«Флэшмен под каблуком»

Флэшмен под каблуком (fb2) - Флэшмен под каблуком [Flashmans' Lady] (пер. Александр Леонидович Яковлев) (Записки Флэшмена - 6) 1863K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж Макдональд Фрейзер

Джордж Макдоналд Фрейзер Флэшмен под каблуком

George MacDonald Fraser

Flashman’s lady

© George MacDonald Fraser, 1969

© Яковлев А.Л., перевод на русский язык, 2011

© ООО «Издательский дом „Вече“», 2011

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2016

«Если и было время, когда я чувствовал себя как „астроном, в чей взор вплывает новое светило“, так это было тогда, когда я читал о Флэшмене».

П.Г. ВУДХАУЗ, создатель Дживса и Вустера

«Если вам не приходилось читать про Флэшмена… Что ж, даже не знаю, стоит мне жалеть вас или завидовать, поскольку впереди вас ждет по-настоящему отличное чтение».

ДЖОРДЖ Р.Р. МАРТИН, автор бестселлера «Игра престолов»

«Я прочту все, что напишет Джордж Макдоналд Фрейзер. Он великолепен!»

БЕРНАРД КОРНУЭЛЛ, автор книг о стрелке Шарпе

Записки Флэшмена

Флэшмен

(1839–1842: Англия, Индия, Афганистан)

Флэш по-королевски

(1842–1843, 1847–1848: Англия, Германия)

Флэш без козырей

(1848–1849: Англия, Западная Африка, США)

Флэшмен на острие удара

(1854–1855: Англия, Россия, Средняя Азия)

Флэшмен в Большой игре

(1856–1858: Шотландия, Индия)

Флэшмен под каблуком

(1842–1845: Англия, Борнео, Мадагаскар)

Флэшмен и краснокожие

(1849–1850, 1875–1876: США)

Флэшмен и Дракон

(1860: Китай)

Флэшмен и Гора Света

(1845–1846: Индийский Пенджаб)

Флэшмен и Ангел Господень

(1858–1859: Индия, Южная Африка, США)

Флэшмен и Тигр

(1878–1894: Англия, Австро-Венгрия, Южная Африка)

Флэшмен на марше

(1867–1868: Абиссиния)

Посвящается К, 6

Пояснительная записка

С тех пор как десять лет назад мемуары Флэшмена, достопамятного задиры из школы Рагби и славного вояки Викторианской эпохи, впервые вышли на свет, становясь известными публике по мере вскрытия и редактирования пакетов с рукописями, возник вопрос, весьма волнующий многих читателей. Опубликованные до настоящего времени пять томов следуют друг за другом в хронологическом порядке, начиная с 1839 года, когда Флэшмен был изгнан из школы и поступил в армию, заканчиваясь 1858-м, когда он благополучно пережил Сипайское восстание. Но далеко не все годы указанного временного отрезка нашли свое освещение в изданных книгах: первый временной разрыв находится между знакомством нашего героя с Бисмарком и Лолой Монтес в 1842–1843 годах и участием Флэшмена в Шлезвиг-Гольштейнском вопросе в 1848-м; другая лакуна начинается в 1849 году, когда мы последний раз видим его на пристани Нового Орлеана в компании пресловутого капитана Спринга, преподавателя из Оксфорда, доктора наук и работорговца, и простирается сей пробел до 1854-го, призвавшего Флэшмена на службу в Крым. Звучат вопросы: что же происходило в «пропущенные годы»?

Шестой пакет «Записок Флэшмена» позволит отчасти удовлетворить это любопытство, поскольку описывает удивительные приключения автора в 1842–1845 годах. Из рукописи становится ясно, как случайная заметка в спортивном разделе одной из газет привела к тому, что он изменил своему обычному стремлению к хронологии, решив заполнить пробел, относящийся к ранним годам. Можно сделать вывод, что неоткрытые до настоящего времени пакеты содержат мемуары о восстании тайпинов, Гражданской войне в США, а также о борьбе с сиу и зулусами. (Впрочем, когда офицер морской пехоты США сообщил мне, что анналы его корпуса содержат недвусмысленные сведения об участии Флэшмена в Боксерском восстании 1900 года, я уже затрудняюсь предугадать, куда еще могут завести нас его эскапады.)

По нашему мнению, с исторической точки зрения настоящий том ценен сразу в трех областях. Во-первых, он совершенно уникален как рассказ о спортивной жизни ранневикторианской Англии (где Флэшмен играет выдающуюся, хотя и не увенчанную лаврами, роль). С другой стороны, здесь вы найдете описание очевидца той невероятной, давно забытой частной войны, в процессе которой кучка джентльменов-авантюристов продвигала на восток имперские границы Великобритании в 1840-е годы. И наконец, книга проливает новый свет на фигуры двух выдающихся деятелей того времени: первая из них – легендарный создатель Империи, вторая – африканская королева, заслужившая нелестное сравнение с Калигулой и Нероном.

Маленький нюанс, способный вызвать интерес всех, изучавших ранние мемуары Флэшмена, состоит в том, что издаваемая рукопись содержит следы легкой редактуры – как и один из предыдущих томов, – осуществленной рукой свояченицы автора, Гризели де Ротшильд, видимо, вскоре после его смерти в 1915 году. Она подкорректировала резкие выражения автора[1], в остальном же оставила рассказ старого солдата без изменений и даже обогатила его в некоторых местах выдержками из личного дневника своей сестры Элспет, жены Флэшмена, со своими колкими замечаниями на полях. Учитывая наличие столь примечательной редактуры, я ограничился добавлением приложений и примечаний, с удовольствием отметив про себя, что отчет Флэшмена об исторических событиях, как всегда, точен, по крайней мере, насколько это можно проверить.

Дж. М. Ф.

I

Ну вот, опять они талдычат про необходимость менять правило «ноги перед калиткой». Не знаю, чего им надо, потому что не выйдет ничего путного, пока они не вернутся к старому закону, гласящему: «Если ты подставил ногу под мяч с целью воспрепятствовать его попаданию в шест калитки, ты выбываешь» (и поделом, ч-т тебя раздери). Куда же проще, скажете вы. Так нет, эти бараны из клуба Мэрилебон скребут затылки, толкуя то про линии подачи, то про точки приземления, и Б-г знает еще про какую чушь. В итоге они исключают одно слово, добавляют другое, а дело остается таким же запутанным, как раньше. Кучка вздорных баб.

А все из-за тех щитков, что носят теперь отбивающие. Когда я играл в крикет[2], наши драгоценные лытки не защищало ничего, кроме штанов, и если тебе хватало глупости подставить свое колено под бросок ребят типа Эльфи Минна – без разницы, перед калиткой ты находишься или сидишь в своей беседке – с поля ты так и так уйдешь: с ногой в гипсе. Сейчас же все носятся с синяками, как курица с яйцом, а этот фанфарон Грейс верещит как резаный, стоит быстрому мячу просвистеть рядом. Хотел бы я поставить его сторожить калитку сухим летом, когда поле твердое, как камень, и чтобы мы с Минном подавали ему свои фирменные – тогда никому в голову не пришло бы называть его «чемпионом», смею вас уверить. Борода старого у-ка поседела бы после двух серий бросков. То же самое с этим жирным черным навабом[3] и щенком Фраем.

Из вышесказанного вы можете понять, что я сам был не отбивающим, а подающим, причем, осмелюсь заявить, ч-ки классным – старые результаты подтвердят мои слова. Семь из тридцати двух с «Джентльменами Кента», пять из двенадцати с «Англией XI», и изрядное количество очков за подачи в дальний конец, под самый башмак бэттера[4]. Отбивающим я тоже был бы неплохим, но, как уже говорилось, рискованным делом было оказаться напротив шустрого парня в старые времена, когда зона калитки сильно утаптывалась. Скажу вам не таясь, никогда я не становился против по-настоящему хорошего подающего, не обмотав ноги шерстяными шарфами (под бельем) и не прикрыв причиндалы оловянной суповой тарелкой. Спорт – это здорово, конечно, но вовсе не стоит позволять ему сделать вас непригодным для самой мужественной из игр. Нет-нет, ставьте меня отбивающим не раньше восьмого или девятого номера, когда неудачники и слабаки начинают тренировать свое косоглазие и можно без опаски орудовать битой, а потом, во втором иннинге, дайте мне этот самый мяч и место для разбега, и они у меня попляшут.

Вам может прийти в голову, что пристрастие старины Флэши к нашей великой летней игре совсем не вписывается в образ привычного героя из школьной книжки – розовощекого и мужественного, самоотверженно защищающего честь команды и оправдывающего доверие своего капитана, со страстью отдающегося веселому соревнованию мяча и биты, оглашая звонким смехом зеленый газон. Конечно, нет. Да здравствует личная слава и легкие калитки любой ценой, и к дь-лу честь команд – вот мой девиз, добавьте к этому несколько пари, заключаемых на лужайке и погоню за юбками после матча, предметом которой служат одержимые спортом леди, наблюдающие за нами, матерыми игроками, из-под своих зонтиков во время Кентерберийской крикетной недели. Вот где рождается дух, ведущий к победе, и припомните мои слова, размышляя о недавних наших конфузах в играх с австралийцами.[5]

Разумеется, я говорю как человек, учившийся крикету в золотое время, будучи еще жалким фагом[6] в Рагби. Я подхалимничал, стараясь проложить себе путь наверх и сохранить шкуру в этих смертельно опасных джунглях. Если вы спросите, что страшнее – физический вред или моральная травма, буду счастлив ответить – я никогда не колебался в выборе, вот почему стал таким, какой есть, вернее, тем, что от меня осталось. Будучи маленьким мальчиком, я ловчил и изворачивался, стараясь уцелеть, а когда подрос, стал задирать и тиранить других: диву даюсь, какого дь-ла я до сих пор не в палате лордов, с такими-то задатками? Но это так, между прочим; единственные две вещи, которым я действительно хорошо научился в Рагби – это выживание и крикет. Даже в нежном одиннадцатилетнем возрасте я сообразил, что хотя обман, лесть и взятки могут поспособствовать живучести, их совершенно недостаточно для завоевания репутации, а это вещь крайне необходимая. Для этого надо блистать в играх, и крикет был создан как раз для меня.

Не то чтобы я сразу зацепился за него, но другим большим спортом был футбол, а эта штука крайне опасна. Мои достижения в нем ограничивались тем, что я дохрамывал до кучи с запозданием, чтобы во весь голос заорать: «Играйте же, ребята, давайте! Ах, опять эта нога меня подвела!» А сталкиваясь в единоборстве с парнями крупнее меня хотя бы на дюйм, я преднамеренно валился на траву, издавая героические вздохи и вопли.[7] По сравнению с ним крикет – игра мирная и спокойная, без риска получить коленом в пах – и я достиг в нем весьма серьезных успехов.

Все это я говорю без ложной скромности: вам, должно быть, известно, что у меня есть три других превосходных дара – к верховой езде, языкам и соблазнению. Но они у меня от рождения, и хвастать ими смысла нет. Зато игроком в крикет я стал в результате собственных трудов, трудов ч-ки тяжких – видимо, поэтому, озирая мысленным взором плоды и достижения своей богатой на события жизни: медали, рыцарские шпоры, сбережения в наличных, воинская слава, удовлетворенные женщины и все такое, я с особой гордостью вспоминаю про те пять калиток из двенадцати подач против лучшего отбивающего Англии или про ту славную серию в «Лордс»[8] в сорок втором. Но обо всем по порядку, ибо именно здесь начинается эта история.

Наверное, опусти Фуллер Пилч свою биту долей секунды раньше, все повернулось бы совсем иначе. Пиратов Скранга не выкурили бы из их дь-ского гнезда, черная королева Мадагаскара, эта ненасытная ведьма, не досчиталась бы одного из своих любовников (пусть даже и лучшего, осмелюсь заметить), французы и англичане не обстреляли бы Тамитаве, а мне бы удалось избежать смертельного риска и мучительных пыток в самых невообразимых местах. О да, старина Фуллер несет изрядную долю ответственности за все это, да хранит его Господь. Но мы опять спешим: я собирался рассказать вам, как стал самым быстрым подающим в Рагби, вот об этом перво-наперво.

Началось все, как понимаете, в тридцатые, когда вошли в оборот круговые броски, а парни типа Минна стали вскидывать руку на высоту плеча. Это изменило игру как ничто иное, поскольку мы увидели, сколь быстрой может быть подача[9] – а она и впрямь была быстрой: вы можете толковать про Споффорта и Брауна, но ни один из них не умел так выбивать пыль, как те старые мастера. Я видел, как пятеро ближних полевых и трое дальних готовятся подобрать подачу Минна, но тот пробрасывал их всех, и на отскоке мяч долетал до самых ворот «Лордс». «Вот мой билетик», – решаю я и начинаю осваивать новый стиль. Поначалу мной руководило стремление повеселиться: запускаешь эдак какому-нибудь остолопу мяч в ухо, а он не может дать тебе сдачи; но вскоре я уяснил, что против серьезного отбивающего этот номер не пройдет. Тогда я стал набивать руку, пока не научился попадать быстрым мячом в крону четыре раза из пяти, а по мере взросления, подача моя делалась еще стремительнее. Я был уже на полпути к титулу лучшего подающего, когда одним злосчастным вечером этот пуританский ханжа Арнольд подловил меня в пьяном виде и выпер из школы. За две недели до матча в Мэрилебон, заметьте! Разумеется, без меня они продули – вот свидетельство тому, что хотя трезвость и благочестие могут спасти вашу душу, но их совершенно недостаточно, чтобы побить всех в МКК[10].

Так или иначе, на несколько последующих лет мне пришлось покончить с крикетом, поскольку я отправился в армию, побывал в Афганистане, где пережил ужасы отступления из Кабула и покрыл себя неувядаемой, хотя и незаслуженной, славой при обороне Джелалабада. Об этом я уже поведал ранее[11]; достаточно сказать, что я всю эту ужасную кампанию отлынивал, трясся, спасал шкуру и молил о пощаде при первом удобном случае, но вышел из нее с четырьмя медалями, благодарностью парламента, удостоился личного приема у королевы и рукопожатия самого герцога Веллингтона. Просто удивительно, чего можно достигнуть при плохой игре, если умеешь зайти с правильной карты и напустить на себя в нужное время благородный вид.

Короче, в конце лета сорок второго я вернулся домой знаменитым, и с восторгом был встречен публикой и своей глупой женушкой Элспет. Упиваясь славой и популярностью, я наверстывал упущенное время по части разврата и кутежей, так что не имел времени для прочих дел. Но случилось так, что как-то раз я вечерком прогуливался по Риджент-стрит – в руке трость, шляпа сдвинута на затылок, взгляд ищет, чем бы заняться, – и оказался напротив «Зеленого человека». Я остановился, лениво раздумывая – и в результате секундного замешательства оказался вовлечен, пожалуй, в одно из самых странных приключений в своей жизни.

Сейчас все изменилось, но в те дни «Зеленый человек» служил излюбленным местом сбора крикетистов, и вид бит, калиточных шестов и прочей амуниции пробудил во мне воспоминания и странную тоску – не поучаствовать в игре, нет-нет, а просто желание вновь ощутить ту атмосферу, услышать разговоры подающих и отбивающих, их жаргон и сплетни. Так что я завернул, заказал себе порцию рубца и кварту домашнего пива, перекинулся парой слов с курильщиками у стойки, и вскоре оказался настолько покорен уютом, веселым настроением и добродушным настроем этого места, что решил в качестве противоядия отправиться на Хаймаркет, подыскать себе девчонку погорячее. Время двигалось к ужину, и я собирался уже попросить официанта принести счет, как вдруг заметил парня, пристально наблюдавшего за мной через зал. Поймав мой взгляд, он поднялся со стула и подошел.

– Скажите, – говорит, – а вы не Флэшмен?

Вопрос прозвучал настороженно, словно ему самому не хотелось, чтобы догадка подтвердилась. Со мной подобное случалось сплошь и рядом, все кругом увивались вокруг героя Джелалабада, но этот малый на подлизу не смахивал. Высокий, с меня ростом, загорелый, с квадратным подбородком, подтянутого вида, словно ему не привыкать к холодным ваннам и десятимильным прогулкам. Меня бы не удивило, окажись он истинным христианином и спортсменом, который целый день перед матчем сигару в рот не берет.

Так что я прохладно кивнул и поинтересовался, что за дело ему до меня.

– А ты изменился, – с ухмылкой говорит он. – Видно, не узнал меня?

– И с какой это стати ты мне сдался? – отвечаю. – Эй, официант!

– Нет, благодарю, – заявляет парень. – Я свою сегодняшнюю пинту уже выпил. В сезон никогда не позволяю себе лишнего. – И этот с-н сын усаживается за мой стол, эдак словно у себя дома.

– Отлично, рад слышать это, – говорю я, поднимаясь. – Прошу простить, но…

– Постой, – смеется он. – Я Браун. Том Браун, из Рагби. Только не говори, что не помнишь меня!

Сказать по совести, так оно и было. Это сейчас имя его ажурным вензелем вписано в моей памяти – после того как Хьюз в пятидесятые пропечатал свою адову книженцию, – но это все в будущем, а тогда я никак не мог его вспомнить. Да и не особенно старался: парень излучал мужественность и открытость, которых я на дух не переношу, а одет был в твидовую куртку (готов поклясться – он ею лошадь чистил) и спортивное кепи – совершенно не мой стиль.

– Ты однажды поджарил меня на очаге в общей комнате, – дружелюбно заявляет он, и тут-то я его живо вспомнил и смерил расстояние до двери. Беда с этими маленькими сопляками, которых ты жучишь в школе – они вырастают здоровенными верзилами, занимаются боксом и, как назло, всегда находятся в отличной форме. По счастью, этот, видно, превратился не только в атлета, но и в христианина, вполне усвоив идиотскую доктрину Арнольда: «Возлюби врага твоего», – так что когда я торопливо выразил надежду, что это не нанесло ему серьезного ущерба, Том добродушно рассмеялся и похлопал меня по плечу.

– Э, все это древняя история. Мальчишки есть мальчишки, не так ли? А еще, знаешь, ли, мне даже хочется перед тобой извиниться. Да-да, – он качает головой, выглядя совершенным придурком. – Сказать по правде, – продолжает этот невообразимый осел, – когда мы были маленькими, я даже знать тебя не хотел, Флэшмен. Ну да, ты обращался с нами, фагами, очень мерзко – сам знаешь. Конечно, думаю, все это было от недомыслия, но мы тогда считали тебя законченным подлецом и… и еще трусом.

Браун неловко заерзал, и мне подумалось, не слишком ли далеко он заходит.

– Но ты удивил нас всех, – Браун снова поднял глаза. – Я хочу сказать, то дело в Афганистане… то, как ты защищал наш флаг… ну и прочее. Святой Георг! – на глаза у него буквально навернулись слезы, – это было просто великолепно… и я думаю, что ты… Знаешь, никогда не слышал ни о чем более героическом, и мне хочется извиниться, старина, за то, что плохо думал о тебе… – каюсь, повинен в этом – и, если позволишь, я хотел бы пожать тебе руку.

Он сидел передо мной, вытянув вперед мускулистую клешню, с видом зачарованным и возвышенным, и благородство прямо-таки перло из него. Странное дело, но его разлюбезный дружок Ист, которого я почти так же славно поколачивал в школе, сказал мне почти то же самое, когда мы встретились с ним много лет спустя, будучи пленниками в России: исповедался, что проклинал меня, но теперь-де мои героические поступки уладили старые счеты, и так далее. Даже не пойму: на самом ли деле они верили, что так и есть, или отдавали дань ханжеской моде, или и впрямь ощущали вину за свои дурные мысли обо мне? Остается только гадать – ибо, благодарение Б-гу, викторианская мораль находится за пределами моего понимания. Про себя знаю точно – если некто, причинивший мне зло, превратится в самого архангела Гавриила, я все равно буду ненавидеть у-ка. Но я, знаете ли, мерзавец, и мне недоступны благородные чувства. В любом случае я был рад, что этот здоровенный детина изъявил готовность предать прошлое забвению, поэтому я мигом обратился во Флэши-очаровашку, от души стиснул его пятерню, выразив пожелание отступить хоть раз от своего правила и распить со мной по стаканчику.

– Ладно, согласен, – говорит он.

Когда принесли пиво и мы выпили за нашу дорогую старую школу (с его стороны, тост явно был искренним), он ставит кружку и заявляет:

– Есть еще одно дельце – сказать по правде, это было первое, что пришло мне в голову при виде тебя. Не знаю, конечно, как ты на него посмотришь – быть может, раны твои еще не зажили? – Он замялся.

– Давай, валяй, – говорю, предполагая, что ему, наверное, хочется познакомить меня со своей сестрой.

– Ну, быть может, ты не слышал, но во время последних лет моего пребывания в школе – когда я был капитаном – мы не на шутку сошлись с парнями из «Мэрилебон». Первый иннинг остался за ними, с разницей всего в несколько пробежек, но в итоге мы побили их, обойдя на очко. Тем временем старина Эйслби – помнишь такого? – был так впечатлен нашей игрой, что спросил, не смогу ли я выступить за честь Рагби – с командой бывших и сегодняшних – в матче против Кента. Ну, я подобрал нескольких нормальных игроков: ты знаешь молодого Брука, и Рагглса, – и вспомнил, что ты был отличным подающим, и… Как ты посмотришь на предложение сыграть вместе – если здоровье позволяет, конечно?

Я был захвачен врасплох, и с языка у меня само собой сорвалось:

– Значит, ты решил, что народу соберется больше, если в игре примет участие герой Афганистана?

– Что? Б-же правый, нет! – он покраснел, потом рассмеялся. – Какой же ты циничный, Флэши! Знаешь, – продолжает он с задумчивым видом, – мне кажется, я начинаю понимать тебя. Еще в школе ты всегда говорил ехидные, резкие вещи, ранившие людей прямо в сердце – будто специально старался заставить их плохо думать о тебе. Но все не так, это не имеет ничего общего с правдой, да? Еще бы, Афганистан все расставил по местам. Немецкие доктора много работают над этим: извращенность человеческой натуры, стремление совершенства к саморазрушению, героическая душа боится пасть с высоты и пытается избежать этого. Увлекательно, – Том важно кивнул своей башкой. – Подумываю, не заняться ли мне философией в этом семестре в Оксфорде, знаешь ли. Но это все пустые разговоры. Как насчет моего предложения, дружище? – и он, чтоб ему провалиться, хлопает меня по коленке. – Согласен ли ты помочь нам в «Лордс» своей знаменитой подачей?

Я собирался уже посоветовать ему засунуть свое предложение вместе с вонючими заграничными теориями куда подальше, но одно его слово остановило меня. «Лордс». Мне никогда не приходилось играть там, но найдется ли на свете хотя бы один игрок в крикет, что упустит такой шанс? Вы скажете, что то была детская забава по сравнению с играми, в которые доводилось мне играть потом, но должен признаться – сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я был молод, впечатлителен и почти тут же ударил с ним по рукам в знак согласия. Том удостоил меня еще одного громогласного хлопка по плечу (ох, и любили поколошматить друг дружку эти задушевные чемпионы моей юности) и объявил, что дело решенное.

– Тебе, конечно, захочется немного потренироваться, – говорит он и наскоро прочитывает лекцию о том, как сам поддерживает себя в форме: пробежки, упражнения, отработка удара – все, как в школе. Отсюда его снова завернуло к минувшим золотым денькам: он ездил в прошлом месяце всплакнуть над могилой Арнольда (наш достопочтенный ментор сыграл в ящик годом ранее, и, на мой взгляд, вовсе не безвременно). Возбужденный перспективой игры в «Лордс», я был по горло сыт нашим благочестивым мастером Брауном и, когда мы стали прощаться на Риджент-стрит, не удержался от искушения вонзить шпильку под панцирь его самодовольства.

– Даже выразить не могу, как я рад видеть тебя снова, старина, – говорит он, пожимая мне руку. – Так приятно знать, что ты будешь играть за нас, конечно, но лучше всего было повстречать нового Флэшмена, если ты понимаешь, о чем я. Странно, – продолжает он, засунув большие пальцы за пояс, склонив голову и глядя на меня искоса мудрым взором, похожий на сидящую на ветке сову, – это напоминает мне о том, что Доктор говорил на уроках конфирмации – про человека, возрождающегося вновь. Теперь такое случилось с тобой – в моих глазах, если ты понимаешь. Так или иначе, я чувствую, что стал лучше, чем был час назад. Да благословит тебя Господь, старина!

Я по-быстрому вырвал у него руку, пока он не заставил меня хлопнуться на колени для того, чтобы помолиться и хором пропеть «Просвети разум мой». Браун поинтересовался, куда я направляюсь.

– А, вниз, на Хаймаркет, – отвечаю я. – Намерен немного поупражняться.

– Отлично. Нет ничего лучше хорошей пешей прогулки.

– Ну да… Вообще-то, я собирался покататься верхом, знаешь ли.

– На Хаймаркете? – он нахмурился. – Но там ведь нет конюшен?

– Что ты: самые лучшие в городе, – говорю. – Несколько английских ездовых, но по преимуществу французские кобылки. Все в черном и красном шелке; отличное упражнение, только вот ч-ки утомительное. Не желаешь ли попробовать?

На мгновение он растерялся, потом понял, и лицо его сначала сделалось пунцовым, потом побелело. Мне показалось, что Том вот-вот упадет в обморок.

– О Б-же, – прохрипел он.

Я ободряюще похлопал его тростью.

– Помнишь Стампса Хэрроувелла, сапожника из Рагби, со здоровенными икрами? – Я озорно подмигнул ошарашенному Брауну. – Так вот там есть одна немецкая шлюшка, у которой ляжки даже больше. Она как раз с тебя весом – можешь попробовать свои силы.

Я со всевозрастающим удовольствием слушал булькающие звуки, доносящиеся у него из горла.

– Слишком сильно для нового Флэшмена, а? – спрашиваю. – Теперь тебе, наверное, жаль, что ты пригласил меня играть вместе с твоими благонравными дружками? Да вот только поздно, юный Том: мы ведь ударили по рукам, не так ли?

С трудом овладев собой, он сделал вдох.

– Можешь играть, если хочешь, – выдавил Браун. – Глупостью с моей стороны было спрашивать тебя, но если бы ты стал тем человеком, какого я надеялся найти, ты бы…

– Благородно передумал бы, избавив тебя от своей скверной компании? Нет-нет, мальчик мой: я буду там, в такой же прекрасной форме, как и ты. Но готов поспорить – мне мои упражнения приносят больше наслаждения.

– Флэшмен! – восклицает он, едва я повернулся. – Не ходи туда, в это место, умоляю тебя! Оно недостойно…

– Откуда тебе знать? – отмахиваюсь я. – Увидимся в «Лордс».

И я оставил его рыдать от христианского ужаса при виде закоренелого грешника, спешащего в бездну. Лучше всего было то, что муки его при мысли о моем грехопадении вряд ли были слабее тех, которые он испытал бы, если сам оседлал ту немецкую потаскуху – такова сила сострадания. Впрочем, ей все равно не вышло бы от него никакого проку.

* * *

То, что я развеял розовые мечты Тома, вовсе не говорит о несерьезности моего подхода к тренировке. Едва немецкая шлюха перевела дух и дернула за звонок, чтобы принесли чего-нибудь перекусить, я расположился на коврике, отрабатывая свой старый круговой бросок. Я даже заставил нескольких ее товарок бросать в меня апельсины, восстанавливая навык перехвата; вам ни в жизнь не увидать такой уморительной картины: как эти раскрашенные куколки скакали в своих корсетах, швыряясь плодами! Мы устроили такой переполох, что все посетители повысовывали головы из своих комнат, и закончилось все импровизированным иннингом в коридоре – шлюхи против клиентов. Когда-нибудь, если не забуду, я разработаю правила бордельного крикета – самое пикантное в том, что вы не найдете их в «Уиздене»[12]. Ясное дело, начался настоящий бардак: крушилась мебель, проститутки кричали и плакали, и вышибалы хозяйки выставили меня вон за устроенные беспорядки – по-моему, излишне суровая мера.

Впрочем, следующее утро застало меня в саду, с мячом. К своему удовольствию, я обнаружил, что прежние мои навыки остались при мне, сломанная в Афганистане нога не доставляла беспокойства, и моя тренировка увенчалась разбитым окном в столовой. Там мой тесть приканчивал свой завтрак; доедая кашку, он как раз читал про «бунты Ребекки»[13], и поскольку большую часть своей жалкой жизни провел, трясясь от страха перед рабочими, и страдая нечистой совестью, при звуке бьющегося стекла тотчас решил, что толпа все-таки восстала и пришла вершить над ним свою суровую справедливость.

– Ч-тов варрвар! – зарокотал он на своем невообразимом шотландском наречии, выуживая из баков осколки стекла. – Тебе бы только кого резать да калечить: ты ж мог меня убить! Делов, что ли, у тебя нету?

И он принялся разглагольствовать про беспутных тунеядцев, способных только прожигать время и деньги ради собственного удовольствия. Я же пожелал доброго утра Элспет, приступавшей к кофе, и, глядя на эти роскошные золотые пряди и нежную, как персик, кожу, корил себя, что тратил прошлым вечером силы на ту жирную фрау, когда у меня под боком такая красота.

– Отличную семейку ты выбрала для замужества, – бурчит чудо-предок моей благоверной. – Сынок кохряет почем зря имущество, а евонный папаша валяется наверху, нажравшись до бесчувствия. А что, тостов больше нету?

– Это, кстати, наше имущество и наша выпивка, – говорю я, накладывая себе почек. – И тосты тоже наши, если на то пошло.

– Да неужто, сынок? – отзывается тесть, как никогда напоминая злобного гоблина. – А кто за енто платит? Только не ты и не твой транжира-отец. И придержи эти вздохи при себе, моя деточка, – обращается он к Элспет. – У нас все дела улажены, просто и ясно. Кто как не Джон Моррисон оплачивает счета своим шотландским серебришком, кровно нажитым, за этого твоего муженька и почтенного отца семейства? Не забывайте про это. – Он скомкал газету, мокрую от пролитого кофе. – Пр-тье, испортили мне завтрак! Наше имущество и наша выпивка, говоришь? Нос кверху да штаны в заплатах! – Моррисон вскочил, направившись к выходу, но обернулся. – И раз уж ты собираешься вести тутошнее хозяйство, девочка моя, позаботься, чтоб вместо этого французского варенья подавали мармелад! Кон-фи-тюр! Тьфу! Деррьмо с сахаром! – И с грохотом захлопнул дверь.

– Ах, милый, – вздыхает Элспет. – Папа в дурном настроении. Какая жалость, что ты разбил окно, дорогой.

– Твой папа – недоумок, – говорю я, жадно поглощая почки. – Но раз мы избавились от него, давай-ка поцелуемся.

Как понимаете, наш семейный уклад был далек от привычного. Я женился на Элспет по принуждению, за два года до описываемых событий, когда злой рок занес меня в Шотландию и вышла наружу моя проделка с Элспет. Оставалось одно из двух – или идти под венец, или схлопотать пулю от ее чокнутого дядюшки. Затем, когда мой пьяница-сатрап, мой папаша, потерял все на железнодорожных паях, старый Моррисон прибрал к рукам имущество Флэшменов, рассчитывая тем самым обеспечить будущее своей доченьки.

Веселенькое дельце, согласитесь вы, поскольку старый скряга ни мне, ни сатрапу не давал напрямую ни пенни, снабжая деньгами Элспет, к которой мне приходилось обращаться при малейшей надобности. Не то чтобы ее стоило упрекнуть в скупости, тем более что вдобавок к ослепительной красоте жена была тупа, как пробка, а меня просто обожала – или, по крайней мере, делала вид, хотя у меня на этот счет стали зарождаться сомнения. Она была весьма охоча до постельных игр, и во мне крепло сомнение, что во время моего отсутствия Элспет готова покататься на простынях с первым подвернувшимся под руку парнем, да и когда я дома, тоже не обделяет других своими щедротами. Как уже сказано, это были только сомнения – они и остаются таковыми даже сейчас, шестьдесят лет спустя. Беда в том, что я искренне любил ее на свой лад, и вовсе не исключительно плотски – хотя лучшей штучки в постели и желать нельзя. И, несмотря на то, что я изрядно покобелировал и в Лондоне, и по всему миру, ни одна другая женщина не могла сравниться с ней. Ни Лола Монтес, ни Лакшмибай, ни Лили Лангтри, ни дочь Ко Дали, ни герцогиня Ирма, ни Разгоняющая Облака, ни Валентина, ни даже… даже… выбирайте сами, но до Элспет им всем далеко.

Прежде всего, она была счастливейшим существом на земле, и ее до смешного легко было порадовать: Элспет наслаждалась жизнью в Лондоне, представлявшей собой разительную перемену по сравнению с могильным покоем местечка, где жила раньше, – оно называлось Пэйсли. Учитывая ее внешность, мои свежезавоеванные лавры и – в первую голову – шекели старого Моррисона, нас принимали повсюду, предав забвению ее «торговое» происхождение – не бывает таких нонсенсов, как немодный герой и недостойная наследница миллионов. Для Элспет это все было как бальзам на душу, так как такого маленького сноба нескоро встретишь, и стоило мне объявить, что я буду играть в «Лордс», в присутствии элиты спортивного сообщества, она пришла в полный восторг. По ее мнению, появился повод приобрести лишнюю шляпку или платье и покрасоваться в новом оперении перед толпой. Будучи шотландкой и мало в чем разбираясь, она решила, что крикет – джентльменская игра. Не стану отрицать, определенные круги света придерживались подобного мнения уже тогда, но лишь те, которых нельзя было отнести к сливкам общества: сельские бароны и сквайры, процветающие джентри[14], быть может, какой-нибудь свихнувшийся епископ – короче, деревня. В ту пору крикет считался вовсе не таким респектабельным спортом, как сегодня.

Одной из причин тому служило то, что в нем процветали пари и ставки доходили до невероятных высот – мне известно про пятьдесят тысяч фунтов, поставленных на один-единственный иннинг, при том что параллельно били по рукам по мелочи – на гинею и так далее, – споря, сколько калиток возьмет Марсден или сколько мячей перехватят слипы[15], или когда Пилч наберет пятьдесят очков (и наберет ли вообще). При таких деньгах можете себе представить, что не обходилось без темных делишек и обороты были такими, что у дельцов из Сити волосы встали бы дыбом: матчи продавались и покупались, игрокам сулили взятки или расправу, шустрили и с калитками (мне лично известны одиннадцать уважаемых людей, которые всей шайкой тайком пробрались на поле и хорошенько помоч-сь на зону калитки, чтобы их твистеры[16] лучше ложились; я еще тогда подцепил жуткую простуду). Разумеется, коррупция в те славные денечки не являлась повсеместной или даже преобладающей, но имела место – и что бы не заявляли пуристы, тогда в крикете присутствовали жизнь и напор, которых сейчас нет и в помине.

Да и выглядело все иначе. Вот я закрываю глаза и вижу «Лордс» таким, каким он был тогда, и знаю: когда воспоминания об альковных и военных подвигах померкнут и покроются пеленой забвения, это зрелище никогда не потеряет своей яркости. У ворот скопление экипажей и карет, разодетая толпа устремляется к дому Джимми Дарка[17] под деревьями: девицы в своих разноцветных платьях, шляпах и с зонтиками от солнца похожи на порхающих бабочек, мужчины, рассаживающие их по стульчикам, облачены кто в цилиндр и фрак, кто в полосатую куртку и кепи. Джентри застегнуты на все пуговицы, а «городские» и хулиганы красуются в рубашках с рукавами и котелках, с неизменными цепочками от часов и короткими трубочками. Букмекеры занимают места снаружи павильона, призывая делать ставки, ловчилы с шикарными баками и в расшитых жилетах, наводчики, карманники и прочие жулики шныряют в толпе, как хорьки, разносчики из паба мелькают с подносами пива и лимонада, выкрикивая: «Дорогу, дорогу, господа!»; старый Джон Галли, отставной боксер, возвышаясь, словно раскидистый дуб, со своей мягкой улыбкой на губах, ведет беседу с Альфредом Минном, чей алый шарф и канотье магнитом притягивают юнцов-идолопоклонников, держащихся на почтительном отдалении от этих спортивных гигантов. Грумы прокладывают путь некоему престарелому герцогу – все кивают и приподнимают цилиндры – шествующему под ручку с очередной пассией: последняя сладко напомажена и с вызовом смотрит на леди, бросающих ей вслед полные презрения взгляды. Собравшиеся развлекаются игрой в кегли и стрельбой из лука, и звук спускаемой тетивы смешивается с доносящейся издалека мелодией в исполнении артиллерийского оркестра, криками продавцов, скрипом колес экипажей; на зеленом поле, с которого ребята Стиви Слаттера[18] сгоняют забредшую овцу или отваживают игроков, готовых сыграть за шиллинг, стрекочут сверчки; толпа в десять рядов собирается у сеток, где Пилч тренируется в работе с битой, или Феликс, подвижный, как давшее ему имя животное[19], подает свои медленные мячи, висящие в воздухе целую вечность.

Иногда мне представляется летний вечер: игроки в белых шляпах гурьбой уходят с поля, сопровождаемые аплодисментами из-за ограждения, и ребятишки мчатся вперед, чтобы поклониться кумирам, в то время как старые хрычи у павильона кричат: «Хорошая игра!» и поднимают пивные кружки. Капитан кидает какому-нибудь восторженному пацану мяч – тот будет всю жизнь хранить эту реликвию, – а счетчик слезает со своего насеста. Длинные тени ложатся на эту идиллическую сцену спортивной жизни старой Англии; судьи вытаскивают из земли шесты, на ветвях распевают пташки, сумерки опускаются на землю, укрывая павильон, опустевшие скамьи и купу ив, притулившихся за овчарней, где Флэши кувыркается в высокой траве с дочкой трактирщика. О да, крикет в наши дни был настоящим крикетом.

За исключением последней сцены, имевшей место в другой раз, все выглядело абсолютно точь-в-точь тем вечером, когда «Джентльмены из Рагби», включая вашего покорного слугу, вышли играть против сливок Кента (против нас ставили двадцать к одному, и то никто не соглашался). Поначалу я опасался полного отчуждения, но большинство моих товарищей по команде вели себя крайне вежливо – чего же еще ожидать по отношению к Афганскому Гектору? – хотя уязвленный Браун был подчеркнуто холоден, как и Брук. Последний в мои юные годы был главой школьников и являл собой гордость Арнольда – требуется ли дополнительная характеристика? Это был стройный, симпатичный парень, он посещал церковь, не имел нечестивых мыслей, был добр к животным и старушкам и стал мичманом на флоте. Что с ним случилось, не имею понятия: надеюсь, он скрылся с украденными казенными деньгами и адмиральской женой и основал публичный дом где-нибудь в Вальпараисо. Они с Брауном вполголоса переговаривались между собой в павильоне, бросая на меня косые взгляды – сокрушались, надо полагать, о грешнике, так и не вставшем на путь исправления.

Потом пришло время выходить на игру. Браун выиграл жеребьевку и выбрал отбивать – это означало, что следующий час я провел у кресла Элспет, стараясь приглушить ее идиотские замечания об игре и дожидаясь своей очереди. Это заняло некоторое время, так как то ли кентцы не слишком настроились на игру, то ли Брук с Брауном оказались лучше, чем представлялось поначалу, только они пережили бешеный вихрь атак Минна, а когда дошло до парней поплоше, начали с изрядной легкостью набирать очки. Хочу отдать должное Брауну – ему удавалось принимать ч-ки тяжелые мячи, а у Брука был отличный удар. Они отразили тридцать мячей до первой сбитой калитки, и другие наши отбивающие оказались не хуже, так что к концу иннинга мы набрали семьдесят очков, и я распрощался со своей благоверной, которая жутко злила меня, обращаясь к соседям с репликами, что ее муж скоро покажет себя, ведь он такой сильный и ловкий. Я заглянул в павильон, схватил принесенную прислужником кружку эля, но едва успел пригубить, как сбивают еще две калитки, и Браун говорит:

– Тебе выходить, Флэшмен.

Взяв стоявшую у флагштока биту, я стал прокладывать путь сквозь толпу, с любопытством взирающую на нового игрока, и вышел на траву. Если вам приходилось участвовать в этом, то вы не забудете тишину, пока идете к калитке, расположенной так далеко; иногда раздаются жидкие хлопки и выкрики: «Давай, приятель!» Вокруг веревок ограждения располагается еще какая-то часть зрителей, а полевые занимают свои места, едва удостоив тебя взгляда. Мне все это было знакомо, но когда я перешагнул через канаты и поднял глаза, «Лордс» воистину поразил меня. Вокруг просторного поля с изумрудной травой, ровного как бильярдный стол, собралась огромная масса народа – рядов десять – а за ними плотно, колесо к колесу, расположились экипажи, битком набитые леди и джентльменами. Вся эта орда притихла и ждала; солнечные лучи бликовали от тысячи очков и биноклей, нацеленных на меня, – это дь-ски нервировало на столь открытом месте, мой пузырь вдруг оказался переполненным, и мне очень захотелось вернуться назад, под сень гостеприимной толпы.

Вы, наверное, сочтете странным, что это волнение не отпускает меня и сегодня – как никак, моя трусливая натура переживала и более серьезные потрясения: зулусские импи[20], казачья конница, всадники сиу – все на свой лад старались нарушить нормальную работу моего кровообращения и нервной системы. Но тогда я на сцену выходил не один, да и страх тот совсем другого рода. Незначительные на вид испытания зачастую бывают так тягостны, потому что ты знаешь, что от них никак не отвертеться.

Продлилось это ощущение не долее секунды – я сглотнул и, помедлив, шагнул вперед. И случилось удивительное. По рядам людей пробежал ропот, затем он усилился до крика и превратился вдруг в оглушительный рев: казалось, что сама земля задрожала. Леди повскакали с мест, размахивая платками и зонтиками, мужчины кричали «ура» и размахивали шляпами, подпрыгивая в своих экипажах; и посреди этого гомона духовой оркестр грянул «Правь, Британия!», и я понял: они не нового игрока приветствуют, а чествуют героя Джелалабада. От изумления меня буквально зашатало. Тем не менее я овладел собой, вскинул в ответ свою белую биту сначала направо, потом налево и поспешил к своей калитке, как и подобает скромному герою.

Там был юркий маленький Феликс, со своими школьными баками и в очаровательном мальчишеском кепи. Он скромно заулыбался и помахал мне рукой – Феликс, величайший отбивающий в мире среди джентльменов, заметьте, подвел меня к калитке и призвал команду Кента издать троекратное «ура» в мою честь. Потом опустилась тишина, и постукивание моей биты по ямке отдавалось неожиданно громко. Полевые присели на позициях. «О, Б-же, – думаю я, – это серьезная переделка, и мне кровь из носу надо добыть несколько очков после такого-то приема». И, внутренне весь сжавшись, я посмотрел на Альфреда Минна.

В лучшие времена он был верзилой – шесть футов и почти двадцать стоунов, с лицом красным, словно поджаренный бекон в гарнире из черных баков. В тот миг он показался мне настоящим Голиафом, и если вы скажете, что человек не может сойти за башню с расстояния в двадцать пять ярдов, то значит, вы не видели молодого Эльфи. Тот улыбался, лениво подкидывая мяч, казавшийся в его могучей ладони не более чем вишенкой, и притоптывал одной ногой – прямо-таки рыл землю, ей-богу! Старина Эйслби кивнул мне, прохрипел «Играем!», и я покрепче ухватил биту, а Минн, сделав шесть быстрых шагов, взмахнул рукой.

Я видел мяч в его ладони, на высоте плеча, и затем что-то просвистело мимо моего правого колена, и не успел я поднять биту, как кипер уже перекинул мяч стоящему наготове Феликсу. Я в ужасе сглотнул, ибо готов был поклясться, что даже не видел, как летела эта пр-тая штуковина. Кто-то из зрителей закричал: «Здорово зевнули, сэр!». Футах в четырех от меня оседало облачко пыли: видно, сюда он и приземлился. «Г-ди И-се! – подумал я. – Только бы не попал!» Феликс стоял в каких-нибудь десяти футах от меня и не отрывал глаз от моей ноги; Минн снова взял мяч, проделал шесть коротких шагов и я подался вперед, зажмурив глаза и стараясь выставить биту туда, где в прошлый раз взметнулась пыль. Бита подпрыгнула от мощного удара, едва не вывернув мне руки, я открыл глаза и обнаружил, что мяч высоко взвился над калиткой.

– Побежали! – заорал Брук.

Честное слово, я хотел, но ноги отказывались служить, и Брук вернулся назад, качая головой.

«Это надо остановить, – думаю, – пока меня не изувечили насмерть». Паника, смешанная с яростью и гневом, обуяла меня, когда Минн развернулся снова. Он подбежал к черте, взмахнув рукой, и я метнулся в отчаянном прыжке, размахивая что есть мочи битой. Резкий щелчок и мгновенное облегчение подсказали мне, что я отбил низкий мяч с внешней стороны в полную силу, и он, должно быть, уже где-нибудь над Уилтширом – пять пробежек, не меньше. Я готов был сорваться с места, но заметил, что Брук не пошевелился, а Феликс, который со своей позиции полевого разве в карман мне не заглядывал, пожимает плечами и улыбается мне, лениво подкидывая мяч левой.

Один сатана знает, как он сумел поймать эту ч-ву хре-ну – да она должна была лететь как ядро из пушки. Но Феликс даже бровью не повел, и мне не осталось ничего иного, как поковылять обратно в павильон под сочувственный гул толпы; я помахал в ответ битой и приподнял шляпу. В конце концов, я подающий и то хотя бы один раз отразил удар. И встретил лицом к лицу три мяча Альфреда Минна.

Мы закончили отбивать, набрав 91 очко, и Феликс «выловил» Флэши. Счет неплохой, но «Кент» обещал легко обойти нас. Будь это матч в один хэнд, так, скорее всего, и случилось бы. Досадуя на себя за ноль – как же это я не заработал очко на втором мяче? – я был тепло принят в павильоне, поскольку все знали, с кем имеют честь. Несколько человек даже пожали мне руку, а леди любовались моей статной фигурой и перешептывались между собой под зонтиками. Элспет была в восторге от моего мужественного обличья, но недоумевала, почему я вышел, когда калитка моя цела, – разве не она цель игры? Я пояснил, что мой мяч перехватили в воздухе, она же сочла это нечестным и заявила, что тот коротышка в кепи – большой жулик, на что джентльмены вокруг разразились смехом и предложили ей испить пунша с содовой и обратиться в комитет с жалобой на правила.

В преддверие нашего выхода на поле я ограничился бокалом пива, стараясь быть в форме к подачам, но трек-тый Браун не спешил выпускать меня – не сомневаюсь, считал распутника недостойным начинать овер[21]. Я сделал вид, что меня это не волнует, и, расхаживая вдоль ограждения, болтал со зрителями, красноречиво пожимая плечами, когда Феликс и его парни здорово отбивали мяч, а это случалось почти при каждой подаче. Я заявил зевакам, что нам не хватает задора, и вскинул руку; они же в ответ разразились криками: «Даешь Флэша! Да здравствует Афганистан!» и так далее, что было весьма любезно с их стороны.

Мне удалось привлечь к себе внимание леди из расположенных поблизости экипажей, и я настолько увлекся, подмигивая и красуясь, что прозевал длинный отскок и получил за это нагоняй от Брауна. К этому времени пара пташек начала подпевать городским, так что над полем поднялся форменный гвалт: «Даешь Флэша!», в котором сливались низкий бас и высокое сопрано. Наконец Браун не выдержал и махнул мне. Толпа взвыла, а Феликс спокойно, как всегда, улыбнулся и приготовился отбивать.

В целом он отбивал мою первую серию с осторожностью, заработав только одиннадцать очков – намного меньше, чем я заслуживал. Еще бы, волнуясь, я подавал с жуткой силой: первый мяч прошел на уровне его головы, а три последующих легли с кошмарным недолетом. Зрителям это пришлось по вкусу, как и Феликсу – чтоб его! – первую подачу он не достал, зато вторую отбил на четыре очка, срезал третью, а четвертую запустил прямо в экипажи у павильона.

Толпа смеялась и ликовала, Браун тем временем кусал от досады губы, а Брук разочарованно хмурился. Но они не могли убрать меня, не дав закончить серию. Я заметил, как Феликс сказал что-то партнеру, и тот хохотнул. На исходную я шел насупившись и прихлопывал кулаком от досады, при виде чего зрители развеселились пуще прежнего.

– Подсыпь им афганского перчика, Флэши! – вопил один.

– Орудия к бою! – горланил другой.

Я размял кисть, сдвинул на затылок шляпу, и народ опять разразился криками.

Когда Браун пригласил меня подавать второй раз, гул стоял нестерпимый: они ждали продолжения веселья. «Так вы его получите, ребята», – думаю я, подбегая к черте. Толпа следила за каждым моим шагом. Первый мой мяч приземлился в аккурат посередине площадки, высоко взмыл над головой отбивающего и они сделали три пробежки. Это снова поставило против меня Феликса, и я пошел назад, стараясь не слышать криков и ворчания Брауна. Я повернулся и уже по приподнятым плечам Феликса понял, что тот намеревается отправить мой мяч аж до самых деревьев. Я сфокусировал взгляд на точке, расположенной на линии с внешней стойкой калитки, – он был леворукий, а стало быть, для моих правых подкруток калитка оставалась открыта, как амбарные ворота, – и твердо решил подать самый лучший, самый быстрый мяч в своей жизни.

Таким он и стал. Я уже говорил, что был хорошим подающим, а эта подача получилась самой лучшей, можно сказать, неберущейся. Первую я испортил специально, чтобы окончательно убедить всех, что они имеют дело с тупым пулялой, в котором мозгов не больше, чем градусов в несвежем пиве. Готовясь ко второй, я всеми фибрами устремился к цели, вложив в бросок почти все силы, но без излишества, чтобы не сбить мяч с пути. И в тот миг, как он вылетел у меня из ладони, Феликс был обречен. Признаюсь, мне повезло, что точка приземления оказалась лысой; мяч просвистел у него на уровне стоп, в то время как Феликс ждал его на высоте уха, и не успел соперник дернуться, как столбик калитки отлетел прочь.

От рева зрителей вздрогнули небеса; Феликс шел за мной, качая головой и бросая на меня озадаченные взгляды, тогда как товарищи по команде хлопали меня по спине, и даже Брук не удержался, закричав: «Отлично подано!». Восхищение я принимал с видимым безразличием, но в голове крутилась мысль: «Б-же мой, Феликс! Феликс!» Ту калитку я и на титул пэра не променяю. Затем мне предстояло вернуться на землю, так как толпа уже приветствовала нового игрока, и я, подобрав мяч, оказался напротив высокого угловатого малого с длинными руками и укороченной битой.

Мне приходилось наблюдать Фуллера Пилча за игрой в Норвиче – я тогда был совсем юнцом, – когда он побил Марсдена из Йоркшира в однокалиточном[22] чемпионате Англии. Если можно считать, что у меня был герой детства, так это как раз Пилч – лучший среди профессионалов своего времени, а может, и всех времен, хотя мне сдается, этот новичок Родс ему не уступит. «Ладно, Флэш, – думаю, – терять тебе нечего, так вперед!»

Знаете, история с Феликсом – пример отлично выполненной подачи, но случившееся далее – простое везение, и ничего кроме. Не знаю как, но это случилось, и вот как все было. Я ч-ки постарался, чтобы повторить предыдущий великий успех, но на этот раз подал еще быстрее, вследствие чего получился недолет. То ли Пилча сбила с толку скорость, то ли отскок получился выше, чем полагалось по здравому разумению, не знаю, но он промедлил долю мгновения и тем самым подписал себе приговор. Его бита не опустилась на землю вовремя, мяч отскочил от нее прямо вперед и вверх, и я буквально распластался на поле с руками и ногами, пропахав носом борозду. И все-таки едва не промазал: мяч сам собой влетел мне между большим и указательным, и в следующий миг меня уже хлопали по спине, «городские» визжали во весь голос, а Пилч, отвернувшись, досадливо стучал битой.

– Ч-тов грунт! – бурчал он. – У этого Дарка метлы, что ли, нет?

И я готов был с ним согласиться.

Тут я, как понимаете, оказался на вершине: Феликс, а потом – Пилч! Во всем мире не осталось места для подвигов – так я полагал – ибо что способно сравниться с теми двумя славными ударами? Мои внуки, если они родятся, не поверят! Святой Георг, нужно скупить все выпуски спортивных газет за следующий месяц и обклеить ими спальню старого Моррисона! Однако лучшее было еще впереди.

На линию выходил Минн. Вижу его, как сейчас, и в памяти моей всплывает строфа Маколея, написанная в том самом году:

«Раздался возглас: „Астур!“ – и вот через ряды походкой величавой проходит вождь Луны».

Да, это был Альфред Великий от «а» до «й», статный и величественный, препоясанный алым кушаком и с битой размером с небольшое весло. Проходя мимо, Минн одарил меня широкой улыбкой и встал на позицию, лениво обводя взором поле. Сдвинув соломенную шляпу на затылок, он кивнул рефери, старому Эйслби, который, дрожа от возбуждения, вскричал: «Игра!»

Можете быть уверены – я не рассчитывал превзойти свои недавние достижения, но подать намеревался как можно лучше. Готовясь к разбегу, я подумал вдруг: «Старина Эйслби – человек Рагби, и взялся за это дело исключительно ради чести своей школы. Он, ясное дело, честен, как Бог, но, как все энтузиасты, видит то, что хочет видеть, разве не так? А Минн настолько здоров, что попасть в него – дело плевое, если есть желание и подача быстра». Все эти мысли пронеслись в моей голове, пока я двигался к калитке: Феликса я одолел благодаря мастерству, Пилча – с помощью везения, Минна же попробую уделать коварством – или погорю на попытке. Я буквально распластался у линии, запустив превосходный мяч: идеально по дальности, но на фут в сторону от ближней к нему стойки. Мяч подпрыгнул, Минн шустро отступил, пропуская его, но тот чиркнул ему по икре. В этот миг я уже метнулся на три фута в сторону, закрывая Эйслби видимость, и, разворачиваясь в прыжке, закричал во весь голос:

– Ну, что там, сэр?

Подающий, имеющий честь называться джентльменом из Рагби, не станет апеллировать к судье просто так. Пучеглазый идиот Эйслби ни ч-та не видел, поскольку моя плотная фигура находилась как раз между ним и местом преступления, но пришел к выводу, что, раз я обращаюсь к нему, значит, на то есть веская причина. Так я и рассчитывал: когда старина Эйслби протер слезящиеся глаза, Минн вернулся на исходную, оказавшись как раз напротив калитки. И судье надо было обладать более чем человеческими способностями, чтобы не поддаться соблазну и не произнести слово, которое страстно желали услышать все, за исключением Эльфи.

– Выбыл, безоговорочно! – воскликнул Эйслби. – Выбыл! Выбыл!

Начался бедлам: зрители ревели, а товарищи по команде кинулись на меня, устроив кучу-малу. Даже Браун жал мне руку и хлопал по плечу с криком: «Вот это здорово подано, вот это подача, Флэши!» (Отсюда мораль: пока ты способен сбивать калитки, таскайся по шлюхам сколько влезет – никто тебе и слова не скажет.) Подошел Минн, качая головой и бросая укоризненные взгляды на Эйслби, – Эльфи знал, что решение несправедливое, но изображал на багровом лице улыбку, как и полагается настоящему ослу-спортсмену. А потом он сделал то, что стало притчей во языцех: снял шляпу и с поклоном протянул ее мне.

– Такой трюк стоит новой шляпы на каждый день, юноша, – говорит.

Будь я пр-т, если понял, какой именно трюк имеет он в виду[23], да не особенно и вникал. Знаю только, что правило ноги перед калиткой бывает в отдельно взятых случаях очень полезным.

После всего этого оставалось проделать только одно. Заявив Брауну, что испытываю боли в руке: «ревматизм после афганской раны, скорее всего… как жаль, как раз игра пошла… так болит… вот ведь невезение… полевым можно, хотя…» (У меня совсем не было желания схлопотать от какого-нибудь кентца мячом ни за что ни про что.) Так что я отправился на позицию дальнего полевого, сопровождаемый восхищенными овациями зрителей, которые принял с надлежащей скромностью, помахав в ответ шляпой Минна, и наслаждался славой до самого конца матча, проигранного нами с разрывом в четыре калитки. («Вот если бы этот красавец Флэшмен мог подавать постоянно, а? Тогда „Кент“ разделали бы под орех. Говорят, что в правой руке у него до сих пор сидит пуля из джезайля? Нет, это рана от копья – говорю то, о чем читал в газете», и т. д. и т. п.)

После чего в павильоне рекой лилось пиво, сопровождаемое поздравлениями на все лады: Феликс жал мне руку, кивая на свой застенчивый манер головой, а Минн поинтересовался, намерен ли я провести следующий год в Англии: если армия не найдет мне применения, у него оно найдется – намек на совместное участие в Большой Кентерберийской крикетной неделе. Это было в высшей степени лестно, но мне сдается, что самой большой похвалы я удостоился, когда Фуллер Пилч сел на скамью со своей кружкой и добрые две минуты, нахмурив лоб, пристально смотрел на меня, не говоря ни слова.

Даже трясущийся герцог подошел поздравить меня и сказал, что мой стиль в точности напомнил ему его собственный.

– Я не говорил тебе, дорогая, – обращается он к своей скучающей пироженке, которая, прячась под зонтиком и подавляя зевок, показывала мне свой хорошенький профиль, одновременно оценивающе глядя в мою сторону краем глаза, – что бросок мистера Флэшмена очень напоминает подачу, поданную мною Боклерку в Мэйдстоне в шестом году? Я нацелил ее во внешнюю стойку, сэр, подловив его на возвратном движении, как понимаете. Мяч упал с недолетом и врезался в центральную стойку, развалив калитку напрочь. Ха-ха! А, что?

Мне удалось отговорить старого идиота от демонстрации своего подвига, и его гурия, оказав поддержку, не упустила возможности прижаться ко мне своим пышным плечиком.

– Надеюсь, вы не лишите нас удовольствия видеть вас следующим летом в Кентербери, мистер Флэшмен, – промурлыкала она, и старый пень, удаляясь с ней под ручку, верещал: «Да, да, превосходная идея!»

Я решил не упускать ее из виду, придя к выводу, что за зиму она может прикончить своего старикашку.

Только выйдя из ванной и приступая к пуншу из бренди, я поймал себе на мысли, что не видел Элспет с самого конца матча. Это было странно, поскольку не в ее правилах было упускать шанс понежиться в лучах моей славы. Я оделся и обошел все вокруг – никаких следов: ни среди редеющей толпы, ни у павильона, ни за чайными столиками для дам, ни в нашем экипаже. Кучер тоже ее не видел. У паба было настоящее столпотворение, но вряд она направится туда… Тут кто-то потянул меня за рукав, и, обернувшись, я увидел рядом высокого, краснорожего субъекта с черными, похожими на пуговицы глазами.

– Мистер Флэшмен, мое почтеньице, сэр, – говорит он, толкнув свою плоскую шляпу тростью. – Извиняйте за вольность. Тигг, Дедалус Тигг, так меня все кличут. Агент и счетовод для господ из джентри, – и сальными пальцами протягивает мне визитку. – Имея шанс, дорогой мой сэр и спортсмен, спешу засвидетельствовать свое почтение, и…

– Благодарствую, – говорю. – Но пари меня покуда не интересуют.

– Дорогой мой сэр! – расплывается Тигг в улыбке. – Ажно и в мыслях не держал! – и призывает в свидетели своих дружков, целую шайку. – Моим сильнейшим желанием, дорогой сэр, было пригласить вас разделить со мной мою удачу, благо и вам она сопутствовала. А для начала пропустим по глоточку этой французской шампани – кое-кто называет ее пудельковой м-чой, но когда сие подают в лучших заведениях таким парням, как мы, – в самый раз, сэр. Винсент, принеси-ка бокал нашему отважному…

– В другой раз, – отвечаю я, пытаясь оттеснить его плечом, но плут набрался нахальства схватить меня за руку.

– Погодить-ка, сэр! – кричит. – Минуточку, это было лишь вежливое начатие. Меня переполняет желание пожаловать вашему превосходительству…

– Убирайтесь к дь-лу! – не выдержал я. От него несло бренди.

– …сумму в пиисят гоблинов[24] в знак величайшего моего почтения и восторга. Винсент!

И чтоб мне провалиться: проныра, стоящий рядом с ним, протягивает мне одной рукой бокал с шампанским, а другой – пачку банкнот. Я обомлел.

– Какого ч-та?..

– Исключительно из уважения, – говорит Тигг. Разговаривая со мной, он слегка пошатывался; запах перегара, покрой сюртука, цепочка от часов на расшитом шелковом жилете, яркий цветок в петлице – все указывало на его плебейский вкус, зато маленькие глазки на жирной физиономии были остры, как буравчики. – Вы добыли их для меня, дорогой мой сэр. И еще кучу сверху, будь я пр-т. Раззе не так? – Его присные, сгрудившись вокруг, одобрительно загудели и подняли бокалы. – Своим собсснным потом – прошу прощения, сэр – выступившим на вашем челе́, и своей велликолепной правой: вы выбили Феликса, Пилча и Альфреда Минна тремя поддачами, сэр. Гляньте-ка.

Винсент, повинуясь движению указательного пальца, бросил бокал и раскрыл кожаную сумочку, висевшую у него на поясе. Она была набита банкнотами и монетами.

– Вы это заслужили, сэр. Ага. Когда вы вышибли Фуллера Пилча – ну раззе не отличный мяч, а? – я грю Толстому Бобу Нэпперу, которого все признают за короля чета-нечета: «Нэппер, – грю, – во отличный поддающий, слышь? Чё дашь, если он выбьет Минна с первой поддачи?» «Чепуха, – грит тот. – Троих подряд – никада! Тыща к одному, и плати щас». Щедрое предложение, соглсситесь?

Пройдоха подмигнул и шмыгнул носом.

– Я кладу фунт – и вот она нэпперова тыща, наличью – и полссотни из нее причитаюца вам, отважный сэр, с наилуч-чими пожеланиями от Дедалуса Тигга, ик-сквайра, агента и счетовода джентри, который предлагает выпь-пить за… – он поднял бокал и пьяно рыгнул. – Прось-ссите, ваше превосходительство, ч-вы огурцы, – за самую оп-па…сссную правую руку в срременном крикете! Гип-гип-гип… ура!

Против воли я развеселился, глядя на этого скота и его банду – пьяные букмекеры и жулики настолько увлеклись кутежом, что совершенно забыли про приличия.

– Спасибо на добром слове, мистер Тигг, – говорю я, поскольку не грех быть вежливым с букмекером, а настроение у меня было отличное. – Можете выпить на эти деньги за мое здоровье. – И я решительно отодвинул его, отчего он тяжело плюхнулся на землю, прямо в лужу из дешевого шампанского. Сами едва стоящие на ногах, приятели Тигга сгрудились, поднимая его. Не то чтобы мне некуда было деть полсотни, но кому захочется иметь дело с парнями такого сорта, тем более брать от них деньги? Я помчался дальше под аккомпанемент криков: «Удачи, сэр! За молодчину Флэша!» Приступив к дальнейшим поискам Элспет, я все еще улыбался, но, когда дошел до полигона, где стреляли из лука, улыбка стерлась с моего лица. На длинной аллее между ограждениями стояли двое: Элспет и высокий мужчина, сжимавший ее в объятиях.

Я замер, онемев. По трем причинам. Во-первых, я был изумлен. Во-вторых, судя по внешности, этот скот был здоровяком: этакие массивные плечи, облаченные в шикарного кроя сюртук (дорогой, похоже). И в-третьих, я тут же сообразил, что Элспет является не только моей женой, но и источником существования. Пища для размышлений, как видите. Но прежде чем я успел поразмыслить хоть мгновение, они повернулись, и мне стало видно, что Элспет занята тем, что натягивает тетиву дамского лука, хихикая и очаровательно дурачась, а ее спутник, расположившись рядом, показывает, как надо держать руки, для чего ему, само собой, приходится обнимать ее, прижимая головку Элспет к своему плечу.

Все совершенно невинно – кому это знать как не мне, столько раз пользовавшемуся подобными ситуациями для того, чтобы зажать или ущипнуть красотку?

– А, Гарри, – кричит она. – Где ты пропадал все это время?! Знаешь, дон Соломон учит меня стрелять из лука. А я представляю собой такое печальное зрелище!

Подтверждая свои слова, она дернула тетиву, неловко повернула держащую лук руку и с притворным ужасом запустила стрелу в ограду. – Ах, дон Соломон, я совершенно беспомощна, если вы не держите мои руки!

– Это моя вина, дорогая миссис Флэшмен, – спокойно говорит он. Обвив ее, Соломон помог ей нацелить лук на меня. – Но вот является Марс, который, не сомневаюсь, может лучше меня послужить учителем для Дианы. – Он улыбнулся и приподнял шляпу. – Ваш покорный слуга, мистер Флэшмен.

Я кивнул, подчеркнуто холодно, и бросил на него взгляд поверх носа – это оказалось непросто, так как он был одного со мной роста и раза в два крупнее: дородный, если не сказать толстый, с мясистым улыбчивым лицом и превосходными былыми зубами, сверкающими на фоне смуглой кожи. Даго[25], видать, может, даже азиат – волосы и баки у него были иссиня-черные и курчавились, а в походке его, вопреки массивной туше, читалась присущая латиносам вычурная грация. И похоже, из важных, судя по одежке: булавка с бриллиантом в галстуке, пара колец на толстых коричневых пальцах, и – Б-г ты мой! – даже маленькое золотое колечко в ухе. Полуниггер, как пить дать, и из тех, что богаты к тому же.

– Ах, Гарри, нам было так весело! – прощебетала Элспет, и сердце мое екнуло, стоило мне взглянуть на нее: золотые сережки под вычурным беретом, розовые щечки на молочно-белом личике; вся ее невинная красота выразилась в том, как она рассмеялась, взяв меня за руку. – Дон Соломон учил меня играть в боулинг и стрельбе – пусть и безуспешно! – и развлекал меня: ведь крикет такой скучный, когда ты не играешь, а эти противные кентцы все отбивают и отбивают, и…

– Что? – я оторопел. – Ты хочешь сказать, что не видела моих подач?

– Ах, нет Гарри, но мы ведь так хорошо провели время среди этих развлечений, ели мороженое и, хоп-ля… – она продолжала лепетать, а черномазый вскинул брови, с улыбкой переводя взгляд то на меня, то на нее.

– Вот так так, – начинает он, – боюсь, я отвлек вас от вашего долга, дорогая миссис Флэшмен. Простите меня, – дон поворачивается ко мне, – что до сих пор не представился. Дон Соломон Аслам, к вашим услугам. – Он кивает и взмахивает платочком. – Мистер Спидикат, ваш приятель, насколько мне известно, представил меня вашей очаровательной супруге, и я взял на себя смелость предложить… небольшую прогулку. Если бы я знал, что вас это расстроит… Но скажите: вам сопутствовала удача?

– Ну, не без этого, – отвечаю я, весь кипя при мысли, что, пока я демонстрировал свои способности, Элспет таскалась в компании этого сального парня. – Феликс, Пилч и Минн в три подачи: можете назвать это удачей. А теперь, дорогая, если мистер Соломон извинит нас…

К моему удивлению, он расхохотался.

– Назову ли я это удачей? Да я, наверное, сплю – такого не могло случиться!

– Почему же, – вскидываюсь я. – Я разбил калитку Феликса, перехватил мяч Пилча и попал Минну в ногу перед калиткой. Но это, вероятно, ни о чем не говорит иностранцу…

– Б-же правый! Не может быть! Вы, должно быть, разыгрываете нас?

– Эй-эй, поосторожнее с…

– Что вы, что вы… О, мой Б-г! – Соломон что-то залопотал, потом вдруг схватил мою ладонь и принялся тискать ее, прямо светясь от удовольствия. – Дружище, я просто не могу поверить! Всех троих? И подумать только: я все проглядел! – Он покачал головой и снова рассмеялся. – Ах, что за дилемма! Возможно ли сожалеть о часе, проведенном с самой прекрасной девушкой в Лондоне? Но в то же время, миссис Флэшмен, как дорого это мне обошлось! Подобного не случалось никогда! И я все пропустил, подумать только! Что ж, приходится платить за то, что не смог устоять перед красотой! Браво, молодой человек! Браво! Однако это стоит отметить!

Предложение застало меня врасплох. Элспет выглядела очаровательно-растерянной, но нам не оставалось ничего иного, как последовать за ним туда, где разливали спиртное, и он шаг за шагом вытянул из меня описание всех трех моих великих подач. Никогда мне не приходилось видеть столь взволнованного человека, и я поймал себя на мысли, что чувствую расположение к нему: Соломон хлопал меня по плечу, а когда я закончил рассказ, шлепнул себя по коленке от восторга.

– Здорово, будь я проклят! Да, миссис Флэшмен, ваш муж не простой герой – он гений! – Элспет расцвела и сжала мою ладонь, после чего остатки моего дурного настроения испарились. – Феликс, Пилч и Минн! Невероятно! Да, я тоже, на свой скромный лад, почитал себя игроком в крикет – играл в Итоне, знаете ли. К сожалению, нам ни разу не довелось выходить против Рагби. Впрочем, я в любом случае закончил на год или два раньше вас, дружище. Нет, это превосходит все достижения!

Это было весьма приятно, и не в последнюю очередь благодаря эффекту, оказанному на Элспет. Этот иностранный хлыщ, только что увивавшийся вокруг этой маленькой вертихвостки, теперь совершенно переключился на мой крикет. Она разрывалась между гордостью за меня и обидой за небрежение к ней, однако, когда пришло время расставаться – с его стороны, с россыпью комплиментов и уверений, что мы обязательно должны как можно скорее нанести ему визит, и с искренней любезностью с моей – он вернул себе утраченные позиции в сердце Эспет, поцеловав ее руку так, будто собирался обглодать до косточек. Но меня это теперь не волновало: парень, похоже, не из низов по происхождению, а раз учился в Итоне, то должен, по идее, иметь определенный вес, да и в деньгах явно недостатка не испытывает. К тому же вокруг Элспет увиваются все, без исключения.

Так закончился этот великий день, который я никогда не забуду, поскольку в ушах у меня всегда буду звучать знаменитые имена: Феликс, Пилч и Минн, а также три оглушительных вопля, изданных толпой, когда выбывал каждый из них. А еще это был день, когда в почву упали семена великих событий, в чем вы еще убедитесь, и первый маленький плод ждал нас уже по возвращении в Мэйфер. Им оказался небольшой пакет, засунутый в ручку двери и адресованный мне. Он содержал чек на пятьдесят фунтов и скверно отпечатанную записку со словами: «С благодарностью от Д. Тигга, эск.». Что за несносная дерзость: этот ч-тов букмекер, или кто там он есть, набрался наглости послать мне наличные, словно я был какой-нибудь профессионал, играющий за деньги.

Окажись он здесь сам, я бы дал ему такого пинка, что он летел бы до Уайтчепела, или отходил бы для науки тростью. Но раз его не было, я сунул чек в карман, а письмо сжег – это единственный способ указать выскочкам, где их место.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Г. Флэшмен, 1842 г.,

день и месяц не указаны]

…сказать по правде, для Г. очень свойственно оказывать в «Лордс» некоторое внимание другим леди, которые буквально с ума по нему сходят. И мне ли осуждать вас, мои менее удачливые сестры? Он такой высокий, статный и красивый, настоящий Английский Лев, что я почти лишаюсь чувств от любви и гордости… Знать, что этот удивительный человек, вызывающий у всех зависть и восхищение – мой муж!! Он – совершенство, и я люблю его сильнее, чем способна передать.

И все же мне хотелось бы, чтобы Г. обращал меньше внимания на окружающих леди, которые улыбаются и машут ему, когда он на поле, а подчас настолько забывают о рамках приличия, присущих нашему нежному полу, что заговаривают с ним! Разумеется, ему нелегко казаться безразличным – такому Обожаемому, – и в силу своей бесхитростной, рыцарской натуры он, я знаю, чувствует себя обязанным принимать их заигрывания из страха проявить, по его мнению, недостаток обходительности, присущей истинному джентльмену.

Он настолько Благороден и Вежлив, даже с такими déclassé[26] персонами, как одиозная миссис Лео Лейд, компаньонка Герцога, чье внимание к Г. носит настолько открытый и бесстыдный характер, что послужило поводом для некоторых разговоров и заставило меня вспыхнуть от стыда за ее репутацию, которой, уверена, у нее нет вовсе!!! Но Г., по своей наивной, мальчишеской доброте, не способен ни в ком разглядеть недостатков – даже в такой падшей женщине, каковой она, не сомневаюсь, является, так как ходят слухи… Но не будем марать твои чистые страницы, дорогой мой дневник, присутствием таких Мелких Сущностей, как миссис Лео.

Но воспоминание о ней снова говорит мне о Долге Защищать моего любимого – поскольку он совсем еще мальчишка, с присущей им naiveté[27] и восторженностью. Сегодня, скажем, он выглядел весьма задетым и разъяренным по причине внимания, оказанного мне доном С.А., человеком, абсолютно sans reproche[28] и наделенным выдающимися личными качествами. Говорят, с имений и предприятий в Дальней Ост-Индии он имеет пятьдесят тысяч в год, вращается в Лучшем Обществе и даже был на приеме у Е.К.В. Это настоящий англичанин, хотя мать его была испанской донной, и наделен в высшей степени обворожительными манерами, обращением и вообще один из самых приятных людей. Признаюсь, меня не на шутку позабавило произведенное мною на него впечатление, что носит характер совершенно безобидный и естественный, поскольку замечено: Джентльмены его Типа даже более чувствительны к красоте, чем те, в чьих жилах течет чистая Европейская Кровь. Боюсь, бедный Г. был не слишком обрадован, но я не могу удержаться от мысли, что ему следует знать о равенстве обоих полов в части безобидного ухаживания, и раз уж особы, подобные миссис Л.Л., так увиваются вокруг него, несправедливо будет возражать против естественного внимания ко мне со стороны дона. К тому же их нельзя ставить на одну доску, так как дон С.А. в высшей степени наделен тактом и обхождением: он приятный, с деньгами, лишен фамильярности в обращении. Наверняка мы частенько будем встречаться с ним в Обществе этой зимой, но, обещаю, не настолько, чтобы заставить моего Драгоценного Героя слишком страдать от ревности – он ведь такой чувствительный…

[Конец выдержки. – Г. де Р.]

II

До поры, когда я вновь вспомнил о крикете, прошло восемь месяцев, но должен признать, что стой лето хоть с октября по март, мне все равно было бы некогда. Поглядел бы я, как вам удалось сочетать страстную связь с Лолой Монтес, из-за которой вы по уши вляпались в историю с Отто Бисмарком, – что и приключилось со мной той осенью – и в то же время находить свободное время для спорта! Кроме того, это был период, когда слава моя стояла в зените – после визита во дворец за Кабульской медалью – и я шел нарасхват, а Элспет, обожающая вращаться в свете, позаботилась, чтобы у меня не было ни единой свободной минуты: балы, приемы, обеды – ни малейшей возможности всерьез повеселиться. Это, конечно, здорово – быть кумиром дня, но ч-ки утомительно.

Впрочем, в отношении нашей истории не случилось почти ничего стоящего упоминания, за исключением того, что дородный дон Соломон Аслам в течение зимнего сезона стал занимать в наших делах все более значимое место. Любопытный это был субъект, право слово. Никто, даже его бывшие однокашники по Итону, не знали о нем ничего, кроме того, что это своего рода набоб с большими связями на Лиденхолл-стрит, но его хорошо принимали в обществе, где деньги и манеры решают все. И похоже, его везде держали за своего: в посольствах, модных домах, спортивных обществах, даже на политических обедах; он был на дружеской ноге как с Хаддингтоном и Стэнли по одну сторону лестницы, так и с прохвостами вроде Глухого Джима Берка и Бругама с другой. В один вечер он мог ужинать с Абердином[29], а следующий скоротать в Рошервилль-Гарденс или в «Сайдер-Селларс». А еще у него имелся невероятный дар знать все обо всем и обо всех: хотите узнать новости о бунтах против дорожных пошлин или услышать историю о вельветовых брюках Пиля – спросите Соломона; он расскажет вам последние анекдоты про Элис Лоу и про Нельсонову колонну, ему заранее все известно про скачки в Эскоте и не составит труда напеть вам в своей гостиной арию из «Богемской девушки» за несколько месяцев до того, как оперу поставят на лондонских подмостках.[30] В то же время его нельзя было назвать сплетником или болтуном: просто о чем бы ни зашел разговор, он всегда знал ответ на любой вопрос.

По идее, он должен был вызывать раздражение, но, как ни странно, ничего подобного не происходило, потому что Соломон не выпячивал себя и не красовался. Жил дон на широкую ногу, устраивал в своем доме на Брук-стрит «китайские приемы», обходившиеся ему, по слухам, в двадцать тысяч и служившие предметов для разговоров в течение нескольких последующих недель, а внешность его принадлежала к типу, которые дамы называют романтическим – достаточно напомнить про колечко в ухе, – но при этом Соломон ухитрялся выглядеть скромно и не вызывающе. Ему был присущ шарм, вынужден признать, а еще – дар втираться в доверие, выказывая к собеседнику самый оживленный интерес. Ну и, конечно, у него имелись деньги, чтобы сорить ими налево и направо.

Впрочем, он не слишком занимал мои мысли: со мной он был по-прежнему любезен и, с тех пор как я сделал вывод, что его энтузиазм по отношению к Элспет несколько поостыл, стал относиться к Соломону вполне терпимо. Она была готова флиртовать с любым существом, одетым в брюки, и даже – подозревал я – более чем флиртовать, но имелось много куда более опасных рогонаставителей, нежели наш дон. Взять, к примеру, хотя бы этого у-ка Уотни или развратного сноба Ранелага; не удивлюсь, если и юный Конингэм тоже увивался вокруг нее. Да Соломон и не выказывал склонности к распутству – у него, насколько известно, не имелось даже любовницы, и на Виндмилл-стрит и в других подобных местах я, по крайней мере, его не встречал. Еще одна причуда – он в рот не брал спиртного, вообще.

Впрочем, в качестве самой большой странности стоит отметить отношению к нему моего тестя. Несколько раз за зиму старый Моррисон покидал свое логово в Пэйсли и отправлялся на юг, чтобы обрушиться на нас и постенать по поводу расходов, и во время одного из таких визитов нам случилось пригласить на обед Соломона. Моррисон глянул на модный покрой сюртука и ньюгейтские нокеры[31], хмыкнул и пробормотал что-то про «очереднова шаркуна, у которого денег больше, чем здравого смысла», но не успел обед подойти к концу, как он готов был есть из руки Соломона.

Старикан, как обычно, бодро ныл про плачевное состояние нации, так что начали мы с супа с луком и курицей, палтуса под устричным соусом и налога на доход, на смену им пришли пирог с рубленой курятиной, отбивные котлеты из ягненка и Акт о шахтах, за которыми последовали оленина в бургундском, фрикассе из говядины и чартисты, а увенчали все десертом из мороженого с виноградом, черничного торта и ирландского вопроса. После чего наши леди (Элспет и любовница моего отца, Джуди, к которой Элспет, Б-г весть отчего, питала сильную привязанность) удалились, и за портвейном мы перешли к забастовкам шахтеров и Всеобщей Гибели Страны.

Отличная тема. Мой сатрап захрапел в кресле под разглагольствования Моррисона о происках подлых шахтеров, которые имеют наглость не соглашаться с тем, что их голые дети должны тягать вагонетки с углем всего по каких-нибудь пятнадцать часов в день.

– Это все трреклятая Королевская Комиссия, – вопит тесть, – от нее все зло – и оно будет распространяться, попомните мои слова! Коль парням моложе десяти нельзя работать под землей, так долго ли нам дожидаться, как их и на заводы запретят брать, а? Чтоб сдох этот молокосос Эшли! «Им учиться надоть», – говорит этот сопляк! А кто их выучит, как не я? Теперь будем ждать Акта о заводах – ей-ей!

– Поправки не примут еще года два, – спокойно говорит Соломон, и Моррисон изумленно уставился на него.

– А вам откудова знать?

– Но это же очевидно. Вышел Акт о шахтах, взбудораживший всю страну. И скоро наступят тяжелые времена – не через два, так через три года. Из доклада мистера Хорна это совершенно очевидно.

Его спокойная уверенность произвела впечатление на Моррисона, не привыкшего слышать от кого-либо лекции по деловым вопросам. Впрочем, упоминание имени Хорна снова вывело старикашку из себя – насколько я понял, этот достопочтенный сэр собирался опубликовать некий документ, касающийся детской занятости, что неизбежно повлечет за собой банкротство всех честных работодателей вроде моего тестюшки, раздачи бесплатного пива и устройство праздников для нищих, а также восстание рабочих и вторжение французов.

– Не стоит преувеличивать, – улыбается Соломон. – Но его доклад поднимет целую бурю, это уж точно. Я его читал.

– Вы его читали?! – восклицает Моррисон. – Но он же выйдет только после Нового года! – Несколько секунд тесть сердито пыхтел. Потом нервно глотнул портвейна. – Однако вы парень far ben[32], сэр. А нет ли там… хм… Случаем, вам не попалось упоминания про Пэйсли, а?

Соломон не помнил точно, но сказал, что в докладе приводится ряд шокирующих примеров: как надсмотрщики жестоко наказывают детей, секут их голыми на улице за опоздание, а на одном заводе их даже прибивали за уши к столбу за плохую работу.

– Вранье! – взвизгнул Моррисон, грохнув бокал на стол. – Бессовестное вр-ранье! Да ни одного малого на моей фабрике никто и пальцем не трогал! Бог мой: молитвы в семь, стакан молока и кусок пирога на обед – из моего собственного кармана! Да еще и по ярду пряжи в подарок каж-но-му, хотя от таких растрат я скоро по миру пойду…

Соломон успокоил его, выразив уверенность, что заводы Моррисона – суть рай на Земле. Потом мрачно добавил, что, учитывая доклад Хорна[33] и общий упадок торговли, производителей в ближайшие годы ждут веселенькие времена. Вложения в заморские предприятия – вот это, дескать, дело: человек, понимающий в бизнесе (вроде него самого), способен делать на Востоке миллионы. И хотя Моррисон фыркал и называл это все заманухой, можно было заметить, что он, сам того не желая, заинтересовался. Тесть начал задавать вопросы, спорить; у Соломона же на все находился ответ. На меня это все навевало смертную скуку, и я предоставил им молоть языком, а сатрапу – храпеть и рыгать – единственные вразумительные звуки, услышанные мной за тот вечер. Зато потом старый Моррисон заметил, что «у юного Соломона есть башка на плечах, ей-ей, замечательный молодой человек – не то что некоторые, способные только болтаться и пить все время, да тратить не ими нажитое». Ну и так далее.

Одним из последствий разговора стало то, что дон Соломон Аслам стал в нашем доме еще более частым посетителем, деля свое время между Элспет и ее батюшкой – причудливое разнообразие, если угодно. С Моррисоном он бесконечно толковал про восточную торговлю, побуждая тестя заняться ею – даже намекал старому хрычу, что неплохо бы ему лично побывать в тех краях – тут я его готов был поддержать руками и ногами. Короче говоря, они нашли друг друга, и поскольку Моррисон в это время расширял свои предприятия, а Аслам имел хорошие связи в Сити, смею предположить, что мой драгоценный родственничек находил знакомство полезным.

Так прошли зима и весна, а в июне я получил два письма. Одно было от моего дяди Биндли. Тот сообщал, что решается вопрос о предоставлении мне места лейтенанта в Королевской Конной гвардии. Он давал понять, что это великая честь, которой я обязан своими афганскими подвигами, а не происхождением, бывшим, по его представлению, низким – дядя происходил, как помните, из пэджетовской моей родни и открыто презирал Флэшменов, что подтверждает наличие у него скорее здравого смысла, нежели хороших манер. Новость буквально окрылила меня, почти так же, как и второе письмо. Его прислал Альфред Минн, напомнивший мне о предложении сыграть вместе с ним в Кентербери. Я провел несколько игр за «Монпелье» на поле у Бихайва и был в форме, так что согласился не раздумывая. И не только ради крикета – у меня имелись три весомые причины оказаться подальше от столицы, и поскорее. Во-первых, я только что организовал провал Лолы Монтес на лондонских подмостках[34] и имел основания полагать, что эта бешеная с-ка выслеживает меня с пистолетом в руке – она, как вы знаете, была способна на все, включая убийство. Во-вторых, одна акробатка, с которой я имел связь, заявляла, что понесла, и с угрозами и слезами требовала компенсации. И в-третьих, я вспомнил, что миссис Лейд, молодая пассия герцога, должна быть в Кентербери во время Недели крикета.

Как понимаете, смена обстановки – как раз то, что требовалось старине Флэши. Кабы знать, к чему это все приведет, я бы заплатил акробатке, послал бы миссис Лейд ко всем чертям, подставил бы Лоле спину под выстрел – и считал бы себя еще везунчиком. Но нам, по воле Небес, не дано предвидеть будущее.

Я намеревался поехать в Кентербери один, но за неделю или около того до отправки, когда мы с Элспет были у Аслама, проронил словечко о своих планах. Дон тут же пришел в восторг, заявляя, что это самое то: будучи без ума от крикета, он снимет в Кентербери домик на неделю, а мы станем его гостями. Соломон обещал устроить вечеринку, а это шанс отлично провести время. Это в его стиле: любые затраты – для него пустяк, и вот Элспет уже хлопает в ладоши, предвкушая пикник, танцы и прочие развлечения.

– Ах, дон, это изумительно! – вопит она. – О, это будет так здорово, ведь Кентербери, уверена, славное местечко. Да, там ведь стоит полк. Но Б-же мой, что же я надену? За пределами Лондона мода совсем другая, особенно если нам придется часто завтракать al fresco[35], да и многие вечеринки наверняка будут происходить под открытым небом. Ах, но как же мой драгоценный бедный папочка?

Забыл добавить, что еще одной причиной покинуть Лондон для меня было стремление улизнуть от старого Моррисона, продолжавшего отравлять нам жизнь. Надо сказать, что в мае его скрутила болезнь – к несчастью, несмертельная. Сам он грешил на переутомление, но я точно знал – причиной стал выход доклада комиссии по детской занятости, который, как и предсказывал дон Соломон, вызвал настоящую бурю, поскольку доказывал, что условия труда на наших заводах хуже, чем в сибирских соляных копях. Имен не называлось, но в парламенте стали звучать вопросы, и Моррисон трепетал при мысли, что его вот-вот уличат как грязную рабовладельческую свинью, которой он и являлся. Так что маленький мерзавец слег в кровать вроде как с нервными приступами и развлекался тем, что пр – нал членов комиссии, ворчал на слуг и задувал из экономии свечи.

Аслам, естественно, заявил, что папаша поедет с нами – мол, свежий воздух пойдет ему на пользу. По моему убеждению, старому хрычу на пользу пошла бы только полная остановка дыхания, но, понятное дело, ничего подобного сказать я не мог, и поскольку первая моя игра за команду Минна намечалась на понедельник, было решено тронуться в путь днем ранее. Мне удалось увильнуть от поездки вместе со всеми – дело в том, что молодой Конингэм заказал комнату в «Сороке», чтобы поглядеть на казнь, назначенную на утро понедельника, – но Элспет я об этом ничего не сказал. Дон Соломон препроводил всю орду на станцию, к нанятому им специальному поезду. Там была Элспет с чемоданами и коробками, достаточными для основания новой колонии, старый Моррисон, укутанный в плед и стенающий по поводу необходимости путешествовать по железной дороге в воскресный день, и Джуди, штучка моего батюшки, наблюдавшая за происходящим с ехидной усмешкой.

Мы с ней в те поры не общались. Я как-то завалил ее (один раз) в стародавние времена, воспользовавшись отсутствием сатрапа, но потом она дала мне от ворот поворот, и между нами случилась оживленная перепалка, в ходе которой я поставил ей фингал. С тех пор мы находились исключительно в светских отношениях, ради сатрапа, но когда некоторое время тому назад его снова увезли к эскулапам в надежде излечить от белой горячки, Джуди заделалась компаньонкой у Элспет – о, мы представляли собой вполне приличную семейку, ей-богу. Девчонка была симпатичной и толковой, и, помогая ей сесть в экипаж, я пару раз ущипнул ее, за что удостоился ледяного взгляда. Помахав на прощание, я обещал присоединиться к компании завтра в полдень в Кентербери.

Не помню, с какой стати устраивать казнь в понедельник, что, впрочем, и не важно, но это был единственный раз, когда мне довелось наблюдать, как вздергивают человека в Ньюгейте. Кроме того, там произошла встреча, имеющая отношение к нашей истории. Прибыв в воскресенье вечером в «Сороку», Конингэма с дружками я не застал – они отправились в тюремную часовню, наблюдать за последней службой приговоренного. Я немного потерял, так как, вернувшись назад, парни жаловались, что чуть не умерли от скуки: капеллан без конца бубнил молитвы, а убийца сидел в темном закутке и болтал с тюремщиком.

– Они даже не сажали его на гроб, – заявляет Конингэм. – Мне казалось, они всегда используют его как сиденье, Бересфорд мне об этом говорил, чтоб ему!

– Ну, знаешь, все-таки не каждый день видишь парня, присутствующего на собственной похоронной службе, – говорит один. – Хотел бы ты выглядеть таким же живым на своей собственной, а, Коннерс?

Затем они занялись картами и вином с легкой закуской, а ближе к вечеру появились, само собой, и девки – шлюхи из Сноу-Хилла, к которым я и на пушечный выстрел не подойду. Мне было любопытно наблюдать, как Конингэм и прочие юнцы просто подпрыгивают от возбуждения – отчасти из-за игры и разврата, но больше всего из-за предстоящего зрелища казни. Для меня-то это все были пустяки: мне за время странствий приходилось видеть, как людей вешают, обезглавливают, распинают и вообще Б-г знает что творят; просто мне было интересно посмотреть, как английского преступника будут вздергивать перед лицом английской толпы. Пока же я уселся за экарте со Спидикатом и благодаря шулерству обчистил его напрочь.

К тому времени большая часть компании упилась и храпела, но выспаться не удалось, так как спозаранок прибыли строители виселицы и устроили на улице такой перестук, что все проснулись. Тут Конингэм сообразил, что у него имеется ордер шерифа, и мы всей толпой побрели в Ньюгейт, чтобы поглядеть на того парня в камере смертников. Помню, как эта пьяная, шумная компания затихла, стоило нам оказаться внутри Ньюгейт-Ярд, с тамошними сырыми темными стенами, обступающими со всех сторон. Наши шаги гулко отдавались по каменным коридорам, дыхание сделалось сдавленным, а голос понизился до шепота, тюремщики же жутко ухмылялись и вращали глазами, стараясь сполна отработать заплаченные Конингэмом денежки.

Сдается, впрочем, что юные повесы ничего не поняли, так как спешили увидеть человека, забывшегося сном на каменной скамье, рядом с которым на матрасе лежал надзиратель. Пара ребят из наших, слегка уже протрезвев, настаивала, чтобы осужденного разбудили. Они, как я понимаю, надеялись, что он начнет стенать и молить. Конингэм, самый рьяный из всех, разбил о решетку бутылку и заорал, побуждая парня подниматься, но тот только тупо поглядел на нас. Зато на сцене появился похожий на церковного старосту тип в черном плаще и высокой шляпе. Он обрушился на нас с яростью урагана.

– Бездельники! – закричал он, топая ногами и побагровев. – У вас совсем совести нет? Б-же правый, и это те, кого называют цветом нации! Пр-тье! Пр-тье! Что вам всем, к ч-тям, провалиться!

Он буквально обезумел от гнева и клялся, что тюремщик заплатит за это своим местом, потом начал толкать Конингэма. Но нашего бравого Кони так просто не смутишь: отвечая ругательством на ругательство, он пьяно проковылял к эшафоту, который был почти закончен – черный брус, ограждения и все такое – и стал плясать на ступенях, пока разозленные рабочие не спихнули его на дорогу.

Дружки со смехом и шутками подняли лорда и повели обратно в «Сороку». Было теплое летнее утро; собравшаяся уже толпа улюлюкала и ухмылялась, пока мы пробирались сквозь нее, но кое-кто бросал на нас хмурые взгляды и кричал: «Позор!» На улице пирожники расхваливали свой товар, а продавцы моделей виселиц, признаний Курвуазье[36] и кусков веревки с последней казни (приобретенных, без всякого сомнения, в бакалейной лавке этим же самым утром) сидели за завтраком в «Ягненке» или «Сороке», дожидаясь, пока народ соберется по-настоящему. Подтягивалась мелкая воровская шушера и шлюхи, у окон занимали места благопристойные семьи, решившие устроить себе пикник; извозчики расположили свои экипажи у стен домов, предлагая выгодные места по шестипенсовику за штуку. Лавочники и привратники, которым нельзя было бросить работу, кляли тех, кто мешался у них под ногами, констебли парами сновали туда-сюда, отгоняя нищих и пьяниц и не спуская глаз с явных жуликов и воров. Ханжеского вида малый в одежке священника с живым интересом наблюдал, как Конингэма втаскивали в «Сороку» и далее наверх по лестнице. Он вежливо кивнул мне.

– Пока все довольно тихо, – говорит, и я подметил, что правая его рука свисает под странным углом: она была скрюченной и имела восковой оттенок. – Не возражаете, сэр, если я составлю вам компанию? – И он назвал мне свое имя, вот только теперь, хоть убейте, не помню, какое.

Я не возражал, и он поднялся наверх, в руины передней из наших комнат. Лакеи убирали объедки от ночной пирушки и выпроваживали шлюх, жалобно скуливших; почти все наши представляли собой жалкое зрелище и вовсе не спешили лакомиться вырезкой с почками.

– Первый раз для большинства из них, – говорит мой новый знакомый. – Интересно, сэр, очень интересно.

Следуя моему приглашению, он налил себе холодного пива, и мы, устроившись у окна, за едой и разговором, наблюдали, как прибывает толпа. Наконец она разрослась настолько, что заполонила всю улицу в оба конца от эшафота: бурлящее, необъятное живое море, ограниченное оцепившими место казни легавыми, плотное настолько, что даже карманникам было затруднительно промышлять своим ремеслом. Должно быть, тут собрались представители всех слоев Лондона: гнусные отбросы общества бок о бок с торговцами и людишками из Сити; клерки и приказчики из магазинов; отцы семейств с сынишками на плечах; нищая братия, собирающая подаяние. У стены стоит карета лорда, и толпа веселится, наблюдая, как кучер помогает хозяину вскарабкаться на крышу; из каждого окна высовываются зеваки; на крышах оборудованы галереи с сидячими местами; даже с водосточных труб и фонарных столбов свисают зрители. Какой-то оборванный пацан, словно мартышка, лезет по стене «Сороки»; его грязные пальцы цепляются за наш подоконник, а голодные глаза обозревают тарелки. Мой собеседник протягивает ему кусок мяса, который в мгновение ока исчезает в чавкающем рте.

Кто-то окликает нас снизу, и я замечаю дородного курносого малого, глядящего в нашу сторону. Мой сухорукий сосед пытался докричаться до него, но шум толпы не способствовал разговору. В итоге мой компаньон бросил это дело и говорит мне:

– Так и знал, что он придет. Выдающийся писатель – затмил всех нас. Вы не следили за «Мисс Тиклтоби»[37] прошлым летом?

Отсюда я сделал вывод, что увиденный нами под окном субъект – не кто иной, как мистер Уильям Мейкпис Теккерей. Впрочем, этой встречей все мое знакомство с ним и ограничилось.

– Чудовищная идея, – продолжает мой сосед, – но если б казни проводились в церкви, у нас не было бы недостатка в прихожанах – может, собиралось бы даже больше, чем сейчас. Как думаете? Ага, пошло!

Загудел колокол, и толпа хором начала отсчитывать удары: «Один, два, три…» – пока не пробило восемь, после чего раздалось раскатистое «ура», заметавшееся между домами. Вдруг оно смолкло, и наступила тишина, прерываемая только пронзительным детским плачем.

– Колокол церкви Гроба Господня начинает звонить, – прошептал мой компаньон. – Да смилуется Господь над душою бедняги.

Когда гул толпы снова усилился, мы устремили взоры поверх бушующего человеческого моря к эшафоту и увидели констеблей, выходящих из тюрьмы через Ворота Должников. Окружив заключенного, они поднялись по ступеням на платформу. Приговоренный пребывал, казалось, в полусне. «Наркотик, – пояснил мой приятель, – ему сейчас на все плевать». Это точно, зато народ начал топать, орать и свистеть, заглушая слова священника. Тем временем палач наскоро соорудил петлю, накинул на голову обреченного капюшон и встал, готовый вытащить болт. Теперь не раздавалось ни звука, только чей-то пьяный голос изрек: «Будь здоров Джимми!» Раздались смех и крики, и все в ожидании уставились на фигуру в белом, застывшую под перекладиной.

– Не смотрите на него, – шепчет мой приятель. – Посмотрите на своих товарищей.

Я бросил взгляд в сторону соседнего окна: лица застыли, рты приоткрыты, кто-то улыбается, кто-то бледен от страха, некоторые физиономии выражают почти экстатическое удовольствие.

– Продолжайте наблюдать, – говорит сосед, и тут раздается стук, звук падения, мощный стон толпы, и по всем лицам у того окна разливается удовольствие: Спидикат злорадно улыбается, Бересфорд вздыхает и облизывает губы, по суровому лицу Споттсвуда пробегает тень мрачного удовлетворения, а его девка тем временем жмется к нему, стараясь спрятать лицо.

– Интересно, не правда ли? – спрашивает сухорукий; он взял шляпу, нахлобучил ее и дружески кивнул. – Весьма признателен вам, сэр.[38]

И был таков. На той стороне улицы под перекладиной крутилось тело, закутанное в белое. Констебль придерживал раскачивающуюся веревку. Прямо внизу окраины толпы стали рассеиваться, расходясь по тавернам. В углу комнаты рвало Конингэма.

Я спустился вниз и стал ждать, пока толпа поредеет, но большинство еще рассчитывало посмотреть на тело повешенного, поскольку из-за скопления людей впереди ничего не было видно. Я прикидывал, удастся ли мне добраться до кэба, как вдруг передо мной возник человек, и я сразу узнал красную рожу, круглые глаза и расшитый жилет мистера Дедалуса Тигга.

– Во-во, сэр, – говорит он. – Обратно мы свиделись! Слыхал, вы едете в Кентербери: славно, вы им покажете, как надо играть, ага! – Потом он кивает в сторону эшафота. – Видали вы худшее убожество, мистер Флэшмен? Глянуть не на чё, просто не на чё. Ни слова не сказал – ни единого звука, ни жалобы, не трепыхался даже, шоб мне лопнуть! Эт не то, чё называлось «повесить» в наши молодые годы! Прикиньте, – говорит Тигг, засунув большие пальцы за жилет, – не, тока представьте, шобы в наши дни этакий вот молодой жулик не сказал бы ни слова, не предпринял бы ничего! О, не, сэр! Када человеку выпадает такая возможность, он должен выказать себя с лучшей стороный, проявить стойкость, а не накачиваться до поросячива визгу. Где была его чессь, када он позволил вздернуть себя вот так, вместо того шоб, видя интерес всех собравшихся тут, присноровиться удовлетворить его?

Он улыбнулся мне, склонив на бок голову.

– Никакой твердости, мистер Флэшмен. Никакова духа. Вот вы бы, сэр, придись вам оказаться в его шкуре – от чего избавь мой бок – показали бы как нада. И я тоже, слышьте? Мы б дали людям то, за чем те пришли, как и подобает настоящим англичанам. Шо до игры, – продолжает Тигг, – то я надеюсь, шо вы к Кентербери подошли в лучшей форме. Я рассчитываю на вас, сэр, рассчитываю. Слышьте?

Нечто в его тоне пробудило во мне легкое беспокойство. До того я смотрел на него холодно, теперь взгляд мой сделался ледяным.

– Понятия не имею, о чем вы, приятель, – говорю. – И знать не хочу. Можете оставить при себе…

– Нет-нет-нет, дорогой мой юный сэр! – Тигг расплывается в еще более радушной улыбке. – Вы меня совсем не так поняли. Я хотел тока сказать, что заинтересован – очень сильно заинтересован – в успехе команды мистера Минна. Вот шо мне нужно в первую очередь – к вашему удовольствию и моей выгоде. – Он плутовски прищурил глаз. – Припоминаете, сэр, как выразил я вам свое восхищение вашей незабываемой игрой в «Лордс» в прошлом годе, отправив вам в знак своего восхищения небольшой подарочек…

– Я никогда не получал от вас этой вещи, – прерываю его я, быть может, слишком поспешно.

– Не получали, грите? Шоб мне треснуть, удивляете вы меня, сэр – ей-бо. Я особливо озаботился, шоб направить их вам – а вы не получали? Ну и ну, – и черные глазки словно окаменели. – Неужто этот подлец Винсент прикарманил их, вместо того шоб отправить вам? Человеческая испорченность, мистер Флэшмен, нет ей конца. Но не стоит переживать, сэр, – мошенник весело рассмеялся, – мы добудем еще больше, сэр. И вот шо скажу, сэр: если вы сегодня вечером удержите биту против «Любителей», можете рассчитывать на три сотни, вот вам мое слово. Ну, как?

Разинув рот, я уставился на него, не в силах вымолвить ни слова. Он добродушно подмигнул мне еще раз, потом огляделся вокруг.

– Жуткое дело, сэр, просто кошмар. Пока ищейки не в силах избавить нас от этих ч-товых воров и карманников, дженты вроде вас не могут чувствовать себя в безопасности. Стоит только мальца зазеваться, и тут же окажетесь в ихней пасти. Безобразие сэр: шо вам нужно, так это кэб. Ага.

Тигг кивнул; здоровенный детина, крутившийся рядом, издал пронзительный свист, и не успели бы вы глазом моргнуть, как через толпу к нам двинулся экипаж. Недостаточно шустрых кучер подгонял крепким словцом. Здоровяк схватил лошадь под уздцы, другой его сообщник распахнул дверцу, и мистер Тигг, держа шляпу в руке, подсадил меня внутрь, сияя пуще прежнего.

– Удачи вам сегодняшним вечером, сэр! – кричит. – Уверен, вы накидаете этим любителям по первое число, но главное, – он снова подмигнул, – надеюсь, вы удержите биту, мистер Флэшмен. Эй, возчик, к Лондонскому мосту!

И кэб покатил, увозя крайне озадаченного, можете мне поверить, джентльмена.

Всю дорогу до Кентербери я размышлял про удивительного мистера Тигга и пришел к выводу, что раз ему угодно бросать на ветер свои деньги, то это исключительно его дело. С какой стати ему ставить на то, что я, будучи весьма посредственным отбивающим, не дам разбить свою калитку?[39] Кто рискнет поставить на это три сотни? Ну, это его забота, но мне лучше быть поосторожнее: не стоит шутить с такими типами; кроме того, подкупая меня, он хотя бы не требует, чтобы я «слил» игру – даже наоборот, побуждает к лучшему. М-да…

В итоге я хорошо подавал за команду Минна, а когда пришел мой черед отбивать, стоял у своей калитки, как приклеенный – к разочарованию зрителей, ожидавших от меня сумасшедших мячей. Будучи третьим с конца, я мог рассчитывать, что долго это не продлится, а учитывая, что на другом конце стоял сам Минн, командовавший пробежками, тактика моя оказалась абсолютно верной. Мы выиграли с перевесом в две калитки, и Флэши не выбыл. И вот наутро, после завтрака, меня ожидал неподписанный конверт с тремя сотнями в векселях.

Я уже было запечатал конверт и собирался приказать лакею вернуть его посыльному, но не сделал этого. Дельце с душком, но три сотни есть три сотни, а кроме того, это ведь подарок, не правда ли? При случае я всегда могу откреститься – Б-же, каким же наивным я был тогда, вопреки всем своим военным компаниям!

Естественно, все это происходило в доме, который Аслам снял на окраине Кентербери. Отличное местечко: дорожки из гравия, шикарные лужайки, кустарники-деревья, газовое освещение, удобные комнаты, отменные напитки и закуски, лакеи тут и там – в общем, все в лучшем виде. Нас, гостей, насчитывалось около дюжины, так как размещение было превосходное, а Аслам из кожи вон лез, чтобы обеспечить комфорт. В тот первый вечер, в понедельник, он задал роскошную вечеринку, на которой присутствовали Минн и Феликс, и разговор, разумеется, шел только о крикете, но было еще и несколько дам, включая миссис Лео Лейд, бросавшую на меня через стол огненные взоры из-под копны своих похожих на колбасные кольца кудрей и облаченную в столь откровенное декольте, что ее полушария едва не падали в тарелку с супом. «Ставлю все наши подачи за неделю на то, что она не девственна», – думаю я, посылая Элспет, сидевшей во главе стола рядом с доном Соломоном и прямо-таки сияющей, самую любящую из своих улыбок.

Вскоре, впрочем, ее радость померкла, так как дон дал понять, что эта неделя станет последней для его пребывания в Англии: в конце месяца он уезжает с намерением посетить свои владения на Востоке и понятия не имеет, когда вернется – может, даже через годы. При этом за столом воцарилась неподдельная печаль, ибо собравшиеся знали толк в дармовщинке и понимали, что без щедрого дона Соломона у наших светских гиен станет одной кормушкой меньше. Элспет была в полном отчаянии.

– Но дорогой наш дон Соломон, что же мы будем делать? О, вы, должно быть, пугаете нас: ваши противные владения прекрасно могут обойтись и без вас, тем более что вы наверняка нанимаете для них только самых лучших управляющих, – и женушка мило надула губки. – Вы не можете быть так жестоки со своими друзьями! Миссис Лейд, мы ведь не отпустим его, не правда ли?

Соломон рассмеялся и погладил ее по руке.

– Дорогая моя Диана, – Дианой он взял за правило называть ее с того самого урока стрельбы из лука, – можете не сомневаться, что только непреодолимая необходимость вынуждает меня лишиться вашего милейшего общества, так же как общества Гарри и вообще всех вас. Однако мужчина должен работать, а моя работа лежит за морем. Так что, – Соломон покачал головой, и его полное, симпатичное лицо осенила грустная улыбка, – мне предстоит пережить эту муку, и сильнее всего заставляет меня страдать разлука с вами, – он посмотрел на Элспет, потом на меня, – потому как вы сделались мне словно братом и сестрой.

И чтоб мне лопнуть, большие темные глаза этого парня натурально подернулись слезой. Все за столом сочувственно закивали – все, кроме старого Моррисона, который с наслаждением чавкал своим бланманже и, судя по издаваемым звукам, разыскал в нем кости.

Элспет так расчувствовалась, что зарыдала, при этом груди ее содрогались столь бурно, что старый герцог, сидевший по другую руку от Соломона, уронил свои вставные челюсти в бокал с вином и пришлось прибегнуть к помощи дворецкого. Соломон, похоже, пришел в некоторое замешательство: он пожал плечами и бросил на меня почти умоляющий взгляд.

– Мне жаль, дружище, – говорит он, – но именно это я и хотел сказать.

Я так и не понял, что именно: сожалел о расставании с Элспет? Любой мужчина жалел бы. Неужели он питал столь дружеские чувства ко мне? Ну, я был довольно любезен и являлся ее мужем; быть может, именно те очаровательные манеры, на которые намекал Том Хьюз, возымели свое действие на этого впечатлительного даго? Так или иначе, требовалось что-то сказать.

– Знаете, дон, – говорю, – нам всем очень жаль терять вас, и это факт. Вы ч-ки славный парень, и я хочу сказать, не стали бы лучше, даже будь вы… будь вы англичанином. – Как понимаете, в мои намерения вовсе не входило распинаться перед ним, но все вокруг заверещали: «Верно, верно», – а Минн в знак согласия хлопнул по столу. – Так выпьем же за ваше здоровье, – подытожил я, и все выпили, а Соломон, склонив голову, радушно улыбнулся мне.

– Я понимаю, – говорит он, – как значим этот комплимент. Благодарю вас – всех вас, и в особенности моего дорогого Гарри. Единственное, чего мне хочется… – тут он смолк, качая головой. – Но нет, просить об этом будет уже слишком.

– Ах, просите все, что угодно, дон! – восклицает Элспет идиотски-умоляющим тоном. – Вы знаете, мы не сможем отказать вам!

Аслам принялся отнекиваться: мол, это все глупости, что, разумеется, только раззадорило ее выяснить, в чем дело. Выдержав паузу, он, поигрывая ножкой бокала, говорит:

– Боюсь, это покажется вам блажью, но просьба моя, драгоценная Диана, касается Гарри, вас и вашего батюшки, которого я считаю мудрейшим среди своих друзей, – тут он кивнул в сторону старого Моррисона, уверявшего тем временем миссис Лейд, что не хочет больше бланманже, зато не откажется «от еще одного кусочка ентова кукурузного пудинга». – И вот что я подумал: раз уж мне нужно ехать, то почему бы вам троим не отправиться со мной?

И он заискивающе улыбнулся каждому из нас по очереди.

Я глядел на этого малого онемев, решив, что он шутит, Элспет – блондинка в недоумении, – сидя с отвисшей челюстью, переводила взгляд с меня на Соломона и обратно.

– Отправиться с вами?

– Ну, в конечном счете, речь идет всего лишь о той стороне этого света, – замысловато изрекает Соломон. – Нет-нет, я совершенно серьезен: все не так уж страшно. Вы знаете меня достаточно, чтобы понимать – я не предложу вам ничего, что вы найдете неприятным. Мы отправимся в плавание на моем паровом бриге – он оснащен не хуже любой королевской яхты, и весьма приятно проведем время. Будем приставать к берегу где захотим: в Лиссабоне, Кадисе, Кейптауне, Бомбее, Мадрасе – куда заведет нас наша фантазия. О, это будет поистине великолепно! – Он с улыбкой наклонился к Элспет. – Подумайте о местах, которые мы увидим! Какое удовольствие доставит мне, Диана, показывать вам чудеса Африки со шканцев: таких красок вы не способны даже представить! Берега Индийского океана – о, эти коралловые острова! Ах, поверьте мне: не бросав якорь в Сингапуре, не побывав в тропических лесах Суматры, Явы и Борнео, не видав славного Китайского моря, где всегда утро – о, моя дорогая, вы, можно сказать, не видели ничего!

Чепуха, конечно – Восток воняет. Всегда и везде. Но Элспет глядела на него, как зачарованная; потом резко обернулась ко мне.

– Ах, Гарри, а можно мы..?

– Даже не обсуждается?.. – говорю. – Это же у ч-та на куличках.

– В наши-то дни? – восклицает Соломон. – Да при помощи пара вы можете оказаться в Сингапуре через э-э… три месяца самое большее. Прибавим еще три месяца в качестве гостей в моих владениях – и вы, Диана, узнаете, каково быть королевой Востока, уверяю вас, – и три месяца на обратную дорогу. Вы окажетесь дома уже к Пасхе.

– Ах, Гарри! – Элспет буквально светилась от радости. – Ах, Гарри, давай мы… О, Гарри, пожалуйста!

Парни за столом одобрительно закивали, а дамы завистливо зашушукали. Слышно было, как старый герцог сказал, что это самое настоящее приключение, лопнуть ему на месте, и будь он помоложе, ни за что не упустил бы шанса.

Дудки: никто не затащит меня снова на Восток – одного раза вполне достаточно. Кроме того, с какой стати я буду путешествовать по милости какого-то богатого даго, решившего покрасоваться перед моей женой? И у меня имелась еще одна веская причина для вежливого отказа.

– Это невозможно, дорогая моя, – говорю. – К сожалению, я солдат и нахожусь на службе. Долг и лейб-гвардия зовут, не так ли? Мне так печально лишать тебя такого, без малейшего сомнения, увлекательного путешествия, – признаюсь, сердце мое защемило при виде горя, исказившего ее милое личико, – но ехать мне нельзя, сама понимаешь. Боюсь, дон, что я вынужден отклонить ваше любезное приглашение.

– Ничего не поделаешь, – Соломон добродушно пожал плечами. – Хотя очень жаль, – он ободряюще улыбнулся Элспет, готовой вот-вот разрыдаться, – быть может, на следующий год. Впрочем, если Гарри нельзя уехать, быть может, ваш отец согласится составить нам компанию?

Произнесено это было столь естественно, что я не сразу уяснил смысл, но как только до меня дошло, потребовались большие усилия, чтобы сдержать грубый ответ. «Ах ты у-ок, – думаю, – так вот что ты затеял: выждал, пока старина Флэши сойдет с дистанции, и с невинным видом предлагаешь план, как увезти мою жену за тридевять земель, где ты сможешь без труда увиваться вокруг нее?» Все было ясно, как день: все мои дремлющие подозрения насчет этого поганого черномазого ожили в один миг, но я помалкивал, наблюдая, как Элспет смотрит на меня через стол. И, черт побери, во взгляде ее читались колебания.

– Но… но без Гарри это не будет весело, – проговорила она, и если был миг, когда я любил эту девчонку, то именно тогда. – Я не знаю… а что папа скажет?

Папа, по видимости, занятый поглощением своего пудинга, не пропустил ни слова, можете быть уверены, но в то же время ничего не сказал, пока Соломон излагал свое предложение.

– Припоминаете, сэр, мы обсуждали возможность того, что вы составите мне компанию в путешествии на Восток, с целью лично ознакомиться с перспективами расширения дел, – распространялся дон, но Моррисон оборвал его в своем очаровательном стиле:

– Вы обсуждали, не я, – говорит тесть, чавкая бланманже. – У меня и тут делов по горло, не хватает еще в моем-то возрасте шляться по Китаям, – он взмахнул ложкой. – К тому ж муж с женой должны быть всегда вместе – эк плохо было, когда Гарри уехал в Индию, оставив мою милую крошку с разбитым сердцем. – Раздался звук, который все приняли за сентиментальный всхлип, но я решил, что это в рот тестя отправилась очередная порция бланманже. – Не-не, мне нужна более веская причина, чтоб тащиться в такую даль.

И он ее получил. До сих пор я не до конца уверен, что это подстроено Соломоном, но готов побиться об заклад: без него не обошлось. На следующее утро старый хрыч опять почувствовал себя плохо – не знаю, способно ли переедание бланманже вызвать нервический приступ, но к вечеру тесть уже стенал в кровати, трясясь от лихорадки, и Соломон настоял на приезде из Лондона своего медикуса – обросшего бакенбардами субъекта с приставкой к имени и такими обволакивающе важными манерами, что мог бы зарабатывать в Мэйфере тысяч по пять в год. Он серьезно посмотрел на больного, скорчившегося под одеялами, словно крыса в норе, со своими затерявшимися на морщинистом лице глазами-бусинками, и мрачно шмыгнул носом.

– Переутомление, – объявляет костодав, закончив обследование и выслушав нытье Моррисона. – Система совершенно изношена, вот и все. Физического нездоровья нет и в помине: внутренне, дорогой мой сэр, вы так же крепки, как и я. Ну, надеюсь, что я могу сравниться с вами, ха-ха! – Его улыбка была чинной, как у епископа. – Но механизм, даже не нуждающийся в починке, требует отдыха – продолжительного отдыха.

– Это серьезно, док? – пискнул Моррисон. Внутренне, быть может, он был и в порядке, зато внешне напоминал картину «Умирающий Яков I».

– Разумеется, нет, если вы сами себя не доведете, – заявляет магистр припарок, качая головой в суровом восхищении. – Вы, флагманы коммерции, приносите в жертву свое здоровье, работая на благо своей семьи, страны и всего человечества. Но, дорогой мой сэр, бесконечно так продолжаться не может. У каждого есть предел – и вы достигли своего.

– А может, плеснете какой баланды из своей там шаланды? – прохрипел флагман коммерции, и когда его просьбу перевели на английский, медикус покачал головой.

– Я могу выписать рецепт, – говорит он, но никакое лекарство не заменит вам… ну, нескольких месяцев на озерах в Италии, скажем, или на французском побережье. Тепло, солнце, отдых – полный покой в приятной компании – вот ваша «шаланда», сэр. И если вы не последуете моему совету, я снимаю с себя ответственность за последствия.

Вот и все. В один миг я скумекал, чем все кончится. Соломон напомнил, что не далее как вчера предлагал подобное путешествие, и эскулап тут же согласился, что плавание подходит просто идеально. Сопротивление Моррисона было сломлено мольбами Элспет и строгими увещеваниями профессора пилюль – все, как по нотам, хоть бери да играй. Потом все обернулись ко мне, но я сказал «нет».

Последовала болезненная сцена с глазу на глаз между Элспет и мной. Я говорил, что если старому Моррисону угодно поплавать с доном Соломоном, то скатертью дорожка. Она отвечала, что немыслимо отпустить дорогого папу без ее присмотра: это-де ее святой долг – принять щедрое предложение дона и отправиться вместе со старым козлом. Я настаивал на необходимости оставаться в армии, и что без меня ей будет одиноко. «Почему, ах, почему ты все-таки не можешь поехать? Зачем нам эта армия, у нас достаточно денег», – ну и далее в том же духе. Я стою на своем, добавляя, что со стороны Соломона было безумием рассчитывать на мое согласие отпустить ее одну; она же разразилась слезами, заявив, что я просто ревную, причем не столько к ней, сколько к богатству и благородному происхождению дона. Не имея-де ни того ни другого, я из зависти лишаю ее маленького удовольствия; да и как может произойти нечто непристойное, если она поедет в сопровождении своего драгоценного батюшки, которого я, кстати, своим отказом до срока отправляю в могилу.

Я оставил ее рыдать, а когда позже Соломон стал пытать меня, заявил, что военный долг делает мой отъезд невозможным, а расставания с Элспет я не вынесу. Он вздохнул, но заявил, что слишком хорошо понимает меня. Будучи на моем месте, говорит дон с подкупающей искренностью, он поступил бы так же. На миг мне подумалось, не оклеветал ли я его: как правило, я сужу людей по себе и, кстати, редко ошибаюсь, но время от времени встречаются на свете порядочные и бескорыстные люди. Я собственными глазами видел нескольких.

Старый Моррисон, кстати сказать, не проронил ни слова; ему, конечно, не составило бы труда принудить меня, но будучи истинным пресвитерианином-лицемером, он мог обчистить до нитки сироту, но твердо стоял на том, что жена беспрекословно должна подчиняться мужу, и не вмешивался в наши с Элспет споры. Так что я незыблемо говорил «нет», и Элспет дулась до тех пор, пока не пришло время примеривать новую шляпку.

Так миновало несколько дней, в течение которых я играл в крикет за Минна, разбив несколько калиток своими кручеными и совершив несколько пробежек (не слишком много, всего восемнадцать за один иннинг, что весьма порадовало меня, и снова перехватил мяч Пилча: одной рукой, очень низкий, в момент, когда Пилч хотел отрезать Минна, и мне пришлось распластаться во весь рост). Пилч клялся, что вышел бамп[40], но его не было – уж вам-то я бы признался. Элспет тем временем купалась в восхищении окружающих и весело проводила время, Соломон вел себя, как несравненный хозяин и кавалер, старый Моррисон восседал на террасе, ворча и читая молитвы вперемежку с биржевыми индексами, Джуди же прогуливалась с Элспет, бросая злобные взгляды, но не говоря ничего.

Все началось в пятницу, и, как это часто бывает с катастрофами, сперва все шло лучше некуда. Всю неделю я пытался подбить клинья к соблазнительной миссис Лейд, но будучи занят сам и принимая во внимание факт, что старый герцог не спускает с нее ревнивого ока, оставался при своих интересах. Но поскольку ей хотелось не меньше, чем мне, вопрос был только во времени и месте. В самом деле, после обеда в понедельник мы ухитрились оказаться наедине, спустившись в сад, но не успел я задрать ей юбки в зарослях бирючины, а она совсем откусить мне половину уха, как появляется эта ч-ва стерва Джуди и зовет нас послушать, как Элспет будет в гостиной петь «Ясеневую рощу». Мы, дескать, ни за что не согласимся пропустить такое представление, заявляет она с ехидной улыбочкой.

Наконец утром в пятницу Элспет с Соломоном направилась в какую-то картинную галерею, Джуди пошла с несколькими гостями по магазинам, и в доме не осталось никого, за исключением сидящего на террасе Моррисона. Тут как раз появляется миссис Лейд с вестью о том, что герцога приковал к постели приступ подагры. Ради прикрытия мы немного поболтали с Моррисоном, доведя его до белого каления, и удалились, неспеша, порознь, чтобы встретиться вновь в гостиной, просто пылая от страсти и нетерпения. Дело не было в новинку никому из нас: пока я одной рукой извлекал ее груди, а другой спускал с себя бриджи, ногой прихлопнув за нами дверь, она сбросила с себя все, и на пути к кушетке мы уже слились в объятиях, что вызвало бурю животрепещущих звуков со стороны дамы. Святой Георг, ну и тяжелая она была! И в то же время гибкая, как угорь, при ее-то весе. Мне трудно припомнить какую-либо другую из своих партнерш, кто был бы способен выделывать такие штуки по ходу любовной игры – разве что Элспет, когда выпьет.

Дело шло полным ходом, приближаясь к финишу, и я уже прикидывал, как бы нам продолжить наше знакомство по-новой, как вдруг услышал звук, заставивший меня подскочить с такой силой, что просто удивительно, как наша кушетка не развалилась. Это были быстрые шаги, приближающиеся к двери гостиной. Я оценил обстановку: штаны спущены, один башмак снят, до окна или любого другого возможного убежища меня отделяют целые мили. Миссис Лейд стоит на коленях на кушетке, я, прильнув к ней сзади, выглядываю из под ее украшенной плюмажем шляпки, которую она забыла снять. «Как любезно с ее стороны», – подумалось мне. Ручка двери повернулась. Захвачен врасплох, ни единого шанса на спасение – остается только спрятать лицо в жирных складках ее тела и надеяться, что вошедший не сумеет узнать меня по оставшимся неприкрытыми частям тела. Скандала опасаться не стоило – уж точно не в 1843-м – если только это не герцог, а шаги явно не принадлежали подагрику.

Дверь распахнулась, шаги замерли; наступило то, что в дамских романах называют драматической паузой, тянувшейся, как показалось мне, не менее трех часов, и нарушаемой только экстатическими стонами миссис Лейд – полагаю, она даже не подозревала, что на нас смотрят. Я исхитрился бросить косой взгляд через перья ее шляпки на зеркало на каминной полке, и едва не лишился чувств, поскольку у двери, опираясь на ручку, стоял Соломон и озирал открывшуюся перед ним сцену.

Он даже бровью не повел; затем, услышав звуки приближающихся шагов за спиной, отступил назад и прикрыл дверь.

– Нет, здесь никого нет, давайте посмотрим в оранжерее, – донесся до меня его голос. Хоть и даго, этот парень был ч-ки гостеприимным хозяином.

Не успела еще захлопнуться дверь, как я уже попытался высвободиться, но без успеха, поскольку в тот же миг руки миссис Лейд метнулись назад и сомкнулись, словно челюсти, на моих ягодицах, а голова ее откинулась, оказавшись рядом с моей.

– Нет, нет, нет, только не сейчас! – выдыхает она. – Не уходи!

– Дверь, – поясняю я. – Надо запереть дверь. Кто-нибудь увидит.

– Не оставляй меня! – кричит миссис Лейд, и я сомневаюсь, что она отдавала себе отчет, где находится; закатив глаза, дама заклинала меня не покидать ее. Сложная ситуация, признаюсь вам: меня буквально раздирало надвое.

– Ключ, – промямлил я, высвобождаясь. – Всего один миг, и тут же назад.

– Возьми меня с собой! – простонала она, и мне не оставалось ничего иного. Уж не знаю, как мне удалось дотащиться до двери с этой тушей на весу. По счастью, все счастливо закончилось именно в тот момент, когда ноги мои не выдержали, и мы рухнули на порог в сладостном изнеможении. Я при этом еще ухитрился и ключ в замке повернуть.

Так ли ловко она умела одеваться, как и скидывать одежду, сказать не берусь, поскольку, когда я привел себя в порядок и стал спускаться вниз по плющу, она еще охала и вздыхала, привалившись к стене вместе со своей всклокоченной пернатой шляпой. Дельце получилось горяченькое, и чем скорее я окажусь подальше отсюда, добывая себе алиби, тем лучше. То что мне настоятельно было нужно в этот момент – это короткая прогулка; помимо прочего, вечером меня ждал матч, и я хотел быть в форме.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

…июня 1843 года]

…никогда еще не чувствовала себя такой виноватой, и все-таки, что могла я поделать? Мое сердце предупреждало меня, когда дон С. сократил наш визит в галерею – а там нашлось несколько Превосходных Акварелей, которые я с удовольствием не спеша осмотрела бы, – сказав, что у него имеется своя Причина вернуться домой пораньше.

Смысл своих Предчувствий я не могла объяснить, но, увы, они оправдались, и я чувствую себя самым Падшим Существом на земле!! Дом был почти пуст, если не считать дремлющего на террасе Папы, и Нечто в манерах дона С. – быть может, Страстный Блеск в его глазах – побуждали меня разыскать моего Драгоценного Г., не теряя ни минуты. Ах, если бы мы нашли его! Мы обыскали все-все, но никого не нашли, и, войдя в оранжерею, дон С. наполнил меня Стыдом и Тревогой, открывшись передо мной в самых недвусмысленных выражениях. Благодаря растениям, делавшим атмосферу крайне Удушливой и собственному моему волнению, мне сделалось дурно, и я вынуждена была опереться на его руку и преклонить голову к плечу дона.[Свежо предание!!! – Г. де Р.] Представьте себе мое невыразимое отчаяние, когда, воспользовавшись моментом моей слабости и выгодами ситуации, он прильнул своими губами к моим!! Я была настолько обескуражена, что потребовалось довольно продолжительное время, прежде чем смогла оказать ему сопротивление, и вовсе не без труда удалось мне Выскользнуть из его Объятий. Он употреблял в мой адрес самые Восторженные Выражения, называя своей Дорогой Дианой и Златой Нимфой (что даже в этот Миг Смятения заставило меня поразиться столь поэтическому сравнению), в Следствие чего я столь ослабла, что оказалась неспособной сопротивляться ему, когда он опять прижал меня к своей груди и Поцеловал с Силой еще большей, нежели прежде. К счастью, послышались приближающиеся шаги одного из садовников, и мне, в полном смятении чувств, благополучно удалось вырваться. Легко представить себе мой Стыд и Угрызения Совести, и, как будто чтобы нарочно усилить их, я внезапно замечаю в саду моего милого Г. По его словам, он упражнялся перед вечерним матчем. При виде его раскрасневшегося мужественного лица и мысли о том, что он занимался столь здоровым, невинным делом, в то время как я бессильно билась в Жарких Объятиях другого – пусть даже и против собственной воли – в сердце мое вонзился острый нож. Усиливая боль, он назвал меня своей Милой Старушкой и стал с интересом расспрашивать про картинную галерею; я растрогалась едва не до слез, а когда мы вместе пришли на террасу, где встретили миссис Л.Л., мне стало совершенно очевидно, что Г. уделяет ей не больше внимания, чем полагается исходя из элементарной вежливости (да и не удивительно, ибо трудно было найти в ней что-либо, способное Соблазнить мужчину – настолько помятой она выглядела), зато по отношению ко мне был весь доброта и внимание, как и положено самому лучшему из мужей, каковым Г. и является.

Но что мне стоит думать про поведение дона С.? Не стоит мне судить его слишком строго: учитывая пылкий темперамент, прорывающийся наружу то тут то там, удивительно ли его Стремление к тому, что он находит привлекательным? Разве стоит мне винить себя за то, что я – не по своей воле – Щедро одарена Природой формами и чертами, которые Сильный Пол находит такими красивыми? Я утешаю себя мыслью, что такова Женская Доля, и если дама наделена качествами, достойными обожания, ей не стоит упрекать себя до тех пор, покуда она не Поощряет Фамильярность, но держится с Подобающей Скромностью…

[Чушь и бахвальство! Конец выдержки. – Г. де Р.]

III

Нет сомнений, что хорошие скачки – лучшая из всех тренировок перед матчем, ибо тем вечером я подал лучшую свою серию за команду Минна против Сборной Англии № 11: пять калиток из двенадцати в одиннадцати оверах, причем среди прочих Лиллиуайт выбыл из-за ноги перед калиткой, а Марсден вылетел вчистую. Я никогда не делал ставки на всякие там холодные ванны и гантели, так что, как видите, к нашим парням на тестовых матчах нужно только приставить спортивных дамочек навроде миссис Лео Лейд, и тогда австралийцам останется только в ногах у нас валяться.

Только маленькое облачко омрачало мой горизонт, когда мы всей честной компанией сели пить чай в шатре (Элспет прильнула к моей руке, а Минн то и дело поднимал бокал за Кубок вызова, который мы должны взять): узнал ли меня Соломон в гостиной этим утром, и если узнал, то станет ли молчать? Меня это не слишком беспокоило, так как все, что ему было видно в зеркале, – это моя мужественная спина и ягодицы да очумевшая физиономия миссис Лейд. Мне было совершенно начхать, что он предпримет на ее счет, но даже узнав во втором совокупляющемся меня, вряд ли дон станет болтать – в то время среди парней такое было не принято. Да и когда он подошел, чтобы поздравить меня, весь сияющий, и наполнил мой бокал, говоря Элспет, что ее муж – лучший подающий в стране и ему место в сборной Англии, не меньше, – в глазах его не читалось ни малейшего намека на осведомленность. Кое-кто из присутствующих закричал: «Правильно! Правильно!», и Соломон восхищенно качал головой – изощренный, коварный негодяй.

– Знаете, – обращается он к сидящим поблизости, в числе каковых оказались многие из его гостей, а заодно Минн, Феликс и Понсонби-Фейн, – не удивлюсь, если Гарри уже сейчас является самым быстрым подающим в Англии. Я не говорю «лучшим», чтобы не обидеть никого из присутствующих, – и Соломон вежливо поклонился Минну, – но быстрейшим – бесспорно. Что вы об этом думаете, мистер Феликс?

Феликс покраснел и заморгал, как делал всегда, когда оказывался в центре внимания, и заявил, что не знает. Потом добавил серьезно, что, стоя у линии, не забивает себе голову милями в час, но может заявить с полной ответственностью: любому отбивающему, вышедшему против Минна или меня, будет что рассказать своим внукам. Все засмеялись. Соломон же восклицает, что начинающий крикетист подпрыгивал бы до небес, выпади ему шанс сыграть с нами несколько оверов. Они, ясное дело, не продлятся долго, но честь стоит того.

– Конечно, я не смею и надеяться, – добавляет он, теребя серьгу в ухе и лукаво глядя на меня, – что вы согласитесь сыграть со мной матч в одну калитку, не так ли?

Будучи подогрет игристым и своими пятью из двенадцати, я засмеялся и заявил, что буду счастлив оказать ему эту услугу, но ему в таком случае стоит запастись страховым полисом Ллойда или одеть доспехи.

– Ну, – говорю, – согласны попытать счастья?

Дон пожал плечами и ответил, что неуверен: зрелище, мол, будет неважное, но он, пожалуй, рискнет.

– В конце концов, – говорит Соломон с поддевкой, – как отбивающему вам, сами знаете, далеко до Фуллера Пилча.

Бывают моменты, причем им свойственно оставаться в памяти, когда баловство и веселье внезапно оборачиваются чем-то крайне серьезным. Как сейчас, вижу перед собой картину: шатер, полный одетых в белое мужчин и леди в ярких летних нарядах, бьющие в ноздри запахи травы и парусины, полы шатра хлопают на теплом ветру, звуки разговора и негромкий смех; Элспет с милой улыбкой занята клубникой со сливками; раскрасневшееся лицо Минна блестит от пота, а Соломон возвышается напротив меня – темно-зеленый сюртук, булавка с изумрудом в шарфе, смеющиеся глаза на загорелом блестящем лице, аккуратно причесанные черные кудри и баки; крупная ухоженная рука сжимает ножку бокала.

– Чисто ради развлечения, – говорит он. – Будет-таки чем похвастать. Сыграем на моей лужайке перед домом. Идемте, – и дон легонько тыкает мне в грудь. – Я вызываю вас, Гарри.

Остальные при этом рассмеялись, говоря, что дон – отчаянный парень, ей-ей.

Откуда мне было знать, что затевается, хотя что-то подсказывало мне – где-то кроется подвох. Но под действием шампанского и мурлыканья Элспет я отринул все прочь.

– Отлично, – говорю, – посчитаем вам ребра. Сколько игроков с каждой стороны?

– А, только мы двое, – отвечает. – Никаких полевых: границы, конечно, но никаких зачтенных мячей или пробросов. Мое сложение, знаете ли, – и он с улыбкой похлопывает себя по пузу, – не способствует беготне. Один на один – пойдет? Удваивает мои шансы на пробежку-другую.

– А ставки? – смеется Минн, подмигивая мне. – Такие матчи на тиззи[41] не играются.

– Да все что угодно, – махает рукой Соломон. – Мне все равно: «пятерка», «пони», «обезьянка»[42], тысяча – без разницы, потому как я так и так проиграю.

Разговор повернул в русло, когда любой разумный человек, как правило, хватает шляпу и мчится к ближайшему выходу – в противном случае через час тебе придется царапать на листке: «Я, такой-то, должен такому-то…» – и думать о смене имени. Но не в этот раз: в конечном счете, я был мастером, в отличие от него – его никто даже и не видел в игре. Ему не на что было рассчитывать против моих ураганных подач, да и в деньгах моих он не нуждался.

– Погодите-ка, – говорю, – мы ведь не какие-нибудь набобы – лейтенант на половинном жалованье не может…

Тут Элспет, чтоб ей, махает своим ридикюлем и шепчет, что я могу поддержать любую ставку дона Соломона, и пока я пытался утихомирить ее, Соломон говорит:

– Не стоит беспокоиться об этом: со своей стороны я ставлю тыщу – это же, в конце концов, мое предложение, так что мне и расхлебывать. Гарри может поставить, что захочет. Ну как, приятель, идет?

Ну, кто не знает, что у этого парня денег куры не клюют, так что если у него есть желание расстаться с тысчонкой за право получить у меня урок крикета, ему и карты в руки. И все-таки мне не приходило в голову, что поставить против его денег, о чем я и заявил.

– Тогда пусть это будет пинта эля, – заявляет Соломон, щелкнув пальцами. – А знаете что: я назову вашу ставку и обещаю, что в случае проигрыша уплата ее не будет стоить вам ни гроша.

– И что же это? – спрашиваю, тут же насторожившись.

– По рукам?

– Сначала скажите, что за ставка, – говорю.

– Ну уж, можете не беспокоиться, – с торжествующей улыбкой заявляет он. – Ставка такая: если побеждаете вы – получаете тысячу фунтов, побеждаю я – что, согласитесь, весьма маловероятно, – Соломон сделал паузу, нагнетая интерес, – если побеждаю я, вы разрешите Элспет с ее отцом отправиться в плавание со мной. – Он обвел компанию лучезарным взором. – Можно ли предложить что-либо более честное, а?

От такой откровенной наглости я просто опешил. Этот жирный выскочка с замашками ниггера, уже заявлял о своем интересе к моей жене и публично предложил ей отправиться с ним в путешествие, оставив меня подращивать рога дома, и получил от ворот поворот. И вот теперь опять взялся за свое, только пытается провернуть все под видом легкомысленной игры. Я едва не закипел от ярости: неужто он столковался обо всем с Элспет? Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять – она изумлена не меньше меня. Впрочем, все остальные улыбались, и я заметил как две леди шушукались под зонтиками; миссис Лейд наблюдала с интересом.

– Ну-ну, дон, – с напускной веселостью говорю я. – А вы не слишком торопитесь?

– Ах, бросьте, Гарри! На что мне рассчитывать? Вы ведь наверняка выиграете. Разве он не всегда побеждает, миссис Лейд? – И он с улыбкой посмотрел на нее, потом на меня, потом на Элспет, и все это без тени эмоции.

Б-г мой, неужели он все-таки узнал мою корму там, в гостиной, и теперь как бы дает понять: «Прими мое предложение, дай мне шанс, или я уничтожу тебя»? Я не был уверен, но это и не важно, так как сообразил, что в любом случае обыграю его, как пить дать. Как, неужели Флэши, этот героический спортсмен, спасует перед каким-то новичком и тем самым признает, что ревнует свою жену к этому жирному щеголю? Нет, мне придется играть и делать вид, что все в порядке. Б-же, он надул меня, как сказал бы старый герцог.

Но на что он надеется? На один шанс из миллиона? Игра в одну калитку – дело случая, но даже так ему не светит побить меня. И все-таки он настаивает на своем, готов уцепиться за любую, самую призрачную, возможность, как это водится у подлых заносчивых типов вроде него. Терять ему нечего – тысяча монет для него все равно что полушка. Ну ладно, остается только уделать мерзавца и поблагодарить его за щедрость.

– Тогда решено, – радостно говорю я. – Только раз уж вы установили для меня ставку, я установлю вашу. Проигрыш будет стоить вам две тысячи, а не одну. Идет?

Естественно, дон со смехом согласился, заметив, что раз уж я поставил такое кабальное условие, то должен сделать и ему шаг навстречу, отдав ему ничью – то есть при равном счете победа оставалась за ним. Мне оставалось только побеждать – но это все ерунда, поскольку я намеревался разгромить его вчистую. Исключительно для порядка, однако я попросил Феликса выступить в роли рефери – мне вовсе не хотелось, чтобы какой-нибудь карманный человечек Соломона поднес ему игру на блюдечке.

Итак, с матчем было решено, и Элспет даже соблаговолила не говорить, что рассчитывает на мое поражение; в самом деле, позже она призналась, что считала дона Соломона неважным игроком, которому нечего надеяться заполучить ее даром.

– Ты же знаешь, Гарри, я никогда не согласилась бы ехать с ним и с папой против твоей воли. Но раз уж ты принял его ставку, это меняет дело, и… О, как замечательно было бы увидеть Индию и… другие чудные места! Но ты, ясное дело, должен постараться и не проиграть меня…

– Не беспокойся, старушка, – говорю я, подхватывая ее. – Не проиграю.

Это было перед обедом. К ночи я уже не был настолько уверен.

Пока остальные сидели за портвейном, я решил обследовать площадку и едва только подошел к воротам, как из тени послышалось: «Тсс!», и, к своему изумлению, увидел две или три темные фигуры, выбравшиеся на дорогу. Одна из них выступила вперед, и чирута едва не вывалилась у меня изо рта, когда я узнал славные черты Дедалуса Тигга, ик-сквайра.

– Какого ч-та вы тут делаете? – обрушился на него я. Мерзавец попадался мне на глаза во время одно или двух игр, но я, естественно, избегал встреч с ним. Тигг приподнял шляпу, оглянулся и попросил разрешения уделить ему пару минут. Я порекомендовал ему проваливать куда подальше.

– О, нет, сэр! – говорит он. – Вы не можете желать такого – только не вы. Не уходите, мистер Флэшмен: обещаю, я не задержу вас надолго. Ну, леди и джентльмены покуда в гостиной, осмелюсь заметить, и вы не замедлите вернуться. Но я слыхал, вы намерены сыграть однокалиточный матч завтра, против отличного спортсмена, мистера Соломона Аслама? Очень знаменитый тип, можно сказать, шикарный…

– Откуда вам известно о его крикете? – спрашиваю я, и мистер Тигг хмельно фыркает.

– Да уж, сэр, говорят, он в поиграл в свое время… Но, Б-же правый, против такого, как вы, ему не выстоять. Да-а, будь это дело в городе, я бы поставил против него полсотни, а можа, и сотню…

– Весьма вам признателен, – говорю я и отворачиваюсь, но тут он заявляет:

– Прикиньте, сэр, могут найтись такие, кто поставит на него чисто из расчета, шо ему попр-лявезет выиграть – но это, канеш, совершенно невозможно против такого сильного игрока, как вы. И все-таки даже такие иногда проигрывают – а если вы проиграете? Ну, тогда тот, кто поставил тысячу на Аслама – ну только допустим, канеш – этот парень получит тыщ пятьдесят, не меньше. Полагаю, – добавляет он, – мои ращеты верны.

На этот раз я чируту едва не проглотил. Дерзкая, неприкрытая наглость идеи валила с ног – а не было ни малейшего сомнения, что затеял этот подонок: и без слов ясно, какого рода предложение он собирается сделать. Так меня еще никогда не оскорбляли, и я от души пр-лял его нахальство.

– Не к чему повышать голос, сэр, – говорит Тигг. – Не сомневаюсь, вам не по вкусу придется, если услышат, шо вы разговариваете с кем-то вроде меня. Или если узнают, шо в прошлом вам кое-чё перепадало за услуги, которые…

– Бессовестный лжец! – кричу я. – Я не получал ни единого пенни из твоих трек-тых денег!

– Ну и ну, подумать только! Неужто этот Винсент опять их прикарманил? Только вот как бы ему это удалось: письма и деньги были вложены в конверт и запечатаны в присутствии двух моих надежных приятелей, которые могут поклясться, шо их отправили вам. А вы, грите, не получали? Ну, видать, этот Винсент шустрее, чем я думал, – придется оторвать ему ч-товы ноги, чтоб поучить уму-разуму. Ну, это по ходу дела, вопрос в том, – тут он ткнул меня пальцем в ребра, – шо мои надежные приятели могут поклясться – и кое-кто им поверит, шо вы получали денежки от букмекера. О, да, за победу, подарок, но все равно получится грязный скандал. Очень грязный.

– Пр-тье! – ярость душила меня. – Если вы надеетесь запугать меня…

Он воздел руки в притворном ужасе.

– Никогда и не допускал такой мысли, мистер Флэшмен! Я знаю, шо вы храбры, как лев, сэр, – о, вам даже не страшно разгуливать по ночам одному по Лондону. Посещать кое-какие странные местечки, полагаю. Места, где иные молодые люди попадают в лапы к разбойникам, которые бьют их едва не до смерти. Да вот, есть у меня один юный друг – точнее, был, потому как нагрубил мне; так с ним случилась такая вот история. Искалечили на всю жизнь, сэр, страшно сказать. А мерзавцев так и не нашли, нет. Ну конечно, ищеек в наши дни жутко не хватает…

– Подлец! Да я тебе…

– Ни-ни-ни, мистер Флэшмен. Весьма не советую предпринимать резких движений, сэр. Да и разве есть в этом необходимость, в конце-то концов? – я словно воочию видел на его лице гнусную усмешку, хотя было уже темно. – Просто мистер Аслам должен выиграть завтра – и вы мигом станете богаче на пять тыщонок, дорогой мой сэр. Мои надежные приятели забудут… то, шо видели… и, осмелюсь заявить, никакие бандиты не помешают вам ходить где вздумается. – Он помолчал, потом снова коснулся шляпы. – А теперь, сэр, не смею вас долее задерживать: ваши леди уже заждались. Желаю приятнейшей ночи и выражаю самые прискорбные сожаления, шо не могу пожелать вам победы завтра утром. Но только подумайте, как будет ликовать мистер Аслам, а? Для него это будет такая неожиданность.

С этими словами фигуры растаяли в темноте, до меня долетел смешок Тигга, когда тот со своими дружками затопал по дороге.

Когда я пришел в себя, первой моей мыслью было, что за всем этим стоит Аслам, но здравый смысл подсказывал – он не такой дурак: только молокососы типа меня способны попасть на крючок к субъектам вроде Дедалуса Тигга. Б-же, каким тупым ослом я был, прикоснувшись к его деньгам! Ему ничего не стоило сделать скандал, да и подстроить мне ловушку темной ночью с него тоже станется. Как же, ч-т побери, мне быть? Если я не позволю Асламу выиграть… Да чтоб я сдох, если позволю! Устроить ему развлекательный тур вокруг света в обществе Элспет, а самому остаться гнить в своей каморке в Сент-Джеймсе? Не пойдет. Но если я побью дона, Тигг придет в ярость, и одной прекрасной ночью его бандиты превратят меня в фарш на какой-нибудь тихой улочке…

Как понимаете, в кровать я лег не в лучшем расположении духа, да и выспался не очень.

Беда не приходит одна. Утром я все еще бился над своей дилеммой, когда на меня обрушился еще один удар, на этот раз посредством пакостного участия мисс Джуди, сатраповой шлюхи. Я расхаживал по гравийной дорожке, нервно куря и барабаня пальцами, и наблюдал, как садовники Соломона устанавливают на главной лужайке калитку для нашего матча. Потом принялся бесцельно бродить вокруг дома. Джуди сидела в одной из зеленых беседок, почитывая газету. Когда я, намеренно не обращая на нее внимания, проходил мимо, она только скользнула по мне взглядом, но стоило мне отдалиться, за спиной раздался негромкий голос:

– Ищете миссис Лео Лейд?

Не самое лучшее начало для разговора. Резко остановившись, я повернулся к ней. Переворачивая страницу, она продолжила:

– На вашем месте я бы не стала этого делать. Боюсь, нынче утром она не принимает.

– На кой ч-т она мне сдалась?

– Вот это и герцога интересует, осмелюсь доложить, – говорит мисс Джуди, пряча за газетой лукавую улыбку. – К вам он еще не обращался с расспросами? Ну что ж, всему свое время, без сомнения. – И Джуди, вся такая невозмутимая, чтоб ей сд-уть, продолжила чтения, в то время как у меня сердце застучало, как молот.

– К чему ты, ч-т возьми, клонишь? – говорю, и, поскольку она не удостоила меня ответом, вышел из себя и вырвал газету у нее из рук.

– Ах, вот и мой малыш! – восклицает она, глядя теперь прямо на меня и оскалившись в иронии. – Может, ты собираешься меня ударить? Лучше не стоит – поблизости так много людей, и им лучше не видеть, как герой Кабула бьет леди. Не так ли?

– Не «леди»! – ору я. – Надо говорить «шлюху».

– Мне сказали, что именно так герцог обозвал миссис Лейд, – отвечает Джуди, грациозно поднимаясь и раскрывая над собой зонтик. – Хочешь сказать, что не слышал этого? Ну так услышишь, и довольно скоро.

– Прямо сейчас! – говорю я, хватая ее за руку. – Б-же правый, если ты или кто-нибудь еще распространяют тут обо мне разные сплетни, вы за это ответите! У меня нет ничего общего ни с миссис Лейд, ни с герцогом, ясно тебе?

– Неужели? – она смерила меня с головы до пят взглядом, сопровождаемым своей ехидной ухмылкой, и резко высвободила руку. – В таком случае миссис Лейд лжет. В чем я и не сомневалась.

– Что ты имеешь в виду? Ты скажешь мне прямо сейчас или…

– О, даже не собираюсь лишать себя такого удовольствия, мне просто хотелось немного помучить тебя сначала. Итак: одна маленькая пташка из отеля герцога нашептала мне, что вчера ночью между герцогом и миссис Лейд произошла ссора – полагаю, такое случается частенько: его подагра, знаешь ли. Разговор шел на повышенных тонах – сначала с его стороны, потом с ее, и в ход шли разные эпитеты – ну ты, наверное, знаешь, как это бывает. Всего лишь обычная семейная сцена; но боюсь, миссис Лейд – женщина не слишком умная, так как когда речь зашла о… способностях его светлости – даже и не знаю, с какой стати – она имела глупость упомянуть твое имя, да еще проведя невыгодное для герцога сравнение. – Мисс Джуди мило улыбнулась, эффектным движением поправив свои каштановые пряди. – Мне сдается, ее слишком легко удовлетворить. И уж совсем безумием было так выдавать своего воздыхателя. Так или иначе, его светлость, был так уязвлен, что его ревность…

– Это ч-ва ложь! Я и близко не подходил к этой потаскухе!

– Ну конечно, без сомнения, она перепутала тебя с кем-то еще. Видно, ошиблась в подсчетах. Однако его светлость поверил ей: ревнивые любовники часто исходят из худшего. Кончено, мы надеемся, что он простит ее, но не удивлюсь, если на тебя его прощение не распространится, и…

– Заткни свой поганый рот! – кричу я. – Все это вранье: если эта тварь оболгала меня, или это ты распускаешь обо мне грязные слухи, клянусь Б – ом, вы обе пожалеете, что на свет родились…

– Ну вот, ты опять цитируешь герцога. Похоже, весьма скорый на руку пожилой джентльмен. Он заявил – самым громким голосом, если верить постоялице отеля, – что натравит на тебя боксера-профессионала. Кажется, у него в подопечных значатся такие личности, как Конт и Большая Пушка, но я плохо смыслю в таких вещах…

– До Элспет дошли эти гнусные измышления? – восклицаю я.

– Если бы я знала, что она поверит, сама сказала бы ей, – заявляет эта подлая дрянь. – Чем скорее станет ей известно, за какого кобеля она вышла замуж, тем лучше. Но Элспет достаточно глупа, чтобы боготворить тебя – большую часть времени. Будет ли она находить тебя столь же привлекательным после того, как герцогский боксер тебя хорошенько поколотит, это другой вопрос. – Удовлетворенно вздохнув, она повернулась прочь. – Ну и ну, Гарри, ты же весь дрожишь – а тебе ведь нужно быть твердым в преддверии матча с доном Соломоном. Все так ждут этого зрелища…

Как можете себе представить, я остался стоять, обуреваемый злобой и мрачными предчувствиями. Было трудно поверить, что эта тупая корова Лейд похвасталась своему покровителю про то, как наставляла ему рога со мной, но некоторые женщины бывают так глупы, особенно в запале – и вот теперь эта мстительная старая развалина напустит на меня своих псов[43] – прибавьте к сказанному вчерашние угрозы Тигга, и получится более чем достаточно. Неужели самовлюбленный старый пень не понимает, что его резвая кобылка нуждается время от времени в молодом седоке, чтобы поддерживать себя в форме? Вот так я и стоял: куда ни глянь – всюду тучи, и как быть в матче с Соломоном, тоже неясно. В этот момент приходит Минн, чтобы проводить меня к площадке для великого поединка. О крикете в эту минуту я думал меньше всего.

Наша компания, разбавленная изрядным числом местных сливок, уже устроилась в креслах и шезлонгах на лужайке перед домом. Благодарение Г-ду, герцога и миссис Лейд не было – скорее всего, еще крушат друг об друга мебель в отеле, – зато Элспет занимала место в самом центре, а рядом с ней сидела Джуди, с видом таким, будто только что подлизала остатки торта. «Болтливая потаскушка, – подумал я, стиснув зубы, – я с тобой еще поквитаюсь».

На другой стороне лужайки собралась пестрая толпа, так как Соломон по такому случаю открыл ворота, а также установил шатер, в котором жаждущие могли угоститься бесплатным пивом и закусками. Что ж, если ему так хочется быть принародно побитым, это его дело. Впрочем, Б-же мой, неужели я решусь побить его? В довершение моего смятения среди группы ярко одетых субъектов, стоящих под деревьями, я заметил не что иное, как алый жилет и столь же красочную физиономию Дедалуса Тигга, ик-сквайра, пришедшего, надо полагать, проследить за судьбой своей большой ставки. Рядом с ним толпились несколько столь же неотесанных парней, дувших эль и похохатывавших.

– Ты разошелся во мнениях с завтраком, Флэши? – говорит Минн. – Ты выглядишь несколько нездоровым. Эге, твой соперник уже готов. Идем же.

Соломон был уже на лужайке, весь такой деловой в своих вельветовых брюках, спортивных туфлях и с соломенной шляпой на темной голове. Он улыбнулся мне и пожал руку, на что сливки общества вежливо захлопали, а простонародье разразилось криками и стуком кружек. Я скинул сюртук и переобулся, после чего малыш Феликс подкинул монетку. Я назвал «решку» и угадал.

– Отлично, – говорю я Соломону. – Вы отбиваете первым.

– Превосходно, – восклицает он, сверкнув зубами. – И пусть победит сильнейший!

– Так и будет, – отвечаю я и прошу подать мяч, тогда как Соломон, вот наглец, отправляется прямиком к Элспет и разыгрывает целую комедию, прося пожелать ему удачи. Он даже набрался дерзости потребовать у нее платочек, чтобы привязать к своему поясу.

– Я должен носить цвета своей дамы! – восклицает он, вызвав всеобщее веселье.

Разумеется, она пошла ему навстречу, но потом, перехватив мой взгляд, пролепетала, что я тоже должен носить ее цвета, чтобы было честно. Но другого платка у нее не нашлось, и подлюка Джуди предложила дать мне свой – и все закончилось тем, что я засунул сморкальник этой шлюхи себе за ремень, а она наблюдала за этой картиной, всласть потешаясь исподволь.

Мы вместе подошли к калитке, и Феликс поставил Соломона на позицию. Тот, не теряя времени даром, стал деловито осваиваться на площадке и настукивать ямку для биты, меня же всего трясло, пока я разминал руку. Я подметил, что играть нам предстоит на рыхлом дерне, что особых выгод мне не сулит, ибо Соломон наверняка тоже принял это в расчет. Тем лучше для него.

– Играем! – дает команду Феликс, и на лужайке воцаряется тишина. Все ждали первого броска. Соломон приготовился; я же, подтянув ремень, подал ему одну из своих фирменных – поклясться могу, он побледнел, когда мяч со свистом пролетел мимо его лодыжки и коснулся поля уже в кустарниках. Толпа завопила; я развернулся и подал снова. Он не был плохим отбивающим. Следующий мой мяч он отразил с лету, третий отбил прямо на меня, а на четвертом сорвал всеобщие аплодисменты, совершив две пробежки. «Эге, – думаю я, – и что мы тут имеем?» Я подал медленно, и Соломон запулил мяч аж в деревья, и мне пришлось продираться сквозь толпу, а он тем временем заработал пять очков. Возвращаясь к линии подач, я пыхтел и был вне себя от ярости, но встряхнулся и послал мяч по прямой, с ураганной силой; дон отскочил и перевел его за калитку. Зрители взвыли от восторга, а я стиснул зубы.

До меня начало доходить, какой поганой затеей может быть однокалиточный матч без полевых, когда тебе приходится носиться за каждым мячом. Силы расходуются, а для быстрого подающего это смерти подобно. Хуже того, отсутствие полевых означает, что некому ловить мячи сразу за шестами, а для игроков моего стиля это утрата доброй половины калиток. Приходилось самому подавать и самому подбирать, и с учетом скользкой травы и удачной работы моего соперника битой я вскоре выглядел так, будто на мне мешки таскали. Переводя дух, я подал ему медленную, а следом четыре самых быстрых, какие только мог. Первая из них чиркнула по столбу, зато три прочих дон принял молодцом, полной битой, и заработал на них пять пробежек. Зрители хлопали, как сумасшедшие, а Соломон улыбался и махал шляпой. «Ладно, – думаю, – мы еще поглядим».

Я сделал еще несколько подач – они принесли ему еще восемь осторожно набранных очков – пока не дождался удобного момента. Мяч на отскоке полетел в мою сторону, с левой руки, и я, побежав на перехват, намеренно поскользнулся и дал ему проскочить. Соломон, оставшийся на месте, при виде такого дела ринулся вперед с расчетом выгадать пробежку. «Ну держись, у-к», – думаю я и, раскорячившись у него на пути, от души заезжаю ему пяткой в колено, вроде как случайно. Он вскрикнул, но я уже несся во весь дух, подобрал мяч, сбил калитку и после обернулся, как бы посмотреть, где дон. Но я-то знал где! Соломон катался на своей жирной заднице, тетешкая колено и ругаясь по чем зря.

– Ну и дела, дружище, – говорю. – Что случилось? Поскользнулись?

– А-а-а! – стонет дон, и на этот раз на лице у него не было улыбки. – Вы сломали мне ногу, вот что!

– Как? Не может быть! О Г-ди, неужто я мог? О, мне страшно жаль, правда! Видите, я сам поскользнулся. О, Б-же правый! – говоря я, схватившись за голову. – А я еще сбил вашу калитку! Если бы я знал… я хочу сказать… Феликс, дон ведь не выбит, правда? Ведь это было бы нечестно!

Феликс заявил, что он выбит, без всякого сомнения: разве виноват Флэши в том, что поскользнулся и Соломон врезался в него? Я стал отнекиваться, что не могу, мол, воспользоваться такой случайностью, и пусть дон доиграет свой иннинг. Соломон уже поднялся, потирая колено, и стал твердить, что игра сыграна и тут ничего не поделаешь. Улыбка снова вернулась к нему, только теперь она вышла немножечко кособокая. Так мы и продолжали препираться, как полагается добрым христианам. Я рассыпался в сожалениях, настаивая разрешить ему отбивать дальше, пока Феликс не поставил точку, объявив, что Соломон вышел, и на этом все. И очень вовремя: терпение у меня заканчивалось, и я уже готов был сам обвинить дона.

Выходит, настала моя очередь отбивать. Я качал головой и продолжал твердить, что мне так стыдно за случившееся; Соломон возражал, что причиной всему его неуклюжесть, и мне не в чем винить себя, а толпа одобрительно гудела при виде столь спортивного духа.

– В следующий раз врежь ему по причиндалам! – раздался мне в спину голос из-под деревьев, но я сделал вид, что не слышу.

Я встал на линию. У Соломона двадцать одно очко; посмотрим, как он проявит себя на подачах.

Зрелище было комичное. В качестве отбивающего дон смотрелся неплохо, несмотря на массивность, но когда я увидел его, ковыляющего к линии подач, словно обожравшаяся утка, и покрасневшего от волнения, то сразу понял – в обращении с мячом он профан. Я был почти изумлен: обычно грациозный и подвижный для своей комплекции, на подаче Соломон напоминал ломовую лошадь, которую тащат на убой. Разбежавшись торжественно-сосредоточенно, как вдова, бросающая мяч в кокос, он подал, и я усмехнулся про себя. Проследив за траекторией, я уверенно взмахнул битой и… отбил мяч прямо ему в руки, вылетев, таким образом, из игры.

Зрители в изумлении взвыли, и не они одни, клянусь святым Георгом. Я с проклятием вертанул битой; Соломон недоверчиво таращился на меня, наполовину хмурясь, наполовину радуясь.

– Уверен, вы сделали это намеренно! – кричит он.

– Еще чего! – огрызаюсь я.

У меня был расчет врезать ему при удобном случае, но не сейчас. Стоит заметить, кстати, когда дело слишком простое, мы так часто его портим – не правда ли? Я готов был пинать себя за разгильдяйство – то есть вел себя, как крикетер. С двадцатью одной пробежкой мне ничего не стоило теперь проиграть матч. Вопрос был только в том, хочу ли я этого? Под деревьями мелькал красный жилет Тигга; с другой стороны, вот сидит Элспет, вся такая сияющая, хлопает затянутыми в перчатки руками и кричит: «Отлично сыграно!». Соломон элегантно коснулся шляпы, а я попытался сделать вид, будто ничего не случилось. Ч-т, она болеет за него – без сомнения, ей уже мерещится прогулка под тропической луной, в то время как этот зануда Флэши остался далеко-далеко… Ну уж нет; к дь-лу Тигга и его угрозы: я намерен выиграть этот матч, и пусть все отправляются куда подальше.

Покуда окружившие нас сливки общества тараторили наперебой, мы подкреплялись сандвичами, а местный врач наложил мазь на колено Соломона.

– Шикарный матч, дружище! – кричит дон, поднимая в мою честь бокал с лимонадом. – Я намерен подать вам еще несколько своих высоких!

Я рассмеялся и выразил надежду, что они не получатся такими неберущимися, как первая, оставившая меня совершенно не у дел, и этот ч-ов фермер прямо-таки расплылся в улыбке.

– Это так восхитительно! – говорит Элспет. – Ах, кто же выигрывает? Даже не знаю, вынесу ли я, если кто-то из них проиграет? А ты, Джуди?

– Еще бы, – отвечает Джуди. – Такая игра! Но только подумай, дорогая, ты не проиграешь в любом случае: если победит дон, ты отправишься в роскошный вояж, а при успехе Гарри утешишься двумя тысячами фунтов, которые сможешь потратить как тебе заблагорассудится.

– Ах, об этом я и не подумала! – восклицает моя очаровательная супруга. – Главное – это игра.

Ч-ва дура.

– Продолжаем, джентльмены, – объявляет Феликс, хлопнув в ладоши. – С едой и питьем покончим после крикета. Вашу руку, дон, – и он вывел нас на второй иннинг.

За свою первую серию подач я многому научился, подметив слабые и сильные стороны Соломона. Он был быстр, крепок в ногах и превосходно отбивал назад, но я подметил, что с ударами вперед у него не так здорово, так что решил подавать с отскоком повыше, метя в ближний к ноге шест калитки – у меня теплилась надежда если не заехать ему в живот, так заставить попрыгать. Но он принял хорошо, держа биту на весу, и сделал одну пробежку. Но я тоже не дурак: успокоив его мячом, направленным прямо под ноги, следующий я подал в обвод – дон даже не шелохнулся, и его внешний шест был сбит напрочь.

На этот раз ему удалось сделать десять пробежек, так что мне для победы нужно было тридцать две – и хотя против слабака-подающего это не так много, единственная ошибка может стать фатальной. К тому же отбивать – не мой конек. Но если постараться, мне по силам оставить мастера Соломона с носом. Если захочу, конечно, поскольку, встав в позицию, я заметил краем глаза красный жилет Тигга, и по моей спине побежали мурашки. Клянусь Георгом, если я выиграю и его денежки пойдут прахом, он ни перед чем не остановится, чтобы разделаться со мной – как в прямом, так и в переносном смысле, и костоломы герцога ему в этом охотно помогут. Надо же было угодить в такую переделку! Но Феликс уже закричал: «Играем!» – и дон разбежался для первой из своих уродских подач.

Странное дело с этими плохими подачами – их бывает ч-ки трудно отбить, особенно если на кону твоя шкура и тебе не до своего привычного бесшабашного стиля. В обычной игре я бы размазал Соломона по лужайке, но теперь боязливо жался назад, принимая его простейшие мячи – ни малейшей подкрутки, только прямая линия – и так нервничал, что некоторые отразил самым краем биты. Будь в поле хоть старуха, чтобы ловить отскок, со мной все было бы кончено. В него это вселило ложную уверенность в своем превосходстве, а толпа радовалась каждому мячу, предвкушая посрамление бедолаги Флэши.

Но я, стряхнув первоначальное оцепенение, ухитрился хорошо запустить пару мячей и испытал немалое удовольствие, видя, как он носится, обливаясь потом, пока я делаю несколько одиночных. Есть проблема с однокалиточными матчами: даже хороший отбой может не принести тебе большой выгоды, так как ради одного очка тебе надо добежать до линии подач и вернуться, в то время как в обычном матче это даст целых два. Все эти рейды по полю никак не отразились на его подачах, оставшихся такими же скверными и такими же прямыми, как раньше. Я приспособился и набрал двенадцать, а когда он подал мне без отскока, дал мячу пролететь и запулил его прямо через крышу. Мне удалось сделать восемь пробежек, пока дон, под свист пацанов и возбужденные крики дам, сломя голову огибал дом. Я метался между калитками под дружный отсчет толпы, и начал уже думать, что обойду его по очкам, но тут он появился снова, красный как рак, и метнул мяч к линии, заставляя меня остановиться.

Итак, я набрал двадцать пробежек, и для победы нужно было еще двенадцать, и оба мы пыхтели, как киты. Теперь откладывать было некуда, настала пора решать: выиграть и получить проблемы с Тиггом или проиграть, предоставив Соломону целый год безнаказанно соблазнять Элспет на своем проклятом корыте. Представив, как он сально жмется к ней, разомлевшей от луны и лести, у гакаборта, я едва не взбесился и отбил следующий мяч прямо к парадной двери, заработав еще три очка. Но пока я ждал следующей подачи, заметил эту сволочь Тигга – тот стоял, надвинув шляпу на брови и засунув большие пальцы за жилет, в окружении своих головорезов. Я замешкался, прозевал мяч, и тот пролетел на волосок от перекладины.

Как же, ч-т возьми, быть? Тигг бросил через плечо реплику одному из своих присных – и я с силой отбил следующий мяч, послав его высоко над головой Соломона. Я ринулся в пробежку, успев добавить к ней еще две. Итого до победы оставалось семь. Дон снова подал, и на этот раз здорово: мне едва-едва удалось достать мяч, отбив его на расстояние, достаточное для одиночной пробежки. Еще шесть, и зрители хлопали и смеялись, не сводя с нас глаз. Я облокотился на биту, наблюдая за Тиггом и пытаясь унять безотчетный страх – нет, он не был безотчетным. Мне грозила перспектива быть уличенным в том, что я брал деньги у жулика, да вдобавок его головорезы разукрасят мне физиономию в какой-нибудь тихой аллейке Хаймаркета. Нужно проиграть: если даже Соломон будет наставлять мне с Элспет рога по всему Востоку, я этого хотя бы не увижу. Я посмотрел на нее: она стояла и так мило махала мне, подбадривая; поглядел на Соломона, разбегающегося для подачи, – его черные волосы блестели от пота, а глаза горели.

– Нет, Б-ом клянусь! – вскричал я и отбил подачу с такой силой, что мяч пулей просвистел через окно цокольного этажа.

Как же они кричали, когда Соломон ломился через ряды сидений, заставляя дам прыскать врассыпную, в то время как мужчины едва не валились на землю от хохота. Дон влетел в парадную дверь, а я, заканчивая вторую пробежку, бросил взгляд на зловещую фигуру в красном жилете. Только он и его дружки стояли спокойно и молча посреди беснующейся толпы. ч-ов Соломон – он что, будет искать этот ч-ов мяч вечно? Я продолжал бегать, чувствуя, как снова теряю уверенность; тут, к концу третьей пробежки, из дома донесся вопль и Соломон, растрепанный, но довольный, выскочил наружу. Еще три очка, и матч будет мой.

Но я смогу, не посмею выиграть – помимо прочего, будь я твердо убежден в целомудрии Элспет, а так: одним Соломоном больше, одним меньше – никакой разницы. Лучше уж быть рогоносцем, чем опозоренным калекой. Последние полчаса меня кидало из стороны в сторону, но теперь я твердо решил слить игру. Взмахнув битой, я пропустил мяч, но тот не попал в калитку; потом отбил прямо на него, но с недолетом; на следующей подаче начал пробежку, которую не должен был закончить, но этот жирный олух, которому только и оставалось, что сбить победную калитку, промазал от волнения. Я приплелся на рубеж под возбужденный шум зрителей. Соломон – Флэши 31:30, и даже коротышка Феликс в нетерпении перетаптывался с ноги на ногу, давая дону сигнал подавать.

На поле не слышалось теперь ни звука. Я замер у черты сам не свой, а Соломон отошел на двойную дистанцию, переводя дух, потом взял мяч. Я все прикинул в уме: будет прямая подача, которую я пропущу и позволю выбить себя из игры.

И можете себе представить: следующие три подачи оказались кривыми, как совесть еврея! У забегавшегося Соломона бока ходили, как у молочной коровы, и ему никак не удавалось придать мячу нужное направление. Я позволял ему пробовать, пока толпа гудела от разочарования. Когда очередная подача полетела опять же криво, я решился-таки действовать: подпрыгнув, я постарался отбить по направлению к нему, приговаривая: «Раз уж ты не можешь выбить меня, жирнозадый увалень, так хоть вылови, Хр-та ради!» В спешке я споткнулся, инстинктивно взмахнул битой, и отраженный мяч взмыл в небо, пронесясь, как казалось, в нескольких милях над его головой. Он повернулся и побежал за ним, а мне оставалось только плестись к другому концу поля, молясь, чтобы он поймал мяч. Когда я дошел до линии подач и обернулся по пути назад, мяч еще был в воздухе; Соломон – с разинутым ртом и распростертыми руками пытался вычислить место падения, а все на поле затаили дыхание. И вот мяч опускается в его подставленные ладони; дон хватает его, спотыкается, теряет равновесие – и к моему ужасу, сопровождаемому дружным воплем зрителей, – роняет. Он делает судорожное движение руками и растягивается во весь рост на дерне, тогда как ч-ов мячик катится себе по траве все дальше и дальше.

– Ах ты… ты, криворукий у-к! – заорал я, но голос мой потерялся в общем гомоне.

Я достиг своей линии, заработав очко, и мне оставалось только отправиться во вторую, победную, пробежку, а Соломон так и лежал плашмя, в десяти ярдах от мяча.

– Беги! – раздался вопль. – Беги, Флэши!

И бедному, отчаявшемуся Флэши ничего не оставалось как покориться – судьба матча была в моих руках, и я не мог перед глазами сотен зрителей дать понять, что проиграл его намеренно.

И я снова пустился бежать, изображая рвение, и артистично споткнулся в надежде дать ему шанс добраться до мяча и выбить меня. Упав, я посмотрел на него: Пр-тье, мерзавец все еще полз за своей упущенной добычей. Вечно лежать было нельзя, так что я поднялся как можно медленнее, с видом до предела уставшего человека, но даже так достиг черты раньше, чем Соломон подобрал мяч; теперь единственной его надеждой было бросить с добрых тридцати ярдов и разбить мою калитку, пока я бегу обратно к линии отбивающего. Было ясно как день, что шансов с такого расстояния у него никаких – и мне оставалось только ринуться вперед, к победе и гибели от рук Тигга. Толпа буквально бесновалась, когда я достиг первой линии: еще три шага – и меня ждут выигрыш и катастрофа. Тут вдруг земля медленно уходит у меня из под ног, люди и калитка пропадают из виду, звуки стихают до невнятного шепота, я аккуратно приземляюсь и скольжу по траве, думая: «Вот то, что нужно: приятный, сладкий отдых; как удивительно хорошо…»

Я гляжу в небо, вид которого загораживает Феликс, обеспокоенно глядящий на меня, за его спиной проявляется мясистое лицо Минна, который говорит: «Подними голову, пусть дышит. Вот, дайте ему глотнуть». По зубам моим стучит горлышко бутылки, и нёбо обжигает вкус бренди. Потом проявляется жуткая боль в затылке и еще несколько взволнованных лиц; среди гомона голосов я различаю пронзительный голос Элспет.

– Что… Что случилось? – спрашиваю я, когда меня приподняли.

Ноги мои были, как ватные, и Минну пришлось поддержать меня.

– Все в порядке! – говорит Феликс. – Он попытался сбить твою калитку и попал мячом тебе по черепу. Ну и ну, ты свалился, как подстреленный кролик!

– И калитку твою он тоже сбил – уже после, чтоб ему провалиться, – добавляет Минн.

Я заморгал и ощупал голову – на ней вздулась шишка размером с футбольный мяч. Тут появляется Соломон, ревущий, как белуга; он всплескивает руками и кричит: «Дорогой Гарри, вы в порядке? Бедный мальчик, дайте же мне взглянуть!» Он разразился извинениями, но Минн, как я подметил, смотрел на него с прохладцей, а Феликс суетился, стараясь сдержать любопытствующих.

– Вы имеет в виду, что я выбыл? – говорю я, пытаясь собраться с мыслями.

– Боюсь, что так! – вопит Соломон. – Знаете, я так увлекся, бросая мяч, что не заметил, как он попал в вас… Смотрю, вы лежите, мяч валяется… Ну, в волнении я просто подбежал и схватил его… И разбил калитку. Мне жаль, – опять затараторил дон. – Конечно, я бы никогда не воспользовался таким преимуществом… Если бы имел время поразмыслить. Все произошло так стремительно, знаете ли. – Он обвел взглядом собравшихся, глупо ухмыляясь. – Да, это было случайно, как в первом иннинге, когда Флэши меня выбил.

Тут все загалдели, потом подбежала Элспет, охая по поводу моей головы и требуя принести нашатырь и соли. Успокаивая ее, я собирался с мыслями и прислушивался к спорам: Минн настаивал, что это нечестно – выбивать парня, когда он без сознания. Феликс возражал: с точки зрения правил, я-де выбит честно, да и как ни крути, сперва подобная вещь произошла с Соломоном, что, конечно, очень необычно, если поразмыслить над совпадением. Минн утверждал, что это другое, так как мне было невдомек насчет того, что Соломон вне игры. Если на то пошло, говорил Феликс, Соломон тоже не знал, что я вне игры. Минн же фыркнул, выражая сомнение, и заявил, что если у них в Итоне было принято так играть, то неудивительно, что… И так далее.

– Но… Кто же победил? – спрашивает Элспет.

– Никто, – отвечает Феликс. – Ничья. Флэши сделал пробежку, в результате чего счет стал равным – 31:31, и бежал еще одну, но был выбит. Так что победителя нет.

– А если припоминаете, – заявляет Соломон – и, хотя улыбка его была такой же любезной, как всегда, скрыть торжествующий блеск в глазах ему не удалось, – вы обещали отдать мне ничью, что означает, – и он поклонился Элспет, – что я буду иметь честь пригласить вас, любезная Диана, и вашего батюшку, подняться на борт моего судна. Мне искренне жаль, что наша игра закончилась вот так, дружище, но мне не остается ничего иного, как затребовать свой выигрыш.

Кто бы сомневался. Он поквитался со мной за то, что я подбил его в первом иннинге, и то, что я провернул свое мошенничество ловчее, чем он, утешало слабо – особенно при виде ликующей Элспет, хлопающей в ладоши от радости и одновременно пытающейся утешить меня.

– Это не крикет, – буркнул мне Минн, – но ничего не поделаешь. Плати и улыбайся: ч-ки плохо быть англичанином и играть против иностранцев – они не джентльмены.

Сомневаюсь, что Соломон слышал его – он слишком был занят собой. Обняв меня за плечи, дон приказал подать в доме устрицы и шампанское, простому же люду принести еще пива. Так вот он выиграл пари, не победив в матче. Отлично, теперь я хотя бы избавлюсь от Тигга, так как… И тут меня пронзила ужасная догадка – как раз в тот самый миг, когда я поднял глаза и разглядел в толпе красный жилет, а над ним – раскрасневшуюся злую физиономию. Стиснув губы, Тигг смотрел на меня, рвя на куски нечто, что, как я догадался, было квитанцией на ставку. Он дважды с угрозой кивнул мне, резко развернулся и был таков.

Тигг тоже потерял свои деньги. Он поставил на мое поражение и победу Соломона – а у нас вышла ничья. Из-за своего невезения и колебаний я получил самый скверный результат из возможных: Элспет едет с Соломоном в трек-тый круиз (как ни крутись, никуда не денешься), а Тигг потерял свою тысячу. Теперь он растрезвонит всем, что я брал у него деньги, и натравит на меня своих мерзавцев… Ох, И-се, тут еще и герцог, пообещавший отомстить мне за совращение своей красотки. Что за дь-ская переделка!

– Эй, вы в порядке, приятель? – восклицает Соломон. – Вы что-то снова побледнели. Ну-ка, помогите мне отвести его в тень. Давайте приложим лед к голове…

– Бренди, – прохрипел я. – Нет-нет… все отлично, просто минутная слабость. Удар и старая рана, понимаете ли. Мне нужно немного времени… чтобы прийти в себя… собраться с мыслями…

Ну и неприятные были это мысли! Как, ч-т побери, мне выбираться из такой западни? И они еще называют крикет безобидным времяпрепровождением!

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

… июня 1843 года]

Произошла самая удивительная вещь – милый Гарри согласился поехать с нами в путешествие!!! Я счастлива сверх всякой меры! Он даже пожертвовал Перспективой Назначения в Лейб-гвардию – и все ради Меня! Это было так неожиданно (но так похоже на моего Милого Героя). Едва закончился матч, и дон С. заявил права на свой Приз, Г. очень серьезно так говорит, что хорошенько поразмыслил, и хотя предложенная ему Военная Карьера очень привлекает его, он не вынесет расставания со мной!! Такое Свидетельство Привязанности растрогало меня до слез, и я не могла удержаться, чтобы не обнять его – боюсь, это вызовет некоторые пересуды, но мне все равно!

Дон С., разумеется, с радостью согласился на то, что Г. едет с нами, едва только убедился, что мой драгоценный принял окончательное решение. Дон С. так добр: он напомнил Г. про то, какую высокую честь тот отклоняет, не вступая в Лейб-гвардию, и спросил, твердо ли намерен Г. отправиться в путь, ибо ему не хотелось бы стать для него причиной тех или иных затруднений. Но Мой Любимый, потирая свою бедную голову и выглядя таким бледным, но решительным, ответил в прямолинейной своей манере: «Я еду, если вы не против». Я была вне себя от радости и желала уединиться с ним, чтобы сполна выразить свою Глубокую Признательность за его решение, так же как и свою неисчерпаемую любовь. Но увы – это пока невозможно, так как почти тут же Г. объявил, что ему необходимо уехать в Город, чтобы уладить до отплытия Срочные Дела. Я, конечно, предложила поехать с ним, но он не захотел и слышать – так не хотелось ему прерывать мой отдых здесь. Ах, Лучший из Супругов! На том и порешили. Г. пояснил, что Дела потребуют времени, и он не знает, когда освободится, но присоединится к нам уже в Дувре, откуда мы отправимся на Загадочный Восток.

И он уехал, не приняв даже приглашения нашего драгоценного друга Герцога посетить его. Мне было сказано отвечать на все расспросы, что он уехал по Личным Делам – без сомнения, всегда найдутся Люди, жаждущие докучать моему милому, ставшему таким знаменитым – не только Герцог и ему подобные, но и Простые Смертные, рассчитывающие пожать ему руку и хвастать этим впоследствии перед своими Знакомыми. Пока же мне, дорогой мой дневник, остается в одиночестве – если не считать компании дона С., разумеется, и моего дорогого Папы – дожидаться начала Великого Приключения и Радостного Воссоединения с моим Ненаглядным в Дувре, каковое послужит Прелюдией, как я надеюсь, к нашему Сказочному Путешествию в Романтическую Неизвестность…

[Конец выдержки. – Г. де. Р.]

IV

Одно дело было – принять решение плыть в круиз с Соломоном, но совсем другое – благополучно попасть на борт. Мне предстояло десять дней скрываться в Лондоне, словно участнику порохового заговора, шарахаясь от собственной тени и прячась от наймитов герцога – и Дедалуса Тигга. Вы можете сказать, что я перестраховывался и опасность была не так велика, но вы не знаете, на что способны были люди вроде герцога в дни моей юности: им все еще казалось, что на дворе восемнадцатый век, а значит, они могут натравить на обидчика своих костоломов и полагаться на свой титул, который избавит их от любых неприятных последствий. Я лично никогда не являлся сторонником Билля о Реформе, но нет никакого сомнения, что аристократия нуждалась в узде.

Короче говоря, не требовалось высшей математики, чтобы понять: страну надо покидать немедленно. Конечно, жалко было упускать Лейб-гвардию, но если Тигг затеет скандал, мне так и так придется забыть о ней; ты можешь быть дебилом-виконтом с волчьей пастью и тебя сочтут пригодным командовать Королевской Конно-гвардейской бригадой, но если узнают, что ты брал у букмекера деньги за услуги – то да смилуются над тобой небеса, будь ты хоть лучшим солдатом в мире. Так что не оставалось ничего иного, как залечь до отплытия на дно, предприняв только краткий визит в Конную Гвардию, дабы сообщить дяде Биндли плохие вести. Услышав их, тот от удивления весь аж вытянулся.

– Правильно ли я понимаю, – говорит, – что ты отказываешься от назначения – бесплатного патента, смею напомнить – в Конно-гвардейскую бригаду, выхлопотанного тебе по личному настоянию лорда Веллингтона, ради того, чтобы шляться по заграницам в обществе своей жены, ее экстраординарного папаши и этого… этого типа с Треднидл-стрит?[44] – Дядю передернуло. – Это же почти как путешествие по торговым делам.

– Ничего не в силах поделать, – отвечаю. – Не могу сейчас оставаться в Англии.

– Ты отдаешь себе отчет – это равносильно тому, что отклонить честь, предложенную непосредственно Троном? Что никогда больше тебя не удостоят подобного отличия? Я понимаю, что ты глух к большинству норм поведения и здравого смысла, но даже тебе должно быть понятно…

– Пр-тье, дядя! – перебиваю его я. – Мне нужно уехать!

Он окинул меня своим высокомерным взглядом.

– Звучит почти отчаянно. Я не ошибусь, предположив, что в противном случае тебя ожидает скандал?

– Да, – неохотно соглашаюсь я.

– Ну, это все меняет! – восклицает он. – И почему ты сразу не сказал? Видимо, тут замешана некая дама.

Я кивнул и дал понять, что в дело вовлечен герцог и что все это выдумки, на что Биндли снова фыркнул и заявил, что никогда еще акции Палаты пэров не стояли так низко. Дядя пообещал переговорить с Веллингтоном, и раз уж, с точки зрения чести семьи, нежелательно, чтобы мой отъезд выглядел как бегство, найти для моего визита на Дальний Восток некое официальное прикрытие. В итоге через пару дней в комнату над ломбардом, которую я избрал своим тайным прибежищем, был доставлен документ, поручающий мне отправиться в Сингапур с целью проинспектировать первую партию австралийских лошадей, предназначенную для передачи следующей весной в распоряжение индийской армии Компании.[45] Отличная работенка, старина Биндли! Да, у дяди были свои методы.

Так что теперь дело было только за тем, чтобы пробраться последнего числа месяца в Дувр, что я и проделал, приехав после наступления темноты и просочившись со своим саквояжем на причал под прикрытием толпы. Я молил Б-га, чтобы ни Тигг, ни герцог не расставили здесь своих подонков с целью перехватить меня – ничего, конечно, не случилось, но я не прожил бы такую долгую жизнь, если бы не исходил из худшего и не готовился к нему. Лодка перевезла меня на паровой бриг Соломона, где состоялось великое воссоединение двух влюбленных: Элспет квохтала надо мной, сгорая от нетерпения вызнать, где я пропадал, – она-де так переживала, а старый Моррисон пробурчал: «Хм, явился, и, как всегда, с последней кукушкой». И добавил что-то про татя в нощи. Соломон внешне был весь радушие – но не ему было обмануть меня: он просто маскировал свое разочарование тем, что я встал между ним и Элспет. Это почти примирило меня с путешествием: в каком-то смысле оно было дь-ски неудобным, и сам я вряд ли бы с легким сердцем вернулся на Восток, но так хотя бы моя ветреная пташка окажется под присмотром. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это и послужило главной причиной моего отъезда, а вовсе не Тигг или герцог – с середины Ла-Манша их фигуры не казались и вполовину такими страшными, как прежде, – и решил извлечь все возможное из круиза, который, кстати, обещает оказаться весьма приятным.

В этом я мог положиться на Соломона, не поскупившегося на оснащение своего брига «Королева Сулу». Судно было самое современное, приводимое в движение винтом, с двумя мачтами для хода под парусами и с трубой, смещенной далеко назад, так что вся передняя часть палубы, отведенная для нас, оказывалась свободной от клубов дыма, улетавшего за корму и черным облаком стелющегося за нами. Каюты наши, напротив, располагались на корме, подальше от трюмного смрада, и там все было по первому разряду: дубовая мебель с изогнутыми ножками, персидские ковры, отделанные панелями переборки с картинами акварелью, туалетный столик с зеркалом, при виде которого Элспет захлопала в ладоши, китайские ширмы, великолепный хрусталь и шикарный бар с напитками, механические вентиляторы и двуспальная кровать с шелковым бельем не хуже, чем в лучших публичных домах Нового Орлеана. «Отлично, – думаю я, – это получше, чем „жариться на решетке“[46]. Мы тут будем как дома».

Прочая обстановка была под стать: салон, в котором мы обедали, не оставлял желать лучшего по части еды, напитков и обслуживания – даже старый Моррисон, канючивший с тех самых пор, как согласился поехать, сразу успокоился, стоило подать первый наш «морской обед». Тесть даже улыбнулся, чего я не видал со времени, как он в последний раз урезал зарплату своим рабочим. Соломон проявил себя радушным хозяином, стараясь предупредить малейшее наше желание: первую неделю он даже специально держался у берега, чтобы мы могли обрести «морские ноги»[47]. Перед Элспет же вообще раболепствовал: когда выяснилось, что она забыла дома туалетную воду, он высадил ее горничную в Портсмуте с поручением доехать до Лондона и ждать нас в Плимуте. Обходился он с нами по-королевски, ей-богу, и не смущался перед расходами.

Только две мелочи вносили для меня разлад в эту роскошную идиллию. Первая – команда: в ее составе не было ни одного белого. Когда я взбирался накануне вечером на борт, мне помогали два ухмыляющихся желторожих мерзавца в бушлатах и без башмаков; я обратился к ним на хинди, но они только оскалили коричневые клыки и затрясли головами. Соломон пояснил, что это малайцы; помимо них на борту есть несколько арабов, служащих механиками и кочегарами, но ни одного европейца, за исключением шкипера – довольно неприветливого лягушатника, в шевелюре которого угадывалась примесь негритянской крови. Последний обедал в своей каюте, и мы его почти не видели. Меня эта желтая команда не слишком заботила, но все-таки я предпочитаю слышать на баке голоса британцев или янки – так как-то спокойнее. Как ни крути, Соломон был торговцем с Востока и сам полукровка, так что это, видимо, было вполне естественно. К тому же они у него ходили по струнке и от нас держались на расстоянии, за исключением узкоглазых стюардов, молчаливых и вышколенных по первому разряду.

Другой мелочью было то, что «Королева Сулу», будучи оборудована, как плавучий дворец, несла десять орудий – почти максимальное для брига вооружение. Я заметил, что это многовато для прогулочной яхты, на что Соломон говорит с улыбкой:

– Это судно слишком ценное, чтобы им рисковать. В Восточных водах английские и голландские военные корабли не слишком гарантируют безопасность. А еще, – он кланяется нам, – оно несет дорогой груз. Пиратство, знаете ли, не чуждо тем островам, и хотя добычей по большей части становятся беззащитные местные суденышки, лишние меры предосторожности не помешают.

– Вы говорите, что там опасно? – вытаращил глаза Моррисон.

– Нет, не опасно, – отвечает Соломон, – когда у нас на борту десять орудий.

Чтобы успокоить старого Моррисона и покрасоваться перед Элспет, он созвал все четыре десятка своих матросов для орудийных учений. Парни оказались на высоте, нет слов: они сновали по выскобленной добела палубе в своих бушлатах и коротких штанах; по дудке боцмана-араба четко, как гвардейцы, накатывали пушки, забивали в ствол ядро и застывали у орудий подобно тем желтым божкам. Потом нам продемонстрировали упражнения с холодным и огнестрельным оружием, и снова ребята работали, как часы, – мне пришлось согласиться, что даже наши обученные войска не смогли бы лучше. Прибавьте к этому скорость и маневренность «Королевы Сулу» и поймете, что она не уступила бы даже военному кораблю.

– Но это по большей части перестраховка, – говорит Соломон. – Мои владения находятся в мирных краях, по преимуществу, в материковой Малайзии, и я не рискую забираться в опасные воды. Но, по моему мнению, лучше быть готовым ко всему, и он стал распространяться про железные баки для воды и запасы из консервированных продуктов.

Но мне все равно доставило бы удовольствие видеть среди нас побольше белых лиц и каштановых бакенбард. А так белых было всего трое – ну и Соломон, естественно, – а впереди нас ждал, как никак, далекий путь.

Впрочем, увлекательное путешествие вскоре заставило забыть о сомнениях. Не стану докучать вам описаниями, просто скажу, что это был самый приятный круиз в моей жизни, и мы даже не замечали, как пролетают неделя за неделей. Соломон говорил про три месяца, необходимых на дорогу до Сингапура – на деле мы потратили вдвое больше, но не пожалели ни об одной минуте. В течение лета мы неспешно плыли вдоль берегов Франции и Испании, посетили Брест, Виго и Лиссабон, будучи радушно приняты местным обществом – у Соломона был просто талант по части заведения знакомств, – а потом спустились в теплые широты, к Африке. Оглядываясь на прошлое, могу заявить, что мне бессчетное число раз приходилось проделывать этот путь на самых разных средствах – от «индийца» до «работорговца», но тот круиз не имел ничего общего с прочими путешествиями. Еще бы: мы устраивали пикники на марокканском побережье; совершили экскурсию к забытым развалинам под Касабланкой; катались на верблюдах с закутанными в чалмы погонщиками; бродили по берберским базарчикам; любовались танцами с огнем на фоне массивных стен древних корсарских замков, наблюдали за скачками среди бедуинского племени; пили кофе с седобородыми пашами в тюрбанах; даже купались в теплой голубой воде, расположившись на протянувшимся на многие мили пустынном песчаном пляже под сенью покачивающихся на ветру пальм. И каждый вечер по возвращении нас ожидала роскошь «Королевы Сулу», с ее белоснежными простынями, сверкающим серебром и хрусталем, и китайскими стюардами, ловящими в прохладном сумраке салона малейшее твое желание. Ну, однажды за время своих странствий мне довелось быть кронпринцем, но никогда не переживал я ничего подобного тому вояжу.

– Это просто сказка! – то и дело восклицала Элспет, и даже папаша Моррисон признавал, что все не так уж плохо – старый хрыч сделался прям б-жим одуванчиком – да и почему бы нет, благо два дюжих косоглазых молодца таскали его по берегу в паланкине во время всех наших экскурсий?

– Мне от этого лучшее, – приговаривал он. – Ажно чувствую, как легчает.

А Элспет тем временем мечтательно вздыхает, лежа в теньке под сенью опахал, а Соломон улыбается и распекает стюарда за то, что тот положил мало льда в бокалы, – забыл сказать, у него имелся даже патентованный ледник, размещавшийся где-то в глубине трюма.

По пути далее на юг, к поросшим джунглями или пустынным берегам, недостатка в развлечениях тоже не наблюдалось: экскурсия вверх по лесной реке на шлюпке, когда Элспет то мило вздрагивала при виде крокодилов, то смеялась над ужимками обезьян или восхищалась роскошью листвы и оперения птичек.

– Разве не говорил я вам, Диана, как здорово будет? – спросит ее бывало Соломон, и она восторженно защебечет:

– О, да, говорили, говорили! Но это превосходит все ожидания!

А еще летучие рыбы или дельфины! А когда мы обогнули Мыс[48], где потратили неделю, обедая на берегу и побывав на балу у губернатора, что без меры осчастливило Элспет, нас поджидали по-настоящему голубые воды Индийского океана и новые чудеса, способные удивить моих ненасытных на впечатления близких. Мы рассекали его воды на пути в Индию, наслаждаясь идеальной погодой; по ночам Соломон брал свою гитару и распевал в сумерках испанские серенады, пока Элспет грезила в шезлонге у поручней, а Моррисон обжуливал меня в экарте; иногда мы играли в вист, а то и просто с наслаждением бездельничали. Это было золотое времечко, если угодно, но я тем не менее не дремал, глаз не спуская с Соломона.

И не без оснований – чем дальше мы уплывали, тем сильнее он менялся. Солнце воздействовало на него очень сильно, и вскоре дон сделался одним из самых темнокожих на борту – но я напоминал себе, что он ведь наполовину даго по происхождению. Вместо привычной рубашки и брюк он облачился в безрукавку и саронг, отшучиваясь, что такова-де настоящая тропическая мода; затем стал расхаживать босиком, а однажды, когда команда занялась ловлей акулы, Соломон вместе с ними тянул из воды жуткого монстра. Вы бы видели его: голый по пояс, в каплях пота, покрывающих загорелое тело, он выкрикивает что-то, налегая на линь и отдает приказы своим людям на их особом наречии. Да уж, вам бы и в голову не пришло, что это тот самый человек, который подавал медленные мячи в Кентербери и обсуждал новости Сити за бокалом портвейна.

Когда все кончилось и он присел на палубу, освежаясь содовой со льдом, я заметил, что Элспет томно этак окидывает взором его могучие плечи, а он, зачесывая назад свои влажные темные волосы, улыбается ей. Заметьте: этот парень много месяцев был другом семьи, примелькался даже – но тут я сказал себе: «Опа, в последнее время он стал выглядеть ч-ки лихо и романтично». Хуже того, он отпустил бородку клинышком, на манер негритянского царька. Элспет заявила, что это делает его похожим на корсара, и я озаботился дважды приласкать ее в ту ночь – исключительно с целью выбить из нее всякие девчоночьи фантазии. Все эти байроны не доводят до добра юных леди.

Прямо на следующее утро мы, выйдя на палубу, увидели в нескольких милях слева по борту высокий, поросший лесом берег: покрытые джунглями склоны возвышались над пляжем, за ними виднелись горы; Элспет выразила желание узнать, где мы оказались. Подошедший к поручням Соломон странно этак рассмеялся.

– Может статься, это самые удивительные места на свете, – говорит. – Удивительные и в то же время дикие и опасные. Немногие европейцы бывали здесь, но я – отваживался. Они, знаете ли, очень богатые, – добавляет дон, поворачиваясь к старому Моррисону. – Камедь и бальзам, сахар и шелк, индиго и пряности. Не удивлюсь, если найдутся также уголь и железо. У меня есть надежда расширить свою небольшую торговлю, заведенную здесь. Но тут живут дикие, грубые люди – с ними приходится держать ухо востро и не спускать глаз со своей причаленной шлюпки.

– Как, дон Соломон! – охает Элспет. – Разве мы не высадимся здесь?

– Я – да, но не вы: «Королева Сулу» останется лежать на удалении от берега и возможной опасности.

– Какой опасности? – спрашиваю я. – Людоедов на боевых пирогах?

Он рассмеялся.

– Не совсем. Не знаю, поверите ли вы мне, если скажу, что в столице этой страны проживает пятьдесят тысяч человек, половина из которых – рабы? И что правит ею ужасная черная королева, которая одевается по последней моде восемнадцатого века, ест руками со столового серебра и золота работы лучших мастеров Европы, сидя за столом, где место каждого гостя указано на его карточке, на стене у нее висят картины, изображающие победы Наполеона, а после обеда она отправляется поглядеть, как сжигают на кострах преступников и распинают на крестах христиан? Что телохранители ее маршируют почти обнаженными – за исключением патронташей у пояса – под звуки оркестра, играющего «Британских гренадеров»? Что ее главное удовольствие – убивать и мучить? О, я видел ритуальные казни, когда сотни людей сжигали заживо, распиливали пополам, сбрасывали со…

– Ах, дон Соломон, нет! – визжит Элспет, затыкая уши, а старый Моррисон бормочет что-то про присутствие дамы. Да, лондонский дон Соломон никогда не заикнулся бы про такие ужасы при леди, а если даже и так, то тут же рассыпался бы в извинениях. Но сейчас он лишь улыбнулся и пожал плечами, переведя разговор на птиц и зверей, встречающихся только здесь и нигде больше. Из его рассказа мы услышали про гигантских цветных пауков, фантастических хамелеонов и про странные обычаи местных судов, которые заставляют обвиняемого выпить особый напиток и определяют вину по тому, как его вырвет. По словам дона, тут господствуют суеверия и дикие законы, и горе тому, кто попробует противостать им.

– Да, странное местечко, – говорю я. – И как же оно называется?

– Мадагаскар, – отвечает он и смотрит на меня. – Вам, Гарри, доводилось бывать в разных ужасных местах. Но если, по несчастью, вас занесет туда, – Соломон кивнул на зеленый берег, – вы будете считать себя везунчиком, если успеете пустить себе пулю в лоб. – Он огляделся, желая убедиться, что Элспет нас не слышит. – О судьбе любого чужестранца, оказавшегося здесь, страшно даже подумать: говорят, королева знает только два способа обращения с мужчинами-иностранцами: сначала подчиняет их своей воле, если вы понимаете, что я хочу сказать, а потом подвергает самым жестоким пыткам, какие только может изобрести.

– Забавная маленькая леди, не так ли?

– Думаете, я шучу? Дружище, она уничтожает по двадцать или тридцать тысяч человек ежегодно – у нее, видите ли, есть намерение истребить все племена, кроме ее собственного. Когда она несколько лет назад всходила на трон, вокруг нее на коленях расставили двадцать пять тысяч пленников. И по ее сигналу – фють! – всем им одновременно отрубили головы. Впрочем, несколько тысяч она приберегла, конечно, чтобы зашивать их живьем в бычьи шкуры, сварить или зажарить на огне – как заблагорассудится. Это Мадагаскар.

– Здорово, – говорю. – Не хуже Брайтона[49], сдается мне. И вы собираетесь на берег?

– Всего на несколько часов. Губернатор города Тамитаве, расположенного на побережье, весьма цивилизованный туземец – правящий класс весь такой, включая королеву: одежда с Бонд-стрит, как я уже говорил, и пианино во дворце. Последний, кстати сказать, весьма примечательное местечко: огромный, как собор, и весь покрыт серебряными колокольчиками. Даже ума не приложу, зачем это им.

– Вы бывали там?

– Видел, но не заходил. Зато встречался с теми, кто был внутри, и даже видел королеву Ранавалуну и пережил эту встречу, чтобы рассказать про нее. Кое-кто из них европейцы.

– Какого ч-та они там делают, позвольте спросить?

– Европейцы? Ну, они там рабы.

В то время мне, разумеется, показалось, что он просто сгущает краски с целью впечатлить слушателей – но это оказалось не так. Нет, весь его рассказ про Мадагаскар был правдив, как Святое Писание, но ему не ведома была даже десятая доля истины. Ее знаю я – усвоил на личном опыте.

Впрочем, с моря все выглядело вполне мило. Тамитаве оказался очень большой деревней из желтых деревянных домов, расположенных правильными рядами на берегу; в отдалении от города обнаружился изрядных размеров форт, обнесенный высоким частоколом – поблизости проводили учения солдаты. Пока Аслам был на берегу, я разглядывал их через подзорную трубу: дюжие ниггеры в белых килтах, вооруженные копьями и мечами; ловкие парни, и двигались строем, что нечасто увидишь у черных войск. Впрочем, мне показалось, что это не совсем настоящие ниггеры: когда Аслам вернулся, его провожала шлюпка эскорта, на корме которой сидел малый, одетый точь-в-точь как наш морской офицер – синий мундир, эполеты и треуголка с галуном. Выглядел он скорее как мексиканец, если на то пошло, со своим округлым, сальным лицом, зато гребцы были черными и кучерявыми, с прямыми носами и почти правильными чертами.

Таково было самое близкое знакомство, сведенное мной на ту пору с малагасийцами, и вы согласитесь, что углублять его было ни к чему. Соломон, казалось, был доволен тем, как обернулись его дела не берегу, и на следующее утро мы уже рассекали волны, оставив Мадагаскар далеко позади.

Как и обещал, не стану утомлять вас подробностями о путешествии, так что едва упомяну про Цейлон и Мадрас – большего они и не заслуживают, – перенесу вас через Бенгальский залив, мимо жутких Андаманских островов и южной оконечности Большого Никобара в бурные воды изобилующего огромными медузами пролива между Малайей и Суматрой – этим причудливым, покрытом джунглями островом с его человекообразными обезьянами, и далее к морю, откуда восходит солнце и где на тысячу миль между Южно-Китайским морем, Австралией и другим концом Тихого океана раскиданы драгоценной цепью острова. Эти острова и есть Восток, и можете поверить тому, кто знает Индию вдоль и поперек: нигде нет моря такого синего, берегов таких зеленых, солнца такого яркого, как за Сингапуром. Как это выразился Соломон: «Здесь царит вечное утро». Так и есть, и в той части памяти, где у меня хранятся приятные воспоминания, такими эти острова и останутся.

Но это только одна их сторона. Откуда мне было тогда знать, что Сингапур был последним рубежом, за которым начинался мир столь же жуткий, сколь и прекрасный, мир невероятного богатства, роскоши, дикости и коварства; что моря и земли здесь еще оставались неизведанными, и даже могучий британский флот осмеливался посылать туда только корабли-разведчики, и что горстка белых искателей приключений, сумевших выжить, обязана этому быстроте своих судов и тому, что даже во сне не выпускала из рук ружей. Теперь там спокойно, и законы – британские и голландские – царят от Зундского пролива до Соломоновых островов: берега усмирены, последние отрезанные головы-трофеи уже почернели и сморщились в длинных домах[50], и вряд ли вы сыщите человека, собственными ушами слышавшего звон военного гонга, в который били, когда пиратские флотилии вырывались из моря Сулу. Но я-то его слышал, и причем слишком ясно, и каким хорошим ни было бы мое мнение обо островах, признаюсь как на духу: знай я во время того путешествия столько, сколько узнал потом – спрыгнул бы с корабля в Мадрасе.

Но я пребывал в счастливом неведении, и когда прекрасным апрельским утром сорок четвертого годы мы миновали поросшие сахарным тростником островки и бросили якорь на рейде Сингапура, все выглядело вполне безопасно. В бухте было полно кораблей, в их числе не меньше сотни крупных парусников: огромные «индийцы» под своим решетчатым флагом, стройные клиперы Южного маршрута под «звездами и полосами», английские «купцы» под «ведром», и вообще кого там только ни было. Соломон показал мне синий крест России, красные и золотые полосы Испании, желтый на синем крест Швеции, даже золотого льва, принадлежащего, по его словам, Венеции. Ближе к берегу пузатые джонки и торговые прао теснились так, что по ним, казалось, можно, не замочив ног, дойти до берега. Пока гребцы Соломона пробирались между ними к пристани на реке, их полуголые команды из малайцев, китайцев и представителей всех цветов кожи от бледно-желтого до угольно-черного едва не оглушили нас своим птичьим гомоном. Это был настоящий бедлам: казалось, вся Азия собралась на берегу, не забыв прихватить с собой свои пряные ароматы и громогласные звуки.

Тут и там сновали кули в соломенных шляпах или грязных тюрбанах, сгибая голые спины под тюками и ящиками. Они копошились на пристани, на заполонивших реку сампанах, около складов и амбаров. Их расталкивали на своем пути капитаны-янки, облаченные в короткие тужурки и высокие шляпы, и выпускающие чируту из мощных, как капкан, челюстей исключительно для того, чтобы сплюнуть или выругаться. Армянские евреи в черных кафтанах, с длинными бородами, горланящие на весь свет; британские матросы в парусиновых рубашках и штанах; длинноусые китайские купцы в круглых шапочках, едущие в паланкинах; торговцы-англичане из Зунда с пистолетами у пояса; загорелые парни с клиперов в лоцманских кепи, лающиеся на ливерпульском и нью-йоркском наречиях; плантаторы в панамах, подгоняющие своих ниггеров тростью; группы закованных в кандалы каторжников с конвоем из солдат в красных мундирах – тут одновременно слышались английский, голландский, немецкий, испанский, хинди и вдобавок большинство диалектов Англии, Шотландии, Уэльса, Ирландии и американский морской жаргон. Б-г знает, какие еще тут присутствовали туземные языки, но звучали они во всю мощь, и после относительной тишины, к которой мы привыкли, голова пошла кругом. Да и вонь стояла жуткая.

Ясное дело, пристани везде похожи – стоило вам удалиться от реки и оказаться в фешенебельной части города, которая тянется вдоль Бич-роуд, вы нашли бы ее вполне сносной. Именно там располагался особняк Соломона – прелестное двухэтажное здание в глубине сада, обращенное фасадом к морю. Мы расположились в просторных комнатах с вентиляторами и ширмами, имея в своем распоряжении легион китайских слуг, галлоны прохладительных напитков и, будучи свободны от всяких забот, предались отдыху после тягот нашего путешествия, чем и занимались последующие три недели.

Старый Моррисон самозабвенно предавался безделью: пугающе растолстев вследствие обжорства, он только лежал, рыгал и с комфортом маялся от жары. Элспет, напротив, не могла ни минуты усидеть на месте: не успев толком закончить туалет, женушка уже ныряла в паланкин, чтобы нанести визит кому-нибудь из тех, кого называла «Светскими Людьми»; она выясняла кто есть кто и транжирила деньги по магазинам и базарам. Соломон подсказывал ей верное направление, давал инструкции, но затем рассыпался в извинениях, что его ждет куча работы в торговом доме на пристани; он уверял, что как только освободится, то провезет нас по своим владениям, которые, как я понял, располагались где-то на восточном берегу полуострова.

Я же умирал от скуки, и не без причин. Даже выразить не могу, как мне все надоело, – ну, круиз удался на славу, это да, зато я был по горло сыт Соломоном и его плавучим дворцом со всей этой роскошью, где все так правильно, так выверено и точно, а отборные яства и вина у меня уже из ушей лезли. Меня уже тошнило от всего этого шика, от мерзкой физиономии старого Моррисона, от бестолковой болтовни Элспет и от того, что мне нечем даже заняться, кроме как есть да спать. Полгода без единого низменного удовольствия – для меня это все равно что вечность. «Ладно, – думаю, если уж Сингапур, средоточие Востока, не сможет за три недели перед долгим путешествием назад утолить мою страсть к пороку, значит, я ничего не смыслю в таких делах; дайте мне только побриться да сменить сорочку, и мы поставим этот город на уши».

Послонявшись по округе с намерением оглядеться, я ринулся в водоворот развлечений. В фешенебельной части города располагаются восемь пересекающихся улиц, на которых стоят все богатые дома, и раскинувшийся у подножья Губернаторского холма просторный парк, где по вечерам любит собираться Общество. И разве это не здорово? За пару часов тебе предстоит раз сто поднять шляпу, приветствуя встречные пары, а когда надоест, садишься в экипаж и мчишься по Бич-роуд, поглядеть на корабли или потанцевать в Зале собраний, где можешь сплясать даже польку с замужней дамой – при условии, что ее муж и твоя жена рядом. Незамужние леди не вальсируют, разве что друг с другом – вот маленькие плутовки!

Следом идет обед в отеле «Дютранкуа», после чего все обсуждают, стоит ли возрождать клуб «Раффлз» и как подвигается строительство новой китайской больницы для нищих, и каковы цены на сахар, и что написано в передовице «Фри-пресс»; парни погорячее могут сыграть в пирамиду на бильярдном столе – я оторвался на славу. Элспет, конечно, была неутомима по части развлечений и таскала меня на все суаре, балы и пикники, какие возможно, включая воскресную службу в церкви и митинг в поддержку сбора средств для строительства нового театра. Пару раз мы даже встречались с губернатором, полковником Баттервортом. «Да, – пришел я к выводу, – Сингапур недурное местечко, но чтоб мне сдохнуть, если я готов задержаться здесь надолго».[51]

Как-то раз спрашиваю я подходящего вида малого – худого, как щепка, и с напомаженными волосами – где тут можно найти не столь респектабельные развлечения, если таковые, конечно, имеются? Тот слегка покраснел, шмыгнул носом и говорит:

– Ну, есть китайские процессии – только немногие отваживаются посмотреть на них, потому как они – к-хм– начинаются в туземных кварталах, знаете ли.

– Клянусь Георгом, – говорю, – плохая новость. Может, мы все-таки рискнем – всего на минутку?

Он упирался, но я оказался настойчив, и мы отправились на прогулку. Малый бурчал, что это не дело и что-де скажет Пенелопа, когда узнает, – даже подумать страшно. Это разожгло мое любопытство, и я аж подпрыгивал от нетерпения, завидев процессию. Шествие состояло из двух десятков узкоглазых, которые били в гонг, пускали клубы дыма и свистели, и полудюжины сопляков в татарских одеждах с зонтиками, горланивших кто во что горазд.

– И это все? – спрашиваю.

– Все, – кивает он. – Пойдем скорее отсюда, а то увидит кто-нибудь. Это, мой дорогой Флэшмен, совсем не дело – смотреть на эти туземные представления.

– Удивляюсь, как власти их разрешают? – говорю я. Он же заявляет, что «Фри-пресс» давно ратует за запрет, но индийские процессии еще хлеще – в них участвуют парни на ходулях и с факелами, а еще ходят даже слухи про факиров на той стороне реки, так те ходят по раскаленным углям.

Это навело меня на правильный путь. С пристанью, с ее нескончаемым рядом торговых палат и складов, я, естественно, был знаком, зато лежащий на другом, западном, берегу туземный город выглядел убогим и вряд ли заслуживал более близкого знакомства. Но однажды вечером, когда Элспет отправилась на какой-то девичник, я, доведенный до отчаяния, перебрался на ту сторону и почувствовал себя настоящим отважным первопроходцем.

За скоплением хижин начинался Китайский квартал: улицы ярко освещены фонарями, игровые дома и казино на каждом углу, уличные представления и акробаты – индийские огнеходцы в том числе, мой напомаженный друг не соврал, – сводники осаждают тебя на каждом шагу, обещая познакомить со своей сестрой, которая сладострастна, как королева Виктория. Какими судьбами наша царственная госпожа ухитрилась быть в течение большей половины прошлого века образцом плотского соблазна для всего Востока, остается для меня загадкой; быть может, им казалось, что каждый настоящий бритт обязан питать к ней похоть? А шлюх вокруг столько, что хватило бы удовлетворить целую армию: выглядывающие из окошек китаянки с бледно-фарфоровыми лицами; высокие, грациозные клингийки с Короманделя, прохаживающиеся по улице с застенчивой улыбкой; нахальные малайки, зазывно махающие клиентам, выставив напоказ свои прелести. Это была настоящая ярмарка тщеславия, но все не то. По большей части, одна зараза – самое то для пьяных матросов, которым все равно, оберут ли их – а то и зарежут, – но мне хотелось найти чего получше. И я не сомневался, что найду, и быстро, раз уж напал на верный след. Но для начала решил ограничиться разведкой, так что, отшвырнув в сторону нескольких сводников и самых наглых шлюх, я направил свои стопы обратно к мосту.

И встречаю не кого иного, как Соломона, выходящего из своей конторы. При виде меня он оторопел.

– Б-же правый, – говорит, – не хотите ли вы сказать, что были в торговой части города? Дружище, знай я, что это вас интересует, организовал бы охрану – это, знаете ли, не самое безопасное место на земле. Уж по крайней мере, для вас, как мне кажется.

Думаю, он смекнул что к чему, но если ему угодно было разыгрывать невинность, тем лучше. Я сказал, что тут очень интересно, как во всех туземных городах, и ничего со мной не случилось, не о чем волноваться.

– Вот и прекрасно, – отвечает он, беря меня под локоть. – Я и забыл: вам в свое время довелось повидать экзотику. Но Сингапур… хм-м, это весьма своеобразное место, даже для бывалых парней. Вам не приходилось слышать про банды «чернолицых»? Китайцы, да, – ничего общего с «тонгами» и «хью» – тайными обществами, которые заправляют в этих местах, но тоже опасные мерзавцы. Слыхал, они недавно даже на восточном берегу объявились: грабежи, похищения и все такое. А лица чернят сажей. Безоружный белый человек, расхаживающий в одиночку – для них как приманка. Если соберетесь вернуться сюда, – он посмотрел на меня и тут же отвел взгляд, – дайте мне знать – в северной части туземного города можно найти действительно приличные заведения: богатые китайцы ходят туда, а это народ изысканный. «Храм Неба» – одно из лучших: никаких воров или жуликов, и обслуживание по первому разряду. Кабаре, туземные танцы… ну и все такое, в общем.

«Погодите-ка, – думаю, поскольку до меня дошло, к чему он клонит, – неужто Соломон предлагает себя в роли сводника?» Быть может, намерен вовлечь меня в греховные удовольствия, чтобы без помех обхаживать Элспет, или это своего рода вежливость – направить меня в лучший бордель города? Я не успел прийти к окончательному выводу, как он продолжил:

– Кстати, о богатых китайцах – вам с Элспет еще не приходилось встречаться с ними? Это сейчас самые интересные люди этого города – парни вроде Вампоа или Тан Ток Сенга. Мне нужно было давно озаботиться – боюсь, я непростительно пренебрегал вами, но когда проведешь в отсутствии три года… столько дел накопилось, вы же понимаете, – и он лукаво усмехнулся. – Признайтесь: сингапурское общество вам показалось немного скучноватым, не так ли? Болтовня старины Баттерворта… да и Логана и Дайса… Это совсем не Гайд-парк, правда? Но не печальтесь – я организую вам визит к Вампоа, там-то не до скуки, уверяю вас!

И он не обманул. Соломон сдержал слово, и на третий день Элспет, я и старый Моррисон отправились в паланкине в особняк Вампоа. Местечко было шикарное, скорее дворец, нежели дом, с освещенным фонарями садом, а сам хозяин с поклонами встречал нас у дверей. Им оказался крупный, толстый китаец с бритой головой и косицей, свисающей аж до пят, одетый в черный шелковый халат, расшитый алыми и зелеными цветами – прям вылитый Аладдин, если не принимать в расчет бокал шерри в руке – он никогда с ним не расставался, и бокал этот никогда не пустел.

– Добро пожаловать в мое ничтожное убогое жилище, – говорит он, сгибаясь настолько, насколько позволял объемистый живот. – Так всегда говорят китайцы, не правда ли? На самом деле я нахожу свой дом превосходным, быть может, лучшим в Сингапуре. Но должен признаться, никогда его не посещала столь прекрасная гостья, – это к Элспет, зачарованно глазевшей на роскошные лакированные панели, украшенные золотыми листочками колонны, орнамент зеленого камня и шелковую драпировку, которыми были отделаны покои Вампоа. – Вам следует сесть за обедом рядом со мной, прекрасная златовласая леди, и пока вы будете восхищаться убранством моего дома, я буду любоваться вашей несравненной красотой. И тогда мы оба проведем замечательный вечер, ублажая себя приятным разговором.

Так он и поступил, усевшись рядом с Элспет и потягивая свой неизменный шерри, пока мы угощались китайскими блюдами в столовой, по сравнению с которой покои Версаля показались бы жалкой мансардой. Еда была ужасная, как и вся китайская кухня, – впрочем, некоторые супы и каштаны в сливках оказались весьма недурны – зато прислуживали нам симпатичные китаяночки в обтягивающих шелковых одеждах, у каждой своего цвета. Даже тухлые яйца с гарниром из водорослей и мерзким соусом кажутся не так плохи, когда их подносит милашка с раскосыми очами, обдающая тебя ароматом духов, которая склоняется над тобой весьма волнующим образом, показывая, как надо орудовать палочками для еды. Чтоб мне провалиться, если эта наука легко далась мне – потребовалось целых две учительницы, обступивших меня с обоих боков, чтобы показать что к чему. Элспет посетовала Вампоа, что меня стоило бы оснастить ножом и вилкой.

Не считая нас троих и Соломона других гостей почти не было – только Балестье, американский консул – шустрый плантатор-янки с неисчерпаемым запасом веселых историй, да Качик Мозес – большая шишка в местном армянском сообществе.[52] Последний оказался самым приличным из евреев, которых мне приходилось встречать, и мигом нашел общий язык со старым Моррисоном. Они сразу принялись спорить о ценах, и когда к ним присоединился и Вампоа, Балестье воскликнул, что не успокоится, пока не расскажет один анекдот на тему: «Встречаются как-то китаец, шотландец и еврей…», – чем рассмешил всех. Вечеринка оказалась веселой, и по части напитков недостатка не наблюдалось, но некоторое время спустя Вампоа сделал знак, и началось небольшое представление, включавшее несколько китайских песен и сценок – худшего сорта пантомимы еще поискать, но костюмы и маски довольно милые, – да двух китайских танцовщиц: очаровательные чертовки, вот только, увы, закутаны с головы до пят.

Затем Вампоа провел для меня и Элспет экскурсию по своему удивительному дому – все стены в резных панелях из черного дерева и слоновой кости – сквозняки там, видать, жуткие, но выглядит красиво, – а двери овальные, с нефритовыми ручками и позолоченными притолоками. По моим прикидкам, стоило это все не меньше полмиллиона. Под конец он подарил мне нож в форме миниатюрного кинжала с перламутровой инкрустацией. Чтобы продемонстрировать его остроту, хозяин бросил на лезвие муслиновый платок, и тот, увлекаемый вниз лишь собственным ничтожным весом, оказался рассечен надвое. Я с тех пор никогда не точил этот нож, но он и сейчас, спустя шестьдесят лет, остается таким же острым. Элспет получила фигурку лошади, вырезанную из нефрита со стременами и поводьями, сделанными из крошечных цепочек того же камня – Б-г знает, сколько она стоила.

Женушка тут же помчалась к остальным, призывая Соломона восхититься подарком, а Вампоа негромко говорит мне:

– А вы давно знаете мистера Соломона Аслама?

Я ответил, что мы познакомились в Лондоне с год назад. Он кивнул своей лысой башкой и обратил ко мне бесстрастное, как у Будды, лицо.

– Он, полагаю, намерен провезти вас по своим владениям? Это должно быть интересно – надо спросить у него, где они находятся. Мне и самому хотелось бы побывать там как-нибудь.

Я ответил, что, по моему мнению, они расположены где-то на полуострове, на что он важно кивнул и отхлебнул шерри.

– Без сомнения. Мне он кажется человеком практичным и предприимчивым, хорошо умеющим вести дела. – Из столовой донесся смех Элспет, и желтое лицо Вампоа расплылось вдруг в улыбке. – Как вам повезло, мистер Флэшмен! На свой скромный – ну, не такой уж и скромный, как видите, – лад, я знаю толк в красивых вещах, особенно в женщинах. Можете заметить, – китаец обвел комнату рукой с нечеловечески длинными ногтями – я окружил себя ими. Но при виде вашей жены, Элспет, я понял, почему старинные сказители всегда изображают богов и богинь белокожими и златовласыми. Будь я моложе лет на сорок, то попробовал бы отбить ее у вас, – он отпил еще амонтильядо, – без успеха, конечно. Но такая красота таит опасность.

Вампоа посмотрел на меня, и, сам не знаю почему, я ощутил вдруг леденящий ужас – не перед ним, а перед его словами. Но прежде чем я обрел дар речи, Элспет уже вернулась, щебеча по поводу подарка и рассыпаясь в благодарностях, он же стоял и с улыбкой взирал на нее, словно некий добрый, пропитанный шерри бог.

– Вы отблагодарите меня, прелестное дитя, если снова посетите сей скромный дом, который воистину опустеет без вашего присутствия, – говорит китаец.

Потом мы присоединились к остальным и после бесконечного обмена комплиментами покинули этот роскошный дворец. Все были счастливы и веселы – вот только я, выходя на улицу, ощутил холодную дрожь, что было странно, ибо ночь стояла теплая и душная.

Я постарался выбросить все из головы, но спать отправился не в лучшем расположении духа. Я грешил на отвратительную китайскую жратву, но так или иначе мне стали сниться очень яркие кошмары. В них я играл однокалиточный матч на лестницах дома Вампоа, и его одетые в шелк китайские шлюшки учили меня держать биту – эта часть была что надо, ибо они льнули ко мне, томно нашептывая что-то и держа за руки, – но мне постоянно мерещились темные тени, мелькающие за панелями. Тут Дедалус Тигг подает мне мяч, и я отбиваю его прямо в китайский фонарь, который взлетает в темноту и взрывается тысячью ракет, а ко мне подскакивают старый Моррисон и герцог в саронгах, сообща убеждая меня делать перебежку, и я бегу, проламываясь через панели, за которыми витают невообразимые ужасы, и пытаюсь поймать Соломона, тенью скользящего передо мной и выкликающего из темноты, что опасности нет, поскольку у него десять орудий. Я чувствую, как некто или нечто подбирается ко мне, и слышу голос Элспет: она зовет меня, но с каждым разом все слабее, и я понимаю – стоит мне обернуться назад, предо мной разверзнется такой ужас, что… Тут я просыпаюсь весь в поту, уткнувшись лицом в подушку, а рядом мирно посапывает Элспет.

Должен признаться, это выбило меня из колеи, потому как в прошлый раз я видел подобный кошмар в темнице Гюль-шаха за два года до того, и воспоминание было не из приятных. (Странное дело, замечу по ходу, но большинство самых ужасных видений посетили меня в тюрьме: могу припомнить несколько причудливых, как, например, в форте Раим на Аральском море, когда мне приснилось, как старый Моррисон и Руди Штарнберг разрисовывают мне зад гуталином; или в форте Гвалиор, где я вальсировал в кандалах с капитаном Черити Спрингом, дирижирующим оркестром. Но самый жуткий кошмар мне привиделся в мексиканской каталажке во время дела Хуареса: я скакал в атаку на балаклавские пушки во главе эскадрона скелетов в квадратных академических шапках, распевавшего «Ab and absque, coram de»[53], а впереди плыл на своей яхте лорд Кардиган, который ухмылялся мне, срывая с Элспет одежды. Заметьте, чили с бобами я не едал уже неделю с лишним.)

Как бы то ни было, после вечеринки у Вампоа я потерял сон и на следующее утро был страшно не в духе, в результате чего мы с Элспет поссорились, и она заливалась слезами до тех пор, пока не пришел Соломон и не предложил нам поехать на пикник на другую сторону острова. Мы-де обогнем его на «Королеве Сулу» и отлично развлечемся. Элспет тут же захлопала в ладоши, старый Моррисон тоже высказался «за», но я стал отпираться, ссылаясь на недомогание. Я знал, что поставит меня на ноги, и это был вовсе не завтрак на природе в тени мангровых деревьев в обществе этой троицы; пускай отправляются себе, а мне предоставят поближе познакомиться с китайским кварталом и, быть может, вкусить лакомств в одном из тех роскошных заведений, о которых упоминал Соломон: название «Храм Неба» четко отложилось у меня в памяти. Отчего бы там не найтись таким же милашкам-прислужницам, как в доме Вампоа, чтобы поучить меня пользоваться палочками?

Так что когда они отправились, причем Элспет, не замечая во мне намерения идти на поклон, задирала носик, я проваландался до вечера и подозвал паланкин. Мои носильщики проталкиваются через заполоненные народом улицы, и как раз к сумеркам мы оказываемся в месте назначения – уединенном райончике внутри китайского квартала, с большими домами, прячущимися среди деревьев с развешанными на ветвях бумажными фонариками. Все выглядело очень прилично и уютно.

«Храм Неба» оказался большим каркасным зданием, стоящим на небольшой возвышенности и почти совсем не различимым среди деревьев и кустарников. Извилистая дорожка вела к веранде, на которой горел приглушенный свет, играла тихая музыка, а слуги-китайцы встречали гостей, приглашая пройти в дом. Внутри обнаружилась просторная прохладная комната, где я отведал превосходной европейской еды с полбутылкой шампанского, и прибывал в прекрасном настроении, предвкушая развлечения, когда ко мне подошел слуга-индус и поинтересовался, все ли устраивает джентльмена и не желает ли он чего еще? Может быть, заглянуть в кабаре или посмотреть произведения китайского искусства, или концерт, если господин любит музыку…

– Все это ч-ва чепуха, – говорю я, – потому как дома меня не ждут до утра, если ты понимаешь, о чем я. Я шесть месяцев провел в море, так что веди сюда всех, самбо[54], и пошустрее.

Тот улыбается, кланяется на свой раболепный индийский манер, хлопает в ладоши и в альков, где я размещался, входит самое прелестное создание, какое только можно себе представить. Это была китаянка с иссиня-черными волосами, уложенными вокруг головы, с лицом правильным и чистым, как жемчуг, с раскосыми глазами, облаченная в облегающее тело красное шелковое одеяние, которое английские путешественники назвали бы «чуточку чрезмерным на вкус европейца», но которое меня, будь я скульптором, побудило бы отбросить молоток и резец и заняться созерцанием скрытой под ним фигуры. Руки ее были обнажены, и она мило сложила их при поклоне, приоткрыв в улыбке рубиновые губы, за которыми блеснули правильные зубки.

– Это мадам Сабба, – объявляет лакей. – Если ваше сиятельство позволит, она препроводит вас…

– Позволит, и еще как, – говорю. – Где тут у вас верхние покои?

Как можете заметить, я ожидал, что здесь все, как везде, но мадам Сабба, сделав знак следовать за ней, провела меня под аркой и пошла по длинному коридору, поглядывая, иду ли я. И я шел, затаив дыхание и не отрывая глаз от стройной талии и соблазнительного зада; нагнав девицу у самых дверей, я ущипнул ее, но понял, что мы оказались на крыльце. Она выскользнула из моих жарких объятий и указала на паланкин, стоящий в футе от ступенек.

– Это еще зачем? – говорю.

– Развлечения, – отвечает она, – находятся поблизости отсюда. Вас отнесут.

– Развлечения находятся на этом самом месте, – и я с рычанием бросаюсь на нее, обхватив руками.

Клянусь Георгом, удержать эту штучку оказалось непросто: она извивалась, пытаясь вырваться, но я сжимал кольцо все крепче, вдыхая аромат ее духов и покрывая лицо и губы поцелуями.

– Но я же только провожатая, – хихикнула она, отстраняясь, – моя задача – проводить вас…

– До ближайшей кровати, крошка. Об остальном я позабочусь сам.

– Вы хотите меня? – говорит Сабба, изображая удивление, я же тем временем тискал ее все яростнее. – Ну… но здесь это не удобно. Поблизости есть место… Но я уверена, как только вы увидите другие предложения, то и думать забудете про Саббу. – С этими словами она запускает мне в рот свой язычок и вталкивает в паланкин. – В путь, это совсем рядом.

– Если дальше чем в десяти шагах, то это напрасная поездка, – говорю я, пока мы забирались внутрь и задергивали шторку.

Я прямо-таки кипел и хотел заняться делом немедленно, но, к несчастью, паланкин был из тех двойных седанов, в которых пассажиры сидят напротив друг друга, так что мне только оставалось лапать ее, ругаться, борясь с застежками платья и присвистывать, ощутив то, что скрывается внизу. Она же целовала и ласкала меня, со смехом прося потерпеть, а носильщики безбожно трясли нас, не давая возможности толком перейти к действиям. Мне было все равно, куда нас несут: взбудораженный страстью и шампанским, я потерял интерес ко всему, кроме красотки, дразнящей меня в темноте; наконец мне удалось вытащить одну грудь, и я прильнул к ней, но тут паланкин остановился, и мадам Сабба осторожно высвободилась.

– Одно мгновение, – говорит, и я догадался, что она приводит в порядок одежду. – Подождите здесь, – ее пальчики нежно коснулись моих губ, потом мелькнула серая полоска – это Сабба скользнула за шторку, и наступила тишина.

Полыхая от страсти и нетерпения, я прождал с полминуты, потом высунул голову. Некоторое время ничего не удавалось разглядеть во тьме, потом я понял, что паланкин стоит посреди какой-то зачуханного вида улицы, между темных зданий. Носильщиков и Саббы не было и следа. Кругом темень, ни огонька и ни звука, кроме отдаленного шума города.

Мое недоумение продлилось секунды две, потом его сменила ярость – отдернув занавеску, я, чертыхаясь, вылез из паланкина. И не успел еще почувствовать первый приступ страха, как заметил темные фигуры, скользящие по направлению ко мне с другого конца улицы.

Тем, что произошло потом, гордиться не стану. Понятное дело, я был юн и беззаботен, и славные деньки, когда мне удавалось без рассуждений давать деру – еще впереди, но даже тогда, учитывая афганский опыт и врожденную трусость, мою реакцию нельзя оправдать. В зрелые годы я не тратил драгоценных секунд на недоуменную ругань – еще задолго до появления темных фигур мне бы уже стало ясно, что исчезновение мадам Саббы предвещает страшную опасность, и я бы уже перепрыгнул через ближайшую стену и мчался бы по направлению к обжитым местам. Но в тот миг я, наивный юнец, просто таращился на них и кричал:

– Эй, кто вы такие, ч-т возьми? И где моя шлюха, чтоб ей сдохнуть?!

А они мчались ко мне, совершенно бесшумно, и меня вдруг озарило, что дело касается моей жизни. Тут-то Флэши проявил себя с лучшей стороны, да поздно. Один вопль, три прыжка, и я уже на шатком заборе между двумя домами; на миг я завис на нем, бросив взгляд на четыре приближающихся с ошеломляющей быстротой тени. Что-то пролетело у меня над головой, и я мигом оказался внизу и понесся по переулку, слыша позади глухие шлепки – это преследователи перемахивали изгородь следом за мной. Крича во все горло: «На помощь!», я свернул за угол и изо всех сил помчался по улице.

Если чему я и обязан спасением, так это своему малодушию. Даже герой не стал бы принимать бой – не в таких обстоятельствах, не в таком месте – но он хотя бы оглянулся, чтобы оценить, как близко преследователи, может быть, даже притормозил, размышляя, что предпринять дальше. И это стало бы смертельной ошибкой, так как скорость, с которой они передвигались, была ужасной. Мне хватило одного взгляда на их вожака: гибкое, как у пантеры, тело, в руке что-то сверкает, – чтобы я понесся, как угорелый, перепрыгивая через все препятствия, непрерывно призывая на помощь, но ни на йоту не сбавляя хода. Вот что советую усвоить всем юношам – если вы убегаете, бегите вовсю и не думайте ни о чем другом: не оглядывайтесь, не прислушивайтесь, не сомневайтесь ни мгновения – дайте страху управлять вами – вот ваш самый лучший друг.

Именно он вел меня добрую четверть мили сквозь пустынные улицы и аллеи, через изгороди, канавы и ямы – и ни одной живой души, пока, свернув за угол, я не оказался в узком переулке, ведущем к явно оживленной улице, так как на дальнем конце горели фонари, мелькали тени, а еще дальше на фоне ночного неба высились мачты судов с зажженными на них огнями.

– Помогите! – ревел я. – Убивают! Грабят! Ч-това сила! На помощь!

Вопя, я помчался по переулку, и тут, вот дурень, все-таки бросаю взгляд через плечо. А он тут как тут, выныривает, словно ангел тьмы, из за угла в каких-нибудь двадцати ярдах от меня. Я припустил еще быстрее, но пока вертел головой, потерял направление; внезапно передо мной выросла ручная тележка, забытая каким-то растяпой-кули посреди дороги. Пытаясь обогнуть ее, я споткнулся и растянулся на земле. Через долю секунды я снова был на ногах, откуда-то спереди доносились крики, но мой преследователь успел сократить разделяющую нас дистанцию наполовину, и, кинув на него испуганный взгляд, я заметил, как его рука взметнулась над головой, что-то блеснуло, завертелось в воздухе и нестерпимая боль пронзила мое левое плечо. Я упал в кучу ящиков, а рядом звякнул метательный топорик.

Он настиг меня: перепрыгнув, словно заправский скакун, через тележку, преследователь приземлился на ноги, и пока я тщетно пытался заползти в поисках укрытия под разломанные ящики, выхватил из-за пояса второй топорик, перехватил поудобнее и стал тщательно прицеливаться. С конца переулка доносился топот ног, крики, но было поздно: в свете фонаря я видел, как ужасная фигура с похожим на черную маску поблескивающим лицом, по виду китайским, отвела назад руку, размахиваясь для броска…

– Джинго! – прозвучал чей-то голос, и в тот же миг что-то прошелестело над моей головой, человек с топориком вскрикнул, зашатался, и, к своему изумлению, я заметил, что из-под его вскинутого подбородка торчит предмет, напоминающий короткую вязальную спицу. Пальцы негодяя потянулись к ней, но тело будто отказывалось служить ему, и он неподвижно распластался на дороге. Не сознавая своего подражательства, я последовал его примеру.

Если от боли и ужаса я и отключился, то только на секунду, поскольку тут же почувствовал, как сильные руки поднимают меня, и услышал голос, сказавший по-английски:

– Слушайте, да его порезали. Эй, прислоните раненого к стене.

Потом другие голоса, в удивлении перебивавшие друг друга:

– Как китаеза?

– Мертвее не бывает – Джинго засадил ему в самое яблочко.

– Вот это да, здорово… Эй, гляньте-ка, шевелится!

– А, ерунда, яд свое дело сделает. Еще никто не выживал!

– Доверьтесь нашему маленькому Джинго – перебить человеку горло, да еще и отравить в придачу, каково?

Я был слишком слаб, чтобы понять разговор, но одно слово из этой перебранки смогло пробиться к моему сознанию даже сквозь такую сумятицу чувств.

– Яд! – выдохнул я. – Топор был отравлен! Б-же, я умираю! Доктора! Моя рука уже онемела…

Тут я открываю глаза и вижу удивительное зрелище. Надо мной склоняется коренастый, жутковатого вида туземец, голый, если не считать набедренной повязки, в руке бамбуковое копье. Рядом с ним высокий араб в белых штанах с малиновым кушаком, голова обернута зеленым шарфом, рыжая борода ниспадает до пояса. Было еще несколько полуголых туземцев и человека три, по виду явно напоминавших матросов, а по правую руку от меня опустился на колени молодой светловолосый парень в полосатом свитере. Такого пестрого сборища мне еще не приходилось видеть, но, повернув голову, чтобы разглядеть того, кто осматривал мое раненое плечо, я забыл про остальных – на этого малого стоило поглядеть.

Лицо у него было мальчишеское – так казалось на первый взгляд, вопреки бронзовому загару, крупным чертам, вкраплениям седины среди черных кудрей и баков, резкой линии рта и подбородка и полузажившему сабельному шраму, шедшему от правой брови через щеку. Ему было лет сорок, и годы эти явно прошли не в покое, но его синие глаза казались невинными, как у десятилетнего ребенка, а когда он улыбался, как сейчас, тебе сразу приходили на ум украденные яблоки и розги учителя.

– Яд? – говорит он, отрывая мой пропитавшийся кровью рукав. – Да ничего подобного. Китайские топорщики им не пользуются, только темные дикари вроде нашего Джинго. Джинго, поздоровайся с джентльменом!

Пока абориген с копьем кивал мне головой, скорчив жуткую улыбку, белый бросил мое плечо и, подойдя к телу моего убитого преследователя, вытащил у него из шеи спицу.

– Взгляните-ка, – говорит он, осторожно держа ее в руке, и я увидел тонкую стрелу длиной в фут. – Это страсть Джинго. И она спасла вам жизнь, не так ли? Разумеется, любой уважающий себя ибан[55] попадает в фартинг с расстояния в двадцать ярдов, но Джинго – с пятидесяти. На острие яд раджуна – для человека не смертелен, как правило, но это и не важно, если стрела пробьет тебе яремную вену, не правда ли? – Он отшвырнул дь-скую штуковину и снова занялся моей раной, негромко напевая:

Эй, ответь-ка поскорей, был ли ты в Мобайл-бей? И ужель за доллар в день хлопок скручивать не лень? Джонни, эй, пока светло, Джонни, эй, махнем в Хило…

Я вскрикнул от боли, и он осуждающе зацокал языком.

– Не стоит ругаться, – говорит. – Богохульники не попадут на небо, когда придет их смертный час. Да и переживать не о чем – это всего лишь царапина: пара швов – и будете как новенький.

– Это агония! – застонал я. – Я истекаю кровью!

– Ничего подобного. Да и кстати сказать, такому дюжему парню небольшое кровопускание не повредит. Не распускайте нюни. Вот, когда я заработал это, – его пальцы коснулись шрама на щеке, – то даже не пискнул. Подтверди, Стюарт?

– Ага, – кивает светловолосый. – Ревел, как буйвол, и звал мамочку.

– Ни слова правды, а, Пейтинги?

Рыжебородый араб сплюнул.

– Тебе нр-равится боль, – говорит он с сильным шотландским акцентом. – Ты собирраешься оставить этого человека лежать тут всю ночь?

– Надо показать его Макензи, Джей Би, – заявляет светловолосый. – Вид у него неважнецкий.

– Шок, – говорит мой врачующий ангел, перевязывая мое плечо платком под аккомпанемент моих жалобных стонов. – Но вы правы. Мак зашьет его, и наутро он будет готов встретиться лицом к лицу с двумя десятками топорщиков. Не так ли, приятель? – этот чокнутый подмигнул мне и потрепал по волосам. – Кстати, он преследовал вас в одиночку? Как вижу, он из «Черных лиц», они обычно охотятся шайками.

В промежутках между стонами я поведал ему, что мой паланкин атаковали четверо – про мадам Саббу я умолчал, – и он, перестав улыбаться, нахмурился.

– Трусливые, подлые у-ки! – восклицает он. – Даже не знаю, куда смотрит полиция? Предоставьте это мне, и я за две недели вышвырну этих мерзавцев из города! – У него был вид человека, вполне способного это сделать. – Все это отвратительно. Но вам повезло, что мы оказались поблизости. Идти сможете? Эй, Стюарт, помоги ему. Ну вот, – продолжает этот бессердечный скот, когда меня подняли на ноги, – вам ведь уже лучше? Я же говорил!

В любое другое время я высказал бы ему все, что о нем думаю, ибо больше всего на свете ненавижу этих самовлюбленных, заботливых, мускулистых христиан, которые так и норовят облегчить твои страдания именно в тот момент, когда тебе больше всего хочется лежать и стенать. Но плечо слишком болело, да и кроме того, ему с его причудливой шайкой из дикарей и матросов я был явно обязан спасением своей филейной части, так что мне не оставалось ничего иного, как пробормотать как можно вежливее слова благодарности. Джей Би рассмеялся, ответив, что это все пустяки, не стоит беспокойства, и предложил отправить меня домой в паланкине. Пока несколько человек побежали за транспортом, он с прочими, прислонив меня к стене, принялся обсуждать, как поступить с убитым китайцем.

Любопытный это был разговор, надо заметить. Кто-то вполне резонно предложил погрузить его на тележку и сдать в полицию, но светловолосый, Стюарт, покачал головой и заявил, что им надо оставить его здесь и написать во «Фри-пресс» жалобу на мусор, валяющийся на улицах. Араб, которого звали Пейтинги Али – обладатель совершенно неуместного шотландского акцента, высказался за христианское погребение, а зловещий маленький туземец Джинго, ожесточенно жестикулируя и топая ногами, явно давал понять, что желает отрезать трупу голову и захватить ее с собой.

– Не годится, – говорит Стюарт. – Ты не сможешь обработать ее, пока мы не доберемся до Кучинга, а она протухнет задолго до этого.

– Я не допущу таких вещей, – заявляет их вожак, которого называли Джей Би. – Отрезание голов – варварский обычай, и я решительно против него. Но заметьте, – добавляет он, – с точки зрения Джинго, его требования выглядят гораздо весомее ваших – голова принадлежит ему, раз именно он убил того малого. Ага, вот и Кримбл с паланкином. Залезайте, приятель.

Слушая их, я задавал себе вопрос: может, у меня бред, вызванный раной? Если же нет, то я связался с шайкой безумцев. Но мне было слишком плохо, чтобы переживать об этом: я позволил усадить себя в паланкин и лежал там в полубесчувственном состоянии, пока они спорили, где можно застать Макензи – доктора, надо полагать, – в такое время ночи. Похоже, никто не знал, где он, и тут кто-то говорит, что тот собирался поиграть в шахматы с Вампоа. Моя голова работала достаточно, чтобы вспомнить имя, и я прохрипел, что дом Вампоа мне вполне подойдет: мысль, что какая-нибудь из его очаровательных китаяночек может выступить в роли моей сиделки, взбодрила меня даже в таком состоянии.

– Так вы знакомы с Вампоа? – говорит Джей Би. – Ну вот и прекрасно. Вперед, Стюарт. Кстати, – продолжает он, пока мой паланкин поднимали, – меня зовут Брук – Джеймс Брук.[56] А еще называют Джей Би. – А вас?

Я сказал ему, и даже в своем тяжком состоянии был польщен, увидев, как синие глаза распахнулись от удивления.

– Неужели тот самый парень из Афганистана? Ну и ну, чтоб мне провалиться! О, как бы я хотел быть с вами там, два года назад! И подумать только, не проходи мы мимо, вас бы…

От боли и усталости голова моя пошла кругом, и больше я ничего не слышал. Помню только трясущийся паланкин и то, как провожатые мои распевали:

Эй, скажи-ка, с плантатором ты ведь знаком? С его черной женой и кобылой с хвостом? Эй, Джонни, махнем-ка с тобою в Хило, О, старый приятель мой!..

Потом я, должно быть, потерял сознание, потому что первое, что помню, – это удушливый аромат аммиака под носом, а открыв глаза, вижу, что сижу в кресле, в ярко освещенном холле дома Вампоа. Сюртук и сорочку с меня сняли, и какой-то дородный чернобородый субъект заставляет меня дергаться и стонать, прикладывая к ране горячий тампон. Ага, рядом с ним стоит одна из тех красоток с миндалевидными глазами, держа в руках котелок с кипящей водой. Она была единственным приятным зрелищем во всей комнате, поскольку, приглядевшись к свету, ярко бликующему от серебра, нефрита и слоновой кости, я увидел, что лица окружающих меня мужчин серьезны, хмуры и неподвижны, как у статуй.

В середине стоял Вампоа собственной персоной, невозмутимый, как всегда, и в своем обычном черном шелковом платье. Рядом был Качик Мозес, с блестящей лысиной и выражением печали на доброй еврейской физиономии. Брук теперь не улыбался – челюсть словно окаменела, губы плотно сжались, а на лице стоявшего рядом Стюарта читались ужас и боль. «Какого ч-та они на меня так пялятся, – думаю. – Неужели я настолько плох?» Потом заговорил Вампоа, и я услышал такое, по сравнению с чем переживания ночи и боль от раны показались сущей ерундой. Ему дважды пришлось повторить сказанное, прежде чем смысл его дошел до меня; потом же я мог только с ужасом и недоверием глазеть на него.

– Ваша прекрасная супруга, леди Элспет, исчезла. Человек по имени Соломон Аслам похитил ее. «Королева Сулу» вышла сегодня вечером из Сингапура, и никто не знает куда.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

… июля 1844 г.]

Пропала! Пропала! Пропала! Никогда в жизни не переживала такой Неожиданности. Всего миг назад наслаждалась Покоем и Обожанием, среди Любимых Друзей и Близких, надежно оберегаемая Преданным Мужем и Благородным Родителем – а в следующий – дерзко захвачена увезена одним из тех тем, кого ценила и кому доверяла больше всех знакомых джентльменов (за исключением, разумеется, Г. и дорогого Батюшки). Увижу ли я их снова? Что за чудовищная судьба ожидает меня? Ах, я могу представить ее слишком хорошо, поскольку прочитала Греховную Страсть в его глазах, и глупо было бы полагать, что, так безжалостно похищая меня, он готовит мне иную участь, кроме одной-единственной! Я настолько сражена Стыдом и Ужасом, что Разум покидает меня – если это так, мне нужно описать свою Жалкую Долю, пока ясность мысли еще сохраняется, а дрожащая рука еще способна держать перо!

Ах, какая жалость, что я покинула Г., будучи в ссоре и обиде – и из-за каких-то Ничтожных Пустяков: он швырнул об стену кофейник и пнул слугу – самое меньшее, чего заслуживал этот бездельник, поскольку был Невнимателен и Фамильярен, а также не вычищал ногти, собираясь прислуживать нам. А я, глупая Негодница, обидела моего Любимейшего, и приняла сторону Плохого Слуги, так что завтракали мы, будучи в ссоре, обмениваясь лишь самыми Короткими Репликами в течение большей части дня. Я, со своей недостойной стороны, Дулась и Капризничала, а мой Любимый бросал Сердитые Взгляды и Выражения. Только теперь понимаю я, как терпелив он был с таким Ветреным и Избалованным созданием, как мое я. Ах я, Несчастная, безрассудная женщина, ибо только из-за Пышущего Гнева согласилась я сопровождать дона С., этого Змея, в предложенной им экскурсии, намереваясь Наказать тем самым своего милого, родного, терпеливого Защитника! Ах, это себя саму наказала я за свой эгоизм и взбалмошное поведение!

Все шло хорошо до нашего пикника на берегу, хотя мне показалось, что с шампанским что-то не так, ибо после него мной овладела странная сонливость, так что мне пришлось отправиться на борт судна и прилечь. Не подозревая об Опасности, я заснула, а проснувшись, обнаружила, что мы плывем, а дон С. на палубе дает своим людям команду идти полным ходом. «Где Папа? – вскричала я. – И почему мы удаляемся от земли? Смотрите, дон Соломон, солнце садится – нам пора возвращаться!» Лицо его было Бледным, вопреки полнокровию, а взгляд Диким. С грубой откровенностью, хотя и в Сдержанном Тоне, он порекомендовал мне Успокоиться, поскольку мне уже не суждено увидеть моего дорогого Папу снова.

– Что вы хотите сказать, дон Соломон? – возмутилась я. – Мы же приглашены на обед к миссис Алек Миддлтон!

Именно в этот момент, голосом, дрожащим от Чувства – так не похожим на обычную его Сдержанную манеру, хотя было заметно, как пытается он овладеть Собой, – дон. С. сообщил мне, что назад дороги нет, что с самой Первой нашей Встречи им овладела Всепобеждающая Страсть ко мне.

– Жребий брошен, – объявил он. – Я не могу жить без вас, поэтому решил завладеть вами, вопреки всему свету и вашему супругу, а это значит, что мне придется разорвать все связи с цивилизацией и увезти вас туда, где нас никто не найдет, в свое собственное далекое царство, где, уверяю вас, вы будете Королевой не только моих Владений, но и моего Сердца.

– Это безумие, дон Соломон! – восклицаю я. – У меня же нет с собой вещей. И к тому же я замужняя женщина и занимаю Положение в Обществе.

На это он просто махнул рукой и вдруг Заключил меня в свои Сильные Объятия, отчего у меня перехватило дыхание, и он заявил, что я тоже люблю его – ему это подсказали Поощрительные Знаки, проявлявшиеся в моем поведении. Все это, разумеется, было не более чем Гнусным Измышлением, которое его Воспаленный Ум построил на тех общепринятых знаках уважения и любезности, которыми Леди обычно вознаграждают Джентльменов.

Я была страшно обескуражена, оказавшись в столь ужасной ситуации, но не настолько, чтобы утратить способность к Здравому Рассуждению. Увещевая его отказаться от безумной затеи, сулившей позор для меня и Крах для него, и унизившись даже до бессмысленных попыток освободиться от его объятий, таких Страшно Крепких и жестоких, вкупе с громкими криками о помощи и пинками по лодыжкам, я успокоилась и упала в Обморок. Я рассудила, что не бывает Испытаний, которые оказались бы не по Силам Англичанке, особенно если она из Шотландии, и стала черпать твердость из уроков нашего наставника из Академии для Юных Леди и Благородных Девиц в Ренфрью мистера Бьюкенена – ах, милый дом, неужели мне предстоит навсегда проститься со Сценами моей Юности? – который учил, что в Минуту Опасности прежде всего необходимо все Тщательно Обдумать, а затем действовать быстро и решительно.

Таким образом, я безвольно поддалась жестоким – хотя он наверняка полагал их страстными – объятиям моего Похитителя, и едва тот ослабил хватку, я вырвалась и подбежала к поручням, намереваясь отдаться на милость волн и доплыть до берега, ибо я – Хорошая Пловчиха и даже удостоилась сертификата Западно-Шотландского Общества Физического Развития за Спасение Утопающих, причем сертификат этот был выдан мне – тогда еще ребенку – одной из Первых с момента образования этого Института в 1835 или в 1836 году. До берега, впрочем, было не так далеко, но не успела я броситься в море, вверяя себя Всемогущему Господу, как оказалась схвачена одним из Безобразных и Зловонных туземцев дона С., и вопреки моему сопротивлению была по приказу дона С. заперта в салоне, где и пишу этот печальный отчет.

Что делать мне? Ах, Гарри, Гарри, дорогой Гарри – приди и спаси меня! Прости мне Неразумное и Своенравное поведение и вырви меня из Лап сей Недостойной Личности. Полагаю, дон С. сошел с ума – но в то же время такое Страстное Обожание не является чем-то из ряда вон выходящим, и мне уже приходилось принимать Комплименты, расточаемые представителями его пола моей красоте, так что я не вправе делать вид, что не понимаю смысла столь Ужасного и Неблагородного Обхождения. Страшит меня то, что Помощь может не успеть до того момента, когда Животное пересилит в нем Лучшие Чувства – ибо даже сейчас я не допускаю мысли о полной Гибели Порядочности в нем, хотя как долго продлится это Сопротивление, не знаю.

Так что поспеши, поспеши, единственная любовь моя, ибо как могу я, слабая и беззащитная, отстаивать себя в одиночку? Пребываю в ужасе и растерянности в девять часов пополудни. Погода по-прежнему хорошая.

[Конец выдержки. Вот к чему приводит распущенность и нескромное поведение. – Г. де. Р.]

V

– Не могу простить себе, – говорит Вампоа, отхлебывая шерри. – Когда много лет ведешь дела с кем-то, чей кредит высок, а торговля процветает, одного щелчка абака[57] достаточно, чтобы отбросить все сомнения, которые возникают при взгляде на него. – Китаец развалился за столом, невозмутимый, как Будда, а одна из его чертовок стояла рядом с бутылкой амонтильядо в руках. – Я знал, что он не прост, но закрывал глаза, даже в тот миг, когда заметил, как смотрел он на вашу золотую супругу третьего дня. Это обеспокоило меня, но я ленивый, нелюбопытный и самовлюбленный дурак, не предпринял ничего. Можете обвинить меня, мистер Флэшмен, и мне останется лишь покорно склонить свою недостойную голову пред вашим праведным гневом.

Он кивнул мне, ожидая, пока наполнят его бокал, но тут вступил Качик Мозес:

– Но я еще глупее, ей-б-гу, а ведь еще называюсь деловым человеком! Да! Разве не видел я, как все прошедшие недели он ликвидирует свои активы, закрывает лавки, продает долю в моем обществе, выставляет на аукцион суда? – Еврей всплеснул руками. – Но разве кому есть дело? Соломон был из тех, кто платит, сколько скажешь, и потому меня не волновало, откуда он взялся и почему никто не знал его еще десять лет назад. У него пряности, говорили все, шелк, сурьма, и еще Б-г весть что, и плантации на побережье и где-то еще на Островах. А теперь ты заявляешь, Вампоа, что никто никогда не видел его владений?

– Эти сведения я получил в последние несколько часов, – мрачно говорит Вампоа. – Заключаются они в следующем: он очень богат, но никто не знает, откуда взялись его деньги. Торговый посредник из Сингапура – разве мало таких? У него имелось доброе имя, потому как он хорошо вел дела…

– И вот теперь он обвел нас! – кричит Качик. – Здесь, в Сингапуре! Под самым нашим носом, в самом уважаемом в Азии обществе, он крадет достопочтенную английскую даму! Что станут говорить о нас по всему миру, а? Где теперь наша репутация, наше доброе имя, хотел бы я знать? Улетели, уплыли прочь на борту его проклятущего брига! Пираты – вот как будут называть нас, а еще ворами и похитителями! Вот что я скажу тебе, Вампоа: это похоронит нашу торговлю лет на пять…

– Очнись, парень, Б-га ради! – восклицает Брук. – Миссис Флэшмен это может похоронить навечно!

– Ой-хой! – застонал Качик, обхватив руками голову; потом подбежал и положил мне руку на плечо. – О, мой бедный друг, простите меня! Бедный мой друг!

Уже светало, ибо за столь содержательной беседой мы провели часа два. Вернее, они: пока я, подавленный и страдающий от боли, сидел молча, Качик Мозес стенал и рвал бакенбарды, Вампоа изливал свой гнев в подчеркнуто правильных грамматических конструкциях и заглотил полгаллона мансанильи; Балестье, американский консул, тоже бывший в числе гостей, рекомендовал Соломону провалиться в геенну огненную, а то и куда подальше; несколько прочих достопочтенных горожан качали головами и охали время от времени. Брук по большей части слушал, отправив своих людей разузнать новости; Вампоа-китаец тоже задействовал свои немалые ресурсы, но все это мало прибавило к тому, что нам уже было известно. А известно нам было достаточно, чтобы прийти в ужас.

И большую часть сведений сообщил старый Моррисон, которого оставили на берегу бухты, где проходил пикник. По его словам, он заснул – наверняка накачанный снотворным – и очнулся поздно вечером, обнаружив, что «Королева Сулу» почти скрылась за горизонтом, под полными парами идя на восток. Это подтвердил и капитан американского клипера, некто Уотермен, разминувшийся с бригом на подходе к острову. Моррисона подобрали туземные рыбаки, и к ночи он оказался на пристани, поведав свою историю, и теперь все сообщество всполошилось. Вампоа сразу взял бразды в свои руки – у него повсюду имелись осведомители, надо полагать, – а Моррисона уложил в постель, где старый козел и лежал, впав в прострацию. Поставили в известность губернатора, получив в итоге нахмуренные брови, страшные ругательства, сжатые кулаки и исчезновение с прилавков нюхательной соли. Не сомневаюсь, что такой сенсации в городе не бывало со времен последней благотворительной распродажи в пресвитерианской церкви. Но, как и следовало ожидать, ничего не было сделано.

Поначалу все твердили, что это, должно быть, ошибка – «Королева Сулу» отправилась на небольшую прогулку. Но когда Качик и Вампоа сложили все вместе, сомнения отпали. Выяснилось, что Соломон распродал все свое сингапурское имущество, что о нем никто ничего не знает и что все указывало на его намерение исчезнуть, не оставив ни единого следа. Отсюда и громкие самообвинения, и горестные стенания – стоило им вспомнить о моем присутствии, – и постоянные призывы решить, как быть дальше.

Мысли по этому поводу имелись, похоже, только у Брука, но и от них было мало толка.

– В погоню! – заявляет он, сверкая взором. – Ее надо спасти, так не будем же терять ни минуты! – Джей Би хлопнул меня по больному плечу. – Я с вами, как и все мы, и если спасение моей души что-либо значит, я не успокоюсь, пока мы не вернем ее и не накажем как следует этого мерзавца. Мы найдем ее, даже если для этого придется прочесать все море отсюда до Австралии и обратно! Даю вам слово.

Остальные одобрительно загудели, с решительным видом колотя себя в грудь. Потом Вампоа делает девице знак подлить вина и серьезно так говорит:

– Естественно, все поддержат вас в этом начинании, ваше величество, – ничто не может служить более явным свидетельством моего плачевного состояния, чем то, что меня совсем не поразило это странное обращение, адресованное к какому-то английскому морячку в зеленом бушлате и лоцманской шапочке, – но будет весьма непросто организовать преследование, пока у нас нет точных сведений, куда же они делись.

– Б-г мой, это правда, – стонет Качик Мозес. – Они могут быть где угодно. Сколько миллионов миль открытого моря, сколько островов – две тысячи, пять? – и половина из них даже не нанесена на карту. И что за острова: кишащие пиратами, каннибалами, охотниками за головами! Б-же правый! Друг мой, этот подонок мог увезти ее куда угодно. Да и в порту нет корабля, способного догнать винтовой бриг.

– Это работа для Королевского флота, – заявляет Балестье. – И наших флотских ребят тоже. Они выследят этого мерзавца, загонят его на край света и…

– Чепуха! – вскакивает Качик. – О чем вы таком говорите? Какой Королевский флот? Какие флотские ребята? Где Белчер со своей эскадрой? В двух тысячах миль отсюда, гоняется вокруг Минданао за разбойниками-ланунами. А где ваш единственный американский военный корабль? Вы знаете это, Балестье? Где-то между Японией и Новой Зеландией! Где «Странник» Сеймура или Гастингс со своим «Арлекином»?

– «Дидона» должна прийти через два или три дня из Калькутты, – говорит Балестье. – Кеппел знает эти воды не хуже других…

– И чего стоит это «не хуже»? – вздыхает Качик и махает рукой. – Будьте реалистом! Взгляните правде в глаза! Там до сих пор «терра инкогнита» – мы это знаем, все знают! И она громадна! Собери мы здесь весь Королевский флот с американским и голландским в придачу, со всех морей и океанов, этим кораблям и ста лет не хватит, чтобы обследовать даже половину мест, где способен укрыться этот негодяй. К тому же он может оказаться где угодно: при необходимости его бриг легко обойдет вокруг света, разве мы не знаем?

– Думаю, нет, – спокойно возражает Вампоа. – У меня есть причины полагать – и я боюсь оказаться правым, – что он не покинет пределы наших Индий.

– Но даже в таком случае разве не найдется десяти миллионов укромных местечек между Кохином и Явой?

– И десяти миллионов пар глаз, чтобы заметить паровой бриг и сообщить нам о месте его стоянки, – парирует Брук. – Взгляните-ка, – тут он хлопнул рукой по разложенной на столе Вампоа карте. – Последний раз «Королеву Сулу» видели направляющейся на восток, если верить Уотермену. Прекрасно: назад он не повернет, Суматра ему явно ни к чему. И не думаю, что его прельстит уйти на север – там только открытое море или малайское побережье, где мы его быстро найдем. На юг – возможно, но стоит ему пройти через Карамату, мы мигом об этом узнаем. Так что не сомневаюсь: он останется на первоначальном курсе. А это означает – Борнео.

– Ой-хой! – полунасмешливо-полускорбно восклицает Качик. – И это, по-вашему, пустяки? Борнео, где каждая река – гнездо пиратов, каждая бухта – военный лагерь, где даже вы, Джей Би, не рискнете продвинуться далеко без целой армейской экспедиции. А если и решитесь, вы же знаете, там – не то что здесь, охота может продлиться вечность!

– Я знаю, на что иду, – отвечает Брук. – И если даже эта охота продлится вечно… Что ж, рано или поздно я его все равно найду.

Качик бросил беспокойный взгляд на меня – я сидел в углу, баюкая раненое плечо – и, потянув Брука за рукав, пробормотал что-то, из чего до меня донеслись только слова: «…может быть, уже поздно». После этого настала тишина; Брук лазил по карте, а Вампоа молча сидел, прихлебывая свое тре-тое шерри. Балестье и прочие переговаривались вполголоса, а Качик рухнул в кресло и засунул руки в карманы, являя собой олицетворение печали.

У вас может возникнуть вопрос, о чем думал я, пока кипели эти страсти, и почему не делал того, что полагается обездоленному и безутешному супругу: издавать крики бессильной ярости и боли, взывать к небесам, клясться отомстить – всего того, чем обычно маскируют бездеятельность. Ответ крылся в том, что у меня и так хватало забот – плечо болело невыносимо, и я еще не настолько оправился от переживаний ночи, чтобы растрачивать оставшиеся эмоции – пусть даже на Элспет, хотя из всех печальных новостей худшей была новость о ее исчезновении. Она пропала – похищена этим мерзавцем-полукровкой; и мысли мои крутились по большей части вокруг него. Этот гнусный, двуличный, коварный пес в течение многих месяцев вынашивал свой замысел – это было невероятно, но он, похоже, настолько втюрился в нее, что пошел на похищение, даже ставя себя в положение изгнанника и изгоя, порывая исключительно ради нее все связи с цивилизацией. Полное безумие – ни одна женщина такого не стоит. Да, сидя и обмозговывая все это, я пришел к выводу, что сам ни за что не поступил бы так: ни за Элспет и понюшку табаку, ни за саму Афродиту и десять тысяч в год в придачу. Впрочем, я ведь не богатый чокнутый даго. Но даже для него это слишком.

Не поймите меня превратно: я любил Элспет, и очень нежно, без дураков. Любил даже в тот миг, если называть любовью стремление зажимать ее в любом удобном месте и ощущение потери при слишком долгом ее отсутствии. Но у всякой любви есть границы, и это я понял тогда. С одной стороны, она была редкая красавица и лучшая кобылка из тех, которых мне приходилось объезжать, плюс наследница изрядного состояния; зато с другой – меня принудили жениться на ней, и большую часть нашей совместной жизни мы провели порознь, не сокрушаясь об этом, и мне вовсе не светило рисковать ради нее своей шкурой. Говоря начистоту, самая страшная для нее опасность – что этот негодяй овладеет ею, если он уже этого не совершил у меня за спиной, – ну, это для нее не ново: женушка уже наставляла мне рога и наслаждалась этим, я не сомневался, что был не единственным ее партнером. Так что быть изнасилованной Соломоном для нее не представляло большой беды – не сильно ошибусь, если маленькой потаскушке еще и понравится.

Если отбросить это, то, если она не наскучит ему – а принимая в расчет принесенные на ее алтарь жертвы, он, видимо, рассчитывает остаться с ней – Соломон, скорее всего, будет относиться к Элспет достаточно хорошо. Размаха ему не занимать, и он вполне сможет свить для нее роскошное гнездышко в каком-нибудь экзотическом уголке мира. Ей, конечно, придется забыть про Англию, но в целом ее перспективы выглядели не так уж и плохо. Перемена обстановки может пойти ей на пользу.

Но это, разумеется, только с одной точки зрения – с точки зрения Элспет. Кстати, то, что первоначально я встал именно на нее, не свидетельствует ли в мою пользу, как не такого уж, в конце концов, эгоиста? Что по-настоящему заставляло меня кипеть от гнева, так это стыд и поруганная гордость. Моя жена – благоверная доблестного героя Флэши – украдена грязным распутным ниггером с итонским дипломом, который кувыркается с ней сейчас как душеньке его угодно, а я сижу и ничего не могу поделать! Б-г мой, он наставляет мне рога, как, быть может, уже раз двадцать до этого – приятная мысль, не правда ли? – да и кто сказал, что она не поехала с ним по своей воле? Но нет, какой бы вертихвосткой и дурой она ни была, это для нее слишком. Да, за ней и Соломоном придется отправляться в погоню, к тому же напрасную – в те первые часы, как видите, я был уверен, что она пропала с концами: Качик прав и у нас нет ни единого шанса. И что далее? Месяцы, возможно, годы, пройдут в бесплодных поисках приличия ради; затраты, опасности – а в итоге приеду я домой и в ответ на расспросы буду отвечать: «Ах, ее, знаете ли, похитили на Востоке. Нет, никто так и не узнал, что с ней сталось». Б-же, я сделаюсь посмешищем для всей страны: «тот самый Флэши, чью жену увел миллионер-полукровка… Близкий друг семьи, кстати… Да, говорят, украл, но кто знает? Может, она немного устала от старины Флэши, а? Решила отведать восточного барашка для разнообразия, ха-ха!»

Стиснув зубы, я проклинал тот день, когда впервые увидел ее, но сильнее всех иных чувств была ненависть к Соломону – такой ярости мне не приходилось питать еще ни к одному живому созданию. Это все он мне устроил – нет казни слишком жестокой для этой жирной крысы, только вот очень мало шансов исполнить приговор, насколько можно судить на данный момент. Я бессилен, дон же тем временем, этот пр-тый черномазый, на всех парах удаляется прочь с моей женой. В моем воображении вставали картины, как он скачет на ней, изображающей девичью скромность, а весь мир покатывается надо мной со смеху. Видимо, от отчаяния и злобы с уст моих сорвался сдавленный крик, так как Брук отрывается от карты, подходит, становится на одно колено перед моим креслом, сжимает мою руку и говорит:

– Вот бедняга! Как должны переживать вы сейчас! Это невыносимо – представлять свою любимую в руках этого негодяя. Могу разделить ваши чувства, – продолжает он, – ибо представляю, что ощущал бы я, окажись на ее месте моя мать. Нам нужно положиться на Господа и наши старания. Не сомневайтесь, мы вернем ее.

Честное слово, в глазах у него стояли слезы, и ему пришлось отвернуться, пряча свои эмоции. До меня донеслось, как он пробормотал что-то про «плененную даму», «голубые глаза» и «золотистые кольцами кудри, как цвет гиацинта» или еще какую-то романтическую чепуху.[58] Потом, пожав мне руку, Брук вернулся к карте и заявил, что если мерзавец увез ее на Борнео, он, Брук, вывернет весь остров наизнанку.

– Неисследованный край размером с Европу? – уныло говорит Качик. – И это еще только предположение. Идя на восток, он может с равным успехом оказаться на Целебесе или Филиппинах.

– Он жжет дрова, не так ли? – отзывается Брук. – В таком случае ему придется зайти на Борнео – а это мой округ. Пусть только сунет туда свой нос, и я буду знать об этом.

– Но вы же не на Борнео, друг мой…

– Я окажусь там не долее как через неделю после того, как Кеппел придет сюда на «Дидоне». Вы ее знаете – восемнадцать орудий, две сотни синих бушлатов, и Кеппел способен дойти с ней до полюса и обратно! – Глаза его заблестели. – Мы с ним взяли больше призов, чем вы можете себе представить, Качик. Стоит нам взять след лиса, и никакие увертки ему не помогут – мы возьмем его! Да, он может уйти в Китай…

– Иголка в стоге сена, – говорит Балестье, и Качик и еще несколько человек согласились с ним. Кто-то, впрочем, поддержал Брука, остальные же покачали головами. Тем временем в комнату проскользнула одна из китаянок Вампоа и начала шептать что-то на ухо нашему хозяину. Тот отставил свой бокал, а щелочки глаз его на толику расширились – для него это было равносильно, как если бы он вскочил и заорал «Боже правый!» Вампоа постучал по столу и все заткнулись.

– Прошу простить, что вмешиваюсь, – говорит китаец. – Я получил информацию, которая, уверен, может оказаться жизненно важной для нас и спасения прелестной миссис Флэшмен. – Он кивнул мне. – Некоторое время назад я высказал свое скромное предположение, что похититель не покинет здешних вод. Я исходил из теории, основанной на разрозненной информации, имеющейся в нашем распоряжении. За несколько часов, истекших со времени этого позорного преступления, мои агенты проверили ее. Она касается установления личности загадочного дона Соломона Аслама, известного в Сингапуре как торговца и посредника в течение… Скольких лет?

– Примерно десяти, – подсказывает Качик. – Он приехал сюда еще юношей, году в тридцать пятом.

– Именно, – Вампоа признательно поклонился, – это сходится с моими представлениями. С тех пор, основав здесь торговый дом, он посещал наш порт только наездами, проводя большую часть времени… Где? Никому не известно. Предполагалось, что он странствует по торговым делам или пребывает в своих владениях, о которых ходили расплывчатые слухи. Затем, года три назад, он возвращается в Англию, где учился в школе. А теперь приезжает сюда в обществе супружеской четы Флэшмен и мистера Моррисона.

– Ну, – не выдержал Качик. – Это мы все знаем. Что дальше?

– Нам не известно ничего о его предках, рождении, ранних годах жизни, – продолжает Вампоа. – Мы знаем, что он сказочно богат, в рот не берет спиртного и, насколько я уяснил из разговора с мистером Моррисоном, пребывая на своем бриге, ходит обычно в саронге и босиком.

Он пожал плечами.

– Это мелочи, но на что они указывают? Соломон – полукровка, это известно; предположим также, что он мусульманин, хотя никто не видел его исполняющим обряды этой веры. Итак: богатый мусульманин, бегло говорящий по-малайски…

– На Островах таких полно! – восклицает Брук. – К чему вы клоните?

– … который известен в наших водах десять лет за исключением трех, проведенных в Англии. Он носит имя Соломон Аслам, к которому добавляет аристократическое испанское «дон».

Все замерли, ловя каждое слово. Вампоа обвел собравшихся взглядом ничего не выражающих глаз и осушил свой бокал, который его ведьма тут же наполнила.

– Хотите сказать, это вам ни о чем не говорит? Тебе, Качик? Вам, мистер Балестье? Вам, ваше величество? – последнее предназначалось Бруку, который отрицательно покачал головой. – Мне тоже не говорило, – продолжил Вампоа, – пока я не поразмыслил над его именем и что-то шевельнулось в моей худой памяти. Другое имя. Вашему Величеству известны, без сомнения, имена всех крупных пиратов побережья Борнео за изрядное количество лет. Не соизволите ли назвать нам некоторые из них?

– Пиратов? – удивляется Брук. – Не хотите же вы сказать….

– Будьте любезны, – настаивает Вампоа.

– Ну, давайте попробуем, – Брук нахмурился. – Джаффир из форта Линга; Шариф Муллер из Скранга – мы почти загнали его в угол возле Райанга в прошлом году; потом еще Пангеран Сува из Брунея; Сулейман Усман из Малуду – но о нем уже давно ничего не слышно; Шариф-сагиб из Патусана; Рану…

Он замолк, так как Качик Мозес издал одно из своих причудливых еврейских восклицаний и уставился на Вампоа, важно кивнувшего ему.

– Ты догадался, Качик. Как и я. И спросил себя: почему мне это давным-давно не пришло в голову? Это имя… – китаец отхлебнул шерри и посмотрел на Брука, – Сулейман Усман из Малуду, о котором уже давно ничего не слышно, – повторил он слова англичанина. – Полагаю, нет, даже уверен: не слышно о нем именно три года. Сулейман Усман – Соломон Аслам.

Вампоа поставил бокал на стол. Некоторое время висела мертвая тишина, потом Балестье не выдержал:

– Но это невозможно! Как – пират побережья – и он, по-вашему, устраивает здесь, среди нас, торговый дом, ведет дела, тем временем разбойничая на стороне? Да это же безумие…

– А что может послужить лучшим прикрытием пиратству? – спрашивает Вампоа. – Как еще удобнее можно собирать сведения?

– Но ч-т возьми, этот Аслам закончил престижную школу, разве не так?! – кричит Брук.

– То, что он учился в Итонском колледже, – мрачно парирует Вампоа, – само по себе никак не означает невозможности вести в последующие годы преступную жизнь.

– Но подумайте! – вмешивается Качик. – Если все так, как вы сказали, то станет ли любой здравомыслящий человек принимать имя, столь схожее со своим собственным? Почему бы не назваться Смитом, Брауном или… или еще как-нибудь?

– Не было необходимости, – говорит Вампоа. – Не сомневаюсь – когда его отец – или кто там еще – устраивал его в английскую школу, то записал под настоящим именем, которое вполне могло быть превращено англичанами в «Соломон Аслам». Имя представляет собой точный перевод; фамилия же звучит по-английски очень похоже на «Усман». И нет ничего невозможного в том, что богатый раджа или шериф Борнео отправляет своего сынка в английскую школу – необычно, быть может, но почему бы нет? А сын, идя по стопам отца, занимается пиратством, служащим, как нам известно, ремеслом для половины населения Островов. В то же самое время он развивает свои предприятия в Англии и в Сингапуре. Правда их он теперь решил ликвидировать.

– И, украв чужую жену, он намеревается отвезти ее в свое пиратское логово? – фыркает Балестье. – Ах, но это же совершенное безумие…

– Едва ли меньшим безумием будет предположить, что дон Соломон Аслам, не будучи пиратом, решится похитить английскую леди, – возражает Вампоа.

– Но мы ведь только строим предположения! – восклицает Качик. – Совпадение имен…

– И дат. Соломон Аслам отправился в Англию три года назад – и Сулейман Усман исчез в это же время.

Аргумент заставил всех замолчать, потом Брук говорит негромко:

– Это может оказаться правдой, но в любом случае разницы для нас никакой…

– Не совсем, полагаю. Поскольку если это правда, нам нет необходимости искать «Королеву Сулу» где-либо еще, кроме Борнео. Малуду находится на севере, за рекой Папар, в неизведанной стране. Он может отправиться туда или укрыться у своих союзников на реке Серибас или в Батанг-Лупаре…

– Если так, то ему конец! – решительно заявляет Брук. – Я запру его там или где-нибудь еще между Кучингом и мысом Серикей!

Вампоа сцедил еще немного шерри.

– Это может оказаться не так просто. Сулейман Усман был человеком могущественным: его форт в Малуду слыл неприступным, а при необходимости ему по силам собрать огромный флот из пиратов лануна и баланьини, малуку и джилалао[59]. Я знаю, ваше величество, вам приходилось бить пиратов, но вряд ли в таком количестве.

– В этой войне мне предстоит биться со всеми морскими разбойниками от Лусона до Суматры, – заявляет Брук, – и одолеть их. И в итоге всего качаться Сулейману Усману на рее «Дидоны».

– Если, разумеется, это тот самый человек, который нам нужен, – говорит Качик. – Вампоа может ошибаться.

– Конечно, по своему неразумию я нередко совершаю ошибки, – отвечает Вампоа. – Но, думаю, не в этом случае. У меня есть еще доказательство. Никто из нас, полагаю, не видел Сулеймана Усмана из Малуду? И не встречал никого из знакомых с ним? Нет. Тем не менее мои агенты произвели дознание, и теперь у меня имеется его описание. Лет примерно тридцати, более двух ярдов ростом, плотного сложения, лицо без особых примет. Этого не достаточно?

Уж, по крайней мере, для одного из слушателей было достаточно. Почему бы и нет: вряд ли это являлось более необычным, чем остальные события этой ужасной ночи. И действительно, стоило Вампоа указать на связь, и все признали ее резонной.

– Осмелюсь также предположить, – начал Вампоа, – что нам нет необходимости отыскивать объяснения к факту нападения на мистера Флэшмена банды «Черных лиц», – он посмотрел на меня. – Скажите, сэр: перед нападением вы обедали в ресторане? Насколько я понимаю, это был «Храм Неба»…

– Б-же! – прохрипел я. – Это же Аслам порекомендовал его!

– Удалите мужа, и самый ревностный преследовать окажется выведен из игры, – пожал плечами Вампоа. – Такое покушение вряд ли смог бы устроить обычный сингапурский негоциант, но для пирата, имеющего связи с преступным сообществом, это пара пустяков.

– Трусливая свинья! – взревел Брук. – Но его негодяям не повезло, а? И преследователи уже готовы ринуться по его следам, не так ли, Флэшмен? И говоря между нами, этот мерзавец Усман, или Аслам, еще пожалеет о дне, когда осмелился положить глаз на английскую даму. Мы выкурим его из норы и его гнусную шайку вместе с ним. Мы ему устроим!

Признаюсь, в тот миг я не заглядывал так далеко, да и воспринимал Джеймса Брука исключительно как забавного придурка в лоцманской шапочке и со странными пристрастиями в выборе друзей и соратников. Знай я о нем правду, то почувствовал бы себя даже еще хуже, чем было. Когда разговор-таки закончился, мне помогли подняться по лестнице в роскошную опочивальню, уложили на шелковые простыни и перевязали раны под надзором доктора Макензи. Я не вполне осознавал, что со мной: ум мой погрузился почти в совершенное оцепенение. Но когда все вышли и я остался лежать, глядя на тонкие лучики света, пробивающиеся сквозь ширмы – на улице наступил уже день – передо мной внезапно во всей полноте разверзся ужас произошедшего. Элспет пропала: она в лапах туземного пирата, который увезет ее за пределы, обозначенные на европейских картах, в какой-нибудь жуткий замок, где ей предстоит стать его рабыней, а мы не сумеем найти ее. Моя прекрасная, глупая Элспет, с белоснежной кожей и золотистыми волосами, идиотской улыбкой и роскошным телом – ты потеряна для меня навсегда!

Я не сентиментален, но ощутил вдруг, как слезы бегут у меня по лицу. Я снова и снова шептал в темноте ее имя, лежа в пустой кровати, где ей – такой нежной, теплой и чувственной – следовало быть рядом со мной, как вдруг в дверь легонько постучали, и за ней возник Вампоа. Поклонившись с порога, он, спрятав ладони в рукавах, подошел к кровати и посмотрел на меня сверху вниз. Поинтересовался, не беспокоит ли меня плечо. Я ответил, что это настоящая агония.

– Но вряд ли более ужасная, – вставляет он, – чем та, что творится у вас в рассудке. И нет средства облегчить страдания. Потеря, которую вы претерпели, не может не вызвать сострадания у любого нормального человека. Понимаю, что никто не может заменить вам прекрасную златовласую леди, при одной мысли о которой у вас мучительно сжимается сердце. Но в качестве маленького, ничтожного средства от телесных и душевных терзаний, осмелюсь предложить вам лучшее, что есть в моих бедных апартаментах.

Вампоа сказал что-то по-китайски, и, к моему изумлению, через порог скользнули две его маленькие узкоглазые девицы – одна в красном, другая в зеленом. Они вышли вперед и расположились по обеим сторонам моей кровати, эти аппетитные куколки, и начали расстегивать свои одежды.

– Это Белая Тигрица и Мед-с-Молоком, – заявляет Вампоа. – Предложить вам услуги одной из них показалось мне оскорбительным в сравнении с магическим очарованием вашей супруги, поэтому я прислал обеих, надеясь, что количество хотя бы отчасти сможет возместить качество, которого им никогда не достигнуть. При том, что замена эта несопоставима, они могут, пусть в ничтожной степени, умерить вашу боль. По нашим меркам, они искусны, но если выкажут себя непонятливыми и неловкими, можете побить их ради наущения и своего удовольствия. Прошу простить меня за дерзость, что осмеливаюсь предложить вам столь недостойный дар.

Пятясь, китаец поклонился, и дверь закрылась за ним как раз в тот миг, когда два платья с мягким шелестом соскользнули на пол, и в полумраке послышались два девичьих смешка.

Как известно, на Востоке не принято отказываться от подарков. Таким поступком вы обижаете хозяина: остается только подчиниться и делать вид, что вам это нравится, и не важно, так это на самом деле или нет.

* * *

Четыре долгих дня провел я в доме Вампоа, залечивая раненое плечо, и никогда в жизни не было у меня более изнурительно-приятного выздоровления. Даже любопытно, что при наличии времени произошло бы ранее: я бы оправился от раны или помер от назойливых забот соблазнительных девчонок Вампоа? Мне самому кажется, что я протянул бы ноги как раз к тому моменту, когда надо было бы снимать швы. Но случилось так, что мое заточение было прервано прибытием и стремительным выходом в море корабля Ее Величества «Дидона» под командованием капитана Кеппела. Волей-неволей, мне – еще не окрепшему от потери крови, ну и так далее – пришлось подниматься на борт судна, лихорадочно цепляясь за поручни: не столько для поддержки, сколько для того, чтобы меня не унес первый же порыв ветра.

Как понимаете, считалось само собой разумеющимся, что, будучи преданным мужем и военным героем, я сгораю от нетерпения броситься вслед за похищенной супругой и вором. Таково было одно из неудобств жизни на границах ранней Империи: от тебя ожидалось, что ты при посильной помощи властей сам должен вершить месть и восстанавливать справедливость. Это вовсе не в моем стиле – дайте Флэши отправиться в ближайший полицейский участок, написать заявление о похищении жены, оставить адрес, и пусть они себе ищут. В конце концов, им за это деньги платят, и для чего тогда еще с каждого фунта моего дохода отлущивают по семь пенсов?

Все это я изложил старому Моррисону, полагая, что подобные взгляды найдут в нем отклик, но платой за мои старания были только слезы и проклятия.

– Это ты виноват! – проскулил он, поскольку слишком ослаб, чтобы кричать. Видок у него был, как у покойника: глаза запали, щеки ввалились, но ненависть ко мне осталась прежней. – Кабы ты был порядочным мужем, этого никогда не случилось бы. О, Боже, моя бедная овечка! Крошка моя! А ты? Где был ты? Распутничал в каком-нибудь заведении сомнительной репутации, не иначе, пока…

– Ничего подобного! – возмущаюсь я. – Я был в китайском ресторане.

При этих словах он поднял жуткий вой, накрыв голову одеялом и причитая о несчастной своей доченьке.

– Ты должен вернуть ее! – стенал он. – Спаси ее – ты же военный, с наградами, а она – твоя благоверная супруга! Обещай, что вернешь ее старому бедному отцу! Ты ведь вернешь ее? Ты же славный парень, Гарри, ты не оставишь ее!

И далее в таком же духе, перемежаясь только для того, чтобы дать страшную клятву не ступать ни ногой никуда и никогда из родного Глазго. Спору нет, звучало жалобно, и не будь я так озабочен собой и не презирай так искренне эту скотину, мог бы почувствовать к нему сочувствие. Впрочем, сомневаюсь.

Предоставив ему ныть, я ушел, потирая раненое плечо и угрюмо размышляя о том, что горю не поможешь – мне предстоит возглавить преследование, готовое вот-вот начаться. Этот малый, Брук, не знаю уж, по какой причине, взял на себя заботы по планированию экспедиции, принимая за данность мое участие в ней, а когда прибыл Кеппел, тут же заявивший, что «Дидона» и ее экипаж полностью в нашем распоряжении, оттягивать далее время стало невозможно.

Брук прямо изводился от нетерпения, и буквально затопал ногами, услышав заявление Кеппела, что ему необходимо по меньшей мере три дня, прежде чем выйти в море: нужно было выгрузить привезенные из Калькутты сокровища и погрузить припасы, потребные для экспедиции.

– Насколько понимаю, это будет речная война, – зевая, говорит он.

Капитан оказался сухопарым, приятного вида малым с ярко-рыжими волосами и заспанными веселыми глазами.[60]

– Вылазки, лазанье по джунглям, засады, ну и все такое? Ну вот, тебе ли не знать, что случается, когда делаешь все с наскока? Помнишь, как Белчер вспорол в прошлом году себе днище на мели у Самаранга? Я намерен перераспределить балласт «Дидоны» – это во-первых, а еще хочу взять пару дополнительных баркасов.

– Я не могу ждать! – кричит Брук. – Мне срочно надо в Кучинг, чтобы узнать новости про этого негодяя Сулеймана и собрать своих людей и лодки. Слышал, «Арлекин» в пределах видимости – я пойду на нем. Гастингс возьмет меня, когда узнает, как я спешу. Нам нужно догнать этого мерзавца и освободить миссис Флэшмен без малейшего промедления!

– А ты уверен, что он на Борнео? – спрашивает Кеппел.

– Обязан быть там! – заявляет Брук. – За два последних дня ни один пришедший с юга корабль его не видел. Судя по всему, он двинулся либо к Малуду, либо к рекам.

Для меня все это была полная тарабарщина, причем подразумевавшая чудовищный риск и активные действия. Но Бруку здесь, похоже, в рот заглядывали, и на следующий день он отплыл на «Арлекине». Из-за раны я остался в Сингапуре до момента отхода «Дидоны», зато вынужден был присутствовать на причале, когда Брук со своей пестрой шайкой садился в шлюпку с «Арлекина». Прощаясь, он схватил меня за руку.

– Ко времени, когда вы придете в Кучинг, мы будем готовы поднять флаг и выдвинуть орудия! – восклицает он. – Вот увидите! И не печальтесь, дружище – мы вернем вашу драгоценную леди в целости и сохранности, и скорее, чем вы думаете. Залечивайте быстрее свою боевую руку, и мы с вами зададим эти псам афганского перца. Ну, у нас в Сараваке мы такие вещи каждый день творим перед завтраком! Не правда ли, Пейтинги? А, Макензи?

Я смотрел им вслед: Брук сидел на корме в лихо заломленной лоцманской шапочке, смеясь и похлопывая рукой по коленке от нетерпения; рядом с ним здоровенный Пейтинги; чернобородый Макензи пристраивал в шлюпке свой саквояж с инструментами и другие ящики; зловещий коротышка Джинго в набедренной повязке нянчился со своей духовой трубкой. Вот в такой причудливой компании мне предстоит отправиться в экспедицию, при одной мысли о которой у кого хочешь волосы встанут дыбом – жуткая перспектива. Стоило мне осознать ее, как меня обуяло страшное негодование на злую свою судьбину, снова уготовившую мне западню. Будь пр-та Элспет, это безмозглая, похотливая, наглая маленькая шлюха; будь пр-т Соломон – этот ч-тов вор, которому мало оказалось своих темнокожих баб; и будь пр-т этот деловитый, кровожадный сумасшедший Брук: кой ч-т дал ему право втягивать меня в свои идиотские предприятия? Кто он вообще такой, и почему все тут ходят перед ним по струнке, словно это помесь Господа Бога с герцогом Веллингтоном?

Это я выяснил в тот самый вечер, когда отплыла «Дидона». Выслушав прощальные напутствия: вой и стенания от Моррисона, чинные пожелания успеха от гостеприимного Вампоа и последние экстатические стоны от милых моих сиделочек, я буквально на четвереньках, как уже говорилось, вполз на борт. Мне помогал Стюарт, которому Брук поручил выполнить кое-какие задания и заодно приглядеть за мной. Именно в тот момент, когда мы стояли на корме корвета, глядя на исчезающий в залитом солнцем море остров Сингапур, я случайно обронил реплику про его чудаковатого командира. Как помните, у меня не было ни малейшего представления о том, кто он такой, и нечто подобное я и высказал. Стюарт выпучил на меня глаза.

– Кто такой Джей Би? – вскричал он. – Неужто вы не знаете? Кто такой Джей Би?! Да вы с ума сошли! Да это же величайший человек на Востоке, если на то пошло! Да нет, вы верно шутите – сколько времени вы уже в Сингапуре?

– Не так уж и долго. Все, что мне известно, это как он, вы и ваши э-э… друзья… отважно спасли меня той ночью, и с тех пор Брук любезно взял на себя труд оказать ту же услугу моей жене.

Стюарт еще раз смачно выругался и с пугающим энтузиазмом принялся просвещать меня:

– Джей Би, он же его королевское величество Джеймс Брук – король Саравака, вот кто это такой. Мне казалось, весь свет слышал о Белом Радже! О да, это величайший человек в этих краях со времен Раффлза[61] – нет, даже больше. Он – закон, пророк, Великий Панджандрум, туан бесар[62] – и все такое прочее! Он – ужас всех пиратов и разбойников побережья Борнео – самый выдающийся военный моряк со времен Нельсона – если судить с моей колокольни. Он усмирил Саравак, бывший самым страшным гнездом мятежников и охотников за головами по эту сторону от Папуа. Он – защитник, правитель, а для туземцев – еще и святой! О, они простираются пред ним ниц – и недаром, поскольку в целом мире не найти такого верного друга, справедливого судьи, благороднейшего и умнейшего человека! Вот кто такой Джей Би!

– Вот это да, как же повезло мне встретиться с ним, – говорю. – Даже не знал, что у нас есть такая колония – Саравак, так кажется?

– Нет такой колонии. Это не британская земля. Номинально Джей Би подчиняется султану Брунея. Но его королевство принадлежит ему, и никому более. Как он добыл его? Ну, мы отправились туда четыре года тому назад, после того как дь-ская армия Компании уволила его со службы за просроченный отпуск. Отец оставил ему кое-какие денежки, и Брук купил бриг «Роялист» и стал сам по себе, – Стюарт рассмеялся, качая головой. – Б-же, мы были сумасшедшими! Нас было всего девятнадцать на крошечном кораблике с шестью шестифунтовыми пушками, и мы добыли целое королевство! Джей Би освободил туземцев от рабства, изгнал их угнетателей, установил справедливое управление – и вот теперь с горсткой небольших судов, своими преданными аборигенами и теми из нас, кто выжил, он в одиночку борется с пиратами, стремясь изгнать их и сделать Острова безопасными для честных людей.[63]

– Весьма похвально, – говорю я. – Но разве это не задача Ост-Индской компании? Или флота?

– Господь с вами, они к ней даже еще не приступали! – отвечает тот. – В этих необъятных водах с трудом наберется небольшая британская эскадра, а пиратов тут тысячи тысяч. Мне приходилось видеть флот из пяти сотен прао и банконгов – так называются их военные суда – собранных в единый кулак. Суда были утыканы воинами и орудиями, и оставляли по пути сотни миль опустошенного побережья: города сожжены, тысячи убитых, женщины угнаны в рабство, все мирные корабли ограблены и потоплены. Испанский Мэйн по сравнению с этим – детский лепет, скажу я вам! Везде, где они проходят, остается след разрушения и мук. Наш флот и голландский вынуждены исключительно обороняться. Пираты держат Острова в страхе – у них есть на Сулу невольничий рынок, где ежедневно сотни людей продают в рабство. Даже короли и раджи платят им дань – если, конечно, сами не являются пиратами. Джей Би не приемлет всего этого и намерен положить пиратству конец.

– Постойте-ка, как же ему это удастся, если даже военный флот бессилен?

– Это ведь Джей Би, – пожимает плечами Стюарт с тем восторженно-довольным видом, какой можно увидеть у ребенка, которому отец чинит поломанную игрушку. – Ясное дело, он привлекает флот на помощь – вот, в феврале, когда он разгромил грабителей Суматры, ему подсобляли три военных судна из Мурду, – но главная его опора – порядочные местные жители. Некоторые из них были сами пиратами и охотниками за головами, вроде морских даяков, пока Джей Би не наставил их на путь истинный. Он вдохнул в них храбрость, он кнутом и пряником держит в узде раджей, он собирает сведения о пиратах, и когда те меньше всего ожидают подвоха, обрушивается на их форты и гавани, уничтожает все под корень, сжигает корабли и заставляет вожаков дать клятву соблюдать мир! Вот почему в Сингапуре все подпрыгивают, стоит ему свистнуть – как думаете, сколько времени потребовалось бы им, чтобы послать кого-нибудь за вашей миссис? Месяцы, если не годы. А Джей Би стоило сказать: «Вперед!», – и дело в шляпе! И пойди я сегодня утром по Бич-роуд, предлагая людям пари на то, что Джей Би не сумеет вытащить ее в целости и сохранности и наказать эту свинью Сулеймана Усмана, никто не принял бы ставки, даже сто против одного. Он это сделает, ей-богу. Вот посмотрите.

– Но с какой стати? – вырвалось у меня неосторожно. Стюарт нахмурился. – Хочу сказать, – пояснил я, – что он едва меня знает, жену мою и вовсе никогда не встречал, но ведет себя так, как будто мы – его ближайшие родственники.

– Ну, знаете, в этом он весь. Для друга готов на все, а если замешана еще и дама, то его уже ничто не остановит. Он своего рода странствующий рыцарь, наш Джей Би. А вы ему нравитесь.

– Я? Да он меня даже не знает.

– Да неужели? Помнится, когда мы получили вести о ваших подвигах в Афганистане, Джей Би несколько дней только об этом и говорил. Он перечитал все газеты и не уставал восхищаться вашей обороной форта Пайпера. «Вот этот парень по мне! – говаривал он. – Эх, Джинго, вот бы заполучить его сюда! Мы с ним на пару всех пиратов Китайского моря разделаем под орех!» Так что он вас знает, и не удивлюсь, если ради вас готов будет перерыть небо и землю.

Можете себе представить, какое это произвело на меня впечатление. Мне ли было не понять, что Джей Би – как раз тот, кто нужен для нашего дела: если кто сумеет вытащить Элспет, более-менее целую и невредимую, так именно он, поскольку Брук был из той породы отчаянных, не останавливающихся ни перед чем авантюристов, которых я знал по Афганистану – типа Джорджи Броудфута, скажем, или Секундара Бернса. Проблема в том, что с такими парнями ч-ки опасно находиться поблизости. Было бы здорово устроить так, чтобы Брук отправился в экспедицию, а я остался бы в тылу, подбадривая его криками, но рана моя заживала слишком быстро, дь-л ее побери, и надеяться было не на что.

Этот вопрос не давал мне покоя все четыре дня, когда «Дидона», под всеми парусами рассекая зеркальную гладь моря, подошла к устью реки Кучинг. Тут я впервые увидел эти великолепные золотые пляжи, обрамленные полоской пены, густые зеленые заросли мангра, склоняющиеся над самым урезом воды крошечных островков, усеянные пальмами речные дельты и расплывающиеся в южной дымке горы Борнео.

– Рай! – восклицает Стюарт, втягивая теплый воздух. – Меня ни капли не огорчает, если я никогда не увижу больше меловых скал Дувра. Гляньте-ка: полмиллиона квадратных миль красивейшей в мире земли, совершенно неисследованной, за исключением этого крошечного уголка. Знаете, тут, в Сараваке, цивилизация начинается и заканчивается: один дневной переход в том направлении, – он указал на горы, – и вы, если уцелеете, окажетесь среди охотников за головами, ни разу не встречавших белого человека. Разве не здорово?

Я не был склонен с ним согласиться. Река, по которой мы поднимались, выглядела достаточно широкой, а берега зелеными и плодородными, но вид этой местности вызывал мысли о лихорадке, а воздух был горячий и влажный. Мы миновали несколько деревушек, которые частью стояли прямо в воде, на сваях, состоя из длинных, примитивных домов из тростника; река прямо кишела пирогами и мелкими суденышками, которыми управляли коренастые, неказистого вида парни вроде Джинго. Полагаю, вряд ли кто из них был выше пяти футов ростом, но выглядели они крепкими, словно из дуба. Из одежды на них были только набедренные повязки, кольца на коленях и тюрбаны; некоторые носили в волосах черные и белые перья. Женщины были поприятнее мужчин, хотя вряд ли выше ростом, и тот, кому по душе дерзкие, курносые лица, счел бы их вполне симпатичными. У них были длинные черные волосы, спускающиеся на спину, и не имея ничего, кроме коротких юбчонок, они колыхали своими прелестями так, что прям сердце радовалось. Кстати сказать, до любви они были охочи, как кошки, но только с теми парнями, кто безоговорочно доказал свою храбрость. В стране, где вместо обручального кольца дарят человеческую голову, тебе, если хочешь удовлетворить похоть, приходится быть кровожадным.

– Морские даяки, – говорит Стюарт. – Храбрее и отважнее их не найти: дерутся, как тигры, жестоки, как духи зла, но преданны, как швейцарцы. Прислушайтесь к их говору – это прибрежный лингва-франка, состоящий по большей части из малайского, но с примесью португальского, французского, голландского и английского. Amiga sua! – прокричал он одному из лодочников.

Это, как я понял, означало «мой друг», что может дать вам некоторое представление.

По словам Стюарта, Саравак был цивилизованным уголком Борнео, но когда мы подошли к Кучингу, город трудно было принять за нечто иное, как простой укрепленный лагерь. Поперек реки был сооружен мощный деревянный бон, который развели, давая отверповать «Дидону» вверх по течению, а по его оконечностям были сооружены батареи, с торчащими из земляных укреплений жерлами орудий. Пушки располагались также на трех странного вида судах, стоящих на якоре под защитой бона. Выглядели они, как галеры, с высокой кормой и баком, имели футов шестьдесят-семьдесят в длину и весла, колышущиеся в воде, словно лапы какого-то гигантского насекомого.

– Боевые прао, – восклицает Стюарт. – Юпитер! Дела идут: это лодки из Лунду. Джей Би собирает силы!

Обогнув поворот, мы оказались в виду собственно Кучинга – вряд ли это был настоящий город, скорее разросшееся туземное селение с несколькими швейцарскими коттеджами, притулившимися на возвышенности, зато река была усеяна кораблями и лодками всех сортов: по меньшей мере десятка два прао и барж, легкие парусные куттеры, баркасы, пироги и даже изящный колесный пароходик. Шум и гам стояли несусветные, и стоило «Дидоне» бросить на середине потока якорь, как ее тут же окружила туча лодок, с одной из которых на палубу вскарабкалась исполинская фигура Пейтинги Али. Араб поздоровался с Кеппелом, потом подошел к нам.

– Ага, хоррошо, – заявляет он со своим удивительным акцентом, звучащим еще более странно благодаря вырывавшимся у него время от времени мусульманским словечкам. – Он опять оказался пррав. Хвала Единому.

– Ты о чем? – спрашивает Стюарт.

– Корабль-рразведчик вчера веррнулся от Будраддина. Парровой бриг, который не может быть не чем иным, как «Королевой Сулу», вошел четырре дня назад в Батанг-Лупар и направился вверх по рреке. Будраддин следит за эстуарием, но не стоит бояться, что бриг ускользнет, потому как по всему поберрежью только и слухов, что великий Сулейман Усман вернулся и напрравляется в форт Линга, чтобы присоединиться к Шариф-сагибу. Он на рреке, точно – нам остается только прийти и взять его.

– Ура! – кричит Стюарт, вскинув руку. – Да здравствует старина Джей Би! Он говорил, что это будет Борнео, и оказался прав! – Он повернулся ко мне. – Слышите, Флэшмен: теперь мы знаем, где ваша леди, и похитивший ее мерзавец тоже! Предположения Джей Би подтвердились в точности – теперь вы верите, что это самый великий человек на Востоке?

– Хотел бы я знать, как это ему удается? – проворчал Пейтинги. – Не знай я, что он добрый прротестант, обвинил бы его в союзе с шайтаном. Идемте: он сейчас дома и шибко собой доволен. Бисмилла! Может, когда он будет рразговаривать лично с вами, то будет не столь невыносимым.

Но когда мы добрались до дома Брука, носившего название «Роща», великий человек едва выслушал свежие новости, принесенные Пейтинги – как оказалось, так он проявил свою деликатность: ему не хотелось ранить меня даже разговорами про бедственное положение Элспет. Вместо этого, когда нас проводили в тенистое бунгало, расположенное на высоте, являвшей прекрасный вид на оживленную реку и пристани, и подали стаканы с араковым пуншем, он завел разговор – о чем бы вы подумали? – о розах.

– Я намерен засадить ими все вокруг, – говорит. – Представьте этот идущий к реке склон, весь усеянный английскими цветами; подумайте о теплых сумеречных часах, об аромате, наполняющем веранду. Святой Георг, сюда бы еще норфолкские яблони, вот было бы здорово! Представляете: крупные красные плоды, как те, что растут вдоль дорог в Северном Уолшеме, а? Оставь свои манго и пау-пау, Стюарт – чего бы не отдал я сейчас за одно доброе старое яблоко! – Брук вскочил. – Пойдемте, Флэшмен, поглядите на мой сад. Слово даю, такого вы больше не найдете, по крайней мере на Борнео!

И он провел меня по усадьбе, показывая жасмин, сандал и прочее, расхваливая их ночные ароматы. По временам он вдруг хватал лопатку и обрушивался на какие-то растения.

– Эти мне тупые китайские садовники! Даже краснокожие – и то справлялись бы лучше, – сетовал он, орудуя лопаткой. – Впрочем, стоит ли рассчитывать, что такие нечистоплотные, неуклюжие и неблагодарные люди, как китаезы, будут любить цветы? Понятное дело, они ребята предприимчивые и добродушные, но это не совсем то, что требуется.

Брук продолжал болтать: про то, как дом его предусмотрительно построен на пальмовых сваях, чтобы избежать насекомых и сырости, и как он пришел к мысли соорудить его.

– У нас случилась сумасшедшая заварушка с охотниками за головами из Лунду – как раз тут, через реку, – и мы зализывали раны в маленьком грязном кампонге[64], ожидая новой атаки. Дело к вечеру, воды нет, да и порох заканчивается. И вот я сижу и думаю: «Джей Би, сынок – все, что тебе нужно, так это удобное кресло, английская газета и ваза с розами на столе». И так это было здорово представлять, что я решил построить себе дом, где будут все эти вещи, и всякий раз, приезжая на Борнео, возвращаюсь сюда, – он указал на дом. – И вот, извольте: все на месте, кроме роз. До них дойдет в свое время.

Брук не преувеличивал: главная комната дома с примыкающими к ней спальнями и выходом на веранду, выглядела в точности, как помесь гостиной и охотничьего зала английских имений, если не считать, что материалом для большей части мебели послужил бамбук. Здесь имелись удобные кресла и прошлогодние экземпляры «Таймс» и «Пост», аккуратно сложенные в стопку, кушетки, полированные столики, эксминстерский ковер, цветы в вазах, а на стенах висели все виды оружия и картины.

– Если мне вдруг хочется позабыть про пиратов, войны, лихорадку и вообще про все «онг-онг-онги» – это мой собственный такой термин для всего малайского, – я просто усаживаюсь и начинаю читать, какой дождь шел в Бате прошлым летом или как какого-нибудь мерзавца посадили по решению Экзетерских Ассизов[65] в тюрьму за карманную кражу. Даже цены на картошку в Ланкашире подойдут… Ой… я хотел сказать… то есть…

Я задержался, чтобы разглядеть лежащую на столе миниатюру, изображающую пресимпатичную блондиночку. Брук подпрыгнул и потянулся к ней. Лицо показалось мне знакомым.

– Эге, – говорю. – Да это никак Энджи Коуттс?

– Вы знаете ее? – воскликнул он, заливаясь до корней волос краской и меняясь в лице. – Никогда не имел чести встречаться с ней, – продолжает Джей Би сдавленным голосом, – но давно преклоняюсь перед ее здравыми суждениями и непреклонным стремлением отстаивать правое дело. – Он глядел на миниатюру завороженно, как лягушка на удава. – Скажите, она … хм… так же … ну, как ее портрет?

– Даже еще красивее, если вы это имеете в виду, – отвечаю я, поскольку, как и любой мужчина-лондонец, обожал крошку Энджи, правда, не только за ее здравые суждения, но и за прекрасные формы – груди у нее были, как футбольные мячи, – и два миллиона на банковском счете. Как-то раз я даже попытался потискать ее во время игры в жмурки на вечеринке на Страттон-стрит, но Энджи только гордо выпрямилась и стряхнула мой палец. Вредная маленькая лицемерка.[66]

– Быть может, как-нибудь, когда я вернусь в Англию, вы представите меня ей, – сглотнув, сказал Брук и сунул картину в ящик стола.

«Так-так, – говорю я себе, – кто бы мог подумать: отчаянный истребитель пиратов и любитель роз вздыхает над портретом Энджи Коуттс. Готов поспорить: каждый раз, как он на него насмотрится, местным даякским девушкам самое время прятаться кто куда».

Тем же самым вечером я тонко, с присущей Флэши поддевкой, намекнул на это Стюарту. Но честный малый только покачал головой и глубоко вздохнул.

– Мисс Бердетт-Коуттс? – говорит. – Бедняга Джей Би. Он рассказывал мне о своей глубокой к ней симпатии, хотя, вообще-то, очень скрытен в таких вещах. Смею предположить, из них получилась бы отличная пара, но это, увы, невозможно – даже если его мечта встретиться с ней воплотится в жизнь.

– Почему же? – выражаю удивление я. – Брук – привлекательный малый и именно тот человек, который способен разжечь пламя в такой романтической натуре, как малютка Энджи. Да они подходят друг другу, как утятина и зеленый горошек.

Ловкий сводник старина Флэш, скажете вы.

– Невозможно, – повторяет Стюарт, на этот раз покраснев и начав запинаться. – Видите ли… Жуткое дело… Но Джей Би никогда не женится… Это невозможно, и все тут.

«Ну и ну, – присвистнул я про себя. – Неужто он из бригады Дика-с-ленточкой-на-шляпе? Даже и думать не хочется».

– Об этом, разумеется, никогда не говорят, – продолжал мяться Стюарт, – но будет неплохо предупредить вас, чтобы где-нибудь в разговоре вы случайно не обронили чего такого… ну, болезненного. Дело, знаете, было в Бирме, когда он служил в армии. Его ранили… покалечили в бою. Сначала полагали, что пуля попала в легкое… но на деле… она не попала.

– Б-же правый, не хотите ли вы сказать, – восклицаю я, непритворно побледнев, – что ему отстрелили причиндалы?

– Лучше не будем об этом, – говорит он, но я должен признаться вам, что весь вечер то и дело возвращался мыслями к услышанному. Несчастный Белый Раджа – вам ли не знать, что я человек черствый, но есть трагедии, которые берут меня за сердце. Сходить с ума по очаровашке Энджи Коуттс, быть самодержцем страны, в которой полно темнокожих красоток, только и жаждущих, чтобы повелитель осуществил свое право первой ночи, и в то же время остаться со сломанным шомполом. Даже не знаю, когда я был еще так сильно тронут. Впрочем, если именно Джей Би предстоит спасать Элспет, лучшего варианта не придумаешь.[67]

Это была своевременная мысль, потому как тем же вечером, после обеда в «Роще», мы собрались на совет, на котором Брук изложил свой план действий. Обед оказался не менее чопорным, чем любой из наших английских – в этом был весь Брук: только что на веранде он смеялся и шутил, играя в чехарду со Стюартом, Кримблом и верзилой Пейтинги – готов побиться об заклад, Джей Би мог перескочить любого из них с бокалом в руке, не разлив при этом ни капли – но стоило прозвучать колоколу, как все успокоились и молча потянулись в большой зал.

Вижу их, как сейчас: Брук сидит во главе стола в своем большом кресле, с наглухо застегнутым воротничком и аккуратно завязанным черным шейным платком, в черном сюртуке с манжетами в оборку; его загорелое лицо серьезно, и только одна деталь выбивается из общей картины – его непослушные кудри, которые ему никогда не удавалось распрямить. С одного бока от него Кеппел, при полном параде: в мундире и при эполете, на нем шикарный черный галстук, а вид у него сонный и торжественный. Затем размещаются Стюарт и я, в самых чистых штанах, которые нам удалось сыскать. Следом Чарли Уэйд, лейтенант Кеппела; Пейтинги Али, весьма браво выглядящий в накидке из темной шотландки, отделанной золотом и прихваченной широким малиновым кушаком, и Кримбл, еще один из помощников Брука, одетый вообще во фрак и модный жилет. За каждым сиденьем стоит слуга-малаец, а в углу, не говоря ни слова, но не упуская ничего, располагается криворылый Джинго – даже он сменил набедренную повязку на серебристый саронг, а волосы и ствол своего сумпитана[68], прислоненного к стене, украсил перьями птицы-носорога. Я ни разу не видел Джинго без его трубки или бамбукового колчана с этими адскими стрелами.

Про сам обед многого не скажу, за исключением того, что еда была вкусной, а вино – отвратительным и что застольная беседа состояла из бесконечного монолога Брука – как большинство деятельных людей, он был мастер навевать жуткую скуку.

– Без моей помощи на Борнео не возникнет ни одной христианской миссии, – помнится, говорил он, – потому что они бывают двух видов: плохие и американские. Плохие заталкивают христианство туземцам в глотку, заявляя, что их боги ложные…

– Что есть правда, – спокойно вставляет Кеппел.

– Конечно, но джентльмену не пристало так говорить, – продолжает Брук. – У американцев подход верный: они посвящают себя медицине и образованию и не говорят о религии или политике. И у них нет привычки относиться к аборигенам, как к низшим – именно это и губит нас в Индии, – тут он указует перстом на меня, будто это я был в ответе за британскую политику. – Мы внушили им сознание их собственной неполноценности, а это большая глупость. Сами подумайте: если у вас есть младший брат, который слабее вас, вы, в стремлении ободрить его, скажете, что он способен бегать или прыгать не хуже вас. Не так ли? Он знает, что не может, но это не важно. Вот так и туземцы знают о своем приниженном положении, но будут намного лучше относиться к вам, если вы сделаете вид, что не замечаете этого.

– Ну, быть может, вы и правы, – говорит Чарли Уэйд, оказавшийся ирландцем. – Но хоть убейте, не пойму, как вы можете ожидать, что они разовьются до нашего уровня или обретут хоть какое-нибудь самоуважение?

– А этого и не случится, – заявляет Брук. – Азиаты не способны править.

– А еврропейцы способны, значит? – фыркает Пейтинги.

– Управлять азиатами, – говорит Джей Би. – Еще бокал вина, Флэшмен. Но вот что я скажу, Пейтинги: ты можешь править азиатами, только если живешь среди них. Нельзя делать это из Лондона, Парижа, Лиссабона или…

– А как насчет Данди[69]? – спрашивает Пейтинги, поглаживая рыжую бороду.

Когда взрывы хохота стихли, Брук говорит:

– Ну ты, старый язычник, ты же не бывал к Данди ближе, чем в Порт-Саиде! Обратите внимание, – обращается он ко мне, – что на примере старины Пейтинги вы можете наблюдать плоды смешения востока и запада: его отец – араб, а мать – каледонка. Ах, как печальна доля полукровки – он потратил пятьдесят лет, чтобы примирить шотландскую Библию с Кораном.

– Не так уж они и ррасходятся, – пожимает плечами Пейтинги. – По кррайней мере, они на голову выше «Книги общей молитвы»[70].

Мне было любопытно следить, как они подначивают друг друга – так могут только очень близкие друзья. Брук явно питал огромное уважение к Пейтинги Али; но стоило разговору коснуться темы религии, как Джей Би снова оседлал конька и принялся разглагольствовать про недавно написанный им трактат против пункта 90 «Оксфордских статей»[71] – уж не знаю, о чем там в нем говорилось, – и так до конца обеда. Потом, с подобающей торжественностью, он предложил тост за королеву, который мы выпили по морскому обычаю – сидя. Пока прочие болтали и курили, Брук совершил небольшую своеобразную церемонию, которая, думаю, лучше всего показывает отношение к нему его туземных подданных.

Во время обеда происходили весьма любопытные вещи. Пока в должном порядке на столе сменялись блюда и вина, я подметил, что через каждые несколько минут в комнату входит малаец, даяк или полукровка; проходя мимо Брука, каждый касался его руки и присаживался на корточки у стены рядом с Джинго. Никто не обращал на них ни малейшего внимания: казалось, здесь были все, от полуголого нищего до богатого малайца в золотом саронге и шапке, но все непременно при оружии – позже я узнал, что считается великим оскорблением появиться пред очами Белого Раджи без своего криса, как называется странный местный нож с волнообразным изогнутым клинком.

Когда мы принялись за сигары, Брук развернул кресло и стал поочередно принимать посетителей, негромко разговаривая с ними по-малайски. Один за другим они подходили, опускались на корточки и излагали свои просьбы или истории, он же слушал, наклонившись вперед и положив локти на колени, и важно кивал. Потом спокойно объявлял что-то, и посетитель, снова коснувшись его рук, отходил в сторону; нас будто и не существовало в комнате. Когда я потом спросил Стюарта, что это было, тот ответил: «Вот так Джей Би управляет Сараваком. Просто, не правда ли?»[72]

Когда ушел последний туземец, Брук продолжал некоторое время сидеть в задумчивости, потом резко повернулся к столу.

– Петь сегодня не будем, – говорит. – Дела. Подай-ка ту карту, Кримбл.

Мы столпились вокруг. Свет развернутых ламп заиграл, пробиваясь сквозь облака сигарного дыма, на загорелых лицах. Брук постучал по столу. Я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой.

– Мы знаем, что надо делать, джентльмены, – начинает он. – И я готов поручиться, что это дело из тех, которое зажигает огонь в сердце каждого из нас. Прекрасная благородная леди, супруга одного из присутствующих здесь, находится в лапах подлого пирата. Ее надо спасти, его – уничтожить. По милости Божией, нам известно, где он прячется: не далее чем в шестидесяти милях от нас, в Батанг-Лупаре – крупнейшем притоне разбойников на Островах, не считая Минданао. Смотрите, – палец его вонзился в карту, – в авангарде у них Шарифа Джаффира со своим невольничьим флотом в форте Линга; следом за ним мощнейший замок Шарифа-сагиба в Патусане; еще дальше, в Ундупе, самый крепкий орешек из всех – крепость пиратов Скранга под началом Шарифа Муллера. Где вы еще найдете такую коллекцию негодяев на одной реке? Прибавьте сюда еще архизлодея Сулеймана Усмана, так предательски похитившего миссис Флэшмен. Она служит ключом к его подлому плану, джентльмены, так как он отдает себе отчет, что мы не позволим ей оставаться в его лапах хоть на час долее, чем возможно. – Брук крепко стиснул мое плечо. Остальные тщательно избегали смотреть мне в глаза. – Сулейман понимает, что рыцарский дух не позволит нам медлить. Вы его знаете, Флэшмен: будет ли он рассуждать именно так?

Я не сомневался в этом, что и озвучил.

– А еще он нажил состояние в Лондоне и имеет привычку ч-ки грязно играть однокалиточные матчи, – добавил я, и Брук сочувственно кивнул.

– Сулейман знает, что я не стану медлить, даже если это означает ринуться в бой с теми ничтожными силами, которые у меня здесь: пятьдесят прао и две тысячи человек, треть из которых мне придется оставить в качестве гарнизона в Кучинге. Даже в этом случае Усман понимает, что мне необходима по меньшей мере неделя на подготовку – неделя, за которую он сможет собрать в кулак свои прао и дикарей, превосходя нас десять к одному, и подготовить засады на Лупаре, пребывая в уверенности, что мы попадем в них полубезоружными и плохо подготовленными…

– Прекратите, а то я начну жалеть, что не нахожусь на его стороне, – буркнул Уэйд.

Брук залился своим самодовольным смехом и откинул назад черные кудри.

– Конечно, он намерен уничтожить нас всех до единого! – восклицает он. – Таков его дьявольский замысел. Так, – Джей Би обвел нас снисходительным взглядом, – рассчитывает Сулейман Усман.

– Но он, ясно дело, заблуждается, этот бедный язычник, – вздохнул Пейтинги. – И вы скажете нам в чем.

– Можете поставить целый банк против ломаного гроша, что он ошибается! – провозглашает Брук, и лицо его вспыхнуло от волнения и восторга. – Он ждет нас через неделю – а мы нагрянем через два дня! Он ждет нас с двумя третями сил – ладно, а мы приведем все! Я заберу из Кучинга всех до последнего, оставив его беззащитным, поставлю все на один удар! – Его взгляд буквально светился гордостью. – Внезапность, джентльмены – вот в чем соль! Я застану мерзавца врасплох, до того как он расставит свои адские ловушки! Что скажете?

Я бы сказал, что думаю, если бы мог. Никогда в жизни не приходилось мне слышать большей чуши, да и остальным, судя по их виду, тоже.

– Вы сошли с ума! – фыркнул Пейтинги. – Ничего не выйдет!

– Знаю, дружище, – ухмыльнулся в ответ Брук. – Но что еще остается?

– Да вы сами сказали! Между морем и Скрангом сто миль рреки, и каждый ярд ее утыкан пиратами, рработорговцами, ната-хутанами[73] и охотниками за головами. За каждым поворротом – туча боевых прао и банконгов, не говоря уж о фортах! Внезапность, говорите? Клянусь Иблисом, даже и не знаю, кого возьмут вррасплох! Нам довелось хлебнуть лиха в рречных битвах, но это… – араб взмахнул своей могучей рукой. – Без хоррошо оснащенной и многочисленной экспедиции… Приятель, это полное безумие!

– Он прав, Джей Би, – говорит Кеппел. – Даже те скромные силы, что в нашем распоряжении, мы не сумеем подготовить в два дня…

– На самом деле можем. Даже в один, если потребуется.

– Ну хорошо. Но даже тогда – мы можем внезапно атаковать форт Линга, но потом они будут готовы встречать нас в верхнем течении реки.

– Только не при той скорости, с которой я намерен двигаться! – возражает Брук. – Мы будем сидеть на пятках у гонца, который понесет в Патусан весть о падении Линга! Если надо, мы станем бежать всю дорогу до Скранга!

– Но Кучинг? – запротестовал Стюарт. – Да ведь баланьини или эти скоты-лануны сровняют его с землей за время нашего отсутствия.

– Ни за что! – Брук весь кипел от возбуждения. – Они же не знают, что он пуст! А если и узнают, что из того: начнем все сызнова, и только. Вы говорите о трудностях, поджидающих нас в Лупаре, но страшнее ли они тех, что встретили нас в Серибасе или Мурду? Было ли нам проще, когда мы с тобой, Джордж, овладели всем Сараваком, имея только шесть пушек и прогулочную яхту с течью в трюме? Заявляю вам, джентльмены, я могу осуществить этот план за две недели! Вы сомневаетесь во мне? Терпел я когда-нибудь неудачи? И потерплю ли сейчас, когда бедное, несчастное создание просит о помощи, а я, британец, слышу этот зов? Когда в моем распоряжении отважные сердца и добрые суда, с которыми мне по силам осуществить задуманное и выкурить этих ос из гнезда прежде, нежели они пустят в ход свои ядовитые жала? Ну? Говорю вам, весь королевский флот, вся королевская армия не будет иметь таких шансов, и я не намерен их упускать![74]

До той поры мне не приходилось наблюдать такого – хотя впоследствии я не раз видел, как один человек, чокнутый на всю голову и пьяный от собственной гордыни, ухитряется повести за собой нормальных людей, отметая прочь их здравые суждения. Такое умели Китаец Гордон и киргиз Якуб-бек, а еще Джеб Стюарт и этот всемогущий маньяк Джордж Кастер. Они с Бруком могли организовать свой клуб. Как сейчас вижу его: прямой, голова откинута, глаза горят – точь-в-точь как какой-нибудь паршивый актер, декламирующий азенкурский монолог Генриха V перед толпой деревенщин в палаточном театре. Не думаю, что ему удалось убедить их – ну, Стюарта или Кримбла, быть может, но не Кеппела и прочих. И уж точно не Пейтинги. Но они знали, что не в силах противостоять ему и той мощи, которую он излучает. Брук все равно сделает по-своему, и они это знали. Все молчали; Кеппел, как мне показалось, был сбит с толку. Потом Пейтинги говорит:

– Отлично. Как я понимаю, на меня будет возложено командование рразведывательными судами?

На этом все кончилось. Брук успокоился, и все принялись яростно обсуждать пути и способы, я же сидел, размышляя о безумии этой затеи и прикидывая способы, как бы от нее отвертеться. Ясно, что они идут навстречу гибели и меня тянут с собой, а поделать нечего. В уме моем прокручивались одна за другой разные схемы: от возможности сказаться больным до бегства. Наконец, когда все, кроме Брука, поспешили заняться приготовлениями, требующими от них всей ночи и следующего дня, я предпринял робкую попытку отговорить его от этого сумасбродного предприятия. Быть может, обронил я как бы невзначай, Элспет можно выкупить – мне приходилось слышать, что такие штуки в ходу у пиратов Востока, а старый Моррисон под завязку набит деньгами, которые он с радостью…

– Что? – вскричал Брук, помрачнев как туча. – Договариваться с этими мерзавцами? Никогда! Я не потерплю такого… Ах, я понял, в чем дело! – он подскочил и положил руку мне на плечо. – Вы опасаетесь, что, когда начнется битва, жизнь вашей возлюбленной окажется в опасности? Не стоит этого бояться, дружище, – ей не причинят ни малейшего вреда.

Хм, мне было не понять, каким образом он намерен гарантировать это, но Брук все объяснил, и даю слово, что передаю его речь в точности. Для начала он усадил меня в кресло и налил арака.

– Нет ничего удивительного, Флэшмен, что вы подозреваете пирата в самых страшных намерениях… в отношении вашей жены. В самом деле, из того, что мне приходилось слышать о ее грации и красоте, они вполне способны разжечь… ну, да… могут пробудить в нем… э-э… неправедную страсть. – Брук замялся и отпил из стакана, явно подбирая слова, способные передать, что Сулейман может ее изнасиловать, но при этом не ранить мою гордость. Наконец он затараторил дальше:

– Он не станет! Ну, это самое… Я не верю, что с ней… ну, будут плохо обращаться, если вы понимаете. Я убежден, что она просто пешка в его замысле, сплетенном с достойным Макиавелли коварством, и играет роль наживки, способной заманить меня в западню. Таков, – продолжает этот косматый псих, ни мало не смутившись, – его истинный замысел, потому как он и подобные ему знают – им не найти спасения нигде, покуда я жив. Главная цель его козней – вовсе не она, уверяю вас. Во-первых, он уже женат, знаете ли. О да, мне удалось добыть за прошедшие несколько дней немало сведений, и они подтверждают: пять лет назад Сулейман женился на дочери султана Сулу, и хотя мусульмане, конечно, не сторонники единобрачия, нет оснований полагать, что их союз… не является счастливым. – Пока я недоуменно разевал рот, Джей Би описал круг по комнате. – Так что я вполне уверен – ваша супруга надежно защищена от… от… чего-либо этакого. Чего-либо… – он взмахнул бокалом, расплескав арак. – …чего-либо ужасного, если так выразиться.

Вот так он и сказал, провалиться мне на месте. Я не верил собственным ушам. На миг мне показалось, что потеря любовной мышцы пагубно сказалась на рассудке моего собеседника; потом я пришел к выводу, что он несет эту несусветную чушь исключительно с целью подбодрить меня на свой совершенно рехнутый лад. Не исключено, ему казалось даже, что в своем отчаянии я готов буду проглотить любой бред, даже про парня, который не посмеет оседлать бабенку, раз у него есть своя собственная. А может, он и сам в это верил?

– Она вернется к вам… – Брук замялся в поисках подходящего слова, и нашел-таки, – незапятнанной, можете не сомневаться. Я даже уверен, что для него ее безопасность будет превыше всего, поскольку если с ней что-то случиться, пусть даже в запале битвы… или еще как… ему не сдобровать, и он это знает. И в конце концов, – выкладывает Брук мысль, явно только что пришедшую ему в голову, – пусть он и пират, зато получил в Англии образование джентльмена. Не могу представить, что в нем умерли все остатки чести. Кем бы он ни стал… Дайте-ка наполню ваш бокал, дружище, – мы обязаны помнить, что было время, когда он мог стать… да-да, одним из нас. Полагаю, вам эта мысль доставляет некоторое облегчение, не так ли?

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

…августа 1844 г.]

Отныне я Лишена Надежды и Безнадежно Одинока в своем Заключении, подобно Узнику Шильона[75], за той лишь разницей, что он находился в темнице, а я – на паровом корабле, что в тысячу раз хуже, ибо в темнице ты хотя бы остаешься на месте, а не уносишься все далее от Дорогих Друзей! Уже неделя, как я лишена свободы – нет, она кажется мне целым Годом!! Мне остается только тосковать по утраченной любви и в Ужасе гадать, какую же Судьбу готовит мне мой бессердечный похититель. Колени мои подгибаются, а сердце замирает – как завидую я доле Шильонского Узника (см. Выше), поскольку над ним не нависал такой Страх, и у него хотя бы была мышка, с которой можно играть и которая тыкалась ему носиком в ладонь в знак симпатии. Не то чтобы я люблю мышей, но еще меньше мне по нраву тот Отвратительный Туземец, что приносит мне еду, которую я не в силах поглощать, хотя в последние дня два, когда мы, как я заметила через окошко в борту, приблизились к берегу, к рациону прибавились некоторые весьма Вкусные Фрукты. Суждено ли этому причудливому и враждебному тропическому берегу стать Ареной моего Рабства? Продадут ли меня здесь, на Землях Индии? Ах, милый Батюшка и добрый, благородный, великодушный Г. – мне больше вас никогда не увидеть!!

Но даже горечь потери не страшнее, чем Неопределенность, терзающая меня. С того самого жуткого дня моего похищения я не видела дона С. Поначалу мне казалось, что это результат Стыда и Раскаяния, которые не позволяют ему посмотреть мне в глаза. Я воображала его Мечущимся по своему Кораблю, терзаемого муками совести, грызущего ногти и Глухого к мольбам матросов, требующих указать им курс, пока судно бесцельно качается на волнах. О, как заслужил он эту Пытку! Но все же чрезвычайно странно, после всех его Страстных Излияний, что он целых семь дней Избегает видеть меня, Объект своего Помешательства. Не могу уразуметь этого, поскольку вряд ли вообще ему знакомо понятие о Совести, и не могут же корабельные дела занимать все его время! Почему же тогда Жестокий Злодей не спешит насладиться видом Беспомощной Жертвы и Позлорадствовать над жалким ее видом, поскольку тафта на моем платье совсем перепачкалась, да и в каюте так жарко, что мне по неволе пришлось выбрать одно из туземных одеяний, называемых саронга, из числа предложенных уродливой маленькой китаянкой, которая прислуживает мне – желтолицее создание и ни слова по-английски, хотя вовсе не такая неряха, как некоторые из известных мне служанок. Мне приглянулась саронга из красного шелка – она, кажется, идет мне лучше других, – и еще одна, синяя с золотой вышивкой, весьма милая. Но они, конечно, слишком простые и легкие и совсем не сочетаются с европейской одеждой, разве в качестве déshabillé[76]. Но мне ничего не остается, а поскольку каблук на левой туфле сломался, пришлось снять их совсем. Туалет мне тоже совершать нечем, поэтому волосы мои пришли в форменный беспорядок. Дон С. – Негодяй и Скотина: во-первых, потому что похитил меня, а во-вторых, потому как столь бессердечно пренебрегает мной в таких прискорбных обстоятельствах!

По полу дни ПП

Наконец он пришел, и я обескуражена! Пока я поправляла, насколько возможно, страшный небольшой ущерб, нанесенный моей внешности жестоким заточением, и прикидывала, как моя саронга (та, что красная) будет сидеть элегантнее – ибо существует превосходное правило, обязывающее Благородных Женщин в любых Обстоятельствах выглядеть как можно лучше и сохранять достойный вид, – как вдруг Заметила его Присутствие. На мои Возмущенные Протесты он ответил комплиментом по поводу того, как идет мне саронга, сопроводив его таким жгучим Взглядом, что я тут же пожалела о снятом платье, опасаясь, как бы мой вид в Туземном Убранстве не распалил в нем темную страсть. В ответ на мои настойчивые требования немедленно вернуть меня Домой и мои Укоры в пренебрежении мной он совершенно спокойно и дотошно стал расспрашивать, Удобно ли мне тут!

– Верните меня сей же час к семье, и мне не понадобятся ваши никчемные удобства! – с ядовитым презрением парировала я.

Он не обратил ни малейшего внимания на мой выпад и заявил, что мне стоит навсегда выбросить подобные мысли из головы.

– Что? – вскричала я. – Вы отказываете мне даже в нормальной одежде, туалетных принадлежностях, ежедневной смене белья и разнообразии в меню, оставив только жареную свинину, от которой меня уже тошнит, и даже не собираетесь проветривать и убирать мое помещение?

– Нет-нет, – запротестовал он. – Это все вы получите, как и прочее, что вашей душе угодно будет, но про возвращение к семье придется забыть. Это не обсуждается!

– Это мы еще посмотрим, приятель! – вскричала я, пряча Страх, который в моей Трепещущей Груди пробудили его Жестокость и Бессердечие, под маской Напускной Храбрости. Тут он, к моему изумлению, падает на колени и хватает – правда, с должным уважением, – мою руку и начинает говорить в такой трогательной и умоляющей манере, прося извинить его за дерзость и клянясь, что, разделив его Любовь, я стану Настоящей Королевой, и малейший мой каприз будет приказом, и меня никто и пальцем не тронет. Видя мою слабость, дон С. с жаром заговорил о Добрых Отношениях, связывавших нас, и я, вопреки самой Себе, растрогалась до слез.

– Зачем, ах, зачем, дон С., вы погубили это все своим бездумным и неблагородным поведением после такого приятного путешествия? – вскричала я. – Это так низко с вашей стороны!

– Я не мог выносить пытку, видя вас в руках другого! – отвечает он.

– Как? Каких Какого другого вы имеете в виду, дон С.? – спрашиваю я.

– Вашего мужа! – отвечает он. – Но теперь, кля-сь н-бом, он вам больше не муж!

Дон вскочил и стал уверять меня, что мой Дух не уступает моей Красоте, каковую он превозносил в словах, которые я не берусь повторить, хотя, осмелюсь утверждать, комплименты эти высказывались от чистого сердца. Потом он решительно заявил, что завоюет мое сердце любой ценой. Вопреки моему сопротивлению, жалобам и тщетным мольбам о Помощи, которой, понятно, ждать было неоткуда, он раз за разом силой припадал к моим губам, и так страстно, что я провалилась в Спасительное Забытье, в коем и провела пять или десять минут, пока, по Вмешательству Небес, один из матросов не вызвал его на палубу, и он, повторяя клятвы Верности, оставил меня в самых расстроенных чувствах.

До сих пор нет признаков погони со стороны Г., на что я так сильно надеялась. Неужели я и впрямь забыта теми, кто больше всего дорог мне, и неужели действительно мне не на что рассчитывать? Обречена ли я на вечную разлуку, или же дон С. когда-нибудь очнется от своей неумеренной страсти ко мне – нет, точнее, к моему Внешнему Облику, – толкнувшей его на столь неразумный шаг? Молюсь, чтоб это было так, и часами напролет плачу, нет, даже проклинаю ту Пышность Форм и Правильность Черт, которыми когда-то так гордилась. Ах, почему бы мне не родиться просто милой, как моя сестренка Агнес, или наша Мэри, которая еще менее симпатична, но все-таки сложена не так уж дурно, или…..[77] Ах, милые мои сестрицы, нам уже никогда не свидеться! Если бы вы только знали и могли посочувствовать мне в горе! Где же Г.? Дон С. прислал мне в каюту большой букет тропических цветов. Они такие милые, но совершенно безвкусные.

[Конец выдержки, служащей примером крайнего бесстыдства, лицемерия и самомнения! – Г. де Р.]

VI

С вечерним приливом следующего дня мы направились вниз по течению реки Кучинг. Разномастная флотилия судов проследовала мимо разведенного бона и заскользила в сумерках меж поросших джунглями берегов к открытому морю. Как Бруку это удалось, не знаю – наверное, в его или Кеппела дневниках вы найдете, как они смогли собрать, вооружить и снарядить этот пестрый флот почти из восьмидесяти судов, несущий совершенно невообразимую толпу из пиратов, дикарей и чокнутых, и вывести его в Китайское море, словно на какую-нибудь ч-ву регату. Я сам точно сказать не могу, потому как всю ночь и весь день в доках Кучинга творилось настоящее светопреставление, в котором, будучи новичком, я играл не самую заметную роль.

Но сохранились привычные для меня обрывки воспоминаний. Помню, как обливающиеся потом малайцы подводят длинные боевые прао с седловатыми палубами и лесом весел к причалу, и туземные союзники устремляются на борт – гомонящая, полуголая орда даяков, кто в килтах и саронгах, кто в набедренных повязках и леггинсах, некоторые в тюрбанах и с перьями в волосах, но все до одного страшные и оскаленные, до зубов вооруженные своими сумпитанами, стрелами, крисами и копьями. Хоть французов пугай.

Потом пошли малайские меченосцы, грузившиеся на сампаны: крупные плосколицые мерзавцы с ружьями и заткнутыми за пояс жуткими кампиланами – тесаками с прямым лезвием. Английские матросы в парусиновых куртках, брюках и соломенных шляпах, утирая струящийся по раскрасневшимся лицам пот, грузятся в пинасу с «Дидоны», горланя «Виски, Джонни!». Молчаливые китайские пушкари устанавливают на носах сампанов и баркасов легкие пушки и размещают бочонки с порохом и фитили; поджарые, с оливковой кожей пираты-линга располагаются на разведывательных судах Пейтинги – любопытные это были штуки, похожие на университетские спортивные лодки: с тонкими бортами, длинные и узкие, как игла, с тремя десятками весел, способными перемещать их по воде со скоростью бегущего человека. За ними шли прочие суда: длинные, элегантные прао, пинаса с «Дидоны», катера, баркасы и каноэ, шлюп «Веселый Холостяк» – флагманский корабль самого Брука и, конечно, венец флотилии – ост-индский колесный пароход «Флегетон» со своим массивным колесом, платформой и трубой, извергающей клубы дыма. Они покрыли собой всю реку, заполонив ее переплетением весел, канатов и прочей ерунды, и посреди этого гремел несмолкающий хор проклятий и команд на полудюжине различных языков – впечатление создавалось такое, что ты угодил на пикник свихнувшихся лодочников.

Их арсенал заставил бы биться в истерике любого оружейника: помимо уже упомянутых мной орудий, имелись луки и стрелы, всех сортов мечи, топоры, копья, современные нарезные ружья, многоствольные револьверы, седельные пистолеты, игольчатые винтовки, фантастически изогнутые китайские кремневые мушкеты, шестифунтовые морские пушки и даже пусковые станки для ракет Конгрива, примостившиеся на баках трех прао. «Господь, сохрани того, кто окажется на пути этого сборища», – думал я. Такое нечасто увидишь: вот английский морской офицер в кителе и зюйдвестке проверяет механизмы своей пары Мантонов[78], его морячки острят кортики с медными рукоятками, а в шаге от них шайка весело переговаривающихся даяков макает свои ч-вы дротики в кипящий котел с ядом раджуна.

– Давай-ка убедимся, не забыл ли ты продуть свою пукалку, Джонни! – кричит один из матросов и подкидывает вверх, ярдов на двадцать, пробку от шампанского, привязанную на леске; один из ухмыляющихся дикарей сует в сумпитан стрелу, подносит оружие ко рту – и через миг пробка уже болтается на леске, пробитая иглой длиной в фут.

– Г-ди И-се! – присвистывает матрос, – только не направляй свою трек – тую штуку мне в зад, ладно?

Остальные хлопают даяку и предлагают сменять на него своего пушкаря.

Так что можете сами судить, что за армию вывел Джеймс Брук из Кучинга в море утром 5 августа 1844 года, и если вы, подобно мне, печально качали головой при виде этого разношерстного сброда, собравшегося у доков, то вам предстоит присвистнуть от удивления, наблюдая, как флотилия организованно и бесшумно рассекает воды Китайского моря в первых лучах рассвета. Никогда не забуду этой картины: пурпурные волны, подгоняемые утренним ветерком; с правой стороны от нас, не далее чем в кабельтове, покрытые мангровыми зарослями берега; первые ослепительные солнечные лучи превращают море в кипящее серебряное озеро, которое вспарывают носы наших кораблей, обращенные на восток.

Впереди шли разведывательные лодки. Десять из них сформировали перпендикулярную линию длиной в милю; казалось, они скользят над водой, отталкиваясь от нее тонкими усиками своих весел. За ними сдвоенной колонной следуют прао – паруса развернуты, а мощные весла взбивают воду, – таща на буксире мелкие сампаны и пироги. Пинаса «Дидоны» и «Веселый Холостяк» идут под парусами, а позади, замыкая строй, пыхтит «Флегетон», поднимая колесом тучи брызг. Под навесом парохода царственно прохаживается Брук, повелитель всего обозримого, и ведет беседу с восхищенным Флэши. Последний оказался там вовсе не потому, что искал его общества – просто поразмыслив, я пришел к выводу, что безопаснее всего будет держаться рядом с Бруком, на борту самого крупного из имеющихся судов. Что-то подсказывало мне: если кого первого отправят вперед ногами, то явно не Брука, а кормежка тут уж наверняка будет самой лучшей. Так что я в лучшем своем стиле стал подхалимничать перед ним, он же в ответ заморил меня скукой едва не до смерти.

– Это вам повеселее, чем проверять ремешки стремян в Конной Гвардии! – вещает он, с довольным видом обводя рукой растянувшийся по залитому солнцем морю флот. – Чего еще желать мужчине, а? Твердая палуба под ногами, древний флаг над головой, верные парни рядом, а впереди – злейший враг. Вот это – настоящая жизнь, сынок!

Как по мне, так это скорее походило на настоящую смерть, но я, понятное дело, только усмехнулся и кивнул: куда ж лучше, мол.

– И есть правое дело, которое надо защищать, – продолжает он, – наказать негодяя, защитить Саравак, ну и спасти вашу леди, конечно. Да, эти берега станут чище и спокойнее, когда мы покончим с ними.

Я спросил Брука, собирается ли он всю свою жизнь посвятить борьбе с пиратами. Он посерьезнел, устремив взгляд в море, кудри его трепетали на ветру.

– Эта работа может занять всю жизнь, – говорит. – Знаете, наши в Англии не отдают себе отчета, что пират здесь – вовсе не преступник в привычном для нас смысле: на Островах пиратство – профессия, способ существования, как для британца торговля или ремесло. Так что речь идет не о том, чтобы искоренить нескольких негодяев, а о необходимости перевоспитать весь народ, обратить его к честным, мирным занятиям. – Брук засмеялся и покачал головой. – Это не так просто. Знаете, что сказал мне как-то один из них? И это был много повидавший, умудренный вождь: «Я знаю, что английская система хороша, туан бесар. Моя видеть Сингапура и солдат, и купцов и большие корабли. Но я жить ради добычи, и мне смешно, когда я вспоминать, как ограбил мирное племя, отобрав все, вплоть до глиняных горшков». Ну, и что прикажете делать с таким малым?

– Вздернуть его, – говорит Уэйд, игравший, сидя на палубе, в main chatter[79] с малышом Чарли Джонсоном, одним из парней Брука.[80] – Это ведь был Макота, не так ли?

– Ага, Макота, – кивает Брук. – И он еще лучший из них. Один из самых преданных друзей и союзников, которые у меня были. Пока не переметнулся к работорговцам из Садонга. Теперь он поставляет рабочих и наложниц правителям побережья, которые делают вид, что с нами, но в тайне, из страха и жажды наживы, ведут дела с пиратами. Вот еще с чем надо нам бороться, помимо собственно пиратства.

– Зачем вам это все? – спрашиваю я, ибо вопреки рассказам Стюарта желал услышать ответ из собственных уст Брука – не слишком я доверяю этим паладинам-буканьерам, знаете ли. – Хочу сказать, у вас есть Саравак – разве вам недостаточно хлопот с ним?

– Это мой долг, – отвечает он, как другой мог бы отметить, что для этого времени года погода слишком теплая. – Полагаю, это началось с Саравака: сперва я, терзаемый сомнениями, воспринимал его как ребенка-подкидыша, порученного моим заботам. Но приемыш оказался благодарным. Я освободил этих людей и их торговлю, дал им свод законов, поощрял развитие промышленности и китайскую иммиграцию, обложил исключительно легкими налогами и защитил от пиратов. О, я мог бы нажить состояние, но удовольствовался малым – знаете, можно стать благородным человеком или авантюристом в поисках наживы, и избави меня Бог уподобиться последним. Но я щедро вознагражден, – негромко добавляет он, – ибо мои добрые дела служат мне утешением.

«Эти бы слова на музыку, да петь на мотив гимна, – думаю. – Старине Арнольду понравилось бы». Но вслух сказал, что это не иначе как Божий промысел, и можно только сожалеть, что о его подвигах никто не знает – они-де заслуживают рыцарских шпор, по меньшей мере.

– Титулы? – улыбается он. – Они словно богатая одежда, фанфары или черепаховый суп – шуму много, толку мало. Нет-нет, я слишком прост, чтобы быть героем. Все, что мне нужно, это приносить пользу Борнео и его людям: я показал, чего можно достичь на этой ниве, но оставляю решать нашему правительству на родине, какие средства предоставить в мое распоряжение, чтобы расширить и углубить эту работу. Если оно сочтет необходимым.

В глазах его блеснуло выражение, которое можно подметить у бродячих проповедников и бухгалтеров крупных компаний.

– Я коснулся лишь поверхности, но мечтаю проникнуть в глубины этой удивительной земли, исследовать ее на благо ее же народа, исправить национальный характер, изменить к лучшему ее удел. Но вам ли не знать наших политиков и бюрократов – им наплевать на заморские авантюры, и ко мне, признаюсь вам, они относятся весьма настороженно.

Брук снова рассмеялся.

– Они подозревают, что я затеваю то одно предприятие, то другое, исходя исключительно из собственной выгоды. И что я могу им ответить? Страны они не знают, а те инспекции, с которыми ко мне приезжали, были краткими и официозными. Ну в чем может разобраться адмирал за какую-то неделю? Будь у меня деловая хватка, я бы напечатал проспектов, создал совет директоров и выпустил бы акции. Общество с ограниченной ответственностью «Борнео», как вам? Вот это бы их заинтересовало, как пить дать! Но это было бы обманом, конечно. Так что единственное, в чем убеждено правительство, это в том, что я не кто иной, как флибустьер – Тич Черная Борода, только в чистой сорочке. Тут уж ничего не поделаешь, – он вздохнул. – И все же как горд был бы я, увидев однажды Саравак и все Борнео под британским флагом – на благо не столько нам, сколько туземцам. Такого может никогда не произойти, к величайшему сожалению, но я тем временем продолжаю выполнять свой долг по отношению к Сараваку и его жителям. У них нет другого защитника, и если мне предначертано отдать за них жизнь, что ж – я умру не напрасно.

Да, не раз мне доводилось наблюдать чистой воды бахвальство, я и сам при случае отдавал ему дань, но Джей Би явно заткнул всех за пояс. Заметьте, в отличие от большинства арнольдовых лицемеров, он, как мне сдается, действительно верил в то, что говорил; по крайней мере, был достаточно глуп, чтобы руководствоваться своими принципами по жизни. Это явно подтверждает мой вывод насчет того, что Брук явно не дружил с головой. А еще припомните, чем прогневал он Гладстона[81] – ну разве это не настоящая гиря на чаше весов нашего приятеля, а? Но в тот самый миг, когда я пришел к выводу, что передо мной очередной чопорный и лживый ханжа-псалмопевец, не думающий ни о чем, кроме молитвы и выгоды, он несколькими словами развеял в прах все мои умозаключения:

– Кстати, – со смехом заявляет он, – помимо того, что я творю доброе дело, это еще и жутко весело! Не знаю, доставила бы мне задача оборонять и развивать Саравак хотя бы половину того удовольствия, если бы она не была связана с необходимостью биться с этими пиратами и охотниками за головами! Мне повезло, что мой долг неразрывно связан с такими развлечениями – может статься, что на самом деле я не так уж далеко ушел от Макоты и ему подобных мерзавцев? Они рыщут по морям ради добычи и жажды крови; я – во имя справедливости и порядка. Не такая уже большая разница, как полагаете? Боюсь, вы сочтете меня сумасшедшим – он даже не подозревал, насколько попал в точку, – но иногда мне кажется, что негодяи вроде Шариф-сагиба, Сулеймана Усмана или морских волков из племени баланьини – лучшие мои друзья. Быть может, наши радикалы из парламента не так уж заблуждаются, и я в глубине сердца и впрямь настоящий пират?

– Ну, выглядишь ты очень похоже, Джей Би, – говорит, отрываясь от шахматной доски, Уэйд. – Ходит шах – дело швах. Игра моя, Чарли.

Он подошел к поручням и с улыбкой махнул в сторону даяков и малайцев, скучившихся на платформе идущего перед нами прао.

– Как-то они не слишком напоминают учеников воскресной школы, а, Флэшмен? А вот на пиратов смахивают куда больше!

– Когда Флэшмен встретит настоящих пиратов, – возражает Брук, – то мигом заметит разницу.

Я заметил, и не далее как этим же вечером. Весь день мы споро плыли вдоль побережья, подгоняемые теплым бризом, пока солнце, превратившись в багрово-красную розу, не нырнуло в море в аккурат позади нас, и с первой вечерней прохладой достигли наконец широкого эстуария Батанг-Лупара. Он был в несколько миль шириной, и среди заросших джунглями островков западного берега мы наткнулись на якорную стоянку морских оборванцев в побитых штормами сампанах. Малайцы называют их «оранг лаут» – «морские цыгане». Скитаясь вдоль побережья, они переходят от одного сборщика долгов к другому и питаются крохами с их стола.

На одном из своих разведчиков Пейтинги доставил на «Флегетон» их предводителя: грязного, оборванного дикаря. Брук расспросил его, после чего предложил мне составить ему компанию в прогулке на одном из судов Пейтинги. Мне-де не помешает «почувствовать» разведывательное судно, прежде чем мы войдем собственно в реку. Мне это все ни о чем не говорило, но я послушно занял за ним место на носу, там, где планшири сжимают тебя с обоих боков, а ногой приходится двигать осторожно из опасения проломить насквозь хрупкий борт. Пейтинги скрючился позади, а надо мной расположился дозорный из лингов, вставший, раздвинув ноги, прямо на планшири.

– Мне это не нравится, – говорит Брук. – Этот баджуз сказал, что видел горящие деревни на пути к Раджангу, а этого не должно быть, поскольку все мерзавцы обязаны стягиваться к Лупару, готовясь встречать нас. Надо держать нос по ветру. Вперед!

Узкий «разведчик» полетел, как пущенная из лука стрела, подгоняемый бесшумными ударами тридцати весел. Корпус судна опасно вибрировал. Мы промчались мимо островков; Брук вперил взгляд в далекий берег, почти расплывающийся в меркнущем свете дня. За нами море скрылось в туманной дымке, поглотившей флот, и пелена медленно надвигалась на нас со стороны моря, укутывая маслянистую поверхность воды призрачным одеялом. Наступил полный штиль, и от влажности все тело становилось мокрым. Брук приказал поднять весла, и мы скользнули под сень мангровых деревьев, с их зловеще трепыхавшимися листьями. Я видел, как Брук беспокойно вертит головой, и тут сидевший позади меня Пейтинги вздрогнул.

– Бисмилла! Джей Би, – прошептал он, – пррислушайся!

Брук кивнул, а я навострил уши, с тревогой вглядываясь в подкрадывающуюся все ближе к нам пелену. Потом я услышал нечто. Поначалу мне показалось, что это стук моего собственного сердца, но определил этот звук как мерные, глухие удары, едва доносящиеся из тумана, но становящиеся все громче. Они были мелодичными, но зловещими: от этого низкого металлического звона волосы дыбом встали у меня на голове. Сзади донесся шепот Пейтинги:

– Боевой гонг. Замррите, не дышите даже!

Брук вскинул руку, призывая к тишине. Мы ждали, затаившись под мангровыми ветками, а этот ч-в гул разрастался постепенно до настоящего грома, и мне показалось, что помимо него я слышу какое-то шевеление, словно какая-то громадина движется к нам. Облизывая пересохшие губы, я напряженно вглядывался в туман, ожидая, что из него вынырнет нечто ужасное. Так и есть: из мглы, словно поезд, вылетающий из туннеля, возник огромный алый объект. Через несколько секунд он снова исчез, но в моей памяти навсегда запечатлелась картина длинного, мерцающего красного корпуса с возвышающимися баком и кормой. Платформа над фальшбортами была усеяна людьми: плоские желтые лица с повязками на лбу, спутанные волосы ниспадают на рубашки без рукавов; блестят мечи и наконечники копий, а от штевня до штевня, проходя под платформой, как чудовищные бусы, натянуты веревки с нанизанными на них круглыми предметами. Черепа! Сотни черепов! Длинные весла пенят воду, на юте горят факелы, длинные шелковые вымпелы извиваются в тумане, словно змеи, полуголый гигант задает ритм гребцам ударами громадного бронзового гонга. И тут все это исчезает, так же стремительно, как и появилось; по мере того как корабль поднимается по Батанг-Лупару, звон постепенно тонет в тумане.[82]

Мы ждали. Я весь покрылся холодным потом, видя, как еще два прао, идя в кильватер первому, вынырнули и снова скрылись во мгле. Потом Брук поворачивается к нам с Пейтинги.

– У нас сложности, – говорит он. – Первые два принадлежат, насколько понимаю, ланунам, а третья – малуку. Что думаете?

– Пираты лагуны с Минданао, – отзывается Пейтинги. – Но какого шайтана они тут забыли? – Араб сплюнул в воду. – Конец нашей экспедиции, Джей Би: на каждой из этой черртовин по тысяче человек – нам столько ни в жизнь не собррать и…

– …и направляются они на соединение с Усманом, – подхватывает Брук. Он тихонько присвистнул, почесав прикрытый лоцманкой затылок. – Скажи-ка мне, Пейтинги: сдается, этот парень принимает нас всерьез, а?

– Ага. Чего и по отношению к нему советую. Если мы оберрнемся до Кучинга к утру, то сможем прриготовиться к обороне, поскольку, клянусь бородой проррока, скоро у нас такая каша заваррится…

– Не у нас, – говорит Брук. – У них. – Его зубы блеснули в сгущающихся сумерках. Парня буквально трясло от возбуждения. – Знаешь что, старина: мне кажется, это именно то, что нам нужно. Теперь я знаю, что нас ждет! Мне все стало ясно – ты только подумай!

– Ага, если пойдем назад полным ходом…

– Никакого назад! – отрезает Брук. – Идем вперед, и немедленно! На весла!

На миг мне показалось, что Пейтинги опрокинет лодку: раздражение и растерянность хлынули из него потоком, и чудовищная смесь проклятий из шотландского Ветхого Завета и ста имен Аллаха пронеслась у меня над головой. Брук только смеялся, подскакивая от нетерпения, и Пейтинги, все еще ругаясь и споря, направил наше суденышко обратно к «Флегетону».

Срочно созвали командиров всех судов, и Брук, выглядевший так, будто принял сильнодействующий наркотик, устроил на платформе, освещенной единственным штормовым фонарем, военный совет.

– Время пришло – я знаю! – заявляет он. – Эти три прао из лагуны идут к Линга: они весь день напролет грабили и убивали на побережье и этой ночью выше не пройдут. На рассвете мы застанем их у Линга. Кеппел, ты берешь ракетные прао – сжигаешь этих пиратов прямо на якорях, высаживаешь матросов, направляешь их на штурм форта и перегораживаешь реку Линга, не пропуская никого вниз по течению. Не думаю, что тебя ожидает сильное сопротивление со стороны людей Джаффира, или я сильно заблуждаюсь. Тем временем мы проскакиваем вверх, направляясь к Патусану. Вот где настоящая злодейская кухня – мы ударим по ней, как только дождемся лодок Кеппела…

– Вы хотите сказать, что мне не нужно никого оставлять в Линга? – говорит Кеппел. – А если из Минданао придут еще корабли?

– Не придут, – решительно заявляет Брук. – А если и придут, мы развернемся и будем гнать их до самого Сулу! – От его смеха по спине у меня побежали мурашки. – Учти, Кеппел, эти три прао должны быть уничтожены полностью, а их экипаж перебит или рассеян! Загони их в джунгли; если с ними рабы или пленные, пусть присоединятся к нам. Пейтинги, ты пойдешь до Линга с одним «разведчиком» – при такой ширине реки больше нам не потребуется. Так, который у нас час?

Быть может, сказалось мое военное воспитание или афганский опыт, где командующий не отваживался ни на малейший шаг, не получив одобрения совета, но этот бесшабашный, ставящий все на кон подход привел меня в ужас. Мы отправляемся вверх по реке в темноте, следуя за теми тремя кошмарами, вынырнувшими из тумана – меня передернуло при воспоминании о жестоких желтых физиономиях и зловещих бусах из черепов, – чтобы сцепиться с ними и еще невесть какими ордами головорезов, поджидающими нас у форта Линга. Да он сошел с ума под воздействием бредовых фантазий своего детства о подвигах и славе! Какого же ч-та Кеппел и другие нормальные люди не остановят его или не выкинут за борт, пока он не погубил нас всех? Но они только пялились на свои часы; никто даже не ставил под сомнения дикий план, от которого уши в трубочку заворачивались. Ни одному в голову не пришло даже затребовать письменный приказ. Брук смеялся и хлопал по плечу Кеппела, провожая его на баркас. Потом повернулся и жизнерадостно воскликнул:

– И намотай себе на ус, Пейтинги: не вздумай соваться черту в пасть – как только те прао заполыхают как следует, я рассчитываю увидеть твою лоханку у борта «Флегетона», слышишь? Присмотри за ним, Стюарт – он, конечно, старый идиот, но я привык к нему!

«Разведчик» растаял в темноте, и до нас долетел скрип весел отваливающего баркаса. Брук потер руки и подмигнул мне.

– Пришел тот день и пробил час, – заявляет. – Чарли Джонсон, передай механику мое почтение и приказ дать пар. Мы должны быть в форте Линга к нашему чота хазри[83]!

В тот миг все это мне казалось бредом сумасшедшего, но теперь, по прошествии времени, уже не так удивляет: Джей Би – это Джей Би и он привык получать, чего хочет. Всю ночь Брук провел в рубке «Флегетона», возясь с картами и потягивая батавский арак. Время от времени он отдавал Джонсону или Кримблу приказы, и тогда из тьмы появлялся очередной «разведчик», цепляясь багром за борт, а потом снова исчезал, передавая распоряжение вытянувшимся следом за нами судам. Один из них постоянно сновал между пароходом и ракетными прао, шедшими где-то впереди. Как им удавалось поддерживать порядок, до сих пор диву даюсь, поскольку на каждом корабле был только один фонарь, слабо мерцающий на корме, а туман окутывал все вокруг плотным одеялом. В непроглядном мраке нельзя было различить ни намека на берега реки, каждый из которых отстоял от нас на милю; не слышалось ни единого звука, за исключением ровного пыхтения машин «Флегетона». Ночь стояла холодная и душная одновременно, и я, скукожившись с подветренной стороны рубки, размышлял, способно ли утешить меня осознание того, что «Флегетон» будет готов к утреннему бою?

Впрочем, пароход представлял собой отличную трибуну: забрезживший рассвет застал нас рассекающими на полном ходу маслянистую воду, с заросшим джунглями берегом в полумиле по правому борту, а впереди виднелся только один «разведчик», огибающий поворот реки. Как раз в этот миг спереди до нас донеслась отдаленная ружейная пальба, и на «разведчике» в туманной дымке замелькал синий фонарь, едва различимый на фоне серого неба.

– Кеппел начал! – закричал Брук. – Полный ход, Чарли!

И не успел он договорить, как раздался громовой раскат, от которого рябь побежала по поверхности воды. «Флегетон» ринулся вслед за «разведчиком», и когда мы прошли излучину, перед нами открылось зрелище, которого мне никогда не забыть. Примерно в миле, на правом от нас берегу, находилось обширное открытое пространство, занимаемое большой туземной деревней, а за ней, на примыкающем к лесу возвышении, расположился обнесенный частоколом форт, над стенами которого развевалось зеленое знамя. Над деревней поднимались к небу легкие дымки очагов, но прямо к берегу приткнулось одно из тех красных боевых прао, что мы видели вечером. Из него валил столб густого дыма, а крутые борта были охвачены пламенем. За ним, пришвартованные к берегу и неспешно вращающиеся на течении, стояли остальные два.

Выстроенные в линию прао Кеппела направлялись к ним, выныривая из стелющегося над водой тумана, подобно кораблям-призракам. Флагман Кеппела окутался белым дымом, потом вздрогнул, и по его палубе разлилось ослепительное пламя. От борта потянулись белые хвосты «конгривов»; можно было различить, как ракеты, выпущенные буквально в упор, вращаются в полете, прежде чем вонзиться в стоящие у берега суда. Оранжевые шары разрывов сменились смерчем из дыма, обломков досок, весел, рангоута, взметнувшимся в воздух, и мгновение спустя по воде раскатился оглушительный грохот. На пораженных пиратских кораблях копошились, подобно муравьям, человеческие фигуры. Они прыгали в реку или пытались добраться до берега. Еще один ракетный залп расчертил затянутую дымом реку, и когда облако взрывов рассеялось, мы увидели, что все три цели пылают, а ближайшая к нам уже тонет на мелководье. От каждого из прао Кеппела к берегу устремилось по баркасу, и даже без подзорной трубы я различил парусиновые куртки и соломенные шляпы наших морских волков. Когда шлюпки миновали охваченные огнем развалины и коснулись берега, ракетчики Кеппела открыли огонь на увеличенном угле возвышения, целя в обнесенный частоколом форт, но с такой дистанции ракеты давали большой разлет, и большинство их упало в джунгли. Брук передал мне трубу.

– Султану Сулу придется выложить из своих сундуков пару пенсов, – говорит он. – В следующий раз дважды подумает, чем посылать сюда своих любителей черепов.

Через окуляр я наблюдал за высадкой наших матросов. Могучая фигура Уэйда виднелась впереди, возглавляя стремительную атаку через деревню на форт. Первые лучи рассвета поблескивали на обнаженных кортиках. Оставшиеся позади команды выгружали на берег шлюпочные орудия. Их устанавливали на колесные станки, намереваясь задействовать против форта. Группа людей занималась подготовкой бамбуковых лестниц, а с одной из лодок высаживался отряд малайских лучников с огненными горшками. До меня начало доходить, что при всем своем залихватском подходе Брук – или кто там еще – знал свое ремесло: у войск имелось все необходимое оснащение, да и действовали они четко, как часы. Надо же было рассчитать, чтобы прао Кеппела вынырнули из-за поворота именно в тот момент, когда достаточно рассвело для стрельбы! Малейшее запоздание – и их бы заметили, и пираты приготовились к встрече.

– Интересно, а Шариф Джаффир уже проснулся? – Брук скакал по платформе, как напроказивший мальчишка. – Поспорим, Чарли, что в эту самую минуту он дает деру из форта, убегая в джунгли? Полагаю, мы можем предоставить Кеппелу довершить дело. Полный вперед!

Пока мы следили за боем, остальные корабли нашего флота прошли мимо, поднимаясь против течения. Весла мелькали, как заведенные, а на прао, в расчете на легкий морской бриз, поставили прямые паруса. От прао Кеппела к нам спешил «разведчик» с массивной фигурой Пейтинги на носу; за его спиной деревня почти скрылась в дыму от пиратских кораблей, выгоревших уже до самой ватерлинии. Снова раздался ракетный залп, на этот раз нацеленный в небольшие прао, собиравшиеся в отдалении, в устье реки Линга. Я смотрел, пока не заломило глаза, и как раз перед тем как «Флегетон» вошел в очередную излучину в паре миль вверх по течению, с окружающих нас судов донесся вопль восторга. Развернув трубу, я увидел, как зеленый флаг над фортом соскользнул вниз, а на смену ему взметнулся «Юнион Джек».

«Так-так, – думаю, – если все будет так же просто, как здесь, нет необходимости слишком переживать. Капелька везения, и с тобой, Флэш, мальчик мой, будет все в ажуре». И в этот самый момент ко мне подходит Брук.

– Заскучали? – говорит. – Не бойтесь, дружище, вам еще удастся схлестнуться с ними, дайте только придем в Патусан! Вот где будет весело, попомните мои слова!

И чтобы настроить меня на нужный лад, ведет вниз и предлагает выбрать какой-нибудь джерсийский револьвер со стволом длиной с мою ногу.[84]

– Ну и кортик, конечно, – добавляет Брук. – Без него себя прям голым чувствуешь.

Мог ли он догадаться, что я чувствовал бы себя голым, даже сидя в полном рыцарском доспехе внутри линейного корабля, атакуемого лодкой с разъяренными маркитантками. Но приходилось держать фасон, так что я с мрачной улыбкой принял тесак и пару раз рубанул им наотмашь, хекая, как заядлый фехтовальщик, про себя же молясь, чтобы мне никогда не пришлось пускать его в ход. Брук одобрительно кивнул, потом положил руку мне на плечо.

– Вот это дух! – говорит. – Но вот что я скажу, Флэшмен: мне ли не знать, как хочется вам свести счеты, и мысль о вашей милой, добродетельной супруге наполняет вас… О да, по вашему лицу я вижу, как сжигает вас гнев, и не осуждаю за это. Но знаете что? Когда ни шел бы я в битву, всякий раз напоминаю себе, как Наш Спаситель, изгоняя из храма тех парней, что меняют деньги, осуждал Себя за свою вспышку – разве не так? Так что я стараюсь отбросить гнев и разбавить правосудие милосердием – не самая вредная смесь, а? Да хранит вас Господь, дружище.

И он ушел, собираясь, готов поспорить, бросить прощальный взгляд на догорающие прао.

Он сбивал меня с толку. Впрочем, так почти всегда бывало, когда судьба сводила меня с добрыми христианами. Возможно, потому что сам я – ч-ки скверный. Будучи сам обделен совестью, я не берусь судить тех, у кого она, похоже, сделана из каучука. Меня мало волновало, скольких пиратов он поджарил перед тем, как прочитать мне столь человеколюбивую нотацию. Как оказалось, не так уж много. Догнав нас, Кеппел доложил, что форт взяли без единого выстрела, Шариф Джаффир унес ноги в джунгли, и большая часть ланунов с ним за компанию. Оставшиеся, видя размеры нашего флота и свои полыхающие суда, побросали оружие. Так что все вышло отлично, а больше всего Брука порадовало, что Кеппел привел три сотни женщин, которых ланунские пираты захватили в рабство. Джей Би посетил их на прао Кеппела, трепал по голове и обещал, что скоро все они в целости и сохранности вернутся домой. Будь я на его месте, нашел бы, как утешить кое-кого из них более нежным образом – а у них был вкус, у этих ланунов – но с нашим бесклювым вожаком им, понятное дело, рассчитывать было не на что.

Следом он бегло оглядел взятых в плен пиратов и рабовладельцев и распорядился нескольких из них казнить на месте. Кажется, среди последних оказался перебежчик Макота: так или нет, но с этим типом Брук беседовал по душам минут пять, причем тот коренастый подлец скалился и шмыгал голыми пятками, выглядя несколько смущенным. Если верить Стюарту, абориген исповедовался в невероятных пытках, которым он со своими молодчиками подверг некоторых пленниц накануне вечером – отряд Кеппела нашел в деревне немало доказательств тому. Наконец Брук объявил ему свой приговор, и жуткий тип радостно кивнул, сложил ладони и проговорил: «Салам, туан бесар». В тот же миг Джинго набросил ему на голову москитную сетку и веревку – и фьюить! – один рывок, и Макота уже на пути в райские поля охотников за головами.[85]

Другой приговоренный при виде такого оборота поднял большой шум, вопя: «Крис! Крис!» и глядя на москитную сеть и веревку, как на графин с портвейном, переданный вправо[86]. Не могу сказать, какие у него нашлись аргументы против удушения, но им вняли. Парня вывели на берег, чтобы не шумел. Я наблюдал с палубы: он стоит навытяжку, на жабьем лице ни тени страха. Джинго пристраивает острие криса как раз под левой ключицей приговоренного и резко нажимает. Парень даже бровью не повел.

– Прискорбное дело, – говорит Брук, – но узнав о таких зверствах, я не смог сохранить хладнокровие.

Затем все снова погрузились на «Жаворонка», направляясь к Патусану, лежащему милях в двадцати вверх по реке.

– Там река сужается, – сообщает Кеппел, – и они дадут нам бой. Двести прао, по скромным подсчетам, да еще их ребята с сумпитанами будут шпиговать нас стрелами с деревьев.

– Чепуха, – говорит Брук. – Надо взорвать бон, потом прорваться внутрь и сойтись с ними борт к борту. Форты – вот где загвоздка: их пять, и можете быть уверены, в каждом не менее чем по тысяче человек. Нам предстоит выкуривать их ракетами и пушками, а потом идти на штурм в добром старом стиле. Этот иннинг твой, Чарли, как и всегда, – обращается он к Уэйду, потом добавляет, к моему ужасу: – Можешь взять с собой Флэшмена – пора найти применение его талантам, а? – и он улыбается мне так, будто поздравляет с днем рождения.

– Лучше не придумаешь! – восклицает Уэйд, хлопая меня по плечу. – Немного терпения, и мы покажем вам славную резню, приятель. Это похлеще Афганистана, можете мне поверить. Готов побиться об заклад, что вам не доводилось таранить прао в Хайберском проходе или уворачиваться от пуштунов, валящих на вас деревья! Впрочем, это все легко: если умеете одновременно бежать, плыть, карабкаться на бамбуковую стену и при этом махать клинком, у вас все получится. Это вроде как Трафальгар и Ватерлоо в одной бутылке, с примесью драки в пабе на Сильвер-стрит!

При столь радужной перспективе все оживились, и Стюарт говорит:

– А помните Серибас в прошлом году, когда они перегородили реку боном позади нас? Ей-богу, вот это было дельце! Нашим ибанам пришлось снимать их с деревьев сумпитанами!

– А как Бастера Андерсона подстрелили в ногу, когда он брал на абордаж тот банконг – ну, который тонул! – восклицает Уэйд. – Бастер плывет к нему: пираты с одной стороны, крокодилы – с другой. Потом выбирается на берег, залепляет рану грязью и кричит: «Кто-нибудь видел мой кисет? Там на нем мои инициалы!»

Все снова расхохотались, говоря, что Бастер был редким сорвиголовой, и Уйэд стал дальше рассказывать про то, как тот ринулся в свалку, разыскивая свой кисет.

– Самое интересное, – добавляет Уэйд, – что Бастер не курил!

Все, разумеется, так и покатывались, а Кеппел поинтересовался, где теперь Бастер.

– Увы, – говорит Брук. – Мы потеряли его при Мурду. В той самой переделке, где я заполучил вот это, – он указал на шрам, – и пулю в бицепс. Один баланьини прыгнул на него, когда Бастер взбирался к ним на борт по якорному канату. Пистолет Бастера дал осечку – такого неряхи в обращении с огнестрельным оружием днем с огнем не найдешь, – и баланьини почти начисто снес нашему драгоценному другу голову своим парангом. Скверное дельце.

Все закачали головами, соглашаясь, но тут же взбодрились вновь, стоило кому-то припомнить, как Джек Пенти покончил с тем баланьини отличным ударом на обратном замахе, после чего беседа зашла о таких же милых историях, случившихся с друзьями или врагами – большая часть которых закончила свои дни при самых прискорбных обстоятельствах. Разговор – самое то для возбуждения аппетита перед завтраком, но, как сказал мне потом Брук, они просто хотели поднять мне настроение.

– Простите им их легкомыслие, – сказал он, – у них были добрые намерения. Чарли Уйэд заметил, что вы совсем упали духом, переживая за жену, и попытался отвлечь вас от мрачных мыслей болтовней про прошлые битвы и ожидающие нас храбрые подвиги. Еще бы: стоит боевому коню заслышать горн, он перестает думать обо всем прочем, не так ли? Вам нужно только направить свои мысли на то, что предстоит сделать, – а я-то знаю, как вы рветесь в бой, – и все будет в порядке.

Он пробормотал еще что-то про то, что сердце мое достаточно нежно, чтобы страдать, но и достаточно прочно, чтобы выдержать испытания, и поспешил наверх, убедиться, все ли идет как надо.

К этому времени я готов уже был дать деру, но вот беда – на корабле бегать можно только кругами. Ясно дело, неподалеку был берег, но если хочешь добраться до него, тебе предстоит иметь дело с крокодилами, которыми река, без сомнения, просто кишит, а затем очутиться в диких джунглях, полных охотников за головами. И чем дальше, тем этот душный, жаркий день обещал стать все хуже: река петляла, постепенно сужаясь, пока от обоих берегов нас стало отделять не более сотни ярдов мутной воды, а плотная стена зарослей грозяще нависала над нами. Стоило птице прокричать где-нибудь в кустарнике, как со мной уже начинался припадок; москиты докучали ужасно, и их нескончаемый писк сливался с монотонным гулом машины «Флегетона» и ритмичным плеском весел прао.

Хуже всего был смрад: чем выше мы поднимались, чем ближе подступали к нам джунгли, тем невыносимее делался гнилостный, мускусный, затхлый воздух, насыщенный испарениями. Он порождал в уме картины трупов, гниющих в бездонных болотах. Стоило мне взглянуть на эту враждебную зеленую стену и живо представить прячущиеся в ее тени злобные лица и иные рыскающие ужасы, как с меня потоками струился холодный пот.

Если день был плох, то ночь оказалась в сто раз хуже. Темнота застала нас еще в нескольких милях от Патусана, и вместе с ней опустился туман. Пока мы крутились на якоре, встав посередине реки, не видно было ни зги: только белесые призрачные полосы, мерцающие в сгущающейся тьме. Машина была остановлена, и до нашего слуха долетало журчание воды, которое перекрывал дь-ский хор криков и визгов, звучащих во мраке – джунгли были мне в новинку, и я даже не представлял, какую жуткую какофонию можно услышать там ночью. Я простоял на палубе минут десять и за это время засек по меньшей мере полдюжины увешанных черепами прао, крадущихся из черной мглы – чтобы минуту спустя самим обратиться в тень. Затем я решил, что лучше будет спуститься вниз, и нырнул в раскаленные железные недра; разыскал свободный уголок в машинном отделении, где и свернулся калачиком, сжимая свой кольт и прислушиваясь к зловещему шепоту собравшихся по другую сторону полудюймовой переборки охотников за головами.

И каких-нибудь десять дней назад я прохлаждался в сингапурском ресторане, ублажая себя лучшими винами и яствами и пожирая похотливым взором мадам Саббу! И вот теперь, благодаря распутству Элспет, заглядываю в глаза самой смерти, если даже не хуже. «Если выберусь отсюда, – думаю, – разведусь с этой шлюхой, чтоб мне лопнуть!» С моей стороны, глупостью было уже жениться на ней… Тут я, видимо, задремал, потому как увидел ее на залитом солнцем лугу у реки: золотистые пряди стелются по траве, щечки раскраснелись от нашей пылкой первой встречи, губы улыбаются. Это прекрасное белое тело… И тут, подобно черному облаку, во мне вспыхивает воспоминание об ужасной судьбе тех пленниц из Линга. А ведь Элспет в руках тех же жестоких дикарей! В этот самый момент какой-нибудь грязный скот терзает ее, причиняя невыносимые страдания… Я очнулся, задыхаясь и обливаясь холодным потом.

– Они не коснутся тебя, старушка! – прохрипел я в темноте. – Нет, я не позволю! Я…

А что мог я сделать? Ринуться, как Бесстрашный Дик[87], ей на выручку, не взирая на упырей, которых видел на пиратском прао? У меня не хватит мужества – я даже вероятности такой не рассматривал, ибо, скажу вам, преимущество быть трусом до мозга костей, вроде меня, состоит в том, что принимаешь себя как данность и не терзаешься ни малейшими угрызениями совести. Это действует, и ни разу не упрекнул я себя в гибели Хадсона, Икбала или еще какого-нибудь благородного героя, смерть которого послужила мне ступенькой на пути к безопасности. Но Элспет… И в этой грязной кочегарке передо мной встал ужасный вопрос: если бы речь шла о моей или ее шкуре – я бы тогда тоже поджал хвост? Ответа я не знал, но мог догадываться, если судить по послужному списку, и на миг альтернатива смерти показалась мне горше ее самой. В голову даже закралась мысль: не достиг ли я предела своего малодушия? Идея оказалась так ужасна, что, зажатый между ней и поджидающими меня впереди опасностями, я зашептал слова молитвы: «О, Боже милостивый, прости мне все ужасные грехи, мною совершенные, и те, что я обязательно совершу, если выберусь из этого ужаса. А лучше просто не обращай на них внимания, Отец наш Небесный, но обрати милость Твою на Элспет и на меня и сохрани нас обоих; если же придется выбирать кого-то из нас, то Х-ста ради, не предоставляй решать мне самому. И какова бы ни была воля Твоя, пусть не буду я страдать и мучиться: если смерть моя спасет ее, устрой все так, чтобы я погиб быстро и не догадывался об этом… Нет, постой-ка: забери лучше Брука – этот у-док давно мечтает о героической кончине и грезит о венце мученика, да и в компании Твоих святых будет куда как уместен. Только сохрани Элспет… И меня тоже, поскольку какой прок мне в ее спасении, если я окажусь мертвым…».

Вы можете счесть это все благочестивой чушью, поскольку Элспет, скорее всего, покоилась в объятиях Соломона на «Королеве Сулу» и опасность ей угрожала в гораздо меньшей степени, нежели мне, но ничто не играет столь причудливых шуток с рассудком и логикой, как страх смерти. Быть может, окажись в ту ночь в Батанг-Лупаре Сократ, ему удалось бы привести мои мысли в порядок. А возможно, ничего у него и не вышло бы: я бы сунул ему в руку кольт и спихнул за борт с приказом драться как ч-т, разыскать попавшую в беду блондинку и дать мне знать, как только все успокоится. Но так, вынужденный полагаться исключительно на свой рассудок, я погрузился в сон.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

…августа 1844 г.]

Совершенно кошмарная ночь: жуткая духота и Насекомые – просто беда. Шум, производимый этими Туземцами, невыносим. С какой стати он колотят в свои Гонги после наступления темноты? Без сомнения, тут кроется некая Религиозная Причина; если так, она должна быть весьма серьезной. Спать не могу, даже в Чем Мать Родила, так сильны духота и барабанный шум в воздухе; удивительно даже, как я еще пишу эти строки – бумага совсем отсырела, чернила так и норовят расплыться.

Не видела дона С. с сегодняшнего утра, когда мне разрешили немного прогуляться по палубе и подышать свежим воздухом. Захватывающее зрелище почти заставило забыть о жалком моем положении. Запечатлела увиденное в Кратком Очерке и нескольких скромных набросках. Яркие Лесные Цветы превосходны, но Блекнут перед Экстравагантностью самих Туземцев. Сколько Роскошных и Пестрых галер, украшенных вымпелами и флагами, словно эти ваши Корсары, с Экипажами из Смуглых Людей, некоторые внешности весьма отталкивающей, другие – очень даже привлекательной. Пока я стояла на носу, одна из таких галер скользила по лону потока, подгоняемая веслами Темнокожих Аргонавтов, а на корме лодки сидел не иначе как Вождь: Высокий и Очень Элегантно Сложенный Юный Дикарь, облаченный в Отливающую Золотом саронгу и со множеством орнаментов на неприкрытых частях рук и ног. Воистину весьма Благородного Облика и для Туземца даже симпатичный, он приветствовал меня наклоном головы и мило улыбнулся, очень уважительно, но с Врожденным Достоинством. Он вовсе не Желтый, скорее с бледной кожей – такими я представляла себе Ацтекских Богов. Зовут его, как я выяснила из осторожного разговора с доном С., Шериф Сахиб, и из этого титула я могу предположить, что это нечто вроде Мирового Судьи.

Мне казалось, что он собирается подняться на наше судно, но дон С. ограничился разговором с ним с Трапа, что, признаюсь, стало для меня Разочарованием, ибо вождь показался мне Персоной довольно благородной – если можно говорить так о Язычнике – и мне хотелось сделать набросок с него, запечатлев, насколько возможно, Дикую Пышность его наряда.

Надо заметить, не все время я провела, праздно глазея по сторонам, но подмечала те вещи, которые упомянул лорд Фицрой Сомерсет, разговаривая со мной на Балу в Гвардии: производила аккуратный подсчет всех вооружений, которые видела, и подмечала диспозицию Вражеских Сил, по отдельности записывая количество больших пушек и кораблей или галер. Похоже, тут собралась целая туча этого народа, и на реке и на суше, что наполняет меня ужасом: как могу я питать надежду на освобождение? Но не буду переводить чернила на пустые жалобы.

Незначительное происшествие, о котором не сообщала ранее, напомнило мне о том, какая плохая я дочь. Среди зверей и птиц (с самым прекрасным оперением), что мне доводилось увидеть, была на одной из туземных лодок крайне забавная Обезьяна – ручная, как надо полагать. Крайне удивительный Паг, никогда не встречала ничего более похожего на Человека: ростом с невысокого мужчину и весь покрыт красной шерстью невообразимой Густоты. Морда его была Печальна, но глаза так блестели, и выражение было так похоже на обличье маленького серьезного старичка, что я сильно заинтересовалась, и его хозяева, видя мой интерес, устроили для меня представление, поскольку обезьяна наделена даром Подражания. Ему предложили добыть огонь так, как делают туземцы – потирая друг о друга палочки. Но увы, бедный Паг: палочки не загорались сами по себе, как должны были по его представлению! Он был совершенно унижен и Разозлен, и когда Разразился Недовольными воплями и в Сердцах бросил Палочки, как Никого Другого напомнил он мне милого Папочку, особенно манерой закатывать глаза! Мне казалось, что вот-вот с уст его сорвется: «ч-т их рраздерри!» Какая глупая фантазия – найти в этом Животном сходство с родителем, но он выглядел точь-в-точь как Папа во время приступа гнева! Это пробудило во мне столь Болезненные Воспоминания, что я не вынесла смотреть дольше.

Итак, снова моя Тюрьма и Предчувствия, которые я стараюсь отогнать прочь. Я живу, значит, надеюсь, и не должна поддаваться унынию!!! Дон С. по-прежнему внимателен, хотя я редко его вижу. Он сказал, что ту мою Обезьяну называют Лесной Человек. Заканчиваю день сей Молитвой к Отцу Нашему Небесному: о, Господи, пошли мне скорее моего Г.!

[Конец выдержки. Какая гнусная клевета на честного Родителя, который, каковы бы ни были его недостатки, заслуживает куда более доброго обращения со стороны Неблагодарного Дитя, обязанного ему столь многим!! – Г. де Р.]

VII

Мне пришлось побывать в Патусане несколько лет спустя, и трудно поверить, насколько он изменился. Теперь за поворотом реки вас встречает окруженная пальмами сонная деревушка с бамбуковыми хижинами и навесами; копаются в грязи куры, женщины готовят еду, и единственный шум создают только детская возня да игры. Сколько бы я ни ходил, глядя с разных углов, так и не смог убедить себя, что тут по берегам шел частокол с пятью могучими бревенчатыми фортами, занимая обширное открытое пространство – джунгли тогда отстояли дальше. Даже река изменилась: сейчас она спокойная и широкая, тогда же была мелкой и узкой, гораздо более бурливой и стремительной. Даже небо кажется выше, и мир и покой царят там, где когда-то гремел ад, клубился пороховой дым, трещало дерево и река текла кровью.

Они поджидали нас за поворотом. Наш «Флегетон» и ракетные прао шли впереди, а «разведчики» прятались под кормовыми подзорами, выжидая момента. Хотя день давно наступил, реки не было видно: плотное покрывало тумана в ярд толщиной окутывало воду, мешая не только смотреть, но и слушать, так что даже удары колеса «Флегетона» доносились до нас лишь приглушенным плеском, не говоря уж про весла, раз за разом погружающиеся в белую пелену.

И тут ярдах в пятидесяти от нас, едва возвышаясь над туманом, обнаруживается мощный бревенчатый бон, а за ним открывается зрелище, от которого кровь стынет в жилах: от берега до берега тянется линия больших боевых прао, переполненных вооруженными людьми. На мачтах реют вымпелы, раскачиваются на веревках черепа. Заметив нас, враги дико закричали, зазвенели боевые гонги, и вся эта дь-ская орда принялась потрясать кулаками и оружием. Крик был подхвачен на огороженном частоколом правом берегу и фортах позади него. Потом орудия фортов и баковые пушки прао окутались дымом, и в воздухе засвистели ядра. Они пролетали над головой, вздымали на окутанной туманом реке фонтаны или с треском врезались в борта наших суденышек. Ракетные прао открыли ответный огонь, минуту спустя небо оказалось расчерчено белесыми полосами, и строй пиратов заколебался под разрывами «конгривов». Сполохи на палубе, клубы огня и дыма, люди, прыгающие в воду; потом их орудия взревели вновь, обращая сужающееся русло в ревущий ад.

– «Разведчики» пошли! – ревет Брук с мостика «Флегетона», и из-под прикрытия больших кораблей выскакивает с полдюжины суденышек Пейтинги, устремляясь к бону. Над туманом виднелись только гребцы, так что команда каждой лодки напоминала линию плеч и голов, торчащих из белого шерстяного одеяла. Прямо за боном вода была черным-черна от вражеских пирог, которые осыпали наших «разведчиков» разрозненными ружейными залпами. Видно было, как то там, то тут исчезают головы – это выстрелы попадали в цель, но «разведчики» не замедляли хода, и вот пираты сами подтягиваются к бону и взбираются на могучие бревна, сжимая в руках мечи и паранги, чтобы не дать нашим высадиться. А поверх обеих сторон продолжала бушевать орудийная дуэль между их прао и нашими, сливаясь в а-ский гул из разрывов и треска древесины, прерываемый криками раненых и лаем команд.

Тут даже собственные мысли не услышишь, хотя это в такие минуты даже к лучшему. Я держался поближе к Бруку, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы он постоянно оказывался между мной и вражеским огнем, и при этом не слишком афишируя свои намерения. Джей Би руководил нашими стрелками на баке «Флегетона», прикрывавшими разведчиков, которые не на жизнь, а на смерть вели бой на боне. Задачей последних было перерезать скрепляющие бон тросы и развести бревна, давая нашим судам проход. Решительно сбежав вниз и, вопя во всю глотку, я нырнул между двумя стрелками, схватил ружье и стал не спеша заряжать его. Брук расхаживал во весь рост от одного к другому, указывая цели.

– Вон того, в желтом шарфе, живее, ну! Снимите его! Тот здоровый малый с копьем, тот малаец за Пейтинги. Ага, теперь этого жирного на корме той пироги. Палите, ребята! Они сдают. Вперед, Стюарт, рубите канаты! Давайте, Флэшмен, нам пора!

Он похлопал меня по плечу – как раз в тот момент, когда я почувствовал себя довольно неплохо за мешками с песком, – намекая на необходимость перебираться вслед за ним с «Флегетона» на «Веселого Холостяка», покачивающегося у борта и битком набитого моряками с «Дидоны». Пуля ударила в борт «Флегетона» как раз над моей головой, когда я прыгнул вниз; матросы подхватили меня, а обросший бородой морской волк оскалился и закричал: «Порядок, сэр! Два круга вокруг маяка за пенни!» Я устремился за Бруком, спотыкаясь о сидящих на палубе гогочущих и чертыхающихся людей, и догнал его у погонного орудия[88]. Джей Би пытался расслышать что-то сквозь шум и указывал вперед.

Под сводом ракетных хвостов мы приближались к бону, и теперь, когда под воздействием стрельбы туман рассеялся, можно стало разглядеть маслянистую воду, в которой плавали обломки дерева, а то и лениво вращающиеся тела. На боне шла отчаянная рукопашная между пиратами и нашими разведчиками; жуткая резня на скользких бревнах, с мелькающими клинками парангов, ударами копий и оглушительными выстрелами почти в упор. Я видел Пейтинги, стоящего во весь рост на боне и отмахивающегося сломанным веслом; Стюарта, отражающего кортиком наскоки голого пирата, позволяя двум китайцам рубить топорами толстые ротанговые канаты, вяжущие бон. Прямо на моих глазах канаты лопнули и бревна разошлись, сбрасывая в воду врагов и друзей. На «Веселом Холостяке» грянул крик триумфа, и мы двинулись в окутанный дымом прогал, а на баке у нас замигал синий фонарь, подавая сигнал для прао.

Мы пережили безумные пять минут, пока пробирались между разломанными концами бона; Брук с расчетом погонного орудия поливали пространство перед нами картечью, остальные же палили во все, что напоминало врага, а заодно по самому бону и державшимся позади него пирогам. Я, скорчившись за бруствером, расчетливо пускал в ход свой кольт, стараясь, по возможности, держаться в гуще моряков. Один раз, когда из дыма вынырнула пирога со здоровенным желтым дь-лом в стеганом доспехе и островерхом шлеме, сидящим на носу и размахивающим зазубренным копьем, я взял прицел. Дважды пули прошли мимо, но третья свалила его как раз в тот миг, когда он приготовился прыгнуть к нам на борт. Детина с плеском рухнул в воду.

– Браво, Флэшмен! – кричит Брук. – Сюда, держитесь рядом!

И вот я стою рядом с ним, раскрасневшийся от страха, пока он, перегнувшись через борт, выуживает из реки Стюарта – тот доплыл до нас с разломанного бона и минуту спустя, весь мокрый и задыхающийся, лежал на палубе. На левом рукаве виднелись пятна крови.

– Внимание всем! – орет Брук. – Гребцы, готовы? Все ружья заряжены? Не спешить! Ждем прао!

Позади месива разбитых и тонущих пирог, сражающихся пловцов и безжизненных тел, два конца бона, разошедшиеся уже на добрых полсотни ярдов, продолжали медленно дрейфовать под воздействием течения. «Разведчики» выполнили свою работу, и наши прао, выстроившись в две линии, по шесть судов в каждой, пошли вперед, подгоняемые веслами, в то время как ракетчики, оставшись в арьергарде, продолжали обстреливать пиратскую линию, кабельтовых в двух впереди. Три или четыре пиратских судна полыхали, и на нас по реке сносило густой черный дым, но линия их не дрогнула и продолжала поливать нас из носовых орудий, поднимая вокруг наших прао столбы воды и круша их надводную часть. Пространство между нами заполняли их пироги: они отступали, спеша укрыться за корпусами кораблей. Брук удовлетворенно кивнул.

– Пока неплохо! – заявляет он и, выпрямившись на носу, машет шляпой. – Вперед, ребята, сунем свои задницы в преисподнюю! Два синих огня – сигнал к атаке! Кортики к бою! Талли-ху!

Моряки заорали и затопали, и как только два синих огня взмыли вверх, по всей нашей линии прокатилось «ура» и прао двинулись вперед: погонные орудия палят, стрелки орудуют на платформах, команды стягиваются к носу для абордажа. Когда наша линия двинулась, канонада достигла нового крещендо; мы пригнулись, когда над нашими головами просвистело ядро, а потом вдруг раздался жуткий удар, послышался хор криков, и я вдруг понял, что весь покрыт кровью и оторопело гляжу на то, как на палубе передо мной бьется нижняя половина того, что мгновение назад было моряком, забивающим заряд в ствол орудия. Я осел на палубу, потрясенный кошмарным зрелищем, но Брук снова поднял меня, поинтересовавшись, все ли со мной в порядке. Я проорал в ответ, что мозоль на большом пальце причиняет мне дь-ловы муки – Б-г знает, почему у них принято говорить такие вещи. Он расхохотался и подтолкнул меня к носовым поручням. Я скорчился, весь дрожа и готовый вывернуться наизнанку, не в силах пальцем пошевелить от ужаса – впрочем, кому в тот миг было дело до этого?

Внезапно пальба смолкла, и на несколько секунд наступила такая тишина, что можно было услышать плеск воды, разрезаемой форштевнем скользящего вперед «Веселого Холостяка». Потом стрельба возобновилась: наши поливали пиратскую линию из ружей, они же отвечали нам залпом на залп. Слава Б-гу, что «Холостяк» сидел слишком низко и подошел к ним слишком близко, чтобы по нему можно было стрелять из пушек, зато вода вокруг нас буквально кипела от пуль, и за моей спиной слышались крики и проклятья раненых. Весь наш строй – прао по флангам, «Веселый Холостяк» в центре – надвигался на пиратские суда. До тех оставалось каких-нибудь полсотни ярдов, я мог только в ужасе таращиться на ближайшее к нам. Платформа пирата, возвышающаяся над фальшбортом, была утыкана дикими оскаленными лицами, сверкала сталью и щетинилась дымящимися стволами.

– Они разнесут нас на клочки! Иисус-заступник, мы все пойдем ко дну! – заорал я, но никто не слышал меня в этом хаосе.

Стоящий рядом со мной матрос вскрикнул и дернулся, схватившись за дротик из сумпитана, попавший ему в руку. Едва успел я нырнуть за фальшборт, как еще одна стрела вонзилась в канат в футе от того места, где находилась моя голова. Брук с ухмылкой наклонился, выдернул ее и выкинул за борт, а потом сделал нечто совершенно невообразимое. Мне не верилось тогда, да и сейчас с трудом верится, но это факт.

Он стоял, выпрямившись в полный рост на носу, одна нога на поручнях, без шляпы, сложив руки на груди и глядя прямо в лицо вопящей, плюющейся огнем, сверкающей сталью и сыпящей ядовитыми стрелами Смерти. Губы его, слегка улыбаясь, шевелились, будто произнося что-то.

– Слезай, чокнутый у-док! – заревел я, но он даже ухом не повел. И тут я понял, что он не говорит – он поет. Перекрывая выстрелы ружей, свист этих кошмарных стрел, вопли и крики, до меня долетали слова песни:

Вперед, ребята, веселей, И к славе полный ход! Свою мы толику внесем В чудесный этот год!..

Потом он повернулся, отставив одну руку для равновесия а другой отбивая ритм, и, радостно смеясь, призвал нас вступать. И за спиной толпа громогласно затянула:

Сердца из дуба – наши корабли И, как смола, кипучи парни наши, Они готовы драться, бить и побеждать Опять, опять и снова! И опять!

«Веселый Холостяк» вздрогнул, когда мы коснулись корпуса пиратского прао как раз под платформой, и мгновение спустя на нас посыпались вопящие, размахивающие клинками фигуры. Кто-то свалился мне на голову, я растянулся на палубе и обнаружил, что смотрю в искаженное яростью желтое лицо. Мне врезались в память нефритовая серьга в виде полумесяца и алый тюрбан, и тут же все исчезло – кто-то по самую рукоятку вонзил малайцу в живот кортик. Я выстрелил в упавшего, поскользнулся в луже крови и подкатился к шпигатам, в панике озираясь вокруг. На палубе царил хаос; разбившись на группки, матросы окружали сопротивляющегося пирата, приканчивали его и скидывали трупы за борт. Прао, с которым мы столкнулись, осталось позади, и Брук кричал:

– Эй, на веслах! Ну-ка, навались! Там наша цель, ребята! Полный вперед!

Он указывал на правый берег, где частокол, подожженный ракетами, уже превратился в тлеющие руины. За ним лежал один из фортов. Его стены были объяты пламенем, люди бежали прочь, лишь немногие храбрецы еще боролись с огнем. За спиной у нас шла жуткая бойня: наши прао сцепились с пиратскими в кровавых абордажных схватках, а сквозь прогалы между ними проскальзывали, догоняя «Веселого Холостяка», наши баркасы, полные малайских меченосцев и даяков. По воде всюду плавали чадящие обломки и шли схватки. Бойцы срывались с платформ, и наши лодки подбирали их, если это были свои, или приканчивали, если спасенными оказывались пираты. Дым от горящих прао гигантским занавесом висел над этой адской сценой. Мне на ум пришла строчка про «смертной тенью окутанные корабли»[89], и тут кто-то схватил меня за руку. Указывая на приближающийся берег и брешь в частоколе, Брук воскликнул:

– Возьмите этот форт! Возглавьте моряков! Только вперед, слышите? Никаких задержек, никаких проволочек! Просто прорубите себе дорогу кортиками! Щадите только женщин, детей и сдавшихся! Ату их, Флэши! Удачи вам!

Я вежливо поинтересовался, не спятил ли он окончательно, но собеседник был уже шагах в десяти от меня: наше судно приткнулось к мели, и Брук уже шлепал к берегу. Он выбрался на берег и замахал, приказывая баркасам держать на него. Те повиновались, и вот я, с револьвером в трясущейся руке, оторопело смотрю на догорающие бревна частокола и высящуюся за ними стену форта. Между ней и частоколом простиралось добрых ярдов сто утоптанной земли, уже усеянной жертвами артиллерийского огня. И один Б-г знает, сколько кровожадных врагов, готовых напичкать нас ружейными пулями, а потом изрубить на мелкие кусочки – если мы сумеем подойти достаточно близко – поджидает нас там. Я обвел взглядом «Веселого Холостяка», набитого орущими матросами: соломенные шляпы, бородатые физиономии, белые рубахи, сверкающие глаза, обнаженные кортики. Все ждут только слова. И слово это, без всякого сомнения, должен произнести старина Флэш.

Ну, чтобы вы обо мне ни думали, долг свой я знаю, и если чему и научил меня Афганистан, так это искусству вести за собой людей. В мгновение ока я выхватил кортик, воздел над головой и повернулся к беснующейся толпе.

– Ха-ха, ребята! – взревел я. – Хватит рассиживаться! Кто окажется следующим после меня в том форте? – Я спрыгнул на берег и снова взмахнул кортиком. – За мной!

Вопя и потрясая оружием, они хлынули с корабля, и пока я продолжал орать: «Вперед! Вперед! Правь, Британия!», выбрались на берег и перебрались через тлеющие остатки частокола. Я, понятное дело, двигался вперед вместе с ними, останавливаясь только для того, чтобы подбодрить отстающих, и так до тех пор, пока, по моим прикидкам, передо мной не оказалось десятка два моряков. После этого я стал держаться за авангардом, но не то чтобы позади, а скорее в середине – самое безопасное место, если не имеешь дела с настоящей артиллерией.

Мы мчались по открытому пространству, завывая, словно псы; повернув голову, я заметил, как с правого от нас фланга Брук ведет малайских мечников, с этими их жуткими, украшенными бахромой из волос кампиланами, к другому форту. Следом от лодок шла вторая волна атаки, состоявшая из полуголых ибанов, размахивающих сумпитанами и выкрикивающих на бегу свой боевой клич: «Даяк! Даяк!» Но никто из них не мог сравниться по быстроте и натиску с моими морскими волками, почти достигшими пылающего форта. По счастливой случайности, как раз в тот момент, когда мы добрались до стены, та, со страшным грохотом и фонтанами искр, обрушилась внутрь укрепления. Видя, как передовые бойцы пробираются через завал, я оценил, насколько мудрым было мое решение не возглавлять атаку лично: выставив вперед ружья, нас встречали две нестройные шеренги пиратов. Грянул залп, сваливший нескольких из наших передовых, а потом вся масса атакующих, сверкая кортиками, хлынула внутрь вкупе со стариной Флэшем, отважно затерявшимся в гуще своих парней.

Держась убеждения, что лучшим применением моих талантов будет расстреливать противников из кольта, я получил тем самым возможность наблюдать зрелище, которое дорого стоит, если у вас, конечно, имеется безопасное местечко – речь идет об отчаянной рукопашной схватке английских матросов в тесном строю. Осмелюсь предположить, что Флот пестует это искусство со времен Блейка[90], а мистер Гилберт[91], даже понятия не имеющий, на что это похоже, сделал из нее столь модное развлечение. Но я видел ее воочию и теперь понимаю, почему уже много веков Англия правит океанами. Пиратов было человек сто против нашего авангарда в два десятка, но моряки ринулись на них плотной массой, занеся кортики над головой. Удар сверху, сбоку, потом укол. Удар, удар, потом укол. Удар-удар-укол… и пиратский строй перемалывается на глазах, а моряки с ревом ломятся дальше. Ухитрившиеся уцелеть пираты поджимают хвост и опрометью бегут к воротам форта, а наши парни преследуют их, крича вслед обидные прозвища и наполняя меня, признаюсь вам, гордостью за то, что родился британцем.

К этому времени я оказался почти в первом ряду, выкрикивая проклятия и от души прикладывая раненых, подвернувшихся на пути. Обороняющиеся явно рассчитывали, что стрелки не пустят нас дальше ворот, но мы ворвались в них, не дав им даже опомниться. Сразу за ними обнаружилась шайка пиратов; они старались развернуть большую пушку, чтобы угостить нас как раз на входе. Один уже тянулся к запальному шнуру, но не успел и прикоснуться к нему, как в тело его вонзилось с полдюжины матросских ножей. Пушкарь рухнул на орудие, остальные обратились в бегство. Мы ворвались внутрь, и чтобы овладеть фортом, оставалось лишь выкурить оставшихся пиратов.

Это не составило труда, поскольку никого там и не оказалось: по той простой причине, что хитрые уб-ки улизнули через задний ход и теперь огибали частокол с намерением ударить нам в тыл у ворот. Но, я понятное дело, ни о чем таком не догадывался, будучи слишком занят рассылкой партий под командованием унтер-офицеров на прочесывание территории форта, совершенно не походившего на все, виденные мною прежде. Собственно говоря, это был личный дворец и главный штаб Шарифа-сагиба: внушительный лабиринт из строений, некоторые в три этажа высотой, обнесенных оградой; тут и там соединяющие их переходы, веранды и крытые коридоры. Только мы приступили к грабежу и разыскали собственный гардероб Шарифа с изумительной коллекцией, включающей столь разнообразные предметы одежды, как расшитые золотом тюрбаны, усыпанные драгоценными камнями тиары, прочие головные уборы и парадные одеяния, как со стороны главных ворот раздался жуткий шум, и все устремились в том направлении. Все, да не все – пока верные долгу моряки спешили еще раз утолить жажду крови, я потихоньку выбирался из гардеробной Шарифа-сагиба в противоположном направлении. Мне не ведомо было, куда ведет проход, но хотя бы подальше оттуда, где стреляют – я был по горло сыт ужасами дня и, не теряя времени, перебрался по бамбуковому мостику в соседний дом, выглядевший пустым. Я шел по длинному коридору с дверями по одной стене и гадал, где бы найти надежное убежище, как вдруг одна из них распахнулась, и передо мной предстал самый крупный человек, которого мне доводилось встречать в своей жизни.

Росту в нем было футов, по меньшей мере, семь, а страхолюдина – просто жуть: громадная, как арбуз, голова на массивных плечах, на затылке квадратная шапочка, глаза выпучены, а могучие руки сжимают длинный меч. Завидев меня, он вскрикнул, попятился по коридору, как-то странно раскачиваясь, потом вскинул меч над головой, засвиристел не хуже пароходного свистка, потерял равновесие и с оглушительным шумом рухнул на лестницу. Судя по звукам, он снес добрых два пролета, но я решил не дожидаться дальнейшего развития событий. Подскочив к ближайшей двери, я остановился как вкопанный, отказываясь верить своим глазам. Передо мной открылась комната, полная женщин.

Я зажмурился, полагая, что у меня бред или галлюцинации после трудного дня: все то же самое, как на картинке к бертоновским «Арабским ночам»[92] – из иллюстрированного издания, которое можно найти только на континенте. Шелковые портьеры, диваны, ковры, кушетки, волны пьянящих ароматов и женщины – целое собрание, десятка два. Собрание прекрасное и осознающее этот факт, поскольку ткани, собранной со всех вместе взятых вряд ли хватило бы на одно приличное одеяние. Несколько саронгов, клочки шелка, браслеты, атласные шаровары, пара тюрбанов – ч-т возьми, всего этого было совершенно недостаточно, чтобы скрыть эти роскошные тела с их округлыми бедрами, пышными задами и выпирающими грудями! Я только недоуменно моргал и переводил взгляд с фигур на лица – тут присутствовали все оттенки, от шоколадного и бежевого до желтоватого и белого, и все, как на подбор, прекрасны: приоткрытые алые губки трепещут, темные, как агат, очи распахнуты в ужасе.

На мгновение мне показалось, что меня убили и я попал в рай – но будь я в земной или небесной юдоли, такой шанс упустить не мог. Видимо, мысль отразилась у меня на лице, потому как все прекрасное собрание взвизгнуло в один голос и бросилось бежать кто куда. Не стоит осуждать их за это, поскольку появившийся в дверном проеме Флэши – покрытый с головы до пят кровью и копотью, с пистолетом в одной руке и обнаженным кортиком в другой – мало напоминал заглянувшего на чашечку чая викария. Они метались по комнате, опрокидывая кушетки и сталкиваясь друг с другом в надежде добраться до других выходов из комнаты, и здравый смысл подсказал мне хватать ту, что поближе. Ею оказалась соблазнительная крошка, чей наряд состоял всего лишь из ожерелья и прозрачных шаровар; то ли моя рука, ухватившая ее за лодыжку, то ли перевесившая пышная грудь послужила причиной, но она потеряла равновесие. Прокатившись через убранный шелками альков, девица устремилась вниз по узкой лестнице, крича и брыкаясь, в то время как Флэши преследовал ее по пятам. У подножья я прижал ее к стене и вожделенно обхватил руками – и тут раздался звук, который в мгновение ока напомнил мне, где я нахожусь, и вытряхнул из моей головы все похотливые мысли – это был оглушительный ружейный залп, прогремевший прямо за тонкой стеной дома. Затем послышался звон стали и гомон туземных голосов – пираты, не иначе, – а вдали кто-то по-английски командовал всем найти укрытие.

Здравая мысль: припечатав брыкающуюся стерву к полу, я взмахнул перед ней револьвером и приказал молчать. Она трепыхалась, лицо ее было искажено ужасом – а личико-то симпатичное: смесь китайского с индийским и малайским, похоже: огромные глазищи полны слез, носик короткий, губки пухленькие. Святой Георг, и сложена что надо! Скорее инстинктивно, чем преднамеренно, я оценивающе потискал ее; она затрепетала под моей рукой, но даже не пискнула.

Я с тревогой вслушивался – пираты двигались вдоль нашей стены, затем вдруг дали новый залп: зазвучали крики агонии и проклятья, топот ног и свист пуль, пролетающих в опасной близости. Я зажал ей рот ладонью и навалился всем весом, опасаясь, что она вскрикнет и какой-нибудь ч-тов дикарь проломит игрушечную стену и прикончит меня. Так мы и лежали в этом душном закутке у подножья лестницы, внимая шуму битвы, разворачивающейся не далее чем в шести футах от нас; один раз, во время секундного затишья, откуда-то сверху донеслись вопли и плачь: очевидно, прочие воспитанницы института благородных девиц Патусана готовились к нашествию насильников и убийц. Я поймал себе на том, что истерически шиплю своей пленнице на ухо: «Тихо, тихо, тихо, Б-га ради, тихо!», – она же, к моему изумлению, рыдает мне в ответ: «Amiga sua, amiga sua!» С испуганной мольбой в глазах, она погладила мое мокрое от пота лицо и даже попыталась улыбнуться, скорчив личико в умилительной гримасе. Ее губы, с которых слетали едва слышные стоны, вытянулись, стараясь дотянуться до моих.

О, да, мне частенько приходилось видеть охваченных ужасом женщин, но я никак не мог взять в толк, чем вызвана столь бурная и страстная реакция. И тут вдруг замечаю, что моя дрожь носит странно-ритмичный характер, что одна моя рука сжимает ее колыхающуюся грудь, а другая – пышное бедро, что одежда наша невесть каким образом скинута, а внутри меня пульсирует некое иное, помимо страха, чувство. От удивления я едва не сбился: вот уж никогда бы не подумал, что могу оседлать девчонку, сам того не помня – но факт есть факт: мы лежим, пыхтя, как король Хэл[93] в медовый месяц, и это после всех треволнений сегодняшнего дня и посреди бушующего вокруг нас карнавала битвы, смерти и ужаса. Вот лучший пример того, как в моменты кризиса срабатывает самый сильный из инстинктов: кто-то начинает молиться, кто-то кричит: «За королеву и Англию!», но есть человек, который, горд вам сообщить, что в минуту смертельной опасности, раздираемый на части диким ужасом и необоримой похотью, он инстинктивно предается распутству. Причем не абы как – когда ты понимаешь, что это может быть твой последний раз, выкладываешься по полной. И знаете, вполне может быть, что самая сильная любовь – суть порождение страха, как любил говаривать доктор Арнольд. Мне, по крайней мере, никогда более не доводилось бывать в такой отличной форме, ибо в последний экстатический момент моя партнерша напрочь лишилась чувств, а это высшая степень наслаждения, которую вы можете им подарить.

Снаружи все еще кипела битва, но она, похоже, откатывалась прочь, и когда я услышал наконец отдаленное, но безошибочное «ура» британских матросов, то решил, что пришло время высунуть нос. Моя подружка очухалась, но лежала, лопоча что-то и слишком напуганная, чтобы пошевелиться; мне пришлось шлепнуть ее саблей плашмя по гузке, чтобы заставить подняться по лестнице. Осторожно прокравшись к двери, я вышел.

Все было кончено. Мои морские волки, видимо, не заметив даже моего отсутствия, отбили нападение пиратов и теперь очищали форт от всего ценного, перед тем как предать его огню – Брук отдал безоговорочный приказ о полном уничтожении гнезд пиратов. Я объявил своим, что во время битвы слышал доносящиеся из одного из зданий женские крики и что несчастных созданий следует вывести отсюда, обращаясь с ними со всем уважением – на этом я настаивал особо. Но когда они поднялись наверх, то обнаружили, что вся эта веселая компания уже смоталась, надо понимать, в джунгли – во всем доме не было ни души, так что мне оставалось только найти Брука и доложить обстановку.[94]

За стенами форта творился кошмар. Открытое пространство вплоть до реки было усеяно телами врагов – по большей части, обезглавленными, поскольку победоносные даяки деятельно собирали трофеи, – а сама река представляла собой мешанину догорающих обломков. Пиратские прао были или сожжены, или отошли вверх по реке: спаслось менее четверти из них, большая часть команд погибла или рассеялась по джунглям, а огромное число раненых и пленных оказалось сосредоточено в одном из захваченных фортов. Все пять укреплений были взяты, два уже полыхали. Когда наступила ночь, в Патусане оставалось светло, как днем, благодаря оранжевому пламени, пожирающему здания, а жар был такой, что на время нам даже пришлось вернуться на лодки. Но работа не прекращалась всю ночь: нужно было кормить и охранять пленников, наши раненые тоже требовали заботы, добычу следовало оценить и погрузить, суда отремонтировать, запасы пополнить, оружие и патроны раздать, потери учесть, ну и вообще, придать творящемуся хаосу хотя бы подобие порядка.

Мне много раз доводилось видеть поле после битвы, и всегда оно выглядит одинаково – ад кромешный, но среди всей этой грязи и усталости есть хотя бы одна светлая сторона – я здесь. Едва волочащий ноги, унылый и, быть может, раненый, но я жив и у меня есть, где преклонить голову – и местечко это должно быть такое, чтобы меня нескоро сыскали в случае чего. А у меня такое имелось, хоть и раздражающе-шумное, на мой вкус. Радость омрачало только то, что никаких признаков «Королевы Сулу» не было и в помине, так что все это грязное дело придется затевать сызнова – не слишком веселое обстоятельство.

Примерно в таком духе я повел речь с Бруком, питая тщетную надежду отговорить его: естественно, я изображал терзания мужественного супруга, разрывающегося между любовью к Элспет и сожалением о тех, кто уже отдал жизни за ее спасение.

– Это не правильно, раджа, – говорю, выглядя, как человек, отупевший от страданий. – Я не вправе требовать… подобных жертв от вас и ваших людей. Одному Б-гу известно, скольких еще жизней – сколько бесценных жизней придется отдать за… Нет, я не мог… Это моя жена, и… О, это невыносимо, разве вы не видите…

Я городил всякую чепуху, намекая, что лучше было мне все сделать самому – уж как-нибудь управился бы. Будь у меня хоть малейший шанс, я бы сей же час оказался в Сингапуре, разослал бы всем прощальные записки и унес бы ноги куда подальше от этих опасных мест. Из последнего вы можете заключить, что насыщенный день, проведенный среди пиратов Борнео, полностью вышиб у меня из головы дурь, завладевшую мной во время пребывания в кочегарке накануне ночью. Но я, разумеется, впустую тратил силы: Брук схватил меня за руку и, со слезами на глазах, воскликнул:

– Неужели вы вправду думаете, что среди нас найдется хоть один, кто отступится от вас теперь? Мы вернем ее любой ценой! Помимо прочего, – добавляет он, стиснув зубы, – нужно еще уладить дела с этими подонками-пиратами: мы выиграли решающий бой благодаря храбрости таких, как вы, но нам остается нанести coup de grâce[95]! Так что, как понимаете, я бы не остановился даже в том случае, если бы ваша благоверная не оставалась в их грязных лапах. – Брук ухватил меня за плечо. – Вы белый человек, Флэшмен, и я не сомневаюсь, что пошли бы и сделали все в одиночку, если необходимо. Но так вы можете во всем положиться на Джей Би!

Вот-вот, чего я и боялся.

В Патусане мы провели еще два дня, дожидаясь вестей от шпионов Брука и держась с наветра от погребальных костров даяков, которые те жгли на берегу реки. Наконец нам сообщили, что «Королева Сулу» в компании целого флота вражеских прао замечена милях в двадцати вверх по течению. Но когда десятого числа мы поднялись по реке, птички упорхнули под защиту форта Шарифа Муллера на реке Ундуп, так что нам еще два дня пришлось идти следом за ними, страдая от невыносимой жары и москитов. Течение становилось все сильнее, и мы ползли, словно черепахи. «Флегетон» пришлось оставить позади из-за течения и перекатов, которые пираты дооборудовали ловушками из бревен и подтопленных ратанговых сетей, в которых запутывались наши весла. Каждые несколько минут мы останавливались, чтобы прорубить себе путь, а затем ползли вперед – мокрые от пота и влаги, хватающие ртом воздух и постоянно обшаривающие глазами темно-зеленые стены по обоим берегам, в ожидании очередных стрел из сумпитана, которые со свистом вылетали из джунглей, чтобы вонзиться в весло или затрепетать на планшире. Бейт, хирург Кеппела, сновал по всему флоту, вырезая из тел эти бесовские штуки и обрабатывая раны; по счастью, последние редко бывали смертельными, но, по моим прикидкам, потери мы несли каждые полчаса.

Все было бы не так плохо, оставайся я на «Флегетоне», за его стальными щитами, но теперь меня направили на «разведчик» Пейтинги, шедший чуть ли не во главе. Только на ночь я возвращался на борт «Веселого Холостяка», к Бруку, но и это служило слабым утешением: после того как по палубе на случай ночной атаки разбрасывали «ежи», спать приходилось вповалку в трюме, изнывая от духоты, грязи и зловония, прислушиваясь к душераздирающим звукам джунглей и периодическому звону боевого гонга. «Бум, бум, бум», – доносилось из окутанной туманом тьмы.

– Звони, звони, Муллер, – говаривал Брук. – Мы тебе сыграем мелодию побойчее, только погоди. То-то будет веселье, а, Флэши?

На третий день пути по реке Ундуп я понял, что обещанное веселье состоит в штурме форта Муллера, представлявшего собой огромный бамбуковый замок на неприступной скале. Ракетные прао обстреляли его и остатки пиратского флота, стоящие на якоре, после чего парни с «Дидоны» и даяки устремились на высадку. Последние устроили на берегу, перед тем как идти на приступ, боевые пляски – они прыгали, трясли сумпитанами и вопили: «Даяк!»

– У них так прринято, – говорит мне Пейтинги, пока мы наблюдали за происходящим с «разведчика». – Они больше визжат, чем деррутся.

Вот в этом я сильно сомневался. Бедняга Чарли Уэйд погиб при штурме форта. Рассказывают, его застрелили, когда он нес в укрытие малайского ребенка – вот вам пример, до чего доводят христианские добродетели.

Впрочем, мое личное участие в битве ограничивалось эпизодом, когда одно из прао сорвалось с якоря и устремилось вверх по реке под дружный плеск весел и звон боевого гонга. Пейтинги подскочил на месте, крича по-шотландски и по-арабски, что на корабле развевается собственное знамя Муллера, и наш «разведчик» отправился в погоню. Прао пошло ко дну, подожженное ракетами, но Муллер, здоровенный мерзавец в стеганом панцире и черном тюрбане, успел пересесть на сампан; мы нагнали его, и меня уже взяла оторопь при мысли об абордаже, но этот благоразумный человек, недолго думая, прыгнул за борт вместе со всей своей шайкой и погреб к берегу. Мы упустили его на самом краю джунглей, и Пейтинги рвал бороду и ругался так, как умеют только арабы.

– Возвращайся и деррись, сын малайской шлюхи! – кричал он, потрясая кулаком. – Истагфуралла! Такова, значит, пиратская хррабрость? Да, беги в свои джунгли, ты, порт-саидский сводник! Клянусь Семью Героями, я кину твою голову своим лингам, нечестивый пес! А! Горри огнем его бабка, ушел, как есть ушел!

К этому времени форт был взят.[96] Мы оставили его горящим, а тела убитых не погребенными, поскольку из рассказа одного из пленных стало известно, что главный наш враг, Сулейман Усман, укрылся на своей «Королеве Сулу» – где, скорее всего, находилась и моя пропащая супруга – вместе с флотилией прао на реке Скранг. Так что нам теперь предстояло идти назад по Ундупу, на этот раз гораздо быстрее, благодаря течению, возвращаясь к слиянию рек, которое охранял «Флегетон».

– Эх, Усман, теперь ты далеко не уйдешь, сынок, – заявляет Брук. – Скранг судоходен разве еще на несколько миль. Если он попытается поднять «Королеву Сулу» выше, то посадит ее на мель. Ему придется остановиться и принять бой: у него все еще больше людей и кораблей, чем у нас, и пока мы занимались Муллером, у него была возможность привести их в порядок. Он прекрасно понимает, что мы сейчас измотаны, да и потери понесли.

И это было так. Лица собравшихся в крошечной кают-компании «Флегетона» выглядели почерневшими от усталости. Кеппел, еще неделю назад являвший собой образчик флотского офицера, теперь походил на огородное пугало: небрит, растрепан, мундир изорван и посечен, эполет выдран с мясом. Чарли Джонсон, с рукой в бинтах, через которые проступала кровь, дремал и покачивался, как китайский болванчик. Даже Стюарт, обычно самый жизнерадостный, сидел, повесив нос и обхватив лицо руками, бросив на столе недочищенный револьвер. (Он буквально стоит у меня перед глазами: из ствола торчит шомпол, а на скобу уселась большая черная бабочка и шевелит усиками.) Один Брук был, как всегда, полон энтузиазма: чисто выбрит и бодр, несмотря на одутловатость. Он обвел нас взглядом, и я догадывался, о чем он думает: эти ребята долго не выдержат.

– Тем не менее, – продолжает он, лукаво улыбаясь, – у нас есть еще порох в пороховницах, разве не так? Думаю, в каждом из здесь сидящих сил хватит еще на три дня, а во мне – на четыре. Знаете что… – Брук опустил локти на стол, – завтра вечером я намерен устроить праздничный обед – полный парад, разумеется, – чтобы отметить канун дня, когда мы в последний раз сразимся с этими подонками…

– Бисмилла! – восклицает Пейтинги. – Хотелось бы веррить в это.

– Ну, по крайней время, за эту экспедицию, – не растерялся Брук. – Так оно и будет: либо мы сметем их, либо они с нами покончат – только последнего не случится, после той-то трепки, что мы им уже задали. У меня в трюме дюжина шампанского, и почему бы нам не распить его за успех грядущего предприятия, а?

– Может быть, лучше сделать это после? – предлагает Кеппел, но тут Стюарт вскинул голову и слабо улыбнулся.

– Не все из нас смогут тогда принять участие. «Не робейте, доля каждого известна наперед», – не так ли ты сказал нам в ночь перед тем, как мы пошли против линга на нашем старине «Роялисте», Джей Би? Помнишь, нас было девятнадцать тогда, пять лет назад. «Ведь после смерти уже не нальем». Однако не так уж много осталось из тех девятнадцати…

– Зато прибавилось много новеньких, – живо вставляет Брук. – И они намерены спеть перед ужином, как делали это мы. И делаем до сих пор. – Он потрепал клюющего носом Джонсона по голове. – Просыпайся, Чарли! Время петь, если хочешь отобедать завтра! Давай, или придется окатить тебя холодной водой! Поем, ребята, поем!

Джонсон моргал и лепетал что-то, но Брук начал, отбивая ритм по столу: «За здоровье короля и за долгий мир пьем», а Чарли стал хрипло подтягивать ему со слов: «Так давайте же выпьем, пока мы живем, ведь после смерти уже не нальем» и вел соло до конца, ухая, как филин. Брук же стучал по столу и кричал: «Молодец, Чарли, покажи им, сынок!»

Остальные сидели насупившись, но Брук подбежал к Кеппелу, побуждая его спеть; тот поначалу отнекивался, сердясь и смущаясь, но Джей Би растормошил-таки его, и парню не осталось ничего иного, как подчиниться. И он запел «Испанские леди». И пел хорошо, признаюсь вам, раскатистым таким басом, и тут уже даже самые усталые заулыбались и присоединились к хору; Брук отбивал ритм и подбадривал нас, следя за всеми, словно коршун. Сам он исполнил «Аретузу»[97], и даже Пейтинги снизошел до того, чтобы угостить нас псалмом, вызвавшим истерические смешки Чарли, пока Кеппел не пришел на выручку певцу со своим громовым голосом, а потом Брук посмотрел на меня, сопроводив взгляд спокойным кивком. Я выдал им «Пей, малыш, пей», и они хлопали и топали так, что вся каюта заходила ходуном.

То был жалкий концерт – такой наигранный и фальшивый, что без слез не взглянешь. Этот веселый сумасшедший старался взбодрить своих людей, заставляя их петь, и им это все не нравилось. Но они пели, как видите, и я среди них, и под конец Брук поднимается и говорит:

– Ну, неплохо, неплохо! У нас тут уже целый хор. «Разведчики» выходят ровно в пять, за ними пинаса с «Дидоны», два куттера, гичка, «Веселый Холостяк», потом малые суда. Завтракаем в семь, без опозданий. Доброй ночи, джентльмены!

И он ушел, оставив нас глазеть друг на друга. Потом Кеппел покачал головой, улыбнулся и вздохнул, и мы разбрелись, чувствуя себя, надо сказать, весьма глупо. Я поймал себя на мысли, что не понимаю: как они терпят Брука и эти его мальчишеские выходки, явно неуместные? Почему ублажают его? Ибо именно так и обстояло дело: это был не страх, не любовь и даже не уважение. Подозреваю, разочаровать его им казалось чем-то недостойным, поэтому они потакали любой блажи, будь то приказ взять яликом на абордаж пиратское прао или петь куплеты в тот момент, когда людям надо только перевязать свои раны и забыться тяжелым сном. Да, они ублажали его – Б-г знает почему. Впрочем, не могу не признать: каким бы опасным и ненормальным типом Брук ни был, отказать ему в чем-либо было крайне сложно.

Однако мне это удалось той же ночью, правда, не лично ему. Я кемарил под трапом «Веселого Холостяка», когда пираты, подкравшиеся в тумане на сампанах, попытались взять нас врасплох. В мгновение ока взобрались они на борт и сняли наших часовых, и не будь палуба усеяна «ежами», вонзавшимися им в босые ноги, всем нам пришел бы конец, включая меня. В темноте заварилась жуткая каша. Брук сзывал всех наверх, но я только прильнул к борту, сжимая револьвер, пока не услышал могучее «ура-а-а», после чего мигом выскочил на палубу, делая вид, что все время тут и был. Мне досталась черная работа – выбрасывать трупы пиратов за борт, а потом мы не сомкнули глаз до рассвета, но нападений больше не было.

Утро началось с проливного дождя, и мы двинулись вверх по Скрангу сквозь сплошную стену воды. Ливень был таким плотным, что не видно было ничего прямо перед носом, а капли врезались в реку с силой ружейной пули. Весь день мы медленно плелись во мгле. Река становилась все уже, пока не достигла фарлонга[98] в ширину, но врага не было и духу. Вымокший до нитки, достигший низшей точки страданий, я сидел в «разведчике» Пейтинги; все тело ныло от нестерпимой боли, к вечеру у меня не было сил даже пошевелиться. И чтобы вы думали? Едва бросив якорь, мы занялись не чем иным, как приведением себя в порядок перед вечеринкой на борту «Веселого Холостяка». Оглядываясь назад, я не могу понять, как дал втянуть себя во все это – за других не говорю. Но все облачились в лучшее, что было, хоть все и вымокло насквозь – мог ли я изображать из себя буку? Мокрые, в одежде, от которой поднимался пар, мы собрались в каюте «Веселого Холостяка», где был накрыт стол – серебро, хрусталь и прочее – а Брук, в своем фраке с медными пуговицами, приветствовал нас с важностью какого-нибудь генерал-губернатора. Попивая на пару с Кеппелом вино, он жестом предложил нам занять места и нахмурился, когда поданный черепаховый суп оказался остывшим.

Я отказывался верить самому себе: это, должно быть, ночной кошмар, и вовсе не Стюарт сидит напротив меня в черном сюртуке и щеголеватом галстуке, и это ненастоящее шампанское я пью при свете коптящих ламп, освещающих сгрудившихся в крошечной каюте людей, которые, затаив дыхание, слушают рассказ о том, как я выбил Альфреда Минна в «Лордс». Мы поднимали тосты за королеву, будто нет тут никаких пиратов и мы не в сердце зловонной реки на Борнео, а Брук обрезал сигары и передавал их по кругу, пока слуга-малаец разносил портвейн. Я не мог заставить себя поверить, что вокруг нас флот из сампанов и «разведчиков» с экипажем из даяков, «смоляных курток» и других самых разных дикарей и что завтра нам вновь предстоит пройти сквозь ад, пережитый в Патусане. Все казалось таким туманным, расплывчатым и нереальным, и, выхлестав бутылку теплого шампанского и с пинту портвейна, из-за стола я поднялся таким же трезвым, как сел за него.

Зато утром реальность вступила в свои права – утром того последнего кошмарного дня на Скранге. Как по волшебству, прямо перед рассветом тучи рассеялись, и в лучах солнца перед нами открылась темная маслянистая водная гладь, обрамленная оливковыми стенами джунглей. Жара стояла невыносимая; лес на время относительно затих, зато можно было буквально ощутить, как от флота плывут по душному воздуху волны беспокойства. И виновато было не только предсказание Брука, что нас ждет последняя битва – полагаю, все понимали: если мы не решим дела с пиратами, скрывающимися где-то впереди, то просто не сможем идти дальше из-за усталости, и нашей экспедиции останется только ползти вспять, вниз по реке. Своего рода дикое отчаяние овладело людьми. Стюарт вертелся от нетерпения, сидя рядом со мной в лодке Пейтинги, он то доставал пистолет, то снова совал его за пояс, и так без конца; даже Пейтинги был натянут как струна, рявкая на своих лингов и теребя рыжую бороду. О моем состоянии можете догадаться сами.

Наш героический мальчик, ясное дело, был, как всегда, бодр и деятелен. Оседлав нос «Веселого Холостяка», он, провожая разведывательные суда, размахивал соломенной шляпой, отдавал команды и отпускал шуточки, от которых кого угодно могло стошнить.

– Они там, старина! – кричит он Пейтинги. – Все в порядке. Ты, видать, не чуешь их, зато я чую. Сцепимся с ними самое позднее после полудня, если не раньше. Так что держи ухо востро и не отрывайся от следующего за тобой «разведчика» дальше, чем на пистолетный выстрел, слышишь?

– Ага, – говорит Пейтинги. – Не нрравится мне это, Джей Би. Спокойно слишком. А если они затаились в каком-нибудь из прритоков?

– «Королеву Сулу» не спрячешь, – отзывается Брук. – Ей придется держаться главного фарватера, и то на мель сядет того гляди. Вот наша главная цель – возьмем ее и начисто срубим змее голову. Вот, держи-ка манго, – и он бросил плод Пейтинги. – Не забивай себе башку притоками. Как только заметишь паровой бриг, поднимай синий фонарь и стой на месте. Остальное за нами.

Пейтинги пробурчал что-то про засады в узких местах, но Брук рассмеялся и посоветовал ему прекратить нытье:

– Помнишь того парня, первого твоего врага? – говорит. – Ну вот, разве кучка пиратов способна сравниться с ним? Вперед, старина, и удачи.

Он помахал нам на прощание, и мы пошли, подгоняемые веслами, к ближайшему повороту. Остальные «разведчики» следовали за нами в кильватер, а пинаса «Дидоны» и «Веселый Холостяк» возглавляли основные силы. Я поинтересовался у Стюарта, кого имел в виду Брук, говоря о первом противнике Пейтинги, и тот залился смехом.

– Это был Наполеон. Вы разве не знали? Пейтинги участвовал на стороне турецкой армии в Битве при Пирамидах, не так ли, старик?[99]

– Ага, – буркнул Пейтинги. – И был бит так, что мало не покажется. Но знаешь, Стюарт, даже тогда мне было легче, чем сегодня. – Он заворочался и оперся на карронаду[100], чтобы обозреть из-под ладони окрестности. – Что-то здесь не так, нутрром чую. Пррислушайтесь.

Мы навострили уши, но, помимо плеска весел, птичьих криков и гудения насекомых, у берега не было слышно ни звука. Река была пуста, и окружающие нас джунгли, насколько можно судить, тоже.

– Не слышу ничего необычного, – говорит Стюарт.

– Вот именно, – отвечает Пейтинги. – Никаких боевых гонгов – а ведь всю эту неделю напрролет мы только их и слышали. С какой это стати они заткнулись?

– Понятия не имею, – пожал плечами Стюарт. – Но разве это не добрый знак?

– Спрроси лучше вечерром, – говорит Пейтинги. – Надеюсь, тогда я тебе скажу.

Его беспокойство подействовало на меня заразительно, поскольку я знал, что у него, как у всякого старого воина, отличное чутье, и когда такой человек начинает дергаться – смотри в оба. Мне живо припомнилось, как сержант Хадсон почуял опасность на пустынной джелалабадской дороге – и оказался прав, вопреки всем очевидным признакам. А теперь вот Пейтинги ведет себя так же: вертит головой, хмурится, время от времени привстает, пытаясь рассмотреть что-то за непроницаемой стеной джунглей, поглядывает на небо, теребит баки. Мне это действовало на нервы, как и Стюарту, хотя ни малейших признаков опасности не наблюдалось: миля за милей, мы неспешно поднимались по спокойной реке, залитой ярким светом; и после очередной красивой излучины глазам нашим не открывалось ничего, кроме темных вод совершенно пустынного потока. Воздух был чист и неподвижен; плеск соскользнувшего в воду аллигатора – и мы хватаемся за револьверы, птичья трель, долетевшая с противоположного берега – и наши головы уже поворачиваются в другую сторону. Даже не знаю другого места, где еще чувствуешь себя таким голым и беззащитным, как на пустынной реке в джунглях, когда тебя со всех сторон обступает древний враждебный лес. Это как в «Лордс», только нет павильона, где можно укрыться.

Пейтинги держался часа два, а потом потерял терпение. До поры он тщательно разглядывал через трубу устья притоков, то и дело впадающих в реку, – этакие мрачные, безмолвные туннели в стене леса, – потом кинул взгляд на идущего в сотне ярдов за нами следующего «разведчика» и резко скомандовал гребцам прибавить ход. Лодка рванулась вперед, затрепетав всем корпусом; Стюарт с беспокойством смотрел на увеличивающийся разрыв.

– Джей Би приказывал не отрываться больше чем на пистолетный выстрел, – сказал он, и Пейтинги обернулся.

– Если послушать Джей Би, так можно и весь флот завести в ловушку! Что пррикажете тогда делать? Или ты думаешь, что он лучше меня может управляться с «рразведчиками»?

– Но нам нужно держаться вместе, когда найдем «Королеву Сулу»…

– Шайтан заберри эту «Королеву»! Она прячется в одном из этих прротоков, что бы там ни думал Джей Би. Говорю тебе: они не вперреди, а по бокам у нас! Сядь, чтоб тебе! – это уже ко мне. – Стюарт, рраспорядись, чтобы гребцы левого борта были готовы табанить[101] по моему сигналу. Дерржать ритм! Если повезет, мы выиграем ему полмили рреки для маневра! Всем ждать моей команды!

Я толком ничего не понял, но новости явно были плохие. Из его слов явствовало, что мы уже находимся в капкане и лес полон врагов, готовых ударить, а Пейтинги намерен пройти вперед и заставить ловушку сработать прежде, чем в нее втянулись остальные наши суда. С застывшим от страха комом в горле я смотрел на безмолвную стену ветвей, на водовороты, крутящиеся на приближающемся изгибе, на широкую спину скорчившегося на носу Пейтинги. За последнюю милю река резко сузилась, до какой-нибудь сотни шагов: берега приблизились настолько, что мне казалось, что я различаю что-то во мгле под деревьями – не шевельнулось ли там чего, быть может, я расслышал звук, свидетельствующий о присутствии там чего-то ужасного? «Разведчик» буквально влетел в излучину, и река за нами оставалась пуста на два фарлонга; мы были одни, насколько можно было видеть…

– Давай! – взревел Пейтинги, падая на колени и вцепляясь в планшир, и как только гребцы левого борта затормозили, суденышко развернулось буквально на пятачке. Его нос задрался над водой, и нам пришлось держаться изо всех сил, чтобы не вывалиться. На один ужасный миг мы зависли под нелепым углом – я парил в добрых футах шести над водой – а потом «разведчик» рухнул вниз с такой силой, будто собирался нырнуть на дно; вода закипела, облизывая борта, и вот мы уже мчимся вниз по реке, а Пейтинги заклинает нас грести во все лопатки.

Воды в лодке набралось до колен; я стал вычерпывать ее своей шляпой. Гребцы хрипели, как изношенные паровые машины, попутное течение помогало нам нестись на головокружительной скорости. И тут, услышав крик Пейтинги, я поднял голову и увидел зрелище, от которого кровь застыла у меня в жилах.

Ярдах в ста впереди, ниже по реке, что-то оторвалось от берега – это был плот, полный людей, которые шестами выталкивали его на середину потока. В тот же самый миг с противоположного берега донесся оглушительный треск: казалось, будто лес медленно двинулся вперед. Потом из путаницы ветвей отделилось громадное дерево, настоящий зеленый гигант, и с грохотом свалилось в воду, перегородив треть реки по левую руку от нас. По обеим сторонам зазвенели боевые гонги, за первым плотом последовал другой, словно черные пальцы, растущие от берегов, появились пироги, набитые дикарями – река, казавшаяся минуту назад такой пустой и спокойной, была теперь усеяна пиратскими судами всяких мастей, наполнилась боевыми кличами, замелькали сталь и оскаленные, жестокие лица – они намеревались отрезать нас, преградить путь. Сухопутные наши фланги тоже не пустовали: кругом лучники и стрелки из сумпитанов; фить-фить-фить сыплющихся на нас стрел слышался непрерывно.

– Ну вот, видишь, – кричит Пейтинги. – Что теперрь скажет твой умник Джей Би, Стюарт? «Королева Сулу», говорит! Ладно, у него хоть есть чистая вода для рразворота, и пусть не благодарит за это себя! Эти сыны Иблиса собиррались поймать в капкан целый флот, а попалась только маленькая лодка! – И он выпрямился, издевательски хохоча. – Ррулевой, держи к рразрыву! Навались, навались! Давай!

Бывают в жизни моменты, трудно поддающиеся описанию – в скверном расположении духа мне кажется, что они происходят каждую неделю и их нелегко отличить одно от другого. Последние минуты под Балаклавой, миг, когда Уэлш дрогнул при Литтл-Хенд-Рок и зулусы хлынули на наши позиции, обрушение ворот форта Пайпера, скачка не на жизнь, а на смерть к отряду майора Рено с висящими на хвосте у жалких остатков Седьмого полка Кастера головорезами сиу – во всех вышеописанных случаях протягивал я ноги, готовясь умереть, и выражал бурный протест против подобной перспективы. Но в «разведчике» Пейтинги на бегство расчета не было, так же как – увы – на сдачу в плен. Я поглядел сквозь частокол копий и кампиланов на плоские, злобные лица и пришел к выводу, что переговоры едва ли возможны – оставалось просто сидеть и умирать от страха. И тут нестерпимая боль вспыхнула слева под ребрами; опустив глаза, я оторопело уставился на торчащую из моего бока стрелу сумпитана. Она была желтая, с маленьким клочком черного льняного пуха в качестве оперения. Стеная, я схватился за стрелу, но Стюарт, протянув руку, решительным движением выдернул ее из раны, причинив мне тем самым весьма значительные неудобства. Я закричал, дернулся и свалился за борт.

Осмелюсь заявить, это меня и спасло, хотя будь я проклят, если знаю как. Прежде чем приступать к мемуарам, я просмотрел официальные отчеты о том деле, и историк явно разделял сомнения насчет того, что кто-то из нашей маленькой партии мог выжить, поэтому просто упоминает о гибели всего экипажа лодки Пейтинги. Он пишет, что она оторвалась слишком далеко от своих, и была отрезана засадой из плотов и прао, и ко времени, когда флот Брука прорвался на помощь, вся команда была перерезана. Там вы найдете красочное описание двадцати судов, сошедшихся в кровавой свалке, тысячи пиратов, вопящих на берегу, багровые реки, обезглавленные тела, обломки и брошенные корабли, сносимые течением – но ни полслова нет там о бедном старине Флэши, барахтающемся в воде, окрашиваемой драгоценной его кровью, и вопящем: «Подождите, бессердечные уб-ки, я же тону!» Очень даже обидно, когда про тебя вот так вот забывают, но чуть позже, сообразив, как оборачиваются дела, я даже порадовался такому обстоятельству.

Как оказалось, лишь чудо спасло флот Брука от полного уничтожения: и вправду, не вырвись Пейтинги вперед, жертвуя своим «разведчиком», как и полагается отважному идиоту, пираты накрыли бы всю экспедицию. А так Брук получил время перестроиться в линию и атаковать. Но даже так исход боя висел на волоске. Кеппел признался позже, что при виде поджидающей их орды «на мгновение растерялся, не зная, какой следующий шаг предпринять». Был там еще один парень – плескающийся в воде с раной в боку и дурным голосом зовущий на помощь, который полностью разделял его чувства. Я, если так выразиться, наблюдал за битвой с противоположной стороны, но для меня зрелище предстало столь же захватывающим и волнительным, как для Кеппела. У меня, разумеется, хватало дел: одной рукой я зажимал рану, а другой цеплялся за кусок дерева, пытаясь держаться подальше от лодок, полных вооруженных парней с дурными намерениями, но вынырнув раз в десятый, мог наблюдать за последними секундами «разведчика» Пейтинги. Суденышко ворвалось в самую гущу врагов, его погонное орудие выстрелило, устроив кровавую баню экипажу ближайшего плота.

Потом волна пиратов сомкнулась над ним. В памяти мелькают картины: вот Стюарт, утыканный дротиками сумпитанов словно подушечка для игл, падает в воду; вот меченосец-линга отмахивается от врагов, его вращающийся кампилан образовывает светящееся кольцо над головой; еще один барахтается в реке, яростно пытаясь достать своих противников ударом снизу; вот нашего рулевого, на четвереньках стоящего на плоту, в буквальном смысле на части рубят визжащие пираты; вот Пейтинги, рыжебородый гигант, потеряв тюрбан, кричит: «Алла-иль-Алла!» – и крутит в могучих руках врага. Мгновение спустя передо мной уже только корпус лодки, днищем вверх, плавающий в бурлящей кровью воде, а пиратские суда уходят прочь, спеша навстречу далекому, невидимому пока за поворотом Бруку.

Смотреть дальше мне было недосуг. В ушах звенело, я чувствовал, как силы утекают через рану в боку, пальцы соскользнули со спасительного обломка, небо и верхушки деревьев медленно закружились. Нечто – лодка, плот? – приближалось ко мне под гомон голосов. Вода и воздух дрожали от звона боевых гонгов. Я вдруг ощутил сильный удар по голове, и что-то проскребло по моему телу, причиняя жуткую боль, вдавливая в глубину. Я захлебывался, сознание мутилось, легкие разрывались… Настал миг, о котором старина Дикий Билл сказал бы: «Ого, ребята, я, кажется, утонул!»[102]

VIII

На миг мне показалось, что я снова в Джелалабаде, в тот самый благословенный момент после битвы. Подо мной мягкая кровать, я укутан одеялом до самого подбородка, дует прохладный ветерок; я открываю глаза и вижу, что веет он из расположенного напротив иллюминатора. Что-то не так: откуда взялся в Хайбере иллюминатор? Я напряг память, но тут что-то загородило свет – массивная фигура в зеленом саронге и рубашке без рукавов, с крисом за кушаком. Глядя на меня, человек теребил колечко в ухе, а на смуглом его лице застыло каменное выражение.

– Тебе лучше было бы умереть, – произнес дон Соломон Аслам.

Те самые слова, которые мечтает услышать очнувшийся раненый, но они одним махом вернули мне память: зловонные воды Скранга, перевернутый «разведчик», стрела в боку – я ощутил тупую боль под ребрами и стягивающие их повязки. Но где я, ч-т возьми, нахожусь? На «Королеве Сулу», конечно, но даже в таком полубессознательном состоянии я сообразил, что корабль плавно покачивается, гомона джунглей не слышно, а дующий из иллюминатора воздух насыщен солью. Я попытался заговорить, и с губ моих сорвалось хриплое карканье:

– Что… что я тут делаю?

– Пытаешься выжить, – отвечает дон. – Пока. – Потом, к моему изумлению, он наклонился вплотную ко мне и выпалил: – И почему ты не мог просто умереть? Но нет, только не ты! Сотни полегли на той реке – но ты выжил! Все люди Пейтинги – отважные мужчины: линги, дравшиеся до последнего, сам Пейтинги, один стоивший тысячи. Все погибли! Только не ты. Ты барахтался в воде, где тебя нашли мои ребята. Им стоило бросить тебя утопать. Как и мне. Тьфу! – и он снова выпрямился, вне себя от злости.

Ну, я не ожидал, что встреча со мной доставит ему удовольствие, но даже в моем печальном состоянии такая бурная реакция казалась несколько чрезмерной. Может, я брежу? Нет, чувствовал я себя не плохо и, попытавшись поудобнее устроиться на подушках, обнаружил, что в состоянии сделать это без особого труда. В голове моей теснились сотни опасений и вопросов, но первым был следующий:

– Как давно я тут?

– Две недели, – он буравил меня глазами. – А если интересно где, то скажу, что координаты «Королевы Сулу» составляют примерно десять градусов южной широты семьдесят градусов восточной долготы, и идет она курсом зюйд-зюйд-вест. – Потом с горечью добавляет: – Ну что мне оставалось делать, раз уж эти дураки выловили тебя из воды? Оставить умирать от гангрены? Обращаться с тобой так, как ты того заслуживаешь? Ха! Это единственная вещь, которая мне не подвластна!

Еще не отойдя от долгого пребывания в беспамятстве, я не понимал его толком. На момент последней нашей встречи мы находились в более-менее дружеских отношениях, но с тех пор он сделал попытку убить меня, украл мою жену и вообще оказался одним из главных пиратов Востока, а это, конечно, существенно меняет дело. Я пытался привести в порядок свои мысли, но без успеха. Похоже, он жутко злится из-за того, что, Б-г знает почему, был вынужден отказаться от своего намерения дать мне подохнуть от яда. Тут даже не знаешь, что сказать, поэтому я промолчал.

– Тебе не сложно догадаться, почему ты жив, – говорит Соломон. – Это из-за той, чьим мужем ты был.

На ужасный миг я понял его так, что она мертва; потом смекнул: этот мерзавец намекает, что отнял ее у меня и сделал свое черное дело. При одной только мысли о том, как этот подлый пират, это восточное отребье, лапает мою крошку Элспет, растерянность и испуг покинули меня, излившись в ярость.

– Гнусный лжец! Это я ее муж! Она – моя жена! Ты украл ее, грязный пират, и…

– Украл? Ты хотел сказать, спас! – Глаза его сверкали. – Избавил ее от человека – нет, от скота, не достойного даже целовать ей подошвы! О, разве можно говорить о краже, когда отбираешь жемчужину у свиньи, оскорбляющей ее даже одним своим прикосновением, обращающейся с ней, как с какой-то наложницей, предающей ее…

– Неправда! Я…

– Разве я не видел все собственными глазами? Ты совокуплялся с той шлюхой в собственной моей библиотеке…

– Гостиной…

– С этой распутницей Лейд. Разве не твое имя стало в Лондоне нарицательным для обозначения похоти и греха, разврата и порока?

– Да никоим образом! Я никогда…

– Насильник, лжец, хам и развратник – вот от кого я спасал эту милую, отважную женщину. Я избавил ее от ада жизни с тобой…

– Да ты спятил! – прохрипел я. – Ей и в голову не приходило, что это ад! Она любит меня, будь ты проклят, как и я люблю ее…

Звонкая пощечина впечатала мою голову в подушку, и мне хватило ума оставаться в том же положении, поскольку на него страшно было смотреть: весь трясется, губы дрожат.

– Да что ты вообще знаешь о любви? – кричит. – Если еще раз с губ твоих посмеет сорваться это слово, я зашью их тебе, но сначала суну в рот скорпиона!

Ну коли так, спорить далее бесполезно. Я лежал, стоная, он тем временем овладел собой и продолжил, уже спокойнее:

– Любовь существует не для животных вроде тебя. Любовь – это то, что я почувствовал – в первый раз в жизни – тем вечером в «Лордс», когда увидел ее. С тех пор я понял так же верно, как то, что нет Бога, кроме Аллаха, так и для меня нет другой женщины, которую я готов обожать всю свою жизнь, жизнь, не имеющую без нее смысла. Да, теперь я знаю, что такое любовь.

Он глубоко вздохнул, весь дрожа. «Святой Георг, – думаю, – да это же сумасшедший!» Дон помолчал с минуту, потом снова забормотал, словно поэт после опиума.

– С того мгновения она заполнила мою жизнь, всю без остатка. Но то была чистая любовь – Элспет осталась бы для меня священна, будь она замужем за человеком, достойным ее. Но когда я узрел правду – что ей суждено было сделаться жертвой худшего из мерзавцев, – он метнул в меня испепеляющий взгляд, – я спросил себя: неужто моя жизнь, как и ее – бесконечно более ценная – должна быть разрушена глупым обрядом, который, кстати сказать, для меня ничего не значит? О да, я джентльмен, воспитанный на английский манер, в английской школе – но я также и потомок царственного рода Магандану, ведущего происхождение от самого Пророка. К тому же еще и пират в том смысле слова, что вы используете на Западе. С какой стати должен я уважать ваши обычаи, если способен предложить ей судьбу, настолько превосходящую жизнь с тобой, насколько звезды выше болота? Чего ради я колеблюсь? Мне по силам сделать ее королевой, избавив от необходимости быть собственностью пьяного развратника, женившегося на ней только под дулом пистолета!

– Это не честно! Она была ч-ки рада заполучить меня, и если этот подлый старикашка Моррисон утверждает иное… Не бей меня! Я же раненый!

– Ни единого слова, ни единого жалобного жеста с ее стороны! Ее верность, как и все в ней – совершенна, даже по отношению к такому червю, как ты! Но я-то знал и решил спасти ее для любви, достойной ее. И во имя нас обоих я стал терпеливо, осторожно претворять в жизнь свой замысел. Пыткой было пользоваться этим наивным простодушием, но я понимал, что придет время и она будет благословлять меня за эту хитрость. Я готов был пожертвовать всем – что мне эти миллионы? Я, человек наполовину Востока, наполовину Запада, решился ради нее поставить себя вне закона, отречься от цивилизации. Я подарю ей трон, состояние и… истинную любовь. У меня еще осталось мое восточное королевство, и она разделит его со мной.

«Ага, – думаю, – и ты вовсе не рад будешь видеть меня там в качестве посла Британии». Но благоразумно молчу. Он же расхаживает по каюте, продолжая трепаться и принимая по ходу дела все более властный вид.

– И я забрал ее и сражался за нее с этим злобным фанатиком Бруком! О, слишком часто он повадился на Борнео, прикрываясь своим лживым благородством и обещаниями. Да это пират почище нас всех! Без сомнения, он ухватился за благовидный предлог и явился снова, чтобы разорять и жечь, чтобы резать наших людей, – Соломон пришел в настоящее исступление и размахивал руками. – Какое ему дело до нас? Кто дал ему право воевать с нами и нашим образом жизни? Да я сожрал бы его флот живьем, если бы не Пейтинги! Вышло же так, что я спрятался в притоке и проскользнул у него за спиной, уведя только одно это судно. Ему кажется, что с Сулейманом Усманом покончено, да? Это мы еще посмотрим: пусть только сунется в Малуду, когда я вернусь туда!

Он еще немного порасхаживал, кляня Брука, потом повернулся ко мне.

– Но теперь не до него. Пока. В отличие от тебя. Ты здесь, и присутствие твое обременительно. – Дон замолчал, задумчиво глядя на меня. – Да… тебе следовало умереть.

Я молил Б-га отвратить Соломона от этих мыслей, поскольку понимал, к чему они клонятся. Передо мной стоял вовсе не дон Соломон с Брук-стрит, по крайней мере не тот, каким был раньше – он превратился в злобного аборигена, рыскающего в поисках добычи на корабле, унизанном черепами, я же в его глазах – докучный супруг, вот и весь сказ. Помимо прочего в голове у него винтиков осталось не больше, чем у пьяного сапера – это явствовало из бреда насчет того, как он боготворит Элспет, не может жить без нее, сделает, мол, королевой. Вот-вот. Над этим стоило посмеяться, не будь его слова правдой. Надо признать, если человек крадет замужнюю даму и вступает в войну из-за нее, вряд ли возможно объяснить его действия простым мимолетным увлечением.

Но ясно было и еще кое-что: его домогательства не увенчались успехом, иначе я бы давно уже покоился на дне морском с мешком угля, привязанным к коленкам. Какого ч-та он не соблазнил ее в Лондоне? Тогда бы она ему уже надоела, и мы обошлись бы без всего этого. Но не обошлось, и мы оказались в ситуации, от пикантности которой меня бросало в дрожь. Я прокрутил ее в голове, глубоко вздохнул и попытался говорить спокойно:

– Ну, отлично, дон Соломон. Я принял к сведению все вами сказанное и… ну… рад, что мы объяснились, так сказать, и вы сообщили мне… э-э… свои мысли. Да, вы изложили все очень откровенно, и хотя мне не под силу одобрить ваши действия, я – обратите внимание – понимаю ваши чувства, как и положено всякому разумному человеку – а я именно таков, – и надеюсь… Я вижу, как глубоко вы привязаны к… э-э… моей жене… мне ли не понимать… я хочу сказать, она ведь такая красавица, это бесспорно… – продолжал нести я, он же ошалело таращился на меня, что вовсе не удивительно. – Но вы совершенно заблуждаетесь на наш счет: мы – Элспет, то есть миссис Флэшмен, и я – очень любящая пара, спросите любого, все подтвердят, и мы совершенно счастливы…

– А как же та шлюха Лейд? – фыркает он. – Это тоже доказательство любви?

– Ну, дорогой друг! Это всего лишь досадная случайность – то, что я обратил на нее внимание. Тому виной ревность, когда я видел, как моя жена принимает ваши ухаживания. Человек с таким титулом, манерами, обаянием, сказочно богатый… О да, я чувствовал себя совершенно выбитым из седла. А миссис Лейд… ну, подвернулась под руку… вы знаете, как это бывает…

Мне очень повезло, что он не прирезал меня прямо в кровати, учитывая бред, который я нес. Оказавшись в безвыходной ситуации, ты мелешь вздор, добавляя искренность небольшими порциями, и иногда это срабатывает. Но не в тот раз – Соломон подскочил к кровати, схватил меня за плечо и занес свой громадный кулачище.

– Бессовестный лжец! – взревел он. – Неужели ты надеешься запудрить мне мозги своими уловками?

– Ни за что! – взвизгнул я. – Я люблю Элспет, и она меня любит, и ты это знаешь! Ты не нужен ей! – Как видите, я перешел рубеж и потому уже не сдерживался. – Вот почему ты желал моей смерти: если ты причинишь мне вред теперь, твоя последняя надежда завоевать ее пойдет прахом! Не делай этого: я же болен… моя рана!

Пальцы его впились в мое плечо, словно клещи. Неожиданно он оттолкнул меня и выпрямился, грубо расхохотавшись.

– Вот, значит, как ты думаешь! Так вот, презренный пес: она даже не догадывается, что ты здесь. Я могу скинуть тебя за борт, и Элспет ничего не узнает. Ага, ты, кажется побледнел…

– Я не верю тебе! Если бы это было правдой, ты бы так и поступил – проклятье, ты ведь уже пытался разделаться со мной в Сингапуре руками своих чернорожих бандитов!

Он уставился на меня.

– Не знаю, о чем ты, – и звучало это искренне, черт бы его побрал. – Не знаю, поймешь ли ты, Флэшмен, но единственная причина, по которой ты еще жив, заключается в том, что я – человек чести. Когда я возведу ее на трон – а это обязательно случится, мои руки должны быть чисты и не запятнаны кровью ее мужа. Даже такого мужа, как ты.

Этих слов было достаточно, чтобы отогнать сиюминутные страхи; я даже осмелел настолько, что решился на осторожную поддевку.

– Свежо предание, Соломон. Честь, говоришь – но ведь ты не побрезговал кражей моей жены, да и в крикет мухлюешь: конечно, что еще сказать, когда ты сбиваешь калитку парня, которого вырубил грязным приемом? Если бы ты в самом деле был человеком чести, то позволил бы Элспет выбирать самой. Но ты не посмеешь, потому как знаешь, что она выберет меня, со всеми моими недостатками!

Он продолжал стоять, глядя на меня; на лице ни малейшей эмоции, а пальцы опять теребят кольцо в ухе. Спустя несколько мгновений Соломон медленно кивнул.

– Ладно, – тихо говорит он. – Так тому и быть. Ну что ж.

Дон распахнул дверь и пролаял что-то. Пока мы ждали, вид у него был какой-то странный. Послышался топот ног, и я вдруг подскочил в кровати, чувствуя, что сердце мое готово выскочить из груди. Б-г весть почему, но голова у меня вдруг закружилась, и тут в дверном проеме возникла она – правда, на миг я принял ее за некую восточную нимфу: саронг из сверкающего красного шелка, загорелая до золотистого оттенка кожа вовсе не походит на молочную белизну тела Элспет, а золотистые волосы под солнцем сделались почти совсем светлыми, – но потом я увидел эти колдовские голубые глаза, округлившиеся от удивления не меньше, чем губы, и услышал, как из моей гортани вырвался хрип: «Элспет!»

Она охнула и запнулась в дверях, закрыв глаза руками. И вот она уже бежит в мои распростертые объятия, крича: «Гарри! Ах, Гарри!» Элспет прильнула ко мне, моим губам, обхватив мою голову руками и истерически рыдая. И я забыл про Соломона, про боль в ране, про опасность; только прижимал к себе и покрывал поцелуями эту нежную плоть, пока она вдруг не обмякла и не выскользнула из моих рук, без чувств свалившись на пол. Только когда я, придерживая повязку на раненом боку, выбрался из кровати, до меня дошло, что дверь заперта, а Соломона нет.

Я попытался втащить ее на кровать, но из-за раны и долгого поста был еще слаб, как котенок, и у меня ничего не вышло. Так что ограничился тем, что стал хлопать ее по щекам и гладить, пока глаза ее не затрепетали и она не повисла на мне, шепча мое имя. Радостно поворковав несколько минут и обменявшись, так сказать, новостями, мы рухнули на пол, чтобы окончательно скрепить наше воссоединение; и в самый разгар, когда меня заботило только, не разойдутся ли края моей раны, она вдруг отстраняется от меня и спрашивает:

– Гарри, скажи: что для тебя миссис Лео Лейд?

– Чего? – чуть не поперхнулся я. – Ты о чем? Кто это? Я хочу сказать…

– Ты прекрасно знаешь кто: это… приятельница герцога, которая так и увивалась вокруг тебя. Что между вами?

– Б-же правый! В такой момент! Элспет, дорогая моя, какое отношение имеет к нам миссис Лейд?

– Вот это и я хочу знать. Нет, не увиливай. Дон Соломон говорил… намекал на… связь между вами. Это правда?

Хотите верьте, хотите нет, но в этом вся Элспет: на пиратском корабле, будучи похищена и объехав половину Востока, пережив войну, засаду и общество охотников за головами, она обретает своего потерянного супруга, и в тот самый момент, когда он, рискуя собственным здоровьем, пытается предоставить ей доказательства своей любви, она, побуждаемая своим ревнивым умишком, переворачивает все с ног на голову. Это невероятно – и в высшей степени несвоевременно. Но меня не так просто выбить из колеи.

– Соломон! – восклицаю я. – Этот змей! Так он пытался настроить тебя против меня с помощью этой лжи? Я должен был подозревать! Не удовлетворившись похищением, этот негодяй решил оклеветать меня в твоих глазах, разве не видишь? Он не остановится ни перед чем, лишь бы отнять тебя у меня.

– Ох, – вздыхает Элспет, нахмурившись – Б-же, как она была прекрасна, хотя и дура! – Ты хочешь сказать, он… о, как он может быть таким гадким? Ах, Гарри… – и она принялась рыдать, вздрагивая всем телом так, что я едва не вскипел. – … Я могу вынести все: страх, стыд… и все такое, но мысль, что ты мог изменить мне… если верить его намекам… Ах, это разобьет мне сердце! Скажи, что ничего не было, любимый!

– Конечно, не было! Скажешь тоже: жирная корова Лейд! Как ты могла подумать? Я презираю эту женщину, да и как я мог хотя бы глянуть на нее или на какую-нибудь другую, когда у меня есть собственная совершенная, как ангел, Афродита…

Заметив, что подозрительное выражение в ее глазах померкло, я попытался провести пару осторожных толчков, но, сочтя нападение лучшим способом защиты, резко остановился и грозно нахмурился.

– Этот наглый мерзавец Соломон! Он ведь готов на любую подлость. О, дорогая моя, я с ума сходил все последние недели, представляя тебя в его лапах, – я сглотнул от сдерживаемых мучений. – Скажи мне: пользуясь твоим положением, успел он… ну… э-э… успел этот подонок?..

От моих усилий румянец и так уже покрывал ее щечки, теперь же она сделалась совершенно пунцовой и тихо застонала, а невинные глазки наполнились слезами.

– Ах, как ты можешь спрашивать такое? Разве я смогла бы жить если… если… О, Гарри, я не верю, что это ты рядом со мной, целый и невредимый! Ах, любовь моя!

Итак, проблемы были улажены (насколько такое возможно с Элспет, потому как я никогда не способен был понять, лгут ли эти детские глаза и алые губки, так что ч-т бы с ней), и миссис Лейд предана забвению – по крайней мере, до поры, пока мы не покончили с неотложным делом и не принялись болтать, лежа на полу каюты в сгущающихся сумерках. Само собой разумеется, рассказ Элспет лился неудержимым потоком, я же слушал вполуха, будучи слишком слаб, потрясен нашей внезапной встречей и озабочен переделкой, в которую мы угодили. Ни с того ни с сего, посреди описания рациона, которым ее кормили во время плена, она говорит:

– Гарри, а ты уверен, что не оседлал миссис Лейд?

Я настолько оторопел, что ей пришлось повторить вопрос.

– Что? Б-же правый, детка, что ты имеешь в виду?

– Ты кувыркался с ней?

Даже не знаю, как мне удалось сохранить здравый рассудок, шестьдесят лет ведя с ней беседы. Тогда, конечно, мы были женаты только пять, и мне еще предстояло постигнуть все глубины ее своеобразного характера. Прочистив горло, я говорю:

– Пр-тье, я же сказал, что нет! Да и кстати – крайне неприлично употреблять подобные выражения!

– Почему? Ты же употребляешь – я сама слышала на вечере у леди Чалмерс, когда ты болтал с Джеком Спидикатом. Вы обменивались мнениями по поводу Лотти Кэвендиш и о том, что ее муж мог найти в столь глупом создании, и ты сказал, что с ней, вероятно, здорово кувыркаться. Я сделала вид, что ничего не слышала.

– Не может быть! Я не мог сказать такого… да и вообще, дамам не пристало понимать такие… такие вульгарные выражения.

– Но дамы, которых седлают, наверное, понимают их.

– Это не дамы!

– А кто? Разве Лотти Кэвендиш не дама? А я: ведь ты оседлывал меня много-много раз.

Она вздохнула и улеглась поудобнее. Помоги нам Г – дь!

– Ну, я не… не делал ничего подобного с миссис Лейд, так что успокойся.

– Я так рада, – проговорила она и вскоре уже мирно посапывала.

Это я вам все рассказываю отчасти потому, что только это и запомнил из нашего разговора после встречи, а еще чтобы вы поняли, какой поистине невыносимой тупицей была Элспет – да и сейчас остается. Даже не совсем так – была, есть и будет, и это делает ее совершенно непредсказуемой. Одному Богу известно, какую чушь будет она нести, лежа на смертном одре, но готов прозакладывать последний пенни, что совсем не про близкую кончину. Я только надеюсь, что не доживу до этого момента. Элспет довелось пережить испытание, от которого большинство женщин лишились бы рассудка – а ей и терять-то было всего ничего – но вот она рядом со мной, чувствует себя в безопасности и, похоже, не догадывается даже о нашем безвыходном положении. Когда малайцы Соломона наутро уводили Элспет в ее собственную каюту, она больше сокрушалась о приобретенном ею загаре и влиянии оного на внешность, нежели о том, что этот жирный Соломон уготовал для нас. Ну что поделаешь с такой женщиной?

Смею заметить, с моей души камень упал, когда я увидел ее целой и невредимой. По крайней мере, жизнь в неволе не изменила ее: если бы она плакала и сетовала на свои страдания или сидела колом и молчала, или впала бы в истерику, как всякая нормальная женщина, она перестала бы быть Элспет, а хуже этого ничего не могло случиться.

Следующие два дня я провел в заточении в своей каюте и не видел ни одной живой души за исключением китаезы-стюарда, приносившего еду, но тот был совершенно глух к моим жалобам и расспросам. Я понятия не имел, что происходит и куда мы направляемся. Из слов Соломона следовало, что мы где-то в южной части Индийского океана и, судя по солнцу, курс держим на запад, но это все. Каковы намерения Соломона? Единственное, что меня согревало, так это растущее убеждение, что он не собирается меня прикончить – только не теперь, хвала Господу, когда Элспет видела меня, и у Соломона не осталось больше надежды завоевать ее. Но большего и не надо.

Знаете, хотя вел себя дон, как форменный сумасшедший, чем больше я размышлял, тем больше ему верил: парнишка и вправду сох по ней, причем вовсе не с намерением попользовать и бросить, нет, его обуревали эти чистые, романтические причуды, типа как у Шелли и иже с ним. Чудно! Да, я и сам ее любил, но не настолько же, чтобы аппетит терять.

Но Соломон, похоже, увлекся ею до самозабвения, раз уж решился ради нее стать похитителем, убийцей и изгоем. И вдобавок верил, что вопреки его поведению, достойному кровавого берберского пирата, способен-таки рано или поздно завоевать ее сердце. Но тут он видит, как она, рыдая, кидается в мои объятия и понимает, что ничего не выйдет. Удар, видно, получился жестокий. С тех пор Соломон, надо полагать, при мысли о своей бесплодной страсти грызет ногти, поняв, что рисковал шкурой и положением ни за грош. Что теперь ему делать? Если только он не решит порубить нас обоих на кусочки (что казалось маловероятным, хотя мы и имели дело с пиратом и выпускником старого доброго Итона), то самым вероятным развитием событий казалось следующее: дон высаживает нас на берег, а сам, отягченный печалью, уплывает прочь с намерением записаться в Иностранный легион, постричься в монахи или стать американским гражданином. Еще бы! С его стороны было так любезно оставить нас с Элспет на несколько часов наедине. Разве он поступил бы так, если сохранил на нее еще какие-нибудь виды?

Впрочем, повторить сей благородный поступок Соломон не спешил. На третий день вместе со стюардом пожаловал маленький китаец-доктор, не понимавший ни слова по-английски. Он бесстрастно осмотрел рану в моем боку, которая заживала хорошо и почти уже не болела, но на мои расспросы про Соломона не проронил ни звука. Наконец я потерял терпение и стал колотить в дверь и орать. На зов явились два малайца с огромными бицепсами и мрачными рожами и объяснили мне, что если я не прикушу свой язык, они сделают это за меня. Так я и поступил, покуда они не ушли, а потом принялся пинать ногами дверь и требовать Элспет, обзывая дона всеми именами, какие способен был выдумать, потакая так сказать, природному высокомерию, ибо чувствовал себя в относительной безопасности. Святой Георг, каким же я был молодым и зеленым!

Реакции не последовало никакой, и холодная рука ужаса погладила меня по спине. Прошедшие два дня, с животом в бинтах, я считал вполне естественным оставаться в каюте, но теперь, когда доктор осмотрел рану и остался доволен, почему меня не выпускают? Почему, по крайней мере, не зайдет Соломон, чтобы поговорить со мной? Почему мне не разрешают увидеть Элспет? Почему не дают хотя бы выйти на свежий воздух? Какой смысл заставлять меня тут тухнуть, если он собирается нас отпустить… Если собирается, конечно. В один миг я сообразил, что это была всего лишь моя собственная фантазия, навеянная, скорее всего, счастливым воссоединением с Элспет, показавшимся раем в сравнении с неделями, прожитыми в состоянии ужаса. Что, если так?

Не знаю никого, кто умел бы приходить в отчаяние быстрее, чем я. Впрочем, у меня имелись веские причины, и всего за несколько часов я погрузился в настоящую пучину. Я не знал, что думать и чему верить, поэтому следующее утро встретил в нормальном для себя состоянии безудержной паники. Я ухитрился даже придать зловещее значение факту, что каюта моя расположена явно в носовой части корабля, отделенная машиной от цивилизованных апартаментов, где размещаются Элспет и Соломон. Б-же, неужели он, поняв, что не сумеет соблазнить Элспет, решил ее изнасиловать? Не выторговал ли он у нее мою жизнь, угрожая, что скормит меня акулам, если она не согласится его ублажать? Так и есть, точно – иначе зачем держать меня здесь – и я рвал на себе волосы при мысли, что Элспет может отказать ему: ее любимым чтивом всегда являлись романы, в которых гордая героиня выпрямляет спину и указывает на дверь, вопия: «Твори свое злое дело, негодяй – мой муж предпочтет умереть, но не купить жизнь ценой моего позора!» Да неужто? «Сдавайся, дура глупая, – повторял я про себя, чертыхаясь, – если это все, что ему нужно. Какая разница: одним больше, одним меньше?» Очаровательный муженек, скажете? Ну что ж, почему бы нет. Честь и все такое, это, конечно, здорово, но жизнь дороже. Ну и кстати: вот я, угрожай мне какая-нибудь похотливая бабенка, пошел бы на все ради спасения Элспет. Но ни одной такой не нашлось почему-то.

Вот в таком счастливом умонастроении, терзаемый неизвестностью, я провел следующие несколько дней – точно не знаю сколько, но где-то около недели. Все это время никто не спускался ко мне, за исключением стюарда с малайским головорезом в качестве эскорта; час за часом, ночь за ночью проводил я в одиночестве в этом крохотном закутке, мечась между паникой и отчаянием. Неизвестность – вот что хуже всего: я не знал даже, чего надо бояться, и к концу недели готов был на все, лишь бы положить конец этим мучениям. Теперь, став старше и опытнее, я понимаю, насколько опасно такое состояние, тогда же не отдавал себе отчета, что не бывает такой скверной ситуации, которая не могла бы стать еще хуже.

Потом случайно, проходя мимо иллюминатора, я заметил американский корабль. Он был примерно в полумиле от нас – стройный черный клипер Южного маршрута[103], с «Оулд Глори»[104] на флагштоке. Утреннее солнце весело играло на его марселях, которые поднимались, постепенно забирая ветер. Я, конечно, не морской волк, но мне не раз приходилось видеть, что это происходит, когда корабль выходит из порта. Б-же, так мы вблизи некоей цивилизованной гавани, где останавливаются большие суда? Я закричал во всю глотку, но они, конечно, были слишком далеко, и я стал рыскать повсюду в поисках спичек, надеясь разжечь огонь и привлечь внимание американцев. Но ничего не нашел, ясное дело. Я едва не свернул шею, выглядывая из иллюминатора в надежде заметить землю, но не увидел ничего, кроме голубых океанских валов, «янки» же тем временем медленно таял, удаляясь на восток.

Все утро я просидел, как на иголках, теряясь в догадках, а после полудня заметил в иллюминатор туземное суденышко, а за ним зеленую полоску земли. Постепенно стали различимы полоска пляжа, несколько хижин, потом бревенчатых домов с высокими крышами. Никаких флагов и никого, кроме ниггеров в набедренных повязках. Но нет: вот среди небольшой группы людей на пристани виднеется не что иное, как морской мундир с золотым шитьем и треуголка. Тут раздался грохот цепи «Королевы Сулу» – мы бросили якорь в четверти мили от берега. Для меня это пустяки; в возбуждении я пытался сообразить, где же мы находимся. Шли мы на запад по южной части Индийского океана, порт перед нами маленький, но достаточно важный, чтобы американский клипер зашел сюда. Учитывая характер берега, это не Кейптаун. Порт Наталь – не можем же мы быть так далеко на западе? Я попытался представить карту этого огромного пространства, простирающегося к востоку от Африки. Конечно, это же Маврикий! Флотский мундир, ниггеры, арабского вида лодка – все подходит. А Маврикий – это владение Британии.

Меня всего трясло. Какого ч-та могло понадобиться Соломону на Маврикии? Дрова и вода – у него, быть может, не было иного шанса пополнить запасы топлива от самого Скранга. Учитывая то, что я заперт, а Элспет, вероятно, покорна, бояться ему нечего. Но это мой шанс, и другого может уже не представиться. Проплыть такое расстояние не составит труда… И тут замок моей двери щелкнул.

Бывают такие мгновения, когда действуешь как по наитию. Я смотрел, как стюард ставит поднос, и, сам не отдавая себе отчета, медленно повернулся к двери, в которой маячил головорез-малаец. Я поманил его и, нахмурившись, указал на угол каюты. Он сделал шаг, скосив глаза в ту сторону, и в следующее мгновение его причиндалы вмялись в тулово под воздействием моего правого башмака. Малаец с воплем отлетел в сторону, а Флэши уже бежал. Куда же? Вот трап, но я уже проскочил мимо и помчался по короткому коридору, слыша за спиной вопли стюарда. Сворачиваю за угол и вижу открытую палубу, на которой малайцы скручивают канат; железные порты открыты настежь, давая доступ воздуху и свету. Раскидав по сторонам оторопевших малайцев, я краем глаза заметил, что между нами и землей находится небольшое суденышко, а за ним виднеются пристань и пальмы. Словно пробка, вылетел я через порт, с оглушительным плеском врезался в воду, вынырнул и, держа голову пониже, изо всех сил погреб к далекому берегу.

По моим прикидкам, мне потребовалось примерно десять секунд на путь от каюты до воды и примерно столько же минут, чтобы доплыть до пристани. В полуобморочном от усталости состоянии, я ухватился за деревянную сваю, а ниггеры в лодках изумленно глядели на меня и трещали, как сороки. Я бросил взгляд на «Королеву Сулу»: она стояла на месте, мирно покачиваясь на волнах, в окружении нескольких туземных суденышек. Потом посмотрел на берег: передо мной был пляж, а за ним приличных размеров город и большое здание с верандой и флагштоком. На последнем развевался ч-ки странного вида флаг: полосатый и с гербом – видно, какой-то судовой компании. Еле живой, я пробрался вдоль ряда свай, нашел лестницу, взобрался наверх и рухнул, задыхаясь, на деревянный настил, чувствуя, как вокруг меня собирается небольшая толпа. Это все были ниггеры в набедренных повязках или белых одеяниях, некоторые выглядели, судя по носам и головным уборам, весьма по-арабски. Но вот ко мне направился человек во флотском мундире, и толпа расступилась. Я старался подняться, но не мог. Флотские штаны остановились, а их владелец наклонился ко мне.

– Я… британский… офицер, – прохрипел я. – Сбежал… с того корабля… пиратского… – Я поднял голову, и слова застыли у меня на губах.

Наклонившийся ко мне мужчина был облачен в полную флотскую форму, все так, даже при шляпе и эполете, вот только зеленый кушак выглядел неуместным. Но это не все: лицо под плюмажем было черным, как гуталин.

Я вытаращился на него, и он отпрянул. Потом сказал что-то на языке, которого я не понял, поэтому затряс головой и повторил, что я – английский офицер. Где комендант? Ниггер пожал плечами и ответил что-то, оскалив желтые зубы в ухмылке, в толпе раздались смешки.

– Чтоб ты сдох! – кричу я, с трудом поднимаясь. – Какого ч-та тут творится? Где начальник порта? Я английский армейский офицер, капитан Флэшмен и… – Я тыкал малого пальцем в грудь, и вдруг, к моему удивлению, тот сердито отбрасывает мою руку и рявкает что-то на своем дьявольском наречии, да прямо мне в лицо! От этакой дерзости я отпрянул, но тут все оживились, и я заметил причалившую к пирсу шлюпку, из которой появился не кто иной, как Соломон – в своем саронге и злой, как ч-т, – и зашагал по доскам, прогибающимся под его массивной тушей. «Отлично, дорогуша, – думаю, – сейчас эти люди узнают, что ты не кто иной, как подлый пират». И протягиваю руку, указываю на него ниггеру с эполетом. Но не успел я вымолвить и слова, как Соломон ухватил меня за плечо и развернул.

– Жалкий дурак! – кричит. – Что ты наделал?

Можете не сомневаться, я ему ответил, напрямик и в полный голос, привлекая внимание ниггера к факту, что перед ним стоит знаменитый пират и разбойник Сулейман Усман, которого он должен арестовать вместе с кораблем, а мне и моей жене возвратить свободу.

– А вот ты будешь болтаться в петле, пока тебя вороны не склюют, подлый похититель! – проинформировал я Соломона. – Тебе конец!

– Б-га ради, как ты думаешь: где ты? – В голосе его звучал металл.

– На Маврикии, где же еще.

– На Маврикии? – Он вдруг оттолкнул меня. – Придурок, это Тамитаве, Мадагаскар!

О да, это удивило меня, не спорю. Становилось понятным присутствие ниггера в мундире, но разницы в общем-то никакой. Это я и высказал, но тут ниггер вышел вперед и резко заговорил с Соломоном, и, к моему изумлению, дон развел руки, извиняясь, будто имел дело с белым чиновником, и заговорил по-французски! Но смутили меня не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны.

– Прошу прощения, ваше превосходительство, произошла досаднейшая ошибка. Это человек – один из моих матросов, он, понимаете ли, пьян. С вашего позволения, я заберу его…

– Балдердаш! – взревел я. – Никуда ты меня не заберешь, лживый даго! – Я повернулся к негру. – Вы говорите по-французски, не так ли? Отлично, я тоже, и заявляю, что вовсе не являюсь членом его команды. Это подлый пират, похитивший меня и мою жену…

– Заткнись, идиот! – по-английски заорал Соломон, оттягивая меня в сторону. – Ты нас погубишь! Предоставь его мне, – и снова начинает лебезить перед черномазым. Но тот шлепнул его ладонью по губам, приказывая молчать.

– Тихо, – говорит он с такой важностью, будто какой-нибудь герцог. – Комендант идет.

И вправду, со стороны берега по пирсу двигался отряд солдат: все черные, в белых набедренных повязках, с патронташами и ружьями на плече. А за ними, в открытом седане на плечах у кули, следовала совершенно невообразимая фигура. Я нисколько не преувеличиваю: он был черен, как ночь, с тюрбаном на голове, в цветастой красно-желтой рубашке и форменном килте Сорок второго гайлендерского. Сандалии на ногах, сабля на бедре, белые перчатки и зонтик в руке дополняли картину. «Я сошел с ума, – думаю. – Перегрелся на солнце, или это от изнеможения. Такого не может быть».

– Не говори ни слова! – прошипел Соломон мне в ухо. – Единственный твой шанс – выдать себя за матроса с моего корабля…

– Ты спятил? – говорю. – После всего, что ты сделал, ты…

– Пожалуйста! – Если меня не обманывали уши, он буквально умолял. – Ты не понимаешь: я не причиню тебе вреда… отпущу вас обоих на Маврикии, если мы сможем добраться туда. Клянусь…

– Клянешься? Неужто ты думаешь, что я поверю тебе хоть на секунду?

Ответа я не услышал, так как черномазый прервал его реплику, заговорив на грубом французском.

– Ты, – указывает он на меня. – Ты говорить, что был пленник на том корабле. И что ты англичанин. Это так?

Я посмотрел на коменданта в этом достойном Хэллоуина наряде. Тот склонил свою черную башку набок, глядя на меня налитыми кровью глазками. Когда я кивнул в ответ, комендант взял протянутый одним из присных очищенный плод манго и начал запихивать его в рот; сок стекал по затянутой в перчатку руке, капая на дурацкий килт. Негр выплюнул косточку, обтер руку о рубашку и хрипло прокаркал по-французски:

– И твоя жена, говоришь, тоже пленница этого человека?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – выступает вперед Соломон. – Это недоразумение, и я готов все объяснить. Этот человек принадлежит к моей команде и находится под защитой моего охранного свидетельства и торговой лицензии Ее Величества. Прошу вашего позволения…

– Отказано, – прокаркал комендант. Он прокашлялся и смачно сплюнул, угодив одному из солдат в ногу. – Он приплыл на берег. И он англичанин. – Негр пожал плечами. – Потерпевший крушение.

– О Б-же, – пробормотал Соломон, облизывая губы.

Комендант воздел палец размером с огурец и указал на Соломона.

– Этот человек явно не находится под защитой вашей лицензии или свидетельства. Как и его жена. Эта лицензия, месье Сулейман, не освобождает вас от выполнения малагасийских законов, как вам известно. Это просто особая милость, дающая вам лично возможность избежать фанумпуаны. Как это по-вашему: corvée? – Он показал на меня. – Здесь это не обсуждается.

– Что он там мелет? – спрашиваю я у Соломона. – Где британский консул? С меня хватит…

– Здесь нет никакого консула, идиот! – Руки у дона буквально ходили ходуном, он в один миг превратился в толстого испуганного человека. – Ваше превосходительство, умоляю вас, сделайте исключение: этот человек – не потерпевший крушение… Клянусь, он не намеревался причинить вред владениям Ее Величества…

– И не причинит, – говорит комендант и отдает резкую команду офицеру. – Он – «пропащий».

Значение этой фразы даже потом мне не удалось понять. Кули подняли седан и потащили его назад. Офицер пролаял приказ, и колонна солдат затрусила по пирсу, а их старший закричал одному из лодочников, приказывая подвести лодку к причалу.

– Нет, подождите! – Лицо Соломона исказилось от страха. – Ты дурак! – рявкнул он на меня и бросился к коменданту, умоляя, потом побежал за солдатами на пирсе. Черный офицер засмеялся, указывая на меня, и отдал команду двоим из своих людей. Только когда они схватили меня под руки и потащили по причалу, ко мне вернулись чувства: я вырывался и кричал, взывал к Соломону, грозил им всеми карами за то, что они посмели наложить свои грязные лапы на англичанина. Я дернулся, и удар ружейного приклада заставил меня в полубессознательном состоянии растянуться на досках. Потом они подняли меня, а один, с блестящей огромной черной мордой и зловонным дыханием, защелкнул на моих запястьях наручники. Негры ухватились за цепь и поволокли меня по улице; зеваки с любопытством разглядывали нас, а ребятишки бежали рядом, смеясь и повизгивая.

Вот так сделался я пленником на Мадагаскаре.

* * *

Как вы знаете – а если и нет, то можете без труда догадаться – я человек правдивый, по меньшей мере в том, что касается этих мемуаров. Мне как человеку, который лгал – и успешно – всю свою жизнь, врать нет уже никакого смысла. И все-таки время от времени, по мере написания своих заметок, я чувствую необходимость напомнить вам, да и себе самому, что излагаю тут одну чистую правду. Встречаются, знаете ли, вещи, в которые трудно поверить, и Мадагаскар входит в этот перечень. Так что, если при чтении последующих страниц вам вдруг покажется, что старину Флэши понесло, просто зайдите в ближайшую библиотеку и спросите мемуары моей любезной приятельницы в башмачках на мягком ходу, Иды Пфайфер, или господ Эллиса и Оливера, или письма моих товарищей по несчастью: Лаборда из Бомбея, капитана американского торгового судна Джейка Хеппика, или миссионера Хасти.[105] Тогда вы поймете, что хотя невероятные вещи, которые я расскажу вам про этот ч-ов остров, выглядят так, будто позаимствованы из «Гулливера», они являются чистой и неприкрытой правдой. Такого не выдумаешь.

Не собираюсь утомлять вас описанием всех мук и ужасов, которые я испытал, начиная с той секунды, как понял, что, соскочив со сковородки Соломона, угодил в полымя еще похуже прежнего. Я просто буду рассказывать все, что видел и пережил, без каких-либо прикрас.

Первой моей мыслью после того, как меня, избитого и цепях, кинули в вонючий сарай в Тамитаве, было, что это все дурной сон и он закончится, стоит мне проснуться. Потом я подумал об Элспет: из сцены на пирсе становилось ясно, что они намеревались также и ее доставить на берег – с какой стати, мне оставалось только догадываться. Как видите, я пребывал в совершенной растерянности, будучи полностью выбит из колеи; поскулив и посетовав на судьбу, как обычно, я постарался припомнить, что рассказывал мне Соломон про Мадагаскар по пути на Восток. Это было не слишком много, но и оно выглядело далеко не утешительно. Дикость и зверство немыслимых пределов, говорил он; странные обычаи и суеверия; половина населения – рабы; королева – монстр в женском обличье, копирует европейскую моду и казнит своих подданных тысячами; безудержная ненависть ко всем иностранцам – уж это факт, сам только что убедился. Но так ли уж все плохо, как Соломон рисует? Я ему и наполовину не верил, но если вспомнить про того мерзкого ниггера – коменданта в дурацком клетчатом килте и с зонтиком… М-да-а…

К счастью, по неведению своему, я даже понятия не имел о самой страшной истине, касающейся Мадагаскара, а она гласит: если ты оказался там, то выкинь из головы все надежды выбраться обратно. Даже самые отсталые туземные государства времен моей молодости были доступны хотя бы для путешественников, но только не это. До его столицы, Антананариву (в просторечии Антан) – добраться было не проще, чем до Луны. Никаких дипломатических представителей, даже связей – нет смысла рассчитывать, что Пам[106], лягушатники или янки пришлют хотя бы ноту протеста, не говоря уж о канонерской лодке. О Мадагаскаре толком-то никто и не знал. За исключением пиратов давних времен вроде Кидда или Эйвери, да горстки английских и французских миссионеров, которых быстро изгнали или вырезали, здешние места посещали только отчаянные торговцы типа Соломона, но и те вели себя крайне осторожно, предпочитая проворачивать сделки, сидя на своей палубе. Мы подписали с одним из прежних малагасийских царьков договор, обязавшись посылать ему оружие при условии, что он прекратит торговлю невольниками, но когда Ранавалуна пришла в 1828 году к власти (перерезав всех своих родичей), она прервала все сношения с внешним миром, запретила христианство и замучила всех новообращенных до смерти; распространила рабство до неимоверных пределов и решила изничтожить все племена, за исключением своего собственного. Королева, ясное дело, совершенно чокнулась и вела себя словно Мессалина или Аттила; впрочем, столкнувшись с ней, оба этих исторических персонажа тут же принялись бы строчить в «Таймс» возмущенные письма.

Что бы у вас сложилось некоторое представление о царившем в стране кровавом бедламе, скажу только, что к тому времени она перебила уже половину своих подданных – а это около миллиона человек, – и издала декрет о строительстве вокруг всего острова (каких-то три тысячи миль) стены, которая не даст иностранцам вступить на него, а на подъездах к столице со всех четырех сторон устанавливались гигантские ножницы: резать пришельцев напополам. Еще Ранавалуна распорядилась изготовить большие металлические щиты, полагая, что ядра европейских кораблей будут рикошетить от них и топить сами суда. Эксцентрично, не правда ли? Конечно, в момент прибытия я обо всем этом не догадывался, зато начал познавать, на своей собственной шкуре, когда меня – все еще протестующего и требующего адвоката – вытащили на следующее утро из моей клетушки.

Говоривший по-французски офицер исчез, так что за свои труды я получил только пинки и подзатыльники. Я не ел и не пил уже много часов, но теперь мне дали вонючую баланду из рыбы, бобов и риса вкупе с листом, которым можно было все это хлебать. Я кое-как затолкал жратву внутрь с помощью порции тухлой воды с рисовых плантаций, и, вопреки всем своим возражениям, был присоединен к каравану таких же несчастных – только черных, разумеется. Нас погнали по городу, ведя в глубь острова.

Тамитаве – не более чем поселок. В нем есть форт и несколько сотен бревенчатых домов – некоторые весьма крупные – с крутыми малагасийскими тростниковыми кровлями. На первый взгляд он выглядит довольно безобидным, как и его жители. Последние черные, но не вполне негры, с некоей примесью малайской или полинезийской крови, видимо; хорошо сложены, не отвратительны, глупы и ленивы. По большей части мне встречались бедные крестьяне, рабы или провинциалы. Как мужчины, так и женщины носили простые набедренные повязки или саронги. Но иногда попадался кто-нибудь из высших слоев. Таких несли в седанах: ни один из малагасийских богачей или аристократов не согласится и сто шагов пройти, когда вокруг полно рабов, носильщиков и курьеров, способных таскать их на себе. Знать одевалась в ламба – штуку, похожую на римскую тогу, но в самом Антане в одежде частенько встречались заграничные изыски, навроде как у моего коменданта. Странная вещь с этим Мадагаскаром – он полон дурацких пародий на европейское, а собственные культура и обычаи представляют собой такой причудливый коктейль, что и вообразить страшно, ей-б-гу.

Например, рынки у них располагаются поодаль от деревень и городов – никто не знает почему. Они презирают коз и свиней, зато оставляют младенцев лежать на улице, чтобы выяснить, было ли их рождение «счастливым» или нет.[107] Думаю, это единственный во всем мире народ, у которого нет организованной религии: ни жрецов, ни святилищ, ни храмов; зато они поклоняются понравившемуся дереву или камню или чтут своих домашних божков, называемых «сампи», или талисманы, вроде знаменитого идола Ракелималаза, состоящего из трех грязных палок, завернутых в шелк – я его сам видел. И в то же время малагасийцы суеверны сверх всякой меры и доходят даже до того, что притворно проклинают самые дорогие вещи в надежде отвратить завистливых злых духов. А еще, по их поверью, умирающему надо до самого последнего вздоха совать в рот еду – впрочем, это, может быть, вызвано тем, что они просто удивительные обжоры, как и пьяницы. Но даже с учетом всех этих чудных обычаев иногда создается впечатление, что они просто решили быть непохожими на остальные народы.

Я приметил, что сопровождающие наш скованный цепями конвой солдаты отличаются от прочих туземцев: высокие, узкоголовые парни, умеющие маршировать и использующие в качестве команд смесь из английских и французских слов. Это были скоты, лупившие нас, стоило хоть на миг замешкаться, и обращавшиеся с местным населением, как с дерьмом. После я узнал, что они из племени королевы, называемого хова; когда-то они считались на острове париями, но теперь верховодили на нем благодаря присущим им хитрости и жестокости.

В свое время мне довелось пережить тяжелые путешествия: чего стоят хотя бы путь от Кабула до Хайбера или из Крыма в Среднюю Азию, но не припомню ничего хуже того перехода из Тамитаве в Антан. Всего 140 миль, но они стоили нам восьми дней и стертых в кровь ног и ссадин от цепей. Сначала по поросшей кустами пустыне, потом по открытым полям, где крестьяне бросали работу и провожали нас безразличными взглядами. Дальше началась лесистая местность. Покрытые джунглями горы внутренней части острова постепенно становились все выше. По пути нам попадались грязные деревушки и фермы, но наши погонщики останавливались на ночлег под открытым небом, где придется. Припасов они с собой не несли и просто отбирали все необходимое у безропотных местных жителей, нам же, пленникам, доставались одни объедки. Мы мокли под дождем, пеклись под раскаленным солнцем, терпели удары и тычки, нас грызли москиты – но хуже всего была неопределенность. Я не знал ничего: где мы находимся, куда нас ведут, что сталось с Элспет, не понимал даже, о чем говорят вокруг меня. Но делать было нечего, оставалось только плестись, словно скоту в стаде, терзаясь от боли и отчаяния. Впрочем, уже через день мне стало не до размышлений, осталась только одна мысль – выжить.

Что еще хуже – тут не было дорог. Да-да, малагасийцы и не думают строить их, опасаясь, что ими могут воспользоваться завоеватели. Плод извращенной логики, если угодно. Единственное исключение составляют путешествия королевы. В таком случае двадцать тысяч рабов, вооруженных кирками и камнями, миля за милей тянут дорогу прямо перед королевой и следующей за ней армией и двором. Мало того, каждую ночь они возводят настоящий город, со стенами и всем прочим, а на следующее утро бросают его.

Нам довелось наблюдать такую картину, когда в середине пути мы достигли обширной равнины. Первое, что бросилось мне в глаза, – это кучи мертвых тел, разбросанных повсюду, потом – бесчисленное количество стенающих, изможденных туземцев, бредущих по дороге. Это были строители; рационов им не полагалось, знаете ли, и они просто падали без сил и мерли, как мухи. Это была ежегодная королевская охота на буйволов, и ее цена составляла десять тысяч рабских жизней, растраченных за неделю. Смрад стоял нестерпимый, особенно вдоль самой дороги, с которой наш путь пересекался неоднократно. Умирающие лежали рядами, мужчины, женщины и дети вперемешку. Некоторые жалобно выли и ползли к нам, клянча еду; хова пинками откидывали их в сторону.

Вдобавок ко всем ужасам иногда мы проходили мимо эшафотов с повешенными или распятыми людьми, некоторые из которых были еще живы и оставлены на мучительную смерть. Одну кошмарную картину никогда не забуду: пять истощенных до костей мужчин скованы вместе у большого железного колеса; их помещают внутрь, колесо вращается, заставляя их всех вместе двигаться до тех пор, пока им не изменят силы и они не переломают друг другу шеи.

Процессия королевы проследовала здесь давно, пройдя по грубо вымощенному камнями подобию дороги, идущей прямо, как стрела, через леса и горы. Как я позже узнал, при ней было двенадцатитысячное войско, и поскольку малагасийская армия не может похвастаться наличием системы снабжения, страна была ободрана начисто, так что не только рабам, но и тысячам крестьян также предстояло умирать с голода.

Вы можете поинтересоваться, как они все это терпят? А они и не терпят. Каждый год тысячи людей, иногда целые племена и общины, бегут от ее тирании, и джунгли полны таких отщепенцев, ведущих жизнь разбойников. Она посылает против них регулярные экспедиции, так же как против отдаленных племен, не хова – мне говорили, что число казненных беглецов, преступников и просто тех, кто не пришелся королеве по нраву, достигает двадцати-тридцати тысяч, и я склонен этому верить. (О да, это, конечно, гораздо лучше, чем «проклятое колониальное правление, осуществляемое европейцами», в чем так хотят убедить нас либералы. Б-г мой, дорого бы я дал, чтобы Гладстон или этот выскочка Асквит[108] оказались на той тамитавской дороге в начале сороковых – они бы хорошо усвоили, что значит «просвещенное правительство из местного населения». Увы, теперь уже поздно – делать нечего, разве что подговорить пару хулиганов побить окна в Реформ-клубе? Да и что мне за дело?)

Надо сказать, мне было не до того, чтобы жалеть кого-либо, поскольку, когда мы достигли наконец Антана после мучительного, недельного с лишним, марша, состояние мое было ужасным. Сорочка и брюки превратились в лохмотья, башмаки просили каши, я зарос и ужасно вонял. Но как ни странно, достигнув дна, я начал понемногу воспрядать духом. Я жив, и не затем же они тащили меня сюда, чтобы убить – во мне пробудилась некая даже опрометчивая легкомысленность, хотя это, возможно, от голода. Я снова поднял голову, и воспоминания о конце марша у меня остались довольно ясные.

Мы миновали большое озеро, и пока шли вдоль берега, охранники заставляли нас постоянно кричать и петь; позже я узнал, что так они пытаются отпугнуть дух одной распутной принцессы, что похоронена неподалеку – судя по всему, распутство является неотъемлемой чертой женской половины мадагаскарской королевской фамилии. Мы перебрались через реку, называвшуюся Мангару, и прошли мимо парящих гейзеров, булькающих в болотцах кипящей грязи, а затем оказались на широкой травянистой равнине, за которой, на высоком холме, лежит Антананариву.

У меня захватило дух – я, конечно, не знал, чего ждать, но это было совсем не похоже на то, что ожидаешь увидеть в стране примитивных ниггеров. Перед нами расстилался огромный город – мили две в диаметре – с настоящими домами, обнесенный стеной и окруженный лесом, а на вершине возвышающегося над ним холма расположился огромный деревянный дворец в четыре этажа, сбоку к которому прилепилось здание, сделанное словно из зеркал, так ярко блестело оно в свете солнца. Я вглядывался, пока почти не ослеп, но так и не понял, что это. Но вокруг были и другие чудеса – по мере того, как мы шли по равнине, усеянной хижинами и полной селян, меня все сильнее охватывало ощущение, что я грежу, ибо до меня доносились отдаленные звуки военного оркестра, исполняющего – топорно, но вполне узнаваемо – марш «Молодая майская луна»![109] И тут, глазам не поверите, выходит полк, одетый по всей форме: красные мундиры, кивера, ружья на плече, штыки примкнуты, но каждый солдат – чернее самого сатаны. Я смотрел, разинув рот: они шли колонной, выкатив грудь, и смотрелись ч-ски хорошо, а во главе – Б-же правый! – ехали верхом с полдюжины офицеров, одетых на арабский или турецкий манер. Больше меня удивить было нечем: когда в двух задрапированных бархатом седанах мимо нас пронесли чернокожих дам в нарядах, достойных императрицы и в шляпах с перьями, я даже бровью не повел. Они, как и остальная толпа, двигались вдоль городской черты, туда же вели охранники и нас, так что нам пришлось огибать крепостную стену, пока мы не оказались перед естественным углублением в виде амфитеатра, над которым нависал высокий утес – он назывался Амбухипутси, и нет в целом свете места более проклятого.

Склоны под утесом были усеяны людьми: тут собралось с четверть миллиона человек – никогда не доводилось мне видеть более представительного собрания. Все это черномазое общество не спускало глаз с подножья утеса; стражи подвели нас поближе и с ухмылкой указали вниз. Глядя поверх людского моря, я увидел, что свободное пространство изрыто узкими ямами, в которых находится по нескольку десятков человек, привязанных к шестам. У края каждой ямы на огне стоял огромный котел, и в тот самый момент, как мы подошли, зазвенел большой гонг, оглушительный гул толпы стих, и шайка черных демонов стала медленно-медленно наклонять первый из котлов. Тем временем бедолаги в ямах вопили и корчились; кипяток выплеснулся через край – сначала тонкой струйкой, потом настоящим водопадом, и яма заполнилась густым паром, укрывшим ее от наших глаз. Когда он рассеялся, я, к ужасу своему, увидел, что воды в канаве только по пояс – жертвы варились в ней заживо, а зрители орали и улюлюкали, наполняя нестерпимым шумом этот театр смерти. Ям было шесть; они наполняли их одну за другой.

Как понимаете, это было главное представление. После него на вершину утеса – футов триста высоты – вывели более везучих осужденных. Их сбрасывали. И пока размахивающее конечностями тело летело вниз, толпа сопровождала его громким свистом, а при ударе о землю издавала могучий вой. Особенное оживление вызвал случай, когда один из казненных свалился во все еще парящую яму с кипятком и свисающими с шестов скрюченными фигурами. Эти мерзавцы не могли даже, кстати сказать, просто сбросить бедняг с утеса: сначала их подвешивали на веревках, чтобы зрители успели хорошенько все рассмотреть, а потом ударом ножа отправляли вниз.

Я не хочу делать комментарии. Пока я наблюдал за этим жутким спектаклем, в моих ушах звучал голос моего маленького приятеля из Ньюгейта: «Интересно, не правда ли?» И снова передо мной возникли оскаленные морды из «Сороки и Пня». Сдается мне, несильно отличались они от лиц их языческих собратьев. И если вы скажете, что повесить – вовсе не одно и то же, что сварить в кипятке, сжечь, сбросить с утеса, засечь, распилить, пронзить или закопать заживо (все это я наблюдал у Амбухипутси) – отвечу только одно: если бы подобные зрелища устраивались в Англии, то шли бы под разрядом «только стоячие места», как на спектаклях с аншлагом.

Впрочем, если от описания подобных зверств вас мутит[110], ограничусь клятвой, что всему был свидетелем лично, и все ваши беспокойства покажутся ничем в сравнении с тем расстройством чувств, в котором пребывал бедный старина Флэши, когда нас погнали прочь от места казни – готов поклясться, что мы задержались там только потому, что стражи не хотели пропустить представление – и провели через массивные ворота в собственно город Антан. Название его означает, кстати, «Город тысячи городов», и при близком рассмотрении он оказался таким же впечатляющим, как издали. Чистые широкие улицы были застроены ровными линиями деревянных домов (по закону строить разрешалось исключительно из дерева), подчас двух– или трехэтажными, и как бы ни был я потрясен и измотан, не мог не подивиться духу богатства, витавшему над этим местом. Полные товаров лавки, тенистые улицы, прилично одетый люд спешит по своим делам, резного дерева раскрашенные седаны развозят тех, кто повыше рангом – кое-кто в европейских тряпках, другие в шикарных саронгах или ламбах из цветного шелка. Как увязать все это воедино: с одной стороны, ужасы, которые я только что наблюдал, а с другой – этот приятный, цивилизованный город, по которому, однако, пинками и плетями гонят капитана Гарри Флэшмена и его друзей, и никого это совершенно не волнует. Да, еще: у каждого дома наличествовал европейский громоотвод.

На ночь нас заперли в просторном, сравнительно чистом сарае, сняли оковы и в первый раз за неделю прилично покормили: острое баранье жаркое, хлеб, сыр и, разумеется, их трек – тая рисовая вода. Мы набросились на еду, словно волки: дюжина грязных ниггеров хлебающих из мисок, и один английский джентльмен, поглощающий пищу с утонченным наслаждением. Но если для моего страдающего, измученного тела наступило облегчение, то с духом дело обстояло хуже – казалось, кошмар этот будет длиться вечно, и он был невыносим, немыслим. Но у меня нет выбора: как может сдаться человек, игравший в крикет и выбивший Феликса, бывавший в Рагби, Конной гвардии и Букингемском дворце; имеющий дом в Мэйфере, обедавший в «Уайтс»[111] (однажды, в качестве приглашенного) и гулявший по Пэлл-Мэлл? Я не какой-нибудь бродяга, затерявшийся в чокнутом черном мире – я Гарри Флэшмен, бывший Одиннадцатый гусарский, четыре медали и Благодарность Парламента, пусть и незаслуженно. Я должен выдержать. Да и наверняка в таком городе должен найтись хоть один цивилизованный представитель властей, способный говорить по-французски или по-английски, которому я смогу пожаловаться на свое положение и добиться обращения, которого заслуживает английский офицер и гражданин. В конце концов, они не совсем дикари, раз умеют строить такие дома и улицы – ну, у них несколько причудливый способ расправляться с провинившимися, но какое же общество не без греха? Да, нужно поговорить с кем-нибудь.

Вот только с кем? Поутру нас вывели и препоручили паре черных надсмотрщиков, лопотавших только по-своему; они повели нас по узкой улочке, потом через людную площадь к длинной платформе, огороженной с одной стороны перилами и со стражниками по углам, чтобы сдерживать толпу. Происходящее напоминало общественный митинг: на платформе стоит пара чиновников, еще двое сидят за столиком перед ней. Нас загнали по ступенькам на платформу и выстроили в шеренгу. Моргая на ярком свету и гадая, что это может значить, я оглядывал толпу: черные в ламбах по большей части, группки офицеров в опереточных мундирах, множество седанов с богатыми малагасийцами, укрывающимися под полосатыми зонтиками. Особенно тщательно присматривался я к офицерам: среди них могут быть франкоговорящие. Только мне пришла в голову мысль поднять крик с целью привлечь их внимание, как взгляд мой, словно намагниченный, остановился на лице человека, стоявшего в первых рядах. Сердце подпрыгнуло в груди.

Это был высокий мужчина, широкоплечий, но худой, одетый в яркую рубашку с вышивкой и синий суконный сюртук, с шелковым шарфом, подвязанным на манер галстука. Вместе со своим соседом, дородным самбо в саронге и треуголке, он занимался тем, что нюхал по местному обычаю табак. Взяв щепотку из предложенной табакерки, худой высыпал ее на ладонь и втянул, прищелкнув языком – дерет эта штука адски, можете мне поверить. Лицо его исказилось, глаза поднялись и расширились, заметив меня. Они были голубыми-голубыми, хотя лицо под гривой седоватых волос казалось коричневым от загара. Но сомнений быть не могло – это белый человек.

– Эй! – закричал я. – Эй, сэр! Месье! Parlez-vous français? Англе? Хинди? Латыни? Ну хоть на клятом греческом? Послушайте, мне нужно поговорить с вами!

Один из стражей уже двинулся ко мне, чтобы утихомирить, но худой, к крайнему моему облегчению, протиснулся сквозь толпу и, перемолвившись с чиновниками, подошел к платформе. Я опустился на колени, чтобы оказаться поближе, и он обвел меня хмурым взглядом.

– Français?[112]– спрашивает.

– Я англичанин – пленник с судна, зашедшего в Тамитаве! Б-га ради, помогите мне! Никто не хочет меня слушать; меня неделями волокли по этой проклятой стране! Мне нужно…

– Полегче, полегче, – говорит он, и при звуках английской речи я едва не разрыдался. – Улыбайтесь, месье. Улыбайтесь – как это будет? – широко. Смейтесь, если угодно, но излагайте спокойно. Это для вашего же блага. Итак, кто вы?

Я ничего не понял, но изобразил на лице жалкую улыбку и выложил все: кто я, откуда и что со мной случилось. Он внимательно слушал, не отрывая от меня глаз, и жестом приказывал мне успокоиться, едва голос мой срывался на крик – а сами, понимаете, причин тому хватало. Все это время худой намеренно избегал смотреть в сторону охраны и чиновников, но постоянно прислушивался к ним. Когда я закончил, он поправил галстук, рассеянно кивнул, будто разговор наш шел о последнем выпуске «Панча», и улыбнулся.

– Eh bien,[113] – говорит. – Теперь слушайте и не перебивайте. Если мой английский изменять, я буду использовать французский, но лучше бы нет. Хорошо? Что бы я ни сказал, не показывать изумление, понимаете? Улыбайтесь, пожалуйста. Отлично. Меня зовут Жан Лаборд, я служил в императорской кавалерии. Я провел здесь тринадцать лет. Живу в городе. Вы совсем не быть знакомы с Мадагаскар?

Я покачал головой, а он откинулся и негромко засмеялся, явно для вида.

– Они ненавидят все европейцы, особенно англичан. Поскольку вы оказались на берег без разрешения, вас рассматривают как naufragé – как это у вас? – потерпевшего кораблекрушение. По их законам – прошу, улыбайтесь, месье, очень прошу – такие персоны делаться рабами. Это невольничий рынок. Вас продадут в рабство – навсегда.

Улыбающееся смуглое лицо с голубыми глазами вдруг расплылось; мне пришлось ухватиться за край платформы, чтобы не упасть. Лаборд заговорил снова, быстро и без улыбки:

– Молчите. Ждите. Ждите. Не отчаивайтесь. Я найти вас. Увидеть снова. Только ждите, не отчаивайтесь. А теперь, друг мой, простите.

Не успели замереть последние слова, как он вдруг закричал что-то на малагасийском, как я понял, и сердито замахал руками. Все головы повернулись к нам, страж ухватил меня за плечо, а Лаборд с силой залепил мне пощечину.

– Scélérat! – завопил он. – Canaille![114]

Развернувшись в сердцах, француз двинулся обратно, расталкивая ухмыляющуюся толпу, а меня охранники подняли и впихнули обратно в шеренгу. Я пытался докричаться до Лаборда, но слезы душили меня, а ужас сдавливал горло. Тут один из чиновников взобрался на платформу, огласил некое объявление, и шум толпы стих. Первых из нашей партии вывели вперед и торги начались.

IX

Человек, ни разу не стоявший на этих подмостках, никогда не сможет по-настоящему прочувствовать весь ужас рабства. Ты, словно зверь в клетке, стоишь перед толпой скалящих зубы ниггеров и ждешь своей очереди, пока твоих товарищей по несчастью продают с молотка, и в тебе не остается ни достоинства, ни мужества, ни даже ничего человеческого вообще. Да, это настоящий ад. Но еще хуже, когда тебя вдобавок никто не хочет покупать.

Я отказывался поверить: ни единого предложения. Только представьте: «Обратите внимание, джентльмены – Флэши: молод, в отличной форме, без прежних хозяев, гарантия надежности, здоров, настоятельно рекомендуется высокопоставленным господам и светским леди, хорош собой, когда выбрит, говорит, как по книге, и настоящий самец! Кто сказал „сто“? Никто? Пятьдесят? Двадцать? Ну же, джентльмены, да один волос с его головы стоит дороже! Десять? Нет? Ну тогда пять? Три? За право пользоваться им всю жизнь! Ну же? Один? И это за парня, который в три подачи выбил Феликса, Пилча и Минна? Да? Ну ладно, положите его обратно на полку, а когда придут старьевщики, отдайте им».

Я был унижен донельзя, особенно потому что мои черные компаньоны расходились, как горячие пирожки. Да, мысль быть купленным одним из этих мерзких малагасийцев была достаточно отвратительной, но все-таки, когда меня одного – никому не нужный товар – вели обратно в амбар, я чувствовал себя оскорбленным. В чем тут причина, я узнал только к ночи, ибо к этому времени появился Лаборд, сумевший подкупить чиновников и охрану и принесший мне мыло, воду, бритву и довольно скверные новости относительно будущей моей жизни.

– Все просто, – начал он, после того как страж, получивший монету, оставил нас наедине. Теперь можно было говорить по-французски, не опасаясь, что нас кто-то поймет. – Нет времени на долгие объяснения. Остальных рабов продали за долги или преступления. Вы как потерпевший кораблекрушение являетесь собственностью короны, и ваша демонстрация на торгах являлась не более чем формальностью, так как никто не осмелился бы предложить за вас цену. Вы принадлежите королеве, как принадлежал я, когда был потерпевшим крушение много лет назад.

– Но… но вы же не раб! Почему не сбежали?

– Отсюда не сбежишь, – просто говорит он, и именно тогда узнал я большую часть из того, что поведал вам выше: о страшной тирании Ранавалуны, ее ненависти к иностранцам, послужившей причиной к закрытию Мадагаскара от всего мира, о дьявольской практике считать всех чужеземцев «пропащими» – так они именуют обращение в рабство.

– Пять лет служил я этой ужасной женщине, – закончил рассказ Лаборд. – Я инженер – вы могли заметить сооруженные мною громоотводы на домах. Еще я сведущ в изготовлении оружия, поэтому лил для нее пушки. Наградой мне стала свобода, – он хохотнул, – но не свобода, чтобы уехать прочь. Мне никуда не уйти отсюда, как и вам, если только… – Лаборд не договорил, потом затараторил. – Но приведите же себя в порядок, друг мой. Помойтесь и побрейтесь, а по ходу расскажете о своих злоключениях. У нас мало времени. – Он бросил взгляд на дверь. – Мы можем пока не опасаться стражей, но минуты безопасности на Мадагаскаре так коротки.

И я, пока мылся, брился при тусклом свете фонаря, и стирал свои лохмотья, поведал ему свою историю. По мере рассказа я пригляделся к нему: Лаборд был моложе, чем показалось сначала – около пятидесяти, крупный, почти с меня, симпатичный и порядочного облика малый, но сторожкий, как кот: вздрагивал при каждом звуке снаружи, а говорил только торопливым шепотом.

– Я наведу справки про вашу жену, – сказал он, когда я закончил. – Они наверняка доставили ее на берег – никогда не упустят шанса закабалить иностранца. Этого Соломона я знаю: продает ружья и европейские товары в обмен на специи, бальзам и смолы. Его тут терпят, но защитить вашу жену он не в силах. Я разузнаю, где она, а там посмотрим. Как понимаете, потребуется время – это опасно. Они так подозрительны, эти люди – даже уже придя сюда, я подвергаюсь огромному риску.

– Зачем же вы пошли на это? – спрашиваю, поскольку не очень-то верю дарам, грозящим опасностью самим дарителям, – ведь я для него никто, если на то пошло. Лаборд промямлил что-то про чувство солидарности между братьями-европейцами и товарищами по оружию, но меня не проведешь. Не исключаю, что доброта была в числе его мотивов, но имелось еще что-то, о чем он не говорил, или я очень сильно заблуждаюсь. Но это могло обождать.

– Что они со мной сделают?

Француз пристально посмотрел на меня, потом смущенно отвел взгляд.

– Если вы понравитесь королеве, она может возвысить вас до положения фаворита, как это было со мной, – он замялся. – Именно поэтому я помогаю вам вернуть презентабельный вид: мужчина вы крупный и… привлекательный. Поскольку вы офицер, а ее страсть к армии просто безгранична, можете стать инструктором – обучение, маневры и все такое. Солдат ее вы видели и могли убедиться, что их готовили по европейской методе – еще в старые времена сюда попал английский капельмейстер, но в наши дни таких птах заносит редко. Так что… – Лаборд опять скользнул по мне каким-то настороженным, загадочным взглядом, – ваше будущее может устроиться, но умоляю, ради вас самих: будьте осторожны. Она, знаете ли, чокнутая – малейшего оскорбления, в любом виде, или подозрения… Даже если всплывет, что я, ваш соплеменник-иностранец, говорил с вами, и того может оказаться довольно – именно поэтому мне пришлось ударить вас прилюдно…

Выглядел он крайне напуганным, хотя я инстинктивно чувствовал, что этот человек не из тех, кого легко застращать.

– Если вы не угодите ей, вас ждут постоянные corvée – принудительные работы. А то и канавы, которые вы вчера видели. – Он покачал головой. – Ах, друг мой, вы даже не начали понимать, с чем столкнулись. Такое тут происходит ежедневно. Рим под властью Нерона – это пустяки!

– Б-же правый! Неужто ничего нельзя сделать? Почему они ее не… не избавятся от нее? И неужели вы не могли даже попытаться бежать?

– Вы сами все увидите, – отвечает Лаборд. – И прошу, не задавайте подобных вопросов, даже мысленно. По крайней мере, пока.

Мне показалось, что он был на грани того, чтобы сказать больше, но не решился.

– Я переговорю насчет вас с принцем Ракутой – это ее сын и в такой же степени ангел, в какой мать – демон. Он поможет, если сможет – принц молод, но добр. Если бы только он… Ну ладно! Ну что вам еще сказать? Так: королева немного говорит по-французски, некоторые из придворных и советников тоже, так что, когда мы встретимся там, имейте это в виду. Если потребуется обменяться приватным сообщением, используйте английский, но не переусердствуйте, не то заподозрят. Потом: приближаясь к королеве, ступайте с правой ноги; величайте ее «Богиня» – «ma Dieu» по-французски – ясно? Можно еще «Преславнейшая» или «Озеро, Вмещающее Все Воды». Необходимо вручить ей подарок, а лучше два – они одариваются всегда парой. Вот, я принес вам это. – Он протянул мне две серебряные монеты – настоящие мексиканские доллары, кстати. – Если в ее присутствии вам случиться заметить кривой кабаний клык с привязанной к нему красной лентой – он может лежать на столе или еще где-нибудь – простирайтесь перед ним ниц.

Я слушал его, разинув рот, а он тараторил без умолку, как все лягушатники:

– Делайте все, что я сказал – это ей понравится! Этот клык называется Рафантанка, это ее личный фетиш, не менее священный, чем сама она. Но самое главное: что бы она ни скомандовала, выполняйте немедленно, без малейших колебаний. Не выказывайте удивления. Не упоминайте про цифры шесть и восемь, иначе вы покойник. Никогда, никогда в жизни не употребляйте выражения «большой, как дворец». Что еще? – Лаборд потер лоб. – Ах, так много всего! Но верьте мне, в этом сумасшедшем доме все имеет значение! Любая мелочь может означать разницу между жизнью и мучительной смертью.

– Б-же мой! – простонал я, бессильно оседая.

Он похлопал меня по плечу.

– Держитесь, друг мой. Я рассказал вам все, чтобы приготовить вас, дать дополнительный шанс… остаться в живых. Мне пора. Попытайтесь запомнить, что я вам говорил. Я же тем временем попытаюсь навести справки о вашей жене. Но б-га ради, не упоминайте о ее существовании ни единой живой душе! Это будет означать конец для вас обоих. И… не теряйте надежды. – Француз посмотрел мне в глаза и на миг выражение страха стерлось с его лица – этот парень умел выглядеть решительным и сильным, когда хотел.[115] – Если я напугал вас, тем лучше, ибо там есть чего бояться, и моя задача, чтобы вы были настороже. – Он пожал мне руку. – «Bien. Dieu vous garde»[116].

Лаборд подошел к двери и негромко позвал стража, но когда дверь открылась, бесшумно, как кошка, вернулся ко мне и зашептал:

– Еще одна вещь: как только приблизитесь к королеве, не забудьте лизнуть ей стопу, как положено рабам. Это расположит ее к вам. Но только если ее ноги не посыпаны розовой пудрой – это яд. – Он задумался. – Впрочем, все равно лизните, да хорошенько – это самый безболезненный способ умереть. A bientôt![117]

Удивитесь ли вы, узнав, что я заплакал, закрыв лицо ладонями? Нет, это не может быть правдой: то, что я слышал, то, что ждет меня впереди! Но увы, я понимал, что все это истина, и потому рухнул на колени и принялся молиться, словно пьяный методист. Если Бог все-таки есть, то, кроме него, помочь мне больше некому. Но стало только хуже: возможно, Арнольд был прав, и неискренняя молитва хуже богохульства. Так что я решил попробовать проклятия, но с тем же успехом. Какие бы меры ни принимались мной для облегчения души, завтрашнее свидание с венценосной особой привлекательнее не становилось.

Хорошо хоть, что ожидание не затянулось. С первыми лучами рассвета меня вывели наружу, где построилась шеренга солдат во главе с офицером, которому я попытался втолковать, что раз меня, так сказать, будут представлять, не мешало бы мне сменить одежду. Моя сорочка превратилась в лохмотья, а брюки представляли собой не более чем набедренную повязку с одной штаниной. Но тот только позубоскалил над моим языком жестов, больно приложился тростью и повел вверх по улице к большому дворцу Антана, который мне в первый раз удалось хорошо рассмотреть.

Вот уж не подумал бы, что в такую минуту меня может поразить нечто, но этот дворец смог. Как еще описать произведенный им эффект? Разве сказать, что это самое большое деревянное здание в мире? От земли до конька крутоскатной крыши добрых сто двадцать футов, и обширное пространство между ними заполняют арки, балконы и галереи – прям настоящее венецианское палаццо, построенное из покрытого причудливой резьбой и раскрашенного дерева, с массивными колоннами из цельного ствола высотой в сотню с лишком футов. Мне рассказывали, что подъем самого крупного из них потребовал пяти тысяч человек, и что тащить его пришлось за пятьдесят миль. Говорили также, что строительство обошлось в пятнадцать тысяч жизней, но мне сдается, для малагасийского подрядчика, работающего на королеву, это сущие пустяки.

Но малый дворец, рядом с большим, оказался еще поразительнее. Он весь был покрыт крошечными серебряными колокольчиками, так что в солнечный день на него нельзя было даже взглянуть, не ослепнув. При любом порыве ветра раздавался мелодичный звон миллиона серебряных язычков. Смотреть и слушать было все равно что очутиться в волшебной сказке – и в то же время здесь обитала самая жестокая из всех горгон, ибо тут и размещались личные апартаменты Ранавалуны.

Однако предаваться удивлению мне было некогда: вскоре мы оказались в просторном холле большого дворца, под высокой сводчатой крышей, напоминающей неф собора. Зал был полон придворными в таких фантастически разнообразных нарядах, что зрелище напоминало причудливый бал-маскарад, правда, все без исключения гости – черные. Здесь присутствовали кринолины и сари, саронги и европейские платья, муслины и парча всех эпох и расцветок – припоминаю одну тощую даму в белом шелковом наряде с напудренным париком а ля Мария-Антуанетта – она вела беседу с товаркой, которая, как казалось, была увешана бусами с головы до пят. Контраст и смешение были вопиющими: мантильи и набедренные повязки, босые ноги и туфли на высоких каблуках, длинные перчатки и варварские головные уборы из перьев. Все это можно было бы счесть экзотикой, если бы не крайняя уродливость, свойственная большинству малагасиек – они приземистые и толстые и напоминают русских крестьянок, только черные. Цепляя взглядом выглядывавшие тут и там из под сари мясистые ляжки или отвислые груди, вылезающие из низкого декольте, я ловил себя на мысли, что позариться тут особенно не на что – и не исключено, большинство из них этим фактом особо не опечалены, ибо их мужская половина представляла собой такую убогую коллекцию недоростков, какой мне еще не приходилось видеть. Странно, но местные представители знати проигрывали сравнение своим неродовитым собратьям – видно, сказывалась примесь испанской крови. Одеты мужчины были не менее причудливо, чем женщины: излюбленные шутовские мундиры с бриджами до колен, туфли с пряжками, а кое-где мелькали даже цилиндры.

На полную наяривал жуткий негритянский оркестр, а в толпе все трещали, как сороки, – обычное дело для малагасийцев. Они расшаркивались, переглядывались и флиртовали, представляя собой гротескную карикатуру светского общества – мне никак не удавалось отделаться от мысли, что я попал в цирк, где обезьяны вырядились людьми. Белый человек в обносках не вызывал ажиотажа, и пока меня по лестнице и коридору вели в небольшую приемную, я удостаивался только кратких равнодушных взглядов. В приемной, к моему изумлению, они оставили меня одного, плотно закрыв за собой дверь.

«Так, Флэши, – думаю. – Что бы это все значило?» Комната выглядела вполне безобидно: избыток искусно сделанной резной мебели, большие горшки с тростником, изящные фигурки из черного дерева и слоновой кости, а на стенах картинки с изображенными на них неграми в мундирах – я бы у себя дома такого не повесил. Через большое, завешенное муслином внутреннее окно до меня из большого зала доносились музыка и голоса; расположившись у стола, я наблюдал сквозь полупрозрачную ткань за бурлящей внизу ассамблеей. Окно находилось в углу, и под ним, высоко над головами гостей, шла по всей верхней части холла широкая галерея. У ограждения этого балкона расположились с десяток стражников-хова в саронгах и шлемах.

Где-то в глубине дворца зазвонил колокол, и в мгновение ока музыка и гомон стихли. Вся толпа внизу повернулась и обратила взоры на балкон. Послышалось завывание, похожее на звук туземной трубы, и почти прямо подо мной на галерее появилась фигура – чернокожий гигант в золотом головном уборе и набедренной повязке из шкуры леопарда, вытянув мускулистые руки, нес перед собой, словно священную реликвию, тонкое серебряное копье[118]. Сливки малагасийского общества устроили ему горячий прием, а когда он отошел в сторону, вперед выступили четыре юные девушки в украшенных цветами сари. Они несли своего рода трехскатную палатку из цветного шелка, но без верха.

Потом, под аккомпанемент цимбал и низкого, гортанного пения, от которого волосы у меня встали дыбом, появилась пара старых хрычей в черных с серебристой каймой тогах; в их руках раскачивались подвешенные на шнурках пакеты. Впрочем, недолго; они отошли в сторону, и под оглушительный клич толпы «Мандзака! Мандзака!» появились еще четыре девахи с бардовым балдахином на четырех тонких столбах из слоновой кости. Под ним шествовала облаченная в алый шелковый плащ женщина, лица которой не было видно, так как оно скрывалось под высокой конической шляпой из золотой соломки, подвязанной под подбородком шарфом. «А вот и наша Большая Шишка», – думаю, и вопреки жаре, мне стало зябко.

Королева медленно подошла к краю балкона, а толпа подхалимов внизу бесновалась, хлопая в ладоши, крича и протягивая к ней руки. Потом она отступила на шаг, девушки с шелковым тентом расположились так, чтобы отгородить повелительницу от всех любопытных глаз, за исключением пары, без спросу наблюдавшей за ней сверху. Я ждал, затаив дыхание; к ней подошли еще две девицы и стянули с ее плеч плащ. И вот королева стоит в чем мать родила, если не считать диковинной шляпы.

Должен сказать, что, даже глядя сверху и через муслин, можно было безошибочно определить, что перед тобой женщина, да еще какая! Как эбеновая статуя, стояла она, пока две прислужницы поливали ее водой из тазиков. Какой-то болван похотливо хрюкнул, и сообразив, кто это был, я тут же отпрянул немного, испугавшись, что меня обнаружат. Хорошенько вымыв королеву под моими вожделенными взглядами, они снова облачили ее в тогу. Ширму сдвинули, и она, взяв у прислужницы нечто, напоминающее полый эбеновый рог, подошла к перилам и окропила из него толпу. Та просто завыла от счастья, и под дружный вопль благодарности королева удалилась. Я отошел от окна. «Святой Георг, – думаю, – нам никогда не приходилось наблюдать, как наша малютка Вики моется на балконе Букингемского дворца. Впрочем, у нее и такого снаряжения нет».

То, что я видел, представляло собой, если хотите знать, публичную часть ежегодной церемонии Королевского Омовения. Приватные процедуры являлись менее формализованными – я могу с уверенностью утверждать это, по крайней мере, в отношении 1844 года, или, как его наверняка называют малагасийские анналы, «года Флэши».

Процедура проста. Ее величество удаляется в свой зал для приемов в Серебряном дворце – палата эта великолепна: там есть позолоченный трон, золотые и серебряные украшения, огромная роскошная кровать, пианино с раскрытыми на пюпитре нотами из Скарлатти и углубленная в пол ванная, отделанная перламутром, а по стенам, между шелковыми шторами, развешаны картины, изображающие победы Наполеона. Там королева завершает церемонию, принимая присягу на верность от различного рода чиновников, которые затем ползком удаляются, и внимание Ее Величества, оставшейся в обществе нескольких прислужниц, обращается к последнему пункту повестки дня, то бишь иностранному кораблекрушенцу, доставленному пред царские очи и с замиранием сердца ждущему своего часа между двух стражников-хова. Одна из служанок выводит бедолагу вперед, стражники отступают – и я, стараясь не дрожать и сделав глубокий вдох, поднимаю глаза на нее, мечтая оказаться где-нибудь подальше от этого места.

На ней была все та же коническая шляпа, и шарф обрамлял черты, которые трудно было назвать милыми или приятными. Лет от сорока до пятидесяти, с лицом скорее округлым, с маленьким прямым носом, чистым лбом и небольшим, с широкими губами, ртом; кожа черная, как смоль, и рыхлая.[119] Но стоило тебе встретить ее взгляд, и ты, покрывшись холодным потом, сразу понимал, что все рассказы – правда, и зверства, коим ты был свидетель, не нуждаются в дальнейших объяснениях. Глаза у нее были маленькие, блестящие и злые, как у змеи, а немигающий взгляд выражал такую безграничную жестокость, что кровь стыла в жилах. Мне сделалось совсем дурно, но тут я, слава Б-гу, сообразил и сделал шаг вперед – с правой ноги – и протянул ей на потной ладони два мексиканских доллара.

Она на них даже не взглянула, и мгновение спустя служанка подошла и забрала монеты. Я отошел назад, опять с правой ноги, и замер. Ее жуткий взгляд не отрывался от меня, но я не мог выносить его больше. Опустив глаза, я лихорадочно пытался вспомнить, что еще говорил мне Лаборд. А, дь-л, она же ждет, что я буду лизать ее трек-тые копыта! Я поискал их взглядом: ноги целиком скрывал алый плащ – не лезть же под него? Я окаменел, и воцарившуюся тишину нарушал только стук моего сердца; тут до меня дошло, что шелк ее плаща намок – ясное дело, ее же не вытирали, а белья на ней нет – и облегает ее члены самым соблазнительным образом. Ракурс при виде сверху был не самым выгодным, и мне не удалось разглядеть из окна, насколько щедро одарена сия венценосная персона. Мой взгляд скользнул по обрисовывавшимся под алой тканью ногам и округлым бедрам, отметил мягкий изгиб живота и талии, налитые груди – Б-же правый, да она же вся насквозь…

Тут одна из служанок издала смешок, тут же подавленный – и, к дикому своему ужасу, я вижу, что мои изодранные в лохмотья штаны не в силах оказались сокрыть мое инстинктивное восхищение женскими прелестями Ее Величества! Вы, должно быть, думали, что страх и опасность ситуации, в которой я оказался, напрочь прогонят все вздорные желания, но любовь, как видите, побеждает все, мне ничего с этим не поделать. Я закрыл глаза и попытался представить толченый лед и уксус, но без малейшего успеха. Спиной к царственной особе не повернешься… Заметила она? А-овы силы, она же не слепая… Это же lèse-majesté[120] в особо тяжкой форме – если только ей не придет в голову принять это за комплимент… Но так и есть, мадам, уверяю вас, и никакого преднамеренного неуважения, что вы…

Залившись краской, я украдкой поглядел на нее. Эти ужасные глаза встретились с моими, потом медленно, но непреклонно ее взгляд стал скользить вниз. Выражение лица королевы не изменилось, но она вздрогнула на троне, что вовсе не прибавило мне храбрости, и, не поворачивая головы, гортанно скомандовала что-то служанкам. Те послушно заспешили вон; я ждал, чуть живой от страха. Вдруг она поднялась и сбросила с себя шелковый плащ, оставшись стоять, совершенно нагая и блестящая. Я сглотнул, пытаясь решить, будет ли уместно подойти и коснуться ее… Нет, лучше не надо, предоставим величеству править бал.

Так я простоял столбом с добрую минуту, пока ледяные глаза буравили меня, потом она подошла и приблизила свое лицо к моему, обнюхивая меня, как животное, и слегка касаясь носом моих щек и губ. «Сигнал на старт», – думаю я. Один рывок, и мои брюки охапкой сваливаются на пол, я хватаю ее за ягодицы и впиваюсь в губы. Она отпрянула и начала отплевываться и утираться; глаза королевы сверкнули, а ладонь тяжело опустилась мне на лицо. Я был так ошарашен, что даже не успел уклониться от удара, пришедшегося по уху, – воображение мое было занято картиной ям с кипятком, – но тут ярость в ее взгляде исчезла, сменившись озадаченностью. (У меня, как видите, и понятия не было, что поцелуи на Мадагаскаре неизвестны, – они трутся носами, как обитатели Южных морей.) Ранавалуна снова приблизилась и осторожно коснулась моих губ своими; от них пахло анисовым маслом. Она лизнула меня, как бы для пробы, и я, выждав мгновение, с жаром поцеловал ее снова, и на этот раз все прошло на ура.

Потом королева потянула меня за собой в направлении ванной. Развязав шарф, она сняла шляпу, высвободив копну длинных прямых волос и тяжелые серебряные ушные кольца, свисавшие до самых плеч. Ранавалуна скользнула в ванную, оказавшуюся достаточно глубокой, чтобы плавать в ней, и поманила меня за собой. Так я и поступил, распалившись к тому времени почти докрасна. Но она все плавала, заигрывая со мной самым соблазнительным образом: дразнила, терлась носом, целовала – но ни единой улыбки, ни единого слова; даже ледяной взгляд не потеплел ни на йоту – и вдруг обхватила меня своими длинными ногами, и мы понеслись, кувыркаясь и плескаясь как пр-тые – один миг на поверхности, следующие три – под водой. Легкие у нее, должно быть, были как мехи, потому как она могла погружаться жуть как надолго, при этом беснуясь, как похотливая дельфиниха, появляясь на единое мгновение на поверхности, чтобы глотнуть воздуху и начать еще более экстатичные игры на дне. Да, для меня это оказалось новинкой, и весьма возбуждающей, – единственный раз, когда я сумел завершить плотские утехи с носом, полным воды, был именно в ванной Ранавалуны. Когда все кончилось, я привалился к стенке, отдуваясь, а она лениво скользила туда-сюда, время от времени окидывая меня взором своих колючих глаз, мерцавших на неподвижном, как маска, лице.

Но самое интересное было впереди. Когда королева вылезла из ванной и я послушно выбрался за ней, она направилась к кровати и улеглась, молча разглядывая меня, пока я колебался, не зная, что делать дальше. Ну, большинство из них ждет, что мужчина шлепнет любимую по заду в качестве благодарности, прикажет подать закуски или поболтает о том о сем, но чутье подсказывало – это не ее стиль. Она так и лежала, нагая, черная и блестящая, пока я старался делать вид, что так и должно быть, а потом буркнула что-то по-малагасийски и указала на пианино. Я скорбно развел руками: не играю, мол; ее зрачки немного сузились, и через три секунды я уже сидел на стульчике, прилипая мокрым задом к сиденью, и наяривал одним пальчиком «Пей, малыш, пей». Аудитория не взорвалась аплодисментами, поэтому я перешел ко второй половине своего репертуара: «Боже, храни королеву», но недовольный рык заставил меня по-быстрому исполнить «Малыша» еще раз. Играл я его минут десять, не на секунду не забывая о немигающем взгляде, буравящем мою спину, потом, в одной из вариаций, решился пропеть куплет. За спиной раздался скрип кровати, и я замолчал; очередной рык, язык задвигался сам собой, и под сводами Серебряного дворца Антананариву раздалось:

Вот плутовка-лиса, У нее в холмах нора. Вот тропа, Что ведет нас туда! А вот маленький пес, Уткнул в землю свой нос. Вперед же, друзья, Повеселимся, как всегда!

Ну и потом припев, с огоньком – да вы, должно быть, слышали эту задорную песенку, – и я голосил, пока не охрип. Как раз в тот миг, когда я решил, что больше не выдержу, она подошла, без всякого выражения переводя взгляд с моего лица на клавиши и обратно. «Семь бед – один ответ», – думаю и, продолжая долбить пальцем по пианино, стискиваю ее другой рукой, усаживаю на стул и ору:

Пусть растет малыш-пес, Выпьем все за этот тост!

И надо же: попялившись на меня еще немного, она начинает подыгрывать мне, правда, совсем не в такт. После музицирования мы отправились в кровать, на этот раз по-серьезному подойдя к вопросу. И тут меня ждало сильное потрясение: я думал, что ей понравится быть снизу, но не тут-то было – одним махом опрокинув все мои шесть футов и тринадцать стоунов, Ранавалуна оседлала меня и пустилась вскачь галопом, издавая стоны и хрипы и даже молотя меня кулаками. Это было все равно что заниматься любовью с гориллой, но ей, сдается мне, понравилось: нет-нет, не было ни улыбок, ни девичьих вздохов, но под конец она прижалась своим носом к моему и несколько раз проговорила: «Занахари… занахари»[121], – что, как я впоследствии понял, являлось комплиментом.

Вот так произошла моя первая встреча с королевой Мадагаскара Ранавалуной, самой ужасной, без преувеличения, женщиной из всех, с кем меня сталкивала жизнь. Первая, но, к несчастью, далеко не последняя, ибо хотя взгляд ее ни на миг не утрачивал горгонской сути, она испытывала ко мне неистощимое влечение. Быть может, причиной тому мои способности к фортепиано[122], ибо, как правило, она меняла любовников, как перчатки, и в последующие недели я пребывал в постоянном страхе, что она устанет от меня, как прежде устала от Лаборда и нескольких сотен других мужчин. Француза еще просто выставили, но зачастую отправленных в утиль красавцев подвергали мучительному испытанию тангином, а потом варили в ямах, четвертовали или зашивали в бычью шкуру и оставляли гнить заживо.

О, ублажать королев – не самое приятное в мире ремесло, и что еще хуже, Ранавалуна оказалась несносно требовательной любовницей. Нет, не то чтобы ей доставляло удовольствие причинять боль мужчинам, как моей дорогуше Лоле с ее расческой, проказнице миссис Мандевиль с Миссисипи, отправлявшейся в постель в сапогах со шпорами, или тете Саре, этой чокнутой амазонке степей – о, мне в свои времена доводилось встречать знатных цыпочек, не правда ли? Ранавалуна была просто самкой, грубой и ненасытной, и после свиданий с ней все тело болело несколько дней. За шесть месяцев в качестве племенного жеребца мне пришлось лечить трещину в ребре, сломанный палец и бесчисленное количество синяков и вывихов. Так что можете себе представить.

Но хватит романтики: довольно будет сказать, что мой дебют оказался успешен и я был взят во дворец как раб-иностранец, пригодный в качестве не только любовника, но и – принимая во внимание армейский опыт, – офицера штаба и военного советника. Причем у дворцовых чиновников, приставлявших меня к исполнению обязанностей, даже мысли не возникло, что я могу не соглашаться, мечтать вернуться домой или просто иметь иные чувства, помимо искренней им благодарности. Раз оказался на Мадагаскаре, быть тебе там до гробовой доски, и точка. Это их национальная доктрина: Мадагаскар – это весь мир, причем совершенный, и не может быть предательства чернее, чем придерживаться иного мнения.

Тонкий намек на это я получил тем же вечером. Дождавшись разрешения покинуть высочайшее присутствие, я, утомленный и ошарашенный, был препровожден для беседы с личным секретарем королевы. Последним оказался маленький черный сморчок в куцем синем сюртуке с медными пуговицами и клетчатых брюках. Улыбнувшись мне из необъятных глубин своего воротника, он заверещал:

– Мистер Флэшмен, какое удовольствие – видеть вас! Моя звать Фанкануникака, я очень личный и очень специальный секретарь Ее Величества королевы Ранавалуны, Великого Облака, Затеняющего Мир, чтоб мне лопнуть! – Он принялся потирать свои черные лапки, потешаясь над моим недоуменным взглядом. – Где я так отлично научился говорить английский, что изумить вас? Так это потому, что моя учился в Лондоне, в школе Хайгейт, в Хайгейте, основанной в год от Рождества Христова 1565-й, на седьмое лето правления доброй королевы Бесс. Вот. Прошу, сидеть сюда и слушать меня. Я уже старый-старый парень. – Негр указал мне на стул.

Я привык не удивляться ничему в этой чудной стране, да и с какой стати? В свое время мне доводилось встречать оксфордского профессора, командовавшего невольничьим кораблем; преподавателя древнегреческого, свежевавшего мулов на перегоне в Сакраменто; валлийца в цилиндре, ведущего в бой импи зулусов – в этом ряду ниггер с Треднидл-стрит, исполняющий обязанности секретаря королевы Мадагаскара выглядит не так уж нелепо.[123] Но при звуках английской речи – пусть даже этой кошмарной пародии на нее – я так расчувствовался, что едва не допустил глупость, собравшись задать вопрос, как можно улизнуть из этого сумасшедшего дома. Такая ошибка могла бы стать последней в стране, где любое неосторожное слово означает смерть или пытку. К счастью, я вовремя вспомнил про предупреждение Лаборда, и только осторожно полюбопытствовал, откуда он узнал мое имя.

– Ха-ха, мы тут многое знать, без дураков, извольте, – заявляет сморчок, и весь аж светится. – Вы приехать на берег с корабля Сулеймана Усмана, почему нам не поговорить с ним и не выяснить много разного? – Он вскинул голову и вперил в меня круглые глазенки. – Вы рассказать мне теперь, кто вы, откуда, чем занимаетесь, так сказать, приятель.

Я рассказал – по крайней мере про то, что я англичанин, офицер и как оказался в лапах Усмана. И вновь, припомнив про слова Лаборда, не упомянул про Элспет, хотя места не находил, переживая за нее. Секретарь удовлетворенно кивнул, а потом спрашивает:

– Вы прибыть на Мадагаскар; вы тут знать кто-то, не правда ли?

Я заверил, что он ошибается, но он воздел вверх свой жирный палец и заявляет:

– А м’сье Лаборда?

– Кто это? – разыгрываю я недоумение.

Он ухмыльнулся и говорит:

– М’сье Лаборд говорить с вами на невольничий рынок, бить вас по лицо, но потом шушукаться с вами, дать вам доллары для королевы и бритву. Странно, а? – Потом захихикал и махнул рукой. – Впрочем, все это чепуха: вы свой парень, Лаборд свой парень, вы оба европейский ребята, тысяча чертей, почему старым друзьям не пожать друг другу руку? Это я понять, еще когда сам был приятель в Хайгейт. Это не важно, раз королеве, да живет она тысячу лет, вы так понравились. Ах, какое славное времечко! Джиг-джиг-джига и сладкая клубничка! – продолжала вопить эта макака, сопровождая слова непристойными жестами. – Такое удовольствие, ура! Вы может быть рабом пять-шесть лет, ублажая королеву, вы не быть пропащий, больше нет – вы получить свобода, жениться на красивая леди, стать большая персона, вроде как я или еще кто-нибудь. Все как королева захотеть.

Фанкануникака прямо светился от счастья: похоже, ему мое будущее было известно наперед.

– Но пока вы раб, пропащий! – вдруг добавляет он. – Надо много работать, и не только джиг-джиг. Солдаты очень нужен, лучший армия в мире, в пух и прах, чтоб мне сдохнуть, если вру. Вам понравится быть на Мадагаскар: станете настоящим полковником, а может даже старшим сержантом! Командовать солдаты: левой-правой, стройся! Как в конная гвардия: быстрый марш, в лучшем виде. Давным-давно, в Хайгейте, я видел пушки в Гайд-парке, когда маленький мальчик был, в школе… – Улыбка исчезла с его лица. – Маленький черный мальчик смотрел солдаты, большие пушки, лошади, трубы, галоп. – Он шмыгнул носом и утер слезу. – Как там в Лондон? Все еще дождь, ей-ей? Такие лавки, футбол, веселое время. – Секретарь вздохнул. – Я поговорить с королева, делать вас великий солдат: знать все последние трюки, вести армию, как Гектор или Лисандр[124], бум-бум, трах-бабах, а? Да, я говорить с королева.

Вот так я поступил в малагасийскую армию, и если вы скажете, что мистер Фанкануникака – весьма своеобразный вербовщик, то в то же время и очень деятельный. Еще до заката я был уже поставлен на довольствие в причудливом ранге генерал-сержанта. Чин этот, как я подозреваю, выдумал сам Фанкануникака, и, как показала жизнь, не так уж просчитался. Разместили меня в двух комнатах на задворках главного дворца и приставили ординарца, который понимал немного по-французски и шпионил за мной денно и нощно. Придя в свои апартаменты, я повесил голову и расплакался, не в силах ума приложить, как быть дальше.

Да и что можно поделать, оказавшись в этом клубке интриг и террора, где жизнь моя зависит от прихоти дьяволицы – чокнутой, взбалмошной, опасной и смертельно жестокой? (Ну ни дать ни взять – первая моя гувернантка, только у последней подход к купанию маленького Гарри был несколько иным.) Оставалось ждать помощи от Лаборда и молиться, что он принесет мне весточку про Элспет и даст шанс счастливо выбраться из этого жуткого переплета. И только успел я подумать про него, как заявляется Лаборд собственной персоной. В две секунды я пережил удивление, радость и страх – француз улыбался, но был бледен и тяжело дышал, как человек, оказавшийся на краю пропасти и случайно избегший гибели. А так и было на самом деле.

– Я только что от королевы, – говорит он, причем по-французски и очень громко. – Дорогой друг, поздравляю вас. Вы понравились ей, как я и рассчитывал. Когда меня вызвали во дворец, я решил, – Лаборд рассмеялся с деланной веселостью, – что произошло недоразумение из-за визита к вам прошлой ночью: поступили сообщения и были сделаны поспешные выводы…

– Фан-ка-как-там-его-бишь-кака знает о нем, – говорю. – Он мне сам сказал. Б-га ради, есть ли новости…

Лаборд скорчил рожу, указывая на дверь.

– Полагаю, именно по предложения секретаря Ее Величества я приглашен был сегодня на аудиенцию. Он был весьма впечатлен вашими способностями и предложил мне как верноподданному королевы присовокупить свои рекомендации к его представлению. Я сказал ей, что вы выдающийся офицер армии Великобритании, которая, разумеется, в сравнение не идет со славной армией Мадагаскара, и что вас обуревает желание возложить свои военные способности на алтарь Ее Величества.

Он нарочито подмигнул мне, и я подыграл ему.

– Еще бы! – заявляю я в полный голос. – Давно мечтаю о такой возможности уже много лет. Старый герцог Веллингтон мне так и повторял: «Флэши, сынок, тебе не стать настоящим солдатом, пока ты не послужишь в малагасийской армии. Нам была бы крышка, имей Бони хоть батальон этих ребят при Ватерлоо». Я просто вне себя от счастья, получив возможность послужить монархине столь милосердной, величественной и неотразимо прекрасной. – Если шпион за дверью слушает нас сейчас, то не мешает поддать жару. – Почту за счастье положить жизнь свою к ее ногам.

Вот это весьма вероятно, если мы будем и впредь устраивать такие скачки, как сегодня.

Лаборд довольно кивнул и стал распространяться насчет моей счастливой судьбы и о том, как повезло нам иметь такую добрую повелительницу. Он все никак не мог про нее наговориться, в чем я ему подпевал, разумеется, хотя с нетерпением ждал хоть какой-то новости про Элспет. Но француз знал, что делает: ведя разговор, он поставил на стол сосуд из тыквы, а когда убрал руку, стал виден торчащий из-под донышка клочок бумаги. Я выждал минут пять после его ухода на случай, если за мной подсматривают, потом спрятал записку в кулак, лег на кровать и осторожно прочитал послание.

«Она в безопасности в доме принца Ракуты, сына королевы, – значилось там. – Он купил ее. Не тревожьтесь. Ему всего шестнадцать и он добродетелен. Вы увидитесь с ней, когда будет безопасно. Тем временем молчите, если дорожите ее жизнью, – и своей тоже. Эту записку уничтожьте немедленно».

Я жевал трек – тую бумажку, с волнением думая о Элспет, которая оказалась в руках черномазого принца, привыкшего небось лет с восьми задирать любую подвернувшуюся юбку. Добродетелен, говоришь? Прям как его драгоценная мамаша, наверное? Коли он такой ч-тов святоша, то чего ради купил ее – белье гладить? Лаборд, видно, спятил – да когда мне было шестнадцать, я уже прекрасно знал, что делать, узри я Элспет на витрине с табличкой «Продается». Размышления об этом были совершенно невыносимы, поэтому я решил, что лучше поспать. В конце концов, что бы там ни происходило с Элспет, у меня самого сегодня выдался денек не из легких.

* * *

[Выдержка из дневника миссис Флэшмен,

… октября, 1844 г.]

Мадагаскар – очень Необычный и Интересный Остров, и мне очень приятно встретить здесь такой теплый прием, чем я полностью обязана Сообразительности и Энергии моего милого Г., который ухитрился каким-то образом улизнуть с корабля дона С. на берег и сделать все необходимое для нашего Обустройства здесь. О, какое счастливое избавление!! Даже не знаю, как ему все удалось, поскольку не видела своего Отважного Героя с момента высадки, но Любовь и Обожание мои не имеют границ, и я выкажу их ему, как только снова буду иметь Счастье оказаться в его объятиях!

В настоящий момент меня поселили во Дворце Принца Ракуты, в большом городе (чудное имя которого я не берусь воспроизвести, но оно похоже на звон колокольчика, зовущего к обеду!), в котором мы оказались вчера после такого насыщенного Приключениями и Опасностями путешествия. С корабля дона С. меня забрали какие-то Черные Джентльмены – думаю, их стоит называть так, поскольку люди они весьма обходительные, а черные тут все вокруг. Дон С. очень возмущался и сделался прямо безумным, так что черным солдатам пришлось усмирить его. Но меня это не особо тронуло, так как Домогательства его в последнее время сделались крайне назойливыми, а поведение – невыносимым, и он Жутко Надоел мне. Вопреки своим уверениям в Преклонении передо мной, он вел себя вызывающе и эгоизмом своим причинил мне многие неудобства, как и милому Г., получившему такую ужасную Царапину.

Не буду больше о доне С., выражу только сожаление, что такой Культурный и Обходительный джентльмен оказался на поверку нахалом и так сильно Разочаровал меня. Но как бы ни была я счастлива отделаться от него, меня немного Беспокоят наши Черные хозяева, вождь которых мне не понравился вовсе, ибо он такой Буйный и Шумный и смотрел на меня с какой-то пугающей вольностью, и даже забылся настолько, что схватил меня за волосы и сказал что-то друзьям на своем Языке – хотя вполне сносно говорит на Французском, я слышала, – тогда и я обращаюсь к нему на Оном и говорю: «Ваше поведение в отношении Благородной дамы недопустимо, сэр, особенно если на вас плед Сорок второго полка, хотя я уверена, у вас нет права носить его, поскольку мой дядюшка Дугал служил в Девяносто третьем, но ни разу не рассказывал, что хоть кто-нибудь одного с вами Цвета числился в составе Гайлендерской бригады, уж не в Глазго, во всяком случае. Но если я ошибаюсь, то готова принести свои извинения. Я очень проголодалась, и где находится мой Муж?»

Это было встречено невежливым молчанием; меня усадили в седан или паланкин и понесли, хотя я решительно возражала и откровенно возмущалась, но все без толку. Я находилась в таком смятенном состоянии, не имея вестей о драгоценном моем Г., не зная, куда меня несут, и видя, как Смотрят на меня люди, встреченные по пути. Взгляды их были неприятны, но в них читалось и некое восхищение, это я приписала тому, что никогда прежде не приходилось им видеть Леди со светлыми Волосами и таким Сложением – они ведь Дикари. Дерзость их я переношу с Достоинством и Выдержкой, но одного мне пришлось отбоксировать по ушам, после чего они стали держаться на уважительном расстоянии. Отвлечься от переживаемых ужасов мне помогало Спокойное Созерцание чудес, встреченных en route[125]: Ландшафт выше всяческих похвал, цветы Необычайной Красоты, а Животная жизнь занимательна и разнообразна. Особенно мне понравился милый зверек «Ай-Ай» – это полуобезьяна-полукрыса с очаровательными грустными глазами – мне сдается, именно поэтому они назвали его «Ай-Ай»[126] и не убивают. Ужимки их очень смешные.

Впрочем, обо всех Чудесах этой удивительной страны я расскажу как-нибудь на досуге, когда ко мне снизойдет Описательная Муза. Поведаю также и о главном городе Мадагаскара и моем Представлении КВ Принцу Ракуте, каковое совершил французский резидент г. Ла Борт, находящийся с Принцем в Дружеских отношениях. От него стало мне известно, что мой дорогой Г. назначен на Важный Военный Пост и находится под личным Покровительством не кого иного, как ЕВ Королевы Мадагаскара. Подозреваю, что мой возлюбленный рассудительно предложил им свои Услуги в обмен на теплый прием нам здесь. Они, естественно, были Рады заполучить столь Выдающегося Офицера, что, без сомнения, объясняет ту Спешку, с которой покинул он Побережье, даже не повидавшись со мной, – признаюсь, это несколько задело меня, хотя ему, конечно, лучше знать. Я не совсем поняла, но месье Ла Борт уверил меня в совершенно деликатном свойстве обязанностей Г., и поскольку они с Принцем настоятельно советовали мне сохранять терпение, я приготовилась ждать в Добром Расположении и с хладнокровием, как подобает хорошей жене, – и питать надежду единственно на то, что Герой мой выкроит минутку у своих Обязанностей и проведает меня.

Мне оч. удобно в прекрасном Дворце Принца, со мной обходятся со всем Уважением и Добротой. Принц – совсем еще парнишка, но говорит по-французски с довольно легким акцентом и вообще весьма мил. Он оч. черный, высокий и симпатичный, улыбчивый, и я льщу себе мыслью, что он более чем изрядно увлечен мной, хотя Ракута совсем еще мальчишка, и выражение Обожания, которое можно было бы счесть несколько нескромным на лице персоны более взрослой, следует списать на непосредственность юношеской галантности. Он слегка застенчив и взгляд у него задумчивый. Как хотелось бы иметь тут при себе приличную одежду, ибо я питаю надежду, что, когда Г. появится, он возьмет меня на прием к Королеве, каковая, судя по откликам, является Персоной Замечательной и пользующейся большим Уважением. Как бы то ни было, раз мне выпала такая Честь, я постараюсь принять ее как должно и буду, полагаясь на врожденный аристократизм и внешность, достойно представлять свою Страну среди этого Народа, ибо, как сказал наш Великий Бард: «Чин – только Штамп на Золотом»[127]. Я уверена, что Английская Леди способна Украсить любое Общество, особенно если наделена природной Грацией и Наружностью.

[Конец выдержки. – «Врожденный аристократизм», как же! И где это вы его приобрели, сударыня? В Пэйсли, как и все мы!! – Г. де Р.]

X

Опыт убеждает меня в том, что, оказавшись даже в самых причудливых и отчаянных обстоятельствах и не имея возможности их изменить, человек вскоре начинает играть по новым правилам, будто ничего и не случилось. Благодаря выкрутасам фортуны мне довелось побывать индийским дворецким, кронпринцем, надсмотрщиком за рабами на хлопковых плантациях, владельцем игорного приюта и еще б-г весть кем – и все это занятия, которые я обходил бы за милю, будь моя воля. Но воли не было, и вот меня уже не заботит ничего, кроме блеска столового серебра, видов на урожай в ноябре или ставок за столом, и я сильно удивлюсь, если мне скажут, что где-то по-прежнему существует мир, которому я должен принадлежать по праву. Я склонен объяснять это чувством самосохранения, и это то, что позволяет вам не сойти с ума в тот момент, когда это, казалось бы, неизбежно.

Так что, когда мне поручили муштровать армию Мадагаскара, я просто постарался не забивать голову ужасами своего положения и ринулся вперед, как Фридрих Великий, которому оса залетела в панталоны. Полагаю, это был один из самых черных периодов моей жизни, поэтому, пытаясь вспомнить его, я затрудняюсь не только расставить в должном порядке события тех первых недель, но и вообще их едва помню. О стране я знал тогда очень мало, но и эта малость была такой причудливой и страшной, что мозг мой отказывался служить. Только постепенно сумел я составить более-менее верное представление об этой дикой стране, этой пародии на цивилизацию, с ее удивительными людьми и обычаями, смог осознать свое собственное щекотливое положение и начал строить планы по выходу из него. Поначалу же все вертелось вокруг меня, словно в водовороте, и мне оставалось только удержаться на плаву. Но я постараюсь, насколько смогу, рассказать вам о событиях того времени, чтобы вы могли понять, что к чему и каким удивительных происшествиям они послужили прологом.

Итак, меня направили реформировать и обучать армию, и если вы сочтете такое поручение слишком ответственным для только что прибывшего заграничного раба, напомню, что армия была устроена по европейскому образцу, но белого инструктора там не видели уже многие годы. Для моего назначения имелась еще одна веская причина, но о ней я узнал много позже. Короче, я оказался в войсках, и должен признать, лучшего занятия в тех краях мне, наверное, было и не сыскать. Потому как войска оказались совершенно первоклассными. В первый раз наблюдая за смотром полков на большой равнине в окрестностях столицы, я подумал: «Отлично, парень! Стремление к совершенству – вот наш конек». Солдаты были хороши, но кто же мешает гонять их по десять часов в день, чтобы они стали еще лучше? Этим я и занялся.

Фанкануникака заявил, что мне предоставляется полная свобода действий. Он прибыл вместе со мной на тот первый смотр, когда пять полков, расквартированных в Антане и дворцовая гвардия продефилировали перед моим оценивающим взглядом.

– Как смена караула, левой-правой, бум-бум, шибко хорошо! – вопил секретарь. – Стать лучшие солдаты в мире, не так, а? На пра-во! На пле-чо! В ногу, ха-ха! – Он с довольной улыбкой взирал на опереточных генералов и полковников, которые стояли рядом с нами, надутые от гордости при виде своих батальонов. – Вам сильно понравится, генерал-сержант Флэшмен?

Я только хмыкнул, остановил марш и пошел вдоль шеренг, выискивая первый попавшийся недочет. В рядах мелькнула плохо выбритая черная физиономия, и я подскочил и обрушился на солдат так, будто те только что позорно бежали с поля боя. Офицеры оторопело уставились на меня, а малыш Фанкануникака едва не расплакался.

– Солдаты, говорите?! – орал я. – Только поглядите на этого тупого скота! Распустил тут бороду, как у козла! Ты брился сегодня? А вообще брился когда-нибудь? Смирно, грязные у-ки, или выпорю каждого второго! Стоите тут передо мной, согнувшись, как обезьяны! Я вам покажу, голубчики! О да, мы еще посмотрим! Мистер Фанкануникака, вы, кажется, говорили про армию – надеюсь, вы имели в виду не этот вшивый сброд, нет?

Естественно, я задел их за живое. Генералы принялись протестовать и хвататься за сабли, а я рыскал по рядам, круша направо и налево: не чищены пуговицы, кожа не отполирована – все, к чему мог придраться. Но в мои планы вовсе не входило дать им расправиться с провинившимся солдатом, ничего подобного! Я прямо на месте разжаловал командира его подразделения, распорядился поместить под арест полковника и устроил разнос штабу – только так можно их расшевелить. Вдоволь наоравшись, я гонял всю орду, включая офицеров, по плацу еще добрых часа три, а когда они уже с ног валились, поставил по стойке «смирно» с ружьями на плече, а сам сновал между рядами, фыркая и матерясь. Фанкануникака и штабные плелись за мной по пятам. Я не забывал по временам похвалить одного-другого, а потом вызвал того небритого, пожурил, наказал не допускать больше промашек, взял за ухо а-ля Наполеон и сказал, что верю в него. (Это к разговору о дисциплине: обращайтесь к старине Флэшу, и он научит вас таким вещам, о которых вы в Сандхерсте[128] даже не услышите.)

После этого все пошло как по писаному. Ниггеры сообразили, что попали в лапы к чокнутому строевику, и старались изо всех сил, в то время как офицеры гоняли их до упаду, а Флэши или следил за муштрой недреманным оком, или сидел в штабе, требуя подать списки того или реестр этого. Со своим даром к языкам я немного освоил малагасийский, но команды отдавал по большей части на французском, знакомом большинству из образованных офицеров. Придирками по мелочам я положил основу своей наводящей ужас репутации и упрочил ее, распорядившись публично высечь полковника (за то, что один из его солдат опоздал на перекличку), – и все это во время первого из больших смотров, происходивших каждые две недели в присутствии королевы и ее двора. Поступок потряс офицеров, впечатлил солдат и доставил удовольствие Ее Величеству – если я правильно истолковал блеск в ее глазах. Большую часть времени она сидела колом, похожая на черного языческого идола в красном сари и церемониальной золотой короне под полосатым зонтиком, но едва началась порка, я подметил, как рука ее стала отбивать такт с каждым ударом, а когда бедолага застонал, королева одобрительно хмыкнула. Как важно знать, какой путь ведет к сердцу женщины.

Впрочем, перегибать палку не входило в мои планы. Я вскоре вычислил среди старших офицеров нескольких наиболее влиятельных и принялся улещать их на свой прямолинейный, солдатский манер, в то время как подчиненных им гонял почем зря, поддерживая в войсках состояние восторженного ужаса. Без ложной скромности готов заявить: благодаря моим усилиям мораль этой армии была подорвана окончательно и бесповоротно.

Поскольку большая часть аристократов занимала высокие военные посты, с напыщенным видом манкируя своими обязанностями (совсем как у нас), я вскоре свел знакомство – если не сказать дружбу – со всем правящим классом и начал представлять более-менее ясно устройство двора, страны, города и деревни. Оно оказалось несложным, поскольку общество там разделено на систему каст, более строгую даже, чем в Индии, только без какого-либо религиозного подтекста. Существует одиннадцать каст, самое низшее место среди которых занимают черные малагасийские рабы; ступенью выше, на десятом месте, находятся рабы белые – которых, включая меня, было немного, хотя я, как мне объяснили, занимал особое положение. Но разве не любопытно, что в обществе черномазых даже белые рабы стояли выше своих черных собратьев? Это, конечно, разумно, но разница не велика, поскольку даже нас целая пропасть отделяла от девятого сословия, состоящего из подавляющего большинства населения, – тех, кто обязан трудиться ради куска хлеба, начиная от ремесленников и торговцев и заканчивая свободными рабочими и крестьянами.

Очередные шесть, с восьмой по третью, объединяют знать, и я так и не понял, чем они между собой различаются, но для них самих эти отличия очень существенны. Малагасийские аристократы – все до единого жуткие снобы и смотрят друг на друга свысока: граф или барон (титулы они присваивают себе сами) из третьей касты будет куда вежливее с рабом, нежели со своим собратом-дворянином из шестой. И вообще, законы касты довлеют над ними в гораздо большей степени, чем над менее высокопоставленными рангами. Так, знатный мужчина не вправе жениться на представительнице стоящей выше касты; ниже – может, но не на рабыне – поступи он так, его самого продадут в рабство, а ее казнят. Чего проще, скажете вы: не женись на рабыне – и дело с концом. Так ведь женятся, и притом частенько. Почему? Да потому, что они чокнутые у-ки, как и вся их трек – тая страна.

Вторая каста сформирована из королевской семьи, несчастных созданий, а вершину занимает первая каста, состоящая из одного человека – королевы. Ее особа божественна, хотя что именно это значит, неясно, поскольку богов на Мадагаскаре нет. Не вызывает сомнений только одно – она самая абсолютная из всех абсолютных монархинь, ибо правит, повинуясь исключительно своим капризам и прихотям, а оные, благодаря ее полному безумию и беспредельной жестокости, делают жизнь вокруг трона очень даже разнообразной.

Из моего описания королевы и ужасов, которым я был свидетелем, вы можете судить, на что было похоже жить день за днем, завися от милости подобного создания, не питая даже надежды на избавление. Страх застилал все вокруг нее, словно туман, и если ее двор являлся настоящим гадючником из интриганов, доносчиков и заговорщиков, то движущей их силой служила не борьба за власть, а элементарное стремление выжить. Они трепетали от взора этих змеиных глаз и звуков хрипловатого голоса, который, как правило, слышали редко – когда он обрекал их на заключение, пытку или ужасную смерть. Вы скажете, быть может, что бумага все стерпит, и это преувеличение. Вовсе нет. Та дикая бойня у скалы Амбухипутси была обычным ритуалом казней и расправ, бывшим в тогдашнем Антане повседневным явлением, страсть королевы к крови и мучительству была неутолимой, и что еще хуже, непредсказуемой.

Быть может, все казалось бы не так страшно, будь Мадагаскар каким-нибудь примитивным государством ниггеров, где все хотят нагишом, поют мамбо-джамбо и живут в лачугах. Вспомнить хоть моего закадычного дружка, короля Дагомеи Гезо: вот он сидит, чавкая, словно свинья, перед Домом смерти (сложенном из черепов, заметьте) и поглощает преспокойно свой завтрак, в то время как буквально в шаге от него женщины-воительницы рубят пленников на куски. Но он был настоящим зверем и выглядел соответственно, а вот о Ранавалуне такого и близко не скажешь.

К примеру, у нее имелся вкус в отношении одежды, картин, а банкеты бывали оформлены по высшему разряду: ножи, вилки и даже карточки для гостей (Соломон был прав, я их видел. «Генерал-сержант Флэтчмен, эсквайр», – было выгравировано на моей собственной). Там были ковры, шелковые скатерти и пианино; придворная знать носила брюки и фраки, а к женщинам было принято обращаться «мамзель». Б-г мой, как сейчас, помню двух «графинь», ведущих за обедом светскую беседу. Вокруг серебро и хрусталь, но им столовые приборы ни к чему: обе едят руками. Потом одна поворачивается к другой, говорит: «Permittez-moi, chérie»[129] – и начинает давить у соседки вшей. Это Мадагаскар – дикость и цивилизация смешаны тут в некий чудовищный коктейль, это место, где мир перевернут с ног на голову.

Вот сидит во главе стола за обедом она, в роскошном желтом платье из Парижа, с боа из перьев, пропущенным через корону, с жемчугами на черной груди и длинными серьгами. Она жует куриную ногу, запивая ее вином, и пьянеет все больше и больше – по части спиртного она любому сержанту сто очков вперед даст, – но на лице ее это никак не отражается: выражение всегда остается неизменным, только глаза приобретают неестественный блеск. Ни единой улыбки, разговор ее сводится к брошенному время от времени рыку в адрес сидящих подле нее еле живых от ужаса сикофантов; наконец она поднимается и утирает жирные губы. Все вскакивают и сгибаются в поклоне, в то время как два обливающихся холодным потом генерала ведут ее вон из комнаты на большой балкон, готовые подхватить ее под руки, если королева вдруг покачнется. Над толпой, собравшейся внизу, повисает жуткая тишина – тишина смерти.

Я помню ее, стоящей на веранде в окружении придворных, наблюдающей за сценой внизу: кольцо стражей-хова, факелы, освещающие арки, и сбившиеся в кучу бедняги – мужчины и женщины, от детей до стариков, ждущие своей судьбы. Это могли быть беглые рабы, пойманные в лесах и на горах, или преступники, или не члены племени хова, или заподозренные в христианстве – да кто угодно из считавшихся во времена ее деспотии заслуживающими уничтожения. Она посмотрит вниз долгое время, потом укажет на одну из групп и буркнет: «Сжечь», потом на вторую: «Распять», на третью: «Сварить». И далее по списку: заморить голодом, скинуть со скалы, четвертовать или что еще подскажет ее чудовищная фантазия. Потом она удаляется, а на следующий день приговоры приводят в исполнение у Амбухипутси под ликование собравшейся толпы. Иногда она присутствует лично, смотрит без выражения, а потом отправляется во дворец и часами молится личным своим идолам, расположившись под живописными полотнами в своем кабинете.

Хотя по большей части Ранавалуна упражнялась в жестокости на простых людях и рабах, придворные иммунитетом тоже не пользовались. Помню, как во время одного приема, где я присутствовал вместе с военными, она внезапно обвинила молодого аристократа в том, что он тайно исповедует христианство. Понятия не имею, справедливо или нет, но факт, и его заставили пройти божий суд. У них существует несколько остроумных форм последнего – например, доказать свою невиновность можно, переплыв реку, кишащую крокодилами, но в данном случае прямо перед троном королевы поставили котел кипящей водой и заставили беднягу под немигающим взором повелительницы вытаскивать со дна булькающего котла монеты. Он стонал и кривился, а мы смотрели, пытаясь сдержать тошноту. Юноша, разумеется, не выдержал испытания – как сейчас вижу его, корчащегося на полу с рукой, ошпаренной до мяса. Потом его унесли и распилили пополам.

Не те вещи, которые мы привыкли наблюдать у нас в Балморале, бесспорно, но по крайней мере Ранавалуна не тяготела к изыскам. Ее потребности были просты: дайте ей достаточное количество жертв, за мучениями которых можно наблюдать, – и она уже счастлива. Видя ее, об этом, конечно, сложно было догадаться, и мне приходилось слышать мнения, что королева совершенно сошла с ума и не ведала-де, что творит. Это обычный предлог, которым большинство простаков пытается прикрыть свое нежелание признать факт, что существуют люди, испытывающие наслаждение, причиняя боль. «Она чокнутая», – говорят они, но только потому, что видят в тиранах частицу самих себя, и спешат откреститься от этого, как и подобает благовоспитанным христианам. Чокнутая? Да, Ранавалуна во многих смыслах была безумна, как шляпник[130], но истоки ее жестокости кроются вовсе не в том. Она хорошо знала, что делала, и старалась делать это как можно лучше, получая от работы глубокое удовлетворение – вот вам профессиональное мнение старого доктора Флэши, который и сам не дурак помучить.

Так что можете себе представить, какая веселая, беззаботная жизнь шла при ее дворе, и моя роль в ней определялась способностью оседлать фортуну. Как вскоре стало понятно, мое положение оказалось привилегированным. Помните, я рассказывал вам, как не жалел сил, заискивая перед военной знатью? Так вот, в недолгом времени они уже возвращали мне должок, хоть официально я был всего лишь рабом. Они льстили мне как-то жалостно даже, обливаясь потом и трясясь под своими дурацкими мундирами – они знали, что стоит мне шепнуть ей на ушко одно слово – и их ждет котел или крест. Зря боялись: мне с трудом удавалось даже отличить одного из них от другого, да и в любом случае я так беспокоился о собственной шкуре, что мне и в голову бы не пришло использовать ее черное ухо иначе, как объект для покусывания в любовных играх.

Вас может интересовать, как мне удавалось выносить все это или как удавалось заставлять себя любить этого зверя в женском образе. Ладно, отвечу – поставь вас перед выбором: постель или котел с кипятком, вы недолго будете выбирать куда прыгать, уверяю вас. Коли на то пошло, ниже шеи она была весьма даже ничего, и я, похоже, ей нравился, что весьма помогало. Вы, быть может, не поверите (я и сам не очень верю), но случались иногда моменты – каким-нибудь теплым тихим вечером, когда мы дремали в кровати или нежились в ванной, и я, бросив украдкой взгляд на безмятежную черную физиономию, довольно миловидную, когда с закрытыми глазами, – чувствовал к ней нечто вроде симпатии. Нельзя ненавидеть женщину, с которой спишь, так мне кажется. Но заметьте, стоило черному веку подняться и глазу впериться в тебя, начиналась совсем другая история.

Высказав так много нелестного – и по праву, – я чувствую себя обязанным сказать одну вещь в ее оправдание. По крайней мере некоторые из злодейств Ранавалуны, особенно в части преследования христиан, – замечу, кстати, что во время пребывания на Мадагаскаре я к таковым не относился, что и прошу принять к сведению всех, кому интересно – вдохновлялись хранителями ее идолов. Я уже говорил, что у них нет религии, и это правда: суеверия тут не покоятся на организованном базисе; зато есть парни, способные читать предзнаменования и гадать по камням, палкам и кучкам грязи, выполняющим у них роль богов. У королевы имелись два артефакта: кабаний клык и бутылка, с которыми она имела обыкновение разговаривать.

Конечно, хранители помогли ей, тогда еще совсем юной, взойти на трон, когда ее муж-король умер и племянник последнего по закону имел все права унаследовать престол. Хранители, выполняя роль авгуров, заявили, что знамения говорят в пользу Ранавалуны. Поскольку она сама тем временем организовала coup d’état[131], перерезав несчастного племянника и подвернувшуюся под руку родню, хранители оказались правы – они поставили на верную лошадь. Ранавалуна подпала под их влияние до такой степени, что даже согласилась перебить своих любовников, осуществивших для нее переворот, и впоследствии тоже часто прислушивалась к советам хранителей.

Я всегда держался крайне предупредительно: «утро доброе» и «вот вам доллар», – с этими мерзкими скотами, шмыгающими по дворцу с разными лоскутами, шнурками и лентами, которые, видимо, являлись какими-нибудь могущественными идолами – откуда мне было знать? Они не хуже кабинета министров помогали Ранавалуне вершить политику, высыпая на доску вроде шахматной бобы и строя различные комбинации,[132] итогом которых, как правило, являлась чья-нибудь насильственную смерть. Королева принимала их в любой час – я наблюдал, как она восседает на троне, служанки примеряют ей новые французские туфли, а эти ребята возятся в сторонке, бормоча над своими бобами; выслушав их совет, она зловеще кивает, находит взглядом клык или бутылку, как бы в поисках одобрения, и выносит приговор. Однажды они ввалились в комнату, когда мы принимали ванну; продолжать наши занятия, пока они раскладывали кости, было крайне неуютно, но Ранавалуна даже бровью не повела.

Если и оказывал влияние на нее еще кто-то кроме этих бормотунов и собственных необузданных страстей, так это ее единственный сын, принц Ракута, – тот самый малый, к которому Лаборд пристроил Элспет. Принца провозгласили наследником, хотя был он не сыном короля, а одного из ее любовников, которого она впоследствии сплавила куда подальше. Впрочем, по малагасийскому закону, любой сын вдовы, законный он или нет, считался сыном ее покойного мужа, так что Ракута должен был унаследовать трон. И у меня сложилось впечатление, что весь Мадагаскар давно не прочь выкрикнуть: «Да здравствует король!» Должен сказать, вопреки предвзятому мнению, сложившемуся у меня о нем, принц оказался полной противоположностью своей матери: добрый, жизнерадостный юноша, делавший все возможное, чтобы образумить свою кровожадную родительницу. Всем было известно, что если принцу случалось вдруг оказаться там, где палачи королевы готовились привести приговор в исполнение и он приказывал им отпустить жертву, они слушались, и мамаша тоже не говорила ни слова. Ему стоило бы, в целях снижения смертности, без конца рыскать по стране, выкрикивая: «Отставить!», но принц и так старался, и люди любили и благословляли его, что вполне естественно. Почему Ранавалуна не покончила с ним, ума не приложу – видно, какая-то роковая слабость.

Как бы то ни было, упоминание о Ракуте возвращает нас к ходу рассказа, ибо через три недели с начала исполнения своих новых обязанностей я встретил его и соединился, пусть на миг, со своей дорогой женой. До того момента я пару раз встречался с Лабордом, когда тот считал момент безопасным, и докучал ему просьбами свидеться с Элспет, но француз отнекивался, говоря, что это слишком рискованно и нужно дождаться благоприятного момента. Дело обстояло так: Лаборд объяснил Ракуте, что Элспет моя жена, и умолял позаботиться о ней, спрятав поглубже, ибо если королева разнюхает о существовании у своего нового любовника и фаворита жены, то адье – не сносить головы миссис Флэшмен, да скорее всего и юному Гарри тоже. Ревнивая старая ведьма. Ракута, будучи добрым малым, согласился, и Элспет оказалась в полной безопасности, да и обращались с ней не как с рабыней, а как с гостьей. А мне в то самое время, заметьте, приходилось из последних сил ублажать эту ненасытную бабуиниху! Элспет, слава Б-гу, об этом ничего не сказали, навешав ей лапши про мои очень важные военные обязанности, что, впрочем, было почти правдой.

Странное положение вещей, скажете вы, но для Мадагаскара – ничего необычного, мне приходилось наблюдать и слышать куда более причудливые истории. В первые несколько месяцев я был настолько ошеломлен случившимся, что просто принимал эту запутанную ситуацию как факт. Только две вещи беспокоили и озадачивали меня. Как могла королева, в руках которой имелась всепроникающая шпионская сеть под началом мистера Фанкануникаки, ни сном ни духом не знать о прекрасной златовласой рабыне, поселившейся во дворце ее сына? И с какой стати – вот это самое интересное – Лаборд и Ракута решили принять во мне и Элспет такое нежное участие? Кто я для них, в конце-то концов? Я, как вы могли убедиться, подозрительный тип и не склонен верить в альтруистические порывы. У меня не исчезало ощущение, что здесь не все чисто. И оно оправдалось.

Лаборд представил меня Ракуте однажды вечером, когда Ранавалуна так кстати отправилась смотреть бои буйволов, любимое свое развлечение. Вошло в пословицу, что единственными живыми существами, к которым она испытывала человеческие чувства, были боевые быки, и те несколько раз в жизни, когда она плакала, происходили из-за смерти или тяжелых ран, полученных этими животными на ринге. Так что случай показался удобным, чтобы улизнуть с арены на часок-другой, и в обществе Фанкануникаки, Лаборда и одного из главных военачальников по имени граф Ракухадза я отправился в загородный дворец принца под Антаном.

Ракута принял меня в тронном зале и милостиво разрешил простереться ниц перед ним и его принцессой. Оба они были совсем юными: он – не более пяти футов росту и наряжен как испанский матадор – в золоченый камзол с бриджами, туфли с пряжками и мексиканское сомбреро. Лет шестнадцати, с улыбкой, не сходящей с округлого лица, с едва начавшими пробиваться усами.[133] Жена выглядела примерно так же – черный кулек в обертке из яркого желтого шелка, – зато по части усов обогнала своего супруга. Они неплохо говорили по-французски, и когда я распрямился, Ракута сказал, что наслышан о моих успехах в подготовке войск, особенно королевской гвардии.

– Генерал-сержант Флэшмен творит просто чудеса со своими солдатами, а особенно с лучшими из офицеров, – согласился граф Ракухадза. Это был высокий, тощий аристократ из хова со шрамом на щеке, облаченный в мундир и брюки, вполне годившиеся для Сент-Джеймса, не будь они пошиты из сочно-зеленого бархата. – Вашему высочеству доставит удовольствие узнать, что генерал уже успел завоевать уважение всех своих подчиненных и проявил себя как в высшей степени достойный и надежный офицер.

Здесь он малость загнул, но принц прямо просиял.

– Очень рад слышать, – говорит. – Умение завоевать доверие войск есть главное качество для вождя. Как главнокомандующий – властью, данной мне Ее Величеством, Великой Коровой, Окормляющей Весь Мир Своим Молоком, разумеется, – хочу поздравить вас, генерал-сержант, и заверить, что ваша ревностная служба не останется без награды.

Немного странная реплика. Я ведь даже не был командиром – просто высокопоставленным инструктором, и это все знали. Тем не менее я обходительно заверил принца в своей убежденности, что войска готовы следовать за мной куда угодно – хоть из пекла в Хаддерсфилд[134] и обратно, и это, похоже, обрадовало его высочество, поскольку тот распорядился принести шоколад, и мы, стоя, стали потягивать его из серебряных кубков, которые держали обеими руками. (Представления о количестве у малагасийцев очень даже расплывчатые: в каждом из кубков содержался по меньшей мере галлон липкого пойла, а звуки, с которыми его поглощала коронованная особа, стоило послушать.)

Мне показалось, что принц с принцессой слегка нервничают: он то и дело бросал взгляды на Ракухадзу и Фанкануникаку, а его пышная половина, стоило ей встретиться со мной глазами, расплывалась в какой-то заискивающей улыбке, словно поденщица, просящая работу. Принц еще порасспрашивал меня о самых разнообразных вещах: о качестве унтер-офицерского состава, снаряжении дворцовых постов, стандартах стрельбы в цель и так далее, на что я давал содержательные ответы, отметив про себя, что больше всего его интересует королевская охрана. Потом он допил шоколад, отрыгнул, утер губы рукавом и говорит мне с приятной улыбкой: «Вам дозволяется удалиться в тот край комнаты» – и начинает перешептываться с остальными по-малагасийски.

Заинтригованный, я поклонился и отошел к открытой двери у дальней стены и обнаружил там Элспет! Сияющая и облаченная в жутко безвкусное платье из розовой тафты – розовый цвет под золотистые волосы: Б-же упаси! – она кинулась ко мне, распахнув объятия. На миг Мадагаскар, со всеми его королевами, кошмарами и разодетыми в пух и прах мартышками, был забыт; я обнимал и целовал ее, она же шептала мне на ушко нежные слова. Потом я опомнился и посмотрел на хозяев – те не замечали нас, за исключением Фанкануникаки, бросившего косой взгляд, и я снова обнял Элспет, вдыхая ее аромат и слушая, как рада она видеть меня.

– Ах, это было так долго, и хотя их высочества прекрасно обращались со мной, я днем и ночью сгорала от нетерпения увидеть тебя, любимый. Тебе нравится мой новый наряд? Ее высочество сама выбрала его для меня, и мы решили, что он очень идет. Ах, как хорошо снова надеть настоящее платье после всех этих ужасных саронг! Но хватит об этом, и о ненавистном расставании, и о неприглядном поведении этого… этого дона Соломона. Теперь мы избавились от него, здесь нам ничего не грозит, и тут так весело – ах, если бы твои обязанности не заставляли тебя быть вдали от меня! Ах, Гарри, неужели ничего нельзя сделать? Но мне надо быть послушной женой, как я обещала, и не вставать между тобой и долгом, и я знаю, что для тебя наша разлука была столь же жестока, как для меня. И все таки… О, как мне тебя не хватало…

Супруга снова обняла меня и увлекла за собой на диванчик. Остальные были заняты разговором, и только маленькая пухлая принцесса робко помахала нам пальчиками, и Элспет тут же вскочила и поклонилась – царственные особы для нее священны, даже черные – и лишь потом вернулась к нашему разговору. Я, как обычно, не говорил ни слова, да и едва ли сумел бы сказать хоть что-то связное. К моему изумлению, Элспет казалась совершенно безмятежной. Ну, я всегда знал, что ей все всегда представляется в розовом свете, и она неспособна видеть дальше своего очаровательного носика – лишний повод поцеловать его, кстати, – но это переходило всякие границы. Мы оказались пленниками в этой адской стране, а послушать ее – так подумаешь, что речь идет о воскресной поездке в Брайтон. Постепенно до меня дошло, что у нее даже близко нет реального понимания всей опасности ситуации и что вообще представляет собой Мадагаскар, и лишь ее болтовня помогла сообразить, в чем тому причина.

– …разумеется, мне так хотелось бы поближе познакомиться со страной, ибо люди тут кажутся такими милыми, но принц говорит, что положение иностранцев тут довольно непростое, и не советовал мне покидать дворец. Ты, конечно, дело другое, ибо ты выполняешь поручение королевы. Ах, Гарри, расскажи мне про нее: как она выглядит, как говорит, как одевается? Возможно ли меня ей представить? Она молода и красива? Ах, я так ревную, ведь ей не может не понравиться самый красивый мужчина Англии! О, Гарри, какой у тебя мундир – просто высший класс!

Я не преминул воспользоваться распространенным тут обычаем и облачился во все красное с шикарным черным поясом. Впечатляюще, не спорю. Элспет прям светилась, глядя на меня.

– Мне так много надо рассказать тебе! Принц с принцессой та-ак добры и выделили мне роскошные апартаменты, и сад тут великолепный, а по вечерам собирается прекрасная компания – все черные, разумеется, и немного outré[135] – но очень даже разумные и приятные люди. Здесь очень мило и интересно, но когда же мы вернемся в Англию, Гарри? Надеюсь, уже ско-оро – я так волнуюсь за дорогого папочку, и хотя здесь хорошо, все же не как дома. Но мне ли не знать, что ты не станешь удерживать нас здесь долее, чем необходимо, ведь ты добрейший из супругов. О, я понимаю, что твоя деятельность тут сыграет тебе на пользу, что ты получишь бесценный опыт. Надеюсь только… – ее губы задрожали, хоть она и пыталась улыбнуться, – что мы сможем снова быть вместе… поселимся в каком-нибудь домике… Ах, Гарри, милый, мне так одиноко без тебя!

И маленькая дурочка начинает тереть глаза, прильнув к моему плечу – как будто ей и впрямь было о чем плакать! Вот это поворот – а я только собрался излить ей свои печали и волнения, пожаловаться на судьбу, поведать о тяготах своей службы – ну хотя бы официальной ее стороны – и вообще заставить ее разрыдаться от жалости ко мне. Но теперь куда там: учитывая ее умственные способности, да и наличие посторонних ушей, чем меньше я скажу, тем лучше. Я только ободряюще похлопал ее по плечу.

– Ну будет, старушка, – говорю. – Не глупи. Что подумают их высочества, видя, как ты распускаешь нюни? Выше нос – тебе повезло гораздо больше, чем некоторым, поверь мне.

– Знаю. Я такая дурочка, – шмыгая носом, отвечает она, и когда принц с принцессой уходили, уже сияла улыбкой, нежно целуя меня на прощание.

Когда мы вернулись во дворец, я заметил Лаборду, что моя жена, видимо, пребывает в счастливом неведении насчет моих затруднительных обстоятельств. Тот уставился на меня.

– А разве это не к лучшему? Она может стать большой угрозой для вас – причем обоих. Чем меньше ей известно, тем лучше.

– Но Б-же мой, дружище! Ведь рано или поздно все выйдет наружу! И что потом: когда она узнает, что мы с ней рабы в этой ужасной стране и нет надежды на спасение отсюда, а? – Я ухватил его за руку. Свои седаны мы оставили у входа в мои апартаменты, с тыловой стороны дворца; Фанкануникака вышел у главных ворот. – Небесами молю, Лаборд: ну должен же быть какой-то выход?! Не могу же я до конца жизни муштровать ниггеров и ублажать эту черномазую шлюху…

– Если не научитесь держать себя в руках, долго ждать конца жизни вам не придется! – фыркает Лаборд, высвобождая руку. Он опасливо огляделся, потом глубоко вздохнул. – Поймите, я сделаю, что смогу. Пока же соблюдайте осторожность. Мне неизвестно, как обернутся дела. Но принцу вы сегодня понравились, а это уже кое-что. Посмотрим. Теперь мне пора. И не забывайте: будьте начеку, выполняйте свои обязанности, никому ни слова. Кто знает?.. – Француз замялся, потом коротко хлопнул меня по плечу. – Быть может, в один прекрасный день мы с вами еще попьем cafe au lait[136] на Елисейских Полях? A bientôt.

И был таков, предоставив мне оторопело глядеть ему вслед. Но нечто шевельнулось внутри меня – нечто, чего я не чувствовал уже многие месяцы: надежда.

XI

Но надежда протянула недолго – так всегда бывает. Услышишь какую-нибудь новость, сплетню или загадочную фразу типа той, что обронил Лаборд, – и воспаришь на крыльях оптимизма. Но ничего не происходит, и ты начинаешь падать духом – сначала постепенно, потом все быстрее, все ниже и ниже, пока не ловишь себя на мысли, что не замечаешь, как летит вокруг тебя время. Я рад, что не принадлежу к тем хладнокровным натурам, которые умеют трезво оценивать шансы, поскольку, рассмотрев свое положение на Мадагаскаре с позиций логики, мне оставалось только пустить себе пулю в лоб. А так, метаясь из жара в холод, я сумел пережить эти месяцы.

Да, прошли месяцы – целых шесть, хотя, вспоминая о них сейчас, мне кажется, что пролетело лишь несколько недель. Память способна цепко удерживать ужасные события, но сливает в единое смутное пятно однообразные, тягостные мучения, особенно если помочь ей доброй порцией крепких напитков. Отличная анисовая водка у них на Мадагаскаре, и я хлестал ее, как деревенский пастор, так что в промежутках между сном и пьяным ступором у меня оставалось совсем немного времени на рассуждения.

Как уже говорилось, при нужде человек способен смириться со многим, поэтому я муштровал своих солдат, обслуживал по вызову королеву, расширял круг знакомств среди военной аристократии, обихаживал мистера Фанкануникаку – короче, делал все, что могло дать со временем свои всходы – если, конечно… Нет, нет, оно наступит, обязательно наступит! Ибо, хотя рабство мое на Мадагаскаре постепенно начинало казаться бесконечным и даже естественным, иногда – когда королеве приходила в голову какая-нибудь новая особо извращенная жестокость или когда становилось невмоготу выдерживать запахи ароматического дыма и пыли, – мне не оставалось ничего иного, как, стоя на плацу под Антаном, устремлять взор к далеким горам и яростно твердить себе, что где-то на земле все еще существует «Лордс», где Феликс подает свои медленные, зрители на трибунах хлопают в ладоши, а грачи на деревьях – крыльями; где-то есть зеленеющие поля, моросит английский дождь, пасторы читают проповеди, крестьяне пашут, дети играют, хамы сквернословят, девушки молятся, сквайры напиваются, шлюхи распутничают, «ищейки» рыщут – там мой дом, и должен быть какой-то способ вернуться туда!

Так что я держал ухо востро и выяснил:

…что Тамитаве – хотя с караваном невольников путь у нас занял не один день – находится не далее чем в ста сорока милях от Антана;

…что в этот порт дважды в месяц захотят иностранные корабли;

…что Фанкануникака, чье ведомство я частенько посещал, получает известия о них.

«Самсон» из Тулона, «Кулебра» из Гаваны, «Александр Гамильтон» из Нью-Йорка, «Мэри Питерс» из Мадраса… Я читал эти названия, и сердце замирало в груди. Они только встают на якорь на рейде, чтобы выгрузить и забрать товары, но если мне удастся улизнуть из Антана с таким расчетом, чтобы оказаться в Тамитаве как раз тогда, когда корабль там… Доплыл до берега, значит, и до судна доплыву, и пусть тогда попробуют снова заполучить меня на свой трек-тый остров! Но как добраться до Тамитаве, опередив погоню? В армии имелись лошади – жалкие клячи, конечно, но годятся. На одной еду, три в заводе… Б-же, а Элспет?! Надо забрать ее с собой… А надо ли? Если только сбежать и вернуться за ней с армией? Юпитер, Брук будет прыгать до небес при возможности пойти в крестовый поход против Ранавалуны – если Брук еще жив, конечно. Нет, еще одной кампании с ним я не вынесу… ч-ва Элспет! И мысли мои пускались вскачь, только чтобы вернуться опять в душный и пыльный Антан, к череде жалких будней.

Впрочем, не все было так мрачно. Армейская работа мне нравилась, и я с удовольствием гонял свои войска на маневры, учил их одновременным поворотам, парадному маршу и так далее; свел близкое знакомство с важными ребятами типа Ракухадзы, которые все более относились ко мне, как к ровне, даже приглашали к себе в гости – тоже мне, мартышки-покровители! Фанкануникака смотрел на это все одобрительно.

– Отлично проводить время, а? Обеды, развлечения, выпивка хоть залейся; высший общество, «как поживаете», «рад видеть» и все такое? Видеть вас с граф Ракухадза, барон Андрияма, канцлер Вавалана и другими сливками. Не спускать глаз с Ваваланы, однако – подлый пес – чуть что – шу-шу-шу королеве. Так что смотреть в оба этот гадкий негодяй Вавалана: ему ненавидеть старину Фанкануникака, ненавидеть вы тоже, ревновать, что вы седлать королева, устраивать ей счастливый бум-бум, может, даже мальчишку сделать, кто знает? Вавалана не нравится это, очернять вас как может. Следить за ним, говорю вам. Тем время ублажать королева, люблю не могу, она в восторг, не так разве, ха-ха?

И маленький мерзавец принимался теребить свой нос и гнусно хихикать. В отличие от него, я не был уверен, поскольку с течением времени Ранавалуна все реже стала требовать меня, и хотя, с одной стороны, это было здорово – поначалу, когда долг перед королевой чуть ли не каждый день призывал меня во дворец, я уставал так, что руки поднять не мог, – то с другой вызывало опасения. Неужели она устала от меня? Мысль была ужасна, хотя я успокаивал себя тем, что ей, похоже, мое общество по душе, как и раньше; она даже начала разговаривать со мной.

Не то чтобы этот разговор был оживленным. Как войска? Является ли рацион из дзаки[137] достаточным? Почему я никогда не ношу шляпы? Удобны ли мои апартаменты? Почему я никогда не забиваю солдат до смерти во время наказания? Доводилось ли мне видеть английскую королеву? Можете представить: Ранавалуна восседает на троне в своем европейском платье, пока одна из служанок овевает ее опахалом, или возлежит на постели, облаченная в сари, и, приподнявшись на локте, неспешно процеживает свои вопросы, поигрывая с кольцом в ухе и ни на миг не сводя с меня черных немигающих глаз. Нелегкая это была задачка, поскольку я всегда опасался брякнуть что-то не то. Мне так и не удалось выяснить уровень ее осведомленности или образования, поскольку королева никогда не высказывала мнений, только задавала вопросы, и понять, удовлетворил ее или нет полученный ответ, было невозможно. Она только кивнет молча и сразу задает новый вопрос, все на том же хриплом, невыразительном французском.

Бесполезно было пытаться понять, о чем она думает или даже просто как работает ее ум. Вот вам для примера. Мы с ней одни; я стою по стойке «смирно», в то время как она сидит на кровати и смотрит на Мандзакатсируа – это ее священная бутылка – и бормочет что-то, потом медленно поднимает глаза и спрашивает:

– Тебе нравится эта одежда?

На ней был белый шелковый саронг, который смотрелся на ней весьма недурно, но я, конечно, рассыпаюсь в комплиментах. Ранавалуна молча слушает, потом приподнимается, стягивает саронг и говорит:

– Она твоя.

Хм, фасончик явно не мой, но я, естественно, премного благодарен и заявляю, что не заслужил, но буду хранить это сокровище вечно, сделаю из него личного идола – о, прекрасная идея, ей-богу… Она даже ухом не ведет, только подходит, голая, как коленка, к большому зеркалу и любуется на себя. Потом поворачивается ко мне, задумчиво похлопывает себя по животу, упирает руки в бедра и, устремив на меня ничего не выражающий взгляд, спрашивает:

– Тебе нравятся толстые женщины?

Удивит ли вас, что у меня волосы встали дыбом? Попробуйте придумать подходящий ответ – мне это оказалось не под силу. Я стою, проглотив язык, и пот струится по телу при виде проносящихся в воображении картин кипящих ям и креста. С губ у меня срывается стон отчаяния, но мне хватает ума выдать его за хрип вожделения; я бросаюсь к ней и похотливо стискиваю, пытаясь дать понять, что дела говорят лучше слов. Поскольку она вроде как не возражает, я засчитываю ответ как правильный.

Другим поводом для беспокойства было то, что она может прознать про Элспет, или что дорогая женушка сама выдаст себя каким-нибудь неосторожным поступком. Но Элспет не подвела, и во время редких визитов во дворец принца я находил ее такой же жизнерадостной, как обычно, – мне до сих пор не удается понять, почему, хотя вынужден признать: недюжинные невозмутимость и идиотизм Элспет помогают ей находить светлые стороны в любой ситуации. Она, естественно, жаловалась на нашу продолжающуюся разлуку и беспрестанно спрашивала, когда же мы поедем домой, но поскольку нас ни на минуту не оставляли одних, у меня не было возможности сообщить ей ужасную правду, да это, видимо, и к лучшему. Так что я подбадривал ее, и этого казалось довольно.

Во время последнего визита я заметил первые признаки уныния – видимо, в эту прекрасную пустую головку проникла наконец мысль, что Мадагаскар – вовсе не тот сказочный рай, который она себе представляла. Элспет была бледна и выглядела так, будто много плакала, но мы были приглашены на чай к принцессе, я вынужден был вести разговор на военную тему с принцем и Ракухадзой, у нас не было возможности побыть тет-а-тет. Только уходя мне удалось перемолвиться с женой парой слов. Вместо обычной болтовни Элспет стиснула мне руку и опять задала свой извечный вопрос про дом. Мне было невдомек, что беспокоит ее, но я видел набухшие глаза и решил вывести ее из ступора единственным известным мне способом.

– Что происходит, старушка? – вопрошаю я, приняв грозный вид. – Значит, ты все-таки флиртуешь с юным принцем?

Она растерялась, зато ее уныние как рукой сняло.

– Ах, Гарри, что ты хочешь сказать? О чем ты спрашиваешь…

– Так это правда? – Я сдвигаю брови. – Даже не знаю… Я заметил, что этот наглый юнец положил на тебя глаз, а ты ведь не даешь ему должного отпора, не так ли? Меня это не слишком радует, милая леди; мое продолжительное отсутствие еще не означает, что вы можете строить шуры-муры с другими мужчинами. Ах, я видел, как ты трепещешь, когда он заговаривает с тобой. А принц ведь женат, кстати. Да и в любом случае, – добавляю я шепотом, – ты слишком хороша для него.

На этот раз она залилась румянцем – не от чувства вины, прошу заметить, а от удовольствия при мысли, что сумела разжечь страсть в еще одной мужской груди. Если есть на свете вещь, способная отвлечь эту маленькую распутницу от проблем, так это мужское внимание: она хоть под паровой каток бросится, лишь бы кто-нибудь заинтересовался ею. По бурным протестам я видел, как она оживилась и все ее уныние – чем бы оное не вызывалось – исчезло без следа. Но тут меня пригласили подойти к принцу, рядом с которым стоял Ракухадза.

– Нет сомнений, генерал-сержант, что сегодня вечером мы увидимся с вами на балу у ее величества, – говорит принц, и тон мне его показался несколько неестественным, а улыбка – вымученной. – Невероятно удачный случай.

Я, разумеется, знал про танцы и приемы у королевы, но сам ни разу не бывал на них. Будучи официально рабом, хотя и занимая высокий пост в армии, я находился в весьма двусмысленном положении. Но Ракухадза развеял мои сомнения.

– Генерал-сержант Флэшмен будет присутствовать, ваше высочество. – Генерал повернул ко мне свое крупное, исполосованное шрамами лицо. – Я включу его в состав своей свиты.

– Славно, – прощебетал принц, старательно избегая случая встретиться со мной взглядом. – Славно. Это будет… хм… весьма любезно.

Я раскланялся, ломая голову, что все это значит. Долго теряться в догадках мне не пришлось.

Балы у королевы закатывались на широкую ногу. Их устраивали раз в два или три месяца в ознаменование памятных дат: дня рождения повелительницы, годовщины ее вступления на престол, замужества – не удивлюсь, если отмечался также юбилей первой устроенной ею резни, – и созывали весь цвет малагасийского общества, которое, облаченное в свои фантастические костюмы, собиралось на просторном дворе перед резиденцией и плясало, ело, пило и развлекалось всю ночь напролет. Судя по слухам, это были форменные оргии, так что, когда вечером Ракухадза зашел за мной, я был уже при полном параде и готов ко всему.

Проходя через дворцовые ворота, мы миновали огромную толпу простолюдинов, собравшихся поглазеть на сильных мира сего, встречая их радостными криками. Просторный двор был ярко освещен развешенными на цепях китайскими фонариками, украшен пальмами в горшках, настоящими деревьями и клумбами, с арок фасада свисала мишура, в центре возвышался специально построенный фонтан. Вода лилась на стеклянные колбы, в которых порхали знаменитые малагасийские светлячки, и изумрудно-зеленые искры, мерцающие среди брызг, создавали ошеломительный эффект.

Между линий беседок и деревьев стояли длинные столы, заваленные деликатесами, среди которых особое место занимал рис с говядиной, готовившийся исключительно в честь королевы – не спрашивайте меня почему, потому что блюдо представляло собой отвратительное месиво. Музыкальное сопровождение создавал военный оркестр, наяривавший «Auprès de ma blonde»[138], фальшивя почти в каждой ноте. Я заметил, что музыканты все навеселе – форменные воротнички сняты, черные лица растянуты в глупой ухмылке, – а их капельмейстер в клетчатом халате и котелке кривлялся и хихикал так, что очки в серебряной оправе слетели у него с носа. Он полез доставать их, не переставая отчаянно махать палочкой, а музыканты играли кто во что горазд, и тарарам стоял просто оглушительный.

Но по сравнению с гостями музыкантов можно было считать трезвенниками. К этому моменту во дворе собралось уже несколько сот представителей сливок общества, и, судя по их выходкам, каждый принял на грудь по меньшей мере с галлон крепких напитков. Когда мы только вошли, четверо уже купались в фонтане, и еще несколько намеревались к ним присоединиться; остальные, разбившись на группы от шести до шестидесяти и нетвердо держась на ногах, вели между собой светскую беседу, горланя во всю мочь, хлопая друг друга по спине, хватая бокалы с подносов. Они провозглашали тосты и, облив соседа, рассыпались в извинениях; многие падали замертво. В общем, культурно проводили время.

Гардероб представлял собой обычное фантастическое смешение: мужчины в арабских, турецких, испанских, европейских костюмах или в комбинации из всего этого; женщины во всех фасонов и цветов саронгах, сари, платьях. Не чувствовалось недостатка и в военных мундирах: бархат, парча, сукно, галуны и позументы; впрочем, мне бросилось в глаза преобладание испанских мотивов: черные фалды, пояса-шарфы, галифе и кушаки у кавалеров; мантильи, высокие каблуки, оборчатые юбки, веера и цветы у дам. Причиной тому, как я понял, было совершеннолетие Ракуты, и поскольку тот благоволил испанскому стилю, все вырядились так в его честь. Вся эта орущая, мельтешащая, ликующая толпа накрывала тебя, как волна, а оркестр увенчивал этот бедлам своим беспрестанным бумканьем.

– Обед еще не начался, – говорит мне Ракухадза. – Будем ждать остальных?

Он проследовал к деревьям, где стояли лакеи, в большинстве своем навеселе, и жестом предложил мне и адъютантам сесть. На столах был расставлен прекрасный фарфор и бокалы, но Ракухадза просто откупорил одну из бутылок, обтер горлышко рукавом, ухватил с тарелки горсть риса с говядиной и стал запихивать в рот, время от времени запивая еду глотком спиртного. Не желая сойти за сноба, я ухватил руками цыпленка, а адъютанты, само собой, набросились на закуски с аппетитом каннибалов.

В самый разгар нашего пиршества наиболее трезвые из дворцовых слуг очистили от гостей центр площади, и ассамблея пришла в движение: топот, ругань, извинения. Столы опрокидываются, мужчины падают в кусты, женщины просят помощи, хрустит разбитая посуда, и то и дело слышатся реплики:

– Ах, мамзель, простите мою страшную неуклюжесть!

– Разрешите, сэр, помочь вам подняться на ноги!

– Ола, гарсон, подставьте стул даме… Болван, стул надо приставлять к задней части!

– Не правда ли, здесь очень мило, мамзель Бумфумтабеллилаба? Лучшее общество, какой вкус и декорации.

– Извините, мадам, я тут поблюю немножко.

И далее в том же духе. Постепенно гомон из криков, ударов, отрыжек и конфиденциального шепота смолк, и началось представление.

Оное состояло из сотни танцовщиц в белых сари с вплетенными в волосы зелеными светлячками; девушки волнами двигались по двору под жутковатую негритянскую музыку. По большей части девицы были страшненькие, зато дисциплина, как у гвардейцев, – никогда не видел такой стройной пантомимы. Они совершали сложнейшие перестроения с точностью часового механизма, и толпа в промежутках между обжорством и пьянством выражала им свое хмельное восхищение: в них летели цветы, ленты, даже тарелки с едой; парни залезали на столы, крича и хлопая, леди лезли в кошельки за монеткой. Посреди веселья военный оркестр, как по команде, снова заиграл «Auprès de ma blonde». Капельмейстер, под взрывы хохота, рухнул ничком в фонтан, адъютант за нашим столом примостился отдыхать на блюде с карри, генерал Ракухадза покуривал чируту, человек двадцать вскочили из-за столов и пустились в пляс вместе с танцовщицами. Тут в седанах, задрапированных золотой тканью, стражники-хова внесли принца и принцессу; общество неуверенно повставало с мест, выражая верноподданническую радость. Располагавшаяся за соседним столом желтая девица с раскосыми очами и обнаженными плечами стрельнула в меня похотливым взглядом, томно закатила глазки и дразняще высунула из-под веера язычок.

Не успел я ответить ей вежливым кивком, как запели, заглушая гомон, трубы, а затем раздался звон фанфар. Когда они смолкли, вся ассамблея снова вскочила с мест, опрокидывая стулья и сваливая тарелки; после очередной порции ругательств и извинений наступила относительная тишина – гости поддерживали друг друга и сипло пыхтели.

В центре первого балкона дворца ярко горели фонари, освещая строй гвардейцев и мажордома, отдающего громовым голосом команды. Появились служанки с полосатым зонтиком, взыграли цимбалы, двое хранителей идолов прорысили со своими связками, вперед вынесли Серебряное Копье, и появилась хозяйка праздника, такая величественная в своем пурпурном платье и золотой короне. Ее встретил хор приветствий, затмивший все, что было прежде. Восторженные крики огласили двор, эхом отражаясь от стен дворца: «Мандзака! Мандзака! Ранавалуна! Ранавалуна!» Она же неспешно шла по балкону, но величественность ее движений не могла скрыть очевидный факт, что королева пьяна, как сапожник.

Нагнувшись над перилами, она опасно качнулась, гвардейцы ловко подхватили ее под локти, и тут оркестр, в котором инстинкт возобладал над хмельным угаром, грянул национальный гимн: «Да живет королева тысячу лет», подхваченный гостями, многие из которых аккомпанировали себе, стуча ложками по тарелкам.

Гимн увенчался могучим «ура», и ее величество удалилось; смею заметить, вовремя, иначе она просто свалилась бы замертво. Мы проводили ее криками, и когда был выпит тост за королеву, праздник начался по-настоящему. Перешли к танцам, в которых мне воленс-неволенс пришлось участвовать; оркестр превзошел сам себя, сбацав отчаянную польку, – моей партнершей оказался гиппопотам в образе женщины в кринолине; она использовала меня в качестве тарана, прокладывая путь через ряды танцующих, и визжала, как паровая сирена, в очередной раз проделав этот трюк.

Должен признать: захваченный духом вечера, я принял на борт изрядный груз горячительных напитков и слегка нервничал, разыскивая взглядом ту желтокожую красотку, которая строила мне глазки. Ясно дело, идея была дурацкая, но даже страх перед ревнивой Ранавалуной не способен устоять перед несколькими пинтами анисовой водки и малагасийского шампанского. Кроме того, после многих месяцев скачек исключительно с королевой я страстно жаждал перемены, и та тощая чаровница подходила как нельзя лучше. А вот и она – танцует с похожим на жабу ниггером, облапавшим ее, чтобы не упасть; девчонка перехватила мой взгляд и зазывно подмигнула.

Сделать моей партнерше подсечку было делом одной секунды, и, оставив ее стенать под ногами пляшущей толпы, я проложил себе путь, вырвав по ходу желтую девчонку из объятий ее пьяного кавалера, и тот беспомощно зашатался. Она заходилась от смеха, пока я, обвив рукой гибкий стан, увлекал ее в кусты – там оказалось полно народу: сдается, спрятаться в зарослях и заняться развратом считалось у них уважительным поводом, чтобы пропустить танец-другой. Похоже, половина гостей уже перебывала тут; кругом мелькали черные спины, но я ухитрился найти свободное местечко и уже опустился на землю, вдыхая сладостный аромат своей дамы, как какая-то скотина врезала мне ногой по ребрам. Над нами стоял Ракухадза.

Я уже раскрыл было рот, дабы излить свои мысли по этому поводу, но генерал только кивнул головой и зашел за дерево; поскольку моя желтая подружка как раз решила облегчить желудок, я, не теряя времени, отправился за ним, проклиная свое невезение. Я с трудом держался на ногах, зато он был совершенно трезв; черное лицо хранило угрюмое и серьезное выражение, и что-то во взгляде, которым генерал окинул мельтешащую толпу и копошащие и стонущие в тени фигуры, заставило меня придержать свое недовольство. Он пыхнул сигарой, потом, отбросив ее, взял меня за руку и потащил к деревьям. Мы прошли по узкой тропе и оказались на маленькой садовой лужайке, примыкавшей, как я сообразил, к стене дворца.

Светила луна, и лужайку заполоняли тени; мне хотелось спросить, какого ч-та он притащил меня сюда, но вдруг я различил еще две полускрытые во тьме фигуры. Ракухадза, впрочем, не обращал на них внимания. Перейдя лужайку, он подошел к летнему домику, из-под двери которого пробивалась полоска света, и постучал. Я стоял, пытаясь вытряхнуть из головы туман и внезапно ощутив холодок страха. Издалека доносились музыка и пьяные вопли; тут дверь открылась и я оказался внутри, заморгав от яркого света и чувствуя, как ужас комком застыл в горле.

На меня смотрели четверо. Слева, в темной рубашке, бриджах и башмаках, сидел Лаборд; косые лучи лампы придавали его лицу хитроватое выражение. Рядом с ним, спокойный, как всегда, сидел, Фанкануникака, выглядывающий из безразмерного воротника. Справа расположился облаченный в элегантный костюм придворного барон Андрияма – молодой малагасийский аристократ, которого я знал весьма поверхностно. В центральной фигуре, напряженной и взволнованной, я узрел не кого иного, как юного принца Ракуту. Едва дверь закрылась, взгляд принца нашел кого-то позади меня.

– Никто вас не видел? – раздался хриплый шепот его высочества.

– Никто, – ответил из-за моей спины Ракухадза. – Можно начинать без опаски.

А вот я в этом сомневался, ей-богу. Пьяный или нет, я безошибочно распознал запах заговора, и, вопреки присутствию королевской и ряда других высокопоставленных персон Мадагаскара, мне сразу стало понятно, что здесь творится нечто недоброе. Но Ракута опустил руку мне на плечо, побуждая сесть. Принц кивнул Лаборду, и тот заговорил, развеяв последние мои сомнения:

– Времени очень мало, так что буду краток. Вы хотите целым и невредимым вернуться в Англию вместе с женой?

Честный ответ означал высшую степень государственной измены, и понимание этого факта, видимо, отразилось у меня на лице, так как Фанкануникака поспешил вмешаться. Его волнение выдавал тот факт, что говорил он не на беглом французском, а на своем ублюдочном английском.

– Не бояться, нет тревог, все есть хорошо, Флэшмен. Здесь друзья, вы нравиться, говорить правду, как старые приятель, отлично?

Уж коли сын королевы, ее секретарь и доверенный министр вовлечены в это дело – в чем бы оно ни заключалось – запираться смысла не было.

– Да, – говорю я.

Принц с облегчением вздохнул и разразился тирадой на малагасийском, но Лаборд прервал его.

– Извините, принц, нам нельзя мешкать. – Француз снова повернулся ко мне. – Пришло время сместить королеву. Все, кого вы видите здесь, согласны с этим. Мы не одни – есть другие, доверенные друзья, состоящие с нами в сговоре. У нас есть план: простой, действенный, не требующий кровопролития, и цель его в том, чтобы отрешить королеву от власти, посадив вместо нее его высочество. Принц дает вам свое королевское слово, что в награду за вашу верную службу он предоставит вам и вашей жене свободу и отправит вас домой.

Он остановился; прежде слова лились из него быстрым потоком, теперь Лаборд заговорил медленно и членораздельно:

– Вы с нами?

Не ловушка ли это? Какой-нибудь дь-ский замысел Ранавалуны с целью проверить мою преданность? От нее чего угодно можно ожидать. Лицо Лаборда было непроницаемым; Фанкануникака кивал мне, как бы побуждая соглашаться. Я поглядел на принца, и какое-то тоскливое выражение его красивых черных глаз убедило меня. Почти. К тому времени я достаточно протрезвел и был напуган так, как полагается любому законченному трусу в подобных обстоятельствах: соглашаться было опасно, но чувство близости стоящего за спиной Ракухадзы подсказывало, что отказ мог иметь неотложные фатальные последствия.

– Что от меня требуется? – спрашиваю я.

Мне было совершенно невдомек, зачем я мог им понадобиться, разве только хотят, чтобы я прирезал черную шлюху в ее ванной? При этой мысли я вздрогнул. Но нет: Лаборд ведь сказал, что кровопролития не будет…

– Нам нужен человек, – заговорил Лаборд, словно прочитав мои мысли, – который пользуется доверием королевы, находится совершенно вне подозрений и в то же время располагает властью не дать войскам прийти ей на помощь. Человек, который сумеет в нужный момент сделать так, чтобы ее гвардейский полк из хова не смог вмешаться. С охраной внутри дворца справиться легко – при условии, что ее никто не поддержит. Вот ключ к нашему плану. И ключ этот в ваших руках.

В голове моей теснилось столько мыслей и сомнений, что я был не в состоянии дать быстрый ответ. Обрести свободу… сбежать от этой кошмарной Поппеи[139] и ее ужасной страны… Мысль была такой соблазнительной… Но Лаборд, видно, бредит, ибо что я могу поделать с ее трек-тыми солдатами? На плацу я для них Г-дь Всемогущий, но вне оного моя власть заканчивается. Это план может быть первосортным, и я всей душой за него, при условии, что мне ничего не грозит – но одна мысль об участии в заговоре?! Да одного намека на подозрение в этих ужасных глазах…

– Как у меня это получится? – пропищал я. – Я имею в виду, что не наделен властью. Здесь генерал Ракухадза, он может отдать приказ…

– Невозможно, королева не любить, все плохо думать про генерал, следить, без всякое сомнение, – замахал руками Фанкануникака, а из-за спины у меня раздался голос Ракухадзы:

– Если я или какой-нибудь другой представитель знати попробует отвести гвардейцев-хова хоть на милю от города, королева сразу начнет его подозревать. А мне нет нужды объяснять вам, что следует за ее подозрениями. Однажды была попытка, и генерал Бетимсераба мучился в агонии несколько дней, оставшись без глаз, рук и ног и будучи подвешен в бычьей шкуре на Амбухипутси. Как и мы, он замышлял заговор, но не так осторожно. Генерал забыл, что у королевы повсюду шпионы – шпионы, о которых не знает даже Фанкануникака. Бетимсераба попытался отослать две роты гвардии в Тамитаве. Доказать ничего не смогли, но он не выдержал тангин. И умер.

– Но… но я… не в силах переместить гвардию…

– Вы это делали уже дважды, – в первый раз заговорил Андрияма. – Разве не вы устроили для них марш-броски: один двух-, другой – трехдневный? И ничего – королева осталась спокойна. Это немедленно возбудило бы подозрения, будь на вашем месте кто-то из знати – а она безумно ревниво следит за всеми нами, – но прошло незамеченным, когда действовал генерал-сержант, который не более чем раб, зато пользуется любовью королевы.

Фанкануникака оживленно кивал; его губы беззвучно шептали: «Джига-джига-джиг». Я едва не лишился чувств, узнав, какой опасности, сам того не ведая, подвергался.

– Неужели вы не понимаете? – спрашивает Лаборд. – Неужто не понимаете: с того самого момента, как я увидел вас на невольничьем рынке, много месяцев тому назад, мы с Фанкануникакой разрабатывали план, как возвести вас в позицию, с которой вам станет возможно это осуществить? Королева доверяет вам – какой ей смысл подозревать «пропащего» чужестранца? Она воспринимает вас как раба, тренирующего ее армию, и своего любовника. Вы знаете, как осторожно мы продвигались к цели, стараясь не возбудить в отношении вас ни малейшего подозрения; его высочество укрыл вашу супругу от глаз и ушей шпионов своей матери. Мы ждали, ждали… О, еще задолго до вашего прибытия на Мадагаскар. Это не первый раз, когда мы составляем заговор…

– Она безумна! – взрывается вдруг принц. – Вы же знаете, она безумна и ужасна – это кровавая женщина! Она – моя мать, и… и… – Он затрепетал, сцепив руки. – Я не ищу трона ради корысти или власти! Я хочу спасти свою страну, прежде чем она уничтожит всех или обратит против нас ненависть всего мира! А так и будет, да, так и будет! Великие державы не станут терпеть вечно! – Принц переводил взгляд с Лаборда на Ракухадзу и обратно. – Вы знаете это! Вы все это знаете!

Мне было невдомек, к чему он клонит, но Лаборд объяснил:

– Вы, Флэшмен, не один такой. В прошлом месяце бриг под названием «Мария-Лаура» был выброшен на берег близ Тамитаве. Его шкипер, некто Джейкоб Хеппик, американец, был продан в рабство, как и вы. Через своих друзей я выкупил его… – Француз вдруг фыркнул. – Есть еще пять рабов-европейцев, которых мне удалось тайно выкупить, чтобы спасти их от злой судьбы, – это несчастные, обездоленные люди вроде вас и вашей жены. Мои друзья прячут их. Но их правительства ведут поиски – поиски, на которые королева отвечает оскорблениями и угрозами. Она дошла до такой глупости, что велела схватить нескольких иностранных торговцев – этих людей забрали с кораблей, обрекли на принудительные работы – это все равно что рабство. Сколько еще Франция, Англия и Америка будут выносить подобное?

– Прямо в этот самый момент, – он наклонился вперед, похлопывая меня по колену, – на рейде Тамитаве стоит британский военный корабль, капитан которого направил королеве протест. Та отклонит его, как всегда, и сожжет заживо еще сотню христиан, чтобы выказать иностранцам свое презрение! Долго ли ждать, когда вместо одиночного корабля придет эскадра, высадит десант, который направится на Антан и скинет ее с трона? Неужели ей кажется, что Лондон и Париж позволят ей безнаказанно вытворять такие вещи?

Я едва стерпел: а какого ч-та вам тут не так? В жизни не слышал лучшей новости: Б-г мой, английские «красные куртки» и «синие бушлаты» штурмуют эту ч-ву столицу, разносят в клочки этих вонючих хова, скидывают королеву с трона… Что за картина! Впрочем, до меня тут же дошло, что этим малагасийским джентльменам она может не внушать подобного энтузиазма. Им не улыбается сделаться очередным доминионом Англии или Франции, нет; они предпочитают возвести на трон доброго короля Ракуту, насадить цивилизацию, и тогда удовлетворенные державы с удовольствием оставят их страну в покое. Вот почему они так спешат избавиться от мамаши, пока та не спровоцировала вторжение. Но Лаборду-то что за интерес – он ведь не малагасиец? Нет, зато он – лягушатник до мозга костей, и ему пуще прочих не по нраву увидеть над Антаном «Юнион Джек». Видите, вращение в политических кругах не прошло для меня даром.

– Она погубит нас! – снова восклицает Ракута. – Приведет к войне! И в своем безумии не остановится ни перед какими жертвами…

– Нет, ваше высочество, – говорит Ракухадза. – Не приведет: мы ей не позволим. На этот раз нас ждет успех.

– Вы поняли, что должны сделать? – серьезно глядя на меня, спрашивает Лаборд. – Вам следует отправить гвардию в марш-бросок на Анкай, это всего в тридцати милях отсюда. Ничего более. Обычный трехдневный учебный марш под началом их собственных командиров, как всегда.

– Теклавский и Антаварский полки останутся в Антане, – продолжает Ракухадза. – Они не предпримут ничего: их командиры перейдут на нашу сторону, как только убедятся в успехе переворота.

– Мы нанесем удар на вторую ночь после ухода гвардии, – говорит Андрияма. – Я буду в приемной королевы, тридцать моих людей во дворце. По сигналу они схватят королеву и избавятся, при необходимости, от дворцовой охраны. Генерал Ракухадза соберет командиров и вместе с Фанкануникакой провозгласит нового короля. Все займет не более часа. Когда вести о перевороте дойдут до гвардейцев в Анкае, будет слишком поздно. Энтузиазм народа закрепит наш успех…

– Они преданы мне, – горячо заявляет Ракута. – Они ждут, когда я приду и освобожу их, и…

– Да, ваше высочество, – говорит Ракухадза. – Вы можете рассчитывать на нас в этих планах.

Я не мог не заметить, что обращение их с Ракутой, будущим королем, носит излишне вольный характер. Не сложно представить, кто станет действительно править Мадагаскаром. Но мне до этого дела мало – я пытался переварить ту взрывную смесь, которой меня накормили. Да, эти ребята не относились к разряду нерешительных конспираторов, и я едва успевал переводить дух. Изложено все гладко – но ч-т возьми, какой ужасный риск! А если что-то пойдет не так, примеры чему, похоже, имеются? При одной мысли о возмездии Ранавалуны меня обдавало холодом. А я ведь окажусь в самой гуще… Мне хотелось плакать при мысли, что английский корабль в эту самую минуту находится не далее как в четырех днях пути к востоку отсюда. Нет ли возможности улизнуть от… Нет, не выйдет. Может, Лаборд сам справится? А вдруг королева уже пронюхала? У нее везде шпионы… Я поймал себя на мысли, что гляжу на Фанкануникаку. Кто знает: может ей все известно и она уже усмехается злорадно, дожидаясь своего часа. Мне вспомнились те жуткие ямы и тот вопящий малый с обваренной рукой…

– Так вы с нами? – спрашивает Лаборд, и я замечаю, что все смотрят на меня: Фанкануникака ободряюще, но испуганно; принц – почти умоляюще; Ракухадза с Андриямой – хмуро, а француз, запрокинув голову, изучающе и пытливо. В тишине легкого летнего домика до меня доносились слабые звуки музыки. В мозгу моем крутился идиотский, бесполезный вопрос, но, будучи трусом, я не мог его не задать, хотя ответ в любом случае не сулил успокоения:

– А вы уверены, что королева ни о чем не догадывается? Речь шла о тридцати, которым предстоит все исполнить; не мог ли затесаться среди них шпион? Эти двое часовых снаружи…

– Один из этих часовых – мой брат, – говорит Андрияма. – Второй – мой лучший друг. Те тридцать, которых я поведу, набраны из беглых и разбойников, людей, которые уже приговорены к смерти. Им можно доверять, ибо даже если они предадут нас, их в любом случае ждет яма с кипятком.

– Королева и канцлер Вавалана ни о чем не подозревают, – вставляет Ракута. – Я уверен. – Он заерзал на стуле, с надеждой глядя на меня.

– Когда я и моя жена окажемся на свободе? – спрашиваю я, глядя принцу прямо в глаза, но ответ последовал от Лаборда.

– Через три дня. Завтра вы должны отослать гвардию в Анкай, и через день мы нанесем удар. С этого момента вы будете свободны.

«Если останусь жив, конечно», – думаю я. Лицо мое налилось румянцем, а это верный знак, что я на грани паралича от страха. Но что мне оставалось, кроме как принять предложение? Разве они не спланировали все в лучшем виде, а? Не дали старине Флэши времени, чтобы надуть их, если ему придет такое в голову. Вот ведь хитрые мерзавцы. Но даже так они сочли нелишним сделать мне последнее напоминание. После того как принц, завершая наши маленькие посиделки, произнес какие-то правильные слова, мы потихоньку стали расходиться. Но стоило мне направить свои дрожащие стопы в сторону двора, где разгул шел такой, что впору мертвому проснуться, Ракухадза ухватил меня за локоть.

– Одну минуту, генерал-сержант, с вашего позволения, – он раскуривал очередную чируту, и прежде чем продолжить, внимательно огляделся вокруг. – Я наблюдал за вами: мне сдается, вы не отличаетесь хладнокровием.

Бог знает, откуда у него сложилось такое впечатление. Чтобы продемонстрировать самообладание, я издал притворный возглас удивления.

– Хладнокровие необходимо, – продолжает этот здоровый у-док, кладя мне на плечо руку. – Человек нервный, находясь в вашем положении, может поддаться страху. Он может прийти к ошибочному выводу, что ему выгоднее выдать наш заговор королеве. – Я попытался возразить, но генерал прервал меня. – И совершенно напрасно. Любая благодарность, которую почувствует к нему королева – если такое вообще возможно – будет сведена на нет ее ревностью, когда она узнает о неверности своего любовника. Мамзель Бумфумтабеллилаба – женщина привлекательная, как вы могли убедиться. Думаю, вы находили ее именно такой, когда я застал вас с ней вечером. Королева будет очень недовольна, если услышит об этом.

По пути на двор он держал меня под руку.

– Припоминается мне один из прежних ее… фаворитов. Он имел неосторожность всего лишь улыбнуться одной из фрейлин Ее Величества. Так больше улыбаться ему не пришлось – по-крайней мере, мне так кажется, поскольку трудно судить по человеку, с которого живьем содрали кожу. Есть тут чего перекусить? Просто умираю с голоду!

XII

Хотя большую часть жизни я врал и притворялся, у меня нет особой тяги к заговорам: в таких делах тебе больше приходится полагаться на подлость других людей, чем на свою собственную. Впрочем, они выглядели вполне надежной шайкой, вдобавок времени оставалось мало, и это уменьшало шансы на провал: не сомневаюсь, если пришлось бы ждать дни или недели, нервы мои обязательно дали бы сбой, или я еще чем-нибудь себя выдал. Отправившись после бессонной ночи на утренний развод, я трепетал, как вытащенная на берег рыба. Мне казалось странным даже то, как мой ординарец подает мне горячую воду для бритья, – не кроется ли здесь чего, а? Разве не подозрительно, что он ведет себя в точности так же, как все эти месяцы? Может, знает чего? Когда пришло время приступать к своим обязанностям – раздавать указания своему маленькому штабу инструкторов, – шпионы мерещились мне повсюду, и я вел себя, как нервический актер из «Макбета».

Глядя на равнодушные черные физиономии своих штабных и пытаясь скрыть дрожь в руках, я понял, что самая серьезная из моих проблем – это найти благовидный предлог для отсылки гвардии в Анкай. Г-ди, что же придумать? Тренировка гвардейцам ни к чему, они и так уже вымуштрованы… Я не мог найти выхода, но приказал построить их, в надежде, что Бог подскажет путь. И Он не подвел. Солдаты глядели орлами, как всегда, зато младшие офицеры, побывав накануне на вечеринке у королевы, стояли, как в воду опущенные. Ухватившись за случай, я отправил их маршировать в колоннах, и через пять минут плац напоминал поле боя у Бородино: хова наталкивались друг на друга, роты перемешались, непроспавшиеся офицеры метались, срывая голос. В счастливом озарении я приказал оркестру играть марш, и так как у большинства музыкантов глаза еще смотрели крест-накрест, и дули они в трубы не с того конца, замешательство сделалось полным.

Я разъярился, поместил пьяных офицеров под арест, наорал на всех и заявил, что буду гонять их маршем с полной выкладкой, пока гвардейцы снова не приобретут божеский вид. «Идем в Анкай! – реву я. – Встанем лагерем на равнине без тентов и палаток, и пусть только кто попробует заболеть: засеку до смерти». Выглядело все очень убедительно, и войска пошли, сопровождаемые звуками оркестра, игравшего сразу три марша одновременно. Я смотрел на них, исчезающих в облаке пыли, и думал: «Ну вот, моя роль сыграна „на отлично“, и даже если заговор окончится неудачей, курс моих акций должен остаться достаточно высок».

Но для ума вроде моего это утешение слишком слабое. Весь день я беспокоился, как там идут дела у Лаборда и прочих – впереди были еще сутки – времени достаточно, чтобы сведения о заговоре могли просочиться – и поэтому я дергался при малейшем шорохе. К счастью, этого вроде бы никто не заметил; не сомневаюсь, что все мои выходки – как и их собственные – объяснялись излишествами прошлой ночи. Из дворца вестей не было, все шло как всегда. Наступил вечер, и я приготовился уединиться пораньше с бутылкой анисовки, чтобы скоротать темные часы.

Я лежал, потягивая анисовку и прислушиваясь к далеким звукам дворца, и в тысячный раз говорил себя, что беспокоиться не о чем – при удаче через два дня мы с Элспет, с благословения Ракуты, отправимся в Тамитаве. Там сядем на первый же английский корабль – и до дома, подальше от этого дь-ского места. Здесь могло быть не так плохо – при отсутствии Ранавалуны, конечно. Остров – рай для финансовых операций: богатая страна, новые рынки; можно завести торговлю или консультировать коммерсантов из Сити в обмен на десятую часть дохода – такие денежки на дороге не валяются. Интересно, как поступят с доброй королевой Ранди: отправят в южные провинции, должно быть, под охраной взвода головорезов-хова… Подойдет в самый раз…

Стук в дверь прозвучал, словно гром, и я подскочил в кровати, покрывшись потом. Послышался голос моего ординарца; пока я натягивал башмаки, он вошел, а за ним появились зловещие фигуры гвардейцев-хова, увешанных патронташами и прочим, с обнаженными торсами, блестящими в свете лампы. Прибывший унтер-офицер передал мне приказ явиться в королевские апартаменты. Слова по капле проникали в мой одурманенный мозг, обжигая его, как кислотой – И-се, со мной все кончено! Надевая брюки, мне пришлось ухватиться рукой за кушетку; что могло ей понадобиться от меня в такой час, и зачем посылать эскорт из солдат, если только не случилось самого страшного? Должно быть, заговор раскрыт. Но терять голову рано, может, еще и обойдется: надо отрицать все, и точка. Меня захлестнула паника – смогу ли я сохранить твердость? Нет, это конец! Ноги мои отказывались повиноваться; я едва плелся вслед офицеру, который провел меня к главному входу; мы поднялись по широким ступенькам – мне показалось, или стражников сегодня больше, чем обычно? – потом через двор к Серебряному дворцу, тускло сияющему в свете растущей луны. Миллион колокольчиков мелодично позванивал в тишине ночи.

Вверх по лестнице, через широкий коридор; ноги мои налиты свинцом, а тяжелые башмаки хова мерно топают у меня за спиной. Мне эти башмаки никогда не нравились, и я даже тешил себя идеей заменить их на сандалии, вот только не был уверен, выдержат ли последние долгие марши. О, б-ги, неужто в миг, когда жизнь моя висит на волоске, мне и подумать больше не о чем? Двери распахнулись, офицер жестом пригласил меня пройти; не помня себя, я вошел и поклонился, запечатлевая открывшуюся предо мной картину.

Она, черная и невозмутимая, сидела на троне. Было уже далеко за полночь, но будь я пр-т, если на ней не красовалось вечернее тафтовое платье в голубых оборках, и шляпа со страусовыми перьями. Я распрямился, чувствуя на себе ледяной взгляд, но не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Рядом с королевой застыли две служанки, за ними виднелась тощая фигура канцлера Ваваланы, который, вздернув нос, буравил меня своими хитрыми глазками. Фанкануникака тоже был тут – я посмотрел на него, но на черной физиономии секретаря ничего не отражалось. И тут сердце мое упало в пятки, и я едва не вскрикнул.

В стороне, между двух стражников, стоял барон Андрияма. Одежда разодрана, лицо искажено мукой, руки связаны; он едва держался на ногах. На полу перед ним возвышалась зловонная кучка. В уме моем, как вспышка, мелькнуло слово: тангин! Значит, ей все известно. Это конец.

Краем глаза я видел, что она смотрит на меня, теребя пальцами кольцо в ухе. Потом Ранавалуна буркнула что-то, и Вавалана вышел вперед. Седоватая голова и тощее личико придавали ему забавное сходство с птицей. Он заморгал, глядя на меня, как наглый старый дрозд.

– Говори перед королевой, – негромко прокаркал он. – Зачем ты отослал гвардию в Анкай?

Я постарался придать себе озадаченный вид и твердым голосом отвечаю:

– Да живет королева тысячу лет. Я отправил гвардейцев в марш в наказание – они были пьяны и неуклюжи. Как и оркестр, – нахмурившись, я заговорил громче: – Это было невыносимо: я пятерых приказал посадить под арест. Пятьдесят миль с полной выкладкой научат их, как должно вести себя солдату, а если урок не пойдет впрок, отправлю их снова, как только вернутся!

Полагаю, прозвучать должно было убедительно: смесь сдержанного негодования с пристрастием к суровой дисциплине, – но насколько удалось исполнить задуманное, одному Б-гу известно. Вавалана испытующе смотрел на меня, и не он один: черные глаза на неподвижном, как у каменного изваяния, лице под плюмажем не опускались ни на мгновение. Нельзя дрогнуть или выдать страх…

– Их отослали не по приказу этого человека? – спрашивает Вавалана и указывает костлявой рукой на Андрияму, едва стоящему между стражей.

– Барона Андриямы? – удивляюсь я. – У него нет права командовать войсками. Как, неужто он утверждает, что приказал мне? Да у него никогда не было интереса к строевой подготовке – барон не военный даже. Я не понимаю, господин канцлер…

– Но вы знали! – кричит Вавалана, тыча в меня пальцем. – Вам было известно, что он замышлял заговор против Великого Озера, Питающего Водой! Зачем иначе вам удалять ее защиту, ее испытанных солдат?

Дав своей челюсти изумленно отвиснуть, я расхохотался прямо ему в лицо – и в первый раз стал свидетелем удивления Ранавалуны. Королева дернулась, словно марионетка, полагаю, до этого никто не осмеливался смеяться в ее присутствии.

– Заговор? Вы, верно, шутите, канцлер? Если так, то шутка неудачна, – оборвав смех, я нахмурился, заметив тень сомнения в его глазах.

«Вот твой шанс, парень, – подумал я. – Гнев и возмущение: только они могут спасти тебя, притворно верноподданный старина Гарри!»

– Кто осмелится злоумышлять против Ее Величества или утверждать, что я знал об этом? – раскрасневшись, я буквально орал, и Вавалана совсем сник духом.

– Довольно! – Ранавалуна отняла руку от кольца в ухе. – Подойди сюда.

Я выступил вперед, заставляя себя глядеть прямо в эти гипнотические зрачки; во рту сделалось совсем сухо. Сработал ли мой спектакль? Поверила ли она мне? Она вглядывалась в меня своим леденящим взглядом целую минуту, потом потянулась и взяла меня за руку. Сердце мое дрогнуло, и она проронила одно-единственное слово:

– Тангин.

Сердце замерло, и я едва не лишился чувств. Это означало, что королева не верит мне или, по меньшей мере, сомневается, что почти так же скверно. Взяв меня за руку, она обрекла меня на испытание Божьим судом, эту ужасную, чокнутую ордалию Мадагаскара, которую человек едва ли способен пройти и остаться в живых. Я услышал стук собственных зубов и принялся умолять и жаловаться, божиться в своей верности, называя ее самой добрейшей и милейшей из королев. Только понимание того, что признание означает верную и безоговорочную смерть, заставило меня удержаться и не выдать весь заговор – тангин давал хоть призрачный шанс. Угрюмое лицо не переменилось. Она выпустила мою руку и сделала знак страже.

Пока они занимались своими адскими приготовлениями, я скорчился в три погибели, не видя ничего, кроме черных мускулистых рук, которые скребли ножом косточку тангина; серые пористые хлопья сыпались на блюдо, на котором уже лежали три кусочка высушенной куриной кожи. Вот он, мой смертельный яд. Один из стражей рывком поднял меня и скрутил за спиной руки; второй поднес к моему лицу блюдо. Он ухватил мою челюсть, но остановился, когда королева вдруг заговорила. Но нет, это не была отсрочка – она сделала знак одной из служанок, и все замерли – я, в частности, с выпученными глазами, устремленными на гадость, которую мне предстояло глотать, а девушка тем временем вышла и вернулась с кошелем, из которого королева торжественно отсчитала Вавалане двадцать четыре доллара. При этой финальной церемонии, знаменующей их слепую приверженность букве своего языческого обряда, нервы мои не выдержали.

– Нет! – взвизгнул я. – Отпустите меня! Я все скажу, клянусь, я расскажу все!

По милости Божьей, кричал я на английском, которого, кроме Фанкануникаки, никто не понимал.

– Сжальтесь! Меня заставили! Я расскажу…

Мою челюсть с силой оттянули, жестокие пальцы удерживали ее, и я ощутил, что рот мой наполняется отвратительным ароматом тангина. Я сопротивлялся, старался вытолкнуть эту гадость языком, но куски куриной кожи все-таки затолкали мне в глотку; сильные руки сомкнули мои челюсти и зажали нос. Я дергался, стараясь не глотать; горло горело огнем из-за отвратительного порошка, меня бил кашель, грозящий разорвать легкие. Все без толку. Я судорожно глотнул… и оказался свободен. Рыдая, в панике от мысли, что умираю, я пытался срыгнуть, но даже в этот миг ухитрился отметить заинтересованные взгляды Ваваланы и стражников и холодное равнодушие существа, неподвижно сидящего на троне.

Хватаясь за горящее огнем горло, я кричал и чувствовал, как стены комнаты медленно кружатся перед моими глазами; тут стражи снова схватили меня и поднесли к губам чашу.

– Buvez! Buvez! Пейте! Скорее! – шептал мне коротышка Фанкануникака.

И в меня хлынул целый поток рисовой воды, заливая рот и ноздри, намочив всю голову; похоже, даже легкие оказались полны жидкости. Я глотал и глотал, пока не понял, что вот-вот лопну, и не почувствовал, как исчезает отвратительное жжение во рту. И тут мой желудок содрогнулся в страшной конвульсии; за ней последовала другая, и еще, и еще. Скорчившись, я рухнул на четвереньки. О Б-же, если это смерть, то она стократ хуже, чем я того боялся! Рот мой распахнулся в крике, и тут из него хлынул поток рвоты такой силы, которой мне прежде не доводилось переживать. Рвало меня бесконечно долго; наконец я упал, совершенно без сил, жалобно скуля и совершенно равнодушный ко всему происходящему. Зато зрители поспешили подойти поближе.

Дело в том, что им предстояло выяснить самое интересное в испытании тангином: так ли, как надо, сблевала жертва? Да-да, это самый настоящий тест. Вас заставляют проглотить смертельный яд, накачивают рисовой водой, чтобы вызвать рвоту и ждут дальнейшего развития событий. Только имейте в виду – просто сблевать недостаточно, нужно ухитриться выкинуть обратно все три куска куриной кожи. Если таковое случилось – дайте пожать вашу руку, сэр, и держите шестипенсовик из кружки для подаяния. Если нет, это означает, что вы не прошли испытание, вина ваша доказана, и Ее Величество может располагать вашей шкурой по своему усмотрению.

Весело, не правда ли? И почти столь же логично, как процедура следствия, которую используют наши полицейские органы, разве что для обвиняемого более неудобно. По крайней мере, вам не приходится наблюдать с замиранием сердца за исследованием доказательств – вы слишком потрясены и измучены, чтобы переживать. Я лежал, кашляя и стеная, глаза мои были наполнены слезами боли. Тут кто-то хватает меня за волосы и поднимает на ноги; я вижу Вавалану, торжественно предъявляющего на всеобщее обозрение три мокрых куска, лежащих у него на ладони. Фанкануникака, светящийся от облегчения, кивает мне, но я еще слишком потрясен, чтобы уразуметь суть происходящего. Стражи хватают меня, перхающего и хнычущего, и заставляют опуститься на колени перед троном.[140]

А затем произошло самое невероятное. Ранвалуна простерла руку, и Вавалана бережно положил ей на ладонь восемь долларов. Королева передала монеты служанке, а канцлер вручил ей следующие восемь, которые та протянула мне. Я был слишком слаб, чтобы сообразить, что это символический жест, подтверждающий мою невиновность, но следующий ее поступок разъяснил все дальше некуда. Когда я взял деньги, она сжала мою ладонь, привстала с трона и потянулась ко мне. Когда наши лица почти соприкоснулись я, к крайнему своему удивлению, увидел слезы, застывшие в этих жутких змеиных очах. Ранавалуна нежно потерлась об меня носом, потом прикоснулась губами к щеке. Потом снова села, обратила взор на несчастного Андрияму и прошипела что-то по-малагасийски – быть может, напоминала ему о необходимости поддевать шерстяные подштанники, но вряд ли, поскольку барон вскрикнул от ужаса и рухнул перед ней на пол, пытаясь ухватить за ногу, но стражи схватили его и поволокли к дверям. От его криков волосы встали дыбом у меня на голове – чуть меньше рвоты, и меня тащили бы точно так же.

Фанкануникака стоял рядом; по его знаку я поклонился, пошатываясь, и попятился к выходу. Ранавалуна сидела в той же позе, и ее страусовый плюмаж кивал в такт словам, которые она нашептывала своему идолу-бутылке; служанки с несчастным видом принялись протирать полы. Двери закрылись за нами.

– Сильно трогательно. Королева любить вас много, так рада вы здорово блевать, шибко радоваться – тангин не умереть! – Фанкануникака буквально скакал от переполняющих его чувств. – Она никого не любить так сильно, разве что королевский буйволы – но они ведь не люди. Но быстрее: еще много-много опасно для вас, для меня, для всех – Андрияма расскажет про заговор.

Он провел меня по коридорам к своему маленькому кабинетику, закрыл дверь на задвижку и перевел дух.

– Расскажите про Андрияму? Что произошло?

– Кто знает, – вскинул брови секретарь. – Кто-то предать, этот пес Вавалана заслать шпион, быть может, вынюхать что-то. Королева заподозрить Андрияма, дать ему тангин, он плохо блевать, не так, как вы. Меня не быть там вовремя, не мог помочь, как вам, подсыпать чуть-чуть каскара в рисовый вода, вызвать сильный рвота – удачно и здорово, вот.

Не удивительно, что меня так стошнило. Я готов был расцеловать маленького балабола, но тот не находил себе места от беспокойства.

– Андрияма скоро заговорить. Его страшно пытать теперь – хуже испанский инквизиция: жечь и резать на мелкий кусочки… – Фанкануникака вздрогнул, закрыв лицо ладонями. – Он визжать про заговор, про меня, про вас, про Ракухадзу, Лаборда…

– Б-га ради, говорите по-французски!

– … Вавалана и королева все узнать. Быть может, скоро прийти за нами, тоже пытать, потом тайбернская джига плясать! Одна надежда – переворот немедленно: гвардия нет, марширует в Анкай, левой-правой! Надо сообщить Ракухадзе и Лаборду про подозрения королевы. Андрияма скоро сломаться…

Он продолжал причитать, я же отчаянно обдумывал ситуацию. Секретарь прав: малагасийцы – народ отважный и крепкий, как тиковое дерево, но Андрияме не выдержать пыток, которые молодчики королевы вершат над ним, быть может, уже в эту самую секунду. Барону развяжут язык, и мы покойники. Клянусь Георгом, эта маленькая чертовка удивила меня: разве не были у нее глаза на мокром месте от радости, что я пережил тангин? Ага, и еще она всплакнет в подушку, когда меня сбросят со скалы за измену. Если нам удастся найти Лаборда и Ракухадзу, сумеют ли они совершить переворот немедленно? Где эти тридцать мерзавцев Андриямы? Знает ли Ракута о случившемся? Ракута… Б-г мой, Элспет! Что станется с ней? В отчаянии я молотил кулаком по столу, пока Фанкануникака верещал на помеси малагасийского и английского. И тут передо мной открылся единственный путь, суливший весьма призрачную надежду, но выбор был между ним и верной смертью. Гамбит Флэшмена: не уверен, что предпринять, беги.

– Послушайте, Фанкануникака, – говорю я. – Предоставьте это мне. Я разыщу Лаборда и Ракухадзу. Но мне нужно быстро передвигаться – требуется лошадь. Можете сделать для меня распоряжение на королевские конюшни? Без него мне коня не дадут. Ну же, приятель, – не могу же я рыскать по всему ч-тову Антану пешком? Впрочем, погодите – понадобится не одна лошадь. Выпишите приказ на дюжину, чтобы я мог снабдить ими Лаборда или Ракухадзу, – тогда они смогут собрать парней Андриямы.

Он в ужасе уставился на меня.

– Но какой основание? Если быть приказ об отдать все лошади, кто-нибудь подозревать, закричать «пожар» и «Боу-стрит»[141]…

– Скажите им, что это для гвардейских офицеров, которых я отправил в марш на Анкай! Королева-де спохватилась их и они должны во весь опор скакать назад! Ч-т, придумайте что угодно! Быстрее, парень, – может, в эту самую минуту Андрияма выкладывает все как на духу!

Это доконало его: он схватил перо и принялся строчить, я же нетерпеливо нависал у него над плечом. Минуты утекали, с каждой из них шансы мои делались все призрачнее. Я сунул приказ в карман. Оставалось последнее.

– У вас есть пистолет? Ну, может быть, шпага? Мне нужно оружие, на всякий случай. – Я надеялся, что этот случай не наступит, но нельзя же отправляться в путь с голыми руками. Он стал рыться и разыскал кое-что в соседней комнате – находкой оказалась всего лишь церемониальная рапира с резным эфесом из слоновой кости и без гарды, но сойдет и она. Ощутив в руке клинок, я подумал вдруг: «А что, если взбежать наверх и прирезать черную ведьму прямо на троне… Или подбить на это Фанкануникаку?» Тот аж взвизгнул от страха и неудовольствия.

– Нет, нет, нет! Никакого кровопролития! Только смещение. Великая королева, бедная женщина – как гадко! Была бы она только смирная и тихая, мы бы никогда не строить заговор, ей-ей! Теперь же все крах, всех ждет арест и мучения! – Он всплеснул руками. – Скорее найти Лаборд, я буду ждать. О, ну и дела! Кого-то могут схватить, или королева заподозрить…

– Бросьте, – говорю я ему. – Впрочем, знаете что – у вас ведь рука набита по части добавления порошков в напитки? Попробуйте передать бедолаге Андрияме что-нибудь освежающее, а? Избавим его от страданий, пока он не заговорил, как думаете? И не вешайте нос, Фанкануникака! Мы же старые приятели, отлично проводить время! Да здравствует Хайгейт и к ч-ту Блюкоут-скул[142], а?

С этим словами я удалился, оставив его причитать. Стараясь умерить шаг, я спустился по парадной лестнице, миновал дворцовую стражу, пересек двор и вышел на улицу. Час был ранний, но народ сновал вовсю – в округе дворца жизнь кипела допоздна, и лучшее общество только расходилось после затянувшихся обедов и обсуждения вчерашней оргии. Можете быть уверены, здешние аристократы не меньше своих цивилизованных братьев и сестер любят скандалы. Улицы были ярко освещены, но никто не удостоил меня вниманием, пока я лавировал между пешеходами и седанами. Фанкануникака одолжил мне длинный плащ, под которым я мог скрыть рапиру, – рабам такие вещи носить не полагалось – и за исключением белого лица и баков ничто не выделяло меня в толпе прохожих.

До конюшен было минут пять ходу, и вскоре я уже с притворным равнодушием стоял у входа, ожидая, пока хмурый унтер-офицер разберет почерк Фанкануникаки. Служака плохо понимал французский, но я постарался втолковать ему суть приказа, а когда он узнал во мне генерал-сержанта, дело было в шляпе.

– Двух лошадей для меня, – говорю, – и дюжину для гвардейских офицеров в Анкае. Выводите их немедленно, направьте грума и прикажите ему идти по следам гвардии, но не слишком быстро. Я не хочу, чтобы животные устали, ясно?

– Нет грумов, – тупо пробормотал он.

– Ну так найди! – рявкнул я. – Или ты хочешь, чтобы я доложил о тебе королеве, да живет она тысячу лет? На Амбухипутси захотел? Не найдешь – мигом окажешься на самой вершине утеса. И кстати, проследи, чтобы к седлу каждой лошади была приторочена бутылка с водой и в сумах имелся полный рацион дзаки.

Оставив его белым настолько, насколько способен побледнеть перепуганный ниггер, я неспешно порысил к дворцу принца Ракуты, ведя в поводу запасную лошадь. Прибавить ходу я не смел, ибо в Антане и так нечасто увидишь верхового, а в такой час ночи мчащийся во весь опор всадник способен переполошить всех. Нет ничего хуже, когда каждая секунда на счету – мне вспоминается то, как я, едва живой от ужаса, вез сквозь осадные линии при Лакноу донесение Кэмпбелла или то выматывающее душу ожидание у причала в Мемфисе, когда путешествовал с переодетой беглой рабыней на пароходе, а ищейки преследовали нас по пятам. Тебе приходится делать безмятежный вид, в то время как все внутри тебя готово разорваться от напряжения. Заговорил уже Андрияма? Известно ли королеве все? Не вопит ли уже Фанкануникака под ножами палачей? Открыты ли городские ворота? Как правило, их никогда не закрывают – если я обнаружу их запертыми, это верный знак, что дело наше – табак. И тогда да смилуются небеса над нами.

Расположенный на окраине дворец Ракуты стоял поодаль от остальных домов, за частоколом, к которому примыкали заросли невысоких деревьев и кустарника. В них, подальше от глаз, я и оставил лошадей, молясь про себя, чтобы малагасийским скакунам не взбрело в голову убрести или заржать, и решительно направился к главным воротам. Там под фонарем дремал привратник, который с готовностью пропустил меня, – этим ребятам ни до чего нет дела, – и через минуту я уже расталкивал ключеверта джиггер-дуббера[143] у парадного входа. Я отрапортовался, что прибыл из Серебряного дворца с посланием для его королевского высочества.

Результатом стало появление дворецкого, знавшего меня в лицо, но стоило мне запросить немедленной аудиенции, тот пренебрежительно скривился.

– Их высочества еще не вернулись, господин… э-э… генерал-сержант. Они обедают у графа Путрафантуна. Вы можете подождать здесь, на крыльце.

Это был удар – времени было в обрез. Я заколебался, потом пришел к выводу, что надо идти ва-банк, другого выхода нет.

– Нет необходимости, – махнул рукой я. – Мое поручение касается чужестранки, которую следует немедленно направить в Серебряный дворец. Королева желает ее видеть.

Не будь мои нервы натянуты как струна, меня бы даже развлекло зрелище серии эмоций, сменявших друг друга на морщинистой черной физиономии. Цепь размышлений дворецкого явно сводилась к следующему: перед ним всего лишь чужеземец из десятой касты, раб; с другой стороны, он имеет чин генерала и наделен неограниченной властью, и что еще важнее, исполняет на текущий момент роль фаворита и возлюбленного королевы – это всем известно. И поручение дано ему самим троном. Все это пронеслось в покрытой шерстью голове. Насколько стращал его принц необходимостью хранить существование Элспет в строжайшем секрете, я не знал, зато видел, что старик явно склонен внять тому, что подсказывала ему мудрость и мысль об Амбухипутси.

– Я должен известить ее, – произнес он наконец. – И подготовить эскорт.

– Не стоит, – отрезал я. – Седан ждет меня за воротами.

Дворецкие – люди дь-ски ограниченные; он вознамерился было спорить, так что мне пришлось пригрозить ему: если он в мгновение ока не представит рабыню к воротам, я отправлюсь во дворец и скажу королеве, что дворецкий принца в ответ на ее приказ только фыркнул и захлопнул передо мной дверь. Ниггер весь затрясся, больше от ярости, чем от ужаса, но важно потопал за ней. Несложно было догадаться, что старик сейчас почем свет кроет дурацкие новые порядки.

Я расхаживал по крыльцу и ждал, грызя ногти и вздрагивая при мысли, сколько времени требуется этим клятым бабам, чтобы одеться. Десять против одного, что она сейчас крутится перед зеркалом, начесывая локоны и строя недовольные гримаски, а Андрияма, быть может, уже выкладывает все и аресты идут полным ходом, а щупальца Ранавалуны уже тянутся через весь город, незримо опутывая меня. Я вздрогнул и выругался вслух, потом, заслыша женский голос, ворвался в дверь. Точно, вот она – спускается по лестнице, в плаще и чепчике, а следом ковыляет дворецкий, неся нечто, по виду напоминающее шляпную коробку. При виде меня она вскрикнула, но прежде чем я успел дать ей знак молчать, раздался звук, от которого волосы у меня поднялись дыбом, а рука потянулась к эфесу рапиры. Через открытую дверь просматривалась длинная дорожка, ведущая к главным воротам. Там было еще темно, но можно было разглядеть какое-то движение. Послышались звяканье металла, отрывистые команды, топот ног – и в свете лучей фонаря, блеснувших на стали и коже, моему потрясенному взору предстала колонна гвардейцев-хова.

XIII

Может статься, я обделен многими талантами, зато имею скромный дар по наитию находить черный ход, когда в парадный ломятся легавые, кредиторы или обманутые мужья. Имея на сей раз преимущество в виде должным образом одетых башмаков и штанов, я, даже обремененный необходимостью тащить с собой Элспет, действовал со скоростью, с какой крыса шмыгает в сточную канаву. Дворецкий даже рта не успел раскрыть, а Элспет только вскрикнула от неожиданности, когда я схватил ее в охапку и помчался по коридору за лестницей.

– Гарри! Куда мы бежим? Мы же забыли шляпную картонку!

– К ч-ту картонку! – прорычал я. – Заткнись и беги!

Мы свернули за угол – там обнаружился проход, явно выводивший на задний двор; я помчался по нему, а моя протестующая половинка держала норовящий свалиться чепчик и испуганно взвизгивала. В одной из боковых дверей показалась изумленная черная физиономия; я врезал по ней, и Элспет охнула. Коридор заворачивал вправо, выругавшись, я влетел в пустую залу: в сумерках перед нами предстал длинный обеденный стол с рядами стульев, а за ним виднелись французские окна. Волоча жену за собой, я распахнул их и выбрался наружу. Мы оказались в полумраке сада. Я навострил уши: ничего.

– Гарри! – пролепетала она мне на ухо. – Что происходит? Отпусти мою руку – не надо меня тащить, слышишь?

– Придется потерпеть, если не хочешь умереть, – прошипел я. – Тихо! Нам грозит страшная опасность, понимаешь ты или нет? Они схватят нас. И убьют! Ради тебя самой, делай что я говорю, и ни слова!

Между зарослями вилась тропа; мы поспешили по ней. Запыхавшаяся Элспет шепотом требовала объяснить ей, что случилось. Я наконец сумел сориентироваться: мы у боковой стены и подъездная дорога слева от нас. От невидимых нам парадных дверей доносился хор резких голосов. Говорили, к несчастью, по-малагасийски, но мне удалось разобрать достаточно, чтобы онеметь от ужаса: «Генерал-сержант… арестовать… найти…» Я тихо застонал, и Элспет опять запричитала:

– Ах, мое платье разодрано! Гарри, так нельзя! Что ты… что мы… Ох!

Я зажал ей рот ладонью:

– Тихо ты, дура! Мы бежим! Солдаты гонятся за нами! Королева хочет убить меня!

Она издала приглушенный звук, потом высвободилась.

– Как смеешь ты обзывать меня таким ужасным словом! С какой стати? Отпусти меня сию же секунду! Ты мне руку сломаешь, Гарри! И что ты несешь про короле…

Гневная тирада прервалась, так как я снова заткнул ей рот ладонью.

– Б-га ради, женщина, нас же услышат! – Я прижал ее к стене. – Говори тихо, ладно?

Я неосторожно убрал руку.

– Вот еще! – на этот раз она хотя бы говорила шепотом. – Чего это ты… Ах, ты ведь разыгрываешь меня! Тогда скажу: это неудачная шутка, Гарри Флэшмен, и я…

– Элспет, прошу тебя! – Я умолял, потрясая перед ней кулаком. – Это правда, клянусь! Если они найдут нас, нам конец!

Выражение моего лица отчасти убедило ее; по крайней мере прелестный ротик открылся и закрылся вновь, издав жалобное: «Ох!»

Потом, когда я, пригнувшись, пытался уловить хоть малейший шум, до меня донесся едва слышный шепот:

– Но, Гарри, как же моя шляпная картонка…

Я посмотрел на нее, не говоря ни слова, потом набрался смелости и заглянул за угол. На крыльце, опершись на копье, стоял хова. Из холла доносились далекие голоса – пр-тый дворецкий явно капитулировал. Вдруг позади нас, в саду, зазвучали крики и треск. Элспет взвизгнула, я подпрыгнул на месте. Стражник на крыльце тоже, надо полагать, услышал звуки, потому как обратился к кому-то в доме. К моему ужасу, на крыльцо вышел унтер-офицер со шпагой в руке и побежал вдоль фасада в направлении нашего угла.

Оставалось только одно. Я схватил Элспет и повалил ее лицом вниз на землю, укрыв в густой тени от стены, сам запрыгнул на нее и шепотом приказал молчать и не шевелиться. Мы успели вовремя: хова обогнул угол и остановился прямо возле нас – гравий похрустывал под его башмаками буквально в шаге от головы Элспет. На один ужасный миг мне показалось, что он нас заметил: огромный черный силуэт с поблескивающим клинком в руке возвышался над нами, но не двигался. Я сообразил, что ниггер оглядывает задворки, напряженно прислушиваясь. Элспет слабо трепыхалась подо мной, край ее лица белым пятном выделялся в темноте. «Г-ди И-се! – молился я. – Только бы он не посмотрел вниз!» Хова пролаял что-то по-малагасийски и сделал полшага вперед… Кровь заледенела у меня в жилах, поскольку башмак его прошел в нескольких дюймах от головы Элспет… и опустился прямо ей на ладонь!

Она дернулась подо мной. Затем он, должно быть, перенес вес на эту ногу, поскольку я, как в страшном сне, услышал слабый хруст, и все ее тело затрепетало. Парализованный, я ждал ее крика – тогда унтер обязательно заметит нас! – но со стороны черного хода донесся оклик, и наш ниггер закричал в ответ, а затем двинулся вперед, задев мои волосы. Секунда, и он исчез, растаяв в темноте на тропинке. Элспет судорожно выдохнула, издав тихий стон. В один миг я вскочил, поднял ее и, почти таща на себе, повлек в густые заросли на лужайке, понимая, что нам нельзя терять ни секунды, и моля небеса не дать ей потерять сознание. Если нам удастся незамеченными пробраться сквозь кусты, держась параллельно дорожки, мы доберемся до ворот. Оставили они там часового?

По счастью, заросли совершенно скрывали наши передвижения; миновав их, мы, переводя дух, остановились за кустами папоротника ярдах в десяти от ворот. Позади нас, на освещенном лампой крыльце, стоял стражник; вглядываясь сквозь листья, я видел тусклый свет фонаря у ворот, но не слышно было ни единого звука, кроме далеких голосов, доносившихся с задней стороны дома. Они не приближаются? Я осторожно подполз поближе к воротам. Г-ди, вот и ч-тов хова! Гигант стоял, держа копье поперек, и смотрел в сторону усадьбы. Свет фонаря играл на обнаженной груди и бицепсах, от этой обезьяньей морды и блеска наконечника копья сердце мое ушло в пятки: мне не проскочить мимо него, только не с Элспет на буксире! И в этот момент моя благоверная снова решила подать голос:

– Гарри! – прошептала она мне на ухо. – Тот человек… он наступил мне на руку! Мне кажется, у меня сломан палец!

Полагаю, прозвучало это скорее как возмущение, нежели жалоба, поскольку она добавила слово, которое, как я полагал, ей вообще не должно быть известно.

– Чш-ш! – Я приблизил губы к ее уху. – Я знаю! Мы… мы что-нибудь придумаем. У ворот часовой – надо пройти мимо него! – Голоса у дома сделались громче. Сейчас или никогда. – Можешь идти?

– Конечно, я могу идти! Мой бедный палец…

– Тише, Б-га ради! Послушай, старушка: нам надо отвлечь его внимание, понимаешь? Того парня у ворот, ч-т!

Даже не думал, что умею шептать и кричать одновременно: впрочем, раньше мне не приходилось ударяться в бега по зарослям Мадагаскара, таща с собой тупую блондинку, мысли которой – поклясться могу – раздваивались между сломанным пальцем и забытой шляпной картонкой.

– Смотри, вот он! Теперь слушай: ты досчитаешь до пяти, до пяти, ясно? Потом встанешь и пойдешь по дороге! Ты сумеешь, дорогая? Просто пойдешь, и все. Ну же, хорошая девочка! Кивни, чтоб тебя!

Я видел, как губы ее беззвучно прошептали «Зачем?», но потом она кивнула и ни с того ни с сего поцеловала меня в щеку. Я пополз вправо, нащупывая под плащом эфес рапиры. Три… Четыре… Пять. Послышался шелест – это Элспет поднялась, с мгновение она будто колебалась, а затем вышла из кустов и повернулась к воротам.

Увидев ее, хова вытаращил глаза, подскочил фута на четыре и двинулся к ней. Через два шага воин поравнялся со мной; я сжал рукоять, сам не помня себя от страха (иди речь о другой женщине, я, скорее всего, опрометью бросился бы бежать к воротам, но тут жена как-никак…) и продираясь сквозь ветки, кинулся на него с фланга, вскинув рапиру в замахе. Пользоваться острием было бессмысленно: я рубанул наотмашь, и поскольку хова развернулся ко мне, страшной силы удар пришелся ему по лицу. Помню, как брызнула из рассеченных губ и щеки кровь, потом он зашатался и упал, крича от боли.

– Беги! – заорал я, и она, в съехавшем набок чепце и с развевающимися юбками, пронеслась мимо него.

Я помчался за ней, и тут из тени сторожки выступает еще один, с копьем наперевес. Я встал, как вкопанный, но Элспет, слава Богу, нет, и когда хова метнулся, намереваясь поймать ее, я попытался в выпаде достать его торс. Отпрыгнув, он отвел удар, и Элспет проскочила ворота, зато теперь мерзавец, пыхтя от нетерпения, решил всецело заняться мной. Острие прошло над моим плечом, я рубанул, но он быстрым, как молния, движением, парировал удар, и мы застыли в воротах друг против друга. Взгляд хова бегал, выискивая уязвимое место.

– Давай к деревьям! – заревел я и увидел, как Элспет, поправляя на ходу чепец, побежала в заданном направлении.

От дома доносились голоса, топот, и хова прыгнул, метя мне в лицо. Чисто инстинктивным движением я отвел копье и почти автоматически – да благословит тебя Господь, добрый учитель из Одиннадцатого гусарского – растянулся в выпаде. Враг заорал как пр-тый, когда острие рапиры вонзилось ему в грудь, проникая все глубже под действием его же собственного напора. Он упал, выворачивая мне руку и вынудив отпустить оружие, и через миг я уже догнал Элспет и повел ее к месту, где нас дожидались лошади, спокойно щипавшие травку.

Я закинул Элспет на одного из коней, не обращая внимания на пришедшие в беспорядок юбки, взгромоздился на другого и, поддерживая ее одной рукой, погнал животных к дороге. У ворот творился бедлам, но мне было ясно: если она не свалится – а Элспет всегда была неплохой наездницей, да и сейчас уже вцепилась в гриву здоровой рукой – им нас не догнать. Держась бок о бок, мы легким галопом доскакали до перекрестка и повернули, после чего я придержал коней. Погони не было слышно, да и в случае чего мы легко могли прибавить ходу. Выругавшись на радостях, я прижал ее к себе и поинтересовался, как рука.

– О, ужасно! – вздыхает она. – Но, Гарри, что все это значит? Эти страшные люди… Я чуть в обморок не упала! Мое платье разорвано, палец сломан, все кости болят! Ах! – Она вздрогнула. – Какие жуткие черные солдаты! Ты… ты убил их?

– Надеюсь, – говорю я, настороженно оглядываясь. – Вот, возьми мой плащ. Укутай получше голову – если они тебя увидят, мы пропали!

– Но кто они? Почему мы бежим? Что случилось? Расскажи мне немедленно, я настаиваю! Куда мы едем…

– У побережья стоит английский корабль! Мы должны попасть на него, но сначала нам нужно выбраться из этого ч-ва города. Если ворота закрыты, то даже не знаю…

– Но почему? – долдонит она, словно попугай, посасывая больной палец и пытаясь привести в порядок юбки, что было непросто, так как сидела она по-мужски. – Ах, как неудобно! Почему за нами гонятся? С какой стати им… Ах! – Глаза ее расширились. – Что ты натворил, Гарри? За что они преследуют тебя? Ты чем-то провинился? Неужели ты обидел королеву, Гарри?

– И в половину не так сильно, как она меня, – фыркнул я. – Она – это… это настоящее чудовище, и если мы попадемся ей в лапы, пиши пропало. Так что вперед!

– Не могу поверить! Это же абсурд! Со мной так хорошо обращались, и я уверена, что стоит принцу поговорить с ней…

В тот момент было не до того, чтобы драть на голове волосы, но я был очень к этому близок. Сдержавшись, я схватил ее за плечо и спокойно, насколько способен был из-за клацающих зубов, объяснил, что нам необходимо как можно скорее покинуть город и что нам надо медленно, задними улицами добраться до ворот, а через них, не исключено, придется прорываться на полном скаку. Остальное-де растолкую после…

– Ладно, – кивает она. – Тебе нет нужды повышать голос. Я сделаю, как ты говоришь, Гарри. Только все это очень-очень странно.

Стоит отдать ей должное: едва она уразумела серьезность ситуации – даже до ее пустых мозгов не могло не дойти, что творится нечто неладное, – Элспет повела себя превосходно. Ни испуга, ни слез, ни даже дальнейших расспросов. Мне доводилось встречать умных женщин, и даже таких, как Лакшмибай или Шелк, способных на любое отчаянное дело, но никто из них не стоил Элспет, когда игра шла по-крупному. Прирожденная жена солдата, о да; жаль только, что в мужья ей достался не солдат.

Но если супруга хранила хладнокровие, то я, по мере того как мы по задворкам подбирались к городской стене, а затем, держась ее, направлялись к главным воротам, приходил во все большее возбуждение. В столь ранний час народу на улицах было мало, и хотя вид двух всадников вызывал любопытство, никто нам не препятствовал. Впрочем, у меня не вызывало сомнений, что тревога уже поднята повсюду, но насколько знал я малагасийские бандубаст[144], – последняя вещь, которую догадаются они сделать, это закрыть ворота. Их никогда не закрывают, так чего же сейчас утруждаться? Я едва не закричал от радости, когда, увидев привратные башни, понял, что путь свободен. Проход охраняли несколько часовых, да еще бродяги грелись у костерка. Нам оставалось решительно подъехать и дать им понять, что они имеют дело с генерал-сержантом. Стражники изумленно уставились на лошадей, но и только, и мы, с готовым выскочить наружу сердцем, миновали башни и порысили среди стоявших на равнине Антана хижин.

В небе над нами разгорался летний восход, и мои надежды вместе с ним – мы были на свободе и уезжали прочь! А где-то за теми далекими порозовевшими горами стоит британский военный корабль – там английская речь, христианское милосердие и безопасность, гарантированные дулами орудий. Четыре дня, самое большее, – если посланные в Анкай лошади ждут нас впереди. В этой тихоходной стране, где преследовать нас будут пешком, никому нас не догнать; даже тревога будет распространяться медленнее, чем мы движемся. Я готов был вопить от радости, но тут мысль, что нас так мало еще отделяет от этого жуткого города, притаившегося за спиной, заставила меня подхлестнуть коней.

Удача не изменила нам. Сменных лошадей мы увидели прямо перед окончательным наступлением рассвета: они пылили по равнине во главе с грумом, и никогда в жизни не приходилось мне наблюдать более отрадного зрелища. Вряд ли эти коняшки годились для легкой кавалерии, зато везли фураж и седельные сумы с дзакой и могли отлично послужить нам при должном обращении. Никакой лошади не под силу нести меня более тридцати миль без отдыха, но в любом случае Элспет тоже не выдержит больше.

Я отпустил растерянного грума, и мы помчались вперед бодрой рысью. Тому, кто учился своему ремеслу в Афганистане, не составит труда управиться с таким маленьким табуном. Моей головной болью была Элспет. До определенной поры девчонка держалась молодцом – и с достойной похвалы молчаливостью, но по мере того как мы углублялись в пустынную саванну, пережитые испытания стали сказываться. Полуприкрыв глаза, она покачивалась в седле, золотистые пряди в беспорядке падали на лицо, и хотя мне страшно не хотелось терять времени, пришлось свернуть в небольшой лесок для отдыха и приема пищи. Расположившись у ручья, я стащил ее с седла, и разрази меня гром, если Элспет не заснула прямо у меня на руках! За три часа она даже не шелохнулась; я же не спускал с равнины глаз, но не заметил ни единого признака погони.

Зато проснувшись, женушка снова принялась болтать без умолку и расспрашивать. Пока мы подкреплялись дзакой и занимались ее пальцем – перелома не было, только сильный ушиб – я попытался объяснить суть происходящего. И знаете, из всех удивительных вещей, случившихся с момента отъезда из Англии, самой необыкновенной кажется мне этот наш разговор. Втолковывать Элспет что-либо – занятие вообще не из легких, но, вспоминая, как она, с круглыми глазами, в разодранном вечернем платье и с пальцем в лубке, сидит напротив меня в том лесочке и слушает, что нам нужно спасать свои шкуры от неумолимого черного деспота, мстящего мне за участие в заговоре, я до сих пор покрываюсь испариной. Я ничего не имею против ее скептицизма, заметьте – только та форма, в которой он выражался, заставляла меня хвататься за голову.

Поначалу она просто не верила ни единому моему слову: это-де совершенно противоречит сложившемуся у нее образу Мадагаскара, и в подтверждение своей точки зрения извлекла из под остатков своего наряда потрепанную тетрадку, откуда зачитала мне свои «впечатления» о стране. Б-же правый, все они заключались в описании ч-вых бабочек, цветов, малагасийских материй и того, что она съела на обед. Именно тогда я понял, что зародившееся у меня во время встречи с ней во дворце Ракуты подозрение оправдалось совершенно – Элспет провела здесь шесть месяцев и не имела ни малейшего представления о том, куда на самом деле попала. Ну, я и раньше знал, что она тупая, но это не лезло ни в какие рамки, о чем я ей и сообщил.

– Откуда же мне было знать? – говорит она. – Принц с принцессой были сама любезность, ты тоже уверял меня, что все хорошо. С какой стати мне было догадаться, что все наоборот?

Мы снова тронулись в путь, а я продолжал разглагольствовать, и так почти весь день, к вечеру которого мы оказались на восточном краю плато, у Ангаву, где устроили привал в подходящем лесочке. К этому моменту я наконец вбил ей в голову, что за а-ское место этот Мадагаскар и от какой ужасной участи мы бежим. Вам, быть может, покажется, что это заставило мою благоверную пораженно смолкнуть, – ну так вы не знаете моей Элспет.

Она была ошеломлена, но вовсе не испугана, скорее даже возмущена. Это возмутительно, заявляла она, и нестерпимо: почему мы (под коими, как я понимаю, подразумевалась Британская Корона) не предпринимаем никаких шагов по искоренению подобного безобразия, и куда смотрит церковь? Меня прям зло взяло – я сидел, чавкая дзакой и слушая ее, не мог отделаться от воспоминания про леди Сэйл: мы отступаем от Кабула, вокруг свистят пули джезайлей, а эта старая карга постукивает затянутыми в перчатки пальчиками по седлу и ехидно так интересуется, почему это никто не принимает мер. Да, есть в этом нечто комическое, но в то же время, когда видишь подобную мэм-сагиб, кусающую губы и возмущенно вскидывающую брови при виде опасности, от которой у самых отважных мужчин волосы встают дыбом, ты перестаешь удивляться, почему половина карты окрасилась в алый цвет Британской империи. Приходская мораль, привитая с колыбели дисциплина, развитое до предела чувство пристойности и чистоты – вот порождающие их качества, и когда они исчезнут, вместе с ними исчезнут и эти мэм-сагиб. Ну, и карта перестанет быть алой, соответственно.

Единственное, чего не могла принять Элспет, это факт, что плачевное состояние дел на Мадагаскаре является виной Ранавалуны. Королевы, по ее мнению, совершенно не способны на подобные вещи, и мать принца Ракуты – «в высшей степени любезного и обходительного юноши» – не может совершить ничего подобного. Нет-нет, причина, видимо, в том, что ее министры действуют у нее за спиной и дают ей плохие советы. «Разве королева не была добра к тебе?» – спрашивала она так хорошо знакомым мне бесхитростным тоном. Я отвечал, что за недолгое наше знакомство успел убедиться в ее злобности, хотя мы, конечно, едва перемолвились и словом. Последнее, как вам известно, было правдой, а о совместных ваннах и музицировании я умолчал. Элспет удовлетворенно вздохнула, а спустя миг спрашивает тихо:

– Тебе не хватало меня, Гарри?

Глядя на нее, сидящую в пыли на фоне зеленых листьев, в грязном платье, с золотистыми волосами, обрамляющими милое личико, такую безмятежную и недалекую, я понял вдруг, что есть лишь один способ дать ей ответ. В спешке и волнениях бегства мне он и в голову не приходил до этого мига. Когда все кончилось, мы растянулись на траве; она гладила меня по щеке, как всегда, – будто мы и не на Мадагаскаре вовсе, где страшные опасности подстерегают нас позади, а впереди ждут неизвестные пока испытания. В этот блаженный момент мне вспомнился первый наш раз, под сенью деревьев на берегу Клайда, и когда я заговорил об этом, она наконец разрыдалась и прижалась ко мне.

– Ты отвезешь нас назад… домой, – говорит. – Ты ведь такой сильный и отважный, ты охраняешь меня. Знаешь, – она утерла слезы и посерьезнела, – мне никогда не приходилось раньше видеть, как ты сражаешься. О, я, конечно, знаю из газет, да и все говорят – про твое геройство, в общем, – но у меня и представления не было, каково это на самом деле. Женщинам такое не под силу. Я видела тебя с мечом в руке – ты был так ужасен, Гарри, и так стремителен! – Элспет вздрогнула. – Немногим женам выпадало счастье убедиться, как храбры их мужья, но мне достался самый отважный, самый лучший мужчина на свете!

Она прижалась ко мне щекой и чмокнула в лоб.

Я подумал о ее пальце под тяжелым башмаком, о том, как она вела себя в зарослях и у ворот, об изнурительной скачке из Антана, обо всем, что довелось ей вынести после Сингапура. Признаюсь, мне не было стыдно, поскольку это не мой стиль, но я почувствовал странное жжение в глазах и приподнял ладонью ее подбородок.

– Старушка, – говорю, – ты у меня такая славная!

– О нет! – мотает головой Элспет. – Я такая глупая, слабая и… вовсе не славная! Бесполезная, как скажет папа. Но мне нравится быть твоей «старушкой», – она положила мне голову на грудь, – и думать, что я нравлюсь тебе чуточку больше, чем… эта жуткая королева Мадагаскара, миссис Лео Лейд, те китайские леди, которых мы видели в Сингапуре, или Китти Стивенс, или… ах, не все ли равно, любимый?

– Какая еще, ч-т побери, Китти Стивенс?

– А ты разве не помнишь? Та тощая, скверно сложенная брюнетка с горящими глазами – видимо, ей кажется, что такой взгляд делает ее более привлекательной, я даже не знаю. Ты два раза танцевал с ней на Кавалерийском балу и провожал ее в буфет, попить негуса[145]…

Перед рассветом мы снова тронулись в путь, миновав проход Ангаву, ведущий на плато Анкай. Нужно было соблюдать осторожность, потому как гвардейцы-хова, которых я сюда заслал, находились где-то неподалеку. Я принял к северу, и мы, должно быть, обогнули их, ибо не встретили ни души до форта Мангару, обитатели которого недоуменно вытаращили глаза, видя пересекающий реку небольшой табун. Впереди, до места, где кончались джунгли и начинались горы, простиралась равнина, но двигались мы медленнее, чем я рассчитывал: выходило, что нам потребуется пять дней вместо четырех. Впрочем, меня это не сильно беспокоило. Важно только держаться впереди погони, а фрегат должен еще быть там. Я не сомневался в этом, поскольку корабль станет дожидаться ответа на ноту протеста, попавшую к королеве, по сведениям Лаборда, лишь пару дней назад. Даже если ответ был послан немедленно, на его доставку в Тамитаве уйдет не меньше недели, так что времени у нас достаточно.

Я продолжал убеждать себя в этом и на следующий день, когда мы, взбираясь по извилистой, неровной тропе, ведущей в горы, убавили аллюр до шага. Со всех сторон нас окружал лес, и только едва заметная тропка не давала нам сбиться с пути. Мне она была знакома, поскольку именно по ней меня гнали вместе с караваном невольников, и перед каждым поворотом я нервно сглатывал, опасаясь наткнуться на кого-нибудь в этом месте, где негде спрятаться, ибо углубиться на десять шагов в лес означало окончательно и безнадежно заблудиться. А если тропа заброшена или заросла? Или быстроногие гонцы-хова опередили нас?

Я пребывал в состоянии крайнего возбуждения, и оно вовсе не умерялось при виде детской радости, которую доставляло наше путешествие Элспет. Она то и дело хлопала в ладоши и кричала от радости, завидев белых обезьянок, ярко оперенных птиц, порхающих с ветки на ветку; даже зловещие водяные змеи, крейсирующие по потокам с приподнятой над поверхностью головой приводили ее в восторг. Только пауки – мраморной окраски чудища величиной с мой кулак, сидящие на своей паутине размером с хорошую простыню, пугали ее. И еще она пришла в ужас от зрелища, которое заставило даже наших коней заржать и попятиться по узкой тропе, – это была армия здоровенных обезьян, пересекавших дорогу неимоверной длины прыжками, отталкиваясь от земли обеими задними лапами.[146] Мы наблюдали, как они с шумом продираются сквозь лесной подшерсток, и я не в первый раз выругался, что у меня нет при себе даже складного ножа, а только Б-гу известно, какие еще ужасы рыщут в этих темных, коварных лесах. Элспет выразила сожаление, что при ней нет альбома.

Дорога шла по лесу сорок миль, но благодаря доброй королеве Ранавалуне нам не было необходимости проделать их все целиком, как довелось бы вам сегодня. Тропа пересекает джунгли по направлению к Андевуранту, откуда берегом можно добраться до Тамитаве, но в 1845 году существовал короткий путь – так называемый «Буйволова дорога королевы», ведущая прямиком к прибрежной равнине. Ее прорубили тысячи рабов, которых я видел на пути в Антан. Она предстала перед нами на четвертый день: широкая просека в зеленом массиве, над которым в туманной дымке нависали горы. Дорога была жутковатой и сумрачной, но хотя бы ровной, и поскольку половину лошадей нам уже пришлось бросить из-за их переутомления, я радовался, что животным теперь станет легче.

Вспоминая об этом невероятном путешествии, я удивляюсь, что оно вовсе не оказалось таким изматывающим, как стоило ожидать. Элспет клялась, что ей даже нравится, а я, если бы не беспокойство из-за падежа коней, опасение сбиться с пути или попасть в засаду – как бы ничтожен ни был шанс, – или необходимость ломать голову над решением последней задачки: как попасть на борт фрегата, мог только удивляться, насколько здорово все получается. Но нам по-прежнему везло: за всю дорогу нам не встретилось почти ни души, и к вечеру четвертого дня мы уже проезжали цепь странных конических холмиков, обрамляющих песчаную пребрежную равнину, и до самого Тамитаве впереди не было ничего, кроме нескольких деревушек да обширного плоского пространства.

Ясное дело, мне стоило быть начеку. Стоило понимать, что слишком уж все гладко получается. Стоило помнить про ужас, оставшийся не так уж далеко позади, про ненависть и кровожадность этой жестокой женщины. Стоило помнить первое правило солдата, гласящее: «Всегда спрашивай себя, что бы ты сделал на месте твоего противника». Будь я этой ч – вой ведьмой, в то время как мой неверный любовник попытался меня свергнуть, перебив моих стражей и вдарившись в бега к побережью, как бы я поступил, располагая неограниченными возможностями и будучи обуреваем маниакальной жаждой мести? Отправил бы через горы и равнины самых быстрых гонцов с приказом поднять всех в ружье и перерезать все пути к отступлению – вот что я бы сделал. Сколько может пройти за день хороший гонец? Миль сорок. Значит, им потребуется четыре, от силы пять дней, чтобы добраться от Антана до побережья. Мы достигли Тамитаве к вечеру четвертого дня.

Да, мне следовало быть настороже. Но когда тебе остается один шаг до спасения, когда все получается так, как ты и надеяться не смел, когда Тамитаве и берег буквально в нескольких милях за низкими холмами, когда рядом с тобой скачет самая прекрасная девушка на свете, одаряя тебя жизнерадостной идиотской улыбкой и знатно колыхая грудями, когда невыразимый ужас остался позади и когда, главное, ты за четыре ночи почти не сомкнул глаз и едва держишься в седле от усталости… В такие моменты остатки бдительности утекают, как вода сквозь пальцы, мгла начинает кружиться у тебя перед глазами, ты склоняешь голову на траву, проваливаешься в небытие… и тут кто-то будит тебя, крича прямо в ухо, и ты испуганно вскакиваешь, дико озираясь в предрассветном сумраке.

– Гарри! Ах, Гарри, проснись же! Гляди!

Элспет тянула меня за руку, побуждая встать. Где я? А, мы в небольшой лощинке, где разбили лагерь; вот наши лошади, вот первый луч рассвета пробивается на востоке… Но Элспет указывала в противоположную сторону, к кромке лощины.

– Смотри, Гарри, – там! Что это за люди?

Я тер сонные глаза, вглядывался вдаль. Далекие горы скрывались под шапками тумана, полосы которого сползали по склонам. Ничего… Нет, на гребне в миле от нас показалась цепочка людей – десяток или два, быть может. Я смотрел и не верил собственным глазам – железные клещи стиснули мое сердце, ибо двигались они уверенными шагами и очень уж дисциплинированно. Я узнал эту поступь еще до того, как заметил над их головами отблеск металла и разглядел белые полосы патронташей. Не я ли сам обучал их рассыпному строю, а? Но этого не может быть…

– Нет! – прохрипел я. – Это гвардейцы-хова!

Как если бы требовалось лишнее подтверждение, издалека донесся протяжный, завывающий клич – это воины спустились со склона на равнину.

– Я решила, Гарри, что лучше разбудить тебя, – начала была Элспет, но я уже вскочил в седло, побуждая ее последовать моему примеру. Она все еще лепетала что-то, когда я втащил ее наверх, а сам перебрался на другую лошадь. Хлестнув трех оставшихся у нас заводных, которые с ржанием помчались прочь, я бросил еще один тревожный взгляд: линия застрельщиков была уже в трех четвертях мили, сокращая эту дистанцию с пугающей скоростью. Б-же, как им удается так быстро ходить? И откуда вообще они взялись, если на то пошло?

Вопросы любопытные, но я до сих пор не знаю на них ответа, да и тогда они интересовали меня всего долю секунды. В мгновение ока инстинкт труса побудил меня галопом мчаться от них куда подальше. В двух, самое большее в трех милях к востоку, поперек песчаной равнины проходил гребень, с которого, без всякого сомнения, откроется вид на берег. Дорога на Тамитаве, с несколькими идущими по ней крестьянами, оставалась примерно в миле правее. Я пытался сосредоточиться: если мы поедем прямо вперед, то упремся в форт Тамитаве, расположенный к северу от самого города; фрегат должен стоять на рейде – И-се, как мы доберемся до него, когда эти дь-лы идут за нами по пятам, не давая возможности чего-то придумать? Я обернулся: они сделали уже хороший бросок по равнине и двигались очень быстро. Я схватил Элспет за руку.

– Не отставай! Держись в седле, следи за стременами и ни в коем случае не соскользни! Они не догонят нас, если мы пойдем быстрой рысью, но стоит упасть – и все кончено!

Элспет побелела, как полотно, но кивнула, спросив только: кто эти странные джентльмены, чего они хотят и в порядке ли ее прическа. Мы вынырнули из лощины, и вопль, который они издали, завидев нас, не оставлял сомнений – дикий охотничий клич, от которого у меня кровь застыла в жилах. Мы порысили вниз, и я заставил себя не смотреть назад, пока мы не миновали впадину и не взобрались на очередной холм. Мы немного оторвались, но ниггеры не сдавались; я сглотнул и жестом приказал Элспет не сбавлять ходу.

Чтобы поведать вам обо всех случаях, когда я бежал в панике, придется перечислить все мои битвы, помимо которых найдется еще несколько стратегических отступлений, и это было не хуже прочих. Стоит вспомнить, как мы со Скороходом Истом мчались в санях по Арабатской стрелке, уходя от казаков, или ту маленькую увеселительную прогулку на повозке для боеприпасов в компании полковника Себастьяна Морана после битвы при Исандлване[147], когда зулус-удлоко преследовал нас по пятам, – лишний пример того, как быстро ниггеры умеют перемещаться пешком. Но в этот раз загвоздка была в том, что до моря было всего ничего, и если наша посадка на корабль не пройдет гладко, то… Б-г мой, фрегат должен быть там! Я снова кинул взгляд через плечо – мы оторвались на милю, не меньше, но хова тоже достигли гребня и устремились вниз во всю прыть.

Я глянул на лошадей: они не были измотаны, но и для ипподрома тоже не годились. На сколько их хватит? Допустим, одна захромает? Как же я не догадался погнать запасных животных в направлении нашего бегства? Но теперь уже поздно.

– Вперед, – скомандовал я, и Элспет, с тревогой посмотрев на меня, ударила каблучками по бокам скакуна.

Последний хребет находился в полумиле от нас; когда на подъеме мы чуть замедлились, я еще раз обернулся, но на расстоянии целой мили никого не было видно.

– И все-таки у нас получится! – завопил я, и мы пролетели последние ярды, отделявшие нас от вершины. Яркое солнце ударило в глаза, а на щеках заиграл свежий ветер; прямо перед нами открылась панорама берега и океана, от белопенной полосы прибоя нас отделяло не более мили по песчаному склону. Справа лежал город Тамитаве, над островерхими крышами которого в небо поднимались столбики дыма; ближе к нам, но тоже с правой руки, находился форт: массивная каменная башня с флагштоком, обнесенная бревенчатым палисадом. Из города по направлению к форту двигалась колонна солдат в белых мундирах, силой около взвода, а на главной площади самого форта кипела бурная деятельность, как и у пушек на стене.

Лучи солнца, сиявшего на лазоревом безоблачном небе, били нам прямо в глаза, разгоняя остатки тумана, заволакивавшего морскую поверхность примерно в миле от берега. Райское местечко: коралловая отмель с пальмами, чайки порхают, дует свежий морской ветерок; не хватало одного: от золотого пляжа до перламутровой завесы тумана и от края горизонта на севере до городской гавани на юге море было пустым, как обеденный стол нищего. На рейде Тамитаве не было никакого британского фрегата. Даже занюханной маркитантской лодки не наблюдалось. А позади нас, как раз в тот миг, когда я обернул свой растерянный взор в том направлении, на гребне соседнего холма появились воины хова.

Даже не помню, вскрикнул я в тот момент или нет – вполне возможно, что и так, но и тогда это было лишь слабое выражение овладевшего мною отчаяния. Знаю только, что в голове у меня, пока я в приступе ярости и досады молотил кулаком по колену, билась единственная мысль: «Он ведь должен быть здесь! Ему нужно ждать ответа королевы!» Тут Элспет обращает на меня свои наивные голубые глазки и спрашивает:

– Гарри, а где же корабль? Ты сказал, он должен быть здесь… – потом, видимо, сложив два и два, добавляет: – И что нам теперь делать?

Именно этот вопрос занимал меня, пока я растерянно переводил взгляд с пустого моря перед нами на наших преследователей на холме. Те остановились на вершине. Ирония судьбы, если хотите: им теперь можно было хоть на животе подползать – мы оказались в ловушке, беспомощные, как котята, так что хова оставалось просто сграбастать нас и волочь в Антан, юдоль роковой неизбежности. Мое воображение уже рисовало эти змеиные глаза, парящие ямы Амбухипутси, летящие вниз с утеса кувыркающиеся тела, кровожадные вопли толпы… Я осознал, что с уст моих изливаются потоки ругательств, и огляделся вокруг, ища выход, которого, как понимал, нет.

Побледневшая Элспет вцепилась мне в руку, и я потащил ее вниз по склону, забирая влево, поскольку это был единственный путь, который нам оставался. В паре фарлонгов от форта начиналась идущая вдоль всего берега пальмовая рощица. Вот вам живой пример инстинкта труса – он неизменно приведет вас к убежищу, каким бы жалким и бесполезным оно ни казалось. Они разыщут нас там в два счета, но если нам удастся добраться до деревьев незамеченными из форта, появится шанс бежать на север. Только зачем? Мы будем мчаться, пока не свалимся от усталости или не загоним коней, или эти черные ищейки не настигнут нас; я знал, что это все бесполезно, и все же лучше, чем безропотно дать повязать себя здесь, как баранов.

– Ах, Гарри! – Элспет закричала мне вслед, когда мы помчались по склону. Я не обратил внимания – еще минута, и мы окажемся под сенью деревьев, если, конечно, нас не заметят из форта. Припав к шее коня, я украдкой бросил взгляд на каменное укрепление у подножия холма. Возгласы Элспет перешли вдруг в вопль; я повернулся в седле и, к изумлению своему, увидел, что жена тянет лошадь за гриву. Я скомандовал ей скакать, обозвав дурой, но она продолжала кричать, указывая в сторону моря. Мне оставалось притормозить скакуна и посмотреть, что ей там померещилось. И должен признаться, я не пожалел.

В туманной пелене на рейде что-то двигалось. Сначала это была просто тень, смутно виднеющаяся сквозь подсвеченную солнцем завесу. Потом из нее вынырнул длинный черный рей, а затем мачты и снасти обрели четкие очертания. Не веря сам себе, я услышал едва различимое, но безошибочно узнаваемое поскрипывание, и корабль открылся нашим взорам: высокий, стройный, под одними марселями он медленно выплывал из тумана, разворачиваясь к нам своим черным с белой полосой бортом. Его порты были открыты, орудия выдвинуты, на палубе сновали матросы, а на бизань-гафеле развевался флаг: синяя, белая и красная полосы. Б-же милостивый, да это же лягушатники! Тут, справа от него, из под полога вынырнул другой корабль, поворачивая вслед за первым: еще один французик – с пушками, флагами и всем прочим!

Элспет была рядом, я обнял ее так крепко, что едва не выдернул из седла, и мы, словно зачарованные, не отрываясь смотрели на них. Бегство, форт, преследователи – все было забыто, и она взвизгнула мне прямо в ухо, когда в кильватер к первым двум из тумана показалось третье судно. И на этот раз самое настоящее, ей-ей, потому как сквозь слезы, хлынувшие из глаз, я разглядел на мачте рассекающего океанскую синь фрегата родной наш «Юнион Джек»!

Я кричал один Б-г знает что, а Элспет хлопала в ладоши, но тут из форта, всего в нескольких сотнях ярдов от нас, бабахнуло орудие, и над батареей повис белый плюмаж. Три корабля направлялись к форту; флагманский лягушатник лег на другой галс, захлопав парусами, и вдруг весь его борт окутался облаком огня и дыма. По мере того как ядра попадали в форт, слышался ужасный треск; потом наступила очередь двух остальных кораблей. Под гром канонады, эхом раскатывавшейся по морю, и окутавшись серой пеленой, отстрелявшиеся парусники удалялись в море, заходя на разворот.[148]

Плохо нацеленное ядро, просвистевшее над нашими головами, напомнило, что мы находимся на самой линии огня. Я крикнул Элспет, и, доскакав до деревьев, мы с треском вломились в кусты и соскользнули наземь, чтобы понаблюдать за сценой, разыгрывающейся в бухте.

– Гарри, а почему они стреляют? Ты полагаешь, они пришли спасать нас? – Она возбужденно стиснула мою ладонь. – Откуда они знают, что мы здесь? Мы ведь им не махали, не жгли костер и вообще ничего такого. Ты собираешься покричать им, любимый?

Ага, самое то, когда не далее как в четверти мили от тебя гремит залп из сорока корабельных орудий, а форт палит в ответ. Французский флагман подошел на дистанцию прямого выстрела; стена форта окуталась облаком дыма и пыли, и головной лягушатник покачнулся. Элспет вскрикнула, когда его фор-стеньга накренилась и медленно скрылась в дыму, увлекая за собой спутавшиеся паруса и снасти. Следом отстрелялся второй, причем столь же безобразно, как всегда у этих чесночников, зато от форта получил как надо. «Б-г мой, неужели лягушатников побьют?» – думаю я, видя, как второй «француз» лишился крюйс-стеньги и поковылял прочь с кормой, усыпанной обломками рангоута. И тут подходит английский фрегат. Как правило, я не высокого мнения о наших флотских, но должен признать, те не ударили лицом в грязь перед иностранцами: фрегат шел спокойно и величаво, выдерживая паузу, в то время как в него одно за другим врезались ядра, разбивая в щепы фальшборт.

В прозрачном, как хрусталь, воздухе различима была каждая деталь: вот лотовые делают промеры на русленях, матросы в белых рубахах снуют по палубе, офицеры в синих мундирах стоят на шкафуте, видно было даже малютку-мичмана, взобравшегося на мачту и наблюдающего за фортом в подзорную трубу. Корабль безмолвно скользил, и мне стало уже казаться, что он вот-вот выскочит на мель, но тут раздался зычный голос, моряки засуетились, паруса захлопали – фрегат начал поворачивать, и одновременно с оглушительным грохотом разрядил все свои орудия разом. Взрывная волна залпа обдала нас горячим ветром, укрепления исчезли в облаке дыма, пыли и обломков. Но вот все осело, и нашим глазам предстал форт, орудия которого беспорядочно громыхали в ответ.

Фрегат ловко повернул, но ни он, ни подраненные лягушатники не собирались, похоже, делать новый заход. Мне в голову пришла ужасная мысль, что корабли уходят, и такая подлая трусость переполнила чашу моего терпения.

– Вернитесь, с-ны дети! – орал я, приплясывая от гнева. – Пр-тье, перед вам только кучка ниггеров! Навалитесь на них как следует, чтоб вам! За что тогда вам платят?

– Смотри-ка, Гарри! – взвизгнула Элспет. – Взгляни, любимый, они идут! Видишь – лодки!

И верно, из-за лягушатников вынырнули баркасы, еще одна шлюпка шла от английского корабля. Пока корабли разворачивались и снова атаковали форт, лодки, набитые людьми, приближались к берегу. Значит, они решили брать форт штурмом под прикрытием пушек эскадры. Я приплясывал и сквернословил от возбуждения – это же наш шанс! Как только десант высадится, нам надо бежать к ним. Пробравшись сквозь ветки назад, я посмотрел на холм: наши друзья-хова уже спускались вниз, направляясь к глядящей на материк стене форта. Бежали они вразвалочку, но тут раздалась команда унтер-офицера, который, как мне показалось, махнул в сторону нашего убежища. Так и есть, некоторые хова начали заворачивать, офицер повел их на нас – пр-тый черный мерзавец: чужеземные корабли атакуют твой ч-в остров, а ты занимаешься непонятно чем!

– Что нам делать, Гарри? – спрашивает Элспет. – Может, поспешим на берег? Не стоит медлить.

А она вовсе не так глупа, как выглядит. Но я, по счастью, тоже не лыком шит. Шлюпки вошли в полосу прибоя, и до берега им оставалось рукой подать. Соблазн опрометью ринуться к ним был слишком велик для любого уважающего себя труса. Но если мы слишком рано выскочим из убежища, оказавшись на голой полосе песка в трехстах ярдах от места, где причалит ближайший баркас лягушатников, то нас ничего не стоит подстрелить из форта. Надо оставаться в рощице до тех пор, пока десант не высадится на пляж и не устремится к форту – черные стрелки окажутся все заняты, и мы сможем преспокойно добраться до лодок, размахивая по пути белым флагом – для этой цели я приспособил нижнюю юбку Элспет, твердой рукой отметая ее жалобы и протесты. Тем временем я не спускал глаз с приближающихся хова. Их было трое да держащийся позади офицер; передний почти достиг деревьев, замешкался и обернулся, спрашивая совета товарищей. Потом его плоское, грубое лицо повернулось в нашем направлении, и он начал пробираться через заросли, водя копьем и поглядывая по сторонам.

Я сделал Элспет знак молчать и повел ее к выходящей на берег стороне рощицы, держась под прикрытием деревьев и прислушиваясь ко всему сразу: мощным залпам орудий, далеким криками со стен форта, хрусту веток под ногами хова, пробирающегося через лесок. Он, похоже, уклонился к северу от нас, но тут Элспет прошептала мне в ухо:

– Ах, Гарри, не двигайся, умоляю! Тут еще один из туземцев, совсем рядом!

Я повернул голову – и едва не родил: с другой стороны кустов сквозь листву виднелся черный силуэт, в каких-нибудь десяти ярдах от нас – и в этот момент первый хова издал изумленный крик, послышалось дикое ржание. И-се, я забыл про наших коней, а этот негодяй, похоже, набрел на них! Черная фигура за кустами бросилась бежать – по счастью, прочь от нас, с пляжа послышался треск ружейных выстрелов, и я, вспомнив про дельный совет своей милой женушки, решил не медлить более.

– Бежим! – выдохнул я.

Мы выскочили из-под деревьев и во весь дух понеслись к берегу. Сзади донесся крик, что-то прошелестело в воздухе, и по мягкому песку перед нами скользнуло копье. Элспет вскрикнула; мы прибавили ходу. Шлюпки уже причаливали, вооруженные люди выпрыгивали на берег, устремляясь к форту. Французских моряков в полосатых бушлатах вел размахивающий саблей малый; он что-то кричал – напоминал про la gloire[149], надо думать, – когда заряд картечи врезался в песок прямо между ним и его партией.

– Помогите! – заорал я, размахивая исподним Элспет. – Мы друзья! Halloo, mes amis! Nous sommes Anglais, pour l'amour de Dieu! Не стреляйте! Vive la France![150]

Они не обратили на нас ни малейшего внимания, ибо прорубали себе путь через внешний бревенчатый палисад. Мы добрались до полосы более плотного песка, где бежать стало легче, и поспешили к шлюпкам, лежащим у самой кромки воды. Я оглянулся, но хова, эти хитрые рожи, не показывались. Я подтолкнул Элспет, уводя ее так, чтобы выстрелы из форта нас не достали; весь пляж был усыпан бегущими: англичане и французы с криком шли в бой. На палисаде шла рукопашная – полосатые и белые рубахи с одной стороны, черные шкуры – с другой, мелькают кортики и копья, с внутренних укреплений стреляют ружья, которым отвечают матросы, расположившиеся чуть поодаль от сражающихся. Послышались британское «ура» и клич возбужденных лягушатников. Сквозь облака дыма я разглядел, как матросы, залезая на плечи друг другу, карабкаются на внутреннюю стену форта, явно соревнуясь, кто же будет первым – англичане или французы.

«Желаю удачи, ребята, – подумал я, – у меня нет желания участвовать в подобных играх». В этот момент я услышал голос Элспет:

– Ох, Гарри, милый Гарри! – слабо прошептала она, обвисая на мне. – Как ты думаешь: можно нам теперь присесть? – с этими словами она рухнула в обморок, и мы, сжимая друг друга в объятиях, медленно осели на мокрый песок, как раз посередине между штурмовым отрядом и шлюпками.

Я был слишком измотан и потрясен и мог только сидеть, поддерживая ее, пока на берегу разыгрывалась битва, шепча про себя: «Клянусь Юпитером! Наконец-то мы спасены, и скоро я смогу выспаться…»

– Эй, сэр! – раздался крик. – Да, вы, чего вы тут расселись! Великий Боже, да у вас тут женщина?!

Группа английских матросов, таща пустые носилки, рысила к форту. Их возглавлял краснорожий малый с золотым шевроном, размахивающий пистолетом и саблей. Он удивленно уставился на меня. Я прокричал ему, перекрывая шум битвы, что мы беглые пленники малагасийцев, но у него только рожа еще краснее стала.

– Что вы несете? Так вы не из десанта? Тогда убирайтесь отсюда, сэр, немедленно! Здесь вам делать нечего, тут проводится военная операция! Где боцман? Да иду, что б вас! Вперед, ребята!

Он дунул вперед, размахивая своим арсеналом, но мне было все равно. Я понимал, что не в силах пронести Элспет сто шагов до лодок, но тут мы хотя бы находились вне досягаемости пуль из форта, так что мне оставалось сидеть и дожидаться момента, когда кто-то сможет заняться нами. Сейчас им было явно не до нас – на земле перед палисадом валялись убитые и раненые, и сквозь проделанные в частоколе бреши я видел, как моряки заклепывают пушки, в то время как штурмовая партия продолжает попытки влезть на тридцатифутовую стену форта. «Смоляные куртки» густо карабкались по лестницам, на стене сверкали стальные сполохи кортиков, обороняющиеся отвечали ударами копий и выстрелами.

Перекрывая грохот выстрелов, прозвучало радостное «ура» – большое черно-белое малагасийское знамя рухнуло со стены вместе с перебитым флагштоком, но какой-то ниггер из казематов перехватил его. Вокруг него завязалась схватка, но в этот миг санитары с носилками, тащившие раненых к шлюпкам, заслонили мне картину, и я так и не узнал, чем все закончилось.

До нас с Элспет все еще никому не было дела. Мы находились несколько в стороне от основной линии движения, и хотя группа французских матросов задержалась, чтобы удивленно поглазеть на нас, разъяренный офицер скоро погнал их дальше. Я пытался привести жену в чувство, но она так и лежала без сознания, прижавшись к моей груди. Хлопая ее по щекам, я заметил, что штурмовая партия начинает отступать от форта. Первыми, при поддержке товарищей, ковыляли легкораненые, за ними потянулись остальные, англичане с французами вперемешку; младшие офицеры сыпали командами, заставляя своих людей разобраться по подразделениям. Хаос дополняли толкотня и ругань: британские «смоляные куртки» поносили лягушатников, те не оставались в долгу, жестикулируя и гримасничая.

Я взывал о помощи, но это было все равно что достучаться до глухих. Вдобавок, перекрывая гомон, снова громыхнули корабельные орудия, и над головами засвистели, падая на форт, ядра – наш арьергард уже удалился от него на безопасную дистанцию, отходя в полном порядке и обмениваясь ружейными выстрелами с казематами, которые оказались им не по зубам. Похоже, единственной добычей стал тот самый малагасийский флаг, причем прямо под вражеским огнем, английские и французские матросы едва не сцепились в драке, оспаривая друг у друга обладание этим ценным трофеем. Слышались реплики: «Ah, voleurs!»[151] и «Отдай, скотина!», французы пинались, бритты махали в ответ кулаками, а офицеры обеих наций пытались унять буянов.

Наконец английский офицер, здоровенный малый с разодранной штаниной и окровавленной повязкой на колене, вытащил знамя из схватки, но его французский коллега, ростом, похоже, не более четырех футов, подпрыгнул и ухватился за древко. Поливая друг друга ругательствами на обоих языках при поддержке хора своих подчиненных, офицеры приближались к нам.

– Оно не должен принадлежать вам! – вопил лягушатник. – Отдать его мне, месье, немедленно!

– Осади назад, вонючий коротышка! – орал в ответ потомок Джона Булля. – Убери свои лапы, или я их тебе оторву!

– Бессовестный английский вор! Оно упасть на мои люди, говорю я! Это добыча Франции!

– Да отстанешь ты, лягушачья мартышка? Пр-тье, да если бы ты со своими трусливыми щеголями воевал так, как ругаешься, мы бы уже давно взяли тот форт! Отстань, кому говорят!

– Ах так, вы не давать мне? – вопит лягушатник, который англичанину и до плеча не доставал. – С меня хватать! Отпустить этот фляг, или я застрелить вас!

– Да отцепись ты, пиявка!

Они едва не затоптали нас – могучий сакс держал флаг над головой, а коротышка-француз прыгал, стараясь ухватить его.

– Если не отстанешь, я тебя на якоре вздерну, салага ты этакая… Б-же правый, да тут женщина! – заметив меня с Элспет на руках, англичанин раскрыл рот от удивления.

Он изумленно глядел на нас, совсем забыв про француза, который, зажмурив глаза, изо всех сил колотил его по груди своими кулачками.

– Если у вас найдется минутка, – говорю, – я был бы очень признателен за помощь: мне нужно донести жену до ваших шлюпок. Мы англичане, были пленниками на этом острове и сумели сбежать.

Мне пришлось повторить рассказ, и только тогда он понял, разразившись градом проклятий, а лягушатник, прекративший боксировать, уставился на нас подозрительным взглядом.

– Что он сказать? – завопил он. – Что он замышлять, этот подлец? Ах, я обязан завладеть фляг… Дьявол, что это? Женщина у наших ног, да?

Я по-французски растолковал ему, кто мы, он вытаращил глаза и снял шляпу.

– Леди? Английская леди? Невероятно! Но леди так красив, для пример, и в состоянии обморок! Ах, маленький бедняжка! Медесен-мажор Нарсежак! Медесен-мажор Нарсежак! Идите сюда, скорее. А вы как сэр: спокойно? – коротышка прямо приплясывал от волнения. – Все сюда, помочь мадам!

Все, вытаращив глаза, окружили нас, и пока французский костоправ приводил в чувство Элспет, матросы помогли мне встать, и английский офицер поинтересовался, кто я такой. Я ответил, а он удивился, не тот ли я самый Флэшмен? Я говорю, тот; тогда он говорит, что это здорово, будь он пр-т, и что зовут его Кеннеди, и он второй лейтенант с фрегата «Конвей», и рад встрече. Тут вклинивается коротышка-француз, представившись лейтенантом Буданкуром с «Зеле», и сообщает мне, что мадам будут предоставлены все удобства, включая нюхательных соли, на борту его корабля, и что он, означенный Буданкур, лично возьмет на себя заботы о ее выздоровлении…

– А ну отставить, crapaud![152] – рявкает Кеннеди. – Что он несет? Дженкинс, Рассел! Эта леди – англичанка и поплывет на английской шлюпке, ей-б-гу! Вы можете идти, мэм?

Элспет, поддерживаемая хирургом-лягушатником, едва стояла на ногах: то ли от усталости, то ли от внимания стольких мужчин, и только слабо кивнула в ответ. Буданкур яростно наскочил на Кеннеди.

– Не поднимать свой голос, будьте добры! Ах, смотрите, мадам из-за вас снова лишится чувств!

– Захлопни свою мышеловку! – рявкнул Кеннеди, потом повернулся к матросу, тянущему его за рукав. – Тебе какого дь-ла надо?

– Прошу прощения, сэр. Мистер Хезлтайн просил передать, что черномазые пошли на вылазку. Взгляните, сэр.

Он показал на берег: точно, из разломанного палисада, не взирая на пальбу с кораблей и заградительный огонь нашего арьергарда, выскакивали черные фигуры в белых набедренных повязках. Некоторые начали стрелять по нам; над головой тревожно засвистели пули.

– Ч-тово пекло! – взревел Кеннеди. – Лягушатники, женщины и негры – это уже слишком! Мистер Клифф, буду очень признателен, если вы уведете этих людей с пляжа! Стрелки, прикройте их! Рассел, беги к шлюпке, пусть мистер Партридж зарядит двухфутновку картечью и даст ниггерам подойти поближе! Все назад! Уходим!

Буданкур отдал своим подчиненным подобные приказания, в том числе доктору и матросу, поддерживавшим Элспет.

– Идите с ней, идиот! – закричал Кеннеди мне. – Разве вы не знаете эти ч-вых лягушатников?

Он похромал прочь, таща за собой малагасийский флаг, а коротышка Буданкур скакал за ним по пятам.

– Один минутка, месье! Вы, полагаю, забыть, что все еще не вернуть нам законную собственность Мадам де Републик! Будьте любезен отдать мне фляг!

– Да чтоб мне сдохнуть, если отдам!

– Подлец, вы отказывать мне! В таком случай вы не уйти с этот берег живой!

– Отвали, наглый недомерок!

Их препирательства, не взирая на шум, были слышны, даже когда мы достигли французской шлюпки, которую матросы удерживали у берега, стоя по колено в воде. Элспет устроили на кормовой банке, пронеся мимо орущей и жестикулирующей оравы французов: одни отстреливались, другие готовили лодку к отплытию; на дне стонали или молча корчились раненые, мичман изрыгал резкие команды людям на веслах. Раздался оглушительные грохот – это английский катер разрядил свое баковое орудие. Малагасийцы хлынули из форта настоящим потоком, устремляясь к берегу и паля кто во что горазд. Потом они стали быстро строиться, готовясь к атаке. Кеннеди и Буданкур, остававшиеся на пляже последними, зашлепали по отмели к шлюпкам, перетягивая флаг и поливая друг друга ругательствами.

– Отпусти, разрази тебя гром!

– Ты не уйти, английская скотина!

Когда в наши дни политиканы начинают нести чушь насчет «entente cordiale»[153], я вспоминаю эту парочку: Кеннеди с воздетым кулаком и побагровевшего Буданкура, остервенело рвущих каждый на себя даром никому не нужный кусок грязного ситца. И я с гордостью заявляю, что в этот критический момент, когда опасность стала уже неминуемой, мои способности к дипломатии спасли ситуацию, поскольку если бы я, выхватив из-за пояса одного из матросов нож не полоснул им по флагу, эти твердолобые так и остались бы на берегу. Удар только слегка надсек полотнище, но и того оказалось довольно: оно с треском разорвалось пополам. Кеннеди выругался, Буданкур взвизгнул, и мы попрыгали в шлюпки под аккомпанемент последнего выстрела баковой пушки. Кили зашуршали по гальке, и вскоре нас уже качал прибой.

– Assassin![154] – орал Буданкур, угрожающе размахивая своей половиной флага.

– Сутенер! – отвечал Кеннеди из соседней шлюпки.

Вот при таких обстоятельствах покинули мы Мадагаскар. Более двух десятков англичан и французов заплатили своими жизнями за эту никчемную, безрассудную операцию,[155] но поскольку благодаря ей мы с Элспет оказались спасены, я не склонен жаловаться, и думаю, вы меня не осудите. Все, о чем я думал тогда, сидя, с кружащейся от усталости головой и телом, превратившимся в сплошную ноющую рану, рядом с Элспет на кормовой банке, так это о том, что мы наконец-то свободны. Полоумная черная королева, Соломон, Брук, хова, охотники за головами, китайские метатели топоров, отравленные дротики, кипящие котлы, корабли, увешанные черепами, яд тангина – все сгинуло прочь, и мы, я и моя девочка, плывем по синим волнам к судну, которое отвезет нас домой…

– Пардон, месье, – сидящий рядом со мной Буданкур хмурился, разглядывая кусок намокшего знамени. – Мочь вы сказать, – он показал на черную надпись, – что означать эти слова?

Читать на малагасийском я не умел, конечно, зато достаточно поднаторел в здешней геральдике, чтобы знать, о чем речь.

– Здесь написано «Ранавалуна», – пояснил я ему. – Так зовут королеву этого пр-того острова, и благодарите свою счастливую звезду за то, что вам довелось познакомиться с ней только таким вот образом. Могу поведать вам…

Тут Элспет завозилась у меня под боком, и я решил, что чем меньше скажешь, тем меньше соврешь. Я посмотрел на нее – она и впрямь проснулась, но не слушала нас. Ее глаза кротко опустились долу, причины чего я не мог уразуметь, пока не заметил, что платье ее изодрано настолько, что оставляет почти неприкрытыми ноги, и похотливые взгляды всех лягушатников в шлюпке направлены именно на нее. Неужто она не замечает этого? «Клянусь Георгом, – думаю я, – тут может завариться настоящая каша, потому как эту жеманную шлюху хлебом не корми, дай только сделаться предметом вожделения для орды изголодавшихся парней…»

– Не возражаете? – обращаюсь я к Буданкуру, беру у него из рук половинку знамени и укрываю колени Элспет, хмуро зыркнув на огорченных лягушатников. Элспет посмотрела на меня с невинным недоумением, потом улыбнулась и прильнула к моему плечу.

– О, Гарри, – вздохнула она. – Ты так заботишься обо мне.

* * *

[Последняя выдержка из дневника миссис Флэшмен,

…июля 1845 г.]

…по совести говоря, очень тяжко было так скоро расставаться с моим дорогим-предорогим Г., особенно после того как мы претерпели столь Жестокую Разлуку, и как раз в тот момент, когда мы чаяли уже насладиться теплом и уютом в обществе друг друга, и вкусить Блаженный Покой в лоне нашей Старой Доброй Англии. Но Губернатор Маврикия настоял, чтобы Г. отправлялся в Индию, где, по слухам, ширится недовольство среди народа Сикхов, по каковой причине возвращавшиеся в Англию полки были повернуты назад, и в случае войны потребуется каждый офицер, имеющий боевой опыт.[156] Так что моему милому, состоящему на действительной службе, пришлось отправиться в Бомбей, не без Настоятельных с его стороны Возражений. Он даже зашел так далеко, что пригрозил положить на стол свой Патент и уйти со Службы, но этого ему и подавно не дозволили.

Так что мне остается горько оплакивать судьбу, подобно дочери Аллина[157] – или это был ее отец, точно уже не помню, – тогда как мой Возлюбленный Супруг вернулся к исполнению своих Обязанностей, и я очень надеюсь, что он будет осторожен, имя дело с Сикхами, людьми, похоже, в крайней степени неприятными. Единственным Утешением служит мне мысль, как хотел мой ненаглядный сопутствовать мне по пути домой самолично, и что именно его Любовь и Нежная Привязанность ко мне послужили причиной столь яростного его нежелания ехать в Индию (и он на самом деле так разгорячился по этому поводу, что наговорил господину Губернатору множество неприятных слов, которые я не привожу здесь, уж слишком они были грубые). Но никогда я не заставлю его сойти с Пути Славы, столь любезного его сердцу, ради моей скромной персоны. Да в этом и нет необходимости, ибо я нахожусь в уюте и безопасности на борту «Зеле», командир которого, капитан Фезек, любезно предложил мне доехать с ним до Тулона, а не дожидаться пакетбота Ост-Индской компании. Капитан очень Любезен и Внимателен, наделен превосходными манерами и полон расположения ко мне, как и все его офицеры, в особенности лейтенанты Гомар и Сен-Жюст, Деленкур и Амбре, а также милейший Буданкур и даже мичманы…

[Конец выдержки. – Чушь, лицемерие и притворство в высшей степени! Вот так подобающее порядочной супруге поведение, полюбуйтесь-ка!!! – Г. де Р.]

(На этой эмоциональной реплике первоначального редактора мемуаров рукопись шестого пакета «Записок Флэшмена» подходит к концу.)

Приложения

Приложение 1. Крикет в 1840-е годы[158]

К крикету, как и ко многим другим вещам, у Флэшмена имелось свое, особое отношение, но не вызывает сомнений, что сквозь пелену обычного его цинизма просвечивает искренняя любовь в этой игре. Это неудивительно, поскольку крикет можно почитать в качестве одного из самых утонченных и изысканных видов спорта, когда-либо изобретенных человечеством, требующего силы и искусства, а также представляющего неограниченные возможности для натур, подобных нашему герою. К тому же играл он отлично, если следовать его собственным воспоминаниям и свидетельству Томаса Хьюза, которому можно тем более доверять, что у него не имелось оснований превозносить Флэшмена. Вне всякого сомнения, не посвяти себя Флэшмен военной карьере и иным занятиям, он вполне мог снискать почетное место в истории крикета, как один из самых выдающихся обладателей быстрой подачи: то, как им было выбито трио таких игроков, как Феликс, Пилч и Минн (ранневикторианские аналоги Хоббса, Бредмана и Кейта Миллера), говорит о таланте, намного превосходящем средние способности.

Насколько достоверны сообщаемые им о крикете тех дней сведения, можно судить по трудам, приведенным в конце настоящего приложения. Воспоминания о самой заре золотого века «Лордс» бесценны, так же как и портреты гигантов того времени: великого и ужасного Минна, элегантного Феликса и выдающегося универсала Пилча (хотя большинство современников оценивало его гораздо выше, нежели Флэшмен). Сообщаемые им технические детали игры точны, хотя автор мемуаров грешит тенденцией смешивать жаргон своих игровых дней с тем, что был в ходу шестью десятками лет позднее – так, он называет отбивающих не «batsmen», а «batters», что верно для 1840-х гг., а также использует термины того времени, означающие подачи: «shiver», «trimmer», «twister», «shooter», зато часто без разбора употребляет «hand» и «innings», означающие одно и то же понятие, вот только первое давно вышло из употребления. Еще мемуариста подводит память, когда он пишет про «канаты» в «Лордс» в 1842 году – на деле, ограждение поля появилось там много позже, и во времена Флэшмена все очки приходилось зарабатывать пробежками.

Без всякого сомнения, самой любопытной частью его крикетных воспоминаний является описание однокалиточного матча против Соломона. В те дни такая форма пользовалась популярностью, но впоследствии пришла в упадок, хотя недавно делались попытки ее возродить. Правила игры можно обнаружить в книге Чарльза Бокса «Английская игра крикет» (1877), но они могут варьироваться в зависимости от предпочтений: допускалось различное количество игроков в одной команде – от одного до шести, но, как правило, если их было меньше пяти, выбивать соперника из игры или набирать очки за подачу за линию калитки запрещалось. Вокруг таких матчей заключалось множество пари, что и помогло снискать им дурную славу. Впрочем, стоит помнить, что страсть делать ставки, свойственная Флэшмену, Соломону и Дедалусу Тиггу, была в те дни всеобщей: какими бы нелепыми, жестокими и сумасбродными ни казались пари, они были неотъемлемой частью той суровой и живописной спортивной эры, когда даже священники могли нажить состояние на ставках, когда матчи играли при свечах, или происходили такие курьезные события, до сих пор памятные энтузиастам крикета, как то, что имело место быть на поле Гринвичского дома инвалидов. Там зрители могли наблюдать встречу команды одноногих игроков с командой игроков одноруких. Одноногие выиграли, набрав 103 пробежки и сломав за матч пять деревянных протезов. В самом деле, мы можем воскликнуть вслед Флэшмену: «Ныне крикет уже не тот, что был».

См. тексты следующих авторов: Ч. Бокс; У.У. Рид «Анналы крикета» (1896); Эрик Паркер «История крикета» («Библиотека Лонсдейла» – с превосходным описанием «Лордс» в очерке сэра Спенсера Понсонби-Фейна «„Лордс“ и МКК»); У. Денисон «Заметки об игроках» (1888); Николас («Феликс») Уэнострокт «Феликс в Бате» (1845); а также книгу достопочтенного Дж. Пайкрофта «Оксфордские воспоминания» (1886).

Приложение 2. Белый Раджа

В наши дни, когда хорошим тоном считается замечать только темную сторону империализма, о Джеймсе Бруке вспоминают редко. Это был один из тех викторианцев, что снискали строителям империи доброе имя, чьими самыми тяжкими грехами являлись любовь к приключениям как таковым, непоколебимая уверенность в цивилизаторской миссии своей лично и белой расы в целом, а также то удовольствие, которое испытывал он, сражаясь с пиратами. Его философия, будучи типичной для своего класса и времени, не снискала широкого одобрения в наши дни, но при беспристрастном изучении поступки Брука заслуживают скорее все же похвалы, чем осуждения.

Отчет о его деяниях, озвученный Флэшмену Стьюардом, по большей части точен. Брук пришел в Саравак как искатель приключений, а стал его правителем и спасителем. Он уничтожил угнетающую его тиранию, возродил торговлю, установил справедливые законы и, практически не имея поддержки, опираясь только на кучку авантюристов и отряды «перевоспитанных» охотников за головами, вел единоличную войну с пиратами Малайских Островов. Для победы ему потребовалось шесть лет, и, принимая в расчет дикость и подавляющий численный перевес врагов, организацию и традиционную природу пиратства, бескрайний и неисследованный театр действий, плюс незначительность находящихся в его распоряжении сил, это следует признать выдающимся достижением.

То была жестокая, бескомпромиссная борьба, и вряд ли стоит удивляться, что по завершении ее Бруку предстояло прочитать в одной из газет о себе как о «пирате и кровожадном убийце», а также узнать, что Хьюмом, Кобденом и Гладстоном (восхищавшимся Бруком, но не его методами) подан в парламент запрос с требованием расследовать его деятельность. Столь же предсказуемым было выступление Палмерстона в поддержку Брука как человека «безукоризненной честности» и готовность Качика Мозеса и других сингапурских купцов встать на его защиту.

В итоге расследование признало Брука совершенно невиновным, что являлось, скорее всего, справедливым решением. Заморские критики могли считать энтузиазм, с которым Брук преследовал охотников за головами и пиратов, несколько чрезмерным, но жители побережья, веками страдавшие от грабежей и насилия, придерживались противоположной точки зрения.

Так же, как и британская общественность. У нее не наблюдалось недостатка в героях, которых можно превозносить, но среди гордонов, линвингстонов, стенли и прочих Джеймс Брук по праву занимает уникальное место. В конечном счете он явился воплощением классического английского авантюриста старых времен: независимый, бесстрашный, прямолинейный, не лишенный самолюбования. В нем было что-то от буканьера, и неудивительно, что целое столетие авторы приключенческих романов для подростков станут использовать его в качестве модели для своих героев. Это большой комплимент, но не больший, чем тот, которым наградили его племена Борнео. Для них, по свидетельству одного путешественника, Брук был просто сверхчеловеком. К этому мнению могли присоединится и пираты Островов[159].

Приложение 3. Королева Ранавалуна I

«Это одна из самых гордых и жестоких женщин на свете, и вся ее история есть летопись кровопролития и ужасных деяний» – так писала Ида Пфайфер, знавшая ее лично. Другие авторы назовут ее «современной Мессалиной», «ужасной женщиной… одержимой жаждой власти и жестокости», «Калигулой в юбке» и т. д. Для М. Ферри, министра иностранных дел Франции, она была просто «l'horrible Ranavalo»[160]. Существует полное единодушие, которое вкупе с подробным описанием ее злодеяний, вполне подтверждает самые недоброжелательные отзывы Флэшмена о ней.

То, что он был знаком с Ранавалуной не понаслышке, не вызывает сомнений. Его рассказ о Мадагаскаре и его странных обычаях находит подтверждения в других источниках, так же как описания эксцентрического гардероба королевы, картин с изображением Наполеона, мебели, идолов, гостевых карточек за столом, обычаев пить и даже музыкальных предпочтений. Приведенные им описания фантастически разодетого двора, полночной вечеринки и церемонии публичного омовения королевы точны до мельчайших подробностей. Что касается ее с ним отношений, то известно, что любовники у Ранавалуны были – не исключено даже, что и прежде смерти мужа, хотя это чистой воды догадка, основывающаяся на анализе событий, приведших ее к трону, чего Флэшмен только бегло касается.

Король Радама, ее муж, скоропостижно умер в 1828 году в возрасте тридцати шести лет. Поскольку детей у них не было, наследником являлся племянник короля Ракутубе. Его сторонники, предвидя схватку за власть, в течение нескольких дней скрывали новость о смерти правителя, чтобы дать Ракутубе консолидировать свои силы. Но молодой офицер по имени Андриямихадза, числившийся среди приверженцев Ракутубе, по причинам, оставшимися неизвестными, выдал тайну Ранавалуне. Та сумела привлечь на свою сторону крупнейших военачальников, внушив им мысль, что идолы желают ее вступления на трон, и безжалостно уничтожила всех несогласных, в том числе и несчастного Ракутубе. Она вознаградила Андриямихадзу за предательство, назначив его главнокомандующим и возведя (или закрепив) в статусе своего любовника. Впоследствии он был обвинен в измене, подвергнут испытанию тангином и казнен (см. Оливер, т. I).

Последующие тридцать пять лет стали царством террора, преследований по религиозным мотивам и геноцидом, который по масштабам своим (учитывая размеры Мадагаскара и его немноголюдное население) вряд ли имеет аналоги в свою эпоху. То, что Ранавалуна избегла расправы или переворота, следует отнести на счет силы, с которой вершила она свою безраздельную власть, и способности чуять заговоры. Сколько было последних, нам неизвестно, но ни один из них не закончился успехом, включая заговор Флэшмена 1845 года, или тот, в котором, к вящему своему испугу, оказалась замешана шестидесятилетняя тогда Ида Пфайфер. В своих «Путешествиях» она описывает, как принц Ракута (очевидно, все еще мечтающий избавиться от своей матушки) демонстрировал ей арсенал, который намеревался использовать при перевороте, и как потом ночью ей снились кошмары об испытании тангином.

Поскольку принц Ракута и Лаборд пережили события, о которых рассказывает Флэшмен, можно сделать вывод, что заговор рухнул, не начавшись, или что королева по каким-то соображениям решила не расправляться с конспираторами. По меньшей мере, доставляет удовольствие мысль, что мистер Фанкануникака был пощажен и продолжил свою преданную службу стране и королеве.

Примечания

1

Не везде. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. переводчика.

(обратно)

2

С правилами и терминологией этой игры можно ознакомиться в Приложении 1.

(обратно)

3

Наваб (набоб) – наместник провинции в Индии, в нарицательном смысле – богач.

(обратно)

4

Бэттер – отбивающий.

(обратно)

5

Поскольку большая часть «Записок Флэшмена» создана между 1900 и 1905 гг., весьма вероятно, что Флэшмен здесь имеет в виду квалификационную серию 1901–1902 гг., которую Австралия выиграла со счетом 4:1, и, возможно, матчи лета 1902 года, в которых австралийцы сохранили за собой «Урну с прахом» (2:1). Именно в этом году была предпринята неудачная попытка пересмотреть вечно вызывающее споры правило «ноги перед калиткой». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

6

Фаги (жарг. «прислужники, лакеи») – младшие ученики в английской привилегированной частной средней школе, выполнявшие поручения старшеклассников. Должны были будить старших по утрам, чистить им обувь и т. п.

(обратно)

7

Поведение Флэшмена на футбольном поле ярко описано в «Школьных годах Тома Брауна», где Томас Хьюз рассказывает, как наш герой с опозданием подбегает к свалке, «орет и изображает бурную деятельность». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

8

«Лордс» – старейшее крикетное поле в Англии, основанное родоначальником крикета – Томасом Лордом на севере Лондона.

(обратно)

9

В крикете применяются разные виды подачи: быстрая – на силу, и медленная – на технику. Соответственно и подающих различают как «быстрых» и «медленных».

(обратно)

10

МКК – аббревиатура «Мэрилебонский крикетный клуб» – старейшая ассоциация крикета в Англии, ведущая историю с 1787 г.

(обратно)

11

Cм. книгу «Флэшмен».

(обратно)

12

Ежегодный справочник по крикету, издается с 1864 г.

(обратно)

13

В данном случае память подводит Флэшмена, но совсем чуть-чуть. Так называемые бунты Ребекки начнутся несколькими месяцами позже, в 1843 году, когда тайное общество, известное как «Ребекка и ее дочери», развернет в Южном Уэльсе кампанию террора в знак протеста против высоких дорожных пошлин. Вооруженные люди, переодетые в женщин, в масках, нападали по ночам на пункты сбора и ворота, разрушая их. Название явно берет начало от библейской аллюзии: «И благословили Ревекку, и сказали ей… да владеет потомство твое жилищами* врагов твоих!» (Книга Бытия, 24:60). (См.: Алеви «Истории английского народа», т. 4, а также «Панч», предисловие к вып. 5 от 1843 г.)

*В английском переводе Библии вместо «жилищ» значится «врата». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

14

Джентри – английское мелкопоместное дворянство.

(обратно)

15

Слип – полевой игрок, располагающийся сразу за калиткой с целью перехватить мяч.

(обратно)

16

Твистер – крученая подача.

(обратно)

17

Джеймс Дарк много лет являлся смотрителем поля «Лордс».

(обратно)

18

Стив Слаттер – более сорока лет работал в обслуживающем персонале «Лордс».

(обратно)

19

Феликс – намек на сходство имени с латинским felis (кошка).

(обратно)

20

Вооруженные отряды зулусов.

(обратно)

21

Серия подач в крикете.

(обратно)

22

То есть при игре, когда используется одна калитка вместо двух. В такой игре команда может состоять из меньшего количества участников – от одного до шести.

(обратно)

23

Это самое первое упоминание в спортивных и вообще литературных источниках термина «хет-трик» («трюк со шляпой»), означающего умение подающего сбить последовательными подачами три калитки, за что ему по традиции полагалась новая шляпа. В наши дни это словосочетание получило, разумеется, широкое распространение за пределами крикета, подразумевая три последовательных успеха любого рода – хет-трик из голов в футболе или побед на выборах, к примеру. Любопытно отметить не только то, что фраза произошла от импульсивного жеста Минна в адрес Флэшмена, но и что поначалу она носила ироничный характер. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

24

Соверены (сленг).

(обратно)

25

Даго – презрительное американское прозвище для лиц испанского и латиноамериканского происхождения.

(обратно)

26

Деклассированный (фр.).

(обратно)

27

Наивность (фр.).

(обратно)

28

Безупречный (фр.).

(обратно)

29

Лорд Хаддингтон и Стэнли занимали, соответственно, посты Первого лорда Адмиралтейства и Секретаря по делам колоний; лорд Абердин был министром иностранных дел. Флэшмен ехидничает, объединяя Глухого Берка и лорда Бругама, обзывая их прохвостами: первый был знаменитым боксером, а второй – видным политиком из партии вигов. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

30

Элис Лоу, любовница лорда Фрэнкфорта, фигурировала в громком дворцовом скандале, связанном с полученными ею подарками, в то время как лорд обвинил ее в краже этих вещей. Почти законченная к тому времени Колонна Нельсона на Трафальгарской площади стала своего рода притчей во языцех: «Панч» глумился над тем, что статуя великого мореплавателя имеет большое сходство с Наполеоном. Скачки на «Королевский охотничий кубок» впервые состоялись в Эскоте в 1843 году, а опера «Богемская девушка» была поставлена в театре на Друри-Лейн в ноябре того же года. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

31

Густые бакенбарды (от knockers – дверные кольца). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

32

Знающий, осведомленный. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

33

В начале 1840-х гг. появился целый ряд правительственных докладов, касающихся положения на заводах и шахтах – оно было ужасающим. Жестокостям, упомянутым в разговоре Моррисона с Соломоном, можно найти подтверждение в этих докладах и других документах предшествующего десятилетия. В итоге лорд Эшли (позже ставший графом Шафтсбери) внес в 1842 году в палату общин законопроект о запрещении использования в шахтах труда женщин и детей моложе тринадцати лет. Палата лордов впоследствии понизила эту планку до десяти лет. Публикация отчета Комиссии по занятости детей («Доклад Хорна») повлекла за собой дальнейшие законодательные меры, включая сокращение рабочего дня для детей и подростков, работающих на фабриках и заводах.

См.: «Доклад Комиссии по занятости детей» (доклад о шахтах), 1842 г.; второй отчет Комиссии, 1843 г., а также прочие документы, цитируемые в книге Э. Ройстон Пайка «Человеческие свидетельства Промышленной революции». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

34

Лола Монтес была любовницей Флэшмена в течение краткого периода осенью 1842 года, пока они не поссорились. Он отомстил ей, организовав враждебный прием во время ее дебюта на лондонской сцене в качестве танцовщицы в июне 1843 года. После этого инцидента Лола покинула Англию и начала свою головокружительную карьеру куртизанки, вознесшую ее до ранга фактической правительницы Баварии – это тот эпизод, в котором оказались задействованы Флэшмен и Отто фон Бисмарк. (См. биографии Лолы Монтес и воспоминания Флэшмена, опубликованные под названием «Флэш по-королевски».) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

35

На свежем воздухе (итал.).

(обратно)

36

Речь идет о деле Франсуа Бенжамена Курвуазье, французского лакея лорда Уильяма Рассела. Обвиненный хозяином в хищении серебряной утвари, слуга зарезал своего хозяина во сне, инсценировав кражу со взломом. В ходе нашумевшего судебного процесса преступника разоблачили. Курвуазье был повешен 6 июля 1840 года при большом стечении народа, причем в числе наблюдателей был Уильям Мейкпис Теккерей, описавший это событие в своем эссе «Как из казни устраивают зрелище».

(обратно)

37

Имеется в виду цикл фельетонов Теккерея «Лекции мисс Тиклтоби по английской истории», публиковавшийся в журнале «Панч».

(обратно)

38

Из флэшменовского описания «ханжеского вида малого в одежке священника» и со скрюченной рукой явствует, что речь идет о Ричарде Харрисе Бархэме (1788–1845), авторе книги «Легенды Инголдсби», в одной из самых популярных новелл которой лорд Томнодди в компании с мистером Фьюзом и лейтенантом Тригузом, а также сэром Карнеби Дженксом из «Синих» отправляется наблюдать за казнью в Ньюгейте и проводит ночь накануне в «Сороке и пне», видит улицу, где сооружается эшафот. Как бы то ни было, Бархэм вдохновлялся не той казнью, которую описывает Флэшмен. Один из лучших образчиков «висельного» юмора был создан несколькими годами ранее. Более поздние экзекуции автор мог посещать просто из любопытства. Присутствие Теккерея вызывает интерес, давая понять, что тому удалось преодолеть отвращение, обуявшее его тремя годами ранее, во время повешения Курвуазье, когда писатель не смог досмотреть зрелище до конца.

См. Бархэм: статьи в «Таймс» от 7 июля 1840 г. и 27 мая 1868 г., описывающие повешение Курвуазье и Баррета; Теккерей: «Как из казни устраивают зрелище» («Фрейзерс Мэгезин», июль 1840); Диккенс «Барнеби Радж» и «Посещение Ньюгейта» из «Очерков Боза»; а также Артур Гриффитс: «Хроники Ньюгейта» (1884) и «Уголовные тюрьмы Лондона» (1862). (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

39

Мистер Тигг поставил на то, что Флэшмен «удержит биту» – то есть не позволит разбить свою калитку и не будет выбит до конца иннинга. Пари довольно причудливое, но вовсе не диковинное по тем временам, когда спортсмены бились об заклад по самым ничтожным поводам. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

40

Бамп – мяч, который ударяется о землю сразу после удара битой и взмывает в воздух, после чего его легко поймать.

(обратно)

41

Шестипенсовая монета. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

42

Соответственно: пять, двадцать пять и пятьсот фунтов.

(обратно)

43

Распространенная среди знати в годы Регенства практика протежировать боксеров-профессионалов и пользоваться их услугами (как правило, после их ухода с ринга) в качестве телохранителей и громил не до конца еще исчезла в годы юности Флэшмена, так что его опасения мести со стороны герцога были, возможно, не беспочвенны, особенно принимая во внимания имена, названные Джуди. Бен Каунт, известный в народе как Биг Бен (говорят, что колокол часовой башни Вестминстера прозвали так именно в его честь), был знаменитым чемпионом в тяжелом весе в сороковые годы, а другой боец, которого можно опознать только как Тома Кэннона – «Большую Пушку Виндзора», обладал чемпионским титулом в двадцатые годы. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

44

Треднидл-стрит – один из основных коммерческих центров Лондона. На этой улице располагались здания Английского банка и Биржи.

(обратно)

45

Первая поставка австралийских лошадей, вывозимых через Сингапур фирмой «Бойд и К°», на самом деле имела место не ранее 20 августа 1844 года. Это были первые из знаменитых «валлийцев» (названных так в честь Нового Южного Уэльса) Индийской армии. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

46

То есть путешествовать на корабле Ост-Индской компании. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

47

То есть навык ходить по палубе во время качки.

(обратно)

48

Мыс Доброй Надежды.

(обратно)

49

Брайтон – фешенебельный курорт на берегу Ла-Манша в графстве Сассекс, Англия.

(обратно)

50

В наши дни они, быть может, уже не такие усохшие и древние. Флэшмен, описывая Pax Britannica* эдвардианской эры, даже представить себе не мог времени, когда племена Северного Борнео вернутся к практике отрезания голов, с которой так боролось английское правительство. Редактору рукописи доводилось наблюдать кучу относительно свежих голов в «головном доме» в верховьях реки Раджанг. Местные подтверждали, что большинство из них принадлежат «оранг джапон» – японским завоевателям времен Второй мировой, но многие выглядят достаточно свежими и, скорее всего, принадлежали их же соплеменникам, которые в тот момент (1966) сражались с британско-малайскими войсками на стороне коммунистических повстанцев.

*Британский мир (лат.) – период силового превосходства Англии в 1815–1918 гг. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

51

Фрэнк Марриет, сын писателя Марриета, несший в этих водах службу флотского офицера в 1840-е гг., подтверждает мнение Флэшмена о тупости и ханжестве сингапурского света: «Никакого гостеприимства, никакой веселости… все только и думают, что о своем положении в обществе». Данное им описание города, его населения, институтов и порядков весьма совпадают с заметками Флэшмена.

См.: Ф.С. Марриет «Борнео и Индийский архипелаг» (1848), а также богатую деталями «Анекдотическую историю Старых времен в Сингапуре» Ч.Б. Бакли. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

52

Армянин Качик Мозес и китаец Вампоа – два самых известных персонажа ранней сингапурской истории. Качик прославился не только как купец, но и как игрок в бильярд, а также благодаря эксцентричной привычке бриться левой рукой и без зеркала, расхаживая при этом по веранде. Ко времени встречи с Флэшменом ему было тридцать два, когда в семьдесят три года, за семь лет до смерти, он составил завещание, то совершил весьма неординарный шаг, предъявив его на обсуждение своим детям, чтобы любые споры могли быть улажены еще при его жизни.

Вампоа был самым богатым представителем китайской диаспоры, он прославился своими щедрыми приемами и роскошным загородным домом с овальными позолоченными дверями. Его внешность была именно такой, какой описывает ее Флэшмен, включая черный шелковый халат, косицу и бокал шерри. (См. Бакли и Марриета.) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

53

Стишок, с помощью которого учеников учили запоминать латинские предлоги, употребляемые с творительным падежом.

(обратно)

54

Самбо – темнокожий потомок от смешанных браков индейцев и негров.

(обратно)

55

Ибаны («морские даяки») – народ, проживающий в Малайзии и Индонезии, большая часть обитает в Сараваке. Считались самыми воинственными среди даякских племен, заработав славу отчаянных пиратов и охотников за головами.

(обратно)

56

Как позже признает Флэшмен, имя Джеймса Брука, Белого Раджи Саравака и выдающегося авантюриста, ни о чем ему тогда не говорило. Это неудивительно, поскольку слава этого удивительного викторианца еще не достигла своей вершины. Но, даже вопреки собственной воле, Флэшмен был поражен обликом и характером своего спасителя, и его описание вполне сходится со знаменитым портретом из Национальной портретной галереи, передающим как решимость и неиссякаемую энергию, так и романтизм, сделавшие из него идеального героя ранней Викторианской эпохи. Этот портрет достоин того, чтобы украшать фронтиспис любой приключенческой книги для подростков девятнадцатого столетия – а иногда так и было. Что на нем отсутствует, так это шрам на лице, о котором упоминает Флэшмен. Брук получил его в схватке с суматрийскими пиратами при Мурду 12 февраля 1844 года, так что к моменту их встречи шрам еще не успел зажить. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

57

Абак – счетная доска (прообраз деревянных счетов).

(обратно)

58

Кажется невероятным, чтобы даже такой эмоциональный викторианец говорил столь цветистой прозой, но мы знаем, что Брук, по крайней мере, писал так. В своем дневнике примерно за этот период времени он описывает свои чувства, испытанные при вести о похищении пиратами Борнео европейской леди, за которую последние потребовали выкуп: «Плененная дама! Разве не вызывает это в воображении картины голубых глаз и каштановых кудрей, подобных гиацинту! На самом же деле это может оказаться старая толстая голландская фрау! Бедняга: даже если она стара, толста, ворчлива и непривлекательна, ужасно думать, какая судьба ждет ее среди дикарей!» Само собой, этот случай не имел отношения к миссис Флэшмен. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

59

Лануна, баланьини, малуку и джилалао – представители малайских народностей.

(обратно)

60

Генри Кеппел (1809–1904) был одним из самых выдающихся военных моряков викторианского периода. Признанный эксперт в боевых действиях на реках, он был известен среди даяков под прозвищем «Рыжий Дьявол» и совместно с Бруком совершил бесчисленное количество рейдов против пиратов Южно-Китайского моря. (См. книги Кеппела «Экспедиция на Борнео на „Дидоне“, 1846» и «Посещение Индонезийского архипелага на корабле „Меандр“, 1853».) Впоследствии Кеппел дослужился до адмирала флота. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

61

Стэмфорд Раффлз (1781–1826) – английский государственный деятель и чиновник, проводник британских интересов на Востоке. Основатель Сингапура.

(обратно)

62

Великий господин. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

63

Восторженное описание Стюартом Брука и его приключений является совершенно точным, насколько можно судить. (См.: «Раджа Саравака» Гертруды Л. Джейкоб, 1876, «Жизнь сэра Джеймса Брука» Спенсера Сент-Джона, 1879, личные письма и дневник Брука, а также другие источники по истории Борнео, приводимые в данных комментариях и приложении 2. Единственная незначительная ошибка находится на совести Флэшмена: фамилия Джорджа Стюарта на самом деле была Стьюард – Флэшмен в очередной раз в своих мемуарах совершает неточность, доверившись своим ушам и не удосужившись проверить, как правильно пишется фамилия. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

64

Кампонг – деревня или поселок в Индонезии и Малайзии.

(обратно)

65

Ассизы – выездные сессии королевского суда в Англии.

(обратно)

66

Энджела Джорджина Бердетт-Коуттс (1814–1906) – «богатейшая во всей Англии наследница, пользовалась известностью… уступающей только королеве Виктории». Свою жизнь и состояние, унаследованное от деда, банкира Томаса Коуттса, она потратила на бесконечные благотворительные акции, строя школы, дома и больницы для бедных, создавая фонды в поддержку таких мероприятий, как борьба с голодом в Ирландии, всеобщее образование, распространение трезвости и освоение колоний. Среди пионеров, получавших от нее субсидии, числятся Ливингстон, Стэнли и Брук. Она была первой женщиной, удостоенной пэрства за общественное служение, и дружила с Веллингтоном, Фарадеем, Дизраэли, Гладстоном, Дэниэлом Уэбстером и Диккенсом, посвятившим ей своего «Мартина Чеззлвита».

Сочетание красоты, обаяния и богатства привлекало к ней бесчисленное число ухажеров, но она, похоже, не выражала матримониальных наклонностей, пока не встретилась с Бруком и не «влюбилась в него без памяти». Существует предание, что она сделала ему предложение, но натолкнулась на вежливый отказ (см. следующий комментарий), но они остались хорошими друзьями, и именно она, по слухам, способствовала официальному признанию Саравака. Впоследствии, на седьмом десятке, она вышла замуж за американца Уильяма Эшмид-Бартлетта. Похоронена в Вестминстерском аббатстве. (См. «Переписку Раджи Брука и баронессы Бердетт-Коуттс», изданную Оуэном Раттером, а также «Национальный биографический словарь».) Память вновь изменяет Флэшмену в одном незначительном пункте: он вполне мог посещать мисс Коуттс, но не на «Страттон-стрит», на которой она обосновалась лишь в конце сороковых годов. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

67

Истинная подоплека истории с бирманской раной Брука еще далека от ясности – известно только, что он получил ее во время Ассамской войны 1823–1825 гг., когда служил в Бенгальской армии. Командуя туземным кавалерийским подразделением, Брук был подстрелен при штурме частокола. Оба его главных биографа – Гертруда Джейкоб и Спенсер Сент-Джон, сообщают, что пуля попала в легкое. Согласно мисс Джейкоб, пулю извлекли не ранее, чем через год, и с тех пор она хранилась в стеклянной шкатулке у матери Брука. С другой стороны, Оуэн Раттер приводит свидетельство Джона Дилла Росса (отец которого хорошо знал Брука) в подтверждение того, что пуля попала в гениталии. Если это так, то становится понятен приписываемый Бруку отказ от предложения мисс Бердетт-Коуттс, а также факт, что он так и не женился.

Нельзя, конечно, исключать, что Джейкоб и Сент-Джон не располагали достоверной информацией о характере раны Брука (хотя в случае с Сент-Джоном, близким другом Брука и его секретарем в Сараваке, такая ситуация маловероятна) или что они просто старались проявить такт. В их биографиях встречаются места, допускающие различные толкования. К примеру, Сент-Джон пишет, что, лечась от раны, Брук «был погружен в меланхолические рассуждения и склонен подолгу отдыхать», но это вовсе ни о чем не говорит – любой юноша, получивший рану, ставящую под сомнение его дальнейшую карьеру, тоже был бы подвержен печали. Опять же, как Джейкоб, так и Сент-Джон упоминают, что Брук был влюблен и – даже обручен с дочерью одного священника из Бата, – уже после своего ранения. Сент-Джон добавляет, что «с того самого времени он, похоже, решился держаться подальше от женского общества». Весьма опасно строить заключения, исходя из столь противоречивых свидетельств или из того, что нам известно о характере и поведении Брука. Флэшмен, само собой, склонен был верить худшему. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

68

Духовая трубка. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

69

Данди – город в Шотландии.

(обратно)

70

«Книга общей молитвы» – название свода священных текстов протестантской англиканской церкви.

(обратно)

71

«Оксфордские статьи» представляют собой результат деятельности так называемой «Оксфордской группы» ученых-богословов, ратовавших за сближение англиканской и католической церквей.

(обратно)

72

Какого бы мнения не придерживался Флэшмен о Бруке, он беспристрастно описывает порядки и обычаи Белого Раджи. Описание «Рощи», ее меблировка, чопорные обеды, прием просителей, интерес Брука к садоводству, любовь к удобным креслам и газетам, даже эксцентричная привычка играть в чехарду – все это подтверждается прочими источниками. Что еще важнее, практически все мнения и мысли, выраженные им в присутствии Флэшмена, можно найти в трудах самого Брука. Его взгляды на туземцев, пиратство, будущее Борнео, миссии, развитие колоний, религиозные и этические воззрения, почести и награды, личные амбиции и вкусы – вся философия этого удивительного человека нашла отражение в его дневниках и письмах, и в передаче Флэшменом разговоров с ним она воспроизводится почти дословно. Похоже, что его манера говорить была сходна со стилем письма: короткие, отрывистые фразы и в высшей степени самоуверенные суждения. (См. личные документы Брука, цитируемые Сент-Джоном, Джейкоб и прочими.) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

73

Ната-хутаны – «древесные дьяволы», то есть стрелки из сумпитанов. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

74

Брук слово в слово написал так в своем дневнике несколькими днями ранее. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

75

Речь идет о герое знаменитой поэмы Байрона «Шильонский узник».

(обратно)

76

Дезабилье, утреннее домашнее платье (фр.).

(обратно)

77

В этом месте в рукописи вымараны две строчки – без сомнения, чтобы уничтожить неблаговидную оценку третьей сестры леди Флэшмен, Гризель де Ротшильд, редактировавшей дневник. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

78

Джозеф Мантон (1766–1835) – знаменитый английский оружейник.

(обратно)

79

Мейн чаттер (малайские шахматы) – любопытная разновидность шахмат, в которой король, находясь под шахом, получает право ходить как ферзь. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

80

Чарльз Джонсон (1829–1917) был племянником Брука и сделался вторым Белым Раджой после смерти дяди в 1868 году. Взяв себе фамилию Брук, он правил почти полстолетия, расширив пределы Саравака и заслужив репутацию отважного полководца и справедливого правителя. Вопреки занимаемому положению, он отличался редкой трезвостью взглядов и еще в начале столетия предрек падение английской колониальной империи и возвышение новых восточных держав в лице Китая и России. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

81

Уильям Гладстон оказался в числе тех либеральных политиков, которые выступали против Брука, обвиняя последнего в том, что его борьба с пиратами Борнео носит жестокий, незаконный и чрезмерный характер. Сент-Джон ядовито замечает: «Симпатии Джеймса Брука были на стороне жертв, Гладстона – на стороне пиратов». (См. статью Гладстона в сборнике «Пиратство на Борнео и военные операции 1849 г.».) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

82

Превосходное описание мореходного пиратского прао. Эти суда, достигавшие семидесяти футов в длину, вооруженные пушками и несущие сотни бойцов, были грозой восточных морей вплоть до конца девятнадцатого века. Собираясь во флотилии, нередко достигающие нескольких сотен кораблей, и базируясь на пиратские логова на Филиппинах или в Северном Борнео, они грабили суда и прибрежные селения в поисках рабов и добычи, не обращая внимания на жалкие военно-морские силы Британии и Голландии.

В эпоху, когда пиратство было на островах повсеместным, главными сообществами являлись: баланьини, субсидируемые правителями Борнео в обмен на рабов и сокровища; странствующие малуку из Альмаэры, что на Молуккских островах; морские даяки с рек Серибас и Скранг, специализировавшиеся на охоте за головами; и самые жуткие из всех, лануны, или иначе иллануны – «пираты лагуны», с Минданао, чьи прао могли рыскать по морю по три года и деятельность которых была связана с большим невольничьим рынком на острове Сулу. Хотя большинство пиратских вождей было родом с Островов, некоторые из них, подобно знакомцу Флэшмена, сагибу Сулейману Усману, являлись арабами-полукровками. Усмана особо ненавидели за то, что тот не брезговал продавать в рабство сородичей-арабов, но он имел огромный вес как глава мощной конфедерации пиратов Северного Борнео, а также как зять султана Сулу. (См.: Брук, Марриет, Кеппел, Манди и Ф. Дж. Морхед «История Малайи», т. 2.) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

83

Утреннее чаепитие. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

84

Говоря о «джерсийском револьвере», Флэшмен, безусловно, имеет в виду Нью-Джерси, где в период с 1836 по 1842 год производились дульнозарядные револьверы 40-го калибра с барабаном на 5 патронов, известные под маркой «Кольт-Патерсон». Некоторые модели имели ствол длиной в фут. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

85

Флэшмен явно ошибается. Если каких-то пиратов и казнили в форте Линга, об этом нет никаких других свидетельств, хотя метод умерщвления, описанный Флэшменом, был распространен среди даяков. Макота не мог быть среди пленных, поскольку находился в числе пиратов Патусана на следующий день. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

86

По английскому обычаю, хозяин наливает портвейн гостю, сидящему справа, потом передает графин соседу слева, и далее графин движется от гостя к гостю по часовой стрелке.

(обратно)

87

Бесстрашный Дик (Dick Dauntless) – персонаж популярного в Викторианскую эпоху морского приключенческого романа.

(обратно)

88

Орудие, установленное на носу судна.

(обратно)

89

Цитата из стихотворения шотландского поэта Томаса Кэмпбелла (1777–1844) «Битва на Балтике», посвященного победе английского флота при Копенгагене в 1801 г.

(обратно)

90

Роберт Блейк (1599–1657) – английский адмирал, сподвижник Оливера Кромвеля.

(обратно)

91

Уильям Гилберт (1836–1911) – английский драматург и поэт, совместно с композитором Артуром Салливаном (1842–1900) создавший 14 комических опер, чья значимость и популярность в Англии не меньше, чем у Штрауса и Кальмана в Австрии или Оффенбаха во Франции.

(обратно)

92

Сэр Ричард Фрэнсис Бертон (1821–1890) – британский путешественник, писатель и дипломат, автор классического английского перевода сказок «Тысячи и одной ночи».

(обратно)

93

Король Хэл (Простоватый король Хэл) – прозвище Генриха VIII (1491–1547), английского монарха, у которого было шесть жен.

(обратно)

94

Штурм Патусана, во время которого было сожжено пять пиратских фортов, состоялся 7 августа. То, что рассказ Флэшмена не дает представления о выдающейся роли, сыгранной Уйэдом и Кеппелом, а также об отчаянной храбрости верных даяков и малайцев, вполне объяснимо: сражения на реке носят еще более хаотический характер, нежели прочие, да и наш герой был явно слишком озабочен собственной участью. В некоторых деталях он совершенно точен: матрос Эллис был убит прямым попаданием ядра, когда заряжал погонное орудие «Веселого Холостяка», например. Также в других источниках мы находим сходное описание грабежа штаб-квартиры Шарифа-сагиба (где был обнаружен его «любопытный и весьма обширный гардероб») и упоминание про то, что его гарем не пострадал в ходе битвы. Видимо, относительно последнего пункта никто из очевидцев не консультировался с Флэшменом, а если и так, тот, надо полагать, благоразумно промолчал. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

95

«Удар милосердия» (фр.) – удар, добивающий уже поверженного противника.

(обратно)

96

Форт Шарифа Муллера (или Муллы) был взят 14 августа, также было уничтожено множество пиратских прао. Смерть лейтенанта Уэйда и бегство Муллера произошли в точности так, как описывает Флэшмен. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

97

Английская матросская песня, сочиненная в память о сражении английского фрегата «Аретуза» с французским фрегатом «Бель Пуль» («Красивая курочка») в 1778 году.

(обратно)

98

Фарлонг (ферлонг) – английская мера длины, равная 220 ярдам (201 м).

(обратно)

99

Битва при Пирамидах, состоявшаяся 21 июля 1798 года, была одной из самых полных побед Наполеона. Он разбил двадцатитысячную египетско-турецкую армию под командованием черкеса Мурад-бея. Сент-Джон упоминает, что один из людей Брука принимал участие в этой битве на стороне турок, но говорит о нем просто как о некоем «пожилом малайце». Записки Флэшмена служат единственным источником, сообщающим, что этим ветераном был Пейтинги Али. Это возможно, особенно если принять во внимание, что к моменту знакомства с Флэшменом Пейтинги было уже за шестьдесят. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

100

Карронада – морское гладкоствольное орудие.

(обратно)

101

Табанить – грести назад, чтобы остановить шлюпку или придать ей задний ход.

(обратно)

102

Подобно Флэшмену, прочие участники битвы на реке Скранг считают ее самым кровопролитным и ожесточенным из всех сражений, данных Бруком во время похода на Батанг-Лупар. Шестьсот пиратов на шести прао атаковали разведывательную лодку Пейтинги, превосходя ее экипаж один к семнадцати. Отчет Кеппела, цитируемый Флэшменом, описывает ярость схватки на фарватере, перегороженном массой тонущих судов и тел; под действием течения затор рассосался, и Брук с Кеппелом смогли ворваться в проход на своей гичке и следующим за ней ракетном прао. Помимо команды Пейтинги, экспедиция потеряла еще 29 человек убитыми и 56 ранеными.

Флэшмен не мог этого знать, но это сражение ознаменовало конец Батанг-Лупарской операции. Не в силах преодолеть быстрое течение, флот Брука вернулся в Патусан, истребив или рассеяв в ходе двухнедельной кампании значительное число пиратов. Значительная доля заслуг принадлежит тут Кеппелу, чью роль в руководстве Флэшмен явно недооценивает; в остальном же его рассказ об экспедиции совершенно точен и правдив, хотя, как обычно, подан с подчеркнуто личностной точки зрения. Как всегда, на Флешмена можно положиться по части дат, имен, мест, судов и общего хода операция, но нет способа проверить его оценочные суждения. Он, похоже, преувеличивает масштаб дела у форта Линга (в котором, согласно собственному отчету, не принимал участия), зато нет никаких оснований полагать, что нарисованная им жестокая картина речных сражений на Борнео или жизни на пиратском берегу как-то искажает действительность. (См. труды Кеппела, Джейкоб, Сент-Джона, Марриета, а также «Рассказ о событиях на Борнео и Целебесе» сэра Джорджа Манди, 1848.) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

103

Маршрут торговых судов, проходивший по Южному полушарию.

(обратно)

104

В XIX веке так называли флаг США.

(обратно)

105

Мадагаскар был столь враждебен к чужестранцам, что для первой половины прошлого века имеет сравнительно мало письменных источников, и Флэшмен перечисляет главные из тех, что доступны на английском. Они подтверждают почти дословно все, что он сообщает об этом изумительном острове и его жуткой правительнице, Ранавалуне I. Джеймс Хасти (1786–1826) был солдатом, а не миссионером; во времена, когда иностранцев еще терпели на острове, он являлся наставником двух малагасийских принцев и британским представителем. Его дневник хранится в Государственном архиве Великобритании. Книги У. Эллиса «Три визита на Мадагаскар» (1858), «Снова на Мадагаскаре» (1867) и «Мученическая церковь Мадагаскара» (1870) служат бесценным историческим источником о правлении королевы Ранавалуны, а также о жизни на острове и его населении, так же как и «Мадагаскар» (1886) С.П. Оливера. См. также Г.У. Литтл «Мадагаскар» (1884), Дж. Сибри «Великий африканский остров» (1880) и Л. Маклеод «Мадагаскар и его жители» (1865). Но ни один из этих авторов не может сравниться с неукротимой и предприимчивой Идой Пфайфер, этой удивительной туристкой, «Последние путешествия» которой содержат массу подробнейших деталей, собранных ею лично. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

106

Пам – имеется в виду Генри Джон Темпл, лорд Палмерстон (1784–1865) – английский государственный деятель, в описываемое время – министр иностранных дел Великобритании.

(обратно)

107

Довольно любопытно, что этот варварский обычай был запрещен королевой Ранавалуной. Как рассказывали, это был ее единственный гуманный законодательный акт. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

108

Герберт Асквит (1852–1928) – английский государственный и политический деятель, лидер Либеральной партии.

(обратно)

109

Популярная английская песня на стихи поэта Томаса Мура (1779–1852).

(обратно)

110

Не исключено, что Флэшмен – единственный живой свидетель ужасных жесткостей и разнообразных способов казни, использовавшихся в те времена на Мадагаскаре, но его сведения детально подтверждаются цитатами из других источников, и нет ни малейших сомнений, что описываемые им зверства имели место и являлись частью политики королевы. Ида Пфайфер, подтверждая названую Флэшменом цифру в десятки тысяч ежегодных жертв от репрессий, казней и принудительных работ, подытоживает: «Если бы правление этой женщины продлилось бы еще немного, Мадагаскар обезлюдел бы… Кровь, кровь, всюду кровь – вот кредо королевы Ранавалуны, и ей казался прожитым зря всякий день, когда она не подписала хотя бы с полдюжины смертных приговоров». (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

111

Старейший клуб Лондона, основанный в 1693 г.

(обратно)

112

Француз? (фр.)

(обратно)

113

Хорошо (фр.).

(обратно)

114

Негодяй! Каналья! (фр.)

(обратно)

115

Оценка Лаборда Флэшменом точна: француз являлся решительным и предприимчивым солдатом удачи, был в свое время кавалеристом, инженером-механиком в Бомбее и (согласно некоторым источникам) работорговцем. На Мадагаскаре он оказался в 1831 году, был обращен в рабство, куплен королевой и сделан фаворитом. Впоследствии он получил свободу и женился на малагасийке, но вынужден был оставаться на Мадагаскаре, служа королеве в качестве инженера и пушечных дел мастера. Лаборд сделался влиятельной фигурой при дворе и активно защищал интересы Франции. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

116

«Отлично. Да хранит вас Бог» (фр.).

(обратно)

117

До скорого! (фр.)

(обратно)

118

Это копье называлось «Обличитель лжи». – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

119

Те немногие европейцы, которые встречались с королевой Ранавалуной лицом к лицу и остались живы, чтобы рассказать об этом, подтверждают описание ее наружности, данное Флэшменом, хотя большинство из них видели королеву в более поздние годы, нежели он. Эллис, дав описание, очень сходное с Флэшменом, добавляет, что «…голова у нее небольшая и очень пропорциональная, выражение лица дружелюбное, но по временам выказывает непреклонную твердость». Ида Пфайфер, явно не встречавшая ее близко, пишет, что Ранавалуна «крепкого и плотного сложения, очень смугла». Как Пфайфер, так и Эллису показалось, что королева старше, чем могло быть на самом деле; достоверная дата ее рождения неизвестна, и хотя в «Нувель Биографик Женераль» значится «около 1800 г.», что дает сорок четыре года на момент встречи с Флэшменом, на деле ей, скорее всего, было немного за пятьдесят. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

120

Оскорбление величества (фр.).

(обратно)

121

Волшебно, божественно, чудесно (значение олитературено). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

122

Скорее всего, манера игры Флэшмена или была очень уж эксцентричной или менее памятной, чем ему казалось. Когда много лет спустя Ида Пфайфер была приглашена во дворец сыграть на пианино, ей передали слова Ранавалуны, что «ей никогда не приходилось видеть, чтобы так орудовали руками». Мадам Пфайфер нашла пианино сильно расстроенным. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

123

Вопреки подозрительному отношению к европейцам и их цивилизации, Ранавалуна на самом деле взяла к себе на службу секретаря, выучившегося в Англии. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

124

Гектор – великий воин Трои, герой «Илиады» Гомера. Лисандр – выдающийся спартанский полководец, один из стратегов Пелопоннесской войны.

(обратно)

125

По дороге (фр.).

(обратно)

126

Миссис Флэшмен имеет в виду созвучие названия с английским «Eye-Eye», то есть «Глаз-Глаз».

(обратно)

127

Элспет ссылается на стихотворение Роберта Бернса «Честная бедность».

(обратно)

128

В Сандхерсте (графство Беркшир) размещается старейшая Королевская военная академия.

(обратно)

129

Па-азвольте, милочка (искаж. фр.).

(обратно)

130

«Безумен, как шляпник» – английская поговорка, известная с XVIII века. При изготовлении фетра использовали ртуть (она придавала мягкость шерсти), надышавшись ее испарений, шляпники порой начинали заговариваться и вели себя, словно умалишенные. Пользование ртутью в шляпном деле впоследствии было запрещено.

(обратно)

131

Государственный переворот (фр.).

(обратно)

132

Эти своеобразные доски для гадания были известны под названием «сикиди». Согласно Сибри их имелось три: одна размером четыре на шестнадцать клеток, вторая – четыре на четыре, а третья – четыре на восемь. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

133

Правдивое описание принца Ракуты, хотя и несходное с сохранившимся его портретом. По словам Оливера, принц был сложен как греческий бог, с черными кудрями и золотистой кожей, но в оценке характера принца Оливер соглашается с Флэшменом и подтверждает, что юноша оказывал некоторое умиротворяющее влияние на мать. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

134

Хаддерсфилд – провинциальный город на севере Англии.

(обратно)

135

Эксцентричные (фр.).

(обратно)

136

Кофе с молоком (фр.).

(обратно)

137

Вяленое мясо вроде пеммикана. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

138

«С моей милашкой рядом» (фр.) – французский военный марш.

(обратно)

139

Поппея Сабина, жена римского императора Нерона, прославилась своей развращенностью и жестокостью.

(обратно)

140

Флэшмен является единственным выжившим после испытания тангином, или тангеном, оставившим письменное свидетельство о пережитом. От прочих описаний его рассказ отличается незначительными деталями: как правило – когда позволяло время, – испытуемого, прежде чем дать ему измельченную косточку плода тангин, морили голодом сутки, также некоторые историки утверждают, что для успешного прохождения теста надо было отрыгнуть кусочки куриной кожи в определенном направлении. Заклад в двадцать восемь (Флэшмен сообщает о двадцати четырех) долларов обычно вносился обвинителем: если обвиняемый не выдерживал испытания, обвинитель получал деньги назад, в противном случае к нему возвращалась лишь третья часть заклада, остальные же монеты доставались королеве и обвиненному. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

141

Боу-стрит – улица в Лондоне, на которой размещается здание главного уголовного суда британской столицы.

(обратно)

142

Блюкоут-скул – бесплатные английские школы, ученики которых ходят в обязательной синей форме (bluecoat).

(обратно)

143

Jigger-dubber – привратник. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

144

Порядки (жарг.). – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

145

Напиток из красного вина с сахаром, лимоном и померанцевым соком.

(обратно)

146

В результате развития в условиях изоляции растительный и животный мир Мадагаскара является уникальным: по оценкам, девяносто процентов обитающих здесь существ больше нигде не встречаются. Среди наиболее известных диковин числится сказочная птица Рух, унесшая Синдбада. «Обезьяны», о которых говорит Флэшмен, это, скорее всего, сифака – вид лемура, способный совершать длинные прыжки. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

147

Первое сражение (22 января 1879 г.) англо-зулусской войны, в котором англичане потерпели сокрушительное поражение.

(обратно)

148

Флэшмену очень повезло, что он достиг Тамитаве именно тем утром (15 июня 1845 года), когда три европейских корабля: французские «Берсо» и «Зеле» и английский фрегат «Конвей» проводили совместную атаку на форт и город. Карательная экспедиция была вызвана плохим обращением Ранавалуны с иностранцами – она незадолго до этого приняла решение распространить на всех торговцев малагасийские законы (обращение в рабство за долги, принудительные работы, испытание тангином и т. д.), также имели место столкновения английских кораблей с малагасийскими войсками, а британский шкипер американского происхождения Джейкоб Хеппик стал рабом после того, как его барк «Мария-Лаура» потерпел кораблекрушение. Капитан «Конвея» Келли был направлен к Тамитаве в начале июня с целью потребовать возмещения вреда, и когда этого не случилось, англо-французская эскадра предприняла бомбардировку. (См.: Оливер; «Меморандум морехода Джейкоба Хеппика губернатору Маврикия» и «Ежегодный реестр».) (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

149

Слава (фр.).

(обратно)

150

Эй, мы друзья! Бога ради, мы англичане! Да здравствует Франция! (фр)

(обратно)

151

А, ворюги! (фр.)

(обратно)

152

Жаба (фр.).

(обратно)

153

«Сердечное согласие», или Антанта, – союз, заключенный между Англией и Францией в 1904 г.

(обратно)

154

Убийца! (фр.)

(обратно)

155

Неудачная атака форта Тамитаве десантными партиями с англо-французской эскадры проходила в точности, как описывает ее Флэшмен. Под ураганным картечным и ружейным огнем штурмующие прорвались сквозь внешний палисад, овладели батарей и заклепали ее пушки, но не сумели взять основной форт и после ожесточенной схватки отступили. Потери англичан – четверо убитых и двенадцать раненых, у французов – семнадцать и сорок три человека, соответственно. Во время артиллерийской дуэли с фортом «Зеле» и «Берсо» лишились стеньг.

Инцидент с флагом тоже имел место, но не все его детали ясны. Видимо, флаг был сбит выстрелом с внешней стены, но малагасийский воин успел подхватить его за древко. Знамя снова упало и было подобрано английским мичманом и двумя матросами; прямо под вражеским огнем между французами и британцами вспыхнула распря, тянувшаяся, пока кто-то – «Ежегодный реестр» называет имя лейтенанта Кеннеди, но Флэшмену наверняка лучше было знать, – не нашел кардинального решения проблемы, разрезав флаг пополам. Французскую часть украшала надпись «Ранавалуна», английскую – «Мандзака». В результате бомбардировки выгорела большая часть города Тамитаве. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

156

После продолжительного периода волнений и стычек в Пенджабе, в декабре 1845 года сикхи вторглись на территорию, контролируемую англичанами, и началась Первая сикхская война. (Комментарии редактора рукописи).

(обратно)

157

Речь идет о балладе шотландского поэта Томаса Кэмпбелла. Дочь лорда Аллина сбежала со своим юным возлюбленным. Спасаясь от преследования рассерженного отца, влюбленные отправились на лодке по бурному озеру и погибли прямо на глазах у безутешного родителя.

(обратно)

158

Крикет – вид спорта, в котором используются бита и мяч. Игра проходит между двумя командами по 11 игроков в каждой. Цель игры – заработать больше очков-пробежек («runs»), чем команда противника. Матч состоит из одной или нескольких частей, каждая из которых называется иннингом («innings»), или хэндом («hand»). В каждом иннинге одна команда отбивает, а другая подает по одному разу. В крикет обычно играют на траве. Поле для игры в крикет представляет собой овальную площадку («cricket field»), в центре которого находится полоса земли («cricket pitch») длиной 22 ярда (20,12 метра). На каждом конце полоски земли в поле воткнуты три столбика, сверху на которые положены две небольшие деревянные перекладины. Эта конструкция называется калиткой («wicket»). У каждой калитки с битами в руках находятся игроки отбивающей команды. Игрок подающей команды, называемый подающим («bowler»), кидает мяч, находясь рядом с одной из калиток, в сторону другой, стараясь при этом в нее попасть. Игрок отбивающей команды («batsman», также «batter»), стоящий рядом с калиткой, старается ее защитить, используя биту. Если бьющий игрок отражает мяч, он может бежать к противоположной калитке. Его товарищь, стоящий у другой калитки, бежит ему навстречу, стараясь занять место отбивающего. Каждая такая пробежка приносит очко отбивающей команде. В поле располагаются остальные члены подающей команды, называемые полевыми («fielders»): ближе всех к калитке находится кипер («wicket-keeper»), остальные рассредотачиваются на разном от нее расстоянии. Они стараются поймать мяч и вернуть его к одной из калиток. Если мяч попал в калитку в тот момент, когда хотя бы один из бегущих игроков находился между калитками, то этот бегущий игрок выходит из игры и его место занимает другой игрок отбивающей команды. Отбивающий выходит из игры также, если он не смог защитить свою калитку от мяча во время подачи или мяч был пойман игроком подающей команды после того, как отбивающий отбил мяч или коснулся мяча битой, до того как мяч ударился о землю. Когда 10 игроков отбивающей команды выведено из игры, иннинг заканчивается и команды меняются местами. Многодневный матч обычно состоит из одного или двух иннингов (обычно на два иннинга отводится 5 дней). Команда, набравшая больше пробежек по завершении матча, объявляется победителем.

(обратно)

159

И среди прочих Сулейман Усман. Брук преследовал его до Малуду, что в Северном Борнео, в августе 1845 года, спустя каких-то несколько недель после спасения Флэшмена с Мадагаскара, из чего следует, что, потеряв Элспет, Усман вернулся в родные воды. Он явно пребывал в Малуду, когда английская эскадра адмирала Кокрейна атаковала и уничтожила город. Один из рапортов сообщает, что Усман был ранен, возможно, даже убит в бою. По крайней мере, больше о нем уже ничего не было слышно. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

160

«Жуткая Ранавало» (фр). Из речи в палате депутатов, Париж, 1884 г. – Примеч. Дж. М. Ф.

(обратно)

Оглавление

Записки Флэшмена

Пояснительная записка

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

Приложения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg