видела все, но просто не верю своим глазам! Ты чего это нацепил перья, ниггер?

Но, похоже, негр знал английский не лучше, чем прочие, он лишь что-то пробурчал в ответ на индейском наречии.

Потом дикари начали оживленно совещаться. Кто-то даже спорил на повышенных тонах; атмосфера напоминала аукцион на чикагском скотном дворе. Держу пари, они и правда выбирали, кому какая достанется! Они не тыкали в нас пальцем, но посматривали оценивающие и быстро-быстро лопотали. Оставалось лишь гадать, что они говорили: «Я возьму с желтыми волосами! Я возьму рыжую! Я возьму большую! С черной кожей – моя! А моя – в синем платье! Я возьму ту, что с белой собакой!..» Не будь вся сцена похожей на сон, можно было разобидеться на их наглость. Но с самого начала, а в этот момент – особенно, мы понимали, что стоим на пороге нового мира, что цивилизация, в которой мы жили всю жизнь, будто обрушивается за нашей спиной в огромную воронку, разверзшуюся под ногами.

Я стала оглядываться, пытаясь догадаться, который из них положил глаз на меня, как вдруг поняла, что на меня смотрит тот самый, что прибыл во главе всадников и теперь сидел на лошади, абсолютно неподвижный, не говоря ни слова. В руках он держал копье и богато украшенный щит, а на голове у него красовался роскошный убор из орлиных перьев, ниспадавший на спину и на круп коня. Копыта животного были разрисованы белыми зигзагами молний, но лицо вождя осталось нераскрашенным. Выглядел он заметно старше прочих, или просто казался таким, потому что не суетился и излучал зрелую уверенность в себе. У него была темная кожа, привлекательные черты и резко очерченные скулы. И он не лопотал и не делал знаков, как другие, а просто сидел и смотрел. Чуть погодя он поднял копье и слегка качнул им в мою сторону – поистине королевский жест: «это моё»; таким образом осуществилась совершенно феодальная «принадлежность по праву», и я без тени сомнения поняла: вождь выбрал в невесты меня. Я кивнула… не то, чтобы ему лично, но в знак согласия, окончательного принятия той сделки, что мы заключили, и признаюсь честно – чисто по-женски расчетливо подумала, а ведь могло быть куда хуже.

В этот момент я оглянулась и увидела наших солдат – выстроившись в шеренгу, они беспокойно наблюдали за происходящим. Попутно пытаясь успокоить лошадей – те фыркали и тихо ржали, становились на дыбы и били копытами, почуяв чужие запахи и увидев диких собратьев. Во главе батальона уверенно держа ноги в стременах и осторожно отводя в сторонку белую кобылицу, был капитан Джон Бёрк, и в глазах его стояла невыносимая грусть.

Так же внезапно, точно повинуясь неслышимому сигналу, дикари, все, как один, развернулись с поразительной слаженностью, точно стая черных дроздов, вспорхнувшая с земли, и ускакали прочь так же стремительно, как появились.

7 мая 1875 года

Утром комендант лагеря, полковник Брэдли, явился к нам в сопровождении капитана Бёрка – целью его визита было рассказать нам о предстоящей процедуре «передачи». Какое неромантичное слово! Все должно случиться завтра утром. Шайенны приедут на рассвете; нам посоветовали взять с собой как можно меньше багажа, потому что дикарям неведомы чемоданы, и средств для транспортировки у них нет. Как съязвил капитан, колеса они пока не изобрели.

В течение дня еще кое-кто из наших передумал – уверена, что причиной тому послужило появление давешних индейцев. В самом деле, одна несчастная девушка, которую, как и меня, забрали из лечебницы Чикаго, куда ее упекли за «нервозность» – кажется, совсем помешалась: всхлипывая, она бормотала несвязную чушь. Ее отправили в лазарет. Она вела себя так, как и полагается сумасшедшей. В самом деле, прерия – не место для нервических больных. Посреди ночи еще четыре женщины попытались удрать из лагеря, но утром солдаты их отыскали и вернули. Обнаружили их индейцы-разведчики в холмах – в полубессознательном состоянии и промерзших до костей; ночами в горах было еще холодно. Я не знаю, что с ними сталось. Для себя я решила: сделка так сделка. Но Бог свидетель, все мы сомневались в выборе…

Да, завтра за нами вернутся… Господи… Что же мы наделали?

Постскриптум к записи сего дня. Поздно вечером «Джимми» заглянула в нашу палатку и позвала меня.

– Кэп зовет тебя, милая, – сказала она. – Должна предупредить: видок у него не из лучших.

Ранее, когда нас собирал полковник Смит, я уже заметила, что капитан молчалив и чем-то озабочен; но, когда я вошла в его палатку, все же не ожидала, что он будет таким взволнованным. Он сидел в кресле, перед ним стояла бутыль виски и стакан, а когда я подошла, он вскочил и начал расхаживать туда-сюда, точно разозленный лев по клетке.

– Вы знаете, зачем я за вами послал? – от его обходительности не осталось и следа.

– Уж не за тем, чтобы читать Шекспира, – ответила я.

– Можете смеяться надо мной сколько угодно, Мэй! – отрезал он. – Вы гордая и неосмотрительная! Но это уже не игра. Вы больше не актриса в этом фарсе.

– Мне неприятны ваши слова, Джон! – ответила я. – Я знаю это, как никто. Тогда я отвечу прямо: я подозреваю, что вы будете просить меня не принимать участия в завтрашнем обмене.

Он перестал ходить и обернулся ко мне:

– Просить? – взвился он. – Умолять? Я вам запрещаю! Вы не должны соглашаться на это безумие. Я не допущу этого!

Признаю: я тогда смеялась над расстроенным капитаном… Но то была напускная храбрость отчаявшейся женщины. Ведь, сказать по правде, я тоже начинала терять голову от страха по мере приближения нашей участи и опасений за себя и подруг. С тех пор, как мы увидели дикарей живьем, все наши моральные устои пошатнулись. Но я бы ни за что не показала остальным и капитану, что мне страшно и я больше не верю в себя.

– Дорогой мой капитан, – сказала я. – Позвольте вам напомнить, что я не ваш солдат, и вы не имеете права мне что-то запрещать. В любом случае, приказы тут отдают вышестоящие чины.

Капитан покачал головой – от недоверия, но и гнев его улетучился.

– Откуда у тебя сила, чтобы смеяться, Мэй? – мягко удивился он.

– То есть вы вправду решили, Джон, что я смеюсь оттого, что мне легко? – спросила я. – Что я насмехаюсь над вами? Считаю, что это пьеса, в которой я – актриса? Неужто вам непонятно, что я смеюсь, чтобы не заплакать? – И я процитировала: – Свое страданье я научу быть гордым…

– …и сама покорно подчинюсь веленьям скорби, – закончил за меня капитан Бёрк – и вдруг опустился передо мной на колени: – Послушай, Мэй, – он сжал мои руки в своих, – ты не просто не можешь себе представить, через что вам придется пройти. Вы не сможете жить среди этих людей – это все равно, что жить в стае волков или в медвежьей берлоге. Ведь они так отличаются от нас! Поверь мне, я знаю, что говорю. Дикари – не просто иная раса, это вообще иной вид человека!

– Но все же человека, Джон? – переспросила я. – Неужели мы не сможем найти ничего общего, мы, человеческие женщины и мужчины?

– Это первобытные люди, Мэй, – ответил он. – Язычники, так и не развившиеся, чтобы стать выше мира природы, не соприкоснувшиеся с красотой культуры и цивилизации. У них нет религии, только суеверия, нет искусства, кроме рисунков на камнях, нет музыки, кроме барабанного боя! Они не читают и не пишут! Я спрашиваю вас: есть ли у дикарей свой Шекспир, свой Моцарт, свой Платон? Это дикие, ленивые люди. История их написана кровью: столетия беспрестанных битв, зверств, воровства и резни, убийств и вырождения! Послушайте меня, Мэй, – они живут не так, как мы. Не так думают… – он замешкался, точно искал слова, – не так… любят.

У меня перехватило дыхание от ужаса и мрачных предчувствий, когда я услышала суровые слова капитана.

– Любят? – переспросила я, почти утратив самообладание. – Что вы имеете в виду, Джон, почему дикари любят не так?

Но он лишь покачал головой и отвел глаза:

– Они… как звери, – наконец выдавил он.

– Господи, Джон! – тихо сказала я; никогда еще я не испытывала такого отчаяния… или мне так почудилось в тот миг. Но потом я вспомнила то отчаяние, от которого бежала, – и тут же бездны моего ужаса куда-то испарились.

– Как-то ты спросил меня, почему я согласилась участвовать в программе, – сказала я. – И теперь я расскажу, капитан. Может, это успокоит вас. Меня завербовали из психиатрической лечебницы – дали выбрать между остатком жизни за решетками на окнах и жизнью среди дикарей. А ты бы что выбрал, Джон?

– Но ведь ты не безумнее меня, Мэй, – поразился капитан. – За что же тебя туда отправили? Прости мою нескромность, но я спрошу.

– За любовь, – ответила я. – Я полюбила человека, которого моя семья сочла недостойным.

От моего взгляда не укрылась тень разочарования, пробежавшая по лицу Джона Бёрка – его взращенная в католичестве добродетель явно была задета известием о моем «грехе». Он отвел взгляд в замешательстве.

– Людей не запирают в психушку за ошибки, – сказал он.

– Ошибки, Джон? – вспылила я. – Любовь не может быть ошибкой. Мои дорогие дети, о возвращении к которым, когда закончится эта авантюра, я молюсь каждую ночь, они не ошибка!

– И что же за официальный диагноз, который поставили врачи, чтобы держать тебя в лечебнице? – спросил он.

– Половая невоздержанность, – ответила я честно. – Как выражаются мои родственники, «развратность».

Тут он выпустил мою руку и поднялся с колен. Он снова отвернулся от меня; лицо его выражало еще большее расстройство. Я догадывалась, о чем он думает.

– Джон, – сказала я. – Я не чувствую нужды оправдываться от этих лживых обвинений или говорить, почему я так себя повела, сейчас и тогда. Мы ведь с тобой друзья, так? В такое короткое время мы успели привязаться друг к другу. Если бы мы встретились при иных обстоятельствах, если чувства мне не лгут, мы стали бы много больше, чем друзья. Может быть, излишне страстная, да, но не развратная. В моей жизни был только один мужчина. Отец моих детей, Гарри Эймс.

– Я могу вмешаться в твою судьбу и обратиться к властям! – перебил он меня, вновь обернувшись. – Может быть, мне удастся найти предлог, чтобы тебя освободили от участия в этом позоре.

– Даже если сможешь, – возразила я, – ты не в силах запретить моей семье снова упрятать меня в это жуткое место. Как ты сказал, я не могу представить жизнь среди язычников? А ты не можешь представить, каково мне было там, где каждый день походил на предыдущий – один безнадежный и бессолнечный день сменялся другим, и так снова и снова. Что бы ни ожидало меня в странном новом мире, оно не сравнится с пережитыми мною скукой и тяготами лечебницы. Я скорее умру, чем вернусь туда, Джон!

И я встала и подошла к нему. Обняла за талию и положила голову ему на грудь. И стояла так, слушая биение его сердца.

– Должно быть, теперь ты ненавидишь меня, Джон, – сказала я. – Теперь, когда знаешь правду. Может, ты решил, что я заслужила свое наказание – быть отправленной к туземцам.

Капитан тоже обнял меня, и в тот момент, впервые за долгое-долгое время, я почувствовала себя в безопасности, точно на его груди я нашла убежище от смятения чувств и трагедий моей жизни. Я чувствовала его запах – запах сильного мужчины, подобный аромату осеннего леса, ощущала мускулы на его спине, точно крепкие стены хорошего дома. Ритмичное биение его сердца рядом с моим ощущалось, точно пульс самой Земли. «Так бы и остаться здесь, в его объятьях, как в безопасной гавани», – подумала я.

– Ты не можешь не знать, что я люблю тебя, Мэй, – сказал он. – Что я никогда не стану тебя презирать или осуждать. Если бы я мог остановить это безумие, я бы непременно это сделал. Сделал бы все, чтобы спасти тебя.

– Ты помолвлен с другой, Джон, – возразила я. – И я… и я тоже. Может, меня и можно было спасти, но уже слишком поздно.

В тот момент я поняла, что если кого и надо спасать, то это Джона Бёрка – от меня, от моей страстной в нем нужды, от желания раствориться в нем, как и от его желания раствориться во мне, стать единым и неразделимым целым. Кто так болезненно и так быстро лишается благословения Божьего, как не набожный мальчик-католик, воспитанный в иезуитской школе? Как не благородный офицер, помолвленный с другой? Какая любовь слаще той, что запретна?

Когда Джон Бёрк поцеловал меня, я ощутила легкий сладковатый привкус виски на его губах – и то, как глубоко внутри моральные принципы поддаются моей жажде, которая оказалась неизмеримо сильнее. Я почувствовала, как нас обоих уносит, и обняла его крепко-крепко, как спасательный плот, точно только прикосновение наших тел сможет удержать меня в этом месте в это самое время, и только в тот миг, когда наша плоть сольется в единое неделимое целое, я найду опору в этом мире, единственном, который я знаю.

– Так покажи мне, Джон, – выдохнула я ему в губы, – покажи, – молила я, – покажи, как любит цивилизованный мужчина…

8 мая 1875 года

Дорогой Гарри,

Должна написать тебе самое веселое и непринужденное письмо, какое можно сочинить в этот вечер, потому что если я когда и лишусь разума, то завтра же, в первую ночь на индейской территории. И если я напишу тебе, воображая, что ты когда-нибудь все же прочтешь это письмо, может, я смогу еще на мгновение продлить иллюзию, что все в порядке, что мне все приснилось, и я проснусь в твоих объятьях, и все будет хорошо… да, все будет хорошо…

Я стану женой вождя. Да-да, главарь дикарей выбрал меня в невесты! Его положение равнозначно нашему понятию о знатном господине, так что я стану повелительницей индейцев, что-то в этом роде… Ха! Видишь, Гарри, к чему привела наша история? Я теперь жена вождя, королева шайеннов, будущая мать дофинов-язычников.

Его зовут Маленький Волк, и это прославленное имя среди обитателей Великих равнин – он даже удостоился личной аудиенции президента Улисса Гранта в Вашингтоне. Даже мой капитан вынужден признать, что у вождя репутация бесстрашного воина и великодушного правителя. И еще – вынуждена признать, что для дикаря он недурен собой. Трудно сказать, сколько ему лет. Точно не юноша, и совершенно точно старше меня, но совсем не старик, нет… лет сорока, я бы сказала. Он крепкий и подтянутый, с темными, почти черными, глазами, резкими чертами и решительный, как вожак волчьей стаи. При этом у него благородный вид и голос его приятен, хотя язык его племени трудно назвать благозвучным.

Они прискакали и пригнали лошадей сегодня утром, Гарри, с необычайной помпой, издавая странные лающие звуки, – по ним было легко догадаться, что приближаются туземцы. Лошадей загнали в стойла, где их пересчитал инспектор.

Да, конечно, у меня смешанные чувства по поводу того, что меня обменяли на лошадь – хотя я утешаюсь тем, что скакун, которого Маленький Волк подарил коменданту в обмен на мою руку и сердце, один из лучших в табуне; не то, чтобы я разбиралась в лошадях, но мой новый друг, погонщик мулов «Джимми», именно так и сказал.

Так что мне, наверное, стоит радоваться, что взамен белой женщины белый человек получит превосходного коня… Может, оно и к лучшему?

Моя верная подруга Марта выйдет замуж за страшноватого парня, очень метко прозванного Колтун-на-Голове – неухоженная грива делает его похожим на самого буйного пациента в сумасшедшем доме. Но при этом он, совершенно точно, отличный воин.

Особенно причудливым поворотом в нашей странной истории стал союз нашей отважной Фими с живущим среди индейцев негром. Какое сплетение судеб! Его так и прозвали – Черный Человек. Лагерный переводчик, Брюйер, наполовину француз, наполовину индеец сиу, рассказал нам, что будущий муж Фими был похищен из повозки со сбежавшими неграми-рабами, когда был совсем маленьким, и воспитывался в племени. Так что он ничем не отличается от прочих индейцев. Он не знает английского, и все обращаются с ним как с равным. Наверное, в этом индейцы куда цивилизованнее нас. Красивый парень, ростом куда выше своих соплеменников, он вполне подходящая пара нашей Фими… Прости меня, если я пишу глупости… Ведь я – девушка, мне страшно и я очень устала… Хочу лишь завершить рассказ об этой безумной затее…

Хелен Элизабет Флайт, наша художница, была выбрана знаменитым шайеннским воином по имени Боров. «Наверное, я не возьму себе творческий псевдоним, – сказала она в своей обычной остроумной манере. – Хелен Боров – как-то не звучит, правда?» Несмотря на неблагозвучное имя, господин Боров вполне симпатичный человек, широкоплечий и выше среднего индейца.

Милая маленькая Сара выйдет за стройного юношу по имени Желтый Волк, – этот славный мальчик едва достиг совершеннолетия. Но снова я вынуждена признать, что шайенны сделали мудрый выбор – мальчик очень робок и совершенно очарован своей невестой, так что не спускает с нее глаз. Как знать, может, ему удастся вызволить Сару из мира молчания и страха, чего мы так и не смогли?

Капитан Бёрк пояснил нам, что среди шайеннов безумцы считаются посланниками богов и потому их уважают и даже почитают. Так что кое-кому из наших красавиц повезло стать чуть ли не богиней, объектом поклонения! В самом деле, индейцы даже повздорили из-за того, кому стать мужем бедняжки Ады Вейр. Она когда-то лежала в лечебнице с диагнозом «меланхолия». В нашем обществе Аду вряд ли ждала блестящая партия. Но Брюйер сообщил нам, что дикари считают ее священной женщиной из-за черных одежд. А про нашу религию они уже узнали достаточно, чтобы в голове у них все перепуталось.

Наши чемоданы вызвали у них неподдельный интерес. Те, кто был не прочь повеселиться, подхватили по чемодану и с важным видом тягали их, отчего недалекие их соплеменники в прямом смысле падали на землю и покатывались со смеху. Право слово, эти люди похожи на расшалившихся детей! Меня порадовало, что мой нареченный не принял участия в этих играх, лишь сурово взирал на происходящее.

Бедная Дейзи Лавлейс устроила сцену парню, который выбрал ее. Он стал собирать ее пожитки и попытался отобрать ее пуделиху, старушку Ферн-Луизу. Дейзи, которая, я подозреваю, успела глотнуть своего «лекарства», прижала собачку к груди и залопотала: «Не-ет, сэр, вы не заберете мою Ферн-Луизу, не отдам! Никогда-а, слышите! Я запрещаю вам трогать мою малышку!»

Но парень быстро, как кошка, протянул руку и выхватил собачку из рук Дейзи, взял ее за шкирку и поднял высоко в воздух, демонстрируя ее товарищам, которые хохотали, пока бедняжка беспомощно барахталась на весу. Честно говоря, я не особенно люблю мисс Лавлейс, а ее старую псину – и подавно, но я терпеть не могу, когда мучают животных, и, когда Дейзи бросилась спасать любимицу, я поспешила ей на помощь: «А ну отпусти собаку!» – потребовала я у дикаря. Кажется, он понял, чего я хочу, пожал плечами и швырнул собачку в грязь таким движением, точно выбрасывал мусор. Она распласталась на земле, но тут же вскочила на ноги и забегала кругами, отчего индейцы снова покатились со смеху. Но, точно набравшись центробежной силы, Ферн-Луиза выскочила из круга, кинулась к дикарю, столь грубо обидевшему ее, и вцепилась ему в ногу, злобно рыча и мотая головой, эдакий крошечный демон. Теперь настала очередь индейца комично подпрыгивать и вопить от боли, стараясь стряхнуть зловредную животину, отчего зрители развеселились еще пуще.

– Так его, Ферн-Луиза! – торжествующе прокричала Дейзи Лавлейс. – Правильно, милая, куси ниггера! Мы покажем этому язычнику, как нас обижать!

Наконец обессиленная атакой собачка отпустила жертву и, покачиваясь и пуская розовые слюни, побрела к хозяйке. Пострадавший повалился на землю, обхватив раненую ногу, постанывая и жалобно мыча, но сочувствия своих сотоварищей он не дождался. Этот эпизод заметно разрядил обстановку, и пуделиха Ферн-Луиза прямо-таки выросла в наших глазах.

Поскольку передача лошадей была лишь формальностью, армейские чиновники снабдили каждую из нас славной армейской лошадкой, чтобы доехать к индейцам, и армейскими седлами, чтобы мы могли приторочить наши узлы и немногие необходимые вещи. Предвидя трудности, которые предстоят нам, пустившимся в долгий конный поход в женском платье, в лагере нас снабдили пошитыми нарочно для нас, пусть и наскоро, армейскими бриджами. Стоит ли говорить, что кому-то они шли больше, чем остальным. Хотя те, что отказались от этого костюма, все горше жалели о своем тщеславии по мере того, как поездка длилась. Дикари возмутились при виде штанов не меньше, чем оживились, рассмотрев наши чемоданы, и что-то неодобрительно ворчали. Поскольку сами они не носят штанов, надо думать, женщин в подобной одежде они точно не видели.

Я забрала с собой мои драгоценные тетрадки и солидный запас карандашей, которыми меня снабдил капитан Бёрк, мудро рассудив, что там, куда мы направляемся, чернил будет не достать. Также он подарил мне свой любимый томик Шекспира, чтобы я взяла его в дикие края. Зная, что он для него значил, я пыталась отказаться, но капитан настоял. Мы оба плакали, Гарри, он и я, плакали и обнимались – роскошь, в которой нам с тобой было отказано.

И вот мое последнее признание, Гарри, – тебе, моей первой любви, отцу моих детей, где бы ты ни был, что бы с тобой ни стало – с тобой, кому я была верна до вчерашней ночи… Да, мы с капитаном поддались страсти, наши чувства были так сильны, что мы не смогли, да я и не захотели им сопротивляться – о, что за странная участь, Гарри, связываться с неподходящими мужчинами: с фабричным бригадиром, помолвленным капитаном армии, да еще католиком, и вот теперь – с вождем дикарей! Господи, может, я и вправду сумасшедшая?

В отчаянной одиннадцатичасовой попытке отсрочить неизбежное, поспешно собранный комитет из наших женщин призвал полковника Кларка и попросил изыскать позволения провести еще одну ночь в лагере. Нервы у всех были на пределе, и я стала опасаться массового дезертирства. Капитан, в свою очередь, передал просьбу Маленькому Волку и нескольким уважаемым индейцам, с которыми он совещался. После чего великий вождь объявил решение: лошадей, согласно предварительному договору, уже пригнали, и теперь мы должны ехать с ними. Оставалось достаточно времени, чтобы мы успели добраться до стоянки до темноты. Полковник Брэдли пояснил, что если он не отпустит нас с ними, как было условлено, шайенны могут решить, что мы не держим слово. И, следовательно, неизбежно возникнут неприятности. Поскольку наше сомнительное предприятие и задумывалось, чтобы избежать дальнейших конфликтов с краснокожими, полковник с сожалением вынужден отказать нам в просьбе провести еще одну ночь в цивилизованных условиях. Собственно, мы ведь сами на это шли, не так ли?

В последнюю минуту к нам присоединился преподобный Хейр – тучный священник-епископат, днем раньше прибывший из Форт-Феттермана, чтобы сопровождать нас к дикарям. Вид у него самый необычный – весу в нем было килограммов за сто, и он был лыс, как бильярдный шар. В белых одеждах священнослужителя преподобный смахивал на гигантского спеленутого младенца. Ехал он на таком же гигантском белом муле – несчастный аж стонал под тяжестью его преподобия.

Капитан Бёрк только покачал головой при появлении епископата и пробормотал под нос что-то вроде «и горазды же трескать эти протестанты». Очевидно, капитан знал о том, как преподобный пытался обратить индейцев на путь истинной веры, и тайком сетовал, что политика правительства по замирению индейцев предполагала грызню церковников за каждую языческую душу, точно псов за сахарную косточку. В полном соответствии с этим самым планом Белые Одежды, как окрестили миссионеров-епископатов краснокожие, был послан Церковью, чтобы принять язычников в ее лоно, пока этого не сделали Черные Одежды, то есть католики. Первым же утверждением, которое сделал обширный слуга Божий перед полковником Брэдли и капитаном Бёрком, стало: лучше дикари останутся язычниками, чем перейдут в католичество, – что, поверь, было вовсе не по душе моему капитану.

Тем не менее нам сообщили, что преподобный Хейр несколько лет прожил среди дикарей и сносно владеет местными языками, в том числе наречием шайеннов. Так что к нашей странной компании ягниц, ведомых на заклание, приставили еще переводчика и духовного наставника.

Именно так – словно нас ведут на заклание – чувствовали мы себя, выезжая из Кэмпа-Робинсон к будущим мужьям. Кто-то из женщин разразился рыданиями, точно это была не свадебная процессия, а похоронная. Я же старалась сохранять спокойствие – несмотря на пессимизм капитана Бёрка, я поклялась относиться к нашей авантюре с оптимизмом и перво-наперво думать о том, что это не навсегда, что мы своего рода солдаты и у нас долг перед страной, так что остается, по крайней мере, надеяться, что мы вернемся домой. Но самая сокровенная мысль, Гарри, – о наших дорогих детках; я навсегда поселю в своей груди мечту вернуться к ним живой и невредимой, и эта мечта хранит меня и придает сил. Я пыталась внушить эту утешительную мысль другим – приободрить их, уверяя, что совсем скоро мы вернемся в лоно цивилизации – и, наконец, будем свободны.

Так что я ехала во главе нашей процессии, гордо восседая на лошади рядом с суженым, слегка кивнув капитану Бёрку – на его лице отчетливо читался ужас от происходящего. Я подняла было руку, чтобы помахать ему, но тут обратила внимание, что он опустил свои темные глаза долу и не смотрит на меня. Неужели я вижу стыд в этом взгляде? Самобичевание доброго католика? За то, что в момент нашей страсти он предал своего Бога, свою суженую и нарушил солдатский долг? Мне даже почудилось в этом что-то сродни облегчению: наконец-то блудницу, посланную дьяволом искушать его и восторжествовавшую, увозят дикари, среди которых ей самое место – подходящая Божья кара за сладкие грехи, совершаемые по ночам. Да, все это я увидела в опущенных долу глазах Джона Бёрка! Да, Гарри, такова участь женщины на Земле: мужчина может заслужить искупление лишь ценой ее изгнания.

Но я не склонила головы. Я должна сохранять достоинство даже в странной новой жизни и, раз уж я супруга вождя, буду вести себя образцово. Так что перед самым отъездом я научила Марту и тех из нас, кому было страшнее всего, мудрости, открытой мне погонщиком мулов Джимми, он же – моя новая подруга Грязная Герти, у которой был свой опыт общения с краснокожими: «Выше голову, милая, и не позволяй им видеть, как ты плачешь», но, конечно, не всем было легко следовать ему. Лично я решила никогда не показывать своей слабости, всегда сохранять твердость, решимость и силу, казаться бесстрашной и уверенной, какой бы страх и неуверенность ни таились внутри; иного способа вынести это испытание я не видела.

Прошло немного времени, и наши женщины, кажется, смирились со своей участью. Рыдания стихли, остались лишь сдавленные всхлипы; мы молчали, точно ошарашенные и растерянные дети, которых, покорных и обессиленных, увозили в дикую прерию.

Должно быть, мы смотрелись престранно – длинная, медленно ползущая кавалькада из почти ста человек, считая индейцев и всех белых невест; наша процессия вилась как змея и была нестройна – не то что армейский транспорт, которым нас недавно доставили. Если бы Бог наблюдал сверху, как мы едем среди холмов, мы бы напомнили ему вереницу муравьев. Наверх по заросшим сосняком склонам, вниз по густой траве речных долин, где нашим лошадям приходилось переправляться через разбухшие от половодья ручьи, и стремена намокали от грязной, стремительно несущейся воды. Мой конь, упитанный гнедой, которого я окрестила Солдатиком в честь моего капитана, спокоен, он твердо ступает, аккуратно обходя валежник, и мягкой рысью скачет вверх по склону, чтобы быстрей добраться до хребта, где дорога становилась удобней.

Стоял чудесный весенний день, и это служило нам утешением, ибо мы понимали – каким бы туманным ни виделось наше будущее, над нами простиралось то же небо, нам светило то же солнце и тот же Бог, если мы в него верили, смотрел на нас свыше.

Слабый резкий сладковатый запах горящих поленьев сообщил нам о близости индейского лагеря намного раньше, чем мы до него добрались. Вскоре в небе завиднелся дымок от костров, значит, мы почти добрались до места. На тропе нас встречала группа мальчишек – они переговаривались и издавали странные воркующие звуки, словно от изумления. Самые маленькие ехали на огромных голенастых собаках, каких я прежде ни разу не видела – эти крупные звери больше походили на шетлендских пони, чем на псов. Животных тоже украсили перьями, бусинами и брелоками и разрисовали морды, чтобы те походили на боевых коней. Теперь я больше, чем когда-либо, осознавала, что мы очутились в совершенно ином мире, населенном людьми иной расы, иными живыми существами, а мы… Мы попали в этот сказочный мир, существующий лишь в тени нашего… или это наш мир живет в тени этого… кто знает? Самые смелые ребятишки подскочили, быстренько коснулись наших ног, и бросились врассыпную, треща, как бурундуки.

Мальчишки бросились в лагерь, чтобы известить о нашем появлении, и вскоре послышались громкие голоса и собачий лай – звуки деревни, надо признать, такие чужие для нас и такие пугающие.

Когда мы въехали в лагерь, нас уже ждала толпа любопытствующих: дети, женщины и старики. Хижины – они назывались вигвамы – располагались в форме неровного круга: по четыре-пять стояли полукругом, образуя окружность большего размера. Это было яркое и шумное зрелище, сущее раздолье для глаз – но в то же время столь странное, что мы никак не могли до конца поверить в его реальность, и вдобавок нас тут же окружили люди, которые лопотали на своем языке и норовили легонько коснуться наших ног и ступней. Так мы объехали все селение, точно устроив парад для его жителей, а в конце развернулись и поехали обратно. Язычники подняли ор и шум, и воцарился такой хаос, что голова моя закружилась, и я плохо понимала, что со мной происходит. Вскоре нас разделили, и я услышала, как кто-то из женщин кричит в замешательстве или отчаянии. Я попыталась крикнуть в ответ, но мой голос утонул в общей какофонии звуков. Даже моей бедной Марты нигде не было видно, пока семьи дикарей забирали нас, одну за другой, словно поглощая. Голова моя вдруг закружилась, точно в тумане, я нечетко различала незнакомые движения, цвета и звуки… Казалось, я сходила с ума.

Теперь же я пишу тебе, мой Гарри, не из надежной армейской палатки, но при умирающем дневном свете, при последних отблесках огня в угольках очага в центре вигвама, жилища шайеннского воина. Да, я стала жить странной жизнью, которая мне только снилась, которая не могла быть настоящей, жизнью, какой не найдешь в нашем мире и какую, должно быть, в силах понять только истинный сумасшедший.

И вот я сижу в примитивной хижине, при угасающем огне, меня окружают присевшие на корточки угрюмые дикари, и тут меня в полной мере настигает ощущение всамделишности и неизбежности происходящего. Сегодня днем, выезжая из Кэмпа-Робинсон, я впервые подумала: а ведь, возможно, мне суждено умереть здесь, в бескрайней прерии, в окружении странных, оставленных Богом людей… Людей, похожих на троллей из старинной сказки, не тех, что были знакомы мне с рождения, но с некой другой планеты, много старше нашей. Джон Бёрк оказался прав. Когда я оглядываю круглые стены вигвама, даже удушающая теснота моей палаты в психиатрической лечебнице кажется чем-то успокаивающе знакомым… Крепкие, прямоугольные стены, числом ровно четыре… Нет, нельзя думать об этом. Я живу в новом мире, на другой планете, среди иных людей. Эй, смелее, Мэй!

Прощай, Гарри, где бы ты ни был… Еще никогда я не осознавала так ясно, что та часть моей жизни, которую занимал ты, ушла навсегда… Я не могла быть дальше от тебя, даже если бы попала на Луну… Как странно думать о жизни не главами, а томами, отдельными и завершенными. В этом же настроении завтра я начну новую тетрадь. И назову ее «Как я была индейской скво». Я больше не стану писать тебе. Гарри… Для меня ты умер… Но когда-то я любила тебя…

Мэй

Тетрадь третья Как я была индейской скво

И тогда я крепко уснула, и мне приснился странный сон… во всяком случае, все случилось как сон. …Это совершенно точно был сон, потому что теперь со мной в вигваме был мой муж, он все еще танцевал, мягко и бесшумно ступая обутыми в мокасины ногами, вскидывая и опуская их, грациозно и совершенно бесшумно он плясал вокруг огня, тряся погремушкой из тыквы; но я по-прежнему не слышала ни звука – точно призрак, он танцевал вокруг моего ложа. Я ощутила возбуждение – щекочущее чувство внизу живота, щекотку промеж бедер – непреложный зов плоти, разбуженной брачным танцем.

(Из дневников Мэй Додд)

12 мая 1875 года

Боже милостивый! Прошло четыре дня на новом месте, в которые мне было не до дневника; я вымоталась и почти спятила от непривычки, бессонницы и невозможности побыть наедине с собой. Боюсь, что капитан Бёрк был прав: этот эксперимент – чистой воды безумие, чудовищная ошибка. Точно переехать в логово к выводку диких собак.

Прежде всего – делить кров с мужем, двумя его другими женами, старой каргой, подростком и новорожденным малышом. Это сущее извращение! Да-да, столько нас живет в вигваме. Как, спросите вы, жить супружеской жизнью в таком месте – и будете правы. То, что здесь понимается под «личным пространством», достигается так: никто ни на кого не смотрит, и тем более – не заговаривает. Странное ощущение – точно ты невидим. А уж запах от скопления тел совершенно неописуемый.

Заботу обо мне поручили «второй» жене вождя – хорошенькой юной женщине немногим старше меня по имени Перо-на-Макушке. Как я уже говорила, у Маленького Волка уже есть две жены, но первая живет скорее как домашняя прислуга – она готовит, убирает и делает вид, что меня не существует. Ее зовут Тихоня, потому что от нее крайне редко услышишь хотя бы слово. Хотя она занимается своими делами и не обращает на меня внимания, женский инстинкт кричит мне о ее ненависти так же верно, как если бы она поднесла мне к горлу нож. В самом деле – со дня приезда мне снится один и тот же кошмар. В нем женщина, нависнув, точно горгулья, держит у моего горла лезвие. Я хочу закричать, но не могу, потому что, если шелохнусь, лезвие вопьется в мою шею. И просыпаюсь от того, что не могу вздохнуть, судорожно хватая ртом воздух, сглатывая… С Тихоней нужно быть начеку.

Нас, белых женщин, немедленно привлекли к делу – поручили самую унизительную работу, точно мы дети на обучении индейских матерей, а на деле немногим больше, чем служанки. Мы-то думали, что принесем им блага цивилизации, а не сами превратимся во вьючную скотину, но, как разумно заметила Хелен Флайт, какой толк в умении вести себя за столом, если стола нет? В самом деле, дикарки с радостью воспользовались возможностью спихнуть на кого-то самую тяжелую работу. На заре мы таскаем воду из ручья, собираем хворост, чтобы приготовить еду с утра, а днем копаем коренья в поле. Боже, какой это тяжкий труд! Только Фими каким-то образом избегла этой участи – кто его знает, как ей это удалось, мы почти не видимся. Селение большое и растянутое, поэтому все, что нам остается после трудов – съесть пару кусочков отвратительного вареного мяса из общего котла и рухнуть спать с наступлением ночи. Лично я какое-то время буду слушаться хозяев, но не собираюсь превращаться в рабыню или служанку – кое-кто из нас уже пожаловался на такое обращение преподобному Хейру.

Мужчины же, в свою очередь, большую часть времени слоняются по поселку, курят и треплются… Так что мне пришло в голову, что не такие уж мы и разные: настоящую работу делают женщины, а болтают в основном мужчины.

14 мая 1875 года

Нам сообщили, что индейцы собираются устроить Общинную Свадьбу, которая, несмотря на торжественное название, представляет собой лишь особое угощение и пляски; однако эти планы осложнились присутствием преподобного Хейра, который чувствует себя обязанным провести христианский обряд венчания. Кстати, о преподобном: хотя он никогда не отказывался переводить для нас и помогал приспособиться к нашей странной новой жизни, это один из самых ленивых людей, каких я когда-либо встречала; первые дни нашего пребывания на индейской земле он сидел в своих одеждах бизоньей кожи возле вигвама, который делил с одним из шайеннских «святых людей» – человеком со странным именем Женщина-Собака. Почему его так прозвали, я напишу позже… В самом деле – столько всего случилось, наши чувства подвергаются одному странному испытанию за другим, и я так устаю от впечатлений и от работы, что совершенно не представляю, как должным образом описать всё происходящее.

Как бы то ни было, преподобный только запутал дело: по предварительному договору мы имели право «развестись» с индейскими мужьями после двух лет жизни. Но, очевидно, что некоторые конфессии, участвовавшие в программе НДИ от Миссионерского общества, не приемлют развода – что существенно затруднило проведение христианской свадебной церемонии. Экая чушь! По мне, лучше всего было бы устроить только языческий обряд – в конце концов, в чужой, пусть языческий, храм никто не ходит со своим уставом. К тому же, вышло бы, что мы никому и ничем не обязаны. В любом случае, пока все не уладится, ни о каких супружеских отношениях не могло быть и речи, – хотя вот что я вам скажу: надо решать насущные проблемы.

Должна признаться, что я почти позабыла капитана Джона Берка и приготовилась стать послушной женой своему вождю. Конечно, говорить – не делать, но так я, по крайней мере, не свихнусь. Я не должна думать о том, чего не может быть – иначе я точно сойду с ума. Этот урок я прочно усвоила в лечебнице: надо жить сегодняшним днем, не сожалеть о прошлом и не думать о будущем – и то, и другое выше моих сил. Этот урок отлично подходил и для жизни с язычниками – поскольку, честно говоря, я не вижу разницы между приютом для сумасшедших и моей теперешней жизнью, которая еще и побезумнее будет. Еще несколько слов о том, как проходят наши дни: утром почти все мужчины собираются у ручья, чтобы устроить совместный заплыв. Кажется, женщины даже не подглядывают за ними – но сами иногда ходят к ручью днем, чтобы окунуться в одежде, чего явно недостаточно после дня, проведенного за самой грязной работой, которую только можно себе представить. Лично я привыкла мыться каждый день, и мне очень не хватало этого в лечебнице и в долгой дороге. Так что на третье утро я последовала за вождем к ручью. Пока он не обращает на меня особенного внимания – он едва заговаривал со мной, а уж о каких-либо приставаниях и речи не идет. Среди моих скудных пожитков был старый купальный костюм, который я когда-то носила, когда мы с Гарри ходили на пляж на озере Мичиган. Он оказался в чемодане, когда меня отправили в лечебницу, и я взяла его с собой, главным образом из сентиментальности. Однако в глубине души я уже думала о том, что буду купаться на лоне природы. Я понятия не имела, что делают дикари для того, чтобы блюсти личную гигиену, но догадывалась, что это что-то совсем простенькое, вроде вот купания в ручье, и вовсе не собиралась появляться перед окружающими в чем мать родила. Когда я увидела, что каждое утро, пока женщины таскают хворост, воду, разжигают очаг и готовят еду, мужчины ходят купаться, я для себя решила, что лучше буду присоединяться к мужчинам. Вообще, в юности я очень неплохо плавала – и очень соскучилась без плаванья в лечебнице.

Так что однажды утром, когда я проснулась, то сразу надела купальный костюм, прикрывшись бизоньими шкурами (надо сказать, что, несмотря на невозможность уединения, постель из сосновых веток, бизоньих шкур и выменянных у белых одеял вовсе не была неудобной). Когда вождь вышел из дома, чтобы отправиться на утреннее купание, я последовала за ним. У запруды, образовавшейся из-за бобровой плотины, его уже ждали другие мужчины, болтая, как школьники, и шумно вдыхая воздух, перед тем как погрузиться в ледяную, как я быстро выяснила, воду. При моем появлении раздался общий ропот неодобрения, больше походивший на звериное ворчание. Потом кто-то из них что-то сказал – теперь я уверена, что он имел в виду мой костюм – и все они рассмеялись жутким неприятным смехом, хватались за бока и валились на землю, как полудурки. Только Маленький Волк хранил обычное спокойствие.

Грубость мужчин меня разозлила и, должна признаться, задела мое тщеславие: я-то считала, что костюм демонстрирует мою фигуру в самом лестном свете. К тому же я не привыкла, когда надо мной смеются. Вынуждена признаться: я вся покраснела, и мне пришлось бороться со слезами гнева и стыда. Но чувствовать себя побежденной и унижаться перед кучкой дикарей я отказывалась. Я собралась с силами, прошлась по бревну, перекинутому через бобровую запруду, и нырнула – так грациозно и изящно, как только могла, – в ледяные воды, молясь, чтобы прудик не был слишком мелок! Право, я боялась, что сердце моё остановится, когда я коснулась обжигающе холодной воды! Я нырнула глубоко, и, стоило мне появиться на поверхности, я заметила, что мужчины уже не смеются, а смотрят на меня с некоторой долей восхищения.

И вот сегодня я узнала от преподобного Хейра, что индейцы окрестили меня Месоке, что означает «ласточка». Красивое имя, что и говорить, мне несказанно повезло. Потому что преподобный сообщил, что наша большая и бойкая подруга Гретхен получила совершенно непроизносимое имя, которое переводится на наш язык как «Та, у которой большой голос», что, как я понимаю, является описательной формой слова «горлопанка». Господи, да эти люди чистые поэты!

После моего заплыва, который, стоило мне привыкнуть к ледяной воде, оживил меня, мужчины остановились в нерешительности и стали перемещаться в другое место – лишь Маленький Волк остался наблюдать за мной. Подозреваю, что я нарушила какой-то дурацкий Кодекс поведения язычницы, посмев искупаться с мужчинами. Какая, простите за каламбур, дикость! Напоминает душный мужской клуб в Чикаго для таких, как мой отец и его друзья… И тут же меня осенило: отныне это место будет зваться «Дикарский клуб пловцов».

Наконец сам Маленький Волк вошел в воду. На нем была лишь набедренная повязка – крайне нескромная одежда, если только ее можно так назвать – практически это была лишь полоска кожи вокруг бедер, нетуго завязанная на бедрах. Она едва прикрывала его естество…

Позвольте описать вам вождя. Это стройный человек с тонкой костью и изящными мышцами, темноглазый и смуглый. У него поразительно гладкая, без морщин, кожа цвета отполированной меди. Очень высокие скулы, как у монголов, и волосы черного-черного цвета, блестящие, как вороново крыло. Вообще он весьма красив особой «экзотической» красотой и преисполнен собственного достоинства и благородства. И я еще ни разу не видела, чтобы он вел себя иначе, нежели самым благородным, присущим вождю, образом. Да, он очень суров. Признаться честно, когда он вошел в воду, я подумала: вот бы хоть раз увидеть, как он улыбнется мне. И – подумать только – в этот самый момент мне почудилось, что на лице вождя мелькнула тень улыбки: но в то же самое время это вполне могла быть гримаса – вода-то была холодная.

Мистер Маленький Волк нырнул, весь лоснящийся и грациозный, как речная выдра, вынырнул на поверхность, слегка, точно пес, встряхнулся, взволновав воды запруды, и не удостоил меня взглядом. Откровенно говоря, я была несколько разочарована, потому что у нас появлялась отличная возможность познакомиться поближе – без посторонних, которые постоянно маячат поблизости. Не то чтобы я ожидала или поощряла романтические авансы в ледяной воде запруды, но было бы неплохо, если бы вождь хоть раз заговорил со мной.

15 мая 1875 года

Мы, белые невесты, условились ежедневно собираться все вместе в разных местах лагеря. Делиться впечатлениями и, как мы надеялись, помогать друг дружке адаптироваться к жизни дикарей. Предполагалось, что за организацией встреч будет следить преподобный Хейр, но его тучнейшество, как я уже упоминала, все время скрывался в вигваме, которое делил с местным жрецом Женщиной-Собакой. Пришла пора пояснить: в племени считали, что жрец может обернуться в собаку; кроме того, шайенны называли его э-эмнанте – полумужчина-полуженщина. Не знаю, одевался ли он в женское платье из прихоти или же и вправду был гермафродитом и обладал женскими и мужскими половыми органами. Но более странного существа мне прежде не доводилось встречать. Одетый в платье из выворотной кожи, яркую накидку и узкие штаны, он (или она?) вполне сходил за женщину, пусть и не слишком привлекательную. Это очень сбивает с толку, лишь закрепляя ощущение, что мы попали в другой мир, населенный инопланетным народом. Снова и снова мне вспоминались слова Джона Бёрка…

Кажется, Женщина-Собака пользовался уважением среди соплеменников, раз ему позволили поселить у себя преподобного. Двое священников – один дикарь, второй цивилизованный, один толстый, как шар, второй одетый в женское платье – престранная пара, согласитесь? С ними также живет старая карга – преподобный Хейр перевел ее имя как «та, что спит с Женщиной-Собакой», что окончательно запутало вопрос; она готовит и убирает в жилище, и, похоже, это просто живущая в доме служанка.

У преподобного имелся солидный опыт проживания среди индейских племен Среднего Запада, – он легко смирился с отсутствием удобств и, кажется, устроился с относительным комфортом. Можно было решить, что толстяку в таких условиях скоро придется расстаться с лишним жирком, но преподобный умудрялся держать неплохой запас кулинарных изысков, которые ему приносили индейские женщины. Они целый день шли к его вигваму неиссякаемым потоком, вручая подношения с таким почтением, будто приносили их священному идолу. Не могу удержаться от подозрений, что преподобный охотно не вполне честно использует репутацию святого человека.

Но самое важное, что он знает индейские наречия, и лишь за одно это мы необычайно благодарны ему. Спустя всего несколько дней я ощутила, что наш кружок становится не столь тесным. Как я уже говорила, лагерь был довольно большим, поэтому оказалось так непросто следить за переменами в жизни каждой из нас. Я могла лишь урвать минутку, чтобы перекинуться парой слов с ближайшими подругами. У индейцев существовал глашатай – старик, который каждое утро ходил из конца в конец деревни и громко сообщал «новости» и «повестку дня»; я решила, что мы можем завести такую же традицию.

Признаюсь, когда я наконец увиделась с Юфимией на вчерашнем сборище, я была потрясена и восхищена одновременно. Я, кажется, упоминала, что ни разу не видела ее здесь за работой. И вот она гордо вступила в наш круг, точно черная принцесса; она давно забросила «цивилизованную» одежду и с гордостью носила индейское платье из выворотной кожи оленя, вышитое нитками из жил, мокасины и узкие штаны из кожи, гамаши. Должна сказать, этот костюм ей поразительно идет: она ослепительна.

Наши девушки обступили ее, любуясь костюмом. Я немедленно пошла к ней и взяла ее руки в свои.

– Я так тревожилась за тебя, Фими! – сказала я. – Уже решила, что ты заболела. Почему ты не работаешь, как другие?

Фими засмеялась своим красивым грудным смехом.

– Мэй! Я приехала сюда не для того, чтобы снова стать рабыней. Однажды я бежала от такой жизни, и тогда я пообещала себе: никогда больше я не буду выполнять тяжелую работу. Я – свободная женщина. Отныне я выбираю, что стану делать, а чего не стану.

– Но как тебе удалось этого добиться? – недоумевала я. – Мы-то все пашем.

– Просто отказалась, сказала, что я свободна в своем выборе, – сказала Фими. – Я решила, что лучше стану охотиться, чем копать коренья, и сказала об этом мужу. А что они могут со мной сделать? Заковать в цепи? Выпороть? Пусть попробуют. У меня на спине и так на всю жизнь остались шрамы от хлыста и клеймо в напоминание о рабской жизни среди мучителей, и я не собираюсь переживать это снова!

– Отлично, Фими! – сказала я. – Надо будет рассказать о твоем опыте на сегодняшней встрече.

– Позволь показать тебе еще кое-что, Мэй, – сказала она и задрала подол своего платья, демонстрируя мне шайеннский «пояс верности». Эту богомерзкую штуковину подарили женщины племени каждой из нас в день прибытия. Очевидно, ее носят все шайеннские девушки. Она представляет собой тонкую веревку, обмотанную вокруг талии, с узлом спереди, два конца которого охватывают бедра, спускаясь аж до колен. Вот и теперь некоторые из особенно стыдливых (если честно, я вообще не понимаю, как они согласились на участие в программе) дружно издали возглас негодования.

– Никто не может проникнуть сюда без ключа, – сказала она своим мелодичным голосом и рассмеялась. – Жаль, что на мне не было этой штуки, когда я ходила в рабынях! Столько ночей, когда хозяину приспичивало, маленькой негритянке было не до сна. Зато теперь я распоряжаюсь и этой частью своей жизни.

– Господи, Фими, – выдохнула я. – Так ты на самом деле носишь эту неудобную штуку? Старая карга, которая живет с нами, пыталась нацепить на меня такой же, но я отказалась. По виду – ужасно неудобный.

– Но ведь она не заставила тебя силой? – подчеркнула Фими. – Вот видишь, у этих людей в некоторых вопросах настоящая демократия. Что до удобства, то уж поудобнее корсетов, из которых иные из вас не вылезают целыми днями.

– Но мы здесь, чтобы рожать детей, – возразила я, – а не чтобы хранить непорочность.

– Да, но когда именно это случится – я тоже решу сама, – ответила Фими.

Должна сказать, что, несмотря на популярные статьи в газетах и журналах, дикари оказались вовсе не похотливыми, жадными или аморальными. На наших ежедневных встречах мы выяснили, что ни к одной из нас потенциальные мужья не прикасались. При таких обстоятельствах носить пояс представлялось излишним.

– Да, ты права-а, Мэй, – сказала по этому поводу дерзкая Мегги Келли. – Я пытаюсь заставить своего парня зарядить ружье с тех пор, как приехала, но он ни в ка-акую. Стыдлив, как кролик. – По загадочной логике замуж их решили выдать «симметрично» – за двух близнецов. Обе пары, собираясь вместе, выглядели престранно – точно двойное отражение в зеркале. Индейцы верят, что близнецы приносят удачу, так что им тоже полагается особый статус. Разумеется, сестры Келли не спешили разубеждать хозяев и пока что занимались тем, что слонялись по лагерю вчетвером вместе с женихами, вызывая всеобщее восхищение.

Слова Мегги вызвали у некоторых из нас улыбку, но тут резко вмешался преподобный:

– Позвольте напомнить вам, дамы, что пред очами нашего Господа вы еще не замужем, – строго сказал он. – Так что подобное будет считаться прелюбодеянием до тех пор, пока ваш союз не благословит Господь.

– Ай, вы ведь говорите про вашего Бога, – возразила Сьюзи Келли, – но вы ж, отец, чертов протестант! Так что пока католический священник нас не повенчает, ничего не будет. А если повенчает, то мы с Мегги до конца жизни застрянем в прерии с выводком дикарят. Мы догова-аривались на два года. А потом у нас с Мегги будут важные дела в Чикаго, правда, Мегги?

– Истинная правда, Сьюзи, – ответила Мегги. – Но пусть себе жирный старый еретик женит нас в своей дьявольской манере. Как ты и сказала, двум до-обрым католичкам это будет не указ.

В этот момент преподобный побагровел и стал заикаться:

– Вы не смеете говорить со мной так, юная леди. Я требую ув-важения! Лишь Англиканской церкви, как истинному дому Божию, наше правительство могло поручить спасение языческих душ!

– Что ж – тем хуже для душ язычников, святой отец, – сказала Мегги, ничуть не смущенная гневом преподобного. – Все ведь знают, что протестанты отправляются в ад.

– Богохульницы! – взревел багровый от ярости священник, тыча пальцем в рыжих сестер. – Богохульницы! Сатанинские отродья!

Мне подумалось, что обратить язычников в истинную веру будет сложновато – ведь мы сами толком не можем договориться, какой из наших богов истинный.

– Тут я соглашусь со Сьюзен и Маргарет, – вступила я. – Брачная церемония будет простой формальностью и не должна обязывать к обетам ни одну из нас. Дело в том ведь, что нашей основной миссией станет родить детей нашим язычникам-мужьям, и чем раньше мы ее осуществим, тем скорее сможем вернуться домой свободными. Так что я скажу: давайте поторопимся.

– А по какому праву, мисс Додд, вы возомнили себя духовным вождем нашей компании? – спросила Нарцисса Уайт, редко упускавшая возможность подорвать мои усилия по объединению невест. Полагаю, она делает это и из ревности – меня ведь выбрал в жены сам вождь Маленький Волк, тогда как ее саму – молодой долговязый индеец, метко названный Индюшачья Нога, не имевший практически никакого веса среди соплеменников.

– Ни по какому, – отрезала я. – Я просто стараюсь помочь скорейшему завершению нашей миссии.

– Ваша помощь, – сказала она самым самодовольным тоном, на какой была способна, – вовсе не означает, что вы можете диктовать моральные нормы или судить о святости таинства брака. Поскольку я – официальный представитель Миссионерского общества Америки, а преподобный Хейр – духовный представитель Епископального комитета по делам индейцев, то все вопросы подобного рода решаем именно мы. Хотя сомнений в том, что у вас достаточно опыта в делах плотских, – добавила она невыносимо елейным тоном, – у меня нет. – Ее последние слова вызвали ропот. К этому времени все уже знали, почему меня заточили в лечебницу – одно лишь обвинение в распущенности способно погубить репутацию женщины, особенно – среди прочих женщин. Ну, и, вполне возможно, нас с капитаном Бёрком застали в момент страсти…

– Как мать двоих детей, – ответила я, – я, надо думать, знаю о предмете куда больше, чем тучный священник или набожная старая дева. – И добавила: – Но это вряд ли делает меня «опытной».

Услышав такой ответ, мои сторонницы весело рассмеялись.

– Полагаю, многие из нас не поняли, – продолжала я, – что наша миссия проходит под эгидой Церкви. Нам казалось, что те, кто нас посылает, – исключительно правительство Соединенных Штатов, доверив нам миссию родить детей от индейцев.

– Отчасти так и есть, – сказала мисс Уайт. – Но правительство, в свою очередь, возложило ответственность за духовное образование индейцев попечению Церкви и Миссионерского общества. Так что главные тут мы.

– Ой, да-авай не заливай, – огрызнулась Сьюзи. – Нет тут никаких «главных».

Я посмотрела на преподобного, который снова добрался до своей миски с едой: оскорбленное достоинство, очевидно, слегка поутихло, когда он сунул в рот кусочек мяса, прямо пальцами, точно языческий император.

Он вытер жирные губы тыльной стороной ладони и улыбнулся – само отеческое благословение.

– Милые леди, – спокойно сказал он. – Англиканской церкви поручена забота о душах язычников; необходимо спокойно переселить их в резервацию под защиту Божьего крыла.

– У шайеннов нет резервации! – возразила я.

– Скоро будет, – ответил он. – Мы работаем в этом направлении.

– Нам всем сказали, что цель миссии – родить детей шайеннам, чтобы они стали частью нашего общества, – сказала я.

– Ну, как минимум, – пожал плечами тучный священник. – Это придумали в Вашингтоне. После рождения шайеннские дети, включая подростков, как можно более раннего возраста будут отправлены в устроенные Церковью пансионы, которые сейчас обустраиваются повсюду – как часть плана президента по замирению индейцев. В свете этого важно, чтобы первым впечатлением детей были цивилизованные белые люди – протестанты, предпочту добавить. Правительство и Церковь надеются, что, будучи наполовину белыми, ваши дети превзойдут чистокровных язычников духовно и интеллектуально, и индейцы, увидев это, в свою очередь, мирно последуют за новым, более развитым поколением в лоно цивилизации и встанут на путь христианского спасения. Я здесь лишь для того, чтобы духовно наставлять вас. – Сказав это, преподобный снова по-императорски благосклонно кивнул своей лысой головой, которая блестела на утреннем солнце, точно глазированный окорок.

– А мы с сестрами Келли лишь хотим ускорить этот процесс! – повторила я.

– Будучи христианками, – заметила Нарцисса Уайт, – иные из нас выбрали более высокие цели – например, направить низменных язычников на путь истинный.

– Но ваш муж заплатил за вас лошадью, как и за всех остальных, – напомнила я.

– Я совершенно точно не намерена расставаться со своим целомудрием в обмен на лошадь! – возмутилась она. – Я намерена научить своего супруга тому, что истинный путь христианского спасения лежит много выше.

– О, какая вы леди, да-а, Нарцисса-а, – сказала Мегги Келли, – вот будет потеха, когда бедный мистер Индюшачья Нога в первую брачную ночь попытается вонзить копье в эту каменистую землю!

– А ты, Фими? – спросила я.

Фими снова усмехнулась. Я завидую ее спокойствию. Кажется, подобные вещи вовсе ее не беспокоят.

– Когда я буду готова, Мэй, – ответила она. – Если мне понравится будущий муж и я пойму, что он станет хорошим отцом моим детям, – да, я сниму пояс. Хотя, поскольку он и язычник и ниггер, я сильно сомневаюсь, что произведу на свет ребенка высшей полубелой расы, о каких, по словам преподобного, грезят Церковь и государство.

– Ой, Фими, да и мы не собира-аемся плодить протестантов, – сказала Сьюзи Келли. – Уж можешь быть спокойна, лапочка. Да, Мегги?

18 мая 1875 года

Назвав индейцев демократичными, Фими оказалась недалека от истины – и, воодушевившись ее примером, я стала потихоньку отвоевывать себе освобождение от самой тяжелой работы. Кажется, в этом деле большим аргументом было продемонстрировать какой-нибудь талант, пусть его считают таковым только индейцы. Вот разбойницы-сестры Келли умудряются отлынивать от работы лишь потому, что близняшки! Подобным же образом индейцы подивились моим тетрадям – даже приписали нечто сверхъестественное моему обыкновению все время что-то записывать. Что конечно же мне только на руку. Однако я не собиралась увиливать от хозяйственных забот в принципе – это представлялось мне нечестным по отношению к моим товаркам и соседкам по вигваму; я честно выполняла свою долю работы.

Еще могу сказать: индейцы потрясающе терпимый народ, и, хотя некоторые наши привычки и обычаи их смешат и забавляют, они не спешат обвинять или осуждать нас. Порой они кажутся излишне любопытными, но неизменно относятся ко мне с уважением. Дети были попросту заворожены нами в день прибытия – они бросили свои занятия и во все глаза смотрели на нас, точно на существ странных и непостижимых. А ведь мы такими и были! Иногда они украдкой подбирались и трогали руками наши платья, только чтобы, хихикая, броситься врассыпную. Часто они ходили за нами по пятам, точно стайка голодных щенят. У меня с собой было немного леденцов из лавочки в Форте-Ларами, и я угощала ими детей. Чудесные они – эти смуглые ребятишки, полные здоровья и задора. Они казались взрослее, здоровее и воспитаннее своих бледнолицых сверстников. Слишком стеснительные, чтобы заговорить, они с серьезным видом принимали угощение и убегали, треща, как сороки. Я чувствую, что если кто и способен проложить мостик из индейской жизни в нашу и наоборот, это дети – ведь все дети добры, не правда ли? Дети есть дети – какой бы ни был у них цвет кожи, они принадлежат к племени детей. Я так хочу выучить дикий шайеннский язык, чтобы наконец пообщаться с маленькими эльфами! Как я люблю смотреть на них! Когда я вижу, как они резвятся, я чувствую радость, остро приправленную горем. Ко мне приходят мысли о моих собственных детях… и желание носить под сердцем крошечного язычника.

Кстати, о детях: я ведь говорила, что собираюсь присматривать за маленькой Сарой? Случилось невероятное. Мы слышали, как малышка… говорит! Она произнесла лишь пару слов, но не английских, а на индейском наречии – или это был просто набор звуков, потому что ни я, ни Марта не поняли ни слова. Ее жених, юноша по имени Желтый Волк, кажется, прекрасно понимает ее – так что мне осталось лишь предположить, что он учит ее своему языку, тогда как я, как ни билась, не смогла заставить ее сказать и пары слов на нашем. Странно, не правда ли?.. Может, дикари, в конце концов, способны любить, по-своему.

Марта же, в свою очередь, с трудом приспосабливается к новой жизни, и, поскольку ее ожидания хоть какой-то романтики от сурового, растрепанного Колтуна явно были завышенными, она страшно разочарована в женихе.

– Кажется, он славный малый, Мэй, – признавалась она мне на ежеутренней встрече. – Но я никак не могу заставить его причесаться. – Она оторвалась от работы. – Иногда я думаю: что, после свадьбы и я буду зваться миссис Колтун-на-Голове? Потому что… знаешь, как меня прозвали дикари? Мне недавно перевел преподобный Хейр. Они зовут меня Та-Которая-Падает. Кажется, дикари весьма наблюдательны и не преминут заметить характерные особенности каждого, и дать ему имя согласно таковым: бедная Марта и в самом деле довольно неуклюжа и постоянно спотыкается.

– А все потому, что ты не можешь отказаться от высоких ботиков, да еще и на каблуках, Марта! – заметила я. – Топать в них по дощатому настилу чикагских тротуаров – это одно, а на природе земля не такая ровная. И уж точно не в них надо в поле корешки копать. Ты только на них посмотри!

– Конечно, я понимаю, ты права, Мэй, – ответила Марта. – Я их почти стоптала… да, но… но… – стало ясно, что бедняжка вот-вот расплачется, – они напоминают мне о доме. – И тут она расплакалась – с громкими, судорожными всхлипами. – Прости, Мэй, – бормотала она, – я просто устала… я так хочу домой. Я не хочу, чтобы меня звали Та-Которая-Падает, или миссис Колтун. Я хочу домой.

– Милая, – сказала я, желая ее утешить. – Ты не можешь уехать домой прямо сейчас. Но научить своего будущего мужа причесываться ты вполне можешь. И если тебе не нравится твое нынешнее индейское имя – мы сделаем так, чтобы оно изменилось.

– Как это? – спросила Марта, вытирая нос платком и потихоньку успокаиваясь.

– Я заметила, что индейцы меняют имена, если что-то произойдет или им что-то почудится, – сказала я. – Может, если ты сделаешь что-то своими руками или приобретешь некую привычку – например, в одежде, скажем, повяжешь на голову один из своих шарфиков – тогда они, без сомнения, окрестят тебя Та-у которой-Шарф-на-Голове.

– Почему ты уверена, что меня так назовут? – обиженно спросила Марта.

Боюсь, что общее чувство нереальности происходящего и отчаянная тоска по дому, вкупе с бессонными ночами и тяжким трудом, окончательно всех нас вымотали, и настроение это не улучшало.

– Я просто привожу пример, – сказала я. – А как бы тебе самой хотелось зваться?

– Как-нибудь поромантичнее, как ты, например. «Ласточка», Месоке, на любом языке звучит красиво. Или вот Идущая-Против-Ветра. Уж всяко благозвучней, чем Та-Которая-Падает.

– Ну, давай придумаем имя, которое тебе пойдет и тебя устроит. Господи, та еще работка, – помедлив, сказала я, отшвыривая деревянную лопатку, которую индейцы использовали для копки кореньев. – Ногти я совсем загубила – смотри, под них забилась грязь, и целых не осталось. Знай я, что придется копаться в земле, прихватила бы пару перчаток и тяпку. Скоро меня будет впору переименовать в Ту-Которой-Нужен-Маникюр.

– Но кто раздает эти имена? – Моя попытка пошутить ее, очевидно, не успокоила, равно как и мои рассуждения. – Как они появляются?

– Как я понимаю, они просто… возникают, и все, – пояснила я. – По самым нелепым поводам. Вот кто-то увидел, как ты споткнулась, потому что не вылезаешь из ботиков на высоком каблуке, и в следующий раз, когда разговор заходит о тебе, говорит: «О, да я ее знаю – это та, которая все время падает!»

– Почему бы им попросту не называть меня настоящим именем? – не унималась она.

– На случай, если ты не заметила, подружка, – сказала я, – мы находимся среди людей иной расы и иных привычек. А теперь давай вместе подумаем, какое имя тебе бы подошло, и придумаем, как его заполучить.

– Но мы же даже не знаем их языка! – возразила Марта. – Это безнадежно! – Мне показалось, что она вот-вот снова расплачется.

– Все равно, – ответила я. – Мы же учимся языку жестов, и потом, у нас есть преподобный Хейр – если, конечно, уговорить его поднять тучный зад. В любом случае, как я и сказала, эти прозвища возникают из-за того, как ты выглядишь или что делаешь.

Мы еще немного раздумывали над этим, копая треклятые корешки. И тут меня осенило:

– А как тебе имя: «Прыгающая-Через-Пламя»? Мне кажется, оно звучит загадочно… и романтично.

Марта просияла:

– Мне нравится! Мне очень нравится. И … я знаю, что ты хочешь предложить.

– Именно, – сказала я. – С сегодняшнего дня всякий раз, когда ты будешь проходить мимо костров у жилищ, в том числе и у дома мистера Колтуна собственной персоной, просто прыгай через них. И тебя назовут этим именем, как пить дать. А что еще можно сделать?

К сожалению, наш план, столь тщательно задуманный, потерпел крах: я не учла, что Марта неважнецкая спортсменка. После того, как она ушла, прыгая через первый же костер в присутствии нескольких индейцев – не то из-за своих любимых каблуков, которые она так и не сняла, не то по неловкости, но она оступилась и свалилась прямиком в костровую яму, отчего с головы до ног покрылась черной копотью. У индейцев в самом деле престранная привычка давать имена – и этим утром Преподобный сообщил, что у Марты отныне два имени: Та-Которая-Падает и еще более обидное, Женщина-с-Сажей-на-Лице. Боюсь, это прозвище пристало к ней насовсем… Как хорошо, что мой импульсивный прыжок в бобровую запруду удался!

19 мая 1885 года

Дражайшая сестрица Гортензия!

Я вспомнила, что ни разу не писала тебе в этом месяце – самом диковинном в моей жизни, это точно. Но сначала спрошу: как наш дорогой Уолтер? Как мама с отцом? А дети? Напиши мне обо всех новостях, пожалуйста!.. Ах, если бы получить весточку о моих малютках!

Увы, почта на границе оставляет желать много лучшего – но ты можешь попробовать прислать письмо на имя г-жи Маленький Волк, Королевы дикарей, или, менее формально, для Ласточки, живущей на попечении племени шайеннов, «г. Никуда, территория Небраска, США», и мне доставят его со всей возможной поспешностью… Ха-ха! Если бы…

Честно сказать, я и сама не знаю, где я. В другом мире – это совершенно точно. Иногда пытаюсь представить, как вы там в Чикаго мирно собираетесь под крылышком цивилизации… У матери в гостиной за чаем, например. Я честно пытаюсь представить себе эту картинку, но воображение отказывает мне – равно как и ты в жизни не сможешь представить, как я тут живу… Ни самые буйные мечты… ни самые страшные кошмары не нарисуют картины жизни индейской деревни, и, не побывав здесь, ты не представишь ни этих людей, ни здешних пейзажей.

Позволь рассказать тебе о том, как я провожу дни в лагере дикарей. Все три миссис Маленький Волк (да, нас трое, старая, молодая и с недавних пор бледнолицая, хотя пока мы только помолвлены; мой Гарри назвал бы вождя «везунчиком-краснокожим») живем в одном вигваме: в журналах он называется «дом индейцев», но даже отцовский охотничий домик на озере – куда более внушительное сооружение. Вигвам представляет собой не что иное, как круглое сооружение диаметром метров семь; ты наверняка видела, как художники изображают это жилище: сделано оно из бизоньих шкур и разрисовано грубоватым примитивным орнаментом. Пол земляной, в центре – круг для очага, вокруг которого располагаются наши «кровати» – шкуры животных, наваленные на кучи веток и листьев; каждое такое ложе имеет деревянную спинку, на случай, если кто-то захочет отдохнуть сидя… очень похоже на диван. В общем, как только привыкаешь спать на земле, понимаешь, что здешняя жизнь тоже не лишена комфорта.

В вигваме живут – я, кажется, не упоминала – не только мы трое, но сам вождь, молоденькая девушка по имени Милая Походка – очевидно, дочь вождя от первой жены, мальчишка, который ухаживает за лошадьми, как я понимаю, сирота, и старуха с огромным крючковатым носом, по виду – живое воплощение детских страшилок; она заправляет домом и заставляет всех блюсти старинные порядки – устраивается слева от полотняного входа и размахивает деревянной клюкой при малейшем нарушении правил уклада, которые я пока не до конца уяснила.

И, наконец, в довершение рассказа о нашей большой счастливой семье: у нас есть младенец, отпрыск второй жены вождя, Пера-на-Макушке. Ребенок такой тихий, что я прожила в вигваме несколько дней, прежде чем узнала о его существовании. Индейские дети почти не плачут; они подобны скорее оленятам – не издадут ни звука, чтобы их обнаружили. Хотя вполне возможно, что, повинуясь материнскому инстинкту, мать нарочно убрала дитя из хижины, пока я обживалась… О, Гортензия, когда я обнаружила младенца, точнее, когда мать показала мне его, как же заныло мое сердце, заныло от радости и сладкой тоски при виде малютки и воспоминании о моих кровиночках… Его сморщенное личико тут же их напомнило… Увижу ли я их вновь?

Ребенку я тут же понравилась; как ты знаешь, мне всегда легко с малышами! – ха! Да, и вынашивала я их легко, и управлялась тоже… Он улыбнулся мне, маленький херувимчик, с лицом каштанового цвета и глазенками, как начищенные медные монетки; и когда его мать, Перо-на-Макушке, обнаружила, что мы друг другу понравились, тут же потеплела ко мне сама. Лицо ее смягчилось, и она робко улыбнулась мне. И мы подружились – ура, у меня появилась первая подруга среди шайеннов! Увы, пока наши способности к общению, увы, ограничены языковым барьером. Перышко старается помочь мне с языком жестов, как только может, и, хотя я и пытаюсь хоть как-то разобраться с шайеннским наречием самостоятельно, думаю, никогда не смогу говорить на нем. Кажется, что в этом языке совсем нет протяжности, он состоит не из слов, а из отрывистых звуков: шипения, хрюканья и икания – порожденных цивилизацией много древнее и примитивнее, чем та, на которой живем мы. Или, теперь уже, только ты…

Я недавно обнаружила, что некоторые туземцы знают какие-то зачатки английского, а кое-кто и вовсе бегло изъясняется на примитивном французском, сходившим за некое арго; они нахватались его от французов-трапперов, охотников за пушным зверем, и торговцев, приехавших сюда несколько лет назад. Разобрать их речь непросто, но все же ни в какое сравнение с индейским наречием это не идет. Слышала бы ты их акцент, сестричка! По счастью, среди нас оказалась француженка, хорошенькая брюнеточка по имени Мари-Бланш де Бретонь: она путешествовала по Америке с родителями, которых убили грабители на улицах нашего прекрасного Чикаго. В самом деле, отныне никто не в безопасности в этом мире. Будучи в шоке от случившегося, застряв в незнакомом городе за тысячи километров от родного дома, она согласилась на участие в программе. Боюсь, подобно многим из нашей маленькой группы, она сто раз пожалела об этом. Но как бы то ни было, то, что индейцы говорят по-французски, если это можно так назвать, мы узнали от нее.

Да, Гортензия… Если бы наша гувернантка, мадам Бувье, услышала это, то перевернулась бы в гробу. Помнишь, как она строго муштровала нас из-за произношения? Как била указкой по костяшкам пальцев, если мы ошибались, и гнусавила: «Этоо непррравильно, мадемуазелль!» Но я отвлеклась, n’est-ce pas? Мне пора бы забыть прошлое, но когда я тебе пишу, оно накрывает меня с головой – точно этот новый мир мне приснился, а ты живешь в реальном и хочешь вернуть меня обратно… Увы, поздно, слишком поздно.

Как ты понимаешь, это незавидная участь – очутиться в доме (условном «доме», конечно; это не совсем подходящее слово для описания нашего обиталища) у другой женщины – в моем случае, даже двух – в качестве будущей третьей жены их мужа. Старшая – Тихоня – в отличие от юной, Пера-на-Макушке, совсем не приняла меня. Иногда по ночам я лежу в постели (в том виде, в каком она тут есть) и не могу сомкнуть глаз в смертельном страхе, что она перережет мне горло, если я засну. Положение мое в семействе, как минимум, неловкое. Ну, да, мы ведь совсем разного… так сказать… круга. Боже, я говорю совсем как мать, когда она отчитывала нас за то, что мы водимся с детьми прислуги. … Я осознаю, что происходящее требует совершенно иных понятий, не тех, к каким мы привыкли, и описать тебе здешнюю жизнь – все равно, что толковать дикарям Шекспира … Обычных слов недостаточно… Да, да, Джон Бёрк был прав…

Тем не менее позволь попытаться. Итак, мы живем в шалаше – да, я больше не хочу подбирать слова, в шалаше из звериных шкур; три жены, девочка, подросток-сирота, который усыновлен семьей вождя и ухаживает за внушительным стадом лошадей, ему не принадлежащих, и иногда помогает женщинам выполнять тяжелую работу, младенец и собственно сам Великий Вождь своих Людей, Маленький Волк.

Для шалаша жилище довольно просторно, надо признать. У меня там есть славный маленький уголок… если возможно говорить об углах в круглом шалаше… где я сплю на постели из сосновых лап, звериных шкур и выменянных у белых торговцев одеял. Аромат в нашем «доме» стоит затейливый: запах человеческих тел, земли, по которой мы ходим, шкур, на которых спим, дыма от костра. Вдобавок если жены стряпают, что они делают, кажется, все время, потому что у индейцев нет понятия завтрака, обеда и ужина, едят они тогда, когда проголодаются, а значит, готовить нужно постоянно, – тогда к описанным примешивается и запах стряпни. Иногда он вполне аппетитный, но порой в вигваме стоит такая вонь, что я едва выношу ее, и если тотчас не выберусь наружу и не глотну свежего воздуха, то меня стошнит и сегодня я буду голодать. Как ты помнишь, Гортензия, я всегда любила приготовить что-нибудь необычное на досуге, но пока я не смогла предложить свои услуги на здешней «кухне» – вот видишь, снова я употребляю привычное слово, да меня, если честно, никто и не просит придумывать новые термины. Однако я живу среди них и вправе ждать, что в свою очередь встану к плите… к огню… Может, мои соседки отведают вкуснейшего петуха в вине по-французски, любимое блюдо моего Гарри… Хотя, конечно, сразу возникает вопрос: где я возьму приличное бургундское в этой глуши?.. Но я снова позволяю себе вспомнить прежнюю жизнь, на фоне чего новая кажется опасной, трудной и… невыносимой.

А теперь, милая сестричка, радостные вести. Наконец нам объявили: нас повенчают всех разом на торжественной церемонии завтра вечером. Преподобный Хейр, ожиревший священник-англиканец, посланный сопровождать нас в прерии, проведет христианскую часть обряда. Представь, что ты была бы моей подружкой невесты! И все наше семейство прибыло бы, чтобы поселиться в гостевом… вигваме! Отец, с вечно сжатыми губами, в смятении, и мать, попеременно пускающаяся в слезы и падающая в обморок от страха перед язычниками. Ничего, каждые четверть часа будем подавать ей нюхательную соль. Весело будет! Я, которая всегда умела шокировать родных, на сей раз превзошла себя!

Как я понимаю, массовая свадьба – событие из ряда вон, и у шайеннов никогда не проводилось такой церемонии. Для дикарей таинство бракосочетания – это выкуп невесты (лошадь), хорошая еда и пляски: вот и все, что нужно, чтобы скрепить союз; то есть договор, как у нас с Гарри. Поскольку я не верю ни в религию, ни в институт брака как таковой, я нахожу это вполне подходящим обрядом.

Однако христианское вмешательство усложнило все и для индейцев, и для белых женщин. У них принято долго обсуждать и обдумывать, чтобы прийти к согласию по самым мелким вопросам. Наконец, после «пау-вау» и курения трубок (преподобный Хейр принимал в этом деятельное участие – мужчины, верно, везде одинаковы) стороны пришли к согласию.

Серьезно относятся индейцы и к домашним ритуалам – некоторые их обычаи настолько причудливы, что с трудом поддаются описанию. Не проходит и дня, чтобы я не нарушила какого-нибудь причудливого культурного запрета. Например, благовоспитанная индейская девушка, сидя в вигваме, должна следить, чтобы носки ее ног указывали направо – кроме одного клана племени, живущего в некотором отдалении от основного лагеря и предписывающего своим женщинам сидеть, повернув носки ног влево. Мне неведомо, откуда взялись эти нелепые обычаи, но индейцы соблюдают их со всей строгостью. Мой капитан Бёрк утверждал, что они находятся во власти глупых суеверий. В самый первый день я, конечно, уселась, повернув ступни не туда, что вызвало у прочих обитательниц нашего вигвама возмущенное бормотание и явно им не понравилось. Старая карга начала махать своей клюкой у меня перед носом, кудахча, словно спятившая наседка. Естественно, мне все равно, куда смотрят носки моих ног, и я продолжаю сидеть так, как мне вздумается, а остальные пускай реагируют как хотят. Видишь, Гортензия, – я для индейцев как кость в горле, постоянно «раскачиваю лодку» размеренного существования добропорядочного язычника и уже заслужила репутацию бунтарки… В любом обществе я повторяюсь, ты не находишь?

Но меня ждал приятный сюрприз: другие жены сшили мне самое прекрасное свадебное платье из всех, что я видела в жизни. Оно сшито жильными нитками из шкуры антилопы, тонкой и нежной, расшито бусинами и иглами дикобраза, с разнообразнейшими узорами и рисунками, нанесенными растительными красками. Я была ошеломлена – и тронута – этим подарком; ведь, судя по всему, они потратили на него уйму времени и сил, к тому же это означало, что меня приняли в семью – и дали знать об этом в очень благородной манере, надо признать. Насколько я понимаю, обычно платье для невесты шьют ее родственницы, но откуда взяться здесь нашим родным! Поэтому заботу о подобающем одеянии взяли на себя женщины племени. Всем нашим невестам преподнесли свадебные платья, в большинстве случаев пошитые сестрами и матерями нареченных. Конечно, я могу быть пристрастна, но мне кажется, что мое платье самое красивое и уж точно богаче всех украшенное. Может быть, его делали с таким усердием, потому что я выхожу замуж за великого вождя. … Даже хмурая и недружелюбная Тихоня помогала шить – что вовсе не означало, что ее отношение ко мне изменилось к лучшему.

Как ты легко можешь представить, я, как и большинство наших леди, не спешила переодеваться в индейские одежды. Европейское платье и скудные пожитки, привезенные с собой, являлись последним связующим звеном с цивилизацией, потому вполне естественно, что мы не спешим с ними расставаться – боясь, что, отказавшись от цивилизованной одежды, мы мгновенно сделаемся дикарками – не просто женами дикарей, а словно сами переродимся. Как ты понимаешь, это важный барьер… Некоторые белые женщины упрямо не расстаются даже с одеждой и предметами туалета совершенно неуместными в этих обстоятельствах; иногда они встречаются и, болтая и прикрываясь парасольками, гуляют стайкой по лагерю, точно по летнему саду, отчаянно пытаясь делать вид, что сегодняшний день – не про них. Возможно, они слегка тронулись умом – ведь некоторые из них и в самом деле клинические сумасшедшие; но, хотя я решила не отрицать для самой себя, что нахожусь в прерии, все равно я не спешу целиком перейти на одежду из звериных шкур.

К счастью, шайенны живут не только охотой, но и торговлей, и кое-что в их гардеробе схоже с нашей одеждой. Например, здесь можно найти разные ткани, пуговицы, и одеяла, и другие вещи из мира белых. В самом деле, некоторые мужчины очень смешно приспосабливают солдатскую форму – перешитые армейские мундиры и шляпы, совершенно разносортные, с прорезанным верхом и вставленными туда перьями, отчего становятся похожими скорее на играющих в войну детей или пасхальных клоунов, нежели на воинов, – такова причудливая смесь двух культур…

С удовольствием признаю, что мой суженый скромно одевается в традиционные индейские одежды. Единственная вещь в его гардеробе, исходящая от белого человека, – это серебряная Медаль мира, преподнесенная ему самим Улиссом Грантом.

Но я, кажется, опять отвлеклась… О чем я писала? Вспомнила: все наши, за исключением мисс Уайт и ее преданных сторонниц, намеревались выйти замуж в шайеннских костюмах. Наши новые «матери» и «сестры» помогут нам одеться – в буквальном смысле снимут с нас цивилизованные одежды и облачат в туземное платье – мне трудно подобрать слова, Гортензия, и, полагаю, тебе будет не менее трудно это представить, но перспектива открывается пугающая… и одновременно захватывающая.

Чтобы не держать тебя в ненужном напряжении, я продолжу писать, когда официально стану невестой… а сейчас много дел.

Твоя Мэй.

21 мая 1875 года

Господи, Гортензия, мне столько надо тебе рассказать! Я пришла в себя только через два дня… и до сих пор не в себе и, боюсь, уже не стану прежней. Меня одурманили, оскорбили мои чувства, все мое существо обнажили до примитивного естества… до самого нутра… Даже не знаю, с чего начать…

Музыка… все еще пульсирует у меня в висках, проходит сквозь тело… танцоры извиваются в свете пламени… койоты на вершинах холмов и гребнях гор поют луне свою древнюю песнь…

22 мая 1875 года

Прости меня, дорогая сестра, но я снова крепко уснула, написав тебе лишь пару несвязных строк… Я проспала весь день и всю ночь и проснулась, чувствуя себя лучше, сильнее… Чувствуя, как у меня внутри зарождается жизнь… или это мне тоже приснилось?

Да, то, что случилось в ночь нашей свадьбы накрепко запечатлелось в моей памяти… Позволь, я опишу тебе все с самого начала.

Стояла полная луна: она взошла рано, ко гда еще не стемнело, и не спешила исчезнуть с приходом рассвета. Всю ночь она медленно катилась по небу, освещая танцующих неземным светом, отбрасывая их тени на окрестные холмы, точно сама земля плясала вместе с ними в лунном свете.

Почти весь день перед свадьбой мы провели внутри вигвамов, где нас одевали индейские женщины: в наши волосы и одежду вплели разнообразные украшения и тотемы, а лица разрисовали так, что мы едва узнавали друг друга под чистым белым светом луны… Возможно, это было сделано для того, чтобы бледнолицые и краснокожие не отличались друг от друга и выполняли языческие ритуалы наравне. В самом деле, несколько часов спустя я утратила всякое чувство времени… И теперь мы, цивилизованные женщины, с трудом осмеливаемся смотреть друг другу в глаза из-за безумия, что охватило нас в брачную ночь.

Мужчины недавно вернулись с удачной охоты на бизона: я не сразу осознала, что шайенны очень ждали охотничьего триумфа перед свадебными торжествами, потому что какой же пир без богатой добычи. Право слово: мне нужно столько узнать о том, как выживают эти люди! Не меньше, чем им нужно узнать о цивилизации.

Вечером того дня в каждом вигваме устраивался семейный праздник, и постепенно все переросло во всеобщее веселье. Женщины наготовили горы еды, к моему удивлению, вполне съедобной. Первая жена вождя, Тихоня, славилась среди индейцев своими кулинарными способностями, а готовясь к свадебному пиру, она просто превзошла себя. Обжарила нежные ребрышки и печень бизона на углях, потушила в котле мясо с дикой репой, которая зовется на французский манер «белым яблоком». Приготовила другие коренья с весенними травами, названий которых я пока не знаю, – но вышло очень вкусно. Нам, невестам, не позволяли даже пальцем шевельнуть – в буквальном смысле: даже еду, нарезанную маленькими кусочками, нам давали с рук наши индеанки-помощницы, точно не хотели, чтобы мы тратили хоть какие-то силы… Теперь-то я понимаю причину.

Среди этого кулинарного разнообразия мне встретилось одно блюдо, о котором я не могу не поведать – почти никто из наших женщин, включая меня, не смог к нему притронуться. Жуть! Мерзость! Вареная собачина! Да, да, задушенный щенок! Считается большим деликатесом и готовится в особых случаях вроде свадьбы. Моя подруга Перо-на-Макушке, служившая поваренком при старшей жене, лично совершила это ужасное действо – свернула песику шею – и так буднично, точно выжимала полотенце. Господи! Я попыталась вмешаться, спасти собачку от печальной участи, но Перышко рассмеялась, вырвалась и продолжила душить щенка, пока он безжизненно не обмяк у нее в руках. После этого его ошпарили кипятком, освежевали, выпотрошили и поджарили над огнем; все присутствующие одобрительно зацокали языком, заахали и стали облизываться, предвкушая вкус деликатеса. Я не смогла заставить себя попробовать собачину – меня выворачивало даже от запаха этого «жаркого».

В нашем вигваме собралась ровно дюжина гостей – большинство из них пригласили потому, что они были бедными. Ты ничего не знаешь о бедности, Гортензия, потому что всегда вела жизнь тепличную и привилегированную; но бедность универсальное и метакультурное явление, потому что и среди индейцев есть бедные и богатые – удачливые охотники и умелые собиратели живут в хорошо обустроенных жилищах, у них много шкур, и платьев, и лошадей – и те, у кого нет почти ничего, кто зависит от щедрости соплеменников. Кстати, я никогда не встречала более милосердных и бескорыстных людей, чем шайенны. Я верю, что те несчастные, что пришли в тот вечер в наше – видишь, я уже говорю «наше!» жилище, – родственники погибших в бою, а может, индейцев, что прибились в форте, пьяниц и попрошаек, бросивших жен и детей… Остается только гадать, что же мы можем дать этим, если контакт с цивилизацией так им вредит… Так «портит» их, как говорил капитан Бёрк.

Кажется, первостепенный долг моего мужа Маленького Волка – как странно называть его «мужем», – это заботиться о своих бедных земляках. Некоторые женщины привели на праздник детей разного возраста; они тихо сидели на земляном полу и ели все, что им давали матери.

После «застолья» дети помладше, насытившись, уснули прямо на шкурах, а мужчины пустили по кругу трубку и принялись рассказывать истории, которых я, конечно, не понимала, но видела, с каким восторгом им внимают гости. То ли от сытной еды и тепла, царившего в жилище, то ли от того, что они говорили с мягким рокотом, язык индейцев уже не казался мне неблагозвучным; в нем есть ритм и темп, конечно, примитивный, но больше не режущий ухо, как вначале; я начала впадать в своего рода транс – состояние, подобное сну, только я не спала, а точно воспринимала все сквозь пелену, как одурманенная.

И тут, повинуясь неведомому сигналу, все стали выходить из вигвамов, чтобы собраться в круг, образованный расположением жилищ; нечто вроде городской площади, только немного иной формы. В странном новом мире все округло… Туда же стали стекаться «музыканты» (если так можно выразиться, только не подумай, что тут есть подобие Чикагского филармонического оркестра!), танцоры и певцы. Наши женщины, сбившись в стайку, дивились причудливости свадебных уборов друг друга: платьев, раскраски лиц и тел. Мою подругу Марту раскрасили «под барсука»: сходство вышло порази тельным; черная маска с белыми полосами через лоб и нос. Понятия не имею, зачем, но индейцы ничего не делают просто так. Что до меня, то половина моего лица была выкрашена в черное, с нарисованными белым на щеках созвездиями и полной луной на лбу, а вторая половина – в белое, с синей извилистой речкой. «Ты – день и ночь!» – восхитилась моя Марта, которая тоже, кажется, впала в наркотический транс. «Ой, а мы с тобой лисички, Мегги!» – одобрительно сказала вторая сестра Келли, Сьюзен. Еще бы – рыжие ирландки были не только одинаково разукрашены, но получили и «головные уборы» – настоящие лисьи головы, укрепленные на макушках, с хвостами, приколотыми к платьям девушек у копчика. Этим было подчеркнуто поразительное сходство сестер и, учитывая плутоватую натуру обеих, проявлен гениальный дар наблюдения дикарей.

Но самое потрясающее зрелище, безусловно, являла собой наша негритянка, Фими: видимые части тела ей выкрасили белым с ярко-красными полосами на руках, вокруг шеи и глаз, полные губы – пунцовым, волосы окрасили в кроваво-красный тон – Господи, какое великолепие… Языческая богиня сновидений.

Но вот явился жрец, Женщина-Собака, в компании ученика – такого же э-эмнанте, как зовутся тут мужчины-женщины, по имени Девушка-с-Моста. Более странных людей я в жизни не видела! Юный ученик говорил мягким, высоким женским голоском, но совершенно точно это был парень. Старший тоже отличался женоподобным голосом и повадками. Да, на улицах Чикаго тоже такие попадались – отец называл их «содомитами».

И парочка принялась дирижировать танцем – причем делали они это не без артистичности и с большой сноровкой. Говорят, такие полумужчины-полуженщины прекрасно разбираются в делах сердечных и к их советам принято прислушиваться, ибо они знают много скрытого и о мужчинах, и о женщинах.

Наконец, заиграла музыка – целый дикарский оркестр. Самодельные флейты, барабаны, трещотки из высушенных тыкв… Примитивные мелодии, грубые ритмы, но, надо признать, не лишенные темперамента и благозвучия. Потом вступили певцы – более странного песнопения я никогда не слышала: высокие голоса женщин точно парили над низкими мужскими, пульсирующий, жесткий, многократно повторяемый ритм походил на журчание воды на стремнине, когда стремительный поток врывается в спокойное течение… У меня мурашки пошли по телу, а несколько из наших женщин лишились чувств, бедняжки, и их пришлось приводить в чувство там же, у костра; немного позже в центре круга сложили огромный костер, языки пламени и искры его устремились к небесам, словно желая лизнуть их… Уверяю тебя, сестренка, даже самые буйные обитатели сумасшедшего дома не способны изобразить дикие бесноватые пляски, что начались у свадебного костра…

Женщина-Собака объявлял танцы и иногда ласково бранил молодежь, если кто-то ошибался, исполняя движения. Да, он очень напомнил мне почтенную мисс Уильямс из Чикагской танцевальной школы – ты ведь тоже помнишь ее, Гортензия? Видишь, я все еще хватаюсь за эти воспоминания, чтобы немного успокоиться и постараться не спятить от этого воздействия на все наши пять чувств…

Дети сидели позади взрослых, во внешней части круга, и с восторгом внимали, отбивая такт ладонями и ногами; лица их блестели в лунном свете, пламя костра отражалось бликами в черных зрачках, играло маслянистым золотым блеском на волосах цвета воронова крыла.

В этот момент в центр круга торжественно вплыла громада его преподобия Хейра: в одеянии из шкуры белого бизона он выглядел весьма внушительно. Над головой он держал Библию, чтобы все ее увидели. Индейцы не умеют читать, но понимают, что это священная книга, ведь они склонны приписывать сверхъестественную силу вещам – и многие потянулись к ней, чтобы прикоснуться. Преподобный издал клич, и к центру круга из тени стали выходить женихи; казалось, что они появляются прямо из пламени, точно призраки. Я до сих пор не уверена, что нас не одурманили каким-то снадобьем, подсыпанным в еду, потому что потом все невесты, как одна, утверждали, что чувствовали себя «точно в тумане».

Уж если мы, невесты, решили, что нас разукрасили на славу, то наших суженых нарядили и расписали еще причудливей. Некоторых в прямом смысле было не узнать, так что их нареченным пришлось принять на веру, что перед ними выбравший их жених. Я узнала моего Маленького Волка – на нем был головной убор, украшенный по бокам бизоньими рогами, у самого лица шло полукружье из перьев ворона, в свою очередь, обрамленное орлиными перьями. На ногах его красовались новые, с иголочки, мокасины, расшитые бусинами, и красивая рубаха оленьей кожи, украшенная, как я понимаю, человеческими волосами. На плечах у него была накидка из бизоньей шкуры, выкрашенная в красный цвет и расписанная прихотливыми узорами. В одной руке он держал красную трещотку, которой потряхивал в такт мелодии, а в другой – копье, с украшением в виде пушистого меха. Словом, живое воплощение языческой роскоши – и я, в своем измененном состоянии, ощутила гордость, что стою рядом с ним. Разве не гордость должна испытывать счастливая невеста рядом с женихом?

Перекрывая музыку, под которую все еще танцевали вокруг костра, преподобный Хейр начал зачитывать христианские свадебные клятвы. Этот человек полон недостатков, но голос у него оказался зычным и звучным, так, что смог вознестись над всеобщим шумом:

«Возлюбленные дети мои, мы собрались здесь пред всевидящим оком Господа и пред богопослушной паствой, чтобы сочетать этих мужчин и женщин священным браком…»

Затем он повторил фразу по-шайеннски.

«Священными узами отныне да будут связаны эти мужчины и женщины. Если кто-то может заявить, что они не могут сочетаться узами брака, пусть говорит сейчас или не говорит никогда».

Влетел ли при этих словах капитан Джон Бёрк на белом коне, схватил ли меня, перекинул через седло и увез, чтобы жить со мной в домике на опушке, окруженной тополями, где бежит ручей, чтобы в этой тихой гавани я смогла воссоединиться с моими малютками и родить еще несколько прелестных малышей блестящему офицеру и стать, наконец, добродетельной христианкой, матерью и женой? Увы, конечно нет. Молилась ли я горячо, чтобы именно в этот момент мой капитан прискакал, чтобы спасти меня? Да… Господи, признаюсь, что молилась… Господи, помоги мне!..

«Берешь ли ты в законные супруги эту женщину, чтобы жить с ней по Божьим законам, в законном браке? Будешь ли ты любить ее, утешать и почитать в здоровье и в немочи, и, позабыв других, жить с ней до скончания дней ваших?»

После того, как он перевел последние слова на шайеннский, женихи издали общий возглас: «Буинг!» – странный звук нездешнего мира, ветром пронесшийся среди собравшихся.

«Берешь ли ты в законные мужья этого мужчину, чтобы жить с ним по Божьим законам, в законном браке? Будешь ли ты повиноваться ему, служить ему, любить и почитать в здоровье и в немочи, и, позабыв других, жить с ним до скончания дней ваших?»

Повисла долгая пауза, и лишь затем раздались неуверенные разрозненные реплики: «Да…» Они больше походили на нечленораздельное бормотание, и убежденности в них было так мало… Я точно знаю, что кое-кто вовсе не стал отвечать на вопрос священника, рассудив, что молчание может стать лазейкой для спасения.

«…И пусть ни один человек не разъединит тех, кого соединил Бог. Засим, поскольку эти мужчины и женщины дали друг другу согласие сочетаться священным браком, и свидетельствовали об этом перед лицом Господа нашего и здесь присутствующих, и выразили это, соединив руки, я объявляю их мужьями и женами, во имя Отца, Сына и Святаго Духа».

И все… Наши женщины испуганно умолкли, как только до них дошел весь смысл только что сказанных слов. Женихи, судя по всему, куда менее потрясенные новым статусом, растворились в тени, из которой вышли, и смешались с танцорами. В это время мы, невесты, собирались в группки, чтобы поделиться смешанными чувствами, поздравить – или утешить друг друга, и каждая переживала свалившееся замужество по-своему. Некоторые плакали – и скажу тебе, то были не слезы радости. Все только и думали, что же теперь будет…

– Значит, теперь мы в самом деле повенчаны, по-божьему, святой отец? – спросила преподобного странная «Черная Ада» Вейр. Она не сняла траур, и даже черная вуаль осталась на месте.

Все новоявленные жены быстро столпились вокруг них, думаю, в последней надежде, что преподобный успокоит нас, признавшись, что, мол, церемония проводилась не всерьез, и никакие вы не супруги этим дикарям.

– Выходит, я в самом деле вышла замуж за чертова ниггера? – спросила и Дейзи Лавлейс, которая также отказалась от подаренных хозяевами платьев и, по контрасту с Адой, надела ослепительно белое кружевное свадебное платье, привезенное специально для этого. Она тут же достала из-под юбок серебряную фляжку и приложилась к «лекарству».

– Какое красивое у тебя платье! – восхитилась Марта; она, судя по всему, все еще не отошла от транса.

– Оно принадлежало моей милой покойной матери, – сказала та. – Я должна была надеть его на свадьбу с мистером Уэсли Честнатом из Олбани, штат Джорджия. Но после того, как в войну папа потерял все, мистер Честнат вдруг поменял свое решение, ну, вы понимаете, о чем я…

Ах, хорошо, что мама и папа не знают, – продолжала она, – что я вышла замуж за джентльмена с таким ужасным именем – мистер Кровавая Нога, фу! (Кстати, он удостоился этого прозвища после того, как ее храбрая собачонка Ферн-Луиза укусила его за ногу.) Господи!

И она рассмеялась, а я внезапно почувствовала, что она мне нравится, и наконец поняла, почему она согласилась ехать: ее семья разорилась, подлец-жених бросил ее у алтаря, и она была уже не так молода, хотя и храбрилась. Пусть она двулична и лжива – но мисс Лавлейс привезла платье своей матери, чтобы выйти замуж именно в нем, и уже одно это подкупало. Ведь это означало, что за всем ее цинизмом скрывалась душа, не расставшаяся с надеждами и мечтами. Я рассмеялась вместе с ней над абсурдностью ситуации – и скоро все мы хохотали, глядя друг на друга, ибо многие из нас смахивали на демонов из преисподней, да еще и вышли замуж за варваров! Мы смеялись до слез, что увлажнили наши размалеванные лица. Да, определенно нас одурманили…

Унявшись, мы снова в полной мере ощутили странность ситуации, каким бы спутанным ни было наше сознание; утерев слезы, мы не разошлись, но старались держаться вместе, точно вспугнутые цыплята, желая получить поддержку друг от друга. Скорее даже, мы напоминали диковинных птах – с чудными пестрыми лицами и в разукрашенных причудливыми узорами платьях.

Разумеется, мы робели и не хотели присоединяться к пляшущим, и наша храбрая славная Фими, верная своей природе, стала первой, кто решился.

– Я покажу им, как танцуют ашанти! – сказала она нам своим зычным голосом. – Этому научила меня мать.

На мгновение застыв, изумленные шайенны смотрели, как наша бесстрашная негритянка занимает свое место среди танцоров. Мы же очень гордились ею. Она танцевала совсем не так, как индейцы… Она танцевала куда лучше, чем они, грациозно выделывая сложные па своими длинными, сильными ногами, мелькавшими под платьем, она гарцевала и кружилась в такт пульсировавшему ритму – но не выбивалась из шеренги, чтобы не сердить Женщину-Собаку, пристально следившего, чтобы никто не нарушал общего ритма. Индейцы-зрители одобрительно загалдели, и в тот момент мне показалось, что танец стал свободнее, но и… безумнее.

– Глядите-ка, а наша негритосочка танцует что надо, – сказала Дейзи Лавлейс. – Папа, упокой Господи его душу, говорил, что у них это в крови. Кто-нибудь хочет глоточек лекарства? – Она помахала фляжкой.

– От маленького я бы не отказалась, – сказала Мегги Келли. – Как раз для легкой ноги – и танцевать! – И она взяла у Дейзи фляжку, быстро глотнула, поморщилась и протянула фляжку сестре. – Это не ирландский виски, конечно, – но нам сейчас выбирать не из чего!

После чего обе сестрички растворились в толпе танцующих. Более бесстрашных близняшек еще поискать! Подобрав юбки, они принялись отплясывать лихую ирландскую джигу. Бедолага Женщина-Собака явно расстроился – они танцевали совсем не так, как следовало!

– О, das ist карошо, я тоже, пожалуй, танцефать! – вдруг заявила наша добрая Гретхен, воодушевленная смелостью сестер Келли. – Я смотреть и выучить движения!

Лицо ее было раскрашено в коричневые тона, а нарядили ее в белую, редкой красоты, бизонью шкуру, украшенную примитивными узорами. Гретхен и правда смахивала на огромную бизониху. И присоединилась к шеренге танцующих, Господи, благослови ее. «Йа!» – выкрикивала она со смаком, как обычно в возбужденном состоянии. – «Йа!» – и принялась выделывать па с тяжеловатым налетом чуть ли не славянских плясок вроде польки, со слоновьей неуклюжестью, что придавало танцу немного комичный, забавный колорит. Кто-то из белых женщин захихикал, зажав ладошкой рот, да и среди индейцев ее старания встретили добродушные усмешки. Дикари вовсе не лишены чувства юмора, и ничто не веселит их так, как тот или та, кто ведет себя нелепо или забавно.

– Красота! Как здорово танцуют! – сказала Хелен Флайт, воздев брови в непритворном восторге. Хелен, получившая индейское имя Рисующая-Птиц, или просто Женщина-Птица, была очень эффектно наряжена луговой тетеркой – к ее узким бедрам и копчику искусно прикрепили перья. – К сожалению, сама я лишена такого таланта, – вздохнула она. – Точнее, так говорит моя дорогая подруга, мисс Энн Холл – она запрещает мне танцевать на балах; она утверждает, что я вечно стараюсь вести мужчин в танце и, кроме того, «нарочито косолаплю» – это цитата.

Мисс Флайт успела показать туземцам свой характер, приохотившись к трубке – вкупе с утренним омовением это считалось чисто мужским занятием, требующим тщательного соблюдения ритуала и торжественной церемонности. А наша Хелен принималась попыхивать где попало и когда ей вздумается – что выводило индейцев из себя куда сильнее, чем моя неприличная сидячая поза с носками ног, повернутыми влево! Однако благодаря таланту художницы она завоевала у индейцев, ценителей всяческих искусств, большой авторитет, и ей было позволено курить трубку когда ей вздумается. (Отличный пример туземного этикета, всем бы поучиться!)

Нарцисса Уайт стояла поодаль, пыжась от своей христианской «правильности». Очевидно, религия запрещала танцы.

– Танцы есть происки нечистого! – фыркала она. – Уловка, чтобы воспламенить низменные чувства и погасить ум.

– Вот и слава Богу, – заметила Дейзи Лавлейс. – Зачем нам тут ум, Нарцисса?

Разумеется, в индейский наряд мисс Уайт переодеть себя не позволила; на ней все ещё были ботики на высоких каблуках и миссионерское платье. «Как мы можем привести этих несчастных в лоно Церкви, – говорила она, – если позволим себе опуститься до их уровня?»

– Нарцисса, – мягко сказала я. – Почему бы тебе хоть сейчас не проповедовать, а просто попытаться насладиться праздником? Смотри, даже преподобный пирует в свое удовольствие.

– Верно: наш раздувшийся отче удобно устроился у костра в своей бизоньей мантии в компании шайеннских жрецов: он, как всегда, что-то жевал и предавался оживленной беседе со своими туземными коллегами.

– Согласна, Мэй! – поддакнула Хелен Флайт. – У нас будет куча времени, чтобы приобщить язычников к цивилизации. Что до сегодняшнего вечера, я скажу так: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Бог с ней, с косолапостью – простите, леди, я все же пойду и попробую сплясать. Я тут изучала брачные танцы куропаток и знаю несколько па. – С этими словами и Хелен присоединилась к остальным. «О, Боже!» – в восторге завопила она, но ее поглотила толпа туземцев и увлекла вглубь танцующей под луной компании, и все, что я видела, – ее воздетые ввысь руки.

– Бог в помощь, люди, – слабым голосом сказала Нарцисса Уайт.

– Боже, Нарцисса, не будь же занууудой, – протянула Дейзи Лавлейс. – У нас свадьба или что-о? Мы должны праздновать! Глотни-ка, а? – И она протянула фляжку, сама уже порядком набравшись. – Завтра мы сможем раскаиваться, после того, как мы хорошо и страстно будем лю-у-бить наших индейских жеребцов, – хмыкнула она, – вот лично у меня есть предчувствие, что завтра нам всем оч-чень понадобится прощение Боженьки… Но черт возьми! Я все же решусь пойти и станцевать! Представлю, что это весенний бал дебютанток на плантации Марипоза. Меня тогда вывели в общество, и я танцевала всю ночь, лучшую ночь в своей жизни! Уэсли Честнат сказал, что я – самая красивая девушка на свете, и поцеловал меня. В первый раз. На веранде. – И бедная Дейзи сделала реверанс, протянула руки, словно бы невидимому партнеру, и сказала нежно и мечтательно: – Спасибо, сэр! Я не прочь, да! – и закружилась в медленном вальсе, но скоро и ее поглотила шеренга танцующих.

Так, одна за другой, вспоминая радостные мгновения прошлого или просто знакомый танец, хватаясь за любую ниточку, лишь бы не рухнуть в пропасть дикого угара в дикой прерии, пропасть, по краю которой мы двигались – все мы, белые женушки, вливались в толпу танцующих.

Должно быть, вид у нас, полудикарок, бешено кружившихся под сенью полной луны был живописнейший. Вальс, джига, полька, лихой канкан от нашей хорошенькой Мари-Бланш… Скоро всем стало все равно, как ты танцуешь, потому что все движения слились в одно… Быстрее, быстрее, быстрее… Окружающий мир превратился в буйство красок, движений и звуков. Будто бы все вдруг обернулись танцующими брачный танец птицами: распушив и встопорщив перья, петухи выпятили грудь, самочки крутили хвостиками, взбивая воздух, – вперед и назад, еще круг и еще один… Сквозь музыку доносился сильный, отрывистый тетеревиный ток, помноженный на ритмичный пульс самой Земли, и в пении слышались раскаты грома, порывы ветра и шум дождя… То был танец самой Земли. Должно быть, боги, наблюдавшие за нами, гордились своими созданиями.

Музыка и пение наполняли душный ночной воздух, словно окутывали склоны холмов, летя на крыльях ветра, так что даже звери собрались на холмах и слушали: волки и койоты затянули свою песнь, пришли лоси, антилопы и медведи; их очертания отчетливо виднелись на залитом лунным светом горизонте, и дети смотрели на них, притаившись у костра, слегка напуганные масштабами безумия, которое творилось вокруг, и старики смотрели на них, одобрительно кивая друг другу.

Мы танцевали. Танцевали… Люди смотрели на нас. И звери. И боги.

Кто-то остался танцевать на всю ночь – музыка не переставала играть, пока уставшую луну не застиг утренний свет. Но большинство из белых жен постепенно увлекли прочь из круга новоявленные родичи, тихо и беззвучно, и мы, покорно, как овечки, проследовали в свои жилища.

Возле вигвама Маленького Волка был воздвигнут еще один. Меня отвели к нему и усадили у входа на мягкое одеяло. После этого женщины, включая обеих жен вождя, его молодых родственниц и дочери, Милой Походки, ухватили одеяло за края и без слов внесли меня внутрь – как вносят невесту через порог и у нас, только это дело самого жениха. И вот я устроилась в новом «доме» у огня, который горел в очаге. Стены из бизоньих шкур недавно выкрасили в беловатый цвет пергаментной бумаги и очень красиво расписали геометрическими рисунками: какие-то из них изображали охоту, другие – битву, но были и те, на которых мужчины и женщины предавались любви; тут же были изображены дети, собаки и какие-то существа, которых я узнать не сумела. Возможно, это были сами языческие боги.

После того, как меня оставили одну, я облегченно вздохнула – наконец-то! Я надеялась, что это будет мой собственный новый дом. Я сообразила, что в первый раз с тех пор, как я попала в племя, я оказалась наедине с собой – какая это, оказывается, роскошь! Уставшая, я вытянулась на мягком одеяле у теплого очага, прислушиваясь к музыке…

Видимо, я крепко уснула, и мне приснился странный сон… Во всяком случае, все случилось, как во сне… Это совершенно точно был сон, потому что теперь со мной в вигваме был мой муж, он продолжал танцевать, мягко и бесшумно ступая обутыми в мокасины ногами, вскидывая и опуская их; грациозно и совершенно бесшумно он плясал вокруг очага, потрясая погремушкой из тыквы; но я по-прежнему не слышала ни звука – точно призрак, он танцевал вокруг моего ложа. Я ощутила возбуждение – щекочущее чувство внизу живота, щекотку промеж бедер – непреложный зов плоти, разбуженной брачным танцем. Мне почудилось, что я увидела его достоинство – оно росло под набедренной повязкой, точно змея, и легла на живот, неглубоко дыша, вжавшись в одеяло, чувствуя, что я вот-вот взорвусь. Я попыталась потянуться к нему – но он отпрянул и очутился позади меня, и во сне я чувствовала, что он щекочет мой заголившийся зад, как мне показалось, мягкими перьями, что еще больше меня возбудило. Тогда, все еще лежа на спине, я приподнялась, предлагая себя, и щекотка усилилась, и я снова повалилась на одеяло, чувствуя острую боль и желание. А он не переставал танцевать позади меня, бесшумно вскидываясь и опуская ноги. Тут в моем сне я издала странный гортанный звук, точно выросший из другого звука – я в жизни такого не слышала; и подалась еще выше, принявшись крутить задом, как делают все звери в природе, – и тут же щекотка вернулась, превратившись в едва различимое касание плоти, я чувствовала, как что-то щиплет меня за шею, и «змея», теплая и налитая, упала мне на зад, замерев между ног и пульсируя, точно у нее было собственное сердце, раздвигая их, входя в меня медленно и безболезненно, выходя и снова входя, так что я изо всех сил подалась назад, ловя ее и впуская в себя, до конца. И тогда она вошла в меня резко и целиком, и у меня в горле снова зародился неведомый мне прежде звук, тело задрожало, затрепетало, стало дергаться, и во сне я явственно поняла: я больше не человек, я единое целое с чем-то древним, примитивным и… настоящим… Они как животные, сказал капитан Бёрк… Так вот что он имел в виду… как звери.

Тут мой сон прервался; я больше ничего не помню… На заре я проснулась, уткнувшись лицом в одеяло, одетая в свадебное платье из оленьей кожи. Я понимаю, что это мог быть только сон, причудливый эротический сон – мне такие уже снились. Как знаю и то, что, по волшебству, во мне зародилась жизнь, что я понесла.

Что еще тебе рассказать об этом, милая Гортензия? Случись тебе прочесть эти слова – ты будешь потрясена тем, какая мне досталась первая брачная ночь. Я забавляюсь, представляя, как ты читаешь это письмо за чаем, отправив Уолтера в банк, а детишек в школу. Если ты поймешь, какие неведомые страсти живут в твоей сестре, ты, наверное, решишь, что бедняга Гарри Эймс – не такой уж неподходящий кандидат ей в мужья. Знала бы ты, что твои обвинения привели меня в мир, который куда безумнее любой лечебницы…

Пожалуйста, передай матери с отцом привет – я скоро им напишу. И поцелуй за меня моих крошек… Скажи им, что не проходит ни дня, ни мгновенья, чтобы я не тосковала о них душой и сердцем… И что скоро у них появится братик или сестричка… и что мы снова будем вместе, когда-нибудь…

Твоя любящая сестра,Мэй.

Тетрадь четвертая Демон по имени виски

Если и есть Ад на земле, кочующий по прерии… то в ту ночь мы очутились прямо в его недрах. Кое-кто из танцоров все еще пошатывался при свете угасающего костра. Остальные повалились в кучу вокруг – кто-то пытался встать на ноги, прочие просто корчились на земле. Толпы пьяных дикарей… толкали меня локтями, когда я прокладывала себе путь. Обнаженные люди совокуплялись прямо на земле, как звери. Я перешагивала через них, расталкивая тех, кто пытался мне мешать, и, если нужно, очищала себе путь, размахивая клюкой. Казалось, весь мир впал в немилость Божию, и нас оставили здесь, чтобы мы стали свидетелями его падения…

(Из дневников Мэй Додд)

23 мая 1875 года

Мне столько надо рассказать… Вчера мой муж… как странно это звучит… мой муж, Маленький Волк, приехал в наш свадебный вигвам на лошади и ведя в поводу моего оседланного коня. За ним шли две вьючных лошади, одна из которых несла на себе «парфлеш», так шайенны называют аналог нашего саквояжа – нечто вроде складной сумы из прочной сыромятной бизоньей кожи, в котором лежали всякие кухонные принадлежности, посуда и тому подобные вещи. В доме вождя этих «парфлешей» несколько, все с изящной отделкой. Очевидно, среди индейцев он считается зажиточным, потому что «наш» вигвам больше и лучше обустроен, чем большинство других. Как нам рассказывал капитан Бёрк, у индейцев по определению богаче тот, у кого больше лошадей – хотя бы по той простой причине, что, чем больше лошадей, тем больше возможностей перетаскивать с места на место вещи и большое переносное жилище. Даже отец, думаю, оценил бы простоту экономики дикарей.

Жестами Маленький Волк велел мне собирать вещи – я еду вместе с ним.

– В свадебное путешествие, наверное? – смеясь, спросила я, но, конечно, он меня не понял.

Я быстренько собрала одежду и туалетные принадлежности в расшитую бусинами сумку оленьей кожи, найденную в свадебном шалаше. Должно быть, подарок от семьи вождя – потому что помимо нее там обнаружился полный комплект шайеннской женской одежды: пара затейливо расшитых бусинами мокасин, мягких, точно масло, гамаши, отлично заправлявшиеся в них и крепившиеся пониже колена шнурками наподобие наших подвязок. Само платье пошито из такой же нежной кожи прочными жильными нитками и просто, но со вкусом украшенное бисером и оловянными пуговицами. Пахла одежда дымком – запах вовсе не был неприятен и происходил оттого, что в процессе дубления кожи держали над золой тополиных веток. Когда шайеннки обучали нас хозяйству, мы наблюдали, как изготавливают эти одежды. Они искусны в различных ремеслах – предполагалось, что и мы должны ими овладеть. Вообще, одна из наших удачливых товарок – портниха Жаннет Паркер, она работала в Чикаго, пока ее не упекли в психушку штата потому, что она убила мужа во сне – заколола иголкой для сшивания кожи. Не знаю, сумасшедшая она или нет, да мне и плевать – судя по всему, этот пьяница и дебошир вполне заслуживал такой участи. Умения Жаннет поразили шайеннок – она даже научила их кое-каким швам, неведомым им доселе, и они зауважали ее еще больше.

Индейское платье очень удобно – по конструкции оно напоминает халат или накидку с открытыми рукавами, а уж мокасины и гамаши сидят на тебе как вторая кожа – очень чувственные ощущения, надо сказать. Наша одежда и обувь кажутся по сравнению с ними совершенно непрактичными. Я почти решилась полностью от них отказаться. Даже кавалерийские бриджи немало сковывают движения.

Но я отвлекаюсь: быстро собравшись, я села на своего Солдатика, и мы с моим новобрачным пустились в путь.

Нас провожали другие жены: Тихоня, как полагается, вышла к порогу вигвама, но все еще не могла заставить себя взглянуть на меня. Два последних дня, проведенных мною в вигваме новобрачных, стали долгожданной передышкой – для всех нас, надо сказать. Я не могу винить ее в том, что она меня не принимает, – и мне остается лишь гадать, как бы я поступила на ее месте. Выяснилось, что моя подруга – младшая жена по имени Перо-на-Голове – сестра старшей; это распространено среди шайеннов: считается, что так между женами будет меньшее напряжение… В то же самое время не все шайенны полигамны… У них сложная культура, которую мне еще предстоит изучать.

Когда мы ехали по лагерю, из своего вигвама вышла Марта – невеста невестой, счастливая и смущенная. Мы не виделись со свадебной церемонии, но, судя по ее сияющему ее лицу, я поняла, что первая брачная ночь не разочаровала ее.

– О Мэй! – Она догнала моего коня и теперь бежала вровень. – Нам надо поговорить. Я сегодня собиралась навестить тебя. Куда это ты?

– Понятия не имею, Марта, – сказала я. – Как видишь, я просто послушная жена и следую за мужем. Если я не ошибаюсь, это свадебное путешествие!

– Свадебное… А когда ты вернешься? – нервно спросила Марта. – Как я без тебя?

– Не знаю, когда вернусь, – ответила я. – Но ты справишься. Эти дни же как-то справлялась? Не думаю, что мы надолго.

– Мэй, я должна тебя спросить, – сказала Марта, стремительно краснея. – Как твоя… твоя?

– Моя брачная ночь? – рассмеялась я.

– Да! Странно ведь? И удивительно?

– Как сон, – призналась я. – Я даже не уверена, было ли это на самом деле.

– Да! – воскликнула Марта. – И у меня точно так же – как сон! Неужели нас одурманили, Мэй? Лично меня – да, я уверена. Я спала – или все это случилось на самом деле?

– Как ты себя чувствовала наутро? – спросила я.

– Уставшей, – ответила Марта. – Уставшей, но довольной, и я… и у меня… – И она, поспешая за мной, покраснела еще пуще.

– Саднило, – закончила я за нее. – А кровь была, Марта?

– Да, – ответила она. – Ты же знаешь, у меня никого раньше не было.

– Ну, если была, то, думаю, не приснилось, – ответила я.

– Как считаешь, могло быть такое – оно нам приснилось и в то же самое время не приснилось? – спросила она.

– Да, – ответила я. – Хорошо сказано, Марта. Как и все наше приключение – вроде сон, а вроде явь.

Теперь мы добрались до края поселения, и Марта, не желая бежать дальше, спросила:

– Последний вопрос, Мэй – ты видела его лицо, он… он… твой муж смотрел на тебя в тот момент?

Я расхохоталась:

– Нет, я же как ласточка, – помнишь, которых мы видели по весне? – подняла хвостик, чтобы самцу было легче.

– Да! – воскликнула Марта, махая мне рукой на прощание. – Да, и у меня так было! Прощай, Мэй, дорогая моя! Не задерживайся. Ты нужна нам тут.

– Все будет хорошо, Марта! – крикнула я. – У тебя все будет отлично! Мы ненадолго, я уверена. Вот это будет поездочка!

– Приключение! – вторит мне Марта и машет рукой.

И прерия поглотила нас. Я вовсе не переживала от того, что бросаю остальных, и в обществе мужа чувствовала себя уверенно и в совершенной безопасности. Стояло чудесное весеннее утро: прерия цвела. Разномастные дикие цветы усыпали ковром расстилавшиеся перед нами равнины, ослепительно зеленая трава слегка колыхалась от ветерка, а в тополях и ивах вдоль реки распевали утренние песни разные птахи.

После того, как поселок остался далеко позади, я обернулась и приподнялась в седле, чтобы посмотреть назад. Я увидела дымок, курившийся над вигвамами, фигурки людей племени, сновавших туда-сюда по своим делам, услышала лай собак и крики мальчишек, сгонявших на луга табуны лошадей, их смех и жизнь деревни – и впервые ощутила острое чувство дома, впервые в жизни поняла, что это и есть теперь мой дом. Точно надо было отойти на расстояние и взглянуть на него заново издалека, чтобы наконец полностью ощутить красоту прелестной сценки. И вот тогда, в первый раз в жизни, я ощутила, что счастлива и довольна. И подумала: «Как же мне все-таки повезло!»

Да, несмотря на странности и тяготы туземной жизни, наш новый мир тем утром показался мне невыразимо прекрасным: я восхитилась тем, как умело и удачно эти люди поместили себя в природу, в окружающую местность, они казались такой же неотъемлемой частью пейзажа прерий, как весенняя зелень. И становилось понятно, что они – такие же персонажи грандиозного полотна Природы, как и другие ее творения.

Первые минут пятнадцать Маленький Волк ехал впереди меня, ведя за собой вьючных лошадей. Он молчал и даже не оборачивался посмотреть, не отстала ли я. Наконец я пришпорила коня и пустила его в легкий галоп (как я благодарна матери за уроки верховой езды, которые нас заставляли брать в детстве, – умение управляться с лошадью пришлось здесь очень кстати). Я нагнала вождя, который удивился и, кажется, слегка подосадовал, что я снова нарушила какие-то неведомые правила туземного этикета.

– Я – женщина новой Америки, – сказала я, задавая своему коню тот же темп, в каком шла его лошадь, – и не собираюсь ехать в двадцати шагах от тебя весь день! – Я понимала, что Маленький Волк не понимает моих слов, но я жестом показала на наших лошадей, предполагая, что «мы едем рядом» и потом указала на нас с ним и улыбнулась. Кажется, вождь задумался, но потом улыбнулся в ответ. Да, мы по-настоящему пообщались! Я очень обрадовалась.

Теперь я понимаю: вождь запланировал эту поездку как способ узнать друг друга, ну и заодно показать мне окрестности. Вчера днем мы расположились лагерем в тополиной рощице у речушки, названия которой я не знаю. Вождь прихватил с собой небольшой тент из кожи, чтобы натянуть его между деревьями на случай дождя, хотя погода стояла ясная и теплая. Под тентом мы соорудили себе ложе из травы, накрыв ее бизоньими шкурами. Когда мы устроились, я собрала хворост для костра вдоль берега ручья, радуясь возможности размять ноги после дня, проведенного в седле.

Маленький Волк прихватил с собой мешочек из сыромятной кожи с огнивом, кремнем и куском бизоньего помета, от которого откалывалась часть и крошилась в труху, служившую для розжига. Мне показалась волшебной та быстрота, с которой он развел огонь, подбрасывая туда траву и прутики, и скоро у нас уже полыхал костер, чтобы готовить и греться возле него прохладной ночью.

На ужин у нас случились жареные куропатки, подстреленные вождем из лука в тот день, – не слезая с лошади, он уложил парочку птиц из вспорхнувшей прямо впереди нас стайки. Даже отец восхитился бы такой меткости: не терпится рассказать об этом Хелен Флайт, как вернемся, и сомневаюсь, что мужчина или женщина, вооруженные огнестрельным оружием, способны на такое.

Дичь удалась на славу: я нашпиговала тушки нежным диким луком и травами, собранными во время идиллической прогулки по прерии. Спасибо нашим индейским товаркам за науку: я стала узнавать многие съедобные растения.

Нам впервые довелось провести время по-настоящему вдвоем, и, я думаю, мы оба слегка стеснялись. Наконец, я придумала способ обойти постоянное замешательство из-за того, что мы не понимаем язык друг друга – надо было просто позабыть об этом. И я без умолку болтала с Маленьким Волком по-английски, – говорила все, что приходило в голову, ведь раз он меня не понимает, то какая разница? Прошлой ночью я поведала ему всю свою историю – про Гарри, наших детей и жизнь в лечебнице. Про отца, мать, сестрицу Гортензию. Я рассказала ему про капитана Бёрка. Словом, выложила все – и у меня появилось странное ощущение освобождения, оттого, что моя история больше не лежит на душе мертвым грузом. Маленький Волк терпеливо слушал меня, точнее, делал вид, что слушает, даже не понимая, – он смотрел на меня так, будто понимал, время от времени кивая, и, в конце концов, даже тихо ответил что-то на собственном языке, хотя, разумеется, я не поняла ни слова. Вот так мы полночи просидели у костра за разговорами – я по-английски, он по-шайеннски. Правда, Маленький Волк говорил намного меньше – вождь вообще человек немногословный – и я убеждена, что он тоже рассказывал мне о своей жизни, потому что иногда он говорил вполне оживленно. Я внимательно слушала, стараясь догадаться о значении хотя бы нескольких слов, понять в целом, о чем он говорит, но оказалось, что, если позволить звукам словно обволакивать тебя, а не пытаться расшифровать их, то лучше поймешь другого. Вот так у нас возникло удивительное взаимопонимание: думаю, если мы оба будем говорить то, что у нас на сердце, мы поймем друг друга – не умом, так сердцем…

Этим утром вождь рано-рано ушел на охоту, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы написать в дневник. Прекрасное утро, птицы весело поют в тополях. Мне хорошо и тепло в бизоньей накидке, а когда солнце поднимется выше и воздух согреется, я спущусь к воде и искупаюсь…

Но Господи, какая жуткая у меня была встреча! Даже руки трясутся, я едва могу держать карандаш… Вскоре после того, как я дописала предыдущий абзац, я пошла к ручью. Там я с радостью обнаружила заводь, образованную горячими источниками. От воды исходил пар, и когда я попробовала ее носком ноги, ощутила приятное тепло. Наверное, мой муж нарочно выбрал это место для лагеря из-за близости этой природной «ванны».

Я разделась – теперь я всегда раздеваюсь догола, когда хочу искупаться, отбросив ложную стыдливость, потому что для туземцев нагота является естественным состоянием. И вошла в пруд, нежась в теплой воде идеальной температуры, которая слегка пахла серой. Потом улеглась на спину и стала покачиваться на волнах в состоянии абсолютного покоя.

Вдруг меня охватило неприятное чувство, что здесь кто-то есть и за мной наблюдают. Я неподвижно лежала в воде, сердце мое забилось от страха – еще не осознанного, но, тем не менее, искреннего. Наконец я села в воде, прикрыв ладонью грудь и судорожно озираясь. И тут я увидела его: неподвижно, как зверь, на корточках сидел человек, если его можно было так назвать – более жуткого существа мне еще не доводилось видеть. Длинные спутанные волосы доходили почти до земли, пока он сидел, а грубые черты смуглого лица напоминали кабанье рыло.

Наготу существа прикрывала лишь набедренная повязка. Грязен он был неимоверно, и… и еще возбужден, что не скрывалось одеждой. Когда он заметил, что я смотрю на него, он улыбнулся мне – черными зубами, зубами адского пса. Ухватив себя за член, он кивнул мне с отвратительной фамильярностью. Я присела по шею, а он, продолжая сжимать свой член, двинулся к воде с совершенно ясными намерениями. И тут произошло нечто фантастическое: он заговорил, но не на индейском наречии, а по-французски: «Salope! – сказал он. – Je vais t’enculer a sec![5]» Я не стану… не смогу это перевести, слишком непристойно.

И тут негодяй двинулся в воду ко мне, держась за свое достоинство, точно за смертоносное оружие. Сердце мое ушло в пятки; я не могла пошевелиться, парализованная страхом. «Пожалуйста, нет, – зашептала я. – Пожалуйста, не трогайте меня». И быстро-быстро поплыла назад, пока не уткнулась в другой берег, схватившись за огромный камень – мне стало больше некуда идти, а отвратительное создание неуклонно приближалось. Я уже чуяла его запах – вонь и отвратительный смрад зла… Он снова заговорил – такими грубыми словами, что к моему горлу подступила пена, и я чувствовала, что меня вот-вот стошнит. Негодяй потянулся ко мне – и тут же раздался голос моего мужа. Да, слава Богу! Подняв глаза, я увидела Маленького Волка – он стоял на берегу, держа в руке хлыст. Он говорил спокойным, ровным голосом, и хотя я не понимала его слов, но догадалась: он и чужой человек знакомы. С негодяем он обращался жестко, но без злобы.

Тот ответил вождю по-шайеннски, кажется, с уважением и даже услужливо, и начал пятиться назад. Но тут, будто что-то забыв, он остановился, обернулся и улыбнулся мне своей гнилозубой волчьей улыбкой. На сей раз он говорил на вульгарном, но поразительно беглом английском: «Я – Жюль-семинол, – сказал он, и голос его пробрал меня до кости. – Мы еще встретимся. И я обязательно сделаю с тобой то, что обещал». И побрел через пруд, больше не оглядываясь.

Позже я попыталась расспросить Маленького Волка о том ужасном человеке. «Сцу-сис-е-тцу» – был мне ответ: примерно таким словом шайенны называют свой народ. И несколько раз наискось рубанул указательным пальцем правой руки по пальцу левой – этим жестом они тоже определяют себя. «Шайенн? – удивленно спросила я по-английски. – Разве такое может быть?» Наверное, мой муж понял, что я задала вопрос, и, указав себе на левый бок, сделал движение, каким они определяют себя, и снова произнес сцу-сис-е-тцу, затем провел рукой по груди слева направо и сказал ве’бо’е – так на шайеннском зовется бледнолицый. «Значит, полукровка?» – догадалась я.

– О’ксеве’бо’е, – ответил вождь, кивая.

Мы прожили на своей стоянке еще несколько дней. После жуткой встречи с полукровкой Жюлем-семинолом я очень хотела, чтобы мы сменили место для лагеря – или вообще вернулись в лагерь. Но этого не произошло. Я потихоньку успокаивалась, но все же восприняла угрозы страшного человека близко к сердцу и отказывалась оставаться одна. Теперь, если муж идет на охоту, я иду с ним. Если он купается, я тоже иду к речке. Я всегда была не робкого десятка, но, по крайней мере, сейчас я ощущала себя в безопасности лишь в компании Маленького Волка. Кажется, его не очень беспокоит мое присутствие, и в самом деле – чем больше времени мы проводили в обществе друг друга, тем искреннее привязывались друг к другу. Это ласковый, заботливый мужчина с безграничным запасом терпения.

Охотничьи вылазки Маленького Волка оказывались на редкость удачными. Нам удалось добыть, разделать и попробовать антилопу-вилорога, лося, оленя и множество видов мелкой дичи: куропаток, уток, кроликов. Жизнь дикаря – это то пир, то голод, и, когда еды оказывалось много, они почти постоянно ели. Я готовила на костре. В одной из сумок я нашла «цивилизованную» посуду, выменянную у белых, и с ее помощью постаралась разнообразить наш стол, состоявший в основном из вареного мяса. Помимо дикого лука и зелени одуванчиков, я обнаружила среди деревьев сморчки – в Иллинойсе их много по весне, мы часто собирали их с матерью и Гортензией.

Остатки дичи развешивались на тополях на приличном расстоянии от лагеря – очевидно, чтобы их не достали медведи и прочие хищники. Помимо готовки, я осваивала секреты свежевания, потрошения и разделки дичи. У индейцев этим тоже занимаются женщины, и вождь учил меня премудростям, пока я стала если не мастером в этом деле, то совершенно точно научилась ему как следует. По счастью, отец у меня охотник, и я сызмальства привыкла к виду крови и требухи. Но среди наших женщин попадались и такие, как, например, моя бедная Марта, которой эта наука дается непросто.

Как я поняла, жизнь туземца – а особенно туземки – состоит из постоянного физического труда. Для досуга времени почти не остается. Даже наша поездка вряд ли прельстила бы цивилизованную женщину, а уж в медовый месяц – и подавно. Но все равно она стала очень полезной и поучительной.

Я никогда с такой благодарностью не принимала ванны в конце трудного дня – тем более в ту жаркую весну. Вода не только смывала кровь животных, в которой мои руки были вымазаны буквально по локоть, но и, наконец, я смогла соскоблить остатки защитного грима. Я и прочие бледнолицые были вынуждена обмазываться им, чтобы спастись от палящего солнца прерий. В самом деле, многие дикари делают то же самое – наконец-то я узнала происхождение слова «краснокожие». Эта особая субстанция добывается из буровато-красной глины, распространенной в этих местах, и смешивается с салом. Воняет она жутко, вдобавок, оставляет ощущение жирности.

Есть разновидность защитного «грима» из белой глины, но те, кто ею мажется, смахивают на привидения. Наша Фими выглядит в таком гриме крайне свирепо – хотя ее от природы темная кожа страдает от солнца куда меньше, а значит, почти не нуждается в защите. Мои шотландские предки наградили меня нежной кожей сливочного оттенка, сделав меня беззащитной перед неумолимым солнцем прерий, от которого не укроешься; не меньше моего страдали Хелен Флайт, сестрицы Келли, да и остальные, в чьих жилах текла кровь выходцев из Старого Света. Спасибо глине и тени тополей в рощице, где мы разбили лагерь.

По обычаю, Маленький Волк совершает утреннее купание, я тоже присоединяюсь к нему. Днем он наблюдает за мной, пока я купаюсь, – думаю, бережет от приставаний Жюля-семинола, который все еще снится мне в кошмарных снах.

Теплая вода заводи действительно имеет идеальную температуру – как у нагретой дома на плите воды для ванной. Упоительное чувство. В тот день я заплыла на середину пруда, чтобы покачаться на воде, как делаю частенько. Обернувшись, я поманила Маленького Волка к себе, знаками показывая, что хочу поплавать и, если он поймет, что я хочу позабавиться. Увы, мне кажется, что мой муж – человек не то, чтобы суровый, но чересчур серьезный и не особенно стремится ко всяким шалостям. Может, на него наложили отпечаток возраст и положение в племени. Я прихватила с собой буклет с описанием индейского «языка жестов», которым нас снабдил лейтенант Кларк, – хотя он был далеко не полным, но все равно очень пригодился. Вечером мы практикуемся, и вождь крайне терпелив к моим попыткам, вдобавок, он пытается научить меня индейским словам. Дело это небыстрое, и я по-прежнему люблю поболтать по-английски, устав от того, что мы пока не понимаем друг друга как следует. Но тот, кто хочет меня выслушать, должен быть терпеливым!

Конечно, поскольку Маленький Волк не умеет читать, постичь природу книги ему не дано – но он с восхищением относится к ней, касаясь пальцами, вертя в руках так, точно та обладает волшебными свойствами, – в некотором смысле, полагаю, так и есть. Мы можем «поговорить» на примитивном уровне – хотя, конечно, до того, чтобы переводить на язык жестов великого Шекспира, вспомнив, как мы развлекались с капитаном Бёрком, было как до Луны!

Наконец, после долгих упрашиваний с моей стороны, Маленький Волк вошел в воду. Он очень грациозен в движениях. Увы, индейцы плавают по преимуществу по-собачьи, так что я решила научить его некоторым гребкам. Сначала показала, как плавать с выносом руки, – будучи способным атлетом, он быстро освоил это умение. Потом показала стиль «брасс». Это было здорово, и скоро мы с ним смеялись как… как … как влюбленные супруги в свадебном путешествии! Я почувствовала, что лед между нами сломан.

Повинуясь мимолетному порыву, я обвила руками шею вождя, а ногами обхватила его бедра. Он удивился и даже слегка запаниковал. Не знаю, решил ли он, что я хочу его утопить, или же он считал, что для женщины такое – неслыханная смелость, но сделал попытку оттолкнуть меня.

– Не беспокойся, – сказала я по-английски, прижимаясь теснее, – я всего лишь играю.

Но на деле, хотя я и стала бороться в шутку, мне понравилось прикасаться к нему, и я ощутила внутри недвусмысленное возбуждение, трогая его гладкую теплую кожу. Я чувствовала под пальцами маленькие тугие мышцы на его плечах и руках, ощущала ступнями твердость напряженных мускулов его ног. И вдруг я поймала себя на том, что хочу прижаться к нему сильнее. Необходимо уточнить, что между нами не было физической близости после брачной ночи.

– О, Боже, – зашептала я. – О, я не хотела…

Кажется, в тот момент вождь ответил на мою ласку; напряженность и скованность исчезли. Теперь он и впрямь прижимал меня к себе, так нежно. Какое-то время мы просто покачивались в теплой воде источника, как два поплавка; я слегка обнимала его за шею. Потом я начала легонько целовать его в шею, в щеки, в губы – дикари не особенно искушены в поцелуях, и это было как целовать ребенка, но скоро он ответил тем же. «Приятно, правда? – шепнула я. – Хорошо… Замечательно!»

Это не самый скромный предмет… Но я не знаю, как еще писать о нем, если не напрямую. Согласно предположению Джона Бёрка, до недавнего времени шайенны не поощряли контакты с бледнолицыми или миссионерами, и, хотя они торговали с ними и кое-что знают об их жизни, вопросы плотской любви к этим познаниям не относятся – во всяком случае, Маленький Волк точно ничего о них не знал. То, что происходит между мужчиной и женщиной в сексуальном смысле, туземцы постигают из наблюдений за природой – как выразился капитан, они наблюдают, как спариваются дикие звери… А потом так и любят друг друга… как звери.

Хотя обвинения Нарциссы Уайт в моих похождениях нелепы, мне не стыдно признаться, что мы с Гарри Эймсом вели бурную интимную жизнь и что я – женщина страстная. Мужчины хвастаются таким поведением – а женщин за нее отправляют в сумасшедший дом. Если считать один-единственный раз с капитаном и «брачную ночь», то в своей короткой жизни я знала троих мужчин. Делает ли это меня грешницей? Наверное… Но я так не чувствую… Шлюхой? Сомневаюсь. Сумасшедшей? Едва ли…

Так мы стояли, позволяя воде обтекать нас, уютно и знакомо, пахнущая серой вода казалась теплой и слегка маслянистой на ощупь. Разве нас отправляли в прерию, не ждя того, чтобы научить туземцев образу жизни белого человека? Разве плотская любовь не относится к этой жизни? Нет, правда – если вождь обучил меня премудростям отделения звериной плоти от звериной шкуры, почему бы не ответить ему познаниями о секретах человеческой плоти – как мне кажется, вполне себе подходящий обмен между нашими мирами.

Моя рука скользнула по ягодицам Маленького Волка – они были гладкими, мускулистыми и твердыми, как речная галька, и стала гладить его тело – лоснящееся, точно у жеребца, скользкое, как у змеи, – в маслянистой минеральной воде. «Прикоснись ко мне», – прошептала я, хотя он, конечно, не понял моих слов; потом взяла его руку и положила себе на живот, затем провела ею по своей груди. У вождя потрясающие руки, сильные и в то же время почти по-женски чувственные, прикосновение их нежно, как ни у кого. Я снова поцеловала его и на этот раз он поцеловал меня в ответ, и я снова взяла его руку, ведя его, обвивая бедрами его бедра, ступнями касаясь его талии; воды источника вошли в меня, наполняя теплом и светом.

28 мая 1875 года

Этим утром, пока я делаю эти поспешные записи, мы собираемся в путь – полагаю, чтобы вернуться в индейский лагерь, потому что Маленький Волк навьючивает лошадей добытой за эти дни дичью и шкурами. За исключением жуткой встречи с этим Жюлем-семинолом, который, слава Богу, больше не появлялся, это была очень приятная поездка, и я жалела, что она заканчивается. Я убеждена, что мы достигли невероятного прогресса в отношениях, Маленький Волк и я начали строить мост между двумя культурами… Нет, это не эвфемизм, разве что на малую долю. Я очень воодушевилась и теперь твердо верю: у нашего предприятия есть шансы на успех. Может, президент Грант и его администрация не такие уж глупцы и сила духа американок сможет наконец связать наши культуры. Мы с мужем не только научились общаться, пусть на самом простом уровне, но стали понимать и искренне привязались друг к другу. Вождь станет моим подлинным окном в мир туземцев, ведь он обладает всеми качествами, которые ценятся этим простым народом: смелостью, достоинством, благородством и неравнодушием, и еще… Я недолго наблюдала за этой его ипостасью, но могу описать ее как «свирепость», что ли. Такой, как Маленький Волк, стал бы лидером в любой культуре, и я убеждена, что даже капитан Бёрк хотя и неохотно, но проникся бы к нему уважением, и это было бы взаимно. Потому что, как мне кажется, у них столько общего, у капитана и вождя, у язычника и католика… У солдата и воина, связанных любовью одной женщины.

Тем не менее, несмотря на мои самые лучшие намерения, я не могу сказать, что к Маленькому Волку я испытываю то же, что и к Джону Бёрку – к нему у меня была страсть, какой мне никогда не доводилось испытывать, меня тянуло к нему телом, сердцем и душой… Господи, кажется, я прожила три жизни, три любви: первую – с Гарри Эймсом, любовь телесную, вспыхнувшую, как искра, и погашенную темнотой палаты для душевнобольных, чтобы снова зажечься от невыносимого света новой любви, как от метеора. Да, если Гарри Эймс стал яркой случайной искрой, от которой загорелась моя женская сущность, то Джон Бёрк – метеором, горевшим ярко и сильно. А этот человек, Маленький Волк, – огонь в очаге, который дарит тепло и защиту… Он – мой муж, я буду ему верной женой и рожу ему детей.

Итак, этим утром мы с моим мужем Маленьким Волком наконец отправились домой, в главный лагерь шайеннов на реке Паудер. Я пыталась определить, где мы находимся, при помощи компаса и армейской карты, подаренных мне капитаном Бёрком перед отъездом: не знаю, насколько точна карта, и я совсем не умею ее читать, но, по крайней мере, я знаю основные крупные реки. Мы с вождем ехали бок о бок, как равные – так и должно быть, и я, по своему обыкновению, болтала о том о сем по-английски, показывая на птиц, растения и животных.

Иногда вождь отвечал мне, называя имена растений и птиц, а иногда, как повелось между нами, что-то рассказывал. Думаю, я уже начала понимать кое-какие основы языка, хотя все еще трушу на нем говорить.

Когда мы наконец прибыли в поселок из широкой и безмолвной прерии, в сравнении с последними днями тишины он показался мне настоящим городом, кипящим работой и человеческой энергией. В самом деле, пока нас не было, на противоположном берегу реки возникла целая новая деревня – там стояла почти сотня новых вигвамов.

Когда мы подъехали, лагерные псы выбежали и залаяли, потом стали обнюхивать нас и небольно покусывать за пятки. За нами тут же увязались малыши: кое-кого из пострелят я узнала и обрадовалась встрече. Как я люблю детей! Как хочу родить еще одного!

Кое-кто из наших приветствовал меня у порога своего вигвама. Это меня позабавило: всего пара-тройка дней прошла с моего отъезда, а некоторых «жен» уже не отличишь от местных. Со дня свадебного пира еще несколько наших решили отказаться от «цивилизованного» костюма, а кое-кто из индианок примерил наши платья, подаренные моими товарками.

Гретхен, одетая в платье из оленьей шкуры, несла в вигвам ведро воды – но при виде меня остановилась поздороваться и восхитилась нагруженными добычей мешками на спинах вьючных лошадок.

– Какой у тебя охотник, Мэй! – сказала она. – Моего лентяйя из т-тома не ффы-гонишь, – но в ее голосе слышалось тепло. – Все, что этот к-креппыш хочет – это пп-аловаться со мной на бизоньей шкуре, ты понимаешь, о чем я. Йа, ты понимаешь, Мэй. Этот чертов тт-икарь никак не угомонится! Я зайду к тебе пп-отом, ладно? Мне нужно с тобой пп-о-говорит!

Проезжая мимо жилища преподобного Хейра и Женщины-Собаки, я увидела, как последний выходит из жилища в белом платье явно европейского покроя. Он был таким милашкой, что я не удержалась и потрясенно рассмеялась при виде него. Женщина-Собака злобно сверкнул на меня глазами, борясь с лифом, с которым ему, очевидно, оказалось трудно сладить. Я зажала рот ладонью.

– Je suis désolée, – поспешила я извиниться по-французски: гермафродит, кажется, понимал этот язык. – Alors vous êtes très belle! Вы так хороши! – Кажется, эти слова утешили жреца, и в самом деле, он, или она, казалось, всерьез гордился обновкой. – Dites-moi, où est le grand lapin blanc? – продолжала я. – Святой отец! – позвала я. – Если вы тут – помогите соседу застегнуть платье!

– Это вы, мисс Додд? – раздался из вигвама оракульский голос Хейра. – Позвольте напомнить, что на этой неделе вы снова пропустили воскресную службу. На нее ходит половина поселка! Мы еще сделаем христиан из этих язычников!

– Вы просто герой, преподобный, – откликнулась я. – Только поторопитесь – а то они быстрее сделают из нас язычников. Я уже подумываю принять религию Великого Целителя. Мне она нравится все больше и больше.

Тут преподобный высунул лысую, розовую, как у младенца, голову из вигвама и заморгал от яркого солнца.

– Вы – безбожница, мисс Додд! – побранил он меня. И тут же обратился по-шайеннски к Женщине-Собаке, который что-то ответил.

– Преподобный, попросите Женщину-Собаку сообщить вам ваше новое индейское имя, которое придумали мы с вождем! – шаловливо прокричала я, уезжая. Точнее, не придумали – а оно, как у них водится, оно само пришло на ум, когда я попыталась объяснить своему мужу на языке жестов, что означает его фамилия.

Преподобный снова заговорил с Женщиной-Собакой, и тот снова ответил. Вот так он впервые узнал свое индейское имя, которое, я уверена, скоро разлетится по поселку, точно лесной пожар.

– Вы – безбожница, Мэй Додд! – воскликнул снова Ма’вобкообе обво’маэстце – «Большой Белый Кролик» – когда мы ехали по лагерю. – Безбожница! Буду молиться за ваше спасение! И за спасение вашей подруги-художницы Хелен Флайт. Немедленно сходите к ней – за ваше отсутствие она поступила в обучение к Сатане и прельщает дикарей обманным искусством – фокусами, ведьмовством и магией! – В этот момент я подумала, что наш преподобный, должно быть, перегрел на солнце свою лысую макушку.

К моему огромному разочарованию, за мое отсутствие свадебный вигвам разобрали, а мои пожитки вернулись в «семейный». Выходит, «медовый месяц» и вправду закончился. Успев привыкнуть к уединению собственного жилья, я с трудом переносила мысль, что придется снова жить в непосредственной близости с остальными.

Как я и думала, первой меня прибежала навестить Марта – прямо в тот момент, когда я сделала это неприятное открытие. Ее так и распирало от волнения, расспросов и новостей.

– Слава Богу, ты вернулась целой и невредимой! – выдохнула она. В этот миг появился мальчишка-конюх и забрал моего коня. Милый маленький эльф с каштановой кожей. Я потрепала его по волосам, и он дружелюбно мне ухмыльнулся. – Мне столько надо рассказать тебе, Мэй, но сперва – как прошел твой медовый месяц? Как? Куда вы ездили? Жутко романтично, наверное?

– Дай подумать… – сказала я. – Ну, мы приехали в большой город первым классом и остановились в номере для новобрачных самого шикарного отеля… Нам приносили еду в номер, и мы занимались любовью на пуховой перине…

– Ой, перестань, Мэй! – захихикала Марта. – Правда, ну как все прошло?

– Мы просто ездили по прерии, Марта, – ответила я. – Потом разбили лагерь в тополиной роще, купались в запруде у горячих источников … И там страстно любили друг друга.

– Правда? – перебила Марта. – Я просто не знаю, когда ты меня дразнишь, а когда говоришь правду, Мэй.

– Расскажи мне, какие новости в лагере, – попросила я. – Чьи это дома через реку?

– Южных шайеннов, – ответила Марта. – Наших родственников – они прибыли навестить нас с территории Оклахома.

– А, так вот откуда взялся мерзкий Жюль-семинол, – сказала я и поведала Марте о том случае.

– Из-за прибытия южан наши хорохорятся и ходят, как петухи, – сказала Марта. – Скоро они пойдут воевать с врагами, племенем кроу, готовятся – даже попросили Хелен нарисовать птиц на своих телах и на лошадях. Она у нас стала известной художницей, «большим шаманом».

– А-а, значит, вот что имел в виду преподобный, – догадалась я.

И мы тотчас пошли к вигваму Хелен, где и обнаружили художницу: она сидела возле входа в жилище на табурете, рисуя на груди молодого индейца зимородка. Птичка, нарисованная с большим искусством, ныряла в воду. Рядом с Хелен, наблюдая за ее работой, сидел, скрестив ноги, пожилой человек с седыми, заплетенными в косицы, волосами и изборожденным морщинами темно-коричневым лицом, похожим на старое растрескавшееся седло.

Увидев нас, Хелен просияла, оторвалась от работы и вынула изо рта трубку.

– Добро пожаловать домой, Мэй! – радостно сказала она. – Мы по тебе скучали. Господи, как я ждала твоего возвращения! Сядь-ка. Ты просто обязана составить мне компанию, пока я тут работаю… весь день. Кажется, туземцы меня «открыли». Еле успеваю… Да, простите меня, что я ничего толком не объясняю, – продолжала она. – Дамы, вы имели удовольствие быть представленными великому врачевателю, доктору Белому Быку?

– Боюсь, что нет, – ответила я. – Прошу, не вставайте, сэр, – добавила я шутливо. Старик не улыбнулся: он был совершенно бесстрастен, даже мрачноват. И он, и молодой воин смотрели прямо перед собой с абсолютно серьезным видом и, кажется, едва замечали нас. Хелен снова засунула в рот каменную, причудливо украшенную трубку и взялась за кисть. Она уже обзавелась полноценной палитрой на щите – натянутая, как барабан, сыромятная кожа высохла и стала твердой, как камень. На ней она смешивала краски из порошков и эмульсий, добытых из разноцветных камешков, земли, трав, ягод, глины и костей животных по древним рецептам, узнав которые мисс Флайт переполнилась счастьем – это же совсем другие оттенки!

– Птичка как живая, Хелен! – восхитилась я. В самом деле, работе Хелен позавидовал бы сам Одюбон – зимородок у нее вышел настоящим произведением искусства, радужное оперение птички сверкало и переливалось на тугой коричневой коже на груди юноши.

– О, спасибо, – произнесла Хелен сквозь плотно зажатую в зубах трубку. – Прошлой ночью молодому Ходячему Вихрю приснился сон – в битве ему в спину попали пули, но плоть закрыла отверстия, и пули не повредили ему. Юноша никогда не бывал на войне и очень взволновался таким предзнаменованием. Потому утром он отправился к Белому Быку и рассказал ему сон: ведь индейский врачеватель в первую очередь – толкователь снов.

В этот момент мы с Мартой, не сговариваясь, посмотрели на шамана, который не спускал оценивающего взгляда с работы Хелен.

– Белый Бык, – продолжила Хелен, – сообщил юноше, что означал этот сон: отныне его тотемом станет зимородок. Потому, что он ныряет в воду и вода смыкается над ним, как во сне сомкнулась плоть у Вихря на спине, чтобы уберечь от пуль. Чертовски изобретательное толкование, вы не находите? Так что предполагается, что этот рисунок на груди нашего друга защитит его. Разумеется, – Хелен снова вынула изо рта трубку и подняла брови с выражением иронического удивления, – я не даю никаких гарантий, что моя работа обладает волшебными свойствами!

– Уж конечно! – воскликнула я. – Это же обычное суеверие, Хелен. И ни от каких пуль не спасет.

– Полагаю, так и есть, Мэй, – ответила она. – Но тут я всего лишь художник и выполняю заказ. Гарантии и всякая магия – целиком и полностью забота нашего доктора.

В тот же самый миг, точно по сигналу, старик начал распевать какие-то заклинания.

– Вот видишь! – с восторгом воскликнула Хелен. – Как я и говорила: мой коллега вдыхает в зимородка всю силу своих чар.

С верхушки вигвама Хелен свисали шкурки птиц всевозможных видов: какие-то она добыла сама в нашей поездке, иные ей принесли индейцы как образцы для тотемов, изображение которых собирались ей заказать на своих телах и на шкуре своих боевых лошадей. На земле возле вигвамов лежали груды подарков – украшенная искусной вышивкой одежда, шкуры, целая коллекция «волшебных» трубок, украшения, богато декорированные уздечки и седла.

– Дамы, выбирайте все, что вам по вкусу! – сказала Хелен. – Мне уже все это класть некуда. А еще у меня теперь есть табунчик из полудюжины лошадей, подарок мужа – господина Борова. Я вдруг стала состоятельной женщиной! Поразительная ирония – надо было уехать в дикие прерии, чтобы твой талант оценили! Ага, вот и мой следующий заказчик! – сказала Хелен, когда к вигваму подъехал молодой парень на лошади, навьюченной шкурами.

– Бьюсь об заклад, снова журавль, – сказала Хелен, – отчего-то эта птица особенно любима дикарями. Что небезынтересно – многие культуры Востока и Запада, примитивные и цивилизованные, часто приписывали благородному журавлю волшебные качества. В случае с нашими туземцами журавль почитается за свою храбрость. Даже будучи раненным и не имея возможности взлететь, он героически бьется до последнего. Так что воины хотят иметь его изображение на груди, чтобы оно сделало их такими же бесстрашными.

– Но неужели тебя не тревожит, Хелен, – спросила я, – что даже если добрый доктор берет на себя ответственность за магию, с тебя спросится, если твое искусство не спасет воинов – а оно их не спасет!

– О Мэй, но ведь искусство никогда не подводит, – весело сказала Хелен. – Вот магия и всякие тотемы могут подвести, а искусство – нет! С другой стороны, – она задумчиво выпустила облачко дыма из своей трубки, – неужели вы не считаете возможным, что, если воин поверит в магию, она защитит его? Очень захватывающая гипотеза, вы не находите? Кстати, полагаю, на этой вере и основана вся языческая религия.

– И не только языческая, – заметила я. – Ты говоришь о вере вообще, Хелен.

– Кстати! – Хелен просияла. – Иными словами, вера в силу Божью, или в силу искусства, в магические свойства или в тотемы – это одно и то же, правда, Мэй?

– Твои рисунки великолепны, Хелен, – ответила я. – Но если бы я билась об заклад, я бы поставила на пули.

– О, маловерная ты наша! – пошутила Хелен.

– Ты прямо как наш преподобный, – хмыкнула я.

– Вот-вот, – ответила она. – Наш друг епископат уже и меня обвинил в том, что я поклоняюсь ложным идолам. На что я ответила, что я лишь бедный художник и зарабатываю себе на пропитание.

– Прививая язычникам уважение к искусству живописи! – ввернула я.

– Так и есть, Мэй! – воскликнула Хелен. – Искусство – краеугольный камень цивилизации. Как бы то ни было – что может быть подлиннее, чем зимородок? Ну, вот и все, – сказала она юноше, откидываясь назад, чтобы оценить работу. Знаками она показала, что рисунок готов. – Будь умницей и беги! Этот будет хорошо сражаться, – с довольным видом добавила она.

– О, художник поверил в свое искусство! – поддразнила я.

Хелен улыбнулась, не выпуская из зубов трубки, и посмотрела на Белого Быка – старик задремал на солнцепеке. – Просыпайся, старый шарлатан. Следующий пришел.

1 июня 1875 года

С приездом гостей с юга в поселке загудела жизнь – следующие несколько дней прошли в атмосфере всеобщего праздника, точно большое семейство воссоединилось после долгой разлуки.

Я проводила их, навещая подруг в их вигвамах и наблюдая за соревнованиями в разных искусствах и умениях – в них состязались команды и даже целые военные общества. Кто лучше управляется с лошадью, с луком и стрелами, с ружьем и копьем, кто кого обгонит, и тому подобное. Почти все в поселке или смотрят, или участвуют. Как и предупреждал Бёрк, дикари беззаветно любят биться об заклад – сделки такого рода заключаются на каждом шагу. Перед тем как прибыть к нам, южане заглянули в торговые агентства и запаслись «цивилизованными» товарами: одеялами, кухонной утварью, ножами, бусинами и всякими безделицами – и ставили их на кон в каждом состязании.

Я не удивилась, когда в гуще этого всего обнаружились плутовки сестренки Келли. Невозможно было не восхититься таким духом предпринимательства – однако, и мошенницы же они! Эстах’бае зовут их местные – Двойная Женщина – как будто они одно целое, так трудно отличить одну от другой. (Марта рассказывает, что по лагерю ходит скандальный слух, что они поменялись мужьями в первую брачную ночь.)

Сестренки заработали себе прочную репутацию профессиональных букмекеров – и получали за труды вознаграждение в виде всяких товаров, шкур и лошадей. Например, вчера они привлекли в союзницы нашу Фими – она соревновалась в беге с шайеннскими мужчинами. Грациозная негритянка ошарашила всех – и бледнолицых, и краснокожих, когда явилась к старту в одной набедренной повязке.

– Господи, Фими! – воскликнула я. – Ты же почти голая! – Выглядела она, однако, весьма эффектно: длинные, сильные, как у жеребца-трехлетки, ноги, поблескивавшие гладкостью черной кожи, и маленькая, тугая, как у девочки, грудь.

Фими рассмеялась своим сочным смехом:

– Привет, Мэй! – Голос ее звучал радостно и тепло, ведь мы не виделись с моего возвращения. – Да, когда я была маленькой, я часто бегала взапуски с другими детьми. Я была лучшей бегуньей на плантации. Мама говорила, что наш народ в Африке славился именно этим. Кроме того, зачем таскать лишний вес в виде одежды?

– Ты права-а, Фими! – ввернула Мегги Келли. – Говорили, что ирландские древние воины тоже дрались го-олыми, по той же самой причине.

– Ага, и еще, чтобы все пугал-ались, – подтвердила ее сестра. – Ну, что, парни, кто хочет соревноваться с бедной де-евушкой?

К старту подошли несколько воинов. Среди южан попадались те, кто сносно говорил по-английски; эти члены нашей семьи куда чаще, чем местные, общались с бледнолицыми. Они помогали сестрам Келли, переводя участникам пари про ставки – новое для индейца понятие.

– Да ведь это всего лишь девушка, смотрите! – поясняла Мегги через переводчика. – Ведь нечестно же и несправедливо, что ставки на нее должны быть такими же, как и на больших, сильных мужчин! По этой причине ставки на Фими принимаются в размере половины от тех, что ставят на парней! И это отличная сделка, скажу я вам!

– Я тоже поставлю, моше-енницы вы этакие! – глубоким голосом проговорила Дейзи Лавлейс. – Ах, мне все равно, де-вушка это или нет. Мой папа́ всегда говорил: за ниггером не угонишься. Папа́ говорил, что у них длинные ноги, чтобы удирать по джунглям от львов и прочих ди-ких зверей. Да, сэр, я ставлю на свою дорогую подругу Юфимию Вашингтон.

По сигналу все бросились бежать – и Фими легко обошла обоих соперников. Она бежала быстро и грациозно, точно антилопа, легко выиграв забег, после чего спорщики заключили новое пари, и она снова победила, посрамив соперников перед друзьями и семьями и выставив их на всеобщее посмешище.

Крайне интересно то, что шайеннки так же гордились победой Фими, как и мы, – они восхищенно засвистели, когда она пересекла финишную черту. В самом деле, если вначале между нами и индейскими хозяйками возникла напряженность, а кое-где и откровенная ревность, то победа Фими сблизила всех, и мы почувствовали себя единым целым. И это было отрадно.

3 июня 1875 года

Празднования приезда южан и начала летнего охотничьего сезона продолжаются… Вчера днем произошло необычайное событие, которое заставило меня – атеистку – заново задуматься над нашим с Хелен разговором о вере в чудеса.

Сестры Келли принимали пари во время соревнований по стрельбе из лука и ружья, когда в круг собравшихся вошла маленькая девочка. Она вела за руку старика. Глаза его казались подернутыми молочной пленкой – очевидно, бедняга был слеп; жидкие волосы сгорбленного и сморщенного от старости индейца были сплетены в косицу. Девочка что-то робко прошептала одному из южан, а тот, в свою очередь, перевел ее слова Мегги Келли.

– Боже правый! – сказала Мегги сестре. – Малютка говорит, что ее дедуля хочет соревноваться в стрельбе с самим Черным Койотом! – Черный Койот, дерзкий молодой воин, был женат на новой по друге Фими – Маленькой-Бизонихе-с-Дороги, шайеннке, воевавшей наравне с мужчинами. Он считался лучшим стрелком в лагере и всегда выигрывал у всех, кто осмеливался с ним состязаться.

– Неслы-ы-ханно, Мегги! – засмеялась та. – Кто ж поставит на старикана-то? Глянь на него – он же слеп как крот!

– Девочка говорит, ее дед знает заклинание, – сказала Мегги. – Дела, правда? Говорит, что семья ставит двух лошадей на старого дурака.

Сьюзен подошла к девочке и взяла ее за подбородок.

– Маленькая, а ты точно уверена в том, чего просишь? – заговорила она. – Твой дедушка и мишени-то не увидит.

– Эй, не надо меня на жалость брать, Сьюзи Келли! – рявкнула ее сестра. – Если семья малышки хочет ставить, я мешать не стану. Я, в свою очередь, поставлю на старину Койота. У нас ведь есть лошадки-то, мы выигрывали?

– Ну да, вроде того, Мегги, – ответила Сьюзен. – Но это как у ребенка конфету отобрать! Не грабить же детку, которая так верит в своего дедулю?

– Только ради тебя, Сьюзи, – сказала Мегги, – дадим им неравные ставки. – Как насчет шести лошадей против их двух? Успокоит это твою драгоценную совесть?

Тогда на стволе тополя вырезали мишень, в центре которой поместили уголек, и отмерили расстояние. Самоуверенный Черный Койот стрелял первым. Он был вооружен новеньким патронным ружьем, выигранным у одного из южан. Почти не целясь, он сделал выстрел – и пуля угодила внутрь круга. Все одобрительно выкрикнули «боу!».

Теперь к линии подошел старик. Он что-то сжимал в кулаке, а когда раскрыл ладонь, оказалось, что это иголка нашей портнихи, Жанетт Паркер. И тут все снова выдохнули «боу!», но то был возглас удивления.

– Что это старый дурак задумал, Мегги? – спросила Сьюзен. – Где его ружье, черт возьми?

Старик поднес руку ко рту, направил ее к цели и с присвистом выдул жалкую струйку воздуха, такую, что даже лист не шелохнулся бы. Но игла исчезла из его ладони, и малышка показала на мишень. Все рванулись, чтобы рассмотреть поближе, и увидели иголку – она торчала из центра круга, угодив прямо в «яблочко».

– Как так, Мегги?! – поразилась Сьюзен. – Что это старый мошенник удумал? – В самом деле, никто из нас не видел ничего подобного.

– Да они мухлюют, Сьюзи, – убежденно сказала Маргарет. – Как пить дать. Как-то они это подстроили.

Близняшки отправили мальчишку за лошадьми, чтобы отдать выигрыш, и, пока он ходил, тихонько советовались между собой. Будучи девицами не промах, они потребовали еще одного раунда и предложили заново поставить на Черного Койота или старика, и устроили новое испытание, которое индейский переводчик назвал «Смотреть на солнце». В этот раз мишень устроили на другом дереве еще дальше первой, тщательно осмотрев на предмет всяких подвохов. Многие из туземцев, жутко суеверный народ, поверили в магические способности старика, и ставки шли куда ожесточеннее. Сами сестры увеличили собственные запросы, на сей раз сделав ставки равными. Они уже потирали руки, и, чтобы окончательно убедиться, что старик не проделает тот же трюк, что в первый раз, прямо перед началом состязания поставили дополнительное условие – чтобы он не стрелял швейной иглой. Умные девчонки эти сестрички Келли.

И снова Черный Койот стрелял первым, но теперь он целился куда тщательнее, и его пуля поразила цель в паре сантиметров от центра мишени.

Старик наклонился и что-то шепнул внучке. Та выдернула из своего хорошенького платьица иглу дикобраза, какой туземцы украшают одежду, и очень аккуратно положила ее на ладонь деду. Близнецы не спускали глаз с его руки, тщась выяснить, в чем подвох.

И снова старик выставил руку, и снова девочка указала ему на цель. Он вытянул губы трубочкой и слегка дунул, издав звук «пфффт». И снова девчушка кивнула в сторону цели. И все ринулись к дереву – возглавляемые сестрами Келли, спешившими убедиться, что больше никакого обмана не будет. Невероятно – но игла дикобраза торчала прямиком из центра мишени.

– Черт побери, Сьюзи! – возопила Мегги. – Старый шарлатан снова надул нас! Обвел вокруг пальца!

Я только и могла, что вспомнить слова Хелен Флайт и задать самой себе вопрос: а что, если вера внучки в старика и стала тем самым волшебством, которое позволило ему победить?..

В любом случае, мы здорово повеселились за счет сестричек Келли, и никто не переживал, что на сей раз проиграл!

4 июня 1875 года

Какая неприятная сегодня состоялась встреча. Сестры Келли обнаружили настоящую «золотую жилу» в лице нашей Гретхен Фатгауэр, с которой всем вновь прибывшим предлагается устроить рукоборье. Эту могучую, словно медведь, молодую швейцарку еще никто не поборол!

В то утро мы с Мартой стояли у края круга и смотрели, как Гретхен заваливает очередного бедолагу. И тут я услышала за спиной знакомый голос, от которого все внутри похолодело:

– Je t’ai dit, salope, – прошептал мне на ухо, смрадно дыша, Жюль-семинол. – Je vais t’enculer a sec![6]

Негодяй напугал меня, но его мерзости были столь отвратительны, что я обернулась и взъярилась.

– Я здесь не одна. – сказала я, – и если ты меня хоть пальцем тронешь, Маленький Волк убьет тебя!

– Господи, Мэй! – спросила Марта, столь же напуганная жутким видом семинола, сколь и моей на него реакцией. – Это еще кто?

Семинол рассмеялся, обнажив гнилые волчьи зубы. На нем была грязная армейская рубаха и кавалерийская шляпа, которую он снял, чтобы обнажить сальные черные волосы, которые рассыпались по спине и плечам:

– Жюль-семинол, madame, – сказал он, кланяясь Марте. – Enchantėe.

– Найди моего мужа, Марта, – попросила я. – Прямо сейчас. – А полукровке я сказала: – Если я расскажу Маленькому Волку, что за гадости ты мне говоришь, он тебя пристрелит на месте!

– Non, поп, та chėre, – сказал он с ехидной грустью. – Ты не понимаешь. Шайенну нельзя убивать человека своего племени. Это самый большой грех. Даже захоти он, Маленький Волк не сможет меня убить, потому что моя мать была шайеннкой, а я женат на племяннице вождя. Он не сможет убить меня, что бы я с тобой ни сделал. Это закон племени.

– Значит, кнутом он тебя точно вытянет, – гневно вспыхнула я. – Держись от меня подальше. Я расскажу ему, какие гадости ты говоришь.

– Тебе еще многое предстоит узнать о твоем новом народе, моя сладкая salope, – сказал семинол. – Такого бесстрашного воина, как твой муж, еще поискать. Но он – вождь-целитель, потому всегда ставит интересы племени превыше своих собственных. Закон племени не позволяет ему поднять на меня руку, потому что, если он это сделает, он поставит свои интересы выше общих. Почему, ты думаешь, он не ударил меня хлыстом там, на сернистом источнике? Что, он не понял, что я собирался сделать? Думаешь, не видел моего ветоо-тце, который в один прекрасный день вскроет тебя, как топор – развилку молодого деревца? – И тут семинол обратился к сестрам Келли: – Out, я, Жюль-семинол, хочу побороться с немецкой коровой! Ставлю бочонок виски.

– Виски, говоришь? – спросила Мегги Келли. – А что же ты хочешь взамен, добрый человек?

– Я возьму корову в свой вигвам, когда заборю ее, – сказал он. Потом бегло засовещался по-шайеннски с мужем Гретхен, который, стоя поодаль, наблюдал за всем – вообще он весьма недалек, потому и прозвали его Дуралей. Полукровка извлек из кармана рубахи бутылку, откупорил ее и протянул индейцу, который сделал большой глоток, поморщился, но потом улыбнулся, кивнул и снова заговорил с семинолом.

– Les jeux sont fait, Mesdames, – сказал тот. – Vonestseabe поставил свою белую жену против бочонка виски!

– Вы не можете этого сделать! – вмешалась я. – Ты не должна соглашаться, Гретхен! Мегги, Сьюзи, стойте, такого нельзя допустить! Приведите сюда преподобного!

– Какой ты пос-ле эт-того мушш? – возмутилась Гретхен, уперев руки во внушительные свои бедра и надвигаясь на Дуралея. Тот, кажется, успел слегка захмелеть после глотка виски. – Ты поставитть свою шш-ену за пп-очонок виски, ты! Да разве муш-шина такое стел-лает? – Тут Гретхен ухватила своего мужа за нос костяшками большого и указательного пальцев и крутанула так, что у того потекли слезы, и он рухнул на колени от боли. Все расхохотались. – Йа, вот так! – сказала Гретхен, отпуская нос. – Знач-чит, вот что ты думаешь обо мне, мистер? Лады, тог-та я ттак и стел-лаю. Пошли, французик! – Она подкатала рукав платья. – Пошли же! Я принимаю пари.

– Не надо, Гретхен! – взмолилась я. – Я его знаю. Он плохой! Он тебя изувечит. – Сперва пусть поп-педит, Мэй! – сказала Гретхен. – Не ппес-покойся. Ты видеть, чтобы я проиграть? Когда я была девочка, на ферме мои бруд-деры звать меня, чтоб-бы я доставать окк-ромных быков из грязи, пот-тому что я пп-ыла самой сильной в семье! Я всегда фф-ы-игрывать. Так что не ппес-покойся. Пошли же, французик! Прямо вот тут и начнем, йа? Я пок-кажу тебе, на что спосопп-ны швейцарки. Сьюзи и Мегги будут ссу-тить нас, йа? Поборю – будет моему мужу бочонок виски. Поборешь ты – лягу с тобой на бизоньих шкурах. – Гретхен подняла свой толстый указательный палец. – Только айн раз, понял? Не остаться с тобой, я не тффоя жена! Понял? Айн!

– Oui, – ответил семинол и злобно ей ухмыльнулся. – Une fois. Одного раза с такой толстой немецкой коровой, как ты, мне вполне достаточно.

– Швейцарской, – поправила она. – Я есть швейцарка. Да и ты не предмет девичьих грез. Воняешь, как чертов боров!

Я снова попыталась умоляющим тоном отговорить Гретхен, но та и слушать не хотела. Они с семинолом расположились друг перед другом и скрестили руки. Все принялись яростно делать ставки.

– Это нечестный бой! – воскликнула Гретхен. – Я, того и гляди, рухнуть в обморок от смрадного дыхания фф-ранцусская сффи-нья, еще не усс-петь начинать!

Тут Сьюзи подала сигнал, и началась схватка. Гретхен деловито уперлась рукой в опору и уселась, большая и недвижная, точно столб. Все женщины-шайеннки не отставали от белых, одобрительно свистя, – принялись подбадривать ее; Гретхен нравилась всем, и, конечно, ни одна не желала женщине такой участи – очутиться в вигваме жуткого семинола.

Но Жюль-семинол был сильным мужчиной, с короткими загорелыми и толстыми, точно лапы медведя, руками. Постепенно он стал выматывать Гретхен, одолевая медленно, сильно и неумолимо. Лицо ее покраснело от прихлынувшей крови, и, пока она тужилась, мышцы на руке и шее вздулись, как канаты. Теперь ее рука была в паре сантиметров от земли. Господи, она проигрывала…

– Говоришь, мое дыхание est dégoulas, да, коровища? – спросил семинол. – Alors, погоди, как я заставлю тебя засунуть твой жирный немецкий язык в мою задницу!

В этот миг из груди Гретхен раздался рев, точно из горла издыхающего бизона, переполненный в равной доле болью и гневом, и, точно налившись нечеловеческой силой, ее рука начала сантиметр за сантиметром отвоевывать утерянное преимущество. С обезьяньих бровей семинола закапал пот, и вскоре их руки вновь очутились в положении, с какого начался поединок. Стало ясно, что силы обоих почти иссякли; момент наступил решающий. И тут заговорила Гретхен – с распухшим, точно кровяная колбаска, лицом, почти шепотом, точно ей не хватало воздуха говорить громче:

– Швейцарсс-ский! – прошипела она. – Я швейцарка, сс-казала же тебе, фф-ранцузская сффи-нья! – и, издав последний, торжествующий вопль, она с глухим стуком придавила руку мерзавца к земле, с которой взлетело облачко пыли.

Все радостно закричали, когда Гретхен поднялась с земли и отряхнула платье. Она решительно двинулась к мужу, расталкивая поздравляющих.

– Йа, иди уже! Иди, бери сфф-ой виски, мушш мой! Только не ссмей возвращаться в мой фф-игвам!

И тут моя бедная храбрая, но с разбитым сердцем Гретхен оглядела толпу и добавила:

– Ктт-о-нибудь, объясните этому осс-лу, что я сказать. Скажите, что я пп-ольше не желать его видеть!

5 июня 1875 года

Сегодня будет последний вечер игрищ, пиршеств и танцев, знаменующих прибытие южных шайеннов. Да, дикарям только дай повод повеселиться. И, несмотря на все наши усилия, один отряд завтра отправится-таки сражаться с кроу, а остальные пойдут на охоту.

Днем мы с Мартой устроили совещание в вигваме преподобного Хейра с участием наших мужей – Маленького Волка и Колтуна-на-Голове, который возглавляет воинство Бешеных Собак. Мы намеревались заручиться поддержкой преподобного в качестве переводчика и нравственного советчика – и попытаться с его помощью разубедить наших мужей воевать с соседями.

Организовал эту встречу в вигваме «святых отцов» э-эмнанте, Женщина-Собака, – старик обожает всяческий церемониал; он не позволил начать обсуждение, пока мужчины не выкурят традиционную трубку. Женщин, как всегда, выдворили за пределы мужского круга – возмутительный языческий обычай, особенно если учесть, что устроить «пау-вау» – наша затея. Трубок нам, разумеется, тоже не предложили.

Сначала я передала через преподобного, что нас, женщин, очень беспокоит, что мужья уходят на войну. После того, как мои слова достигли ушей мужчин, те добродушно посмеялись; я их явно чем-то позабавила.

– Набеги на табуны наших врагов, жена моя, – перевел преподобный слова Маленького Волка, – удел молодых, а не нас, стариков вождей.

– Значит, вы можете разубедить их! – не сдавалась я.

– Не можем, – возразил вождь.

– Но ты же вождь! – поразилась я. – Ты можешь сказать, что это твоя воля.

– Набег на табуны кроу, – пояснил Маленький Волк, – организуют воины Маленького Лиса. Я – глава воинов-Лосей, а Колтун-на-Голове – воинов-Бешеных Псов. Мы не можем вмешиваться в решения Лиса. Это – закон племени.

– Маленький Лис, Лоси и Бешеные Псы! – воскликнула я. – Зоосад какой-то.

– Я не смогу им это перевести, – сказал преподобный.

– Почему это? – осведомилась я.

– Потому, что это оскорбит наших хозяев.

– Как Ваше преподобие упоминал, – сказала я, – наша цель – подвести краснокожих к идее пребывания в резервации. Сами понимаете, если они станут воевать с соседями, этого долго не случится.

– Официальная позиция нашего государства, мэм, – ответил преподобный, – заключается в том, что язычников необходимо отвлекать от нападений на белых. Однако межплеменные разногласия лишь подтолкнут дружелюбно настроенных краснокожих стать нашими осведомителями и докладывать о тех, кто, напротив, враждебен нам.

– Понятно, – сказала я. – Разделяй и властвуй, значит. – Тут я поняла, что нам противостоит не только воинственная натура туземца, но и двуличность собственных представителей. – А кого вы имеете в виду, правительство или вашу Церковь, святой отец?

– В этом случае наши цели схожи, – ответил преподобный.

– Тогда прошу вас, позвольте мне, – сказала я, – говорить с мужем как жена, а не как представитель моего государства и вашей Церкви.

– И что же вы хотите сказать вашему супругу? – спросил Большой Белый Кролик, снисходительно поклонившись.

– Я хочу сказать: все эти ваши лоси, лисы и собаки смахивают на детскую игру.

Преподобный милостиво улыбнулся.

– Вы неосмотрительны, мисс Додд, – сказал он. – И часто докучливы.

– А разве меня теперь не следует называть миссис Маленький Волк? – напомнила я. – И разве вас просили давать оценку словам, а не переводить их?

– По моему усмотрению, миссис Маленький Волк, – сказал он. – Вы должны понимать: в этом щекотливом вопросе у нас есть интересы, и мы должны их отстаивать. При всех переговорах с этими людьми есть протокол, который мы намерены соблюдать. Поверьте мне, у меня богатый опыт в этих делах. Надо быть дипломатичнее: не приказывать, а предлагать, не оскорблять, а льстить и уговаривать.

– Господи, преподобный – да вы говорите как политик, а не как служитель Церкви!

– Будьте осторожны! Ваши слова похожи на богохульство, молодая леди, – резко сказал тот.

– Тогда я попробую выразить свое предыдущее предложение в более вежливой форме, – начала я. – Нас прислал сюда Великий Белый… Нет, нет, прошу, можно мне начать заново. Не признаю этого напыщенного звания. Нас прислало сюда правительство Соединенных Штатов – в качестве «дара». Дара, о котором вы сами попросили. Чтобы научить вас, как жить в мире, где не будет бизонов. Вы научили нас, как живет краснокожий. Мы, в свою очередь, научим вас жить, как живут белые люди. И это время настало. Потому я и согласилась приехать сюда и стать женой индейца. И ваш долг как вождей разубедить молодых воинов воевать с соседями.

Преподобный перевел – или сделал вид, что перевел. Выслушав его, Маленький Волк оставался бесстрастным и задумчивым. Потом затянулся трубкой, обдумывая мои слова, и наконец заговорил.

Преподобный Хейр улыбнулся раздражающе-самодовольной ухмылкой.

– Вождь хочет знать: а что – белые люди не воюют с врагами?

– Отчего же, воюют, конечно, – ответила я расстроенным тоном, понимая, куда клонится разговор.

– Тогда он желает знать: какая разница между войной шайеннов против своих врагов и войной бледнолицых против их врагов?

– Откуда я знаю, верно ли вы переводите? – сердито спросила я тучного епископата.

– Прошу вас, миссис Маленький Волк, – преподобный поднял бледную пухлую ручку, дабы сурово пожурить меня за вспышку, – не стреляйте в парламентера!

– Разве вы не можете просто сказать моему мужу, что Богу неугодна война шайеннов и кроу? – спросила я. – Полагаю, это будет правдивая передача того, что Бог мог бы думать по этому поводу?

Преподобный взглянул на меня – к его круглому розовому безволосому лицу прихлынула кровь, отчего оно потемнело. Он тихо сказал:

– Мэм, позвольте напомнить вам, что это вряд ли относится к вашим обязанностям – определять, что Ему угодно и что неугодно от этих людей.

– Ах да, – кивнула я. – Это ведь обязанность Церкви и правительства Соединенных Штатов!

– Осторожнее, молодая леди! – Преподобный погрозил мне толстым трясущимся пальцем. – Последний раз предупреждаю: не стоит навлекать на себя гнев Божий, ибо это очень опасная затея!

– Марта, – я обернулась к подруге за поддержкой, – пожалуйста, не будь такой робкой! Скажи что-нибудь. Попроси своего мужа, чтобы он отговорил молодежь от войны!

– Можете повторить моему супругу слова миссис Маленький Волк, – сказала преподобному Марта. – Наши мнения полностью совпадают.

Преподобный обратился к Колтуну, который лаконично что-то ответил.

– Ваш муж говорит, что вам следует обсуждать эту тему с воинами Маленького Лиса, – перевел преподобный. – Боюсь, это последнее слово вождей на эту тему. И мое тоже.

Так вот против чего мы выступили… Боюсь, Джон Бёрк был прав во многом… Что вся эта злополучная затея обречена на провал… что мы – беззащитные пешки в руках сильных мира сего… Хотя, очевидно, не самых сильных.

Я спешу описать эту сцену перед тем, как отправиться на очередной, и, надеюсь, последний «званый ужин». С радостью сообщаю: сегодня мы не готовим «дома». Нас пригласили на ужин в вигвам знатного вождя южных шайеннов по имени Сидящий-на-Облаке, а после будут пляски… Все это начинает напоминать мне «сезон» в Чикаго – и этим вечером мы приглашены к Сидящему-на-Облаке, подобно тому, как отца и мать звали к Маккормикам. Завтра я подробно напишу, как все прошло.

7 июня 1785 года

О, Боже! Какие легкомысленные глупости я писала всего пару дней назад, не подозревая, какой ужас случится грядущей ночью… Я словно бы очутилась в Аду… Наша и без того слабая надежда на эту миссию потрясена до самого основания… В нашей группе полный разлад… Многие из нас поклялись убраться отсюда, вернуться назад, под защиту цивилизации – защиту, которой нас лишили, по крайней мере, на этом этапе.

Позвольте поведать вам о событиях, ввергнувших всех нас в столь ужасное состояние. Когда мы с мужем пришли на уже упоминавшийся обед в жилище Сидящего-на-Облаке, я с содроганием заметила, что среди полудюжины приглашенных был не кто иной, как мерзкий полукровка Жюль-семинол со своей женой, перепуганной молоденькой женщиной, которой, совершенно точно, приходилось несладко; ее звали Плачущая Женщина… чему не стоит удивляться. Подлец, должно быть, ежедневно доводит бедняжку до отчаянных рыданий.

Внутри у меня все похолодело, когда я увидела семинола – он ухмыльнулся мне своей отвратительной улыбочкой, точно старой знакомой. Да, при виде этого человека мурашки бегут у меня по спине. Муж если и заметил это, то предпочел оставить без внимания. Теперь я поняла, что семинол был прав – положение вождя среди своего племени не оставляет места для личных интересов.

Пожелав уйти оттуда, где обретается этот мерзавец, как можно скорее, я знаками сказала мужу, что на танцы я не останусь и должна вернуться «домой». Однако уйти немедленно мне не позволялось, потому что, пока мужчины курят трубку, никто не имеет права входить в вигвам или выходить из него. Еще один утомительный туземный «обычай».

Пока они курили и, как заведено, болтали, Жюль-семинол достал бутылку виски. Несмотря на то, что Гретхен выиграла пари, у него оставался еще изрядный запас, добытый в магазинчиках по пути. Он пустил по кругу оловянную чашку, позволив присутствующим мужчинам сделать глоток. Я с отвращением увидела, что мой собственный муж сделал глоток, когда чашка попала к нему в руки. И в момент, когда Маленький Волк пил это пойло, семинол посмотрел на меня и прошептал:

– Сегодня, моя красавица.

Все тут же захотели еще по глотку, но семинол только посмеялся и сказал, что первый был по дружбе, но за остальное придется заплатить.

До этого мне ни разу не доводилось видеть такой быстрой перемены в мужчинах. На этот счет капитан Бёрк тоже был прав – виски порабощает туземцев, и, к сожалению, в них нет сил сопротивляться. Многие слегка захмелели уже после первого, бесплатного, глотка, и немедленно стали агрессивными и воинственными. Я снова заявила мужу, что не намерена тут оставаться и возвращаюсь в наш вигвам; меня не волновало, закончили они курить трубки или нет, и я стала пробираться к выходу. Мужчины тут же неодобрительно затянули буи, а Маленький Волк, в необычной для него грубой манере, ухватил меня за лодыжку и притянул обратно. Все мужчины нашли это забавным и буквально затряслись от смеха.

Но Маленький Волк смотрел на меня так, как никогда не смотрел раньше – столь злобно, что у меня похолодело внутри. Внезапно я поняла, что я совершенно не знаю этого человека. Вырвавшись, я быстро выскочила из вигвама, и побежала домой.

Вскоре зазвучала музыка – но звучание у нее было другое, странная какофония. До нас стали доноситься всевозможные крики и ругань. Старая карга, жившая с нами в вигваме, по имени Кривой-Нос, посмотрела на меня, покачала головой и сказала «ве’хо’е’тапе». И сделала рукой знак, означавший выпивку.

Обеспокоенная за остальных, я решила снова выйти на улицу. Но когда я встала, чтобы покинуть вигвам, она преградила мне выход тяжелой клюкой-дубинкой. «Прошу!» – взмолилась я, и знаками показала «друзья» и «искать». «Пожалуйста, пустите меня!» Кажется, старуха поняла; что-то неодобрительно бормоча, она наконец убрала свое «оружие».

Я немедленно пробежалась по окрестностям того места, где шли пляски, но успела заметить, что семинол устроил нечто вроде «салуна» – к бочонку виски выстроилась очередь из мужчин и женщин со всевозможными сосудами для питья и товарами в обмен на виски: луки, стрелы, карабины, кожи, одеяла, утварь, бусы, одежда и куча всего еще. Казалось, к утру негодяю будет принадлежать весь лагерь!

Даже с этого расстояния было видно, что кругом воцарился пьяный бардак, и что э-эмнанте утратил контроль над ситуацией, так что обычно ритмичные танцы превратились в безумные круговые пляски. Те, кому хватило благоразумия не прикасаться к алкоголю, спешно возвращались в вигвамы, и родные спешили развязать молоденьких девушек: странный, но эффективный, местный обычай позволял связывать их веревкой в танце, чтобы распаленные весельем юноши не увлекали их подальше от костра. Ну, или как сегодня, раззадоренные демоном виски.

Я поспешила на поиски сначала Марты, а потом остальных, кого смогу собрать, чтобы всем вместе укрыться в доме преподобного Хейра, как ищут убежища в церкви. Лагерь раскинулся широко, так что кругов танцующих было несколько, но все они были охвачены пресловутым демоном.

Добежав до дома Марты, я нашла ее там, как и предполагалось, в состоянии, близком к панике.

– Господи, Мэй, что творится? – спросила она. – Какое-то безумие!

И мы с Мартой поспешили к преподобному. К тому моменту обстановка только ухудшилась, кажется, ситуация совсем вышла из-под контроля. Кругом горели костры. Раздавались выстрелы и ругань, и под музыку, напоминавшую урчание адова чрева, танцевались бесстыдные пляски. С ужасом и отвращением мы заметили, что некоторые дикари тащат из вигвамов кричащих жен и дочерей. чтобы продать за виски. И слишком боялись за собственную жизнь, чтобы вмешиваться.

Когда мы появились в доме преподобного, оказалось, что там собрались почти все наши: сбившись в кучку, они плакали от ужаса. Э-эмнанте, Женщина-Собака, успокаивал и увещевал преподобного в глубине вигвама; у святого отца, кажется, сделался нервный срыв. Его трясло, и он кутался в бизоньи шкуры, точно огромный ребенок, пробудившийся от страшного сна. Он раскачивался из стороны в сторону, дико озираясь и отчаянно потея.

– Qu’est que se passe avec le Reverend? – спросила я гермафродита. – Il est malade?

– Il a perdu sa médecine, – печально ответил тот.

– Comment?

– Sa médecine, elle est partie[7], – повторил тот. Он очень сочувствовал преподобному и в тот момент подносил к носу святого отца зажженный шалфей. Очевидно, чтобы тот снова обрел свою магию – иными словами, набрался смелости.

Я опустилась на колени перед дрожащим, одетым в белое священником.

– Вы больны, преподобный? – прошептала я. – Прошу вас, скажите, что с вами, – ухватив его мясистое запястье, я сильно встряхнула его. – Прошу вас, вы нужны этим женщинам!

– Простите, мисс Додд, – сказал он, утирая пот с бровей и пытаясь как-то прийти в себя. – Положение безнадежное: это худшее, что вообще могло случиться. Я работал среди дикарей раньше, чем они познали виски. Это сатанинское орудие, чтобы поработить их души. Они делаются совсем безумными. Вы не представляете, насколько. Они не могут сопротивляться. Единственная надежда и защита – укрыться от них и не попадаться на глаза.

– Господи, отец, – воскликнула я. – Не время терять веры. Соберитесь! Неужели не видите: этим женщинам нужна ваша сила.

Хотя преподобный в его нынешнем состоянии не мог никого защитить, женщины, которые собрались в его доме, предпочли там и остаться; к ним присоединялись другие, и скоро в вигваме стало не протолкнуться; никто не желал возвращаться в хаос, воцарившийся к тому времени в лагере.

Там была Жанетт Паркер, маленькая француженка Мари-Бланш, странная, тихая Ада Вейр, не снимавшая траура: кажется, ее видение мира начало сбываться.

– Нам повезло, что в этот черный день с нами представитель духовенства! – мрачно сказала она. – Мне намного лучше, когда я знаю, что он здесь.

В этот момент в вигвам ворвалась Нарцисса Уайт, растрепанная, бормоча что-то в тихой истерике.

– Теперь сами видите – я вам говорила, что у нас ничего не выйдет! Сатана правит этой ночью, я говорила им, говорила…

– Говорила что, ради всего святого, Нарцисса? – спросила я.

– Говорила, что им надо извергнуть Сатану из сердец своих! – сказала она. – Что не следует ложиться с язычниками до тех пор, пока Церковь не сделает свою работу и Бог не воцарится в их низменных душах! – И она посмотрела на меня так, точно видела в первый раз. – Разве нет? А теперь посмотри, посмотри, что ты наделала, безбожная блудница! Ты стала поклоняться Сатане – и вот что из этого вышло! – Она задрала платье, и я увидела тонкую струйку крови, текущую с тыльной стороны ее бедра. Очевидно, муж Нарциссы под воздействием паров виски все же решил исполнить мужний долг.

– Прости меня, Нарцисса! – сказала я. – Мне, право, очень жаль. Но как ты можешь винить в этом меня или других наших? Кстати, ты видела остальных? Сестер Келли, Гретхен, Дейзи Лавлейс, Фими? Маленькую Сару?

– Все они грешницы! – воскликнула Нарцисса, качая головой. – Гореть им в аду.

– Оглянись вокруг! – заметила Ада Вейр. – Мы уже в нем.

Беспокоясь об остальных и о моих соседках, я решила вернуться к себе. Марта, слишком напуганная, чтобы отпускать меня, бросилась следом. Мы бежали так быстро, как только могли, остерегаясь столкнуться с танцующими, стараясь не смотреть никому в глаза, то есть стать невидимыми.

Моих товарок мы обнаружили сбившимися в кучку и накрытыми толстыми шкурами. Как я и думала, Маленький Волк так и не вернулся. Дочь вождя, Милая Походка – хорошенькая девушка немногим моложе меня, тоже ходила на танцы, привязанная к остальным. Вторая жена вождя, моя подруга Перо-на-Голове, встревоженно прижимала к груди младенца. Став на колени перед ней, я попыталась ее утешить. Старуха Кривой-Нос сидела на своем обычном месте, скрестив ноги, бдительно охраняя вход с дубинкой наперевес. Впервые я очень обрадовалась, увидев ее на посту.

В лагере раздавались нечеловеческие вопли и крики – голоса женщин и детей леденили душу. Как же я беспокоилась о наших женщинах!

– Мне надо найти Сару! – воскликнула я. – Убедиться, что с ней все в порядке. Марта, оставайся здесь. Тут безопаснее.

Но стоило мне выйти из шалаша, как старуха снова преградила мне путь дубинкой, и на сей раз была неумолима. Я принялась умолять ее пропустить меня, но наконец, потеряв терпение, воскликнула по-английски:

– Хорошо, старая ведьма, давай, бей меня. Мне нужно найти друзей!

Протолкнувшись мимо дубинки, я открыла полог. И как только я это сделала, сердце мое сжалось: у входа стоял Жюль-семинол собственной персоной! Я услышала крик Марты, когда он грубо ухватил меня за руку и выволок наружу. Притянув железной хваткой мое лицо к своему, он вдруг… лизнул меня, точно пес… сунул кончик языка мне в ноздрю. Это было точно мокрица, заползающая внутрь… Я была уверена, что меня вот-вот вырвет. – А теперь покажи мне свой язычок, маленькая salope, – говорил он. – Дай мне свой язычок.

– О нет! – прохныкала я, подаваясь прочь. – О, Господи, прошу. Не надо!

И тут старуха изо всех сил врезала негодяю по уху дубинкой – раздался глухой треск, точно от лопнувшей тыквы. Семинол замертво рухнул на землю; из уха потек ручеек крови.

– Господи, да вы убили его! – сказала я карге. Но в голосе моем звучала радость.

Марта, перепуганная насмерть и совершенно бесполезная, всхлипывала, пока мы с Кривоносихой, ухватив мерзавца за ноги, оттащили его от входа в наше жилище. Бог да простит меня – я хотела, чтобы он подох, но, наклонившись, увидела, что он дышит, а его ухо начало распухать, точно гриб.

Когда мы вернулись в вигвам, я взяла старуху за плечо: оно оказалось сильным и твердым, точно старый корень. «Спасибо вам. Вы спасли мне жизнь, спасибо!» Старая карга улыбнулась беззубой ухмылкой, почти зажмурившись. Сделав знак «подожди», она порылась в сумке, лежавшей у изголовья ее ложа, и извлекла оттуда еще одну дубинку, поменьше, но тоже с каменной головкой. Очевидно, она относится к своим обязанностям со всей серьезностью и отлично экипировалась. Помахав передо мной дубинкой, она что-то сказала по-шайеннски, и я прекрасно поняла ее слова. «Если тебя захотят обидеть, можешь стукнуть по голове этой штукой». Я ответила ей «ху» – мол, я понимаю.

– Пожалуйста, не уходи, Мэй! – воскликнула Марта умоляюще. – Останься тут, с нами!

– Я вернусь, Марта, – заверила я ее. – Надо найти нашу девочку.

Если и есть Ад на земле, кочующий по прерии… то в ту ночь мы очутились прямо в его недрах. Кое-кто из танцоров все еще пошатывался при свете угасающего костра. Остальные повалились в кучу вокруг – кто-то пытался встать на ноги, прочие просто корчились на земле. Толпы пьяных дикарей… толкали меня локтями, когда я прокладывала себе путь. Обнаженные люди совокуплялись прямо на земле, как звери. Я перешагивала через них, расталкивая тех, кто пытался мне мешать, и, если нужно, очищала себе путь, размахивая клюкой. Казалось, весь мир впал в немилость Божию, и нас оставили здесь, чтобы мы стали свидетелями его падения… Никогда раньше я так остро не осознавала шаткость нашего положения. Я думала про Джона Бёрка, про его слова, когда он предупреждал о подобных ужасах. О, если бы я его послушала! Как мне хотелось, чтобы он обнял меня и увез в цивилизацию, подальше отсюда!

Но тут я наткнулась на отвратительное зрелище. Это была Дейзи Лавлейс, вокруг которой сгрудились мужчины. Она лежала на животе, залитая кровью, с задранным наверх платьем. Кажется, мужчины овладевали ею по очереди. Я завопила и кинулась на них как раз тогда, когда на нее забрался очередной. Взмахнув изо всех сил дубиной, я крепко ударила его по голове. Он застонал и обмяк, но, как только я попыталась оттащить его, другой схватил меня сзади и вырвал дубинку. Теперь они повалили меня на землю, хватая за руки и стараясь удержать их. Я сопротивлялась, как могла – била, кусала, царапалась и плевалась. Они порвали на мне платье. Я снова закричала. Вдруг я услышала свист кучерского хлыста, потом еще раз, и тут же один из тех, кто сидел на корточках возле меня, схватился за горло и издал клокочущий звук, – его тащили назад так легко, точно детскую тряпичную куклу.

Тут я услышала знакомый голос, – мне был знаком его тон, но речь была шайеннская, и я не сразу узнала его обладателя. Но вскоре раздались английские ругательства, и все встало на свои места.

– А ну убрали лапы, вонючие дикари! – Голос принадлежал моему старому приятелю погонщику мулов Джимми, она же – Грязная Герти, и это она меня спасла.

В тот же миг ко мне на выручку поспешили две мои подруги. Еще один дикарь заболтался в воздухе, и раздался голос Гретхен:

– Я убью тебя, по-ссорная пп-ьяная сфф-и-нья! – орала она. – Ты мне пп-ольше не муж, Пп-о-гом клянусь, убью! – И она накинулась с кулаками на жалкого мужичка, который был слишком пьян, чтобы идти, и попытался уползти от ее гнева на локтях и коленках. Но Гретхен безжалостно преследовала его, то и дело наподдавая ногой, отчего он снова валился в грязь. – Пп-ьяный ссукин сын, что ты, по-твоему, тт-елаешь? Я убью тебя! Пп-ьяный сукин сын, а? Убью, сс-котина!

В это время Фими вырвала мою дубинку у дикаря, который ее выхватил, и рука ее, не опускаясь, описала изящную дугу: каменный наконечник приземлился на его лице, свернув нос к щеке и выпустив фонтан крови. Снова свистнул хлыст. Тут остальные мужчины, испугавшись вырвавшегося наружу гнева женщин, заспешили прочь на заплетающихся ногах, спотыкаясь и падая.

– Ты цела, Мэй? – спросила Фими голосом столь спокойным, что он показался мне потусторонним. Она помогла мне подняться на ноги.

– Да я-то ничего, Фими, а вот Дейзи! – В пылу схватки я потеряла бедняжку из виду.

Теперь мы разглядели, что она по-прежнему лежала на земле лицом вниз там же, где я ее нашла. Мы присели перед ней на колени. Она что-то пробормотала, но слов мы разобрать не смогли.

– Надо отнести ее в вигвам, – сказала Фими.

Гретхен ухватила своего пьяного мужа за волосы и тащила, как ребенок тащит куклу, а он тщетно пытался встать на ноги.

– Мне очень жаль, Мэй, простите меня ффсе! – говорила она, и в глазах ее блестели крупные слезы гнева и горя. – Я сейчас отта-щщу пьяную сс-котину домой. Завтра уфф-идимся, йа? Мне так жаль…

– Да, старушка дает, – восхитилась Грязная Герти. – С такой шутки плохи! Думаю, ейный муженек теперь лишний раз подумает, прежде чем еще захочет глотнуть виски.

– Благослови тебя Бог, Джимми, – сказала я ей. – Как ты вовремя тут очутился.

– Можешь теперь звать меня Герти, милая, – был мне ответ, – ну, или как хочешь. Это уже не секрет. В Кэмпе-Робинсон это было. Меня заметил еще один погонщик, ну, как тогда ты – я села на корточки отлить. Конечно, все всё узнали, но что поделаешь?

– Что ты тут делаешь, Герти? – спросила я.

– Твой кэп меня прислал, милая, – ответила девушка. – Но сначала давайте разгребать бардак. Я помогу вам ее отнести, а потом потолкуем. Дела творятся. Черт, они тут так увлеклись, когда я приехала, что я могла бы проехать верхом через весь лагерь, и никто бы ничего не заметил. Чертякам повезло, что я не какой-нибудь кроу, который решил разжиться десятком лошадок. А остальное лето вы будете на ногах.

Герти была права: поселок начал утихать. Большинство танцоров или свалились прямо на месте, или разбрелись по вигвамам, а кто и уполз в ивняк вокруг лагеря, чтобы отоспаться там. Герти, Фими и я волоком доставили Дейзи домой – она пришла в себя и, по крайней мере, могла пошевелить ногами.

– Не говорите папе, ладно? – забормотала она. – Мистер Уэсли Честнат и тот был джентльменом и ни за что не стал бы пользоваться девочкой, если она слегка перебрала. Не говорите папа́, прошу вас!..

У входа в вигвам нас ждала старуха, жившая с Дейзи, – мы внесли ее внутрь и аккуратно уложили на бизоньи шкуры. Старуха принесла воды и стала тряпочкой обмывать кровь с ее лица, неодобрительно цокая языком. Собачка, маленький французский пудель Ферн-Луиза, бегала кругами вокруг головы хозяйки и возбужденно лаяла.

Спустя минуту после нашего появления в вигвам вошел муж Дейзи, господин Кровавая Нога. Кажется, собачка подружилась с новым хозяином: она бурно приветствовала его, виляя хвостом. К чести своей, он не был пьян, и пояснил Герти на шайеннском, что искал жену по всему лагерю. Несмотря на свое недостойное прозвище, это вполне симпатичный человек и, кажется, вполне привязался к Дейзи и очень переживал. Мы не сказали ему, что случилось, но, думаю, он догадался сам.

Когда Фими, Герти и я покинули жилище Дейзи, уже светало. Попрощавшись, Фими отправилась в свой дом, а мы с Герти побрели в жилище Волка.

Лагерь поразил нас странной тишиной. Воздух был прохладным и совершенно безветренным, и тонкие струйки дыма от угасающих очагов поднимались прямо над жилищами. У светлеющего горизонта завиднелись обрывистые речные берега, и птицы запели утреннюю песнь – сначала несмело, но вскоре в полный голос. Как обычно бывает, заря осветила мир новым светом: в нем снова поселилась слабая надежда. Кругом воцарились спокойствие и тишина, точно Земля была кораблем, который только-только выбрался из шторма.

Мы с Герти обошли полдюжины вигвамов, вокруг которых валялись распростертые тела ночных гуляк, недвижные, точно трупы. Опасаясь худшего, я остановилась у дома Сары, куда двинулась так давно, и слегка поскребла вход, назвав ее по имени. К большому моему облегчению, девушка выглянула к нам сама со слегка опухшим от сна лицом. При виде меня она улыбнулась.

– Я беспокоилась о тебе, – сказала я. – Всю ночь искала тебя. Просто хотела убедиться, что ты цела.

Она коснулась указательным пальцем правой руки своей груди – что значило «я» и вытянула левую руку перед собой, коснувшись середины ладони кончиком того же указательного пальца правой руки. «Я в порядке» – значил этот жест. Я прищурилась и заглянула за ее плечо в полумрак жилища. Ее юный муж, Желтый Волк, крепко спал на бизоньей шкуре. Девушка снова улыбнулась и провела правой рукой ладонью от себя режущим движением – что означало «хорошо». Он «хороший» – значил жест. Думаю, она имела в виду, что муж не пил.

– Как здорово, милая! – сказала я. – Я так переживала. Иди поспи еще. До встречи.

И мы с Герти побрели дальше.

– Откуда ты знаешь язык? – спросила я ее.

– О милая, разве я тебе не рассказывала? Я жила среди шайеннов какое-то время, девчонкой еще. Не с этой группой, но, полагаю, я кое-кого знаю и тут. У меня был шайеннский жених, да. Славный такой был парень, звали его Хе-бино, «Дрозд»… может, была бы я щас миссис Дрозд, но в шестьдесят четвертом в Колорадо, на Сэнд-Крик, его убили солдаты Чивингтона. Мы ничего не делали, просто стояли лагерем.

К тому времени поселок начал просыпаться. Из вигвамов вынырнули жены и старухи, чтобы посмотреть, в каком состоянии лежавшие вокруг тела, а в некоторых случаях и узнать, кто это. Старухи пинали кое-кого из лежавших, сердито квохча, точно курица, изгоняя тех, кто был не из их дома. Прочие выливали на них вчерашнюю воду, чтобы разбудить, и те стонали и отплевывались.

– Сегодня по поселку будут ходить болезные индейцы, – хмыкнула Герти. – Виски губит этих людей, это как пить дать, сестренка. Откуда они его вообще взяли?

– К нам приехали южные шайенны, – пояснила я. – Там один полукровка по имени Жюль-семинол привез виски.

Герти мрачно кивнула.

– Знаю этого Жюля, – сказала она. – Тот еще тип, да. Держись от него подальше, милая. Вот тут я тебе говорю дело.

Я невесело засмеялась.

– Да уж и я тоже знаю.

– Он тебя не обидел, милая? – спросила Герти, останавливаясь, чтобы посмотреть на меня.

– Да нет, – ответила я, – не успел. – Но тут я почувствовала, как слезы хлынули из моих глаз, точно меня накрыл вдруг весь ужас сегодняшней ночи.

– О Герти, – выдавила я и разревелась, не сдерживаясь. В первый раз с начала всего этого кошмара я позволила себе расплакаться и теперь не могла остановиться, так что мне пришлось стать на колени и закрыть лицо руками.

– Все хорошо, милая. – Герти присела рядом и обняла меня за плечи. – Поплачь, поплачь. Никого тут нет, кроме вот Грязной Герти, а эта не выдаст, я точно говорю.

– Скажи мне, как там мой капитан, Герти, – попросила я сквозь слезы.

– Хорошо, милая, – сказала она, но как-то неохотно. – Когда зайдем внутрь, расскажу.

– Он уже женился на этой Брэдли? – спросила я, успокаиваясь. – Скажи мне, Герти.

– Ты сильная девочка, милая, – сказала она. – Мне нравится это. Врать не буду: свадьба назначена на следующий месяц.

– Прекрасно, – ответила я, поднимаясь и отирая слезы. – Хорошо. Она станет отличной женой капитану.

– Милая, я точно не знаю, что у вас двоих там случилось, – сказала Герти. – Но вот что я знаю точно. Раз уж заговорили о капитане, и заговорила ты первая, не думай, что этого не случится. Я знаю, почему ты говоришь о нем. Ты на краю треклятой пропасти, и когда кто-нибудь вроде кэпа приходит, чтобы подать тебе руку, сильный и честный, ты хватаешься, чтобы спастись. И то, что он собирается жениться на другой, не значит, что я не видела, как он переживал, как влюбленный юнец, с тех пор, как ты уехала.

– А зачем он послал тебя сюда, Герти? – спросила я. – Уж конечно, не затем, чтобы мне это сказать.

– Он послал меня предупредить тебя, – сказала она. – Никому из армейских он не доверяет, у него будет куча проблем, если пошлет солдата. А я знаю тебя, знаю язык и тесно связана с этими людьми.

– О чем предупредить?

– Может, до приезда сюда ты слышала, что вроде как в Черных холмах нашли золото? – спросила Герти. – Так вот. По договору в Форт-Ларами от шестьдесят восьмого эти земли наше правительство отдало сиу и шайеннам – все на бумаге, как полагается. Пока индейцы не препятствуют передвижению по этой земле белого человека, вся земля от Черных холмов до Йеллоустона – для их кочевья и охоты. Насовсем. Да-да, в договоре так и указано: на-со-всем. В аккурат на прошлой неделе армия отправила генерала Кастера с кучкой геологов разведать, что и как – кто-то из моих ребят устроился к ним погонщиками, и я бы поехала, не узнай они, что я девка.

Ну так вот, разговоры идут к тому, что, если к концу лета Кастер вернется с полными седельными сумками золота, – продолжала она, – начнется лихолетье. Да уже началось – от одних лишь слухов. Попрут туда старатели, поселенцы, лавочники, шлюхи да вообще все, кто обычно появляется там, где находят жилу, – ну, и все эти люди захотят, да что там, потребуют от армии защиты от индейцев. Потому что дикари по-прежнему думают, что это их земля. И имеют право! Им честно ее отдали. Это же сердце Священной земли индейцев, и они вряд ли обрадуются толпам белых, которые туда привалят, будут рыскать там и распугивать дичь. Ну и вот, кэп услышал, что люди Гранта вообще хотят прикрыть лавочку с «белыми невестами» – по ряду причин. Во-первых, когда начнется заваруха и индейцев придется перестрелять, зачем среди них белые женщины? Им совсем не нужно, чтобы те взяли вас в заложники – не ровен час, газетчики разнюхают. Как вы думаете, кем после этого будет выглядеть президент Улисс Грант? Так что, если ничего не изменится, вы так и останетесь первым и последним «подарочком» индейцам. Ты же понимаешь, сейчас это лишь слухи. Капитан знает эту кухню, потому что он адъютант Крука, что, на самом деле, подставляет его под удар. Так что если индейцы прослышат, что Великий Белый отец в Вашингтоне, первое – больше не пришлет белых невест, второе – забирает обратно земли Черных холмов, начнется такая каша, что ого-го! Кэп не хочет, чтобы ты была среди всего этого. Он хочет, чтобы я привезла тебя с собой в Кэмп-Робинсон. Прямо сейчас. Поспим и двинем.

– Все мы? – переспросила я. – Сейчас?

– Милая, если все девчонки захотят драпать сейчас, – ответила Герти, – чертовы индейцы в два счета найдут вас и догонят. И вряд ли посмотрят на эту шалость сквозь пальцы. Видишь, они думают, что вас им отдали. А для индейца уговор дороже всего. Нет, только мы с тобой, милая. Улизнем, шансы сбежать вдвоем велики. Особенно после прошлой ночи. К тому же, если я правильно понимаю этих людей, Маленький Волк может просто отпустить тебя. Не дело великому вождю бегать за бабой, как отвергнутый любовник, если ты понимаешь, о чем я.

– Но, Герти, ты прекрасно знаешь, что у меня здесь друзья, – сказала я. – Я не брошу их, особенно после того, что случилось.

– Я говорила об этом капитану, – ответила она. – Что ты именно так и скажешь. Он сказал, что правительство попытается найти способ вызволить остальных. Это дело времени, но хотя бы ты будешь в безопасности.

– О да, на правительство можно положиться, – горько пошутила я. – Джон Бёрк, должно быть, считает, что я наивная глупышка, если в такое поверю. А заодно и трусиха, если брошу своих подруг здесь.

– Ни то, ни другое, – ответила Герти. – Но он решил, что попытаться стоит. Думаешь, хуже прошлой ночи ничего не может быть? А будет еще хуже, если вообще станет лучше. Похмелье пройдет, но если индейцы сообразят, а они непременно сделают это, увидев, как тянутся на Черные холмы переселенцы, неразбериха начнется очень быстро, и это станет не лучшим местом для дам. И ты не сможешь быть в безопасности.

Я рассмеялась.

– Я и сейчас в опасности. Попроси капитана Бёрка привести сюда полк и проводить нас домой, – сказала я. – Как джентльмена.

– Я же сказала, он не может этого сделать, милая, – сказала Герти. – Он – военный. Да если командование прознает, что он отправил меня сюда, это будет значить для него трибунал!

– Тогда кто же мы с официальной точки зрения, – спросила я. – Жертвенные овцы? Интересный, но неудавшийся политический эксперимент? Миссионеры, попавшие в беду, исполняя свою миссию? А может, куда проще – белые шлюхи, по своей воле спутавшиеся с дикарями, и так нам и надо?

– Вот, вроде того, милая, – сказала Герти. – Выбирай. Как я сказала, они постараются что-то придумать, но пока Кастер вернется с сумками золотых слитков, и пока они придумают, как и что, все будет тайком. Насчет этого наше правительство прямо дока.

– Но где же их стыд? – воскликнула я. – Неужели у них нет ни капли совести?

– А совесть, милая, – вздохнула Герти, – ни одному приличному правительству не нужна.

Наконец мы дошли до моего вигвама, жилища Маленького Волка… до дома.

– Ты, наверное, устала, Герти, – сказала я, – и проголодалась. Почему бы тебе не побыть тут, не перекусить и не поспать немного?

– Совсем не против, милая, – откликнулась она, – но сперва мне надо привести сюда мула. Я оставила его привязанным у самого въезда в поселок.

– Я отправлю за ним нашего мальчишку, – сказала я. – Это его работа, и он отлично справится.

– Уоууу! – восхищенно сказала та. – Да ты уже хозяйка! За тебя слуги работу делают!

Все тихо спали в своих постелях, кроме Кривоносихи – похоже, она не спит вообще. Она взяла меня за руку твердыми, точно орлиные когти, руками, и улыбнулась беззубой ухмылкой – что, думаю, значило, она рада моему безопасному возвращению. Герти представилась, и они перебросились парой слов по-шайеннски. Меня не удивило, что Маленький Волк не вернулся – наверное, великий вождь уснул где-нибудь с ночными собутыльниками.

Я пошла к мальчишке и стала перед ним на колени. Утро еще толком не занялось, в жилище царил полумрак, но я заметила, что глаза его были открыты – в них отражались огоньки очага, и они поблескивали, точно пушечная бронза. Я погладила его по лбу, и он слегка улыбнулся. Приставив ладони к голове, я пошевелила ими, изображая мула, тот похихикал, решив, что я просто дразню его. Герти подошла к нам и села рядом со мной.

– Скажи ему, где ты привязала мула, – велела я. – Он найдет его и сделает все в лучшем виде.

Она заговорила с парнишкой, который немедленно вскочил на ноги, совершенно проснувшись и, как всегда, готовый делать то, что нужно. Я наконец начала понимать немного слов на языке, хотя говорить не решалась.

– Боже, как я тебе завидую! – сказала я Герти. – Я все никак не освою чертов язык.

– Я же говорила, я выучила его еще ребенком, милая, – ответила она. – В детстве ничего не стоит научиться новому. Но ты скоро разберешься. Смотри, в чем хитрость: надо говорить наоборот, а не так, как мы. То есть, вот, например, если ты хочешь сказать «я иду на реку купаться», по-шайеннски это будет «купаться, река, туда иду, я». Понимаешь? Наоборот!

Беззвучно встала Тихоня, расшевелила костер, подбросила туда щепок и поставила вариться мясо. Потом она вышла, прихватив пузатый котелок для воды. У дикарей есть любопытный обычай: воду, которая стояла в вигваме всю ночь, выливают – она уже «мертвая», и каждое утро приносят с речки «живую».

Вскоре она вернулась и налила немного воды в крохотный оловянный сосуд, купленный у белых. Туда ж отправилась щепотка молотого кофе. Она поставила сосуд на огонь – варить. Кофе считается у туземцев драгоценностью – очевидно, она поставила его ради гостей, не зная и не спрашивая, кто эти гости: вот такой это гостеприимный народ. Несмотря на жуткую ночь, жизнь-то продолжалась.

В лагере с недавнего времени появился избыток таких вещей. Помимо привезенного семинолом виски южане снабдили нас тремя особенно ценившимися у индейцев бакалейными товарами: сахаром, кофе и табаком. Все это они привезли в подарок, выменяв в лавочках, но, полагаю, большинство вчера потратили эти богатства на проклятый виски.

Теперь я постелила Герти постель из шкур рядом со своей и принесла ей миску вареного мяса и кружку кофе, щедро насыпав туда сахару.

– Черт, не так уж все и плохо, да, милая? – Она удобно устроилась на своем ложе. – Всегда любила спать в индейском жилище. Чувствуешь себя в безопасности.

– До вчерашнего вечера именно так и было, – отозвалась я. – Я жила в сумасшедшем доме, Герти, но такого безумия никогда не видела.

– Это все виски, милая, – ответила она. – Все просто. Это им как яд. У них совсем мозги набекрень становятся.

– Ты долго жила среди них, Герти? – спросила я.

– О, не знаю, давай посмотрим, – ответила она. – Так, в общем, восемь лет. Я жила с ними до самого Сэнд-Крика[8]. Когда-нибудь расскажу тебе всю историю, а сейчас я слишком сыта. Но черт – мне так понравилось жить среди них! Страшно не хотелось уезжать. Да, мэм, к этой жизни можно привыкнуть. Как тебе тут, нравилось, милая, – ну, кроме прошлой ночи?

– Ну, я пока живу не так долго, чтобы судить, – призналась я. – И столько пришлось обдумать, столько сделать и столькому научиться… узнать, что и как принято у них, и научить их нашим порядкам. Вот ты спросила – а за последние недели у меня и времени-то не было остановиться и спросить себя: а счастлива ли я… Я просто сдалась… Но после этой ночи я, пожалуй, подумаю над вопросом.

– Да не надо, милая! – Герти пренебрежительно помахала рукой. – Говорю же – это все стряслось из-за виски. Пройдет. И у тебя все наладится. Я уверена, что ты не захочешь ехать со мной. Я сказала капитану, что ты не струхнешь. Тут живут хорошие люди. Да, кое-кто из южан научился плохому, факт. Они слишком долго прожили бок о бок с белыми, но, если их оставить в покое, все будет в порядке. Если бледнолицые отстанут, не будут врать и давать им виски, все будет в порядке.

– И белых невест! – добавила я.

– Да, мы вечно лезем не в свое дело, – призналась Герти. – Что мне понравилось в туземной жизни, так это то, что нет времени остановиться и подумать: а счастлив ли ты? «Счастье» – это блажь бледнолицего, прихоть, я бы даже сказала. Это они изобрели счастье, как виски. Тут ты думаешь о счастье не чаще, чем медвежонок, вилорогая антилопа, койот или какая-нибудь птичья мелюзга. Крыша над головой есть? Тебе тепло? Ты сыта? Есть запас хорошей воды? У тебя хороший мужчина? Друзья? Есть дело?

На каждый из этих вопросов я согласно кивала.

– У тебя уже есть индейское имя, милая? – спросила она. – Меня прозвали Аме-ба-э – Летающая Женщина. Один раз, когда моя лошадь понесла, я спрыгнула на полном скаку и приземлилась прямо на дерево, и они все решили, что я умею летать. Мне страшно нравится.

– Меня окрестили Месоке, – ответила я.

– Ласточка, – перевела Герти – Да, красивое имя. Кажется, у тебя есть все, что нужно для хорошей жизни! Черт, милая, что еще нужно человеку?

С минуту я размышляла над вопросом, а потом ответила:

– Ну… безопасность… уверенность… и, наверное, любовь.

– А, черт, милая, – отмахнулась Герти. – Нуждайся ты в первых двух, ты бы сюда не потащилась. Жила бы в лечебнице, про которую говорила. А любовь? Ну, это просто. Вон, видишь ту скво, у огня? – Она указала на Тихоню. – Думаешь, она хоть раз спрашивала себя, счастлива ли она? Думаешь, ей недостаточно любви – что с семьей, что с детьми, что с мужем? Вот что я тебе скажу. Знаешь, когда ты поймешь, что ты была счастлива? Когда уедешь. Когда у тебя появится время задавать себе такие вопросы.

– Я скучаю по детям, Герти, – ответила я. – Я тебе говорила, что у меня двое детей? Из-за них я и согласилась сюда ехать – чтобы потом, ко гда стану свободной, иметь возможность вернуться к ним. Думаю о них каждый день, как они живут, пытаюсь представить, какими они стали теперь. Это придает мне сил. Иногда я думаю: вот бы они приехали сюда и жили со мной среди дикарей.

– Им бы понравилось, это точно, – сказала Герти. – Если не будет виски, здесь отличное место для детишек. Когда меня выкрали из повозки, сначала я думала, что умру, но потом совсем забыла, каково это – жить среди своего народа. Точно в сказке очутилась. Как я говорила, сказка заканчивается быстро, когда снова приходят белые. Вот ты это поняла вчера, а я – в Сэнд-Крик.

– Если я передам с тобой письмо моим детям, Герти, – сказала я, – ты отправишь его в форте, когда вернешься? Нам не позволено писать родным, пока не закончится срок, но, может, тебе удастся отправить его?

– Конечно, милая, – ответила она. – Конечно, попробую. – И рассмеялась: – Да, тут с почтой напряженка, правда?

– Если тебе так нравилось жить среди индейцев, Герти, – спросила я, – то отчего ты вернулась к бледнолицым? Потому, что Дрозда убили в бойне на Сэнд-Крик?

Герти долго не отвечала, и я было решила, что она дремлет.

– Отчасти, – наконец заговорила она. – А еще – потому, что я сама бледнолицая. Ничего не попишешь, милая, оно так.

После чего она умолкла – слишком мы устали от прошедшей ночи. Я закуталась в одеяло на своей постели рядом с Герти. Мне казалось, что я маленькая девочка и ко мне приехала подружка с ночевкой – за что я особенно благодарила Герти в то утро. Она была грубовата, да к тому же ей не мешало бы помыться, но сердце у нее золотое, а что еще желать от друга?

Солнце взошло, лагерь ожил, но внутри нашего вигвама стояли тишина и покой; шум снаружи заглушался бизоньими шкурами, сквозь которые едва сочился солнечный свет; тепло очага отгоняло утренний холодок, остро пахло людьми, дымом, кофе и вареным мясом, шкурами и землей. Запах уже не казался мне неприятным – напротив, он успокаивал. Запах дома.

Очень скоро Герти захрапела, громко и ритмично, как мог бы храпеть настоящий погонщик Джимми, но меня это не раздражало… И я сама тоже уснула…

15 июня 1875 года

Прошла неделя с того дьявольского празднества. Отложив карандаш, я все это время занималась насущными делами вместе с остальными, заодно пытаясь как-то восстановить то, что надломилось в ту ночь, и снова наполнить опустевшие сосуды наших душ.

Сегодня утром Герти уехала в Кэмп-Робинсон одна. Она взяла с собой только письмо моим детям и личное послание капитану. В нем я благодарила его за заботу о моем благополучии, но отклоняла предложение вернуться с Герти. Пожелала счастья с молодой женой. Сказала, что своим замужеством довольна…

Что до новостей, привезенных Герти, я не сказала ни слова своим товаркам. Может, я ошибаюсь и должна бы предоставить им решать самим, каким путем следовать, но лично я не вижу причин пугать наших женщин событиями, на ход которых они все равно не могут повлиять. Если посеять панику сейчас, когда они и так едва пришли в себя, – то это неизбежно приведет к еще большим трагедиям и отчаянию. Мы согласились на участие в программе по своей воле, но теперь стали ее пленниками.

Как я и опасалась, группа женщин, возглавляемая Нарциссой Уайт, – которая после пьяного дебоша и изнасилования собственным мужем в ту роковую ночь, очевидно, решила прервать свое миссионерство, – попыталась удрать из лагеря на следующий день. Как предсказывала Герти, мужья без труда отыскали их и водворили обратно. Они бы все равно далеко не ушли и либо погибли в прерии, либо попали в руки к другому племени. «Поймай их кроу или черноногие, – хмыкнула Герти, – они бы узнали, что у шайеннов еще шикарно устроились».

Мой муж, Маленький Волк, не приходил домой три дня и три ночи, и в лагере его никто не видел. Он скитался по прерии, без крова, еды и воды, спал на голой земле, думаю, искупая грехи. А может быть, ждал знамения от своего Бога.

Когда он наконец вернулся, за ним по пятам трусил больной койот – это видели и об этом говорили все в лагере, хотя странным это сочли только мы, белые женщины. Мы начали подозревать, что индейцы живут в иной вещественности, которая нашему уму недоступна.

Животное было тощим, в его шерсти появились проплешины, и оно три дня обреталось вокруг нашего вигвама, держась в отдалении. Я боялась зверя – когда я отгоняла его, он увиливал в сторону, точно краб, издавая странный свистящий звук. Стоило Маленькому Волку покинуть жилище, как он тут же принимался плестись за ним, слегка поодаль. Почему-то поселковые собаки не тревожили койота – наверное, чуяли его болезнь – и нарочно старались держаться подальше.

Сам Маленький Волк не упоминал о койоте, даже о самом его присутствии; он молчал, пребывая в мрачных думах, точно в нем самом кипела внутренняя борьба. Он отказывался говорить со мной – ни на языке жестов, ни по-другому; когда я попыталась разговаривать по-английски, как во время нашей поездки, он не отвечал на своем языке, а вообще делал вид, что меня не существует. В поселке ходило много слухов о том, почему он такой.

Шаман Белый Бык рассказал Хелен Флайт, что койот – тотемное животное вождя, и его болезнь означает болезнь самого Волка и болезнь его народа после выпитого виски и что, если койот умрет в лагере, это будет очень дурным знаком. Но на третий день он исчез – просто утром ушел куда-то и больше не возвращался. И постепенно вождь стал прежним.

Еще одно последствие той ночи: индеец по имени Бегущий от Ворона, женатый на маленькой француженке Мари-Бланш, был убит другим, по имени Свистящий Лось – застрелен в самое сердце. Несчастная Мари тяжело переживала это событие: сперва в Чикаго убили ее родителей, теперь новое убийство. Она совсем вне себя от горя – бедняжка успела привязаться к мужу. Теперь ей предложил руку и сердце младший брат Бегущего – Один Медведь: таков шайеннский обычай, и, по моему мнению, весьма цивилизованный. Я встречала мало французов, но у меня сложилось впечатление, что они народ практичный, и Мари-Бланш уже обдумывала это предложение. Ей ведь совершенно точно понадобится тот, кто позаботится о ней самой и ее ребенке.

К сожалению, убийца был женат на Аде Вейр, – как будто бедняжка и так не хлебнула вдоволь меланхолии. Случившееся потрясло поселок: ведь у шайеннов убийство соплеменника – тягчайший из грехов, на какой только способен человек, и за всю историю такого почти не случалось. Убийца со всеми членами семьи, пожелавшими идти с ним, изгоняется из поселка и обязуется жить за его пределами. Он навсегда становится изгоем. Люди перестают с ним общаться, и ему запрещается участвовать в жизни поселка. Иными словами, этот человек делается невидимым!

Изгнанник, муж Ады, лишился и собственного имени – отныне его будут называть Смердящая Плоть: туземцы верят, что плоть совершившего убийство начинает гнить изнутри. Согласно закону племени, Ада свободна уйти от мужа – никакого формального развода не требуется; но хотя бы на время она становится таким же изгоем, как он. На ней нет греха, и она может вернуться в поселок, она свободна. Однако, будучи женой убийцы, она считается «порченной» общением с ним, и ей нельзя прикасаться к людям и их личным вещам. Тарелки и чашки, из которых она ест, должны быть разбиты или выброшены – из страха, что они могут быть «заражены». Стоит ли говорить, что подобное суеверие не делает ее желанной гостьей в чужих жилищах.

– Когда врачи в больнице расспрашивали меня о признаках болезни, – рассказывала несчастная, когда мы недавно виделись, – я сказала им, что для меня было невыносимым быть женой изменника, особенно долгой и серой чикагской зимой. В это время года я особенно явственно чувствую, как мне на грудь забирается огромный черный пес и душит меня. И врачи определили меня в самую темную палату, где моим единственным компаньоном был черный пес. За долгое время, что я была в больнице – что было расплатой за его грехи, – мой муж успел воспользоваться ситуацией: он развелся со мной и женился на любовнице. А доктора не унимались: почему я так печальна? Почему не снимаю траур? Чем могу объяснить свою меланхолию?

– Ну, а теперь я замужем за убийцей по имени Смердящая Плоть – все говорят, что он гниет изнутри… И снова меня изгоняют за чужое преступление. Ну так что же, вы и теперь будете недоумевать, почему я не снимаю черное? Сколько может женщина страдать на этой Земле? – В дальнейшем Ада никогда не говорила так много и вообще о себе ничего не рассказывала.

– О, но ведь нет худа без добра, Ада, – сказала Мегги Келли. – Может, ты и была женой убийцы, но теперь-то он изгой, детка, и, поверь мне, он-то уж тебе не изменит, потому что никто не станет водить с ним шашни!

Мы все расхохотались: даже Ада улыбнулась – она не была лишена чувства юмора, пусть и мрачноватого.

– Мегги права, – поддакнула ее сестра Сьюзи. – Вот чикагской зимой, честно скажу, – и у меня порой бывала меланхолия, но теперь мы в прерии, и летом тут столько солнца, сколько никогда не было в тамошнюю зиму. Твоя черная псина тут просто-напросто не выдержит – держу пари, ты его больше не увидишь!

Подобными разговорами мы старались поддерживать друг друга в те дни.

Сообщать следующий постыдный факт мне особенно неприятно: сразу несколько девушек и женщин, как белых, так и туземок, той ночью были изнасилованы пьяными дикарями, причем некоторые, как вот Нарцисса Уайт, – собственными мужьями. Хрупкая Дейзи Лавлейс после всего, что с ней сотворили, стала молчаливой и отстраненной. Но, по крайней мере, ее собственный муж, кажется, добр и терпелив с ней и заботится о ней как может. Пожалуй, самое неприятное из всех последствий попойки – то, что зачинщик всех безобразий, мерзавец Жюль-семинол, все еще обретается среди нас, совершенно безнаказанно и ни капли не раскаиваясь в содеянном. Он совсем оправился от удара Кривоносихи, вот только ухо у него до сих пор распухшее, и он уже несколько раз подходил к нашему жилищу, чтобы глазеть на меня и говорить самые гнусные вещи… Я пытаюсь не подавать виду, что мне страшно, но очень боюсь его и стараюсь никуда не ходить одна.

Маленький Волк тоже в курсе нездорового интереса ко мне семинола, но пока он лишь находится начеку, и ему удается сдерживаться, когда тот появляется поблизости. Будучи вождем-целителем, он не имеет права ничего сделать – разве что, кроме как обвинить семинола на Большом совете в том, что он принес его народу виски. В самом деле, за исключением собственного трехдневного грехопадения, преданность моего мужа долгу поистине монашеская… а самоотречение почти, как у Иисуса.

17 июня 1975 года

Сегодня утром заходила Хелен – пригласить меня на вечерние танцы, куда ее позвали как почетную гостью. Вчера вернулись из набега на кроу воины Маленького Лиса. Поступив разумно – отказавшись от виски в ту адскую ночь, они устроили на другом берегу реки собственный костер и военные пляски и рано утром отправились в поход. Тела каждого украшали изумительно нарисованные Хелен птицы – подобное мастерство исполнения было немыслимо для индейцев, способных лишь на самые простые узоры.

Набег был очень успешным; вчера воины с триумфом и улюлюканьем вернулись в лагерь, ведя за собой огромное стадо лошадей кроу. Они не только пригнали табун – ни на одном из удальцов не было ни царапины.

– Боюсь, Месоке, – сказала мне Хелен этим утром, – что весь успех парни Лиса в конце концов приписали мне. Отныне мое имя Ве’кесобма беоневестцее – Та-что-Рисует-Волшебных-Птиц. Язык сломаешь! Так что прошу тебя – зови меня сокращенным именем, Птица, ладно?

– Конечно, Ве-езе, – ответила я. (Все мы уже потихоньку осваивали шайеннский язык, а имена – отличная основа для оттачивания произношения.)

– Ну, в общем, один парнишка уже приходил, подарил мне трех лошадок и рассказал, какой он был молодец, – сказала Хелен. – «Рассказал» – не то слово, скорее, спел и станцевал. Уверена, ты снова «увидишь» этот рассказ, если придешь вечером на танцы. Я нарисовала на нем бекаса, и он показал мне, как он вместе с конем научился скакать зигзагами, чтобы уклоняться от пуль и стрел преследовавших их кроу, – точь-в-точь, как летает бекас, – и ни пули, ни стрелы не попали в него. Все время, пока он «давал представление», он держал руки изогнутыми крыльями и издавал звуки, имитирующие шум крыльев бекаса при воинственном танце, когда тот защищает свою территорию. Выглядит необычайно – вот что я тебе скажу. Прямо потрясающе!.. Я никогда не видела ничего подобного. То есть он так походил на птицу, что будто бы действительно стал бекасом.

– Пожалуй, мне надо пересмотреть свое мнение о твоей магии, Хелен, – сказала я. – Этак ты и меня обратишь в веру!

Кстати, о вере. Трусость и маловерие преподобного Хейра – утеря «заклинания» в ту роковую ночь – существенно подорвали его авторитет и у наших женщин, и у индейцев, которые ничто так не презирают, как трусость. Они рассудили, что раз уж магия преподобного столь ничтожна перед силой его главного врага – злого бога Сатаны, которого он постоянно порицает в молитвах, то есть ли вообще сила у Великого Белого Духа? Пусть эти представления немного наивны, но своя упрощенная логика в них все же есть. Влияние тезиса, что силу богов следует мерять по силе тех, кто представляет их на земле, здесь превалирует – и пока самым влиятельным «шаманом» из всех была признана Хелен.

По лагерю ходит слух, что завтра мы отправимся на летнюю охоту. Не знаю, куда мы уходим и на какой срок… Не знаю, смогут ли отследить наш маршрут Джон Бёрк, Герти и сама Армия США. Неминуемый отъезд и кочевая жизнь, кажется, грозят новой разлукой, мы еще глубже уходим в самые дикие места, что никак не приближает конца истории, а, напротив, делает его все призрачней…

У меня не наступили месячные, и это укрепило меня в уверенности, что я беременна. Перспектива снова стать матерью наполняет меня радостью и трепетом: ведь вскоре мне предстоит заботиться уже о двоих…

Тетрадь пятая Цыганская жизнь

«И вот мы снова пустились в путь, лошади осторожно скользят вниз по холму, идя вслед за Людьми, что идут вслед за бизонами, что идут в поисках травы, что дарует Земля».

(Из дневников Мэй Додд)

7 июля 1875

Мы были в пути не первую неделю – слава Создателю, что я захватила календарь, где отмечаю дни, иначе я бы давно утратила чувство времени, ведь дикари, разумеется, не признают наш календарь, время течет для них иначе – это невозможно объяснить… Времени для них словно не существует…

Мы движемся в целом на север, иногда уклоняясь к западу – точнее я сказать не могу. Охота и снова дорога, по следам бизоньих стад.

В эту минуту я сижу на своем верном коне Солдатике, мы находимся на небольшом возвышении, а внизу расстилается бескрайняя зеленая долина. Прелестный мальчуган, Наездник, легкий, словно тростинка, и смуглый, как подрумянившийся на солнце пирожок, как обычно, сидит в седле передо мной. Я так привязалась к этому парнишке! Он для меня герой, защитник – как и я для него.

Мы, несколько женщин, едем бок о бок. «Мы» – это я, Марта, Фими, Хелен Флайт и Перо-на-Макушке. Переходы из лагеря в лагерь – лучшее время для нас и редкая возможность встретиться и узнать всякие новости, потому что в лагере у каждой из нас полно работы.

Поэтому я стараюсь вести свои обрывочные записи именно в дороге и уже приспособилась привязывать эту тетрадь к спине – чтобы, как только выдастся минутка, я могла быстро вытащить ее и написать пару строк. Прямо сейчас мне служит письменным столом спина моего маленького мужчины.

Мы наблюдаем, как гигантская толпа, без малого две сотни хозяйств, движется по прериям (хорошо, что среди нас есть силачи-южане): лошади, собаки, повозки, кто-то идет пешком, кто-то верхом, в отдалении на горизонте время от времени возникают воины-стражи и снова исчезают за изгибами ландшафта – словно корабли за гребнями волн… Захватывающее зрелище! Я спрашиваю себя, много ли белых могут похвастаться тем, что видели подобный исход? И тем более были его частью?

Шайенны – народ богатый, и лошадей у нас хоть отбавляй, особенно после разбойничьего налета на племя кроу. Некоторые женщины и дети идут рядом с груженными поклажей лошадьми, другие рядом с повозками, то и дело похлестывая животных, чтобы не отставали. Другие сидят на тюках – по две-три девочки вместе, играют в нехитрые игрушки или стрекочут словно стайка сорок. Детишки помладше едут на громадных сторожевых псах или на пони. Едва научившись ходить, индейские дети прекрасно держатся на лошади, а их маленькие плоскоголовые пони – которых легко отличить по виду от наших – обладают спокойным нравом, отлично обучены и послушны. Часть престарелых индейцев, особенно больные или просто немощные, а также малыши, которым еще требуется присмотр, едут в повозках, младенцы же путешествуют, привязанные к доскам-переноскам на спине матери. Порой за ненадобностью такие переноски свисают с седел или повозок и тихонько бьют друг о друга во время движения, к вящей радости и веселью самих карапузов, – те смеются и что-то болтают, и, если не спят, с широко раскрытыми глазами наблюдают всю процессию. Таким образом они с молоком матери привыкают к кочевой жизни среди прерий. Индейские дети почти не плачут. Это чудесные, ангельские детки – но, с другой стороны, таковы все малыши! Я постоянно думаю о наших собственных детях (многие другие женщины тоже объявили, что беременны). Возможно, наше правительство потеряло веру в нашу миссию – но все равно любая будущая мать переполнена надеждой на будущее!

Сегодня я в прекрасном настроении. Видимо, непрерывное движение, пусть и сопровождаемое тяжелой, а подчас и изнурительной работой, просто мне подходит. Мне тут пришло в голову (как ответ капитану Бёрку, который, беседуя со мной, однажды риторически воскликнул: «Ну и где же индейский Шекспир?») – что, возможно, причина почти незаметного вклада аборигенов в мировую культуру и искусство именно в том, что они слишком интенсивно живут – кочуют, охотятся, работают, – и у них просто нет времени, чтобы фиксировать события или, как выразилась Герти, «взвешивать их». Порой мне кажется, что это весьма неглупо… Но, тем не менее, полюбуйтесь на меня, разумницу, – сама я то и дело стараюсь урвать лишнюю минуту, чтобы подробно записать, что происходит вокруг!

Сейчас мне хочется описать нашу четверку представительниц первоначальной группы невест. Ох, какое жалкое зрелище мы собой являем! Мы уже почти превратились в дикарок и положительно ничем не отличаемся от своих товарок-индеанок и, кроме того, кожа у нас ничуть не светлее (у Фими-то даже посмуглее!). Даже моя фарфоровая кожа обрела каштановой оттенок, хотя я все еще продолжаю наносить на лицо грязевую маску против ожогов.

Если погода позволяет, Фими по-прежнему носит лишь мужские кожаные штаны и больше ничего – все уже привыкли, что она разгуливает с голой грудью.

С каждым днем становится все жарче, и Хелен наконец отказалась от своих толстых панталон и тоже попросила Жанетт Паркер сшить для нее бесшовную куртку из оленьей кожи, которую носит с гамашами и блузкой с бахромой. Решительно, нет более эксцентричного наряда для леди – но он так идет Хелен, она в нем вылитый первопоселенец, особенно со своей фирменной трубкой, которую она не вынимает изо рта.

Марта же, беря пример с меня и моей подруги, тоже белой жены – Пера-на-Макушке и носит свободное платье из оленьей кожи – фаворит сезона среди индейских женщин.

И вот мы снова пустились в путь, лошади осторожно скользят вниз по холму, идя вслед за Людьми, что идут вслед за бизонами, что ищут траву, что дарует Земля.

14 июля 1875 года

Каким бы хаотичным ни казалось наше путешествие, оно происходит по издревле заведенному порядку. Лагерь собирается и снимается с места с потрясающей слаженностью. Это напоминает мне рассказы матери о жизни цыган в Европе. Конечно, теперь я понимаю, почему мой брачный вигвам пришлось разобрать совместно – в одиночку я бы с этим нипочем не совладала. Это жизнь коммуны в чистейшем виде. Подобно пчелиному рою и колонии муравьев, все стараются ради общего блага.

Женщины собирают и складывают вещи, разбирают вигвамы, седлают лошадей и нагружают поклажей их и повозки, а в конце каждого дня пути устраивают лагерь в точно том же виде, что и накануне. За сборами в нашем вигваме наблюдает старая карга Нос-крючком, каркая словно злобная ворона, да еще чуть что замахивается ивовой лозой, словно плеткой. Утром в день начала путешествия она безжалостно хлестнула меня сзади по ногам своим «оружием»: очевидно, я неправильно укладывала вещи.

– Ай! – взвизгнула я и потянулась к больному месту. Удар был нанесен нешуточный, сразу вздулся рубец. Я в гневе повернулась к старухе, которая, увидав мое состояние, тут же начала пятиться в сторону. Я продолжала идти на нее, грозя пальцем. Потом, обхватив рукой свое горло, направила палец на нее и произнесла: «Можешь считать себя здесь самой главной, старая ворона, но, если это повторится, я придушу тебя на месте!» Конечно, я говорила по-английски, но одновременно использовала универсальный женский язык жестов, который старуха поняла без слов. С тех пор она ни разу не осмелилась поднять на меня свой хлыст. Мужчины заняты охотой или объединяются в вооруженные отряды для охраны лагеря и нашей защиты во время переходов. До сей поры мы не встречались с врагами, даже издали, лишь наткнулись на несколько покинутых стоянок. Говорят, мы уже вступили на территорию кроу и шошонов, и я заметила усиление бдительности со стороны нашей «гвардии».

В целом же, приняв так или иначе свою женскую участь, я должна признать, что распределение труда среди дикарей вполне справедливо. Охота здесь, к примеру, – это вовсе не приятное развлечение, каким она являлась для отца и его друзей, но в буквальном смысле способ выживания, чрезвычайно сложное, а часто и опасное занятие. Этим летом мы потеряли одного охотника, который во время погони упал с пони и был затоптан насмерть. Другого буквально вспорол разъяренный бизон, но счастливчик выжил (теперь его стали называть Мне-Бизон-Нипочем), а третий серьезно пострадал при падении с пони, когда животное на полном скаку угодило в барсучью нору и сломало ноги (беднягу прозвали Конь-Сломай-Ногу). И все же не могу не отметить, что мужчины отправляются на охотничьи вылазки с явно большим энтузиазмом, чем мы, женщины, выполнять свои обязанности в лагере или во время пути. Впрочем, как правило, эти заботы скрашивает хорошее настроение и взаимопомощь.

Наша негритянка Фими, по прозвищу Мо-обтаеве-бо-а-э, что переводится как Черная Белая женщина, к ее чести и к чести мужчин племени, получила разрешение участвовать в охоте. Несмотря на то, что женщины не допускаются к членству в Совете, шайенны проявляют поразительную гибкость в признании любого мастерства, а Фими блестяще доказала свою охотничью доблесть.

Надо заметить, что индейские женщины пользуются большим влиянием в каждодневных делах и наравне с мужчинами участвуют в обсуждении насущных проблем племени. Так, мой собственный супруг Маленький Волк ценит советы выдающейся целительницы, Идущей-Против-Ветра, гораздо выше всех прочих мужчин-целителей, а еще, хотя он почти никогда не согласен с моим мнением, тем не менее он выслушивает меня с большим уважением. Возможно, наше цивилизованное общество могло бы поучиться у дикарей искусству отношений в семье.

Разведчики почти на всех стоянках докладывали о пасущихся неподалеку крупных стадах бизонов. Так что охотники возвращались с обильной добычей, и наши охотничьи мешки, парфлеши, были полны провизии. За бизонами последовали лоси, олени, вилороги, мелкая дичь и форель – ибо окрестные реки буквально кишели рыбой, как говорится, хоть рукой лови; их разделка тоже относилась к детской и женской работе. У нас уже скопились горы шкур – они пригодятся, во-первых, для пущего комфорта, а частью отправятся в торговое агентство для приобретения взамен кофе, сахара, табака, одежды, пороха, безделушек, кухонной утвари и прочих «предметов роскоши» белых, вожделенных для дикарей.

Бывают дни, когда я втайне надеюсь, что охотникам не повезет – ведь обилие дичи означает, что для нас будет больше работы. Принеся в жертву руки – увы, они преждевременно огрубели, – я стала настоящим знатоком всех стадий свежевания и разделывания туш, скобления и окраски шкур, сушки мяса и приготовления пищи на костре – впрочем, что касается последнего, не все члены нашей семьи в восторге от моих кулинарных талантов.

Еще из хороших новостей – я заключила относительный мир со старой женой Маленького Волка, Тихони. Нас нельзя назвать подружками, но она терпит мое присутствие, я более не боюсь за свою жизнь. Но она по-прежнему обижается, если я занимаю место у костра – очевидно, боится, что я хочу узурпировать ее статус первой жены и главной стряпухи. Вообще-то я подумала, что она, наоборот, обрадуется, что я избавлю ее от этой изнурительной обязанности.

Я вот больше жалуюсь на ежедневные заботы, а другие скорее беззастенчиво увиливают от них. После провалившейся попытки «бегства» Нарцисса Уайт дает ясно понять нашим хозяевам-похитителям, что она находится здесь против воли и отказывается сотрудничать в каком-либо виде. Ее амбициозные миссионерские порывы также заметно поутихли. Бросив попытки спасти души дикарей, которых она сочла безнадежно черствыми и необразованными, чтобы стать истинными христианами, она теперь всецело занялась развитием их покорности будущим белым господам.

«Перво-наперво она хочет научить их быть рабами», – заметила Фими. «А затем, как и мои предки, они обратятся в белому Богу за спасением души. Таким образом завоеватели испокон веков создавали рабочую силу».

В конце концов Нарцисса взяла под свое крыло двух девочек-индеанок и теперь пытается привить им некие манеры «цивилизованного» ведения хозяйства – приседать в поклоне, носить за ней пожитки, отвечать «да, мэм», «нет, мэм» – что выглядит ужасно комично, даже, может быть, слегка безумно посреди диких прерий.

Уже многие индейцы пользуются кухонной утварью – кастрюлями, сковородами, тарелками из жести и даже дешевым столовым серебром, купленным в торговом агентстве, но при этом большинство продолжает есть пальцами.

А Нарцисса так объясняет свои чудачества: «Когда они поселятся в резервациях, мои уроки сослужат им хорошую службу. Ведь так они легче найдут работу как в фортах, в домах офицеров, так и в городах и поселениях, которые растут не по дням, а по часам, с тех пор, как границы наконец надежно защищены от язычников и цивилизация может простирать свои крылья все дальше, не опасаясь предательских нападений. (К слову сказать, Нарцисса так и не простила своего мужа за «принудительное» осуществление их брака, отказывается впускать его в вигвам, а также сообщить, беременна она или нет.)

Для меня остается загадкой, почему ее «служанки» терпят подобное обращение, возможно, из чистого любопытства или из вежливости, поскольку дикари одновременно невероятно любопытны – и вежливы. Однако смею предположить, что домашняя прислуга из них выйдет не самая прилежная.

Вот мы и прибыли на место дневной стоянки, выбранное разведчиками, о чем объявил старый глашатай племени, разъезжающий вдоль и поперек нашей процессии, что к концу дня растянулась на добрых несколько миль.

Не важно, на какое время мы должны разбить лагерь; женщины устраивают его точь-в-точь как предыдущий, где каждый вигвам имеет определенное местоположение. Весь индейский лагерь, и каждое семейное хозяйство внутри него, и каждый вигвам, развернут к востоку. И в этом есть как религиозный, так и чисто практический смысл: с восходом солнца люди просыпаются от света, и через приоткрытый вход утренние лучи проникают в вигвам, освещая и согревая его. Изящество и порядок пребывают в гармонии – я нахожу, что это сродни принципам искусства.

Все племя с комфортом разместилось и устроилось на стоянке задолго до заката – словно обосновалось здесь уже несколько недель, а то и месяцев назад. Горят костры, готовится ужин, дети играют, мужчины обсуждают дела, покуривая трубки, – а женщины, как обычно, заняты работой…

1 августа 1875 года

Вот уже шесть дней мы стоим лагерем на берегу реки Тонг; это первая продолжительная стоянка с начала нашего путешествия. Лагерь разбили в прелестном месте – естественной «чаше» между подножий гор, хорошо защищенной от ветра и непогоды. Эта маленькая долина вся в зелени и цветах, вокруг полно свежей травы для лошадей, много пригорков и склонов, по берегам реки растут тополя, чьи листья нежно шелестят от легчайшего бриза.

Поутру с первыми лучами солнца я спускаюсь к речной заводи набрать свежей воды – это мое излюбленное время, когда лагерь лишь начинает просыпаться. Корольки как раз завели свои сладострастные утренние трели, а пеночки мелькают в листьях ив словно ярко-желтые искорки. Часто при моем приближении утки, гуси и журавли хлопотливо снимаются с воды, а порой олениха с детенышем торопятся скрыться меж деревьев, помахивая хвостиками словно опознавательными флажками. Ласточки носятся туда-сюда из своих норок в песчаных отвесах, охотясь за насекомыми над самой гладью реки, на которой форель, что поднимается из самой глубины, образует концентрические круги. Я опускаю свое «ведро» из бычьего желудка в прохладные волны, наполняясь, оно норовит уплыть дальше вниз по течению, и в эти моменты я ощущаю себя частью природы, брошенной подобно моему «ведру» в ее лоно, дабы наполниться жизнью.

Кроме того, я использую утренние часы, чтобы записать, как умею, мои впечатления – несколько драгоценных минут, украденных у рабочего дня, до начала всеобщего гвалта и бурной активности в лагере. Я сижу на своем любимом камне, глядя на заводь; воздух свеж и тих, склоны холмов в тени – солнце еще не взошло над ними, еще не поднялся нескончаемый ветер прерий…

Порой вместе со мной на камне встречает рассвет Хелен Флайт, чтобы сделать наброски разнообразных птиц. Если мы сидим не двигаясь, в заводь потихоньку возвращаются журавли, ослепительно-белые, красноголовые, голубые и серые цапли, гуси и утки самых удивительных расцветок. Хелен держит свой альбом на коленях, в зубах крепко зажата трубка, брови подняты в немом изумленном ожидании, словно мы присутствуем при каком-то уникальном событии. Время от времени, когда я не пишу, Хелен деликатно берет у меня тетрадь с записями и быстро делает рисунок на полях – то ласточку в полете, то зимородка, сидящего на ветке ивы с рыбой в клюве.

– Знаешь, подруга, – говорит она, – нам нужно всерьез подумать о совместной книге, послушай, как тебе такое название: «Жизнь женщины среди дикарей в западных прериях», текст миссис Мэй Ласточки Додд-Маленький Волк, иллюстрации миссис Хелен Элизабет Врачевательница птиц-Летящий Боров».

– Блестящая мысль, Хелен! – со смехом отвечаю я. – Она сразу станет классикой литературы Пограничных областей!

– К сожалению, мне никогда не удавались люди, – сказала Хелен. – Точнее, у меня просто намного лучше получаются животные – особенно птицы. Однажды я взялась за портрет в полный рост моей компаньонки, миссис Энн Холл из Сандерленда. Так вот, мельком взглянув на него, она воскликнула: «Хелен, дорогая, но я же здесь вылитая розовая колпица!»

Если я сижу на своем камне дольше обычного, кроме Хелен сюда приходят Гретхен, Сара, Марта, Дейзи или Фими – часто собирается целая компания, этакий утренний женский клуб, в котором я – самопровозглашенная президентша.

Дейзи, к нашей радости, почти оправилась от событий той ужасной ночи, которую она провела среди пьяных дикарей и, если можно так выразиться, сняла с себя броню. Как ни странно (хотя пора привыкнуть к «странностям» в нынешних-то обстоятельствах жизни), но после того происшествия она очень сблизилась с Фими.

– Ну как, все слыхали уже новость о моей золотой подружке, Юуфии-имии Ва-аашингтон? – сегодня утром обратилась к нам Дейзи, держа на коленях своего пуделька, Ферн-Луизу. – Так ее ж аа-фициально пригласили всту-уупить в военный отряд Бе-ээшеных Псов – беспрецедентный слу-уучай у индейцев! Аах, доложу-уу я вам, означает вовсе не ведущую торжественных церемоний. Аах – это полнопра-аавная женщина-воин. Это же пе-ээрвый раз в и-иихней истории племени, чтобы же-ээнщина удостоилась та-аакой чести-ии, да еще белокожая! Ну как, вы горди-иитесь, дамы? Мы вот с Фе-эрн-Луизой даже очень, пра-аавда, куколка? Мы счита-аем, что это огро-оомный почет для нас всеээ-х – ну конечно, благодаря до-ооблести мисс Фи-иими как в битве, та-ак и на охо-ооте!»

Неподалеку сияющая от радости крошка Сара смеется и щебечет по-шайеннски с Милой Походкой, дочерью Тихони и Маленького Волка, которая часто помогает мне носить воду. Индейцы прозвали Сару «Белая-Малышка-Говорящая-По-шайеннски» – она первая среди нас, белых жен, научилась бегло говорить на языке индейцев. Им невдомек, насколько это парадоксальное явление: ведь прежде Сара вообще не говорила! А теперь она расцвела, словно роза диких прерий под жарким солнцем – более счастливой и полной сил я никогда ее не видела. Я с трудом узнаю в ней несчастного забитого ребенка, который в отчаянии прижимался ко мне в течение всего нашего долгого путешествия на поезде. Она и ее грациозный супруг, Желтый Волк, не расстаются, словно два голубка – нет сомнений, что они влюблены без памяти.

К слову сказать, наша дорогая Гретхен, Мома’ксебабтабе, или Большеногая, примирилась со своим глуповатым мужем по прозвищу Дуралей. После событий той жуткой ночи ранним летом с обильными возлияниями виски она хорошенько его приструнила, и теперь он, фигурально выражаясь, полностью у нее под каблуком.

Дуралей – ленивый, тщеславный парень с заслуженной репутацией никудышного добытчика. Гретхен частенько запрещает ему входить в вигвам, строго-настрого приказывая: «Сначала принеси в дом ужин, тупая твоя башка!» Нередки и случаи, когда Дуралей возвращается с охоты с пустым мешком, – и тогда все племя наблюдает престранную, хотя и не лишенную забавности сцену: возмущенное семейство в полном составе – Гретхен во главе, за ней мать виновника, дальше – дети, и чем больше, тем лучше – с палками в руках гоняется за беднягой по лагерю. «Хоп! Ах ты тупица! Ах ты тт-убина!» – и Гретхен, с красным лицом шведского викинга кричит на него, пинает и осыпает ударами его голову и плечи, тогда как дети лупят по ногам. «Как ты собираешься содер-шать семью, если т-аже куска мяса не можешь положить на стол? Мы что, всегда будем фф-исеть на шее у тфоего чертова братца или тфоих друзей, и они будут нас кормить и отт-ефать? Я не собираюсь быть попп-ирушкой! Я фф-сегда много работала и зарабатывала на шш-изнь и не намерена получать подачки! Ах ты болван патлатый! Ты посмотри на себя: расфуфырился, побрякушки понавесил, а сам не можешь даже тт-охлого пп-изона притащить домой! Безмозглая ты скотина!»

А несчастный Дуралей шатается по лагерю, уворачиваясь от ударов Большеногой Гретхен, одновременно отражая тычки других преследователей, и в конце концов неизбежно спотыкается и падает на землю, где на него набрасывается стайка малышей, которые колют его короткими палочками и обзывают обидными словами, весело хохоча при этом. Так что не думайте, что жизнь охотника-индейца легка и безмятежна.

При этом в моменты отдыха, когда мы собираемся, вот как сейчас, у камня рядом с заводью ранним утром, Гретхен – эта толстая гладкая корова – всячески выказывает любовь к своему мужу-клоуну. Я думаю, что в глубине души она ужасно рада, что наконец-то обрела мужа, просто хочет, чтобы им можно было гордиться.

– Сс-огласна, он не самый ппа-льшой умник в мире, что правда, то правда, – говорит Гретхен в его защиту. – Но прежде чем пойдут детишки, уж я научу этого фантазера пп-ыть прилежным мужем и тт-обытчиком! Я-то знаю, что и сама не первая кра-ссотка, но работала всегда за троих, и я не я буду, если не получу крепкий тт-ом для своей семьи, хоть индейской, хоть белой, – для меня нет разница! Я шш-енщина работящая, аккуратная и буду лучшей матерью для моих тт-етишек и лучшей женой для своего мужа. Так меня учила моя матушка. И знаете что, тт-евочки, может, мой супружник-дуралей хуже всех в племени, но все ж таки он мой… А еще любит он меня… тта! – Тут она прикрывает рот и хихикает. – Уж оч-чень любит! – И она хлопает ладонью по своим необъятным грудям. – Он просто без ума от моих титек! У него одно на уме – кувыркаться со мной на пп-изониных шкурах!

И тут мы все хохочем. Благослови ее Бог.

Но вот лагерь оживает, и другие хозяйки спешат набрать воды, а некоторые мужчины – члены, как мы зовем их между нами, Дикарского клуба пловцов, идут к берегу для утреннего заплыва. Слышно, как они плещутся внизу и вверху по течению, и птицы начинают сниматься с насиженных мест, ибо человек бесстрашно вторгся на их территорию; по всему пространству слышен звук сотен мощных крыльев, а крики пернатых сливаются в какофонию еще только настраиваемого природного оркестра – кряканье, гогот, щебетание, трели… Но вот они постепенно затихают, и на смену им приходят голоса индейцев, взрослых и детей. Там на холме заступил на смену лагерный глашатай, выкрикивая разные новости высоким пронзительным голосом, и это знаменует конец самой прекрасной и спокойной части дня…

Иногда я отсылаю назад в лагерь с водой Милую Походку, а сама остаюсь на берегу подольше, чтобы писать дневник или общаться с подругами. Она прелестное создание – парни с трудом отводят от нее застенчивые взоры: тонкая, длинноногая, как ее отец, она движется с грацией танцовщицы. В ней совсем нет угрюмости и подозрительности матери, это пытливый, открытый миру ребенок с умными блестящими глазами. Ей очень нравится находиться среди нас, белых женщин, мы научили ее нескольким английским словам, а она, в свою очередь, помогает нам с шайеннским. Большинство из нас потихоньку осваивают язык, и уже могут объясняться с индейцами на примитивном уровне, а в большинстве случаев – поскольку они нечасто пускаются в длинные философские рассуждения – этого вполне достаточно. Милая Походка как раз очень помогает нам в общении, и нам с ней ужасно весело, хотя я догадываюсь, что ее мамочка не в восторге от нашей крепнущей дружбы.

Следующей темы я избегала ввиду ее крайней деликатности, однако теперь самое время упомянуть об одном из самых непростых соглашений, которых нам удалось достичь с дикарями. Речь идет об организации уборных. К счастью, племя нам попалось чистоплотное – в отличие от других. Можно без труда представить себе ужасающую вонь, которая стояла бы в лагере из двухсот человек, если бы каждый просто по надобности ходил в ближайшие кусты. Мигрируя, мы уже набредали на брошенные лагеря – вонь давала знать об их местоположении за многие мили.

Шайенны нашли относительно гигиеничное решение этого вопроса – хотя и не предполагающее особенного уединения. При каждой стоянке выбирается определенное место – как правило, по ветру от лагеря, где все и должны отправлять естественные надобности. Обязанность охранять порядок этой общественной уборной и незамедлительно закапывать фекалии возложена на молодых индейцев. Это первая работа каждого юноши, после завершения которой им доверяют пасти лошадей. Охрана и уборка фекалий организованы не только из соображений элементарной санитарии, но и по той причине, что вокруг лагеря всегда много собак, и при малейшей возможности они не преминут… прошу прощения, что касаюсь столь неприглядного нюанса… вываляться, а порой и угоститься человеческими экскрементами.

Со своей стороны мы, белые жены, внесли кое -какие улучшения в эту сферу. Малышка Мари-Бланш, наша француженка (в конце концов она все-таки «вышла замуж» за брата своего убитого мужа) была просто в ужасе при виде этого места. Ведь французы, при том, что не привыкли часто мыться, изобрели немало хитроумных способов поддержания личной гигиены, так что Мари настояла на устройстве сосудов с водой, своеобразных «биде»; их обязаны доставлять и опорожнять «мальчики Мэри» (так мы их прозвали). Таким образом, хотя бы в этой мелочи – столь существенной для женщин – мы научили дикарей чему-то полезному. Но довольно об этом предмете, который не стоит более детального описания…

Сейчас я смирилась с нашей долей, даже нахожу в ней определенное удовольствие, хотя поначалу меня мучили дурные предчувствия, и смутная тоска не оставляет меня, даже когда я в хорошем расположении духа. Силясь разглядеть буквы в серебристом рассветном полумраке, я задумываюсь: если мне удастся вернуться в цивилизацию – кто же прочтет мои записи? Что станется с моими драгоценными Гортензией и Уильямом, если я никогда не увижусь с ними? Я молюсь, чтобы письмо, отправленное Герти, добралось до них; но как я могу быть уверена, что мать с отцом покажут им письмо, когда мои малютки подрастут и научатся читать? Все эти мысли не дают мне покоя. Какая бы участь ни ждала меня, убежденность в том, что однажды мои дети смогут прочитать о жизни их матери среди индейцев и попробуют понять, что, даже если ее поступки на первый взгляд эксцентричны, глупы, необдуманны, она все же не была умалишенной, все-таки утешает меня…

7 августа 1875 года

Мои недавние волнения воплотились в реальность куда более страшным образом, чем я воображала; нас постигла настоящая катастрофа. Сегодня, в самый горький день, я и несколько моих подруг оказались в самом отчаянном положении.

День начинался мирно и спокойно, как и вчерашний. На рассвете я сидела на своем камне, глядя на заводь реки Тонг, и как раз собиралась достать тетрадь, привязанную к спине. Справа от меня сидела Хелен Флайт, в ожидании, пока наступающий рассвет позволит ей приступить к рисованию; слева расположились Марта, Сара и малышка Милая Походка. Близнецы Келли тоже увязались за нами и теперь возились на берегу с нехитрым удилищем, собираясь наловить форели к завтраку. Гретхен тоже спустилась со своим бурдюком и искала удобное местечко, чтобы зачерпнуть воды.

Полагаю, все мы в один и тот же миг почувствовали некую перемену – птицы, которые было завели свой утренний гомон, внезапно замолкли… Но это затишье резко нарушил шелест крыльев сотен гусей и уток, разом снявшихся с воды по низовью реки. Не успели мы оторваться от занимавших нас дел – как в мгновение ока каждая из женщина оказалась брошенной на землю, рот зажат грязной ладонью, тело обездвижено медвежьей хваткой. Единственные звуки, доносившиеся до нас кроме хлопанья крыльев, были тяжелые шлепки камней на площадке для тренировки воинов да короткое мычание, которое издала наша товарка Гретхен, которую нападавший сбил с ног у самого берега.

Атака была проведена столь безупречно, что, думая задним числом, я совершенно уверена, они наблюдали за нами не один день, изучая наши привычки и занятия, чтобы подготовить отряд воинов, который быстро справится с задачей. Например, они уяснили, что Гретхен, девушка крупная и, без сомнения, обладающая недюжинной силой, будет нелегкой добычей даже для двух взрослых мужчин; поэтому ее они решили сразу оглушить.

Нападавшие действовали столь стремительно и слаженно, что и речи не шло о сопротивлении. Каждая знала, стоит ей затрепыхаться или издать вопль, ей тут же перережут горло. И вот нас понесли, даже скорее, поволокли вниз по берегу, откуда, очевидно, и появились наши недруги. Один из них, настоящий великан, страшный, как смерть, перекинул Гретхен через плечо, и теперь она болталась в воздухе словно мешок с картошкой. Я не понимала, из какого племени эти мужчины, но все они были почти на голову выше, а цветом кожи светлее, чем наши шайенны; двое-трое были в белых фланелевых рубашках, явно скроенных на европейский манер, а на нескольких были черные армейские кепи со срезанным верхом и украшенные по бокам перьями и разноцветными лоскутами.

Дойдя до брода, дикари перенесли нас на другой берег, где нас поджидала группа молодых индейцев, держа под уздцы лошадей – среди которых я узнала нескольких из наших. Здесь нам связали руки и ноги плетенными из лозы веревками, заткнули рты кляпами и грубо перекинули каждую через переднюю луку седла, словно тушу убитого на охоте оленя. Затем наши безжалостные похитители расселись по коням.

Я не знаю точно, сколько времени длился переход – наверняка несколько часов, но нам он казался бесконечным, столь невыносимы были наши страдания. Я была уверена, что Гретхен мертва, – она так и не пришла в себя и болталась между седлом и шеей лошади безжизненной куклой. Лишь через час, а то и дольше я с большим облегчением услышала, как она испустила стон.

Наконец наше долгое и мучительное путешествие, во время которого мы могли лишь беспомощно размышлять о постигшей нас беде, подошло к концу: мы прибыли в небольшой лагерь из примерно шести шалашей. Точнее, просто палок с наброшенной поверху тканью, что типично для временных стоянок охотничьих отрядов, ибо там не было женщин, лишь еще несколько юношей, которые встретили нашу процессию. И вновь нас с нарочитой грубостью швырнули с лошадей прямо в грязь, что ужасно развеселило дикарей, которые принялись хохотать и болтать на незнакомом наречии.

Через некоторое время они развязали нам руки и ноги и вытащили кляпы. Мне завязали рот жгутом так сильно, что уголки потрескались, и из них сочилась кровь. Оказавшись без пут, я тут же вскочила на ноги и бросилась на помощь Милой Походке, самой младшей из нас и, естественно, напуганной до ужаса. Шайеннских детей пугают историями о том, что их могут украсть люди из чужого племени – примерно как пугают букой в нашей культуре, и теперь худшие кошмары бедной девочки сбылись наяву. «Оойтанео’о, – шептала она в страхе. – Оойтанео’о».

Она была в таком состоянии, что я никак не могла понять этих слов, пока мне не объяснила Сара: «Она говорит, что эти люди – кроу». Лишь позже я осознала, что это был первый и последний раз, ко гда Сара при мне произнесла фразу по-английски.

Мы уже знали, что кроу – злейшие враги шайеннов, этакая банда верзил с пристрастием к нелепой полуевропейской одежде и военным кепкам; они явно злорадствовали и издевательски насмехались над нашими мучениями. Бедняжка Марта, чуть не потерявшая рассудок от произошедшего, впала в полуобморочное состояние и начала бормотать словно молитву:

– Они убьют нас… Убьют нас… Они убьют нас всех…

Не выдержав, Мегги Келли оборвала ее:

– А ну заткнись, Марта! Задумай они убить нас, давно бы уж управились! И не стали бы так долго тащить нас за тридевять земель ради этого.

– Ай, ты права, Мегги, – тихонько поддержала ее сестра. – Пока они не станут убивать нас. Они хотят всадить нам свои причиндалы. Вон погляди на того урода! У него уж встал, как у жеребца.

И впрямь, один из индейцев был откровенно возбужден, аж штаны впереди натянулись, а другие, заметив это, принялись его подначивать.

И вот эта свинья схватила бедняжку Сару за волосы и потащила в один из убогих шалашей. Не то чтобы он захотел именно ее, просто она оказалась к нему ближе остальных.

– Нет! – закричала я и обхватила его за ногу. – Умоляю, только не ее! Возьми лучше меня!

– Ай, грязная скотина! – завизжала Сьюзи Келли, цепляясь за другую ногу дикаря. – Ладно, бери меня! Отпусти девчонку, мерзавец этакий!

Наш жалкий протест, казалось, лишь еще пуще раззадорил негодяев. Дикарь без усилий стряхнул Сьюзи, потом схватил меня за челюсть и с силой отшвырнул прямо в грязь. Тогда прийти нам на помощь попыталась Марта, которая до этого боялась шевельнуться, и стонущая, почти немощная Гретхен, но мучители оттащили их подальше.

Изверг, схвативший Сару, теперь отпустил хватку, взгромоздился на нее и начал раздвигать ей ноги. Несчастная плакала и сопротивлялась, как могла. Никогда в жизни мне не забыть выражение упорной ненависти на юном личике и поток горьких слез, струящихся по щекам. В этот момент я поняла, что, по всей видимости, она подверглась такой же муке еще совсем ребенком в чудовищном приюте, где росла, и что добровольная немота была ее единственной формой борьбы, своего рода ответом на жестокость этого мира. Прижатая к земле одним из дикарей и не в силах помешать ужасному преступлению, я только плакала, умоляла и молилась, молилась Господу…

Я не видела, откуда взялся нож. Позже одни говорили, что Сара вынула нож из-за пояса индейца, другие – что она прятала его всю дорогу под одеждой. Так или иначе, я вдруг увидела блеснувшую в ее руке сталь, и вдруг она всадила клинок прямо в шею насильнику. Он издал удивленный булькающий возглас, вцепился в рукоятку ножа, вытащил его, и тогда из раны мощным фонтаном хлынула кровь. Но из последних сил, перед тем как истечь кровью и рухнуть замертво на Сару, индеец резко провел ножом по шее бедняжки, и жизнь покинула ее в тот же миг.

* * *

Но вот наступила темнота, и мы сидим тесной кучкой в одном из примитивных шалашей, стараясь утешить друг дружку, тихо рыдая и шепчась. Группа молодых индейцев сторожит наше убежище, но они даже не стали связывать нам руки, поскольку мы совсем обессилели. После убийства Сары дикари насильничали над каждой из нас по очереди… Нам пришлось молча переносить их звериное, безжалостное желание… Мне лишь удалось уберечь Милую Походку от сей участи, предложив себя им на потеху снова… И вот теперь, достав свою тетрадь, я сижу и пишу в отчаянии эти строки, возможно, последние в моей жизни…

– Зачем ты продолжаешь вести дневник, Мэй? – минуту назад спросила Марта слабым, безвольным голоском. – Какая теперь разница?..

– Не знаю, Марта. Может быть, просто, чтобы я, чтобы все мы остались в живых.

Хелен Флайт невесело хохотнула.

– А я понимаю тебя. Твое перо – словно волшебное снадобье, и, пока оно есть у тебя, ты можешь переноситься в иной мир и продолжать жить. Ведь, несмотря ни на что, мы остались в живых… О Боже, все – кроме нашей милой Сары…

Все мы смотрим на тело нашей девочки, уже остывшее, костенеющее у задней стенки шалаша.

– А мне и не хочется жить, – замечает Марта. – Возможно, Саре повезло больше нас. Уверена, смерть была бы лучшим исходом после всего, что приключилось. И того, что ждет впереди.

– Ай, да хватит ныть, Марта! – сказала Мегги. – У нас со Сьюзи будут малыши, и мы планируем дожить до этого момента, а, сестренка?

– А то! – отвечала Сьюзи. – Мы станем мамашами, как пить дать. Наши супружники придут за нами, я не сомневаюсь.

– Да я сама так думаю, – сказала Хелен. – Выше нос, Марта! С нами поступили отвратительно, ужасно, но наши мужья не позволят кроу просто взять и отнять у них женушек. В конце концов, твой муж, Колтун-на-Голове, – глава Бешеных собак, а муж Мэй, Маленький Волк, – вождь воинов-Лосей, а мой мистер Боров – помощник вождя и вообще парень не промах, вот-те крест. Помяните мое слово – наши благоверные уже отправились на поиски. Они ворвутся сюда в любой момент и покажут этим нелюдям, почем фунт лиха!

Отважная Гретхен, все еще очень слабая после чудовищного удара по голове (бандиты сжалились и не надругались над ней), вдруг с трудом подняла голову и произнесла:

– Таа, и не забут-те о моем тт-рагоценном Дуралее. Он прит-ти за мной. Я т-точно знать!

Нам не дозволили разжечь огонь, поэтому мы сбиваемся в кружок еще теснее, согревая друг друга телами, насколько хватает наших ничтожных сил…

8 августа 1875 года

Хвала Господу! Хелен оказалась права – мы спасены и находимся в полной безопасности, и все благодаря нашим соплеменникам! А наши похитители – воры, убийцы, насильники, мучители – все убиты. Воины-шайенны убили даже нескольких юношей-кроу – и мне жаль их, ведь это были почти дети, хотя, сдается мне, некоторым из них удалось ускользнуть в суматохе…

Атака началась на рассвете, когда истекли самые черные сутки нашей жизни. По всей видимости, сначала они тихо убрали стражников, потому что остальные безмятежно спали в своих шалашах, не ожидая нападения наших отважных спасителей. Большинство кроу и выбраться из шалашей не успели, как были брошены на землю, и лишь удивленно мычали, пока наши с леденящим душу кличем расправлялись с обидчиками. Возглавлял отряд шайеннов лично мой муж, Маленький Волк, и в бою казался воплощенным Богом возмездия, разъяренным хищником, медведем, бесстрашным и безжалостным. С щитом и копьем наперевес он крушил врагов подобно высшему существу. В эти минуты он был для меня истинным Рыцарем в сияющих доспехах!

Мы, женщины сбились все вместе внутри нашего шалаша, но могли прекрасно видеть кровавую расправу через открытый вход. Бок о бок с мужчинами в набедренной повязке с обнаженной грудью на своей белой лошади скакала бесстрашная Фими. Могу себе представить, как кроу буквально сковал ужас при виде нашей разъяренной воительницы, с воплем налетающей на них, подобно древней богине, которая то достает из колчана стрелу, поражающую врага в самое сердце, то, издав оглушительный крик, усмиряет другого булавой. Боже правый, вот это зрелище!..

Все мужья прискакали выручать своих белых жен, точно как предсказала Хелен – да, все, даже Дуралей, который нарядился в боевую рубаху с изысканнейшей вышивкой, но, как я подозреваю, старался держаться в задних рядах боевого отряда, а когда всё было кончено, он вышел на авансцену и нанес несколько ударов уже мертвым и потому безвредным врагам.

Первым в нашу хижину ворвался молоденький воин, Желтый Волк, и, когда он увидел бездыханное и уже остывшее тело жены, то окрестный лес огласили столь безутешные стенания, каких я, пожалуй, никогда не слышала. Он кинулся к Саре и прижал ее тело к груди, а мы еще раз принялись оплакивать нашу малышку и великое горе ее супруга.

Оставив вдовца наедине с его суженой, мы выбрались из шалаша, чтобы отыскать собственных мужей в этом хаосе агонии и смерти. С противников уже сняли скальпы… но врагам наносили и другие увечья… Вся картина казалась невсамделишной, каким-то сном – я вроде как была там, но в то же время где-то далеко… Что ж, надо признать, все мы тоже превратились в дикарей, словно «крещеные» вместе в этой кровавой бане… ибо мы испытывали удовольствие, видя мучения и предсмертные муки наших похитителей, и уже никогда не станем такими, как прежде… Мы почувствовали, как в наших сердцах проснулся зверь, ощутили безумную радость кровавой мести… Мы танцевали на скальпах наших врагов… Господи, помилуй нас за то, что натворили мы…

Хотя у шайеннов не принято выказывать на людях супружескую любовь, но сестры Келли, увидав своих мужей-близнецов, кинулись к ним, фуриями взобрались к ним прямо в седла и принялись целовать-миловать, обвив ногами их талии и крепко обняв за плечи.

– Благослови вас Бог, золотые вы наши! Благослови вас Бог! Мы знали, что вы примчитесь за нами. Что вы спасете своих милых женушек!

Гретхен, которая почти оправилась от вчерашнего удара, но все еще пошатывалась и была немного не в себе, встретилась со своим расфуфыренным муженьком, который важно вел под уздцы лошадь. Дуралей и впрямь надулся от гордости после удачного финала боя и помахивал вражеским скальпом, чтобы все заметили его трофей.

Мой муж, Маленький Волк, восседал в седле, как и всегда, молча и спокойно, но зорко наблюдал за происходящим, подобно вожаку волчьей стаи. Заметив меня и Милую Походку, он направился прямо к нам и слез с коня.

Бедная девочка не выдержала – разрыдалась и бросилась в объятья отца.

– Невэ’эа’ксаймэ, набтона, – приговаривал Волк, прижав ее к себе. – Не плачь, дочка, не плачь.

Он взглянул на меня из-за плеча дочери:

– Эна’соо’ээхово, Месоке? Ее взяли силой, Ласточка?

Я покачала головой, а в ответ на следующий немой вопрос мне пришлось опустить глаза, и тут слезы полились у меня из глаз:

– Насаатоне’ойтобэ, найхамэ… Я не смогла остановить его, о муж мой… Не смогла…

Маленький Волк мягко улыбнулся мне, а потом произнес, как я поняла, в утешение себе и мне:

– Ээсепебева’э. Ничего, теперь всё хорошо… Всё хорошо.

Днем того же дня мы вернулись в лагерь; и с какой же искренней радостью нам навстречу выбежали женщины племени! Но когда семья Желтого Волка увидела позади своего воина, ведущего лошадь с телом несчастной Ве’бо’а’о’ке, раздался пронзительный вой, тут же распространившийся по всему лагерю.

9 августа 1875

Сегодня утром мы похоронили Сару вместе с неродившимся ребеночком. Ее обрядили в свадебный наряд шайеннов, завернули в шкуру белого бизона и похоронили в неглубокой яме в прериях, завалив сверху камнями.

Перед этим имело место бурное обсуждение, по какой традиции следует хоронить Сару, христианской или шайеннской. Разумеется, преподобный Хейр и Нарцисса Уайт всячески противились последнему. Но большинство из нас считали, что Сара впервые обрела счастье именно среди индейцев. И мы хотели, чтобы ее душа оказалась в Сеано – так шайенны называют загробный мир, – куда попадают, следуя по Висячей тропе, то есть Млечному Пути. Шайенны верят, что все умершие живут там подле своего Создателя, Хе’амавебо’э. В Сеано они живут в таких же деревнях, как и на Земле, – охотятся, работают, вкушают пищу, молятся, независимо от того, плохо или хорошо они вели себя в жизни, доблестно или подло, храбро или трусливо – все до одного, и в конце концов встречаются в Сеано с душами своих любимых.

– Но это же Рай, – сказала я, обращаясь к преподобному. – Сеано – точь-в-точь наш Рай. В чем же разница, отец?

– Разница фундаментальная, мисс Додд, – отвечал он. – Ибо это не христианский рай, и туда может без помех попасть душа любого смертного, не важно, крещеного или нет, где добродетель не получает награды, а грех кары. Такого места не существует, ибо как можно говорить о рае, если нет ада?

– Этот мир, преподобный, и рай и ад в одно и то же время. Сара знала об этом, пожалуй, лучше многих. И она заслужила простых языческих похорон в сопровождении своего супруга.

Но преподобный, как я и предполагала, остался непреклонным.

– Бедное дитя крестили в единственной истинной религии, – отвечал он. – Посему и ее тело до́лжно предать земле по священному обряду, чтобы душе ее попала в царствие Господа нашего.

В конце концов состоялось две церемонии; одну провел преподобный Хейр, другую – Желтый Волк и его семья. Они же доставили тело Сары к месту последнего упокоения на оседланной лошади, которую, подведя под уздцы к могиле, к нашему потрясению, убил, полоснув ножом по шее – именно так погибла его дорогая жена, – и бедное животное рухнуло на колени, а из его вскрытой трахеи с резким свистом вырвался воздух.

– Ве’бо’а’о’ке нужна лошадь, – объяснил юноша, – чтобы по Висячей тропе достичь Сеано. – Лошадь медленно завалилась на бок, и ее глаза медленно потухли.

В конце концов, душа Сары отправилась на своей лошади туда, куда она сама желала – в тот рай или иной, – и все остались при своих.

11 августа 1875 года

Похоронная процессия оставила Желтого Волка у могилы жены; он сидел на земле скрестив ноги. Целых два дня и две ночи мы слышали горестные причитания, приносимые в лагерь ветром.

Что и говорить, то было нелегкое время для всех нас; не только трагическая смерть Сары, но и наше общее унижение в лагере кроу изменили статус-кво как вокруг, так и внутри нас, и мы пока лишь смутно ощущали, что это означает. Но, помимо пустых банальностей, мы не получили от преподобного слов утешения и, как всегда, находили умиротворение лишь во взаимной поддержке… Что ж, поблагодарим Господа и за это.

В тот же вечер все мы, каждая из нас, дали торжественную клятву никогда не говорить о той ночи и о дне после ни друг с другом, ни с посторонними. Мы не в силах изменить случившееся, так что должны просто двигаться дальше.

Наши семьи приняли нас обратно в свои теплые объятья и обращались с нами с особой нежностью и добротой без единого упрека – что, как мне кажется, вообще свойственно лишь большинству женщин нашего лагеря. Нарцисса Уайт, разумеется, всем своим видом желает показать, что мы нашей маленькой компанией сами соблазнили кроу и сподвигли их на похищение, и, какие бы страдания мы ни претерпели в их лапах, это была лишь кара за наши грехи и доказательство ее превосходства.

После нашего страшного приключения я стараюсь не выпускать Маленького Волка из поля зрения – он мой истинный защитник и спаситель, мой добрый храбрый муж. Теперь я испытываю к нему еще большую привязанность, правда, больше дочернюю, чем как жены к мужу. С тех пор, как мы воссоединились, я взяла в обыкновение, ложась спать в нашем общем вигваме, забираться к нему под бизонью шкуру – конечно, не ради любовных утех, но лишь бы ощутить его рядом, прижаться к нему, свернувшись клубочком, и постепенно согреваться, касаясь его гладкой кожи и вдыхая его чистый запах. Тихоня, его прежняя жена, теперь относится ко мне с удивительной теплотой; думаю, ей известно о моих ночных «вылазках» – но она ничего не предпринимает против. Полагаю, она знает, что я пыталась защитить ее дочь, Милую Походку, которая после нашего возвращения снова спит в постели вместе с матерью. И ей, совсем девочке, и мне пришлось воочию увидеть ночных монстров; теперь мы боимся их пуще прежнего.

20 августа 1875 года

По моим подсчетам, я примерно на третьем месяце беременности. Похоже, что в ту ужасную ночь плод не пострадал, и я искренне благодарна за это судьбе. Марта и сестры Келли, кажется, вполне здоровы на своем сроке. И Гретхен тоже. Хвала Господу!

Из моих близких подруг лишь Хелен Флайт и Фими, судя по всему, еще не носят под сердцем дитя. Конечно, Хелен уже по секрету рассказала мне, что перед тем, как быть принятой к участию в программе, она прошла медицинское обследование, которое обнаружило бездетность.

– Мистер Боров – он парень хоть куда, – говорит Хелен. – Только с первого дня нашего брака им завладело глупейшее мужское суеверие, что, пока его супружница не понесет, он как будто не совсем мужчина. Буквально ежедневно он спрашивал меня, довольно почесывая пузо, будет ли у нас ребенок, а я всякий раз отвечала «нет»… Ну, тогда он тут же хотел попробовать снова! Должна признаться, оказалось, это довольно утомительное занятие. Однако же с момента нашего благополучного возвращения он более не набрасывается на меня, а значит, я с чистой совестью могу посвящать свободное время своей «терапии» – рисованию.

Что касается Фими, она по-прежнему носит пояс девственности и с трудом подавляет смех, говоря на эту тему. «Я – как ты, Хелен – у меня тоже есть важное занятие. Я охотница, а теперь и воин, что плохо сочетается с обязанностями будущей матери. Кроме того, во времена, когда я была совсем ребенком, мужчины слишком часто брали меня силой. Я люблю своего мужа Мо’обтайве’бо’э и, возможно, однажды рожу от него ребенка. Но я сама решу, когда это случится».

Что касается нас, будущих мамаш, нам всем как-то спокойнее переносить беременность сообща, ведь мы можем делиться новыми ощущениями, сочувствовать друг другу, строить планы на будущее. По нашим прикидкам, у всех нас дети появятся в феврале, и хотя мы волнуемся при мысли о том, что последние месяцы пройдут в условиях суровой зимы, но все же надеемся, что тогда племя встанет на долговременный лагерь. Возможно, нам даже удастся устроиться неподалеку от одного из агентств, при котором есть и доктор и больница, – недавно на очередном совете мужчины племени обсуждали такой вариант событий.

23 августа 1875 года

Сегодня произошло ужасно гадкое происшествие, которое будет нам аукаться еще долгое время. Услышав отчаянные вопли преподобного Хейра и рассерженный гул кучки индейцев, мы кинулись к вигваму священника. И перед нами предстала шокирующая сцена.

Индеец по имени Хатавесеве’баме, Скверная Лошадь, выволок преподобного из вигвама Женщины-Собаки, нещадно хлеща его плеткой. Тот – громадная, розовая безволосая туша – ревел и пытался защититься от ударов, от которых на его пухлом теле вздувались ярко-красные рубцы. Вокруг собралось много людей, в том числе все члены семьи Скверной Лошади. Его жена, невысокая коренастая женщина, уносила от вигвама преподобного их маленького сына – тоже голого, хотя в этом не было ничего необычного, скорее, то был естественный образ жизни детей в племени. Но вскоре стало ясно, что случилось: преподобный, стыдливо путаясь и перемешивая шайеннские и английские слова, пытался убедить всех, что хотел лишь преподать мальчику уроки катехизиса. Но это объяснение нисколько не удовлетворило разъяренного отца, который продолжал осыпать несчастного нешуточными ударами плети.

Я подошла к Сьюзи Келли, которая вместе с сестрой стояла в толпе зевак.

– Может быть, нам надо помочь ему? – спросила я ее: несмотря на всю мою антипатию к Хейру, уж очень жалкий был у него вид.

– Дело семейное, Мэй, – отвечала Сьюзи. – Старого лицемера застукали с бедным пареньком. Такое водится у католиков. Ты же знаешь. Когда мы с Мегги жили в приюте, старые святоши пялили мальчиков до крови – так, сестренка?

– Да, Сьюзи, так жалко их, бедняг, – сказала Мегги. – Многие парни, которых пустили по этой дорожке, часто вырастают злюками, я таких видала, уж поверьте. Сдается мне, эти простые люди никогда такого не видывали. Даже Женщина-Собака, что делит вигвам с преподобным, и то не лапает молодых парней. Про него говорят, старый бе’эмнфне’э держит целибат.

– Хейр лишь заблудшая душа, – заметила я, – которая не заслуживает, но все же молит о пощаде.

– Ему уже ничем не помочь, Мэй, – сказала Сьюзи. – Да и не убьют они старого греховодника. Зато он получит хор-роший урок!

И в самом деле, возмущение родителей вскоре поутихло, они направились вместе с сыном домой, а толпа рассосалась. Тогда мы с близняшками приблизились к нашему «падшему» духовному отцу, лежащему на земле, словно бесформенная окровавленная туша. Мы помогли ему добраться до вигвама, где Женщина-Собака принялся с сочувственным бормотанием врачевать его раны.

Я боюсь, что Большой Белый Заяц навлек на себя непоправимое бесчестье и его проступок не может быть искуплен. В целом же я вынуждена заключить, что, хотя мы выполнили одну часть договора – то есть забеременели от индейцев, но наши попытки привить им правила цивилизованного общества не имеют особого успеха.

28 августа 1875 года

И снова мы тронулись в путь. На этот раз – впервые со дня нашего прибытия в племя – мы разделились на несколько отрядов, которые двинулись в разных направлениях. Стада животных разбрелись, и Люди – тоже, так как небольшим семейным группам проще прокормиться, чем всему племени целиком.

Будущее расставание привело к большим переживаниям среди нас, белых жен. Марта на грани истерики из-за того, что она вместе со своим мужем Колтуном поедет не с нашей, а вместе с другой группой, и, значит, мы будем обречены не видеться несколько недель… или даже больше.

– Ну как же я без тебя, Мэй! – восклицала бедняжка все утро, после того как мы узнали о скором отъезде. – Бог ты мой, как же я буду без тебя?

– Всё будет хорошо, Марта, – старалась я ее утешить. – В твоей группе есть другие женщины из наших.

– Но сколько же мы не увидимся? – спросила она. – Даже думать страшно. Что же с нами всеми станет!..

– Немедленно постарайся успокоиться, – сказала я. – Ты все время волнуешься до смерти, а потом всё оборачивается к лучшему, что, разве не так?

Марта рассмеялась.

– Ох, подружка, – сказала она потом, – если ты считаешь, что события летних месяцев, а особенно последних недель – это изменение «к лучшему», воистину, ты обладаешь недоступной мне мудростью. Я просто не выдержу без твоей поддержки!

– Ну что за глупости! – отвечала я. – Конечно, выдержишь, милая. И очень скоро мы снова будем вместе.

– Откуда тебе знать, Мэй? – спросила она. – Откуда тебе знать, может, мы вообще больше никогда не свидимся?

– Ну вот, опять ты за своё, – сказала я с улыбкой, стараясь казаться беззаботной. – Помни, что скоро тебе предстоит стать матерью, а я всегда верила в старую примету: у беспокойных мамаш рождаются беспокойные дети.

– Ты, как всегда, права, Мэй. Но я не могу ничего поделать. Такая уж я от природы, вечно обо всем волнуюсь. Ох не надо было мне отправляться в эту глушь… Я же ужасная трусиха, боюсь любого шороха…

– После всех наших злоключений это неудивительно, дорогая.

– Но ты-то ничего не боишься! – воскликнула она. – Вот всё бы отдала, чтобы походить на тебя, такую бесстрашную и уверенную. Знаю, мы договорились не говорить о той ночи у кроу, но я должна это сказать… Я так восхищалась тобой тогда… И ужасно, ужасно стыжусь, что не попыталась помочь, когда они убили Сару… – И тут бедняжка разрыдалась: – Потому что я так испугалась, Мэй! Я хотела прийти на помощь, но просто не могла двинуться с места! А ведь, может быть, если бы я набралась смелости, негодяи не убили бы ее…

– Дурочка, не смей об этом думать, – сказала я резко. – И, будь добра, соблюдай наш общий уговор. Не в наших силах было спасти бедное дитя.

– Да, но ты сумела спасти от насилия Милую Походку! – всхлипнула она. – Вот у меня никогда не хватило бы отваги совершить такую жертву, Мэй.

– Чепуха, – отвечала я. – И довольно об этом, Марта.

И тогда она кинулась мне на шею и крепко сжала в своих объятьях:

– Скажи слова, которые придадут мне силы, Мэй!

– Я могу сказать тебе одну вещь, драгоценная моя подруга, – начала я. – Но после мы никогда не будем к этому возвращаться. Обещай мне.

– Конечно, я обещаю.

– В ту ночь я была не менее испугана, чем ты, чем все мы. Я постоянно испытываю страх, с самого начала нашего предприятия. Но я научилась скрывать его. Я дала себе клятву – в самый первый день в прериях, – что в самые страшные минуты я буду вспоминать моих дорогих крошек, Гортензию и Уилли, находя утешение в знании, что они находятся в безопасности, и успокоение при мысли, что их маленькие сердечки продолжают биться. Именно о них я думала, когда дикари набросились на меня той ночью. Я осознала, что самое страшное, что может случиться, – это не моя смерть, а гибель невинного существа, что зародилось во мне. Поэтому я покорилась. И вынесла испытание. Так же, как и все остальные. Ведь мы – женщины, и некоторые из нас уже матери, а многие скоро ими станут. А кое-кто, как Хелен Стронг, просто очень сильны духом. Помнишь, как однажды, во время обсуждения лучшего заклинания для воинов, она сказала, что если они очень сильно поверят в свою силу, то эта вера защитит их?

– Да, помню! – сказала Марта. – А ты сказала, что это сущий вздор и предрассудки!

– Да, сказала, – согласилась я и рассмеялась. – И по правде сказать, я до сих пор так считаю! Но помни, Марта, ты выжила сама и спасла своего будущего ребенка, потому что покорилась и вынесла страдание. Твоя женская, материнская мудрость – и есть твое лучшее заклинание, твоя сила. Черпай из нее отвагу. И не бойся нашего расставания. Верь, что оно временное, что твой муж, вся твоя семья и друзья, что отправятся в путь вместе с тобой, будут защищать тебя и что мы снова встретимся, когда придет время.

6 сентября 1875 года

Наша группа идет на юг. Нам сказали, что мы возвращаемся к Форту-Ларами, чтобы закупить побольше провизии на долгую зиму. Кроме того, Маленький Волк хотел обсудить с командиром форта вопрос об остальных «белых невестах», обещанных Большим Белым Отцом для его воинов. Я даже не пыталась отговорить его и словом не обмолвилась о том, что услышала от Герти. Среди индейцев потихоньку нарастал пока несмелый ропот, мол, эти белые опять нарушают условия уговора, ведь после нашего приезда белых жен в прерии больше не присылали – и совершенно очевидно, что больше не пришлют.

Это будет наш первый возврат в цивилизацию с мая, когда нас доставили к шайеннам… Лишь пять месяцев назад! А кажется – прошла целая вечность. После всего, что нам пришлось перенести, меня переполняет какое-то странное волнение при мысли о возвращении в форт. Конечно, мне интересно, там ли по-прежнему живет капитан Бёрк с молодой женой. Я ничего о нем не слышала после приезда Герти в начале лета. А с тех пор мы находились в постоянном передвижении.

В настоящий момент мы полностью обеспечены бизоньими шкурами и одеждами из них, а также лосиными, оленьими и антилоповыми шкурами – настолько, что почти все наши лошади идут с грузом, и люди по большей части идут пешком. Молодежь обсуждает план нового набега на кроу с целью привести лошадей. Другие поговаривают о том, чтобы украсть лошадей у белых поселенцев, хозяйства которых попадаются нам по пути. «Старые вожди» Совета, в частности мой муж, против этого, потому что считают, что с белыми у них мир.

Я сама тоже спешилась, потому что моему верному Солдатику задали службу – везти парфлеши со всякой домашней утварью. И я решила идти рядом, чтобы не перегружать его, и мне это ничуть не тяжело, наоборот, скорее по душе. Что бы ни говорили о тяготах кочевой жизни, но все мы, белые женщины, излучаем цветущее здоровье. Я не сразу осознала, насколько ослабели мои мышцы в течение долгого пребывания в лечебнице с ее сидячим образом жизни. Ведь человек очень легко привыкает к неподвижному существованию и почти забывает о радостях пребывания на свежем воздухе. В первые недели нашей жизни с индейцами каждая мышца, каждая косточка в моем теле ныли от усталости. Но теперь совсем другое дело! Такое же преображение я замечаю и в моих подругах, причем некоторых просто не узнать! Почти все сбросили лишний жирок, кожа у всех посмуглела и стала гладкой, как у диких лошадей. И сдается мне, что после этих изменений многие европейские женщины откроют для себя преимущества активных занятий на открытом воздухе.

Я с радостью пишу о том, что Хелен Флайт вместе с мужем принадлежат к нашей группе, а еще Фими и сестры Келли. Из моих ближайших подруг мне пришлось расстаться с Гретхен, Мартой и Дейзи. Бедная Ада Вейр как верная жена осталась со своим мужем-убийцей, примкнув к семейству Тупого Ножа, которое отделилось от племени еще раньше и ушло в неизвестном направлении. Всё это похоже на расставание большой стаи диких гусей и, хотя мне и не хотелось пугать милую Марту, но я представления не имею, каким образом мы сумеем объединиться вновь.

И горемычный святой отец, и Нарцисса Уайт тоже решили идти с группой Маленького Волка – в основном по той причине, что мы направляемся к форту. После недавнего позорного происшествия преподобный притих, он трусит немного позади всей компании на своем муле, словно преступник или отверженный. Мне он никогда не был симпатичен, но все же его жаль. Не удивлюсь, если, достигнув форта, мы распрощаемся с ним навсегда. Что до Нарциссы, после откровенной неудачи ее собственной «миссии», подозреваю, что и она планирует дезертировать.

Большинство южных шайеннов уже держат путь к своим территориям, но некоторые из них сопровождают нас до Форта-Ламари, откуда направятся дальше на юг. С глубоким разочарованием я пишу о том, что отпетый мерзавец Жюль-семинол опять среди нас. Но надеюсь, что это отродье вновь исчезнет с глаз, как только мы дойдем до форта – ведь он непременно двинется на север со своими дружками. Побывав в лапах кроу, я особенно нетерпимо отношусь к типам вроде него.

– Эксоксобенетамо’ане. Он говорит мне грязные слова, – как-то пожаловалась я мужу, после рысканья Жюля рядом с нашим вигвамом.

Маленький Волк побагровел от гнева. Но на том всё и кончилось.

Наша маленькая группа приноровилась передвигаться с завидной быстротой: мы сворачиваем лагерь ранним утром и находимся в пути до самого заката. Даже не представляю, сколько миль мы проходим за день. Окрестности чрезвычайно живописны – переливчатый ковер прерий, перемежающийся речными протоками, вода в которых после засушливого лета сильно спала, а шелковистые травы вокруг начали приобретать осенние оттенки. Уже задул зябкий ветер с севера, как первое напоминание о приближающейся зиме.

Оставив с западной стороны Горы Большого Рога, мы идем на юг через юго-восток, должны пересечь реку Тонг, там, где в нее впадает Ручей Повешенной Женщины, к месту слияния Чистой реки и Паудер; потом мы планируем двигаться вдоль Паудера до притока реки Сумасшедшей Женщины, а затем на восток и на юг в сторону Бель-Форча. По крайней мере, так я помечаю разные реки на своей армейской карте, хотя названия некоторых у белых и у индейцев отличаются. За Бель-Форчем зеленые прерии – бизонья вотчина – постепенно переходит в пустынные засушливые земли, с разбросанными по ней холмами, каменистыми ущельями и высохшими руслами рек. Мы спешим скорее пересечь эту неприветливую территорию, так как вода, которую здесь можно добыть – почти черная и солоноватая, так что пить ее невозможно.

Однажды мы заметили, что Черные горы виднеются лишь слабым контуром на горизонте с восточной стороны, а уже на следующий день мы приблизились настолько, что отчетливо видели их покрытые соснами склоны; оставляя их слева, мы продолжаем движение на юг по самой границе прерий.

10 сентября 1875 года

Сегодня с гор, преградив нам путь, спустилась военная экспедиция оглала-сиу. К счастью, эти индейцы – союзники шайеннов, а у членов экспедиции даже нашлись родственники среди нашей группы. Но, несмотря на то, что они признали в нас дружественное племя, все же воины устроили грандиозный «парад» – я полагаю, чтобы произвести на нас впечатление; и им это, без сомнения, удалось: всадники с лицами, разрисованными как у демонов, в торжественном военном облачении с изысканным орнаментом и вышивкой из бисера, с яростными воплями нахлестывающие лошадей – мне никогда не приходилось видеть ничего более устрашающего.

Я вообще пришла к заключению, что индейцы – неисправимые франты и посвящают массу времени своему внешнему виду, в особенности когда дело касается подготовки к войне. Старый врачеватель, Белый Бык, однажды объяснил Хелен, что истинный воин должен выглядеть на поле брани безупречно – на случай, если ему суждено погибнуть в бою. Ибо ни один воин не желает предстать в неподобающем виде перед своим Создателем – Великим Целителем[9].

«Ты понимаешь, Мэй, – с восторгом говорила мне Хелен, – это же воплощенная мечта художника! Ты наряжаешь воина не только для надежной защиты в битве, но и для того, чтобы он произвел наилучшее впечатление на Создателя! А скажи на милость, разве это не исполнение самых дерзких надежд – знать, что твоя работа точно попадет на суд самого Господа в царствии небесном?..»

Думаю, не стоит уточнять, что Хелен, хотя она упорно называет себя англиканкой, не более религиозна, чем я.

Несмотря на частые перекрестные браки между сиу и шайеннами, Маленький Волк не говорит на их языке и вообще не слишком их жалует. Он считает женщин сиу не достойными уважения. Право слово, мой муж – настоящий патриот своего племени и старается ограждать и себя, и свою семью от каких-либо союзов почти так же ревностно, как и от сношений с белыми.

Вернусь к описанию этой нежданной встречи. После того как воины сиу – числом около тридцати – закончили демонстрировать нам свое конное искусство и воинскую доблесть, Маленький Волк быстро подошел к ним и заговорил на языке жестов с предводителем воинов – богатырского вида парнем, если не ошибаюсь, по имени Скала.

Но, разумеется, прежде чем оба вождя могли приступить к обсуждению важных вопросов, нужно было пригласить весь отряд сиу разделить с нами трапезу и раскурить трубки. Если бы приглашения не последовало, нас сочли бы невежами. Несколько семей шайеннов позвали «друзей» к себе в вигвамы, и после обеда в вигваме-лазарете собрался Общий Совет. После завершения всех формальностей и разжигания церемониальной трубки вождь сиу Скала, общаясь через шайеннского переводчика, наконец раскрыл нам цель своей военной экспедиции: устроить череду налетов на белых золотоискателей и колонистов, которые заселили Черные холмы.

После этого Скала спросил Маленького Волка, будут ли шайенны воевать в союзе с сиу против белых, ведь Черные холмы, напомнил вождь сиу, принадлежали обоим племенам и были дарованы им «навсегда» в результате последних великих переговоров.

Маленький Волк вежливо выслушал эту просьбу и отвечал так: он прекрасно знает условия последнего уговора. Но ведь вождь и сам прекрасно видит – мы идем небольшой группой, женщин и детей в которой гораздо больше, чем воинов, и направляемся мы сейчас к Форту-Ларами, чтобы торговать с белыми, а вовсе не воевать с поселенцами.

«Возможно, шайенны не желают воевать с белыми, потому что их солдаты дали вам этих бледных женщин, – отвечал Скала, небрежно махнув рукой в нашу сторону. – Возможно, белые жены сделали вас слишком мягкими и вы просто боитесь сражаться». Услышав нескрываемо дерзкое слово, воины сиу стали оскорбительно посмеиваться.

Лицо моего мужа потемнело, и я увидела, как заходила его нижняя челюсть – верный признак, что он еле сдерживает гнев. «Сиу прекрасно известно, что мы умеем воевать, – отвечал он. – Мы гордо заявляем, что шайенны – лучшие воины на Великих равнинах. А сиу сказали глупую вещь, что мы боимся. Наша экспедиция – не военная, но торговая. Я всё сказал. И больше не буду обсуждать это».

С этими словами Маленький Волк поднялся и покинул лазарет. Я сопровождала его до нашего вигвама. На следующий день сиу удалились.

14 сентября 1875 года

Вчера мы дошли до Форта-Ларами. Здесь, у порога цивилизации, меня обуревают более чем смешанные чувства… Каждой из нас придется неизбежно совершить внутренний выбор, к какому же из двух миров мы теперь принадлежим… Возможно, ни к одному.

Мы ставим лагерь как можно дальше от мест, где обретаются так называемые «индейцы-при-форте», чей облик и поведение, после нескольких месяцев жизни среди шайеннов, шокируют нас еще больше, чем раньше. Что тут скажешь: очевидно, знакомство с нашей, европейской, цивилизацией привело эти заблудшие души лишь к разрушению личности и несчастью. Но вскоре кучка этих людей, все оборванные, тощие, пришли попрошайничать к нашему лагерю.

Устроив место стоянки, наша торговая делегация во главе с самим Маленьким Волком отправилась в форт, чтобы выполнить миссию, ради которой мы сюда прибыли; они вели лошадей, под завязку груженных шкурами. Некоторые белые жены захотели сопровождать своих мужей, но большинство внезапно застыдились при мысли, что придется показаться на глаза «цивилизованным людям» после долгого пребывания в диких прериях.

Оглядываясь на сутки назад – и уже представляя последствия принятого решения, я-то сама признаю, что с моей стороны настойчивое желание пойти в форт вместе с мужем было импульсивным и опрометчивым. Мне так не терпелось хоть краешком глаза поглядеть на мою прежнюю жизнь, что я и не подумала о том, какими мы предстанем перед «белыми господами». Кроме того, полагаю, что в глубине души я надеялась если не увидеть Джона Бёрка, то хотя бы услышать последние новости о нем.

Фими с Хелен тоже, как и я, поддавшись легкомысленному порыву, решили пойти в торговое агентство, и сестры Келли тоже – чью авантюрную натуру не способны изменить никакие обстоятельства. Хелен и сестрички за это время прямо-таки разбогатели по индейским меркам: сестрички благодаря нелегальным доходам от своей «империи» азартных игр, а Хелен как успешная и востребованная художница. Она рассчитывала выгодно сбыть свои произведения взамен на порох и дробь для ружья, а заодно пополнить свой запас рисовальных принадлежностей и приобрести кое-какие «радости цивилизации».

«И еще я должна отправить письмо моей драгоценной миссис Холл!» – восклицала она в небывалом оживлении. Я тоже написала письмо своим родным, хотя была почти уверена, что военные запретят нам любые контакты с миром нашего прошлого.

Наш старый глашатай Пепб’е зарегистрировал наше прибытие на посту охраны, и вот спустя несколько минут ворота форта распахнулись настежь, и нам навстречу выехала кавалькада из солдат-негров. Все в военной форме с иголочки, они выстроились в шеренги по обе стороны нашей скромной торговой экспедиции, чтобы сопровождать нас. Но, несмотря на все требования дисциплины, наши конвойные просто не могли оторвать глаз от Юфимии, Нексана’бане’э – Разящей-Дважды, как ее стали называть после нашего триумфального освобождения из плена кроу. Она трусила на своей белой лошади бок о бок с мужем, Черным Человеком, который восседал на пони в яблоках. День был пригожий, и Фими ехала с обнаженной грудью по летнему обычаю; из одежды на ней была лишь набедренная повязка, а щиколотки ее длинных ног в стременах, мускулистых, бронзовых от загара, украшали медные самодельные браслеты. В ушах у нее болтались медные серьги-кольца, на шее висело ожерелье из бусин и бисера, и, как всегда, она выглядела настоящей королевой прерий – превосходя самих дикарей по всем статьям.

Рискнув нарушить строгие правила, один из солдат, ехавший ближе всех к Фими, не удержался и быстро зашептал:

– Ты же наша, черная, – почему ты с этими людьми? Ты что, пленница?

На что Фими от души рассмеялась:

– Я с ними живу, черный, вот так-то. Мы все одна семья. А мой муж – шайенн и не говорит по-английски.

– У-уу, шайенн! – воскликнул второй солдат. – Ты, видать, черная, да совсем дурная!

Въехав в форт, мы заметили, что поглазеть на нас собралась небольшая толпа любопытных, солдат и просто зевак. Возглавлял нашу процессию Маленький Волк в окружении сплоченной группки своих воинов, где-то с полдюжины, за ними шли нагруженные лошади, которых вели женщины и подростки, и замыкали шествие еще несколько воинов. Я тоже шла, ведя под уздцы Солдатика и еще двух лошадей, рядом с Хелен Флайт, которая вела свою вереницу из четырех лошадей. Я была одета в свой повседневный наряд из леопардовых шкур, гамаши и мокасины. Волосы я обычно тоже заплетаю на индейский манер – я быстро поняла, что это куда более практично. Моя подруга Перо-на-Макушке стала просто виртуозной «парикмахершей». Что касается Хелен Флайт, она выглядела так: в зубах крепко зажата любимая трубка, на голове английский охотничий картуз, дальше – гамаши, куртка из оленьей кожи, за плечом покачивается ружье. Сестры Келли немного развязной походкой вышагивали позади нас, ведя своих лошадей, также тяжело нагруженных шкурами.

Лишь в тот момент, как ни удивительно, я со всей ясностью осознала, какое невиданное зрелище мы представляли для собравшихся, и до сих пор краснею от стыда при одном воспоминании об этой сцене.

Не знаю, какого еще приема мы могли ожидать. Ослепленная дерзкой гордыней, я была далека от мысли о том, что на самом деле со стороны мы казались вовсе не отважными героинями, с триумфом вернувшимися в цивилизацию, но скорее жалкими и оттого еще более смехотворными оборванцами.

Среди зевак стояло и несколько офицерских жен, и по мере нашего продвижения их изумленное перешептывание перешло в довольно громкое и оживленное обсуждение нашего внешнего вида:

– Смотрите, смотрите, вон идут две белые девушки, те, рыжие, – услышали мы. – Какие они чумазые! Ни дать ни взять – натуральные дикарки!

– Боже правый, а негритянка-то полуголой приехала!

– А поглядите, как вырядилась англичанка, художница – ну вылитый охотник на бизонов!

– А блондиночка-то с косами – уж не та ли самая красотка, что заигрывала весной с Джоном Бёрком? Сразу и не узнать, совсем одичала, бедняжка!

– Вот будет умора, когда он на нее посмотрит!

Последние реплики словно стрелой пронзили мое сердце; я вдруг поняла, что совсем не хочу встретить капитана Бёрка… Всё бы отдала, только бы не встретить… Как мы могли так сглупить, что пришли сюда? На что рассчитывали? Щеки у меня зарделись, и я опустила глаза долу, просто сгорая со стыда.

– Мелкие людишки, дорогая Мэй, – произнесла Хелен в своей всегдашней беззаботной манере. – У них нет никакого представления о достоинстве и воспитанности. И никому нет до их мнения никакого дела. Ограниченные, мелкие людишки. Не стоит обращать на них внимания, Мэй. Что за ерунда, ты на их фоне просто картинка! Помни об этом и выше голову, дорогая! Истинный художник не должен заискивать перед чернью – таков урок, полученный мною от моей незабвенной Энн Холл. Не угождай черни, чего бы это ни стоило!

И затем отважная Хелен, храни ее Господь, с выражением восторга на лице сняла шляпу и радостно помахала изумленной толпе зевак.

Ее слова придали мне силы, и я вновь гордо подняла голову. И все же страстно молилась про себя, чтобы капитана Бёрка не оказалось сегодня в Форте-Ларами и он не смог стать свидетелем моего унижения и видеть, как я «одичала».

Однако по какой-то неясной причине настроение в толпе любопытствующих вдруг изменилось – будто мало нам было их жадного любопытства и слишком громких неодобрительных замечаний о нашем забвении всех законов, человеческих и божественных. Мы уже почти дошли до торгового пункта, как кто-то из зевак прошипел: «Шлюхи!» А за ним еще: «Грязные шлюхи!»

А потом кто-то выкрикнул:

– Зачем вы принесли свой мерзкий грех сюда, в обитель богопослушных христиан?

И тогда Фими, – возможно, потому, что она с детства привыкла жить в атмосфере нетерпимости и предрассудков, – невозмутимая Фими выбрала единственный правильный ответ на оскорбления. Она затянула одну из своих так называемых «песен свободы». Ее глубокий красивый голос словно полотно распростерся над гадкими словами, полностью заглушая их.

Меня угнетали и презирали, Меня угнетали и презирали, божьи дети! Меня угнетали и презирали, Но ты должен родиться, мне рассказали.

И тут, несмотря на неминуемое наказание – я точно уверена, что они сознательно рисковали, – несколько чернокожих солдат из нашего конвоя запели вместе с Фими следующий куплет. Конечно, ведь их объединяла общая история расовой ненависти, и они отлично знали эту песню. Солдаты пели с таким чувством, будто хотели, пока могут, защитить всех нас:

Будет много в мире бед, Будет много в мире бед, божьи дети! Будет много в мире бед, Будет много в мире бед.

Нас всех очень растрогало пение, а сильные мужские голоса в сочетании с бархатным контральто Фими придали нам сил; контральто, что вознеслось надо всеми, словно глас ангела – черного ангела. Поэтому третий куплет мы уже пели все вместе – ибо столько раз слышали, как Фими поет эти строфы в своем вигваме:

Не предам я веру нашу, Не предам я веру нашу, божьи дети! Не предам я веру нашу, Не предам я веру нашу.

Наконец мы дошли до магазина-склада, и вся процессия остановилась, пока хозяин магазина вместе с переводчиком-полукровкой вышел нам навстречу, чтобы договориться с Маленьким Волком. Во время вынужденного ожидания я впервые осмелилась оглянуться и посмотреть на них – на всю толпу и на отдельных жителей форта, которые «приветствовали» наше прибытие столь низким и непотребным образом. К этому моменту все вдруг замолкли и лишь поедали нас налитыми кровью глазами, полными подозрения… и ненависти.

Но не успела я рассмотреть и пары лиц, как встретила знакомый до боли взгляд капитана Джона Дж. Бёрка…

Тетрадь шестая Суровые объятья цивилизации

«…Мне так странно вспоминать, что всего шесть месяцев назад мы покидали Форт-Ларами, группа отважных белых женщин, что впервые отправляются в настоящую глушь; а теперь, впервые в жизни, мы уходим отсюда, словно кучка скво, спешащих домой. И когда утром мы двинулись в путь на пронизывающем ветру, я заново осознала, что мое собственное предназначение неизменно благодаря маленькому сердечку, что бьется в моем животе. Что я не смогла бы там остаться, даже если бы очень желала».

(Из дневников Мэй Додд)

14 сентября 1875 года, Форт-Ларами (Продолжение)

Кажется, сейчас самое время, так сказать, «перевернуть страницу», потому что в первый же миг, когда я взглянула в глаза Джону Бёрку, я с кристальной ясностью поняла, что он навек потерян для меня… а я – для него. Что я приняла окончательное и бесповоротное решение стать жительницей «того мира, что лежит за этим», как шайенны описывают мир, существующий вне их собственного.

Капитан не сумел скрыть свой ужас при взгляде на меня, и волна отвращения исказила его лицо. Мы долго не отрываясь смотрели друг на друга, пока капитан наконец не отвел взгляд с видимым облегчением – словно убедился, что все же он, очевидно, ошибался и я не та женщина, за которую он меня когда-то принял.

Меня охватила такая буря эмоций, что я не в состоянии была понять, что огорчило меня больше – отторжение капитана или его равнодушие.

Чтобы попытаться унять бешеный стук сердца, я решила вернуться к непосредственной миссии, с которой мы прибыли в форт. Все мы начали отвязывать тюки со шкурами, и один за одним они соскальзывали с лошадиных спин на землю с тяжелым уханьем – так что у лошадиных ног под мерные шлепки поднимались облака пыли.

Владельцем магазина был маленький кривоногий человечек, француз по имени Луи-Баптист; сейчас он важно прохаживался от одной кипы шкур к другой, осматривая, пересчитывая товар и занося цифры в колонки своей расходной книги. У француза большой нос с горбинкой и маленькие, близко посаженные глаза – поэтому индейцы называют его Пе’ээ’эсе Макеэта, Коротышка-Большой-Нос. Вот он подошел к Хелен Флайт, и она вежливо обратилась к нему:

– Я желаю вести с вами дела на независимой основе, сэр, отдельно от мужчин. И уполномочиваю выступать в роли агентов Сьюзан и Маргарет Келли.

– Я веду биизнес только с воины, а со скво – jamais, – отвечал с акцентом Коротышка.

– На каком основании, позвольте спросить, сэр? – вежливо спросила Хелен.

Тогда он смерил ее презрительным взглядом и сощурил свои маленькие глазки, готовясь сказать гадость:

– Кажется, под вашими бизоньими шкурами прячется маленькая скво, разве нет, мадам?

Но Хелен нелегко обескуражить. Она продолжала:

– Это мой товар, сэр. И я с удовольствием поручаю этим двум юным леди, – она снова указала на сестер, – вести с вами дела как агентам, если не возражаете, сэр.

К тому времени сестры Келли подошли вплотную к спорящим.

– Эй, французик, видать, тебе придется иметь дело со мной и моей сестренкой, – сказала Сьюзи.

Тут Коротышка воздел открытые ладони к небу, словно он ничего не мог поделать.

– Я же сказать, дамы, – я вести бизнес только с воины. Со скво – jamais!

– Разумеется, ведь их куда легче обдурить, чем женщин, – сухо заметила Хелен.

Тогда в разговор вмешалась я:

– Мы являемся официальными представителями правительства Соединенных Штатов, – начала я, – и уполномочены самим президентом Грантом обучить этих людей ведению дел согласно европейскому укладу. Мы считаем, что теперь поставлены в идеальные условия, чтобы дать им первые уроки экономического образования.

Коротышка выпустил меж зубов на землю, прямо между своих ботинок, длинную нить коричневой табачной жижи. Несколько капель повисли на кончике его носа и вот-вот грозили сорваться вниз, словно ржавая вода из водопроводного крана. Француз вытер нос тыльной стороной ладони, а затем погрузился в ее созерцание, будто не было на свете занятия важнее.

– Oui, я знаю, кто вы такие, дамы, – ответил он после паузы, кивая. – Вы – белые скво, жены для дикарей, разве non? – Он покачал головой, выказывая нечто среднее между изумлением и печалью. – Я сам иметь жена-скво, арапахо. Мне казаться, индейские скво не столько беда, как белые женщины. – Он пожал плечами. – Хорошо, можете прийти ко мне в магазин, ça va. Но только Большой Вождь, он всегда принимать одно решение за всех.

И француз отправился дальше, осматривать и считать товар, попутно занося в книгу свои вычисления.

– Какой, однако, поразительно неприятный человек, – сказала Хелен. – Да еще грубиян. Лично мне никогда не нравились французы.

– Мне тоже, – подхватила Мегги. – Но клянусь, пусть даже не пробует тягаться в торговле с сестрами Келли – верно, Сьюзи?

Тем временем внутри магазина собралось несколько лейтенантов, в их числе и капитан Бёрк. Они стояли позади торговца, который сидел за длинным прилавком, раскрыв перед собой расходную книгу. Напротив него с неестественно прямой спиной с непривычки восседал на краешке стула Маленький Волк, позади которого справа и слева стояли двое молодых воинов-Лосей. Хелен, сестры Келли и я стояли прямо в дверях. Я поймала себя на том, что, войдя в помещение после стольких месяцев жизни в дикой природе, ощутила приступ клаустрофобии.

Джон Бёрк не смотрел на меня. Почему-то я была уверена, что это дается ему с трудом. Я же с огромной болью смотрела на него. И не могла не предаваться воспоминаниям о нашей последней встрече…

Коротышка-Большой-Нос постучал карандашом по толстой книге и заговорил:

– Ну что ж. Я давать вам за ваш товар четыре мешок мука, два мешок сахара, один мешок пищевая сода, один мешок кофе, шесть пачек табака, один мешок волчий яд…

Но не дав переводчику-полукровке по прозвищу Летучий Мышонок, что околачивался вокруг форта, перевести весь список Маленькому Волку, я невольно вышла вперед:

– Это просто смешно! Все эти шкуры и прочие товары – результат нашей работы за целое лето. А то, что вы нам предлагаете, не позволит и полудюжине людей протянуть долгую зиму.

Капитан Бёрк поднял на меня глаза, словно удивленный и застигнутый врасплох моей гневной речью. Он покраснел и снова уставился вниз.

– Законы спрос и предложение, мадам, – отвечал француз с акульей улыбкой. – Большой Вождь, он понимать меня. Слишком много бизонья шкура это лето. Мой предложение такой. Вы говорить да или нет.

– Ай, хватит прибедняться-то! – крикнула Сьюзи. – Думаешь, мы полные простофили, а? «Слишком много шкура»! В жизни не слышала такой нелепицы. Бизонов в этом годы куда меньше, чем раньше, и ты знаешь это не хуже, чем мы.

– Извиняюсь, мадам, – отвечал француз, вздымая ладони кверху. – Но это есть мое предложение. Если я казаться вам несправедливый, вы можете везти ваши шкуры Форт-Робинсон. Но мой cher ami Жюль Эскофи не даст вам и половину, что предлагать я. Сравнить с ним, я вам Санта-Клаус!

– Но как насчет пороха и патронов? – спросила Хелен. – Они необходимы нам для охоты.

– Нет-нет, мадам! – воскликнул торговец, тряся головой. – Уж вы простить меня, но и порох, и патроны теперь запрещать продавать дикарям, приказ генерала Джордж Крук. N’est-ce pas, капитан? – обернулся он за поддержкой к Джону Бёрку, что стоял позади него.

– Да, это так, – отвечал капитан. Затем повернулся ко мне и сдержанно, по-военному кивнул. – Будьте так любезны, объясните вашему супругу, что Великий Отец в Вашингтоне распорядился о том, чтобы ради их собственного благополучия шайеннам более не отпускали в качестве товара порох, равно как и патроны. Вместо подобных товаров Великий Отец предлагает большой ассортимент орудий для земледелия по оптовой цене.

Я не могла сдержать короткий смешок, пораженная таким поворотом дела.

– Орудия? Для земледелия? Чудесно! Ну конечно, они ох как пригодятся в нашей жизни. Действительно, с какой стати нам требовать пороха и патронов, когда у нас будет куча лопат и тяпок, чтобы протянуть до следующей весны?

– Ага, прямо чудо как хитро придумано! – подхватила Мегги. – Только не пойму я, нам, значит, сажать картошку прямо перед тем, как землица-то замерзнет, вашу мать?

– Что касается трогательной заботы Великого Отца о благополучии его детей-шайеннов, – продолжала я звенящим от гнева голосом, – насколько я вас поняла, хотя нам более не дозволено обменивать наши шкуры на военные припасы, однако, если мы попросим, ну скажем, пару бочонков здешнего мерзкого виски, которым рискует отравиться все племя, – подобной сделке никто не воспрепятствует, не так ли?

Коротышка расплылся в отвратительной улыбке, которую словно делил надвое его крючковатый нос.

– О, конечно, мадам! – сказал он. – Разумеется, я присовокупить один бочонок мой лучший виски, если так пожелать Великий Вождь.

На протяжении всего разговора Маленький Волк сидел абсолютно неподвижно, слушая, что говорит переводчик. Я бросилась к нему и заговорила по-шайеннски, сама удивляясь беглости своей речи, которая, вероятно, возрастала от злости.

– Белые пройдохи хотят нас обмануть, – сказала я. – Наши товары стоят вдесятеро больше, чем предлагает Длинный Нос.

Маленький Волк лишь кивнул.

– Пе’ээ’эсе Макеэта всегда пытается обмануть нас, – ответил он. – Но Люди успели полюбить вкус кофе и сахара. Эти товары важны для нас, и поэтому мы будем стараться заключить лучшую сделку, какую сможем.

– Но ты понимаешь, что по приказу Великого Отца Людям более не позволено покупать порох или патроны? Вместо этого нам предлагаются орудия для земледелия.

Вот теперь Маленький Волк выразил чрезвычайное изумление. Как я и подозревала, переводчик, Летучий Мышонок, не донес до вождя последнюю новость.

– Для земледелия? – спросил Маленький Волк. – Но для чего эти вещи нужны Людям?

– Они нам не нужны, – сказала я. – Если только Люди не поселятся рядом с фортом и не станут пахать землю.

Маленький Волк сделал жест рукой, будто отгонял надоедливых мух, давая понять, что он не согласен.

– Мы охотники, а не земледельцы, – произнес он. – Скажи белым солдатам, что у нас нет привычки к земледелию и что нам необходимы ружья и патроны.

Затем он обратился к Большому Носу:

– С этой минуты торговлю будут вести моя жена Мезоке вместе с другими женщинами. – С этими словами вождь поднялся из-за стола и, как всегда, с видом наивысшего достоинства покинул здание, сопровождаемый своими воинами.

Вперед вышли сестры Келли, чтобы задать перцу Коротышке.

– Ничего не поделаешь, французик! Придется тебе, видать, вести биизнес со скво, старый плут!

Я воспользовалась моментом, чтобы подойти к капитану Бёрку, который собирал со стола бумаги, с большой старательностью изображая, как он занят, очевидно, чтобы избежать разговора.

Но я не могла позволить ему этой роскоши.

– Зачем армия решила участвовать в подобной комедии? – спросила я. – Какой прок для вас обманывать этих людей?

Капитан отдал мне вежливый поклон.

– Миссис Маленький Волк, – сказал он, обращаясь ко мне, словно к незнакомому человеку. – Боюсь, я не уполномочен подробно обсуждать с вами этот вопрос. Всего хорошего. – Тут он коснулся пальцами козырька фуражки и направился к выходу.

Но я не сдавалась и схватила капитана за рукав. Признаю, это был дерзко с моей стороны, но я не могла поступить иначе.

– Джон! – тихо сказала я, едва удерживая слезы и сама не своя от волнения. – Бога ради, это же я, Мэй. Ну поговори со мной, хотя бы взгляни на меня!

Капитан застыл как вкопанный и посмотрел мне прямо в глаза, словно впервые увидев по-настоящему.

– Боже правый, Мэй… – прошептал он.

– А чего ты ждал, капитан? – спросила я. – Что я явлюсь сюда в своем лучшем выходном наряде? Неужели я должна напоминать, что мы живем в прериях, среди индейцев? Прошу прощения, если мой вид оскорбил тебя.

– Нет, Мэй, это ты прости меня, – отвечал он. – Я вовсе не оскорблен. Просто ты выглядишь… совсем по-другому, чем я тебя запомнил…

Тут его будто охватила какая-то внезапная внутренняя боль, так что он сдвинул брови в страдальческой гримасе. Потом капитан заговорил:

– Прошу прощения, мадам, но я вынужден откланяться. Возможно, нам представится другая возможность продолжить разговор.

Я лишь молча смотрела ему вслед.

Тем же днем к вечеру наша подруга Герти приехала в лагерь шайеннов на своем муле. Я вышла ей навстречу, чтобы поздороваться, – о ее прибытии свидетельствовали радостные детские крики и лай собак. Она выглядела очень эффектно в своих шерстяных штанах и мужской куртке на три размера больше; вокруг шеи у нее была завязана бандана, а на голове – старая переделанная кавалеристская фуражка, имеющая вид франтоватый и весьма далекий от армейских стандартов, с орлиными перьями в качестве украшения.

– Знаешь, куколка, – сказала она, слезая с лошади, – повезло мне, что у моей старой-доброй фуражки сохранился ремешок под подбородком, иначе с меня бы давно ее сорвали. Краснокожего хлебом не корми, только дай заполучить красивую шляпу, и не спрашивай, почему.

Герти полезла в карман куртки, достала пригоршню леденцов и бросила детишкам, которые в нетерпении толпились и щебетали вокруг нас. – А теперь брысь отсюда, брысь! – крикнула она малышам. – Мне нужно поговорить с Месоке в тишине… Нет, еще раз повторяю: мою фуражку трогать нельзя!

Она сняла свой головной убор и хлопнула им по бедру, подняв небольшое облачко пыли. Копна волос, явно жирных и влажных от пота, чуть примялась и напоминала лежбище оленя в высокой траве. Лицо девушки было испачкано грязью. Я не в первый раз подмечала ее растущее пренебрежение личной гигиеной; кроме того, от нее исходил характерный запах давно не мывшейся индианки. Но, не обращая на все это внимания, я крепко обняла ее; я была рада ее видеть.

– Ну и пылюга здесь у вас, черт побери, детка! – воскликнула она. – И койоты мерзкие повсюду. Все-таки я люблю зеленые прерии там на севере, где вы бродили летом. Знаешь, я пол-лета шла за вами по пятам, черт возьми, вместе с полукровкой Летучим Мышонком. Кстати, он так плох для полукровки, этот Мышонок. И следопыт отличный, и ни разу не пробовал распускать руки, ну ты понимаешь о чем я…

Но эта тема интересовала меня гораздо меньше, чем упоминание о ее летних странствиях.

– Но зачем, Герти? – спросила я. – Зачем ты шла за нами все лето?

– Да это капитан приказал мне присматривать за тобой, милая, – сказала она. – Он ужасно волновался за тебя, особенно после моего последнего отчета – после той небольшой попойки. Я сказала, что ты со всем справляешься. Я думала, в ту ночь дикари вылакают все запасы виски. Эти краснокожие, если уже унюхали рядом виски, не остановятся, пока все не употребят. А когда уж ничего не остается и взять больше неоткуда, они и успокоятся. Вот я и решила, что будет примерно так.

Я согласно кивнула и спросила:

– Ты перестала следовать за нами, когда мы встали лагерем на реке Тонг, верно?

– Ага, к тому времени я убедилась, что все у тебя складывается лучше не придумаешь. И отправилась с очередным отчетом к капитану.

– Послушай, Герти, – сказала я. – Раз ты находишься на постоянной службе у капитана Бёрка, полагаю, ты привезла мне новости от него?

– Ты полагаешь совершенно верно, куколка, – отвечала Герти. – Он хочет с тобой кое-где встретиться. А именно – под мостом через реку Платт, с южной стороны, сегодня вечером после ужина. И просит, чтобы ты надела какие-то женские тряпки, чтобы не привлекать ненужного внимания.

Я расхохоталась.

– Да уж, думаю, капитан меньше всего хочет быть скомпрометирован тайными сношениями со скво. Особенно – с женой Великого Вождя. Но, к сожалению, у меня нет ни одного женского платья. Я все их раздала. Они показались, скажем так… совершенно неподходящими по стилю к нашему образу жизни.

– Не сомневайся, я тебя прекрасно понимаю, дорогая, – сказала Герти. Она оглядела собственный наряд. – Ну если хочешь, я одолжу тебе какое-то из своих платьев. Я все равно их не ношу. Ни индейских, ни европейских. Я могу привезти тебе что-нибудь, только передохну.

– Очень мило с твоей стороны, Герти. Но мне ничего не нужно. – Несмотря на вынужденный отказ от многих достоинств цивилизации в отношении ухода за собой, я все же не решилась бы надеть наряд, принадлежащий Грязной Герти. – Капитан увидит меня в моей повседневной одежде индейской скво. Будь добра, передай ему, что я буду ждать его у моста в назначенный час.

– Конечно, детка, – отвечала Герти, и она с силой ударила каблуком в грязь. – Черт возьми, а ты не собираешься пригласить меня в вигвам и угостить хорошенько? Сдается мне, нам надо наверстать время и иногда ходить друг к другу с визитами, нет?

Я ласково улыбнулась Герти, поняв, что, размечтавшись о скором свидании с Джоном Бёрком наедине, я ненароком обидела ее, обращаясь с ней как с посыльным, а не как со старой подругой. Я сказала:

– Ну, разумеется! Прости мою невежливость, Герти. Пожалуйста, проходи внутрь, наши девушки очень тебе обрадуются!

– Куколка, прежде чем мы присоединимся к остальным, давай-ка быстро обсудим один, так сказать, личный момент, – сказала Герти. – Мне птичка рассказала, что ты кое о чем хочешь меня спросить.

– Спросить? – сказала я. – Это насчет капитана Бёрка?

Герти кивнула.

– Так вот, он разорвал помолвку с этой девчонкой, Брэдли, и она уехала обратно в Нью-Йорк к матери, – сказала Герти.

Ни один из тех людей, кто шел пешком или ехал в повозке по широкой дороге, не обратил внимания на ничем не примечательную индеанку, закутанную в одеяло из торгового агентства Хадсон-Ривер, которая переходила через шаткий мост на реке Платт. Оказавшись на другой стороне, я быстро оглянулась, чтобы убедиться, что никто за мной не следит, и, ловко нырнув под мост, пошла по узенькой тропинке меж ив вдоль берега.

Джон Бёрк уже ждал меня. Оставаясь незамеченной, я остановилась на минуту, чтобы посмотреть на него, стараясь унять стук собственного сердца. Капитан стоял и глядел на бурную реку, сложив руки за спиной, очевидно, погруженный в раздумья. Поскольку я не желала снова увидеть разочарование на его лице – из-за того, что не превратилась волшебным образом в ту молодую женщину, одетую как подобает, которой он однажды цитировал Шекспира, то заговорила первой.

– Не оборачивайтесь, капитан Бёрк.

– Почему ты просишь меня об этом? – спросил он, вздрогнув от неожиданности, но не обернулся.

– Потому что я выгляжу так же, как и вчера, – отвечала я. – Я так же похожа на индианку и не хочу видеть гримасу отвращения на твоем лице.

И тогда он повернулся ко мне. Пребывая в крайнем смятении, он нахмурился, так что его темные брови почти сошлись у переносицы, и произнес:

– Прошу меня простить, мадам. Мое поведение по отношению к вам было непростительно. Просто я не совладал с потрясением, что снова увидел вас.

Я рассмеялась.

– Ах, какое потрясение, капитан! Увидеть меня, да еще во вражеском одеянии. Как это было тяжело для вас, должно быть!

– Вы имеете полное право сердиться на меня, мадам, – произнес он. – Я считаю, что не заслуживаю иного отношения. Однако я очень надеюсь, что вы поверите моим словам: я не испытывал подобного чувства.

– Вот как? – сказала я, подходя ближе. – Но что же я приняла за отвращение, капитан?

Он тоже пошел мне навстречу и взял мою руку в свои ладони. У него были сильные, мощные пальцы, но прикосновение его было столь же нежным, как и прежде. Взгляд его потеплел, тоже напоминая о прежнем капитане Бёрке.

– Возможно, отчаяние разбитого сердца, – сказал он.

– Отчаяние? – воскликнула я. Кровь бросилась мне в лицо. – Боюсь, я не совсем понимаю вас, капитан. Отчаяние из-за моего перехода в язычество?

– Нет, Мэй, из-за твоего брака с другим мужчиной, – отвечал он. – И принадлежность другому народу. Ведь однажды – на краткий миг – ты принадлежала мне. А я не удержал тебя. Так что ты видела лицо мужчины, который горюет о своих потерях, который беспрестанно упрекает себя за свою же слабость.

Не знаю, я ли первая кинулась в объятья капитана или он привлек меня к себе… Думаю, ни один из нас этого не планировал, особенно он, человек, чьи нравственные убеждения не позволяли ему дотронуться до замужней женщины, но нас притянуло словно два магнита, и мы крепко прижались друг к другу, он и я, и ничего не говорили… Ибо от слов все равно никакого толку не было.

Я зажмурилась изо всех сил, чтобы сдержать поток слез, но они все же лились по его шее, и я чувствовала, что мои щеки стали влажные.

– Джон… – шептала я. – Джон, дорогой мой… Откуда нам было знать…

– Ты была моей, Мэй! – говорил он. – Но я дал тебе уйти. Никогда не прощу себе этого.

– Я покинула тебя, Джон, – отвечала я. – Но так было суждено. Так было суждено…

Одеяло соскользнуло с моих плеч, и, когда капитан крепко прижал меня к себе, наши тела разделяла лишь мягкая податливая антилопья кожа, из которой было сшито мое довольно свободное одеяние. Мы прекрасно чувствовали друг друга… Наши тела еще помнили изгибы другого и легко приникли, срослись, превратившись в одно целое…

А потом мы одновременно разомкнули объятья. И тогда в моей груди родилось невесомое ощущение – словно я падала вниз с высокой скалы…

Капитан заговорил первый, в его голосе клокотала еле скрываемая досада:

– Нет, это невозможно, Мэй. Ведь ты жена другого.

– Конечно, невозможно, Джон, – отвечала я, думая про себя, что вот сейчас мое сердечко точно разорвется на тысячу кусочков. – И я ношу его ребенка.

Он вдруг улыбнулся и снова приблизился ко мне, будто сам этот факт избавил нас от необходимости стесняться друг друга. Он положил свою большую ладонь мне на живот, раздвинув пальцы, осторожно, словно прикасался к малышу.

– Я так рад за тебя, Мэй, – сказал он. – Поверь, это правда!

Я положила свою ладонь поверх его.

– По моим подсчетам, четыре месяца, Джон. Странными путями ведет нас жизнь, не так ли?

– Смириться должно пред судьбы веленьем, – процитировал капитан и продолжал: – Борьба напрасна с ветром и теченьем… Боже, как я тосковал по тебе, Мэй! Я постоянно думал о тебе.

– Я тоже, Джон, – сказала я. – А что случилось с твоей невестой? С Лидией Брэдли? Герти рассказала мне, что ты отослал ее обратно домой.

– Честь не позволяла мне жениться на ней с чистой совестью, – отвечал он. – Ведь я полюбил тебя, Мэй. И я познал тебя.

– Джон, дорогой, ты только мучаешь себя своей проклятой честью! – воскликнула я. – И своим костным католическим воспитанием. Она была милая девушка и была бы тебе хорошей женой. А ты для нее – прекрасным мужем.

– Ты, как всегда, сама практичность, да, Мэй? – сказал Джон. – Он улыбнулся какой-то невеселой, кривой улыбкой, и вокруг его глаз раскинулись сеточки морщин. – «Милая девушка» – комплимент не слишком лестный. А если серьезно, она была слишком хороша для старой армейской крысы вроде меня.

– Она была самой везучей женщиной на земле, – отозвалась я.

– Ну а ты, Мэй? – сказал он. – Расскажешь мне, как тебе повезло? Ну же, ты влюблена в своего мужа? И счастлива ли в своем браке?

– Я отвечу отдельно на каждый из этих вопросов, капитан, – сказала я. – Номер один: везение мне изменило. Номер два: да, я люблю и уважаю своего мужа, Маленького Волка. Он хороший человек и прекрасно заботится о своей семье. Но я «не влюблена» в том смысле, какой вы в это вкладываете. Я не испытываю к нему той тяги, что когда-то испытывала к вам… Разве такое может повториться?.. Что же касается счастья, скажу так, повторяя слова нашей общей подруги Герти: «Счастье – это сверх меры переоцененное состояние человека, выдуманное белыми».

Джон рассмеялся своим глубоким бархатным смехом, который болью отдался в моем израненном сердце.

– Да уж, строка, достойная самого Барда! – воскликнул он. – Наша Герти – уникальная особа, не правда ли?

– Это правда, – ответила я. – И она всегда была мне верной подругой.

– А твоя жизнь с дикарями, как ты ее выносишь, Мэй? – спросил он более серьезным тоном. – Знаешь, я просто с ума сходил от беспокойства.

– И послал Герти присматривать за мной, – сказала я. – Я знаю об этом, Джон, и очень благодарна тебе за заботу. В первый раз она приехала в самый благоприятный день, а покинула нас, напротив, в момент совсем неподходящий…

Лицо капитана снова помрачнело.

– О чем ты говоришь, Мэй? – спросил он. – Герти рассказывала мне, что ты в добром здравии и постепенно приспособилась к новым условиям жизни.

– Конечно, я в добром здравии, Джон, – сказала я, прекрасно понимая, что описание нашего похищения воинами кроу лишь безо всякого повода усилит его страдания. – Дело просто в том, что, как ты и предупреждал, нам пришлось принять совершенно новую и подчас опасную жизнь в дикой природе. Одна из белых девушек, моя малышка Сара, была убита в недавнем столкновении.

Джон нежно провел по моей щеке тыльной стороной ладони.

– Мне так жаль, Мэй, – произнес он. – Я знаю, как ты любила ее.

– Не считая этого, все мы уже освоились, – быстро сказала я.

– Сказать так о тебе – значит ничего не сказать, Мэй, – сказал капитан. – Ты только посмотри на себя! Загорелая, стройная – ни дать ни взять вылитая индианка. Должен признаться, ты кажешься еще красивее, чем в прежние времена. Думаю, жизнь на свежем воздухе идет тебе на пользу.

– Я соглашусь, что такая жизнь имеет как свои достоинства, так и недостатки, – заметила я. – Довольно долго, Джон, мне казалось, что я живу как во сне, словно меня каким-то образом вынули из реальной жизни. Но, вернувшись и снова увидев тебя… я будто в один миг очнулась от забытья.

– Нет, твой сон еще не окончен, Мэй. – Джон вдруг помрачнел. Он снова отвернулся от меня и поглядел на реку. – Вообще-то я позвал тебя не только за тем, чтобы еще раз увидеть.

– Я это предполагала, капитан, – сказала я. – Герти сказала, что правительство решило отказаться от нас.

– Нет, не отказаться! – быстро возразил Джон. – По крайней мере, пока слово капитана Крука что-то значит в вашей судьбе.

– А оно все еще что-то значит?

– Армия поставлена в безвыходное положение, Мэй, – сказал капитан. – Маховик раскачивается еще с лета, с тех самых пор, как Герти принесла тебе весточку от меня. Геологи из экспедиции Кастера вернулись с восторженными отчетами о богатстве Черных холмов золотом. Партии золотоискателей, чья жадность подогревается еще и надеждой на легкую наживу, уже сейчас направляются в эти места. Армии дана заведомо невыполнимая задача перехватить их, чтобы не нарушить условия «Договора Форта-Ларами». Разумеется, столь напряженная ситуация долго длиться не может. Общественность, вся во власти тенденциозных публикаций в прессе, требует, чтобы Черные холмы сделали безопасной территорией для белых поселенцев и изгнали оттуда индейцев.

– Изгнали индейцев? – Я была поражена. – Но ведь они считают, что Черные холмы – их исконная земля, что она принадлежит им по праву! К нам уже приходили сиу, Джон. Они собирают войско, чтобы напасть на белых поселенцев. И наши воины вступят с ним в союз, это лишь вопрос времени.

– Именно по этой причине и согласно рекомендациям инспектора Индейского Бюро Уоткинса Военный департамент получил приказ привлечь к сотрудничеству оставшиеся свободные племена – сиу и шайеннов – и принудить их поселиться в резервациях. План должен вступить в силу немедленно, – сказал капитан.

– Теперь я начинаю понимать, почему армия с такой охотой помогает этому ничтожеству, французу, – сказала я. – Вы открыто поддерживаете нечестную торговлю с индейцами, чтобы в конце концов они, как послушные дети, кинулись в ножки и просили защиты у всемилостивого Великого Белого Отца.

– Да, именно так, – подтвердил капитан Бёрк. – Таково единственное мирное решение проблемы, и вы, ты вместе со своими подругами, могли бы эффективно содействовать нам, уговорив ваших супругов прийти к торговым агентствам и сдаться в распоряжение властей, и чем быстрее, тем лучше.

– А решение больше не продавать им порох и патроны связано с опасением, что наши усилия могут не принести желаемого результата, так? – спросила я.

Капитан хмуро кивнул, но не опустил глаз, отвечая на мой вопрос.

– В данный момент под руководством капитана Крука осуществляется подготовка особой операции – с целью нейтрализовать все непокорные группы, которые не пожелают подчиниться до 1 января 1876 года. И как жена вождя, Мэй, ты находишься в привилегированном положении; в твоей власти упростить этот процесс – тем самым сохранив не один десяток жизней.

– Значит, теперь вы пришли к выводу, что программа «Невесты для индейцев» может-таки принести ощутимую пользу.

– Лично я полагал с самого начала, – сказал на это капитан, – что эта затея отвратительная и безнравственная, поскольку поставила тебя и твоих подруг в условия смертельного риска. Но, несмотря ни на что, ей дан ход, вы находитесь среди дикарей, и – да, теперь этот факт можно использовать.

– Мой муж убежден, что, пока шайенны находятся на земле, отошедшей им по официальному договору «навсегда», они ничего не нарушают, – сказала я.

– Президент Грант недавно создал комиссию по переговорам о покупке Черных холмов и прилегающих земель у шайеннов и сиу, – сообщил капитан.

– А если они не захотят их продавать? – спросила я.

– Думаю, ты сама поняла, прожив среди них достаточно долго, что среди индейцев нет большой сплоченности, – начал он. – Даже в вашем племени существует несколько кланов и несколько лидеров. Не сомневайся – члены президентской комиссии непременно найдут среди вождей сиу или шайеннов такого, который будет страсть как рад заключить договор о продаже земли. А уже после все остальные, несогласные, будут считаться в глазах армии Соединенных Штатов предателями.

– Боже, да это неслыханно! – прошептала я.

– Но, боюсь, необходимо, – сказал капитан. – Ход истории не остановить.

– А если нам не удастся убедить шайеннов сдаться на милость армии к названному сроку, – продолжала я, – тогда вы будете нас преследовать? Неужели мы станем врагами, Джон?

– Этого не должно случиться, Мэй, – твердо ответил капитан. – Я рассказал тебе об этом именно для того, чтобы избежать подобной недопустимой ситуации. Твой муж, Маленький Волк, уже запросил аудиенцию с генералом Круком. Возможно, к этому времени ты сумеешь оказать благотворное влияние на вождя.

– Мой муж хочет обсудить с генералом вопрос о приезде остальных белых жен, – сказала я. – Шайенны, возможно, и варвары, капитан, но считать они умеют, и неполное число прибывших женщин не ускользнуло от внимания вождя.

– Мэй, ты должна убедить Маленького Волка, что, как только индейцы, не оказывая сопротивления, поселятся в резервации, им сразу доставят остальных невест.

– Выходит, вот о чем ты меня просишь, Джон? – в моей груди заклокотало негодование. – Чтобы я солгала своему мужу ради воплощения ваших циничных махинаций?

– Это не махинации, Мэй, – быстро ответил капитан. – Ни я, ни генерал здесь ни при чем. Как я уже сказал, правительство не советовалось с нами по поводу этой программы, которую мы бы никогда не одобрили. И я не прошу прощения за нашу роль в этом деле. Мы уполномочены охранять вас, тех женщин, которые находятся среди дикарей и рискуют жизнью. Я устрою твоему мужу встречу с генералом Круком. Генерал – человек чести и всегда по-честному поступал с аборигенами. Он не станет давать обещаний по поводу приезда новых белых невест, но будет использовать эту тему в качестве приманки. Убедить Маленького Волка привести шайеннов к торговому агентству до начала следующей зимы остается твоей задачей. Там они получат всё необходимое – и довольно продуктов для пропитания, и крышу над головой, а их дети – ваши дети, Мэй, – получат образование как христиане, научатся читать, писать, заниматься сельским хозяйством – иными словами, пахать землю и поливать ее своим потом, как сказано в нашей священной Библии. Как бы ни изменилась впоследствии политическая ситуация, как бы ни изменилась ты сама, Мэй, – помни, именно в этом состояла твоя первоначальная миссия. Помочь ассимилировать индейцев с белыми и привести их в лоно христианской цивилизации.

– Возможно, ты слышал, как наш дородный священник пытался буквально приобщить индейского мальчика к этому лону? – спросила я.

– Да, слышал, – ответил капитан, покраснев, и я почувствовала, как гнев закипает в его груди словно вода в котле. – Преподобный Хейр уже отозван со своего поста епископом Уипплом, который обещал провести полное расследование этого инцидента.

– В «полном расследовании» нет необходимости, капитан, – сказала я. – Нам всем прекрасно известно, что произошло. А ты знаешь, что подобное обращение с детьми просто незнакомо шайеннской культуре? Нет, не редко встречается – а вообще не знакомо. Я подумала, что как этнологу-любителю тебе должен быть интересен этот факт. И нам еще есть чему научить дикарей, правда, Джон?

– Церковное миссионерское общество уже ищет католического священника, который вернется вместе с вами в племя в качестве духовного наставника. Твой муж, должен признать, выдвинул остроумное требование, – добавил капитан с милой улыбкой: – «На этот раз – только Черные Одежды».

– Превосходно, – сказала я каменным голосом. – В таком случае, наши дети точно будут в безопасности.

– Боже правый, Мэй! – воскликнул капитан, встряхнув головой и издав невольный смешок. – Клянусь, ты самая непочтительная женщина, каких я встречал! – однако вслед за этим безудержно, от души рассмеялся. И я вместе с ним.

Расставаясь, мы лишь коротко обнялись, не решаясь продлить объятья, чтобы не поддаться снова бесконтрольному чувству…

18 сентября 1875 года

Аудиенция Маленького Волка у генерала Крука состоялась. Ни одной из белых женщин не позволили не только не присутствовать на ней, но даже покидать наш лагерь, с тех пор как в форт прибыли представители прессы, в частности, г-н Роберт И. Стрейхорн из денверской «Роки Маунтин Вью». Власти сочли нежелательным, чтобы нас видели газетчики, а главное, чтобы они каким-то образом пронюхали о нашей связи с правительством или армией. Во всяком случае, после приема, что нам устроили по прибытии в форт, большинство из нас избегали дальнейших контактов с его обитателями. Дело в том, что существует категория белых женщин, в основном спившихся (об этом все помалкивают и газеты боятся упоминать о них, словно о чуме), – которые поселились среди разношерстных индейцев при форте. Этих несчастных называют «падшие шлюшки» – вот и мы проходим по тому же разряду.

Я знаю не много подробностей о встрече Крука и Маленького Волка – только то, что рассказали мне муж и Герти, которая подслушивала под открытым окном снаружи. Как и предполагал капитан Бёрк, генерал не уклонился от подтверждения прибытия остальных невест. Он лишь заявил, что, если шайенны согласятся прийти к торговым агентствам к началу зиму, вопросом невест займутся соответствующие инстанции. Такие речи белых всегда ставили вождя в тупик и злили его, потому что, по его понятиям, этот вопрос уже был решен, раз стороны ударили по рукам.

Кроме того, генерал пообещал, что, если шайенны сдадутся, Великий Белый Отец даст им щедрое обеспечение.

– Да уж, мне приходилось видеть щедрость Великого Отца, – отвечал на это Маленький Волк. – Я побывал в агентстве «Красное облако». В тех землях совсем не осталось дичи и, подобно белым невестам для шайеннов, лишь малая часть обещанной провизии была доставлена индейцам. Сиу пришлось резать собственных лошадей ради пропитания. Мы же свободно жили на собственной земле, и у нас припасено много мяса, чтобы пережить зиму. Так зачем же нам приходить в агентство, если у нас есть все необходимое и мы живем как свободные люди на нашей земле?

Логика вождя, простая, почти детская, была, тем не менее, несокрушимой, «железной». Даже генерал Крук, который собаку съел на переговорах, растерялся и не смог объяснить ему, каковы будут пре имущества для шайеннов, если они сдадутся к началу зимы. Встреча завершилась безрезультатно.

Что касается торговых переговоров – чтобы добавить ложку меда, – я могу сообщить, что Коротышка-Длинный-Нос нашел превосходных соперниц в лице сестер Келли. Алчная жадность этого пройдохи и стремление купить наши шкуры по дешевке в конце концов подмыли его тесный союз с военными, которые хотели, чтобы мы побыстрее покинули форт; в итоге мы совершили довольно выгодный обмен. В то же время вокруг процветала нелегальная торговля, и буквально за воротами форта вертело свои дела бесчисленное количество ловких перекупщиков. Вот у них-то Маленький Волк и закупил необходимое число ружей, патронов и пороха.

Мой муж далеко не глупец и понимает, что решение Великого Отца закрыть шайеннам доступ к оружию направлено на то, чтобы сделать Людей беззащитными. Что же касается оставшихся невест, здесь Маленький Волк чует явный обман. Не случайно среди приобретенного вождем контрабандного оружия и патронов есть целый ящик новых карабинов.

19 сентября 1875 года

Вчера несколько наших лучших целителей отправились в форт, чтобы участвовать в состязании, которое устроили, как я со стыдом узнала, капитан Джон Бёрк и его товарищи. Кстати, индейцы называют капитана «Бумажный Человек» – потому что, будучи адъютантом генерала Крука, он все время записывает что-то в блокнот. Не реши мы, белые жены, держаться подальше от форта, мы бы куда раньше прознали об этой неблагородной затее и пресекли бы ее на корню. Я, к примеру, ни о чем не подозревала, пока в вигвам Маленького Волка не прибежал мальчик-шайенн, тараторя, мол, Вождь Чудесное Снадобье должен сразиться с «лечебным ящиком» белых и немедленно идти спасать честь Людей, поскольку ни один из целителей не смог противостоять его силе.

Я не представляла, о чем именно толкует мальчик, поэтому решила сопровождать мужа в форт и все выяснить. Мы пришли как раз вовремя, чтобы лицезреть поражение очередного шайеннского целителя от силы так называемого «лечебного ящика». Вот что придумали изнывающие от скуки солдаты: взяли старый полуразряженный аккумулятор и настроили его так, что, если покрутить рукоятку, он посылал электрический разряд в любого простака, который возьмется за один из электродов. Рядом с аккумулятором они поставили ведро с водой, на дне которого лежал новенький серебряный доллар.

И вот теперь они развлекались тем, что подбивали зрителей опустить руку в ведро и достать доллар – с одним условием, что храбрец при этом держит в руке электрод аккумулятора.

Один за другим индейские целители, затянув свои шаманские песни, пытались вытащить из ведра монету. А солдаты пели в ответ свое «заклинание» – ирландскую балладу «Пэт Мэллоу» – при этом один из них, не кто иной, как Джон Бёрк, поворачивал рукоятку дьявольской машинки, и несчастного индейца поражал нешуточный разряд тока. Таким вот способом наши целители один за одним терпели унизительное фиаско перед лицом праздных зрителей. Некоторые пытались повторить попытку дважды, но, конечно, были бессильны перед глупым изобретением.

Сначала капитан не заметил меня среди толпы, и я взмолилась, обращаясь к супругу:

– Даже не пытайся! Это никакое не «лечение», а очередная ловушка белых. Ты лишь испытаешь боль и будешь опозорен в глазах своего народа, если решишься.

Но остальные продолжали подначивать Маленького Волка доказать силу Чудесного Снадобья, и вождь счел, что это его долг.

Бёрк по-прежнему не видел меня, и, когда мой муж подошел к устройству, он воскликнул:

– Ага, сам Великий Вождь, Маленький Волк, желает потягаться силами с лечебным ящиком?

В его задорном тоне я явственно слышала садистские нотки, что наполнило меня жестоким разочарованием.

Я больше не могла молчать.

– Значит, вот как вы, джентльмены, забавляетесь? – сказала я, выходя вперед. – Подвергая унижению наивных дикарей? Может, вам больше подойдут щенки, как злобным мальчишкам?

Несколько солдат засмеялись, но в некотором смущении, действительно как расшалившиеся дети.

– Да они и так воняют, как собаки, – сквозь зубы произнес кто-то.

– Мы просто веселимся, мадам, – ответил другой. – Они сами предложили испытать, чья целебная сила лучше, – их или наша. Мы не хотим ничего дурного. Это лишь игра.

Капитан Бёрк, услышав мои слова, побледнел, но, мне показалось, скорее от неожиданности моего появления, чем от упреков. Потому что, когда он заговорил, в его голосе я не услышала ничего, кроме самоуверенного бахвальства.

– Мы хотим показать этим дикарям – в относительно безобидной форме, – что их предрассудки – ничто по сравнению с нашей, действительно мощной наукой, – сказал он. – И пусть лучше они получат этот урок здесь, чем в другом месте, уверяю вас, мадам.

– Понимаю, капитан, – ответила я. – А теперь вы хотите преподать урок и моему мужу, Маленькому Волку, самому почитаемому вождю шайеннов и храбрейшему из воинов. Чтобы все Люди воочию убедились, насколько они уязвимы перед белым человеком.

– О, только если вождь сам захочет испытать свою силу против нашей, мадам, – сказа Бёрк, так и буравя меня своими темными с поволокой глазами.

Тем временем Маленький Волк взял в руку один из электродов, солдаты затянули свою любимую балладу, а я без отрыва смотрела в глаза Джону Бёрку, который начал поворачивать рукоятку и присоединился к поющим. Маленький Волк не стал петь заклинание, только прикоснулся к мешочку с Чудесным Снадобьем, который всегда носил на груди как талисман и протянул руку к ведру. И в этот самый момент, все так же глядя на меня и не прекращая громкого пения, капитан перестал крутить рукоятку своей машинки, так что мой муж смог спокойно опустить руку в воду и безо всякого вреда достать со дна серебряный доллар. В толпе собравшихся раздались дикие крики триумфа, а мы, женщины издали общий радостный вопль.

Джон Бёрк поднялся со своего места у аккумулятора, кивнул мне с легкой улыбкой и быстро скрылся.

20 сентября 1875 года

В воздухе запахло скорой сменой погоды, и мы готовимся к отбытию. Мягкие теплые дни ранней осени, которыми мы наслаждались несколько недель, сменились резким похолоданием буквально за одну ночь. Лежа без сна в нашем вигваме, я слушала, как нарастают порывы северного ветра; они несли с собой грозный дребезжащий шум как от приближающегося товарняка. И, хотя мне было тепло под бизоньими шкурами, я явственно ощутила первое прикосновение зимы.

Этим утром Герти снова пришла ко мне – попрощаться.

– Слыхала новость про свою подружку, Нарциссу? – спросила она.

– Нет, не слышала, – ответила я. – Но ты вряд ли меня удивишь.

– Она в больнице, – сказала Герти. – Говорят, она потеряла ребенка из-за выкидыша, но я знаю там одну сестру, так вот, по ее словам, Нарцисса избавилась от него с помощью доктора.

– Избавилась? – спросила я. – Ты хочешь сказать, она сделала аборт?

– Выходит, что так.

– Нет, Герти, я была не права. Ты меня удивила! – ответила я. – Никто из нас даже не знал, что она беременна!

– Сестра говорит, она уболтала доктора, утверждая, что муж над ней снасильничал, – сказала Герти. – А она не могла вынести мысли о том, что родит дитя от язычника.

– А теперь она, разумеется, останется в форте до выздоровления, – сказала я, – лишь бы не идти с остальными на север.

– Твоя правда, солнышко, – согласно кивнула Герти. – «Увольнение по медицинским показаниям». Она говорит, что куда лучше справится со своей миссией, оставшись здесь и занявшись подготовкой размещения индейцев в резервациях. Ну как, улавливаешь?

– Еще бы, – отвечала я. – Крысы всегда бегут с корабля. Это как раз меня не удивляет. Мы с самого начала видели, что она лицемерка. Только я не ожидала, что она дойдет до таких крайностей.

– Может, тебе стоит узнать еще кое-что, дорогуша, – продолжала Герти. – Она болтает, будто ты и еще несколько из ваших выходили на тропу войны, что вы словно с ума посходили, как дикари снимали с кроу скальпы, и вроде даже… ну, отрезали у бедняг кое-какие части тела… ну, ты понимаешь, о чем я…

– Понимаю, – сказала я. – И кому же она рассказывает эти небылицы?

– Да кому ни попадя, всем подряд, – ответила Герти. – Сказать, кому именно, милая?

– Не стоит, – ответила я. – У меня нет сил обсуждать это, Герти. Но знай, что летом, когда мы стояли на реке Тонг, нескольких из нас похитили кроу, угонщики лошадей. Видимо, это случилось вскоре после твоего отъезда в форт. Я не хотела рассказывать тебе, потому что знала, ты станешь винить себя, что не уберегла нас от беды. Во время этого происшествия была убита бедная Сара. А потом нас спасли наши мужья. Вот и все, что я могу тебе ответить.

Герти кивнула.

– Я тебя понимаю, дорогая, – сказала она. – И больше никогда не упомяну об этом. Просто подумала, ты должна знать, что эта миссионерочка болтает про вас жителям форта. Лично мне-то на нее глубоко наплевать, понятно? Я сама бывала в прериях. И знаю что почем.

– Спасибо, Герти, милая! – сказала я, благодарная, что она не стала требовать у меня подробностей.

– Ну вообще-то я приехала попрощаться, солнышко, – произнесла она после паузы. – Мы тоже собираемся в долгий путь. Куда, не знаю, нам пока ничего не говорят. Но, похоже, готовится масштабная экспедиция, потому что мне опять дали работу погонщицы мулов, а если они решили нанять в погонщики девчонок, видать, они снаряжают всех к чертям мулов и каждую повозку во всей округе, только представь! Я-то смекаю, что Крук собрался подогнать солдатиков дальше на север по случаю печальных событий на Черных холмах. Ходят слухи, что сиу под началом Бешеного Коня и Сидящего Быка совершают налеты на золотоискателей и поселенцев в тех краях. Не знаю, куда направляетесь вы, дорогуша, но мой вам совет – держитесь лучше подальше оттуда. Ты ж должна понимать, когда речь идет о разных индейских племенах – для солдат вы все на одно лицо, дерьма от стейка тут они не отличат, извини за грубость. Даже их шпионы подчас не умеют распознать, кто есть кто. По крайней мере – на расстоянии, а когда они приблизятся, тут уж не до политесов, не то будет слишком поздно. Поэтому логика у военных такая: любой индеец, встреченный на враждебной территории, – заведомый противник, пока он не докажет обратное.

– Герти, а может, капитан просил тебя передать нечто более конкретное? – спросила я.

– Я его не видала, детка, – сказала она. – Речь идет о движении войск, и он не стал бы ходить по тонкому льду, разбалтывая военные тайны бедной погонщице мулов, моя красавица… Между прочим, я слышала об этом трюке, с аккумулятором, – продолжала она. – И знаешь, что я тебе скажу: он повел себя как настоящий мужик, капитан-то, когда не стал позорить твоего муженька – а ведь мог бы. Он предпочел потерять авторитет у собственной солдатни, когда уступил тебе.

– Ничего он не уступил, – сказала я. – Он просто не повернул рукоятку, вот и все.

– Но ты подумай, милочка, – ведь для солдат это был шанс прижать к ногтю Великого Вождя, доказав превосходство белых, преподать ему урок – а капитан их обломал.

– Это был всего лишь аккумулятор, Герти! – воскликнула я. – Простенький трюк. Электрическая игрушка, черт возьми!

– Конечно, солнышко, я все понимаю, – ответила Герти. – Но таковы уж мужчины: «Моя игрушка круче, чем твоя» – вот что им важно. А ведь он для тебя старался. Ты и сама поняла, да, милая?

– Поняла, – ответила я. – И это было благородно с его стороны. – Тут я рассмеялась. – Если ему требуется похвала, можешь передать, что касается игрушки, тут он ни в чем не уступает Великому Вождю.

Герти ухмыльнулась.

– Все они ждут таких признаний, а, детка?

22 сентября 1875 года

За столь краткий срок властям не удалось найти замену бедному преподобному Кролику, но они уговорили на эту роль некоего бенедиктинца. Мы понятия не имели, откуда взялось это странное существо; знали только, что монах вчера вечером прибыл на нашу стоянку верхом на осле и представился Антонием – объяснив, что взял это имя в честь святого Антония-пустынника Египетского, монаха-отшельника IV века, что, подобно своему духовному тезке, он желал бы найти уединенное место в глухом краю и основать там монастырь и, если мы не против, он будет сопровождать нас.

– Боже правый, – прошептала я на ухо моей верной Хелен Флайт. – Сначала они отправляют с нами жирного англиканца-педераста на муле, затем худющего бенедиктинца-анахорета на ослике. Полагаю, теперь окончательно ясно, насколько правительство беспокоят наши духовные нужды.

– А ты попал куда надо, раз ищешь уединения, дружочек Антоний, уж поверь мне, – такими словами приветствовала парня Мегги Келли. – Мы вот со Сьюзи – строгие-престрогие католички, и страсть как рады, что заполучили в спутники такого милёнка – верно я говорю, сестренка?

– Ага, верно не то слово, – ответила та.

– Вот и славно, – сказала Хелен. – Антоний-из-Прерий, да нарекут тебя так! Замечательный гарнир к нашей теплой компании, скажу я вам!

Я начала сегодняшнюю запись, едва забрезжил рассвет. Сегодня утром мы должны свернуть лагерь. В данный момент я уютно устроилась под накидками и бизоньими шкурами, а неподалеку Тихоня уже начала ворошить угли в очаге.

– Эбо’ээто, – шепчет она, заметив мой взгляд. – Снег пошел.

Я еще плотнее кутаюсь в одеяла. Мне очень хочется по малой нужде, но я не могу заставить себя покинуть тепло постели и решила отвлечься, посвятив еще несколько минут своей тетради.

Итак, в подтверждение слов Герти, вчера мы видели, как из форта выехали две большие кавалькады, каждая с вьючным обозом на мулах; одна направилась на северо-восток, к Форту-Робинзон, другая – на северо-запад, в сторону Форта-Феттерман. То были войска генерала Крука, и где-то среди военных ехал Джон Бёрк. Я подозреваю, что генерал намеренно двинул войска в поход на наших глазах, таким образом заручившись в нашем лице свидетелями грозных намерений белых, чтобы мы могли разнести весть по другим племенам.

Меня лишь слабо утешает тот факт, что для принятия окончательного решения у нас впереди еще осень и начало зимы; по крайней мере, это ясно дали понять и капитан Бёрк, и сам генерал Крук. Я собираюсь поговорить с остальными белыми женами, когда мы вновь объединимся, чтобы «единым фронтом» начать убеждать наших супругов-шайеннов, – и, что не менее важно, женщин племени, что мудрее было бы подчиниться приказу белых. Но боюсь, что после относительно мирного лета и сейчас, во времена изобилия, задача убедить Людей отказаться от свободы и уйти с земель, которые даны им «навеки», будет не из легких – ведь понятие «договора» не столь многозначно у индейцев, как в нашей культуре.

И я начинаю все больше волноваться о нашей жизни зимой, особенно думая о малышах, что скоро появятся на свет. Летом нам здорово повезло с теплой погодой, так что мы почти не испытали на себе тягот ненастья – если, конечно, не брать в расчет почти непрерывный ветер прерий, который способен вызывать повышенную тревожность и раздражительность. А у бедняжки Марты резко усилилась аллергия на цветение. Но теперь, уловив всего лишь первые порывы арктического ветра из северных земель, я просто в ужасе от ждущей нас перспективы. Конечно, получить более-менее постоянный приют при агентстве – возможно даже, в самом настоящем доме, кажется куда более манящим, чем долгая зима в вигваме. При всем том должна признать, что жилище индейцев устроено потрясающе удобно: летом в нем на удивление прохладно, и до сих пор, даже при первом осеннем холоде, все еще очень тепло. К тому же он мгновенно прогревается, стоит утром развести огонь.

А вот и Перо-на-Макушке со своим прелестным малышом – которого я зову Уилли, в честь моего драгоценного Уильяма – скользнула ко мне под бизоньи шкуры. Я сама придумала эту нехитрую традицию: частенько в прохладные часы рассвета они пробираются в мою постель, и я начинаю тискать мальчугана, который пахнет как дикая слива, и мы втроем возимся и хихикаем как дети, нередко снова засыпая друг подле друга – мы с Перышком в обнимку словно сестры, а Уилли устраивается между нами. Иногда к нам присоединяется и Милая Походка – ее мать не возражает против таких дружеских ночевок. Вот уже несколько ночей Тихоня вновь занимает свое законное место под шкурами подле своего супруга, а я уже достаточно оправилась от своих ночных страхов и уступила ей без сопротивления. Право слово, мы точно собачья стая, сбившаяся вместе, чтобы греться в общем тепле. Иногда и мой любимец, Наездник, залезает к нам – хотя в последнее время мне кажется, что он уже слишком взрослый, чтобы без задних мыслей обниматься с женщинами! – позавчера я сама почувствовала, как маленький наглец недвусмысленно упирается напряженным члеником мне в ногу! Я щелкнула по его твердому, словно карандашик, «стручку», чем быстро остудила его пыл, мальчишка лишь взвизгнул.

Но сейчас только мы, девушки, шепчемся и хихикаем под бизоньими шкурами; мы с Перышком «меняемся» английскими и шайеннскими словами, а малыш лопочет между нами. Никогда прежде я не видела такого веселого младенца – он очень редко плачет, а когда Перышко щиплет его за нос, то немедленно прекращает. Таков способ, которым индейские матери приучают детей к соблюдению полной тишины, как у животных.

Нам под нашими покровами тепло и уютно, здесь мы чувствуем себя в полной безопасности и никто не выражает желания высовывать нос на морозный воздух и любоваться первым хрустящим снегом. Никому нет охоты собирать вещи и начинать долгий поход по холоду и снегу. Но вскоре раздался клич племенного глашатая. Все разом прекратили галдеть и стали слушать «последние известия»:

– Нынешним утром Люди готовятся уйти! Мы идем к месту нашего зимнего стойбища! Мы идем домой. Собирайте вещи, Люди, складывайте вигвамы! Нынче утром мы готовимся уйти!..

Но мы все равно лежим как лежали и даже глубже зарываемся под одеяла, пока старая карга не начинает верещать скрипучим голосом: «А ну, все вставайте, и поживее! Пора приниматься за сборы, сегодня мы уходим!» Для слишком медлительных она припасла гибкий ивовый прут и уже начала стаскивать с нам шкуры, одну за одной – ей только дай повод применить «оружие» из домашнего арсенала! В конце концов Перо-на-Макушке выбирается из-под шкур, вмиг снова становясь серьезной; на ее лице появилось типичное угрюмо-озабоченное выражение женщины-индианки, чья повседневная жизнь почти не оставляет времени для беззаботного досуга. Этим утром она оставила малыша со мной – зная, что я прекрасно позабочусь о крошке Уилли, а значит, она сможет переделать много дел, не отвлекаясь на заботы о сыночке. Еще какое-то время я поглаживаю малютку, пока он не начинает ворковать как голубок, но вскоре понимаю, что больше не могу сдерживать естественные потребности, да и нет сил слышать карканье старой карги, так что я с огромной неохотой отложила свою тетрадь и тоже вылезла наружу из-под теплых уютных покровов, чтобы начать труды очередного дня. Затем я вытащила Уилли и привязала его к переноске, что подвешена над спальным местом Перышка. Он при этом не издает ни звука, но я уверена, что он смотрит на меня полными слез глазами: «Не оставляй меня! Не бросай меня здесь!..»

Когда я вышла из вигвама, солнце только поднималось из-за горизонта, но тепла этим утром оно не обещало. Температура сейчас ниже точки замерзания, снег искрится на морозе и еще почти не затоптан, не считая единственной цепочки четких следов, что ведет вниз к реке. Это привычная тропка Маленького Волка, который встает рано утром, чтобы совершить утренний заплыв; он и его товарищи по «Дикарскому клубу пловцов» не собираются отказывать себе в этом удовольствии, невзирая на погоду. Я иду по его следу, останавливаюсь в ивняке и наконец могу спокойно пописать, наблюдая, как от желтой струйки на снегу поднимается пар. После этого я спускаюсь к самой реке, где начинаю раздеваться. Сначала снимаю гамаши и мокасины, затем с сожалением снимаю с себя теплую тяжелую бизонью шкуру и наконец быстро вылезаю из платья. Главное – не останавливаться. Не давая себе ни секунды на раздумья об ужасно холодной, ледяной воде, я иду и быстро погружаюсь в нее, и у меня тут же перехватывает дыхание; я быстро ныряю и сразу выныриваю, хватая ртом воздух, стараясь сделать вдох, несмотря на спазм в мигом скованной холодом груди, и издаю сдавленный крик потрясения. Боже ты мой, какая студеная вода!

Я пулей вылетаю из воды и прямо голышом заворачиваюсь в шкуру, еще хранящей тепло вигвама, быстро хватаю платье, мокасины, гамаши и бегу обратно в лагерь, прямо босиком по снегу, и, когда я добегаю до жилища, мои ноги уже почти онемели от холода. Я врываюсь внутрь, хохоча и крича «Бррр!», к вящему веселью всех моих товарищей по «квартире». Даже малыш Уилли, по-прежнему висящий в переноске, и тот хихикает при моем неожиданном появлении и таращится на меня своими глазенками. «Да, этонето!» – говорю я по-шайеннски, а потом по-английски: «Хо-олодно! Бррр!» Девушки-индианки, Перышко и Милая Походка, прикрывают рот ладошкой и тихонько, застенчиво смеются, этот звук напоминает мягкое журчание горного ручья. Малыш продолжает что-то лопотать. А даже старая ворона хоть и кряхтит, но даже она и, как правило, невозмутимая Тихоня не могут сдержать улыбки при виде моих дурашливых па.

Так начался этот день. Теперь я думаю только о своих обязанностях. Сегодня мы уходим. Я – настоящая скво.

23 сентября 1875 года

По причине наступивших холодов вчера мы сворачивали лагерь немного дольше обычного, и вышли в дорогу лишь к полудню. К этому времени пришел назойливый ветер с севера, а наш путь лежал как раз ему навстречу.

К счастью, все, кто хотели, смогли получить лошадей для обратного путешествия – ведь теперь мы шли без поклажи в виде нескольких сотен шкур, а приобретенные в обмен товары занимали намного меньше места.

Почти весь день я ехала бок о бок с Хелен Флайт. За нами трусил на своем ослике наш чудаковатый новый духовник, его длинные ноги болтались в воздухе, а ступни почти задевали землю, и бедное животное периодически переходило на неуклюжую рысь, чтобы не отставать от нашего каравана.

С помощью хитрости и настойчивости сестер Келли Хелен удалось выудить из запасов «гадкой старой жабы» – как она называет торгаша-француза – новые материалы для живописи. Похоже, что немало гарнизонных жен тоже решили приобщиться к изящным искусствам как способу убить бесконечные часы ожидания, пока их мужья разъезжают по военным делам, так что на складе у Коротышки имелся солидный запас рисовальных принадлежностей. Так что Хелен удалось пополнить свой арсенал углем для набросков, бумагой и даже целым рулоном довольно редкого в здешних краях холста. Моя милая подруга также купила две новых тетради, которые преподнесла мне в качестве подарка. Я безмерно благодарна ей, потому что я заполняю эти страницы с пугающей скоростью и, возможно, скоро вообще прекращу вести записи, потому что мои тетради превращаются в громоздкий груз.

Пока мы ехали по довольно сильной метели, Хелен, намотав свой шарф по самый рот, упорно не выпускала из зубов любимую трубку, но та то и дело потухала. Мы обе были отлично, по-зимнему экипированы: я в двух парах подбитых мехом мокасин и гамашей, с аксессуаром вроде муфты из лоснящегося меха выдры, чтобы держать руки в тепле; а Хелен – в новых рукавицах, мужских ботинках, которые она сторговала в форте, и, как и я, в индейских кожаных гамашах с меховой подкладкой. На нас тяжелые и очень теплые шубы из бизоньих шкур, за которые мы не устаем благодарить нашу племенную портниху, Жанетт Паркер, которая сшила их летом специально для нас. На головах у нас шапки из выдры вроде ушанок, надвинутые до бровей; они сделаны по последней индейской моде и плотно облегают голову. Лица у нас укутаны шерстяными шарфами. Подобный наряд оставляет мало возможностей вести беседы при любых обстоятельствах, а уж на сильном ветру, что дул нам прямо в лицо, вообще казалось, что слова, не успев вылететь изо рта наружу, тут же прячутся обратно. Мы пытались кричать, заехав спереди друг дружки, беспомощно оглядываясь, чтобы понять, достигли ли слова цели. В конце концов, после ряда бесплодных попыток, нам пришлось сдаться, и мы продолжали путь в молчании, занимая себя только собственными мыслями, почти прижавшись к лошадиным шеям, чтобы безжалостному ветру была открыта лишь малая часть лица.

Мне так странно вспоминать, что всего шесть месяцев назад мы покидали Форт-Ларами, группа отважных белых женщин, что впервые отправляются в настоящую глушь; а теперь, впервые в жизни, мы уходим отсюда, словно кучка скво, спешащих домой. И когда утром мы двинулись в путь на пронизывающем ветру, я заново осознала, что мое собственное предназначение неизменно благодаря маленькому сердечку, что бьется в моем животе. Что я не смогла бы там остаться, даже если бы очень желала.

Теперь самое время отвести место на этих страницах – да и в моем бедном сердце – неспешным размышлениям о капитане Бёрке. Я стараюсь гнать прочь всякие мысли о нем. Для меня непросто взять и забыть его; совсем нелегко поместить его среди фигур далекого прошлого. Скорее, это волевой акт – своего рода операция на… на душе, сделанная своими руками… самая кровавая операция на свете. После того, как я снова увидела его, провела несколько минут в его объятьях, снова почувствовала его сильную, но нежную руку на своем животе – скорое расставание оказалось не менее болезненным, чем первое… И я чувствую, что это окончательный разрыв…

Я делаю эти записи в нашу первую ночевку после ухода из Форта-Ларами. Похоже, мы проделали не слишком длинный путь, словно сам ветер препятствовал нам. И несмотря на мои надежные одеяния, к концу дня я буквально промерзла до костей – ибо ветер прерий словно лезвие бритвы проникает сквозь любые покровы, – поэтому тепло жилища этим вечером кажется высочайшей роскошью.

Сегодня во время дневной стоянки Маленький Волк подстрелил антилопу, так что на ужин у нас было тонко нарезанное мясо свежего посола – на мой вкус, самый нежный и деликатесный вид дичи. Я пригласила разделить трапезу Хелен с ее мужем, Боровом, а еще нашего монашка Антония – эта форма общения кажется мне сейчас, когда я задумалась, более изящной и даже формальной, чем «званый вечер».

Гости собрались к установленному вигваму почти точно в назначенный час и усажены на почетные места ближе к очагу. Маленький Волк благословил пищу, повернув один кусок мяса по четырем сторонам света, подняв к небу и опустив к земле, а затем положив на маленькую тарелочку рядом с очагом для Хе’амавебо’э – самого́ Великого Целителя (хотя, разумеется, его молниеносно уничтожал один из псов, но этого принято не замечать). После чего мы все с аппетитом набросились на еду. Индейцы серьезно относятся к любой трапезе – возможно, потому, что для них это жизненно важный фактор – и за едой почти никогда не ведется разговоров.

Но мы с Хелен решили пренебречь этим обычаем (и не только им одним, уж поверьте!) и болтали без умолку, изо всех сил стараясь создать непринужденную атмосферу в более чем непривычных для нашего нового гостя условиях.

– Расскажите-ка нам, брат Антоний, – начала Хелен, – а интересуетесь ли вы природой?

– В ней вся моя жизнь, – отвечал молодой монах мягким, уважительным тоном. – Все божьи твари благословенны для меня.

– Превосходно! – воскликнула Хелен. – Иными словами, уважение к природе является необходимым условием выживания в диких краях. Неплохо. Не будет ли с моей стороны дерзостью, – продолжала она, – предположить, что вы – человек, не склонный к азарту?

– К азарту? – удивился монах.

– Ну разумеется, нет, – сказала Хелен. – Понимаете ли, в это время года – хотя сегодня кажется, что внезапно наступила настоящая зима, – я хочу сказать, что осенью у меня прямо кровь закипает от предвкушения охотничьего сезона! Представляете – бродить по горам, слышать испуганное хлопанье крыльев и ружейные выстрелы! Знаете, вот что я скажу: надо бы пригласить вас на ужин к нам с мистером Боровом с блюдами из свежеподбитой птицы. Вы готовить-то любите, святой Антоний?

– Я пекарь, – отвечал молодой человек.

Я начала испытывать симпатию к нашему монаху, манеры которого отличались естественной простотой и искренней внимательностью. Сдается мне, он прекрасно поладит с индейцами, да и нам будет небесполезно вспоминать о том, что служение Господу на земле лучше всего сочетать с подобным смирением.

– Пекарь! Превосходно! – воскликнула Хелен, вскинув брови от удивления. – Я хочу сказать, что, на мой взгляд, нет ничего восхитительней мужчины, умеющего печь хлеб. Ведь правда же – свежевыпеченный хлеб будет превосходным дополнением к нашему рациону! Вы знаете, наши милые дикари ужасно пристрастились к хлебу – чистая правда, я не шучу. А мы как раз запаслись большим количеством муки и пищевой соды. Что ж, прекрасно! Похоже, этой осенью у нас будет возможность поупражняться в кулинарном мастерстве – что скажешь, Мэй?

Вот так мы поедали антилопу, за разговорами и под завывания ветра снаружи. Но внутри вигвам надежно хранил тепло очага, ибо ветер лишь обдувал наше жилище кругом, но не проникал внутрь – благодаря его конусовидной форме.

Когда все завершили трапезу, Маленький Волк достал свою трубку и мешочек с табаком, и моя Хелен, никогда не стеснявшаяся нарушить обычаи, набила свою трубку с коротким чубуком и раскурила ее от тонкого прутика, сунув его в пламя очага. Затем все удовлетворенно откинулись на своих седалищах, а Наездник и старая карга отползли к стенке вигвама и улеглись на шкуры.

Даже, как правило, общительная Хелен стала молчаливой и задумчивой. Единственным звуком в вигваме было потрескивание дров в костре да стоны северного ветра за стеной. Настал момент почти торжественный, и я воспользовалась им, чтобы более пристально рассмотреть своих соплеменников: Перо-на-Макушке с малышом на руках, Тихоню, вопреки обыкновению, не занимающуюся уборкой или готовкой, без устали двигаясь по жилищу, а просто сидящую рядом со своей дочкой, Милой Походкой; обе они неотрывно уставились в огонь. Маленький Волк, следующий по кругу, сосредоточенно затянулся трубкой, которую затем очень осторожно и даже с почтением передал нашему созерцательному гостю, отцу Антонию, а тот, в свою очередь, протянул трубку мужу Хелен.

Я смотрела на всех них и старалась представить, о чем каждый из присутствующих думает в этот вечер. Например, я уверена, что Хелен, так же, как и я, ощутила на себе чары цивилизации в период нашего недолгого пребывания у форта, и полагаю, мы обе не были уверены, что сможем безопасно проделать обратный путь, когда придет время.

Возможно, индейцы тоже думали о надвигающейся зиме, например, Маленький Волк – о туманном будущем, ожидающем Людей, ответственность за благополучие которых навеки легла на его плечи. Но также вероятно, что они думали лишь о завтрашнем переходе да предвкушали встречу с родными и близкими, которых давно не видели.

Не сомневаюсь, что молодой монах молил Господа указать ему праведный путь в этом неведомом новом мире; поймав его взгляд, я улыбнулась ему, давая знать, что он находится среди друзей.

Лежа на шкурах, наш Наездник тоже смотрит на огонь, и в его глазах цвета стали отражаются отблески язычков пламени. Возможно, он думал о своих лошадях, которые мерзнут на холодном осеннем ветру, потому что скоро ему придется, закутавшись в одеяло, покинуть вигвам и сидеть подле них, охраняя от воров и волков, а потом, на рассвете, его сменит другой мальчик. Я поражаюсь, насколько же шайенны выносливы! Любимцы богов…

Через некоторое время Хелен и Боров, по натуре тихий, но полный достоинства парень и, кажется, по уши влюбленный в свою эксцентричную жену-художницу, поднялись, чтобы перейти в свой вигвам. И, хотя я предложила отцу Антонию устроить место и провести ночь в нашем вигваме, он отклонил мое предложение, сказав, что у него есть отличное одеяло и что он привык спать на голой земле. Как он выразился, это часть его служения.

Я вышла наружу вместе с гостями, чтобы проводить их и сделать свои вечерние дела. С наступлением зимы я просто должна научить дикарей пользоваться ночным горшком – весьма удобное изобретение белых, которое можно отлично применить для кочевой жизни!

Хотя я завернулась в одеяло, я сразу же, как вышла из вигвама, ощутила пощечину ветра. Мы остановились на ночевку в рукаве небольшого ручья, по обеим берегам которого раскинулись бескрайние равнины без единого деревца – скучная, пустынная земля, где раздолье ветру, что со свистом дует с холмов и набрасывается, словно пес, на наш маленький лагерь сбившихся в кучку вигвамов, хрупких и беззащитных. Насколько мы ничтожны по сравнению с мощью стихии! Ничего удивительного, что головы дикарей полны всяческих предрассудков. И что они стараются заручиться благосклонностью всех божеств четырех сторон света, а также небес и земли, духов диких животных и сил природы – ведь мы живем благодаря их милости. Не менее очевидно, что белый человек строит свои форты и дома, магазины и церкви исходя из того же самого страха – это точно такие же укрепления против наступления бескрайней, пустынной Земли, которую он не умеет почитать, но предпочитает просто-напросто заполнять чем придется.

Я поднимаю подол платья и устраиваюсь при низкорослом кустарнике – единственной защите от ветра, довольно ненадежной, надо признать. «Наименее интересный вид растительности», по выражению капитана Бёрка, да и по моему мнению тоже – но, по крайней мере, обладающий сильным и вполне приятным для моего обоняния запахом; сначала я даже натирала им свое тело в качестве гигиенического средства или дезодоранта – эдакие индейские духи.

Сегодня безлунная ночь, хотя ветер разогнал все тучи и над нами синеет чистое небо. Усевшись на корточки, я гляжу вверх и вижу мириады звезд и планет, но почему-то при их виде моя собственная ничтожность более не ужасает меня, как прежде, но, напротив, успокаивает, потому что я чувствую себя частицей, пусть и крошечной, этой огромной, цельной и совершенной Вселенной… А когда я умру, ветер будет всё так же дуть, а звезды сиять, потому что значение, которое я имею для Земли, не более ценно для нее, чем моча, которую я сейчас испускаю, которую впитывает песчаная почва, а может, стремительно высушивает неутомимый ветер прерий…

28 сентября 1875 года

Мы в неспешном темпе совершаем обратный путь к землям дельты реки Паудер, зарисовывая наш петляющий маршрут. У индейцев своя логика перемещений, которые на первый взгляд могут показаться белому человеку незапланированными и хаотичными. Дело в том, что мы, Люди, идем вслед за разведчиками – сначала прямо на запад, а потом вдруг, якобы внезапно поменяв маршрут, уклоняясь от курса на восток, к покрытыми соснами холмам, окружающим Кэмп-Робинзон, откуда и начался много месяцев назад наш великий исход. Но на этот раз мы огибаем форт и сторонимся поселений белых, разбросанных тут и там. Они представляют собой безобразное скопище наспех сколоченных лачуг и пристроек с дерновыми крышами и грязными улицами; вот уж где отсутствует благообразность и вообще какие-либо благородные признаки цивилизации – я уж не говорю про улучшения, привнесенные белыми в общий вид этого дикого края.

Вокруг Кэмпа-Робинзон пасут стада скотоводы, и как-то раз, проходя по соседству с одним из них, наши молодые воины решили поохотиться и подстрелили и зарезали нескольких животных. Я пыталась объяснить мужу, что скот принадлежит поселенцам и что, охотясь на него, мы лишь навлекаем беду на Людей, но Маленький Волк ответил, что эти самые поселенцы прогнали наших бизонов и извели всю дичь в этих землях, а Людям надо чем-то питаться на долгом пути. Да и, как бы он ни хотел, он не мог бы удержать молодых парней, которые захотели поохотиться и обнаружили коров там, где прежде паслись бизоны. Как бывало уже частенько, я не сумела подобрать аргументов, которые поколебали бы простую и ясную логику вождя.

Но во время щедрых пиршеств после такой «охоты» индейцы корчили недовольные гримасы и всячески выражали разочарование вкусом говядины – и я готова признать, что оно куда менее ароматное, чем мясо дикого бизона, которому я и сейчас отдала бы предпочтение.

Спустившись с холмов к Кэмпу-Робинзон, мы нанесли краткий визит в близлежащее торговое агентство, «Красное облако», где Маленький Волк раскурил трубку с вождями племени дакота и даже с самим Красным Облаком. Они обсудили предложение правительственной комиссии, которая в настоящий момент находилась в Армейском лагере, ведя переговоры о покупке Черных холмов; среди членов комиссии был и начальник нашего бывшего духовника Хейра, епископ Уиппл. Маленький Вождь, как и предводители сиу, решил не посещать заседания комиссии – по той простой причине, что ни шайенны, ни сиу не имели намерения «продавать» Черные холмы, ибо, по их понятиям, никто из Людей просто не обладал такими полномочиями.

Индейцы, однако, как обычно, имеют самые разные мнения на этот счет. Сам Красное Облако – возможно, потому, что теперь он владел собственным торговым агентством, – очень даже не против такой сделки, несмотря на то, что его племя получило столь мизерное возмещение от Великого Белого Отца, что, по сравнению с нами, они выглядят почти нищими. На общем Совете он сказал Маленькому Волку, что Черные холмы наводнило уже такое количество белых рудокопов, что сдерживать этот наплыв мы уже не в силах и что сейчас индейские племена могут получить хоть что-то взамен своих земель. И это лучше, чем ничего, потому что факт есть факт: холмы уже отобраны у нас, ведь, в конце концов, белые забирают все, что пожелают. После долгих, порой весьма горячих обсуждений и долгих попыхиваний трубками вожди так и не пришли к сколько-нибудь внятному решению. Вечное разобщение и невозможность образовать единую коалицию – в этом, как заключил капитан Бёрк, кроется основная причина постоянных неудач индейцев в переговорах с правительством Соединенных Штатов.

Пока мы стояли лагерем, нам нанес визит тамошний агент – льстивый, скользкий тип по имени Картер; он пришел прямо к вигваму Маленького Волка, чтобы уговорить того примкнуть вместе со всем племенем к «Красному облаку». Когда я заговорила с ним по-английски, он был искренне потрясен, так как в первый момент не обратил на меня ни малейшего внимания, приняв за «самую обычную скво». Совершенно ясно, что он не слышал о программе НДИ, так как сначала решил, что индейцы взяли меня в заложницы, и даже предложил освободить меня! Он пришел в невероятное возбуждение, когда я объяснила, что замужем за вождем и что еще несколько белых женщин также проживают в племени по собственной воле. Меня ужасно развеселило недоумение агента Картера, и я решила, что не стоит пускаться в объяснения по поводу причин, приведших нас сюда.

– Вы слишком прекрасны, мэм, чтобы жить в столь отвратительных обстоятельствах, – сказал он учтиво, явно решив, что я одна из этих несчастных «падших шлюшек», которые докатились от хотя бы притворной респектабельности до самого дна и обрели свое последнее пристанище среди индейцев. А потом он рассказал, что знает женщину, которая открыла вполне приличный «пансион» в небольшом городке Кроуфорд близ Кэмпа-Робинзон. Ее заведение стало излюбленным среди солдат форта, почтальонов, грузчиков, погонщиков мулов, рудокопов и всякого сброда, что прибился к нашим западным границам; по словам этого благодетеля, клиентура там весьма приличная и уж полюбезнее дикарей, которых мы, это ясно, принуждены обслуживать и которых на ружейный выстрел не подпустили бы к заведению мисси Мэллори, уверял он, не говоря уж о том, чтобы отдавать им на потеху белых девушек.

После этого я решила поставить наглеца на место. Во-первых, я еще раз объяснила ему, что мы вовсе не проститутки – а законные супруги индейцев в глазах как Церкви, так и американского правительства, что мы находимся здесь по собственной воле и что – да-да, не удивляйтесь, но столь унизительного обычая, как проституция, не существует среди шайеннов. А во-вторых, сказала я, если он сейчас же не покинет наш вигвам, я расскажу мужу о его оскорбительных предложениях, и тогда с него в наказание живьем снимут кожу, а потом зажарят целиком над костром для варварского ужина! И могу с гордостью заявить, что более стремительного бегства мне никогда прежде видеть не приходилось.

3 октября 1875 года

От агентства «Красное облако» мы двинулись на север, к Черным холмам; Маленький Волк захотел самолично увидеть вторжение белых на свои территории, а еще – провести церемонию в Новавосе – Вигваме Целителя – перед наступлением зимы. Мы находимся в месте, которые белые называют Медвежья гора – это совершенно симметричная возвышенность с плоской вершиной в северной части Черных холмов, заповедная земля шайеннов. Чем больше я узнаю об их поверьях, тем с большей ясностью понимаю, почему старания преподобного Кролика обратить их в христианство не имели никакого успеха – ведь у индейцев давно существует строго структурированная и полностью соответствующая их образу мыслей религия, включающая фигуру мессии – Мотсе’эоэве, то есть самого Великого Целителя, по сути, пророка и учителя, который приходит не из неведомого места вроде Назарета, но обитает непосредственно здесь, в Нававосе – самом сердце шайеннского края. Надо ли удивляться, что они не желают отдавать свою землю?

Согласно легенде, Великий Целитель, или Чудесное Снадобье, явился здесь Людям много сотен лет назад и поведал, что скоро среди них появится особый человек. Этот человек будет одет по обычаю белых и уничтожит все, чем жили Люди до него; он появится среди шайеннов и лишит их всего, начиная с дичи для пропитания и заканчивая родной землей.

Пусть индейская религия и насыщена предрассудками, но, по крайне мере, легенда о Чудесном Снадобье точно недалека от истины, учитывая, что ее предсказания одно за одним сбываются в наши дни.

Что касается духовных переживаний, наш анахорет, «Антоний из Прерий», как я и предполагала, постепенно завоевывает все большее уважение в племени. Шайенны сразу же признали в нем святого человека, поскольку его стремление к простоте и самоотречению вызывает у них огромное восхищение, как и его ежедневное чтение литургии, ведь сами индейцы весьма склонны к любой форме песнопений и религиозных обрядов.

Должна сказать, что я жду не дождусь момента, когда с отцом Антонием познакомятся остальные белые индейские жены, потому что я действительно получаю от него некую моральную поддержку. Он тихий, благочестивый человек, и все же у него есть специфическое чувство юмора. Хотя сама я никогда не была слишком религиозна по натуре, но у меня есть чувство, что он появился среди нас согласно некой высшей логике и сыграет в нашей жизни судьбоносную роль. Боже правый… Неужели я наконец обретаю веру?

Ах, Черные холмы – я не видела краев прелестнее! Они богаты сосной, и елью, и можжевельником, и дичью самых разнообразных видов. К нашей радости, снова потеплело, стояли тихие осенние дни, обещавшие небольшую передышку перед новым натиском зимних холодов. Настроение у всех нас резко улучшилось с наступлением погожих дней и прибытием на эти прекрасные земли. Думаю, все мы были несколько подавлены после посещения агентства «Красное облако», когда увидели, в какой бедности и убожестве живут там люди. Так что же, в этом и состояла конечная цель нашей миссии? Привести народ, принявший нас, от свободы и процветания в состояние полной инертности, близкое к нищете… Это скорее не ассимиляция, а форма тюремного заключения…

После ухода из Форта-Ларами я несколько раз заводила речь с мужем о необходимости для Людей прийти к одному из агентств и сдаться. В конце концов я даже стала умолять его, во имя ребенка, которого ношу и еще не рожденных детей всех остальных белых жен, доказывая ему, что, родившись при агентстве, эти дети не только будут находиться в полной безопасности, но и получат преимущества школьного образования, что, в свою очередь, поможет им впоследствии обучить остальных Людей правилам жизни среди белых. «Ты ведь этого и хотел! – твердила я вождю. – Именно за этим ты пришел тогда в Вашингтон».

Но Маленький Волк упорно повторял, что Люди в настоящий момент отлично обеспечены, им удается обходить поселения белых и он не хочет без причин отказываться от такой хорошей жизни. А что до ваших детей, говорил он, они так или иначе скоро вернутся к белому племени, но сначала им нужно дать возможность познать и обычаи их отцов, ощутить, пусть лишь в первый год жизни, как существовали их предки в былые времена.

«Мы будем все время вспоминать жизнь, какую имеем сейчас, – говорил он с мягкой печалью. И думать при этом, что никогда ни один народ на земле не был столь счастлив и столь богат; у нас крепкие вигвамы и изобильная еда; у нас много лошадей и прекрасная утварь, и я не готов расстаться со всем этим и начать жить согласно обычаям белых людей. Не теперь. Еще одна осень и зима, возможно, еще одно лето… А там посмотрим.

У шайеннов иная концепция времени, отличная от нашей; такие понятия, как календарный срок или ультиматум, мало что для них значат. В этом отношении их мир куда менее статичен и не подвластен иным временным ограничениям, кроме как смене времен года.

– Но Армия не даст нам времени до лета! – пыталась я вразумить его. – Послушай, что я силюсь сказать. Ты должен привести Людей в агентство этой зимой, никак не позже!

Теперь я порой думаю, не с тайной ли целью Маленький Волк водил нас к «Красному облаку» – чтобы мы воочию убедились, какое неприглядное будущее ждет наших детей в подобном месте. И действительно, если именно к этому существованию мы должны «стремиться», наша нынешняя свобода, хотя и временная, кажется еще более, неизмеримо более ценной.

5 октября 1875 года

Несмотря на все наши старания избегать встреч с многочисленными золотоискателями, мы все же натыкаемся на следы их присутствия на Черных холмах. По пути мы видим колеи от движения крупных грузовых обозов и замечаем россыпи новых поселений. Наши разведчики также сообщили, что в этих краях находятся части Армии Соединенных Штатов. Маленький Волк отдал строжайший приказ молодым воинам воздержаться от каких-либо вылазок, и мы настолько ловко миновали людные места, что я даже сомневаюсь, что белые заметили наше появление. Но все же, как рассказала мне Фими, несколько молодых индейцев, включая ее мужа, сбежали, чтоб вступить в войско оглала-сиу, совершающих частые набеги на непрошеных гостей. И я знаю: это не приведет ни к чему хорошему.

8 октября 1875 года

Вот уже несколько дней мы стоим лагерем недалеко от горы Новасосе, один вид которой побуждает индейцев выполнять разнообразные религиозные обряды. В племени устраивают пиры и пляски, многим являются видения, почти непрестанно звучит дробь барабанов. Большинство церемоний слишком сложны и мудрены для человека, далекого от религии, как я, чтобы понять или хотя бы подробно зафиксировать их. Индейцы постятся, приносят жертвы, мужчины совершают даже акты самоистязания, перенося настоящие мучения, – например, практикуются отвратительные вещи вроде прокалывания сосков, привязывания себя к столбам или к свежеразрисованным щитам (искусство нашей дорогой Хелен сейчас востребовано как никогда!), которые они потом тащат на себе в круг пляшущих, испытывая при этом неописуемую боль. Как бы ни пытались мы до сих пор привыкнуть, примириться с жизнью и традициями шайеннов – а нам ради этого пришлось поступиться многим, – ни один цивилизованный человек никогда не признает эти ужасающие обычаи ничем иным, кроме как варварством. Как бы то ни было, наш Антоний относится к ним с чрезвычайным интересом и подробно записывает мельчайшие детали религиозных обрядов дикарей. Он считает, что они, безусловно, созвучны – и, возможно, даже уходят корнями в раннее христианство. Разумеется, с его стороны это лишь желание принимать желаемое за действительное, но, в конце концов, это его работа. Надо также отметить, что, к его чести, отец Антоний распространяет слово божие среди Людей очень деликатно, без искусственного пыла и непременного обещания кары Божьей, в отличие от преподобного Хейра, но и без евангелического рвения Нарциссы. Он лишь упорно ходит от вигвама к вигваму, заводя разговоры с таким прямодушием, смирением и добротой, что индейцы, верно, и не догадываются, что их пытаются «обратить». Я думаю, в нем – их единственная надежда на духовное спасение… Если они в нем нуждаются.

Вчера главная советница Маленького Волка, Идущая-Против-Ветра, пришла к нашему вигваму, чтобы поведать вождю свое видение. Она очень странная, с гнездом иссиня-черных волос и особым сиянием в глазах, напоминающим отблески пламени. Живет она одна, но поскольку считается у шайеннов вроде святой, то ее нужды обеспечивают почтительные соплеменники. Мужчины приносят ей дичь, а женщины приносят все необходимое для жизни. Все верят, что она ясновидящая, что она живет одной ногой в ином мире – «мире, что лежит за нашим». И мой муж, вождь племени, ценит ее советы весьма высоко.

И вот сейчас она сидит с ногами крест-накрест и шепчет что-то на ухо Маленькому Волку; я подсаживаюсь как можно ближе к ним сзади, чтобы расслышать ее слова. «В моем видении жилища Людей охвачены огнем, – говорила она, – белые солдаты сваливают наши припасы в большие груды и поджигают – все разорено, все, что у нас есть, пожирает огонь. Я вижу, как Людей в чем мать родила гонят в горы, и мы, словно дикие звери, прячемся в скалах». Замолчав, странная женщина обхватила себя руками и стала раскачиваться взад-вперед, словно пытаясь согреться. Я и сама ощутила озноб от ее слов. «Там очень холодно, – продолжала она. – Многие Люди замерзают насмерть, а младенцы синеют подобно обломкам льда на реке прямо в материнских объятьях…»

– Нет! – невольно вскрикнула я, сама того не ожидая. – Прекратите эти речи, немедленно! Это все ложь! Я не верю вашим видениям, все это не больше чем пустые предрассудки. Слушать не желаю ничего подобного! Кто-нибудь, пойдите и приведите сюда брата Антония, пусть он скажет нам правду!

Но только потом я осознала, что говорила по-английски, и Маленький Волк с Идущей-Против-Ветра лишь смотрели на меня с некоторой досадой, ожидая, когда пройдет эта вспышка гнева. После этого они еще ближе склонились друг к другу, и я больше не могла расслышать ни слова.

10 октября 1875 года

Вскоре после посещения ясновидящей Маленький Волк, никого не предупредив, ушел в неизвестном направлении. Лишь позже я узнала, что он взобрался на вершину Медвежьей горы в ожидании собственного видения. Маленький Волк всегда был себе на уме и постоянно погружен в заботы о самых разных вещах, так что, очевидно, он удалился, чтобы хорошенько обдумать то, что услышал от святой женщины.

Он вернулся в наш вигвам через три дня и три ночи. О своем видении он сказал немногое: «Я принес жертвы Великому Целителю с просьбой защитить Людей от беды. Но он отказал мне в знаменье».

14 октября 1875 года

От вигвама Целителя мы двинулись на север, а потом вновь на запад, переходя из долины в долину. После череды дней религиозного рвения индейцы теперь очень сдержанны и даже смиренны, утомленные многочисленными обрядами и – увидев своими глазами захват белыми пришельцами своих священных земель – с тревогой смотрящие в будущее. К этому времени уже всем известно о видении Идущей-Против-Ветра; все слышали о том, что сам Маленький Волк ходил с подношениями к Чудесному Снадобью, но потерпел неудачу: ему не было даровано видение. А это плохой знак по верованиям индейцев.

* * *

После посещения горы Новавосе мы продолжаем свой путь без спешки, просто бредем потихоньку обратно к дельте реки Паудер. По-прежнему стоит чудесная осенняя пора. Донья ручьев устланы желтой и багряной листвой тополей, кленов и ясеней; долины, раскинувшиеся перед нами, играют всеми оттенками золота и охры, а рощицы диких слив в оврагах щеголяют кронами глубокого пурпура. По пути нам встречаются стада всевозможной дичи: гигантские стада бизонов, уже в зимних нарядах, их длинная шерсть на брюхе достает до самой земли; сотни антилоп, оленей и лосей, скачущих по долам с трубным криком, словно славя Господа. Гуси, журавли и утки уже собрались в полет, огромные стаи покрывают небо черным пологом и наполняют его призывными кличами. Воистину, это самое потрясающее представление на свете. «Господь благословляет нас!» – воскликнул однажды отец Антоний в своей искренней простоте, любуясь небом. И кто ему мог бы возразить?

Бесчисленные стайки куропаток взмывают из-под копыт наших лошадей и врассыпную летят в сторону горизонта, словно кто-то бросил горстку семян против ветра. Хелен пребывает в невероятном оживлении от охоты и заодно от восторгов ее товарищей-индейцев по поводу ее виртуозного владения дробовиком. Правда, она дала им несколько советов по стрельбе, но могу с гордостью за подругу заявить, что ни один из них не может сравниться с ней в меткости и ловкости.

То были прекрасные дни легкой дороги и роскошной погоды, и Люди благодарно принимали всю щедрость Земли, наслаждаясь теплой осенью перед долгой зимой, кратким покоем перед ненастьем, раз уж, после событий в вигваме Целителя, не смолкали тревожные слухи.

18 октября 1875 года

Прибытие в зимний лагерь мы ощущали как настоящее возвращение домой – остальные группы прибывали в течение нескольких недель со всех сторон, словно спицы колеса, стремящиеся ко втулке. Одни племена пришли, но потом снова покинули лагерь, чтобы встать на зимнюю стоянку в другом месте. Некоторые уже приняли решение пойти зимой в торговые агентства, потому что разведчики разнесли весть среди сиу и шайеннов о недавно объявленном ультиматуме Великого Белого Отца: все свободные индейцы должны прийти к агентствам и сдаться до первого дня февраля, или пусть пеняют на себя. Три Звезды, как прозвали индейцы генерала Крука, пообещал, что те из нас, кто сдастся раньше других, получат в награду более плодородные земли и более щедрый запас провизии. В целом, тем, кто добровольно примет эти условия, будет обеспечена зимовка при агентстве, на полном продовольственном и прочем обеспечении Великого Отца.

По возвращении мы узнали, что среди тех, кто ушел к агентствам, оказалось и несколько белых жен со своими мужьями. Как и все мы, они с приближением срока почти впали в панику, представив, что им придется рожать в диком поле без настоящих докторов, да еще зимой. Могу ли я винить их в этом?

Мне оставалось ждать еще несколько месяцев, и я пока сохраняю спокойствие по поводу собственного разрешения от бремени. Обе предыдущие беременности проходили у меня безо всяких осложнений, и оба раза я рожала с помощью одной лишь акушерки. Тем не менее – без оглядки на то, какую участь выберет для нашей группы Маленький Волк, – я искренне рада, что другие мои товарки выбрали именно такой вариант. Это мудрое решение, и пусть белые женщины выступят авангардом, показав пример всем остальным: ведь для всех индейцев это лишь вопрос времени. Я уверена, что к наступлению зимы мы, остальные белые жены, тоже сумеем убедить своих супругов «покориться» так называемому «неостановимому нашествию цивилизации», как с некоторым пафосом выражается капитан Бёрк.

Итак, в лагерь шайеннов мы прибыли вчера днем, возвещая о нашем приближении издали, затянув песнь – песнь племени Маленького Волка; ее поют все, даже маленькие дети, это радостная песня о встрече друзей. Я и сама выучила слова и пела в общем хоре, а вместе со мной и Фими, и Хелен, и сестры Келли. Думаю, из нас вышел бы чудесный хор!

Зимнюю стоянку решили устроить в живописной долине, полной разнотравья, у слияния Ивового Ручья и верхнего рукава реки Паудер. Долина отлично защищена от ветра и ненастья, с одной стороны – отвесным скалистым берегом реки, покрытым соснами и переходящим в лесистые предгорья, а с другой – целой системой ущелий и оврагов, постепенно сменяющихся плоскими возвышенностями прерии, а уже совсем далеко, на горизонте, вырисовывался тонкий контур Гор Большого Рога. На первый взгляд, в долине вдоволь всего, что нам необходимо: травы для лошадей, проточной воды, стройных тополей для добычи дров. На относительно близком расстоянии от нас выбрали место для зимовки и несколько больших бизоньих стад, которые мирно пасутся на сочной травке, прямо милые молочные коровы.

Здесь мы останемся на долгое время – пока не придумаем план на будущее. Это будет долгожданный отдых после постоянного движения последних месяцев.

Моя Марта была вне себя от радости, когда мы снова встретились. Даже издали, едва различив ее в толпе, я заметила, как она раздалась во время беременности. Она изо всех сил махала нам, пока мы спускались с плато в долину с песней на устах; лошади осторожно выбирали дорогу на склоне. Марта прыгала на месте и хлопала в ладоши, как ребенок. А затем она выкинула неожиданный фокус: накинула веревку с петлей на шею одной из лошадей, привязанных у ее вигвама, схватила ее за гриву – и запрыгнула на спину как заправская индианка! Стукнув ее пятками по бокам, она понеслась нам навстречу. Боже правый, подумала я, неужто это та самая Марта, моя робкая подруга, которая в самом начале не могла и шагу ступить, чтобы не споткнуться и не упасть? Вот так история! И это ее мы называли Та-Которая-Падает?

Она подъехала к нам, ловя ртом воздух, – как и я при виде «новой Марты».

– Мэй, милая Мэй! – заговорила она. – Даже передать не могу, как я рада, что ты вернулась домой! Я уж было начала волноваться. Где вы побывали? Ты должна мне рассказать все-все о вашем путешествии. А у меня тоже есть новости. Тут многое произошло, пока вас не было. Но сначала расскажи самое главное: неужели вы добрались-таки до Форта-Ларами? Вы обедали там с офицерами? Ты видела своего капитана?

Я не могла не заметить, что Марта просто пышет здоровьем. Даже прибавка в весе в связи с беременностью красила ее. Право слово, я не помню, чтобы она так великолепно выглядела. Несколько месяцев назад, при расставании, она все еще была эдакой запуганной мышкой, но за несколько месяцев расцвела как роза – румяные щечки, смуглые, сильные руки. Я даже рассмеялась от удивления – и счастья.

– Всему свое время, – отвечала я. – Давай-ка мы побеседуем всласть, как только станем лагерем. Ох, как же я рада тебя видеть! Но – простит меня Господь – Марта, только взгляни на себя: ты стала самой настоящей индианкой! Хотя, знаешь, езда верхом на неоседланной лошади – не самое подходящее занятие для беременной женщины.

– Да я в жизни не чувствовала себя лучше, Мэй! Вероятно, беременность и жизнь на природе мне показаны… А ты была права: я прекрасно справилась без тебя. И, что уж скрывать – да, превратилась в дикарку!

Тут мы обе расхохотались и поехали в лагерь, ведя лошадей бок о бок, болтая напропалую, точно две школьницы.

Тетрадь седьмая Зима

«Когда мы достигли конца деревни, нам пришлось нестись галопом через ряды вигвамов, паля из револьверов во все стороны. Еще на подходе к деревне мы оказались перед оврагом, глубиной около десяти футов и неровной ширины, в среднем не меньше пятидесяти футов. Мы решили спуститься на дно и увидели там за поваленным деревом мальчишку лет пятнадцати, ведущего своих пони. До него было не больше десяти футов. Парнишка завернулся в накидку и стоял точно бронзовый истукан, ожидая смертельной пули. Американские индейцы знают, как умирать с не меньшим стоицизмом, чем индейцы восточные. Я поднял свой пистолет и…»

(Из мемуаров Джона Г. Бёрка, «На границе с генералом Круком»)

1 ноября 1875 года

В зимний лагерь мы прибыли как раз вовремя, потому что за два дня до того выпал первый снег. К счастью, перед этим почти две недели держалась мягкая погода, и мужчины смогли вдоволь наохотиться. Теперь кладовая забита всевозможной дичью – свежей, вяленой и копченой, так что провизии должно хватить с избытком.

Весь день дул студеный ветер с севера, перешедший затем в метель. И вот уже вьюга стала хлестать по полям поземкой, точно вражья армия наступала пока еще вполсилы, но вскоре так разъярилась, что нельзя было даже выйти на двор без страха, что тебя заметет с головой. Хорошо еще, что лагерь расположен в низине и метель не особенно треплет его. Только через день ветер начал стихать, но снег все еще шел, теперь уже почти отвесно, отчего весь воздух наполнился кашей из снежных хлопьев размером с доллар. И так продолжалось два дня и две ночи. А потом опять налетел ветер, и небо расчистилось. И вдруг стало тихо. Температура резко упала, и звезды холодно отсвечивали на огромных снежных бурунах, разметавшихся по всей прерии, отчего казалось, будто шторм перекорежил саму землю.

Мы конечно же почти не выходили наружу за все время бури и несколько дней не видели никого из других семейств. Все сидели – каждый в своей норке, и хотя нам было и тепло, и уютно, это невольное заточение угнетало нас. Как только ветер утих, я выбралась к реке окунуться, и, хотя вода была ледяная, я все же не струсила – по крайней мере, это дало мне возможность выбраться на воздух, пусть и ненадолго.

5 ноября 1875 года

Погода по-прежнему держится ясная и морозная, но теперь мы хотя бы можем навещать друг друга. Должна заметить, что, судя по числу людей после того, как наш род вернулся из Форта-Ларами, большая половина наших женщин предпочла перебраться на зиму со своими мужьями и новой родней в агентства – очень своевременно, иначе сейчас они ни за что бы не прорвались через снег. Гретхен и ее тупоумный муженек, Дуралей, все еще с нами, равно как и Дейзи Лавлейс и Кровавая Стопа, к которому она еще сильнее привязалась.

– Вот уж никада бы не поверила, еси кто бы мне сказал, шо я втюрюсь в негритосика-индейчика. Но, сказать по чести, я крепко на него запала. И какое кому дело, еси он черен как черт, я от него бе-ез ума. И горда, что ношу его дитя.

Что касается Фими, между нами наступило отчуждение, особенно с тех пор, как мы вернулись из «Красного облака», – по поводу ухода в агентство, что мы не раз горячо обсуждали. Со своей стороны я настаиваю, что такое решение неизбежно, и это должно быть сделано в интересах племени, тогда как она приравнивает резервации к институту рабства.

– Мы с моим мужем, Мохтэвехо, обсудили это, – говорит мне Фими. – Он не помнит рабства нашего народа, ибо большую часть жизни живет свободным. Посему мы решили, что не сдадимся представительству. Мои дни рабства белым людям позади.

– Но, Фими, – возражаю я, – в резервациях нет рабства. Эти люди будут иметь свою землю и зарабатывать себе на жизнь как свободные люди.

На что Фими отвечает своим певучим и сильным голосом:

– Понятно. То есть шайенны будут пользоваться полным равноправием с белыми. Ты об этом говоришь мне, Мэй?

– Совершенно верно, Фими, – отвечаю я, но мой голос чуть колеблется, и она чувствует мою неуверенность.

– Но если Люди равноправны с белым племенем, почему тогда его сгоняют в резервации? – спрашивает Фими.

– Их просят добровольно и временно перебраться в резервации в качестве первого шага к ассимиляции с нашим обществом, – отвечаю я, предчувствуя устроенную для меня ловушку.

Фими смеется своим глубоким грудным смехом.

– Понятно, – говорит она. – А что, если они не пожелают добровольно перебраться в резервации? Правильно ли я поняла, что тогда они смогут и дальше жить на этой земле, принадлежащей им исконно, уже много сотен лет, и где некоторые из них, в частности, я и мой муж, вполне довольны жизнью?

– Нет, Фими, – говорю я, смущаясь, и невольно вхожу в образ капитана Бёрка. – Им больше нельзя здесь жить. Вам нельзя здесь жить. Если вы останетесь здесь после февраля, вы нарушите закон и будете наказаны.

– Закон, установленный белыми, – говорит Фими. – Ведь белые, разумеется, высшая раса, принимающая законы, чтобы держать низшие расы в узде. Вот это, Мэй, и есть рабство.

– Черт возьми, Юфимия! – раздражаюсь я. – Это совсем не одно и то же.

– Нет? Тогда объясни мне разницу.

Но мне это, конечно, не под силу.

– Когда-то, – продолжает Фими, – мой народ силой увезли с родной земли. Мою мать забрали из семьи совсем еще ребенком. Всю мою жизнь я мечтала вернуться за ней. И теперь, когда я стала жить среди Людей, мне это в каком-то смысле удалось. Ближе, чем сейчас, мне уже не подобраться к родине моей матери, к своей семье. И я дала себе слово, Мэй, что так или иначе, но с этих пор я буду жить свободной женщиной, и я умру, если понадобится, защищая эту свободу. Я никогда не смогла бы сказать этим людям, что они должны подчиниться и перебраться жить в резервации или в представительства, потому что это означало бы забрать у них свободу, сделать их рабами высшей власти. Такова, друг мой, моя позиция в этом вопросе, и, что бы ты мне ни сказала, я не стану думать иначе.

– Но, Фими, – возражаю я, – зачем же тогда ты записалась в эту программу? Ты ведь образованная женщина; ты должна понимать, что ассимиляция, которой мы способствуем, – это процесс, при котором меньшее коренное население поглощается большим населением вторгающейся стороны. Таков ход истории, всегда так было.

– Ну, еще бы, Мэй, – говорит Фими со смешком, и, похоже, ее забавляет мое раздражение. – Таков ход твоей истории, истории белого человека. Но, уж конечно, не моей и не истории этих людей, наших новых сородичей. Моя история, история моей матери, такова, что нас согнали с родных земель, вырвали из семей и поработили на чужой земле. А их история такова, что их сгоняют с родных земель и казнят, если они не подчинятся. Растворение? Ассимиляция? Едва ли. Наша история едина в том, что нас лишают родной земли, грозят смертью и рабством.

– Вероятно, ты права, Фими, – говорю я. – И именно поэтому мы здесь. Чтобы убедиться, что такая история не повторится, чтобы доказать, что есть другой путь, мирный, при котором обе расы могут научиться друг у друга жить в гармонии, вместе. Наши дети станут окончательным аргументом в этом начинании и реальной надеждой на светлое будущее. Давай представим, что, к примеру, мой сын вырастет и возьмет в жены твою дочь. Только подумай, Фими! Их дети будут частью белыми, частью черными и частью индейцами. В этом отношении мы с тобой – пионеры, ты и я, в великом и благородном эксперименте!

– Ох, Мэй, – говорит Фими с неподдельной грустью в голосе, – да ведь плантации были полны мулатами – людьми смешанной крови и всех оттенков цвета. Я сама мулатка. Наполовину белая. Мой отец был надсмотрщиком. Дало ли это мне свободу? Приняла ли меня «высшая» культура? Нет, я все так же была рабыней. И во многих случаях мулатам приходилось тяжелее всех, ведь их не признавали ни черные, ни белые – для всех мы были изгоями. Твой капитан был прав. Ты видела полукровок рядом с фортами. Казались они тебе ассимилированными?

– Они находятся между двух рас, – сказала я без особой убежденности. – Но они все рождены женщинами притесняемой стороны от отцов-притеснителей. Мы, женщины, это ключ ко всему, Фими, мы, матери. Мы сходимся с шайеннами по своей доброй воле; и мы вынашиваем их детей как дары обеим расам.

– Ради блага наших детей надеюсь, что ты права, – сказала Фими. – Ты спрашиваешь, почему я записалась в программу? Как я сказала тебе много месяцев назад, когда мы ехали сюда в поезде, я записалась, чтобы жить свободной женщиной, не служа никому, никому не подчиняясь. И я уже больше не отдам свою свободу и решу иметь детей только тогда, когда буду знать, что они вырастут свободными людьми. Если же сначала мне придется бороться за их свободу, значит, так тому и быть. А быть рожденным в резервации – это не свобода.

И так мы с Фими можем спорить часами… Я защищаю добровольное подчинение в интересах будущей гармонии и, возможно, идеалистического будущего… Как участница программы, не имеющей прецедента, я это понимаю, в истории человечества. А Фими защищает противостояние, непреклонность и воинственный дух, воспламеняя тем самым своего мужа и всю воинственную часть индейского народа против прихода в агентства, против белого человека-захватчика и его солдат. Но у нас еще есть время – вся долгая зима, чтобы разобраться с этими вопросами и прийти к какому-то решению. Как всегда, мнения оставшихся в лагере относительно вступления крайне противоречивы. Некоторые из нас предпринимают упорные попытки внушить своим семействам, что это единственный разумный план действий. Зная, какое влияние имеют женщины шайеннов на мужчин, я направляю свои усилия на убеждение соседок по вигваму. Я описываю им всевозможные чудесные изобретения белых – с частью их они уже знакомы – и преимущества цивилизации, которыми они смогут пользоваться, бытовые удобства, столь милые женскому сердцу… Ибо, стоит расположить к себе сердца женщин – и вскоре за ними последуют и остальные.

10 ноября 1875 года

Сегодня мы с Гретхен сломали очередной барьер между стереотипами «мужского» и «женского». Пусть и ненадолго…

Мы все давно завидовали обычаю, по которому мужчины регулярно ходили в… «парилку». Так называется вигвам, служащий своеобразной сауной, но этим посещениям придается и религиозное значение – и женщинам это строго ферботен, как говорит Гретхен. В центре парилки стоит очаг, выложенный булыжниками, которые нагревают докрасна, после чего на них льют воду, отчего начинает валить пар, – при этом присутствует шаман, бормочущий невнятные слова и передающий трубку мужчинам, которую те умиротворенно курят. Участники действа сидят вокруг очага и обильно потеют, а когда они уже не в силах выносить жара, то выбегают наружу и катаются по снегу или прыгают в прорубь в замерзшей реке. А затем они возвращаются в парилку и начинают все заново. Этот обычай поражает меня как целебная и гигиеническая процедура – в особенности в зимнее время.

Вчера я была в вигваме у Гретхен, и она упомянула (как мне показалось, с завистью), что ее муж, Дуралей, как раз ушел исполнять парильную церемонию. Она сказала мне, что на родине ее предков, в Старом Свете, люди точно так же парились долгими суровыми зимами – только без религиозной составляющей и без запретов касаемо пола участников. Семья Гретхен привезла этот обычай с собой в Америку и построила парилку у себя на ферме в Иллинойсе – так что они получали удовольствие круглый год.

– О Мэй, нет нич-чего луч-ше, нешели вдоволь поп-ппариться, этто я теп-пе скажу, – сказала Гретхен, покачав головой с досадой.

– Так почему мы не можем попариться здесь? – спросила я.

– О нет, Мэй, – сказала она. – Муш-шины не пускать женщин париться зттесь. Мой муш говорить мне так.

– Но почему?

– Потому что этто только для муш-шин, – сказала Гретхен. – Так здесь лют-ти говорят.

– Гретхен, но разве это причина? – сказала я. – Ну-ка, идем туда сейчас же и хорошенько попаримся!

– О нет, я так не думать, Мэй, – сказала Гретхен. – Не думать, что этто хороший идея…

– Еще какая хорошая, просто первоклассная идея, – заявила я. – И только подумай, как это поднимет наш дух! На этот раз мы им покажем, что любое занятие, годящееся для мужчин, также доступно и женщинам. Что гусыне хорошо, хорошо и гусаку!

– Ну, ладно, Мэй, – сказала Гретхен. – Шорт бы с ними. Что ты думать нат-теть для парилки, Мэй?

– Я собираюсь надеть полотенце, дорогуша, – ответила я. – Что еще можно надевать в парилке?

– И я, Мэй, я тоше, – сказала Гретхен, кивая. – Это хороший идея.

Многие из нас, уходя жить к индейцам, привезли с собой хлопковые полотенца, еще один предмет роскоши, недавно открытый индейцами и доступный теперь во всех торговых агентствах. И вот я взяла у себя в вигваме полотенце и вернулась к Гретхен, чтобы совершить совместный набег на мужской парильный бастион.

Надо сказать, что, находясь все время в такой близости, большинство из нас давно уже перестало испытывать неловкость по поводу прилюдного обнажения – и никто не придает ни малейшего значения, закрыт ты с головы до пят или полунаг. Ходить с оголенной грудью кажется здесь вполне естественным. Так что мы с Гретхен избавились от наших одежд, хихикая при этом точно школьницы, замышляющие озорство, обернули полотенца вокруг своих огромных беременных животов и понеслись со всех ног по снегу к парилке. Мы стали скрестись об полог, закрывавший вход.

– Давайте быстрее, на улице жуткий мороз! – прокричала я, как могла, на своем шайеннском.

Полагаю, что шаман испытал немалый шок, услышав, как у порога парилки кричит женщина, требуя впустить ее; любопытство заставило его отогнуть краешек полога и посмотреть, кто это решился вторгнуться в закрытое мужское заведение. И только он отвел полог, мы с Гретхен проскользнули внутрь, в восхитительную теплую и влажную атмосферу парилки, смеясь и будучи весьма довольными собой. Тут поднялся возмущенный гвалт со стороны мужчин, сидевших вокруг очага. Сам шаман, старый Белый Бык, которого я нахожу ужасным занудой, напрочь лишенным чувства юмора, был не в восторге от нашего появления и принялся сурово нас бранить, размахивая погремушкой, которую шайенны используют для отпугивания злых духов.

– Вы, женщины, вон отсюда! – сказал он. – Уходите немедленно. Это очень плохо!

– Вовсе не плохо, – парировала я. – Это просто восхитительно. И мы останемся здесь, пока как следует не пропотеем!

И с этими словами мы с Гретхен уселись у самого очага. Несколько мужчин, самых непреклонных традиционалистов, встали и вышли из парилки, бормоча себе под нос. Муж Гретхен заговорил с ней строгим тоном:

– Что ты здесь делаешь, жена? Ты меня позоришь, приходя сюда вот так. Здесь не место женщинам. Иди домой!

– А ну замалчи, ты пп-ольшой турень! – ответила она (мы все отметили, что Гретхен даже по-шайеннски говорит со швейцарским акцентом!), грозя мужу пальцем, а ее огромные голые груди тем временем колыхались, словно распаренные розовые поросята. – Муш-шина не говорить так своя жена, мистер! Т-тебе не нравиц-ца, что я приходить сюда, это шорт фозьми оч-чень плохо, тогда иди отсюда сам!

Этот недотепа постоянно получал нагоняй от своей жены, вот и сейчас сразу притих, очевидно, к потехе всей компании.

– Хемомунамо! – прошипел кто-то. – Бабы испугался!

– Хоу, – сказал ему другой, кивая.

– Хемомунамо!

И они все принялись смеяться в кулак.

Это разрядило обстановку, и парильная церемония пошла своим чередом, как будто нас здесь не было. Но на самом деле мужчины просто притворялись, что не замечают нас. Когда мы с Гретхен хорошенько пропотели и нам стало тяжело выносить жару, мы подползли к выходу, Белый Бык выпустил нас – и мы побежали, сверкая распаренными телесами, к реке, вопя как расшалившиеся дети. Гретхен неуклюже переваливалась с одной ноги на другую, и ее массивные груди качались точно две сумки.

Над прорубью образовалась корочка льда, и мы прыгнули в воду сквозь нее, судорожно вдыхая морозный воздух, и тут же выскочили наружу и бросились сломя голову обратно к парилке. Вероятно, это не самое удачное занятие для беременных, но индейские дети должны быть привычны к стихиям.

Однако теперь этот занудный дед, Белый Бык, и не думал пускать нас, сколько бы мы ни скреблись.

– Мы тут замерзаем! – кричала я. – Слышишь, старик, пусти нас сейчас же!

Но все было тщетно, и наконец, чтобы действительно не замерзнуть, мы побежали в вигвам Гретхен, где обсушились у огня.

– Знаешь, что мы сделаем, Гретхен? – сказала я. – Мы построим собственную парилку для женщин. Похоже, что зима будет долгой, а у нас предостаточно укромных мест и уйма времени, так что мы сговоримся и сошьем себе парилку – и когда она будет готова, мы не пустим к себе никаких мужчин! Это будет наш женский клуб.

– Ферная мысль, Мэй! – заключила Гретхен. – Этто шертофски хороший идея. Никаких муш-шин! Только дамы!

Пожалуй, так мы легче скоротаем зиму. Предаваясь безобидному чудачеству, устраивая всякие проделки и занимаясь прожектами вроде женской парилки – все что угодно, лишь бы как-то занять себя. Потому что дни, один короче другого, почти лишенные солнечного света, могут показаться нескончаемыми, если просто так сидеть в тускло освещенном вигваме. Мы, конечно, занимаемся домашней работой: носим воду поутру, собираем хворост – и я бываю рада любой возможности пройтись по свежему воздуху. Разумеется, мы все время готовим еду, запасаем продукты впрок и убираем вигвамы, шьем и вообще усердствуем во всех хозяйственных делах. Лишь бы спастись от безделья.

За это время все мы, здешние белые женщины, стали еще ближе друг другу, сроднились точно сестры. Избавленные от необходимости постоянных переездов, когда, не успев обустроиться, ты снова снимаешься с места и фактически живешь «на чемоданах», мы можем теперь регулярно встречаться в своих вигвамах, делясь успехами или сетуя на неудачи – и пытаясь убедить членов своих семейств прийти в агентства до февраля.

Кроме того, мы обсуждаем нашу беременность и грядущие роды и вообще поддерживаем друг друга как можем. Мы спорим и сплетничаем, смеемся и плачем, а иногда просто тихо сидим у огня, держась за руки, и смотрим на пляшущее пламя, размышляя о загадках бытия и о своем будущем… И мы счастливы, что мы есть друг у друга, потому что зима обещает быть долгой и суровой…

Всех нас сильно успокаивает присутствие брата Антония-из-Прерий, и мы то и дело заходим к нему в вигвам, который он поставил на краю деревни. Это очень простое, безупречно чистое жилище, подобающее монаху; часто мы сидим вместе с ним у огня и читаем вслух молитвы.

– В этом месте я построю весной свой приют, – говорит Антоний своим мягким голосом. – В этих холмах над рекой мне будет даровано все, что потребно для жизни, ибо человеку надобно немного, чтобы держать совет с Богом, – лишь крыша над головой да чистое сердце. Позже я заложу собственными руками первый камень моего аббатства. Мне будут посланы по милости Господней смиренные и простодушные помощники, и мы будем вместе молиться и учить Святое Писание и делиться Словом Божьим со всеми, кто придет к нам.

Об этом так хорошо мечтается, что мы часто сидим рядом в таинственной тиши и воображаем эти картины. Я так и вижу аббатство брата Антония на холмах и представляю, как все мы тихо возносим там молитвы, представляю наших детей и детей их детей, приходящих туда после нас… Мне так хорошо от этих мыслей.

Помимо чтения, молений и изучения Библии, Антоний учит нас и туземных женщин печь хлеб – прекрасное занятие для зимнего досуга, к тому же наполняющее наши вигвамы восхитительным ароматом. Погода по преимуществу держится ясная и морозная, на наше счастье, почти безветренная, и, когда солнце стоит в зените над белоснежной прерией, красота кругом неимоверная.

10 декабря 1875 года

Минул почти месяц со дня моей последней записи. Дело, конечно, не в нехватке времени, а в общем зимнем оцепенении и сопутствующем отсутствии примечательных событий – поэтому я так долго не бралась за дневник, пытаясь накопить достаточно материала. Хотела бы я уметь впадать в спячку, как медведи! Как это мудро – засыпать на целую зиму и просыпаться только с приходом весны.

Сами шайенны, похоже, совсем не скучают. На свое счастье, они наделены бесконечным спокойствием, так что, даже когда нам приходится сидеть взаперти по нескольку дней из-за снежной бури, они просто выжидают, ни на что не жалуясь, невозмутимые, точно животные. Простецкие игры и немножко азартных игр для мужчин составляют едва ли не всю радость нашего досуга, не считая рассказывания историй, из которых мы узнаем что-то новое об их культуре. Книг они, разумеется, не читают. Все мы, белые женщины, перечитали уже бессчетное число раз те немногие книги, что мы привезли с собой или смогли раздобыть в свой последний визит в Форт-Ларами. Томик Шекспира, столь ценимый капитаном, уже истрепан донельзя – столько раз я его перечитывала, и конечно же, как бы ни хотелось мне приберечь его для себя, я делюсь им со всеми. Не считая наших ежедневных визитов к Антонию, наш излюбленный вид досуга – это собраться вместе в каком-нибудь вигваме и читать вслух Великого Барда, передавая книгу по кругу. Но в вигвамах всегда тускло, особенно сейчас, когда темнеет так рано.

Главная новость: женская парилка уже готова и работает вовсю! Наша с Гретхен затея вызвала сплошной восторг, и мы все, белые женщины, держим там свой “совет”. Да! Нам даже удалось заманить в наш «клуб» самых юных и отважных шайеннских женщин. Обе мои подруги, Милая Походка и Перо-на-Макушке, уже побывали у нас, сначала ужасно стесняясь, но потом быстро вошли во вкус. Нам прислуживает девочка, чтобы смотреть за огнем и носить воду в ведрах, и наша дверь открыта для всех желающих – если они женщины, конечно! В основном мы все сидим голышом, потея в свое удовольствие, а потом несемся к реке. Хелен Флайт часто курит в парилке трубку, иногда передавая ее по кругу, словно имитируя суровый мужской обычай. Шайеннские женщины считают такое курение чем-то вызывающим, даже кощунственным, и прикасаются к трубке со страхом, не говоря уже о том, чтобы курить ее.

12 декабря 1875 года

Меня ужасно разнесло с моим животом! Хожу огромная, как дом! Похоже, у меня самый огромный живот во всей нашей компании! Даже Гретхен, притом, что сама она женщина в теле, не кажется такой громадиной, как я. Видимо, мой туземчик будет великаном! К счастью, я почти не знаю других забот, кроме этих непомерных габаритов, меня почти не мутит, и главное, о чем мне нужно беспокоиться, – это как следует укутывать свое хозяйство. У шайеннов есть уйма всяких снадобий – чаи из кореньев, настои из трав, цветов и листьев различных растений – и некоторые из них вполне сносны на вкус; они дают их беременным, о которых внимательно, чтобы не сказать назойливо, заботятся местные женщины.

Вблизи лагеря достаточно дичи, а ясная погода благоприятствует охоте, так что у нас всегда имеется свежее мясо. А это значит, что скучать нам не приходится, всем хватает дел – и мужчинам и женщинам, ведь туши нужно свежевать, разделывать и коптить.

Я научилась вышивать шкуры бусинами и получаю от этого удовольствие – это приятное, неспешное занятие, и часто мы вышиваем одной большой компанией. Мы сидим у огня, болтаем и сплетничаем – и так проходит время. Теперь, когда почти все белые женщины могут сносно общаться по-шайеннски, мы заметно сблизились с местными женами. И хотя они смотрят на мир совсем по-другому, я нахожу, что, как женщины, мы с ними имеем немало общего, несмотря на различия в культуре; с каждым днем мы все больше узнаём друг друга – и все сильнее проникаемся взаимным доверием и уважением. Нас объединяют повседневные хлопоты и заботы, одни и те же дела. Кроме того, нас сближает наша беременность, ведь некоторые из индейских жен тоже беременны, так что мы делим с ними трудности, ответственность и предвкушение скорого материнства.

По мере того, как между нами растет понимание, мы начинаем разделять общее чувство юмора. Поначалу шайеннские женщины находили нашу непочтительность к мужчинам возмутительной. Но теперь наши скромные шутки и остроты в адрес мужского племени, кажется, приводят их в восторг, что еще сильнее сплачивает нас. Мы вместе киваем, говорим “хоу” и хихикаем, и с нашей помощью индианки мало-помалу обнаруживают… нет, не “обнаруживают”… я хотела сказать “признают” превосходство женской природы над мужской.

Несмотря на сдержанность Тихони, мне иногда удается вызвать у нее едва заметную улыбку. Как и все молчуны, она очень приметлива ко всему, что происходит вокруг. Например, на днях Маленький Волк держал совет с другими старейшинами, включая старого вождя Тупой Нож и типа по имени Масэхеке, что значит Безумный Мул (так прозвали его наши соседи сиу из-за того, что однажды он въехал в их лагерь на муле, и кто-то из них сказал: “Вот безумный шайенн едет на муле”). Безумный Мул – зануда-пустозвон, он ужасно раздражает меня своим монотонным бормотанием; наверное, единственное, что в этом хорошего – это что его голос оказывает снотворное действие, так что все дети в небольшом радиусе тут же засыпают. Я даже замечала пару раз, как Маленький Волк и другие взрослые мужчины начинали клевать носом, пока он говорит. Так или иначе, на днях Безумный Мул бубнил в своей манере, и я заметила, что Тихоня смотрит на меня своим застенчивым взглядом, как бы наблюдая за мной со стороны. Я улыбнулась ей и протянула руку над огнем так, чтобы тень от моей ладони оказалась над головой Безумного Мула, и принялась изображать смешную рожицу, словно вторящую его мимике. Дремоту у всех как рукой сняло! Люди, заметившие тень, старались сдерживать смех, и даже Тихоне пришлось прикрыть рот ладошкой.

Как сообщил мне капитан Бёрк во время нашей краткой встречи в Форте-Ларами, единственный возможный способ облагородить дикаря – это отучить его во всем подчиняться воле племени и заставить уважать собственные интересы. Это необходимо, заявляет Бёрк, чтобы дикарь мог успешно приспособиться к “цивилизации индивидов”, каковой является мир белых людей. Шайеннам такой подход совершенно чужд – нужды народа, племени и, превыше всего, семьи внутри племени всегда ставятся над нуждами индивида. В этом отношении они напоминают старинные шотландские кланы. К примеру, поведение моего мужа, Маленького Волка, поражает меня неподдельным бескорыстием и благородством, и здесь едва ли требуется какое-то “исправление” со стороны цивилизованного общества. В поддержку собственного тезиса капитан приводит неудачный пример с индейцами, которых заставили работать скаутами на Армию Соединенных Штатов. Этих людей награждают за их старания как законопослушных граждан – им платят деньги, кормят их, одевают и вообще оказывают всякую поддержку. Единственное условие их трудоустройства, доказательство их верности Белому Отцу, заключается в том, что они предают свой народ и свои семьи… Я никак не могу усмотреть здесь благородства или превосходства частной инициативы…

18 декабря 1875 года

Произошел неприятный случай. Вчера наша Тихоня созвала нескольких человек к нам в вигвам, чтобы попробовать испеченный ею хлеб. Но она каким-то образом перепутала муку с мышьяком. Шайенны получают мышьяк в торговых агентствах и используют его, чтобы травить волков.

Что вышло из этой смеси, нетрудно представить. По милости Божьей и, возможно, благодаря Великому Целителю, никто не умер, не считая пары несчастных собак, которым дали по кусочку хлеба, чтобы убедиться, действительно ли он отравлен. К этому времени скрутило уже нескольких человек. Я послала Наездника за Антонием и шаманами, и общими усилиями нам удалось вызвать у пострадавших рвоту. Слава Богу, ни я и никто из беременных не пробовали этого хлеба, иначе бы это наверняка сказалось на детях.

Сейчас уже все поправились, хотя каждому пришлось немало помучиться. Маленький Волк был на грани смерти. Я очень боялась за него и всю ночь сидела у его постели. Естественно, несчастная Тихоня была сама не своя от этого кошмара, и я пыталась успокоить ее как могла.

По этому поводу был созван совет, на котором обсуждался вопрос отравления волков – шайенны только недавно научились этому от белых советчиков, убедивших их, что, чем больше они отравят волков, тем больше будет дичи для людей. Но с тех пор, как эта практика вошла в обычай у индейцев, в прерии стали находить трупы не только волков, но также койотов, орлов, ястребов, воронов, енотов, скунсов и даже медведей – ведь яд убивает всех, кто попробует отравленное мясо или мясо отравленного зверя.

В нашем вигваме собралось несколько высокопоставленных вождей, представлявших разные военные сообщества, уважаемые шаманы и отец Антоний. Присутствовали и белые жены, сидевшие вместе с шайеннскими женщинами, как и положено, позади мужчин.

После курения церемониальной трубки первым взял слово старый шаман по имени Во-аа-охмесэ-естсэ, означающему, если я правильно понимаю, что-то вроде «Потроха антилопы шевелятся».

– Очень жаль, – начал старик, – что жена Маленького Волка перепутала волчий яд с мукой для хлеба.

На это собрание ответило дружным «хой».

– Волчий яд – неподходящая начинка для хлеба, – продолжал старик с многозначительным видом. – Однако при правильном употреблении яд приносит пользу, убивая волков, так что людям остается больше дичи.

Сказав это, старик с важным видом кивнул и, похоже, не без оснований, поскольку все принялись одобрительно шуметь.

Я не могла молчать, хотя и понимала, что встревать сейчас недопустимо и что моему мужу, вероятно, будет стыдно за меня, однако я поднялась и сказала:

– Если действительно дичи должно стать больше после того, как мы убьем всех волков, почему же тогда наши родственники в агентствах, которые уже давно используют мышьяк, не имеют дичи в своей собственной стране?

(Естественно, я привожу свободный перевод своего высказывания на родной язык.)

После этих слов мужчины недовольно загудели, выражавшие явное недовольство – но моими словами или самим фактом того, что женщина осмелилась подать голос на собрании, судить не берусь.

– Вехоаэ, – сказал Маленький Волк, улыбаясь остальным, – эохкеса-ахетсеве-оксохеса-нехео-о.

Что означало примерно следующее: «Белые женщины… ничто не удержит их от того, чтобы высказать то, что у них на уме».

На этот раз слово взял «младший вождь» Черный Койот. На вид это приятный малый, но он известен как забияка и подстрекатель, отрицательно настроенный к белым людям.

– Месоке верно говорит, – сказал он. – Вместо того чтобы травить мышьяком волков, мы должны травить белых людей. Нужно напечь побольше отравленного хлеба и раздать белым. Мы должны опасаться их гораздо больше, чем волков.

– Ну, это не совсем то, что я сказала, – попробовала я возразить, но мои слова потонули во всеобщем одобрительном хоре сторонников Черного Койота и недовольном гомоне его противников.

– Люди всегда жили бок о бок с волками и койотами, – продолжал Черный Койот. – Верно, что иногда мы убиваем их стрелами и ножами, но всем нам всегда хватало дичи – и волкам, и людям. Только с появлением белого человека стали исчезать бизоны и другая дичь. Наш враг – не волк. Наш враг – белый человек.

На этот раз слова молодого воина были встречены почти единодушным одобрением, поскольку они выражали мнение большинства.

И тут взял слово Маленький Волк:

– Я хотел бы услышать, что об этом думает Ма-хео-неесцевехоэ.

Это одно из имен, которыми шайенны называют Энтони, и означает оно примерно «белый человек со священными речами».

Энтони говорил в своей мягкой манере на шайеннском языке, основы которого он освоил за довольно короткое время.

– Христос благословил хлеб для пропитания, а не для убийства, – сказал он Черному Койоту. А остальному совету он сказал следующее: – Бог населил Землю всеми зверями по Своему божественному замыслу. И всем дал всего в избытке.

Повисла тишина, поскольку каждый обдумывал простые, но весомые слова Энтони.

Наконец мой муж, Маленький Волк, поднял руку и стал говорить в своей спокойной, рассудительной манере – без лишнего краснобайства, но исполненной здравого смысла.

– Месоке, Мо-охтавео-кохоме и Махео-неесцевехоэ – все они по-своему правы, – сказал Вождь. – Мы всегда жили с волками, и это правда, что гораздо больше шайеннов были убиты белыми солдатами, чем волками.

(В ответ раздалось сдержанное «хой»).

– Волки и койоты всегда следовали за Людьми, куда бы мы ни шли, – продолжал он, – подъедая падаль и обгладывая кости, остающиеся после нашей охоты. И это хорошо, ибо все возвращается в землю и ничего не пропадает втуне. Иногда, это правда, волки режут детенышей бизона, оленя или лося. Они убивают старых и слабых животных, это тоже правда. Но волкам нужно мясо. Если бы Великий Целитель задумал, чтобы одни только люди ели мясо, зачем бы он тогда населил Землю волками? Этим ядом мы убиваем не только волков и койотов, но и множество других животных, наших друзей и соседей. Я сам попробовал яд и чуть не умер. Я верю, что сам Великий Целитель дал мне яду, чтобы я узнал, каково приходится бедным тварям. Это обычай белого человека – убивать всех животных и прогонять их. Это не в обычае нашего народа, потому что мы всегда жили в мире с животными, мы все делили между собой, и, пока не пришел белый человек, нам всего хватало. Поэтому мы больше не будем использовать мышьяк в лагере. Таково мое решение.

25 декабря 1875 года

Рождественское утро! Я проснулась с мыслью о своих детях, и на меня нахлынули воспоминания… воспоминания о рождественских праздниках моего прошлого… Когда я сама была ребенком, и этот день был исполнен такого значения… Санта-Клаус в санях, запряженных северными оленями, на крыше нашего дома… Я верила, что он подарит мне куклу и каких-нибудь сладостей… Я встретила только два Рождества с моей дочуркой, Гортензией, и только одно с крошкой Уилли, прежде чем меня увезли от них…

Я проснулась этим рождественским утром и снова поклялась себе, что однажды мы все соберемся вместе, и я буду рассказывать своим детям истории о жизни и приключениях их матери.

Снова пошел снег и поднялся ветер, и снова мы вынуждены сидеть взаперти. Но в Рождество я решила нарушить свое затворничество, так что тихо поднялась, оделась потеплее и выскользнула из вигвама, прежде чем кто-нибудь мне помешал. Все мы больше спим в холодные и короткие снежные дни – и в этом смысле, можно сказать, тоже впадаем в спячку. Я взяла свою тетрадь, привязала за спиной и отправилась с праздничным визитом к Марте.

К вигваму Марты мне пришлось идти сквозь сильную метель, снег вился юлой вокруг меня, так что я едва могла дышать. Ничего не было видно дальше носа, и в какой-то момент я поняла, что не знаю, куда идти, что я потерялась, и меня охватила паника. Я ощутила себя пленником этого белого смерча. Но затем снег поутих, и я различила вигвам Марты – ведь все наши вигвамы раскрашены по-разному.

Марта сама впустила меня, удивляясь, что я пришла к ней рано утром, да к тому же в такую вьюгу.

– С Рождеством! – прокричала я, но она не расслышала моих слов сквозь завывания ветра. – С Рождеством тебя, – повторила я из последних сил, войдя в палатку.

Внутри было темно, тепло и уютно, точно в гнездышке. Я стряхнула снег с бизоньей шубы, и Марта помогла мне снять ее. Стоя лицом к лицу, мы, должно быть, напоминали два пузатых бочонка – наши круглые животы касались один другого, выпирая из-под просторных платьев из антилопьей кожи.

– Рождество? – сказала она озадаченно. – Господи Боже, Мэй, я совершенно забыла. Рождество… Давай, присядь к огню, я сварю нам кофе.

Муж Марты, Колтун-на-Голове, еще спал у огня. Я неплохо знала его, поскольку мы с Мартой проводили много времени вместе, и могу сказать, что, несмотря на его спутанные космы, он был приятным малым, легким в общении.

И вот мы с Мартой сидим бок о бок на подстилках, откинувшись на спинки седалищ, облегчая насколько возможно неудобство нашего положения. Она подбросила в огонь веток и поставила маленький кофейник.

Я приготовила скромный подарок для Марты – пару детских мокасин, сшитых мной из нежнейшей кожи антилопы.

– У меня для тебя скромный рождественский подарок, дорогая подружка, – сказала я и вручила ей ботиночки в вышитом кошеле из оленьей кожи.

– Подарок? – сказала Марта упавшим голосом. – Но, Мэй, у меня ничего нет для тебя. Я совершенно забыла!

– Ну и ладно, Марта, – сказала я. – Важно то, что мы вместе в этот день, в тепле и уюте, и все у нас в порядке.

И тогда бедная Марта начала тихонько плакать – она плакала и плакала без остановки, и я никак не могла успокоить ее.

– Что такое, Марта? – спрашивала я. – Что ты плачешь?

Но она только качала головой и продолжала плакать, да так безутешно, что не могла и слова выговорить. Наконец она немного успокоилась и заговорила, перемежая слова всхлипами:

– Прости меня, Мэй, не знаю, что на меня нашло. Но когда я поняла, что сегодня Рождество, я вдруг с отчаянием подумала, как же я далеко от дома и как одинока. Я не скажу, что несчастлива с мужем, я очень счастлива, но иногда я безмерно скучаю по дому. Тебе никогда не хочется оказаться дома, Мэй? Ты совсем об этом не думаешь?

– Каждый день, Марта, – заверила я ее. – Я думаю о своих детях каждый божий день. Но у меня больше нет дома, кроме того, в котором я живу сейчас. Открывай подарок, Марта.

Она открыла кошель и дотронулась до мокасинов кончиками пальцев, любовно проводя по швам.

– О Мэй, они просто восхитительны. Это самые прекрасные детские ботиночки, что я видела в жизни. Спасибо тебе. Мне очень жаль, что у меня ничего нет для тебя.

И она снова ударилась в слезы, а я опять стала утешать ее.

– Я очень рада, что тебе понравился подарок, – сказала я. – Только, пожалуйста, хватит плакать.

– Ты думаешь, Санта-Клаус спустится сегодня сквозь дымовую отдушину в этот вигвам? – сказала Марта и вытерла слезы.

– Даже не сомневайся! – сказала я. – А как же иначе? Разве нам не говорили, что Санта навещает всех детей во всем мире, в любом уголке Земли. На следующий год он придет к нашим новорожденным, Марта! Только подумай об этом! Их первое Рождество!

– Надеюсь, Мэй, мы отправимся в родильный вигвам вместе, – сказала Марта. – Хорошо бы родить наших деточек в одно время, сразу – ты да я. Но если я пойду первая, обещай, что ты тоже пойдешь и будешь со мной.

– Ну, конечно, – сказала я. – А если первой буду я, а, судя по размеру моего пуза, так оно и будет, тогда обещай, что пойдешь со мной.

– Обещаю, – сказала она. – О Мэй, ты просто замечательная подруга. С Рождеством!

– И тебя, Марта, – сказала я. – Давай-ка петь рождественскую песнь, а?

И мы начали петь… А снаружи тем временем ярилась вьюга, и ветер завывал на все лады точно живой, снег кружился вокруг вигвама, налетал на стены и откатывался обратно, в прерию. Мы с Мартой сидели в тепле у огня; нам было за что возносить благодарность судьбе этим утром, и мы пели от всего сердца, преисполненные надежды и веры в будущее:

Придите все верные, в радости ликуя. Придите, придите все в Вифлеем…

И сейчас я пишу эти строки, сидя у огня в вигваме Марты, пока она дремлет рядышком. Мистер Колтун-на-Голове спит, как и их старуха у входа. Здесь тепло и тихо, и мы в безопасности… Пожалуй, и я прилягу…

23 января 1876 года

Я поступила очень глупо и поставила под угрозу не только свою жизнь и жизнь моего нерожденного ребенка, но и жизни тех, кто пошел спасать меня в метель. Прошел почти месяц с того несчастного случая, но только теперь я набралась достаточно сил, чтобы сидеть и писать. Господи, как я могла быть такой безрассудной!

После разговора с Мартой рождественским утром, как сказано выше, я прилегла вздремнуть. Когда я проснулась, все еще спали. Я не знала, сколько времени прошло, так что подползла к выходу из вигвама и, отогнув полог, увидела, что, хотя вьюга не утихала, небо, по крайней мере, было светлым. Я решила вернуться в свой вигвам, пока не стемнело. Я вырвала лист бумаги из тетради и оставила записку для Марты, а сама закуталась поплотнее в бизонью шубу и выскользнула наружу.

Вьюга ярилась пуще прежнего. Но я упрямо сказала себе, что до нашего вигвама рукой подать и что мне нужно только шаг за шагом идти прямо – и я обязательно выйду к нему.

Ведь сумела же я утром проделать этот путь. Но уже через несколько шагов случилось нечто невообразимое. Снежный вихрь окутал и закружил меня, так что я совершенно перестала понимать, где что находится – где восток, где запад, где лево, где право, я даже не знала, где верх, где низ. Я была в полной растерянности. В отчаянии я решила повернуть назад, ведь я не могла отойти далеко. Но вслед за тем поняла, что не знаю, откуда пришла. И тогда меня охватила паника; я боролась как могла, старалась шагать, ставя стопу впритык к стопе, но я была в таком смятении, что даже это удавалось мне с трудом. Снег засыпал мне лицо и глаза, и даже сквозь бизонью шкуру проникали порывы ветра, словно миллион ледяных иголок царапал меня по всему телу. Мне ужасно захотелось лечь, свернуться калачиком и ждать, пока утихнет вьюга, но остаток здравого смысла подсказывал мне, что в таком случае меня ждет верная смерть. И я продолжала двигаться дальше, выставив перед собой руки, точно слепая, надеясь, что вот-вот коснусь вигвама, не важно чьего. Я пыталась кричать, но едва сама слышала себя сквозь вой ветра. Снег, царапавший мне лицо, смешивался со слезами и замерзал у меня на щеках. Наконец я почувствовала, что уже не могу дышать из-за ветра и сдавившего горло отчаяния; я больше не могла бороться. В изнеможении опустившись на колени, я обхватила себя руками и стала раскачиваться взад-вперед.

– Прости меня, дитя, – прошептала я своему нерожденному ребенку, – прости меня…

Я завалилась на бок, подтянула колени к животу и, свернувшись клубочком, ощутила, как меня охватывает смертный сон. Я не сомневалась, что меня ждет смерть… но вдруг ощутила согревающее тепло, и мне стал сниться самый невероятный сон.

Мне снилось, что я иду по прекрасной речной долине, стоит весна, кругом цветут тополя и сладкий желтый клевер, а трава по всей прерии зелена, как поля в Шотландии. Я шла за юной девушкой впереди, как вдруг поняла, что это моя Сара. Я заплакала от радости, что вижу ее, и побежала, чтобы обнять ее. Сара обернулась и помахала мне, и тут я увидела, что она тоже беременна. Она улыбнулась и обратилась ко мне по-шайеннски.

– В Сеано так прекрасно, Месоке, – сказала она. – У меня здесь будет маленький, и потом ты тоже будешь здесь со мной. Я встречу тебя, и мы прогуляемся по Висячей Тропе. Но твое время еще не пришло. Ты должна вернуться назад.

С этими словами она развернулась и стала удаляться.

– Подожди меня, Сара! – позвала я. – Подожди, милая, прошу тебя…

Но я не могла догнать ее, и она исчезла вдалеке…

Не знаю, долго ли я спала, но когда наконец проснулась, то обнаружила себя в своей постели, в своем вигваме. Рядом сидел Наездник, мой мальчик-мужчина, а его маленькая теплая, точно пирожок, ладошка лежала на моей щеке. Я наклонилась к нему, желая убедиться, что это не сон, и погладила его по щеке.

– Мо-эхноха-хетанэка-эсконэ, – прошептала я ему.

Мальчуган взглянул на меня сонно и, увидев, что я не сплю, улыбнулся.

– Месоке! – воскликнул он.

Тогда ко мне сбежались все остальные, радуясь и причитая, и среди них я с удивлением увидела свою старую подругу Герти.

– Наме-эсевотамэ? – спросила я, бессознательно продолжая говорить на шайеннском.

– Твой малыш в порядке, милая, – сказала Герти. – Но лишь благодаря везению. Какого лешего ты там искала в такую вьюгу? Ты что, совсем рехнулась?

Я слабо улыбнулась.

– Кое-кто говорил так обо мне. Как я попала домой? – спросила я.

– Твой маленький дружок нашел тебя, – сказала Герти, показывая на Наездника. – Нашел тебя, почти с головой засыпанной снегом, и оттащил домой сам, хотя ума не приложу, откуда в этом маленьком тощем ублюдке такая сила, да при твоем-то пузе.

Она положила ладонь мне на живот и улыбнулась, легко похлопав.

– У тебя были когда-нибудь дети? – спросила я нетвердым голосом. – Ты никогда не говорила.

– Никогда, дорогуша, – ответила она. – Не лежит душа к этим мелким тварям.

Но я понимала, что она говорит не всерьез.

– Но этот малец, Наездник, он ничего, – сказала Герти. – Это ведь он, и никто иной, спас твою глупую задницу.

– Он у меня мужчина, – сказала я.

Еще несколько дней я то приходила в себя, то отключалась. Я перенесла пневмонию, сопровождавшуюся горячкой и бредом. Я просыпалась и засыпала несколько раз и совсем потеряла чувство времени. Но я всегда ощущала людей рядом со мной, постоянно сменявших друг друга в вигваме, а старуха Кривой-Нос наблюдала за входящими точно строгая медсестра.

Мой мальчик-мужчина, Коняшка, почти не отходил от меня, и иногда ложился рядом. Шаманы читали заклинания и совали мне под нос жженый шалфей, они трясли погремушками и размахивали тотемными талисманами над моей головой. Отец Антоний читал мне из Библии, здесь же находились мои друзья и близкие – их лица то и дело расплывались. Со мной сидела Марта и Герти, Перо-на-Макушке, Хелен, Юфимия, близняшки Келли, Тихоня, Гретхен, Дэйзи, Милая Походка – я видела их всех. И еще я видела во сне маленькую Сару.

Иногда женщины тихо пели для меня. Перо-на-Макушке и Милая Походка пели шайеннские песни; но чаще белые и индейские женщины учили друг друга, и нередко ложе больной делалось сценой для веселых песен – пока старая карга не прогоняла всех палкой.

Каждый раз, когда все уходили, мой муж, Маленький Волк, садился рядом со мной и застывал в одной позе, недвижимо, словно статуя, так что, когда бы я ни проснулась, я никогда не бывала одна. Видя его рядом, я чувствовала себя в безопасности, зная, что ничего плохого со мной или с моим ребенком не случится, пока мой муж здесь; я знала, что он защитит нас. Когда я дрожала в лихорадке, обливаясь холодным потом, он ложился рядом и обнимал меня, чтобы согреть.

Я спала, просыпалась, и снова засыпала, и думала, что уже никогда не смогу открыть глаз дольше, чем на несколько минут. Но спустя какое-то время лихорадка прошла, и постепенно ко мне стали возвращаться силы. Сейчас я чувствую, как во мне шевелится ребенок, и говорю себе, что все хорошо.

Я сижу, опершись спиной о подушку, и пишу эти строчки в тусклых отсветах пламени. Рядом тихо сидит Перо-на-Макушке… Мои веки опять тяжелеют…

26 января 1876 года

Боже правый, я с трудом верю в случившееся…

Прошлый раз, сделав запись в дневнике, я заснула, положив тетрадь под свой огромный живот. Я проснулась через несколько часов, почувствовав резкий толчок в животе – явный признак начинающихся схваток.

«Не может быть, – прошептала я себе, – ведь осталось еще несколько недель!»

Тогда я поняла, что что-то не так. Рядом сидел Маленький Волк, а на постели рядом лежал Наездник. Я тронула его за плечо, и он сразу проснулся, точно зверек настороже.

– Пожалуйста, – прошептала я ему, – беги, позови Марту.

А мужу я сказала:

– У меня схватки.

Женщин не пришлось долго ждать, они подняли меня вместе с моим ложем и понесли в родильный вигвам, где появляются на свет все шайеннские дети; там уже все было приготовлено.

Ночное небо было ясным и таинственным, а воздух – морозным. Я лежала на спине, пока меня несли заботливые руки, и смотрела в небо, на миллионы звезд. Вдруг по небу прочертила дугу падающая звезда. Я посчитала это хорошим знаком и обратилась в молитве к этой звезде, чтобы мой ребенок родился здоровым и крепким.

В родильном вигваме горел огонь, поддерживаемый Идущей-Против-Ветра. Там было очень опрятно, кругом лежали и висели свежевыделанные и красиво вышитые шкуры и покрывала, стены были разрисованы всевозможными знаками, а рядом Хелен Флайт рисовала своих замечательных птичек.

– Вот так, – сказала она, не отрываясь от дела, – каждая из вас сможет выбрать птичку-целителя для своего малыша.

Для своего я выбрала грациозного королька – ве-кесехесо, то есть птичку-малютку – за ее прекрасное пение, усердие и храбрость.

Но вот женщины бережно опустили меня вниз. Целительница подошла и осмотрела меня, почти как наши врачи.

– Эане-тано, – сказала она остальным.

– Да, у меня роды! – сказала я. – С ребенком все хорошо?

– Этонестохеесе-хама? – спросила женщина Марту.

– Почему бы вам не спросить меня? – возмутилась я. – Я прекрасно могу сказать, на каком я сроке. Как и другие.

– Энохестохеесе-хама, – ответила Марта.

– Нет, Марта, неправда, – сказала я. – Еще рано. Срок еще не подошел.

– Видно, уже подошел, родная, – сказала она деловито. – Ты всегда была нашим вожаком, вот и сейчас первая ведешь нас в материнство. Должно быть, твоя лихорадка приблизила схватки.

Я еще была слаба после болезни и боялась, что мне не хватит сил, чтобы родить. Но схватки сделались острыми и регулярными. Пот струился у меня по лицу. Я была уверена, что с моим ребенком что-то не так.

Женщины протирали мне лоб влажной тканью, подбадривали меня и пытались как-то облегчить мое положение. Но когда стало пора, я поняла, что я слишком слаба, у меня уже не осталось сил, чтобы тужиться; и я почувствовала, как теряю сознание, проваливаюсь в темноту… и оказалась в том самом чудесном сне… Я так хотела вернуться туда, в этот зеленый покой, где я буду с моей маленькой Сарой…

Я увидела себя в той прекрасной речной весенней долине с шелестящими на ветру тополями и цветущим желтым клевером на лугах, а среди этой благодати стояла моя Сара и махала мне.

– Еще рано, Месоке, – сказала она. – Тебе надо остаться там, ты нужна своему ребенку.

Откуда-то издалека до меня донесся голос Идущей-Против-Ветра.

– Эна-тсеане, – сказала она спокойно. – Она умирает в родах.

Я подумала, о ком это она говорит?

А впереди улыбалась и махала мне Сара. И мне отчаянно хотелось подойти к ней ближе.

– Нет! – прокричала Марта издалека. – Нет! Она не может умереть. Мэй, твой ребенок выходит, Мэй, ты должна очнуться и помочь ему!

И Сара сказала мне:

– Еще не пора, Месоке. В другой раз я приведу тебя в Сеано. Но сейчас ты должна возвращаться и привести в мир свою дочь.

И я пришла в себя с судорожным вздохом и почувствовала, как между ног у меня толкается ребенок, прорываясь на свет Божий.

– Господи! – выкрикнула я, тяжело дыша. – Господи Боже, наме-эсевотаме, наме-эсевотаме…

– Да, Мэй! – прокричала Марта. – Да, твой ребенок выходит! Тужься, тужься сильнее, вот он выходит!

И я почувствовала, как она выходит, как ее скользкая головка движется по моим бедрам, нестерпимая режущая боль захлестнула меня, а затем – облегчение, когда Идущая-Против-Ветра взяла новорожденную на руки и принесла ее в мир. Она подняла мою дочь, шлепнула по мягкому месту, и моя маленькая Рэн – Королек – пронзительно закричала. Слава Богу, слава Богу…

Я старалась не засыпать, но почувствовала, как опять проваливаюсь в темноту, и силы оставили меня, так что я даже не могла поднять голову, чтобы взглянуть на свое дитя.

– Ве-хо-ме-эсевотсэ, – сказала женщина с удивлением. – Ве-хо-ме-эсевотсэ.

– О чем это она, Марта? – прошептала я из последних сил. – Марта, скажи, что она говорит? Что это значит? С ребенком все в порядке?

– Ве-хо-ме-эсевотсэ, – повторила Идущая-Против-Ветра, вытерев и спеленав новорожденную.

Другие шайеннские женщины с любопытством осматривали малышку.

– Хоу, – говорили они с изумлением, – хоу, ве-хо-ме-эсевотсэ, ве-хо-ка-кесоас!

– Скажите мне! – взмолилась я. – Почему они повторяют это. Что не так с ребенком?

– Успокойся, дорогая, все хорошо с твоей малышкой, – сказала Марта. – Большая, красивая, здоровенькая девочка. Но, дорогуша, целительница права, это не индейская девочка, это ве-хо-ме-эсевотсэ, то есть беленькая девочка, они все говорят – ве-хо-ка-кесоас, самая что ни на есть белая девочка.

– Святая правда, Мэй, – сказала Сьюзи Келли, – деточка светленькая, розовенькая, как чистокровная ирландка.

– С примесью шотландской крови, я бы так сказала, – проницательно добавила ее сестра, Мегги.

– Так и есть, – прошептала Хелен Флайт, – твоя девочка белая.

– О, Боже, – промямлила я, проваливаясь в сон, глубокий точно смерть, чему я была только рада.

«Боже правый, я родила ребенка от Джона Бёрка…»

Я проспала почти два дня, просыпаясь только затем, чтобы покормить малышку, а иногда, проснувшись, я уже видела ее на своей груди, куда ее клала Идущая-Против-Ветра или кто-то еще. Это было прекрасное дитя, и, как только я ее увидела, я ни секунды не сомневалась, кто являлся ее отцом. У нее был нос Бёрка и его умные глубоко сидящие глаза. Она была дочерью Джона Бёрка, я была в этом совершенно уверена.

Женщины кормили меня мясным бульоном, пока я не окрепла, они заботились обо мне, как и раньше, и вот сегодня я уже могу недолго сидеть и даже вести дневник.

Только что приходил Маленький Волк взглянуть на свою дочь. Что и говорить, я очень боялась этого момента. Он сел рядом со мной и долго смотрел на младенца у меня на руках. Я могла только догадываться, о чем он думал; я была готова провалиться со стыда сквозь землю, ведь я изменила этому благородному и доброму мужчине – пусть даже на момент моего романа с Джоном Бёрком мы с ним еще даже не встретились.

Наконец Маленький Волк протянул руку и с величайшей нежностью погладил малышку по щеке тыльной стороной пальцев.

– Нахтона, – сказал он, и это был не вопрос, а утверждение.

– Да, – сказала я неверным голосом. – Да, мой муж, это твоя дочь.

– Нахтона, эмо-онахе, – сказал Маленький Волк, глядя на нее с улыбкой, и его лицо осветилось отцовской гордостью.

– Да, так и есть, – сказала я. – Правда, твоя дочка очень красивая?

– Эпехева-э, – сказал он, кивая с чувством глубокой радости. – Это хорошо, что Хе-амавехо-э, Вождь Чудесное Снадобье послал мне белое дитя, чтобы научить нас новым обычаям. Идущая-Против-Ветра все мне объяснила. Все именно так, как сказал белый монах. Эта малышка – во-эстаневесто-манэхе, наш Спаситель. Махео послал нам белое дитя, Иисуса, чтобы повести наш народ в землю обетованную.

Я была глубоко тронута наивностью, с которой Маленький Волк объяснял себе свое отцовство, и не могла сдержать улыбку, слушая его переложение библейского мифа. После нескольких месяцев проповедей преподобного Хейра, а затем – простодушных рассказов отца Антония индейцы впитали странный религиозный гибрид, основанный частично на их собственных верованиях и частично – на христианских. Возможно, так и должно быть и уж конечно смысла в этом ни больше ни меньше, чем в любой другой религии.

– Мой муж, – сказала я мягко, – Иисус был мальчиком, а не девочкой. Это не Спаситель, это просто наша маленькая дочка. Наша дочь. Твоя дочь и моя дочь.

– Хоу, – согласился он. – Я понимаю. На этот раз Спаситель – девочка. Это тоже хорошо.

Я рассмеялась и сказала по-английски:

– Я не совсем Дева Мария, но если ты так хочешь, мой муж, почему бы нет, черт возьми!

28 января 1876 года

Вот так и получилось, что моя девочка, дочь Джона Бёрка, стала известна по всему лагерю как святое дитя – во-эстаневесто-манэхе, Спаситель – посланник Махео, самого Господа Бога, в дар шайеннскому народу, белое дитя, которое поведет новое поколение шайеннов в новый мир. От желающих взглянуть на нее нет отбоя – все видят в ней чудо и одобрительно приговаривают при виде ее молочно-белой кожи; многие приносят ей дары. Думаю, капитан Бёрк оценил бы пикантность ситуации!

Я не собиралась раздувать этот спектакль, но и не осмеливалась развеивать заблуждение моего мужа. Я поговорила об этом с отцом Антонием, исповедалась ему, не скрывая ничего. Он согласился, как и другие, что, если рассказать Маленькому Волку правду, не выйдет ничего хорошего, а кроме того, это невероятное событие может сильно повлиять на тех шайеннов, что еще упорствуют против прихода в агентство.

– В Царстве Божьем не бывает случайностей, – сказал наш Антоний. – Возможно, твое дитя, Мэй, было избрано, чтобы продолжать Его дело на Земле и нести Слово Божье язычникам.

– Неужели вы сами верите в это? – сказала я со смешком. – Она ведь просто ребенок, моя дочь, разве нет? Мне этого довольно.

Естественно, кое-кто из моих белых друзей, прежде всего бестии Герти и Дейзи, безжалостно дразнят меня насчет моей дочери, над которой все благоговеют. Теперь наконец белое общество поставило жирную точку в вопросе моих отношений с капитаном, однако никто как будто не держит зла на меня, да не особенно удивлен.

Дейзи, сама на сносях, пришла взглянуть на ребенка; буравя меня своими насмешливыми глазами с тяжелыми веками, она хитро улыбнулась и сказала с мягким южным выговором:

– Ну рази это не вылитый Иисусик? Я стока о тебе наслышана, милочка моя. В лагере только и разговоров, что о тебе-э.

И она покачала головой в изумлении.

– Знаешь, Мэй, – продолжала она, – ты единственная девушка из всех, кого я знаю, кто совершила – ну еси не прелюбодейство, то уж всяко – предалась безумной блудодейской страсти прямо на пороге своей брачной ночи – и за это еще охватила такую награду, что все поверили, будто твой белокожий плод разврата – батюшки святы! – это не кто иной, как сам младенчик Иисус. Вот уж свезло тебе, милочка, так свезло. В толк не возьму, как тебе все это удалося провернуть?

– Чистое везение, Дейзи, – призналась я со смешком. – Простая слепая удача.

– А думаешь ли ты дать знать бравому капитану, что он стал папочкой? – спросила она.

– Если ему когда-нибудь придется увидеть этого ребенка, он, конечно, узнает, – ответила я. – Но сейчас я замужем за Великим Вождем, Маленьким Волком, и, насколько я могу судить, этот ребенок официально признается его дочерью… Как бы то ни было, а такая ситуация немало смутила бы доброго католика-капитана, если бы это стало известно его друзьям-офицерам и остальным сослуживцам.

– Ох уж эти мне мужчины, – сказала Дейзи и издала отрывистый, резкий смешок. – Им никада на ум не придет, что все беззаконие от них-то самих и исходит в первую очередь. Таков точь-в-точь и негодник мистер Уэсли Честнат… А я-то думала все это время, что мы с ним поженимся…

– Это от него ты понесла, Дейзи? – спросила я. – Я и не знала.

– Да, от него, – сказала Дейзи. – И отдала малышку в приют. О чем с тех пор жалею каждый божий день. Но то дитя, что я ношу теперь… моего негритосика. Его я оставлю, хоть там какая напасть.

29 января 1876 года

Вчера мне представилась возможность впервые после моего выздоровления поговорить с Герти наедине и задать ей вопрос, волновавший меня с тех пор, как я увидела ее ночью после моего несчастного случая.

– Ты редко навещаешь кого-либо просто из вежливости, Герти, – сказала я, сразу переходя к делу. – И в такой мороз тебе, должно быть, очень нелегко было найти нас здесь – значит, дело у тебя срочное. Рассказывай, какие новости ты принесла.

– Дорогая, я просто ждала, пока тут все малость уляжется, прежде чем выложить тебе все как есть, – сказала Герти. – Ты знаешь, с этой твоей болезнью, а потом еще с дитем морока, в общем, то понос, то золотуха… тебе, наверно, было не до того, но у твоих ребят уже срок на исходе, как им армия велела.

– У меня были другие заботы, – сказала я.

– Ясное дело, что другие, – сказала она. – Потому-то, дорогуша, я ни словечка тебе не сказала. Так у меня вести от капитана, ага. Письмо от него к тебе. Но, прежде чем читать, дай-ка я поясню тебе, что к чему. Армия Крука в начале месяца вышла из Форта-Феттерман и движется в эти края. Естесно, капитан с ними. Не скажу, где они сейчас, потому как погода жуткая, так что, скорее всего, они где-то встали на бивуак, но все равно они должны быть здесь где-то через пару недель. Большущий отряд, дорогая, – и на этот раз они не шутят. У них там офицеров ше-есят один человек и четыре с лишком сотни рекрутов. Укомплектованы по первому разряду: четыре со-отни вьючных мулов, ше-есят пять поклаж, сто ше-есят восемь повозок и семь – скорой помощи. А кроме того, у них там триста пи-исят индейских скаутов – «волков», как их индеи кличут, тех, кто на другую сторону переметнется. Ты в жизни, дорогуша, ничего подобного не видела. Армия как есть. У них там полно и шошонов, и кроу, и пауни, а еще есть сиу, арапахо и шайенны. Да-да, кое-кто из твоих родичей тоже там. Ну-ка отгадай, кто верховодит волками шайеннов?

– Жюль-семинол, – сказала я без колебаний.

– Никто иной, дорогуша, – подтвердила Герти. – И у него есть подручные из этого самого лагеря, у кого здесь семьи. Ты знаешь, часть из них, по их словам, просто пришли в агентство осенью с ихними белыми женами. Знаешь эту французскую кралю, ту, что была с тобой – Мари-Бланш? – ну, так, ее муженек – один из «волков», как и тот, кого они прогнали, ты его знаешь, тот малый, что женился на девчонке, всегда одетой в черное.

– Ада Вейр, – сказала я.

– В точку, она самая – ее мужа они зовут Смердящая Плоть. Естес-но, они найдут тебя здесь без проблем. Им в точности известно, где ты есть. Как я уже сказала, дорогуша, армия не станет посылать такую силищу, если не настроена на самое настоящее дело. Слишком много горняков и поселенцев осели на Черных холмах, и ребята начинают не на шутку бить тревогу военным, прося их о защите от индеев. Они шлют петиции генералу Шеридану в Чикаго и самому президенту в Вашингтон. Крук приказал очистить землю от любых враждебно настроенных элементов в этой стране. А таким будет считаться каждый индей, кто не запишется в агентство до первого февраля. Это касается и тебя, дорогуша.

Я отметила трагикомичность своего положения – как я превратилась из волонтера на службе моего правительства во «враждебного индейца».

– Но при такой погоде мы не смогли бы выполнить приказ, даже при всем желании, Герти, – сказала я. – Ты же понимаешь. Тем более что среди нас много беременных.

– Ясное дело, я понимаю, дорогуша, – сказала Герти. – Но что я пытаюсь донести до тебя – это «колесо завертелось». Послушай, что я тебе скажу: военная кампания, как только она завертелась, живет своей жизнью.

– Мы не можем уйти сейчас, – сказала я. – У меня грудной младенец. А другие вот-вот родят. Это невинные люди. Мы – невинные люди. Мы не сделали ничего плохого.

– Дорогая, я была в Сэнд-Крике в шестьдесят четвертом, – напомнила мне Герти. – Те ребята тоже не сделали ничего плохого. В прошлом году капитан Хенли и охотники на бизонов налетели на южных шайеннов в Саппе, сожгли лагерь, всех в нем поубивали. Они бросали в огонь даже маленьких детей. Армия сделает все, что захочет. Возьми шайку безголовых рекрутов в суровых зимних условиях, идущих на врага, про которого они ничего не знают, и это до черта пугает их – тут что угодно случится. Особенно, когда они действуют по приказу.

– Это безумие, Герти, – сказала я.

– Да, я знаю, дорогуша, – сказала Герти мягко. – Капитан тоже это знает. Но это ничего не меняет, ничегошеньки. Вот о чем я тебе толкую. Те поселенцы, кого индеи убивают, – они ведь тоже невинные люди. К чему все сводится, дорогуша, – всегда к этому сводится: в этой стране не хватает места индеям и белым. В одном ты можешь быть уверена – что белые отсюда не уйдут. А еще – в том, что на этот раз индеям не выстоять.

Герти запустила руку в штаны и достала письмо капитана Бёрка.

– Вот, дорогуша, – сказала она, передавая его мне. – Полагаю, письмо тебе скажет примерно то же, что и я.

Форт Феттерман, Вайоминг 26 декабря 1875 года

Мадам! Я молюсь, чтобы это письмо застало Вас в добром здравии. Я должен сообщить Вам самые срочные новости, и через Вас – остальным женщинам. Таким образом, я в очередной раз использую по назначению нашего верного посредника “Джимми”.

Ваши люди должны оставить лагерь как можно скорее, и немедленно двигаться на юг в направлении Форта-Феттерман. Вы всегда должны идти с белым флагом, чтобы армейские части, которые вам встретятся в пути, могли опознать вашу группу как мирную. Вам предоставят надежную охрану на оставшемся пути до форта, где будут созданы условия для вашего размещения. Пока я пишу это письмо, генерал Крук снаряжает крупнейшую зимнюю кампанию в истории сражений с индейцами равнин. Как член личного штаба генерала, я сам буду двигаться с войском, насчитывающим одиннадцать рот кавалерии под командованием полковника Рэналда С. Маккензи. Принимая во внимание превратности погоды и столкновения в пути с враждебными элементами, мы рассчитываем достичь реки Паудер не позднее середины февраля. Наши скауты описали место расположения вашего лагеря и число людей, проживающих в нем.

Пишу Вам со всей возможной серьезностью: нельзя терять ни минуты. По распоряжению генерала Крука полковник Маккензи и другие командующие имеют приказы очищать территорию от всех индейцев между реками Бигхорн и Йеллоустоун и до Черных холмов Дакоты. Пощады не будет. Все индейцы, которые встретятся на пути частей полковника Маккензи, будут считаться враждебными – за исключением тех, что будут идти на юг к Форту-Феттерман под белым флагом. ВЫ ПОНИМАЕТЕ МЕНЯ? Я призываю Вас выдвигаться немедленно. Без промедления.

Ваш покорный слуга,Джон Г. Бёрк,Капитан, Третья кавалерия, С. Ш. А.

30 января 1876 года

Естественно, мы все ошарашены новостями от Герти и требовательным тоном письма капитана Бёрка, которое теперь прочитали и все остальные. Даже притом, что погода задержит прибытие армии на несколько недель, очень маловероятно, чтобы мы сумели выполнить их нелепое требование.

Я нацарапала об этом записку капитану Бёрку и настояла, чтобы Герти немедленно отбыла навстречу частям Маккензи, с которыми он едет. И еще я убедила Маленького Волка поднять белый флаг на шесте посередине нашего лагеря. Уж конечно, несмотря на все их приказы и страшные предупреждения, армия не атакует мирную деревню посреди зимы? Деревню, в которой, как им доподлинно известно, проживает дюжина беременных белых женщин.

17 февраля 1876 года

Прошло уже более двух недель после поспешного отбытия Герти. И до сих пор – ни слова в ответ, впрочем, погода держится отвратительная, с ветром и снегом. Наши дамы пошли рожать одна за другой, так что родильный вигвам всегда занят. Марта и Дейзи родили в один день – здоровых мальчиков, смуглых красавчиков, чье явление на свет не требует витиеватых объяснений. В самом деле, рядом с этими малышами моя ирландско-шотландская дочка с молочной кожей выглядит еще светлее и экзотичнее!

– О, Боже мой! – сказала Марта, впервые увидев собственного сына. – Смотри, Мэй, он унаследовал волосы отца!

И это была правда, ее сын родился с черными завитками волос на головке! Колтун-младший – вот как мы его назвали.

Следующими родили сестры Келли, и, как подобает близнецам, выносили и родили совершенно синхронно – каждая родила двойняшек-девочек. Двойняшки-мамы, двойняшки-папы, двойняшки-детки – вот так двойняшки размножаются в природе. Просто фантастика!

– Это у нас семейное, – сказала Сьюзи.

Детки сестер Келли какие-то чудные – смуглые, но с темно-рыжими волосиками.

Все дети на сегодня здоровы; нам очень повезло, что обошлось без каких бы то ни было осложнений. Сами шайенны весьма рады и такому пополнению своего племени – и все женщины их просто обожают. Перо-на-Макушке любит мою маленькую Рэн как родную; я едва могу забрать у нее девочку, чтобы покормить, так она к ней привязалась. В самом деле, если бы не мои набухшие груди, не уверена, что это дитя разобрало бы, кто из нас ему мать. Тихоня тоже как будто очарована малышкой, а Маленький Волк продолжает играть гордого отца.

22 февраля 1876 года

По-прежнему никаких признаков подступающей армии. Мы все молились, чтобы Герти удалось доставить мое послание капитану, и сейчас пребываем в уверенности, что все закончится мирно.

Маленький Волк собрал совет – и большинство вождей оставшихся воинов согласились, что, как только появится возможность, мы начнем двигаться в сторону Форта-Феттерман – это решение было принято, хотя бы частично, из-за рождения нашей дочери. Мне стало так спокойно. И еще я горжусь, что мы действительно выполняем здесь свою миссию, как бы там ни было – способствуя мирному решению проблемы сосуществования. Наш отшельник Антоний-из-Прерий также очень этому способствует. Местные признают святого по его делам, а простая вера монаха и самоотречение, его говенья и епитимьи очень напоминают практики самих шайеннов, желающих приблизиться к своему Божеству.

Энтони крестил каждого из наших малышей и проводит беседы с индейцами о пути мира и гармонии. Он – хороший, чистый человек, с Богом в сердце. Мы надеялись, что он будет сопровождать нас обратно в форт, но он твердо исполняет свой обет устроить здесь свой скит – с тем чтобы однажды основать монастырь на холмах над рекой. Нам будет очень не хватать его. В самом деле, мне просто необходимо остаться при нем, так что я собираюсь регулярно навещать его после того, как мы переселимся в резервацию.

Вчера родила Гретхен – удивительного миниатюрного и миловидного младенца, совсем не схожего телосложением со своей матерью. Христианское имя новорожденной – Сара.

24 февраля 1876 года

Вот уже несколько дней, как пришла оттепель, температура снова умеренная, а снег стремительно тает. Наши разведчики смогли проникнуть дальше обычного и сегодня вернулись с сообщением о том, что армейские части должны достичь этих мест через несколько дней – а точнее, самое меньшее – неделю пути для тяжелых войск. У нас по-прежнему развевается флаг над вигвамом-лазаретом, и теперь я убеждена, что Герти удалось доставить наше послание по назначению.

Однако, к нашему большому сожалению, мы также узнали, что самые неугомонные юные воины-Лис, воспользовавшись по-весеннему мягкой погодой, решили совершить набег на племя шошонов на западе. Нам стало известно об этом от сестер Келли, мужья которых, члены воинства Лис, исчезли однажды раним утром вместе с остальными, сказав своим женам, что набег совершается в честь новорожденных и что они приведут им в подарок много лошадей.

– Мы не могли удержать этих охламонов, – сказала Мегги. – Мы пытались, но у них, чертей, закипела кровь. Ты небось скажешь: родили им деток, так сидели бы – радовались, а вот поди ж ты, втемяшилось им пойти-угнать пони – показать всем, какие они мужики.

Этот набег – несусветная глупость, ибо шошоны, как и кроу, будучи заклятыми врагами шайеннов, являются союзниками белых. Очевидно, недавние Советы, на которых было решено подчиниться требованиям белых, также подтолкнули этих юнцов к столь безрассудному поступку, чтобы последний раз почувствовать вкус битвы, ощутить себя воинами. В который раз независимый дух индейцев и отсутствие централизованной власти играют против их же интересов.

Что касается меня лично, я недавно обсуждала с Маленьким Волком нашу будущую жизнь в агентстве. Генерал Крук обещал, что шайеннам предоставят отдельную резервацию сразу, как только они подчинятся белым. Подписав документы, как и все другие перед началом этой авантюры, я обязалась жить с индейцами не меньше двух лет, поскольку настоящая работа должна начаться для меня в следующем году, когда мы окажемся в резервации, – там мне предстоит обучить шайеннов обычаям нашего мира.

– Одно из первых решений, что от тебя потребуется, – сказала я Маленькому Волку, – это отказаться от двух из твоих жен. Это против закона белых – иметь больше одной жены.

– Но я не хочу бросать их, – сказал Маленький Волк. – Я доволен всеми своими женами.

– Так положено у белых, – объяснила я. – Ты должен оставить только первую жену, Тихоню, и отказаться от Пера-на-Макушке и от меня. Она еще довольно молода и сможет найти себе нового мужа.

– А может, она не захочет нового мужа, – сказал Маленький Волк. – Может, она счастлива жить с нашим ребенком в вигваме своего настоящего мужа и ее сестры, Тихони.

– Не важно, что она захочет; таков закон белого человека, – сказала я. – Один муж, одна жена.

– А ты, Месоке? – спросил меня Маленький Волк. – Ты тоже найдешь себе нового мужа?

– Я не знаю, что я буду делать, – ответила я честно. – Но я не надеюсь встретить лучшего мужчину, чем ты, мой муж.

– Возможно, ты оставишь нас, чтобы взять нашу дочь в мир белых, где ее настоящее место – как члена племени ее матери, – сказал Маленький Волк с гордостью. – Если бы Великий Белый Отец дал нам всю тысячу белых невест, как нам обещали, тогда бы все родившиеся дети принадлежали племени белых, и Люди с белыми стали бы единым племенем.

– Генерал Крук обещал тебе, что, когда мы придем в агентство, мы еще раз обсудим этот вопрос с президентом Грантом, – напомнила я.

– Да, да, – сказал Маленький Волк, кивая, – я знаком с силой обещаний белых…

28 февраля 1876 года

…Ужас… зверство… дикость… с чего же мне начать… возможно, с оторопелого шепота Мегги Келли.

– О, Господи Иисусе, – проговорила она, глядя, как ее молодой муж танцует с гордым видом вокруг костра, демонстрируя ей свои кошмарные военные трофеи. – О, Господи Иисусе, Боже, помоги нам… что же вы наделали, ребята? Что вы наделали?..

И вслед за этим раздался пронзительный крик Марты, от которого у меня кровь застыла в жилах, а сердце похолодело от ужаса, так что уже никогда не согреется. Джон Бёрк в конце концов оказался прав…

Лисы вернулись сегодня утром после набега на шошонов и въехали в лагерь, завывая на все лады, гоня перед собой лошадей, украденных у врага. Казалось бы, вполне безобидное действо – ведь племена то и дело крадут лошадей друг у друга, это своеобразный спорт, и, как правило, такие набеги обходятся без раненых и убитых. Так же мы относились и к этому набегу, ведь мужчины вернулись с триумфом, без плача по убитым товарищам и без недвижных тел, перекинутых через лошадиные крупы. Они проскакали с угнанными шошонскими лошадями через весь лагерь, чтобы все видели их, а последним скакал глашатай, созывая всех на праздничный танец.

Вслед за Лисами пришли разведчики и сообщили, что армейские части уже на подходе к лагерю. Я предложила мужу послать гонца навстречу полковнику Маккензи с заверением в наших добрых намерениях. Но Маленький Волк ответил, что, прежде чем отвлекать внимание Совета на гонца, мы, он и я, должны принять участие в празднестве, чтобы выказать уважение воинам-Лисам за удачный набег и посетить вигвам их предводителя по имени Последний Бык. Это воинственный, чванливый малый, никогда не вызывавший у меня симпатии.

Итак, мы присоединились к утомительному празднеству, на котором Последний Бык произносил громогласные речи. После еды разожгли костер, вокруг которого танцевали воины-Лисы, рассказывая о своих боевых похождениях.

Прошлой ночью шел снег, но сейчас небо расчистилось, и мороз вновь взял нас в свою стальную хватку. Но даже холод не помешал гордым воинам продолжить празднество.

Я оставила свою девочку в нашем вигваме, доверив заботу о ней Перу-на-Макушке, и, как только празднество подошло к концу, вернулась, чтобы покормить ее.

– Иди, потанцуй, навео-а, – сказала я Перу-на-Макушке, пристроив кричащую Рэн к своей груди. – Я, пожалуй, останусь здесь с малышкой.

– Нет, Месоке, – сказала она. – Ты должна взять малышку на танец вместе с нашим мужем; он сказал, что все новорожденные должны увидеть первый в своей жизни победный танец – в их же честь. Нашему мужу не понравится, если ты не вернешься с его дочерью, поскольку это будет невежливо по отношению к Лисам.

И я, пусть с неохотой, взяла дочку и вернулась к танцующим.

Там были уже все молодые матери, а сестры Келли восседали на почетном месте. Очевидно, их молодые мужья совершили некое великое деяние, чтобы удостоиться чуда рождения близнецов, чуда природы.

Костер был таким большим, что нам было тепло, несмотря на мороз, и конечно же мы все закутали своих детей в шкуры и покрывала. Языки пламени взмывали к небу, и воины принялись танцевать, славя свои подвиги и… извлекая первые окровавленные скальпы, привязанные к шестам, поднимая их над головой и потрясая во славу богов, уверенные во всеобщем восхищении!.. Некоторые из нас, белых жен, опустили головы, со стыдом вспоминая чувство мстительного удовлетворения, испытанного во время унижения и гибели наших похитителей-кроу, причинивших нам такое страдание… Теперь эти воспоминания и их кровавый привкус казались плохим сном, никак не связанным с реальностью, к которому мы не имели никакого отношения. Ведь мы – цивилизованные женщины!..

Мужья Мегги и Сьюзи танцевали перед ними, а те держали своих близнецов на коленях. Мужчины положили между ними мешок из сыромятной кожи и стали петь о своем великом деянии:

– В этой сумке находится сила шошонов, – пелось в этой песне. – Мы, Хестаке, украли эту силу, чтобы передать ее нашим детям – да будет так. Шошоны никогда больше не будут могучими, ибо их сила перешла к нам. Этой ночью мы передаем эту силу в дар нашим собственным детям, чтобы они стали сильнее всех. Ибо дети наших белых жен – это будущее нашего народа. Пусть они владеют силой.

И Хестаке развязали мешок и встряхнули его – и никто уже не мог отвести от него глаз; несомненно, внутри лежало ценное сокровище, тайное целебное снадобье шошонов. Один из близнецов танцевал, помахивая мешком, а затем передал его брату, который снова затянул песню о силе, сунул руку в мешок и, достав оттуда что-то маленькое, протянул своей жене, Мегги, словно редкую драгоценность. Я подалась вперед, чтобы посмотреть, что же это, – все в едином порыве потянулись к мешку и…

Сначала я не могла разглядеть этот предмет, а затем у меня перехватило дыхание, и кровь застыла в жилах, ибо я почуяла нутром, что это часть живого тела, невообразимый варварский трофей.

– О, Господи Иисусе, – прошептала Мегги Келли. – О, Господи Иисусе, Боже, помоги нам… Что же вы наделали, ребята? Что вы наделали?..

И слезы полились из моих глаз, холодными струйками по щекам.

– Боже, пожалуйста, только не это, – прошептала я.

Я подняла глаза к небу, куда поднималось пламя костра, посылая вверх искорки, становящиеся звездами.

– Нет, – прошептала я, – пожалуйста, Боже, только не это…

А воин продолжал петь и танцевать, гордо держа в поднятой руке свой кошмарный трофей. И шайеннские женщины с уважением в голосе дружно подбадривали его и подпевали – все громче и громче, заглушая барабанный бой.

– В этой сумке лежат правые руки двенадцати шошонских младенцев, это сила их племени – и теперь она наша. Я вручаю этот дар нашим дочерям. Наши дети получают эту силу.

Он вынул из мешка детскую ручку, и я различила крохотные полусогнутые пальчики…

Марта закричала – это был крик боли и страха, прорезавший сиреной ночное небо, барабанный бой и индейские песнопения. Я прижала свою дочь к груди и встала, хотя ноги мои подкашивались от тошноты и ужаса. Маленький Волк продолжал все так же сидеть предо мной, бесстрастно глядя на исполняемую церемонию…

Я прижимала дочь к груди, и из глаз моих лились слезы.

– Ме-эсевото! – прошипела я, точно безумная. – Дети! Твои люди зарезали детей! Ты не понимаешь? – И я продолжала свое обвинение, тыча в него пальцем: – Разве ты не понимаешь, что точно так же могли отрезать руку твоей дочери? Боже правый, да вы люди или кто? Варвары! В аду вам гореть! Джон Бёрк был прав…

И я вскочила и побежала, прижимая дочку к груди, слыша лишь хруст снега под ногами.

Я вбежала в свой вигвам, плача в голос, и упала на колени. Я прижимала дочку к груди и рыдала, качаясь взад-вперед.

– Деточка моя, деточка моя, – только и могла я вымолвить. – Нанесо, нанесо…

Ко мне приблизились напуганные Перо-на-Макушке и Тихоня. И я, давясь рыданиями, стала просить их объяснить, как женщины их племени могли позволять своим мужьям такие ужасные зверства. Поначалу они не поняли моего вопроса, поскольку женщинам не полагалось спрашивать что-то подобное.

– Это же дети! – кричала я. – Эти люди убили и расчленили детей. Поотрезали им руки! Ведь это могли быть и ваши дети, наши дети. Разве непонятно? То, что они сделали, – это плохо, это очень плохо!

Я хотела сказать «недопустимо», но в шайеннском языке нет такого слова… возможно, в этом вся суть.

Мне ответила Тихоня:

– Шошоны всегда были нашими врагами, Месоке, – сказала она своим спокойным голосом. – Поэтому воины-Лисы угнали у них лошадей и захватили их силу, чтобы передать ее нашим детям. Наши воины поступили так, чтобы шошоны не могли больше использовать свое колдовство против нас и наших детей. Так наши мужчины защищают свой народ и твою дочь, Месоке. Они украли силу шошонских детей и даровали ее твоей дочери – Во-эстаневесто-манэхе, Спасительнице, чтобы она была здоровой и сильной.

– Вы, правда, не понимаете? – сказала я беспомощно и почувствовала себя слишком обессилившей, даже чтобы плакать. – В детских руках нет никакой силы.

Я выпростала из-под одеяла ручку дочери. Она сжала кулачком мой палец.

– Посмотрите, – сказала я, – какая она тоненькая, нежная. Видите? В детской руке нет никакой силы…

Этой темной ночью мне было точно не заснуть. Остальные белые матери тоже покинули церемонию и, как я и предполагала, сразу направились в вигвам к Антонию на краю деревни, ища у него утешения и приюта.

Празднество продолжалось и после нашего ухода, а мы тем временем сидели вокруг огня у Антония, прижимая к себе своих детей и слыша барабанный бой и пение из вигвама предводителя воинов-Лисов.

Мы пытались найти в этом некий смысл, успокаивая друг дружку, пытались как-то объяснить себе их безумие и понять то, что было за гранью понимания. Из всех нас только у близнецов Келли мужья состояли в воинстве Лис, творивших такие злодейства, поэтому бедняжки были безутешны. Не осталось и следа от их вечного ирландского куража.

– Я хочу домой, Мегги, – сказала Сьюзи. – Я больше не могу их видеть, после того, что они натворили.

– Эх, Сьюзи, – сказала Мегги, – больше нам ничего не остается, с этим надо кончать, уж это как пить дать. Возьмем девочек и первым делом поутру смотаем удочки. Может, встретим солдат и сдадимся им.

Но мы чувствовали, что разделяем с ними и вину, и огромное разочарование; даже сдержанная сила Энтони, этого тихого советчика, и молитвы, произнесенные нами у его очага, не могли растопить лед наших сердец.

– Что это за Бог, если он позволяет такое? – спросила я молодого отшельника.

– Бог, требующий веры, – ответил он мне, – отдавший Своего единственного сына на распятие, чтобы человечество могло спастись.

– Ага, а мы с тех пор и ни хрена-то не усвоили, ничегошеньки, ведь так? – сказала Сьюзи Келли с горьким смешком. – Мы с Мегги добрые католички, брат, но такая ужасть, как эта, сильно подмывает нашу веру.

– Вот теперь начнется ваша подлинная работа с язычниками, – сказал отец Антоний. – Этим невинным душам мы должны нести слово божье.

Сейчас уже почти рассвело… некоторые женщины вернулись в свои вигвамы, другие мирно сопят со своими детьми здесь, в вигваме Антония. У меня сна ни в одном глазу, так что я сижу здесь же у огня и веду хронику этих скорбных событий. Теперь и я жду прибытия армии с надеждой, чтобы они забрали нас с собой в цивилизованный мир…

До меня все еще доносится барабанный бой и звуки танца, индейцы танцуют всю ночь… ночь, которую никто из нас никогда не забудет. Сейчас я возвращаюсь в свой вигвам…

1 марта 1876 года

Да, теперь действительно все кончено, все теперь в прошлом – с первыми лучами рассвета явились солдаты, словно карающая длань Господня, чтобы поразить нас… Меня ранили из ружья, и боюсь, что умру; деревня сожжена, ее жители скрылись нагими в холмах, чтобы прятаться среди скал, точно звери. Я не знаю, что случилось с большинством моих знакомых, кто-то жив, другие мертвы, а я нашла убежище в расщелине вместе с Пером-на-Макушке, Тихоней и Мартой. Мы жмемся друг к другу с нашими детьми, а внизу догорает деревня, громадный погребальный костер, в который солдаты свалили все наше хозяйство, все, что мы имели, все, чем мы владели – шкуры, меха и покрывала, еду и кухонные принадлежности, седла и оружие – и поверх всего скарба навалены тела убитых, а солдаты ходят с факелами и поджигают вигвамы, которые вспыхивают точно деревья в лесном пожаре, оружие и бочонки пороха взрываются как фейерверки… Да, все, что у нас было. Все пропало. Сбылось пророчество Идущей-Против-Ветра… Человечество обезумело, все мы – дикари… Или это наказание за шошонских детей? Не знаю, где сейчас отец Антоний, чтобы спросить его. Я должна спросить Антония… Он должен знать…

Я ранена и, наверное, скоро умру… Дыхание выходит с шумом из груди, изо рта и носа течет кровь. Я не должна умереть… Простите меня, милые Уильям и Гортензия, что я вас оставила, я бы вернулась к вам, правда, вернулась бы… Если я умру, я молюсь, чтобы вы однажды прочитали эти записи и узнали правду о жизни вашей матери… Узнали, что она любила вас и думала о вас в смертный час…

Я должна спешить, мне так холодно, что карандаш дрожит в моей руке, зубы стучат… Женщины, дети и старики разбежались по скалам над лагерем, со мною лишь Марта, Тихоня, Перо-на-Макушке, наши дети… Я не знаю, где другие… многие мертвы…

Пока у меня хватит сил, я буду писать о том, что случилось…

Сегодня утром, на рассвете, всего несколько часов назад я вышла из вигвама Антония. Я пришла с дочерью в наш вигвам и, накрыв ее одеялом, оставила под присмотром Пера-на-Макушке. Потом я спустилась к реке, туда, где мой мальчик-мужчина Наездник обычно пасет лошадей. Барабанный бой наконец смолк, все отправились спать, на лагерь опустилась тишина. Я услышала, как впереди беспокойно заржала лошадь, и почуяла беду. Я ускорила шаг, в горле у меня комом поднималась тревога, я пошла еще быстрее и перешла на бег…

Я остановилась точно вкопанная, когда увидела его: Наездник стоял, завернувшись в накидку, недвижно, точно каменная статуя, а перед ним на коне сидел, целясь в него из пистолета, точно на расстреле, капитан Джон Бёрк. Позади него сидел на лошади другой офицер, и оба не двигались, только пар от дыхания поднимался в морозном воздухе. А за ними растекались по канавам и оврагам, карабкались по скалам и сбегали по насыпям и откосам десятки, сотни всадников – и белых, и индейцев. Я шагнула вперед.

– Джон, что ты делаешь? – выкрикнула я. – Опусти пистолет. Он всего лишь мальчик! Мы все готовы сдаться. Ты разве не видел нашего белого флага?

Бёрк посмотрел на меня так, словно увидел привидение, шок на лице его сменился ужасом, а затем – неуверенностью. Он колебался, и пистолет дрожал в его руке.

– Боже правый, Мэй, наши скауты сказали нам, что это деревня сиу, Бешеного Коня! – сказал он. – Что ты здесь делаешь?

– Это деревня шайеннов, – сказала я. – Деревня Маленького Волка. Моя деревня. Разве Герти тебе не сказала? Боже мой, Джон, убери пистолет! Это просто ребенок!

– Слишком поздно, Мэй, – сказал капитан. – Деревня окружена, атака вот-вот начнется. Герти в другом подразделении. Наш скаут, семинол, заверил нас, что это деревня Бешеного Коня. Беги туда, откуда мы пришли, и спрячься в холмах. Я потом найду тебя.

– Стреляйте в мальчишку, сэр – сказал лейтенант с нетерпением. – Застрелите его, пока он не поднял тревогу!

– Дураки! – выкрикнула я. – Ваш выстрел поднимет всех на ноги! Джон, ради Бога, не делай этого. Это безумие. Это деревня Маленького Волка. Мы готовы сдаться мирно. Мы подняли белый флаг.

Капитан Бёрк взглянул на мальчика, а затем вновь на меня. Его темные, глубоко сидящие глаза сделались черными точно уголь.

– Мне жаль, Мэй, – сказал он. – Я пытался предупредить тебя. Мы на войне, атака неминуема, у меня есть приказ. Я солдат и служу своей стране. Беги и спрячься.

Бёрк навел пистолет на мальчика с нечеловеческим хладнокровием и выстрелил. Наездник упал на землю как подкошенный, в центре его лба чернело отверстие от пули.

Эхо выстрела отразилось от окрестных скал, и на мгновение повисла тишина; словно сама Земля замерла, отказываясь верить в случившееся. Словно Бог на небесах остановил время… Джон Бёрк убил безоружного ребенка.

– В атаку! – заорал лейтенант, и разверзлись врата ада.

Я бросилась бежать, спотыкаясь и поскальзываясь, падая на снег, я бежала к нашему вигваму, а солдаты тем временем врывались в деревню с обеих сторон; я могла думать только о дочери, я должна была спасти своего ребенка. Все уже поняли, что в лагере враг, ибо земля сотрясалась под копытами конницы. Кругом раздавались выстрелы, крики ужаса и смерти. Мой муж, Маленький Волк, выбежал из вигвама с карабином в руках, выстрелил, пробежал немного, снова выстрелил, и так же поступали и другие мужчины, отвлекая на себя солдат, чтобы женщины и дети успели уйти в горы.

Я вбежала в вигвам и схватила дочь. Тихоня распорола заднюю стенку вигвама ножом и отвела край, пропуская Милую-Походку и Перо-на-Макушке, с ребенком за спиной. Перед тем как выскользнуть за ними, я повернулась к старухе Кривой-Нос.

– Беги, Вохкиса-э, скорей! – сказала я ей.

Но она растянула беззубый рот в улыбке, взмахнула своей палкой и сказала спокойным голосом:

– Ты беги, Месоке, спасай свою малышку. Я уже старуха, а сегодня хороший день, чтобы умереть.

Старуха вышла из вигвама через полог, а я, прежде чем выскользнуть через дыру, увидела, как она замахнулась палкой на скакавшего мимо всадника. Солдат потерял равновесие, замахал руками и упал на землю, а старуха тут же вскочила на него.

Что было дальше, я не видела. Я выбежала наружу, прижимая дочку к груди, и последовала за остальными к скалам, окружавшим деревню. Кругом творилось смертоубийство и безумие, отовсюду слышались крики и выстрелы, солдатские крики, вопли наших воинов и верещание женщин; я звала Марту, Гретхен, Дейзи, но никто не слышал меня из-за суматохи.

Я заметила Фими, она скакала на армейской лошади, совершенно голая, черная как смерть, на фоне снега, к солдату, который вытаскивал штык из груди индианки. Фими подняла копье и, издав леденящий душу, нечеловеческий крик, бросилась на него. Я снова побежала вслед за другими к холмам. Внезапно что-то ударило меня в спину, чуть не сбив с ног, точно меня огрели дубиной; я с трудом удержала равновесие, боясь уронить дочь, и побежала дальше.

Нам было очень холодно; многие женщины и дети выбежали из вигвамов нагишом, не успев надеть даже мокасин. Часть из нас сидели с грудными младенцами, прижимая их к себе, чтобы защитить от холода. Старики и женщины карабкались по склону – в поисках пещер и расщелин, в которые можно было спрятаться. Лошади из нашего стада бегали врассыпную по лагерю, бешено вращая глазами и молотя копытами холодный воздух. Некоторые ловили лошадей и вспарывали им животы, чтобы согреться в их горячих внутренностях.

Было так холодно, что я боялась за жизнь дочери. Я прижимала ее к себе, запрятав малышку глубже под пальто. Слава Богу, я была одета! Наконец, я нагнала Милую-Походку, Перо-на-Макушке и Тихоню, а потом мы нашли Марту; она была полуголой и передвигалась на корточках, словно обезьянка, прижимая к груди сына дрожащими руками. Ребенок уже посинел от холода. Я подошла к ней, взяла у нее малыша и убрала под свое пальто. Он был ледяным. Сама Марта от холода дрожала так, что не могла говорить. Я накинула на нее свою шубу и передала Рэн и ребенка Марты Перу-на-Макушке.

– Прижми ее покрепче, – сказала я.

Я вынула нож из-за пояса Тихони, и мы сумели поймать одну из пробегавших мимо лошадей. Я забралась ей на спину, а Тихоня стала успокаивать ее. Лошадь пыталась лягаться, но ноги ее разъезжались по снегу, а я тем временем прижалась к лошадиной шее и быстро полоснула ножом по горлу. Кровь хлынула из раны, и лошадь, издав стон, рухнула на колени. Я соскочила с нее прежде, чем она завалилась на бок, и увидела, как по снегу растекается кровавое пятно. Лошадь лежала на боку, тяжело дыша, и выражение ужаса в ее глазах угасало вместе с жизнью. Я вспорола ей живот; когда дымящиеся внутренности вывалились на снег, лошадь сделала последнюю попытку подняться, но не смогла и упала бездвижно. Я взяла сына Марты и засунула в горячие лошадиные внутренности.

– Спасибо, – прошептала я. – Спасибо, матушка.

Мы с Пером-на-Макушке взяли Марту под руки и помогли ей засунуть ноги в лошадиные внутренности, и вскоре она перестала дрожать и смогла говорить.

– Господи, Мэй, – сказала она, – да ты ранена! Тебе выстрелили в спину…

Теперь я поняла, что сбило меня с ног, и отстегнула со спины тетрадь; должно быть, она задержала пулю, которая застряла у меня между лопаток.

– О, Мэй, – сказала Марта и начала плакать. – Тебя ранили. Господи Боже!

– Перестань, Марта, – оборвала я ее. – Нужно найти укрытие и развести огонь.

– Нечем, – простонала Марта. – Нечем разводить! Мы все умрем на скалах. Ох, Боже мой, Мэй, тебя застрелили! Наши детки, детки наши…

И она снова ударилась в слезы.

– Зато с твоим сыном все хорошо, – сказала я. – Погляди, как маленький Колтун кутается в лошадиные кишки!

И правда – малыш был весь в крови, словно заново рожденный из какого-то немыслимого чрева. Но его кожа обретала здоровый цвет, и он истошно вопил.

– Посмотри, сколько в нем силы! – сказала я. – Он сохранит тепло еще несколько часов. А нам надо найти укрытие.

Мои руки совсем онемели от холода, пальцы дрожат… Я пишу эти последние строчки, сидя в расщелине… Мы не сумели разжечь костра… мы замерзнем насмерть… дыхание дается мне с трудом и болью… на губах пузырится кровь.

Внизу догорает деревня, и я слышу треск огня, бледнеющего в свете наступающего дня. Как жаль, что до нас не доходит его тепло. Когда огонь догорит, останется только сажа, и головешки, и обгоревшие трупы. Среди них должны быть и наши друзья, и их дети… Господи, прости нас всех… Прости все человечество…

Нам отсюда видно, как по лагерю среди развалин снуют собаки, надеясь чем-нибудь поживиться. В холодном утреннем воздухе разносится запах горелого мяса, пороха, жженых шкур, горелой плоти. Там еще находятся десятки солдат, так что мы не можем спуститься и раздобыть что-то съестное, даже, как эти собаки, согреться у огня, закутавшись в накидку.

Солдаты продолжают сваливать в кучи наши последние пожитки, поверх наваливают мертвые тела и поджигают… Погребальные костры горят холодным трепещущим пламенем и быстро догорают, оставляя лишь обугленные останки.

Время от времени с холмов раздаются отдельные выстрелы… Это наши воины, но они плохо вооружены и у них мало патронов.

– Храбрая моя девочка, Мэй, – говорит Марта, и ее зубы снова стучат от холода. – Моя храбрая подруга, ты продолжаешь вести дневник, и там все живы, как прежде… Я так тебя люблю, подруженька моя!

– А я – тебя, Марта.

– Это конец, да? – спрашивает она дрожащим голосом. – Конец всему. И ради чего?

– Ради этих детей, – отвечаю я. – Наши дети должны жить. Они – все, что от нас останется, и этого довольно.

– Давай уже спустимся вниз, – говорит Марта, – и сдадимся солдатам. Когда они увидят, что мы белые женщины, они возьмут нас к себе.

– Они убивали нас без разбору, Марта, – говорю я, – и белых, и индейцев. Но возможно, они уже насытились смертью. Ты иди, если хочешь. Иди, подружка, со своим сыном. Объясни солдатам, кто ты такая, и моли их о пощаде.

– Я найду капитана Бёрка, – говорит Марта. – Я приведу его сюда. Он нам поможет. Подожди меня здесь, Мэй.

– Да, ты иди, Марта. Я сейчас допишу тетрадь и прикрою глаза на минутку… Я очень устала… наша крошка Сара живет в таком прекрасном месте, Марта, в весенней речной долине, там светит солнышко и поют птички… иди же, подруженька… Со мной еще побудут Милая Походка, Перо-на-Макушке и Тихоня… Я буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься с капитаном Бёрком… Да, теперь иди. Скорее. Возьми своего сына. Скажи солдатам, кто мы, и объясни, что они натворили. Скажи, что это деревня не Бешеного Коня, а великого шайеннского вождя, Маленького Волка. И вот еще что передай от меня капитану Джону Бёрку – он это поймет – скажи ему: Мудр тот отец, который узнает свое собственное дитя…

Дополнение к духовному завещанию Аббат Антоний-из-Прерий Аббатство Св. Антония-пустынника, Паудер-ривер, штат Монтана 15 ноября 1926 года

Какая несказанная милость! Бог никогда не спешит раскрывать Свои тайны, чтобы одаривать нас Своими дарами! В Его руках – все время во Вселенной!

Вот уже более полувека мне известно о существовании представленных выше тетрадей. Но я никому не рассказывал о них. Три дня назад их принесли ко мне в аббатство, расположенное неподалеку от мест, где происходили события, описанные в последней тетради. Принес их молодой шайенн по имени Гарольд Черная Слива, живущий в близлежащей индейской резервации на реке Тонг. Гарольда я знаю с тех пор, как он родился. Я крестил его, когда он был ребенком. Он приходится внуком женщине, написавшей эти тетради, – Мэй Додд, супруге Маленького Волка – Месоке, как ее называли шайенны. Мать Гарольда шайенны зовут Ве-кесехесо, Рэн, или Маленькая Птичка.

Минуло более полувека! Как же сильно современный Запад отличается от того, каким он был в 1876 году. Я молюсь, чтобы и я сумел стать другим человеком, сумел хотя бы на малую толику преодолеть гордыню, свойственную юности, и через это сподобиться милости стать ближе к Богу в мои преклонные годы. Я болен, почти слеп, и мне уже недолго жить на этом свете. Сердце мое наполняется любовью и радостью в ожидании упокоения, чтобы я мог усесться на веки вечные у ног моего Властелина. Он призывает меня. Мне дана милость слышать Его голос, видеть Его длань во всем, что окружает нас. Поистине, мне было даровано прожить прекрасную жизнь в молитвах и трудах, в чтении и учении. Проливая пот и мозоля руки, с Божьей помощью, я был благословлен основать это скромное аббатство в холмах над рекой. Здесь началось мое отшельничество много лет назад, в простой хижине на вершине холма. Здесь же я благословлен жить до последнего дня, теперь уже в окружении двенадцати смиренных благочестивых мужей, присоединившихся ко мне за это время.

Более полувека я бродил по этим холмам по милости Божьей. Я изучал растения и животных. Расчищал землю от камней и сажал свой сад. Мне было даровано привечать путников горячей пищей и куском свежего хлеба. Я всегда молился за людей.

Пятьдесят лет назад я был благословлен, чтобы прийти сюда молодым отшельником и жить рядом с Мэй Додд и ее друзьями в племени шайеннов под предводительством Великого Вождя Маленького Волка. Полвека назад, да…

– Как здоровье твоей матери? – спросил я Гарольда Черную Сливу в тот день, когда он принес мне тетради. – Она уже много месяцев не навещала меня. Я много думаю о ней в последнее время.

– Ей очень нездоровится, отче, – сказал Гарольд. – Она умирает от рака.

– Я приду в резервацию повидать ее, – сказал я. – Пусть я стар и почти слеп, но я все еще на ногах, по милости Божьей, и могу найти туда дорогу.

– Нет, отче, – сказал Гарольд, – мама просит только, чтобы вы прочитали эти тетради и дописали, чем все закончилось, на последних пустых страницах. Она хочет, чтобы я принес их ей обратно через неделю.

– Скажи, сынок, – обратился я к Гарольду, – я по милости Божьей знаю твою мать, Рэн, со дня ее рождения. Но мы с ней никогда не говорили об этих тетрадях. Она и раньше знала, что они не сгорели в том пожаре?

– Нет, отче, – ответил Гарольд. – Все эти годы они хранились в священной сокровищнице нашего племени вместе с целебными средствами. Только некоторые старейшины знали о них. Сам старый Маленький Волк хранил их при себе до своей смерти в 1904 году, но моей маме он никогда не говорил о них. Он тайно хранил их все двадцать пять лет с тех пор, как Люди изгнали его за убийство Жюля-семинола и лишили звания вождя-целителя. Когда он умер, тетради поместили в ящик для снадобий, и только недавно, когда узнали, что моя мать скоро умрет, дали прочитать их ей.

– И вот, после всех этих лет твоя мать узнала правду о своем происхождении, о своем настоящем отце! – сказал я Гарольду. – А ты, сынок, узнал правду о своем деде.

– Да, отче, – сказал Гарольд. – Теперь правда открылась нам, и мама хочет, чтобы вы дописали на последних страницах о том, что случилось в тот роковой день, и она могла умереть, узнав всю историю.

– Ты хороший мальчик, Гарольд, – сказал я ему. – Твоя мама должна тобой очень гордиться. Я сделаю, с Божьей помощью, как она просит. Приходи через неделю, к тому времени я закончу работу.

Вот так и получилось, что Господь в своей неизреченной милости и мудрости доверил мне завершить на Земле эту летопись под занавес моей собственной жизни. Он благословил меня, доверив эти драгоценные тетради моей временной заботе. Я уже читал их раньше, много лет назад, когда их принес мне старый Маленький Волк с просьбой прочитать их вслух, ведь он так и не выучил английский язык.

Теперь я благословлен как смиренный писарь написать послесловие к последней из этих тетрадей. Эта тетрадь с одного краю потемнела от крови Мэй Додд. И я касаюсь ее губами, благословляя. Я пишу, обходя отверстие с обожженными краями, оставленное пулей, прошедшей через все страницы и застрявшей в спине этой храброй женщины.

* * *

В тот день, когда на нас напали солдаты, я не убежал с остальными в холмы. Я побежал в деревню. Там я ходил среди бойни и пожаров. Солдаты, видя, что я обладаю саном, меня не тронули. Бог защитил меня в тот день, как защищает и во все другие, каждый день моей жизни, чтобы я мог нести Его Слово и Милосердие всем, кто готов принять их.

Я пытался защитить тех, кто не мог убежать, старых и слабых, от гнева нападавших. Я пытался помочь тем, кто хотел убежать. Где мог, я укрывал нагих женщин и детей. Я оказывал поддержку раненым и предлагал исповедь и утешение умирающим. Я ходил среди смертей и разрушений, адского огня на Земле.

Многие жители деревни погибли в тот день от рук солдат. Англичанка, Хелен Элизабет Флайт, выдающаяся молодая женщина, умерла, защищая свой дом. Последний раз, когда я видел ее живой, она стояла перед своим вигвамом, широко расставив ноги, и решительно заряжала свой дробовик, а затем стреляла по солдатам. В углу рта она сжимала свою трубку. Кто-то из солдат убил Хелен выстрелом в голову. А все ее прекрасные рисунки сгорели в огне. Это была большая потеря для искусства. Хелен стала бы известной художницей, если бы ее работы уцелели. Но увы – все, что от нее осталось, это несколько набросков в тетрадях Мэй…

Нашей негритянки, Юфимии Вашингтон, тоже не стало в тот день. Она умерла в бою, успев убить многих солдат. Она сражалась точно демон, так что молодые солдаты цепенели от ужаса. Ведь многие из них были еще мальчишками. В сердце Юфимии жили великий покой и великая ярость. Я верю, что Господь укротил бы ее ярость, ибо она была верующей женщиной. Но у Него были другие планы на нее. Ярость Юфимии я запомнил меньше, чем песни черных рабов – о радостях, о печалях, о свободе. Иногда, ухаживая за садом или выпекая хлеб или просто бродя по холмам, я ловлю себя на том, что напеваю их. И тогда я с благодарностью вспоминаю Мо-охтэвехо-э, Черную Белую женщину, как называли ее шайенны сначала, а позже – Нэксана-ханэ-э. Да, они все еще поминают боевые заслуги «Разящей дважды» в своих старинных обрядах. По милости Божьей я до сих пор помню ее песни.

Когда я нашел Гретхен Фатхауэр, она была еще жива, но смертельно ранена. Она прижимала свою мертвую дочь к своей могучей груди и горько рыдала. Ее муж, Дуралей, убежал на холмы в самом начале атаки, бросив семью на произвол судьбы. Гретхен была поистине чадом Божьим. Я укрыл ее и ребенка и пробовал, как мог, облегчить ее последние минуты.

– Он остафил свое дитя, – рыдала она. – Большой турень убеш-шал и забыл фсять ее! Я пыталась спасти маленькую Сару, бруддер Антоний.

– Конечно, сестра моя, – говорил я ей.

Я по воле Божьей причастил Гретхен и ее дитя, не сумев сдержать слез.

– Теперь ей хорошо, бруддер Антоний, – сказала Гретхен, пытаясь успокоить меня, сдерживая собственные слезы. – Да-а, она будет хорошо. Мы с ней отправимся к Саре и Боженьке в Сеано. Фсе будет хорошо, друк. Ф-фот увидишь…

И тогда, среди смерти и хаоса, Господь явил мне Себя через благость Гретхен. Он дал мне силы для предстоящих трудов.

К тому времени солдаты почти закончили ужасную расправу и уничтожили бо́льшую часть лагеря. Но вдруг раздались скорбные стенания – это шошонские разведчики обнаружили мешок с отрезанными руками детей и оплакивали свою потерю. Слышать их крики было невыносимо. Я подошел к ним и попытался успокоить. Я не знал шошонского языка, но благословил мешок и молился за души этих детей.

Кого-то из шайеннов солдаты пощадили в тот день, другие убежали в холмы. Тем же утром я встретил Марту, жену Колтуна-на-Голове, бродившей с потерянным видом по деревне с ребенком на руках.

– Помогите мне, брат Энтони, – взмолилась она, увидев меня. – Мой малыш совсем холодный.

Я собрал немного тряпок, уцелевших от огня, и закутал в них Марту и ее ребенка.

– Я должна найти капитана Бёрка, – сказала она. – Помогите нам, брат Энтони. Мэй ранена. Ей нужна помощь. Я должна найти Бёрка.

– Ты можешь отвести меня к ней? – спросил я Марту. – Я помогу ей.

– Мэй совсем холодная, брат, она умирает. – Марта отвела меня на утес над лагерем, но мы не сразу нашли их убежище.

Это была расщелина в скалах. Я и сейчас изредка прихожу туда. По милости Божьей я обустроил там скромную раку в память о Мэй Додд. Иногда мы с моими монахами проводим там службы, сидя в созерцательной тишине. Шайенны верят, что все, происходящее в мире, – каждое рождение, каждая жизнь и смерть – навсегда оставляет след в определенном месте, таким образом прошлое, настоящее и будущее на всей Земле неразрывно связаны. Со временем и я стал в это верить.

Я позвал Мэй у входа в расщелину, но ответом мне был лишь порыв холодного ветра. Тогда я вошел внутрь и увидел ее. Она сидела, привалившись к стене, – она была мертва. Больше внутри не было никого – ни Тихони, ни Пера-на-Макушке, ни Милой Походки, как не было там и дочери Мэй, Рэн. В этой пещерке я отпел Мэй Додд и вынул карандаш из ее холодных пальцев. Но тетради, этой самой тетради, которую по милости Божьей я держу сейчас в руках, при ней не было.

Я отвел Марту назад, в догорающую деревню, и там поручил ее вместе с ребенком заботе капитана Джона Бёрка. Тогда я впервые увидел этого человека. Но только позже я узнал его по-настоящему. В течение долгих лет он приходил в мою обитель помолиться, и я по милости Божьей помогал ему достичь покаяния.

Ночью после нападения температура упала ниже нуля. Солдаты уничтожили деревню, так что оставшимся в живых шайеннам было нечем защититься от холода – ни надежного крова, ни теплой одежды. Поэтому несчастные отправились в деревню индейцев лакота, к вождю Бешеному Коню, по другую сторону горы. Я пошел с ними и делал все, что мог, чтобы облегчить их участь.

Этот поход занял два дня, полные лишений и страданий. Одиннадцать шайеннских детей замерзли насмерть на руках своих матерей в первую же ночь, и еще трое – в следующую, и в их числе были все белые дети, за исключением лишь дочери Мэй, Рэн.

Пожалуй, кое-кто из богословов мог бы поддаться искушению и усмотреть здесь проявление гнева Господня. Но, дети мои, Господь Бог не гневлив. Бог исполнен Благодати, Света и неисчерпаемой Милости. Бог не убивал шошонских малышей. И не Он наказал шайеннов, убив в отместку их детей. Это дело рук заблудших людей – как с одной, так и с другой стороны. А Бог забрал души Своих детей в Свое Царствие.

Дейзи Лавлейс и ее сын, Уэсли, благослови их Господь, замерзли насмерть в первую ночь после нападения. И я провел над ними таинство соборования в свете полной холодной луны, так что Дейзи с сыном отправились прямиком в Царствие Господа нашего. Возле мертвого тела хозяйки мелко дрожала, свернувшись калачиком, ее собачка, Ферн-Луиза. Я положил ее себе за пазуху, и она потихоньку отогрелась. Это существо прожило со мной несколько лет, прежде чем умерла во сне от старости.

Близняшки Келли, Маргарет и Сьюзен, обе потеряли своих двойняшек во время нашего двухдневного похода. Скорбь их была беспредельна и сокрушительна. Они проклинали меня и Господа Бога на Небесах за то, что он забрал их девочек.

Они были отчаянной парочкой, Мегги и Сьюзи. Не считая Марты, только о них мне доподлинно известно как о переживших расправу генерала Маккензи и ее последствия. После смерти своих детей они предались безумию. Они вступали в различные группировки мародерствующих индейцев, будь то шайенны или сиу, и сражались точно демоницы против белых в последние дни индейской войны. Поговаривали, что их видели в рядах индейцев тем летом, когда Кастер и его солдаты были убиты у реки Литтл-Бигхорн, и что они собственноручно сняли скальпы с убитых. Я старательно пытался выяснить дальнейшую судьбу сестер Келли и наслушался много слухов за минувшие годы, но мне так и не удалось установить, что же в конце концов сталось с этими дамами. Благослови их, Господь.

Что до Маленького Волка, то он был семь раз ранен во время атаки армии белых. Он храбро сражался, защищая своих Людей, разбегавшихся из лагеря, и каким-то образом остался жив. Вместе со своими женами, Тихоней и Пером-на-Макушке, и дочерью, Милой Походкой, он повел свой потрепанный отряд повстанцев через горы в лагерь Бешеного Коня.

Шайенны потеряли все, чем владели, и дух их был сломлен. Меньше чем через месяц многие из них потянулись в Форт-Робинсон и стали сдаваться.

Правительство постаралось без лишней огласки вернуть всех белых женщин, обратившихся прошлой осенью в агентства вместе со своими индейскими семьями, в их прежние семьи. Некоторые из них забрали своих детей, чтобы растить их в мире белых, другие оставили с индейцами в резервациях.

Марта Этвуд, жена Колтуна, единственная белая женщина, официально пережившая нападение генерала Маккензи, вернулась в Чикаго со своим сыном и дала ему христианское имя Додд. Я больше никогда не видел Марту, но мы с ней много лет поддерживали переписку.

Она снова вышла замуж и родила новых детей. В своем первом письме она упомянула, что передала Джону Бёрку некое послание Мэй, но больше этой темы она не касалась. Также мне ничего не известно о том, на каких условиях власти добились ее молчания. Монаху не пристало задавать подобные вопросы. Но, так или иначе, этой темы она не касалась. Марта отошла в мир иной три года тому назад.

Известна трагическая история последних лет жизни Маленького Волка. Несколько лет спустя после роковых событий, он, находясь в торговом представительстве в пьяном виде, застрелил Жюля-семинола за то, что тот отпустил неприличное замечание о его дочери, Милой Походке. За это преступление один из величайших представителей племени шайеннов был лишен звания Вождя Чудесное Снадобье, получил позорное прозвище Смердящая Плоть и был подвергнут изгнанию.

Маленький Волк прожил в изгнании двадцать пять лет, и возраст его приблизился к вековому рубежу. Он вел жизнь отшельника и обошел немало мест со своей первой женой, Тихоней. Я часто замечал, как они вдвоем бредут по холмам. Иногда они ставили свой вигвам неподалеку от моей хижины, и мне выпадала радость считать их своими соседями. В один из таких дней вождь дал мне эти тетради, чтобы я прочитал их ему. У меня всегда был свежеиспеченный хлеб для Тихони, и Маленький Волк поддразнивал ее, вспоминая давнюю историю с мышьяком.

Перо-на-Макушке покинула вигвам Маленького Волка, когда власти запретили шайеннам полигамию. После этого она вышла замуж за молодого индейца по имени Черные Сливы, и они воспитали маленькую Рэн, Королька, как свою дочь. Индейцы конечно же знали, что священное белое дитя было дочерью белой женщины по имени Мэй Додд и Маленького Волка – и шайенны до сих пор упоминают ее в своих тайных обрядах как Во-эстаневесто-манэхе – Спасительницу. Они все еще верят, как верил и сам Маленький Волк, что это дитя было даром Махео индейскому народу, что ее послал Великий Целитель, чтобы она обучила их новой жизни, которая придет на смену старой, когда исчезнет последний бизон.

Но несмотря на то, что я прочитал Маленькому Волку все тетради Мэй и он знал о Джоне Бёрке, он все равно продолжал верить в легенду. Именно поэтому он хранил у себя эти тетради и никогда не говорил о них дочери. Перед смертью он договорился с хранителем ящика для снадобий, чтобы тетради были переданы Рэн, когда та сама будет при смерти. Он был поистине великим человеком, Маленький Волк. Я счастлив, что узнал его в этой жизни.

Джон Бёрк стал выдающимся защитником прав индейцев и жестким критиком политики нашего правительства в их отношении. Его прямодушие в этом вопросе стоило ему успешного продвижения по служебной лестнице. В конце концов он женился и зажил семейной жизнью. Его здоровье было сильно подорвано суровыми годами индейских войн, и он умер в 1896 году.

Джон Бёрк так никогда и не признал дочь Мэй Додд, Рэн, своей. Но он всегда помогал ей и, как мог, заботился о ней. Я доподлинно знаю об этом, поскольку мне посчастливилось быть его поверенным в этом деле. Это я, брат Антоний-из-Прерий, молился с Джоном Бёрком и убеждал его позволить индейскому народу и самому себе последнее из всех чудес – рождение человеческого существа. Мэй Додд оказалась права: дети – это все, что осталось от этого великого эксперимента… и этого достаточно.

Да будут благословенны все дети Божьи!

Эпилог Дж. Уилл Додд Чикаго, Иллинойс 23 февраля 1997 год

Аббат Антоний-из-Прерий умер утром 7 декабря 1926 года, всего через две недели после того, как дописал свой эпилог к тетрадям Мэй Додд. Сегодня аббатство Св. Антония-пустынника, основанное им на холме над рекой Паудер, является действующим монастырем. Именно здесь я совершенно случайно начал свои поиски – вероятно, аббат Энтони назвал бы это совпадение чудом, – и впервые приехал в резервацию, имея при себе рекомендательное письмо к моим родственникам по линии, связывающей мою прабабку Мэй Додд и шайеннов.

Монахи из аббатства заинтересовались моей фамилией – и с нескрываемым любопытством, ведь им была хорошо известна легенда о Мэй Додд, и они до сих пор служат литургии и предаются созерцанию в скалах, среди которых она умерла. Через них я свел знакомство с девяностошестилетним Гарольдом Черные Сливы, который считается старейшим из живых потомков великого шайеннского вождя Маленького Волка.

Гарольд живет со своей внучкой, которую не случайно зовут Мэй Глотай-Черные-Сливы, в типовом многоквартирном доме в городке Лейм Элк, в штате Монтана, в индейской резервации на реке Тонг. Как и многие подобные городки в резервациях Америки, это унылое место со всеми приметами третьего мира. На стене заброшенного здания без окон через улицу от дома Гарольда долго красовалась надпись кроваво-красным маркером – непременный девиз гетто – Палицию на…

Монахи мне уже сказали, что в молодости Гарольд учился в колледже за пределами резервации и стал известным адвокатом в Обществе коренных американцев. В течение многих лет он работал правозащитником в своей резервации, представляя шайеннов – часто безвозмездно – на различных переговорах индейских народов.

Письмо, что я принес Гарольду Черные Сливы, было тем самым, которое я обнаружил в семейном архиве, которое побудило меня начать это расследование и слухи о котором преследовали нас с братом все детские годы. Это было единственное уцелевшее письмо Мэй Додд, адресованное ее детям – Гортензии и Уильяму – в Чикаго.

Письмо написано на листе пожелтевшей бумаги, вырванной из тетради, простым химическим карандашом, и сильно выцвело за долгие годы. Оно датировано 10 июня 1875 года, с припиской: «Где-то на территории Небраска к северу от реки Ниобрара».

Согласно результатам моих изысканий, 10 июня 1875 года Гортензия и Уильям, который приходится мне дедом, жили с родителями Мэй в их доме в Чикаго, на улице Лейк Шор-драйв. Сама же Мэй по-прежнему находилась в приюте для душевнобольных Лейк Форест, в частном заведении, расположенном за городом на берегу озера Мичиган, в тридцати милях к северу от города. Оно существует и сейчас, хотя успело не раз сменить название, следуя веяниям времени, и в настоящее время известна как «Дюны безмятежности». Разумеется, никаких больничных записей за 1870-е годы не сохранилось, но, согласно официальной семейной истории, Мэй умерла в лечебнице следующей зимой по неизвестной причине. Она похоронена на нашем фамильном участке на кладбище Лэйк Форест – по крайней мере, там стоит ее могильный камень.

Подобно всем старинным состоятельным семьям Чикаго, наша семья весьма разветвленная, у нас множество родственников, так что мне приходилось часто бывать на этом кладбище на похоронах, в том числе моего брата Джимми, убитого во Вьетнаме. Его могила расположена неподалеку от могилы нашей прабабки Мэй Додд.

Мой дед, Уильям Додд, и его сестра, Гортензия, смогли прочитать письмо своей матери лишь через много лет после того, как оно было написано. Не желая пугать детей безумным посланием их безумной матери, о которой они почти ничего не знали (им сообщили, что она умерла, когда они были еще крохами), родственники Мэй хранили ее письмо в банковской ячейке, о чем ее дети узнали только после смерти бабушки и дедушки. К тому времени Уильям и Гортензия были уже взрослыми. Таким образом, они получили письмо своей матери через двадцать с лишним лет после его отправки – доставка затянулась, даже по меркам того времени. Письмо это довольно короткое и написано как будто в спешке.

Мои драгоценные Гортензия и Уильям!

Я доверила это письмо моей хорошей подруге, Герти Маккартни, широко и печально известной в западных прериях под именами «Грязная Герти» и «Джимми-погонщик». Не знаю, дойдет ли оно когда-нибудь до вас! А если дойдет – доведется ли вам прочитать его. В каком-то смысле отправлять это письмо – все равно, что закупорить его в бутылку и бросить в бескрайнее море трав прерии, отчаянно надеясь, что однажды волны выбросят ее к вашим ногам.

Но есть кое-что сильнее этой дикой надежды; я каждодневно молюсь за вас, уповая, что с вами все хорошо и что вскоре мы с вами увидимся. У меня сейчас нет ни времени, ни места, чтобы рассказать вам обо всем, что со мной приключилось. Я веду подробный дневник своего путешествия, чтобы однажды вы смогли узнать всю историю жизни вашей матери. Сейчас я могу лишь коротко сообщить, что меня забрали от вас силой и поместили в приют для умалишенных. Моя любовь к вашему отцу, Гарри Эймсу, была приравнена к «безумию» – драгоценным итогом которого стали вы. Я об этом нисколько не жалею, что бы ни было потом. Я не знаю, что сталось с вашим отцом. Наверно, лишь ваш дедушка сможет объяснить вам это – если только отважится.

В настоящее время я живу в западных прериях в племени индейцев-шайеннов… Ох, боже мой, должно быть, это покажется вам полным безумием… Я замужем за индейцем по имени Маленький Волк, великим вождем своего народа… Господи, возможно, это письмо – не такая уж хорошая затея, если подумать, и только утвердит вас в мысли, что ваша мама действительно «ку-ку», как сказала бы моя подруга Герти. Что ж, теперь слишком поздно переживать об этом… Я ношу ребенка Маленького Волка и рожу вам братика или сестричку ближайшей зимой. Со мной здесь есть и другие – я хочу сказать, другие белые женщины. Мы все участвуем в важной правительственной программе, о которой вы когда-нибудь узнаете. Надеюсь, что тогда вы будете очень гордиться вашей матерью. Больше я сейчас сказать не могу.

Пожалуйста, помните, что вы оба навсегда в моем сердце, что не проходит ни минуты, чтобы я не думала о вас или не хотела снова стиснуть вас в объятьях. Однажды, надеюсь в скором времени, так и будет: я вернусь к вам, это я вам обещаю, дорогие мои! Всеми фибрами моего существа я желаю этого.

Пожалуйста, думайте обо мне как о вашей любящей матери, Мэй Додд

Гарольд Черные Сливы ослеп, но сохранял ясный ум, и, пока его внучка, Мэй, читала ему письмо, я сидел на краю его потрепанного, давно не чищенного дивана. Во время чтения я снова вспомнил, что фраза «отправиться на Запад жить с индейцами» стало в нашей семье эвфемизмом выражения «слететь с катушек».

Эту историю рассказывали впечатлительным детям, но я думаю, что только мы с Джимми по-настоящему верили в нее.

Но в тот момент, оглядывая блеклый интерьер панельного дома, я – дитя привилегированного общества – мог думать лишь о том, как далеко я нахожусь от привычного мира и как одиноко, должно быть, чувствовала себя моя прабабка в прериях. И именно тогда у меня вдруг исчезла последняя тень сомнений в правдивости этой истории.

Гарольд, слушая письмо, кивал и улыбался.

– Да, – сказал он, когда письмо было прочитано, – это слова бабушки. Ты узнаешь ее почерк, Мэй?

Мэй была привлекательной женщиной лет сорока.

– Да, дедушка, – сказала она. – Почерк такой же, как в тетрадях, и бумага та же. Могу поспорить, что найду, откуда вырвана страница.

– Эти тетради у вас? – спросил я с волнением в голосе.

– Мэй, сходи, принеси бабушкины тетради из ящика для снадобий, – сказал Гарольд своей внучке. – Наш гость – родственник. Он внук полубрата моей матери, Уилли. Наконец он нас нашел.

А затем Гарольд повернулся ко мне, почти глядя на меня своими белесыми глазами.

– Я нередко думал все эти годы о том, чтобы найти свою белую семью, – сказал Гарольд и пожал плечами. – Но я все время был очень занят. Твой дед, Уильям, еще жив?

– Он умер от рака больше тридцати лет назад, – сказал я.

– Ну, да, – сказал Гарольд, вдумчиво кивая. – Моя мать, Рэн, тоже умерла от рака совсем молодой. Не знаю, почему я живу так долго. Может, затем, чтобы передать вам эти тетради. Так сказал бы отец Антоний. – Улыбнувшись, он добавил: – Отец Антоний сказал бы, что я даю вам эти тетради по милости Божьей.

В этот момент в комнату вернулась Мэй и принесла стопку старых потрепанных тетрадей в кожаных переплетах, связанных вместе кожаными тесемками.

– Ну вот, – сказал Гарольд. – Уверен, вам будет любопытно прочитать эти тетради, Уилл Додд.

И тогда Мэй Глотай-Черные-Сливы вложила тетради мне в руки, а ее длинные изящные пальцы аккуратно развязали тесемки.

Библиография

In researching and writing this novel, the author gratefully acknowledges valuable insights and information gained from the following works:

Charles L. Blockson. The Underground Railroad: Dramatic Firsthand

Accounts of Daring Escapes to Freedom (1987).

John G. Bourke. On the Border with Crook (1891).

W. P. Clark. The Indian Sign Language, with Brief Explanatory Notes of the Gestures Taught Deaf-Mutes in Our Institutions for Their Instruction, and a Description of Some of the Peculiar Laws, Customs, Myths, Superstitions, Ways of Living, Code of Peace and War Signals of Our Aborigines (1885).

William Cronon. Nature’s Metropolis: Chicago and the Great West (1991).

Thomas W. Dunlay. Wolves for the Blue Soldiers: Indian Scouts and Auxiliaries with the United States Army, 1860–90 (1982).

Jeffrey L. Geller and Maxine Harris. Women of the Asylum: Voices from Behind the Walls 1840–1945 (1994).

Brigitte Georgi-Findlay. The Frontiers of Women’s Writing: Women’s.

Narratives and the Rhetoric of Westward Expansion (1996).

Josephine Stands in Timber Glenmore and Wayne Leman. Cheyenne Topical Dictionary (1984).

Gloria Davis Goode. “Get on Board and Tell Your Story,” from Jump Up and Say: A Collection of Black Storytelling, Linda Goss and Clay Goss (1995).

George Bird Grinnell. The Cheyenne Indians, 2 vols. (1925).

– – – . The Fighting Cheyennes (1915).

– – – . By Cheyenne Campfi res (1926).

E. Adamson Hoebel. The Cheyennes: Indians of the Great Plains (1960). Robert H. Keller, Jr. American Protestantism and United States Indian Policy, 1869– 82 (1983).

John Stands in Timber/Margot Liberty. Cheyenne Memories (1967).

Thomas B. Marquis. Wooden Leg: A Warrior Who Fought Custer (1931).

Joseph C. Porter. Paper Medicine Man: John Gregory Bourke and His American West (1986).

Peter J. Powell. Sweet Medicine: The Continuing Role of the Sacred Arrows, the Sun Dance, and the Sacred Buffalo Hat in Northern Cheyenne History, 2 vols. (1969).

Glenda Riley. Women and Indians on the Frontier, 1825–1915 (1984).

Mari Sandoz. Cheyenne Autumn (1953).

Frank N. Schubert. Outpost of the Sioux Wars: A History of Fort Robinson (1993).

R. B. Stratton. Captivity of the Oatman Girls (1875).

Robert Wooster. The Military & United Stated Indian Policy, 1865–1903 (1988).

Примечания

1

Лига плюща (англ. Ivy League) – ассоциация восьми частных американских университетов, расположенных в семи штатах на северо-востоке США. Считается, что члены лиги отличаются высоким качеством образования.

(обратно)

2

Третий президент США Томас Джефферсон был сторонником демократизации общества путем расширения прав и свобод населения, включая средние и низшие слои, а также считал, что нужно допускать непосредственных представителей народа к участию в государственных делах.

(обратно)

3

Пер. М. Кузмина.

(обратно)

4

Пер. М. Донской.

(обратно)

5

Шлюха! – Я отымею тебя в зад… (фр.)

(обратно)

6

Я же сказал, шлюха. Я отымею тебя в зад! (фр.)

(обратно)

7

– Что случилось с преподобным?

– Он потерял свое заклинание.

– Что-что?

– Его заклинание исчезло (фр.).

(обратно)

8

Имеется в виду «бойня на Сэнд-Крик» – вероломное нападение регулярных войск США на мирный лагерь шайеннов и арапахо на реке Сэнд-Крик 29 ноября 1864 г.

(обратно)

9

Согласно источникам, верховное божество шайеннов – Махео. Имя Создателя на шайеннском языке произносится и переводится по-разному.

(обратно)

Оглавление

От автора

Введение Дж. Уилл Додд

Пролог

Тетрадь первая Этот поезд нас к свободе везет

  23 марта 1875 года

  24 марта 1885 года

  27 марта 1875 года

  31 марта 1875 года

  3 апреля 1875 года

  8 апреля 1875 года

  11 апреля 1875 года

Тетрадь вторая В дикие края

  12 апреля 1875 года

  13 апреля 1875 года

  17 апреля 1875 года

  18 апреля 1875 года

  19 апреля 1875 года

  21 апреля 1875

  21 апреля 1875 года

  22 апреля 1875 года

  23 апреля 1875 года

  24 апреля 1875 года

  25 апреля 1875 года

  26 апреля 1875 года

  6 мая 1875 года

  7 мая 1875 года

  8 мая 1875 года

Тетрадь третья Как я была индейской скво

  12 мая 1875 года

  14 мая 1875 года

  15 мая 1875 года

  18 мая 1875 года

  19 мая 1885 года

  21 мая 1875 года

  22 мая 1875 года

Тетрадь четвертая Демон по имени виски

  23 мая 1875 года

  28 мая 1875 года

  1 июня 1875 года

  3 июня 1875 года

  4 июня 1875 года

  5 июня 1875 года

  7 июня 1785 года

  15 июня 1875 года

  17 июня 1975 года

Тетрадь пятая Цыганская жизнь

  7 июля 1875

  14 июля 1875 года

  1 августа 1875 года

  7 августа 1875 года

  8 августа 1875 года

  9 августа 1875

  11 августа 1875 года

  20 августа 1875 года

  23 августа 1875 года

  28 августа 1875 года

  6 сентября 1875 года

  10 сентября 1875 года

  14 сентября 1875 года

Тетрадь шестая Суровые объятья цивилизации

  14 сентября 1875 года, Форт-Ларами (Продолжение)

  18 сентября 1875 года

  19 сентября 1875 года

  20 сентября 1875 года

  22 сентября 1875 года

  23 сентября 1875 года

  28 сентября 1875 года

  3 октября 1875 года

  5 октября 1875 года

  8 октября 1875 года

  10 октября 1875 года

  14 октября 1875 года

  18 октября 1875 года

Тетрадь седьмая Зима

  1 ноября 1875 года

  5 ноября 1875 года

  10 ноября 1875 года

  10 декабря 1875 года

  12 декабря 1875 года

  18 декабря 1875 года

  25 декабря 1875 года

  23 января 1876 года

  26 января 1876 года

  28 января 1876 года

  29 января 1876 года

  Форт Феттерман, Вайоминг 26 декабря 1875 года

  30 января 1876 года

  17 февраля 1876 года

  22 февраля 1876 года

  24 февраля 1876 года

  28 февраля 1876 года

  1 марта 1876 года

Дополнение к духовному завещанию Аббат Антоний-из-Прерий Аббатство Св. Антония-пустынника, Паудер-ривер, штат Монтана 15 ноября 1926 года

Эпилог Дж. Уилл Додд Чикаго, Иллинойс 23 февраля 1997 год

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg