«Черноморский набат»

Черноморский набат (fb2) - Черноморский набат 1987K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Виленович Шигин

Владимир Виленович Шигин Черноморский набат

…Запад есть Запад, Восток есть Восток,

И с места они не сойдут,

Пока не предстанут Небо с землей

На страшный Господень суд.

Р. Киплинг

Издание подготовлено при содействии Морской Коллегии при Правительстве Российской Федерации

© Шигин В.В., 2012

© ООО «Издательский дом «Вече», 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2012

* * *

Новый исторический роман-хроника известного российского писателя-мариниста капитана 1-го ранга Владимира Шигина «Черноморский набат» посвящен событиям Русско-турецкой войны 1787–1791 годов.

Действия Черноморского флота в романе В. Шигина разворачиваются на фоне действий нашей армии на сухопутном фронте, на фоне закулисья большой политики. В центре произведения фигура великого российского флотоводца Федора Федоровича Ушакова. Именно под его началом совсем еще тогда молодой Черноморский флот одержал свои первые блистательные победы при Фидониси, Тендре и Керчи. Подлинным триумфом великого флотоводца и всех моряков-черноморцев стала победа над превосходящим по силам турецким флотом при Калиакрии. Победа в этом сражении поставила последнюю точку во всей русско-турецкой войне, перечеркнув все надежды турецкого султана на реванш.

Автор убедительно раскрывает образ адмирала Ушакова, не только как талантливого флотоводца, но и как глубоко православного человека, умелого воспитателя и талантливого администратора.

Много места в книге автор уделяет действиям нашей гребной флотилии, блестяще показавшей себя в сражениях под стенами Очакова и Измаила.

Много места в романе уделено победам А.В. Суворова при Кинбурне, при Фокшанах, Рымнике и при штурме Измаила, военной и административной деятельности все еще неоцененного по достоинству князя Потемкина-Таврического и императрице Екатерине Второй.

Среди героев книги контр-адмирал де Рибас, Поль Джонс и принц Нассау-Зиген, капитаны 2-го ранга Сакен и Веревкин, офицеры и матросы Черноморского корабельного флота и гребной флотилии, греческие корсары во главе со знаменитым Ламбро Качиони, офицеры и солдаты русской армии.

Глубокое знание описываемой эпохи, истории войны, боевых дел и бытовой жизни нашего флота той эпохи, истории сопредельных государств позволили Владимиру Шигину в романе «Обретение моря» развернуть поистине эпическое полотно грандиозного сражения России за северное Причерноморье, завершившегося окончательным закреплением за Россией Крыма. А цитируемые автором мемуары участников тех событий и уникальные архивные документы позволяют полностью погрузиться и в эпоху, и в тему.

Необходимо отметить и присущую всегда В. Шигину легкость слога и продуманность сюжетных линий, которые делают чтение его книг увлекательным и захватывающим.

Вне всяких сомнений роман «Черноморский набат» будет с интересом встречен не только моряками, но и всеми, кто интересуется историей отечественного флота и историей России.

На сегодняшний день капитан 1-го ранга Владимир Шигин является одним из самых талантливых отечественных маринистов, успешно работающих в столь сложном и ответственном жанре как историческая маринистика. Лучшим доказательством этому служит настоящая серия его военно-морских исторических романов «Морская слава России», повествующая о великих победах российского флота в ХVIII – ХIХ веках.

Главнокомандующий ВМФ России в 1997–2005 годах

адмирал флота В. Куроедов

Пролог

Над Петербургом метался зимний балтийский ветер. У Зимнего дворца, спасаясь от мороза, жгли дымные костры ямщики. Поодаль переминались с ноги на ногу замерзшие вельможи. Все ждали. Наконец ровно в полдень на парадной лестнице показалась закутанная в меха императрица Екатерина Вторая. Несмотря на холод, она была улыбчива и весела.

– Ну что ж, господа, будем рассаживаться! – обвела всех близоруким взглядом.

Путаясь в длинных шубах, вельможи и послы, генералы и фрейлины расселись по стоявшим на Дворцовой площади дорожным возкам.

– C Богом, – перекрестилась императрица. – В добрый путь!

Гикнули ямщики, всхрапнули застоявшиеся кони, заскрипели по накатанному снегу полозья. Санный поезд тронулся в безбрежную стылую даль.

Так в канун Рождества 1787 года началось знаменитое южное путешествие императрицы Екатерины Второй, прочертившее Россию от моря Балтийского до моря Черного.

Путь был не близок: через Смоленск и Чернигов на Киев, а потому ехали не торопясь, со всем двором, посольским корпусом и обозом лакеев. Три месяца Екатерина провела в древней русской столице, вникая в дела Малороссии. Дальше двинулись уже по Днепру на галерах.

Во главе гребной флотилии расписанная золотом и устланная коврами галера «Десна» под началом бравого лейтенанта Шостака. Гремела музыка, метались лакеи с подносами, небо и волны расцвечивали вспышки оглушительных фейерверков. Лейтенант Иван Шостак вел свою галеру ювелирно. Посол Франции граф Сегюр, глядя на это, говорил Екатерине:

– Это, наверное, у вас, государыня, лучший из лучших!

– Вовсе нет, – смеялась та в ответ, – у меня все моряки бравые!

В Кременчуге императрицу встречал властитель южных провинций империи князь Потемкин. При нем, прибывши в поисках славы из Франции, принц Нассау-Зиген.

Вдоль берега выстроились конные полки с саблями наголо. Приветствуя речной караван, ударили холостыми зарядами пушки. Солдаты перекатами кричали оглушительное «ура». Бывшие при императрице послы французский граф Сегюр, английский Фиц-Герберт и австрийский граф Кобенцаль то и дело переглядывались. Масштабность увиденного впечатляла. Но куда большие удивления их еще ждали впереди!

Из Херсона навстречу Екатерине Второй уже спешил австрийский император Иосиф. Предстоящая встреча должна была решить будущую совместную политику на их южных рубежах. Именно поэтому Екатерина пригласила Иосифа посетить вместе с ней свои причерноморские владения. Австрийский император приглашение принял и выехал навстречу российской императрице под именем мифического графа Фалькенштейна.

В глухой степи у Новых Кайдаков оба монарха встретились. Свита обоих где-то отстала, и некому было даже приготовить обед двум голодным монархам. Пока императрица беседовала с императором, за приготовление еды самолично взялся князь Потемкин. Пока князь ловко обжаривал молочного поросенка, принц Нассау-Зиген с не меньшей ловкостью сервировал стол на четверых, рассказывая одновременно свежие парижские анекдоты, что вызывало всеобщий смех.

Наконец все расселись. Первый тост по праву хозяйки провозгласила Екатерина:

– Я пью за дружбу двух верных союзников!

Иосиф, поднимая ответный бокал, был изысканно галантен:

– Я горд быть вашим другом, мадам, и счастлив лицезреть эти полуденные края – истинную жемчужину вашей империи!

9 мая прямо среди огромнoгo макового поля Екатерина торжественно заложила новый губернский город Екатеринослав. В тот же день она пожаловала князю Потемкину кайзер-флаг главнокомандующего над юным Черноморским флотом. Это было не только признанием заслуг, уже оказанных князем Отечеству, но и авансом на будущее.

Затем галеры двинулись дальше к устью Днепра. У коварных Ненасытинских порогов императрица со свитой покинули суда и перебрались в кареты. Потемкину, рвавшемуся было показать свою удаль при форсировании порогов, Екатерина велела быть при ней и наблюдать проход галер между камней с берега. Первым на глазах у всех ювелирно провел впритирку к оскаленным камням свою «Десну» отчаянный Шостак. За ним маневр не менее блестяще повторили остальные.

– Это у тебя лучшие из капитанов? – теперь уже сама Екатерина поинтересовалась фаворита.

– Обычные! – делано пожал тот плечами.

12 мая кортеж уже торжественно въезжал в Херсон. На восточных воротах города красовалась надпись на греческом языке: «Дорога в Византию». С новостроенных бастионов гремели и чадили клубами дымов пушки. После торжественной литургии в соборной церкви Святой Великомученицы Екатерины именитые херсонские граждане были допущены к монаршей руке.

Затем Екатерина с Иосифом отправились смотреть корабельные верфи. Императрица при этом, сообразно моменту, была в белом флотским мундире, Иосиф – в темно-зеленом армейском. Снова гремела музыка. По смазанным салом полозьям один за другим величаво съехали и закачались на пологой днепровской волне 80-пушечный линейный корабль «Иосиф», 70-пушечный «Владимир» и 50-пушечный «Александр». Тут же Потемкин представил Екатерине и генерал-аншефа Суворова, о котором уже шла слава как о первом полководце империи.

В 1787 году Суворову было пятьдесят семь лет. На вид он был хил и сгорблен, с седою головою и морщинистым лицом. Однако при этом здоров, проворен и неутомим.

О его странностях уже рассказывали легенды, как обычно сильно все преувеличивая.

На сопровождавших Екатерину иностранцев Суворов произвел сильное впечатление. Посол Сегюр сразу узрел в нем гения, о чем немедленно с тревогой известил Версаль.

Генерал-аншеф знал, что в придворных кругах распускаются слухи о его немощности и дряхлости, и не преминул при случае доказать обратное. Во время первой же прогулки с императрицей по воде, когда лодка приставала к берегу, Суворов первым ловко спрыгнул на берег.

– Ах, Александр Васильевич, какой вы молодец! – рассмеялась Екатерина.

– Какой же я молодец, матушка, когда говорят, будто я инвалид! – хитро улыбаясь, ответил генерал.

– Едва ли тот инвалид, кто делает такие сальто-мортале! – возразила Екатерина.

– Погоди, матушка, еще не так прыгнем в Турции! – отвечал ей довольный произведенным эффектом Суворов.

Император Иосиф, осмотрев Херсон, не отказал себе в удовольствии упрекнуть сиятельного князя.

– Ваши укрепления выведены наскоро, – показывал он ему рукой. – Фасы слишком длинны, а куртины, наоборот, коротки, верхи небрежны. На мой взгляд, не все благополучно и в вашем флоте, ведь корабли из сырого дерева!

Потемкин особо не возражал. Яркое солнце дробилось в бриллиантах его перстней.

– Рядом турки, а потому мы все делаем торопясь, и на них оглядываясь. Придет время, все поправим как должно. Ждать десять лет, пока лес корабельный высохнет, нам некогда. Флот нужен сегодня, и он у нас есть, а это главное!

Секретарь императрицы Храповицкий тем временем торопливо записывал ее слова: «Народа здесь… великое множество и разноязычие с большей части Европы. Смогу сказать, что мои намерения в сем крае приведены до такой степени, что нельзя оных оставить без достодолжной похвалы. Усердное попечение везде видно, и люди к тому избраны способные».

Затем по приглашению Суворова Екатерина решила было посетить Кинбургскую крепость, что разместилась на конце длинной песчаной косы против турецкого Очакова. Но затем от этого намерения пришлось отказаться. Приезд русской царицы на черноморские берега и без того всполошил турок. По существу, с приездом в Херсон из Константинополя российского посла Булгакова и австрийского Герберта, там собрался настоящий международный конгресс, обсуждавший вопрос закрепления России в Северном Причерноморье.

Турки оставаться равнодушными к столь явному демаршу не были намерены, а потому Константинополь срочно выслал к Очакову свой линейный флот. Подойдя к самому Кинбурну, армада турецких кораблей недвусмысленно ощетинилась сотнями орудий. Впрочем, Екатерина турецкой демонстрации нисколько не испугалась и долго наблюдала за ней с берега.

– Султана я нисколько не боюсь, но война нам сейчас ни к чему! – говорила она всем. – Нам нужно еще хотя бы десять мирных лет, чтобы укрепиться, но к достойному отпору мы готовы и сейчас!

Французскому ж послу графу Сегюру, чье правительство не без оснований считали главным подстрекателем турок к войне, она заявила тут же напрямую:

– Эти паруса – итог интриг вашего кабинета против меня!

Граф неловко оправдывался:

– О, Ваше Величество, действия Высокой Порты вызваны лишь военными демаршами дюка Потемкина! Она стишком испугана!

17 мая Екатерина покинула гостеприимный Херсон. Теперь ее путь лежал в Крым. У Перекопа кортеж императрицы встретили донские казаки атамана Иловайского. Джигитуя, с гиканьем носились они перед изумленными зрителями.

– Импосибл! – развел руками посол английский.

– Дас ист фантастиш! – обрел дар речи посол австрийский.

На подъезде к Бахчисараю в почетный эскорт вступили крымские татары. Бывшая столица разбойного ханства встретила российскую самодержицу толпой длиннобородых мулл во главе с муфтием. Императрица остановилась в ханском дворце. С особым интересом осмотрела комнаты бывшего гарема.

– Ведь это золотая клетка! – печально сказала она, сопровождавшему ее Потемкину. – Бедные женщины, ведь они старились и умирали, не покидая этих стен!

В тот вечер Екатерина писала в Петербург: «Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением безобразили приобретение сего края: и Херсон, и Таврида со временем не только окупятся, но, надеяться можно, что если Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодные места».

А царский поезд уже подъезжал к Инкерману. Теперь, поражая взор именитых путешественников, в эскорте кортежа мчались на тонконогих конях обворожительные греческие девушки – амазонки. Дочери неукротимых корсаров, они бесстрашно поднимали на дыбы своих скакунов.

– Это словно сказка Шахерезады! – улыбалась императрица.

– Это сказка, ставшая явью! – отвечал ей светлейший князь.

На берегу моря гостям устроили павильон для обеда. Когда же все расселись за столами в предвкушении обильной трапезы, внезапно упал занавесь и взору потрясенных вельмож и послов предстал во всем своем блеске новорожденный Черноморский флот. В тот же миг Потемкин взмахнул платком, и стоящие на рейде корабли грянули дружным артиллерийским залпом.

Пораженный увиденным, граф Сегюр записал в свой путевой дневник: «Все придавало Севастополю вид довольно значительного города. Нам казалось непостижимым, каким образом в 2000 верстах от столицы, в недавно приобретенном крае, Потемкин нашел возможность воздвигнуть такие здания, соорудить город, создать флот, утвердить порт и поселить столько жителей; это действительно был подвиг».

Черноморские ж корабли меж тем, отсалютовав императрице, открыли внезапно ожесточенный огонь по стоящему на берегу макету крепости. Свистели ядра, летели разнесенные в щепу бревна укреплений, вспыхивали в местах метких попаданий брандскугелей деревянные бастионы. Едва смолк последний залп, к берегу лихо подошел гребной катер.

– Прошу вас посетить флагманскую «Славу Екатерины»! – склонил голову перед императрицей Потемкин.

Гребцы четко держали весла «на валек». По одному борту сидели блондины, по другую, наоборот, брюнеты. Садясь в катер, Екатерина поприветствовала матросов:

– Здравствуйте, друзья мои!

– Здравствуй и ты, матушка, царица наша! – дружно ответите те.

– Как далеко я ехала, чтобы только увидеть вас! – улыбнулась черноморцам императрица.

– Да что этакой матушке-царице с этого станется! – услышала она внезапно для себя весьма двусмысленный комплимент.

Удивленная Екатерина обернулась к стоящему подле начальнику Севастопольской эскадры графу Войновичу:

– Какие ораторы, твои матросы!

История сохранила имя этого матроса – Иван Жаров.

Гости на шлюпках объезжали стоящий на якорях флот. Матросы выстроены по реям, отовсюду несется «ура». Катер Екатерины подходит к парадному трапу корабля своего имени. Императрица поднимается на борт. Теперь она в форме полного адмирала с тремя положенными по чину золотыми пуговицами на обшлагах мундира. Граф Войнович представляет ей своих капитанов:

– Ушаков, Голенкин, Алексиано…

Капитаны подходят поочередно, склонив завитые париками головы, целуют протянутую им руку. В кают-компании царица провозглашает тост:

– Я пью за черноморских офицеров и их доблестный флот! За тех, кто готовы выплеснуть моря и сдвинуть горы!

На следующий день Екатерина продолжила осмотр города и порта, ознакомилась с руинами древнего Херсонеса.

Желчный и умный граф Сегюр (недруг) выделил для себя самое главное.

– За каких-то сорок восемь часов ваш флот может объявиться у Константинополя! Скажу прямо, что это меня не столько восхищает, сколько пугает! – сказал он после увиденного в Севастополе Потемкину.

– Что ж, – пожал плечами в ответ светлейший. – Восхищайтесь и…пугайтесь!

Зато император Иосиф (друг) был увиденным доволен вполне, ибо видел в этом залог успешной совместной борьбы с турками:

– Воображаю себе, – смеялся он вечером за рюмкой сладкого местного вина, – что за мысли должны теперь занимать султана! Ведь он отныне находится в постоянном ожидании, что ваши молодцы придут и побьют пушками стекла его сераля!

Биограф князя Потемкина А. Брикнер писал: «Флот… в Севастополе чрезвычайно понравился Екатерине, отчасти даже Иосифу и внушал сильные опасения Сегюру. Роль его могла быть чрезвычайно важною».

Вечером того же дня бомбардирский корабль «Страшный», оглушительно паля своими тяжелыми мортирами, в четверть часа сжег выстроенный для него на берегу деревянный городок. Это был финальный аккорд пребывания императрицы в Севастополе, и он удался на славу!

Оглохший от взрывов начиненных порохом бомб, Сегюр подошел к Потемкину:

– Я скоро уезжаю в отпуск во Францию и обещаю вам, что непременно расскажу там о сказке, которую вы нам явили! Прежде ж всего о Херсоне с его огромными верфями и блестящем Черноморском флоте!

– Что вы, граф, – ответил Потемкин. – Это лишь начало, то ли будет потом!

Для истории сохранились бесценные свидетельства пребывания Екатерины II в Тавриде.

Прежде всего, надо отдать должное объективности императора Иосифа II: «Надобно сознаться, что это было такое зрелище, красивее которого трудно пожелать. Севастополь – красивейший порт, какой я когда-либо видел… Настроено уже много домов, магазинов, казарм, и если будут продолжать, таким образом, в следующие три года, то, конечно, этот город сделается очень цветущим. Все это очень не по шерсти французскому посланнику, и он смотрит страшно озадаченным… Судите же, мой любезный маршал, на какие неприятные размышления все это должно наводить моего собрата – повелителя правоверных, который никогда не может быть уверен, что эти молодцы не явятся, не ныне завтра, разгромить у него окна пушечными выстрелами… Императрица находится в восторженном состоянии по поводу всего, что она видит, и при мысли о новой степени величия и могущества, на которую это возводит русскую империю. Князь Потемкин в настоящее время всемогущ, и его чествуют выше всякого представления».

Французский же посланник граф Сегюр писал в своем отчете в Версаль следующее: «Мы увидели в гавани в боевом порядке грозный флот, построенный, вооруженный и совершенно снаряженный в два года. Государыню приветствовали залпом из пушек, и грохот их, казалось, возвещал Понту Эвксинскому, что есть у него повелительница и что не более как через 30 часов корабли ея могут стать перед Константинополем, а знамена ее армии развеваться на стенах его… Нам казалось непостижимым, каким образом в 2000 верстах от столицы, в недавно приобретенном крае Потемкин нашел возможность построить такой город, создать флот, укрепленную гавань и поселить столько жителей, это был действительно подвиг необыкновенной деятельности».

Действительно, Екатерина в полной мере оценила значение приобретения Крыма и предрекла новому краю процветание. В адресованном генералу Еропкину письме из Бахчисарая она писала: «Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением бесславили приобретение сего края: и Херсон, и Таврида со временем не токмо окупятся, но надеяться можно, что, если Петербург приносит восьмую часть дохода империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодные места… С сим приобретением исчезает страх от татар, которых Бахмут, Украина и Елисаветград поныне еще помнят, с сими мыслями и я с немалым утешением, написав сие к Вам, ложусь спать сегодня, видя своими глазами, что я не причина вреда, но величайшую пользу своей империи».

После осмотра красот Южного берега, Екатерина направилась в Полтаву. Император Иосиф засобирался в Вену. Отъезд его ускорили тревожные новости о беспорядках в Нидерландах.

– Я приглашаю вас посетить меня в Петербурге! – протянула на прощание руку австрийскому императору российская императрица.

– С огромным удовольствием принимаю это приглашение! – отозвался Иосиф, руку ее целуя.

Однако с Екатериной австрийский император более уже никогда не встретится. Иосиф Второй скоропостижно умрет несколько месяцев спустя. Но главное он все же успеет сделать: обеспечить союз двух держав в начавшемся противостоянии с Турцией.

Путешествие Екатерины по южным окраинам империи имело характер политической демонстрации, и эта демонстрация получилась весьма впечатляющей. Европа с удивлением узнала, что в русском Причерноморье уже выстроены города и крепости, созданы армия и флот. Однако было очевидным, что полного господства над северными берегами Черного моря Россия еще не имела. Турция сохранила там все свои важные крепости. Решить окончательный вопрос господства на этих берегах могла только новая война. Российскую партию войны возглавлял Потемкин.

В своих разговорах с Сегюром Потемкин прямо обвинял Францию в поддержке варваров-турок, и говорил о необходимости определить для Турции «более удобные границы ради избежания дальнейших столкновений».

– Я понимаю, – возражал Сегюр. – Вы хотите занять Очаков и Аккерман! Однако это почти то же самое, что требовать у султана Константинополя! В таком случае война неизбежна!

– Что ж, – пожимал плечами светлейший. – Иногда приходится объявлять войну с целью сохранения мира!

Европейские послы в Петербурге, однако, дружно считали в ближайшее время войну России с Турцией невозможной, по причине полной неготовности России. Саксонский посол Гельбиг, сообщая в донесении своему правительству о русской армии, доносил, что численность ее на бумаге сильно преувеличена и смертность в войсках ужасающа. То же писал и прусский посол Келлер.

Что касается вездесущего Сегюра, то он всем рассказывал придуманный им же самим анекдот, что возможная война будет иметь для России единственную цель – дать Потемкину Георгиевскую ленту.

На обратном пути российская императрица уже нигде не задерживалась. К этому времени к ней уже начали постучать неприятные известия о военных приготовлениях Стокгольма. Шведский король Густав Третий усиленно вооружал армию и флот, нeдвусмысленно грозя нелюбимой им России. Трясясь в карете, Екатерина с тревогой рассуждала:

– Нам бы еще несколько лет мира на рубежах южных, да удержаться в мире на рубежах балтических. Не дай бог, грянет где-нибудь! Но будем надеяться, что все обойдется!

Увы, не обошлось! Война грянула да не одна, а сразу две!

Со времени путешествия императрицы от Балтики до Черного моря пройдет совсем немного времени, и России придется вступить в долгую и кровавую борьбу за обладание этими морями.

Часть первая Сражение за Кинбурн

Глава первая На пороге войны

В конце восьмидесятых годов восемнадцатого столетия Россия вступала в новую полосу больших европейских войн. И если на северных рубежах жаждал реванша за Полтаву и Гангут самолюбивый и азартный шведский король Густав Третий, то в придунайских степях собиралось неисчислимое турецкое воинство, чтобы вновь навалиться всею силой на дерзких московитов.

В Петербурге нервничали изрядно. Императрица Екатерина Вторая войны не желала. Наши силы на юге были в сравнении с турками явно неравными. Новостроенный Черноморский флот состоял всего из шести линейных кораблей, полутора десятков фрегатов и нескольких десятков более мелких судов.

Для удобства флот, правда, разделили на две эскадры: Корабельную контр-адмирала Войновича в Севастополе и Лиманскую контр-адмирала Мордвинова в Херсоне. Но, как первая, так и вторая эскадры, были все равно очень слабы для столкновения с огромным турецким флотом. Не лучше было положение дел и в армии. Пустынные степи только начинали заселяться переселенцами. А из трех рекрут, что гнали из русской глубинки до черноморских берегов, доходил лишь один.

Между тем шли уже последние мирные месяцы….

Еще в феврале 1787 года министр иностранных дел Высокой Порты – реис-эфенди Нишаджи Сулейман-эфенди, известный своей ненавистью к России и сумасбродным нравом, пригласил к себе нашего представителя в Турции Лошкарева.

– Мы недовольны тем, что на наших границах стоит много ваших войск! – заявил он. – Неужели мы больше не друзья?

Лошкарев, понимая, что реис-эфенди говорит с подачи английского посла, к которому всегда прислушивался, был с ответом резок:

– Вы слушаете советы мнимых друзей, кои имеют свои интересы, но не интересы Высокой Порты. Так уже было в прошлую войну, когда все пользовались выгодами, и только Порта осталась обманутой. Что же касается нашего военного ополчения на юге, то народу у нас много и такие войска мы содержим на всех границах!

– Что же вы желаете?

– Желаем же мы едино, чтобы соблюдался трактат, заключенный между нашими империями!

Министр и посланник расстались холодно.

Высокая Порта спешно вооружалась. Янычарам увеличили жалование, и они пока присмирели. В Константинопольском адмиралтействе чинился и вооружался флот. На литейном дворе день и ночь лили для кораблей новые медные пушки. В один из дней с проверкой в Топханы – турецкое адмиралтейство явился визирь Юсуф-паша, глава партии войны. Его встречал адмиралтейский начальник – чауш-баши и вице-адмирал Хассан-бей, замещавший капудан-пашу Эски-Гассана, который наводил порядок в Египте.

– Чем могу помочь, досточтимый, Хассан-бей? – вопросил великий визирь вице-адмирала, когда они испили четыре чашки крепкого кофе.

– Трудами и молитвами мы уже снарядили большую часть нашего флота, который добудет славу падишаху вселенной, вот только две последние шебеки на волне шатки и тихоходны!

– А кто их строил? – поднял бровь визирь.

– Мастер Георгий Спаи!

Визирь кивнул стоявшему в дверях капудан-баши. Тот мгновенно исчез.

Когда хозяин и гость выпили пятую чашку, капуджи-баши возник в дверном проеме снова.

– Воля господина исполнена, нечестивый мастер повешен на адмиралтейском заборе!

– Доволен ли ты моей помощью, досточтимый Хассан-бей? – повернул голову к хозяину гость.

– Спасибо тебе, о разумнейший из разумнейших! – оторопело склонил голову вице-адмирал, который только что лишился лучшего корабельного мастера. – Не зря говорят люди, что ум твой есть награда Аллаха всему миру!

– Всегда рад помочь лучшему из властителей моря! Мой палач всегда к твоим услугам!

Едва визирь покинул адмиралтейство, раздосадованный Хассан-бей принялся диктовать письмо султану, в котором слезно просил нанять у англов или франков хотя бы одного корабельного мастера, так как свой «внезапно неожиданной болезнью помер», а заодно и морских офицеров. Французы оказались понятливыми, и буквально через полтора месяца из Марселя прибыл известный корабельный мастер Лероа с помощниками. Вместе с ними появились и военные инструктора, которые должны были помочь туркам воевать в море по-европейски.

То, что увидели французские офицеры в турецком флоте, повергло их в полное изумление. Удивляться и на самом деле было чему! Целыми днями турецкие матросы валялись у своих пушек на войлоках, там же курили свои длинные трубки и пили кофе, больше их совершенно ничего не волновало. Зато в каждом орудийном деке имелось по две кофейни, где беспрестанно жарили и варили крепчайший кофе. Обходя корабль, редко можно было встретить спешащего куда-то матроса. Все только лежали, курили и кайфовали. Когда же инструкторы по собственной инициативе лазили на салинг, то турки собирались поглазеть на это действо, как на настоящее чудо, потому, как сами без хлыста и понуканий никогда бы туда не полезли.

Но ужасней всего было для педантов французов то, что в крюйт-камерах порох был насыпан на палубу кучами, а ее содержатель лежал рядом с открытым люком, лениво попыхивая чубуком.

Что касается Хассан-бея, да и всех других турецких адмиралов, то такое положение дел они считали вполне обычным делом и весьма удивлялись, когда французы пытались им что-то доказать.

– И чего эти франки всем недовольны! Так плавали наши деды еще при великом Барбароссе, так плаваем мы, так будут плавать и после нас!

Самого Хассан-бея сейчас куда больше волновал вопрос с набором команд. Турки, да и греки, служить и воевать на судах не желали и разбегались, лишь только узнавали об очередном флотском наборе.

Хватать поэтому приходилось всех, кто попадался под руку. Для охоты за будущими моряками Хассан-бей разослал в разные стороны с десяток адмиралтейских чиновников-чаушей, но и им удалось немногое.

Французы же, в лице посла, помимо помощи с мастерами еще раз заверили турок в том, что «в настоящих худых обстоятельствах не оставят Порту без помощи и что «на сей конец в Тулоне уже во всей готовности стоит 22 корабля, чтобы отправиться в случае нужды в Архипелаг для крейсирования».

– Не бойтесь русских! Если вам будет нужна наша помощь, королевский флот немедленно встанет в Босфоре!

Помимо всего прочего французский посол передал великому визирю и особый план обороны границ. Толку с этого плана, правда, не было никакого, так как написан он был по правилам армии Людовика Шестнадцатого, а не армии султана Абдул-Гамида, но туркам такая забота все равно была приятна.

На приеме у султана Юсуф-паша, показав хитроумный французский план, сказал:

– Войско и флот готовы показать московитам, как сражаются любимцы Аллаха! Пора объявить белой царице, что ее место в гареме султана, а не на троне!

Абдул-Гамид полистал французский план. Ничего из него толком не понял, но важно покачал головой:

– У Блистательной Порты много друзей, и бояться нам московитов не стоит! Пришла пора вытаскивать ятаганы!

Уже 14 апреля в Черное море вышла передовая эскадра под командованием Челеби-капитана, чтобы доставить войска и припасы в Очаков. Провожал уходящих в море сам султан, взиравший на проплывающие суда с балкона своего дворца. Увы, поход славой не увенчался. Вначале из-за штормовых противных ветров эскадре пришлось встать на якорь в Каварне. Едва корабли бросили якоря, как матросы-галионджи толпой ринулись к шлюпкам. Измотанные качкой, они не желали больше плавать по морям. Челеби-капитан попытался было им воспрепятствовать, но едва не лишился головы и спасся только тем, что сбежал на другой корабль.

Тем временем в Очакове тоже готовились. Гарнизону читали фирман султана о скорой войне. По крепости шныряли французские инженеры, укрепляющие крепостные стены и бастионы.

Спустя две недели следом за незадачливым Челеби в море вышли и главные силы флота под командованием самого Хассан-бея, получившего титул «поверенного капудан-паши».

Эскадра «крокодила морских сражений» была представительной: восемь линейных кораблей, четыре фрегата, шебеки, бомбардирские суда, галеры, канонерские лодки, киргингичи и купеческие вооруженные суда.

Пока Хассан-бей был в море, в Константинополе решили еще больше усилить флот и ввели новую должность – командующего флотом на Черном море, отдав ее трехбунчужному паше Бекир-бею, отец которого в свое время тоже был капудан-пашою. Новопожалованного Бекир-пашу принял визирь, «который… почтил его обыкновенной лошадью с убором» и повелел немедля направиться в Черное море.

– Пора вернуть единоверный Кырым! Не надо бояться схватки с московитами, так как доподлинно известно, что нас поддержит король шведский! Московитов можно запугать одним приготовлением к войне, тогда они все вернут и без кровопролития!

Чернь в нищих кварталах Константинополя также требовала войны и дележа будущего награбленного добра, в противном случае грозя свержением султана.

Более осторожные члены дивана сетовали:

– Аллах лишил реис-эфенди и его приспешников остатков разума! Казна пуста, а войско вот-вот разбежится!

Что касается султана, то он пребывал в больших сомнениях и ждал знака свыше.

«Тамошнее министерство разделилось на две партии, – писал в те дни один из современников, – одна желает продолжать войну, а другая требует мира. Сказывают, что которые останутся последними, заплатят жизнью».

В июле возобновились переговоры между российским полномочным министром Яковом Ивановичем Булгаковым и реис-эфенди.

– Мы строго соблюдаем все мирные трактаты и не помышляем о войне! – честно заявил Булгаков.

– Мы тоже молимся за мирные дни под солнцем! – цокал языком Нишаджи Сулейман-эфенди. – Но у нас есть требования!

– Какие же? – удивился Булгаков. – Кажется, мы ничего не нарушаем!

– Вы обязаны выдать союзного вам молдавского господаря Маврокордато и сменить там вице-консула, который нам не нравится. Как посол, вы не имеете права больше давать убежище сбегающим к вам русским невольникам. Отныне запрещается вывозить на судах из Порты масло, пшено и мыло. Кроем этого султан должен иметь своих консулов в Крыму, а кроме всего прочего вы должны отступиться от царя Ираклия как подданного Порты и нарушающего тишину в Грузии и Азербайджане.

– Не многовато ли! – невольно вырвалось у Булгакова.

На выполнение этих неимоверных требований Порта давала какой-то месяц. Столь малый срок был не реален даже для того, чтобы претензии были доставлены в Петербург, там обсуждены и отписанный ответ достиг берегов Босфора.

Выслушав реис-эфенди, Булгаков, как гласят исторические хроники «отвечать отказался, вызвав неприкрытую ярость».

Нишаджи Сулейман-эфенди обиделся и побежал жаловаться султану, требуя немедленно заточить дерзкого московита в замок Едикуль, а заодно вместе с ним всех русских купцов.

Абдул-Гамид министру отказал, но велел продолжать военные приготовления.

26 июля при Порте был созван большой совет в присутствии министров, высшего духовенства и военных чинов.

– Я желаю, чтобы каждый высказал свое мнение, надо ли нам воевать с Московией, – заявил Абдул-Хамид.

Еще вчера визирь, заняв у местного банкира-еврея мешок золота, щедро отсыпал его членам совета, объяснив, за что им надлежит голосовать. А потому, потупив глаза, собравшиеся единодушно высказались за войну.

Еще день ушел у Юсуфа-паши на то, чтобы склонить на свою сторону самого султана. Наконец сдался и тот. Итак, все было решено.

Утром 5 августа Яков Булгаков был снова вызван к великому визирю. Со своей свитой он дошел до Топханской пристани пешком. На берегу Яков Иванович, к своему удивлению, заметил, что вместо обычного богатого катера, его на этот раз ожидала простая 14-весельная шлюпка. Это было оскорблением, но делать нечего, на шлюпке посол переехал на константинопольский берег.

Затем, сев на коней, посол и его свита продолжили путь к дворцу султана. Там члены российской делегации были приглашены в диван для угощения. Но как только кофе был выпит, всех присутствующих, за исключением Булгакова и переводчика, вывели.

Беседа с визирем продолжалась четверть часа. Визирь потребовал уже немедленного возвращения Крыма.

– Но ведь наша опека над Крымом определена Кучук-Кайнарджийским мирным трактатом? – вежливо напомнил посол.

– Мы разрываем старый мирный трактат и требуем подписания нового! – заявил он. – Иначе мы все от семилетних детей до седых стариков пойдем воевать с вами!

– Кто же останется стеречь Константинополь и султана? – с горькой иронией отвечал посол. – Что же до пересмотра трактата, то я не уполномочен решать такие вопросы!

После этого Булгаков вышел в приемную и молча сел на софу, обхватив голову руками. Следом вышел драгоман Порты. Опустившись перед Булгаковым, он принялся уговаривать его согласиться с требованиями Порты.

На это Булгаков твердо отвечал:

– Нет! Этому быть не можно!

Через час посол был закован в железо, и отправлен в самую страшную турецкую тюрьму – Семибашенный замок Едикуль.

При этом великий визирь был столь самонадеян, что не посчитал нужным сделать хотя бы ничего не значивший реверанс в сторону Австрии. Это могло бы удержать Вену от военного союза с Петербургом, но турки были сейчас слишком самонадеянны.

Спустя несколько дней был опубликован хати-хуманм с воззванием ко всем правоверным о начале войны с Россией. На военных чиновников по этому поводу были одеты дорогие кафтаны, а верховному визирю вручена сабля, усыпанная алмазами. Его же назначили и главным сераскиром. После этого Юсуф-паша поспешил в Гаджибей, чтобы оттуда командовать походом на Русь. Так началась война, которая завершится совсем не так, как мечталось в Константинополе.

* * *

Если взглянуть на карту Северного Причерноморья 1788 года, то даже самый непосвященный схватится за голову. Владения России и Турции были тогда столь перемешаны, что карта напоминала слоеный пирог. Херсон – в руках русских. Очаков – в турецких. Над Кинбурнской крепостью, что стояла на песчаной косе, прикрывающей вход в Очаковский лиман, развевался флаг русский. Сам же вход в лиман и главная Очаковская цитадель опять же были турецкими. Там у Очакова с середины лета стоял линейный турецкий флот под началом вице-адмирала Хассан-бея.

На границах с турецкими владениями в то время располагалась немногочисленная Екатеринославская армия под командованием самого генерал-фельдмаршала Потемкина-Таврического, а у нее в тылу еще более малочисленная резервная Украинская армия генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского.

Что касается Черноморского флота, то он летом 1781 года занимался своим обычным делом – находился в плавании. Основная корабельная эскадра курсировала у Евпатории, а два фрегата под началом бригадира Федора Ушакова были отряжены встречать караван из Таганрога. По всему морю шныряли турецкие шебеки, собирая сведения о нашем флоте. Турок, разумеется, примечали, но что ты им сделаешь, когда мы с ними в мире! Чтобы, не дай бог, не спровоцировать драчливых соседей, князь Потемкин велел Мордвинову:

– Турок не то что не задирать, а, наоборот, во всех случаях оказывать дружбу и благоприятство!

Увы, как оказалось, предложение «дружбы и благоприятствия» были уже напрасными.

Нападение турок произошло утром 21 августа у занятой нашими войсками Кинбурнской косы, которая особенно раздражала турок. Еще с вечера к косе подошла турецкая флотилия в 11 канонерских лодок и бомбард, которые затем неожиданно попытались захватить наш фрегат «Скорый» и 12-пушечный бот «Битюг».

Оба наших судна в это время стояли на якоре у Кинбурна в ожидании только что спущенных на воду в Херсоне линейного корабля «Святой Александр» и фрегата «Святой Владимир».

Несмотря на неожиданное нападение, командир «Скорого» капитан-лейтенант Обольянинов не растерялся и принял бой.

Анисофор Артамонович Обольянинов был моряком опытным и дельным, да и команда у него состояла сплошь из старых матросов.

«Битюгом» командовал лейтенант Иван Кузнецов по кличке «Кузнечик». При нем штурман подпоруческого ранга Никита Гурьев. Оба тоже ребята лихие, палец в рот не клади!

Едва над головой засвистали первые ядра, «кузнечик» обрадованно закричал своему штурману:

– Вот и нам свезло, Никита, наконец-то в настоящую передрягу попали! Турки хотели нас спужать, а мы и сами всему рады! Эх, понеслась душа в рай! Пали веселей, ребята!

Яростная перестрелка длилась больше двух часов, после чего «Скорый», несмотря на повреждения в рангоуте, поднял паруса и устремился в атаку. Следом за ним кинулся на врага и маленький бот. Со стороны это казалось совершенным безумием, и турки поначалу обрадовались, что русские спешат к ним сдаваться. С турецких судов ободрительно кричали и махали руками:

– Рус, москов, карашо!

Однако, сблизившись на пистолетный выстрел, Обольянинов, развернул фрегат бортом.

Выхватив шпагу, указал ей на турецкие канонерские лодки:

– Ребята, лупи их в бога душу мать!

Ребята и дали жару. После первого залпа в сторону отвернули первые пять канонерских лодок, после второго – остальные. На турецких судах вопили и кричали. Там рушились мачты и занимались пожары.

Издалека на поддержку канлодкам уже спешили более крупные турецкие суда, но Обольянинов ждать их вовсе не собирался.

– Руль влево! Уходим в Херсон!

Оторвавшись от турок, фрегат и бот тут же вступили в новый бой, на этот раз уже с очаковскими батареями. С честью выдержали и его, после чего оба судна укрылись в лимане, куда турки сунуться уже побоялись.

Из донесения контр-адмирала Мордвинова Потемкину: «21 числа в три часа пополудни, как скоро лежащий в линии неприятель из пушек и мортир учинил пальбу по нашим судам, то с оных на сие ответствовано было ядрами и брандскугелями. Началось сражение, в котором с обеих сторон производился беспрерывный огонь до шести часов, тогда фрегат “Скорый”, по наступающему ночному времени, имея расстрелянную форстеньгу и некоторые повреждения в такелаже, отрубил якоря и лег под паруса, чтобы выйти из узкого прохода в Лиман; ему последовал и бот “Битюг”; когда суда наши приблизились к Очакову, то крепостные батареи начали по ним действовать, а между тем суда неприятельские, снявшись с якоря, учинили погоню; фрегат и бот, допуская оные на ружейный выстрел, дали залп из ружей и пушек, чем, повредив многие суда, принудили их отступить. При сем сражении на фрегате убито три человека матрос и один ранен; выстрелов против неприятеля сделано 587. Ядра, вынутые из фрегата, весом 26– и 30-фунтовые».

Война между двумя государствами только разгоралась, и еще было не ясно, чья возьмет. Турки тешили себя надеждой захватить Кинбурнскую косу, запереть и сжечь Лиманскую эскадру, после чего уничтожить Херсон со всеми верфями. Затем они намеревались заняться Крымом, высадить туда большой десант и вместе с местными татарами выбить наших в северные степи.

Первая проба сил турок озадачила. Очаковский сераскир срочно послал депешу в Константинополь с настойчивой просьбой об отправке к крепости эскадры Бекир-паши, не рассчитывая на свою уже стоявшую подле крепости эскадру в три линейных корабля и четыре фрегата.

Затем двое прибывших в Гаджибей чиновников-чаушей сообщили, что русские фрегаты, подойдя к Очакову, начали обстрел кораблей. Разъяренный визирь прервал их и велел повесить.

Через несколько дней там же в Гаджибее были повешены три янычарских офицера, заявившие, что янычары не желают воевать.

После этого великий визирь велел:

– Всем янычарам от 14 до 60 лет идти в поход, кто ослушается, вешать на первом суку!

В России манифест о начале войны с Турцией был подписан императрицей 9 сентября 1787 года, после чего обнародован во всех церквях. Екатерина писала: «Мы полагаем НАШУ твердую надежду на правосудие и помощь Господню, – с глубоким чувством оглашали его священники, – и на мужество полководцев и войск НАШИХ, что пойдут следами своих недавних побед, коих свет хранит память, а неприятель носит свежие раны».

Что ж, Россия приняла брошенный ей вызов…

Глава вторая Первый блин комом

Пока армия подтягивалась к границам и к Очакову (с осады которого Потемкин решил начать войну), пока к самой армии подтягивались обозы, светлейший решил не терять времени даром.

– Пусть начинают флотские, им обозы ждать не надо, у них все всегда под рукой! – велел он передать в Севастополь Войновичу.

План Потемкина по использованию Севастопольской эскадры был дерзок и оригинален. Зная, что линейный флот султана во главе с капудан-пашой уже появился у Днепровского лимана, прикрывая со стороны моря Очаков и готовясь нанести удар по Кинбурну, князь повелел нанести севастопольцам удар по главной тыловой базе турок – Варне. Там, по сведениям лазутчиков, еще не ставили даже береговых батарей, а в гавани грузились припасами многочисленные транспорты для турецкого флота и Очаковской крепости. По замыслу Потемкина успешный рейд корабельного флота к Варне неминуемо заставил бы Эски-Хассана увести свои корабли из-под очаковских стен, что позволило бы, в свою очередь, Екатеринославовской армии спокойно начать осаду крепости.

– Напасть на турецкий флот и истребить! – велел светлейший.

Но командующей Севастопольской эскадрой граф Войнович в поход особо не торопился. Потемкин нервничал, слал из Кременчуга, где в то время находился, послания раздраженные: «Чем скорее сделан удар, тем оный надежнее, подтвердите графу Войновичу поспешать выступлением в море, и себя прославить».

Только после этого граф начал неспешно готовиться к Варненской диверсии. Как всегда бывает в самый последний момент, обнаружилась нехватка матросов. Пришлось наскоро пополнять команды солдатами местных полков.

За плечами главноначальствующего корабельной эскадрой контр-адмирала Марко Войновича была Архипелагская кампания, где он отличился, командуя фрегатом, а затем и отрядом легких судов. Поступив на русскую службу волонтером, этот неглупый венецианец сумел отличиться при блокаде Дарданелл и штурме Бейрута, а затем, оставшись служить в российском флоте, быстро сделал блестящую карьеру. Понравился Войнович и императрице Екатерине, при посещении ею перед войной Севастополя. Тогда-то за устройство города и флота и пожаловала она ему графский титул. Злые языки, правда, говорили, что ахтиарский флагман просто-напросто выклянчил свое графство, подсунув императрице подложные бумажки об утерянном якобы предками фамильном титуле. Как бы то ни было, а репутацию к началу войны граф Войнович имел самую боевую, и Потемкин был вправе ожидать от него новых подвигов и побед. Увы, скоро светлейшего постигнет глубокое разочарование, ведь далеко не всякий толковый капитан становится настоящим флотоводцем…

Младшими флагманами Севастопольской эскадры являлись в ту пору капитаны бригадирского ранга Паоло Алексиано и Федор Ушаков. При этом первый одновременно командовал фрегатом «Святой Андрей», а второй – 66-пушечным «Святым Павлом». Алексиано был родом из греков. На русскую службу поступил из корсаров в самом начале Архипелагской экспедиции, вместе со своими пятью братьями. Отличился при Чесме, затем захватывал турецкие транспорты, прослыв одним из самых удачливых приватиров. По заключении мира, Алексиано перебрался с всею родней в Россию, которая стала отныне ему вторым отечеством. В жизни капитан бригадирского ранга был скромен, а в деле морском знающ и многоопытен.

Заслуги второго из младших флагманов Севастопольской эскадры Федора Ушакова к тому времени были значительно скромнее. Первую турецкую войну в лейтенантских чинах он провел на Азовской флотилии, где трудился похвально, но в сражениях так и не участвовал. В мирные годы водил успешно фрегат в Средиземноморские пределы. Внимание же на себя Ушаков обратил во время строительства корабля «Святой Павел» в Херсоне, когда весьма деятельно боролся с чумой. Потемкину нравились не только морские познания капитана, но и его трудолюбие.

24 августа 1787 года светлейший отписал графу Войновичу ордер о немедленном выступлении. Приказ был строг и категоричен: «Подтверждаю Вам, собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемое от храбрости и мужества Вашего и подчиненных Ваших. Хотя бы всем погибнуть, но должно показать всю неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявите всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».

Прочитавши столь строгое предписание, Войнович не на шутку разволновался:

– Как это всем погибнуть? Как это всем пасть? Неужто князь нас, что агнцев безвинных, на закланье шлет? Что делается! Что делается!

Как гласят исторические источники, потемкинский приказ Войнович получил к полудню субботнего дня. В своем домике неподалеку от пристани, которая и поныне носит в его честь название «Графской», он собрал эскадренных капитанов, объявил им начальственную бумагу. Капитаны к услышанному отнеслись спокойно, что ж поделать война есть война! Отпуская их, Войнович произнес со слезою в голосе:

– К завтрашнему вечеру быть всем готовыми вступить под паруса, а к полуденной пушке прошу всех ко мне на прощальный обед!

Капитаны расходились несколько удрученные подавленным состоянием командующего.

– И чего это он нас всех заранее хоронит? А бумажку читал, руки тряслись!

Однако выйти в море не удалось, Войнович снова перенес дату отплытия на неделю. Позднее участники похода признают, что если бы не этот досадный перенос сроков выхода в плавание, то все могло бы сложиться совершенно иначе.

Утром 31 августа Севастопольская эскадра с распущенными флагами наконец-то покинула Ахтиарскую бухту. Береговые батареи прощально салютовали. В ответ с кораблей и фрегатов тоже палили. Войнович избрал флагманом линкор «Слава Екатерины». Передовым же вел эскадру бригадир Федор Ушаков на своем «Святом Павле».

Первые дни плавания погода благоприятствовала. На переходе было пленено торговое турецкое судно, экипаж которого сняли, а само судно с товарами потопили. Однако едва эскадра спустилась до траверза мыса Калиакрия, погода начала быстро свежеть, а барометр падать. Готовясь к ненастью, на судах зарифили паруса, закрепили по-штормовому. Чтобы не сорвало на качке пушки, закрепили и их, орудийные порты задраили наглухо. И вот обрушился шторм, который вскоре достиг силы настоящего урагана.

В самое короткое время корабли и фрегаты были разбросаны волнами и ветром столь далеко друг от друга, что каждый из них мог рассчитывать только на себя. Непрерывные удары волн быстро расшатали корабельные корпуса, ветер ломал мачты, рвал такелаж. Вот когда сказалась спешность постройки и нехватка в Херсоне опытных корабельных мастеров. Увы, исправить что-либо было поздно!

Из воспоминаний адмирала Дмитрия Сенявина: «Князь Григорий Александрович не замедлил уведомить графа Войновича о войне с турками и о назначение турецкой эскадры, предложив графу со всем нашим флотом пуститься на турок к Варне. Повеление это получено, как теперь помню, 30 августа в субботу около обеда. Граф собрал всех капитанов, объявил им предписание и приказал быть готовым непременно завтра к вечеру. На другой день в воскресенье все капитаны обедали у графа и за столом упросили его, чтобы завтрашний день, т. е. в понедельник, не выходить в море, ибо понедельник у всех русских считался днем несчастным на всякое начинаемое дело. Вот совершенное невежество и глупость русского предрассудка, что и увидеть можно из последствия. Если бы мы вышли в море в понедельник, то непременно были бы в Варне и сделали бы сражение, а как целые сутки промедлили напрасно в угодность глупого суеверия, то не дошли мы до Варны только 40 миль итальянских, потерпели ужасное бедствие.

Проплыв половину расстояния, 4-го числа случились нам ветры тихие и переменные. 8-го числа в полдень мы были от Варны в 40 милях итальянских, ветер дул от W, ввечеру ветер стал крепчать и отходить к NО, а с полуночи сделался ужасный штурм от NNW. …В 9-м часу у нас на корабле все три мачты сломались разом…»

При этом «Слава Екатерины» так сильно накренилась, что едва не опрокинулась. Положение спас флаг-капитан Дмитрий Сенявин, который, не растерявшись, с топором в руках бросился перерубать многочисленные ванты, не дававшие мачтам упасть за борт. За Сенявиным поспешили матросы, и спустя несколько минут корабль наконец смог выйти из гибельного крена.

Один из офицеров «Екатерины» впоследствии вспоминал: «Мы положили якорь на глубине 55 саженей, выдали полтора каната, якорь задержал, корабль пришел к ветру, и течь несколько уменьшилась. В полдень 9-го никого от нас не было видно. 10-го течь прибавилась, а 11-го числа с вечера до полночи так увеличилась, что во все помпы, котлами и ведрами изо всех люков едва могли удержать воду и мы за то время были точно на краю гибели».

Вдалеке среди пенных водяных валов палил пушками, прося о помощи, фрегат «Крым», но помочь ему не мог никто. Прошел час, другой, и выстрелы внезапно стихли.

– Никак конец «Крыму» пришел! – крестились на стонущих под напором ветра кораблях. – Отмучились сердешные!

Из донесения капитана бригадирского ранга Паоло Алексиано: «Ветер усиливаясь, сделался крепкий и напоследок чрезвычайный шторм с дождем и превеликой мрачностью… На порученном мне фрегате “Святой Андрей” изорвало паруса, и от множества вливаемой в него воды он едва не затонул. В оное время оказались видимы со сломанными от шторма мачтами от нас между N и О два корабля, один из них без всех мачт, другой с одной фок-мачтой… и 2 фрегата. 10-го числа в 3 часу пополудни превеликой качкой сломило грот и бизань-мачты, осталась одна фок… При оном величайшем несчастии, претерпя чрезвычайные беспокойства и опасности при употреблении всевозможном старании… прибыл на севастопольский рейд…»

Наконец суда стали по одному возвращаться в Севастополь. Вид их был ужасен! Избитые корпуса с выбитыми обшивными досками, обрубки мачт и обрывки парусов. Первой мыслью встречавших их на берегу было то, что эскадра наголову разгромлена турками, столь трагично было зрелище полузатонувших кораблей и фрегатов, не говоря уже об измученных и едва державшихся на ногах офицерах и матросах.

Собиралась эскадра крайне медленно. Бывало, что приходило в день по одному судну, а бывало, что по нескольку дней и вообще никого не было. В Севастополе воцарилась печаль. Беспомощность ожидания была столь невыносима, что семьи не вернувшихся моряков сутками простаивали на берегу, вглядываясь вдаль, не мелькнет ли вдали парус?

Ураган раскидал эскадру по всему Черному морю. «Святой Павел» отнесло аж к абхазским берегам. Лишь благодаря искусству своего командира Федора Ушакова «Павел» смог вернуться в родную гавань, но без мачт, бушприта, парусов и руля. В критические минуту, обращаясь к команде, Ушаков кричал:

– Дети мои! Лучше будем в море погибать, нежели у варвара быть в руках!

В Севастополь приползли, как говорится, на честном слове.

Совершенно отчаялись ждать с моря и флагманскую «Славу Екатерины». Когда ж она показалась, то ее поначалу не узнали, столь разительно отличалась эта развалина от еще недавно грозного и гордого линкора. На «Екатерине» мачт не было вовсе. Вместо них торчали кое-как наспех сооруженные стеньги, нижний дек полностью ушел в воду, а сам корабль прямо на глазах собравшихся на берегу, повалился на правый борт. Пушечными выстрелами с него просили о помощи. Насилу спасли… Сойдя на берег, контр-адмирал Войнович немедленно отправил Потемкину письмо: «Нахожу себя несчастливейшим человеком и принужденным доносить о крушении наших сил, под моею командою состоящих. Слишком 20 лет как хожу в море, и по всем морям был, но такого несчастия предвидеть не мог, и как спаслись, одному Богу известно».

Контр-адмиралу Мордвинову Войнович писал совсем уж откровенно: «Это чудо, Николай Семенович, как мы спаслись. Поверить не можете нашему несчастью, и как все манкировало в один час: корабли и фрегаты сделались как решето, течь преужасная и чуть мой корабль не потонул. Этакого страха и опасности никогда не предвидел».

В то же время контр-адмирал более иного сокрушался, что волнами разбит был его кормовой салон, а в штормовое море унесло все: личные вещи, деньги и золотую с бриллиантами жалованную императрицей табакерку. При расспросах о пережитом Войнович лишь вздыхал да истово крестился:

– Качки таковой я никогда и вообразить не мог! Страх! Сущий страх!

Когда наконец подсчитали все вернувшиеся с моря суда, то оказалось, что не хватает двух – фрегата «Крым» и 66-пушечного линейного корабля «Мария Магдалина». О «Крыме» никто никогда больше ничего не слышал. Фрегат навсегда сгинул в штормовом море вместе со всей командой. Гибель его так и осталось одной из вечных тайн моря, которые вряд ли когда-либо будут раскрыты.

О «Марии Магдалине» не скоро, но вести все же пришли. Были они, однако, безрадостны. Во время шторма линейный корабль, как и большинство других судов севастопольской эскадры, потерял все мачты, командир «Марии» англичанин Бенжамен Тиздель, хотел было стать на якорь у Варны, но не смог. На корабле были сломаны все мачты, бушприт, поврежден руль, а в трюме на несколько футов налилась вода. Ветром корабль понесло прямо в Босфор. Когда же ветер немного стих, турки окружили дрейфовавшее у самого берега судно. Тиздель, понимая, что победой неизбежная схватка для него кончиться не может, драться был не намерен.

– Как потерпевший жесточайшее кораблекрушение, я имею теперь полное право более не сопротивляться! Крушение оправдывает спуск флага всегда!

Желая сдаться, он собрал офицерский совет. И хотя офицеры, как один, высказались за бой, Тиздель самолично спустил Андреевский флаг под радостные улюлюканья турок. Жизнь свою Тиздель спас. А чести у него никогда и не было. Нам, читатель, еще предстоит встреча с изменником-англичанином, встреча эта будет не из приятных!

Позднее Тиздель будет оправдаться тем, что якобы решил выбросить корабль на берег, однако пленный турецкий матрос убедил его, что берег весьма крут и каменист и спасения никому не будет. После этого Тиздель решил удалиться от этого места и войти в Босфор. Когда же на рассвете все увидели маяк, то он с гневом набросился на турка с вопросом: «Куда ты нас привел?» Но было поздно. Российский корабль окружили турецкие военные суда. Тогда Тиздель якобы решил было взорвать свой корабль, но команда тому воспротивилась, и он стал добычей оттоманов.

Турки немедленно сняли с «Марии Магдалине» команду, заковав всех в кандалы. Пленных матросов турки тут же раздели догола, на шею каждому повесели веревку – знак раба.

Сам же корабль под радостные крики многотысячных толп зевак втащили в Босфор и поставили напротив султанского дворца, как первый боевой трофей. Султан Селим таким подарком был доволен чрезвычайно.

– Вот, – говорил он своим приближенным. – Я еще и не начинал по-настоящему воевать, а гяуры уже сами плывут к нам, чтобы сдаться. Само море помогает нам, что же станет с неверными, когда они услышат гром моих пушек?

– О, великий из великих! – падали перед ним на колени вельможи. – Только ты способен потрясти основы вселенной и донести священное знамя пророка до крайних ее пределов! Надменная гордость московитов рассыплется в прах перед твоей поступью! Шторм, разметавший и побивший флот московитов есть великое предзнаменованье твоей победы!

Турецкого матроса (это был горец лаз), стараниями которого был пленен российский корабль, по приказу султана одели с ног до головы и назначили вечную пенсию.

В тот день в Константинополе палили пушки, а нищим на Галате разбрасывали медные монеты и куски жареной баранины.

На следующий день «Марию» оттащили в Топханы, где стали разгружать и готовить к ремонту. Корабельному мастеру Лероа приказано было в течение месяца линейный корабль восстановить и вывести в море.

Среди выгруженной амуниции на «Марии Магдалине» было найдено несколько брандскугелей – «ядер, наполненных горючими материями», которые нельзя было погасить даже водой. Обрадованный такой находкой визирь, приказал изготовить 12 тысяч подобных ядер.

Саму же «Марию Магдалину» переименовали в «Худа Верды», что означает «Данный Богом».

Несмотря на явный (хотя и неожиданный) успех с бедствием русского флота, турецкие адмиралы, как могли, противились выходу в море, ссылаясь на осенние бури.

– Московиты не слушались своего Бога и выбрались в штормовое море, за что Бог их и покарал. Мы же чтим Аллаха, а потому плыть в бурю и тонуть не желаем!

Для того чтобы выслать в море хотя бы пять линейных кораблей, понадобился личный приезд в Константинополь великого визиря, пригрозившего в случае отказа перевешать капитанов на реях.

Чтобы хоть немного приободрить турок, в сераль прибыл посланец французского посла с выдуманной картой, в которой изображалось, как находившийся в Очакове шевалье Лафит с 10 канонерскими лодками якобы атаковал построенные в Херсоне три российских корабля, потопив линейный корабль и разбив вдрызг остальные два фрегата. Турецкие капитаны, карту разглядывая, радовались, но в море идти все равно не торопились.

* * *

Когда известие о печальном исходе плавания эскадры Войновича доставили Потемкину, тот впал в крайнее отчаяние. Один-единственный шторм надолго вывел из строя весь корабельный флот России на Черном море, в один миг перечеркнув все планы князя.

– Было у меня две руки, на море Черное положенных: эскадры Севастопольская да Лиманская! – изливал он душу своему другу и помощнику поэту Петрову. – Одну теперь море побило, и остался я нынче однорук! Не турки ударили, но Господь!

Недоброжелатели сразу стали распускать слухи, что светлейший просил у Екатерины разрешения передать командование фельдмаршалу Румянцеву, сложить с себя все свои звания, приехать в Петербург и постричься в монахи. Все это было, разумеется, враньем. Но настроение у светлейшего было не из лучших. Он даже не исключал варианта оставления Крыма.

Екатерина успокаивала фаворита с большим терпением. «Не унывай и береги свои силы, Бог тебе поможет, а царь тебе друг и подкрепитель; и ведомо, как ты пишешь и по твоим словам проклятое оборонительное состояние; и я его не люблю; старайся его скорее оборотить в наступательное, тогда тебе, да и всем легче будет… Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу… это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться… Не запрещаю тебе приехать, если видишь, что приезд твой не расстроит тобою начатое… Приказание Румянцеву для принятия команды, когда ты ему сдашь, посылаю к тебе; вручишь ему оное как возможно позже… Ничто не пропало; сколько буря была вредна нам, авось либо столько же была вредна и неприятелю; неужели ветер дул лишь на нас?»

При этом императрица не считала возможным выводить войска из Крыма: «Что же будет и куда девать флот севастопольский? Я надеюсь, что сие от тебя писано было в первом движении».

– Ничего, Григорий Александрович! – утешал светлейшего его секретарь Василий Петров. – Кто управляется при одном глазе, тому и с одною рукою совладать можно, была бы голова на плечах! К тому же, как говорится, первый блин комом! Так что надобно печь новые блины!

Посмеявшись шутке, Потемкина несколько успокоился, а успокоившись, грохнул кулаком по столу:

– Я еще так султана за шальвары потрясу, что враз всех своих мамок забудет!

Но угнетенное состояние его так и не покинуло.

* * *

Досадная неудача Черноморского флота подвигла императрицу Екатерину к новой мысли. Как и в прошлую турецкую войну, было решено подпалить Порту с другого конца – направить в Средиземное море часть Балтийского флота, блокировать Дарданеллы, лишить Константинополь подвоза египетской пшеницы и тем самым оголодить, ну а если турецкий флот дерзнет помериться силой, то устроить ему вторую Чесму. Предприятие обещало успех, ведь почти все адмиралы и командиры кораблей уже побывали там, в прошлую войну. Греки тоже обещали всемерную поддержку.

– Чесменская кампания показала нам все выгоды флотского присутствия в Мидетеранском море! – говорила императрица своему окружению. – Так почему бы нам и на сей раз не преумножить былые успехи! И ежели флот Черноморский действительно столь сырой и ненадежный, то мы вполне заменим его Балтическим!

Как и в прошлый раз, Екатерина Вторая хотела видеть во главе наших диверсионных сил Алексея Орлова, но брат бывшего фаворита от этой чести отказался, сославшись на нездоровье и усталость. Близкие отношения Екатерины и клана Орловых ушли в небытие, и при новых фаворитах гордый Алехан служить не желал, предпочтя войне драки с мужиками на кулаках.

На отказ Орлова императрица обиделась:

– Была бы честь предложена!

Затем императрица остановилась на генерале Михельсоне, пугачевском победителе. Против Михельсона высказался президент военной коллеги граф Чернышев:

– То, что Михельсон боевой и бравый, в том сумнений быть не может, но сейчас у него подагра, от которой он жестоко страдает, куда ему нынче воевать, пусть лечится.

Свое слово осторожно вставил и секретарь Храповицкий:

– Михельсон, государыня, лютеранин, а грекам ближе генерал из православных, ему больше от них будет и веры, и помощи.

Доводы Екатерину убедили.

– Но кто же тогда послан может быть? – вопросила она, глядя на Чернышева.

Граф к вопросу был готов:

– Так что, матушка, лучше генерал-поручика Иван Зборовского у меня на примете и нету!

– Чем же он лучше?

– В прошлую войну из всех наших генералов ближе всех подошел к Константинополю!

– Где же он сейчас?

– Так что прозябает пока в губернаторстве во Владимире и Костроме.

– Пусть едет Зборовский! – согласилась императрица.

Ей уже мечталось об ином:

– Греки могут составить монархию для внука моего Константина. Опасаться его у Европы резону нет, ибо лучше иметь в соседстве христианскую державу, нежели варварскую!

Итак, поднимать греков, албанцев и сербов был оправлен генерал-поручик Зборовский, с несколькими чемоданами золота, а во главе готовящегося к походу флота был поставлен герой Чесмы адмирал Самуил Грейг. Наши силы на Средиземном море должны были быть впечатляющими: 18 линейных кораблей, в том числе и новейшие 100-пушечные, 6 фрегатов и 2 бомбардирских корабля. Помимо этого еще десяток транспортов. Еще несколько десятков мелких судов предполагалось купить или захватить на Средиземном море. Ради комплектации эскадры пришлось отменить уже полностью готовую к кругосветному плаванию экспедицию капитана 1-го ранга Муловского.

Русско-турецкая война еще только начиналась. Небывалый по силе шторм значительно ослабил Черноморский флот, надолго выведя его из строя в самый ответственный момент, но это вовсе не значило, что флот погиб. Слава черноморцев была еще впереди, и ждать этих дней осталось совсем недолго.

* * *

Пока в Петербурге планировали посылку экадры в Средиземное море, на юге тоже имели на сей счет свои мысли. Инициатором выступил контр-адмирал Мордвинов. Потемкину о своих задумках он сказал так:

– Имею мысль послать в мидетеранские воды корсаров гречесих, пусть купят несколько шебек и устроят погром у Дарданелл, то-то турки почешутся!

– В наших планах стратегических сия диверсия не числится! – хмуро отвечал светлейший, которому инициатива мордвиновская не пришлась по душе. – К тому же любое корсарство есть вопрос политический и решать оный надобно в Петербурге, а без того можно больше вреда поиметь нежели пользы! Война еще только начинается, расходы грандиозны, и у меня нет даже лишней полушки! Проси деньги частным образом.

– Сие предприятие обещает много выгод и прибыток капитала! – не успокаивался настырный Мордвинов. – А потому даже лучше, чтобы дело было частным, содержать же оное станут господа компаньоны!

– Против частного предпреимства не возражаю! – кивнул светлейший, не слишком веря в удачу.

– На этот счет, ваше сиятельство, не беспокойтесь! – улыбнулся довольный Мордвинов. – Компаньоны у меня имеются в достатке!

Пусть Мордвинов был неважным флотоводцем, но предприимчивости ему было не занимать, к тому же экономику знал прекрасно и давно подсчитал свои возможные барыши. По всему выходило, что она не так уж и велика, а потому вполне можно было рискнуть. И контр-адмирал рискнул!

В компаньоны он пригласил своего зятя майора Маркова, директора коммерческой конторы Херсонского порта Потоцкого и австрийского полковника на русской службе Бентона. Торговый дом «Прот Потоцкий и К°» имел давние и тесные связи с банкиром Кавалларом в Триесте, который и должен был покрывать все начальные расходы. Посредником в финансовых расчетах стал компаньон Мордвинова Скадовский. Контролировать же на месте ход дела и следить за выгодной продажей призов и товаров должен был младший брат адмирала Александр Мордвинов, в то время обитавшийся нашим послом в Вене, сам был в прошлом флотский офицер.

На роль основного исполнителя задуманной операции Мордвинов позвал хорошо ему известного Ламбро Качиони. Уже в первые дни войны храбрый грек заставил себя уважать весь Черноморский флот. Он дважды делал на шлюпке вылазки под стены Очакова для захвата одного из стоящих там судов. Первая вылазка ему не удалась. Турки, увидев приближение русской шлюпки, загнали свое судно на прибрежную отмель, а сами бросились на берег. Не имея возможности снять судно с мели, Качиони сжег его со всем грузом. Следующая вылазка была куда более удачной. Подойдя ночью на шлюпках к стоящим на якоре турецким судам, греки захватили одно из них и отбуксировали к русской эскадре. Выслушав предложение Мордвинова, Качиони не раздумывал ни минуты:

– Я и сам уже собирал деньги, чтобы самостоятельно ехать трясти из турок звонкую монету! Когда выезжать?

– Чем раньше, тем лучше! – ответил Мордвинов.

Вернувшись в Балаклаву. Ламбро собрал у старой генуэзской башни старых соратников.

– А не поправить ли нам свои финансовые дела, а заодно еще раз напомнить о себе проклятым османам? – вопросил он.

– Что ты предлагаешь, Ламбро? – мрачно поинтересовались седоусые ветераны. – Захватить Константинополь?

– Об этом подумаем в другой раз, – заметил предводитель. – Пока же я предлагаю плыть в Архипелаг и снова гонять неверных от Тенедоса до Александрии!

– И как мы туда попадем?

– Переоденемся торговцами и пройдем через проливы!

– Это слишком рискованно. Нас там многие помнят, а тебя и подавно! Стоит ли при таком раскладе добровольно лезть к туркам на кол?

– Ради Греции, России и денег можно и рискнуть!

На качионовскую авантюру решились лишь несколько человек, остальные, сославшись на годы и недуги, отказались. Качиони не обиделся. Людей он надеялся набрать себе в Архипелаге, главное, что ему были обещаны деньги на закупку судов и вооружения. К Потемкину Качиони ехать не слишком хотел, боясь, что тот может и передумать. Но как без светлейшего!

Вопреки опасениям Потемкин весьма благосклонно отнеся к старому корсару:

– Будешь считаться у меня на время каперства в заграничном отпуске и вот тебе для начала три патента на поднятие русского флага! А для престижа флага произвожу тебя в секунд-майоры!

Утром 3 декабря 1787 года из Херсона выехала карета, из которой выглядывал в окошко господин весьма свирепой наружности. То был майор Ламбро Качиони – россиянин по подданству, грек по национальности и пират по профессии. Еще в прошлую войну с турками корсары Качиони наводили ужас на турок по всему Средиземноморью, а за его голову был обещан мешок золота. После войны Качиони с соратниками перебрался в Крым и осел в Балаклаве – небольшом городке под Севастополем, где занимался торговыми делами.

Сейчас в кожаной дорожной сумке Качиони вез заграничный паспорт, кредитные аккредитивы к венским и триестским банкирам, письмо к полномочному посланнику в Венеции Александру Мордвинову и, самое главное – патенты, дававшие Качиони право на вооружение купленных судов.

На следующий день после отъезда Ламбро Качиони, компаньон Скадовский отправил банкиру Каваллару письмо и просьбой выплатить Качиони 7142 венских флорина в обмен на «генеральную квитанцию».

Банкир Каваллар встретил Качиони с распростертыми объятьями.

– Ваше благородство объединяет в себе смелость духа с честностью! – заискивал перед корсаром банкир, надеясь в будущем поиметь с него неплохой процент.

– Да, я умею делать деньги! – согласился Качиони. – В этом мне помогает моя острая сабля и острый ум!

Через два дня Качиони уже присмотрел подходящее ему судно – 18-пушечный фрегат английской постройки. Его широкая и просторная палуба позволяла разместить при необходимости гораздо больше орудий, что и намеревался сделать Качиони.

Нуждавшийся в деньгах хозяин судна продавал его всего за 17 000 флоринов, что составляло не более половины настоящей стоимости.

– Вот вам и первая выгода! – сказал банкиру Качиони.

Тот не противился, и все документы на покупку были сразу оформлены.

– Я нарекаю сей фрегат «Минерва Севера» в честь великой русской императрицы! – заявил Качиони, взойдя на палубу своего судна. – Теперь мне нужны еще две тысячи на починку!

Банкир молча отсчитал и эту сумму.

После этого Ламбро поспешил в Венецию, где в ту пору можно было весьма недорого приобрести пушки, ядра и порох. Венеция ни с кем воевать не собиралась и сбывала вооружение по бросовым ценам. В Венеции Качиони встретился и с послом Мордвиновым, который обещал помочь в закупках.

Вернувшись в конце января в Триест, не дожидаясь прибытия купленных пушек, Ламбро взялся набирать команду. В этом трудностей не было. Слух о появлении известного корсара и покупке им судна для нападений на турок мгновенно разошелся по городам и весям. От желающих не было отбоя, но Ламбро отбирал самых опытных, отдавая предпочтение своим бывшим соратникам.

Наконец команда была набрана. Собрав всех вместе, Качиони заявил:

– Я обещаю все веселую жизнь, а возможно, и веселую смерть! Мы станем кусать султана за его голые пятки, так что ему придется не сладко! Каждому обещаю стол за мой счет, жалование и свою долю от добычи! Пойдете ли вы за мной!

– Пойдем, Ламбро, веди нас скорее в бой! – кричали в ответ отчаянные сорвиголовы.

Глава третья Кинбурнская коса сотворила чудеса

На юге России в это время спешно доукомплектовывались сразу две армии – Украинская и Екатеринославская. Первой назначалась второстепенная, наблюдательная роль: охранять безопасность наших границ и покой в Польше, а также служить связью между назначенными к наступательным действиям войсками. Екатеринославская армия же должна была овладеть Очаковом, перейти Днестр, очистить весь район до Прута и, в соединении с австрийцами, подойти к Дунаю. Отдельный корпус генерал-аншефа Текелли стоял в готовности на Кавказе.

В преддверии будущих боев Потемкин вспомнил и о запорожских казаках. Дело в том, что некогда единая Сечь раскололась. Часть казаков остались в России и готовы были верой и правдой служить отечеству. Другая часть переметнулась к туркам, за что султаном им была обещана новая Сечь на Дунае.

Потемкин писал 25 декабря 1787 года Екатерине: «…Я стараюсь переманить от них (турок. – В.Ш.) запорожцев, которые им служат проводниками и без которых бы они не смели соваться. Я собрал до 500 казаков пеших, которые прежде у меня были на Дунае. Они так полезны в устье Днепра, что турецкие разъезды не будут сметь показываться малыми лодками. Сидор Белой у них атаман. Названы они – верное казацкое войско, в оппозицию тем, кои у турков. Просят они меня, чтобы исходатайствовать им землю, а именно в Керченском куту или на Тамани. Сие будет весьма полезно. Они будут преградою от черкес, и мы через сие избавимся от худых хлебопашцев. Из них уже большая часть женаты, то заведут тамо порядочные селения, много и из Польши к ним пристанет».

Не дожидаясь ответа из Петербурга, светлейший своею властью утвердил Белого кошевым атаманом войска верных казаков. В войске налицо было семь тысяч бывших запорожцев. Половина из них были конными и имели атаманом Захария Чепигу, над остальными морскими казаками атаманствовал генеральный судья Антон Головатый. Казацкий флот в пять десятков чаек и «дубков» получил гордое наименование Черноморской казацкой флотилии.

Важнейшим районом обороны считался херсонско-кинбурнский как прикрывавший Крым. Этот участок обороны был поручен генерал-аншефу Суворову с двадцатью пехотными батальонами и четырьмя десятками эскадронов.

Современник так вспоминает о внешнем виде Суворова: «Он был невысок ростом; имел большой рот; лицо не совсем приятное – но взор огненный, быстрый и чрезвычайно проницательный; весь лоб его покрыт был морщинами, – и никакие морщины не могли быть столь выразительны; на голове его, поседевшей от старости и трудов военных, осталось весьма немного волос… Сапоги с раструбами, худо лакированные, худо сшитые, широкие раструбы выше колен, исподница из белого канифаса; камзол из такой же материи, с зелеными китайчатыми или полотняными обшлагами, лацканами и воротником; белый жилет, маленькая каска с зеленою бахромою – таков был наряд героя… во всякое время года…»

Суворов был уже хорошо известен к тому времени как строгий, но заботливый начальник, отлично знающий военное дело. Его предельная простота в обращении, не показная близость к солдату и глубокое понимание солдатской души делали никогда не побежденного генерала идолом войск.

Историк А. Петрушевский о стратегическом значении Кинбурна писал так: «На длинной песчаной косе, вдающейся насупротив Очакова в море, верстах в восьми от ее оконечности, лежала крепость Кинбурн, занимавшая всю ширину косы от севера к югу, так что высадка возможна была только с востока и запада. Крепость была незначительная, представляла очень мало условий к упорной обороне и только с восточной стороны верки ее заслуживали некоторого внимания. Валы и рвы Кинбурна имели слабый профиль; перед рвом тянулся гласис, который с северной стороны почти доходил до Очаковского лимана, а с южной – до Черного моря. Между тем положение Кинбурна было важно; эта незначительная крепостца очень затрудняла вход в Днепр и не допускала прямого сообщения Очакова с Крымом. Такое значение Кинбурна не могло ускользнуть от внимания образованных французских офицеров, руководивших действиями турок, и потому надо было ожидать с их стороны серьезного предприятия против этого пункта. Понимал это конечно и Суворов, сосредоточивший на косе довольно значительные силы, да и Государыня не хуже кого-либо разумела важность удержания Кинбурна в наших руках, и очень озабочивалась его участью. Сентября 23-го она пишет Потемкину: “Молю Бога, чтобы вам удалось спасти Кинбурн”; 24 сентября; “хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн”; 9 октября, до получения известия о кинбурнской победе: “пиши, что с Кинбурном происходит; в двух письмах о нем ни слова; дай Боже, чтобы вы предуспели в защищении”. Екатерина указывала Потемкину на недостаточность пассивных мер, на необходимость наступательных операций для спасения Кинбурна и Крыма. Допуская возможность взятия Кинбурна турками, она в одном письме говорит: «Не знаю, почему мне кажется, что А.В. Суворов в обмен возьмет у них Очаков».

С начала августа Суворов находился в Херсоне. Согласно плану обороны генерал-аншефу Суворову предписывалось прикрывать Херсон и оборонять побережье от Буга до Перекопа. Войска его стояли по обе стороны Днепра. Полки только что пополнили рекрутами, которые еще ничего не умели, и пока от них было больше мороки, чем пользы. В войсках свирепствовала дизентерия и лихорадка. Но готовить войска к войне было все равно надо.

– Ключ к захвату Херсона – Кинбурнская коса. А потому турки постараются начать, прежде всего, именно с нее! – говорил Суворов.

У Кинбурнской крепостицы на самой косе стояли в готовности четыре пехотных и два казачьих полка под началом старого соратника Суворова генерал-майора Ивана Река.

Турки имели обыкновение ежегодно высылать эскадру к Очакову. Однако на этот раз в очаковские воды пришел весьма большой флот, что было весьма подозрительно. Однако в остальном пока все было тихо. За долгие мирные годы между Очаковским сераскиром и кинбурнскими начальниками давно установились соседские отношения. 18 августа в Очаков из Кинбурна, как это нередко бывало, был послан по каким-то обычным делам полковник Ефим Булгаков, кузен посла в Турции. Принимавший Булгакова паша выглядел взволнованным. Без долгих разговоров он велел всем присутствующим удалиться, и когда за последним закрылась дверь, спросил:

– Есть ли в Кинбурне какие-либо важные новости?

– Да нет, никаких новостей нет. Все как обычно! – пожал плечами Булгаков.

– К сожалению, у нас новости есть! – качнул тюрбаном сераскир и вздохнул.

– Почему, к сожалению? – напрягся полковник.

– Порта объявила России войну, и брат ваш уже сидит на цепи в Едикуле! Мы с вами видимся, вероятно, уже в последний раз! Мой телохранитель выведет вас из крепости. Да смилуется Аллах над всеми нами!

Вернувшись в Кинбурн, полковник Булгаков немедленно известил о новости генерала Река, тот срочно отправил письмо в Херсон Суворову. Тот, не дожидаясь официальных известий, немедленно заложил для защиты гавани Глубокой и Херсона шесть земляных батарей и вооружил их орудиями.

13 августа Турция объявила России войну. 7 сентября Екатерина Вторая издала манифест о принятии дерзкого вызова.

Тем временем турки придвинулись от Очакова к Кинбурну и открыли по крепости бомбардировку, которая продолжалась несколько дней без перерыва. Вреда от этого особого не было. Впрочем, все понимали, что это только начало. Главные же силы Екатеринославской армии во главе с Потемкиным были еще далеко и только начали движение к турецким границам. К тому же Потемкин в это время из-за трагедии Черноморского флота пребывал в угнетенном состоянии, и на его помощь рассчитывать не приходилось.

12 сентября от стоящего под Очаковом турецкого флота отделились одиннадцать канонерских шлюпок и бомбарда. Подойдя к Кинбурнской косе, они открыли огонь по береговым укреплениям, повредив несколько строений и убив несколько человек. Через полчаса в ответ ударили крепостные орудия. Огонь был на редкость точен. Турки несли большие потери, но огрызались.

Перестрелка продолжалась всю ночь, а утром следующего дня на косу высадилось более 700 турок. Первыми неприятеля встретили донские казаки, приведшие турок в смятение, затем подоспели мушкатеры генерала Река. Бой был ожесточенный и кровопролитный. Наши выдержали атаку, а затем и сами ударили в штыки. Десант был разгромлен, и уйти не удалось никому. В довершение всего ближе к ночи от удачного выстрела разнесло в клочья турецкий линейный корабль. Разорванные человеческие тела находили за несколько миль от места взрыва. Лишь наступившее безветрие спасло турецкую эскадру от пожара.

14 сентября на Кинбурн примчался верхом сам Суворов. За себя в Херсоне он оставил генерал-поручика Бибикова.

– Это была лишь проба сил! Главные события еще впереди! – сказал генерал-аншеф, выслушав доклад о минувшем сражении Ивана Река.

Контр-адмирала Мордвинова генерал-аншеф просил двинуть Лиманскую эскадру для прикрытия крепости, но тот, по своему обыкновению, отмолчался, и суда к косе не направил.

Между тем 15 сентября турецкий флот в 38 вымпелов снова подошел к Кинбурну и начал обстрел. Навстречу ему устремилась одинокая галера «Десна» под началом мичмана Ломбарда, который на свой страх и риск решил помочь Суворову. Против всего турецкого флота у него была одна мортира и 16 трехфунтовых пушек.

Приняв галеру за брандер, турки вели себя настороженно и понемногу отошли под защиту очаковской батареи. Ломбард некоторое время их преследовал, но потом, поняв, что зарвался и будет окружен, в свою очередь, отошел к Кинбурну.

На этом попытки турок овладеть Кинбурном не прекратились. 30 сентября весь турецкий флот вытянулся в линию вдоль Кинбурнской косы и начал яростный обстрел русских укреплений.

Объехав под ядрами Кинбурнскую косу, Суворов заметил по движениям в турецком флоте, что там готовится что-то необычное.

– Вот теперь, кажется, начинается настоящее дело! – оценил полководец обстановку и послал гонцов за подмогой. – Артиллерии пока туркам не отвечать. Посмотрим, что они замышляют!

1 октября началась генеральная битва за Кинбурнскую косу. С восходом солнца более 12 тысяч отборных турецких янычар высадились на кинбурнский берег и, закрепившись на нем, не встречая сопротивления, начали свой марш к крепости, бывшей в двух верстах от места высадки. Помимо янычаров в высадившемся войске было много «неверных» запорожских казаков, переметнувшихся на сторону султана и теперь стремившихся заслужить его похвалу, убивая единоверцев.

Из хроники сражения: «Около 9 часов неприятель подошел к косе с двух сторон: на запад от Кинбурна, на самой оконечности косы, стали высаживаться с кораблей турки; восточнее Кинбурна, верстах в 12, пытались высадиться запорожцы, бежавшие в Турцию. Запорожская высадка была демонстрацией, для отвлечения русских от главного пункта атаки. Казаки приняли было запорожцев за русских беглецов, добровольно возвращающихся под свои знамена, но недоразумение скоро разъяснилось, и запорожцы были прогнаны. Высадка же турок на оконечность косы производилась беспрепятственно, под руководством французских офицеров; кроме того, для прикрытия судов турки вбивали в морское дно, невдалеке от мыса, ряд толстых свай… Турки высаживались с шанцевым инструментом и мешками и тотчас же принимались с поспешностью рыть неглубокие ложементы, наполняя мешки песком и выкладывая из них невысокие бруствера. Ложементы велись поперек косы, от Черного моря к Очаковскому лиману, до которого, однако, не доходили, ради беспрепятственного движения войск, причем свободное пространство загораживалось переносными рогатками. Ложементы вырывались параллельно один другому, по мере движения турок вперед; всех их было 14 или 15. При десанте турки имели всего одну пушку, взятую когда-то у русских».

Когда Суворову доложили о начале высадки, он отнесся к известию весьма спокойно:

– Пусть все вылезут!

К удивлению присутствующих, Александр Васильевич пошел к обедне, в окружении офицеров.

Чувствуя близкую победу, турки, по воспоминаниям очевидца, «чуть было не кричали викторию».

Предвидя замыслы противника, Суворов одну часть сил во главе с генерал-майором Реком оставил в крепости, вторую в полторы тысячи пехоты и донских казаков определил в засаду, а остальных поставил в резерве.

Первым, выйдя из крепости, в атаку на турок устремились батальоны Ивана Река. На флангах их поддерживали эскадроны Павлоградского и Мариупольского полков и донские казаки. Пехота шла по песку. Кавалерия двигалась по отмели, так как в мокром песке лошадям было легче скакать. Несмолкаемая канонада, ружейный огонь, крики, стоны слились в единый гул. Ядра и бомбы с турецких кораблей, подошедших к самому берегу, буквально сыпались на головы. Упавшие ядра пинали ногами:

– Ишь, проклятая, иди-ка отсель! Не до тебя нынче!

Что касается донских казаков, то они стремились во что бы то ни стало поквитаться с изменниками запорожцами, и не одна бритая голова с оселедцем скатилась в тот день в песок от острой казацкой сабли…

К трем часам пополудни турки подошли к крепости на дистанцию менее версты. В этот момент Суворов вывел из крепости полторы тысячи солдат Орловского и Шлиссельбургского полков. Генерал Рек, пренебрегая опасностью, ринулся вперед и штыковым ударом захватил десять ложементов противника.

Историк А. Петрушевский пишет: «После полудня турки сделали омовение, совершили обычную молитву на глазах у русских и потом стали приближаться к крепости. Им не мешали. Подошли на версту, а передовые под закрытием берега приблизились шагов на 200 к гласису. Тогда, в 3 часу дня, по знаку Суворова дал сигнал к бою – залп из всех орудий, обращенных к западной стороне косы. Первая линия быстро двинулась из крепости; два полка казаков и два эскадрона регулярной кавалерии, стоявшие по той стороне Кинбурна, обогнули крепость со стороны Черного моря и бросились в атаку на турецкий авангард. Он был почти весь уничтожен вместе со своим начальником. Пехота тем временем взяла вправо, сильным ударом опрокинула турок и погнала их к ложементам, несмотря на огонь турецкого флота, имевшего больше 600 орудий. Рек взял в короткое время 10 ложементов, но дальше проникнуть не мог; коса суживалась, стало тесно, и упорство турок возрастало. Орловский полк, бывший в первой линии, сильно поредел; Суворов двинул в бой вторую линию в помощь первой и приказал атаковать двум эскадронам. Турки, однако, не только выдержали, но, удвоив усилия, опрокинули атакующих и выгнали их из всех ложементов».

С турецким флотом вела яростную дуэль наша крепость. Удачными выстрелами уже были потоплены две канонерские лодки и шебека, несколько судов горели. Тем временем в бой вступила и одиноко стоявшая под Кинбурном галера «Десна» мичмана Ломбарда, который отразил атаку восьми неприятельских судов.

За этим боем с берега наблюдал Суворов, который позднее писал князю Потемкину: «…Атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей; бился со всеми судами из пушек и ружей два часа с половиной и по учинению варварскому флоту знатного вреда сей герой стоит ныне благополучно под кинбурнскими стенами».

Забегая вперед, скажем, что инициатива Ломбарда Мордвинову показалась «вредным примером ослушания и недисциплинированности». Потемкину он написал: «Хотя он поступил против неприятеля с величайшей храбростью, но как он ушел ночью без всякаго повеления, то я за долг почитаю его арестовать и отдать под военный суд». Потемкин был иного мнения: «Я прощаю вину офицера. Оправдав хорошо свой поступок, уже должен быть награжден. Объяви, мой друг, ему чин, какой заблагоразсудишь».

Лейтенантский чин Ломбард получил лишь после вмешательства Суворова. Мордвинову князь направил следующий ордер: «По засвидетельствованию генерал-аншефа Александра Суворова, уважая оказанную мичманом Жулианом Ломбардом, в сражении с турками, отличную храбрость, произвел я онаго, сего месяца 20 дня в лейтенанты. О чем, дав вам знать, предписываю сим чином в Черноморский флот его причислить».

Но вернемся к событиям 1 октября. …Турки дрались отчаянно. Истерично визжали десятки дервишей-бешикташей, возбуждавших воинский пыл янычар. Уже пал под ятаганами храбрый полковник Булгаков. А спустя несколько минут турецкая пуля разворотила ногу и Ивану Реку. Генерал упал на руки солдат, и его бесчувственного потащили в тыл. Воспользовавшись временным безначалием, турки бешено контратаковали и заставили наших отступить, захватив несколько орудий.

Тогда, спасая положение, вперед на коне вырвался Суворов:

– Стой, ребята, хватит пятиться!

Вид любимого начальника несколько успокоил солдат. Они быстро строились в ряды.

Затем Суворов лично повел солдат в новую атаку, крича:

– Ребятушки! За мной!

Задние ряды поднял в атаку ветеран прошлой турецкой войны сержант Рымников.

Снова стала брать наша. Турки попятились, и нам удалось отбить несколько окопов. Было уже 6 часов вечера.

Однако в непрекрашающейся многочасовой рукопашной схватке наши полки стремительно редели, турки же все продолжали и продолжали подвоз десанта. Силы были слишком неравными. Под напором многотысячного неприятеля снова пришлось отступать. Так как перезаряжать ружья было некогда, повсеместно драка шла на штыках и ятаганах, по сути, это был уже не бой, а резня.

Лошади Суворова ядром оторвало морду. Генерал-аншеф едва успел с нее соскочить. Но вскоре был ранен картечью в левый бок.

Из сочинения А. Петрушевского: «Суворов находился в передних рядах, пеший, так как лошадь его была ранена. Увидев двух турок, державших в поводу по добычной лошади и приняв этих людей за своих. Так как высадившиеся турки кавалерии не имели, сильно утомившийся Суворов крикнул им, чтобы подали ему лошадь. Турки бросились на него вместе с несколькими другими; но, к счастью, мушкетер Новиков услышал зов своего начальника, бросился на турок. Одного заколол, другого застрелил, и обратился было на третьего, но тот убежал, а с ним и остальные. Отступавшие гренадеры заметили Суворова и по крику: “братцы, генерал остался впереди”, ринулись снова на турок. Бой возобновился, и озадаченные турки стали снова быстро терять один ложемент за другим. Успех русских был, однако, не продолжителен; они израсходовали почти все патроны и не могли продолжать наступление под перекрестным огнем неприятеля: спереди производился сильный ружейный огонь, большею частью двойными пулями; справа приблизившийся флот осыпал русских градом бомб, ядер и даже картечей… Русские снова принуждены были ретироваться к крепости, что и исполнили в большом порядке, бросив, однако, несколько полковых орудий».

Турки с радостными криками волокли в тыл захваченные пушки и яростно преследовали отступающих.

Вот как впоследствии сам Суворов писал об этих страшных минутах: «…С такими еще я не дрался; летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко… били, мне лицо все засыпало песком, и под сердцем рана картечная ж… ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом, ад бы нас здесь поглотил».

В это время Суворов был вторично ранен. На сей раз пуля пробила ему левую руку. Ординарец и казачий есаул Кутейников отвезли истекающего кровью генерал-аншефа за крепость. Суворов велел наскоро обмыть рану морской водой. Кутейников перевязал рану своим галстуком.

– Помогло, помилуй Бог, помогло! – сказал, поднявшись, генерал-аншеф.

Ему подвели новую лошадь, помогли сесть в седло. Опытным взглядом полководец оценил ситуацию. Сражение представляло собой беспорядочное смешение наших и турок, которые без всякого строя толпами резались друг с другом. Турки давили массой. Было очевидно что ввиду своей многочисленности они в конце концов перережут наших. Боясь попасть в своих, прекратили огонь из крепости. По той же причине перестали палить и с турецких кораблей.

Под стенами крепости Суворов держал свой последний резерв – три роты Муромский батальон.

– Всех в бой! – крикнул генерал-аншеф бывшему при нем ординарцу.

В это время на косе появились и десять эскадронов легкоконной бригады, вызванной еще утром Суворовым из-под Херсона. Гусары подоспели как нельзя кстати. Прямо с марша они были брошены в бой.

Муромцы с ружьями наперевес дружно пошли вперед. Обгоняя их, в толпу турок врезались и гусары. Понеслось! Через несколько минут сумасшедшей рубки турки не выдержали нашего натиска и обратились в бегство.

Солнце уже садилось, когда наступление русских войск возобновилось в третий раз. При этом донские казаки сломили передовые порядки турок и отбили потерянные пушки.

Из хроники сражения: «Свежие войска повели третью атаку с бурным порывом. Турки были выгнаны из всех ложементов; легкоконная бригада била их с фронта, пехота теснила справа, казаки действовали слева. Неприятель очутился как в тисках и нигде не видел себе спасения, потому что суда, высадив десант, отошли в море по приказанию паши, который думал таким способом вдохнуть в свои войска больше решимости и храбрости. По словам Суворова, турки как тигры бросались на теснившую их русскую пехоту и кавалерию, но безуспешно. Скоро они были сбиты на пространство всего полуверсты; русская артиллерия громила их картечью, нанося страшный урон. Турки бросались в море: одни укрывались за бревенчатой эстакадой, другие искали спасения вплавь и гибли в воде сотнями. Дело было для них проиграно безвозвратно».

Преследуемый противник слабо защищал свои окопы и к ночи был отброшен на угол косы. Оставалось завладеть этой узкой полоской да сотней саженей на мысу, где скопились остатки десанта, но сил на это уже не было. Изнуренные солдаты падали прямо на поле боя и мгновенно засыпали.

– Сoup de grace! – объявил Суворов. – Последний удар!

Огонь по остаткам неприятельских войск открыла батарея Шлиссельбургского полка, «турок картечами нещетно перестреляно», а ротмистр Шуханов повел свои эскадроны в атаку прямо по грудам вражеских тел, загоняя уцелевших турок в воду. Умолкший турецкий флот к этому времени отошел от берега, не став спасать тонущих в море.

Из хроники сражения: «Бой был рукопашный. Русские перемешались с турками, так что с крепости невозможно было стрелять, и хотя выстрелами успели взорвать две турецкие лодки, но, казалось, дело было проиграно. Многолюдство наконец должно было одолеть храбрость. Турки теснили, гнали русских – но счастье не забыло своего любимца: десять эскадронов конницы уже приблизились к Кинбурну и немедленно были введены в дело. Ужасное поражение следовало за их ударом. Турок гнали, били, топили в море, несмотря на отчаянную оборону. Едва 700 человек спаслось из 6000, вышедших на Кинбурнскую косу. Лучшая половина очаковского гарнизона погибла в этой высадке. Из 600 взятых в плен турок умерло от ран 500. Трупов дервишей насчитали до пятидесяти. Паша, предводивший турками, был убит. Русских убито до 200 и ранено до 800. В десять часов вечера кончилось сражение, и когда только вопли раненых и утопавших турок оглашали воздух…»

Победа была совершенной. Множество тел было выброшено морем на берег на следующий день.

– Молитесь Богу! От него победа! Бог вас водит. Он ваш генерал! – говорил Суворов, объезжая войска, с трудом удерживаясь в седле от большой потери крови.

Когда стало ясно, что сражение завершилось, Суворов, чувствуя полное изнеможение, отправился в крепость. Едва лекарь перевязал ему рану, как он упал без чувств.

– Что с генералом? – встревожились присутствующие офицеры.

– Большая потеря крови и упадок сил. Нужен сон и покой! – отвечал им лекарь, омывая руки в тазу и готовясь к очередной ампутации.

В это время снова уже в полной темноте раздались крики и выстрелы, на этот раз уже позади крепости. Это изменники-запорожцы решили попытать счастья внезапным ночным нападением.

По запорожским лодкам открыли огонь с крепостных верков. Услышав пушечные выстрелы, Суворов тут же очнулся:

– Что там!

– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, запорожцы неверные наскок делают! Отобьем!

Но Суворов, забыв о ране, отправился на валы и находился там до полного отбития нападения.

Остатки турецкого десанта провели ночь в воде, за деревянным настилом. К утру их осталось еще меньше, так как умерло много раненых. С восходом солнца к косе осторожно приблизилось несколько турецких судов за живыми и мертвыми. Наши немедленно открыли огонь и потопили немало лодок, а потом к ужасу турок взорвали и большое транспортное судно, полное спасаемых. Уйти удалось немногим. Последние несколько сотен турок, спрятавшихся в камышах на оконечности косы, утром добили казаки.

Весь следующий день хоронили убитых. Трупы турок бросали в море. Среди убитых янычар были найдены два француза. По этому случаю Екатерина написала Потемкину: «Буде из французов попадет кто в полон, то прошу отправить к Кашкину (губернатор Сибири. – В.Ш.) в Сибирь в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставить турков».

На следующий день Суворов выстроил войска лицом к Очакову. Был отслужен молебен, произведен салют. Историк пишет: «Тебе, Бога, хвалим!» было воспето, при громе пушек с крепости».

Очаковские турки высыпали на берег и безмолвно взирали на триумф противника. Беспокоить кинбурнцев выстрелами они уже не решились. А море почти до весны выкидывало на берег трупы янычар.

* * *

Насколько трагически для нас могли быть последствия падения Кинбурна, вследствие которого мы теряли и Херсон, а туркам открывался свободный путь на Крым, настолько важной оказались и последствия победы. Турецкий флот немедленно удалился из-под Очакова в Константинополь. Известие о победе взбодрило пребывавшего в унынии Потемкина. После Кинбурна светлейший снова стал бодрым и деятельным.

«Не нахожу слов благодарить тебя, сердечный друг! – писал Суворову Потемкин. – Да восстановит Бог твое здоровье для общих трудов!»

17 октября Кинбурнскую победу праздновали в Петербурге. Императрица с удовольствием рассказывала приближенным подробности сражения. Во дворце был большой выход. Реляцию читал вслух вице-канцлер Безбородко. Вельможи приносили Екатерине свои поздравления. Затем был отслужен молебен. В Казанком соборе с коленопреклонением и с пушечной пальбой. Там реляцию читал губернатор, которого четырежды просили ее повторить.

– Старик поставил нас на колени! Жаль только, что его ранили, – говорила Екатерина.

В собственноручном письме она изъявила Суворову благодарность: «В первый раз по начале войны благодарили мы Бога за победу и одоление над врагом и читали в церкви деяния ревности, усердия и храбрости вашей. Объявите всем наше усердие и благодарность. Молим Бога, да исцелит раны ваши и восставит вас к новым успехам».

Подвиг Суворова был награжден высшим отличием империи – орденом Андрея Первозванного.

– Он заслужил его верою и верностью! – заявила Екатерина.

Сам Суворов писал в те дни своей дочери Наташе, учившейся в Смольном монастыре: «У нас была драка посильнее той, когда вы друг друга за уши дерете. И так мы танцовали: в боку картеча, на руке от пули дырочка, да подо мною лошади оторвало мордочку! То-то была комедия – насилу через восемь часов с театра отпустили. Я только что возвратился – проездил 500 верст верхом. А как у нас весело: на море поют лебеди, утки и кулики, на полях жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, да осетры – пропасть! Прости, мой друг, Наташа! Знаешь ли, что матушка императрица пожаловала мне андреевскую ленту за Веру и Верность?»

Награды были щедрые. Офицерам – георгиевские кресты, золотые и серебряные медали, да повышение в чинах. Екатерина лично укладывала в коробочку орденские ленточки. Солдатам – серебряные медали и денежные выдачи по пять целковых.

Биограф Суворова А. Петрушевский писал: «Дело 7 июня было первым, но, конечно, не последним; в том порукою служили и сила турецкого флота, и личные качества Гассан-паши. Суворов не упустил этого соображения из вида и, оценив важность положения Кинбурнской косы для морских действий на лимане, положил тотчас же вооружить ее батареями. По его указанию принялись немедленно за работу; возведены были две батареи на 24 пушки, устроена ядро-калительная печь, и все это по возможности замаскировано. Батареи отстояли от Кинбурна на 3 или 4 версты, следовательно, требовали особых оборонительных средств. Суворов расставил в этом промежутке 2 батальона, четырьмя отдельными частями. Половина людей стояла постоянно в ружье, другая отдыхала. Положение этих батальонов было чрезвычайно тяжелое, не по свойству службы, а потому, что они стояли на месте прошлогодней битвы. Трупы, зарытые в песок, гнили медленно вследствие фильтрации морской воды и издавали отвратительный запах. Явились признаки заразы, несколько человек умерло. Суворов предписал частые купанья в море и как можно больше движения, испытав пользу этих мер на самом себе. Находясь весьма часто на косе, он был доведен однажды трупным запахом почти до обморока и, только выкупавшись немедленно в море, избавился от дурноты. Предусмотрительность Суворова насчет постройки батарей оправдалась последствиями».

А солдаты уже пели на маршах новую песню:

Наша Кинбурнская коса

Вскрыла первы чудеса!

В честь Кинбурнской победы Екатерина повелела отчеканить 190 медалей с надписью «Кинбурн 1 октября 1787». Однако по ошибке директора Монетного двора при пересылке бумаг где-то «потеряли» ноль, в результате чего было изготовлено всего… 19 медалей.

Получив эти медали, Потемкин ломал голову, как их делить! Злился:

– Что у нас меди не хватает, могли и поболе кругляхов наделать! Не обеднели бы!

Светлейший решил по справедливости:

– Шесть медалей – пехоте, шесть – коннице, шесть – верным казакам и одну – артиллеристу, который поджег бомбой турецкий флагман. Кому именно давать, пусть решают сами!

Нам известен по крайней мере один кавалер Кинбурнской медали – запорожец Мартын Чепижко.

* * *

Весть о сокрушительном поражении турецких войск под Кинбурном мгновенно долетела до Константинополя. Русский агент доносил из турецкой столицы, что на берегу канала «многие женщины воют и плачут кто о сыне, кто о муже, другая о брате своем, которые, как они говорят, с Бекир-пашинскою эскадрою все пропали». Приехавший из Очакова купец донес Порте, что «в воскресенье турки возвратились в Очаков в самом малом числе, тотчас жители, стоявшие над морем с детьми и женами с великим плачем в крепость убежали».

Озабоченный известиями из Очакова, великий визирь каждый день ездил к устью Босфора смотреть, не возвращается ли флот. Одновременно он потребовал от французского посла обещанных 12 линейных кораблей и 12 фрегатов со всем вооружением, а также корабельных строителей, подобных Лероа.

Личного палача он отправил в Очаков за головой Бекир-паши.

Боясь очередного антивоенного бунта, Порта всячески старалась сохранить в тайне сведения о поражении под Кинбурном. Для поднятия боевого духа распускались противоположные слухи.

– Вы слышали, что Кинбурн и Тамань уже взяты, а в Синопе потоплено четыре русских корабля! – сообщали на базарах обывателям словоохотливые чиновники.

– Да что вы говорите! – радовались торгующие и покупающие. – Велика милость Аллаха к его рабам!

Глава четвертая Трагедия капитана Веревкина

К большому неудовольствию Суворова, контр-адмирал Мордвинов ничем не поддержал его в день генерального сражения за Кинбурн. Лиманская флотилия под командой контр-адмирала Мордвинова так и не покинула дельты Днепра. И хоть флотилия была не велика: три корабля, фрегат с ботом, баркасы да галеры гребные, помощь Суворову она могла оказать существенную. Большой книгочей, знаток английской экономики и поклонник Адама Смита, либерал и сын знаменитого адмирала, Николай Семенович Мордвинов при всем том был никудышным моряком. Он не мог ни командовать, ни принимать решений. В жизни бывает и так.

– Почему этот академик отсиживается в речке и боится показать свой нос на море! – ругался генерал-аншеф Суворов, и в его словах была правда.

Когда битва за Кинбурн уже была завершена, Мордвинов осторожно вышел в Днепровский лиман. К вечеру он встал на якорь в расстоянии трех с половиной верст от Очакова.

Турецкий флот в составе трех линейных кораблей, пяти фрегатов и шести десятков различных мелких судов стоял на якорях западнее города. Оценив обстановку, Мордвинов решил, что если зажечь крайний корабль на южном крыле, то весь турецкий флот будет воспламенен ветром, как то уже было при Чесме. Для приведения в действие своего плана он выделил плавбатарею капитана 2-го ранга Веревкина.

Дело в том, что при флотилии имелись две плавбатареи. Батареи те были неуклюжи и тихоходны, а потому думали, что будут они в случае чего, стоя на якорях, отгонять турок от днепровских проток. На большее не годились. Насмешники дали им прозвище – «мордвиновские сундуки».

Андрей Веревкин командовал плавбатарей № 1. Своей батареей он гордился.

– И ничего вы не понимаете в проекциях корабельных! – говорил он, бывало, когда одолевали друзья-насмешники. – Вы только поглядите, какая она у меня пузатенькая да и пушками, что ежик, утыкана! Это ль не красота и прелесть?

Насмешники лишь плечами пожимали. Не поймешь этого Веревкина: то ли шутит, то ли нет? С тем и отходили в сторонку.

Биография же у капитана Веревкина была самая что ни на есть боевая. Не многие на Черноморском флоте с ним сравняться могли. Еще в чинах мичманских прошел Веревкин Чесму, где дрался отважно и рану тяжелую получил. Затем, уже в чинах лейтенантских, штурмовал он сирийскую крепость Бейрут, бился с турками по всему Эгейскому морю, блокировал Дарданеллы. Не один год командовал кораблями и фрегатами на Балтике. Но ходу Веревкину там в чинах не было. Может, оттого, что уж больно худороден и некому за него полслова замолвить, а может, оттого, что нрав имел строптивый да правду-матку резал, когда о том его и не просили. В общем, едва стал флот Черноморский создаваться, напросился сам он в степи херсонские. И хотя выходило ему здесь по всем статьям кораблем линейным командовать, он его так и не получил. Контр-адмирал Мордвинов не пожелал отдавать столь опытного капитана в Севастопольскую эскадру, а оставил у себя в Лиманской. Так Андрей Евграфович командиром плавбатареи и стал.

После неудачи 1787 года, когда не удалось отбить у Суворова Кинбурнскую косу, турецкий флот отстаивался на якорях у Очакова. Более шестидесяти вымпелов собрал под своим началом опытный Эски-Гассан. Лиманская флотилия в силах туркам уступала, а потому посылать ее в линейное сражение Мордвинов опасался из-за явного неравенства сил. Но Потемкин неустанно требовал наступательных действий. И Мордвинов наконец-то решился. Собрав у себя капитанов и флагманов, он объявил:

– Старый Хассан расположил свой флот тесным полукругом, и я повторю ему чесменскую ночь!

По замыслу Мордвинова, ночью к туркам должна была подойти плавбатарея, охраняемая несколькими галерами. Внезапным кинжальным огнем она должна была зажечь стоявшие с наветренной стороны турецкие корабли. По расчетам русского командующего, разносящий искры ветер должен был довершить все остальное. Лавры и слава Чесмы не давали покоя кабинетному флотоводцу…

Капитаны отнеслись к мордвиновскому прожекту более чем прохладно. На бумаге у Мордвинова все ладно и красиво, а как выйдет на деле – не ведомо еще. Морщились капитаны, но молчали. Не сдержался, как всегда, лишь Веревкин, хотя и дергал его за рукав капитан 2-го ранга Сакен: мол, уймись, Андрюша, не лезь на рожон, когда начальство стратегирует! Нe послушал совета Веревкин, вскочил со своего места и начал говорить матку-правду:

– План ваш, господин адмирал, хорош лишь для чтений кадетам корпусным, для дела же настоящего он не годен! Нельзя посылать одно судно против целого флота – сие есть верная гибель! Я прошел и Чесму, и много иных баталий, а потому могу сказать, что ничего из плана вашего не выйдет!

Мордвинов стоял красный как рак.

– Уж не боится ли господин капитан, что именно его я намерен посылать в сражение? – скривился он. – Не заробел ли?

Веревкин, разумеется, не отмолчался:

– Я на службу не напрашиваюсь, но от оной и не отказываюсь! Труса ж никогда не праздновал. Не подведу и на сей раз! А правду свою вам уже сказал!

– Решение о баталии ночной я уже принял! – сложив руки на груди, объявил Мордвинов. – Совет окончен. Прошу господ офицеров расходиться!

В полдень 3 октября 1787 года с флагманского фрегата ударила сдвоенным залпом пушка. То был сигнал: «Изготовиться к нападению на неприятеля». Помимо плавбатареи № 1 к турецкому флоту должны были идти галеры лейтенанта Константинова и мичмана Ломбарда.

Веревкин собрал на палубе батареи команду, большей частью состоявшую из едва обученных рекрутов. Рассказал им о предстоящем деле. Затем унтера развели служителей по заведованиям.

Когда же стало темнеть, Веревкин передал голосом на галеры, что снимается с якоря, и попросил не отставать от него. Большего он сделать не мог. Многомудрый Мордвинов не удосужился подчинить ему командиров галер.

Уже спустя каких-то полчаса Веревкин заметил, что ни одна из галер так и не начала движения вслед ему. Капитан 2-го ранга нервничал. Формально идти в одиночку к турецкому флоту Веревкину не следовало, но ждать галеры (когда они подойдут – неизвестно) он тоже не мог: ведь тогда под угрозой оказывалось все предприятие. В столь сложном и щекотливом деле командир плавбатареи № 1 поступил наиболее разумно – он начал движение, не без основания полагая, что быстроходные галеры вполне догонят его тихоходный «мордвиновский сундук».

– Выставить по бортам матросов, чтоб смотрели галерные фонари! – приказал он своему старшему офицеру лейтенанту Кузнецову.

Ветер был верхний, и, чтобы батарея лучше держала курс, шли на веслах. Незадолго до полуночи к плавбатарее наконец подошла шлюпка. Из нее перепрыгнул мичман Ломбард.

– Что это значит, Юлиан Иванович? – обратился к нему пораженный Веревкин. – Почему вы не на своем судне, и где наконец ваша «Десна»?

Ломбард ответом его не удостоил, а молча протянул засургученный пакет. Ознакомившись с посланием, Веревкин был весьма удивлен и озадачен. Контр-адмирал Мордвинов извещал командира плавбатареи о том, что Ломбард потерял в темноте свою «Десну» и по этой причине назначен командиром галеры лейтенанта Литке.

– Ну а где же ваша новая галера, господин мичман? – поднял глаза на мальтийского рыцаря капитан 2-го ранга.

– Ее я тоже не нашел! – браво ответил мичман.

– Так ищите! И причем здесь моя батарея? – еще более поразился Веревкин.

– Я слаб зрением и плохо вижу в темноте! – без тени смущения парировал Ломбард. – Когда же галера найдется, то я на нее и перейду!

Веревкин лишь прикусил губу. Что поделаешь! Ломбард был ему не подчинен!

– Хорошо! – бросил сквозь зубы. – Только не мешайте!

– Не диспозиция, а бедлам! – почесал затылок, стоявший неподалеку лейтенант Кузнецов. – Что делать будем, Андрей Евграфович?

– Выполнять приказ! – коротко ответил Веревкин.

Длинные ясеневые весла дружно ушли в воду. Из-под форштевня батареи, шипя, отхлынула волна. Пошли!

– Огонь! Огонь! – раздалось вскоре.

Когда дистанция до мерцающего в ночи фонаря сократилась, обнаружилось, что это ломбардовская галера «Десна».

– Вот и нашлось ваше судно! – сказал, подошедши к строптивому мичману, Веревкин. – Езжайте с Богом к себе, да принимайтесь за дело!

Но Ломбард отрицательно замотал головой:

– Это уже не моя галера. Я назначен на другую, а потому остаюсь у вас до ее нахождения.

– Одумайтесь! – напрасно пытался вразумить его кавторанг. – Ведь это не по-офицерски!

– Я не какой-нибудь ваш костромской дворянин, я мальтийский рыцарь госпитальер! – гордо вскинул голову тщедушный воспитанник ордена Святого Иоанна.

– Видывали мы на Руси всяких рыцарей и мальтийских и тевтонских! – мрачно заметил Веревкин. – Не хотите над своей галерой капитанствовать, будете у меня… пассажиром!

С «Десны» тем временем запросили пособить с бомбами.

– Куда ж вы свои-то подевали? – прокричали им веревкинцы.

– Так их у нас и не было! – отвечали оттуда.

Бомбы перегрузили быстро. Времени-то в обрез. Вдали вроде бы замаячила галера лейтенанта Константинова. Веревкин послал к ней шлюпку с просьбой держаться от него по левую сторону, чтоб он всегда мог рассчитывать на помощь. Bновь налегли матросы на весла, и плавбатарея прибавила ход. Вскоре из темноты стали прорисовываться верхушки мачт турецких кораблей. На них беспечно жгли огни. Внезапно поменялся ветер, став зюйд-остовым, и сразу же вся хитромудрая затея Мордвинова полетела к чертям. Отступать, однако же, было поздно. Слишком глубоко в расположение флота противника забралась плавбатарея № 1.

– Руль право! – распорядился командир.

Осторожно обогнув турецкий флот, Веревкин направил свое судно к кинбурнскому берегу и встал на мелководье.

– У турецких кораблей осадка велика, и сюда они не сунутся. От мелочи же мы как-нибудь да отобьемся! – объяснил он офицерам свой маневр. – Пока подойдут галеры, продержимся, а там вместе прорвемся!

А галеры все не показывались, словно и не отправляли их вслед плавбатарее вовсе! Но думать о них времени уже не было. Начало светать. Вот уже вдали на салингах мачт турецких кораблей начали кричать голосистые муэдзины, созывая правоверных на утренний намаз. Затем на всем турецком флоте поднялся страшный переполох, началась беготня.

– Никак, турка нас увидал, а увидавши, испужался малость! – переговаривались промеж себя матросы, заканчивая последние приготовления к бою.

Веревкин меж тем собрал офицеров.

– Милостью командующего и глупостью галерных капитанов мы брошены одни против целого флота! – заявил он. – Выбравшись на мелководье, я думал было дождаться здесь галер, но их нет и, видимо, уже не будет, а поэтому биться нам придется самим! Мы можем, правда, сразу же выброситься на берег и тем спасти свои жизни. Но можем и атаковать, хотя при этом я не дал бы за счастливый исход и затертого пятака! Каким будет ваше мнение?

Мнение было единодушным – атаковать!

– Браво! – улыбнулся Веревки. – Исполнить свой долг до конца и погибнуть с честью – это не так уж мало!

Выбрав якорь, плавбатарея на виду у неприятеля спустилась на фарватер и, подойдя к турецкому флоту, развернулась к нему бортом. Турки безмолвствовали, наблюдая за нахальными действиям одиночного русского судна. А затем по палубам неприятельских кораблей пронесся ликующий крик. Это матросы дали волю своим чувствам, предвкушая легкую добычу.

Доволен был и Бекир-паша, внимательно рассматривавший в трубу русское судно. Он, правда, все никак не мог взять в толк, для чего понадобилось тому в одиночку лезть в середину целого флота.

– Кто-то у них не в своем уме: или адмирал, или капитан! – заявил он с ухмылкой своим приближенным. – Но это мы скоро выясним, когда врежем палкой по пяткам русского капитана! Изготовьте шлюпки для захвата приза! Эта батарея – настоящий дар Аллаха!

Но обрадованный «даром Аллаха», Бекир-паша, при всей своей опытности, проглядел главное! Командир плавбатареи на самом деле действовал весьма рискованно, но далеко не столь безрассудно, как могло показаться со стороны. Веревкин надеялся, что на середине фарватера течение Днепра, при умелом маневрировании, само отнесет его в сторону от неприятеля. Надо было только до поры до времени не дать противнику разгадать свой замысел.

– Залп! – вскинул вверх шпагу русский офицер, прошедший Чесменскую баталию еще в чинах мичманских.

– Огонь! – махнул платком турецкий адмирал, бывший при Чесме уже в немалой должности младшего флагмана.

Гулко рявкнули чугунные пушки, и первая партия ядер, зловеще подвывая, понеслась к цели. Сражение началось.

Канониры с плавбатареи палили метко, и скоро Веревкин отметил первые попадания. Турки поначалу, наоборот, долго не могли пристреляться. Постепенно, однако, чахлые фонтанчики падающих в воду ядер стали ближе и ближе подступать к русскому судну. Теперь плавбатарея № 1 все чаще оказывалась в кольце брызг. Массивный деревянный корпус дернулся раз, другой, третий – это начались уже прямые попадания. Удивления, впрочем, на плавбатарее это не вызвало – бой есть бой! В клубах порохового дыма, в яростной решимости вела свой неравный поединок против огромного флота маленькая плавбатарея.

А вскоре случилось почти невероятное, что еще больше осложнило положение русского судна. Вот что написал о происшедшим в своем позднейшем отчете сам Веревкин: «Я бы дрался до самой ночи с неприятелем, ежели бы не разорвало у меня пушку с левой стороны от носа первую, которым разрывом убило до 15 человек, чем навело такой страх на служителей, что насилу с помощью мичмана Ломбарда и лейтенанта, данного от Вас, мог собрать людей, которые бросились на палубу; и после того дрались мы еще с полчаса, но вторичное несчастие последовало: разорвало другую пушку на той же стороне от носу и убило больше 15 человек. Страх, нашедший на людей, был столь велик, что не можно было никак сообразить, как их привести в чувство…»

Сегодня, наверное, легко судить за слабодушие рекрутов с плавбатареи № 1, но мне кажется, что надо быть к ним снисходительными. Ведь то, что испытали они, способно внушить робость и смятение даже опытным морякам. Они же только несколько месяцев назад покинули свои деревни и никогда прежде не видя моря, были сразу же брошены в такое пекло. Рекруты боялись не турецких ядер, они боялись смертельных разрывов своих пушек, от которых не было спасения! А какой авторитет и сила духа требовались их командиру, чтобы в таком аду дважды пресекать панику и возвращать людей к орудиям!

Позднее Веревкин с горечью напишет о качестве своих орудий: «…Что же принадлежит до артиллерии, то я удивляюсь, коим образом она принята с заводов, и кажется, что оная без пробы принята, в рассуждении, что при разрыве пушки оказался чугун как с грязью дерева; что же принадлежит до единорогов, которыми я оборонялся… только стволы короткие, так что при каждом выстреле единорог опрокидывался через задние колеса».

Второй раз, возвращая матросов к орудиям, командир сам встал у первой пушки и, взяв в руки фитиль, произвел первый выстрел. Ободренные примером командира, встали по местам и канониры. Снова заговорила русская артиллерия, по палубам турецких кораблей запрыгали смертоносными мячами ядра.

Когда окончательно взошло солнце, обнаружили плавбатарейцы вдали и пропавшие галеры. Те стояли на якорях и даже не пытались прийти на помощь своим товарищам…

Пал под ядрами артиллерийский поручик Иваненко. Вместе с ним погибло еще трое. Бой продолжался.

Ближе к полудню Веревкин окончательно убедился, что помощи ему не будет не только от галер, но и от Мордвинова, который оставался совершенно безучастный к судьбе плавбатареи. И тогда капитан 2-го ранга скомандовал:

– Рубите якорный канат!

В этот момент полез было к нему с советом всезнающий мичман Ломбард.

– Да отстань ты! – ругнулся капитан 2-го ранга. – На галере своей познанья надо было являть! Не до тебя сейчас!

Прикусив губу, храбрый госпитальер отошел. Глаза его пылали злобой. Настоящие рыцари оскорблений не прощают!

– Эй! На руле! Держать курс в море! – приказывал тем временем Веревкин, ворочавшим тяжелое штурвальное колесо рулевым.

Теперь, яростно отстреливаясь, плавбатарея стремилась уйти к берегам Крыма, чтобы там, найдя мелководье, спастись от турок. Минуя весь турецкий флот, Веревкин попеременно дрался с каждым из неприятельских кораблей. Залп по очередному противнику, залп в ответ – и дальше к следующему кораблю, к новому обмену залпами, – здесь еще раз сказались опыт и предусмотрительность капитана! Еще до начала боевых действий Веревкин позаботился об установке вдоль бортов набитых шерстью мешков. Теперь это очень даже пригодилось. Пройдя вдоль всей турецкой боевой линии, плавбатарея потеряла лишь несколько человек!

Наконец турецкие корабли остались позади. Гребцы из последних сил налегали на весла, и плавбатарея № 1 устремилась в отрыв. Но не так легко уйти от достаточно опытного Бекир-паши! Тотчас же над его флагманским кораблем взлетели сигнальные флаги и в погоню за ускользающей добычей устремились лучшие ходоки турецкого флота. С ними ли тягаться тихоходной и неповоротливой батарее!

– Два фрегата при четырех галерах! – спокойно отметил Веревкин, оглядев преследователей в зрительную трубу. – Не мало, но и не много в сравнении с целым флотом!

Артиллеристам он велел целить без торопливости, но наверняка. А затем встал к пушке и сам. Результаты сказаться не замедлили. Несколько метких выстрелов с плавбатареи, и один из фрегатов, объятый пламенем, выбрасывается на прибрежную отмель. Залп – и сразу две галеры следуют его примеру. Кажется, можно и дух перевести, но не тут-то было!

– Господин капитан второго ранга! – кричит с марса встревоженный впередсмотрящий. – На траверзе еще паруса!

То были спешившие на пересечку еще два турецких фрегата с несколькими галерами. Быстро нагнав и взяв в клещи плавбатарею, турки попытались было прижать ее к берегу, чтобы окончательно лишить хода. Но всякий раз попытки их заканчивались неудачей. Капитан 2-го ранга Веревкин дело свое знал отменно. Буквально в самый последний момент он умудрялся ловко уворачивать «мордвиновский сундук» из-под турецких объятий. При этом русские пушки беспрерывно поливали картечью неприятельские палубы, оставляя на них десятки трупов. Три бешеные атаки выдержала плавбатарея. Три раза Андрей Евграфович Веревкин оставлял превосходящего противника за своей кормой. Казалось, что хоть теперь-то военное счастье улыбнется отважному капитану… И снова несчастье! Да какое! Когда в четвертый раз на плавбатарею навалились турецкие фрегаты и с них кричали отчаянно: «Капитан, сдавайся! Капитан, не пали!» – на батарее вспыхнул сильный пожар у раскрытого люка крюйт-камеры. Матросы бросились от пушек.

– Безумцы! – кричали им офицеры. – Вы все равно погибнете! Назад! К орудиям!

Но их никто не слушал. Положение сразу же стало критическим. Турки, почуяв перелом боя, усилили огонь. Крюйт-камеру отстояли, но по мачтам уже взбегали жадные огненные языки. Многие крестились:

– Все кончено! Прими нас, Господи!

И вновь обратимся к рапорту самого командира: «…В то самое время схватил я саблю и грозил всех…(в документе неразборчиво. – В.Ш.), потом, бросившись к единорогу, выстрелил из него картечью, отчего неприятель отворотил в беспорядке от меня, не сделав ни одного выстрела из пушек…»

Офицеры тем временем ободрили людей и заставили их встать к орудиям. Положение было восстановлено. Веревкин вытер ладонью покрытое пороховой копотью лицо:

– Господи! Дай нам силы все превозмочь!

Слова капитана 2-го ранга заглушил страшный взрыв. Это разнесло в куски очередную пушку. По всей палубе валялись обрубки человеческих тел, кровь стекала в шпигаты ручьями. Те немногие, кто уцелел под градом осколков, были почти невменяемы. Казалось, что теперь-то уж все! Но нет, и в этом случае Андрей Евграфович нашел, как привести матросов в чувство и поставить к нескольким еще уцелевшим орудиям. Следуя левым галсом в полный бейдевинд, плавбатарея все же сумела оторваться от побиваемых ею турецких фрегатов. Но к Крыму идти было уже нельзя – вдали маячила очередная неприятельская эскадра. И тогда Веревкин повернул на Гаджибей. Где-то вдалеке осталась Лиманская флотилия. Контр-адмирал Мордвинов, по-прежнему не решался прийти на помощь своей плавбатарее. На подходе к гаджибейской крепости Веревкин едва не попал под огонь береговых орудий. Матросы были уже ко всему безразличны.

– Все одно помирать! – говорили они. – Так хоть бы скорее, чтоб не мучиться!

Но командир плавбатареи думал иначе. Поворотив через фордевинд на новый галс, он удачно вышел из зоны крепостного огня. Отойдя же от Гаджибея, бросил якорь. Плыть далее было опасно. Стояла уже глубокая ночь. Обойдя судно и осмотрев трюм, Веревкин убедился, что батарея едва держится на плаву.

– Одна хорошая волна – и мы на дне! – мрачно констатировал он.

– Следует немедля затопить судно, сбить из бревен плот и уходить в море. Может, куда и вынесет, – предложил Юлиан де Ломбард.

– Лучше, по-моему, затопить батарею, самим же плыть к берегу, а там пробираться по степи к Херсону! – немного подумав, высказал свой вариант лейтенант Кузнецов.

У Веревкина были соображения иные.

– Потопиться мы всегда успеем! – заявил он. – Пока ж определите людей для починки, и будем ждать рассвета! Там все станет ясно!

С первыми лучами солнца с плавбатареи увидели, что находятся неподалеку от низкого песчаного берега, по которому разъезжали сотни конных татар. У берега же сонно качались на якорях полтора десятка турецких транспортных судов. Оглянулись на море – там белели парусами державшие курс на Гаджибей неприятельские фрегаты.

– Вот, господа, и попытайся мы прорываться на плоту или высаживаться на берег! – скупо обронил Веревкин. – Наш план будет иным!

Как же решил действовать в столь непростой обстановке Андрей Евграфович Веревкин? А так, как подобает русскому офицеру!

«Я не имею никакой помощи к спасению людей и судна, не имея шлюпки и потеряв все весла при рассвете. Пушек и провианта малое число, пресной воды ни капли, почел за лучшее сняться с якоря, идти к тем купеческим судам, чтоб оными овладеть и все сжечь, а которое способно будет к гребле, взять оное и, пользуясь тем, спасти себя от бедствия…»

Теперь экипажу плавбатареи предстоял новый бой. На этот раз с целой флотилией вооруженных транспортов. Впереди ждал абордаж! Офицеры были настроены решительно: только вперед! Старослужащие матросы тоже. Зато рекруты смотрели угрюмо. Они уже давно перестали понимать происходящее. У нескольких человек помутился от пережитого рассудок. Их по приказу командира связали, чтоб не выбросились за борт.

Медленно набирая ход, сильно осевшая от многочисленных пробоин, батарея целила в самую середину турецкой флотилии. Давалось это с большим трудом – судно почти не управлялось. Веревкин тем временем в трубу уже определил объект атаки.

– Вон та бригантина нам подойдет вполне! – обратился он к стоящему неподалеку Ломбарду. – Вы начальник абордажной партии! Прошу…

Резкий и сильный удар бросил офицеров на палубу. Судно стремительно заваливалось на борт, треща и рассыпаясь па глазах.

– Всем осмотреться! Что случилось? – закричал, вскочив на ноги, капитан 2-го ранга.

Tо, что он увидел, повергло Веревкина в отчаяние. Плавбатарея выскочила на прибрежную песчаную мель.

– Только крушения нам сейчас не хватало! – в сердцах стиснул кулаки Веревкин.

Пока офицеры торопливо решали, что должно и можно предпринять в создавшейся ситуации, снова взбунтовалась команда, которую неожиданное крушение судна ввергло в полную панику. Остановить на этот раз обезумевших людей было уже невозможно. С криком: «Пусть лучше татарва головы порубает, нежели тут смерти дожидаться!» рекруты бросались в воду и плыли к близкому берегу.

Ломбарда с Кузнецовым, попытавшихся было их остановить, попросту избили, а Веревкина силой заперли в трюме.

Однако и будучи запертым, командир не пожелал прекратить борьбу. Теперь он стремился, как можно больше разрушить свое судно, чтобы оно не досталось неприятелю. Придя немного в себя от понесенных побоев, Веревкин вооружился топором и стал рубить днище, ускоряя поступление воды. Затем подпалил бывшую в трюме пеньку и парусину.

Татары брали потерпевшую крушение плавбатарею в конном строю, благо вокруг было мелко, а пушки покинутого командой судна уже молчали. Веревкина, угоревшего от дыма, вытаскивали из трюма за ноги. В сознание капитан 2-го ранга пришел уже на берегу. С трудом разлепил спекшиеся губы:

– Пить! Пи-ить!

Стоявший над ним татарин, осклабясь, хлестнул изо всех сил кнутом:

– У, урус, шайтан!

Обвязанного арканом, его бросили в седло.

– Гей! Гей! Гей!

И понеслись с редкостной добычей в лагерь. Впереди у Андрея Веревкина был плен, долгий и тяжкий.

Глава пятая В преддверии новых боев

С потерей батареи Веревкина стрельба в Лимане не прекратилась.

5 октября контр-адмирал Мордвинов решил все же атаковать турецкий флот под Очаковом силами оставшихся восьми судов. Перестрелка была произведена без потерь для обеих сторон, после этого турецкий флот снялся с якоря и ушел в сторону Варны, а Мордвинов на следующий день произвел бомбардировку Очакова.

Контр-адмирал радовался:

– Мною одержана большая победа, и неприятель презренный бежал от меня во всю прыть!

Однако у командиров кораблей особой уверенности в победе не было.

– Турки ушли – это факт! – говорили они промеж себя. – Но почему ушли? Потому ли, что мы доняли его своей стрельбой флегматичной или оттого, что просто удалился на зимовку? После удачной обороны Кинбурна Екатерина выразила свое пожелание Потемкину, чтобы тот приступил к осаде Очакова.

В ноябре приободрившийся Потемкин приехал из Елисаветграда в Херсон для осмотра галерного флота, созданию которого он отдал много сил. При этом светлейший осмотрел лиман и на шлюпке очень близко подошел к Очакову, так что едва уцелел.

Разговаривая с флотскими офицерами о Кинбурнском деле, Потемкин заметил:

– Турки в будущую кампанию наверняка придут в лиман для отмщения за вашу отважность и за причиненные беспокойства. Но я надеюсь на всех вас, что покажете им, какова Херсонская гребная флотилия!

Офицеры дружно заверили фельдмаршала, что покажут туркам, где раки зимуют. Что касается Екатерины, то князь в письме подробно объяснял ей, почему не так скоро, как она ожидала, можно было приступить к осаде Очакова: «Кому больше на сердце Очаков, как мне? Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. He стало бы за доброй волею моей, если б я видел возможности. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может, – и к ней столь много приготовлений!.. Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты; но сохранение людей столь драгоценных обязывает иттить верными шагами».

К оправданиям Мордвинова светлейший отнесся весьма скептически.

– Господин адмирал я вами недоволен! – прямо в глаза говорил он контр-адмиралу. – Учености у вас много, а толку никакого! Отныне сидите в Херсоне, чините старые суда и стройте новые. Для бойкого дела вы не годитесь!

Секретарю Василию Петрову он с горечью признавался:

– На лимане мне нужен новый флагман дельный и храбрый! А вот кого назначить, не знаю!

– В Севастополе хорош бригадир Алексиано! Отзывы о нем только самые хорошие!

– Алексиано? – подумал, выпятив, по своему обыкновению, нижнюю губу, светлейший. – Что ж, пишите ордер! Как же мне не хватает опытных морских офицеров!

Однако Алексиано оказался тяжело болен, и Войнович послал вместо него в Херсон бригадира Федора Ушакова.

Пока пересылали бумаги, принимали решения, пока Ушаков доехал до Херсона, турецкий флот ушел восвояси и боевые действия в лимане окончились. На долю Ушакова осталась лишь подготовка флотилии к зимовке. Когда все суда были введены в гавани и разоружены, Мордвинов отправил Ушакова за ненадобностью обратно в Севастополь, где продолжался ремонт его корабля «Святой Павел». Потемкин, узнав об этом самоуправстве Мордвинова, разгневался, однако Ушакова обратно отзывать не стал. Что сделано, то сделано!

* * *

История с самоуправством отсылки Ушакова напомнила светлейшему о другой провинности Мордвинова – потере плавбатареи. И он потребовал от Мордвинова подробного отчета. Спустя несколько дней после боя на столе у светлейшего лежал подробный мордвиновский отчет о произошедшем сражении и последовавшем крушении плавбатареи. Что же писал и кого обвинял в письме Николай Семенович Мордвинов? Контр-адмирал называл виновными всех кроме себя! Мордвинов писал так: «Сколько я мог узнать, то неудача произошла оттого, что Ломбард, который был назначен со своею галерою, пошел на батарею, а галере приказал сняться с якоря и идти вслед; другая галера не скоро снялась с якоря и потеряла батарею из вида. Батарея же поторопилась идти одна, а не соединенно с двумя галерами, как от меня было приказано».

Из отчета командующего выходило, что главный виновник происшедшего – Ломбард. Но дело в том, что одновременно с мордвиновским докладом на стол Потемкина лег еще один. Автором второго письма был не кто иной, как Жулиан де Ломбард! Каким образом, находясь в плену, да еще в такой малый срок, он смог переправить свое послание, остается загадкой и поныне. О чем же писал мичман Ломбард? И зачем ему вообще понадобилась эта затея с письмом? Ответ ясен из содержания его бумаги. Мальтийский рыцарь подробно доносил светлейшему все перипетии трагического сражения. При этом как мог выпячивал свои заслуги, не забывая поливать грязью командира плавбатареи. Ни о каком рыцарском благородстве речи не шло. Не до того – надо было спасать свою репутацию героя и отчаянного смельчака. И Потемкин поверил… Ломбарду! Еще бы, в его памяти были свежи лихие рейды бравого мичмана у Кинбурна.

Наконец и сам Суворов, благодарный за оказанную ему помощь, заступился за Ломбарда! За капитана Веревкина заступников не нашлось. Под впечатлением ломбардовского пасквиля Потемкин немедленно отписал письмо Мордвинову: «Милостивый государь мой, Николай Семенович! Полученное мною… письмо к Вам от лейтенанта Ломбарда сим препровождаю. Из оного усмотрите, ваше превосходительство, сколь малонадежного человека употребили вы на батарее и сколь пагубно было его упорство и невнимание к советам, которые преподает ему господин Ломбард. Вы же сами довольно знали невозможность господина Веревкина, чтобы вверить ему жизнь многих храбрых людей…»

Столь предвзятое отношение к командиру плавбатареи № 1, которого хорошо знали и уважали черноморские офицеры, породило ропот в их среде. Письмо Потемкина вызвало возмущение даже у Мордвинова. Несмотря на то, что контр-адмирал особых чувств к Веревкину не питал, он все же посчитал нужным в ответе светлейшему заступиться за попавшего в беду капитана 2-го ранга.

В своем послании от 25 марта 1787 года он пишет следующее: «Письмо от вашего курьера я получил. Теперь не время отвечать на письмо господина Ломбарда: предубеждение сильно еще действует. В спокойное время вы сами усмотрите, что оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством. Подобных писем у меня много из-под Кинбурна. Скажу вам только, что по усердию моему к службе желаю вам иметь побольше Веревкиных и что Ломбард не отнимет у него достоинства искусного и храброго офицера: он репутацию свою имеет, утвержденную многими летами службы… Не худо было бы допросить солдата, который был на батарее и который теперь у вас. Простой солдат истину лучше расскажет. Я и многие свидетельствовать могут про то время, когда он съехал с моего фрегата. Все, что он пишет, – есть бесстыдная ложь. Вы имеете рапорт мой за пять дней прежде отплытия эскадры к Очакову и ночной атаки. Вы знаете Ломбарда, я не довольно уважал, чтобы с ним мог дружески советоваться. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные, в оную минуту предаются оклеветанию. Но если бы Веревкин был дурен, имел бы ли из кого я выбрать лучшего? Прошу припомнить, в каком состоянии флот тогда находился и то также, что не упустил я требовать все, что нужно для флота на другой день по получении письма из Ясс о войне. Полезно было бы для вас и вообще для всех, чтобы исследованы были поступки Ломбарда во все время его начальства на галере, особливо во время сражения».

* * *

Настала зима, и Суворов велел скалывать лед у берега Кинбурнской косы, чтобы турки не могли атаковать по льду. Однако впечатление от разгрома было столь велико, что турки, ни о никаким нападении в течение всей зимы даже не помышляли.

За это время на оконечности Кинбурнской косы по приказу Суворова были возведены две укрепленные батареи на тринадцать и шесть орудий. Батареи эти отныне контролировали вход в лиман. Пройдет несколько месяцев, и эта инициатива Суворова принесет свои плоды.

Артиллеристов Суворов велел усиленно приучать к скорой пальбе, но исключительно для проворного заряжания, а против неприятеля стрелять редко и метко.

Быстрому батальному огню он обучал и пехоту, но опять-таки только для быстрого заряжания, так как в бою такой огонь опаснее своим, так как много пуль идет на ветер, и неприятель ободряется. «Оттого пехоте стрелять реже, но весьма цельно, каждому своего противника, не взирая, что когда они толпой… При всяком случае наивреднее неприятелю страшный ему наш штык, которым наши солдаты исправнее всех в свете работают».

На зиму Суворов остался в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно. Первые месяцы он часто терял сознание от слабости. Через четыре месяца бок еще болел, и нельзя было в правой руке держать поводья. Это, однако, не помешало однажды проскакать ему за шесть дней 500 верст верхом и быть в отличном расположении духа.

Ближе к весне к Очакову двинулась вся Екатеринославская армия. Место главного сражения будущей кампании, таким образом, определилось.

* * *

Что касается турок, то Бекир-паша с оставшимся флотом, который недосчитал шесть десятков судов, уныло вернулся в Буюк-Дере. Проход эскадры по проливу сопровождался истошными криками и воплями женщин. Прибывшие суда были в плохом состоянии и требовали починки. На их борту было много раненых. Едва же матросам разрешили сходить на берег, команды большей частью разбежались. После этого разбежались и оставшиеся в живых после побоища на Кинбурнской косе.

– Лучше отрубить головы здесь, нежели посылать нас на жертву в Черном море, где все одно смерть только мучений больше! – кричали янычары своим начальникам, убегая.

По традиции султан с визирем не стали долго искать виноватых в неудаче и к вечеру следующего дня было велено капитан-бея «задавить», что и было тут же сделано. Что касается второго виновника Бекир-паши, то он каким-то образом сумел оправдаться и избегнуть казни. Опального адмирала отправили сераскиром в Варну.

Теперь вся надежда турок была на капудан-пашу. Эски-Гассан (старый Гассан) был и в самом деле личностью знаменитой. Отличился он еще в прошлую войну в Хиосском сражении и при Чесме. И хотя турецкий флот тогда был полностью истреблен, Гассан-паша заслужил славу храброго моряка и талантливого флотоводца, за что и удостоился титула «крокодил морских сражений». В последующие годы он довольно успешно боролся с греческими корсарами в Архипелаге, да и сейчас успешно правил Египтом. Среди правоверных Эски-Гассан почитался наравне с визирем. А к его мнению порой прислушивались даже больше, чем к мнению визирей, которые в отличие от многоопытного Гассана, то и дело менялись.

Наконец в конце октября, оставив правление Египтом своему калге и новым беям, Эски-Гассан прибыл в Константинополь.

Найдя, что флот находится в крайне запущенном состоянии, Эски-Гассан собрал капитанов.

– Наш султан излишне милостив и велел отсечь всего одну голову! Я не буду столь великодушен и велю отсечь тысячу голов, но флот будет приведен в должный порядок! – заявил он им без лишних слов.

И капитаны поняли, так оно и будет.

Помимо починки судов Эски-Гассан велел строить новые.

Мастеру Лероа он сказал:

– Мне сейчас не нужны большие линейные корабли, которых у нас и так в достатке. Мне нужны суда для высадки войска в Крым!

– Сколько вам надо таких судов? – спросил опытный мастер.

– Сто! Кроме этого мне нужно сорок плоскодонных канонерских лодок с большими пушками!

– О, великий адмирал собирается высаживать армию на русские берега! – покачал головой француз.

– Я собираюсь стереть в порошок тех, кто посмел обнажить свой меч на величайшего из всех падишахов! – сдвинул брови старый Гассан.

Одновременно помощникам-чаушам было велено набрать 23 тысячи матросов и 60 тысяч «морского войска» – десанта.

– Но где же мы наберем столько? – развели руками удрученные чауши. – Когда и те, кто был, поразбежались!

– А где хотите! – рявкнул «крокодил морских сражений». – Ищите по тюрьмам, ловите в горах и пустынях, на рынках и в селеньях. Хватайте всякого, невзирая на возраст и звание! Ятаган моего палача остер и пощады не будет никому!

В беседах же с сановниками старый Гассан при любом удобном случае «выхвалял визирьский план о завоевании Крыма морскими силами», а муллы, по его указанию, внушали народу, «что если турки не возьмут Крыма, то русские завладеют Константинополем, и мусульманская вера истреблена ими будет».

Тогда же были отправлены секретные фирманы ко всем имамам с повелением увещевать молодежь от шестнадцати лет и выше, чтобы они шли на войну, так как нынешняя война особая – священная.

Всего к началу будущей кампании «крокодил» рассчитывал иметь под рукой огромный флот: 23 линейных корабля, 18 фрегатов, 4 шебеки, 4 бомбарды, 2 пакетбота, 5 кирлангичей, 50 канонерских шлюпок и 6 галер. Такой большой морской силы высокая Порта еще ни против кого никогда не выставляла.

Для улучшения управления Эски-Гассан разделил свой флот на две эскадры. Одна из эскадр под командованием патрон-бея (вице-адмирала) Челеби-капитана в составе 5 фрегатов и 10 канонерских шлюпок должна была отправиться на Белое (Мраморное) море и, практикуясь в мореплавании, оставаться в резерве. Остальные силы под началом самого капудан-паши весной должны были взять 50 тысяч десанта и плыть к Кинбурну, после взятия которого Гассан-паша должен был отправиться в Измаил главным сераскиром и возглавить боевые действия против российских войск.

Следующий 1788 год должен был стать, по мнению старого Гассана, годом великих побед правоверных над неверными.

Часть вторая Очаковская эпопея

Глава первая Принцы и пираты

Уже осенью 1787 года стала очевидной большая нехватка офицеров и особенно флагманов для Черноморского флота. На Балтику рассчитывать особо не приходилось, так как там уже вовсю собиралась Средиземноморская эскадра, да и не слишком дружеские намерения шведского короля Густава Третьего заставляли держать в боеготовности еще одну эскадру. Все это вынудило Потемкина искать опытных офицеров за границей. Через кабинет Екатерины Второй начались переговоры с контр-адмиралом Кинсбергеном, прославившимся еще в прежнюю Русско-турецкую войну. Ныне Кинсберген пребывал в своей родной Голландии. По высочайшему повелению в переписку с Кинсбергеном вступил посол в Мюнхене Петерсен. Первые его реляции внушали оптимизм на скорое возвращение известного моряка на русскую службу. Последний поначалу выказывал горячее желание «посвятить себя службе всемилостивейшей государыне, представляющей ему столь лестный случай к усугублению славы, которую он уже в победоносных Ее войсках». Однако не получив назначения командующим Средиземноморской эскадрой, на которое рассчитывал, Кинсберген сразу же наотрез отказался идти на русскую службу, сославшись на семейные обстоятельства.

Тогда по европейским посольствам была послана инструкция искать всех, кто имеет опыт морских боев и может быть полезен России.

* * *

Одним из первых приобретений стал Иосиф де Рибас, испанец по происхождению, сын мелкого чиновника военного министерства Неаполитанского королевства. Де Рибас был авантюрен, храбр, хитер и предприимчив. Свою карьеру начал с неаполитанской армии. Однако в Неаполе ему скоро стало скучно, и в 1772 году он появился в Ливорно в резиденции графа Алексея Орлова и предложил ему свою шпагу. В чем помогал Орлову в Ливорно тогда де Рибас, мы не знаем, но в том же году он прибыл в Санкт-Петербург с рекомендательными письмами графа. Вскоре он возвращается обратно, получает чин капитана русской армии и стал генеральс-адъютантом графа Орлова. В это время де Рибас выполняет секретные и пикантные поручения графа. Особо неоценимой оказалась помощь хитрого де Рибаса при поимке знаменитой авантюристки, претендовавшей на российский престол, известной под именем «княжны Таракановой». Именно де Рибас под именем майором Ивана Кристиненова являлся посредником между таинственной княжной и графом Орловым. Именно он заманил доверчивую самозванку на корабль к Орлову, где она и была арестована. Потом снова был Петербург и снова какие-то секретные поручения.

Однако этого де Рибасу мало, и он решил улучшить свою карьеру выгодной женитьбой. Избранницей авантюриста стала Анастасия Соколова, дочь Ивана Бецкого, того самого, который, по дворцовым слухам, являлся отцом самой Екатерины Второй. Таким образом, женившись на возможной сводной сестре императрицы, де Рибас стал и ее родственником. С этого момента награды на самом деле сыплются на вчера еще безвестного испанца, как из рога изобилия. «Ее Величество оказывает Рибасу всевозможные милости, – пишет маркиз де Жуиньи графу де Вержену в 1776 года. – Она желала бы даже дать ему знаки отличия, но вместе с тем желала бы, из-за общественного мнения, иметь причины, которые оправдывали бы ее особые милости».

После женитьбы за каких-то три года де Рибас становится из капитана полковником. Затем он некоторое время даже служит воспитателем внебрачного сына Екатерины и графа Григория Орлова графа Алексея Бобринского, что говорит о большом доверии, так как его посвящают в семейные тайны императрицы.

Современники отмечают, что по натуре де Рибас был незлобив, доброжелателен, очень остроумен, имел проницательный ум и иезуитскую хитрость. Внешне был симпатичен и всегда улыбчив.

При этом де Рибас, как истинный шулер, всегда удачно играет в карты и с завидным постоянством очищал карманы высшему свету столицы. Говорят, что однажды князь Голицын пожаловался Екатерине Второй, что его побочного сына Делицина какой-то шулер начисто обчистил в карты и тот застрелился. Назревал скандал. Императрица сразу все поняла и спросила:

– Кто обыграл? Не Рибас ли?

При расследовании оказалось, что бедного Делицына действительно обыграл де Рибас. Впрочем, так как в картишки любила вечерами перекинуться и сама Екатерина, это происшествие никаких последствий для де Рибаса не имело.

С де Рибасом связана еще одна тайна. В 1777 году у него якобы рождается сын Иосиф Сабир (Сабир – это перевертыш фамилии Рибас). Кто являлся матерью этого ребенка так и осталось неизвестным. Ходили слухи, что это была чуть ли не Екатерина. Любопытно, что уже в следующем году де Рибас получает высшую награду Мальтийского ордена – орден Святого Иоанна Иерусалимского, но за что именно, нам неизвестно.

Когда в 1787 году Потемкин обратился к императрице с просьбой о присылке к нему деятельных людей, Екатерина сразу вспомнила о де Рибасе.

– Такой проходимец и хитрец Гришеньке точно пригодится! – решила она.

Впрочем, де Рибас и сам рвался на юг, где начиналась война и где он мог отличиться и сделать карьеру. К Потемкину он прибывает уже в чине генерал-майора. Так как до этого де Рибас еще ни разу не воевал, поручить ему что-то серьезное Потемкин не решается и назначает дежурным генералом в ставке. Помимо текущих дел отныне де Рибас начинает там заниматься и разведкой, делом, для которого он был лучше всего подготовлен и в котором понимал толк. Однако сам испанец рвался в бой и мечтал о славе генерала-победителя и графском титуле.

* * *

Вторым иностранцем в ставке светлейшего был Нассау-Зиген, принц Карл-Генрих-Николай-Оттон из династии германских принцев.

Собою принц был статен, важен и надменен. Родословная Зигена была столь запутанна, что строгие австрийские генеалоги в титулах ему напрочь отказали. Однако в пику Вене Версаль и Варшава тотчас признали в нем принца.

– У меня нет родины! – любил хвастать Нассау-Зиген. – Мой дом – вся Европа!

Принц кривил душей, ибо более иных стран любил он все же Францию, где был воспитан и сделал первые шаги на поприще военной карьеры. В Семилетнюю войну был адъютантом маршала Кастри.

Известность Зигену принесло участие в кругосветном плавании французского мореплавателя Луи Бугенвиля, во время которого задиристый принц не упускал случая померяться силой с кем-либо из папуасов. Во время плавания принц Нассау прославился двумя «подвигами»: на острове Таити он совратил местную принцессу, а на мысе Санта-Мария заколол шпагой тигра.

Наградой за плавание был полковничий аттестат, даденный королем Людовиком. Затем был чин генерал-майорский за участие в неудачном штурме Гибралтара. Там Нассау-Зиген командовал отрядом плавучих батарей, атаковавших крепость со стороны пролива. И хотя атака была отбита, а половина батарей перетоплена англичанами, наградой принц все же обойден не был и получил от испанского короля чин генерал-майора и звание гранда.

– Ну и что, что его отлупили, – восторгались версальские дамы. – Зато каков храбрец!

Принц был дружен с Бомарше, великим драматургом, но никчемным человеком. Впрочем, известный интриган не раз выручал принца деньгами.

После женитьбы в Спа на богатой вдове княгине Шарлотте Сангушко он занялся тяжбой о возвращении ему немецких владений. Но земли и замки авантюристу отдавать никто не собирался, и Нассау-Зиген отправился искать счастья в Россию. Про Нассау-Зигена не без иронии в те годы говорили, что он является царедворцем всех дворов, воином всех лагерей и рыцарем всяческих приключений.

Не заезжая в Петербург, принц прибыл сразу в Крым к Потемкину. Светлейшему такой жест понравился, да и титул принца был вполне к месту. Не у каждого князя принцы на побегушках имеются!

– Будешь пока состоять при моей особе! – велел Потемкин.

Екатерина II и писала Потемкину: «Странно, как тебе князь Нассау понравился, тогда как повсюду имеет репутацию проходимца».

Во время путешествия императрицы в Крым, как мы уже знаем, Нассау-Зиген был представлен Екатерине и затем сопровождал ее в пути.

Императрице принц торжественно подарил огромное эпическое полотно: «Принц Нассау, убивающий тигра». На картине гигантский Зиген руками душил похожего на кошку тигра, под ногами героя валялись уже несколько поверженных львов.

– Уж не знаю, каков принц на войне, а на картине весьма храбр! – оценила творение Екатерина.

С началом войны с турками Нассау-Зиген запросился в русский флот.

– Моряк он, конечно, дерьмовый, хотя и вокруг света плавал, но за неимением лучшего сойдет! – высказал свое мнение Потемкину прямой контр-адмирал Мордвинов.

– Дать ему чин капитана! – велел светлейший.

Однако недовольный принц разжалобил Потемкина тем, что на испанской службе был генералом, и тот махнул рукой:

– Ладно, будешь у меня контр-адмиралом, но заруби себе на носу, что чин сей даден тебе авансом за будущие подвиги во славу России!

По-русски Нассау-Зиген говорить не умел и учить не желал.

– Я принц, а принцам претит говорить по-татарски! – говорил он в узком кругу.

Из всего русского языка Нассау-Зиген знал лишь два слова: «сволочь» и «давай». Первым из них он именовал матросов, а вторым обозначал все свои приказы.

По прихоти Потемкина именно Нассау-Зиген был поставлен во главе гребных судов Лиманской флотилии. Что из этого получится, не знал никто, даже сам принц крови. Впрочем, это Зигена мало волновало. Принц жаждал славы великого воина! «Славолюбивый» – так назвал его будущий адмирал Шишков.

Таков был новый младший флагман Лиманской эскадры.

* * *

Еще с самого начала войны Потемкина не оставляла мысль о создании греческой каперской флотилии на Черном море. Потемкину греки нравились смелостью и предприимчивостью.

– Эллины крейсируют и дерутся весьма храбро, – не раз говорил светлейший. – Хорошо, коли бы наши морские им уподобились, но наших губит наука, которую они больше употребляют на отговорки, нежели на действия!

Все для создания каперской флотилии у Потемкина имелось: отважные корсары и их быстрые шебеки, а так же множество турецких торговых судов, которые можно было захватывать и топить.

Но и это не все! Греки, несмотря на войну, спокойно проходили из Средиземного моря на своих судах через Босфор в Черное море и обратно. Дело в том, что Константинополь да и черноморские порты очень зависели от египетского и сирийского хлеба. Любое пресечение подвоза грозило не только мятежом черни, но и мятежом янычар, а эти могли лишить головы самого султана! Возили же хлеб одни греки. Пытались, правда, сажать к ним на суда чиновников для присмотра, но часто, выйдя с море, греки тех присмотрщиков топили и уходили в каперы. Увы, ничего поделать с этой купеческо-корсарской вольницей турки так и не смогли.

Потому как турки именовали Мраморное море Белым, в наших документах корсарские суда именовали беломорскими. Первым вооружил свое судно и отправился на корсарский промысел таганрогский грек Антон Глези, чье судно «Панагия Дусено» удачно поохотилась у берегов Анатолии.

Только в 1788 году из Константинополя, продав туркам пшеницу, подались в Севастополь под Андреевский флаг сразу с десяток судов. Флагман корсарской флотилии носил гордое имя «Князь Потемкин-Таврический».

Затем Глези переместился севернее и под Гаджибеем захватил большое турецкое судно. Потемкин был в восторге от подвигов храбреца Глези и просил у Екатерины «для лучшего сих корсаров к службе Вашего Императорского Величества поощрения» присвоить чин мичмана.

Екатерина отвечала: «Видно, что грек, который взял в Хаджибее судно, а тобою произведен мичманом, отревожил весь тот берег и до самого Очакова, что пальба их везде слышна была».

В апреле предприимчивый Глези захватил еще два судна, и довольный Потемкин снова извещает Екатерину: «Мой мичман Глези уже в третий раз себя показал. Пожалуйте ему володимирский крест для поощрения других».

– Для такого храбреца мне владимирского креста, конечно, не жаль! – улыбалась императрица, такие письма читая.

Но в бочке с медом была и ложка дегтя. Греки принципиально не желали служить матросами на кораблях Черноморского флота.

Мордвинов не раз жаловался на это светлейшему: «Присланные в эскадру мою на судне “Спиридон” 42 грека… из Таганрога определены были на суда, но отказались повиноваться и не хотели служить иначе, как на особливом судне. За таковое их ослушание приказал я их высадить на ближайший берег… как не желаю иметь столь дерзких людей в команде моей».

– Каждый из нас сроднился с морем и матросская служба под властью ваших офицеров для нас унизительна! – говорили они на все увещевания.

– Что же вы желаете! – восклицал в сердцах Мордвинов.

– Дайте нам офицерские патенты, и мы пойдем на ваши корабли, но более всего желаем мы плавать на своих судах каперских!

Кроме того, греки требовали и страховки своих судов.

– То, что мы рискуем своими головами, то на это и война, но рисковать своими судами, в которых весь наш семейный капитал, мы не хотим! – первым озвучил общее мнение новоиспеченный владимирский кавалер Глези.

Делать нечего, по распоряжению Потемкина каперские суда были куплены в казну. Владельцы-капитаны получил причитающиеся им деньги и со спокойным сердцем продолжили свои крейсерства.

К сожалению, никаких шканечных журналов греческие капитаны не вели, мемуаров не писали, а потому и сегодня нам известно об их подвигах очень немного.

Но были и по-настоящему громкие дела!

В мае 1788 года сразу три крейсерских судна «Панагия Попанди» капитана Галаки Батисты, «Святая Параскева» капитана Димитрия Кундури и третье – капитана Куца сторожили турок в пятнадцати милях от Килийского гирла Дуная. Ожидания их оправдались. В один из дней были замечены сразу три купеческих судна, следовавших в гирло под самым берегом.

Трубя в сигнальные трубы, греки кинулись на перехват. Увы, схватиться вплотную им помешал внезапный штиль. Впрочем, корсары не унывали, спустив шлюпки, они снова устремились к своей добыче. Увидев это, турки не стали испытывать судьбу, а бросив суда, в свою очередь, спустили шлюпки и кинулись на них к берегу. Когда же греки в запале кинулись в погоню, то были отбиты ружейной пальбой. Но корсары не особо расстроились – в их руках попали сразу три приза. Пока трофеи готовили к переходу домой, из Килийского гирла выскочили две галеры и на веслах устремились в погоню за захватчиками. Море было штилевое, турки быстро настигали. С галер грохотали пушки. Поняв, что с призами дело не выгорело, старший из капитанов Галаки Батиста что было силы крикнул в медный рупор:

– Братья! Бросаем захваченное и уходим! А то потеряем не только призы, но и головы!

Против таких мудрых слов возражений не было и, бросив все три плененных судна, крейсера, отчаянно лавируя на жалких остатках ветра, начали отход в открытое море. Но тут судьба переменилась. Снова задул ветер. Капитан Батиста немедленно развернул свою «Панагию Попанди» и погнался за турками. Теперь уже турки из последних сил выгребали веслами, а за ними на всех парусах летела греческая шебека. И если передовая галера все же успела с одним из отбитых призов войти в гирло, то вторая была менее счастливой. Подойдя вплотную, Батиста осыпал ее картечью. Не дожидаясь развязки, с галеры обрубили буксир, бросили оба приза и поспешили спасти хотя бы собственные жизни.

– Одного упустили, но два все равно наши! – радовались на «Панагие Попанди».

Чуть позднее в большой рейд к анатолийским берегам вышло уже сразу пять крейсерских судов опытнейшего участника лихих крейсерств еще прошлой войны капитана Георгия Ганале. И им сопутствовала удача. Каперы захватили большое купеческое судно, доверху забитое дорогими товарами.

Почти тогда же у берегов Румелии крейсировали на своих судах два таганрогских приятеля Иван Налимер и Иван Мелиси. В море добычи не было, и друзья рискнули зайти в Дунай. На рассвете они скрытно подошли к городку Мангалия. Рисковали, разумеется, но, как оказалось, не зря! Под самым берегом на мелководье мирно стояли стразу девять турецких судов.

– Добыча сама идет нам в руки! – обрадовались приятели.

Спустив шлюпки, они отправились захватывать лакомую добычу. Но вот незадача: курс шлюпок пересек барказ с тремя десятками вооруженных турок.

– Прячем оружие и машем руками! – дал команду Иван Налимер.

В ответ с турецкого барказа тоже помахали руками. В предрассветной дымке турки решили, что это команда пришедшего ночью судна направились попьянствовать на берег. За свою доверчивость они были тут же наказаны. Умелым маневром друзья-корсары обошли барказ сразу с двух сторон и, когда сошлись с ним почти вплотную, Иван Мелиси крикнул:

– Да здравствует свободная Эллада! Огонь!

Неожиданным огнем все бывшие в барказе были сразу убиты или ранены. Услышав пальбу и увидев происходящее, на стоящих у берега судах немедленно обрубили якорные канаты и поспешили выброситься на берег, благо он был песчаный. Расчет был верным, чтобы стащить судно с мели, надо много времени, а его-то у корсаров и не было, вот-вот могли появиться сторожевые турецкие галеры.

– Придется довольствоваться малым! – решили два Ивана.

Они выбрали самое большое судно и атаковали его, пока то не успело выброситься на берег. Выбор был удачным, так как приз оказался полностью груженным пшеницей. Второе судно захватить не удалось и его сожгли. К этому времени на берегу уже показались вооруженные турки, завязалась перестрелка.

– Уходим! – крикнул другу Иван Налимер.

– Посмотри на море! – ответил ему Иван Мелиси.

Тот глянул: со стороны моря к Мангалии спешили сразу два турецких боевых судна.

– Будем прорываться! – решили друзья. – Живыми нам сдаваться нельзя, все равно на кол посадят!

Два крейсера и захваченный приз устремились на прорыв, паля из всех пушек и ружей. Не выдержав такого напора, турецкие суда отвернули, и корсары прорвались в открытое море.

– А теперь ищите ветра от Босфора до Таганрога! – кричали они обескураженным туркам.

Кротостью нравов корсары, впрочем, не отличались. Так после захвата одного из турецких судов, не поделив добычи, набили морды друг другу капитан крейсера «Святой Николай» мичман Лазарь Мариенгопуло и его помощник секретарь казенной палаты Яков Белуха. Затем разбился в шторм и сам «Святой Николай», а Мариенгопуло с Белухой принялись судиться. И если в драке верх одержал грек, то в суде более грамотный Белуха без труда отсудил все просимые им деньги.

Уже к середине 1788 года Черное море опустело. Теперь редко кто из турок отваживался на плавание. Погрустнели и корсары, так как добычи сразу стало значительно меньше.

* * *

Поначалу назначенному командовать диверсионными силами на Средиземное море генералу Зборовскому вменялось приехать в Италию, где и поступить под начало к адмиралу Грейгу. Но все круто изменилось из-за начавшейся войны со шведами. Грейг с эскадрой остался на Балтике, и приехавшему во Флоренцию Зборовскому пришлось выкручиваться самому.

– Как же мне воевать-то, – недоумевал он. – Когда ни флота, ни войска нету?

Теперь генералу предписывалось «возбудить черногорских и иных им единоплеменных народов поднять оружие противу турков… отыскать во владениях тосканских корсиканцев, в английской службе находившихся, и отправить их в Сицилию, к флота капитану Псаро», бывшему российскому посланнику на Мальте.

О сухопутных войсках речи, разумеется, уже не шло. Однако вскоре Зборовский повеселел, так как деньги ему отваливали немалые. Бывало, что за раз присылали через Триест по пятнадцать – двадцать тысяч золотых червонцев. На них надо было нанимать греков в каперы, покупать им суда и оружие. В помощника к генералу были даны два друга – грек Сотири (в чине майорском) и албанец Бицилли (в чине полковничьем). Оба ребята бойкие и дельные. Они-то и начали нанимать греков на флотилию корсарскую. «Оба они, – писала генералу Екатерина, – сверх того послужить могут к возбуждению химариотов, эпиротов и других на действия против неприятеля».

А затем императрица подписала обращение к «преосвященным митрополитам, архиепископам, боголюбивым епископам и всему духовенству, благородным и нам любезноверным приматам и прочим начальникам и всем обитателям славных греческих народов» с возвышенным призывом: “Нещастные потомки великих героев! Помяните дни древние ваших царств, славу воительности и вашей мудрости, свет проливавшей на всю вселенную. Вольность первым была удовольствием для душ возвышенных ваших предков. Примите от бессмертного их духа добродетель растерзать узы постыдного рабства, низринуть власть тиранов, яко облаком мрачным вас покрывающую, которая с веками многими не могла еще истребить в сердцах ваших наследных свойств любить свободу и мужество”».

Генерал Зборовский даром времени не терял. Набор в корсарскую флотилию шел полным ходом, однако откровенных разбойников он не брал:

– Негоже, чтобы всякая чернь разбойничья под флагом Андреевским по морям шаталась!

Заявившуюся к нему целую шайку корсиканских головорезов он отправил обратно.

– Мне честь державы дороже! – сказал он на недоуменные взгляды Сотири и Бицилли.

Императрице генерал писал из Флоренции: «По приезде в Италию я послал обер-офицера на Мальту, а штаб-офицера в Тоскану, где осмотрел набранные на службу 70 корсиканцев, и их отправили в Сиракузы, а бригадиру Мещерскому предписал воздержаться от их дальнейшего набора».

Увы, выгнав корсиканских разбойников, он вскоре отказал в приеме на службу и некого артиллерийского лейтенанта Наполино Буона Парте. Лейтенант был корсиканцем, и это уже само по себе не понравилось генералу, когда же тот еще потребовал для себя майорского чина, разговор с просителем был закончен, и ему указали на дверь. Увы, окажись тогда Зборовский сговорчивее, и мировая история могла пойти по иному сценарию…

В сентябре 1788 года Зборовский из Ливорно писал в Петербург графу Безбородко: «Для составления флотилии из арматоров наших я не упустил ни одного случая, где только можно позволить вооружаться, так до сих пор дал два патента судам, находящимся в здешнем море… но не достает в здешних водах наших корсаров».

В Ливорно наши обустроились еще со времен Чесмы, с герцогом Тосканским все давно было улажено. Но от Ливорно было слишком далеко до Архипелага, где предстояло драться с турками.

Поглядев карту, Зборовский остановился на Триесте. Там хозяйничали союзники-австрийцы, на помощь которых можно было рассчитывать.

Помимо этого нужны были и Сиракузы, что на Сицилии. Уговорить короля Фердинанда IV и его жену Марию-Каролину взялся бывший флотский офицер красавец граф Андрей Разумовский. Ходили легенды, что посол быстро стал любовником королевы, и все вопросы большой политики решал в ее будуаре.

В один из дней адъютант Зборовского доложил генералу, что к нему приехал гость:

– Весьма воинственный и мрачный тип! – охарактеризовал посетителя адъютант.

– Проси! – коротко кивнул Зборовский.

Воинственным и мрачным господином оказался Ламбро Качиони, наконец-то добравшийся через Вену и Триест до Италии.

Приезду столь известной личности Зборовский был рад и не рад. Разумеется, с авторитетом Ламбро теперь ему было куда легче формировать флотилию. Одно известие о прибытии легендарного корсара уже взбудоражило как материковую Грецию, так и Архипелаг. Однако Качиони был слишком своенравен и независим, что внушало опасения за проблемы в будущем. Однако что случилось, то случилось.

Между тем «Минерва Севера» уже была изготовлена Качиони к первому плаванию. Как раз в это время в Триест приехал австрийский император Иосиф Второй. Посмотрев «Минерву», он остался доволен, доброжелательно оглядел и команду, сплошь состоявшую из старых, пытанных морем и турецкими галерами корсаров.

– С такими орлами и на таком прекрасном судне вы один сможете разбить весь турецкий флот и пленить султанский гарем! – милостиво пошутил император Иосиф.

Такое высокое внимание польстило Качиони. Об этом визите он гордо доносил Потемкину: «Он между тем изволил поговаривать здешним господам, окружавшим его, что оное мое судно Его Величеству понравилось лучше всех ихних десяти, которые приуготовляются здесь».

Однако вечером в ближнем кругу император был более откровенен:

– Какие разбойничьи рожи! Таким головорезам выпотрошить человека, что нам высморкаться! Не хотел бы я когда-нибудь с ними еще встретиться.

Теперь Качиони был готов к своему первому крейсерству. Выбрав якорь, на фрегате подняли паруса, и «Минерва Севера» двинулась навстречу своим первым приключениям. Для пущего эффекта главный корсар стоял на шканцах в серебряном шлеме с пышным плюмажем.

– Понеслась душа в рай! – смеялся он, вдыхая полной грудью знакомый с детства соленый морской воздух.

На пристани в даль уходящему судну смотрел банкир Каваллар:

– Старый разбойник клятвенно заверил меня, что все призы будут присылать только в Триест, пока вырученные деньги не покроют кредит! Теперь нам остается только ждать и богатеть! – повернулся он к стоявшему рядом бухгалтеру. – Подавайте карету!

Наивный, он еще не знал, с кем связался!

Начало плавания «Минервы» оказалось удачным. Турки не ожидали разбоя на своих торговых путях и вели себя весьма беспечно. Первой добычей корсаров в водах Архипелага стали два кирлангича с пушками. Были они застигнуты врасплох и сопротивления никакого не оказали.

– Топить такие призы жалко! Тащить их в Триест далеко, а людей для самостоятельной отправки их у меня нет! – рассуждал Качиони с помощниками. – Пойдем к Кефалони, там видно будет!

Уже 23 апреля 1788 года, находясь у берегов Кефалонии, он взял на абордаж два турецких кирлангича, вооруженных один шестью, а другой двумя пушками. Кирлангичи были тут же переделаны в корсарские суда и сами отправились ловить турок. Первое хитрый корсар велел наименовать «Великий князь Константин», а второй «Великий князь Александр». Пусть «бабке императрице» будет приятно в охранении своих «внуков».

Вскоре у берегов Кефалонии Ламбро встретил еще два греческих купеческих судна: одно с острова Индрос, а другой из Шкодры. «Узнав о моих трудах, они (команда. – В.Ш.) решили ходить со мной и их вооружили оба по 16 пушек». И тут с названиями старый корсар не прогадал. «Князь Потемкин-Таврический» и «Граф Александр Безбородко» – таковы были названия нового пополнения. Теперь под началом Ламбро имелась уже целая флотилия.

– Не успел я еще как следует закатать рукава, а у меня уже свой флот в кармане! – хвастался он своему помощнику Дмитросу Мустоки. – То ли еще будет!

С захваченными судами «Минерва» пришла к острову Кефалония. Венецианцы были в ужасе. Еще бы, им не хватало вызвать на себя недовольство турок из-за выходок какого-то пирата!

Но Качиони было глубоко наплевать на стенания венецианцев. Пока суд да дело, он закупил новые пушки, порох и ядра, набрал и пару десятков бывших рыбаков, с радостью согласившихся примкнуть к удачливому корсару. Помог и русский консул на Кефалонии граф Бигилла, убедивший местные власти закрыть глаза на прибывших корсаров.

Вечером в каюту Качиони постучал вахтенный матрос:

– К вам просится какой-то капитан, говорит, что ваш старый приятель!

– Если приятель, то зови! Посмотрим, кто таков! – кивнул Качиони.

Через минуту в каюту, грохоча каблуками, спустился седоусый Мусаки, когда-то вместе с Качиони воевавший в эскадре адмирала Спиридова.

– Ламбро!

– Димитриос!

Приятели обнялись. Через полчаса Мусаки уже был капитаном одного из захваченных кирлангичей.

На следующий день Качиони привел капитанов к присяге, вручил им «арматорские» патенты, заверенные российским консулом.

– Теперь у меня уже своя флотилия и я не капитан, а адмирал! – самодовольно объявил он.

Оставив Кефалонию, флотилия направилась в Эгейское море.

Утром 30 апреля у западного побережья Мореи с «Минервы» заметили большое трехмачтовое судно.

– Похоже, что это турки! – оценил Качиони, разлядывая небрежно поставленные паруса и обвисший такелаж. – Такой жирный кусок нам упускать грех! Попробуем догнать!

Поймав в паруса попутный ветер, «Минерва» устремилась на пересечку обнаруженному судну. Турки, увидев это, пошли в отрыв. Началась многочасовая погоня. Пытаясь спастись, турки повернули к берегу, чтобы укрыться в одной из бухт. Однако им в тот день не повезло, ветер поменялся, и беглецам пришлось искать спасения в открытом море. Погоня продолжалась. Первыми турок настигли более быстрые и маневренные кирлангичи. Их задача была заставить беглеца сбавить ход. Капитан Мусаки палил исключительно по рангоуту и быстро заставил турка лечь в дрейф. А затем подоспела и «Минерва Севера».

Бой был жесток, турки бились насмерть, понимая, что от греков им пощады не будет. Отчаянная пальба продолжалась до самой темноты. Ночью турки попытались улизнуть, но им снова не повезло. На море был штиль, и противники лишь медленно дрейфовали, влекомые прибрежным течением.

На рассвете взору Качиони и его соратников представал полностью разбитый корабельный остов с обрубками мачт и паутиной свисавшего такелажа. Огня турки уже не открывали, так как выбросили пушки за борт. Да и драться у них было уже некому. Когда Качиони во главе своих сорвиголов первым взобрался на палубу, ему предстало страшное зрелище: груды мертвых и умирающих, обрубки человеческих тел, снасти и обрубки рей, все перемешано и густо полито кровью. Оставшиеся в живых, уже смирившиеся с судьбой, сидя на корточках, ждали своей участи.

– Кончайте с оставшимися! – обернулся к корсарам Ламбро. – И всех за борт, мне падаль на палубе не нужна!

Те выхватили сабли и, мешая друг другу, кинулись к опустившим головы туркам. Через несколько минут все было кончено…

В донесении князю Потемкину Качиони писал со всей откровенностью: «…По окончании военного действия осталось в живых 80 человек, которые так же в отмщение происходящего от их рода вероломства и крови, которое при сем военном действии скончались некоторые из моих, и словом да увидят другие, что творят, также преданы смерти».

– Турки нас, захватывая, казнят самой лютой смертью, и мы платим им той же монетой! – говорил он позднее в свое оправдание. – Это наши давние счеты, и никто не может нам в том помешать!

Захваченное судно окропили святой водой от «поганой» скверны и подняли Андреевский флаг. Немедленно начали и починку. Но когда спустились в трюм, стало очевидно, что жить трофею осталось совсем недолго. Вода все прибывала, и остановить ее было уже нельзя.

– Снимайте, что только возможно! – распорядился предводитель. Когда на борт «Минервы» было перегружено все, что представляло хоть какую-то ценность, трофей был предан огню.

Флотилия же взяла курс на Занте, чтобы исправить повреждения и пополнить запасы ядер, пороха и воды.

Отчитываясь о плавании, Качиони был весьма горд: «…Уже во всех местах турецких гремит, что Архипелаг весь наполнен военными российскими судами, в Архипелаге же нет больше никаких наших корсаров, только я с маленьким… флотом».

Но Качиони гонялся не только за турками. Не брезговал он и нейтралами. Так, в мае 1788 года он остановил рагузское купеческое судно. Капитан-далматинец не слишком печалился, ведь Рагуза в войне России с турками держала нейтралитет, и о том все прекрасно знают. Но на несчастье капитана, Качиони нашел в его шкатулке 800 золотых.

– Это деньги компании, и вы не имеете никакого права их забирать! Я буду жаловаться вашему посланнику при тосканском дворе графу Моцениго! – кричал далматинец, видя, как Качиони деловито сгребает золото в парусиновую кису.

– Вот мое право! – рассмеялся корсар и ткнул под нос пистолет. – Понюхай и заткнись!

Затем он погнался за следующим рагузским судном, которое шло на принадлежащий туркам Крит с военными припасами. Перехватить такую добычу было для Ламбро делом чести. Такой приз наглядно бы продемонстрировал всем, что Рагуза, не таясь, поддерживает Константинополь. После этого руки Качиони были бы полностью развязаны. Но сорвалось! В самый момент капитан успел проскочить в порт Кандию, куда из-за тамошних пушек Ламбро уже не сунулся.

«Все мои меры употреблю сыскать такой фальш, – писал он раздосадованный, – и тем довести, чтоб оные рагузцы подпали под наши призы».

В начале лета Качиони получил секретное письмо из Венеции. Посол Мордвинов сообщал ему о трех английских торговых судах, которые грузили в Салониках военное имущество для турок в Боснии. Качиони он сулил богатую добычу, себе – возможность получить карт-бланш в обвинении Англии в помощи туркам. Но Качиони ждала снова неудача, кто-то предупредил англичан о корсарах, и те в море так и не вышли.

Но неудачи все же случались не так часто, гораздо чаще опытному и предприимчивому Качиони сопутствовал успех, который людская молва множила тысячекратно. К середине июня флотилия Ламбро Качиони состояла уже из 13 вооруженных судов. Огромную добычу бойко сбывали во всех портах Средиземноморья, разве что за исключением Триеста.

А скоро подал голос и банкир Каваллар, так и не дождавшийся присылки в Триест ни одного из захваченных судов. Свои претензии он предъявлял, разумеется, не обманщику Качиони, а братьям Мордвиновым, втянувшим его в эту авантюру.

Тем временем Качиони значительно расширил ореал своих действий. Ныне он уже не ограничивался лишь Эгейским морем, а качионовские капитаны терроризировали всю торговлю от Малой Азии до Египта. Аппетиты Ламбро все росли. Теперь он уже намеревался покуситься и на какую-нибудь из прибрежных турецких крепостей.

Выбор пал на крепость Кастель-Россо, что стояла на одноименном острове к востоку от Родоса. Всезнающая агентура Качиони сообщила ему, что крепость слабо укреплена, а гарнизон мал и состоит из одних престарелых янычар-отуряков.

– Это мне подходит! Мы захватим Кастель-Россо, заберем все оружие и продовольствие, а султану надолго испортим настроение! – решился на приступ гроза Средиземноморья.

Собрав у острова Парос флотилию, он взял курс на Кастель-Россо.

Утром 24 июня Качиони внезапно высадил на берег острова десант и начал штурм крепости. Вначале, как и подобает в таких случаях, крепость подверглась жестокому многочасовому обстрелу. Этого оказалось более чем достаточно. К середине дня престарелый гарнизон спустил флаг. Переговорщиком они выслали местного митрополита, которому не без труда удалось убедить Качиони не резать головы сдавшимся. Нехотя Качиони пообещал никого не убивать.

После чего турки с облегчением передали ему ключи от крепости и открыли ворота. Но Качиони не был бы Качиони, если бы не нашел способа, хоть как-то унизить своих заклятых врагов. Выходящих из крепости стариков-отуряков прогнали под склоненными греческими саблями. Старые янычары плакали от позора.

– Чтобы никогда не забыли победоносное наше оружие! – громко смеялся старый корсар, плюясь в их сторону.

Надолго задерживаться у острова Качиони не собирался. Весь порох, ядра и три десятка пушек были быстро погружены на суда. Большие крепостные пушки сбросили в воду. Саму крепость и городок при ней, между делом основательно разграбили.

Это был уже откровенный вызов султану, и он не остался безнаказанным. Вскоре в Эгейском море появилась карательная турецкая эскадра. Поначалу она была небольшая, но к концу лета турки наростили силы и эскадра уже имела два десятка вымпелов. Теперь корсары гонялись за купцами, а турки – за корсарами.

На отдых Качиони отводил свои суда на Мальту. Дело в том, что российским поверенным там был бригадир Антонио Псаро, старый соратник Качиони еще по прошлой войне. Мальтийские рыцари были бедны, и все время клянчили в Петербурге деньги, против флотилии Качиони они, по этой причине, ничего против не имели.

– Да стойте, сколько хотите! – улыбался великий магистр Эмманюэль де Роан-Польдюк. – Ваша императрица так щедра, что мы и обретаемся ныне лишь ее милостью!

Встреча заклятых врагов была неизбежна, и она произошла 20 августа 1788 года, когда «Минерва» случайно столкнулась у острова Скарпента нос к носу с отрядом в восемь вымпелов. Встреча произошла неожиданно для Качиони и в самый неподходящий для него момент. Как раз перед этой встречей шторм разъеденил флотилию, и «Минерва» в одиночестве конвоировала два накануне захвачненных приза с грузом кофе и пшеницы. Вождь корсаров в это время отдохновлялся в каюте с бутылкой анисовой водки-узо, запивая ее водой и неспешно заедая помидором.

– На горизонте паруса! Много парусов! Правят на нас! – внезапно раздалось сверху.

Как был в феске и босиком, Ламбро выскочил наверх. Фрегат тяжело валяло на послештормовой зыби.

– Это турки! – сразу определил Качиони, разглядев внезапно появившиеся на горизонте суда. – И кажется, нам от них сегодня не уйти! Они на ветре!

Пытаясь спасти трофеи, предводитель корсаров прокричал на призы, чтобы находящиеся на них греки уводили трофеи с места предстоящего сражения.

– У турок линейный корабль, фрегат и шесть кирлангичей! Это, как минимум, пятикратный перевес! Справимся ли? – вопрошали матросы, с тревогой глядя на приближавшихся турок и с надеждой на Качиони.

– Что головы повесили! Пятикратный перевес это же не десятикратный, а значит, будем драться! – кричал им со шканцев Ламбро. – Но вначале помолимся!

На «Минерве» готовились к решительному и, может быть, последнему для себя бою.

– Ах, проклятые малаки! – внезапно затопал Ламбро босыми ногами. – Это уже слишком! Они хотят обогатиться за наш счет!

Турецкий командующий отделил три наиболее быстроходных кирлангича, которые на всех парусах устремились за убегающими призами. Остальные же развернули свои форштевни на «Минерву». Ближе к полудню ударили выстрелы. Сражение началось. Турки непрерывно маневрировали, стараясь взять «Минерву» в два огня, но ведомая рукой опытного кормчего, та уворачивалась от такого смертельного соседства. Спасала греков и неточная пальба турок, которые никак не могли пристреляться на стремительной короткой качке.

Как турки, так и греки палили, прежде всего, в рангоут. Турки делали это в надежде, что, повредив оный на фрегате, они затем возьмут его на абордаж, греки, в надежде, что получив повреждения в рангоуте, турки от них отстанут.

К вечеру море несколько успокоилось, и стрельба турок стала точнее. Все чаще кричали раненые, и летела во все стороны острая щепа от разбитых бортов.

– Если нас что еще и спасет, так это темнота! – с надеждой глядел Качиони на садящееся в море солнце. – Скорее! Скорее!

И вот солнце село. Над морем сразу опустилась темнота. Турки тоже стали палить все реже и реже, а потом совсем затихли, посчитав за лучшее дождаться утра и тогда довершить начатое.

На шканцах «Минервы» лихорадочно совещались, что делать дальше. Поначалу решили сжечь «Минерву» и уходить под парусами на лодках. Но тут же выяснилось, что крюйт-камера пуста, весь порох за день распалили.

Наскоро исправив повреждения, стараясь не шуметь, Качиони начал потихоньку отрываться от турок. Вот силуэты их судов и фонарей на них стали бледнее, вот их уже совсем не стало видно. Теперь только вперед, чтобы успеть за темное время уйти как можно дальше!

Утром турок на горизонте уже не было. Корсары приободрились.

– Каковы потери? – справился предводитель.

– Один мертв и четыре ранены. Еще один, возможно, к вечеру представится! – доложили ему.

– Легко отделались! – перекрестился корсар.

– А хорошо мы османам вчера дали! Будут помнить! – хохотали корсары. – А то губу раскатали – Качиони им подавай!

В письме князю Потемкину Качиони докладывал: «…Близ острова Скарпанта, где случившись один без моей флотилии только с двумя призами, встретился с восемью турецкими военными судами. Из которых три отделились тогда, чтобы догнать и те мои два приза, а с прочими пятью от полудня до наступления ночи непрерывно сражался и защищался, и напоследок турки сбиты и замешаны, что едва могли направить парусы и обратиться с немалым убытком в бег; с моей же стороны последовала очень малая потеря…»

В конце 1788 года Качиони предпринял со своей флотилией рейд к самим Дарданеллам.

– Мы причешем турок своим гребнем так, что не оставим ни одного волоса!

Итогом этого рейда стал захват девяти больших груженных зерном судов. Мелких захвачено было столь много, что их просто сжигали. Морские пути опустели. В турецких портах царила паника. Никто не желал идти в море. Мгновенно подскочили цены на хлеб в Константинополе.

– Наш Качиони довольный страх в турках посеял! – потирал руки довольный Зборовский. – То ли еще дальше будет!

Помогая отважному корсару, генерал слал ему припасы и деньги в Триест. Однако вскоре восторг у Зборовского поубавился.

Дело в том, что постоянные нападения корсаров Качиони на суда нейтральных государств возмутили Екатерину, так как послы резонно заявляли, что все нападавшие имели на мачтах Андреевские флаги. А потому императрица выразила свое недовольство:

– Что же о нас подумают в Европе, будто мы пираты какие! Качиони с дружками грабят всех кого ни попадя и делают это под флагом Андреевским, имея на руках наши патенты. Ежели так будет продолжаться и далее, то скоро флаг наш будут в державах европейских почитать за пиратский! Такого быть не должно, и безобразия следует прекратить немедля!

Чтобы образумить азартных греков, в Ливорно отбыл капитан генерал-майорского ранга Семен Гибс, моряк опытный и человек решительный. Перед отъездом его напутствовал вице-президент адмиралтейств-коллегии граф Чернышев. Сидя на своем знаменитом стуле-пеньке, среди клеток с кенарями, он был лаконичен:

– Образумь и внуши!

На груди Гибс вез высочайший указ «для прекращения притеснений, оказываемых подданным нейтральных держав арматорами, плавающими под русским военным флагом». Помимо этого Гибсу были дадены и особые правила для «партикулярных корсаров», специальные правила с приложением переводов этих правил на французский, итальянский и греческий языки.

Узнавши о бесчинствах Качиони на морских дорогах, разгневался и Потемкин, велевший Качиони прибыть к нему для объяснений.

Дорога от Петербурга и Очакова до Ливорно не слишком близкая. И пока капитан генерал-майорского ранга Гибс и потемкинский курьер тряслись на перекладных, Ламбро Качиони, в какой уже раз, вычищал дороги Средиземноморья от всех встречных, невзирая на флаги и угрозы.

С наступлением осени и периода штормов Эгейское море однако опустело и ловить там стало некого. Настало время и Качиони возвращаться в Триест, чтобы ремонтировать изношенные суда, а заодно держать ответ перед местными банкирами.

Но прежде Триеста флотилия зашла в Зант, где ее восторженно встречали местные греки.

– Ламбро! Ламбро! – неслось отовсюду. – Ты наш герой! Ты наш Геракл! Счастлива Эллада, имея такого сына!

Ламбро скоромно улыбался. В душе же его переполняла гордость. Весной он уходил в море всего на одном судне, а осенью возвращается, имея полтора десятка вымпелов. Помимо этого все ушедшие с ним в море уже стали весьма состоятельными людьми, получив немалую долю с награбленного.

Однако когда веселье и празднование прибытия флотилии было в самом разгаре, к Ламбро подошел некий господин и положил руку на плечо.

– Имею к вам письмо от его сиятельства графа Моцениго! – сказал господин.

У Качиони дернулось лицо. Ничего хорошего от Моцениго он не ожидал, и не ошибся. В присланном пакете значилось, что императрица Екатерина весьма раздражена его, Качиони, поведением и сильно на него сердится, а потому отныне должен Качиони подчиняться генералу Зборовскому, который отныне ему своевольничать не даст. Затем прибыл и потемкинский курьер с повелением прибыть под Очаков. Кроме того, корсар должен был вернуть обратно и все награбленное у рагузских купцов. Последнее было для Ламбро самым обидным.

На словах курьер сообщил, что в настоящее время в Сиракузах формируется еще одна флотилия, казенная, с которой ему и следует соединиться. А помимо всего прочего там же в Сиракузах начала заседать комиссия во главе с контр-адмиралом Гибсом, рассматривающая все приходящие на него, Качиони, жалобы. Для корсара все это было настоящим ударом. Поэтому в своем письме Мордвинову он даже не стал скрывать раздражения и обиды: «…Что я, как выше значит, впал было в несчастие, причина главная греки. Греки! И из оных господа Псаро и Моцениго сии искали всегда поглотить меня и за что! Единственно по ненависти, что я, не имея ни одной казенной копейки, сделал таковые дела, как выше значит, а они, употребя немалые тысячи казенных денег на вооружение судов, ничего не сделали и в Архипелаге поныне не были».

Едва прибывшие в Триест суда зашли в гавань, то были немедленно поставлены в обязательный для всех карантин. У карантина уже теснились кредиторы Качиони. Среди них выделялась богатая карета банкира Каваллара, которому не терпелось добраться до обманщика Качиони.

На банкира Качиони плевать хотел. Сейчас его больше волновало иное:

– Если я поеду к Потемкину, то назад не вернусь, а буду ловить ставриду в Балаклаве, если я поеду к Гибсу, то буду у этого англичанина на побегушках, а потому я не еду никуда! Пусть меня ловят по всему Средиземному морю! Поднимай паруса! Курс на Дарданеллы!

Узнав, что Качиони не желает никуда ехать, Потемкин был в гневе, а Зборовский в ярости.

– На меня, генерала российского, плевать вздумал! – топал он ногами. – В кандалы!

Обиженный неподчинением корсара, Гибс, в свою очередь, отписал гневное письмо графу Безбородко: «Кто такой Качиони – корсар или военный? Если корсар, то он должен дать залог в 20 тысяч рублей, из коих удовлетворяются обиженные корсарами». К этому времени Гибс уже присмотрел и замену упрямому греку. Выбор его пал на мальтийского рыцаря Гульельма Лоренца. Петербург с кандидатурой госпитальера согласился, и Лоренцу был дан авансом чин капитана 2-го ранга.

Вскоре в Триесте объявился и посланец Зборовского князь Мещерский, посланный для организации ремонта и перегона судов в Сиракузы. Теперь Качиони ждали не слишком приятные объяснения не только с банкирами, но и с посланцем Зборовского. Вдобавок ко всему пришло и письмо посла Мордвинова с требованием прибыть и к нему для объяснений. Делать нечего, выслушав Каваллара и Мещерского и поклявшись обоим, что он исправится, Качиони поехал в Венецию. Уезжая, хитрый Качиони собрал всех кредиторов. Притворно вздохнув, он развел руками.

– Увы, – сказал он им, – друзья мои я и рад бы отдать вам все деньги, но меня передали в ведение генерала Заборовского и теперь все мои капиталы у него.

– Что же теперь делать?! – закричали раздраженные банкиры.

– Здесь находится его доверенное лицо князь Мещерский, он вам ваши деньги и вернет! – весело напутствовал незадачливых финансистов корсар.

Тогда кредиторы атаковали Мещерского. Тот, как мог, отбивался. Банкиры требовали арестовать суда Качиони и продать их на аукционе. Французский, венецианский, неаполитанский и рагузский консулы наперебой требовали от князя выплаты денег по всем просроченным долговым распискам. Денег у Мещерского было немного, только на починку судов и отправку их в Сиракузу. Но все до копейки пришлось отдать кредиторам.

Инструкциями, данными Мещерскому, предписывалось корсаров Ламбро Качиони, которые «за неимением там еще морского начальства причиняют иногда разные своевольства», и «дабы от них вместо грабежа ими производимого, лучшую заимствовать пользу», включить в организуемую легкую флотилию на общих основаниях. Но инструкция инструкцией, а попробуй на деле отвези из Триеста в Сиракузы корсаров, ежели они того не желают! Поэтому умный Мещерский не стал корсарскую вольницу раздражать заранее неисполнимыми приказами. И правильно, себе бы дороже вышло!

Заметим, что ни братья Мордвиновы, ни Качиони, ни банкир Каваллара не были заинтересованы, чтобы флотилия Качиони попала под начало Зборовского и Гибса. Это означало крах всего их предприятия, в которое уже было вложено столько денег и сил. В лучшем случае им могли вернуть только затраченные суммы, ни о какой прибыли речи же не шло. Так что вызвал младший Мордвинов в Венецию Качиони совсем не зря. О чем беседовали дипломат и корсар, нам неизвестно, но, скорее всего, обговаривали, как им обмануть Зборовского и Гибса.

Когда Качиони вернулся, то они вместе с Мещерским осмотрели суда на предмет составления дефектной ведомости на ремонт. Глянув, в какие суммы выльется ремонт, князь пришел в ужас.

– Ни у меня, ни у Зборовского таких астрономических сумм нет! – причитал он. – Что же делать?

Качиони дипломатично промолчал.

А на следующий день начался бунт корсаров.

– Мы проливали свою кровь, зарабатывали кому-то барыши. А теперь тут пухнем с голоду! Ламбро, где наши деньги! – кричали они, собравшись у дома Качиони.

Тот немедленно появился на крыльце в своей неизменной феске.

Предводитель поднял руку, и крики стихли.

– Братья! – начал он свою речь. – Не вместе ли мы проливали свою кровь?

– Вместе, Ламбро! – отвечали те.

– Не по-братски ли мы делили добычу?

– По-братски, Ламбро!

– Теперь я ничего не могу вам дать, так как нас передали в казенный флот и все деньги у русского князя, что живет у парка Мирамари!

Толпа кинулась туда. Шедшие последними капитаны помахали Качиони рукой, а верный Мирасаки сказал:

– Мы все сделаем, как ты велел, Ламбро, и русскому князю придется попотеть!

– Давайте, давайте, ему это будет только на пользу! – зевнул Качиони и пошел досыпать прерванный «адмиральский час».

Но и Мещерский оказался не лыком шит. Когда корсарская вольница устроила спектакль у его дома, он сразу понял, откуда дует ветер, а поняв, стал действовать.

Из докладного письма князя Мещерского от 24 января 1789 года: «..Майор Ламбро Качиони неоднократно покушался как сам, так и через знакомцев своих уговаривать меня и просить, чтобы не посылать его в Сиракузы, а отправить прямо в крейсерство, но как я всегда отвечал, что сего сделать невозможно, и чем более настоял я в сем ответе, тем менее примечал попечения в нем о скорейшем исправлении судов…. Наконец, когда все было окончено и все суда уже вышли на рейд, ожидая первого способного ветра, чтобы сняться с якоря, майор пришел к консулу нашему, сказал, что он знает, что ему все изменят и что я сказал, что от него отымут его флотилию, почему он мне не повинуется и в Сиракузы не едет, и кричал таким голосом, что привел консула в великое замешательство… Призвав тотчас майора к себе, старался вывести его из сего заблуждения… но Ламбро Качиони вместо повиновения должного и признания своего проступка, сказал мне, что он меня не слушает и не повинуется и в Сиракузы не едет, что отказывается от флотилии, отказывается от команды и от всего… На другой день… Ламбро Качиони пришел к консулу нашему, бросил ему на стол бумагу и, не хотя выслушать от него ни слова, вышел от него вон. Бумага сия содержала в себе на меня протест и наполнена дерзкими выражениями жалоб, в заключение оной объявляет, что находится в военном порте и что уже предал себя покровительству императора. Потом пришел прямо к губернатору, которому представил письменное о сем объявление, и просил принять его в службу и покровительство императора. Губернатор отказал ему принять сие прошение и купно с командующим генералом старался обратить его к должности, уговаривая и советуя дружески, но он не только не хотел внимать благоразумным их советам., сказал им, что он не русский, а грек, и потому ничем российской императрице не обязан и никакому российскому начальнику не повинуется, а притом, ежели захочут употребить над ним какое насилие, то он имеет много людей на своей стороне. После чего собрал к себе, сколько мог капитанов сих судов и матросов, внушая им, чтоб они моим приказаниям никак не повиновались и на суда свои отсюда бы не ходили и знали бы только его одного. Потом, вышед на площадь города, кричал во весь голос, что я хочу отнять его флотилию, что хочу его и людей всех его погубить, что мне прислано от двора пятьдесят тысяч червонных для награждения им, но я оные похитил, присвоив себе, и не дал им ничего, и таковыми разными средствами подвигал их к бунту.

Узнав о сем, я пошел немедленно к губернатору и просил, чтоб повелело было его арестовать… Видя, что не мог словесно убедить губернатора и командующего генерала арестовать его, подал о том письменно ноту, на которую последовало решение удовлетворить мое требование и его арестовать. Созвав потом к себе всех капитанов, требовал от них отзыва, кто повинуется идти в Сиракузы, но как они уже были от него предупреждены внушением, что кто из них будет повиноваться моим повелениям, тот не получит ничего за все время их службы и должной им из призов части. Почти все отказали, исключая, тех, которые я вчерашнего дня под командою Петра Алесизополя отправил в Сиракузы.

…В требовании кредиторов я подозреваю общее с ним согласие. Он и поныне продолжает, будучи под арестом, свои деяния, подает на меня протесты и поощряет своих людей требовать освобождения его…»

Итак, время шло, а Ламбро Качиони сидел под арестом. Друг Качиони Николай Жоржио собрал пару сотен корсаров, чтобы освободить его силой, но Ламбро воспротивился:

– Не хватало нам еще драк со своими! Все образуется.

Капитаны качионовские без своего предводителя тоже наотрез отказывались следовать в Сиракузы, прекрасно понимая, что там у них сразу отнимут патенты. Пришла весна, кончились шторма, и турецкие купцы снова вышли в море. Новости на Средиземноморье распространяются быстро. А потому во всех портах все давно уже знали, что страшный Качиони сидит в тюрьме, а его флотилия на приколе. Теперь турецкие, египетские, далматинские, алжирские и тунисские моряки снова плавали без всякой боязни.

Из Петербурга между тем слали письма, запрашивая, когда же наконец начнется крейсерство против турок. Зборовский нервничал и матерился, так как казенная флотилия все еще не могла выйти в море.

– Освобождайте Качиони! Пусть как можно скорее идет в море и хватает турок за жабры! Потребуйте от него только одно, чтобы отныне он подчинялся во всем адмиралу Гибсу!

Разумеется, Ламбро тут же все пообещал. Но едва он покинул стены своей темницы, его снова атаковали банкиры.

– Ламбро! Мы все уже знаем! – кричали они наперебой. – Твоя флотилия снова принадлежит одному тебе, а потому ты должен нам все оплатить!

С тоской глядя на векселя под своим носом, старый корсар клятвенно заверил банкиров, что сейчас у него денег нет, потому что пока он был под арестом, все разграбили. Но сейчас он снова идет в море и вернет долги со всеми процентами. Кредиторы несколько поубавили пыл, обдумывая ситуацию, а Ламбро повернул дело так, что еще подзанял деньжат, чтобы завершить ремонт и снабдить свои суда всем необходимым.

– Не жадничайте! Не жадничайте! – покрикивал он на банкиров, которые с сомнениями совали ему на подпись новые векселя. – Вы просто озолотитесь на мне, потому что я самый удачливый от Хиоса до Гибралтара!

В Сиракузах тем временем готовились к действиям на турецких коммуникациях казенная флотилия Лоренца. В состав ее вошли: три фрегата – 50-пушечный «Фама», под началом самого Лоренца, 20-пушечные «Абонданцо» лейтенанта Телесницкого и «Перфет Альянс» капитана Войновича, племянника черноморского графа, пакетбот «Российский Орел» в 24 пушки лейтенанта Дешаплета, шебеки «Святая Екатерина», «Святой Николай», «Минерва», полакра «Святой Иоанн» и кирлангич «Святой Николай». Своей базой Лоренц объявил Сиракузы и Мессину.

В Триесте под дланью Качиони были не менее представительные силы: фрегат «Минерва Севера», кирлангичи «Великий князь Константин» и «Великий князь Александр», полакры «Ахиллес Славный», «Святой Иоанн Патмосит», «Великая княгиня Мария», «Святой Лука», «Иосиф Второй», «Великий князь Павел». Свои суда Ламбро вооружал по принципу «кашу маслом не испортишь», а потому даже на маленькие полакры было наставлено по два десятка пушек, больше на них просто не умещалось.

В соответствии с планом генерал-поручика Зборовского, корсарская и казенная флотилии должны были встретиться в море и затем единым флотом отправиться в северную часть Эгейского моря. Там предполагалось, что суда объединенной флотилии развернутся цепью от Афонской горы до Малой Азии для блокирования Дарданелл и пресечения подвоза хлеба в Константинополь.

Вскоре обе флотилия вышли в море, чтобы сеять страх и ужас среди врагов.

* * *

В один из осенних дней 1787 года российский посол в Париже граф Иван Смолин пригласил к себе одного из проживавших во французской столице безработных моряков. Встреча происходила в глубокой тайне. Посол крайне не хотел, чтобы о предстоящей встрече кто-нибудь узнал. Гостя встречал внизу лакей из дворовых людей посла. Наконец зазвонил колокольчик на крыльце. Пришедший был щупл и худ. Потертый камзол болтался на нем мешком. Редкие белесые волосы были сплетены в коротенькую косичку, перевязанную синей лентой. Поздоровались. Лакеи подали кофе.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – поинтересовался Смолин, лениво помешивая ложечкой сахару.

– Проживав призовые деньги! – невесело усмехнулся гость.

Французский выговор его был невероятно плох.

– Ну а чем планируете заняться, когда все проживете? – отпил глоток обжигающей жидкости посол.

– Дальше? – задумался посетитель на мгновение. – Дальше я наймусь капитаном какого-нибудь торгового судна. По крайней мере на кусок хлеба себе я всегда заработаю!

– Но ведь с вашим талантом вы достойны куда большего!

– Увы, это сегодня пока никому не надо!

– Почему же, – усмехнулся Смолин. – Ваш талант именно сегодня нужен как никогда ранее!

– Кому же? – поднял брови удивленный посетитель.

– России!

– России??!! – гость на мгновение запнулся. – Ваше предложение для меня большая неожиданность. К тому же я закоренелый республиканец и нынешняя форма правления у России совершенно не согласуется с моими взглядами.

– Ну, это не главное, – махнул рукой посол. – Вы же вполне уживаетесь с французским королем! К тому же в случае вашего согласия вам будет дан адмиральский чин и эскадра кораблей в подчинение.

– Но я привык воевать, а не стоять в гавани? – вскинул было голову гость.

Тут уж Смолин рассмеялся от души:

– Чего-чего, а насчет этого не стоит беспокоиться, войн у нас на всех хватит!

– Предложение ваше чрезвычайно заманчиво, но я прощу хотя бы день на обдумывание!

– Несомненно! – встав, Смолин крепко пожал руку гостю. – Надеюсь, что жму руку будущему адмиралу российского флота!

Звали посетителя Джон Поль Джонс. Имя его было известно в Европе и Америке каждому, вызывая искреннее восхищение одних и жгучую ненависть других. Еще при жизни личность этого человека была окружена легендами. Много позже его подвигам посвятили свои романы Александр Дюма, Фенимор Купер и Теккерей. А могила героя в североамериканском Аннаполисе сегодня является местом поклонения моряков США…

Спустя несколько недель Джон Поль Джонс написал прошение на имя российской императрицы, прося принять его в русскую службу.

Кем же был этот человек? Чем прославил он себя, прежде чем вступил в ряды российского флота?

О нем писали Александр Дюма, Теккерей и Фенимор Купер, он был дружен с Суворовым и Бенджаменом Франклиным, в его честь учреждали медали, а именем пугали детей. Он был проклят на родине и стал посмертным национальным героем на другом конце света. Редьярд Киплинг посвятил ему свою знаменитую «Балладу о трех капитанах», излив там всю злобу на изменника:

Я б со шканцев согнал его и на реи работать пустил,

Я бы уши его пригвоздил к шпилю и отпилил их, как есть,

И, посолив их в трюмной воде, сырыми заставил бы съесть,

Я бы в шлюпку без весел его посадил, чтоб в ночи он всплывал и тонул.

Привязал бы во тьме к его же корме, чтоб приманивать хищных акул,

В шелуху какао его б завернул, нефтью облив его,

Чтобы, ярко ал, он на мачте пылал, освещая мое торжество,

Я бы сплел гамак из его бороды, а из кожи нарезал полос,

Всю б команду вкруг посадил на бамбук, чтоб в гниющее тело он врос,

Я бы кинул его возле мангровых рощ, на вязком илистом дне,

Привязав за ступню к его кораблю, в жертву крабьей клешне!

Поразительно, но на протяжении всей своей весьма пространной баллады Киплинг, проклиная капитана-янки и придумывая ему нечеловеческие казни, тем не менее ни разу не назвал его имя. Впрочем, всем и так было ясно, что этот капитан не кто иной, как Поль Джонс.

* * *

К моменту визита к российскому послу за плечами сорокалетнего шотландского моряка была уже долгая, полная приключений жизнь. Все началось в июле 1747 года, когда в местечке Кэркбин, что в шотландском Галлоуэе, в семье садовника Джона Поля родился сын. В честь отца его назвали Джон Полем.

Когда мальчишке стукнуло двенадцать лет, он удрал из отцовского дома в море. Несколько лет спустя Поль в качестве матроса вернулся на родину, где благодаря протекции покровителей отца, смог получить звание мичмана королевского флота.

По-видимому, свободолюбивая и романтическая натура мальчишки плохо сочеталась с жестокими уставами военного британского флота, так он вскоре меняет королевскую службу на место третьего помощника капитана коммерческого судна «Король Георг».

Двенадцать лет Джон Поль бороздил мировой океан под торговым английским флагом. Талант и трудолюбие позволили ему спустя некоторое время стать капитаном небольшого судна. В то время Поль занимался работорговлей, совершая рейсы из Африки в Америку. Судя по всему, дела у Джона Поля шли неплохо, так как в среде работорговцев он вскоре получил прозвище «черного корсара», которое надолго прилипло к нему.

Однако вскоре его коммерческая карьера оборвалась при весьма трагических обстоятельствах. В один из рейсов на траверзе острова Тобаго команда судна Джона Поля взбунтовалась. Подавляя мятеж, Поль застрелил главаря бунтовщиков – некого Мунго Максвелла.

На военном судне такой инцидент завершился бы повешением участников бунта, но в торговом флоте порядки были иные. С одной стороны, Джону Полю угрожал суд за превышение полномочий, причем приговор не вызывал особых сомнений. Участь злосчастного капитана Кидда, приговоренного к повешению за аналогичное деяние, была наглядным примером. С другой стороны, убитый им матрос пользовался авторитетом среди портового сброда, а потому отныне Поль мог в любой момент получить нож под ребро.

Прикинув оба варианта, молодой капитан решил не искушать судьбу. Так навсегда исчез капитан Джон Поль, а на берег Вирджинии сошел мистер Джон Джонс.

Как раз в это время североамериканская колония решила требовать от метрополии политической независимости, и Джонс Джонс с головой кинулся в политику. В это время он встречается и ведет переписку с Джорджем Вашингтоном, Томасом Джефферсоном, Джеральдом Адамсом и Артуром Ли. «Обстоятельства позволили мне, – писал он тогда в одном из своих писем, – заверить полковника Вашингтона, мистера Джефферсона и других, что в случае начала войны с Англией я полностью отдам себя в распоряжение восставших колоний».

В 1775 году начиналась война за независимость североамериканских штатов. Долго Джон Джонс не раздумывал и скоро становится лейтенантом еще существующего американского Военно-морского флота. Большой опыт морской службы и небольшой, но все же опыт службы на военных кораблях, а главное, наличие патента на мичманский чин королевского флота, сделали свое дело. Королевских офицеров у американских поселенцев почти не было, а потому каждый, кто имел хоть какой-то боевой опыт, был на особом счету. Так Джон Джонс стал первым лейтенантом наскоро вооруженного брига «Альфред». Кстати, ряд историков пишет, что на тот момент, когда конгресс США обратился к Полю Джонсу с официальной просьбой оказывать поддержку в борьбе против Англии, на счету у Джона Джонса было уже пятнадцать захваченных по собственной инициативе английских судов. Считается, что Джон Джонс был одним из первых, кто откликнулся на призыв взяться за оружие во имя свободы.

На тот момент кроме Джонса в американском флоте было всего шесть профессиональных моряков. Мичманский чин же и вовсе имел только он один. Поэтому в должности первого лейтенанта на «Альфреде» Джонс долго не задержался. Едва колонисты вооружили еще одно судно, как он был определен на него капитаном. Это был 12-пушечный шлюп «Провиденс». За дерзкие рейды на выручку войск Вашингтона, осажденных в Нью-Йорке, Поль Джонс первым получает от конгресса чин капитана флота США.

– Благодарю за доверие, но я не привык оставаться в долгу! – ответил Джонс конгрессменам.

Вскоре его «Провиденс» прорвался сквозь морскую блокаду на просторы Атлантики, где устроил настоящий погром на британских коммуникациях. Англичане, считая, что колонисты не имеют флота, вели себя в Атлантике столь беззаботно, что Джонс просто физически не успевал топить идущие ему в руки суда. Несколько раз пришлось «Провиденсу» вступать в перестрелки и с английскими фрегатами, причем всякий раз он с честью выходит из них. За четыре месяца непрерывных сражений Джонс захватывает шестнадцать британских судов. Часть из них он раздает американским рыбакам. Но главный удар для Лондона был вовсе не в этом. На одном из захваченных судов Джонса ожидал большой сюрприз – миллион фунтов стерлингов – содержание всей британской колониальной армии. Сумма по тем временам фантастическая! Имя Джонса становится известно в Англии.

За голову «черного корсара» была сразу же объявлена большая премия. Первый лорд адмиралтейства публично заявил:

– Тот, кто уничтожит пирата Джонса, будет произведен в следующий чин вне линии!

Факт сам по себе уникальный для британского флота. С этого момента англичане начинают настоящую охоту на американского корсара.

Крейсерство небольшого брига отозвалось в Европе большими политическими последствиями. Людовик XVI, король Франции, никак не мог решиться объявить войну Англии, хотя и хотел этого. Английский посол в Версале лорд Стромонт всячески старался не допустить вступления Франции в войну и всячески отговаривал короля от столь опрометчивого шага, а американский посол Бенджамин Франклин Людовика, наоборот, к войне подталкивал. После успеха Поля Джонса Людовик стал больше прислушиваться к Франклину.

– Если уж американские шкиперы громят англичан по всему океану, то что сделают с ними мои адмиралы! – не раз говорил он своим министрам.

Воодушевленный успехами «черного корсара», маркиз де Лафайет снарядил на свои деньги судно и отправился в компании четырнадцати других офицеров-французов в Америку бить англичан. Французские военные корабли сопровождали американские транспорты с оружием и провиантом для восставших. Медленно, но неотвратимо Франция втягивалась в очередную войну за передел мира.

Тем временем, по поручению конгресса, Джонс строит в Амстердаме новый флагман американского флота «Индеец» и приводит его в США.

Во Франции, куда его затем направляет его конгресс, Джонс изучает морскую тактику, а заодно ведет активную разведку, составив полный и подробный список всех военных кораблей Англии с их характеристиками и фамилиями капитанов.

14 июля 1777 года конгресс США принимает две резолюции:

«1. Постановить, что флаг тринадцати Соединенных Штатов Америки должен состоять из тринадцати чередующихся красных и белых полос, а их союз символизироваться тринадцатью звездами на синем фоне, олицетворяющими как бы появление нового созвездия.

2. Назначить капитана 1-го ранга Джона Пола Джонса командиром корабля «Рейнджер».

Позднее это даст повод Джонсу говорить:

– Наш флаг и я – близнецы. Мы родились в один час и у нас общая судьба. Поэтому в жизни, и в смерти мы неотделимы друг от друга. Пока плаваем, будем плавать вместе. Если суждено погибнуть, погибнем вместе!

Пройдет несколько дней, и Джонс первым в американском флоте поднимет новый флаг.

На поимку дерзкого корсара высылалась эскадра за эскадрой, но Джонс оставался неуловим. Его «Рейнджер» рыскал под самым носом у англичан. Поль Джонс захватывал и топил их суда в Ла-Манше, у берегов Шотландии, в Ирландском и Северном морях. Затем он решает навести погром вдоль побережья Англии. Это был уже настоящий вызов британской короне, на который никто до «черного корсара» не решался.

Своей первой целью Джонс выбрал порт Уайтхевен. Когда-то именно отсюда он юнгой впервые отправился в Америку. И вот теперь вернулся. Появление американского корсара было столь внезапным, что никто не оказал никакого сопротивления. В результате все находившиеся на тот момент в порту английские суда были сожжены. Не довольствуясь лишь захватом торговых судов, он берет приступом несколько прибрежных замков и накладывает контрибуцию на Камберлендский порт.

Следующим подвигом, принесшим ему немалую славу, хотя и несколько иного рода, был дерзкий рейд «черного корсара» на Сент-Мери. На этом острове находилось имение графа Селкирка, близкого друга и советника короля Георга. Поль Джонс решил захватить его в заложники с тем, чтобы впоследствии обменять на американских военнопленных.

Рейд прошел вполне удачно, за исключением сущей мелочи: лорда не оказалось дома. Соратникам Поля Джонса досталось в утешение лишь его фамильное серебро. Графине Селкирк, пребывавшей в полуобморочном состоянии, Джонс заявил:

– Прошу вас принять мои извинения за беспокойство и лишения, связанные с обычаями войны. Я обещаю выкупить и вернуть принадлежавшее вам серебро.

«Черный корсар» сдержал свое обещание, и спустя некоторое время фамильное серебро было возвращено.

После этого граф Селкирк заявил во всеуслышание:

– Что бы теперь мне ни говорили о «Черном корсаре», я знаю твердо – он человек чести!

Высказывание графа в защиту Поля Джонса вызвало бурную реакцию в высшем свете Англии.

– Не может сын садовника и работорговец быть благородным! У графа просто помутился разум!

На обратном пути от Сент-Мери бриг Поля Джонса был настигнут патрульным корветом «Дрейк», посланным для его захвата. «Дрейк» был гораздо крупнее «Рейнджера» и лучше вооружен. После часового боя на параллельных курсах на «Дрейке» спустили флаг. Он получил тяжелые повреждения, а его капитан и старший офицер пали в бою. В Брест на захваченном корабле Джонс привез две сотни захваченных в плен английских моряков для обмена на пленных американцев.

– Графа не оказалось дома, но я нашел ему кой-какую замену! – сказал он Франклину, который должен был заниматься обменом пленных.

Захват «Дрейка» был очередной пощечиной Англии. Корвет носил имя великого британского мореплавателя и корсара и вот теперь сам оказался в руках того, кто превзошел корсарскую славу Френсиса Дрейка.

В конце 1777 года Джонс во главе небольшого отряда уходит во Францию. Свой флаг он держал на трофейном фрегате «Дюрэ». Довольно большое торговое судно водоизмещением около девятисот тонн, совершавшее когда-то рейсы в Ост-Индию, отремонтировали и вооружили тридцатью пушками.

В Париже Джонса ждал первый посол США доктор Бенджамин Франклин – известный ученый, крупный общественный и политический деятель. Цель похода чрезвычайно важная для отделившихся британских колоний – окончательно склонить французское правительство к войне с Англией. Письма, которые Джонс везет послу, написаны собственноручно Вашингтоном и Джефферсоном.

В Париже Джонса приняли как национального героя. Король Людовик, державший сторону американцев, был в восторге от его действий. Капитан был буквально осыпан его милостями. Людовик Шестнадцатый самолично вручил удачливому корсару золотую шпагу со своим вензелем и надписью «победителю моря». Королева Мария-Антуанетта надела на шею орденскую ленту. Знаменитый Бенджамен Франклин, зазывая его к себе в дом, именовал не иначе как «милым старым другом».

Миссия Поля Джонса и дипломатия Франклина завершились полным успехом. 6 февраля 1778 года Франция наконец заключила оборонительный союз с Соединенными Штатами. Отныне Англии предстояло уже сражаться на два фронта. Как дань уважения своему другу Бенджамину Франклину, с которым часто встречался, находясь во Франции, где тот был послом, он нарек свой новый фрегат «Бедным Ричардом».

Дело в том, что Франклин ежегодно выпускал весьма популярный нравоучительный «Альманах Бедного Ричарда».

В сентябре 1779 года Джонс вышел в новое плавание. На этот раз «Бедного Ричарда» сопровождали американский фрегат «Альянс», французский фрегат «Паллас» и корвет. Официально командовал союзным отрядом Джонс, но французские капитаны испытывали к Полю Джонсу неприязнь, как к бывшему работорговцу и выскочке, а потому при каждом удобном случае игнорировали его приказы.

Отряд Джонса крейсировал у мыса Фламборо в ожидании английского конвоя с Балтики. Терпение американцев и французов было вознаграждено, и вскоре на горизонте появилось множество парусов. То был долгожданный конвой: сорок торговых судов под охраной двух линейных фрегатов «Серапис» и «Графиня Скарборо».

Завидев друг друга, противники сразу же пошли на сближение. Торговые суда, наоборот, отвернули в разные стороны. По сигналу Джонса, французский корвет погнался за разбегавшимися купцами, «Альянс» и «Паллас» вступили в бой с «Графиней Скарборо». Что касается флагманского «Бедного Ричарда», то ему достался 50-пушечный «Серапис».

Сражение началось вечером и продолжалось всю ночь. Корабли сошлись почти вплотную. Двум батарейным палубам «Сераписа» «Бедный Ричард» мог противопоставить только одну, да и по калибру своих орудий никак не мог тягаться с тяжелыми орудиями линейного фрегата. Немудрено, что при такой разнице в орудиях, да к тому же при столь минимальной дистанции, когда промахнуться было практически невозможно, пушки «Сераписа» буквально искрошили в щепки корпус американского фрегата. Если бы англичанам удалось сохранить дистанцию между кораблями, «Бедный Ричард» был бы обречен. Джонс, понимая это, подвернул руль и сошелся с «Сераписом» вплотную, так, что снасти обоих фрегатов перепутались. Тем не менее некоторое время противники не шли на абордаж, а продолжали поражать друг друга бортовыми залпами в упор, каждый из которых прошибал насквозь оба борта противника. Стрелки того и другого корабля поливали палубы огнем из ружей и фальшбортных фальконетов. Это было настоящее побоище на взаимное истребление друг друга.

– Потопи меня или будь проклят! – кричал Поль Джонс своему английскому «коллеге».

Если внизу в орудийных деках неоспоримым было превосходство англичан, то на верхней палубе некоторого перевеса добились англичане. В тот день удача явно сопутствовала Полю Джонсу. В самый разгар боя, когда «Бедный Ричард» уже потерял почти все свои тяжелые орудия, на «Сераписе» взорвались сложенные под верхней палубой пороховые заряды. Палубу линейного фрегата разворотило почти на треть ее длины. Огромными были и потери в людях. Поль Джонс торжествовал.

– Ребята! – кричал он своим матросам. – Мы уже разворотили англичанину брюхо, теперь осталось нанести несколько ударов в сердце!

Неожиданно на помощь «Бедному Ричарду» из клубов порохового дыма вывалился «Альянс» под командой француза на американской службе Пьера Ландэ. На «Ричарде» повеселели:

– Сейчас Ланде зайдет с другой стороны, и англичанину не останется ничего другого, как спустить свой флаг!

Неожиданно для всех «Альянс» вдруг, ни с того ни с сего, влепил в корму «Ричарда» полновесный залп. Затем перезарядил пушки и повторил эту страшную процедуру еще трижды. После чего снова скрылся в дыму и вышел из боя. Это было невероятно, но так произошло! В парусном флоте никогда не было ничего более страшного, чем продольный залп в корму, каждый из которых выкашивал команду от юта до бака. Обычно в сражениях достаточно было один-два таких залпа, чтобы заставить спустить флаг самого грозного противника. «Бедняга Ричард» выдержал их четыре! Немудрено, что после этого флагман Поля Джонса стал разваливаться на куски. Вода хлестала сквозь огромные пробоины, быстро поднимаясь к верхней палубе.

Наверх выскакивали ошалевшие матросы:

– Мы тонем! Спасайтесь!

– Все вниз! Мы продолжаем драться! – загнал их в трюм Джонс, угрожая двумя пистолетами.

После этого он выпустил пленных англичан в количестве ста человек и поставил их к помпам откачивать воду. Пребывание воды несколько замедлилось, но все же «Бедный Ричард» на глазах погружался все глубже и глубже.

– Вы сдаетесь? – крикнул Полю капитан «Сераписа» Пирсон.

Ответ Поля вошел в анналы истории рядом с афоризмами спартанского царя Леонида.

– Я еще и не начинал драться! За мной! – и первым перепрыгнул на палубу английского фрегата.

В ответ англичане стали перепрыгивать на борт «Ричарда». Завязалась сумасшедшая рукопашная драка. Вопрос был уже не в том, кто победит, а в том, кто раньше погибнет. Постепенно американцы стали одолевать и в конце концов раненый капитан Пирсон собственноручно спустил флаг.

Что касается «Бедного Ричарда», то он затонул сразу же по окончании сражения. С треском, ломая державшие его абордажные крючья, он камнем ушел на дно.

Некоторое время спустя, спустил флаги второй английский фрегат. Оставшийся без прикрытия конвой тоже был частью пленен, а частью перетоплен.

Итоги этого отчаянного морского боя повергли в уныние всю Англию. Имя шотландского изменника предавалось анафеме во всех церквях. За захват английских фрегатов и разгром конвоя король Людовик Шестнадцатый возводит Поля (сына садовника!) в рыцарское достоинство, самолично вручив ему золотую шпагу, и наградил орденом «Ordre de Merite». Конгресс Североамериканских Штатов объявил за оказанные им услуги благодарность всей нации.

Бой с «Сераписом» стал последним подвигом Поля Джонса в войне за независимость. Вскоре был подписан мирный договор, и Североамериканские штаты обрели независимость от несговорчивой метрополии. Едва же закончилась война, как американский конгресс сразу же распустил свой маленький военный флот, который был просто не под силу для бюджета САСШ. Вчерашний герой сразу же оказался не у дел. В надежде, что его помнят во Франции и предложат какую-нибудь сносную должность на флоте, Джонс прибывает в Париж. Но там его тоже ждет разочарование. Во Франции хватало и своих адмиралов. К тому же после заключения мира вновь портить отношения из-за ненавидимого всей Англией «черного корсара» Людовик не собирался. С карьерой Джонса, казалось, все было кончено.

Какое-то время он жил на свои призовые деньги в Париже, но деньги стали подходить к концу, и Джонс уже всерьез стал подумывать о капитанстве на каком-нибудь французском купце. Именно в этот момент его и пригласил к себе на беседу граф Смолин.

* * *

Спустя несколько дней после встречи с российским послом Джон Поль Джонс подал прошение о приеме его на русскую службу. Несмотря на согласие Джонса, утряска всех его дел заняла почти целую зиму. Наконец, получив подорожные деньги, Джонс без промедления поспешил в Копенгаген. Там в русском посольстве его уже ждало личное письмо императрицы Екатерины – тон письма самый доброжелательный. Екатерина обещала интересную и хорошую службу. Вскоре бывший корсар был уже в Стокгольме. Оттуда, наняв рыбацкий бот, отправился в Ревель. Стоял апрель, и Финский залив еще был забит льдом. Шкипер судна, пробовал было отказаться от столь рискованного плавания, но Джонс отступать был не намерен. Взведя курки пистолетов, он заставил команду довести судно до Ревеля.

Позднее он вспоминал: «Мое путешествие все приняли, как своего рода чудо, на которое до сих пор никто не решался, кроме как на больших судах».

Из Ревеля в Петербург Джонс добирался уже «сухим путем». Вечером 23 апреля 1788 года он был уже в российской столице, где постучал в дверь французского посольства в Петербурге. Посланец Версаля граф Сегюр встретил приехавшего очень радушно. Как и Джонс, Сегюр в свое время воевал волонтером в американской армии против англичан. А потому два «американца», накрыв стол русской водкой, тотчас предались столь дорогим для обоих воспоминаниям о былом.

Спустя несколько дней Екатерина Вторая дала аудиенцию Джонсу в Царскосельском дворце.

– Я слышала, что король Людовикус обещал вам адмиральский чин, но так и не выполнил своего обещания? – начала разговор императрица.

– Да, Ваше Величество, козни англичан не позволили осуществить это благое намерение!

– Знаю, – кивнула головой Екатерина. – И надеюсь, что у нас в России вы найдете то, чего не нашли в американских Штатах и во Франции.

После этого императрица объявила указ о производстве американского капитана в российские контр-адмиралы, вручив Джонсу патент на чин. Ответным даром Екатерине был текст только что принятой американской конституции.

– Сию книжицу я с преогромным удовольствием полистаю на досуге, хотя, чаю, что у нас таковая появится еще не скоро! – вежливо улыбнулась императрица, принимая неожиданный подарок.

Затем она пригласила Джонса вместе с ней отужинать, что само по себе уже было знаком доброго расположения. За ужином императрица весьма подробно расспрашивала своего гостя об американских делах.

Здравые рассуждения «черного корсара» произвели на Екатерину вполне благоприятное впечатление.

– А служить вам, господин адмирал, предстоит на берегах черноморских у светлейшего князя Потемкина! – объявила она на прощание Джонсу. «Императрица приняла меня с самыми лестными почестями, большими, чем, вероятно, может похвастаться какой-либо другой иностранец, поступающий на русскую службу», – писал в те дни Джонс своему другу генералу Лафайету.

Екатерина Вторая в своем дневнике относительно личности Джонса записала: «Отважен зело и не лишен приятности…»

Встречаться с Екатериной Джонсу довелось еще не раз.

На следующий день в адмиралтейств-коллегии граф Иван Чернышев разъяснил новоиспеченному адмиралу российского флота, что назначается Джонс командовать парусной эскадрой, что в Днепровском лимане расположена. Впрочем, новоиспеченному контр-адмиралу местонахождение его будущей службы ровным счетом ничего не говорило, ибо и о Черном море, и о Днепровском лимане он имел самое смутное представление.

– Намечается ли там настоящая драка? – поинтересовался он у Чернышева.

– Еще какая! – невесело хмыкнул тот. – Все кровью умоемся!

– Тогда это дело по мне! – удовлетворенно кивнул Джонс. – Я немедленно отправляюсь туда!

В Петербурге Джонс задерживается на две недели. Ждал инструкций. «Вместо того чтобы ехать на войну, я непрерывно развлекался при дворе и в избранном обществе» – писал он с сожалением в письмах к друзьям.

Неожиданную реакцию вызвал приезд Джонса у проживавших в русской столице англичан. И если английские купцы в знак протеста, как один закрыли все свои лавки, то британские офицеры кричали во всеуслышание, что подчиняться пирату ни за что не станут. Наконец слухи и разговоры дошли и до командующего балтийским флотом Самуила Грейга. Будучи шотландцем, адмирал всегда болезненно относился к английскому высокомерию. Теперь он демонстративно пригласил Джонса к себе на ужин, что вызвало в рядах британских оппозиционеров настоящий шок. Затем, не довольствуясь этим демаршем, Грейг велел собрать у себя старших английских капитанов во главе с Эльфинстоном.

– Немедленно возвращайтесь к своим обязанностям. Офицерам подобает вести себя по-мужски, а не как школярам. Либо честно служите, либо подавайте в отставку, но помните, если об этом узнает императрица, плохо будет всем!

Эти подлинные слова Грейга сохранила для нас история. Однако Екатерина II все же узнала о недовольстве английских офицеров, а узнавши, возмутилась:

– Я проявила к этим нищим столько щедрости, а они позволяют себе осуждать мое отношение к человеку, который является моим гостем!

Английские офицеры вернулись на корабли, а английские купцы открыли свои лавки. На этом инцидент, казалось, был исчерпан, но как впоследствии оказалось только на время…

Джонс об этом писал так: «Их (англичан. – В.Ш.) раздражение… как в самом Петербурге, так и за его пределами, немало меня не заботит».

В тот же вечер, попрощавшись с Сегюром, он выехал на юг, где ждали его новые подвиги и интриги, победы и разочарования.

От Петербурга до Херсона путь не близкий – более полутора тысяч верст. От адмиралтейств-коллегий новоиспеченному контр-адмиралу для удобства езды даден был рессорный тарантас, да бумага, чтоб лошадей на почтовых станциях меняли без задержки. Но на третий день пути Поль отказался от тарантаса и перебрался в седло. «Давай! Гони!» – были первыми русскими словами, которые он выучил в России. Все же путешествие заняло каких-то двенадцать дней.

Впоследствии Поль Джонс вспоминал: «Остановок свыше часа было всего четыре. В Москве для осмотра Кремля и обеда с генерал-губернатором – на 4 часа, в Туле – для знакомства с оружейными заводами и покупки сувенирного оружия – на 3 часа, в Курске – для ремонта тарантаса и в Екатеринославе. За все время путешествия я ни разу не воспользовался спальней и не мог насладиться сном иначе, как в трясущемся тарантасе».

В середине мая Павел Жонис (так отныне стали величать Поля Джонса его в русских документах) прибыл в Херсон.

Князь Потемкин встретил приехавшего весьма приветливо. Дело в том, что прискакавший накануне курьер привез князю Потемкину сразу два письма-рекомендации Екатерины. В своем первом письме, помеченном 13 февраля 1788 года, императрица писала: «…Именитый английский подданный, который, служа американским колониям, с весьма малыми силами сделался страшным… сей человек весьма способен в неприятеле умножить страх и трепет… а посему велю принять его, тем более, он показывает великое желание проявить свое усердие на службе».

Во втором письме, от 15 апреля того же года, Екатерина II, произведя Поля Джонса в контр-адмиралы, рекомендовала князю дать Джонсу соответствующую его званию должность для проявления своих возможностей… «Жонис сей показывает великую охоту оказать свое усердие, служа под вашим предводительством или руководством, где за благо найдете его употребить… Тебе не бесприятно будет иметь одной мордашкой более на Черном море».

Так Лиманская флотилия обрела второго младшего флагмана.

Глава вторая За мной, кто в бога верует!

С началом кампании 1788 года война вступила в новую фазу. Еще в феврале Австрия, следуя союзническим обязательствам с Россией, не забывая, впрочем, и о своих собственных интересах, объявила войну Оттоманской Порте.

В свете изменившейся военно-политической обстановки 20 февраля у капудан-паши состоялся большой совет, на котором присутствовали великий визирь и английский посол и инкогнито сам султан. В ходе совещания первоначальный план морских действий был изменен. Большей части флота, а именно двум эскадрам, определено было теперь идти в Черное море: одной – к Очакову, другой – к Тамани. В Средиземное море направлялись три небольшие эскадры: одна – в Морею, другая – в Кандию, а третья крейсировать – между Родосом и Египтом. Разумеется, отправление судов в Средиземное море ослабляло силы на Черном море, но иного выхода не было, так как русские вот-вот должны были выслать туда сильную эскадру с Балтики.

– А как намерен действовать досточтимый капудан-паша при встрече с русским флотом? – поинтересовался английский посол.

– Действовать я намерен, как всегда, решительно! – сверкнул глазами старый Гассан. – Как только я увижу флот гяуров и сближусь с ним, то непременно пойду на абордаж, подобно как уже дрался в Хиосском канале, при удаче захвачу неприятеля, а в случае неудачи сожгу свой корабль с неприятельским, дабы через то сохранить славу храбрости своей!

Слушая слова такие, Абдул-Меджид согласно кивал головой. Такая решимость ему очень нравилась.

Тот факт, что на столь важном совещании присутствовал именно английский посол, говорил о том, что прошлогоднее французское влияние было потеряно и теперь ведущие позиции заняли англичане. Причина обиды на французов была понятна, те так и не выполнили обещания прислать для войны с Россией свою эскадру. Увы, но сейчас Людовику Шестнадцатому было уже не до турок. Франция стремительно падала в кровавый омут Великой революции…

Англичане везли туркам все, что только было можно: орудия и лафеты, ракеты для зажжения корабельных снастей и мореходные инструменты, инженеров и корабельных мастеров, артиллеристов и опытных капитанов. Помимо всего прочего Порта закупила в Англии и несколько новых фрегатов.

15 марта первая эскадра под командованием Абдурахмана-аги получила повеление вступить под паруса и идти к Тамани. Затем вышли к Очакову и главные силы: 12 линейных кораблей, 13 фрегатов, 2 бомбарды, 2 галеры, 10 бомбардирских и канонерских шлюпок и 6 брандеров. Команды на кораблях «Капитания» (адмиральский), «Патрона» (вице-адмиральский) и «Реала» (контр-адмиральский) состояли из 750 человек, не считая капитанской свиты.

Людей на Очаковской эскадре набралось более 20 тысяч. Среди них турки, алжирцы, египтяне и четыре тысячи греков, набранных для управления парусами на флагманских кораблях. Канонирами капудан-паша взял с собой десяток английских артиллеристов.

Помимо этого старый Гассан набрал и несколько сотен стрелков-далкиличей, метко паливших из ружей.

– Я хочу иметь семьсот самых наилучших далкиличей, ибо я издали из пушек палить и маневрировать никак не намерен, но вдруг, встретившись с неприятелем, атакую его по-мальтийски на абордаж! – говорил старый адмирал.

Для блокирования выхода российских кораблей из Херсона Эски-Гассан намеревался затопить на фарватере между Кинбурном и Очаковом большой старый корабль.

Салютуя провожавшим, эскадра 25 марта потянулась к выходу из Босфора. На проводах присутствовал сам султан, который на прощание подарил Гассан-паше соболью шубу и усыпанный алмазами кинжал.

Старый адмирал был тронут таким вниманием:

– О, великий из великих, сотрясатель вселенной и опора правоверных! Этим кинжалом я поражу сердце главного русского злодея Потемкина. Клянусь тебе, что не посмею предстать пред твоими глазами, пока не захвачу Крым!

Взбодренный заботой султана, капудан-паша созвал к себе капитанов. Ни шуб, ни кинжалов с алмазами он им дарить не собирался.

– Тех из вас, кто не поступит храбро в сражении, я буду беспощадно казнить и вешать на мачтах!

Однако Эски-Гассану с самого начала плавания не повезло. Вначале эскадру в устье канала задержала непогода и противные ветра, а затем на корабли с берега перекинулась чума, что грозило нарушить все амбициозные планы. С каждого корабля в сутки снимали от двух до пяти умерших. Однако вскоре ветер поменялся, и 23 апреля эскадра смогла все же выйти в открытое море. Здесь туркам снова не повезло. Отойдя от берега всего на каких-то шестьдесят миль, флот попал в сильный шторм и «с великою потерею» возвратился в Буюк-Дере.

Русский агент доносил о состоянии турецкого флота: «Теперь во всем Черноморском флоте турки не имеют исправно вооруженных кораблей, кроме трех, то есть «Капитания», «Патрона» и «Реала»; прочие же все в худом состоянии. Когда при атаковании российская эскадра атакует единственно только сии три корабля и победит их, то остальной флот, наверно, сам собою должен сдаться; ибо они так худо вооружены, что ни один из них никак не в состоянии обороняться». Донесение крайне важное, ибо прямо подсказывающее, что надо, прежде всего, вышибать из линии флагманские корабли, остальные же разбегутся сами!

Только в середине мая второй турецкой эскадре удалось наконец-то выйти в Черное море. Перед выходом капудан-паша учредил боевой порядок: авангард, арьергард и кордебаталию. В авангарде главным был назначен большой корабль патрон-бея, несший зеленый флаг с изображением стрелы, в арьергарде – корабль «Госпожа» с изображением якоря на флаге. В кордебаталии капудан-пашинский корабль поднял зеленый флаг с изображением меча Магомета. Впервые в истории турецкого флота были учреждены две с половиной сотни различных сигналов, чтобы «разуметь повеления капудан-паши», который во время сражения должен будет «вступить на кирлангич» и осуществлять с него руководство, находясь вне линии батального огня.

Планы турецкого флота сохранялись в глубокой тайне, а потому его передвижения по Черному морю нашей стороне не были известны. Ходили слухи, что оттоманский флот собирается блокировать Севастополь. Среди дипломатов поговаривали, что в Синоп за большим десантным войском уже отправилась особая эскадра, которая при блокаде русского флота в Севастополе высадит десант в Кафе. И хотя это были всего лишь слухи, нервов Потемкину и его генералам они попортили много.

На российской стороне Черного моря, впрочем, Гассан-пашу, уже давно поджидали, а потому во все стороны были высланы дозорные суда с капитанами-греками, которые легко находили язык с купеческими капитанами-греками и, таким образом, собирали сведения о Эски-Гассане и его флоте.

* * *

Несмотря на всевозможные слухи, и главнокомандующий Екатеринославской армией князь Потемкин, и держащий оборону в Херсоне Суворов особую заботу уделяли обороне Днепровского лимана, Кинбурнской крепости и Крымского побережья.

Едва двинув свою Екатеринославскую армию на Очаков, Потемкин велел командующему корабельной эскадрой контр-адмиралу Войновичу не допустить турецкий флот к крепости.

Однако Войнович указаний светлейшего не исполнил. Из-за сильно ветра он отказался покинуть Севастополь и из-за этого беспрепятственно пропустил Эски-Гассана к Очакову.

Потемкин был в ярости, но что сделано, то сделано!

Турки не оставили без внимания и Кинбурн. Все время неподалеку от него маячило какие-нибудь судно.

В один из майских дней Суворов подозвал к себе крутившегося рядом лейтенанта Роже де Дама и показал ногайкой турецкое судно.

– Видите этого турка?

– Вижу! – кивнул Дама.

– Захватите мне его!

Однако едва Дама с абордажной партией отошел от берега, был обнаружен и обстрелян. На судне выбрали якорь и предусмотрительно отошли подальше от Кинбурна. Дама вернулся удрученный. Суворов снисходительно похлопал его по плечу.

Присутствовавшему при этом генералу Бибикову он потом сказал:

– Я и не считал это дело возможным!

А на удивленное лицо Бибикова добавил:

– Я люблю отдавать такие распоряжения, дабы развить под ядрами у молодых офицеров высокий дух!

18 мая у Днепровского лимана внезапно появился турецкий флот. Было очевидно, что от своей прошлогодней затеи – захватить Кинбурн и Херсон турки так и не отказались. При этом было понятно, что на этот раз они будут драться, куда серьезней, чем в прошлом году. Порукой тому было то, что в командование флотом вступил сам Эски-Гассан. Мелкие и транспортные суда капудан-паша отправил к Очакову, сам же с линейными кораблями бросил якорь у входа в лиман. Неприятельская армада выглядела впечатляюще: 24 корабля, 4 фрегата, несколько десятков других судов. Столь огромного флота Блистательная Порта еще никогда не выставляла. Кто ныне посмеет усомниться, что именно Высокая Порта владеет Черным морем!

А Потемкин тем временем решал, что ему делать со своими нерешительными флагманами. Дело в том, что раздражал светлейшего не только вялый толстяк Войнович. Князь хорошо помнил и прошлогоднюю трагедию плавбатареи Веревкина. Возмущенный нераспорядительностью и боязливостью Мордвинова, светлейший к весне 1788 года отстранил его от фактического командования Лиманской флотилией.

– Пусть в Херсоне начальствует, да делами строительными верховодит, Это у него сподручней выходит! – заявил Потемкин во всеуслышание.

Услышав слова такие, Мордвинов от обиды губы поджал, но возражать не посмел. Притих.

Во главе гребных судов Потемкин поставил принца Нассау-Зигена, состоявшего к тому времени уже в контр-адмиральском чине. Парусные суда возглавил опытный и длинноусый Паоло Алексиано.

У Алексиано заслуг перед Россией было немало. Моряком он был отменным, и матросы его любили.

– Надеюсь, что я сделал правильный выбор и новые флагманы окажутся посмелее старых! – говорил Потемкин с надеждой своему верному секретарю Попову.

В июне 1788 года передовые части русской армии подошли к Очакову, и Потемкин велел произвести поиск к стенам крепости, чтоб отогнать от них турецкие транспорты.

– Пошлите моего брата Эммануила! – стал приставить к князю бывший при нем венецианец на русской службе Осип де Рибас.

– Ладно, – махнул рукой Потемкин. – Пусть себя покажет!

Светлейший понимал, что сейчас для поднятия духа нужен хотя бы небольшой успех. Тем более что захват транспорта должен был произойти на виду у всех. Однако эта затея провалилась с треском. Выскочившие невесть откуда турецкие галеры с легкостью отбили все потуги младшего де Рибаса пробиться к транспорту, и тот вернулся ни с чем. Потемкин был недоволен, но пока сдерживался.

Снова все замерло. Противники молча готовились к решающей схватке за обладание Днепровским лиманом.

В это самое время в Херсон прибыл и назначенный к службе на Черноморском флоте контр-адмирал Поль Джонс. Потемкин о прошлых подвигах отчаянного корсара был уже наслышан.

– Где желаешь служить? – спросил его.

– Там, где будет драка! – был ответ.

– Станешь начальствовать над эскадрой парусной! – решил князь.

В тот же день своим ордером он отстранил от занимаемой должности капитана бригадирского ранга грека Алексиано. Паоло Павлович был на такую несправедливость разобижен сильно.

– За что мне сей афронт позорный? – рыдал он, вечером в каюте напившись. – Или мало я кровушки за Россию пролил? От попрания чести моей буду я подавать в отставку!

Решающую роль в уговорах Алексиано сыграл бывший в ту пору дежурным генералом в потемкинской ставке де Рибас. Остаться Алексиано уговаривал и Суворов.

– Батюшка, друг мой Паоло Палыч! – обнимал его, встречая. – Заклинаю тебя внять разуму и победить страсть! Время ли сейчас для личных обид. Будьте с Джонсом как римские консулы, коих меняли ежегодно!

Алексиано мялся, вздыхая:

– Конечно, дерзость басурманскую усмирить следует… но и позор мне нанесен не малый!

Вместе с Алексиано решили было уходить с флота и служившие на нем во множестве остальные греки. Заволновались и состоявшие на русской службе англичане, не желавшие идти служить под начало «изменника и пирата» Поля Джонса, причинившего им много неприятностей. Сам Джонс, неожиданно для себя ставший причиной столь большого скандала, был сильно смущен. Перед Алексиано он извинялся искренне:

– Простите, капитан, что стал невольно причиной вашей обиды. Прошу, однако, не покидать меня. Я здесь человек новый, вас же все знают и любят. Желал бы видеть вас рядом с собой в час битвы!

И Алексиано остыл. Доводы де Рибаса и Суворова его убедили.

– Ладно, славой потом сочтемся, – сказал он, руку Полю Джонсу пожимая. – Пока же нам турок сообща бить надлежит!

Относительно разразившегося скандала Екатерина писала Потемкину: «Что морские все сбесились от Пауль Жонеса, о том жалею. Дай Боже, чтобы перестали беситься – он нам нужен».

Наконец, вступив в должность, Джонс поднял над флагманским «Владимиром» контр-адмиральский флаг. В своей каюте он приколотил гвоздем к переборке портрет друга литератора Бенджамена Франклина.

Узнав, что их вождь остается служить, забрали свои рапорта об отставке и остальные греки.

– Поздравляю вашу светлость! – улыбался Джонсу при встрече де Рибас. – Положение ваше было отчаянным, но вы одержали на здешних водах свою первую победу!

– Слава Богу, что все устроилось! – обрадовался известию о примирении флагманов и Суворов. – А то не хватало нам еще драки между своими!

* * *

Первым заметил подход армады Эски-Гассана с Кинбурнской косы вездесущий генерал-аншеф Суворов, а заметив, решил известить о появлении неприятеля стоящих в Херсоне Нассау-Зигена и Поля Джонса. Для сообщения с Херсоном у него имелась под рукой дубель-шлюпка капитана 2-го ранга Сакена.

– Зовите ко мне капитана шлюпочного! – распорядился Суворов, быстро набрасывая письмо лиманским флагманам.

Капитана 2-го ранга Христофора Ивановича Остен-Сакена знали на флоте как офицера грамотного и опытного. Нынешняя война против турок, начатая в прошлом, 1787 году, была для него уже второй. Однокашники по Морскому корпусу, те, кто на Балтике плавал, дослужились давно до чинов бригадирских, Сакен же всего-навсего получил капитана 2-го ранга. Причина тому была самая заурядная: Черноморский флот молодой, и штаты на нем невелики. Просился было еще перед войной Сакен в эскадру Севастопольскую, чтобы чин следующий там получить, но главный начальник морской контр-адмирал Мордвинов не пустил, придержал на флотилии гребной. Да Христофор Иванович сильно и не расстроился: надо – значит, надо!

Командовал в то время Остен-Сакен дубель-шлюпкой, неуклюжим гребным судном о сорока двух веслах и пятнадцати пушках. И хотя слава об этих дубель-шлюпках на флоте шла самая худая, ибо тонули они при каждом шторме нещадно, Сакен службой был доволен вполне. С началом войны судно сакенское во всех боях участвовало с неизменным успехом, заслужив похвалу самого князя Потемкина.

Во второй половине мая 1788 года русские гребные суда собрались в низовьях Днепра, у Голой пристани, в ожидании турецкого флота. Впереди, на выходе из Днепровского лимана, находился лишь передовой отряд. Его задача – оказать поддержку Кинбурнской крепости и вовремя предупредить командующего флотилией о появлении турецких сил. Отрядом этим и командовал капитан 2-го ранга Сакен. В подчинение его помимо собственной дубель-шлюпки входили еще два мелких судна под началом француза волонтера Роже Дама.

20 мая на горизонте забелели многочисленные паруса. Скоро стало окончательно ясно, что это турецкий флот.

– Ну, вот, теперь дела пойдут веселее! – хмыкнул Сакен, в трубу зрительную турок осматривая.

С кинбурнской крепостицы ударила сигнальная пушка – капитана к генерал-аншефу.

– Вот что, – сказал Суворов, когда Сакен к нему прибыл. – Уходи, Христофор Иванович, в лиман. Противу турецкого флота тебе не выстоять, а суда и людей губить понапрасну не надобно!

– Шебеки я отправлю немедля, а сам задержусь немного. Надо турок посчитать получше, чтоб знать, с кем ныне дело иметь придется! – ответил командир дубель-шлюпки.

– Ладно! – кивнул Суворов. – Но поторапливайся!

Вскоре обе шебеки графа Дама покинули Кинбурнскую крепость. Молодой граф, метко прозванный Суворовым «сопливцем», на энергичной гребле уводил свои суда в Лиман. Еще немного – и они скрылись из виду.

– За этих я спокоен! – вытер платком потный лоб Сакен. – Теперь займемся турками.

Подсчет сил турецкого флота оказался делом далеко не простым. Близко к берегу неприятель не подходил, а различить число его судов в стелющемся над волнами тумане было сложно. Но вот наконец и эта задача выполнена. Сакен срочно прибыл к Суворову. Тот протянул ему запечатанный красным сургучом пакет:

– Передашь принцу! Поспешай! Сведения о турках весьма важны!

В письме к командующему Лиманской флотилией принцу Нассау-Зигену Суворов писал: «20 мая 1788 Кинбурн. Когда я окончил письмо, басурманский флот явился величественно в числе 52 судов. Из них многие уже стоят на якоре под Очаковым. Там их 4 галеры, 2 бомбарды и 4 линейных корабля… Сакен уходит отсюда. Я предполагаю, если только старый капитан-паша находится на флоте, то не пройдет суток, как он нападет на нас. Это было написано в 8 часов утра, а в 9 часов мы увидели еще 22 парусных судна… Галеры, бомбарды, шебеки, шлюпки числом 34 судна стояли вдоль берега Очакова у крепости… Обнимаю Вас, принц. Да увенчает Вас Господь лаврами».

…На выходе Сакен столкнулся со своим старым товарищем подполковником Козловского полка Федором Марковым.

– Будь осторожен! – сказал тот, беря капитана 2-го ранга под локоть. – Турки, кажется, в обход крепости к лиману двинулись!

Сакен лишь махнул рукой:

– Положение мое отчаянное. Единственное спасение – прорыв, да и пакет доставить надобно. Ежели турки атакуют меня двумя судами, я возьму их, с тремя буду сражаться, от четырех не побегу, ну а если нападут больше, тогда прощай, Федор Иванович, мы боле не увидимся!

– Ни пуха ни пера! – крикнул Марков вдогонку.

– К черту! – отмахнулся Сакен.

Через четверть часа дубель-шлюпка, выгребая на пределе сил, устремилась к Днепровскому лиману. Сакен не знал еще, что турки, не ограничившись демонстрацией сил у Кинбурна и Очакова, уже направили скрытно часть гребного флота в лиман. Но и не зная этого, опытный капитан 2-го ранга старался идти ближе к берегу, чтобы быть менее заметным со стороны моря.

Скрытно проскочить, к сожалению, не удалось. Противники заметили друг друга почти одновременно. От скопища турецких гребных судов сразу же отделились, ни три, ни пять, а сразу тринадцать галер и бросились на пересечку русскому судну.

Наши уходили на веслах. Матросы гребли отчаянно, до кровавых мозолей на руках.

– Два! Р-р-раз! Два! Р-р-р-аз! – хрипло выкрикивали начальствующие над бортами мичмана.

Но куда неуклюжей и тихоходной дубель-шлюпке тягаться в ходкости с быстроходными и маневренными галерами! Дистанция между судном Сакена и преследователями быстро сокращалась. Вскоре турки уже поравнялись с дубель-шлюпкой.

– Сдавайс, урус шайтан! – кричали они весело, за перила палубные свешиваясь.

– Ишь, губы-то раскатали! – усмехнулся Сакен. – Пали по ним, ребята!

Первые же русские ядра, пущенные почти в упор, буквально разнесли в щепки борт ближайшей галеры. Заваливаясь на бок, она тотчас отвернула к берегу, А Сакен уже разворачивал дубель-шлюпку форштевнем на неприятеля. Это не было безумием! Маневр был единственно верным решением в сложившейся ситуации. Дело в том, что дубель-шлюпки предназначались для ведения морского боя в строю фронта, а потому почти вся артиллерия располагалась у них в носовой части. У Сакена там стояли две 30-фунтовые пушки и одна 12-фунтовая. Вдоль бортов же находились лишь мелкие орудия да фальконеты.

Но сейчас Сакена волновало иное.

– Шлюпку на воду! – скомандовал он.

В нее попрыгали гребцы. Старшему, седому унтеру, капитан 2-го ранга вручил судовой флаг и суворовский пакет.

– Уходите под берег! – говорил напоследок. – Пока османы нами заниматься станут, вы и проскочите. С Богом!

– Не сумлевайтесь! Все сделаем, как должно! – отвечал старый моряк, слезы вытирая. – Может, еще и свидимся!

– На том свете все повидаемся! – бросил Сакен. – Дорога каждая минута. Отваливайте!

Пока турки робко обходили со всех сторон одинокую дубель-шлюпку, старый унтер сумел уйти на своем суденышке к берегу и укрыться в прибрежных зарослях. Да турки и не преследовали его. Все были заняты дубель-шлюпкой. Еще бы: ведь награда за ее пленение обещана немалая. По этой причине среди галер творились толкотня и неразбериха. Каждый желал быть первым!

Наконец турки разобрались. Действия их стали согласованными и энергичными. Однако за это время русские моряки вывели из строя еще два неприятельских судна. Отвернув в сторону, галеры густо пачкали небо дымом разгорающихся пожаров. Зато остальные бросились в решительную атаку.

Уверенно маневрируя, Сакен трижды уходил от таранных ударов. Но, промахиваясь, галеры снова и снова заходили в атаку. И неизбежное случилось… Пока Сакен уворачивался сразу от двух галер, из-за них выскочила третья и на полном ходу врезалась в борт дубель-шлюпки. От сильного удара рухнула мачта, полетел в воду носовой шпирон.

– Алла! Иль Алла! – заголосили турки, ринувшись на палубу.

– За мной, кто в Бога верует! – выхватил шпагу Сакен.

Орудуя мушкетонами, банниками и интрепелями, сакенцы отбросили первых, но на их место уже набегали вторые, третьи… Новый удар – это с другого борта сцепились с дубель-шлюпкой новая галера, за ней еще и еще… Вскоре рукопашный бой кипел по всему судну. Наши бились отчаянно, пощады не просили, но силы были неравны. Вот уже большая часть палубы захвачена врагом, вот уже торжествующие турки прицепили на обрубок мачты свой флаг.

– Ваше благородие! – прохрипел перепачканный своей и чужой кровью боцман. – Кидайтесь за борт, а мы тута вас прикроем!

Сакен, не отвечая, отмахнулся: мол, нашел о чем!

– Надо пробиваться к крюйт-камерскому люку! – крикнул он боцману. – Прикрывай мне спину!

Так, отбиваясь штыком и шпагой от наседавших турок, офицер и матрос пробивались к цели. Вот и крюйт-камера. У люка вповалку лежат наши и турки. Не теряя времени, Сакен схватил кем-то брошенный у пушки тлеющий фитиль.

– Никак рваться надумали, ваше высокородие? – бросил взгляд на фитиль боцман.

– Иного нам не остается! – кивнул Сакен. – Продержись хоть минуту и… прощай!

Одолев в два приема ведущий в крюйт-камеру трап, Сакен подбежал к ближайшему пороховому бочонку. В тусклом отсвете фитиля пороховая мякоть зловеще отливала блестящим свинцом. А сверху уже слышался топот ног по трапу.

– Все, значит, отмучился уже мой Ерофей Акимыч! – мелькнула мысль у Сакена. – Теперь мой черед! Господи, прими душу раба Твоего!

…Огненный столб взрыва буквально разнес на куски дубель-шлюпку, а вместе с ней и сцепившиеся с ней галеры. Остальные в страхе бежали восвояси…

Известие о гибели судна и его отважного командира принесли принцу Нассау-Зигену матросы с уцелевшей шлюпки. Перед адмиралом они выложили засургученный пакет и Андреевский флаг.

– Так погибают настоящие герои! – сказал потрясенный случившимся французский принц. – Я знал многих храбрецов на всех флотах европейских, сам глядел смерти в глаза у бастионов Гибралтара, но такого видеть не приводилось!

Офицеры же флотильские, поминая погибшего друга, вспомнили об одном давнем разговоре. Когда, расстроенный известием о попавшей в плен «Марии Магдалине», Сакен сказал во всеуслышание:

– Я скорее взлечу с кораблем своим вместе в воздух, нежели переживу подобное бесславие. В этом уверяю вас честным словом!

Тогда на слова эти внимания особого не обратили: мало ли о чем говорят за столом офицеры. Теперь, вспоминая их, понимали сотоварищи Сакена, что поступок свой совершил он вполне обдуманно, ибо был готов к подвигу своему давно…

А через несколько дней на берегу Буга было найдено обезглавленное и изувеченное тело героя. Сакена опознали лишь по чудом уцелевшему Георгиевскому кресту, который был получен капитаном 2-го ранга за восемнадцать морских кампаний.

Вот как описывает подвиг Сакена будущий знаменитый российский флотоводец адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин в своих воспоминаниях. В ту пору будущий адмирал являлся морским адъютантом Потемкина и был в курсе всех событий, происходивших на юге России: «26 мая, рано поутру, турецкие – 9 кораблей, 6 фрегатов, 10 корветов и до 40 лансонов и кирлингичей показались у Кинбурна. При тихом и переменном ветре стали подходить к Очакову и становиться на якорь. В это время находились у Кинбурна дубель-шлюпка наша, вооруженная с носа двумя 3-пудовыми гаубицами, на бортах имела по три шестифунтовые пушки, и две из них поворачивались на корму. Командир сего дубель-шлюпа был капитан-лейтенант Иоган Сакен, славный морской офицер. По точным обстоятельствам Сакен должен был идти на Глубокую пристань в соединение с флотилиею. Откланиваясь, он графу Суворову за завтраком, между прочим, говорил: “Меня турки даром не возьмут”, так точно и поступил.

Около полудня, простившись с графом, Сакен приехал на галион свой, снялся с якоря и поставил все паруса. Ветер ему благоприятствовал, тогда же, в то же самое время турки до 15-ти линейных и столько же гребных судов вооруженных сделали за ним погоню. Сакен был тогда от нас, как казалось, все опасности, но, проплыв с половину расстояния, к несчастью Сакена, ветер стал тихнуть, в это время турки на парусах и на веслах приближались к нему примерно. Сакен придержался к камышам левого берега, в сумерки ветер совершенно заштилел и турки приблизились к нему на пушечный выстрел, Сакен храбро отпаливался и наносил большой вред туркам, но отбиться совершенно никак не мог. Сакен решился наконец, послал всех людей на бак и приказал, чтобы они понуждали людей, бывших тогда на буксире, как можно сильнее грести, сам вошел в свою каюту, под полом которой была и крюйт-камера, и в тот же почти миг взорвал свое судно и сам с ним вместе взлетел на воздух. Турки в то время почти были готовы вскочить на судно, и некоторые уже готовились приставать, но со взрывом судна ужаснулись и с криком “алла, алла” возвратились назад. Команда почти вся спаслась в камышах. Убитых было 4 унтер-офицера и 27 рядовых.

Сей поступок Сакена остается на произвол судить каждому по-своему. Сколько голов, столько и умов! Я знаю только то, что поступок Сакена не был чужд сердцу Императрицы. Она изволила щедро наградить старую мать и двух сестер Сакена».

Тяжело переживал смерть Христофора Ивановича Сакена и Суворов. Узнав о происшедшем вскоре сражении флотилии Нассау-Зигена и жестоком разгроме турецкого флота, он поспешил откликнуться на эту весть: «Здесь поговаривают, принц, что Вы за Сакена воздали с лихвой. Ежели это правда, так дай Бог, чтоб и далее было не хуже…»

Предоставим слово историку: «Сакен был несчастною, но славною и небесполезною жертвою, принесенною для чести и пользы нашего флага. Самоотвержение, им оказанное, изумило неприятелей, и после этого события они не имели духу сваливаться с нашими судами на абордаж… Данный Сакеном урок всегда удерживал их в почтительном расстоянии…»

Пройдет много лет, и черноморскую волну вспенил быстроходный минный крейсер. На борту его сверкало золотом: «Капитан Сакен». А над палубой реял Андреевский флаг, такой же, что и много лет назад развевался над судном, которое вел в свой последний бой Христофор Иванович Остен-Сакен.

Глава третья На водах Очаковских

Итак, главные силы турецкого флота бросили якоря под Очаковым. Теперь ответный ход был за Лиманской флотилией.

В ожидании неизбежного столкновения морских сил в Лимане Потемкин нервничал:

– Не те турки нынче, сам черт их научил! Флотилия османская на Лимане сильна и тяготит меня много!

Верный Попов, как всегда успокаивал:

– Ничего, отобьются флотские как-нибудь, тоже ведь пушки, а не палки имеют!

На флотилию для усиления прибыл гренадерский батальон подполковника Чиркова.

Гренадеров расписали по матросским артелям. Запуская ложки в артельные котлы, гренадеры рассуждали:

– И мяса у вас вдосталь и навару! У нас же порой щи, хоть портки полощи!

Поевши да ложки облизавши, благодарили уважительно:

– Дай Бог вам здоровья, братцы, да капральский чин!

6 июня Поль Джонс, приняв запас пороха и налившись водой, вывел свой 66-пушечный «Владимир» ближе к Очакову, где встал поперек лимана в окружении трех фрегатов, перегородив путь туркам. За парусными судами двинулась и гребная флотилия.

Не терял времени и Гуссейн-паша. Старый и опытный флотоводец тотчас отреагировал на действия Джонса. Ответным ходом Эски-Гассан передвинул к очаковским стенам в поддержку своим галерам несколько линейных кораблей. Турки держались на пушечный выстрел от крепости.

В ночь на 7 июня в адмиральском салоне «Владимира» состоялось совещание российских флагманов. Желчный и надменный принц Нассау-Зиген, стоявший во главе гребного флота, поглядывал свысока, поучал Джонса с Алексиано, что и как им следует делать в случае завтрашней баталии. Шотландец принца явно раздражал. Сам Джонс больше отмалчивался, в споры с Зигеном не вступал. Он в здешних местах человек новый, кто знает, как здесь принято воевать?

Позднее историки отметят, что при всей личной неприязни флагманов в ту достопамятную ночь все неудовольствия друг другом были забыты ради общей пользы…

Едва багровый диск солнца начал подниматься над еще спящим морем, как впереди русских судов веером развернулись неприятельские галеры. Задул попутный туркам норд-вест, и они дружно бросились в атаку. Ударил первый залп. Ядра с тоскливым посвистом легли недолетом.

Над «Владимиром» взлетели сигнальные флаги: «Изготовиться к бою». В орудийных деках торопливо сновала пушечная прислуга.

Тем временем под прикрытием сильного огня турки ринулись в обход наиболее слабого правого фланга российской флотилии, возглавляемой Алексиано. Наконец прогремел и первый ответный залп. Русскую боевую линию заволокло пороховым дымом.

Внезапное начало боя застало Нассау-Зигена и Поля Джонса объезжающими на шлюпке в сопровождении нескольких баркасов суда флотилии. Заметив маленький отряд, забравшийся далеко вперед, капудан-паша немедленно велел его окружить и уничтожить. На пересечку неосторожным флагманам немедленно помчались сразу три десятка галер.

– Полагаю, что мне надлежит поторопиться на свой корабль, чтоб возглавить бой и выслать вам в поддержку гребные суда! – невозмутимо констатировал Поль Джонс, когда впереди шлюпки легли первые всплески от выпущенных по ней ядер.

– Я буду держаться до вашего прихода! – принц благодарно пожал руку шотландцу, былой надменности как не бывало.

Турки меж тем все наседали. Уже не тридцать, а сразу сорок семь боевых галер спешили выполнить приказ своего адмирала. Галерным капитанам было велено схватываться с русскими судами на абордаж, а если тот закончится неудачей, то взрываться вместе с неприятелем. Однако, помня Сакена, капитаны султана осторожничали, и первую атаку барказам Нассау-Зигена удалось отбить. Галеры отошли.

Затем турки сомкнутым строем навалились на наш правый фланг. Реагируя на это, Нассау-Зиген подвинул вперед левое крыло и дал сигнал атаковать неприятеля. Начался жаркий бой.

Усиливающийся огонь с русских судов несколько ослабил напор неприятеля. Тогда, ободряя своих подчиненных, к ним на киргилаче прибыл сам Гассан-паша и, подняв свой адмиральский флаг, лично повел капитанов в атаку. Но на этот раз барказы его уже не интересовали.

Старый Гассан стремился прорвать боевые порядки Алексиано. Четко соблюдая интервалы и держа дистанцию, турки мчались как на учениях. Даже беглого взгляда на атакующих было достаточно, чтобы понять, насколько силен и опытен противник. На узких галерных палубах было тесно от толп янычар, изнывавших в нетерпении абордажной схватки.

Положение становилось критическим. Гассан-паша, разъезжая на своем киргилаче среди сражавшихся, ободрял своих галионджи личным презрением к смерти. Положение Нассау-Зигена с каждой минутой становилось все более безнадежным. Было очевидно, что без помощи ему уже не вырваться.

Именно в это время к Нассау-Зигену с боем прорвался неутомимый Поль Джонс. С собой контр-адмирал привел плавбатарею, два бомбардирских корабля и несколько дубель-шлюпок с галерами. Четыре наши передовые галеры в азарте схватки опрометчиво вырвались было вперед и тут же попали под сосредоточенный огонь. Но хуже было даже иное – неудачно сманеврировав, они заслонили собой турок от наших плавбатарей. На батареях матерились:

– Такие-разэтакие, куды ж они лезут!

Для удержания галер принц отправил бригадира Корсакова, который и восстановил порядок. На галерах опомнились и отошли в сторону, открывая директрису стрельбы. На батареях только того и ждали:

– Залп! Залп! Залп!

Теперь уже Поль-Джонс и Алексиано во главе своих отрядов сами атаковали. Бой был недолог, но жесток. Исход его решила меткость русских артиллеристов и лихой маневр, в результате которого бомбардирские корабли и дубель-шлюпки прорвали турецкую линию, поставив галеры султана в два огня. И вот, наконец, раздался оглушительный взрыв – это взлетела на воздух расстрелянная в упор турецкая шебека. Новый взрыв – и еще одно турецкое судно ушло на дно лимана. Невдалеке от берега тонул с отбитым днищем многопушечный киргилач.

И турки побежали. Напрасно мужественный Гассан-паша подавал пример храбрости: в одиночку на своем судне отбивался от наседавших на него русских галер. Напрасно поднял он над грот-мачтой зеленое знамя пророка. Напрасно он в бешенстве палил по бегущим с поля боя. Удирающих обуял животный страх, и повернуть их вспять было уже невозможно. Лишь под самыми очаковскими стенами смог Эски-Гассан собрать беглецов и навести среди своих галер хоть какой-то порядок.

Поль Джонс с Алексиано преследовали гребной турецкий флот, пока сами не попали под огонь крепостных пушек. К тому же мешал и противный ветер, а потому последние кабельтовы тащили суда уже казачьими лодками. Утлым галерам тягаться с каменными фортами тяжело, и Нассау-Зиген велел бить отбой.

– Слава Господу, басурманам воздали с лихвой! – радовался в Кинбурне Суворов, оглядывая в зрительную трубу убегавшие турецкие суда.

Многих своих солдат Суворов передал на флотилию.

– Сам гол как сокол остался! – говорил он. – Но как не отдать, когда и сам желал бы участвовать в драке абордажной!

На самом конце Кинбурнской косы Суворов еще зимой распорядился скрытно установить две батареи, да так, чтобы они держали под обстрелом весь вход в лиман. Потому работали больше ночами, чтоб под покровом темноты все осталось для турок незаметным.

– Пробьем брешь в златом мосту бегущих! – ободрял генерал-аншеф, объезжая на своей лошадке копавших песок солдат.

– А побегут ли? – засомневался было следовавший за ним адъютант Редлихейт, прозванный в армии Горацием.

– Побегут сердешные, – кивал головой Суворов. – Об этом, чаю, мореходцы наши позаботятся!

Приведя себя в порядок, русская флотилия заняла свою старую утреннюю позицию. Времени было всего одиннадцать часов пополудни. Неподалеку от берега тонул избитый турецкими ядрами фрегат «Иоанн Златоуст». Однако с него успели снять не только команду, но и пушки с запасом пороха. Несмотря на одержанную победу, было очевидно, что турки – противник серьезный и легких побед над ним ждать не приходится.

В конечном итоге, судьбу битвы 7 июня решила искусная стрельба русских канониров. Проба сил оказалась не в пользу турок. Капудан-паша потерял три судна, еще восемнадцать имели значительные повреждения. Много народа было перебито, тогда как с нашей стороны были убиты всего четверо и ранены тринадцать.

Едва смолкли последние залпы, как закончилось и былое единство российских флагманов. Нассау-Зиген вконец разругался с Полем Джонсом. Тон принца для американского корсара был совершенно не терпим.

– Мой род один из древнейших в Европе, и не морским разбойникам делать мне замечания! – заявил он, когда Джонс стал давать ему советы.

Гордый Поль Джонс, впрочем, в долгу не остался.

– Мальчишка! Все твои заслуги лишь в том, что ты наложил в штаны под Гибралтаром да бежал оттуда впереди собственного визга! Я ж держал одним судном в страхе половину Англии! – ударил он кулаком по столу.

Оба контр-адмирала расстались врагами… Тотчас последовал и первый донос на Поля Джонса, за ним другой, третий. Принц был злопамятен и оскорблений не прощал. Травлю исподволь американского корсара он уже начал. Потемкин, которому дрязги флагманов быстро надоели, говорил с досадой:

– Конечно, Джонс – приобретение для флота нашего важное, но зато сколько с ним хлопот!

– Да, ваше сиятельство! – поддакивал ему Осип де Рибас. – Но не будем делать скорых выводов. Время покажет, что нам важнее!

Ругаясь с начальниками, дружбу американский корсар водил с черноморскими казаками. Началось с того, что, будучи наслышан о них и раньше, Джонс приехал самолично поглядеть на «степных рыцарей», тех, что остались навеки верными России, а не бежали изменниками в Туретчину. Познакомившись, пил с атаманами жгучую горилку, а выпив, пели они, обнявшись, песни казачьи да пиратские. Сидор Белый – вождь буйных черноморцев, наливал до краев очередной штоф.

– Держи! – подавал его Джонсу.

Скосив глаз, шотландец разглядел в алкогольной мути перцовые стручки.

– Вот из зис? – поинтересовался он.

– Це закусь!

Выпили еще. Потом закусили и добавили. Затем атаманы, усы утерев, начали посвящать Джонса в казаки. Надели на него папаху, рубаху с воротом вышитым да широченные шаровары. После этого гулянье продолжилось с новой силой. Весь день гость и хозяева пили да плясали. Под вечер, вяло ворочая языком, Джонс побратался с войсковым судьей Головатым, подарил ему свой офицерский кортик, в ответ же был одарен кривой казачьей саблей. Затем расчувствовавшийся Головатый обнял своего новоприобретенного брата:

– Ванюша, поехали к туркам!

– Иес! – кивнул Ванюша. – Поехали!

В маленькой шлюпке, вдвоем, они отошли от берега и под покровом темной южной ночи взяли курс к месту якорной стоянки турецкого флота. Чтобы не скрипели уключины, их предварительно обмотали тряпками. Еще издали выискали флагманский корабль. Он отличался от остальных красным фонарем на ноке рея. Осторожно, стараясь не плескать веслами, подошли. Когда же оказались у самого борта, американский корсар, встав в полный рост, размашисто начертал на борту неприятельского флагмана сажей: «СЖЕЧЬ. ПОЛЬ ДЖОНС». Еще раз продефилировав вдоль всего турецкого флота, друзья благополучно вернулись обратно. На берегу героев набежавшие казаки встретили ружейной пальбой, криками «ура» и бутылями крепчайшего самогона.

Наутро весть о бесстрашном ночном рейде Джонса разнеслась по всем российским войскам, вызывая искреннее восхищение одних и жгучую зависть других.

– Каков орел! – порадовался за своего знакомца Суворов.

– Негодяй и партизан! – зло возмущались Мордвинов с Нассау-Зигеном. – Его ли дело мелом по кораблям турецким черкать!

А Поль Джонс, наплевав на все сплетни, демонстративно являлся отныне в казачьей папахе и шароварах. Из-под кушака торчала здоровенная сабля и пара пистолетов.

Вид американского корсара в запорожском наряде так потряс одного из английских офицеров, что он сразу пустил слух – Поль Джонс принял ислам!

Над англичанином только посмеялись:

– Какой же к черту ислам, когда адмирал в казака вырядился! Эх, уж эти англичане, не могут отличить казачьи шаровары от турецких шальвар!

Впрочем, всех сейчас волновало иное – подготовка к новому морскому сражению за Очаков. Было ясно, что столь небольшая неудача не сможет охладить воинственного пыла капудан-паши. Не затем он вел сюда огромный флот, чтоб, потеряв несколько мелких судов, вернуться ни с чем. Туркам нужна была только решительная победа. Победа нужна была и русской стороне. Решительная битва за очаковские воды была еще впереди, и ждать ее оставалось уже недолго.

* * *

Как и предполагал Потемкин, неудача первого нападения на российскую флотилию Гассан-пашу особо не обескуражила. И мужества, и настойчивости лучшему флотоводцу султана было не занимать. Старый Гассан действовал, как всегда, решительно, К выведенным им уже ранее на очаковскую отмель четырем линейным кораблям он незамедлительно подтянул еще шесть. Теперь немногочисленной российской флотилии противостояла мощная боевая линия корабельного турецкого флота, тягаться с которой мелким судам не так-то просто. Откладывать нападение старый флотоводец был не намерен – Очаков ждал его помощи.

Выгнать турок из лимана как можно скорее требовал и Потемкин. Пока очаковский гарнизон беспрепятственно снабжается с моря, думать о взятии крепости нечего!

Было ранее утро 16 июня, когда с передовых русских судов заметили, что турки, используя попутный зюйд-вест, начали перестраиваться в линию баталии. Не обошлось у них и без неурядиц. При перестроении 64-пушечный флагман, совершая маневр в голову выстраивающейся линии, внезапно приткнулся к намытой волнами песчаной мели. Вскоре, правда, его оттуда стащили, но поволноваться капудан-паше при этом пришлось изрядно.

Вообще-то неизвестная отмель должна была бы насторожить турок, ведь линейные корабли огромны и неповоротливы, а фарватер входа в лиман так узок и извилист, что большим кораблям в нем, как слону в посудной лавке. Однако на этот раз предусмотрительность оставила Эски-Гассана. Возможно, он был излишне уверен в предстоящей победе, и такие мелочи, как узкость фарватера, его не интересовали, возможно, была какая-то другая причина, но факт остается фактом: опасностью посадки своих кораблей на мели капудан-паша пренебрег. Скоро, очень скоро ему придется об этом горько пожалеть…

Посадка флагманского корабля на мель еще до начала сражения вызвала беспорядки у суеверных матросов-галионджи. Стали раздаваться крики о предстоящем несчастии. Капитаны запросили Гассан-пашу:

– Что делать?

– Режьте головы зачинщикам! – было им ответом.

Из-за сильного встречного ветра, который снял с мели турецкий флагман, нашим пришлось отложить атаку.

В ночь на 17 июня ветер переменился и стал способствовать атаке русской флотилии.

Дни затишья использовала для укрепления своей позиции и русская сторона. Не теряя времени, усилили гребную флотилию Нассау-Зигена двумя десятками канонерских лодок, вовремя подошедших из Кременчуга. Генерал-аншеф Суворов по своему почину незаметно для турок выстроил на самом конце Кинбурнской косы замаскированный «блок-форт», державший теперь под жерлами своих пушек вход и выход из лимана.

Флаг Поля Джонса по-прежнему развевался на бизань-стеньге 66-пушечного «Святого Владимира». Рядом с ним борт в борт стояли на якорях фрегаты: «Александр Невский», «Скорый» и «Святой Николай», да еще восемь малых крейсерских суденышек. Южнее парусной эскадры, ближе к Кинбурнской косе, расположилась флотилия Нассау-Зигена, в которую собрали все, что хоть как-то могло держаться на плаву, от дубель-шлюпок и галер до простых барказов и казачьих лодок.

Окончательный расклад сил перед новым столкновением был таков. С нашей стороны: два линейных корабля, четыре фрегата, семь галер, семь дубель-шлюпок, семь бомбардирских судов, семь баркасов, шесть мелких судов и двадцать две канонерские лодки. С турецкой стороны к бою были приготовлены десять линейных кораблей, шесть фрегатов и около пяти десятков мелких судов. Увы, численный перевес, причем существенный, был по-прежнему на стороне турок.

На фоне турецкой армады российские силы выглядели столь малочисленными, что, наверное, даже у многих храбрецов возникало порой невольное сомнение: осилим ли, одолеем ли? Ведь и по пушкам, и по людям превосходство турок было более чем двукратным, и это, не принимая в расчет огромного калибра турецких орудий! Волновал российских начальников и ветер, который, как назло, вот уже несколько дней был противным нашей стороне и попутным туркам.

В ночь с 16 на 17 июня все российские флагманы съехались к Полю Джонсу на «Владимир». Совещание было бурным.

– Неприятель стеснен в маневрировании обширным мелководьем, а потому следует бить его парусной эскадрой с фронта, а гребным судам заходить с флангов! – высказал свое мнение американский корсар. – Надо воспользоваться сегодняшней неразберихой у турок и прямо сейчас ночью их атаковать и сжечь!

Нассау-Зиген не разделял этого мнения.

– Надлежит нам самим ждать в укрепленной позиции турецкой атаки и действовать сообразно ей! – заявил он.

– Где же ваша былая храбрость, адмирал? – ухмыльнулся Джонс. – Где вы ее растеряли?

– У нас мало сил, и ветер нам противный. Следует ждать рассвета! – зло бросил ему в ответ принц.

– Насколько помнится, под Гибралтаром вы тоже предпочитали воевать по утрам! – не без ехидства вставил Джонс.

Зиген в долгу не остался, и оба флагмана здорово поругались. Сидящий меж ними Алексиано поначалу лишь горестно вздыхал, а затем, видя, что ругани и оскорблениям начальников конца не видно, грохнул кулаком:

– Хватит собачиться! Давайте решать дело!

В конце концов приняли большинством голосов план Джонса, сторону которого занял Алексиано. Бригадир тоже устал от зигенских выкрутасов. Исходом совещания принц был раздосадован, хотя и подписал общий протокол. Впрочем, атаковать ночью все равно было невозможно. Ветер, бывший до последнего времени противным, теперь вообще стих. Вернувшись на свои галеры, Нассау-Зиген ядовито объявил штабным:

– Жонес, может, и одарен качествами морского наездника, но предводителя флота из него никогда не выйдет!

Пущенное оскорбление тут же пошло гулять среди офицеров, передаваясь от одного к другому.

К четырем часам утра ветер, однако, начал усиливаться, и наконец задул благоприятный нашей стороне норд-ост. Со всех судов напряженно вглядывались во флаги на «Владимире». Что там решат? Наконец с линейного корабля отрывисто ухнул фальконет, фалы грот-мачты запестрели цветной россыпью флагов. Поль Джонс оповещал флот, что вступил под паруса и начинает атаку. За корабельной эскадрой налегла на весла и гребная флотилия.

Турки приближение противника заметили не сразу. Некоторое время на их судах было тихо, и только затем, когда кто-то разглядел приближающиеся в утренних сумерках тени, поднялся переполох. О каком-то организованном отпоре речи не шло. Каждый капитан норовил быстрее иных обрубить свой якорь и поскорее убраться под спасательную защиту очаковских бастионов. Было очевидно, что внезапным движением российского флота турки ошеломлены. Гассан-паша, готовя свое нападение, совсем не предполагал столь решительного поступка со стороны уступавшего в силе противника.

Едва «Святой Владимир» сблизился с ними на дистанцию пушечного огня, Поль Джонс взмахнул своей кривой саблей:

– Залп!

Свист первых же ядер еще больше усилил неразбериху среди турок. Теперь вслед за галерами и киргилачами забегали и на палубах линейных кораблей. Боясь остаться в одиночестве, их капитаны также заторопились убраться подальше от надвигающейся опасности. Спустя какие-то четверть часа с начала атаки Джонса турецкий флот пришел в полное расстройство. Убегая, каждый думал только о себе. В возникшей неразберихе один из турецких капитанов, совершая поворот оверштаг, потерял ветер. Пока на линейном корабле, суетясь, ложились на другой галс, чтоб повторить маневр, к нему уже подскочил «Владимир». Узкий фарватер лишал турка свободы маневра, чем и воспользовался опытный Джонс. Еще минута – и три десятка пушек левого борта «Владимира» обрушили раскаленный чугун на головы неудачников. Одного залпа оказалось достаточно, чтоб на турецком корабле окончательно потеряли голову. Парусная крепость вильнула в одну сторону, затем в другую, и, наконец, корабль с ходу выскочил на ближайшую песчаную отмель. Удар. Видно было, как на турецком корабле рушатся стеньги.

– Лево руля! – скомандовал Джонс, успев разглядеть приближавшийся песчаный остров.

Матросы дружно налегли на брасы, рулевые грудью повисли на штурвале, и «Владимир», скребя днищем по песку, все же вырвался на большую воду. Сблизиться с сидевшим на мели турком больше шансов у Джонса не было. «Владимир», уклоняясь от мели, также потерял ветер, и теперь необходимо было, разворачивая реи, вновь набирать ход, что сделать на извилистом узком фарватере большому кораблю было не так-то просто. Джонс схватил жестяной рупор.

– Принц! Добейте этого господина! Он ваш! – крикнул он, завидя галеру под контр-адмиральским флагом.

Два раза Нассау-Зигену повторять не надо было. Кто же откажется от королевского подарка! Турецкий корабль был немедленно окружен и атакован гребными судами.

К этому времени немного пришли в себя от первого испуга и турки. Гассан-паша со своими многочисленными адмиралами вновь обрел власть над беглецами и теперь энергично собирал их в боевые порядки. На выручку севшему на мель кораблю он бросил не менее двух десятков галер.

– Искупите позор своей презренной кровью! – кричал он им, потрясая кулаками.

Нападали галеры неистово. Палили пушки, истошно кричали матросы. А навстречу им уже мчались, вздымая веслами мутную лиманную воду, наши канонерки и барказы. Галерный бой стремителен и скоротечен. Здесь не ищут наветренных положений, не затрудняют себя парусными эволюциями. Здесь все зависит от выносливости гребцов и хладнокровия капитанов. В вихре маневров, треске ломающихся весел мчатся друг на друга галеры, чтобы решить поединок точным картечным залпом или отчаянной абордажной схваткой. Галерный бой – удел храбрецов.

Эту атаку турок наши отбили, и хотя потопленных судов у неприятеля не было, урон сыны Магомета понесли серьезный. Пущенная в упор картечь нашла себе обильную жертву в толпах теснившихся на палубе турок.

А сражение еще только начинало разгораться по-настоящему, становясь с каждой минутой все более и более ожесточенным.

Тем временем севший на мель турецкий корабль продолжал успешно отбивать все наскоки зигенских канонерок. За первой атакой на неподвижную махину последовала вторая, а затем и третья. Однако пришедший в себя турецкий капитан к этому времени, видимо, сумел навести порядок в команде, и теперь на все атаки гребных судов турки отвечали яростным огнем. И все же русские артиллеристы били точнее, и с каждым их залпом ответный огонь с корабля слабел. Наконец настал момент, когда у оборонявшихся замолкла последняя пушка. Но и тогда обреченная команда не помышляла о сдаче в плен, турки отстреливались из ружей.

Сражение складывалось нелегко, и всем участвующим в нем было ясно, что перелома ни в ту ни в другую сторону еще не произошло. Чаша весов фортуны пребывала в зыбком равновесии. Пока Нассау-Зиген атаковал севший на мель линейный корабль, главные силы гребного флота турок обрушились на наш правый фланг, возглавляемый бригадиром Алексиано. Бой здесь был особенно жесток, и успех на первых порах сопутствовал неприятелю. Турки даже разбили и пустили на дно одну из немногих русских плавбатарей. Потеря весьма ощутимая! Но вот Алексиано подкрепили канонерскими лодками из резерва, и он сам пошел вперед. Теперь уже противник то и дело тушил вспыхивающие то тут, то там пожары. Мастерство и мужество российских моряков перебороли безумную и дерзкую удаль моряков турецких.

Тем временем на сидевшем на мели корабле после упорного сопротивления все же спустили кроваво-красный флаг Али. Но и после этого многие матросы, невзирая на приказы своих начальников, отказывались сложить оружие. В своей реляции принц Нассау-Зиген писал об этом эпизоде: «Турецкий корабль спустил свой флаг, я оставил его, считая сдавшимся, но он снова открыл ружейный огонь в то время, когда наши лодки к нему приблизились, и огонь продолжался около четверти часа. Утомленный его упрямством, я приказал подвести к нему брандер, что заставило его просить пощады. Граф Апраксин и граф де Вербоа, французский волонтер, уже вступили на палубу, как люди, бывшие на рубке, снова начали пальбу, командир брандера и 3 солдата, бывшие в шлюпке графа Апраксина, были убиты, но, увидев горящий фитиль, турки окончательно сдались».

Поль Джонс со шлюпкой передал Зигену записку, прося принца не уничтожать захваченный линейный корабль. Но Зиген никого слушать не собирался.

– Взорвать! – приказал он.

– Но зачем, ведь корабль и так в наших руках! – поразился даже бывший при нем переводчиком известный бретер и авантюрист лейтенант Дама.

– Взорвать! – уже в бешенстве закричал принц.

На приткнувшемся к линейному кораблю брандере немедленно подпалили пороховые шланги-сосисы. Взрыв страшной силы буквально вырвал громаду корабельного корпуса ввысь. На глазах ошеломленных людей он разломился на куски, которые со страшным грохотом обрушились в воду.

Но к этому времени Аллах, видимо, окончательно отвернулся от турок. Не успели еще моряки султана прийти в себя от взрыва линейного корабля, как их ждала новая неожиданность, еще более ошеломляющая: на отходе не справился с управлением и сел на мель корабль самого капудан-паши. Гассан-паша был в ярости. Янычары-телохранители тут же на шканцах рубили головы несчастным рулевым и греку-штурману. Сам же капудан-паша, не теряя времени, перескочил на проходивший мимо фрегат и, подняв на его грот-мачте свой флаг, вновь принялся наводить порядок на отходившем флоте. Удрученные взрывом одного корабля и посадкой на мель второго, турки как-то сразу утратили весь свой боевой пыл и повернули вспять. Сначала одно, затем второе, третье судно поворачивали к Очакову и, прекращая всякое сопротивление, обращались в бегство.

– Ура! Переломили хребет Абдулке! Наша берет! – кричали на русских судах уже познавшие вкус первой победы матросы.

Вскоре гребные суда, как и в первый раз, окружили брошенный на произвол судьбы корабль капудан-паши. Несколько залпов в упор – и он занялся полыхающим костром. И хотя команда недвижимого исполина защищалась, он был обречен. Турецкий корабль был атакован фрегатом «Святой Николай». Зайдя в корму, тот принялся безнаказанно расстреливать его смертоносными продольными залпами. Видя, что положение безвыходно, турки спустили флаг с кормового флагштока. Остался лишь адмиральский, прибитый к грот-брам-стеньге гвоздями. Капитан «Николая» капитан-лейтенант Данилов, видя, что турки сдаются, велел прекратить пальбу. Спустив шлюпку, он послал мичмана за флагом. И снова вмешался упрямец Зиген!

– Адмиральский флаг не спущен – значит, он еще не сдается! Добить! – приказал он.

Причина столь упорного нежелания принца пленять турецкие корабли объяснялась просто. Нассау-Зиген не без основания опасался, что немалые призовые деньги за захваченные линкоры Адмиралтейств-коллегия присудит не ему, а загнавшему их на мель Джонсу. Уничтожив же корабли, принц получал причитавшиеся наградные, пусть меньшие, но сам. На глазах у возмущенных моряков «Святого Николая» к турецкому линейному кораблю подскочило сразу несколько зигеновских галер, которые тут же принялись расстреливать беспомощный корабль. Видя, что смерть неизбежна, турки вновь подняли боевой флаг и возобновили пушечный и ружейный огонь. Вторично заставить их сдаться было уже невозможно. Остатки команды решили стоять насмерть. Тем временем к кораблю пробились сразу несколько брандерских лодок и, сцепившись с ним, загорелись. Но и из пламени пожара еще раздавались выстрелы последних защитников турецкого флагмана. И лишь когда пожар охватил весь корабль, турки стали бросаться в воду, откуда их уже вылавливали наши матросы. Но все же большая часть команды так и осталась на борту гибнущего корабля, предпочтя смерть сдаче в плен.

С адмиральского корабля все же сорвали флаг капудан-паши, что было уже само по себе событием выдающимся. Нассау-Зиген приказал, чтобы столь ценный трофей доставил Потемкину его земляк и любимец Роже де Дама.

– Вот так и бывает! – иронизировали офицеры флотильские. – Кому грудью на картечь, а кому и в ставку за орденом!

Уже в сумерках российская корабельная эскадра и гребная флотилия встали на якоря на дистанции пушечного выстрела от Очакова. Орудия на судах были заряжены, и прислуга наготове. Капитаны помнили клятву капудан-паши выбить наш флот из лимана и были готовы ко всяким неожиданностям. К этому времени оба российских флагмана окончательно разругались. Поль Джонс, со свойственной ему прямотой и непосредственностью, высказался относительно действий командующего гребной флотилией:

– Не пойму, в здравом ли рассудке наш принц! Ведь последнему школяру ясно, что если у тебя был один гусак да сосед подарил тебе еще одного, то у тебя стало два. Увы, принцы арифметики не понимают!

Тем временем спустилась ночь. Было тихо. Высоко в небе блистали звезды. Но лунный серп, словно изогнутый турецкий ятаган, тревожно напоминал чутко вслушивающимся в темноту людям, что где-то неподалеку враг, изрядно потрепанный, но еще до конца не сломленный, а потому готовый на самое отчаянное предприятие.

Но Гассан-паша о нападении уже не помышлял. Старый флотоводец решил, что пришло время самому выбираться из лимана под прикрытие главных сил флота. Вчерашнее поражение внесло уныние и растерянность в ряды его команд. Эски-Гассан понимал, что для поднятия духа его людям нужна хотя бы небольшая передышка. Нет, капудан-паша вовсе не собирался бежать из-под Очакова! Он хотел лишь, оттянувшись в море, навести порядок на своем флоте, ободрить растерявшихся и казнить трусов, а затем снова обрушиться всею силой на головы неверных и выполнить данное им султану обещание! Стараясь не шуметь, его суда начали поворачивать на выход из лимана. Ночь скрывала от противника этот маневр, и Гассан-паша был уверен, что преподнесет русским неприятный сюрприз, когда те с рассветом внезапно обнаружат, что турецкий флот, незаметно покинув лиман, уже находится в полной безопасности.

За час до полуночи на российских судах неожиданно для себя услышали яростную канонаду. Это, заметив крадущихся вдоль Кинбурна турок, заговорили пушки, замаскированного на самом конце косы блокфорта. Наведением пушек командовал лично Суворов, помогал ему в том блокфортовский комендант артиллерийский квартирмейстер Иван Полетаев.

– Видишь, фонарик вроде как по воде плывет, – показывал генерал-аншеф очередному артиллеристу. – Вот в него и лупи!

Огонь суворовских пушек был для турок совершенно неожидан. Разумеется, что маленький блокфорт был бессилен остановить огромный турецкий флот и не мог бы долго в одиночестве противостоять его артиллерийской мощи. Но он совершил иное! Попав под внезапный обстрел, турецкие суда заметались в панике, капитаны просто не понимали, что происходит вокруг, а команды, и без того бывшие под тягостным впечатлением вчерашнего поражения, теперь обезумели вконец. Всего лишь несколько залпов прозвучало с суворовской батареи, но этого было достаточно, чтобы превратить целый флот в скопище не поддающихся никакому управлению судов. В темноте, пытаясь вырваться из ставшего ловушкой лимана, они то и дело таранили друг друга, и тогда матросы в панике разряжали пушки по своим. Огромная палящая и сцепившаяся масса быстро потеряла узкий фарватер. И тут началось! То одно, то другое, а то и сразу по нескольку турецкие суда стали выскакивать на мель.

Темень. Крики. Гам. Пальба. Неразбериха… Когда же первые солнечные лучи осветили лиманные воды, русским морякам предстала картина незабываемая. Большая часть турецкого флота прочно сидела на песчаных отмелях, будучи не в силах оттуда стянуться. С многих судов турки просто попрыгали на песок и там, сбившись в кучи, обреченно ждали своей судьбы.

Генерал-аншеф Суворов, худой и подвижный, велел подать ему полковой барабан. На нем он начертал всего три слова: «Принц! Атакуйте с Богом!» Адъютант шлюпкой доставил записку адресату. На гребной флотилии все пришло в движение. Ударили в воду весла. Галеры и канонерские лодки рванулись навстречу добыче. Под зорким оком вездесущего Алексиано, гребные суда, перестраивались в боевой порядок, чтобы зайти с тыла к сидящим на мели турецким кораблям. В азарте атаки флотилия попала было под огонь крепостных очаковских пушек, но отбилась и проскочила. Вскоре, обойдя отмели двумя колоннами, она замкнула свой полукруг вокруг обреченных турок. С высоких очаковских стен теперь могли лишь в бессилии взирать, как на их глазах безжалостно и безнаказанно уничтожается флот султана.

Ударили первые залпы, началась финальная часть Очаковского сражения. Наверно, не часто морские баталии имели столько зрителей, сколько было в тот день. За кровавым морским действом наблюдал очаковский гарнизон и команды линейного турецкого флота, державшегося неподалеку от лимана, моряки эскадры Поля Джонса, не могущие принять участие в битве из-за узкости фарватера и противного ветра, суворовские солдаты с Кинбурнской крепости. А зрелище было незабываемое! Русские гребные суда умело и быстро окружили недвижимый турецкий флот. И началось! В одном месте бой пушечный, а в другом уже и абордируются вовсю. И если некоторые неприятельские суда сдавались без боя, то на большинстве дрались все же яростно. А сражаться турки умели! В одной из жестоких рукопашных схваток на палубе турецкого линкора пал кошевой атаман верных казаков Семен Белый. Капитан передовой галеры лейтенант Мякинин, раненный еще накануне, наотрез отказался покинуть судно, и в атаке вновь был впереди всех, командовал своей галерой, лежа на палубе. В своей «отчаянной храбрости», как скажет о нем историк, Мякинин атаковал и поджег турецкий линейный корабль.

С берега за происходящим в зрительную трубу наблюдал и Суворов. Еще несколько дней назад передал он на флотилию многих своих солдат.

– Сам остался гол как сокол! – говорил он. – Но как бы я желал сам участвовать в сем абордаже!

Как всегда, выше всех похвал был бригадир Алексиано. Усатого, коренастого грека видели повсюду. «Алексиано в обоих сражениях, не будучи командиром, всем командовал, по совету его во всем поступали; где он, там и Бог нам помогает, и вся наша надежда была на него» – писал впоследствии один из участников этого сражения. Так кто же фактически командовал в том славном для русского оружия бою? Нассау-Зиген, присвоивший себе всю славу победителя, или капитан-грек, незаслуженно обиженный и уже смертельно больной, но, как и прежде, сохранивший мужество и решимость взять верх над неприятелем? Жить Алексиано оставалось всего лишь несколько недель. Давний недуг уже источил вконец его тело. Последней наградой капитану станет контр-адмиральский чин за очаковские победы. Когда же Алексиано не станет, товарищи будут говорить о нем:

– Паоло не умер, он пал под Очаковым!

Но это еще впереди, а пока уставшему и пропахшему порохом Алексиано бросали под ноги флаги захваченных кораблей…

Более четырех часов длилось избиение турок в лимане. И, несмотря на то, что турки бились с упорством обреченных, бросаясь вплавь с ножами в зубах на наши галеры, все было напрасно. К полудню сражение было окончено. От смерти и плена не ушел никто! Севшие на мель турецкие корабли начали один за другим взрываться от многочисленных попаданий брандскугелей. Взметнувшиеся в ночное небо гигантские языки пламени представили очевидцам картину сокрушительного поражения турецкого флота, которого тот не знал со времен Чесмы.

– Жучки победили слонов! – так образно говорил об этой победе Суворов.

Глава четвертая Рокировки

Потери Гассан-паши были ошеломляющи. На песчаных пляжах Кинбурна чадно догорали турецкие корабли. По всему лиману колыхались на волнах тысячи и тысячи трупов. Немалой была в этом лепта и суворовского блокфорта, расстрелявшего два проходивших мимо фрегата. Еще один линейный корабль был взят на абордаж бригадиром Корсаковым. Над ним уже подняли Андреевский флаг. Разъезжавшие по косе казачьи пикеты устало сгоняли толпы пленных турок. Били барабаны. Все кричали «ура».

Общие потери турок были более чем впечатляющи, потоплено: шесть кораблей (и один захвачен), два фрегата, две шебеки, бомбардирский корабль, галера и транспортное судно. Людские потери составили шесть тысяч человек, две тысячи из которых потонули, а около двух тысяч попали в плен. С российской же стороны погибли два офицера и десять матросов, ранены еще одиннадцать офицеров и пятьдесят семь нижних чинов.

История сохранила нам имена лишь некоторых героев той славной битвы. Вот они: лейтенанты Сорокин и Мякинин, Ахметов и Киленин, Бурдин и Поскочин, Перский и Тимченко, Константинов и Караяни, Лелли и Нелидов, Граве, Башутский и Литке, мичман Россети, штурманы Фодет, Гурьев и Шевяков…

После одержанной победы в очаковских водах светлейший писал Екатерине: «Вот, матушка, сколько было заботы, чтобы в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля». На самого Потемкина известие о морской победе 17 июня подействовало сильно. В самых восторженных выражениях он говорил об этом событии с принцем де Линем:

– В победе на водах очаковских вижу я не что иное, как Божий Промысел! А это значит, что скоро падут к российским стопам и стены очаковские!

– Что бы стены пали, их подземными минами взрывать надо, так наука фортефикасион учит! – отвечал циничный представитель дружественной державы.

– А! – махал на него рукой светлейший. – Немчура ты и есть немчура!

Жалкие остатки судов, не успевших вырваться из лимана (два фрегата и семь шебек), сбились в кучу под стенами Очакова, ища там спасения. Но напрасно. Спустя полторы недели настал и их черед испить чашу горечи до дна.

Началось с того, что стоявшие под Очаковым турецкие гребные суда неожиданно спустили флаги и скрестили реи, делая крыж-крест. На морском языке это значило – мы сдаемся. К туркам немедленно двинулись несколько галер и шлюпок, но едва приблизились, как их засыпали картечью. Возмущению таким откровенным коварством на Лиманской флотилии не было предела, с подобной подлостью там еще не встречались.

Только что прибывший под Очаков светлейший, торопился сомкнуть кольцо блокады вокруг крепости.

– Любое дело следует делать до конца, – наставительно объявил он Нассау-Зигену. – А потому истребите остатки турецкого флота у стен очаковских. Они мне мешают!

– Когда угодно исполнить!? – вскинул голову Зиген.

– Немедля!

1 июля жавшиеся к прибрежным отмелям остатки былой турецкой мощи в Днепровском лимане были атакованы и после жестокой восьмичасовой схватки все девять неприятельских судов сожжены. Кроме этого, победителями под радостные крики были уведены в Херсон несколько канонерок и галер. Войдя в азарт, наши кинулись было даже на крепостные стены, сбили несколько пушек и выжгли приморские кварталы, но под сильным огнем вынуждены были отступить. Потери, впрочем, были невелики, зато шуму туркам наделали много. Отныне все лиманские воды были полностью очищены от турок.

– Лучше бы на самом деле сдались, а то сгорели, аки чурки березовые! – говорили тогда на флотилии.

Так была поставлена последняя точка в долгой и кровавой морской битве за Очаков. Отныне днепровские воды стали нашими, а крепость лишилась любой помощи извне. Впереди были битвы за обладание Черным морем.

Заслуги всех главных участников победы Потемкин описал в письме к Екатерине: «Я представляю на апробацию: принцу Нассау второй класс Егорьевский. Пауль Джонсу – анненскую (ленту, т. е. орден Святой Анны. – В.Ш.), то же и Мордвинову – за большие заботы и труды. Алексиану, который здесь старший бригадир, – контр-адмирала, чего он весьма достоин.

Командирам батарей и судов, бывших в сражении: подполковникам и капитан-лейтенантам – шпаги золотые, червонных в двести каждую, с надписью: «За мужество, оказанное в сражении 7 июня на лимане Очаковском». То же бригадиру Корсакову и графу Дама де Рожеру. Запорожского Кошевого Сидора Белаго – полковником. Походного атамана подполковника и кавалера Исаева – полковником. Прочим, коим я могу делать произвождение, дадутся чины. Рядовым и запорожцам – по рублю».

Не забыт был и любимец Потемкина де Рибас, который действительно показал себя в бою храбрецом, причем дрался он, жестоко страдая от лихорадки. Наградой де Рибасу был Владимирский крест 3-го класса.

В честь оглушительной победы на водах очаковских во всех российских церквах отслужили праздничные молебны. Была выбита даже особая памятная медаль. В те дни Потемкин благоволил Зигену, императрице он писал: «Матушка, будьте щедры к Нассау, сие дело его трудов и усердия. За сие нужно щедро его наградить имением и тем привязать навсегда. Сколько он сделал и сколько подвергался смерти!» Предводитель гребной эскадры принц Нассау-Зиген в одночасье стал вице-адмиралом и кавалером ордена Георгия 2-го класса, а помимо того получил еще и три тысячи крепостных в Могилевской губернии.

А затем начались потери, да какие! Через несколько дней после победы от ран, полученных в сражении, умер кошевой атаман войска верных запорожцев Сидор Белой. Атаман Антон Головатый привез тело своего друга в Кинбурнскую церковь. На отпевании впереди всех стояли те, кто был особо дружен со смелым атаманом – генерал-аншеф Суворов и контр-адмирал Поль Джонс. Могилу Белому вырыли прямо в церкви. Погребли под артиллерийский салют и сверху положили тяжелую чугунную плиту.

Следующей тяжелой потерей для черноморцев стала внезапная смерть Панаиоти Алексиано. Он умер от разрыва сердца на борту своего «Владимира». И снова Суворов и Поль Джонс провожали его в последний путь…

Увы, едва кончилось сражение, как сразу начался дележ славы. Первым из первых здесь оказался счастливый ловец счастья принц Зиген. Главным своим конкурентом он видел Поля Джонса, против него и интриговал. Доносы Нассау-Зигена и вспыльчивый характер самого Джонса вызвали недовольство Потемкина:

– А пират-то наш оказался не воин! – кивал он, слушая наветы принца Насауского.

Наслушавшись, велел подать бумагу и перо.

– Напишу государыне, пусть забирает пирата отсель!

Из письма Потемкина Екатерине Второй: «Сей человек неспособен к начальству: медлен, неретив, а может быть, и боится турков. Притом душу имеет черную. Я не могу ему поверить никакого предприятия. Не сделает он чести вашему флагу. Может быть, для корысти он отваживался, но многими судами никогда не командовал. Он нов в сем деле, команду всю запустил, ничему нет толку: не знавши языка, ни приказать, ни выслушать не может… Может быть, с одним судном, как пират, он годен, но начальствовать не умеет, а в пиратах может ли ровняться он Ломбарду?»

Императрица ответила своему фавориту весьма сдержанно: «Сожалетельно, что принц Нассау не мог сжечь суда, кои вычинили в Очакове. Пауль Жонес имел, как сам знаешь, предприимчивую репутацию доныне. Если его сюда возвратишь, то сыщем ему место».

Получив это письмо, Потемкин вызвал к себе Джонса.

– Господин контр-адмирал, моя армия и флот в ваших услугах больше не нуждаются. Вот вам предписание до Петербурга!

– Честь имею! – мотнул головой обиженный корсар и вышел.

Что касается Суворова, то он при всем его уважении к Нассау-Зигену первым из лиманских флагманов все равно считал Поля Джонса, которого шутливо именовал Дон Жуаном.

В последний раз обнялись добрые знакомцы.

Генерал-аншеф протянул контр-адмиралу бобровую шубу и подбитый горностаем доломан:

– Возьмите, дорогой Дон Жуан. Пусть это будет вам памятью обо мне!

– Но это очень дорогой подарок и вам он нужнее!

– Эта шуба слишком хороша для меня, да в ней меня, поди, и не узнают. По мне так лучше солдатская накидка!

– Прощайте!

– Прощайте!

Поль Джонс вскочил в карету. Кучер нагрел лошадей, и коляска помчалась. Джонс махал рукой. Суворов махал ему в ответ. Больше они уже никогда не встретятся.

* * *

Итак, все честолюбивые планы капудан-паши с ходу уничтожить российской флот в лимане потерпели неудачу. Однако чтобы «не привести в полное уныние обитателей Очакова», он приказал поднять на одном из собственных поврежденных судов российский флаг, будто бы то судно взято в бою, и целый час его показывал городским жителям. Затем повелел флаг спустить, а судно сжечь. В реляции же султану донес, что «разорил часть кинбурнской батареи и взял две российские канонерские шлюпки и что из своих потеряли три, кои, въезжая в лиман, стали на мели, и потому сами их сожгли».

Однако, несмотря на все ухищрения старого Гассана, слухи «о великой потере их флота и людей в лимане и около Кинбурна» все же вскоре дошли до ушей султана. Это известие ввергло как Абдул Меджида, так и константинопольских обывателей в глубокую печаль. Вся вина за поражение была возложена на Эски-Гассана.

Те, кто еще вчера умилялись его сединам и превозносили его опыт и мудрость, ныне поносили старика последними словами.

– Сын шакала и внук гиены! Презренный выживший из ума старик, которого давно пора таскать за бороду по столичным базарам, как облезлую обезьяну!

– Крокодил былых сражений давно издох, и теперь остались лишь его смердящие потроха!

Если бы Эски-Гассан сейчас вздумал вернуться в Константинополь, то ему, под горячую руку, не сносить бы своей головы. Но старик был мудр. Чтобы хоть как-то оправдать себя в глазах султана и вернуть его доверие, капудан-паша срочно затребовал помощи как в людях, так и в судах. При этом султан, не доверяя своим чиновникам, стал сам «везде действовать и поспешать морские отправления», упрекая терса-на-эмини (начальника адмиралтейства) и кегаяси (главу своей администрации), что они не могут собрать нужное число людей и кораблей. Обыватели, узнав о новом наборе, стали разбегаться из городов. Тогда по улицам стали ловить лодочников, разносчиков снеди и прочий праздношатающийся люд.

Греческому и армянскому патриархам было дано указание набрать тысячу человек. Не миновала сия участь и евреев, коим надлежало дать две сотни крепких юношей. Однако христианские патриархи отказались поставлять людей, потому как и без их благословения повсюду хватали греков и армян, что касается евреев, то они, разумеется, как всегда, просто откупились.

В конце концов удалось собрать лишь пять сотен человек, которых загнали в казармы и содержали там под крепким караулом, чтобы не разбежались до отправки на корабли. Для отправки в Черное море было изготовлено двадцать судов.

Боясь новых поражений и прихода к Босфору русского флота, Абдул Меджид повелел, чтобы во всех мечетях и в синагогах каждый день молились о даровании победы. Сам же он инкогнито по ночам ездил на берег Черного моря осматривать крепостные укрепления, приказывая коменданту Босфора Мустафе-паше «иметь наистрожайшее смотрение».

* * *

Тем временем доблестный командир плавбатареи № 1 Андрей Евграфович Веревкин был передан татарами туркам и доставлен в Измаил. Далее его путь лежал в Стамбул.

Бани – турецкие тюрьмы – места страшные, не многие выходят оттуда живыми: теснота, сырость, крысы, побои и голод быстро сведут в могилу любого. Кроме Веревкина в Стамбульской тюрьме находилось еще несколько морских офицеров. Среди них: командир шхуны «Вячеслав» капитан 2-го ранга Борисов, офицеры линейного корабля «Мария Магдалина» и Ломбард, которого тоже доставили в турецкую столицу.

В офицерской камере, площадью в восемнадцать квадратных футов, размещалось тринадцать человек. Матросы содержались в еще более кошмарных условиях, не имея даже крыши над головой. Так как турки обобрали их до нитки, все они были абсолютно наги, но с обязательной веревкой на шее. Чтобы хоть как-то согреться, на ночь матросы зарывались в навоз. Почти ежедневно на тюремном дворе рубили головы непокорным. Зверские избиения были настолько обыденны, что на них и внимания не обращали – жив и ладно!

Среди офицеров пытался главенствовать командир «Марии Магдалины» изменник Тиздель.

– Я старший по званию и потому первый среди вас! – объявил он сокамерникам. – Отныне все решаю только я!

– Это по какому же праву? – возмутился прямодушный Веревкин.

– Как по какому? Я капитан 1-го ранга!

– У предателей, негодяев и трусов нет званий, как нет и чести! – сплюнул Веревкин. – И ты мне не начальник!

Вскоре в камере образовалось две группировки. Одну из них, основу которой составили иностранцы, бывшие до плена на русской службе, возглавил Тиздель. Российские же офицеры в большинстве своем сплотились вокруг Веревкина. Веревкинцам приходилось нелегко. Через английского посланника Роберта Энели и французского посла Шуазель-Гуфье Тиздель и его сторонники всегда имели свежие продукты и чистую одежду. Веревкин же с товарищами довольствовался тюремной похлебкой и лохмотьями бывшей формы. Но перебежчиков не было. Уверовав в свою всесильность и безнаказанность, Тиздель замыслил избить Андрея Веревкина, но чесменский герой со своими сторонниками дали ему достойный отпор. Тогда Тиздель изменил тактику. По его указке тюремные стражники отправили Веревкина и его ближайшего сотоварища Константина Рубетца в одиночные камеры. Но и после этого «российская партия» не сдавалась. Одновременно Тиздель с Ломбардом стали пересылать в Россию письма с небылицами о Веревкине и его друзьях. Всякий, кто пытался хоть как-то противодействовать англичанину, тотчас зачислялся в разряд пьяниц, о чем Тиздель непременно отписывал в Петербург. Далеко не все выдержали тяготы тюрьмы и тизделевский шантаж. Умерли от побоев капитан 2-го ранга Борисов и доктор Бернгард, скончался от истощения мичман Алексиано, сошел с ума Константин Рубетц…

Случались происшествия и у тиздельцев. Так, будучи в изрядном подпитии, пытался перерезать себе горло под одеялом героический Ломбард, но не успел и заснул. Спас своего недруга от смерти Андрей Веревкин, первым заметивший кровь под его кроватью и поднявший шум.

А вскоре Ломбард пропал. Тизделю был нужен свой человек на свободе. Необходимо было создать в Петербурге и Херсоне положительное мнение об его достойном поведении в плену. Ведь мирные переговоры с турками были уже не за горами, и надо было спасать свою карьеру. Кроме того, надо было нанести решающий удар по Веревкину и его товарищам. Для этой цели наиболее подходящей фигурой виделся не кто иной, как Ломбард. Над мальтийцем еще витал ореол спасителя Кинбурна, его любил Суворов, ему, наконец, благоволил сам Потемкин.

Побег (а скорее просто выкуп) Ломбарда из плена до сих пор никому не понятен. Как мог полуживой, не знавший ни языка, ни местных обычаев мальтиец бежать из главной темницы страны и, пробравшись через всю Турцию, спустя всего месяц прибыть в Херсон? Безусловно, что дело не обошлось без французского посла Шуазеля и допускавшегося в тюрьму некоего патера Тардини…

Очутившись в ставке Потемкина, Ломбард представил свою версию событий. И ему поверили. Вскоре за столь «блистательные» подвиги мальтиец получил вне линии чин капитан-лейтенанта и хорошие деньги. На этом следы его пребывания на русской земле навсегда теряются. Скорее всего, заработав свое, он укатил домой, чтобы там предаваться воспоминаниям о своих подвигах в далекой Московии…

* * *

В те дни, когда над Днепровским лиманом стелился клубами черный пороховой дым, Ахтиарскую бухту покинула корабельная эскадра контр-адмирала графа Войновича. Два корабля, десяток фрегатов да два десятка греческих каперов, произведя салютацию береговым батареям, взяли курс в открытое море. Вовсю слепило жаркое южное солнце, плескались зеленые волны, в бездонном небе стремительно парили чайки. Свежий ветер развернул во всю длину многометровые Андреевские флаги. На судах без суеты, сосредоточенно готовились к предстоящей встрече с неприятельским флотом. В том, что эта встреча вскоре произойдет, кажется, никто особенно не сомневался. Вряд ли старый Гассан откажет себе в удовольствии сразиться с немногочисленным и малосильным Севастопольским флотом! Как и предполагали севастопольские флагмана, о выходе корабельной эскадры турки будут извещены вовремя.

У входа в Ахтиарскую бухту всегда торчало по нескольку дозорных шебек султана. Услышав от их капитанов столь долгожданную новость, что русские вышли из Севастополя курсом на Тендру, а потом, видимо, и на лиман, Гассан-паша обрадовался.

– Что ж, – решил он. – Пусть Аллах проучил нас за грехи у стен очаковских, но он обязательно явит нам милость на хлябях черноморских! Курс на Тендру.

К этому времени Гассан-паша уже получил обещанное султаном подкрепление и снова чувствовал себя вполне уверенно. Его флот состоял теперь из семнадцати линейных кораблей, восьми фрегатов, трех бомбардирских кораблей и двух десятков шебек.

Своим капитанам старый Гассан объявил:

– Велите варить на обед густую баранью похлебку! Аллах шлет добрый дар и богатую добычу – крымский флот гяуров! Нам будет о чем рассказать великому султану!

– Аллах акбар! – кричали капитаны, в чьих сердцах также горела жажда мщения. – Мы размечем ладьи московитов и заставим их глотать морские волны, пощады не будет никому!

Повинуясь сигналу флагмана, турецкие корабли один за другим поворачивали навстречу эскадре Войновича.

Глава пятая Фидониси. Дебют корабельного флота

Тем временем граф Войнович держал курс к Днепровскому лиману. Корабли уверенно рассекали волну, легко переваливаясь с гребня на гребень. В небе парили редкие кучевые облака. Морской воздух был пьяняще свеж.

Самое страшное для моряка – подветренный берег. Штурманы метались между баком и нактоузом, производя свои наблюдения и вычисления, ибо карты были откровенно плохие. Вот и теперь, повинуясь сигналу флагмана, эскадра начала маневр, отходя подалее от берега. Засвистали боцманские дудки, затем послышались хриплые голоса команды и сочный мат.

Заскрипели, разворачиваясь, реи, захлопали и вновь надулись паруса. Корабли развернулись, и вот уже ветер обдувал командирам правую щеку вместо левой.

Командующий эскадрой никогда не любил риска, ни в большом, ни в малом. Долматинец по происхождению, Войнович в прошлом имел боевую репутацию. Теперь же контр-адмирал имел категоричный приказ Потемкина отвлечь турецкий флот от Очакова и навязать ему генеральную баталию. Свой флаг граф держал на 66-пушечном «Преображение Господне». Передовым в эскадре шел однотипный «Святой Павел» капитана бригадирского ранга Федора Ушакова. Над «Павлом» полоскал длинными косицами бред-вымпел командира авангардии.

Шли медленно – мешали противные ветры. Прохаживаясь по шканцам со зрительной трубой под мышкой, Ушаков рассуждал со своим старшим офицером:

– Изучение мое привычек турецкого паши говорит, что перед каждым боем учреждает флот свой паша словесными наставлениями. Из сего я заключаю, что, предузнавая сии намерения, а затем и спутав их, возможно, привести турок в полный беспорядок и расстройство!

Тем временем Гассан-паша, отойдя от Днепровского лимана, бросил якорь у острова Тендра, где приводил флот в порядок и пополнял припасы с подошедших транспортов. Наконец на одиннадцатый день плавания Тендра открылась наблюдателям и с салингов русских кораблей.

– На норд-вест видны паруса! – прокричали они вниз.

– Много ли? – закинув головы, вопросили их вахтенные лейтенанты.

– Без счета! – крикнули им в ответ.

Из каюты наверх поднялся граф Войнович. В шелковом халате и тапках на босу ногу, он жмурился от яркого солнца. Оглядев в оптику неприятеля, контр-адмирал повздыхал. Ведь даже беглого взгляда было достаточно, чтоб понять: перевес у турок в силах многократен. Семнадцати линейным кораблям и восьми тяжелым фрегатам султана наши могли противопоставить всего лишь два корабля и одиннадцать фрегатов разных рангов.

Корабельные батюшки тем временем доходчиво разъясняли своей пастве вредность мусульманской веры:

– Неверные величают Христа нашего пророком, а Махмуда своего послом Божьим, тогда как посол Божий есть наш Иисус, что всем давно ясно! Их же ересь есть богохульство величайшее!

Ветер был тих, и оба флота, находясь в пределах видимости друг друга, ожидали его усиления. Вечером на флагманском «Преображении» Войнович собрал капитанский консилиум, совещались, что предпринять дальше. Согласно уставу выслушивали мнение каждого, начиная с самого младшего по званию, Командор фрегата «Стрела» капитан-лейтенант Миша Нелединский, встав, заявил кратко:

– Полагал бы атаковать с всею неистовостью!

Его поддержали капитан «Берислава» Саблин и флаг-капитан командующего Сенявин:

– Чем мы хуже очаковских!

Начальник авангардии бригадир Федор Ушаков был с ними согласен:

– Надлежит нам, действуя с предельной решимостью, напасть и истребить неприятеля совершенно!

Войнович мялся, вздыхал тягостно и закатывал к подволоку глаза. Сам он полагал, что, коль его эскадра отвлекла турецкий флот от Очакова, то этим приказание светлейшего и исполнила, а более его уже ничего не касается. Так для чего тогда сейчас рисковать собой, бросаясь в драку? Однако высказывать свое мнение Войнович не решился. Мало ли что может случиться дальше, и тогда светлейший будет обвинять его в трусости. Что ж, если капитаны хотят драки, то пусть сами и дерутся!

На словах командующий же сказал так:

– Я искренне рад, что мнение всех вас столь единодушно! Надеюсь, что в случае баталии каждый из вас свой долг исполнит до конца!

На том консилия и завершилась.

Безветрием началось и утро 1 июля. Флоты продолжали оставаться в боевом порядке, правда, изрядно расстроенном вследствие сильного течения. В седьмом часу подул наконец крепкий северный ветер, и граф Войнович поспешил привести в порядок свою линию, подготавливая ее к бою. К всеобщему удивлению, капудан-паша, не дожидаясь наступления русских кораблей, поднял якоря и повел свой флот к северо-западу. Войнович последовал за ним. Но тот, пользуясь преимуществом в скорости хода, сумел оторваться от преследования и к вечеру совсем скрылся из вида, оставляя ориентиром лишь верхушки своих мачт.

2 июля подул легкий северный ветер, по морю побежала зыбь. Турки продолжали держаться прежнего курса. Войнович, стараясь выиграть время, под всеми парусами шел на северо-запад к румелийским берегам. Эски-Гассан, всячески сохраняя свое преимущество, в пятом часу пополудни повернул навстречу и стал сближаться с Российским флотом. Войнович убавил паруса, выстроил линию и ожидал начала сражения. Но турки начали отставать и наконец совсем легли в дрейф.

На рассвете 3 июля оба флота приблизились к устью Дуная и встали вблизи острова Фидониси. Ветер теперь дул с севера, и турки находились на ветре. Столкновение становилось неизбежным.

В 6 часов утра контр-адмирал Войнович построил свой флот левым галсом к неприятелю. Прошло еще 8 часов, пока Гассан-паша, выстроив свои корабли в две плотные колонны, начал сближаться с нашей эскадрой. Затем, остановив весь строй, он обошел его и дал капитанам устные указания, учредив арьергард из пяти кораблей во главе с реал-беем (контр-адмиралом), затем кордебаталию из шести кораблей под командой патрон-бея (вице-адмирала), и в авангарде также с шестью саблями пошел сам. Фрегаты и шебеки разделились и держались несколько выше.

Российская эскадра, держась под ветром, начала сближаться с неприятелем. Авангард вел бригадир Ушаков. Наши желали вызвать турок на бой, ибо те, будучи на ветре, не могли бы в этом случае четко удержать своей боевой линии и непременно рассыпали бы свой строй. Но столь явные намерения конечно же не могли ускользнуть от внимания опытнейшего Гассан-паши.

Турецкий командующий легко разгадал хитрость Войновича. Сражаться в столь невыгодной позиции он не пожелал и отступил. Из донесения графа Войновича князю Потемкину:

«1-го числа июля, флоты, находясь в штиле совсем без ветру, большое течение разносило суда и нарушало ордер. В 7-м часу нашел ветр крепкий от N, поспешил я построиться в ордер баталии, невзирая на превосходнейшую неприятельскую силу и что он на ветре, ожидал оного к сражению, ибо все выгоды были его…

2-го числа ветр северный небольшой… продолжал я под всеми парусами курс к румелийским берегам, но неприятель весьма осторожно соблюдал себе выгоду, но в 5 часу весьма гордо подошел было, так что казалось как будто хочет войти в дело; приказал я убавить парусов, держась в боевом строю к принятию оного, но пред захождением солнца начал отставать и потом лег в дрейф…»

Так в непрерывном маневрировании прошли три дня и три ночи. Противники всеми силами старались выиграть друг у друга ветер и позицию, удаляясь все дальше и дальше от Очакова к дунайским гирлам.

– Ежели так и далее пойдет, то очутимся мы вскоре под стенами константинопольскими! – переговаривались промеж себя утомленные бесконечными лавировками офицеры.

Наконец бесконечная карусель наскучила и Войновичу. Командующий велел прекращать погоню и поворачивать суда на Крым, выстраиваясь попутно в боевую колонну левого галса. Некоторое время турки, выжидая дальнейших действий российского командующего, ничего не предпринимая, лежали на противоположном курсе. Однако затем, когда Эски-Гассан понял, что Войнович решил не атаковать, а всего лишь уходить в Севастополь, он после некоторых раздумий все же решился атаковать самому. Да иного выхода у «крокодила морских сражений» теперь просто не было. После Очаковского разгрома он не мог позволить себе еще одну возможность упустить победу.

Над флагманским 80-пушечным «Капудание» взвились ввысь сразу три флага: адмиральский, вице-адмиральский и контр-адмиральский. Так в турецком флоте командующие демонстрировали свою решимость сражаться до победного конца.

На шлюпке Гассан-паша обошел все свои корабли и каждому из капитанов втолковал, что и как тому следует делать во время предстоящего сражения.

– Гяуры, встретили сегодня свой последний день! – кричал он. – Я пылаю мщением, и остановить теперь меня не сможет даже сам дьявол!

– Сегодня неверные собаки узнают нашу жестокость! – кричали в орудийных деках воинственные матросы султана. – Пощады не будет никому!

Вскоре после полудня турки двумя плотными колоннами, начали спускаться на русскую эскадру. Первую из колонн вел сам Эски-Гассан, другую – его младший флагман.

На судах авангардии маневр неприятеля заметили сразу.

Бригадир Ушаков некоторое время наблюдал за турецким флотом в зрительную трубу, затем сказал:

– Ни дать ни взять желает отрезать от эскадры концевые суда! Хитер старый Гассан, ну да и мы не лаптем щи хлебаем! Подымай сигнал «Бериславу» и «Стреле», будем к встрече готовиться!

Исполняя намерение своего флагмана, оба фрегата, не теряя времени, прибавили парусов и, выиграв бейдвиндом ветер, приготовились встретить приближающиеся линейные корабли в два огня. Теперь уже настала пора реагировать на происходящее Гассану. Опытным глазом капитан-паша понял, какую встречу готовит ему командир русской авангардии. Обмануть «крокодила морских сражений» было не так-то просто. Ответный ход турецкого адмирала себя ждать не заставил. Не поддавшись на уловку Ушакова, Эски-Гассан велел всему своему флоту поворачивать влево на параллельный курс и энергично принялся выстраивать свою боевую линию против российской. При этом авангарды обоих флотов продолжали быстро сближаться.

Историк В. Овчинников пишет: «Ушакову не терпелось вступить в бой. По опыту сражений в лимане он уже знал, на что способны турки, поэтому смело вел вперед свой “практивованный” авангард, чтобы “подраться регулярным образом против неискусства”. В начале движения Ф.Ф. Ушаков решил растянуть строй турецких кораблей, чтобы большая часть русского флота не оставалась в бездействии. По его команде передовые фрегаты пошли круче к ветру, чтобы выиграть его и бить неприятеля уже с ветра, взяв его, таким образом, в два огня.

Капудан-паша разгадал намерения командира русского авангарда и также начал приводить свой строй выше к ветру, при этом весь турецкий флот стал вытягиваться в линию параллельно русскому флоту. В результате произведенного маневра в русской линии образовался “прогиб”, и авангард Ушакова оказался ближе всех к неприятелю. Все шло так, как задумывал Ушаков».

В открытые порты зловеще глядели черные жерла орудий, уже готовых извергнуть из своих недр первые пуды раскаленного чугуна. Последние мгновения перед неизбежным кровопролитием всегда томительны и тревожны. И вот наконец загрохотало. Схватка началась!

Капудан-паша, несколько опередив «Святой Павел», оставил против него свой задний мателот – большой 80-пушечный корабль и два 60-пушечных, а сам с двумя передовыми кораблями, прибавив парусов, бросился на передовые фрегаты «Берислав» и «Стрела».

Первым разрядил свои пушки 80-пушечный «Капудание», вслед за ним покрылась клубами дыма вся турецкая линия. Позднее историки скажут, что старый Гассан атаковал передовые русские фрегаты как истинный лев. Вся сила первого удара пришлась на передовые «Берислав» и «Стрелу». Вокруг фрегатов взметнулась ввысь и опала стена воды. Вот одно из ядер с силой ударило в борт «Берислава», за ним второе, третье…

Издалека оглушительно палили неприятельские бомбардирские корабли, изрыгая из огромных мортир тяжеловесные мраморные ядра. Каменные глыбы падали неточно, но поднимали в своем падении огромные фонтаны воды, заставляя содрогнуться ни одно храброе сердце.

Заметив, что положение передовых фрегатов с каждой минутой становится все более тяжелым, Ушаков велел прибавить на «Святом Павле» парусов. Рулевым же велел править прямо на флагман капудан-паши.

– Поглядим, сколь верен мой теорий, что первым флагмана выбивать следует! – кивнул он в сторону «Капудание».

Увеличив ход и «употребив старание и искусство», Ушаков отрезал от капудан-паши два передовых турецких корабля. Этим маневром он лишил возможности «крокодила морских сражений» охватить передовые фрегаты или взять их на абордаж.

Над головой капитана бригадирского ранга со свистом пронеслось ядро, ударившись на излете в палубный планширь, разнесло его в щепки. Впрочем, это впечатления никакого не произвело. Все с тревогой глядели вперед, где в клубах дыма и огня отчаянно дрались с превосходящим врагом «Болеслав» и «Стрела».

Повторяя маневр «Святого Павла», за ним последовали и концевые фрегаты авангардии. Прошло несколько томительных минут, прежде чем ушаковские офицеры разглядели, что «Капудание» стал подворачивать в сторону, явно стремясь избежать дуэльной схватки с «Павлом». Сразу же несколько ослабел и натиск на передовые фрегаты.

Но Ушаков терять инициативы не желал. Теперь бригадир уже сам хотел отрезать передовые корабли Гассан-паши и расстрелять их продольными залпами. Едва оба флагманских корабля, сблизились, как немедленно обменялись вытрелами. Дистанция была минимальной, и потому досталось обоим. Однако артиллеристы Ушакова били точнее. Рулевых на «Капудание» буквально размазало картечью по палубе. Огромное колесо штурвала оказалось предоставленным самому себе, и корабль турецкого адмирала предательски развернуло кормой к борту «Павла». От такого подарка отказываться было грех, и наши в мгновение ока разнесли корму неприятельского корабля вдребезги. На «Павле» кричали «ура», радуясь первому успеху. Офицеры возбужденно жали друг другу руки.

Но радоваться по-настоящему было еще рано. Эски-Гассан не зря считался лучшим флотоводцем потрясателя Вселенной. Железной рукой старик быстро навел порядок в команде, затем потушил начавшиеся пожары. Спустя какую-то четверть часа «Капудание» вновь была боеспособна и готова к новой схватке. И все же этих пятнадцати минут хватило для того, чтобы весь остальной турецкий флот, видя поражение своего флагмана в поединке, дрогнул, а дрогнув, стал самовольно выходить из боя. К ярости старого Гассана, его корабли один за другим, осыпаемые русскими ядрами и брандскугелями, оставляли боевую линию, стремясь как можно быстрее выбраться за пределы огня русских пушек.

Взбешенный паша рвал клочьями собственную бороду. Затем в отчаянии крикнул своему капитану Сулейману-аге:

– Палите из пушек по этим трусам! Аллах и я не желают видеть их среди живущих!

Теперь «Капудание», сражаясь одним бортом со «Святым Павлом», вторым же не менее усердно палила по своим. Но и этот столь отчаянный шаг Гассан-паши действия не возымел. Турецкий флот выходил из сражения, демонстрируя своему адмиралу свое полное нежелание продолжать сегодняшнее кровопролитие. Капитаны султана слишком хорошо помнили жаркие костры в лимане и не желали сгореть заживо.

И хотя о полном поражении турок еще не было и речи, нервы капитанов не выдержали и они повернули вспять.

Вскоре и сама «Капудание» была вытеснена «Святым Павлом» из своего боевого порядка и в пылу сражения оказалась борт в борт с русскими фрегатами.

«Дрался он (Эски-Гассан. – В.Ш.) с чрезвычайным жаром, – писал позднее Ушаков, – но Всевышний нам сим положением и победою вспомоществовал, и, уповаю в корабле его, по видимости, должно быть столько пушечных пробоин, что скоро сосчитать нельзя».

Меж тем граф Войнович и не думал помогать своему изнемогающему в неравной схватке авангарду. Вяло постреливая, он держался с главными силами на почтительном расстоянии от турок и слабосильные 12-фунтовые фрегатские пушки попросту не добрасывали ядра до неприятельских кораблей.

Бездействием графа не замедлили воспользоваться младшие флагманы капудан-паши, которые, видя расстройство своих рядов, незамедлительно бросились на помощь своему одинокому адмиралу. Однако и здесь туркам не повезло. Немногочисленный русский авангард отбивался столь неистово, что сблизиться с ним не удавалось никому. Фрегат «Кинбурн» дважды зажигал вице-адмиральский корабль, а поспевающий всюду «Святой Павел» и вовсе сбил ему фор-стеньгу.

К семнадцати часам попополудни, не выдержав сосредоточенного огня передового отряда, Гассан-паша принял нелегкое, но единственно верное решение. Повернув оверштаг, он покинул поле боя. За ним незамедлительно устремились и остальные, те, кто еще пытался держаться подле флагмана.

В неразберихе отхода одна из шебек, потеряв ветер, по роковой случайности оказалась вблизи русских фрегатов и тут же была разнесена ими в клочья.

Отойдя на безопасное расстояние, турецкий флот лег в дрейф. На кораблях, как могли, исправляли повреждения, карали слабодушных и готовились к возможному новому бою. За русскими наблюдали по этой причине внимательно.

Ушаков тоже, торопясь, приводил свои суда в порядок. Мало ли что последует дальше! Войнович шлюпкой передал своему начальнику авангардии записочку: «Поздравляю тебя, бачушка Федор Федорович. Сего числа поступил ты весьма храбро: дал ты капитан-паше порядочный ужин. Мне все видно было. Что нам бог дает вечером? Вам скажу после, а наш флотик заслужил чести и устоял противу этакой силы».

Когда на «Святом Павле» и фрегатах подсчитали потери, то все изумились – павших было всего лишь семь человек.

Некоторое время противники лежали в дрейфе, наблюдая друг за другом. Ни та, ни другая сторона более нападать не желала. Войнович, несмотря на явный успех, по-прежнему опасался турецкого превосходства. Контр-адмирал полагал, что свою задачу он выполнил с лихвой и светлейший будет его действиями доволен. Эски-Гассан не мог прийти в себя после полученного от бригадира Ушакова урока и не хотел более рисковать.

Первым решил действовать все же Войнович. На фалах «Преображения Господня» он поднял флаги: «Следовать в Севастополь». Не меняя боевого порядка, эскадра повернула к Крыму.

Немного погодя «сохраняя лицо», за ней следом двинулся и Гассан-паша, не стремясь при этом приблизиться к уходящему противнику близко, а тем более атаковать.

Впрочем, вид многочисленного турецкого флота настолько расшатал нервы российского командующего, что Войнович принялся изводить капитана бригадирского ранга Ушакова бесконечными записками.

«Если подойдет к тебе капитан-паша, сожги, бачушка, проклятого! – писал он. – Если будет тихо, посылай ко мне часто свои мнения, что предвидишь. На тебя моя надежда, в храбрости нет недостатка».

А вот как описал сражение сам Ушаков в рапорте Войновичу: «Сего июля 3 дня во время генеральной нашего с неприятельским флотом баталии, в виду вашего превосходительства происходило какое, передовой вверенной мне эскадрой употреблено старание и искусство в воспрепятствовании капитан-паше с передовыми с ним кораблями обойтить и окружить с ветра оную эскадру на другую сторону. Также соизволили видеть неустрашимое и храброе сражение вверенного мне корабля и двух передовых фрегатов “Берислава” и “Стрелы” с сильной передовой частью неприятельского флота. Корабль “Святой Павел” сделал отменную и весьма действительную помощь помянутым фрегатам, сбив с немалым повреждением капитан-пашинский корабль.

Тож особо один за другим сбил из своих мест сначала поставленных капитан-пашою против его трех кораблей, из коих один большой осьмидесятый, потом сбил же из места пришедшего в помощь им из передовых кораблей одного, причиня всем оным немалое повреждение, фрегат, спустившийся с ветра, один потопил напоследок. Имел сражение с подошедшими к нему на дистанцию из средины и задней части флота вице-адмиральским и контр-адмиральскими кораблями, которых также от себя храбро отразил и принудил уступить место. В числе поврежденных им кораблей у одного сбита фок-мачта, так что, наклонясь, едва оная на такелаже держится. У другого тож сбита форстеньга, которая на такелаже ж только сдержалась. Третий уповательно за великою течью в самой скорости подо всеми парусами ушел к стороне Аккермана, помянутые ж два фрегата “Берислав” и “Стрела” отразили от себя сначала из передовых одного корабля, а после оного долгое время имели весьма храброе и неустрашимое сражение с капитан-пашинским кораблем, который, как уже означено, с помощью корабля “Святого Павла” сбит с своего места с немалым повреждением. Фрегат “Кинбурн” также имел действительное и храброе сражение с проходящими от средины линиею мимо его кораблями и, как в поданном от командующего оным флота господина капитана второго ранга Кумани рапорте значит, бросанием от него брандскугелей проходящий мимо его вице-адмиральский корабль двоекратно загорался, но, видно, в скорости потушен. Во время же присшествия оной баталией на вверенном мне корабле “Святом Павле” весьма повреждена форстеньга и бегинь-рея, перебито несколько вант и прочего такелажа, во многих местах расстреляны паруса, в корпусе корабля пробоин сделано весьма мало, убитых нет, тяжело ранен матрос один, легкими ранами два Севастопольского пехотного полку, мушкетер один.

На фрегате “Бериславе” повреждены ядрами фок-мачта и грот-стеньга, простреляны во многих местах паруса, перебито несколько вант и много такелажа. В корпусе фрегата отменно большим каменным ядром пробило против форштевня борт и весьма разбита первая с носу под палубою бимса и духовая у крюйт-камеры труба и еще сделано малое число пробоин большими ж ядрами. Раненый матрос один. На фрегате “Стреле” весьма повреждена книпелем в топе бизань-мачта. Расстреляны во многих местах паруса и перебито немалое число такелажа, в корпусе фрегата сделано немалое число пушечных пробоин. Убитых и раненых нет. На фрегате “Кинбурне” простреляны малым числом паруса и немного перебито такелажа, в корпусе фрегата важных повреждений нет. Раненый Севастопольского пехотного полка мушкетер один”.

Противник на приличном расстоянии друг от друга медленно плыли к Крыму. 5 июля Войнович отправил шлюпкой письмо на корабль Ушакова: “Друг мой, Федор Федорович! Предвижу дурные нам обстоятельства. Сегодня ветр туркам благоприятствует, а у нас нет его, фрегаты упали под ветер. Если да приблизится он, то должно нам строить поскорее линию и приготовиться к бою. Если бы фрегаты не были так увалены под ветр, мы достигли бы гавань, но что делать, судьба наша такая, надобно делать все, что к лучшему. Дай мне свое мнение и обкуражь, как думаешь, дойдем ли до гавани. Прости, друг. Будь здоров, а я навсегда ваш слуга Войнович.

P.S. Пошли к фрегатам, чтоб поднимались к ветру, да сам не уходи далеко, о чем да сам знаешь”. Помета Ф.Ф. Ушакова: Получено идучи от Козлова в виду Севастополя и неприятельского флота”. Отношения командующего со своим младшим флагманом почти идеалистические, но, увы, это ненадолго.

Когда на горизонте показались синие вершины крымских гор, старый Гассан-паша, посчитав свою миссию исполненной, отвернул в море к Румелийским берегам и вскоре скрылся из вида. На большее здесь Эски-Гассану надеяться пока не приходилось, и он поспешил повернуть на Варну, чтобы там перевести дух и починиться.

Из рапорта Войновича Потемкину: “6 числа ветер западный; турецкий флот в прежнем положении, в пять часов утра пошел он под всеми парусами к югу и продолжал то же весь день; ветер был самый тихий, при захождении солнца находились от Херсонеса мыса в расстоянии верстах 18 к северу, турецкий флот отворотил и пошел в море.

7 числа турецкий флот скрылся из виду, пошел к западу, к румелийским берегам, я остался у Херсонеса мыса на реях, а поврежденные четыре фрегата послал в Севастопольскую гавань для скорого исправления подводной части, ибо в фрегате “Бериславе” нашлось 100-фунтовое каменное ядро, а другие пробиты 30– и 24-фунтовыми».

Когда стало ясно, что турки уходят окончательно, на российских судах началось настоящее ликование. Еще бы, ведь это был первый успех Черноморского корабельного флота. Севастопольцы не только оправдали доверие светлейшего, отвлекая капудан-пашу от Очакова, но и преподали ему хороший урок. Сражение при Фидониси (именно так назовут впоследствии историки это сражение) впоследствии навсегда войдет в учебники военно-морского искусства. Именно с Фидониси начала свое стремительное восхожденье и флотоводческая звезда Ушакова.

* * *

Пользуясь отсутствием турецкого флота, Екатеринославская армия в первых числах июля окончательно обложила Очаков. На крутых обрывах вокруг крепости воздвигли осадные батареи, которые с равным успехом могли не только обстреливать неприятельскую крепость, но и держать под прицелом прибрежные воды. Возвращаться Гассан-паше было теперь просто некуда. По дороге от крымских берегов он попытался было вновь приблизиться к Днепровскому лиману, но, поняв, что все здесь для него потеряно окончательно повернул к Босфору. С этого момента судьба Очакова была уже предрешена. Его падение стало лишь вопросом времени.

Удачный дебют Севастопольской эскадры привел Потемкина в полнейший восторг.

– Столь радостный успех немедля надлежит закреплять новым! – провозгласил князь и тотчас велел Войновичу вновь выходить в море.

Поохав, да поахав, граф в море все же вышел, но там никого не нашел. Потемкин медлительностью корабельного начальника был раздосадован:

– Наш Войнович, как мешок худой, что в него не бросаешь, все обратно просыпается! Сумлениями своими почитай всех уже извел, а первого меня!

А далее начались недоразумения. Началось с того, что Ушаков подал прошение о награждении всех своих наиболее отличившихся офицеров Георгиями, но бумага его осталась без ответа. На этой почве флагмана Севастопольской эскадры поругались. Дело в том, что при представлении к наградам Войнович не сделал различия между кораблями авангарда и кораблями, которые даже не подошли к противнику на пушечный выстрел. Он представил к орденам всех, в том числе и своего флаг-офицера Дмитрия Сенявина, которого и отправил к Потемкину с донесением о победе.

– Что ж это вы, ваше сиятельство, бумажки мои наградные, скомкав, выбрасываете! – накинулся на Войновича Ушаков, узнавши, что награждения офицеров авангардии не желает именно командующий. – Или это не я с помощниками моими победу Федонисскую Отечеству преподнес?

– А потому выбрасываю, что я тут есть персона наиглавенствующая! – покраснев от злости, не оставался в долгу Войнович. – И сам решаю, чему и как быть!

– Где же та персона была, когда я турка лупил? – не унимался младший флагман. – Ты крестики для офицеров моих вынь да положи, а не то я светлейшему жалобу отпишу!

– Я этого так не оставлю! – кричал контр-адмирал.

– Я тем более! – оставил за собой последнее слово капитан бригадирского ранга.

В тот же день оба написали друг на друга ругательные письма Потемкину. И если старший флагман жаловался на непочтительность и дерзостность младшего, то последний негодовал на обиды, себе и своим подчиненным нанесенные.

Ушаков в своем письме начертал: «…Я в награждение безо всякой причины безвинно обруган, и приписано со всем несправедливыми и несходными поведению и делам моим словами всякое поношение чести, и тем причинил наичувствительнейшее оскорбление, и в болезни моей сразил жестоким ударом, ибо всякое дело с командующим почитаю я за величайшее в свете несчастие. Против командующих все защищения и доводы оправдания весьма трудны. Но Бог, защитник справедливости, всевышним своим покровительством оправдывает меня непременно. Я во всех делах моих имею вернейшую на помощь его надежду… Желая и имея верную надежду на Бога, с помощью Его оную выиграть, я сам удивляюсь проворству и храбрости моих людей. Они стреляли в неприятельские корабли не часто и с такою сноровкою, казалось, что каждый учится стрелять по цели, снаравливая, чтоб не потерять свой выстрел… Наипокорнейше прошу Вашу Светлость удостоить команды моей служителей, наградить каким-либо малейшим знаком милости, они во всем словам моим бессомненно верят и надеются, а всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи».

Светлейший, письма эти прочитав, поначалу разозлится – только лиманских мореходов замирил, а тут и севастопольские уже переругались! Однако быстро разобравшись в ситуации, он принял сторону Ушакова. За победу над турецким флотом у острова Фидониси бригадир был награжден орденом Святого Владимира III степени, а за проявленную при этом храбрость Георгиевским крестом 4-го класса.

Потемкин же объявил:

– Пора чистить морские конюшни основательно, но начинать я буду с Севастополя! Мне там нужен боевой флагман, а не мешок с отрубями.

Получив известие о сражении при Фидониси, Суворов едко заметил:

– Старый Гассан способен теперь разве на то, чтобы выкрасть с Тарханкута несколько прохудившихся галер! Турецкой власти над Черным морем пришел полный карачун!

* * *

Турки также поспешили рапортовать о своей победе. По Константинополю был распушен слух, будто русские корабли бежали от них, а один российский корабль поврежден и вытянут на берег для починки.

Однако конфиденциально посланник-маджунжи Эски-Гассана сообщил султану, «что их морская сила теперь не в состоянии действовать против Российского флота и его огня: сего ради капудан-паша отступил от Очакова к Румелийским берегам, а сюда не возвратился для того, дабы Российский флот не завладел всем морем».

Тревожные вести приносили в Константинополь и приплывавшие с Черного моря суда, а потому всем прибывающим под страхом смерти было велено ни о чем, касательно потерь турецкого флота, не говорить. Когда в июле в Константинополь добралась вдрызг разбитая русскими ядрами бомбардирская шлюпка, то ее в первую же ночь тихо оттащили в Терсану.

Особенно слухи о потерях на море волновали жителей прибрежных городов Анатолии и Румелии. В Синопе обыватели собрались толпой и кричали:

– Когда московиты приплывут к нам, мы не будем даже обороняться! Они все равно победят, зачем же нам погибать зазря!

Кто же на самом деле победил при Фидониси? Решающей победы не одержала ни одна из сторон, но турки получили хороший щелчок от молодого, но уже дерзкого Черноморского флота. К былым горестям Эски-Гассана прибавилась еще одна – новый противник, одолеть которого он вряд ли сможет… Для черноморцев же Фидониси стала первой и весьма удачной пробой сил. Теперь они уверовали в свои силы и были готовы к новым боям.

Глава шестая Троянская осада

Между австрийцами и нами на 1788 год было решено, что цесарцы попробуют взять Белград, а мы Очаков. С весны 1788 года Румянцев со своими тридцатью тысячами солдат с успехом поражал турок за Прутом, между тем как армия Потемкина вяло передвигалась к Очакову.

Нетерпеливый Суворов еще весной предлагал Потемкину штурмовать Очаков и брался исполнить это дело. Однако светлейший его одернул:

– Я на всякую пользу тебе руки развязываю, но касательно Очакова попытка может быть вредна; я все употреблю, чтобы достался он дешево!

Генерал-аншеф на время замолчал.

Екатеринославская армия насчитывала 82 тысячи штыков, из них под Очаков Потемкин двинул половину. Сам князь оставался в Елизаветграде до мая месяца. Тогда только решился он отправиться на юг для начатия военных действий.

Недоброжелатели распускали слух, что в Екатеринославской армии больных и умирающих много оттого, что людей вместо хлеба кормят кутьею. Особенно преуспевали в сплетнях графы Воронцов и Завадовский. С хлебом проблемы действительно были, хотя и не такие, как рассказывали недоброжелатели. В «Записках Державина» сказано: «В 1788 году в армии князя Потемкина был крепкий недостаток в хлебе. Он велел в марте месяце купить в разных губерниях; но так как в том году родился хлеб худо, то и не мог он удовлетворить требованию».

Австрийский представитель принц де Линь писал в апреле из лагеря Потемкина императору Иосифу: «Если бы у нас были съестные припасы, мы отправились бы в поход; если бы мы имели понтоны, то имели бы возможность переходить через реки; если бы были у нас бомбы и ядра, мы приступили бы к осаде крепостей, – но именно забыли запастись всем этим, и теперь князь велел привезти эти вещи по почте. Транспорты и покупки аммуниции стоят мильоны рублей… Мы здесь ровно ничего не делаем. На днях я упрекнул князя в бездействии»…

Впрочем, Потемкин был благороден не в пример своим завистникам. Друзьям он признавался:

– Дел у меня нынче много и не до того, чтобы заниматься злодеями столичными, к тому же я презираю злость!

Когда его спрашивали о планах кампании на 1788 год, светлейший говорил лаконично:

– С помощью Божьей я атакую все, что встречу между Бугом и Днестром!

За зимние и весенние месяцы Потемкин проделал огромную, хотя и малозаметную работу. Он восстановил разбитый бурей корабельный флот, усилил гребную флотилию в лимане, подготовил 16 новых пехотных батальонов, сформировал 10-тысячный конный корпус, подготовил армейские и осадные парки и магазины, закупил огромное количество волов и провизии, боролся с ворами и казнокрадами. Со стороны действия князя выглядели неторопливыми и даже медлительными, хотя все делалось основательно и надежно.

Историк А. Петрушевский пишет: «Потемкин обращал большое внимание на обучение своей армии и на увеличение числа легкой кавалерии, особенно же казацких полков. Он набирал в казаки и мещан, и ямщиков, и бродяг, и всякого рода людей, стараясь создать пограничные казачьи поселения. Заботливость Потемкина о войсках была изумительная, она касалась всех сторон солдатского быта; на этом предмете он как будто желал наверстать недостаток боевых способностей. Он деятельно поддерживал переписку с Суворовым, относясь к нему с полною благосклонностью и доверием; сообщал политические новости, посылал образцы изменяемого вооружения и снаряжения, поздравлял с праздниками. Однажды он послал ему свою шинель, прося носить ее вместо шлафрока. Видно, что между ними существовали очень хорошие отношения. Он, между прочим, подчиняет Суворову гребные суда, командование коими поручил принцу Нассау-Зигену».

В продолжение нескольких месяцев Потемкин занимался сборами войска и заготовлением припасов, необходимых для осады Очакова. Кажущаяся медлительность фаворита выводила Екатерину Вторую из себя. О взятии Очакова она мечтала уже осенью прошлого года, но минули месяцы, а Очаков все еще оставался турецким. Из перлюстрации письма от принца Нассау-Зигена французскому послу Сегюру императрица узнала, что по планам принца можно было взять Очаков в апреле, так как гарнизон тогда не превосходил четырех тысяч. Однако при недостатке во всем необходимом в армии Потемкин не мог предпринять ничего решительного.

Внезапная война, начатая летом Швецией, заставляла Екатерину сожалеть об отсутствии Потемкина. Переписываясь с ним обо всех подробностях разрыва с Густавом Третьим, она, обсуждая вопрос, отправить ли Грейга с флотом в Средиземное море или нет, заметила в письме: «Есть ли б ты был здесь, я б решилась в пять минут, что делать, переговоря с тобою».

Нападение шведов, имевших первоклассный флот, поставило крест на Средиземноморской экспедиции. Корабли, предназначавшиеся для похода к Дарданеллам, нужны были теперь на Балтике. Отныне вся тяжесть борьбы с турецким флотом ложилась на маленькие черноморские эскадры Лиманскую да Севастопольскую.

Петербург теперь не мог помочь Потемкину ничем: ни солдатами, ни вооружением. Даже на робкую просьбу Потемкина отправить к нему две тысячи хороших матросов, императрица ответила: «О том теперь и думать нельзя, чтоб единого матроса тронуть; нельзя ли тебе пленных греков употребить? А как здесь пооглядимся, тогда, что можно будет, того пришлем».

Сама же Екатерина без устали напоминала фавориту, чтобы Потемкин занялся главною задачею – осадою Очакова. «Дай Боже услышать скорее о взятии Очакова», – писала она князю 18 июня, т. е. за полгода до занятия этой крепости. По получении известия о первом морском сражении она писала Потемкину о раздаче разным лицам наград: «А тебе скажу, что ты – друг мой любезный и что я тебя много, много и очень много люблю и качества твои чту и надеюсь от тебя видеть величайшие услуги. Будь лишь здоров и благополучен». В письме после второй победы сказано: «Тебя, моего друга, благодарю за твои труды и попечение… даруй тебе Боже Очаков взять без потери всякой».

К началу июня авангард Екатеринославской армии подошел к Очакову. Сам Потемкин явился у Очакова в последних числах июня месяца, но войско собиралось так медленно, что осадные работы начались не раньше 31 июля. Расстояние в двести верст потребовало пятинедельного похода. Де Линь иронически острил, что главнокомандующего задерживала вкусная рыба.

Укрепления Очаковской твердыни имели вид неправильного четырехугольника, состоявшего с сухого пути из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря – из простой каменной стены. С сухого пути тянулись, кроме того, построенные несколько позднее 10 передовых люнетов, с моря же усиливал оборону мощный форт Гассан-паша. С начала войны турки успели хорошо укрепить Очаков и усилить гарнизон. Над укреплением стен и бастионов вот уже больше года неустанно трудился французский инженер де Лафит Клавье. К сожалению, у Потемкина как главнокомандующего не было определенного плана действий, да к тому еще он в это время часто прибалевал.

Рядом со своими палатками светлейший велел расположить любимых бугских егерей генерал-майора Голенищева-Кутузова.

Сразу же по прибытии к Очакову князь немедленно сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено, как мы уже знаем, 1 июля с полным успехом. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от нее верстах в пяти, дугою, причем правый фланг примыкал к Черному морю, а левый – к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал генерал Меллер, центром – князь Репнин, левым крылом Суворов, призванный сюда из-под Кинбурна со своим любимым Фанагорийским полком. Началось и активное строительство осадных батарей.

Строил их инженер-полковник Николай Корсаков, женатый на сестре Мордвинова. За плечами опытного инженера была набережная реки Фонтанки в Петербурге, строительство Херсона и укрепление Кинбурнской крепости. Суворов относился к инженеру с большим почтением, так как всегда ценил острый ум и большие знания.

Дружбу Корсаков водил с полковником Самойлой Бентаном. Ныне личность Бентана у нас мало кто помнит – и зря! Этот английский инженер был одним из самых выдающихся изобретателей XVIII века. Что и говорить, под Очаковым были собраны люди выдающиеся!

3 июля Потемкин получил письмо от Екатерины. После разных подробностей о войне со Швецией императрица вопрошала: «Что делает Очаковская осада?»

Вместе с письмом князь получил от нее и подарки за победу в лимане: «большое золотое блюдо с надписью и на нем шпагу богатую с лаврами и надписью», кроме того ему было дозволено иметь штат «генерал-фельдмаршальский от флота Черноморского».

«Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова, – снова напомнила князю о его долге Екатерина в следующем письме от 28 июля. – Паче всего старайся сберечь людей; лучше иметь терпение поболее».

14 августа она писала: «…Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война» и проч. К этому прибавлено: «Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу».

31 августа снова советовала: «Я жалею весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной».

Вскоре после прибытия к Очакову, желая присутствовать при военных опытах, Потемкин едва не погиб от случайного взрыва. Спустя несколько дней светлейший отправился на катере на рекогносцировку между Кинбурном и Очаковым, причем без всякого сопровождения. Разглядев в зрительные трубы, что в катере под их крепостными стенами разъезжают какие-то важные персона, турки вначале палили по катеру из пушек, а затем попытались его перехватить канонерскими лодками. Сохранив хладнокровие, Потемкин едва успел уйти под защиту наших береговых батарей.

– А хорошо мы покатались! – весело говорил он бледным генералам. – Морские поездки вообще полезны для здоровья!

– Особенно под турецкими ядрами! – грустно заметил генерал Синельников.

Генералу Синельникову не повезет. Когда спустя несколько дней Потемкин снова отправится на рекогносцировку под очаковские стены, как всегда в пышных одеждах и увешанный звездами, турки накроют его свиту пушечным огнем. Ядром Синельникову оторвет ногу и через несколько дней он умрет. Но любви светлейшего к опасным рекогносцировкам это нисколько не убавит.

Между делом князь в минуты отдохновения любил заниматься литературными трудами, писал мадригалы дамам и переводил церковную историю аббата Флери, слушал музыку заводил новые романы и устраивал пиры. На главной квартире всегда было шумно. Туда-сюда сновали всевозможные сановники, иностранные дипломаты, авантюристы.

При этом Потемкина сильно тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, якобы заложенных на подступах к крепости французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробный план крепости со всеми минными галереями, не жалея на его покупку золота.

Первое время светлейший был уверен, что после нашей победы в лимане крепость быстро сдастся на капитуляцию. Однако турки сдаваться не собирались. Постепенно Потемкин стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называя Очаков «проклятою крепостью».

Впрочем, солдаты Потемкина любили. Он часто шутил с ними, приезжал в траншеи просто поговорить, а однажды вставшим пред ним солдатам сказал:

– Слушайте, ребята, приказываю вам однажды навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю!

Уже в июле месяце Потемкин жаловался принцу де Линю:

– Этот поганый город мне надоедает.

На что де Линь отвечал:

– Он еще более надоест вам, если вы не возьметесь за дело как следует. Сделайте фальшивую атаку с одной стороны, а с другой берите ретраншементы штурмом, и крепость будет ваша.

Потемкин огорчался этим ответом и, в свою очередь, язвил:

– Овладеть Очаковом мудренее, чем турецкою крепостицей Шабац, занятою вашим императором Иосифом!

Тогда уже обиделся де Линь:

– О подвигах императора Иосифа следует говорить с большим уважением, так как император сам при этом случае выказал необыкновенное мужество, подвергая себя большой опасности!

На следующий день во время рекогносцировки подъехал довольно близко к ретраншементам, где был осыпан градом пуль и ядер.

– Спросите принца де Линя! – сказал он находившемуся при нем графу Браницкому. – Был ли император при Шабаце храбрее меня?

Командующий Украинской армией генерал-фельдмаршал Румянцев в те дни язвительно называл осаду Очакова осадой Трои, которая, как известно, длилась без малого десять лет.

Сам граф Румянцев свою задачу исполнил блестяще: с малыми силами не допустил турецких подкреплений ни к Очакову, ни к Хотину. Историк А. Петрушевский с горечью писал о прозябании знаменитого полководца на той войне: «Этот военачальник (Румяннцев. – В.Ш.), бесспорно самый даровитый из главных деятелей тогдашней войны, представлял собою мертвый капитал, который не умели или не хотели употребить производительно».

* * *

А вскоре произошло и столкновение светлейшего с Суворовым. Генерал-аншеф в это время был недоволен нежеланием фельдмаршала брать Очаков штурмом и не смог удержаться от сарказма.

– Не такими способами бивали мы поляков и турок, – говорил он в близком кругу. – Одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня – давно Очаков был бы в наших руках.

Потемкину, разумеется, об этих разговорах доносили.

Однажды между фельдмаршалом и генерал-аншефом вспыхнул спор. Суворов горячился:

– Надлежит крепость настойчивее бомбардировать, делать бреши в стены, а потом на штурм и в штыки!

Потемкин с досадою воскликнул:

– Ты все себе хочешь заграбить!

В один из дней кабинетная ссора военноначальников вылилась в кровавое дело. Дело в том, что турки за каменными стенами тоже не отсиживались. При каждом удобном случае они устраивали вылазки по окружавшим Очаков виноградникам и садам, нападая на дозоры и пикеты.

27 июля они, набравшись смелости, рискнули на предприятие более крупное и сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадных позиций. Внезапно выйдя из крепости, более двух тысяч янычар тихо пробирались лощинами вдоль берега лимана и внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов находился неподалеку. Он построил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; Турки, пользуясь холмистой местностью, держались упорно. Из крепости к ним прибывали подкрепления. Вскоре против нас дралось уже более трех тысяч турок. Ситуацию переломил полковник Золотухин, который повел в атаку второй гренадерский батальон и штыками погнал турок в крепость. Теперь уже турки бежали, а наши преследовали и кололи. Тем временем подоспело еще несколько наших батальонов. Наши захватили передовой ретрашамент. Но к туркам тоже подошло подкрепление, и они снова ввязались в драку. Суворов был в боевых порядках и руководил боем.

– Помилуй Бог! Кажется, у нас сегодня есть шанс ворваться в крепость! – азартно говорил Суворов бывшему рядом с ним генерал-поручику Бибикову. – Если сломим турка, то на его плечах и ворвемся! Чего только светлейший медлит!

Генерал Энгельгардт и другие современники полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потемкина этим средством решиться на штурм, или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потемкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потемкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем через одного австрийского, а затем и через русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потемкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу. Общего штурма так и не последовало, и осада продолжалась еще более четырех месяцев.

А бой был в самом разгаре. Внезапно Суворов дернулся в седле и осунулся.

– Кажется, я ранен! – сказал он сопровождавшему его ординарцу.

С затылка по шее обильно стекала кровь.

Позднее говорили, что генерал-аншефа выследил перебежавший в крепость крещеный турок и показал генерала янычару снайперу. Как бы то ни было, но пуля пробила Суворову шею и остановилась у затылка. К этому времени солдаты в азарте подобрались к самым стенам и попали под пушечный огонь. Уезжая, Суворов передал командование генерал-поручику Бибикову:

– Отводите войска из-под пушечного огня!

Далее случилось непонятное. То ли приказание было неправильно понято и исполнено, то ли ранение и отъезд Суворова произвело на войска столь сильное впечатление, только вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Солдаты смешались, бросились назад, началось настоящее бегство. При этом турки продолжали огонь, поражая бегущих.

В тот день наши потери составили около четырех сотен человек.

Лошадь, на которой прискакал с поля боя Суворов, едва ее разнуздали, упала замертво. В ее теле нашли сразу несколько пуль. К раненому генерал-аншефу вызвали хирурга и священника. Когда вырезали пулю, генерал-аншеф лишился чувств.

Разъяренный своеволием генерала, Потемкин не хотел его видеть, но написал письмо, в котором жестоко упрекал за бесполезную погибель солдат: «Солдаты такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать… Ни за что ни про что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит! Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войск, даже не уведомляя меня!»

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Романа Цебрикова: «О, Боже! колико судьбы твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками генерал-аншеф Суворов с храбрым батальоном старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают их против сих воинов. Сии приближаются; турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал, обоюду изощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок – палят, наши отвечают своею стрельбою. Суворов кричит: “Приступи!” Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турков в ров; солдаты повинуются, но турки поспеша выскочить из оного стреляют наших гренадеров, убивают, ранят и малое число оставшихся из них обращают в бегство. Подоспевает с нашей стороны другой батальон для подкрепления, но по близости крепости турков число несказанно усугубляется. Наступают сотня казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода – все устремляется на поражение сих злосчастных жертв – разумных тварей – лютость турков не довольствуется тем, чтобы убивать… наимучительнейшим образом, но чтоб и наругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам градским, дабы зверское мщение свое простирать и на бесчувственную часть, удивительнейший член состава человека – голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывали… все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим батальоном и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергала.

Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он – “о, Боже мой! вы всех рады отдать на жертву сим варварам”.

Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: “мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать”. Уже и сами солдаты начинают чувствовать свое достоинство, но, правда, есть и офицеры храбрые, а особливо один капитан, низложивший двух турок, отняв у одного из них кинжал, и возвратился в стан весь окровавленный, пеший, держа в руках утешающую его добычу, знак его храбрости… Раненых всех около трехсот; на поле побитых, когда сегодня поутру собирали, найдено более ста пятидесяти; одних туловищ без голов насчитали до 80-ти, так сколько должно быть с головами убитых, с коих турки во время сражения не успели головы отрезать, и сколько испустили вздох последний, дошед до стана – конечно, более показанного числа. Так насильно утащено турками в крепость до 50-ти гренадеров. Прапорщик, которого также турки влекли в плен за шиворот, выхватя скрытый у себя нож, поразил своего врага, но после в скорости сделался предметом жесточайшего мщения окружавших его турков и срублен в куски: голова же его унесена и с прочими взоткнута на колья на стенах очаковских. Турки сей день с ругательною дерзостию вызывали опять нас на сражение».

У Суворова между тем обморок следовал за обмороком, рана воспалилась, он едва дышал и уже призвал священника, исповедаться. Однако и в таком состоянии Суворов не удержался от язвительной реплики. Когда к нему был послан дежурный генерал Рахманов, который передал генерал-аншефу гневное письмо главнокомандующего и спросил, что сказать светлейшему, Суворов ответил:

Я на камешке сижу,

На Очаков я гляжу!

Впрочем, между Рахмановым и Суворовым была давняя неприязнь еще по совместной службе на Кубани, и он мог кое-что прибавить светлейшему и от себя.

На третий лень генерал-аншеф уехал в Кинбурн, чтобы иметь наблюдение за неприятельским флотом и, по взятии Очакова, не пропускать его в лиман. Однако приехал туда совсем больной, его лихорадило, он с трудом дышал, появилась желтуха. Местные доктора собрали консилиум, осмотрели рану. Она оказалась воспаленная и нечистая. Из нее вынули несколько кусочков сукна. Только через месяц Суворову стало лучше.

О неудачном деле 27 июля Потемкин, разумеется, известил императрицу. Прочитав письмо фаворита, Екатерина расстроилась и высказала своему секретарю Храповицкому:

– Пошалил Суворов, бросившись на крепость без спроса, а потому и потерял четыре сотни человек, да сам рану получил. А все почему? Да потому что был пьян!

История докажет, что пьяным генерал-аншеф не был, но слухи по столице поползли о нем нехорошие.

Увы, одна беда не приходит. Суворов стал было уже поправляться, как утром 18 августа в Кинбурне произошел мощный взрыв, за ним еще и еще. Это взорвалась лаборатория, где снаряжались бомбы для осадной артиллерии. Что касается генерал-аншефа, то он квартировал совсем рядом со злосчастной лабораторией. Суворов спасся чудом. После первого взрыва он, вскочив с кровати, кинулся к двери. В этот момент в его комнату влетела бомба, которая тут же разорвалась, разворотив стену и разнеся в щепки кровать. Разлетевшимися щепками Суворова ранило в лицо, в грудь, в руку и ногу. Так как лестница была уничтожена взрывом, генерал-аншеф спустился по перилам во двор, который был завален разорванными телами. Не обращая внимания на кровь и раны, он кинулся сразу выяснять, что же произошло.

Над Кинбурном повисла туча густого порохового дыма. В крепости началась паника, и только вмешательство генерал-аншефа несколько успокоило оставшихся в живых. Убитых насчитали более восьми десятков, а так как погибли все снаряжавшие бомбы, то установить причину взрыва не удалось. Комендант крепости был тяжело ранен, а полкового батюшку убило прямо у алтаря. Раненого Суворова вынесли в поле, где перевязали. Обрадованный взрывом в Кинбурне, очаковский сераскир Хусейн-паша послал письмо Эски-Гассану, чтобы тот, не теряя времени, сделал вылазку на косу. Но старый моряк от этого приглашения отказался:

– На косе все еще сидит проклятый Топал-паша, и лучше его не задирать!

Топал-пашой (хромым пашой) турки звали за хромоту Суворова.

Потемкин весьма был взволнован взрывом и еще одним ранением Суворова, однако, чтобы не потерять лица, выразил соболезнование генерал-аншефу лишь от имени своего секретаря Попова.

Осадные работы вокруг Очакова между тем продолжались. Екатеринославская армия, расположившись в трех с половиной верстах от крепости, охватила ее кольцом. Главная квартира находилась на правом крыле. Для противодействия вылазкам турок из крепости начались осадные работы. По завершении сооружения двух батарей на правом крыле была заложена еще одна на левом. Устройством батарей занимался произведенный к этому времени в бригадиры Корсаков. Буквально через несколько дней он погибнет при очень странных обстоятельствах. По официальной версии Корсаков поскользнулся, упал в ров и напоролся на собственную шпагу. Однако самого падения никто не видел. К тому же шпага бригадира почему-то оказалась не в ножнах. Ходили слухи, что доставлявшего туркам много хлопот Корсакова зарезали лазутчики по приказу очаковского сераскира.

– Отечество потеряло в Корсакове человека редкого! – с грустью сказал, узнав о смерти талантливого инженера, Суворов.

27 августа турки произвели вылазку на батарею левого крыла. Янычары бесстрашно бросилась на батарею, завязав ожесточенную драку с егерями, которая продолжалась более четырех часов. Турки дрались храбро, но, потеряв до пяти сотен убитых, ушли в крепость. Наши потери тоже были велики. Был ранен в голову и командир бугских егерей, генерал-майор Кутузов был ранен в голову. Пуля, ударив в щеку, вышла в затылок. Уже на следующий день принц де Линь, отправляя донесение императору Иосифу, написал: «Принц Ангальт сменил генерала Кутузова, того самого, у которого в прошлую войну голова была насквозь прострелена пулею позади глаз и который, по беспримерному счастию, не лишился зрения. Вчера этот генерал получил другую, подобную той, рану в голову же, пониже глаз, и умрет сегодня или завтра».

Весь лагерь гадал, выживет Кутузов или нет. Предлагали даже пари, но на то, что генерал выживет, не хотел ставить никто. У Кутузова была уже одна пуля в голове, тогда он чудом выжил, и вот теперь снова смертельная рана, два раза чуда не бывает!

Но проходили дни, а русский генерал все не умирал.

Наконец, главный врач армии Массо, убедившись в том, что живучий генерал не умрет, самолично отписал императрице Екатерине: «Должно полагать, что судьба назначает генерала Кутузова к чему-либо необычайному, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской».

Не слишком хорошо обстояли дела и у противника. Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Цебрикова: «12-го августа… Ежели верить константинопольскому нашему корреспонденту, то турки немощны – казна их вся уже истощена. Начинаются бунты и в самом Стамбуле. Капитан-паша для усмирения и ободрения народа, а наипаче воинства, велел все силы и способы употребить поймать одно российское судно и привесть его в столицу. Правда, многочисленный у них флот, но не надежен и худо состроенный, кроме трех линейных кораблей, весьма исправно вооруженных и всем снабженных: “Реалы”, “Капитании”, “Патроны”. Ферманы и два неферама никакого не произвели действия в Сирии и в Алепе в рассуждении набора войск. Жители тех мест отвечают, что раны после войны последней еще свежи… и никто не идет подживлять оных. В многолюдной армии во всем недостаток; от неполучения жалованья в армии учинился было бунт, и визирь принужден был за 5 верст от оной удалиться. Сотнями из армии возвращаются воины турецкие восвояси».

* * *

После того как Эски-Гассан попытал счастья в бою с Севастопольской эскадрой, его флот «в весьма худом состоянии» пришел в Варну и Каварну. Однако сам Эски-Гассан куда-то с флота запропастился. Ночью его корабль внезапно отвернул на иной курс и, не ставя в известность, ни младших флагманов, ни капитанов кораблей, прибавил парусов и скрылся в темноте. Старый хитрец снова занялся политическими играми, цена которых была очень велика – его жизнь. Оставшись без командующего, турецкие капитаны собрались на совет, на котором подписали общее прошение султану разрешить им на зиму вернуться в Константинополь. При этом они дружно «жаловались на тиранский поступок капудан-паши, который после случившегося им несчастия в Кинбурнском лимане многих невинно смертию казнил». Когда Эски-Гассан наконец прибыл к своему флоту, донос был уже отправлен.

Одновременно подняли шум и жены казненных капитанов. Они подали Абдул Гамиду свое прошение с жалобой на убийцу.

Султан был в растерянности:

– С одной стороны старый Гассан поступил правильно, ведь он казнил трусов! Но с другой стороны, у меня так скоро вообще не останется опытных капитанов! Старый крокодил им всем откусит головы!

Подумав, Абдул Гамид принял соломоново решение:

– Вдовам казненных во время моего выезда на улицах не находиться, чтобы воплями не смущать горожан, а капудан-паше зимовать в черноморских портах, чтобы поразмыслил над своей судьбой! Пошлите ему мой фирман!

Когда указ султана запечатывали, великий визирь Юсуф-паша, склонив голову, спросил Абдул Гамида:

– О, источник мудрости и светоч вселенной, а не положить ли нам в пакет черный шнурок?

Посланный султаном черный шнурок был приглашением к самоубийству.

Подумав, Абдул Меджид, махнул рукой:

– Казнить старика мы всегда успеем!

Фирман без шнурка приободрил старого флотоводца.

– Повелитель правоверных не пожалеет, что оставил меня во главе флота! – объявил он мятежным капитанам. – Я вырву у гяуров сердце из их груди, хотя для этого мне придется плыть через море, полное трупов.

Капитаны безмолвствовали.

Собрав в кулак весь свой флот, Эски-Гассан подошел к острову Березань, где высадил на берег четыре сотни янычар для защиты тамошней крепости. После этого он снова придвинулся к Очакову.

– Вот и старый знакомец на горизонте появился! – вздыхал Потемкин, рассматривая паруса турецкого флота. – Сколько их там?

– Линейных кораблей за полтора десятка, а мелочи без счета! – сообщили ему.

– Подтяните к лагерю гребную флотилию. И какие известия из Севастополя? – поинтересовался Потемкин.

Еще две недели назад он передал приказ Войновичу подойти к Очакову и отогнать от крепости турецкий флот.

– Эскадра, вышедшая намедни к нам, вынуждена была вернуться в Севастополь обратно!

– Никак не пойму, где у Войновича кончается расчет и где начинается трусость! – сказал в сердцах светлейший и удалился в свою палатку.

В тот день он не вышел ни к обеду, ни к ужину.

– Видать, опять захандрил! – шептались промеж себя адъютанты.

Капудан-паша тем временем растянув свой флот от Березани до берега, держался под парусами.

Меж тем осада продолжалась. Турки после больших потерь в последней вылазке более судьбу не испытывали. Осаждавшие, в свою очередь, хоть и постреливали по крепости, но большей частью были заняты обустройством лагеря.

На следующий день Потемкин покинул палатку и, снова увидев турецкий флот, посетовал:

– Старый Гассан прилип к Очакову, что банный лист. Даже не лист, а как шпанская муха!

Между тем уехал лечиться раненый Суворов, еще раньше убыл на Балтику Поль Джонс, вызвавший неудовольствие князя своим независимым нравом. Затем настала очередь Нассау-Зигена, которого Екатерина отозвала воевать со шведами.

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Цебрикова: «…Принц Нассау-Зиген, командовавший флотилиею лиманскою и одержавший над турецким флотом троекратно победы, уехал в Варшаву, с досады более, нежели по болезни. У него начали власть командира уменьшать, от чего разные появились оплошности на флотилии, как выше сего означено. Также послужило причиною его отъезду и то, что когда императрица прислала к князю светлейшему несколько разных шпаг для раздачи отличившимся храбростию воинам, князь светлейший велел принцу Нассау сказать, что и он получит, по воле монаршей, одну, которой однако принц Нассау не получил, и когда восемнадцать суден из Очакова проехали и принц Нассау появился у князя светлейшего, то сей изъявил ему удивление при самом входе, что он слепым учинился и ничего не видит. Отъезд же принца Нассау приписали трусости, потому-де, что теперь лишь только приходит время показать храбрость и неустрашимость – и светлейший князь сказал на сей его отъезд: “Славны бубны за горами”. Рибас (Осип Михайлович) давно уже страдает политическою болезнью, поелику он теперь не может исполнять должность дежурного бригадира, то избраны два генерала, попеременно дежурствующие. Рибас с досады заболел, потому что князь посылал его туда справляться, где выстрелило, как, кто и проч., куды-де должно посылать унтер-офицера, и он-де от сей одной езды натер себе в задней мозоли».

Следом за Нассау-Зигеном удалился из осадного лагеря и принц де Линь.

Последнему отъезду Потемкин был рад.

– Эти союзники, – говорил он в близком кругу, – мне осточертели! Во все вмешиваются, все критикуют и осуждают, хотя сами не знают ни черта!

После кровавой вылазки 27 августа турки не показывались в поле до 6 сентября. За это время на правом крыле была заложена новая параллель, а к 1 сентября окончено сооружение шести новых батарей, что и вынудило турок сделать очередную вылазку. Эта диверсия была отбито без особого урона для наших войск, не считая того, что бомбой разорвало несколько зарядных ящиков и ранило три десятка человек. В ответ на следующий день со всех российских батарей был открыт огонь по крепости.

Турки тоже в долгу не остались. В ответ стоявшие у Березани их канонерские лодки и бомбарды снялись с якоря и с пальбой пошли к берегу.

Из мемуаров переводчика канцелярии светлейшего Романа Цебрикова 31 июля «Турецкий флот опять поутру появился. Он стоял верст на 15-ть, но один на пикете бывший корабль гораздо к нам вперед подался. После обеда турецкий флот гораздо приблизился и не более как верст на 5-ть от нас расположился в линию. Стоявший на пикете корабль очень близко подъезжал к нашему, на выстрел от Очакова стоявшему флоту, но после удалялся. На нем знамя было капитан-пашинское, и его самого чают там быть. Какая отвага с его стороны!.. Пред захождением солнца еще ближе подошел к берегу турецкий флот. Какое множество линейных кораблей, фрегатов, бомбардов, кирланчичей в сравнении нашей лиманской флотилии. Посмотря на турецкий флот, представляется зрению некая величественность, но на наш – мелкость – Голиаф и Давид. Опасаясь, чтобы турецкий флот не поподчивал нас ядрами 40-, 50– и 80-фунтовыми, как то известно по рапорту контр-адмирала графа Войновича, который, между прочим, в оном писал, что пущенное из турецкого флота, во время сражения 3 июля одно каменное ядро было весом в 100 фунтов, которое между другими на нашем судне найдено, – велено было ввечеру подвинуться главной квартире с полверсты назад. Большая часть обоза перевезена была человеческою силою, потому что лошади находились в табуне верст на 20 от нашего стана. Сколько замешательств… беспокойств, браней, неудовольств».

Навстречу турецкому флоту немедленно двинулась наша гребная флотилия. Назревало большое сражение, но турки, решив не искушать судьбу, повернули вспять.

На радостях наши заложили еще две батареи на левом крыле.

* * *

Тем временем не дремали греческие корсары, гонявшиеся по всему Черному морю за турецкими шхунами. От них и стало известно, что Эски-Гассан вынашивает замысел высадить под Очаков большой десант и деблокировать крепость.

Светлейший вызвал к себе своего любимца генеральс-адъютанта Дмитрия Сенявина, только вернувшегося из поездки с письмом в Петербург.

Двадцатипятилетний щеголь и красавец был представителем славной морской династии Сенявиных, являвшей образцы мужества еще со старых петровских времен.

– Пришло время тебе, Митрий, поразвлечься, хватит штаны по палаткам просиживать! Готов ли на дело бойкое?

– Только о таковом и мечтаю! – мотнул головой генеральс-адъютант.

– Тогда мчись в Севастополь, бери там под свою руку эскадру и на всех парусах к берегам Анатолии, где старый Гассан десант свой собирает. Наведи там шорох вселенски и наделай побольше шума! Заодно посмотри, как воюют наши корсары греческие, не обманывают ли казну? А чтобы тебе веселей плавать было, жалую тебя чином капитана 2-го ранга!

Через час новоиспеченный капитан 2-го ранга уже мчался в Севастополь, а через несколько дней во главе эскадры в пять легких судов пересекал Черное море.

Три недели отряд крейсировал в районе Синоп – Керасу. 19 сентября у Синопа отряд Сенявина встретил пять турецких судов. Корсары устремились за самым крупным, но судно имело хороший ход и легко уходило от погони. Тем не менее его перехватили корабли капитана Ганале и прапорщика Марингопуло, взявши в два огня. Турки отчаянно сопротивлялись, они отразили две попытки абордажа. Отстреливаясь, они стали отходить к Синопу, но наскочили на риф. Корсары набросились на добычу, но тут открыли огонь пушки с береговой батареи. Корсарам пришлось отойти, оставив приз на камнях. Из других кораблей один был захвачен прапорщиком Скандараки, остальные бежали под покровом наступившей темноты.

– Большому делу малый почин сделан! – вспомнил Сенявин слова великого Петра и повернул к порту Бонне, где по рассказам пленных турок снаряжалась морская экспедиция на Очаков. По пути к Бонне корсары захватили судно со смолой и пенькой. Приз сожгли, а его команде удалось бежать на шлюпках на берег. На следующий день заметили четыре мелексы, послали к ним барказы, удалось захватить два судна. Груз оказался копеечным – пенька да сушеные фрукты. Мелексы вместе с грузом сожгли. 22 сентября отряд на подходе к Бонне сжег еще одну мелексу, но тут с берега открыла огонь турецкая пушка.

На подходе с мыса по судам ударила пушка. Сенявин обиделся:

– И чего палить-то без толку, только чаек пугать!

Ответным огнем пушку снесли, а прислугу разогнали. Ворвались в порт. У причала судно с пенькой и лесом хотели призом забрать, но сбежавшая команда успела все переломать, пришлось сжечь. Потом абордажные команды на шлюпках высадились на берег. Впереди всех неутомимый Сенявин, в руках шпага с вензелем екатерининским. Десант кинулся к огромному складу с припасами очаковскими, но с наскока взять не удалось. Запершиеся в огромном складе-сарае турки открыли яростный огонь. Сенявин придержал матросов:

– Нам глупой крови не надо!

По его сигналу с судов по магазину пальнули брандскугелями. Несколько точных выстрелов, и огромный склад объяло пламенем. Через двери и окна оттуда выбирались турки и разбегались во все стороны.

– Пусть бегут! – махнул шпагой генеральс-адъютант. – Что с них взять-то, с погорельцев!

Это был первый случай русского десанта в глубине турецкой территории после казачьих походов XVII века.

Однако главной цели своего плавания – транспортного каравана в Бонне не оказалось.

– Ладно, – хмыкнул Сенявин. – Поищем дальше!

Эскадра взяла курс вдоль побережья на восток. На рассвете 25 сентября, встав на шпринг, Сенявин атаковал сразу четыре неприятельских судна, стоящих под берегом возле города Керасунды (ныне Гиресун).

На пути лежал порт Геренсида (нынешний Гиресун), его прикрывал с берега небольшой островок, а за ним на якорях стояли четыре турецких парусника. Корсары вошли в гавань и бросили якоря. С наступлением темноты корсары спустили барказы и подошли к берегу. Но турки их заметили и открыли сильный ружейный и артиллерийский огонь (в порту оказалась трехорудийная батарея). Высадить десант не удалось, и барказы вынуждены были вернуться к кораблям. Утром корабли подняли паруса и двинулись к батарее. Стали на якоря, завели шпринты 180 и открыли огонь. Батарею вскоре уничтожили. Тогда снова спустили барказы и отправились к турецким судам, стоявшим на мелководье. Одно судно было удачно абордировано, на трех других абордаж не удался, экипажам удалось отбиться. Тогда корсары обстреляли суда из пушек и потопили. Корсары перегрузили с захваченного судна провиант и 300 пудов пороху (около пяти тонн) на свои корабли, турецкое же судно сожгли. Корсары в этом сражении понесли потери – 9 человек убитыми и 13 ранеными. Генеральс-адъютант Сенявин поздравил отличившихся в бою командиров четырех судов его отряда: капитана (армейского) Ганале, мичмана Аркулова и прапорщиков Марингопуло и Николая Вальяно.

Весь день и ночь отряд провел у вражеского побережья, а 26 сентября вышел в море и взял курс на Севастополь. 29 сентября на рассвете отряд взял большое турецкое судно с ценным грузом – солью. Судно решили доставить в Севастополь, для чего послали на борт призовую партию в 12 человек. Но 3 октября во время шторма турецкий корабль был сильно поврежден, и его пришлось затопить.

Скоро ошарашенный Абдул Меджид получил извещение от Анатолийского сераскира: «На азиатском берегу повсюду почти все суда сожжены россиянами и сколь скоро появятся они… жители высылают им провизии и проч., и проч., только чтоб по городу не стреляли».

Закончив погром у турецких берегов, эскадра Сенявина без потерь вернулась в Севастополь, «привезя довольно взятого богатства».

Потемкин действиями своего адъютанта остался доволен. В своем донесении на высочайшее имя он писал о Сенявине: «Исполнив с успехом возложенное на него дело, разнесши страх по берегам Анатольским, сделав довольные поражения неприятелю, истребив многие суда его, положив ему препону в перевозе войск и возвратясь с пленными и знатною добычею».

17 октября 1788 года Потемкин писал Екатерине: «Мой Сенявин много навел страху на анатолийских берегах. Позвольте дать ему крест Георгиевский IV степени. У меня есть лишние».

* * *

Между тем осада Очакова продолжалась. 10 октября с батарей и гребной флотилии по крепости был открыт сильный огонь, чтобы пробить пролом в стене, выходящей к берегу. Однако внезапно начавшаяся буря заставила гребные суда уйти в лиман, и замысел сорвался. С крепостных верков было удобно палить по кувыркающимся в штормовых волнах беззащитным судам. Одна из бомб разорвала в клочья галеру. Погиб капитан 2-го ранга Киленин и три десятка матросов. А затем полыхнуло в самом Очакове. Удачная бомба подожгла большой магазин с продовольствием.

21 октября Эски-Гассан, пользуясь уходом нашей флотилии, сумел отправить к Очакову несколько судов, доставивших полторы тысячи янычар. Увы, случившееся на следующий день безветрие не позволило прорвавшимся судам выйти в обратный путь. Все они были уничтожены нашей подошедшей гребной флотилией. Одновременно началась и бомбардировка крепости, приведшая к большим разрушениям и пожарам.

Наконец, 4 ноября турецкий флот, окутавшись облаками парусов, неожиданно скрылся за горизонтом.

– Куда это понесло старого Гассана? – недоумевали наши.

К радости капитанов и грусти Эски-Гассана, султан сменил гнев на милость и разрешил флоту возвращаться на зимовку в Константинополь.

А через неделю к Очакову наконец-то подошел со своими кораблями Войнович, увы, уже слишком поздно.

Уход турецкого флота лишило Березань его главной защиты.

– Теперь надо и островом заняться, а то он у меня, как бельмо на глазу! – решил светлейший и велел звать к себе верных запорожцев.

Явился полковник Антон Головатый со товарищи.

– Вот что, братцы, сделайте мне милость, отбейте у турок Березань!

– Не журысь, Грицко, отобьем! – поклонились светлейшему казаки, да так, что сивые оселедцы свесились до полу.

Еще задолго до войны князь записался в ряды запорожского войска и по старой традиции получил там казачье имя – Грицко Нечеса, из-за своей кудлатой головы.

Сказано – сделано! Под покровом ночи запорожцы на своих утлых «дубках» подошли к острову и, выбравшись на берег, как были в мокрых шароварах, с гиком кинулись на палившую в них батарею. Впереди всех иных отважный запорожец Мартын Чепижко. Турки от пушек бежали. Тогда казаки развернули пушки по березанской крепостице. Со стен в ответ ударили картечами.

Поддерживая казаков, к острову подошли фрегаты, а за ними и канонерские лодки бригадира де Рибаса. Увидев такие силы, осажденные почли за лучшее выкинуть белый флаг.

Из воспоминаний переводчика канцелярии светлейшего Цебрикова: «7-го ноября. Подъехавшие близко две лодки запорожские к Березани востерпели довольно сильный огонь от турков, на оном островку для защиты оставшихся, как с пушек, так и с ружей; взяли в скорости оный остров. Турки, правда, мало защищались и отдались на произвол фельдмаршала князя Потемкина Таврического. При сем случае турков убито 30 человек и с нашей стороны запорожцев 6 человек. Все сие действие происходило в глазах великого числа зрителей, стоявших по-над берегом. Часу в 12-м утра же приехали две лодки с тремя турками, кои вручили нам свое знамя. Сия турки говорили, что капитан-паша, отъезжая в Константинополь, не велел им до последнего человека защищаться, капитан же паша для того уехал в Константинополь, чтобы восцарствовать над визирем, своим неприятелем, который хотел его у Порты очернить тем, что он в лимане троекратно был российскою флотилиею поражен, а теперь-де и сам визирь претерпел великий урон в разных сражениях с цесарцами».

* * *

Еще за несколько лет до начала войны в предгорьях Кавказа объявился некий чеченец Учерма, прозванный шейхом Мансуром, который яростно призывал всех идти на войну с неверными.

Шейха пытались поймать, а его аул разорить. Но посланная в горы экспедиция, кроме больших потерь, ничего не дала.

С началом же войны по ту сторону границ зашевелились турки, весьма поддержанные горцами. Главной их опорой в этом крае была приморская крепость Анапа. Именно на анапских базарах закупали горцы свинец и порох, именно там узнавали новости о войне с неверными, именно там сидел турецкий сераскир и именно там стоял на якорях турецкий флот. От устья Кубани до Каспийских вод все подчинялось Анапе.

В те дни, когда Потемкин решал, что делать с Очаковым дальше, генерал-аншеф Петр Текелли решился на штурм Анапы. Перейдя реку Кубань, его корпус двинулся на врага. Турки атаковали, но были разбиты, атаковали вновь и вновь откатились. 25 октября Текелли подошел к крепости. Но тут открылись ворота, и гарнизон кинулся на наших. Одновременно с окрестных гор бросились с дикими криками и черкесы. Семь часов шел тяжелый бой. Часть гарнизона была перебита, другая скрылась за воротами. Ускакали в горы и оставшиеся в живых черкесы. Умный и осторожный Текелли думал всю ночь, а наутро объявил:

– Уходим обратно!

Недовольства среди солдат не было. Все понимали, что на сей раз Анапа им не по зубам, только бы людей зря положили.

– Ничего, гололобые! – говорили солдаты, в последний раз оборачиваясь на зубчатые башни Анапы. – Мы еще сюды вернемся! А пока прощевайте!

Вернув корпус в российские пределы, Текелли написал прошение об отставке. Одни говорили, что в походе генерал сильно простудился и заболел, иные, что от огорчения неудачи. Отставка была Потемкиным подписана. А через какой-то месяц Текелли умер. Последним его словом было: «Анапа».

Что ж, Анапу придется завоевывать уже другим…

Глава седьмая Штурм твердыни

Тем временем в Константинополе великий визирь Юсуф-паша, желая взбодрить печального Абдул Меджида, объявил, что народ присвоил любимому султану титул «победоносный».

Свою выдумку он объяснял так:

– Если московиты не могут осилить наш Очаков, значит, это победа султана!

Что касается самого султана, то, вызвав к себе муфтия, Абдул долго сокрушался о неудачной кампании.

– Уж не знаю, смеяться мне или печалится на подаренный визирем титул! Какой я «победоносный», когда всюду одни неудачи!

Муфтий был стар и мудр. Султана он, как мог, успокоил:

– О, радость земного мира, падишах падишахов, никакой титул не даст тебе больше, чем ты уже имеешь! Твоя слава и так гремит на всех морях и материках! Нынешние неудачи – это испытание, которое дал своим любимцам Аллах, чтобы проверить нас еще раз, сильны ли мы духом! А потому наберись терпения и мужества, ибо, как знать, если Аллаху будет угодно, то следующий год может действительно станет для тебя победоносным!

– А если Аллаху не будет угодно? – поднял печальные глаза султан Гамид.

– Тогда нам останется только вымаливать прощение за все наши грехи! – развел руками мудрец.

А вскоре прибыл в Константинополь и Гассан-паша. Вернувшийся флот насчитывал всего 27 вымпелов и был «в таком худом состоянии, что три военных корабля потонули при самом входе в канал, а остальные крайне повреждены и расстреляны». По собственному признанию, капудан-паши, он потерял 54 судна, а остальные оставил на Черном море.

В диване в те дни мрачно шутили:

– Старый Гассан не уточнил, где точно оставил он свои суда в Черном море: в портах или под водой!

Людские потери доходили до тридцати тысяч…

К удивлению многих, Абдул Меджид принял старика весьма ласково. Хитрый Эски-Гассан одел же на встречу с султаном, несмотря на духоту, даренную им шубу.

– Твой подарок, владыка, был со мной во всех плаваниях и сражениях!

– Вот! – показал Гассан подпалину на боку. – Это след от ядра, и только шуба спасла меня от верной смерти.

Султан был человеком впечатлительным и подпалину даже пощупал:

– Какие нужные подарки я дарю своим подданным!

Во время беседы «крокодил морских сражений» так повернул дело, что во всех своих несчастьях обвинил… великого визиря. А флот обещал восстановить к весне за собственные деньги.

Султана он убеждал с таким жаром, что тот призадумался: а может, действительно отсечь визирю голову?

Пока старый Гассан рассказывал султану о великом будущем его флота, вернувшиеся команды поклялись между собой, что отныне никакая сила и даже смерть не заставит их вернуться на корабли, после чего дружно разбежались во все стороны.

Для успокоения народа в Константинополе был распущен слух, будто бы российская армия сняла блокаду Очакова и ушла в Херсон, где князь Потемкин основал свой лагерь. О том же возвещали и муллы в мечетях. Но никто этому не верил. В Порте со страхом ожидали известий о взятии Очакова.

* * *

Положение осаждаемых было действительно тяжелейшим. В крепости начался голод и болезни. Чем положение в крепости становилось хуже, тем турки больше неистовствовали над остававшимися в Очакове христианами.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «В ночь перебежала к нам из Очакова женщина, она родом полька, но замужем была там за турком: сия, между прочим, объявила, что паша-де всех христианок из города выслал в траншеи к туркам, на удовлетворение скотских их похотей, дабы таковым зверству подчиненных своих угождением тем более их к себе привязать. Она говорила и о прочих жестокостях, каковые турки производят над христианами в городе, как-то: о посажении их в глубокие ямы, морении голодом, холодом, и других надругательствах».

Но немногим лучше было и положение осаждающих. Вокруг, куда ни глянь, вокруг Очакова была только голая ледяная степь, по которой разгуливали снежные бураны, Снега в тот год выпали чрезвычайно глубокие, а морозы перевалили за двадцать градусов с сильным ветром. Эта страшная зима навсегда останется в народной памяти, как Очаковская. Катастрофически не хватало топлива. Жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Солдаты мерзли в сырых землянках, терпя нужду в самом необходимом. Как и в крепости в осадном лагере начались болезни. В Петербурге ходили слухи, что третья часть армии сделалась жертвою болезней. Рассказывали, будто смертность доходила до того, что от одной стужи убывало до четырех десятков человек в день.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «12-го ноября. Шел снег или продолжалась метель два дня беспрестанно. Сколько в сии дни померзло людей и пало скота. Где ни посмотришь, везде завернуты в рогожи человеки, везде палый скот… там роют яму… в другом месте лежит нагой мертвец… в том, где побогатее умерший, слышен глас: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!” Там делают гроб, в другом месте просят на погребение и спорят о чем? что завтра и его такая же участь постигнет. Вздохи и стенания везде слышимы».

Впрочем, истину в этом вопросе трудно найти даже историкам. Дело в том, что современники противоречат друг другу. Недруг светлейшего генерал Энгельгардт писал: «Взятие Очакова стоило очень дорого; потеря людей была чрезвычайно значительна не убитыми, но от продолжительной кампании; зима изнурила до того, что едва четвертая часть осталась от многочисленной армии, а кавалерия потеряла почти всех лошадей». Племянник же светлейшего генерал Самойлов рассказывает совершенно иное: «Холод был необыкновенный, но войска ничего не терпели, солдаты в траншеях имели шубы, шапки и кеньги, мясную пищу, винную порцию, пунш горячий из рижского бальзама, который пили офицеры и генералы».

Как обычно бывает, истина кроется где-то посредине. Холод, разумеется, был и солдаты, разумеется, мерзли и даже замерзали, но и полушубки тоже были, и вино, бывало, пили, и мясом, бывало, закусывали.

В последних числах ноября из Елисаветграда возвратился раненный в августе в голову генерал-майор Кутузов, рана которого уже почти зажила.

К этому времени постоянными бомбардировками крепостные верки были уже изрядно повреждены, то там, то здесь зияли бреши, заделать которые у турок уже просто не хватало сил.

Потемкин к этому времени совсем извелся. Он все еще не решался дать приказ на штурм, с другой стороны, давно пора было снимать осаду и уводить войска на зимние квартиры. Уход же от очаковских стен означал не только потерю целого года (так как весной все надо было начинать сызнова), но потерю доверия императрицы, которая только и ждала, что известия о взятии Очакова. Надо было решаться, но решаться было страшно. А вдруг штурм отобьют и кровью еще умоют, что тогда?

При объезде лагеря солдаты слезно просили светлейшего вести их на штурм.

– Ничего, скоро всему конец и на зимние квартиры к невестам! – пытался отшучиваться Потемкин.

– Наши невесты на том свет козлов пасут! – мрачно отвечали окоченевшие солдаты. – Ты лучше веди нас на приступ!

Армия стала роптать, чего ранее не было никогда. Это был тревожный симптом.

Начались сильные снежные бури. Сераскир Очакова, потеряв с уходом флота последнюю надежду на деблокаду, решился дать последний бой вне крепости. Перед боем янычары поклялись копытами белой кобылицы (самая крепкая янычарская клятва!), что будут драться как разъяренные львы. 11 ноября турки совершили внезапную вылазку на устроенную на левом крыле брешь-батарею. В эту ночь генерал-майор Максимович по неосмотрительности не выставил пикетов. Увы, именно он и стал первой жертвой разъяренных турок. Раненного пулей генерала потом дорубили ятаганами. Там же погибли три штаб– и обер-офицера и полтора десятка солдат. Подоспевший резерв, однако, сдержал натиск турок. Затем гренадеры, перейдя в штыки, вытеснил янычар с батареи, загнав их снова в крепость. На поле боя остались лежать семь десятков оттоманов, среди которых были найдены и два аги.

Из воспоминаний переводчика Цебрикова: «На рассвете турки выслали из города в великом числе на вылазку, напали на нашу вновь устроенную батарею на фланге левом, отняли две полевых пушки и поставили было уже на завоеванной ими батарее знамя свое, перерезав малое число людей, в сей батарее от холоду уснувших; но находившийся там на каракуле генерал Максимович, разбудя солдат, пошел сам вперед и имел несчастие по сильном врагу сопротивлении быть сильно порубан и повержен на землю; в которое время турки отрубили ему голову, унесли в город. Солдаты же пошли на штыках, прогнали турков, отняли знамя и отбили одну пушку и, гнавшись за ними, нашли и другую во рву.

В сем случае много с нашей стороны солдат перерезали османы, напав на сонных, многим отрезали головы, унеся их с собою и взоткнув их на штыках, расставили по валу; между сими головами примечена и генерала Максимовича…»

После этой вылазки двухтысячного отряда турок стало ясно, что гарнизон будет драться до последнего.

5 декабря дежурный генерал объявил князю, что на другой день нет более ни одного куска топлива. Обер-провиантмейстер со своей стороны прибавил, что хлеба не хватит даже на один день.

Оба смотрели на светлейшего. Тот долго молчал, затем махнул рукой:

– Назначаю штурм!

– Слава тебе, Господи! – перекрестились генералы, покидая палатку князя.

Потемкин писал Екатерине: «…не осталось иного средства по взятию города, кроме генерального приступа». Сразу же составили план приступа. Штурмовать крепость определено было шестью колоннами одновременно, перед атакой должна была начаться и яростная бомбардировка. При захвате орудий на турецких укреплениях надлежало разворачивать их в сторону противника и палить всем, что будет под рукой. При занятии города предписано было щадить женщин и детей.

На следующий день солдатам читали приказ главнокомандующего. Потемкин обещал солдатам отдать город на три дня и все, что найдут брать в добычу, даже пушки, которые он потом выкупит у них в казну.

По плану генерал-аншефа Меллера первая и вторая колонны должны были овладеть замком Гассан-паши, третья атаковать ретраншемент с севера, четвертая – с востока и стараться не допустить отхода турок из ретраншемента в крепость. Пятая и шестая колонны должны были штурмовать саму крепость «по обстоятельствам и разсмотрению генерала Меллера».

Затемно войска были выведены на исходные позиции и построены. Мороз был почти невыносим. Чтобы хоть как-то согреться, солдаты прыгали и били друг друга по спинам, но это помогало мало. Все мечтали как можно быстрее кинуться на приступ.

– Хоть помрем, но согреемся! – говорили промеж себя закоченевшие гренадеры и мушкетеры, и в этих словах не было ни доли шутки.

Наконец над лагерем взлетела долгожданная ракета. Минута – и войска с дружным «ура» кинулись на штурм.

Открыла огонь и артиллерия. Вскоре от удачно брошенной бомбы взлетел на воздух турецкий пороховой склад. Столб пламени и дыма затмил встававшее над степью морозное солнце. Это ободрило одних и вселило ужас в сердца других. Затем замолчала приморская батарея Гассан-паши, которую взяла на штыки колонна генерал-майора Палена.

Затем Пален атаковал и сам замок Гассан-паши. Впереди всех шли на приступ донцы атамана Платова. Во время этого приступа был убит казачий полковник Мартынов. С самого Платова пули трижды сбивали папаху. Вместе с егерями казаки ворвались в замок. Последние оставшиеся в живых триста турок сложили к их ногам ятаганы.

Тем временем третья колонна бригадира Волконского атаковала ретрашаменты – земляные укрепления перед крепостными стенами. Сергей Волконский был убит, когда бросился на поддержку егерей подполковника Маркова, которые первыми вступили на валы. Командование колонной немедленно принял полковник Юргенц и довел ее до стен крепости.

Четвертая колонна под командованием генерал-лейтенанта князя Долгорукова в штыковом бою захватила передовые укрепления и прорвалась к крепостным воротам.

Командующий артиллерией генерал-аншеф Иван Иванович Меллер вел на приступ пятую колонну. Она быстро прорвалась сквозь земляные укрепления противника и сразу же начала штурмовать крепостные бастионы.

В это время был убит пулей в грудь командир шестой колонны бригадир Иван Горич-Больший (из черкесов), и Меллер принял на себя командование и его колонной. На глазах генерала в бой шли три его сына. Спустя полчаса после начала приступа к генералу пришло известие о гибели старшего Карла.

– Что ж, на приступе у меня остаются еще два сына! – ответил, глотая слезы, Меллер и повел солдат в новую атаку.

В этой атаке будут ранены два младших сына генерала…

Все время штурма светлейший провел на батарее, подперев голову руками и повторяя сам себе:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, помилуй…

Во главе колонны бугских егерей шел неутомимый Голенищев-Кутузов. Большие потери понесли астраханские гренадеры, под которыми внезапно разорвалась подземная мина. Оставшиеся в живых только больше ожесточились.

Одним из первых ворвался на крепостную стену подпоручик Кавказского мушкетерского полка Петр Багратион. Размахивая шпагой, он повел своих солдат дальше, туда, где среди узких кривых улиц их ждали новые схватки.

Резерв шестой колонны под командованием подполковника Зубина атаковал южную стену крепости по льду лимана, причем гренадеры волокли по льду пушки и штурмовые лестницы. Под прикрытием этих пушек гренадеры приставили лестницы и взобрались на стены. Турки бешено сопротивлялись, но были уничтожены.

– На стенах наши флаги! – сообщили Потемкину.

– Сколько прошло с начала приступа? – спросил он.

– Двадцать пять минут!

Затем в крепость ворвались и остальные колонны. Сражение переместилось на узкие и кривые городские улицы. Раненые быстро замерзали. Кровь на морозе леденела мгновенно.

«Окруженные отовсюду смертью турки дрались как львы», – писал один из свидетелей штурма.

Наконец пришло сообщение, что войска ворвались в город и резня идет уже на улицах. Это была уже агония.

Приступ занял всего час с четвертью. По истечении этого времени Очаков стал гигантской могилой. Из двадцати пяти тысяч гарнизона и жителей было убито почти десять тысяч, а остальные пленены. Снег заметал груды окоченелых трупов. Первые сутки от мертвых тел войскам не было прохода. «Город казался жилищем мертвецов» – пишет очевидец.

– Какова смерть, таковы и похороны! – мрачно шутили потемкинские гренадеры.

В плен взяты были более четырех тысяч, включая 283 чиновника, среди которых находился сам сераскир Хусейн-паша, трехбунчужный Гуссейн-паша и тефтердар Ибрагим-эфенди. Среди убитых были найдены янычар-ага Осман и двухбунчужный Селим-паша.

Из воспоминаний поручика фон Раана: «Генерал-майор Волконский и бригадир Горич, которые первые вошли на парапет, убиты. Еще убито штаб– и обер-офицеров 25 и рядовых с небольшим 900 человек; число раненых еще неизвестно. Сопротивление неприятеля было упорно; гарнизону по себе было 9000 человек, а в крепости прежде штурму считали вообще 25 тысяч душ. В добычу получено 300 пушек и множество амуниции. Известно, что у турок в таком случае все способные владеть оружием должны чинить оборону, и, следовательно, число сражавшихся можно полагать до 15 тысяч человек. Число убитых с нашей стороны не было бы так велико, есть ли б от взорвания двух подкопов не погибли многие. Добыча была гораздо более, нежели мы ожидали. Кроме тяжелой амуниции получено множество пистолетов, сабель, кинжалов, стрел, кос и тому подобных вещей, которые после взятия крепости целыми возами продавались. Турецкий пиастр, по нашим деньгам около 60 копеек, потерял половину цены своей, а червонец турецкий ходил за рубль. Число прекрасных женщин очень велико, которые теперь все разделены. Купеческих товаров нашли мы чрезвычайное множество».

Урон победителей не был столь велик. Но ощутима была потеря офицеров, которые подавали пример в атаках. Общие потери русских войск убитыми и ранеными составили полторы сотни офицеров и около трех тысяч солдат.

Из записок Роже Дама о штурме Очакова: «Ужасный случай на минуту прервал резню и крики: взорвало пороховой погреб в углу внутреннего вала; взрыв был настолько силен, что на несколько секунд воздух омрачился от поднявшихся камней, пыли и дыма, которыми мы были окружены; но лишь только просветлело, резня всюду возобновилась. Только пролив достаточно турецкой крови, русские солдаты согласились отдохнуть. Ровно в шесть часов русские вышли из траншей; без четверти девять наступила полнейшая тишина, весь город был взят и 11 000 турок прошли под ярмом. У русских было 2000–3000 убитых и раненых. Я получил одну-единственную рану; укус в пятку; проходя через свод, наступая с трупа на труп, левая нога моя попала в промежуток, глубиною в три или четыре трупа; человек, лежавший на самом низу и уже умиравший, схватил меня зубами за сухую ахиллесову жилу и вырвал кусок сапога и чулка; у меня только покраснела кожа, но не была содрана. Принц Ангальт, свидетель этого странного поранения, сказал мне: “Я с удовольствием буду рассказывать о вашей ране, но не говорите ничего вы сами, потому что вам не поверят”.

Сераскир был взят в плен, но пощажен. Принц Ангальт собрал свои войска, и, с ружьями к ноге, мы ожидали дальнейшего приказа князя, счастливые и удовлетворенные окончанием наших бед…»

Светлейший, как и обещал, отдал армии город на три дня. Солдаты были рады, так как без добычи не остался никто. На долю Потемкина (он велел делить добычу по справедливости) достался изумруд размером с куриное яйцо, которое светлейший отослал императрице Екатерине. Говорят, императрица «очаковскому камню» была особенно рада и почитала его превыше всех иных.

Егеря Голенищева-Кутузова захватили в плен очаковского сераскира – худого сутулого старика в зеленой чалме и в синих мусульманских сапогах. Плененного Хусейн-пашу привели к светлейшему. Потемкин поначалу закричал:

– Посмотри, скольких жизней ты лишил своим упрямством!

Но затем, подумав, сменил гнев на милость:

– Увы, но у каждого есть долг перед своим государем, и я на твоем месте поступил бы так же!

Плененного сераскира отправили в Петербург.

Из записок Дама: «Потребовалось несколько дней, чтобы жители, спасшиеся от резни, перенесли мертвых на середину Лимана, потому что земля настолько промерзла, что нельзя было их похоронить. Они оставались на льду при устье реки, до первой весенней оттепели. Тогда вода своим течением увлекла их в море вместе со льдинами. Вид этих ужасных тел на поверхности лимана, сохраненных морозом в тех положениях, в каких они умирали, представлял собою самое ужасное, что только можно вообразить. Мороз предохранял нас от вредного воздуха, следствием которого неизбежно было бы опустошение в войсках от заразы. Распоряжения князя Потемкина относительно приступа были очень хороши, о чем легко было судить, подробно осмотрев окружность окопов».

Отчаянным штурмом Очакова и кончились действия русской главной армии в 1788 году. Пусть медленно, пусть в самый последний момент, но главная задача кампании – взятие Очакова – была Потемкины решена.

Что касается Украинской армии фельдмаршала Румянцева, то она еще в июле перешла Днестр возле Хотина. Для блокады крепости был оставлен корпус Салтыкова, а главные силы двинулись через Бельцы к Яссам. Румянцев стремился сковать турецкие силы и не допустить их удара в тыл Екатеринославской армии под Очаков. Затем Румянцев двинулся в низовья Прута, чтобы разбить тамошних турок. Сами же турки предприняли попытку прорваться через Яссы для деблокады Хотина, но были отбиты. После этого они остановились в районе Рябой Могилы.

В октябре Украинская армия перешла в наступление у Рябой Могилы. Но турки, не приняв боя, ушли к Фокшанам. В ноябре Украинская армия расположилась между Днестром и Серетом, имея штаб-квартиру в Яссах.

Что касается союзников австрийцев, то их дела шли значительно хуже. Командовавший западным корпусом австрийской армии принц Кобург просто боялся наступательных действий. Когда же его понуждали атаковать, отвечал:

– После долгого мира в нашей армии нет уже людей, которые умели бы бить турок!

Принц до середины сентября возился с Хотиным, который вынудил лишь к почетной капитуляции. Турки удалились из крепости со всем оружием, пушками и знаменами.

В других местах австрийцы воевали и того хуже. Собрав на своей турецкой границе 300-тысячную армию, которая значительно превосходила силы турок, император Иосиф довольствовался занятием ничтожной крепостцы Шабац и, хотя австрийцы начали осаду Белграда, но потом сняли и ее. Турки же, наоборот, перешли в наступление, напали на корпус Вартенслебена и разбили его на голову. Император Иосиф двинулся было на выручку, но на ночном переходе его войска перепутались, бросились вразброд, открыли пальбу по несуществующему неприятелю, а свита императора разбежалась, оставив его одного. Эта жалкая армия, разумеется, была так же разбита турками.

* * *

Императрица осенью была сильно нездорова, однако, узнав о взятии Очакова, на радостях поправилась. Екатерина радостно писала своему фавориту: «За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный… С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма об убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; жалею и Бога молю об излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо…»

Награды за Очаков были на редкость щедрые. Туда же под Очаков был срочно прислан светлейшему давно желанный им Георгиевский крест 1-го класса.

Не поскупилась Екатерина и на награды остальным участникам очаковской эпопеи. В представлении к наградам был помещен и Суворов. Потемкин положил против него такую аттестацию: «Командовал в Кинбурне и под Очаковым, во время же поражения флота участвовал немало действием со своей стороны». Его же отметка: «перо в шляпу». Таким образом, за Очаков и все свои многочисленные раны Суворов получил бриллиантовое перо с буквою «К», что означало «Кинбурн». Награда необычная и очень весомая.

Императрицу потрясло мужество генерал-аншефа Меллера, шедшего в бой с тремя сыновьями и потерявшего при штурме старшего из них. Она наградила его сразу двумя высокими орденами – Андрея Первозванного и Георгия II степени, возвела в баронское достоинство, с повелением писаться впредь, как «Меллер-Закомельский», но какие награды могут заменить отцу любимого сына? Генерал-аншефа Меллер-Закомельского смертельно ранят два года спустя при штурме Килии. По просьбе умирающего его похоронят рядом с сыном.

Генерал-майор Голенищев-Кутузов получил сразу два ордена – Святой Анны 1-го класса и Святого Владимира II степени. Особенно отличившимся офицерам пожаловали Георгиевские и Владимирские кресты 4-го класса, а не получившим этих орденов «жаловали Мы, – писала императрица, – знаки золотые для ношения в петлице на ленте с черными и желтыми полосами». Ныне это знак именуется Очаковским крестом. Именно такой крест получил за штурм никому еще тогда не известный подпоручик Петр Багратион. За храбрость грузинский князь тогда же был произведен «за отличие» через чин в капитаны. Так началось восхождение к славе будущего «льва русской армии».

Нижние чины за штурм неприступной крепости награждены серебряной медалью «За храбрость, оказанную при взятии Очакова».

Что касается Потемкина, то он отъехал в Петербург настоящим триумфатором, отдыхать после своих подвигов. В темные зимние ночи дорогу для него освещали кострами. По городам очаковского победителя встречали толпы обывателей во главе с генерал-губернаторами. Народ кричал «ура»! Едва светлейший добрался до столицы, как Екатерина сама посетила его и поздравила с победой.

В январе 1789 был устроен праздник в честь князя Таврическаго. Из докладной записки секретаря императрицы Храповицкаго видно, что празднование было в Царском Селе, куда был отправлен известный архитектор Кваренги с живописцами, что «станут работать ночь и день и завтра в вечеру непременно иллюминация зажжена быть может». Не удержавшись, Екатерина даже сочинила на взятие Очакова собственные вирши:

О пали, пали, с звуком, с треском,

Пешец и всадник, конь и флот,

И сам, со громким верных плеском,

Очаков, силы их оплот!

Расторглись крепи днесь заклепны,

Сам Буг и Днепр хвалу рекут;

Струи Днепра великолепны

Шумняе в море потекут.

Вскоре на князя обрушился поток наград: похвальная грамота, медаль на память потомству, фельдмаршальский жезл, осыпанный бриллиантами, орден Святого Александра Невского, прикрепленный к бриллианту в сто тысяч ценой, шпага с бриллиантами и сто тысяч рублей на достройку Таврического дворца. Известному художнику Казанове Потемкин поручил написать две картины, изображающие штурм Очакова. Одна была назначена для графини Браницкой, другая – для столовой в Таврическом дворце.

Екатерина была готова исполнить любую просьбу своего любимца.

– Что бы ты еще желал, Гришенька? – вопрошала она его.

– Желаю смены Румянцева. Старик стал совсем невыносим!

– Воля твоя! – кивнула императрица. – На будущий год возглавишь сразу обе армии! Верю, что в скором времени ты в плеске волн въедешь в константинопольский храм Софии!

Меж тем весть о победе русских войск давно гремела по всей России! Все зачитывались новой одой Гавриилы Державина:

Герои русские, примите песнь мою:

Я ваши подвиги геройские пою.

Я буду почитать вовек ваш прах священный,

Монархине, сынам Отечества любезный,

Она с героями сплетает вам венец

За то, что храбры вы, что славен ваш конец.

* * *

До Константинополя весть о потере Очакова дошла 10 декабря через курьера, посланного от измаильского паши. Известие привело Порту в крайнее уныние. Никто не хотел верить происшедшему. Для выяснения ситуации тайно от народа к Очакову был послан кирлангич. В довершение всего именно в ту же ночь сильный пожар охватил здания Порты: канцелярию, архивы и визирьские покои. Находившийся там капудан-паша в самый последний момент смог выбраться только через окно. Старый Гассан был потрясен случившимся. Всеми же остальными пожар был воспринят как «несчастливое предзнаменование».

22 декабря в Босфор вернулся посланный к Очакову кирлангич, капитан которого объявил, что, увидев над крепостью российский флаг, далее идти не посмел. Эски-Гассан, выслушав известие, пришел в ярость:

– Грязный шелудивый пес! Тебе почудилось знамя московитов, и ты бежал, не разбирая дороги! Заковать в кандалы и отправить на каторгу!

– За что? – упал в ноги несчастный капитан.

– За обман! – топнул ногой в золотой туфле капудан-паша. – А чтобы больше неповадно было меня обманывать, дайте ему пятьсот палок по пяткам!

Лишь в конце зимы правоверные узнали о потере Очакова. В Константинополе надолго воцарился траур.

Часть третья Победные залпы

Глава первая На море и на суше

Зима с 1788 на 1789 год была для турок печальной. Голода в Константинополе не было, но цены на хлеб были, однако, весьма высоки, что вызывало ропот. Султан Абдул Гамид тяжело болел, его мучили боли в животе, и он гнал от себя всех прочь.

– Я готовлюсь предстать перед Аллахом, а потому мне нет теперь дела до ваших дрязг! Я думаю о вечности! И заканчивайте войну с московитами, да пребудет с нами мир и покой!

Великий визирь Юсуф-паша непрерывно заседал в диване. Там решали, как воевать с Московией в следующем году, чтобы выторговать более выгодный мир. Сам визирь был настроен мрачно.

– Все идет худо! – говорил он с отчаянием. – Нас уверяют, что у цесарцев и у русских не лучше, но что нам до того? У нас нет ни одного лишнего пиастра, а потому мы не можем набрать войск столько, как в прошлую кампанию.

Ему вторил реис-эфенди:

– Хотя б Швеция и продолжила войну с Россиею, нам из того не может быть иной прибыли, что русский флот не пройдет в Архипелаг. Даже если Пруссия и Англия за нас вступятся; то все будет лишь для их выигрыша, а не для нашего счастья!

Порта не знала, чем и как продолжить предстоящую кампанию. Несмотря на строгие повеления и агитацию мулл, никто не желал идти во флот. Слишком свежи были рассказы оставшихся в живых о погроме в очаковских водах. Кое-как чинился разбитый флот. Так как в казне денег не было, делал это Эски-Гассан на свои кровные. Поначалу капудан-паша принялся за ремонтные дела с желанием, но потом приуныл, деньги из его карманов исчезали стремительно, а работы продвигались слишком медленно, чем бы ему хотелось.

Посол Булгаков, даже сидя в Семибашенном замке, знал от надежных людей о положении в Константинополе и через датского посла слал тайные письма в Петербург и Потемкину. Из письма Булгакова светлейшему: «Взятие Очакова привело здесь не только турок вообще, но и известных наших врагов и завистников (то есть европейских послов. – В.Ш.) в крайнюю робость. Султан, совет, большие бороды – плачут; все желают мира».

В довершение всего в первый день нового 1789 года в Константинополе начался бунт янычар, не получавших уже десять месяцев жалованья. Янычары били колотушками в опрокинутые суповые котлы и кричали проклятья в адрес султана. Выгребя последние горсти золота, им кое-как заткнули глотки. Теперь уже и в диване не шепотом, как ранее, а во весь голос заговорили о необходимости мира. Тем не менее прусский и английский послы по-прежнему уверяли Порту в необходимости продолжения войны.

– Участь войны может быть решена несколькими кинжальными ударами, которые по плечу храбрым турецким воинам! – заверяли они реис-эфенди.

– Воины Аллаха, разумеется, храбры, как пустынные львы, – соглашался с ними министр иностранных дел Порты. – Но они голодны и озлоблены, а голодный лев опасен больше для своих, чем для чужих!

Послы переглядывались. Потом, вздыхая, лезли в карманы камзолов, доставая оттуда увесистые кожаные кошели.

– Этого мало на всех, но вполне хватит для одного из храбрых львов султана!

Реис-эфенди ловко прятал золото, после чего закатывал к небу глаза:

– Видит Аллах, что я делаю все возможное, чтобы продолжить эту праведную войну, но недовольных слишком много!

– Сделайте невозможно и действуйте более решительно – рубите смутьянам головы! – советовали послы, откланиваясь.

7 апреля 1789 года скончался двадцать седьмой султан Османской империи Абдул Гамид Первый. Говорили, что причиной смерти султана стали чрезмерные любовные утехи с его последней усладой сердца – пышногрудой красавицей Накшидиль.

Под этим именем скрывалась французская аристократка и авантюристка Эмма де Ривери. Мало кто знает, но «услада сердца султана» была кузиной супруги Наполеона Жозефины, а посему сам будущий французский император приходился, таким образом, свояком турецкому султану! Вот уж воистину чудны переплетения человеческих судеб! Так как сын Абдул Гамида и Накшидиль был еще мал, на престол был возведен 28-летний племянник Селим, ставший в череде султанов-османлисов Селимом Третьим.

Восшествие на престол состоялось в великой Гидинской мечети с подобающей восточной пышностью. Очевидец событий писал: «При входе султана в храм ревностные молитвенники кричали свои восклицания к великому пророку, прося от него долгожительной жизни новому их самодержцу и счастливого успеха во всех его предприятиях».

Селим Третий был по своей натуре философом: любил созерцать в телескоп ночное небо, беседовать с мудрецами и писать стихи арабской вязью. Тайно от всех он читал и европейские книги, причем не слезливые романы, как иные, а деяния великих мужей.

О себе Селим говорил скромно:

– Аллах избрал меня султаном, а значит, я должен сделать все возможное для величия Порты!

Когда великий визирь спросил нового владыку о его намерениях относительно мира с Россией, тот зло сверкнул глазами:

– Я намерен начать свое царствование только победным миром, а потому шлите мой фирман воинам – война будет продолжаться до полной победы над неверными!

Юсуф-паша смиренно склонил голову. Война продолжалась!

Дипломат князь Кочубей в своем исследовании о состоянии Османской империи писал о новом султане так: «Принц сей преисполнен многих качеств, редких в оттоманском монархе. Он честолюбив… хотя скуп и корыстолюбив, как все турки, но не имеет жадности предшественников своих… Ревность его к благу империи есть также для земли сея необыкновенная… Но все хорошие расположения и свойства сии весьма теряют своего весу, когда помыслить о невежестве его, о непостоянстве и слабости нрава, кои непрерывно мысли его переменяют».

Вскоре в покоях султана был замечен французский инженер барон Тотт. Селим много беседовал с ним и внимал советам французского полковника. Зная об этом, занервничал великий визирь Юсуф-паша и иные. Кто знает, что насоветует молодому султану хитрый франк?

А француз советовал призвать в страну европейских инженеров, заняться обучением корабельных команд, построить новые верфи, преобразовать артиллерию, и что самое главное – разогнать янычар, а вместо них создать армию по французскому образцу, во главе которой султан мог бы покорить весь мир.

Предложения барона были столь захватывающи, что вечерами Селим отказывал в расположении удрученным женам и наложницам и, игнорируя гарем, в одиночестве мечтал о грядущих переменах. Увы, пока ему следовало думать о делах более злободневных – продолжить или завершить столь необдуманно начатую его дядей войну.

Уже через несколько дней после восшествия Селим собрал в диване большой совет, на котором было решено «продолжать войну с величайшей живостью».

– Повелеваю! – объявил Селим. – Против венцев снарядить сильный корпус. Остальным же силам, разделенным на два главных войска, наступать на пашалыки Бессрабский и Молдавский против московитов, не давая никому пощады!

Вельможи согласно закивали, выказывая полное согласие с мудростью падишаха.

Затем Селим изгнал в ссылку визиря Юсуфа-пашу, советники покойного дяди были ему ни к чему. Вместо него великим визирем Селим определил известного своим военным талантом Гассана-пашу, тезку Эски-Гассана, потрепавшего немало нервов австрийцам в прошлую кампанию. Новому визирю вменялось лично возглавить армию против гяуров и добиться долгожданных побед.

Следующий же шаг султана вызвал всеобщее изумление. Внезапно для всех Селим призвал к себе грозного Эски-Гассана. По углам дивана сразу зашептались об опале, а может быть, даже и о возможном удавлении старого моряка. Сам «крокодил морских сражений» был готов услышать что угодно, только не то, что услышал из уст своего султана.

– Зная тебя, старый Гассан как великого воина, повелеваю я отныне не именоваться тебе капудан-пашой, а именоваться очаковским сераскиром! – сказал ему Селим голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Но ведь твердыня очаковская ныне в руках нечестивых гяуров? – вопросил опешивший от такой новости Эски-Гассан.

– Вот ты и вернешь мне ее обратно! – рассмеялся султан Селим, оглаживая крашенную хной бородку.

Эски-Гассан буквально онемел. Еще бы, его не только изгоняли с высшей должности, но и назначили туда, откуда был только один путь – под топор палача! Даже последний бездомный константинопольский мальчишка знал, что московиты обратно Очаков ни за что не отдадут. За сегодняшней опалой чувствовалась чья-то интрига. Но адмирал был слишком мудр, чтобы давать волю своим чувствам.

– О, великий! – грохнулся он головой в ковер. – Сегодня мой самый счастливый день! Клянусь, что я сам себе вырву седую бороду, если не исполню твоего повеления! Обязуюсь к началу похода собрать на свои деньги семитысячный корпус!

Селим заулыбался, готовность старого Гассана жертвовать деньги ему понравилась. Увидев улыбку на лице падишаха, Эски-Гассан приободрился и, подползши к Селиму, с жаром целовал носки его туфель. Глаза старого адмирала были холодны и злы.

Через несколько дней стало известно, что одновременно с наступлением Гассана на Очаков сам новый великий визирь Гассан-паша должен будет начать военные действия на Дунае.

– Что ж, посмотрим еще, чья голова упадет первой! – прокомментировал новоявленный очаковский сераскир эту новость. – Визири приходят и уходят, а старый крокодил нужен Порте всегда!

Что касается опустевшего места капудан-паши, то туда был, к удивлению многих, определен друг детских игр Селима Хуссейн-паша. Впрочем, о нем говорили, что «он столь же знающ и опытен в мореплавании, как и в военной науке, и о выходе великого флота неусыпно старается». Помимо всего прочего Хуссейн был женат на любимой сестре Селима Эсмэ, а значит, входил в семейный клан, что само по себе уже значило немало!

Куда более критично отозвался о новом капудан-паше наш дипломат граф Василий Кочубей: «Едва зная читать и писать, как и все серальские чиновники, он горд столько же, сколько и они, но с весьма легкими понятиями и большою деятельностью. Он вздумал скоро о себе, что нет искуснее его адмирала, так как и то, что флот турецкий согласно с мыслями сераля не имеет себе подобного… Он считал, что еще более прославиться может, померившись с державою, коей успехи столь туркам тяжелы».

Чтобы обезопасить своего друга и родственника от неудач, в помощь капудан-паше был дан старый и опытный тунисский хадиф Саит-бей, из берберийских разбойников, человем многоопытный и решительный.

На предстоящую кампанию в Топхане снаряжалось два флота. Первый (большой) в Черное море для сражений с русскими. Второй (малый) в составе одного линейного корабля и восьми фрегатов в море Средиземное, для поимки и уничтожения Ламбро Качиони и его корсаров. Лучше иных выглядели купленные зимой в Англии два новых 40-пушечных фрегата, вооруженных английской артиллерией. Команды в этот год набирали так же, как и в предыдущий, кого посулами, а кого и облавами. Некоторых приводили в цепях прямо из тюрем, но людей все равно не хватало. Современник писал: «Греческий и армянский патриархи имеют повеление каждый дать по 2000 человек матросов. Армяне намерены откупиться деньгами. Здесь полагают, что как скоро визирь выйдет из столицы, то капитан-паша намерен его свергнуть».

При выходе флота из Терсаны один из кораблей оказался столь дыряв, что едва не потонул. Разгневавшись на такое несмотрение, Селим Третий решил показать свою решимость и велел отрубить голову очередному начальнику адмиралтейства.

Новый капудан-паша умел красиво говорить, а султан Селим привык слушать своего красноречивого друга.

– В прошлое правление было сделано немало ошибок и нам уготована участь их исправить! Под мудрым водительством Селима Великолепного и Счастливого мы исполним все предначертания Аллаха! – вещал капудан-паша.

– Река твоего красноречия приятная моим ушам! – кивал головой его венценосный друг. – Я сам желаю ехать в Адрианополь, дабы воодушевить своих воинов!

На константинопольских площадях глашатаи читали фирман, в котором султан обещал отомстить московитам за Очаков или лишиться трона.

– Ай-ай-ай! – качая головам, расходились обыватели. – Видно, быть большой крови, новым поборам и голоду!

Сразу после окончания совета Селим, однако, получил хорошую головомойку от своей матери султанши-валиде.

– Ты слишком юн, доверчив и ничего не смыслишь в военном деле, а потому легко можешь потерять там свою голову! – выговаривала она сыну назидательно. – А потому сиди и властвуй, а с московитами разберутся другие!

Не особо сопротивляясь, Селим легко дал себя уговорить.

Между тем барон Тотт, французский посол Шуазель-Гуфье нашли общий язык с новым капудан-пашой. Втроем они наметили и план действий турецкого флота на 1789 год. План этот был впечатляющ: блокада Черноморского флота в Севастополе, десанты в Крыму и у Хаджибея, отбитие Очакова. Теперь дело было за малым – претворить сей честолюбивый план в жизнь. Нашли и одного из крымских Гиреев. Селим одарил его собольей шубой и кинжалом.

– Возьмешь под свое начало корабль, два фрегата и транспорты, посадишь на них семь тысяч войска и поплывешь в Анап, а оттуда с помощью Аллаха переправишься в Крым на Ениколь и Керчь. Исполнишь, быть тебе крымским ханом!

– Исполню! – обещал Гирей.

* * *

Всю зиму и весну готовились к новым боям и на противоположной стороне Черного моря. К сожалению, не обошлось без потерь. Оставленный зимовать во льдах у Очакова фрегат «Василий Великий» был раздавлен льдами и затонул, едва успели спасти команду, другой фрегат «Федот Мученик» был в ледоход унесен льдами в море и едва остался на плаву. Впрочем, к этим потерям отнеслись как к неизбежному в море форс-мажору.

Что касается Потемкина, то он ближе к весне произвел давно назревшие перестановки – прежде всего, сменил командующего корабельным Севастопольским флотом. Вместо трусоватого бездельника Войновича назначил деятельного и решительного бригадира Федора Ушакова, а чтобы авторитет нового командующего был должным, отписал письмо императрице: «Долг справедливости требует всеподданнейшего засвидетельствования пред Вашим Императорским Величеством о ревностной и отличной службе состоящего во флоте Черноморском: бригадира флота капитана Ушакова, офицера весьма искусного и храброго, которого и приемлю удостоить в контр-адмиралы».

– Что ж, – пожала плечами Екатерина. – Гришеньке на месте видней, что и как!

И подмахнула ордер на контр-адмиральский чин. Что касается Войновича, то его определили старшим членом Черноморского адмиралтейского правления, вместо изгнанного с флота Мордвинова. Однако Войнович был не так прост. Покидая Севастополь, он оставил Ушакову флаг-офицером свою креатуру капитана 1-го ранга Овцына. Ушаков немедленно возмутился и написал жалобу Потемкину: «Таковые оскорбительные чувства лишают последнего здоровья и отнимают ту способность, которую надеялся бы я при ободренном духе при нынешних военных обстоятельствах употребить с пользою против неприятеля».

Прочитав слезницу, светлейший принял сторону Ушакова:

– Каждый командующий вправе выбрать себе такого флаг-офицера, с кем ему будет лучше! Пусть Ушаков себе и выберет такового!

Овцын был отправлен в Херсон вслед за своим покровителем.

Едва сошел лед, из Херсона в Севастополь были посланы линейный корабль «Владимир» с шебекой «Березань». У Тарханкута их встретили высланные из Севастополя суда. Чуть позднее с Рогожских хуторов, что на Дону, пришли еще два фрегата – 46-пушечные «Петр Апостол» и «Иоанн Богослов».

Таким образом, к началу кампании Севастопольский флот был несколько усилен, хотя все еще сильно уступал турецкому. Особенно недоставало линейных кораблей. Потемкин, впрочем, решил эту проблему мудро и быстро.

– Коль кораблей линейных у нас кот наплакал, повелеваю впредь именовать 46-пушечные фрегаты кораблями и ставить их в бою в линию баталии!

И в самом деле, все так просто!

Войнович в те дни хвастал:

– Теперь турецкий флот, кажется, имеет с кем поговорить на Черном море!

В начале июля в Балаклавскую гавань из-за шторма завернула французская шхуна «Латартака Ладель» шкипера Джозефа Гарнье. Стражники балаклавского легиона, как и положено, осмотрели трюм, проверили команду и пассажиров. К всеобщему удивлению на борту шхуны оказался французский капитан Луи Болот. Капитана сразу же взяли под стражу, а вдруг шпион?

Допрашивал француза контр-адмирал Ушаков. Командующий Севастопольским флотом был человеком дела, а потому сразу перешел к сути:

– Чем докажите, что вы не шпион державы французской!

На это Луи Болот вытащил из кармана бумагу, согласно которой он значился поверенным коммерческой французской компании в Константинополе, после чего предъявил и рекомендательное письмо французского посла Шуазеля-Гуфье.

– Ладно, – смягчился Ушаков, бумаги прочитав. – Ну, мусью, рассказывай, что у турок на флоте видел?

Луи Болот не заставил себя упрашивать и охотно поведал русскому адмиралу много интересного о составе турецкого флота в нынешнюю кампанию, и о том, сколько и каких пушек на кораблях турецких поставлено, и о прибытии двух купленных в Англии фрегатов, и о трудностях с набором команд, которые ловят, где только придется.

– Прибывший из Константинополя на судах с войсками крымский хан выгрузился на берег в Суджук-Кале, а после перешел и расположился в Анапе, где собирает войска и намерен сделать на Тавриду нападение в проливе Еникальском. Войск у него до семи тысяч, а затем ожидает еще привоза из разных мест, – бойко рассказывал все, что знал наблюдательный французский капитан. – Также ходят разговоры, что и флот турецкий к Анапе ожидается.

– Интересно, интересно! – кивал головой Ушков, внимательно слушая рассказчика. – Ишь, зашевелились турки уже, пора и нам в море выступать!

Из доклада Ушакова по результатам опроса Луи Болота: «Во время бытности его с судном против Буюк-Дере, – докладывал Ушаков, – турецкий флот стоял на рейде, расположившись в разных местах от Константинополя проливом к Буюк-Дере, когда ж сделался им благополучный ветр иттить в море, в то самое время и флот, снимаясь с якорей, подходил и останавливался против Буюк-Дере. По замечанию его, флот состоял тогда не более как из двенадцати кораблей, около восьми фрегатов, одна галера. Дубель-шлюпок, кирлангич и разных небольших судов более 80-ти. В том числе одна двухмачтовая батарея, на которой он прежде из любопытства был. Пушек на оной по семи на стороне, и две на носу – всего 16. Из них на средине судна по две на стороне 36-фунтового калибра, а прочие все 14-фунтовые. Судно оное плоскодонное, в грузу ходить мелко, потому в бейдевинд ходить не может. На дубель-шлюпках пушки поставлены на некоторых на носу по две, а на иных по одной пушке 24– и 18-фунтовые, из них одна дубель-шлюпка сделала прошедшей зимой в Константинополе отменной конструкции, нос и корма равной остроты, по одной пушке поставлено на ней, на носу и на корме 24-фунтовые, а на бортах по шесть пушек на стороне маленькие…»

Но самая большая новость была впереди. Когда француз сообщил о смерти турецкого султана Абдул Гамида и воцарении его племянника Селима, Ушаков даже переспросил. В России о столь важной новости, оказывается, ничего еще не знали. Не откладывая дела в долгий ящик, Ушаков тут же отписал письмо со столь важным сообщением Потемкину и велел курьеру скакать в Елизаветград немедля.

Потом продолжил допрос. Теперь контр-адмирала более всего интересовал турецкий порт Синоп. На то у Ушакова были свои причины.

Рассказанное Болотом о Синопе тоже было весьма интересно. На местной верфи, как выяснилось, полным ходом строились два линейных корабля, один из которых был уже совсем готов к спуску. Там же в Синопе отстаивались после плавания к Анапе еще один корабль и два фрегата. Кроме того, там же стоял малый фрегат, ходивший с конвоем в Румелию, да еще два кирлангича и три мелких судна.

– Получается, что, объединившись с достраиваемым кораблем, в Синопе затаился целый эскадр! – делал выводы Ушаков. – И сие совсем неспроста!

– А каковы синопские суда по вооружению? – снова обратился он к французу.

– Любопытствуя, я видел, что на турецком корабле, что корабль этот вооружен плохо и люди на нем ненадежные, при этом многие больны.

9 июля 1789 года береговая стража на Тарханкуте донесла, что «появившиеся вчерашнего числа от стороны Очакова осьмнадцать судов, через ночь подавшись вперед, сего утра оказались противу каменного маяка, на оном Куту состоящего, оные суда вытянулись в линию передом к Севастополю от берега примерно верстах в двадцати пяти, стоят на одном месте, но какой они величины, о скольких мачтах, также неприятельские или наши – рассмотреть неможно». Это значило, что турецкий флот уже бороздит просторы Черного моря.

Затем турки подошли в видимость Георгиевского монастыря, что под Севастополем, однако к самому порту Гуссейн-паша подойти не решился. Затем он ушел от крымских берегов и направился к Очакову, блокировав лиман.

Потемкин был взбешен. Державшему флаг на линейном корабле «Иосиф Второй» Войновичу он велел:

– Деблокировать лиман и помочь армии наступать на Гаджибей.

Тот отписал соответствующий ордер Ушакову в Севастополь. Получив бумагу, Ушаков немедленно вышел в море. Севастопольская эскадра взяла курс на Очаков. Назревало очередное генеральное сражение за уже отбитую у турок крепость.

На траверзе Тендры с салинга передового брига «Полоцк» был усмотрен турецкий флот в десять вымпелов. Через полчаса их насчитали уже более трех десятков. Сомнений быть не могло – перед севастопольцами были главные силы неприятеля.

– Палить из пушек! – велел контр-адмирал. – Авось наши на Тендре усмотрят магометцев и сообщат Войновичу.

Несмотря на превосходство в силах, турки сближаться были не намерены, а предпочли удалиться. Ночь скрыла противников друг от друга. На следующее утро горизонт был чист. Турецкий флот, оставив Очаков, ушел в неизвестном направлении.

– Очаковские воды свободны, а потому мы свою задачу исполнили! – объявил капитанам Ушаков и велел разворачивать форштевни кораблей на Севастополь. Впереди, как всегда, посыльной бриг «Полоцк».

На траверзе Тарнханкута внезапно обнаружилось много парусов.

– Никак турки! – заволновался командир брига лейтенант Карандин. – А мы от флота вперед оторвались! Теперь придется бой смертный принимать, иного и не остается.

В это время ветер переменился и во всю ширь развернул над обнаруженными судами флаги: косые синие кресты на белоснежных полотнищах.

– Наши! Ура! – кричали матросы, обнимая друг дружку. – Знать не пришел нам смертный час, поживем еще малость, солнышку порадуемся!

То была Лиманская эскадра Войновича, вышедшая навстречу Ушакову и разминувшаяся с ним: линейные корабли «Иосиф Второй», построенная вместо захваченной турками новая «Мария Магдалина», прошлогодний бриз «Леонтий Мученик», а также 50-пушечный фрегат «Александр Невский», числившийся ныне по воле светлейшего кораблем. Вокруг кораблей крутилось с полтора десятка мелких судов.

Как выяснилось, Войнович вышел из Лимана и без боя дошел до Евпатории. Так произошло соединение двух эскадр, которому почти два года препятствовали турки.

Тактическая победа была, разумеется, за нашими, турки так и не решились высадить десанты под Очаковым и в Крыму, но реального успеха, которого так ждали в Елизаветграде и в Петербурге, все же не было. Екатерина отозвалась на это Потемкину с нескрываемой горечью: «Мне кажется, что и твой Войнович не очень на море идет вперед…»

* * *

Следующий после Очакова крепостью на побережье Черного моря был Гаджибей. Разумеется, по величине и значению эта крепость была не чета очаковской твердыни, однако на Гаджибей вполне мог базироваться турецкий флот, а потому, не взяв тамошний замок, двигаться далее было нельзя.

С весны 1789 года в ставке светлейшего начались разговоры о покорении Гаджибея. На подступах крепости в то время находился отряд генерала Гудовича. Авангардом его командовал вездесущий Иосиф де Рибас. Пока речи о штурме крепости не было. Но передовые дозоры туда уже доскакивали.

Из письма де Рибаса секретарю светлейшего Попову: «Полковник Машлыкин утром возвратился из Гаджибея. Он был там со 150 казаками, проведшими ночь в лощине по ту сторону большого Куяльника, в пяти верстах от укрепления, а утром он пошел с одним есаулом открыть неприятеля в расстоянии одной версты. Он заметил, что в укреплении мало людей, насчитал 23 лодки одномачтовых, которые он принял за запорожские суда, и 37 больших и средних якорных судов на море, на расстоянии пяти верст. Я говорил с ним и его есаулом и, судя по тому, что они мне сказали, нечего сомневаться в том, что они видели все и очень хорошо, только не могли разобрать качество судов, и я замечаю, что в числе средних они видели несколько двухмачтовых. Один сметливый и смелый есаул Комчатского полка возвратился вчера с таким же открытием и донес слово в слово то, что Машлыкин. Поэтому можно судить приблизительно по трем этим разным донесениям о силах неприятеля, до сих пор не очень значительных. О них точно узнают, когда гр. Войнович пошлет для разведки офицера».

Через несколько дней де Рибас снова послал дозоры к Гаджибеевскому замку. Вернувшийся казачий старшина доложил:

– Под берегом насчитал двадцать семь судов, потом некоторые уплывали, иные, наоборот, приплывали. Из крепости же Гаджибеевской никто не выезжал и ворот не открывал!

К этому времени Потемкин выслал из Очакова к Гаджибею три конных полка, да три полка черноморских казаков. Чтобы скрыть свой маневр, войска продвигались только ночью и незамеченными достигли Пересыпи, что неподалеку от Гаджибея. На следующий день к отряду присоединились еще два батальона с полевыми и осадными орудиями. Все это воинство, в начальство над которым вступил де Рибас, затаилось в Кривой балке. Посланные ранее к Гаджибею казаки донесли ему, что опять видели около 40 турецких судов в море и 33 лансона, стоявших на якоре близ берега. Поэтому на перешейке между морем и Куяльницким лиманом де Рибас разместил батарею в 16 пушек, чтобы попытаться нанести урон неприятельскому флоту.

Собрав офицеров, де Рибас объявил:

– Имею приказ светлейшего на штурм этой цитадели! Действовать будем осторожно, но быстро, пока турки о нас не пронюхали! Господину Воейкову повелеваю занять окрестности замка, дабы не дать высадиться с судов десанту, а заодно отрезать и путь к бегству из крепости!

– Будет исполнено! – поднялся секунд-майор Воейков. – У меня и мыша не проскочит!

Основная роль отводилась батальону полковника Хвостова, который, при поддержке черноморских казаков, должен был штурмом взять крепостной вал.

В полночь батальоны вышли к балке, там был объявлен привал.

Когда в 4 утра турки заметили приближающиеся отряды де Рибаса, было уже слишком поздно. Штурм начался. Огонь крепостной и чуть позднее корабельной артиллерии был сосредоточен по атаковавшим южный форштадт солдатам. Тем временем полковник Хвостов с гренадерами Николаевского батальона, двумя ротами Троицкого пехотного полка и пешими казаками пошел на крутую, почти отвесную стену с другой стороны. Впереди всех охотники-добровольцы майора Гриневского. Они без шума первыми подобрались к стенам и притащили туда штурмовые лестницы. Едва прозвучал сигнал к атаке, как лестницы были приставлены к стенам. Турки не успели опомниться, а гренадеры с мушкетерами уже орудовали штыками наверху. В считанные минуты батальон Хвостова овладел крепостью.

Ни беспорядочный огонь из крепости, ни пальба со стоящих на якорях судов не смогли уже ничего изменить. Потери при штурме составили 5 убитых и 33 раненых. Турецкие потери были ощутимее: более двухсот убитых, а кроме того, пленен двухбунчужный паша Ахмет-бей, младший бин-паша да с ними 5 агов, 5 байрактаров, капитан судна и шесть десятков янычар. Главным же трофеем стала сама крепость со всеми пушками и припасами. При перестрелке один турецкий лансон затонул, а второй подошел к берегу и спустил флаг.

А солдаты и казаки майора Воейкова уже ворвались в махалю. Турок быстро оттеснили к центру крепости и там кого пленили, а кого перекололи штыками. Наконец над домом гаджибейского паши секунд-майор Сандерс укрепил знамя Лифляндского егерского полка.

Со столь постыдным проигрышем турки, однако, не смирились. С рассветом следующего дня капудан-паша подошел к крепости. Началась жестокая бомбардировка. Наши столь же яростно отбивались. Майор Меркель сам наводил пушки своей батареи.

– Ядер и пороху у нас мало, а потому палить наверняка! – кричал майор Меркель своим артиллеристам.

– Понятное дело! – отвечали ему бравые фейерверкеры. – Ужо мы прямо в яблочко!

Глазомер у наших артиллеристов был отличный. Выстрел – и на очередном турецком корабле летит вниз, руша все на своем пути, грот-стеньга. Выстрел – и на следующем разлетается в щепы бизань. Помимо всего прочего туркам мешал порывистый отжимной ветер, да и маневрировали их капитаны столь неудачно, что корабли то и дело сталкивались между собой.

Из донесения де Рибаса: «Мы отпраздновали праздник Воздвижения Креста пушечными выстрелами: в течение получаса продолжался адский огонь, особенно со стороны моря. Но он не причинил нам вреда, так как берег очень высок. Я восхищен храбростью полковника Хвостова, а также многих других, и, в частности, капитана Трубникова, подателя сего (донесения); он был невежлив, оставив меня у подножия лестницы, дабы доказать мне, что и он умеет идти на приступ: я был удовлетворен, видя штурмовую лестницу, всю покрытую наступающими, среди которых мои молодые люди не были последними. Если бы только граф Войнович проявил бы желание рискнуть потерей нескольких лодок, он мог бы оказать большую услугу, и мы все покрыли бы себя славой: возможно, этот момент еще не потерян, хотя ветер достаточно силен, однако слабее чем прошедшей ночью: я отдал бы два пальца, чтобы увидеть появление нашей флотилии завтра с восходом солнца; я разделяю это желание с большим количеством людей, которые все убеждены, что ни одно вражеское судно не смогло бы от нас уйти, и среди других два больших с батареями, которые очень тяжелы и, кроме того, двигаются как пьяные после трепки, полученной ими сегодня».

На Пересыпи непрерывно палили костры, давая знак гребной флотилии Войновича. Увы, как ни ждал де Рибас Войновича, тот так у Гаджибея не появился, предпочитая отсиживаться в Херсоне.

После падения Хаджибея об этом в рапорте командиру корпуса Гудовичу он напишет: «Весь день 13 числа ветер был благополучен, и я по уверению господина контр-адмирала Войновича, что флот выступит, зажег в тех местах на берегу костры и со всем войском ожидал его прибытия».

Зато вместо него у крепости появился с корабельным флотом контр-адмирал Ушаков. После его появления турки больше отбить крепость уже не пытались.

Победу праздновали в чудом уцелевшей кофейне грека Аспориди. Много не пили, так как на горизонте все еще белели паруса капудан-паши. Но настроение у всех было приподнятое. Еще бы, ведь Гаджибей был захвачен почти на виду всего турецкого флота!

– Думаю, капудан-паша турецкий сейчас от злости готов съесть собственное ухо! – смеялся де Рибас, прихлебывая крепкий душистый кофе.

– Еще бы! – усмехался герой штурма полковник Хвостов. – Такой наглости от нас он никак не ожидал!

В рапорте генерал-поручику Гудовичу де Рибас писал об особо отличившихся при штурме Хаджибея офицерах для представления их к наградам и к повышениям в чинах: о полковнике Хвостове и майоре Воейкове, артиллерии майоре Меркеле, о капитане Троицкого пехотного полка Воинове и Николаевского гренадерского батальона Люберхе, Николаевского же пехотного батальона поручике Буаселе и Троицкого полка подпоручике Слободчикове, об офицере связи подпоручике Беляке, казачьих полковниках Чепиге и Белом, о есаулах Кумшацком и Чайковском, о хорунжих Мельникове, Высочине, Сербине и Белом, старшинах Лисаневиче и Левенце, о сержантах Зюзине и Попове и о других офицерах и нижних чинах. Особенной похвалы был удостоен секунд-майор Сандерс.

Что ж, Гаджибей – будущая Одесса – стала еще одной славной победой русского оружия.

* * *

В марте 1789 года генерал Зборовский прислал Ламбро Качиони свой план блокады Константинополя: «По Высочайшему Ея Императорского Величества повелению составленная на основании корсаров из 10 судов, принадлежащих грекам, легкая флотилия отправлена из Триеста в море сего апреля 8-го числа под командою майора Ламбро Качиони. Из Сиракуз вышли также другие 6 судов, а за ними скоро последует еще 3 фрегата, казне принадлежащие, под начальством принятого в службу нашу Мальтийского морского капитана Гвильгельма Лоренца. Обе сии флотилии, соединясь в море, поплывут к Дарданелльскому заливу, дабы занять линию от Афонской горы через Лемнос и Тенедос, и пресечь привоз съестных припасов в Константинополь из Архипелага, Египта, Натолии и Румелии. Но прежде, нежели достигнут к помянутому месту, зайдут в остров Воллонуз для нападения на дульциниотов, готовящих помощь туркам противу Его Величества Императора в Банате, а потом к идриотам, дабы воспрепятствовать жителям сего острова отправить в Черное море суда, приготовленные ими по повелению Порты».

План Зборовского греческим корсарам не понравился.

– Как это мы будем строиться в линию драться с турецкими линейными кораблями? – возмущались капитаны. – Они нас в несколько минут превратят в щепки! Наше дело корсарское: набеги и погони!

Хмурый Качиони отмалчивался и, жуя свой длинный ус, думал, как ему поступить.

– Пусть генерал флорентийский думает, что пожелает, и бумажки свои строчит, а за флотилию отвечаю я, посему и буду сам все решать. К тому же я уже все решил! – наконец расправил он длинные усы. – Для начала погуляем у албанских берегов. Плывем в Дульциньо!

8 апреля 1789 года флотилия Ламбро Качиони покинула Триест и вышла в Адриатическое море. Перед отходом секунд-майор нажаловался Потемкину в письме на все свои злоключения. Тот отнесся к жалобам Качиони с пониманием.

– Пусть он где-то и перегнул палку! – сказал светлейший князь. – Но ведь он один, кто там вообще воюет! Остальные только бумажки друг на друга строчат! Кто же нам сейчас важнее! Дадим корсару чин подполковника. А там посмотрим!

Что касается самого Качиони, то сейчас его волновал совсем иной вопрос. Больше возвращаться в Триест старый корсар не собирался, ибо там, кроме кредиторов и посланцев Зборовского, его ничего не ждало, а потому выход был один – захватить один из островов в Архипелаге и создать там собственную базу.

– Кредитора да послы сиракузские меня там никогда не достанут, а турок я никогда не боялся! – говорил Ламбро своим капитанам, и те были полностью с ним согласны.

Несколько дней корсары захватывали суда у албанских берегов, но затем у Дульцинского порта путь им преградила местная флотилия. Преимущество было на стороне албанцев, но греков это нисколько не смутило.

Качиони, водрузив себе на голову древнегреческий шлем с конским хвостом, кричал:

– Их много, но мы храбрее! Будем же достойны памяти великого Ахилесса! Вперед!

Бой с албанцами был долог и упорен, несколько раз судьба сражения висела на волоске, но мужество и опыт взяли верх. Несколько дульциниотских судов были сожжены, остальные бежали.

– Теперь мы просто обязаны вознаградить себя за труды праведные! – объявил Качиони.

На следующий день корсары атаковали порт Дуррес. Сожгли все стоявшие там суда и склады. Добычи было столько, что ею забили не только трюмы, но и завалили все палубы.

Едва отошли от Албании, как, невесть откуда, вокруг флотилии объявилось множество мелких судов, то были вездесущие перекупщики. Прямо в море на волнах шла бойкая торговля награбленным. Затем перекупщики исчезли так же внезапно, как и появились. Обе стороны остались вполне довольны сделкой.

– Теперь пора пройтись и по Архипелагу! – объявил Качиони, и флотилия взяла курс к острову Пакси, а затем к Закинфу.

В начале июня Качиони совершил рейд от острова Идры мимо Пелопоннеса и острова Кифнос к острову Зеа, где решил дать роздых командам и подлатать износившиеся суда.

Остров Зеа имел весьма важное значение, так как находился всего десятке миль от восточной оконечности Аттики. С запада остров омывал закрытый ветрам, а потому удобный для стоянки судов залив Агиос-Николаосиа. 17 апреля корсары Качиони высадились на Зеа, «порт которого, – как писал Качиони, – при вступлении в Архипелаг есть лучший из всех прочих островов для учинения сопротивления».

Подумав, Качиони решил основать свою базу именно там. Собрав местных старейшин, он объявил свою волю. Старейшины были не против. Пребывание корсарской флотилии сулило немалые денежные выгоды от перепродажи награбленного.

Качиони был человеком дела, а потому сразу велел строить причалы и склады под товары, а помимо того поставить береговые батареи. Над островом он поднял Андреевский флаг, а жителям было объявлено, что все они отныне россияне. Те радовались:

– Теперь мы османам не по зубам! Пусть только попробуют прогневить русскую царицу!

К этому времени поутихли и скандалы вокруг захвата Качиони нейтралов. Сумма подвигов перевесила сумму прегрешений, и Екатерина Вторая с подачи светлейшего произвела корсара в подполковники «за целый ряд оказанных подвигов» и в «награждение его усердных услуг в Архипелаге». Обрадованный Качиони немедленно порвал свой корсарский патент, заявив:

– Мне, полковнику и начальнику эскадры, никаких патентов отныне не требуется. Потому как я и так есть первейший комендант во всем Архипелаге!

Именно тогда нежданно-негаданно пришла к Качиони и любовь. На одном из захваченных судов в числе пленниц оказалась юная гречанка по имени Ангелина, дочь правителя одного из островов. Качиони влюбился с первого взгляда, как самый настоящий мальчишка. Красавицу тоже не оставили равнодушной пылкие ухаживания знаменитого корсара. Однако состоявший на турецкой службе папаша не слишком-то желал родниться с личным врагом султана.

– Что ж, – вздохнул расстроенный жених. – Придется посылать авторитетных сватов.

Спустя несколько дней на рейде острова, коим правил потенциальный тесть, бросила якорь вся флотилия Качиони. Окинув взглядом готовые к бою суда, папаша решил из двух зол выбрать меньшее.

– Ты убедил меня, что твоя любовь к моей дочери крепка! – заявил он. – Бери мою Ангелину в жены!

В июле в Архипелаг после долгих сборов наконец-то пришла и «казенная» флотилия капитана Лоренца. Передовым авангар из шести вооруженных судов во главе с французом лейтенантом де Шаплетом. Отряд де Шаплета по пути в Архипелаг осмотрел морейский берег. В одной из бухт была обнаружена построечная площадка с почти готовой к спуску на воду 36-пушечной шибекой. Де Шаплет высадил на берег десант и сжег ее. Нa подходе к Негропонту отряд встретил 20-пушечный турецкий кирлангич. И снова удача была на стороне Шамплета. После недолгого сопротивления кирлангич был сожжен. Затем он обстрелял из пушек порт Кристо, где сжег склады и побил до двух сотен турок. На этом удача оставила француза. Его отряд нарвался на турецкую эскадру. И хотя догнать быстрые крейсера турки так и не смогли, Шамплету стало ясно, что пора сматывать удочки от Дарданелл, а посему он почел за лучшее уйти на соединение с главными силами флотилии Лоренца.

– Бонжур, моншер колонель! – приветствовал француз Гвильельмо Лоренци. – Османлисы большими силами вышли из пролива и, по-видимому, будут ловить нас и грека Качиони.

– Надо предупредить этого старого флибустьера, чтобы не дурил, а как можно скорее спешил к нам на соединение! – решил командующий флотилией и отправил на поиски Качиони посыльное судно.

Сам Лоренци решил же следовать прямо к острову Зея, где имелся шанс застать Качиони. Кстати, рассчитал Лоренци все верно, потому как Качиони в это время там и пребывал.

По пути казенная флотилия снова едва не попала под пушки турецкой эскадры, состоявшей уже из трех линейных кораблей, четырех фрегатов и десятка мелких судов. Было очевидно, что турки уже не шутили, а взялись за корсаров серьезно.

Историк пишет: «Силы противников были явно не равны, но Лоренци, надеясь на скорый подход флотилии Качиони, решил не уклоняться от боя. Российская флотилия и турецкая эскадра маневрировали, стараясь выиграть ветер и занять благоприятную для боя позицию. При каждом удобном случае противники обменивались залпами, в большинстве своем безвредными, служившими скорей для поднятия боевого духа экипажей, чем для поражения врага. Весь день и наступившую ночь противники провели в таком маневрировании. Утром следующего дня Лоренци решился начать сражение имевшимися у него в наличии силами. На грот-мачте флагманского корабля был поднят сигнал: судам флотилии лечь в линию баталии. Вялый и осторожный бой продолжался без какого-либо успеха около трех часов, после чего противники разошлись. Вскоре с той стороны, куда ушла турецкая эскадра, донеслись глухие отзвуки пушечных выстрелов. Сомнений быть не могло: в бой вступили корсары Ламбро Качиони. На судах казенной флотилии спешно поставили все паруса, но слабый ветер еле передвигал суда. Постепенно отголоски далекого сражения утихли. К исходу дня к казенной флотилии пришло посыльное судно из вольной флотилии, подтвердившее догадку, что корсары напали на отходившую турецкую эскадру. Справиться с крупными вражескими кораблями легким корсарским судам было не под силу, и, постреляв по неприятелю с дальней дистанции, корсары вернулись к себе на остров Зеа. Туда же направилась и казенная флотилия»

При подходе к острову к Лоренци навстречу вышло посыльное судно. Капитан предъявил рыцарю требование Качиони не входить в порт, а оставаться пока в море.

Лоренцо возмутился:

– С чего это я должен качаться на волнах, а не наслаждаться отдыхом, и что это там у вас на берегу за пальба?

Оставив флотилию в море, он шлюпкой отправился на берег. А там шло буйное веселье. Все были повально пьяны, вино лилось рекой. Кто еще мог держать оружие, палили в воздух из ружей и пистолей.

– Что здесь происходит? – вопросил удивленный мальтиец.

– У нас здесь корсарская свадьба, ибо наш вождь Ламбро решил прекратить свое холостяцкое существование и вступить в законный брак! – популярно объяснили ему.

Лоренцо хотел было сразу пойти к Качиони, но ему отсоветовали.

– Знаешь, госпитальщик, ты Ламбро сегодня не тревожь, сам понимаешь, первая брачная ночь, а то он от раздражения и прибить может! – посоветовали ему опытные корсары. – Зайди-ка лучше утром, когда предводитель будет в духе!

Негодуя на происходящее, Лоренцо кое-как дождался утра и только тогда пришел к Качиони. Старый корсар расслабленно глотал обжигающий кофе и был настроен весьма благодушно, а потому итальянскому рыцарю не стоило особого труда уговорить его выйти в море навстречу турецкой эскадре.

– И в самом деле! – покачал головой Ламбро, слыша его убеждения. – Должен же я обеспечить свою молодую жену золотишком!

Соединившись в единую флотилию, Лоренцо и Качиони направились к острову Тинос. От встреченного греческого купца узнали, что турки находятся на рейде у острова Самос, где устраняют повреждения, полученные при прошлых встречах.

– Помимо этого турки получили солидное подкрепление. К Самосу прибыли недавно еще четыре фрегата и две шебеки! – доверительно поведал шкипер.

Итак, обе флотилии соединились. К удивлению всех, Качиони добровольно подчинился мальтийцу. На самом деле старый и хитрый корсар всего лишь на время затаился, приглядываясь к конкуренту. Что и говорить, рыцарь ему не понравился с первого взгляда. В батистовом жабо с кружевами и плаще, пудрой на голове, с аристократическими манерами и безукоризненным французским Лоренцо был неприятен непритязательному Качиони, который и понятия не имел о носовом платке, сморкаясь, зажавши пальцами нос.

Совместное плавание двух флотилий продолжалось лишь несколько дней. На стоянке у острова Тинос, когда надушенный Лоренцо отдал какой-то нелепый приказ, Качиони его публично высмеял. Оскорбленный в лучших чувствах Лоренцо обозвал Качиони пиратской рожей, тот в ответ нехорошо прошелся по матушке рыцаря и всему его древнему роду, когда же госпитальер потребовал сатисфакции, Качиони попросту плюнул ему прямо в кружевное жабо и увел свои суда. Оскорбленный в лучших чувствах, госпитальер сразу же отписал кляузу Гибсу и Зборовскому.

Историк пишет: «Лоренци собрал на борту своего судна военный совет, на который прибыл и Ламбро Качиони с несколькими своими офицерами. План нападения на турецкую эскадру, предложенный Гвильельмо Лоренци, предводителем корсаров был встречен в штыки. Качиони во всеуслышание заявил, что ничьих указаний и советов он не примет, хотя бы они и исходили от самого графа Орлова-Чесменского, что это он прислан князем Потемкиным начальствовать в Архипелаге и что ответ в своих действиях он будет давать самой государыне. Военный совет тут же перерос в скандал. Лоренци и Качиони, не слушая один другого, старались криками и бранью доказать свое главенство. Выйдя на палубу, Качиони продолжал кричать, требуя возвращения своих четырех судов, включенных в состав казенной флотилии. Потом он стал предлагать столпившимся вокруг матросам переходить к нему на службу, обещая платить им намного больше, чем они получали у контр-адмирала Гибса. Опасаясь, что команды его судов соблазнятся обещаниями Качиони, Лоренци поспешно отделился от корсарской флотилии. Тем временем неприятель получил еще подкрепление: из Мраморного моря прибыло несколько небольших вооруженных судов. Теперь турки располагали в Архипелаге флотом из тридцати шести военных судов различной величины. Лоренци, получив эти сведения, вновь собрал военный совет. Командиры судов его флотилии письменно, как этого потребовал Лоренци, опасавшийся, что потом его обвинят в трусости, изложили свое категоричное мнение о безрассудности открытых военных действий против неприятельского флота после отделения корсарской флотилии.

Казенная флотилия еще некоторое время крейсировала в Архипелаге, пока не исчерпался скудный запас продовольствия, бывший на судах. Затем она вернулась в Сиракузы. В море эта флотилия так и не вышла до конца года. В донесении князю Потемкину Гиббс сообщал: «…Что принадлежит до казенной флотилии… не получив я ни с какой стороны на требования мои помощи деньгами, не нахожу себя в состоянии не только оную вооружить, но не нахожу средств содержать оную в порте».

Получив послание Лоренца о его ссоре с Качиони, Гибс всем сердцем был на стороне капитана-аристократа. Потемкину Гибс отправил новую жалобу на неуживчивого и лживого Качиони: «…Греков разоряет и нейтральным судам, делая обиды, ежевременно умножает на себя жалобы, из коих получил я вторично уже присланную при письме именем Его Величества Неаполитанского. Жалоба сия заключает в себе, чтоб майор Ламбро возвратил отнятые суда, у некоторых греков, коих послал я с ордером к нему, рассмотрев прежде комиссиею правоту их жалобы, но майор Ламбро вместо удовлетворения высек двух из них нещадно и отпустил, сказав публично, вот, сколько я повинуюсь повелениям адмирала Гибса… Старался я соблюдать всевозможную подробность во всех моих наставлениях и повелениях, кои майор Ламбро не с пренебрежением, но с ругательством принимая, давал знать о том всем, называя себя начальником, ни от кого не зависящим, выдавая приказы по многим островам архипелажским, угрожая через оные разорить до основания всех, кто без его ведома казенной флотилии сделает помощь».

Писал Гибс, что и говорить, очень убедительно, да вот беда, пока англичанин Гибс и мальтиец Лоренцо строчили кляузы, грек Качиони захватывал и захватывал все новые турецкие суда, помогая этим нашим как на Дунае, так и на Черном море. Несмотря на это, Гибс потребовал, чтобы Качиони спустил Андреевские флаги. Тот, разумеется, это проигнорировал. Гибс потребовал старого корсара прибыть к нему в Сиракузы для надрания. Качиони проигнорировал и это.

Между тем флотилию Лоренца выследили турки, а затем и настигли между островами Зея и Сира. По донесению Лоренца, против его девяти судов турки бросили три 66-пушечных корабля, пять 20-пушечных кирлангичей и несколько галер. Два дня турки гнались за судами Лоренца, все больше прижимая их к берегу. Судьба незадачливого рыцаря была уже почти предрешена, но в самый решающий момент на горизонте появился вездесущий Качиони, и турки поспешили удалиться. Узнав о донесении мальтийца, Ламбро долго смеялся, так как на самом деле никаких линейных кораблей у турок здесь не было, а преследовали они рыцаря даже меньшими силами.

В конце августа Лоренцо привел свои суда в Сиракузы, заявив, что более выходить в море он не намерен. Гибс пребывал в полном недоумении.

– Господин подполковник, потрудитесь объясниться, почему вы самовольно прекратили крейсерство и укрылись в порту, – вопрошал он недавнего любимца. – Ведь и провизии, и пороха у вас в достатке?

– Я не намерен подвергать флотилию в жертву неприятелю, число и вооружение которого умножилось чрезвычайно!

– Но ведь Качиони подвергает! – с раздражением бросил Гибс, только что получивший известие, что Качиони потрошит турок уже перед самыми Дарданеллами.

– Качиони обычный разбойник, ничего не смыслящий в высокой стратегии, я же просвещенный мореплаватель и мыслю категориями высокими!

Махнув рукой, Гибс отправился писать очередную жалобу в Петербург, теперь уже на Лоренцо.

Тем временем флотилия Качиони имела серьезную баталию у острова Макронисос с флотилией алжирских пиратов. Алжирцы были побиты и бежали. Качиони же вернулся к себе на Кеа, где с пушечной пальбой отпраздновал новую победу. Туда на Зеа вскоре прибыл корсиканец лейтенант Анжело Франчески, просить Ламбро снова идти под руку мальтийского рыцаря.

Выслушав лейтенанта, Качиони молча налил в свой стакан вина:

– Ты видишь этот стакан и вино в нем? Быть может, это не лучший стакан и не самое лучшее в нем вино! Но я всегда пью только из своего стакана и только свое вино! Пить же из рук какого-то мальтийского недоумка пусть пробуют другие!

А вскоре Качиони пришла радостная весть – его недруга Зборовского за неспособностью отозвали в Петербург, взамен же прислали генерал-майора грека Томару. Качиони эту новость прокомментировал своим капитанам следующим образом:

– Одного генерала я уже выжил из здешних мест, и выгнать другого мне ничего не стоит!

Онемевшие от величия своего начальника, корсары внимали ему с полным благоговением.

А вскоре следом за Зборовским убрали с флотилии и ни к чему не способного рыцаря Лоренцо. Обиженно спрятав свой нос в кружевное жабо, тот отбыл в Петербург.

– Я еду защищать свою попранную честь и славное имя!

В Петербурге рыцарю объявили, что Россия в его услугах более не нуждается и выставили вон. Больше Гульельм Лоренцо нам не интересен.

Что же касаемо его прозябающей без дела в Сиракузах флотилии, то ее начальником был определен старый друг Качиони посланник на Мальте капитан 1-го ранга Антонио Псаро.

Именно в это время к Качиони на остров Зеа пришло письмо от драгомана турецкого флота Мавроениса. От имени султана драгоман предлагал Ламбро перейти под султанскую длань, за что он получал бы сразу россыпь щедрот: прощение за пролитую османскую кровь, наследственное правление на любом из выбранных им островов Архипелага и 200 тысяч золотых монет в придачу. В противном же случае ему было обещано, что «султан пошлет великую силу для того, чтобы усмирить Вас».

Читая это послание, и Качиони, и его капитаны вдосталь повеселились.

– Уже и не помню, когда так смеялся! – говорил старый корсар, вытирая выступившие слезы. – Это же надо, Качиони в прихвостнях у турок! Вот умора, так умора!

Ответом на султанское послание был новый рейд и захват новых судов.

В сентябре Качиони закончил кампанию 1789 года и зазимовал на Ионических островах, принадлежавших Венеции, где отдыхал от трудов в объятьях молодой жены. Ближе к весне перебрался к себе на Зеа, готовиться к новым походам.

Как оказалось, угрозы драгомана Мавроениса не были пустыми словами. Пока флотилия Качиони крейсировала в морях, турки подготовили удар по Зеа. Решено было напасть врасплох на остров и уничтожить базу дерзкого корсара. Это почти удалось. Греческие наблюдательные посты обнаружили турецкую эскадру почти под самым берегом на рассвете в самый последний момент, когда к берегу уже плыли лодки с десантом. Однако корсарские суда, за исключением одного, успели выскочить из бухты и скрыться, прежде чем турки заблокировали выход из бухты. Одним из последних через кольцо вражеских судов прорвался Ламбро Качиони на «Северной Минерве», у которой турецким ядром была повреждена грот-мачта. Рядом со старым корсаром навзрыд плакала его молодая жена, не ожидавшая, что ее семейная жизнь начнется столь бурно.

Оставшееся в порту судно корсары подожгли, чтобы оно не досталось неприятелю. Все причалы и склады на острове были уничтожены, а изменившие султану старшины казнены. Узнав об этом, старый пират надрезал ладонь руки. Подняв окровавленный кинжал, объявил соратникам:

– Клянусь своей кровью и кровью своих предков, что не будет мне покоя, пока я не отомщу за Зеа! Благослови душу мою, Господи! А потому велю всем идти промышлять по своей воле и топить османов и всех их сподручных, невзирая на их флаги без всякой пощады! Клянитесь мне в том!

Капитаны безжалостно резали свои ладони. Кровь обильно капала в прозрачную средиземноморскую волну.

– Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Глава вторая От Фокшан до Рымника

К весне 1789 года Екатеринославская армия была увеличена до 80 тысяч, а Украинская – до 35. Первая долженствовала занять линию Днестра. Вторая – прикрывать действия Первой и держать связь с австрийцами.

Первыми в тот год начали, понукаемые старым Гассан-пашой, турки, которые неожиданно напали на наши и австрийские передовые отряды. После первой же стычки австрийцы, по своему обыкновению, отступили. Наши же во главе с генералом Дерфельденом дважды разбили нападавших на голову при Максименах и Галаце. А вскоре в дивизию Дерфельдена прискакал Суворов и принял над ней командование. Этому назначению предшествовала своя интрига. Так и не получивший после очаковского ранения никакого назначения, Суворов отправился в Петербург, где представился императрице. Поблагодарив ее за награды, он поклонился ей и, вздохнув, сказал:

– Матушка, я прописной!

– Как это? – спросила Екатерина.

– Меня нигде не поместили с прочими генералами и ни одного капральства не дали в команду! – еще раз вздохнул генерал-аншеф.

В тот же день Суворов был назначен в Украинскую армию, куда немедленно и отправился. Там он и вступил командование дивизией, расположенной между реками Серетом и Прутом. Одновременно Потемкин добился увольнения Румянцева и сосредоточил власть над двумя армиями в своих руках. В румянцевских полках начались ревизии и выявление былых недостач.

Тем временем турки, воспользовавшись заминкой противника, решились нанести сильный удар. Многочисленный корпус под начальством Османа-паши двинулся на Фокшаны, дабы разбить сначала австрийцев, а потом обратиться и на наших. Узнав об этом, командовавший левым флангом австрийской армии принц Саксен-Кобург-Заальфельд (отличившейся в прошлую кампанию победами при Батушане, Бойана-Лоси и Рогатине и при взятии Хотина), немедленно отписал письмо с просьбой о помощи командиру ближайшей к нему русской дивизии. Это был Суворов.

– Я выступаю! – велел передать принцу генерал-аншеф, пробежав глазами присланную бумагу.

Русские полки двинулись по кратчайшей, но трудной дороге. Шли вечер, ночь и весь следующий день почти без роздыха. Наконец, пройдя в 28 часов 50 верст самой дурной дороги, Суворов соединился с австрийцами. Кобургский поверил столь быстрому прибытию союзников, лишь когда увидел их лично. Весь следующий день пошел на наводку трех мостов на реке Тротуше. Вскоре прискакал адъютант принца с просьбой о встрече с русским генералом.

– Медлительность, нерешительность, многословность! – скривился генерал-аншеф, узнав о просьбе Кобургского. – Передайте принцу, что я, к сожалению, сейчас очень занят и встретить его не могу.

Недоуменный принц прислал второго адъютанта, который вернувшись, известил Кобургского, что русский генерал молится, а третий доложи, что Суворов уже спит. А затем принц получил записку от генерал-аншефа, извещавшую, что в 2 часа ночи союзники выступают тремя колоннами, среднюю составляют русские полки. «Говорят, что турок перед нами тысяч пятьдесят, а другие пятьдесят – дальше; жаль, что они не все вместе, лучше бы было покончить с ними разом» – писал Суворов.

Получив записку, Кобургский пришел в ужас, но делать было нечего. Несмотря на то, что принц был старше в чине, он почел за лучшее подчиниться странному Суворову.

В 3 часа после полуночи союзники выступили тремя колоннами, перешли по трем мостам речку Тротуш и продолжали путь к Фокшанам. Наконец казаки донесли, что наткнулись на турецкие пикеты.

Утром 20 июля Суворов выехал вперед, производя рекогносцировку, и чуть было не попал в руки турок, но, к счастью, те его не узнали. Войска выстроились в боевой порядок: по правую руку австрийцы, построившись каре в две линии и конницей в резерве. Там же шел и личный драгунский полк принца «Саксен-Кобург». Наши выстроились так же в две линии и конницей в резерве. Между отрядами союзников встали австрийские гусары полковника Карачая.

Вскоре показался первый отряд турецкой конницы, Суворов немедленно выслал наперехват сотню казаков.

После полудня вперед двинулись главные силы. Турки контратаковали конницей, но после упорной схватки откатились за реку Путну. К этому времени стемнело. Хлынул проливной дождь, с трудом навели мост, по которому войска немедленно перешли на противоположный берег. Там по докладу казаков стояли главные силы турок.

С рассветом в воздух взвились полковые и батальонные знамена, ударили барабаны и союзники двинулись вперед.

– Генеральное направление на Фокшаны! – объявил Суворов.

Перед передовыми каре уже гарцевали турецкие спаги. Когда их скопилось несколько тысяч, начались непрерывные атаки. Особенно настойчиво атаковали турки русские полки, прекрасно понимая, что именно они являются становым хребтом союзных войск. Наторелые русские батальоны встречали спагов хладнокровно, близким огнем. Время от времени некоторые отчаянные головы доскакивали до самого каре, отчаянно рубя ятаганами ружейные стволы, и даже врывались внутрь, но тут же погибали на штыках. Конные атаки продолжались непрерывно более двух часов, пока конница не ускакала прочь.

Союзники продолжали наступление. Встретившийся густой бор, чтобы не расстраивать боевые порядки, обходили с двух сторон. Из лесу палили турки, но вскоре их отогнали посланные казаки и арнауты. Затем пришлось маршировать через густой и колючий кустарник. Все вымотались, у людей и лошадей ноги были перецарапаны и изранены. Артиллерию тащили на руках. Турок отбивали конницей. Наконец, вдалеке показался турецкий лагерь, защищенный ретраншаментом. Между тем турецкая кавалерия очистила поле, заняла позицию на флангах и турки открыли сильный артиллерийский огонь.

– Ускорить движение! – велел Суворов, когда первые ядра со зловещим посвистом пронеслись у него над головой. – Артиллерии поддержать атаку!

Теперь солдаты уже не шли, а почти бежали с ружьями наперевес. Артиллеристы, быстро развернув свои пушки, открыли огонь по турецким батареям, быстро заставив их замолчать. Едва же с флангов на нас снова устремились спаги, их контратаковали гусары и карабинеры. В бешеном аллюре кавалерия опрокинула спагов, а потом на всем скаку врезалась в байраки янычар, заставив и их бежать за окопы.

За ними туда же в штыки рванулся авангард генерала Дерфельдена и выбил турок из окопов. Янычары отходили, потрясая своими кривыми саблями, конница же унеслась с поля брани в полном беспорядке.

Несколько сот особо отчаянных янычар затворились в монастыре Святого Самуила, поклявшись защищаться до крайности.

Не желая штурмовать святую обитель, Суворов предложил им сдаться. В ответ со стены сбросили отрезанную голову казака.

– Артиллерии бить в ворота на пробой! – распорядился раздосадованный генерал-аншеф.

Янычары держались упорно. Наконец удалось разбить ворота. Дерфельден повел войска на штурм, а за ним кинулись и австрийцы. Видя, что все пропало, один из янычар взорвал пороховой погреб. Сильнейший взрыв погреб под обломками стен и зданий и оборонявшихся и нападавших. Только побитых офицеров вытащили из-под обломков больше десятка. Рухнувшей стеной едва не убило и принца Кобургского, которого спасла кинувшаяся в сторону в испуге лошадь. Ворвавшиеся в монастырь солдаты были так разъярены, что все оставшиеся к тому времени еще в живых янычары были переколоты.

Несколько в стороне от разрушенного взрывов монастыря Святого Самуила виднелся еще один монастырь – Святого Иоанна. Там тоже заперлись несколько десятков янычар. Принц Кобургский отрядил батальон, и через час монастырь пал.

Разбитые на голову войска Османа-паши бежали в полном расстройстве на Рымник, бросая на дороге все, что замедляло их бегство. Казаки и гусары преследовали. «Не давая опомниться, и тем удвоили их потери» – писал историк.

Трофеями победителей был огромный обоз, стада коров и овец, дюжина пушек и два десятка знамен. Потери турок исчисляются убитыми в полторы тысячи, число раненых неизвестно, в плен взято не больше сотни. Наши потери составили полторы сотни, у австрийцев до двух.

Все были очень уставшими. Солдаты падали от изнеможения прямо на поле боя. Наконец встретились и Суворов с принцем. Сойдя с лошадей, они крепко обнялись, поздравив друг друга с победой.

– Вы мой учитель! – заявил генерал-аншефу Кобургский.

В тот вечер у костров, свежуя захваченный скот, солдаты зазывали в свои артели австрийских солдат:

– Ступай к нам цесарец, вот тебе котелок, а вот и ложка облизанная, хлебай от пуза! Нам для друзей хороших ничего не жаль!

Суворов просился у старшего над ним генерал-аншефа Репнина воспользоваться смятением турок и продолжить наступление: «Отвечаю за успех, если меры будут наступательные; оборонительные же, – визирь придет. На что колоть тупым концом вместо острого?». Однако продолжить наступление ему не разрешили и велели возвращаться к Бырладу.

Фокшанская победа вызвала радость при обоих союзных дворах, особенно в Вене, ибо это было первым значительным успехом австрийцев в поле с самого начала войны. Императрица Екатерина плакала от удовольствия, когда ей читали донесение о победе. Затем она немедленно выехала из Царского Села в Петербург в Казанский собор, где отстояла благодарственный молебен с коленопреклонением, в присутствии вызванных из Гатчины внуков. При этом Екатерина была довольна даже не столько самой победой, сколько полным согласием между Суворовым и принцем Кобургским.

– Фокшаны зажмут рот всем, кто трезвонили, что мы с австрийцами в несогласии! – с удовольствием говорила она в те дни.

За Фокшаны Суворов был награжден бриллиантовым крестом и звездой к ордену Андрея Первозванного, а от австрийского императора получил богатую табакерку с бриллиантовым шифром при очень любезном рескрипте. Принцу Кобургу же был пожалован большой крест ордена Марии-Терезии.

* * *

Минул июль, а главные силы потемкинской армии все еще продолжали медленно двигаться от Ольвиополя к Днестру. Светлейший опасался за Крым и за Кубань. Потому все никак не мог решиться – осаждать ли ему Бендеры или идти в Молдавию, куда по слухам стягивались главные турецкие силы.

Наконец, решившись, он велел командиру передового корпуса князю Репнину подкрепить Суворова, а самому двигаться навстречу войскам Эски-Гассана, начавшего эту кампанию очаковским сераскиром.

18 августа при Сальчах Репнин имел авангардное дело со старым Гассаном, после чего бывший капудан-паша отступил. Репнин подошел к Измаилу и встал в пушечном от нее выстреле. Артиллерия открыла сильный огонь. Загорелось предместье, а потом и сам город. В крепостной стене была пробита большая брешь. Солдаты ждали штурма, но Репнин на него не отважился. С музыкой и барабанным боем войска отступили. Солдаты роптали об измене.

Тем временем главные силы турок собирались в Молдавии. Великий визирь, собрав до ста тысяч войск, перешел Дунай у Браилова и двинулся к Рымнику. Принц Кобургский узнав об этом, тотчас же послал к Суворову за помощью. Получил извещение 6 сентября ночью, Суворов не заставил себя ждать.

– Кобург почти караул кричит, а мы едва ли к нему поспеем вовремя! – поделился своими мыслями генерал-аншеф со своими офицерами. – Впрочем, мы выступаем!

Дивизия выступила в поход ночью, перейдя реку Бырлад, сделали недолгий привал, затем снова изнурительный марш с переправой через Серет. Кобург обещал навести через Серет мост, но навел не там, где надо. Пришлось идти в обход. Началась буря: ветер и проливной дождь, дорога быстро превратилась в сплошное болото. К мосту удалось кое-как добраться только к следующей ночи. Суворов с авангардом успел перейти реку, но потом потоки воды сорвали часть моста. Переправа стала весьма рисковой, и Суворов был вынужден ее отменить. Уставшие и промокшие насквозь солдаты стояли по колено в грязи, под проливным дождем. Затем генерал-аншеф отвел их на возвышенность, где было посуше.

Для исправления моста согнали тысячу окрестных жителей, к ним в помощь еще полторы тысячи солдат, и к утру мост был готов. Буря тоже кончилась, небо прояснилось. Солдаты ободрились и повеселели. На рассвете полки снова тронулись в путь, перешли Серет, проделали еще два десятка верст по размытой дождями дороге. Настроение, впрочем, у всех было самое боевое. В марширующих по непролазной грязи ротах распевали на злобу дня:

Ах, ты, сукин сын, Гассан,

Попадай нам в руки сам!

И не делай тамо споров,

Где любимый наш Суворов!

Он ерой, а не драчун,

Будет турку карачун!

Вечером войска переправились через реку Путну у Маринешти, где и расположились на отдых.

Суворов терзался, предполагая, что турки уже атаковали принца, и он не успеет к нему на помощь. Наконец привезли записку от Кобурга, что турки пока ведут себя смирно. Суворов несколько успокоился.

Рано утром 10 сентября казаки прискакали к австрийскому лагерю и были встречены криками восторга.

– Генераль Форвардс! Генераль Форвардс! – кричали австрийские солдаты друг другу.

«Генералом вперед» австрийские солдаты прозвали Суворова еще после Фокшан и теперь были особенно рады, что именно он пришел к ним на помощь. Затем с пехотой прибыл и сам Суворов. До полудня подошел весь русский отряд и сразу примкнул к левому флангу австрийцев, уже два дня выдерживавших авангардные стычки с турками. Для Суворова тотчас же разбили шатер, туда навалили сена, и генерал-аншеф, зарывшись в него, принялся обдумывать дальнейшие действия.

Но подумать не дали. К шатру вскоре прискакал Кобург. Друзья генералы расцеловались, и Суворов потащил австрийца к себе на сено, чтобы там, валяясь в скошенной траве, обсудить их дела.

– Милый принц, – обратился он Саксен-Кобургу-Заальфельду. – Нам необходимо безотлагательно атаковать!

– Почему? – недоуменно взирал на него отпрыск Габсбургов. – Не лучше ли нам оставаться в позиции оборонительной и выжидательной?

– Ежели турки не атакуют, значит, поджидают подкреплений! – втолковывал ему Суворов.

На это Кобург хмуро заметил, что силы уже и так неравны, и турок вчетверо больше, а потому атаковать их слишком рискованно.

– Ну и что, – рассмеялся Суворов. – Быстрая, смелая атака обещает успех. К тому же множество турок множит и их беспорядок. А кроме того, их не столь уж и много, чтобы заслонить нам солнце!

Принц, однако, продолжал упорствовать, и тогда выведенный из себя Суворов заявил:

– Ежели ваше сиятельство не разделяет моего взгляда, то я атакую турок одними своими войсками и надеюсь их разбить!

– Вы затронули мою честь! – прикусил губу австрийский генерал. – И я вынужден согласиться, хотя и остаюсь при своем мнении!

Пожимая на прощание Кобургу руку, Суворов ободрил огорченного австрийца:

– Не грустите, Фокшанская баталия показала силу нашего братства, а нынешняя будет еще славнее!

Проводив союзника, Суворов с несколькими офицерами и казаками отправился на рекогносцировку к реке Рымне. Чтобы лучше осмотреть местность, он даже влез на дерево.

Как только зашло солнце, войска тронулись на турок двумя колоннами. Правую составляли русские войска, усиленные двумя дивизионами австрийской кавалерии. В левой колонне шли австрийцы. Ночь была безлунная, но звездная. Перешли вброд речку Мильку. Дальше шли в полной тишине, чтобы застать турок врасплох. Через полтора десятка верст перешли вброд и Рымник. Выйдя на берег, союзники построились в боевые порядки. Кобург поставил шесть пехотных каре в первую линии, четыре во вторую, сзади – кавалерию. Наши войска так же имели первые две линии пехотные, а конницу сзади. Первою линией наших войск командовал генерал-майор Позняков, второй – бригадир Вестфален, во главе кавалерии бригадир Бурнашов.

Как и в прошлый раз при Фокшанах, для поддержания связи между союзниками была назначена часть австрийских войск под начальством генерал-майора Карачая.

Солнце уже давно встало, а войска двигались, все еще необнаруженные турками. Но вот впереди замелькали всадники, а затем против наступающих вывалила огромная масса галдящей и вопящей турецкой конницы.

* * *

Ближе к полудню великий визирь объехал лагерь на опушке Крынгумейлорского леса. Все было как всегда. У бесчисленных костров кучками сидели артели кафадаров-приятелей, хлебавших похлебку-чорбу из сарочинской крупы. За отдельными кострами сотники-миллеазымы и десятники-чауши лакомились залитым бараньим жиром пловом. Вдалеке раздавалось мычание коров и блеяние коз. Там стоял обоз.

Лошадь визиря время от времени прядала ушами и косила испуганным глазом, стараясь не наступить на валявшиеся повсюду отрезанные головы. Визирь гладил лошадь по холке. На душе у него было спокойно. Пока по лагерю валяются лишь головы пойманных беглецов, но как знать, может, через несколько дней так же будут валяться и головы неверных, дерзнувших тягаться в силе и славе с повелителем Вселенной! Пока же московиты еще далеко, а без них трусливые венцы никогда не посмеют потревожить покой великого войска. Сражение с неверными конечно же состоится, но тогда, когда этого захочет он – великий визирь великого падишаха!

Шатер визиря располагался в самом центре лагеря на пригорке. Сразу за ним – палатка лекаря-армянина. Он врачует самого визиря, а потому должен быть всегда под рукой. Далее палатки-чапдыры цирюльников. Эти в обычное время бреют головы правоверным, а в сражениях, как могут, врачуют раненых и побитых.

В отдалении от всех высится, выкрашенный в черный цвет шатер каваса-баши, старшего из визирских палачей. Перед шатром воткнута в землю пика, на которой воздет знак старшего палача – верхушка человеческого черепа с волосами, а над ней ухо. Выбежавший на шум из своего мрачного шатра кавас-баши – маленький тщедушный старикашка, низким поклоном приветствовал повелителя. Гассан-паша снисходительно кивнул. Главный кавас – человек в войске далеко не последний, да и без дела никогда не сидит!

Если низшие кавасы занимаются мелочами – лупят провинившихся палками и режут уши, то главный палач рубит головы, а приносимые ему в мешках уши, солит в огромных бочках, которые стоят тут же в шатре. Чем больше засоленных ушей будет отправлено султану, тем больше славы для полководца. По этой причине кавас-башу в войске и зовут уважительно – солитель ушей. Там же в шатре свалены кандалы с цепями для провинившихся и будущих пленников. Кавасам хлеба не надо, дай кому-нибудь голову срубить или уши отрезать. Когда утраиваются большие казни, палачи радуются как дети, потому как по старому обычаю забирают себе все, что найдут на осужденном.

Вокруг шатра великого визиря недремная стража из столичных янычар, самых верных и преданных, во главе с начальником конвоя-девитаром, старым воякой с сабельным шрамом через все лицо. Дефтердар-секретарь предусмотрительно отдернул полог, и визирь прошел внутрь шатра. Внутри, как и положено его рангу, все отделано золотой парчой. Ночи стали уже холодными и промозглыми, а потому в углу дымится жаровня с крупным углем. Переводчик-терджиман, с белым от чрезмерного опиума лицом, зажег бумажные фонари.

Скинув накидку и сапоги, Гассан-паша облачился в шелковый кафтан и желтые папуши, голову прикрыл шалью. Подали обед на серебряных приборах в шесть блюд. Визирь в походе, а потому все, в том числе и стол, весьма скромен. Аппетита, однако, особого не было, визиря донимала старая лихорадка, а потому он велел кушанья унести. Едва подносы вынесли из шатра, там поднялся гвалт – то охранники янычары в драку расхватали остатки визарева пиршества.

Лежа на софе и медленно пуская дым из длинного чубука, Гассан-паша диктовал очередное письмо султану. Успокаивал его относительно тревог и обещал скорые победы. Катыб-эфенди, письмоводитель визиря, высунув от усердия язык, все записывал тростниковым пером на свиток гербовой бумаги. Иногда Гассан-паша надолго замолкал, обдумывая очередную фразу, и тогда все в шатре замирало. В трубке кончился табак, и, стоявший наготове подаватель трубок-чубукчи с ловкостью вложил в руку визиря новый чубук, поднеся янтарь к самым его губам. Все как всегда.

Неожиданно у шатра послышался шум. Кто-то что-то требовал от девитара, а тот кричал в ответ, что визиря нельзя тревожить.

– В чем дело! – приподнял голову Гассан-паша. – Узнай!

Секретарь-дефтердар метнулся из шатра, а спустя минуту вбежал с бледным лицом:

– Прискакал начальник дели, утверждает, что московиты и венцы наступают на нас и уже совсем рядом с лагерем!

– Этого не может быть! – вскочил великий визирь, отшвырнув в сторону трубку. – Тащите сюда этого паникера, а заодно вели прислать кавас-башу, чтобы сразу отрезать ему голову!

Янычары втолкнули в шатер предводителя конного полка алтыз юз-баши. Увидев визиря, тот упал на колени.

– Говори, нечестивец! – топнул Гассан-паша ногой в мягкой папуше.

– Неверные идут прямо на лагерь. Там не только венцы, но и московиты. Похоже, что ведет их сам Топал-паша!

– Какой еще Топал-паша, когда он стоит в Бырладе! – еще больше взъярился визирь. – Где там копается солитель ушей?

Последние слова визиря заглушил пушечный выстрел, потом второй, третий. Следом за пушками раздался дружный ружейный залп. Так стрелять могли только русские!

Визирь выскочил наружу. По всему лагерю метались люди. Отовсюду слышались истеричные крики:

– Гяуры! Гяуры!

Снова загрохотали пушки, на сей раз уже турецкие. Это значило, что противник на самом деле где-то совсем близко.

– Созовите ко мне всех сераскиров! – велел Гассан-паша. – И где моя коляска, я сам поеду смотреть, кто там на нас нападает!

Мимо его, на богато убранном муле, спешил главный имам, выкрикивая проклятья кяфирам:

– Это дьяволы-Иблисы в человечьем обличие! Рубите головы нечестивцам!

* * *

Русские каре меж тем быстро шли вперед в сторону 120-тысячного неприятельского лагеря по высоким бурьянам и кукурузным полям. На подходе к лесу открыли огонь турецкие пушки. Солдаты прибавили шагу. А тут, как назло, впереди глубокая лощина. Передовые каре замешкались. Видя, что ситуация осложнилась, Суворов поскакал к первой линии.

– Вперед! Вперед! Не останавливаться! Всем спускаться в овраг, потом подниматься и атаковать! – кричал он, размахивая шпагой.

Призыв любимого начальника приободрил шедших впереди фанагорийских гренадер, и они стали спускаться в низину. Попытка турок воспользоваться ситуаций успеха не имела. Кавалерия, обогнув овраг, атаковала турок.

В это время до австрийцев донесся громкий дружный хохот. Ничего подобного те никогда ранее не слышали. Тысячи солдат одновременно дружно заходились от смеха.

– Так ужасно смеются только клопштоковы черти! – улыбнулся Кобург.

– Наверное, генерал Форвартс рассказал что-то веселое своим смешливым солдатам! – высказали свое предположение адъютанты.

– Чтобы так хохотать перед лицом смерти, надо иметь закаленные души! – покачал головой принц.

Что касается великого визиря, то он еще не считал дело проигранным. Вскоре перед боевыми порядками союзников появились несколько тысяч спагов, которые привезли на своих лошадях столько же янычар. Соскочив с лошадей, те с яростью бросились в бой. Фанагорийцы встретили бритоголовую кричащую орду дружным залпом, а потом в ход пошли штыки. Янычары отхлынули. Тогда вперед выскочили дервиши, и с визгом первыми кинулись на ощетинившихся штыками солдат. Янычары атаковали снова и снова, но каждый раз были отбиваемы с большими потерями. Наконец оставшиеся в живых янычары снова запрыгнули на крупы лошадей и умчались так же стремительно, как и появились. Вдогон им бросилась кавалерия бригадира Бурнашова, пластая убегавших налево и направо.

Между тем казаки и арнауты, воспользовавшись шумом и неразберихой, ворвались в турецкий лагерь, сея там смятение. Появление в тылу неприятельской конницы вызвало у турок страшную панику, и толпы бросились спасаться бегством по бухарестской дороге. Мимо лагеря пронеслась, ища спасение от русских палашей и сабель, опрокинутая турецкая конница. Суворов велел передать Бурнашеву, чтобы тот дал бегущим «золотой мост». Сейчас у генерал-аншефа были дела поважнее, чем преследование разбегавшихся в разные стороны – предстоял штурм самого лагеря.

Гассан-паша между тем все еще не оставлял попыток переманить военное счастье на свою сторону. Теперь еще не бывшая в бою конница атаковала отряд Карачая, чтобы вбить клин между союзниками, а потом, окружив, истребить их. Это был его последний шанс, и потому великий визирь бросил в бой все, что у него еще оставалось. В тучах пыли навстречу наступающим каре понеслись двадцать тысяч всадников. Удастся ли солдатам выстоять против такой массы кавалерии, которая, казалось, готова была смести все на своем пути. Момент сражения был критический.

Историк пишет: «Удар был такой ужасный, что правое крыло австрийцев с трудом устояло. Карачай семь раз бросался в атаку и семь раз был отбит; Суворов подкрепил его двумя батальонами. В конце концов, хотя с огромными усилиями, но турки все-таки были отброшены. Не больше успеха имело их нападение на левый фланг 2-й линии Суворова, которая не успела еще вся перейти через овраг. Суворов поставил среднее каре таким образом, чтобы встретить турок перекрестным огнем, и выдвинул из 3-й линии часть кавалерии. Турки кидались в атаку не раз, даже иногда прорывались в каре, но благодаря стойкости войск их выдержанному ружейному огню и атакам русско-австрийской кавалерии, были отбиты. Они решились на последнее усилие: соединившись с толпами, отброшенными от левого австрийского фланга, налетели со слепою яростью на русские каре. Их встретил губительный огонь и атака Карачая в правый фланг; турки отхлынули и, по пятам преследуемые, понеслись к деревне Боксе».

Теперь впереди наступающих войск темнел Крынгумейлорский лес. Там был еще один укрепленный турецкий лагерь, который так же надо было атаковать и захватить.

Около полудня, не доходя три версты до Крынгумейлорского турецкого лагеря, Суворов остановил войска и, пользуясь близостью колодцев, дал им небольшой роздых. Остановились и австрийцы. Что касается турок, то они так же не атаковали, выжидая, что будет дальше. Войска отдыхали каких-то полчаса, попили воды, пожевали сухарей. Суворов за это время осмотрел местность. К западной опушке леса, где наступали австрийцы, были явно стянуты главные турецкие силы, вокруг всего лагеря виднелись длинные ряды окопов, на которых все еще кипела работа.

– Позиция крепкая! – констатировал Суворов.

Ногайкой он показывал окружившим его начальникам:

– Смотрите! Оба фланга прикрыты глубокими оврагами. Удобная для атаки полоса весьма узка, да и то впереди деревня с пушками. Но делать нечего, будем атаковать вначале деревню, а потом уж и главную позицию!

В час дня войска поднялись и снова пошли вперед. Наши теперь атаковали левый турецкий фланг, австрийцы – центр и правый. Немедленно до сорока тысяч конных и пеших турок бросились в атаку на корпус Кобурга со всех сторон. Бешеные атаки следовали почти без перерыва, но австрийская пехота держалась мужественно, а кавалерия врубалась в толпы турок, «окруженная и теснимая, открывала себе обратный путь и снова атаковала с замечательной отвагой». Суворов с тревогой следил за тем, как отбиваются австрийцы, выдержат ли, не дрогнут? Принц Кобург, окруженный полчищами атакующих турок, с ужасом видел, что, несмотря на все усилия его солдат, количество турок не уменьшается. Подозвав адъютанта, он набросал графитовым карандашом несколько строчек.

– Пробейся к Суворову и вручи ему эту записку! От этого зависит наша судьба! – велел он гусарскому фенриху.

Храбрый гусар пробился сквозь турецкие толпы и доскакал к русскому генерал-аншефу. В записке Кобург умолял Суворова соединиться с ним как можно быстрее, иначе он боится за исход сражения.

Однако Суворов не мог пока никак соединиться с принцем. Он наступал на деревню Боксу под выстрелами стоящих там батарей, сам при этом непрерывно отбивая налеты турецкой конницы. Впрочем, наша артиллерия действовала так удачно, что вскоре сбила все турецкие батареи. Турки бежали из Боксы. Дело пошло немного веселее.

– Как там Суворов? Уверенно ли держится? – спросил Кобург вернувшегося фенрика.

– Русские стоят как стена, и все должно пасть перед ними! – радостно доложился тот.

Что касается Суворова, то он в это время «держал марш параллельный, вдоль черты принца Кобурга». Заняв Боксу, он продолжал движение к Крынгумейлорскому лесу. Непрерывно били наши и турецкие пушки. Спаги между тем все атаковали и атаковали. Одна из этих атак была столь сильной, что спаги смяли казаков и арнаутов. Положение спасла пехота, встретившая атакующих залповым огнем и штыками. Когда же спаги отхлынули, то были сразу сами атакованы нашими карабинерами и австрийскими гусарами.

Не замедляя шага, Суворов приказал всем каре первой линии раздвинуться, кавалерии занять интервалы между пехотой, казакам и арнаутам поместиться на фланги. В таком порядке войска двинулись к турецкому ретраншаменту. При этом они хоть и медленно, но все же сближались с австрийцами.

Несмотря на густой дым, теперь для генерал-аншефа было очевидным, что турки занимают окопы и опушку Крынгумейлорского леса пехотой и артиллерией, а конница прикрывает фланги. Суворов подозвал полковника Золотухина:

– Скачи к принцу Кобургскому, передай ему мое предложение к атаке и проси об одновременном и однородном действии!

Золотухин ускакал и все передал. Принц немедленно на все согласился, лишь бы Суворов как можно скорее с ним соединился.

Теперь союзники продолжали движение под все учащающимся огнем турецких батарей. Наши артиллеристы отвечали туркам тем же и в конце концов заставили турецкие пушки полностью замолчать.

Опытным взором Суворов видел, что в толпах турецких войск происходит все большее движение. Это был признак скорой развязки. Более трусливые убегали в тыл, более смелые готовились к отпору. Наступал момент истины Рымникского сражения.

Когда атакующие сблизились с неприятелем на три сотни саженей, разом запели кавалерийские трубы, и бригадир Бурнашев бросил свои эскадроны полным карьером в атаку. За карабинерами и гусарами кинулась вперед и пехота. Кони без особого труда перемахнули через незаконченные окопы и сразу же врубились в толпы янычар, не ожидавших ничего подобного. «Не можно довольно описать сего приятного зрелища» – писал впоследствии Суворов о кавалерийской атаке окопов.

Впрочем, янычары скоро опомнились, а опомнившись, защищались отчаянно.

В это время казаки и арнауты вместе с австрийскими уланами атаковали турецкую кавалерию и ворвались в лес. Следом подоспела и пехота, никем уже не тревожимая. Суворов был тут же и кричал:

– Ребята, смотрите неприятелю не в глаза, а на грудь! Туда надо всаживать ваши штыки!

Началась беспощадная, страшная резня, а затем и повальное бегство турок. Суворов вытащил из кармана луковицу часов. Было четыре часа пополудни.

– Все! – сказал он устало. – Победа свершилась!

Да, перелом наступил, но сражение еще не было закончено. Турки многотысячными толпами бежали к реке Рымнику, где находился их третий самый большой лагерь, расположенный в шести верстах от Крынгумейлорского леса. Союзники беспощадно их преследовали. Пленных не брали – турок было слишком много чтобы заниматься их пленением. Кавалерия гнала, рубила и колола убегавших. Пехота, как могла, поспевала и добивала отставших. Это был уже не бой, а избиение. Продолжая движение, Кобург обогнул лес слева, Суворов с Карачаем справа. Преследование производила собственно кавалерия, уставшая пехота уже не поспевала. Отбили несколько тысяч повозок с припасами. Убегая, турки бросали позади себя бочки с порохом, куда вставляли зажженные фитили. Взрывы приносили атакующим существенный урон, но остановить никого уже не могли.

* * *

Во время почти всего сражения Гассан-паша находился на крынгумейлорской позиции. Весьма некстати у него снова начался сильный приступ лихорадки, и визирь мог только полулежать в коляске. Однако, когда сражение вступило в свою решающую фазу, в нервном возбуждении Гассан-паша велел подвести ему коня и пересел на него.

Великий визирь был не новичок в военном деле. Только в прошлом году он дважды наголову разбивал австрийцев во встречных сражениях, показав себя как умелым тактиком, так и опытным стратегом. В день Рымника он делал все возможное и даже невозможное, снова и снова собирая разбегавшиеся войска, снова и снова бросая их в бой. Но все было тщетно, неистовые наскоки спагов и отчаянные атаки янычар как пена разбивались о нерушимые фасы русских и австрийских каре.

Когда войска окончательно дрогнули и побежали, визирь убеждал начальников священными для мусульман именами, потрясал над собой Кораном. Вконец отчаявшись, он даже приказал артиллеристам палить картечью по убегающим. Увы, все было напрасно, войско было столь потрясено происходящим вокруг, что ничего не помогало. Каждый теперь думал только о собственном спасении, и заставить сражаться даже самых храбрых было невозможно.

Видя, что все рушится и он не в силах что-либо изменить, визирь пересел в коляску и поспешил прочь от приближающейся неприятельской конницы по браиловской дороге. Во всеобщей неразберихе куда-то подевались и секретарь, и письмоводитель, исчез, как сквозь землю провалился, и солитель ушей. Рядом с визирем остался лишь старый и верный девитар. Размахивая во все стороны своим огромным ятаганом, начальник конвоя прокладывал визирю путь в толпе бегущих. Переехав через мост на реке Бузео и, боясь погони, великий визирь велел его сжечь. Из-за этого последующим беглецам пришлось переправляться через реку вплавь, отчего много утонуло.

Вся обширная равнина между Крынгумейлорским лесом и рекой Рымник была покрыта тысячами и тысячами турецких тел. Переправа через Рымник прикрывалась земляными окопами, но их никто уже не думал защищать. Паника была всеобщей. На единственном мосту через Рымник сгрудились обозы, перекрывая единственный путь бегущим. Начались драки. Спаги давили людей лошадьми, янычары пробивали дорогу ятаганами. Тысячи кинулись через реку вплавь. На беду турок, после прошедших дождей вода в реке сильно поднялась, и беглецы тонули во множестве. Когда же к берегу подошла русская и австрийская пехота, то принялась расстреливать мечущихся в воде. По волнам Рымника плыли тысячи тропов.

– Ловко турка плавает, что пузыри пускает! – смеялись гренадеры-фанагорийцы.

Только наступившая ночь дала шанс выжить счастливцам.

Трясясь по дорожным ухабам, Гассан-паша с тоской думал о своей судьбе. Еще вчера он был всесилен, и каждого его слова ждали со страхом миллионы подданных от Дуная до Нила. Теперь же он полностью бессилен и слово его не стоит ничего. В том, что султан не простит ему столь сокрушительного разгрома, Гассан-паша нисколько не сомневался. Такие разгромы не прощаются! Вопрос был в том, удавят ли его сразу или дадут еще какое-то время пожить. Однако, как оказалось, великий визирь ошибся в своих предположениях. Судьба ему приготовила иной финал…

* * *

С наступлением темноты преследование турок повсеместно прекратилось. Солдаты падали от усталости прямо среди поверженных врагов, не в силах сделать больше хотя бы несколько шагов.

Принц Кобургский в сопровождении свиты приехал к Суворову. Историк пишет: «Оба они молча бросились друг другу на шею и крепко обнялись. Русские и австрийцы последовали примеру своих предводителей; взаимные приветствия, поздравления, объятия были тем искреннее, чем труднее досталась победа. Суворов опять отличил перед всеми Карачая, назвав его истинным героем и заявив во всеуслышание, что он больше всех других содействовал одержанию победы. Этим благородным признанием заслуг союзника и подчиненного, Суворов заполонил его сердце. Карачай не отходил от него остаток дня ни на шаг, и всю свою жизнь питал к нему сыновнюю преданность и глубокое уважение. Что касается до принца Кобургского, то его признательность к Суворову и добрые, искренние к нему отношения, зародившиеся при Фокшанах, были теперь окончательно скреплены; следуя влечению своего честного сердца, он откровенно называл Суворова своим учителем».

Когда наступило утро, выяснилось, что захвачены были еще не все турецкие лагеря. Последний четвертый лагерь самого великого визиря был в четырех верстах от Рымника, и о нем просто никто не знал. Впрочем, последний турецкий лагерь уже никто не оборонял, а потому посланные туда несколько сотен казаков и арнаутов, перебив там не успевших убежать турок, взяли особо богатую добычу. Захвачен был и убранный изнутри золотой и серебряной парчой шатер Гассан-паши. Гренадеры веселились, напяливая на себя визирский кафтан, шаль и желтые папуши.

– Эко эти турки выряжаются, ну, прям, как шуты гороховые!

На следующий день кавалерия продолжила преследование, а пехота вылавливала отставших и прятавшихся в лесу и оврагах турок.

Говорят, что когда кто-то из офицеров поздравил Суворова с завершением сражения, то он обернулся к своему адъютанту:

– А убитые захоронены?

– Никак нет, еще не успели! – ответил тот.

– Пока не будет предан земле последний погибший солдат, ни сражение, ни война не окончены!

Историк пишет: «Трудно верить, следя за ходом дела, что оно происходило при страшном численном перевесе турецких сил. А между тем это факт бесспорный; сведения о численности турецкой армии различны, но они колеблются только между пределами 90 и 115 тысяч человек. Справедливо оценивая качество одержанной победы, Суворов ознаменовал ее особым торжеством. Войска его, сходясь на поле сражения в одно большое каре для слушания благодарственного молебна, по его приказанию запаслись зелеными ветвями. Когда молебен был отслужен, Суворов держал слово, тема которого вращалась на победе, чести, славе и лаврах, и по окончании этой речи, каждый бывший в строю увенчал себя победною ветвью».

Потери турок простирались до 15 тысяч, а может, и более. Захвачено было более сотни знамен и восемь десятков пушек. Потери союзников были в сравнении с этими цифрами ничтожны. У нас не более двух сотен человек, а у австрийцев до четырех.

* * *

Получив донесение о победе, Потемкин писал Суворову: «Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность. Ты, мой друг любезный, неутомимою своею ревностью возбуждаешь во мне желание иметь тебя повсеместно… Если мне слава, слава, то вам честь честью…».

На третий день стояния на поле боя Суворов расстался с принцем Кобургским и вернулся к месту своего прежнего расположения в Бырлад в последних числах сентября.

Потемкин радовался:

– Теперь после разбития полевой визиревской армии я могу заняться Бендерами!

Армия окружила крепость. Бендеры были крепостью мощной, и гарнизон там был многочисленный, но слухи о Фокшанах и Рымнике так потрясли турок, что они открыли ворота без всякого сопротивления. Паша Мегмет, впрочем, возвращаться в свое отечество наотрез отказался:

– Лучше я буду жить у вас в бедности, но с головой, чем валяться на стамбульской мусорной куче без оной!

За Бендеры Екатерина прислала фавориту лавровый венок, в котором светлейший теперь принимал посетителей.

Что касается принца Кобурга, то он забрал у турок Бухарест. Как и в Бендерах, никакого сопротивления те не оказали, разбежавшись при появлении первого гусарского эскадрона. Рассказы об ужасах Рымника были еще слишком свежи…

Надо ли говорить, в каком восторге от победы при Рымнике была Екатерина Вторая! По получении известия о победе в придворной церкви был немедленно отслужен благодарственный молебен. С кронверков Петропавловской крепости палили сто один залп.

Еще более радовались австрийцы. «Туживший об участи Кобурга цесарский посол (при Петербургском дворе), пробудясь аки от сна, предался вдруг веселию и, упоенный паче прочих радостью, имел при сем случае на счет разбитого визиря церемонияльный во дворец въезд». Неглупый император Иосиф, впрочем, понимал, кому именно он обязан столь громкой победой. В письме Суворову он пишет: «Совершенно признаю, что я победою обязан наипаче вашему скорому соединению с принцем Кобургским».

Суворову был пожалован титул графа Российской империи с приставкой «Рымникский», бриллиантовый эполет и весьма богатая шпага.

При этом императрица во всеуслышание заявила:

– Хотя бы целая телега с бриллиантами Суворову была уже дадена, но достоин он большего – Георгия первого класса. Осыпать сею орденскую звезду алмазами, думаю, казист будет!

Не остался в стороне от поздравлений довольный таким исходом весьма рискованного дела светлейший. Потемкин писал Суворову: «Вы, конечно, во всякое время равно приобрели славу и победы, но не всякий начальник с равным мне удовольствием сообщил бы вам воздаяние; скажи, граф Александр Васильевич, что я добрый человек: таким я буду всегда».

Что касается австрийского императора, то Иосиф произвел Суворова в графы Римской империи. Суворов был потрясен оценкой своих заслуг.

– Порой мне кажется, что у меня просто горячка в мозгу! Я теперь снова перед монаршими милосердиями как нововербованный рекрут, а потому должен новыми ратными делами оправдать сии милости!

Все участвовавшие в сражении офицеры получили повышения и ордена, солдаты денежные награды, а наиболее отличившимся пожалованы были кроме того серебряные медали с лаконичной надписью: «Рымник».

14 июля 1789 года восставшие парижане взяли штурмом тюрьму Бастилию. Тюрьма, к всеобщему удивлению, оказалась пуста. Из камеры выволокли на свет Божий лишь полуслепого маньяка маркиза де Сада. Но это никого уже не волновало. Все упивались безвластием и вседозволенностью. Возмущенный происходящим король Людовик Шестнадцатый заметил начальнику своего гардероба Лианкуру:

– То, что происходит сейчас в Париже, – это форменное безобразие!

– По-моему, это слабо сказано, – возразил Лианкур, – это революция!

В Петербурге, разумеется, хорошо знали, что в королевстве Французском не все ладно, но такого оборота не ожидал никто. Екатерина была крайне возмущена событиями во Франции.

– Депутаты французские сущие канальи, которые достойны компании разве что «маркиза» Пугачева! Дело же Людовика есть дело всех государей Европы! Но, боюсь, что короля французского постигнет судьба английского Карла Первого!

Так все и произойдет. В январе 1793 года голова Людовика Шестнадцатого упадет к подножью гильотины… Революция во Франции и казнь короля, в свою очередь, станут прологом долгой и кровавой череды войн, в которые окажется втянута вся Европа. Не избежит общей участи и Россия.

* * *

Русский агент сообщал осенью 1789 года из Константинополя: «Гассан-пашу (имеется в виду Эски-Гассан. – В.Ш.), раненного в тяжкой болезни водят под руки, часто лежит он без всякого покрова у своих палат на улице. Никого к себе не допускает и, если приведут к нему преступника, тотчас же без дальнего исследования велит его или повесить, или отрезать голову. Визирь, слышно, что он после разбития своего живет в Мачине, чрезвычайно всегда задумчив и никого к себе не допускает».

О самом султане Селиме тот же агент писал следующее: «Доношении прибывшего из армии чауш-баши, учиненные самому султану, столь неприятны, что оной весь тот день был вне себя, бегая по городу переодетой, и, встретя одного грека в желтой обуви, отрубил ему голову, несмотря на то, что сей сказывался принадлежащим неаполитанскому посланнику».

Узнав о поражениях, султан Селим Третий кричал:

– Я был бы счастлив, если бы умер два года назад, чтобы не видеть позора правоверных! Но напрасно думают малодушные, что ныне я испугаюсь и отступлюсь! Открыть все золотые кладовые и принести сюда все золото Порты!

Вскоре перед султаном высилась огромная гора золота, серебра и драгоценных камней, всего того, что копилось многими поколениями повелителей Высокой Порты.

Окинув взором свои сокровища, Селим лишь спросил:

– Сколько?

– Четыре тысячи оков! – ответствовали казначеи.

Турецкий ок – мера не малая, около 700 пудов.

– Все на монетный двор! Мне нужны деньги на войну! Пусть все правоверные последуют моему примеру, и тогда победа будет в наших руках!

Увы, правоверные не очень-то торопились избавляться от своих кровных. Благородный порыв великого падишаха был проигнорирован даже ближайшими соратниками.

Тогда разгневанный Селим издал указ, повелевавший всем зажиточным туркам приносить свое серебро на монетный двор и довольствоваться платой десять пар за драхму, что было по тогдашнему турецкому денежному курсу чистым надувательством. Зажиточные, разумеется, сразу же наполнили драгоценностями горшки, которые, в свою очередь, закопали. Поди, найди!

На площадях и улицах турецких городов глашатаи читали хати-шерифы, что султан никогда не кончит сей войны прежде, нежели отомстит неприятелям.

…Селим Третий медленно прохаживался по дорожкам дворцового сада. В отдалении тенью за ним шествовал кизлер-ага – глава черных евнухов, тех, кто сторожат и оберегают его жен. Сейчас Селим хотел побыть в одиночестве, и никто не смел нарушать его раздумий. Как хорошо жить на свете и радоваться жизни! Вот душистый, покрытый красными цветами олеандр. Мрачный стройный кипарис соседствует с блестящей зеленью миртовых деревьев, убаюкивающе журчит вода в фонтанах, а сквозь зелень видны позолоченные купола киосков, где всегда ждет его любимый кальян и красавицы жены. Что еще надо, чтобы жить в мире и неге, не зная ужасов и лишений войны. Не он, Селим, эту войну начал, но ему как-то надо ее заканчивать, причем так, чтобы при этом не потерять лица, ни перед иными государствами, ни перед своими подданными. Слабый падишах не падишах, сразу же найдется немало желающих отрезать ему голову и взобраться на трон османлисов!

О том, что надо начинать переговоры с московитами, все время твердила ему мать-валиде Михр-и-Шах, ей вторила и любимая сестра Эсмэ. Если бы только удалось поссорить Петербург с Веной, тогда сразу стало бы намного легче! Но проклятый Топал-паша так сдружился с цесарским принцем, что они вместе разгромили великого визиря!

Селим Третий еще не знает своей судьбы. Придет время, и его, уже свергнутого, задавят в темнице. Но пока до этого еще очень далеко. Сейчас же ему надо решать вопросы войны и мира, а решать их не просто. Партия войны полностью контролирует диван, и ему, молодому султану, выступать против нее пока не с руки. Надо выжидать, а война меж тем поглощает остатки казны, принося одни поражения.

На следующий день Селим инкогнито приехал в Семибашенный замок, где заперся на несколько часов с плененным послом Булгаковым. После чего, к всеобщему изумлению, Яков Иванович с обоими малолетними сыновьями был освобожден и переселен в дом датского посла Гипса в Буюк-Дере, а затем и вовсе переправлен на французском фрегате в Триест. Оттуда, не теряя времени, Булгаков поспешил через Вену в Яссы к Потемкину, чтобы сообщить радостную весть – турки нащупывают пути к мирному исходу войны.

Тем временем слухи о разгроме визиря при Рымнике стали расползаться по всей Порте, приводя турок в крайнее уныние. Началось массовое дезертирство, которое не могло остановить ни традиционное отрезание ушей, ни казни. В довершение всего взбунтовался гарнизон Мачина, требуя от визиря жалованья, из-за чего в Константинополе стали говорить о том, что визирь скоро потеряет голову. Впрочем, к этому все на самом деле и шло.

Что касается дальнейшей судьбы великого визиря, то Селиму Третьему так и не пришлось наказывать неудачника. Гассан-паша вскоре умрет от потрясений Рымника, изнуряющей лихорадки и застарелой чахотки.

Узнав об этом, султан Селим с досадой сказал:

– Хитрец снова обманул меня и успел уйти в мир иной прежде, чем к нему доскакал кавас, посланный за его головой!

Чтобы хоть как-то поправить дело, Селим передал в конце октября визирьскую печать бывшему капудан-паше Джезаирли Газы Гассан-паше. Поначалу старик наотрез отказался ее принимать:

– Я лишен своей прежней силы и власти, так как диван ограничил визиря в самостоятельности! К тому же я тяжко болен и дни мои уже сочтены!

Но все было тщетно. Селим требовал и требовал, и умирающий Эски-Гассан дал свое согласие на визирьство. Чтобы задобрить старого моряка, Селим вручил ему неограниченные полномочия. Теперь старый капудан-паша мог делать все, что ему заблагорассудится, вплоть до заключения мира, если увидит благоприятные к тому обстоятельства.

У Эски-Гасана хватило еще сил для иронии:

– Теперь я почти султан, но что мне от этого толку, когда я чувствую, что с каждым днем из меня уходит жизнь. Впрочем, возможно, в райских кущах у Аллаха визирей принимают лучше, чем простых мореходов!

Не пробыв в должности визиря и трех месяцев, знаменитый Джезаирли Гассан-паша отошел в мир иной. Что и говорить, Эски-Гасан всегда был достойным уважения противником. Официально было объявлено, что старый Гассан скончался, однако народ считал, что их любимца отравили за его приверженность к миру. Место визиря вскоре занял Шериф Гассан-паша, бывший при заключении Кучук-Кайнарджийского мира пашою в Очакове, человек небольших достоинств и новый в делах государственных.

В те дни по всей Порте хватали на войну всех мужчин от 20 до 35 лет. Лились реки слез, но когда и кого эти слезы волновали? К весне 1790 года это обещало двести тысяч, которые должны было собраться у Шумлы и Силистрии.

По плану на Кавказе по нашим границам должен был ударить с сорока тысячами трехбунчужного Батал-паши, флот сделать сильный десант в Крыму, а на Дунае измотать московитов в бесконечных осадах, благо крепостей у турок там еще хватало: Килия, Исакча, Тульча и Браилов и, самое главное, неприступный Измаил, где разместилась 35-тысячная армия известного своею храбростью трехбунчужного Айдозли-Мегмет-паши.

Кончался третий год войны, но конца ей все еще не было видно.

Глава третья Одни против всех

К началу 1790 года, несмотря на все победы, положение России было крайне тяжелым. В союзе с Австрией она продолжала войну с Турцией, а на Балтике вела не менее изнурительную войну один на один со шведами. В Европе же против России отчаянно интриговала Пруссия, поддерживаемая Англией и Голландией.

Король Фридрих Вильгельм желал отомстить Петербургу за его союз с Веной, а заодно погреть руки на турецкой войне. Для этого он заключил договор с Константинополем.

Политический пасьянс прусского министра иностранных дел был столь сложен, что даже Фридрих Вильгельм не мог в полной мере оценить его гениальности.

– Все очень просто, Ваше Величество! – разъяснял королю министр иностранных дел Герцберг. – Россия и Австрия должны получить земли от Турции, за это Россия уступит Швеции часть Финляндии, а Австрия отдаст Польше Галицию, тогда Польша, получив Галицию, должна уступить нам Данциг и Торн, а Швеция, получив вознаграждение от России, отдаст нам Померанию.

– А чем мы задобрим турок? – вопрошал Фридрих Вильгельм.

– Султану мы обещаем Крым и Дунай!

– Все это слишком сложно! – хмыкал не слишком умный король. – Но если нам за просто так отрежут столько земель, я буду только рад!

Чтобы побольше насолить России, Пруссия заключила мирный договор с султаном.

В Лондоне тем временем неистовствовал премьер-министр Питт.

– Россия должна быть примерно наказана! – стучал он кулаком по кафедре, выступая в парламенте. – Во-первых, царица Екатерина отказалась послать своих солдат отвоевывать нам мятежные американские провинции. Во-вторых, в трудное для нас время выступила с вредной идеей вооруженного нейтралитета по морской торговли нейтралов и, наконец, кроме этого, еще посмела заключить торговый договор с французами! Россия должна и будет наказана во имя политического баланса в Европе!

Внимая премьер-министру, британское адмиралтейство в спешном порядке вооружало сразу два больших флота. Один для отправки в помощь шведам в Балтийское море, второй для отправки в помощь туркам в море Черное. Дело принимало оборот не шуточный. И хотя британские корабли в конце концов в море так и не вышли, нервов они попортили Петербургу изрядно.

Где угрозами, а где и посулами, Питт с Герцбергом заставили удержаться от нападения на Швецию союзный России Копенгаген. Они же обещаниями и золотом побуждали султана Селима к продолжению войны, обещая скорую перемену счастья. Полякам прусский посланник Бухгольц сулил Белоруссию и Киев, если те откажутся от союза с Петербургом. В карманы шляхты щедро сыпалось прусское золото.

В начале 1790 года Пруссия провела мобилизацию и направила 40-тысячный корпус к своим восточным границам. Другой такой же корпус прусских войск двинулся к границам Галиции для возможного нападения на Австрию. В готовности была и основная армия численностью 100 тысяч.

– У меня нет никакого сомнения, что король прусский мечтает заодно с поляками весной напасть на наши владения, а посему разрыв с Берлинским двором почитаю неизбежным! – говорила в те дни с горечью Екатерина.

Императрица, однако, держалась стойко. О коварстве пруссаков и своей мести за это коварство она объявила открыто:

– Молю Всевышнего, да отомстит он Вильгельму его глупую гордость. В 1762 году я его дядюшке возвратила Пруссию и часть Померании, что не исчезнет в моей памяти. Не забуду и того, что двух наших союзников он уже привел в недействие, что с врагами нашими заключил союз, что шведам давал денег и что с нами имел грубые и неприлично повелительные переписки. Будет и на нашу улицу праздник!

Россия напрягала последние силы, ибо помимо двух воюющих армий надо было держать еще одну на Двине против прусских и польских посягательств. В Варшаве и в Берлине всегда понимали только крепкий кулак.

Единственно, кто искренне поддерживал русскую императрицу, был австрийский император Иосиф Второй. Но, увы, разочарованный во всех своих благих начинаниях, Иосиф уже умирал. В феврале 1790 года его не стало. Его брат Леопольд Второй, взошедший на трон, воевать далее не пожелал.

– С турками нам сейчас делить нечего, а воевать с султаном – только укреплять мощь России, в то время как у нас и своих дел хватает! – заявил он в своей первой же тронной речи. – Наша армия истощена, а финансы в расстройстве, Венгрия пребывает в брожении, в Галиции снова волнуются поляки, а Нидерланды вообще объявили независимость! Настала пора навести порядок в собственном доме, а не мечтать о новых завоеваниях!

Запуганный Англиею и Пруссиею, Леопольд согласился на мирный конгресс, который должен был собраться в силезском Рейхенбахе в лагере прусской армии. Российская императрица конгресс отвергла! Австрия же обязывалась отныне соблюдать нейтралитет, сохраняя за собой крепость Хотин, до тех пор, пока в Бухаресте не будет подписан окончательный мир. Селим, разумеется, сразу согласился на мирные договоренности, выдвинув лишь одно условие, «чтоб в трактате никак не было упомянуто о вольном плавании австрийских судов по Дунаю». Вена не возражала.

Итак, Австрия вот-вот должна была выйти из войны, и Екатерина оставалась одна против двух врагов – шведского короля Густава и султана Селима.

* * *

Из-за не прекращающихся происков Берлина отказался от наступательных действий на следующую кампанию и Потемкин:

– Куда нам наступать, когда пруссаки со шляхтой в любой миг ударят в спину! Потому будем держаться позиции оборонительной! А флоту Черноморскому повелеваю, наоборот, искать флот турецкий и разбить его в генеральном сражении!

Ранней весной Селим Третий во всеуслышание объявил, что нынешний год станет победоносным для его правоверного воинства. Решительные распоряжения были посланы им в Дунайскую армию. В самом же Константинополе готовился к десанту на Крым столичный корпус янычар – лучшие из лучших. Отборные головорезы, однако, смирно не сидели. Воинственными ватагами бродили они по улицам города, опрокидывали лавки, рубили ятаганами строптивых. По столице пошел ропот. Жители требовали избавления от не в меру воинственных воинов султана. Чтобы прекратить бесчинства и в то же время не обозлить самих янычар в столь важный для него момент, Селим придумал переправлять их малыми партиями на попутных судах в Анапу. Оттуда, по замыслу султана, янычары и должны были двинуться морем на захват Крыма. Одновременно на Кубани готовилась к наступлению еще одна 40-тысячная армия, набранная из ополченцев южного Причерноморья. Эта армия должна была поддерживать янычар со стороны суши. Заканчивал последние приготовления и флот. Именно ему предстояло, забрав на борт анапских янычар, явиться с ними пред берегами беззащитного Крыма.

Пока политики решали воевать Австрии дальше или нет, принц Кобург в конце весны овладел крепостью Орсово, а затем осадил Журжу. Однако удачная вылазка турок заставила его снять осаду и уйти.

13 июня австрийцы разбили турок при Калофата, но на этом успехи цесарцев закончились. Принц Кобург, получив известие, что турки собираются наступать на Бухарест, по своему обычаю написал жалобное письмо Суворову. Тот себя ждать не заставил. Генерал-аншеф немедленно выступил на помощь незадачливому союзнику и 31 июля уже расположился лагерем рядом с Бухарестом. Назревал новый Рымник, но сражение так и не состоялось. Австрия вступила в мирные переговоры с султаном, и Суворов оказался брошенным на произвол судьбы тем самым Кобургом, которого он всегда спасал. Принц, впрочем, через курьеров извинялся:

– Ничего личного, только большая политика!

Чтобы не оказаться окруженным со всех сторон всей турецкой армией, Суворову пришлось возвращаться обратно.

Потемкин раздраженно писал Екатерине: «Генерала графа Суворова я отправил в подкрепление австрийцов к Букарешту, но теперь необходимо его оттуда взять должно, ибо, что копилось противу союзников, обратится уже на него одного, и он, будучи отрезан браиловским и силистрийским неприятелем, не в состоянии возвратиться без большой потери».

Согласно соглашению с Турцией, австрийцы не должны были пропускать русские войска в Валахию. Такого от вчерашних союзников не ожидал никто! Отныне русская армия могла действовать лишь в низовьях Дуная, но там господствовал непреступный Измаил.

– Не разгрызя сей орех нам турок не опрокинуть! – сокрушались в штабах, понимая, что такую крепость, как Измаил, взять будет весьма не просто.

– Ежели осадить да оголодить гарнизон, то глядишь года за два и сковырнем эту болячку! – говорили оптимисты.

– Чтоб такой цитадель завоевать, пять армий положить под ее стенами надо, а потому лучше сразу от сего отступиться и к замирению с Портой готовиться! – рассуждали реалисты.

Что касается Суворова, то он пока помалкивал, однако попросил себе из ставки светлейшего подробный план Измаила, так, на всякий случай…

* * *

В последних числах января 1790 года контр-адмирал Гибс из Сиракуз переслал Качиони инструкцию, предписывая ему ожидать у Петаллы прибытия генерала Псаро для дальнейших совместных действий. Всю зиму Качиони просидел на Итаке, прячась там как от агентов Шиббса, так и донимавших его кредиторов. Итака принадлежала Венеции, и он мог без всякой опаски снаряжать там свои суда.

Вскоре старый корсар получил новое письмо от турок. На этот раз ему писал новый капудан-паша Хуссейн. В этом послании он от имени султана предлагал Качиони перейти на турецкую службу со всей его флотилией. Хуссейн обещал за это всем корсарам полное прощение, самому же Качиони титул бея и любой, на его выбор, остров в Эгейском море в вечное его и его потомков владение. В противном случае капитан-паша грозился разорить и умертвить всех живущих в Греции родственников Качиони. Посмеявшись над наивностью капудан-паши, Качиони и это письмо порвал, а капитанам сказал:

– Я был, есть и буду верен лишь одной русской царице, а на остальных мне наплевать!

Уже в конце марта 1790 года флотилия Качиони в девять вымпелов покинула Ионические острова и взяла курс в Эгейское море. Помимо обычных команд Качиони взял с собой старого друга известного клефта Андруцоса с восьмью сотнями воинов. В отличие от Качиони Андруцос был вояка сухопутный и в море согласился идти только, чтобы свести счеты с турками за их резню на острове Зеа.

– По мне куда лучше горные тропы да ущелья, чем вечное кувыркание на волнах! – говорил воевода, сидя на палубе с трубкой в руках.

– Это кому уж как на роду написано! – смеялся в ответ Качиони, и ветер развевал его седые космы.

15 апреля флотилия подошла к острову Зеа и высадила там воинов Андруцоса. Однако турки к этому времени уже предусмотрительно ушли.

– Ладно, еще посчитаемся! – заявили недовольные Качиони с Андроцусом.

Помянув жертв турецкой резни, принялись они восстанавливать свою базу. Но Качиони одного порта уже было мало.

– Хочу по примеру графа Орлова, как в прошлую войну, сделать на островах свою независимую от турок губернию! – объявил он своим капитанам. – Чтобы все там было не по законам турецким, а по законам государыни нашей Екатерины!

– Дело говоришь, Ламбро! – одобрили идею капитаны.

Губернской столицей Качиони определил порт на острове Зеа. Кроме Зеа в «качионивскую губернию» вошел остров Андрос, а все близлежащие острова были обложены «российским» налогом. Что ж, пока, несмотря на все противодействия турок, корсары Качиони стремились последнее слово оставить за собой.

Спустя годы великий Байрон в своей поэме «Абидосская невеста» напишет об этих днях:

…В чаянии свобод

Здесь Ламбро гордые сыны

С друзьями чертят гимн войны…

Тем временем, начиная решительные действия против русского флота на Черном море, Селим потребовал от Хуссейн-паши покончить с греческими корсарами.

Всю зиму с 1789 на 1790 год, боясь корсарских рейдов, туркам пришлось держать в Архипелаге немалую эскадру в два линейных корабля, десяток фрегатов и более десятка мелких судов. Несмотря на это, желающих возить пшеницу из Египта в Константинополь было немного, и хлеб в столице был очень дорог.

– Я не хочу, чтобы голодная чернь сбросила меня с трона! – говорил зятю Селим. – Уничтожь проклятого Качиони! Найти, плени и предай самой страшной казни! Пусть мир содрогнется от ужаса нашей расправы, и всякий, кто помыслит о неподчинении, затрепещет в страхе!

– Я уже принял все меры к исполнению твоего повеления, великий из великих! – упал ниц Хуссейн-паша. – На поимку пирата я пошлю в помощь Мустафе-паше неустрашимого Саит-Али, уж он точно привезет тебе на блюде голову непокорного!

Саит-Али был горд доверием:

– Мы намотаем кишки неверных на свои ятаганы!

Под начало алжирскому пирату был дан 66-пушечный корабль, три фрегата и восемь мелких судов. Осмотрев эскадру, Саит-Али был недоволен:

– С этим сбродом я воевать не буду!

В тот же день он разогнал старые команды, а вместо них набрал своих испытанных берберийских разбойников. Никогда еще турецкие корабли не были укомплектованы такими сильными командами. Каждому разбойнику была обещана доля от захваченной у греков добычи.

1 мая местные рыбаки сообщили Качиони, что видели неподалеку острова Сикро турецкую эскадру.

– У страха глаза велики! – усомнился Ламбро. – Откуда туркам собрать такие силы, когда все, что есть, они держат на Черном море!

Не поверив рыбакам, Качиони вывел свою флотилию в море в крейсерство.

– Мустафу-пашу нам бояться нечего. Если он дерзнет стать на нашем пути, у нас будет хороший случай посчитаться за его бесчинства на Зее и напомнить султану Селиму, что древний дух эллинов по-прежнему жив!

На подходе к острову Андрос корсары попали в полосу штиля. Наконец ветер понемногу стал наполнять паруса.

– Вижу много вымпелов! – внезапно закричал впередсмотрящий.

– Где? – выскочил из своей каюты Качиони, на ходу запахивая камзол.

Вдалеке густо белели паруса. Это были турки. Греки лихорадочно подсчитывали неприятельские силы:

– Два десятка вымпелов! Виден флаг младшего флагмана турецкого Мустафы-паши!

– Что ж, кажется, рыбаки говорили правду! – мрачно буркнул Качиони.

– Турки сильнее нас в десять раз! – прикинул один из капитанов.

– Ну и что из этого! – пожал плечами Ламбро. – В первый ли это раз! Еще посмотрим, у кого крепче затылки! Готовьте суда к бою!

Противники медленно сближались. Наконец ударили первые залпы. Сражение началось. Несмотря на полное превосходство турок, греки столь удачно маневрировали, что все время уходили из-под бортовых залпов, сами нанося туркам немалый урон. Перестрелка продолжалась до самой темноты. Спустившаяся ночь прервала выяснение отношений. Всю ночь противники находились рядом друг с другом. Видны были не только зажженные фонари, но слышались голоса. У многих были свои личные счеты. Сейчас, перекрикиваясь, они узнавали друг друга и клялись завтра посчитаться за все былые обиды.

На «Северной Минерве» Качиони совещался с капитанами. Большинство советовало не искушать судьбу, а под покровом ночи оторваться от турок и уйти подобру-поздорову.

Качиони был иного мнения:

– Разве вы не видите, что после сегодняшнего боя турки уже оробели, завтра же мы поднажмем и окончательно их сокрушим! Неужели среди нас завелись трусы, которые умеют только убегать, а не нападать. Если такие есть, то пусть они скажут об этом честно!

Трусом никто быть не захотел, и совет принял решение продолжить сражение.

Утро 7 мая на самом деле предвещало грекам успех. Находившейся под ветром Мустафа-паша старался избежать сражения.

– Ну что я вам говорил! – кричал в жестяной рупор своим капитанам Качиони. – Нам осталось только догонять и сжигать!

Греки начали преследование турецкой эскадры. Внезапно, к большому удивлению корсаров, на горизонте показалась алжирская эскадра Сеит-Али: двухдечный корабль, три 30-пушечных фрегата, пять 18-пушечных шебек, одна большая 20-пушечная тартана и две тунисские шебеки. Ситуация сразу переменилась. Теперь грекам надо было думать уже не об атаке, а о собственном спасении.

– Эх, я старый дурак, дал заманить себя в ловушку! – сокрушался Качиони.

Так началось трагическое для греческих корсаров сражение при острове Андрос.

Тем временем Саит-Али, имея попутный ветер, быстро приближался. Из всей греческой флотилии алжирского берлебея интересовало только судно Качиони. Он пришел за головой знаменитого корсара и желал получить ее во что бы то ни стало!

Вскоре алжирский флагман, поддержанный тремя большими шебеками, атаковал «Минерву Севера». При этом шебеки попытались было взять «Минерву» на абордаж. В момент, когда они с двух сторон навалились на «Минерву», с их палуб начали перепрыгивать толпы алжирских пиратов. Но Качиони был Качиони! В самый последний момент ему удалось вырвать свое судно из смертельных объятий алжирских шебек. Алжирцы десятками падали в воду, их в фарш давило бортами. На «Минерву» успели перескочить лишь полтора десятка самых отчаянных, которые, впрочем, были тут же изрублены.

С палубы своего корабля Саит-Али со злостью смотрел, как с «Минервы Севера» выкидывают трупы его воинов.

– Грязный шакал! – кричал он, потрясая кулаками. – Ты напрасно радуешься, что обхитрил меня! Я еще и не начинал драться по-настоящему!

– Я тоже! – кричал в ответ Качиони. – Ступай ко мне, и я устрою тебе встречу с Аллахом!

Отказавшись от абордажа, алжирцы усилили пушечный огонь по «Минерве».

– Ламбро, они не отстанут от нас, пока ты здесь! Саит-Али пришел не за нами, а за тобой!

– Но как я могу бросить вас в такой драке! – отмахнулся Качиони.

– Перенеси флаг на другое судно и от нас сразу же отстанут! – посоветовали ему. – Пока же варварийцы пустятся за тобой в погоню, мы все успеем разбежаться в стороны!

– Что ж, задумано неплохо! – кивнул Качиони. – Спускайте шлюпку!

Но Саит-Али от корсарского флагмана так и не отстал. Неравный бой фрегата с половиной алжирской эскадры продолжался до самой темноты. К полуночи судно уже едва держалось на воде, было очевидно, что еще несколько удачных залпов – и ему придет конец.

– Нельзя доставить врагу радость победы над моим флагманом! – решил Качиони.

Под покровом ночи к «Минерве» подошли гребные суда и сняли команду. Избитый в конец фрегат был сожжен.

Весьма трагично складывалось сражение и для других судов эскадры. Полакры «Лабелла Виенна», «Виктория» и «Принчипе Паоло» были взяты алжирцами на абордаж, а их команды полностью вырезаны.

Фрегат «Ахиллес» несколько часов вел отчаянный бой сразу с двумя фрегатами и тартаной. Когда почти все пушки были разбиты, алжирцы решились на абордаж. С турецких судов доносились воинственные крики.

– Рано радуетесь! – сплюнул капитан Левтераски. – А ну-ка поднимите на шестах несколько бочонков да зажгите на них фитили!

Крики с турецких судов сразу поутихли. Алжирцы решили, что в бочках порох и греки решились взорваться вместе с ними. Оба фрегата и тартана резко отвернули в сторону.

– Ставить все паруса! – не теряя времени, крикнул Левтераски. – Будем прорываться в Архипелаг!

«Ахиллесу» удалось вырваться из драки и дойти до ближайшего острова Андрос. Но повреждения фрегата были столь велики, что его пришлось сжечь.

Последний из оставшихся корсарских кирлангичей под началом капитана Егора Палатино, отбиваясь, уходил к Андросу. Уже в темноте он стал под берегом на якорь. На судне не оставалось ни ядер, ни пороха. Потерявшая веру в победу команда вышла из подчинения. Корсары начали прыгать в воду и добираться вплавь к близкому берегу. Напрасно Палатино взывал к ним:

– Давайте дождемся попутного ветра и уйдем в Триест. Там нас уже ждет Качиони. Война еще не кончена, и мы еще свое возьмем!

– Вот ты свое и бери, а с нас хватит! – кричали ему в ответ озлобленные корсары. – С нас хватило и сегодняшнего дня, когда на наших глазах турки вешали наших братьев!

Поняв, что команду не удержать, Егор Палатино решил рубить днище, чтобы затопить судно. Но оно село на мель, а потому утром было захвачено алжирцами.

Трагичней всех оказалась судьба маленького 8-пушечного кирлангича капитана Стратти. Окруженный со всех сторон, он сдался в плен. Но не знавшие милосердия алжирцы сразу же казнили часть команды, остальных бросили в трюм, чтобы казнить уже в Константинополе.

После боя Саит-Али подошел к островам Зеа и Андрос, где соединилась с эскадрой Мустафы-паши, не участвовавшей в сражении. Затем алжирцы и турки устроили резню жителей обоих островов.

Несколько дней стояла эскадра у Зеа. Турки обшаривали остров, заглядывая во все пещеры и расщелины в поисках спрятавшихся греков, грузили на свои корабли богатую добычу: оружие, припасы, продовольствие – все, что было ранее захвачено корсарами. Укрепления, построенные корсарами, турки срыли, а находившиеся там пушки перевезли на свои суда.

Качиони меж тем с тремя уцелевшими кирлангичами и одной полакрой укрылся на острове Цериго.

26 октября 1790 года состоялся торжественный вход алжирской эскадры в Константинополь. Селим приказал праздновать первую морскую победу своего царствования как великий праздник. Ворам и должникам было объявлено прощение, а бедноте бесплатный плов. Встречая корабли Саит-Али, со всех крепостей Константинополя палили из пушек.

Свидетелем расправы над греческими моряками был капитан 1-го ранга Тиздель, сдавший три года назад туркам свой корабль «Мария Магдалина». Селим велел вывести русских пленных офицеров из тюрьмы, чтобы показать расправу над пленными корсарами.

Из письма Тизделя Потемкину: «После происшедшего сражения в Архипелаге между турко-барбаресцами с нашими крейсерами майора Ламбро Кацонием. Первая будучи в несравненном количестве судов против второго, имела счастие захватить 111 человек в полон, в том числе лейб-гренадерского полку капитана Егора Палатино, посланного от господина контр-адмирала Гибса с повелением к оному господину майору Качиони и четыре маленьких судна. Барбересы, возвратившись в сию столицу, праздновали оную победу целых пять дней беспрерывною пушечную пальбою и в пятый день отрубили шестерым человекам головы в присутствие самого султана, повеся при том по всем судам на рейнах двадцать человек, имея перед ними повешанный Всероссийской державы флаг, и с таким позорищем входили они в адмиралтейство. Не довольствуясь и сим, на другой день взяли из тех же новоприведенных из сей тюрьмы двадцать человек, и отрубили им головы, по всем воротам Константинопольской крепости. В числе тех 46 человек казненных были многие офицеры и некий капитан Герасим Калига, который еще сей чин заслужил в прошлой войне, а прочие при настоящей…»

Итак, главные силы Качиони были уничтожены. Но предприимчивый корсар и не думал сидеть сложа руки. Уже к середине года он начал новые рейды, топя и захватывая турецкие суда. Поэтому, несмотря на громкие клятвы Саит-Али, что с корсарами покончено навсегда, Селиму пришлось держать в Архипелаге два линейных корабля и два десятка мелких судов.

Потемкин не без гордости писал Екатерине: «Порта, встревоженная его (Качиони. – В.Ш.) предприимчивостью и мужеством, старалась уловить его разными обещаниями, которые он отверг с презрением. В самой неудаче высказывает он неустрашимую смелость. Он потерпел в этом сражении с турками, но сам почти со всеми спасся и, оправясь, пойдет опять. Он один только дерется».

За храбрость и верность России Качиони был пожалован полковничьим чином и орденом Святого Георгия.

– Что ж, – заявил Качиони, узнавши о награде. – Я не привык быть в должниках, а потому скоро турки снова услышат мое имя!

Слова у старого корсара не расходились с делами. Уже спустя несколько дней он лихой абордажной атакой захватил две вооруженные шебеки. Вскоре под его началом снова была целая флотилия. Одно имя Качиони влекло к нему всех, кто жаждал драться с турками со всего Средиземноморья. Базой возрожденной флотилии стал остров Итака.

– Я сейчас, как вечный странник Одиссей! – говорил Качиони своему помощнику Николаю Косими. – А потому скоро снова подниму паруса и отправлюсь в новое плавание за неведомым!

Между тем в Петербург и Яссы продолжали множиться доносы на неуживчивость и строптивость старого корсара. Уставший от всех этих дрязг, светлейший велел прибыть в Петербург для полного отчета контр-адмирала Гибса, а самому Качиони ехать в Вену, где ждать прибытия туда князя Потемкина для всех объяснений.

Не желая накалять и без того не простую обстановку, Качиони, оставив флотилию на верного Касими, отправился вместе с верной охраной в Вену.

* * *

Еще в марте для получения инструкций в Яссы к светлейшему был вызван из Севастополя контр-адмирал Федор Ушаков. По пути он завернул в Херсон, чтобы порешать дела с интендантами, а заодно проведать старых приятелей. Перво-наперво увиделся со старым другом и однокашником по Морскому корпусу бригадиром Голенкиным, в адмиралтействе херсонском уже несколько лет сидевшим.

– Эх, Федя, завидую я тебе белой завистью! – вздохнул тот, после приветствий взаимных. – Знал бы, как войны чернильные надоели, хоть в петлю лезь!

– Ты мне эти разговоры, Гаврила, брось! – приободрил его Ушаков. – Еще повоюем!

Встретился контр-адмирал и с давним знакомцем Петром Даниловым, с которым некогда вместе боролись с херсонской чумой. Данилов был парнем радушным, неунывающим и открытым, вечером пригласил старого сослуживца к себе домой, где супруга накрыла стол. Посидели, поболтали.

Уже перед расставанием Данилов посетовал, что тоже устал от дел конторских, а начальство в море не пускает.

– И чего-то ты, Петруша, здесь в Херсоне огинаешься, шел бы к нам в Севастополь! – обратился к Данилову контр-адмирал. – У нас в сию кампанию много дел предстоит, на берегу не засидишься!

– Да я-то с радостью, – немедленно отозвался тот. – Только кто меня туда определит, у вас, почитай, все вакансии давно заняты!

– Все вакансии хорошие и вправду разобраны! – согласно кивнул Ушаков. – Кроме одной – нет у меня еще флаг-капитана! Пойдешь ли?

– О чем речь, Федор Федорович! С вами хоть к черту на рога!

– Ты тут черта при мне не поминай! – погрозил ему пальцем богомольный Ушаков. – Но со светлейшим твой кандидатур обсужу, надеюсь еще и повоюем!

В Яссах Ушакова ждала приятная неожиданность – Войнович, его старый недруг и завистник, был назначен командовать на Каспий, он же объявлялся командующим Черноморским корабельным флотом. Потемкин был предупредителен и добр:

– Не обременяя вас, Федор Федорович, правлением адмиралтейским, препоручаю вам начальство всего флота по военному употреблению!

– Обещаю, что сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доверие! – склонил голову контр-адмирал.

– Нынче и корабельный флот, и гребная флотилия наши уже сильней турецких. Войнович был бегать горазд, а не драться, пусть теперь по озеру Каспийскому бегает. Вас же знаю и ценю как отлично знающего, предприимчивого и охотника к службе. Вижу в вас себе помощника! На мелочи не размениваться, а искать и топить турецкий флот, хотя бы гнаться за ним пришлось до самого Царьграда! Будут ли просьбы?

– Личных просьб не имею! – не задумываясь, отвечал контр-адмирал. – А в интересах дела желал бы иметь при себе младшим флагманом бригадира Гавриила Голенкина, а флаг-капитаном капитана 2-го ранга Петра Данилова. За обоих ручаюсь!

– Хорошо! – коротко кивнул светлейший. – Забирай к себе обоих! А вот тебе мой ордер на первую диверсию у берегов турецких, с нее кампанию и начнешь!

В ордере значилось: «По прибытии немедленном в Севастополь… с самыми лучшими крейсерскими судами в подкрепление трех кораблей – “Георгия”, “Андрея” и “Александра”, да четырех фрегатов извольте выйти в море ради поиску. Крайне полезно бы было, если б удалось Вам схватить какие транспорты или же истребить где спущенные корабли у азиатских берегов. Я надеюсь, что Вы со всею ревностию исполните Вам порученное и заблаговременно возвратитесь в Севастополь для приуготовления всего флота в кампанию».

– Имеешь ли, Федор Федорович, вопросы какие? – спросил светлейший, ордер свой огласивши.

– Вопросов не имею, ваше сиятельство! – улыбнулся Ушаков. – Пора в Севастополь и за дело приниматься!

– С Богом! – перекрестил его Потемкин на прощание. – Верую, что зададим мы в этом году туркам перцы на хлябях морских, какого еще не задавали!

Проводив Ушакова, светлейший сразу же продиктовал письмо Екатерине: «Я так соглашу расположение на сухом пути, что вся будет удобность мне самому дать флотскую баталию… Прошу Вас, матушка, в разговорах, да и чрез других разглашать, что Вы не намерены на Черном море флотом действовать наступательно, а держаться у своего берега оборонительно. Сие дойдет до турков, и они выйдут, понадеясь, из канала, а то иначе их не выманить».

Не прост, ох, не прост был светлейший князь Григорий Иванович…

* * *

Ушаков вернулся в Севастополь перед Пасхой. На определенных в набеговую экспедицию кораблях и судах немедленно началась беготня, времени до выхода в море оставалось в обрез. Тем временем пришла колонна рекрут, из которых надо было спешно готовить матросов. Работы здесь предстояло немеренно, и делу матросскому обучить, и порядкам корабельным.

Служба матросская всегда сопряжена с травмами, и любая оплошность может обернуться бедой. Неосторожность при работе с парусами грозит падением на палубу или в море, то и другое почти верная смерть. При погрузке припасов матросы давят пальцы, руки и ноги, а частые гангрены приводят к ампутации конечностей даже при, казалось бы, пустячных травмах. Не меньше бед было от пушек. Неосторожное обращение с порохом грозило выжечь глаза, а неловкость при откатывании – разможжить ступни.

На Пасху контр-адмирал отстоял праздничный молебен. Корабли к этому дню сияли чистотой. В день Светлого Христова Воскресенья матросы надели все лучшее и чистое.

По окончании праздничного молебна Ушаков лично обошел на катере все корабли и похристосовался с каждым из командиров. На корабельных палубах тоже вовсю христосовались.

– Ну, Архипушка, Христос воскреси! – кидался один матрос к другому, раскрыв объятья.

– Воистину воскреси, Мартынушко, – отвечал Архип, обнимая сотоварища и трижды с ним целуясь.

Случались и обиды.

– Энто, значит, и жинка твоя Танька сейчас со всеми соседскими христосуется и всем рыло свое подставляет! – говорил какому-нибудь матросу, дружок из задиристых.

– Моя Танька! Нет, шалишь, не посмеет, а то, как возвернусь, да прознаю, вмиг все бока ей обломаю. Это твоя Дунька всем рыло и рада подставить! – сам переходил в наступление обиженный.

– Моя Дунька не чета твоей Таньке! – уже отбивался и тот, что из задиристых.

Матросы увлеченно катали на палубах крашеные яйца и устраивали яичные бои. Перед обедом испили по двойной чарке, потом был сытный праздничный обед с традиционным овсяным киселем и отдых: кто спал, кто в игры играл, а кто и разговоры вел степенные о политике высокой. Рассуждали матросы российские при этом весьма здраво:

– Ежели австрияки не испужаются и у султана пардону не попросят, то вместе мы турку бритого как пить дать одолеем!

– А ежели как струхнут?

– Все одно одолеем, но кровушки прольем поболе!

16 мая во исполнение приказа светлейшего контр-адмирал Ушаков поднял флаг на «Александре Невском» и вышел в море, имея под началом: три линейных корабля, четыре фрегата и с десяток мелких судов. Передовым резал волну «Святой Георгий Победоносец», за ним «Апостол Андрей» и «Александр Невский», далее «Иоанн Воинственник», «Святой Амвросий Медиоланский», «Святой Иероним» и, наконец, концевым «Преподобный Нестор». На траверзе «Александра Невского» держался репетичный «Полоцк» для передачи сигналов концевым судам. На палубах кораблей помимо команд сидели воинственные балаклавские греки во главе с другом Качиони подполковником Чапони для десанта. Курс был начертан к анатолийским берегам.

Спустя пять дней эскадра подошла к Синопу. Разделив крейсерские суда на три отряда, Ушаков разослал их во все стороны для разведки. Сам же с кораблями и фрегатами остался в позиции перед турецким портом. С берега по нашим палили, но без всякого успеха, однако и нам зайти на рейд из-за сильного огня не удалось. С наступлением темноты Ушаков приблизился к берегу, чтобы не дать улизнуть из Синопа стоявшим там судам. Для устрашения на кораблях и фрегатах всю ночь жгли фальшфейеры и палили из пушек.

С восходом солнца эскадра вошла на рейд. С салингов впередсмотрящие уже кричали:

– Два фрегата, кирлангич со шхуной, да галеры с лансонами!

Ушаков хмуро посматривал на вымпел, который извивался у него над головой, показывая, что ветер все время меняется.

– Пошли, Господи, попутного ветра и малую волну! – вопрошал в небо новый флаг-капитан Данилов.

Наконец ветер установился, вымпела вытянулись, но в сторону, препятствующую атаке. При порывистом отжимном остовом ветре и сильных береговых батареях Ушаков счел атаку излишне рискованной. Однако, чтобы не уходить просто так, контр-адмирал «разными движениями эскадры и перепалкою с кораблей, всем синопским жителям и судам, там находящимся, наносил беспрестанно великий страх». Помимо этого он обстрелял крепость и город. Впереди прочих действовал «Святой Георгий Победоносец», отбуксированный шлюпками в глубь бухты. Взаимная пальба продолжалась до полудня, а потом понемногу стихла. Оставив Синопскую бухту, Ушаков взял курс на Самсун, захватывая и сжигая попадавшиеся ему на пути турецкие суда. Особенно много было призов с пшеницей, на которые тут же пересаживали призовые команды и отправляли в Севастополь.

– У нас война сама себя кормит! – смеялся никогда не унывающий Петр Данилов.

Пройдя вдоль всего анатолийского берега и устроив там настоящий погром, Ушаков повернул на север к Анапе, где должен был стоять со своим корпусом генерал-поручик Бибиков. Но к этому времени его корпус уже отступил от крепости. А потому, подойдя к Анапе, Ушаков Бибикова там уже не застал. Зато на рейде крепости качался турецкий линкор с фрегатом. Пользуясь темнотой, контр-адмирал хотел было их атаковать, но помешал штиль. Течение начало сносить корабли, и пришлось бросить якоря. На следующий день ветер был отжимной и снова препятствовал атаке. Обнаружив нашу эскадру, турки начали выбрасывать за борт припасы, и даже часть пушек, чтобы подойти вплотную под защиту крепости. Достать их там было уже сложно.

– Абдулка, постой-ка! Будет попойка! – кричали убегавшим турецким судам матросы. – Почем труса празднуете, вылезайте на драку честную!

Но турки вылезать на драку не собирались.

31 мая, лавируя на ветре, наши снова попытались приблизиться к неприятелю и открыть огонь. Однако ядра не долетали до противника.

Произведя несколько залпов брандскугелями, Ушаков прекратил огонь. На шканцах «Святого Александра» совещались.

– Армия наша от стен анапских уже удалилась, а одни мы ближе подойти к неприятелю не можем. Бомбардирских же судов и брандеров у нас с собой нет! – констатировал Ушаков.

– Что касательно запасов воды-то она тоже на исходе! – проинформировал командующего капитан 2-го ранга Данилов, предусмотрительно собравший с командиров эскадры рапортички.

– Как это ни прискорбно, но пора возвращаться домой! – решили на совете.

Увидев, что наши уходят, турки от радости, что есть силы, лупили в свои барабаны-тулумбасы.

– Ладно-ладно, гололобые, ишо не вечер, посчитаемся! – кричали им с наших кораблей.

Ушаков отошел от Анапы и спустя неделю благополучно прибыл в Севастополь.

Едва бросили якоря в бухте, как перед контр-адмиралом вывалили груду указов, предписаний и промеморий, все надлежало прочесть, осознать и исполнять.

В сердцах Ушаков взгрустнул. В те дни он признавался в одном из писем: «Я только весело время проводил в походе, а возвратясь сюда, принужден опять заняться за скучные письменные дела».

Офицерам и командам, однако, было велено не расслабляться!

– Прошедшее крейсерство есть только начало настоящих дел, а потому запасы пополнять и к новому плаванию готовиться! – велел командующий.

Теперь уже к выходу в море на поиск турецкого флота готовилась вся Севастопольская эскадра.

Глава четвертая Керченская дуэль

Почти одновременно с выходом нашей эскадры к Синопу из Константинополя отправился турецкий флот под флагом самого капудан-паши Хуссейна. Полтора десятка линейных кораблей, всего более сорока вымпелов, вел с собой друг детства и отрочества султана Селима. Трюмы кораблей и судов были забиты янычарами и татарами, жаждавшими как можно скорее вступить на крымский берег.

В конце мая турецкий флот появился у Ялты, но вскоре скрылся в неизвестном направлении. От высадки десанта Хуссейн отказался в последний момент, узнавши о том, что Ушаков уже вовсю громит Синоп.

– Московиты глупы и выбрались из своей норы с малыми силами! – потирал Хуссейн унизанные золотыми перстнями руки. – Но я опытный охотник! Удача сама идет в мои силки, стоит только их вовремя расставить!

Турецкий флот на всех парусах устремился к Синопу, чтобы уничтожить нашу крейсерскую эскадру. Но к этому времени Ушаков уже покинул Синопский рейд и с попутным ветром мчался к Анапе. Противники на сей раз разминулись.

Не застав Ушакова у Синопа, Хуссейн-паша снова вернулся к Крыму. Вначале он появился у Евпатории, затем, обойдя мористее Севастополь, подошел к Феодосии, после чего, так и не высадив десанта, ушел к Анапе.

Перед самым выходом в море Хуссейн прилюдно поклялся на Коране, что непременно изловит русского адмирала и лично в клетке привезет его в столицу, где падишах вселенной сможет лицезреть казнь зловредного гяура. В ответ на обещания капудан-паши султан велел подарить ему клетку, куда Хуссейн должен будет посадить захваченного московита. О хуссейновской клятве севастопольскому флагману было уже известно, и Ушаков жаждал личной встречи.

– Обманщик Хуссейн. – ругался он то и дело. – Я покажу тебе, как лгать своему повелителю! Посмотрим, кто из нас будет сидеть в клетке!

Свои команды контр-адмирал безвылазно держал на судах, подвозя с берега продовольствие и воду. Ушаков не хотел терять драгоценного времени, желая быть в готовности, и при первом же известии об обнаружении неприятеля, выйти в море. Одновременно во все концы Эвксинского Понта были посланы им крейсера со строжайшим наставлением – сыскать турок, где бы те не прятались. Однако, несмотря на все усилия, флот Хуссейн-паши как в воду канул.

В томительном ожидании прошел июнь. Офицеры и матросы, не таясь, выказывали недовольство:

– Чего качаемся, на солнце глядючи. Пора б уже и за дело браться!

Но Ушаков ропот сей игнорировал, а чтоб чинам нижним роптать недосуг было, велел капитанам производить ежедневно ученья пушечные и парусные. Но вот наконец настал долгожданный час, когда с влетевшей в бухту крейсерской шебеки доложили:

– Флот неприятельский во множестве вымпелов усмотрен невдалеке от Ялты! Путь же свой он держит на румбы остовые!

– Слава те, Господи! – широко перекрестился Ушаков. – Дождались, кажется, вестей радостных! Теперича, помолясь, пора выбираться на хляби морские и нам, сердешным!

Объехав катером все суда, контр-адмирал самолично поднялся на каждый и, обойдя орудийные палубы, окурил их кадилом. Изгнавши, таким образом, злые силы и отслуживши молебен на дарование победы, велел он выводить эскадру в море.

Узнав о выходе Ушакова в море, Потемкин собрал всех свитских и велел:

– Молитесь Богу! Он нам поможет!

Вовсю слепило жаркое солнце. У бортов линейных кораблей плескала зеленая волна. В вышине бездонного неба парили чайки. На душе русских моряков было радостно и покойно. В успехе нового похода были уверены все.

Корабли один за другим вытягивались в море и, выстраиваясь в длинную кильватерную колонну, ложились курсом на остовые румбы. Командир «Рождества Христова» Матвей Елчанинов разложил перед Ушаковым морскую карту, щедро испещренную румбовыми линиями. Тот ткнул в нее отточенным карандашиком:

– Вот тут видели крейсера турок. Как думаешь, Матвей Матвеич, куда путь держит наш супротивник?

– Никак к Анапе подались! – немного помолчав, высказался Елчанинов.

– И мне так видится, – кивнул головой Ушаков. – Двинемся и мы туда! Будет дружку моему Хуссейну подарок приятственный. Вели подымать сигнал: «Держать курс зюйд-вест».

Контр-адмирал поднялся на шканцы и оглядел растянувшуюся на добрых две мили эскадру. Впервые Россия собрала на черноморских водах столь грозную морскую силу: десять линейных кораблей, шесть фрегатов и без малого полтора десятка мелких судов. Теперь она была готова сразиться на равных с любым врагом!

Однако найти неприятельский флот в огромном море почти так же трудно, как иголку в стогу сена. Неудивительно, что пройдя вдоль берегов всего Крыма до Тамани, Ушаков турок так и не обнаружил.

– Куда ж они подевались-то? – размышлял он сам с собой, вышагивая по шканцам.

После некоторых раздумий решил контр-адмирал повернуть к Керченскому проливу. Разослав во все стороны неутомимых греческих корсаров, велел он линейным силам бросить якоря и ждать турок у входа в пролив.

– Бегать нам за Хусейном по всему морю чести мало, – объявил Ушаков ближайшим офицерам. – Сам сюда приплывет. Никуда не денется. Здешних мест ему никак не миновать.

Погода в тот день была мрачной, и дул пронзительный норд-ост.

В своих расчетах Ушаков был уверен. И точно, все вышло как по-писанному! Не прошло и нескольких часов, как с дозорного судна уже открыли холостую пальбу, предупреждая эскадру о приближении неприятеля. Матросы, бросая по тревоге недоеденные каши, разбегались к назначенным местам, бранясь меж собой на ходу:

– Вот уж воистину черти треклятые, ни людям, ни себе! Допил бы кофий свой Абдулка, прежде чем пред нами объявиться. Да и мы бы, сердешные, кашки поели, да ложки облизали! Чего ж кулаками-то махаться на пустое пузо. Одно слово – басурманы!

Прошло еще каких-то полчаса, и на мглистом восточном горизонте неторопливо и величаво показался турецкий флот.

– Считайте! – хладнокровно велели капитаны сидевшим на салингах наблюдателям.

– Десять больших кораблей, столько ж поменьше, да мелочи десятка четыре! – прикинув наскоро, кричали сверху.

Теперь взоры всех обратились на флагманский «Рождество Христово». Какое решение примет командующий? Ждать, впрочем, долго не пришлось. С флагмана велели срочно сниматься с якорей и строить линию баталии курсом на зюйд.

Спустя еще час Севастопольская эскадра уже набирала парусами ход, одновременно образуя боевой строй. Опыт и умение черноморцев сказались и в этом. Во главе батальной линии следовал 50-пушечный «Георгий Победоносец». За ним остальная авангардия: «Иоанн Воинственник», «Мария Магдалина». Над «Магдалиной» развевался флаг младшего флагмана бригадира Голенкина. Затем шли «Иоанн Богослов» и «Святой Иероним». Чуть отстав, выравнивала линию кордебаталия: «Преображение» в 66 пушек, «Покров Богородицы» в 40, 80-пушечный «Рождество Христово», далее 50-пушечный «Александр Невский», «Амфросий Медиолинский» и «Святой Владимир». Замыкал колонну арьергард: «Кирилл Белозерский», «Петр Апостол», «Святой Павел», «Нестор Преподобный» и «Андрей Первозванный».

К стоявшему на шканцах Ушакову подошел флаг-капитан Данилов. Приложил пальцы к треугольной шляпе:

– Федор Федорович, по моим расчетам на наши 836 пушек турки имеют более 1100!

Контр-адмирал кивнул:

– Хорошо! Однако считать их теперь не след! Сколько ни есть, все наши!

Некоторое время противники дружно спускались на юг. Курсы их при этом медленно сходились. Затем, используя свое превосходство в силах и наветренное положение, Хуссейн-паша наконец решился на атаку. Маневр линейных турецких сил, как всегда, прикрывался яростным огнем бомбардирских кораблей, метавших бомбы с большой дистанции. И хотя огонь этот был весьма не точен, нервов российским капитанам он попортил изрядно.

Дальнейшие действия Хуссейна также не отличались особой оригинальностью. Как Эски-Гассан при Феодосии, так и теперь главный удар турок был направлен по русскому авангарду. Именно бригадиру Голенкину с его офицерами и матросами предстояло ныне выдержать на себе всю мощь неприятельского огня. Действия турецких линкоров прикрывался фрегатами, которые пока не вмешивались в сражение, а, осторожничая, держались несколько поодаль, будучи, впрочем, готовы в любую минуту броситься на помощь своим старшим собратьям.

Ровно в полдень турецкие корабли произвели первый залп. Не успел рассеяться дым, как над «Рождеством Христовым» немедленно взвились флаги: «Вступить в бой с неприятелем». Ответный залп тоже ждать себя не заставил. Так началось сражение, вошедшее в историю, как сражение при Керчи.

Из хроники сражения: «При виде турок Ушаков немедленно снялся с якоря и выстроил корабли в линейном порядке, причем ему пришлось поставить в линию и фрегаты, чтобы турки не смогли охватить ее с флангов. Крейсерские суда русских выстроились в три кильватерные колонны за линией кораблей и фрегатов.

Гуссейн выслал вперед бомбардирские суда, которые открыли огонь с дальней дистанции. Под прикрытием бомбардирских судов начала выстраиваться турецкая эскадра – на ветер от нашей и параллельно ей. Эти маневры заняли несколько часов, и только в полдень турки стали спускаться на нашу эскадру, чтобы сблизиться с ней на пушечный выстрел. Их фрегаты составляли резерв в виде второй наветренной линии, а еще больше на ветре держались мелкие суда.

Турки вступили в бой по общепринятому образцу, спускаясь всей линией на всю линию русского флота. Но, как это имело место всегда при таком способе нападения, они подвергались продолжительному обстрелу (здесь оказались, кстати, в русской линии и фрегаты), и арьергард их отстал. Ушаков немедленно воспользовался этим, вывел из линии шесть наиболее слабых фрегатов и послал их для подкрепления авангарда, где шел самый горячий бой и где турки делали попытки обойти нашу линию. Остальные корабли и фрегаты сомкнулись. Таким образом, турецкий авангард и часть центра оказались под сосредоточенным огнем всей русской эскадры».

Первый удар турок был силен. Шедший передовым «Георгий Победоносец» буквально засыпали градом ядер. Капитан корабля Федор Поскочин кричал своим матросам, подбадривая:

– Гляди веселей! Нам ли, черноморцам, перед гололобыми робеть! Не такое видывали!

У ног капитана второго ранга прыгали раскаленные шары. На них не оглядывались. Позднее Ушаков так опишет действия своего передового корабля: «Усиливающееся нападение неприятеля выдерживал с отличной храбростью и жестокостью огня приводил его в замешательство, так что оный пальбу свою весьма уменьшил; капитан-паша, беспрестанно усиливая атаку свою, подкрепил прибавлением кораблей и многими разными судами с большими орудиями».

Видя, как «Победоносец» изнемогает в неравной схватке, контр-адмирал решил немедленно действовать. Над флагманом эскадры взвился новый сигнал: «Фрегатам выйти из линии. Кораблям сомкнуться». Исполняя его, все шесть российских фрегатов немедленно подвернули вправо и, покинув строй, сразу же образовали под ветром «корпус резерва». Прибавив ход, они быстро нагнали авангард, подкрепляя огнем своих пушек свои передовые корабли. Одновременно с выходом фрегатов линейные корабли быстро сомкнули боевую линию и так же, прибавив парусов, поспешили на помощь авангарду. Никогда еще ранее российский корабельный флот не производил столь сложного маневра в ходе генеральной баталии. Первым решился на столь отважный шаг контр-адмирал Федор Ушаков. И маневр этот был исполнен блестяще!

Было пятнадцать часов пополудни, когда переменившийся к норд-норд-осту ветер позволили наконец-то ушаковским кораблям сблизиться с неприятелем на дистанцию картечного выстрела.

– Теперича, кажись, и наш черед настал ручкой турке помахать, – переговаривались промеж себя наши артиллеристы, деловито орудуя рычагами-правилами у своих пушек. – Так махнем, что небо с овчинку покажется!

Опережая иных, на флагман турецкого флота обрушил огонь своих орудий «Рождество Христово». Вокруг все крушилось и пылало. Контр-адмирал Ушаков, стоя в рост у фальшборта, внимательно разглядывал в трубу шкафут неприятельского корабля, надеясь найти там капудан-пашу.

– Никак не сыщу, – произнес он, оторвав наконец трубу от глаз и обернувшись к стоявшему подле лейтенанту Данилову. – Все в шальварах пестрых, все бегают, все кричат да саблями машут. Поди разбери, кто из них мой дружок Хуссейн!

– Вы б поостереглись, Федор Федырыч, – хмуро отвечал флаг-капитан. – Вона как с салингов стрелки турецкие бьют. Не ровен час подстрелят!

Контр-адмирал лишь отмахнулся:

– Это лишне! Мой срок помирать еще не вышел!

Историк пишет: «С началом сражения оказалось, что ядра с русских фрегатов, поставленных в линию из-за недостатка линейных кораблей, не долетают до неприятеля. Тогда Ушаков подал им сигнал выйти из линии для возможного оказания помощи авангарду, а остальным кораблям сомкнуть образовавшуюся между ними дистанцию. Не подозревая об истинных намерениях русского флагмана, турки очень обрадовались этому обстоятельству. Их вице-адмиральский корабль, выйдя из линии и став передовым, начал спускаться на русский авангард с целью его обхода. Но Ушаков предвидел возможное развитие событий, а посему, мгновенно оценив обстановку, подал сигнал фрегатам резерва защитить свои передовые корабли. Фрегаты подоспели вовремя и заставили турецкого вице-адмирала пройти между линиями под сокрушительным огнем русских кораблей.

Используя благоприятную перемену ветра на 4 румба, Ушаков стал сближаться с противником на дистанцию картечного выстрела, чтобы ввести в действие всю артиллерию, включая малую. От перемены ветра и решительного напора русских кораблей турки пришли в замешательство. Они стали поворачивать через оверштаг всей колонной, подставив себя под мощный залп флагманского 80-пушечного корабля Ушакова “Рождество Христово” и 66-пушечного “Преображения Господня”, неся при этом большие разрушения и потери в живой силе».

Неподалеку от «Рождества» дрались и фрегаты, возглавляемые «Иоанном Воинственником». Рыцарь чести капитан 2-го ранга Баранов кричал своим рулевым:

– Лево на борт! Круче! Еще круче! Так, чтоб до турка не ядром, а плевком достать можно было!

Пальба не смолкала ни на минуту. Примерно через час передовые корабли Севастопольской эскадры понемногу начали подавлять ближайшие к ним неприятельские линкоры. То там, то здесь на турецких кораблях стали вспыхивать жаркие пожары. Их еще тушили, но уже не так быстро, как раньше. Кое-где начали рушиться стеньги, а борта зазияли черными провалами пробоин. И тогда Хуссейн, осознав наконец-то свое бессилие, в беспорядке повернул на обратный курс, разойдясь с ушаковскими кораблями на контр-галсах.

Маневр у турок получился. Но чего он им стоил! Разворачиваясь один за другим под стволами русских пушек, корабли Порты оказывались совершенно беззащитными. Каждый из турецких линкоров обязательно успевал за время своего поворота получить несколько хороших залпов в борт и в корму. А потому, когда турецкий флот лег на курс отхода, он являл собой скопище плывущих по волнам костров. Даже издали было слышно, как трещит в огне сгорающее дерево да истошно вопят мечущиеся по палубам люди.

Настал решающий момент, когда неприятелю необходимо было нанести последний завершающий удар. И здесь примером для всей эскадры снова стал ее командующий. На своем «Рождестве Христовом» Ушаков буквально вломился в неприятельскую линию, поражая противника в упор. Следуя за флагманом, следом этот же маневр исполнил и Яков Саблин на «Преображении Господнем».

Из хроники сражения: «Около трех часов дня ветер изменился и позволил русским кораблям подойти еще ближе, что было им сравнительно выгодно из-за меньшего калибра артиллерии на фрегатах. Турецкая линия окончательно смешалась: одни корабли поворачивали оверштаг, другие – через фордевинд, и последние дефилировали совсем близко от русской линии, идя с ней противоположным курсом. В этой свалке очень пострадал корабль капудан-паши, а три турецких корабля (из них один вице-адмиральский) из-за повреждения рангоута свалились вообще за нашу линию. Сбитый вице-адмиральский флаг упал в воду и был подобран шлюпками с одного из русских кораблей. Один карганлыч, сопровождавший корабль капудан-паши, был потоплен.

Так как турки теперь всей своей массой уходили под ветер, и наш авангард оставался без противника, то Ушаков повернул на правый галс и дал сигнал всем окружающим кораблям вступить ему в кильватер, не соблюдая порядка номеров, а авангарду – повернуть всем вдруг оверштаг и пристроиться в хвост линии. Это дало возможность быстро устроить линию баталии на новом галсе, а движения флагманского корабля, ставшего головным, показывали, чего адмирал хочет от других кораблей. Но турки уже не хотели вступать в бой».

А турецкие корабли тем временем пылали все больше и больше. Вот на одном из них рухнула перебитая бизань-мачта. На вице-адмиральском полетели за борт разбитые крюйсель и фор-марсель. Случайно оказавшийся среди этого шквала огня неприятельский кирлангич был в несколько мгновений разнесен в мелкие щепки. От него не осталось даже следа. Один за другим падали в воду сбитые турецкие флаги. К ближайшему из них бросилась шлюпка с «Георгия Победоносца». Доставленный трофей матросы бросили под ноги своему капитану. Капитан 2-го ранга Поскочин поддел тяжелый шелк носком ботфорта:

– Лиха беда начало!

Тем временем Ушаков, выйдя на ветер, прибавил парусов и устремился в погоню за убегающим турецким флотом. На фалах «Рождества» свежий южный бриз развивал флажный сигнал: «Вступить в кильватер, не соблюдая номеров». Наскоро выстраивая новый ордер, российский контр-адмирал намеревался снова обрушиться на бегущих, чтоб на этот раз добить их уже окончательно.

День меж тем быстро кончался. Ушаков, нервничая, поглядывал на сгущающиеся сумерки.

– Проклятая темень! – бурчал он. – Еще какой-то час, и мы довершили бы погром!

– Не успеем! – вторил ему бывший как всегда рядом верный Данилов, глядя на вытащенные из камзольного кармана часы. – Не успеем!

Из хроники сражения: «В пять часов вечера Гуссейн подал пример, спустившись на фордевинд, а за ним побежал врассыпную и весь турецкий флот. Ушаков тоже приказал спуститься и бросился в погоню, но здесь сказалось плохое качество кораблей Черноморского флота. И обводы их были хуже турецких, которые к тому же были все обшиты медью, тогда как у нас не было ни одного такого корабля, и парусность меньше (из-за меньшей осадки русских кораблей, которые приходилось пока строить на речных верфях). Турки легко уходили от Ушакова и в исходе 8-го часа скрылись в темноте, а ночью они, вероятно, повернули, так что к утру 9 июля на горизонте не было видно ни одного паруса».

Стрелки карманного хронометра показывали восемь часов вечера. Черное море быстро накрывала спасительная для турок темнота. Когда все исчезло в непроницаемой южной ночи, Хуссейн велел своим капитанам, не зажигая огней, крадучись разворачиваться на Босфор. С этой минуты турецкий флот уже не существовал как единое целое. Каждый корабль отныне был предоставлен самому себе. Сам капудан-паша, запершись в каюте, пил кофе, да куря кальян, думал, как будет оправдываться перед султаном, которому столько наобещал. Клетка для Ушак-паши была вдребезги разбита русскими ядрами.

Из хроники сражения: «Из неприятельских судов особенно пострадали два корабля, которые “упав” на русскую линию, прошли от нее так близко, что чуть не сцепились с кораблями арьергарда. Большие повреждения получил и вице-адмиральский корабль турок, который, “упав на ветер”, также очень близко прошел через всю русскую линию. В результате этого неудачного маневра “сей корабль и помянутые два, остались совсем уже разбиты до крайности”. Капудан-паша, пытаясь защитить их, спустился под ветер и стал проходить контргалсом в непосредственной близости от русских кораблей, через что также получил большие повреждения. Вскоре, будучи уже на ветре, Ушаков подал очередной сигнал авангарду исполнить поворот “всем вдруг” через оверштаг и, “не наблюдая свои места, каждому по способности случая, с крайней поспешностью войтить в кильватер” своего флагманского корабля, ставшего передовым. После исполненного маневра уже вся русская линия во главе с адмиралом “весьма скоро” оказалась на ветре у неприятеля, что значительно усугубило положение турок. Не надеясь выдержать очередную атаку, турки дрогнули и пустились в бегство к своим берегам. Попытка преследовать противника в боевом порядке оказалась безуспешной. Легкость в ходу турецких кораблей спасла их от разгрома».

Ночь окончательно разделила преследуемых и преследователей. Теперь Ушаков должен был полагаться лишь на свой опыт да интуицию. Преследуя Хюсейна, русский контр-адмирал велел держаться кратчайшего направления на Константинополь, справедливо полагая, что турецкий флотоводец кинется убегать именно по этому пути. Расчет Ушакова оказался верен. С рассветом российским кораблям стали попадаться обрывки снастей и обломки рангоута, щедро устилавшие море. Было ясно, что турки проходили именно здесь. Однако самих неприятельских судов обнаружить все не удавалось. Лишь дремотно ворочались тяжелые волны, да ослепительно палило взошедшее солнце. Посланные в разные стороны фрегаты тоже вернулись ни с чем. Более легкие и быстрые на ходу турецкие суда сумели-таки оторваться от русского флота, и догнать теперь их было уже нельзя.

– Ворочаем на Феодосию! – распорядился огорченный Ушаков. – Да запросите капитанов о потерях да повреждениях!

Вскоре капитаны доложились. Оказалось, что на «Святом Павле» и «Иоанне Богослове» перебиты ядрами грот-мачты. Такое же повреждение получил и флагманский «Рождество Христово». На «Андрее Первозванном» турки перебили фок-мачту. Убитых по эскадре насчитывалось тридцать, да семь десятков раненых. По старому морскому обычаю погибших хоронили в море, завернув в флагдух и привязав к ногам ядро. Корабли и фрегаты приспускали флаги. Пушки палили холостыми зарядами.

Повреждения исправляли на ближайшем Феодосийском рейде.

Вот как сам Ушаков описал финал битвы под Керчью: «… Легкость в ходу их кораблей спасла от сего предприятия и совершенной их гибели. Я по учиненному сигналу о погоне, имея на флоте все паруса, гнал за бегущим неприятелем и спускался к нему ближе, но как в скорости догнать их на порядочную дистанцию не мог, потому последовавшая ночная темнота весь флот неприятельский закрыла от нас из виду, и через то лишились видимой уже бывшей почти в руках наших знатной добычи. Хотя ж я всю ночь, находясь в линии, следовал за ним, спускаясь от ветра, но при весьма темной ночи не мог видеть, куда они сделали свой оборот, к Синопу или к Румельским берегам, неизвестно. Поутру 9 дня при рассвете оного нигде уже не видал, и потому, имея на флоте некоторые повреждения в мачтах, реях и стеньгах, для поправления потребностей пошел и остановился на якорях против Феодосиевской бухты».

На российских кораблях служили благодарственные молебны за дарованную победу. Форштевни кораблей поворачивали на Севастополь. Город встречал победителей ликованием, ведь, несмотря на то, что Хуссейну удалось спасти свой флот от полного разгрома, главное было сделано – высадка янычар на крымский берег была окончательно сорвана.

Сам Ушаков, впрочем, результатом боя с турками доволен особо не был. Коротая свои холостяцкие вечера с другом и однокашником Голенкиным, все сокрушался:

– Гордиться мне нечем. Упустил я проклятого Хуссейна!

– Да полно тебе, Федя! – хлопал его по плечу круглолицый здоровяк Голенкин. – Тебе ли себя винить! Ведь ты велел даже колонну боевую строить вне номеров предписанных. А это же сущая ересь по канонам линейным! Старик Гост, наверно, и во гробе своем перевернулся от якобинства такого!

– Не то, не то! – махал в ответ рукой мрачный контр-адмирал. – Мыслю я, что надлежало мне вообще в преследовании строя не создавать, а гнать турка каждому по способности его!

– Окстись, Федор! – аж отпрянул друг Голенкин. – Да мыслимо ли такое смутьянство в деле морском, где правила веками писаны!

– Ничто не вечно, кроме Создателя нашего! – поднял на бригадира глаза Ушаков. – А потому нет ничего предосудительного, коли я для пользы дела для себя новые правила объявлю да и воевать по ним стану!

Так в тяжелых боях, в долгих раздумьях рождалась новая морская тактика, тактика маневра и атаки, тактика, которую, потомки много лет спустя назовут «ушаковской».

В ознаменование победы в Керченском сражении Потемкин направил Ушакову письменную благодарность: «Отдавая полное уважение победе, одержанной вами над флотом неприятельским… приписываю оную благоразумию вашего превосходительства и неустрашимой храбрости вверенных вам сил. Примите через сие, ваше превосходительство, засвидетельствование моего удовольствия и признательности и объявите оные всем подчиненным вашим».

А в письме к императрице светлейший не скрывал своей радости: «…Бой был жесток и для нас славен тем паче, что и жарко, и порядочно контр-адмирал Ушаков атаковал неприятеля вдвое себя сильнее, у которого были учители. Как и прежде доносил: разбил сильно и гнал до самой ночи; три корабля у них столь повреждены, что в нынешнюю кампанию, не думаю, быть им в море, а паче адмиральский, которого флаг шлюпкою с корабля “Георгия” взят. Контр-адмирал и кавалер Ушаков отличных достоинств. Знающ, как Гоу, и храбр, как Родней. Я уверен, что из него выйдет великий морской предводитель. Не оставьте, матушка, его».

Императрица Екатерина узнала о Керченской победе спустя несколько дней после подписания Верельского мира со шведами. Придя в восторг от известия, она тотчас отписала на юг Потемкину восторженно: «Победу Черноморского флота над турецким мы праздновали вчерась молебствием в городе у Казанской, и я была весела, как давно не помню. Контрадмиралу Ушакову великое спасибо прошу от меня сказать и всем его подчиненным». За Керчь Ушакову был даден Владимир 2-го класса.

* * *

Хуссейн-паша, однако, тоже был не лыком шит. Едва удрав от российской эскадры, он немедленно отправил султану донесение о… своей победе, где красочно описал, что выдержал большой бой с ненавистным Ушак-пашой, которого разбил и позорно загнал в Ахтиар. Сам же, претерпя в столь яростной схватке некоторые повреждения, нынче вынужден починяться в Варне.

Туда постепенно стягивались все турецкие корабли. Затем, согнанные с окрестных мест плотники, латали на них дыры и меняли рангоут.

Селим известию Хюсейна обрадовался несказанно, забыв даже о дареной клетке. Наконец-то свершилась столь долгожданная победа на море, о которой он столько мечтал. По велению султана на столичных площадях поставили огромные чаны, в которых варили традиционный дармовой плов, в самом серале палили из пушек, а сам Селим пригласил во дворец иностранных послов. Увы, послы радости падишаха вселенной не разделили. Правду о Керченском сражении они уже знали. Щадя самолюбие султана, послы намекнули ему лишь о том, что сейчас самое время еще больше усилить флот и добить московитов окончательно. Селим глуп не был и намек понял. По его приказу из Эгейского моря в Черное были немедленно переброшены несколько линейных кораблей. Посылая гонца к Хюсейну, султан сказал так:

– Передай капудан-паше, что падишах его еще помнит. Пусть же и он, ничтожный раб, не забывает своего долга передо мной!

В Константинополе заранее подкупленные сестрой султана люди рассказывали о подвигах капудан-паши, который во время сражения самолично якобы потопил четыре русских фрегата. Узнав об этом, даже любящий Хуссейна Селим возмутился:

– Если он сразу потопил четыре русских судна, то почему он сейчас не празднует победу с татарами в Бахчисарае?

Вскоре капитаны с прибывших в Босфор кирлангичей, вопреки ожиданиям, стали говорить о том, что «турецкий флот весьма от бою поврежден, так что 18 судов из оного не знают, где находятся, а российское ни одно судно не только не потоплено, но и большого повреждения не претерпело». В связи с этим «в публике начали сумневаться в победе над русской эскадрой». В те дни русские агенты доносили, что «значущие турки весьма сим огорчены и говорят, что очень нужно взять осторожности для столицы, дабы в случае со стороны российской на оную покушения защитить бы можно было, почему и работают беспрестанно во всех арсеналах».

Султан, обеспокоенный положением своего флота, приказал прислать для него подкрепление. Он намеревался вновь послать капудан-пашу в море.

Никаких наград, ни знаков внимания за одержанную «победу» Хюсейну дадено не было. Это было верным признаком того, что Селиму Третьему стала известна вся правда о сражении подле Керченских теснин. Теперь оставаться в бездеятельности капудан-паше было никак нельзя.

В Варне турецкий флот готовился к новой попытке покушения на российские берега. Решающий спор за господство над Черным морем был в самом разгаре…

Глава пятая Гром Тендры

Придя в чувство после Керченской неудачи, Хуссейн-паша, помолясь, вышел в море, чтоб еще раз попытать счастья. Турецкий флот вновь направился к крымским берегам. Действовал Хуссейн на этот раз осторожно, явно не желая новой встречи с неистовым Ушак-пашой. Теперь для него был важен лишь сам факт появления у Крыма для отчета султану. А потому, показав издали крымским татарам кроваво-красный флаг Али, он, не теряя времени, повернул обратно и поспешил к Днепровскому лиману. От своих лазутчиков Хуссейн-паша знал наверняка, что сколько-нибудь крупных морских сил у русских сейчас здесь нет. Весь корабельный флот Потемкина сейчас стоит в Севастополе. Явив свою мощь Очакову и Кинбурну, капудан-паша демонстративно бросил якорь между Тендрой и Гаджибеем. Под началом Хуссейна в это время было четырнадцать линейных кораблей и восемь фрегатов, не считая нескольких десятков всяческой мелочи.

Первым обнаружил прибытие к лиману турецкого флота генерал-майор Кутузов, который немедленно выслал в море лансон прапорщика Кондогурия для разведки. Опытный грек поднял старый рваный парус и под видом рыбака несколько раз обошел вокруг турецкого флота, подробно все рассмотрев. Не теряя времени, Кутузов отправил известие о появлении турок летучей почтой в Севастополь и Яссы.

Турки меж тем чувствовали себя весьма спокойно. Утром 21 августа капудан-паша снялся с якоря и под малыми парусами при северо-западном марсельном ветре стал отходить в сторону Очакова. Поздно вечером того же дня, миновав Гаджибейский фонарь, турецкий флот бросил якорь на самом фарватере по линии норд-зюйд. Собрав в кулак все свои силы между Гаджибеем и островом Тендра, Хуссейн-паша жаждал реванша. Блокировав лиман, турецкий флотоводец незамедлительно отправил письмо в Константинополь, сообщив не без гордости, что отныне он единовластвует на всем Понте, а русские заперты им, словно крысы в Ахтиарской норе.

Своей демонстрацией Хуссейн бросил вызов Ушакову, и тот его, разумеется, немедленно принял. Едва взмыленный фельдъегерь доставил контр-адмиралу письмо Потемкина о появлении турецкого флота вблизи лиманских берегов, Ушаков сразу же покинул Севастопольскую бухту.

Настроение у Ушакова перед выходом было изрядно подпорчено. Командующий гребной флотилией Иосиф де Рибас известил его, что назначение Ушакова командующим порадовало не всех и вокруг него начинаются нешуточные интриги. Честный и прямой Ушаков ответил так, как думал: «Что ж касается до объяснений Ваших о свойствах разного сорта людей, которые беспутствовали с каких-либо своих пустых неудовольствиев, желают нарушить дружбу между другими, прошу только покорнейше таковых, если случится, отвергнуть с презрением… Я поступаю так же, и мне никто клеветать отнюдь не осмелится, ибо я в одну минуту выведу такового наружу. Не почитаю, чтоб не нашлись мне желающие разврату, но пусть они в том потрудятся и в свое время останутся за неправду обличены, а буду все таков же».

Пройдет совсем немного времени, и сам де Рибас начнет яростно интриговать против Ушакова, оспаривая его старшинство в чине. Впереди у Ушакова еще немало горьких минут, но пока он верит де Рибасу и открывает ему свою душу…

Вышедший на этот раз в море флот под командованием контр-адмирала Ушакова состоял из 10 линейных кораблей, 6 фрегатов, 17 крейсерских судов, бомбардирского корабля, репетичного судна и 2 брандеров. Это было все, что мог выставить против неприятеля молодой Черноморский флот.

Светлейший требовал, чтобы контр-адмирал, подойдя к лиману, присоединил к себе стоявший там новостроенный линейный корабль «Навархия Вознесение Господне» с тремя фрегатами, а затем уже всею силой обрушивался на турок. Со стороны берега корабельную эскадру должны были поддержать гребные суда генерал-майора Осипа де Рибаса.

Ветер был свеж, но попутен. Корабли слегка кренило на крутой волне. Попивая в салоне круто заваренный чай, Ушаков беседовал с капитаном «Рождества Христова» Елчаниновым.

– Относительно плана светлейшего имею я сумления известные, – говорил он, подливая себе из самовара кипяточку, – Хуссейн не столь глуп, чтобы выпустить к нам из лимана и новостроенный отряд, и дерибасовскую флотилию. Костьми ляжет, а не выпустит! А потому рассчитывать станем лишь на свои силы.

– Одолеем ли? – отставил свой стакан Елчанинов. – Капудан-паша, сказывают, укрепился нынче изрядно.

– Одолеем! – убежденно махнул рукой Ушаков. – Хуссейн еще керченскую взбучку позабыть не успел, а мы уже новую приготовили! Подай-ка, лучше, Матвеич, пряничков, что подле тебя лежат. Теперь после Керчи и мы ученые. Теперь от нас так запросто уже не сбежать. Везде сыщем!

На следующий день, объезжая корабли и суда эскадры, флаг-капитан Данилов передавал командирам слова командующего:

– При встрече с неприятелем не должно заниматься стрельбою издали, а подходить как можно ближе, чтобы заряды не терялись напрасно!

– Поняли, Петя, поняли! – кричали ему в ответ с ростров командиры. – Что мы дети малые! Не подведем Федора Федырыча, пущай не сумлевается!

Командиры надвигали на лбы треуголки, чтобы не сорвало порывом ветра. Вечерело, и в батарейных палубах зажигали бортовые фонари.

* * *

Неприятельский флот был обнаружен с салингов русских кораблей в пять часов утра 28 августа. Даже беглого взгляда на турок было достаточно, чтобы понять, что они и не подозревают о приближении Севастопольской эскадры: орудийные порты были закрыты, матросы ж беспечно валялись на войлоках.

– Хуссейн не позаботился даже о дозорах, – произнес Ушаков, оглядев дремавший флот султана. – За это я его накажу строго!

Спустя три часа спал туман, и стало возможным окончательно подсчитать соотношение сил. Флаг-капитан Данилов самолично слазил на мачту и, вооружившись трубой, тщательно оглядел неприятеля, записав увиденное в карманную книжечку.

– Сигнал по эскадре: прибавить парусов! – распорядился Ушаков.

Позднее он напишет в своей реляции: «Воспользуясь способным ветром и беспорядком неприятеля, спешил приблизиться и атаковать».

Внезапное появление Ушак-паши вызвало панику на турецких кораблях. Все засуетились, забегали. Торопливо рубя ятаганами якорные канаты, турки в беспорядке вступали под паруса, уходя в сторону Дуная. Желания сражаться у турецких капитанов явно не было никакого. Что касается самого Хуссейн-паши, то он старался хотя бы немного оттянуть начало сражения, чтобы успеть привести свой флот в порядок.

– Как ни бодрись ворона, а до сокола далеко! – радовались на наших кораблях матросы, видя бегство неприятеля.

– Испуган – наполовину побежден! – были более сдержанны офицеры.

– Поднять сигнал кораблям линейным нести все паруса, оставаясь в походном ордере и спускаться следом за мной на неприятеля! – высказал довольный Федор Федорович окружавшим его офицерам и принялся расхаживать по шканцам со зрительной трубой под мышкой.

Вдалеке под берегом забелели паруса.

– Неужели еще турки? – заволновались на «Рождестве Христовом».

Флаг-капитан Данилов опять полез на салинг, чтобы лучше разглядеть неизвестные суда. Через несколько минут он прокричал сверху:

– Это флотилия де Рибаса! Держаться под малыми парусами между Гаджибеем и островом Ада!

Сигналом Ушаков подозвал к себе одну из крейсерских шхун. Перегнувшись через планширь, крикнул его капитану:

– На всех парусах следуй к де Рибасу, да передай на словах, что я намерен атаковать флот турецкий. Ежели у него имеется к тому возможность, пусть поддержит! Сейчас каждая лыка в строку!

Капитан – бородатый горбоносый грек – поднял вверх правую руку – знак того, что все понял. На шхуне быстро поставили паруса, и она резво побежала к Гаджибею.

Тем временем турки старались оторваться от нашей эскадры. Но уйти от Ушакова оказалось не так-то просто! Презрев все линейные каноны, русский контр-адмирал устремился в погоню за уходящим Хуссейном прямо в походных колоннах. С каждой минутой дистанция между бегущими и нагоняющими стремительно сокращалась. Концевые турецкие корабли были уже обречены. Теперь перед Хуссейн-пашой встал нелегкий выбор: бежать дальше, бросив на произвол судьбы уже настигнутый Ушаковым арьергард, или же, повернув навстречу русским, принять бой, спасая отставшие корабли. И то и другое было чревато для капудан-паши последствиями непредсказуемыми. К чести Хуссейна, он принял вызов!

Уходя от Ушакова, передовые турецкие корабли удалились на значительное расстояние. Вовремя заметив опасность, нависшую над арьергардом, капудан-паша велел передовым мателотам убавить парусов и ждать концевые. Затем, повернув на правый галс, Хуссейн начал лихорадочно выстраивать свою боевую линию.

Ушаков же, продолжая сближение с неприятелем, также отдал приказ перестраиваться в боевую линию левого галса. Но затем сделал сигнал «поворотить через контрмарш и построить линию баталии на правый галс параллельно неприятельскому флоту». В результате русские корабли «весьма споро» выстроились в боевой порядок на ветре у турок.

– О, Аллах! – взывал Хуссейн к небу. – Даруй мне еще немного времени, чтоб изготовиться к встрече неверных, и тогда ярость моя обрушится на них подобно испепеляющему смерчу!

Однако Ушаков времени тоже даром не терял и к полудню, не прекращая погони, также привелся на правый галс, перестроив свою эскадру. При этом трем своим передовым фрегатам: «Иоанну», «Иерониму» и «Покрову» – он велел оставить линию и так же, как в Керченском сражении, составить особый «корпус резерва», подкрепляя авангард и имея резерв на случай перемены ветра и возможной атаки неприятеля с двух сторон. Остальные одновременно сомкнули строй. Теперь русская боевая линия сжалась до предела. Корабли и фрегаты шли друг за другом, кладя свои утлегари на кормы впереди идущих мателотов. Едва строй сомкнулся, Ушаков велел поднимать следующий сигнал: «Спуститься на неприятеля». Исполняя его, развернув форштевни своих кораблей в сторону турок, черноморцы начали стремительное сближение с ними. Предварительные маневры на этом, собственно, и закончились. Настало время пушек.

Всем видам боя Федор Федорович предпочитал бой ближний! Ровно в три часа пополудни на фалах российского флагмана взлетел красный флаг – сигнал к открытию огня. Сразу же последовал гулкий с перекатом залп, за ним другой, третий. Турки отвечали. Морская битва за Тендру началась.

С первых же минут сражения взаимный огонь был на редкость жесток, однако русские артиллеристы били, как всегда, точнее. Турки терпели много больше, а потому вынужденно отходили, спускаясь под ветер. Наши преследовали неотступно.

Хуссейн-паша новичком в морском деле не был. Еще галерным капитаном прошел он Хиос и Чесму, сражался с русскими при Дарданеллах, состоял младшим флагманом у Эски-Гассана. От опытного взгляда капудан-паши не могло ускользнуть, что положение его флота медленно, но верно ухудшается. Надо было что-то предпринимать, и Хуссейн решил рискнуть. По его приказу лучший из его капитанов командир 80-пушечного передового корабля Кадыр-бей, поставив все возможные паруса, стремительно вырвался вперед и, повернув оверштаг, попытался выиграть ветер, чтобы затем всей мощью своей бортовой артиллерии расстрелять головной ушаковский «Георгий Победоносец». Кадыр-бей действовал на редкость бесстрашно и отчаянно. Ушаков, однако, намерение его разгадал быстро:

– Каков сорвиголова! Что вытворяет! Надо удержать строптивца!

По приказу контр-адмирала резервные фрегаты, державшиеся за авангардом, также прибавили паруса и, нагнав корабль Кадыр-бея, вступили с ним в жестокую перестрелку, ядрами остановив дерзкий маневр лучшего из капитанов султана. Турецкий линейный корабль сразу же попал под продольный огонь «Иоанна Воинственника». Капитан 2-го ранга Баранов свое дело знал отменно, и после двух-трех его залпов Кадыр-бей должен был отвернуть.

– Шайтан урус гяур! – кричал он, рвя свою броду в клочья.

Шкипер и штурман, бывшие дотоле рядом, поспешили отойти подальше от своего обозленного начальника. Попадаться на глаза Кадыр-бею в таком состоянии было небезопасно. В ярости капитан нередко запросто рубил своей кривой саблей головы виновным и невиновным. Но сейчас Кадыр-бею было не до кровавых расправ. Не успев набрать ветер в паруса на развороте, его корабль беспомощно закачался между двух проходящих колонн: русской и турецкой. Более катастрофическую ситуацию вряд ли можно было придумать! Надо ли говорить, сколько ядер было всажено в беспомощно дрейфующий корабль, пока мимо него продефилировали во всей своей огневой мощи российский авангард и кордебаталия. Когда Кадыр-бей остался позади прошедших мимо него флотов, корабль его назвать кораблем было уже невозможно. На волнах качался дымящийся полузатопленный остов, заваленный сотнями растерзанных тел.

– О, Ушак-паша, что ты наделал! – стонал теперь турецкий капитан, в ужасе оглядывая останки своего корабля.

Голова храбреца была разбита в кровь обломком рея, одежда – обгорелые лохмотья. Кто может сейчас подумать, что пройдет каких-то девять лет и Кадыр-бей станет союзником Ушакова в боях за Ионические острова и слава победителя Корфу ляжет отблеском своим и на его бывшего противника. Но все это еще случится не скоро.

А пока флагман Ушакова «Рождество Христово» наваливался всею своей огневой мощью на «Капуданию» Хуссейн-паши. Несколько точных залпов – и правого борта флагмана капудан-паши больше не существовало.

В неразберихе боя два турецких судна – бригантина и лансон – оказались перед нашей боевой линией. Залп…залп… Взрыв…взрыв… Спустя несколько минут на месте, где только что находились турецкие суда, плавала только мелкая щепа. Из их команд не уцелел никто…

Около пяти часов пополудни, не выдержав ядерного шквала, турецкий флагман повернул внезапно через фордевинд и, бросив на произвол судьбы весь свой флот, бросился в отрыв от ушаковской эскадры. Следом за ним немедленно устремились в беспорядочное бегство и остальные корабли падишаха вселенной. Неизбежная при столь беспорядочном отступлении неразбериха привела к тому, что 70-пушечная «Капудание» трехбунчужного паши Саид-бея оказался один среди всей русской эскадры. Расплата за роковую ошибку последовала незамедлительно. Оказавшиеся ближе иных «Рождество Христово» и «Преображение» буквально засыпали нерасторопного противника раскаленным чугуном. С палуб наших кораблей было отчетливо видно, как упали за борт сбитые грот-марсель да крюйсель, как разнесло в клочья шкафут и шканцы.

Историк пишет: «К 17 часам вся турецкая линия была окончательно разбита. Теснимые русскими передовые неприятельские корабли вынуждены были повернуть через фордевинд и пуститься в бегство. Их примеру последовали и остальные суда, ставшие в результате этого маневра передовыми. Но во время поворота по ним был сделан ряд мощных залпов, причинивших им большие разрушения. Особенно пострадали два флагманских турецких корабля, находившиеся против “Рождества Христова” и “Преображения Господня”. На турецком флагмане были сбиты грот-марсель, перебиты реи, стеньги и разрушена кормовая часть. Бой продолжался. Командиры русских кораблей храбро следовали примеру своего командующего, продолжавшего преследование корабля реал-бея (контр-адмирала). Три турецких корабля были отрезаны от основных сил, а кормовая часть капудан-пашинского корабля была разнесена в щепки русскими ядрами. Замешательство турок возрастало с каждой минутой. И, наконец, неприятель обратился в бегство в сторону Дуная. Ушаков преследовал его до тех пор, пока темнота и усилившийся ветер не вынудили прекратить погоню и встать на якорь».

Турки бежали. Они бежали, презрев османскую гордость и надменность, бежали в надеже вырваться живыми из ада, который устроили им неутомимые московиты. Наши гнали их под всеми парусами, поражая раззолоченные кормы беглецов из своих погонных пушек.

К сожалению, к месту сражения так и не смог подойти де Рибас. Командующий гребной флотилией также был намерен участвовать в сражении, но «за противным ветром и великим волнением флотилия ко оным вспомоществовать не могла». Что ж, на войне бывает всякое!

С высокого берега за разворачивавшимся на его глазах сражением наблюдал генерал-майор Кутузов. С Ушаковым генерал был давним знакомцем, с тех пор, как еще десять лет назад плавал на его фрегате от Ливорно до Константинополя, много было тогда меж ними говорено, а уж чаю вечерами в кают-компании выпито, и не счесть!

– Эх, что за беда быть одноглазому! – печалился сейчас Кутузов. – Ничего толком не вижу! Как там наши, давят ли турка?

– Давят! Еще как давят, ваше превосходительство! – отвечали ему стоявшие тут же дозорные казаки. – Вона как лодки-то их полыхают, что избы худые!

Подозвав адъютанта, Кутузов поправил черную повязку на слепом глазу:

– Пиши! Его сиятельству князю Потемкину: «Нижайше докладываю, что в 4 часа пополудни открылось сражение между турецким и Севастопольским флотом, расстоянием от Гаджибея к Севастопольской стороне верстах в пятидесяти, а потому с трудностию предметы рассматривать можно. Надеюсь, однако ж, что с помощью Всемогущего победе быть с нашей стороны. Первое по важному тому преимуществу, что флот наш на ветре и что в действительности в линии сражения неприятельского флоту только шесть линейных кораблей и пять или шесть небольших судов, прочие же все в большом беспорядке… при том немалую надежду подает то, что неприятельские корабли, будучи под ветром, все под полными парусами, а потому Кондогурий уповает на Бога, что они к побегу приуготавливаются». Написал?

– Так точно!

– А теперь на коня и к светлейшему! Когда еще Ушаков свой рапорт на берег передаст, а время дорого! И чтобы пулей!

…Темная южная ночь, внезапно скрывшая все и вся, спасла бегущих от полного истребления. Боясь быть настигнутыми, турки с наступлением темноты огней на своих кораблях не зажигали. Животный страх гнал капитанов дальше и дальше, не разбирая дороги. Рассеявшись по морю, турецкий флот стремился уйти к румелийским берегам, чтобы там, под защитой береговых пушек, перевести дух, а затем бежать дальше к спасительному Босфору. Но дело было еще далеко не кончено!

Тем временем Ушаков, не без оснований опасаясь в ночной неразберихе растерять свои корабли и вразумить уже вошедших в азарт погони капитанов, велел остановиться всем на якоря.

* * *

На рассвете следующего дня оказалось, что турецкие корабли находятся в непосредственной близости от наших. Что касается фрегата «Амвросий Медиоланский», то он и вовсе оказался посреди турецкого флота. На наше счастье, флаги еще не были подняты и в утренней мгле турки приняли «Амвросия» за своего. Не растерялся и командир «Амвросия Медиоланского» капитан-лейтенант Нелединский.

– Флаги пока не поднимать! – велел он вахтенному начальнику. – Громко не кричать, внимания к себе не привлекать, иначе нам из этой кучи-малы к своим не выбраться.

Понемногу отставая от турецкого флота, Нелединский дождался момента, когда опасность миновала, поднял Андреевский флаг и, поставив все паруса, отвернул в сторону. Что самое удивительное, турки так ничего и не поняли. Видя отстающий фрегат, с концевого судна, правда, что-то кричали и махали руками, но этим все и кончилось.

Тем временем Ушаков отдал команду поднять якоря и вступить под паруса для преследования противника, который, имея наветренное положение, стал к этому времени, наоборот, разбредаться в разные стороны.

Преследование возобновилось с новой силой. Спустя некоторое время были обнаружены неприятельские корабли, которые в полнейшем беспорядке лавировали, пытаясь поймать ветер.

– Вот они, голуби сизокрылые! – радовались на наших кораблях. – Щас мы вам влепим, не нарадуетесь!

– Атаковать каждому по способности! – распорядился лаконично Ушаков. – С богом!

Вскоре российские линейные корабли уже нагоняли концевых турок, стремясь окружить наиболее отставших из них. Один из таких несчастливцев – 66-пушечный «Мелеки-Бахри», пытался было укрыться под берегом в наивной надежде, что русские капитаны пренебрегут им. Увы, в тот день Аллах отвернулся от правоверных. Судьба не улыбнулась капитану «Мелеки-Бахри».

От внимания Ушакова он не ускользнул. За беглецом немедленно устремилась «Мария Магдалина» под брейд-вымпелом бригадира Голенкина, да «Александр Невский» кавторанга Языкова. Погонные пушки посылали ядро за ядром в корму убегавшего. «Мелеки-Бахри» сопротивлялся всего какой-то час. Затем его капитан Кара-Али (Черный Али), прозванный так за свое эфиопское происхождение, велел спускать кормовой флаг.

– Совесть моя чиста перед Аллахом, но провидение сегодня сильнее меня! – философски заметил он, меланхолично перебирая четки. – На все воля неба!

Бригадир Голенкин взошел на палубу пленника, бодро стуча каблуками ботфортов о тиковые доски. Картина, представшая его взору, была жуткая. «Мелеки-Бахри» был буквально завален трупами: огромные лужи крови, в которых плавали ошметья разорванных тел, медленно стекались в единое багрово-красное озеро. У противоположного борта, не обращая никакого внимания на прибывший русский караул, телохранители Кара-Али деловито рубили головы нерадивым галионджи.

– Сколько побито? – спросил Голенкин через драгомана капитана корабля.

– А кто считал? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Пленных в трюм, часовых к крюйт-камере, на грот-мачте поднять флаг Андреевский! – велел бригадир бывшему при нем лейтенанту. – Сей приз довести до Севастополя нам надлежит в целости!

А невдалеке по-прежнему еще грохотали орудия, и пороховой дым стелился над пологими волнами. В его разводьях было отчетливо видно, как 50-пушечный «Андрей Первозванный» сбил фор-марсель 74-пушечной «Капудании». Резко сбавив ход, линейный корабль беспомощно закачался. Дымя пожарами многочисленными, он все дальше и дальше отдалялся от уходящего турецкого флота. Вскоре на помощь «Андрею», все еще продолжавшему расстрел «Капудании», устремился «Победоносец» с «Преображением», а затем подвернул на проходившем мимо «Рождестве Христовом» и сам Ушаков.

На «Капуданию» обрушился шквал огня. Турки, к своей чести, дрались храбро, и сдаваться не собирались. Пример презрения к смерти команде показывали сам трехбунчужный паша Саит-бей и капитан Мехмет-дерия, хладнокровно расхаживающие посреди пролетающих ядер. – В райских кущах нас ждут вино и гурии! – кричали полубезумные дервиши. – Смерть неверным!

А «Рождество Христово» уже подвернул к «Капудании» на каких-то тридцать саженей, и в упор разрядил в нее весь свой борт. Взломав корабельный корпус, ядра буквально пронзили турецкий корабль насквозь, вылетев сквозь противоположную сторону. На внутренних палубах «Капудании» творилось что-то невообразимое! Одна за другой рухнули все три мачты. А «Рождество» уже заходил на новый галс, чтобы довершить свой погром. И тогда турки не выдержали. Не слушая своих начальников, они высыпали наверх и, размахивая руками, стали кричать пощаду.

– Дробь стрельбе! – распорядился Ушаков. – Кажется, этот уже наш!

Из хроники сражения: «…От турецкого флота отстали два сильно поврежденных корабля, один из которых, 74-пушечный “Капудания”, был флагманским Саид-бея. Другой был 66-пушечный “Мелеки-Бахри” (Царь морей). Потеряв своего командира Кара-Али, убитого ядром, он сдался без боя. А “Капудания”, пытаясь оторваться от преследования, направил свой курс к мелководью, отделявшему фарватер между Кинбурном и Гаджибеем. В погоню за ним был послан командир авангарда капитан бригадирского ранга Г К. Голенкин с двумя кораблями и двумя фрегатами. Корабль “Св. Андрей” первым настиг “Капуданию” и открыл по нему огонь. Вскоре подоспел “Св. Георгий”, а вслед за ним – “Преображение Господне” и еще несколько судов. Подходя из-под ветра и произведя залп, они сменяли друг друга. В 12 часов при юго-западном ветре гребная и парусная флотилия по сигналу генерал-майора флота И.М. де Рибаса снялась с якоря и направилась в сторону, где была слышна пушечная канонада. Де Рибас намеревался присоединить к севастопольскому флоту четыре своих фрегата. К этому времени корабль Саит-бея был практически окружен, но, несмотря на свое незавидное положение, продолжал храбро защищаться. Ушаков, видя бесполезное упорство неприятеля, в 14 часов подошел к нему на расстояние 30 сажен, сбил с него все мачты и уступил место следовавшему за ним “Св. Георгию”. Вскоре “Рождество Христово” снова встал бортом против носа турецкого флагмана, готовясь к очередному залпу. Но тут, видя свою безысходность, турецкий флагман спустил флаг».

«Люди неприятельского корабля, – доносил впоследствии Ушаков, – выбежав все наверх, на бак и на борта, поднимая руки кверху, кричали на мой корабль и просили пощады и своего спасения. Заметя оное, данным сигналом приказал я бой прекратить и послать вооруженные шлюпки для спасения командира и служителей, ибо во время бою храбрость и отчаянность турецкого адмирала трехбунчужного паши Саит-бея были столь беспредельны, что он не сдавал своего корабля до тех пор, пока не был весь разбит до крайности».

Над кормой «Капудании» поднимался зловеще черный столб дыма, то горели пороховые кокоры, подожженные удачно брошенным брандскугелем. Не теряя времени, к кораблю была выслана шлюпка. В нее погрузили Саит-бея с капитаном, да бывших на «Капудании» наших пленных. Остальные шлюпки подойти к «Капудании» уже не могли. Турецкий корабль пылал огромным факелом. Со шлюпок было слышно, как жутко кричали сгоравшие заживо люди. Тех, кто прыгал в воду, кое-как спасали, помочь же остальным было уже нельзя. Все в каком-то оцепенении ждали неминуемого взрыва, который поставит последнюю точку в разыгравшейся трагедии. И он раздался! Едва при шквальном ветре и густом дыме последняя шлюпка под началом аудитора балаклавского батальона Курика успела отойти от борта «Капудании», сняв еще полтора десятка людей, как корабль взлетел на воздух вместе с оставшейся командой и казной турецкого флота… Как записал один из очевидцев происшедшего: «Капуданию» взорвало на воздух».

Взрыв адмиральского корабля на глазах у всего флота произвел на турок сильное впечатление. О продолжении боя никто уже не думал, каждый спасался сам по себе. Невзирая на опасность, к месту гибели немедленно бросились наши шлюпки, но спасти удалось всего лишь несколько десятков обгоревших и полузахлебнувшихся турок.

Усиливавшийся ветер и повреждения в рангоуте и такелаже не позволили продолжить преследование. Махнув рукой, Ушаков повернулся к Данилову:

– Поднимай, Петруша, сигнал о прекращении погоня, ибо оная при такой волне бесполезной становится! Мы следуем на соединение с де Рибасом!

После окончания боя старшие офицеры заносили данные в списки команд. Против погибших ставили литеру «м» – значит мертвый. Подле раненых – литеру «р», а к тяжелораненым, да к тем, у кого ноги-руки были оторваны, добавлял и буквицу «т», то есть «тяжелый». Все быстро и понятно.

Судовые констапели докладывали командирам:

– Расстрелян весь верхний штабель пороховых бочек и большая половина следующего. Использованы все заготовленные картузы, и сейчас помощники набивают новые!

Доложились плотники, как латаются пробоины в кузове, боцмана, как чинится перебитый такелаж. Последним на шканцы поднялись судовые врачи. Вахтенные начальники уже командовали – надо было накормить живых и отдать долг погибшим.

В знак траура о погибших на российских судах ставили «козлом» реи: на одной мачте их отапливали правым ноком, на другой – левым.

Меж тем бегущий неприятельский флот вовсю преследовали легкие крейсерские суда. Их храбрые капитаны-корсары считали сражение не оконченным. У греков с турками счеты старые, кровные. Уж они-то своего не упустят. И не упустили. Одно за другим корсары пленили еще три неприятельских судна, а затем в лихом абордажном бою отбили и севшую на мель плавбатарею. Но и это еще не все! Как донесли вскоре Потемкину лазутчики, турки лишились еще одного своего линейного корабля. На входе в Босфор флота поднялась штормовая волна. Тогда-то и затонул на глазах пораженных стамбульцев вдребезги разбитый русскими ядрами корабль Арнаут-асана. В тот же шторм лишились турки и еще нескольких мелких судов.

* * *

31 августа Ушаков подошел к Гаджибею, где на следующий день на «Рождество Христово» шлюпкой с берега прибыл сам Потемкин. Светлейший был счастлив, а потому всех благодарил и целовал.

– Наши, благодаря Бога, такого перцу туркам задали, что любо. Спасибо Федору Федоровичу. Коли бы трус Войнович был, то он бы сидел у Тарханова Кута, либо в гавани!

Затем Потемкин велел собрать офицеров и команду. Выйдя перед ними, сказал речь проникновенную:

– Ребята! Нынешняя победа, одержанная вами под предводительством контр-адмирала Ушакова над флотом турецким, который ныне совершенно разбит, служит к особливой чести и славе флота Черноморского! Да впишется сие достопамятное происшествие в русскую историю ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота Черноморского подвигов! Ура!

– Ура! – выдохнули разом тысячи офицеров и матросов.

Ушаков махнул рукой. Орудия верхних деков отбросило на отдаче победной салютации.

Потом подали шампанского. Бутылки открывали, что из пушек палили! Первый тост провозгласил сам светлейший:

– За матушку императрицу и славную победу! Виват! Держитесь мужественно и впредь, а лучше скажу по-черноморски! Виват!

– Виват! Виват! Виват! – дружно кричали капитаны, осушая пенные бокалы.

Затем поднимали тосты за самого князя и русский флот, за Ушакова и черноморцев. Оркестр на палубе флагманского «Рождества Христова» беспрестанно играл танцевальные штуки, снова гремели салютами пушки, матросы пили двойную праздничную чарку. Севастопольская эскадра праздновала свою очередную, но далеко не последнюю победу.

Потемкин говорил в восторге пропахшим порохом и солью капитанам:

– Господа! Не могу надивиться вашей храбрости, как искусству и доброй воли Федора Федоровича! И господин контр-адмирал, и бригадир Голенкин, и все вы заслуживают высочайшую милость государыни, о чем буде непременно ей докладывать!

Секретарь светлейшего Попов записал в тот день и историческую реплику Потемкина: «Бездельник их капитан-паша! Будучи разбит близ Тамана, бежал, как курва, а насказал, что у нас потопил судов. На что лгут и себя обманывают! За то нынче и в бега подался!»

О наших потерях Ушаков в донесении в адмиралтейство писал: «Во время боя с нашей стороны на всем флоте убитых разных чинов 21, раненых 25 человек, повреждений в судах весьма мало».

Никогда еще в Херсоне не видывали такого количества пленных турок. Заполнившие берега Днепра обыватели с восторгом разглядывали понурые толпы воинов султана, бредущих длинной вереницей в отведенные им казармы. Ликованием был встречен и приведенный на буксире «Мелеки-Бахри», за восстановление которого тотчас принялись местные плотники. Одновременно началась починка и своих кораблей. К немалому удивлению адмиралтейских чиновников чинить пришлось весьма немного: на нескольких кораблях требовали замены простреленные ядрами мачты, да кое-где требовал замены рангоут с парусами.

Вскоре полетела депеша и к императрице, в которой Потемкин с великой радостью сообщал: «Вот, матушка родная, Бог даровал победу и другую над флотом турецким, где он совершенно разбит… Едва исполнилось семь лет, как корабль “Слава Екатерины” сошел по Днепру в Понт. Флот уже размноженный торжествует и беспрерывно имеет, по благости Божией, поверхность… Будьте милостивы к контр-адмиралу Ушакову. Где сыскать такого охотника до драки: в одно лето – третье сражение, из которых то, что было у пролива Еникальского, наиупорнейшее. Офицеры рвутся один пред другим. С каким бы я адмиралом мог ввести правило драться на ближней дистанции, а у него – линия начинает бой в 120 саженях, а сам особенно с кораблем был против “Капитании” в двадцати саженях. Он достоин ордена 2-го класса Военного, но за ним тридцать душ, и то в Пошехонье. Пожалуйте душ 500, хорошенькую деревеньку в Белоруссии, и тогда будет кавалер с хлебом».

В Петербурге по случаю Тендровской победы был отпет благодарственный молебен при пушечной пальбе и дан праздничный обед, на котором, также при пушечной пальбе, пили за победоносный Черноморский флот.

Французский посол, присутствующий на торжествах, сообщал в Версаль: «Эта победа может быть оценена императрицей как средство, способное приблизить мир». Подобным образом выразился и министр иностранных дел Франции в беседе с российским послом Смолиным: «Эти события могли бы внушить Порте желание скорейшего заключения мира вне всякой зависимости от влияния и интриг иностранных дворов».

Русская же императрица, оценивая победу при Тендре, писала Потемкину: «Я всегда отменным оком взирала на все флотские вообще дела. Успехи же оного меня всегда более обрадовали, нежели самые сухопутные, понеже к сим исстари Россия привыкла, а о морских Ея подвигах лишь в мое царствование прямо слышно стало, и до дней оного морская часть почиталась слабейшую. Черноморский же флот есть наше заведение собственное, следовательно, сердцу близко. Контрадмиралу Ушакову посылаю по твоей просьбе орден Св. Егория второй степени и даю ему 500 душ в Белоруссии за его храбрые и отличные дела».

В те дни императрица, под впечатлением одержанной победы, уже мечтала о будущей Византийской империи:

– Когда наши знамена взовьются над Константинополем, пусть турки пойдут, куда хотят. Греки же составят монархию для Константина Павловича. И чего Европе опасаться? Ибо лучше иметь в соседстве христианскую державу, нежели варваров! Откроется и большая коммерция при порте Византийском!

Секретарь Храповицкий тут же припомнил:

– Казанское царство составляет теперь спокойное наместничество!

Екатерина улыбнулась:

– Греков мы оживим! Внук Константин – хороший мальчик, и через 30 лет он из Севастополя торжественно проедет в Царьград. Это мы сейчас туркам рога ломаем, а тогда уж будут сломлены, и для него получится куда легче!

Награды за разбитие турок были на редкость щедрыми. Друг и правая рука командующего Гавриил Голенкин получил генерал-майорский чин и Георгий третьего класса. Стали Георгиевскими кавалерами и почти все капитаны кораблей, получили они и следующие чины «за отличие». Матросам выдали по целковому, да позволили от души погулять на берегу.

Впрочем, скромный Ушаков считал, истинным творцом победы силу Небесную, а потому, по приходе 8 сентября в Севастополь, контр-адмирал сразу же отдал приказ по эскадре: «Рекомендую завтрашний день для принесения Всевышнему за столь счастливо дарованную победу моления всем, кому возможно, с судов быть в церковь Николая Чудотворца; священникам со всего флота быть же во оную церковь в 10 часов пополуночи, и по отшествии благодарственного молебна выпалить с корабля “Рождества Христова” из 51 пушки».

Отлично показали себя в сражении и пленные шведы, которых несколько сотен еще к началу кампании переправили в Севастополь из Кронштадта. Моряками шведы были опытными и воинами храбрыми. По-русски понимали они еще не слишком, зато матерились, будь здоров! Ушаков был шведами доволен, а потому, когда эскадра вернулась домой, собрал их на Графской пристани.

– За службу спасибо! – сказал проникновенно. – Ребята вы храбрые и дело моряцкое знаете. Пока мы штормовали да воевали, державы наши заключили между собой мир, и потому отныне вы не пленники, а вольные люди. Посему будете снабжены погонными деньгами, заслуженным жалованием, провиантом и отправлены к себе на родину!

Шведы кричали: «Виват Ушаков!», «Виват Екатерина!»

Но возвратиться на родину пожелали далеко не все. Несколько десятков уже успели обзавестись в Севастополе дамами сердца и предпочли стать черноморскими моряками. Препятствия им в том не чинили.

Что касается захваченного «Мелеки-Бахри», то он был отведен в Херсон на ремонт, где «Царь морей» превратился в «Иоанна Предтечу». Уже в октябре отремонтированный «Предтеча» прибыл в Севастополь и пополнил нашу эскадру. В октябре же в Севастополь пришла еще одна эскадра новостроенных судов во главе с 46-пушечным «Царем Константином». Привел ее из Таганрога бригадир Павел Пустошкин. А тут и новый ордер Ушакову от светлейшего поспел: идти в море и прикрыть дунайские гирла от возможного нападения турецкого флота. 16 октября корабельная эскадра снова покинула Севастопольскую бухту. Сила ее была теперь весьма внушительна: четырнадцать линейных кораблей и четыре фрегата. Но турецкий флот так и не появился. Тендеровский удар оказался столь сильным, что прийти в себя турки еще не могли.

А русская армия уже подступала к стенам измаильской твердыни. Туда же двигались вдоль берега галеры де Рибаса. С моря их прикрывала ушаковская эскадра. Борясь с осенними штормами, линейные корабли продержались в море почти месяц и только тогда, когда в бочках кончилась последняя вода, а из мешков вытряхнули последние сухари, Ушаков повернул на Севастополь.

На берег моряки сходили с гордо поднятыми головами. И было от чего! Отныне российский флот стал полновластным хозяином черноморских вод, борьба за господство Эвксинским Понтом была им с честью выиграна!

* * *

Получив известие о постигшем капудан-пашу несчастии под Тендрой, султан Селим опечалился, но потом неожиданно для всех объявил капудана-пашу победителем.

– Московиты были сильнее! – говорил он великому визирю. – Но кто сейчас об этом знает? Флот наш, слава Аллаху, еще далеко, а слухи они и есть слухи. Отрубите для острастки несколько голов говорунам, и слухи прекратятся!

Поразительно, но за Тендеровский погром капудан-паша и зять султана был объявлен Гази, то есть великим.

Лишь к концу сентября турецкий флот смог частично собраться вместе и пойти к Константинополю. На этот раз капудан-паша не настаивал на своей победе, а был на редкость скромен и молчалив. Тем не менее был благосклонно принят султаном. Доброжелательность турецкого правителя объяснялась, что в Журже в те дни был подписал мир между Австрией и Турцией.

Со всем своим двором Селим отправился к Киоску – месту в Босфоре для торжественной встречи капудан-паши. Похваляя его за храбрость, он приказал возложить на Хуссейна соболью шубу, а на тюрбан пожаловал бриллиантовое перо. Но на этом щедрые излияния Селима не закончились. За «храбрые поступки» Хуссейна в последнюю баталию, в которой, по его словам, дрались только он и шедший с ним рядом корабль, а «прочие при начале баталии ушли», султан подарил ему дом и огромный кинжал-ханжияр, усыпанный алмазами.

Тринадцати же его капитанам, тем, кому посчастливилось выжить, «были пожалованы золотые перья на тюрбаны». Двум же английским «советникам», бывшим в сражении при капудан-паше и «превозносившим храбрость и подвиги капитан-паши, уведомляя о победе», выдали по пять мешков пиастров каждому и по новому кафтану. Получив деньги, оба советника, однако, решили не испытывать судьбу и дать деру на родину.

– Знаешь, Джон, – сказал один из них другому. – Два раза нам повезло, и смерть обошла стороной, третий раз этого может не случиться, мертвым же золото ни к чему!

– Дело говоришь, дружище! Боюсь, что в следующий раз, если нас не разорвут русские ядра, то уж точно посадит на кол султан, так как русские наверняка опять поколотят турок! – ответствовал ему второй. – А потому дождемся попутного торгового брига и унесем свои головы, пока они целы!

Историк пишет: «…Несмотря на их (англичан. – В.Ш.) красноречие и явный обман, “употребленный правительством для отвращения всякого в народе смущения и шаткости”, им мало кто поверил, “ибо весь флот турецкий пришел в чрезвычайном повреждении”».

Вернувшийся с моря турецкий флот состоял из 9 линейных кораблей, 4 фрегатов, 10 кирлангичей, 3 бомбард и 2 бригов, уменьшившись почти вполовину. «Находящиеся на оных морские служители по большей части переранены. Капудан-паша уверял, что остаток оного флота удалился в пристани Анапскую и Синопскую. Чернь вопреки его уверениям разгласила, что часть, которой недостает, разбита и погублена в последнем сражении и от претерпенных бурь».

К 12 октября в Константинополь из Черного моря прибыли еще три линейных корабля и несколько мелких судов в таком же «дурном состоянии», как и прежние. Русский агент доносил в те дни из Константинополя: «Из возвратившихся 12 кораблей с двух сбиты мачты, а у прочих мачты должны быть поставлены новые. Из трех первых ранговых кораблей, в одном новом, в прошлом году построенном, на коем сам капитан-паша командовал, 160 пробоин. В капитанском корабле, так называемом, после пожара в последнем сражении пробоин немного меньше. Корабль, называемый “Фермандей”, пострадал также. Еще два корабля потрачены, у одного отбит нос весь, а у другого оторвана половина каюты. Сверх того, у двух кораблей кроме незначащих утрат у руля ближе самой воды прошиблено большим ядром. Фрегаты немало в боках потерпели, хотя мачты на оных все почти повреждены».

Людские потери простирались и вовсе до пяти тысяч человек… Это была не просто победа – это был погром…

Глава шестая Падение Измаила

Кампания 1790 года начиналась не слишком удачно для нашей армии. Первым начал кампанию Кубанский корпус. Заменивший вышедшего в отставку, а затем и вскоре умершего Текелли, генерал-аншеф Салтыков почти сразу же был отозван в Финляндию воевать со шведами. А сменивший его генерал-поручик Павел Потемкин, тоже толком не успев вступить в командование, был послан на Дунай. В результате всех этих перемещений во главе войск на Кавказе и Кубани оказался генерал-поручик Бибиков, человек далекий от военных дел и бесталанный. Ревнуя к славе своих куда более одаренных предшественников, Бибиков решил незамедлительно идти воевать Анапу. Дожидаться весны не стали, а выступили в поход прямо в холодном январе. Вместе с генералом двинулись на Анапу восемь тысяч солдат.

В тот год весна на Кубани была ранней, быстро таял снег, горные реки разлились, затопляя все вокруг. Через день-два оттепель сменялась внезапными заморозками и снежными буранами, потом снова оттепель. По этой причине корпус двигался на юг очень медленно. Солдаты просто изнемогали от усталости, вечного холода и сырости, бредя по колено в стылой воде. То и дело приходилось строить мосты и прокладывать гати. Затем объявились и черкесы, которые постоянно кружили вокруг, норовя напасть на отставших и ослабевших. Спустя неделю начала сказываться и нехватка продовольствия. Его и так взяли в обрез, а тут еще телеги с мукой и сухарями постоянно переворачивались в воду или вообще доставались вездесущим горцам. Пополнить же запасы продовольствия было негде, а потому вскоре лошадей начали кормить рублеными рогожами. При таком начале кампании никто уже не ждал от ее исхода ничего хорошего. И солдаты, и офицеры с каждым днем все мрачнее поглядывали на Бибикова. Может, одумается и повернет вспять? Но Бибиков упорно ничего не хотел видеть и гнал корпус вперед.

Только 1 апреля после 42-дневного марша войска наконец-то добрались до Анапы. Думали теперь отдохнуть, да лагерем стать, но не тут-то было. Со стен крепости турки немедленно открыли яростный огонь, а затем открылись ворота и наших атаковал пятитысячный отряд. По своему обыкновению не остались в стороне и горцы, которые немедленно прискакали на звуки выстрелов и приняли самое деятельное участие в атаках на наши позиции. Впрочем, и горцы, и гарнизон был с честью отбит. Черкесы столь же стремительно, как и атаковали, ускакали в горы, а гарнизон кинулся в крепость.

– Сигнал всем войскам преследовать турок и на их плечах ворваться в Анапу! – приказал разгоряченный боем Бибиков.

Увы, когда наши солдаты добежали до стен, ворота были наглухо заперты, а на солдатские головы обрушились лишь ядра, картечь да пули. Солдаты и офицеры метались под стенами, но были совершенно бессильны что-либо сделать. На весь корпус не было ни одной штурмовой лестницы! Это поразительно, но факт, собираясь идти воевать сильнейшую крепость, генерал как-то позабыл о такой мелочи! Бой уже перерастал в настоящее избиение. Под шквальным огнем, теряя десятки и десятки товарищей, наши отошли от крепостных стен. А с тыла их снова и снова атаковали огромные массы черкесов. Казалось, все кончено. Бибиков, сидя на лошади, лишь неистово крестился и плакал.

Все спасли два скромных майора – Веревкин (брат уже известного нам героического командира плавбатареи) да любимец армии Афросимов. Первый кое-как под огнем собрал два гренадерских батальона и с хода повел их в штыки на черкесов. Второй выкатил свою батарею прямо перед атаковавшими в шашки горцами и в упор расстрелял их картечью. Черкесы бежали.

Подсчет потерь был ужасающ – только убитыми на месте более шести сотен, больше тысячи раненых.

Моральный дух войск сломлен не был, но всем было уже очевидно – надо уходить от Анапы и чем скорее, тем лучше. Сопротивлялся лишь плачущий Бибиков:

– Господа! А что я напишу светлейшему? А что подумают обо мне в Петербурге?

Собранный военный совет единогласно высказался за отступление. Бибиков, охая и вздыхая, согласился.

Обратный путь был еще страшнее первого. Опять постоянно приходилось отбиваться от черкесов. Кончилось продовольствие, и начался повальный голод. Почти все лошади пали в пути, и пушки артиллеристам приходилось тащить на себе. Почти все раненые умерли в дороге.

Непонятно почему, но Бибикову вдруг вздумалось вести войска самой опасной дорогой, где они постоянно находились под ударом черкес. Возмущенный майор Афросимов, усталый и злой, подошел к генералу:

– Избранный вами, ваше превосходительство, путь ведет к смерти! Измените приказ и велите идти старым путем!

– Да кто ты такой! – сорвался на фистулу генерал-поручик.

– Я русский майор Афросимов! – с достоинством ответил офицер. – А потому говорю вам правду в глаза, спасая тысячи душ!

– Отдать шпагу! Вы арестованы! – кричал, ярясь Бибиков. – Это бунт! Всем выполнять мой приказ.

У Афросимова отобрали шпагу и офицерский шарф. Теперь майора по возвращении ждали суд и каторга, если, конечно, они доберутся. Но тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Корпус встал. Солдаты дружно отказались идти дальше.

– Что такое? – кричал Бибиков, понукая каблуками лошадь. – Почему стоят батальоны? Вперед! Вперед!

Но батальоны стояли. Солдаты отказывались слушать командующего, пока он не освободит любимого всеми майора. Бибиков пытался было призвать на свою сторону офицеров. Но и они отказались его слушать.

– Вы бы, ваше превосходительство, отдали Афросимову шпагу с шарфом, а то так и корпуса лишитесь! – подошел к генералу майор Веревкин.

– И вы бунтовать! – в истерике взвизгнул Бибиков. – Да я вас в кандалы!

– Это как получится! – уже с угрозой произнес Веревкин. – А пока делайте, что вам говорят!

Плюнул, развернулся и ушел.

– Верните майору шпагу и шарф! – зло буркнул генерал-поручик. – Вернемся, я со всех вас семь шкур спущу!

Колонна двинулась дальше, но уже по старому, известному всем маршруту.

Кое-как добрались до Кубани, а увидев ее, ужаснулись. Река превратилась в огромный неистовый поток, который снес все ранее наведенные мосты. А сзади уже наваливались новые орды черкесов. Остатки корпуса, прижатые к берегу, отбивались огнем, а когда кончился порох, и штыками в течение нескольких дней. За это время кое-как соорудили камышевые плоты, на которых и начали переправляться. Сделанные наскоро плоты распадались на стремнине, и тогда люди гибли, иных просто уносило на плотах в Черное море, и судьба их была тоже печальна.

Когда войска наконец собрались на правой стороне Кубани, в их составе насчитывалось менее половины выступивших в поход.

– Ой, я бедный, бедный! Что теперь будет, что теперь будет! – рыдал со всхлипами Бибиков, не вызывая ни у кого от штабных офицеров до последнего солдата ничего, кроме презрения.

Узнав о страшном итоге анапского похода, Екатерина в сердцах написала Потемкину: «Экспедиция Бибикова для меня весьма странна и ни на что не похожа; я думаю, что он с ума сошел, держа людей сорок дней на воде, почти без хлеба». Назначено было следствие, которое полностью доказало вину Бибикова. Поначалу генерал-поручика хотели судить и разжаловать, но потом плюнули и просто выгнали со службы. Участники же этого беспримерного по драматизму похода получили в воздаяние перенесенных лишений серебряные медали «За верность».

Служивший на Кавказе под началом Бибикова полковник Пищевич в своих воспоминаниях приоткрыл правду о главной причине неудачи анапской экспедиции: «Начальство войск Кавказских перешло отбытием графа Салтыкова в руки генерал-поручика Юрия Богдановича Бибикова, человека падкого на деньги, и потому он положил сколь можно скорее обогатить себя выведением в расход суммы, на чрезвычайные издержки определенной; и так затеял зимой 1790 года поход за Кубань, а потом и к городу Анапе». Увы, но во все времена на Руси водились казнокрады, которым собственная мошна была дороже солдатской крови…

Отметим, что умение и мужество майора Афросимова не осталось незамеченными, и грудь героя украсил заслуженный Владимирский крест.

…После изгнания Бибикова на Кубани по-прежнему шла чехарда командующих. Вначале во главе корпуса был поставлен генерал де Бальмен. Но едва он добрался до вверенных ему войск, как тяжело заболел чахоткой и умер. И тогда на Кубань был наконец назначен генерал-поручик Иван Герман. В малых чинах Герман дрался при Ларге и Кагуле, потом гонял по степям самозванца Пугачева, строил крепости на кавказской линии и успешно воевал с черкесами. Лучшего командующего для кубанских войск пожелать было трудно. Прибытие Германа офицеры и солдаты встретили с радостью, все горели желанием отомстить за анапскую неудачу.

А ситуация складывалась непростой. Весной 1790 года у Анапы стало собираться большое войско трехбунчужного Батал-паши. Ему было велено напасть на русских и навсегда прогнать их с Кубани. Уверенность в победе придавал прошлогодний успех под Анапой.

Батал-паша был полон решимости:

– Я подниму против московитов весь Кавказ и все татарские царства! Я разожгу мятежи по Волге и Яику до самой Сибири и сам стану там полновластным падишахом!

Когда агенты султана донесли Селиму о честолюбивых помыслах анапского сераскира, тот только посмеялся:

– Пусть вначале все это завоюет, а потом уж мы посмотрим, насколько крепко сидит голова на плечах у новоявленного падишаха!

К весне к Анапе было подтянуто до 50 тысяч турок и горцев. За собой турки приволокли и три десятка орудий.

Лагерь Германа находился на берегу реки Кумы, близ укрепления Песчаный Брод.

В один из дней к генералу привезли лазутчика. То был дружественный абазин, родственник подполковника Мансурова. Лазутчик был смертельно уставшим, и едва держался на ногах.

– Батал-паша с многотысячным войском уже стоит на реке Уруп, к нему отовсюду стекаются горцы, чтобы участвовать в походе на урусов! – сказал он.

Стоявшие поодаль от генерала майор князь Орбелиани и казачий полковник Луковкин переглянулись – Уруп совсем близко, всего несколько переходов!

– Ждать нам уже нечего! – заявил Герман, выслушав лазутчика. – Выступаем немедленно!

В два дневных перехода он передвинул свой корпус к Кубани, выслав вперед усиленные казачьи разъезды. Новости казаки принесли неутешительные.

– Ни турок, ни черкесов не нашли, но окрестные аулы пусты. Все жители попрятались, а сие значит, что ждут скорой войны!

Только 5 октября у Кубанского редута были услышаны далекие выстрелы неприятельских пушек. Батал-паша был где-то совсем близко. Герман немедленно отправил новые разъезды за Кубань, но далеко они проникнуть не смогли, натыкаясь на большие партии горцев. Однако по густым облакам пыли в долине между реками Большой и Малый Зеленчук, по дымам сигнальных костров на вершинах гор выяснили, что Батал-паша вот-вот объявится.

Было очевидно, что противник на подходе. Ночью Герман послал в неприятельский стан трех опытных казаков-пластунов. На рассвете те вернулись и сообщили, что турецкая армия огромна и подсчету не поддается, стоит же она в двадцати пяти верстах за Малым Зеленчуком, а авангард уже занял ущелья, обеспечивая путь к Кубани.

Вскоре у нашего лагеря замаячали чужие всадники.

– То мы к ним лазутчиков посылали, теперь они к нам! – усмехнулся, закуривая трубку, герой прошлого анапского похода майор Амфросимов. – Чую, дело будет жарким!

Против тридцати турецких пушек у майора было всего шесть, но настроения это ему не портило.

Чтобы не быть отрезанным от Георгиевска (центра Кавказского наместничества), Герман отошел к реке Подбаклее, где к нему присоединился отряд бригадира Беервица. Теперь у нас было 9 батальонов пехоты, несколько эскадронов и 3 казачьих полка, всего 3600 штыков и сабель. Ожидалось еще прибытие отряда генерала Булгакова, который находился в 80 верстах у крепости Прочный Окоп, но тот все не появлялся.

Утром 9 октября наши разъезды донесли, что турки и черкесы двинулись к Кубани и в полдень переправились на правый берег, но при этом не заняли Тахтамышских гор.

– Странно, странно! – качал головой Герман, выслушивая донесения. – Такому поведению Батал-паши я вижу только одно объяснение – он почитает наш отряд для себя слишком малой угрозой.

На рассвете 11 октября генерал собрал к себе офицеров. Впоследствии он вспоминал: «Я собрал своих сотоварищей и, объяснив им наше критическое положение, сказал, что я не могу ожидать прибытия Булгакова, а должен атаковать неприятеля немедленно и что если я дам свободу Батал-паше еще на один только день, то потеряю… может быть, всю кавказскую границу».

Офицеры были единодушны – атаковать!

В 6 часов утра из русского лагеря выступил авангард под началом майора Орбелиани. Герман наставлял молодого князя:

– Ты, Дмитрий Захарович, в драку-то не лезь сломя голову. Займешь высоты, что над правым берегом ручья Абазинка, и удерживай их до последнего солдата! В том твой подвиг сегодня и будет!

Тактическую выгоду абазинских высот понял и Батал-паша, но Орбелиани его опередил. Когда турецкая конница на рысях подошла к высотам, наши были уже там.

– Попытка не пытка, а спрос не беда! Иди сюды, Махмуд, мы тебе счас орехов-то насыпем! – кричали вниз гренадеры и егеря.

Турки в ответ что-то тоже кричали и, по своему обыкновению, руками пилили себе шею, но атаковать не решались.

А вскоре на холмы поднялась и вся маленькая армия генерала Германа. Напротив них в низинах выстроились турецкие войска.

– Против каждого, поди, до двух десятков будет! – прикидывали офицеры. – Славная будет драка!

Ударили все тридцать турецких пушек. Ядра с посвистом ударились в землю впереди стоящих в ружье батальонов.

В ответ незамедлительно открыли огонь орудия майора Афросимова.

– Давай, Петр Афанасьевич! Дай туркам перцу! – кричал ему, размахивая треуголкой, Герман.

И Петр Афанасьевич давал, да так, что от турок только руки-ноги летели в разные стороны. Вот навсегда замолчала одна турецкая пушка…вот вторая…вот третья…

Тем временем черкесско-турецкая конница обрушилась на наш левый фланг, а потом и вовсе вышла нам в тыл. Но ничего из этого у турок не вышло. Все было предусмотрено, и резерв полковника Буткевича штыками отбросил конницу назад.

– Ваше превосходительство! – подошел к Герману черный от пороховой копоти Афросимов. – Турецкая артиллерия подавлена!

Герман прислушался: и вправду турецкие пушки молчали.

– Ай, да молодца, Петр Афанасьевич! – заулыбался генерал и обернулся к барабанщику и трубачу. – Бить общую атаку!

Сам вытащил из ножен шпагу и, шпоря коня, поскакал в передовые ряды.

Первыми в атаку на турок кинулись стоявшие на правом фланге драгуны полковника Муханова и с хода врубились в ряды стоявших турок. За драгунами бегом дорвались до штыковой работы егеря бригадира Беервица. Левое крыло неприятеля было ими быстро опрокинуто. Захватили наши и брошенные турками пушки. Вместе с тем правый фланг турок тоже начал быстро откатываться под натиском солдат и казаков полковника Чемоданова. Когда же в центр турецкого войска ворвались, круша все на своем пути, батальоны бригадира Матцена, турки бросились наутек. Финалом сражения стало преследование и массовое истребление убегающих.

В числе немногих, кого пощадили, был и сам Батал-паша. Захватил его восемнадцатилетний войсковой старшина Гаврила Луковкин (будущий генерал и Георгиевский кавалер) со своими донцами.

Из воспоминаний генерала Ивана Германа: «В 4-м часу пополудни спустился я со всеми войсками с высоты Кубанского берега, собрал и устроил корпус, велел взять из ящиков патроны, определил прикрытие к неприятельской артиллерии и к пленным и остановился в виду турецкого лагеря, который был от нас версты 2 с небольшим. В помянутом лагере видно было еще много людей, которые приготовлялись к защищению оного, притом также приметить можно было в нем великое беганье, о котором я судил, что турки расстроены и не знали, что делать. Я решился атаковать их лагерь не теряя времени и воспользоваться своим счастьем, хотя большая часть моих сотоварищей были противного мнения, представляли мне, что люди устали, что у них мало осталось патронов, что довольно уже сделано в этот день и что и ночь уже недалека. Я тронулся с корпусом; но, как турки ожидали нас прямо на лагерь и к тому приготовились, то я пошел несколько верст по дороге в горы и совсем не на лагерь, но вдруг повернулся против правого фланга, который укреплен был слабее других сторон. Увидев сей поворот, турки вышли из лагеря не далее версты от оного, конницею, которая вступила с нашими в сражение, но сие был лишь один вид, чтобы дать пехоте несколько времени убраться за Кубань. Мы опрокинули ее, шли стремительно и овладели турецким лагерем почти без малейшего сопротивления. При оном взят был Батал-бей с его чиновниками и многими другими турками в плен; едва могли спасти жизнь реченного сераскира, и он, сколько ни кричал и просил помилования, объявляя свой чин, из окружающих его иные были уже изрублены, а другие ранены, но егери-карабинеры подоспели к нему и спасли его. В турецком лагере взяты были еще 19 медных пушек и походная мортира, много ящиков пороху, свинцу, инструментов и разных припасов, и хотя черкесы успели уже ограбить турецкий лагерь, но все еще нашлось много добычи разного рода, которая досталась победителям. Так кончился день, который останется навсегда памятен для жителей Кавказа, с коим исчезли навсегда дальновидные неприятельские планы, так что и следов не осталось после оных. Войска Ее Величества одержали совершенную победу, с весьма малым уроном, многие имели случай отличиться пред прочими, но все оказали единодушное и отличное усердие. Имена первых внесены в особливой и подробной о сем сражении реляции, выключая сражения. Некоторые из них были мне особливыми помощниками в сих тесных и прекрутых оборотах, в которых я находился от самого 22 числа, и их усердие к службе и рвение заслуживают не токмо мое всегдашнее признание, но и награждение от верховного начальства. Мы потеряли убитыми: одного казачьего старшину и 26 нижних чинов и ранеными: одного офицера и 114 нижних чинов».

Наградой генералу Герману за одержанную победу был Георгиевский крест 2-го класса и несколько имений в Подольской губернии. Не оставлен был без внимания и уже знакомый нам артиллерийский майор Петр Афросимов, заслуженно ставший Георгиевским кавалером.

После устроенного туркам погрома они затаились за высокими анапскими стенами. Но скоро наши придут и туда! На месте же достопамятного победного сражения с Батал-пашой впоследствии была основана станица с многозначительным именем – Баталпашинская (ныне город Черкесск).

* * *

Если анапская конфузия произвела на армию тягостное впечатление, то разгром полчищ Батал-паши, наоборот, взбодрил офицеров и солдат. Но общая ситуация все равно не радовала. Помимо всего прочего из-за начавшихся дрязг в Польше пришлось выделить большие силы на прикрытие Днестра. Затем вероломно вышедшая из войны Австрия пообещала туркам не пускать вчерашних союзников в Валахию. И теперь наша армия могла проникнуть за Дунай только в тесном пространстве между Галацом и морем. Пространства для маневра не было никакого.

По этой причине решающее значение приобретало овладение нижним течением Дуная и находящимися там турецкими крепостями: Исакчей, Тульчей и Килией. Но главной опорой турок на Дунае был Измаил. Помимо того, что крепость сама по себе была первоклассной, султан повелел сосредоточить там еще и 35-тысячную армию.

Отряд генерал-аншефа Меллер-Закомельского должен были взять Килию. Корпус генерал-поручика Павла Потемкина должен был осадить Измаил. Корпус же генерал-аншефа Суворова назначался для взятия Галаца, а потом и Браилова. Так как овладеть всеми этими крепостями только с суши было сложно, гребной флотилии де Рибаса приказано было выступить из Очаковского лимана, соединиться около устьев Днестра с лодками верных черноморских казаков атамана Антона Головатого и войти в устье Дуная, помогая армии захватывать крепости. У устья же Дуная должна была крейсировать эскадра Пустошкина, препятствуя неприятельским судам войти в реку.

В течение всего лета никаких важных событий не происходило. Турки сидели, запершись в своих крепостях. Наши не спеша шли к ним, чтобы начать осаду.

4 октября к Килии подошел корпус Меллер-Закомельского. Укрепления были серьезными: мощный замок, обнесенный окопами. В замке до пяти тысяч янычаров.

– Начнем с ретрашемента! – решил Меллер-Закомельский.

Ранним утром в предрассветной дымке гренадеры атаковали окопы, и к восходу солнца ретраншамент был в наших руках. На этом атаковавшим бы и остановиться! Но легкость первой победы и азарт сделали свое дело. Увлекшись преследованием убегавших, солдаты попали под картечь. При первых же выстрелах пало несколько офицеров. Растерявшиеся солдаты остановились в нерешительности, а картечь вырывала и вырывала из их рядов все новые жертвы. Видя такое положение, на выручку своим гренадерам помчался на коне сам Меллер-Закомельский. Новый залп – и генерал падает на землю, пронзенный сразу десятком картечных пуль. Когда к нему подбежали адъютанты, генерал-аншеф был уже мертв. Начальство над корпусом принял следующий по старшинству генерал-поручик Гудович.

Первым делом, приняв командование, Гудович послал в крепость офицера с грозным предупреждением, что готов выпустить гарнизон из крепости, в противном же случае все будут обречены на смерть. В Килии посовещались и выбрали жизнь. Ворота крепости со скрипом открылись, и янычары с оружием и всем своим скарбом пошагали по пыльной дороге в Измаил. Туда же отошли и стоявшие у крепости турецкие суда.

К неудовольствию Гудовича, на реке так и не показался де Рибас, чьи канонерки должны были помочь в захвате крепости.

– Хитрый испанец продолжает интриговать против меня. Ему мало Гаджибея, и он снова пытается обмануть всех и вся! – злился Гудович.

Де Рибас оправдывался перед Потемкиным, ссылаясь на равноденственные бури, которые, мол, задержали его флотилию. Светлейший сделал вид, что поверил.

– Хитрит Осип, да и ладно, лишь бы дело делал!

Только 13 октября флотилия Рибаса вышла из Очаковского лимана. Соединившись в устье Днестра с дубами атамана Головатого, часть сил генерал отправил в Килийский рукав к Гудовичу, а сам вошел в Сулинский рукав.

Немного позднее вывел в море Севастопольскую эскадру и Ушаков. 29 сентября, отправляя Черноморский флот к Дунаю, Потемкин напутствовал его скрупулезно и по-отечески: «Известно Вам мое замечание в прежнем предложении, что, когда во флоте турецком бывает сбит флагманский корабль, то все рассыпаются, я для сего приказал Вам иметь при себе всегда “Наварахию”, “Вознесение”, макроплию “Святого Марка” и фрегат “Григорий Великия Армении” и наименовал эскадрою кайзер-флага. Всеми прочими кораблями, составляющими линию, занимайте другие корабли неприятельские, а с помянутою эскадрою пускайтесь на флагманский, обняв его огнем сильным и живым, разделите которое судно должно бить в такелаж, которое в корпус. И чтоб при пальбе ядрами некоторые орудия пускали бомбы и брандскугели. Что Бог даст в руки, то Его милость, но не занимайтесь брать, а старайтесь истреблять, ибо одно бывает скорее другого. Требуйте от всякого, чтобы дрались мужественно, или, лучше скажу, по-черноморски, чтоб были внимательны к исполнению повелений и не упускали полезных случаев. Подходить непременно меньше кабельтова. Бог с вами! Возлагайте твердую на Него надежду; ополчась Верою, конечно, победим. Я молю Создателя и поручаю Вас ходатайству Господа нашего Иисуса Христа!»

С этим напутствием Ушаков 15 октября и вышел из Севастополя, имея под своим началом 14 линейных кораблей, четыре фрегата и более двух десятков крейсерских судов.

Перед выходом в море контр-адмирал собрал командиров кораблей. На столе раскатали генеральную зеекарту, старую и потрепанную, но Ушаковым любимую. Вначале обсудили, как при нынешних ветрах сподручней плыть к дунайским устьям. Потом Ушаков перешел к вопросам тактическим.

– Ежели турки сдаваться начнут, можно ли заниматься посылкой абордажных партий и их пленением? – подали голос командир «Приображения» Николай Кумани и командир «Иоанна Богослова» Андрей Баранов.

– Смотреть по обстановке, но не увлекаться брать, а старайтесь истреблять, ибо одно бывает скорее другого! – разъяснил свою позицию контр-адмирал.

Контр-адмирал торопился к устью Дуная, чтобы прикрыть переход морем де Рибаса, но опоздал. К моменту подхода эскадры хитрый де Рибас уже успел проскочить из устья Днепра в устье Дуная.

– Мы опоздали, и это прискорбно! – заметил Ушаков, когда ему доложили, что де Рибас уже на месте. – Но опоздал и Хусейн-паша, а это исправляет дело!

А скоро лазутчики донесли, что в этом году Хуссейн-паша вообще не намерен больше появляться в Черном море, приходя в себя после Керчи и Тендры.

На кораблях все были таким оборотом расстроены:

– Вот и воюй с боягузами этакими! Все дерутся, одни мы по хлябям праздно шатаемся, все Абдулку ищем! Верно говорят, что плачет не битый, а недобитый!

К середине ноября Ушаков вернулся в Севастополь. Собрав капитанов, он им объявил:

– Будем считать, что в морях мы немного проветрились. Но война продолжается, а потому будем денно и нощно готовиться к новой кампании, которая еще явит нам возможность пролить кровь за Отечество!

Между тем де Рибас открыл боевые действия в дельте. Турки защищали устье Килийского рукава батареями на левом и на правом берегах и двумя десятками судов.

Подойдя к берегу, де Рибас высадил шесть сотен гренадеров во главе со своим младшим братом Эммануилом. Еще при штурме Очакова младшему де Рибасу оторвало руку. Отлежавшись в госпитале, он приладил к культе протез и снова поспешил на войну. Так и воевал с одной рукой, но поспевал всюду, донимая солдат своей дотошностью.

– Лучше бы уж Еманулу нашему турки ногу перебили, тогда бы на костыле куда не так шибко скакал! – беззлобно смеялись гренадеры, глядя на суетливого подполковника.

Во главе гренадерского батальона младший де Рибас атаковал батарею. Суда не могли подойти вплотную к берегу, и солдаты на минуту замешкались.

– Делай, как я! – крикнул им однорукий Эммануил и первый с истошным криком сиганул в стылую воду.

Следом, крестясь, попрыгали и его усачи. Несмотря на холод, смеялись от души:

– Из омута в ад рукой подать! Ну, держись теперь гололобые, с холоду мы ужо больно злые!

Турки дали недружный залп, после чего бросили пушки и кинулись наутек. Гренадеры переправились через реку на лодках и атаковали вторую батарею. И там турки бежали в камыши. К этому времени успели скрыться и турецкие суда. Флотилия беспрепятственно вошла в Сулинский рукав. Черноморские казаки Головатого в то же время усиленно гребли в рукаве Килийском. Поднимаясь вверх по Дунаю, де Рибас гнал турок наверх.

– Под Петербургом меня как-то пригласили на охоту гонять зайцев. Носился я по лесу как угорелый за сворой борзых, чуть не угробился и все из-за нескольких драных шкур! А вот охота так охота, гоним османов, получше иных борзых! – говорил он за фужером хорошего вина в окружении набившихся к нему в службу иностранцев.

Итак, из дунайских низовий турки были вытеснены. Теперь надлежало соединить обе части флотилии, и для того судам Рибаса предстояло пройти под выстрелами Тульчи, замка с крепкими стенами и башнями, державшего под прицелом Сулинский рукав.

Турецкая флотилия встретила его яростным огнем. Наши атаковали, турки огрызались. После взрыва первого судна турки онемели, после второго взрыва развернули форштевни своих кораблей в обратную сторону. Из-за сильного течения и отсутствия ветра им пришлось высадиться на берег и волочь свои суда бечевой, как бурлаки. С наших судов тоже высадили на берег солдат. Впрягшись в лямки, гренадеры-бичевщики волокли свою флотилию вслед за турками. Как оказалось, сил у наших солдат было поболее, чем у турок. Постепенно турецкие бурлаки начали выдыхаться, наши же, войдя в раж, наоборот, прибавили шагу. Видя, что бежать уже поздно, турецкие лансоны приставали к берегу, и команды разбегались, что зайцы по степи.

А сам де Рибас уже взял в огонь Тульчинский замок. Несколько часов обстрела – и гренадеры младшего де Рибаса без всяких потерь вошли в разбитые ворота. Гарнизон безропотно сложил оружие.

– Если бы всегда так побеждать, то я бы и Александра Македонского переплюнул! – радовался генерал-майор, глядя на кучу знамен и бунчуков, сваленных перед его ботфортами.

Вдалеке белели парусами суда, спешащие к мысу Чатал, чтобы пресечь сообщение между Измаилом с Исакчей.

Светлейший взятию Тульчи был рад, но более того рад тому, что отныне Измаил был окружен со всех сторон: с запада флотилией Рибаса, а с востока верными запорожцами Головатого.

Взятие Тульчи повергло в ужас население Исакчи, и жители кинулись спасаться на судах в Браилов. Суда эти, однако, у Галаца перехватил предприимчивый Суворов, поставив на них пушки, он послал трофеи де Рибасу.

– Мне, сухопутному, лодки с пушками ни к чему, а Осипу, пожалуй, пригодятся! – без сожаления сказал он, провожая взглядом уплывавшие суда.

Штурмовать Исакчу тем временем двинулся отряд канонерских лодок капитан-лейтенанта Литке. Рядом с ним во главе с гренадерским батальоном неугомонный младший де Рибас. Гребцы изнемогали, выгребая против сильного встречного течения. Под берегом Литке уже ждали турки. По своему обыкновению, завидев наших, они принялись изо всей силы палить. Не долетая, ядра с шумом падали в воду.

– Да подождите, мы хоть на выстрел пушечный к вам подойдем! – кричали наши. – Вот уж бестолочи, и чего порох казенный без надобности портить!

Из хроники сражения: «Неприятель встретил их огнем береговых батарей и флотилии, состоящей из одной саитии, кирлангича и 30 лансонов. Часть наших судов атаковала турецкие с фронта, а другая, обогнув остров, лежащий против крепости, зашла в тыл. Озадаченный неприятель бежал, покинув суда, береговые батареи и замок. 22 лансона были сожжены, остальные турецкие суда взяты в плен. У русских не было ни убитых, ни раненых. Победитель занял Исакчу и захватил много пушек и магазины с огромным количеством боевых припасов и других материалов, так как отсюда всегда снабжались турецкие армии, Измаил и другие крепости».

– Пока воюем, с помощью турецкой увеличили флотилию в три раза, да еще снабдились всем, от сухарей до пороха лет на десять вперед! – радовались на наших гребных судах, облизывая ложки после обильных трапез. – Ежели так и дальше пойдет, то и вовсе в портянках парчовых ходить будем!

Что ж, теперь можно было и немного отдышаться. Все нижнее течение как-никак в наших руках. В руках турок оставалась лишь твердыня Измаила. Крепость стояла на левом берегу Килийского рукава Дуная. Стратегическое значение Измаила было весьма велико: здесь сходились пути из Галаца, Хотина, Бендер и Килии; здесь было наиболее удобное место для вторжения с севера за Дунай в Добруджу. Это понимали и наши, понимали это и турки. А потому, пока Измаил не взят, все остальные победы не стоят ровным счетом ничего, ибо именно Измаил – ключ ко всему нижнему Дунаю.

Между тем неторопливый, но основательный Потемкин понемногу начал подбираться и к Измаилу. Вскоре гренадеры де Рибаса высадились на болотистый остров Сулин, что отделяет Килийский рукав реки и Измаильскую крепость от рукава Сулинского. На остров постепенно прибывали войска: херсонские гренадеры, лифляндские и бугские егеря, алексопольские мушкетеры и черноморские казаки. Генерал Арсеньев ставил батареи. Затем пришла очередь и стоявшей под крепостью турецкой флотилии.

– Проверим, как крепок загривок у паши измаильского! – посовещались между собой братья де Рибасы.

– Готовлю я османам один пренеприятный сюрприз! – объявил затем Осип де Рибас своим офицерам. – Посмотрим, как возрадуются они моему подарку!

Перестреливаясь с крепостью, наши утопили один лансон. Дальше, однако, под крепостные пушки не пошли. Нашли дураков! А ждали, пока на острове поставят батареи. Наконец сигнал: пушки готовы к пальбе.

– Ну и чего ждем-то! – замахал треуголкой де Рибас. – Палите, коль готовы! Мы тоже сейчас начнем при ветре попутном!

Едва Сулин окутался дымом, в сторону неприятельской флотилии ринулись сразу шесть начиненных порохом и смолой брандеров – это и был приготовленный де Рибасом сюрприз. Мчавшиеся на всех парусах брандеры прикрывали канонерские лодки да барказы. К всеобщему огорчению, сильное течение оттащило горящие брандеры, и они понеслись дальше по реке в огне и пламени.

– Ну что за невезение! – топал от злости ногами де Рибас. – А как все было хорошо задумано!

Огорчался генерал-майор, впрочем, совершенно зря. Устрашенные брандерами турки тут же бросили свои суда на произвол судьбы и поспешили сбежать на берег. Ужас чесменского избиения они помнили еще хорошо.

На следующий день с восходом солнца де Рибас открыл огонь с флотилии и береговых батарей, поддерживая его, начали пальбу и черноморские казаки. Одновременно отважный капитан 1-го ранга Ахматов дерзко подошел со своими судами вплотную к бастиону Табия, что возвышался на берегу Дуная. С бастиона палили непрестанно, но не слишком удачно. Под стенами Табии отстаивалось трехмачтовое судно, также вовсю палившее. В дыму и пушечной пальбе ничего не было ни видно, ни слышно. Пользуясь этим, отважные ребята капитан-лейтенанты Поскочин и Кузнецов на барказах проскочили вперед Ахматова и сошлись вплотную с остальными турецкими судами. Турки кидали в них чугунные и каменные ядра, наши в ответ начиненные порохом бранскугели. От разрыва пороховых бомб вначале подняло на воздух несколько лансонов, а потом разнесло в щепки и трехмачтовое судно. Пользуясь возникшей суматохой, с барказов попрыгали матросы и захватили прибрежный редут. Этого уж турки никак не ожидали!

Не терял даром времени и полковник Головатый со своими казаками. Что-что, а уж воевать на реках казаки всегда умели! Подойдя к Измаилу с другой стороны, казаки устроили среди прятавшихся под его стенами судов настоящий погром. Огню было предано два десятка лансонов, паромов и лодок. В азарте казаки высадились на берег и бросились было на турецкие батареи, но турки уже опомнились, и навстречу черноморцам двинулось такое количество янычар, что пришлось отступить.

Одновременно турки непрерывно атаковали и отбитый Ахматовым редут. И хотя атаковавших расстреливали в упор из пушек и мушкетов, они напирали и напирали.

– Редут покинуть! Быстро всех на барказы! Еще залп для острастки – и уходим, – скомандовал Федор Ахматов, вытирая со лба трудовой пот. – На сегодня османам впечатлений хватит, а завтра будут новые!

Из хроники сражения: «Два раза турки покушались отбить каменный редут, но были отбиваемы с большими потерями, однако около 1 часа дня Рибас счел нужным отойти от Измаила; редут был покинут, а флот отошел под прикрытием огня с батарей и 4 дубель-шлюпок. Канонада с наших судов и батарей продолжалась до 3 часов пополудни. Город во многих местах был объят пламенем. Около 4 часов неприятель сделал на остров высадку, но отброшен с немалым уроном. Всего в бою 20 ноября сожжено и потоплено у турок: 1 большая саития, 19 лансонов, 32 транспортных судна и более 40 паромов, да и остальные повреждены. С 12 октября по 20 ноября турки потеряли 77 судов разной величины, которые были присоединены к русскому флоту, и 210 сожженных или потопленных; артиллерийских орудий взято русскими 124 и потоплено 340. Потеря русских 20 ноября состояла из 3 лансонов, убито: 6 офицеров и 81 нижних чинов, ранено: 8 офицеров и 231 нижних чинов; всего 326 человек убитых и раненых».

Диверсии де Рибаса практически уничтожили турецкую флотилию. На реке пылали десятки сожженных судов, а волны уносили к морю сотни трупов. Жалкие остатки турецкой флотилии еще прятались под стенами Измаила, но на них уже не обращали внимания. Сама цитадель огрызалась сильным огнем, причем палили турки с каждым днем все лучше. Наши ставили на острове батареи, рыли траншеи и ждали подхода осадной армии, которая вот-вот должна была подойти и взять Измаил в полное кольцо.

А вскоре Измаил стали окружать и с суши. Вначале это были казачьи дозоры, которые после нескольких стычек отогнали в крепость конных спагов, затем подошел отряд генерал-майора Кутузова, вслед за которым прибыл с войсками генерал-поручик Гудович с девятью батальонами, за ним еще с восьмью батальонами и кавалерией генерал-поручик Павел Потемкин (двоюродный брат светлейшего). Но общего командования не было, и каждый из генералов действовал, так как он хотел. Самым младшим из генералов по старшинству оказался де Рибас, но он оказался и самым своенравным.

– Никому подчиняться не желаю, ибо сам все лучше иных понимаю! – заявлял он с высокомерием остальным генералам на все их попытки принудить его к подчинению.

Между тем ночи становились все холоднее, и было очевидно, что с Измаилом в этом году, по-видимому, ничего не получится. Солдаты мерзли, немного оставалось и продовольствия. Еще неделя-другая, и надо было думать об отводе войск на зимние квартиры. Огорченный таким оборотом, де Рибас уже дал команду грузиться на суда и готовиться к отплытию. Настроение у всех, несмотря на недавние успехи, было самое подавленное. С бастионов, наоборот, все громче кричали турки:

– Эй, кафир москов! Скоро будэм тебя резат как баран!

Офицеры и солдаты молча плевались. Да и чего кричать, когда и так видно, что не наша берет!

* * *

В том, что турки веселились, а наши печалились, был свой немалый резон. Измаил был не просто крепостью, он был возведен султаном в ранг «Ордукалеси», что означало «армейская крепость», то есть крепость, которую защищает целое войско и которая сама стоит целого войска. Крепости такого ранга больше у турок не было. Твердыней Измаил был всегда, но последние несколько лет его усиленно укрепляли инженеры: француз Лафит-Клове и немец Рихтер. Даром свой хлеб меэндызы-инженеры не ели и создали настоящий шедевр фортификации. Главный вал крепости имел протяженность в 6 верст с 7 бастионами. Высота вала в 4 сажени, перед валом глубокий ров с водой в пять саженей глубины. Особо укреплены два бастиона: Бендерский с мощными каменными башнями и Табия с двойной пушечной обороной. Всего на стенах более двух с половиной сотен пушек. Из них многие палят огромными мраморными ядрами, которые сносят на своем пути все живое. Внутри крепости имеются свои бастионы – все постоялые дворы-ханы превращены в маленькие крепости, приготовлены к обороне не только казармы янычар и дворец сераскира, но даже мечети.

Особый разговор о гарнизоне Измаила. Здесь собрались все войска, выбитые ранее из дунайских крепостей, сдавшие Хотин и Бендеры, Аккерман и Килию. Теперь они были готовы смыть былой позор кровью и жаждали отмщения за пережитые унижения. Всего за стенами Измаила находилось около сорока тысяч янычар и ополченцев. Всем им был объявлен фирман султана, запрещавший даже думать о сдаче в плен. Разгневанный прошлыми неудачами Селим объявлял, что каждый сдавшийся будет пойман и казнен.

Во главе всей обороны поседелый в боях трехбунчужный Айдозли-Мехмет-паша. Ему уже дважды предлагали звание визиря, но он оба раза отклонял эту милость.

– Я воин, а не говорун! – объяснял ветеран многих битв причины своего отказа. – Мое дело драться, а не плести интриги! Каждый должен делать то, что он умеет!

На запрос Селима, как он думает защищаться от московитов, Айдозли-Мехмет-паша отвечал с достоинством:

– Я соглашусь скорее похоронить себя под развалинами крепости, нежели сдать ее!

Селим, которому слово в слово передали ответ измаильского сераскира, помолчав, сказал:

– Храброму Айдозли-Мехмету я верю, как самому себе!

Вместе с Айдозли-Мехметом в Измаиле находился и брат крымского хана храбрый Каплан-Гирей, а с ним все пять его сыновей, таких же храбрых и злых, как и их отец.

«Решимость отстоять Измаил или умереть разделяли и многие из остальных трех– и двухбунчужных пашей. Немногие малодушные не смели обнаруживать свою слабость» – писал историк.

Тем временем в Журже еще с августа месяца верховный визирь Шериф-Гассан-паша вел вялые переговоры со статским советником Лошкаревым. С переговорами турки явно тянули и никаких решений откровенно не принимали.

– Наши требования весьма умеренны! – внушал визирю Лошкарев. – Мы требуем уступить нам Бессарабию, которая уже и так в наших руках, мы требуем оставить нам Очаков, но над его стенами русский флаг, на большее же мы пока не претендуем. Границей меж нашими державами станет Днестр, что тоже всем удобно. Мы не просим большего, но не согласны и на меньшее!

– Я понимаю, эфенди, ваши стремления к миру, разделяю и ваши предложения! – вздыхал Шериф-паша, воздевая к небу печальные глаза. – Но, увы, за принятие таких условий я вполне могу поплатиться головой, ибо повелитель мой молод и кровь в нем кипит!

Опасения визиря были тем сильнее, что, по неимению карт на турецком языке, он не мог даже приблизительно определить размер требуемых русскими уступок.

После падения Килии, Тульчи, Исакчи и поражения Батал-паши на Кубани Лошкарев стал более настойчив. Но тут в дело нагло вмешалась Пруссия, назойливо предлагая свое посредничество. Шериф-паша вертелся как уж на сковородке, но никаких решений все не принимал.

Из Петербурга Потемкина уже давно торопила императрица, которая писала: «Обратить все силы и внимание и стараться достать мир с турками, без которого не можно отваживаться ни на какие предприятия. Но о сем мире с турками я скажу, что ежели Селиму нужны, по его молодости, дядьки и опекуны, и сам не умеет кончить свои дела, для того избрал себе пруссаков, англичан и голландцев, дабы они более еще интригами завязали его дела, то я не в равном с ним положении, и с седой головой не дамся им в опеку».

Выведенный из терпения Потемкин нервничал:

– Наскучили мне уже турецкие басни! Пора их припереть к стенке!

– Перед нами ныне только одна стена – измаильская! – отвечал ему секретарь Василий Петров. – Ежели припрем к оной, тогда визирь и сдастся!

Потемкин, ероша на голове волосы, рассуждал вслух:

– Кампания нынешняя заканчивается взятием ничтожных крепостиц, и это наш промах, которым воспользуются как в Константинополе, так и в Европе. А потому пока не пал Измаил, все переговоры о мире будут пустой тратой времени. Но овладеть измаильской твердыней – это великой подвиг, на которой наши генералы неспособны.

– Так ли и все ли неспособны? – подался к нему Петров.

– Ну, не все! – махнул рукой светлейший. – Суворову, к примеру, Измаил вполне по плечу!

– Так в чем же дело! – усмехнулся проницательный Петров. – Богатырю и меч в руки!

Потемкин молча посмотрел на своего секретаря, потом мотнул кудлатой головой:

– Бери перо, пиши письмо!

Расхаживая по комнате в распахнутом халате, он диктовал так быстро, что Петров едва успевал записывать:

– Флотилия наша под Измаилом истребила уже почти все суда турецкие и сторона города к воде открыта. Остается предпринять с помощью Божьей овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в нашу команду. Прибыв на место, осмотрите через инженеров положение и слабые места. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Взойдите на нее и уже оттуда ведите штурмование!

В тот же день светлейший послал Суворову другое собственноручное письмо, в котором писал: «Моя надежда на Бога и на Вашу храбрость, поспеши, мой милостивый друг. По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части. Много тамо равночинных генералов, а из того выходит всегда некоторой род сейма нерешительного… огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте! есть слабые места лишь бы дружно шли». В подписи значилось: «вернейший друг и покорнейший слуга Князь Потемкин-Таврический».

Итак, карт-бланш на Измаил был дан генерал-аншефу Суворову. Дело оставалось теперь за малым – Измаил взять…

* * *

В это время дела наши под Измаилом шли уж совсем плохо. Наступили холода, а топить для костров можно было только камыш. Все сильнее начинал чувствоваться и недостаток в продовольствии. Все больше стало появляться и больных. Войска уже восемь месяцев не получали жалованья, офицеры обносились и не имели белья.

– Время нынче стало столь дурным, что людям вытерпливать весьма трудно! – в сердцах говорил генерал-майору Кутузову генерал Павел Потемкин.

Тот лишь вздыхал. Генералы наивно надеялись, что пальба из пушек по крепости принудит турок сдаться. Де Рибас даже послал в Измаил переговорщика, но турки того даже на порог не пустили.

Наконец генералы собрались на военный совет. Совещались долго, а куда, собственно, торопиться! Прикинули, что осадных пушек у них нет, да и у полевых по одному комплекту ядер осталось. Единственный выход – немедленно штурмовать! Но успех сомнителен и крови будет стоить не малой. Взять на себя столь большую ответственность желающих не нашлось. Решили писать письмо светлейшему, прося его совета и помощи.

Не ожидая решения Потемкина, войска начали понемногу уходить из-под Измаила. Де Рибас, к примеру, собирался плыть со своей флотилией на зимовку под Галац к Суворову.

Известие, что светлейший назначил под Измаил командующим Суворова, было для всех неожиданным. Повеселели солдаты, приободрились генералы.

– Как только прибудет Суворов, крепость возьмем штурмом! – с радостью говорил де Рибасу одноглазый Михайла Кутузов.

Тот согласно кивал головой:

– С таким героем, как он, все затруднения сразу исчезнут!

Сам Суворов, получив письмо о своем назначении, отвечал Потемкину коротко: «Получа повеление вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь».

Следом за генерал-аншефом к Измаильской твердыни спешил его любимый Фанагорийский полк, добровольцы-охотники полка Апшеронского, тысяча арнаутов и несколько казачьих сотен. Выслал Суворов к крепости и маркитантов с продовольствием. Еще с дороги послал приказ всем войскам возвратиться на свои старые позиции под Измаилом. Сам же, торопясь, он поспешил вперед с конвоем в сорок казаков, так как и конвой за ним не поспевал, то оставив конвой позади, нетерпеливый генерал поскакал к крепости с одним ординарцем.

Ранним утром 2 декабря к передовым дозорам под Измаилом подъехали два уставших всадника, то был граф Суворов-Рымникский с казаком, который в небольшом узелке вез все походное имущество генерал-аншефа. «Раздалась приветственная пальба с батарей, общая радость распространилась между войсками. Все глубоко верили в этого 60-летнего старика» – пишет о прибытии Суворова под Измаил историк.

Осмотревшись, Суворов немедленно принялся за дело. А дел предстояло немало, ведь даже с подошедшими резервами он имел куда меньше сил, чем измаильский гарнизон, а ведь ему предстояло не обороняться, а штурмовать!

– Измаил – крепость без слабых мест! – признал он и, помолчав, добавил: – Что ж, будем штурмовать и такую!

Взбодрив унылый генералитет, он объехал войска и с удовольствием отметил, что те ободрены и готовы идти на приступ.

– Видите эту крепость? – говорил генерал-аншеф, указывая на Измаил. – Стены ее высоки, рвы глубоки, а все-таки нам нужно взять ее. Матушка-царица приказала, и мы должны ее слушаться!

– С тобой уж точно возьмем! – с воодушевлением кричали в ответ солдаты.

Те несколько дней, которые предшествовали штурму, были просто сумасшедшими: спешно заготавливались штурмовые лестницы и фашины, проводились рекогносцировки и обучались войска, и возводились батареи. Подошли фанагорийцы с апшеронцами. Теперь все силы были в сборе. На рекогносцировке Суворов так близко подъезжал к крепостным стенам, что турки вначале палили по нему из ружей, а потом перестали – надоело! Бессонными же ночами граф Рымникский обдумывал план будущей атаки. Через несколько дней все было готово к атаке, и каждый солдат знал свое место и дело.

Увидев массу прибывших под Измаил посторонних офицеров и знатных иностранцев, наехавших за острыми ощущениями и отличиями, генерал-аншеф разогнал их по формируемым штурмовым колоннам. Иностранцы гурьбой поспешили к де Рибасу, который их привечал и жаловал.

Когда приготовления к штурму уже заканчивалась, Суворов вступил в переговоры с Мегмет-пашой.

Сразу было передано два письма. Первое от Потемкина, второе написал сам Суворов. Светлейший предлагал сдать крепость, грозя участью Очакова. Что касается Суворова, то он написал в свойственной себе манере: «Сераскиру, старшинам и всему обществу: я с войсками сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи и воля: первые мои выстрелы уже неволя: штурм смерть. Чего оставляю вам на рассмотрение».

Парламентер с трубачом подъехал к Бендерским воротом и передал их страже.

Принимавший письмо паша разговорился с посланным офицером и, узнав о сути писем, рассмеялся:

– Скорее Дунай остановится в своем течении и небо обрушится на землю, чем сдастся Измаил!

– Что ж, – пожал плечами наш офицер. – Бывает, что и реки останавливаются, и небеса падают на землю. Посмотрим, ждать осталось не долго!

Сераскир свой ответ прислал к вечеру. Он предлагал заключить перемирие на десять дней и разрешения послать своих людей к визирю, в противном случае грозился защищаться до последнего. Впрочем, зная вспыльчивость Селима и боязливость великого визиря, другого выхода у Айдозли-Мехмет-паши просто не было.

– Наивная азиатская хитрость! – посмеялся Суворов, помахав бумажкой. – Неужели сераскир надеется, что я клюну на его обман!

Через час перед Бендерскими воротами снова трубил трубач. Новое письмо князя Рымникского гласило: «Получа вашего превосходительства ответ, на требование согласиться никак не могу, а против моего обыкновения, еще даю вам сроку сей день до будущего утра на размышление».

Утром 10 декабря, как и следовало ожидать, никакого ответа от Айдозли-Мехмета не последовало.

Впрочем, Суворов с самого начала ответа не ждал. Все было предельно ясно. Вечером 9 декабря он собирал военный совет.

Вести долгие разговоры у генерал-аншефа никакого желания не было. Он сказал:

– Два раза мы подходили к Измаилу и два раза отступали они, теперь же, в третий раз, нам остается только – взять город, либо умереть. Затруднения велики: крепость сильна; гарнизон – целая армия, но ничто не устоит против русского оружия. Мы сильны и уверены в себе. Напрасно турки считают себя в безопасности за стенами. Наши воины и там найдут их. Отступление наше от Измаила могло бы подавить дух наших войск и возбудить надежды турок и союзников их. А потому этого не будет! Мы покорим Измаил, и кто тогда осмелится противостать нам? Я решился овладеть крепостью, либо сам погибну под ее стенами!

Речь Суворова вызвала бурный восторг среди собравшихся генералов. Затем Суворов глянул на самого младшего из присутствующих – Матвея Платова. По старой традиции ему, младшему, и первому говорить. Платов поднялся и громко произнес:

– Штурм!

Затем каждый из генералов поднялся и высказался за штурм. Суворов перецеловал их всех по очереди!

Атакующие войска разделялись на три отряда, по три колонны каждый. Отряд генерал-майора де Рибаса атаковал с речной стороны. Правое крыло, под начальством генерал-поручика Павла Потемкина, наносило удар по западной части крепости. Левое крыло генерал-поручика Самойлова атаковало восточную. Позади стояли кавалерийские резервы бригадира Вестфалена. Свое место Суворов определил на северной стороне с несколькими офицерами и казачьим конвоем. Войск у Суворова было тридцать тысяч, из них половина казаков, вооруженных только пиками. Но участь Измаила была уже решена.

10 декабря с восходом солнца началась подготовка к штурму. Прицельный огонь открыла вся осадная артиллерия. Турки вначале отвечали. Одна из неприятельских бомб попала в крюйт-камеру бригантины «Константин» и разорвала судно в клочья. Из команды не уцелел никто.

В полках читали приказ командующего: «Храбрые воины! Приведите себе в сей день на память все наши победы и докажите, что ничто не может противиться силе оружия российского. Нам предлежит не сражение, которое бы в воле нашей состояло отложить, но непременное взятие места знаменитого, которое решит судьбу кампании и которое почитают гордые турки неприступным. Два раза осаждала Измаил русская армия и два раза отступала; нам остается в третий раз или победить, или умереть со славою».

Закончился тревожный день 10 декабря, на землю спустилась ночь. В крепости было темно и тихо, доносились лишь оклики часовых да лай собак.

Уже позднее станет известно, что Айдозли-Мехмет-паша знал о предстоящем штурме и деятельно готовился к его отражению. Накануне в крепость перебежали несколько бывших запорожцев, которые и поведали сераскиру о том, что его ожидает. Узнав тревожную новость, Айдозли-Мехмет немедленно передвинул к крепостным стенам половину своего войска. Сам же всю ночь до рассвета объезжал крепость, давая указания кому и где драться.

В русском лагере в ту ночь тоже мало кто спал. Многие молились, офицеры писали письма. Суворов обошел бивак, ободряя солдат, вспоминая с ними былые победные дела.

* * *

В 3 часа пополуночи 11 декабря 1790 года в темное небо взвилась первая сигнальная ракета. Это был сигнал, по которому войска оставили бивуаки и, построившись в колонны, выступили к назначенным местам. За рекой медленно вставало холодное солнце, для многих последнее… Спустя полтора часа в небо с шипением взлетела еще одна ракета!

Тишину взорвал одновременный залп более семи сотен пушек с осадных батарей и с флотилии де Рибаса. Штурм начался! Современник пишет: «Тогда крепость казалась настоящим вулканом, извергавшим пламя; казалось, все стихии разрушения исторглись на свободу, для борьбы между собою. Мужественно, в стройном порядке, решительно наступали колонны, – живо подходили ко рву, бросали в него свои фашины, по две в ряд, – спускались в ров и спешили к валу, у подошвы его ставили лестницы (которые, однако, на большей части пунктов оказались слишком короткими, и нужно было связывать их по две вместе), лезли на вал и, опираясь на свои штыки, всходили на самый верх. Между тем стрелки оставались внизу и отсюда поражали защитников вала, узнавая их по огню их выстрелов».

Раньше всех подошла к крепости 2-я колонна генерала Ласси. Выйдя ко рву, он приказал полковнику Неклюдову отражать стрелками неприятеля, а гвардейскому прапорщику князю Гагарину приставлять лестницы к валу, как только ров будет завален фашинами. Под градом неприятельских пуль егеря быстро взобрались на вал. За ними полез и сам генерал. В 6 часов утра Ласси уже на валу. Но главный бой для него еще только начался. Турки атаковали бешено и огромными силами. Резались на саблях и кинжалах, били копьями, наши отбивались штыками. Все висело на волоске, несколько раз наших едва не сбрасывали вниз, но екатеринославские егеря держались из последних сил. Когда ломались штыки, орудовали прикладами. Затем на помощь к ним подоспели егеря белорусские, и стало немного полегче. Убитых и раненых было очень много. Неклюдов был тяжело ранен. Измайловский прапорщик Гагарин собрал в кучу рассеявшихся было по эскаладе егерей и решительно атаковал турок, после чего соединился с Ласси, который едва удерживался на валу.

1-я колонна генерал-майора Львова закидала крепостной ров фашинами, преодолела палисад и атаковала бастион Табия. Турки контратаковали «великою толпою». Но апшеронцы и фанагорийцы опрокинули нападавших и овладели несколькими батареями. Но одолеть стены бастиона не могли. Львов двинул колонну к Бросским воротам, где был шанс ворваться в крепость. Турки палили картечью и кидали на головы гренадеров гранаты. Потери были огромны. Упал тяжело раненный генерал Львов. Вместо него принял командование князь Лобанов-Ростовский, но спустя несколько минут был тяжело ранен и он. Начальство над поредевшей колонной принял полковник Золотухин.

– Ребята! За мной! – выхватив шпагу, кинулся он первым к воротам.

Опрокинув прикрывавших ворота турок, наши отворили их, впуская в крепость кавалерию. Затем Золотухин двинулся к следующим Хотинским воротам, захватив и их.

В это время бастион у Килийских ворот, что на противоположной стороне крепости, яростно атаковала 6-я колонна генерал-майора Кутузова. При форсировании рва наши попали под сильный картечный и ружейный огонь. Почти сразу был убит командир бугских егерей бригадир Рибопьер. Смерть любимого начальника вызвала минутное замешательство и остановку колонны. Тогда Кутузов сам выскочил вперед, увлекает своим примером солдат в ров, а потом вместе с ними лезет по лестнице на бастион. Итак, наши на бастионе. Но турки снова атакуют огромными массами. Малочисленные бугские егеря и стрелки, как могли, отбивались, но силы слишком неравны. Кутузов бросает в бой свой единственный резерв – два батальона херсонских гренадеров. Турки остановлены, а потом и отброшены. Вал остался в наших руках. Это был большой успех.

Но самый ад пришелся на долю 3-й колонны генерал-майора Мекноба, который штурмовала два северных бастиона и куртину между ними. Вначале оказалось, что глубина рва и высота вала куда больше, чем ожидалось. Пятисаженные лестницы оказались коротки, и их пришлось под огнем связывать по две вместе. Это вызвало некоторую неразбериху. Турки же палили сверху на выбор. Офицеры и солдаты валились десятками. Упал простреленный сразу несколькими пулями шедший впереди принц Гессен-Филипстальский. Сам Мекноб ободрял солдат и первым полез на крепостную стену. Наконец его лифляндские егеря на валу. И сразу турецкая контратака. Да какая! Сам сераскир Айдозли-Мехмет со своими любимцами амелимандами – ветеранами-янычарами! Амелиманды лучшие из лучших, они не знают пощады врагу, и пощады у врага не просят. Амелиманды бьются насмерть и бьются превосходно! В диком неистовстве амелиманды начали теснить лифляндцев.

– Быстрее резерв! Иначе нас сомнут! – кричал вниз перепачканный своей и чужой кровью Мекноб.

На куртину поднялся резерв 3-й колонны Троицкий пехотный полк во главе со своим славным командиром героем Гаджибея полковником Хвостовым. Троицкие мушкетеры с ходу бросились в штыковую. Амелиманды не отступали, они погибали на русских штыках. Мушкетеры шли прямо по трупам. Переколов гвардию сераскира, Мекноб захватил северный бастион и в эту же минуту упал без чувств. Из огромной раны в ноге хлещет кровь – свинцовая пуля прошибает насквозь ногу. Истекающего кровью генерала унесли на себе преданные егеря. Команду над колонной принял полковник Хвостов. Под его началом егеря и гренадеры захватили всю куртину.

Видя наши флаги на северном бастионе, Суворов с удовлетворением говорил:

– Кажется, половина дела нами уже сделана!

Тем временем вал левее Бендерских ворот атаковала 4-я колонна бригадира Орлова. Поначалу здесь все шло неплохо, казаки довольно быстро взобрались по лестницам на стену и успешно дрались с турками наверху. Но внезапно раскрылись ворота, и оттуда в тыл атакующим казакам ударили несколько тысяч турок. Минута – и началась всеобщая резня. Ружей у казаков не было, а потому с турками они дрались пиками, а когда те ломались, хватались за сабли. Звенела сталь о сталь, кричали раненые, пахло горячей кровью… Противники перемешались, бой стал неуправляем, и чаша весов победы попеременно колебалась то в одну, то в другую сторону. Чтобы исправить положение дел, Орлов кинул в драку свой резерв – тысячу арнаутов подполковника Соболевского, а когда и этого оказалось недостаточно, кинулся в рукопашную сам с полутора сотнями старых казаков. Однако из ворот выбегали все новые и новые толпы турок, и положение только ухудшалось.

Видя, что судьба 4-й колонны висит на волоске, Суворов послал на помощь казакам Воронежский гусарский полк, два эскадрона карабинеров и конных казаков. Кавалерия карьером понеслась к Бендерским воротам и с хода врубилась в толпы выбегающих турок. Затем подбежали и два батальона полоцких мушкетеров. Турок уже начали загонять в крепость, когда под ятаганами погиб командир мушкетеров полковник Яцунский. Солдаты заколебались. Турки, наоборот, ободрились и изготовились к контратаке. В этот момент вперед солдат вышел полковой священник, держа над головой крест, и молча пошел навстречу янычарам. Воодушевленные этим примером солдаты снова бросились вперед и окончательно загнали турок в крепость. Но ворваться на спинах неприятеля не удалось, турки успели затворить за собой ворота. И все же вылазка была отбита окончательно. Казаки и солдаты спешили по лестницам на крепостной вал, и вскоре он окончательно перешел в наши руки.

Правее Орлова Измаил штурмовала 5-я колонна Матвея Платова. При Платове находился и командовавший двумя казачьими колоннами генерал-майор Безбородко. Казаки Платова продвигались по низине, отделяющей Старую крепость от Новой, и попали в разлившийся от осенних дождей ручей. В намокшей одежде и уже уставшие, они тем не менее с боем взошли на вал куртины и захватили все бывшие там пушки. К этому времени был тяжело ранен в руку и вынесен в тыл генерал Безбородко. Слева слышались крики «алла» и русский мат – это отчаянно дрались в рукопашную казаки атамана Орлова. Но и платовцам досталось, когда они уже на куртине подверглись яростному фланговому огню сразу с двух бастионов. Большие потери и невозможность укрыться от скачущей по камням картечи, вызвали замешательство. Положение спас Матвей Платов. Рубя турок, он бросился вперед с криком:

– С нами Бог и Екатерина! Братцы, за мною!

Историк пишет: «Порыв казаков, а также пришедшее подкрепление из одного батальона Бугских егерей, который Кутузов послал, узнав о трудном положении соседей, решили дело: неприятель повсюду оттеснен, часть колонны идет направо в помощь бригадиру Орлову, а другая часть по лощине проникает через город до самого берега реки и вступает в связь с десантными войсками генерал-майора Арсеньева».

Со стороны реки крепость атаковали десантные войска де Рибаса. В первой линии в ста лодках николаевские морские гренадеры, алексопольские мушкетеры и днепровские гренадеры и бугские егеря, во второй линии – донские и черноморские казаки. Бывшие запорожцы идти в первой линии отказались, вежливо уступив эту честь русским солдатам. Впоследствии они будут драться храбро, но эта «робость» степных лыцарей в истории останется…

За лодками двигалась остальная флотилия, прикрывая атаковавших огнем из всех пушек. Едва началось движение, турки начали ответный огонь, но в темноте добились не многого. На подходе к берегу пришлось буквально продираться через обломки сожженных ранее турецких судов.

– Кажись, что-то мы перестарались! – смеялись флотильские. – Надо было бы поменьше турок топить, глядишь, и сейчас полегшее бы было!

Около 7 часов утра, когда по всей линии крепости уже шел бой, началась высадка войск. Высаживались прямо под стены. Турки, по своему обыкновению, отчаянно контратаковали. Сераскир бросил одновременно в бой до десяти тысяч воинов. Но турок отбили ядрами и штыками.

1-я колонна генерал-майора Арсеньева высадилась довольно успешно и сразу пошла на приступ. Батальон херсонских гренадер под командой брата екатерининского фаворита флигель-адъютанта Валериана Зубова атаковал крутой кавальер и овладел им. Защищавших укрепление турок опрокинули штыками, но и сами потеряли две трети людей. Отряды подполковника Скарабелли и полковника Митусова в то же время также овладели лежавшими перед ними укреплениями, а батальон лифляндских егерей графа Рожера Дама занял батарею, которая обстреливала берег. Удачно высадись и успешно атаковали батареи казаки полковника Головатого, а также 2-я колонна бригадира Чепеги.

Тем временем 3-я колонна бригадира Маркова, спустившись на лодках несколько ниже по течению, высадилась у западной оконечности крепости. Под картечным огнем с Табии выскочивший на берег одним из первых принц де Линь был ранен в колено, а бригадир Марков пулей в ногу в ту минуту, когда приказывал унести принца. Колонну возглавил однорукий Эммануил де Рибас и овладел противостоящими ему батареями. Часть колонны, под начальством молодого герцога Фронсака, заблудилась в темноте и утреннем тумане. Не зная, куда ему идти, герцог почел за лучшее броситься туда, где стреляют. Его днепровские гренадеры взобрались на вал и там, к своему удивлению, встретили екатеринославских егерей Ласси.

К этому времени колонна Ласси, окончательно сломив сопротивление турок на валу, уже спускалась в город. Впереди чернели узкие темные улицы, за которые еще предстояло сражаться. Сам Ласси кричал солдатам, чтобы те не тратили порох на бесполезную пальбу в тумане, а лучше работали штыками.

Между тем наступавший рассвет рассеял туман. Открывшаяся картина была жуткой: повсюду горы и горы трупов, кровь, текущая целыми ручьями. Но предаваться стенаниям было некогда! Крепостной вал был повсеместно взят, турки вытеснены с крепостных верков в город. Но они все еще были сильнее по численности штурмующих и сдаваться явно не собирались, а это значило, что битва за Измаил еще не кончена. Она просто вступила в новую фазу, причем, может быть, еще более кровавую, чем предыдущая.

Не теряя времени, Суворов подтягивал резервы. По приказанию генерал-поручика Потемкина, казаки открыли Бросские ворота, через которые в город вошли три эскадрона Северского полка полковника Меллина, а в Хотинские ворота, которые отворили мушкетеры полковника Золотухина, были введены полторы сотни гренадер премьер-майора Островского. А через Бендерские ворота уже ворвались в Измаил воронежские гусары и севские карабинеры полковника Волкова, который лично отваливал подпиравшие ворота камни. Но карабинерам с гусарами разгуляться пока особо не дали. Суворов настрого запретил коннице идти внутрь города, пока пехота штыками не очистит ей путь.

Возникла небольшая передышка, и наши, и турки переводили дух перед тем, как схватиться уже в последней схватке.

* * *

Спускаясь со стен в город, солдаты выстраивались в колонны, переводили дух и жадно пили из фляжек воду. Но вот передышка закончилась.

– Ружья на руку! Вперед марш! – скомандовали офицеры, обнажив залитые кровью шпаги.

Грянула полковая музыка, и колонны дружно двинулись по чернеющим улицам к центру города. Справа Павел Потемкин, с севера казаки, слева Кутузов, со стороны Дуная де Рибас. Едва углубились в первую махалю, сразу пошли баррикады и начались бешеные контратаки. Турки сопротивлялись отчаянно. Они не только дрались на улицах, но палили из окон и даже прыгали с кинжалами на проходящих внизу солдат. Наравне с мужчинами дрались женщины и подростки. Солдаты катили впереди себя легкие орудия и очищали улицы от противника ближней картечью.

Историк писал: «Ожесточенное сопротивление продолжалось до 11 часов утра. Узкие улицы были полны защитников, из всех домов производилась стрельба, во всех более обширных зданиях сильные толпы засели как бы в укреплениях, на всех площадях был неприятель. Сколько улиц, – столько отдельных отрядов и битв; в узких переулках сопротивление еще сильнее. Почти каждый дом приходится брать с бою. Врагами являются не только мужчины, но и женщины, которые с ножами и кинжалами в руках бросаются на русских, как бы в отчаянии ища смерти; они скоро находят ее. Горящие крыши домов падают; нередко люди проваливаются в погреба; несколько тысяч лошадей, выскочивших из горящих конюшен, в бешенстве мчались по улицам и увеличивали смятение».

Около полудня колонна Ласси первой пробилась к центру города. Здесь наши наткнулись на тысячу крымских татар, вооруженных длинными пиками и засевших за стенами армянского монастыря. Во главе татар храбрый чингизид Максуд-Гирей. Татары защищались яростно. Только когда екатеринославские и белорусские егеря выломали ворота и перебили большую часть оборонявшихся, Максуд-Гирей сдался с тремя сотнями еще остававшихся в живых.

Досталось и казакам Орлова и Платова. На одной из площадей их внезапно окружила огромная толпа турок и начала быстро теснить. Положение спас подоспевший батальон Бугских егерей. Дружный залп, а потом штыковой удар разогнал нападавших.

К часу пополудни большинство колонн добивало противника уже в самом центре. Измаил был в наших руках, несмотря на то, что янычары, запершись в постоялых дворах и казармах, сдаваться пока не собирались.

Последнюю отчаянную попытку выбить россиян из города предпринял около полудня победитель австрийцев при Журже храбрый Каплан-Гирей. Под свое начало он собрал несколько тысяч конных и пеших татар и турок. Впереди встали янычары. Чорбаши-суповары вынесли вперед главные янычарсие святыни – начищенные медные котлы. Байрак-тары подняли свои бунчуки, увенчанные хвостами кобылиц. Сотники-чавуши встали во главе рядовых йолдашей, сжимавших в руках кривые ятаганы. Мехтер-баши-ага построил оркестрантов в синих шапках. Ударили литавры, запели зурны, барабанщики ударили в барабаны палками с заячьими лапками. Боевой янычарский марш призывал к последнему бою.

Вскочив на коня, Каплан-Гирей лично повел всех собранных навстречу наступавшим русским батальонам. Рядом с ним плечо в плечо все пять его сыновей: Казы-Гирей, Селим-Гирей, Баты-Гирей, Агмет-Гирей и младший пятнадцатилетний Мегмет-Гирей.

Первым им на пути попался пробивавшийся к центру отряд черноморских казаков. Прежде чем бывшие запорожцы что-то сообразили, янычары бросились на них и почти всех изрубили. Пощады не было, ибо между запорожцами и янычарами свои старые счеты. Достались Каплан-Гирею и две пушки.

Последних казаков спасли от смерти два батальона николаевских гренадер и батальон лифляндских егерей, которые, по счастливой случайности, оказались рядом и прибежали на звуки янычарского оркестра и шум боя. Схватка продолжилась, но уже с нашим перевесом. Каплан-Гирей дрался до последнего. Рядом с ним рубились на саблях пять его сыновей, прикрывая отца своими телами. Когда пал последний из них пятнадцатилетний Мегмет-Гирей, Каплан-Гирей сам в отчаянии бросился на солдатские штыки и уже мертвый упал на тела своих сыновей. В этой неистовой резне было переколото штыками более четырех тысяч турок и татар.

На большом постоялом дворе-хане у Бендерских ворот заперся Килийский сераскер Мегмет-паша. Вместе с ним две тысячи турок. Постоялый двор штурмовал батальон бугских егерей. К стенам приставляли штурмовые лестницы и по ним взбирались на крышу хана, где сразу вступали в рукопашную. Мегмет-паша был убит, а вместе с ним перебита большая часть защитников постоялого двора. Две сотни оставшихся в живых были отведены в плен.

Но самое сильное сопротивление оказали турки в постоялом дворе вблизи Хотинских ворот, куда отступил из северного каменного бастиона с двумя тысячами ветеранов-амелимандов непреклонный Айдозли-Мегмет.

Эту крепость в крепости атаковал полковник Золотухин во главе батальона фанагорийских гренадер. Два часа длился жестокий бой, но ворваться гренадерам в хан так и не удалось. Наконец подвезли пушки и ядрами пробили бреши в стене. Только тогда гренадеры ворвались во внутренний двор укрепления. Большая часть старых янычар предпочла смерть позору плена, меньшая в конце концов запросила «аман». Пленных амелимандов вывели на улицы, чтобы отобрать оружие. Среди пленных находился и раненый Мегмет-паша, никем еще не узнанный.

Историк пишет: «В это время пробегал мимо какой-то егерь. Заметив на паше богато украшенный кинжал, он подскочил и хотел вырвать его из-за пояса; тогда один янычар выстрелил в дерзкого, но попал в офицера, отбиравшего оружие. В суматохе этот выстрел был принят за вероломство; солдаты ударили в штыки и начали без пощады колоть турок. Мегмет-паша пал, пораженный 16 штыковыми ударами. Офицерам едва удалось спасти не более 100 человек из свиты Мегмет-паши».

К двум часам пополудни все колонны наконец соединились в центре города. Тогда Суворов велел карабинерам и гусарам вместе с двумя конными казачьими полками зачистить окончательно все улицы от мелких групп. Для исполнения этого приказа понадобилось время, так как отдельные янычары и татары, а также небольшие группы защищались как бешеные, другие прятались, и кавалеристам приходилось спешиваться для их розыска.

К этому времени воля к сопротивлению у защитников города уже иссякла. В жестоких боях погибли и начальники, и самые храбрые. Оставшиеся в живых искали теперь уже спасения.

В одной из центральных мечетей засела большая толпа турок, стремясь найти там спасения. Драться эти турки уже не желали, и сами прислали парламентеров к генерал-поручику Потемкину просить пощады.

– Что ж, просящие пощады эту пощаду получат! – кивнул им Павел Потемкин.

Еще одна толпа в несколько тысяч человек собралась в одном из ханов, чтобы выбрать момент и напасть на наши рассеянные отряды. Вовремя заметив это, хитрый де Рибас с трудом собрал человек 100 из разных частей под начальством подполковника Мелиссино и расположил их на углу улицы как авангард сильной колонны. Затем он хладнокровно приблизился к постоялому двору.

– Немедленно сложите оружие, если не хотите, чтобы вас всех изрубили!

Грозного генеральского вида оказалось достаточно, и турки повиновались беспрекословно.

Действуя таким же образом, смекалистый де Рибас взял в плен еще несколько сот человек и в другом хане.

Дольше всех держался, закрывшись в бастионе Табия, мухафиз города трехбунчужный-паша Мухафиз Мегмет и с ним две с половиной сотни янычар.

Де Рибас подошел к Табии с тремя батальонами и тысячей казаков. Получив предложение сдаться, измаильский губернатор спросил:

– А покорен ли остальной город?

– Измаил покорен, и всякое сопротивление окончено! – передали ему.

– Что ж, тогда не будем продолжать напрасного кровопролития! – вздохнул старик и велел своим янычарам бросать ятаганы.

Закурив трубку, он уселся на ковре и закрыл глаза. Больше происходящее вокруг его уже не касалось…

* * *

К 4 часам пополудни Измаил был полностью покорен, продолжались лишь неизбежные убийства и грабежи.

Историк пишет: «Невзгоды осадного времени и упорное сопротивление неприятеля раздражили победителя до последней степени: он не давал никому пощады; под ударами рассвирепевших солдат гибли все, – и упорно оборонявшиеся, и безоружные, даже женщины и дети; горами лежали груды трупов, частью раздетых донага. Даже офицеры не могли удержать людей от бесцельного кровопролития и слепого бешенства. Согласно заранее данному Суворовым обещанию, город был предоставлен на 3 дня во власть солдат, – таков был обычай того времени; поэтому на другой и на третий день продолжались еще случаи насилий и убийства, а в первую ночь до самого утра раздавалась трескотня ружейных и пистолетных выстрелов. Грабеж принял страшные размеры. Солдаты врывались в дома и захватывали всевозможное имущество, – богатые одежды, драгоценное оружие, украшения; купеческие лавки были разбиты, и по трупам их владельцев новые хозяева стремились к добыче; многие дома стояли полуразрушенными, обитатели их лежали в крови, повсюду слышались вопли о помощи, крики отчаяния, хрипение умиравших; покоренный город представлял ужасающее зрелище».

Впрочем, несмотря на дарованную солдатам трехдневную вольность, Суворов сразу занялся наведением порядка. Комендантом Измаила он назначил генерал-майора Кутузова, сразу же были поставлены караулы, а по улицам посланы патрули. В центре города был организован временный госпиталь, где врачи пользовали всех подряд и своих, и турок.

Тела русских солдат вывозились за город и погребались по церковному обряду в братских могилах. Мертвых турок же было столько, что хоронить их не было никакой возможности, потому пленные турки попросту выбрасывали своих убитых товарищей в Дунай. Очевидцы вспоминали, что в те дни весь Дунай был красным от крови. Но даже так очистить город от мертвых удалось только через неделю. Затем пленных отправили под конвоем в Николаев.

На следующий день после штурма был отслужен благодарственный молебен, сопровождаемый салютом трофейных пушек. Богослужение совершал геройский священник Полоцкого полка отец Трофим. После молебна Суворов направился к своим любимцам фанагорийцам и поблагодарил этих храбрецов. Потом он благодарил и другие войска.

В тот день многие с изумлением смотрели на глубокие рвы, на высокие валы и стены, которые были ими накануне преодолены почти в полной темени под градом пуль и картечи и не верили, что это они смогли.

Суворов после осмотра захваченных укреплений был того же мнения:

– На такой штурм можно решиться лишь раз в жизни!

Прямо на старом барабане, брызгая чернилами, генерал-аншеф написал лаконичную записку светлейшему: «Нет крепче крепости, отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред высочайшим троном Ее Императорского Величества кровопролитным штурмом. Нижайше поздравляю вашу светлость».

Потери турок были ужасающи – одних убитых более 26 тысяч человек. В плен было взято 9 тысяч человек, из которых на следующий день более 2 тысяч умерли от ран. Из всего огромного гарнизона спасся только один турок. Он был ранен, упал в воду и переплыл Дунай на бревне. Оказавшись в Бабадаге, он сообщил об ужасной участи Измаила.

Потери победителей тоже были немалыми. Суворов в реляции показал убитых – 64 офицера и 1815 солдат и казаков, раненых – 253 офицера и 2450 нижних чинов. Есть и другие цифры: убитых до 4 тысяч и раненых до 10 тысяч.

Немалыми были и потери на гребной флотилии. Из донесения де Рибаса: «10-го дня минувшего декабря начиная с утра целые почти сутки произведена была на Измаил канонада, как с сухопутных батарей, так и с гребного флота неприятель выдержал с твердостью жестокое действие нашего огня и сначала ответствовал беспрерывною пальбою, которая потом мало по малу ослабевая, наконец, умолкла. В продолжение пальбы, неприятельская бомба упала в крюйт-камеру бригантины “Константин” и подняла сие судно на воздух. С ним погибли флота капитаны-лейтенанты Нелидов, Скоробогатов, констапель Богданов и нижних чинов шестьдесят человек. Сверх того во весь день на гребном флоте нижних чинов разного звания убито девяносто пять. Ранены капитан-лейтенант Литке, который вскоре потом и умер, лейтенант Ендауров, мичман Тулубьев, подпоручик Глези, прапорщики: Наза и Паниторов, нижних чинов разного звания двести двадцать четыре человека…»

Трофеи победителей составили 265 орудий, много других припасов, около четырех сотен знамен. Немалыми оказались и морские трофеи. Де Рибас с большим удовольствием пополнил свою флотилию еще четырьмя десятками брошенными турками под Измаилом судов. Буквально на следующий день у измаильских стен открыли свои лавки оборотистые евреи, которые скупали у солдат за бесценок захваченное ими золото и драгоценные камни.

Через неделю после взятия Измаила Суворов выступил со своими войсками к Галацу на зимние квартиры, оставив в Измаиле сильный гарнизон.

Получив записку Суворова о взятии Измаила, Потемкин немедленно отписал Екатерине в Петербург: «Не Измаил, но армия турецкая, состоящая в 30 слишком тысяч, истреблены в укреплениях пространных. Слава Богу, всегда нас победителями творящему… Храбрый генерал граф Суворов-Рымникский избран был мною к сему предприятию. Бог помог. Неприятель истреблен, более уже двадцати тысяч сочтено тел, да слишком семь тысяч взято в плен, а еще отыскивают. Знамен триста десять уже привезено, а еще собирают. Пушек будет до трех сот. Войска Ваши оказали мужество примерное и неслыханное…»

Счастливая разрешением измаильского вопроса, Екатерина с удовольствием обсуждала приятную ей тему:

– Взятие сей твердыни доказывает, что в поле держаться не могут противу наших войск, а ищут нас остановить противу стен, но и стены рушатся от удара штыка русского!

Светлейшему она написала: «Если хочешь камень свалить с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в армию курьера и разреши силам сухопутным и морским произвести действие, наискорее, а то войну еще протянем на долго, чего конечно, ни ты, ни я не желаем». Но, по мнению Потемкина, позднее время года требовало расположения войск на зимних квартирах.

Но Потемкина в тот момент волновала уже не одна война. Информаторы донесли светлейшему, что около императрицы быстро возвышается ее новый фаворит Платон Зубов и влияние князя падает. Решение этого вопроса было для Потемкина куда важнее, чем быстрейшее заключение мира. Оставив армию на князя Репнина, он поспешил в Петербург, объявив окружению:

– Еду в столицу выдирать больной зуб!

Впечатление, произведенное штурмом Измаила на Европу, было ОЦЕПЕНЯЮЩЕЕ. Немедленно прекратилась пресловутая Систовская конференция, где австрийцы, пруссаки и поляки договаривались относительно пакостей России. Из Мачина и Бабадага, где стояли турецкие войска, турки стали разбегаться тысячами. В Браилове, несмотря на 12-тысячный гарнизон, «обыватели просили пашу, когда российские (войска) придут под крепость, чтоб он сдался, дабы с ними не была участь равная Измаилу».

Награды героям измаильского штурма были на редкость щедры. Многие получили ордена, золотые шпаги и чины, все офицерам был помимо этого вручен особый золотой измаильский крест с надписью: «За отменную храбрость» и «Измаил взят декабря 11, 1790». Многочисленные и щедрые награды были рассыпаны участникам измаильского штурма. Нижним чинам вручили серебряные медали, с вензелем императрицы и надписью: «За отменную храбрость при взятии Измаила», а также деньги.

Говорят, что Суворов рассчитывал, и не без оснований, получить за Измаил фельдмаршальский жезл, но так его и не получил. О причинах этого можно только догадываться. Наградой полководцу стала именная медаль и производство в почетные подполковники Преображенского полка. Награды высокие, но все же не по подвигу.

Из биографии А.В. Суворова: «Суворов приехал в Яссы к Потемкину. Потемкин поспешил на лестницу, но едва успел спуститься несколько ступеней, как Суворов взбежал наверх. Они обнялись и несколько раз поцеловались. “Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич?” – спросил Потемкин. “Ничем, князь”, отвечал Суворов раздражительно. – “Я не купец и не торговаться сюда приехал; кроме Бога и Государыни, никто меня наградить не может”. Потемкин побледнел, повернулся и пошел в зал».

Сам Потемкин, приехав в Петербург, получил в награду от императрицы за Измаил Таврический дворец, обелиск в Царском с изображением его побед и завоеваний, а так же шитый алмазами фельдмаршальский мундир.

Державин отозвался на взятие Измаила прочувственной одой:

Везувий пламя изрыгает,

Столп огненный во тьме стоит,

Багрово зарево зияет,

Дым черный клубом вверх летит;

Краснеет понт, ревет гром ярый,

Ударам вслед звучат удары;

Дрожит земля, дождь искр течет;

Клокочут реки рдяной лавы, —

О, росс! Таков твой образ славы,

Что зрел под Измаилом свет!

* * *

Еще не имея известий о падении Измаила, султан продолжал готовиться к новым сражениям, для чего издал указ-хатишериф, в котором повелевал туркам «всякого звания и кто истинным мусульманином почитается, имеющим более 12 лет, идти на войну против россиян». Меж тем на войну идти особо никто не хотел. Молчаливое недовольство сменилось злобным роптанием, а от роптания недолго уже и до открытого бунта.

Успокаивая горожан, глашатаи кричали на базарах:

– Войск царицы московской во время переправы чрез Дунай было с великою потерею прогнано назад, а крепость Измаил так сильна, что и ста тысячам войска взять ее нельзя!

Глашатаям не верили, и мальчишки кидались в них камнями.

А в предпоследний день 1790 года в Константинополь прискакали два курьера с ошеломляющим известием – Измаил пал!

Хроника гласит, что Селим, выслушав новость, «пришел в великую робость».

– Курьерам немедленно отрубить головы, чтобы не проболтались! – велел оробевший Селим дворцовому кавасу.

Неделю султан не покидал внутренних покоев-эндерун и, как шептались между собой черные евнухи, ни разу не пожелал за это время войти в Ворота Блаженства, что ведут в гарем.

Придя в себя, Селим велел звать к себе прусского посла.

Прибывшему к нему прусскому министру он объявил:

– Если Пруссия немедленно не объявит войну России, то я принужден буду заключить мир на таких условиях, какие от России будут предписаны! Лучше потерять мало сейчас, чем много, когда русские пушки будут палить по моему сералю!

Что мог ответить на это посол? Заверив султана, что прекрасно понимает ситуацию, министр пообещал сразу же отписать письмо королю.

Затем Селим собрал диван. Вообще султанам на заседаниях дивана бывать не положено. Всем руководит великий визирь. Участь султана сидеть в соседней комнате и инкогнито слушать разговоры своих министров через решетчатое окошечко. Но сейчас был особый случай, и Селим сам явился на диван, чтобы объявить свою волю.

Когда султан вошел во второй дворец Топкапы Кубе-алты, где собираются на совет «визири купола», как звали в Порте министров, все были давно в сборе. Повелителя визири приветствовали, как и полагается, на коленях. Султан сел на принесенный ему трон и оглядел присутствующих. Ближе всего к нему сидел, скрестив ноги и внимая, начальник канцелярии-нишанджи, далее ресми-эфенди – министр иностранных дел, далее военные судьи-кадиаскеры, старший – румелийский и младший – анатолийский, два казначея-дефтердара, старший – румелийский и младший – анатолийский. В отдалении мрачно поглядывали на окружающих предводитель янычар Еничери-агасы и великий адмирал Хуссейн-паша.

Речь султана была цветистой и длинной, говорил он, как и принято на Востоке, не торопясь. Время от времени Селим предавался разным воспоминаниям и рассуждениям. Но присутствующие быстро поняли, что речь падишаха сводится к древней османской гордости, а это значит – к продолжению войны. Затем Селим перешел к самому главному:

– И было мне видение ночью, что пришел ко мне в спальню пророк Магомед и сказал мне: «Будь мужественным и терпеливым, Селим, ибо Измаил – это последнее из испытаний, которым я проверил веру твою и стойкость. Теперь же жди вскоре побед великих!» И, сказав, это пророк улетел в небеса! А потому я велю набирать новое войско и идти снова воевать с московитами, пока их испепелит своим гневом всемогущий Аллах.

Кадиасекры и дефтердары, опустив глаза, заерзали на атласных подушках. Еще бы, казначеям теперь предстояло где-то снова искать на войну деньги, когда в казне давно повесилась последняя мышь, что касается военных судей, то им предстояли новые массовые казни беглецов, счет которым уже пошел на многие тысячи. Словам султана и те, и другие не верили, и воевать больше не хотели. Но что поделать, слово султана – закон и горе ослушникам!

Только в конце января глашатаи объявили о потере Измаила.

– Свершилась потеря великая! – кричали глашатаи-музиры. – Пролилась кровь османская! Но и московиты получили свое, все воеводы у них убиты и ранены, а оттого не могут они уже воевать с нами и призывают своего бога спасти их! Великий и всемогущий падишах вселенной и вождь всех правоверных Селим Великий полон решимости отомстить московитам за их неслыханную дерзость!

Историк пишет, что услышав о падении Измаильской твердыни, народ «произвел вопль и стенание». На площадях босоногие дервиши призывали искать виновных. Сразу вспомнили старое предание, что с севера придет белокурый народ, который прогонит всех османов в Азию. И если у Аль-Софии и у мечети Нуросмане еще винили во всем вероломных гяуров, то на базаре Бейазит и у цистерны Йеребатан уже поминали и священное султаново имя. Когда о происходящем доложили, Селиму, он только почесал крашенную хной бороду:

– Сегодня они призывают искать виновных, а завтра объявят виновным меня, после чего голова моя не будет стоить и ломаного аспра! Лучше мне самому назначить виновника, тем более что он уже имеется – это великий визирь! Пусть его отрезанная голова заткнет глотки крикунам!

Исполнить деликатное повеление было поручено капуджи-паше Кучюкемрогору, который немедленно поскакал в ставку великого визиря.

Тем временем Шериф-паша, имея повеление султана, с опаской вернулся к себе в Шумлу, где горевал о своей судьбе и молился Аллаху.

Наконец прибыл капуджи-паша и, кланяясь до пола, подал ему фирман об отрешении от визирского достоинства.

– Что же теперь со мной будет? – побледнел бывший визирь, зная мрачные традиции своего отечества.

– Милостивый Селим, да продлятся дни его, жалует тебя пашою в Боснию! – не моргнув, соврал Кучюкемрогору.

Облегченно вздохнув, Шериф Гассан-паша сдал казенную печать и, оставив резиденцию, поехал верхом с капуджи-пашою и его головорезами в приготовленный для него дом.

Однако сойдя с коней, капуджи-паша быстро расставил вокруг дома своих людей, после чего протянул визирю новый фирман – о лишении головы. Современник пишет, что визирь, «почувствовав толико ласкательный привет», в бешенстве вскочил с места и, выхватив два пистолета, выстрелил в капуджи-пашу, ранив его в бок. Он надеялся, что преданные ему люди придут на помощь, но никто и с места не двинулся. В дом вбежали люди капуджи-паши и из ружья застрелили взбунтовавшегося визиря, после чего «сняли с него голову» и 5 февраля ночью доставили ее к султану в Константинополь.

– На все воля Аллаха! – вздохнул Селим, бросив взгляд на предъявленное ему доказательство, после чего велел выставить голову у серальских ворот на «позорище» в назидание другим.

Вместо казненного новым великим визирем вновь стал Юсуф-паша, который уже был визирем в начале войны. Человеком он был непросвещенным, но, как отмечали современники, смелым, предприимчивым и умелым «в производстве всякого трудного дела».

– И я, и все османы видят в тебе залог счастья, которое под твоим предводительством снова осенит нас славою, а врагов кровью! – напутствовал нового визиря Селим.

Сам Юсуф-паша своему вторичному призванию был не слишком рад, ибо не был уверен, что ему не уготована судьба несчастного Шерифа Гассана-паши.

«Сие назначение всех здесь (в Константинополе. – В.Ш.) порадовало, – писал венецианский посланник в кабинет дожа, – потому что его почитают единым искусным предводителем в настоящих критических обстоятельствах. Многие уже говорят, что Юсуф-паша, будучи виновником сей несчастной войны, толиких зол и толикого пролития мусульманской крови, единый в состоянии или великими победоносными успехами, коих от его способностей ожидают, или искусством своим доставить мир Оттоманской Империи по крайней мере на таких условиях, какие ему обстоятельства учинить позволят».

Новый великий визирь, не теряя времени, принялся формировать новое войско. Набирая воинов, пришлось их задабривать золотом. Казна была уже пуста, но иного выхода у Юсуфа-паши просто не было. Денежные выдачи, которых не было с начала войны, и еще более щедрые обещания привели к тому, что «народ со всех сторон с необыкновенною охотою стремился на его призыв». То, что набираемое войско, это уже не войско, а откровенный сброд, никто не думал, главное было умилостивить Селима и выставить новое воинство против русских, а там, как Аллах даст!

Не отставал в стараниях от Юсуф-паши и предводитель морских сил Хуссейн-паша. Привести в порядок турецкий флот, «дабы оный был в готовности, и выйти в Черное море на будущую кампанию против россиян», ему было велено еще летом, и Кючук-Хуссейн действительно приступил к выполнению султанского повеления. Призвав к себе всех начальников, он объявил:

– Прежде всего, смотрите в оба глаза за служителями, чтобы никто не был отпущен без замены и чтобы к новому плаванию все были на местах!

В столичном адмиралтействе беспрестанно стучали топоры, визжали пилы. Еще с ноября на рейде Топкане отстаивались полтора десятка новых кораблей, присланных по велению султана беями Алжира и Туниса. К весне в придачу к ним должны были спустить на воду еще три линейных корабля, да еще два переделали из египетских купеческих судов. Помня о прошлых неудачах, на арсенальном дворе обучали стрельбе артиллеристов, в матросы помимо турок силком сгоняли опытных в морском деле греков.

В отношениях между Селимом и Хуссейн-пашой, несмотря на родственные связи и детскую дружбу, после Керченского и Тендеровского поражений наступило заметное охлаждение. Жена Хуссейна Эссмэ, как могла, заискивала с братом:

– О, Селим, неужели ты готов презреть дружбу человека, который предан тебе с малых лет, как самый верный пес!

– Верных псов у меня хватает и без твоего мужа! – хмуро отвечал тот. – Сейчас мне нужны победители!

По наущению все той же предприимчивой Эссмэ, султану нашептывал на ухо и ресми-эфенди:

– О, великий потрясатель мира, смени гнев на милость! К чему отталкивать преданного тебе Хуссен-пашу туфлей от себя, ведь лучшего морехода у тебя все равно нет! Да и в чем вина этого несчастного, когда солнце счастья было в день сражения на стороне гяуров!

– У меня еще есть достойный Саит-Али – победитель Качиони! – еще больше хмурился на доводы своего министра султан.

– Слова твои, достойнейший из достойных, столь же благоуханны, как молоко любимой из кобылиц пророка! – изгибался в поклоне Ресми-эфенди. – Но алжирец не знает хитрости больших сражений. К тому же он своенравен, а порой и просто дерзок!

– Будь по-твоему! Оставим флот за презренным Хуссейном! – согласился с министром в конце концов Селим. – Но в помощь ему будет все же Саит-Али, чтоб яростью своей зажигать сердца правоверных!

– Воистину нет предела твоей мудрости, великий! – упал на колени министр иноземных дел.

В конце октября в Константинополь вернулась наконец из Эгейского моря алжирско-тунисская эскадра Саит-Али с трофейными греческими судами и пленниками. Возвращение победителей греческих корсаров отмечали как большой праздник. За победу над Качиони султан удостоил Саит-Али чином контр-адмирала и должности второго начальника оттоманского флота.

Но радовались победе Саит-Али не все. Особенно занервничал Хусейн-паша. Еще бы! Друг детства и ближайший родственник Селим теперь, как с писаной торбой, носится с этим прахоподобным алжирцем, которого почитает как первейшего флотоводца!

С прибытием алжирской эскадры отношение султана к капудан-паше и вправду заметно изменилось. Теперь султан почти не советовался со своим капудан-пашой, зато Саит-Али всегда был рядом с ним.

Помимо всех прочих благодеяний под личную команду Саит-Али был вручен новый 70-пушечный линейный корабль «Патрона», построенный французским мастером Лероа. Корабль алжирского флагмана выгодно отличался от других кораблей турецкой постройки. Французский мастер воплотил в его постройке все новейшие европейские достижения. На «Патроне» не было неудобной высокой кормы, потому он выглядел значительно ниже и лучше управлялся, а более круглые обводы делали его скоростным. На фок-мачте «Патрона» имела красный флюгер и четырехугольный зеленый флаг, а на корме – личный красный флаг, что тоже было знаком особого расположения султана.

Кроме этого, Селим милостиво разрешил алжирцу по своему усмотрению выбрать для своих капитанов шесть кораблей и составить из них особую эскадру, не зависимую от повелений капудан-паши. Все корабли алжирской эскадры, в состав которой вошли тунисский и дульциниотский корабли, немедленно подняли красные флаги Саит-Али.

В отличие от флагмана Саит-Али капудан-паша поднял на грот-мачте своего флагмана четырехугольный зеленый флаг, а над ним – длинный красный вымпел, на корме так же зеленый флаг. Корабли, находящиеся под командованием Гуссейна, на корме также подняли зеленые флаги. От обоих предводителей своего флота Селим Третий ожидал «великого подражания и доказательства их храбрости».

Саит-Али, будучи тронутым вниманием султана, клялся:

– О, великий потрясатель Вселенной, всегда и всюду побеждающий своих врагов во славу Аллаха и его пророка! Клянусь тебе самой страшной клятвой сделать с московитами в Понте то же, что я сотворил в Архипелаге с разбойником Качиони! Встретясь с русским флотом, я пойду со всеми своими кораблями на абордаж и либо погибну, либо вернусь с победой во славу моего султана!

Речь Саит-Али пришлась Селиму очень по душе, и он даже захлопал в ладоши, что бывало с ним в последнее время весьма нечасто.

Но она совсем не пришлась по душе Хуссейн-паше, который со злобой смотрел из своего угла, как самозванец получает от султана столь щедрые почести.

– Глупый Саит! – скрежетал зубами капудан-паша. – Он еще не понимает, что флот Ушак-паши и сброд Качиони – это совершенно разные вещи. Посмотрим, что ты расскажешь султану после того, как Ушак-паша надерет тебе задницу!

В те дни российский агент доносил из Константинополя: «Но такое возвышение и честь, оказанные от султана алжирцам произвели печальные следствия, ибо чрез сие восстала уже великая ревность в капитан-паше, негодования и ненависть между начальниками турецкого флота, бесчестие для всех морских, потому что должны сносить, что столь знаменитое достоинство вручено иностранцу и что десять судов вооружаются едиными только алжирцами. Доходят гласящие жалобы, что при случае встречи неприятельского флота, славные алжирцы потребуют, может быть, помощи от турок, но тщетно оной надеяться будут… что сей алжирский самохвал чаятельно найдет свою погибель и о том не будет сожалеть как сам капитан-паша, так и прочие начальники на турецком флоте, которые завидуют ему в его доверенности у султана».

Что ж, предстоящая морская кампания обещала быть весьма боевой. В Константинополе по крайней мере не сомневались, что она будет поистине победной и смоет позор всех былых поражений. Все надежды Селима Третьего были теперь связаны с героем Архипелага Саит-Али. Именно он должен был спасти Высокую Порту от поражения в войне. Все ждали лета 1791 года.

Глава седьмая Калиакрия. Последний аккорд

Успехи русских на нижнем Дунае в минувшую кампанию заставили султана Селима Третьего отправить эскадру Саит-Али к устью Дуная уже в начале января 1791 года. Перед плаванием свирепые и вечно голодные алжирцы «разорили грабительством и насильствами» все селения вокруг Буюк-Дере. Это вызвало большое недовольство местных жителей, и те грозились намотать кишки алжирцев на свои кухонные ножи. Зная об этом, капудан-паша поспешил спровадить нового султанского фаворита и его головорезов в море как можно скорее. Уходя, Саит-Али обещал (как и годом ранее сам Хуссейн) привезти знаменитого Ушак-пашу в клетке и при всех кормить его сырым мясом, как зверя. Но разговоры разговорами, а дела делами. Увы, клетка установлена на палубе «Патроны» так и осталась пустой. Эскадра Ушакова в это время спокойно зимовала в Севастополе, а войти в Дунай корабли Саит-Али не смогли из-за большой осадки. В результате 27 февраля, отштормовав в пустынном море, эскадра вернулась в Константинополь. Зимний поход Саит-Али был чистейшей воды профанацией. Боевые действия армии противников в эту холодную пору не вели, да и российский флот стоял в базах, готовясь к летним боям. Турки прекрасно об этом знали. Но поход был Селиму нужен, ибо заткнуть глотки кричавшим, что Порта стоит на пороге гибели, а ее флот ни на что не способны. Разумеется, Саит-Али никого в зимнем море не встретил, но, вернувшись, гордо объявил, что трусливые московиты спрятались от него и боялись высунуть нос, когда он плавал вокруг и палил из всех пушек. Обыватели этим россказням поверили, опытные мореходы лишь посмеивались. Султан же остался доволен. Недовольным остался, однако, великий визирь. Юсуф-паша предъявил капудан-паше свою претензию, что хитрый Ушаков мог подстеречь выходящие корабли алжирца на выходе из Босфора и потопить, так как эскадра Саит-Али была не так уж велика.

– Отныне запрещаю тебе, славный Саит-Али, выходить в Черное море раздельно от кораблей капудан-паши! – объявил он алжирскому разбойнику.

Саит-Али выговором остался недоволен, но против великого визиря ничего сказать не посмел.

Самое удивительное, что за «блистательный» зимний поход Селим произвел Саит-Али в вице-адмиралы. Более того, позвав к себе Хуссейн-пашу, он прилюдно велел ему брать пример со своего младшего флагмана. Это было унижение, граничащее с оскорблением. Вернувшись домой, Хуссейн всю ночь пил вино (что никак не подобает доброму мусульманину), жена ж его, прекрасная Эссмэ, плакала и обещала призвать брата к разуму.

К сожалению, внешняя ситуация для России по сравнению с прошлым 1790 годом нисколько не улучшилась. Англия по-прежнему держала во всеоружии флот, грозя направить его в Балтийское и Черное моря. Пруссаки тоже грозили скорой войной, даже далекая Голландия, которой, казалось бы, и дел никаких не было к России, настаивала на своем посредничестве при заключении мира с Портой. В общем, в Петербурге скучать не приходилось.

Готовясь к морской войне с Англией, Екатерина II писала: «Я занимаюсь распоряжениями для встречи сильного английского флота, который вскоре обещал нас посетить… Делаю все возможное человеку и в моей власти состоящее, чтобы принять его достойным образом и надеюся, что прием во всех частях будет совершенный… Бог видит, что я не хитрю и что намерения мои не злы и не низки… Никакая сила человеческая не принудит меня сделать что-либо противное пользам моей империи и несообразное достоинству короны, которую ношу».

Однако к концу весны стало известно, что в британском истеблишменте переменили свою позицию и воевать за турок с Петербургом Лондон более не намерен. Причиной тому были страшные убытки, понесенные из-за прекращения торговли с Россией английскими купцами и прочими деловыми людьми.

Для отражения английского нападения в Кронштадте и Ревеле с ранней весны готовился Балтийский флот под началом адмирала Чичагова из 32 линейных кораблей. Против Пруссии под Ригой стоял в полной готовности особый корпус генерала Салтыкова.

Начавшийся 1791 год ознаменовался весьма знаменательным событием: полете на монгольфьере Франсуа Бланшара. Это событие взбудоражило не только Вену, но и всю Европу. В письме от 6 июля 1791 года Моцарт писал жене в Баден: «Как раз сейчас Бланшар должен подняться или одурачить венцев в третий раз! История с Бланшаром мне совершенно не по душе – она не дает мне закончить мое дело». Моцарт торопился дописать свой знаменитый «Реквием», после которого должен был умереть в том же 1791 году… Впрочем, большинство австрийцев мрачного настроя Моцарта не разделяло.

– Отныне мы ближе всех к Богу, а значит, Священной Римской империи нашей жить и процветать во веки вечные! – рассуждали Михели под стук пивных кружек в венских пивных-хойригерах.

В Петербурге к известию о воздушных полетах в Вене отнеслись с известным презрением:

– Вместо того чтобы долг свой союзнический выполнять да с турками драться, они там на шарах по небесам катаются! Ну не паскуды ли!

Всем было уже очевидно, что война с турками подходит к победному концу, а потому императрицу волновали уже иные вопросы и прежде всего, как быть с революционной Францией? Впрочем, в происходящем во Франции Екатерина видела и положительные моменты. Своему доверенному секретарю Храповицкому она говорила со всей откровенностью:

– Я ломаю себе голову, чтобы подвинуть венский и берлинский дворы в дела французские. Пусть залезут туда по макушку, а нам развяжут руки. У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы эти дворы были заняты и не мешались под ногами!

А драка в 1791 году планировалась с турками знатная. Армии князя Потемкина надлежало уничтожить все крепости, взятые на правом берегу Дуная, а также отвлекать внимание неприятеля, «делая покушения для взятия Анапы, и наступательно действовать в Азии». Гребному флоту предстояло препятствовать переправе турецких войск и «делать на них поиски». Линейный флот Ушакова получил задачу «везде искать турецкий, с ним сражаться и наводить страх при устьях Босфора, препятствуя всякому сообщению из Дуная в Константинополь».

11 мая Потемкин отдал распоряжение армии и Черноморскому флоту действовать наступательно. В ордере генерал-аншефу Репнину он предписал: «Препоручаю произведение поисков неприятеля, где только случаи удобные могут представиться, но с таким рассмотрением, чтобы действовать наверное. Большое предприятие на противную сторону я почитаю удобным тогда, как флот наш выйдет в море»

Что касается Ушакова, то ему было велено: «Испрося помощь Божию, направляйте плавание к Румельским берегам и, если где найдете неприятеля, атакуйте с Богом… Я Вам препоручаю искать неприятеля, где он в Черном море случится и господствовать там, на Черном море, чтобы наши берега были им неприкасаемы».

Уже с весны главные силы русской армии начали подтягиваться к Дунаю, чтобы, перейдя его скрытно, двинуться дальше в турецкие пределы. Стремясь не допустить перехода наших войск за Дунай, Юсуф-паша собрал у Мачина и Бабадага 80-тысячное войско, чтобы еще раз попытать счастья в бою.

Помогая армии, матросы де Рибаса наводили мосты у Галаца.

В марте флотилия помогла в рейде на Браилов отряду генерал-поручика Голицына. Утром 30 марта пять десятков судов под началом капитанов 1-го ранга Поскочина и Лаврова высадили у Браилова Днепровский гренадерский полк, а затем подавили огонь турецкой батареи на полуострове Концефан, после чего обрушили свой огонь уже на сам Браилов.

Пока гренадеры Голицына жгли склады и арсеналы, Поскочин с Лавровым между делом потопили три канонерские лодки и несколько бомбард.

Затем солдаты вернулись на суда и благополучно возвратились на левый берег Дуная. Выслушав доклад об итогах набега, де Рибас остался доволен:

– Мелочь, а приятно! Еще раз пощипали турок, и это для меня отрадно!

Оставшийся за Потемкина генерал-аншеф Репнин решил атаковать передовой турецкий корпус, стоявший у Мачина.

В ночь на 23 июня его флотилия снова производила переправу войск через Дунай в четырех верстах выше Галаца. Из-за сильного ветра и течения переправа длилась всю ночь, и весь следующий день Турецкая флотилия в числе пыталась атаковать наших, но получили достойный отпор. Не получилось туркам и свалиться на абордаж, чего они так страстно желали. Точный пушечный огонь не давал им сблизиться вплотную. Неся большие потери, турки бежали, оставив на отмелях шесть догорающих судов.

– Наши победы становятся такими постоянными, что в Петербурге к ним относятся, как к изменению погоды! – шутили на флотилии. – А ведь когда-то были рады потоплению какой-то лодки!

Тем временем, переправившись через Дунай, русская армия двинулась вперед. Пока правофланговый корпус отвлекал турок, левофланговый генерала Кутузова должен был нанести главный удар. Совершив 32-верстный ночной марш четырьмя колоннами, на рассвете 28 июня Репнин развернул полки в боевые порядки и атаковал турок. Турки обнаружили наших только перед самым лагерем. Юсуф-паша предпринял отчаянные попытки атаковать самому. Однако все контратаки турецких войск были отбиты.

Правофланговый корпус овладел укреплениями у города, центральный занял турецкий лагерь, а Кутузов своей кавалерией нанес завершающий удар по правому флангу турок, после чего они побежали. Кутузов преследовал неприятеля и вскоре овладел еще одним турецким лагерем за Мачинским озером. Паника в стане противника была столь велика, что бегущие увлекали за собой и всех тех, кто только еще подходил к полю боя. Ожесточенное сражение длилось шесть часов. Одновременно на Дунае флотилия де Рибаса атаковала турецкую и уничтожила шесть кораблей противника. Победа была полной. Турки потеряли до четырех тысяч только убитыми, победителям досталось и 35 орудий, наши потери – не более 600 человек убитых и раненых.

* * *

В начале 1791 года новым главнокомандующим Кавказским и Кубанским корпусами был назначен генерал-аншеф Иван Гудович. Судьба Гудовича была непроста. Некогда он состоял в адъютантах у императора Петра Третьего и оставался верен ему до последней минуты, за что долгое время находился в опале у захватившей престол Екатерины. Дорогу к чинам он теперь добывал не в дворцовых залах, а в походах и боях, причем добывал, прямо скажем, честно и вполне заслуженно.

…Прошлогоднее наступление турок под началом Батал-паши закончилось полным их разгромом. Теперь же перед Гудовичем стояла иная, не менее трудная задача – захват Анапы.

В отличие от генерала Бибикова, прошлогодний поход которого к крепости обернулся катастрофой, Гудович к новому походу готовился со всею обстоятельностью.

В ударный кулак он собирал все, что было только возможно. Добился присылки нескольких батальонов даже из Крыма. Всего было собрано до двух десятков батальонов пехоты, более пятидесяти эскадронов, свыше 3 тысяч казаков и больше полусотни орудий. Такой силы в здешних землях Россия еще никогда не собирала.

Серьезно подошел генерал-аншеф и к обеспечению своего корпуса всем необходимым от сухарей до штурмовых лестниц, которых в прошлый раз так и не оказалось под рукой.

20 июня Гудович подступил к Анапе.

Генерал-аншеф прекрасно понимал, что легкой победа не будет. Анапа являлась кавказским Измаилом и по своему стратегическому значению, и по своей мощи.

Расположенная на крутом мысу, Анапа имела семь бастионов, соединенных между собой высокими куртинами. Крепостные стены опоясывал широкий ров. Гарнизон насчитывал 10 тысяч турок и более 15 тысяч черкесов и татар. Артиллерия крепости насчитывала почти сотню пушек. Положение осложняло и то, что о долгой осаде думать не приходилось. Вот-вот к крепости должен был подойти флот Гуссейн-паши с большим десантом и новыми припасами. Если Гуссейн успеет, всякая осада будет бессмысленна. При этом еще одно (уже третье!) отступление от Анапы вызовет новые мятежи черкесов и татар.

До Анапы войска домаршировали без всяких осложнений, легко отгоняя мелкие шайки горцев. Обозрев крепость и увидев, что море подле крепости пустынно, Гудович вытер пот со лба и перекрестился:

– Слава тебе, Господи, Гуссейна мы, кажется, все же опередили!

30 июня началась бомбардировка Анапы. В результате обстрела в городе начались многочисленные пожары. В контрбатарейной борьбе наши одержали первую победу, сбив и заставив замолчать всю крепостную артиллерию. Это был уже несомненный успех! Затем, по существующему обычаю, Гудович послал в крепость парламентера с предложением о почетной сдаче. Сераскир анапский ответил на это гордым отказом.

– Что ж! – грустно покачал головой Гудович. – Теперь нам остается одно – штурм!

В полночь с 3 на 4 июля началась усиленная бомбардировка всеми осадными батареями. Под прикрытием пушек штурмовые колонны подошли вплотную к стенам Анапы и за полчаса до рассвета дружно бросились на неприятельские укрепления. Турки не ожидали нападения, надеясь, что все ограничится лишь канонадой, а потому заметили атакующих, лишь когда те начали спускаться в крепостной ров. И все же наших встретил град пуль и картечи. Сопротивлялись турки ожесточенно и храбро.

Несмотря на это, колонны под началом генералов Булгакова и Депрерадовича быстро взобрались на стены, а затем и ворвались в крепость. Но не все было так удачно. Колонна генерала барона Шица попала под сильный перекрестный огонь и была отброшена назад с тяжелыми потерями. Оставшиеся в живых офицеры во главе с Шицем заново собрали и построили солдат. Ударили барабаны, и колонна снова пошла на приступ, на этот раз уже успешный.

Сам Гудович внимательно следил за всеми перипетиями штурма и непрерывно слал на подмогу сражающимся резервы. В решающий же момент штурма бросил в атаку даже конницу. Тираспольский конноегеря, астраханский, владимирский и нижегородский драгуны аллюром пронеслись сквозь тучу ядер и пуль к уже захваченным крепостным воротам и, ворвавшись в крепость, быстро оттеснили турок в глубь улиц.

А в самый разгар, как и всегда бывало раньше, с гор неожиданно в спину штурмующим ударили коварные черкесы. Спасла предусмотрительность Гудовича. Зная о прошлых подобных случаях, он до последнего берег особый отряд генерал-майора Загряжского. Он-то и обратили горцев в бегство…

Бой на стенах и на улицах города длился более пяти часов. К вечеру неприступная Анапа была в наших руках. Половина турецкого гарнизона была перебита, вторая во главе с сераскиром и шейхом Мансуром сдались. На стоявшей под берегом шебеке успели уйти в море лишь полторы сотни янычар. Наши потери тоже были немалыми – почти четыре тысячи убитых и раненых.

За Анапу Гудович вполне заслуженно получил Георгия 2-го класса, а к нему золотую шпагу, украшенную лаврами и бриллиантами.

Со взятием Анапы Россия твердой ногой стала на Северном Кавказе, где стоит и поныне.

* * *

К весне 1791 года на константинопольском рейде стало тесно от обилия судов. Тут алжирская флотилия с триполитанской, там тунисская. Меж ними линейный флот, чтоб алжирцы с тунисцами по причине давнего соперничества между собой не передрались. Султану Селиму Третьему во что бы то ни стало нужен был реванш. На суше после Рымника и Измаила, и это было уже очевидно, никаких побед уже не предвиделось. Но на море оставался шанс. Этим шансом султан считал победителя греческих корсаров Саит-Али. Именно он – алжирский разбойник, должен был заставить русских не просто сесть за стол переговоров, но заставить вернуть Великой Порте все, что было у нее отвоевано за три предыдущих года. Флот был единственной и последней надеждой султана, а потому на его подготовку к предстоящей кампании не жалели ничего.

Саит-Али, гордый доверием султана, выкрасил бороду хной (как у Селима!) и поднял на брам-стеньгах своего корабля красные и зеленые флаги – знак решимости и свирепости.

Однако чем ближе к лету, тем Саит-Али все больше начали одолевать сомнения в успехе будущих действий. Обещания обещаниями, но, будучи человеком далеко не глупым, а в морском деле весьма сведующим, он прекрасно понимал, что российский регулярный флот – это совсем не флотилия греческих корсаров, и здесь игра идет по-крупному. Но, увы, все возможные и невозможные обещания были им уже сделаны, и теперь алжирец обязан был плыть, драться, победить или погибнуть.

Весьма опытным был и сам командующий султанским флотом Хуссейн-паша. Из воспоминаний лейтенанта Егора Метаксы: «Хусейн-паша был подлинно одарен необыкновенными качествами: чрезвычайная его деятельность, твердость, разум и какое-то стремление в усовершенствовании флота и всего войска турецкого отличали его разительно от прочих министров, слепо прилепленных к старым предрассудкам».

В последних числах мая, когда в тенистых кипарисовых рощах уже вовсю пели соловьи, шесть десятков турецких боевых судов, паля салютами, покидали Константинополь. На террасе сераля, в окружении жен, гордо взирал на это шествие могущества и силы Селим Третий. Настроение у султана было хорошее:

– Конечно, презренный Потемкин удачлив и дерзок, но теперь ему настанет конец! Мой флот покроет все Черное море и раздавит Ушак-пашу, как хитромудрый кот давит глупую мышь! – говорил Селим, любуясь на свой огромный флот.

– Да прислушается к твоим словам Аллах, о, несравненный! – хлопали в ладоши луноликие жены.

Согласно замыслу султана, капудан-паша с Саит-Али должны были вначале явить мощь своего флота у берегов Румелии и поддержать тамошнюю армию, а затем совершить набег к кавказским берегам. При встрече с русскими велено было их топить без всякого милосердия. Не надеясь особенно на свои пушки, турецкие флагманы решили вновь обратиться к старому и испытанному способу боя – абордажу, чтобы в рукопашных на корабельных палубах решить вопрос о том, кто же будет хозяином моря. Для этой цели были выпрошены у султана несколько тысяч столичных янычар. Янычары морским походом были не особо довольны, а потому целыми днями лежали, куря кальян, вокруг своих медных суповых котлов и с презрением смотрели на бегающих туда-сюда матросов.

За ночь флот успел благополучно удалиться от Константинополя на 80 миль. Утром следующего дня ветер неожиданно переменился, и разразилась сильная буря, в результате которой от флота отстал поврежденный фрегат. Команду фрегата охватила паника. «Матросы на оном и сам капитан без всякого искусства в мореплавании не знали даже, куда предпринять путь к спасению» – писал современник. Чудом его снова занесло в Босфор. Остальной турецкий флот вскоре подошел к Констанце. 9 июня он направился мимо Дуная и Аккерманского рейда к острову Березань, откуда пошел в крейсерство около берегов Крыма, а потом тоже вернулся обратно.

Придя на вид Варны, Хуссейн-паша явил свое могущество сухопутному войску Порты, а затем повернул на Крым к Балаклаве. Продемонстрировав свой флаг и этим берегам, он наконец взял курс на Анапу, чтобы там налиться водой и отдохнуть.

3 июля, подойдя к берегам Анапы, капудан-паша направил туда три кирлангича для разведки, а за зеленью и другими припасами своего чауша. Кирлангичи вошли на рейд и первые два из них, ошвартовавшись у пристани, к великому изумлению команды, тотчас были взяты в плен. На третьем еще на подходе разглядели русский флаг над крепостью и успели отойти.

Спустя несколько минут Гудович уже допрашивал слугу капудан-паши. Тот поведал все, что знал:

– Флот великого и непобедимого султана Селима ныне велик как никогда и насчитывает 25 линейных кораблей и до четырех десятков малых. На судах сидит 20 тысяч войска, из которых весьма много алжирцев, которые в морском деле опытны и в драке свирепы. Во главе алжирцев храбрый Саит-Али, а всем флотом командует великий адмирал Хуссейн-паша.

– Поприветствуем капудан-пашу! – обратился к начальнику артиллерии Гудович. – Дай ему пару залпов для острастки!

Только получив в борта своих кораблей порцию ядер, Хуссейн-паша понял, что он опоздал, и Анапа уже перешла в руки гяуров. Делать здесь больше было нечего, и турецкий флот повернул на обратный курс. 28 июня впереди вновь показались подернутые синей дымкой крымские берега. Попивая полуденный кофе, и Хуссейн-паша, и Саит-Али мечтали о победе и щедротах султана. Но где она еще эта победа?

Увы, победы не было. Обойдя Черное море еще раз, турецкий флот ни с чем вернулся в Константинополь. Злые языки, однако, говорили, что вернулись Хуссейн-паша и Саит-Али вовсе не из-за морского волнения, а по причине слухов, что навстречу им вышел беспощадный Ушак-паша. Впрочем, это были только разговоры, а что было на уме и на сердце турецких адмиралов, мы уже никогда не узнаем.

Тем временем проигранное Мачинское сражение произвело на Юсуфа-пашу должное впечатление, и он снова уселся за стол переговоров в Чистове.

– Передайте султану, что настала пора спасать хотя бы то, что еще можно спасти! Иначе мы обречены потерять все!

Однако от подписания каких-либо конкретных бумаг визирь пока уклонялся, ожидая добрых вестей с моря.

Что касается султана, то на этот раз Селим уже не послал к великому визирю палача за его головой. Что толку рубить головы визирям, когда они все равно ничего не в силах изменить! Теперь последней надеждой повелителя Вселенной был обиженный, но по-прежнему верный Гази-Хуссейн-паша и храбрый алжирец Саит-Ага.

– Если Хуссейн добудет мне победу, я осыплю его такими милостями, о каких только может мечтать смертный! – объявил своим вельможам Селим, возлежа на коврах. – Но наберемся терпения и вверим свою судьбу Аллаху!

* * *

А Севастополь, невзирая на войну, строился. Уже протянулись от бухты верх по косогорам первые улицы – Морская да Екатерининская, уже начал покрываться матросскими лачугами знаменитый «холм беззакония», а над бездонным Цыганским оврагом возводили каменные дома флагманов и капитанов.

Севастополь уже становился непохожим на все иные российские города, ибо на нем лежал отблеск славы древнего Херсонеса, а потому офицеры молодого Черноморского флота с гордостью именовали себя на древнегреческий лад севастополитами. Особую красоту облику черноморской столицы России придавал белый камень-ракушняк, который возили волами из инкерманских каменоломен. Построенные из него дома ослепительно блестели под ярким южным солнцем. Город-крепость, стремительно воздвигающийся на самом краю империи, на продуваемых ветрами крымских кручах уже тогда становился легендой. Здесь набирался сил и мужал от победы к победе молодой Черноморский флот, здесь рождалось совершенно новое состояние души и духа, которое сделало впоследствии эти места священными для каждого русского сердца. Здесь рождался не только город и флот, здесь рождалось нечто несравненно большее – величие России!

Наверное, еще никогда не было столь много веселых лиц на севастопольских улицах, как весной 1791 года. Причины этому были. Недавнее победоносное окончание войны на Балтике предполагало хорошее обеспечение черноморцев рекрутами и деньгами. Ну а прошлогодние победы при Керчи и Тендре были неплохим залогом побед грядущих. Новую кампанию энергичный и решительный контр-адмирал Ушаков начинал старшим флагманом Черноморской корабельной эскадры, а потому готовился к предстоящим боям так, как считал нужным, не оглядываясь ни на кого.

В скором времени в Севастополь должны были прибыть и поселенцы, чтобы строить береговые форты и прокладывать новые улицы, разводить сады и обживать здешние края. Всех радовало, что командующий эскадрой истово занимался не только эскадрой, но и делами городскими, строит госпиталь и церковь, обустраивает матросские слободки.

Мясо в ту пору стоило на местном базаре дешевле хлеба, а черешню раздавали ведрами за спасибо. Пробежит мимо мастеровой, схватит по пути кусок вяленой баранины, да жменю черешни и скорее в адмиралтейство, ибо отдыхать недосуг – эскадру к походу готовить надобно.

Новую кампанию на Черном море открыли крейсерские суда. Готовя линейные силы к генеральному сражению, контр-адмирал Ушаков заранее выслал греческих корсаров, чтобы те навели шорох на турок. Крейсерские суда, хоть и входили в состав флота и поднимали на мачтах Андреевские флаги, но содержались своими хозяевами, которые и являлись их капитанами. Команды тоже были по большей части из балаклавских греков. Дисциплины там было не много, зато опыта – хоть отбавляй!

Первыми в начале апреля покинули Севастополь «Панагия Дусено» лейтенанта Глези, «Феникс» лейтенанта Бенардаки и «Святой Климент папа Римский» поручика Ледино. Выйдя в открытое море, суда разошлись. Каждый занялся своим делом. Глези на «Панагие» обошел крымские берега, посмотрел, нет ли где турок. Береговые дозоры сообщили о неком неизвестном судне, которое длительное время торчало между Ялтой и Судаком. Глези все берега осмотрел, но никого не обнаружил.

Остальные отправились к Синопу, а оттуда дерзко повернули прямо на Константинополь. Там они пленили большое торговое судно с грузом фруктов и холста, которое с призовой командой отправили домой. Еще два были загнаны на рифы и там погибли. Бенардаки с Ледино были довольны, как и их команды, ведь любой приз – это неплохие призовые деньги, а приз с грузом – вдвойне!

Рейд российских крейсеров загнал турок по портам, и теперь капитаны ни за какие деньги не желали выходить в море.

– Лучше потерять выгодный заказ, чем потерять все! – мудро отвечали они приставучим купцам.

В те дни Потемкин писал Ушакову: «Испрося помощь Божию, направьте к румелийским берегам, и если где найдете неприятеля, атакуйте с Богом!»

Теперь Ушаков ждал только окончания полосы весенних штормов. Хватало забот и со снабжением. Добраться до Севастополя в те годы было делом далеко не простым, а потому каждая доска и даже гвоздь ценились здесь на вес золота.

Вот к борту линейного корабля подошел очередной лихтер с ядрами. Шкипер придирчиво смотрел, чтобы пенька была не старая, а то быстро порвется. Ядра укладывали в длинные «гирлянды».

Принимали тюки с пыжами, стопки пустых саржевых картузов, связки гибких прибойников, запасные катушечные катки. Затем наступает черед шкиперского имущества, грузят краску, тросы, парусину, вино, пиво, солонину, сухари. В последний момент заливаются водой, чтобы не испортилось раньше времени… Особый контроль при погрузке вина и пива. Тут глаз да глаз. Воруют матросы с грузового лихтера, воруют свои. Еще не было случая, чтобы кто-то что-то не утащил, а потому на воровство винное смотрели как на неизбежное зло. Кто попадался, того, разумеется, лупили. Но на погрузку вина стремились попасть все.

Много хлопот было и с трофейным турецким «Мелеки-Бахри», переименованном в «Иоанна Предтечу». На нем ломали никчемные кофейни и наскоро выкладывали из кирпичей русские печки-камбузы. Наконец вытянулся на рейд и «Предтеча», но тут, как назло, надолго задули противные ветра.

Наконец 10 июля с борта своего флагманского корабля «Рождество Христово» он рапортовал оставшемуся за убывшего в Петербург Потемкина генерал-аншефу Репнину: «Сего числа с вверенным мне Черноморским флотом с Севастопольского рейда при первом начинающемся благополучном ветре вышел на море и со всевозможной поспешностию… пойду искать его (неприятельский флот. – В.Ш.), где, кажется, соображая случай и обстоятельство, употреблю всевозможное старание сыскать его и, призвав Бога в помощь, атаковать и исполнить все предписанные мне повеления Его Светлости и Вашего Сиятельства».

Выполняя приказ Ушакова, по всему Черному морю рыскали греческие корсары, выведывая все новости о султанском флоте. Вскоре Ушакову донесли, что турок видели идущими к Анапе. Эскадра немедленно повернула туда, но, увы, анапский рейд был уже пуст. Шлюпкой на «Рождество Христово» прибыл присланный комендантом офицер.

– Так что бежали кораблики басурманские, едва знамя наше над кронверами разглядели! – не без гордости доложился он.

– Ну а куда курс взяли? – поинтересовался было Ушаков.

– В море, ваше превосходительство, в море! – так же радостно прокричал армеец.

– Ворочаем на Балаклаву! – вздохнув, распорядился контр-адмирал.

Расчет командующего эскадрой оказался верен. Едва наши корабли подошли к крымскому берегу, как в зрительные трубы были усмотрены турки.

– Вот они, сердешныя! – искренне радовались в батарейных палубах. – Все до кучи собрались! Давненько не видывались!

Не теряя времени, Ушаков пушкой собрал к себе капитанов. Объявил решение – атаковать! Все поддержали единогласно. Наскоро оговорили диспозицию. Много мудрствовать контр-адмирал считал излишним, не в первый раз вместе в бой идти!

Однако Бог, видно, был в тот день на стороне турок. Едва русские корабли начали вытягиваться в боевую линию, как внезапно совершенно упал ветер. Три дня противники пытались в виде друг друга поймать в свои паруса хоть самые жалкие порывы ветра, чтобы занять атакующую наветренную позицию. Трижды это удавалось Ушакову, трижды он почти нагонял турок, но всякий раз подводили постоянно отстающие концевые тихоходы. Особенно неуклюж и тяжел был захваченный у турок еще при Очакове 58-пушечный «Леонтий Мученик», которому требовалось не менее семи часов, чтобы вступить в линию!

– От этого «Мученика» одни мучительства! – злился Ушаков, но поделать ничего не мог.

Командовавший «Леонтием» капитан 1-го ранга Анисофор Обольянинов, тот самый, который в первые минуты войны мужественно отбивался от турок в Днепровском лимане, ходил мрачнее тучи. Да и кому понравится, когда твой корабль – обуза для всего флота! Но что поделать, что захватили у турок, то, как говорится, захватили!

Вводить эскадру в столь важное сражение по частям он считал делом опасным. Сражение при Балаклаве так и не состоялось. Не сделав друг в друга ни одного выстрела, противники разошлись. Турки медленно удалились на юг. Наши вернулись в Севастополь.

Там Ушакова ждали неприятные новости. По дошедшим слухам де Рибас со своим помощником капитаном 1-го ранга Ахматовым распространяли сплетни о неспособности Ушакова к командованию. Делалось это не случайно, ибо де Рибас уже давно мечтал увенчать себя еще и лаврами победителя на морских водах. Обиженный Ушаков, не откладывая в долгий ящик, тут же отписал жалобу на своих хулителей светлейшему: «…Доношу Вашей Светлости, мне так предписано, из границ же благопристойности ни в чем, отнюдь, я не выхожу, и команда мною вся довольна, кроме разве немногих таковых, которые боятся ревности к службе и военного порядка; довольными сделать всех никто не может. Сей счастливый для меня случай, ежели могу только себя оным ласкать, в присутствии Вашей Светлости обличить всякую против меня хитрую неправду, и за величайшие заслуги, если бы Всевышний мне их даровал, не желаю никакого награждения, кроме счастья оправдать себя пред Вашей Светлостью и обличить на лицо моих неблагоприятелей… Бог всем им заплатит по достоинству, а я имею верную на Него надежду, что он меня милостию Своею пред Вашим Сиятельством оправдает, и я оную заслужу и с тем останусь. Я не пекусь об удержании моего места, но единственно об одной справедливости и о удержании имени честного человека, чем бы я ни был».

Впрочем, расстраиваться на хулителей особо было недосуг. Пополнив запасы воды, черноморцы уже через несколько дней снова вышли в море. Намерение их найти и разгромить неприятеля было сильно как никогда!

* * *

Не имея сведений о начавшихся мирных переговорах, 29 июля Ушаков вывел Черноморский флот из Севастопольской бухты и взял курс к румелийским берегам. Под началом Ушакова состояли 80-пушечный «Рождество Христово», 66-пушечные: «Преображение Господне», «Святой Павел», «Святой Владимир», «Мария Магдалина» и бывшие турецкие «Леонтий Мученик» и «Иоанн Предтеча».

Из одиннадцати фрегатов девять, вооруженных от 50 до 44 пушками, так же числились кораблями, то есть могли быть поставлены в боевую линию: «Святой Георгий Победоносец», «Апостол Андрей», «Александр Невский», «Святой Николай», «Навархия», «Федор Стратилат», «Царь Константин», «Иоанн Богослов» и «Петр Апостол». Кроме того, в эскадре состояли и два посыльных фрегата: 40-пушечный «Преподобный Нестор» и 36-пушечный «Святой Марк»

Каюта-салон командующего эскадрой на «Рождестве Христовом» располагался в кормовой галерее линейного корабля, и представлял собой две смежные каюты. Первая – помещение, где происходили совещания, там же накрывались столы для гостей, так же во время походов за рабочим столом работал сам Ушаков. Помимо салона имелась еще и небольшая выгородка, где стояла кровать, шкап, висели зеркало и рукомойник. Однако отдельное большое помещение – непозволительная роскошь даже для флагмана. Поэтому в адмиральском салоне всегда была установлена пара тяжелых орудий, защищавших корму корабля. В обычной обстановке их, как могли, драпировали, а во время учений и в боевой обстановке приводили в готовность. Норматив приведения «адмиральских» пушек в боевую готовность был достаточно жесток – не более пяти минут.

Обедал Ушаков в море обычно в шесть-семь часов вечера. С Ушаковым обычно обедал командир корабля Елчининов и флаг-капитан Данилов. Помимо них Ушаков часто приглашали к своему столу свободных от службы вахтенных начальников и кого-нибудь из мичманов, а потому обед имел помимо всего своей целью и дело воспитательное. На столе у контр-адмирала всегда имелось несколько бутылок хорошего вина. Но, зная нелюбовь Ушакова к выпивке, приглашенные к ним прикладывались скромно. Пища у командующего была самая простая, но сытная.

По воскресеньям офицеры флагманского корабля ответно приглашали отобедывать командующего к себе в кают-компанию. От этого приглашения Ушаков обычно не отказывался. Многие российские адмиралы вообще придавали большое значение общению с подчиненными в неслужебной, а поэтому и в весьма непринужденной обстановке. Там обычно решались и многие вопросы.

Плавание есть плавание. Хороший корабль как хорошо заведенные часы, все на нем отлажено и выверено. В назначенное время одну вахту сменяет другая. Постановки парусов чередуются с учениями, а сон и прием пищи с молитвой. Поэтому и теперь, пользуясь временем, командиры налаживали свои «часовые механизмы».

31 июля на подходе к мысу Калиакрия на передовом корабле подняли сигнал об обнаружении под берегом неприятельского флота числом в 18 линейных кораблей, 17 фрегатов и 43 более мелких судов.

Удалили барабаны, засвистали боцманские дудки. Мгновение – и все пришло в движение.

– И волки артелью рыщут! – переговаривались на бегу меж собой матросы, разглядывая вдалеке паруса неприятельские. Но долго разглядывать сейчас было недосуг!

Вот они уже копошатся вдоль бортов, словно муравьи, натягивая абордажные сетки перед боем. Занятие это всегда муторное, а потому особо нелюбимое матросами. Прежде всего, надо было вытащить из трюма и разложить вдоль бортов огромные сети, следя, чтобы они при этом не перепутались, а то потом замаешься распутывать! После этого надлежало закрепить за руслени нижние края сетей, а в верхние края пропустить лини, идущие через ноки реев и конец бушприта. Затем, выбирая ходовые концы талей, сетки поднимали до нужной высоты, чтобы он свешивались над водой и, окружая корабль, служили преградой для нападающих. При этом надо было ни в коем случае не натягивать сети в тугую, потому как провисшую сеть гораздо тяжелее перерезать, а кроме того, по ней гораздо труднее влезть. Поэтому, после натягивания абордажных сетей, они со всех сторон свисали с корабля неопрятными фестонами, отчего и сам корабль сразу же превращался из красавца в некое несуразное создание. Но красота красотой, а польза от сеток в ближнем бою все-таки была немалая.

Палубы кораблей обильно посыпали песком, чтобы ноги не скользили по крови. У орудий ставили кадки с уксусом для охлаждения орудийных стволов и с водой – для канониров от жажды. Затем по команде были подняты крышки портов, зарядили и выкатили пушки. Наконец, в самый последний момент запалили фитили. Это значило, что орудийные деки к пальбе готовы!

Увидев турецкий флот и оценив положение противника, русский флагман решил «изумить его внезапностью». Чтобы выиграть ветер и отрезать турок от берега, Ушаков направил свой флот между береговой батареей и неприятелем. Выжимая все что возможно, на кораблях отдали третьи рифы.

Турки тем временем весело праздновали праздник Курбан-байрам, и появление Ушакова привело их в замешательство. Они начали в спешке выбирать якоря и ставить паруса, многие просто рубили якорные канаты. В этой неразберихе столкнулись между собой два турецких корабля. С одного упала бизань-мачта, а на другом переломился бушприт. Оставшийся без бушприта корабль сразу же повернул в сторону Варны, второй остался при эскадре.

Ушаков, пользуясь неразберихой на турецкой эскадре, продолжал сближение, оставаясь в походном ордере трех колонн. На долгое и муторное перестроение времени он тратить не стал! Капудан-паша же, наоборот, принялся спешно выстраивать свою боевую линию. Чтобы выиграть хотя бы еще немного времени, он повернул под ветер и попытался построить флот на правый галс. Но когда большая часть его кораблей уже выстроилась в линию, алжирец Сеит-Али со своими кораблями внезапно увлек за собой весь турецкий флот, выстроив его на левый галс.

Хуссейн был в полнейшей ярости от такого своеволия, но время было уже потеряно и ничего исправить было нельзя. Капудан-паше не оставалось ничего другого, как занять место в боевом порядке алжирца.

Из донесения контр-адмирала Ушакова: «…Июля 29 со флотом, мне вверенным, вышел я на море и в числе шестнадцати кораблей, двух бомбардирских, двух фрегатов… и семнадцатью крейсерскими судами, для поисков флота неприятельского… 31 числа усмотрел оный, стоящий на якоре в линии при Калиакрии против мыса Калерах-Бурну под прикрытием сделанной на оном береговой батареи. Я со флотом под выстрелами оной прошел близ самого берега и, отрезав его от берега, будучи на ветре, спешил атаковать. Неприятель, устрашенный нечаянным приходом нашего флота, проиграв ветер, отрубил якоря, лег на паруса, и, будучи в замешательстве, некоторые корабли при довольно крепком ветре сошлись между собою, и на двух тот же час оказалось повреждение… Флот неприятельский состоял в числе осьмнадцати больших кораблей… десяти больших линейных фрегатов, семи малых и многочисленных разного сорта мелкими судами…»

Между тем Сеит-Али, будучи передовым и стараясь выиграть ветер, с двумя своими кораблями и несколькими фрегатами стал выдвигаться вперед. В свою очередь, Ушаков, достигнув наконец турок, также начал по ходу дела перестраивать корабли параллельно турецкому флоту. Едва наши корабли образовали какое-то подобие кильватерной колонны, на «Рождестве Христовом» взвились сигнальные флаги «Спуститься на неприятеля».

Не ускользнул от Ушакова и смелый маневр Саит-Али.

– Разбойник алжирский желает сразиться со мной. Что ж, я совсем непротив! Хвастун обещал султану привезти меня в клетке, посмотрим, как он держит свое слово! – сказал он командиру своего флагмана Матвею Елчанинову. – Держать курс на флагман Саит-Али!

Остальному флоту было велено сомкнуть дистанцию между кораблями и атаковать турецкий флот. В руках канониров дымились фитили.

Сблизившись с «Патроной» и обойдя его с носа, Ушаков начал бой. Пушки рыгнули первым огнем.

При этом контр-адмирал так умело сманеврировал, что нос «Патроны» оказался напротив борта «Рождества Христова». С нашего корабля было хорошо видно, как мечутся по палубе турки, пытаясь развернуть свой корабль. Но поздно! Артиллеристы уже поднесли к запалам фитили. Мгновение – грянет всесокрушающий продольный залп!

Со шканцев Ушаков кричал на «Патрону», грозя кулаком:

– Саит, бездельник, я покажу тебе сейчас, как давать глупые обещания!

Слыша это, матросы смеялись:

– Эко, наш Федор Федырыч Саидку алжирского приложил! Пущай сам в своей клетке и сидит тепереча!

Первым же залпом с русского флагмана на алжирском корабле вдребезги разнесло фор-стеньгу, щепками от которой тяжело ранило Саит-Али в подбородок и в шею. Сама же фок-мачта рухнула за борт.

– Без мачты, как без штанов! – смеялись матросы, дружно накатывая пушки после отдачи.

Кожу больно щипало от пота и порохового дыма.

Тем временем на избитой «Патроне» унесли вниз стонущего от боли Саит-Али. Потрясенный случившимся капитан «Патроны» почел за лучшее отвернуть за турецкую боевую линию.

Увидев столь быстрое бегство Саит-Али, капудан-паша был несказанно обрадован:

– Хваленый алжирец сбежал после первого же выстрела Ушак-паши, как может этот презренный трус быть в любимцах у султана! О, я расскажу падишаху, как постыдно вел себя алжирский шакал в решающий для Высокой Порты день! Теперь настал мой черед показать свою верность, и я ее покажу!

Прикрывая разбитую «Патрону», два корабля и два фрегата попытались, в свою очередь, отрезать отдалившийся от основных сил «Рождество Христово». Однако флагман Ушакова сумел не только отбиться, но и нанести врагу серьезные повреждения. Продолжал упорный бой лишь один линейный корабль под алжирским красным флагом. Однако к этому времени к «Рождеству Христову» спустились с ветра следовавшие за ним «Александр Невский», «Иоанн Предтеча» и «Федор Стратилат». Несколько дружных залпов – и упрямый алжирец, отвернул в сторону. Турки палили плохо, борта их не озарялись единым залпом, а только неравномерными вспышками.

Из донесения контр-адмирала Ушакова: «Передовые наши корабли, бывшие за мною, “Александр», “Предтеча” и “Федор Стратилат”, исполняя мое повеление, спустились от ветра, окружили передовых бегущих неприятельских кораблей и с великой живостью производили по них и вдоль всего флота беспрерывный огонь, а между тем корабль “Рождество Христово”, спустясь за корму “Федора Стратилата”, спешил приблизиться к бегущему в средину флота кораблю Саит-Али, дабы его не отпустить, и производил сильный огонь по оному и вдоль всего неприятельского флота, который от последующей за передовыми всей нашей линии был весьма разбит, замешен и стеснен так, что неприятельские корабли сами себя друг друга били своими выстрелами».

Вскоре боевая линия турок была разбита. Теперь каждое турецкое судно было предоставлено само себе. В суматохе и неразберихе, в непроглядном дыму турки все чаще били не по нашим кораблям, а по своим соседям. Это еще больше увеличивало неразбериху и панику. Многие, не испытывая более судьбу, ставили все паруса и бежали.

Большинство турок к этому времени не имело уже ни мачт, ни стеньг, ни рей. Паруса тоже были расстреляны. Больше всего досталось флагманам капудан-паши и Саит-Али.

Палубы турецких кораблей были завалены трупами и умирающими от ран. На флагмане ж капудан-паши было три сотни убитых и четыре сотни раненых.

Теперь нашим оставалось лишь пожать плоды еще одной победы и добить врага. Но, увы, наступившая темнота, а затем и наступившее безветрие спасли турок от полного разгрома и пленения.

На исходе дня, в половине девятого, Ушаков был вынужден прекратить погоню и стать на якорь.

Из донесения контр-адмирала Ушакова: «Наш же флот всею линиею передовыми и задними кораблями совсем его (турецкий флот. – В.Ш.) окружил и производил с такою отличной живостью жестокий огонь, что… принудил укрываться многие корабли один за другова, и флот неприятельский при начале ночной темноты был совершенно уже разбит до крайности… а наш флот, сомкнув дистанцию, гнал и беспрерывным огнем бил его носовыми пушками… По рапортам командующих оказалось во время бою убитых на всем флоте унтер-офицеров 1, рядовых 16, раненых: капитан-лейтенант Ганзер, лейтенант Головачев, штурман прапорщичьего ранга Жмухин, унтер-офицеров 2, рядовых 23, всего 28 человек…»

В полночь ветер снова задул. С «Рождества Христова» трижды ударила сигнальная пушка – сигнал сниматься с якоря и продолжать погоню.

На рассвете море оказалось пустым, было очевидно, что туркам удалось оторваться.

– Ничего страшного! – не терял присутствия духа Ушаков. – Мы следуем к Босфору и там всех беглецов перетопим! С разбитым рангоутом они не ходоки! Курс на Босфор!

В орудийных деках уставшие после боя матросы были веселы. Победа она есть победа!

– Пошел турка по шерсть, да вернулся сам стриженый! – обменивались впечатлениями.

После сражения, как писал Ушаков, «…при румельских берегах, а особо при Эмене, Мисемрии, Фаросе и Сизополе, многие суда, в том числе некоторые транспортные, с хлебом, везомым в армию, загнали на берега и выстрелами при оных затопили; людей, бежавших с них, при сопротивлении во множестве побили и потопили и четыре малые судна, взяв в плен, привели ко флоту, а как оные оказались взять с собою не способны, то также затоплены; пленных людей на оных взято 14 человек; а прочие все на барказах бежали и в погоне за ними побиты и потоплены. 2-го числа сего месяца шедшая от стороны Варны большая турецкая шебека под военным флагом, хорошо вооруженная крейсерскими ж судами и “Макроплеею”, не могучи уйтить, загнана на каменный подводный риф мыса Эмене…»

Ставшая на мель шебека стала тонуть, бывшие на ней турки пытались добраться до берега, но перетонули в прибрежных бурунах. Отличился и капитан «Панагит Апотумангана» лейтенант Звороно, который преследовал, догнал и сжег большое турецкое судно.

Тем временем корабли Ушакова поворачивали свои форштевни на Босфор, чтобы довершить разгром беглецов. Заскрипели штуртросы, и корабли легли на развороте. Внезапно вдалеке коротко бухнула пушка.

– Это еще кто к нам пожаловал? – обернулся контр-адмирал.

Со стороны Крыма на всех парусах спешила посыльная шебека «Березань».

Подойдя к борту «Рождества Христова», с шебеки прокричали:

– Имеем известие о заключении перемирия с турками и отзыве эскадры в Севастополь!

– А имеется ли у вас о том гербовая бумага? – с надеждой вопросил Ушаков, надеясь, что если таковой не окажется, он сможет продолжить плавание.

– Бумага у меня имеется! – прокричал в ответ посыльный офицер, потрясая конвертом с сургучными печатями. – А вот и турки-переговорщики!

Из-за спины офицера опасливо выглянули два турка в здоровенных, надвинутых на лбы чалмах.

– Передайте мне письмо! И сигнал по эскадре: «Курс на Севастополь»! – хмуро сказал флаг-капитану Данилову Ушаков и удалился в свою каюту.

13 августа, находясь возле устья Дуная, он отправил донесение в Севастополь: «Минувшего июля 29-го со флотом Черноморским отправился я к Румелийским берегам и в 31-е число, нашед флот неприятельской при Калиакрии, имел с оным жестокое сражение, продолжавшееся 3 ½ часа до самой густой темноты ночи, в которое время флот неприятельский разбит наисовершенно, и с величайшими повреждениями едва многие корабли, успев спастись от плена, при сгустившейся от дыма темноте ночи и перемене ветра ушел к стороне Константинополя. После сего многие мелкие суда при Румелийских берегах разбиты, потоплены и созжены, а затем получил я уведомление о заключенном перемирии и со флотом возвращаюсь к нашим берегам благополучно…»

Потемкин, получив известие о победе при Калиакрии, с восторгом отписал Ушакову: «С удовольствием получил я рапорт Вашего Превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага российского, служит и к особливой славе Вашей. Я свидетельствую чрез сие мою благодарность Вашему Превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучастникам в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».

Чтобы лично поздравить Ушакова, светлейший вызвал его с бригадиром Пустошкиным к себе в Яссы, куда только что сам вернулся из Петербурга.

– О разогнании турецкого флота я узнала с превеликой радостью! – говорила в те дни секретарю Храповицкому императрица. – Ибо мы сразу утерли нос и султану с его мамками, и всем завистникам европейским!

Понять Екатерину Вторую было можно. Еще бы, ведь прямо во время начавшихся переговоров с турками они получили еще одну увесистую оплеуху.

Победа Ушакова при Калиакрии была встречена в Европе с грустью и тоской. Особенно невеселы были в Берлине и Лондоне. Французский поверенный в делах в России Эджен Жене писал своему министру: «Еще одна победа, монсеньер. Ее блеск превосходит все предыдущие. Турецкая эскадра полностью разгромлена эскадрой императрицы. Девять оттоманских линейных кораблей были взяты и потоплены, а адмирал Ушаков накануне подписания прелиминариев вызвал страх и неподдельный ужас в Серале Селима тем, что он мог появиться в устье Константинопольского канала».

Калиакрия стала завершающим аккордом долгой и кровавой войны, отняв у турок последний шанс на реванш. Ее главным героем был Федор Ушаков. Об остальных же героях этой долгожданной победы поведал он сам: «Во время бывшего июля 31-го дня сражения все командующие судов и разные чины флота Черноморского служители, находящиеся во оном, с крайним рвением и беспримерной храбростию и мужеством выполняли долг свой, а паче отличились начальники эскадр: авангардии генерал-майор флота капитан Голенкин, арьергардии бригадир флота капитан Пустошкин, которые по учиненным от меня сигналам, устроя части им вверенные, первые спустились на ближнюю дистанцию к неприятелю и, подавая пример прочим, производили бой, беспрестанно теснили неприятеля с таким отличным искусством, рвением, мужеством и храбростию, что на бывших против их кораблях тотчас заметны были повреждения, и неприятель бежал и укрывался от поражения; равно и командующие кораблей, следуя примеру начальствующих, отличились таковым же успешным по долгу своему исполнением производимого действия рвением, мужеством и храбростию: флота капитаны 1-го ранга: “Св. Павла” Шапилов, “Рождества Христова” Ельчанинов, “Св. Александра” Языков, “Иоанна Предтечи” Баранов, “Феодора Стратилата” Селивачев, “Преображении” Кумани, “Св. Георгия” Эльфинстон, 2-го ранга: “Царь Константин” Ознобишин, “Св. Андрея” Сарандинаки, “Св. Николая” генеральс-адъютант Львов, “Иоанна Богослова” Шишмарев, “Марии Магдалины” Ишин. Командующие кораблей флота капитаны 1-го ранга: “Петра Апостола” Заостровский, “Леонтия” Обольянинов, “Наварахии” генеральс-адъютант Сенявин, хотя во время бою также оказали храбрость и мужество, но спускаясь от ветра, не столь были близки к линии неприятельской, как прочие. Командующие бомбардирских судов капитаны 2-го ранга “Иеронима” Демор и фрегата “Нестора Преподобного” Ларионов, во время боя находились в резерве против передовой части и с ревностию исполняли долг свой; командующий “Макроплии Св. Марка” флота капитан 2-го ранга Великошапкин с отдельным резервом: малым бомбардирским и крейсерскими судами, находился также при определенном ему месте, исполнял долг свой рачительно, и во время погони за судами со оными многие суда неприятельские загнаты на берег, затоплены, а некоторые сожжены, бегущего неприятеля люди во множестве ж побиты и потоплены; причем он, Великошапкин, употребил отличное старание, храбрость и мужество, равно и все командиры крейсерских судов, при оном употребили ревность, храбрость и мужество. Репетичного судна “Полоцк” командующий флота капитан-лейтенант Белле во время бою с отменной храбростию, искусством и расторопностию выполнял долг свой; артиллерии капитан 2-го ранга Юхарин, исправляя должность цейхмейстера на корабле “Рождество Христово”, находился во всех деках при действии и распоряжении пушками и с отличной храбростию и искусством, ободряя людей, действовал во все время бою весьма исправно. Я за долг почитаю всем им отдать справедливость и представляю все сие дело и оных на милостивое уважение В. Св. Так же многие подкомандующие штаб– и обер-офицеры, будучи на кораблях, употреблены были к важным должностям, а особо при командовании деками и отдельными частями пушек с отличным же рвением, мужеством и храбростию исполняли повеленное и действия производили весьма успешно, о которых В. Св. особо представить не премину».

Награды за Калиакрию были щедрыми. Младшие флагманы генерал-майор флота Голенкин и бригадир флота Пустошкин получили по ордену. Первый – Владимира II степени, второй – Георгия III. Два с половиной десятка офицеров также получили ордена, а восемь золотые шпаги «за храбрость». 24 офицера были награждены орденами и 8 – золотыми шпагами. Нижним чинам дали по серебряному рублю.

Что касается Ушакова, то за Калиакрию ему был даден орден Святого Александра Невского – второй по значению орден империи! В рескрипте Екатерины Второй по этому поводу было прописано: «Знаменитая победа в конце последней кампании Черноморским флотом Нашим, Вами предводительствуемым, над таковым же турецким, одержанная в самой близости столицы оттоманской, куда флот неприятельский из среды моря загнан с великим его поражением, служит новым доказательством усердия к службе Нашей, особливого мужества и искусства Вашего, и приобретает Вам монаршее Наше благоволение».

4 ноября контр-адмирал Ушаков отдал приказ по флоту об окончании кампании и разоружении судов. «Сим же ордером предписано: поздность времени воспрещает уже о выходе в море нынешний год, и для того флот ввесть в гавань, поставить на место и разоружить по-надлежащему; по сходству сего повеления, рекомендую гг. командующим со всех кораблей и прочих судов (кроме брантвахтенного фрегата) порох и огнестрельные снаряды в самой скорости свезть на берег и положить, где следует, в магазины, и по исполнении ко мне рапортовать; тогда и прикажу я все суда ввесть в гавань и поставить на места».

Все, война закончена, можно и немного отдохнуть!

* * *

В день сражения при Калиакрии в Константинополе праздновали Курбан-Байрам и радовались известию о подписании предварительных условий мирного договора.

Увы, уже спустя несколько дней «сверх чаяния сия радость обратилась в печаль и страх». У входа в Босфор стоял разбитый флот. С судов кричали о помощи умирающие.

Из записок современника тех событий: «Комендант крепости немедленно отправил уведомить о сем (о прибытии флота. – В.Ш.) Порту, а каймакан представил потом о сем султану, который, услыша сказанное, немедленно сам сел в шлюпку скрыто и отправился к крепости, расстоянием на 18 миль от столицы, желая сам о сем происшествии изведать. Он был сопровождаем многими знатными особами, любопытствовавшими смотреть на сие зрелище. Султан, расспрося обо всем от самого коменданта и алжирца своего любимца, приказал тотчас, чтобы из арсенала присланы были мастера для починки оных кораблей. Потом султан дал строгие повеления, дабы не мешкая набрать насильно янычар и отправить их денно и нощно на лодках к крепостям Черного моря для вящего укрепления оных. Народ, о сем услыша и видя толикия приуготовления, пришел в великий страх и думал, что уже весь флот турецкий или разбит, или сожжен, опасаясь при том, дабы нечаянно и в устье канала российский флот не появился».

Чтобы ободрить народ и не допустить паники или бунта, было объявлено, что капудан-паша, атаковав российский флот на Черном море, одержал над ним знаменитую победу. Но пришедшие на Константинопольский рейд суда «подали ему великое сомнение в реченном выигрыше»…

В довершение всего, уже войдя в пролив, внезапно начал тонуть флагман Саит-Али «Патрона». Команда едва успела попрыгать за борт, когда 80-пушечный линейный корабль лег на бор, а потом затонул. Все это произошло на виду всего Константинополя, после чего о якобы одержанной победе уже никто больше не заикался.

Российский посланник в Венеции Александр Мордвинов, брат адмирала, первым узнал о великом плаче в Константинополе и сразу же отписал об этом в Петербург, добавив от себя: «Великое удовольствие чувствую в себе, что мое желание исполнилось в рассуждении последовавшего с Саит-Алием, ибо он за свое хвастовство того заслуживает».

Куда девался остальной флот, долго никто не мог сказать. После сражения корабли удирали поодиночке, и где сейчас пребывало большинство судов и сам Хуссейн-паша, было неизвестно. Безутешная сестра султана Эссмэ все дни и ночи рыдала о горькой участи своего мужа. Лишь к сентябрю остатки флота собрались в Константинополе. Из 90 судов, вышедших в Черное море в мае, не вернулось более тридцати, из них один линейный корабль и четыре фрегата.

При столь явных потерях султану так и не сказали всей правды о происшедшем сражении. Ему сообщили лишь, «что неприятели со всем флотом, состоявшим в 44 судах, атаковали прежде эскадру Сеит-Али, коя стояла на якоре расстоянием на пять миль от флота капудан-паши, которой по причине противного ветра не мог ей с своим флотом подать ни малейшей помощи. Также неприятель был много поврежден и потерял один корабль, который на другой день, имея южный ветер, отправился к Крыму. Капудан же паша с остатком своего флота преследовал оной».

* * *

Что касается Ламбро Качиони, то в наступившую кампанию он снова напомнил туркам о себе. Своим капитанам старый корсар объявил:

– Османы радуются, что нас похоронили! Рано радуются! Мы снова выйдем в море и снова покажем, что эллина можно убить, но не победить!

Впору было восстановить флотилию после устроенного Саит-Али погрома. Всю зиму Ламбро чинил свои оставшиеся суда на Ионических островах (подальше от турок). Но уже ранней весной первые пять отремонтированных шебек под началом Николая Касимы были посланы в Архипелаг.

– Наделайте такого шума, чтобы султана хватил удар! – наставлял он отплывающих. – Плывите к южным македонским берегам и жгите суда с хлебом!

– Не сомневайся, Ламбро! – отвечал Касимы. – Мы так напомним о себе, что более нас, что все вздрогнут!

Плавание было на редкость удачным. Потеряв бдительность после победы Саит-Али, турки были жестоко за это наказаны.

Согласно донесению Касимы, его отряд сжег «в заливе Воло, ниже Салоники, множество турецких судов с пшеницею, для Константинополя нагруженных, и три сантины взял в плен».

В начале 1791 года в Вену, где сидел в ожидании приезда Потемкина Качиони, прибыл его старый соратник генерал-майор Томара. Когда друзья обнялись, Томара спросил:

– Ну что я могу для тебя сделать?

– Для начала накорми! – мрачно ответил Качиони.

Сидя в Вене, он уже прожил все свои небольшие деньги, перейдя на хлеб и воду, но присутствия духа не терял.

Обедали в старом трактире «Грейхенбейсл». За все платил Томара. Свиную рульку заели запеканкой, свиные шкварки творожным паштетом, а копченую грудинку пахучими кнегликами. Все это сдобрили хорошей порцией вина.

– Ну, кажется, я сыт! – наконец откинулся от стола Качиони. – Теперь говори, какие новости ты мне привез, хорошие и плохие?

– Только хорошие! – поднял бокал Томара. – Пью здоровье господина российского полковника и Георгиевского кавалера!

Чокнулись и осушили.

Перед Качиони генерал-майор выложил указы о производстве того в полковники и награждении Георгиевским крестом. Одел на грудь и сам крест. Затем передал наставления от светлейшего и оплатил все венские долги старого корсара и бывших с ним капитанов.

В начале апреля Качиони и его спутники возвратились в Триест. Там Ламбро энергично приступил к формированию новой флотилии. В мае Качиони купил у купца Куртовича за 24 тысячи флоринов два судна – «Святой Спиридон» и «Святой Стефан», которые вооружил до зубов.

– Ставьте пушки, где только возможно! – говорил он. – Лишнего оружия не бывает!

У австрийцев Ламбро выгодно купил две канонерские лодки «Силу» и «Святую Варвару».

Новым флагманом возрожденной флотилии стал фрегат «Святой Георгий».

Между тем в Триесте у Качиони начались проблемы. Австрия вышла из войны и из Константинополя требовали немедленно выдворить корсаров из Триеста. Австрийцы, которые неплохо поживились за счет трофеев Качиони, вздыхали, но все прозрачнее намекали, что скоро им предстоит распрощаться.

– Дураки не понимают своей выгоды! – пожимал плечами Качиони. – Не хотят жиреть за нас счет и не надо. Я обоснуюсь в Морее, и пусть богатеют тамошние перекупщики!

Сказано – сделано. Вскоре Томара обратился к вождям южных областей Мореи с предложением устроить базу корсаров в Мани. Вести переговоры поехал хитрый капитан Дмитрий Григораки, который без особого труда убедил местных вождей в выгодах предприятия.

В августе «поверенный от всех греко-россиян в Майне» капитан Григораки прибыл на остров Каламо к Томара и вручил ему «Прошение жителей Порты Гайя и Поганя в Майне»: «Во удовлетворение желаний Вашего Превосходительства уступаем мы наши места для плацдарма и наш порт для флотилии. Для Вашего защищения будем иметь около 3000 человек сухопутных, и сколько можно будет, постараемся сыскать других для смотрения ваших судов. Сверх того обязываемся помогать Вашему превосходительству и на море, ежели захотят наши служить на судах. Все мы, офицеры, обязываемся служить Вашему Превосходительству на сухом только пути, а не на судах…

Все те, которые вступят из нас в службу, будут состоять под командою Антона Григораки (капитана, родного дяди Дмитрия Григораки), а он должен только давать свои рапорты.

К началу августа 1791 года во флотилии Ламбро было уже более двух десятков вымпелов.

– Мы готовы снова идти к Константинополю! – говорил он. – Если о чем я мечтаю, так это снова сойтись с проклятым Саит-Али и посчитаться за прошлое. Увы, с Саит-Али к этому времени уже посчитался Ушаков, а 11 августа Россия подписала перемирие с Турцией. Корсарам было велено возвращаться в свои порты.

По приказу Томара суда «казенной» флотилии и часть судов флотилии Качиони под командованием Николая Касимы ушли в Сицилию, а в Архипелаге остались лишь несколько судов под началом самого Качиони, который все еще жил надеждой на возобновлении боевых действий. Там старого корсара и застало известие о подписании мира.

* * *

Переговоры о мире начались в местечке Чистово. За отсутствием Потемкина их вел Репнин. Князь торопился, чтобы войти в историю и, торопясь, шел на уступки туркам. Примчавшийся в Яссы Потемкин устроил Репнину хорошую выволочку и отстранил от переговоров. Турки приуныли, все пошло не так, как им мечталось. А тут еще Ушаков с его Калиакрией! Императрица Екатерина не без злорадства писала про Юсуфа-пашу: «…И его высочество, заносившийся двадцать четыре часа тому назад, стал мягок и сговорчив, как теленок».

Именно Калиакрия лишила султана и его визиря последних иллюзий. В стане османских переговорщиков поселилась печаль.

– Всеми переговорами я буду заниматься сам! – заявил светлейший, и это значило, что турок он уж точно дожмет.

Но, увы, Потемкину так и не удалось подписать победного мира, к которому он приложил столько сил.

Протеже Потемкина в Вене граф Андрей Разумовский пытался в те дни уговорить Моцарта поехать послужить Потемкину. Но тот, уже чувствуя приближение смерти, торопился окончить свою таинственную «Волшебную флейту».

В это время в Яссах светлейший начал сочинять «Канон Спасителю». Все недоумевали, зачем это князю. Но светлейший уже знал, зачем.

«И ныне волнующаяся душа моя и уповающая в бездне беззаконий своих ищет помощи, но не обретает, – писал Потемкин. – Подаждь ей, Пречистая Дева, руку свою, ею же носила Спасителя моего и не допусти погибнуть вовеки».

5 октября 1791 в степи в 40 верстах от Ясс по дороге в Николаев светлейший почувствовал себя плохо.

– Вот и все, – сказал он, – некуда ехать, я умираю! Выньте меня из коляски: я хочу умереть на поле!

Его вынесли и положили на попоны. Через час Потемкина не стало.

Для Екатерины смерть светлейшего была страшным ударом. По свидетельству современников, «при этом известии она лишилась чувств, кровь бросилась ей в голову, и ей принуждены были открыть жилу».

– Кем заменить такого человека? – повторяла она своему секретарю Храповицкому. – Я и все мы теперь, как улитки, которые боятся высунуть голову из скорлупы.

В те дни императрица, плача, писала Гримму: «Вчера меня ударило, как обухом по голове… Мой ученик, мой друг, можно сказать, идол, князь Потемкин-Таврический скончался… О, Боже мой! Вот теперь я истинно сама себе помощница. Снова мне надо дрессировать себе людей!..»

Похоронили светлейшего в основанном им Херсоне.

Смерть Потемкина произвела огромное впечатление в Европе и в Турции. Английский парламент, получив это ошеломляющее известие, прервал свои заседания, чтобы обсудить случившееся. Великий же визирь Юсуф-паша сразу же на радостях предложил Селиму разорвать мирные статьи и еще раз попытать счастья в войне. Султан благоразумно отказался.

Точная причина смерти Потемкина неизвестна. Официально считается, что он умер от лихорадки. Есть подозрения, что светлейший был отравлен ненавидевшими его турками прямо на переговорах, вполне могли отравить его и агенты прусского короля. Имеются подозрения и в отношении последнего фаворита императрицы Платона Зубова. Но так ли это сейчас уже неважно. Важно иное, светлейший князь Потемкин ушел из жизни, выполнив отведенную ему земную миссию – обустроив и защитив южные приобретения России. И этим сказано все!

Суворов, узнав о смерти Потемкина, сказал с печалью:

– Великий человек и человек великий: велик умом и велик ростом».

Фельдмаршал Румянцев, получив известие о кончине своего счастливого соперника, к удивлению всех расплакался. Домочадцам он сказал:

– Что на меня так смотрите? Да, Потемкин был моим соперником, и худого мне сделал немало! Но Россия лишилась в нем великого мужа!

Заканчивал переговоры с Турцией уже граф Безбородко. От турок представительствовал Юсуф-паша с министром иностранных дел Абдуллой-эфенди. 29 декабря 1791 году в Яссах был заключен мирный договор с Оттоманской империей, вошедший в историю как Ясский мир.

Договор подтверждал все права России на Крым и Кубань. Новая граница устанавливалась теперь по Днестру. Помимо этого турки отказывались от своих претензий на Грузию.

Опасаясь преследований со стороны османов после заключения мира, Молдавское княжество покинуло значительное число жителей, которые переселились за Днестр. Там сторонники России получили большие земельные владения. Именно тогда были основаны города Григориополь и Тирасполь. А спустя еще три года на новоприобретенном побережье Черного моря была основана Одесса. Россия расправляла свои могучие плечи, став полновластной хозяйкой Черного моря.

Глава восьмая Годы и судьбы

Судьбы главных лиц Русско-турецкой войны сложились по-разному. Первым, еще не дождавшись подписания мира, ушел из жизни светлейший князь Потемкин. Всего на пять лет пережила его и Екатерина Вторая.

Произошло это совершенно внезапно для всех. Утром 5 ноября 1796 года, как обычно, императрица, встав с постели и выпив чашечку кофе, отправилась в туалетную комнату, но вопреки обыкновению задержалась там долее обычного. Дежурный камердинер императрицы Захар Зотов, почуяв недоброе, тихонько приоткрыл дверь туалетной комнаты и с ужасом увидел распростертое на полу тело Екатерины. Глаза ее были закрыты, цвет лица багровый, из горла доносились хрипы. Императрицу перенесли в спальню. Прибывшие врачи констатировали апоплексический удар, то есть кровоизлияние в мозг. Как сообщает камер-фурьерский журнал: «Страдания продолжались беспрерывно, воздыхание утробы, хрипение, по временам извержение из гортани темной мокроты». Все меры по спасению жизни императрицы успехом не увенчались.

Екатерина так и не пришла в сознание. В 9 часов вечера лейб-медик Роджерсон объявил, что императрица кончается. Сын и наследник престола Павел, его жена, старшие дети, наиболее влиятельные сановники, комнатная прислуга выстроились по обе стороны сафьянового матраса. В 9 часов 45 минут пополудни Екатерина Великая «почила в бозе». Закончилась великая Екатерининская эпоха в истории России.

Противник императрицы Екатерины султан Селим Третий пережил ее на двенадцать лет. После проигранной войны России ему пришлось воевать в Египте с высадившимися там войсками генерала Бонапарта. Потерпев ряд поражений, турки все же отстояли стратегически важную крепость Акра и положили конец дальнейшему продвижению Бонапарта по Ближнему Востоку.

В это время Селим Третий начал заниматься реформированием своей армии и флота. По совету барона Тотта, он призвал из Франции и других европейских стран инженеров, начал обучать моряков, построил новые верфи, преобразовал артиллерию, учредил новые милиции, но своими нововведениями вызвал большое недовольство улемов и янычар.

Достаточно успешно воевал с российской армией в очередной Русско-турецкой войне в 1806–1812 годах. Однако турецкий флот не оправдал чаяний султана и потерпел два сокрушительных поражения от эскадры вице-адмирала Дмитрия Сенявина при Дарданеллах и Афоне. Следствием этого явилась продовольственная блокада Константинополя, вызвавшая голод и мятеж янычар.

Султан Селим был низложен, а на трон вступил его двоюродный брат Мустафа IV. Однако в 1808 году Мустафу IV казнили, но прежде мятежники задушили находившегося в заключении Селима III. Единственным представителем мужского пола из правящей династии остался Махмуд II, который и стал следующим турецким султаном.

* * *

Судьба Александра Васильевича Суворова всем хорошо известна, а потому остановимся лишь на основных вехах.

После взятия Измаила полководец был отправлен в Финляндию инспектировать и укреплять тамошние крепости. Затем через год генерал-аншеф был назначен командовать войсками на юге России.

В 1796 году Суворов громит мятежных поляков у местечка Дивин, при Кобрине, при монастыре Крупчицы и, наконец, при Бресте. Затем состоялся знаменитый штурм Варшавы, после чего мятежники капитулировали.

После успешного штурма Суворов направил императрице Екатерине письмо из трех слов: «Ура! Варшава наша!» – и получил достойный ответ: «Ура! Фельдмаршал Суворов!»

Затем полководец командовал 80-тысячной армией со штаб-квартирой в Тульчине. С приходом к власти императора Павла он попал в опалу и был сослан в свое имение Кончанское.

В феврале 1798 года в Кончанское приехал флигель-адъютант с письмом от императора: «Граф Александр Васильевич! Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии…». Суворов выехал в Северную Италию воевать с французами, возглавив союзные русско-австрийские войска.

В сражениях при Адде, при Треббии и при Нови знаменитый фельдмаршал наголову разбил поочередно несколько французских армий и взял десяток важных крепостей.

Затем был легендарный Швейцарский поход, когда брошенные австрийцами, русские войска с тяжелыми боями пересекли горные Альпы. Под началом Суворова русская армия сумела прорваться и через французские позиции. Без провианта и патронов, без теплой одежды, они разгромили в Муттенской долине 15-тысячную группировку французских войск Массены. За этот беспримерный поход Суворов был удостоен высшего воинского звания генералиссимуса.

Вернувшись в Петербург, Суворов тяжело заболевает. Сказался возраст и длительные запредельные физические и моральные нагрузки. 6 мая 1800 года во втором часу дня Александр Васильевич Суворов скончался. На его могиле в Александро-Невской лавре потомкам осталась лаконичная надпись: «Здесь лежит Суворов».

Победитель турок при Керчи, Тендре и Калиакрии контр-адмирал Федор Федорович Ушаков после победного завершения войны, в которой он поставил последнюю точку, продолжал успешно командовать Черноморским флотом, занимался строительством Севастополя.

В ноябре 1792 года Ушаков был вызван императрицей Екатериной в Петербург. Екатерина захотела увидеть героя, принесшего ей победный мир с Турцией. В сентябре 1793 года Ушаков был произведен в вице-адмиралы и до 1798 года продолжал командовать флотом, ежегодно выводя его в море.

С 1794 года по август 1798 года эскадры Черноморского флота под командованием Ушакова ежегодно выходили в море в крейсерское плавание. Начиная с 1796 года, когда Екатерина Вторая собралась объявить Франции войну, эти плавания имели одной из целей прикрытие берегов России от нападений французского флота в случае его появления в Черном море.

В 1798 году Ушаков получил указание императора Павла следовать с эскадрой к Босфору на соединение с турецким флотом, для последующих совместных действий против французов в Средиземном море.

Боевые действия развивались успешно и, освободив от французов Ионические острова, Ушаков взял в блокаду главный остров архипелага – Корфу.

18 февраля 1799 года эскадра Ушакова обстреляла, а потом высадила десант на остров Видо, являвшийся ключом к Корфу. Затем был высажен и десант на Корфу.

20 февраля командование крепости капитулировало. Освобождение Корфу имело значение стратегическое. За взятие Корфу Ушаков был произведен в полные адмиралы. Не менее успешно действовали отряды кораблей, посланные адмиралом к побережью Италии и высаживавшие там десанты. 26 октября 1800 года эскадра вернулась в Севастополь.

Ушаков никогда не был женат и очень заботился о своих племянниках. Всегда был очень набожен, не терпел пьянства и карт, весьма рачительно относился к сохранению здоровья матросов. Имея прямодушный характер и говорящий правду-матку в глаза, имел адмирал и недоброжелателей. Это приводило к конфликтам вначале с контр-адмиралом Войновичем, потом с контр-адмиралом Мордвиновым, с будущим адмиралом Сенявиным и де Рибасом. При этом Потемкин, высоко ценя боевые и нравственные качества Ушакова, неизменно его поддерживал и не давал в обиду. После победной Средиземноморской кампании число их умножилось уже из зависти к его заслугам. Адмиралу даже пришлось доказывать свое потомственное дворянство, так как на него написали пасквиль.

В мае 1802 года Ушакова перевели на Балтийский флот с назначением главным командиром гребного флота. В декабре 1806 года Ушаков подал в отставку, ссылаясь на «телесную и душевную болезнь» и 17 января 1807 года указом Александра Первого уволен в отставку «с мундиром и пенсией полного оклада содержания».

До 1809 года Ушаков жил в Петербурге, но после трагической гибели любимого племянника уехал в деревню Алексеевка, что находилась неподалеку от Cанаксарского монастыря Тамбовской губернии.

Во время Отечественной войны 1812 года он был единогласно избран дворянством Тамбовской губернии предводителем народного ополчения, но по состоянию здоровья и ввиду преклонного возраста отказался от этой должности.

Бескорыстие Ушакова стало легендарным: когда среди дворянства России был организован сбор пожертвований в пользу русской армии во время в 1806 году, то адмирал передал в фонд пожертвования 2 тысячи рублей, 5 наградных медных полевых пушек и алмазный челенг, пожалованные ему султаном Селимом Третьем. Потрясенный бескорыстием адмирала, Александр Первый возвратил драгоценный челенг обратно.

В апреле 1813 года Ушаков пожертвовал в помощь пострадавшим в войне почти все имевшиеся у него деньги. В письме обер-прокурору Синода А.Н. Голицыну он писал: «На основании учреждения сохранной казны при объявлении моем августа 27-го 1803 года взнесено мною императорского воспитательного дома в Санкт-Петербургский опекунский совет государственными ассигнациями двадцать тысяч рублей… из которых с того времени ни капитальной суммы, ни процентов на оную нисколько не получал… Я давно имел желание все сии деньги без изъятия раздать бедным, нищей братии, не имущим пропитания, и ныне, находя самый удобнейший и вернейший случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию вышеозначенного объяснения в пожертвование от меня на вспомоществование бедным, не имущим пропитания».

Последние годы жизни знаменитый адмирал жил весьма уединенно, проводя большую часть времени в молитвах. Иеромонах Нафанаил так писал об Ушакове архиепископу Тамбовскому Афанасию: «Оный адмирал Ушаков …знаменитый благотворитель Санаксарской обители по прибытии своем из С.-Петербурга около восьми лет вел жизнь уединенную в собственном своем доме, в своей деревне Алексеевке, расстояние от монастыря через лес версты три…по воскресеньям и праздничным дням приезжал для богомоления в монастырь…а в Великий пост живал в монастыре в келье…всякую продолжительную службу с братией в церкви выстаивал неукоснительно… Препровождал остатки своих дней крайне воздержанно и окончил жизнь свою, как следует истинному христианину и верному сыну святой церкви».

Федор Федорович Ушаков умер в своем имении в конце сентября 1817 года. Метрическая выпись от 2 октября из соборной книги Спасо-Преображенского монастыря содержит запись о смерти Ушакова: умер «натуральною болезнию»; исповедован и приобщен протоиереем Асинкритом; погребен в Санаксарском монастыре.

В августе 2001 года в Санаксарском Рождество-Богородичном монастыре состоялось прославление в лике местночтимых святых Саранской епархии первого из православных моряков, величайшего флотоводца адмирала Ушакова.

Михаил Голенищев-Кутузов после окончания войны был послан чрезвычайным послом в Турцию, где умело решил в пользу России ряд важных вопросов. В 1795-м был назначен главнокомандующим сухопутными войсками, флотилией и крепостями в Финляндии и одновременно директором Сухопутного кадетского корпуса. В 1798-м был произведен в генералы от инфантерии. Пользовался расположением императора Павла. В 1804 году был назначен командующим армии, отправленной на войну с французами. После разгрома австрийцев при Ульме, оставшись один против огромной французской армии, сумел вывести ее из окружения. Затем командовал союзной армией во время печально знаменитого Аустерлицкого сражения, но фактически был от командования отстранен императором Александром.

В 1806 году Кутузов был назначен военным губернатором Киева, а затем направлен командиром корпуса в Молдавскую армию, однако из-за разногласий с фельдмаршалом Прозоровским был отозван и назначен литовским военным губернатором.

В 1811 году, когда война с Турцией зашла в тупик, Александр Первый назначил Кутузова главнокомандующим Молдавской армией. В Рущукском сражении он нанес туркам сокрушительное поражение, положившее начало разгрому турецкой армии. Затем окружил на берегу Дуная оставшуюся часть и заставил ее сдаться.

В начале Отечественной войны 1812 года Кутузов был избран начальником Петербургского, а затем и Московского ополчения. В августе Кутузов принял армию от Барклая-де-Толли и спустя несколько дней дал сражение при Бородине. За Бородинское сражение был произведен в фельдмаршалы. Но боевая мощь Наполеона была еще не сломлена и после совещания в Филях Кутузов принимает мужественное решение оставить Москву.

После выхода из Москвы Кутузов скрытно совершил прославленный фланговый Тарутинский маневр, выведя армию к селу Тарутино. Оказавшись южнее и западнее Наполеона, Кутузов перекрыл ему пути движения в южные районы страны. Затем в сражениях при Тарутине и Малоярославце Кутузов заставляет отступать Наполеона по разоренной Смоленской дороге. Русские войска перешли в решительное контрнаступление. Благодаря стратегии Кутузова огромная наполеоновская армия была практически полностью уничтожена.

В январе 1813 года русские войска перешли границу и к концу февраля достигли Одера. К апрелю 1813 года войска вышли к Эльбе. 5 апреля главнокомандующий простудился в силезском городке Бунцлау. Император Александр прибыл проститься с ослабевшим фельдмаршалом. На следующий день, 16 апреля 1813, князя Кутузова не стало. Тело его было забальзамировано и отправлено в Петербург, где погребено в Казанском соборе.

Соратник Суворова по Фокшанской и Рымникской победам принц Фридрих Иосиф фон Саксен-Кобург-Заальфельд после окончания войны был назначен губернатором Венгрии и получил звание генерала-фельдмаршала, затем был назначен командующим в армию, воевавшую в Нидерландах. Там одержал несколько побед и овладел несколькими крепостями. Однако затем вынужден был отступить. Впоследствии воевал с французами с переменным успехом, потерпев несколько тяжелых поражений. С 1794 года ему уже не доверяли армий, и принц Кобург служил на тыловых должностях. Две победы, одержанные принцем под началом Суворова, были его звездным часом. Будучи лично смелым, по отзывам современников, он обладал посредственными полководческими талантами и был весьма нерешителен. Знаменитый австрийский композитор Иоганн Гайдн, впрочем, посвятил принцу написанный им марш, который так и назвал «Марш Иосифа Кобурга». Умер принц в своем родовом замке Кобург в феврале 1815 года.

* * *

Младший флагман Ушакова Павел Васильевич Пустошкин в дальнейшем командовал Черноморским гребным флотом и флотилией черноморских казаков, был произведен в контр-адмиралы. Затем командовал эскадрой в Севастополе и Николаевским портом, состоял членом Черноморского адмиралтейского правления, состоял градоначальником в Николаеве.

В октябре 1798 года, приняв начальство над двумя линейными кораблями, он прибыл под Корфу к сражавшему там адмирал Ушаков и вместе с ним участвовал в штурме Корфу. Затем участвовал в ряде крейсерских операций на Средиземном море против французов.

Затем до 1807 года вице-адмирал Пустошкин продолжал служить на Черноморском флоте. А затем, в силу расстроенного здоровья, принужден был оставить службу. Умер Павел Пустошкин в глубокой старости в Лубнах в 1828 году.

* * *

Что касается принца Нассау-Зигена, то Очаковское сражение было его звездным часом. Вскоре после этого принц вызвал неудовольствие Потемкина и был им отправлен в Петербург командовать гребным флотом. В начавшейся войне со шведами он в августе 1789 года разбил шведский гребной флот при Роченсальме, за что получил орден Андрея Первозванного. В июне 1790 года разбил шведскую гребную флотилию при Биорке-Зунде, но затем потерпел тяжелейшее поражение в новом Роченсальмском сражении. Причиной поражения стали именно просчеты, самоуверенность и легкомыслие принца.

Один из современников писал, что принц Нассау-Зиген имеет «предприимчивый характер, поразительную энергию и величайшее презрение к смерти; его таланты, впрочем, были столь же ничтожны, сколь велика была его неустрашимость».

Потрясенный неудачей, он отослал императрице все пожалованные ему ордена и отличия. По заключении мира со Швецией императрица наградила Нассау-Зигена чином адмирала и золотой шпагой. Однако он не желает больше служить и уезжает в свое имение Тынне близь Немирова, где занимается сельским хозяйством и обустройством своих имений в Крыму. Умер принц в апреле 1808 года в своей любимой резиденции Тынне, где был похоронен.

Преемник Нассау-Зигена на посту командующего гребной флотилией Иосиф де Рибас после окончания войны был переименован из генерал-майоров в контр-адмиралы. Оставаясь командующим гребной флотилией, де Рибас занимался укреплением Гаджибея. Он же предоставил императрице доклад обо всех выгодах основания на месте этой турецкой крепости большого торгового города и порта. В начале 1795 года Гаджибей был переименован в Одессу.

В 1794 году де Рибас был произведен в вице-адмиралы и назначен главным устроителем порта и города. Основание Одессы было торжественно отмечено 22 августа 1794 года закладкой фундаментов главных зданий. Де Рибас усердно занимался строительством вверенных ему порта и города, которые строились во многом силами его гребной флотилии.

В 1797 году император Павел уволил де Рибаса с должности командующего Черноморским гребным флотом. Но, вопреки ожиданиям опалы, де Рибас был зачислен в Адмиралтейств-коллегию. В 1798 году он становится генерал-кригскомиссаром. В этой должности де Рибас занимался сокращением казенных расходов на закупку провианта и флотского имущества. В 1799 году де Рибас был произведен в полные адмиралы и назначен управляющим лесным департаментом, занимаясь заготовкой и разведением корабельных лесов. В марте 1800 года его отстранили от службы из-за злоупотреблений в лесных доходах. Однако уже в октябре де Рибас был вновь восстановлен на службе и фактически становится заместителем президента адмиралтейств-коллегии.

Есть свидетельства современников, что де Рибас был одним из активных организаторов заговора против Павла Первого и якобы даже рекомендовал заговорщикам прибегнуть к «традиционным итальянским средствам – к яду и кинжалу». Но императорские милости к де Рибасу в последний месяц его жизни могли изменить его отношение к Павлу и насторожить заговорщиков, которые опасались, что де Рибас, фактически ставший президентом адмиралтейств-коллегии и осыпанный прочими знаками расположения императора, может передумать и погубить их, выдав Павлу. Именно в это время де Рибас неожиданно тяжело заболел. Вот уже два столетия существует версия, что адмирал был отравлен вдохновителем заговора графом Паленом. Причем именно Пален неотлучно находился у постели умирающего де Рибаса, следя, чтобы тот, в беспамятстве, не выдал заговорщиков.

Де Рибас скончался в пятом часу утра 2 декабря 1800 года в чине полного адмирала, в званиях лесного министра и исправляющего должность морского министра и был похоронен на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

Младший брат де Рибаса однорукий Эммануил, участник всех сражений гребной флотилии, осел после войны в Одессе. В истории города он остался памятен тем, что подарил Одессе участок земли, ставший первым городским садом.

* * *

Драматично сложилась судьба и одного из авторов победы на Очаковских водах Поля Джонса. Вскоре после победы отношения между Джонсом и Нассау-Зигеном окончательно испортились. В свое время принц Нассау «наследил» по всей Европе, недаром его называли «воином всех лагерей и царедворцем всех дворов». Пользуясь близостью с фельдмаршалом Потемкиным, Нассау в своей победной реляции приписал все лавры победы исключительно себе.

Неизвестно, то ли благодаря проискам Нассау-Зигена, а может, просто из-за своей несдержанности, но Поль Джонс нажил врага в лице самого Потемкина. Впрочем, думается, принц все же приложил к этой интриге свою руку. По крайней мере до нас дошло его письмо Потемкину, со следующими строками: «Как корсар, он (Поль Джонс) был знаменит, а во главе эскадры он не на своем месте…» Иначе как заурядным доносом это письмо назвать нельзя.

Затем уже и сам Потемкин отписал в столицу Екатерине: «Сей человек неспособен к начальству, неретив, а может быть, и боится турков. Притом душу имеет черную… Может быть, для корысти он отваживался, но многими судами никогда не командовал. Он нов в сем деле, команду всю запустил, ничему нет толку: не знавши языка, ни приказать, ни выслушать не может».

Звезда Поля Джонса в России начала закатываться. Говорят, что Екатерину II особенно волновали явно республиканские взгляды Поля Джонса.

По распоряжению императрицы он был отозван в Петербург: обстановка на Балтике осложнилась – Швеция объявила войну России. Флот противника вошел в Финский залив и угрожал столице. В дополнение ко всему 15 октября в море на флагманском корабле «Ростислав» неожиданно умер адмирал Грейг. Так Джонс лишился своего главного заступника. «Неожиданное известие о смерти Сэмюела Грейга, – писал Поль Джонс, – меня очень огорчило. Во-первых, я потерял друга, который к тому же был близок к императрице. Во-вторых, его смерть явилась непосредственной причиной моего отъезда с Черного моря. С сэром Сэмюелом мы не только прекрасно понимали друг друга, но и были абсолютно убеждены в необходимости нашей службы императрице… Я мог только мечтать, чтобы мои отношения с коллегами в России были такие, как с Грейгом на флоте и с Суворовым в армии».

В последний раз виделись они с Суворовым. Наступила осень. Суворов на прощанье подарил Полю бобровую шубу и подбитый горностаем доломан. Он не раз величал его Дон Жуаном, и теперь сказал: «Возьмите, Джонс, вам они подойдут, вы ведь французский кавалер. Для вашего брата Суворова годится серая солдатская шинель и забрызганные грязью сапоги. Прощайте».

Планируя по пути в Петербург заехать в Варшаву, Джонс направляется в Киев. Здесь он встречается с М.И. Кутузовым. Ставший уже известным в русской армии молодой генерал только что оправился от тяжелого ранения, полученного под Очаковым, и тоже ехал в Петербург. Его сопровождали Беннигсен и совсем еще молодой Багратион. Встреча с боевыми соратниками была неожиданной, но приятной. По предложению Кутузова решили ехать вместе. И вот после короткого отдыха в Киеве все четверо отправляются в путь. Маршрут выбрали – Минск, Двинск, Псков. Дорога зимняя – санная кибитка, резвая тройка да звонкие бубенцы. Ехали не спеша, и к вечеру 28 декабря добрались до Петербурга. Столица готовилась к встрече Нового, 1789 года. Жизнь в Петербурге шла обычным порядком, несмотря на войну. Скованные льдом корабли стояли разоруженные в своих гаванях. Адмиралу оставалось только включиться в светскую жизнь столицы.

Адмирал остановился в дорогих номерах одной из лучших гостиниц. Был принят ко двору. Его денежные расходы в дополнение к жалованью щедро оплачивались казной. Да и вообще герой Очакова, американский моряк Поль Джонс, постоянно находился в центре внимания петербургского общества. Хотя назначение Джонса на Балтику и обсуждалось открыто в Адмиралтействе, но решения императрицы все еще не было. Судя по всему, императрица колебалась – британское лобби в российской столице было достаточно сильное. И все же жаловаться на отношение императрицы, чиновничьего Петербурга и света в целом у Джонса не было никаких оснований. Несмотря на внешнюю доброжелательность императрицы и данную ей Джонсу аудиенцию, никакого нового назначения он не получил. При каждом визите Джонса в адмиралтейств-коллегию ему отвечали кратко:

– Ждите!

А затем произошла история, которая во многом предопределила всю дальнейшую судьбу адмирала. То, что случилось дальше с Полем Джонсом, до сих пор окутано покровом тайны. Мнения историков об этом происшествии расходятся. Однако, скорее всего, случившееся с Полем Джонсом стало все же закономерным итогом той отчаянной и яростной борьбы, которую развернула против «пирата-янки» вся многочисленная и могущественная английская диаспора России. Впрочем, была и иная версия. С нее мы и начнем.

Некоторые бумаги того давнего следственного дела до сих пор хранятся в Петербурге, в Российском государственном архиве Военно-Морского флота. Что же произошло? А произошло то, что на Поля Джонса пало подозрение в изнасиловании. Потерпевшей была некая Катя Степанова. На допросе она показала, что «от роду ей 10 год, и минувшего марта 30 дня послана она, Степанова, была от матери своей для продажи масла, которое и носила… как она, Степанова, хотела идти вон, то тот г-н (т. е. Пол Джонс), схватя ее поперек, ударил в бороду (так на языке XVIII в. называлась не только борода, но и подбородок) рукой, отчего рассек к зубам нижнюю губу… и, зажав рот белым платком, отнес ее от оной чрез горницу, и по внесении, у той горницы двери запер, а потом, скинув мундир со звездою и лентою, ее, Степанову, одной рукой держал, а другою, взяв тюфяк, положил на пол, и ее на оной повалил, и в то время усильным образом растлил». Далее следуют медицинские свидетельства, ссылки на законы, запись о передаче дела на высочайшее рассмотрение.

А вот, что об этом писал о произошедшем сам Джонс. «Несколько дней тому назад ко мне в номер постучала девица. Портье сказал, что это якобы дочь женщины, зарабатывающей починкой одежды, и она интересуется, нет ли у меня работы. Как только девица вошла в приемную, она повела себя непристойно. Меня поразила ее нескромность, и я посоветовал ей не заниматься такими делами. Дав из жалости рубль, я попытался выпроводить ее из номера. Однако в тот момент, когда я открыл дверь, распутница сбросила с головы платок и, стараясь сорвать с себя кофту, начала громко кричать. На лестничной площадке она бросилась к пожилой женщине, которая оказалась там явно не случайно. К ней она обращалась как к матери. Затем они обе вышли на улицу – Большую Морскую, где продолжали громко обвинять меня, привлекая внимание прохожих… Свидетелем всего этого был портье…»

Надо сказать, что происшедшее не только расстроило, но и совершенно обескуражило Джонса. Обеспокоен был и французский посол. Ведь Екатерина пригласила П.Джонса по личной рекомендации его короля – Людовика Шестнадцатого. Для объяснений с императрицей послу нужна была полная картина случившегося. «Потребовалось совсем немного времени, – пишет он, – чтобы выяснить, что старая женщина была просто сводня, торгующая молодыми девицами. При этом она имела обыкновение выдавать их за своих дочерей».

Екатерина II полностью согласилась с объяснениями французского посла, да и самого Джонса. Как бы то ни было, обвинения с адмирала были сняты. Но законы света неумолимы. К тому же в высшем свете стали известны слова императрицы Екатерины, которая в ответ на очередную просьбу английского посла о высылке из пределов России пирата Поля Джонса, не выдержала и сказала своему секретарю Боровиковскому:

– Этот Поль Жонес моряк хороший и храбрый, но уж больно у него врагов. Он как красная тряпка перед английским быком. И мне надо жертвовать кем-то одним.

После этого Джонса перестали приглашать на балы и приемы. Впрочем, чтобы разрядить обстановку, Екатерина дала Джонсу годичный отпуск. При желании он мог продлить его еще на два года с сохранением полного адмиральского жалования, тем более что к этому времени не отличавшийся крепким здоровьем Джонс заболел простудой, быстро перешедшей в пневмонию. В те дни в письме Потемкину Екатерина отозвалась о Джонсе уже несколько в ином тоне: «Этот Поль Джонс обладал очень вздорным умом и совершенно заслуженно чествовался презренным сбродом».

18 августа 1789 года Джонс покидает Петербург. По дороге он ненадолго останавливается в Варшаве, для встречи со своим соратником по войне за независимость Соединенных Штатов генералом Костюшко. Через пять лет Костюшко станет одним из вдохновителей антирусского восстания в Польше. Подавлять восстание будет Александр Суворов. Но Поль Джонс об этом уже не узнает. Из Варшавы Джонс направляется в Париж. Болезнь прогрессировала, и врачи рекомендовали ему остаться во Франции.

А Франция уже горела в революционном огне. На шляпах мужчин красовались трехцветные кокарды. Женщины щеголяли в красных фригийских колпаках. Проходили отряды вооруженных добровольцев. Люди встречали их криками: «Да здравствует Революция!». В здании манежа заседал Конвент. Новые, незнакомые имена мелькали на страницах газет. Пахло войной и порохом. Поль явился на заседание Конвента и предложил свои услуги народным представителям.

– Ждите! – ответили ему так же, как не столь давно отвечали в российской адмиралтейств-коллегии.

Он не был нужен никому. В неприметном доме на Монторгеле Джонс снимал скромную комнату на мансарде. У него все больше начали распухать ноги. Затем истекли два года, оговоренные Екатериной Второй. Из России перестали присылать адмиральское жалованье. Пришла нищета. Но каждое утро консьержка видела, как из дверей их дома выходил, тяжело опираясь на палку, скромно одетый человек и, тяжело ступая больными ногами, шел на прогулку. Глядя на проносящиеся мимо кареты, Поль Джонс порой не выдерживал и кричал по-русски:

– Давай! Гони!

Вечерами он писал письма все тому же Безбородко, вице-канцлеру Остерману о развитии средиземноморской торговли, разрабатывал новую конструкцию большого 54-пушечного фрегата. Писал он и Екатерине. Но ответа ниоткуда не получал. В отчаянии Поль пишет письмо с просьбой о должности или хотя бы о небольшой пенсии во французский Конвент, но тот даже не удостоил его ответом.

11 июля 1792 года Поль Джонс не вышел из дома. Дверь в его комнату была заперта, и консьержка позвала полицию. Сломали замок. На бедной постели в полной форме русского адмирала, скрестив на груди руки, лежал человек с чудовищно распухшими ногами. В изголовье кровати висела шпага с золотым эфесом, под которой нашли ордена – французский «За военные заслуги» и русский крест Святой Анны с муаровой лентой. В углу комнаты стоял обтянутый парусиной матросский сундучок, в котором хранилось несколько пар штопаного белья. Больше никаких вещей у Поля Джонса не было… Впрочем, существует и другая версия его смерти. Согласно ей он умер стоя, прислонившись к шкафу спиной, с томиком Вольтера в окостеневших пальцах. Врач поставил диагноз – смерть от водянки.

Похоронили Джонса на одном из парижских кладбищ. Национальное собрание Франции, воздавая честь Полю Джонсу, «много сделавшему для утверждения свободы своей страны, а, следовательно, и свержению французской монархии», похоронило его с воинскими почестями. Американский посланник во Франции Гувернер Моррис предпочел вместо похорон Поля Джонса посетить свою соседку госпожу де Нарбонн и еще нескольких приятных дам, а так же пообедать у британского посла. В последний путь героя Америки, Франции и русского адмирала пришли проводить двенадцать человек, депутатов Национального собрания. После смерти о нем вдруг вспомнили. Сначала император Наполеон посетовал на его раннюю смерть, полагая, что под командой Джонса французский флот не был бы разбит англичанами в битвах при Абукире и Трафальгаре. Затем Поль Джонс понадобился и Америке, когда та стала писать свою историю и ощутила недостаток в национальных героях. Спустя 59 лет американский конгресс спохватился и направил во Францию корабль за «останками национального героя». По одним источникам прах Поля Джонса нашли и эксгумировали. Впрочем, никто толком не знал, его ли это могила. Затем останки перевезли через океан и перезахоронили с салютом и прочими почестями. Есть, однако, версия, что останков Поля Джонса найти так и не удалось, а в 1912 году в церкви военно-морской академии в Бостоне был установлен пустой мраморный саркофаг с именем Поля Джонса.

Впоследствии даже бывшие соотечественники, англичане, простили Полю Джонсу его измену британской короне и начали гордиться им, как своим великим противником. Во всяком случае, «Оксфордский справочник кораблей и морей» уделил Полю Джонсу на своих страницах места больше, чем иным британским адмиралам, и поместил его портрет.

* * *

Известие о заключении мира между Россией и Турцией застало знаменитого греческого корсара Ламбро Качиони в море. Однако старый корсар отказался разоружать свою флотилию и решил продолжить борьбу с ненавистными турками в одиночестве.

В мае 1792 года он издал манифест, выражающий его возмущение и недовольство Ясским миром, который так и не принес Греции независимости. После этого заявил, что он более уже не полковник русской службы, а король Спарты. При этом флотилия Качиони продолжала захватывать турецкие суда, а заодно и все другие.

Раздраженный неуловимостью Качиони, Селим Третий в союзе с французами решил навсегда покончить с корсаром. Против Качиони была направлена эскадра в два десятка вымпелов. К ним присоединился французский фрегат «Модест». Эскадра подошла к Порто-Кайло, где базировался Качиони, и начала бомбардировку батарей и корсарских судов. Не видя иного выхода, Ламбро приказал взорвать все суда, а самим корсарам уходить в горы.

Сам Ламбро на небольшом судне прорвал турецкую блокаду и ушел на Итаку. Там он пытался купить новее судно для продолжения борьбы, но потерпел неудачу. Боясь мести турок, никто ему продавать судна не пожелал.

Затем Качиони два года скитаться по Европе. Мстя ему, турки разграбили его дом, убили старшего сына, а жену отправили на каторжные работы, откуда через полтора года ее освободили русские дипломаты. После неоднократных прошений в 1794 году Качиони получает приглашение в Россию и в начале октября с семьей приезжает в Херсон. Там он отчитывался о расходовании денег на свою флотилию в годы войны и давал объяснения на многочисленные жалобы о неоплате денежных счетов и финансовых исков. Помимо этого Качиони активно занимается переселением греков в Россию, прежде всего в новообразованную Одессу.

В 1795 году Ламбро был официально представлен императрице Екатерине на балу в Царском Селе. Императрица простила старому корсару все его прегрешения. В знак особого признания ратных заслуг Качиони было разрешено появляться на приемах и балах в феске с вышитым серебром изображением женской руки с надписью «Под рукой Екатерины». После этого старый корсар несколько раз появлялся на высочайших приемах и всегда персонально приглашался к столу императрицы.

Когда у Екатерины опухли ноги, Качиони посоветовал ей принимать морские ванны. Совет корсара помог, но когда вскоре императрица внезапно умерла, по Петербургу пошли разговоры, что смерть наступила именно из-за морских ванн. Случившееся стало сильным ударом для старого корсара. Адмирал Шишков вспоминал, что, узнав о смерти императрицы, Качиони «стал больше похож на восковую куклу, нежели на живого человека».

Павел Первый, взойдя на престол, отправил Качиони служить на Черноморский гребной флот в Одессу. Однако такая служба пришлась Ламбро не по душе, и он от нее отвертелся.

Затем Качиони перебрался в Крым в подаренное ему селенье Панас-Чир, что под Ялтой. Там он начал строить усадьбу, которую назвал в честь своей далекой родины Ливадия. Бывший корсар стал вполне успешным торговцем. Он торгует солью и пшеницей, рыбой и виноградом, налаживает выпуск виноградной водки.

Смерть Ламбро Качиони покрыта тайной. В 1805 году во время поездки в Керчь его нашли мертвым в карете. Рядом с ним был и труп неизвестного, из груди которого торчал кинжал Качиони. По предположениям, старый корсар стал жертвой агента султана Селима Третьего, который решил рассчитаться с корсаром до конца. Во время поездки Ламбро был отравлен подосланным агентом, но, поняв перед смертью, что случилось, он нашел в себе силы прикончить убийцу. Впрочем, все это лишь догадки.

Что касается незадачливого начальника Ушакова контр-адмирала Марко Войновича, то в 1790 году Потемкин отправил его подальше от театра военных действий на Каспийское море, а уже на следующий год уволил его со службы за ненадобностью. С воцарением императора Павла Войнович снова возвращается на флот, но никаких командных должностей уже не получает, являясь членом Черноморского адмиралтейского управления, производится по старшинству в вице-адмиралы, а при воцарении Александра Первого и в адмиралы. В последние годы службы он был начальником штурманского училища и уволен в отставку в 1805 году.

* * *

А как сложилась судьба бывшего командира плавбатареи № 1, героически дравшейся со всем турецким флотом в 1787 году и захваченной в плен капитана 2-го ранга Андрея Веревкина? После заключения мира с Портой его, изможденного и больного, отпустили домой. Но на Черноморском флоте отважного моряка никто не ждал. Bакaнтной должности для него не нашлось. От бывшего командира плавбатареи открещивались, как могли. Героя сторонились даже друзья.

Веревкин недоумевал:

– Или мало я крови за Отечество пролил? Или честь свою офицерскую, где замарал?

Бывшие соратники отводили взор:

– Уж больно много разговоров ходит, Андрюша, о твоем пьянстве беспробудном в плену турецком, о драках тобою там учиненных!

– Ах, вот оно что! – качал седой головой капитан 2-го ранга. – Вы верите прохвосту Ломбарду, а не мне, вашему старому соплавателю!

– Мы тебе верим, – отвечали офицеры херсонские, вздыхая. – Но уж больно много говорят, а дыму без огня не бывает!

– Э-э-х! – махал на всех рукой Андрей Евграфович. – Был у меня один дружок настоящий, Сакен, да и тот в бою геройски убиен! Надо было, видать, и мне на бочке пороховой взорваться. Тогда бы и поносительств таких напрасных не слушал!

Службы более у Веревкина уже не было. Некоторое время он числился при Херсонском порту. Сделали свое дело и полученные раны. Но более всего подкосила старого моряка несправедливость и ложь. Выдержавший отчаянно смелый бой один на один со всем турецким флотом, пережив страшное кораблекрушение, издевательства турецкой тюрьмы, он теперь оказался никому не нужен. Силы быстро покидали его. В 1792 году Андрея Евграфовича уволили от службы с производством в чин полковничий. Смерть его прошла для всех незамеченной. Да и кому было дело до какого-то бывшего командира плавбатареи!

В последний путь Веревкина провожала верная жена, да несколько старых моряков, помнивших подвиг отважного капитана…

С тех давних пор минуло немало времени. Кто теперь помнит о Веревкине? Кто помнит теперь о его подвиге и о тех мытарствах, которые пришлось ему вынести? Не знаю уж, читал ли капитан 2-го ранга Веревкин Омара Хайяма. Но если читал, то не мог пропустить следующих строк:

Ты обойден наградой. Позабудь.

Дни вереницей мчатся. Позабудь.

Неверен ветер вечной книги жизни:

Мог и не той страницей шевельнуть.

…В столице Российской империи пуржило. Хлесткий ветер с воем метался меж огромных сугробов. В окнах мерцали рождественские свечи. Шла первая неделя нового 1797 года.

Короткий январский день был уже на исходе, когда в дверь канцелярии Зимнего дворца робко постучали.

– Кто еще там? – раздосадованно бросил собиравшийся, было уже домой чиновник.

В дверь несмело ступила бедно одетая женщина.

– Слушаю! – чиновник, кривя губу, опытным взглядом быстро окинул просительницу. – И говорите побыстрее! Мне некогда!

– У меня прошение на имя государя! – женщина протянула свернутый в несколько раз лист бумаги.

– На высочайшее имя? – ухмыльнулся приемщик жалоб. – Какого же сами будете чина и сословия? Их Величество не может читать все письма кряду! Вон их, сколько в углу понавалено!

– Я вдова капитана и кавалера Веревкина! – тихо, но с достоинством ответила женщина.

– Чего-то сего не видно!

Просительница молча опустила глаза. По ее лицу текли слезы. Да и что могла она ответить, когда в узелке оставалось у нее всего рубль с полушкой, а впереди был еще не близкий путь в Херсон…

– Ладно, ладно! – немного смягчился чиновник. – Передам бумагу в инстанции высокие. Не слезись!

Через одну-две недели прошение вдовы легло на стол императора Павла Первого. В прошении значилось: «Умерший муж мой капитан 1-го ранга Веревкин в продолжение службы вечной славы достойнейшим предкам В.И.В. был еще в первую с турками войну в сражениях и ранен, а в последнюю…будучи командиром на батарее, сражался с неприятельским флотом через 2 дня неутомимо; но где уже силы неприятельские превозмогли храбрость его, и он не предвидел для себя никакого спасения, то, не щадя жизни своей, прорубил батарею и утопающий взят в плен; а по заключении мира, хотя и получил освобождение, но вскоре скончался, оставив меня в крайней бедности, ибо был он дворянин недостаточный и все содержание наше состояло в одном получаемом жаловании. Лишенная всех средств к пропитанию, дерзаю прибегнуть к неисчерпаемой щедрости В.И.В.»

В день, когда император ознакомился с письмом, настроение у Павла Петровича было неважным. Что-то не ладилось в политике английской и совсем уж плохо обстояло во французской, а тут еще на утреннем разводе офицеры были как один сонные, а солдаты расхристаны.

– Кто таков был сей Веревкин? – недовольно пожал плечами император, бумагу бегло пробежав глазами. – Просят у нас нынче все! Зато служить не желает по чести никто!

Павел вернул письмо дежурному генералу:

– Разберись и глянь, стоит ли выправлять здесь пенсион! Через день в черноморское адмиралтейство ушло повеление учинить выправку, отчего вдове капитана и кавалера Веревкина не дадена пенсия и какие к тому основания имеются.

Мы, наверное, уже никогда и не узнаем, чем закончилась эта печальная, но, увы, не редкая на Руси история. Но все же мне очень хочется, чтобы Мария Давыдовна Веревкина не была забыта и смогла как-то скоротать свой скорбный вдовий век. А еще я хочу вспомнить нее мужа капитана и кавалера Андрея Евграфовича Веревкина – человека, у которого при жизни было отнято его доброе имя. Пусть же оно вернется к нему спустя два столетия…

Москва-Севастополь

2009–2010 гг.

Краткий словарь военно-морских терминов, встречающихся в книге

Абордаж – рукопашный бой при сближении противоборствующих кораблей вплотную.

Аврал – работа на корабле, выполняемая всей командой.

Адмиралтейств-коллегия – высший коллегиальный руководящий орган российского флота (совет флагманов) в ХVIII веке.

Адмиралтейств-совет – совещательный орган Военно-морского управления в России с начала ХIХ века; был подчинен морскому министру.

Бак – носовая часть верхней палубы.

Бакштов – толстый канат, вытравливаемый за корму корабля для привязывания шлюпок во время стоянки корабля.

Балясина – деревянная ступенька штормтрапа.

Баргоут (бархоут) – пояса окружной обшивки у ватерлинии корабля; они всегда делаются несколько толще, чем остальная обшивка, для более медленного изнашивания.

Бегучий такелаж – все подвижные снасти, служащие для постановки и уборки парусов, подъема и спуска частей рангоута.

Бизань-мачта – третья от носа мачта корабля.

Бимс – балка поперечного набора корабля, поддерживающая настил палубы.

Боканцы – деревянные балки-выстрелы, выступавшие за борт в носовой части парусных судов.

Брамсель – третий снизу четырехугольный парус; поднимается на брам-стеньге над марсом.

Брасы – снасти бегучего такелажа, служащие для постановки парусов под определенным углом к ветру.

Бригрот – парус, поднимаемый на грота-реи, когда нет постоянного грота.

Бридель – якорная цепь, прикрепленная коренным концом к рейдовой или швартовой бочке.

Бушприт – горизонтальное или наклоненное рангоутное дерево, выступающее вперед с носа судна.

Ванты – снасти стоячего такелажа, поддерживающие мачту или стеньги с бортов судна.

Ватервейс – водопроток на палубе вдоль бортов корабля.

Ватершлаги – водяные шланги.

Верп – вспомогательный якорь.

Галионджи – матросы на турецких кораблях эпохи парусного флота.

Галс – курс корабля относительно ветра; если ветер дует в левый борт, говорят, что корабль идет левым галсом, если в правый – то правым.

Галфвинд – курс парусного корабля, при котором его диаметральная плоскость составляет с направлением ветра угол в 90 градусов.

Гальюн – свес в носовой части парусного корабля, на котором устанавливалось носовое украшение.

Гардемарин – учащийся выпускного курса морского корпуса.

Грот-мачта – вторая от носа мачта.

Дагликс – левый становой якорь.

Диплот – лот, отличающийся большой массой груза и длиной лотлиня; используется для измерения больших глубин.

Дифферент – наклон корабля в продольной плоскости.

Дрейф – боковое смещение, снос корабля с намеченного курса под воздействием ветра и течения; лечь в дрейф – так расположить паруса, чтобы одни двигали корабль вперед, а другие назад, вследствие чего корабль оставался бы приблизительно на одном месте.

Дубель-шлюпка – небольшой парусно-гребной корабль второй половины XVIII века, предназначенный для действий у берега.

Интрепель – топор, предназначенный для абордажного боя, с обухом в форме четырехгранного заостренного зуба, загнутого назад.

Капудан-паша – главнокомандующий турецким флотом.

Карлингс – подпалубная балка продольного направления, поддерживающая палубу.

Картушка – главная составная часть магнитного компаса, указывающая стороны света.

Каттенс-помпы – ручные водоотливные помпы.

Килевание – ремонт бортов парусного корабля на плаву путем поочередного накренивания его до появления киля из-под воды.

Кирлангич – небольшое судно со смешанным парусным вооружением на Средиземном и Черном морях в XVIII–XIX веках; по боевой силе было равно бригу или небольшому фрегату.

Кливер – косой треугольный парус, ставящийся впереди фок-мачты.

Констапель – первый офицерский чин морских артиллеристов.

Констапельская – кормовая каюта на средней палубе парусного корабля, где хранились артиллерийские припасы.

Крамбол – деревянная балка, выступающая за борт и жестко соединенная с баком; предназначалась для крепления якоря на ходу.

Крюйсель – прямой парус на бизань-мачте.

Лавировать – продвигаться на парусном корабле против ветра к цели переменными курсами по ломаной линии.

Лоцбот – небольшое парусно-гребное судно, выполняющее задачи лоцманской службы.

Марс – первая снизу деревянная площадка на мачте. Использовалась как наблюдательный пост.

Марсель – второй снизу на мачте парус, ставящийся между марса-реем и нижним реем; на фок-мачте – фор-марсель, на грот-мачте – грот-марсель.

Обсервация – определение истинного места корабля в море по береговым ориентирам или небесным светилам.

Плехт – самый большой из становых якорей, висел в носовой части по правому борту.

Принайтовать – т. е. привязать.

Рангоут – все деревянные и металлические части, служащие для постановки, несения, растягивания парусов, подъема тяжестей, сигнализации; к рангоуту относятся мачты, стеньги, реи, бушприт.

Рея – горизонтальное рангоутное дерево, подвешенное за середину к мачте или стеньге и служащее для привязывания к нему парусов.

Рифы – поперечный ряд продетых сквозь парус завязок, посредством которых можно уменьшить его площадь. При усилении ветра берут рифы (подбирают парус), при ослаблении ветра рифы отдают.

Ростры – место на корабле, где устанавливаются крупные шлюпки и хранятся запасные части рангоута.

Румпель – балка, соединяющая руль со штур-тросами.

Рында – судовой колокол.

Салинг – площадка в виде рамы, состоящий из продольных и поперечных брусьев для соединения стеньги с продолжающей ее в высоту брам-стеньгой.

Склянки – песочные часы, которыми отсчитывалось время на парусных кораблях.

Снасти – веревки и тросы, служащие на корабле для постановки и уборки парусов, постановки рангоута и т. д.

Стаксель – косой парус треугольной формы; стаксель впереди фок-мачты называется фока-стаксель и фок-стенга-стаксель, впереди грот-мачты – грот-стеньга-стаксель, впереди бизань-мачты – крюйс-стеньга-стаксель.

Стеньга – рангоутное дерево, служащее продолжением мачты и идущее вверх от нее. В зависимости от принадлежности к той или иной мачте стеньгам присваиваются дополнительные наименования: на фок-мачте – фор-стеньга, на грот-мачте – грот-стеньга, на бизань-мачте – крюйс-стеньга.

Стоячий такелаж (ванты, штаги и т. д.) поддерживает рангоутные деревья.

Счисление – графическое изображение пути корабля на карте, производимое для того, чтобы в каждый данный момент времени знать место корабля при плавании и ориентироваться по карте в окружающей обстановке.

Табанить – грести в обратную сторону для дачи шлюпке заднего хода или ее разворота.

Такелаж – все снасти, цепи, канаты на корабле; такелаж разделяется на стоячий и бегучий.

Тибембировка – ремонт парусного корабля, включающий в себя полную или частичную замену деревянной обшивки.

Траверз – направление, перпендикулярное курсу корабля.

Утлегарь – рангоутное дерево, являющееся продолжением бушприта и связанное с ним при помощи эзель-гофта.

Фальшборт – ограждение верхней палубы корабля.

Фальшфеер – тонкая бумажная гильза, наполненная пиротехническим составом, имеющим свойство гореть ярким белым пламенем; применяется для подачи ночных сигналов.

Флагман – адмирал, командующий соединением кораб лей, или корабль, на котором прибывает данный адмирал.

Фок – самый нижний парус на фок-мачте.

Фок-мачта – передняя мачта на корабле.

Фордевинд – курс по ветру, дующему прямо в корму идущего корабля.

Форштевень – особо прочная часть корпуса корабля, которым заканчивается набор корабля в носу.

Цейтвахтер – чиновник морской артиллерии, имевший в своем ведении оружие и боеприпасы.

Шканцы – палуба в кормовой части корабля от грот– до бизань-мачты, откуда осуществлялись управление вахтой и командование парусным кораблем.

Шкафут – боковые переходные мостики, соединявшие палубу бака со шканцами.

Шкоты – снасть бегучего такелажа, заложенная за нижний угол паруса, служащая для растягивания и удержания парусов в нужном положении; шкоты принимают название паруса, за который они заложены, например: марсель-шкоты, грот-шкоты, фока-шкоты и т. д.

Шпирон – таран в носовой части корабля.

Шпринг – способ постановки на якорь, позволяющий поставить диаметральную плоскость корабля под любым углом к линии ветра или течения.

Шторм-трап – наружный трап в виде веревочной лестницы.

Штур-трос – трос, соединяющий штурвальное колесо с румпелем.

Шхеры – извилистые заливы в северной части Финского залива.

Шхив (шкив) – колесо с желобом на ободе, вращающееся на оси между щетками блока.

Ют – кормовая часть верхней палубы.

Оглавление

Пролог

Часть первая Сражение за Кинбурн

  Глава первая На пороге войны

  Глава вторая Первый блин комом

  Глава третья Кинбурнская коса сотворила чудеса

  Глава четвертая Трагедия капитана Веревкина

  Глава пятая В преддверии новых боев

Часть вторая Очаковская эпопея

  Глава первая Принцы и пираты

  Глава вторая За мной, кто в бога верует!

  Глава третья На водах Очаковских

  Глава четвертая Рокировки

  Глава пятая Фидониси. Дебют корабельного флота

  Глава шестая Троянская осада

  Глава седьмая Штурм твердыни

Часть третья Победные залпы

  Глава первая На море и на суше

  Глава вторая От Фокшан до Рымника

  Глава третья Одни против всех

  Глава четвертая Керченская дуэль

  Глава пятая Гром Тендры

  Глава шестая Падение Измаила

  Глава седьмая Калиакрия. Последний аккорд

  Глава восьмая Годы и судьбы

Краткий словарь военно-морских терминов, встречающихся в книге Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg