«Сокровищница ацтеков»

Сокровищница ацтеков (fb2) - Сокровищница ацтеков 1346K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Томас Жанвье

Томас Жанвье Сокровищница ацтеков

© ООО «Издательство «Вече», 2016

* * *

Пролог

«Господь посылает орехи тем, у кого нет зубов». Эта испанская пословица, намекающая на парадоксальность жизни, пришла мне в голову, как раз когда я сел писать эту книгу.

По натуре я кабинетный труженик, очень любящий покой и порядок. Но есть во мне особая жилка, заставляющая меня, не останавливаясь даже перед суровыми и опасными испытаниями, идти дальше книжных познаний, в свое удовольствие предаваться отвлеченным размышлениям и в то же время наблюдать людей и вещи в самой жизни, а не с книжных страниц. Мне приятно доискиваться до истины в первоначальных источниках, а не довольствоваться тем, что выдают за истину, которая в действительности представляет собой только обрывки подмеченных другими фактов, обрезанных и отполированных по-своему. Именно благодаря этой привычке мне удалось собрать много нового неизученного материала, подобного груде природных кристаллов, и в этом отношении я был счастливее многих современных исследователей. Говорю это вовсе не из пустого тщеславия, но ради правильной характеристики моих ученых трудов, с чем, вероятно, согласятся и другие, когда я издам большое сочинение, уже почти готовое к печати, над которым работал последние десять лет, включая время подготовительной работы и непосредственных открытий. Могу смело сказать, что появление книги «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба» профессора Томаса Пэлгрейва, доктора философии, произведет полный переворот во взглядах на американскую археологию и этнологию.

Я говорю, что посвятил этому делу десять лет, но вернее сказать – оно занимало меня целых сорок лет, так как первоначальная идея родилась у меня, когда я был еще шестилетним ребенком. Прежде чем мой разум стал усваивать прочитанное, мое воображение уже воспламенилось страницами Стефенса о чудесах, открытых этим исследователем в Юкатане. Я до того увлекся, что захотел подражать ему и пойти несравненно дальше, до тех пор, пока мне не удастся открыть всю историю удивительной расы, чьи громадные сооружения были найдены им, хотя ее происхождение так и осталось для него загадкой. И эта мечта ребенка сделалась делом жизни взрослого человека. Во время обучения в Гарвардском колледже, а потом в Лейпцигском университете мои занятия были главным образом направлены на осуществление этой цели. Больше всего старался я заниматься иностранными языками и основательно изучить те разделы археологии и этнологии, которые имели прямое отношение к интересовавшему меня предмету. Позднее, в течение тех десяти лет, когда я занимал – надеюсь, с пользой и не без успеха – кафедру высшей лингвистики в Мичиганском университете, все свободное время я посвящал исключительно изучению языков коренных рас Мексики и того немногого, что я мог отыскать в книгах относительно их социального строя, образа жизни и древних памятников культуры. Затем я познакомился по переписке с самыми замечательными мексиканскими археологами с покойным Ороско-и-Берра, Икасбальсетой, Чаверо и филологами Пиментелем и Пеньяфилем. С американским археологом Банделье я имел честь познакомиться лично; научная важность его открытий в истории первобытных народов Мексики ставит сочинения этого автора выше всякой похвалы. Изучая произведения таких великих ученых, а также другие книги по своему любимому предмету, я значительно расширил круг познаний и наконец решил, что могу приступить к непосредственным исследованиям, к которым терпеливо готовился столько лет.

Хотя до тех пор я вел спокойную жизнь кабинетного ученого, у меня действительно не оказалось зубов для разгрызания орехов, добытых мной во время удивительных приключений, о которых я собираюсь рассказать. Я подвергался множеству опасностей. Время, которое я охотно посвятил бы мирному и серьезному научному труду, я потратил на тяжелые и бесполезные битвы с дикарями, но досаднее всего то, что множество любопытных и редких экземпляров черепов, которые я охотно присоединил бы к моей краниологической коллекции, было непоправимо испорчено моими же собственными руками во время неизбежной самозащиты.

На следующих страницах я расскажу по порядку о моих необыкновенных похождениях в сообществе с Рейбёрном, Янгом, фра-Антонио и мальчиком Пабло в то время, когда мы искали и наконец нашли громадный клад, спрятанный в удивительном тайнике среди мексиканских гор более тысячи лет назад Чальзанцином, третьим королем ацтеков.

I. Фра-Антонио

Легко было у меня на сердце, когда я стоял на палубе корабля, окутанный холодной мглой октябрьского утра, и увидел за темно-зеленой полосой моря и бурой линией прибрежья снежный пик Орисавы, блестевший в первых лучах восходящего солнца. Потом, когда солнце поднялось выше, вся тропическая растительность на берегу и коричневые стены Вера-Крус с его бастионами и фортом Сан Хуан де-Улуа засияли передо мной, залитые ярким светом, что показалось мне счастливым предзнаменованием.

Но еще веселее стало у меня на душе неделю спустя, когда я поселился в прекрасном городе Морелия и собрался приступить к делу, к которому готовился (сначала бессознательно, а последние десять лет сознательно и с большим тщанием) почти целую жизнь.

Я решил, что Морелия будет самым лучшим началом для осуществления задуманных мной действий. Моей главной целью было отыскать следы первобытной цивилизации самых изолированных индейских племен, чтобы (из обломков, найденных таким образом и соединенных вместе с помощью того, что мне удастся открыть) на основании сделанных открытий относительно религиозного и гражданского строя этого народа воссоздать, насколько это возможно, интересный языческий мир, разрушенный испанскими победителями. Нигде мои поиски не могли быть так успешны, как в штате Мичоакан (столицей которого является город Морелия) и в примыкающем к нему штате Халиско. В этих областях до сих пор существуют племена, только номинально подчинившиеся европейцам и в значительной степени придерживающиеся своих прежних обычаев и языческих верований, которые, однако, представляют теперь любопытное смешение с христианскими догматами. В самом деле, независимость индейцев в этих штатах уникальна, в Мексике даже сложилась пословица: «Свободен как Халиско». Кроме того, Морелия – город богатый памятниками старины. Архивы францисканского церковного ведомства, имеющего здесь свой центр, простираются в глубь времен до 1531 года; архивы мичоаканского епископата доходят до 1538 года, а коллегии святого Николая – до 1540 года, кроме этого, в недавно открытом мичоаканском музее собран уже богатый запас археологических материалов. Одним словом, во всей Мексике не было места, более удобного для моих занятий и исследований.

Один мой товарищ – археолог в городе Мексико снабдил меня рекомендательным письмом к директору музея, замечательному ученому, доктору Николасу Леону. В письме он дал мне лестную характеристику, так что я встретил самый любезный прием и с первого же дня моего приезда в чужой город очутился среди друзей. Меня приняли необыкновенно радушно, с радостью делились со мною своими сведениями и обещали деятельную помощь в моем предприятии.

В тихом уединении музея я рассказал одному из его членов, которому был специально рекомендован директором, дону Рафаэлю Морено, о своих намерениях, а также объяснил, какими путями надеюсь достичь цели.

– Конечно, – заметил я, – среди свободных индейцев в здешних горах можно найти немало людей, сохранивших во всей чистоте свои обычаи, склад мыслей и религию.

Дон Рафаэль утвердительно кивнул головой.

– Фра-Антонио уверял меня в этом, – задумчиво ответил он.

– Ваш знаменитый соотечественник, сеньор Ороско-и-Берра, – продолжал я, – утверждает, что многие темные места в истории первобытных времен могут быть выяснены, заблуждения рассеяны и многие интересные истины открыты тем, кто решится сойтись с индейцами, присмотреться вблизи к их образу жизни и тщательно запишет все, что ему удастся узнать из непосредственного источника.

– Фра-Антонио высказывал ту же уверенность, – подтвердил дон Рафаэль, – но он больше думает о спасении душ язычников, чем об успехах археологии, иначе этот человек давно бы исполнил то, за что вы намереваетесь взяться. Он многое сделал, что значительно облегчит вашу работу.

– А кто такой фра-Антонио, сеньор?

– Человек, который, может быть, всего полезнее вам в настоящем деле. Мы редко видим его в музее; хотя он – один из наших наиболее уважаемых коллег, но он все время поглощен делами милосердия, которым посвятил жизнь, и ему остается очень мало времени на отдых. Фра-Антонио – монах францисканского ордена. Как вам известно, со времени введения у нас новой реформы монахам не позволяется жить общинами, однако за малыми исключениями монастырские церкви, которые не были упразднены, до сих пор управляются членами монашествующих орденов.

Фра-Антонио служил при церкви Святого Франциска – знаете, там, на рыночной площади – и утвержден в ней приходским священником. Это религиозный энтузиаст, неутомимый в исполнении своих обязанностей. Простой народ, видя его труды и сострадание к бедным, особенно в то время, когда здесь свирепствовала оспа, почитает его за святого; действительно, героизм этого монаха в то ужасное время и безупречная жизнь, согласная с его религиозными принципами, заставили даже высшее общество разделить убеждение простонародья. Фра-Антонио полностью следует святому Франциску Ассизскому, основателю ордена. Право, это милость неба, что люди, подобные ему, появляются время от времени на нашей грешной земле.

Дон Рафаэль отзывался с таким жаром и почтением о францисканце, что это придавало еще больше силы и значения его речи. После минутной паузы он прибавил:

– Но важнее всего для вас, сеньор, то обстоятельство, что фра-Антонио, отправляя различные требы, расположил к себе окрестных индейцев. Его заветное желание – обратить в христианство всех этих язычников, и с этой целью он часто совершает путешествия в горы; его стараниями в индейских городах построены капеллы, где он служит обедни и проповедует слово Божие, чтобы привлечь заблудших овец во Христово стадо. Уже много раз его жизнь подвергалась страшной опасности; жрецы горных племен жестоко ненавидят францисканца, потому что он приобретает немало последователей нашей религии милосердия среди приверженцев жестокой веры, которую они проповедуют. Впрочем, опасности нисколько не пугают его; он скорее ищет мученический венец, чем боится пострадать: до того сильна в нем вера и отвага.

Дон Рафаэль опять умолк, и я снова заметил, с каким глубоким чувством говорил он о святой жизни этого праведного человека.

– Теперь вам понятно, сеньор, – продолжал ученый, – что нашему фра-Антонио лучше всех известен образ жизни и характер горных индейцев, так что он может дать вам самые полезные советы, если вы хотите пожить с ними некоторое время. Для вас было бы лучше всего переговорить с францисканцем на этот счет. Церковь Сан-Франциско в двух шагах отсюда.

Слова дона Рафаэля открыли для меня новые горизонты и странное чувство овладело мной, когда я вышел из полумрака и тишины музея на залитые ярким солнцем, но такие же тихие улицы.

Морелия – спокойный городок, где нет большого оживления и где все дышит миром и покоем. Надо заметить, что я не питал особенной симпатии к духовному сословию, а мексиканских священников не любил и подавно, и вот теперь мне довелось узнать от совершенно беспристрастного человека, что здесь живет священник, проникнутый духом подвижников и бескорыстных служителей алтаря, которые удивляли мир своим самоотвержением в тринадцатом столетии; он всецело посвятил себя служению Богу и ближним, как будто в нем воскресла чистая душа серафима, обитавшая некогда в теле святого Франциска Ассизского. Проводя параллель между настоящим и отдаленным на шесть веков назад временем, я опять вернулся мыслями к своим планам и тут (может быть, по не совсем безупречной аналогии) мне пришло в голову, что если этот монах до сих пор так крепко держался правил и духа ордена Святого Франциска, основанного шесть столетий назад, то почему бы и мне не найти во всей неприкосновенности образчиков жизни, процветавшей в Мексике немного более чем триста лет назад? Мы повернули с главной улицы в сторону, миновали маленькую ветхую церковь Ла-Крус и пересекли рыночную площадь, где вяло шла торговля под монотонный говор толпы; эта сцена показалась моему непривычному глазу театральной, точно я сидел в опере. По ту сторону площади возвышалась другая старинная церковь, куда мы и вошли. Как приятно было перейти от яркого солнечного света и зноя на улицах к прохладе и полутьме под ее сводами! Единственным живым существом оказалась здесь какая-то старуха; закутав голову в свой легкий шарф, она сосредоточенно шептала молитвы.

Уже более двух с половиной столетий отправлялись здесь божественные службы и творились молитвы. Когда я подумал о множестве поколений, приносивших бескровные жертвы и преклонявших колени у этого алтаря – хотя эти люди, без сомнения, не были безупречны: и те, кто стоял на кафедре, и народ, наполнявший церковь, – мне показалось, будто их вера в божественную помощь и душевное умиление царили здесь; что эти мужчины и женщины, честно боровшиеся против враждебных сил, господствующих в мире, оставили часть своей души в этой старинной церкви, что их набожные помыслы, горячее раскаяние и христианская надежда слились с этими сводами и освятили их.

Мы прошли в восточный угол храма, где виднелся низкий проход с деревянной дверью, обитой грубыми железными гвоздями и украшенной простым чугунным орнаментом. Дон Рафаэль смело открыл ее, как человек, имеющий право свободно входить сюда, а потом вежливо посторонился, чтобы пропустить меня вперед.

Дверь вела в ризницу, небольшую светлую комнату со сводами, с широким окном, выходившим на юг. Как раз на том месте, где сноп солнечных лучей падал на мощеный пол, на пирамидальном подножии с каменными ступенями возвышался большой крест из какого-то темного дерева, с фигурой распятого Христа в натуральную величину. И здесь-то, на голых каменных плитах, перед этим символом веры, обратив лицо, ярко освещенное солнцем, к святому изображению, простирая к нему сложенные с мольбой руки, стоял на коленях фра-Антонио в одежде францисканского монаха с капюшоном, отброшенным назад. На его бледном лице, сиявшем в блеске солнечных лучей, лежало выражение такой неземной чистоты, такого восторга, как будто перед его умиленным взором были отверсты двери рая и он созерцал красоту, великолепие и несказанное величие небес.

Как я увидел в первый раз фра-Антонио – точно настоящего святого, преклонявшего колени пред крестом, – так он представляется мне всякий раз и теперь. Даже позднейшие мрачные воспоминания о постигшей его судьбе не изгладили из моей памяти этого ясного, светлого впечатления. Какая-то сила извне заставляет меня верить, что все случилось к лучшему, что в ту минуту, когда я увидел его впервые, этот праведник вымаливал себе у Бога именно то, что постигло его потом.

Другому человеку было бы неприятно, если бы ему помешали в минуту общения с небом, неловко, как стало неловко и мне самому, когда я вошел в ризницу, по-видимому, совсем некстати. Но для фра-Антонио усердная молитва была таким обычным делом в повседневной жизни, что его нисколько не раздосадовал наш внезапный приход. Заметив посетителей, он очнулся от своего экстаза, встал с колен и пошел к нам на встречу с серьезным, но благосклонным и открытым выражением лица. Он был мужчина лет двадцати восьми, не старше, стройный, тонкий; он именно не был худ, а только тонок, как здоровый человек, который старается поддерживать физическое состояние и ведет умеренный образ жизни. Его лицо еще не утратило округлости и нежности юного возраста, что прекрасно гармонировало с общим выражением, освещавшим эти приятые, кроткие черты: тонкий подбородок и линия губ обнаруживали в нем твердость характера, сдержанность и силу воли. То же самое читалось в его глазах; когда я к нему хорошенько присмотрелся, эти глаза поразили меня. Как сейчас вижу их перед собой: они казались черными, на самом же деле были темно-синими и сочетались с нежно-белой кожей лица и светлыми волосами.

Дон Рафаэль, оставшийся за дверью, чтобы пропустить меня вперед, не заметил, что мы прервали молитву монаха. Представив меня ему как американского археолога, приехавшего в Мексику с целью продолжать свою научную работу, знакомясь с первобытными жителями страны, он со свойственной ему живостью принялся рассказывать о моем предприятии и просил фра-Антонио оказать мне содействие, от которого зависело очень многое. Может быть, молодой францисканец успел заметить мою симпатию к нему – впоследствии между нами возникло такое взаимопонимание, что мы угадывали мысли друг друга без слов – и это расположило его в пользу моих проектов; как бы то ни было, но прежде чем дон Рафаэль успел договорить, новый знакомый понял, чего я желаю.

– Так сеньор уже изучал здешние наречия? Это очень хорошо! Научиться говорить на них ему будет нетрудно; пускай он возьмет себе в услужение моего знакомого мальчика Пабло. С ним сеньор может говорить на языке нагуа, самом важном из всех, потому что он прямо происходит от древних корней. А я устрою так, чтобы сеньор мог пожить некоторое время в горах – боюсь только, что тамошняя суровая жизнь придется ему не по вкусу. Я посоветовал бы ему поселиться в Санта-Марии, а потом в Сан-Андресе; в этих деревнях он научится наречию двух племен: отоми и тараскана. Конечно, это потребует времени – несколько месяцев, я полагаю. Но сеньор, изучавший языки уже десять лет, поймет необходимость основательной подготовки. Для всякого любознательного человека учиться чему-нибудь новому – большое удовольствие, тем более если от этого зависит осуществление заветного плана. Сеньор, вероятно, умеет читать по-испански, потому что он прекрасно говорит на этом языке.

Тут фра-Антонио сделал грациозный жест рукой и легкий поклон, подчеркивая тем свою похвалу.

– Но может ли сеньор свободно читать наши старинные испанские рукописи?

– Никогда не пробовал, но так как для меня не составляет никакого труда читать старинную испанскую печать, то, вероятно, – прибавил я немножко легкомысленно, – и старинные испанские рукописи не затруднят меня.

Фра-Антонио чуть-чуть улыбнулся, переглядываясь с доном Рафаэлем, у которого также появилась на лице улыбка, и ответил, разводя руками:

– Может быть. Только это не одно и то же, в чем сеньор убедится сам, когда попробует. Впрочем, что за беда: я готов предоставить в ваше распоряжение все, что есть интересного в наших архивах, и помочь вам в чтении рукописей. Да, вероятно, и дон Рафаэль не откажет поделиться с вами своим опытом.

И монах продолжал оставляя официальность по мере того, как предмет разговора становился ему интересен, а расположение ко мне возрастало:

– Вы должны знать, что у нас хранится много драгоценных документов. Еще в 1531 году эта восточная область была обращена в кустодию, отдельную от управления Санта-Евангелио в Мексико, и с того времени все письма и отчеты, относившиеся к миссионерству нашего ордена среди язычников, присылались сюда. Нет сомнения, что здесь скрыто много исторических сокровищ. В последнее столетие очень мало заботились о сохранении этих бумаг, а между тем они имеют большую антикварную ценность для таких людей, как дон Рафаэль и вы. Но еще драгоценнее они для меня, потому что из них я узнаю, как сеялось слово Божие среди идолопоклонников. Очень вероятно, что никто не изучал эти документы с тех пор, как наши ученые братья Пабло де-Бомон и Алонсо де-ла-Реа писали свои хроники о здешней провинции, а труды этих братьев закончены два с половиной столетия назад. Даже в те немногие часы, которые я могу посвятить занятиям подобного рода, мне удалось отыскать массу манускриптов, проливающих свет на исследования народа, населявшего Мексику до прибытия испанцев. Некоторые из этих рукописей я пришлю вам для ознакомления, они подготовят вас к делу, за которое вы беретесь, и вы почерпнете из них полезные сведения о первобытном образе жизни здешних аборигенов, об их верованиях и ходе социального развития. Пока вы будете жить в горах, в Санта-Марии и Сан-Андресе, я буду продолжать свои поиски в наших архивах, а после вашего возвращения покажу вам то, что найду. Теперь же, сеньоры, прошу меня извинить: я должен отправиться по своим делам. Дон Рафаэль знает, что я готов забыть их, толкуя о старине. У меня слабость к изучению древностей; я стараюсь победить ее, но она, кажется, все возрастает. Вечером, сеньор, я пришлю вам некоторые из здешних старинных рукописей. До свидания!

II. Тайна кацика

Фра-Антонио сдержал свое слово относительно манускриптов. При одном взгляде на них я понял значение улыбки, которой он обменялся с доном Рафаэлем, когда я так легкомысленно выразил уверенность, что могу прочесть их. Если бы я сказал, что мне гораздо легче разбирать древнееврейские книги, этого было бы мало, так как я хорошо читаю по-еврейски, но испанские рукописи поставили меня в тупик. И странная форма многих букв, и необыкновенные сокращения, и старинная орфография, не знакомые мне обороты речи, и, наконец, устаревшие слова, вышедшие из употребления, до того затрудняли чтение, что я был не в состоянии понять ни единой строчки. Нечего делать; я взял рукописи и пошел в музей просить помощи дона Рафаэля.

– Это пустяки, – заметил он, – немного времени и терпения, и все пойдет отлично.

Однако он говорил так из скромности, не желая хвастаться своими познаниями. Много времени и терпения положил я, изучая старинное испанское письмо, но и теперь мне далеко до того, чтоб назваться экспертом в этом деле.

И второе свое обещание – прислать мне слугу, с которым я мог бы практиковать наречие нагуа или ацтеков – фра-Антонио исполнил также пунктуально. Когда я на другой день после моего визита в церковь Сан-Франциско пил утренний кофе в своей спальне, до меня донесись тихие звуки музыки, причем было трудно определить, долетают ли они издали или так слабы, что едва слышны вблизи. Потом я разобрал, что музыкант исполняет мотив из «Герцогини Герольштейнской», и вспомнил, что отрывки из этой популярной оперы исполнял вчера вечером военный оркестр на площади. Игра становилась увереннее; наконец ария «О сабле» была исполнена очень недурно и совершенно верно. Игра становилась лучше, звуки – полнее и я смог разобрать, что это играют во внутреннем дворе отеля на концертино. Вдруг в середине арии музыку заглушил громкий рев осла, тут же я услышал топот босых ног по галерее мимо моей комнаты.

Я отворил дверь и выглянул, но галерея, выходившая во двор, была пуста. Приблизившись к каменным перилам, я увидел сцену, которую вспоминаю до сих пор с теплым чувством. Почти прямо надо мной стоял серый ослик с красивой, стройной фигуркой, с необыкновенно длинной, густой шерстью и громадными ушами. Ослик поднял голову и навострил уши, а его морда выражала такую кротость, столько задумчивого глубокомыслия, что я сейчас же полюбил его. Вдруг он опустил голову, зорко всматриваясь в тот угол двора, куда вела лестница с галереи, на которой я стоял; оттуда к ослику приближался с улыбкой на лице миловидный индейский юноша, лет восемнадцати – двадцати, в рубашке и шароварах из бумажной материи, босоногий, в помятой соломенной шляпе. Увидав его, животное рвануло веревку, за которую было привязано, и опять раздался его протяжный рев.

– Ты зовешь меня, Мудрец? – заговорил юноша по-испански. – Верно, этот сеньор американец очень ленив, что встает так поздно и заставляет нас так долго дожидаться! Но нечего делать, надо потерпеть, мой милый. Падре говорит, что это добрый джентльмен и что нам с тобой будет очень хорошо. Вот увидишь, мы заживем, точно короли; я куплю себе дождевой плащ, а тебя стану кормить бобами.

Подойдя к ослику, мальчик нежно обнял его лохматую голову и гладил непропорционально длинные уши. Ослик терся головой о грудь своего хозяина и радостно махал хвостиком. После таких взаимных изъявлений дружбы, мальчик сел на мостовую возле осла, вынул из кармана длинную губную гармошку и заиграл так усердно, что оффенбаховские мотивы загремели по всему двору. Я тотчас понял, что это был тот самый юноша, которого собирался прислать мне фра-Антонио, и сразу почувствовал к нему большую симпатию, несмотря на его обидное замечание о моей лености.

Выждав, пока он окончит арию о сабле, причем лохматый ослик, по-видимому, внимательно и с удовольствием прислушивался к музыке, я окликнул его.

– Ленивый сеньор американец проснулся, Пабло. Подойди сюда, и мы потолкуем о том, как бы тебе купить дождевой плащ, а Мудреца угостить бобами.

Мальчик вскочил, как на пружине, и до того смешался, что мне стало жаль, зачем я подшутил над ним.

– Ничего, дитя мое, – сказал я, ободряя его, – ведь ты говорил с Мудрецом, а не со мной, и я забыл все, что слышал. Тебя послал фра-Антонио?

– Да, сеньор, – отвечал индеец и, увидав улыбку на моем лице, улыбнулся в свою очередь; он смотрел на меня так открыто и кротко, что понравился мне еще более.

– Ну, теперь тебе придется постоять одному, мой друг, – сказал он, обращаясь к ослу, который важно пошевелил ушами. Потом мальчик поднялся на галерею и вошел со мной в комнату, так как я хотел хорошенько расспросить его обо всем.

Но моему будущему слуге не пришлось рассказывать о себе ничего особенного; он был родом из Гвадалахары и в детстве жил в индейском предместье Мексикалсинго, о чем я мог бы тотчас догадаться по его музыкальным способностям, если бы знал Мексику; в настоящее же время Пабло пошел по свету искать счастья. Его капитал заключался в осле, до такой степени податливом, что мальчик звал его Эль-Сабио.

– Он понимает каждое слово, какое ему скажешь, сеньор, – серьезно уверял Пабло, – а когда услышит издали мою музыку, то сразу догадывается, что это играю я, и подает голос. Любит же он меня, сеньор, точно родного брата, и знает, что я его люблю. Это добрый падре подарил его мне. Да благословит его Господь! – Я понял, что последнее набожное желание относилось не к ослу, а к фра-Антонио.

– А чем ты живешь, Пабло?

– Вожу воду от источника «Святых Детей», сеньор. Это в двух лигах отсюда – «Охо-де-лос-Сантос-Ниньос», и мы с Эль-Сабио ездим туда по два раза в день, привозя по четыре кувшина воды, которую потом и продаем в городе, – потому что она очень приятна на вкус – по три тлакоса за кувшин. Видите, я зарабатываю много, сеньор, целых три реала в день! Если б не одна помеха, я скоро мог бы разбогатеть.

Для меня было новостью слышать, что можно быстро разбогатеть от заработка в двадцать семь центов по нашему счету; но я не улыбнулся и серьезно спросил. – А что же мешает тебе разбогатеть?

– Я слишком много ем, сеньор, – с раскаянием отвечал Пабло. – Право, у меня какое-то несытое брюхо: как ни стараюсь есть поменьше, а оно все просит еще да еще, вот деньги и уходят. Мне едва удается накопить медио в целую неделю, потому что и Эль-Сабио тоже хочет есть. А теперь мне очень нужно откладывать деньги, чтобы приобрести себе до наступления дождливого времени года дождевой плащ. Только за хороший надо заплатить семь реалов. Цена немалая.

– А что это за дождевой плащ?

– Сеньор не знает? Странно! Эта такая одежда, сплетенная из пальмовых листьев; в ней хорошо, как под тростниковой крышей – никакой дождь не проймет. Вот я и разговаривал про это со своим Эль-Сабио… – Пабло вдруг прервал свою речь, сконфуженный воспоминанием о том, что он сказал о моей лености.

– Ты говорил, что накопишь денег из своего жалованья на покупку плаща, – поспешил сказать я, чтобы вывести его из замешательства.

Тут мною было назначено ему вознаграждение за труды; кроме того, я объяснил, в чем будет состоять его обязанность слуги, и прибавил, что он должен практически обучать меня своему родному языку. Пабло не приходило даже в голову, чтобы я мог разлучить его с осликом, и таким образом, заключив наши условия, я очутился господином мальчика, играющего на концертино, и необыкновенно умного осла. Оба они должны были сопровождать меня в мою экспедицию в индейские деревни. Пабло тут же получил в задаток семь реалов для немедленной покупки плаща.

Между тем два дня спустя, когда мы отправлялись из Морелии путешествовать по горной местности на запад, я был немало изумлен, заметив, что Пабло не запасся одеждой, которую так желал приобрести; впрочем, дождливое время года было еще далеко и мальчик мог обойтись без плаща. Он не сразу ответил, когда я его спросил об этом, а потом заговорил тоном извинения:

– Простите, сеньор, что я так худо распорядился вашими деньгами, но, право, нельзя было иначе. Тут у нас живет один старик, по имени Хуан, и я видел от него много добра; он часто давал мне разных разностей для моего несытого брюха; а когда я разбил один из своих кувшинов, то старик одолжил мне денег на покупку нового и не хотел брать с меня более того, что стоила посуда. Теперь бедняга заболел ревматизмом, сеньор, и находится в страшной нужде. Им с женой почти нечего есть, а я знаю, какое это мучение. Ну, вот я и… не сердитесь на меня, пожалуйста, сеньор! Теперь мне плащ не нужен, понимаете? Вот я и отдал Хуану свои семь реалов; он возвратит мне их, когда опять будет в силах работать, да если б даже старик и умер, не заплатив мне… Знаете, сеньор, о чем я думал? Дождевые плащи – вовсе не такая нужная вещь; без них вымокнешь, это точно, да ведь скоро и высохнешь. Впрочем, нет, – тут голос Пабло задрожал, как будто от сдерживаемых слез, – мне в самом деле нужна была эта одежда.

Наивный рассказ мальчика тронул меня, и мне стало понятно, почему фра-Антонио отозвался о нем с такой похвалой. Могу сказать, что если б не излишнее пристрастие его к плохонькой гармошке, на которой он вечно наигрывал всякий слышанный им мотив, пока не заучит его твердо, он был бы самым отличным слугой, какого только можно себе представить. При своем нежном сердце Пабло был храбр. В минуты опасностей, которые ему пришлось делить с нами впоследствии, ни один из нас, исключая Рейбёрна, не встречал смерть лицом к лицу с большей твердостью и хладнокровием; во всем его существе, казалось, не было ни единого фибра, способного звучать в унисон со страхом. В течение двух месяцев, проведенных нами вместе в горах, пока я практически учился индейским наречиям, чтоб иметь возможность приложить к делу свои познания, почерпнутые из книг, Пабло заявил себя отличным слугой; можно было удивляться, как быстро угадывал он, что мне нужно, как понимал мои привычки.

Между тем серьезное понимание индейских обычаев, исключая те, которые известны всем и не скрываются аборигенами – давалось очень трудно: за такое короткое время решительно ничего нельзя было сделать. Узнав, что я друг фра-Антонио, индейцы, питавшие к нему большое расположение, оказали мне ласковый прием и встретили с большим почетом. Однако мне сразу запало подозрение, обратившееся потом в уверенность, что, будучи рекомендован христианским священником, я внушал индейцам сильное недоверие. Они ни за что не хотели посвящать меня в свою личную жизнь. Все, что я начал узнавать тогда и что вполне узнал впоследствии, убедило меня, что эти люди, приняв христианство, не отступились от язычества; обнаруживая известное суеверное почтение к христианским обрядам и церемониям, они искренно почитали только своих языческих богов. Я не сразу пришел к этому неприятному открытию, но оно доказало мне только всю трудность принятой на себя задачи – проникнуть в тайны жизни индейцев.

Если бы не счастливая случайность, я вернулся бы в Морелию ни с чем; однако сама судьба благоприятствовала мне и первый шаг к удаче повлек за собой необычайно важные последствия. Это случилось накануне моего отъезда из деревни Санта-Мария. Во-первых, мне как-то посчастливилось уйти в горы одному. Моя прогулка имела определенную цель, потому что всякий раз, когда я хотел туда направиться, один из деревенских жителей непременно нагонял меня и с вежливыми извинениями предлагал проводить другим путем, говоря, что здесь ходить опасно. Каким образом удалось мне скрыться от такого множества бдительных глаз, решительно не понимаю; но судьба была за меня и я ушел, никем не замеченный. Крутой горный склон, дикий и неровный, был усыпан большими обломками скал, упавших с вершины; пролежав здесь целые столетия под деревьями, они обросли мохом и были на половину скрыты сухими листьями. В этом лесу стоял полумрак, лучи солнца скупо проникали между густых ветвей; я пробирался вперед, рискуя сломать не только ноги, но и шею, поскользнувшись на мшистом обрыве, под которым был новый уступ, усыпанный камнями. Я уже начал думать, что индейцы были правы, предостерегая меня от ходьбы по этим трущобам, и собирался вернуться засветло домой, но только что во мие созрело это благоразумное решение, как я в самом деле поскользнулся и полетел вниз.

К счастью, мне пришлось упасть с высоты не более двенадцати футов и притом на почву, обросшую мхом и усыпанную листьями. Вскочив на ноги, я увидел, что стою в узком овраге между скал, где, к моему немалому удивлению, оказалась протоптанная дорожка. Всякая мысль об опасности тотчас вылетела у меня из головы, едва я сделал это открытие. В радостном волнении и в надежде найти что-нибудь такое, что индейцы тщательно скрывали от посторонних глаз, я быстро подвигался вперед по тому же направлению, по которому мне было так трудно идти на скалистом склоне. Узкий ход, как я заметил, был частично образован самой природой, частично проложен человеческим руками; он пролегал или по оврагам, как тот, куда я упал, или извивался между громадных каменных глыб, весом в несколько тонн, которые были нагромождены одна на другую, оставляя тесное пространство у своего подножия. Все это, очевидно, было устроено в давно прошедшие времена, потому что скалы густо обросли мхом; а в одном месте, где дорожку пересекал ручей, камни до такой степени были источены водой, что на это понадобилось непременно несколько столетий. Дорога была так искусно скрыта и до того узка и неправильна, что целая армия могла пройти по склону горы, не заметив ее совсем, разве только с кем-нибудь случилось бы то же самое, что и со мной.

Пройдя с полмили или немного более среди наступавших сумерек, с сильно бьющимся сердцем достиг я наконец обширного выступа скалы, простиравшегося на восток. Здесь была площадка, не меньше акра протяжения, а в центре ее стоял высокий камень, похожий с виду на алтарь. В конце тропинки я остановился и тщательно осмотрелся кругом, отлично сознавая, что могу поплатиться жизнью за свою смелость, если не буду осторожен. Выйдя из-под сени леса и из-под защиты высоких скал на это открытое место, ярко освещенное вечерней зарей, я мог прекрасно видеть все вокруг. Посредине площадки, недалеко от обрыва над пропастью, не менее тысячи футов глубины, возвышалась каменная глыба, грубо обтесанная в форме куба и представлявшая колоссальный алтарь. Тщательно проложенная дорожка досказала мне остальное. Здесь был храм; куполом ему служил безграничный небесный свод; здесь было место, где индейцы, которых благодушный фра-Антонио считал такими ревностными христианами, усердно молились своим настоящим богам, точно так же, как и их предки в незапамятные времена!

Радостная дрожь пробежала у меня по телу, когда я понял, что нашел. Передо мной было явное доказательство, что ацтеки по-прежнему придерживаются язычества; значит, если их вера жива и если мне удастся проникнуть в ее тайны, я открою все, чего искал, узнаю их обычаи, предания, и могу ясно показать миру в конце XIX столетия удивительный социальный и религиозный строй этого народа, вытесненный испанцами XVI века, но не уничтоженный ими вконец. Открытия моих товарищей – археологов в Сирии, Египте и Греции – будут ничто в сравнении с тем, чего я мог достигнуть в Мексике. Смит, Раулинсон, Шлиман могли только смахнуть пыль с умершей древности; у меня же появилась возможность воскресить прошлое в настоящем, во всей его свежести и жизненности. Мне предстояло оживить обособленный древний мирок! Пока я стоял таким образом в тени узкого прохода и сердце у меня прыгало от радости, до моего слуха долетел слабый болезненный стон. Эти неясные звуки раздавались как будто у каменного алтаря; я знал, что если кто-нибудь из индейцев найдет меня здесь, то без церемонии положит окончательный предел моему честолюбию археолога. Однако естественное желание помочь страждущему боролось во мне с чувством самосохранения. Я стоял с минуту в нерешительности, но, опять услышав стоны, храбро вышел из своей засады и направился к алтарю. Обойдя его кругом, я увидел страшную картину: старый индеец лежал на голой скале с огромной зияющей раной на лбу, откуда текла струя крови, заливая ему лицо и грудь; поза его была какая-то неестественная, как у человека с переломанными костями. Услыхав мои шаги, несчастный повернул голову, но, очевидно, не мог меня рассмотреть, потому что кровь ослепляла ему глаза. Он сделал слабое усилие протереть их, однако тотчас с болезненным стоном опустил наполовину поднятую руку. Я узнал его с первого взгляда. Это был кацик, предводитель племени, а вместе с тем, вероятно, и жрец, то есть последний человек, с которым я желал бы встретиться в таком месте.

– Наконец-то ты пришел, Бенито, – заговорил он слабым прерывистым голосом, – я молил наших богов, чтоб они привели тебя сюда; моя смерть близка, а мне нужно передать тебе, мой преемник, великую тайну, которой ты еще не знаешь. Я был на вершине алтаря и упал оттуда.

Слова кацика подавали мне самые блестящие надежды. Он не мог видеть меня и, очевидно, принимал за второго начальника деревни, Бенито, – индейца, с которым мне часто приходилось разговаривать, так что я мог подражать его голосу. Нет сомнения, что моя неловкая попытка подделаться под речь природного индейца была бы тотчас обнаружена при иных обстоятельствах. Но кацик был уверен, что никто другой не мог прийти к нему сюда, да и жестокие страдания, вероятно, притупили в нем остальные чувства. Я старался говорить как можно меньше, и мой обман удался; жрец не догадывался, в чьи руки он попал в последние минуты жизни.

Когда я немного приподнял ему голову и положил к себе на колени, он заговорил очень слабо и отрывисто:

– На груди у меня висит кожаный мешочек. В нем хранится знак верховного жреца и бумага, показывающая путь туда, где находится твердыня нашей расы. Одному мне известна эта тайна как представителю древнего рода, а теперь я передаю ее тебе, потому что и ты – потомок наших жрецов и царей; только тогда, когда придет знамение с неба – то самое, о котором я тебе говорил, не объясняя, однако, его значения, – должен быть послан этот знак, а вместе с ним и просьба о помощи. Однажды, как тебе известно, это знамение уже явилось и от нашего народа отправился посол, наш общий предок. Но боги разгневались против нас и послание не дошло до места, а посланный был убит; но священный знак сохранился и небесное знамение явится опять. А тогда… ты знаешь… – Но тут по его телу пробежала болезненная конвульсия, и вместо слов послышались только стоны агонии. Собравшись с последними силами, он прошептал: – Положи меня с лицевой стороны алтаря, я умираю.

– Но знамение? Какое же оно будет? И где наша твердыня? – с жаром воскликнул я, забывая в своем волнении всякую осторожность и далее не изменив своего голоса.

Однако моя оплошность не стоила мне ничего. Пока я говорил, предсмертная судорога опять пробежала по телу кацика, с его губ сорвался какой-то неопределенный звук, не то стон, не то хрипение, и несчастный испустил дух.

Когда я немного опомнился, то снял у него с шеи кожаный мешочек, запачканный кровью, а потом бережно и с почтением поднял его несчастное искалеченное тело и положил перед алтарем. После этого мне удалось так же благополучно вернуться в деревню незамеченному никем; я скоро отыскал потайную тропинку и оставил мертвое тело кацика среди торжественного безмолвия на вершине большой горы; на землю спускались сумерки, и мертвец покоился непробудным сном перед алтарем своих богов.

III. Рукопись монаха

Когда на следующий день мы с Пабло собирались вернуться в Морелию, деревня Санта-Мария была погружена в печаль. Жители сообщили нам о смерти кацика; он упал на камни в горах и, будучи стар и слаб, убился до смерти. Меня попросили передать доброму падре, чтоб он поспешил в Санта-Марию похоронить его по христианскому обряду. Признаюсь, мне стало смешно, хоть я и обещал исполнить в точности свое поручение. Ясно, что умерший оставался самым ревностным язычником, преданным своей вере, и я предвидел, что после отпевания в церкви он будет предан земле со всеми языческими обрядами. Но, разумеется, мне это было все равно; я давно знал, что индейцы только для виду исповедуют нашу веру.

Конечно, в качестве страстного археолога я был готов отдать бог знает что, только бы присутствовать при погребальной церемонии, в которой фра-Антонио не будет принимать участия, но это оказывалось невозможным. Мне пришлось бы употребить слишком много хитрости, чтобы пробраться на то место, куда я попал вчера нечаянно, и потому я безотлагательно уехал из индейской деревни, бесконечно радуясь своему открытию. Я так ревниво берег странное наследство, завещанное мне умирающим кациком, что, только вернувшись благополучно в Морелию и запершись в комнате своего отеля, отважился рассмотреть странный талисман. Этот мешочек, шести дюймов в квадрате, плотно зашитый со всех четырех сторон, был сделан из змеиной кожи и снабжен ремешком из того же материла, чтобы носить его на шее. Мои руки дрожали, когда я распарывал крепкие стежки из растительных волокон, а потом вынул из мешочка сверток бурой бумаги, сделанной из растения магей, какую употребляли древние ацтеки. Когда он был развернут, я увидел перед собой лист приблизительно двух футов в квадрате, на котором была нарисована потемневшими красками курьезно извивавшаяся вереница фигур и символов. Мои познания на этот счет были довольно ограничены, и я мог только догадаться, что этот рисунок изображал в историческом и географическом смысле странствие какого-нибудь племени; с первого же взгляда мне стало ясно, что это не походило ни на одну из знаменитых живописных грамот, изображающих странствие ацтеков из Кулиакана в Мексиканскую долину, а затем по этой долине до конечного пункта их пути в Теночтитлане. Не оставалось сомнения, что этот рисунок разнился ото всех существующих документов подобного рода, и я почувствовал справедливую гордость при мысли о том, что в три месяца моего пребывания в Мексике мне удалось найти этот единственный и неоценимый экземпляр. У меня тотчас явилось естественное желание показать свою драгоценную находку дону Рафаэлю, чтобы послушать его объяснения (потому что он продолжал прилежно заниматься изучением живописных письмен ацтеков, которое было так успешно начато покойным сеньором Рамиресом); кроме того, мне хотелось поскорее обрадовать его своим удивительным открытием. Когда я поднял мешочек, чтоб положить туда обратно сложенную бумагу – мысленно я уже видел ее опубликованной всему свету под именем Codex Palgravius и воспроизведенной в виде факсимиле в моей книге: «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба» – как вдруг из мешочка выскользнул какой-то блестящий предмет и со звоном покатился на каменный пол. С любопытством засматривая это новое сокровище, я увидел перед собой золотой кружок, приблизительно такого же объема и толщины, как мексиканский серебряный доллар; на нем была грубо выгравирована любопытная фигура. Она, очевидно, представляла именной девиз ацтеков, обозначающий на их старинных живописных грамотах различные линии царских династий. Этот именной девиз был мне незнаком: как я уже сказал, письмена ацтеков не изучались мной до того времени с достаточным тщанием, так что многих царских имен я мог совсем не разобрать; но что этот золотой кружочек был тот самый знак, о котором упомянул умирающий кацик, придавая ему такое странное значение, в этом нельзя было сомневаться. Обрадованный новым открытием, я поспешил с моими сокровищами в музей, и восторг дона Рафаэля при виде их был так искренен, как только я мог желать. Его обширные познания по этому предмету помогли ему в один вечер в достаточной степени разобрать мой документ, и, по его словам, эта бумага имела необыкновенную историческую ценность. В кодексе Батурини, как известно, есть много важных пропусков, которых не мог пополнить ни этот замечательный ученый, ни другие археологи, заслуживающие доверия. Все эти пробелы можно объяснить только тем, что летописец странствия ацтеков нарочно выпустил несколько фактов из своей живописной летописи. Дон Рафаэль был немало поражен, когда убедился, что добытый мной документ, бесспорно, пополнял скрытые факты в самом длинном из этих необъяснимых пропусков; это не было одним предположением с его стороны, но очевидной достоверностью. Он велел мне внимательно всмотреться в кодекс Батурини, в рисунки, предшествовавшие и сопровождавшие вышеупомянутый пробел, а потом указал мне те же самые рисунки – в начале и в конце моего собственного кодекса – несомненно, помещенные здесь с той целью, чтобы секретная грамота могла быть включена в обнародованную грамоту о странствиях племени ацтеков.

Далее, так как географические указания, имевшиеся в кодексе Батурини, были достаточно подтверждены, это обстоятельство давало возможность приблизительно определить ту часть Мексики, к которой относились начало и конец моего кодекса. Но изображенное здесь странствие было продолжительно и дон Рафаэль мог с достоверностью сказать только то, что в грамоте дело шло о далеких путешествиях на запад и север. Он был немало изумлен рисунком в ее центре, изображавшим город, обнесенный стенами посреди гор. Тут я вспомнил слова умирающего кацика о сокровенной твердыне своей расы. Но дон Рафаэль придавал им мало значения, доказывая на основании археологических данных, что в первобытной Мексике не могло существовать укрепленного города, хотя первобытные мексиканцы и строили множество стен, уцелевших до сих пор в некоторых местах, но в древнейших хрониках нигде не упоминается об укрепленном городе и никто не открывал ни малейших его следов.

Относительно же гравированного золотого кружочка дон Рафаэль сказал, что он представляет именной девиз, который никогда не встречался ни в каких известных ацтекских письменах; по его мнению, некоторые тонкие особенности начертанной фигуры, ускользнувшие от моего неопытного глаза, указывали, что имя, представленное здесь в виде символа, принадлежало правителю, который был одновременно и жрецом, и царем. То обстоятельство, что золотая монета была найдена вместе с живописной грамотой, бесспорно, принадлежавшей к теократическому периоду, подтверждало это предположение. Суммарный наш вывод был тот, что мы имели здесь дело с именным девизом жреца, облеченного царской властью и управлявшего ацтекским племенем во время первого переселения. Предполагая, что он жил в тот период, к которому относился мой кодекс, и основываясь на системе чисел, принятой в виде опыта сеньором Рамиресом, мы определили, что этот человек жил и царствовал в IX веке нашей эры.

Целых два дня мы с доном Рафаэлем разрабатывали в музее этот вопрос и, только когда наши исследования были окончены, – на сколько вообще исследования могут считаться оконченными, пока они не привели к положительным результатам, – мои мысли направились к фра-Антонио, и я нашел, что по долгу вежливости мне следует сообщить ему о результате моего обучения индейским наречиям. Впрочем, я знал, что он тем временем ездил в Санта-Марию отпевать кацика, и таким образом, маленькая небрежность с моей стороны была простительна.

Но, когда я пришел в церковь Сан-Франциско, захватив с собой драгоценный документ и гравированный золотой кружочек, которые обещали сильно заинтересовать монаха, мне не сразу представилась возможность похвастаться перед ним своими сокровищами.

Едва я отворил дверь ризницы, предварительно постучавшись и получив позволение войти, как францисканец направился ко мне в таком радостном волнении, что все его лицо сияло; не дав мне поздороваться с ним, он воскликнул:

– Вы пришли как нельзя более кстати, мой друг! Я только что собирался послать за вами, потому что нашел одну вещь, которая приведет вас в такой же восторг, как меня. Впрочем, пожалуй, – прибавил он более серьезным тоном, – вы будете в восторге от моей находки по другой причине, чем я. Ведь если я найду ключ к полной разгадке тайны, отчасти разоблаченной здесь, мне представится такой счастливый случай засеять нетронутую ниву, какой редко выпадал на долю служителей Господних в позднейшие времена мира.

Тон и слова фра-Антонио были так торжественны и загадочны, что мне пришло в голову, не впал ли он в религиозное помешательство. Вероятно, монах прочел эту мысль в моем недоумевающем взгляде, потому что кротко улыбнулся и продолжал гораздо спокойнее:

– Я в здравом рассудке, дон Томас, хотя и не удивляюсь, что вы сочли меня помешанным. Присядьте здесь и выслушайте рассказ о моем открытии, а, когда я закончу, вы согласитесь, что мне есть от чего прийти в экстаз, не будучи сумасшедшим.

Спокойная речь францисканца разубедила меня в моем предположении, что в голове у него неладно; я сделал слабую попытку оправдаться; фра-Антонио опять улыбнулся и предложил мне стул.

– Вы знаете, сеньор, – начал он, – здесь ходит слух, будто бы под церковью Сан-Франциско существует потайной ход, который тянется подо всем городом и выходить на луга за его чертой. Могу вам откровенно признаться, что это правда и что мне, как и всем членам нашего ордена, жившим здесь, в точности известно, как туда попасть и как выйти. Последнего я не стану вам объяснять; это не относится к нашему делу. Но важно то, что за день до вашего возвращения с гор я нашел посреди этого прохода маленькую комнату, дверь которой была так ловко скрыта, что я наткнулся на нее совершенно случайно. В этом потаенном уголке в числе других предметов, которые не требуется здесь перечислять, я увидел полку, где лежали старинные бумаги, давно интересовавшие меня. В наших архивах часто упоминается о них – они представляют большую важность для францисканского ордена, – но так как при всем старании мне до сих пор не удалось их найти, то я решил, что они погибли в один из смутных периодов, пережитых нашей церковью. Теперь мне ясно, что в один из таких опасных моментов они были спрятаны в этом недоступном тайнике.

– Некоторые из найденных бумаг представляют исторические документы, и вы, конечно, с удовольствием просмотрите их потом. Теперь же я покажу вам то, что привело меня в такой нескромный восторг. В сущности, вы ведь не без причины усомнились в моем здравом рассудке. Этот документ, как я полагаю, попал туда случайно. Между книг и бумаг, на полке стоял ящик из пергамента, на котором было написано: «Миссия Санта-Марты» и год «1531». В ящике оказалось несколько разрозненных листов со свидетельствами о крещении индейцев, что доказывается странным смешением христианских и языческих имен. Одним словом, это был архив какого-нибудь миссионерского поселения тех далеких времен. Между тем, порывшись хорошенько в ящике, я нашел в двойной обертке из пергамента и – как будто бы эта вещь была спрятана здесь не нарочно, а положена на временное хранение – запечатанное письмо, адресованное преподобному фра-Хуану де Сумаррага; он также принадлежал к нашему ордену и был, как вам известно, первым епископом в нашей святой церкви в новой Испании. Когда я вынул письмо, печать, отставшая от времени, отвалилась сама собой, и оно осталось раскрытым в моей руке. То, что это письмо никто не читал, в этом я уверен, так как чудо, о котором в нем говорится, до такой степени поразило бы просвещенный мир, что о нем упоминалось бы во всех хрониках. Вовсе не трудно объяснить, почему письмо не попало в руки того, кому было адресовано. В те отдаленные века, очень многие из нашего ордена, проповедуя слово Божие между варварами, сподобились самой блаженной кончины: они были замучены за веру Христову.

Тут голос фра-Антонио дрогнул от глубокого волнения, и я вспомнил слова дона Рафаэля, что этот ревностный служитель алтаря, по-видимому, искал такой же славной смерти.

– А когда проповедников убивали, – продолжал монах после некоторой паузы, – миссионерские станции, основанные ими приходили в упадок, частью разграбленные дикарями-убийцами. В более поздние времена, когда испанцы покорили страну, многие из этих миссий были найдены, но там не оказывалось ничего, кроме безымянных костей пострадавших во славу христианской веры.

– Однако я убежден, – начал опять фра-Антонио – что этот ящик из пергамента был найден – как знать, сколько лет спустя после смерти его владельца! – в одном из множества таких опустошенных дикарями поселений; испанские солдаты или кто-нибудь другой, кому попалась эта находка, принес ее сюда, в этот ближайший пункт нашего ордена; после небрежного осмотра, бумаги убрали подальше с глаз, вероятно, находя, что в них слишком мало данных о трудах нашего покойного брата, совершенных им прежде, чем он сподобился мученического венца и переселился на небо. Если б это письмо дождалось того «первого удобного случая», которого поджидал писавший, чтобы послать его по назначению, вероятно, содержание этого документа сделалось бы известным корыстолюбивым испанским завоевателям и в ответ на него были бы высланы целые армии. Между тем тот, кто написал это письмо, вложил его для безопасности в ящик, ожидая, пока представится случай для отправки на юг. Но, увы, автор письма скоропостижно скончался. Таким образом сведение о необыкновенном чуде, дошедшее до него такими странными путями, сохранилось только в этом безгласном затерянном документе.

– Но где же письмо? – с живостью воскликнул я, забыв всякую учтивость. – Какая рассказывается в нем история? Заключалась ли в ней тайна? Скажите мне это сначала, а потом продолжайте ваши объяснения.

Фра-Антонио улыбнулся моей горячности.

– А-а, и вы начинаете кипятиться! – заметил он. – Но, в самом деле, с моей стороны не хорошо так долго интриговать вас. Моя голова слишком занята новой мыслью; ведь я совсем забыл, что вы пока ничего не знаете. Выйдемте во двор: там светлее – буквы письма очень бледны – и я прочту вам этот документ, в котором рассказывается удивительная история.

Мы вышли вместе через маленькую дверь в задней стене ризницы во внутренний, менее обширный двор старого монастыря – прелестный уголок, где в каменном бассейне журчал фонтан, а солнечные лучи играли в водяных брызгах, заливая ярким светом клумбы душистых цветов. В такой поэтически-мирной обстановке фра-Антонио прочитал мне письмо, так странно попавшее к нему из рук собрата, который скончался более чем три столетия назад, а теперь сообщал нам обоим живую весть, решившую нашу судьбу.

IV. Посланник Монтесумы

На письме не оказалось числа, но так как оно было адресовано епископу Сумаррага и в нем находилась фраза: «…эта новая Испания, где вы, преподобный отец, трудились во славу Божию. Нынешний год», то это показывает, что послание писалось в 1530 году. Что касается места, где оно было написано, то его нельзя было определить. Писавший часто повторял – «наша миссия Санта-Марты в Чичимеке», но эта миссия была уничтожена вскоре после своего основания, а словом Чичимека испанцы обозначали всякую часть Мексики, заселенную индейцами.

Выкинув излишнее многословие в религиозном духе и отчасти изменив старинный стиль письма, я воспроизвожу его содержание таким образом:

«Преподобный отец, настоящее письмо будет послано вам при первом удобном случае, когда найдется для этого надежный человек, и тогда вы в своей великой премудрости, руководимые благостью Божией, вероятно, распорядитесь послать миссионеров нашей общины в то место, которое я вам укажу. А также, вероятно, вы сообщите по секрету эту важную весть нашему государю-королю: пускай с нашими миссионерами вышлют целую армию, чтобы отнять у язычников великое сокровище и употребить его во славу Господа и на обогащение нашего государя-короля.

Знайте, преподобный отец, что месяц назад, выехав из миссии Санта-Марты, я проповедовал слово Божие в деревне чичимеков в пяти лигах к северу отсюда; милостью Божией мне удалось обратить многих язычников в святую веру, после чего они приняли крещение. Между этими людьми был один пленный; он происходил из племени, жившего в Теночтитлане, прежде чем наш великий капитан Фернандо Кортес завоевал этот город. Немного оставалось жить на свете дряхлому пленнику, когда я, недостойный, открыл ему путь к иному славному и вечному бытию; во время битвы, когда он попал в плен и когда все его товарищи были убиты, он был сильно изранен и, хотя его раны впоследствии зажили, остался недужным и слабым, а между тем в плену его принуждали к тяжелой работе. Таким образом, я едва успел просветить обращенного, как его душа рассталась с измученным телом и землею.

«Обращение его было вполне искреннее: он горячо каялся в грехах и страстно желал, чтобы славная вера свободы была проповедана одной многочисленной общине его народа, которая до сих пор пребывает в узах идолопоклонства. Все это было передано мне под условием тайны. И то, что он рассказал мне о своих соотечественниках, преподобный отец, и о чудесном потаенном городе, где они живут, и о громадном сокровище, которое они охраняют, я сообщу теперь вам одному, прежде чем это дойдет до злонамеренных ойдоров аудиенции, а вы перескажете мои слова королю. Вот тайна, переданная мне.

В очень древние времена, – говорил пленный, – народ наш вышел из семи пещер в западной области этого материка и долго странствовал, отыскивая место для постоянного поселения. Одно время народом ацтеков правил царь, обладавший даром пророчества. Царь этот, по имени Чальзанцин, предсказал, что в последующие века с запада придет армия светловолосых, бородатых людей, которая победит народ его расы: многих убьют, остальных же обратят в рабство. Ему стало горько от этого предвидения, и он дал себе слово запастись источником силы, откуда его потомки могли бы черпать, в эти последующие времена, во дни бедствия, чтобы спастись от жестокой смерти и еще более жестокого рабства. С этой целью он задумал выстроить укрепленный город в одной обширной долине, лежащей на здешнем материке и скрытой между горами; новый город он населил самыми храбрыми и сильными людьми своей расы. После того царь установил для них вечный нерушимый закон, по которому юноши, достигшие зрелости, осуждались на смерть, если оказывались слабосильными или калеками, или трусами. Этим путем он желал сделать натуральный прирост населения таким же крепким, как первобытные жители. Оказавшиеся негодными приносились в жертву богам. Таким образом, мудрый царь позаботился, чтобы во время нужды у его народа была под рукой сильная армия храбрых воинов, готовых сразиться со светловолосыми, бородатыми людьми и победить их для спасения страны.

И еще более того сделал царь Чальзанцин для укрепления и спасения своей расы в позднейшие времена. В стенах построенного им города Кулхуакана он велел поставить громадную сокровищницу, куда свез такие запасы золота и драгоценностей, каких не было собрано нигде с начала мира. И дал царь приказ, чтобы в том случае, если сила армии, которая выйдет из города, окажется недостаточной для победы пришлых врагов, эти громадные богатства были употреблены на выкуп народа, чтобы он не погиб и не был порабощен.

Устроивши все это, король Чальзанцин удалился из долины Азтлана, оставив позади себя прекрасную колонию, основанную им, и пошел странствовать со своим народом, как было повелено их богами, до тех пор, покуда не снизойдет знамение с неба, чтобы показать им, где они должны поселиться. Желая, чтоб его мудрые повеления не были нарушены, он повел свой народ из той долины самыми опасными переходами и окольными путями из опасения, чтоб его люди не вздумали вернуться туда. А чтоб оставшиеся не последовали за ним, он заложил за собой выход крепкими засовами.

Достигнув преклонного возраста, мудрый король скончался; наконец время странствования ацтекского племени пришло к концу; им явилось знамение с неба, указующее на долину Анагуака как на место поселения. Тут они выстроили город Теночтитлан, завоеванный храбрым капитаном, доном Фернандом Кортесом, в недавнее время. Его победа в точности подтвердила пророчество короля Чальзанцина в древние времена».

Но пленный индеец рассказал мне далее, что перед самым приходом испанцев последовало знамение, предостерегавшее против бедствия; это предостережение было также предсказано царем Чальзанцином и оно состояло в том, что неожиданно погас священный огонь, охраняемый жрецами на одном высоком холме. Между тем всякие сведения о соплеменииках, спрятанных в Азтланской долине на случай помощи в опасное время, затерялись во мраке времен, так как царь приказал не оставлять ясных указаний и мест колонии, основанной им, чтобы ацтеки не сделались слабыми, рассчитывая на чужую силу и покровительство. Таким образом, эти сведения оставались тайной, известной только немногим жрецам царской крови; у них хранился также знак царя Чальзанцина, который следовало послать в укрепленный город Кулхуакан, когда понадобится вызвать оттуда войско, и карта с начертанным на ней путем в Азтлан. Таким образом, когда священный огонь потух, жрецы были готовы к грозящей беде; и когда им стало известно о прибытии испанцев с моря – «светловолосых, бородатых людей, пришедших с запада» – они предупредили своего царя Монтесуму, что пророчество исполнилось и пришло время посылать за армией и золотом.

Послом был выбран жрец царской крови; с ним пошел другой помоложе, его сын. Они взяли с собой отряд воинов, в котором находился и этот пленный индеец, потому что им предстояло идти через области, населенные дикими племенами. Впрочем, принятая предосторожность не послужила ни к чему: дикие индейцы напали на них в таком громадном числе – не далеко от того места, где находится миссия Святой Марты, – что весь отряд был побежден и перебит, исключая одного этого человека, который попал в плен, полумертвый от ран. Однако же, по его словам, между убитыми не было найдено ни трупа младшего жреца, ни знака, доверенного ему, ни карты, указующей путь. Некоторое время пленный надеялся, что младший жрец благополучно спасся и ему удастся проникнуть в укрепленный город Кулхуакан со своим поручением; но проходили годы, а помощь ацтекам не являлась, и надежда постепенно умерла в его сердце.

Вот, преподобный отец, удивительная история, рассказанная мне тем индейцем; он говорил с искренней убедительностью верующего человека, преданного христианству и сознающего, что ему недолго осталось жить. Новообращенный горячо умолял меня послать в потаенную крепость, к язычникам, его братьям по крови, кого-нибудь из наших проповедников, чтобы просветить их словом Божьим, избавить от цепей идолопоклонства и сподобить благодати христианского милосердия. Действительно, сокровище, охраняемое ими, можно взять для того, чтобы употребить некоторую его часть в этой стране на служение Богу, остальное же отослать нашему государю-королю.

Выполнить это не особенно трудно; вместо знака, который дал бы право нам войти в Кулхуакан, достаточно слова Божия и военной силы с мечами и матчлоками. Здесь не послужит препятствием также и то, что карта, указывающая путь, затеряна. По словам индейца, эта дорога так хорошо обозначена, что, найдя ее раз, не собьешься с пути до самого конца. Там, на расстоянии одной или двух лиг по гладким местам на скалах вырезана та же фигура, как и на царском знаке, а вместе с нею стрела, указывающая ближайший поворот: эти два знака, по словам языческого жреца, повторяются до самого входа в долину Азтлана. А чтоб я не ошибся, он повел меня к одному месту на расстоянии лиги к западу от миссии Санта-Марта и указал мне одну из этих фигур, вырезанную на скале, со стрелой внизу. Приложенная мной копия обоих рисунков совершенно верна. Идя дальше по направлению, указанному стрелой, мы нашли другой такой же условный знак менее чем в двух лигах расстояния к северу. После того я не сомневался более в истине слов индейца, убедившись собственными глазами, что он говорит правду. Итак, преподобный отец, позвольте мне присоединить и мою личную просьбу к искренним мольбам этого человека о спасении душ его братьев: осмеливаюсь просить вас, чтоб вы включили меня в число миссионеров, которых отправите проповедовать слово Божие к этим язычникам в их потаенной крепости; хотя я недостоин такой чести, но мне хочется послужить Господу.

Тем более убедительно испрашиваю я этой милости, потому что в миссии Санта-Марта мне приходится обрабатывать бесплодную ниву. Несколько сот язычников, принявших от меня крещение, показывают очень мало усердия к вере и я не вижу в них почти никаких следов духовного возрождения. Многие из них, к моему прискорбию, придерживаются втайне своих языческих обрядов, а на христианское богослужение смотрят, как на забаву. Когда им надоест новая религия, что при их легкомыслии, без сомнения, случится скоро, они вернутся к идолопоклонству и, вероятнее всего, принесут меня в жертву своим языческим богам. Я знаю наверно, что, так или иначе, эти варвары разделаются со мной, а между тем, преподобный отец, ведь мне всего только двадцать три года: в этом возрасте еще слишком рано умирать! Да и как еще умирать: среди бесчеловечных, жесточайших пыток! Я же страстно хочу жить, не ради одного удовольствия, а ради того, чтоб послужить Господу и нашему отцу, святому Франциску, спасая души язычников. Поэтому я прошу включить меня в число наших миссионеров, когда двинется армия для завоевания потаенного города; там я готов со всем усердием проповедовать слово Божье язычникам, которые останутся в живых, после того как наши солдаты возьмут твердыню Кулхуакана своим победоносным мечом.

Поручаю вас, преподобный отец, милосердию Божью во всех путях ваших и молю, чтоб Он хранил вас от всякого зла в сей временной и будущей жизни. Недостойнейший из ваших служителей Франсиско де лос Ангелес.

– В самом деле, – сказал фра-Антонио, окончив чтение, – этот брат мой был недалек от истины, когда подписался недостойнейшим из подчиненных епископа. Если б у меня в руках не было такого документа, я отказался бы поверить, что один из нашего ордена в Новой Испании мог думать в такое время о спасении своей жизни, когда нужно было трудиться во славу Божью.

Что касается меня, то я был тронут человечностью этого крика о помощи со стороны несчастного брата Франциска, слова которого дошли до нас из мертвой глуби прошедшего; но печальнее всего было то, что, по всей вероятности, его постигла жестокая смерть от руки варваров, внушавшая ему такой ужас. Очевидно, он не обладал сильным характером, и его слабость обусловливалась еще юными годами; однако молодой человек не был виноват в своих природных свойствах, да и, наконец, в нем нашлось достаточно мужества для борьбы с опасностями, иначе он не оставался бы на своем посту, пока его не постиг трагический конец. А ведь ему было «только двадцать три года!

Но когда я высказал свое мнение на этот счет фра-Антонио, монах отвечал суровым тоном:

– Этот малодушный брат пренебрегал своей обязанностью. Господь посылал ему случай умереть славной смертью за веру; он же, вместо того чтоб с радостью принять такую высокую награду, только и думал о том, как бы ему сохранять временную жизнь. Если бы все христианские проповедники поступали таким образом, то христианская вера давно погибла бы на земле. Semen est sanguis Christianorum, как прекрасно выразился Тертулиан Карфагенский, а позднее блаженный Иероним.

Говоря таким образом, фра-Антонио выпрямил свой гибкий стан, а в его голосе звучала такая повелительная суровость, что он мгновенно преобразился. Передо мной стоял человек, совсем не похожий на кроткого ученого, которого я успел полюбить. Но в эту минуту, когда мне удалось заглянуть в глубь его характера, я убедился, что в нем ожил дух христианской церкви ранних времен, и тут мне стало понятно в первый раз в жизни, какого закала были те люди, которые, услыша приговор своих палачей: «Ко львам!», радостно встречали свою жестокую участь, веруя, что смертные не имеют над ними никакой власти, и уповая на милосердие своего христианского Бога.

Однако вслед затем лицо монаха сделалось печально и выразило раскаяние:

– Да простит мне Господь, что я осудил своего брата, который давно уже был осужден! Кто знает, может быть, в час испытания он встретил смерть с такой же непоколебимой твердостью, как и другие мученики? И кто знает, – продолжал фра-Антонио, переходя в более мягкий тон, как будто думая вслух, – каким образом я сам… впрочем, Господь посылает силу… – Потом он умолк, только его губы шевелились, произнося тихую молитву.

Стоит мне закрыть глаза, и я вижу его перед собой, стоящим возле старого каменного фонтана, посреди цветов, в блеске солнечного сияния; задумчивый взгляд монаха направлен куда-то вдаль, точно перед ним на минуту открылась завеса будущего; энергичное тонкое лицо выражает суровую решимость, но привлекательные черты смягчают это выражение: до того они дышат кротостью, любовью и нравственной чистотой. Не знаю, о чем молился тогда фра-Антонио в старом монастырском саду, но я уверен, что его молитва была услышана. По-моему, не простая случайность заставила нас откровенно разговориться не о чуде, заключавшемся в письме брата Франсиско, а о самом брате Франсиско и о его кончине.

Потом наше внимание занял главный предмет письма. Сам по себе он был уже достаточно удивителен, но еще удивительнее было убеждение, которое мы твердо разделяли оба, что если потаенный город Кулхуакан когда-либо существовал, то он существует и до сих пор. Наша уверенность была вполне логична, принимая во внимание правдивость истории, рассказанной индейцем. Город был скрыт от самих ацтеков на долгий период, обнимавший несколько столетий; даже дикие индейцы, случайно нашедшие долину, где он стоял, не сказали им о том; уже это одно было очевидным доказательством его безопасности от всяких вторжений. Ничего нет удивительного, что испанцы не открыли его во время своего первого нашествия на Мексику и что он остался неизвестным современным мексиканцам. Дело в том, что в Мексике до сих пор осталось много незаселенных пустынь. В области к западу от Тампико, в северо-восточных штатах Синалоа, Дуранго и Сонора или в отдаленных южных штатах Оахака и Чиапас, долина такой величины, как та, где лежит теперь город Мексико, могла остаться совершенно скрытой и неизвестной. Если же, согласно рассказу пленного, эта долина была выбрана для постройки Кулхуакана по причине своей недоступности и незаметного положения и если были приняты вышеописанные предосторожности, чтоб изолировать ее обитателей, она могла оставаться забытой бесконечное число лет. Мы были вполне уверены, что никто не находил ее со времени вторжения испанцев в Мексику, потому что молва о таком чуде разнеслась бы по всему свету. Наконец, в самом имени города Кулхуакан заключалось подтверждение необыкновенной истории, дошедшей до нас таким странным путем, потому что этим именем не только называется в преданиях священное место ацтеков, где им являлось их божество Гуитцилопохтли и говорило своему народу, но и деревня, лежащая у подножия священной горы, в долине Мексико, – называемой ацтеками холмом Гуатцахтло, а испанцам – Холмом Звезды, – носит то же имя; на этой горе каждый раз при конце цикла пятидесяти двух лет возобновлялся священный огонь. Конечно, не случайно имя Кулхуакана дано этой деревне и этому священному месту; скорее они были названы так немногими избранниками, посвященными в великую тайну, чтобы напоминать им о запасном войске и неисчерпаемом богатстве, которыми они могут воспользоваться, если их страну и богов постигнет час испытания.

– Несомненно, – сказал фра-Антонио, – что сказанное здесь о тайной грамоте, известной только жрецам, пополняет один из пробелов в истории странствий ацтеков; но так как мы не знаем, к какому пропуску это относится, то у нас нет ключа для открытия потаенного города. Нет у нас ключа и к открытию миссии Санта-Марты, где мы могли бы поискать фигуры, начертанные на скалах, чтобы, руководствуясь ими, прийти в долину Азтлана. Миссия Санта-Марты, где служил мой брат Франсиско столько лет назад, могла находиться в любом месте Мексики, а так как она была незначительна и существовала недолго, нельзя надеяться, чтобы от нее остались следы. Если б у нас была в руках карта и знак, упоминаемые моим братом в письме, наш путь был бы ясен; без такого же руководства нам придется слишком долго плутать. Впрочем, я уверен, – продолжал фра-Антонио серьезным тоном, – что найду спрятанный город. В моей душе явилась твердая и радостная уверенность, что Господь призвал меня к самому славному делу – проповедовать Евангелие живущему там народу. Господь уже сотворил чудо, открыв мне это, и я не сомневаюсь, что он в свое время совершить другое чудо, которое поможет мне исполнить его предначертания.

Когда фра-Антонио говорил о карте странствования ацтеков, у меня явилась надежда, которой, по-видимому, предстояло перейти в уверенность. Взволнованный странным письмом – странным в том смысле, что со времени, когда оно было написано, до того момента, когда его прочитали, прошло три с половиной столетия – я забыл свое собственное открытие и намерение показать францисканцу разрисованную бумагу и любопытную золотую монету. Но когда монах заговорил о странствии, этот предмет внезапно пришел мне на память и тут же у меня явилось убеждение, что ключ, который приведет нас к спрятанному городу, находится в моих руках.

– Господь уже совершил это второе чудо! – радостно воскликнул я. – Вот вам и знак, и карта, указывающая путь!

Говоря таким образом, я раскрыл мешочек из змеиной кожи, снятый с груди мертвого кацика, и вынул его драгоценное содержимое.

Для меня не нужно было дополнительного доказательства, что здесь имеется все необходимое, чтобы привести нас в потаенный город. Тем не менее я был доволен, что в таком важном деле наше абсолютное убеждение будет подтверждено несомненным доказательством. А оно было перед нами: фра-Антонио, более хладнокровный, чем я, сравнил рисунок в письме с изображением на золотой монете и нашел их совершенно одинаковыми; на золотом кружке не доставало только стрелы, указывающей путь.

– А теперь, – с энтузиазмом воскликнул я, – нам предстоят открытия в археологии, каких не видывал свет!

– А теперь, – тихо и благоговейно произнес фра-Антонио, – мне предстоит такой подвиг во славу Божию, какой редко выпадает на долю человека.

V. Инженер и грузовой агент

Что над нами тяготеет странная судьба, в этом мы нисколько не сомневались, как фра-Антонио, так и я. Не простая случайность свела нас вместе, а потом в наши руки попали такими странными путями (в отдаленных одно от другого местах, но почти одновременно) две древних рукописи. Каждая из них сама по себе не имела бы значения, но вместе они ясно показывали путь к такому удивительному открытию, какому нет подобного в мировой истории.

Едва только я вполне уразумел, какое интересное приключение ожидает меня и какую почетную известность доставит оно мне, как решил держать все это в секрете от моих товарищей – археологов до тех пор, пока представится возможность сказать им не о том, что я намерен делать, но о том, что уже сделано; у меня не было ни малейшего желания поделиться с ними высокой честью, которая по праву выпадет на мою долю, когда я опубликую результаты своих исследований об этой изолированной общине, дожившей до наших дней в неприкосновенном виде с доисторических времен. Мне было очень приятно, что фра-Антонио совершенно согласился со мной и не желал разглашать до времени нашу тайну. Как я вижу теперь, им руководила в данном случае единственная слабая струна, открытая мной в этом безупречном человеке. Как я решил не делить с другим археологом высокой чести открытия первобытной общины, так и фра-Антонио решил, что ему одному должна принадлежать слава евангельской проповеди в этой области глубокой языческой тьмы, которую он жаждал разогнать лучезарным блеском христианского учения. Если с его стороны это был грех, то, вероятно, этот грех разделяли с ним многие праведники, давно попавшие в рай. Сам блаженный Франсиск, на совете в Маце, когда ему пришлось делить между своими последователями языческий мир, сказал, что они могут проповедовать христианство, где им угодно, а Сирию и Египет он оставляет за собой; им также руководила надежда, что не в одной, так в другой из этих стран его труды увенчаются славным мученичеством и, может быть, в этом отношении фра-Антонио хотел идти по стопам великого основателя своего ордена.

Но, хотя мы оба твердо держались намерения оставить за собой честь такого великого археологического открытия, с одной, и такого великого христианского подвига, с другой стороны, нам не приходило в голову браться за наше предприятие совсем без товарищей. Пускаясь в далекий и неизвестный путь, нужно было пригласить с собой надежных спутников. Часть земель, по которым нам предстояло проходить, подвергалась набегам диких индейских племен; что могли сделать против их нападения двое одиноких странников, не имевших понятия о военном искусстве? Да, наконец, если б даже дикари оставили нас в покое, другие опасные случайности могли грозить нашей жизни, тогда как, вместе с товарищами, нам было легко преодолеть многие затруднения. Я, со своей стороны, сильно желал взять с собою кого-нибудь из моих соотечественников. Мексиканцы, несомненно, обладают большой любезностью, и это свойство внушает мне величайшее уважение, но каждый англичанин в критическую минуту, в особенности когда приходится сталкиваться с дикарями и биться с ними насмерть, предпочтет возле себя англичан, мужество и сила которых не имеют себе равных в свете, когда они дерутся рядом со своими соотечественниками. Но в данном случае меня затруднял вопрос, где я навербую этот англосаксонский контингент!..

Однажды вечером, сидя в ризнице фра-Антонио, где у нас постоянно происходили беседы, мы толковали о том, что нам следовало бы запастись надежными провожатыми. Вообще предприятие требовало всестороннего обсуждения. Мы почти уже решились организовать небольшой отряд из индейцев племени отоми и пригласить двух храбрых молодых людей, знакомых францисканца, себе в товарищи. Но, хотя я и одобрил этот план за неимением другого, однако он мне был не по душе; во-первых, я предпочел бы в данном случае иметь дело с англичанами, а во-вторых, мне казалось, что наши юные спутники разгласят о предприятии, которое мы желали держать в тайне. Монах соглашался со мной. Итак, не придя ни к какому окончательному решению, я пошел домой сильно не в духе. При входе во двор гостиницы, до меня донеслись звуки губной гармошки Пабло, сопровождаемые громким смехом, и разговоры на английском языке: узнав веселых посетителей, я в то же время услышал, как один из них сказал на невозможном испанском языке:

– Вот тебе медио, если ты сыграешь нам еще песенку, мальчик; если же ты опять заставишь плясать под нее своего осла, то получишь целый реал.

Желая знать, что будет дальше, я притаился за одной из каменных колонн, поддерживающих галерею, и хотя на сердце у меня было невесело, но я не мог удержаться от смеха, увидев перед собой забавную сцену.

На противоположной стороне двора, возле Пабло и Эль-Сабио, стояли двое мужчин, которых по их типу можно было безошибочно признать за североамериканцев, если б даже встретить их на луне; один из них был высокий, мужественный, широкоплечий, коренастый, с могучей грудью и большими руками – настоящей атлет. Лицо его почти совсем заросло густой черной бородой, а выпуклый лоб и решительные черные глаза обнаруживали в нем большую энергию. Другой был маленький, полный, с большой круглой головой на толстой шее, с добродушным, гладко выбритым лицом, на котором выдавались широкие, сильно развитые челюсти. У него были веселые голубые глаза, а темя – свою шляпу фасона Дерби он держал в руках – было голо, как бильярдный шар. Только на затылке росла, как он сам выражался, щетина коротко обстриженных песочно-красных волос. Я познакомился с этими людьми тотчас по приезде в Морению и в продолжение двух или трех недель часто встречался с ними за табльдотом. И чем чаще мы встречались, тем больше они мне нравились. Высокий человек был Рейбёрн, гражданский инженер, работавший на строящейся железнодорожной линии, обязанность которого, очень подходящая к его расторопности, состояла в розыске грузов, по ошибке попадавших во время перевозки не в то место, куда они были адресованы. Оба они прожили много лет в малонаселенных местностях, среди всевозможных опасностей, и оба – о чем я инстинктивно догадывался, и что вполне подтвердилось впоследствии – были самыми надежными, стойкими и храбрыми людьми, каких только можно себе представить.

Мои американцы потешались и хохотали над необыкновенным зрелищем, где главными действующими лицами были Пабло и Эль-Сабио. Улыбаясь всеми частями лица, не принимавшими участия в игре на губной гармошке, Пабло исполнял на этом инструменте сильно мексиканизированную переделку песни «Передничек», которой он научился от мистера Янга, любившего насвистывать этот мотив. В то же время Мудрец с огорченным, но решительным видом поднимал в такт аккомпанементу то одну, то другую ногу, шевелил туловищем и кивал головой; его движениями управляла свободная рука Пабло. Длинные уши несчастного ослика мотались во все стороны, как бы протестуя против безрассудного моциона, которого требовали от его несчастных ног; иногда он не в такт махал хвостом, готовый остановиться, но его хозяин был неумолим и только, когда его самого разобрал неудержимый хохот, так что он не мог продолжать своей музыки, Эль-Сабио оставили в покое. Когда же пляска была окончена, в чертах животного отразилось такое тонкое презрение, какое только можно себе представить на морде осла.

– Здравствуйте, профессор, – крикнул Янг, увидев меня, – уж не бросили ли вы археологию, чтоб завести у себя цирк? Ваше редкое приобретение доставит вам целое богатство, когда вы вернетесь в Штаты. Если же вы не захотите сами показывать публике своих диковинок, я беру это на себя на половинных издержках; Рейбёрн, вероятно, тоже не откажется поступить в наше заведение клоуном: у него прекрасные задатки в этом направлении. Теперь мы оба остались без работы; надо же чем-нибудь кормиться.

– Как, вы остались без работы? – спросил я, обмениваясь с ними рукопожатиями.

– Да, наша железная дорога опять встала на дыбы, что с ней случается периодически! – отвечал Янг. – Акционеры перессорились, постройка приостановлена, издержки на работу уменьшены и много народу осталось без места. Я думал, что мы с Рейбёрном составим исключение или переждем, пока это все успокоится… впрочем, я давно собирался покинуть проклятую здешнюю сторонку и полагаю, что все случилось к лучшему; только жаль, что перемена произошла внезапно, потому что у меня нет теперь в виду ничего определенного, да и у Рейбёрна тоже… Одним словом, если вы хотите сформировать свой цирк, то мы готовы служить. Откуда вы откопали этого мальчика с ослом? Вот уж, бесспорно, редкие экземпляры!

– Не думаю, чтоб вы могли рассчитывать на меня как на клоуна, профессор, – сказал Рейбёрн, – но я могу поступить к вам в сторожа или занять другую подходящую должность. Впрочем, едва ли нам с Янгом понадобится служить в цирке; что мы оба теперь без работы – это правда, но железнодорожная компания заплатила нам до конца будущего месяца и снабдила бесплатными билетами до Сан-Луи. Нам нечего горевать; Янг стремится домой, а мне хотелось бы проехаться по Мексике и посмотреть, каковы здесь места, тронутые цивилизацией. С тех пор как я тут, мне все приходилось работать по одним трущобам. Вот я и хотел бы посетить теперь на досуге древние храмы или что-нибудь подобное. Вы можете дать мне полезный совет в данном случае, профессор. Ну, скажите, с чего бы мне начать: не знаете ли вы какой-нибудь интересной руины?

С первой же минуты, когда я увидел обоих товарищей на дворе нашей гостиницы, мне пришло в голову предложить им принять участие в наших поисках скрытого города и я с удовольствием прислушивался к тому, что они мне говорили; при настоящих обстоятельствах мне не надо было упрашивать их бросить выгодную работу для сомнительного предприятия. Таким образом, мы пошутили насчет цирка, поболтали о разных посторонних предметах, а после веселого ужина втроем в ресторане «Ла-Соледад»[1] (странное имя для ресторана) я пригласил их к себе в комнату выкурить сигару. Хороший ужин и хороший табак – в Морелии мы курили тепикские сигары превосходного качества – привели моих американцев в самое хорошее расположение духа; воспользовавшись этим, я посвятил их в свой великий проект. Они узнали от меня все подробности: о моем странном приключении в деревне, о грамоте и золотой монете, переданных мне кациком с глазу на глаз; о письме, найденном фра-Антонио, и о том, как эти две находки навели нас на открытие ацтекской общины, которая, по всей вероятности, существовала неприкосновенной до сих пор, не считая каких-нибудь незначительных перемен со времени своего основания за много веков до покорения Мексики испанцами. С энтузиазмом и, надо полагать, с большой убедительностью распространялся я о неоценимом приобретении для археологии, которое явится в результате предположенных нами изысканий; коснулся также и того, какое важное научное значение будет иметь тщательное описание миссионерского подвига францисканца. Ведь это будет первый случай в мировой истории, когда беспристрастный этнолог опишет, каким образом языческий народ принял доктрину христианства! Одним словом, я выставил свой проект с самой блистательной стороны, говорил с большим жаром и увлечением и закончил тем, что предложил американцам принять участие в нашей экспедиции, которая обещала прибавить так много к сумме человеческих знаний в области самых интересных предметов, какие только могут представиться человеческому уму. Но увы, окончив свою пламенную речь, я, к моему величайшему прискорбию, заметил, что мистер Янг крепко заснул.

Рейбёрн не спал и слушал меня довольно внимательно, но решительно не разделял моего энтузиазма.

– Видите ли, профессор, – сказал он, – дело в том, что у меня очень мало свободного времени. Путешествовать с вами месяц или два – это еще куда ни шло, но, если не ошибаюсь, вы полагаете, что для достижения существенных результатов вам понадобится не менее года; а я никак не могу пожертвовать годом на то, что, по моему разумению, будет пустым бездельничеством. Дома у меня, на мысе Код, остались сестра да старушка мать, которых я должен поддерживать, и мне нужно скоро приняться за работу. Ваше предприятие, несомненно, принесет вам славу, и я желал бы разделить ее, но слава – недоступная мне роскошь; я должен заниматься тем, что приносит деньги.

Голос Рейбёрна разбудил Янга. Он прислушался к словам товарища и, полуоткрыв глаза, одобрительно кивнул головой на его практическое замечание, после чего, громко зевая, прибавил со своей стороны:

– Да, все будет зависеть от степени выгоды. Ведь мы здесь не для того, чтоб бить баклуши, профессор; надо тоже знать, какие барыши нам останутся. Если б ваш проект обещал наживу, я охотно поехал бы с вами, но так как тут дело пахнет не тем… Знаете, профессор, поговорим об этом в другой раз, право, лучше в другой раз!

– Что вы, опомнитесь! – воскликнул я. – Уж где можно нажить деньги, так это здесь. Разве я не сказал вам, что в спрятанном городе ацтеков собраны несметные богатства, каких еще никогда не стекалось в одно место от начала мира?

– Нет, разрази меня гром, я не слыхал этого! – отвечал Янг с большим жаром и поспешностью. – Вы не обмолвились о кладе ни единым словом, пока я еще не спал. Что он говорил такое о несметных богатствах, Рейбёрн? Теперь я проснулся и не стану спать до тех пор, пока разговор будет идти о деньгах.

– Вы действительно ничего не говорили про сокровища ацтеков, профессор, – подтвердил Рейбёрн. – Я и сам не прочь о них послушать. Если в вашей экспедиции, кроме славы, мы приобретем еще и деньги, так ведь это совсем иное дело. Изыскания только ради пользы науки для меня действительно недоступная роскошь; но когда речь зашла о барышах… Расскажите же нам о своих видах, любезный Пэлгрейв! Может быть, мы с вами и поладим.

Признаюсь, я был немного разочарован такой практичностью молодых людей; они же горячо ухватились за то, что казалось мне пустяками и о чем я даже забыл упомянуть. Но потом я рассудил, что каково бы ни было побуждение, заставляющее американцев принять участие в нашей экспедиции, это решительно все равно; мы нуждались в надежных товарищах и, пожалуй, весь успех предприятия зависел от того, захотят ли эти двое храбрых и бывалых людей примкнуть к нам. Тут я принялся до того заманчиво описывать несметные богатства ацтеков, что глаза американцев разгорелись, а в голове у них до того зашумело, что даже лбы покраснели, а дыхание сделалось прерывистым. Впрочем, я сам вдохновлялся по мере того, как говорил. До сих пор скрытые сокровища не прельщали меня; я был исключительно поглощен научной стороной открытия, которое надеялся совершить. Но теперь меня сильно заняла мысль о том, что, трудясь ради успехов науки, я мог получить в свое распоряжение громадное богатство. Великолепное открытие обещало быть обставленным самым грандиозным образом и тем сильнее поразить свет. В сравнении с моей книгой «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба», великое произведение лорда Кингсборо как по форме, так и по содержанию, окажется совершенно ничтожным вкладом в науку. Распространяясь о громадных размерах скрытого сокровища, я не боялся впасть в преувеличение, зная наверняка, что в сокровищнице ацтеков, находившейся в потаенной долине, было собрано столько золота, что его достало бы на выкуп целой нации.

– Итак, согласны ли вы отправиться с нами? – спросил я, окончив свое блистательное описание.

– Ладно, нечего и толковать, профессор! – последовал предсказуемый ответ Янга.

– И на меня вы можете вполне рассчитывать, – заявил Рейбёрн и прибавил: – Клянусь Юпитером, Пэлгрейв, когда я получу свою долю, то куплю весь мыс Код целиком со всем, что на нем есть!

Вот и подобралась наша компания. Фра-Антонио взялся за дело из любви к Богу, я – из любви к науке, а Янг с Рейбёрном – из любви к золоту. Что же касается мальчика Пабло, то он не мог бы сказать, почему примкнул к нам. Он просто взял и поехал с нами.

VI. Царский символ

Фра-Антонио был очень рад, когда я ему сообщил, какими надежными товарищами мне удалось заручиться. Когда же он повидался с Рейбёрном и Янгом и переговорил с ними – впрочем, с Янгом у них был короткий разговор, так как разбитной американец немилосердно коверкал испанский язык, – то остался вполне доволен, согласившись со мной, что мы не могли найти более подходящих людей для своего предприятия.

Покончив свои совещания, мы недолго тянули и свои сборы в дорогу. Рейбёрн, которому приходилось много путешествовать как инженеру с деловой целью, был очень опытен на этот счет и, руководствуясь его практическими советами, мы быстро и основательно приготовились к своей экспедиции, причем избрали его своим руководителем. У него и Янга был полный комплект вооружения, какое употребляется в пограничных странах – ружье системы Винчестера и большой револьвер; однако оба они приобрели еще по другому револьверу про запас; я последовал их примеру и также запасся парой револьверов и винчестером, хотя сильно сомневался в душе: сумею ли за них взяться в случае нужды. Фра-Антонио решительно отказался носить оружие, и после того, как он случайно разрядил один из моих пистолетов, взяв его в руки, чтоб рассмотреть, причем пуля прожужжала как раз возле моего уха и прострелила шляпу Янга, мы все пришли к тому заключению, что чем меньше этот богоугодный человек будет иметь дело со смертоносным оружием, тем безопаснее будем всем нам. Янг носил шляпу фасона Дерби, – самую неудобную по мексиканскому климату, – но по какой-то необъяснимой причине ужасно дорожил ею и был до того рассержен, что ее прострелили ни с того ни с сего, что несколько дней серьезно дулся на фра-Антонио.

Но кого привела в восторг необходимость вооружиться, так это моего Пабло. Он был ловкий мальчуган и, когда ему удалось доказать свою способность владеть револьвером, сделав несколько удачных выстрелов из моего собственного (в цель, устроенную для упражнений в коррале), я привел его в несказанное восхищение, купив ему особенный пистолет. После того Пабло вырос, кажется, на целых два дюйма. Он даже начал ходить левым бедром вперед, чтобы лучше выставить на вид эту военную принадлежность, и до такой степени важничал своей обновкой, что нельзя было смотреть на него без смеха. Даже губная гармошка была им забыта на некоторое время; вернувшись как-то в корраль, я увидел, что он показывает свой револьвер Эль-Сабио; ослик смотрел на оружие с несколько скучающим видом, что, по-видимому, пришлось не по сердцу его господину.

Рейбёрн решил, что мы удачнее достигнем цели, не набирая с собой лишних людей; он доказывал, что если нам нельзя захватить в страну индейцев действительно значительный отряд, то мы будем безопаснее при небольшом числе участников экспедиции; тогда каждый из нас будет сознавать необходимость постоянно держать себя настороже; кроме того, небольшим отрядом и легче управлять, и легче ему держаться вместе во время бегства. А в случае битвы с неприятелем каждый из нас будет драться смелее и упорнее, рассчитывая на поддержку остальных. Слова товарища показались нам вполне разумными, и мы тотчас согласились с ним. Рейбёрн прибавил к нашей компании только троих человек: двух индейцев племени отоми, о которых фра-Антонио дал хороший отзыв, и Денниса Кирнея, плотника, служившего у него под началом при постройке железной дороги. Деннис был весельчак с таким запасом ирландских песен в голове, который обогатил бы средневекового менестреля. Они сразу подружились с Пабло, хотя Кирней не говорил ни слова по-испански, а Пабло не говорил по-английски, и единственным связующим звеном служила для них музыка. Пабло умудрился переделать чисто на мексиканский лад известную песенку «Рори О’Мор» и, когда исполнил перед нами свое новое произведение, мы покатились со смеху. Пока Пабло играл, Денис стоял возле него, склонив голову на один бок с таким же внимательным и критическим видом, как и Эль-Сабио; а когда Пабло принимался врать, что с ним неизбежно случалось при исполнении бравурных пассажей, Деннис останавливал его, махая рукой и говоря: «Что ты, что ты, голубчик! Это хорошо для мексиканцев, но уж совсем не по-ирландски». И тут он показывал ему хорошую ирландскую манеру исполнения «Рори О’Мор». Старые каменные арки содрогались от его могучего голоса, способного поспорить с целым духовым оркестром. Бедняга Деннис! Не дальше как вчера шарманщик наигрывал под моим окном «Рори О’Мор», и я припомнил, как слышал в последний раз голос Денниса, распевавшего эту песню, припомнил, какое геройское сердце билось в груди этого грубого весельчака, и вдруг нервный спазм сжал ее горло, а глаза наполнились слезами.

Пожалуй, это было к лучшему, а не то и к худшему, – как хотите! Но мы не могли предвидеть ожидавших нас превратностей в то утро, когда беспечно навьючивали своих мулов в коррале гостинцы, собираясь в путь, на котором встретили столько опасностей, прежде чем достигли цели.

Желая наполнить кубок блаженства моего Пабло до самых краев – совесть упрекала меня немного за то, что я беру мальчика с собой – я купил ему дождевой плащ из пальмовых листьев, который он так давно желал приобрести. Этот новый подарок, вместе с револьвером и с перспективой дальнего путешествия (мой молодой слуга был страстный любитель кочевой жизни, что, впрочем, свойственно всей его расе), едва не свели мальчишку с ума от радости. Он как будто совсем потерял голову: сначала нарядился в свой нелепый дождевой плащ, а потом принялся выкидывать такие глупости, что даже Эль-Сабио посмотрел на него с упреком – именно в ту минуту, когда Пабло вздумал навьючить на спину бедного ослика тяжелый тюк, предназначенный для одного из крупных мулов. Одним словом, малый скорее служил нам помехой, чем помощью. Когда же наступило время пуститься в дорогу, его пришлось разыскивать по всем углам, и нам, пожалуй, совсем не удалось бы найти шального мальчика, если б не звуки музыки, донесшиеся до нас из дальнего закоулка, где Пабло изливал свой восторг и волнение, наигрывая на губной гармошке новую песню, которую Янг насвистывал в то утро и очаровал ею нашего музыканта.

Мы составляли довольно внушительную кавалькаду, выезжая из ворот отеля и направляясь вдоль Калле Насиональ, – главной улицы города, – к Гарита дель-Пониэнте. Мы с фра-Антонио ехали впереди; за нами Рейбёрн и Янг, сопровождаемые Деннисом Кирнеем; за ними следовало двое вьючных мулов под надзором двоих пеших индейцев отоми, а Пабло замыкал шествие в своем дождевом плаще с револьвером, выставленными, напоказ; он ехал на Эль-Сабио с таким достоинством, какое сделало бы честь самому вице-королю. Пабло, конечно, был крайне забавен, но я ни за что не дал бы заметить ему этого. Фра-Антонио надел в дорогу свою монашескую одежду; он пользовался этой привилегией с разрешения губернатора штатов, чтоб его священническая ряса служила ему защитой во время странствий между индейскими племенами. Все полагали, что францисканец едет куда-нибудь в качестве миссионера – просвещать диких индейцев в горных местностях – и присоединился к нам только на время для большей безопасности. Я распустил слух, что также отправляюсь к индейцам с целью изучения их нравов и обычаев. Рейбёрн, которого считали хозяином каравана, говорил, что он командирован для ознакомления с местностью, где будут прокладывать новую железнодорожную линию. Чтобы не возбуждать напрасных подозрений и лучше скрыть свои следы, мы выехали из западных ворот города и целых два дня продвигались на запад, прежде чем повернуть на настоящую дорогу.

В начале все шло благополучно; мы быстро подвигались вперед безо всяких приключений, не считая обыкновенных случайностей в дороге. Наконец мы удалились более чем на триста миль от Морелии и пришли как раз к тому месту, где, согласно карте ацтеков и указаниям в письме покойного монаха, стояла миссия Санта-Марта три с половиной столетия назад. От нее, конечно, не могло остаться следов, но мы осмотрели каждую скалу в окрестностях в надежде отыскать начертанную на ней символическую фигуру, служившую условным знаком.

В течение двух или трех дней нам пришлось проезжать по совершенно пустынной и крайне дикой местности. С запада горизонт замыкался здесь грядой гор, обнаженные острые вершины которых вырисовывались зубчатой линией на небе. Страна, отделявшая нас от горной цепи, представляла собой несколько параллельных рядов скалистых холмов, разделенных широкими отлогими долинами, где почва была густо покрыта кактусами и садовыми кустарниками; единственные деревья, разнообразившие эту монотонную растительность, были пальмы пита – самое мрачное дерево, какое только можно себе представить. Дороги здесь не существовало, и проезд по этой густой заросли кустарников предоставлял много затруднений; нужна была вся опытность Рейбёрна, развитая практикой до удивительной степени, чтобы проложить нам путь через эту колючую чащу; местами индейцам приходилось работать своими мачете, а Деннису – топором, чтобы прорубить нам тропинку, и несмотря на крайнюю осторожность наши руки были изрезаны и исцарапаны, а ноги несчастных лошадей и мулов сочились кровью.

Страшная засуха, господствовавшая в этой бесплодной пустыне, еще более мучила нас. Сильный сухой ветер постоянно дул с севера, крутя столбами тончайшую пыль, покрывавшую почву; такие миниатюрные песчаные смерчи называются мексиканцами «ремолино»; они крутятся и пляшут по долинам, точно призраки; однажды такой ремолино налетел прямо на нас и мы были моментально покрыты колючей пылью, которая буквально сожгла нам лицо. Воды можно было достать, только выкопав яму в аррохо – песчаной полосе, пролегавшей вдоль долин, и хотя вода в ней была мутна и сильно отдавала алкалином, однако она представляла единственную вещь, о которой я с удовольствием вспоминаю в этой пустынной стране. Фауна здесь совершенно отсутствовала. Тут водились одни гремучие змеи. Правда, кроме них появлялись еще крупные сычи: они летали над караваном, как будто выслеживая наш путь и выжидая, когда мы погибнем в пустыне от жажды и изнурения, чтобы полакомиться нашим мясом.

К концу третьего дня этого утомительного перехода мы достигли большой западной гряды гор и расположились на ночлег при входе в маленькую долину, открывающуюся между холмами у подножия горной цепи. Накануне вечером у нас обнаружился недостаток воды, так что в течение двадцати четырех часов нам пришлось довольствоваться крайне скудным количеством ее, всего по одной пинте на человека. Пабло, я уверен, отдал половину своей порции Эль-Сабио; другие животные не получили и того; все, что мы могли для них сделать, это обтереть им запыленные рты и носы мокрой губкой. Они были крайне жалки, с израненными вкровь ногами, блуждающим взглядом, высунутыми, языками и судорожно вздрагивающими ребрами. Когда фра-Антонио расседлывал свою лошадь, я увидел слезы у нее на глазах; но все мы, остальные, кажется, более думали о своей собственной усталости и не особенно жалели несчастных животных. Я полагаю, что, только испытав, как мы, такой же сильный недостаток в воде, человек начинает понимать, до чего она драгоценна. А чтобы дать понятие об этой драгоценности тем, кто имеет возможность не только пить ее в изобилии, но и наполнять ею ванну, чувствовать ее отрадную свежесть на своем обнаженном теле, я скажу, что, когда в выкопанной нами яме скопилось столько воды, сколько нам было нужно, мы радовались этому больше, чем возможности найти скрытый город, который разыскивали. Наш импровизированный колодец был выкопан в песчаной почве аррохо, посреди узкой долины, густо поросшей сочной травой и пролегавшей между двумя холмами предгорий. Обилие и приятный вкус воды, как и присутствие свежей растительности, убедили нас, что невдалеке должна быть река. Мы напились досыта, так же как и наши мулы и лошади, а потом наполнили водой бочонки; пользуясь ее изобилием, мы даже смыли пыль и грязь со своего лица, рук и шеи. После этого умывания наши лица напоминали сырое мясо, а кожа на них горела, точно обожженная крапивой. Теперь мы были намерены покинуть равнины и ехать вдоль цепи холмов, параллельной с горной грядой; иначе мы не рискнули бы вымыться. В местностях, где в воздухе носится пыль алкалина, мыться очень вредно, потому что чистая кожа делается еще восприимчивее к действию этого едкого вещества.

Скорее с целью избавиться от тягости дальнейшего путешествия по бесплодным равнинам, чем вследствие надежды найти желанный путь, мы решили переменить направление. Янг начал открыто насмехаться над картой ацтеков, да и все мы, остальные, усомнились в том, что она может служить нам руководством. В сущности, древняя живописная грамота не была картой, как мы привыкли понимать это слово, и для того, чтоб она могла указать нам дорогу, недостаточно было верно понимать ее курьезный символизм. Наши выводы могли быть верны только в том случае, если и мексиканские археологи не ошиблись, истолковывая карту первого странствия ацтеков, так как наша карта служила ей только секретным дополнением. Если же оба толкования были ошибочны, тогда, может быть, мы находились за сотню миль от того места, где следовало искать дорогу, обозначенную царским символом, вырезанным на скалах. Нам оставалось еще три или пять часов до заката солнца, после того как мы выкопали колодезь и утолили жажду; не желая, однако, изнурять лошадей и мулов, мы не пошли дальше, а предоставили им пастись на лугу, тем более что и сами нуждались в отдыхе и подкреплении сил.

Янг с Деннисом приготовили превосходный обед; утолив голод, мы закурили трубки и стали держать нечто вроде военного совета, а чтоб нам можно было без стеснения говорить и по-английски, и по-испански, немного удалились от того места, где оба отоми и Пабло отдыхали на траве. Кроме того, Деннис по нашей просьбе отправился посмотреть, что находится за ближайшим холмом, чтоб мы могли знать, при каких условиях нам придется ехать, когда мы завтра поутру пустимся в дорогу: мы по-прежнему не желали посвящать младших участников нашей экспедиции в свои намерения. Между нами было решено, что когда мы отыщем настоящую дорогу и таким образом цель нашего странствия определится, то Деннис, Пабло и оба индейца будут отчасти посвящены в наш проект и мы предоставим на их усмотрение следовать за нами или вернуться обратно. Нам не приходило в голову, что обстоятельства могут сложиться совершенно иначе и помешать этому добровольному выбору. Совещаясь таким образом, мы разложили перед собой карту Мексики вместе с грамотой кацика и снимком с карты, показывавшей великое переселение ацтеков. Однако наши совещания не приводили пока ни к чему, мы не знали, на чем остановиться и с чего удобнее начать свои поиски. Согласно указаниям в наших странных гидах мы прошли по всем направлениям ту местность, где некогда стояла миссия Санта-Марты, но до сих пор не видели никаких следов начертанных фигур на скалах. О возобновлении этих поисков нечего было и думать; это оказывалось слишком утомительным, да и бесполезным; по-видимому, нам оставалось только отказаться от бесплодной попытки, так как мы решительно ничего не добились.

– По-моему, – заметил Янг, – и этот умерший монах, и эта старая образина – кацик просто сыграли с нами штуку: оба они врут, как редьку садят, вот вам и все! Поверьте, что в целой Мексике нет никакого скрытого укрепленного города, ни спрятанного сокровища и никакой такой чертовщины; все это одно вранье с начала до конца. Я бы предложил вам спокойно отправиться восвояси.

Прохладный освежающий ветер начал дуть с гор, но он дул пока только порывами, потому что до ночи еще было далеко. Этот ветерок доносил до нас отрывки песни «Рори О’Мор». Вероятно, Деннис развлекал себя в одиночестве, высматривая дорогу, по которой нам предстояло ехать на следующий день. Пабло, сидя на траве и прислонившись спиной к спине Эль-Сабио, также услышал веселые звуки и принялся аккомпанировать отдаленному пению Денниса на своей губной гармошке. Оно становилось все громче – очевидно, Деннис возвращался; когда же звуки внезапно оборвались, мы подумали, что ему надоело петь или он чем-нибудь развлекся.

Однако вслед затем раздался топот быстрых, торопливых шагов; мы также вскочили на ноги и схватились за оружие, догадываясь, что Деннис бежит без оглядки, спасаясь от какой-то опасности, и что опасность эта, вероятно, велика, потому что он вообще был не из проворных. Нас удивляло только, почему он не кричит, в предупреждение нам. Причина его молчания объяснилась десять минуть спустя, когда Кирней, показавшись из-за холма, бросился на траву у наших ног, обливаясь кровью, которая била ключом у него изо рта и ноздрей, между тем как в груди торчала стрела.

– Индейцы! – с трудом прохрипел он, и кровь хлынула у него из горла ручьем; затем он прибавил слабым голосом: – но я не дал этим дьяволам захватить нас врасплох!

Эти торжествующие слова были последними, которые произнес Деннис Кирней на этом свете. Он договорил, и потоки крови потекли у него из ноздрей и изо рта, потом по телу пробежала судорога, и он скончался. Не думаю, чтобы нашлось много людей, способных на подвиг Денниса: он пробежал добрую четверть мили с пробитыми стрелой легкими и умер в восторге от того, что ему удалось предупредить товарищей.

Рейбёрн отреагировал мгновенно.

– Живо берите седла и вьюки! – скомандовал он. – Индейцы сейчас покажутся из-за холма и будут стараться напасть на караван в открытом месте. Они не придут сюда, а будут хоть всю неделю сторожить нас издали, окружив со всех сторон и выжидая, пока мы не выдержим осады и бросимся на них. А тут они и покончат с нами. Нам одно спасение – добраться до такого места в долине, откуда можно атаковать наш караван только с фронта. Там дальше должна быть вода; значит, у нас все будет под рукой и мы перестреляем их достаточно, чтобы обратить в бегство остальных. Даже открытое нападение нам легче отразить при таких условиях.

Во время этих объяснений Рейбёрн молодецки работал, как и все мы, торопливо седлая и навьючивая животных; к счастью, они стояли смирно, напившись вдоволь и наевшись до отвала, тогда как после отдыха и мулы, и лошади обыкновенно упрямятся или играют. В удивительно короткое время мы были готовы пуститься в путь. Между тем ничто, кроме предостережения Денниса, не давало знать о присутствии индейцев на сто миль в окружности. В самом деле, если б не мертвое тело товарища на земле у потухшего костра, мы могли бы подумать, что тревога была напрасна. Но печальная истина подтвердилась, когда мы навьючивали последний тюк; один из наших отоми завыл не своим голосом: стрела пробила ему ногу, а я почувствовал легкий укол на своем лбу, также слегка оцарапанном стрелой. И вот в воздухе раздался тот странный слабый свист, который сопровождает только полет множества стрел, выпущенных одновременно.

Рейбёрн положил тело бедного Денниса впереди себя, на седло, сказав:

– Будь я проклят, если эти поганые индейцы захватят Кирнея в свои руки, хотя бы и мертвого.

Мы скакали по песчаному руслу аррохо, подгоняя перед собой мулов; отоми бежали рядом во всю прыть. Раненый индеец хладнокровно отломил древко стрелы, проткнул ею себе ногу и вытащил за другой конец. Вдруг мы увидели, что Янг, немного опередивший остальных, слегка придержал свою лошадь и стал внимательно приглядываться к большому выступу скалы на горном склоне.

– Вот вам царский символ, черт его побери! – гаркнул он и прибавил: – Но на кой прах он нам теперь, когда у нас скоро сдерут кожу с головы?

И поскакал что есть духу вперед. Минуя скалу, мы все обернулись к ней; в самом деле, на камне был вырезан знак, который мы так долго искали.

VII. Битва в ущелье

Пока мы мчались по долине и уже заслышали через несколько минут за собой погоню, мой ум был занят определением того, что такое люди называют страхом. Это свойство вдумываться во все, как я полагаю, во многом способствовало моему специальному знанию археологии. Мне пришло в голову, что, если б я строил город в тот момент, когда до нас долетело неприятное жужжание стрел, – царапина, сделанная одной из них на моем лбу, до сих пор причиняла жгучую боль, – я, вероятно, бросил бы постройку и обратился в бегство. И таким образом великолепный, прекрасно выстроенный город, который привел бы в восторг археологов будущего, погиб бы для человечества. Или хоть бы взять пример еще ближе: я сейчас нашел знак, который мы с товарищами искали так долго; он, несомненно, привел бы нас к самому интересному археологическому открытию, какое было когда-либо совершено. И вот, вместо того чтоб остановиться и внимательно рассмотреть этот знак, чтобы хорошенько понять его смысл, я мчался от него во всю прыть и по самой пустой причине – только потому, что куча дикарей, не имевших и отдаленного понятия об археологии, преследует меня и может отнять у меня жизнь. «Вот также, к слову сказать, неверное понятие! Ведь жизнь может быть отнята только в ограниченном смысле. Мы можем лишить жизни другого человека, но не можем отнять ее в полном смысле – лишения и приобретения для себя». – Все эти думы до того подняли у меня желчь против гнавшихся за нами индейцев, что мной овладело курьезное желание в самом деле подраться с ними и свести наши счеты, убить нескольких из них. И, признаюсь, это желание возрастало при взгляде на мертвое тело Денниса, беспомощно свесившееся со спины лошади Рейбёрна.

С истинным удовольствием услышал я команду последнего остановить лошадей и приготовиться к битве. Долина, по которой мы скакали, постепенно суживалась и перешла в ущелье между высокими, почти отвесными скалами; местом, выбранным Рейбёрном для нашей остановки, был узкий овраг, начинавшийся почти под прямым углом от дороги, пролегавшей по долине. Стены оврага почти соприкасались вверху, далеко подаваясь вперед от своего подножия, так что всякое нападение сверху было немыслимо; несколько обломков скал образовали естественный бруствер для нашего прикрытия, а маленький ручей прозрачной пресной воды протекал у наших ног. Если бы это местечко было устроено нарочно для нас, оно не могло бы лучше соответствовать нашим планам; убедившись в этом, мы заметно ободрились. Хотя в горном проходе не было ни тени сходства с комнатой, но он показался мне почему-то похожим на мой прежний кабинет в Анн-Арбори и я стал мысленно повторять вступительные слова своей первой лекции, прочитанной мной, когда я был формально утвержден на кафедре высшей лингвистики. Привожу этот факт не потому, чтобы он имел малейшее значение в моем настоящем рассказе, но ради яркой иллюстрации способности человеческого ума к нелогичным сопоставлениям.

Однако я не успел внимательно обдумать этого феномена, потому что Рейбёрн принялся распоряжаться нами до того повелительно, что мне было некогда предаваться отвлеченному мышлению. Мулы, лошади и Эль-Сабио были заведены в проход, а нас разместили за обломками скал, на что потребовалось не больше минуты. Каждый держал наготове свой винчестер и револьверы; две коробки патронов были наскоро вынуты из тюков и поставлены на землю в таком месте, откуда нам всем было удобно доставать их. Пока происходили все эти приготовления, было слышно, как индейцы мчатся по долине. Мы были уже готовы их встретить, когда увидали вражеский авангард.

– Подождите немного, – спокойно сказал Рейбёрн. – Индейцы не знают, куда мы повернули, и, вероятно, станут предварительно держать совет; нам будет удобно стрелять по ним, когда они соберутся в кучу.

Готовясь к отпору, я заметил, что фра-Антонио сильно взволнован. Он был храбр по природе и его, очевидно, тянуло сражаться вместе с нами. Между тем, когда показались индейцы, он нарочно повернулся к ним спиной и ушел в глубь прохода. Даже губы францисканца побелели, на лбу у него выступили капли пота, а пальцы конвульсивно сжимались. Я догадывался, чего ему хотелось и как он боролся с собой. Если когда-нибудь человек выказал высшее нравственное мужество, так это фра-Антонио в данную минуту. Даже Янг, которого я считал неспособным оценить такой подвиг, говорил потом, что это была «самая смелая штука, какую только ему приходилось видеть».

Предсказание Рейбёрна между тем оправдалось. Индейцы остановились – но не прямо против нас, как он рассчитывал, а под прикрытием соседней скалы – и начали совещаться. Судя по их жестам, они отлично знали, куда мы скрылись, потому что то и дело указывали на наше убежище, причем я заметил в их движениях как будто страх или благоговение. Один старик особенно обнаруживал эти необъяснимые для меня чувства, горячился, жестикулировал и убеждал других. Когда же более молодые словно восстали против его распоряжений, этот человек, собрав вокруг себя более пожилых из своей шайки, удалился тем же путем, откуда пришел.

Молодые люди, предоставленные самим себе, сначала как будто колебались, но потом с громким криком, точно желая ободрить себя, бросились на нас сомкнутым строем. Когда мы увидали их прямо перед собой, то убедились, к величайшей радости, что они были вооружены только луками, стрелами и длинными копьями и что их, было всего человек двадцать. Рейбёрн подал знак стрелять. Признаюсь, мои руки дрожали, когда я нажимал курок своего ружья, и я даже нисколько не удивился, что индеец, служивший мне мишенью, – высокий малый, который, по-видимому, командовал другими, – остался невредим. Зато другой – позади него – упал на землю; у меня подступил комок к горлу, а в желудке появилось препротивное ощущение, лишь только я догадался, что застрелил его. Мысль о том, как легко прервать нить человеческой жизни, так сильно поглотила меня, что я на несколько секунд позабыл о необходимости продолжать стрельбу. К счастью, другие вели себе практичнее и град пуль из ружей моих товарищей заставлял, удивляться не тому, что индейцы так и падали, убитые на повал или тяжело раненые, а тому, что некоторые из них уцелели. Восемь человек остались невредимы и наступали на нас, подвигаясь прямо на встречу пулям; ими предводительствовать высокий малый – настоящий исполин – казавшийся каким-то заколдованным от выстрелов, неуязвимым!.. Он махнул рукой, и дикари бросились на наш бруствер, стреляя и размахивая длинными копьями.

Не могу в точности сказать, что происходило в течение следующих пяти минут или приблизительно такого промежутка времени, так как один из индейцев напал прямо на меня. Мои выстрелы по нему из револьвера не причиняли ему никакого вреда, хоть я довольно удачно попадал в цель, когда упражнялся в коррале. И вот, не дав мне опомниться, он ударил меня копьем в предплечье левой руки. Рана причинила ужасную боль. Дикарь, без сомнения, целил мне в сердце и, вероятно, пронзил бы этот жизненный орган, если бы я не поскользнулся в тот момент, уклонившись в сторону. Он вытащил копье из моей руки, что снова заставило меня жестоко страдать, и, по-видимому, собирался ударить в другое место на моем теле. Это ему, наверно, удалось бы очень легко, потому что я стоял, как истукан, не принимая никаких мер к своей обороне. В самом деле, я считал себя уже погибшим и в моей голове проносилась курьезная вереница мыслей, которых я не могу привести теперь в последовательной связи. Знаю только, что я спрашивал себя, выясняются ли перед человеческим разумом в загробной жизни научные истины, понятые нами в здешнем мире только отчасти?

Однако этот интересный вопрос так и остался нерешенным; для меня еще не пробил час переселиться в вечность. Едва только индеец прицелился, – я и теперь вижу перед собой его безобразное лицо: стоит мне закрыть глаза и воскресить в своей памяти этот критический момент, – как вдруг в воздухе сверкнул какой-то блестящий предмет, голова индейца подскочила кверху, а туловище рухнуло наземь, точно камень. Обернувшись назад, я увидел, что моим избавителем явился Пабло, но даже и тут несмотря на свое волнение я не мог не удивиться, что оружие, которым он убил индейца, был большой зазубренный меч – если маккуагуитл можно вообще назвать мечом – употреблявшийся ацтеками в прежние времена. Но мне некогда было спросить мальчика, откуда он достал такую интересную штуку, потому что на меня наступал уже новый противник. Мне очень приятно похвастаться – я вовсе не хочу подавать повода думать, будто бы люди науки не годятся никуда в практической жизни – что на этот раз я расправился с врагом безо всякого содействия со стороны Пабло или кого бы то ни было. Ухитрившись поднять с земли свое упавшее ружье, я со всей силы ударил индейца тяжелым стальным дулом и размозжил ему голову. Я знаю наверное, что обратил ее в бесформенную массу, потому что, пытаясь потом произвести над ней измерения черепных костей, должен был сознаться, что череп моего противника не годится более для краниологических целей.

Хорошо еще, что я обошелся без помощи Пабло! Он не мог бы выручить меня: ему самому приходилось плохо. Если б не поддержка с той стороны, откуда он менее всего ожидал ее, наш музыкант отправился бы к праотцам. Пабло только что сделал шаг назад, чтобы замахнуться на индейца, стоявшего с ним лицом к лицу, и не подозревал, что сзади ему грозит смертельная опасность. Между тем один раненый из шайки нападающих приподнялся с земли и встал на колени, чтобы, собрав остаток сил, нанести последний удар. Как раз в эту минуту фра-Антонио кинулся в середину свалки и прикрыл Пабло своим телом. Нож индейца только прорезал рясу монаха и слегка оцарапал ему руку, вместо того чтоб просверлить дыру между лопатками Пабло, что причинило бы нашему любимцу неминуемую смерть. Янг, стоявший рядом, видел это; он торопливо обернулся и выстрелил в упор прямо в темя раненого индейца. После того фра-Антонио опять уклонился от битвы, в которой принял такое рыцарское участие, не нанеся ни единого удара.

Для меня сражение было уже кончено, когда я так ловко размозжил голову своему второму противнику. Ни один индеец не кидался ко мне более и, когда я осмотрелся кругом, то увидел, что они оставили меня в покое по весьма уважительной причине – со мной больше некому было драться. Двое оставшихся как раз наступали в ту минуту на Янга, но он уложил их из своего револьвера скорее, чем я успел рассказать об этом читателю. Теперь только один из нападающих оставался в живых – высокий молодой предводитель; у них с Рейбёрном происходило единоборство, которому предстояло закончить эту великолепнейшую битву, какую можно только себе представить. Противники были равного роста и оба настоящие молодцы; если Рейбёрн немного и уступал индейцу в силе, то ведь дикарь быль совершенный атлет. Шансы для борьбы у них также были равны; индеец был вооружен только короткой дубиной, которую держал в левой руке, что давало ему большое преимущество, тогда как Рейбёрн, разрядив свой револьвер, отбивался его массивным дулом.

Когда я обратил на них внимание, индеец готовился сделать прыжок вперед, чтобы ударить со всего размаху; но Рейбёрн искусно отпарировал удар, защитившись ружьем, которое не выпускал из левой руки; одновременно с тем он сам ударил стальным дулом по руке противника и сломал ее у самой кисти. Дикарь взвыл от боли, но он был храбрец и, вместо того чтоб выронить дубину, взял ее только в правую руку. Но ему не пришлось больше нанести удар; в ту же минуту, Рейбёрн со всего размаха хватил его револьвером по голове; послышался глухой стук, как будто ударили в бочку. Рейбёрн отскочил назад, готовясь нанести второй удар, но индеец пошатнулся, его напряженные мускулы ослабели, и он рухнул на землю, между тем как из черепа, раскроенного от затылка до лба, брызнул мозг и хлынула кровь.

VIII. После битвы

Рейбёрн стоял с минуту, наклонившись над убитым, а потом самодовольно осмотрелся вокруг; все наши враги лежали на земле мертвые или умирающие. Инженер пошел к ручью напиться и обмыть страшную рану на лбу, нанесенную ему копьем, которое, к счастью, скользнуло в сторону.

Действительно, все мы получили раны и контузии, которым, по-видимому, предстояло еще много дней напоминать нам о только что выигранном сражении. Рейбёрн кроме раны в лоб получил сильный удар дубиной по руке; Янг был ранен ножом в икру: вероятно, кто-то из раненных индейцев, упавших на землю, угостил его таким образом; фра-Антонио получил легкий порез на руке, защищая Пабло; удар дубиной по плечу совсем парализовал мою левую руку, а голова начала страшно болеть от раны на лбу, нанесенной стрелой. Пабло, сбитый с ног ударом по голове, сильно расшибся о камни и глубоко рассек себе щеку. Несмотря на это, едва окончилась битва, мальчик первым делом сыграл на своей губной гармошке отрывок из «Рори О’Мор», желая убедиться, что его любимый «инструментито» не попортился при падении. Я полагаю, что удар по голове ошеломил беднягу и на время лишил его способности рассуждать. Сердце мое заныло при звуках ирландской песни; она живо напомнила мне Денниса, который избавил нас всех от неминуемой смерти. Если б не его рыцарский поступок, мы были бы застигнуты врасплох и перебиты индейцами, не успев нанести ни одного удара. Оба наши отоми также были убиты.

Но хотя мы очень страдали, нас утешало сознание, что мы отлично проучили врагов. Из всей шайки, атаковавшей нас, – их было восемнадцать человек, как мы узнали, пересчитывая трупы, – в живых к концу битвы осталось только двое, да и те скоро избавили нас от всякой ответственности за свою участь, потому что тут же испустили дух. Одним словом, как выразился Янг, мы взяли на себя все расходы по отправке их на тот свет.

После заключения мира (достигнутого нами прямым, довольно радикальным способом – посредством уничтожения всех наших врагов) моей первой мыслью было спросить Пабло насчет странного оружия, которым он дрался и даже, благодаря уменью владеть им, спас мне жизнь. Мальчик положил его на скалу, пробуя, цела ли его гармошка. Я тщательно рассмотрел интересный предмет и убедился, что безошибочно определил род этого оружия, пока Пабло расправлялся с моим противником. Это действительно был маккуагуитл – первобытный ацтекский меч, но не подходивший ни под одно описание этого оружия, встречавшееся мне. Маккуагуитл, описанный испанцами во время завоевания Мексики и нарисованный на ацтекских картинах, хранящихся в различных музеях, представлял деревянный клинок от трех с половиной до четырех футов длины и от четырех до пяти дюймов ширины. С обеих его сторон шли зубья, как у большой пилы, сделанные из обломков агата в три дюйма длины и два дюйма ширины; они были очень остро отточены, и потому оружие это могло наносить тяжкие раны. Меч, который я держал в руке, был сходен в главных чертах с этим первобытным прототипом, но он был короче, уже и тоньше. Всего же удивительнее было то что он казался сделанным из меди, а между тем блестел, как золото, обладая в то же время гибкостью и упругостью стали. Согнутый руками, он тотчас выпрямлялся и, несмотря на то, что Пабло рубил им что есть мочи, раздробляя кости индейцев, тонкие острия зубьев только немного затупились – тогда как острие стального меча иззубрилось бы при таких условиях, – и ни один рубец не погнулся, что непременно бы случилось, если бы оружие было сделано из меди.

Фра-Антонио тем временем возвратился к нам – несколько сконфуженный своим участием в битве, – и я поспешил показать ему странное орудие, найденное таким странным, образом; по словам Пабло, он расстрелял свои заряды из револьвера и, не имея времени вновь зарядить его, осмотрелся вокруг и увидел блестящий меч в расщелине скалы; он торопливо взял его и тотчас пустил в дело, ударив им индейца, который хотел заколоть меня копьем, а потом расправился еще с двумя нападающими.

Фра-Антонио обладал большим запасом практических сведений по части археологии, чем я, потому что отлично знал многие мексиканские музеи, где хранятся образцы первобытного вооружения. Таким образом, я думал, что ему приходилось уже видеть такие любопытные маккуагуитлы, как тот, который был найден Пабло. Но мне было хорошо известно, что ни в одной книге не упоминалось, чтобы это оружие изготовляли из металла. Между тем фра-Антонио еще больше моего удивился необычайной находке и, вероятно, даже больше ей обрадовался, так как этот металлический маккуагуитл, – предполагая, что он относится к древними, временам, – решал в его пользу наш спор, который мы недавно вели между собой. Я держался остроумной теории моего друга Банделье, доказывавшего, что зубчатое острие ацтекского меча было случайностью, так как прежде оно состояло из цельной полоски агата, а потом искрошилось от употребления. Фра-Антонио между тем твердо держался общепринятого мнения, что первобытное оружие было таким, как я описал его сейчас.

Впрочем, и теперь я спорил, что меч, найденный Пабло, не был античным; я подтвердил, свои слова, опираясь на следующий факт: хотя ацтеки до испанского завоевания и употребляли медь и золото, но не имели понятия ни о бронзе, ни о стали. Можно представить себе мою досаду, когда фра-Антонио окончательно разбил мои аргументы, доказав, что так как это оружие сделано не из бронзы и не из стали, то, значит, я опирался на ложные данные, а потому мои выводы не согласуются со здравой логикой. Боюсь, что я даже погорячился по этому поводу, так как францисканец доказывал свое, а мне его настойчивость казалась пустым упрямством. Таким образом, мы стояли на поле битвы, усеянном трупами индейцев, и рассматривали ацтекский меч. Пожалуй, наш спор затянулся бы надолго, если б Янг – с добрым намерением, конечно, но не особенно вежливым образом – не взял на себя труда прекратить на время наши пререкания.

– Я не знаю точно, профессор, о чем вы там стрекочете с падре, – прервал он нас, – но, насколько я понял, дело идет о вещах, происходивших три или четыре столетия назад. Я не желал бы помешать вам, разумеется, но падре мне нужен; он смыслит кое-что в хирургии, как я заметил в прошлый раз, когда он вытащил колючку кактуса из руки Пабло; пускай же он попробует сделать что-нибудь с дырой в моей ноге. Я ничем не могу остановить кровь, да и боль в моей ране дьявольская. Полагаю, что Рейбёрн также будет очень рад, когда ему наложат новую повязку на раненый лоб.

Надо отдать справедливость фра-Антонио, он отнесся очень добродушно к бесцеремонному поступку Янга; что же касается меня, то мне было ужасно досадно на него: он так некстати прервал наш спор! Но, когда я объяснил францисканцу, чего желает Янг, тот очень осторожно и ловко перевязал ему рану, потом наложил бинты на голову Рейбёрна и на щеку Пабло. Последний воспротивился было этому, так как повязка временно лишила его удовольствия играть на губной гармошке. Мне не понадобилось никакой врачебной помощи. Фра-Антонио тщательно ощупал мое плечо и помахал моей рукой, что причинило мне жестокую боль, и наконец заявил, что у меня все кости целы и даже нет ни малейшего вывиха.

Рейбёрн также с большим интересом рассматривал найденный меч.

– Конечно, это не бронза, – сказал он, – и не может быть фосфорной бронзой. Но если б такая вещь была возможна в металлургии, я сказал бы, что это – золото, обработанное по какому-нибудь неизвестному нам способу, который придал ему такую же твердость, какую получает бронза, обработанная с помощью фосфора; но тут должно быть также какое-нибудь химическое изменение в составе металла, придающее золоту качество каленой стали. Ничто, кроме золота, – прибавил инженер, – не может оставаться долгое время на открытом воздухе, не подвергаясь окислению.

– А почему бы не допустить, что эта странная штука принадлежит народу, который мы отыскиваем? – спросил Янг, хладнокровно выразив мысль, давно засевшую у меня в голове. Если б это было так, я охотно согласился бы, что фра-Антонио прав относительно форм ацтекских мечей. Слова Янга напомнили мне также символ царя, найденный нами на скале во время торопливого бегства и тотчас же снова потерянный. Я вернулся к этому предмету и наговорил много нелестного по адресу индейцев, помешавших нам следовать по дороге, которую мы отыскивали с таким трудом. Теперь она была найдена, но, вероятно, главные силы индейцев сторожили нас внизу долины, что мешало нам вернуться на место, где мы заметили условный знак, чтобы затем систематически продолжать свои поиски.

– На вашем месте, профессор, – сказал Янг, когда я закончил, – я бы не стал так сердиться на этих бедных индейцев за то, что они сделали. Правда, они убили Денниса и с их стороны это большая подлость, потом они отправили на тот свет наших обоих «мосо́», да и нас остальных поколотили достаточно. Но ведь и мы не остались у них в долгу, перебив восемнадцать человек – по шести на каждого из наших убитых. Теперь, я полагаю, мы квиты. А вот если б не нападение индейцев, то мы никогда не попали бы в эту долину и не открыли бы царского символа на скале.

– А что толку в том, что мы его открыли, если нам нельзя следовать по этому пути? – спросил я. – Мы не можем вернуться назад рассмотреть этот знак, не рискуя жизнью, а пока мы не рассмотрим его, нельзя знать, где находится другой, и таким образом путь для нас потерян.

– А я вот только хотел убедиться в одном, – заговорил Янг, – неужели меня одного изо всей нашей компании Всемогущий Господь одарил парой глаз? Между тем выходит так. Допустим, профессор, что вы сейчас повернетесь назад и взглянете на то место, где видна коричневая черта на выступе скалы; допустим, что и остальные из вас сделают то же. Уж если это не царский символ, видный ясно, как нос на человеческом лице, я готов съест всех мертвых индейцев в этом ущелье.

Янг говорил правду. Как раз над расщелиной, где Пабло нашел меч, виднелась фигура, до того глубоко вырезанная в скале, что ее не могла стереть рука целых столетий; она выступала на камне вполне определенно и ясно. Это был тот самый рисунок, который начертили, фра-Франсиско в давно прошедшие времена на страницах своего письма, адресованного настоятелю. И та же самая фигура повторялась па несравненно более древней золотой монете. Под ней на скале была вырезана стрела, указывающая прямо в ущелье.

Такое счастливое открытие, по крайней мере, развеселило нас. Смерть Денниса и обоих отоми да и наши собственные раны и тяжелое чувство, какое испытывает после битвы всякий нежестокий по природе и неожесточенный человек, томили нам душу.

Но тут было отчего развеселиться. Мы не только нашли настоящий путь, но, кроме того, он шел именно по тому направлению, куда мы сами хотели двинуться. Спуститься в долину на открытое место было слишком опасно; индейцы по необъяснимой причине не захотели атаковать наш караван в ущелье, наверно, поджидали его в другом месте. Нашим единственным спасением было бегство в горы, и знак ацтеков на скале обещал вывести нас на дорогу. Поэтому мы собрались проникнуть как можно дальше в глубь ущелья, прежде чем настанет ночь. Индейцы, очевидно, из какого-то суеверия избегали приближаться к этому месту и их спасительный страх должен был возрасти, когда они увидят, что мы перебили их товарищей всех до единого человека. Тела наших бедных отоми мы положили в глубокую впадину в скале и завалили их камнями, пока фра-Антонио читал над ними погребальные молитвы. Но тело Денниса мы взяли с собой, желая предать его земле более приличным образом, в благодарность за то, что он спас нам жизнь, не жалея последних сил и сознавая, что сам он погибнет. Что же касается восемнадцати убитых индейцев, которые сами навлекли на себя такую печальную участь, то мы вовсе не заботились о них, предоставив их тела на съедение койотам.

IX. Пещера мертвецов

Грустный вид представляла наша процессия, осторожно подвигавшаяся через дикую трущобу. Впереди шел Рейбёрн, ведя в поводу свою лошадь с распростертым телом Денниса. А мы, израненные и измученные, медленно и с трудом пробирались за ним, оставляя за собой искалеченные тела убитых индейцев, лежавшие в неестественных позах у входа в ущелье. В наступавших сумерках эта картина выглядела еще отвратительнее и фантастичнее. Действительно, ночь настигла нас и, если бы ущелье не выходило на восток и на запад, мы очутились бы в совершенных потемках. Теперь же, хотя горизонт и замыкался с запада большой грядой гор, вечерняя заря освещала наш путь красноватым отблеском: таким образом мы пробирались по берегу ручья, между массами диких скал и древесных стволов, упавших сверху.

Однако наш путь кончился раньше, чем мы рассчитывали. Сделав немного более полумили по этой невозможной дороге, мы наткнулись на стену, совершенно замыкавшую ущелье до самого верху. Сердце у нас упало; мы убедились, что зашли в такое место, откуда нет выхода; нам можно было только вернуться назад, а вернуться – значило попасть прямо в когти неумолимой смерти, подстерегавшей наш караван в виде мстительных индейцев. Двигаться же дальше не было возможности; очевидно, царский символ, вырезанный на скале при входе в ущелье, оказывался бесполезным или был помещен здесь нарочно, чтобы сбивать неопытных странников с настоящей дороги.

В надежде найти крутой поворот, незаметный издали, мы поспешили дальше до самого конца ущелья, пока не наткнулись на темную стену, заграждавшую нам путь и поднимавшуюся очень высоко. Тут мы нашли не поворот в ущелье, а узкое отверстие в самые недра горы, откуда вытекал ручей. Сначала мы колебались войти в эту черную пасть – кто мог сказать нам, какие пропасти, невидимые в этом непроницаемом мраке, могли поглотить нас с первых же шагов? Рядом, в ущелье, было навалено много лесу: сучья и деревья лежали на земле; Рейбёрн тотчас соорудил из этого подходящего материала громадный факел. О том, чтобы зажечь его в открытом ущелье, не могло быть и речи; хотя мы были почти уверены, что ватага наших врагов не преследовала нас, но кто мог поручиться, что это так? А, может быть, они шли за нами по пятам и теперь были готовы осыпать нас тучей стрел и копий? Рейбёрн, однако, зажег восковую спичку – мы запаслись этим отличным предметом мексиканского производства в большом изобилии – и двинулся в узкий проход, а за ним последовали и мы. При слабом свете спички мы с трудом рассмотрели стены направо и налево от входа и поняли, что попали в пещеру. Но, прежде чем нам удалось немного осмотреться, спичка погасла, задутая внезапным порывом ветра, и мы очутились среди глубокого мрака. Между тем воздух здесь был необыкновенно приятен и свеж; очевидно, пещера, куда мы попали, была обширна и имела не один выход, в чем убедил нас чувствительный поток воздуха, стремившийся от входа в глубину. Когда Рейбёрн зажег другую спичку, чтобы засветить факел, мы все стояли на прежних местах, внутренне содрогаясь среди такой зловещей обстановки.

Но едва запылало пламя факела, заливая трепещущим багровым светом высокий свод и стены пещеры, как мы почувствовали уже вполне определенный и сознательный страх. Грот оказался почти круглым и на его дальнем конце, прямо против входа, поднималась грубо обтесанная каменная глыба с громадной каменной фигурой на ней – совершенно похожей на фигуры в мексиканском национальном музее, которым Ле-Плонжон, нашедший одну из них в Чичен-Итца, дал имя Чак-Мооль. Однако нас заставило содрогнуться от страха не это неподвижное каменное изваяние, а вид более сотни индейцев, сидевших с поджатыми ногами полукругом в несколько рядов против безобразного идола. Вспомнив, что наши ружья остались у входа в пещеру, а при нас были одни револьверы, мы не на шутку струсили.

Но это было только на минуту. Индейцы, нимало не потревоженные нашим присутствием и внезапно вспыхнувшим светом, точно застыли в немом благоговении перед своим божеством. Рейбёрн опомнился первый и положил конец нашему страху, воскликнув:

– Ну, эти нам не опасны. Каждый из них мертв, как Юлий Цезарь. Мы открыли индейское кладбище.

Теперь нам стало понято, почему большая часть дикарей, напавших на нас, вернулась назад, когда мы остановились у входа в ущелье, которое вело в эту обитель смерти. Впрочем, когда мы всмотрелись ближе в своих молчаливых собеседников, то нам показалось, что они перенесены сюда не в современную эпоху. Чем больше фра-Антонио и я вглядывались в их одежду и позу перед идолом – несомненно, принадлежавшим к первобытным временам, – тем более мы были склонны думать что этот склеп относится к чрезвычайно отдаленному прошлому. Но в данную минуту для нас было все равно, откуда взялись эти остовы, благо мы были в полной безопасности, пока находились здесь.

– Ладно же, – заметил Янг, когда мы пришли к этому утешительному заключению, – если нам тут нечего бояться, то расположимся поудобнее и подкрепим свои силы. Давайте принесем сюда наши вьюки, распакуем их, а потом разведем огонь и приготовим ужин. Драка с индейцами имеет свойство развивать большой аппетит, и мне кажется, что я не ел целую неделю.

Эти слова были настолько разумны, что мы согласились с ними.

Однако трудно показалось нам – израненным и больным – развязывать веревки вьюков, а еще труднее – набрать топливо для костра. Но мы кое-как справились с этой работой и ужин среди такой необычайной обстановки значительно подкрепил наши силы. Мы даже шутили за едой, хотя в глубине пещеры, освещаемой неровным отблеском пылающего огня, лежало тело бедняги Денниса перед древним языческим алтарем, а сейчас позади нашей компании тянулись длинные ряды человеческих остовов. Порой меня даже удивляло, как это мы можем есть в таком мрачном обществе. Но после того как человек сейчас только проливал кровь своих ближних и сам подвергался риску расстаться с жизнью, он становится равнодушен к великой тайне смерти. Пока огонь костра трещал и вспыхивал, распространяя отрадную теплоту, приятно согревавшую в этом сыром и холодном месте наши ноющие больные члены, у нас на душе как будто немного просветлело. Когда же аромат крепкого кофе, смешиваясь с запахом тушеного мяса, дал нам знать, что стряпня Янга приходит к концу, мы почувствовали сильнейший аппетит, а когда добрались наконец до кушаний, то стали даже смеяться. К чести фра-Антонио надо заметить, что его возвышенная душа не унизилась до животного довольства, которым открыто наслаждались все мы, прочие, и которое, я полагаю, проистекало из сознания, что наши тела еще не скоро обратятся в прах, откуда они взяты. Молодой францисканец сидел за ужином молча, но его нежное лицо было до того кротко, выражало столько доброты, что это молчание не служило нам упреком. А когда мы встали и растянулись на своих одеялах против костра, закурив трубочки, монах мягко напомнил нам, что мы должны еще отдать последний долг усопшему товарищу. Погребальный обряд над Деннисом в таком странном месте погребения самым удивительным образом заканчивал жизненную карьеру этого человека. В мелком сухом песке, покрывавшем пол пещеры, как раз против алтаря со статуей идола, вырыли мы могилу Кирнея – с большими усилиями и большим трудом, потому что все наши кости болели. Пока мы работали, два больших факела пылали на алтаре, прислоненные к каменной фигуре; длинные подвижные полосы света тянулись от них через ряды скелетов, сидевших вокруг. Мерцающее пламя факелов заставляло сверкать их белые зубы, точно они смеялись над нами.

Из наших запасов фра-Антонио взял немного соли, а из светлого источника, журчавшего в пещере, зачерпнул воды, после чего благословил и смешал эти два вещества по обряду своей церкви. Этой оснащенной водой окропил он тело, лежавшее против языческого алтаря, и в то же время запел своим сильным приятным голосом «De profundis». Дивная мелодия гулко отдавалась под сводами пещеры, и мы слушали ее с умилением. Потом мы благоговейно подняли тело бедного Денниса и перенесли его к могиле, пока фра-Антонио читал «Miserere». Наконец труп был опущен в землю под пение молитвы «Benedictus», в которой верующим обещается лучшая загробная жизнь; наконец с последними похоронными молитвами могила была засыпана.

– Я-то сам конгрегационалист, – сказал Янг после похорон, – по крайней мере, меня воспитали в этом духе и мне ненавистно католичество. Но я никогда не мешаю другим веровать, как их научили, и когда иноверцев приходится хоронить, пускай над ними совершают обряды церкви, к которой они принадлежали при жизни. Полагаю, что Деннис был хороший католик, и мне кажется, он был бы рад, если б мог увидеть, какие важные похороны устроили мы ему. Но вот была бы потеха, если бы здешние мертвецы могли ожить хоть на пять минут, пока мы хоронили в их компании христианина!

Мрачный юмор этих слов пришелся мне по сердцу. И, в самом деле, простая речь неунывающего Янга служила выражением моих собственных мыслей. Я размышлял о курьезной несообразности всего происходившего перед нашими глазами и о том, каким образом один религиозный культ вытесняется другим, подобно тому, как различные расы, создавшие и исповедующие его, вытесняются новыми расами на лице Земли. Вот теперь в этой пещере погребены люди двух религий и двух рас. Кто знает, какие представители других религий и рас, еще не родившихся в наше время, будут схоронены здесь до конца мира? Когда все кончилось, мы были очень рады прилечь и подкрепить свои силы сном. Нападения мы не боялись, но из предосторожности навалили камней у входа в пещеру, нагромоздив их один на другой, чтоб они предупредили нас шумным падением о попытке неприятеля проникнуть в наше убежище. Приняв эту предосторожность, вся наша компания с наслаждением улеглась на одеяла и мы даже не поставили сторожа. Пещера была залита ярким светом, когда мы проснулись на следующее утро. Лучи восходящего солнца свободно проникали в нее через входное отверстие, через расщелину в стене и другое отверстие в самом своде. При этом ярком освещении остовы индейцев, завернутые в саваны и сидевшие правильными рядами, казались еще отвратительнее, чем накануне, как и безобразный, грубо выточенный из камня идол, которому они поклонялись при жизни. Солнечный свет падал прямо на каменную статую, и мы догадались, что ее нарочно поставили таким образом, чтоб лучи восходящего солнца каждое утро приветствовали божество. В другие времена эта пещера, несомненно, служила храмом, так же как и местом погребения. Крепкий и продолжительный сон освежил нас в значительной степени, но все-таки мы чувствовали боль во всех членах от ушибов, ран и страшного напряжения мускулов. Все это сопровождалось упадком сил и мрачным унынием. И снова более уравновешенная и нежная натура фра-Антонио обнаружила свое нравственное превосходство над нами; хотя его тело страдало, но душа была ясна и он нашел в себе настолько нравственной силы, чтобы подкрепить нас кроткими, успокоительными речами. Очевидно, в его характере было столько мягкости и любви, что ему были нипочем самые тяжелые испытания. В этом отношении я положительно не встречал ему равных. Впрочем, мы действительно были жалки и нуждались в утешении. Нас мучили не одни физические страдания, но также мысль о том, что мы в плену. При свете дня мы тщательно осмотрели пещеру и не нашли из нее выхода; кроме того, нами были осмотрены стены ущелья на всем их протяжении и мы убедились, что по ним нельзя подняться вверх самому ловкому человеку. Выход же внизу долины был нам отрезан, потому что индейцы, несомненно, знавшие местность, куда мы спрятались, подстерегали нас; действительно, только что мы показались из ущелья, чтоб посмотреть, свободен ли путь, как к нам прилетело с полдюжины стрел. Если б мы были здоровы, то могли сделать попытку пробиться вперед. Но даже этот несчастный план был неосуществим, потому что наши члены одеревенели и жестоко ныли. К счастью, у нас был большой запас провизии и в свежей воде мы также не ощущали недостатка. Это подавало нам надежду, что индейцы соскучатся долгой осадой и уйдут. Если б они отважились атаковать нас в пещере, мы могли с успехом отразить их нападение. Если же они добровольно снимут осаду, нам не придется вовсе сражаться с ними. Но и выжидать своей участи в этом мрачном месте было очень неприятно.

Немало смущало нас и то обстоятельство, что царский символ неверно указывал путь. При свете дня мы снова осмотрели фигуру, вырезанную на скале при входе в ущелье: стрела, несомненно, указывала туда. Но что еще более встревожило нас и привело в уныние, так это то, что условный знак повторялся при самом входе в пещеру, а стрела показывала прямо на статую Чак-Мооля. Невозможно было предположить, чтобы эта пещера с мумиями вместо обитателей была укрепленным городом, где скрывалась запасная военная сила и были спрятаны несметные сокровища; а все-таки именно здесь, очевидно, был конец пути. Мы убедились в том, еще раз тщательно обыскав грот в надежде найти другой выход; мы даже стучали в стены, ожидая, что перед нами откроется искусно скрытый потаенный ход. Однако все оказалось напрасным, и Рейбёрн справедливо заметил, что мы походили на крыс, попавшихся в ловушку и подстерегаемых терьерами.

X. Качающаяся статуя

Прошло четыре дня, тяжелых и скучнейших. Наши раны заживали, благодаря простому образу жизни на открытом воздухе, но все же мы чувствовали постоянную боль и это увеличивало нашу меланхолию. Индейцы по-прежнему сторожили нас в долине. Рейбёрн выставил на палке шляпу и пальто, спрятавшись сам за уступ скалы, и в ту же минуту пара стрел просвистала в воздухе; так как одна из них прилетела справа, а другая слева, мы убедились, что оба конца долины охраняются нашими неприятелями.

Конечно, некоторое время мы были в полной безопасности; если бы даже индейцы победили свой суеверный страх и вошли в ущелье – что было мало вероятно, так как они не осмелились даже убрать своих покойников, – их нападение на нас в пещере не увенчалось бы успехом. Защищенные бруствером, воздвигнутым нами в узком входе, и вооруженные ружьями и револьверами в несколько зарядов, мы были в совершенной безопасности.

– Хорошо еще, что все мы целы, – сказал Янг, – что у нас достаточно пищи и воды, а также и топлива; если мы и заперты здесь, то можем устроиться отлично. Только мне ужасно хочется раздобыть себе билет железнодорожного сообщения и укатить домой. Ну его, этот спрятанный клад! Глупый францисканец напрасно поверил пленнику-индейцу, который прикидывался искренно обращенным христианином. Да и умирающий кацик бессовестно врал. Все это чепуха. А мы сдуру поверили, вообразили себе невесть что да и попались теперь, как говорит Рейбёрн, точно крысы в мышеловку.

В словах Янга было столько искренности, что я не стал с ним спорить, хотя и был уверен, что письмо фра-Франсиско, а тем более завещание умирающего кацика дышали правдой. Впрочем, эта правда могла быть искажена и преувеличена.

Заметив, что никто ему не отвечает, потому что тяжелое настроение духа располагало нас к молчанию, Янг обернулся к статуе Чак-Мооля и принялся осыпать ее бранью по той причине, что она служила идолом ацтекской расы, виновной во всех наших злоключениях. По его словам, не будь ацтеков, мы не пошли бы отыскивать их сокровищницы и не ввязались бы в такую глупую историю. Так как его внимание было привлечено идолом, он принялся с досады осматривать изваяние со всех сторон по свойственной ему наблюдательности и, чтобы вглядеться хорошенько в статую, вздумал влезть на алтарь, продолжая поносить уродливого кумира.

– Ишь ты, красавчик какой! – говорил он с презрением. – Да хорош и народ, который тебе поклоняется, хороши и твои жрецы вроде нашего друга-профессора и кацика. Нужно быть неотесанным невеждой и в среде язычников, чтобы поклоняться такому каменному истукану с уродливой головой, с бревнами вместо ног и со сковородой на брюхе. В нашей стороне тебя не положили бы даже вместо каменной скамейки в парке. Нет, ты не стоишь и того, чтоб на тебя сесть, а впрочем, не попробовать ли мне взобраться на плоскую макушку твоей уродливой башки?

И вот, желая испробовать эту штуку, Янг уселся на голову Чак-Мооля.

Тут произошло нечто необычайное. Идол и служившая ему подножием каменная глыба слегка пошатнулись в сторону; голова статуи стала опускаться, а подножие подниматься. Янг с криком спрыгнул на землю, когда почувствовал, что камень опускается под ним, и тогда идол, избавленный от тяжести, принял свое прежнее положение, произведя легкий скрип. В тот момент, когда каменная глыба поднялась на воздух, из-под нее блеснула полоса света.

Мы были до того поражены такой странной случайностью, что позабыли свои ушибы и раны; немедленно вся наша кампания влезла на алтарь, чтобы рассмотреть, в чем дело, между тем как наши сердца забились радостной надеждой.

– А ну-ка, Янг, – сказал Рейбёрн, – попытайтесь проделать опять то же самое. По-видимому, этот идол не так глуп и ничтожен, как вам показалось, и вы напрасно осыпали его такой бранью.

– Нет, пусть меня повесят, если я опять влезу ему на башку, – отвечал Янг, – попробуйте сами, коли есть охота! Почем я знаю, что может случиться с этим каменным истуканом, который качается во все стороны? Я вовсе не хочу шутить с ним более. Говорю вам, пробуйте сами, коли вам это нравится!

– Ладно, – отозвался Рейбёрн, – вы с профессором станьте тут возле, чтобы схватить меня в случае опасности. Мне кажется, что мы открыли здесь лазейку, я хочу рассмотреть все подробно.

Мы с Янгом встали по обеим сторонам Рейбёрна и поддерживали его под мышки, пока он лез на голову истукана. Под его тяжестью голова стала медленно наклоняться, верхняя часть каменной глыбы также наклонилась, а нижняя поднялась и обнаружила квадратное отверстие, откуда вырвался сильный поток света. Когда голова наклонилась до уровня скалы, а глыба встала под углом приблизительно в пятьдесят градусов, движение прекратилось. Заглянув в отверстие, мы увидели лестницу о двенадцати каменных ступенях; нижняя из них была ярко освещена солнцем и нам в лицо повеяло свежим воздухом. На скале возле самого спуска был начертан царский символ, показывающий вниз.

– Ура! – крикнул Янг. – Вот нам и лазейка. Нет, теперь я начинаю думать, что и тот монах старинных времен, и кацик не были такими отъявленными лгунами, как мне казалось!

Рейбёрну также захотелось заглянуть в отверстие, но едва он спрыгнул на землю, как статуя встала на прежнее место и отверстие закрылось.

– Не беда, – сказал он, – теперь мы знаем что делать. Нам нужно только как-нибудь подпереть статую, вот и все. Мне необходимо хорошенько вникнуть в эту штуку. Здесь все основано на расчете центра тяжести каменной глыбы и держится она на отличном механизме. Вот статуя опять наклонилась, подоприте ее подножие камнем, когда оно поднимается.

– Хотел бы я знать, – заметил Янг, – куда приведет нас эта лазейка. Пожалуй, этак мы сейчас наткнемся на спрятанные сокровища.

То же самое подумали мы все и энергично принялись за работу. Наклонив статую, мы подложили под нее громадный камень и спустились с лестницы. Но внизу каменных ступенек мы нашли только продолжение ущелья – как будто по какой-то необъяснимой игре природы тонкие каменный стены пещеры были воздвигнуты по самой середине этого прохода. Рейбёрн обратил наше внимание на то, что мы находились на гребне горы, потому что ручей, бежавший у наших ног, направлялся вниз по этой части ущелья, а это служило также верным признаком, что из него был выход. Как далеко находились мы от него, было трудно определить, потому что ущелье приблизительно в полумили от того места, где мы стояли, круто поворачивало вправо. Впрочем, мы убедились, что из нашей тюрьмы был выход, и этого с нас было довольно; теперь мы принялись рассматривать искусный механизм, устроенный в давнишние времена и приводивший в движение статую. Снизу этот аппарат, прилаживание которого требовало, однако, серьезного знакомства с законами механики, был ясно виден. В большую каменную глыбу был продет с одного конца до другого, как раз посредине, круглый стержень, сделанный из того же блестящего металла, как и меч, найденный Пабло, он имел более фута в диаметре; концы стержня вставлялись в две металлические лунки, вроде того, как пушечные дула вставляются в утки лафета. Но что поразило Рейбёрна как специалиста, так это безукоризненно ровная круглота как стержня, так и лунок; по его словам, то и другое было сделано на точильном станке. Наш инженер, как и прежде при виде меча, был сильно заинтересован неизвестной композицией металла, не подвергавшегося окислению в продолжение такого долгого периода времени.

– Только одно золото не боится ничего, – сказал он, – но золотой стержень даже такой толщины согнулся бы вдвое под страшной тяжестью каменной массы. Я дал бы десять долларов за возможность подвергнуть его анализу. Тот, кому удалось бы пустить в обращение металл, подобный этому, разбогател бы вернее, чем найдя сокровище, которое мы отыскиваем, тем более, что наши поиски не приведут, пожалуй, ни к чему.

– Полноте, – перебил Янг, – вам до смерти хочется найти клад, и мы найдем его скоро. Я с этим идолом заключил союз. Мне теперь ужасно жаль, что я так ругал бедного Джека Муллинса или как там его зовут. Беру назад все свои бранные слова. Конечно, я не стал бы ему поклоняться, и он, во всяком случае, страшная образина, но в нем есть и хорошие качества. Ведь он, право, сделал для нас доброе дело! Я всегда любил таких добрых идолов. Джек Муллинс выпустил нас из проклятой западни. По-моему, лучше всего убраться из этой пещеры подобру-поздорову и ехать дальше. Ведь, может быть, несметные богатства спрятаны вон за тем поворотом.

Янг, без сомнения, рассуждал здраво; но здесь нам предстояло серьезное препятствие: дальнейший путь мы были принуждены совершать пешком. Нечего было и думать о том, чтобы спустить наших лошадей и мулов через узкое отверстие, и нам оставалось только бросить их в пещере. Рейбёрна сильно смущало это обстоятельство, – оставив здесь мулов, мы должны были оставить вместе с ними большую часть своих вещей и провизии. Правда, эти предметы могли оставаться долгое время в полной сохранности в этой пещере, но нам было трудно обойтись без них. Кроме того, мы не хотели, чтоб наши лошади и мулы попали в руки индейцев; с ними нельзя было поступить иначе, как пустив их на волю; а тогда они станут пробираться вдоль ущелья в долину, отыскивая пастбище, и попадут в руки неприятелей; но еще досаднее была перспектива тащиться пешком, испытывая различные лишения.

В не особенно веселом расположении духа вернулись мы обратно в пещеру и начали вынимать из вьюков предметы, абсолютно необходимые при трудном путешествии в горах, которое нам, вероятно, предстояло. У нас уже заранее ныли плечи, при мысли о необходимости нести тяжелую ношу.

Пока мы таким образом сортировали вещи, Пабло отозвал меня в сторону. По щекам у него катились слезы и он заговорил, едва сдерживая рыдания:

– Сеньор, вы знаете Эль-Сабио?

– Конечно, Пабло.

– Вы знаете, сеньор, что это очень маленький ослик? И вы знаете… знаете, сеньор, как крепко мы любим друг друга? С тех пор как я покинул отца и мать в Гвадалахаре, а также маленького брата и сестру, Эль-Сабио составляет для меня все на свете, сеньор. Я… я не могу покинуть его, сеньор! Я умру, если нас разлучат, и Эль-Сабио тоже умрет. Вы сами сейчас сказали, что он очень маленький ослик; не требуйте от меня, чтоб я оставил его, сеньор!

– Но мы не можем взять его с собой, Пабло. Как же это сделать?

– Нет, сеньор, можем. Видите, какой он маленький. Мой Эль-Сабио пройдет, где вам угодно, в самом узком месте. Он умеет свернуться клубочком, как котенок. Поэтому я думаю, что он может. Надо только помочь ему немного, сеньор, понимаете, надо его уговорить, чтоб он не боялся – и тогда его можно спустить вниз сквозь отверстие и взять с собой. Но если этого нельзя, то, простите меня, сеньор, – ведь я так люблю Эль-Сабио, вы знаете, – тогда я останусь с ним здесь. Уж лучше мне остаться, а не то он подумает, что я разлюбил его. Он непременно это подумает, если я пойду за вами и оставлю его одного с этими ужасными мертвыми джентльменами.

Никому из нас не приходило в голову, чтобы Эль-Сабио мог спуститься с лестницы в узком проходе под статуей, но если он был так покладист, как уверял Пабло, для нас это являлось приятным сюрпризом. Выносливое маленькое существо могло стащить на своей спине гораздо больше груза, чем двое из нас. С его помощью мы, конечно, будем иметь возможность захватить с собой все необходимые вещи и оружие, без которого нам никак нельзя обойтись.

Обрадованный моим согласием Пабло принялся пространно объяснять ослику, в чем дело и чего мы от него требуем. Понятливое животное с серьезным видом внимало речам своего хозяина, точно действительно вникая в их смысл. Эль-Сабио как будто в самом деле покорился обстоятельствам, потому что выказал удивительное послушание. Для меня до сих пор остается загадкой, каким образом он ухитрился свернуться клубком, так что нам удалось протиснуть его в узкое отверстие; но он действительно проделал это и потом опустился с лестницы задом, как будто был дрессированным ослом, обученным с младенчества всяким фокусам. Когда же трудный подвиг был окончен и Эль-Сабио благополучно очутился в ущелье, ласки и горячая похвала его уму со стороны Пабло могли бы вскружить голову и менее серьезному ослу.

Те из наших запасов, которые мы решили оставить на месте, включая седла, вьюки и всю более тяжелую часть нашего дорожного багажа, были сложены в кучу в одном углу пещеры и завалены камнями. Потом мы отвязали и вывели наших бедных коней и мулов в ущелье, будучи уверены, что они инстинктивно найдут дорогу в долину, отыскивая корм. Нам было грустно подумать, что эти добрые животные обречены на тяжкую службу у индейцев до конца своей жизни, но делать было нечего.

Приготовившись таким образом продолжать свой путь, мы спустились со ступеней под статуей идола и оттолкнули снизу камень, подпиравший глыбу. Она упала на прежнее место с громким стуком и закрыла выход; мы же собирались отправиться дальше. Но тут фра-Антонио вспомнил, что оставил на выступе скалы в пещере – этот выступ служил нам для склада различных мелких предметов во время нашего пребывания там – свою любимую книжечку «Размышления Фомы Кемпийского». Он ужасно сожалел о своей забывчивости, но не просил нас вернуться обратно. Однако его печаль об этой потере была до того очевидна, что мы не могли не исполнить невысказанного желания своего друга.

– Это займет не более десяти минут, – сказал Рейбёрн. – Я сейчас сбегаю обратно в пещеру.

Он бросился вверх по ступеням и уперся плечами в камень, стараясь поднять его. Вскоре послышался его голос:

– Подите-ка сюда, Янг, помогите мне! Мне трудно сдвинуть глыбу с этой стороны.

Однако и при помощи Янга страшная тяжесть не подалась ни на волос. Тут все мы соединились вместе, напрягая силы, но камень оставался неподвижным! Лицо Рейбёрна было мрачно, когда он сказал:

– Кажется, я понимаю, в чем дело. Область подъема находится за краями отверстия. Наши усилия так же бесполезны, как если б мы старались сдвинуть с места всю гору. – Потом он прибавил: – Лучше всего нам двинуться дальше.

Странные чувства волновали нас, когда мы подняли с земли свои ноши и пустились в дорогу вдоль ущелья; теперь мы знали, что нам нет иного пути и, что бы ни было перед нами, всякое отступление отрезано.

XI. Затопленный город

Приятный, теплый ветерок дул нам в лицо, когда мы двинулись вдоль узкого прохода. Весело светило солнце, и воздух отличался живительной свежестью, свойственной местности, лежащей высоко над уровнем моря. Не смотря на то, что путь назад был прегражден и нам оставалось только идти вперед, какие бы опасности ни грозили одиноким путникам в этой пустыне, мы были в приподнятом настроении. Янг, обогнавший остальных, принялся насвистывать «Янки Дудль», а вслед затем, на конце нашего кортежа, где шагал Пабло рядом с тяжело нагруженным Эль-Сабио, раздался аккомпанемент этой народной песни, наигрываемый на губной гармошке.

Дно ущелья, по которому протекал ручей, спускалось под гору отлогим скатом, что значительно облегчало нам ходьбу с тяжелой ношей за плечами. Там и сям наш путь заграждался массами скал, упавшими с вершины, или целыми деревьями, вырванными ветром из слабой почвы на скалистых утесах и скатившимися вниз; два раза мы встречали крутые спуски; они сильно затруднили бы нас, если б мы не захватили с собой веревок, которыми были перевязаны раньше наши тюки. Труднее всего было спускать Эль-Сабио. Но с помощью веревок и при благоразумном поведении ослика все сошло благополучно.

Так мы прошли около шести миль или более по изгибам ущелья, впрочем, зорко всматриваясь вперед, потому что при его конце – предполагая, что оно и здесь, как по ту сторону пещеры, выходило в долину, поросшую травой – мы легко могли наткнуться на индейский лагерь. Мы были уверены, что это так и случилось, когда поздним вечером Рейбёрн, занявший место Янга впереди, подал сигнал остановиться, пока он сделает маленькую рекогносцировку местности. Остановленные так внезапно, мы взяли ружья и вынули револьверы, готовясь к неожиданному нападению, а Рейбёрн дошел до поворота ущелья и скрылся из наших глаз.

Потом он вернулся и подал нам знак следовать за ним, только осторожно. Когда мы присоединились к нему, он подвел нас к повороту ущелья и перед нами открылось широкое пространство. Ущелье в этом месте внезапно расширялось, образуя просторную долину, огороженную, насколько мог окинуть взгляд, стенами почти перпендикулярных высоких скал. В глубине долины ярко зеленели луга, чередовавшиеся с молодыми рощицами, а в самом центре, достигая с обеих сторон ее краев, блестело озеро, голубую поверхность которого чуть замутняли только отражения белых облачков, лениво плывших по небу.

Вид свежей зелени, воды, открытый горизонт после долгого странствия по скалистым горам, после многих дней, проведенных в дикой горной местности и путешествия по сожженным солнцем, бурым равнинам, вызвали невольные слезы восторга на моих глазах. Фра-Антонио бросил мне сочувственный взгляд; он также был необыкновенно восприимчив к красотам природы.

Между тем Рейбёрн с Янгом, судя по их тревожным взглядам, думали только об опасности, которой могла грозить нам эта очаровательная долина; на ближайшем к нам берегу были выстроены дома, а на противоположной стороне виднелись другие, так как ширина озера не превышала двух миль. Спрятавшись за скалу, Рейбёрн долго и сосредоточенно рассматривал окрестность в зрительную трубу.

– Признаюсь, это место поражает меня, – сказал он наконец, отрывая глаза от инструмента. – Здесь, несомненно, был город, но я не вижу в нем ни малейших признаков жизни; удивительнее же всего то, что дома как будто спускаются в озеро. Возьмите трубу, профессор, и вы увидите, что некоторые из них на этой стороне стоят как следует, на твердой почве, а далее, по отлогому берегу, другие жилища уже находятся в воде; еще дальше, над поверхностью озера, видны одни только крыши. И, насколько я мог рассмотреть, на противоположном берегу повторяется то же самое. Можно подумать, что озеро образовалось после постройки города.

Посмотрев в зрительную трубу, я убедился, что Рейбёрн говорил правду; кроме того, мне было удивительно, что многие из этих домов были велики и выстроены из камня. Их форма напоминала мне здание, виденное Чарнеем, и я очень желал спуститься к озеру, чтобы рассмотреть их ближе. Янг и фра-Антонио также поочередно посмотрели в трубу и не заметили никаких признаков жизни в долине; такое открытие придало нам храбрости пуститься далее. Но что еще более ободрило нас, так это царский символ, вырезанный на скале, как раз у конца ущелья, где начинался крутой спуск; вырезанная под ним стрела указывала прямо вдоль крутой тропинки.

– Наверно, это и есть укрепленный город, – сказал Янг, – и, если сокровищница ацтеков находилась здесь, мы можем беспрепятственно овладеть кладом: ведь тут нет живой души. Подхлесни-ка хорошенько своего вислоухого, Пабло, и пойдем дальше. Какая жалость, что мы были принуждены оставить своих мулов! Если сокровищница наполнена серебряными слитками, нам придется захватить с собой очень мало, потому что у нас теперь остался один Эль-Сабио.

Пабло не понял его слов, сказанных по-английски, но он услыхал свое имя вместе с именем Эль-Сабио, а выразительный жест Янга объяснил ему остальное. Мальчик стал понукать Мудреца и вся наша компания торопливо побежала под гору.

Вообще, наш путь от пещеры оказался гораздо более удобным, чем можно было думать сначала. По мере того как мы подвигались вперед, становилось очевидным, что наша дорога была проложена и выровнена человеческими руками. Во многих местах мы встречали террасы, которые поддерживались отлично выстроенной стеной; глубокие впадины были заложены большими ровными глыбами камня, представлявшими нечто вроде моста; когда же это шоссе делало крутой поворот вокруг высокого выступа скалы, передняя часть утеса оказывалась сглаженной. Все это было сооружено, конечно, в очень отдаленные времена, на что указывали обломки скал, валявшиеся тут и почерневшие от времени.

– Тот же человек, который поставил на место статую идола, работал и здесь, – пояснил Рейбёрн. – И человек этот был первоклассный инженер. Хотелось бы знать, как он ухитрился перебросить такие каменные глыбы через расщелину скалы. Тут решительно негде поставить подъемного крана, и мне удивительно, как мог он ворочать подобные тяжести.

Восхищение Рейбёрна профессиональным искусством давно прошедших времен возрастало еще более, когда дорога повернула в долину и пошла по отлогому спуску совершенно ровной линией, к озеру, где широкая набережная была вымощена квадратными плитами. Мы с фра-Антонио также заинтересовались этим сооружением, вполне тождественным с мощеной дорогой, найденной на восточном берегу Юкатана и продолжающейся на острове Козумель.

Этой мощеной аллеей мы вошли в город, потому что открытое нами поселение совершенно заслуживало такого громкого названия. Правда, первые дома были малы и состояли из одной комнаты, подобно жилищам рабочего класса на окраинах всякого современного мексиканского города. В них царили тишина и запустение, но с первого взгляда казалось, будто бы они покинуты на время, потому что домашняя утварь обитателей оставалась на прежнем месте, точно повседневная жизнь шла своим чередом в этих стенах. В первом домике, куда мы вошли, глиняный горшок стоял на каком-то подобии очага, а рядом с очагом лежала кучка угля. В горшке виднелись остатки костей, а под ним – несколько пригоршней несгоревшего угля. Можно было подумать, что стряпня производилась здесь какой-нибудь час назад. Рейбёрн даже сунул руку в золу – пощупать, горяча ли она. Но более внимательный осмотр убедил нас, что прошло много времени с тех пор, как на этом очаге пылал огонь. В одном углу комнаты мы нашли кучу циновок, но при малейшем прикосновении они рассыпались под нашими руками; а кость в горшке была до того суха и выветрена, что оказалась легкой, как пробка.

Подобные же следы человеческого жилья нашли мы и в других домах. При первом взгляде, все они казались покинутыми с минуту назад; но потом оказывалось, что уже много, много лет здесь не было живой души. В одном доме стоял ткацкий станок, похожий своим устройством на те, которые употребляются до настоящего времени индейцами племени навахо; на нем висел частью оконченный кусок материи, которая некогда была толстым сукном. В другом месте одежда из бумажной ткани была небрежно брошена на полку, как будто за минуту перед тем. Но, когда я вздумал взять ее в руки, она рассыпалась у меня между пальцами, обратившись в тончайшую пыль.

Из человеческих останков среди этого печального запустения был найден только иссохший труп женщины в верхней комнате одного из более поместительных домов дальше окраины города. Она лежала на постели из матов, немного повернувшись на бок и протянув одну руку к глиняному сосуду, стоявшему возле нее на полу. Поза этого трупа была крайне характерна: она говорила о жгучей, лихорадочной жажде, о такой крайней слабости, что один или два дюйма, отделявшие руку от сосуда, являлись уже неодолимым препятствием, непроходимой пропастью. Вероятно, в этих стенах раздавались болезненные, слабые стоны; больная изнемогала от жажды, но не могла добраться до воды и наконец умерла в полнейшем, безотрадном одиночестве. Узкая полоска света, пробравшись в расселину стены, освещала зубы покойницы под высохшими губами, и мертвая голова как будто усмехалась. Картина выходила крайне зловещей и страшной.

Подойдя к самому озеру, мы убедились, что Рейбёрн был прав: только немногие дома стояли на суше; остальные строения были затоплены у своего подножия и выступали из воды, у других же виднелись только крыши. Очевидно, вся долина была кратером потухшего вулкана, и оставалось только предположить, что в дальнейшем, вследствие нового геологического переворота в природе, громадная масса воды внезапно хлынула сюда и затопила выстроенный здесь город. Что бы ни вызвало эту катастрофу, она, по-видимому, наступила совершенно внезапно. Обстановка домов показывала, с какой торопливостью они были покинуты; жители, вероятно, обратились в беспорядочное бегство, обезумев от страха: доказательством этому служила, между прочим, несчастная больная, останки которой мы нашли. Судя по ее жилищу, она была женщиной с достатком и все-таки ее бросили, старую или больную, на произвол судьбы.

Лицо Янга вытянулось, когда мы стояли на берегу озера и смотрели на далекие очертания противоположного западного берега.

– Если это то самое место, которое мы отыскивали, – сказал он, – я полагаю, что наш несметный клад порядком подмок; впрочем, какой-нибудь умный человек, пожалуй, догадался перенести его на другой берег. По-моему, нам лучше всего переправиться туда и хорошенько все осмотреть, только бы отыскать дорогу вокруг озера. Вероятно, между утесами найдется тропинка.

Но, пройдя дальше по берегу, мы убедились, что никакой тропинки не существует. По обеим сторонам долины отвесные стены скал поднимались прямо из воды.

– Ладно, – заметил Рейбёрн после осмотра, – мы найдем способ так или иначе перебраться на ту сторону. Я думаю, что нам необходимо завтра утром переплыть озеро, а для этого надо выстроить плот. Вот тут отличные сосны у самой воды; их легко будет распилить и они легки на воде; остановимся пока на этом. А теперь надо позаботиться об ужине.

Пабло уже развел огонь, предварительно расседлав Эль-Сабио, чтоб тот мог освежиться, катаясь по мягкой зеленой траве и утоляя ею свой голод. Между тем Янг жарил ветчину и кипятил кофе. Мы рассчитывали в тот вечер полакомиться свежим мясом, так как вид плодородной долины с первого взгляда обещал изобилие дичи; но до сих пор никто из нас не заметил здесь ни одного четвероногого и ни одной птицы; даже в озере не было заметно присутствия рыбы.

На утро мы взялись за топоры и стали строить плот: хотя Рейбёрн и уверял, что сосновое дерево легко распиливается, однако я должен сознаться, что эта работа была для меня чрезвычайно утомительна и трудна; мои руки покрылись от нее волдырями, а спинные мускулы невыносимо болели несколько дней. Действительно постройка плота достаточной величины для того, чтобы он мог поднять всех нас с тяжелым багажом и Эль-Сабио в придачу, была нешуточным делом. Мы потратили на нее два с половиной дня, и я никогда не радовался так сильно, как в ту минуту, когда этот несчастный плот был наконец готов. По словам Янга, критически осматривавшего наше произведение, ему не доставало «стиля». Действительно, это был просто ряд неотесанных бревен, причем нижние и верхние из них шли вдоль, а средние поперек, и все это вместе было связано веревками с наших тюков; но все-таки самодельное судно было достаточно велико, прочно и крепко.

Окончив постройку, мы погрузили все наши вещи, а Пабло удалось с помощью ласк и увещаний уговорить Эль-Сабио занять место на импровизированном пароме. Потом мы вошли на него сами и оттолкнулись от берега. Для управления этой неуклюжей махиной нами было сделано четыре грубых весла, достаточно пригодных для этой цели, потому что на озере не замечалось течения, а в воздухе было тихо.

Наступал вечер. Подвигаясь вперед, мы убедились, как велик был затопленный город. Сквозь кристально прозрачную воду мы могли видеть дно на большой глубине. Под нами по всем направлениям шли мощеные улицы с прочными каменными домами по краям. Ближе к центру долины объем домов значительно увеличивался и форма постройки становилась красивее; в самой же середине города, на краю обширной открытой площади, стояло здание такой необыкновенной величины, что мы приняли его за царский дворец. Но здесь глубина воды была настолько значительна, что мы с трудом различали под нами очертания его высоких стен. Никогда еще не испытывал я такой досады, как во время этого переезда. Еще бы: так близко от меня находилось столько замечательных древностей – казалось бы, стоит протянуть только руку, чтобы совершить открытия величайшей археологической важности, и что же? Все эти сокровища были так же недоступны для меня, как если б их вовсе не существовало.

Сейчас же за дворцом, когда мы подвинулись дальше, наш плот почти задел крышу величественного здания, стоявшего на вершине большой пирамидальной насыпи, подошву которой едва можно было рассмотреть в глубине озера. Это, вероятно, был главный храм города; достигнув его восточной стороны, мы с содроганием убедились в неожиданности катастрофы, постигшей город. На широкой террасе перед храмом находился жертвенный камень, и на его темной массе ясно белели человеческие кости. Всмотревшись внимательнее в воду, мы заметили, что вся терраса также густо усеяна костями. Следовательно, неожиданное наводнение потопило многие тысячи людей. Все эти жертвы катаклизма погибли самым жалким образом. В скором времени, вероятно, вся поверхность озера покрылась всплывшими телами утопленников, а потом они один за другим опять опустились на дно, где были застигнуты смертью. Их тела понемногу истлели и остались одни кости, сверкавшие белизной.

Я представлял себе ужасную сцену под нами, где теперь водворилось безмятежное царство смерти: несметная толпа народа собралась присутствовать на жертвоприношении, и вдруг этот страшный потоп хлынул на город с такой быстротой, что человеческая жертва, которую держали за шею на жертвенном камне, пожалуй, захлебнулась ранее, чем ее успели заколоть. Высокий холм был затоплен после всего, и несчастные жители, взобравшиеся сюда, должны были видеть, как их жилища исчезают под водой, прежде чем смерть добралась и до них. Без сомнения, они чувствовали себя в безопасности на таком возвышенном месте, освященном присутствием их богов. А когда наводнение дошло наконец до них, какая суматоха и борьба за существование поднялась между ними на короткое время! Сильные толкали слабых в безумном стремлении продержаться минутой долее на твердой земле. Но вот наконец торжествующая стихия в своем грозном величии обняла все живущее, и под ее зеркальной поверхностью скрылись и смолкли все ужасы жестокой человеческой агонии, сменившейся нерушимым покоем смерти.

XII. В долине смерти

Когда плот приближался к западному берегу озера, мы перестали видеть под собой дома; их сменили каменные ограды с загородными садами. Голые деревья, симметрично рассаженные в виде рощиц и по бокам аллей, вымощенных камнем, стояли еще там; высеченные из камня скамьи помещались в уголках, которые прежде, вероятно, манили к себе отрадной тенью, а некоторые сады были снабжены даже каменными бассейнами изящной формы. Город соединялся с этим, некогда очаровательным, предместьем широким мощеным шоссе, какое мы нашли и на восточном берегу. Это шоссе продолжалось на суше выше теперешнего уровня озера по направлению к западным утесам. На высоком западном берегу стояло немного домов, но они были обширны, красивы, окружены садами с каменной оградой и, очевидно, принадлежали богатым и знатным гражданам.

Здесь мы нашли некоторые следы былого великолепия; по стенам висели некогда роскошные и тяжелые ткани, истлевшие теперь до тонкости паутины и державшиеся только золотыми нитями, затканными в них. Глиняная посуда прелестной формы, хотя с несколько грубыми орнаментами, указывавшими на остатки варварства, была расставлена повсюду и почти вся сохранилась в целости. Мы нашли также много красивого оружия: мечей, копий, ножей – из того же удивительного металла, как и меч, найденный Пабло в ущелье, но гораздо лучшей работы и изящной формы. Из того же металла было сделано высокое седалище, которое мы сочли царским троном, найденное нами в самой большой комнате в лучшем изо всех домов. Мы предположили, что это здание было некогда загородным дворцом. Аудиенц-зала, в которой стоял трон, была очень картинно украшена по стенам барельефами людей и животных; тут были целые сцены битв, совета, охоты, обведенные бордюром такого правильного рисунка, что фра-Антонио и я угадали в нем иероглифические надписи. Впрочем, этот предмет так подробно разобран в моей книге «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба», что я не буду вдаваться в излишние подробности.

Однако ни в одном из домов, к великому огорчению Рейбёрна и Янга, мы не нашли и следа того клада, который так соблазнял их обоих. И, действительно, если несметные богатства хранились до сих пор в затопленном городе, трудно было предположить, чтоб они лежали в одном из этих загородных домов; вероятно, хранилищем их служило какое-нибудь прочное здание в самом центре города, а в таком случае до них нельзя было добраться в глубине озера. Если это был в самом деле укрепленный город, представлявший цель наших поисков, – что вполне могло быть, потому что ни один город в мире не был окружен более высокими стенами, как эти могучие утесы, замыкавшие со всех сторон долину, – наши труды пропали даром в смысле нахождения клада. Что же касается меня, то я был вполне вознагражден за все, выстраданное мной, открытием такой громадной археологической важности; фра-Антонио разделял мое бескорыстное удовольствие, но он также был разочарован, потому что надеялся просветить светом христианства живые души, а здесь не было ничего, кроме костей бесчисленных мертвецов.

Мощеная дорога продолжалась к западу и мы пошли по ней, так как здесь должен был находиться выход из долины. Поднявшись на значительную высоту, шоссе расширялось и по обеим сторонам было обставлено каменными статуями бога Чак-Мооля. Янг тотчас начал взбираться поочередно на каждую из них с самым деловым видом и с презрительной миной на лице. Но какова ж была его досада, когда ни одна статуя не пошатнулась, пока он сидел, болтая ногами, на ее голове. «Нет, эти не качаются», – сказал он, слезая с последней и посматривая на нее с упреком. Но его лицо просияло, когда мы, пройдя немного далее, увидали другую, более крупную статую идола в сидячем положении; фигура эта помещалась в гроте, высеченном в скале у конца мощеной дороги. Чтобы соорудить этот грот, понадобилось много труда и смелости. Он имел, по крайней мере, сто футов вышины и столько же ширины, глубоко вдавался в утес и был закруглен сверху, а снизу к нему вела высокая лестница, также высеченная в скале. В центре ниши, на ровном полу стояла громадная каменная глыба кубической формы, служившая седалищем для каменной фигуры Чак-Мооля. Отверстие ниши было обращено прямо на восток, и, когда мы приблизились к ней, каменная фигура была чуть видна в темном пространстве грота, заслоненного тенью гигантского утеса, простиравшейся далеко в длину. Поднявшись на ступени к большому алтарю, мы увидали перед собой всю долину, и, прежде чем ее затопило озеро, с этого места был ясно виден весь город. Пока мы приближались к идолу, я заметил, что Пабло остался немного позади, как будто в глубине его сердца была затронута какая-то струна или в нем заговорил инстинкт крови, наполнивший его душу благоговейным трепетом.

Но Янг, конечно, не проявил никаких благоговейных чувств к каменному истукану. С проворством обезьяны, какого я никак не ожидал от его толстых ног и коренастого тела, взобрался он на алтарь, а потом с важностью сел на голову статуи. Однако нашего весельчака постигло новое разочарование: идол не подался ни в ту, ни в другую сторону. Тут мы принялись рассматривать его подробно и поняли причину этой неподвижности: как фигура, так и самый алтарь, на котором она сидела, были высечены из цельной массы, составлявшей часть утеса, где была вырублена ниша. Это было замечательное произведение; я рассматривал его, удивляясь искусству и терпенью людей, создавших такое диво. Между тем Янг спустился из грота, страшно рассерженный. Он проклинал народ, нарочно дурачивший путешественников.

– Ну, и к чему они понаставили истуканов этого Джека Муллинса? Какие-то безобразные фигуры, которые не качаются, когда они должны качаться! Это такая же подлость с их стороны, как и то, что они спрятали свое сокровище в такое место, откуда его нельзя извлечь без водолазного колокола.

Позади алтаря грот был вырублен так глубоко, что в его глубине при наступлении сумерек царил полнейший мрак; бедняга Янг чуть не сломал себе шею, провалившись в небольшое отверстие в полу, тем менее заметное, что оно было скрыто выступом скалы. Однако он своевременно ухватился за этот выступ и не упал, после чего торопливо зажег восковую спичку, чтобы взглянуть, можно ли здесь пройти. Из отверстия спускались вниз каменные ступени, сильно истертые, как будто здесь прошли тысячи ног. Янг быстро спустился туда, держа перед собой восковую спичку, – мексиканские восковые спички горят, как свечи, – захватив их целую коробку на всякий случай. Через минуту мы услыхали его голос, окликавший нас, но не могли понять, откуда он раздавался, потому что Янг спустился вниз, а звук, слышанный нами, исходил как будто сверху. Прислушиваясь с удивлением, мы снова увидели свет внизу, и наш товарищ поднялся по лестнице, громко смеясь.

– Вот так штука! – сказал он. – Я думаю, что старые жрецы набросились бы на меня всей компанией, если б знали, куда я попал. Ведь истукан-то этот пустой, а в нем могут поместиться шесть человек, и в голове у него щель, так что оттуда можно все видеть и очень удобно возвещать разные пророчества, как будто от имени самого идола. Еще бы! Да с такими средствами можно заставить сделать что угодно тысячную толпу, которая искренне верит в Джека Муллинса.

Однако любопытное открытие, сильно заинтересовавшее меня и фра-Антонио, не подвинуло ни на волос решение вопроса, как нам выйти из долины. Мы все еще питали слабую надежду найти царский символ со стрелой, указывающей путь; этот знак убедил бы нас в том, что город, погребенный в глубине озера, был не тот, который мы искали. Впрочем, и без того следовало непременно найти выход. Не могли же мы оставаться в этом замкнутом месте! И вот мы принялись тщательно осматривать утесы па западной стороне. Ни один дюйм поверхности скал, насколько их можно было окинуть взглядом, не ускользнул от нашего внимательного осмотра; но, даже смело карабкаясь на выступы утесов в некоторых местах, мы не открыли ни следа тропинки. Таким образом мы медленно прошли вдоль утесов до северного края озера, потом также медленно вернулись обратно, а затем взяли вправо к южному краю, после чего вернулись снова к пункту отправления и сели в большом унынии перед статуей Чак-Мооля.

Только одно открытие сделали мы во время нашего обхода и оно послужило нам ключом к загадке: каким образом несчастный город был так внезапно затоплен водой? Как раз у северной окраины долины мы увидели высоко над нами громадную выемку более чем в тысячу футов ширины. Земля под ней была прорыта в виде глубокой канавы и усыпана громадными обломками скал. Очевидно, вода хлынула этим путем из горного озера сверху и город был моментально затоплен. Вероятно, жители были предупреждены о грозившей им участи оглушительным шумом обвала и увидели издали блеск воды, устремившейся сверху водопадом. Прежде чем вода затопила улицы города, они еще успели взобраться на высокую насыпь, где стоял их храм. Обезумев от ужаса, эти люди, вероятно, осаждали просьбами своих жрецов принести поскорее человеческую жертву для умилостивления разгневанного божества. Но надо полагать, что раньше, чем жертвоприношение совершилось, и народ, и жрецы, и обреченная жертва погибли вместе, настигнутые наводнением.

– Да, – заметил Янг, – катастрофа на Миль-Ривере – ничто в сравнении с этой, хотя и там произошло ужасное бедствие. Я проезжал с железнодорожным грузом в старую колонию, когда это случилось, и заехал посмотреть на место катастрофы. Но при мысли о том, что здесь случилось, кровь стынет в жилах. Это все равно, если бы на Бостон излились все воды Массачусетского залива.

Леденящая тоска закралась нам в душу: мы оказывались пленниками в пустынной местности, где смерть свирепствовала с такой жестокостью. Но к мрачному настроению, навеянному безвременной гибелью стольких тысяч людей, прибавился у нас еще более существенный страх, что и нам в скором времени предстоит присоединиться к этим умершим в давние времена. И смерть, подстерегавшая нас, грозила быть еще безжалостнее; те, по крайней мере, после короткой борьбы бессознательно перешли в вечность в волнах, сомкнувшихся над ними. Но наш конец обещал быть медленным и страшным! Мы были обречены умереть с голоду.

Лишившись мулов и лошадей, наш караван был принужден оставить в пещере большую часть своего багажа; из боязни встречи с дикарями и в надежде найти в горах изобилие дичи мы оставили там почти всю провизию, захватив только боевые припасы и оружие. Но в этой долине, такой улыбающейся и прекрасной с виду, не оказалось живых существ, кроме нас самих. Ни одного четвероногого, ни птицы не видали мы в этой обители смерти; в озере даже не было рыбы; единственный след животной жизни, существовавшей здесь некогда, были иссохшие останки женщины, найденные нами в заброшенном доме, да кости, белевшие в озере. Действительно, это была долина Смерти, как мы прозвали ее. Во время постройки плота, мы не думали о сбережении провизии, тем более что тяжелый труд еще сильнее возбуждал наш аппетит. Теперь же, осмотрев свои запасы, мы убедились, что их достанет всего на три дня. Конечно, в случае крайности мы могли зарезать и съесть Эль-Сабио, хотя решиться на такое отчаянное средство нам было бы нелегко; мы привыкли видеть в этом животном своего товарища, терпеливо делившего наши труды и лишения; что же касается Пабло, то он счел бы нас тогда настоящими каннибалами. Да, наконец, если б мы и съели бедного ослика, то его мяса хватило бы нам едва на неделю, самое большое – на две. А что же потом?

Если б наши сердца могли вместить еще более горя, то оно прибавилось бы от мысли, что все предпринятое нами последовательно приводило к неудачам. Если долина Смерти была в самом деле местом, которое мы искали, то мало пользы было нам в этой находке. Фра-Антонио не мог найти здесь ни одной души для обращения в христианство. Я в качестве археолога, правда, сделал здесь немаловажные открытия, но опять-таки они были ничтожны по сравнению с тем, что было скрыто под водой; да и то немногое, что я открыл, останется неизвестным миру, если я сам не выберусь живым из этой западни. Что же касается Рейбёрна и Янга, то и они не могли воспользоваться соблазнявшим их кладом, если б даже он был под руками; будь несметные богатства насыпаны перед нами грудой, они не дадут нам ничего, если мы не выберемся отсюда. Сверх того, меня удручала мысль, что я погубил Пабло, пустившегося из любви ко мне в эту опасную экспедицию. Горько упрекал я себя в том, что позволил мальчику следовать за собой; я должен был предвидеть, что наш караван может попасть в такое положение, при котором всякий путь назад будет отрезан и моему слуге поневоле придется делить с нами все опасности и, пожалуй, пожертвовать жизнью в этом смелом предприятии. На самом деле так и случилось: нападение индейцев загнало нас в западню, а выйдя оттуда, мы сами заперли за собой выход; Пабло остался с нами и теперь ему грозила самая ужасная смерть, какую можно только себе представить.

Наступала ночь, когда мы закончили наши поиски, не найдя никакого выхода, и собрались все вместе у подножия статуи, где был сложен наш багаж и где Мудрец, в счастливом неведении ожидавшей его участи, жадно щипал сочную траву. Мы развели огонь, потому что воздух в низкой долине сделался влажен и холоден от поднимавшихся с озера испарений; расположившись около костра, мои товарищи принялись готовить ужин. Было бы бесполезно толковать о том, что являлось полнейшей очевидностью; но Янг, исполнявший должность повара, доказал, что он понимает наше критическое положение, приготовив для нас только половинные порции и заварив очень слабый кофе.

Молча уничтожили мы свой скудный ужин, а потом закурили трубочки, но и тут наша беседа не клеилась. Мы избегали говорить о том, что действительно занимало наши мысли, зато в каждом слове о посторонних предметах невольно сказывалось гнетущее горе. Я помню, что Янг, отличавшийся неистощимой веселостью, рассказывал нам в тот вечер только страшные истории о крушении железнодорожных поездов, где искалеченные люди лежали между опрокинутыми вагонами, крича от невыносимой боли, крича от страха, когда огонь, охвативши обломки поезда, подходил все ближе и ближе, так что умирающие жарились заживо. А Рейбёрн рассказал о партии инженеров, исследовавших дикую местность и осажденных индейцами на горном пике в Колорадо; они медленно умирали один за другим, терзаясь жестокой жаждой. Только один из них остался в живых. Чтобы продлить свою жизнь, пока придет спасение, он прибегнул к ужасному средству: именно пил собственную кровь, но все-таки умер в припадке бешенства почти в тот самый момент, когда товарищи подоспели ему на помощь.

Я, со своей стороны, не мог ничего прибавить к этим ужасам, но при моем тогдашнем настроении находил горькую отраду в трагических рассказах и мысленно сравнивал нашу участь с участью тех страдальцев. Фра-Антонио не принимал участия в нашем разговоре, который мы вели по-английски, но он улавливал его смысл по тону речи. На его лице был отпечаток нежной грусти, как будто он больше горевал о нас, чем о самом себе. И, действительно, он заговорил в этом духе, когда другие замолчали, подавленные ужасом только что слышанного.

Слова францисканца не были проповедью, но его душа пылала такой горячей верой, что он старался успокоить нас, напоминая о высших благах, каких не может дать земная жизнь. Он говорил о радостях загробного мира с торжественностью, свойственной его сану; но к этим увещаниям священника примешивалась личная симпатия к товарищам и нежная кротость, служившая основой его характера. И хотя все мы, кроме Пабло, были еретиками, с точки зрения католической церкви, в речи монаха не было и следа сухой доктрины. Все, что он говорил, скорее напоминало первобытное христианство, заключавшееся в бесхитростной вере в божественную любовь, которая служит людям верным щитом и направляет их к спасению. Сам он, как мне казалось, был живым воплощением этой любви.

Один взгляд на его кроткое лицо, на котором, однако, отражались высокое мужество и благородная решительность, убедил меня, что в этом человеке возродился дух христианских святых и мучеников давно прошедших времен.

Наши души невольно смягчились и в то же время были подкреплены словами фра-Антонио. Чувство тихого успокоения охватило нас, и мы стали готовиться к ночному отдыху. Но все же мы не могли отделаться от горького сознания, что наши планы постигла неудача, что наши заветные мечты развеялись прахом, а впереди нас ожидает самая мучительная смерть.

XIII. Подъем по лестнице Чак-Мооля

Солнце только что взошло над остроконечными вершинами гор, когда мы проснулись на следующее утро. Нас разбудил отчасти этот яркий свет, светивший прямо в лицо, но больше – оглушительный рев осла, раздававшийся среди окрестных скал. Это Эль-Сабио приветствовал восход дневного светила.

– Хороший знак, сеньор, – сказал мне Пабло, – когда Эль-Сабио ревет так громко при восходе солнца. Он редко делает это, но всегда недаром, и тогда я уже заранее знаю, что мне предстоит счастливый день.

– И я должен сознаться, – вмешался Янг, – что у меня сегодня что-то слишком легко на сердце для человека, рискующего через два дня закусывать собственными сапогами. Прежде всего, надо осмотреть еще раз эту идольскую образину. Мне все сдается, что этот гнусный истукан посажен тут неспроста. Верно, под ним устроена какая-нибудь хитрая механика. Пожалуй, вчера мы не положили ему на голову достаточно тяжести или, может быть, он поднимается с другого конца. Пойду-ка я пощупаю его хорошенько после завтрака, тем более, что он займет немного времени. Ведь теперь мы должны довольствоваться самыми малыми порциями.

Действительно, поели мы очень быстро; Янг до того поскупился на еду, что после завтрака мы почувствовали еще больший аппетит. Солнце стояло пока низко, и его яркие лучи падали прямо на статую Чак-Мооля, на большой каменный алтарь и заднюю стену искусственного грота, вырубленного в передней стороне скалы. Фигура идола была поставлена таким образом, чтобы первые лучи солнца, проникнув в выемку между двух высоких пиков с восточной стороны, ярко освещали ее, между тем как остальная часть долины, исключая утес над гротом, оставалась еще в тени.

При сильном дневном свете пространство позади алтаря не было окутано мраком, как вчера вечером; и даже отверстие, куда чуть не провалился Янг, было ясно видно. При дневном свете грузовой агент – вероятно, натренировав наблюдательность и сметку в отделе железнодорожной службы, – произвел более тщательный осмотр в глубине грота и радостно вскрикнул, очевидно, сделав какое-то открытие.

Когда мы собрались вокруг него, он в большом волнении указал на ряд металлических колышков, укрепленных в стене один над другим по диагонали, а потом на свод ниши, куда они вели. Но даже при ярком свете я не сразу рассмотрел во мраке крыши небольшое отверстие; однако чем больше я в него всматривался, тем яснее оно выступало.

– Мы опять нашли выход, – ликовал Янг, – он, наверное, выведет нас отсюда, хотя в это трудно поверить. Но вот посмотрите сюда, на первый колышек. Если это не царский символ, то можете дать мне пинка, чтобы я перелетел через башку истукана, как последний дурак. Ура!

Пабло не мог понять слов агента, но догадался по его жестам о счастливом открытии и тогда сказал мне тоном, в котором слышалась забавная смесь почтительности и торжества:

– Не говорил ли я вам, сеньор, что, когда Эль-Сабио ревет при восходе солнца, это приносит счастье?

Но прежде чем он успел договорить свою восторженную фразу, Янг был уже на половине дороги к своду пещеры, карабкаясь по металлическим болтам и пробуя каждый на крепость, прежде чем поставить на него ногу. Минуты через две он был уже наверху и исчез из виду, потом раздался его голос:

– Э, да тут отлично! Настоящая лестница! Полезайте за мной.

Мы быстро последовали за ним. Наши сердца бились от радости, и нас трясло от волнения при мысли о том, что мы нашли выход оттуда, где нам грозила верная смерть. В маленькой комнате, вырубленной в скале, куда вела винтовая лестница, ожидал нас Янг; отсюда шла другая лестница, освещавшаяся лучами солнца сквозь отверстия, пробитые в передней стороне скалы. Мы поднимались под руководством Янга сначала быстро, потом медленно и с трудом; нам уже казалось, что этим каменным ступеням не будет конца. Однако, несмотря на физическое утомление, на сердце у нас было легко; длина этого подъема ясно доказывала, что он ведет к самой вершине громадных утесов, из-за которых мы были отрезаны от живого мира. Но вот над нами мелькнул свет; он становился все сильнее и сильнее, пока наконец мы с криком радости не очутились на открытом месте и не увидели далеко под собой долину, которая снова показалась нам очаровательной теперь, когда мы не были в ней заперты, как в западне.

Там, глубоко под нами, мы видели Эль-Сабио, казавшегося не более кролика. Он, вероятно, услышал наши радостные крики своими длинными ушами, так как до нас донесся его ответный рев.

– Жаль, что придется бросить эту умную скотину тут, – сказал Янг. – Впрочем, он мог остаться в худшем месте.

Я заметил, что Пабло тревожился неприятной мыслью о неизбежной разлуке с дорогим другом. Он задумчиво смотрел на тропинку через горы, ведущую на запад. Она была искусно проложена и выровнена, и казалось, что по ней будет приятно идти. Он, вероятно, размышлял о том, как легко будет Эль-Сабио продолжать с нами дальнейший путь, только бы поднять его на лестницу. Но он ничего не сказал и у меня мелькнула надежда, что мальчик готовится мужественно перенести горькое испытание. Все же мы, остальные, думали об одном: как бы нам поскорее поднять на лестницу наши вещи, хотя эта работа требовала много труда и усилий, а потом опять пуститься в дорогу. Только мы стали приближаться к лестнице, как мимо нас пролетел орел, очевидно, не испугавшись человеческого присутствия, и Рейбёрну посчастливилось застрелить его из револьвера. Мы перебросили свою добычу через край утеса, и когда вернулись в долину, приготовили великолепный завтрак.

Не думаю, чтобы я стал теперь есть мясо этой хищной птицы, но тогда оно, без сомнения, показалось мне самой вкусной пищей.

Перекусив на славу, наш караван подкрепил силы и принялся за дело. Сначала мы с помощью веревок подняли в комнату над нишей разные вещи, составлявшие багаж, затем потащили их с большим трудом по винтовой лестнице на самую вершину утеса. Хотя от этой работы мои руки и не покрылись волдырями, но она оказалась тяжелее постройки плота. И каждый из нас передвигаясь вверх и вниз по лестнице, напрягал мышцы, которые в нормальном состоянии работают редко, и поэтому мы чувствовали такую боль в ногах на следующий день, что едва могли ходить, и это состояние прошло нескоро.

За этой тяжелой работой Пабло сказал мне вкрадчивым тоном:

– По такой лестнице, сеньор, Эль-Сабио прыгал бы, точно олень.

Я не стал спорить с мальчиком, зная, как ему тяжело, и заметил только, с участием положив руку на его плечо:

– Мудрец станет вести счастливую жизнь в этой долине, Пабло, где никто не сделает ему зла и где у него будет в изобилии вода и свежая травка. По лестнице-то он, без сомнения, мог вскарабкаться наверх, – потому что твой ослик удивительно ловко владеет своими тонкими ножками, – но даже и такому умному животному не взобраться по металлическим болтам до потолка пещеры. Поэтому соберись с духом перед неизбежной разлукой с ним. Если бы даже ты решился остаться здесь в долине вместе с Эль-Сабио, то ведь это невозможно: ты ведь не в состоянии довольствоваться, как он, водой и травой.

– Но ведь Эль-Сабио такой крошечный и легкий ослик, сеньор, – возразил Пабло, – что нам непременно удастся поднять его наверх, если мы все сообща станем тянуть за веревки, когда перетаскаем из пещеры все вещи. Право же, сеньор, уверяю вас, это будет вовсе нетрудно для четверых мужчин, да и я сам тоже могу тянуть веревку не хуже взрослого.

Я не разделял убеждения юноши, что мы даже объединенными усилиями могли бы поднять Эль-Сабио на сто футов от земли. Но Пабло упрашивал меня так жалобно и, по-видимому, до того твердо решился в случае неудачи остаться в долине со своим другом, что я переговорил об этом деле с Рейбёрном, присоединив к просьбам мальчика свои. Мне самому хотелось произвести такой любопытный опыт. Впрочем, кроме сентиментальной причины взять с собой осла я представил Рейбёрну чисто практические соображения. Конечно, он и сам понимал, какую громадную пользу приносит Эль-Сабио, помогая нам нести наши тяжелые ноши. Однако мы оба находили невозможным поднять подобную тяжесть на значительную высоту без всяких приспособлений. К счастью, нас выручила находчивость Янга, который взялся устроить самодельный блок, пригодный для нашей цели. Поняв смысл его слов, Пабло, обхватив руками шею Эль-Сабио, расцеловал его и пустился в пляс.

Янг был самым ловким человеком, которого я только знал. Он обладал врожденными способностями к механике, а многолетняя служба на железной дороге научила его в самых затруднительных случаях, когда требовалось применение сложных машин, обходиться, за их неимением, самыми простыми средствами.

– Когда вам приходится, – сказал он, – грузить товар на промежуточной станции и вы знаете, что не найдете себе помощников на расстоянии сорока миль, а экспресс налетит на вас через два часа, вы поневоле приметесь за дело, есть ли у вас под рукой все нужное или нет. Будь у меня теперь необходимого снаряжения, я бы в двадцать минут поднял осла на нашу вышку, при настоящих же условиях, если я не исполню этого каким-нибудь другим способом в течение двух часов, то берусь съесть вислоухую скотину живьем.

Я остерегся переводить целиком эту речь моему Пабло, так как даже шуточный намек на съедение Эль-Сабио чувствительно затронул бы его, тем более что угроза агента чуть-чуть не осуществилась на деле. Я только сказал индейцу, что, по словам сеньора Янга, нам удастся поднять бедного ослика до того места, откуда начинается лестница. Таким образом при посредстве самого Пабло, помогавшего с большим рвением, Янг в поразительно короткое время ухитрился устроить подъемный ворот, совершенно подходящий для нашей цели. Он был перенесен частями в комнату в скале, собран и укреплен над отверстием. Эль-Сабио привели на пустую площадку позади идола. Он посматривал на нас с явным недоверием и все доводы Пабло, что мы не хотим ему зла, не изменили его тревожного настроения. Пабло уверял однако, будто бы в глубине сердца Мудрец считает нас друзьями, и даже если мы причиним ему боль, он поймет, что все это делается для его же пользы. Поведение осла в течение получаса, крайне неприятного для него, как будто подтверждало слова мальчика. Мы обмотали его маленькое тело веревками, закрепили их за подпругу, связали вместе посредине спины и соединили с канатом, спускавшимся сверху от подъемного ворота. Во время этой процедуры Эль-Сабио оглядывался назад то через одно плечо, то через другое и внимательно смотрел на наши действия, причем его большие уши печально опускались после каждого такого наблюдения. Очевидно, ослик дивился, думая про себя: к чему же наконец все это приведет? Исход нашей затеи казался ему как будто сомнительным.

К счастью, едва Мудрец почувствовал, что твердая почва ускользает у него из под ног, – когда все было готово и Рейбёрн с Янгом принялись крутить ворот – он замер от ужаса. Его мордочка выражала полное отчаяние, пока его тащили кверху. Пабло стоял со мной внизу; мы держали другой конец веревки, чтобы помешать ослику биться во время подъема и раскачиваться в стороны. Мальчик нежно ободрял его и успокаивал, но бедняга Мудрец первый раз в жизни остался глух к голосу хозяина. Он не отвечал ему ни взглядами, ни движением ушей, и его можно было бы принять за мертвого, если бы не усиленное размахивание хвостом. А когда наконец его благополучно подняли в комнату наверху, Эль-Сабио свалился на каменный пол, обессилев от испуга. Только выпив до последней капельки поданное ему ведро воды, несчастный ослик понемногу пришел в себя под успокоительные ласковые речи Пабло. Но он был так слаб, что прошло немало времени, пока у нас хватило духу заставить его подняться на лестницу. Когда же наконец Эль-Сабио начал подниматься по ступеням, он далеко не выказал той прыти, какую приписывал ему чересчур пристрастный Пабло. Впрочем, ослик хотя и медленно, но добрался-таки до верху – а это было все, что от него требовалось, – и тут принялся с наслаждением пить воду, принесенную для него снизу заботливым хозяином. Пабло не поленился втащить ведро на такую высоту, чтобы вознаградить своего друга за утомительный подъем, и сбегал в долину еще раз в тот вечер за свежей травой ему на ужин.

Пока мы все таким образом трудились и хлопотали в поте лица, день почти подошел к концу. И хотя было еще светло, мы не собирались в дорогу по причине сильнейшего изнеможения. У нас мучительно ныли все кости и мышцы. Поэтому мы расположились на ночлег на плоской вершине скалы, где кончалась лестница; мяса орла хватило нам на ужин и даже осталось на завтрак на следующий день – застреленная Рейбёрном птица была необыкновенной величины. В тот вечер мы закутались в одеяла и улеглись спать на этой открытой горной вершине, имея перед собой ясно видимый путь, совершенно с иными чувствами, чем накануне. Нас убаюкивала приятная надежда, что в окрестных горах найдется много дичи для нашего пропитания. Накануне нам грозила голодная смерть, и мы заснули в мрачном унынии; теперь же у нас было легко на сердце и мы были благодарны силам провидения, вызванным молитвой фра-Антонио перед отходом ко сну. Избавление пришло так неожиданно, и долина Смерти не грозила больше сделаться для нас безвременной могилой.

XIV. Висячая цепь

Винтообразная лестница, по которой мы пошли, руководимые царским символом и стрелой, привела нас к выемке утеса, через которую воды верхнего озера хлынули на город в долине и затопили его. Здесь мы сделали удивительное открытие – а именно убедились, что большая выемка в скалах, послужившая дорогой наводнению, не была результатом какого-нибудь геологического переворота, как мы предполагали раньше, но оказалась делом человеческих рук. По направлению к отверстию, откуда хлынула вода, скала была выдолблена, что доказывало, что тут провели искусственный канал, простиравшийся от края утеса до озера, которое некогда наполняло долину, лежавшую теперь перед нами обнаженной и пустой. С помощью подзорной трубы мы смогли увидеть, что это искусственное русло тянулось на далекое расстояние. Наши сомнения окончательно рассеялись, когда мы нашли на земле необыкновенно длинный бурав, сделанный из того же блестящего твердого металла, который мы часто теперь встречали, не зная его состава; он лежал возле самого пролома.

– Вот настоящая дьявольская махинация, – сказал Рейбёрн, все внимательно осмотрев. – Тот, кто совершил такое, должен был употребить на это целые месяцы, даже годы, работая подобным орудием. Очевидно, здесь был систематически обдуманный план с явной целью затопить разом всех жителей города. С точки зрения инженерного дела, я должен сознаться, это выполнено чрезвычайно искусно. Посмотрите, например, как умно выбрано здесь место, где скала почти перпендикулярно опускается в озеро; здесь должен был сосредоточиться весь напор воды, когда ей открыли выход. Если не ошибаюсь, тут же была средняя линия отверстий, выдолбленных в каменной массе, которую надо было прорвать. Я сделал бы то же самое. Но надо быть дьяволом во плоти, чтобы устроить подобную штуку!

Действительно, кровь застывала в жилах при мысли о медленном, упорном труде людей, которые работали здесь день за днем, месяц за месяцем, пока не осуществили своего сатанинского плана уничтожить население целого города, не нанеся ни единого удара в честном бою. Такая месть врагу не имела себе подобной по хладнокровному расчету и лукавой жестокости с тех пор, как существует мир. В нижней долине мы видели под невозмутимой поверхностью озера белевшие кости многих тысяч людей, погибших разом, когда это дьявольское сооружение было закончено и воды, хлынувшие в искусственный канал, блестя и сверкая на солнце, ринулись вперед исполнять свое убийственное назначение. А те, кто спустил их, вероятно, стояли на том же месте, где остановились теперь и мы; при виде результата своих упорных трудов они ликовали, наслаждаясь мщением. Право, даже в аду нет достаточного наказания для такой бесчеловечной жестокости!

Нас пробирала нервная дрожь, когда мы повернули в сторону от этого места потрясающей трагедии. Страшная катастрофа скрывалась под завесой глубочайшей тайны; здесь все было безвозвратно погребено, кроме голого факта, что это когда-то случилось.

Еще долго наш путь продолжался по краю обнаженной глубокой долины, некогда служившей бассейном озера, и мысль об ужасном злодействе, орудием которого сделались невинные воды, наводила на нас уныние. Невольно представляли мы себе этих людей давно прошедших времен, совершивших отвратительное массовое убийство в отмщение народу, который мы теперь отыскивали, и нас волновал неопределенный страх за свою жизнь. Что будет с нами, когда мы найдем то, что искали? Можно ли ожидать милосердия от дикой расы, характерными чертами которой, очевидно, были тонкая хитрость и холодная жестокость? Мы продвигались вперед в унылом молчании, погруженные в задумчивость. Наша теперешняя дорога была проложена так же тщательно, как и та, которая спускалась из ущелья в долину к затопленному городу. Ее повороты и подъемы были удивительно ровны и удобны для ходьбы. В открытых местах она была очищена от камней, которые были навалены грудами по обеим ее сторонам. Когда же дорога шла по краю пропасти, здесь были выдолблены утесы, чтобы дать ей больше простора; трещины и расщелины в скалах были заложены каменными глыбами в виде моста. Рейбёрн дивился мастерству, с каким было сделано это сооружение, и сказал, что здесь понадобится немного труда, чтобы проложить рельсовый путь.

Долина, которую мы огибали слева, и где находилось прежде озеро, постепенно сужалась; склон, по которому дорога поднималась в гору, был отлогим и ровным, тогда как дно долины образовало крутой спуск.

Когда мы достигли места, где, по нашему расчету, начиналось озеро, то открыли новое доказательство огромных усилий, потраченных на то, чтобы обратить природные воды в страшное орудие разрушения. Глубоко под нами, по всей ширине долины, которая, впрочем, сужалась здесь до размеров ущелья, мы увидели высокую, широкую каменную стену. Только тут делался вполне понятным дьявольский план палачей и становилось ясным, сколько времени они употребили на его осуществление. Постройка стены повысила уровень озера на целых триста футов и таким образом была собрана масса воды, достаточная для того, чтобы пробить скалу, когда вода хлынет через выдолбленные отверстия в центре и по бокам. Это было возможно также и потому, что скала, в которой хотели сделать пролом, была искусственно утончена при медленном подъеме воды после устройства громадной плотины. (Ясно, что все это предприятие было задумано с хладнокровной сатанинской изобретательностью и полной уверенностью достигнуть ужасной цели. Если б у нас не было такого доказательства перед глазами, мы никогда бы не подумали, что человеческие сердца могли питать столько злобы, что обычные смертные употребили целые годы кропотливого, настойчивого труда на то, чтобы осуществить такое утонченное мщение. Мне это казалось тем более потрясающим, что с момента катастрофы прошло так много времени.) Целые столетия канули в вечность, и убийцы, прожив положенное им число лет, исчезли с лица земли, как и их бесчисленные жертвы, а между тем следы страшного преступления остались на этих камнях, которые, пожалуй, просуществуют до конца мира. Таким образом грешники собственными руками воздвигли себе памятник, он до сих пор служит живой летописью их греха, не оправдываемого даже ослеплением страсти, потому что он был совершен постепенно с детальным и хладнокровным расчетом.

Мы были рады уйти подальше от этого места и вступили в ущелье, которым заканчивалась долина. Здесь царил мрак, гармонировавший с нашим настроением. Утесы вздымались над нами так высоко, что их вершины как будто сходились вместе и между ними виднелась только узкая полоска ясного голубого неба, а под нашими ногами зияла пропасть не менее тысячи футов глубины. В этой бездне царил такой мрак, что мы не могли бы в ней ничего рассмотреть, если бы на самом дне не сверкал пенистый горный ручей. Здесь дорога была почти целиком высечена в скале и мы заметили точно такую же дорогу, вырубленную в скале на противоположной стороне пропасти. Мы недоумевали, к чему было затрачивать напрасно столько труда – и одной тропинки было бы достаточно. Даже Янг не совсем верил в высказанное им предположение, будто бы две доисторических железнодорожных компании выхлопотали концессию на проведение путей по обеим сторонам ущелья и начали постройку, соперничая между собой.

Но эта загадка прояснилась, когда мы убедились, что другая дорога была только раздвоением той, по которой мы шли. Обогнув поворот в ущелье, мы внезапно приблизились к глубокой естественной расщелине скалы, через которую перевешивался большой уступ утеса, закрывший небо. Здесь наш путь поднимался в гору, а его продолжение находилось по другую сторону глубокой пропасти на расстоянии добрых шестидесяти футов.

– Нечего сказать, хорош прыжок! – произнес Рейбёрн, когда мы подошли к краю бездны и в недоумении переглянулись между собой. Однако было очевидно, что люди, затратившие столько времени и труда на постройку этих дорог по обеим сторонам ущелья, каким-то образом преодолевали это препятствие. Оставалось предположить, что через расщелину был устроен висячий мост из лиан, какие до сих пор встречаются в жарких странах Мексики, в тех местах, где нет обычного моста через реку. (Но это относилось уже к прошлому и в позднейшие времена этот способ переправы был совершенно устранен.) Здесь же, если и существовал когда-нибудь такой мост, то от него не осталось никаких следов. И вот мы снова в безвыходном положении. Идти вперед было немыслимо, а возвращаться назад бесполезно. Самое большее, чего мы могли достичь, пустившись в обратный путь, это прийти опять в долину Смерти, откуда только что выбрались с такой радостью. Но каждый из нас был готов скорее прыгнуть в пропасть, зиявшую под ногами, чем вернуться в очаровательный, печальный уголок, чтобы умереть там с голоду.

Однако пока мы стояли у обрыва в мрачной задумчивости, не зная, что предпринять, неунывающий Янг, по своей привычке, начал зорко вглядываться в ближайшие предметы и, действительно, скоро нашел способ нашего спасения. Он сообщил об этом крайне своеобразно.

– Вот вы думаете небось, что хватаете заезды с неба в инженерном искусстве, не так ли? – крикнул агент, обращаясь к Рейбёрну. – А случалось ли вам слышать о мосте, подвешенном с одного конца, которым пользуются, раскачивая его туда и сюда, как часовой маятник?

– Нет, – отвечал Рейбёрн быстро и решительно, – никогда я не слыхивал ни о чем подобном.

– Я так и думал, – продолжал Янг, – значит, вы допускаете, что человек, зажимавшийся сооружениями по этой части, может поучить вашу милость кое-чему? Вот хоть бы такой качающийся мост представляет для вас новинку. Не могу сказать, чтобы я сам придавал ему большое значение. Для железных дорог, например, он совсем не годится. Но если он выручает людей из такого безвыходного положения, как наше, тогда и ему поневоле будешь рад. Вот мост. Видите вы его?

Мы все взглянули туда, куда указывал Янг – его жестикуляция была до того серьезна, что даже фра-Антонио с Пабло поняли ее значение и увидели едва заметную во мраке длинную цепь, висевшую на выступе скалы над нами. Ее нижний конец был прицеплен на металлическом крюке на передней стороне утеса, на самой крайней точке обрыва, где мы стояли. Что касается меня, то я не понял слов товарища, даже когда увидел цепь, но Рейбёрн сообразил все в одну минуту.

– Клянусь Юпитером, – воскликнул он, – это хороший урок для меня! Надо взять конец цепи, раскачаться на ней и перемахнуть на ту сторону!

Янг уже снял цепь с крюка и пробовал ее на крепость. На ее конце находилась перекладина, достаточно большая, чтобы за нее ухватиться. Как перекладина, так и сама цепь были выкованы из блестящего твердого металла, образцы которого мы встречали теперь так часто. Верхний конец цепи был прикреплен высоко над нами за выступ скалы, почти близ центра ущелья, так что немного требовалось силы, чтобы, ухватившись за перекладину, хорошенько раскачаться и перемахнуть через пропасть к обрыву на другой стороне. Но я должен сознаться, что мысль о такой переправе вызывала у меня дурноту, никогда еще так пламенно не желал я вернуться назад в мой кабинет в Анн-Арбор!

– Ну, кажется, тут все в порядке, – сказал Янг. – Впрочем, я попрошу вас, Рейбёрн, повиснуть на цепи со мной вместе. Ведь это не шутка, если она оборвется, когда человек будет на полдороге. Осторожность не мешает ни в каком деле.

Когда же цепь выдержала и двойную тяжесть, он прибавил:

– Ну, теперь я попробую, – и, говоря, он разбежался, держась за цепь, и прыгнул в бездну.

Сердце у меня замерло, когда он опустился вниз, но в ту же минуту цепь поднялась могучим взмахом и Янг благополучно очутился на другой стороне.

– Отличное изобретение! – крикнул он нам оттуда. – Перемахнуть сюда так же легко, как и катить бревно.

И чтоб доказать легкость переправы он перемахнул к нам обратно.

Пабло сильно беспокоился, присматриваясь ко всему происходившему, и встревоженно спросил:

– Как же нам быть с Мудрецом, сеньор?

– Пустяки, – тут же отозвался Янг, обращаясь по-английски ко мне и Рейбёрну. – Переправить на ту сторону осла будет так же легко, как отворить и затворить дверь. Мы опять обвяжем его веревками, прикрепим к цепи и дадим ему хороший толчок так, что осел и не опомнится, как перелетит на ту сторону.

Но едва мы принялись приводить этот план в исполнение, как нашли, что он очень труден. Когда мы стали обвязывать Эль-Сабио веревками, он начал сопротивляться, вероятно, вспоминая с ужасом свое воздушное путешествие в гроте; упрямство животного еще более возросло, когда мы стали прикреплять веревку к цепи. Рейбёрн переправился на ту сторону заблаговременно и стоял, готовый принять Эль-Сабио, – он перебросил к нам цепь, привязав к ней камень. Тут, пожалуй, по причине нашей неловкости или из упрямства, осел, когда мы толкнули его вперед, вцепился передними ногами в край утеса и сдержал этим размах, так что не долетел до того места, где Рейбёрн мог схватить его руками. Потом Эль-Сабио перекачнулся к нам и опять назад; размахи цепи становились все короче, так что наконец он неподвижно повис над самой серединой пропасти в тысячу футов глубины. От страха бедняга начал корчиться и рваться, заставляя цепь греметь.

При виде такой неудачи Пабло обезумел от ужаса. Мы также были страшно испуганы не только за несчастное животное, но и за самих себя. Наша компания разделилась и, если цепь порвется от конвульсивных движений Эль-Сабио, мы будем разлучены навсегда. Рейбёрн, конечно, может отправиться дальше и, пожалуй, спасти свою жизнь, но для всех остальных не будет никакого спасения. Позади нам грозит голодная смерть, а впереди преграждает путь непроходимая пропасть.

Ожидая с каждой минутой разрыва цепи и гибели своего друга, Пабло совсем потерял голову, и с его стороны, по-видимому, никто не мог ожидать помощи. А между тем он-то и выручил нас. Быстро сообразив, как нужно поступить, он сделал подвижную петлю на конце длинной, веревки и ловко забросил это импровизированное лассо на шею Эль-Сабио, причем несчастное животное тотчас перестало биться и повисло неподвижно. Тут мы все вместе стали тянуть за веревку и в одну минуту благополучно перетащили Эль-Сабио на свою сторону; он был до того перепуган, что жалко было на него смотреть.

К счастью, его изнеможение облегчило нашу задачу; теперь, когда мы раскачали его, привязав веревку к цепи, ослик разом перемахнул через пропасть и Рейбёрн тотчас подхватил его. Как только цепь была отвязана, Пабло за веревку перетащил ее обратно, чтобы немедленно переправиться самому через ущелье и успокоить измученного Мудреца своими ласками и попечениями. Он так жалобно умолял нас дать Эль-Сабио напиться, что мы переправили ему бочонок с водой и ведро; с нашего дозволения бедный ослик выпил половину всего запаса воды. Никто не стал спорить с этим: бедняжка до того ослабел, что не мог бы продолжать путь, не освежившись прохладной водой.

Пока Эль-Сабио приходил в себя, Янг перебрался на ту сторону, затем мы переправили весь наш багаж, прикрепив веревки к цепи, мы спускали вещи с одной стороны и принимали с другой. Это было нетрудно и мы скоро закончили. Потом настала моя очередь совершить воздушный полет через пропасть. Она была до того глубока, что ее дно терялось во мраке, и сквозь эту дымку слабо виднелся только блеск потока. Сердце у меня страшно билось, когда я схватился за перекладину, сознавая, что, если отпущу ее, меня тотчас постигнет смерть в этой темной глубине, Я задыхался от волнения и ужаса, и в ушах у меня шумело. В сущности, мне следовало меньше бояться, чем другим, потому что к цепи были привязаны веревки и, если бы я не долетел с размаху на ту сторону, меня вытащили бы товарищи. К стыду моему должен признаться, что я охотно привязал бы себя к перекладине и таким образом переправился бы на манер багажного тюка, а не живого человека. Однако стыд за такое малодушие перед товарищами взял верх над страхом, и это было моим спасением. Держась руками за перекладину, я быстро разбежался, сильно оттолкнулся от края утеса и завертелся в воздухе. Сперва меня потянуло к низу, что сопровождалось ужасным ощущением – как при корабельной качке – точно у вас обрывается желудок. И тут, как раз в ту минуту, когда силы, казалось, покидали меня и мои руки чуть не выпустили перекладины, я заметил, что поднимаюсь снова; это несколько вернуло мне бодрость и я стал держаться крепче. Чтобы перелететь это короткое пространство, понадобилось не более десяти секунд, но мне они показались тогда – да кажутся и теперь, когда я о них вспоминаю, – целым десятком лет. До сих пор меня пробирает дрожь, когда я вспомню, как близок был тогда от ужасной смерти. Ведь едва только мне удалось встать на твердую почву на другой стороне обрыва, как перекладина выскользнула из моих рук, послышался лязг металла о камень, и когда я быстро обернулся, то увидел, как блеснула на солнце громадная цепь, падая в черную бездну под моими ногами.

XV. Храм в облаках

Нет сомнения, что сильное дерганье цепи, в то время как на ней корчился и бился несчастный Эль-Сабио, расшатало закрепы, потому что цепь не лопнула, но сорвалась с крюка на верхнем конце. Я упал на землю в таком же изнеможении от испуга, как и бедный осел, и, подобно ему, жадно напился воды, а потом немного отдохнул, пока собрался с духом.

Все-таки я был счастливее фра-Антонио. Хоть я чуть не убился, но мой воздушный полет окончился благополучно; что же касается францисканца, то положение его было критическим. Он, вероятно, сознавал опасность, потому что твердо выпрямился и улыбнулся нам с кроткой невинностью. В самом деле, я не знавал другого человека, который, как этот монах, постоянно был бы готов расстаться с жизнью, дарованной ему Богом, и считал бы ее временным даром, полученным на хранение. Фра-Антонио никогда не забывал, что Господь может всякую минуту потребовать обратно этот дар, чтобы возвратить его к первоначальному источнику, откуда он взят. Но по той же самой причине францисканец считал себя обязанным дорожить этим залогом и беречь его. В решающую минуту он сам сообщил нам план своего спасения.

Веревки, привязанные к цепи, к счастью, почти уцелели; их до того крепко держали с одной стороны фра-Антонио, с другой – Янг, что, когда тяжелая цепь полетела вниз, они лопнули у самых узлов. Теперь же монах предложил нам следующее: он обвяжет себя этими веревками, а концы их будем держать мы; потом он прыгнет гораздо ниже выступа скалы, на котором мы стояли. Для того чтобы решиться на такой прыжок, нужно было много смелости и уже одна мысль о нем приводила в содрогание. Главная трудность этого плана заключалась в том, чтобы перебросить веревку через пропасть; кроме того, фра-Антонио грозила опасность разбиться о скалы.

Однако Янг, умевший преодолевать всякие затруднения, взял моток бечевок из нашего багажа, привязал к одному концу камень и ловко перекинул его на другую сторону, после чего было уже нетрудно перетащить к нам концы двойной веревки. С большим тщанием, крепко затягивая каждый узел, обвязал фра-Антонио двойную веревку вокруг своего тела под мышками и стоял теперь наготове на краю пропасти; мы же все вчетвером держали другой конец веревки, заранее напрягая мускулы, чтоб не податься вперед, когда на ней повиснет тяжесть.

Фра-Антонио остановился на минуту, обратив лицо к небу; его губы шевелились. Потом он махнул рукой, улыбнулся нам, крикнул: «Да будет воля Божья», спрыгнул с утеса и исчез из виду. Мы почувствовали сотрясение веревок, когда его тело стукнулось об утес под нами, опять показалось, и снова скрылось в темной зияющей пропасти.

Когда веревки перестали качаться, мы принялись тянуть его к себе, боясь однако вытащить мертвеца вместо живого человека; фра-Антонио не отзывался на наши крики да и поднимать его было что-то уж чересчур тяжело. Действительно, когда тело монаха показалось на краю утеса, мы были готовы подумать, что наши опасения оправдались, потому что на виске у него была большая кровавая рана, тело повисло безжизненно, а лицо покрывала мертвенная бледность. Эта картина вызвала во мне такое потрясение, как будто кто-то ударил меня в сердце. На глазах Янга показались слезы, Рейбёрн крепко выругался с горя, а неустрашимый Пабло, молча выносивший всякую боль, причиненную ему, упал в обморок.

Между тем фра-Антонио чуть-чуть пошевелил губами и слегка вздохнул. Янг тотчас подпрыгнул от радости и дал Пабло тумака, крикнув ему:

– Ах, ты дрянь этакая, ах, ты грязный индеец! Тоже еще падает в обморок! Ведь он живехонек!

Я поспешил как можно осторожнее обмыть рану на виске фра-Антонио и смочить водой его бледное лицо, хотя мои руки тряслись от страха; Рейбёрн дал ему глоток виски из своей фляги. Монах открыл глаза и оживился. Вскоре он опять был на ногах и чувствовал себя хорошо; только ссадина на виске причиняла ему боль и голова кружилась. Он не мог сказать, что с ним произошло, хотя помнил, что оттолкнулся от скалы ногами, как и намеревался сделать; но тут, вероятно, он закружился и ударился головой о какой-нибудь острый выступ. Впрочем, эти подробности были не важны, благо фра-Антонио не получил серьезных ушибов; поэтому мы перестали его расспрашивать и старались развлечь спокойным разговором, чтобы он забыл о пережитой опасности. Всем нам хотелось отдохнуть; мы были страшно утомлены, а нервы расстроены. Мы с удовольствием напились бы кофе, но далеко вокруг не было никакого топлива, чтоб развести огонь. Все, что мы могли сделать – хотя в этом было мало толку, – это пожевать кофейные зерна после ужина, состоявшего из наших прежних мясных консервов; потом мы завернулись в одеяла и легли на голой скале. Должен сознаться, что если бы кто-нибудь в ту минуту спросил меня: «Стоит ли археология таких жертв и хлопот?», я не колеблясь ответил бы отрицательно. Сон, в котором я так сильно нуждался и которого так жаждал, нескоро пришел ко мне в ту ночь; каждый раз, когда мной овладевала дремота и я начинал приходить в приятное, бессознательное состояние, мне мерещилось, что я кидаюсь в пропасть, держась за перекладину цепи и описываю дугу во мраке ущелья, между высоких стен, заслоняющих небо, а под ногами вижу глубокую черную бездну. Я вскакивал и просыпался, и даже когда мне удалось крепко заснуть, опять видел эту страшную переправу, слышал лязганье цепи, когда она оторвалась и полетела вниз, ударяясь о скалы; я чувствовал, как Рейбёрн схватил меня, когда перекладина выскользнула из моих рук. Наконец я проснулся и увидел, что Янг трясет меня за плечо:

– Чего вы тут дрыгаете ногами, профессор, точно у вас корчи? Да и все равно пора вставать. Удивительно, как это мексиканское утро оживляет человека! В воздухе разлита такая свежесть, что не только живой человек, а даже мертвец способен вскочить и заплясать джигу.

Даже фра-Антонио чувствовал себя бодрым и здоровым, не считая боли в оцарапанном виске. Мы опять поели вдоволь сушеного мяса и пошли по тропинке, вырубленной сбоку утеса. Утро было до того ясное и радостное, что мы позабыли всякий страх и тягостную заботу. Сознание, что оборвавшаяся цепь опять отрезала нам дорогу назад, нисколько нас не смущало. Если бы мы даже имели возможность вернуться обратно, то не дошли бы дальше затопленной долины; а не всели равно умереть там или здесь? Теперь мы остановились на разумном убеждении, что дорога, по которой мы идем, выведет нас наконец куда-нибудь из этих гор, если и не приведет к спрятанному городу, который мы искали.

На протяжении пяти или шести миль мы шли назад по ущелью мимо тех же мест, которые проходили накануне по ту сторону пропасти, но теперешняя дорога понемногу поднималась в гору, так что вчерашняя тропинка оказалась глубоко под нами и наконец мы перестали ее различать. Пройдя несколько сот футов, мы достигли вершины утесов, где внезапный поворот влево привел нас в узкое ущелье между скалами. Через некоторое расстояние дорога круто пошла в гору, а затем нам пришлось подниматься по грубо вырубленным ступеням, до того крутым, что у нас подкашивались ноги, когда мы дошли до конца. Но мы забыли всякую усталость, когда поднялись наконец на вершину и увидели перед собой широкий горизонт. Под нами плыли облака, а из них выступали горные пики; мне не случалось видеть подобной картины, кроме панорамы Гуннисона с Маршальского горного перевала. Здесь мы видели окрестность со всех сторон, тогда как там вид открывается только с одной стороны. Теперь мы стояли на обширной возвышенности, квадратной горной равнине, очень похожей на Гигантскую, которая встает перед путешественником слева от центральной мексиканской железной дороги, когда он подъезжает к Силао. Куда ни оглянись, всюду горные вершины и облака. Но мы недолго созерцали грандиозный ландшафт, потому что облако, почти окутавшее нас, когда мы взошли па гору, стало удаляться в сторону, уносимое ветром, и мы внезапно увидели перед собой большое здание, выступавшее из этой легкой дымки. Минуту спустя оно ясно вырисовывалось перед нами. Найти на голой вершине горы, среди глубокого уединения, в самых облаках, такой поразительный образчик человеческого труда и силы! Мы были потрясены и смотрели на это чудо почти с благоговением. Нам казалось сверхъестественным, невозможным, возвести подобное сооружение в таком диком месте. При виде его, невольно приходили на ум фантастические легенды о волшебных замках и твердынях, построенных с помощью дьявола ценой человеческой души.

Если бы в этом величественном, монументальном здании или на самой горе, где оно стояло, были заметны признаки человеческого обитания, мы были бы менее удивлены. Но что подавляло нас, так это мертвое молчание, царившее здесь, и отсутствие всякой жизни. Мы точно перешли из живого современного мира в мертвую область, принадлежавшую далекому прошлому. С содроганием вспомнилось мне, что мы попали, сюда через мрачную пещеру, где целые сотни умерших в далекие времена теснились в безмолвном благоговении перед громадным идолом, высеченным из несокрушимого камня. Можно было подумать, что мы сами попали под те же злые чары и обречены скитаться по необитаемым диким местам, которые тем более поражали нас, что в них на каждом шагу встречались следы человеческой деятельности и общественной жизни, когда-то бурной, но давно погасшей и забытой. Янг очень метко формулировал своим грубым языком странные мысли, проносившиеся у нас в голове. Он крепко выругался и сказал, что согласен биться с индейцами три дня в неделю весь остаток своей жизни, только бы выйти из этого удручающего уединения и видеть вокруг себя живых людей.

XVI. У запертого входа

Вся вершина горы приблизительно в квадратную милю была так выровнена природой, что человеку немного пришлось работать над ней. Но нельзя представить себе, как много было положено здесь труда только на подготовку к постройке громадного храма. В центре плоской возвышенности пирамидальная каменная масса около тысячи квадратных футов, составлявшая одно целое с горой, была сделана таким образом, что поднималась тремя большими террасами к квадратной площадке, служившей подножием храму. Эти террасы отлого поднимались кверху, извиваясь спиралью вокруг пирамидального подножия, причем они начинались и оканчивались в центре восточного фронта; продолжение этого подъема до самой вершины составляло более чем полторы мили.

– Только этим лентяям и идолопоклонникам, которым все хочется делать потихоньку да полегоньку, могла прийти в голову такая дурацкая идея! – заметил Янг, когда мы стали подниматься. – Вот если бы конгрегационисты, среди которых я был воспитан, выстроили церковь на таком месте, как это, – хотя они не настолько глупы, чтобы сделать подобную вещь, – они выстроили бы прямую лестницу от подножия до самой вершины и молельщики не теряли бы понапрасну времени. Но проклятые замарашки, индейцы, ужасно любят всякие фокусы; это совершенно в их духе – потратить сотню лет на постройку дороги в пять миль вокруг холма высотой с бостонскую государственную палату, чтобы им было легко по ней подниматься, не утруждая своих ног. Уж пускай бы хоть понаделали бассейнов для питья по дороге! Вот я хочу пить, как после соленой трески, а у нас осталось самое ничтожное количество воды; мне страшно к ней и прикоснуться, чтобы не выпить ее всю до капельки.

– Бассейны для питья? – отозвался Рейбёрн, немного опередивший нас. – Да они тут есть. Идите сюда и пейте, сколько вам угодно.

– Перестаньте, Рейбёрн, – отвечал Янг – я, право, умираю от жажды, и мне не до шуток.

– Я и не думаю шутить, – тем временем мы поравнялись с ним, – вот посмотрите сами.

Янг вместо ответа бросился вперед и жадно припал губами к каменному бассейну при дороге, куда стекала по желобу в стене тонкая струйка воды. Такое неожиданное открытие удивило и обрадовало нас; мы все томились жаждой, но не смели напиться вдоволь, потому что наш запас воды был почти истощен. Я не мог равнодушно слышать вздоха облегчения, с которым Эль-Сабио поднял от бассейна свою мокрую морду; потом он взглянул на Пабло с глубокой благодарностью. Бедное животное оставалось без питья почти двадцать четыре часа – с тех нор, как ему дали напиться после опасной переправы через пропасть – и, вероятно, у него пересохло горло и все внутренности. Когда наконец мы достигли вершины пирамиды, окутанной в тот момент облаками такой же густоты, как лондонские туманы, мы поняли искусное приспособление, примененное здесь с целью постоянно иметь в изобилии воду. По всей скале были прорыты маленькие каналы, которые вели к внутренней цистерне, вероятно, громадных размеров. Теплые испарения облаков, прикасаясь к холодной каменной поверхности, обращались в воду и стекали в это водохранилище. Цистерна же, переполняясь, давала воду фонтанам внизу.

Однако мы не остановились, чтобы внимательнее осмотреть это сооружение: до того нам хотелось поскорее познакомиться с удивительным храмом. Он стоял на платформе из цельной скалы и отличался простотой постройки; его стены имели небольшой уклон к центру и были лишены всяких украшений. Тем не менее эта постройка поражала своим величием, благодаря гигантским размерам и удивительной пропорциональности. Возведенная из темного камня, из которого состояла сама гора, она отличалась характером торжественной мрачности, напоминая образцы египетской архитектуры. Молча мы поднялись, но нескольким ступеням лестницы, которая вела к широкому открытому входу – единственному отверстию в этих массивных стенах, и таким образом вступили внутрь темноты храма. От фронта к задней стене поднимались здесь в несколько рядов каменные колонны – похожие на тот единственный ряд колонн, который был открыт в большой палате среди развалин Митлы. Этими колоннами поддерживались громадные каменные глыбы, составлявшие крышу. Остановившись у входа, мы увидели в конце этой длинной перспективы столбов каменный алтарь с колоссальной фигурой Чак-Мооля, также высеченной из камня. Оглянувшись назад ко входу, я заметил значительный промежуток между горными пиками с восточной стороны; следовательно, лучи восходящего солнца должны были освещать храм изнутри, падая прямо на диск в руках каменного изваяния. Едва Пабло увидел громадного идола на алтаре, как содрогнулся всем телом и начал делать какие-то движения рукой перед глазами, что меня крайне удивило. Когда мы подошли ближе к идолу, то увидели, что перед ним находился жертвенный камень со следами крови; а под каменным ярмом, лежавшим здесь, виднелись выветрившиеся остатки человеческих позвонков. Страшно было найти сохранившийся под камнем, который придерживал жертву, когда ее убивали, этот след кровавого культа. Как в опустелой долине, так и на этой печальной горной высоте единственные остатки человеческой жизни были найдены при обстоятельствах насильственной смерти. Подъем на высокую пирамиду и осмотр храма удовлетворили наше любопытство и дали возможность запастись водой. Ничего больше из этого не вышло. Янг, кажется, до сих пор воображавший, что все статуи Чак-Мооля обладали способностью раскачиваться и открывать тайные проходы, должен был отказаться от такого легкомысленного обобщения единичного факта. С самым серьезным видом, который был бы забавен при менее грустных обстоятельствах, он взобрался на алтарь и сел сначала на голову идола, потом на ноги и даже попробовал, что выйдет, если он усядется на каменный диск в руках истукана. Однако все его эксперименты ни к чему не привели.

– Верно, только один Джек Мулинс умел кланяться, – заметил Янг, – а от этого не будет никакого толку. Пойдемте отсюда. Если бы здесь был банк ацтеков, который мы ищем, то, наверно, его очистили еще в доисторические времена какие-нибудь молодцы. Как думаете, профессор, ведь первобытные люди тоже мошенничали? Впрочем, какая нам польза знать, что они делали и чего не делали? Запасемтесь-ка лучше водой да уйдем отсюда – конечно, если найдем другую дорогу, кроме той, по которой пришли. В противном же случае можно остаться здесь и комфортабельно умереть с голоду, не изнашивая своей обуви в напрасных поисках. Но все же я предварительно обыщу каждый закоулок на этой проклятой горе; может быть, и найдется какая-нибудь лазейка.

Мои мысли были направлены на тот же предмет, о котором толковал Янг; наше странствие действительно могло закончиться на этой горе, где мы рисковали умереть с голоду в пустынных заоблачных сферах. Может быть, судьба нарочно вела нас такими трудными далекими путями, среди мертвецов, только для того, чтобы потешиться над беспомощными путниками и заставить их сложить свои кости в этой глуши. Мрачные фантазии невольно разыгрывались в окружающей мрачной действительности. Между тем Янг с такой бодрой решимостью собирался поискать выхода из нашего критического положения, прежде чем покориться неизбежному, что его слова невольно развеселили меня. Они звучали надеждой и отвагой, а отвага также заразительна, как и трусость.

Наши бочонки остались у подножия пирамиды, и мы, дойдя до фонтана на обратном пути, подождали, пока Пабло с Эль-Сабио нам их доставили. По крайней мере, нам не грозила смерть от жажды; а это являлось уже немалым утешением. У подножия пирамиды мы оставили фра-Антонио с Пабло и ослом и вьюками, а сами отправились по разным направлениям бродить по вершине горы, отыскивая другой спуск. Тяжелая масса облаков снова окутала гору. Вокруг нас был непроницаемый белый туман, а дневной свет становился слабее по мере наступления сумерек. Действительно, на более низменном месте ночь уже давно настигла бы нас.

Пробираться по краю пропасти при таких условиях было делом нешуточным – горное плато в этом месте кончалось обрывом. Частью забавные, частью меланхолические мысли проносились у нас в голове относительно нелепости положения экс-профессора высшей лингвистики мичиганского университета, вынужденного отыскивать дорогу среди горного безлюдья в Мексике. В самом деле, в беде находишь странных товарищей, но еще страннее передряги, в которые попадает человек, вздумавший изучать археологию из непосредственных источников. Однако мои поиски оказались безуспешными; нигде по краю горного плато не оказалось тропинки, удобной для спуска живого существа, не обладающего крыльями. Так прошло около часа. Облака опять рассеялись, и вскоре я увидел Рейбёрна, идущего ко мне с невеселой миной. Очевидно, и он не был удачнее меня.

– Плохо, профессор, – отрывисто заметил инженер, когда я сказал ему, что осмотренная мной сторона горы везде кончалась обрывом. Он наполнил трубку и закурил, после чего мы в унылом молчании повернули назад к подошве пирамиды. Янг еще не возвращался, но вскоре до нас долетел такой радостный возглас, что мы не утерпели, вскочили на ноги и бросились на встречу товарищу.

– Ну что, нашли дорогу вниз? – крикнул ему Рейбёрн еще издали.

– Само собой разумеется, – отозвался тот. – Да еще лучше того: я видел кое-что съедобное.

– Видели! – повторил инженер, когда Янг присоединился к нам. – Почему же вы, черт возьми, не достали этого съедобного?

– А потому, что оно было за милю от меня. Это «нечто» сильно смахивало на горную овцу, насколько я мог рассмотреть. Да, наверно, оно так и было. Уже одна мысль о том, до чего вкусно это милое создание под видом жаркого, вызвала у меня спазмы в пустом желудке! Но, главное, по ту сторону горы есть дичь. Я видел птиц, не знаю только какой породы. Да и все в той местности совсем иначе, чем здесь; совсем не похоже на эти проклятые пустыри, где мы скитались целую вечность! Точно Господь Бог вспомнил тот уголок, и он ожил. Там и пахнет-то иначе, и воздух совсем иной. Говорю вам, Рейбёрн, что я не понимал, по каким проклятым пустырям бродили мы до сих пор, пока не заглянул в то благословенное местечко, где наконец не встретил запустения смерти, как здесь. Но лучше всего, профессор, то, что это как раз наша дорога. У самого спуска я отыскал и царский символ, и стрелу. Все, как следует, вырезано на скале.

– А можем мы немедленно пуститься по этой дороге? – спросил Рейбёрн. – Через полчаса наступит совершенная темнота, но я желал бы во что бы то ни стало уйти отсюда до наступления ночи. Ведь с каждым футом книзу нам будет теплее, а тут мы, право, замерзнем без огня!

– Дорога отличная, по крайней мере, на полмили, – ответил Янг, – и я полагаю, что она пойдет так же и дальше. Она почти такая же ровная, как и та, по которой мы сюда поднялись. Если не надо делать скачков через пропасти, то можно отлично идти и в потемках. Впрочем, нам необходимо поспешить, если мы хотим воспользоваться остатком вечера.

Тем временем мы вернулись к подножию пирамиды. Фра-Антонио с удовольствием согласился пуститься в путь. В разреженном воздухе на горной вершине он чувствовал ускоренное биение сердца, усиливавшее боль в его ране. Поэтому мы поспешили взвалить на спины свои ноши, навьючили Эль-Сабио и пошли. Когда солнце скрылось за горными пиками, воздух посвежел еще больше. Поэтому для нас было меньше риска идти в потемках, чем остаться на ночлег на этих голых утесах без огня.

Через двадцать минут мы почувствовали уже благодатную перемену температуры, а через час, подвигаясь вперед с большой осторожностью в совершенной темноте, нашли, что можно сделать привал. Но все-таки мы находились еще на большой высоте, где воздух был резок и холоден. Нас пробирала дрожь, тем более что и скудный ужин не разогрел нам кровь, прежде чем мы завернулись в свои одеяла, чтобы подкрепить силы сном.

– Всего два фунта вяленого мяса на пятерых! – с гневным презрением воскликнул Янг. – А между тем каждый из нас до того голоден, что этой порции едва хватило бы ему одному. Ах, как досадно, что нельзя пойти на охоту, достать чего-нибудь на хороший ужин! У меня слюнки текут, когда я вспомню виденную мной овцу. Случалось ли вам, Рейбёрн, есть жареную баранью лопатку, приготовленную с луком и картофелем, с густым слоем жи…

– Если вы не перестанете болтать о таких вещах, я вас пришибу! – неожиданно крикнул Рейбёрн.

В его голосе слышалось такое бешенство, что Янг, хорошо знавший горячность товарища, немного струсил и прикусил язык. Должен сознаться, что и я предпочел бы не слышать его пустых разглагольствований, потому что воображаемый соблазнительный запах баранины, тушеной с луком и картофелем, так сильно раздражал мое обоняние, что у меня сосало под ложечкой и я долго не мог уснуть; а когда уснул, меня преследовали мучительные видения, и я чувствовал голод даже сквозь сон. Решительно, Янгу не следовало пускаться в описание кулинарных тонкостей в такую неудобную минуту.

К счастью, это был последний день, когда мы страдали от недостатка пищи. Рано поутру я был разбужен ружейным выстрелом и спросонья вскочил на ноги, размахивая револьвером. Мне привиделось, что на нас напали индейцы, но вместо тревоги я почувствовал радость при мысли встретиться с живыми людьми, хотя бы в смертельной схватке.

– Успокойтесь, профессор, – сказал Рейбёрн. – Мы ни с кем не сражаемся… Но я убил горную овцу и у нас будет плотный завтрак, если бы даже пришлось съесть ее в сыром виде. Она стояла вон на том выступе скалы и свалилась в долину; чем скорее мы спустимся туда и отыщем ее, тем лучше.

В ясном свете раннего утра мы теперь могли рассмотреть у себя под ногами живописную маленькую долину, где росли деревья, трава, а в центре синело озерко. Но что обрадовало нас больше всего, так это птицы, реявшие над водой, и штук шесть диких овец, спасавшихся в горах после выстрела Рейбёрна. Кажется, ничему в жизни не радовался я так сильно, как этим живым существам, мелькавшим передо мной; при виде их я убедился наконец воочию, что мы вышли из пределов бесплодной, опустошенной смертью области, где, казалось, провели целые годы; глубокий, радостный вздох вырвался у меня в приливе счастья. Мои товарищи испытывали то же самое: они радовались, что им не придется больше странствовать среди холодных теней, осенявших могилы неведомых покойников, и что они вернулись к отрадной теплоте живого мира.

Дорога, вырубленная по скату горы, представляла более крутой уклон, чем та, по которой мы поднимались; мы весело пустились по ней бегом с веселыми шутками и хохотом, которому вторило горное эхо. Пабло на бегу наигрывал с грехом пополам «Янки дудль» на своей свистульке. Это был первый раз, когда он собрался с духом и взялся за свой «инструментито» с тех пор, когда мы переехали озеро, под которым лежал город мертвых.

Через час мы были в веселой красивой долине, оглашаемой пеньем птиц, и вид этих живых существ, порхавших в воздухе, приводил нас в восторг. Что касается овцы, убитой Рейбёрном, она обратилась в бифштекс, прокатившись добрых полмили по горному склону. Но мы не были слишком требовательны и живо принялись жарить ее ребра на большом огне: однако голод так настойчиво заявлял о себе, что мы стали обгладывать косточки, едва мясо успело согреться. Когда же мы утолили первый голод, Янг вытащил кофейник и стал варить кофе. Тут уж мы основательно принялись уничтожать как следует приготовленное мясо и душистый подкрепляющий напиток, с поспешностью людей, которые чуть не подверглись голодной смерти и вырвались из-под смертной сени на радостный божий свет. О том, что нас ждут впереди, может быть, другие опасности, мы не только не беспокоились, но даже не хотели и думать. Нашим преобладающим чувством было чисто животное довольство, вызванное переходом от мрака и опасности к новым светлым надеждам.

После плотного завтрака мы опять уселись на одеяла и принялись курить. Впрочем, Рейбёрн зевнул во весь рот и отложил в сторону свою трубку.

– Хорошо бы немного вздремнуть, – сказал он.

Янг давно уже клевал носом, а Пабло крепко спал, пока Эль-Сабио, голодавший больше нас, с наслаждением щипал сочную траву. Мои веки отяжелели; я растянулся на одеяле, грея на солнышке свои одеревеневшие члены, и сладко задремал.

Несколько минут спустя я немного очнулся, когда фра-Антонио встал, думая, что мы все крепко спим, и отошел в сторону. Он, единственный из нас, ел умеренно, и я понял, что теперь францисканец удалился на молитву. Мне вдруг захотелось встать и присоединиться к нему, чтобы вместе с ним поблагодарить небо за наше избавление; но чары сна крепко держали меня в своей власти. Я машинально опрокинулся на спину и мои веки закрылись; но и во сне я продолжал видеть монаха, преклонившего колени на зеленой лужайке под сенью высокой серой скалы. Сложив руки и обратив лицо к небу, фра-Антонио изливал свою душу в благодарственной молитве.

Наступил уже вечер, когда мы все проснулись; первым словом Янга было:

– А не пора ли поужинать? – Рейбёрн быстро согласился с его предложением, да и я тоже, удивляясь про себя, каким образом, после такой плотной еды у меня снова явился аппетит. Мы поужинали с неменьшим удовольствием, как и позавтракали, а потом, немного погодя, закутались в одеяла, повернув ноги к огню, погрузились в глубокий сон и проспали до рассвета следующего дня. Чрезмерное духовное напряжение, вызванное окружавшими нас мрачными картинами, и страх голодной смерти сильнее изнурили нас, чем лазанье по горам и недостаток еды. Большое количество съеденной нами питательной пищи и долгий сон соответствовали естественным потребностям природы человека, спешившей возместить убыль в наших организмах.

Проснувшись на следующее утро, мы были свежи, бодры и готовы продолжать свой путь. От убитой овцы оставалось немного, но Рейбёрн настрелял с полдюжины птиц, похожих на уток, пока мы шли по берегу озера, и поэтому нам нечего было бояться недостатка в пище. У западного конца долина суживалась в ущелье. Нам не приходилось выбирать дорогу, потому что она была всего одна, и мы убедились, что идем правильным путем, найдя царский символ и стрелу на скале. Ущелье круто спускалось под гору и около полудня мы опустились так низко от уровня мексиканского плато, что в воздухе чувствовалась уже тропическая жара, а ночь была до того тиха, что, продолжая спускаться весь вечер, мы не имели надобности в теплых одеялах, когда улеглись спать.

Рейбёрн считал, что мы находимся у самой Тиерры-Калиента, в жаркой области побережья; а когда мы отправились в путь на следующее утро, он пошел вперед, чтобы осмотреться кругом. Если инженер был прав в определении местности, мы могли каждую минуту наткнуться на враждебных индейцев. Около полудня он тихонько вернулся к нам и сказал, чтобы мы оставили свои ноши, а потом следовали за ним, захватив только оружие.

– Впереди что-то неладно; мне казалось, будто я слышал голоса, – пояснил он. – Только не надо стрелять первыми. Некоторые из здешних индейских племен дружественны европейцам и нам не следует затевать с ними ссоры, если они сами не подадут к тому повода.

Ущелье было очень узким в этом месте и его стены так близко соприкасались, что в нем царил мрак. Когда мы обошли крутой поворот, то очутились под высокой аркой, образовавшей что-то вроде естественного туннеля; на дальнем конце его виднелось светлое пятно, указывавшее, что за туннелем расстилается обширное открытое пространство, освещенное солнцем. Но в этом отверстии были заметны перекладины, резко выделявшиеся на светлом фоне, как будто гигантский паук соткал здесь массивную паутину. Когда же мы подошли ближе к этому интересному барьеру, то увидели за ним широкую, славную долину, поражавшую роскошью тропической растительности и всю залитую яркими лучами солнца.

Мы осторожно подвигались вперед и наше удивление еще более возросло, когда мы убедились, что эта загородка сделана из того же блестящего металла, который мы находили здесь повсюду. Но окончательно поразило нас то обстоятельство, что перекладины были задвинуты с нашей стороны, так что мы легко могли отодвинуть их, тогда как со стороны долины они представляли неодолимую преграду. В большом волнении отодвинули мы металлические засовы, задвинутые в отверстия в скале и придерживавшие таким образом перекладины. Через несколько минут проход для нас был открыт. Как раз в тот момент, когда мы готовились пройти через него, до нас долетели звуки голосов; мы быстро отступили назад в темное пространство, но тут к нам подбежали два человека; они вскрикнули от изумления, увидев, что нижние перекладины сняты. Впрочем, их лица не выражали гнева, а скорее радостное волнение и даже благоговейное чувство. Оба незнакомца были в одежде ацтекских воинов, как их изображали на древних грамотах; один из них, судя по головному убору и широкой металлической опояске на ребрах вроде корсета, очевидно, был начальником. Оба они громко окликнули нас на ацтекском языке.

Этот оклик был таким громким и неожиданным, а мы были до того поражены появлением этих людей перед собой, что отпрыгнули назад в темноту туннеля и инстинктивно схватились за оружие. Между тем фра-Антонио, вовсе не желавший допускать враждебных действий, выказал больше хладнокровия и тотчас понял, что здесь можно обойтись без драки. Он первый заговорил с чужестранцами и его первое слово было «друзья!»

Часовые – по-видимому, эти люди держали стражу у ворот – минуту потолковали между собой и двинулись к туннелю взглянуть на нас, но мы прятались в темноте, где они не могли ничего разглядеть. Ближе всех стоял к ним Пабло, и меня поразило его сходство с ними во внешности и манерах. Его-то они и увидели первого и испустили радостный возглас. В ту же минуту крик повторился немного дальше и стал распространяться и разрастаться, повторяемый множеством голосов; наконец он перешел в оглушительный радостный гул, точно разливаясь по всей долине и наполняя ее громким ликованьем.

Тут, как будто исполнив завещанный им долг, воины снова обратились к нам, и начальник крикнул на ацтекском языке, впрочем, с незнакомыми мне оборотами и изменениями:

– Идите к нам, идите к нам! Сегодня исполнилось древнее пророчество, и наш народ, державший стражу у этого запертого выхода целых двадцать циклов из поколения в поколение, наконец будет вознагражден. Идите к нам, наши братья, принесшие заповедную весть от нашего государя и царя!

Я взглянул на фра-Антонио после этих слов и увидел по его лицу, что он разделяет мою радостную уверенность. Действительно, мы наконец нашли потаенное место, которое так долго искали, подвергаясь стольким опасностям. Здесь был спрятан народ, о котором говорил умирающий кацик и писал монах в своем письме. Это была сильная часть древнего ацтекского племени, поселенная в дикой глуши столетия назад мудрым царем Чальзанцином с тем, чтобы в случае надобности прийти на выручку своим более слабым братьям и защитить их от чужеземного ига. Это счастливое открытие приводило меня в невыразимый восторг.

Когда же мы вышли из своей засады и воины увидели нас при солнечном сиянии, они отпрянули назад, точно в испуге. Тогда Рейбёрн в знак добрых намерений поднял правую руку, как это водится у всех индейцев Северной Америки; после минутного колебания старший воин сделал то же. Тогда мы смело двинулись вперед, но мне показалось, что ацтеки смотрели на нас с меньшим благоговением, чем прежде; они скорее дивились и недоумевали.

XVII. Наш приход в долину Азтлана

Мы так неожиданно попали к этим чужеземцам и до того удивителен был конец нашей экспедиции, что мне невольно приходило в голову: вот-вот я проснусь – и все это окажется сном. Но и ацтекские воины посматривали на нас с сомнением и некоторым страхом, как будто спрашивая себя: простые ли мы смертные из плоти и крови или выходцы из другого мира?

Они молча выжидали, пока мы подойдем к ним ближе. Тогда старший воин, не спуская поднятой в знак мира правой руки, заговорил с нами дрожащим голосом, как будто в глубоком волнении:

– Не нуждаются ли наши братья в помощи? С вами ли священный символ, подкрепляющей ваше посольство?

Я с удовольствием посоветовался бы со своими товарищами насчет того, что следует отвечать на эти вопросы, понимая, что наше положение являлось крайне критическим и наша жизнь зависела от моего благоразумного ответа. Минуту я ждал в надежде, что фра-Антонио заговорит с ацтеками, но он молчал и мне не оставалась ничего более, как попытать счастья. Вынув старинную золотую монету из кованного мешочка, постоянно хранившегося у меня на груди по примеру кацика и его предшественников, я показал эту вещь человеку, говорившему со мной, и с твердостью ответил ему:

– Вот царский знак полномочия, завещанный своему народу Чальзанцином; но мы пришли не с тем, чтоб звать вас на битву; мы пришли сообщить вам, что судьба вашего народа, которую предсказывал мудрый царь и пророк, давно исполнилась. В положенное время враждебные чужеземцы напали на ваших братьев и поработили их, как предсказал Чальзанцин; а их посольство с просьбой о помощи не дошло до вас, потому что даже мудрость великого царя оказалась бессильной против воли богов. Впрочем, боги не хотели стереть с лица Земли ваших братьев, а только наказать их; теперь же срок этой кары миновал. Они опять свободны и ими правит мудрый и достойный человек одной с ними крови. Вот видите: мы принесли вам не горькие, а радостные вести.

Пока я говорил, крики, раздавшиеся по всей долине при первой тревоге, становились все громче; но мы по-прежнему видели перед собой только двоих стражей, вышедших к нам на встречу, так как мы стояли далеко от склона горы и не могли видеть, что происходит у ее подножия. Перед нами расстилались только зеленеющие луга, а за ними широкое озеро, за которым опять шли луга, а дальше синел строевой лес и горизонт замыкался высокими горами, выступавшими на ясном голубом небе.

По окончании моей речи, прежде чем те люди, к которым она была обращена, успели обдумать ее смысл и решились отвечать нам, человек шесть мужчин и две женщины показались на дороге перед нами, с трудом переводя дух после быстрого подъема в гору. Между тем голоса других, спешивших им вслед по горному склону, звучали все громче и вскоре нас окружила толпа в сотню человек; все они смотрели с удивлением на чужестранцев и торопливо задавали нам вопросы. Большая часть из них были, по-видимому, земледельцы соседних полей, так как в руках они держали земледельческие орудия, а голые ноги и руки были покрыты брызгами грязи и черноземной пылью. Что касается их внешности, то если бы не одежда женщин из бумажной ткани, вышитой прихотливыми узорами, я нашел бы их совершенно похожими на высоких и статных индейцев, живущих в жарких странах по прибрежью возле Вера-Крус. Мужчины, имевшие только опояску вокруг бедер, были великолепно сложены и были как на подбор. Все были высокими и широкоплечими, с узкими бедрами и выпуклыми мускулами на руках и ногах. От нашего Пабло, который был тоже необыкновенно высоким и статным юношей, они отличались только более темным цветом кожи, что объяснялось тропическим климатом их родины и низким расположением над уровнем моря.

Относительно Пабло они обнаруживали беззастенчивое любопытство, резко отличавшееся от почтительного обращения с нами как с людьми чуждой расы, и Пабло настолько же смущался их вопросами, насколько они его ответами. Наш мальчик, видя в них таких же мексиканцев, как он сам, говорящих на его родном языке – индейцы, живущие в Гвадалахаре, предместье Мексикалсинго, прямые потомки первобытных ацтеков, говорят очень правильно на языке нагуа – не мог себе представить, чтобы он находился среди древней расы, которую так долго отыскивал. Он думал, что мы, по уверению Рейбёрна, пришли в приморскую область и здешние люди были обыкновенными обитателями жарких стран. Ацтеки же, видя в нем соотечественника, без сомнения, полагали, что ему известна причина, по которой они были отделены от остального народа, и потому осыпали его вопросами о своих братьях, разлученных с ними на многие столетия.

Мало-помалу их беседа с каждым вопросом и ответом стала принимать характер спора; Пабло показалось, что эти люди дурачат его, прикидываясь, будто бы они ничего не знают о таком важном городе, как Гвадалахара, а те, со своей стороны, думали, что он лжет или поднимает их на смех. К счастью, прежде чем дело дошло до серьезных недоразумений, разговор был прерван приходом нового человека. При его появлении толпа расступилась и мы увидели перед собой человека в летах, в такой же одежде, как и другие воины, но более дорогой и красивой; по их почтению к нему мы заключили, что он был важной персоной. Несмотря, однако, на сохраняемое им достоинство, этот человек не мог скрыть своего глубокого волнения, а его голос дрожал и прерывался, когда он спросил, кто мы такие и откуда. Когда я повторил мой прежний ответ стражам и показал ему золотую монету, на его лице отразилась сильная тревога. То, что царский знак давал нам право на его уважение и даже почет, было очевидным по его обращению с нами, когда я показал ему заветную вещь; однако условия, при которых она была ему представлена, по-видимому, смущали его, и он не знал, как ему поступить. Когда я закончил свои объяснения и положил монету обратно в мешочек из змеиной кожи (благоразумие заставляло меня беречь этот могущественный талисман), почтенный воин обратился к своим подчиненным и, отведя их в сторону, заговорил с ними вполголоса. Из их разговора до меня долетели только немногие слова, но в нем не раз повторялось имя Итцакоатля и упоминалось о каких-то двадцати правителях. Я понял также, что ацтекского офицера звали Тицоком, а старшего из двоих стражей, смуглого человека, Икстлильтоном. Тем временем толпа из уважения к офицеру отступила назад – она значительно увеличилась вновь прибывшими – и все эти люди продолжали дивиться на нас, причем их сдержанный говор напоминал жужжание в пчелином улье. Когда совещание между воинами окончилось, Тицок подошел к нам, а с ним еще молодой человек, державший в руке свиток бумаги. Лицо офицера по-прежнему было взволновано и выражало сомнение, сказавшееся и в тоне его голоса, когда он заговорил:

– Много столетий ожидали получить заветный знак своего повелителя Чальзанцина жители долины Азтлана. Но нам было обещано, что мы получим его из рук своих братьев, когда их постигнет бедствие, причем посланником будет наш соотечественник. Между тем я слышу от вас, что время бедствия нашего народа давно прошло, да и вы сами, принесшие священный знак, принадлежите к чуждой расе; даже единственный из вас, который, по-видимому, происходит от наших братьев, говорит странные и непонятные вещи. Если бы вы пришли таким образом, как нам давно было обещано, я бы не стал допытываться о вашем праве войти сюда и о вашей власти над нами; я сам – хранитель прохода, прямой потомок того, кому предоставил наш повелитель Чальзанцин эту высокую должность, – первый воздал бы вам должные почести. Но в настоящем странном случае я считаю своей обязанностью уведомить о вашем приходе верховного жреца Итцакоатля, чтобы он и его совет двадцати правителей решили, как нужно поступить. В этом, я полагаю, нет для вас никакой обиды. А пока мы узнаем о распоряжениях начальства, позвольте предложить вам отдохнуть и подкрепиться с дороги в моем доме.

Я только что собрался ответить в таких же любезных выражениях на эту твердую, но радушную речь – так как все, сказанное Тицоком, было вполне разумно и не допускало возражений, – но тут наши переговоры были внезапно прерваны Янгом.

– Послушайте, молодой человек, – вскричал он, обращаясь к провожатому Тицока. – Пускай меня застрелят, если я позволю так насмехаться над собой! Если вы не можете снять с меня лучшего портрета, чем эта скверная мазня, то советую вам лучше закрыть свою лавочку и приняться за другую профессию.

Я быстро обернулся и увидел, что Янг заглядывает в лист бумаги в руках у молодого ацтека и в самом деле сердится, хотя в то же время его разбирает смех.

Боясь, чтобы из этого не вышло беды, я поспешил к ним и только сознание серьезности нашего положения заставило меня удержаться в границах приличия, когда я увидел причину негодования нашего весельчака. Мне хотелось прыснуть со смеху при виде эскизов красками, снятых более усердным, чем искусным секретарем начальника стражи с каждого члена нашей экспедиции. Хотя все эти снимки не могли польстить нашему самолюбию, но портрет Янга с непропорционально громадной головой и огненно-красными волосами был самой обидной карикатурой внешности агента, так что я отчасти оправдал его гнев.

Однако теперь было не время давать волю личным чувствам и я наскоро объяснил товарищу, что эти рисунки будут приложены в пояснение к докладу, который должен быть представлен Тицоком королю в связи с нашим прибытием.

– Как, он представит эту мазню королю и скажет, что это – я?! Да ни за что на свете! Вот взгляните сюда, профессор: я снял с себя эту фотографическую карточку прошлой весной в Бостоне, чтобы подарить ее одной девице перед отъездом, но девица мне изменила и портрет остался у меня. Хотя фотография и неважная, но все же я не кажусь на ней таким крупноголовым чудовищем. Если им необходимо послать мой портрет, пускай возьмут лучше этот.

И, прежде чем я успел остановить его, Янг вытащил карточку из своего бумажника и вручил ее секретарю, сказав мне:

– Непременно внушите ему, профессор, чтобы он передал портрет королю и объяснил, что на нем снят Сет-Янг из Бостона, который свидетельствует почтение его величеству.

К счастью, эта нелепая сцена не привела к дурным последствиям. Секретарь показал фотографию Тицоку и оба они, а вместе с ними и двое стражников были поражены при виде чудесного сходства портрета с оригиналом. После этого их почтение к нам заметно возросло. Еще бы, ведь мы были обладателями такого произведения искусства! Но Янг остался недоволен; пачкотня секретарской кисти все-таки была приложена к докладу Тицока и препровождена по назначению. По его словам, если он послал хороший свой портрет королю, не было надобности брать ему плохой.

Когда же секретарь, получив нужные наставления, удалился, Тицок предложил нам последовать за ним в ближайший сторожевой дом, чтобы освежиться в ванной и подкрепить силы пищей и напитками. Этому распоряжению мы подчинились с большой охотой, так как чувствовали страшную усталость и голод. Перспектива хорошенько вымыться также была заманчива. Янг положительно ликовал. Отряд воинов из сторожевого дома приблизился к нам еще в то время, когда молодой секретарь упражнялся в живописи. Эти люди были так же красиво экипированы, как Икстлильтон и его товарищ, но я заметил, что все они (исключая темнокожего Икстлильтона) были гораздо белее и грациознее простолюдинов в толпе. Это различие до того бросалось в глаза, что тех и других было трудно принять за представителей одной расы.

Когда мы двинулись вперед среди расступившейся толпы, с отрядом стражников впереди и с таким же позади, Пабло тронул меня за руку и только что собирался мне что-то сказать, как вдруг из туннеля, откуда мы пришли, раздался громкий рев осла.

– Красавчик мой! – воскликнул Пабло. – Слышите, как он меня зовет?

И это доказательство любви со стороны Эль-Сабио до того растрогало юношу, что он сейчас же бросился бы к нему со всех ног, если б я не удержал его, схватив за руку. Рев осла обыкновенно сильно пугает непривычных к нему людей, поэтому я нисколько не удивился, что значительная часть толпы, глазевшей на нас, бросилась что есть духу в рассыпную, и лучшим доказательством храбрости нашего конвоя послужила стойкость солдат в этот критический момент. Они тотчас бросились к темному проходу, откуда неслись оглушительные звуки, но вместо ожидаемого грозного неприятеля увидели перед собой только кроткую морду нашего Мудреца, просунутую между перекладинами.

Тицоку, стоявшему возле меня и даже не вздрогнувшему при диком реве, я объяснил, что ревущее животное совершенно безобидно, отличается кротостью и послушанием. Я попросил отодвинуть остальные перекладины и выпустить осла из засады. Его готовность немедленно исполнить мою просьбу говорила о благородстве и честности этого ацтека. Человек подозрительный и коварный тотчас вообразил бы, что я хочу поставить ему ловушку, но Тицок поверил сразу моей искренности. По его приказанию запоры были сняты и мои слова оправдались, когда Эль-Сабио подбежал к Пабло, отвечая выражениями радости и ласками на ласки мальчика. Но даже Тицок не мог скрыть своего удивления при виде незнакомого животного. Он объяснил мне потом, что самое крупное четвероногое, водившееся у них в долине, был маленький зверек из породы оленей, не больше зайца. Когда же я приказал Пабло сесть верхом на Эль-Сабио, удивление на лице умного ацтека сменилось тревожным недоумением и даже испугом. Я расслышал, как он пробормотал про себя: «Возможно ли это, что пророчество исполнится?» Но какова бы ни была причина его внутреннего волнения, он не высказал ее, а только повернулся вперед и подал знак идти.

Толпа народа, видя, что ей ничего не угрожает, опять стала тесниться к нам и дивилась, разинув рот – мне показалось даже, с чувством некоторого благоговения – на удивительное зрелище, которое представлял для этих дикарей наш Пабло, с важностью сидевший верхом на осле. Итак, под конвоем в авангарде и арьергарде двинулись мы вперед, в долину Азтлана.

XVIII. Зажигательная спичка

Когда мы подошли к спуску с горы, вся долина открылась перед нами и никогда еще человеческий глаз не любовался более очаровательным уголком. Лигах в шести прямо напротив нас стояла гора с отвесным обрывом; такие же стены поднимались справа и слева, соединяясь волнообразными очертаниями своих вершин с высокими утесами, откуда мы пришли через туннель. Величественное озеро простиралось почти во всю длину долины, занимая приблизительно третью часть ее ширины, и потому больше походило на полноводную широкую реку. От берега земля поднималась широкими террасами, поросшими строевым лесом и группами более мелких деревьев, которые, судя по их правильной рассадке, я принял за фруктовые плантации. Вся открытая местность казалась одним обширным садом, который содержался с большим тщанием и был повсюду прорезан маленькими канавами для искусственного орошения. Домики жителей, утопавшие в зелени, были рассыпаны по всей долине, и с того пункта, где мы стояли, можно было различить четыре или пять маленьких городков, также защищенных густой тенью рощиц. По озеру плавали лодки и суда значительных размеров, некоторые с парусами странной формы. И вся эта чарующая картина тропического мира с обилием воды и пышной растительностью цвела роскошной красой, пестрела яркими красками под ясным, темно-синим тропическим небом.

Впрочем, наше внимание менее привлекали чудеса творения Божьи, чем дивные образчики человеческого труда и гения. По ту сторону озера возвышалась масса строений таких больших размеров и величественного вида, что при первом взгляде мы приняли их за одну из гор с квадратной вершиной, какие нередко встречаются в этой части света, причем у их подножия обыкновенно нагромождены груды обломков скал, откалывавшихся в течение целых столетий от источенных атмосферными влияниями склонов. Однако нам тотчас стало ясно, что мы видим перед собой ничто иное, как укрепленный город, построенный на большом мысе, который шел от склона горы и вдавался в озеро. Тут я воскликнул в один голос с фра-Антонио: «Вот город Кулхуакан!» Услышав это название, Тицок быстро повернулся в нашу сторону с изумленным и встревоженным лицом.

– Они не нашей расы, – пробормотал он про себя, – а между тем священное имя, известное у нас только немногим, знакомо им. – И смущение на его лице все возрастало, пока мы подвигались вперед.

Дорога в этом месте была узкой; она спускалась зигзагами с утеса – проход, через который мы проникли в долину, лежал на целых шестьсот футов выше уровня озера – и через короткие промежутки была защищена массивными стенами необыкновенно прочной кладки; в них были узкие проходы, которые могли пропускать только по одному человеку за раз. То, что эти стены находились тут для защиты, было видно из того, что с внутренней стороны каждого прохода – считая от горы – стояли наготове металлические перекладины, прилаженные таким образом, что ими можно было сейчас же заградить вход, задвинув их во впадины в стене.

Заметив, что мы с удивлением рассматриваем такую любопытную систему фортификации, Тицок объяснил:

– Эти загородки сделаны для тлагуикосов, которые, вопреки воле нашего повелителя Чальзанцина, не раз порывались уйти из долины, так как среди них есть много дурных людей, злых и безнравственных.

Слово «тлагуико» было мне знакомо; оно означало на языке нагуа «людей, обращенных к земле», но какой смысл придавал ему Тицок в настоящем случае, трудно было понять. Я собирался уже расспросить его об этом, – потому что открытое, дружеское обращение офицера невольно располагало к нему, – но тут нам пришлось пролезать в узкий проход в стене необычайной высоты и толщины, а затем мы вступили в очаровательный сад, где посредине возвышался большой дом, прекрасно выстроенный из камня. Чтобы сделать этот сад, со стороны горы была выстроена особая стена, поднимавшаяся из глубины в сто футов от горного склона, а на противоположном конце этого искусственного плато, где дорога спускалась в долину, находились толстые крепостные стены. Около этого прохода было продолговатое низкое строение, которое я принял за сторожевой дом.

Толпа народа, следовавшая за нами с возвышенности у главных ворот, пересекла площадку и вышла из калитки позади сторожевого дома, причем многие обернулись, посылая в нашу сторону любопытные взгляды, тогда как стража, сопровождавшая нас, по приказанию Тицока, разошлась по своим местам. Сам же Тицок провел нас через сад к большому дому и, остановившись на пороге, с церемонной любезностью просил войти, говоря, что здесь его собственное жилище и мы будем его дорогими гостями. Это здание своим видом походило на обыкновенные мексиканские дома, так что мы не нашли в нем ничего особенного. Оно было выстроено из камня, аккуратно выложенного цементом, имело только один этаж и в центре его находился широкий двор, усаженный невысокими деревьями, кустами и пестревший цветочными клумбами. Посреди двора журчал фонтан. Все внутренние комнаты выходили на этот центральный двор, а в наружной стене было только одно отверстие, куда мы вошли; рядом лежали наготове металлические перекладины, чтобы в случае надобности немедленно закрыть вход. Плоская крыша, также из камня, была снабжена каменной лестницей со двора и массивным каменным парапетом с узкими бойницами для метания дротиков и стрельбы из лука. Но эти приспособления к обороне не производили мрачного впечатления, как в том случае, если бы мы встретили их в каком-нибудь европейском загородном доме. В Мексике же каждая «хасиэнда» и в наше время представляет маленькую крепость, так что даже я в свое короткое пребывание в этой стране успел привыкнуть к таким порядкам.

Громкий разговор, в котором преобладали женские голоса, внезапно стих, когда мы вошли во двор: по движению и шелесту занавесок, повешенных перед дверьми комнат, мы догадались, что служим предметом любопытства обитателей дома. На зов Тицока вышло несколько слуг, которым он приказал приготовить для нас пищу, после чего нас отвели в просторную комнату в углу двора, превосходно устроенную для купанья. Здесь находился большой каменный бассейн, футов двадцать в квадрате, с углубляющимся дном, так что его глубина, начиная с двух футов, доходила почти до пяти; бассейн был наполнен свежей проточной водой и в занимаемой им части комнаты не было потолка, а синело ясное небо. Каменный пол устилали прекрасно сплетенные циновки, по стенам на гвоздях висели бумажные полотенца, а в каменных сосудах лежали свежие куски мыльного корня, который употребляется индейцами в Новой Мексике. Тицока, по-видимому, удивило, что мы предпочли искупаться поочередно, а не вместе; но он был слишком вежлив, чтоб позволить себе какие-нибудь возражения по поводу наших странностей. Только Пабло, мывшийся после всех, затащил в ванну Эль-Сабио; он тщательно расчесал ему щеткой длинную шерсть и ослик сделался гладким на диво. Освежившись купаньем, мы были очень рады отличному угощению, поданному нам в прохладной тени веранды, окружавшей двор. Наш обед происходил отчасти на римский лад, так как столом служила большая каменная глыба, немного поднимавшаяся над полом, и мы разлеглись вокруг нее на матах, облокачиваясь на подушки, сплетенные из тростника. Пища была превосходной – маленькое млекопитающее из породы оленей, но не больше зайца, зажаренное целиком; птицы вроде перепелов, приготовленные очень вкусно; маленькие кексы из маиса, более похожие на те, которые готовят наши южные негры, чем на испанские тортильяс; затем подали нечто похожее на сладкий мармелад и апельсины, манго, бананы и другие фрукты, свойственные жарким землям Мексики. Эти плоды были гораздо сочнее мексиканских, что, как мы узнали после, обусловливалось их особенной культурой. К обеду подавали одну воду и лишь во время десерта принесли небольшой кувшин с каким-то крепким напитком, чрезвычайно холодным и превосходного пряного вкуса. Тицок предупредил нас, чтобы мы пили его умеренно. И в самом деле, выпив всего полчашки, я почувствовал такую теплоту во всем теле, такое ощущение довольства, что совершенно размяк. Но сам Тицок не придерживался меры и, вероятно, поэтому с большой откровенностью принялся беседовать с нами о серьезных вещах, тогда как в нормальном состоянии был очень сдержан.

– Спросите полковника, позволит ли он мне выкурить трубочку, профессор, – сказал Янг после обеда.

Мне также хотелось курить, да, вероятно, и Рейбёрну не меньше моего. Поэтому я спросил позволения хозяина за всех нас; но к моему удивленно – так как я воображал, что все первобытные расы в Мексике курят табак – Тицок, очевидно, не понял, чего мне нужно. Но, сообразив, что я чего-то желаю от него, он любезно дал свое согласие. Пока мы набивали трубки, ацтек с любопытством наблюдал за нами. Когда же мы вынули из карманов спички и добыли огонь, он вскочил на ноги в непонятной тревоге и смотрел на нас скорее с благоговением, чем со страхом. Его голос прерывался и он дрожал всем телом, когда спросил нас:

– Разве вы дети Чак-Мооля, бога огня, а вместе с тем избранные слуги Гуитцилопохтли, прозванного ужасным, что вам доступно то, что делает у нас только верховный жрец Итцакоатль?

Оба мы с фра-Антонио с восторгом прислушивались к этим словам, которые подтверждали давнишний спорный вопрос: был ли Чак-Мооль идолом; теперь же он решался в пользу гениальной гипотезы знаменитого ученого, сеньора Чаберо. Однако в данную минуту было бы некстати заниматься этим предметом с археологической точки зрения; нам понадобилось много такта и находчивости, чтобы успокоить Тицока. Насколько это было возможно – а мы вдруг поняли, как трудно выразить на языке нагуа многие понятия, мало-мальски выходящие из сферы обыденной жизни, – мы объяснили ему, каким образом делаются спички, наглядно показывая, как вспыхивает огонь от трения, чего можно достичь также, потирая два обыкновенных куска дерева один о другой. Положим, это объяснение было не вполне точно, но, по крайней мере, доступно ацтеку; он понемногу успокоился и занял прежнее место, после чего осушил залпом целую чашку крепкого пряного ликера. Эта порция окончательно развязала ему язык, и он до того расхрабрился, что взял спичку в руки. Но даже и теперь бедный дикарь прикасался к ней с благоговением; потом он вынул из мешочка, висевшего у него на шее, обгорелый остаток другой спички, который долго сравнивал с нашими.

– Так это то же самое? – спросил он наконец, сложив вместе целую спичку с обгоревшей и показывая нам.

– Конечно, то же самое, – отвечал фра-Антонио, – откуда же у тебя этот кусочек, который ты бережешь так аккуратно?

– От главного жреца Итцакоатля; такими штуками он чудесным образом зажигает жертвенный огонь; но главный жрец не говорит о них так небрежно, как вы. Он рассказывает нам, что они – дело рук бога огня Чак-Мооля, и, когда жертвенный огонь зажжен, почтенный старец раздает остатки спичек как высшую награду тем, кто хорошо служит государству подвигами храбрости и доблестными делами. Вот этот кусочек, который я берегу, достался мне за усмирение бунта между тлагуикосами.

Фра-Антонио и я переглянулись между собой, догадываясь, что верховный жрец, о котором говорил Тицок, или сам изобрел зажигательные спички, или сообщался с внешним миром через какой-нибудь потайной ход. В обоих случаях было очевидно, что он обладал недюжинным умом, а следовательно, и его чувства к нам – так как мы могли творить чудеса, которые он выдавал за сверхъестественные проявления собственной силы – не могли не быть враждебными.

Рейбёрн и Янг, не понимая нашего разговора, дивились странному поведению Тицока; я наскоро перевел им его слова и объяснил, насколько усложняется наше положение ввиду такого неожиданного открытия.

– Ну, конечно, верховному жрецу не поздоровится от нашего прихода сюда, – пояснил Янг, – и я полагаю, профессор, что вы правы: этот старикашка станет искать нас. Заставьте-ка почтенного полковника выложить все, что он знает о старом пройдохе, благо наш хозяин хлебнул через край своего старого бурбона высшей марки – передайте мне вон тот кувшин, Рейбёрн; не мешает и нам пропустить глоточек – по крайней мере, мы узнаем что-нибудь полезное. Ну-ка, профессор, попытайтесь. Ваше здоровье, джентльмены!

Язык нашего товарища тоже заплетался под влиянием приятного напитка, но умственная восприимчивость скорее обострилась, чем ослабела, и потому я последовал его совету. Что же касается Тицока, то он под влиянием вина действительно сделался еще доверчивее. И, по мере того как его разум лениво переваривал несомненный факт, что главный жрец дурачил их всех, выдавая за чудо простые вещи, в которых не было ничего сверхъестественного, лицо ацтека загоралось румянцем, что было нам как нельзя более на руку. Этот гнев доказывал возрастающее недоверие к человеку, окруженному всеобщим почетом, которому уступали только почести, воздаваемые богам. Нельзя было более сомневаться, что наше присутствие серьезно угрожало светской и духовной власти теократического правителя. Тицока было легко заставить разговориться и мы с величайшим интересом слушали его рассказы о странном народе, который отыскали такими опасными путями, и о главе этих полудикарей, верховном жреце Итцакоатле, с которым нам предстояло в недалеком будущем неизбежное столкновение и борьба насмерть. Чтобы предвидеть такую развязку, не надо было обладать даром пророчества.

XIX. Семена раздора

Чтобы быть кратким, я изложу в немногих словах то, что мы узнали от Тицока, и для пояснения прибавлю некоторые менее важные сведения, но которые дошли до нас позднее и характеризовали запутанное положение дел у жителей долины Азтлана в то время, когда мы появились среди них.

Положение это было крайне критическим. Там существовало три могущественных партии и мир поддерживался только общим убеждением, что открытое восстание каждой из них немедленно будет подавлено временным союзом двух остальных. Начало раздора относилось к периоду времени за шесть циклов, то есть немного раньше, чем за триста лет, и было прямым результатом нарушения закона, установленного мудрым царем Чальзанцином, когда была основана колония. По этому закону, те из азтланеков, которые по достижении совершеннолетия оказывались слабосильными или калеками, предавались смерти.

За отмену или смягчение такого жестокого устава нашлось много сторонников, когда был поднят этот вопрос; конечно, более всего восставали против постановления царя Чальзанцина родители больных или обладающих физическими недостатками детей, которых ожидала насильственная смерть во цвете лет. На их сторону перешли также многие знатные люди, желавшие повернуть дело так, чтобы отмена непопулярного закона создала особый класс рабов, за это стояли и жрецы, чтобы иметь всегда достаточный запас человеческих жертв для своих богов. Таким образом, благодаря влиянию разнородных элементов, преследовавших одну цель, закон, установленный Чальзанцином, был устранен, уступив место другому, удовлетворявшему требованию знати и жрецов. Этим новым законом был создан новый класс общества, названный «тлагуикосами» – людьми, обращенными к земле по причине их убожества. Более того, больных и калек перестали убивать по достижении зрелого возраста, но исключали их из того сословия, в котором они родились, и делали рабами. По истечении первого цикла, с тех пор как был применен новый закон, начали брать по жребию одного из каждого десятка тлагуикосов, чтобы приносить их в жертву богам. Жрецы с помощью лукавства присвоили себе эту варварскую привилегию, предусмотрительно отсрочив первое ее ипользование на далекий срок вперед, рассчитывая, что все прочие условия, на которых она основывалась, будут забыты, пока новое постановление войдет в силу. Между тем с целью избавить людей благородного происхождения от позора неволи, родителям позволялось добровольно обрекать на жертву богам собственных детей, которые по своим физическим недостаткам должны были делаться невольниками, достигнув совершеннолетия. Иной милости они не могли ожидать. Таким образом, у слабых и калек не было выбора между смертью и рабством.

С течением времени тлагуикосы, вступая между собой в браки, очень размножились и, вместо того чтобы произвести слабосильное потомство, сделались необыкновенно здоровыми и крепкими, благодаря умеренному образу жизни и постоянному труду. Калеками и болезненными в их среде были только вновь поступавшие ежегодно в их число из других классов общества. Таким путем образовалось опасное и всегда готовое к мятежу общество; новые члены общины тлагуикосов постоянно поддерживали во всем сообществе дух недовольства, так что когда наступало время вынимать жребий, дело никогда не обходилось без вооруженного восстания. Эти бунты имели целью бегство из долины, вследствие чего выход оттуда был тщательно загражден крепостными стенами. Из тлагуикосов выбирали домашнюю прислугу для богачей, а на более сильных из этого презренного класса общества возлагались тяжелые работы: возделывание полей, ломка камня, постройка домов, мостов, дорог, рубка леса, переноска всяких тяжестей и разработка огромных золотых рудников, о которых будет сказано ниже. Все эти люди находились в полной неволе или как рабы отдельных господ, или как собственность государства. Каждый год, вновь причислявшихся к классу рабов продавали с публичного торга, те же, которых никто не покупал по причине слишком большого убожества, переходили во владение государства, а потом их приносили в жертву. Впрочем, обычай продавать тлагуикосов, варварский сам по себе, был впоследствии смягчен: так, родителям позволяли выкупать своих детей, которые поступали к ним обратно под видом невольников, и таким образом несчастные спасались от смерти и рабства.

– Главная причина ненависти к верховному жрецу Итцакоатлю, – сказал Тицок (и мы удивились, как дрогнул у него при этом голос и как он изменился в лице), – заключалась в том, что он недавно запретил такой компромисс, требуя строгого выполнения буквы закона.

До обнародования верховным жрецом этого декрета духовенство, военная аристократия и армия составляли в политическом отношении один класс. Гражданское управление состояло из совета двадцати, члены которого сначала были выбраны Чальзанцином и от него получили власть на вечные времена пополнять вакансии умерших членов, избирая в советники самых мудрых из каждого нового поколения. Хотя состав совета был чисто аристократическим – потому что его члены выбирались или из знатных военных людей, или из жрецов высшего звания – но в нем был также и демократический элемент, так как и духовное сословие, и армия набирались изо всех классов общества (исключая только рабов); следовательно, в числе двадцати правителей всегда попадались люди низкого происхождения, достигшие почестей личными заслугами. Во главе их стоял главный жрец и распоряжения совета подтверждались им как представителем богов, соединявшим в своей личности их высочайшую власть и страшное могущество. Между тем предшественники Итцакоатля, управлявшие народом со времен Чальзанцина, до того осмотрительно пользовались своими теократическими правами и выказывали столько мудрости в своем правлении, что между духовной и светской властью до сих пор не происходило никакого столкновения. Такой же мудростью отличался и сам Итцакоатль в первые годы своего царствования. Но по мере приближения старости – а теперь он был уже в преклонных летах – его характер начал обнаруживать все большую наклонность к тирании. Он окружил себя приближенными жрецами, игравшими роль советников, а те постоянно подстрекали его к противодействию распоряжениям двадцати правителей не только в случае разногласия, но даже когда воля целого народа согласовалась с мнением совета. Таким образом в государстве постепенно возникло две враждебных партии: партия жрецов, непременно желавшая поставить верховную власть Итцакоатля выше светской, и партия знатных и высокопоставленных людей, поддерживавшая старинные права совета в светских делах. Что же касается армии, то она не склонялась ни в ту, ни в другую сторону, и потому ни одна партия не доходила до открытого мятежа из боязни, что другая прибегнет к помощи презренного класса рабов; следовательно, все политическое равновесие страны в сущности находилось во власти тлагуикосов. Однако сами они, по словам Тицока – тут в голосе нашего хозяина послышалось некоторое колебание, как будто он знал больше, чем хотел сказать, – не вполне сознавали это обстоятельство; между тем им было хорошо известно, что при теперешнем положении дел всякая попытка к восстанию с их стороны, как и в прежние времена, встретит дружный отпор обеих партий привилегированного класса, которые и одержат над ними верх.

Но самой крепкой связью этой общины, где под видом внешнего спокойствия бушевал такой сильный раздор, служила благородная готовность исполнить свое назначение, ради которого азтланеки были изолированы от остального народа тысячу лет назад. Все классы общества, исключая тлагуикосов, не принимавших в этом участия, пламенно желали, чтобы их поскорее потребовали на помощь к братьям. Им хотелось сразиться с чужеземным врагом согласно пророчеству мудрого царя. Это стремление к возвышенной цели препятствовало явному разрыву, тогда как при других обстоятельствах он не замедлил бы совершиться.

– Честь запрещала ацтекам начать междоусобную войну, – говорил Тицок, – потому что внутренние раздоры помешали бы им немедленно исполнить требование, которое могло явиться каждую минуту со стороны единоплеменников, живших на воле.

С глубоким вниманием, понимая всю важность этого дела, расспрашивал нас Тицок по окончании своей речи, что значили слова, сказанные нами при вступлении в долину Азтлана, будто бы пророчество Чальзанцина давно исполнилось и что жителей Кулхуакана никогда больше не потребуют на помощь их братьям, так как она не подоспела во время, а теперь в ней более никто не нуждается. С благоговением и в грустном молчании слушал он, как фра-Антонио и я рассказывали ему о судьбе ацтекского народа: пророчество мудрого царя оправдалось в точности, пришли испанцы, завоевали Мексику и покорили ее своему владычеству. Но черты Тицока опять просияли, когда он узнал о мужественной борьбе своих братьев за независимость и о ее счастливом исходе. Мы не описывали подробно периода со времени потери самостоятельности Мексики и до последних лет, так как всякому, кто дружески расположен к мексиканцам, не особенно приятно вспоминать об этом. Мы сказали только, что народ, так долго подвергавшийся притеснениям, восстал наконец против своих притеснителей и сделался вновь независимым под управлением человека одной с ним крови.

К той части нашего рассказа, где мы передавали Тицоку, каким образом нам стало известно о скрытом городе Кулхуакан и как попал нам в руки заветный знак, он отнесся довольно рассеянно. Очевидно, его ум был поглощен более серьезными предметами, о которых он услышал от нас, и теперь ацтек спрашивал себя, как отзовется все это на смутном положении дел в среде его сограждан. Заметив задумчивость хозяина, мы оставили его в покое и стали разговаривать между собой. Рейбёрн, по своей проницательности и быстроте соображения, сделал немедленную и точную оценку существующему порядку дел:

– Мы перевернули вверх дном все существование этих людей, – сказал он, – то, к чему они готовились тысячу лет, оказалось теперь ненужным; весь строй их жизни теперь нарушен. Янг совершенно верно выразился, что верховному жрецу не поздоровится от нашего прихода; мы сами не хуже его умеем творить чудеса с коробкой зажигательных спичек. Но что в конец подорвет его авторитет, так это принесенные нами неожиданные новости. Теперь низший класс народа сочтет себя вправе противиться деспоту. И я уверен, что ацтеки восстанут, как только освоятся с мыслью, что им не нужно больше ни воевать за своих братьев, ни выкупать их из неволи. Вот помяните мое слово, что не пройдет трех дней, как тут начнется такая перепалка, что небу станет жарко.

– А вот помяните мое слово, – перебил Янг, – что наш полковник первый заварит кашу. Не знаю, за что он озлоблен против верховного жреца, может быть, по чувству справедливости, а может быть, у него личные счеты. Из слов полковника я могу заключить, что его партия сильнее, потому что те, кто стоит за духовенство, должны быть святоши: где уж им драться! Нам же следует хорошенько поджечь этого джентльмена, а когда мы поможем Тицоку и его друзьям поколотить противную партию, они до того обрадуются, что позволят своим избавителям набить карманы из сокровищницы, устроенной их царем. Да, кстати, профессор, я вспомнил, что ведь мы до сих пор ничего не слыхали насчет клада. Вы спросите-ка полковника хорошенько. Если тут ничего нет, то нам лучше убраться отсюда подобру-поздорову. На войне, как во время крушения железнодорожного поезда, лучше заблаговременно унести свои ноги, если знаешь, что игра не стоит свеч.

Тицок ответил мне на этот вопрос довольно рассеянно, очевидно, поглощенный серьезными думами; однако его ответ вполне удовлетворил Янга.

– В самом центре города, – сказал он, – находится сокровищница, выстроенная самим Чальзанцином, и там хранятся завещанные им богатства. – В чем они заключаются и как велика их ценность, этого он никак не мог сказать.

Нам стало ясно, что сокровищница помещалась в главном храме и была доступна одному верховному жрецу.

– В нее складывали, – прибавил Тицок, – ежегодную дань, получаемую с народа, и металл, добываемый из большой копи. Этот металл считался величайшей драгоценностью, потому что из него, по словам ацтека, делалось оружие, а также земледельческие орудия и инструменты для обработки дерева и металла. Он не всегда имел такую ценность, потому что в своем первоначальном виде был слишком мягок, чтобы служить полезным целям; таким образом, прежде у ацтеков все делалось из камня до тех пор, пока один мудрый человек из их среды не открыл способа закалять блестящий металл. После этого азтланеки стали процветать, так как металлические орудия облегчили во всем их работу. Но это случилось уже очень давно.

– А каков на взгляд этот металл? – спросил я, сильно заинтересованный. Во мне сейчас заговорил инстинкт археолога, едва речь Тицока коснулась предмета такой важности, как переход народа от каменного периода к металлическому.

– А вот каков, – просто отвечал Тицок, снимая массивный браслет со своей руки, – но здесь металл остался в своем естественном состоянии мягкости. Для того чтобы он получил ценность, его необходимо сначала закалить.

Я не сомневался в том, какого рода этот металл; но, зная, что Рейбёрн, обладавший превосходными познаниями в металлургии, может решить вопрос как специалист, обратился к нему и спросил:

– Ведь это золото?

– Ну, разумеется, – отвечал тот, не колеблясь. – И притом безо всякой примеси.

– Тогда ваши предположения насчет блестящего твердого металла, которые казались нам такими странными, вполне подтверждаются. Это закаленное золото, – продолжал я и передал ему слышанное от Тицока.

Рейбёрн был сильно заинтересован.

– С точки зрения науки, профессор, это важная вещь, – заметил он. – Нашим металлургам не мешало бы поучиться у здешних дикарей, хотя, конечно, для нас их открытие не может иметь практического значения. Золото должно сильно понизиться в цене или фосфорная бронза должна повыситься прежде, чем нам будет выгодно переделать золотые доллары в различные части машин: оси, зубчатые колеса и шестерни. Но во всяком случае, это очень интересно. Сплавленное с кремнием золото даст золотой силицит, который можно сделать твердым, но я не могу себе даже представить, каким способом производится здесь закалка. Спросите полковника, профессор, как совершается этот процесс. Я могу составить интереснейший реферат по настоящему вопросу, чтобы прочесть его на собрании горных инженеров.

Но, когда я обернулся к Тицоку, чтобы заговорить с ним по желанию Рейбёрна, то заметил, что он пристально смотрит на противоположную сторону двора взглядом нежной любви и глубокой грусти. Я взглянул туда же и увидел прелестного мальчика лет тринадцати или четырнадцати, наполовину спрятавшегося за каким-то цветущим кустарником; ребенок с любопытством посматривал на нас из своей засады.

– Это Маза, мой сынишка, – сказал Тицок, заметив, что я смотрю на мальчика. И он позвал его к себе. Сначала Маза колебался, но после вторичного зова отца вышел из-за куртины цветов и направился через двор; тут я заметил, что он сильно хромает. Его лицо было задумчиво, как у многих калек, но в больших карих глазах светились ум и кротость. В одну минуту мне стало ясно, почему Тицок был так озлоблен против верховного жреца, запретившего родителям выкупать калек-детей, чтобы спасти их от рабства. Во мне заговорила эгоистическая радость; теперь я знал, что, если нас постигнет серьезная опасность (а это было неизбежно, потому что наш приход в долину был смертельным ударом неограниченному господству Итцакоатля), мы, конечно, найдем в Тицоке союзника и друга.

XX. Верховный жрец

Мой взгляд, когда я обернулся к Тицоку, был настолько красноречив, что не нуждался в словесном подтверждении; поэтому почтенный хозяин тотчас ответил на него с полной искренностью.

– Вас удивляет, что я радуюсь вашему приходу и принесенным вами известиям? Богам не угодно больше, чтобы мы исполнили дело, на которое предназначил нас повелитель ацтеков Чальзанцин; теперь мы вправе отменить обычай, по которому все слабосильные и калеки нашего народа обрекались на смерть, и еще более жестокий обычай отдавать их, в противном случае, в рабство. Мой мальчик не подвергнется ни тому, ни другому. Вашими устами говорили боги и мой сын спасен. Ацтекам давно было предсказано, что с приходом в долину Азтлана четвероногого животного, несущего на спине человека, власти верховного жреца наступит конец.

Вероятно, Тицок сказал бы еще многое по этому поводу, потому что его душевное волнение просило исхода; но тут за оградой послышался топот бегущих людей и секретарь Тицока вошел через узкие ворота во двор, сопровождаемый отрядом стражи. Отозвав его в сторону, секретарь принялся торопливо передавать ему что-то; Тицок слушал с тревогой на лице, и мы тотчас поняли по их мимике, что дело приняло серьезный оборот.

Несколько минут начальник стражи хранил молчание, понурив голову и задумавшись, после чего обратился к нам:

– Верховный жрец приказал привести вас к себе, – начал он, – и притом без замедления.

Затем Тицок отвел нас в сторону и прибавил, понизив голос:

– В городе началось уже большое волнение, потому что солдаты разгласили принесенную вами весть. Немедленно был созван совет двадцати правителей и мне сказали, что от них сейчас придет сюда посол. Верховный жрец оттого и требует вас к себе безотлагательно, чтобы не дать времени этому послу увидеться с вами раньше. Итцакоатль, наверно, имеет какой-нибудь злой умысел; но не бойтесь ничего – вы принесли весть об освобождении, и ее стоит только распространить, чтобы вокруг вас собралась толпа друзей. А теперь пойдемте.

Через несколько минут мы покинули дом Тицока, прошли через укрепленные ворота в массивной стене, защищавшей маленькую площадку со стороны горы, и спустились по широкой, крутой дороге к берегу озера.

Наш кортеж подвигался в том же порядке, как и раньше: впереди и позади шли солдаты, а Тицок шел рядом с нами. Согласно его желанию, сообщенному мне шепотом, Пабло ехал верхом на Эль-Сабио. Я не спрашивал, зачем это нужно, догадываясь, что он хотел наглядно представить исполнение пророчества во всей точности и таким образом подготовить почву для мятежа.

Я успел сообщить Рейбёрну с Янгом, что говорил мне Тицок насчет требований верховного жреца, а также и о том, что он не задумается довести дело до восстания, только бы спасти любимого сына от смерти или рабства.

– Меня нисколько не удивляет, – отвечал Рейбёрн, – что принесенные нами известия произведут у них бунт. Я так и говорил с самого начала. Если бы у них во главе правления стоял порядочный человек, государственный переворот мог бы совершиться без кровопролития. Но этот верховный жрец – мошенник первого разряда. Он всячески дурачил подданных мнимыми чудесами да творил разные махинации, судя по словам полковника, не хуже нью-йоркского олдермена или председателя государственного военного комитета у нас в Огайо. Нет слов, у него многочисленная партия, но эти сторонники не годятся для борьбы, когда другая партия сильна и имеет много шансов настоять на своем. Этот сорт людей всегда в решительных случаях держится в сторонке и высматривает, что будет дальше; а потом, когда одна сторона начнет брать перевес – все равно какая – они закричат, что стояли за нее с самого начала и примутся добивать побежденных. Нам надо перетянуть на свою сторону почтенных людей, которые платят налоги и желают иметь порядочное правительство. Пожалуй, здесь не платят налогов, но дельные люди есть везде, а они умеют постоять за свои интересы. Потом здесь, должно быть, немало родителей, имеющих детей больных или калек, как например, наш полковник. Это самые заклятые враги верховного жреца, которые будут рады от него отделаться; мы также можем рассчитывать на них, да и драться они станут молодецки. Положим, я согласен с вами, профессор, что нам приходится туго, но ведь могло быть и хуже, и я твердо верю, что мы выкарабкаемся из беды.

– И я тоже! – воскликнул Янг. – В особенности теперь, когда мне известно, что наш знаменитый осел играет роль в пророчестве. Я всегда думал, что Эль-Сабио – необыкновенное животное, а теперь я знаю, чем это объяснить. Когда я был мальчишкой, то единственное, что заставляло меня прилично держаться в церкви, был библейский рассказ о валаамовой ослице; я весь обращался в слух, когда наш священник читал его. Но мне никогда не приходило в голову, что я столкнусь в своей жизни с живым ослом, который будет замешан в пророчество. А ведь это не шутка! Конечно, пророчество ацтеков не то, которое пленяло меня в детстве, но я полагаю, что все они странны и не вполне удовлетворительны для людей; как вы думаете, профессор? Их можно понимать как угодно. Они не умаляются ни временем, ни обстоятельствами.

– Во всяком случае, наш осел перещеголял валаамову ослицу, – вмешался Рейбёрн. – В библейском рассказе понадобилось еще содействие ангела, чтобы убедить Валаама в неправильности его поступка; что же касается Эль-Сабио, он действует сам по себе, конечно, если полковник не дурачит нас рассказом о пророчестве. Разумеется, это все пустяки, но и ничтожное обстоятельство имеет значение, когда здешний народ придает ему такую важность. Вот посмотрите на этого старика. Как он поражен, как он жадно смотрит на нас!

В то время мы проходили берегом озера, мимо хижины, у которой собралась кучка индейцев. Посреди их стоял почтенный старец; он показывал протянутой рукой на Пабло и Эль-Сабио, толкуя что-то окружающим. На его морщинистом лице выражалось благоговение, и, когда мы поравнялись с ним, он упал на колени и поднял руки над головой, как бы обращаясь к заступничеству какой-то высшей силы. Эта сцена растрогала нас, но еще более были тронуты люди, собравшиеся вокруг старика. Они в одну минуту последовали его примеру и упали на колени, простирая руки; из их уст послышался тихий стон, выражавший благоговейный страх, который волновал им сердца.

– Вот это да! – заметил Янг довольным тоном. – Эти люди верят в пророчество, а если они хорошенько втолкуют себе в голову, что их верховному жрецу пора и честь знать, это продвинет далеко вперед наше дело. Полковник поступил очень умно, приказав Пабло сесть на Эль-Сабио; видите, как это подействовало на дикарей. Не думаю, чтобы сам он верил в пророчества, но с его стороны благоразумно поддерживать веру в других; полагаю, что нам нечего учить полковника, профессор, как вы думаете? Кажется, перехитрить его очень трудно.

Тем временем мы спустились по дороге до самого уровня озера и наконец дошли до прекрасно выстроенного мола, простиравшегося до глубокой воды. Здесь нас ожидало большое судно – баржа футов сорока в длину, с двадцатью гребцами, с высокой мачтой и снастями; на ней распустили парус, представлявший по своей форме нечто среднее между люгерным и косым. Офицер, командовавший судном, и Тицок поговорили о чем-то между собой; потом последний пригласил нас подняться па борт. Командир баржи приказал страже следовать за нами, как будто теперь начальство перешло к нему, солдаты окружили нас плотной стеной и, судя по тревожным взглядам командира, можно было заключать, что мы находимся под строгим надзором. Ввиду этого нас удивило, что нам позволили оставить при себе оружие, но я сообразил, что дикари не имели понятия ни о ружьях, ни о револьверах и потому не придавали им никакого значения. Желая проверить свою догадку, я взял один из пистолетов, – правда, взял осторожно, без угрожающего жеста, – и направил дуло прямо в сердце одного из солдат, сидевших рядом со мной. Но тот подивился только странной форме невиданного им предмета, не обнаружив ни малейшего страха. Я переглянулся с Рейбёрном и Янгом; очевидно, ацтеки не имели понятия об огнестрельном оружии; нам такое открытие было, конечно, на руку.

– Однако это отлично, – заметил Янг, – этак мы можем уложить их, сколько угодно, если дело дойдет до драки. Робинзон Крузо обратил в бегство целый отряд индейцев одним старым мушкетом, а мы просто парализуем целые полчища этих франтов, когда примемся работать своими револьверами и винчестерами. Что вы скажете на это, Рейбёрн?

Рейбёрн не отвечал. Во время речи Янга он вынул подзорную трубу и рассматривал город, находившийся в трех или четырех милях от нас.

– Нет сомнения, перед нами укрепленный город, – сказал он, опуская инструмент. – Взгляните-ка, профессор. Этот народ легко одурачить в сфере сверхъестественных чудес и пророчеств, но когда дело дойдет до архитектуры и инженерного искусства, они заткнут за пояс европейца. Обратите внимание на прямизну вон той стены, поднимающейся к вершине холма; как выровнены обе ее части вверху и внизу этого скалистого выступа! Для того чтоб стена вышла такой ровной, ведь им предварительно пришлось сделать съемку по всем правилами, искусства с вершины выступа; должен сознаться, что для народа, не дошедшего еще до ношения панталон, это очень хороший образчик зодчества.

Но, когда я посмотрел в трубу, меня не столько поразила эта техническая подробность, доказывавшая уменье дикарей преодолевать трудности инженерного дела, – в чем я был совершенным профаном, – сколько величественная панорама всего города, в соединении с местностью, на которой он возвышался. В этом пункте озеро доходило до высоких утесов, опоясывавших долину со всех сторон, от них шел обширный скалистый мыс, высшая точка которого поднималась на двести футов над поверхностью воды. Для большего удобства постройки домов на передней покатой стороне мыса были сделаны широкие террасы, также опоясанные массивными каменными стенами. И все это было обнесено наружной стеной громадной высоты и толщины, охватывавшей город гигантским полукругом, начиная от самых утесов, причем она обнимала также значительное пространство земли у подножия между самой низкой террасой и берегом озера.

На самой высокой террасе, увенчивавшей эту каменную громаду, стояло величественное здание квадратной формы, наполовину крепость. Оно примыкало к передней стороне утеса и потом выдавалось далеко вперед; лицевой фасад его был украшен двумя низкими, тяжеловесными четырехугольными башнями. В архитектурном отношении эта постройка, не похожая ни на что, виденное мной в Мексике, кроме найденного нами храма на уединенной вершине горы, сильно напоминала египетский стиль. Стены здания шли покато, образуя усеченную пирамиду, и ни одна тривиальная линия не нарушала здесь общей гармонии; вместо всяких украшений вокруг храма шла только широкая колоннада из массивных пилястров и карниза. За исключением центрального входа, фронт здания не имел других отверстий. Это придавало ему торжественный, почти мрачный вид, а необыкновенная крепость постройки была до того велика, что такой образчик зодчества мог простоять целые столетия, не боясь влияния времени. Мне не было надобности расспрашивать Тицока; я понял сам, что эта твердыня, увенчивавшая в своем мрачном величии странный город, опоясанный такими крепкими стенами, была сокровищницей, возведенной во времена седой древности царем ацтеков Чальзанцином.

Янг посмотрел, в свою очередь, в подзорную трубу и, подавая ее фра-Антонио, сказал:

– Пока мы путешествовали, профессор, я не раз называл вашего умершего друга, старого монаха, лгуном; теперь беру эти слова обратно, как и все, что я говорил обидного про другого вашего друга, кацика. Мне, право, казалось, что они оба дурачили нас. Теперь же я убедился, что был неправ. Они говорили, что у ацтеков существует укрепленный город, и вот он перед нами; они утверждали, что в нем находится громадная сокровищница, и мы видим ее перед собой. Нет, оба они – истинные джентльмены, что мне крайне приятно подтвердить. Если бы один из них не умер более трех месяцев, а другой более трех столетий назад и если бы они пришли сюда, я поклонился бы им в пояс и попросил извинения.

XXI. Укрепленный город Кулхуакан

Командир судна с удивлением смотрел, как мы передавали друг другу подзорную трубу, и наконец, желая удовлетворить свое любопытство, обратился к Тицоку; Тицок, также сильно заинтригованный, начал расспрашивать меня. Если бы мы были с ним одни, я постарался бы объяснить ему значение увеличительного стекла, но в присутствии начальника баржи, очевидно, относившегося к нам враждебно, мне показалось более благоразумным не выказывать особенной откровенности. Поэтому я заметно сдвинул стекла, так что в трубу можно было различить только массу неясных предметов, и передал ему инструмент. Конечно, ни он, ни Тицок не поняли в таком виде настоящего назначения зрительной трубы, а по их разговору я догадался, что они объяснили себе наши действия религиозным обрядом, приняв их за молитвы нашим богам или гаданье. Фра-Антонио был неприятно поражен подобным заблуждением и уже собирался рассеять его, но я попросил францисканца не делать этого. Благодушный падре, видимо, серьезно задумывался над тем, как ему приступить к просвещению язычников, чтобы исполнить священную миссию, приведшую его в долину Азтлана. Поэтому я нисколько не удивился, – хотя меня, конечно, пугали последствия такой смелости, – когда монах заговорил тихим, ласковым голосом с окружившими нас людьми и стал им толковать о свободной и славной христианской вере, которая стоит во всех отношениях несравненно выше жесткого идолопоклонства. Само собой разумеется, ему недолго позволили говорить на эту тему: командир судна повелительно крикнул фра-Антонио, чтобы он замолчал. И этот приказ последовал бы, конечно, немедленно, если бы неслыханная смелость монаха не ввела в замешательство этого грубого человека, так что он сначала растерялся, не подумав о том, к чему может привести кроткая речь проповедника. Францисканец беспрекословно послушался, зная, что слово Божье таким образом западет еще глубже в сердца слушателей, которые будут теперь молча размышлять о нем. Действительно, окружающие задумались, более всех был растроган Тицок. Однако никто не отважился продолжать дальнейшие расспросы францисканца, как мне показалось, из страха перед начальником судна.

Тем временем баржа бойко шла вперед, направляемая двадцатью гребцами, и вскоре город ацтеков раскинулся прямо перед нами, так что мы ясно могли рассмотреть его невооруженным глазом. На близком расстоянии мрачный характер его построек выступал еще сильнее. Это зависело не столько от массивной формы домов, похожих на тюрьмы, и толстых крепостных стен, сколько от мрачного колорита черного камня, из которого все это было сложено. Нигде ничего блестящего, светлого или цветного; мне пришло в голову при виде этой темной твердыни, что здесь можно помешаться от тоски, среди этого мрачного уныния. Чем ближе мы подъезжали, тем больше убеждались, что Кулхуакан – действительно крепость. По своей форме он напоминал развернутый гигантский веер, положенный на склоне холма и простиравшийся через все плоское побережье между основанием мыса и озером. Покатый склон мыса был обращен в шесть широких, полукруглых террас; самая высокая из них заканчивалась полукруглой площадкой значительной величины, на которой возвышалась сокровищница, служившая в то же время и колоссальным храмом. Край каждой террасы, не исключая и верхней площадки, огибала массивная стена, высотой, пожалуй, более двадцати футов, причем от основания верхней площадки, куда вела единственная широкая лестница – были проведены через проходы в укреплениях, поперек террас, двенадцать улиц; с террасы на террасу они спускались лестницами. Из них шесть центральных доходили до озера, а шесть боковых кончались у громадной наружной стены. Эта наружная крепостная стена придавала совершенно особый характер городу, без нее он походил бы, как две капли воды, на крепость Кветзалтепек, описанную мексиканским историком Тезозомоком. Такой громадной и толстой стены мне не приходилось видеть ни в одной части света. Это солидное сооружение выдержало бы атаку любой артиллерии. Что же касается неприятеля, у которого не было иных орудий нападения, кроме дротиков и стрел, то укрепления Кулхуакана были совершенно непроницаемы для них. А чтобы эта защита была еще действенней в случае осады, как объяснил мне Тицок, и жители не испытывали бы недостатка ни в воде, ни в пище, наружная стена спускалась в воду, огибая бассейн более чем на четыре акра длиной; здесь же могли найти себе безопасную гавань все суда ацтеков. Наконец, единственным входом в город служил канал с туннелем, проделанным в стене, поднимавшейся из воды; с внешней стороны этот канал в обыкновенное время запирался тяжелой опускной решеткой, тогда как во время войны он мог быть заложен и изнутри громадными металлическими перекладинами.

Баржу, на которой мы ехали, направили к этому входу. При нашем приближении решетка была поднята на цепях, которыми управлялись сверху стены. Проход был до того низок и узок, что наши головы не доставали только несколько дюймов до громадных каменных глыб, составлявших свод туннеля; гребцы были принуждены снять мачту, убрать весла и двигать баржу, упираясь руками в крышу и бока туннеля. Длина канала простиралась до сорока футов, и тут мы увидели, как широка крепостная стена. Я справедливо заметил Рейбёрну, что такое сооружение может быть приписано циклопам.

– Я никогда не видел живых циклопов, профессор, – отвечал Рейбёрн, – и даже не верю, чтоб такие чудовища когда-нибудь существовали; но меня ужасно интересует вопрос, каким образом ацтеки могли создать такое сооружение без помощи парового крана. Если мы выйдем отсюда целыми, я непременно разузнаю все касательно этого любопытного факта.

Минуту спустя мы вынырнули из туннеля и вошли в огороженный бассейн, простиравшийся вдоль всего фронта города Кулхуакана. В бассейне плавало много челноков и лодок крупного калибра, ходивших на веслах и под парусами, похожих на люгерные; вся эта легкая флотилия разлетелась врассыпную, давая нам дорогу, что было заметно также и во время нашего переезда по озеру. Наша баржа, состоявшая в исключительном распоряжении верховного жреца, как будто распугивала все частные суда; это объяснялось, как я узнал впоследствии, страхом, который внушали народу специальные служители храма с Итцакоатлем во главе. Они зачастую злоупотребляли данной им властью, прикрывая ею собственный грубый произвол; кроме того, эти люди являлись исполнителями бесчеловечных приказаний верховного жреца. Все это сильно напоминало инквизицию с ее ненавистными и страшными слугами. Проведя мысленно такую параллель, я, однако, воздержался намекнуть о ней фра-Антонио.

Но даже страх попасться на глаза приспешниками жестокого Итцакоатля не мог сдержать любопытства толпы, теснившейся к широкой пристани, на которой мы высадились. Встретившие нас люди не принадлежали, однако, к низшему классу города и, следовательно, собрались сюда не из праздного желания позевать на что-нибудь новенькое. Судя по их платьям, а еще более по блеску украшений и изяществу оружия, нельзя было сомневаться, что большинство из них были представителями знати; недаром они держали себя с достоинством и между ними встречалось много почтенных старцев – важных сановников города. Не выказывая никакой вульгарной суетливости, толпа хранила глубокое молчание, но под этим внешним хладнокровием скрывалось душевное волнение, отражавшееся на всех лицах. Когда Эль-Сабио после долгих уговоров со стороны Пабло спустился по мостику, переброшенному с баржи на пристань, с берега послышался какой-то странный слабый звук, точно вся толпа вздохнула с облегчением, как один человек. И этот звук перешел в сдержанный говор, когда мальчик, повинуясь моему приказанию на испанском языке, проворно вскочил на спину осла. В этом говоре можно было разобрать только одно слово, повторявшееся беспрестанно – «пророчество».

Но едва Пабло успел усесться на спину Эль-Сабио, как начальник стражи грубо схватил его за плечи и стащил на землю. Мы с Тицоком незаметно переглянулись, понимая, что это делалось по распоряжению Итцакоатля. Он не хотел, чтобы народ увидел исполнение пророчества. К счастью, я успел предупредить его; толпа поддалась первому впечатлению и, пока мы подвигались к городу, я слышал, как встречавшие нас люди с жаром толковали о случившемся. Очевидно, они поняли хитрый маневр верховного жреца.

Прежде чем мы успели вступить в город, между светскими и духовными властями произошло столкновение. Едва мы сошли на берег, как встретивший нас офицер обратился к командиру баржи с формальным приказом немедленно представить приезжих иностранцев совету правителей. Командир судна отвечал на это, что ему приказано немедленно привести пленных к верховному жрецу. Меня удивило, что один начальник стражи называл нас «иностранцами», а другой «пленными».

Это являлось новым доказательством враждебных намерений Итцакоатля, который решился скорее прибегнуть к насилию, чем потерпеть неудачу. Пока начальник баржи и посланный от совета горячо спорили между собой, какому из двух разноречивых приказаний следует отдать преимущество, послышался топот ног и бряцание оружия; военный отряд не менее сотни человек выскочил из-за какого-то дома, стоявшего у самого берега, и направился бегом к тому месту, где мы стояли. Толпа, расступившаяся, чтобы пропустить солдат, смотрела на них с очевидным недоумением, которое перешло в гнев, когда причина их прихода стала ясна. В один момент воины окружили нас, отрезав от посланного советом и Тицока; начальник баржи стал во главе и резким, торопливым голосом скомандовал идти вперед. Мы поневоле двинулись, увлекаемые солдатами, прошли мол и вступили на улицу, которая вела в самый центр города. Очевидно, действуя по приказанию начальства, солдаты расстроили ряды и плотно сдвинулись вокруг нас, вероятно, с целью загородить Эль-Сабио от глаз встречного народа. Фра-Антонио был согласен со мной, что верховный жрец действует далеко неосмотрительно, оказывая открытое сопротивление воле совета и притом прибегая к содействию вооруженной силы. Подобный поступок – если Тицок верно представил нам настоящее положение дел – был совершенно достаточен сам по себе, чтобы раздуть искру мятежа. Но вспыхнет ли восстание настолько быстро, чтобы принести нам существенную пользу, в этом мы сильно сомневались.

– Если этот старый плут так умен, как кажется, – заметил Рейбёрн, – и если он круто повернет дело, то мы пропали. Он примет все меры, чтобы избавиться от непрошеных гостей как можно скорее; его игра видна с первых же ходов и для нас мало утешительного в осознании того, что после нашей смерти и ему не сдобровать.

Разговаривая таким образом, мы быстро проходили по городу. Даже опасность, грозившая нам, и понятное волнение не помешали мне с любопытством всматриваться в окружающее, находя в этом гнезде ацтеков следы замечательной культуры. План города, как я заметил издали, напоминал своей формой развернутый веер. От сокровищницы на возвышенности в центре сбегали радиусами двенадцать улиц; три из их, обращенные к северу, и другие три, обращенные на юг, оканчивались у большой наружной стены, а шесть остальных спускались через проходы в стенах, пересекая террасы, прямо к воде. Все они были прекрасно вымощены широкими обтесанными камнями и поднимались на террасы широкими низкими ступенями. Поперечные улицы имели форму правильных полукругов, начинаясь у лицевой стороны утеса и проходя по наружному краю террас возле самой стены, огибавшей каждую из них.

Рейбёрн еще больше меня удивлялся правильности этих громадных полукругов, потому что он понимал, как трудно провести правильную дугу. Но я отлично знаю, что достичь такой точности не особенно трудно. Мой друг Банделье в своем превосходном разборе митлийских развалин ясно показал мне, как часто приписывается научному знанию то, что представляет только результат механической ловкости. Как я указал, коснувшись этого предмета в моей книге «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба», верхняя площадь над этим рядом террас могла быть устроена в виде правильного полукруга с помощью заостренной палки, привязанной на длинную веревку, после того было уже легко закруглить так же ровно и все остальные террасы, спускавшиеся к низу. Однако нельзя отрицать, что ацтеки обладали замечательным инженерным искусством как в распланировке города, так и в его постройке, хотя, может быть, и применяли его самым простым способом. Уже одна подготовка грунта требовала невероятной затраты труда, так как скалистый мыс – в первобытном состоянии неровный и имевший неправильную форму – был до того тщательно выровнен, что теперь представлял одну ровную поверхность, поражавшую правильностью линий. С этой целью в некоторых местах приходилось вырубать громаднейшие глыбы камня, в других – пополнять недостающие. При этой предварительной работе, как и при последующей постройке домов, приходилось перемещать каменные глыбы такой величины, что, по словам Рейбёрна, это представлялось невозможным даже при современных усовершенствованиях инженерного дела. При том что громадные камни употреблялись не на один фундамент зданий. Некоторые из них были подняты очень высоко; действительно, самый большой из этих камней, вес которого, по вычислению Рейбёрна, доходил до двадцати тонн, увенчивал высокую стену. Все камни на постройке были отлично обтесаны и имели правильную форму. Внешний вид ацтекских домов был, правда, прост и неказист; но в растворенные двери нам удавалось заметить, что на внутренних стенах жилищ были вырезаны различные украшения. Окон на улицу здесь совсем не полагалось, что придавало и постройкам из черного камня, и улицам, вымощенным такими же плитами, мрачный и печальный вид. Весь город произвел на нас вблизи еще более удручающее впечатление, чем издали. А между тем во внутренних дворах, насколько мы могли рассмотреть их через отворенные двери, было светло и красиво; там пестрели цветы, сверкали фонтаны; следовательно, в этих мрачных с виду жилищах кипела веселая и вовсе не монотонная жизнь. Я заметил, что наружный вход не затворялся, как у нас, деревянными дверьми, но заграждался или металлическими перекладинами, какие мы видели в доме Тицока, или подъемной металлической решеткой. Я приписал это отсутствие деревянных дверей не столько желанию создать более крепкую преграду, сколько неумению обрабатывать дерево, так как ацтеки еще сравнительно недавно познакомились с необходимыми для этого инструментами. По-моему, это был любопытный пример своеобразного развития цивилизации вследствие особых естественных условий местности, потому что изобрести и сделать деревянную висячую дверь, конечно, несравненно легче, чем выдумать и сделать изящную опускную решетчатую дверь из закаленного золота.

Вид всех этих массивных золотых вещей до того поражал Янга, что у него разбегались глаза и дыхание спирало в груди.

– Мне просто досадно смотреть, профессор, – говорил он, – на такую непроизводительную трату драгоценного металла, из которого можно понаделать блестящие доллары. Подумайте только, входная дверь из литого золота! Ведь такая роскошь не по карману самому Джею Гульду! Эти поганые ацтеки заткнули за пояс царя Соломона со всей его славой и великолепием. Право, если бы мне подарили одну такую дверь, вон хоть от того большого дома, прямо против нас, я бы отказался от дальнейшего участия в нашей погоне за кладом и не остался бы в убытке. Только боюсь, что мне пришлось бы отыскивать нового Самсона, чтобы унести с собой эти ворота, – он ведь был мастер на этот счет – а в них должно быть много веса.

Тем временем мы поднялись по всем террасам. Дом, на который показывал Янг во время своей речи, стоял как раз у подножья верхней площадки, где возвышался храм. Это было самое большое жилище, какое мы видели здесь, и несравненно более изящное с виду, чем прочие дома; золотая решетка, замыкавшая наружный вход, была необыкновенно массивная и чрезвычайно красивой. Здание охранялось часовыми в таком же одеянии, как и солдаты нашего конвоя; очевидно, здесь жил какой-нибудь важный сановник. Мы остановились у самого входа; начальник нашей стражи стал переговариваться с кем-то, стоявшим за решеткой. Минуту спустя решетчатая дверь медленно поднялась и мы вступили в узкий коридор, а из него в небольшую комнату, служившую, вероятно, сторожкой, потому что здесь были в порядке расставлены копья, дротики, а на стенах висели щиты, луки и колчаны со стрелами. Здесь нам опять велели остановиться и, пока мы стояли молча, раздумывая о том, какая участь готовится нам в этом месте, до нашего слуха долетел стук тяжелой решетки, которая опустилась за нами с неприятным зловещим звоном.

XXII. Бунт

До того неприятен был этот звук, и в нем сказывалось столько зловещего, что дрожь пробежала у меня по телу и сердце обдало холодом. Я был очень рад, когда нас вывели из караулки; по крайней мере, вид новых предметов отвлекал мои думы от мрачного будущего. Из тесной комнаты мы опять попали на свежий воздух. Обширный внутренний двор утопал в солнечном сиянии, но – странно – здесь ото всего веяло холодом и безотрадной тоской. Хотя стены домов и каменные плиты галерей во всем городе были такого же темного цвета, как тут, но в других жилищах двор пестрел цветочными клумбами, а занавеси на дверях были из ярких материй. Здесь же все это отсутствовало. Правда, по стенам виднелись роскошные барельефы, но они отличались мрачностью сюжетов; большая часть из них изображала обряды человеческих жертвоприношений, причем у живых людей вырывали сердца. Несмотря на тропический зной мороз пробегал по коже при виде таких украшений. От центра двора широкая лестница вела к площадке, на которой стоял храм, и это ясно доказывало, что здание, куда нас привели, принадлежало к идольскому капищу, служа, вероятно, жилищем высшему духовенству.

Однако не успели мы хорошенько осмотреться вокруг, как стража заторопила нас идти дальше. Мы прошли через весь двор до его задней стены – Эль-Сабио следовал по пятам за Пабло, – после чего остановились у дверей, занавешенных черным сукном, ниспадавшим тяжелыми складками. Тут наш конвой выстроился в ряды и начальник баржи, не обмолвившись с нами ни словом, пока мы проходили по городу, откинул занавес и подал знак, чтоб мы входили.

Перед нами открылось какое-то темное пространство, где после яркого света на открытом воздухе ничего не было видно, так что мы невольно остановились на пороге. Только когда наше зрение немного освоилось с темнотой, у нас хватило решимости двинуться дальше. Свет проникал сюда только через два узких прореза в толстой стене над входной дверью, но и он поглощался тяжелыми драпировками черного сукна, которыми была увешана вся комната. Осмотревшись немного, мы увидели, что находимся в большой продолговатой зале. На дальнем конце ее возвышалось нечто вроде трона на высоком подножии, но лишь дойдя – по требованию офицера – до средины комнаты, мы с трудом различили какую-то неясную человеческую фигуру, сидевшую на этом почетном месте.

Подведя нас к трону, офицер подал знак, чтобы мы остановились. Никто не говорил ни слова, и нам пришлось простоять в полутьме, по крайней мере, несколько минут среди удручающего безмолвия. Я должен сознаться, что меня охватило чувство беспричинного благоговения среди этой торжественной мрачности, лицом к лицу с человеком, молчаливо сидевшим на троне и, вероятно, впечатлительный фра-Антонио испытывал то же самое. Что же касается Пабло, то я слышал в темноте, как у него стучали зубы. Но Рейбёрн с Янгом были люди иного закала; на их нервы было трудно подействовать такими пустяками.

– Однако этот господин в огромных креслах, должно быть, комедиант первой руки! – заговорил инженер. – Он знает толк в театральных эффектах. Не воткнуть ли в него булавку, чтобы он проснулся?

– Ну, вот еще выдумали! – презрительно отозвался Янг. – Стоит ли втыкать в него булавки – ведь он неживой; это просто набитое чучело.

Мои нервы были до того напряжены, что эти ни с чем несообразные слова заставили меня неожиданно прыснуть со смеху. Оба товарища тоже громко расхохотались.

Такой выходки с нашей стороны, разумеется, никто не ожидал. Человек, сидевший на троне, вскочил с места. Гневно вскрикнув, он отдал какое-то приказание офицеру.

– Беру слова назад! – сказал Янг. – Он не набит соломой, он только спал.

Раздался легкий шелест; занавески на четырех окнах с четырех сторон залы были отдернуты и стало светло. Мы прикрыли глаза руками от неожиданного света и Рейбёрн заметил:

– Представление начинается. Верно, этот молодец всю свою жизнь паясничал по ярмаркам.

Однако человек, которого мы теперь ясно увидели перед собой, вовсе не походил на паяца. Это был сухопарый и сгорбленный старик; его красивое лицо, изрытое глубокими морщинами, напоминало скорлупу грецкого ореха, но сухая фигура отличалась замечательной мускулистостью, а глаза необыкновенным блеском. Черты лица были резки и крупны, как у каменных статуй, найденных в развалинах Юкатана; вообще, я не встречал такой тип среди современных мексиканцев. Его одежда состояла из широкого балахона белой бумажной ткани, схваченного на левом плече золотой пряжкой и богато вышитого блестящими зелеными перьями. Такие же блестящие зеленые перья были воткнуты у него в прическу на макушке головы. Обувь этого человека представляла нечто среднее между сандалиями и мокасинами; на ней также повторялись священные цвета – зеленый с белым, а на грудь ему ниспадало несколько золотых цепей превосходной работы. Не говоря уже о внушительности обстановки, эта одежда – особенно блестящие зеленые перья, служившие символическим украшением, – убедили меня, что я вижу перед собой духовное лицо высокого сана, а торжественная обстановка не позволяла больше сомневаться, что перед нами сам верховный жрец ацтеков, грозный Итцакоатль. В данную минуту могущественный повелитель азтланеков был вне себя от бешенства. Янг сделал по этому поводу крайне непочтительное, но зато верное замечание:

– Ишь ведь, как его разобрало!

В самом деле, с проворством, удивительным для его лет, взбешенный Итцакоатль вскочил со своего трона и, указывая на нас высокомерным жестом, спросил, почему мы не были обезоружены.

Эти слова смутили и поразили меня и фра-Антонио.

Командир судна совершенно растерялся: ведь, по его мнению, мы вовсе не были вооружены. Он не осмелился возражать, но, очевидно, не знал, как ему поступить, и неподвижно стоял на прежнем месте. Мне показалось, что сам верховный жрец как будто слегка сконфузился, признавая несообразность между собственным пониманием подобных вещей и полным неведением их со стороны своего подчиненного. Он разъяснил офицеру свое приказание обезоружить нас, прибавив, что сами боги открыли ему разумение великих тайн, недоступных прочим смертным. Мы с фра-Антонио многозначительно переглянулись между собой. Уж, конечно, ни одно божество древних мексиканцев не имело понятия ни о ружьях системы Винчестера, ни о револьверах с механическим взводом!

Тем не менее офицер поспешил исполнить строгий приказ, когда понял, что следует делать. Он бесцеремонно схватил ружье Янга, висевшее у него на перевязи через плечо, и хотел снять его. Но грузовой агент нимало не желал покоряться такому самоуправству. Он сам схватил оружие, отпрыгнув шагов на шесть от офицера, взвел курок и прицелился прямо ему в сердце, спрашивая нас: «Не уложить ли мне этого нахала?»

– Не стреляйте, не стреляйте! – торопливо крикнул Рейбёрн. Янг послушно опустил ружье, продолжая, однако, держать его на перевес. Полная невозмутимость офицера при этом угрожающем действии со стороны Янга ясно доказывала его незнакомство с огнестрельным оружием, тогда как поведение верховного жреца служило доказательством противного. Он не только понимал опасность, но даже оказался трусом, потому что поспешно юркнул за трон и присел там на корточки.

– Не надо стрелять, – повторил Рейбёрн. – Нам, пожалуй, удастся выйти сухими из воды, если действовать осторожно, но если мы убьем кого-нибудь из здешних, выйдет худо. Лучше отдать им добровольно наше оружие; странно только, как это они вдруг догадались, что мы вооружены!

Янг очень неохотно отдал свое ружье офицеру; тот с презрительным видом взял в руки незнакомый ему предмет, вероятно, думая, что такая штука ровно ничего не стоит в серьезной битве. Потом мы все поочередно отдали свои ружья, очень довольные тем, что офицер не догадался потребовать у нас револьверов. Однако наша радость была непродолжительна; верховный жрец тотчас приказал своему подчиненному исправить такую оплошность и отобрать у нас вдобавок и зарядные патроны. Только когда мы были совершенно обезоружены, он отважился выйти из своей засады и занять прежнее место на троне.

Пока нас обезоруживали, я говорил с фра-Антонио о странности такого факта, что одному верховному жрецу из всего народа азтланеков было известно действие огнестрельного оружия. Францисканец напомнил мне в ответ рассказ Тицока о том, что Итцакоатль зажигал жертвенный огонь фосфорными спичками.

– Неужели старик сообщается с внешним миром? – громко воскликнул я и при этих словах невольно взглянул на Итцакоатля.

По лицу жреца можно было сейчас же догадаться, что он внимательно прислушивается к нашему разговору и едва сдерживает свое бешенство. В ту же минуту Рейбёрн крикнул нам:

– Он понимает по-испански! Он слушает, что вы говорите между собой!

Без сомнения, это неожиданное открытие немедленно подтвердилось бы на деле, но тут в залу торопливыми шагами вошел другой жрец – также высокого сана, судя по одежде, – и стал совещаться о чем-то с Итцакоатлем, понизив голос и оживленно жестикулируя. Принесенное им известие было, по-видимому, крайне неприятно верховному жрецу; с минуту он колебался, точно не решаясь принять какое-то важное решение, но потом подозвал к себе командира судна и тихо шепнул ему несколько слов. Затем в сопровождении жреца Итцакоатль поспешно удалился.

Очевидно, согласно полученному распоряжению, офицер приказал нам следовать за ним обратно во двор. Янг предложил было воспользоваться благоприятным моментом, чтобы захватить обратно наше оружие, так как нам ничего не стоило справиться вчетвером с одним человеком. Наши ружья, револьверы и патронташи оставались сложенными в кучу позади трона, где никто не думал охранять их. Однако осторожный Рейбёрн отверг это соблазнительное предложение своего пылкого приятеля. Он обратил наше внимание на то, что занавеси на окнах были отдернуты по приказанию верховного жреца с необыкновенной быстротой. Это ясно доказывало близкое присутствие защитников жилища Итцакоатля; кроме того, за дверью залы, во дворе, как нам было известно, остался сопровождавший нас конвой. Наша попытка захватить свое оружие немедленно привела бы к открытой борьбе, и при всем нашем искусстве и храбрости дело кончилось бы для нас полным поражением. Эти доводы были до того справедливы, что Янг не мог оспаривать их, но он был страшно сердит. По его словам, ему не удалось «отвести свою душеньку», и грузовой агент облегчал досаду крупной бранью, пока нас выводили из залы.

Что касается меня, то даже смертельная опасность не могла отвлечь моих мыслей от странного положения дел у жителей Азтлана. Интересно узнать, подтвердится ли наше подозрение, что верховный жрец сообщался с внешним миром потихоньку от своих подданных! Если бы этого не было, откуда же взялось бы тогда его знакомство и с фосфорными спичками, и с огнестрельным оружием, и с испанским языком? Очень многое говорило в пользу того, что этот выдающийся человек имел более или менее полное представление обо всех открытиях и усовершенствованиях девятнадцатого столетия и пользовался ими для поддержки своего неограниченного господства над народом, стоявшим на уровне развития европейцев за тысячу лет назад. С точки зрения этнолога, нельзя было найти более интересного предмета для изучения. Я ничего не желал так пламенно, как стать на дружескую ногу с Итцакоатлем, чтобы иметь возможность произвести целый ряд систематических научных наблюдений над азтланеками, прежде чем они освоятся с новейшей цивилизацией. И более всего огорчала меня в данный момент неспособность верховного жреца оценить такую заслугу перед наукой. В своем невежестве он, конечно, поспешит убить меня без особых церемоний, не понимая того, какой богатый запас новых сведений мог я доставить миру при настоящих исключительно счастливых условиях.

Когда нас привели во двор, мы услыхали громкие голоса и горячий спор у главного входа, откуда доносилось также бряцанье оружия. Напрягая слух, мы даже могли различить в отдалении грохот барабана. При нашем приходе двор был совершенно пуст, теперь же здесь стояли группами жрецы и солдаты, еще много их спускалось вниз по лестнице от храма. Эти люди как будто готовились к чему-то решительному. Однако нам не дали времени осмотреться. Офицер поспешно провел нас в дальний угол двора, и здесь меня втолкнули с такой силой в узенькую дверь, что я потерял равновесие и хлопнулся со всего маху на каменные плиты пола. Не успел еще я подняться на ноги, как на меня полетел таким же образом коротконогий Янг, а вслед за тем на нас обоих попадали остальные товарищи. Пока мы барахтались все пятеро в куче, причем мне, как лежащему в самом визу, приходилось всего хуже – я буквально едва не задохнулся, – за нами заперли выходы, задвигая тяжелые металлические засовы, скрипевшие о камень.

Мало-помалу нам удалось встать на ноги и мы увидели, что находимся почти в совершенной темноте. Снаружи наши враги задернули дверь тяжелым занавесом. Трудно представить себе ярость Рейбёрна и Янга. Эти двое молодцов, гордых своей силой, ловкостью и мужеством, не могли простить, что их швырнули в какой-то чулан, точно пару тюков или ящиков. Рейбёрн вел себя еще довольно сдержанно, зато Янг до того энергично изливал свои чувства, что любой пастух в Вайоминге встал бы в тупик от его крепких словечек. Впрочем, должен сознаться, что я сам позавидовал в тот момента богатству его технического лексикона, хотя вместе с тем был очень рад за фра-Антонио, не понимавшего ни слова по-английски.

Между тем наш гнев сменился испугом и печалью, когда мы, немного освоившись с темнотой, заметили, что нас было всего четверо. Пабло остался неизвестно где, а он-то больше всех и возбуждал страх и ненависть Итцакоатля. Этот юноша вместе с Эль-Сабио служили видимым доказательством того, что пророчество, предвещавшее конец власти верховного жреца, исполнилось. Но еще сильнее обещали подействовать на жителей Азтлана бесхитростные рассказы моего слуги о жизни современных мексиканцев. Из его речей азтланеки могли узнать о настоящем положении своих братьев по крови, а главное, о том, что перелом в их судьбе, предсказанный царем Чальзанцином, давно миновал. Таким образом, Пабло, конечно, был опаснее нас для верховного жреца, потому что его подданные, естественно, должны были питать больше доверия к своему соотечественнику, чем к чужеземцам. Разумеется, мы нимало не сомневались, что и нам самим нечего ждать пощады от жестокосердного Итцакоатля, но, во всяком случае, его гнев угрожал обрушиться прежде всего на непосредственных виновников смуты – Пабло и его несчастного ослика. Сообразив все это, я почувствовал упреки совести. Если бедный мальчик будет убит, в его смерти следует винить прежде всего меня. Фра-Антонио не мог видеть в потемках моего лица, но он догадался о том, что происходит в моей душе, и захотел выразить мне свое сочувствие. Однако слова не шли у него с языка; францисканец только подошел поближе и ласково положил руку на мое плечо. Но даже и этот немой знак участия немного успокоил меня.

Тем временем шум во дворе возрастал, и даже густые складки тяжелой занавеси не могли заглушить громкого бряцанья оружия, резкой команды и топота ног. Мы столпились у входа, стараясь отодвинуть хоть край занавески, но металлические перекладины были такими частыми, что между ними нельзя было просунуть руки. Оставалось догадываться о происходившем только по долетавшим до нас звукам. Скоро мы убедились, что жилище верховного жреца осаждают неприятели, и сторонники Итцакоатля отчаянно дерутся с ними. Очевидно, причиной этой междоусобицы являлись мы сами. Пророчество о падении власти верховного жреца сделало свое дело. Его отказ представить чужестранцев совету двадцати правителей переполнил меру терпения народа и довел его до открытого восстания, назревавшего уже давно.

XXIII. Освобождение

Начавшаяся из-за нас борьба двух враждебных партий давала нам надежду на спасение. Оставаясь пленниками верховного жреца, мы не могли рассчитывать на счастливый исход, потому что принесенные нами вести должны были положить конец его владычеству. Но, если бы мы попали под власть совета, дело могло принять совершенно иной оборот. Опираясь на наше свидетельство, противная партия оправдала бы свое открытое восстание против самоуправства Итцакоатля. Высший класс давно тяготился его деспотизмом и уже из слов одного Тицока можно было убедится, сколько влиятельных людей питало личную ненависть к бесчеловечному тирану. Легко себе представить, как жадно прислушивались мы к происходившему за стенами нашей тюрьмы, сознавая, что от исхода битвы зависит наша участь.

И тяжело нам было следить за ходом сражения, не имея возможности участвовать в нем! Темнота и вынужденное бездействие раздражали нас до бешенства. Янг метался с глухими проклятиями во все стороны, точно дикий зверь, посаженный в клетку. Менее пылкий, но лучше владевший собой Рейбёрн прильнул к перекладинам, замыкавшим выход, и не двигался с места, время от времени принимаясь только хрустеть суставами пальцев. Далее я, никогда не отличавшийся кровожадными наклонностями, чувствовал потребность двигаться назад и вперед по комнате, служившей нам тюрьмой, чтобы хоть немного ослабить желание вмешаться в битву с оружием в руках и раздробить нисколько вражеских черепов. Из всей нашей компании только один фра-Антонио сохранял наружное хладнокровие.

До сих пор звуки сражения доносились к нам издалека. Очевидно, бой происходил за стенами дома, у наружного входа, и клонился не в пользу осаждающих. Но вдруг в самом дворе возле нас раздались крики испуга, топот бегущих солдат, звон оружия. Неприятель, вероятно, или пробился через главный вход или влез на крышу и спустился оттуда во двор. Между нападающими и защитниками завязалась рукопашная схватка всего в нескольких шагах от нас. Мы слышали вой, сопровождавший каждый взмах оружия, бряцанье скрещивающихся мечей, глухие удары, рассекавшие мясо и дробившие кости, но не могли ничего видеть, точно эти звуки ожесточенной битвы доносились до нас во сне. Один из дерущихся, по-видимому, преследуемый неприятелем от середины двора, – где, вероятно, был самый разгар сражения, – остановился как раз у входа в нашу темницу; мы ясно различали, как сыпались удары противников; наконец раздался еще последний, оглушительный удар; слышно было, как хрустнули кости; потом до нашего слуха донесся слабый предсмертный стон. Мертвое тело упало на занавес нашей двери и оттянуло ее немного в сторону; в ту же минуту я увидел, что стою в луже крови.

Вскоре шум битвы стал заметно стихать, толпа сражающихся, очевидно, подалась в сторону; мы услыхали нестройный топот ног по лестнице, поднимавшейся к храму, а вслед за ним громкие крики торжества.

Одна сторона, без сомнения, одержала победу.

– Ну, если партия верховного жреца поколотила своих противников, нам нечего ждать хорошего, – мрачно заметил Янг, и Рейбёрн согласился с ним.

Но тут суматоха на дворе прекратилась и я услышал громкий зов. Это Тицок окликал нас таким радостным тоном, что я поспешил ответить ему также радостно и громко. Рейбёрн с Янгом не поняли слов нашего покровителя и не узнали его голоса; услыхав мой ответный крик, они, кажется, вообразили, что я спятил. Однако минуту или две спустя – после того как мертвое тело, лежавшее у дверей занавеси, было отброшено в сторону, а сама занавесь оборвана – мы увидали перед собой ласковое лицо Тицока за перекладинами, заграждавшими вход. Они были тотчас отодвинуты и нас выпустили на свободу.

– Полковник, – пресерьезно произнес Янг, когда мы вырвались из темного чулана опять на божий свет, – вы, может быть, не понимаете, что значит «славный малый», но сами вполне заслуживаете этого названия. Вашу руку!

И, к величайшему удивлению Тицока, догадавшегося, впрочем, что это делается в знак дружеской приязни, грузовой агент обменялся с ним энергичным рукопожатием. При более благоприятных обстоятельствах любознательный ацтек, вероятно, тотчас попросил бы объяснить ему, что означала эта любопытная церемония, но теперь он думал только о том, как бы спасти нас. По его словам, нам нельзя было терять ни минуты; жрецы повсюду собирали новые военные силы для поддержки Итцакоатля и наши защитники могли быть атакованы немедленно. Говоря, он вел нас к выходу на улицу, где ожидали его солдаты – ему удалось лишь с самым незначительным отрядом влезть на крышу дома и оттуда напасть на неприятеля врасплох.

– Но где же Пабло, наш молодой товарищ? – спросил я, останавливаясь на дворе.

– Мои люди отыщут мальчика, – успокоил меня Тицок. – Он, вероятно, цел и невредим, и мы увидим его на улице. Идемте же скорее.

Только надежда увидеть Пабло за воротами заставила нас покинуть мрачное жилище верховного жреца, не дожидаясь, пока наш злополучный музыкант будет отыскан. И, действительно, нужно было спешить. Со всех сторон города доносился глухой и грозный гул человеческих голосов, доказывавший, что все азтланеки восстали. Тицок посоветовал нам вооружиться, воспользовавшись для этой цели оружием, валявшимся на дворе среди убитых врагов. В самом деле, нам следовало позаботиться о собственной защите. Я умею владеть только мечем, научившись драться на рапирах во времена своего студенчества в Лейпциге, а потому выбрал один из тяжелых маккуагуитлов; мои товарищи, исключая фра-Антонио, сделали то же и взяли себе по мечу, выпавшему из мертвых рук побежденных воинов. Только теперь, исполняя приказ Тицока, мы убедились, до чего жестокой и кровопролитной была происходившая здесь битва; мощеный двор быль весь залит кровью, точно на скотобойне, и на каждом шагу валялись страшно изуродованные трупы. За исключением нескольких спутников Тицока, перевязавших свои раны и присоединившихся к нам, не осталось в живых ни одного раненого, из чего мы заключили, что ацтеки дрались с варварской жестокостью, не давая пощады обессилившему врагу, когда он терял возможность защищаться. Эта догадка тотчас подтвердилась на деле. Проходя через караульню, мы услыхали стоны одного несчастного, принадлежавшего к партии верховного жреца. Он корчился в жестоких муках; на груди у него зияла рана, пробитая копьем. Тицок немедленно шепнул два слова одному из своих воинов. Тот отстал от нас и через минуту добил умирающего, раскроив ему череп.

Металлическая решетка, замыкавшая вход снаружи, была поднята людьми Тицока и мы беспрепятственно вышли на улицу, где нас ждал главный отряд наших защитников, выстроившийся в ряды и готовый двинуться дальше. Между тем о Пабло и Эль-Сабио не было ни слуху. Тицок не меньше нас был огорчен этим обстоятельством, так как, по его расчетам, вид Пабло, едущего по улицам города верхом на осле, должен был еще более разжечь в народе дух непокорности и желание избавиться от ига своего притеснителя – Итцакоатля. Поэтому Тицок не стал противоречить, когда мы сказали, что не уйдем отсюда, пока не отыщем мальчика, но откровенно сказал нам, однако, что его напрасно искать в этом доме; здесь были уже осмотрены все помещения и нигде не оказалось ни малейшего следа моего молодого слуги и его четвероногого друга. Наш покровитель предполагал, что их обоих отвели для большей безопасности в храм. Тут, вероятно, они и находились, если не были еще убиты по приказу верховного жреца. Янг предложил произвести немедленную атаку храма; я с Рейбёрном горячо поддерживали его и даже фра-Антонио находил справедливым прибегнуть к вооруженной силе в том случае, когда дело шло о спасении христианской души из рук язычников.

Но Тицок объяснил нам всю непрактичность этого плана в данный момент. Успех его нападения на жилище Итцакоатля обусловливался тем, что он застиг неприятеля врасплох. Однако большинство народа и солдат, несомненно, на стороне верховного жреца. Нам следовало искать себе поддержки вне города; начальник стражи намеревался как можно скорее вывести нас из укрепленных стен Кулхуакана. Члены совета, ненавидевшие Итцакоатля, сплотились вместе и, собрав на скорую руку небольшую толпу своих приверженцев, спустились к берегу, чтобы заблаговременно овладеть водяными воротами и удержать за собой этот важный пункт до прибытия Тицока со своими людьми. Из двадцати правителей только пятеро остались верны верховному жрецу, потому что сами принадлежали к духовенству. Теперь мы ясно поняли, что нам придется силой пробивать себе дорогу по улицам города, причем всякая минута промедления только усиливала опасность. Овладеть храмом было для нас пока немыслимо. Далее ради спасения жизни Пабло было лучше всего поспешить скорее прочь отсюда, чтобы начать приготовления к настоящей борьбе с сильным врагом.

Объявляя нам это, Тицок вел нас к спуску с террасы и, когда люди, вторично посланные на поиски Пабло, вернулись обратно ни с чем, он решительно скомандовал: «Вперед!» Мы понимали, что должны подчиняться его распоряжениям, но уходили отсюда с тяжелым сердцем, оставляя в плену беззащитного товарища, которого почти не надеялись больше увидеть живым.

Справедливость слов Тицока, что мы сами находимся в большой опасности, немедленно подтвердилась. Уже у первого прохода в крепостной стене, в том месте, где улица спускалась по каменным ступеням на следующую террасу, караульные не хотели пропустить нас. Однако мы были настолько многочисленнее их, что без труда справились с этой горсткой людей, убив нескольких из них и столкнув с лестницы остальных. Между тем оставшиеся в живых побежали к следующим воротам и, присоединившись к тамошнему караулу, поджидали нашего приближения, готовые к энергичному отпору. Тут нам пришлось уже труднее, так как численность неприятеля почти равнялась нашей. Мы с большими усилиями пробили себе дорогу и двинулись вперед. Несколько человек из нашего отряда были убиты, а противников полегло еще больше. Я получил легкую рану дротиком в руку; к счастью, это была только царапина. Не думаю, что я убил кого-нибудь в этой схватке, но мне не забыть страдальческого и вместе с тем гневного взгляда человека, ударившего меня дротиком, когда я, защищаясь, отрубил ему руку ударом своего меча. В ту минуту, я был ужасно рад, что нанес своему противнику больше вреда, чем он мне, но сейчас же подумал, как нелепо драться с человеком, к которому не питаешь никакой личной неприязни, и вдруг мне стало искренно жаль, что ему придется долго страдать и терпеть различные неудобства, благодаря моему жестокому удару. Между тем, судя по тому, как Рейбёрн с Янгом кололи и рубили врагов, их, очевидно, не смущали никакие соображения, подобные моим. Сами неприятели, сражаясь с нами, вскрикивали от удивления, восхищаясь их ловкостью и силой. Но кому из нас приходилось всего тяжелее во время схваток с врагом, так это фра-Антонио.

Грешная плоть сильно искушала его принять деятельное участие в битве, натешить свою молодецкую удаль, и только сильный дух, обитавший в нем, сдерживал эти греховные стремления.

Последним натиском мы принудили караульных дать нам дорогу, заставив их отступить в узкое отверстие в стене, а потом сталкивали их со ступеней лестницы. Но когда мы преследовали врагов на следующей террасе, чтобы они не успели соединиться с передним караулом, многие раненые выбыли из наших рядов, падая в изнеможении на землю, а позади нас осталось более двенадцати убитых. Потеря становилась очень значительной. Однако наше храброе преследование неприятеля принесло большую пользу. К следующей стене мы подбежали почти одновременно со своими противниками и произвели такой переполох в новом карауле, поджидавшем нас с намерением дать отпор, что эти люди невольно расступились перед нашим отрядом и пропустили его в ворота. Также удачно пробились мы и через следующее укрепление. Однако опешившие сначала враги понемногу опомнились и пустились за нами в погоню. Поэтому когда мы подбежали к последним воротам, то оказались окруженными спереди и с тыла, причем теперь численность неприятеля вчетверо превышала нашу. Караульные, видя опасность, успели загородить проход металлическими засовами, постоянно стоявшими здесь наготове. Конечно, нам было легко отодвинуть их, потому что они закладывались с внутренней стороны в защиту от врагов извне, но, чтобы дойти до ворот, нужно было пробить себе дорогу в толпе. Мы буквально так и сделали, подвигаясь вперед по телам противников, падавших под нашими ударами. Я испытывал неприятное судорожное сжатие в области желудка, когда мне поневоле приходилось топтать под собой раненых, еще не успевших испустить дух. Они шевелились и стонали, и я помню чувство невыразимого облегчения в те моменты, когда лежащий человек, на которого я наступал, не обнаруживал признаков жизни. По крайней мере, я знал, что стою на трупе и не причиняю страдания живому существу.

А вперед мы продвигались очень медленно. Хотя живая преграда, которую нам нужно было преодолеть, не превышала двадцати футов в толщину, чтобы прорезать ее, понадобилось страшно много времени. Когда перед нами оставалось не более двенадцати отчаянных бойцов, не подпускавших нас к металлическим засовам в проходе, я увидел, к своему ужасу, что фра-Антонио вдруг исчез. Между тем еще минуту назад он стоял как раз позади меня. Чтобы вернее преодолеть свое желание участвовать в битве, францисканец нарочно держался в центре нашего отряда и трудно было убить его или ранить под таким прикрытием. Неприятель не стрелял по нам и не метал дротиков; все ограничивалось рукопашным боем.

Когда я стал искать монаха глазами, отбиваясь в то же время от наступавшего на меня воина, то заметил какое-то тревожное движение в группе наших противников. Они старались нагнуться, точно с целью поднять что-то с земли, но их ряды были до того тесными, что это оказывалось невозможным. Наконец последним ловким ударом я уложил своего врага и мог немного передохнуть. Но здесь произошло что-то необъяснимое: караульный, стоявший спиной к перекладинам ворот, вдруг взлетел на воздух, точно подброшенный гигантской пружиной, и упал в сторону, прямо на головы и на плечи своим товарищам. Вслед за тем на его прежнем месте появилась бритая макушка фра-Антонио. Тут я понял, что францисканец ползком пробрался к воротам между ног сражающихся и потом выпрямился с такой быстротой и силой из под крайнего караульного, что тот полетел кверху. Его цель была ясна – поднявшись на ноги, францисканец проворно вытащил один засов за другим и очистил нам выход.

XXIV. Битва у водяных ворот

Рейбёрн крикнул от радости, когда звон отодвигаемых металлических засовов заставил его повернуть голову в ту сторону. Мы с Янгом присоединились к нему, издавая радостные возгласы на родном языке, причем наши союзники, по обычаю дикарей, вторили нам пронзительным торжествующим воем. Под этот вой и ликованье мы произвели такой молодецкий натиск, что неприятели, ошеломленные неожиданным поворотом удачи в нашу сторону, мгновенно растерялась. К тому же человек, подброшенный на воздух францисканцем, продолжал биться у них на головах и плечах. Воспользовавшись благоприятным моментом, мы без труда очистили себе дорогу. Фра-Антонио остался невредим. Если бы враги даже имели возможность повернуть назад, чтобы напасть на него, то мы не дали бы им на это времени, и таким образом ему удалось беспрепятственно выдернуть один за другим все засовы.

Пока мы перепрыгивали по ступеням лестницы, снова окружив со всех сторон фра-Антонио, снизу до нас донесся громкий крик множества голосов и мы увидели большую толпу людей, поднимавшихся к нам с берега. Сначала мы испугались, но наша тревога оказалась напрасной: это были союзники Тицока. Собственно говоря, мы не нуждались в подкреплении, потому что караульные, оставшиеся в живых, не думали преследовать нас, потеряв всякую отвагу. Но вид союзников все-таки обрадовал меня и товарищей. Половина наших людей были убиты, остальные же почти все получили более или менее опасные раны. Тицок, Янг и Рейбёрн отделались одними царапинами; благодаря своей необыкновенной силе, они оставались бодрыми, как в начале битвы; зато все мы, остальные, совершенно изнемогли и так тяжело дышали, что каждый наш вздох походил на сдержанное рыдание. Таким образом, для нас подкрепление явилось очень кстати; по крайней мере, мы могли спокойно двигаться вперед по берегу под прикрытием свежих сил.

У пристани стояли приготовленные лодки и здесь же нашли мы членов совета, которые произвели народное восстание и стали во главе восставших. Впрочем, нас и здесь ожидала упорная битва. Отослав часть людей нам на выручку, сторонники Тицока не могли справиться с крепким караулом, охранявшим водяные ворота. А между тем было необходимо как можно скорее овладеть этим пунктом. К берегу со всех сторон спешили вооруженные отряды, и хотя нам посчастливилось выбраться из-за городских укреплений, но план нашего бегства мог не удаться, если бы мы еще немного замешкались. Поэтому мы употребили все усилия, чтобы добежать до лодок раньше наших преследователей. Они были еще далеко, когда мы уже отчалили.

Двухминутной усиленной работы веслами было достаточно, чтобы флотилия наших лодок пересекла бассейн и достигла длинного мола, простиравшегося к берегу и оканчивавшегося у водяных ворот. Открытая лестница вела отсюда на верх наружной крепостной стены, охватывавшей полукругом весь город вместе с бассейном. Мы беспрепятственно высадились в этом месте да и караул на стене, по-видимому, был не велик, потому что городские власти при внезапности народного восстания не успели его усилить. Из наших людей снарядили всего человек тридцать-сорок для нападения. Они тотчас вышли из лодок и стали подниматься кверху под предводительством Тицока. Рейбёрн с Янгом примкнули к ним добровольно. Я тоже хотел последовать их примеру, но Рейбёрн, зная, что у меня была легкая рана, посоветовал мне остаться в лодке.

– Вы лучше присмотрите за оставшимися, профессор! – крикнул Янг, проворно взбегая по широким каменным ступеням. – Мы хотим кое-что устроить.

Что происходило на верху стены, этого мы не могли видеть, только дело было кончено очень быстро. Раздались крики, бряцанье оружия и вслед за тем четверо пли пятеро караульных полетели через каменный парапет вниз головой прямо в озеро – это был самый несложный способ от них отделаться. Они и нам не причинили много хлопот. Едва их головы показались на поверхности воды, как наши союзники прикололи несчастных копьями. Потом мы услыхали скрип ворот и звяканье цепей, а заглянув в отверстие в стене, увидели, как опускная решетка, замыкавшая его с наружной стороны, стала медленно подниматься, открывая нам дорогу. Две из наших лодок тотчас повернули в туннель, чтобы не терять понапрасну времени, и, когда они выплыли в озеро, остальные быстро пустились за ними вслед. Одна лодка осталась поджидать отряд, отправленный в атаку, и мы удивлялись, что она долго не показывается. Но удивление наше еще более возросло, когда мы увидели, что в ней не было ни Тицока, ни моих товарищей. В ту же минуту я заметил их троих стоящими на стене. На мой громкий оклик Рейбёрн перегнулся через каменные перила и подал мне знак молчать. Я успокоился, догадываясь, что они остались здесь по доброй воле, а не были брошены предательским образом. Вероятно, у них был какой-нибудь план против неприятелей. Действительно, гениальный замысел троих храбрецов скоро объяснился.

Налегая на весла по ту сторону водяных ворот, мы могли видеть бассейн, расстилавшийся перед городом; вскоре он запестрел судами наших преследователей. Когда они подошли ближе, мы узнали на носу передней баржи офицера, привезшего нас под конвоем из дома Тицока, чтобы представить затем в качестве пленников верховному жрецу. Я называл его в своем рассказе командиром судна, не зная ни настоящего имени, ни звания этого человека. Он яростно кричал на своих подчиненных, приказывая им проворнее грести; наши суда стояли в стороне, так что он мог видеть только одну лодку, где как раз находился я; офицер, вероятно, подумал, что остальные ушли вперед и моя лодка поджидает товарищей, оставшихся на стене. Ему, по-видимому, хотелось отрезать нас от прочих, чтобы вернее расправиться с нами. Его нетерпение как будто сообщилось гребцам; по крайней мере, их баржа далеко опередила другие суда. Пока нам приходилось иметь дело только с этим одним судном, мы ничего не боялись и были готовы напасть на него соединенными силами, когда оно вошло в туннель. Впрочем, нас все-таки удивляло, зачем Тицок пропустил и эту баржу, когда он мог задержать ее на долгое время, опустив водяные ворота.

Едва баржа приблизилась к нам, как офицер перешел с носовой части на средину и нагнулся; солдаты, стоявшие на палубе, сделали то же; весла были убраны, но сильно разогнанное судно по инерции летело вперед, как стрела, и готовилось уже вынырнуть из туннеля. Мы ожидали его с оружием в руках, чтобы отразить нападение. Однако и ацтекскому офицеру, и его команде было не суждено более нападать на врагов. Все это время Рейбёрн стоял на верху стены у самого парапета, перегнувшись через него и не спуская глаз с отверстия, над которым висели подъемные металлические ворота. Едва оттуда показался нос баржи, как он поднял руку, подавая знак грузовому агенту и Тицоку, стоявшим позади него. В ту же минуту заскрипели ворота, зазвенели быстро раскручивающиеся цепи и металлическая решетка скользнула вниз, обрушившись всей своей тяжестью как раз на средину баржи. Судно с оглушительным треском было разрезано пополам; обломки от него взлетели кверху, а экипаж пошел ко дну. Но сурового командира судна раньше всех настиг быстрый конец. Он стоял нагнувшись посредине палубы и нижняя часть ворот ударила его прямо в шею так, что голова отскочила от туловища, обратившегося в бесформенную кровавую массу. Громкие крики восторга с наших лодок приветствовали эту ловкую выдумку. Им в ответ раздалось радостное ликованье сверху стены. Мои товарищи приветствовали нас, а Тицок по-своему дико завывал. Впрочем, им некогда было предаваться радости. Неприятельские суда достигли уже в то время дамбы за стеной и наши доблестные товарищи рисковали минуты две-три спустя попасть в плен. Однако несмотря на явную опасность они с полнейшим хладнокровием довели до конца задуманное дело. Как мы узнали после из их рассказов, Рейбёрн расположился на верхней площадке лестницы, чтобы не пускать сюда неприятеля, пока Янг с Тицоком не справятся со своей работой. И много надо было мужества и силы тому, кто решился бы напасть на этого отчаянного храбреца, занявшего такую выгодную позицию. Тем временем остальные двое сняли с ворот цепи, на которых поднимались опускные ворота, и бросили их в озеро. Кроме того, сама решетка была помята и попорчена осколками раздробленной ею баржи, так что на ее починку предстояло употребить целый день, а не то и больше времени. Следовательно, наши противники сами очутились в засаде и не могли преследовать нас.

Едва цепи с громким плеском упали в воду и мы смекнули, в чем дело, с наших лодок снова раздался приветственный клич, который перешел в настоящий рев торжества, когда Рейбёрн бесстрашно спрыгнул с парапета в озеро, а за ним последовали Тицок и Янг. Действительно, со времени славного подвига Горация у римских ворот никто не отваживался на такой смелый шаг и никому он не удавался с таким блеском. Я пришел в неистовый восторг и кричал «браво!», пока не надорвал себе горло. Наша лодка стояла у самой стены, где мы готовились топить караульных, если бы они всплыли на поверхность, и нам не стоило большого труда вытащить из воды троих героев. Потом мы пустились догонять остальную флотилию, так как неприятель, появившись на стене, принялся швырять в нас тяжелыми камнями и пускать нам вдогонку дротики. К счастью, ни один камень не задел нашу лодку и, благодаря ее быстрому ходу, только двое наших людей были убиты метательными копьями. Таким образом мы благополучно избегли опасности, отделавшись самой незначительной потерей, тогда как вражеская сторона потеряла в этой битве около сорока человек, утонувших в озере или заколотых. Своим спасением мы были обязаны тому, что наши враги вооружились на скорую руку, рассчитывая сражаться с нами на близком расстоянии, и не запаслись ни луками, ни пращами. В противном случае из нас не уцелел бы ни один человек.

Промокшие до нитки, Рейбёрн и Янг прежде всего очутились в моих объятиях. Затем и фра-Антонио бросился горячо обнимать их. Храбрость наших друзей привела францисканца в совершенный экстаз. Отважный по природе, он умел ценить в других это качество. Осыпая товарищей похвалами – хотя в сущности такой подвиг был выше всяких похвал, – я, разумеется, сравнил их с римскими героями и могу сказать, что проведенная мной параллель была не только удачна, но даже не лишена меткости и красноречия.

– Право, не помню, профессор, – заметил Янг, когда я закончил, – приводилось ли мне раньше слышать об этой истории, но если ваш Гораций – как бишь его фамилия? – прищемил себе так пальцы, опуская подъемный мост, как сделал я сейчас, разматывая цепи этой проклятой загородки, то, клянусь честью, он, вероятно, пожалел бы, что не догадался удрать оттуда раньше.

И, действительно, Янг придавал больше значения своим защемленным пальцам, чем выказанному им бесстрашию, когда он хладнокровно выполнял свое дело, завидя приближающегося врага.

Отплыв достаточно далеко от городской стены, так что дротики более не долетали до нас, мы немного уменьшили ход лодки и, потихоньку догоняли товарищей. Теперь нам не угрожало никакое преследование, и мы могли повернуть в любую сторону по озеру. Но направление, по-видимому, было уже выбрано, потому что, когда наша лодка готовилась присоединиться к остальным, вся флотилия после некоторой остановки двинулась вперед с членами совета во главе и нам был передан приказ следовать за другими. Посмотрев, куда повернули лодки, Тицок объяснил нам, что они направляются к другому значительному городу в долине, возникшему около золотых рудников. Говоря таким образом, почтенный ацтек сделался крайне серьезен и прибавил, что население этого города – за исключением немногих свободных людей, наблюдающих за работами, и значительной военной силы, постоянно находящейся здесь, – состоит из одних тлагуикосов, выбранных в рудокопы по причине особой телесной крепости и отваги.

Понизив голос, Тицок объяснил нам далее, что самые опасные бунты тлагуикосов вспыхивали именно здесь. Рудокопы отличались свирепостью и проявлением диких инстинктов. Озлобленные своей подневольной жизнью, они постоянно проявляли непокорность. Чтобы удержать их в повиновении, власти прибегли к самой решительной мере: рудокопов постоянно держали пленниками в глубине рудника; у колодца каждой шахты стояла сильная стража и солдатам было приказано немедленно убивать каждого тлагуикоса, который вздумал бы самовольно покинуть рудник. Но так как их работа приносила государству огромную прибыль, то, чтобы между тлагуикосами не развилась большая смертность вследствие постоянного пребывания под землей, они были разделены на десять больших групп, причем каждая из них по очереди использовалась для работ на свежем воздухе, но под строгим караулом. Однако и эти крайние меры оказывались недостаточными. Часто рудокопы производили бунты, распространявшиеся по всей долине, и властям приходилось пускать в ход всю военную силу государства для подавления мятежей. Город возле рудника был, по словам Тицока, настоящим вулканом и жители Азтлана, постоянно опасавшиеся восстания свирепых тлагуикосов, не знавших пощады, прозвали его Гуитциланом – городом войны.

– Без сомнения, – прибавил наш покровитель с озабоченной миной и тревогой в голосе, – члены совета решили прибегнуть к содействию этих полудиких, отчаянных головорезов, чтобы с их помощью ниспровергнуть могущество верховного жреца.

И по виду Тицока можно было судить, насколько рискованным являлось такое предприятие.

XXV. Рудокопы Гуитцилана

Когда мы обогнули подошву горы, далеко вдавшуюся в озеро, перед нами открылась глубокая бухта, простиравшаяся до самых утесов, которыми была окружена долина. Бухта эта находилась недалеко от запертого прохода, откуда мы проникли в Азтлан. Здесь – частью на низменном прибрежье залива, частью на крутом склоне горы – раскинулся город Гуитцилан. Самой любопытной его особенностью, прежде всего бросавшейся в глаза, была высокая труба; из нее валил густой черный дым, расстилаясь над каменным зданием необыкновенной прочности и весьма значительных размеров.

Меня как археолога необычайно удивил вид этой трубы, да и Рейбёрн, человек в высшей степени компетентный относительно всего, касавшегося его профессии, был удивлен не меньше меня. Труба эта, очевидно, принадлежала плавильному заводу, а мы оба отлично знали, что такие усовершенствованные приспособления при плавке металла представляют продукт цивилизации уже высокой степени и что даже в Европе они изобретены сравнительно недавно. Что касается Янга, то, по его словам, вид заводской трубы вызвал в нем настоящую тоску по родине. Будь она сложена из кирпича, а не из черного камня, можно было бы предположить, что ее перенесли сюда прямо из его родимых мест.

– Я так и жду, что мы услышим паровой свисток, сзывающий рабочих к обеду, – грустно заметил он и продолжал: – А знаете, профессор, что я вам скажу? Мне кажется, что я начинаю вникать в самую суть рассказов полковника о здешних «мятежах», как он их называет. Конечно, я далек от мысли, что он нас морочит своими историями. Нет, полковник – совершенный джентльмен, но так как он родился и вырос среди язычников, то не имеет правильного понятия о многих вещах. То, что он старается нам втолковать, и не может из-за незнания английского языка, есть нечто иное, как «стачка». В ней-то вся и штука. Рудокопы уж такой народ, что им скучно без стачек; это у них в крови. Объясните, пожалуйста, полковнику, что мы тоже видали такие виды и понимаем, куда он гнет!.. Однако, признаться откровенно, я никак не воображал, чтобы в Мексике были возможны стачки, чтобы эти черномазые индейцы были способны постоять за себя против заводчиков хозяев!

Так как догадка Янга не внушала мне особого доверия, то я и не пытался объяснить его слова Тицоку, тем более что нам некогда было продолжать разговор. Лодки, шедшие впереди, причаливали уже к отлично устроенной дамбе, простиравшейся от берега до глубокой воды, и вскоре мы сами высадились на пристани. Город занимал площадь в половину квадратной мили и был тесно застроен хижинами, причем самая большая из них состояла не более чем из двух комнат. Несколько домов попросторнее и получше были обнесены толстой каменной стеной, за которой помещался и завод. У пристани, где мы сошли, стояло судно, которое нагружали золотыми слитками для отправления в сокровищницу в центре города Кулхуакана. Загрузка производилась почти совершенно голыми рабочими. Никогда в жизни не приводилось мне видеть таких свирепых лиц! В физическом отношении, это были великолепные экземпляры индейской расы – высокие, прекрасно сложенные, сильные люди – настоящие богатыри! Они, очевидно, безо всякого напряжения, совершенно шутя, перетаскивали на плечах огромные слитки золота. Но вместе с тем на их лицах читалась такая ненависть, они так злобно поглядывали на нас исподлобья, а растрепанные жесткие волосы, ниспадавшие на мрачно блестевшие глаза, придавали им такой дикий вид, что мне стало не по себе. Тлагуикосы метали на нас враждебные взгляды, от которых становилось жутко, точно под градом отравленных стрел, и я успокоился только тогда, когда заметил, что их было на пристани всего человек двенадцать, а тяжело вооруженный конвой караульных втрое превышал число каторжников. При взгляде на этих существ, скорее напоминавших хищных зверей, чем людей, я понял, почему Тицока так тревожила мысль о союзе с ними.

– Их очень легко подвигнуть на бунт, – заметил Янг, – это все равно, что пустить товарный поезд под гору, но как мы с ними справимся, когда захотим обуздать их, – вот в чем вопрос! Пожалуй, этих чудовищ ничего не сдержит.

Но хотя буйные тлагуикосы угрожали нам всем немалой опасностью, вся надежда на успех зависела от нашего уменья использовать для дела этот грубый народ. К счастью, у нас были союзники помимо них, и наша партия намеревалась воспользоваться их силой только при содействии значительного числа дисциплинированных и надежных солдат. Они-то и составляли нашу главную боевую силу. Кроме того, мы надеялись, что позднее к нам добровольно примкнет немало народу из низшего класса как рабов, так и свободных. Хотя они и не могли сравниться с регулярным войском, но умели владеть оружием. Этот план действий, выработанный советом, изложил нам Тицок во время переправы через озеро, и я очень обрадовался, когда Рейбёрн – человек опытный в делах этого рода – одобрил намерения наших предводителей.

– Если бы я хотел остаться здесь, когда междоусобица прекратится, – сказал он, – то и тогда одобрил бы настоящее решение совета. Военная часть программы не заслуживает ни малейшего упрека. Народным правителям не составит никакого труда принудить тлагуикосов драться ради чего бы то ни было, если их противником будет верховный жрец во главе своих приверженцев. Битвы и кровопролития лучше всего соответствуют их буйным наклонностям. Из них легко сделать отчаянных бойцов, но какие выйдут граждане из такого свирепого отродья, это уже другой вопрос. Тут-то вся и загвоздка. Но ведь мы не собираемся поселиться в этой долине – разве только если не найдем отсюда выхода – и потому нам нечего беспокоиться о предстоящем усмирении тлагуикосов. Пускай справляются как знают с этой дикой ордой – мы тут будем ни при чем. А если так, то чем скорее наши единомышленники приступят к решительным действиям, тем лучше.

И надо отдать справедливость членам совета: они, кажется, еще больше Рейбёрна, старались продвинуть вперед начатое дело. Отправившись прямо с пристани к укрепленному месту в центре города, где обыкновенно находился комендант гарнизона и представители гражданской власти, эти люди немедленно приступили к переговорам; здесь, по словам Тицока, они намеревались безотлагательно сформировать новое правительство, чтобы как можно скорее организовать армию инсургентов.

Что касается нас, то мы в сопровождении Тицока – только с меньшей поспешностью – тоже отправились в цитадель, укрепленное здание возле плавильного завода; тут нам было приготовлено вполне удобное помещение рядом с членами совета. Я и мои товарищи стали дожидаться исхода совещания в довольно напряженном настроении; пассивная роль отчасти тяготила нас, пока совет, удалившись в особую комнату, продолжал свои прения, разрушая административную систему, существовавшую более тысячи лет; нас немало удивило то обстоятельство, что коренная перемена старинных постановлений, освященных веками, обсуждалась так спокойно. Между комнатами цитадели, конечно, не было дверей и в наше помещение ясно доносились звуки голосов: голоса эти не звучали ни гневом, ни особенным волнением, что заставило меня невольно преклониться перед спокойным самообладанием азтланеков, которые так хладнокровно и обдуманно исполняли свою ответственную задачу радикальной реформы в государстве. Пока этот важный вопрос, обещавший привести к кровопролитному столкновению, обсуждался так спокойно, Тицок посвящал нас в интересные подробности горной промышленности в Азтлане и описывал жизнь рудокопов.

Его соотечественники долго не знали о существовании громадных залежей золота в своей долине, а затем стали добывать его в самом незначительном количестве, так как оно не представляло большой ценности в глазах народа, пока могло идти только на одни украшения. Но когда был открыт способ закалять благородный металл, который таким образом сделался пригодным к разнообразному употреблению с полезными целями, то это открытие в связи с усовершенствованиями орудий рудокопного дела дало последнему громадное развитие. Вся земля под нами, как говорил Тицок, была прорезана многочисленными ходами по направлению рудных жил, которым как-будто не было числа, потому что едва успевала истощиться одна из них, как тут же находили другую, не менее богатую золотом, точно все подножие громадной горы представляло из себя колоссальную глыбу благородного металла.

Незнакомый с мерами веса у азтланеков, я не мог хорошенько уяснить себе, какое количество золота добывалось здесь ежегодно. Тицок уверял нас, что ежедневный продукт местных рудников равнялся, но крайней мере, одному из больших золотых слитков, виденных нами на пристани, откуда их отправляли в сокровищницу; иногда же встречались жилы, до того обильные золотом, что ежедневная добыча металла возрастала вчетверо.

– Эти слитки весят не менее двухсот фунтов каждый, – заметил Рейбёрн, когда я перевел ему рассказ Тицока. – Следовательно, рудник дает не менее трех тонн ежемесячно, а в необработанном виде тонна золота стоит полмиллиона долларов. Если полковник не ошибается в своих вычислениях, – а вы сами, профессор, верно передали его слова, – то здесь по соседству добывается не менее чем на двадцать миллионов золота ежегодно.

Янг выразительно свистнул:

– Этакая уйма денег, подумаешь, – с завистью воскликнул он, – стоят ли эти босоногие уроды такой милости небес! Ведь они, наверно, не знают даже десяти заповедей и совсем неумытый народ! Знаете, Рейбёрн, что я намерен сделать, если мне посчастливится у этих черномазых? Я возьму да и куплю железную дорогу Старой Колонии именно для того, чтоб насолить начальнику эксплуатации и послать его к черту. Он прогнал меня, после того как у нас вышла путаница по отправке грузов, а я был тут вовсе ни при чем; это мой начальник перепутал тракты, мне же оставалось делать, что приказывают. Вот я и хотел бы заплатить ему той же монетой. Наверно, у него глаза полезут на лоб, когда он получит служебные инструкции за подписью: «Сет-Янг – директор», и узнает, что это тот самый Сет-Янг, который ездил на тридцать втором номере по участку Фолл-Ривер.

– Уж не лучше ли вам будет немедленно телеграфировать ему отсюда, чтобы он приискивал другое место? – насмешливо спросил Рейбёрн. – Мы подождем вас здесь, вы съездите в управление западного союза.

Эти слова были ушатом холодной воды для Янга; его сияющее лицо поомрачнело; воздушные замки весельчака моментально разрушились, точно карточные домики, и он погрузился в унылое молчание.

Но хотя мы были сильно удивлены поразительными сведениями, полученными от Тицока насчет огромной производительности здешних рудников, меня гораздо больше интересовало то, что Тицок сообщит нам о людях, добывавших из недр земли эти несметные богатства. В самом деле, жизнь тлагуикосов, обреченных на каторжный труд в течение таких долгих лет, была ужасна, и мне казалось, что над цветущей долиной Азтлана тяготеет проклятие, которое может быть снято лишь ценой тяжкого искупления. Меня поражало, между прочим страшное совпадение обстоятельств: здесь, между ацтеками, людьми одной и той же расы, совершались не меньшие жестокости, чем и в Новой Мексике, где испанцы обратили в рудокопов покоренных ими индейцев; результатом этого стал бунт случившийся двести лет назад, когда Пуэблос опустошил мечом всю долину Рио-Гранде, начиная от Таоса до Северного Прохода.

Нечего удивляться, что тлагуикосы, изнемогая под тяжестью непосильного труда и бесчеловечного обращения, были каждую минуту готовы восстать против своих притеснителей; это затаенное пламя мятежа ежеминутно грозило вспыхнуть опустошительным пожаром. Только усиленный надзор и бдительность стражи удерживали в границах несчастных рабов; однако несмотря на все меры строгости возмущения повторялись часто – заканчиваясь жестокой резней – до того сильна была жажда мести в этих бедных созданиях, доведенных до отчаяния.

Только однажды, как рассказывал нам Тицок, тлагуикосам удалось избавиться от ненавистного рабства, когда они искусно обманули бдительность своих начальников, прибегнув к хитрости против открытой силы. Это происшествие, – продолжал ацтек, – перешло уже в область преданий, но его подробности ясно сохранились в народной памяти. В то давно прошедшее время рудокопы наткнулись на необыкновенно богатую золотоносную жилу, которая простиралась на далекое расстояние недалеко от загражденного прохода. Галерея, проложенная в руднике, уходила гораздо дальше этого места; она шла на большой глубине и, постепенно поднимаясь кверху, выходила в ущелье. Неожиданно отыскав этот выход, рудокопы убили надзирателя, наблюдавшего за ними, и выкинули труп в ущелье, чтобы его нельзя было найти. Отверстие тщательно заложили, а галерею провели немного в сторону; таким образом главный начальник работ мог убедиться собственными глазами, что золотоносная жила разработана до самого конца, что и было на самом деле. Тицок не мог определенно сказать, через какое время спустя тлагуикосы воспользовались найденным выходом. Во всяком случае, их бегство не было поспешным, потому что они собрались в огромном числе и взяли с собой большое количество оружия, а также всякой домашней утвари. Наконец, когда все было готово, рудокопы напали на конвойных солдат с такой внезапностью и отвагой, что без труда овладели цитаделью. Впрочем, это не особенно встревожило начальников конвоя; цитадель была тотчас окружена и тлагуикосы очутились в осаде; им грозила голодная смерть, офицерам же гарнизона оставалось только удивляться наивности бунтовщиков, которые вдобавок взяли с собой жен и детей.

Между тем в осажденной крепости, куда забралось такое множество народа, царила невозмутимая тишина, что стало наконец беспокоить солдат; но их удивление еще более возросло, когда они взломали заложенный вход и вошли в крепость, не встретив никакого сопротивления. В цитадели не оказалось живой души! Мало того, беглецы так искусно заложили за собой внутренний ход, что прошло много времени, прежде чем ацтеки догадались, куда бежали их рабы. Масса людей исчезла с лица Земли, точно канула в воду. Только два-три десятка лет спустя обнаружилась их тайна. В один прекрасный день из давно заброшенной галереи в руднике вышел дряхлый старец и обратился к первому из встречных стражников. Изумленные азтланеки приняли его за выходца с того света, но он рассказал им, что был насильно уведен беглецами и оставался у них в плену много лет. Этот человек был жрецом. От него жители узнали, что бунтовщики поселились в прекрасной долине, скрытой в горах, где построили большой город, в полной уверенности, что сюда не может никто проникнуть. Пленному жрецу стоило невероятных усилий вторично открыть проход в рудник со стороны ущелья; он изнемог от этих утомительных поисков и, едва успев рассказать свое удивительное приключение, тут же умер. Тогда верховный жрец вместе с советом распорядились послать шпионов по указанному направленно, желая убедиться в правдивости слов старика. После этого правители задумали жестокое мщение беглецам. Оно заключалось в том, чтобы затопить их город, спустив в долину воды большого озера. Этот план потребовал полных двух циклов для своего осуществления, потому что стоил громадных трудов. Но он был исполнен в точности: в один день вся долина была затоплена водой, и там, где недавно кипела цветущая жизнь, воцарилась тишина и непробудное молчание смерти. Притаив дыхание, слушали мы с фра-Антонио рассказ Тицока; если сам рассказчик мог сомневаться в действительности произошедшего, то мы отлично знали, что это предание не было вымыслом. Нам еще так недавно довелось побывать в долине Смерти, где сохранились следы варварского мщения тлагуикосам и где нам самим грозила жестокая участь умереть с голоду. Только теперь с поразительной ясностью предстала перед нами эта потрясающая драма давно минувших веков. До сих пор нам была непонятна причина мщения, выполненного с такой холодной жестокостью и дьявольским терпением; теперь же мы поняли все.

XXVI. Приготовления к войне

Хотя план восстания обсуждался советом с удивительным хладнокровием и серьезностью, коневоды партии выказали большую энергию в организации дела, когда переговоры пришли к концу, такая деловитость азтланеков служила нам твердым залогом успеха. Весь первый день в Гуитцилане и большая часть ночи были посвящены выбору временного правительства и централизации военных сил. Очевидно, что эти предварительные меры были приняты обдуманно, потому что в последующие дни все шло необыкновенно удачно и совершалось в строгом порядке.

За это время мы успели хорошенько осмотреться кругом. Благодаря нашим дружелюбным отношениям с удивительным народом, с которым нас так странно свела судьба, мы встречали повсюду большую предупредительность, насколько это было возможно в такой критический момент, и познакомились с образом жизни азтланеков. Сведения, полученные этим путем, послужили мне материалом для главы «Домашняя жизнь и домашние обычаи ацтеков». Рейбёрн собрал также много любопытных данных (изложенных им в подробном докладе, возбудившем большой интерес в Американском институте горных инженеров). Он позволил мне воспользоваться своим сочинением для составления главы «Добывание и обработка металлов у ацтеков», и это, пожалуй, самые интересные места в моей книге «Условия жизни на североамериканском материке до Колумба». Рейбёрн был поражен, когда узнал, насколько развито искусство инженерии у этого изолированного народа и как хорошо умели ацтеки применять его на практике. Во многих вещах они, конечно, сильно отстали от цивилизованного мира, однако большая часть полезных знаний, добытых образованными народами путем серьезного изучения, являлись здесь, как нам пришлось убедиться, плодом независимого открытия. Во многих случаях эти открытия были тождественны во всех отношениях с нашими собственными. Так, процесс добывания из золота дорогой пурпурной краски, которая идет на окрашивание твердого дерева и кости, был у ацтеков тем же самым, как и открытый Бойэлем в 1663 году и, насколько верно мне удалось определить, он стал применяться у них почти одновременно с нашим. (Процесс этот состоит в прибавлении гидрохлористой кислоты к нейтральному раствору золотого хлорида.) В уменье закаливать золото, причем оно получало все качества превосходной стали, ацтеки сделали заметный шаг вперед сравнительно с нашими металлургами, и я сильно подозреваю, что здесь – по крайней мере, в среде жрецов – был известен способ производства гремучего золота, совершенно неизвестный у нас. К сожалению, мне не посчастливилось собрать основательных данных по этому вопросу, но я слышал от многих о взрыве большой скалы, произведенном верховным жрецом. Это чудо, по словам ацтеков, сопровождалось громоподобным треском, вспышкой пламени и дымом. Ацтеки, конечно, увидели в этом проявление сверхъестественной силы и убедились, что сами боги помогают верховному жрецу. Но мы с Рейбёрном держались мнения, что хитрый старик прибегнул в данном случае к помощи гремучего золота, которое он мог употреблять так же безопасно, как мы употребляем порох. Между тем наши химики еще не дошли до такого искусства. Но, очевидно, добывание этого вещества было сопряжено с большими трудностями, потому что верховный жрец только однажды совершил такое необычайное чудо; ацтеки вспоминали о взрыве не иначе, как с благоговейным трепетом, потому что он разрушил крепкую скалу и сопровождался как бы небесным громом.

Мы имели много случаев убедиться, что авторитет верховного жреца до сих пор держался крепко, несмотря на недовольства его распоряжениями; по крайней мере, предводителям переворота было нелегко склонить народ к мятежу. Высшие классы считали ересью неповиновение верховному главе, а низших удерживал от решительного шага суеверный ужас. Такое положение дел давало фра-Антонио удобный случай приступить к проповеди, чем он и поспешил заняться. Наш приход в долину и принесенные нами известия из внешнего мира сильно подорвали доверие в непогрешимости верховного жреца и поколебали религиозные убеждения азтланеков, подготовив их к принятию новой, более чистой веры. Со стороны членов совета, организовавших восстание и, по-видимому, смотревших на религию скорее как на рычаг политических интриг, выказывалось явное сочувствие новым доктринам, потому что они обещали тем сильнее пошатнуть авторитет верховного жреца. Поэтому фра-Антонио принялся беспрепятственно проповедовать христианство.

Даже сам святой Франциск не имел такого благоприятного случая обратить к истинному Богу целый народ, погрязший во тьме идолопоклонства! Мало-помалу миссионер пришел в такой религиозный экстаз во время поучения язычников, что все его лицо преобразилось и просияло. Речь молодого подвижника лилась потоком и в ней звучала такая сила убеждения, что слушатели были невольно растроганы. Слова прощения и любви нашли дорогу к их сердцу; их ум, омраченный суеверными внушениями, прояснился светом истины, и они были готовы принять новую веру с ее отрадными обещаниями, отказавшись от мрачного идольского культа, бросавшего безрадостную тень на все их существование. Чистое пламя христианства зажглось в их сердцах, изглаживая старые верования и смягчая душу. Между тем благоприятное действие проповеди фра-Антонио, взволновавшей толпу, создало ему также много врагов. В Гуитцилане находилось немало закоренелых язычников, которые охотно восстали бы против францисканца, если бы явное расположение к нему большинства и участие со стороны членов совета не удерживали недоброжелателей в известных границах. Они только бросали на него полные ненависти взгляды, как будто хотели пронзить ими фра-Антонио, как отравленными стрелами. Я невольно содрогался, опасаясь явного покушения на его жизнь. К счастью, среди нас не было жрецов. Когда мы только что прибыли в Гуитцилан, их было там довольно много, но они потихоньку отмежевались от нас и ушли из города, чтобы примкнуть к защитникам Итцакоатля, который собирал вокруг себя приверженцев, готовясь к решительной обороне. Вероятно, прибыв в лагерь нашего врага, эти люди сообщили ему, какая опасность грозит старой вере со стороны молодого пришельца, проповедывавшего новую религию с таким усердием и жаром. Скоро явилось доказательство, что они ясно поняли намерения фра-Антонио и решились ему противодействовать.

Но во время этого любопытного и крайне интересного столкновения между первобытной и возвышенной, глубокой религией, практическая жизнь шла своим чередом и организация нового правительства и армии быстро подвигалась вперед. Первая задача была достигнута сравнительно легко: большинство членов совета прибыло с нами из Кулхуакана и им оставалось только приспособиться к новым условиям, чтобы пустить в ход уже готовую административную машину. Они были приятно удивлены, убедившись, как скоро совершился такой важный переворот. В высших классах, откуда выходили исключительно правительственные лица, чувство ненависти к верховному жрецу, вызванное его жестокостью и деспотизмом, было до того сильно, что все обрадовались возможности восстать против общего тирана. В каждом городе долины уполномоченные совета встречали горячий прием, и новое правительство было признано повсюду, исключая столицу да несколько деревень по берегу озера, расположенных у самых ее стен. Организовать армию было гораздо труднее: здесь приходилось преодолеть много духовных и материальных трудностей; прежде чем выставить против врага действительно грозную военную силу. Собственно регулярного войска, то есть вполне обученных и дисциплинированных солдат, было у нас немного, потому что основной состав армии остался верен верховному жрецу и не покинул Кулхуакана. К нему примкнули гарнизоны из других городов, не желая подчиняться новому правительству, провозглашенному городскими властями. Их примеру последовали все жрецы, а также немногие из высших классов, дорожившие прежним порядком вещей. Это всеобщее передвижение, по крайней мере, имело ту выгодную сторону, что давало нам возможность беспрепятственно заниматься своим делом и таким образом принесло свою долю пользы.

Ядром нашей армии служил полк Тицока, превосходно организованный и исполнявший раньше важную обязанность охраны загражденного прохода. Сверх того в нашем распоряжении было несколько сотен солдат, прибывших с нами из Кулхуакана. Из числа этих людей мы могли выбрать офицеров для командования отрядами, составленными почти целиком из тлагуикосов. Чтобы организовать главный состав своей армии, вожди восстания придумали смелый план: они соединили полудиких рудокопов с их бывшими надзирателями и конвойными, которые до сих пор, само собой разумеется, представляли предмет непримиримой ненависти каторжников. Теперь же эти две враждебных категории людей поневоле сделались товарищами. Такая неожиданность до того поразила обе стороны, что никто из них не подумал сопротивляться, и прежние враги ввиду общей опасности согласились действовать заодно. Я, собственно, с самого начала подозревал, что тлагуикосы были заранее подготовлены к восстанию. Хотя Тицок давал мне самые уклончивые объяснения на этот счет, но я помню, с какой решительностью упомянул он о том, что рабы примут деятельное участие в восстании, если оно осуществится. Да и после нашего прибытия в Гуитцилан у меня не раз являлось подозрение, что у начальника стражи происходят таинственные переговоры с рудокопами. Из этого можно было ясно заключить, что семена революции посеяны здесь уже давно и успели созреть. Но из всех трудностей, с которыми нам пришлось столкнуться, самой серьезной являлся недостаток оружия. Главный арсенал азтланеков находился в Кулхуакане и почти все военные запасы были в руках верховного жреца. К счастью, транспорт закаленного золота, который мы видели на пристани, остался неотправленным в сокровищницу и послужил нам материалом для выделки наконечников копий и дротиков, а также мечей. День и ночь в кузнечных горнах оружейных мастерских Гуитцилана пылал огонь и кипела усиленная работа. Луки и мечи нельзя было изготовить в такое короткое время в достаточном количестве, но пращами мы могли безо всякого затруднения снабдить все наше войско; ацтеки необыкновенно ловко владеют этим оружием, так что оно является страшным средством нападения в их руках. Много времени ушло на выделку щитов; Тицок и другие офицеры, бывшие с нами, придавали этому большое значение, хотя мои товарищи доказывали им, что такой способ обороны теперь совершенно оставлен европейцами. Они говорили нам, что ацтеки не могут сражаться без щитов, и если их лишить этой военной принадлежности всех диких народов, то ими овладеет паника.

Вообще, наше войско было хорошо снабжено всем нужным для обороны; так, в цитадели находился большой запас бумажной ткани, из которой изготовляли нечто вроде длинных панцирей, простеганных в несколько рядов. Такие рубашки были непроницаемы для стрел и защищали человека от шеи до самых колен. Янг сначала поднял на смех это странное одеяние, но когда Тицок выстрелил из лука в стеганый панцирь и не пробил его, то грузовой агент должен был признать несомненную пользу этой вещи.

– Передайте полковнику, профессор, что я признаю себя побежденным, – сказал он. – Но если вы сумеете втолковать ему в голову следующую мысль, – в чем я, однако, сильно сомневаюсь, – то скажите почтенному Тицоку, что наша босоногая армия, разряженная в эти коротенькие ночные сорочки, по-моему, будет походить на путешественников, выскочивших в полночь из гостиницы, где случился пожар. Для полноты иллюзии не мешало бы снабдить наше войско двумя паровыми пожарными помпами и отрядом полицейских; право, это будет самая забавная, уморительная армия, какую только видел свет вне стен приюта умалишенных! Вместо того чтобы сражаться в ее рядах, я охотно увез бы всю эту орду в Штаты, чтобы показывать ее перед публикой. Есть у меня один знакомый: Бенито Николос, славный малый и мастер устраивать балаганные представления. Я непременно обратился бы к нему, и мы назвали бы это зрелище «Войной ацтеков на подмостках цирка». Уверяю вас, что в наши карманы посыпалось бы столько долларов, что мы не успевали бы их считать. Помните, как еще в Морелии я собирался устроить балаган, чтобы показывать Пабло с его ослом?

Но тут Янг вдруг прервался и несколько хрипло прибавил:

– Теперь об этом нечего и думать, пожалуй, от того и от другого не осталось даже праха. Нет, что я говорю? Лучше остаться здесь и принять участие в войне; я даже согласен сложить не сегодня-завтра свою голову, только бы хорошенько насолить старому черту, который убил нашего мальчика. Ведь славный был он парень, не так ли, профессор?.. Фу ты, дьявольщина какая! Проклятая пыль попала мне в глаза!

И с этим восклицанием, вырвавшимся у него ни к селу, ни к городу, – потому что в воздухе не было ни малейшей пыли – Янг внезапно оборвал речь и отошел в сторону.

Это был единственный раз, когда мы заговорили о Пабло, находясь в Гуитцилане, потому что всякое напоминание о пропавшем мальчике только сильнее растравляло нашу тоску о нем. Я положительно сходил с ума от горя при мысли, что эта молодая жизнь погибла из-за меня. В недобрый час соединил я судьбу Пабло с моей и довел его до безвременной смерти от руки жестоких палачей! Мне также хотелось драться, чтобы отомстить за эту невинную жертву, и я был готов поплатиться собственной жизнью, только бы достичь своей цели. Вообще, как я, так и мои товарищи, исключая фра-Антонио, который считал войну делом греховным и жестоким, нетерпеливо ждали начала военных действий и рвались в битву с врагом. Нас радовала лихорадочная поспешность, с которой предводители мятежа готовились к предстоящей кампании. Их усилия не пропадали даром: с каждым днем беспорядочная масса завербованных инсургентов дисциплинировалась и обещала в скором времени образовать порядочное войско. В самом деле, можно было дивиться тому, как быстро преуспевали дикари в военном искусстве; впрочем, это обусловливалось их врожденными воинственными инстинктами. Мы не сомневались более, что народ, восставший против тирании верховного жреца, сумеет постоять за себя в решительную минуту.

XXVII. Предложение условий

Во все время наших приготовлений к войне мы не получали точных известий о силе врага, однако до нас доходили неясные слухи, что защитники столицы готовятся к энергичному отпору. Между тем из наших полков убывало ежедневно по нескольку перебежчиков – людей, остававшихся верными старому режиму, и таким образом верховный жрец отлично знал, что делается в нашем лагере. Члены совета не принимали никаких мер против этого дезертирства, потому что наши планы были выработаны так основательно, а военные силы до того значительно возрастали, что нам было выгодно обнаружить перед неприятелем истинное положение дел. В особенности мы рассчитывали, что сведения о нас, проникавшие в Кулхуакан, могли склонить на нашу сторону многих жителей столицы или, по крайней мере, нагнать на них страх, который бы разжег дух возмущения в неприятельском войске. План кампании, принятый советом, поразил меня своей крайней предусмотрительностью. Наши предводители решили не нападать на город – атака таких неприступных укреплений без помощи артиллерии действительно была немыслима, – но выждать, пока неприятель сам откроет наступательные действия, и затем встретиться с ним на выгодной позиции. План этот во всех отношениях клонился в нашу пользу, нам было выгоднее как можно дольше избегать открытой битвы, которой предстояло решить судьбу восстания. Каждый день отсрочки являлся существенным выигрышем для нас, давая время нашим командующим хорошенько обучить свою армию и упрочить внутреннее управление. Доверие к новому правительству так же очевидно возрастало среди жителей долины. Между тем для неприятеля всякая отсрочка была пагубной: она больше подрывала преданность подданных верховному жрецу. Заключенный со своим войском и множеством мирных жителей в стенах Кулхуакана, он рисковал вскоре столкнуться с врагом, от которого не защитят каменные стены – с неумолимым голодом. Таким образом, нам оставалось только выжидать, ставя бдительный караул на сторожевых лодках на озере, чтобы не подпускать свежих гарнизонов к городу. Мы были в полной уверенности, что неприятель добровольно сделает вылазку и тогда наша сторона ограничится одной обороной, покуда какая-нибудь счастливая случайность не позволит нам безо всякого риска произвести самостоятельное нападение. Итак, обстоятельства складывались совершенно в нашу пользу; не надо забывать, что все регулярное войско азтланеков оставалось в распоряжении верховного жреца и нашим военным силам, организованным на скорую руку, предстояло неизбежное поражение, если бы мы встретились в поле при одинаковых условиях. Но даже и при настоящем благоприятном положении дел Тицок и другие военачальники не скрывали своих тревожных опасений за исход предстоящей борьбы; их особенно страшила мысль, что неприятель придумал какую-нибудь тонкую военную хитрость, вроде внезапного нападения на наш лагерь, что могло произвести смятение и полный беспорядок в рядах неопытных инсургентов. Рейбёрн, участвовавший на своем веку во многих битвах с индейцами, вполне разделял их опасения.

– Индейцы, – говорил он, – прибегают к совсем иным военным приемам, чем другие народы. Сторона, на которую клонится победа, имеет у них привычку издавать оглушительные крики. Индейцы вообще не отличаются стойкостью и ничего не могут поделать с людьми, которые дерутся с ними хладнокровно, не отступая от военных правил; они бессильны против врага, которого нельзя обратить в бегство дикими криками. Вот почему незначительные гарнизоны вполне успешно охраняют у нас всю индейскую границу. Небольшой отряд наших солдат в правильной битве, если их не загонять в засаду, легко выдерживает натиск целого враждебного племени; они отбиваются успешно, потому что образуют плотное карэ и не сдаются. Мне очень неприятно, что регулярные войска остались на стороне неприятеля. Разумеется, будучи индейцами, они также не отличаются стойкостью, но все же на них можно больше положиться, чем на нашу неумелую ватагу. Мы имеем за собой преимущество крепкой позиции и, сверх того, наше войско рассчитывает, что ему предстоит только оборона. Однако предупреждаю вас, что нам придется плохо, если неприятель изловчится проникнуть сюда или мы сами бросимся за ним в погоню по открытой местности. Эти рудокопы да и остальные тлагуикосы будут драться, как дикие кошки, пока перевес останется на их стороне. Но едва только неприятель начнет одолевать нас – все пропало! Падать духом – в натуре индейцев. Я стараюсь уверить себя, что наша дикая орда восторжествует над врагом, но мне что-то плохо верится в это, профессор!

– А я так, напротив, сильно рассчитываю на успех, – подхватил Янг. – Положим, я не так сведущ в подобных делах, как Рейбёрн, но ведь здешние рудокопы – настоящие дьяволы во плоти, точно они сейчас выскочили из ада. Ничто не может сравниться с их злобой и кровожадностью; эти чудовища только того и ждут, чтобы разделаться со своими притеснителями. Нам следует выкинуть такую штуку: подпустить к себе неприятеля поближе, а потом, после здоровой перестрелки, когда он утомится, насесть на него молодецким натиском. Увидите сами, что наши звероподобные союзники врежутся в ряды неприятелей, точно курьерский поезд. Не успеет верховный жрец опомниться, как мы всыплем ему таких горяченьких, что он удерет без оглядки и растеряет по дороге свои мохнатые мокасины. Вот помяните мое слово, Рейбёрн! Впрочем, что тут и толковать: дал бы только Бог нам поскорее убраться из этой проклятой долины, с полными карманами долларов!

Что касается меня, то я не вполне разделял как скептицизм Реибёрна, так и радужные надежды Янга. Каждый из них был по-своему прав; я же как человек неопытный в военном деле, рассуждал по-своему и мне казалось, что наши шансы на удачу и поражение были приблизительно равны. К тому же в последнее время несмотря на тяжелые испытания судьба явно благоприятствовала мне. Я собрал богатейший запас сведений об археологии ацтеков, представлявшей до сих пор столько темных сторон, и теперь невольно верил в свою счастливую звезду не хуже Наполеона I. Впрочем, я не давал себе увлекаться, стараясь трезво смотреть на вещи и помнить, что меня могут убить в предстоящем сражении, причем все мои удивительные открытия пропадут для человечества, я же сам лишусь заслуженной и лестной славы. Стыдно сознаться, но, не смотря на все усилия отнестись спокойно к такой печальной возможности, мне никак не удавалось удержаться на высоте философского хладнокровия, и я приходил в настоящее бешенство, представляя себе, что какой-нибудь неотесанный индеец, раскроив мой череп, лишит меня заслуженной известности, а ученый мир – неоценимых знаний, которые я накопил в своем мозгу.

Но всякая мысль о моей собственной судьбе отступила у меня на задний план и мои себялюбивые соображения внезапно рассеялись из-за опасности, которой неожиданно подвергся один из моих товарищей. В один прекрасный день верховный жрец прислал официальное предложение – вступить в мирные переговоры с мятежниками и пойти на уступки, если они согласятся принять предложенные им условия. Эта новость взволновала весь лагерь. Сановник, посланный для переговоров, прибыл к нам с большой помпой. Это был маститый старец, окруженный почетной свитой; такая роскошь была, очевидно, выставлена с целью сильнее подчеркнуть важность возложенного на него поручения. Две наши сторожевые лодки проводили его баржу через озеро, и ему одному было позволено высадиться в Гуитцилане. Принятый членами совета, он в вкратце выразил желание верховного жреца, не прибавляя от себя никаких аргументов и комментариев. Верховный жрец, сказал он, хочет предотвратить кровопролитие между братьями; он готов помиловать виновных и даже снизойти до рассмотрения требований преступных людей, поднявших против него оружие. Со своей стороны он предлагает восстановить обычай, позволявший родителям выкупать родных детей, чтобы избавить их от рабства или принесения в жертву богам; кроме того, он отказывается от некоторых своих прав (которые здесь не стоит перечислять) в гражданских делах, предоставляя их совету. Взамен этих уступок он требует, чтобы войско мятежников было немедленно распущено и в Гуитцилане был водворен прежний порядок: рудокопы должны возвратиться к своим занятиям, а остальные тлагуикосы – к своим господам; изготовленное оружие должно быть передано хранителю арсенала в Кулхуакане. Последнее заключительное требование верховного жреца относилось уже к нам, и совету дали понять, что от его точного и неуклонного исполнения зависит успех остальных переговоров. Янга, Рейбёрна и меня следовало, по словам уполномоченного, вывести вон из Азтлана через загражденный проход и оставить в пустыне на произвол судьбы. Что же касается фра-Антонио, то Итцакоатль требовал немедленной выдачи миссионера, намереваясь предать его лютой казни, чтобы умилостивить разгневанных богов, так как он покушался поколебать истинную веру в народе и развратить азтланеков.

Мы с фра-Антонио находились в зале совета, когда уполномоченный передавал свое поручение; последние слова сановника заставили меня смертельно побледнеть, я чуть устоял на ногах и быстро обернулся к своему другу, думая, что он так же взволнован и потрясен только что слышанным. Однако перспектива ужасной смерти не испугала подвижника. Напротив, лицо фра-Антонио светилось восторгом, как будто он видел величайшее счастье в ожидавшем его мученическом венце.

Предложение верховного жреца вызвало жаркие споры как в самом совете, так и в целом лагере, где вскоре все стало известно. Одни говорили, что обещаниям Итцакоатля можно поверить; другие утверждали, что на него нельзя положиться. Что касается членов совета, то они принимали не особенно близко к сердцу нашу участь. Мы послужили для дела восстания, потому что наше прибытие было как бы сигналом к давно назревавшему мятежу, и теперь в нас более не нуждались. Новое правительство гораздо сильнее занимал вопрос: сдержит ли верховный жрец свои обязательства, после того как инсургенты будут разоружены и окажутся в его власти. Вокруг этого существенного пункта и вращались все споры. В пользу разоружения говорило то, что Итцакоатль не требовал выдачи виновных и даже хотел удовлетворить справедливые претензии мятежников. Поэтому многие стояли за мирное соглашение с верховным жрецом. Другие же возражали им, доказывая, что такая внезапная уступчивость со стороны тирана не обещает ничего хорошего. Очевидно, он понимал безвыходность своего положения и хотел хитростью удержать ускользавшую от него власть. Его лживые обещания не заслуживали никакого доверия; следовательно, для инсургентов было гораздо выгоднее прибегнуть к войне, тем более что к ней были сделаны все необходимые приготовления.

Жаркие споры продолжались целый день, не приведя ни к какому положительному результату. Мы с фра-Антонио прислушивались к ним с большим вниманием и переводили слышанное товарищам, так как от исхода этих прений зависела наша судьба. Если бы противники Итцакоатля решили с ним помириться, то одному из нас пришлось бы немедленно идти на казнь, остальным же – оказаться пленниками среди мрачных гор в дикой пустыне. Когда наступила ночь и совет, не решив ничего, закрыл заседание до следующего утра, мы вернулись в отведенную нам комнату и принялись толковать между собой. Разговор наш был не из веселых.

– Даже если бы эти люди знали алгебру, – сказал Рейбёрн, – я не понимаю, каким образом они разрешили бы представившуюся им проблему. Все когда-либо существовавшие иксы недостаточны для определения такой неизвестной величины, как верховный жрец; поэтому все данные задачи недостаточны здесь для ее разрешения. Последние три часа, насколько я могу судить, члены совета ходили по заколдованному кругу, откуда нет выхода, и не могли подвинуться ни на шаг вперед. Беда в том, что одна половина из них верит искренности верховного жреца, а другая ее отрицает. Это дело личного убеждения. По-моему, они никогда не договорятся между собой, хотя бы протолковали целых двадцать лет.

– Вот если бы азтланеки, – говорил Янг, – посадили меня на свой паровоз и заставили править своим поездом, то я скорехонько вывел бы их на настоящую дорогу. Странно, что только одна половина этих простофиль имеет настолько здравого смысла, чтоб раскусить, что за птица их верховный жрец. Он постоянно водил за нос своих подданных и будет делать это до конца жизни; если они настолько глупы, чтобы поверить ему, то им несдобровать. Теперь он загнан в ловушку и отлично понимает это, да и сами его противники понимают, судя по их действиям. Сначала я относился с уважением к совету, когда он так прекрасно повел дела; у них все шло, как по маслу, и они подвигались вперед на всех парусах несмотря на самое скверное топливо. Но если они хотят теперь погасить огонь, когда, напротив, его следует хорошенько разжечь, чтобы благополучно доехать до места, то я, с позволения сказать, плюю на них. Мне просто тошно смотреть, как они выдумывают разные экивоки, вместо того чтоб приняться за дело и молодецки постоять за себя в честном бою.

Фра-Антонио, по своей молчаливости, обыкновенно не вмешивавшийся в наши разговоры, отчасти удивил меня просьбой перевести ему речи Янга и Рейбёрна. Потом он немного помолчал, очевидно, погруженный в серьезные думы, и наконец спросил: сильно ли нас пугает перспектива изгнания из долины Азтлана, если совет решит принять условия верховного жреца. Не дав нам времени ответить, монах заговорил о том, что мы не успели осмотреть во всех направлениях последнюю долину, в которую спустились с заоблачной вышины и которая привела нас к загражденному проходу. Как знать… Пожалуй, из нее есть выход на свободу, и мы еще вернемся в цивилизованный мир. Но не беда, если такого выхода и не найдется; долина богата, плодородна, и в ней можно прожить до конца своих дней, не нуждаясь ни в чем. Так говорил францисканец убедительным, страстным тоном, и слова торопливо слетали с его губ:

– Неужели вам будет хуже там, чем здесь, где мы сидим, как в плену? – продолжал он. – Допустим даже, что война кончится победой нашей партии и наши союзники предоставят нам полную свободу. Что же мы тогда предпримем? Нам предстоит или остаться навсегда в долине Азтлана, или вернуться в другую долину и искать из нее выход, чтобы потом проникнуть через горы к себе домой.

Затем, опять не давая нам ответить, фра-Антонио распространился об ужасах войны и наконец напомнил смягченным тоном, что мы обязаны предотвратить такое бедствие, которое есть вместе с тем и преступление, и что для этой цели можно пожертвовать даже своими заветными надеждами и планами.

– Решительно не понимаю, к чему клонит падре! – воскликнул Янг. – Право, его что-то не разберешь.

– Он читает нам отличную проповедь, только не знаю, какую можно извлечь из нее мораль, – поддакнул товарищу и Рейбёрн.

Но между мной и фра-Антонио существовала более глубокая связь и я отлично понял смысл его слов. Меня они далее нисколько не удивили, а только подтвердили мои горькие опасения. И фра-Антонио тут же объяснил нам, что намерен делать. С трогательной печалью и нежностью уговаривал он нас не сердиться на него и последовать его искреннему совету, а именно: добровольно уйти из Азтлана тем же путем, которым мы сюда пришли, чтобы не служить больше яблоком раздора между азтланеками и дать возможность инсургентам пойти на мирное соглашение с Итцакоатлем.

– А что же будет с вами? – спросил я, чувствуя, что фра-Антонио избрал для себя совсем иную участь.

Он с минуту колебался ответить, немного изменившись в лице. Но вдруг на щеках у него заиграл непривычный румянец оживления и все черты просияли радостной, твердой решимостью. Тихим, но вместе с тем совершенно ясным и твердым голосом фра-Антонио произнес:

– А я пойду к верховному жрецу в Кулхуакан.

– Навстречу верной смерти! – воскликнул я прерывающимся голосом, и в эту минуту мне было так больно, как будто меня резали на куски.

– Скажите лучше, – отвечал фра-Антонио, – что я иду навстречу новой жизни, славной и бесконечной, где нет ни смерти, ни греха, ни печали, ни страдания!

XXVIII. Добровольная жертва

Зная решительный характер францисканца и понимая гораздо лучше своих товарищей руководившее им великодушное побуждение, я не поддержал их в попытке разубедить его. Но когда Янг с Рейбёрном увидели, что он непоколебим, и стали упрашивать его, по крайней мере, бежать вместе с нами, я присоединился к их мольбам. Но ни просьбы, ни убеждения не действовали на фра-Антонио. В самом деле, он поступал вполне логично, и мы, не соглашаясь с его взглядами, в то же время не могли не уважать их. Он говорил, что пришел сюда с единственной целью проповедовать благодатное христианское учение язычникам, которые без его проповеди коснели бы в идолопоклонстве. Поэтому наш друг не оставлял за собой права выбора, считая священным долгом исполнить взятые на себя обеты. Мы, по его словам, были свободны располагать собой, заботиться о своих выгодах и благосостоянии, а он не принадлежал себе и потому должен стремиться к единственной цели – исполнять добровольно взятую на себя миссию просвещения первобытного народа. По мнению францисканца, в случае войны, которая неизбежно разнуздывает все низкие человеческие страсти, семена веры, посеянные им, не могут дать плода; он был уверен, что они заглохнут и никогда не взойдут на кровавой ниве междоусобицы. А между тем его проповедь нашла дорогу к сердцам многих слушателей. Если удастся предотвратить войну, то несчастный народ не только будет избавлен от жестокого бедствия и преступления братоубийства, но, сверх того, останется готовым к восприятию кротких Христовых заветов любви и милосердия. Поэтому фра-Антонио охотно жертвовал жизнью, если этой ценой можно водворить мир, что, конечно, должно утвердить новообращенных в христианской вере, так как пример действует на людей сильнее всего. Да, наконец, говорил он, разве не может случиться, что Господь сохранил меня невредимым даже в стенах вражеской твердыни? Вспомним святого Януария, который был ввергнут в львиный ров, где львы не тронули его.

– И во всяком случае, каков бы ни был исход моего добровольного прибытия в Кулхуакаи, путь долга, начертанный передо мной, до того ясен, – твердо заключил монах, – что от него нет возможности уклониться. То, что я намереваюсь совершить, было совершено множеством моих собратьев в течение шести веков, с тех пор как в Ассизе был основан орден францисканцев. То же самое совершил славный первомученик Мексики святой Филипп, который проповедовал христианство среди язычников и принял мученическую кончину на кресте в Японии.

Рейбёрн далеко не был убежден подобными аргументами; однако он понял, как понимал и я, что фра-Антонио не мог рассуждать иначе со своей точки зрения. Но Янгу это было решительно недоступно и слова монаха только бесили его.

– Ужаснейшая чушь! – воскликнул он наконец вне себя от гнева. – Падре толкует о каких-то своих обязанностях к подлому сброду, который окружает верховного жреца. Что значит жизнь всех этих гадин сравнительно с его жизнью! Уж лучше ему размозжить себе голову вон о те камни, чем отдаться в руки таких чудовищ. И ведь падре отлично знает, что ему несдобровать. Я никогда не слыхал о человеке, которого пощадили львы, – верно, он странствовал со зверинцем? Но если фра-Антонио рассчитывает уцелеть в Кулхуакане, то он жестоко ошибается. О, профессор, говорю вам, мы обязаны удержать его силой. Падре спятил и за ним нужно присматривать, пока он опять обретет здравый рассудок. Я готов исполнить всякое разумное требование с его стороны, но черт меня побери, если я стану хладнокровно смотреть, как он перережет себе горло!

Я уверен, что Янг был готов прибегнуть к самым решительным действиям и даже, в крайнем случае, надеть смирительную рубашку на францисканца. Если бы им обоим пришлось отстаивать свои взгляды на практической почве, мы, вероятно, сделались бы свидетелями весьма любопытного столкновения, где геройское самопожертвование вступило бы в борьбу с искренней привязанностью, хотя и выражавшейся в грубой форме. Фра-Антонио, надо полагать, предвидел возможность подобного конфликта, поэтому принял серьезные меры к его устранению. Весь оставшийся день он отказывался продолжать наш спор – не прямо и резко, но стараясь дать нашим мыслям иное направление. Только вечером, перед отходом ко сну, миссионер еще раз добровольно вернулся к спорному вопросу; снова перечислив вкратце причины, заставлявшие его вступить на такой опасный путь, он просил не сердиться на него за настояние, противоречившее нашим личным целям, и предложил обменяться с ним дружеским рукопожатием в знак прощения и неизменной любви.

Мы были до того растроганы кроткой речью монаха, что не могли ему ответить; он понял это. Каждый из нас поочередно пожал ему руку, пытаясь выразить, что было у него на сердце, но все мы ограничились двумя-тремя словами, потому что смертельная тоска не давала нам говорить. Что касается Янга, то он не любил обнаруживать своей чувствительности и, стыдясь собственного малодушия, которое ему не удалось, однако скрыть, покраснел, как вареный рак. Даже его толстая шея побагровела, налившись кровью, и он с досады начал жаловаться на зубную боль. А потом ни с того, ни с сего разразился бранью против директора железной дороги в Старой Колонии, говоря, что если бы этот негодяй не лишил его понапрасну насиженного места, то судьба никогда не забросила бы его в Мексику! Я, со своей стороны, был вполне уверен, что фра-Антонио прощался с нами. Долго не спалось мне в ту ночь; я вспоминал время, когда мы делили с францисканцем все трудности далекого, опасного путешествия, вспоминал его верную дружбу, стойкость, его благородство и удивительную нравственную чистоту, которая сказывалась в каждом поступке и слове монаха. О будущем я не смел и подумать: до того мне было больно потерять такого редкого друга; горечь этой потери угрожала омрачить всю мою последующую жизнь. Наконец, измученный печалью, я крепко заснул. Слабый, сероватый свет раннего утра тускло освещал комнату, когда Рейбёрн разбудил меня, дергая за руку, и первые слова, которые я от него услышал, были: «Падре куда-то исчез».

Очнувшись ото сна, я сел на постели и взглянул в лицо товарищу; он был сильно встревожен. Янг еще спал и мы не стали будить его, предпочитая прежде убедиться в печальной истине. Рейбёрн тихонько вышел во двор, я следовал за ним, и мы достигли выхода, где стоял караульный. Но мы нашли его спящим, а когда разбудили и начали расспрашивать, не видел ли он выходившего монаха, индеец не мог сказать нам ничего положительного. Тогда мы направились к воротам цитадели – они закрывались такой тяжеловесной решеткой на цепях, что ее не спускали даже на ночь, – здесь нашим глазам представилось человек шесть спящих сторожей; только один из них проснулся, заслышав наши шаги, и, приподнявшись на локти, глядел на нас заспанными глазами.

Несмотря на свою тревогу, мы были страшно поражены подобной небрежностью.

– Ну, если все караульные отличаются такой бдительностью, – с гневом вскричал Рейбёрн, – то нас всех преспокойно могут перерезать в постели! Вот к чему привела попытка сделать солдат из этих дикарей. Тлагуикосы сумеют порядочно драться, я нисколько в том не сомневаюсь, но доверить таким людям ответственный пост было чистым безумием. Они оставались рабами всю свою жизнь и не имеют понятия о личной ответственности. Хорошо еще, что мы наткнулись на них сегодня; теперь я дам совет полковнику ставить на караул только его собственных солдат, на которых можно положиться. Конечно, от этих сторожей мы ничего не добьемся. Лучше нам спуститься к пристани, если падре ушел, – тут голос моего товарища оборвался, – то вероятнее всего, что он переправился через озеро и мы, конечно, встретим кого-нибудь, кто его видел.

Вокруг нас уже начала понемногу пробуждаться жизнь; двери в некоторых домах были отворены, тонкие струйки дыма вились в тихом утреннем воздухе, у водоема собралось несколько женщин; они наполняли водой большие глиняные сосуды и вполголоса болтали между собой. На дамбе мы действительно увидели людей – это рыбаки возвращались с ловли. Они тотчас разрешили наши грустные сомнения. Час назад мимо них проехал челнок, управляемый одним индейцем, а на корме сидел человек, в котором они узнали фра-Антонио по его монашескому платью. Рыбаки даже внимательно проследили, куда он ехал, и были крайне удивлены, увидев, что челнок направлялся в «большой город» – под этим именем слыла столица Азтлана у всех непосвященных и только одни жрецы знали название Кулхуакана.

Ни я, ни Рейбёрн не произнесли ни слова, возвращаясь обратно через город в цитадель. Мы были слишком потрясены и взволнованы, чтобы говорить. Даже я, отчасти готовый к случившемуся, не ожидал, что францисканец так внезапно покинет нас; но для Рейбёрна его уход был тяжелым, неожиданным ударом. Когда мы вернулись, Янг уже проснулся и беспокоился о нас, потому что мы имели привычку постоянно держаться вместе, и товарищ понял, что важное правило было нарушено нами неспроста. Но когда он увидел наши отчаянные лица, его беспокойство возросло еще более. Предчувствуя, что случилось что-то недоброе, он, впрочем, не мог сразу догадаться, какая беда стряслась с нами. Мы ему рассказали, что нам было известно о фра-Антонио, очевидно, отдавшимся в руки верховного жреца. Янг уставился на нас широко раскрытыми глазами, точно не понимая; а когда понял наконец, в чем дело, то разразился страшными ругательствами, точно моментально помешавшись от бешенства.

Я невольно позавидовал ему, да и Рейбёрн, вероятно, также; эта грубая, но вместе с тем искренняя вспышка ярости, очевидно, утоляла его жгучую печаль. Мы же оба стояли в безмолвном отчаянии, думая о том, что нам едва ли придется увидеть еще раз фра-Антонио в живых.

XXIX. Ночное нападение

Ни совет со своими нерешительными переговорами, ни фра-Антонио с его чересчур решительным поступком не предвидели однако новых осложнений проблемы, которую они старались разрешить, исходя из различных точек зрения. Совет одним мановением руки обратил тлагуикосов в солдат и обещал им полное избавление от рабства в награду за их преданность и мужество. Фра-Антонио проповедовал всем собравшимся в Гуитцилане новую веру, которая нашла дорогу к сердцам слушателей, главным образом, потому что эти люди, томившиеся под ярмом беспросветной неволи, видели в ней залог своего освобождения, так как одна из важнейших христианских доктрин есть всеобщее равенство.

Поэтому, когда весть об условиях мира, предложенных верховным жрецом, распространилась по всему городу и дошла до лагеря, расположенного у самых его стен с той целью, чтобы защитники Гуитцилана немедленно заняли цитадель, едва только покажется неприятель, – то в войске и между жителями поднялся громкий ропот. Тлагуикосы были глубоко возмущены требованиями Итцакоатля и говорили, что их не следовало даже выслушивать. Жестокий деспот собирался принести в жертву ацтекским богам апостола новой религии, а тлагуикосов хотел опять обратить в рабство; обещанные им уступки касались только высших классов, а невольников ожидала еще более тяжкая участь.

Люди, возмущавшиеся тем, что совет медлит отпустить обратно уполномоченного верховного жреца с категорическим отказом, перешли на другой день от горячих слов к решительным действиям. Отъезд фра-Антонио послужил сигналом к возмущению инсургентов действиями своих руководителей. Эти люди, разумеется, не допускали и мысли, чтобы францисканец мог добровольно отдаться в руки палача. На самом деле, вся армия оказалась против мирного соглашения, потому что даже офицеры, хотя и не принадлежали к классу рабов, боялись, что им не миновать жестокого наказания за участие в мятеже, и предпочитали решить роковой вопрос с оружием в руках. Утром все войско выступило из лагеря и окружило залу совета, помещавшуюся в цитадели. Воины с громкими криками требовали, чтобы парламентер был немедленно отослан обратно в «большой город» с категорическим отказом принять предложенные условия мира. Мятеж вспыхнул внутри, и совет не мог подавить его, потому что вся военная сила с самым настойчивым упорством восстала против.

Нельзя было медлить. Необузданные, бешеные дикари, так внезапно обращенные в солдат, толпились перед залой совета, яростно крича, размахивая копьями и бряцая мечами. Они шумели до тех пор, пока не добились своего.

Уполномоченного провели под сильным конвоем мимо этой беснующейся толпы. На нем не было лица; маститый сановник отлично понимал, какой опасности подвергалась его жизнь в эту критическую минуту. От цитадели он спустился к берегу и отплыл обратно в Кулхуакан, убедившись воочию, что мирное соглашение могло осуществиться только в том случае, если бы тлагуикосы, восставшие против верховного жреца, были перебиты все до единого человека! Недаром сами солдаты продиктовали своим начальникам этот решительный отказ.

– Молодцы тлагуикосы! – воскликнул Янг, когда я перевел ему их грозные слова. – Пожалуйста, скажите им, профессор, что я три года был волонтером и готов биться в их рядах до последней возможности. Вероятно, негодяи успели уже порешить нашего падре в их проклятом городе. Если я раньше горел нетерпением разделаться с этими тварями за бедного Пабло, то теперь мне и подавно хочется проучить их хорошенько. Славные ребята, эти тлагуикосы, люблю таких! Не говорил ли я вам, что их ничто не остановит, когда они разойдутся? Это народ неотесанный, но все рудокопы – отчаянные головы, надо отдать им должное!

Сильное волнение, вызванное в нас этой сценой, сменилось на другой день тягостным унынием; мы только и думали о фра-Антонио и о нашем полном бессилии помочь ему при настоящих обстоятельствах. Хотя уполномоченный был отослан назад, и война стала неизбежной, но положение дел оставалось то же, потому что мы по-прежнему были вынуждены выжидать наступательных действий со стороны неприятеля. Нападать на громадный укрепленный город было до того бесполезно, что даже тлагуикосы – возгордившиеся победой над советом – не решались этого предложить; они сознавали, как и мы, что единственный шанс одолеть врага могла доставить нам битва в открытом поле. Между тем скучное бездействие угрожало серьезной опасностью; наше войско, утомившись ожиданием, могло сделаться еще беспечнее. То, что мы видели с Рейбёрном по утру накануне, ясно доказывало, что на наших людей нельзя было положиться в смысле бдительности, и Тицок, с которым мы обсуждали этот важный вопрос, не сказал нам ничего утешительного. Будучи солдатом с головы до ног, он отлично понимал, чем рискует лагерь, охраняемый так плохо, но при настоящем положении дел нельзя было принять существенных мер для его безопасности. Нескольких отрядов нашей регулярной армии не хватало для содержания всех караулов и единственное, что можно было сделать, это расположить их в пунктах, более открытых для нападения.

– А затем рассчитывать, – подхватил Рейбёрн с оттенком горькой иронии, – что неприятель будет настолько любезен, что нападет врасплох именно на ту часть лагеря, где караульные не спят?

Желая отчасти посмотреть своими глазами, где расположены наши пикеты, но более с целью рассеяться и забыть немного свое горе, мы вышли из цитадели в последний вечер и все вместе поднялись на скалистые высоты мыса, далеко вдававшегося в озеро с западной стороны города. Со стратегической точки зрения, эта позиция представляла большую важность, потому что стрелки из лука или пращники, овладев им, могли обстреливать значительную часть Гуитцилана и даже серьезно угрожать гарнизону цитадели. Кроме того, отсюда было удобно наблюдать за неприятелем на далеком расстоянии, если бы часть его военных сил стала приближаться к нам по озеру.

Поэтому мы немало удивились, когда, поднявшись на мыс, не обнаружили никакой стражи. Но такая странность вскоре объяснилась: мы заметили одного из наших воинов; он лежал, свернувшись, у выступа скалы, и, по-видимому, крепко спал. Однако, когда мы подошли поближе, нам стало ясно, что этому человеку более не суждено проснуться: лужа крови стояла на каменистом грунте возле убитого, а из его левого бока торчала стрела. Постояв немного над бедным малым, который, судя по всем признакам, был убит во сне и, следовательно, заслужил свою участь, мы стали осторожно подвигаться дальше, чтобы посмотреть, как ведут себя другие часовые. Результат нашей рекогносцировки оказался как нельзя более неутешительным: в разных местах между скалами мы нашли всех пятерых караульных, охранявших мыс, и все они были убиты. Еще троих смерть застигла, по-видимому, во время сна или, во всяком случае, в такую минуту, когда они предавались беспечности на своем важном посту – это доказывали их спокойные сидячие или лежачие позы, но пятый был убит не здесь; мы нашли сломанную стрелу, торчавшую из его простреленной левой руки и следы борьбы около места, где валялся его труп с раскроенным черепом, как будто от удара мечем; эта рана была, безусловно, смертельной. Меня удивило, почему он не поднял тревогу в лагере своими криками; но его пост находился на самом конце мыса, так что ему пришлось бы кричать очень громко, чтобы быть услышанным. Кроме того, внезапность нападения, пожалуй, парализовала его голос. Так или иначе, но неутешительный факт был налицо: пятеро часовых убиты возле самого города, среди белого дня. Не приди мы сюда, самая важная из наших позиций осталась бы незащищенной до поздней ночи, когда происходила смена караула. Рейбёрн подозревал, что неприятель хотел поставить собственную стражу на посты, справедливо полагая, что в вечернем сумраке одного индейца трудно отличить от другого, и таким образом намеревался убивать одну смену за другой.

Осмотревшись вокруг, мы не нашли следов неприятельского отряда, который так ловко покончил с нашими людьми – только вдали на озере мелькала лодка, но и та вскоре скрылась в полосе тумана. Несмотря на палящий зной меня пробрала дрожь при мысли о дьявольской хитрости и отчаянной смелости этих людей, не побоявшихся среди белого дня, близ самого лагеря вражеской армии, совершить такое дело и сумевших благополучно скрыться, не оставив других следов своего присутствия, кроме трупов. Мы осмотрели каждую скалу на мысе и убедились, что ни один из неприятелей не спрятался там, после чего поспешили обратно в город рассказать о случившемся и послать новую смену часовых. Нам казалось, что это известие вызовет тревогу в лагере, но, к сожалению, только Тицок да еще немногие испытанные воины серьезно взглянули на дело. Большинство же нашло совершенно лишним беспокоиться о несчастии, которое благополучно миновало, тем более что наше открытие предотвратило катастрофу; эти люди упускали из виду самое важное – постоянную опасность, грозившую нам, благодаря преступной беспечности часовых на наших пикетах. По-видимому, как совет, так и военачальники просто были не в силах бороться с недостатком дисциплины между рабами.

Тлагуикосы не были достаточно выдержаны; если они вступили в ряды войска и обучались военному искусству, то делали это по доброй воле, из желания избавиться от рабства; сверх того, сегодня утром они выказали явное неповиновение начальству и оно уступило их требованию; таким образом оказывалось, что эти дикари не признавали над собой почти никакой власти.

Однако им очень хотелось драться с неприятелем, и потому наши мятежные солдаты охотно составили довольно большой отряд, чтобы устроить засаду на мысе на тот случай, если бы враги вздумали напасть на нас в следующую ночь; команда над ними была поручена Тицоку и он с радостью позволил мне и моим товарищам присоединиться к нему; нам не меньше тлагуикосов хотелось поскорее помериться силами с защитниками верховного жреца, да притом мы рассчитали, что будем в большей безопасности возле Тицока – все равно, выйдет ли стычка, или нет – тогда как в самом лагере неприятель мог застигнуть нас врасплох. В эту экспедицию мы в первый раз надели оригинальные доспехи в виде стеганых рубашек из бумажной ткани, причем предсказание Янга, что мы будем очень забавны в этом одеянии, вполне подтвердилось.

– Жаль, что нам нельзя сняться в таком интересном костюме, – заметил грузовой агент, – и послать наши фотографии родным и знакомым. Вы, Рейбёрн, поразили бы всех жителей Кейп-Кода видом пары телеграфных столбов, которые называются вашими ногами. Они так уморительно торчат из-под короткого подола панциря, похожего не то на детское платьице, не то на укороченную ночную рубашку. Да и ваши мичиганские студенты нахохотались бы до упада, профессор, если бы могли полюбоваться вами в данную минуту. А если бы кто-нибудь из Старой Колонии увидел меня в таком интересном наряде, то подумал бы, что я спятил. Впрочем я ничего не имею против этих кургузых сорочек, потому что они принесут нам несомненную пользу в битве.

Действительно, мы имели довольно потешный вид для американцев конца девятнадцатого столетия, да и находились в достаточно дикой компании, когда выступили поздно вечером из города с отрядом Тицока. Каждый из нас захватил с собой полдюжины дротиков, а на поясе, надетом сверх стеганой кирасы, имел маккагуитл – тяжелый, обоюдоострый меч с зубчатыми краями – отличное оружие, если оно управляется сильной рукой. Собственно, мы с Янгом захватили с собой дротики только скорее в угоду Тицоку, чем в надежде пустить их в дело, потому что не умели метать их хорошенько и могли сражаться только мечем и в рукопашном бою. Что же касается Рейбёрна, то он прилежно практиковался в метании дротика и, будучи необыкновенно ловким на все руки, вскоре делал большие успехи в этом искусстве дикарей. Солдаты нашего отряда, совершенно голые, гибкие и мускулистые, были большей частью вооружены копьями и пращами; у каждого офицера был меч и несколько дротиков. Пока мы быстро маршировали по дороге, мне пришло в голову, как удивился бы президент Мичиганского университета и мои сотоварищи, профессора, в этом ученом учреждении, увидев меня среди такой варварской ватаги и в таком варварском одеянии!

Незадолго до заката солнца мы достигли места на мысе, выбранного Тицоком для нашей засады. Час спустя, при наступлении темноты, один из наших сторожевых воинов прибежал с известием, что большая лодка направляется как раз к тому месту, где мы стояли; по его словам, весла гребцов были обвернуты чем-то мягким, потому что не издавали ни малейшего плеска. Наши люди встрепенулись, поправляя оружие, чтобы все было наготове, когда наступит момент выскочить из засады. Но так как весь отряд состоял из дисциплинированных людей, то они понимали, что для успеха нашего плана надо сохранять полнейшую тишину, и их движения были до того осторожны, что этот моментальный слабый звон оружия едва нарушил глубокое ночное безмолвие. Между тем проходили минуты за минутами и наконец прошло не менее часа; густой мрак тропической ночи окутывал нас, а присутствие неприятеля пока не обнаруживалось ни малейшим признаком. Тицок стал тревожиться. Очевидно, мы не угадали плана врагов. Если бы они вздумали заменить наших убитых часовых своими и овладеть мысом, перерезав пришедший на смену караул, то мы давно уже вступили бы с ними в бой. Однако ночь проходила, а ничто, кроме виденной на озере лодки, не показывало, что так напряженно ожидаемая нами вылазка должна осуществиться. Мы уже стали думать, что разгоряченная фантазия ввела нас в заблуждение. Во всяком случае, нам не оставалось ничего более, как стеречь свой пост до утра; какая-нибудь случайность могла отсрочить нападение, а необходимость удержать за собой мыс была до того настоятельна, что мы не могли рисковать, уведя своих людей обратно. Сидеть сложа руки в темноте было очень скучно; к тому же предшествующий день выдался очень утомительным и тревожным; часы так медленно шли и я не раз невольно впадал в дремоту, за что немедленно упрекал себя; впрочем, с моей стороны это было отчасти извинительно; ведь я не был воспитан как солдат, а провел всю жизнь в кабинетных занятиях, придерживаясь здравого правила, что ночь дана людям для отдыха души и тела. И вот среди самой сладкой дремоты – когда мне снилась моя прежняя мирная жизнь в Анн-Арборе – я был внезапно разбужен Рейбёрном, бесцеремонно схватившим меня за плечо и шептавшим мне на ухо: «Что бы это значило?»

Я моментально стряхнул с себя чары сна и, подавшись вперед, стал чутко прислушиваться. Тут до моих ушей ясно долетел крик отдаленной тревоги. Тицок, вскочивший на ноги, также прислушивался. Вокруг нас раздавалось со всех сторон слабое бряцание оружия; вероятно, все наши воины узнали крик, долетевший с отдаленного караула. Минуту спустя нам было уже не нужно напрягать слух: тревога стала несомненной; одинокий оклик был подхвачен тысячью голосов и перешел в неясный далекий гул, доносившийся до нас среди густого мрака и безмолвия ночи. К глухому гулу вскоре присоединились резкие ноты диких завываний и звон оружия, указывавший на то, что разгорелась битва. Пока мы сторожили мыс, неприятель напал врасплох на лагерь!

Рейбёрн, вскакивая на ноги, взвыл, точно дикий зверь:

– Клянусь Богом, – воскликнул он, – они предвидели, что мы сделаем, и завлекли нас в ловушку, как настоящих безмозглых дураков!

XXX. Падение цитадели

Тицок, в чем я убедился, к своему удовольствию, держал в строгом повиновении своих подчиненных; ни один из них не тронулся с места без приказания начальника, несмотря на горячее желание броситься вперед. Наконец наш отряд двинулся к городу; мы шли с трудом, ежеминутно оступаясь, и не раз в потемках слышалось падение того или другого из наших спутников. Но все-таки мы подвигались довольно быстро и шум битвы доносился до нас все яснее.

Нам пришлось пройти весь город, чтобы дойти до лагеря; по ровным улицам идти было, конечно, легче, и мы значительно ускорили шаг; к тому же начинало светать, а известно, какую бодрость духа и уверенность приносит наступление утра. Мы знали, что еще несколько минут – и тропическое солнце зальет ярким светом окрестность. Тицок сильно рассчитывал, что рассеявшийся ночной мрак, наводящий ужас даже на дикарей, а вместе с тем и наше возвращение прекратят панику в армии, застигнутой врасплох, после чего нам удастся водворить в ней порядок и дать энергичный отпор врагу. Но он вскоре убедился, что его надежда была напрасной. Едва миновав ворота цитадели, мы наткнулись на бегущий корпус тлагуикосов – хотя за ними не было видно погони; они были до того перепуганы, что приняли нас за неприятельский отряд, с дикими криками бросились в боковую улицу и исчезли.

– Ну, что вы думаете теперь о своих друзьях? – сердито спросил Янга Рейбёрн.

Тот вместо ответа принялся поносить тлагуикосов, называя их трусами.

Минуту спустя вся улица напротив нас наполнилась бегущими воинами; они громко выли, направляясь к цитадели с очевидной целью найти там свое спасение. Тицок сразу увидел, что всякая попытка остановить и образумить эту орду людей, бежавших без оглядки, как бегут овцы от стаи волков, была напрасна; они могли опомниться, только попав в какое-нибудь верное убежище, где к ним вернется мужество. Действительно, в цитадели беглецы могли спастись хоть на некоторое время. Если бы даже неприятель попробовал пробраться туда с помощью приставных лестниц, достаточно было нескольких решительных людей, чтобы отбить атаку, пока наше рассеянное войско будет приведено в порядок. Поэтому наш храбрый начальник велел своему отряду повернуть в сторону, чтобы дать дорогу беспорядочно бегущей толпе. Пропуская мимо себя тлагуикосов, мы заметили, что офицеров с ними не было; Тицок счел это хорошим знаком: очевидно, регулярное войско образовало арьергард, прикрывавший беспорядочное бегство. Вскоре мы убедились, что индеец был прав: ряды беглецов начали редеть; громкие крики сражающихся, треск и звон оружия становились слышнее и вот недалеко от того места, где мы стояли, показался корпус воинов, правильно и не спеша отступавший назад, храбро отбиваясь от неприятеля. Отряд Тицока громко завыл, а наш предводитель расположил свою команду таким образом, что отступающие попали в наш центр; тут мы быстро сомкнули ряды и сами вступили в битву.

Мне трудно в точности описать, как происходило наше отступление к цитадели и какова была здесь моя собственная роль; в сражении весь отдаешься диким инстинктам, нападаешь сам или защищаешься, и потому здесь не может быть места для разумного анализа. Война, в своих низших проявлениях, не что иное, как варварство; это – самый нелогичный метод разрешать спорные вопросы при помощи грубой силы, вместо того чтобы подвергнуть их тонкому, всестороннему разбору образованного человеческого ума; тут вами невольно овладевает ярость и, ослепленные ею, вы становитесь неспособными к трезвому наблюдению. Поэтому я могу только сказать, что мы отступали шаг за шагом перед наступавшим на нас врагом, что воздух потрясали дикие крики – к которым присоединялся и я, сам не зная зачем – и пронзительный лязг скрещивающихся мечей; эти дикие звуки заглушали стоны и вопли несчастных раненых, падавших на землю. Единственный эпизод, ясно врезавшийся в мою память, была моя стычка с высоким воином, как раз в ту минуту, когда мы подошли к цитадели; я ловко парировал его удары и наконец напал сам, употребив знаменитый прием, заимствованный у моего старого учителя фехтования в Лейпциге. Меткий удар поразил моего противника наповал, и я хорошо помню, что подумал в эту минуту – хотя моя жизнь висела на волоске: «как счастлив был бы почтенный немецкий ротмистр, если бы мог видеть молодецкий подвиг своего бывшего ученика!». Да и сам голиаф, напавший на меня с таким ожесточением, удивился бы, что я при всей своей неумелости расправился с ним, но, к сожалению, он тут же умер.

Бросившись к воротам крепости, чтобы поскорее попасть в это безопасное убежище и опустить решетку, прежде чем неприятель успеет настигнуть нас, мы были крайне удивлены, увидев у входа несколько трупов наших воинов. Но дальше нас ожидала еще более неприятная неожиданность; неумелые руки испортили механизм, поднимавший и опускавший дверь; опущенная небрежно и наскоро, она застряла в пазах и более не поднималась. После мы узнали, что первым из беглецов, которому удалось добраться до цитадели, негодный трус, пытался опустить ее перед носом остальных товарищей, чтобы спасти прежде всего свою собственную шкуру. Тут между ними произошла драка, причем многие были убиты; к нашему несчастью, дело кончилось тем, что опускная решетка была испорчена.

Мы еще успели немного передохнуть и воспользовались этой минутой, чтобы обменяться между собой крепкими рукопожатиями. Это было наше безмолвное прощание навеки, так как мы все трое были твердо уверены, что наступает наш последний час. Тицок стоял немного в отдалении, не обнаруживая ни малейшего страха и сохраняя свою благородную осанку. Этот человек был настоящим рыцарем с головы до ног! Но и он, по-видимому, готовился к смерти, потому что взглянул в нашу сторону с серьезным и ласковым видом и сделал жест рукой, означающий у ацтеков прощанье. Затем, мы выстроились рядами перед входом в цитадель, держа наготове оружие. Рейбёрн взял дротик и, положив его древко на плечо, целился в приближающегося неприятеля. Вид его статной высокой фигуры в этой воинственной позе живо напомнил мне повествование Гомера о битве греков перед вратами Трои, и я мысленно сравнивал своего товарища с Гектором, готовым метнуть в осаждающих тяжелый камень. Поэтому меня ужасно рассердила неожиданная выходка Янга, имевшего необыкновенную способность схватывать во всём смешную сторону:

– Держу пари на пять долларов, Рейбёрн, что вы не убьете того человека, в которого прицеливаетесь.

Но Рейбёрн не промахнулся, а попал прямо в сердце намеченной жертвы, после чего стал молодецки рубить мечем. С самого начала мы сознавали, что эта битва должна закончиться нашим поражением; весь наш отряд состоял не более чем из пятнадцати человек, а против нас шла целая армия. Улицы города, насколько можно было окинуть взглядом, кишели неприятельскими войсками; каждого человека, убитого нами, были готовы заменить двадцать новых воинов, свежих и бодрых, тогда как наши силы заметно убывали. Если мы продолжали драться, то не из храбрости, а от отчаяния, а также – о чем я мог судить по моим личным чувствам – из мести врагу. Нам хотелось перебить как можно больше неприятелей, прежде чем пасть самим под их ударами. Мы прекрасно сознавали, что немедленная смерть была для нас самым лучшим исходом. Этим мы спаслись бы от худшей участи, которая, конечно, постигла бы нас в случав плена. Тогда нам угрожала ужасная перспектива попасть в руки жрецов и быть замученными перед их языческими алтарями. После невыносимых пыток, у нас вырвали бы из груди, во славу ацтекских богов, еще трепещущее сердце… А между тем азтланеки, по-видимому, непременно хотели, согласно своему обычаю, захватить живьем меня и моих товарищей. Это было заметно из того, что они старались наносить нам несмертельные раны, не беспокоясь даже о большой потере людей с их собственной стороны при таком образе действий.

Дикие схватки этой отчаянной битвы снятся мне порой и теперь. Я снова вижу перед собой толпу полунагих людей; они наступают на меня полукругом, измеренным длиной моего меча; их лица искажены бешенством, которое застывает в чертах дикарей даже тогда, когда они падают мертвыми. Меня оглушают звон оружия, вопли ярости и боли, под моими ногами липкие лужи крови, во всем теле невыносимая ломота и изнеможение; напряженные до невозможности мускулы правой руки почти одеревенели, но я все-таки продолжаю драться. Даже во сне я гораздо яснее сознаю, что происходит со мной, чем сознавал тогда наяву, потому что в то время безысходное отчаяние давило на меня. Пока я сражался в этой безнадежной битве, мой ум как и тело стал бесчувственным; я бессознательно парировал удары врагов, равнодушно крошил и резал людей с энергией и неутомимостью смертоносной машины.

Исход этой неравной борьбы с самого начала был вопросом только нескольких минут. Когда я услышал страшный вой неприятеля и увидел, что осаждающие, выбив ворота цитадели, ринулись неудержимым потоком, как раз за спинами воинов, с которыми я бился, мне стало ясно, что люди Тицока вытеснены оттуда или перебиты и что наступает наш конец. Я взглянул через плечо ацтека, которого минуту спустя вычеркнул навсегда из списка живых, и увидел то, что можно назвать воронкой в центре толпы, рвавшейся в цитадель. Среди самой отчаянной давки и сумятицы передо мной мелькнула фигура Тицока; очевидно, он все еще держался, отчаянно отбиваясь мечом. Вид его был страшен, неприятельский удар, скользнув по черепу, срезал ему часть кожи на голове. Этот лоскут с длинными волосами висел у него поперек лба, болтаясь во все стороны и дрожа, как истрепанное перо; лицо раненого было залито кровью, которой был пропитан насквозь и его стеганый панцирь из бумажной ткани; кроме раны на голове, у Тицока зияла еще другая, на затылке. В тот момент, когда я его увидел, он нанес молодецкий удар одному из нападающих, так что голова противника отскочила от туловища; но пока она еще летела по воздуху, другой воин, позади Тицока, энергичным толчком оттеснил назад напиравшую толпу и освободил место для того, чтобы нанести удар мечом. Я крикнул Тицоку, предупреждая о грозившей опасности, и он сделал быстрый полуоборот назад; но противник, не дав ему времени полностью повернуться, раскроил несчастному череп от темени до самого подбородка. И под оглушительный, дикий вой торжества, поднявшийся среди наших врагов в честь этого предательского удара, унеслась с земли душа одного из храбрейших и благороднейших людей.

У меня потемнело в глазах при виде падающего Тицока и страшного натиска неприятеля, бросившегося в цитадель через его мертвое тело. Вероятно, эта внезапная слабость и изнеможение заставили меня на минуту забыть о самозащите. Смутно помню, что до моих ушей донесся крик Янга, предостерегавшего меня, но этот возглас смешался с криками людей, избиваемых в цитадели, и торжествующим ревом победителей, как в стенах укрепления, так и вне их. Вдруг я почувствовал точно удар грома, разразившийся прямо над моей головой, потом жестокую боль, причем мне показалось, что я лечу в мрачную глубину какой-то бездонной пропасти (то была галлюцинация, что я опять перепрыгиваю через расщелину скалы, держась за длинную цепь). В ушах у меня поднялся страшный звон и гудение, но вскоре эти несносные, раздражающие звуки стали затихать; глубокая тишина и мрак окутали меня со всех сторон, и моей последней мыслью было, что я в преддверии смерти. Тут мной овладело полное оцепенение, не лишенное отрады, точно я уже предвкушал покой и мир небытия.

XXXI. Поражение

Однако жизнь, как будто уже ускользавшая, понемногу вернулась ко мне опять, хоть я не особенно печалился об ее потере. Но, прежде чем прийти в полное сознание, я начал догадываться о происходившем вокруг по звукам, которые, конечно, были оглушительно громкими, а мне казались слабыми и доносившимися издалека. Это, несомненно, были звуки битвы – лязг оружия, крики, дикий вой и предсмертные вопли, но я не относил их к настоящему сражению, а думал, что мы деремся в ущелье с кочевыми индейцами, убившими бедного Денниса Кирнея. Впрочем, я сознавал, что опасно ранен: голова у меня сильно болела, точно вот-вот разорвется на части; я чувствовал невыносимую тошноту и такую слабость, что не мог пошевелиться, и продолжал лежать согнувшись, как упал.

Мне казалось, что я провел очень много времени в том томительном, полубессознательном состоянии, в котором ничего не понимал, испытывая одну только боль в каждом мускуле своего тела; потом я почувствовал, что кто-то прикоснулся ко мне, прикладывая руку к моему сердцу. Это прикосновение настолько оживило меня, что я перевел дух и приподнял веки. Лицо человека, склонявшегося надо мной, показалось мне незнакомым и в этом не было ничего удивительного, потому что обычная краснота сменилась на нем мертвенной бледностью, выступавшей еще резче оттого, что по нему струилась ярко-алая кровь из широкой раны поперек лба, проникавшей до самой кости. Но я не мог не узнать голоса, который воскликнул:

– Он жив, Рейбёрн! – А потом прибавил: – Впрочем, по-моему, немного толку в том, что он не умер после того как ему раскроили башку таким манером. А я-то еще полагал, что от изучения древностей человеческий череп твердеет и становится толще!

– Инженерная наука также не закаляет человеку ног, – услыхал я ответ Рейбёрна, – мне совсем искалечили одну ногу; я думал, она отвалится. Но теперь, когда мы остановили кровь, мои силы понемногу возвращаются. Пожалуй, мне удастся далее доползти до вас на руках и коленях. Теперь, когда вы сказали, что профессор жив, я и сам как будто заметно ожил.

– Не смейте двигаться с места! – повелительно крикнул Янг. – Если вы двинетесь, то повязка может ослабнуть и мне придется перевязывать вас сызнова. Я сам буду ухаживать за профессором.

Янг наклонился ко мне и с осторожностью, которой я никак не ожидал от его грубых рук, принялся перевязывать мою раненую голову. Но самую существенную пользу принес мне поданный им глоток воды из тыквенной бутылки, снятой с шеи одного из убитых солдат; холодная примочка и питье до того подкрепили меня, что я был в силах сесть и осмотреться кругом.

Никогда в жизни не видел я такого отвратительного зрелища, какое представилось теперь моим глазам. Ворота павшей цитадели напоминали мясной рынок. Груды мертвых тел валялись вокруг меня и громадное число убитых врагов красноречиво свидетельствовало о том отчаянном мужестве, с которым наш отряд – вернее сказать, жалкая горсть людей – отбивался от бесчисленных врагов. По неровной мостовой и по склону возвышенности, спускавшейся к озеру, тек ручей ярко-красной крови, блестевшей, точно киноварь, в тех местах, где в нем отражались лучи солнца. Между мертвецами я не заметил трупа Тицока и был очень этому рад. Человек шесть неприятельских воинов стерегли нас; но они позволяли нам оказывать друг другу помощь, вероятно, находя, что им во всяком случае нетрудно будет справиться с тремя тяжело ранеными людьми. Мало того, они по-своему выказывали нам свое участие. Так, один из них, заметив, что наша тыквенная бутылка с водой опустела, тотчас принес другую, полную, сняв ее с тела мертвеца. Из-за стен цитадели все еще доносился лязг оружия и дикие крики, ясно доказывавшие, что если битва и кончилась – хотя подобное побоище нельзя назвать битвой – то избиение продолжалось; однако эти звуки мало-помалу замерли, пока мы лежали на поле сражения, гадая о предстоящей нам участи. Очевидно, все мятежники были перебиты.

Рейбёрн сидел недалеко от меня, прислонясь спиной к стене. Заметив, что я смотрю на него и пришел в память, он приветствовал меня печальной улыбкой.

– Скверный выдался нам сегодня денек, профессор, – сказал он, – и не утешительно сознаться, что мы разбиты отчасти по своей собственной вине. Я не подозревал, что азтланеки – такие отличные тактики, и недоумеваю, каким образом им удалось провести войско на другую сторону лагеря. Они могут гордиться тем, что заманили нас в ловушку, как последних дураков и ротозеев.

– Теперь вы уж никогда не уговорите меня принять участие в революции индейцев! – вмешался Янг. – Ведь я, право, положился на этих дрянных тлагуикосов, а они-то и испортили нам все дело. Чувствуете ли вы себя достаточно сильным, профессор, чтоб затянуть концы этой тряпки? – обратился он ко мне, перевязывая рану на своем лбу.

Потом Янг встал на четвереньки против меня и наклонился головой поближе к моим рукам; тем временем я настолько окреп, что без особенного усилия связал концы бинта. Неприятельский меч только скользнул по черепу моего бедного товарища. Но Янг был до того ошеломлен ударом, что упал замертво. Неприятели сочли его убитым, и это спасло ему жизнь, точно так же, как было и со мной. Рана Рейбёрна была хуже наших; его ударили мечом по бедру, так что чуть не отрубили ногу, и он едва не изошел кровью. К счастью, они с Янгом соорудили импровизированный жгут-турникет из тетивы лука и обломанного древка дротика, что тотчас и остановило потерю крови.

Больше часа позволили нам лежать под воротами крепости; в это время враги добивали несчастных тлагуикосов, выбирали из числа мятежников более важных людей, для того чтоб привести их пленниками в Кулхуакан, и наводили порядок в своем победоносном войске. Когда же все это было окончено, к воротам приблизился офицер с небольшим отрядом и грубо приказал нам встать. Мы с Янгом оправились, что кое-как поднялись на ноги, хотя это усилие вызвало страшную боль в моей голове и дурноту; я прислонился к стене, чтобы не упасть. Что же касается Рейбёрна, то он никак не мог подняться; я наскоро объяснил офицеру, куда он ранен, прибавив, что попытка встать и идти может иметь для него смертельный исход: бандаж непременно собьется с места и раненый тут же изойдет кровью. Выслушав меня, офицер послал за носилками и сказал, обращаясь ко мне:

– Ваш товарищ – герой; если бы я смел, то сорвал бы с него повязку своими руками, чтобы он умер без дальнейших мучений.

Я остерегся, однако, перевести эту речь Рейбёрну, хотя слова ацтекского воина дышали неподдельным участием.

В ожидании носилок солдаты надели мне с Янгом на шею тяжелые деревянные колодки; они были шире наших плеч и несколько напоминали большие брыжжи старинных времен. Эта любопытная штука до того поглотила мое внимание, что я спокойно позволил надеть ее на себя, немедленно узнав в ней «куаух-козатл», который, по свидетельству древних грамот, ацтеки надевали на своих военнопленных, чтобы помешать их побегу. Но Янг далеко не разделял моего восторга, но поводу открытия, что древний обычай, который считался упраздненным более трех веков назад, продолжает существовать в Азтлане и даже применяется к нам. Грузовой агент, напротив, пришел в страшное негодование, нисколько не желая, по его словам, щеголять «в рогатке для скота». Как я ни старался доказать ему, что неудобство, которому мы подвергаемся, ничто в сравнении с громадной пользой для археологии, проистекающей из подтверждения такого любопытного исторического факта, мои слова пропали втуне.

– Отстаньте вы от меня, профессор! – ворчал он. – Ну, на кой черт мне ваши исторические факты вместе с историческим враньем?! То и другое вечно переплетается между собой. Чего мне хотелось бы теперь, так это сорвать голову негодяю, нарядившему меня в деревянный ошейник, а я не в силах этого сделать. Да они, пожалуй, скоро повесят меня за ноги и заткнут мне рот какой-нибудь дрянью, точно убойному поросенку, а вы и тогда станете убеждать меня, что это доказывает то или другое, – чего никто, кроме вас, не считает вероятным, – а потому я должен радоваться подобной благодати. Будь они прокляты, эти древности! Они давно набили мне оскомину.

И после такого грубого заявления, несомненно, доказывавшего узость его понятий, Янг погрузился в мрачное молчание.

Когда на нас надели колодки, а Рейбёрна уложили в носилки, принесенные солдатами, мы услышали грохот барабанов в крепости, а вслед за тем – размеренные шаги марширующих полков. Заглянув в ворота, мы увидели, что к нам приближаются стройные колонны неприятельского войска. Впереди их подвигались пленные – числом от трехсот до четырехсот – все в деревянных ошейниках и под прикрытием сильного караула с обоих флангов. Они были размещены по степени важности своего звания – несчастные члены совета впереди, за ними другие сановники недолговременного правительства, дальше офицеры, а позади простые воины. Тлагуикосов между ними не оказалось, из чего мы заключили, что те из них, кто не был убит, вероятно, взяты под стражу и будут возвращены или к своим прежним владельцам, или в рудники, чтобы по старому томиться в неволе за каторжным трудом.

По-видимому, нас троих считали особенно важными пленниками, потому что поставили впереди всех, не исключая и членов совета. Такую честь мы бы охотно отклонили, догадываясь, что нам готовится, вероятно, и самая лютая казнь, по обычаю ацтеков. К несчастью, в нашем теперешнем положении нельзя было и помышлять о самостоятельных действиях, а приходилось только покоряться без всяких возражений. Поэтому мы заняли указанное место и старались, как могли, не обнаруживать малодушия, спускаясь к берегу.

Только несколько перепуганных женщин и детей, бросившихся в сторону при нашем приближении, оживляли пустынные улицы города. Из многих хижин доносились стоны несчастных раненых, которые доползли до своих убогих жилищ, чтобы умереть у родного очага. В другом месте слышались жалобные причитания женщин над покойником. По разным закоулкам лежали коченеющие трупы в лужах крови; эти люди, очевидно, доползли сюда, собравшись с последними силами. Между тем ближе к берегу замечалось большое оживление. Солдаты и лодочники толпились на пристани, а озеро пестрело судами, на которых неприятельские войска приплыли из Кулхуакана под прикрытием ночного мрака. Они высадились, как мы узнали теперь, в маленькой бухте, подходившей к самому месту нашей стоянки. Эта оживленная картина под яркими лучами солнца была очень живописной; заливчик с его песчаными низменными берегами, отливавшими золотом, невольно ласкал взгляд разнообразием красок, а за ним расстилалась спокойная гладь дремлющего озера, терявшаяся вдали, в сероватой дымке тумана.

Но картина оказалась еще оживленнее и живописнее, когда мы обернулись к берегу, после того как нас поместили на большую баржу, и она, отчалив от пристани, остановилась невдалеке, выжидая, пока другие суда примут пассажиров, чтобы вместе отплыть в Кулхуакан. Прямо перед нашими глазами расстилалась широкая центральная улица города и по ней, от самой цитадели, до пристани, двигались войска, медленно спускаясь по крутому склону и часто останавливаясь. У берега их ожидали лодки. Эти люди хотя и были варварами, но смотрелись молодцами и производили приятное впечатление. Перед каждым полком несли его знамя из перьев, а в каждой роте был свой значок – четырехугольник из бумажной ткани, ярко расписанный красками. Высшие военные чины были в деревянных шлемах, вырезанных и раскрашенных наподобие головы какого-нибудь дикого зверя, а их стеганные бумажные панцири покрывало множество девизов странной формы, разрисованных яркими красками; легкие круглые щиты, составлявшие необходимую принадлежность каждого воина, также были ярко разрисованы. И вся эта пестрота еще резче выступала на темном фоне обнаженных смуглых тел, а наконечники копий и мечи из закаленного золота сверкали в солнечных лучах.

– Нет ничего удивительного, что эти молодцы разбили нас, – сказал Рейбёрн, пока мы любовались строгой выдержкой солдат, спускавшихся к озеру.

Достигнув пристани, их стройные ряды моментально остановились и замерли по команде начальников.

– Да это самые образцовые воины, каких мне только случалось видеть! Взгляните, как они браво держат себя, как быстро повинуются приказам, как они ловки и статны! Меня просто удивляет, что полковник рассчитывал победить такую строго дисциплинированную армию. Впрочем, он горько поплатился за свою ошибку. Мне ужасно жаль его. Он был отличный человек во всех отношениях. Куда денется теперь его хромоногий мальчик? Вероятно, из него сделают тлагуикоса. Черт побери, какая галиматья вышла из всей этой затеи!

У меня было слишком тяжело на сердце, чтобы отвечать Рейбёрну, и я только кивнул ему головой. Его слова напомнили мне, что я страшно виноват перед ним и Янгом, потому что вовлек их обоих в свое рискованное предприятие, но еще больнее упрекала меня совесть за Пабло. Взрослые товарищи последовали за мной, по крайней мере, добровольно и сознательно, преследуя собственную выгоду; но Пабло, наивный ребенок, поехал с нами единственно из любви ко мне, в полной уверенности, что я сумею защитить его от всяких бед. Участь фра-Антонио также была для меня источником жестоких нравственных терзаний, но здесь меня утешало то, что он сам искал мученической смерти и прибыл в Азтлан не по моему настоянию. По крайней мере, хоть одна из этих погубленных четырех жизней не лежала на моей совести; однако и трех жертв, пострадавших по моей вине, было слишком много.

Мы простояли в бухте около двух часов, пока происходило размещение на судах возвращавшегося войска и пленных; при этом наша баржа время от времени отодвигалась дальше от пристани, по мере того как удлинялась двойная линия лодок позади нее. В этом закрытом месте не было почти ни малейшего ветерка и солнце до того пекло мою больную голову, что я измучился и желал умереть, чтобы избавиться от такой невыносимой пытки. Рейбёрн с Янгом, судя по их виду, страдали не меньше моего; поэтому нам стало несравненно легче, когда наша флотилия двинулась наконец в путь.

Более половины армии осталось в Гуитцилане для водворения порядка. На открытом месте нас освежал приятный ветерок, и мы с наслаждением дышали прохладным воздухом. Вся чарующая панорама живописного озера развернулась теперь перед нами, выступая на фоне зеленых лугов и более темной зелени деревьев, покрывавших горные скаты; а еще дальше над ними высились утесы, переходившие из нежно-серого тона в темно-коричневый; там и тут между ними чернели глубокие ущелья. Впрочем, красота природы не трогала нас; мы знали, что плывем по этим голубым водам, под лучами яркого солнца, в то место, где нам неминуемо предстоит жестокая смерть. И все эти живописные скалы, обрамлявшие озеро, были для нас только стенами тюрьмы, из которой нам не суждено вырваться живыми. При других обстоятельствах прогулка по озеру была бы настоящим наслаждением, но теперь и красота тропической растительности, и улыбающиеся окрестности были нам ненавистны; в особенности мы старались не смотреть в ту сторону, где чернела твердыня Кулхуакана – это мрачное гнездо жестоких варваров, жаждавших нашей крови.

XXXII. Выходка Эль-Сабио

Когда мы отплыли на далекое расстояние от города, то услышали издали вой торжества, которым стража на водяных воротах приветствовала возвращение победоносной армии, уведомляя о нашем прибытии жителей столицы. Эти слабые крики, неясно разносившиеся над водой, были подхвачены солдатами, возвращавшимися с нами. Нашей барже предстояло пройти прежде всех через ворота, откуда мы выезжали так недавно, покрытые славой. Наконец судно пересекло внутренний бассейн и направилось к пристани, откуда несколько дней назад мы отплывали с радужными надеждами на то, что нам удастся собрать многочисленную военную силу для народного восстания, приведшего теперь к такому печальному концу.

Весь берег кишел народом, сбежавшимся смотреть на нашу высадку; но меня поразило, что тысячная толпа, которая явилась сюда приветствовать армию победителей, не выказывала ни радости, ни оживления. Правда, пристань оглашалась диким воем, но это усердствовали преимущественно жрецы, солдаты и лодочники, стоявшие на дамбе, а не народная масса. Когда же нас вели по городу – по той же улице, по которой в последний раз мы пролагали себе дорогу оружием, – я заметил много мрачных опечаленных лиц. Мне тотчас пришло в голову, что в стенах Кулхуакана, пожалуй, назревает новый мятеж. На этот раз нас не повели в дом, где мы впервые встретились с верховным жрецом, и откуда нас освободил бесстрашный, благородный Тицок. Нашу группу заставили обогнуть это жилище и подняться на широкую площадку, увенчивавшую город, где стояло обширное здание сокровищницы, служившее вместе с тем и храмом наиболее чтимых в Азтлане богов. Я был в таком восхищении, что мне привелось увидать вблизи этот замечательный образчик древнего зодчества, которым до тех пор я мог любоваться только издали, что на некоторое время забыл всякий страх и горе. Меня волновало одно пламенное желание иметь под рукой все нужные инструменты для измерения этих мощных стен. Я почти совершенно забыл о своей неволе и грозившей мне жестокой участи, как вдруг жалобный стон несчастного Рейбёрна, которого тащили на лестницу, напомнил мне безотрадную действительность. «Археология не обогатится ни на волос, – сказал я сам себе, – если бы мне и удалось собрать кое-какие сведения за короткий срок, отделяющий меня от могилы». Наружный край верхней площадки, наподобие нижних террас, был обнесен необыкновенно массивной стеной из квадратных камней, соединенных цементом. Эта стена увенчивалась громадными камнями, высеченными в виде змеиных голов с широко раскрытой пастью, что напомнило мне подобную же ограду, найденную испанцами вокруг главного храма в городе Теночтитлане. И тут мне страшно захотелось, чтобы мой друг Банделье находился в данную минуту со мной и мог убедиться в верности своей остроумной гипотезы относительно змеиной стены вокруг великого Теокали.

Через портал, образуемый двумя колоссальными каменными глыбами, высеченными в виде двух змей, свернувшихся спиралью, причем их головы соприкасались вверху в виде арки (не настоящей арки, потому что каждая из этих двух змей была монолитом и опиралась на подножие из той же цельной глыбы), мы вошли в широкую ограду перед храмом. Меня очень удивило – потому что о таких вещах нет ни малейшего намека в старинных ацтекских грамотах, – что в центре ограды скала была выдолблена таким образом, что образовала обширный амфитеатр; здесь, очевидно, приносились жертвы, потому что стоявший в центре каменный алтарь был обагрен кровью; местами на нем присохли даже обрывки мяса: оттуда на нас пахнуло таким запахом гнили, что мы почувствовали невыносимую тошноту. Вокруг всего амфитеатра были высечены ступени, вероятно, служившие сиденьями для зрителей, и только как раз напротив портика, перед самим входом в храм, был устроен большой каменный балкон, а под ним другой – поменьше. Здесь все было приспособлено к тому, чтобы народ мог удобно наслаждаться кровавым зрелищем, происходившим внизу, под его ногами. Необъятный амфитеатр свободно вмещал в себе не менее сорока тысяч человек. Под балконом зиял темный проход, вроде туннеля; вероятно, он сообщался с храмом. Другой узкий проход, ниже человеческого роста, вел под гору и выходил на нижнюю террасу. Он служил для стока крови с арены, а также воды, в дождливое время года.

Мы зажали носы, проходя возле этого отвратительного места, и были очень рады, когда миновали его и приблизились ко входу в храм. Благородный портал этого монументального здания отличался строгой простотой, придававшей ему необыкновенную величавость, в которой, как и в общем виде фасада, сказывался мрачный и грандиозный стиль египетских построек, о чем я упоминал уже не раз. Отсюда мы вступили в темную внутренность капища, освещенного только немногими узкими скважинами в толстейших стенах; высокий потолок поддерживался рядом колонн, открывавших перед нами бесконечные перспективы, где царил вечный полумрак.

Когда мы вошли в это священное для ацтеков место, стража благоговейно притихла, да и меня самого невольно охватило чувство почтения, какое внушает всякое здание, освященное молитвами многих тысяч людей в течение веков. Но Янг, по-видимому, не испытывал ничего подобного. Внимательно осмотревшись вокруг, он бесцеремонно заметил:

– Ну, эта махина не годилась бы для конгрегациональной церкви. Тут нет ни единой скамьи для молельщиков, да, вероятно, и при солнечном сиянии ни в одном углу не увидишь даже хоть какого-нибудь завалящего молитвенника. Как вы думаете, профессор, что сказали бы здешние жители на предложение осветить эту темную старую яму электричеством? Сверх того, можно было бы избавиться от холода и отвратительной сырости с помощью парового отопления. А то ведь здесь как раз наживешь все формы ревматизма. Чувствуете, как дует по ногам?

Однако рассуждения грузового агента были тотчас прерваны бесцеремонным вмешательством одного из солдат, который не особенно нежно зажал ему рот своей ладонью, давая понять, что здесь не полагается разговаривать.

Такая решительная репрессия была тем более уместна, что мы приближались к задней части храма, где в таинственном сумраке рисовалась фигура громадного идола, восседавшего на троне, вроде алтаря. Она была не меньше десяти футов в высоту, очень грубо высечена из камня и только в общих чертах напоминала человека; безобразное лицо кумира выражало такое зверство, что, вероятно, наводило ужас на простых людей. Самой удивительной особенностью этой статуи был отвратительный череп, поддерживаемый двумя громадными руками, которые выходили из поясничной области и торчали тут совсем некстати, не имея ничего общего с другой парой рук, находившихся на своем месте. Страшный истукан был увенчан двумя змеиными головами, в подражание рисунку на портале, а тела обеих змей обвивали статую. Вместо глаз у нее были вставлены блестящие зеленые камни – настоящие изумруды, хоть я не разобрал этого с первого взгляда, – золотые змейки, чрезвычайно красиво сделанные, окружали их, а на шее идола висело ожерелье из золотых сердец, поверх нагрудника из ярко зеленых перьев. Такие же точно перья торчали над змеиными головами в виде густого султана; вся фигура была усыпана блестящими предметами – изумрудами, золотыми дисками, кусочками перламутра и осколками агата – сверкавшими в темноте светлыми точками. Руки идола были вытянуты вперед: в одной из них он держал лук, в другой – связку стрел. Но даже и без этих несомненных атрибутов я тотчас узнал бы по черепу и змеиным головам, что сидящий передо мной звероподобный отвратительный истукан представляет бога Гуитцилопохтли: первое и во все время кровавого культа главное божество, которому поклонялись мексиканцы. Янг не осмеливался больше громко разговаривать в капище и только шепнул мне на ухо с глубоким вздохом:

– Клянусь честью, профессор, это самая отвратительная образина, какую я только видел.

Мне был известен обычай ацтеков приводить своих военнопленных прежде всего в капище Гуитцилопохтли, чтобы они, вместе со своими победителями торжественно поклонились ему; поэтому я нисколько не удивился, когда из алтаря вышел жрец и приказал нам пасть ниц перед истуканом. Присутствующие азтланеки немедленно исполнили это приказание и поклонились до земли; только Янг, не понимавший ацтекского языка, и я, не хотевший подвергаться такому униженно, остались на ногах. Но тут же двое солдат, стоявших сзади, сшибли нас обоих с ног, так что мы растянулись во весь рост лицом ниц. Что же касается Рейбёрна, то враги, по-видимому, удовольствовались его лежачим положением на носилках и не стали беспокоить несчастного.

Пока я лежал на полу, дрожа от негодования и бешенства при мысли, что со мной смеют обращаться так грубо и что я против воли должен воздавать почести отвратительному идолу, до моего слуха донеслось странное царапание по каменному полу, а потом что-то холодное и липкое коснулось моей руки. В то же время я услышал вблизи себя легкое фырканье. Я начинал догадываться, что это значит, но не смел сразу поверить неожиданной радости. Между тем липкий предмет отстал от моей руки, и вдруг мрачная тишина храма огласилась оглушительным ослиным ревом, буквально потрясшим стены. Это, несомненно, был голос друга, радостно приветствовавшего меня. Во мне тотчас мелькнула надежда, что Пабло и фра-Антонио, пожалуй, еще живы. Мое предположение тотчас подтвердилось; когда мы снова поднялись на ноги, я увидел в пяти шагах от себя своего молодого слугу, а рядом с ним Эль-Сабио; немного позади них стоял монах с сияющим лицом. Я не помнил себя от удивления и восторга. Мне страшно хотелось заговорить с друзьями, которых я считал давно погибшими, расспросить их о том, что с ними происходило и каким чудом они уцелели до сих пор. Однако церемония, в которой участвовали наши победители, еще далеко не кончилась, и, чтобы не нарушать ее торжественности, нас поставили врозь в формировавшейся тем временем процессии. Тут мне опять помогло знакомство с ацтекскими обычаями: я заранее знал, что нас собираются трижды провести вокруг жертвенного камня. И, право, в ту минуту меня меньше страшила ожидавшая нас участь, чем необходимость приблизиться к месту, распространявшему такое нестерпимое зловоние.

На краю амфитеатра, где этот смрад становился уже ощутительным, военный караул, как мне показалось, с большим удовольствием сдал нас в руки целой ватаге жрецов, во главе которой стоял кругленький, жирный человечек с короткими ногами, пыхтевший, как паровик. В нем не было ровно ничего представительного, но он старался принять важную осанку, спускаясь по ступеням впереди нас, причем ему стоило большого труда держаться прямо и идти не переваливаясь на своих коротеньких жирных ножках. Я был очень рад, что нелепые подробности церемонии немного отвлекают наше внимание от мрачной, зловещей обстановки, заставляя забывать даже тошноту, вызываемую нестерпимой вонью, которая все усиливалась. Я заметил, что у жрецов ноздри были заткнуты ватой; нам же оставалось зажимать их руками.

Эль-Сабио, обладавший чувствительным обонянием и широким открытым носом, которого он не мог зажать, начал горячиться, почуяв отвратительное зловоние. Я полагаю, что ему, как всем миролюбивым тварям, инстинктивно претил запах крови. Будь возле него Пабло, он успокоил бы животное ласковыми словами и прикосновением руки, тогда как жрецы, ведшие ослика за поводок, не умели с ним справиться и только сильнее пугали и раздражали его. Внезапная перемена в поведении Эль-Сабио поражала их, так как они видели его ежедневно в течение довольно долгого промежутка времени и знали образцовое послушание нашего любимца; теперь же он приходил в настоящее бешенство, нарушая порядок и торжественность процессии. Однако им удалось, дергая за веревку, обвязанную вокруг шеи Мудреца, и с помощью осторожных толчков сзади, заставить его спуститься с лестницы на круглую арену в глубине амфитеатра, в центре которой стоял алтарь и где запах крови становился окончательно невыносимым. Тут несмотря на одержанную над ним победу смирный и благовоспитанный ослик совсем отбился от рук, обезумев от страха и ярости.

Каким-то чудом – к счастью для тех, на кого злополучный Эль-Сабио смотрел, как на своих мучителей – до сих пор его копыта не нанесли никому вреда; но, спустившись с последней ступеньки, он сдвинул вместе обе задние ноги и необычайно ловко лягнул ими одного из жрецов, высокого человека, энергично подталкивавшего бедное животное. Удар пришелся прямо ему в живот; долговязый жрец моментально согнулся вдвое, точно складной ножик, и упал наземь, еле переводя дух. Мудрец тем временем вырвался из рук державших его людей и начал производить такое опустошение в рядах неприятеля, что, вероятно, ни один осел не отличался таким образом с начала мира. К счастью для нас – потому что Эль-Сабио в данную минуту не был в состоянии различать друзей от недругов, – мы оставались пока на лестнице, между тем как большая часть жрецов успела уже спуститься вниз, а бедный ослик шел во главе пленных. Поэтому его бешенство обрушилось исключительно на языческое духовенство; любо было смотреть, как он начал отделывать служителей Гуитцилопохтли (по выражению Янга). Несчастные находились буквально в осадном положении. Громадная толпа стражи и пленников заграждала им путь на лестницу, а подземный ход в капище был заперт; таким образом жрецам оставалось только единственное средство спастись от взбесившегося животного – то есть перепрыгнуть через каменную ограду не менее восьми футов высоты, окружавшую жертвенный алтарь. Но даже и ловкому человеку было бы не легко выполнить этот гимнастический фокус, для чего требовалось подняться на руках настолько высоко, чтоб можно было перекинуть через стену одну ногу. Между тем жрецы были большей частью народ тучный, обленившийся и неповоротливый. Едва кто-нибудь из них ухитрялся зацепиться руками за верх ограды, как Эль-Сабио начинал ожесточенно лягать его по болтавшимся ногам и удар железных подков по обнаженным пяткам причинял такую невыносимую боль, что неловкий акробат немедленно летел вниз головой на землю. В данном случае Мудрец проявлял какую-то адскую находчивость, не давая ускользнуть ни единой жертве.

Мы с восторгом следили за его подвигами, забавляясь в душе небывалым балаганным фарсом. Но для жрецов это комическое зрелище перешло в настоящую трагедию. Повалив их наземь, Эль-Сабио, как бешеный, носился по арене и топтал своих распростертых врагов. Острые подковы рвали вкровь их обнаженные тела; порой меткие удары были до того сильны, что мы видели, как судорожно втягивались ребра жертв, а из ноздрей у них хлестала фонтаном кровь; тогда мы догадывались, что для этих людей наступил последний час. Жестокая расправа совершалась под такой оглушительный рев и гам, что невозможно описать. Избиваемые жрецы кричали от страха, молили о помощи, ревели от бешенства, стонали и взвизгивали. Толпа вокруг нас и на верхней площадке вторила им, как будто из предостережения и сочувствия; впрочем, все варвары имеют привычку поднимать вой чисто из инстинктивного подражания; стоит завыть одному, как его голос будет подхвачен целым хором. Пабло в свою очередь отчаянно кричал, стараясь образумить Эль-Сабио, из боязни жестокой кары своему любимцу. Янг подбрасывал свою знаменитую шляпу «дерби» в воздух и орал:

– Молодец, валяй их хорошенько, топчи этих толстопузых! Ура! Гип, гип, ура!

Вскоре можно было подумать, что все население Бедлама вырвалось на волю и что мы сами сошли с ума. Но кому удалось ловко увернуться от копыт Эль-Сабио, так это толстому коротконогому жрецу; я никак не ожидал от него такого проворства. Сначала он прятался за спинами товарищей, пока некоторые из них не перелезли через стену, а другие не были искалечены ослиными копытами. Раз или два он порывался протиснуться на лестницу, но у ее подножия лежали более двенадцати человек тяжело раненых, которые доползли сюда в надежде как-нибудь спастись. Однако жрецы, стоявшие впереди нас, были настолько бессердечны, что не хотели оказать помощь своим собратьям или унести их отсюда, рассчитывая, что за этим живым барьером им будет гораздо безопаснее. Наконец, когда на арене не осталось больше ни одного человека, за кого можно было спрятаться, толстяк сделал последнее, поистине геройское усилие и, не взирая на свой маленький рост, необыкновенную тучность и одышку, подпрыгнул и ухватился руками за верх ограды. Но подняться на руках у него уже не хватило уменья и он повис лицом к стене, судорожно поджимая голые ноги и пронзительно визжа, насколько позволяла ему одышка.

Можно было подумать, что в данном случае бессловесное животное действует вполне сознательно. Увидев жреца в его беспомощном положении, Эль-Сабио занял позицию напротив него и открыл наступательные действия. Ревущая толпа невольно притихла, сознавая, какой опасности подвергалась эта последняя жертва ослиной ярости; но вместе с тем было очевидно, что ослик не может нанести жрецу смертельной раны. Но вот пара маленьких копыт мелькнула в воздухе и раздался глухой, мягкий звук, как будто кто-нибудь ударил дубиной по перезрелой дыне, а вслед затем послышался невероятно пронзительный, плачевный визг. Однако малорослый жрец храбро держался за ограду, сознавая, что от этого зависит его спасение. Ослик лягнул опять и снова мы услышали отчаянный вопль; одна рука толстого человечка оборвалась, но он опять ухватился за верх стены; наконец, при третьем ударе, человеческая природа не выдержала: жрец оборвался и тяжело рухнул навзничь. Тут последовал блистательный финал поединка: Эль-Сабио ударил копытами своего противника и раздробил ему череп.

Между тем и сам победитель до того выбился из сил, что еле держался на ногах; жалобный стон вырвался из его груди и несчастный ошалевший ослик, натворив столько бед, в полном изнеможении упал на землю возле убитого им человека.

XXXIII. В сокровищнице ацтеков

Изнуренный припадком бешенства, Эль-Сабио лежал в полном изнеможении, но и тут азтланеки как солдаты, так и жрецы, не смели к нему подступиться; суеверные дикари были убеждены, что в Эль-Сабио вселился злой дух самого опасного свойства. Поэтому они охотно позволили Пабло подойти к бедному ослу, а когда мальчик стал просить помощи, чтобы вынести запыхавшееся животное из амфитеатра, подальше от убитых, раненых и нестерпимого зловония, то меня с Янгом протолкнули вперед, приказывая взяться за это дело, которое страшило даже самых храбрых.

Их боязнь была тем забавнее, что Эль-Сабио не мог стоять на ногах, а уже тем не менее лягаться. Нам стоило большого труда поднять его с земли и внести по крутым ступеням, так как оба мы были обессилены своими ранами. Но Пабло усердно помогал нам, и вскоре мы вынесли несчастное животное на чистый воздух, где дул приятный свежий ветерок. Один из солдат немедленно принес воды по просьбе моего слуги, и наш Мудрец начал понемногу оживать. Сначала меня удивило, что азтланеки не убили его в наказание за такую массу наделанных им бед; между тем из разговоров, происходивших вокруг, пока Пабло ухаживал за осликом, а внизу солдаты убирали мертвых и оказывали помощь раненым, мне стало ясно, что никто не смел убить Эль-Сабио из боязни, что злой дух, которым одержим осел, переселится в него самого. Я поспешил поддержать это заблуждение и совершенно серьезно сказал одному из жрецов, что мне случилось однажды быть свидетелем, как один человек пришел сам в неистовое бешенство, после того как убил взбесившееся животное, и таким образом выпустил на свободу сидевшего в нем злого духа. Эта история тотчас распространилась в толпе, и я с удовольствием заметил, что Эль-Сабио стал внушать азтланекам еще больший ужас. Они даже не думали заканчивать триумфальную церемонию, неожиданно прерванную кровавым побоищем; да и смешно было бы продолжать ее, после того как Мудрец обратил победителей в побежденных. Наконец нас окружили конвоем солдат; Пабло было приказано вести оправившегося осла, а нам с Янгом следовать за ними, ради предотвращения новой катастрофы. В таком порядке мы опять вступили в храм. На этот раз наши провожатые не останавливались перед идолом, а провели нас к задней стене здания, где находился другой выход во внутренний двор. На его дальнем конце, как нам было известно из рассказов Тицока, находилась сокровищница с несметными богатствами царя Чальзанцина, которые постоянно увеличивались в последние времена, благодаря громадному количеству золота, добываемого в рудниках Азтлана.

У выхода, который запирался металлической решеткой и задергивался тяжелой занавесью, солдаты по всей форме передали нас жрецам. После этого занавес отдернули, подняли решетку и мы вышли на божий свет. Тут перед нами открылось здание, так долго служившее предметом наших пламенных мечтаний; оно было невысоким, всего в один этаж, и окружено отвесными утесами, которые поднимались как будто до самого неба; впрочем, сокровищница отличалась необыкновенной массивностью постройки и оказалась гораздо обширнее внутри, чем можно было ожидать по ее наружному виду. Когда мы вошли туда через узкий проход, также запиравшийся металлической решеткой, то увидели перед собой громадную комнату, часть которой, очевидно, была вырублена в скале. С первого взгляда было заметно, что и дальше этой комнаты находилось свободное пространство, также вырубленное в скале, потому что в задней стене чернело отверстие, представлявшее, вероятно, вход в глубокую пещеру.

Жрецы повели нас именно в ту сторону. Перед нами опять подняли решетку и мы вступили в узкий коридор, где по обеим сторонам виднелись входы в маленькие комнаты, похожие на кельи. Против нашего ожидания здесь было довольно светло, благодаря узким окошкам, пробитым в наружной стене утеса, так что мы свободно могли осмотреться вокруг. Если бы не эти полоски света, мы, пожалуй, сошли бы с ума в этой темнице, вырубленной в самых недрах горы, откуда нам не представлялось возможности выйти, только одна смерть могла освободить нас отсюда. В конце коридора находилась комната, также вырубленная в скале, приблизительно в тридцать квадратных футов в высоту; ее тщательно выровненные стены были покрыты золотыми пластинками, наложенными одна на другую в виде рыбьей чешуи, а на потолке виднелось отверстие, откуда падал слабый свет, заставлявший блестеть покрытые золотом стены. Тут, очевидно, была молельня, потому что посреди нее возвышалась статуя бога Гуитцилопохтли менее крупных размеров, чем в храме, но украшенная с еще большим великолепием. Нас опять сшибли с ног, заставляя пасть ниц перед отвратительным истуканом. После этой церемонии нас снова вывели в коридор и поместили в двух тесных кельях, снабженных циновками вместо постелей; затем наши провожатые вышли, предоставив нас самим себе; минуту спустя мы услышали зловещий скрип решетки, опускавшейся за ними; этот неприятный звук гулко отозвался в этих скалистых стенах.

Некоторое время мы стояли в грустном молчании возле носилок, на которых лежал Рейбёрн; он был очень бледен и слаб после страшной потери крови, сильной усталости, нравственных страданий и волнений последних часов. Пабло поместился с Эль-Сабио в одной из каморок на противоположной стороне коридора – нам предоставили устраиваться в нашем заточении, как мы желаем. Тут мальчик принялся беседовать со своим ослом так наивно, что в другое время мы похохотали бы над ним от души; он то укорял животное за его неосмотрительность, то восхищался храбростью своего друга и выражал боязнь, что Эль-Сабио постигнет жестокая кара. Но на первом плане у него стояли пламенные уверения в любви и, насколько мы могли судить, Мудрец отвечал на них взаимностью.

– Ну, что же мы стоим без дела? – сказал наконец Янг. – Отсюда, кажется, нечего и думать вырваться на свободу, но все же надо посмотреть, что тут есть. Падре следовало бы перевязать ногу Рейбёрна, а пока он будет с ним возиться, мы с вами, профессор, сделаем обход. Ведь это и есть сокровищница ацтеков; нужно же провести здесь маленькую ревизию; впрочем, закладываю свою шляпу, что здесь нет никаких сокровищ!

Я был рад чем-нибудь развлечься от тяжелых дум, а потому охотно принял предложение товарища, убедившись предварительно, что фра-Антонио не нуждается в моей помощи при перевязке раны Рейбёрна. Итак, мы отправились с Янгом в обход. Несмотря на безвыходность нашего положения, я сгорал от любопытства, мечтая найти какие-нибудь интересные следы ацтекской общины, основанной царем Чальзанцином в долине Азтлана тысячу лет назад. В этом месте, несомненно, находился самый древний склад имущества первобытных обитателей американского материка, и я дрожал при мысли о тех археологических сокровищах, которые мог здесь встретить; но вслед затем тяжелый вздох вырвался у меня из груди, когда я понял всю бесполезность самых блестящих открытий при моем теперешнем положении.

С первых же шагов мы убедились, что Янг был неправ, сомневаясь в присутствии здесь каких бы то ни было богатств; прежде всего мы с ним попали в кладовую, – не более десяти кубических футов – которая была битком набита слитками закаленного золота из рудников Гуитцилана. В следующей комнате было то же самое; рядом с ней – опять то же, так что целых пять комнат было занято драгоценными слитками. Остальные же из них оказались совершенно пустыми и здесь не нашлось никаких следов несметных богатств, запасенных во времена седой древности предусмотрительным царем. Между тем в этом месте был некогда собран клад, каким не мог похвастаться ни один монарх на свете. Увидев перед собой море золота, Янг сделался просто неузнаваемым – густая краска бросилась ему в лицо, глаза засверкали, дыхание стало тяжелым и неровным. Заметив это, я поспешил развеять его радужные мечты и сказал:

– Какая польза нам в этих найденных сокровищах, если ни один из нас не выйдет живым из долины Азтлана?

Мой товарищ тотчас переменился в лице и примолк, а когда заговорил опять, то в его голосе звучала покорность судьбе.

– Сделайте одолжение, профессор, выручайте меня, как следует, потому что я настоящий глупец. Ведь с того самого вечера в Морелии, когда вы рассказали мне с Рейбёрном об этих несметных богатствах, я вбил себе в голову воспользоваться ими. Все эти месяцы я только и думал о них наяву и грезил ими во сне. И вот только в настоящую минуту, когда мы в самом деле нашли их, мою глупую башку посетила мысль, что я, собственно, не имею на них никакого права! Ах, выручайте меня, пожалуйста, назовите последним, ничтожным, безмозглым дураком!

Слова Янга не рассмешили меня на этот раз; напротив, мне хотелось теперь заплакать. Товарищ напомнил мне, насколько я виноват перед ним, соблазнив его перспективой обогащения в таинственной долине, где его ожидала не сегодня-завтра лютая смерть. Вместе с легковерным Янгом, я погубил Рейбёрна; что же касается Пабло, то моя вина перед ним не имела никаких оправданий. К счастью, они все трое не думали упрекать меня за мое легкомыслие, но их кротость, пожалуй, еще больнее растравляла мою сердечную рану. Поэтому я почувствовал некоторое облегчение, когда, вернувшись к остальной компании, услышал, как фра-Антонио успокаивал Рейбёрна тоном глубокого, непоколебимого убеждения. Он толковал ему о духовных благах, которые несравненно лучше и выше материальных, потому что последние не могут утешить нас в минуты тяжелых испытаний, тогда как духовные блага одни могут поддержать человека на его грустном земном поприще и спасти от отчаяния на краю гибели. Прислушиваясь к этим утешительным речам, я немного успокоился сам и почувствовал в себе новую силу, тогда как за минуту перед тем изнемогал под бременем своих напрасных сожалений. Вскоре фра-Антонио перешел к другому предмету, потому что избегал многословия, поднимая какой-нибудь религиозный вопрос; зато его наставления были так метки и красноречивы, что невольно западали в душу несмотря на их краткость. Теперь францисканец стал рассказывать нам о том, что происходило с ним с тех пор, как он потихоньку ушел на рассвете из лагеря инсургентов.

Впрочем, у него не было никаких особенных приключений. Завидев его лодку на озере, азтланеки узнали монаха и отворили перед ним ворота; с пристани фра-Антонио провели прямо в то здание, где мы были заключены в день нашего прибытия в Кулхуакан. Там он оставался в неволе, пока его не привели в храм, чтобы участвовать в триумфальном шествии на церемонии, так неожиданно прерванной трагическим вмешательством Эль-Сабио. Францисканец ни разу не видел верховного жреца и даже не получил ответа на свою настоятельную просьбу отпустить с миром нас троих из долины, так как он исполнил требование Итцакоатля и добровольно отдался ему в руки; но молчание деспота было понятно после храброго вызова со стороны тлагуикосов, которые, к несчастью, оказались на деле низкими трусами.

В недолгий период своего заключения, фра-Антонио не говорил ни с кем, кроме одного человека, приносившего ему питье и пищу. Но и эти непродолжительные разговоры подали молодому миссионеру надежду, что если бы он мог обратиться со своей проповедью прямо к народу, как делал в Гуитцилане, то цель его прибытия сюда была бы достигнута. Хотя тюремщик фра-Антонио и был жрецом при храме, но он с большими интересом и сочувствием вникал в сущность христианской доктрины, изъявляя радостную готовность отказаться от заблуждений идолопоклонства ради новой веры, которая оказывалась несравненно чище и благороднее. Он говорил миссионеру, что его товарищи, служащие при храме, уже слышали кое-что о новой религии от перебежчиков из Гуитцилана и хотели бы узнать о ней побольше; таким образом, по словам фра-Антонио здесь была, по-видимому, плодородная нива, которая обещала вскоре принести богатую жатву для христианства. Поэтому монах пламенно желал иметь случай открыто обратиться к пароду со своей проповедью. Далее он прибавил, что если бы его речь сопровождалась каким-нибудь знамением с неба, то он обратил бы в христианство всю здешнюю общину, которая не по своей вине до сих пор погибала в грехе язычества.

Мы с Рейбёрном переглянулись, когда фра-Антонио упомянул о знамении с неба, потому что, по нашим понятиям, время чудес давно миновало, но фра-Антонио не соглашался с нами в этом отношении и его вера в чудеса была вполне логична.

– Иначе, – говорил он, – человечеству было бы известно, в какую эпоху со времени основания христианства прекратились на земле поразительные проявления силы Божьей, которые кажутся людям сверхъестественными.

В этом, как и во многом другом, он обнаружил большое сходство со святым Франциском Ассизским, основателем францисканского ордена.

Что касается Пабло, то он далеко не так благополучно провел время своего плена, как фра-Антонио; жрецы не на шутку старались обратить его в язычество, прибегая для этого к суровым мерам. Когда нас так грубо разлучили с мальчиком во время ареста в жилище верховного жреца Пабло и Эль-Сабио торопливо потащили по ступеням к храму, а через храм в сокровищницу; здесь Пабло и оставался в заключении, но не в том месте, где мы находились теперь. Его морили голодом, жаждой, жестоко били и грозили ему смертью, если он не покорится. Но он остался тверд в свой вере. Передавая нам эти подробности, мальчик горько рыдал; по его словам, он не хотел отказаться от христианства, главным образом, из боязни огорчить фра-Антонио и меня. Фра-Аитонио пристыдил его слегка за это и напомнил ему, что он был обязан держаться христианства, несмотря ни на какие угрозы, из любви к Спасителю, что, впрочем, нисколько не умаляло его настоящего подвига, а в заключение францисканец похвалил юношу за твердость в испытаниях, которые испугали бы многих людей на его месте. Пока бедного Пабло терзали таким образом, только один человек выказывал ему участие. Это был старик, по-видимому, хранитель архивов, собранных в сокровищнице. Он дважды рисковал собственной жизнью, тайно принося заключенному питье и еду. К счастью, мальчика ни разу не разлучали с Эль-Сабио и не отняли у него губной гармошки; таким образом присутствие четвероногого друга и музыка помогали ему переносить тяжелую участь.

Когда, в свою очередь, мы с Рейбёрном и Янгом начали описывать наши несравненно более удивительные приключения и заговорили о своих радужных надеждах, разлетевшихся прахом, то избегали толковать о будущем. Обходя этот тягостный и бесполезный вопрос, мы старались весело болтать о посторонних вещах, как из желания поддержать свою бодрость, так и из боязни расстроить Рейбёрна, у которого уже открылась лихорадка из-за раны. Но, несмотря на эти благоразумные предосторожности, ни один из нас не сомневался, какая готовится нам судьба, и даже не надеялся на отсрочку жестокой казни.

Поэтому мы сильно удивлялись, что проходил день за днем, а все оставалось по-прежнему. От человека, приносившего нам пищу, мы не могли узнать ровно ничего, но не вследствие его скрытности, а потому, что он сам ничего не знал о планах верховного жреца. Нашим тюремщиком был один из жрецов; несмотря на свое звание он относился к нам с участием и даже слушал обращенные к нему наставления фра-Антонио, пытавшегося просветить его светом христианства. Но проповедь францисканца не находила дорогу к сердцу язычника – очевидно, он был менее податлив, чем первый тюремщик миссионера. Кроме него, мы видели иногда старика, оказавшего покровительство Пабло, хранителя архивов. По своему официальному положению, он имел свободный доступ в ту часть сокровищницы, от которой нас отделяла вторая решетка. У этой решетки мне случалось вступать с ним в интересные разговоры по части археологии; между тем фра-Антонио стал относиться к старику равнодушнее, заметив, как мало действует на него истолкование христианских доктрин. В самом деле, этот почтенный жрец был весь поглощен изучением древностей и мало интересовался религиозными вопросами. Не увлекаясь христианством, он в то же время не был ревностным последователем и своей собственной веры. От него я узнал много любопытных вещей касательно ацтекского народа; между прочим, он указал мне также, каким образом велись их летописи, как мало-помалу живописные грамоты ацтеков сменялись письменами, представлявшими нечто среднее между идеографами и азбукой, употребляемой у корейцев. Этот предмет был впоследствии пространно описан в моем ученом сочинении. Архивариус сообщил мне, между прочим, об одном обстоятельстве, сильно его изумлявшем. О том, что верховный жрец по нескольку раз в год удалялся в то самое место, где мы были теперь заключены, и проводил здесь иногда по целому месяцу, вдали от своего народа, без пищи и питья. Итцакоатль уверял своих подданных, что в это время он находится в непосредственном общении с богами.

Между тем все мои расспросы относительно несметных богатств, собранных здесь царем Чальзанцином, ни к чему не привели. Старик-архивариус, несмотря на свое привилегированное положение и страстную любовь к древностям, знал о царских сокровищах так же мало, как я сам. Он уже не раз осматривал каждую комнату в сокровищнице, но не нашел ни малейшего следа этого древнего клада, о котором в народе сохранилось только неясное предание. Отсюда он заключил, что если несметные богатства и находились когда-нибудь в Кулхуакане, то были давно растрачены. Конечно, открытие клада при настоящих безнадежных обстоятельствах только удовлетворило бы мое любопытство, не принеся никакой существенной пользы, и с моей стороны было крайней нелепостью печалиться о том, что я не достиг своей цели. Однако, сознаюсь откровенно, в это тяжелое время мысль о моих неудавшихся археологических изысканиях жестоко мучила меня. Мне было так больно сознаться, что мое предприятие, начатое и продолжавшееся так удачно, было основано на чистом заблуждении с начала до конца.

XXXIV. Мученический венец

Медленно и безотрадно тянулись дни в стенах нашей темницы, вырубленной в самых недрах горы, и, по мере того как проходило время, на нас надвинулось новое горе, более тяжкое, чем неопределенный страх перед грозившей нам смертью. Рана Рейбёрна, нанесенная зубчатым острием маккагуитла, представляла большую опасность с самого начала; продолжительный переезд через озеро под палящими лучами солнца вызвал в ней воспаление, а дальнейший перенос раненого и волнение, причиненное ему жестокой расправой Эль-Сабио с нашими неприятелями у жертвенного камня, окончательно ухудшили дело. Даже искусный уход фра-Антонио только поддерживал слабые силы больного во время страшных приступов горячки, не принося ему существенного облегчения; когда же горячка миновала, силы Рейбёрна стали падать с каждым днем. Грустно было видеть этого человека, еще так недавно служившего воплощением гордой мощи, до того ослабевшим, что он не мог двинуться без помощи фра-Антонио; его болезненные стоны и жалобы надрывали нам сердце. Рейбёрн умолял нас вынести его на солнце, дать ему вдохнуть свежего воздуха. По словам фра-Антонио, постоянный мрак и нездоровая атмосфера нашей тюрьмы настолько же изнуряли силы больного, насколько и сама болезнь. Действительно, в его каморке было сыро; наступил период дождей, и по ночам мы страдали от холода; кроме того, скалистая гора постоянно содрогалась от ударов грома, оглушительно рокотавшего над ее вершиной.

Однажды, когда Рейбёрну было особенно плохо, Янг отозвал меня в молельню с очевидным намерением облегчить передо мной свою душу.

– Послушайте, профессор, – начал он, оставшись со мной наедине, – я, право, не могу больше выносить этой пытки. Пошлю-ка я, знаете, челобитную к верховному жрецу, пускай он поскорее казнит меня, с тем условием, чтобы Рейбёрн был перенесен из этой мокрой ямы в более удобное место, где он может по утрам видеть солнце и пользоваться свежим воздухом! Когда он выздоровеет, то не струсит перед казнью; он не такой человек, чтобы чего-нибудь испугаться, когда с ним все в порядке. Но это адская жестокость – убивать его таким образом день за днем! Так не поступают даже с собакой. Право, я похлопочу за него. Семи смертям не бывать, одной не миновать; ведь я только немного ускорю свой конец, вот и все.

Довольно странно, что подобная же мысль с некоторого времени приходила и мне, но я рассчитывал извлечь более пользы из своего самопожертвования. Я также хотел настаивать на своей немедленной казни, с тем условием, чтобы моим друзьям была предоставлена свобода, какой может воспользоваться человек в этой долине, опоясанной неприступными горами по эту сторону загражденного прохода. Поэтому, когда Янг заговорил о своем проекте, я в свою очередь открылся ему и даже стал доказывать, что мне принадлежит право осуществить задуманный план, так как я первый задумал его; ведь это я сам завлек своих друзей, исключая фра-Антонио, в злополучную долину Азтлана. Но Янг отвергал мои настояния и мы даже поспорили с ним, причем он сильно горячился, так как по своему упрямству не терпел противоречия.

Не знаю, чем окончился бы наш спор, потому что он был внезапно прерван самым неожиданным образом. Пока мы с Янгом только думали, другая, более сильная воля, руководимая более проницательным и тонким умом, направила события по своему собственному усмотрению, и теперь нам обоим оставалось только покориться их неизбежному ходу. Все случившееся после этого в продолжение одного или двух часов совершилось с такой внезапностью, что казалось каким-то ужасным сном. Сначала мы догадались, по скрипу решетки у входных дверей, что нам предстоит что-то необычное, нарушавшее монотонное однообразие нашей тюремной жизни. Выбежав из молельни в длинный коридор, мы увидели приближавшийся к нам отряд воинов, впереди которых шел жрец. Фра-Антонио с Пабло, заслышав стук у входа и тяжелые шаги, также выбежали в коридор. На лице мальчика выражалось тревожное удивление, но францисканец сохранял свое обычное спокойствие и, по-видимому, только ожидал чего-то. Наконец он с нетерпением спросил:

– Так это решено?

– Решено, – отвечал жрец, и мне показалось, что в его чертах было глубокое горе; по крайней мере, его голос звучал печально. Впрочем, здесь не было ничего странного, так как этот человек оказался первым тюремщиком фра-Антонио, охотно слушавшим проповедь миссионера.

Между тем лицо молодого монаха просияло при словах жреца; он торопливо отвел нас от комнаты Рейбёрна и в радостном волнении сказал:

– Верховный жрец исполнил мою просьбу. – А потом поспешно прибавил: – Не печальтесь обо мне, друзья. Смерть за веру – это самый славный конец земного бытия; но еще счастливее тот, кто ценой своей крови может спасти близких и дорогих ему людей. Верховный жрец дал мне слово, что после моей казни все те, кто мне так дороги, будут отпущены на свободу.

– Не верьте ему. Итцакоатль – известный обманщик, – перебил Янг, совершенно забывая в порыве отчаяния, что минуту назад он хотел сделать то же самое, что было заранее сделано францисканцем.

Но грузовой агент говорил по-английски, и фра-Антонио, не поняв его, продолжал:

– Вы оба, а также Пабло останетесь в живых; может быть, и Рейбёрн благополучно перенесет свою болезнь. Он в руках Божьих, а пока…

Однако ему не дали договорить. Двое солдат выступили вперед и схватили монаха за плечи, дозволив ему, впрочем, обменяться с нами прощальными рукопожатиями, после чего повели своего пленника к выходу; так же повели за францисканцем Янга, меня и Пабло. Проходя мимо комнаты, где лежал Рейбёрн, мы услышали его стоны; голос его был до того слаб, что я не надеялся застать его в живых по возвращении, если нам вообще было суждено вернуться.

Во внутреннем дворе храма мы зажмурили глаза от ослепительного солнечного сияния – было еще рано и дождевые облака только собирались над горными вершинами. Здесь до нашего слуха долетел какой-то неясный гул, похожий на отдаленное жужжание пчелиного роя, а когда нас ввели с заднего хода в капище, этот звук стал сильнее, хотя смягчался расстоянием, и трудно было определить, откуда он выходит. В храме фра-Антонио разлучили с нами: его повели к внутренней двери в подземный ход, который вел на дно амфитеатра. Направляясь под конвоем к главному порталу на лицевой стороне здания, мы еще раз оглянулись на францисканца с глубокой тоской и отчаянием. Но фра-Антонио, смело шагая среди своих провожатых, посмотрел на нас с восторженной радостью и безграничной любовью.

Шум, напоминавший издали пчелиное жужжание, становился все громче, по мере того как мы подвигались вперед, а когда мы вышли на площадку перед храмом, он стал таким сильным, точно перед нами бушевал целый океан. Это был громкий, нетерпеливый говор многотысячной толпы, занимавшей рядами скамьи амфитеатра. Наше появление вызвало дикие крики радости; толпа ликовала и бесновалась, спеша насладиться кровавым зрелищем. Под эти зверские завывания нас ввели на балкон, грубо сложенный из камня, который помещался на самом краю амфитеатра. Как раз позади него, но выше, помещался другой, более широкий балкон с роскошными каменными украшениями; он был покрыт балдахином из пестрых тканей, а в центре его находилось возвышенное сидение, вроде трона. Выведенные на балкон, мы снова вызвали бурю диких криков, которая моментально стихла и сменилась благоговейным молчанием, когда народ увидел, что на балкон позади нас вышел сам верховный жрец в сопровождении других младших жрецов и с важностью занял место на троне.

Но вслед за тем амфитеатр опять огласился криками и завываниями; толпа яростно ревела, завидев фра-Антонио, который показался из подземного прохода под нашим балконом; солдаты немедленно подхватили его под мышки и поставили на жертвенный камень перед собравшимися зрителями. Я удивился, увидев, что ему сопутствовал всего только один воин и ждал жрецов, однако они медлили приблизиться к обреченной жертве. Впрочем, эта загадка скоро объяснилась, и у меня стало как будто легче на душе, когда из подземного прохода под конвоем четырех солдат выступил индеец атлетического сложения с железными мускулами, резко выступавшими на его корпусе, руках и ногах; за ним следовало шестеро таких же силачей. Теперь я понял, что фра-Антонио не был обречен на жестокую, медленную смерть под жертвенным ножом, но, согласно ацтекскому обычаю, мог спасти свою жизнь и получить свободу, если ему посчастливится убить на поединке семерых противников одного за другим. Однако, взглянув на хрупкую фигуру монаха, а потом на этих гигантов, готовых с ним сразиться, я убедился, что неравная битва должна иметь только один исход; тут у меня подкосились ноги, а в глазах потемнело. Впрочем, вокруг нас действительно стало вдруг темно; от тяжелой массы горных туч, нависшей над вершиной утеса, оторвалось одно облако и закрыло солнце. Когда я пришел в себя и опять мог ясно видеть происходившее передо мной, атлет стоял на жертвенном камне, обнаженный до пояса, держа в руках круглый щит и маккагуитл из закаленного золота. Монах по-прежнему оставался в своей длинной рясе; только капюшон свалился у него с головы, открывая прекрасное юношеское лицо. В одной руке у него было распятие, а другой он отстранял от себя меч и щит, поднесенные ему солдатом. Этот отказ вызвал неистовые крики в толпе, жаждавшей насладиться видом ожесточенного поединка, диким воплям ацтеков торжественно вторили раскаты грома. Монах сделал знак рукой, как будто унимая толпу. Когда она действительно притихла, он спросил – обращаясь не к верховному жрецу, а к народной массе – желают ли азтланеки выслушать несколько его слов. Народ громко изъявил согласие, совершенно заглушив приказание Итцакоатля начинать поединок; слова верховного жреца были слышны только нам. Меня удивило, что он не стал настаивать и не прервал воцарившегося молчания, когда тысячи собравшихся зрителей с любопытством подались вперед, желая услышать, что скажет им фра-Антонио. Вероятно, верховный жрец избегал явного сопротивления народной воле.

Тут францисканец заговорил, и с его уст полилась полная вдохновения проповедь. В немногих словах, но с удивительным красноречием, вероятно, внушенным свыше, фра-Антонио стал толковать язычникам о неизмеримой любви Творца к своим детям, о недостижимом величии Его закона, о Его неистощимом милосердии. Пламенные слова проповедника, казалось, проникали в самую глубину сердец, запечатлеваясь в них неизгладимыми огненными письменами. Мое собственное сердце зажглось религиозным энтузиазмом, какого я никогда не испытывал до сих пор, а Пабло, стоявший возле меня, плакал навзрыд, даже Янг, не понимавший слов монаха, сделался бледен и на его лбу выступили капли пота: до того он был взволнован нежными модуляциями музыкального голоса фра-Антонио. Этот голос, то понижаясь, то повышаясь, как-то удивительно вибрировал и в нем было столько кротости и мольбы, что многотысячная толпа, очевидно, упивалась им, точно очарованная и обвороженная. Зрители затаили дыхание, но толпа вдруг заколыхалась и крики громкого одобрения потрясли амфитеатр; это была могучая волна, прорвавшая плотину, и я внутренне почувствовал, что фра-Антонио недаром поставил на карту свою жизнь, что его святая цель достигнута. Не смея дышать, я ждал, что язычники единогласно признают истинного Бога.

Но и от верховного жреца не ускользнуло могущественное действие проповеди миссионера. Он понял, какая опасность грозит языческой вере, и схватился за единственное средство прервать речь монаха. Приподнявшись на своем троне, он отдал приказ приступить к поединку. Глухой ропот неудовольствия встретил это распоряжение, и ему опять стали вторить раскаты надвигавшейся грозы. На небе и на земле одновременно собиралась грозная буря. Удушливый воздух был неподвижен и громадная туча нависла черным балдахином над целым городом. В этой темной массе, окутывавшей все окружающее мрачными тенями, то и дело мелькали кровавые зигзаги молнии; раскаты грома становились с каждой минутой оглушительнее. При словах верховного жреца почерневшее небо вспыхнуло заревом и грянул страшный громовой удар.

Не смея ослушаться, индейский гладиатор стал лицом к лицу с фра-Антонио и замахнулся на него мечем; монах, не отступая ни на шаг, обратил на него глаза, горевшие так ярко, как будто в них отражался праведный гнев оскорбленных небес; он противопоставил смертоносному земному оружию только протянутое распятие. Это непоколебимое мужество перед лицом смерти смутило даже силача-противника, который невольно остановился в немом восторге и благоговении. И среди ненарушимой тишины этой великой минуты фра-Антонио воскликнул до того внятно, что его голос был услышан всей многотысячной толпой азтланеков:

– Да поможет мне единый истинный Бог и Господь!

Его слова еще не успели замереть в воздухе, как ослепительная молния прорезала тучу и гром ударил с такой силой, что над нашими головами дрогнули утесы, крупные обломки скал с грохотом скатились в долину, и вся масса горы заколебалась под нашими ногами.

Когда мы немного опомнились и в благоговейном ужасе подняли глаза, то сквозь мрак, окутывавший со всех сторон возвышенность, где стоял храм, увидели перед собой явное знамение Божеского гнева: исполин-гладиатор, все еще держа в руках поднятый металлический меч, привлекший к нему смерть, затрясся всем телом, пошатнулся сначала вперед, потом судорожно откинулся назад и рухнул наземь бездыханным трупом. Его обнаженная правая рука и вся правая сторона тела побагровели, обожженные молнией. Сам миссионер как будто окаменел на минуту; потом, упав на колени возле убитого громом противника, он воздел руки к небу, откуда пришло его избавление, и воскликнул внятным, сильным голосом, торжественный звук которого громко раздался среди благоговейной тишины:

– Христианский Бог живет и царствует вовеки! Веруйте в того, чья любовь и милосердие так же сильны и бесконечны, как ужасны его гнев и могущество!

Толпа заволновалась; у меня вырвался глубокий вздох облегчения; я чувствовал, что фра-Антонио спасен и что сейчас раздастся оглушительный взрыв одобрения, что масса народа, побежденная его неодолимым красноречием и божественным чудом, властно потребует освобождения проповедника. Но в ту же минуту, не дав опомниться притихшей толпе, верховный жрец вскочил со своего трона, прыгнул на балкон, где стояли мы под стражей, с балкона на арену, а оттуда на жертвенный камень. Все это совершилось с дьявольской ловкостью, ужасавшей в таком пожилом человеке. Выхватив мимоходом копье у одного из солдат, он ударил фра-Антонио в спину и пробил ему сердце. Молодой монах, прижимая к груди распятие, упал ниц на жертвенный камень и испустил дух.

Тогда Итцакоатль, попирая ногой труп миссионера и держа в руках древко копья, которым он только что пронзил благороднейшее сердце, воскликнул торжествующим тоном:

– Вот как побеждают и мстят за себя великие боги ацтеков!

И народная толпа, стоявшая уже в преддверии истинной веры, единодушно воскликнула в диком ликовании:

– Победа и месть за наших богов!

XXXV. Кладовая в сокровищнице

Вслед за страшным громовым ударом, на нас полились такие потоки, как будто молния открыла все небесные ключи. В один момент дно амфитеатра было затоплено и люди, стоявшие там, очутились по колени в воде; не успели они подняться по ступеням наверх, как вода доставала им уже по пояс, несмотря на то, что для нее был устроен широкий спуск, куда она хлынула с таким шумом и журчаньем, которые были слышны, даже несмотря на хлеставший дождь и раскаты грома. Вся темная масса туч поминутно окрашивалась кровавыми вспышками молнии, а громовые раскаты постоянно потрясали воздух.

Эта буря была нашим спасением. Я ни минуты не сомневался, что верховный жрец хотел убить нас всех, но он был слишком тонким плутом, чтобы разыграть эту поучительную сцену мщения богов, которая должна была еще более возвысить его могущество, почти перед опустевшим амфитеатром, потому что зрители, потрясенные всем случившимся, спешили оставить свои места и бросились в храм в толкотне и давке. Ошеломленные, они торопились укрыться от дождя в обители своих богов. Поэтому Итцакоатль поспешно приказал отвести нас в тюрьму; мы также были введены в капище, где стража с трудом прокладывала себе дорогу в густой толпе. Наши караульные тоже спешили под защиту своего идола и, наскоро отведя нас в сокровищницу, со всех ног побежали обратно, даже не дождавшись, пока за нами опустят решетку.

Мы были до такой степени поражены горем, что, оставшись одни, несколько минут стояли, точно окаменелые; я искренно сожалел, что разразившаяся буря, отсрочив несколько мою смерть, лишила меня счастья умереть заодно с моим другом. Вероятно, тоже самое думал и Янг, когда в глубоком молчании стоял возле меня, без кровинки на загорелом лице, тяжело переводя дух. Что касается Пабло, то он не мог держаться на ногах и, склонившись на каменный пол у наших ног, громко рыдал. Однако мало-помалу мы пришли в себя, вспомнили о Рейбёрне и нас немного подкрепила мысль, что наши заботы еще нужны этому несчастному. Но когда мы вошли в его комнату, то подумали, что он уже мертв; даже при слабом свете тюремной каморки была заметна мертвенная бледность его лица, а когда мы заговорили с ним, больной не отвечал и не пошевельнулся. К счастью, наш испуг оказался напрасным; положив руку на его обнаженную грудь, я почувствовал слабое биение сердца; Рейбёрн потихоньку вздохнул и слегка поднял веки.

– Он был только в обмороке! – радостно воскликнул Янг. – Еще бы, в этой проклятой яме нечем дышать! В большой комнате все-таки лучше; давайте-ка, профессор, вынесемте его туда. Теперь, в такую грозу, нам никто не помешает. И… знаете что, не проговоритесь как-нибудь нечаянно… – прибавил он вполголоса, когда мы подняли носилки. – Ему не надо сообщать о том… вы понимаете? – голос Янга прервался, носилки дрогнули у него в руках, и я понял, как ему было тяжело сделать намек на недавнюю катастрофу.

Янг шел впереди и, когда мы вошли в молельню, он вдруг остановился, как вкопанный, с громким восклицанием:

– Э, да какой тут дьявол хозяйничал без нас? – Несмотря на темноту по причине грозы нам тотчас бросилось в глаза, что здесь произошло что-то необыкновенное. Статуя Гуитцилопохтли валялась на полу, разбитая на куски, и как раз позади того места, где она стояла, со стены обвалились золотые чешуйки и в ней чернела большая трещина; сильный, удушливый запах серы стоял в комнате, и, когда я заметил это, мне все стало ясно. Но Янг подозрительно обнюхивал воздух, когда мы осторожно опустили носилки на пол, и наконец воскликнул испуганным тоном:

– Здесь в самом деле шалил черт и на прощанье оставил свою адскую вонь!

Бедный товарищ был до того испуган, что даже волосы встали у него дыбом. Я невольно улыбнулся на эти слова, приписывая их расстройству нервов Янга, потому что в нормальном состоянии он был менее всего способен к суеверию. Впрочем, я поспешил прибавить успокоительным тоном:

– Ну, от дьявола едва ли можно ожидать чего-нибудь хорошего: все это последствия громового удара, убившего силача-индейца. Разве вы не слышали, как с вершины утеса посыпались в долину обломки скал?

– Признаться, я думал то же самое, – отвечал немного сконфуженный Янг. – Вот отчего и с Рейбёрном приключился обморок. Ну, как вы чувствуете себя теперь, любезнейший? – обратился он к больному, очевидно, желая выйти из неловкого положения и видя, что Рейбёрн пошевельнулся, услышав свое имя.

– Мне очень плохо, – отвечал тот. – Я чувствую онемение во всех членах и тошноту. А где падре?

– Вы просто испугались грозы, – торопливо перебил Янг. – Вам, вероятно, представилось, что в вас ударило молнией; ведь вы никогда не отличались большим благоразумием, Рейбёрн.

Больной слабо улыбнулся; вместо ответа он только откинул голову на свернутое пальто, заменявшее ему подушку, и сомкнул глаза с утомленным видом. Находя, что мы ничего не можем сделать более для несчастного товарища и желая стряхнуть с себя тяжелое настроение, Янг принялся тщательно осматривать разрушительные следы громового удара: он поворачивал обломки статуи, трогал золотые пластинки и ощупывал трещину в стене; тем временем тучи немного рассеялись, и хотя раскаты грома все еще отдавались у нас в ушах, но через отверстие в потолке проникало теперь гораздо больше света. Я подсел к Рейбёрну, не обращая внимания на Янга. Сердце у меня обливалось кровью при воспоминании о трагическом конце любимого друга. А тут еще эта медленная агония Рейбёрна… Я чувствовал, как мрачное отчаяние овладевает мной, и даже когда Янг позвал меня торопливым и взволнованным тоном, я продолжал молчать и не откликнулся ему, хотя смутно понимал, что только что-нибудь исключительное могло моментально пробудить его энергию.

– Профессор, слышите, профессор, – повторил он, – вставайте и идите сюда. Нечего вам сидеть таким истуканом, идите скорее! Я покажу вам кое-что интересное. Честное слово, это похоже на лазейку из нашей проклятой ямы!

Тут я вскочил на ноги и подбежал к Янгу, стоявшему на коленях у задней стены молельни, как раз позади того места, где прежде возвышался идол, пока его не опрокинул громовой удар. Молния, очевидно, проникла в комнату именно в этом месте, потому что здесь золотые пластинки, покрывавшие стены в виде рыбьей чешуи, отстали и три из них совершенно отвалились. Янг в большом волнении указал мне на отверстие позади них, за которым виднелась не стена, вырубленная в скале, а темное пустое пространство, откуда тянуло холодным воздухом.

– Это выход на волю, это выход на волю, говорю я вам! – воскликнул он. – Чувствуете, как дует ветер? Если бы нам удалось отодрать побольше этих дурацких пластинок, мы бы улизнули отсюда, оставив в дураках верховного жреца со всем его проклятым кагалом. Давайте-ка, наляжем хорошенько вот на эту дощечку. Отдирайте ее, отдирайте изо всей силы!

И мы с Янгом принялись соединенными усилиями за работу. Но у нас ровно ничего не выходило. Мы с таким же успехом могли надеяться сдвинуть с места саму гору. Пластинка не подалась ни на малость. Янг, по своему обыкновению, выпустил крепкое словечко и – признаюсь откровенно – я сочувствовал ему в эту минуту. Потом мы стали пробовать золотую обшивку стены в другом направлении, воодушевляемые жаждой вырваться на свободу и спасти свою жизнь. Сердце у меня невыносимо колотилось в груди, а все жилы напряглись, точно готовые лопнуть. Янг старался не меньше моего, обливаясь потом.

Наши руки были исцарапаны вкровь, но все это оказывалось тщетным.

– Нет, мы должны добиться своего! – твердил Янг, когда мы наконец решились передохнуть, окончательно выбившись из сил. – Здесь скрыт какой-нибудь потайной механизм. Если мы найдем его, то дверь поднимется сама собой. Ну, что, вы отдохнули немного, профессор? Примемся-ка теперь вон за ту дощечку: она как будто немного отстала. Просуньте под нее пальцы и тащите вместе со мной.

Мы немного наклонились и, собравшись с силами, налегли вдвоем на дощечку. Послышался скрип металла, дощечка подалась с легкостью, вовсе не соответствовавшей степени наших усилий, и я вдруг почувствовал такую нестерпимую боль в своих пальцах, точно их защемили раскаленными до красна тисками, а Янг громко взвыл от боли; потом мы оба упали навзничь и перед нами открылось широкий проход в стене, после того как большой кусок панели отскочил кверху, причем золотые доски скользнули одна под другую. Тут нашим глазам представилось свободное пространство.

– Чёрт возьми, какая адская боль! – пробормотал Янг, взяв в рот кончики своих прищемленных пальцев. Мне было тоже страшно больно, но мы забыли эту маленькую неприятность, спеша осмотреть желанный выход из тюрьмы, открывшейся перед нами так внезапно и с такой стремительностью. Нам было нетрудно поднять чрезвычайно искусно устроенную потайную дверь. За ней оказалось отверстие в человеческий рост; через него мы попали в узкий коридор, который привел нас в комнату, почти такого же объема, как и молельня, откуда мы только что вышли. Оба эти помещения сообщались между собой двумя узкими расщелинами наверху промежуточной стены; они были ясно видны из второй комнаты, тогда как со стороны молельни их маскировали золотые пластинки. Вторая комната имела также отверстие в потолке, куда проникал чистый воздух и дневной свет. Осмотревшись вокруг, я тотчас убедился, что, благодаря неожиданной случайности, попал наконец как раз в то место, где хранились сокровища царя Чальзанцина, спрятанные здесь тысячу лет назад.

По всем четырем стенам шли полки, грубо вырубленные в скале, а на них стояли рядами глиняные сосуды странной формы, разукрашенные странными девизами. Недавно приобретенные мной сведения помогли мне разобрать их; то были фигуры, изображавшая нечто вроде принятых у нас в геральдике гербов, на полях которых были соединены символы царя с символами различных княжеских домов и племен. Тут же на полках стояла оригинальной формы золотая посуда и квадратные ящики из золота, а рядом с ними приблизительно два десятка маленьких идолов, вылепленных из глины или грубо вырезанных из камня; работа этих последних, была несравненно ниже той, какую мы видели на глиняных и золотых сосудах; с первого взгляда было видно, что эти фигурки представляют продукт более раннего времени. Но к тому же веку, как и золотые вещи, а, пожалуй, и к более позднему периоду, принадлежал замечательный по красоте календарный камень, тонко вырезанный из агата. Он был похож на большой календарный камень, хранимый в Национальном музее в Мексике, но только меньше. Он помещался на резном пьедестале. На другом конце комнаты, отдаленном от входа, возвышалась каменная фигура бога Чак-Мооля. На календарном камне лежал предмет, который я принял сначала за самострел, сделанный из золота, но при более тщательном осмотре убедился – особенно принимая во внимание место, где я его нашел, – что это была астролябия, которая до изобретения квадранта употреблялась европейцами для определения меридиональной высоты солнца и звезд.

В ту минуту, когда я сделал это крайне любопытное и интересное открытие, Янг, осматривавший сокровищницу в другом направлении, вскрикнул от радости и подскочил ко мне, размахивая парой собственных пистолетов.

– Вот они, все тут! – ликовал он. – И наши ружья, и патроны, все цело! Ну теперь мы не дадимся в руки дьяволам – жрецам!

Услышав эти слова, я сам задрожал от радости, заранее наслаждаясь возможностью отомстить убийцам фра-Антонио. Но у меня тут же мелькнула мысль, что азтланеки действовали согласно своим воззрениям и если кто-нибудь из них был виноват, так только один верховный жрец, для которого в самом деле нельзя было придумать достаточно лютой казни. Значит, мщение темным людям с нашей стороны было бы бесполезной жестокостью. Следуя за нитью собственных мыслей, я ответил Янгу:

– По крайней мере, мы можем застрелиться, чтобы избегнуть мучительной смерти под жертвенным ножом.

– Вот еще выдумали! Что нам за нужда стреляться? – с жаром возразил Янг. – Теперь уж над нами не будут совершать дурацких церемоний и кривляться вокруг нас, собираясь перерезать нам горло. Нет, мы не останемся здесь ни за какие пряники, преспокойно улизнем отсюда и благополучно вернемся домой.

– Но каким образом? – спросил я с испугом, потому что заманчивая надежда выйти из тюрьмы исчезла у меня, как только я убедился, что из этой комнаты нет другого выхода, кроме отверстия в потолке; поток воздуха дул оттуда, и это обстоятельство ввело меня в заблуждение. Когда Янг заговорил таким самонадеянным тоном, я испугался, полагая, что он сошел с ума.

– Каким образом? – переспросил он. – Ну, конечно, через Джека Муллинса. Эта статуя качается. Я уж попробовал ее, пока вы рылись в негодном старом хламе. Но тут мне попалось на глаза наше оружие и я побежал к нему. Пойдемте к Джеку. Подсуньте что-нибудь под него, когда он поднимется.

Я было до того поразился и обрадовался при словах Янга, что машинально повиновался товарищу. Тот с важной миной уселся на голову истукана, и, когда каменное изваяние вместе с подножием, на котором оно стояло, приняло наклонное положение, а под его пьедесталом открылось темный проход, я поспешил подпереть статую массивной золотой дощечкой, которая служила крышкой одному из ящиков, стоявших на полке.

– Нам не следует обоим за раз спускаться туда, – заметил Янг, когда спрыгнул с головы Чак-Мооля и мы заглянули в темное пространство под полом. – Мулинс, пожалуй, сдуру вздумает подняться, пока мы будем внизу, а тогда Рейбёрну с Пабло придется плохо. Лучше я один спущусь по ступеням и посмотрю, что там есть; а вы наблюдайте за этим болваном, чтобы он не наделал глупостей.

Говоря таким образом, грузовой агент прыгнул вниз.

Через пять минут он вылез обратно.

– Не то чтобы это было самое приятное местечко, какое только мне доводилось встречать, – начал он, – но я полагаю, что мы можем им воспользоваться. В подполье есть комната, а задний ход из нее ведет в огромнейшую пещеру. В пещере, как мне показалось, есть тропинка – хотя там дьявольски темно, а так как все дорожки обыкновенно имеют два конца, то и по этой мы куда-нибудь добредем. Ведь здесь нам нельзя оставаться, значит, надо искать выход и чем скорее мы перенесем Рейбёрна вниз, тем лучше. Когда он будет в безопасности, можно приступить к основательному осмотру пещеры, благо у нас сохранились большие запасы спичек. Давайте, примемся за дело, профессор. Конечно, жаль переносить Рейбёрна в темную яму, где он будет чувствовать себя так же нехорошо, как и в своем теперешнем чулане. Но, по-моему, лучше уж уморить его таким путем, чем оставить во власти безбожных варваров. Ну, давайте действовать. Берите, прежде всего, свое оружие.

С этими словами Янг застегнул пояс, на котором висели револьверы, и перебросил через плечо ружье; я последовал его примеру с необыкновенно радостным чувством. Что же касается Янга, то сознание своей силы точно прибавило ему роста дюйма на два. Он молодецки приосанился и зашагал вперед.

XXXVI. Мщение богов

Не успели мы вооружиться на всякий случай, как наступил критический момент, вынуждавший нас к самозащите; только что мы собирались выйти из кладовой сокровищ, как услышали скрип поднимаемой решетки у входа в нашу темницу. Это заставило нас обоих на минуту остановиться, потом Янг сделал мне знак следовать за ним неслышными шагами. Поднявшись обратно в молельню, мы услышали вторичный скрип решетки, скользившей по металлическим пазам, и поняли, что теперь ее опускают.

– Может быть, это пришел тот безобидный малый, что роется в старом хламе? – прошептал Янг. – Впрочем, идите осторожно, профессор, и держите, оружие наготове. Если кто-нибудь вошел, он не должен выйти обратно. Только не стреляйте раньше времени. Если неприятелей два-три человека, лучше попробовать убить их ружейными прикладами; иначе звук выстрелов может привлечь сюда целый отряд войска, прежде чем мы успеем снести вниз Рейбёрна.

Пока он говорил эти разумные речи, мы убедились, что кто-то вошел, после чего за ним заперли решетку; в комнате, где мы обыкновенно спали, раздались чьи-то шаги. Они мало-помалу подвигались все ближе, как будто невидимый нами человек заглядывал во все остальные комнаты, отыскивая нас; через минуту или две мы ожидали увидеть его перед собой. Рейбёрн лежал неподвижно, точно в обмороке; а Пабло, как мы догадывались по его громким рыданиям, пошел в каморку, служившую стойлом Эль-Сабио, чтобы отвести там свою душу. Янг сделал мне знак встать по одну сторону двери в молельню, а сам встал по другую; притаившись таким образом, мы ждали, что будет дальше; быстрые шаги приближались к нам и мы были готовы отрезать отступление неизвестному, едва он вступит в комнату.

Человек, вошедший в молельню, был сам верховный жрец! При виде разбитого идола и отверстия в стене позади того места, где он стоял, у старика вырвался возглас испуга и гнева; в ту же минуту, инстинктивно почувствовав опасность, он оглянулся. На одну секунду наши взгляды встретились, и я никогда не забуду адской ненависти, исказившей его черты и нервного жеста отчаяния, когда он увидел Янга с поднятым ружьем в руках. Не дав ему крикнуть, грузовой агент ударил его тяжелым прикладом по черепу и Итцакоатль упал с глухим стоном. Если бы удар был направлен более метко, он раздробил бы ему череп, но верховный жрец уклонился немного в сторону и приклад, скользнув по его голове, обрушился на плечо. Янг, бросив ружье, кинулся на врага, надавил ему коленом грудь и стал душить за горло.

Исключая Рейбёрна, Янг был самым сильным человеком, какого я только знал, хотя в то время он, разумеется, ослабел после тяжелой раны и лишений в тюрьме. Теперь ему было трудно справиться со своей жертвой и он только не давал ей подняться с земли. С энергией отчаяния и дикой силой, которой никак нельзя было предположить в таком тщедушном и дряхлом старике, верховный жрец боролся со своим противником, стараясь столкнуть его с себя и также схватить за горло своими длинными костлявыми руками. Пена выступила у него на губах, а морщинистое бронзовое лицо почернело от прилива крови; кровавые белки глаз до половины выкатились из орбит, а черные зрачки расширились от ужаса и напряжения. Но силы, очевидно, оставляли злодея; его напряженные мускулы ослабевали, из открытого рта высунулся почти до самого корня нервно вздрагивавший язык; наконец ноги и руки Итцакоатля судорожно дрогнули, вытянулись – и он остался недвижим.

Еще минуты две Янг не выпускал из рук его горла. Потом он поднялся на ноги, тяжело дыша и пошатываясь, вытер крупные капли пота, выступившие на лбу, и воскликнул, презрительно толкнув ногой бездыханный труп:

– Вот я и отправил тебя к сатане! Что, плохо пришлось тебе за смерть нашего падре? Клянусь честью, никогда еще в жизни не сделал я такого отличного дела!

Отчаянная борьба насмерть между этими двумя людьми произошла без всякого шума. В это время Рейбёрн не выходил из своего мертвенного оцепенения, а Пабло, хотя и был недалеко, но ничего решительно не слышал.

– Ну, профессор, теперь нам надо поторопиться, – сказал Янг, немного отдышавшись. – Прежде всего, нужно закрутить решетку с нашей стороны, чтобы никто не мог поднять ее и войти сюда, пока мы не готовы. Я надеюсь устроить таким образом, что неприятели провозятся с ней часа два, а тем временем мы успеем уйти далеко.

– Мой план еще проще, – возразил я, направляясь с ним к выходу. – Бьюсь об заклад, что только один верховный жрец знал о существовании подземной двери, ведущей в кладовую сокровищ. Если нам удастся приладить на старое место три золотые дощечки и запереть за собой дверь, то мы будем в полной безопасности от всякого преследования.

– Отлично! – воскликнул Янг. – Говоря откровенно, я не ожидал встретить в вас столько здравого смысла. Это великолепная выдумка, и я постараюсь привести ее в исполнение, но все же нам необходимо, прежде всего, оградить себя со стороны входа.

Приближаясь к решетке, мы увидели за ней двоих стражей, очевидно, дожидавшихся возвращения верховного жреца; эти люди посмотрели на нас с такой явной подозрительностью, что я отчаивался в успехе.

– Поговорите с ними, – шепнул мне Янг, – болтайте о чем попало: о последних событиях, о разведении цыплят, словом, обо всем, что вам взбредет в голову, а я тем временем посмотрю, что можно сделать.

Янг пригнулся позади меня, чтобы его не было видно, пока я подходил к решетке. Мне действительно удалось завести разговор с солдатами, лица которых немного прояснились, когда я передал им приказание верховного жреца, чтобы они его немного обождали. Потом я ловко перевел беседу на недавнее происшествие с Эль-Сабио и принялся рассказывать про злого духа, вселившегося в него, а также про других нечистых духов, которых мне случалось видеть в жизни. Мои собеседники не на шутку заинтересовались таким предметом разговора. Болтая с ними, я услышал тихий, звенящий звук, как будто скрип металла, тершегося о камень. Но если солдаты услышали его, то не обратили на это внимания. Потом Янг прошептал мне:

– Ну, теперь мы в безопасности, пойдемте прочь.

Я поспешил докончить вымышленную историю об ослах, одержимых демонами, и мы оба ушли в глубину коридора, стараясь не обнаруживать ни малейшей торопливости.

– Мне не составило никакого труда запереться изнутри, – сказал наконец грузовой агент с торжествующим видом. – Тут я нашел большой золотой крюк, который вставлялся в петлю, чтобы решетку нельзя было поднять, – мне оставалось только задвинуть его, что я и сделал. По-моему, чтобы отодвинуть такой засов, понадобится прибегнуть к домкрату; а если азтланеки ухитрятся сделать это иным способом, то провозятся с решеткой добрых полчаса. Если ваше предположение верно, что никто не знает о существовании потайной двери, то тогда мы в полной безопасности.

Я был вполне уверен, что никто не знал о потаенном ходе, кроме верховного жреца да еще разве архивариуса. Но старику решительно не было ничего известно о сокровищах Чальзанцина, хотя он и имел свободный доступ в некоторые отделения сокровищницы, поэтому я с большой радостью принялся помогать Янгу, насколько мои неискусные руки могли оказать ему помощь; мы укрепили золотые дощечки на прежних местах, откуда они были сорваны молнией, и эта починка была произведена так ловко, благодаря мастерству Янга, что потайная дверь снова была совершенно замаскирована; вообще мы уничтожили все следы громового удара, опрокинувшего статую. Когда наша работа приходила уже к концу, до нас долетели голоса солдат, окликавших верховного жреца, сначала тихо, потом громче; наконец они крикнули вместе, очевидно, стараясь поднять дружным усилием тяжелую решетку, и тут, вероятно, убедились, что она заперта снизу на крючок. Следующие десять минут пребывали в самом тревожном, напряженном ожидания, какое я когда-либо испытывал в жизни. Несмотря на крепкий внутренний запор, мы боялись, что азтланеки сумеют каким-нибудь образом отворить решетку снаружи; в крайнем случае, они могли прорубить ее и ворваться к нам. Следовало как можно скорее выбраться из молельни и затворить за собой опускную дверь. Между тем многое препятствовало нашей спешке: Рейбёрн не мог двигаться сам и по-прежнему лежал в беспамятстве, а Пабло почти помешался от горя и не понимал, чего мы от него требуем. Вид разбитого на куски истукана, мертвого тела верховного жреца и отворенной двери в каменной стене до того поразили бедного малого, что он утратил остатки своей сообразительности; нам пришлось почти насильно тащить его – к счастью, Эль-Сабио без принуждения последовал за своим господином. Благополучно разместив их в кладовой сокровищ, мы вернулись обратно за Рейбёрном. Поднимая носилки с умирающим, мы вздрогнули от испуга, потому что массивная решетка у главного входа издала страшный треск; очевидно, ее чем-нибудь разбивали.

– Ну, нагрянула беда! – пробормотал сквозь зубы Янг и прибавил, когда мы опустили носилки в коридоре, чтобы запереть за собой опускную дверь: – А что, если вы ошиблись, профессор, и жрецы знают о нашем тайном убежище? Тогда, конечно, мы пропали, но мне приятно думать, что если враги и доберутся до нас, то мы предварительно зададим перцу этим грязным дикарям нашими винтовками и пулями.

Крепкая решетка вторично затрещала, на этот раз однако слабее, так как опущенная дверь заглушила резкость звука; но в самой кладовой звук слышался яснее через пробоины в стене. Мы с Янгом осторожно подняли Рейбёрна с носилок, насколько это было возможно в такой спешке и неудобстве узкого коридора, после чего снесли его с лестницы в несколько ступеней, которая вела из-под пьедестала статуи Чак-Мооля в маленькую комнату, вырубленную в скале. Тут мы опять положили его на носилки, а затем спустили в подземелье Пабло и Эль-Сабио. Отверстие было еще меньше того, через которое мы вышли из пещеры смерти, и каким образом мог Эль-Сабио протиснуться в него, останется для меня навсегда неразрешимой загадкой. Пока все это совершалось, через прорезы в стене мы продолжали слышать удары в решетку, сопровождаемые треском, окликами и протяжным воем; решетчатая дверь, конечно, должна была уступить такому сильному натиску в скором времени, а потому следовало каждую минуту ожидать вторжения врагов в сокровищницу. Если я был прав, полагая, что верховный жрец один знал о потайном ходе из молельни, то нам не грозило непосредственной опасности и мы могли предварительно сделать осмотр пещеры, прежде чем навсегда запереть за собой выход, поставив статую на прежнее место. Если же я ошибся, нам не оставалось другого средства отсрочить свою гибель, как спуститься в непроглядный мрак пещеры, бесповоротно отрезав себе всякий путь к отступлению.

Поэтому прежде всего следовало выждать, что предпримут наши враги, когда проникнут в молельню и, не найдя нас там, увидят осколки идола рядом с бездыханным трупом верховного жреца. С целью наблюдения за ними мы с Янгом вернулись в кладовую и влезли на выступ стены, сделанный тут как будто нарочно; с этого места была видна вся молельня через узкие прорезы в стене. Нам пришлось недолго ждать; раздался оглушительный треск, звон металла и грохот посыпавшихся камней, затем крик торжества и топот быстрых шагов. В одну минуту молельня наполнилась солдатами и жрецами; все они дико завывали, точно черти; но вдруг этот пронзительный концерт оборвался; вбежавшая толпа замерла от испуга, увидев мертвое тело верховного жреца посреди обломков ниспровергнутого идола. К довершению всего пленники, заключенные в несокрушимых стенах, исчезли без следа, точно их поглотила земля. После минуты всеобщего остолбенения послышался сначала ропот, сдержанные рыдания, потом стоны и крики ужаса. Обезумевшие от страха язычники пали ниц, взывая к своим богам, совершившим столько чудес.

У Янга вырвался глубокий вздох облегчения и вместе с энергичным ругательством он шепнул мне на ухо:

– Они не бросились к двери, все благополучно!

При взгляде на пораженных страхом азтланеков мне пришла в голову счастливая мысль, за которую я тотчас и ухватился.

– Берите свои револьверы, – шепнул я товарищу, – и просуньте их в это отверстие. Цельтесь вверх, чтобы никого не задеть, а когда я начну стрелять, делайте то же самое и как можно быстрее. Помните, что надо быть осторожным, – прибавил я, угадав по лицу Янга, что его так и тянет выстрелить в толпу.

Вместо ответа он кивнул в знак согласия, хотя в его чертах выразилась досада. Впрочем, он повиновался мне и направил дуло оружия кверху.

– Ну, теперь стреляйте, – сказал я, и мы с необычайной быстротой сделали вместе двадцать четыре выстрела сквозь отверстия в стене. Конечно, многие из присутствующих были задеты пулями, отскакивавшими от каменной стены, но я знаю наверняка, что никто не был убит.

Когда мы прекратили огонь, в молельне нельзя было ничего рассмотреть по причине порохового дыма, но таких раздирающих криков и завываний, какие раздавались там, я, наверное, никогда не услышу. Переждав, пока этот дикий гам немного успокоится, я приложил губы к одному из отверстий и заговорил, стараясь подражать голосу фра-Антонио:

– Вот мщение великого бога чужеземцев!

Невозможно описать действие моих слов. Звук наших выстрелов произвел такое сотрясение, что от скалы между золотой обшивкой и наружной поверхностью стены оторвалась большая глыба и рухнула наземь во время моей речи, безвозвратно закрыв дверное отверстие.

– Вот так штука! – сказал Янг, снова заряжая свои револьверы. – Дикарям, конечно, померещилось, что все дьяволы вырвались из преисподней и сейчас обрушатся на них; если им удастся вырваться на волю, они скорее позволят содрать с себя шкуру живьем, чем опять вернутся сюда. Но что такое вы им сказали? Мне было так смешно, когда вы заговорили голосом падре. Впрочем, не казалось ли вам, что обнаруживать наше присутствие было немного рискованно?

Но когда я перевел на английский язык произнесенные мной слова, Янг с важностью пожал мне руку.

– Простите, я был несправедлив к вам, профессор, – торжественно произнес он. – Порой, вы казались мне каким-то младенцем, но если кто-нибудь выказал большую находчивость, чем вы в данном случае, я бы хотел знать, что такое он сделал и кто это был. Ведь если все эти жрецы и солдаты расскажут остальным про разбитого идола, про смерть верховного жреца, про наше непонятное исчезновение, страшные выстрелы и про голос с того света, напомнивший им о христианском Боге, все азтланеки станут христианами.

То же самое думал и я, когда захотел напугать дикарей, и только впоследствии раскаялся в своей поспешности; мне, конечно, не следовало прибегать к такому грубому обману, и фра-Антонио не одобрил бы моего поведения. Я действовал на темных людей путем запугивания, что представляет также род насилия, тогда как наш погибший друг, сообразно своему кроткому и нежному характеру, старался влиять на ближних силой любви и разумного убеждения.

XXXVII. Сквозь мрак к свету

– Полагаю, что нам нечего бояться теперь со стороны этих дьяволов, – заметил Янг, когда мы спускались с выступа стены, на котором стояли. – Однако времени всё-таки терять не следует; чем скорее мы найдем выход из пещеры, тем лучше. Только, прежде всего, пойдемте взглянуть на Рейбёрна. Кажется, ему никогда не было так худо, как сегодня. Недаром он не шелохнулся среди всего этого гама и возни, да еще позволял нам вертеть собой, как угодно, когда мы переносили его, точно он был мешком с овсом, а не живым человеком. Впрочем, ведь мы делали все это для его же блага. Сознавая себя в безопасности, он скорее оправится даже при недостатке солнца и свежего воздуха. Но… о, Господи, Боже мой! Как было бы хорошо выбраться опять на свежий воздух и солнечный свет!

Мы спустились по ступеням в маленькое углубление в скале, где лежал Рейбёрн, и снова нашли его в беспамятстве. Пабло и Эль-Сабио ютились тут же, взаимно поддерживая друг друга в тяжелом испытании. Бедный ослик стал очень печальным; долгое заключение отняло у него прежнюю живость, но тупая покорность, в которую он впал, была при настоящих обстоятельствах как нельзя более кстати. Что же касается Пабло, то я не на шутку боялся за его рассудок.

В тесном чуланчике было совсем темно и Янг зажег спичку, чтобы начать свой осмотр.

– Пусть меня застрелят, – воскликнул он, когда вспыхнувший восковой фитиль распространил вокруг нас яркое сияние, – да, пусть меня застрелят, если это не кондукторский фонарь висит вон на той стене, а это – не лейка с керосином.

Когда мы зажгли фонарь, буквы F. С.С. ясно выступили на стекле, грузовой агент прибавил еще с большим изумлением:

– Эге-ге, да эта штука принадлежит одному из служащих на Центральной железной дороге – «Ferro Carril Central»; но каким образом подобные вещи могли попасть сюда? А вот еще старое платье, какая-то ветошь, в которую наряжались здешние черномазые черти; а вот и еще находка, – продолжал Янг, поднимая с земли сложенную бумажку. – Как это вам понравится? Билет Мексиканской центральной железной дороги от Леона до Силао! Он помечен каким-то числом июня нынешнего года и пробит только в одном месте; значит, владелец его проехал не все пространство между этими двумя городами. Да скажите мне наконец, профессор, сплю я или бодрствую?

Пока я рассматривал различные предметы, найденные нами в таком неподходящем месте, мне мало-помалу стало все понятно и тут же у меня явилась уверенность, что перед нами лежит открытый и безопасный путь к свободе. Мои предположения, что верховный жрец сообщался с внешним миром, подтвердились теперь воочию. Платье, которое он носил во время своих экспедиций в девятнадцатое столетие, фонарь, украденный им; чтобы легче найти дорогу в пещере, наконец, железнодорожный билет, по которому он совершил свое последнее путешествие – все это были неопровержимые вещественные доказательства, что Итцакоатль ловко водил за нос избранный народ азтланеков. Недаром архивариус говорил мне, что верховный жрец удалялся по нескольку раз в год на некоторое время в одну из комнат сокровищницы, где пребывал без пищи и питья, сообщаясь со своими богами. Вероятно, он сам или один из его предшественников, которому также был известен потайной выход из долины, устроил запор изнутри, чтобы никто не мог проникнуть в сокровищницу во время его отсутствия; благодаря этой предосторожности мы спасли свою жизнь.

– Хорошо, – сказал Янг, когда я вкратце объяснил ему все это, – старый обманщик не будет больше водить за нос никого на свете, а теперь нам с вами надо поискать дорогу. Потом мы опять вернемся наверх, чтоб захватить оттуда вещи поценнее, но прежде всего надо позаботиться о Рейбёрне и вынести его туда, где он может свободно дышать. До тех пор мы должны быть осторожными на всякий случай. Дурака Пабло необходимо поставить на лестницу и втолковать в его глупую башку, что если он услышит вверху шаги, то пусть вытащит подпорку из под статуи Муллинса и поставит ее на прежнее место, а потом завалит снизу ход большим камнем. Конечно, нельзя ожидать, чтобы кто-нибудь отважился войти в сокровищницу после сегодняшнего переполоха, да если бы даже здешние жители и расхрабрились настолько, то беда невелика: им, наверное, неизвестен фокус, который проделывает Муллинс. Бьюсь об заклад на целую бочку пива, что верховный жрец скрывал ото всех эту хитрую механику. Слишком хитер был старый злодей и лукав, как лисица, недаром ему удавалось дурачить всех своих подданных. Я очень рад, что мне привелось задавить эту старую гадину, но все-таки надо отдать ему должное: умен был шельма, очень умен, не так ли, профессор?

При таком состоянии Пабло с нашей стороны было бы немного рискованно доверить ему такой ответственный пост, если бы мы в самом деле предвидели возможность вторжения врагов в кладовую царя Чальзанцина; но, благодаря скрытности верховного жреца, нам нечего было опасаться, и мы поступили так только из благоразумной предосторожности.

Рейбёрна мы оставили в каморке внизу лестницы. Сделав последние распоряжения, мы прошли через расщелину в скале, образовавшуюся, по-видимому, естественным путем, и вступили в пещеру таких больших размеров, что свет нашего фонаря не достигал ни до ее потолка, ни до задней стены. Хотя протоптанная тропинка, по которой мы пошли, поднималась в гору и была довольно крутой, мы без особенных усилий подвигались вперед, потому что большие камни, усыпавшие пол пещеры, были тщательно сдвинуты в сторону и не попадались под ноги. Только в одном месте тропинка огибала обрыв над темной пропастью, откуда доносился шум воды, и здесь наш путь становился несколько опаснее.

Мы продолжали подниматься, по крайней мере, в течение часа, после чего повернули за угол и увидели перед собой слабый свет. Но он виднелся так далеко, что его можно было заметить только закрыв фонарь и на минуту зажмурив глаза; когда же мы сделали еще один поворот, то не сомневались более, что вдали виднеется светлое пространство. Янг крикнул от радости и мы ускорили шаги, желая поскорее насладиться видом солнечных лучей. Вдруг дорожка повернула вниз, а за третьим поворотом в пещере сделалось так светло, что нам не было более надобности в фонаре; под влиянием невольного порыва мы крикнули на этот раз оба вместе и бросились вперед бегом. Наконец последний поворот привел нас к выходу из пещеры и перед нашими глазами как олицетворение приволья и свободы открылась обширная равнина, утопавшая в ярком дневном сиянии. Мы точно окаменели от изумления и радости, потому что никакие слова не могли выразить волновавших нас восторженных чувств. И вдруг легкий ветерок донес до нашего слуха отрывистые звуки свистка со стороны долины. Они раздавались совершенно явственно, несмотря на далекое расстояние. Янг вздрогнул, заслышав знакомый сигнал и обернувшись ко мне с поднятой рукой, вымолвил дрожащим голосом:

– Профессор, это свисток локомотива! Ишь как заливается, леший эдакий! – такими нелепыми словами, имевшими для нас, однако, глубокий смысл, приветствовал грузовой агент наше освобождение.

В скором времени мы вернулись к Рейбёрну; идти по знакомой дороге, да еще под гору, было, конечно, легче, и обратный путь мы прошли быстро. Увидев наши радостные лица, больной товарищ немного ожил и ободрился.

– Собирайтесь с силами, дружище! – весело крикнул Янг. – Мы отыскали наконец выход из этой проклятой ямы; скоро вы опять увидите божье солнышко и подышите свежим воздухом, который необходим для каждого белого, как пища и питье.

При этих словах глаза Рейбёрна еще более прояснели, на его мертвенно-бледных щеках даже заиграл румянец, когда мы сказали ему, что нашли прямой путь к жизни и свободе.

– Где же наш падре? – спросил раненый, когда мы подняли носилки, а Пабло, с фонарем в руке и с Эль-Сабио на поводке, зашагал впереди. К счастью, Рейбёрн не видел лицо Янга, когда тот проговорил:

– Падре?.. Он ушел вперед. А вы не болтайте много, Рейбёрн, вам это вредно; да и нам трудно разговаривать, неся такую ношу. Ну, двигайтесь, профессор! А ты, Пабло, – прибавил грузовой агент ломаным испанским языком, – смотри осторожнее неси фонарь, не то я проломлю тебе башку.

Хотя Рейбёрн страшно исхудал, нам было тяжело нести его в гору, даже если бы мы сами были здоровы и сильны, но жизнь в заточении изнурила нас и мы с трудом подвигались по скалистому грунту; только надежда и радость поддерживали наши ослабевшие силы. При таких условиях наш переход совершался чрезвычайно медленно; мы часто останавливались для отдыха и солнце опустилось уже до уровня отдаленных гор на горизонте, когда наш кортеж достиг края обширной равнины, простиравшейся на запад, и утомительное путешествие было окончено. Однако мы забыли всякую усталость при взгляде на больного товарища. В его чертах отражалась глубокая ограда, когда он окинул глазами широкий простор залитого солнечным светом ландшафта, жадно вдыхая целебный свежий воздух. Его душа переполнилась благодарностью, когда несчастный почувствовал себя наконец в безопасности и на свободе.

У самого выхода из пещеры, но в ее стенах, откуда расстилался вид на живописные окрестности, мы устроили для Рейбёрна постель из мягких сосновых веток, наложив их густым ровным слоем, чтобы ему было удобнее лежать. Мы предвидели, что пройдет много дней, пожалуй, даже недель, прежде чем он будет в состоянии предпринять утомительный путь через горы, чтобы снова вернуться к цивилизованному миру и домашнему очагу. К счастью, поблизости отыскался ключ прозрачной и холодной воды, пробивавшийся из скалистого уступа в пещере. А вокруг водилось столько дичи, что Янг без труда настрелял из револьвера с полдюжины перепелов, так как они вовсе не отличались пугливостью; сверх того он поймал руками кролика, выскочившего у него из-под ног. Таким образом мы приготовили отличный ужин; еда настолько подкрепила Рейбёрна, что у него заметно окреп голос и он стал переворачиваться на постели без нашей помощи; это подало нам надежду на его выздоровление. Теперь мы только старались скрыть от него трагическую смерть фра-Антонио из боязни, что больной не перенесет такого горя; нам удалось на время усыпить его подозрения, рассказав ему, будто бы францисканец отправился отыскивать ближайший город, чтобы привести оттуда лошадей и проводников. Янг по-своему старался ободрить товарища.

– Видите, любезный, – говорил он ему, – вы непременно должны выздороветь, во что бы то ни стало. Подумайте только, ведь вам будет чертовски стыдно признаться на том свете, что вас укокошил какой-то паршивый индеец. Это напоминает мне историю бедного Стива Голлиса. Вы помните этого человека, Рейбёрн, или никогда его не видали? Он был почтенный железнодорожный кондуктор, прослуживший на линии Старой Колонии и в других местах более двадцати лет. Когда я с ним познакомился, Стив Голлис ездил с курьерским поездом из Бостона к пароходной пристани на Фолл-Ривере – то был самый важный поезд на проклятой старой дороге! Стив имел собственный домик недалеко от Брентри и, сменившись с дежурства, всегда доезжал на поезде № 2 до этой станции, а оттуда шел пешком по полотне. Никто не знает, как это случилось – потому что Стив не брал в рот ни капли хмельного – только однажды, когда он возвращался домой, товарный поезд № 15, шедший из Бостона в Нью-Порт, задел и помял его, так что бедняга вскоре отдал Богу душу. Впрочем, он не был сразу убит и я еще успел навестить его, потому что ужасно любил старика Стива. Прихожу к нему, он лежит в постели и чуть дышит; однако, увидев меня, старик немного оживился, протянул мне руку и поздоровался со мной.

– Как вы себя чувствуете? – спрашиваю его. «Очень плохо», говорит Стив. Сказал эдак и замолчал, лежит себе смирно. Потом вижу: собирается он с духом что-то сказать. Наклонился я к нему, а он и шепчет мне со стоном: «Подумайте, каково это, что меня переехал товарный поезд малой скорости! Это мне больнее всего – горше смерти. Я ничего бы не сказал, если бы мне пришлось попасть под экспресс – пускай себе… А то прослужил я на железной дороге более двадцати лет и вдруг угодил под проклятый поезд малой скорости!» Тут Стив перевернулся, простонал еще разок и скончался.

По-моему, Рейбёрна совсем не следовало развлекать такими плачевными рассказами, но история Стива заключала в себе здравую мораль и, передавая ее, грузовой агент хотел убедить товарища, что он обязан поправиться от своей болезни.

XXXVIII. Клад короля Чальзанцина

Не знаю, произвела ли на больного благоприятное впечатление болтовня словоохотливого Янга, но он отлично спал эту ночь, чего с ним не случалось уже несколько недель, а на следующее утро проснулся бодрым и свежим, так что в нас воскресла надежда на счастливый исход его недуга.

Янг очень быстро настрелял нам дичи на завтрак, а когда мы утолили голод, он отвел меня в сторону и сказал:

– Теперь, профессор, нам с вами нужно вернуться в ту проклятую яму и взять оттуда, что мы найдем ценного. Кажется, там немного добра, но все-таки лучше что-нибудь, чем ничего. Этакая жалость, что мы не могли забрать с собой золото, хранившееся в кладовых; ведь оно обогатило бы нас на всю жизнь!.. По моему расчету, там были миллионы и миллионы. А между тем, что толку в этой находке! Уж точно: по усам текло, да в рот не попало! – заключил Янг с печальным вздохом. – Поэтому заберем, но крайней мере, все, что можем, – продолжал он более веселым тоном. – Ведь в комнате Муллинса целый ворох золотых ящиков и кувшинов. Да, пожалуй, и в глиняных горшках найдется что-нибудь ценное. Во всяком случае, надо посмотреть; Рейбёрну сегодня гораздо лучше, да и Пабло пришел в себя; теперь он может ходить за больным.

Я, со своей стороны, не соблазнялся драгоценными вещами в комнате сокровищ царя Чальзанцина, но мне очень хотелось завладеть старинной астролябией и познакомиться с содержимым золотых ящичков и сосудов, в которых могли заключаться любопытные предметы огромной археологической ценности. Узнав о нашем намерении, Рейбёрн охотно согласился остаться один, после чего Янг зажег фонарь и мы пустились в путь. При входе в комнату сокровищ мной овладел благоговейный трепет. Когда мы были здесь в первый раз, то смертельная опасность, грозившая нам, сцена в молельне, а затем радость, когда мы открыли путь к спасению, заставили меня отнестись слишком равнодушно к найденному кладу. Между тем он пролежал здесь целую тысячу лет и представлял наследие самого умного и интересного народа, обитавшего в доисторические времена на американском материке. Только теперь, в спокойном состоянии духа, я мог оценить всю важность сделанного нами открытия, и окружающие меня остатки седой древности внушили мне такое почтение, что я колебался некоторое время, прежде чем коснуться этих предметов, которые в моих глазах были священными.

Но в натуре Янга не было почтения к антикварным сокровищам и редкостям; вообще он не привык благоговеть перед чем бы то ни было, и пока я стоял в нерешительности возле статуи Чак-Мооля, грузовой агент с живостью крикнул мне:

– Да идите же скорее сюда, профессор! Теперь нам никто не помешает. Ведь мы сами нашли этот клад, и он по праву принадлежит нам. Не правда ли, эта комната похожа на кладовую москательщика: столько здесь разных горшочков, кувшинов и ящиков на полках! Вот мы сейчас посмотрим, что в них есть: скорее всего, что они пусты, впрочем, здесь, пожалуй, сложены бриллианты, а ведь это было бы недурно!

Говоря таким образом, Янг запустил руку в один из глиняных сосудов; вдруг оттуда поднялось такое облако пыли, что бедняга принялся чихать без передышки на всю комнату и даже был не в силах рассмотреть какой-то маленький предмет, который держал между пальцами. Наконец, отдышавшись немного, он обратил на него внимание и воскликнул с досадой:

– Э, да это просто дурацкий наконечник стрелы.

Я невольно расхохотался, принимая у него из рук любопытную вещицу: для меня этот прекрасно выточенный кусочек агата был несравненно драгоценнее бриллиантов. Но все мои попытки заинтересовать Янга таким великим открытием остались тщетными. Напрасно говорил я ему, как важно для науки такое наглядное доказательство высокой степени культуры, достигнутой доисторическими расами Америки, что ясно выражалось в артистической обработке такого необычайно твердого и вместе с тем красивого камня, как бывший у нас в руках агат. Наконец любопытно было и то обстоятельство, что древние ацтеки так заботились о военном вооружении; однако все мои слова пропадали втуне. Янг не только оставался к ним совершенно равнодушен, но даже выказывал явную досаду.

– Ах, пойдите вы с вашими доисторическими расами, – нетерпеливо прервал он меня, – вся эта куча не стоит не единого цента, и только такому ученому чудаку, как вы, может прийти в голову восхищаться подобной дрянью. Если ваш древний король находил нужным прятать под семьюдесятью замками этакий хлам, вероятно, он был не в своем уме. Но, пожалуй, этот горшок попал сюда по ошибке, надо осмотреть остальные.

С этими словами он осторожно, чтобы не поднять пыли, опустил руку в другой сосуд и опять ужасно рассердился, вытащив оттуда наконечник копья. Однако Янг все еще не терял надежды отыскать что-нибудь, представляющее действительную ценность, а потому продолжал поиски, мотивируя свою настойчивость великодушным желанием дать возможность царю Чальзанцину оправдаться в наших глазах. Все сосуды, стоявшие рядами по двум сторонам комнаты, были тщательно осмотрены им. Но его раздражение все возрастало по мере того, как осмотр приходил к концу, и в сосудах не оказывалось ничего, кроме наконечников стрел и копий да зубчатых полосок агата, из которых приготовлялось острое лезвие маккагуитлов. – ацтекских мечей. Что же касается меня, то я приходил в восторг от всех этих вещиц и не мог достаточно налюбоваться совершенством их отделки, хотя они вышли из рук мастеров еще в отдаленный период каменного века.

– Час от часу не легче, – сердито бормотал товарищ, переходя на третью сторону комнаты и открывая один из золотых ящичков. – Тут ничего нет, кроме разрисованной оберточной бумаги, вроде вашей пресловутой грамоты, которая завлекла нас в эту злополучную погоню за кладом. Вы, конечно, подпрыгнете до потолка от радости при такой находке!

В самом деле, я вскрикнул от восторга, наклоняясь над ящиком, в котором хранилось такое неоценимое сокровище. Тогда Янг презрительно фыркнул и прибавил:

– Вы больше интересуетесь старым хламом, чем золотыми долларами. Конечно, о вкусах не спорят, и потому на свете столько людей, непохожих друг на друга.

Но я не слушал его, быстро просматривая бесценные манускрипты, и был на седьмом небе, убедившись, что во всех золотых ящичках, которых было девять, заключались такие же сокровища. В дополнительном томе к моему сочинению «Условия жизни на североамериканском континенте до Колумба» эти чудесные манускрипты воспроизведены в натуральную величину, и, когда эта замечательная книга появится в печати, образованный мир признает великую важность сделанного мной открытия. Достаточно упомянуть, что найденные в сокровищнице грамоты, составляют полную последовательную хронику ацтекских племен; но главная ценность этой коллекции заключается в том, что сбивчивые живописные грамоты дополнены здесь идеографическими надписями позднейших времен, смысл которых мне удалось понять благодаря указаниям нашего доброжелателя – азтланекского архивариуса. Короче, мое открытие стоит археологической заслуги Буссара; как знаменитый камень, найденный в Розетте, дает ключ к египетским иероглифам, так и подписи на ацтекских грамотах вполне объясняют загадочный смысл их живописных изображений. Когда безусловное значение моей находки представилось мне во всей ясности, меня кинуло в дрожь, и я чуть не выронил из рук драгоценных манускриптов; слезы радости застилали мне глаза, так что я перестал различать разрисованные буквы и все вокруг передо мной на одну минуту оказалось как в тумане.

Между тем Янг, мечтавший только о материальных благах, продолжал рыться по всей кладовой с ворчанием и проклятиями.

– Ну, теперь нечего больше искать, – произнес он с разочарованным видом, – этот старый король решительно был идиот или помешанный. Взгляните сюда: ведь это даже не наконечник стрелы, а просто осколок зеленого стекла! Мне кажется, он отскочил от разбитого дна портерной бутылки. Нечего сказать, хорош клад! И стоило придумывать столько предосторожностей, чтобы скрыть к нему дорогу! Вероятно, ваш король долго сидел и раздумывал, чем бы это ему получше доказать, что у него самая дурацкая башка мире. Уж точно отменный дурак, формальный идиот! Пойдемте-ка отсюда, нечего нам тут делать. И какая жалость: ведь всего в нескольких шагах от нас лежат слитки золота, наваленные друг на друга, точно поленья дров, а мы не в силах достать их! Право, тут можно лопнуть с досады. Ну, зачем мы так опростоволосились, захлопнув за собой опускную дверь? Нам следовало оставить свободной эту лазейку. Впрочем, что за беда, профессор, ведь и теперь можно попытаться. У нас с собой ружья. Попробуем проникнуть туда. Черные дьяволы едва ли помешают нам, да и во всяком случае стоит попытаться: не уходить же отсюда с пустыми руками!

Слушая товарища, я внимательно рассматривал предмет, возбуждавший его бурное негодование, и вместо ответа спросил:

– А что, много таких кусочков стекла от портерной бутылки в том кувшине?

– Он полон ими до краев, – отвечал грузовой агент с презрительной миной.

– Ну, а другой, рядом с ним?

– Также битком набит этим мусором. Все кувшины по эту сторону комнаты наполнены стеклянными осколками, – прибавил он, торопливо опуская руку в каждый сосуд поочередно.

В кладовой опять поднялось густое облако пыли и мы принялись чихать до слез.

– Черт возьми, какая гадость! Уйдемте поскорей, профессор, постараемся лучше добыть золотые слитки.

– Подождите, надо прежде осмотреть золотые сосуды, – отвечал я, переходя на последнюю сторону комнаты, еще не осмотренную нами.

– К чему это? – сердито возразил Янг.

Но он все-таки запустил руку в золотую вазу и вынул оттуда маленький черный шарик.

– Вот еще гадость: какие-то катышки из сапожного вара. Ну, нечего сказать, хорош царский клад!

Я принялся с любопытством осматривать шарик, поданный мне Янгом, и наконец вздумал разрезать его перочинным ножом. Под наружной оболочкой, напоминавшей гуттаперчу, я нашел слой ваты, а под ним какое-то твердое тело величиной с обыкновенный орех. Пока я занимался шариком, Янг осмотрел содержимое других сосудов, которые сами по себе представляли большую редкость: они были сделаны из кованого золота и покрыты оригинальными украшениями.

– Ничего здесь нет путного, – промолвил грузовой агент, – только разве саму посуду можно продать в лом, а насыпаны в ней все одни катышки из сапожного вара. Ведь нашли же что прятать: осколки портерных бутылок да эти шарики. Удивляюсь, на что понадобился сапожный вар людям, которые не знают даже, что такое настоящая обувь? Говорю вам, профессор, плюнем на все это и пойдем за слитками золота. Если мы их не добудем, то незачем было и гоняться за здешним кладом. Конечно, и в этой комнате есть кое-что ценное: золотые кувшины, ящички и золотой самострел, которым вы так восхищаетесь, но много ли это составит, когда нам придется делить добычу на четверых человек, не считая четвероногого участника экспедиции? Да мне кажется, что даже осел отвернул бы свою морду от всего этого хлама, если бы знал, сколько настоящих сокровищ прозевали мы здесь. Нет, уж как хотите, нам нельзя уйти отсюда, не вознаградив себя за все свои труды, увечья и раны; а если нам это не удастся, то, право, игра не стоила свеч!

Пока Янг выражал таким образом свою досаду, я подал ему маленький предмета, извлеченный мной из разрезанного черного шарика:

– Прежде чем говорить, что игра не стоила свеч, взгляните вот на это, – произнес я.

Грузовой агент небрежно протянул руку, но когда я положил ему на ладонь матово-белый шарик величиной с орех, он чуть не подпрыгнул от неожиданности:

– Послушайте, откуда это! По-моему… по-моему, профессор, это похоже на жемчужину, а если это в самом деле жемчужина, то, клянусь честью, я никогда не видал такой крупной! А как вы сами считаете, это в самом деле жемчуг?

– Без всякого сомнения, – ответил я. – И в каждом из этих черных катышков, насыпанных в золотые сосуды, скрыта крупная жемчужина. Что же касается зеленых прозрачных камешков, которые вы приняли за осколки зеленого стекла, то это нечто иное, как изумруды необыкновенно чистой воды; могу вас уверить, что самый мелкий из них стоит такую кучу долларов, что вы не унесете их за раз. Но все эти изумруды и жемчуга не стоят и одного из найденных мной манускриптов, – и тут Янг скептически фыркнул, – хотя, конечно, с материальной точки зрения ценность того, что спрятано в этих кувшинах, в свою очередь неизмеримо превышает ценность всего количества золота, виденного нами в Азтлане. Несомненно, что в наших руках в настоящую минуту находится самый громадный клад, какой когда-либо существовал с начала мира.

– Значит, индеец был прав, профессор?

– Разумеется, и если вы еще и теперь держитесь того мнения, что нам не стоило приходить сюда, рискуя жизнью, то я не согласен с вами.

– Что и говорить! – воскликнул Янг, пробегая восторженным взглядом по рядам кувшинов, в которых хранились тысячу лет несметные богатства. – Ваша правда, профессор. Беру назад все слова, сказанные мной на счет этого древнего короля. Он вовсе не был сумасшедшим, а был таким же умницей, как Джордж Вашингтон и Даниэль Вебстер, вместе взятые. Он нарочно наполнил те глиняные горшки наконечниками стрел и тому подобными вещами. Вероятно, это был старый добряк, который любил пошутить со своими подданными. Недаром я всегда его любил, этого вашего короля, и всегда про него думал, что он молодец-мужчина. Нет, ей-богу, отличную он устроил штуку, и мы, забравшись сюда, не остались внакладе, а попали как раз в самую точку!

Эпилог

Мне всегда становилось грустно, когда какой-нибудь строго определенный период моей жизни подходил к концу, потому что каждый раз я упрекал себя при этом в неумении воспользоваться многими представлявшимися мне благоприятными обстоятельствами и счастливыми случайностями. Дописывая заключительные страницы настоящей книги, я снова испытываю горькое сожаление, как и в тот момент, когда мы с Янгом, перенеся сокровища царя Чальзанцина из кладовой в пещеру, вытащили подпорку из под качающейся статуи и таким образом утвердили на прежнем месте эту громадную каменную глыбу. Поднять ее снизу мы уже не могли и, нагромоздив обломки камней под ее подножие с переднего края, сделали истукана окончательно неподвижным и сверху. Теперь этот выход был безвозвратно загражден, а в данную минуту, когда я пишу эти строки, меня почему-то невольно печалит сознание, что я также безвозвратно отрезан от известной части моего прошлого. Недаром один персидский поэт сказал: «Оконченная книга – то же, что запечатанный ларчик; к ней ничего нельзя прибавить и ничего нельзя от нее отнять. Поэтому станем молиться Аллаху, чтоб ее содержание было хорошим».

Сочинение, которое я сейчас заканчиваю, было начато частью ради того, чтобы отдыхать за ним от более серьезной работы, предпринятой мной, а частью потому, что я находил неудобным вводить воспоминания чисто личного характера в обширный ученый труд, но в то же время считал их достаточно интересными, чтобы познакомить с ними читающий мир. Впрочем, рассказ о наших приключениях, пожалуй, никогда бы не пришел к концу, если бы им не заинтересовались Рейбёрн и Янг, которые постоянно уговаривали меня продолжать его.

– Видите, профессор, – говорил Янг, – я ничего не имею против большой книги, которую вы пишете; конечно, она будет великолепной, но ведь во всем божьем мире, наверное, найдется всего каких-нибудь три чудака, способных прочесть в ней более десяти строк. Вот почему я так пристаю к вам, чтобы вы писали маленькую книжку, – ее-то уж, конечно, прочтет кое-кто и за стенами сумасшедшего дома. Пускай, по крайней мере, добрые люди знают, как жутко нам приходилось. Я бы не советовал вам в точности указывать, где лежит та замечательная долина, потому что нам, пожалуй, опять понадобится вернуться туда; но относительно всего другого будьте вполне откровенны и расскажите все, как было. Может быть, наши похождения пойдут кому-нибудь на пользу.

По мере того как подвигался мой рассказ, я прочитывал написанное вслух моим товарищам, и они, не стесняясь, делали поправки в моем сочинении. Впрочем, когда я касался в своей книге подвигов храбрости Рейбёрна и Янга, они восставали против меня и не соглашались, чтобы я их описывал. Даже Пабло, покинувший ради меня Мексику, чтобы не расставиться со мной до конца дней, принимался противоречить мне в тех местах, где я упоминал о его неизменной преданности и мужестве. По его мнению, вполне естественно быть преданным тому, кого любишь, а еще более естественно драться с врагами, защищая себя и своих друзей.

Только один член нашей экспедиции с полным достоинством принял от меня заслуженную дань похвал. Это был Эль-Сабио. Пабло, конечно, хотел, чтобы я прочитал вслух ослику то, что было о нем написано.

– Только, пожалуйста, не все, сеньор, – серьезно заметил мальчик, – там есть вещи, которые могут огорчить нежное сердце моего Эль-Сабио. Ведь он, право, нисколько не виноват, что доставил нам столько затруднений, когда мы переправляли его через пропасть; а потом, неужели вы скажете ему, что собирались его съесть, когда мы пришли в эту ужасную аллею смерти? Ведь он может раньше времени поседеть от такого удара. Нет, мы скроем от него все неприятные места в книге, а прочтем только те отрывки, где вы хвалите его красоту и ум. По-моему, не грешно бы написать о нем побольше. Мне кажется, что вы слишком сократили рассказ о храбром сражении моего ослика со жрецами, когда он в одиночку перебил их такое множество своими копытами. Еще осмелюсь заметить вам, сеньор, – прибавил Пабло тоном упрека, когда мы пошли все вместе к навесу, где стоял Мудрец, сильно разжиревший за последнее время на сытной пище, в неге и холе, – в вашей книге нужно было непременно упомянуть, сколько принес пользы Мудрец на обратном пути, когда он перевозил на своей спине найденные сокровища по крутой дороге через ту ужасную пещеру. Ведь он проработал таким образом много дней подряд. И, наконец, с какой осторожностью вез он на себе сеньора Рейбёрна с крутого горного спуска до маленького городка, где была железнодорожная станция. Помните, как он бережно ступал из боязни навредить раненому?

Хотя Эль-Сабио, по-видимому, не заметил пропусков в моем рассказе, тем не менее он слушал с большим интересом и вниманием отрывки, на которые указал мне Пабло. По словам мальчика, ослик даже поблагодарил меня за похвальный отзыв о нем, потому что, когда чтение было окончено, он вытянул вперед свою морду, положил на спину уши, твердо уперся в землю маленькими ножками и, торжественно подняв хвост, заревел во всю мочь. Пабло нежно обнял его голову и прижал к груди, повторяя с глубоким чувством:

– Ну, теперь, Мудрец, ты убедился, что мы не только любим тебя за твою доброту и ум, но также и почитаем за благородные подвиги.

Рейбёрн много хохотал, когда я передал ему эту забавную сцену в тот же вечер; но Янг не одобрил моего поступка, видя в нем новое доказательство не совсем здорового состояния моего мозга. Мы сидели у меня в библиотеке перед камином и мирно беседовали, покуривая сигары. Вскоре нам предстояло расстаться на некоторое время: Рейбёрн хотел отправиться на следующий день в Идаго, где начиналась разработка рудников, а Янг неожиданно вызвался сопутствовать ему. Грузовой агент скучал без занятия и не знал, куда ему деваться. Что же касается его плана купить железную дорогу Старой Колонии, чтобы прогнать директора, то это ему не удалось.

– Конечно, – говорил он, – мне было бы приятно насолить старому негодяю, как он насолил мне, но ведь в сущности все вышло к лучшему: если бы я не потерял должность, то и теперь ездил бы, как прежде, с железнодорожным грузом до конца своих дней. Поэтому пускай мой неприятель живет себе спокойно на своем месте. Мне же хочется сделать какое-нибудь доброе дело на те громадные деньги, которые я приобрел в долине Азтлана. Вот почему я отправляюсь с Рейбёрном в Идаго и всю дорогу от Анн-Арбора до города Буазе стану угощать за свой счет железнодорожную прислугу. Пускай бедные люди порадуются вместе со мной.

Этот странный способ осчастливить человечество рассмешил нас с Рейбёрном. Потом Рейбёрн принял серьезное выражение лица и сказал:

– По-моему, мы сделаем хорошо, приведя в порядок старинную церковь в Морелии. Я очень рад, профессор, что вам пришла в голову такая мысль. Это самое лучшее средство почтить память фра-Антонио; он так горячо любил свой храм и мы постараемся украсить его всем, что можно приобрести за деньги.

– Конечно, – согласился Янг, – но только я полагаю, что наш профессор ухитрится придать всем новым украшениям, которые мы туда поместим, такой вид, как будто они просуществовали двести лет. Сначала я был против реставрации старого здания. Мне хотелось выстроить первоклассный новый храм с высокой колокольней, паровым отоплением, электрическим освещением и большим органом, который потрясал бы своды, когда на нем заиграют. Но падре так же любил все старомодное, как и профессор, поэтому лучше сделать все по его вкусу. Положим, мне не совсем приятно тратить деньги на католическую церковь. Когда я рассказал о своем намерении моей старушке-тетке, живущей в Мелтоне, она страшно возмутилась, разбранила меня и не успокоилась даже тогда, когда я прибавил, что ради покойного падре готов поехать в Рим и пожать руку самому папе. Действительно, – продолжал грузовой агент серьезным тоном, причем его голос заметно дрогнул, – я рад сделать в память фра-Антонио что угодно, потому что никогда в жизни не встречал человека такой ангельской доброты, как падре. И когда я только вспомню, что он спас всем нам четверым наши ничтожные жизни, пожертвовав своей собственной, которая стоила в десять раз больше наших четырех, вместе взятых, я забываю, что францисканец исповедовал другую религию. Клянусь честью, я готов проломить голову всякому, кто осмелится сказать, что он не был самым умным и совершеннейшим человеком в мире!

Пабло уловил слово «падре» в непонятной ему английский речи Янга, и, когда мальчик поднял на меня глаза из своего уголка, я заметил, что они наполнились слезами. Да и глаза Рейбёрна подозрительно блеснули, когда он вдруг отвернулся в сторону, чтобы вытряхнуть в огонь пепел из своей трубки. Передо мной также все предметы подернулись на минуту легким туманом, когда нежное и вместе с тем горькое воспоминание об умершем друге взволновало мне сердце.

Мои гости скоро ушли: нам не хотелось переводить разговор на обыденные житейские темы. Пабло я приказал ложиться спать и остался в библиотеке один. Мне хотелось просмотреть в тот вечер реферат, который я собирался в скором времени прочесть на заседании археологического института, но мои мысли блуждали далеко и неудержимо стремились к недавнему прошлому, так что я был вынужден отложить в сторону перо.

Поздний час и одиночество располагали к задумчивости; я мысленно переживал все время моего знакомства с фра-Антонио с первого дня, когда увидел его коленопреклоненным перед распятием в ризнице, до последнего момента мученической кончины подвижника.

И пока я вспоминал нашу нежную дружбу с фра-Антонио и варварскую жестокость его мучителей, мной овладела такая невыносимая тоска, такое горькое сожаление, что я не знал, куда деваться. Но вдруг в моей душе возникло твердое убеждение – оставшееся непоколебимым до сих пор – что из любви к фра-Антонио я должен радоваться его трагическому концу. Ведь когда я встретил его первый раз в церкви Святого Франциска в Морелии, погруженного в пламенный религиозный экстаз, юный, чистый сердцем монах с его возвышенными помыслами вымаливал себе именно тот мученический венец, которого и достиг по воле Божьей в языческом городе Кулхуакане. Эта странная мысль всецело поглотила меня, и надо мной как будто раздался голос падре, говоривший: «Я стремлюсь заслужить иную жизнь, бесконечную, славную, и переселиться туда, где нет ни смерти, ни греха, ни страдания».

Серия исторических романов:

В. Пронин. Катулл

Е. Карнович. Пагуба

М. Попов. Капер Его Величества

А. К. Дойл. Изгнанники

В. Шигин. Взятие Корфу

Б. Тумасов. Вздыбленная Русь

Т. Мунд. Граф Мирабо

В. Костылев. Кузьма Минин

М. Зевако. Двор чудес

Сноски

1

La Soledad (исп.) – одиночество.

(обратно)

Оглавление

Пролог

I. Фра-Антонио

II. Тайна кацика

III. Рукопись монаха

IV. Посланник Монтесумы

V. Инженер и грузовой агент

VI. Царский символ

VII. Битва в ущелье

VIII. После битвы

IX. Пещера мертвецов

X. Качающаяся статуя

XI. Затопленный город

XII. В долине смерти

XIII. Подъем по лестнице Чак-Мооля

XIV. Висячая цепь

XV. Храм в облаках

XVI. У запертого входа

XVII. Наш приход в долину Азтлана

XVIII. Зажигательная спичка

XIX. Семена раздора

XX. Верховный жрец

XXI. Укрепленный город Кулхуакан

XXII. Бунт

XXIII. Освобождение

XXIV. Битва у водяных ворот

XXV. Рудокопы Гуитцилана

XXVI. Приготовления к войне

XXVII. Предложение условий

XXVIII. Добровольная жертва

XXIX. Ночное нападение

XXX. Падение цитадели

XXXI. Поражение

XXXII. Выходка Эль-Сабио

XXXIII. В сокровищнице ацтеков

XXXIV. Мученический венец

XXXV. Кладовая в сокровищнице

XXXVI. Мщение богов

XXXVII. Сквозь мрак к свету

XXXVIII. Клад короля Чальзанцина

Эпилог

Серия исторических романов: Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg