«Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна»

Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна (fb2) - Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна 1029K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Леонидович Лиманов

Юрий Лиманов Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна 

Глава 1

Лейтенант королевских мушкетеров д'Артаньян ехал медленной рысью, держась на коне с небрежной грацией человека, полжизни проведшего в седле. Ни он, ни его вороной не выказывали ни малейшего признака усталости, хотя внимательный наблюдатель и мог бы догадаться, судя по запыленному партикулярному платью всадника, что позади у него остались многие лье пути.

За д'Артаньяном, отстав на шаг, следовал на вороном мерине слуга, вооруженный тяжелой старинной аркебузой. Ее ствол покрывала изящная, потускневшая от времени золотая насечка. Кроме того, он был вооружен двумя тяжелыми седельными пистолетами и таким длинным кинжалом, что он вполне мог сойти за шпагу или кавалерийский палаш. Прикрытая широкополой шляпой плутоватая, типично пикардийская физиономия слуги не оставляла никакого сомнения, что это был все тот же Планше, поступивший на службу к д'Артаньяну на третий день его появления в Париже и с тех пор, вот уже пять лет, верно служивший гасконцу, деливший с ним взлеты фортуны и безденежье, радость и отчаяние, и даже в какой-то степени любовные утеха: когда бравый мушкетер завоевывал благосклонность очередной легкомысленной придворной дамы, то — уж будьте уверены! — ее горничная или камеристка оказывала такое же внимание Планше.

Последним в маленькой кавалькаде трусил длинноухий мул. К его седлу были приторочены объемистые вьюки, наводившие своими размерами на мысль, что мушкетер вступил в полосу благополучия и достатка. Но, увы, эта поклажа составляла все его богатство, скудное наследство, полученное после смерти родителей. Он возвращался в Париж из родных краев, куда ездил в связи с печальными обстоятельствами: после долгой болезни умерла его мать, успев проститься с сыном, а через три дня после ее скромных похорон скончался на руках мушкетера и безутешный вдовец, человека старого закала, раз и навсегда отдавший свою шпагу Генриху Наваррскому, а сердце Адриенне, подруге детских игр, троюродной сестре, первой и единственной женщине в его жизни. Король Наваррский, взойдя на престол Франции, забыл наградить тех своих гасконских соратников, которые из-за бедности или ран не смогли последовать за ним в Париж в час его торжества. Но стоит ли жаловаться на короткую память королей? Зато Адриенна вознаградила мужа по-королевски: будучи уже не первой молодости, родила ему долгожданного сына, продолжателя рода д'Артаньянов.

В восемнадцать лет юноша уехал в Париж, в двадцать стал лейтенантом мушкетеров. И вот, в двадцать три, похоронив мать и отца, возвращался ко двору, увозя из Гаскони горечь утраты и немногие семейные реликвии: истертый дамасский ковер, трофей далекого пращура, привезенный из крестового похода, прекрасный панцирь толедской работы, пробитый ударом английской стрелы в битве при Креси, потрепанные гобелены, память об участии прадеда в итальянских походах Франциска I, пару серебряных кубков, несколько книг, в том числе библию и свернутый в трубочку лист плотной бумаги с изображением родословного древа.

Похоронив отца, д'Артаньян продал часть тощих земель крохотного поместья. Полученных денег как раз хватило на скромный поминальный пир и на подновление разваливающейся башни, гордо именуемой местными крестьянами замком. Заколотив с помощью Планше узкую, как бойница, дверь в башню, он со вздохом отправился в обратный путь. Вздох этот объяснялся тем, что двумя прибитыми крест-накрест досками была перечеркнута целая глава его жизни.

А в соседнем поместье безутешно вздыхала очаровательная, по южному темпераментная вдовушка. Она целый месяц так страстно утешала лейтенанта мушкетеров в постигшем его горе, что в конце концов вознамерилась женить его на себе. Однако, д'Артаньян не был готов к столь серьезному шагу. Кроме того, он все еще сравнивал каждую женщину с прекрасной Констанцией Бонасье, погибшей несколько лет назад от руки миледи.

Смеркалось. Дорога становилась все оживленнее, и все чаще неторопливую кавалькаду обгоняли кареты и всадники. Все говорило о приближении к городу. И действительно, вскоре впереди показались стены Менга.

Два месяца назад, торопясь к постели больной матери, д'Артаньян вихрем промчался мимо этого городка — все его помыслы были там, на юге, в родной Гаскони, где умирала, судя по письму отца, его матушка.

Но сегодня, настроенный немного элегически под влиянием легкой усталости, теплого мартовского вечера и предвкушения близкого ужина, при взгляде на невысокие стены Менга и старую сторожевую башню он вспомнил события пятилетней давности: миледи в карете, утраченное письмо отца де Тревилю и короткую стычку во дворе трактира «Вольный мельник», — да, да, оказывается, он помнил даже название этого заведения! — что в конечном итоге привело его в ряды мушкетеров, а затем и к чину лейтенанта, к трагической любви, память о которой все еще щемящей тоской отзывается в сердце, и к дружбе с Атосом, Портосом, Арамисом, тремя самыми прекрасными людьми в мире. «Черт возьми, — подумал он, — а я ведь успел изрядно соскучиться по ним!»

До чего же было приятно сознавать, что в Париже тебя ждут и вспоминают о тебе. Немногословный Атос, с первых дней взявший под свое покровительство д'Артаньяна, перед которым молодой мушкетер преклонялся и которому подражал, шумный Портос, которому в свою очередь покровительствовал д'Артаньян, хотя гигант и был старше его на несколько лет, и утонченный, изысканный Арамис, любимец придворных дам, поэт, дуэлянт и циник, которого д'Артаньян немного робел и не всегда понимал.

Он въехал в городские ворота.

Память не подвела мушкетера — невдалеке от караульного помещения действительно располагался трактир и, видимо, только охватившее его элегическое настроение помешало ему сразу же увидеть, что во дворе трактира происходит что-то неладное.

Его заполняла толпа зевак. Трое вооруженных бандитов теснили истекающего кровью молодого дворянина, стоящего с рапирой в руке на ступенях, ведущих в трактирную залу. У его ног лежал в луже крови человек, по виду слуга. Еще один бандит, четвертый, с пистолетом в руке стоял немного в стороне, ожидая, видимо, удобного момента, чтобы закончить сражение одним выстрелом.

Юноша удачно отражал длинной рапирой выпады бандитов, но движения его становились все медленнее, а защита — неувереннее. Д'Артаньян привстал в стременах, чтобы лучше разглядеть поверх голов зевак происходящее. На какое-то мгновение ему представилось, что это он отбивается от прихвостней де Рошфора и что где-то невдалеке в карете сидит миледи, не к ночи она будь помянута. Кровь бросилась ему в голову и он, не думая о соотношении сил, послал своего вороного вперед, отбрасывая зевак, ворвался во двор трактира и крикнул зычным, привыкшим к командованию голосом:

— Обернитесь, господа, иначе мне придется атаковать вас со спины!

Трое нападающих оглянулись, молодой человек, державшийся из последних сил, осел на ступеньки.

Четвертый бандит навел на д'Артаньяна пистолет и крикнул: — Мы вас не трогаем, сударь, это наше дело. Следуйте своей дорогой!

— Тут вас четверо на одного, черт побери! — воскликнул д'Артаньян. — А это всегда мое дело! — и он выхватил шпагу.

Длинный боевой клинок молнией сверкнул в последних лучах заходящего солнца.

— Защищайтесь, господа!

Мужчина с пистолетом навел на д'Артаньяна ствол и нажал на курок.

Громыхнул выстрел, но мушкетер успел отклониться и спрыгнул с седла. Пять лет, проведенных в многочисленных стычках и боях убедили его, что для хладнокровного воина вполне достаточно тех долей секунды, за которые огонь, возникший от удара кремня о металл, идет по запалу, насыпанному на полок, попадает в ствол пистолета, взрывает порох заряда и выталкивает пулю, чтобы успеть отклониться в сторону. Бывало, что пуля пробивала ему шляпу, но он продолжал пренебрежительно относиться к этому оружию, вызывающему у большинства людей смертельный испуг.

Все дальнейшее было более чем привычным: д'Артаньян прыгнул к стрелявшему, и пока тот, выронив разряженный и ставший бесполезным пистолет, суматошно нашаривал у пояса свою шпагу, расчетливым выпадом пронзил ему плечо, выводя подлеца из строя. Только после этого он обратил внимание на трех убийц, уже готовых атаковать его и все еще не понимающих, с кем они имеют дело.

Не тратя времени на прощупывание, д'Артаньян одним длинным, скользящим выпадом поразил ближайшего и хотел было уже разделаться со вторым, как вдруг его противники бросились наутек — во дворе трактира появился вооруженный аркебузой Планше.

Д'Артаньян подбежал к лежащему без чувств молодому человеку и склонился над ним. Одного взгляды было достаточно, чтобы понять — рана очень серьезная и просто чудо, что он так долго сопротивлялся троим.

— Планше, вина! — крикнул он. — И придержи раненных проходимцев! Я хочу допросить их!

В двери показалась жирная физиономия трактирщика, и, хотя минуло пять лет, мушкетер сразу же узнал его. Это был тот самый мошенник, что пытался обобрать д'Артаньяна, когда де Рошфор ускакал с его письмом.

— А ты чего стоишь? Готовь постель, теплую воду, да пошевеливайся, каналья! Почему не послал за стражей, когда на твоем дворе бандиты напали на дворянина? И проследи, чтобы эти двое не сбежали! Да поторапливайся! — грозно крикнул вслед уходящему трактирщику лейтенант. — Я еще поговорю с тобой!

От громкого голоса д'Артаньяна раненный молодой человек открыл глаза. Мушкетер сразу же влил ему в рот немного вина из баклажки, поданной Планше.

— Благодарю вас, мсье, — прошептал юноша. — Вы спасли мне жизнь…

— Потерпите, мы сейчас отнесем вас в дом и перевяжем. У меня есть чудодейственный бальзам моей матушки, он поднимает на ноги даже мертвых, — все это д'Артаньян произнес, заботливо поддерживая голову раненного.

Его боевой опыт говорил, что молодой человек получил по крайней мере два смертельных удара. Юное, ясное, красивое лицо, незаурядная смелость, проявленная в схватке с превосходящим противником и вежливая речь вызвали симпатию мушкетера. Видимо, юноша испытывал то же чувство по отношению к своему спасителю.

— Я вижу, вы благородный человек, — прошептал он и кровь появилась на его губах. — Обещайте мне, что вы исполните мою просьбу, если я покину этот мир…

— Обещаю, — твердо сказал д'Артаньян.

— У меня на груди письмо… Я должен был отвезти его в Мадрид… и не сумел! Возьмите его и верните герцогине… Вы, конечно же, слышали о ней — испанская герцогиня… она приехала в Париж… по приглашению королевы Анны… — каждое слово давалось ему с трудом, и кровь все обильнее выступала на синеющих губах. — Обещаете?

— Обещаю, — повторил д'Артаньян.

— И скажите, что я всю жизнь любил ее…

— Хорошо. Вы непременно поправитесь, мсье. Крепитесь. Но вы не назвали имени герцогини!

Однако, умирающий не расслышал или не понял вопроса.

— Меня зовут де Отфор… моя мать была испанкой… — глаза юноши закрылись.

Д'Артаньян склонился к самым его губам. Несчастный еще дышал и пытался что-то сказать, но дыхание его сделалось прерывистым, в груди что-то заклокотало, казалось, он уже отходил. Вдруг он широко отрыл глаза, отчетливо произнес: «Вы обещали…» и, глубоко вздохнув, затих.

Привычным жестом д'Артаньян попробовал прощупать пульс на нежной юношеской шее, печально вздохнул, закрыл глаза усопшего мягким движением руки, снял шляпу, перекрестился, встал, постоял секунду, потом снова склонился, расстегнул его камзол, достал толстый пакет, спрятанный на груди юноши. Он был пробит ударом шпаги, и по бумаге успело растечься кровавое пятно. Мушкетер сунул пакет в нагрудный карман своего камзола, не заботясь о том, что кровь несчастного юноши может запачкать его белье, и только после этого обратил внимание на раненного бандита. Тот стоял под дулом аркебузы, направленной бывалым Планше прямо ему в грудь.

— Вы убили его!

— Одним испанским ублюдком меньше, — скривил губы пленный.

— Вы ошиблись, милейшие, он француз. Но даже если бы он был испанцем, это вовсе не повод для убийства. Вам придется ответить за содеянное. Планше, свяжи ему руки за спиной и не спускай с него глаз. А где второй? — д'Артаньян оглянулся.

Двор постепенно пустел, зеваки, поняв, что все кончилось, расходились. Около второго бандита суетились трактирщик и его жена. Но усилия их были тщетны — бандит вдруг захрипел, вытянулся и затих.

— У вас тяжелая рука, мсье, — почтительно сказал трактирщик д'Артаньяну.

— Не пытайся подольститься, мошенник! Приготовь комнаты для меня и моего слуги. И ужин! Убери трупы. Пошли кого-нибудь к местному кюре, предупреди, что я хочу, чтобы завтра с утра он отпел беднягу де Отфора. Мы похороним его и его слугу по христианскому обычаю.

Трактирщик, напуганный грозным видом гасконца, кланялся при каждом его слове.

— И не кланяйся, а шевелись, каналья! Я уже битый час с тобой разговариваю, а лошади все еще не в конюшне, не расседланы и не накормлены.

— А с этим что прикажете делать, ваша милость? — трактирщик указал на труп бандита.

— Твоя забота, — отмахнулся лейтенант и прошел в залу.

Через час, когда он, умывшись и приведя в относительный порядок дорожный костюм, сидел, к великому удивлению трактирщика, вместе с Планше за одним столом и ужинал, появились альгвазил и два стражника. Трактирщик бросился к ним и указал на д'Артаньяна. Альгвазил с важной неторопливостью двинулся к столу.

— Прошу вас, мсье, встать и следовать за мной! — потребовал он, приблизившись к мушкетеру.

— Трактирщик! — крикнул мушкетер, не обращая внимания на слугу закона. — Разве я велел тебе посылать за полицией? Что же ты, заячья твоя душа, поторопился? Вспомнил свои проделки пять лет назад и решил избавиться от меня?

— Мсье, я прошу вас следовать за мной! — повторил альгвазил, повысив голос.

Оба стражника приблизились, встав по бокам слуги закона.

Д'Артаньян соизволил обратить внимание на полицейского.

— Милейший, вы не находите, что невежливо мешать человеку, когда он ужинает? Я бы велел послать за вами, удовлетворив свой, вполне понятный после долгого пути голод, но коль скоро наш хозяин поторопился, — мушкетер бросил грозный взгляд на трактирщика, не сулящий тому ничего хорошего — я готов дать вам необходимые объяснения. Мое имя д'Артаньян, я лейтенант королевских мушкетеров, возвращаюсь в Париж из отпуска, предоставленного мне его величеством королем.

Альгвазил заметно сник и даже стал, вроде, меньше ростом. Два его стражника исчезли в полумраке просторного трактирного зала.

— Когда я подъехал к трактиру, четверо бандитов убивали молодого дворянина. Я вмешался. Один бандит оказался убитым, другой раненным, двое бежали, — д'Артаньян весело улыбнулся. Ему понравилось счастливо найденная формулировка «оказался убитым». — Раненного я поручил заботам хозяина, в смысле приказал запереть надежно и глаз с него не спускать. Эй, хозяин! — крикнул он. — Вели привести негодяя. Мы сейчас его допросим, после чего я отдам его вам, любезный, — и лейтенант принялся за прерванную трапезу, не обращая внимания на слугу закона.

— Да, ваша честь! — только и сумел сказать альгвазил.

Привели раненного. Руки его были связаны за спиной, на плече расплылось большое пятно крови, лицо поражало бледностью, но на ногах он держался твердо и даже пытался изобразить нечто вроде презрительной улыбки.

— За что вы убили молодого дворянина? — прямо к делу приступил д'Артаньян, не утруждая себя предварительными расспросами.

— Он оскорбил нас и вызвал на дуэль.

— Вас? — с иронией спросил лейтенант.

— Именно так, — с откровенной наглостью ответил раненный.

— Всех четверых?

— Да, мсье.

— Как видите, любезный, — подвел итог короткому допросу мушкетер, обращаясь к альгвазилу, — он не отрицает, что они убили молодого дворянина де Отфора и его слугу, нарушив тем самым эдикт короля о дуэлях. Забирайте его. — Увидев, что раненный улыбается, лейтенант добавил: — напрасно негодяй надеется, что получит легкое наказание. Я завтра после похорон бедняги де Отфора заеду в префектуру и подпишу свидетельские показания. А теперь уведите его!

На следующий день, похоронив де Отфора и побывав в префектуре, д'Артаньян вернулся в трактир и, усевшись за центральный стол в зале, вызвал трактирщика.

— Теперь, милейший, настало время нам рассчитаться.

Трактирщик вздохнул с облегчением и поклонился, показывая, что рассчитываться он всегда рад. Однако, успокоился он явно слишком рано.

— Пять лет назад ты меня предал и пытался обобрать. Ты, может быть, и забыл, но у меня память хорошая.

Трактирщик льстиво улыбнулся, но лейтенант не дал ему заговорить.

— Ты не позвал стражников, когда бандиты вчетвером напали на твоего постояльца. Не стану делать необоснованные предположения, хотя мог бы и сказать, что, скорее всего, ты рассчитывал поживиться имуществом молодого дворянина после того, как бандиты разделаются с ним.

— Ваша честь!..

— Молчи, мошенник! Зато ты поторопился вызвать альгвазила потом, надеясь, что меня арестуют, так?

— Клянусь, ваша милость…

— Не клянись, не отягощай ложью свои прегрешения! Планше! Разверни-ка его ко мне тылом!

Планше, посвященный в замысел хозяина, схватил трактирщика и повернул его спиной к лейтенанту.

Д'Артаньян встал и неторопливо извлек шпагу из ножен. Трактирщик, скосив глаза, увидел клинок и пронзительно закричал:

— Пощадите!…

— За то, что пытался сделать пять лет назад — раз! — и мушкетер ударил шпагой плашмя по толстому заду трактирщика.

Тот взвизгнул и стал вырываться из крепких объятий Планше.

— За кавалера де Отфора — два! За альгвазила — три!

Планше выпустил трактирщика и тот рухнул со стенаниями на руки прибежавших слуг.

Лейтенант медленно вложил шпагу в ножны и произнес с превеликой серьезностью:

— Поздравляю тебя с посвящением в рыцари битой задницы! — и громко расхохотался.

Они ехали лесом, когда д'Артаньян вдруг почувствовал опасность. Не умом, а всей кожей, каким-то особым чувством бывалого воина. И только насторожившись, понял: что-то изменилось в неумолчном пении птиц.

Не меняя небрежной посадки в седле, он разом обвел обострившимся взглядом заросли кустарника, вплотную подходившие к наезженной дороге. Впереди, шагах в тридцати, что-то блеснуло сквозь молодую, ярко-зеленую листву невысоких кустов. Д'Артаньян, не раздумывая, выхватил тяжелый седельный пистолет и послал коня вперед.

Над кустами поднялся человек в темном плаще, в надвинутой на брови широкополой шляпе с тощим павлиньим пером и навел на мушкетера длинный ствол. Д'Артаньян бросил коня влево, уходя с линии прицела, свесился с седла почти до земли, одновременно крикнув Планше:

— Заходи справа!

Грохнул выстрел.

Пуля просвистела в стороне от мушкетера. Нападавший понял, что его расчет на внезапность не оправдался и закричал невидимым своим сообщникам:

— Стреляйте же, стреляйте, недоноски! – а сам стал торопливо заряжать мушкет.

Из кустов выскочили трое бандитов, вооруженные пистолетами и шпагами. Д'Артаньян, не раздумывая, разрядил свой пистолет в голову ближайшего, справедливо полагая, что тот, который с мушкетом, ему пока не опасен, ибо не сумеет так быстро перезарядить свое оружие. Отбросив ставший ненужным пистолет, он выхватил шпагу. Двое атаковавших его головорезов оказали ему достойное сопротивление, нападая с двух сторон, и лейтенанту пришлось отбиваться от их слаженных атак, к чему мушкетер не привык. Он спрыгнул с коня, и тот тут же отбежал в сторону, чтобы не мешать хозяину. А мушкетер принялся теснить противников, не упуская из вида первого, продолжавшего торопливо и потому бестолково заряжать свое громоздкое оружие. Довершить это дело ему не удалось — подскакавший Планше выстрелом из пистолета тяжело ранил негодяя.

— Не добивай его! — крикнул д'Артаньян, нанося удары двум бандитам. – Мне нужен хоть один пленный!

Эти слова произвели разительное действие на них — они переглянулись и бросились наутек в разные стороны от дороги.

Лейтенант погнался за одним из них, но вскоре понял, что в тяжелых дорожных ботфортах с длинными шпорами он плохой бегун, и отказался от преследования в надежде, что уж один-то пленник у него есть, и что он обязательно довезет его до Парижа и там допросит.

Но с пленниками д'Артяньяну фатально не везло. Когда он вернулся на дорогу, то увидел, что поверженный пулей храброго Планше нападавший готовится испустить дух и молит пикардийца поднести к его губам крест, что Планше и сделал, как истинный и добросердечный христианин.

Господин и слуга, сняв шляпы, постояли над убитыми, потом Планше, не спрашивая лейтенанта, оттащил трупы в кусты, туда, где совсем недавно стоял один из них с мушкетом на рогатке, целясь в мушкетера.

— А вы, мсье, выходит, не догнали двух бандитов?

— Увы, Планше, — ответил д'Артаньян, удивляясь, что слуга спрашивает об очевидном.

— Я это к тому, мсье, что физиономия одного из них показалась мне знакомой.

— Знакомой? — заинтересовался лейтенант.

— Вот именно, мсье. Мне показалось, что он один из тех, кто напал на беднягу де Отфора в Менге.

— Тысяча чертей! — воскликнул с досадой лейтенант. — А я его упустил… Вот что, Планше, обыщи-ка в таком случае этих, — д'Артаньян кивнул в сторону кустов, где лежали трупы.

Планше не заставил хозяина повторять дважды. Он сноровисто обыскал неизвестных с проворством человека, не раз проделывавшего подобное на поле боя. Первый осмотр ничего не дал, кроме нескольких ливров, обнаруженных в тощем кошельке одного из убитых. Взглянув вопросительно на господина и уловив безмолвное согласие в его глазах, пикардиец быстро спрятал кошелек в карман. Ничего не дал и второй, более тщательный осмотр.

— А эти тебе никого не напоминают? — спросил лейтенант.

Планше еще раз со всем вниманием оглядел убитых.

— Нет, мсье, увы… — и слуга не смог удержаться от кощунственной в присутствии смерти шутки: — я видел их сегодня дважды: в первый и последний раз.

Лейтенант свистнул, конь послушно подбежал к нему. Д'Артаньян сел в седло и привычно поправил застежку плаща на груди. Рука его наткнулась на жесткий край лежащего во внутреннем кармане пакета с письмом.

— Сдается мне, любезный Планше, — произнес он задумчиво, — что нападавших интересовала не моя скромная персона, а письмо, что лежит у меня в кармане. Скорее всего, беднягу де Отфора убили именно из-за него. Если, конечно, ты действительно узнал одного из нападавших.

— А если нет, мсье?

— Тогда вполне возможно, что все это цепь случайностей. Хотя, как говорят древние философы, в каждой случайности есть своя предопределенность.

Планше с уважением поглядел на своего господина и подумал, что подобная премудрость не могла прийти в голову д'Артаньяну еще каких-нибудь пару лет назад. Но вот в последнее время мушкетер все чаще вместо того, чтобы засиживаться в трактирах, читает толстенные книги, которые берет либо у Арамиса, либо покупает, к ужасу скопидома Планше, у одного из вороватых студентов Сорбонны.

— А две подряд случайности — это уже закономерность, — закончил д'Артаньян свою мысль и тронул коня.

Весна в этом, 1631 году, выдалась ранняя. Солнце припекало все сильнее, а первая, яркая, сочная листва деревьев давала еще мало тени и плохо спасала от его лучей. Недавно высказанные сентенции настроили мушкетера на философский лад. Он подумал, как прихотливо распорядилась судьба — ведь именно в Менге начались его приключения пять лет назад. И вот, возможно, его ждут новые приключения. Правда, он уже не тот восемнадцатилетний юнец, готовый, очертя голову, бросаться в любую авантюру, а солидный офицер самой престижной и высокопоставленной во Франции воинской части, придворный короля с блестящей, по мнению знакомых, будущностью. Но, видит Бог, подумал он, с каким удовольствием окунулся бы он вновь в тот поток бурных событий, который в недавнем прошлом подхватил его и понес к успеху, ибо жизнь мушкетеров с каждым годом становилась все рутиннее и однообразнее!

В 1622 году, когда вокруг Лувра кипели заговоры, когда еще была жива память о гнусном убийстве отца Людовика XII, великого Генриха IV, когда страной правила нелюбимая французами королева-мать, итальянка Мария Медичи, когда каждый принц крови прикидывал свои шансы на трон, молодой король отобрал две сотни младших отпрысков знатнейших семей Франции и создал из них когорту собственных телохранителей, роту конных мушкетеров, капитаном которой назначил самого себя, а капитан-поручиком безоглядно преданного ему незнатного де Тревиля.

О, какой яркой была тогда жизнь мушкетеров!

В отличие от остальных гвардейцев, они не несли нудной караульной службы в традиционном смысле этого слова. Их единственной обязанностью было находиться возле короля и королевы и, если понадобится, заслонить собою сюзерена. А потому рота разделилась на три смены, впоследствии ставшие взводами под командованием лейтенантов, и одна смена находилась круглые сутки во дворце рядом с королем, а две другие как бы отдыхали. Как бы потому, что все свободное время, часто забывая о сне, молодые дворяне в мушкетерских синих плащах шатались по Парижу, волочились за каждой юбкой, пили в многочисленных трактирах несравненное вино Франции, дрались на дуэли, наплевав на эдикт своего повелителя-короля, запрещающего дуэли, и сражались из-за любого пустяка с гвардейцами первого министра, кардинала Ришелье, роту которых он немедленно создал в подражание королю. В этих сражениях они поочередно одерживали победы или терпели поражения, и рассказы о них изрядно развлекали вечно скучающего короля. Людовик души не чаял в своих любимцах. Он брал их во все походы: и на мятежный город-порт Ла Рошель, вставший на сторону гугенотов, который осадил и несколько лет тщетно пытался взять, (взял его кардинал Ришелье, мечтавший о славе полководца) и в Савойю, и в Северную Италию, в долину Вальтелины.[1]

Отличавшийся незаурядным личным мужеством, король не раз водил в бой своих мушкетеров. На бивуаках нередко заходил к ним в палатки, чтобы вместе выпить красного бордосского или любимого белого игристого вина из Шампани.

Но вот отошла в прошлое вражда короля с кардиналом, вражда странная, подчас необъяснимая: ведь Людовик, оставляя кардинала Ришелье на посту первого министра, одновременно соперничал с ним и жестоко ревновал — и к славе, и к матери, и к своей красавице-жене Анне Австрийской. Он награждал кардинала за победы на полях европейских битв и тут же, как мальчишка, которым он, по сути, оставался, радовался поражению его гвардейцев в мелких стычках со своими мушкетерами.

Да, подумал д'Артаньян, все покрывается патиной рутины и безвозвратно уходит в прошлое: интриги, заговоры столкновение партий, дуэли не из-за дамы, а из-за политики, тайные встречи и тайные письма – где они? Бог мой! — усмехнулся он, — вот же оно, тайное письмо, уже ставшее причиной смерти не одного человека. И он потрогал камзол в том месте, где прощупывался загадочный пакет.

Глава 2

В Париж они въехали к вечеру. Орлеанская дорога вывела их на Монпарнас, и д'Артаньян придержал коня, чтобы полюбоваться открывшимся ему с холма видом.

Париж, залитый призрачным оранжевым закатным светом, утопающий в майской свежей зелени парков, казался отсюда, сверху, сказочным городом.

Он тронул коня и двинулся дальше. Они проехали по улице Сен-Жак, мимо мрачноватых и обветшалых зданий Сорбонны, мимо Богадельни и выехали к Старому мосту. Здесь путешественники были почти дома. Д'Артанян жил на улице Монтергейль, в трактире «Кошка с клубком», где уже несколько лет снимал две комнатки с прихожей, которые Планше гордо именовал апартаментами. В большой располагался сам лейтенант, в маленькой ютился Планше и там же он вел все хозяйство своего господина.

Приказав приготовить для себя горячую ванну — по примеру крайне чистоплотного Атоса д'Артаньян обзавелся большой дубовой лоханью, в которой можно было отлично вымыться сидя и даже не очень расплескать воду, — спустился в трактир, поел и с удовольствием поболтал с трактирщицей, чмокнул в щечку ее дочь, прелестную Мадлен, хорошеющую с каждым днем, вернулся к себе, отпустил Планше и с наслаждением вымылся.

Только после этого он взялся за письмо.

Сургучная печать во время схваток пострадала, но можно было разглядеть на ней герцогскую корону. На конверте не было никакой надписи — вероятно, несчастный молодой человек, убитый в Менге неизвестными бандитами, хорошо знал адресата письма. Легко преодолев некоторые угрызения совести простейшим силлогизмом — если бы не я, это письмо читали бы убийцы, — д'Артаньян поддел стилетом печать и вскрыл залитый кровью и пробитый в одном месте пакет. Письмо было написано по-испански.

Как многие гасконцы, д'Артаньян достаточно хорошо знал язык соседей, чтобы разобрать общий смысл послания. Письмо представляло собой своеобразный отчет, направленный, видимо, очень близкому человеку, с которым можно говорить намеками, возможно, возлюбленному, на что указывали нежные слова и вырвавшееся признание: «как трудно без тебя!»

Дочитав до этого места, д'Артаньян задумался. Получалось, что неведомая ему герцогиня писала письмо далекому возлюбленному. Но коль скоро так, то почему его вез человек, по его словам, всю жизнь любивший герцогиню? И, наконец, кто эта герцогиня, посылающая француза с письмом в Испанию?

Чем дальше он читал, спотыкаясь на непонятных словах, тем больше вопросов у него возникало.

Герцогиня писала, что за то недолгое время, что она здесь — надо понимать, в Париже? — ей еще не удалось обратить на себя особое внимание «интересующего нас лица», но по некоторым взглядам, легко читаемым истинной женщиной, брошенных на нее этим «лицом», она может предположить, что сие вполне ей под силу.

Здесь сразу же возникал новый вопрос: о каком особом внимании писала герцогиня своему далекому возлюбленному? О каких взглядах? Даже при всей свободе нравов королевского двора тех лет это показалось лейтенанту слишком циничным. У него стал складываться образ автора письма: холодная, расчетливая, безнравственная красавица.

"Стоп! — сказал он сам себе. — Не стоит составлять предвзятое мнение на основе скудных сведений."

Он принялся читать дальше. Она писала, что очень надеется на дальнейшее благополучное развитие их замысла. Это, скорее всего, может произойти во время Большой охоты, о которой все чаще поговаривают придворные.

Д'Артаньян опять задумался. Только король устраивает Большую охоту и только король позволяет себе охотиться во всякое время года, даже весной. Так кто же это «интересующее нас лицо»?

Дальше текст залило пятно крови, побуревшей за несколько дней. Впрочем, мушкетер все же сумел, хоть и не без труда, разобрать два слова, казалось, никакого видимого отношения к содержанию письма не имеющих: «сорочий мастер», или, может быть, «главная сорока», или «хозяин сороки». А дальше — дыра от шпаги, унесшей жизнь Отфора.

Зато первые слова, которые удалось прочитать за пределами кровавого пятна, его поразили и заставили задуматься — «красный герцог смотрит с подозрением, но это его обычная манера».

"Красный герцог"[2] — так называл кардинала в тайных разговорах с друзьями острый на язык Арамис, намекая на цвет кардинальской мантии. Д'Артаньян готов был поклясться, никто, кроме их четверки, этого прозвища не знал. Да и насмешливое «красный герцог» недолго звучало в их беседах — на смену бывшей вражде к кардиналу постепенно приходило уважение к выдающемуся государственному деятелю и другу короля. 

Но как это прозвище попало в письмо неизвестной испанской герцогини? Не успел д'Артаньян задуматься над этим, как чуть ли не в следующих строках пришел ответ на этот вопрос. Заключался он в имени, хорошо ему знакомом. «Мари Мишон обещает всемерную поддержку», писала герцогиня.

Мари Мишон!

Это имя всколыхнуло воспоминания о счастливой поре юности. Так звали таинственную подружку Арамиса во времена бриллиантовых подвесок, белошвейку из Тура, каким-то загадочным образом имевшую возможность встречаться с молодой королевой. Самое интересно, что друзья так и не видели ее ни разу — Арамис умел хранить свои секреты. А тайное прозвище кардинала он, скорее всего, шепнул на ушко прелестнице во время жарких объятий. Непонятно, конечно, как Мари Мишон, простая белошвейка, могла сообщить испанской герцогине прозвище кардинала. Наверное, так же, как в свое время она могла встречаться с королевой Анной Австрийской… Но тут д'Артаньяну пришлось бы вступить на путь домыслов и предположений. Как человек рациональный, он решил не пытаться размотать клубок загадок, окончательно запутавшийся после того, как в письме появились слова «красный герцог», а подождать до встречи с друзьями. Одному ему это оказалось просто не под силу.

Он переоделся в форменное платье и поехал к де Тревилю представляться по случаю возвращения из отпуска. Было поздно, и он понимал, что представление могло бы подождать и до завтра, но так хотелось узнать о друзьях, а заодно и повидаться с капитаном, которого д'Артаньян почитал за отца с первых дней появления в Париже.

Стемнело.

Узкие улочки, сдавленные двух— и трехэтажными домами, были пустынны — парижане не любили выходить из дома после сигнала к тушению огней.

Д'Артаньян подумал, что, пожалуй, он напрасно отпустил Планше — тот отпросился на ночь к своей очередной красотке. Он проверил пистолеты в седельных кобурах, надвинул на лоб шляпу и мысленно попросив прощения у не успевшего отдохнуть коня, дал ему шпоры и поскакал в Лувр резвой рысью.

Он приближался к ограждению строящегося уже несколько лет дворца его высокопреосвященства кардинала — фасад дворца с прекрасным порталом, выходящим прямо на боковую сторону Лувра, был уже давно закончен, а работы в южной части все еще продолжались и не видно было им конца, — когда из проулка выехал ему навстречу всадник. Д'Артаньян придержал своего коня, чтобы пропустить встречного. Но тот с очевидной намеренностью задел ногу мушкетера.

— Эй, сударь, нельзя ли быть повнимательнее? – произнес лейтенант самым спокойным, мирным тоном.

— Это вы мне делаете замечание? — воскликнул всадник, и только теперь мушкетер обратил внимание, как низко на глаза надвинута у него шляпа.

— А разве здесь еще кто-нибудь есть, кроме нас с вами? — по-прежнему мирно сказал мушкетер.

— Да вы наглец, мсье! — воскликнул всадник. — Я вас научу, как разговаривать с благородным человеком! — с этими словами он обнажил шпагу, а его конь, подчиняясь умелой руке, попятился, освобождая место для выпада.

В тот же момент боковым зрением д'Артаньян заметил еще одного всадника, выехавшего из того же проулка со шпагой наголо.

Мушкетер чертыхнулся про себя, еще раз подумал, что напрасно отпустил Планше, и выхватил свой клинок из ножен, одновременно обнажая седельный кинжал с замысловатой гардой, часто успешно выполнявшей роль щита. Второй нападающий на свою беду не удержал коня, и тот вынес его прямо под удар мушкетера. Не ожидавший столь стремительной реакции, противник не смог отразить стремительный удар мушкетера и, став первой жертвой короткой стычки, сполз с седла, обливаясь кровью.

— Вы, кажется, хотели преподать мне урок хорошего поведения? — спросил с издевкой лейтенант, атакуя оставшегося в единственном числе противника.

Они молча сражались, заставляя коней крутиться и танцевать на стиснутом пространстве небольшого перекрестка. Незнакомец оказался умелым бойцом, и мушкетеру пришлось употребить все свое искусство, чтобы отразить первые яростные, но расчетливые атаки. Что-то знакомое мелькнуло в лице атакующего, когда при резвом повороте его шляпа приподнялась и удалось рассмотреть нижнюю часть его лица. Именно шляпа, видимо, и сыграла роковую роль в поединке — противник поднял левую руку, чтобы поправить ее и не разглядел стремительный выпад мушкетера. Он рухнул с коня, пронзенный в горло.

Д'Артаньян разразился проклятьями: он вовсе не собирался убивать еще одного, третьего за эти дни, таинственного противника. Но тут на улице послышался цокот лошадиных копыт, и он подумал, что это, скорее всего, вечерний патруль, и ему вовсе ни к чему быть замеченным на месте схватки, где валяется труп и стонет раненный, к тому же д'Артаньян не в форме королевских мушкетеров, а в гражданском платье. Лейтенант пришпорил коня и, подумав, что патруль непременно позаботится о раненном, ускакал галопом.

Особняк де Тревиля, что на улице Старой Голубятни, служил, как и в старые времена, местом сбора для свободных от дежурства мушкетеров, местом отдыха, местом, где замышлялись их проделки и назначались встречи. С утра двор особняка напоминал потревоженный улей. В хорошую погоду не меньше полусотни мушкетеров обычно заполняли его, их слуги находились тут же, но на заднем дворе, рядом с просторными конюшнями, являя собой не менее шумную толпу.

Вечером двор особняка пустел. Мушкетеры разбредались по трактирам, самые молодые искали приключений в Лувре, Тюильри или в других дворцах Парижа, всегда открытых для мушкетеров, представляющих когорту избранных и, как полагали даже многие придворные, близких королю дворян. Служба их была, как мы уже говорили, необременительной, зато особенно почетной. В отличие от гвардейцев и швейцарцев, у них не было строго определенных постов в королевском дворце. Они фланировали по бесконечным анфиладам, переходам и залам Лувра, как равные, беседуя с придворными, соблюдая одно требование — всегда быть под рукой у короля.

Д'Артаньян поднялся по памятной ему с первого дня в Париже широкой мраморной лестнице в приемную капитана мушкетеров, поздоровался с дежурным сержантом, поблагодарил за выраженное им соболезнование по поводу утраты родителей и спросил, свободны ли вечером Атос, Портос и Арамис или же они на дежурстве.

Институт сержантов в мушкетерской роте вскоре после ее создания ввел с соизволения короля Людовика де Тревиль. Он быстро понял, что доверить господам дворянам такое муторное, нудное, однако, необходимое дело, как отчетность, абсолютно невозможно. Сманив из обычных полков с десяток писарей, он выхлопотал для них громкое звание «сержант», хорошее жалование и свалил на них всю бумажную работу. За долгие годы службы сержанты вросли в быт роты и даже Лувра. Они знали всю подноготную о господах мушкетерах, относились к молодым дворянам со странной смесью ворчливой заботливости, снисходительности и легкой насмешливости, не ревнуя и не завидуя, ибо прекрасно понимали, что им, даже дослужившись до чина армейского лейтенанта, все равно никогда не стать мушкетерами. Мелкие проделки юнцов они покрывали, в трудную минуту снабжали ливрами и пистолями, которые, странное дело, всегда находились в их кошельках и никогда у господ мушкетеров.

Вопрос д'Артаньяна нисколько не удивил сержанта. Все в роте знали о дружбе, связывающей трех мушкетеров и молодого лейтенанта.

Он доложил, что господа Атос, Портос и Арамис, как и весь взвод господина лейтенанта, сейчас в наряде и, вероятнее всего, найти их можно на привычных, облюбованных ими местах. Это означало, если за время его отсутствия ничего не изменилось в привычках друзей, что Атос расхаживает где-то в пределах приемной короля, самом спокойном месте в Лувре, ибо король редко утруждал себя государственными делами, Портос, облюбовавший внутренний двор Лувра, дежурит там, Арамис же, предпочитавший половину королевы, где с ним кокетничали молоденькие фрейлины, болтали статс-дамы, а иногда снисходила до нескольких слов и сама прекрасная Анна Австрийская, находится в ее приемной или в зале фрейлин.

Д'Артаньян черкнул записку друзьям, приглашая их после смены приехать к нему, дабы отпраздновать его возвращение в Париж, и послал одного из лакеев в кордегардию мушкетеров, расположенную на первом этаже Лувра, которую никак не могли миновать, покидая дворец, его друзья. А сам, пользуясь правом лейтенанта и старого друга, без доклада прошел в кабинет своего капитана.

У де Тревиля сидел незнакомый и, видимо, чем-то не очень симпатичный капитану мужчина в прекрасном, темном шелковом камзоле со скромным белым воротником — гасконец сразу же отметил, что воротник сделан из дорогого брюссельского кружева, — и без шпаги, что было удивительно, ибо к де Тревилю с прошениями о принятии чад в роту могли приходить только дворяне. Это как бы само собой подразумевалось.

Капитан слушал просителя — или посетителя? — с улыбкой, словно приклеенной к его полным, чувственным губам. Д'Артаньян хорошо знал эту дежурную улыбку одного из самых могущественных вельмож французского двора, умевшего, как никто, ничего не обещать и ни в чем не отказывать.

Могущество де Тревиля, во многом уже мнимое, было связано с совсем недавним временем, когда король встречался с ним каждый день, расспрашивая о подвигах любимых мушкетеров. Тогда во время боевых походов палатка капитана стояла рядом с палаткой короля, ближе, чем палатки маршалов Франции. Ныне король уже не столь часто беседовал с капитаном своей личной охраны, но молва, наделившая в прошлом де Тревиля огромным влиянием на короля, все еще гуляла по провинции и продолжала привлекать к нему десятки просителей и искателей льгот и милостей.

Увидев д'Артаняна, де Тревиль встал из-за своего огромного стола и пошел ему навстречу с распростертыми объятиями.

— Примите мои самые искренние соболезнования, мой друг! — воскликнул он, обнимая лейтенанта. — Ваш отец, мой старинный товарищ, был одним из тех, кто закладывал основы великой Франции.

— От всего сердца благодарю вас, мой капитан, за теплые слова, — сказал д'Артаньян глухо, потому что де Тревиль в порыве чувств прижал его голову к тонкому сукну своего камзола.

В ностальгическом порыве вельможа несколько преувеличил как роль старого д'Артаньяна в истории, так и свою дружбу с ним, но молодой лейтенант был благодарен ему за это.

Проситель встал и почтительно смотрел на обнимающихся офицеров. Судя по виду, он был далек от военной среды и сейчас, по всему, испытывал восторженной трепет, глядя на столь явное проявление воинского братства.

Де Тревиль, воспользовавшись подвернувшимся предлогом, со многими извинениями выпроводил посетителя из кабинета и, улыбаясь, вернулся к своему лейтенанту.

— Я набираю в роту еще несколько десятков аспирантов[3] и у меня нет отбоя от просителей, — сказал де Тревиль, усаживая лейтенанта в кресло, что, как все в роте знали, служило знаком особого расположения. — Господин, которого я только что проводил, мессир Моле, просит за своего сына.

— Но, как мне кажется, сей господин из судейских? И не дворянин?

— Вы не ошиблись, мой друг. Однако, тут дело особого рода. Мессир Моле рекомендован мне его величеством.

— И за какие заслуги?

— Вот этого я не знаю.

Его величество был весьма туманен, когда говорил со мной о мессире Моле.

— В таком случае, позволю себе предположить, вопрос о зачислении Моле младшего практически решен? О-ла-ла! Представляю, сколько будет разговоров, когда в роте узнают о его скромном происхождении! — воскликнул д'Артаньян. — И не просто разговоров — его замучат дуэлями. Не объяснять же каждому, что сын судейского принят по особому распоряжению короля.

— Здесь есть одна тонкость, — сказал де Тревиль. — Жена мессира Моле и, соответственно, мать Моле младшего происходит из старинного наваррского роде де Сен Северов. Король намеревается своим эдиктом сделать его Сен-Севером.

— Вероятно, у короля есть особые причины оказывать такую милость простому судейскому, — глубокомысленно заметил д'Артаньян.

— Насколько я понял из уклончивых слов короля, за мессира Моле ходатайствовал сам кардинал.

— О, мой капитан! — воскликнул лейтенант. — Как вы могли согласиться запустить в роту соглядатая кардинала?

— А как я мог не согласиться выполнить пожелание короля? Я пытался… Я сказал его величеству, что гораздо проще было бы сделать младшего Моле гвардейцем кардинала. Тогда его величество пояснил мне, что мальчишка мечтает только о мушкетерском плаще. Я подумал, что это не в характере кардинала засылать в мою роту своего человека таким грубым и откровенным путем. Это на него совсем не похоже.

— Пожалуй, вы правы. Но в таком случае королю следовало бы поспешить, — с тонкой улыбкой сказал лейтенант, намекая на известную медлительность короля при решении многих пустяковых вопросов.

— А он по обыкновению, не спешит, зато мессир Моле поспешил явиться ко мне… — вздохнул капитан мушкетеров. — К счастью, появились вы, мой друг, и я смог временно избавиться от него.

— Почему временно?

— Потому что он непременно вскоре явится ко мне опять. Я знаю этот тип людей. Они настойчивы, умеют добиваться своего. А мсье Моле к тому же, как говорит мне мой опыт, не прочь при случае обнажить шпагу.

— Если его сын унаследовал эту наклонность, я буду расстроен. Только забияки-кадета мне не хватало…

— Я в ужасе от того, что король затянет присвоение дворянства, а мне еще и еще придется встречаться с его отцом… Не могу же я ему объяснять, что по каким-то внутренним нашим соображениям мне не хотелось бы зачислять в кадеты человека с фамилией Моле.

Д'Артаньян понял, что разговор стал раздражать капитана, и поспешил перевести разговор на другие темы.

— Я рад слышать, что вы начали проводить набор, — сказал он. — Что-то произошло за время моего отсутствия?

— Ничего особенного, если не считать, что кардинал решил увеличить численность своих гвардейцев. И король немедленно последовал его примеру.

— Насколько я знаю, кардинал ничего не делает без веских на то оснований.

— Совершенно верно, мой дорогой лейтенант.

— Не означает ли это, что нас в недалеком будущем ожидает война? — спросил лейтенант и, заметив, что капитан не торопится отвечать, добавил: — В Гаскони молодые люди только об этом и думают.

— Да, я понимаю моих соотечественников, — вздохнул капитан мушкетеров. — Но увы! Я так отвечу на ваш вопрос: романтические порывы его величества успешно охлаждаются рациональными рассуждениями его высокопреосвященства.

Д'Артаньян кивнул с понимающим видом — ему не хотелось показать, что он почти ничего не уразумел из туманных, многозначительных слов капитана. Придется все это уточнять при встрече с друзьями. Кто-кто, а уж Арамис наверняка в курсе всех новейших слухов при дворе. Поэтому, не вдаваясь в расспросы, он сказал:

— Я обещал написать письмо на родину сразу же по возвращении в Париж. Его с нетерпением ждут десятки молодых дворян. Боюсь, их придется разочаровать.

— Они уже готовы были мчаться сюда?

— У короля не было бы более преданных солдат…

И старый и молодой воины от души сочувствовали своим нищим землякам: для них война была единственной возможностью хоть как-то вырваться из тисков нужды, а при удаче и попасть в поле зрение короля, источника всех благ на этом свете.

Поговорив еще немного о земляках, они перешли к последним придворным новостям.

— Мой капитан, — сказал д'Артаньян, — в Гасконь доносились слухи, что король подверг свою мать опале. Признаться, я не очень-то поверил в эту болтовню. Не будете ли вы так любезны просветить меня на этот счет?

— Вы ускакали в Гасконь в начале февраля, если мне память не изменяет.

— Совершенно верно. Благодаря вашему великодушию я немедленно получил отпуск, как только пришло тревожное письмо с родины.

— А все произошло в самом конце февраля. Вас уже не было в Париже. Как вы, конечно, помните, в прошлом году, когда король заболел и лежал при смерти в Лионе, королева-мать и королева Анна Австрийская дневали и ночевали у его ложа.

— Конечно, помню, мой капитан. Ведь именно я дневал и ночевал у двери в королевскую спальню, — с усмешкой сказал лейтенант.

— И, возможно, вы слышали, как они вырвали у короля тайное обещание отправить кардинала Ришелье в отставку?

Лейтенант скромно потупил глаза, давая понять, что его догадка верна.

— А потом король, вместо того, чтобы отдать Богу душу, вдруг выздоровел и вернулся вместе со всем двором в Париж.

Лейтенант кивнул, показывая, что он помнит.

— Время шло. Но его величество не спешил выполнить свое обещание. Вы не представляете себе, как накалилась обстановка в Лувре. Появились тайные партии, все чего-то ждали. Первой не вытерпела королева-мать и решилась на отчаянный шаг — вы знаете, она, как истая Медичи, порой способна на решительные поступки. Она пригласила сына к себе, в Люксембургский дворец, чтобы поговорить с ним наедине самым решительным образом. Не знаю, как пронюхал об этом кардинал Ришелье, но факт остается фактом: он явился в Люксембургский дворец и каким-то образом проник во внутрь. Во всяком случае, я сам, стоя в охране, видел, что вошли туда через главный вход двое, а вышли из дворца трое.

— Очень любопытно…

— Трое-то трое, да только порознь.

— Порознь? Как это? — не понял лейтенант.

— А вот так: Мария Медичи улыбалась, король мрачно молчал, а кардинал напоминал наказанного нерадивого школьника. И все смотрели в разные стороны. Король тут же ускакал, не возвращаясь в Лувр, в Венсен. Кардинал заперся у себя в недостроенном дворце, а королева-мать гордо поехала в Лувр.

— Принимать поздравления?

— Совершенно верно. Уже к вечеру в Лувр съехались все вельможи, находившиеся в Париже. На следующий день королева-мать воистину царила. Словно вернулись времена ее регентства. Весь двор был у ее ног. Поздно вечером из Венсена вернулся король. Он вызвал меня и приказал отправиться к кардиналу, передать ему настоятельное приглашение на утренний прием. Кардинал спросил меня, как я расцениваю это приглашение. Я рискнул предположить, что это добрый знак. И не ошибся. Во время утреннего приема король при всех подошел к кардиналу, обнял его, сказал, что им необходимо обсудить некоторые важные вопросы, и увел в свой кабинет. Через несколько минут бедная королева-мать осталась одна в большом зале приемов, даже королева Анна покинула ее. Этот день парижские остряки назвали "днем обманувшихся". А кардинал теперь мой лучший друг.

— Я поздравляю вас, капитан!

— Благодарю вас, лейтенант! Да, так вот… на следующий день король сказал матери, что, по его мнению, ей будет полезен воздух Компьена.

— Невероятно! Но почему Компьен?

— У меня есть лишь догадки. На юге, в Лангедоке и Тулузе, слишком много сторонников Марии Медичи. На западе слишком близка Лотарингия, где сейчас отсиживается младший брат короля принц Гастон. В компьенском захолустье кардиналу Ришелье легче контролировать все связи старой королевы.

Офицеры посудачили немного о других, менее важных придворных новостях, и затем де Тревиль отпустил лейтенанта.

— Догадываюсь, что вы торопитесь повидаться со своими друзьями, — сказал он с улыбкой всепонимающего отца.

— О да, мой капитан, — ответил д'Артаньян и еще раз подумал — а не рассказать ли де Тревилю о письме и трех встречах с наемными убийцами? Нет, решил он окончательно, он не будет предпринимать ничего до разговора с друзьями. — Надеюсь, моя хозяйка успеет приготовить к их приходу достойный ужин. Бог свидетель, как мне не хватало их все это время!

— Кстати, ваш заклятый враг граф де Рошфор стал появляться в Лувре. Я даже видел его на днях. Он беседовал весьма оживленно с Атосом, — сказал де Тревиль, провожая лейтенанта до двери.

Любопытно, подумал лейтенант, выйдя из кабинета. Впрочем, почему бы графу де Рошфору не побеседовать с графом де Ла Фер об охоте, например, встретившись в бесконечных залах Лувра. Но вот о чем говорить мушкетеру Атосу с одним из самых приближенных к кардиналу дворян, коим стал Рошфор за последние годы, не совсем ясно…

Подождем до вечера, решил лейтенант и покинул особняк де Тревиля.

Глава 3

Дверь его апартаментов в трактире была заперта. Д'Артаньян зычно крикнул, призывая трактирщика. Они с Планше, уходя из дома, оставляли у него два массивных ключа. Вместо отца появилась дочь хозяина, четырнадцатилетняя Мадлен, обещающая в недалеком будущем стать очаровательной девушкой, если судить по ее матери. Та в тридцать лет сохранила красивое лицо, стройную фигуру и огненные взоры, которые она щедро бросала мушкетеру. Надо признаться, было время, когда д'Артаньян почти поддался чарам полногрудой трактирщицы, но по здравому размышлению решил, что лучше сохранить хорошую квартиру, чем заполучить удобную любовницу.

Мадлен за прошедшие два месяца стремительно вытянулась, ростом почти догнала мушкетера. У нее наметилась грудь, словно намекая на то, что через несколько лет она станет такой же полногрудой, как и ее мать, каждый вечер собирающая дань восхищенных взглядов мужчин, сидящих в трактире. Девушка внезапно багрово покраснела и, обычно острая на язык, молча протянула мушкетеру ключи, присев в неуклюжем книксене. Ее смущение было столь красноречивым, что д'Артаньян не рискнул шутливо щелкнуть повзрослевшую девицу по носу и тем более чмокнуть в щеку, как частенько делал прежде. Но несмотря на смущение, отдав ключи, она не спешила уходить. Мушкетер с запоздалым сожалением подумал, что не догадался привезти ей подарок из далекой Гасконии, и отпер дверь.

Взору его предстало нечто неописуемое: обе комнаты подверглись варварскому разгрому. Кто-то торопливо, не заботясь о хоть каком-нибудь порядке, обыскал его скромное жилище.

Пораженный непонятным обыском, он молча застыл на пороге.

— О, мой Бог, — воскликнула Мадлен, заглянув через его плечо в комнату.

— Кто-нибудь брал ключи? — спросил, наконец, лейтенант.

— Никто, мсье д'Артаньян… Они лежали, как всегда, под прилавком отца, — ответила Мадлен, с ужасом разглядывая учиненный неизвестными разгром.

— Давно ушел Планше?

— Почти сразу же вслед за вами, мсье.

Мадлен так разволновалась, что даже перестала краснеть и смущаться, глядя на мушкетера.

Они вошли в комнату.

— Иди и скажи матери, чтобы она прислала служанку как можно скорее привести в надлежащий вид все это, — распорядился лейтенант, а сам принялся укладывать раскиданные по полу бумаги в старинное бюро. — И не смотри на меня с таким ужасом. Воры могли и без ключа забраться через окно, — он подмигнул и все же щелкнул Мадлен по носу. Девочка захихикала и снова зарделась. — Впрочем, подожди, мы пойдем вместе. Сегодня ко мне придут друзья, и я хочу заказать достойный ужин. Мы займем малую залу трактира.

— Придут господа мушкетеры Арамис, Портос и Атос? — спросила Мадлен.

— Они самые, — подтвердил д'Артаньян ее догадку и отметил про себя, что первым из троих девочка назвала Арамиса.

Ох уж этот Арамис! — ухмыльнулся он, спускаясь на первый этаж трактира. Мысль его вернулась к событиям последних бурных дней: вся цепь таинственных нападений, попыток ограбления безусловно каким-то загадочным образом была связана с письмом герцогини. Теперь он в этом уже не сомневался. Какое счастье, что он переложил его из дорожного платья в карман мушкетерского форменного камзола, уходя к де Тревилю!

Первым у трактира появился Атос. Он бросил поводья Гримо и твердыми шагами пошел к двери. Д'Артаньян встретил его на пороге, бросился на шею старшему другу и расцеловал его. От Атоса ощутимо попахивало вином.

Они прошли через большую залу, минуя столы с подвыпившими завсегдатаями. Д'Артаньян мимоходом приказал служанке усадить слугу господина мушкетера за отдельный стол и обслужить его и ввел друга в малую залу, отгороженную беленой стеной от большой. Стол уже был накрыт, и четыре откупоренные бутылки Бургунского "дышали", сгрудившись в центре. Рядом со столом стояла корзина, из которой заманчиво выглядывали залитые сургучом горлышки полных бутылок.

— Черт возьми! — воскликнул Атос. — Я даже не представлял, что буду так тосковать без вас, мой дорогой друг! Дайте поглядеть на вас — вы еще больше возмужали, и горный загар вам к лицу, — говоря это, Атос взял одну из четырех открытых бутылок и налил себе полную кружку вина.

— Признаюсь, вечером перед дежурством я был принят в одном доме, где подавали отличное вино, так что на дежурстве в Лувре я только и мечтал о том, чтобы сделать несколько глотков красного и избавиться от головной боли. Так что по дороге к вам я позволил себе заглянуть в "Приют путника", премерзостный, надо сказать, трактир. Но что делать, вы и сами знаете, как тянет к бутылке после обильных возлияний.

— Меня безмерно огорчает, дорогой Атос, ваша дружба с бутылкой, — не удержался и попенял ему д'Артаньян.

Атос нахмурился — он не терпел ничьих поучений.

— А я так рассчитывал на ваш совет в одном таинственном деле, — поспешил смягчить свои слова лейтенант, но вышло еще хуже, и он умолк, встретив укоризненный взгляд гостя.

— Вы же знаете, лейтенант, — проворчал Атос, — вино не влияет на мой рассудок. Я пью лишь для того, чтобы притупить свои чувства.

Лейтенантом Атос называл д'Артаньяна только тогда, когда хотел выказать свое недовольство его поступками или словами.

Бедняга Атос, подумал с грустью лейтенанта, прошло уже несколько лет, а он все еще не может забыть миледи. И как она изменила ему и как мы казнили ее… Его совесть больна, он не в силах простить себе это вынужденное убийство.

Атос осушил кружку, поискал на обильно уставленном блюдами столе, чем можно закусить, взял ломтик сочного овернского овечьего сыра, задумчиво понюхал его, потом пожевал, кивнул с одобрением и обратился к д'Артаньяну.

— Должен сказать, что у вашего хозяина неплохой вкус. Вино и сыр он держит отменные… Так о чем вы хотели посоветоваться со мной?

— Видите ли, дорогой Атос, за последние три дня со мной произошло столько неожиданного, что я почти поверил, будто возвращаются старые времена.

— Так давайте же выпьем за старые времена! — раздался мелодичный голос Арамиса, и мушкетер вошел в малую залу в сопровождении Портоса.

Д'Артаньян бросился к ним, обнял друзей и расцеловал Портоса, к которому, несмотря на его внушительный рост и грозный вид, испытывал нечто вроде снисходительной любви старшего к младшему, хотя Портос и появился на свет четырьмя годами раньше его самого.

— Позвольте, дорогой д'Артаньян, выразить вам наши искренние соболезнования, — пробасил Портос, прижимая д'Атаньяна к груди с такой силой, что тот даже крякнул.

Мушкетеры окружили его и постояли молча, положив руки на плечи друга.

— Разрази мня гром! — воскликнул д'Артаньян, ощутив предательское щекотание в носу. — Я хочу выпить за вас!

— Так за чем же дело стало? — произнес Портос, оборачиваясь к столу и наливая вина в кружку, немедленно скрывшуюся в его огромной ладони. — Тем более, что я вижу тут солидное подкрепление главным силам, стоящим на столе в полной боевой готовности, — и он указал на корзину с бутылками.

— Пьем за вас!

— Я бы сказал — за нас, — уточнил Атос, вновь наливая себе вина. — За всех нас, друзья!

Они дружно выпили, с шумом уселись за стол и налегли на сыр и колбасы. Д'Артаньян выглянул в большую залу, зычно крикнул: "Хозяин, пора!" и через несколько минут хозяин внес большое блюдо дымящихся бараньих ребрышек и торжественно водрузил его в середине стола, откуда уже исчезли четыре бутылки.

Когда гости утолили первый голод и открыли по второй бутылке, лейтенант начал свой рассказ. Он поведал друзьям о своих приключениях, начиная от встречи в Менге — "Помните, именно там я познакомился с де Рошфором и миледи?" — и кончая последним нападением на него здесь, в двух шагах от Лувра и обыском в комнатах.

О том, какие вопросы породило у него письмо, он умолчал, ибо ему хотелось узнать, возникнут ли они у его друзей.

— А куда вез письмо бедняга де Отфор? — неожиданно спросил Портос.

— Бог мой, Портос, неужели не понятно? В Испанию. Разве я не сказал?

— Тогда почему он оказался в Менге?

— Возможно, он собирался ехать до побережья, скорее всего, до Бордо, там сесть на корабль, идущий в Испанию.

— И кому он вез письмо?

— Вот этого-то мы и не знаем.

— И от кого — не знаем, — задумчиво произнес Портос. — Слишком много неизвестного…

— Я же сказал, что молодой человек успел прошептать только: "От герцогини…"

— Та-а-ак, — глубокомысленно протянул Портос, — Очень существенное уточнение. Однако, во Франции много герцогинь, не правда ли, дорогой Арамис? — и он расхохотался, крайне довольный своей остротой. — А само письмо надеюсь, у вас, д'Артаньтян?

— Конечно! Кто же выпускает из рук такие письма, — ответил д'Артаньян. — Вот оно! — с этими словами он достал из нагрудного кармана залитый кровью пакет.

Когда мушкетеры по очереди прочитали письмо, а Портосу, не знавшему испанского, его перевел Арамис, бегло говоривший на этом языке, д'Артаньян спросил:

— Скажите, вас ничего не удивило в этом загадочном послании?

— Красный герцог! — выпалил Портос. — Откуда она могла узнать это прозвище? Ведь так когда-то называли кардинала только мы!

— Ну, на этот вопрос найти ответ не так сложно, — сказал Арамис, пощипывая привычным жестом мочку уха. — Не знаю, обратили ли вы внимание, дорогой Портос, на одно имя — Мари Мишон?

— Конечно, — воскликнул Портос. — Я сразу спросил себя: какое отношение имеет ваша давняя знакомая белошвейка к испанской герцогине? Ведь малышка Мари была вашей любовницей?

— А вы, господа? — не отвечая на вопрос Портоса, спросил Арамис Атоса и д'Артаньяна.

— Разумеется, — ответил Атос.

— Как раз упоминание имени Мари Мишон и заинтриговало меня больше всего, — сказал д'Артаньян. — Я помню его с тех самых пор, когда мы возвращали из Лондона бриллиантовые подвески королевы.

— Это имя так и осталось для нас тайной, которую вы, Арамис, не пожелали нам открыть, — уточнил Портос.

— Сегодня я открою вам эту тайну, друзья, — усмехнулся Арамис, — Под этим именем скрывалась герцогиня де Шеврез, а придумала его сама королева Анна Австрийская.

— Ах, вы плут! Вот, оказывается, к кому вы пристроили в камеристки малютку Кетти! — воскликнул со смехом д'Артаньян, не особенно удивленный громкий именем любовницы Арамиса. Он знал по крайней мере еще двух дам высшего света, не устоявших перед чарами красавца-мушкетера.

— Признаться, я тогда порядком удивился — с каких это пор белошвейки заводят себе камеристок? — расхохотался Портос. Отсмеявшись, он добавил: — Немногие удержались бы от соблазна рассказать друзьям о такой громкой победе.

— Я и сегодня рассказываю только потому, что все осталось в далеком прошлом, и герцогине де Шеврез сейчас ничего не грозит. И еще потому, что я могу полностью положиться на вашу сдержанность.

— Выходит, тогда мы не заслуживали вашего доверия? — вспылил д'Артаньян.

— Дорогой друг, возможно, я невольно обидел вас тогда. Ради бога, извините меня, я не хотел ставить под сомнение вашу скромность. Я просто неудачно выразился. Это было требование дамы. Вы же знаете, как я вас люблю!

— Вы правильно сделали, что открыли нам секрет, Арамис, потому что знание настоящего имени Мари Мишон поможет нам распутать это странное дело, — с важностью изрек Портос.

— Согласен с вами, — протянул Атос, наполняя очередную кружку вином. — Появление в этой истории Мари Мишон, в действительности герцогини де Шеврез, многое объясняет.

— Например? — спросил Портос.

— Да хотя бы то, откуда автор письма знает о прозвище, которым мы наградили кардинала.

— Логично, — одобрил Портос умозаключение Атоса. — Но почему его знает не только автор, испанская герцогиня, но и сам адресат?

— Это можно объяснить только одним: герцогиня де Шеврез в свое время побывала в Испании, где встречалась с нашей таинственной герцогиней и с ее адресатом, — предположил Атос.

— Вы совершенно правы, — сказал Арамис. — Помните, она была вынуждена покинуть Францию, спасаясь от преследований кардинала. О, как это было романтично, когда она в мужском костюме удирала верхом от клевретов Красного герцога.

— Остается только выяснить, кто автор письма, — объявил Портос. — Кто эта таинственная герцогиня, у которой гостила в Испании де Шеврез, она же Мари Мишон?

— И кто посылает письмо в Испанию с гонцом-дворянином? — подхватил д'Артаньян.

— Дорогой Портос, — усмехнулся Арамис. — Когда этот вопрос задает д'Артаньян, я не удивляюсь. Ведь его два месяца не было в Париже и он не может знать о приезде испанской герцогини ди Лима, подруги юных лет нашей королевы Анны. Но вы, Портос, вы же видели ее на приеме у короля. Вспомните, три дня назад вы сами сказали мне, что она чертовски хороша, а ее муж так стар, что похож на ожившую мумию.

— Помню, — признался Портос. — Но как-то у меня это не связалось.

— Между прочим, вы разбудили мое любопытство, — признался Арамис.

— И вы помчались в Лувр, чтобы увидеть эту красавицу? — с невинным видом спросил д'Артаньян.

— Увы, я до сих пор не встречал ее, — сокрушенно произнес Арамис. — Но я обязательно…

— Подождите, Арамис, я хочу разобраться, — перебил его Портос. — Значит, вы утверждаете, что эта красотка, жена старого герцога ди Лима, и есть автор письма?

— Я не утверждаю, я предполагаю, но мое предположение стоит на твердом основании логического допуска.

— Логика Арамиса безукоризненна, — изрек Атос.

— Хм… Наверное, вы правы, друзья. Я, как я уже сказал, не подумал о ней. Но в таком случае, может быть, вы уже догадались и кто скрывается за словами "интересующее нас лицо", о котором она пишет? — спросил Портос.

Все умолкли, задумавшись.

Атос поковырял в бараньих ребрышках, разглядывая застывший белый жир.

— Вы не находите, д'Артаньян, что это блюдо безнадежно остыло и никаким количество вина не смыть холодный жир тех барашков, что отдали нам свои ребрышки? — спросил, медленно произнося слова, Атос.

Д'Артаньян призвал трактирщика и приказал сменить остывшее блюда на новое, горячее.

— А знаете, друзья, — сказал Атос, — перечитывая письмо, я наткнулся на очень любопытные строки… "Повелитель сорок"…

— Я тоже споткнулся об это выражение, — заметил д'Артаньян.

— Мне вспомнилось, что давным-давно, когда вас еще не было при дворе, а я был молод, наш юный король учился у маршала де Люиня приручать сорок. Говорили даже, что именно за это высокое искусство Люинь получил титул герцога…[4]

— А я слышал, что маршал получил титул совсем за иные услуги королю, — небрежно бросил Арамис. — Не случайно Анна Австрийская так ненавидела его, а король не навещал ее спальню несколько лет…

— Фи, Арамис, — прервал его Атос, — стоит ли уподобляться придворным сплетникам? Вспомните, именно в это время королева Анна забеременела в первый раз и трагически потеряла при преждевременных родах наследника французского престола!

— Господа, мы отвлеклись от главного, — вмешался д'Артаньян.

— А что, мне, например, очень интересно. Я почему-то всегда оказываюсь в стороне от слухов… — пробасил Портос.

— Нет, нет, господа, давайте вернемся к письму, — потребовал д'Артаньян. — Как мне кажется, мы только приблизились к разгадке. Я думаю, что фраза о повелителе сорок позволяет нам предположить, что лицом, которое так интересует герцогиню, является сам король.

— В таком случае возникает вопрос, с какой целью хочет привлечь внимание короля испанская герцогиня? — спросил Атос.

— Вы меня удивляете, Атос, — расхохотался весело настроенный Портос. — При таком старике-муже о какой цели еще может идти разговор?

— Бог с вами, Портос, — возмутился д'Артаньян. — Они с королевой подруги детства.

— Детская дружба ничего не значит! Особенно для женщин, — с горечью заметил Атос.

— Тогда при чем здесь "красный герцог"?

— И кто пытался заполучить письмо и напал на де Отфора в Менге?

— А потом и на д'Артаньяна?

— И кто обыскал мои комнаты?

Вопросы возникали один за другим. Ясности не прибавлялось. Появился хозяин трактира с новым блюдом издающих вкуснейший запах бараньих ребрышек, и все принялись за них — так удобно обсасывать косточку, запивая вином, и при этом делать вид, что углубленно изучаешь проблему!

— Сдается мне, — прогудел Портос, — что сегодня мы все равно не сумеем найти ответов на все вопросы.

— А посему предлагаю вернуть письмо герцогине и выполнить просьбу де Отфора, — сказал Атос.

— Мысль замечательная, — воскликнул д'Артаньтян, вытирая салфеткой жирные пальцы. — Но вот куда вернуть?

— Насколько мне известно, герцог ди Лима арендовал на полгода пустующий особняк маршала де Люиня. Это совсем недалеко отсюда. Если мы вернем письмо его автору, испанской герцогине, мы пресечем все попытки неизвестных ограбить или даже убить д'Артаньяна.

— Не так-то просто убить меня! — воскликнул гасконец, подкручивая усы.

— Не сомневаюсь, мой друг, но все же…

— Почему вы сказали "неизвестных", дорогой Атос? — спросил Портос, наливая себе вина. — Лично я уверен, что это проделки кардинала.

— Вы гений, Портос! — провозгласил д' Артаньян. Сам он давно уже склонялся к этой мысли, но не имея достаточных оснований, не решался высказать ее.

— Устами младенца глаголет истина, — пробормотал Арамис.

— Это многое объясняет, — согласился Атос.

— Я сразу учуял тут руку кардинала, — самодовольно заявил Портос. — Но вот чего я не могу объяснить… — и он сделал многозначительную паузу.

— Чего? — не выдержал д'Артаньян.

— Если де Отфор был влюблен в герцогиню, то зачем он вез ее письмо к ее любовнику в Мадрид? Как он мог согласиться на такое унизительное для него поручение?

— Чужая душа потемки. Мне он показался романтичным и возвышенным юношей.

— Романтичность многое объясняет, — заметил Атос глубокомысленно. — Как мне представляется, он был моложе прекрасной герцогини.

— Герцогиня ди Лима ровесница королевы, а значит, ей не больше тридцати, — быстро посчитал в уме Арамис.

— Де Отфору же было от силы двадцать три, — вздохнул д'Артаньян. — Наивный, чистый мальчик… — лейтенант забыл, что ему столько же.

— Но почему, собственно, мы решили, что герцогиня пишет в Мадрид любовнику? — задал неожиданный вопрос Атос.

— Но ведь тут прямо сказано: "Мне так трудно без вас!" — воскликнул д'Артаньян.

— Эти слова могу быть обращены и к родственнику, к брату, например… — задумчиво сказал Атос, потягивая вино.

— Черт возьми, — вдруг воскликнул Арамис, на мгновение потеряв снисходительную невозмутимость. — Как я мог упустить из виду, что ее двоюродный брат — сам Оливарес!

— Кто? — спросил, сосредоточенно хмуря брови, Портос.

— Герцог Оливарес, первый министр короля Испании Филиппа IV, — пояснил Арамис.

— А король Филипп IV — родной брат нашей королевы! — многозначительно объявил Портос то, что все великолепно знали.

— Мне кажется, что все это не имеет отношения к письму, потому что… — начал д'Артаньян...

— Имеет и даже очень, — сказал твердым голосом Атос, отставляя пустую кружку. О том, что он много выпил, можно было догадаться по тому, как он резко перебил д'Артаньяна, чего в трезвом виде никогда себе не позволял ни по отношению к молодому другу, ни к кому-либо другому, если то не был его враг. — Мы на грани войны с Испанией, — он обвел присутствующих взглядом, словно хотел убедиться, что они разделяют его мнение. — Я не люблю Ришелье за преследование старой аристократии. Но он по-своему заботится о величии Франции. Он последовательно готовит страну к войне с Габсбургами, продолжая политику великого Франциска I, которому служил мой дед, и Генриха IV, которому служил мой отец… — Атос на какое-то время утерял нить своих рассуждений и нахмурился, сосредотачиваясь. — И вот, — повторил он, — хотя мы и готовимся в койне с Испанией, к Французскому двору приезжает с мужем не просто одна из высокопоставленных дам Испании, не просто подруга детства и юности Анны Австрийской, но и двоюродная сестра первого министра Испании, герцога Оливареса, как мы уже отметили, когда бутылки были еще полны…

— Сейчас я распоряжусь! — сказал д'Артаньян, бросив беглый взгляд на опустевшую корзину с бутылками на полу и на батарею пустых бутылок на столе.

— Но вначале я закончу, мой молодой друг! И эта подруга детства нашей королевы Анны, между прочим, родной сестры короля Испании, пишет своему кузену, первому министру Испании, что хочет сосредоточить свое внимание на… на ком?

— На короле, — ответил, словно ученик в школе, Портос.

— Вот именно, на нашем короле. А что могут означать в устах молодой, красивой женщины слова "сосредоточить внимание"?

— Только одно — соблазнить, — сказал д'Артаньян.

— Вы нашли удивительно точное слово, мой друг, — соблазнить! Хотя она и подруга королевы, его жены… Впрочем, я повторяюсь, — Атос умолк и задумался, подперев рукой голову.

— Но продолжайте, дорогой Атос, вы остановились в своих рассуждениях на том, что герцогиня ди Лима пытается увлечь короля, — сказал д'Артаньян.

— Но ведь она здесь с мужем, — воскликнул Портос.

— Боже правый, — картинно удивился Арамис, — да с каких это пор мужья стали препоной для амурной интрижки? Вспомните вашу милую прокуроршу и ее мужа, ныне здравствующего прокурора, — добавил он, раздраженный тем, что Портос все время всех перебивает.

— Действительно, — добродушно согласился Портос, — я как-то не сообразил…

— Да помолчите вы, бога ради, Портос, мы не даем закончить Атосу его интересную речь.

— Собственно, я уже закончил. Скажу только, что я убежден: герцогиня очень обрадуется письму, так как боится быть скомпрометированной им.

— Ба! — воскликнул неугомонный Портос и хлопнул себя ладонью по лбу. — Наконец-то я понял!

— Что вы поняли, мой друг? — спросил его д'Артаньян.

— Почему бедняга де Отфор просил вернуть письмо герцогини, а не уничтожить его. Он знал, что герцогиня будет волноваться, ибо боится, как сказал справедливо Атос, быть скомпрометированной письмом.

— Если бы он попросил меня уничтожить письмо, сжечь его, я бы не колеблясь, сделал это, — нахмурился д'Артаньян.

Друзья с некоторым недоумением посмотрели на лейтенанта. Зачем говорить о том, что не произошло. Первым нарушил молчание Арамис:

— Пожалуй, Атос прав. Я как-то не обратил внимания на эту, на первый взгляд, нелогичную просьбу умирающего. А сейчас понял: он и перед лицом смерти заботился о спокойствии своей любимой герцогини, зная, как она боится, что письмо попадет в чужие руки.

— Но тогда получается, что именно ее люди нападали на д'Артаньяна, — заявил Портос.

Друзья уставились на него с явным удивлением.

— Вот пример безукоризненной логики, — насмешливо сказал с легким поклоном в сторону Портоса Арамис. — Но я позволю себе не согласиться с вами, милый друг. Герцогиня никак не могла столь быстро узнать о гибели де Отфора и найти и выслать навстречу д'Артаньяну наемных убийц. Да и откуда она могла знать, какой дорогой он поедет? И откуда у нее столько людей? Не стоит представлять ее всемогущим человеком. Она только женщина.

— В конце концов, все это не имеет теперь никакого значения. Д'Артаньян уже подвергся нападению и ему следует соблюдать осторожность — вот и все. А письмо отвезу я! — заявил Портос.

— Дорогой Портос, мы ценим вашу готовность рисковать ради друга, но письмо следует везти д'Артаньяну. Он свидетель гибели родственника герцогини, он может рассказать ей подробности трагической схватки. Наконец, он дал слово. Но вы, как всегда, правы, — Атос в свою очередь иронически поклонился. — Он в опасности. Следовательно, его нужно охранять. И это наша обязанность, долг мушкетеров по отношению к своему лейтенанту. Мы все поедем сопровождать его, — с этими словами Атос встал из-за стола, показывая, что время разговоров кончилось и пора начинать действовать.

Глава 4

Было уже далеко за полночь, кода четверо мушкетеров и трое их слуг остановились у фигурной чугунной ограды особняка де Люиня, смутно белевшего в глубине просторного двора. Светились два окна на втором этаже. Соседние, неосвещенные дома терялись во мраке улицы. Стояла тишина, в воздухе витал дух опасности и приключений. Не спешиваясь, Атос жестом приказал Гримо, как самому сообразительному из слуг, вызвать привратника.

Гримо спрыгнул с седла, бросил поводья Мушкетону, неторопливому здоровяку, чем-то похожему на своего хозяина Портоса, и подошел к мрачному домику привратника, притулившемуся у решетчатых запертых ворот. Домик смотрел на улицу двумя темными окошками, более похожими на бойницы. Гримо постучал в толстенную дубовую дверь. Приоткрылся глазок: узкая прорезь, забранная в решетку. Гримо что-то стал говорить, жестикулируя по привычке, хотя, наверное, и понимал, что его выразительные жесты не видны привратнику.

Мушкетерам показалось, что переговоры длились очень долго, тем более, что все они знали, как немногословен Гримо и как четко и коротко умеет он выразить свои мысли. Наконец, невидимый привратник что-то понял, захлопнул глазок, и вскоре мушкетеры услышали его гулкие шаги по вымощенному плитами двору. Потом чей-то зычный голос, явно привыкший объявлять гостей, произнес по-испански: "Шевалье д'Артаньян с письмом к ее светлости герцогине!"

Д'Артаньян спешился. Ничто не нарушало тишины. Потянулись минуты ожидания. Он подумал, что только Гримо, слуга графа де ла Фера, воспитанный в почтительном уважении ко всем знакам высокого происхождения, мог присвоить ему, словно король подданному, титул шевалье.

Лязгнул засов, тяжелая дверь отворилась, привратник что-то сказал Гримо, тот вернулся к мушкетерам и продолжил, разводя руками, словно извиняясь:

— Просят только мсье шевалье!

Д'Артаньян вопросительно поглядел на Атоса, тот кивнул ему и приказал Гримо:

— Следуй за мсье лейтенантом!

Они вошли в дом.

Их почтительно встретил ливрейный лакей. Лейтенант поднялись по широкой мраморной лестнице, оставив Гримо в полумраке вестибюля. Лакей открыл перед мушкетером высокие, отделанные позолотой двери, и они прошли через ряд комнат. Их роскошное, но уже вышедшее из моды убранство начала века позволяло судить о вкусах бывшего владельца дома. Впрочем, д'Артаньяна интересовала сама герцогиня, а не канувший в Лету суетный фаворит молодого короля. Он чувствовал некоторое волнение перед встречей. Прочитав ее письмо в первый раз, он не задумался над тем, какая женщина могла написать его. Его больше интриговали тайны, скрытые в письме. Но когда они с друзьями на импровизированном военном совете в трактире принялись разбирать послание герцогини чуть ли не по слогам и сопоставлять с известными им фактами, в его представлении сложился образ циничной, бессердечной, ловкой, распутной женщины и, если верить Портосу, удивительно красивой.

Лакей ввел его в кабинет.

Над просторным полированный письменным столом висел портрет молодой белокурой красавицы. Д'Артаньян равнодушно скользнул по нему глазами, потом взглянул еще раз внимательнее — несомненно, это была герцогиня де Шеврез, еще совсем молоденькая. И тут д'Артаньяна озарило: как они могли забыть, что первым мужем ее был герцог де Люинь? Конечно же, вечно нуждавшаяся в деньгах легкомысленная герцогиня после смерти де Люиня, унаследовав его особняк, стала сдавать его внаем. И понятно, что арендаторов она искала среди своих знакомых…

— Шевалье д'Артаньян? — раздался низкий, волнующий женский голос.

Лейтенант обернулся. Заглядевшись на портрет де Шеврез, он не заметил, как в кабинет вошла герцогиня ди Лима.

— Ваша светлость! — поклонился он.

На герцогине было темное закрытое платье с большим кружевным светло-лимонным воротником и высоким лифом. Она указала ему на кресло, а сама села на софу. При слабом свете свечей герцогиня показалась мушкетеру значительно моложе своих лет. Д'Артаньян пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь найти соответствие с тем образом, который возник в его воображении, и не мог. Она была, бесспорно, очень хороша: густые, иссиня-черные волосы обрамляли удлиненное, алебастровой белизны лицо. Черные брови и длинные густые ресницы оттеняли светло-серые глаза, отчего взгляд их казался манящим и немного загадочным. Но главное, во всем ее облике было что-то непередаваемо мягкое, женственное.

Да, Портос не преувеличивал, подумал мушкетер, не спуская глаз с прекрасной герцогини.

— Слуга доложил мне о каком-то письме, шевалье, — она говорила по-французски свободно, может быть, чуть-чуть слишком правильно. — Время достаточно позднее, чтобы это было обычным письмом. Я не ошиблась?

— Вы совершенно правы, герцогиня. За этим письмом целая история. Я возвращался из Гаскони, где был по семейным делам. Подъезжая к постоялому двору в городе Менге, я увидел возмутительную картину: четверо вооруженных людей убивали молодого человека…

— Боже, — прошептала герцогиня, сложив прекрасные руки и прижав их к груди. — Но продолжайте, продолжайте же, шевалье!

— Толпа горожан с интересом наблюдала за кровавой потехой, не решаясь вмешаться, а может быть, еще и потому, что молодой человек был по виду богатым красивым дворянином, — д'Артаньян на минуту умолк.

Герцогиня подалась вперед, лицо ее напряглось, она прерывисто вздохнула в предчувствии беды, глаза расширились, словно она хотела заглянуть за невидимую преграду и узнать, какое несчастье уготовила ей судьба.

— Я вмешался, прогнал негодяев, уложив одного на месте, а второго взяв в плен, — продолжал д'Артаньян, — и стал оказывать первую помощь молодому дворянину. Но было слишком поздно, он умирал. Он успел только назвать мне свое имя…

— Какое? — голос герцогини дрогнул.

— Де Отфор.

— О Господи! — герцогиня закрыла лицо руками, не в силах сдержать слезы.

Д'Артаньян понял, что сейчас она не в состоянии слушать продолжение его рассказа, и решил дать ей время прийти в себя. Он встал, подошел к окну, подумав, что не очень-то она похожа на ту холодную интриганку, которую они с друзьями нафантазировали себе.

— Вы хотели еще что-нибудь сказать, шевалье? — спросила ди Лима тихим голосом.

— Да, ваша светлость. Перед смертью де Отфор отдал мне письмо и взял с меня обещание доставить его вам. Вот оно, — д'Артаньян извлек из внутреннего кармана камзола пакет, подошел к даме, не сводящей огромных испуганных глаз с пакета, и протянул ей с поклоном.

— Благодарю вас… — она увидела побуревшую кровь, дыру от удара шпагой и вздрогнула. В глазах снова появились слезы, но ей удалось взять себя в руки. Она осторожно вскрыла пакет и быстро прочитала первые строки, словно в последней, невероятной надежде хотела удостовериться, что произошла ужасная ошибка, он жив, а письмо не имеет к ней никакого отношения.

— Мой почерк… — прошептала она тусклым голосом. — Благодарю вас, шевалье, — повторила она, уронив листки бумаги на колени, и протянула руку мушкетеру, которую он с чувством поцеловал. — Я надеюсь видеть вас в числе моих друзей. Моих и моего мужа. Вы надолго в Париже?

— Я здесь служу.

— Вы бываете при дворе?

— Я лейтенант мушкетеров короля.

Д'Артаньян, как мы помним, был в цивильном платье и мог бы не говорить о своей службе, однако же, не счел возможным скрывать свою принадлежность к гвардейцам.

— Вот как? — спросила с легким удивлением герцогиня.

Д'Артаньян заметил, как сверкнули ее только что затуманенные глаза. Она умолкла, видимо, обдумывая что-то.

— Я хочу попросить вас об одной услуге, лейтенант, — наконец заговорила она. — Несчастный юноша… — голос ее дрогнул, — приходился мне родственником по материнской линии. Его мать была моей кузиной, испанкой, естественно. Его отец — французом…. Я взяла его с собой, чтобы ввести во французское высшее общество, к которому он принадлежит… принадлежал по праву рождения…

Герцогиня снова умолкла.

— Я жду ваших приказаний, герцогиня, — сказал д'Артаньян, побуждая ее продолжать рассказ.

— Кроме него, со мной в Париж приехала его кузина, Маргарита де Отфор. Она тоже моя родственница… Я не стану объяснять вам сложные переплетения родственных отношений в наших семьях, скажу только, что они очень близки… были… Маргарита сирота, моя воспитанница, она только что из монастыря… Я обещала показать ей Париж. И вот… Я просто не в силах, не в состоянии… я не могу сообщить ей о смерти ее единственного близкого родственника… Прошу вас, поймите меня… Вы мужчина… офицер… вы сделали для него все, что могли… Окажите мне еще одну услугу — сообщите Марго скорбную весть!

Д'Артаньян поклонился в знак согласия.

Герцогиня встала с софы, подошла к письменному столу, взяла колокольчик, позвонила, и почти сразу же в кабинете появился уже знакомый мушкетеру ливрейный лакей.

— Попросите синьорину де Отфор пожаловать сюда, — распорядилась она по-испански. — Если она уже легла спать, скажите камеристке, чтобы разбудила ее. Это важно.

Лакей ушел.

— Боже мой! — несколько раз повторила герцогиня, расхаживая у письменного стола, — Боже мой…

— Я должен… обязан сообщить вам кое-что еще, — сказал д'Артаньян. — Перед смертью молодой человек успел попросить меня передать вам, что он любил вас всю жизнь.

Герцогиня остановилась, ее огромные глаза застыли, медленно и беззвучно наполняясь слезами, губы скривились, лицо сделалось некрасивым, она заплакала и опустилась на софу, вдруг резко отвернувшись от него.

В кабинет вбежала молоденькая девушка. Она, видимо, уже легла спать, потому что поверх ночного платья на ее плечи был наброшен пеньюар.

— Что случилось, тетя? — спросила она по-испански. — Вы плачете?.. Ради всего святого, скажите, что случилось? Что-то с Анри?

— Позволь представить тебе лейтенанта королевских мушкетеров шевалье д'Артаньяна, — сказала герцогиня по-французски. — Он тебе все расскажет.

Девушка обернулась к мушкетеру, смутилась и запахнула на груди пеньюар. В ее глазах застыл вопрос и одновременно боязнь услышать ответ. Но мушкетера поразило не это. Она была чем-то неуловимым похожа на покойную Констанцию Бонасье, — вероятно, внутренней мягкостью, добротой, огромными черными глазами испуганной лани, овалом прелестного лица и рисунком нежных, чуть припухлых губ.

— Он жив? Скажите мне, он жив? — воскликнула она.

— Увы, мадемуазель, он умер у меня на руках…

Он сражался, как настоящий мужчина, один против четырех. Когда я подоспел, было уже поздно… — д'Артаньян не докончил свой сбивчивый рассказ, потому что девушка, не издав ни звука, покачнулась и, если бы мушкетер не успел подхватить ее на руки, упала бы на пол.

Герцогиня испуганно вскрикнула: "Марго!" и бросилась к ней, но увидев, что д'Артаньян подхватив девушку на руки, не дал ей упасть, яростно зазвонила в колокольчик, призывая слуг.

Д'Артаньян держал в объятиях обмякшее девичье тело, испытывая острую жалость, и одновременно с некоторым смущением ощутил, что невольная близость полураздетой девушки волнует его.

В кабинет вбежал лакей, за ним камеристка и две служанки. В мгновение все закрутилось: женщины принялись хлопотать вокруг мадемуазель: кто-то принес ароматические соли, кто-то воды. Девушку уложили на софу, избавив лейтенанта от приятной тяжести, принялись растирать виски. Д'Артаньян почувствовал себя лишним. Он вопросительно поглядел на герцогиню, та поняла его и милостиво кивнув, протянула ему руку для поцелуя.

— Я всегда буду рада видеть вас, лейтенант. А теперь извините нас…

Д'Артаньян откланялся, бросил последний взгляд на мадемуазель де Отфор и вышел, тихонько притворив за собой массивную дверь в кабинет. За ним выскочил и лакей. Он проводил лейтенанта анфиладой комнат к выходу. Гримо ждал его у лестницы, невозмутимо разглядывая развешенные на стенах потемневшие картины в роскошных золоченых рамах. Увидев д'Артаньяна, он молча стал спускаться по лестнице. Они миновали домик привратника, и тотчас же их окружили мушкетеры.

— Что она сказала? — спросил Атос.

— Она, действительно, так хороша, как живописует ее Портос? — спросил Арамис.

— Это ее люди напали на вас вечером и обыскали вашу квартиру? — спросил Портос.

— Нет, — ответил д'Артаньян на последний вопрос. — Ни герцогиня, ни ее воспитанница, кузина покойного де Отфора, не знали даже, что он убит. И уж тем более, что письмо у меня. Следовательно, они никак не могли приказать напасть на меня, — с этими словами д'Артаньян сел на коня и тронул поводья, посылая его вперед, в темный лабиринт городских улиц.

Мушкетеры, немного удивленные необычной неразговорчивостью друга, последовали за ним.

Д'Артаньян поймал себя на том, что снова и снова вспоминает, какую приятную, даже волнующую, восхитительную тяжесть ощутил он в руках, когда держал потерявшую сознание мадемуазель де Отфор.

Погруженный в приятные думы, он не заметил, как неясная тень метнулась за угол особняка, когда их маленькая кавалькада отъехала от фигурной решетки ворот.

Только Гримо что-то заметил и сказал в своей лаконичной манере Атосу, сопроводив слова четким жестом:

— Человек!

Но задержавшийся после этих слов рядом с ним Атос напрасно всматривался в густую темень прилегающей к особняку улочки. Ничего не обнаружив, он догнал товарищей: по молчаливому соглашению они решили проводить д'Артаньяна до трактира.

А человек, тень которого заметил Гримо, проскользнул проулком на соседнюю улицу, где его ждал слуга с оседланной лошадью. Не без труда взгромоздившись на нее, он подоткнул рясу и поскакал в Пале Кардинале.[5]

Глава 5

Огромный кабинет первого министра Франции, кардинала Ришелье, тонул в полумраке. Его освещал лишь один канделябр, стоящий на письменном столе, да огонь в камине. Кардинал зябко кутался в мантию, красную, какой она и должна быть у князя церкви, но подбитую горностаем, подобно королевской. Несмотря на теплую весну и затопленный камин, в огромном, еще недостроенном дворце было сыро и промозгло.

В двери, полускрытой тяжелой парчовой портьерой, появился один из доверенных секретарей первого министра.

— Монсеньер, к вам брат Бартоломео.

Кардинал молча кивнул, разрешая впустить посетителя.

Вошел брат Бартоломео — та самая тень, что мелькнула у ограды особняка Люиня.

— Я позволил себе потревожить ваше высокопреосвященство внеочередным докладом, — торопливо заговорил монах, — потому что два часа назад к дому герцогини ди Лима подъехал лейтенант королевских мушкетеров д'Артаньян в партикулярном платье в сопровождении трех мушкетеров, имена которых мне не удалось установить…

— Атос, Портос и Арамис, — пробормотал кардинал.

— Что вы сказали, выше высокопреосвященство?

— Продолжай, я знаю этих господ.

— Слуга доложил мажордому, что к герцогине приехал шевалье д'Артаньян с письмом. Его провели в кабинет. Я позволил себе предположить, что письмо заинтересует ваше высокопреосвященство и попытался подслушать разговор в кабинете, но увы… Довольно скоро лейтенант вышел из особняка и уехал в сопровождении мушкетеров, а я поспешил к вам.

Кардинал молча смотрел на брата Бартоломео. Монах заволновался под его пристальным взглядом, покрылся потом, думая: "Вероятно, я сделал что-то не так… Господи, что же он молчит?"

А кардинал просто задумался, позабыв о посетителе.

Пару недель назад ему доложили о предстоящем приезде в Париж четы ди Лима. Повод для визита, казалось, был самым банальным: герцогиня хотела навестить подругу юных лет королеву Анну Австрийскую. Кардинал не поверил в эту версию, но отнюдь не по свойственной ему подозрительности, а имея на то веские основания. Во-первых, герцогиня ди Лима была двоюродной сестрой первого министра Испании герцога Оливареса, что уже само по себе делало ее визит неординарным. А второе, более важное соображение проистекало из глубокого и внимательного анализа событий последних лет в Испании, давнего противника Франции.

К этому времени Испания окончательно увязла на севере Европы в борьбе с непримиримыми и воинственными повстанцами в Нидерландах. И на юге Испания потерпела поражение: закончилась крупной неудачей итальянская кампания. Таким образом, испанским Габсбургам не удалось соединить свои владения с владениями австрийских Габсбургов и взять Францию в кольцо. Испания перешла к тактике ослабления Франции изнутри.

Теперь испанское золото неизменно проглядывало во всех бесконечных заговорах французских властолюбивых принцев, возникающих то против короля Людовика, монарха в стране непопулярного, то против королевы-матери, еще более непопулярной итальянки, то против кардинала. А уж принц Гастон, герцог Орлеанский, на тот момент наследник французского престола,[6] что создавало для сторонников Гастона благоприятную обстановку для различных заговоров и покушений на жизнь короля. Принц открыто получал деньги из Мадрида, что, впрочем, никак невозможно было поставить ему в вину и не могло служить обвинением против него, так как королева Испании Изабелла, его родная сестра, как впрочем и Людовика XIII, имела полное право помогать младшему брату. Понятно, что Гастон поддерживал все заговоры принцев.

И вот теперь, когда зрел очередной заговор герцога Орлеанского, укрывшегося в Лотарингии, и королевы-матери, опирающейся на своих сторонников в Лангедоке, на юге Франции, приезд испанской герцогини, родственницы всесильного Оливареса, был весьма подозрителен.

Ришелье подготовился по-своему к приезду сиятельной четы: приказал выяснить, какой дом собирается арендовать герцог ди Лима.

Подчиненные были весьма удивлены, однако, как известно, приказы кардинала выполняются без рассуждений. Вскоре ему сообщили, что герцог, не обращаясь к посредникам, арендовал особняк Люиня со всей французской прислугой и конюшней с двенадцатью лошадьми.

За две недели до приезда герцогской четы в особняке стал появляться брат Бартоломео. Невысокий, к тому же согбенный, одетый в старую сутану, вечно шмыгающим носом, даже в самую жаркую погоду, брат Бартоломео обладал удивительной способностью вызывать доверие и сочувствие у простолюдинок, желание накормить и обогреть его. Он частенько пользовался этим, выполняя щекотливые поручения кардинала. Вот и теперь ему удалось в считанные дни войти в доверие к двум горничным из особняка. Он выслушивал их маленькие тайны, вздыхал, охал, где нужно, утешал, вел вечерами душеспасительные беседы. В результате, когда герцог и герцогиня появились в Париже, кардинал был осведомлен обо всем, что происходило в их доме. И о том, кто явился с визитами в первые же дни после приезда: все те же, происпански настроенные, вечно недовольные представители высшей французской аристократии, принимавшие то сторону королевы-матери, то Гастона Орлеанского, то лотарингских герцогов. И о том, что в доме ди Лима глава отнюдь не старый герцог — он ни во что не вмешивался и даже спал отдельно от жены, — а молодая герцогиня. И о том, что герцогиня привезла с собой из Мадрида в Париж своего духовника, монаха-иезуита, почему-то сразу же невзлюбившего брата Бартоломео…

Все эти сведения, собранные монахом, не очень интересовали кардинала, ибо были вполне предсказуемы. А вот двумя молодыми людьми, родственниками герцогини, с французской фамилией де Отфор он заинтересовался. Зачем понадобились они ей в Париже, почему она привезла с собой в столицу Франции именно их? О них он расспрашивал монаха особенно подробно.

Ришелье и сам не мог бы объяснить, почему молодые люди привлекли его внимание. И только когда монах в очередной приход к нему сообщил, что герцогиня отправила с кавалером де Отфором письмо в Мадрид, он с удовлетворением отметил про себя, что интуиция его не подвела: наверняка письмо содержало нечто такое, отчего его можно было доверить только близкому человеку. Он приказал графу де Рошфору перехватить письмо. И вот теперь оказывается, что письмо вернулось к герцогине…

Его размышления прервал тяжелый вздох монаха, все так же, съежившись, сидевшего перед ним и не смеющего даже шевельнуться.

— Извини, брат Бартоломео, я задумался, — ласково сказал кардинал. — Ты хочешь еще что-то добавить?

— Нет, ваше высокопреосвященство… То есть, да… Что касается письма, то я все доложил…

— Тогда что еще?

— Я не договорил… Я так торопился доложить о письме, что забыл одну важную подробность… — пот явственнее проступил на лице монаха. — Когда там был мушкетер…

— Д'Артаньян? — уточнил кардинал.

— Да, ваше преосвященство. Когда там был д'Артаньян, в доме начался переполох.

— Вот как? — насторожился кардинал. — В чем это выражалось?

— Заплакала женщина… кажется, если я не ошибаюсь, сама герцогиня… потом забегали слуги, потом наверх потребовали нюхательной соли… потом служанки отнесли мадемуазель де Отфор в ее спальню.

— Отнесли?

— Она потеряла сознание.

— Чем же все это было вызвано?

— Одна из горничных успела сказать мне, что убили кузена мадемуазель.

— Кого? — не сразу понял кардинал.

— Кавалера де Отфора.

— О, Господи! С этого надо было начинать!

Брат Бартоломео опять съежился.

— Когда его убили?

— Не знаю.

— Где?

— По пути в Мадрид.

— Откуда стало известно о его смерти?

— От мушкетера… мсье д'Артаньяна… скорее всего.

Кардинал задумался.

— Как ты полагаешь, письмо, которое он привез, могло быть уведомлением о смерти де Отфора?

— Виноват, ваше высокопреосвященство, не знаю… не сумел подслушать… Уж больно пристально проклятый иезуит следит за мной.

— Плохо, — сказал кардинал, думая о своем.

— Конечно плохо… но я постараюсь, я изыщу способ…

Кардинал не слушал, он пытался связать известные ему факты в единый узел: его приказ де Рошфору перехватить письмо герцогини, смерть де Отфора, отвозившего это письмо в Мадрид, приезд д'Артаньяна к герцогине с каким-то письмом, молчание де Рошфора, до сих пор не появившегося, чтобы доложить об исполнении приказа кардинала. Забрезжили кое-какие догадки…

И в этот момент в дверях возник секретарь.

— Граф де Рошфор, ваше высокопреосвященство. Прикажете принять?

— Проси! — крикнул нетерпеливо кардинал. — А ты можешь идти, — он протянул монаху руку для поцелуя.

Вошел граф, и монах проскользнул мимо него в дверь.

Граф почти не изменился за те пять лет, что мы не виделись с ним. Он был, как всегда, элегантен, свеж, несмотря на глубокую ночь. Его обычная, слегка ироничная улыбка пряталась в холеных усах.

— Монсеньер! — поклонился он.

— Садитесь, граф. Я не видел вас три дня.

— Я разрывался между двумя вашими поручениями.

— Какими же? Одно я помню и давно хочу услышать, как обстоит с ним дело. А какое второе?

— Мадемуазель де Фаржи, фрейлина королевы.

— Разве я поручал ее вашему вниманию, граф?

— Вы изволили обронить, что было бы хорошо завоевать доверие новой любимицы королевы Анны.

— И?

— Я предпринял кое-какие весьма успешные шаги.

— Хорошо. Но вернемся к первому поручению. Оно было главным.

— Здесь дело обстоит сложнее.

Кардинал склонил голову чуть набок и с большим интересом принялся наблюдать за выразительной физиономией графа. Складывалась столь любимая им ситуация, когда он вел разговор, будучи осведомленным о том, о чем еще не успел узнать его собеседник.

— Да, сложнее, — он кивнул, давая разрешение продолжать.

— Я подобрал шесть человек, вполне надежных, оговорил сумму, которую они получат, часть заплатил вперед, и они отправились на юг, чтобы перехватить кавалера де Отфора подальше от Парижа, дабы не вызвать подозрений.

— Разумно. И вы поехали с ними?

— Нет, монсеньер, — после мгновенной запинки ответил де Рошфор.

— Почему? — в голосе кардинала появились раздраженные нотки.

— Монсеньер, вы, вероятно, запамятовали… — с достоинством ответил граф.

— Я ничего на забываю, — перебил его кардинал высокомерно.

— Вы запамятовали, монсеньер, что я дворянин старинного рода, а не наемник. А также то, что вы приказали мне организовать перехват письма, а не похищать его собственноручно! — и граф сдержанно поклонился. Так кланяются испанцы, желая поставить на место собеседника.

— Другими словами, вы посчитали себя вправе остаться в Париже? — с холодной язвительностью спросил кардинал.

— Старшим я назначил вашего любимца Жискара. Перехватить письмо в дороге им не удалось, потому что де Отфор ехал в компании торговцев, а тех сопровождали вооруженные слуги. В городишке Менг, в трактире, когда де Отфор остался один, они затеяли ссору с ним. Шпаги были обнажены, слуга кавалера убит, а сам он ранен. Оставалось только забрать письмо, как вдруг появился д'Артаньян…

В мозгу кардинала словно щелкнуло что-то, и все части еще недавно загадочной картинки встали на свои места. Он откинулся в кресле и теперь спокойно наблюдал за Рошфором с чуть ленивым, таким привычным для него любопытством кота, играющего с мышью, все поступки которой он знал заранее. И чтобы уколоть графа, ставшего последнее время излишне самоуверенным, сказал:

— Ну а вам, как известно, фатально не везет с д'Артаньяном.

— Вы уже все знаете?

— Просто я догадываюсь. Потому что знаю другое: немногим более двух часов назад д'Артаньян вручил герцогине ди Лима письмо, взятое им у убитого вашими людьми де Отфора. Таким образом, получается, что именно вы провалили данное вам важное поручение. И только потому, что поручение сблизиться с мадемуазель де Фаржи показалось вам приятнее…

— Значит, вы соизволили вспомнить, что дали мне два поручения, монсеньер?

— Я ничего не забываю, — повторил кардинал и, слегка улыбнувшись, добавил, — если только сам того не хочу. Но продолжайте, граф.

Де Рошфор на мгновение запнулся, вспоминая, на чем он остановился.

— Словом, узнав о неудаче в Менге, я покинул мадемуазель де Фаржи, признаюсь, с сожалением — она не только кладезь секретов, но и прелестное существо — и попытался взять дело в свои руки. Но эти идиоты уже натворили массу глупостей. Они напали на д'Артаньяна на пустынной дороге и потеряли в результате еще двух человек, не добыв письма.

— Блестяще! — не удержался от ехидной реплики кардинал.

— На этом запас глупостей не иссяк. Оставшиеся двое снова напали на мушкетера — уже в Париже — и опять один остался лежать на месте, а д'Артаньян целехоньким ускакал.

— Я всегда жалел, что он не служит мне.

— Тогда я приказал обыскать квартиру лейтенанта, а сам поспешил к вам.

— Обыскали? И, конечно, безрезультатно?

Рошфор молча кивнул.

— Я разочарован в вас, граф., — кардинал не удержался и пустил в графа парфянскую стрелу. — Я понимаю, вы не рискнули сами выйти против д'Артаньяна.

— Как вы смеете, монсеньер!

— Смею, граф. Потому что вы блистательно провалили мое крайне важное задание. И теперь я не знаю, кому, зачем, во имя чего писала герцогиня в Мадрид буквально на четвертый день после приезда в Париж. А в сложившейся обстановке, в свете ухудшающихся отношений с Испанией мне это крайне важно знать. Но судьбе было угодно, чтобы на вашем пути вновь встал д'Артаньян, с которым, как я уже говорил, вам фатально не везет.

— Монсеньер! — укоризненно воскликнул де Рошфор.

— Помолчите, граф! Я прекрасно знаю, что вы четыре раза дрались с ним на дуэли, и он четыре раза подарил вам жизнь!

— Вы хотите, чтобы я вызвал его в пятый раз?

— Дуэли запрещены эдиктом короля, ergo,[7] я не могу этого хотеть. Единственное, чего я желаю — чтобы вы признали, что виноваты, и не искали оправдания в сложившихся обстоятельствах. А вы оправдываетесь, следовательно, не считаете себя виноватым. Коль скоро так, вы не сделаете выводов на будущее, — менторским тоном изрек кардинал, словно вещал с кафедры.

— Я шел к вам вовсе не за тем, чтобы выслушивать оскорбительные поучения, монсеньер. Разрешите откланяться?

— Не разрешаю. Сядьте! Не мечитесь по кабинету, как разъяренный тигр в клетке, показывая, что вы человек действия, а не размышлений. Хотя дело обстоит скорее наоборот… Сядьте, граф.

Де Рошфор сел. Опыт подсказывал ему, что гнев кардинала пошел на убыль.

— Не хотите ли вы что-нибудь сказать или предложить? — спокойным голосом осведомился кардинал.

— Я считаю, д'Артаньяна надо арестовать.

— Зачем? Он уже вернул письмо.

— Я уверен, гасконец вскрыл его и прочитал.

— И если мы арестуем его, он нам его перескажет? — в голосе кардинала прозвучала ирония.

— Есть способы…

— Неужели вы его так ненавидите?

— Монсеньер! Вы опять хотите оскорбить меня!

— Нет, граф, я хочу понять вас. Откуда эта безумная идея? И кто пойдет к его величеству просить разрешение на арест лейтенанта его мушкетеров? Да и на каком основании?

— Он убил двоих и двоих ранил. Вполне достаточное основание, — неуверенно ответил де Рошфор.

— Милый граф, на этом основании вас давно следовало бы сгноить в Бастилии или обезглавить на Гревской площади. Признайтесь, что вы предложили арест от отчаяния. Я успокою вас. Злополучное письмо меня больше не интересует.

— Как, монсеньер? — удивление де Рошфора от неожиданного поворота в разговоре было столь явным, что кардинал не удержался от довольной улыбки.

— Потому что письма больше не существует. Я не сомневаюсь, что герцогиня уже сожгла его, как только ушел д'Артаньян. Я даже знаю, где она сожгла его — в камине в кабинете де Люиня. Я помню этот камин, я бывал у маршала в бытность его в фаворе. Больше того, смею предположить, что герцогиня пишет сейчас другое письмо, взамен сожженного. То уже устарело за время вынужденного путешествия в Менг и обратно. Новое она отправит завтра и, несомненно, иным путем. Но это будет уже не ваша забота, граф. Поразмыслив, я решил, что вам надо сосредоточиться на втором поручении…

Когда де Рошфор, вначале обиженный, а затем успокоенный и обласканный, откланявшись, ушел, кардинал зябко передернул плечами и, взяв кочергу, разгреб затухающие угли в камине. Взлетели искры, заплясали голубые язычки пламени, крохотный уголек выпал, покатился и застрял в ворсе пушистого ковра за пределами каминной решетки. Кардинал встал, наступил на уголек и загасил его. Слегка запахло паленой шерстью…

От такой мелочи мог бы начаться большой пожар, подумал он. Вот и в политике так бывает: мелочь иногда тянет за собой фатальные потрясения…

Его издавна занимала мысль об удивительном переплетении великого и незначительного в большой политике.

Ему, кардиналу и первому министру, могуществом равному королю, приходилось не только вершить дела, определяющие судьбу Франции и даже Европы, но и заниматься пустяками, подобными этому злосчастному письму или какой-нибудь любовной интрижке в Лувре. Заниматься потому, что эти, на первый взгляд, ничтожные мелочи иногда влияли на судьбу страны ничуть не меньше, чем выигранное сражение или успешно заключенный выгодный договор. Во многом такое положение проистекало из самой сущности придворной жизни, когда все вращается вокруг настроения, каприза одного единственного лица. Ему ли, прожившему почти четверть века при дворе, не знать этого?

Он откинулся на спинку кресла и погрузился в воспоминания…

Ни в детстве, ни в юности Арман Ришелье не допускал и мысли, что станет священником. Его манила попеременно то военная, то судейская, то придворная карьера. Поэтому он посещал занятия в Сорбонне, когда было настроение, волочился за прелестными девицами, случалось, дрался на дуэли. Высокий рост, длинные руки и отменное мастерство давали ему преимущество, но Бог спас, — он никого не убил…

И все это внезапно оборвалось.

Умер отец, Франсуа Ришелье дю Плесси, маркиз де Шалли, великий прево Франции, и их семья оказалась в стесненных обстоятельствах. Отец был честен, взяток не брал и потому семье, кроме титула и тощих земель, ничего не оставил. К счастью, в сеньоральное владение маркиза де Шалли входило небольшое Люсенское епископство. Оно приносило скромный, но верный доход. Боясь потерять его, вдова настояла, чтобы юный Арман, средний сын, принял сан епископа. Прощай, военная карьера, девицы, попойки и придворная жизнь! Прощай, мечта о придворной жизни.

Правда, ко двору он все же попал, уже приняв сан и став князем церкви. Его мать происходила из незнатного рода де Ла Портов, чего Арман, признаться, всегда немного стыдился. Вскоре случилось так, что ее дальний родственник де Ла Порт стал доверенным камердинером королевы-матери. И когда Мария Медичи решила сменить своего духовника, именно незаметный, казалось, камердинер шепнул ей вовремя о молодом, статном, красивом, обаятельном и совершенно светском епископе Люсенском, недавно появившемся при дворе по протекции своего родственника, одного из влиятельных вельмож, графа де Ла Рошфуко.

Рекомендация доверенного камердинера, родство с Ла Рошфуко и молодость епископа склонила выбор королевы-матери в его пользу — он стал ее духовником. А затем началось его восхождение к вершинам скрытой власти, столь стремительное, что в Лувре начали поговаривать: у королевы молодой любовник, моложе ее на двенадцать лет!

Скорее всего, он не стал бы противиться, начни королева домогаться его, но из ее откровений на исповеди он понял, что Мария фригидна, в плотской любви не нуждается, а к нему испытывает сложное чувство. Оно сплеталось необъяснимым образом из материнской покровительственной любви, женской потребности в преклонении и смиренной покорности, близкой к робости, характерной для духовной дочери.

Он умело играл на этом чувстве: подчинялся, когда королева становилась властной матерью, льстил стареющей женщине и потакал духовной дочери, прощая мелкие грехи чревоугодия и раздражительности, закрывая глаза на страшный грех неравной любви к родным детям: Мария Медичи не любила старшего сына, при котором была регентшей, неловкого, болезненно обидчивого, замкнутого, не по годам смышленого Людовика, и обожала младшего, пухлявого, смешливого, общительного и хорошенького Гастона, баловня всей женской части двора.

Господи, сколько горя принесла Франции и еще принесет эта безрассудная, необъяснимая материнская любовь к одному и нелюбовь к другому. Сколько заговоров, предательств, убийств, восстаний и даже гражданских войн разразится из-за этого, сколько сил будет потрачено в тщетной попытке отстранить от власти одного, легитимного, но не любимого, и посадить на трон другого, младшего, нелегитимного, зато обожаемого сына. Сколько принцев крови, герцогов, вельмож, маршалов и губернаторов провинций будут с удивительной легкостью втягиваться в эту неверную и страшную игру честолюбий в надежде достигнуть чего-то большего, нежели то, чем они уже обладали. И какие возможности для умного человека открывает это неистребимое, вечное стремление детей Адамовых возвыситься над другими любыми средствами!

В этом бесконечном кипении страстей и тщеславий епископ Люсенской почувствовал себя, как рыба в воде. Оказалось, что он рожден именно для такой жизни, хотя красивые женщины и громкие победы на поле брани продолжали иногда туманить его холодный и расчетливый ум. Но теперь главным и самым увлекательным для него стало стремление проникнуть в чужие тайны. Он не жалел денег на покупку секретов, чужих писем, хорошо оплачивал тайные доносы, ибо уже в молодости понял, что при дворе выше всего ценится осведомленность.

Когда молодой король потянулся к нему, привлеченный именно этой чертой прелата — осведомленностью, Ришелье, не задумываясь, сделал ставку на него, понимая, что время регентства невозвратно уходит. Это вызвало ревность королевы-матери, быстро переросшую в ненависть, нелюбовь принца Гастона Орлеанского, младшего брата короля, и неприязнь юной королевы Анны Австрийской — она под влиянием Марии Медичи начала вскоре подозревать, что Ришелье наговаривает на нее королю. Весь двор сочувствовал красивой, златовласой и общительной Анне. Даже дальний родственник Ришелье де Ла Порт, перешедший в услужение к молодой королеве, подпал под ее обаяние.

Пришлось покупать расположение фрейлин, чтобы узнавать о замыслах двух королев.

И все же — зачем приехала в Париж герцогиня ди Лима?

Де Рошфор неторопливо ехал домой по темным улицам спящего Парижа в сопровождении двух вооруженных слуг. Он был недоволен своим поведением. Уж в который раз он спускал кардиналу непозволительный тон в разговоре с собой. Но что он мог поделать, он, последний отпрыск обедневшего древнего знатного рода? Гордо уйти, хлопнув дверью? Зачеркнуть десяток лет верной службы одному из умнейших людей Франции, идеи которого он разделял? Искать нового господина? А будет ли тот столь же умен и столь же щедр, как кардинал? Или задуматься о женитьбе на приданом и успокоиться в глуши в каком-нибудь старом замке, утешаясь охотой и распрями с соседями, провинциальными дворянчиками? При одной мысли о женитьбе по расчету его охватывала внутренняя дрожь. Да и привлекали его почему-то такие же, как он сам, умные, немного беспринципные веселые искательницы состояний и приключений…

Мысли его перескочили на фрейлину королевы Анны мадемуазель де Фаржи.

Он не собирался говорить о ней кардиналу. Фраза о другом поручении вырвалась непроизвольно. Черт бы его побрал, почему он всегда немного робеет перед кардиналом?

Фаржи действительно нравилась ему. Она было именно такой, как нужно: очаровательной, веселой, легкомысленной. Она не требовала, чтобы ее развлекали, а развлекала сама, с милыми ужимками пересказывая, изображая в лицах, дворцовые сплетни и первая смеялась своим шуткам. Но увы! Так же как он зависел от милостей кардинала, так и она зависела от милостей королевы. Они оба слегка подтрунивали и над собой, и над своими принципалами. С ней было легко и приятно, а излишняя болтливость вполне компенсировалась ценностью сообщаемых ею сплетен, великолепной фигурой и изумительной кожей, настолько нежной, что обнимая ее, легко было не вслушиваться в болтовню красотки.

Не так далеко от Пале Кардинале, засыпая в своей разгромленной комнате на втором этаже трактира, думал в этот поздний час о прекрасной половине рода человеческого и молодой лейтенант мушкетеров. Впрочем, его воображение занимал совсем иной образ: нежный, юный, невинный. Ничего странного в том не было. А вот то, что и Арамис, снисходительный юбимец высокородных дам, еще ни разу не видавший герцогини ди Лима, валяясь с томиком "Назидательных новелл" Сервантеса, пытался представить себе ее, несомненно удивило бы его друзей-мушкетеров. И Атосу, размышлявшему о запутанных событиях, свалившихся на голову д'Артаньяна, герцогиня являлась странным образом в загадочном облике миледи, хотя Портос, видевший ее во время своего дежурства в Лувре, уверял, что ди Лима — яркая брюнетка, что никак не вязалось с внешностью миледи.

И никто из них не догадывался, что воздействие таинственного письма на их судьбы уже началось.

Глава 6

Вечером следующего дня Д'Артаньян, после недолгих сомнений, велел Планше седлать коней — желание видеть мадемуазель де Отфор оказалось непреодолимым. Он переоделся в цивильное и поехал к герцогине. У ворот особняка он послал к привратницкой Планше, приказав ему объявить, что шевалье, именно шевалье, д'Артаньян желал бы видеть ее светлость герцогиню, и приготовился ждать.

Неторопливый ливрейный слуга пересек двор и скрылся в доме. Планше о чем-то болтал с привратником. Ворковали голуби, напоминая, что весна еще не кончилась.

Вновь появился слуга и теперь уже торопливым шагом поспешил к привратницкой.

— Какого дьявола ты держишь синьора за воротами? — крикнул он привратнику.

Двери отворились, и д'Артаньян в сопровождении Планше и слуги вошел во двор.

Слуга передал лейтенанта ливрейному лакею, и тот провел его уже знакомой дорогой в кабинет.

— Я рада вас видеть, шевалье, — с этими словами герцогиня, приветливо улыбаясь, встала из-за письменного стола и, оказывая тем самым любезность гостю, усадила его рядом с собой на софу.

— Я осмелился явиться без приглашения, герцогиня, потому что меня волновало здоровье мадемуазель де Отфор.

— Просто чудесно, что вы нашли время навестить нас. Я как раз размышляла, насколько удобно послать слугу к вам с приглашением.

— Герцогиня! — воскликнул д'Артаньян.

— Мадемуазель де Отфор спрашивала о вас, лейтенант. Она хотела бы выразить вам свою благодарность за помощь кузену.

Герцогиня встала, взяла колокольчик, вызвала лакея и послала его к мадемуазель с просьбой спуститься в кабинет.

Вскоре д'Артаньян услышал стук каблучков по мрамору лестницы, и через несколько минут в кабинет вошла мадемуазель, одетая во все черное с черной же мантильей, спадающей с ее прелестной головки.

— Здравствуйте, шевалье, — сказала она. — Как только слуга сообщил мне, что пришли вы, я поспешила… — и она смутилась, не закончив фразу.

Замешательство ее было вызвано тем, что она вдруг поняла: ей приятно видеть мушкетера, а через день после трагического известия испытывать такое чувство, да еще к малознакомому человеку — кощунство. Она рассердилась на себя за это, упрекая в бесчувственности и легкомыслии. Но мадемуазель де Отфор напрасно так строго судила себя — она горько оплакивала погибшего кузена весь прошедший день и не ее вина, что образ мужественного мушкетера занял довольно много места в ее мыслях. Такое внутреннее смятение имело свое объяснение: выросшая в монастыре, где она была лишена даже намека на мужское общество, если не считать старого-престарого аббата, проводившего там все церковные службы. Каждый раз, поднимаясь на кафедру, он готов был рассыпаться и отдать Богу душу. Она была очарована любезным кузеном, а потом с еще большей силой на нее произвел впечатление мужественный, яркий и интересный мушкетер.

А д'Артаньян, виновник смущения девушки, ничего не говорил, со свойственной ему чуткой деликатностью пережидая ее растерянное молчание.

— Позвольте выразить вам, — сказал он наконец, почувствовав, что девушка отвлеклась, как ему показалось, от своих грустных мыслей, — как глубоко я сочувствую вашему горю.

— От всего сердца благодарю вас, шевалье, — ответила Марго, и на глазах ее появились слезы, — за выражение сочувствия и за ту помощь, которую вы оказали моему бедному кузену.

— К несчастью, я не успел ничего сделать.

— Но вы пытались… Вы сделали все, что в ваших силах, насколько я поняла из скупых слов тетушки.

Герцогиня ласково пожала руку бедной девушки.

— Расскажите мне, как все произошло, ничего не скрывая.

Д'Артаньян принялся рассказывать. Он постарался, чтобы в его повествовании было как можно меньше кровавых подробностей и по возможности больше упоминаний о мужественном поведении де Отфора. Из глаз девушки беззвучно катились слезы.

— Простите, мадемуазель, мой рассказ причинил вам страдания, — с этими словами он низко склонился перед ней и вопреки обычаям взял ее руку и нежно поцеловал. Она покраснела и отняла руку.

— Вы убили одного негодяя и отдали полиции другого, — торопливо проговорила она. — Надеюсь, он понесет заслеженную кару.

— Увы, мадемуазель, второму негодяю удалось либо сбежать, либо убедить альгвазила отпустить его.

— Каким же образом?

— Не могу сказать с уверенностью, но думаю, что самым простым.

— Каким же? — вступила в разговор и герцогиня.

— С помощью золота, — ответил коротко д'Артаньян.

— А почему вы решили, что он на свободе? — заинтересовалась герцогиня.

— Потому что на меня напали.

— На вас? Где?

— На дороге, недалеко от Парижа. Мой слуга узнал в одном из нападавших того самого негодяя из Менга.

Девушка смотрела на мушкетера широко открытыми глазами — в ее чистый, незамутненный мир входило что-то страшное, таинственное и пугающе непонятное.

— Значит, ссора в трактире была не случайной? — быстро сделала вывод герцогиня.

— Совершенно верно, ваша светлость, — твердо произнес мушкетер.

— И вам вновь не удалось схватить ни одного из нападавших?

— Это так, к сожалению. Одного я убил, но двоим удалось убежать, скрыться в лесу.

— У вас тяжелая рука, шевалье.

— Я солдат, герцогиня. Нападать на меня опасно. Я счастлив, что смог хоть в какой-то мере отомстить за смерть мсье де Отфора.

Маргарита неожиданно разрыдалась и выбежала из кабинета.

— Ну вот… я расстроил своим рассказом вашу племянницу, — с виноватым видом произнес д'Артаньян.

— Ах, шевалье, — герцогиня доверительно положила свою прекрасную белую руку на локоть мушкетера, — я так виновата перед бедняжкой Марго. И зачем только я взяла ее в Париж?

О молодом де Отфоре она не говорит, — подумал д'Артаньян. — Ему с самого начала была отведена роль письмоносца.

— Мне так хотелось, чтобы девочка увидела после своего монастыря большой свет, — продолжала герцогиня. — Надеялась, что она будет выезжать со мной ко двору, примет участие в балах, охотах и других развлечениях… В Мадриде так тоскливо, так аскетично… — И вдруг без перехода спросила: — Значит, вы полагаете, что кто-то знал о письме? И о том, что оно у де Отфора?

— Я этого не говорил, герцогиня.

— Но такой вывод прямо вытекает из вашего рассказа, шевалье. Охотились именно за письмом и отлично знали о его существовании, а из этого следует… — и герцогиня умолкла, поняв, что сказала слишком много малознакомому человеку.

— В таком случае напрашивается предположение, что ваша переписка кого-то очень интересует! — воскликнул д'Артаньян, стараясь придать своему голосу выражение наивного удивления.

— К сожалению, шевалье, письма молодой замужней женщины к мужчине всегда интересуют других мужчин. Слава богу, мой муж не относится к их числу, — добавила она с многозначительной улыбкой, как бы приглашая д'Артаньяна заглянуть в тайное тайных ее брака.

— Вы хотите сказать, что это было письмо к мужчине? — спросил мушкетер, удивляясь про себя, зачем понадобилось герцогине скрывать, что письмо предназначалось родственнику и намекать на амурную подоплеку переписки.

Герцогиня мило улыбнулась.

— И бедняга де Отфор знал это?

Герцогиня вздохнула.

— Прекрасные женщины часто бывают безжалостны к своим поклонникам, — сказал д'Артаньян, сделав именно то заключение, которого ждала от него герцогиня.

Когда стало очевидным, что мадемуазель больше не выйдет к ним, лейтенант откланялся, получив на прощание приглашение приходить в любое время, не чинясь.

Вечером следующего дня друзья вновь собрались, на этот раз уже не в трактире, а в прибранных апартаментах д'Артаньяна.

За ужином лейтенант подробно пересказал весь разговор и с Маргаритой и с герцогиней. Портос слушал крайне внимательно, одновременно с завистью разглядывая панцирь, повешенный тщеславным Планше над камином. Атос воздавал должное последней бутылке из привезенных д'Артаньяном с родины запасов крестьянского красного, густого и чуть сладковатого вина. Арамис задумчиво рассматривал лежавший на камине лист плотной бумаги с красочным изображением генеалогического древа д'Артаньянов.

— По вашим словам получается, мой друг, что мадемуазель де Отфор — невинный и наивный ребенок, — сказал он, продолжая изучать древо. — Между прочим, должен вам сказать, что согласно начертанному здесь ветвистому древу, род д'Артаньянов имеет отношение к роду графов де Баацов, а они, в свою очередь, если память мне не изменяет, в четырнадцатом веке породнились с графами де Ла Фер…

— Я всегда испытывал к вам, милый д'Артаньян, родственные чувства! — воскликнул Атос, обнимая лейтенанта. — Но почему вы вдруг об этот заговорили, Арамис?

— Да потому, что наш лейтенант, оказывается, знатен, как Монморанси, и следовательно, может просить руки мадемуазель де Отфор, хотя она и кузина герцогини ди Лима.

— С чего вы взяли, Арамис, что я хотел бы просить руки мадемуазель де Отфор? — смутился д'Артаньян. — К тому же древность рода еще не означает знатность. Вы же сами это отлично понимаете, иначе не готовились бы в аббаты и не служили бы в мушкетерах. Уж ваш-то род, дорогой д'Эрбле, никак не уступит ни Монморанси, ни Роганам, ни Марсильякам.

— Они, кстати, родственники Арамиса, но он … — и Атос не закончил, так как нужно было бы сказать, "слишком горд, чтобы говорить об этом", а это носило бы оттенок упрека.

— Я сужу лишь по словам нашего лейтенанта, сказанным о мадемуазель, и по выражению его лица, — пояснил с усмешкой Арамис.

— Бог мой, в конце концов, уверяю вас, мои чувства — это самые обычные жалость и сочувствие и не имеют никакого отношения к тому, что нас заинтересовало в письме.

— Боюсь, мой друг, ваш визит к герцогине ни на шаг не приблизил нас к разгадке, — заключил Атос.

— Потому-то Арамис и перевел разговор на сердечные дела, — ухмыльнулся Портос. — Хотя мне, что бы мы тут не говорили, чертовски хотелось бы доподлинно узнать, что это за "интересующее нас лицо".

— Мы предположили, что это король… — начал было д'Артаньян.

— Мало ли что можно предположить! Хотелось бы знать точно! — настаивал Портос, слегка перебравший коварного крестьянского вина. — Король или не король?

Узнать точно, как выразился Портос, лейтенанту удалось уже на следующий день. Вернее, следовало бы говорить увидеть, а не узнать. Но в таком случае необходимо добавить, что он увидел еще кое-что, чего уж никак не ожидал и даже не мог предположить...

Лувр был еще пустынным, когда д'Артаньян заступил на дежурство. Побродив у кабинета Людовика, он, воспользовавшись тем, что король еще спит, отправился к покоям королевы в надежде встретить там герцогиню ди Лима и, может быть, малютку Марго. На вопрос лейтенанта камердинер королевы Ла Порт ответил, что Анна Австрийская поднялась удивительно рано и вышла с фрейлинами во внутренний двор Лувра, ставший после перестройки дворца ее любимым местом для утренних прогулок. До перестройки Анна обычно уходила за старые оборонительные рвы, к Тюильри, где начинался просторный парк. Но после того как она, прыгая с герцогиней де Шеврез, тогдашней своей подругой и наперсницей, через тюильрийский ров, упала и у нее случился выкидыш, лишивший Францию наследника, она перестала уходить далеко от дворца, тем более, что перестроенный внутренний двор вскоре превратился в один из самых чудесных уголков Лувра.

Д'Артаньян спустился во внутренний двор.

Анна Австрийская, окруженная фрейлинами, неторопливо шла вдоль галереи, ведущей к павильону Флоры, за которым начинался уже собственно Тюильри. Там уже расхаживали два мушкетера из его взвода. В одном из них лейтенант узнал Арамиса. Тот поспешил навстречу королеве, отсалютовал, отступил в сторону и сразу же, галантно склонившись к одной из фрейлин, принялся болтать с ней, поглядывая по сторонам.

Ну конечно, подумал д'Артаньян, наш Арамис не упустит случая полюбезничать.

Он услышал шаги у себя за спиной и обернулся — во двор вышла герцогиня ди Лима в сопровождении нескольких дам из числа придворных королевы. Он почувствовал, как забилось сердце, но той, кого он надеялся увидеть, среди них не было. Зато сама герцогиня, проходя мимо него, милостиво улыбнулась, но не задержалась — королева уже заметила ее и шла навстречу. Дамы остановились у цветущего куста экзотического тамариска. Герцогиня присела в церемонном реверансе, Анна протянула руку, подняла подругу, обняла, поцеловала.

Д'Артаньян залюбовался этой картиной: перед ним на фоне розовых кустов стояли две красивейшие женщины — одна, рыжеватая блондинка с огромными голубыми глазами, другая, жгучая брюнетка с глазами светло-серыми, словно небо сразу после дождя, затененными длинными ресницами.

Анна Австрийская взяла герцогиню под руку и, непринужденно беседуя, повела по дорожке к павильону. Придворные, негромко переговариваясь, двинулись вслед за двумя красавицами.

Острый глаз д'Артаньяна отметил, как сжались губы прекрасной герцогини де Шеврез, когда Анна обняла герцогиню ди Лима, и как переглянулась она с любимой фрейлиной королевы де Фаржи, спутницей во многих прогулках. С любопытством наблюдая за дамами, лейтенант ни на минуту не забывал о фразе из злополучного письма "интересующее нас лицо". Кто был этим лицом? Вопрос, заданный Портосом — "король или не король?", — оставался пока без ответа.

В этот момент кавалер, стоявший спиной к д'Артаньяну, склонился к мадемуазель де Фаржи и шепнул ей на ушко что-то, видимо, смешное, потому что фрейлина улыбнулась и зашептала ему в ответ. Кавалер повернулся в профиль, и лейтенант узнал его.

"Рошфор? — удивился лейтенант. — Здесь, во дворце короля на утреннем приему у королевы?

Он вспомнил мельком брошенные слова де Тревиля, что Рошфор как-то самым любезным образом беседовал с Атосом. Видимо, за время отсутствия в Париже что-то произошло, и граф стал регулярно появляться в Лувре…

Внимание д'Артаньяна вновь привлек Арамис.

Более того, он его чертовски удивил: красавец-мушкетер стоял, как громом пораженный, и не сводил глаз с герцогини ди Лима.

На лице Арамиса вместо привычного иронично-снисходительного выражения светилось такое неприкрытое восхищение, что фрейлина, с которой он любезничал, проследила его взгляд и с возмущением отвернулась от него и отошла в сторону. Д'Артаньяну даже показалось, что она фыркнула, как рассерженная кошка. А Арамис все смотрел на герцогиню, и теперь в его глазах лейтенант прочитал что-то беспомощное, абсолютно не вязавшееся с привычным победительным обликом друга.

Тем временем королева и герцогиня ди Лима продолжали мило беседовать, неторопливо шествуя вдоль павильона. Придворные следовали за ними, не смея приблизиться без приглашения Анны. Двинулся за ними, словно в сомнамбуле, и Арамис.

Д'Артаньян продолжал наблюдать за ним с нарастающим недоумением, но тут его чуткое ухо уловило отдаленное бряцание алебард швейцарской стражи.

Вскоре появился Людовик XIII.

По его лицу лейтенант сразу же понял, что король не в духе. А тот остановился, скользнул безразличным взглядом по гуляющим, не ответил на приветствие лейтенанта и, потоптавшись на месте, нерешительно направился к королеве, не обращая внимания на реверансы дам и поклоны придворных. Подошел к жене, взял, словно вещь, ее руку, поднес к губам, отпустил, небрежно кивнул герцогине, присевшей в глубоком реверансе так, что приоткрылась соблазнительная ложбинка в вырезе ее декольте, и сказал вместо приветствия:

— Вы тут веселитесь, а мне скучно.

В ответ на эти, звучащие довольно часто в устах короля слова, Анна беспомощно пожала плечами, а герцогиня грациозно выпрямилась и улыбнулась Людовику. Д'Артаньяну показалось , что перед ним не гордая испанка, жена и дочь знатнейших испанских грандов, а хищная куртизанка, улыбающаяся богатому кавалеру, которого она преднамерилась очаровать, столь откровенно зазывной была ее улыбка.

— Мы вспоминали молодость, сир, а это вряд ли интересно вашему величеству, — сказала герцогиня, присела в легком полупоклоне и сделала неуловимое движение обнаженной рукой, выпростав ее из-под мантильи и согнув в локте так, что королю ничего не оставалось, как взять ее под руку.

"Кажется, я нашел ответ на вопрос, что так настойчиво задавал вчера подвыпивший Портос", — подумал лейтенант.

Герцогиня продолжала что-то негромко и очень оживленно говорить королю, и ее улыбка, манящий взгляд светлых глаз из-под длинных, черных, приспущенных, словно флаги сдающегося фрегата ресниц, даже движение покатых, покрытых мантильей плеч становились все более откровенными, зазывными настолько, что лейтенанту вдруг стало неловко за нее и одновременно жаль королеву, оказавшуюся безмолвной свидетельницей столь откровенной женской игры.

На лице Людовика было написано лишь вежливое внимание.

— Благодарю вас, герцогиня, вы великолепный рассказчик, — произнес он наконец равнодушным голосом. — Теперь я понимаю, почему не только мои придворные, но и офицер моей охраны мсье д'Артаньян покинул свой пост у моих покоев.

Д'Артаньян вспыхнул и уже хотел было почтительно напомнить, что мушкетеры, дежурившие у покоев короля, неотступно следовали за ним, как определено регламентом, а он может выбирать себе место в зависимости от обстановки, но его опередила герцогиня:

— Ваше величество, мсье д'Артаньян поддерживает галантную славу французского двора и украшает своим мужественным лицом наше легкомысленное общество, — сказала она со смехом.

— Значит, он украшает своим лицом? — король не замедлил отметить легкую неправильность французской речи герцогини. — Уж если говорить о галантной славе нашего двора и украшении его своим лицом, то это следовало бы отнести к мсье Арамису, — король с улыбкой взглянул на стоящего в десяти шагах от него мушкетера.

Услыхав свое имя, Арамис учтиво склонил голову и прикоснулся затянутой в серую лайковую перчатку рукой к низко опущенным полям своей шляпы. Широкие поля приподнялись, и герцогиня замерла, пораженная искрящейся голубизной его глаз, осветившихся внезапно лучами утреннего солнца.

Д'Артаньян заметил, как после реплики короля переглянулись и заулыбались герцогини де Шеврез и де Буа де Трасси, как игриво засмеялась одна из фрейлин королевы и улыбнулась сама королева.

Испанская гостья оглядела знатных дам с легким недоумением, что-то поняла и вновь обратила свой взор на мушкетера. Неожиданно она смутилась, слегка зарделась и опустила глаза. Король не обратил внимания на этот легкий ветерок улыбок, недомолвок и смущения, порожденных его словами о галантном мушкетере.

— Мне хотелось бы съездить в Венсен, — сообщил он Анне и подозвал д'Артаньяна.

— Лейтенант, не откажите в любезности распорядиться, чтобы мне оседлали коня из мушкетерской конюшни. Вы, мсье Арамис и мсье де Бриссак, поедете со мной.

Вскоре небольшая кавалькада во главе с королем, сменившим свой утренний костюм на форму мушкетера, что он часто делал, полагая, что становится от того неузнаваемым, покинула Лувр.

Они проскакали по набережной Сены, мимо Ратуши на Гревскую площадь, оттуда, свернув в сторону, мимо церкви Сен-Луи и особняка Сюлли выехали к мрачному зданию Бастилии и через старые крепостные Сен-Антуанские ворота покинули город.

Л'Артаньян, отстав от короля на корпус, внимательно наблюдал за лежащей впереди, обсаженной деревьями дорогой, не переставая размышлять о только что увиденном в Лувре: как откровенно, беззастенчиво заигрывала герцогиня ди Лима с королем и как внезапно смутилась, обменявшись случайными взглядами с Арамисом. Он оглянулся на своего друга. Тот ехал, непривычно задумчивый, сосредоточенный, даже мрачный, и губы его что-то шептали. Д'Артаньян готов был поклясться, что Арамис читает молитву.

Неожиданно за поворотом дороги путь им преградили две огромные запряженные мулами телеги, крытые тентами наподобие шатров. Это был цыганский табор, двигающийся куда-то в глубь западной Франции, прочь от Парижа. Лейтенант пришпорил коня, обогнал короля и подъехал к цыганам, чтобы внимательно осмотреть телеги. Его заметили, и в одно мгновение на дорогу высыпало около дюжины грязных, оборванных, черномазых, глазастых цыганят. Они принялись приплясывая, канючить деньги. Когда мушкетер прикрикнул на них: "Пошли прочь!", из-под полога шатра высунулась странная физиономия. Если судить по монистам, крупным серьгам в ушах и седым, не утратившим волнистости волосам, это была женщина, а если по тому, что под ее носом росли весьма заметные усы, — мужчина.

Она заговорила хриплым, басовитым голосом:

— Не пожалей, кавалер, золотого, всю правду скажу, всю истину открою!

Д'Артаньян хотел приказать ей — или все же ему? — свернуть с дороги и дать им проехать, но подскакал король с Арамисом и де Бриссаком и сказал с доброй улыбкой, впервые появившейся на хмуром с утра лице:

— Пусть погадает, д'Артаньян!

Людовик в мушкетерском костюме ничем не отличался от своих спутников. Старая цыганка вопросительно посмотрела на д'Артаньяна, определив в нем безошибочно офицера. Он кивнул, ничуть не удивившись легкомысленному распоряжению короля, так как давно заметил, что в Венсен Людовик чаще всего ездит, когда у него плохое настроение или он хочет отдохнуть от раздражавшего его двора. А настроение начинало улучшаться по мере удаления от Парижа, и он становился разговорчивым, милостивым, смешливым. Часто они привозили из поездки нехитрые охотничьи трофеи, и он ими страшно гордился, потому что добывал сам, без помощи армии королевских ловчих и егерей. И каждый раз король возвращался успокоенный.

Старая карга, укутанная в бесчисленные пестрые яркие тряпки, выбралась из телеги, крикнула что-то на своем, непонятном нормальному французу языке ребятишкам, те исчезли, а из второй телеги вышли три цыганки, у одной из которых к животу был припелёнут когда-то белой холстиной ребенок.

Король бросил старухе золотой, та схватила его, прикусила, проверяя, и в глазах ее появился алчный блеск.

— Карты раскинуть или по руке погадать, солдатик? — спросила она, заправляя золотой за дряблую морщинистую щеку под удивленным взглядом короля. — Не смотри так, солдатик, золото оно даже в самых грязных руках не пачкается.

— Да как ты смеешь! — взвился де Бриссак, усмотрев в словах старухи оскорбление величества.

— Оставь ее, в ее устах это не оскорбление, а философское обобщение. Что ты скажешь вон о том солдате? — спроси л король, указывая на Арамиса. — Тот ли он, за кого выдает себя?

Д'Артаньян сразу понял, что король задумал проверить способности гадалки и подивился его наивности: конечно же, если человек спрашивает о своем знакомом, только глупец не догадается, что этот знакомый не тот, за кого выдает себя.

А спектакль неторопливо разворачивался.

— Позволь твою руку, солдатик, — потребовал цыганка.

Арамис, не слезая с коня, снял серую тонкую перчатку и неохотно протянул старухе руку.

Старуха нахмурилась, изучая ее, подняла глаза на мушкетера, снова впилась острым взглядом в таинственные линии на его ладони.

— Он тот и не тот… Женщина отвела его от креста, женщина и вернет его к кресту. Он снимет меч, но станет генералом, равным по могуществу земным королям.

Арамис раздраженно выдернул руку из заскорузлых пальцев цыганки.

Усмешка недоверия сбежала с уст короля — он знал историю вступления Арамиса в мушкетеры и был наслышан о том, что тот мечтает о сутане.

— Теперь взгляни на мою руку, — сказал он и протянул правую руку старухе.

— Для гадания требуется левая рука, высокий господин, — назидательно заметила цыганка.

При слове "высокий" д'Артаньян нахмурился и настороженно огляделся. Тем временем король снял перчатку и протянул старухе левую руку.

Она долго изучала его изнеженную ладонь и, наконец, изрекла:

— Не пройдет и года, как от тебя родится ребенок, но не у той, которая давно ждет этого, и не тот, кого ждет Франция.

— А тот, кого ждет Франция? — спросил король со смехом, явно забавляясь серьезностью, с какой старая цыганка произнесла пророчество. Но в этом смехе сквозила растерянность — слишком явно отразились в ее словах одолевающие его самого мысли.

— Он родится, но не скоро. Зато во всем превзойдет тебя!

— О-ла-ла! Как ты думаешь, д'Артаньян, ей можно верить?

— Если бы она была хорошей гадалкой, умеющей так далеко заглядывать в будущее, она бы не уезжала из Парижа, с… — мушкетер хотел сказать "Сир", но спохватился, вспомнив о маскараде короля, и закончил неловко: — с-сударь.

— Либо же она очень хорошая гадалка и сумела нажить могучих врагов в Париже, — задумчиво произнес Арамис, склоняя голову, как бы извиняясь за то, что не обращается к королю, как положено солдату.

Улыбка сползла с лица короля.

— Черт меня раздери, если ты не прав, Арамис! — воскликнул он, достал второй золотой и кинул гадалке. — Это тебе за обещанного сына! — и поскакал вперед.

Старуха ловко поймала монету и крикнула ему вдогонку:

— Не верь письмам, принесенным красной перчаткой!

Всю оставшуюся дорогу до Венсена король вел себя, как расшалившийся мальчишка: то поднимал коня в галоп, то сбивал хлыстом листья с придорожных кустов, а то и показывал мастерство вольтижировки — бросал наземь перчатку и потом поднимал ее на скаку, склонившись с седла.

"Неужели он так ждет наследника, что готов верить даже проезжей цыганке?" — подумал д'Артаньян.

Правда, что-то в облике старухи и в манере говорить внушало невольное доверие. Вот и Арамис подозрительно притих. Впрочем, для д'Артаньяна в этом не было никакой загадки: помыслами его друга завладела герцогиня. Правда, при той настойчивости, с какой она вела атаку на короля, напророченный цыганкой ребенок мог появиться до истечения года скоре всего у нее и тогда Арамис, может быть, впервые испытывающий настоящее чувство, ощутит на себе, каково приходится неудачникам в любви.

Д'Артаньян от души сочувствовал другу, но... как знать, как знать…

Глава 7

Прошло несколько дней.

И поездка в Венсен, и предсказание старой цыганки стали забываться. На д'Артаньяна навалилась куча забот, в основном, связанных с тем, что в роте появилось несколько кадетов из числа отобранных де Тревилем и одобренных королем кандидатов. Их нужно было натаскивать так, как когда-то натаскивали его самого Атос и Портос. Наибольшую симпатию вызвал юный де Сен-Север. Д'Артаньян, помнивший судейского с простецкой фамилией Моле, встреченного у де Тревиля в первый день возвращения, отнесся было к новому кадету настороженно, однако, общительный нрав, прекрасное владение шпагой и обаятельная улыбка, то и дело появляющаяся на пунцовых губах юнца под еще только намечающимися черными усиками южанина, склонили к нему его симпатии. А юнец просто влюбился в лейтенанта, он готов был сделать все, чтобы заслужить его одобрение. Д'Артаньян взял его в свой взвод.

В первый же свободный вечер он поехал с визитом к герцогине — мысли и мечта о Маргарите де Отфор ни на минуту не покидали его.

Герцогиня приняла его на этот раз в просторной гостиной особняка Люиня.

— Дорогой шевалье, я не видела вас с тех самых пор, как вы уехали с двумя мушкетерами сопровождать короля на прогулку в Венсен, — пожурила она его. — С вами поехал ваш друг. Я забыла, как его зовут…

— Арамис.

— Да, да, Арамис. Я заметила, что он весьма популярен у женской части двора…

"А я заметил, как вы обменялись взглядами," — подумал про себя лейтенант, а вслух сказал: — К сожалению, последние дни я был очень занят.

— Ученья?

— О нет. Король разрешил де Тревилю пополнить роту. Мы отбирали кандидатов, потом король утвердил наши рекомендации, и теперь я занимаюсь с кадетами, — пояснил лейтенант, поглядывая на дверь, ведущую во внутренние покои.

— Король готовится к войне? — насторожилась герцогиня.

— Что вы, мадам. К смотрам.

— Он сам утверждает кандидатов?

— Конечно, герцогиня. Ведь мы его личная охрана.

— И в роте только дворяне?

— Не просто дворяне, но из хороших старых фамилий, к сожалению, временно оказавшихся в стесненных обстоятельствах.

— Так что в роте служат только дворяне?

— Да, герцогиня, — д'Артаньян не совсем понимал смысл повторного вопроса.

— А как же тот мушкетер, который поехал тогда с вами в Венсен, когда вы сопровождали короля?

"Ах, вот к кому вы подбираетесь, милая герцогиня!" — усмехнулся про себя лейтенант.

— Который? — спросил он с наивным видом.

— Ну, тот, кого король назвал самым галантным… У него еще такое странное имя, совсем не дворянское — Арамис.

— Вы запомнили совершенно точно, герцогиня, его зовут Арамис. Под этим скромным именем скрывается фамилия, не уступающая по древности Марсильякам или Перигорам.

— Какая? — живо поинтересовалась герцогиня.

— Это не моя тайна.

— Но вы знаете? Говорят, вы друзья.

— Кто говорит, мадам?

— Хм… моя старинная подруга герцогиня де Шеврез.

"То есть, Мари Мишон! — вспомнил недавнее признание Арамиса лейтенант. — Ах, проказница… Значит, милейшая герцогиня уже поговорила об Арамисе? И с кем — с Мари Мишон… Это становится забавным! Только что же она не спросила ее, дворянин ли Арамис?" — подумал д'Артаньян и сказал:

— У герцогини де Шеврез исключительно точные сведения.

— В каком смысле? — почувствовала скрытый намек герцогиня.

— В самом прямом, мадам. Мы известны ей с тех давних времен, когда нас называли "три мушкетеры и д'Артаньян". Тогда я был кадетом. Потом мы имели честь оказать некоторые услуги ее величеству королеве.

— И Арамис был одним из вас?

— О да, мадам, — Арамис, Атос, Портос и ваш покорный слуга.

— Вы давно дружите?

— С первого дня моего появления в Париже, вот уже пять лет.

— За это время у Арамиса было, наверное, немало побед? Даже король назвал его самым галантным…

"Ого, да мы кажется, уже ревнуем, не успев еще познакомиться? — подумал он не без ехидства. — А как же одно интересующее нас лицо?"

Трудно сказать, как развивался бы дальше этот, несомненно интересующий герцогиню разговор-допрос, если бы в гостиную не вошла Маргарита де Отфор в сопровождении пожилой, пухленькой и очень домашней дуэньи.

Маргарита была одета во все черное, в руках она держала молитвенник.

Д'Артаньян вскочил на ноги и склонился в глубоком поклоне.

— Камеристка доложила мне о вашем приходе, шевалье, но я собиралась в церковь, к вечерне, поэтому не сразу вышла к вам. Прошу меня извинить. Поверьте, я всегда вам рада. Познакомьтесь, донна Кончита де Фуэнтос, — представила она дуэнью.

Д'Артаньян еще раз церемонно поклонился.

— А вы, герцогиня? — обратился он к ди Лима. — Может быть, я своей пустой болтовней отвлек вас, и вы не успели собраться в церковь?

— Нет, лейтенант, я не иду в церковь, так что вы нисколько не виноваты. Напротив, беседа с вами доставила мне удовольствие.

— Если вы не возражаете, я был бы рад сопровождать мадемуазель Маргариту и донью Кончиту, — произнес нерешительно д'Артаньян, глядя на девушку.

— Тетушка, вы позволите? — спросила Марго.

— Разумеется, дитя мое. Я буду только рада — лейтенант надежный и мужественный кавалер, а мы в Париже еще чужие.

Они неторопливо шли по вечерним улицам к церкви, расположенной недалеко от площади Святого Людовика. Их обгоняли прихожане, спешившие к службе. Звонил колокол, перекликаясь с колоколами других церквей. Их голоса, звонкие или надтреснутые, низкие и высокие, неслись над Парижем, возвещая всем добрым христианам о предстоящей вечерней службе.

Д'Артаньян с дамами уже вышел на площадь, когда послышался цокот копыт и им навстречу верхом на крупном вороном коне выехал Людовик XIII в сопровождении десятка мушкетеров. Будучи в партикулярном платье, д'Артаньян обнажил голову и поклонился королю. Людовик рассеяно кивнул и проскакал мимо, но вдруг резко осадил коня и подъехал к ним.

— Кто эта грустная малютка с тобой, д'Артаньян? — спросил он. — Представь меня.

Очевидная заинтересованность короля девушкой мгновенно пробудила в мушкетере ревность, и он позволил себе дерзость, сделав вид, что понял слова его величества буквально:

— Мадемуазель, позвольте представить вам короля Франции!

Король спрыгнул с седла, бросил поводья одному из немедленно спешившихся мушкетеров, ласково улыбнулся девушке, любуясь румянцем смущения на ее щеках, затем строго взглянул на лейтенанта.

— Шутки в сторону, д'Артаньян, представь мне свою спутницу.

— Маргарита де Отфор, племянница герцогини ди Лима.

— Я не знал, что у герцогини такая очаровательная племянница, — сказал король. — Она скрывала вас от нашего внимания! Мы попеняем ей! — это прозвучало игриво, и д'Артаньян удивился: давно уже король не разговаривал в таком легкомысленном тоне с дамами.

А король перешел тем временем на испанский, который, как хорошо знал лейтенант, не любил, может быть, потому, что Анна Австрийская в минуты раздоров с мужем предпочитала обращаться к нему на своем родном языке.

— Если вы племянница герцогини ди Лима, то вы испанка. Однако, имя у вас французское и довольно известное. Объясните, как это может быть?

— Сир, — ответила Маргарита по-французски, — моя мать была испанкой, дальней родственницей герцогини ди Лима. Герцогиня так милостива, что завет меня племянницей. А мой отец был французом.

— Был?

— Да ваше величество. Я сирота. Мои родители погибли при кораблекрушении, возвращаясь из Вест Индии.

— Примите мои извинения и соболезнования. Я не знал, — сказал король и неожиданно для всех добавил: — Я хочу видеть вас при моем дворе.

Он приблизился к девушке, указательным пальцем чуть приподнял ей подбородок так, что вынудил ее посмотреть себе прямо в глаза, чем окончательно смутил ее.

— Я в трауре, сир, — пролепетала она.

Людовик нахмурился.

— Ваш отец француз. Вы носите известное французское имя и находитесь на моей земле. Я хочу видеть вас при дворе.

Д'Арьтаньян отлично знал, что обычно мягкий Людовик иногда становится упрямым, как беарнский осел, и в таких случаях внезапный гнев его подобен взрыву и способен уничтожить человека.

— Сир! — осмелился он вмешаться, чтобы отвлечь короля и помочь девушке. — Мадемуазель де Отфор на днях потеряла брата, — Он сознательно произвел кузена в братья, чтобы хоть как-то вызвать сочувствие короля.

— Замолчите, д'Артаньян! Я хочу видеть мадемуазель де Отфор при дворе и я увижу ее, даже если для этого мне придется посылать за ней швейцарцев! Впрочем, я разрешаю ей явиться ко двору в трауре. — С этими словами Людовик вскочил в седло и ускакал, не оглядываясь.

— Что же делать, мсье д'Артаньян? — прошептала Марго.

Дуэнья разразилась длинной стремительной испанской тирадой, из которой мушкетер уловил только многократно повторенное имя "ди Лима".

— Да, да, — ответила девушка. — Я брошусь ей в ноги, может быть, ей удастся умолить короля.. — Маргарита умолкла на полуслове, с сомнением глядя на лейтенанта.

— Мадемуазель, — сказал д'Артаньян, — думаю, вы и сами понимаете, что герцогиня тут бессильна. Короли не любят менять своих приказаний… — И хотя ему самому было совсем не радостно думать, что Марго поедет ко двору и король, вдруг поведший себя столь необычно, сможет часто видеться и беседовать с этой хрупкой, незащищенной девушкой, он постарался, как мог, успокоить ее: — Самое правильное сейчас пойти в церковь и попросить прощения у Господа за то, что в дни траура вы не по своей воле вступаете в суету придворной жизни. Вернувшись домой, вы все расскажете герцогине и ляжете спать. Завтра вам придется проснуться с петухами — при дворе рано встают.

Утром следующего дня д'Артаньян в сопровождении Портоса, которому не терпелось познакомиться с той, кто завладела помыслами его друга, подъехал к воротам особняка Люиня.

Портос был великолепен: шитая золотом перевязь поддерживала огромную шпагу с замысловатым эфесом, широкополую шляпу украшали настоящие страусовые перья, богатырский рост и огромный, под стать седоку, вороной конь привлекали внимание всех, кто был на улице в этот ранний час.

Вскоре ворота особняка распахнулись, и карета с золочеными гербами герцогов ди Лима, запряженная цугом, выехала на улицу.

Д'Артаньян представил Портоса герцогине и мадемуазель де Отфор. Кони мушкетеров танцевали нетерпеливо в опасной близости от зеркальных дверец кареты. Дамы восхищенно смотрели на мужественных всадников. Прохожие останавливались, привлеченные необычным и красочным зрелищем. Наконец, герцогиня дала знак, и карета медленно покатилась по узким улочкам к Лувру.

Портос гарцевал, гордый вниманием стекающихся к королевскому дворцу дворян. Время от времени он с многозначительным видом склонялся к дверце кареты и что-то говорил прекрасной даме или же выслушивал ее любезные слова, подкручивая ус и поглядывая высокомерно на прохожих.

Обычно разговорчивый д'Артаньян был напротив молчалив. Вчерашняя встреча с королем, его неприкрытый интерес к юной девушке тревожили лейтенанта и успокаивала только надежда на ставшую притчей во языцех робость короля в отношениях с женщинами.

Показались мрачные стены огромного дворца. Карета замедлила ход и уткнулась в хвост длинной вереницы великолепных экипажей, принадлежащих вельможам и дамам, спешившим на утренний прием -кто к королю, кто к королеве.

Д'Артаньян извинился перед Марго и поскакал вперед — его ждала служба, особенно напряженная и хлопотливая в утренние часы. Несмотря на безупречный порядок, царивший в первом взводе роты господина де Тревиля, где он был лейтенантом, свой глаз никогда не мешал. Он прекрасно знал, что подтянутые, нарядные и дисциплинированные во дворце мушкетеры за его пределами мгновенно превращались в жаждущих приключений молодых, полных сил и задора людей, поэтому кто-нибудь обязательно отсутствовал. Не потому, что валялся пьяным или проспал у любовницы, а потому, что лежал у сердобольных монахов в одном из монастырей, залечивая рану, полученную накануне на Пре-о-Клер, вопреки всем грозным эдиктам короля и приказам де Тревиля, и его надо было срочно заменить.

Совсем недавно кадет, черт возьми! — даже не мушкетер, а кадет де Сен Север умудрился так ловко проткнуть шпагой двух гвардейцев кардинала, что сам д'Артаньян ему позавидовал, а поскольку мальчишка тоже был ранен, лейтенант сделал все, чтобы его отсутствие во время дежурства взвода осталось незаметным. Неблагодарный юнец вместо того, чтобы тихо сидеть дома и залечивать рану, отправился шататься по трактирам и распевал глупые вирши, сочиненные его приятелем, еще более молодым и задиристым кадетом гвардейской роты господина де Эссара де Бержераком. Стихи оставляли равнодушным д'Артаньяна, зато приводили в восторг Арамиса, слывшего знатоком поэзии, и удостоились скупой похвалы Атоса. Лейтенант сделал кадету де Сен Северу серьезной реприманд, на что тот со смехом ответил, что мсье лейтенанту хорошо, он даже живет в трактире, а каково ему, кадету, если достопочтенный господин Моле слова этого слышать не может? Д'Артаньян усмехнулся мальчишеской логике кадета, полагающего, что лейтенант живет в трактире ради удовольствия, а вовсе не потому, что скромного лейтенантского жалования не хватало на аренду пристойной квартиры.

…К королевскому кабинету лейтенант подоспел как раз вовремя: вышел король, одетый для утренней прогулки, оглядел собравшихся и, не обращая больше внимания на склонившихся перед ним придворных, направился к д'Артаньяну.

— Где мадемуазель де Отфор?

— Полагаю, она с герцогиней на утреннем приеме у ее величества королевы, сир.

— Я же ясно сказал, что хочу ее видеть. Я, а не королева! Извольте пойти и привести ее сюда.

Д'Артаньян прикоснулся к полям шляпы, повернулся на каблуках и четко, возможно, слишком твердо печатая шаг, направился к покоям королевы. Ничем иным своего раздражения он выразить не посмел.

Королева еще не выходила, и приемная была заполнена ровным гулом женских голосов. В них то и дело вкрапливались золотые колокольчики смеха, — ну конечно, герцогиня де Шеврез по своему обыкновению рассказывала что-то смешное, нимало не смущаясь тем, что нарушает подобострастно-чинную обстановку приемной. Она, дочь герцога де Роана, того самого, чей предок гордо отверг герцогскую корону со словами: "Королем быть не могу, герцогом не желаю — я Роан!" (правда, его потомки не устояли и титул приняли), подруга Анны могла позволить вести себя в приемной королевы, как у себя дома.

Мадемуазель де Отфор стояла в стороне, выделяясь черным пятном на ослепительном фоне светлых — белых, розовых, фисташковых — нарядов дам. Ее критически оглядывали с головы до ног: кто откровенно, без стеснения, кто, прикрывшись веером. Маргарита понимала, как странно и неуместно выглядит она в своем траурном облачении в этом утреннем море светлых шелков и муслина, лент и кружев, но не могла ничего поделать, а только терзалась от смущения и собственной беспомощности.

Появившемуся в зале д'Артяньяну достаточно было одного взгляда, чтобы понять переживания девушки и он сделал то единственное, что могло поставить на место этих разряженных, высокомерных, насмешливых придворных дам:

— Его величество король желает видеть мадемуазель де Отфор! — провозгласил он.

Господи, если бы только кто знал, какая мучительная ревность разрывала его сердце, кода он произносил эти слова, возвещая всему двору о внимании короля к этой новенькой мадемуазель! Он вдруг со всей очевидностью осознал, что любит ее, любит с первого взгляда и, кажется, безнадежно…

— Мадемуазель де Отфор, король приказал мне быть вашим проводником в лабиринте Лувра! — еще более торжественно добавил он.

В это время дверь кабинета Анны Австрийской распахнулась, и появилась в сопровождении герцогини ди Лима королева. Ее взгляд остановился на девушке, застывшей рядом с д'Артаньяном.

— Агнесc, — обратилась она к ди Лима, — это и есть ваша племянница, о которой вы мне рассказывали? — и не дожидаясь ответа герцогини, Анна протянула милостиво руку мадемуазель для поцелуя. — Вы очень милы!

Марго присела в глубоком реверансе и поцеловала ей руку.

— Как вы прекрасны, ваше величество! — сказала она с непосредственностью юности.

Анна, грустно улыбнувшись, ответила ей что-то по-испански, чего д'Артаньян не разобрал, потом добавила по-французски:

— Идите, дитя мое! Не будем заставлять его величество ждать.

До полудня д'Артаньян имел возможность наблюдать, как Людовик разгуливал по залам дворца с мадемуазель де Отфор, что-то оживленно рассказывая ей. И это он, обычно молчаливый и замкнутый, не умеющий ответить собеседнику находчиво и остроумно, что так хорошо делал его младший брат Гастон! Потом они спустились во внутренний двор, и король галантно предложил Марго опереться на его руку. Д'Артаньян не припоминал, чтобы кто-нибудь, кроме Анны и Марии Медичи, удостаивались такой чести. Не переставая беседовать, Людовик повел мадемуазель де Отфор к павильону, а оттуда к парку Тюильри.

По знаку лейтенанта два десятка мушкетеров двинулись вслед за ними в парк на почтительном расстоянии.

Последнее, что видел д'Артаньян, следуя за королем и мушкетерами, это стайка дам, делающих вид, что увлеченно болтают, а на самом деле пожирающих глазами короля, удаляющегося под руку с племянницей герцогини ди Лима по направлению к Тюильри. Поэтому лейтенант не удивился, когда к вечеру все в Лувре знали, с кем провел почти весь день Людовик и при этом пребывал в исключительно хорошем настроении.

Некоторый диссонанс внес кардинал.

Он приехал в сопровождении своих гвардейцев, и д'Артаньян неотступно следовал за ними до самого королевского кабинета, где Людовик остался со своим первым министром с глазу на глаз. Их беседа продолжалась почти час, и все это время д'Артаньян стоял у двери, мрачно глядя на вызывающе веселых гвардейцев кардинала, расхаживающих по зале, чуть ли не задевая своими шпагами мушкетеров, сопровождающих кардинала и его охрану от самого входа.

Постепенно в залу перед кабинетом короля стали стекаться все придворные.

Наконец, король вышел вместе с кардиналом, нахмуренный и озабоченный. Он даже ответил что-то невпопад герцогине ди Лима, осмелившейся разлететься к нему с пустяковым вопросом. Более того, он и не подумал представить ее кардиналу. Ришелье внимательно оглядел герцогиню, мило улыбнулся ей и прошествовал к выходу из большой залы в анфиладу комнат, сопровождаемый своими гвардейцами и частью мушкетеров. Людовик мрачно смотрел вслед своему первому министру, наморщив лоб, но как только тот скрылся, он облегченно вздохнул, подошел в мадемуазель де Отфор, морщины на его лбу разгладились, и он заулыбался.

Это видел весь двор.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы сделать вывод: король увлечен!

Ночью д'Артанья не сомкнул глаз.

Его терзало незнакомое до сих пор чувство ревности. Констанция Бонасье ни разу не дала ему повода приревновать ее, а вереница последовавших за ней красоток только и делала, что ревновала лейтенанта, возбуждая тем самым в нем игривое, искрящееся состояние самодовольства, словно он выпил пару бокалов шипучего вина Шампани.

Теперь все было по-другому: болела голова, горели глаза, угнетала безнадежность так внезапно родившегося чувства, которое, казалось бы, сулило радость, но увы… Не ему, лейтенанту, соперничать с самим королем!

Он заставил Планше ни свет ни заря наполнить лохань-ванну. Только отлежавшись в теплой воде, он немного успокоился, собрался, побрился — его гасконская щетина умудрялась отрастать за полдня, не то что за ночь, — и вновь, ругая себя, оправился к особняку Люиня, чтобы успеть к выезду кареты с герцогиней и мадемуазель де Отфор, в надежде хотя бы увидеться с ней и перекинуться парой слов. Но не успел он раскланяться, как прискакал кадет де Сен Север. Сердце лейтенанта екнуло и, как оказалось, не напрасно.

— Мсье лейтенант, капитан де Тревиль срочно хочет вас видеть, — отрапортовал юнец, стрельнув глазами на прильнувшую к стеклянной дверце кареты мадемуазель де Отфор.

— Я туда и направляюсь, как вы можете догадаться, кадет.

— Капитан де Тревиль приказал вам ехать немедленно, мой лейтенант.

— Неужели несколько минут имеют значение? — вздохнул лейтенант.

— Капитан де Тревиль предупредил меня, что вы попытаетесь отговориться…

— И что? — мрачно усмехнулся лейтенант.

— Он приказал мне быть настойчивым!

Д'Артаньян попросил прощения у дам и поскакал вслед за кадетом к дому капитана.

— Спите? — непонятно почему этим вопросом встретил де Тревиль лейтенанта, хотя прекрасно знал, что тот встает с зарей. — А вот кардинал не спит. И придумывает всякие идиотские задания моим мушкетерам.

— Он уже отдает приказы мушкетерам?

— Он науськивает короля! — капитан не подумал в раздражении, что невольно уравнял короля с собакой.

— Какие задания? — спросил д'Артаньян, сделав вид, что не заметил вырвавшиеся у старого гасконца слова.

— Гнусные, как всегда! — громогласно заявил де Тревиль. — Понимаете, мой друг, — он взял д'Артаняна под руку, успокаиваясь, подвел его к креслу, усадил, а сам сел за свой письменный стол. — Его высокопреосвященству втемяшилось, что королева-мать, находясь в небезызвестном вам Компьене…

— В Компьенском замке, если быть точным…

— Без вас знаю, разрази меня гром! Не перебивайте меня, д'Артаньян! На чем я остановился?

Словом, находясь в замке, переписывается со своим младшим сыном принцем Гастоном, который пребывает сейчас в Лотарингии и замышляет против его величества…

— Насколько мне известно, капитан, принц Гастон в Лотарингии ухаживает за мадемуазель де Водемон, племянницей герцога Лотарингского, одной из богатейших невест Европы… — опять перебил д'Артаньян своего командира, выражая тем самым недовольство приказом, переданным через кого? — юнца-кадета!

— Одно другому не мешает… Вы станете меня слушать, будь я проклят? Так вот, свои подозрения кардинал каким-то образом связал с пребыванием в Париже герцогини ди Лима, сплел все это вместе и подал королю, как премиленький заговор. Сегодня утром он явился к его величеству и уговорил Людовика изъять любым путем у Марии Медичи письма Гастона.

— Простите, мой капитан, я не понял, кто, по мнению Ришелье, готовит заговор — королева-мать или Гастон?

— Конечно Медичи! — начал раздражаться де Тревиль. — Но, разумеется, при поддержке сына.

— Но тогда зачем кардиналу письма Гастона? Ведь важнее — что пишет королева-мать.

— Слушайте, лейтенант, не допекайте меня своими вопросами! Я в эту гнусность вообще не хочу вникать. Кардинал хочет получить письма и при этом руками Людовика, а самому оставаться в стороне. Эту почетную миссию король возложил на беднягу маршала д'Эстре, а мне приказал выделить для сопровождения его в Компьен два десятка мушкетеров, словно это полицейские альгвазилы, а не благородные дворяне. Словом, лейтенант, вам придется съездить в Компьен. Поверьте мне, я сражался как Геракл, чтобы уберечь вас от этой унизительной миссии, но король был непреклонен и настаивал почему-то именно на вашей кандидатуре, сказав несколько лестных слов о вас. В порядке компенсации, д'Артаньян, я разрешаю вам отобрать в эту поездку своих друзей, чтобы вам не было скучно в пути… Впрочем, скучать вам в любом случае не придется: уверен, маршал не пропустит ни одного трактира, ха-ха!

— Благодарю вас, капитан, вы чертовски заботливы.

— Да, к сожалению, Арамиса с вами не будет, я отпустил его, не согласовав с вами, на исповедь в конгрегацию.

К середине дня д'Артаньян, отобрав из своего взвода девятнадцать мушкетеров и кадета де Сен-Севера, поступил в распоряжение маршала д'Эстре. Кадет, вопреки всему, нравился капитану: собранный, ловкий, исполнительный и даже симпатичный внешне, хотя его портил большой, мясистый нос.

Вскоре они выехали из Парижа по старой Компьенской дороге.

Маршал непрерывно чертыхался, а ехавший рядом с ним д'Артаньян с тоской оглядывался назад: там, в первом ряду мушкетеров были Атос и Портос.

— Будь я проклят, если это не очередная мерзкая затея кардинала! — в который раз воскликнул маршал.

— Не сомневаюсь, — согласился д'Артаньян.

— И главное, какое иезуитство: я должен почтительно истребовать письма принца Гастона!

— Я думаю, мой маршал, слово "иезуитство" несколько неуместно по отношению к его высокопреосвященству: кардинал терпеть не может иезуитов, — пробормотал д'Артаньян, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Именно иезуитство! И вообще, черт бы их всех побрал! — что значит "почтительно истребовать"?

— Требовать, оставаясь при этом почтительным к ее величеству королеве-матери, — ответил д'Артаньян.

— Не стройте из себя деревенского дурачка, лейтенант, и не смейте ехидничать!

— Разве я могу себе позволить…

— Вы? Позволить себе? — маршал картинно расхохотался. — Будто я не знаю вас целых пять лет!

Некоторое время они ехали молча.

— Как вы думаете, маршал, — спросил д'Артаньян, — зачем кардиналу письма королевы-матери? Он не настолько наивен, чтобы искать крамолу в тех письмах, которые Медичи сочла возможным не уничтожать.

— Вы сказали "Медичи", опустив и титулы и имя. Не означает ли это, лейтенант, что вы приписываете королеве-матери все те качества, — ум, хитрость изворотливость — которым вот уже два века славятся Медичи, эти невероятно разбогатевшие потомки флорентийских менял?

— Это было бы некоторым преувеличение, мой маршал.

— Вот и кардинал так считает. Я уверен, что еще будучи ее духовником — вы этого времени не застали, лейтенант, — он раскусил ее и понял, что она вовсе не кладезь ума.

— И поэтому он надеется, что она уничтожила не весь эпистолярий?

— Именно так. Наш кардинал страшно любит читать чужие письма, потому что, с его точки зрения, они суть признание, собственноручно подписанное подозреваемым. Или обвиняемым — что вам больше нравится.

— Мадам Медичи — обвиняемая?

Маршал понял, что сболтнул лишнее и предпочел разыграть гнев:

— Вы мне надоели бесконечными вопросам, лейтенант! Убирайтесь к свои друзьям! Думаете, я не вижу, что вы только того и ждете, чтобы отделаться от такого старого ворчуна, как я… — и маршал пришпорил коня, выплескивая раздражение в быстрой езде.

"Забавное совпадение, — мелькнула мысль в голове д'Артаньяна. — Мои вопросы одинаково раздражают таких разных людей, как капитан де Тревиль и маршал д'Эстре. В любом случае, одного письма кардинал уже никогда не получит!" — с удовлетворением подумал лейтенант и придержал коня, чтобы поравняться с друзьями.

Глава 8

Кардинал Ришелье, всесильный председатель Королевского суда и первый министр Франции, сидел в промозглом кабинете недостроенного дворца у горящего камина в полном одиночестве. Видеть никого не хотелось, а без вызова к нему никто не решался заходить, кроме старинного друга, умнейшего человека, советника и духовника монаха отца Жозефа,[8] заслужившего прозвище "серого кардинала". Кроме отца Жозефа, право появляться незваными в кабинете имели только кошки. Вот и сейчас они расселись у камина, спасаясь от холода и сырости, а черный, как смоль, зеленоглазый кот Агат нахально вспрыгнул на колени кардиналу и громко подхалимски замурлыкал, подтверждая тем самым свое право сидеть отдельно от своих собратьев на почетном месте.

Вчера в беседе с королем Ришелье в очередной раз все поставил на карту. Поставил и выиграл! Маршал д'Эстре наверняка уже приехал в Компьен, чтобы забрать у матери-королевы ее переписку. Мой Бог, до чего же эта женщина любит переписываться — и с сыном Гастоном, и с невесткой, королевой Анной Австрийской, и с дочерью, королевой Испании Изабеллой, и с племянником, герцогом Флорентийским, и даже с папой Римским. Он знал об этой ее страсти давно, еще с тех пор, когда был ее духовником. И еще он был уверен, что даже самая осторожная, предусмотрительная женщина никогда не уничтожает всех писем. Дамы обожают хранить эти свидетельства дружбы, любви, измены и, Бог знает, чего еще. Но надо признаться, мысль заполучить письма подсказало ему донесение графа де Рошфора, где он пересказывал свою болтовню с фрейлиной королевы де Фаржи. Именно она рассказала, что Анна ненавидит свою так называемую закадычную подругу юности герцогиню ди Лима. Как истая женщина, Анна сразу догадалась, зачем приехала в Париж красавица-испанка. А вот ему, кардиналу, пришлось некоторое время разгадывать этот дамский ребус…

Какой же невероятной уверенностью в своей всепобеждающей красоте надо обладать, чтобы приехать в Париж с целью соблазнить Людовика!

А цель?

Тайны внешней политики?

Но его испанский коллега слишком хорошо знает, возможно, и на собственном опыте, что короли редко бывают посвящены в сокровенные замысли своих первых министров.

Рассорить?

Но кардинал достаточно полно был осведомлен о сложном положении Испании, чтобы понимать: сегодня западной соседке не выгодна война. Однако, прямо противоположная цель — попытаться альковным способом смягчить сердце Людовика по отношении к Испании — вполне в духе Оливареса. Именно его кузина, герцогиня ди Лима с ее дряхлым мужем подходит для подобной роли. Если так, то их цели совпадали. Но это вовсе не означает, что он может позволить прекрасной испанке поступать здесь, в Париже, как ей вздумается. Тут его территория! И если ему все-таки удастся перехватить любое компрометирующее письмо ди Лима, ее можно будет выслать из страны… Он не сомневался, что король не станет оказывать ей покровительство. Впрочем, от Людовика всего можно ожидать. Тем более, что герцогиня, отдадим ей справедливость, красотой не уступая королеве, внутренним огнем и обаянием превосходит ее настолько, что и он сам, глядя на нее, порой ловил себя на грешных мыслях. Дай Бог, маршал привезет из Компьена именно те письма, которые дадут ему возможность успешно продолжить начатую интригу…

Господи, прости за невольное упоминание имени твоего, — мысленно перекрестился кардинал.

Пока в остальном все складывается успешно.

Уже в первый год самостоятельного царствования Людовика XIII его удалось убедить в правильности политики его, Ришелье, а не преданного клеврета королевы-матери канцлера де Марсильяка. Каких колоссальных усилий стоило кардиналу повести за собой Королевский совет, это стадо баранов, озабоченных лишь соображениями личной выгоды и надеждами на будущие привилегии. Сколько красноречия он потратил, убеждая Людовика следовать политике его великого отца короля Генриха IV: противостоять испанским и австрийским Габсбургам в любой точке Европы любыми способами, не давать им сомкнуть железные объятия вокруг Франции, особенно на территории Италии, разорванной на лоскутные государства и княжества! Короля он убедил, а вот его мать, давнюю противницу Генриха, сломать не сумел…[9] Некоторые сомнения у кардинала вызывала лишь кандидатура маршала д'Эстре: старый вояка получил свой маршальский жезл на поле боя, был смел, прям и, что греха таить, не блистал умом, во всяком случае, не был изощрен в дворцовых интригах. Предстоящая же ему сейчас миссия требовала, в первую очередь, хитрости, изворотливости и умения обходить острые углы. Но маршала выбрал король, и с этим ничего нельзя было поделать…

Мысли кардинала вновь вернулись к Марии Медичи. С той поры, как она стала регентом при малолетнем короле, в ней, неожиданно для Ришелье, проявились новые для него малоприятные черты характера: упрямство, несговорчивость, нетерпимость к чужому мнению. Их беседы неизменно стали перерастать в дискуссии, жестокие споры и вечное противостояние.

Постепенно, втянутая в борьбу с Ришелье, королева-мать стала его заклятым врагом. Когда Людовик лежал больным и, по мнению врачей, был недалек от последнего порога, две королевы, старая и молодая, две курицы, неспособные видеть дальше своего носа и думающие лишь о том, как сохранить свое положение и свою власть, вырвали у больного короля обещание отправить его, кардинала, в отставку. К счастью, выздоровев, король одумался. Он был вовсе не так глуп, как рисовали его политические противники, и отлично понимал, что сила Франции в национальном, а не религиозном единстве. И паписты-католики, и гугеноты-протестанты прежде всего оставались французами. Это приобрело особый вес, когда в Европе заполыхала война. (Впоследствии она будет названа Тридцатилетней, поскольку длилась тридцать лет, с 1618 по 1648 г.г.). Она началась, как религиозная. Немецкие католические князья схватились с немецкими протестантскими князьями. Католических князей поддерживали испанские и их дальние родственники австрийские Габсбурги, а также Польша. За протестантов были Англия, Швеция, Дания, и главным образом, Нидерланды, уже целый век сражающиеся с Испанией за свою независимость. Даже далекая и загадочная греко-католическая Московия, обеспокоенная нарастанием военного могущества своего вечного соперника и противника Польши, втянулась в борьбу против Габсбургов. Идеи кардинала нашли понимание у московского патриарха Филарета, поскольку союз Польши с габсбургской Австрией представлял для Москвы реальную угрозу. Таким образом, кардинала беспокоила Австрия, а патриарха Филарета — Польша. Именно это обстоятельство и явилось поводом для возникновения их негласного союза.

Пока Франции, благодаря ему, Ришелье, удавалось сохранять нейтралитет. Она находилась в выгодном положении, ибо среди французов были и католики, и протестанты, что давало ей возможность в любой момент присоединиться к одной из воюющих сторон, бросив на весы всю свою немалую мощь. Все понимали, что тот лагерь, к которому примкнет Франция, безусловно выиграет.

Ох, как ненавидели Ришелье католики за то, что он выжидает. И не меньше ненавидели его гугеноты за то же самое. Венчала эту ненависть Мария Медичи. К ненависти женщины, покинутой своим духовником, к тому же всем обязанным ей, в том числе и членством в Королевском совете, прибавилась еще и ненависть правоверной католички, коей, как истая итальянка, была королева-мать.

Война шла, Европа нищала, а Франция богатела, торгуя с обеими сторонами.

Ришелье начал строить флот, которого до той поры у Франции фактического не было, укреплять регулярные войска наемниками из других стран. Он взял Ла Рошель, цитадель гугенотов, но из Франции их не изгнал, не повторил роковую ошибку Испании, а заключил с ними соглашение. Тогда его обвинили в потворстве протестантам. Никто не хотел понять, что изгнание гугенотов ничего не дало бы Франции, кроме падения доходов государства, что гугеноты, трудолюбивые, самодостаточные и богобоязненные люди, были самой дойной коровой во французском налоговом стаде. Именно благодаря их налогам Франция строила могучий флот. Именно их деньги шли на укрепление армии — подумать только, почти миллион пистолей в год! А французская знать, всегда и всем недовольная, обвиняла его в том, что он ведет "дипломатию пистолей" и тратит без толку те деньги, которые могли бы пойти на пенсии и дотации губерниям, то есть губернаторам! Не патриоты, а кучка стяжателей!

Приоткрылась дверь, и бесшумно вошел отец Жозеф.

Недавно он побывал в Швеции, Дании, Голландии, одержал великие, но невидимые благородным бездельникам с пышными титулами, дипломатические победы. Он встречался с королем Швеции Густавом II Адольфом и блестяще завершил начатую Ришелье политическую комбинацию с участием Голландии и России, в результате которой Швеция вступила в войну против Габсбургской коалиции и вторглась на территорию католической Польши. Прелесть этой многоходовой комбинации, задуманной кардиналом, заключалась в том, что Франция фактически начала наступление на Габсбургов, не вступая в войну, а действовала чужими руками. В суть происходящего был полностью посвящен только отец Жозеф. Как и кардинал, он великолепно понимал, что непредсказуемые действия королевы-матери, ярой сторонницы испанских Габсбургов, могли спровоцировать преждевременное вступление Франции в войну.

— По моим расчетам, маршал уже в Компьене, — сказал он вместо приветствия.

— Меня волнует лишь одно: а вдруг Мария Медичи уничтожила все письма? — признался кардинал.

— В конце концов, всегда можно допросить мадемуазель де Фаржи, — заметил монах.

Кардинал промолчал, встал из-за стола и принялся с усердием перемешивать угли в камине. Он не любил иметь дело с женщинами, подвергать их допросам и пыткам, но приходилось. Увы!

Из камина посыпались искры, и кошки дружно отступили под защиту письменного стола.

— И все же, я надеюсь на компьенскую экспедицию д'Эстре, — сказал он наконец. — Между прочим, во всем этом есть небольшая пикантность: наш друг мессир Моле повезет предназначенное Густаву русское золото из Амстердама к нам именно через Компьен.

Отец Жозеф едва заметно улыбнулся.

Он знал о любви кардинала к подобным историческим переплетениям и относился к ней снисходительно. У каждого великого человека есть свои маленькие слабости. О каком золоте шла речь, ему было тоже хорошо известно: по тайному распоряжению Московского патриарха Филарета на Амстердамской бирже продавалось русское зерно, а золото, вырученное от продажи, сложным путем поступало в распоряжение кардинала Ришелье. Именно этим золотом и финансировалась война Швеции против Габсбургов. Отец Жозеф встречался со шведским королем, дважды побывал на Амстердамской хлебной бирже и был осведомлен обо всех деталях этой хитроумной, тонкой дипломатической акции. Единственное, чего ни он, ни кардинал не смогли сделать, это найти возможность познакомиться с загадочным русским патриархом Филаретом, политиком мудрым, судя по его поступкам, и европейски образованным, судя по рассказам мессира Моле, дважды побывавшего в таинственной Московии, где он беседовал с патриархом. Филарет, как оказалось, блестяще владел латынью, а благодаря долгому пребыванию в польском плену, неплохо разбирался в переплетении династических, государственных и матримониальных интересов многих королевских династий и княжеских родов Европы. Только такой человек мог согласиться на предложенную кардиналом Ришелье комбинацию и вступить в негласный сговор против Габсбургов. Любопытно, что положение патриарха в Москве почти зеркальным образом отражало положение кардинала в Париже: оба они сосредоточили в своих руках всю полноту власти в стране. Ришелье смог этого добиться в силу особенностей характера Людовика XIII, а Филарет благодаря тому, что русский царь Михаил, так же, как и его французский коллега, отличался нерешительностью, нелюбовью к повседневным утомительным занятиям государственными делами, кроме того, он приходился патриарху родным сыном.

Если бы еще удалось нейтрализовать старую королеву! Теперь все зависело от успеха миссии д'Эстре…

Компьенский замок был построен примерно полтора столетия назад. Своей архитектурой он напоминал Бастилию: квадратное в плане, трехэтажное здание с башнями по углам, окруженное рвом, когда-то наполненным водой. Замок утопал в зелени разросшегося парка, так что разглядеть ров можно было, только проехав сквозь зеленый кордон. Тяжелые ворота вели во внутренний двор, вымощенный камнем с продуманной системой стоков для дождевой воды. В одном конце двора стоял каменный колодец с воротом и тяжелой дубовой крышкой, в другом располагались крохотные оранжереи, крытые на фламандский манер стеклом. Ближе к колодцу расположились каменные конюшни, вдоль их стены громоздились аккуратно уложенные тюки сена.

Путь во внутрь замка посланцам короля преградило стоящее перед воротами уродливое сооружение, сколоченное из грубых досок, нечто среднее между хижиной и сторожкой. Как только мушкетеры приблизились к замку, из сторожки вышел швейцарец с медным рожков в руке. Взглянув мельком на всадников, он приложил рожок к губам и трижды протрубил.

— Какого черта! — крикнул д'Артаньян. — Открывай, каналья! Перед тобой маршал Франции!

— Не имею прафа, — спокойно ответил ему швейцарец. — Сейчас приходит капитан, он дает приказ.

— А где твой капитан, черт бы его побрал? — взвился лейтенант, не жаловавший швейцарцев за их независимый нрав и невозмутимую обстоятельность.

— Мой капитан отдыхает кордегардия.

— А где кордегардия?

— Там, в парке, — солдат неопределенным жестом указал куда-то в глубь окружающего замок парка.

Из сторожки вышел второй швейцарец, вооруженный коротким мушкетом, и молча встал рядом с первым.

— Кто-нибудь мне объяснит, что все это значит? — рявкнул маршал, еле сдерживаясь, чтобы не отдать приказ обезоружить швейцарцев.

Д'Артаньян понял, что еще немного и произойдет что-то непоправимое. Он вмешался, хотя и сам кипел от возмущения:

— Мой маршал, вы, верно, запамятовали: еще в Лувре нас предупредили, что королеву-мать охраняют в замке ее дворяне, а наружная охрана замка поручена швейцарским наемникам.

— Денег некуда девать, — проворчал маршал.

— Это от щедрот кардинала.

— Фот итет капитан, — невозмутимо объявил первый швейцарец.

Со стороны заросшего парка показался офицер, вышагивающий в сопровождении четырех солдат, вооруженных алебардами.

Мушкетеры смотрели на алебарды с невольным уважением. Они хорошо знали, что на открытых пространствах швейцарцы удивительно ловко управляются со своим, казалось бы, неуклюжим оружием. Оно давало преимущество в бою с вооруженным шпагой или палашом противником, им можно было наносить страшные колющие и рубленные удары, не подпуская противника близко, а при необходимости швейцарцы умело действовали древками, как дубинками.

Маршал молча вручил капитану запечатанный пакет с письмом короля.

Офицер долго и придирчиво читал письмо, хмуря лоб и беззвучно шевеля губами, словно в нем содержалось нечто, требующее невероятного умственного напряжения. На самом деле король в весьма лаконичной форме приказывал пропустить маршала д'Эстре и сопровождающих его мушкетеров к королеве-матери.

Наконец, неторопливый капитан закончил изучать письмо и распорядился пропустить отряд в замок.

Проехав замковые ворота, вся кавалькада оказалась во внутреннем дворе. Здесь д'Эстре, раздраженный досадной, унизительной задержкой, проскакал на своем коне прямо к мраморной лестнице, ведущей на второй этаж, где находились покои Марии Медичи. Спрыгнув с седла и оставив коня на попечении мушкетеров, маршал, уже бывавший в замке, когда сюда привезли королеву-мать, уверенно вступил на первую ступеньку. Д'Артаньян спрыгнул с седла, чтобы сопровождать маршала, и приказал мушкетерам тоже спешиться, но не расходиться. В этот момент во дворе появились молодые дворяне королевы-матери, и чей-то издевательский голос произнес:

— О-ла-ла! Какие гости!

Д'Артаньян оглянулся.

Мушкетеры молчали. Лейтенант уже возблагодарил Бога за их сдержанность, но тот же голос продолжил:

— Ба! Посмотрите-ка, вот так нос!

Д'Артаньян похолодел. Эта оскорбительная реплика могла относиться только к юному кадету де Сен Северу, чей нос, действительно, с первого дня обратил на себя внимание лейтенанта.

— С таким носом только и заглядывать в чужие тайны!

— А с таким языком только и выбалтывать тайну о глупости его обладателя! — отрезал де Сен Север.

Господи, подумал д'Артаньян, только этого не хватало!

А кадет и юный дворянин королевы-матери, почти ровесник ему, уже стояли лицом к лицу в середине образовавшегося круга из мушкетеров и дворян.

Лейтенант подбежал к ним.

— Я глуп? — выкрикнул юный дворянин.

— Вы сами это сказали, мсье, — поклонился де Сен Север.

Две шпаги одновременно сверкнули на солнце.

— Де Сен Север, вложите шпагу в ножны! — крикнул д'Артаньян.

— Виконт де Вард, я вам запрещаю драться! — донесся сверху громкий, привыкший повелевать голос.

Д'Артаньян оглянулся. На верхней ступеньке мраморной лестницы, только что преодоленной маршалом д'Эстре, стоял представительный седовласый вельможа, лет пятидесяти, без плаща и без шляпы, видимо, привлеченный шумом во дворе.

— А вы не вмешивайтесь, де Бражелон! — в запальчивости крикнул противник де Сен Севера, тот, кого вельможа назвал де Вардом. — Здесь вам не Орлеан, а мы не дворяне принца.

— Я велел вам остановиться, де Вард! Кровь не должна пролиться на камни этого замка!

Вельможа, положив руку на эфес шпаги, стал торопливо спускаться по лестнице.

Его опередил д'Артаньян. Он сделал несколько стремительных шагов и очутился между молодыми людьми, стоявшими со шпагами в руках.

— Вложите вашу шпагу в ножны, кадет де Сен Север, — повторил он таким тоном, что кадет подчинился.

Де Вард расхохотался.

— Как удобно прятать трусость под личиной дисциплинированности. Жаль, а то я обрубил бы вам кончик носа, милейший кадет, и сделал ваше лицо более привлекательным.

Гасконская кровь д'Артаньяна вскипела.

— Замолчите, де Вард, а не то мне придется проткнуть вас шпагой так же, как я когда-то проткнул вашего родственника, а может быть, и отца! Мое имя д'Артаньян, и вы не можете не знать его.

Де Вард издал нечто среднее между проклятием и рычанием и бросился на лейтенанта.

В одно мгновение тот выхватил свою шпагу, что-то сверкнуло в воздухе с необъяснимой быстротой, шпага де Варда отлетела в сторону и, бренча роскошным эфесом, покатилась по каменным плитам двора. Д'Артаньян первым подскочил к ней, опередив ошеломленного де Варда, наступил тяжелым ботфортом, клинок хрустнул и де Вард остолбенело уставился на свое, еще секунду назад грозное оружие.

— Я с вами совершенно согласен, мсье де Бражелон: кровь не должна пролиться на камни этого замка, — учтиво сказал д'Артаньян подошедшему вельможе и представился: — д'Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров, к вашим услугам.

— Виконт де Бражелон, envoy[10] герцога Орлеанского при дворе ее величества королевы Марии Медичи, — представился вельможа. — Приходится присматривать за мальчишками…

При этих словах де Вард вырвался из рук удерживающих его дворян королевы-матери.

— Не смейте называть меня мальчишкой! И вообще, какого черта вы здесь распоряжаетесь, Бражелон! — подскочил он к вельможе. — Что вы себе возомнили? Убирайтесь к своему господину в Орлеан и не лезьте в чужие дела!

— А у вас действительно слишком длинный язык, виконт, — спокойно сказал вельможа .

— Вы смертельно оскорбили меня, Бражелон! Я вызываю вас на дуэль! — не унимался де Вард.

— К вашим услугам. Как только обстоятельства позволят. Но не здесь и не сейчас, — де Бражелон повернулся спиной к разъяренному виконту и направился в сторону оранжерей.

Наблюдавший все происходящее с иронической улыбкой Атос небрежно бросил:

— Конечно, удобнее и безопаснее вызвать пожилого человека, чем лейтенанта, только что с такой легкостью обезоружившего вас…

Виконт де Вард взвился, как от пощечины, но не успел ничего ответить — друзья уволокли его в замок.

Де Бражелон, услышав голос Атоса, остановился, вгляделся и вдруг, распахнув объятия, буквально бросился к нему.

— Милый граф! Вы ли это? Позвольте мне обнять вас. Великий Боже! Как я счастлив видеть вас живым и здоровым! — с этими словами он обнял Атоса и дважды расцеловал его.

Атос растерянно улыбнулся, хотел что-то сказать, но виконт де Бражелон взволнованно продолжал:

— Мы все были убеждены, что вас нет во Франции. Мы полагали, что вы уехали в Швецию, к этому воинственному Густаву, нашему давнему союзнику. Конечно, я понимаю, вас взбесило несправедливое решение суда — лишить вас поместья, поправ все сеньоральные права только из-за того, что вы воспользовались древним правом графов де Ла Фер[11] …

— Дорогой дядюшка, я бесконечно рад вам, но прошу не называть меня прежним именем. Дело в том, что я не смог жить вдали от Франции и обратился к бедняге Шале,[12] — тогда он еще был в силе — и он рекомендовал меня де Тревилю. Так я скрылся под голубым плащом мушкетера под именем Атос.

— Атос… — повторил виконт, запоминая и как бы привыкая к странному имени вновь обретенного родственника.

— А вы служите этому Орлеанскому принцу? — спросил в свою очередь Атос.

Де Бражелон немедленно отреагировал на интонацию, с которой Атос произнес слово "этому".

— Увы… Как вы, конечно, знаете, поместье Бражелонов находится неподалеку от Блуа и расположено частично на землях герцогства Орлеанского, так что в известном смысле я — вассал принца… Да Бог с ним… Как я рад видеть вас все таким же молодым, бодрым, элегантным, дорогой граф.

— Не стоит так часто повторять мой титул, дядюшка. Его знают лишь мои друзья, де Тревиль и король.

— Немного странно звучит… — виконт замялся и повторил: — Атос… Не знаю, известно ли вам, дорогой племянник, что нас осталось на свете всего двое из рода Ла Феров. Мой сын погиб в бою…

— Простите, дядя, я не знал. Примите мои соболезнования…

— Он был изрядным повесой и не оставил мне внуков, — виконт умолк и Атосу показалось, что глаза Бражелона увлажнились. — Берегите себя, граф, на вас вся надежда. Наш пращур служил еще Карлу Великому. Было бы обидно, если один из древнейших родов Франции пресечется… — С этими словами виконт обнял Атоса, прижал к груди.

— Но почему я ни разу не встречал вас при дворе короля, дядюшка? — спросил Атос. — По долгу службы я бываю при дворе через день, но ни разу не видел вас в Лувре.

— Видите ли, дорогой гр… простите, Атос, у меня сложные отношения с кардиналом.

— Настолько сложные, что вам небезопасно появляться в Париже?

— Д'Артаньян! — раздался на весь двор громовой голос маршала д'Эстре. Он спускался по центральной лестнице медленно и торжественно, печатая шаг на каждой мраморной ступеньке, словно хотел пересчитать их все и боялся сбиться со счета. В руках он держал массивную шкатулку, изукрашенную накладками из бронзы.

Прежде чем откликнуться, д'Артаньян подумал: "Видимо, удалось "почтительно истребовать".

— Я здесь, мой маршал!

— Не откажите в любезности, лейтенант, положить эту шкатулку в свою седельную сумку. Мой Россинант не выдержит моего веса и веса этого ящика Пандоры.

Д'Артаньян принял из рук маршала шкатулку и пошел к лошадям.

— Видимо, нам пора прощаться, — сказал с невыразимой печалью Бражелон, и они обнялись. — Надеюсь, времена изменятся, и нам удастся еще встретиться за дружеским столом…

Глава 9

Людовик сидел в своем кабинете и уныло рассматривал шкатулку, врученную ему накануне вечером маршалом в присутствии д'Артаньяна. Шкатулка была заперта. Вчера ему не захотелось, на ночь глядя, взламывать ее и портить себе настроение. Сегодня придется. Он осмотрел замочек.

Как это похоже на мать: отдать шкатулку и не дать ключика, подумал он и потянулся за кинжалом, но вскинутая над столом рука вдруг замерла в воздухе в нерешительности, словно независимо от своего владельца чего-то испугалась.

Людовик задумался: что его удерживает? Разве не с его согласия эти письма оказались здесь, в Лувре? Разве не ревность к младшему брату, так безоглядно любимому матерью, породила в нем ненависть к ней? Но тогда в чем же дело? Вот они, письма, подтверждающие ее нелюбовь к сыну-королю, читай, делай выводы, наказывай! Но любовь к матери, загнанная в самый дальний уголок его сердца обидой на ее безжалостную и прагматичную политику по отношению к своему первенцу, удерживала его. Что же это такое с ним, что за напасть эта любовь-ненависть к родной матери?..

Размышления его прервал камердинер Дюпон.

— Там кардинал, сир, — шепнул он

— Впусти.

Вошел Ришелье, как всегда, бодрый, подтянутый, в красной сутане. Поздоровавшись, он сразу же задал вопрос:

— Вы уже успели прочитать их, ваше величество?

— Нет… — в растерянности ответил король, — шкатулка заперта.

— Ничего нет проще, ваше величество, — кардинал взял со стола нож для разрезания бумаги, поддел крышку, и она с мелодическим звоном открылась. — Видите ли, сир, — с улыбкой продолжал он, — женщины очень любят хранить в шкатулках драгоценности, письма, тайные записки. И хотя они прекрасно знают, что все эти замки, замочки, ключи и ключики — одна видимость, которая никак не может препятствовать любопытствующему глазу, им, тем не менее, доставляет удовольствие запирать свои шкатулки и отпирать, запирать и отпирать. А ключик опускать в разрез декольте.

С этими словами кардинал Ришелье, не снимая красных перчаток, взял письма и разложил их на столе, словно пасьянс.

Людовик молча наблюдал. Ему вспомнилось предсказание старой цыганки о письмах в красной перчатке, и его охватило необъяснимое волнение.

Кардинал пересчитал письма, тыча в каждое красным указательным пальцем.

— Государь, ваша матушка отдала не все письма, — сказал он с досадой.

— Вы следили за ней?

— Швейцарская стража ведет счет гонцам, приезжающим в замок.

— Вы следите за перепиской моей матери с моим братом? — переспросил король. В его голосе отчетливо послышалось раздражение.

— А также за перепиской королевы-матери с принцем Конде, с герцогами Лотарингским и Гизом, с герцогом Бульонским и другими, всегда готовыми бунтовать против вашего величества.

— Скажите, кардинал, если вы обнаружите сведения, компрометирующие мою мать, что вы предпримете?

— В зависимости от того, какие сведения обнаружу, сир. Возможно, я предоставлю на ваше рассмотрение свои рекомендации.

— Какие?

— Необходимые для блага Франции и не более того, сир!

— Я вас больше не задерживаю. Заберите письма. Я не стану читать переписку матери.

Кардинал принялся аккуратно собирать письма и укладывать их в шкатулку. А король, следя за руками в красных перчатках, вновь вспомнил слова старой цыганки на дороге: "Не верь письмам, принесенным красной перчаткой!" Но ведь теперь кардинал уносит, а не приносит, — подумал Людовик, глядя, как спокойно и уверенно идет к дверям Ришелье, держа обеими руками перед собой шкатулку.

Капитан де Тревиль, знающий о солдатской службе все — от интриг и до того, как ломит и крутит боль в спине после дня, проведенного в седле, дал мушкетерам, ездившим в Компьен, сутки отдыха.

Казалось бы, вот когда можно отоспаться, отлежаться. Так нет — за те полчаса, что провел д'Артаньян во дворце, сопровождая туда маршала д'Эстре с треклятой шкатулкой, несколько милых, любезных, всегда готовых сказать гадость ближнему своему, придворных дам шепнули ему, что у короля новая пассия, что он проводит в разговорах с нею три-четыре часа, и что это — та самая девушка, в судьбе которой, кажется, принимает участие лейтенант…

Черт бы их побрал! Пока д'Артаньян выслушивал их ядовитое щебетание, он искусал себе ус, порвал от ярости кружева на манжетах форменного платья и, вернувшись домой, не мог заснуть. Он еще и сам до конца не признался себе, что любит Марго, а весь двор, оказывается, знает об этом!

И все-таки он любил ее.

Любил совсем не так, как случалось ему за те пять лет, что прошли со времени гибели Констанции, когда он снисходительно позволял любить себя. И даже не так, как любил Констанцию, — что греха таить, ту женщину он вожделел, готов был горы свернуть ради нее или ради свидания с ней. Любовь пришла потом, когда он уже свернул горы, а ее украли у него…

Нет, Марго он любил совсем иначе. Тут все перемешалось: и нежность, и желание, и покровительственная забота старшего брата, и непрерывное восхищение ее красотой, и удивление, что такая девушка обращает на него внимание, и сдавливающая сердце горькая мысль, что ему, нищему гасконскому дворянину, живущему на скромное жалование лейтенанта, никогда не отдадут племянницу безмерно богатой герцогини, да еще испанки, гордой от сознания свой знатности.

И, наконец, возникшая сразу же, при самой первой встрече с королем, ревность. Ревность безысходная и страшная, потому что бессильная — ревность к Королю!

Не выдержав мук неизвестности, не дождавшись вечера, он поехал в особняк Люиня.

Герцогини не было дома, и его приняла Маргарита, на что он втайне и надеялся.

Ее лицо по-прежнему оставалось бледным, но лейтенант с удовлетворением отметил, что черные, бархатистые глаза девушки были уже не столь печальными. В них появилась живость и даже, как ему почудилось, затеплилась радость от встречи с ним.

— Должен ли я засвидетельствовать свое почтение герцогу ди Лима? — спросил он, скрывая свою растерянность.

— Герцог уехал с тетушкой в Лувр, — ответила Марго.

— Неужели? — спросил д'Артаньян, попытавшись вложить в одно слово и легкую иронию, и удивление.

— О да! Тетушке пришлось выдержать целое сражение. Герцог категорически не желал вставать из своего кресла, облачаться в парадный костюм, ехать куда-то.

— Но герцогиня, конечно же, выиграла это маленькое сражение?

— У нее был союзник.

— Вы?

— Никак не я. Сам король.

— Он приезжал сюда?

— Нет, шевалье. Он выразил вчера недовольство, что ни герцог, ни я опять не показываемся в Лувре, и тетушка очень умело использовала желание короля: она сказала, что не хочет терять дружбу Анны и Людовика из-за того, что ее муж совершенно поддался лени, недостойной гранда Испании. И он сдался: час назад они отбыли в Лувр.

Рассказывая, мадемуазель оживилась, на ее щеках появился легкий румянец, отчего она стала еще очаровательней.

— А как же вы?

— А я не поехала, — насмешливо и озорно ответила Марго.

— Как же вам удалось? — быстро спросил д'Артаньян.

— Я прибегла к старой монастырской уловке — сослалась на сильную головную боль.

Д'Артаньян возблагодарил в душе монастырские уловки.

— Тетушка разохалась, заставила меня нюхать подряд все соли, а сама обратила на герцога всю мощь своего темперамента.

— И он сдался?

— Шевалье, вы удивительно догадливы! Я же только что сказала вам, что они уехали в Лувр час назад! — и она впервые за их знакомство звонко расхохоталась.

— И часто вы прибегаете к монастырским уловкам?

— О нет, редко.

— Вы их растеряли по дороге из монастыря в Мадрид или в Мадриде, на балах?

— Нет, нет, шевалье! Тетушка очень любит меня и ни в чем мне не отказывает, зачем мне уловки? И потом… я была только один раз в Мадриде на балу.

— Вы были потрясены?

— Сказать вам правду?

— Только правду.

— Да!

— Представляю…

— Вы ничего не представляете! Я была потрясена царящей там скукой. Может быть, именно поэтому тетушка и поехала во Францию, чтобы развлечь меня, — наивно добавила Маргарита, — меня и несчастного кузена… — глаза ее затуманились. — Мы ведь были вместе с младенческого возраста… ну, пока меня не отдали в монастырь… Наш дед потерял все свое состояние в одной из этих бесконечных и непонятных войн. Мы оказались нищими. Вы представляете. — совершенно нищими! Замок сожгли и разграбили… Крестьяне разбежались…

— Вы рассказываете гасконцу о нищете, мадемуазель, — со вздохом сказал лейтенант.

— И тогда тетушка — она сестра моей матери, мама была испанкой…

— Почему была?

— Мама и папа погибли при кораблекрушении, возвращаясь из Вест Индии, куда отец отправился, надеясь сделать состояние.

— Сочувствую вам от всего сердца… я понимаю ваше горе.

— Да, да, мне говорили, что ваша матушка недавно скончалась… — вздохнула Маргарита, положив доверчиво свою руку на руку д'Артаньяна.

Он не удержался и поцеловал эту маленькую, прекрасную ручку.

— Вот… а тетушка взяла нас на воспитание.

— Я не совсем понимаю — он был вашим кузеном? А ваша мать — сестра герцогини ди Лима. Каким же образом он тоже де Отфор?

— О, это романтическая, запутанная история. Я расскажу вам ее когда-нибудь. Вы знаете, такое случается только в разветвленных смешанных испано-французских родах. Мы же очень близки — французские южане и испанские пиринейцы…

— Но вы совершенно не похожи на рожденную в горах!

— Это комплимент или сожаление? — в вопросе прозвучало неосознанное, уже просыпающееся кокетство.

— Комплимент! — лейтенант рискнул второй раз поцеловать ручку девушки.

На этот раз она отняла руку и покраснела.

— Как вам понравился Париж?

— Здесь все гораздо легче, веселее… понимаете, как-то свободнее… На меня обрушилось столько придворных сплетен, острот, интриг из-за прекрасных кавалеров… Между прочим, в большинстве случав героями этих историй оказывались бравые мушкетеры. А ваш друг Арамис, который так заинтересовал тетушку… — Маргарита округлила глаза, зажала рот обеими ладошками и фыркнула. — Я вам ничего не сказала!

— Сказали, сказали, — поддразнил ее д'Артаньян, поддавшись легкомысленному и дурашливому настроению.

— Ну вот… Я не умею хранить тайны. Король мне так и сказал. Я и ему проболталась…

В глазах мушкетера потемнело. А Маргарита продолжала тарахтеть:

— Мы гуляли во внутреннем дворе, он увидел тетушку и Арамиса, вспомнил ее неловкие слова, сказанные при первой встрече, и стал рассказывать мне, как все было. Я ничего не поняла, но тут нам навстречу из боковой аллеи вышла герцогиня де Шеврез — вы знаете ее, такая… изумительно красивая пожилая дама, ей наверное, уже лет тридцать, не меньше, она золотистая блондинка, как все из рода де Роанов, да? Король шепнул мне, что когда-то она была пассией Арамиса. Вы это знали?

Маргарита говорила еще что-то, д'Артаньян отвечал, кажется, удачно, она даже смеялась его шуткам, но ощущение, что в просторной, с обилием свечей гостиной особняка Люиня как-то потемнело, не оставляло его. Он вытерпел еще полчаса эту муку: рассказы девушки, как она гуляла с королем, как король сплетничал, словно придворная дама, чего — лейтенант знал это — прежде никогда не делал… — и откланялся.

Ему показалось, что Маргариту искренне огорчил его торопливый уход, но он ничего не мог с собой поделать: он ревновал и чувствовал, что должен либо немедленно кого-то вызвать на дуэль, либо напиться.

Наверное, проще напиться, — решил он садясь на коня во дворе особняка.

Первое, что он увидел на следующий день, входя в дальние покои Лувра, была поразившая его картина: две герцогини, ди Лима и де Шеврез, увлеченно болтали с Арамисом, а королева Анна Австрийская, беседовавшая с каким-то пожилым придворным, время от времени бросала раздраженные взгляды в сторону веселившейся троицы. Затем его острый взгляд отметил показавшуюся ему любопытной парочку: они явно не хотели привлекать к себе внимание и стояли, полускрытые тяжелой портьерой. Но лейтенант узнал гордый профиль графа де Рошфора и еще через некоторое время разглядел фрейлину королевы мадемуазель де Фаржи, с ней любезничал граф. Он отметил про себя, что уже несколько раз замечал Рошфора, уединяющегося с очаровательной фрейлиной, и подумал, что не будь граф одним из видных вельмож маленького, но влиятельного двора его высокопреосвященства кардинала Ришелье, в этом не было бы ничего странного — стремительные романы при дворе никого не удивляли. Но мадемуазель де Фаржи считалась наперсницей королевы Анны, ее поверенной во многих делах, и внимание к ней кардиналиста настораживало. Тем более, что еще недавно граф де Рошфор месяцами не появлялся в Лувре.

Додумать до конца эту мысль д'Араньян не успел — подошел неслышно мушкетер и шепнул ему, что во дворе Лувра появилась карета кардинала. А это означало, что в самое ближайшее время вместе с Ришелье в залах появятся его гвардейцы и по заведенной еще молодым де Тревилем традиции дежурный офицер должен находиться на половине короля, дабы предотвращать возможные столкновения. Впрочем, давно уже д'Артаньян не слышал о стычках между мушкетерами и гвардейцами кардинала.

Он поспешил к королевскому кабинету, где Людовик обыкновенно принимал кардинала.

Действительно, шестеро гвардейцев в бросающихся в глаза красных мундирах по приятельски беседовали с мушкетерами. Ближе всех к двери стоял Портос, возвышаясь над всеми. Он, как бы невзначай, преграждал путь двум гвардейцам. Лейтенант по-хозяйски прошелся по приемной, отвечая на приветствия гвардейцев. Дверь в кабинет была приоткрыта. Он подумал, что следовало бы закрыть ее, но это входило в обязанности королевского секретаря или камердинера Дюпона. Наверное, из-за головной боли, вызванной вчерашними чрезмерными возлияниями, он, обычно такой находчивый, никак не мог решить что делать и остановился в раздумье у самой двери. До него донесся голос кардинала:

— Внимательное изучение писем королевы-матери позволило мне сделать вывод, сир…

Он отшатнулся от двери. Но королевского секретаря Дюпона не было в приемной, и любопытство пересилило, он приблизился к створке, к тому месту, где услыхал голос кардинала.

— …Ваш брат, принц Гастон, переписывается не только с вашей матерью, но и сносится напрямую с Мадридом из Лотарингии, где он загостился.

— Королева Испании его и моя сестра, — донесся вялый голос короля.

— Королева Испании Изабелла полностью растворилась в своем муже Филиппе IV и стала Габсбург. А ваша жена Анна так и не стала за пятнадцать лет Бурбон. Не случайно ее до сих пор зовут Анной Австрийской. Она переписывается…

— Так предъявите ей обвинение, — перебил кардинала Людовик. — А не наушничайте за спиной.

Ай да Людовик! — мысленно воскликнул д'Артаньян.

— Вы за этим пришли? — в голосе короля отчетливо прозвучало раздражение.

— Нет, сир.

Наступила долгая тишина. Д'Артаньян был настолько заинтересован услышанным, что застыл у двери.

— Я прошу ваше величество разрешить допросить фрейлину вашей жены мадемуазель де Фаржи.

— Фаржи? — в голосе короля теперь послышалось удивление. — Всего-навсего? И такое долгое вступление? Я-то уже решил, что вы замахнулись по крайней мере на Шеврез.

— Фрейлина де Фаржи любимица королевы Анны, — назидательно произнес Ришелье, хотя король знал это не хуже его.

— Допросить значит арестовать?

— Только если появится необходимость, ваше величество.

— А пока, насколько я понял, такой необходимости не появилось, но, тем не менее, вы просите разрешения допросить фрейлину моей жены.

— Негласно, ваше величество!

— Все равно, это может бросить тень на доброе имя моей жены.

Д'Артаньян напряг слух — слишком много зависело от ответа кардинала и от того, даст ли король разрешение. Он услышал мягкие шаги, и чья-то рука со стороны кабинета плотно закрыла дверь.

"О, черт!" — выругался про себя лейтенант и отошел от кабинета.

Глава 10

Не прошло и двух дней, как весь двор взбудоражили слухи: шепотом передавали, что у фрейлины королевы ночью был обыск, что нашли письмо, компрометирующее фрейлину де Фаржи и бросающую тень на королеву, что мадемуазель Фаржи под арестом, но пока не в Бастилии, а в своем особняке на улице Гринель.

Анна Австрийская заперлась у себя и не принимала никого.

Герцогиня ди Лима приезжала во дворец, но королева не приняла и ее.

Король ускакал в Венсен, взяв с собой всех свободных от дежурства мушкетеров под командованием лейтенанта графа де Коменжа.

Рошфор в Лувре не появлялся.

Главный камердинер королевы Ла Порт несколько раз пробегал по залам дворца с озабоченным видом. Д'Артаньян остановил его, чтобы спросить, что происходит. Но Ла Порт ничего не мог сказать — не знал или не хотел.

Так, ничего не выяснив, лейтенант уехал домой с надеждой, что утром обстановка прояснится.

Однако, и следующий день не принес новостей: Анна Австрийская все так же не выходила из своих апартаментов, король оставался в Венсене.

Промаявшись до вечера в бездействии и в неведении, д'Артаньян отправился домой. Он решил заглушить обильным ужином волнение последних дней, посему не стал подниматься к себе, а направился прямо в трактир.

Завидя его, хозяин вышел навстречу и почтительно доложил:

— Вас дожидаются, мсье.

— Кто? — спросил д'Арптаньян, окидывая взором полупустой зал. Его любопытство пробудилось — друзья сегодня отдыхали, а кроме них, никто не мог прийти в трактир без предупреждения.

— Не знаю, мсье, я его не видел у вас ни разу. По обличию вельможа. Я его усадил в вашей любимой малой зале.

Заинтригованный, лейтенант быстро прошел в комнату, где они недавно обсуждали письмо герцогини, гордо именуемую хозяином малой залой.

— По-моему, мсье, он основательно перебрал, — шепнул трактирщик, идя на полшага позади д'Артаняна. — Я подал ему уже три бутылки анжуйского. Вы же знаете, как оно бросается в голову. Столько может выпить только мсье Атос.

Д'Артаньян, не обращая внимания на слова трактирщика, распахнул дверь в комнату. За чисто выскобленным столом сидел лицом к двери де Рошфор. Перед ним стояли две пустые бутылки, одна початая и полная миска бараньих ребрышек — хозяин, по всей видимости, посчитал, что любимое д'Артаньяном блюдо понравится и его гостю.

— Граф, вы? — вырвалось у удивленного мушкетера. Де Рошфор был последним, кого он мог ожидать.

— Садитесь, д'Артаньян, — граф сделал широкий приглашающий жест и ненароком уронил одну из бутылок. — Хозяин! — закричал он, хотя трактирщик, снедаемый любопытством, стоял за спиной мушкетера. — Хозяин! Неси еще три бутылки анжуйского! Садитесь же, любезный д'Артаньян, и пусть эта каналья закроет дверь…

Трактирщик исчез.

Д'Артаньян сел и вопросительно поглядел на Рошфора.

— Я ждал вас, дорогой д'Артаньян. Ждал, чтобы вызвать на дуэль.

— Всегда к вашим услугам.

— Отлично… А пока выпьем.

— С удовольствием, граф. Но какова подоплека вашего вызова?

— Вы причина всех моих бед… в последнее время. Поэтому я решил или убить вас, или пасть от вашей руки… — граф говорил вполне связно, но с той тягучестью речи, которая неопровержимо свидетельствовала, что он основательно пьян.

— Каким же образом я стал причиной ваших бед, граф? Мне казалось, что все осталось в далеком прошлом. Нет, вы не думайте, я не увиливаю от дуэли, вы же знаете, что я всегда к вашим услугам, как я уже сказал… Но все же любопытно узнать, почему я должен обнажить шпагу и нарушить эдикт короля?

— Вы убили моего человека в Менге! Раз… — и Рошфор, протянув к самому лицу лейтенанта кулак, отогнул один палец. — Вы убили еще одного моего человека... по дороге в Париж — два! — Рошфор тупо поглядел на свою руку. Пока он говорил, палец согнулся, и протянутая рука вновь оказалась сжатой в кулак. Он подумал, оттопырил мизинец, потом безымянный палец и четко повторил: — Два!

Д'Артаньян не сдержал усмешки, и Рошфор крикнул:

— Не смейте смеяться! Я вас вызываю на дуэль!

— Вы уже вызвали меня, граф.

— Да? — удивился Рошфор.

— И вы не закончили перечислять мои прегрешения.

— Да? — Рошфор задумался. — Ах, да! — он поднял кулак к самому воем лицу, — вы ранили моего человека здесь, в Париже — три! — На этот раз он уже не пытался разгибать пальцы, а мрачно смотрел, не мигая, в глаза д'Артаньяну.

— Значит, мы все же были правы: письмом герцогини заинтересовался именно кардинал, — сказал д'Артаньян.

— Мы? — переспросил де Рошфор. — Ах да, вы и ваши верные друзья. Три мушкетера и один лейтенант… И не притворяйтесь, д'Артаньян, вы отлично знали, что письмом интересуется кардинал… Я заметил вашего слугу, он следил за мной и братом Бартоломео… да!

Лейтенант вспомнил реплику Гримо и рассказ Планше об уведенном на следующий день. Тогда он не придал этому значения. Он уже хотел сказать, что одно дело догадка, а другое — подтверждение из уст руководителя, но тут вошел трактирщик и принес, ловко удерживая за горлышки, три бутылки вина и кружку для д'Артаньяна.

— И что-нибудь поесть, — приказал мушкетер, уверенный, что трактирщик знает его вкус. — Ребрышки-то давно остыли.

— И мне, — сказал Рошфор. — То же, что и мсье лейтенанту! Но это еще не все, — продолжил он, когда трактирщик вышел. — Кардинал отстранил меня от этого дела и поручил другое, дерьмовое. Он узнал, что я завел любовную интрижку с одной дамой… нет, с мадемуазель… нет, не он узнал, а я сам, будь я проклят, сказал ему… — Рошфор налил себе полную кружку и выпил. — Вы пейте, д'Артаньян, пейте! История, которую я вам расскажу, отвратительна…

Вернулся трактирщик с двумя мисками дымящегося рагу, поставил на стол и тотчас же вышел.

Д'Артаньян принялся неторопливо есть.

— Отвратительная, — повторил Рошфор. — Потому что я доносил… да, именно доносил!... его высокопреосвященству все, что выбалтывала мне малютка Фаржи в постели… Вы меня понимаете, мой друг?

Лейтенант, конечно же, понимал, что только вдрызг пьяный Рошфор мог одновременно вызывать его на дуэль, жаловаться на свою судьбу и признаваться в нижайшем, особенно для дворянина, поступке — доносительстве. Понимал и потому слушал его очень внимательно, хотя и производил внешне впечатление человека, полностью поглощенного смакованием любимого блюда.

— Когда я спал с мадемуазель де Санлис, я не совершал никакого предательства, потому что она сама его давно уже совершила… да…

Она продалась кардиналу с потрохами… ха-ха-ха… она искренне любит королеву, но — о, Боже! — как ей не терпелось поделиться своими глупенькими секретами! И она делилась со мной… Нашла исповедника… ха-ха-ха!.. Отвратительная история, скажу я вам… Это я причина ареста малютки Фаржи…

Д'Артаньян старался не показывать своего удивления.

Рошфор продолжал:

— Завтра ее отправят в Бастилию. Будут пытать… Поэтому я решил вызвать вас на дуэль и либо убить — и тогда меня казнят на Гревской площади за нарушение эдикта, которым король запретил, черт бы его побрал, благородным людям драться на дуэли… либо вы убьете меня, что более вероятно — вы уже четыре раза могли это сделать… и тогда…

— И тогда на Гревской площади казнят меня за нарушение того же эдикта короля, — закончил д'Артаньян.

— Да? Проклятье! Об этом я не подумал… — сказал Рошфор и вдруг икнул, что никоим образом не вязалось с его изысканным аристократическим обликом, сохранившимся до сих пор, несмотря на все им выпитое. — Что же делать?.. Вы понимаете, я подлец… я потерял право называться благородным человеком… я предал женщину, доверившуюся мне! — Рошфор налил себе полную кружку и осушил ее. — Что мне делать? Что?

— Что вам делать, Рошфор? — улыбнулся д'Артаньян, несмотря на всю драматичность ситуации. — Во-первых, проспаться, ибо в таком состоянии вы не то что со мной, с ребенком не сможете драться на дуэли.

— Я забираю свой вызов, дружище! Я не хочу стать причиной еще и вашей казни… Я не подумал о такой возможности. К тому же, что это даст мадемуазель Фаржи, если до нее казнят вас, а еще раньше похоронят меня?

— Я сказал: проспитесь! А на рассвете, когда у часовых обычно слипаются глаза, вы устроите мадемуазель де Фаржи побег, как в старые добрые времена.

— И куда она убежит? — неожиданно осмысленным голосом спросил Рошфор.

— В том-то и дело, что никуда, граф. Ее перехватят, в каком бы направлении она не помчалась из Парижа, с вами или без вас. Но если вы отвезете ее к себе в особняк, у вас ее никто не станет искать. А когда все утихнет, вывезете ее из Парижа.

— Но в этом случае я предам кардинала… — не то спросил, не то констатировал де Рошфор.

— Вы уже предали его, когда рассказали мне, что он вашими руками пытался перехватить письмо герцогини.

— Да, предал… Вы правы… Вы поможете мне?

— В чем?

— В похищении.

— Нет.

— Почему? Ведь малютка Фаржи любимица королевы. И если она заговорит, то может очень навредить Анне Австрийской!

— Я знаю. Но приказ арестовать Фаржи дал король, а я служу в первую очередь королю.

Рошфор пьяно засмеялся.

— И в истории с бриллиантами вы служили королю?

— А вот за эти слова мы будем с вами драться на дуэли, когда, конечно, утихнет история с побегом де Фаржи. — Д'Артаньян встал, поднял, словно огромную куклу, Рошфора и поволок его к выходу. — Сейчас я передам вас трактирщику и велю ему сделать все, что он умеет, чтобы отрезвить вас.

— Да-а? А что он умеет? — высокомерно спросил Рошфор. — У нас в поместье, помнится, протрезвлялись в пруду… — он отстранил д'Артаньяна величественным жестом, нетвердыми шагами пересек трактирный зал, давно опустевший к этому позднему часу, постоял, покачиваясь, в дверном проеме, пытаясь, видимо, обрести некую устойчивость. Его фигура в широком коротком плаще, в сбитой на затылок шляпе с пышным страусовым пером и в поднятых, как для верховой езды, отворотах ботфортов с длинными, сверкающими в лунном свете шпорами являла странное зрелище. Затем, расставив ноги и пошатываясь, он удалился.

Д'Артаньян условным свистом позвал Планше. Тот вскоре явился, сонный и недовольный.

— Чего изволите? — буркнул он.

— Видишь, кавалер идет по улице?

— Граф де Рошфор что ли?

— Ну да. Пойди за ним и проследи, чтобы он чего-нибудь не натворил — он пьян в дым.

— Воля ваша… — пробормотал Планше. — Хотя я слуга вам, а не ему…

— Поговори мне! — строго сказал д'Артаньян.

Планше потрусил за графом…

Лейтенант прихватил пару бутылок вина и поднялся к себе на второй этаж, намереваясь отдохнуть и поразмыслить над словами Рошфора.

Но из этой благой затеи ничего не вышло.

Не успел он осушить и одного стакана, как хлопнула входная дверь, и раздался голос Планше:

— Мсье лейтенант! Граф хотел топиться, но я ему помешал, и теперь он ругает меня на чем свет стоит, но зато трезвый.

— А где он?

— Там, сидит на берегу и совсем на графа не похожий.

— Ты-то чего весь мокрый? — засмеялся д'Артаньян.

— Так я ж его из Сены тащил! — возмутился Планше. — Сами велели, сами и смеетесь…

— О, Боже! — понял наконец лейтенант. Вскочил, приказал Планше допить бутылку вина, чтобы согреться и растопить огонь в очаге, а сам поспешил к реке.

Граф сидел на берегу, как мокрая, нахохлившаяся птица. Его била мелкая дрожь.

— Вы с ума сошли, милейший граф! — воскликнул, подходя к нему, д'Артаньян. — Купаться ночью, в одежде!

— При чем тут ночь? Я не собирался купаться.

— Вы можете простудиться..

— Я никогда не простужаюсь! Черт бы побрал вашего слугу!

— Однако, вы неблагодарны — он не дал вам утопиться.

— Да не хотел я топиться, не хотел! Неужели не понятно?

— Что же тогда вы делали в Сене?

— Про-трез-влял-ся! Ясно вам? И что это вы следите за мной, как нянька?

— Не я, а мой слуга. Кстати, а где ваш?

— Я не взял его, чтобы не было свидетелей нашей дуэли.

— Дуэль без секундантов?

— Слуга не может быть секундантом… Впрочем, д'Артаньян, дуэль не состоялась, не так ли? Так зачем говорить о секундантах… — он встал, поправил шпагу, из ботфортов хлынула вода, плащ съехал на одно плечо. — Вы дали мне хороший совет, я воспользуюсь им, — и Рошфор пошел прочь.

Нелепая, жалкая фигура обычно блистательного вельможи заставила д'Артаньяна изменить прежнее решение.

— Постойте, граф, вы не справитесь в одиночку! Вас схватят и казнят вместе с мадемуазель! — крикнул он.

— Вы же мне отказали, когда я попросил у вас помощи, — обернулся Рошфор.

— А теперь передумал!

Рошфор не ответил и ускорил шаг.

Д'Артаньян догнал его, схватил за мокрый плащ.

— Да остановитесь же вы! Я не для того четыре раза даровал вам жизнь, чтобы теперь вот так вот, запросто, отдать в руки палачам!

Рошфор остановился при этих словах, и они оба неожиданно для себя рассмеялись.

— Граф, — сказал д'Артаньян, отсмеявшись. — У меня есть предложение, и дьявол меня разрази, не самое плохое! Мы пойдем сейчас к Атосу. От него, уже втроем — к Портосу, а затем к Арамису. Потом устроим военный совет и к рассвету, надеюсь, будем готовы действовать. Но нас уже будет пятеро!

— Я бы обнял вас от всей души, д'Артаньян, если б не был таким мокрым! — с жаром воскликнул Рошфор. — Никогда этого не забуду! Я ваш должник!

Атос еще не спал, он читал Плутарха при свете оплывших свечей. Когда Гримо ввел в его комнату д'Артаньяна и мокрого Рошфора, он не выказал никакого удивления.

— Граф де Рошфор оказался в затруднительном положении и решил, что лучшие помощники в таком случае — бывшие враги, — сказал д'Артаньян.

— Вы правильно решили, граф, — едва заметная улыбка тронула губы Атоса. — Гримо, вина!

— Нет, нет, только не вина, благодарю вас, — поспешно произнес Рошфор. — Я едва смог протрезветь!

— Самым рациональным способом, — уточнил д'Артаньян. — купаясь в одежде.

— Гримо! Грогу и погорячее!

Пока Рошфор пил приготовленный наскоро грог, лейтенант рассказал обо всем Атосу.

— Я понимаю, что поступил подло, — подвел итог Рошфор. — И не жду от вас оправдания своему поступку. Но я прошу помочь бедной женщине!

К удивлению Рошфора, вместо того, чтобы согласиться или отказать в помощи, Атос принялся расспрашивать его, ходит ли он на костюмированные балы и карнавалы.

— Конечно, — в полной растерянности ответил Рошфор.

— А сохранились ли у вас маскарадные костюмы и маски?

Только тут Рошфор наконец уловил суть замысла Атоса и заверил, что он хранит в своем особняке все костюмы.

В полном соответствии с планом д'Артаньяна, отогрев и обсушив Рошфора, они отправились к Портосу.

Портос спал и не сразу понял, что от него требуется. А когда понял, вскочил и, как был в длинной, до пят, белой ночной рубашке, обнял Рошфора, с силой прижал его к своей широкой груди и воскликнул:

— Я всегда знал что ваши дуэли с д'Артаньяном закончатся чем-то подобным, необычным. Я готов, мессиры!

Арамис присоединился к ним, не задав ни единого вопроса.

В середине ночи они вышли из небольшого особняка Рошфора в сопровождении Гримо и слуги графа. Стояла кромешная тьма, и никто не смог бы полюбоваться невероятным зрелищем: семеро мужчин во всем черном и в нахлобученных по самые брови беретах, из-под которых выглядывали карнавальные маски, изображающие чудищ, гуськом шествовали по узким переулочкам Парижа.

Особняк де Фаржи стоял в небольшом густом парке. Рошфор, бывавший здесь лишь пару раз, ночью ориентировался плохо и послал вперед слугу.

Родители фрейлины, барон и баронесса де Фаржи, на лето уезжали в свой замок на Луаре, благодаря чему и стал возможным домашний арест мадемуазель.

Вскоре слуга вывел их к дому. В темноте белела широкая полукруглая мраморная лестница, ведущая на террасу.

Они долго всматривались в подходящие к самому дому кусты роз. Наконец, привыкнув к темноте, различили часового. Тот стоял у огромной вазы с распустившимися цветами, надежно скрытый в ее тени.

Рошфор двинулся к террасе. Атос придержал его за плечо, отрицательно покачал головой и указал на Гримо. Рошфор принялся яростно тыкать пальцем себя в грудь, пытаясь объяснить, что именно ему надлежит сделать первый шаг, но Атос был неумолим. Придерживая одной рукой Рошфора, он сделал другой знак Гримо. Тот сразу понял хозяина и мгновенно исчез в кустах, обходя лестницу сбоку.

Все замерли в ожидании. Тянулись секунды, однако казалось, что прошло бесконечно много времени. Вдруг темная фигура часового исчезла. Д'Артаньян успел только заметить, как нелепо взмахнул тот руками.

Стоящий рядом Портос крякнул и едва слышно прошептал:

— Надо было мне…

Но в доме было все так же темно, спокойно, сонно. Ничто не указывало на то, что часовой связан и рот его заткнут.

Атос подал знак, и компания, пригнувшись, побежала к лестнице, ведущей на террасу.

По пути на второй этаж они встретили еще одного часового. Он сидел в кресле, надвинув шляпу на глаза и закутавшись в плащ. Бедняга успел только поднять голову, как тут же могучие руки Портоса обхватили его, широкая ладонь надежно зажала рот, а Гримо ловко и умело связал его. Часовой только таращился на чудовищные маски, навалившиеся на него из мрака ночи, и мычал. Портос легонько стукнул его по затылку. И часовой обмяк, потеряв сознание.

Третий часовой стоял у двери спальни, где, скорее всего, и находилась мадемуазель. Он заметил нападающих и чуть было не поднял тревогу. Но Арамис успел приставить к его горлу кинжал и приложил палец к губам:

— Т-сс!

Часовой оказался понятливым, согласно кивнув, он дал себя спеленать и заткнуть рот.

Рошфор вошел в комнату и остолбенел от неожиданности: рядом с кроватью, на которой спала мадемуазель Фаржи, сидела в кресле монахиня гвардейского роста. Увидев мужчину в маске, она вскочила, но разглядев в полумраке комнаты, освещаемой лишь крохотной масляной лампой, чудовищного урода, потеряла дар речи. Портос успел подскочить и зажать ей рот своей дланью. Гримо, уже показавший свое мастерство, успешно справился и на этот раз.

Фаржи проснулась и в ужасе смотрела на монстров, окруживших ее кровать. Наконец, Рошфор догадался и приподнял свою маску, показывая лицо.

Мадемуазель ахнула и всхлипывая зашептала:

— Я знала… я надеялась… Ты не бросил меня… Боже, о Боже…

Рошфор приложил палец к губам, и Фаржи испуганно умолкла. Портос бесцеремонно взвалил ее на плечи и вслед за Атосом покинул спальню.

Еще через сорок минут спасители, никем не замеченные, вернулись в дом Рошфора.

Глава 11

На следующий день, когда д'Артаньян явился в Лувр, его поразила удивительная тишина во внутренних покоях, обычно наполненных щебетанием придворных дам, звонкими шагами кавалеров в туфлях на высоких каблуках, топотом гвардейцев и швейцарцев и утренней перебранкой двух любимых попугаев королевы, которых она привезла из Испании и очень ими дорожила.

Пройдя по анфиладе залов и комнат от королевской половины до половины Анны, лейтенант встретил одну из фрейлин королевы, мадемуазель де Санлис, и с самым невинным видом спросил ее:

— Отчего во дворце такая торжественная тишина, мадемуазель?

— Это скорее печальная тишина, нежели торжественная, лейтенант.

— Да? Разве что-нибудь случилось? — изобразил недоумение мушкетер.

— Неужели вы не знаете, лейтенант?

— Дежурил другой взвод, мадемуазель, и я, с вашего разрешения, позволил себе…

— Ах, шалунишка, — погрозила ему пальчиком де Санлис. — Кто же ваша жертва на сей раз?

— Мадемуазель, я не успел договорить. Я позволил себе воздать должное Бахусу.

— И, конечно, с вашими друзьями?

— О, нет, к сожалению… Арамиса одолело благочестие, и он ночевал в монастыре, Атос же изучал Плутарха.

Это была почти правда — разве не от Плутарха они оторвали его, когда нагрянули к нему с Рошфором!

— О-оо… — только и сказала Санлис.

— Но вы не объяснили мне, что происходит во дворце.

— Сбежала мадемуазель де Фаржи! — таинственно, чуть округлив глаза, гордясь своей осведомленностью, громким шепотом произнесла де Санлис.

— Возможно, это просто слухи?

— Нет, лейтенант! Ее похитили! Или помогли бежать. Словом, ее нет.

— Странно, — подлил масла в огонь д'Артаньян. — Ее должны были охранять.

— Охрану обнаружили связанной и оглушенной, — продолжала информировать мушкетера де Санлис.

— Какой позор… — сокрушенно заметил д'Артаньян.

— Любимчик кардинала де Рошфор рыщет по всем дорогам вокруг Парижа в поисках беглянки, кардинал вне себя от злости, а королева вне себя от радости.

— А что же король?

— Король мирно спит, ему никто не рискнул доложить.

Но закончить беседу с лейтенантом так просто мадемуазель де Санлис не могла, это было бы слишком пресно, лишено остроты, последнего укола и совсем не в ее характере. Поэтому она многозначительно добавила:

— В любом случае нашему королю необходимо выспаться — вчера он допоздна засиделся с мадемуазель де Отфор… Вы с ней знакомы, если не ошибаюсь? — и не дожидаясь ответа, глядя на смутившегося мушкетера, продолжала: — А ее тетушка, герцогиня ди Лима, умирала от скуки, пока эта парочка ворковала… — и только после этих слов Санлис упорхнула, послав д'Артаньяну воздушный поцелуй.

"Чтоб ее черти в ад затащили!" — мысленно выплеснул свою ярость на фрейлину лейтенант и ушел во внутренний двор.

День прошел без происшествий, и д'Артаньян уехал домой в надежде выспаться за прошлые бессонные ночи.

Но не тут-то было — около одиннадцати вечера его разбудил Планше и доложил, что пришел Портос.

— Мой друг! — громогласно обратился он к лейтенанту, не обращая внимания, что тот лежит в постели и едва продирает глаза, — Мой друг, да будет вам известно: кардинал зол, как тысяча чертей! — и пояснил шепотом, — с нашей помощью, ха-ха! Он так разъярился из-за побега, что просто потерял голову — она ведь как в воду канула, ха-ха!

— Боже мой, Портос, и ради этого вы разбудили меня!

— Извините, я очень взволнован и возмущен, мне трудно говорить. Если вы потерпите пару минут, я вновь обрету свое обычное красноречие, и вы все поймете и, надеюсь, простите меня. — Портос присел на край кровати и, постепенно успокаиваясь, начал свой рассказ: — Сегодня у меня был очередной "тетушкин день".[13]

Против обыкновения, прокурор вернулся домой гораздо раньше привычного часа…

— И помешал вам насладиться обедом? — перебил д'Артаньян друга.

— Не совсем, — ухмыльнулся Портос. — Я как раз намеревался приступить к десерту в спальне моей любезной Луизы, как доложили о возвращении мессира Кокнара, — Портос подкрутил ус и многозначительно хмыкнул. — Пришлось спускаться вниз и опять садиться за стол.

— Надеюсь, вас это не очень огорчило — насколько я помню, прокурорский стол никогда не отличался обилием, — вставил уже окончательно проснувшийся д'Артаньян.

— Вы совершенно правы, мой друг. Кокнар был вне себя, таким я его никогда не видел. Оказывается, его вызвал кардинал и без обиняков приказал, нарушая все свои установлен6ия о независимости судов, добиться смертного приговора для нашей Фаржи. Заочно! Возмущение прокурора бесцеремонностью кардинала было так велико, что он выпил целую бутылку вина, рассказывая об этом нам с Луизой! Ему сделалось плохо. Боже, он полчаса не мог слова выговорить! Луиза принялась хлопотать возле него, а я поспешил к вам сообщить новость. Ужасно, мой друг, ужасно!! Вы уверены, что никто не догадается, где она? Не дай Бог, если ее схватят! Она поплатится головой, потому что прокурор, хоть и негодует, но не посмеет отказать кардиналу. Он непременно добьется нужного его высокопреосвященству приговора. Вы представляете, что будет, если ее схватят? Господи, от всех этих волнений я чертовски проголодался.

После этих слов д'Артаньяну ничего не оставалось, как спуститься с Портосом в трактир.

Утром д'Артаньян, предчувствуя возможные осложнения, поехал в Лувр как можно раньше. И не ошибся: едва он успел проверить посты, как из своих покоев вышел король, велел лейтенанту взять двадцать мушкетеров и следовать за ним. На почтительный вопрос, приказать ли подать коня из мушкетерской конюшни, король только отрицательно мотнул головой.

Они вышли из ворот Лувра — впереди король, шагающий широко и твердо, за ним, отстав на полшага, д'Артаньян, и еще на шаг позади, колонной по двое, вооруженные мушкетеры.

Король, не оглядываясь, пересек улицу Сент-Оноре и подошел к воротам Пале Кардиналь. Завидя его, гвардейцы отдали воинское приветствие. Король пнул ногой створку ворот и прошествовал во двор. У дверей его уже ждал офицер гвардейцев, но Людовик нетерпеливо отстранил его и вошел в здание, за ним д'Артаньян, за д'Артаньяном мушкетеры, вдруг вспомнившие многочисленные стычки с гвардейцами и потому державшиеся высокомерно и сурово.

Король, не обращаясь непосредственно ни к одному из приближенных Ришелье, потребовал провести его в спальню кардинала.

Д'Артаньян, следуя за ним, догадывался, сколь велик гнев Людовика, ибо всем, и королю в том числе, было хорошо известно: кардинал работает ночами, а в первую половину дня отсыпается. Никто не смел его будить. И без слов было ясно, что король намеренно пришел так рано, желая показать, как сильно он разгневан.

Хотя Людовик шел быстро, камердинер кардинала успел не только разбудить Ришелье, но и набросить ему на плечи халат.

В двери король обернулся к д'Артаньяну и бросил:

— Проследите, чтобы здесь не было гвардейцев господина кардинала! — и вошел в спальню, не потрудившись закрыть за собой дверь.

— Как вы посмели передать в руки судейских документы, бросающие тень на доброе имя королевы Франции? — услыхал лейтенант резкий голос своего повелителя.

— Сир… — дальше кардинал заговорил, понизив голос, и лейтенант больше ничего не расслышал.

— А мне нет дела, что судебный процесс уже начался! — крикнул король.

И опять долгое и неразборчивое бормотание кардинала.

— Это ваша забота и забота ваших судейских, как изъять доказательства! Я сказал! — король выбежал из кабинета, яростно захлопнув за собой дверь, словно хотел отрезать от себя своего министра, и помчался к выходу. Мушкетеры, слышавшие последние, властные слова короля, посмотрели на него с уважением и поспешили за ним.

Но на этом "утро твердых шагов", как впоследствии назвали его придворные остряки, не окончилось.

Людовик, столь же стремительно, как шел в кардинальский дворец, вернулся в Лувр, прогромыхал каблуками по залам и переходам, ведущим на половину королевы и ворвался в ее спальню.

Д'Артьаньян с удовольствием отстранил швейцарца и сам встал у двери, охраняя повелителя.

— Я знал, что вы не любите меня! — закричал Людовик с порога, не заботясь, слушать его или нет посторонние уши. — Я знал, что вы кокетка! Я знал, что вы испанка до мозга костей и так и не стали за пятнадцать лет французской королевой! Но я не знал, что вы идиотка!

— Сир!

— Молчите! Только полная, законченная идиотка может писать такие письма королеве-матери! Боже, кому? Кому? — патетически вопрошал он молчавшую Анну Австрийскую. — Этой Медичи, у которой не хватило ума понять все величие замыслов своего мужа, моего отца! И у которой не хватило ума даже на то, чтобы немедленно сжечь ваши идиотские письма!

Дверь с грохотом захлопнулась. Видимо, король яростно пнул ее ногой. Но вскоре он выскочил из спальни жены и почти бегом помчался во внутренний двор, к конюшням. Но теперь слуги и, в первую очередь, д'Артаньян предугадали его желание, и когда он появился в конюшнях, его уже ждал оседланный вороной конь, а чуть в стороне конвой мушкетеров.

Через несколько минут королевская кавалькада пересекла по мостикам незаконченный оборонительный вал и помчалась в сторону Елисейских полей.

В тот же день королева уехала в монастырь Вилль де Грас помолиться. Она многие годы дружила с его настоятельницей абатиссой Леонорой, в миру Луизой де Милле. Монастырь славился своей тишиной и пасекой, вселяющей в душу умиротворение.

Два дня Лувр жил приглушенной жизнью, жадно ловил слухи, доносящиеся из зала Парижского городского суда, где шел беспрецедентный процесс над отсутствующей, до сих пор не пойманной мадемуазель де Фаржи. Какие только слухи не ходили по городу! Рассказывали, что старого прокурора заменили молодым, что молодой прокурор произнес блестящую речь, а старого хватил удар, и теперь он лежит дома, бессловесный и неподвижный…

Как только этот слух донесся до д'Артаньяна, он послал слугу узнать, как имя парализованного прокурора. Оказалось — мессир Кокнар.

— Господи, будь милостив к совестливому слуге твоему! — произнес д'Артаньян и послал Планше к Портосу сказать, что тот может не выходить на дежурство.

В тот же день в приемной Людовика появился маркиз де Водрей, официально представляющий особу короля на суде. Не испрашивая аудиенции, он прошел прямо в кабинет короля. Нахмуренное лицо маркиза, обычно веселого и улыбчивого, не предвещало ничего хорошего.

Довольно скоро маркиз, еще более мрачный, покинул кабинет.

Особое чутье, выработавшееся у лейтенанта за пять лет службы, подсказало ему, что на всякий случай надо собрать всех свободных мушкетеров в кордегардии. Он отдал распоряжение и стал ждать.

Наконец открылась дверь кабинета, и выглянул Дюпон.

— Мсье д'Артаньян! — позвал он.

— Да, Дюпон, я здесь!

— Их величество желают видеть вас.

Д'Артаньян поправил перевязь, шляпу, плащ и быстрым шагом пересек приемную.

В дверях Дюпон успел шепнуть:

— Их величество очень сердиты.

Лейтенант благодарно кивнул в ответ на предостережение и вошел в кабинет.

Вопреки ожиданиям, король не бегал по кабинету, как обычно делал, будучи в гневе, а сидел в кресле, положив ноги в шлепанцах на низенькую мягкую скамейку, и его изящные, маленькие ступни покоились на ее парчовой обивке.

За все годы службы д'Артаньян впервые видел Людовика в неглиже. Обычно король строго следил за тем, чтобы не показываться подданным на глаза в затрапезном виде, за исключением, конечно, Дюпона, чем выгодно отличался от своего брата Гастона. Тот, пребывая в дурном настроении, мог до полудня расхаживать в ночном колпаке и халате, наброшенном на ночную рубашку, и в таком виде принимать вельмож своего двора и даже дам.

— Вам известно, д'Артаньян, что я уважаю кардинала, — сказал утвердительно король.

— Да, сир, — ответил д'Артаньян, хотя услыхал об этом из уст короля впервые.

— Но на этот раз я отказываюсь его понимать! Вы знаете, какой приговор вынес суд после того, как парализованного прокурора заменили каким-то прихвостнем кардинала?

— Нет, сир.

— Мне только что сообщил Водрей. Обезглавить на Гревской площади!

— Кого, сир? — с ужасом от мысли, что де Фаржи поймана, спросил лейтенант.

— Как кого? Мадемуазель де Фаржи!

— Но ведь ее не могло быть в суде, ваше величество. Ее нет в Париже.

— Да, ее не было на суде. Но кардиналу это не помеха, он перешагнул через парализованного прокурора и добился своего…

— Боже, неужели мадемуазель де Фаржи… — начал с замиранием в голосе мушкетер.

— Не вынуждайте меня повторяться, д'Артаньян! Вы недослушали! В своей дикой, необъяснимой ненависти к королеве-матери кардинал добился решения обезглавить портрет де Фаржи!

Д'Артаньян стоял ошеломленный.

Король вскочил с кресла, подошел к мушкетеру вплотную, но продолжал кричать:

— Обезглавить портрет при стечении народа! Вы представляете, до какой степени ненависти он дошел! А ведь по моей глупости у него в руках есть и другие письма… Я сослал мать в Компьен, и она все это время кому только не писала оттуда писем! — король забегал, заметался по кабинету. — Да, я знаю, что пошел на поводу у Ришелье, которого я сделал всесильным. Я знаю, что не должен был давать ему права обыскивать королеву-мать! Да, да, да! Вся эта миссия маршала д'Эстре была просто глупостью. И не делайте вид, что вы этого не слышали!

Д'Артаньяну вспомнились рассуждения маршала д'Эстре о том, как любит кардинал читать чужие письма, эти собственноручные признания в вине… Пока он вспоминал, что-то в рассуждениях короля ускользнуло от его слуха, потому что тот теперь кричал, постепенно повышая голос до визгливого фальцета:

— И он хочет еще заставить меня присутствовать при казни! А я не желаю своим присутствием освящать этот идиотский фарс, это безумие! — Людовик рухнул в кресло и неожиданно сдавленным голосом спросил: — Скажите, как бы поступили вы, хитрая госконская бестия, в подобной ситуации? А?

И д'Артаньян, который все это время ни на минуту не забывал о Марго и о своей ревности, упивался мстительным чувством, видя, как его счастливый, благодаря королевскому могуществу, соперник оказался бессильным, вдруг почувствовал щемящую жалость к своему повелителю.

— А вы не можете, сир, просто не пойти на церемонию казни? — спросил он осторожно, словно прощупывая, насколько готов его собеседник к неожиданным решениям.

По молчанию Людовика лейтенант понял, что спросил напрасно, более того, тоненькая ниточка доверия, протянувшаяся между ними, готова оборваться. И тут из забытья возникло другое письмо, залитое кровью, проткнутое шпагой, вернее фраза из него… нет, не фраза, а обрывок фразы: "на большой охоте"… Вот оно! — подумал д'Артаньян и сказал королю обыденным, заурядным тоном, так, словно они беседовали на самую банальную тему:

— Ваше величество, объявите большую охоту на кабанов и велите всем придворным принять в ней участие. Начало охоты — в день казни.

По мгновенно заблестевшим глазам короля он понял, что попал в яблочко. "Вот я и отступился от Марго, — подумал он. — На охоте король не отпустит ее от себя ни на шаг…"

— Но я сам издал эдикт, запрещающий охотиться летом, — неуверенно пробормотал король.

— Вы издали, вы и отменили. Временно, — небрежно бросил д'Артаньян, досадуя на самого себя.

— Так просто… Отличная идея, лейтенант! Никто не посмеет пренебречь королевским приглашением. Конечно, кроме кардинала… — Король зримо представил себе Ришелье, одиноко сидящего за занавеской в ложе на традиционном месте казней на Гревской площади… — Клянусь всеми святыми, д'Артаньян, вы — отличный советник!

Вечером у дверей трактира лейтенанта поджидала Мадлен. Он редко видел ее после возвращения из Гаскони — так замотали его дела, что он чаще ночевал в кордегардии или при ходил домой за полночь. Она еще немного вытянулась и заметно похорошела.

— О, Мадлен, вы становитесь самой очаровательной невестой в округе! — воскликнул он и потянулся, чтобы привычно поцеловать ее в щеку, но в последний момент передумал — слишком взрослой выглядела недавняя девочка.

— Вы не будете меня ругать, мсье? — спросила Мадлен.

— За что, милое дитя?

— Я дала ключи.

— Смотря кому, — рассмеялся мушкетер.

— Мсье Портосу.

— Конечно, не буду. Портосу вы можете давать ключи всегда! — д'Артаньян только сейчас сообразил, что обращается к девушке на "вы". — "Значит, она, действительно, выросла", — подумал он.

— Мсье Портос пришел с корзиной бордосского, а за ним шел мсье Мушкетон с корзиной окороков и колбас.

— О-ла-ла! — воскликнул лейтенант. — Что-то произошло, не иначе.

В комнате он увидел Портоса, восседавшего за столом перед двумя пустыми бутылками.

— Друг мой, вы так долго не шли, что я вас не дождался, — признался с наивной улыбкой Портос. — Впрочем, пара бутылок для меня ничто. Я хотел бы выпить с вами.

— С удовольствием, милый Портос. Но скажите, не случилось ли с вами чего? У вас озабоченный вид.

— Вы правы… Я совсем запутался: с одной стороны, я должен горевать, а с другой — не могу не радоваться…

— Действительно, дилемма. Так что же случилось, дорогой друг?

— Умер от удара мессир Кокнар, — мрачно произнес Портос и налил две кружки. — Выпьем за упокой его души!

— Бедняга…

— Но, знаете, д'Артаньян, как бы кощунственно это ни звучало, его смерть — к счастью, потому что иначе он жил бы парализованным, и моя бедная Луиза ухаживала бы за ним до скончания века.

— Мир праху его… — сказал лейтенант, выпив вино. — Судя по его кончине, он был честным человеком… А вас я от души поздравляю — и с тем, что ваша милая Луиза сможет теперь отдать вам свои нерастраченные женские ласки, и с тем, что ваши постные обеды теперь закончатся.

— И все-таки не будем кощунствовать, мой друг… Я вот сижу и думаю: как прихотлива судьба… Если бы вы не поехали по скорбному для вас обстоятельству в Гасконь, вы бы не оказались на обратном пути в городе Менге. Если бы вы не оказались там, вы не смогли бы помочь бедняге Отфору достойно умереть и не доставили бы герцогине письма. Если бы вы не доставили письмо, его перехватили бы клевреты кардинала и, может быть, оно удовлетворило бы любопытство красного герцога. Но кардинал упустил письмо и, как кошка, у которой сбежала мышь, не мог успокоиться, пока не выманил у королевы-матери других писем. Если бы он не обнаружил в них неосторожные строки касательно мадемуазель де Фаржи, ее бы не арестовали… Если бы ее не арестовали, мы бы не похитили ее. Если бы ее не похитили, кардинал не стал бы требовать такого абсурдного приговора с точки зрения закона, как обезглавливание портрета на Гревской площади, и мессир Кокнар не возмутился бы настолько, чтобы умереть от удара…

— Господи, Портос, да вы рассуждаете, как Геродот, отец истории!

— Почему вы вспомнили его?

— Потом у что он тоже считал, что все в жизни взаимосвязано.

— Так выпьем же за Геродота! — воскликнул Портос, наполняя кружки.

— Почему именно за Геродота? — раздался голос Арамиса, и в комнату вошли два мушкетера, за которыми успел сбегать Планше.

После объятий Портос повторил свою историю.

— Так что же мне делать, дорогой Атос, — скорбеть или радоваться? — спросил он, закончив повествование.

— Скорбеть о благородном человеке, — сказал Атос.

— И радоваться, что его достойная смерть принесет счастье Луизе и вам, — добавил Арамис.

— Будь я проклят — лучше не скажешь!

— Вам хорошо известно, дорогой Портос, как я не люблю давать советы, — сказал неожиданно Атос. — Но один совет я вам все же дам: не ходите на похороны достойного господина Кокнара. Многие судейские знают вас как племянника вдовы, а вскоре им предстоит обнаружить истинное положение вещей. Представьте их разочарование, зависть и злословие. Так что не стоит лишний раз мозолить им глаза.

— Вы правы, как всегда, дорогой Атос, — сказал, подумав, Портос. — Сегодня же ночью я растолкую эту тонкость будущей госпоже дю Валлон.

— Кому? — удивился Арамис.

— Дю Валлон. Неужели вы забыли мое родовое имя?

Глава 12

Утром, по дороге в Лувр, д'Артаньян услышал, как стучат топоры плотников. Ему не надо было сворачивать с пути и ехать туда, на этот звук, чтобы выяснить, что происходит. Он знал: это сколачивали эшафот.

А во дворце тоже шли приготовления, но к другому событию: завтрашней Большой королевской охоте. Главный ловчий и целая свита подчиненных ему слуг, ловчих, псарей седлали коней, собираясь выехать в Венсенский лес, где егеря уже выследили семейство кабанов.

Входя в кордегардию, д'Артаньян заметил, что двое альгвазилов провели по двору мужчину в цепях и передали его с рук на руки дежурному офицеру швейцарской стражи. Д'Артаньян из-за своей нелюбви к швейцарцам не стал ни о чем спрашивать офицера, но позже, окольным путем узнал, что заключенного приводили в Лувр из городской тюрьмы Шатла по приказу короля, и что король беседовал с ним. Это вызвало у лейтенанта необъяснимое смутное беспокойство. Потом он увидел высматривающего его Дюпона и, без слов поняв его выразительный взгляд, последовал за камердинером в приемную, а затем и в кабинет короля.

Людовик стоял у окна и, как только Дюпон вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь, сказал д' Артаньяну:

— Сегодня меня разбудил стук молотков… В нем слышится что-то зловещее, вы не находите?

— Простите ваше величество, но я не стал бы так драматизировать грубую плотницкую работу, тем более, что завтра на возводимом ими эшафоте будут казнить не самое мадемуазель, а видимость ее! — лейтенант позволил себе улыбнуться изящной, как ему показалось формулировке. — А нас завтра в Венсенском лесу ждут куда более приятные звуки охотничьего рожка.

— Если это шутка, лейтенант, то весьма неудачная, — мрачно заметил король.

— Еще раз прошу прощения, сир. Я сказал это из лучших побуждений.

Король подошел к письменному столу, взял из пучка заточенных перьев одно, провел по выбритой щеке пушистым кончиком, взглянул задумчиво на мушкетера, положил перо рядом с заготовленным пучком, сказал, не оборачиваясь:

— Этой ночью я понял, что в истории с письмами моей матери кардинал показал свое истинное лицо. Безжалостное и мрачное, как испанская инквизиция.

"Много же тебе времени понадобилось, — подумал д'Артаньян, — чтобы осознать то, что знают все мушкетеры"

— Если он выудит из этих писем нечто большее, чем ему необходимо было для осуждения Фаржи…

— Чего же больше, сир? — д'Артаньян позволил себе прикинуться непонимающим, что он часть делал, желая подтолкнуть собеседника к откровенности.

— Доказательства ее предательства или то, что можно выдать за доказательства, — король опять умолк.

— Тогда что, ваше величество?

— Он вынесет дело моей матери на Королевский совет… Он ни перед чем не остановится в своей ненависти…

Д'Артаньян промолчал, обдумывая слова короля, который впервые был так откровенен с ним.

А Людовик неожиданно сменил тему разговора.

— Я потребовал протоколы допроса стражников, охранявших мадемуазель де Фаржи в ее доме. Они меня так заинтересовали, что я приказал доставить одного из них сюда…

Лейтенант вспомнил двух альгвазилов, заключенного в цепях, переданного швейцарцам, и к нему вернулось беспокойство, возникшее утром при виде этой сценки. Он не понимал своего повелителя.

— Я побеседовал с ним. — Людовик отошел от письменного стола и приблизился к мушкетеру. — Вы знаете, как он описал мне освободителей?

— Вы хотели сказать похитителей, сир, — осмелился поправить короля мушкетер.

— Я сказал то, что хотел!

— Конечно, сир…

— Один высокий, мощный, светловолосый, такой крупный, что карнавальная маска не могла закрыть его круглое мясистое лицо. А другой среднего роста, гибкий, худощавый. Маска и гасконский берет сидели на нем идеально… Он произнес несколько слов, и часовой клянется, что различил легкий гасконский акцент.

— В Париже много гасконцев, сир.

— А всего нападающих было семеро: четверо господ и, как я догадываюсь, трое слуг. Еще один, вероятно, охранял лошадей… Но более всего меня заинтересовало то обстоятельство, что крупный светловолосый силач беспрекословно подчинялся тому, кто был с гасконским акцентом…

— Так часто бывает, сир, что крупные люди подчиняются невысоким. Вот, кардинал, — высокий, но подчиняется вам. А мы с вами оба среднего роста…

— Замолчите, д'Артаньян! Вы — хитрая гасконская бестия, но я тоже наполовину гасконец, и не со мной вам хитрить! Вас было четверо! Четверо! Вас всегда четверо — вы, Портос, Атос и Арамис! И с вами слуги. Вы можете дать мне слово дворянина, что я ошибся?

— Не могу, ваше величество, — сказал лейтенант, а сам подумал, что, к счастью, идиот-охранник принял Рошфора за слугу.

Король удовлетворенно улыбнулся.

— Мсье Портос сейчас в Лувре?

— Нет, сир.

— Жаль. Я хотел бы сказать, что горжусь им.

Видимо, у лейтенанта был такой дурацкий вид, что король расхохотался.

— И теми двумя — Атосом и Арамисом. И вами, конечно, черт бы вас побрал, д'Артаньян!

— Всегда ваш покорный слуга! — только и нашелся что сказать д'Артаньян.

— Мне искренне жаль, что ваших друзей нет в Лувре. У меня есть для вас… — король на мгновение умолк. — Назовем это просьбой.

— Мы к вашим услугам, сир!

— Я пришел к выводу, что моей матери было бы полезно для здоровья покинуть Компьен и погостить у одного из ее многочисленных родственников. Может быть, даже у дочери… Хотя нет, это было бы слишком… Скорее в Брюсселе… Вы согласны со мной?

— Означает ли это, что вы, ваше величество, хотели бы, чтобы я и мои друзья помогли ее величеству королеве-матери поехать в Брюссель? — очень осторожно позволил себе высказать предположение д'Артаньян.

— Да, лейтенант.

— Но четверо, ваше величество, в наше беспокойное время слишком мало для охраны ее королевского величества, — осторожно заметил д'Артаньян, в надежде получить более определенные указания..

— У вас есть еще четверо слуг, насколько я помню, — усмехнулся король. — Надежные люди.

— Другими словами, швейцарская охрана королевы-матери, поставленная кардиналом у замка, ничего не должна знать о поездке ее величества? — решился назвать все своими именами лейтенант.

— Вы действительно хитрая бестия, д'Артаньян, — сказал король и словно для того, чтобы поставить все точки над "i", добавил: — Но прежде вы должны показаться утром на большой охоте, чтобы вас все видели, всех четверых!

— Я понял, сир.

— Вам понадобятся деньги, а я не хочу ставить в известность своего казначея. Вот, возьмите и обратите в деньги, — с этими словами Людовик снял с руки перстень с крупным изумрудом и отдал мушкетеру.

— "Все повторяется, — подумал тот, принимая перстень. — Только в прошлый раз это было кольцо с бриллиантом…"

— И не говорите матушке, что это я послал вас, — вдруг торопливо закончил король.

Д'Артаньян хотел ответить, что король напрасно стесняется такого прекрасного, благородного сыновнего поступка. Напротив, следовало бы сразу же сообщить королеве-матери, что они здесь по приказу короля, который озабочен развитием событий и печется о ее безопасности. Кроме того, эта просьба невероятно осложняет весь замысел, потому что Мария Медичи может и воспротивиться освобождению, заподозрив ловушку.

Однако, он промолчал: необъяснимая печаль в глазах короля остановила его, и он, не произнеся ни слова, откланялся и вышел.

Следовало немедленно собрать военный совет, или "Совет четырех", как назвал его когда-то Атос.

Совет… В какую седую старину, к каким народам уходило это естественное стремление людей обменяться своими мыслями, чтобы найти правильное решение? К древним кельтам? К германцам, славянам, к римлянам и грекам? А может быть, и того дальше — в глубь веков, — к кроманьонцам, к тому поворотному пункту в истории человечества, когда вспыхнул первый костер, и первобытные люди впервые сели вокруг него, чтобы сообща решить, как лучше устроить охоту на мамонта?

Сколько их уже бывало, этих советов, в истории? Наверное, самый грандиозный — потому что на нем присутствовали десятки королей, принцев и герцогов — собирал император Карл Великий. Впрочем, думается, Карл не очень внимал своим знатным советникам. Возможно, оттого он и стал Великим, что обращал к ним "глухое ухо", ибо любой совет, данный Советом, уже в силу различия интересов, темпераментов, интеллектуальных возможностей и других характерологических особенностей его членов изначально обречен быть усредненным, а следовательно, вести к пассивному, обтекаемому решению. А Карл Великий поступал так, как диктовала его натура завоевателя.

И тем не менее, люди продолжали создавать советы. Они множились и дробились: советы принцев, пэров, советы баронов, военачальников, советы судей, наконец, кардинальские и епископские советы — курии. И люди стремились любой ценой войти в состав совета, чтобы почувствовать себя рядом, а может быть, и почти вровень с повелителем и вдохнуть тот горний пьянящий воздух власти, которым дышат там, на верхних ступенях, у самого трона…

Военный совет мушкетеров был совершенно иным.

Во-первых, в него допускались только четверо.

Во-вторых, на нем царила полная демократия, лишь обрамленная некоторыми традициями.

Вообще, традиции, превращаясь со временем в ритуал, удивительно способствуют плодотворной деятельности всевозможных советов.

Поэтому у четверых друзей было лишь два непреложных условия созыва совета: право созвать имеет каждый, а решения принимаются только единогласно. Атосу было раз и навсегда предоставлено право председательствовать — открывать, давать слово в прениях и закрывать, подводя итог принятому единогласно решению, что он и сделал на срочно созванном совете, когда друзья закончили обсуждение.

— Выполнять приказы короля для нас закон, — сказал он. — Выполнять просьбу первого дворянина Франции — не закон, а святая обязанность каждого дворянина. Судьбе было угодно распорядиться так, что мы все, за исключением Арамиса, уже побывали в замке Компьен. Иными словами, рекогносцировка произведена. Мы не знаем лишь одного — как часто сменяются швейцарцы у ворот замка и совершают ли они дозорные обходы вокруг замка ночью. Для выяснения этих деталей мы отправим сегодня в Компьен Гримо и Планше, как самых сообразительных. А сами послезавтра утром, как только солнце достигнет верхушек деревьев Венсенского леса, покинем охоту, что бы там ни происходило, — пусть даже кабан терзает лошадь какого-нибудь зарвавшегося охотника — и соберемся у поворота Венсенской дороги на старую Арраскую дорогу. Базен и Мушкетон будут там ждать нас с лошадьми: необходимо успеть в Компьен к началу сумерек, поэтому весь путь мы проделаем с максимальной быстротой, меняя лошадей. Дальнейший план выработаем на месте, получив доклады Гримо и Планше. Я ничего не упустил? — и Атос осушил наконец вместительную кружку вина, ибо от долгой речи у него пересохло в горле.

— Только одну мелочь, дорогой Атос! — сказал д'Артаньян, испытывая неловкость от того, что ему приходится поправлять старшего друга.

— Какую именно?

— Кроме швейцарцев, направленных к замку по приказу Ришелье, в самом городе Компьене расквартирован пехотный полк, — сказал д'Артаньян и подумав, зачем-то добавил:

— По приказу короля.

— Они охраняют или стерегут? — спросил Арамис.

— Не знаю. Они как бы случайно расквартированы там, по соседству.

— Так это замечательно! — воскликнул Атос.

— Почему? — удивился Портос.

— Их присутствие в городе ничего не гарантирует, зато ослабляет внимание швейцарцев, — пояснил Атос. — Конечно, нам придется действовать еще осторожнее, очень осторожно! Если других соображений нет, отправляем Гримо и Планше в Компьен.

Поскольку для Гримо слышать слова Атоса означало исполнять, он и Планше немедленно отбыли в Компьен.

Друзья же предались возлияниям…

Глава 13

В день охоты горожане были разбужены на рассвете цокотом копыт многочисленных коней, стуком колес карет и фур, громкими голосами вельмож, не привыкших стеснять себя, перебранкой слуг. Огромное, сверкающее золотом, драгоценными камнями, переливающимися шелками, взвихряющимися страусовыми и павлиньими перьями стоглавое, стоногое чудище, сжимаясь, медленно сползало к Лувру и здесь, у дворца, вобрав в себя все свои растопыренные конечности, замерло и затихло в ожидании короля. Глядя на разряженных дам и кавалеров, мало кто мог подумать, что они едут охотиться — столь вычурными и изысканными были их наряды. Один только король всегда одевался в скромный охотничий костюм, единственным украшением которого служила заколка с крупным бриллиантом на воротнике замшевого камзола. Но то — король. Придворные же стремились перещеголять друг друга. Дамы жалели лишь об одном — что решение об охоте было объявлено буквально несколько дней тому назад, и ни одна самая лучшая портниха, самая проворная белошвейка не могла успеть сшить новую амазонку, не виденную еще никем на прежних охотах.

Наконец, появился Людовик в сопровождении принцев Конде и Конти и губернатора провинции Лангедок герцога Монморанси. Король улыбался. Море придворных вдруг вспенилось и опало — это одновременно обнажились сотни голов, покрытых до того шляпами с перьями, и склонились в поклоне. Король небрежно махнул рукой в знак приветствия и нетерпеливо оглянулся — Анна Австрийская не торопилась… Но вот и она! Верхом на серой в яблоках красавице-кобыле, в нарядной амазонке и в шляпе с узкими полями — этой моде еще только предстояло завоевать Европу.

Король уже собрался дать сигнал к отъезду, когда прискакала и резко осадила коня герцогиня ди Лима, привлекая своим опозданием всеобщее внимание. Она красовалась на великолепной белой лошади без единого темного пятнышка от челки до расчесанного пышного хвоста. Герцогиня сидела в седле по-мужски и одета была в колет с пышными кружевами, отложным воротником, узкие бриджи, выгодно обтягивающие ее стройные, может быть, чуть полноватые бедра, и короткие замшевые сапоги с намеком на отвороты, что делало их похожими на игрушечные ботфорты. За плечами герцогини вился легкий короткий плащ, и по нему рассыпались свободными волнами иссиня-черные волосы. Ди Лима была столь хороша в своем необычном наряде, что королева Анна невольно прикусила губку, а принцы склонились в низком поклоне, чуть ли не подметая каменные плиты площади перьями своих шляп. Король встретил ее недовольным вопросом:

— Вы одна, герцогиня?

— Да, ваше величество.

— Я же повелел вашей племяннице быть непременно на охоте!

— У нее разболелась голова, сир.

Д'Артаньян, сопровождавший короля при выезде из Лувра, расслышал эти слова и облегченно вздохнул. Ему вспомнились слова Маргариты, сказанные ею как-то мельком о том, что она ненавидит охоту, так как ей ужасно жалко бедных, обреченных зверюшек, бессильных против мушкетов и свирепых псов.

Король промолчал, тронул своего коня шпорами и поскакал в сторону старых Сент-Антуанских ворот кривыми улочками, в обход Гревской площади, чтобы не видеть мрачного эшафота, пустых лож для знати и уже собирающихся, как он полагал, первых, жадных до зрелищ парижских зевак.

Охотники давно миновали городские стены Парижа, когда на Гревскую площадь приехал кардинал.

Зевак было немного. Он отметил это про себя, быстро поднялся по скрипучим ступеням в центральную ложу и сел в кресло. Приоткрыв тяжелую парчовую занавеску, выглянул. Места для знати пустовали, а небольшая кучка горожан совсем не напоминала ту толпу, что собиралась всегда на площади в дни казней. Обычно люди съезжались даже из окрестных деревень, занимали места поближе к эшафоту затемно, чтобы не пропустить ни прощального взгляда жертвы, ни того сладостного для каждого зеваки мгновения, когда глаза на отрубленной голове еще продолжают жить…

Кардинал, конечно же, отлично понимал значение столь стремительно организованной по приказу короля охоты в разгар лета, когда кабаны бестрепетно жируют с маленькими поросятами и подсвинками недалеко от селений и замков. Это был знак монаршего неудовольствия. Но он не ожидал, что даже его верные сторонники, в том числе и граф де Рошфор, не явятся на казнь. Рошфор вообще удивлял его последние недели своим поведением: всегда безукоризненно выполнявший самые сложные поручения кардинала, он стал все чаще, говоря языком кавалеристов, давать сбои. История с письмом герцогини ди Лима тому пример. И еще: он так и не сумел отыскать или перехватить де Фаржи, которую нагло похитили из-под носа у десятка его гвардейцев и альгвазилов…

На помосте появился палач.

Сегодня этот человек, всегда невозмутимый, даже если на плахе лежала голова принца, выглядел неуверенным. Его сбивала с толку и приводила в смятение предстоящая работа: отрубить портрету мадемуазель де Фаржи голову так, словно это живая голова живой женщины, что было бы для него привычным и понятным.

И вдруг Ришелье, глядя на потерявшего лицо палача, понял, что и он, первый министр и кардинал, потерял в определенном смысле слова лицо, что ярость завлекла его, обычно рассудительного и умеющего сдерживать себя, слишком далеко.

Словно для того, чтобы подтвердить эту мысль, в дальнем конце площади высокий, звонкий юношеский голос запел:

Рубите головы портретам Прекрасных дам! Что за беда, коль дамы нету, Рубите головы портретам На страх врагам…

Наверняка какой-то студиоз из Сорбонны, — подумал кардинал и приказал капитану своих гвардейцев:

— Взять!

В ту же минуту другой звонкий юношеский голос подхватил песенку в противоположном конце площади.

Кардинал рывком задернул занавеску ложи.

Что делать? Уйти? Остаться до конца?.. Он долго сидел, закрыв глаза, размышлял и одновременно прислушивался к нарастающему гулу на площади. Ловят студентов, — подумал он, — и люди привычно возмущаются… Так что же делать? Если он уйдет, королю наверняка доложат, что Ришелье не стал смотреть постыдный фарс. А если останется — это будет вызов Людовику, как бы нелепо ни выглядело это действо на эшафоте. А разве вся эта погоня за письмами — не вызов королю?

Ришелье задумался. Как могло случиться, что он, еще совсем недавно влюбленный в молодую королеву, стал ее ненавидеть и добиваться ее падения? Только ли ревность? Или есть еще что-то, что необъяснимым образом вмешивается в его поступки, что связано с восхождением к вершинам абсолютной власти, когда нетерпима даже мысль о противодействии, несогласии? Или все же он прав и в союзе старой королевы и молодой действительно есть что-то, что несет опасность и ему и, главное, того могущества, что он все увереннее забирает в свои руки?

Отодвинув одно полотнище занавески, он приказал:

— Продолжайте!

Глава 14

Громкие крики ловчих, протяжные звуки охотничьих рожков, лай собак, ржание коней — эти привычные звуки, обычно сопровождающие большую охоту, веселили сердце, будоражили кровь, создавая особое праздничное настроение, и дамы скакали, весело смеясь остротам кавалеров, постепенно проникаясь тем чувством бесшабашности и вседозволенности, которое так естественно возникает в молодые годы. И о котором так ностальгически грустят, вступив в пору зрелости.

Атос вместе с Арамисом и Портосом следовал за д'Артаньяном в непосредственной близости от короля. Мысли его занимало предстоящее дело и, самое главное, предстоящий разговор с разгневанной королевой-матерью. Он не сомневался, что будет очень трудно убедить Марию Медичи довериться им. Он думал об этом еще на площади, перед дворцом, со спокойным равнодушием давно ко всему привыкшего человека , наблюдая торжественную церемонию королевского выезда. Он думал только об этом, так как понимал — вести разговор с королевой-матерью придется именно ему. И даже начавшаяся охота не могла отвлечь его.

Он обладал исключительной способностью предельно сосредотачиваться на полученном задании и бегло перебирать в голове все возможные варианты своего поведения при его исполнении. Сейчас он был озабочен поиском точных, четких и убедительных аргументов, которыми следовало сломить сопротивление королевы-матери, и не заметил, что Арамис отстал.

А красавец-мушкетер, что греха таить, успевший не на шутку влюбиться в сиятельную испанку, как только краем глаза увидел, что белая кобылка герцогини свернула в чащу, не смог преодолеть соблазна и поскакал за ней.

Заметив его, герцогиня улыбнулась. Но это не придало Арамису уверенности в себе. Если бы такая улыбка появилась на устах любой другой дамы из Лувра, будь она хоть принцессой крови, он бы не сомневался в успехе. С мадам ди Лима все было сложнее…

Он скакал рядом с ней, все пытался и не мог истолковать ее улыбку. Ему казалось, что в ней кроется некая загадка: легкая насмешка, удивление и одновременно высокомерие.

Его сомнения прервал чуть дрогнувший голос герцогини. Она задала самый банальный вопрос:

— Вы хорошо знаете эти места?

И Арамис вдруг понял, что улыбка ее была вовсе не загадочной, а смущенной. И что герцогиня не поднимает на него глаз.

— Конечно, ваша светлость, я при дворе уже семь лет и мне не удалось пропустить ни одной охоты.

— Вы сказали — не удалось. Значит вы не сторонник охотницких радостей?

Арамис, так же, как и король в свое время, отметил легкую неправильность французской речи герцогини, и неуверенность непонятным образом покинула его.

— Я не люблю охотиться весной и летом, мадам. Это противно природе и Богу.

— Я хотела… — герцогиня умолкла.

— Я весь внимание, мадам!

— Хотела бы попросить вас стать моим Вергилием и вывести меня к месту привала так, чтобы не участвовать в кровавой потехе.

— Нет ничего легче: поляна, где обычно расстилают скатерти для обеда, недалеко отсюда.

— Вы ведь не бросите меня?

— Никогда, Агнес! — пылко воскликнул Арамис.

Лай собак был уже едва слышен…

Арамис улыбнулся и стал декламировать:

Порой преследует оленя он по следу В лесах, где солнца луч не празднует победу Над вечной полумглой, спускающийся с крон; Порою лай собак ведет его к поляне: Там заяц, что бежал с такою прытью ране, Находит смерть свою в местах, где был рожден…

— Как мрачно… Вы поэт?

— О нет, герцогиня. Стихи написал настоящий поэт, хотя и дворянин по рождению. Его имя маркиз Оноре де Ракан. Он был одно время любимым пажом короля. Сейчас он в армии.

— Вы его знаете?

— Я знаю всех хороших поэтов.

— И сами пишите стихи?

— Только мадригалы… иногда…

— Вы не похожи на гвардейца, Арамис.

— А я и не должен был стать гвардейцем. Меня готовили к духовной карьере. Это единственное, что доступно младшим сыновьям обедневших родов, — с горечью добавил Арамис.

— И вы окончили семинарию?

— Иезуитский коллегиум.

— Почему же вы не приняли сан?

— Это давняя история, герцогиня.

— И все же ? Выпускник коллегиума иезуитов и мушкетер — вещи настолько несовместимые, что мне хотелось бы услышать эту давнюю историю.

— Если вкратце… До торжественного выпуска из коллегиума оставалось несколько дней. Не буду скрывать, я не был безгрешным семинаристом. Я слишком настойчиво ухаживал за дамой, пользовавшейся вниманием одного бравого офицера. Он пообещал отрезать мне уши, если я не оставлю ее в покое, и назвал меня маленьким аббатиком. Я промолчал, покинул иезуитов, не дожидаясь выпуска и принятия сана, стал брать уроки фехтования у знаменитого мастера, а зарабатывал переводами с испанского и латыни, — Арамис легко перешел на испанский язык, — а также сочинением мадригалов для безмозглых кавалеров. По утрам я изнурял себя в гимнастическом зале, фехтуя, а вечерами склонялся над бумагой… Ровно через год я отыскал того офицера, напомнил ему обещание отрезать мне уши, вызвал его на дуэль и убил…[14]

— Убили? — герцогиня была ошеломлена.

— Да, увы… И поступил в роту мушкетеров.

— Бедный… — ди Лима протянула Арамису руку, и он поцеловал душистую перчатку.

— Если бы я не стал мушкетером, я не узнал бы вас…

— Льстец. И часто вы дрались на дуэлях?

— Стоит ли об этом говорить?

— Признайтесь, часто. И все, наверное, по таким же поводам? Из-за дам? — герцогиня не отнимала руки, а лошади, словно почувствовав что-то необычное в поведении своих всадников, умерили шаг и пошли бок о бок, отчего колени герцогини и Арамиса соприкоснулись. Герцогиня вздрогнула, зарделась, Арамис осторожно, мягким движением снял с ее руки лайковую перчатку и поцеловал ладонь там, где четкая, глубокая линия жизни сбегала к запястью. Он взглянул на герцогиню — глаза ее были полузакрыты, щеки пламенели, губы приоткрылись, обнажив удивительно белые, ровные зубы. Арамис еще раз нежно поцеловал ладонь Агнес, затем привлек ее к себе. Она глубоко, словно с облегчением, вздохнула и склонила голову ему на плечо. Арамис соскользнул с седла, взял крепкими руками герцогиню за талию и, приподняв, снял с седла, как пушинку. Она сразу же очутилась в его объятиях. Две шляпы упали на траву. Светлые, цвета спелой пшеницы кудри мушкетера и черные, как смоль волосы женщины смешались. Он почувствовал, как обмякло тело Агнес в его объятиях, и хотел было осторожно опустить ее на траву, но в это время совсем недалеко раздался звук рожка, а вслед за ним лай собак. Арамис отстранил герцогиню, несколько мгновений молча смотрел в ее застывшие шальные глаза, потом подхватил ее, поднял, посадил в седло. А сам, не касаясь стремени, взлетел на своего вороного.

Арамис действовал так стремительно, что герцогиня не успела ничего осознать и выглядела до странности безучастной. Он взял за узду ее кобылу, чтобы уехать от приближающихся к ним охотников, но лай собак, крики загонщиков, звуки рожков неумолимо надвигались. Охота мчалась прямо к ним и, казалось, охватила их со всех сторон. Арамис растерялся и в немой молитве поднял глаза к небу.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев. В затуманенной страстью голове мушкетера явственно прозвучали слова Атоса: "…что бы ни случилось…" Сердце его тоскливо сжалось, он в отчаянии отпустил уздечку белой кобылы и провел рукой по лбу, словно отгонял наваждение.

— Мы чего-то ждем? — в недоумении спросила герцогиня.

— Агнес! — воскликнул он. — Я люблю вас! Я в вашей власти… я схожу с ума… но долг повелевает мне оставить вас… Поверьте, я разрываюсь между любовью и долгом. Никогда еще страсть не овладевала мной с такой силой! Простите, простите… я должен покинуть вас…

— Отпустите повод! — внезапно приказала герцогиня.

Арамис покорно выпустил из рук уздечку. Белая кобыла сразу же сделала несколько шагов в сторону. Арамис вскочил на своего коня, тронул его…

Неожиданно герцогиня крикнула:

— Подайте мою перчатку!

Арамис растерянно оглянулся — на траве лежала перчатка герцогини, которую он снял с ее руки и, видимо, невзначай уронил. Он свесился с седла, ловко поднял перчатку, отряхнул и подал даме. Та схватила ее, хлестнула мушкетера по щеке и яростно проговорила охрипшим голосом:

— Я больше не желаю знать вас! Не смейте никогда приближаться ко мне! Слышите? Ни-ког-да!

Всего лишь мгновение раздумывал Арамис, затем дал шпоры коню и стремительно помчался туда, где слышались звуки охоты…

Атос мерил шагами пыльную дорогу. Именно по ней лежал путь в Компьен. Невдалеке, на самом перекрестке стоял Базен, не спуская глаз с Венсенского леса, откуда должен был появиться его хозяин. С этого перекрестка можно было ехать в Брюссель через пограничный город Аррас и еще в сторону Реймса и германских княжеств, а если через десяток лье свернуть на юг, то и в Лотарингию.

Солнце уже оторвалось почти на ладонь от верхушек самых высоких деревьев и стремительно взмывало к зениту.

Д'Артаньян бродил чуть в стороне, покусывая сухую травинку, и раздумывал: чьи же это все-таки кони удалялись в сторону от ядра охоты, направляясь в чащу леса? Скорее всего, кобылка герцогини и вороной Арамиса… Но он не уверен… Жаль, не проследил… Если его предположение верно, и это были действительно они, то герцогиня с ее темпераментом могла увлечь Арамиса как угодно далеко, — во всех смыслах — забыв о возложенной на нее братом задаче совратить короля… Говорить ли друзьям о своих неопределенных подозрениях? Лейтенант, вопреки логике, решил еще немного подождать.

Портос же, особо не задумываясь, забрел в запыленный придорожный орешник и грыз зеленые, незрелые орешки, выискивая в них небольшие белые ядрышки.

— Ну что ты застыл, как тривиальный камень! — воскликнул в сердцах Атос, обращаясь к Базену и удивляясь собственному раздражению. — Проверил бы снаряжение коня, — твоему господину придется пересаживаться на него.

— Что за тривиальный камень вы упомянули, граф? — спросил д'Артаньян, услышав реплику Атоса.

— В древнем Риме на перекрестках трех дорог ставили указатели. Их так и называли — камнем трех дорог, или тривио, или тривиальный камень.

— О-ла-ла! Как я не догадался! — воскликнул д'Артаньян, который немного знал итальянский.

— На них путники писали всякую чепуху, вроде вечного "я здесь был". Теперь же мы всякую незначащую чепуху именуем тривиальностью, — видно было, что Атос с удовольствием отвлекся от своих размышлений и пустился в исторический экскурс. — Это словечко перекочевало из латыни…

— Едет!! Едет!! — вдруг закричал Базен, непочтительно перебив Атоса, и запрыгал, размахивая руками, чего уж никак невозможно было ожидать от степенного слуги.

Действительно, вдалеке появилась знакомая всем фигура Арамиса. Он скакал во весь опор.

— Ты приготовил запасную лошадь? — спокойно осведомился Атос у ажиатированного Базена и пошел к своему коню.

Глава 15

Уже смеркалось, когда они подъехали к Компьену. На дороге стоял Гримо. Увидев хозяина, он жестом указал, что следует свернуть в лес, не въезжая в городок.

Д'Артаньян отметил про себя, что в прошлый приезд, с маршалом д'Эстре они ехали иным путем, через город. Но, конечно, Гримо, выученик своего хозяина, был прав — незачем показываться горожанам.

Лес оказался частью одичавшего парка. Гримо вывел их на полянку, видимо, бывшую когда-то местом развлечений обитателей замка. Отсюда хорошо виднелись его унылые, лишенные окон стены с разбросанными без видимого порядка бойницами и две из четырех угловых башен. В башнях были окна.

— Швейцарцы живут там, — показал Гримо в сторону парка. — На смену ходят по этой тропинке, — он протянул руку, указывая на утоптанную тропинку в сотне шагов от поляны. — Планше нас ждет там, — и Гримо мотнул головой в противоположную сторону.

— Веди, — приказал Атос, и они пошли, взяв коней в повод, вслед за Гримо…

Пока друзья торопливо утоляли голод и переодевались в заранее приготовленные темные костюмы, Планше — Гримо уступил ему право рассказывать — не без некоторого тщеславия докладывал:

— Карета нанята, каретнику рассказали увлекательную историю о молодых влюбленных. Она спрятана в лесу, совсем недалеко отсюда, в самой густой части. Лошадей четверка, не такие, как у ди Лима, но вполне… — и Планше описал рукой в воздухе нечто неопределенное, долженствующее означать, что лошади приличные.

— Не болтай. Учился бы у Гримо, — сказал д'Артаньян.

— Замок охраняется только с внешней стороны.

— Знаем. К делу.

— Раз в день приезжает телега с провиантом, — Планше сказал не "с продуктами", а именно "с провиантом", как истый слуга офицера. — Ее обыскивают у сторожки и только тогда впускают во внутрь. На все оскорбительные выкрики дворян королевы-матери швейцарцы не отвечают.

— Это они умеют, — мрачно бросил д'Артаньян.

— Днем они спят… наверное… Зато как только темнеет, двое выходят в пеший дозор вокруг стен с одной стороны, и двое — с другой, им навстречу. Так что пересекаются они где-то на противоположной стороне замка.

— Так… — мрачно пробасил Портос. — И как долго они ходят?

— От последних петухов до первых, — сказал Гримо.

— Иначе говоря, примерно четыре часа, — уточнил Арамис.

— Ты обходил замок? — спросил Атос. — Сколько времени это занимает?

Планше развел руками. Часов ни у него, ни у Гримо, даже у мушкетеров, не было. Небольшие, луковичкой или бонбоньеркой, усыпанные драгоценными камнями часы на золотых цепочках уже входили в моду при дворе, но стоили баснословно дорого, а время показывали приблизительное, особенно если много ходить или, не дай Бог, скакать на лошади. Их приходилось непрерывно сверять с гиревыми напольными или, еще лучше, с башенными часами.

— Недалеко от Компьена есть аббатство. Там звонят и к вечерней молитве, и к утренней, — сказал Арамис.

— Не слышно… — ответил Гримо.

Планше уточнил:

— Если ветер в нашу сторону, что-то уловить можно…

— Будем считать на один обход четверть часа, — подвел итог маленькой конференции по вопросам точного времени Атос. — Дальше, Планше.

— Еще мы обнаружили, что ночью в замке светится только одно окно. В правой угловой башне. Но, мсье лейтенант, оно на третьем этаже. А вы сами говорили, что старуха… я хотел сказать королева… не любит спускаться по лестницам. Кой черт мог ее занести на третий этаж?

Мушкетеры задумались. Действительно, престарелая Мария Медичи не терпела лестниц. Даже в своем Люксембургском дворце она жила на первом этаже, из-за чего приходилось топить на ее половине все камины, чтобы прогонять сырость, идущую из парка. С другой стороны, именно она обычно засиживалась за полночь, читала или писала письма.

— Чтоб мне провалиться, черт бы побрал и этого мальчишку де Сент Севера, и де Варда! Из-за них я не поднялся с маршалом в тот раз в дом и не знаю толком, где спальня Медичи.

— Кто мог знать… — философски заметил Атос. — Что ж, господа, все ясно, — добавил он после минутной паузы. — Придется рисковать. Схватим патрульных, свяжем, заберемся по стене в замок, а там видно будет.

К середине короткой летней ночи тоненький серп месяца спустился за деревья. Наступила кромешная тьма. Светилось лишь окно в угловой башне. Было тихо, только ухали далеко в лесу совы, да еле слышно потрескивало что-то в кустах орешника.

Пользуясь темнотой, Портос и Мушкетон подобрались к самому рву. Базена отправили сторожить карету и кучера — на всякий случай.. Планше охранял лошадей. Остальные залегли в кустах.

Потянулись минуты ожидания.

Показались два дозорных швейцарских солдата. Свое грозное оружие они несли на плечах и шли, о чем-то оживленно болтая на немецком, которого никто из мушкетеров не знал. По их поведению было ясно, что полгода бездействия у мирного замка со старухой внутри притупили их воинское чутье.

Портос распластался на земле, преодолел высохший ров и подполз к самой стене, маскируясь предусмотрительно нарванной травой, а Мушкетон, последовавший за ним, лег так, чтобы его ноги перегородили тропу, по которой должны были пройти солдаты. Когда швейцарцы приблизились, он громко застонал:

— Помогите… умираю…

Оба солдата остановились, пораженные. Откуда здесь мог взяться человек, да еще умирающий? Один сделал нерешительный шаг вперед, снимая с плеча алебарду, другой, прикрывая ему спину, потянулся к пистолету, висящему на перевязи.

— Если он выстрелит, делу конец, — подумал д'Артаньян, холодея.

Портос, видимо, подумал то же самое — он прыгнул, распрямляясь, как огромная пружина, и стукнул швейцарца кулаком по шлему с такой силой, что тот рухнул, словно подкошенный, а сам Портос затряс рукой, дуя на нее и бормоча: "Дерьмо!" Второй солдат обернулся к нему, удивленный неожиданным появлением еще одного человека, и Портос мгновенно зажал ему рот одной рукой, обхватив другой туловище. Мушкетон вскочил и помог своему господину, скрутив солдата.

Подоспели Гримо и д'Артаньян с веревками, связали второго и заткнули ему кляп в рот и только затем занялись все еще не пришедшим в сознание первым солдатом. Закончив связывать и его, они оттащили обоих через ров в густую тень кустарника. Теперь предстояло так же разделать со второй парой патрульных. Она должна была вот-вот появиться, огибая замок с противоположной стороны.

Время шло, а их все не было…

У Портоса взмокли от волнения ладони — неужели что-то изменилось в расстановке сил, и теперь появится не второй подвижный патруль, а группа солдат?

Мушкетон беспокойно ворочался, лежа на краю рва, и пытался разглядеть, показались ли солдаты из-за дальней башни.

Громко хрустнула в стороне ветка. Наверное, оглушенный солдат пришел в себя и заворочался, — подумал Портос, вглядываясь в темноту, особенно густую под стеной замка.

Вторая пара все не шла…

В таких операциях самое страшное — когда нарушается взаимосвязь, последовательность действий. Отменять дело уже невозможно, нужно срочно что-то придумывать. Может, послать мушкетона за лейтенантом или, лучше, за Атосом…

Портос уже собрался дать Мушкетону шепотом приказ ползти и доложить Атосу, но тут из-за угла башни появился второй патруль: два здоровенных швейцарца, держа на плечах алебарды, неторопливо двигались вдоль стены.

Портос решил не изменять план действий — сработало один раз, почему бы не сработать и во второй? Повинуясь его знаку, Мушкетон вновь распростерся на тропе, Портос лег на землю в двух шагах от тропинки, и оба замерли.

Швейцарцы поравнялись с ними.

Что же он молчит? — подумал Портос и в тот же момент услышал слабый шепот:

— Помогите… умираю…

Однако эти швейцарцы повели себя иначе: один склонился над лежащим у рва человеком, другой спустил с плеча алебарду и взял ее на изготовку, прикрывая первого.

— Помогите… ноги… — услыхал Портос шепот Мушкетона и мысленно похвалил догадливого слугу — тот делал все, чтобы привлечь внимание и второго солдата.

— Спасите…

Наконец, второй солдат на мгновение повернулся к Мушкетону. Этого было достаточно Портосу. Он прыгнул, могучий кулак его опустился на затылок несчастного швейцарца, тот рухнул, сбивая с ног своего напарника, и Портос, одновременно с Мушкетоном, навалились на второго, зажимая ему рот.

— Уф! — вздохнул облегченно мушкетер, когда два связанных швейцарца оказались в кустах, рядом с первой парой, лежащей под охраной Гримо.

Без промедления друзья приступили ко второй части операции. Портос взял заранее приготовленный тройной осадный крюк и принялся закидывать его, целясь в ближайшую к освещенному окну бойницу.

После нескольких тщетных попыток Портос безнадежно опустил руки. Крюк взял Мушкетон и попытался попасть в цель.

— Может, мне попробовать влезть по стене? У меня не пальцы, а железные крюки! — предложил Портос.

— А если вы упадете и сломаете ногу или руку? — возразил Атос и для ясности произнес жестко: — Нет, мой друг!

— Надо найти лесину, — сказал вдруг Арамис, — приставить к бойнице и влезть. Не может быть, чтобы в парке не нашлось сухих лесин.

— И мы примемся обрубать сучья алебардами швейцарцев, поднимая шум на всю округу, — с мрачным юмором закончил Атос. Неожиданно возникшие затруднения беспокоили его все больше.

— А если Портос встанет на седло коня, а ему на плечи заберется Гримо? — предложил д'Артаньян. — Может быть, он дотянется…

Портос подошел к стене, вытянул руки вверх, задрав голову, и все поняли, что Гримо не дотянется: до бойницы не хватало около пяти футов. Нужен был еще один человеческий рост.

— А если я встану на двух лошадей? Благодаря этому я смогу расставить ноги пошире, и тогда мне на плечи заберется Мушкетон, а уж ему на плечи — Гримо!

Попробовали…

Кони не желали стоять смирно, волновались и переступали ногами. Портос балансировал на двух седлах. Мушкетон, взобравшись ему на плечи, вцепился в камни стенной кладки и боялся подать руку Гримо. Сооружение из живых тел шаталось, вибрировало, дергалось. Внезапно на Портоса напало смешливое настроение, он зашатался, и Мушкетон свалился с его плеч. Поднявшись, он с упреком сказал хозяину:

— Могли бы и на земле посмеяться, если охота пришла…

— Прости, Мушкетон, — Портос спрыгнул с седла.

Д'Артаньян едва удержался от проклятий: операция стремительно проваливалась. Что он скажет королю? И, главное, уже нельзя остановиться, ибо неизвестно, что делать со связанными патрульными.

— Может, пойдем на приступ? — в голосе Атоса звучала непривычная для него неуверенность.

— Ну возьмем мы домик у ворот. Дальше что? — спросил Арамис.

— Взломаем ворота, войдем в замок, закроемся, забаррикадируемся…

— А дальше?

— У королевы десяток вооруженных шпагами дворян. У нас восемь мушкетов, шестнадцать пистолетов. Да еще заберем оружие у патрульных. Когда примчатся швейцарцы из кордегардии, атакуем их.

— Авантюра… — обреченно заметил Арамис.

— Кто-то из швейцарцев наверняка узнает нас. Кто-то останется в живых — не станем же мы добивать раненных. Кто-то из нас, возможно, будет ранен. Так или иначе — нити выведут на короля, а он этого не хочет… — закончил мысль Арамиса д'Артаньян.

— Что же делать?

Все это время Портос крутил в руках злополучный крюк.

— А почему бы не закинуть его на ту сторону дома? Через крышу. Веревку удлинить — и закинуть… — сказал он задумчиво.

— А вы добросите? — спросил д'Артаньян, у которого вдруг мелькнула надежда на успех.

— Не знаю… Но можно попытаться.

Через несколько минут веревка была надвязана, сложена бухточкой. Портос, широко расставив ноги, стал одной рукой раскачивать крюк, придерживая веревку другой.

Друзья с волнением следили за ним.

Портос набрал в грудь побольше воздуха, раскрутил над головой крюк, ухнул, приседая, и метнул свистящий снаряд на крышу замка.

Крюк исчез в кромешной тьме, и только негромкий стук донесся до слуха настороженных мушкетеров.

— Вроде, там… — сказал с некоторым удивлением Портос и стал натягивать веревку, пробуя, насколько прочно зацепился крюк.

— Держит! — объявил он с гордостью.

— Гримо!

— Планше! — одновременно произнесли Атос и д'Артаньян.

Несколько минут они критически разглядывали, насколько это было возможно в густом мраке, двух слуг, словно видели их в первый раз. Оба были сухопарыми, ловкими, легкими, только Планше, пожалуй уступал Гримо в росте и, наверное, в силе.

— Мой друг, — сказал Атос, обращаясь к д'Артаньяну. — коль скоро мы решили, что с королевой буду разговаривать я, а вы останетесь здесь, полагаю, что лезть должен Гримо. Он втянет веревку, к которой мы привяжем веревочную лестницу.

— Согласен, граф, — ответил д'Артаньян.

— Я первым поднимусь по веревочной лестнице. За мной д'Эрбле, дю Валлон, — Атос впервые назвал настоящие фамилии друзей, — и Мушкетон. А вы, Планше и Базен, останетесь здесь и будете натягивать лестницу так, чтобы королева смогла спуститься по ней.

— И оборонять в случае опасности, — добавил Арамис.

— С Богом! — воскликнул Атос, и Гримо полез по веревке.

Вскоре на фоне черного, усеянного звездами неба мелькнула его фигура, пересекающая крышу. Через несколько бесконечно долгих минут он показался снова и дернул конец веревки, показывая, что готов подтягивать веревочную лестницу.

Глава 16

Сверху внутренний двор замка выглядел темным загадочным провалом. Атос спустился с крыши на галерею, опоясывающую здание изнутри, настороженно огляделся. Если кто-то из дворян королевы или ее слуг первым заметит его, вполне возможно, сочтет за подосланного убийцу и поднимет тревогу. Поэтому следовало как можно скорее обнаружить апартаменты королевы и переговорить с ней. Если их расчеты верны, дверь в апартаменты должна находиться где-то здесь, — прикинул он и медленно двинулся в нужную сторону. Дверь на галерею скрипнула предательски, и Атос чуть не упал, споткнувшись о вытянутые ноги невидимого в темноте человека, спящего в кресле, поставленном поперек двери.

"Остерегаются…" — успел подумать Атос и услыхал сиплый от сна мужской голос:

— Кто тут?

Вместо ответа Атос мгновенно зажал ему рот рукой. Тут же подоспел Портос и, обхватив могучими руками напрягшееся тело стража, усадил его обратно в кресло.

— Вы дворянин? — прошептал Атос в ухо невольному пленнику, ослабив руку, зажимающую ему рот.

— Да…

— Если вы дадите мне слово, что выслушаете меня, я не буду затыкать вам рот и связывать вас.

— Даю слово.

Атос убрал руку с лица охранника.

— Во-первых, извините мою вынужденную грубость. Во-вторых, я, граф де Ла Фер, и мои друзья, д'Эрбле и дю Валлон, решили покончить с несправедливостью и беззаконием. Мы пришли освободить королеву-мать, помочь ей бежать туда, куда пожелает ее величество. Я даю вам честное слово дворянина, что у меня и моих друзей нет преступных мыслей. Прошу вас проводить меня к ее величеству, чтобы я мог изложить ей наш план и испросить у нее согласие на побег.

Молчание длилось довольно долго. Атос подумал было, что они с Портосом переусердствовали, стискивая стража, и тот потерял сознание. Но, скорее всего, время понадобилось для того, чтобы человек, мирно спавший, отвыкший за полгода от опасности, вдруг среди ночи разбуженный таким варварским образом и выслушавший одну из самых безумных речей, какую только он мог себе вообразить, был в состоянии все это переварить.

— Каким образом я могу удостовериться, что вы граф де Ла Фер?

— Только одним, мсье, — поверить мне на слово.

— Или разглядеть эфес его шпаги, — добавил Портос. — На ней герб графов де Ла Фер. Она подарена деду графа королем Франциском.[15]

Атос удивился, услыхав эти наивные слова, и даже, несмотря на темноту, попытался рассмотреть лицо Портоса, чтобы понять, шутит он или же говорит всерьез. Но, к его великому удивлению, странный довод подействовал.

— Я готов доложить о вас королеве, господа.

— Будет лучше, если мы пойдем сразу же за вами.

Портос разомкнул объятия. Дворянин встал. Это был мужчина небольшого роста, почему и удалось так легко справиться с ним. Он поправил колет, перевязь, взял шпагу и шляпу и приоткрыл дверь в апартаменты. Слабый свет ночника позволил рассмотреть его лицо. В свою очередь, дворянин внимательно посмотрел на Атоса и Портоса.

— Ваши лица мне знакомы, — сказал он.

— Ничего удивительного. Мы бываем при дворе, — ответил Атос.

— Но и ваше лицо мне знакомо, — приблизившись, заметил Арамис. — Вы Бернар де Марсильяк, племянник первой жены принца Гастона, не так ли?

Марсильяк поклонился. Он осторожно прикоснулся к плечу спящей служанки, приложил палец к губам и прошел в следующую комнату, не закрывая за собой двери.

Только сейчас Атос понял, как мал, по сути дела, замок: все апартаменты королевы занимали крохотное помещение, не более сорока пяти футов в длину и около двадцати футов в ширину, разгороженное на клетушки.

Из-за двери донесся негромкий голос Марсильяка:

— Ваше величество, к вам граф де Ла Фер.

Долгая пауза заставила екнуть сердце Атоса от нехорошего предчувствия, но Мария не даром была не просто королевой Франции, а правнучкой авантюристов, грабителей и кондотьеров Медичи.

— Просите, Бернар.

Атос вошел в спальню. Королева-мать полулежала на высоких подушках в кровати под тяжелым балдахином. Ее лицо освещал дрожащий свет фонаря, на коленях лежала раскрытая книга.

— Вас прислал мой сын Гастон, граф?

— Нет, ваше величество.

— Кто же? Уж не кардинал ли, этот жалкий фигляр, вцепившийся во власть, которую я по неосмотрительности вручила ему?

— О нет, ваше величество. Мы на свой страх и риск проникли в замок с целью освободит вас. Возможно, вы помните моего отца, графа де Ла Фера. Он служил вашему мужу, королю Генриху, пока не погиб в битве при Аррасе.

— Я помню графа де Ла Фера.

Уловив в голосе старой королевы сухость и недоверие, Атос привел еще один аргумент в свою пользу:

— Если бы вызвали виконта де Бражелона, ваше величество, он мог бы поручиться за меня. Он мой дядя по линии отца.

— Виконта де Бражелона нет в замке. Он недавно вернулся к моему сыну.

— Что же делать? У меня нет другого поручителя, мадам. Вам придется либо поверить мне, либо мы покинем замок так же, как и пришли. Скоро начнется смена швейцарцев у ворот.

— Как вы пришли сюда? — быстро спросили королева.

— Как приходят к принцессам, заключенным в замке, мадам, — по веревочной лестнице, — и Атос улыбнулся своей открытой, ясной улыбкой, глядя прямо в глаза Марии Медичи.

— Марсильяк, пришлите мою камеристку, — распорядилась королева.

— Значит вы верите нам, ваше величество? Вы согласны бежать?

— Милый граф, у вас улыбка вашего отца… Я вспомнила его… Я буду готова через несколько минут. Скажите, а как я буду спускаться?

— Вы спуститесь с помощью одного из нас по веревочной лестнице из окна, — и Атос указал на окно в спальне королевы.

— На нем решетка, граф.

— Позвольте представить вам дю Валлона, ваше величество.

В спальню втиснулся Портос и поклонился, пробормотав:

— Дю Валлон, к вашим услугам, — затем, повинуясь знаку Атоса, подошел к окну, осмотрел решетку, взялся за ее центральный прут и напрягся. Спина его выгнулась дугой, шея побагровела. Раздался неприятный скрипучий звук железа о камень, и пораженные присутствующие увидели, как медленно выползает прут из гнезда, сгибаясь в руках Портоса. Через мгновение, вырванный и изогнутый, он уже валялся на полу спальни, а Портос взялся за второй.

Выломав последний прут, Портос поклонился королеве и повторил:

— К вашим услугам, мадам.

Мария Медичи протянула ему руку для поцелуя.

— Если господа ненадолго выйдут, я переоденусь. Могу ли я взять с собой камеристку?

— Боюсь, что нет, — ответил Атос. — В карете только два места. Я думаю, вы захотите взять с собой де Марсильяка, и нам придется еще прихватить виконта де Варда, он поместится в ногах. Дядя виконта — комендант Арраса, его помощь нам необходима.

— Нет, — вдруг с неожиданной жестокостью сказала старая королева. — Виконт де Вард мне не нужен. Я возьму камеристку!

Пока Портос привязывал веревочную лестницу к окну, Марсильяк обратился к королеве-матери:

— А как поступить с дворянами вашего величества?

— Они останутся в замке, чтобы не вызвать слишком рано тревогу.

— Ваше величество! — воскликнул Атос. — Кардинал непременно велит схватить их, бросить в Бастилию, начнет допрашивать с пристрастием… А потом на Гревской площади опять заработает палач… Пусть они покинут замок через некоторое время после нас, когда мы уже отъедем в сторону Арраса. Они растворятся в ночи и исчезнут. Десяток семей будут молить за вас Бога!

— Вы умеете убеждать, граф, — сказала Мария и подошла к Портосу. — Я готова.

Портос влез на окно и протянул королеве руку.

— Марсильяк, потрудитесь приказать, чтобы оповестили дворян, — сказала она, перекрестилась и отдалась в руки Портоса.

Но не тут-то было: заглянув в пропасть под окном башни, королева в ужасе отшатнулась.

— Мадам, вы сядете на мое плечо, и я буду держать вас одной рукой, — сказал Портос.

— Нет!

— Уверяю вас, мадам, нет ни малейшей для вас опасности! — убеждал ее Портос.

— Нет! Лучше я останусь в замке!

— Даю вам слово дворянина…

— Нет! Нет, нет и нет!

— Может быть, мадам согласится, если мы обвяжем ее простынями? — прозвучал мелодичный голос Арамиса. — Надеюсь, король не пожалел крепкого бельгийского полотна для матери.

Королева молчала, а время неумолимо шло. Скоро смена караула, и тогда весь план пойдет прахом!

Наконец, Мария Медичи вздохнула и кивнула окружающим ее дворянам.

Атос и принялись укутывать королеву в простыни так, чтобы Портосу удобнее было держать ее за спиной в импровизированной люльке, связав концы простыней у себя на груди.

Через несколько минут ее величество было надежно упаковано в узел, выглядевший отнюдь не величественно, и Портос, забросив ее себе за спину, протиснулся в узкое окошко.

Могучий мушкетер спускался по раскачивающейся веревочной лестнице бесконечно долго. Левая рука в перчатке скользила по одной из веревок лестницы, не выпуская ее, а правая заботливо придерживала импровизированную люльку с перепуганной насмерть королевой. Опуская ногу, он долго и тщательно утверждал ее на провисшей ступени и лишь убедившись, что стоит прочно, начинал так же медленно и осторожно опускать другую ногу.

Д'Артаньян извелся, наблюдая за ним с земли. Вдруг его словно окатило жаром — он вспомнил, что не поставил часового у нелепой сторожки швейцарцев!

Господи! Как он мог забыть! Битый-перебитый, за плечами десяток походов, вылазок и похищений, а тут… Как он мог забыть, сто тысяч чертей!

И словно в подтверждение самых худших опасений, до его слуха донесся едва различимый в ровном шелесте листьев ночного леса скрип. Так могла скрипнуть только дверь той чертовой сторожки, что стоит перед воротами замка. И он вспомнил, как удивились они с маршалом д'Эстре, когда приехали сюда пару месяцев назад: стоило им появиться — мгновенно со скрипом отворилась дверь, из сторожки выбрался здоровенный швейцарец с начищенным медным рожком, приложил его к толстым сальным губам. Протрубил сигнал, и тут же из леса — где они там жили, черт их знает! — появились швейцарцы с капитаном во главе.

"Идиот! Зазнавшийся безумец! — мелькнуло в голове. — Один только шорох, один сигнал — и через несколько минут стража будет у ворот!"

Д'Артаньян помчался, ныряя в кустах, к тому углу замковой стены, из-за которой в любую секунду мог появиться чертов сержант со своей иерихонской трубой. Он и хотел поскорее его увидеть, и боялся, что не успеет предотвратить сигнал. На его счастье, луна зашла за тучи, и все вдруг погрузилось в чернильную тьму. Лейтенант бесшумно перепрыгнул засохший ров, прижался спиной к валунам, уложенным строителями в основание стены, и, вынимая шпагу, приблизился к самому углу.

Первое, что он услыхал, было сопение. Затем из-за угла появилось острие алебарды и окованное сталью древко.

Д'Артаньян ухватился левой рукой за древко и дернул его в сторону от себя со всей силой, на какую был способен. Перед ним возник верзила швейцарец. Покинув свое убежище, совсем не вовремя выкатилась луна, и д'Артаньян увидел выпученные глаза сержанта, его толстые приоткрытые губы. Бывалый вояка не растерялся и мгновенно ухватился за висящий на боку треклятый сигнальный рожок. Сержант стоял так близко, что ударить шпагой его не было никакой возможности — впервые надежное оружие подводило хозяина. А рожок был уже у самых губ сержанта! Тогда д'Артаньян яростно ударил его эфесом шпаги по лицу. Швейцарец рухнул на землю. Лейтенант бросился коршуном, схватил блеснувший при свете луны рожок, поднял шпагу, чтобы пригвоздить противника к земле, и вдруг застыл с поднятой шпагой в правой руке и злосчастным рожком в левой. Если он убьет сержанта, бескровное похищение превратится в боевую вылазку, и неизвестно как на это посмотрит король. Он еще раз для верности ударил эфесом по лбу поверженного швейцарца, и тот потерял сознание.

— Помочь? — прошелестел над ухом голос Планше.

— Свяжи и возвращайся, — распорядился лейтенант и побежал к башне, сжимая в руке, как великий трофей, рожок.

Он вернулся как раз в тот момент, когда Портос опустил королеву на твердую землю.

— Как вы себя чувствуете, мадам? — заботливо спросил мушкетер Марию Медичи.

— Я парила в воздухе, как в клюве аиста! — ответила королева, и Портос опешил: кто мог ожидать такой восторженности от старухи?

Последние двести шагов до кареты, спрятанной в самой глубине чащи, Портосу пришлось нести обессилевшую женщину на руках. Он бережно усадил ее в нанятую потрепанную, видавшую виды карету.

— Дю Валлон! — позвала королева. — Дю Валлон, — повторила она. — Я никогда не забуду этого славного имени! — жестом она велела ему нагнуться и поцеловала в лоб. — А также и ваши имена, граф де Ла Фер и кавалер д'Эрбле, — сказала она подошедшим мушкетерам. Тут ее взгляд различил еще одного человека, стоявшего с медным рожком в руке чуть в стороне. В зыбком свете луны его лицо показалось ей знакомым.

— Вы тоже принимали участие в моем освобождении?

Д'Артаньян молча поклонился.

— Подойдите. Я хочу рассмотреть вас и узнать ваше имя! — приказала она. — Мне кажется, я вас уже где-то видела.

Д'Артаньян чертыхнулся про себя и молча сделал несколько шагов к старой королеве.

Она вгляделась в него, подслеповато щуря глаза, и вдруг отпрянула.

— Д'Артаньян! — прошептала она в ужасе. — Я как чувствовала! Самый преданный королевский пес! Вы подло обманули меня, господа… Нет, вас нельзя называть господами, вы — предатели, изменники, подлецы! — она с необыкновенной для ее возраста и тучности быстротой выскочила из кареты, подскочила к Атосу, вцепилась подагрическими пальцами в его плащ, задергала, комкая ткань в бессильной ярости. — Признайтесь, кому вы служите? Куда повезете меня? К моему сыну? К кардиналу? Или прямо в Бастилию? Говорите, не молчите, имейте смелость!

Марсильяк выхватил шпагу. Портос, стоявший рядом, с такой силой ударил его по руке, что тот выронил ее. Атос поднял клинок, встал на одно колено и протянул Марии Медичи эфесом вперед.

— Ваше величество! Вы можете убить меня. Это в вашей воле. Но оскорбить неповинного дворянина, не выслушав его… — Атос опустил голову, подбирая слова. — это не по-королевски. Мы не сказали вам ни слова неправды!

Королева не отстранила эфеса шпаги, но и не дотронулась до него.

— Здесь, в Компьене, вы, ваше величество, были долгое время отрезаны от мира, — продолжал Атос, все так же стоя на одном колене. — А тем временем кардинал в своей ненависти к вам и стремлении к власти перешел все мыслимые границы: он арестовал любимую фрейлину королевы Анны мадемуазель де Фаржи и приказал вынести ей смертный приговор, отрубить голову на Гревской площади!

— Боже! Какой изверг!

— Однако несколько дворян, движимые рыцарским чувством, освободили мадемуазель де Фаржи. Тогда Ришелье в слепой ярости приказал совершить казнь на Гревской площади над портретом де Фаржи, и портрету отрубили голову! Мы поняли, что он не остановится ни перед чем — и вот мы здесь.

Простые слова Атоса потрясли королеву. Она долго молчала, потом спросила:

— Вы — те самые дворяне, которые помогли бедняжке Фаржи бежать?

— Я был не один, ваше величество, и это не моя тайна. Я могу говорить лишь о себе: да, я участвовал в ее побеге.

Мария Медичи отстранила эфес шпаги.

— Встаньте, граф. Если бы я была действующей королевой, как во времена моего регентства, я бы сказала: "Встаньте, герцог". Но, увы, я изгнанница и беглянка… — Она задумалась. — Когда-то, примерно лет пять назад, я слышала в Лувре шепоток о четырех дворянах, верных заветам рыцарства. Они способствовали возвращению из Лондона бриллиантовых подвесок, неразумно подаренных королевой Анной герцогу Бекингему. В их числе называли имя д'Артаньяна, — она поглядела на стоящего молча лейтенанта. — Это так?

— Я могу лишь повторить, что это не моя тайна, — сказал Атос.

Д'Артаньян едва заметно усмехнулся и склонил голову.

— Что ж, в таком случае… все возможно… Господа, я прошу простить меня! — С этими словами Мария Медичи оперлась на руку стоящего ближе всех к ней Арамиса и поднялась в карету. Усаживаясь, она негромко сказала ему: — И вас я узнала. Герцогиня де Шеврез, не так ли?

— Мадам, — бесцеремонно перебил королеву Арамис. — Утром мы подъедем к Аррасу, если будет на то воля Господа. Наш дальнейший план таков: за несколько лье до Арраса мы оставим вас на попечении Марсильяка, ибо нас могут узнать в городе, что, как вы понимаете, нежелательно. В Аррасе мсье де Марсильяк переговорит с губернатором графом де Вардом о вашем переходе границы с Бельгией.

— Увы, господа, граф де Вард не относится к числу сторонников ее величества, — сказал де Марсильяк.

Королева промолчала, лишь легким наклоном головы подтвердив справедливость замечания Марсильяка.

— К сожалению, и у меня не сложились с ним отношения, — продолжил Марсильяк. — Так что боюсь, мои переговоры не приведут к желаемому результату.

— Да-а… — задумчиво протянул Арамис. — Мы этого не знали и потому не учли в своих планах…

— В таком случае, ваше величество, я полагаю, необходимо, чтобы вас сопровождал племянник губернатора, молодой виконт де Вард. Уж он-то сумеет договориться с собственным дядей, — заключил Атос.

Наступило молчание. Всем было известно, что старая королева недолюбливает задиристого и наглого виконта.

— Ваше величество, — нарушил молчание Арамис. — Другого выхода нет.

— Но в карете нет свободного места! — раздраженно заметила королева. — Вы все-таки хотите оставить меня без камеристки?

— Ваше величество! — вмешался де Марсильяк. — Я думаю, что господа правы. Будет самым разумным, если я уступлю свое место виконту де Варду.

— Но виконт остался в замке, — продолжала сопротивляться королева-мать.

— Мадам, — поклонился Марсильяк. — вам нужно только приказать. Я вернусь в замок и пришлю его.

— Я согласна, — со вздохом сдалась старая женщина.

Если бы только мушкетеры могли предположить, к каким событиям приведет это, казалось бы, незначительное отклонение от первоначально принятой диспозиции!

Но не дано простому смертному провидеть свою судьбу…

Глава 17

Светало. Прошло уже больше суток, как королева-мать спустилась на плечах Портоса из окна замка. Погоня, если она и была, наверняка потеряла беглецов в переплетении проселочных разбитых дорог. Карета, покачиваясь и подпрыгивая на выбоинах, медленно катилась в сторону Арраса, последнего французского города на границе с Бельгией. Королева-мать, прикрыв глаза, полулежала на продавленном сиденье, чуть постанывая при каждом ощутимом толчке. Напротив нее сидела камеристка с флаконом нюхательной соли в руках, готовая немедленно прийти на помощь.

— Эта дорога доконает меня, — прошептала Мария Медичи, не открывая глаз.

— Потерпите, ваше величество. Господа выбрали этот путь, чтобы…

— Будто я сама не понимаю… — раздраженно перебила камеристку королева-мать, открывая глаза. — Сил нет терпеть … погляди, не показался ли Аррас? Если мне память не изменяет, шпиль его главной башни можно увидеть за несколько лье…

Камеристка привстала и, держась за кожаные петли, вшитые во внутреннюю обивку кареты, выглянула в оконце.

— Ваше величество совершенно правы. Шпиль уже показался в просвете между деревьями.

— Слава Господу, — пробормотала королева-мать и вновь смежила веки. До ее слуха донеслись громкие мужские голоса. Она прислушалась. Спорили де Вард и граф де Ла Фер, точнее, спорил, кипятился и возмущался де Вард, а граф терпеливо успокаивал его.

— Черт возьми, граф, вы сознательно посадили меня на этого толстого, ленивого мерина, чтобы унизить! Неужели вы не понимаете, что я не могу появиться в городе, где мой дядя губернатор, на такой кляче?

— Любезный виконт! К сожалению, у нас нет лишней лошади. На этой кляче, как вы изволили выразиться, ехал слуга мсье д'Эрбле. Мсье д'Эрбле был настолько любезен, что согласился некоторое время обходиться без слуги, чтобы мы могла отдать его лошадь вам. А бедняга Базен сейчас пешком плетется в Париж.

Королева-мать восхитилась: какое изысканное оскорбление! Кто-кто, а она понимала толк в таких вещах. Едва ли скандальный мальчишка-виконт почувствует весь яд, скрытый в словах невозмутимого графа.

Виконт почувствовал и немедленно взвился:

— Мне нет никакого дела до вашего бедняги Базена, я думаю о престиже ее величества, которую я должен буду представлять в городе! И не называйте меня “любезным”! Я отлично знаю, что вы с радостью вызвали бы меня на дуэль и проткнули шпагой, если, конечно, вам бы это удалось, в чем я сомневаюсь! Увы, я не имею права, как человек чести, принять вызов, ибо мне еще предстоит скрестить шпаги с вашим дядей. После того, как я разделаюсь с ним, я к вашим услугам.

— Вы самонадеянный, невоспитанный мальчишка! Если бы не долг по отношению к ее величеству, я бы прямо сейчас надрал вам уши и отшлепал шпагой плашмя, — произнес спокойно Атос своим мелодичным голосом.

Дело заходило слишком далеко, и старая королева решила вмешаться.

— Господа! — раздался ее властный голос из приоткрытой дверцы кареты. — Я приказываю вам не ссориться и подать друг другу руки. Как вам не стыдно, виконт, затевать ссору из-за какой-то лошади.

— Мне случалось драться и по более ничтожному поводу, — пробормотал виконт.

— Осмелюсь отказаться выполнить приказ вашего величества, — громко произнес Атос. В его голосе прозвучала непреклонность.

Д'Артаньян почувствовал, что настала пора вмешаться и ему.

— Ваше величество, — сказал он, подъезжая к приоткрытой двери кареты и снимая шляпу. — Мы в виду Арраса. Полагаю, настало время вручить ваше величество попечению виконта де Варда, а нам откланяться.

— Как это откланяться? А кто сядет на козлы? — вдруг совсем по-мальчишески воскликнул де Вард.

— Вы, виконт. А ненавистную вам лошадь вернете нам. Это разрешит все наши споры, не так ли?

Все услышали приглушенный смешок королевы-матери, и дверца кареты со стуком захлопнулась.

— Но я не знаю, как управляться с четверкой коней!

— Разве вы не заметили, что на козлах все время сидит человек из Компьена, посланный хозяином кареты, чтобы вернуть ее домой? Вы просто сядете рядом с ним, — не без ехидства заметил д'Артаньян.

Де Вард промолчал и, спрыгнув с седла, подошел к карете.

— Не торопитесь, виконт. Мы еще немного подъедем к городским стенам, так что вы успеете договориться с графом, где и когда сможете встретиться с ним после того, как сочтете себя свободным от ранее принятых обязательств, — сказал д'Артаньян. В его голосе прозвучала откровенная насмешка. Однако де Вард послушно сел в седло.

Шагах в пятистах от города лес кончился. До самых стен тянулись поля и огороды. Д'Артаньян подскакал к карете и, сняв шляпу, почтительно произнес:

— Думаю, ваше величество, здесь мы, с вашего позволения, и расстанемся, — он учтиво поклонился. — Мы останемся на опушке и будем наблюдать за вами до тех пор, пока вы не въедете в ворота города. — Заметив, что королева-мать едва заметно кивнула, мушкетер крикнул: — Планше, Гримо! Настало время освободить место для его милости виконта!

Лицо де Варда перекосилось от ярости, но, тем не менее, он спешился и, дождавшись, пока слуги спустятся на землю, полез на козлы.

д'Артаньян ухмыльнулся, снял шляпу, склонился до земли и учтиво произнес:

— Всегда верный слуга вашего величества!

Остальные поприветствовали королеву на манер мушкетеров, хотя и были в цивильном платье.

Человек из Компьена хлестнул лошадей и безжалостно погнал карету через луг прямо к воротам города.

Мария Медичи, несмотря на то, что карета подскакивала на ухабах и рытвинах, вдруг ощутила удивительный покой. И как всегда в минуту успокоения, ее мысль вернулась к тому, что с раннего детства занимало ее больше всего на свете — собственная персона. Не судьба Франции, которую, несомненно, потрясет ее побег. И не судьба когда-то обожаемого, а потом ненавистного кардинала — король, несомненно, обвинит его во всем и лишит своего доверия, — нет, ее собственная судьба, ибо жизнь, как выяснилось, не кончилась и впереди ее ждали будоражащие остывшую, как она совсем недавно думала, кровь головокружительные политические комбинации. И конечно, ей и в голову не могло прийти, что приказ об ее освобождении отдал король. Пусть иносказательно, намеком, трусливо, но именно он. За те месяцы, что она провела в Компьене, ее нелюбовь к старшему сыну отлилась в безупречную форму истинно итальянской ненависти, и теперь она была готова на все, вплоть до… Она зажмурила глаза. Никогда не следует произносить это даже мысленно. Словом, она была готова на все, и это не были пустые слова, тому порукой кровь Медичи в ее жилах. Лишь бы Господь позволил ей пересечь границу Франции, этой неблагодарной, ненавистной страны, для которой она столько сделала, в которую вложила столько ума, сил и золота, что любое другое государство расцвело бы вместо того, чтобы погрязнуть в интригах и сварах, как это происходит с Францией. Она забыла в этот момент, что ее собственная родина пребывает в подобном же состоянии многие века и давно уже стала ареной борьбы десятка честолюбивых принцев, превратившись из государства в некое условное понятие “Италия”, освященное воспоминаниями о великой Римской империи. Приближаясь к границе Франции, она становилась все меньше француженкой и все больше итальянкой, а точнее, флорентийкой, дочерью той земли, где родятся самые умные, самые талантливые, самые тонкие, красивые и изворотливые люди в мире.

Карета въехала на мост, перекинутый через полузасохший ров. Солдат с алебардой остановил карету у самых распахнутых ворот, лениво взглянул в окошко. Увидев двух пожилых женщин, он махнул рукой, показывая, что карета может проезжать. У губернаторского особняка де Вард остановил лошадей, спрыгнул с козел, сказал королеве-матери, что, по его мнению, губернатора надлежит предупредить о неожиданном визите, и скрылся в доме, властно отстранив вышедшего ему навстречу ливрейного слугу.

Опять ждать…

Мария смутно представляла себе, где проходит граница и как она обозначена. Ей просто хотелось как можно скорее пересечь эту условную, невидимую черту и, покинув владения сына, появиться во владениях зятя. Но почему-то вместо дочери, о которой ей, казалось бы, надлежало сейчас вспомнить, она подумала об Анне, единственном, кроме сына Гастона, человеке, о котором она иногда думала с некоторым подобием нежности. В этой симпатии было много противоречивого. Невысокая, с юности склонная к полноте, короткошеяя и, что греха таить, кривоногая, с плоской грудью и обвислым задом, Мария Медичи не могла не видеть торжествующую, всепобеждающую красоту Анны. Высокая, стройная, полногрудая, с унаследованными от далеких предков, австрийских эрцгерцогов, голубыми глазами, с тем таинственным налетом вечной печали на лице, который действовал столь завораживающе на мужчин, она по всем законам должна была вызывать у нее ненависть. А флорентийка ей сочувствовала и даже временами почти любила. Во всяком случае, она с радостью согласилась бы на сватовство Гастона к Анне, случись что с Людовиком. Почему? Не потому ли, что при всей своей победительной красоте Анна была по-бабьи несчастна, лишившись в юности возможности вступить в брак по любви во имя династических и государственных интересов, как в свое время лишилась ее сама Мария Медичи.

А ведь на браке старшего сына с Анной в свое время настояла именно она, Мария Медичи. И что из этого вышло? Шестнадцать лет ненависти с одной стороны и безразличия с другой. Что натворил ее сын в первую брачную ночь? А может быть, правы придворные сплетники, и он ничего не натворил? Ведь шептались же, что шесть лет Анна оставалась девственницей. Если она родит от Гастона, у нее появится внук, дофин, и все будут счастливы.

На мгновение острая жалость пронзила ее материнское сердце — жалость к этому нелепому, несчастному, неудачливому сыну великого отца, ее первенцу!

Глава 18

"Нелепый, несчастливый сын великого отца", король Франции Людовик XIII в этот момент чувствовал себя превосходно.

Похоже, большая охота удалась. Во всяком случае, он остался на какое-то время свободным от опеки кардинала: Ришелье, как сообщили королю, просидел под свист и улюлюканья толпы в одиночестве все то время, пока совершалась нелепая казнь портрета де Фаржи на Гревской площади. Когда позорный фарс закончился, он укрылся в своем огромном недостроенном дворце.

Анна ближе к вечеру уехала в Париж, сославшись на страшную мигрень.

Людовик до полуночи беспечно пил любимое им игристое в компании де Тревиля и нескольких мушкетеров, ветеранов итальянских походов, которые они прошли бок о бок с королем. Затем он крепко уснул в своем огромном шатре.

Утром придворный скороход, по его категорическому приказу, привез в королевской карете Маргариту де Отфор прямо к месту бивуака.

Король подошел к карете, сам открыл дверцу, подал мадемуазель руку. Девушка легко выпорхнула из экипажа. Людовик склонился и поцеловал ей руку. Окружающий мир для него исчез.

Придворные, пестрой, шумной толпой теснившиеся около короля, словно подчинившись знаку невидимого церемонимейстера, мгновенно разошлись и скрылись в кустах.

Не ушла только герцогиня ди Лима. Она осталась стоять у королевского шатра. Мрачная, невыспавшаяся, злая на весь свет и, в том числе, на короля, который настоял все-таки на своем и вытребовал сюда, на Большую охоту, Марго. На самом же деле истинной причиной ее отвратительного настроения было странное поведение Арамиса, куда-то бесследно исчезнувшего. Она хлестала в раздражении и бессильной злобе по высокому сапогу длинным хлыстом.

Король повел мадемуазель в шатер. Герцогиня упрямо последовала за ними, игнорируя возмущенные взгляды Людовика.

Целый час она пыталась играть роль дуэньи при своей племяннице, пока, наконец, Людовик, выведенный из себя ее поведением, не отослал герцогиню, словно простую камеристку, с пустячным поручением к одному из распорядителей охоты маршалу д'Эстре.

— Наконец мы одни! — воскликнул король, проводив взглядом герцогиню.

Та шла прочь, не выбирая дороги, яростно сбивая хлыстом листья с кустов орешника.

— Сир, мне кажется, что вы смертельно оскорбили тетушку, — вздохнула Марго, мило покраснев, потому что осмелилась сделать завуалированное замечание королю.

— Ваша тетушка привыкла, что все находят ее прекрасной, и поэтому иногда бывает несносной.

— Вы должны понять ее, сир. Она несет ответственность за меня перед Богом и моей покойной матерью.

— Только не говорите мне “вы должны”. Я ненавижу эти слова с раннего детства, их так часто повторяла моя матушка.

— Вы не любите ее?

— Я ненавижу ее. Но недавно я обнаружил, что в этой ненависти нашлось место и для любви. — Людовик замолчал, его мысли унеслись туда, в Компьен, где в это время, наверное, если все прошло благополучно, в панике уже ищут королеву-мать.

— Вы очень похожи на вашу августейшую сестру, испанскую королеву, ваше величество, — осмелилась нарушить молчание Марго.

— А вы видели ее? — спросил король, обрадовавшись, что нашлась тема для беседы.

— Да, ваше величество.

— Как я не догадался! Приехав в Мадрид из монастырской школы, вы, конечно, были представлены ко двору?

— Да, ваше величество.

— Наверное, у вас сразу же появились поклонники?

— Ваше величество… — Марго потупилась и покраснела.

— Не смущайтесь, дитя мое. Нет ничего удивительного, если у такой очаровательной молоденькой девушки появляются поклонники.

— Вы слишком добры ко мне, ваше величество. Но я была при дворе всего один раз.

— Почему?

— Не знаю, смею ли я вам сказать, ваше величество…

— Говорите, Марго, говорите!

— При дворе царит ужасная скука.

— Мне неоднократно говорили об этом. Но я открою вам секрет, мадемуазель. И при моем дворе царит невыносимая скука. Если бы не охоты…

— А я мешаю вам охотиться, сир.

— Бог с ней, с охотой, мадемуазель. Сейчас мы будем завтракать! Вы завтракали?

— Нет. Скороход появился как раз в тот момент, когда я села за стол.

— И он не дал вам закончить трапезу?

— Ваше величество…

— Я прикажу примерно его наказать!

— Может быть, не стоит, ваше величество? Он старался как можно лучше выполнить ваше приказание. Разве можно наказывать за старательность?

— Пожалуй, вы правы, — король оглянулся. — Что за черт! Здесь толпилась куча людей, когда они мне не были нужны, а теперь, когда мне кто-то понадобился, их и след простыл, нет ни единого человека! — он громко хлопнул в ладоши. — Эй, Дюпон! Мы хотим завтракать! — он обратился к Марго: — Вы предпочитаете в шатре или на ковре?

— Как вам будет угодно, сир.

— В шатре, Дюпон! — крикнул Людовик.

Над кустами возникла физиономия Дюпона, он поклонился и скрылся.

Они сидели за столом в огромном, немного душном шатре, казалось, бесконечно долго. Неслышные слуги ревностно следили за многочисленными переменами блюд, приготовленными невидимыми поварами. Марго насытилась крохотным крылышком пулярки, а король, исправно пробуя каждое поданное блюдо, говорил, говорил, говорил, словно многие годы молчал в своем большом и мрачном дворце. И постепенно Марго почувствовала, что этот невысокий, изящный, темноглазый человек, так и оставшийся юношей, несмотря на свои тридцать лет, привлекает ее, а его внимание не только льстит, но и волнует.

Завтрак плавно и не спеша перешел в обед. Затем так же незаметно, словно по мановению волшебного жезла, исчез стол… Король и Марго полулежали на огромном пушистом ковре, опираясь на целый ворох подушек. Где-то пели охотничьи рожки, время от времени доносились выстрелы, но Людовик, увлеченный беседой, не спешил покинуть шатер, чему Марго только радовалась. Ей было страшно подумать, что такой прекрасный день может закончиться кровавой потехой, убийством беззащитного зверя, виноватого только в том, что он оказался в пределах неотвратимой облавы…

Спустилась ночь, и Маргарита впервые вспомнила о тетушке. Но та не появлялась. Слуги ловко разожгли костер чуть в стороне от шатра. Король галантно помог встать девушке и проводил ее к костру.

Долгое время они молча смотрели на огонь. Говорить не хотелось.

Взошла луна. Марго зевнула, прикрыв рот ладошкой. Людовик поднял руку, и сразу же появился Дюпон. Король что-то шепнул ему. Дюпон поспешно скрылся и вскоре вернулся, сопровождая герцогиню ди Лима, все еще обиженную, но собранную и решительную. У короля было слишком хорошее настроение, чтобы обратить внимание на обиду прекрасной испанки.

— Мадемуазель де Отфор хочет спать, — сказал он с истинно королевской лаконичностью.

Герцогиня увела Марго в свой шатер, разбитый недалеко от пустующего шатра Анны Австрийской. Марго заснула на полуслове, отвечая на вопросы тетушки.

А Людовик еще некоторое время сидел у костра перед своим роскошным шатром, пытаясь разобраться в собственных чувствах.

Что произошло, почему он, до тридцати лет испытывавший стойкую неприязнь ко всем женщинам, неприязнь, которая уже привнесла столько сложностей в жизнь не только его, но и всей Франции, тщетно ждущей появления на свет наследника, вдруг почувствовал влечение к этой милой, хорошенькой, застенчивой провинциалке?

Появился Дюпон, встал на одно колено у костра и, поправляя прогоревшее полено, шепнул:

— Сир, к вам гонец из Компьена.

Людовик хотел было уже воскликнуть: “Так зови его”, но тут вспомнил, что он не должен ничего знать о том, что вероятно, уже произошло, и спросил:

— От королевы-матери?

— Нет, сир, от командира швейцарцев. У него приказ вручить донесение только вам, ваше величество. Вы же знаете швейцарцев, они упрямы, как беарнские ослы.

— Веди его сюда, — перебил Дюпона король.

Швейцарец, внушительного роста, в широкополой шляпе и цивильном платье, возник в неверном свете угасающего костра, как видение из далеких детских сказок. Он потоптался на месте, не зная, видимо, как приветствовать короля, лежащего на подушках, снял шляпу, запустил руку за отворот пропыленного камзола, извлек пакет и с поклоном вручил его королю.

Людовик нетерпеливо вскрыл пакет, пробежал глазами две короткие строки послания, откинулся на подушки, улыбнулся, еще раз прочитал лаконичное донесение и бросил бумагу в костер.

— Дюпон, распорядись, чтобы его накормили. И дай ему десять пистолей! Да, и пошли за Тревилем, я хочу видеть его немедленно.

Людовик возлежал на подушках в шатре, облаченный в тончайший шелковый халат, когда Дюпон ввел капитана роты мушкетеров.

— Сядьте рядом, Тревиль. Я не хочу кричать на весь лес, сообщая вам одну тайну. Правда, уже завтра утром она перестанет быть тайной. Садитесь, садитесь, не до церемоний. Королева-мать сбежала из Компьенского замка.

Тревиль долго молчал, что-то сопоставляя, затем склонил голову, чтобы скрыть легкую усмешку, появившуюся у него на лице.

— Вы улыбаетесь, капитан? Вы не удивлены?

— Я не очень удивлен, ваше величество, так будет точнее.

— Объяснитесь.

— Позавчера один из моих лейтенантов, вам хорошо известный мсье д'Артаньян, попросил отпуск на три дня для устройства личных дел. Ему, как всегда, должны были помогать Атос, Арамис и Портос. Я решил, что несколько дней слишком незначительный повод, чтобы беспокоить ваше величество, и дал разрешение. Они уехали утром в день охоты…

— Подождите, Тревиль, — перебил капитана король, — я отлично помню, что они сопровождали меня в лесу. Их видели десятки людей! — поспешил он добавить, заметив на губах своего капитана чуть заметную улыбку.

— Совершенно верно, ваше величество. Но вскоре они уехали.

— Вы уверены, капитан? — с подчеркнутым удивлением спросил Людовик.

— Абсолютно, ваше величество. Сразу же после того, как двинулись загонщики.

— Откуда вам это известно?

— Мне доложил штабной сержант.

— И что из того?

— Ваше величество, они уехали все вместе, вчетвером и со слугами!

— Куда же они направились?

— К Амьенской дороге. И это меня насторожило.

— Вот как… — произнес король и пожал плечами, давая понять, что беседа наскучила ему.

— А сегодня дежурный мушкетер задержал швейцарца, переодетого в цивильное платье. Он пытался пройти к вашему величеству. Мушкетер допросил его, и тот объяснил на своем дурацком французском языке, что направлен к королю капитаном швейцарской стражи из Компьена с важным сообщением…

— Вот же идиот! — не выдержал король.

— Он просто исполнительный солдат, сир. И тогда я сложил два и два…

— Что же у вас получилось, Тревиль? — нетерпеливо спросил Людовик.

— Это был гениальный ход, ваш величество!

— Чей?

— Если бы здесь не был замешан д'Артаньян, сир, я бы решил, что этот ход сделал кардинал. Но поскольку гасконец с кардиналом несовместимы, как винный уксус с парным молоком, остается предполагать только одно…

— Почему вы считаете этот ход гениальным? — перебил капитана Людовик, тщетно пытаясь скрыть самодовольную улыбку.

— Потому что отрезанная от Франции королева-мать скоро превратится в лишнюю фигуру на шахматной доске истории.

— Позаботьтесь, Тревиль, чтобы завтра как можно больше людей узнали вашу точку зрения, — и король протянул своему капитану руку для поцелуя.

Гонец, посланный преданным Ришелье капелланом Компьенского замка с известием о побеге Марии Медичи, добрался до Парижа глубокой ночью, отстав от швейцарца на несколько часов. После долгих переговоров со стражей у северных ворот он был сопровожден в Пале Кардиналь.

Ришелье сразу же принял его.

Выслушав краткое сообщение, кардинал распорядился накормить гонца и задержать его до следующего дня, чтобы новость не расползлась раньше времени по Парижу.

Следовало найти надежного человека, который незамедлительно отправился бы в Компьен и самым дотошным образом расспросил швейцарцев обо всех подробностях похищения. Еще совсем недавно кардинал, не сомневаясь, послал бы за Рошфором. Но в последнее время граф последовательно проваливал одно задание за другим. Ришелье и мысли не допускал, что Рошфор предает его. Просто у каждого человека в жизни случаются полосы неудач. Поэтому он вызвал секретаря и попросил узнать, не дежурит ли сегодня лейтенант Ле Брэ, и если дежурит, то прислать его немедленно. Лейтенант обратил на себя его внимание находчивостью, ловкостью и умением не задавать вопросы.

К счастью, Ле Брэ оказался на месте.

— Лейтенант, — обратился к нему Ришелье, как только тот появился в кабинете. — Я хочу поручить вам одно дело. От того, как вы с ним справитесь, во многом зависит ваша дальнейшая карьера. Случилось невероятное: королева-мать бежала из Компьенского замка.

— Ваше преосвященство!..

— Да, бежала! — с раздражением подчеркнул кардинал. — Скачите в Компьен, вручите командиру швейцарской стражи замка мою записку и вдумчиво побеседуйте с солдатами, которые дежурили в ночь побега и подверглись нападению неизвестных. Меня интересует любая деталь, любые подробности, приметы нападавших: рост, костюмы, акцент, все, что удалось разглядеть ночью. По возможности выясните, сколько их было. И немедленно, не жалея лошадей, возвращайтесь.

Кардинал черкнул несколько слов на листке плотной бумаги, отдал лейтенанту и кивком головы отпустил его.

Теперь можно было взвесить все возможные последствия побега королевы-матери и подумать о контрмерах, буде они потребуются.

По сведениям, полученным Ришелье, тетка короля Испании Филиппа III инфанта Изабелла, вдова рано умершего эрцгерцога Альбрехта, фактическая правительница Нидерландов, совсем недавно гостила у племянника в Мадриде. Буквально на днях она возвратилась домой и неожиданно сразу же срочно выехала в Брюссель, где и находится в настоящее время. Он долго думал, пытаясь отгадать причину такого стремительного вояжа далеко не молодой инфанты. Пожалуй, побег Марии Медичи объясняет все самым убедительным образом. Особенно если учесть, что младший сын королевы-матери, принц Гастон Орлеанский, находится не так далеко от Брюсселя, в гостях у своего родственника герцога Лотарингского, скрываясь у него от гнева старшего брата. Коль скоро так, то все это части одного грандиозного заговора! А значит, те, кто помог бежать королеве-матери, совершили государственную измену. Они, несомненно, сопровождают Марию Медичи и сейчас тоже находятся за пределами Франции. Но здесь остались их родственники, их земли, замки! Кардинал не считал себя мстительным, он просто полагал, что в юриспруденции важное место занимает положение о неотвратимости наказания.

Скорее всего, королю уже сообщили о побеге. Интересно, когда его величество соблаговолит известить своего первого министра о столь значительном событии в государстве?

Утром король проснулся в отличном настроении и, едва умывшись, послал с Дюпоном приглашение мадемуазель де Отфор позавтракать с ним. Она незамедлительно явилась в сопровождении герцогини ди Лима. Король с неудовольствием посмотрел на герцогиню и сказал решительно, что было совершенно несвойственно ему:

— Мадам, я пригласил к завтраку мадемуазель де Отфор.

Герцогине не оставалось ничего иного, как откланяться.

Завтрак, по желанию короля, сервировали на полянке перед шатром, чуть в стороне от черной проплешины, оставшейся после вчерашнего костра. Король покосился на нее, и немедленно слуги под руководством Дюпона обломали ветки на окружающих кустах и забросали черное пятно.

Людовик, не обращая внимания на поднявшуюся суету, сидел у ног Марго. Теперь уже она говорила, рассказывая ему о бесконечных мелочах, заполнявших совсем недавно ее монастырскую жизнь. Король осмелился и подсадил ее на высокие подушки, а сам примостился у колен девушки.

Незаметно ушли слуги. Исчез Дюпон. Где-то в отдалении ржали кони, лаяли собаки, над головами запели птицы. Тень от высокого дерева уползала с поляны, открывая дорогу ослепительным лучам солнца. Марго сняла шляпу, ее пышные волнистые волосы рассыпались по плечам. Король глядел на нее с таким восторгом, что она, смутившись, отняла руки, которые он время от времени нежно целовал. Тогда он приник к ее коленям. Его горячие губы жгли ее кожу сквозь легкий шелк амазонки. От смущения она затараторила, описывая чопорный Мадридский двор, а он смеялся и воровато утыкался своим длинным бурбонским носом в ее колени, еще по-девичьи угловатые, и с жадностью ловил раздувающимися ноздрями божественный запах от смеси флорентийских духов, свежей травы и того неподражаемого аромата, который источает разгоряченное девичье тело, ощущая с упоением, как вздрагивает еле заметно девушка от каждого его прикосновения.

Ему никогда еще не было так хорошо. Хотелось бесконечно ласкать, поглаживать, целовать эти податливые колени, зная, что девушка, в отличие от многочисленных прелестниц Лувра, не посмотрит на него с плохо скрытым презрением, если он, погладив и повздыхав, не сделает больше никаких поползновений. И в то же время его пьянила мысль, что, возможно, в нем вот-вот проснется желание и тогда, стоит ему только протянуть руку, он сможет сорвать этот прелестный, еще только распускающийся бутон. Он не торопился, продлевая упоение, подсознательно применяя самую изощренную тактику приручения взволнованного и жаждущего быть прирученным зверька.

А Марго не понимала, что с нею происходит.

Такого еще никогда не бывало. Невероятная истома разливалась по всему телу от мягких, легчайших прикосновений рук и губ короля. Его горячее дыхание, проникая сквозь тонкий шелк, бередило, а в голове мелькали обрывки рассказов более опытных монастырских воспитанниц вперемешку со сценами из романов, украдкой прочитанных в обширной библиотеке дворца ди Лима, и ночных смутных видений. Голова короля все глубже погружалась в складки ее платья. Ей захотелось взлохматить еще недавно безупречно уложенные волосы и прижать к себе его голову.

Только дьявол мог так изощренно слить испанскую и буйную южно-французскую кровь и влить эту горючую, воспламеняющуюся, как ямайский ром, смесь в жилы юной девушки, давно созревшей для плотской любви под жарким солнцем ее второй родины. И более того, подсунуть ей в качестве искусителя не наглого покорителя женских сердец, луврского кавалера, а робкого, стеснительного с женщинами короля…

Глава 19

Герцогиня ди Лима взвилась от бесцеремонных слов короля, сказанных ей утром, как породистый конь от удара хлыста.

Она второй день не находила себе места от душившей ее ярости. Мрачная и оттого подурневшая, она отвратительно провела ночь на плохо взбитых подушках, брошенных прямо на ковер. Мысли о неслыханном оскорблении, нанесенном ей каким-то жалким мушкетеришкой, который осмелился отвергнуть ее благосклонность, не давали покоя. Так нагло повести себя, ускакать после того, как она позволила ему пламенные объятия и поцелуи! Она кусала ногти от бешенства, тем более яростного, что с каждой минутой понимала: она все сильнее и безнадежнее влюбляется в этого наглеца, бабника, избалованного вниманием первых красавиц двора! Никогда и никто еще не посмел так пренебречь ею! А тут еще и король, столь явно отдавший предпочтение этой тихоне Марго. Сегодня утром она просто взвилась, как породистая кобыла от удара хлыста, когда Людовик недвусмысленно велел ей уйти.

За время охоты герцогиня дважды осмелилась прервать нежный дуэт Людовика и племянницы и просить, ссылаясь на нездоровье, разрешения покинуть охоту и вернуться в Париж. Но король только отмахивался, отлично понимая, что если он разрешит герцогине уехать, ему придется отпустить с ней и Марго.

Черт бы побрал его столь несвоевременное и непредусмотренное хитроумными планами мадридских политиков увлечение!

А солнце тем временем неуклонно поднималось в зенит, напоминая, что время приближается к полудню, третьему полудню этой бестолковой, ужасной, бессмысленной охоты.

Главный ловчий, сияя самодовольством, вывел пеструю нарядную толпу благородных охотников к просторной поляне, застланной поистине гигантским ковром. Белоснежные скатерти, в продуманном беспорядке разбросанные по ковру, были уставлены серебряными и золотыми приборами, повсюду стояли корзины с бутылками вина, и лежали охапки только что срезанных роз.

Наградой ловчему были аплодисменты. Даже король, подъехавший к поляне верхом в сопровождении мадмуазель де Отфор, соизволил выразить удовлетворение. Он спрыгнул с коня и приблизился к мадемуазель. Она скользнула с седла прямо в крепкие руки короля, и при этом ее щечка коснулась щеки короля. Мимолетная ласка, словно молния, пронзила обоих, он задержал Марго в объятиях, что не укрылось от внимательных взоров придворных, и бережно поставил на землю.

Людовик сделал несколько шагов вдоль опушки, его взгляд отыскал в центре ковра некое подобие возвышения, образованное взбитыми подушками, представил себе, как он будет на протяжении несколько часов сидеть в центре любопытных взоров подданных, подозвал главного ловчего.

— Все, что вы подготовили, граф, великолепно. Но, видите ли, мне бы хотелось… — король замялся, не зная, как выразить то, что он хотел сказать, и растерянно посмотрел на Марго.

Главный ловчий перехватил этот взгляд, мгновенно истолковал его, поклонился королю и решительными шагами пошел туда, где высокие кусты отделяли от большой поляны небольшую тенистую лужайку. Там он огляделся, хлопнул в ладоши и отдал негромкое приказание подбежавшим слугам.

Пока король ополаскивал руки в серебряной миске, пока, улыбаясь, помогал умыться Марго, и даже галантно протянул ей полотенце, прелестную лужайку успели подготовить к королевской трапезе: застлали ковром, уложили на него белые скатерти, уставили изысканными блюдами, в серебряном ведерке со льдом принесли пару бутылок игристого вина из Шампани.

Поблагодарив ловчего, король провел Марго на преображенную полянку.

Герцогиня ди Лима бесцельно бродила вокруг большого ковра, поглядывая в сторону соседней лужайки. Место, выбранное для Людовика главным ловчим, слишком напоминало альков, чтобы можно было пройти туда без приглашения короля. А Людовик с истинно королевской невозмутимой небрежностью не реагировал на все ее попытки обратить на себя внимание, как она не крутилась, задевая ветки в окружающем полянку кустарнике. Он никак не замечал прекрасную испанку, увлеченный беседой с Марго.

В конце концов герцогиня потеряла надежду получить приглашение короля к завтраку, презрительно усмехнулась, вздернула высокомерно подбородок, будто не она только что вела себя, как последняя втируша, и оценивающим взглядом обвела, выбирая для себя место, большую поляну, превратившуюся в огромный обеденный стол, за которым, наподобие римлян, возлежали придворные.

Ее внимание привлекла живописная компания молодых кавалеров, окруживших герцогиню де Шеврез. Кто-то полулежал в ногах весело смеющейся Мари, кто-то склонялся над ней с салфеткой в руке, изображая слугу, а рядом сидел красавец де Шатонеф, доверенный человек кардинала, член Государственного совета, хранитель государственной печати и, как шептались придворные, любовник Мари. Сама де Шеврез, всегда выезжающая на охоту в мужском костюме и, надо признать, носившая его с превеликим шармом, полулежала в вольной позе, подогнув под себя ногу и опираясь на локоть.

Ди Лима решительно направилась, лавируя между дамами и кавалерами, к своей единственной хорошей знакомой при французском дворе.

— Я хотела бы посплетничать с вами, — сказала она непринужденно де Шеврез по-испански.

Белокурая герцогиня бросила внимательный взгляд на черноволосую герцогиню.

— Господа, я вас не смею задерживать, — сказала она окружающим ее кавалерам, и они покорно удалились.

— К вам это тоже относится, мой друг, — мило улыбаясь, сказала она де Шатонефу.

Тот неохотно поднялся, поклонился, бросил неприязненный взгляд на герцогиню ди Лима и ушел.

— Кажется, я приобрела недруга, — заметила испанка. — Не стану утверждать, что я в отчаянии. Ваш красавец де Шатонеф слишком слащав. Если быть откровенной, я поражаюсь вашему выбору, дорогая Мари.

— Временами я и сама поражаюсь своему выбору, Агнес.

— Значит ли это, что он продиктован обстоятельствами? — ди Лима намекала на то, что приближенный к кардиналу член Государственного совета де Шатонеф может оказаться очень полезным источником информации.

— Разве я похожа на женщину, которая в своих предпочтениях руководствуется чем-либо иным, кроме чувств? — спросила де Шеврез с улыбкой, прямо противоречащей ее словам.

Красавец, острослов, бретер де Шатонеф обладал еще одним достоинством, которое черноокая герцогиня еще только начинала ценить в людях: он был политическим игроком до мозга костей, а будучи истинным французом, часто опирался для реализации своих амбиций на женщин. Как член Государственного совета, он варился в самом пекле французской внутренней и внешней политики и в этом качестве был бесценен для Шеврез. Белокурая герцогиня, к тридцати годам испытавшая все утехи любви, — говорили, что из ее любовников можно было бы составить целый гвардейский полк! — открыла для себя, что нет на свете ничего увлекательнее, чем тонкая политическая интрига, когда разговоры иносказательны, недосказаны, и все может измениться в любую минуту. По некоторым признакам де Шеврез поняла, что ее испанская подруга только вступает в этот мир тайн, интриг, заговоров, и снисходительно улыбнулась.

— Садитесь, дорогая Агнесс, не стойте, не привлекайте к себе внимания нашего жадного до сплетен двора.

Ди Лима непринужденно опустилась рядом с белокурой герцогиней.

— Король не пригласил меня к трапезе, он делит ее с моей племянницей, дорогая Мари, и я, признаться, немного растеряна. Как прикажете это понимать?

— Только как признак восхождения новой звезды при нашем дворе. И ничего особо удивительного в том нет. Ваша племянница очаровательна.

— Но вы сказали “особо удивительного”, Мари.

— Я полагаю, что, провожая вас, ваш родственник (Ди Лима сразу же поняла, что де Шеврез имела в виду первого министра Испании Оливареса) не скрыл от вас, что наш король оказывает несколько странное предпочтение мужчинам? Впрочем, следовало бы сказать “оказывал”, — задумчиво протянула белокурая герцогиня.

— Мой родственник не был столь категоричен в своих суждениях.

— Странно, — удивилась де Шеврез. — Насколько мне известно, дон Оливарес всегда прекрасно осведомлен обо всем, что происходит на Сене.

— Если бы он был в этом убежден, я бы не оказалась здесь. Видимо, он сомневался.

— Что же дало пищу сомнениям?

— Письма, в которых флорентийка описывает дочери, как ревнует король Анну к кардиналу и к принцу Гастону. Согласитесь, ревность иногда бывает предтечей любви.

— Но я заметила, что вы нисколько не расстроены успехом племянницы.

— Да?

— Более того, я обратила внимание, что вчера во время охоты вы все время несколько потерянно оглядывались.

Щеки чернокудрой герцогини слегка порозовели.

— Я не ошиблась? Вас волновало, почему не видно в конвое короля одного мушкетера?

Ди Лима покраснела, опустила глаза и едва заметно кивнула.

— Не смущайтесь, Агнесс. Я наблюдательна, а повадки милейшего Арамиса хорошо изучила. И не хмурьте ваши прекрасные смоляные бровки, мы с ним давно уже друзья. Просто друзья. И все, что вам рассказали о некой Мари Мишон, кануло в Лету. Если уж опасаться, что кое-какие угольки все еще тлеют в его сердце, то надобно думать о Камилле де Буа-Трасси! — и де Шеврез звонко рассмеялась. — Я была готова прозакладывать сто пистолей против одного ливра, что они тлеют, но когда увидела, как целеустремленно его вороной скачет вслед за вашей белой кобылкой в чащобу леса… — бывшая Мари Мишон не договорила и лукаво улыбнулась.

— Вы видели? — не нашла ничего лучшего, как спросить ди Лима.

— Конечно. Не смущайтесь. Охоты для того и придуманы, чтобы возникали романы.

— Я не смущаюсь, Мари. Меня мучает совсем иное. Понимаете… — ди Лима в нерешительности умолкла.

— Говорите, Агнесс.

— Когда желанные слова признания уже готовы были сорваться с его губ, он вдруг… вдруг… — повторила ли Лима, и ее губы, по-детски обиженно дрогнули, — он воззрился на солнце, что-то пробормотал, вскочил на коня и ускакал. И я с того времени его больше не видела!

— О-ла-ла, милая Агнесс. Вот что вас тревожит! Не волнуйтесь, с ним это бывает.

— Что это?

— Припадки благочестия. Или о благочестии следовало бы говорить “приступы”?

— Я не поняла, Мари.

— Иногда он в самый неподходящий момент вспоминает о Господе и исчезает, чтобы вымолить у него прощение за грех, который он еще только собирается совершить.

— О, мой Бог! — только и смогла вымолвить ди Лима.

Де Шеврез с любопытством разглядывала испанку. В свое время знакомство с герцогиней, тогда еще только что покинувшей монастырь скромной девушкой из обедневшего старого рода, быстро переросло в дружбу. В Мадриде удивлялись дружбе принцессы из гордого дома Роанов и дочери обычного идальго, правда, ведущего свой род от одного из рыцарей прославленного Сида Компеадора. Принцессу забавляла ревность и неистовость, проявляемая Агнесс в борьбе за внимание юной инфанты Анны, известной в Европе, как Австрийская, потому что происходила она из дома австрийских Габсбургов. Вскоре сватовство, затеянное Марией Медичи, матерью короля Франции Людовика XIII, увенчалось успехом, шестнадцатилетняя Анна стала королевой Франции и уехала с мужем, своим ровесником, в Париж. В их свите возвращалась во Францию и Мария де Роан. В Париже она вышла замуж за герцога де Шевреза, одного из принцев Лотарингского дома, и стала единственной подругой и поверенной Анны, а юная Агнесс осталась в Испании. По просьбе Анны, ей было обещано место фрейлины при дворе Изабеллы, сестры короля Франции Людовика и жены наследника испанской короны Филиппа. В следующий приезд в Мадрид де Шеврез встретила уже совершенно иную женщину. Сильную, уверенную в себе, вкусившую богатство. Ее родственник, епископ Оливарес, стремительно поднимался к власти по извилистым лестницам Эскуриала. Он выдал Агнесс за бывшего вице-короля далекой испанской колонии Перу и к свадьбе добился для него титула герцога Лимского — пустой, но громкий титул!

На первый взгляд, положение двух герцогинь на светской лестнице уравнялось. Но только на первый взгляд. Лотарингский дом вел свое происхождение от Карла Великого и был в родстве со всеми династиями Европы. А предки новоявленного герцога ди Лима были упомянуты в испанских хрониках только два века тому назад, в связи с каким-то малозначительным эпизодом.

Тем не менее, дружба возобновилась.

Это и позволило двум красавицам вести разговор, откровенный настолько, насколько он мог быть между двумя женщинами.

— Но признаюсь вам, Агнесс, меня тоже кое-что заинтересовало в связи с нашим милейшим Арамисом. Понимаете, я целый день не видела ни его, ни его друзей, тоже мушкетеров.

— Портоса и д'Артаньяна?

— Вы их уже успели узнать? Добавьте еще к ним Атоса. Эта четверка неразлучна последние годы.

— Разве я вам не рассказывала? С шевалье д'Артаньяном я познакомилась в первые дни моего приезда в Париж. Он оказал мне важную услугу.

И герцогиня поведала историю появления лейтенанта мушкетеров в ее доме.

— Вы уверены, что ваша племянница произвела на него впечатление?

— О да, сразу же, буквально в одно мгновение! Это было так заметно.

— Бедный д'Артаньян… — де Шеврез покосилась в сторону лужайки. — Его первое увлечение, мадам Бонасье, очаровательная, надо сказать, горожанка, погибла…

Рассказывая, герцогиня плотоядно оглядела принесенные слугами блюда, выбрала запеченный бок молодого кабанчика и с ловкостью, сделавшей бы честь иному шеф-повару, принялась разделывать его острым, хищно изогнутым дамасским кинжалом, отделяя слой тонкого, еще не окрепшего к осени жира.

Ди Лима с завистью следила за Шеврез.

Успокоительные слова о привычках Арамиса облегчения не принесли, легкая болтовня немного раздражала, хотелось вернуться к разговору о мушкетере, расспросить, но герцогиня не знала, как это сделать, чтобы милейшая Мари не поняла, что она без ума от Арамиса и вот-вот потеряет голову от любви. Она схватила кубок, крупными глотками осушила его, вино ударило в голову, она, не глядя, подняла кубок, уверенная, что слуга заметит это и наполнит его вторично, как вдруг ее внимание привлекло странное поведение Мари. Та чуть приподнялась с подушек и делала едва заметные знаки кому-то в дальнем конце поляны. Герцогиня проследила за ее взглядом и обнаружила, что появилось новое действующее лицо. Это был тонкий, как хлыст, юноша в костюме пажа цветов дома Шеврез. Он держал за повод взмыленного коня и о чем-то расспрашивал слугу. Получив пояснения, он бросил слуге повод и уверенно направился в их сторону. Заметив герцогиню, продолжавшую подавать ему знаки, паж ускорил шаги. Когда он приблизился, ди Лима поняла свою ошибку — это был не паж, а девушка, переодетая в мужской костюм. Кое-кто из охотников тоже это понял, и один даже попытался ущипнуть ее за аппетитную попку, обтянутую узкими штанами для верховой езды. Она погрозила шутнику хлыстом и мило улыбнулась.

— Это Китти, моя старшая камеристка, — непринужденно заметила де Шеврез, отвечая на невысказанный вопрос испанки. — Что случилось, Китти?

Девушка подошла и ловко раскланялась на мужской манер перед незнакомой дамой. Вблизи она оказалась прехорошенькой, с блестящими карими глазами, в которых светились ум и ирония, что объясняло ее высокое положение при маленьком дворе герцогини и независимое поведение здесь, на охотничьем бивуаке. Повинуясь знаку своей госпожи, она села рядом с ней и быстро заговорила по-английски.

Ди Лима в который раз укорила себя за то, что поддалась высокомерию испанцев, не признающих чужих языков. Она и французский знала только потому, что была в свое время фрейлиной бывшей французской принцессы.

Де Шеврез что-то односложно ответила камеристке, и Китти достаточно громко выпалила длинную фразу. Герцогиня ди Лима смогла расслышать несколько раз повторенное “Шатонеф” и “ куин”. Последнее. Слово, она знала, “королева”.

— Простите, Агнесс, Китти вас не знает, кроме того, как англичанка, она предпочитает сложные вещи излагать на своем родном языке. Пока это еще секрет, и если вы приблизите ко мне ваше ушко, я поделюсь им с вами. Впрочем, через несколько часов он будет известен всем… — Голубоглазая герцогиня склонилась к черноокой и прошептала:

— Красный герцог получил почту, насколько я понимаю, из Компьена. Старой королеве удалось каким-то образом бежать. Она спустилась по веревочной лестнице с третьего этажа, это в ее-то возрасте! Сейчас она, скорее всего, уже пересекла бельгийскую границу и находится на пути в Брюссель. Там, как вам, несомненно, известно, находится тетка вашего короля, инфанта Изабелла, — Шеврез заглянула пытливо в глаза приятельницы. — Удивительное совпадение, не правда ли, милая Агнесс?

Де Шеврез гибко поднялась с подушек. По выражению ее лица нетрудно было понять, что полученные известия ее крайне взволновали. И, тем не менее, она не удержалась и пустила чуть приправленную ядом иронии стрелу в сторону испанки, вспомнив то пренебрежение, с которым та отнеслась к мсье де Шатонефу:

— Вот видите, Шатонеф может сослужить службу своей даме, даже отсутствуя.

Ди Лима не сразу поняла ее.

— Китти в прекрасных отношениях с его доверенным секретарем, — объяснила Мари.

Ди Лима никак не прореагировала на легкую шпильку. В уме она стремительно перебирала возможности, отрывающиеся перед испанской партией в связи с побегом королевы-матери.

— Я еду в Париж, — сказала Шеврез.

Китти, не дожидаясь указаний, встала и отправилась отыскивать карету герцогини, чтобы распорядиться об отъезде.

— Советую ехать и вам. Как только новость распространится, здесь будет сущий сумасшедший дом. Я предлагаю вам место в своей карете. Если получится так, что вы отправитесь не с королем и племянницей, ваше путешествии затянется на долгие часы и пройдет в ужасной толкучке и пыли, поверьте моему опыту.

Первым побуждением герцогини было принять предложение де Шеврез, но потом она подумала, что, скорее всего, короля будет сопровождать эскорт мушкетеров так же, как это происходило, кода он выезжал на охоту, а значит, во главе эскорта поедут де Тревиль и д'Артаньян, а в первом ряду, как и по дороге сюда, будет ехать Арамис. И она сможет поглядеть ему в глаза!

Ди Лима осталась.

Все произошло именно так, как предсказывала де Шеврез.

Герцогиня не уловила того момента, когда известие получили принцы: младший Конде и граф де Суассон, бастард Генриха IV. Но буквально через полчаса словно стадо быков промчалось по великолепным коврам и скатертям, давя, расплескивая, разбрасывая все на своем пути к каретам и лошадям. Последним появился король. Его лицо выражало крайнее неудовольствие, но никак не удивление по поводу столь поспешного и стремительного отъезда своих придворных. Обслуга короля, прекрасно знающая своего господина, поняла: скорее всего, он получил известие гораздо раньше и не пожелал нарушать столь удачно для него складывающуюся охоту, а негодует из-за того, что придворные посмели раньше него уехать в Париж.

Но герцогиня еще недостаточно хорошо знала Людовика, чтобы читать у него по лицу, да она и не наблюдала за ним. Ее глаза тщетно вглядывались в несуетливо выстраивающихся в привычные ряды мушкетеров. Ни д'Артаньяна, ни Арамиса, ни Портоса среди них не было.

В Париж она вернулась среди последних участников охоты.

Глава 20

Был тот поздний час, когда короткая июльская ночь властно заявляет свои права и окутывает все на земле непроглядным душным мраком.

Маленький отряд д'Артаньяна после недолгих переговоров с сонными стражниками въехал в Париж через северные ворота.

Узнав у караульных, что королевская охота внезапно закончилась, и не далее, как часа три назад, все ее участники вернулись в город, мушкетеры многозначительно переглянулись.

— Пожалуй, мне придется ехать в Лувр, — вздохнул лейтенант.

— Надеюсь, ваше служебное рвение не распространяется на нас? — спросил, зевая, Арамис.

— Никоим образом, мой друг, — ответил д'Артаньян. — Властью, данной мне Тревилем, я отпускаю вас… — он состроил зверскую гримасу, а потом расхохотался, — до самого утра!

— Ба, д'Артаньян, у вас еще остались силы, чтобы шутить? — воскликнул Портос, по виду которого никак нельзя было сказать, что он валится с седла от усталости. — Я надеялся, по крайне мере, на два дня спокойного отдыха.

— Обещаю, друзья, если капитан соблаговолит удовлетворить мое ходатайство, я пришлю вам кого-либо из сержантов с сообщением, — он отсалютовал мушкетерам и первым скрылся в темноте.

В кордегардии роты его встретил дежурный сержант и доложил, что капитан, вернувшись с охоты, почувствовал себя плохо и уехал в свой дворец.

— Может, это не из-за охоты, — хитро прищурился старый служака, — а потому, что старая королева сбежала из Компьенского замка, о чем вы, мсье, наверное, уже наслышаны?

Лейтенант не стал допытываться, о чем дежурный знает наверняка, а что предполагает.

— Кто из лейтенантов дежурит по роте?

— Граф де Коменж. Он в покоях короля.

— Де Тревиль оставил для меня какие-нибудь поручения?

— Нет, мой лейтенант. Приходил Дюпон, спрашивал, не появились ли вы.

— Что же ты молчал, черт тебя подери! С этого следовало начинать! — лейтенант метнулся к установленному в дежурной комнатушке умывальнику, но потом рассудил, что сейчас перед королем лучше появиться именно таким — запыленным, пропахшим конским потом, уставшим, — и поднялся на второй этаж.

Людовик дремал в своей огромной кровати. Толстенный фолиант в переплете тисненой кожи сполз с его колен, свеча догорела наполовину, лицо короля выражало умиротворение и покой.

Что-то кольнуло в сердце лейтенанта, вошедшего в спальню вслед за Дюпоном. Он любил своего повелителя, хотя и терзался ревностью. Десятки сражений, больших и малых, многочисленные стычки — сколько опасностей поджидало их на дорогах Италии, пройденных плечом к плечу, стремя к стремени! И помимо всего, это был Король. Может быть, и слабый, непостоянный, подмятый могучим кардиналом, но король, к тому же наполовину гасконец…

— Ваше величество! — шепнул Дюпон. — Мсье лейтенант королевских мушкетеров!

— А, д'Артаньян! — мгновенно проснулся король. — Я ждал вас раньше.

“Странно, он начал с упрека”, — подумал лейтенант, а вслух сказал:

— Мы чуть не загнали лошадей, ваше величество. Нам пришлось проводить ее величество до Арраса. Я так спешил, что даже не успел сменить цивильное платье на костюм мушкетера.

— Вижу, вижу, лейтенант, и даже чувствую, — король сморщил свой длинный бурбонский нос и, насладившись мгновенным смущением лейтенанта, милостиво рассмеялся. — Не волнуйтесь, это запах настоящей жизни! Рассказывайте. Вы поручили королеву-мать губернатору де Варду?

— Нет, ваше величество. Мы не рискнули показаться в городе, где могли узнать меня и, вполне вероятно, графа де Ла Фера.

— Графа? — переспросил Людовик.

— О да, ваше величество. Атоса. Если вы соизволите вспомнить, графство Ла Фер расположено в этих местах.

— Хм, граф де ла Фер… Славное древнее имя! Какого черта он служит в моей роте под какой-то кличкой, более приличествующей греческому пастуху, чем французскому дворянину? — вдруг заинтересовался король.

— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что граф де Ла Фер был осужден за казнь свой неверной жены. Он воспользовался древним сеньоральным правом. Но потом выяснилось, что его жена осталась жива, более того, она принесла нам немало беспокойств. Вы о ней слышали, наверное. Она действовала под именем миледи Винтер, так как вышла замуж при живом муже за лорда Винтера.

— Кажется, она к тому же ярая кардиналистка?

— Да, ваше величество.

— И под покровительством кардинала?

— Да, ваше величество! — д'Артаньян благоразумно умолчал о том, что несколько лет назад они все-таки казнили миледи.

— Так почему ваш Атос не обращается ко мне с просьбой пересмотреть решение суда?

— Я передам ему желание вашего величества.

— Но рассказывайте, рассказывайте!

В середине повествования д'Артаньян закашлялся.

— Дюпон, налей вина лейтенанту, чтобы он смог смыть дорожную пыль в глотке. Продолжайте, д'Артаньян. Я словно читаю рыцарский роман!

Когда лейтенант закончил рассказ, король задумчиво произнес:

— Значит, оба де Варда в стане заговорщиков. А я всегда считал старшего завзятым кардиналистом.

— В наше время, сир, лагеря меняют так быстро, что не успеваешь привыкнуть.

— Увы… думаю, матушка уже на пути в Брюссель.

— Да, сир. Она не собиралась задерживаться в Аррасе. К тому же, у нас не было уверенности, что швейцарцы не догадаются и не пошлют небольшой отряд к Аррасу, чтобы перехватить ее.

— А если бы они догадались и послали за вами погоню по аррасской дороге?

— Швейцарцы плохие кавалеристы, сир. Кроме того, они не могли выделить более дюжины человек, а нас было четверо, да еще слуги и де Вард.

— Сказано по-гасконски, — ухмыльнулся король. — Матушка узнала вас?

— Да, сир. Меня и Арамиса. Ее величество еще изволили пошутить о скучающих без него двух герцогинях — де Шеврез и де Буа-Трасси.

Король оживился. Он сел, подтянув колени к себе, обхватив их руками, и положил на них подбородок.

— Да, равнодушная в своей любовной жизни, матушка всегда испытывала острое любопытство к чужим связям. И что же вы думаете?

— В каком смысле, сир?

— Чего нам теперь ждать?

— Я думаю, что его высокопреосвященство уже набросал несколько вариантов развития событий, сир.

— И?

— Возможно, он ожидает, что Испания вступит в открытую войну с нами.

— В этом случае мне придется посадить вас в Бастилию, д'Артаньян.

— Ваше величество! — с укоризной воскликнул мушкетер.

— Да, да, ибо вы окажитесь ее причиной.

— Но я действовал по приказу вашего величества…

Король поднял на него глаза, и д'Артьаньян вдруг с ужасом понял, что никакого приказа он не получал, что была лишь невысказанная просьба сюзерена о помощи. И если разразится война, то, в первую очередь, именно на него ляжет вся тяжесть вины за пролитую кровь, страдания людей, пожарища и разрушения.

— Впрочем, Тревиль уверен, что за пределами Франции королева-мать утратит свое влияние, так что ее побег — благо. Успокойтесь. Мы пошутили!

У д'Артаньяна сложилось впечатление, что король сполна насладился смятением на обычно непроницаемом лице своего лейтенанта и теперь спешит показать свое расположение к мушкетеру.

— Вы действовали, как истинный рыцарь. О вашем благородстве еще будут слагать поэмы. Я благодарю вас, лейтенант, — с этими словами король протянул мушкетеру руку для поцелуя. — Я ваш должник. Но, как, вероятно, вы догадываетесь, здесь у меня нет ничего. Напомните мне завтра. Каждый из вас получит по сто пистолей. А сейчас я, пожалуй, лягу спать. Утром я собираюсь пригласить кардинала и хочу, чтобы он вас видел, лейтенант.

“Да, — размышлял невесело д'Артаньян, ожидая, пока ему оседлают свежего коня, чтобы ехать домой и переодеться в форменное платье, — услуги королям и королевам растут в цене.

Мы начали с сорока пистолей на четверых… — вспомнил он. Теперь обещано по сто на каждого. Но кто, хотел бы я знать, осмелится напомнить королю о его обещании. А короли обычно так забывчивы…”.

Эту ночь все провели беспокойно.

Король вертелся на своей широченной кровати, проваливаясь в сон, в котором мешались мысли о судьбе королевы-матери и мечты о девице де Отфор.

Д'Артаньян, вернувшись в Лувр, подменил Коменжа — зачем находиться во дворце двум лейтенантам? — и теперь сидел с ногами в любимом кресле, в котором обычно так легко засыпал в ночи своего дежурства, и мучился бессонницей. Он проклинал тот час, когда рыцарская сторона его натуры толкнула его на очередной подвиг, и думал, что он скажет теперь друзьям, потратившим последние деньги? Он сел к столу и написал каждому из друзей по записочке, разрешая отдыхать три дня. Утром нужно будет послать за Планше…

Марго никак не могла заснуть в своей девичьей спальне, расположенной в мезонине огромного особняка Люиня. Ей вспоминались ласки короля, нерешительные и оттого особенно приятные, ибо не было в них ничего пугающе-грубого. Потом пришла странная мысль: если из-за побега королевы-матери начнется война между Францией и Испанией, ей придется с тетушкой покинуть Париж, и она больше не увидится королем. Но тут вместо королевского, ей представилось мужественное лицо д'Артаньяна, она тяжело вздохнула и заснула, словно провалилась в омут.

Не спал кардинал.

Он, как и предполагал д'Артаньян, выстраивал возможные варианты развития событий, вызванных побегом Марии Медичи. В отличие от оптимиста де Тревиля, у него все складывалось гораздо печальнее. Франция еще не готова к широкомасштабной войне с могучей соседкой. Охваченная кольцом владений Габсбургов, она нуждалась и в деньгах, и в союзниках. Сомнительный союзник, шведский король, требовал новых субсидий, а когда придут деньги из Амстердама от реализации русского зерна, неизвестно. И нет никаких известий от Моле…

Не могла уснуть и герцогиня ди Лима.

Ее муж похрапывал где-то на другом конце огромного, словно пиршественной стол, ложа, мерцал ночник, чуть розовели от разгорающейся зари плотные шторы, жужжала муха, которую горничная не выгнала из спальни, а герцогиня снова и снова возвращалась мыслями к событиям в далеком Компьене. Там перекрестились пути королевы-матери и никому не известных рыцарей. Последствия этого невообразимы, но, скорее всего, будет война, и ей с мужем придется вернуться в Испанию… Она больше никогда не увидит Арамиса…

Нахлынули сумбурные мысли.

Она оскорбила Арамиса, ударила его, унизила.

Она должна найти способ вымолить у него прощение. Но где он? Почему его не было на охоте? Почему он не возвратился в Париж в эскорте короля? Одни и те же вопросы крутились в голове, началась страшная мигрень, а тут еще проклятая муха жужжала так, словно это был целый рой пчел.

Ди Лима выскользнула из кровати, набросила пеньюар и босиком, утопая в пушистом левантийском ковре, проскользнула в дверь, ведущую в туалет. Муж даже не шевельнулся, только усилился храп. Будить камеристку не хотелось, она плеснула в лицо воды из высокого кувшина, приготовленного с вечера служанкой, прополоскала в умывальном тазу кончики пальцев и провела по глазам. Взглянула на свое отражение в великолепном венецианском зеркале во всю стену, собранном из квадратов с таким искусством, что в стыках изображение почти не искажалось.

На нее смотрела взлохмаченная, осунувшаяся женщина с огромными глазами, окруженными тенями усталости. Кожа вокруг них даже на вид казалась сухой и старой, утратившей эластичность, губы, всегда пухлые, сочные, словно только что целованные, поблекли и даже, как ей показалось, втянулись, будто у старухи.

— Господи, какое счастье, что он не видит меня сейчас, — прошептала она.

Ей вспомнилась герцогиня де Шеврез, свежая, как утренний бутон, несмотря на проведенную в шатре ночь, ясная, веселая и соблазнительная. А ведь Шеврез на целый год старше ее. Вспомнилась и тихая, напоенная грустью прелесть другой герцогини, де Бау-Трасси, той, кого, по словам Шеврез, Арамис не забывал, и ди Лима принялась с яростью расчесывать свои густые, волнистые, искрящиеся в полумраке туалета волосы, выдирая клочья в тех местах, где они спутались от метания на подушках, словно пронизывающая при этом боль могла прогнать черные мысли.

Где он? — в сотый раз спросила она себя. Почему так стремительно ускакал от нее? Вспомнил о Боге? Или о Камилле де Буа-Трасси? Но ведь несколько предыдущих дней она видела, не могла не видеть, не почувствовать, что он без ума от нее.

Господи, спрашивала она себя, неужели ты послал мне наказание за то, что отступила от планов, предначертанных церковью? Ведь именно она, Агнес ди Лима, должна была послужить к вящей славе Господа и Родины, направив Людовика на путь примирения с Испанией, а в дальнейшем совместной борьбы с еретиками. Сможет ли нежная, неопытная Марго совершить то, что не смогла сделать она?

Герцогиня так глубоко задумалась, что не заметила, как вошла любимая и доверенная камеристка, зеленоглазая Долорес.

— Доброе утро, ваша светлость. Ванна готова.

— Спасибо, — механически ответила герцогиня, не спуская глаз со своего непривлекательного отображения в зеркале. Отвернулась, вздохнула и спросила, в надежде, что утренняя болтовня хоть как-то отвлечет ее от ставших навязчивым кошмаром мыслей об Арамисе, — Почему сегодня ты наполнила ванну так рано?

— Я не спала и услыхала, как ваша светлость встали.

— Ты не спала? Что случилось с тобой, Долорес?

Камеристка славилась любовью поспать, вознаграждая себя за бессонные ночи, проведенные с галантными кавалерами.

Девушка хихикнула, прикрывшись ладошкой.

— Ты опять пропадала всю ночь? — непонятно, с раздражением или с завистью спросила герцогиня.

— Но я успела к утреннему туалету, — стала оправдываться на всякий случай камеристка, помогая госпоже войти в мраморную ванну.

— Разве я тебя попрекаю? Кто он?

— Самый веселый кавалер в Париже.

— Кавалер? Значит, он дворянин?

— О, нет. Я неточно выразилась. Не кавалер, а ухажор. Смелый и веселый.

— Наверное, солдат? — герцогиня знала, что у Долорес была слабость к солдатам.

— Нет, но слуга солдата.

— Хотела бы я знать, что это за солдат, у которого есть слуга? — спросила герцогиня не потому, что это ее действительно интересовало, а просто, чтобы поддержать разговор, позволяющий не думать ни о чем..

— Гвардеец. Дворянин. Даже, кажется, лейтенант.

— Какой лейтенант? — насторожилась герцогиня.

— Ну, этот, гасконец.

— Гасконец? — переспросила герцогиня.

— Да, тот, что приходил к мадемуазель несколько раз, хотя делал вид, что наносит визиты вашей светлости.

— Ты хочешь сказать — д'Артаньян?

— Да, ваша светлость, я плохо запоминаю эти дикие французские имена. Слугу зовут Планше.

“Д'Артаньян в Париже! — пронзила ее мысль. Но вместо того, чтобы вскочить, расспросить, узнать хоть что-то об Арамисе и потом мчаться, действовать, она почему-то, словно кошка к мышке, стала подкрадываться к интересующему ее вопросу.

— Как же ты разговариваешь с ним?

— А зачем нам разговаривать? К тому же я знаю с десяток французских слов, а он два десятка испанских.

— И часто вы встречаетесь?

Камеристка потупилась.

— Понятно, — улыбнулась герцогиня. — То-то я смотрю, ты ходишь сонная.

— Нет, ваша светлость, его не было целых три дня!

Герцогиня внутренне напряглась, но ничем себя не выдала.

— И где же он был? У другой красотки?

— Ваша светлость! — с укоризной воскликнула камеристка. — Планше сказал, что он две ночи провел в седле, что ничто так не возбуждает, как скачка верхом и мысли обо мне, — камеристка томно потянулась. — Он был нетерпелив и ненасытен…

— Лейтенант его опустил до утра?

— Лейтенант сразу же, как только они въехали в Париж, поскакал в Лувр.

— Ты сказала — въехали. Значит, они уезжали из Парижа?

— Да.

— На три дня?

— Да, ваша светлость. Так я поняла слова Планше.

— Твой Планше ездил с лейтенантом?

— Конечно. И слуги трех других господ мушкетеров.

— И далеко они ездили?

— Не знаю, ваша светлость. Наверное, далеко. Планше смеялся, что бедняга Базен до сих пор плетется по дороге обратно в Париж.

— Базен?

— Ну да, слуга одного из мушкетеров, друзей мсье лейтенанта. Самого красивого.

— Арамиса?

— Да, он так его называл…

Герцогиня рывком села в ванной.

— Арамис тоже ездил с лейтенантом?

— Конечно. И он, и господин молчаливого слуги, и этот огромный мушкетер, который несколько раз сопровождал вашу светлость в Лувр.

Герцогиня откинулась, погрузившись до плеч в теплую ароматную воду. Слова камеристки следовало обдумать.

— Значит, двое суток в седле… А ты не припомнишь, не называл ли он места, куда они ездили?

— Нет, ваша светлость. Знаю только, что они были вчетвером. Их так и называют — слуги четырех мушкетеров.

Герцогиня уже не слушала болтовню камеристки.

Внезапно у нее появилась безумная догадка: их не было трое суток, из них два дня они провели в седле… Бешенная скачка… Как раз можно успеть добраться до Компьена, проводить старую королеву до границы и вернуться обратно в Париж… Четверка… О которой ходят самые невероятные слухи, о которой что-то такое рассказывала Шеврез… Все сходится! Дрожь охватила герцогиню. Значит, ее Арамис, ее прекрасный рыцарь освобождал королеву из замка, а она тем временем призывала на его голову все кары неба, дулась, как пустая кокетка, даже осмелилась ударить его по лицу!

Взволнованная герцогиня встала во весь рост.

В зеркале отразилась прекрасная, стройная женщин с тонкой талией, высокой, может быть, чуть полноватой грудью, лебединой шеей и — о, чудо! — румяным лицом, совсем не напоминающим ту маску отчаяния и усталости, которую она видела в зеркале ранним утром.

— Твой Планше знает, где живет Арамис?

— Конечно, мадам.

— Ему можно доверять?

— Как мне!

Герцогиня вышла из ванной и встала рядом с камеристкой.

— Принеси мне твое новое платье.

— Ваша светлость?.. — но тут в плутоватых глазах камеристки мелькнула догадка, и она хихикнула. — Но я не уверена, что смогу добудиться Планше.

— Он здесь?

— Да, — потупилась камеристка. — Спит в моей комнате…

— Ничего, добудишься! — герцогиня чувствовала, как тает холодок в сердце и уходит дрожь, а на ее место приходят решимость и бесшабашное веселье. — Сумела измотать, сумеешь разбудить! И подбери два больших веера.

Через полчаса из незаметной задней калитки особняка Люиня выскользнули две чернокудрые испанские, судя по красочным костюмам, служанки и, озираясь, прикрываясь веерами, торопливо пошли в сторону Королевской площади.

Глава 21

Арамиса разбудил настойчивый стук в дверь. Он разлепил глаза, подумал, что каналья Базен мог бы и посидеть в трактире, дать своему господину поспать, но все же поднялся, накинул пестрый восточный халат, прикрыл тяжелые, с узкими прорезями ставни на единственном окне в спальне и поплелся, бормоча проклятия, открывать.

— И двух часов не спал…

Проходя мимо туалетного столика, он, не глядя, взял волосяную щетку, пригладил волосы — даже перед слугой он не желал представать нечесаным.

Впрочем, подумал он, вряд ли это Базен. Он бредет сейчас где-то по дороге в Париж, если не спит сурком, зарывшись в стог сена.

Арамис взял бутыль, наполненную ароматной водой, привезенной из далекого немецкого города Кельна, обтер лицо, поискал глазами шпагу, подхватил ее, обнажил, пересек темную, крохотную гостиную и встал, прислушиваясь, у двери.

Вполне приличную, по мушкетерским меркам, квартирку, состоящую из двух каморок — спальни и гостиной — и кухоньки, где спал обычно Базен, если мушкетер не принимал очередную прекрасную гостью, он смог снять относительно недавно, получив крохотное наследство от тетушки, о существовании которой до того и представления не имел. Правда, расположена была квартирка на пятом, последнем этаже одного из тех высоченных домов, что понастроили в центре Парижа по распоряжению регентши Марии Медичи, изуродовав, на взгляд Арамиса, прекрасный вид на Собор. Зато стоили квартирки дешево. И дверь была хлипкая, такую Портос мог вышибить одним ударом кулака.

Он прислушался.

Если бы там стояли гвардейцы кардинала, они бы сопели и нетерпеливо топтались, скрипя ботфортами.

А за дверью была тишина.

Он открыл дверь.

На пороге стояла хорошенькая, насколько можно было судить в полумраке лестницы, черноволосая служанка в кружевном чепце. Что-то в ее облике показалось ему знакомым. Он нисколько не удивился — по утрам к нему часто прибегали посланцы, реже посланницы парижских прелестниц с приглашением на вечер.

— Входи, милочка, — сказал он и отступил от двери, давая девушке возможность войти. — У тебя записка? Можешь вручить ее мне.

Но служанка, войдя, сразу же прошла в скромную гостиную. Арамис пожал плечами и последовал за ней. А она, постояв несколько секунд спиной к нему, словно собиралась с мужеством, порывисто обернулась к мушкетеру, встала на колени, сдернула чепец служанки с головы, отчего ее иссиня-черные волосы волной упали, закрыв пол лица, на плечи и, протянув к Арамису прекрасные руки, произнесла прерывающимся от волнения голосом:

— Прости меня!

Пораженный Арамис узнал герцогиню. Он оторопело смотрел на стоящую перед ним на коленях женщину и растерянно молчал. А в глазах ее заблестели слезы, на щеках появился лихорадочный румянец, и мгновенно пересохшие, будто в лихорадке, губы произносили удивительные, потрясающие слова:

— Я была не в себе… я виновата перед тобой… Я люблю тебя, безумно люблю… прости… Там, на охоте, когда ты так внезапно отвернулся от меня, я чуть с ума не сошла…Прости, только сегодня я поняла, куда ты спешил…

Арамис бросился к ней, поднял на руки и, покрывая поцелуями склонившееся к нему лицо и серые, вдруг потемневшие, как агат, глаза, из которых, наконец, полились слезы, понес в полутемную спальню…

Солнечные лучи пробивались сквозь щели в ставнях, будто раскаленные клинки, и рассекали обнаженное женское тело, распростертое на смятых простынях. Судя по яркости света, прошло не менее четырех часов с того момента, кода он заключил ее в свои объятия, но Арамису казалось, что минуло лишь одно мгновение.

Герцогиня спала.

Неправдоподобной длины ресницы чуть-чуть вздрагивали, щеки еще хранили жар объятий, пунцовели нацелованные, слегка приоткрытые губы, а легкое, неслышное дыхание свидетельствовало о полной умиротворенности и, как с мужской гордостью подумал Арамис, удовлетворенности молодой женщины.

Его изучающий взгляд скользнул ниже, по белоснежной, без единой морщинки шее, и еще ниже, где чуть расплывшись от собственной сладкой тяжести, вызывающе и самодовольно смотрела на него самая прекрасная грудь, какую только он видел в своей многоопытной жизни.

Арамис приподнялся на локте, чтобы продолжить свое исследование, и Агнесс открыла глаза.

— Бесстыжий, — шепнула она.

— Разве я не вправе наслаждаться зрелищем самого изумительного тела во всем мире?

— Бесстыжий, — повторила герцогиня. — Дать мне заснуть, когда у нас так мало времени! — и она, потянувшись, обняла мушкетера…

Полоски солнечного света сползли к самым ногам любовников и теперь освещали край простыни, готовой вот-вот упасть на пол. Четыре ноги, две мускулистые и покрытые темными волосами, две стройные и белоснежные, как у мраморной греческой статуи, сплетались, лаская друг друга мягкими прикосновениями.

Потом герцогиня приподнялась и стала овевать себя и мушкетера огромным веером, отчего грудь ее соблазнительно подрагивала.

— Я люблю тебя, — несколько запоздало и неожиданно для самого себя сказал вдруг Арамис.

— Еще! — попросила, словно маленькая девочка, герцогиня.

— Я очень люблю тебя! — повторил Арамис и с удивлением понял, что в его словах нет ни капли притворства. — Но как ты нашла меня? Особняк Люиней на другом конце города.

— Ради того, чтобы услышать эти слова, я готова пересечь не только Париж, но и всю Францию.

Герцогиня с треском сложила веер и прильнула к Арамису. Они вновь целовались, нежно и трепетно, как юные пастух и пастушка.

— И все же, как ты нашла меня?

— Меня проводил Планше.

— Планше? — удивился Арамис.

— Да, он такой забавный.

— Но откуда ты его знаешь?

— Он слуга д'Артаньяна.

— Это вовсе не объясняет…

Ты ревнуешь меня к своему лейтенанту?

— Нет! Но согласись, странно, что ты так легко сумела отыскать слугу д'Артаньяна, да еще ночью.

— Видишь ли, он успел завоевать сердце моей камеристки за несколько приездов лейтенанта к нам. А моя камеристка проговорилась мне, что провела ночь с Планше и…

— Можешь не продолжать. Теперь я понимаю, откуда у тебя этот очаровательный наряд.

— Ты считаешь, что мне больше идет быть камеристкой?

— Просто я считаю, что тебе любой наряд к лицу и больше всего идет тот, который в данный момент на тебе. Как сейчас.

— Ты прелесть! Но я могу носить его только когда я с тобой. Скажи, это правда?

— Что? — насторожился Арамис. Неужели Агнесс начнет расспрашивать его о прошлых увлечениях.

Но герцогиня притянула его к себе и шепнула на ухо:

— Это правда, что вы освободили старую королеву?

Несколько мгновений Арамис растерянно молчал. Вспомнились слова герцогини, которые он пропустил мимо ушей, пораженный ее появлением у него в квартире: “Только сегодня я поняла, куда ты спешил”. Как она узнала? Неужели проболтался Планше? Нет, это невозможно…

— Кто тебе сказал?

— Никто.

— Тогда откуда ты это взяла?

— Догадалась. Когда любишь, становишься проницательным.

— Ты не находишь, что это довольно смелое умозаключение?

— Я просто кое-что сопоставила. Ты умчался, словно вихрь, когда солнце поднялось над верхушками деревьев. Но не было никакого сигнала, созывающего мушкетеров. Шеврез сказала, что ты вспомнил о Боге. Но я думала, думала и поняла, что ты, увидев, как высоко стоит солнце, понял, что опоздал…

“Однако, она наблюдательна!” — подумал мушкетер.

— Потом в конвое короля двое суток не было ни тебя, ни д'Артаньяна, ни Портоса, ни этого хмурого мушкетера с лицом испанского гранда с картины Эль Греко.

— Атоса…

— Да. А потом Планше немного проговорился.

— Как это можно проговориться немного?

— Когда моя камеристка попросила его проводить меня, он стал отнекиваться, говоря, что провел двое суток в седле.

Арамис рассмеялся.

— Получается, что камеристку он любить мог, а проводить госпожу сил не хватило…

— Не уводи разговор в сторону. Но именно его слова о двух днях в седле натолкнули меня на кое-какие мысли. И когда я сопоставила… — герцогиня не докончила и состроила умное лицо.

— Что именно?

— Когда неизвестные освободили мадемуазель де Фаржи, тоже шли разговоры о четырех рыцарях.

“Все так, — подумал Арамис. — Меня не было, зато был де Рошфор”.

— И не нужно смотреть на меня, как на глупенькую дурочку. На это способны только вы, последние паладины… — все остальное потонуло в поцелуях.

Их прервал негромкий стук в дверь.

Герцогиня вздрогнула и отстранилась от мушкетера.

— Кто это может быть?

— Не знаю.

— Может быть, Базен? Твой слуга?

— Базен, скорее всего, спит как сурок, где-нибудь на полпути к Парижу в стоге сена.

— А вдруг это посыльный из роты? Я не хочу, чтобы ты уходил… Не уходи, этот день наш. Дома я сказала, что еду помолиться с королевой Анной в ее любимый монастырь. Я действительно знаю настоятельницу, милейшую Луизу де Молле. Так что меня не ждут до самого вечера. А вдруг я останусь ночевать в монастыре, — и она стала ластиться к Арамису. – Ведь настоятельница меня не прогонит?

— Не прогонит! — с улыбкой заверил ее Арамис.

В дверь больше не стучали.

Арамис прислушался, сел, мягко отстранил льнущую к нему молодую женщину, встал, задрапировался в простыню, как римский патриций в тогу, взял шпагу, прислоненную к креслу, и двинулся к двери.

— Ты так спешишь в Лувр? — с укоризной воскликнула герцогиня.

— Если это записка от де Тревиля, я прочту ее и оставлю на лестнице, как будто меня не было дома.

— Тогда зачем читать?

— А вдруг что-то важное?

— Важнее, чем наша любовь?

Арамис решил оставить этот чисто женский вопрос без ответа, ибо скажи он хоть что-нибудь — тут же последует спор, в котором не будет победителя, а будут только обиженные.

Он открыл дверь.

На пороге стояла корзина с фруктами, окороком и двумя бутылками. Сверху лежала записка. Арамис сразу узнал жесткий, угловатый почерк д'Артаньяна. Он взял корзину, внес в комнату, прочитал громко:

“Дорогой друг! Я выхлопотал у де Тревиля для вас трое суток отпуска. Посылаю провиант в осажденную любовью крепость. Ваш д'А.”

— И теперь ты станешь отрицать, что вы освободили старую королеву?

Арамис не ответил, он был занят ответственным делом — откупоривал одну из двух бутылок…

Глава 22

Дождавшись в кордегардии возвращения Планше, относившего мушкетерам записочки об увольнении на три дня, а Арамису еще и корзинку с “провиантом”, д'Артаньян отпустил слугу до вечера, а сам поднялся во дворец.

Некоторое время тишину Лувра не нарушало ничего — даже уборщики были непривычно тихими, и лейтенант почувствовал, что его охватывает предательская сонливость.

Наконец за дверью королевской спальни послышались едва различимые шаги, дверь отворилась, и мимо лейтенанта прошмыгнул Дюпон, пожелав на ходу доброго утра.

На обратном пути он остановился и сообщил:

— Его величество приказал послать скорохода за кардиналом.

Кардинал приехал через час.

В ответ на воинское приветствие — д'Артаньян знал, что кардинал неравнодушен ко всем рутинным проявлениям воинской субординации — Ришелье благословил мушкетера и, внимательно поглядев ему в лицо, спросил, что было не в обыкновении первого министра:

— У вас усталый вид. Ночное дежурство оказалось беспокойным?

— Вы очень заботливы, ваше высокопреосвященство, — поклонился лейтенант. — После возвращения с охоты двор долго не мог утихнуть.

Кардинал сочувственно покивал.

Лейтенант подумал, что король повел себя на удивление предусмотрительно, приказав ему находиться утром в Лувре. Теперь у кардинала сложится впечатление, что он вернулся во дворец с охоты вместе со всеми. Ничего лучшего, чем беглый разговор с кардиналом, не смог бы придумать и самый изощренный заговорщик.

Примерно через час кардинал покинул спальню короля, и Дюпон тут же сделал знак лейтенанту, что Людовик желает его видеть.

— Вас видел кардинал?

— Да, сир.

— Он что-нибудь спросил?

— Да, сир. Почему у меня усталый вид.

— Значит, он что-то подозревает. И что вы ответили?

— Что после возвращения с охоты двор долго не мог успокоиться.

— Разумно.

Д'Артаньян видел, что король хочет его о чем-то спросить, но не решается.

— Вы должны скоро смениться, лейтенант?

— Да, сир.

— Но ведь вчера вечером заступил Коменж.

— Я рассчитал, что поскольку мне необходимо утром быть у двери вашего величества, незачем сидеть ночью вдвоем, и поэтому подменил лейтенанта графа де Коменжа с условием, что передам дежурство его сменщику, лейтенанту де Тьерри. Он должен быть здесь к девяти утра.

— Разумно, — повторил король.

Он явно мялся и никак не решался приступить к тому, ради чего вызвал мушкетера.

— Насколько мне известно, вы знакомы с герцогиней ди Лима?

— Я удостоен ее дружбы.

— Я бы хотел попросить вас… не по долгу службы… Просто я не хочу посылать скорохода и привлекать внимание….

Мрачное подозрение шевельнулось в душе лейтенанта. Король слишком явно оказывал внимание мадемуазель де Отфор. Если бы лейтенант знал о двух последних днях охоты…

— Вы не могли бы по дороге домой заехать к герцогине ди Лима и передать мое приглашение ей и мадемуазель де Отфор позавтракать со мной?

Д'Артаньян облегченно вздохнул.

“Герцогиня в гнездышке у Арамиса, а Марго без тетушки во дворец не поедет!” — хотел бы крикнуть он, но вместо этого произнес как можно более почтительно:

— Всегда к услугам вашего величества!

— И не стоит беспокоить старого ди Лима, — торопливо добавил король, словно его лейтенант был совсем уж ничего не соображавшим кадетом.

Мадемуазель искренне обрадовалась его приходу.

— Почему я не видела вас на охоте, лейтенант? — спросила она, усаживая его в гостиной на памятную по первому знакомству софу. Сама девушка расположилась в высоком кресле.

— Охраняя короля, не обязательно быть на виду у всех, мадемуазель.

Марго слегка покраснела. Она подумала, что лейтенант вполне мог видеть, каким вниманием окружил ее Людовик.

— Король был очень любезен с вами, — д'Артаньян правильно расценил ее внезапное смущение, и его сделанный наугад выстрел поразил цель: ланиты девушки залила пунцовая краска. Темная волна ревности захлестнула его, но он, сделав над собой усилие, продолжал с натянутой улыбкой:

— Я здесь по его поручению! — лейтенант встал. — Его величество приглашает ее светлость герцогиню ди Лима и вас, мадемуазель, на завтрак!

Марго смутилась еще сильнее, если это только возможно.

— Но это невозможно, шевалье!

— Почему?

— Тетушки нет в Париже. А я без нее не поеду…

— Но его величество приглашает герцогиню именно ради вас, насколько я понимаю, — и черные глаза лейтенанта впились в лицо мадемуазель.

— И потом, я уже завтракала! — беспомощно воскликнула девушка.

Это было так неожиданно, что д'Артаньян несколько мгновений растерянно смотрел на нее и только потом облегченно рассмеялся.

— Чему вы смеетесь, шевалье?

— Вы единственная! В том смысле, что только вы на приглашение короля могли ответить “я уже завтракала”.

Но я действительно уже завтракала… — как бы оправдываясь, произнесла Марго. Она не могла разобраться в себе, понять, почему именно с лейтенантом ей так неприятно говорить о внимании короля к ней.

— А где сейчас ее светлость? — спросил мушкетер, хотя и знал великолепно ответ на этот вопрос.

— Она поехала в монастырь… возможно, останется там ночевать, то есть осталась там ночевать…

— Вы не знаете, в какой монастырь? Король может задать мне этот вопрос, и я хотел бы знать, что отвечать его величеству.

— Я знаю только то, что туда обычно ездит королева Анна.

— Понятно.

— А почему король прислал вас, а не придворного скорохода?

— Наверное, потому, что придворные скороходы любят поговорить, а то, что знает один, знают остальные, и вслед за ними весь Лувр.

— Но в прошлый раз король прислал за мной скорохода.

— Да? — неопределенно протянул лейтенант.

— Я не поехала на охоту, сославшись на головную боль. И он прислал скорохода. Разве вы не видели?

Д'Артаньян не видел: в это время он с нетерпением поджидал Арамиса на дороге, ведущей в Компьен. Значит, Марго провела с королем целых два дня! Он опять почувствовал, как закипает в нем ревность. Ревность к своему королю, человеку, которого он должен был любить, а порой даже любил, но чаще жалел.

— Скороход был неумолим. Так приказал король, — вот и все, что он повторял.

— В отличие от меня, — мрачно заметил мушкетер.

— Представляете, для скорости он даже повез меня прямиком через площадь, на которой совершалась казнь!

— Через Гревскую?

— Да. Там собралось ужасно много простого народу. Все ждали, чтобы приехал кардинал. В этот день должны были отрубить голову мадемуазель де Фаржи. Представляете? Обезглавить девушку, фрейлину королевы! Люди надеялись, что король помилует ее…

— Ее или портрет?

— Вы шутите, шевалье, а ведь это ужасно. Приговорить к смертной казни молодую девушку! Король просто обязан был помиловать ее!

— О, Марго, зачем растрачивать помилования, коль скоро де Фаржи сбежала и сейчас в безопасности! — воскликнул д'Артаньян, не скрывая язвительности.

— Возможно, шевалье, вы правы, — девушка восприняла его слова совершенно серьезно. — Как вы думаете, где она сейчас?

— Я же сказал, в безопасности, — не удержался от улыбки лейтенант.

Улыбнулась и Марго. Она явно получала удовольствие от болтовни, глаза ее разгорелись, и лицо оживилось. Она никак не напоминала ту, кто, казалось, совсем недавно ходила в трауре, с опущенными глазами, безутешная и замкнутая в себе, оплакивающая погибшего родственника, вероятно, единственного товарища после выхода из монастыря.

— Неужели никто не догадывается, куда она могла скрыться?

Этого не знает даже граф де Рошфор.

— Почему именно он?

— Потому что кардинал поручил ему отыскать беглянку.

— А вы каким образом это узнали?

— Совершенно случайно, — ответил лейтенант, и мысленно упрекнул себя за несдержанность: разговаривая с болтушками, ты и сам становишься болтлив.

Впрочем, подумал лейтенант, когда я разговаривал с ней в прошлый раз, уже можно было догадаться, что она тоскует в обществе пожилых, озабоченных политикой людей, тем более что по натуре Марго человек легкий.

— Я столкнулся с графом, когда он выезжал из Сен-Мартенских ворот в надежде перехватить мадемуазель. Мы разговорились…

— Но ведь он, наверное, спешил?

Бог мой, подумал д'Арьаньян, я, кажется, окончательно запутался в мелких неточностях.

А сам сказал:

— Мы с ним давно знакомы. Можно сказать, друзья.

— А тетя сказала, что мушкетеры короля не в ладах со сторонниками кардинала.

Ага, они, оказывается, тут обсуждают мушкетеров, — подумал лейтенант. Герцогиню интересовал Арамис, это понятно. Хотел бы я знать, кто волнует воображение малютки Марго?

— Она ошибалась?

— О, нет, это действительно так. Но мы с Рошфором давние знакомые. Мы с ним четыре раза дрались на дуэли и в результате подружились.

— Вы его ранили? — глаза Марго так и горели от любопытства.

— Только первые два раза. Он мне приятен, и в последующих дуэлях я просто выбивал шпагу у него из рук, чтобы не ранить его самолюбие.

— Вы так хорошо фехтуете?

— Я лейтенант королевских мушкетеров, и лучше меня фехтуют только капитан де Тревиль и король.

— Вы очень скромны, шевалье! — девушка игриво покачала головкой, ее волосы упали на плечи, отчего она стала еще более очаровательной.

Лейтенант вскочил на ноги, не в силах сдерживать желание обнять Марго и осыпать поцелуями, сделал шаг к ней, но вдруг увидел ее большие удивленные глаза и невероятным усилием воли взял себя в руки.

— Я вынужден откланяться, мадемуазель, ибо чем больше мы с вами беседуем, тем дольше король остается без завтрака. Хотя, видит бог, мне очень приятно болтать с вами, Марго!

Он уже уходил, кода в комнату вплыла дуэнья и, поджав тонкие губы, укоризненно поглядела на девушку.

— Мадемуазель, я спешу к королю, — сказал он, предупреждая упреки почтенной матроны, — чтобы сообщить, что ее светлость герцогиня ди Лима на богомолье!

Во дворе особняка слуги, обычно расторопные, не спешили подать ему коня. Д'Артаньян понял, в чем дело, когда к нему подошел монах-иезуит брат Игнацио, перебирая четки эбенового дерева тонкими нервными пальцами, ногти на которых были безжалостно срезаны в упор, что, по-видимому, говорило о смирении монаха.

— Это вы приказали не подавать мне коня, падре? — пошел в атаку лейтенант.

— Кто я, чтобы приказывать, шевалье?

— Но вы хотели поговорить со мной?

— Если слову божьему открыта ваша душа.

— А если нет?

— Зачем же возлагать хулу на себя, сын мой? Ваши поступки говорят об истинно христианской душе.

Французский язык монаха был почти безукоризненным.

— Я вижу, что потребность оказывать помощь ближнему является одной из привлекательных черт вашего характера.

— Святой отец, слушая вас, я подумал, как счастливы герцогиня ди Лима и мадемуазель де Отфор, имея такого духовного наставника. — Острый взор лейтенанта уловил мелькнувшее на мгновение выражение властного самодовольства в глазах монаха.

Иезуит тотчас опустил глаза, и его пальцы стали быстрее перебирать четки.

— О чем же вы хотели поговорить со мной, святой отец?

— Вы часто бываете в нашем доме, шевалье.

— И ваша проницательность подсказывает вам, что меня привлекает молодая госпожа? — д'Артаньян опережал в разговоре иезуита, и тот чувствовал себя непривычно, отчего испытывал неудобство. Обычно именно он вел разговор, вгоняя собеседника в растерянность острыми вопросами.

— Она еще совершенное дитя.

— Однако, это дитя уже оставило монастырь. Это означает, что благочестивые сестры сочли ее достаточно взрослой для замужества. Или вы не согласны с их мнением?

Монах уже открыл было рот, чтобы возразить, но мушкетер стремительно продолжил:

— Не будь я так беден, — он обаятельно улыбнулся, — я попросил бы ее руки. Но она достойна принца. А я лишь преданный друг, всегда готовый прийти к ней на помощь, — и крикнул:

— Эй, кто-нибудь! Дождусь я сегодня коня?

Появившийся немедленно конюх подвел коня, мушкетер прыгнул в седло, отсалютовал монаху и поскакал прочь со двора особняка Люиня.

Он был весьма доволен собой: поставил на место иезуита, ни разу не оскорбив его грубым словом.

Нет, он не был безбожником.

Просто его католические убеждения были слишком молоды, так как он получил их от своего отца, признавшего мессу уже в зрелые годы вслед за своим кумиром Генрихом IV, тогда еще Генрихом Наваррским. А протестантские догмы, которые признавали его недавние предки, были слишком абстрактны для него. Он участвовал в осаде Ла Рошели, столицы гугенотов во Франции, и ничуть о религиозных различиях не задумывался. Гасконцы попали под влияние ересиархов всего сто лет назад, а до того были такими же правоверными католиками, как и люди по ту сторону Пиринеев. Легкий налет атеизма в его взглядах убедительно показывал, что нельзя слишком часто перепахивать духовное поле души, готовя его под новый посев — почва мельчает и усыхает…

Он гнал коня галопом, понимая, что непростительно задержал короля.

Однако Людовик умилился, когда лейтенант красочно рассказал ему, как пришлось ждать, пока мадемуазель изволит встать, и поблагодарил за службу. Более того, когда он уходил, его остановил Дюпон и вручил внушительный кожаный мешочек с золотом — те самые пистоли, в получении которых лейтенант сомневался.

Глава 23

Ужин в особняке Люиня протекал, как всегда, в торжественном молчании, лишь изредка прерываемом замечаниями старого герцога ди Лима касательно вина, поданного к мясу, или десерта, не удовлетворявшего его изысканный вкус.

Обычно эти придирки раздражали герцогиню, но в этот вечер, первый после ее возвращения из монастыря, где она, по ее рассказам, отлично провела время с подругой детства, королевой Анной Австрийской, ничто не могло испортить ее хорошего настроения. Она прикрывала глаза, и в ее воображении на противоположном конце стола возникал вместо старого герцога Арамис, и тогда она загадочно улыбалась и мысленно посылала ему слова любви, пригубляя прекрасное бордосское, любимое вино мушкетера, так похожее на вина Испании.

За столом, кроме герцога и герцогини, сидели мадемуазель де Отфор и иезуит брат Игнацио. Маргарита была погружена в свои думы, а монах не сводил пытливого взора с герцогини.

— Вы сегодня удивительно хорошо выглядите, дочь моя, — решился, наконец, прервать молчание иезуит. — Вам полезно отдыхать на свежем воздухе. У вас чудесный цвет лица и умиротворенный вид.

— Вы находите? — герцогиня безмятежно улыбнулась.

— Как здоровье старого герцога де Буа-Трасси? — неожиданно спросил герцог ди Лима.

— Мой друг, неужели вы думаете, что старый герцог был с нами в монастыре?

— Помню, его мучила подагра, — пропустил мимо ушей герцог вопрос жены. — Мы встречались с ним на переговорах о браке инфанта Филиппа и принцессы Изабеллы. Сколько же лет тому назад это было? Пятнадцать, шестнадцать?

— Пятнадцать, сын мой, — сказал монах.

— Да, да… пятнадцать. И уже подагра. Она все еще мучает его?

— Мой друг, я же сказала вам, что его не было с нами в женском монастыре. И вообще, он не выезжает в свет и не бывает при дворе.

— А он всего лишь на пять лет старше меня.

— Но вы тоже почти не выезжаете в свет, мой друг.

— Подагра мучила его уже тогда, когда мы обсуждали женитьбу инфанта Филиппа и принцессы Изабеллы. Он не ограничивал себя в еде и винах, хотя я и говорил ему, что воздержание угодно Богу.

— Воистину так, сын мой, — согласно заметил монах и сделал хороший глоток красного вина.

Больше до конца ужина никто не произнес ни слова.

Когда, воздав благодарение Богу, все встали из-за стола, иезуит подошел к герцогине.

— Я бы просил вас, дочь моя, уделить мне несколько минут внимания.

— Слушаю вас, отец мой.

— Я буду ждать вас в кабинете.

— Хорошо, отец мой, — тень настороженности мелькнула на лице герцогини, однако, она не стала спрашивать монаха, о чем тот хочет поговорить с ней.

Она сопроводила своего мужа в библиотеку, где он, по обыкновению, устроившись в удобном кресле, читал, а вернее, дремал над книгой перед камином — его топили каждый вечер, несмотря на лето.

Когда герцогиня, наконец, вошла в кабинет, монах стоял у стола и молился. Его пальцы перебирали четки, а глаза, обращенные долу, казалось, ничего не замечали. Но, тем не менее, он сразу же перестал молиться и сурово поглядел на герцогиню.

— О чем вы хотели поговорить со мной, святой отец?

— О вас, дочь моя.

Герцогиня ничего не сказала, только тень тревоги легла на ее лицо.

— Вы не спрашиваете, отчего я хочу говорить именно о вас, и это дает мне основание полагать, что вы уже догадались о предмете нашей беседы.

Герцогиня села к камину, в котором, в отличие от камина в библиотеке, уже месяц как не зажигали огня, и жестом предложила сесть монаху.

— Мне тридцать лет, святой отец, а моему супругу семьдесят пять, как вам хорошо известно, и единственное, чем он может похвастать, это отсутствие подагры.

— Не лукавьте, дочь моя.

— Разве я лукавлю?

— Да, и вы отлично это осознаете. Вы знаете, что церковь готова понять веление плоти, дочь моя. Но не может простить, если оно вошло в столкновение с велением долга.

— Не вам говорить мне о велении долга! — воскликнула герцогиня.

Иезуит предпочел не вдаваться в невыгодный для него спор. Он взял пуфик, поставил его в ногах молодой женщины, сел. Скромно, на краешек, дабы не погрузиться в его ласкающую и затягивающую мягкость, погладил четки, вздохнул.

— О долге духовной дочери, — елейно уточнил он. — Не вы ли скрыли от меня на исповеди, что красота некоего мушкетера пробудили в вас плотские желания?

— Грешна, святой отец.

— Но этот грех повлек за собой другой. Не грех нарушения долга перед Господом нашим, но долга, почти столь же великого — перед Испанией…

— Но святой отец… — с возмущением перебила его герцогиня, не привыкшая, чтобы с ней разговаривали в таком тоне.

— Я не закончил, дочь моя! — повысил голос иезуит. — Именно перед Испанией. Ваш родственник, кардинал Оливарес, первый министр, правая рука самого короля, счел возможным возложить на вас великую миссию: склонить Людовика к сохранению дружбы между нашими двумя странами. Она расцвела при королеве Марии и развивалась бы далее, если бы не пришел к власти Ришелье, кардинал Римской святой церкви, позорящий свое звание возмутительными соглашениями с протестантами…

— И если я преуспела бы в этом, вопреки тому, что жена Людовика — сестра нашего короля, такой зов плоти не возмутил бы высокие чувства церкви?

— Дочь моя…

— А вас приставили шпионить за мной!

— Удерживать от мирских соблазнов на пути к высшей цели.

— Высшая цель — залезть в постель к Людовику?

— Высшая цель — процветание Испании и Святого престола.

Внезапно в прекрасных глазах герцогини заблестели слезы.

— Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

— Никто вас и не осуждал бы, дочь моя, если бы не одно прискорбное обстоятельство.

— Какое, святой отец?

— С того момента, как ваш взор пал на смазливое лицо молодого мушкетера, ваши, так удачно начавшиеся отношения с королем Людовиком, приобрели столь отчетливо невинный характер, что подруга вашей юности королева Анна Австрийская перестала вас ревновать к мужу. А ведь был момент, когда она готова была вцепиться вам в волосы — фигурально, дочь моя, фигурально, что, к великой радости нашей, говорит об одном: несмотря на все странности брака любимой сестры нашего короля с Людовиком, она все еще неравнодушна к нему. Это позволяет надеяться, что и в нем с возрастом пробудится чувство к ней, то самое, которое должно быть в супруге и которое позволит нам оказывать на него должное влияние.

Герцогиня прерывисто вздохнула.

И тогда, не справившись с напускным смирением, иезуит вдруг словно взорвался:

— А кто встал на пути к великой цели? Смазливый мальчишка, волокита, дуэлянт, убивший на дуэлях несть числа невинных жертв, недоучившийся иезуит, предавший коллегиум, отвергнутый любовник развратной Шеврез, высокомерной де Бау-Трасси, распущенной Марсильяк…

— Игнацио, вы забываетесь!

— …и все они бросали его, как только убеждались в его никчемности, ничтожности, неспособности к благим делам, духовной нищете…

— Не говорите того, чего не знаете! — крикнула герцогиня, и ее лицо исказилось.

Это было так на нее не похоже, что монах выпустил четки и перекрестился.

— Не они бросали его, а он оставлял их, потому что ищет в женщине не внешнюю красоту, а духовное совершенство. И не вам, Игнацио, чернить его или попрекать меня. Это вы, поправ тайну исповеди и духовного общения, впутали политику в отношения с духовной дочерью, кощунственно нарушив тем самым святость уз, соединяющих пастыря с верующей. Вы доносите на меня! Да, да! Добро бы только моему родственнику, кардиналу. Но вы доносите и ордену! Я это сейчас поняла. Доносите то, что обязаны хранить, как тайну исповеди.

Монах поднял перед собой руки ладонями вперед, как бы отгораживаясь от возмутительных обвинений, и попытался что-то сказать. Но герцогиня уже кричала:

— Что ж, доносите! Но не забудьте сообщить, что Арамис недавно оказал, может быть, самую большую услугу Испании, о какой можно только мечтать!

— Какую? — быстро спросил монах.

Герцогиня внезапно осознала, что чуть не выдала тайну, доверенную ей между двумя объятиями, и что попади эта тайна в цепкие руки иезуита, благородный поступок мушкетера и его друзей может стоить им всем головы, и умолкла.

— Какую? — повторил монах.

Герцогиня промолчала.

Игнацио проникновенно заговорил:

— Успокойтесь, дочь моя. Я никогда еще не видел вас такой возбужденной. Вспомните, разве я когда-нибудь осуждал ваши невинные увлечения, разве я не понимаю требования плоти и не готов прощать их, даже не требуя покаяния? Так было до тех пор, пока вы, проявив небрежение к велению долга, не допустили, чтобы король увлекся этой девчонкой, вашей племянницей.

— Что в том ужасного?

— Она не замена вам.

— Почему?

— Она не сумеет склонить его к проведению нужной нам политики.

— Я повторяю вопрос — почему?

— Она еще дитя.

— Иными словами, она не согласится забраться в постель Людовика, как сделала бы я? Или вы не уверены, что в постели короля она будет вести себя так, как необходимо вам?

Монах едва заметно поморщился от столь обнаженных формулировок. Как верный воспитанник ордена иезуитов, он предпочитал прятать истинный смысл речей в увертливые, на вид невинные слова.

— А может быть, вас испугало, что я выхожу из повиновения?

— О каком повиновении говорите вы, дочь моя? Церкви, короне, долгу?

— Вам, — герцогиня встала. — Именно вам! Вот что вас возмутило! Этот разговор оскорбителен для меня.

— Дочь моя…

— Замолчите, дон Игнацио! Разговор не только оскорбителен, но и бесцелен. Я не желаю его продолжать! — и видя, что иезуит продолжает сидеть, жестко закончила: — Я не задерживаю вас, вы свободны.

Но иезуит и не думал уходить. Он сидел, прикрыв веками глаза, и только руки его стали быстрее перебирать зерна четок. Это было невиданно, неслыханно, возмутительно, герцогиня в ярости дернула кружевную обшивку широкого отложного белого воротника на платье, и бесценные валенсийские кружева расползлись.

— Дочь моя, меня заботит больше всего не страсть, бушующая в вас, а любовь, внушенная французским мушкетером. Церковь может простить страсть, но бороться с настоящей любовью чаще всего не в силах. Загляните в свое сердце. Мне кажется, вы готовы пожертвовать всем ради этой любви, что и тревожит меня более всего на свете, а вовсе не то, что под угрозой оказалось поручение, данное нам его высокопреосвященством кардиналом Оливаресом. Да пребудет благословение Господне с вами, дочь моя! — с этими словами иезуит встал и, не дав герцогине время на возражения, стремительными шагами удалился.

Герцогиня подумала, что следовало бы остановить монаха, убедить его. Но в чем? Да и зачем, если он прав.

Она упала в кресло, откинулась на высокую спинку, закрыла глаза.

Два дня и две ночи восхитительных, жадных ласк, ненасытной любви, страстной и нежной, — такого в ее жизни еще не было. Тонкий, умный, внимательный, а моментами грубый, как солдат в завоеванном городе, ироничный, насмешливый, возвышенный, как поэт, и циничный, как изверившийся семинарист, прекрасный, как Аполлон, если только возможен Аполлон с шелковистыми усами. И она влюбилась, словно только что выпущенная из монастырской школы девчонка. При одном воспоминании о его ласках по всему ее телу пробегала волна желания. Арамис пробудил в ней чувства, о которых она лишь читала у великих поэтов, сокрушаясь, что лишена судьбой возможности испытать их — ни с дряхлым супругом, ни с торопливыми любовниками.

Она готова была бороться за свое счастье, бороться до конца, если понадобится, соблазнить короля, отбив его у Марго, чтобы предотвратить войну между Францией и Испанией и, следовательно, избежать разлуку с Арамисом!

Дойдя до этого бесстыдного признания самой себе, она горько рассмеялась. Ведь именно этого она должна была добиваться, приехав сюда: предать себя, свою подругу юных лет, забыв о чести и гордости древнего кастильского рода. Так почему, если можно залезть в постель к королю во имя великой любви, нельзя сделать того же во имя великой цели сохранения мира? А коль скоро так, почему она прогнала монаха, оскорбив его и нажив, скорее всего, в нем врага? Не проще ли было объяснить ему, что, обезумев от любви, она готова поступать, как куртизанка, как шлюха, любящая своего сутенера, и лечь в постель короля! О Боже, почему она должна страдать? Во имя чего? Во имя мира? Или, может быть, потому, что ее родная страна, которую она, да и все при дворе Филиппа, полагали всегда самой сильной, самой процветающей в Европе, вдруг оказалась ослабевшей, погрязшей в мелких, нескончаемых войнах? Они, как нарывы, вспыхивали то в Нидерландах, то в Италии, то за океаном, в Вест-Индии, и все силы уходили туда, так что не оставалось ничего, что можно было бы противопоставить главному противнику, Франции. А собственно, как получилось, что Франция вдруг оказалась главным противником?

Герцогиня не успела додумать эту мысль — в камине что-то зашуршало, ее сердце бешено заколотилось — крысы! Отвратительные серые голохвостые создания! Они проникают всюду, бегают, вынюхивают, шуршат, попискивают, не обращая внимания на людей, даже забираются в камины и каминные трубы, каким-то необъяснимым образом предчувствуя, когда слуги собираются затопить, и тогда преспокойно убегают. Мысли вернулись к иезуиту. Что же получается? Ее родственник, кардинал и первый министр Испании, не доверял ей и, поручая ответственнейшее дело, приставил соглядатая? Кровь бросилась в голову. Зачем она согласилась? Как удалось кардиналу уговорить ее? Впрочем, ничего не было сказано впрямую, но с самого начала они — а теперь, как выяснилось, и этот пронырливый иезуит, — знали и понимали, для чего она едет в Париж и какими средствами будет добиваться поставленной цели. Омерзительно! Почему раньше ей не приходило в голову, как дурно пахнет вся эта затея, какими бы высокими словами о долге перед Родиной не прикрывалось все! Она должна предать подругу юных лет, королеву Анну, соблазнить и предать короля Людовика. И только потому, что ей встретился Арамис, она задумалась о нравственной стороне поручения кардинала Оливареса. Но вот ведь парадокс — если бы не это поручение, она бы никогда не познала самую прекрасную, удивительную любовь в своей многогрешной жизни. Все связи с мужчинами, бывшие у нее до сих пор, лишь успокаивали страждущую плоть, не находившую успокоения в супружеской постели, и не затрагивали сердца.

Ей захотелось послать все к черту — она набожно перекрестилась — и помчаться к Арамису, в его скромное, но уютное гнездышко, в его объятия. Он, наверное, уже сменился с дежурства и радостно встретит ее под ворчание похожего на бабу Базена и, конечно же, пошлет его за вином, а сам увлечет ее к просторной кровати, начнет раздевать умело, неторопливо, перемежая все поцелуями, а затем, уложив нагую под тяжелые простыни бельгийского полотна, станет раздеваться сам, размеренными движениями разжигая в ней нетерпение, а когда, наконец, ляжет рядом, она сможет провести кончиками пальцев по его гладкой, упругой, нежной коже, ощущая его стальные мускулы, и услышит тяжкие, частые удары сердца…

В камине опять что-то зашуршало, сладостные видения, спугнутые крысиной возней, улетучились, герцогиня схватила каминную кочергу и яростно стукнула по решетке…

Глава 24

Кардинал Ришелье медленно шел по бесконечно длинному коридору своего дворца, направляясь к кабинету. Он безумно устал, и поскольку никто не сопровождал его, кроме преданного секретаря-монаха, он позволил себе немного расслабиться: ссутулился и приволакивал правую ногу, помятую несколько лет назад при падении убитой под ним лошади во время осады Ла Рошели. Три часа он допрашивал, вернее, по-отечески беседовал со швейцарцами, охранявшими замок в Компьене в ту злополучную ночь, когда сбежала королева-мать. Вначале с каждым в отдельности, потом со всеми четырьмя вместе. Но швейцарцы, страстно желавшие помочь ему в расследовании и тем самым хоть как-то обелиться в его глазах, ничего существенного рассказать не могли. Было ясно только одно: кто-то, нечеловечески сильный, придушил и связал вначале первых двух часовых, далеко не младенцев, а затем и вторую пару. Правда, один из швейцарцев утверждал, что нападавших было двое, и что второй был столь же силен, как первый. Но никто не видел лиц гиганта или гигантов. Вначале оглушили, скорее всего, ударом кулака по голове, затем связали и уложили в кустах, лицом в землю. И все в полной тишине.

— Так все же, сколько было нападавших — один или двое? — спросил кардинал перед тем, как отпустить солдат.

— Твое, — сказал один солдат.

— Отин, — сказали трое других.

— Отин, потом еще отин, — уточнил самый сообразительный из четверых.

— Ну, это потом, — поправил его первый.

— Когда “потом”? — быстро спросил кардинал.

— Когта тащили ф кусты.

— Когта тащили ф кусты, было еще твое, — возразил самый толстый.

— Получается, всего было трое? — уточнил кардинал.

— Нет, всего пыло четыре, — сказал самый сообразительный.

— Откуда взялся четвертый? — спросил кардинал.

— Из парка, — сказал самый сообразительный.

— Так сколько же было нападавших?

— Твое.

— Нет, отин.

— Отин, потом еще отин…

Отчаявшись добиться хоть каких-либо сведений, которые дали бы ему пищу для размышлений, кардинал велел отпустить швейцарцев и выдать им по паре пистолей за причиненные допросами неудобства. Они, в конце концов, не были ни в чем виноваты. Виновен был тот идиот, который распорядился предоставить королеве-матери полную свободу внутри замка и выставить охрану только снаружи, а пехотный полк, предназначенный то ли охранять, то ли сторожить ее, отвести в город. Кардинал запамятовал, что это распоряжение отдал он сам, вмешавшись в приказы короля. Впрочем, человеку вообще свойственно забывать о своих ошибках…

Сидя у камина в своем кабинете,, кардинал закрыл глаза, вызывая в памяти невысокие стены и угловые башни Компьенского замка и полузасыпанный ров, в котором, по словам солдат, лежал стонущий человек, внезапно превратившийся в Геркулеса. Но почему все время крутится в голове цифра “четыре”? Ведь ее только раз назвал один из швейцарцев. Четыре…

Он помешал пламенеющие угли в камине причудливо изогнутой тизоньеркой, легкомысленным подарком королевы-матери, знающей о его любви к открытым очагам и живому пламени. Серебряная ручка тизоньерки была выполнена в виде полуобнаженной женской фигурки, изящные изгибы которой удивительно удобно укладывались в ладонь. На что намекала своим подарком хитроумная Медичи, он так и не понял, хотя связь между функцией тизоньерки — ворошить угли — и женской фигуркой на ручке была очевидна.

Значит, старуха осмелилась и выбралась через окно. Не нужно быть провидцем, чтобы предположить, что на какое-то время именно она будет героиней сплетен и пересудов при всех европейских дворах. А он, соответственно, станет отрицательным героем всяческих историй. Тем более что за последнее время от него убежали две женщины — воспоминание о часах, проведенных в одиночестве на Гревской площади в ожидании казни портрета мадемуазель де Фаржи, до сих пор сидели в его душе отравленной занозой!

В дверь постучали.

— Да! — громко сказал он, не поворачивая головы.

Вошел секретарь-монах и доложил:

— К вам брат Бартоломео, ваше высокопреосвященство. Утверждает, что у него очень важное сообщение.

— Пусть войдет, — сказал кардинал, и на лице его, обычно бесстрастном, промелькнула заинтересованность: что могло произойти такого в доме прекрасной испанки, что брат Бартоломео решил прибежать во дворец?

Вошел монах-доминиканец.

“Тень, а не человек”, — сказал в свое время граф де Рошфор, представляя его кардиналу.

Помимо прочих достоинств, у этой тени было еще одно, в данном случае решающее: он в совершенстве знал испанский язык, а также португальский и итальянский. Впрочем, подумал кардинал, глядя на плоскую фигуру доминиканца, при чем здесь итальянский?

— Говорите, брат Бартоломео.

— Я позволю себе начать издалека, ваше высокопреосвященство. Это не займет много времени. Зато в дальнейшем вам многое будет понятно, и не возникнет вопросов, насколько точно я излагаю разговоры обитателей особняка Люин, — монах выжидательно умолк.

Кардинал милостиво кивнул ему.

— Как вашему высокопреосвященству известно, я оказываю пастырскую помощь французским слугам особняка Люиня, арендованного герцогом ди Лима. Блуждая в подвалах дома, я обнаружил, что туда выходят странные сооружения, нечто вроде колодцев. Истопник рассказал мне, что по проекту архитектора-итальянца, строившего особняк, эти колодцы ведут в колосники каминов. По ним зола просыпается прямо в подвал, откуда истопник ее и выгребает. Благодаря такому устройству нет необходимости чистить камины и выгребать золу в жилых комнатах особняка, зола не летит и не …

— Я понял, не продолжайте, — перебил монах кардинал и с сожалением посмотрел на свой камин, лишенный такого простого и остроумного приспособления. Как ни старались монахи— служители, следы золы всегда оставались после чистки камина.

— У колодцев есть заслонки. Как-то, приоткрыв одну из них, я услышал голоса. Говорили в библиотеке, там болтали герцогиня и мадемуазель де Отфор. Я стал регулярно спускаться в подвал и слушать.

— Разумно, — одобрил кардинал, а сам подумал, что, пожалуй, даже хорошо, что здесь нет такого устройства для удаления золы.

— Сегодня герцогиня разговаривала со своим духовников, иезуитом братом Игнацио, — и монах с большой точностью пересказал кардиналу беседу иезуита и герцогини.

Ришелье молчал, обдумывая новость.

— Получается, что герцогиня приехала к нам с целью соблазнить короля и тем самым отвлечь его от мысли начать войну против Испании?

— Так следует из их разговора, ваше высокопреосвященство.

— И если сопоставить некоторые фразы, можно предположить, что и письмо, возвращенное герцогине лейтенантом д'Артаньяном, содержало доклад о том, как далеко продвинулось ее намерение соблазнить короля?

Брат Бартоломео этого не предполагал, больше того, он об этом даже не подумал, хотя именно он сообщил кардиналу о возвращении письма.

— Да, ваше высокопреосвященство, — сказал он, ни минуты не сомневаясь, так как считал, что может смело подтвердить догадку умного и проницательного кардинала.

— Что ж, одной тайной меньше. Это хорошо, — позволил себе пошутить Ришелье. Актуальность утраченного письма и все, связанное с ним, осталось в прошлом, но все ж приятно, что разгадка, наконец, пришла, и что его предположения оказались правильными. — Теперь вернемся к допросу, учиненному иезуитом герцогине. Насколько я тебя понял, брат Бартоломео, иезуит уверен, что роман с красавцем-мушкетером отвлекает герцогиню от порученного ей кардиналом Оливаресом дела?

— Да, ваше высокопреосвященство, — поклонился монах, вновь полностью полагаясь на догадку великого человека.

— Если я правильно тебя понял, роман с ним, как явствует из допроса, учиненного герцогине иезуитом, отвлекает ее от совращения нашего короля, — опять улыбнулся Ришелье.

Вся ситуация с письмом и соблазнением Людовика казалась ему сомнительной, вернее, несерьезной, недостойной столь мудрого политика, каким он считал своего коллегу, кардинала и первого министра Испании Оливареса. Ибо, во-первых, Оливарес не мог не знать, что именно сейчас Франция еще не готова к войне: огромные средства вкладывались правительством Ришелье в строительство флота, который мог бы в будущем отрезать Испанию от Вест-Индских колоний, питающих могущество этой державы. Хотя появился червячок сомнения: может быть, ошибается именно он, Ришелье, а Оливарес, как опытный шахматист, делает тонкий ход, призванный в зародыше разрушить задуманную в тиши Пале-Кардиналь комбинацию? Но даже если так, если он недооценивает своего испанского коллегу, все равно остается необъяснимым сам по себе путь, которым тот решил идти, — роман с женщиной. Какие соображения позволили испанскому кардиналу надеяться, что именно черноокая герцогиня сломает неприязнь короля Людовика к женщинам? Возможно, у него были здесь, в Лувре, верные люди, осведомленные лучше, чем сам Ришелье? А может быть, давнее, безнадежное чувство к королеве туманит взгляд Ришелье, мешает ему разглядеть истинное положение вещей? И испанский кардинал, поступая в точном соответствии с одним из основных правил ордена иезуитов: “ищите женщину, которая могла бы привести вас к достижению желаемого”, поступает более примитивно, зато более действенно? Следовало бы проанализировать, почему и он, и его испанский коллега одновременно пришли к выводу, что необходимо оттянуть прямое столкновение двух государств на поле боя, продолжая незримую войну в тиши кабинетов. Первое, что напрашивается — обе державы не готовы к войне. Но это слишком очевидно. Может быть, хитроумный Оливарес уже тогда задумал освобождение королевы-матери, как сигнал к объединению всех противников Ришелье, а приезд красавицы-герцогини только отвлекающий ход? Нет, это слишком тонко и сложно…

Он задумчиво поглядел на застывшего перед ним монаха, перебирающего четки.

Брат Бартоломео понял его взгляд по-своему и торопливо заговорил:

— Виноват, выше высокопреосвященство, я, к глубочайшему моему сожалению, не разобрал имени мушкетера. Вроде, французское, но звучит, скорее, как греческое. Впрочем, испанцы могли исказить его так на свой манер… кажется, похоже на Армас…

— Арамис! — воскликнул кардинал и неожиданно почувствовал что-то вроде охотничьего азарта и одновременно легкий укол беспокойства в сердце. — Ну-ка, повтори, что герцогиня сказала о нем?

— Что он умен, ваше высокопреосвященство, что он…

— Нет, нет, — нетерпеливо перебил монаха кардинал, повысив голос, — ты говорил о какой-то услуге! — и кардинал впился взглядом в лицо монаха. – Постарайся вспомнить дословно!

Ришелье от возбуждения вскочил с кресла, стремительно подошел к монаху и навис над ним. Его красная кардинальская ряса в багровых отсветах пламени камина показалась брату Бартоломео на мгновение кровавой тряпкой, он от испуга никак не мог уразуметь, что именно требуется вспомнить. Губы его затряслись, пальцы, нервно перебирающие четки, вдруг сбились с ритма, и он что-то зашептал.

Ришелье еще раз внимательно взглянул на монаха, каким-то образом поняв, что творится в душе перепуганного человечка, вернулся к камину, взял себя в руки и спокойно попросил:

— Расскажи мне все с самого начала, брат Бартоломео.

Великий знаток человеческих душ, кардинал, нашел самый действенный способ, каким только можно было получить от перепуганного брата связный рассказ: монах повторил почти слово в слово все то, что недавно поведал кардиналу. Ришелье слушал, не перебивая, и вот, наконец, Бартоломео подошел к тому месту, ради которого кардинал потребовал повторить рассказ:

— Иезуит пытался что-то сказать разгневанной герцогине, но та закричала: “Что ж, доносите! Но не забудьте донести, что Армас… Арамис недавно оказал, может быть, самую большую услугу Испании!” Тут иезуит быстро спросил: “Какую?”, но герцогиня промолчала, и когда он повторил вопрос, она опять ничего не ответила.

— Скажи, брат мой, тебе не показалось, что она умолкла из боязни проговориться?

— Нет… не знаю… может быть. А что?

Но Ришелье уже не интересовало мнение монашка. Мозг его стремительно заработал.

Арамис… Трое друзей, всегда вместе… И д'Артаньян. Четверо… Швейцарец все время сбивался на эту цифру. Видимо, ему показалось, что нападавших было именно четверо, но он не был уверен и потому мямлил… Один из нападавших обладал нечеловеческой силой — свалил здоровенного швейцарца ударом кулака в голову. А про одного из мушкетеров как-то рассказывали, что он валит быка ударом кулака между рогов. Не он ли один из четырех? Тогда понятно, кто вынес старую королеву из замка…

— Ты можешь идти, брат мой. Благодарю тебя. Да пребудет с тобой благословение Господне!

Монах, пятясь и кланяясь, вышел из кабинета.

Ришелье вернулся к камину.

Все укладывалось, как в детской головоломке, и становилось на удивление простым. Было даже немного обидно, что не сразу пришла эта мысль в голову. И побег фрейлины де Фаржи укладывается в эту же картину. Кто еще мог связать в особняке часовых, сначала одного, потом второго так, что они даже не пикнули? Конечно же, этот мушкетер-Геркулес не кто иной, как Портос. И еще есть третий, Атос, — вспомнил кардинал. Впервые эти имена он услышал в связи с делом о подвесках, когда троица мушкетеров под предводительством д'Артаньяна сумела каким-то образом сорвать столь хорошо подготовленную интригу. И в этот раз план мог зародиться только в голове хитрого гасконца, человека, которому он сам дал патент на чин лейтенанта!

Ришелье уже взялся за колокольчик, чтобы приказать вызвать де Рошфора, но передумал. Пожалуй, это дело следует поручить офицеру своей гвардии де Жюссаку, имевшему все основания ненавидеть лейтенанта мушкетеров. 

Глава 25

Д'Артаньян возвращался домой после дежурства мрачный — король рано утром послал за мадемуазель де Отфор придворную карету, хотя и знал, что Марго любит понежиться в постели. Уходя из Лувра, мушкетер разминулся с ней. Ему даже показалось, что он увидел в окошке головку Марго, не обратившей на него внимания.

Планше, ведя в поводу двух лошадей, свою и своего господина, молча плелся за ним, недовольный тем, что лейтенант решил пройтись пешком. За пять лет службы у д'Артаньяна пикардиец превратился в истого кавалериста, который ни за что не пройдет сотню шагов, если можно этот путь проделать верхом. Но при всем при том, он оставался деревенским парнем, страсть как любопытным до всего, что происходит вокруг и о чем можно почесать язык. В этом отношении Лувр давал нескончаемую пищу для сплетен и болтовни. Обычно д'Артаньян охотно слушал его, иногда даже пересказывал потом друзьям слухи, собранные Планше. Что же касается Мушкетона, то не было у Планше более внимательного слушателя. Впрочем, и Гримо снисходил до сообщений пикардийца и слушал их с интересом.

Планше, не обращая внимания на мрачное настроение господина, принялся с азартом пересказывать последние сплетни. Говорили, что любовник госпожи де Шеврез, граф де Шатонеф, впал в немилость у кардинала из-за слишком длинного языка: помимо большого внимания к своей пассии, он еще ухитрялся выбалтывать ей кучу сплетен о кардинале, среди которых оказывались и многие секреты.

— За все надо платить, — философски проронил мушкетер.

— Вот именно, мсье, — подхватил Планше. — И в результате граф перестал пользоваться милостями герцогини!

— Почему же? — поинтересовался д'Артаньян. Болтовня Планше отвлекала его от невеселых мыслей о Марго и короле. — Ведь ни для кого не секрет, что Шеврез ненавидит кардинала и все его враги — ее друзья.

— О, месье, тут все гораздо тоньше, — с важностью изрек Планше. — Прекрасная герцогиня допускала до себя красавчика Шатонефа только потому, что он, будучи доверенным человеком кардинала, сообщал ей, отдыхая от страстных объятий, важные государственные тайны. А теперь этот источник новостей, похоже, иссяк.

Лейтенант, несмотря на плохое настроение, расхохотался.

— Не вижу ничего смешного, мсье! — воскликнул Планше.

— Да откуда слуги знают, о чем говорят любовники между двумя объятиями?

— Наивный вы человек, мсье, — с обидой сказал Планше, — хоть и самый доверенный офицер господина де Тревиля.

— Почему же это я наивный?

— А как вы думаете, после любовных утех герцогиня сама встает из постели и приносит вино, паштеты, сладости, чтобы кавалер смог подкрепить свои силы?

— Не знаю, — несколько растерянно ответил лейтенант. Ему никогда не приходилось обнимать какую-нибудь герцогиню, в отличие от Арамиса.

— Она звонит в колокольчик, и все это подает служанка.

— В постель?

— Конечно. Они нас за людей не считают и нисколько не стесняются, — в голосе Планше прозвучала обида.

— Это когда же я тебя за человека не считал?

— Не о вас речь, мсье. Вы совсем другое дело, а вот мсье Арамис, если, конечно, мне позволено сказать, Базена не стесняется.

— Откуда ты это знаешь?

— Да потому что бедняга Базен каждый раз потом полсотни поклонов кладет, замаливает невольный грех… — Планше хихикнул, — вожделения женщины ближнего своего.

Лейтенант рассмеялся, представив себе, с какой миной на полной, круглой физиономии подает Базен сладости в постель Арамису и герцогине ди Лима, разомлевшей от страстных объятий и не особенно заботящейся о том, что ее прелести едва прикрывает простыня.

Все еще улыбаясь, мушкетер и слуга свернули за угол и вышли на улицу Монтергей. Отсюда уже был хорошо виден трактир “Кошка с клубком”, на втором этаже которого жили д'Артаньян и Планше. У заднего двора, где располагалась конюшня на пять стойл, толпились какие-то люди, там же несколько расседланных лошадей стояли у открытой коновязи, уткнув головы в торбы с овсом.

— Никак опять лионцы нагрянули, — пробурчал Планше. Лионцами он называл мелких торговцев, закупавших в Лионе небольшими партиями ткани и потом развозивших товар по маленьким провинциальным городам. Он их недолюбливал, считал неопрятными и вороватыми.

— Может, я отведу коней в ротную конюшню, ваша милость? Незачем нашим благородным животным с ихними нечищенными лошаденками под одной крышей всю ночь стоять.

Лейтенант молча кивнул. Планше немедля вскочил в седло, и взяв повод коня д'Артаньяна, направился к Лувру.

Из дверей трактира выглянула Мадлен. Завидя мушкетера, она побежала навстречу.

Глядя, как она грациозно бежит, лейтенант подумал, что за несколько месяцев Мадлен буквально расцвела — налившаяся грудь призывно колыхалась под тонким платьем, подхваченным тесемками фартука, волосы выбились из-под белого чепца, глаза горели, на щеках играл румянец.

— Мсье! Мсье лейтенант! — выпалила она, остановившись перед ним. — Вам нельзя в гостиницу! Там вас поджидают.

— Кто меня поджидает, красавица?

— Похожи на альгвазилов, но, думаю, не они, хотя и одеты в черное.

— А кто же?

— Их трое, они на лестнице у вашей квартиры.

— Ну и что?

— Они вооружены… со шпагами, а старший с пистолетом.

— Это их люди? — мушкетер указал на суетившихся у конюшни слуг.

— Нет, мсье. Сегодня бродячие торговцы остановились на один день.

— Значит, они не с альгвазилами?

— Нет же, мсье. Те на лестнице спрятались

— Спасибо, что предупредила. Я им сейчас устрою приятную встречу! — лейтенант обнажил шпагу и твердым шагом направился к двери в гостиницу.

Подойдя к дому, он рывком открыл дверь, вошел, огляделся в полумраке тесного помещения, поднялся на несколько ступенек по шаткой деревянной лестнице, и тут на него сверху обрушилось что-то тяжелое и вонючее...

Глава 26

Сознание медленно возвращалось к д'Артаньяну.

Он не торопился открывать глаза — следовало обдумать все, постараться понять и собраться с силами.

Тупо болела голова, видимо, от ушиба. Почему-то мерно покачивало, и в такт покачиванию доносился глухой цокот копыт. Значит его куда-то везут в повозке или карете. Руки и ноги крепко связаны. Без сомнения его захватили враги. Но какие враги? Кто мог напасть на королевского мушкетера, и не просто мушкетера, а лейтенанта, в самом центре Париже? Только люди Ришелье. Следовательно, и везут его в один из замков кардинала.

Он осторожно приоткрыл глаза.

Его везли в глухой карете с задернутыми шторками, и все же в полумраке он сумел разглядеть знакомое лицо на противоположной скамье. Ба! Да это же де Жюссак! Цепной пес кардинала, завистливый и бесчестный! Получается, что он в своих предположениях, к сожалению, не ошибся: его везут к кардиналу. Только Ришелье располагал достаточной властью, чтобы бросить его в Бастилию. Впрочем, если строго придерживаться буквы воинского устава, то приказать арестовать его мог только король.

— Надеюсь, мне не нужно тратить лишних слов и сообщать вам, милейший де Жюссак, что я вас вызываю на дуэль?

— Осмелюсь напомнить вам, милейший д'Артаньян, что дуэли запрещены королевским эдиктом.

— Ах, вот, значит, под каким предлогом вы собираетесь увильнуть от поединка со мной?

— Не пытайтесь оскорбить меня, я все равно не прикажу вас развязать и не дам вам в руки шпагу.

— На такую удачу я не надеюсь. Но в первую же ночь после моего освобождения я рассчитываю скрестить с вами шпаги, несмотря на королевский эдикт.

— Увы, мой лейтенант, вас обвиняют в государственной измене, так что мне придется ждать всю жизнь! — и Жюссак весело расхохотался, крайне довольный своим остроумием.

Мушкетер откинулся в угол кареты и приготовился к долгому путешествию, но тут неожиданно экипаж остановился, донеслись неразборчивые команды, дверь кареты распахнулась, и д'Артаньян увидел, что они стоят в центре заднего двора дворца кардинала, Пале Кардиналь.

— Прошу! — с издевкой произнес Жюссак.

Мушкетер не стал заставлять конвоиров повторять дважды приглашение и довольно ловко, несмотря на связанные руки, выбрался из кареты.

Два гвардейца отконвоировали его во дворец, длинными, запутанными переходами провели в парадную часть здания, ввели в небольшую, скромно обставленную комнату. Один гвардеец обнажил шпагу, второй развязал мушкетеру руки и ноги, и оба они, не сказав ни слова, покинули его.

В двери громко щелкнул ключ.

Мушкетер огляделся.

Кушетка, обитая веселеньким атласом, два стула, обтянутые таким же материалом, крохотный стол — вот все, что было в комнате. Высокое окно снаружи было забрано изысканной, но от этого не менее надежной решеткой.

Сбросив шляпу, д'Артаньян растянулся на кушетке, нимало не заботясь, что его острые шпоры рвут тонкую ткань обивки.

Предстояло обдумать слова Жюссака о государственной измене. Интересно, он проговорился или сказал намеренно? Во всяком случае, это кое— что объясняет, хотя бы то, как его захватывали: безжалостно и оскорбительно.

Как мог узнать кардинал, что именно он, д'Артаньян участвовал в побеге королевы-матери? Ведь только этот поступок мог считаться государственной изменой. Никаких иных грехов мушкетер за собой не числил…

Полежав некоторое время на вполне удобной софе, разминая затекшие руки, д'Артаньян вдруг вспомнил — освобождение де Фаржи! Если кардинал докопался до этой авантюры, понятно, почему его арестовывал Жюссак, а не Рошфор. Скорее всего, графа тоже схватили, и он сидит где-то рядом.

Вероятнее всего, его захочет допросить сам кардинал. Тогда у него есть время — сейчас еще только полдень, а кардинал, как всем известно, предпочитает работать по ночам.

Лейтенант потянулся, взял со столика шляпу, прикрыл ею глаза и почти сразу же задремал…

Проснулся он за минуту до того, как в двери загремел ключ. В комнате царил полумрак, из чего лейтенант сделал вывод, что проспал до раннего вечера.

Вошел де Жюссак, на этот раз облаченный в форменное платье гвардейца кардинала, и с ним два молодых, незнакомых мушкетеру солдата.

Издевательски улыбаясь, д'Артаньян протянул вошедшим обе руки.

— Нет необходимости связывать вас, д'Артаньян, — насмешливо бросил де Жюссак.

— Вы перестали меня бояться?

— Нет, все гораздо прозаичнее. Эти солдаты — не дворяне. Они пристукнут вас, не задумываясь, если вы сделаете хоть одно неверное движение.

— Благодарю вас, милейший Жюссак. Всегда приятно иметь развязанные руки.

Они вышли в просторный коридор, где к ним присоединился мрачный солдат с обнаженной шпагой в руке.

Д'Артаньяну до этого всего дважды довелось побывать в Пале Кардиналь, сопровождая короля, и у него не было достаточно времени любоваться убранством дворца. Сейчас же он шел, не торопясь, и откровенно разглядывал висевшие на стенах картины. Несомненно, все они принадлежали кисти видных итальянских или фламандских мастеров — это было ясно даже лейтенанту, хотя он и познакомился с живописью только во время Итальянских походов, когда его просвещали Арамис и Атос. Во всяком случае, эти картины разительно отличались от тех, что висели в коридорах и анфиладах Лувра — темных, закопченных, но зато в сверкающих золотом рамах.

— Смотрите, смотрите, д'Арьтаньян, больше вам не придется любоваться картинами, — желчно заметил де Жюссак. Его вывело из себя спокойствие мушкетера.

— А вы не думаете, милейший де Жюссак, что я просто запоминаю путь на тот случай, если мне придется в спешке покидать дворец кардинала?

Де Жюссак надулся и умолк, придумывая поязвительнее отвеет, но так ничего и не успел придумать, потом что они подошли к высокой массивной дубовой двери. Невидимый слуга растворил ее, и д'Артаньяна ввели в просторное помещение, где стояли солдаты. Д'Артаньян только теперь сообразил, что это были немецкие наемники, которым кардинал доверял, пожалуй, больше, чем собственным гвардейцам. В правом углу помещения за конторкой восседал монах с унылой физиономией человека, у которого вечно болят зубы. Д'Артаньян узнал в нем доверенного слугу кардинала.

— Добрый вечер, брат Жером. Его высокопреосвященство принимает? — небрежно осведомился лейтенант, и с удовлетворением услышал, как скрипнул зубами Жюссак.

— Кардинал ждет именно вас, мой лейтенант, — улыбнулся секретарь и, встав из-за конторки, распахнул дверь, ведущую в кабинет кардинала.

Совершенно неожиданно д'Артаньян увидел троих своих друзей, стоявших в окружении шести вооруженных гвардейцев. Что греха таить, он испытал радость, да простит его Господь за это эгоистическое чувство: он был не один, и сейчас он встанет плечом к плечу со своими комбатантами, и ему сам черт не страшен! В следующее мгновение острая боль пронзила его сердце — именно он вовлек друзей в столь опасное предприятие, как побег королевы-матери, и они, не думая, не рассуждая, последовали за ним…

— Вот и мсье д'Артаньян! — сказал безо всякой аффектации кардинал, сидевший за столом у самого камина, однако слова его прозвучали почти как возглас церемонимейстера перед выходом самого короля.

Мушкетеры, как по команде, отсалютовали ему, улыбаясь, и у лейтенанта от гордости за них запершило в носу. Боже, как он их любил! Он подмигнул друзьям, встал в ряд с ними и поклонился первому министру с преувеличенной галантностью, уверенный, что мушкетеры поймут его легкую браваду, как призыв не терять надежду.

— Господа, оставьте нас! — приказал кардинал гвардейцам

— Но, ваше высокопреосвященство! — попытался было возразить де Жюссак.

— Я сказал, оставьте нас. Не нападут же четверо молодых и здоровых дворян на старого и немощного слугу короля!

— Мсье Жюссак судит по себе, монсеньор, — сказал, кланяясь, Арамис. — Он бы не рискнул остаться со мной лицом к лицу.

— Хорошо, хорошо, господа, оставим колкости на потом. Я просил всех, кроме господ мушкетеров, выйти.

Гвардейцы торопливо покинули кабинет. Жюссак обернулся в двери и послал насыщенный злобой взгляд Арамису.

— Господа! Простите за несколько необычный способ приглашения, но у меня не было иного выхода, я предвидел, что вы, каждый из вас в отдельности и все вместе, не соизволите откликнуться на мой призыв, если бы я послал его в общепринятом порядке.

— Монсеньор, вы совершенно правы, ибо в таком случае нам надлежало бы испросить дозволения короля, — заметил д'Артаньян.

— Иными словами, вы признаете, что я поступил правильно? — с удовлетворением произнес кардинал, тушировав в первой словесной схватке хитрого гасконца. — Признаться, я ожидал чего-то такого и потому решил подкрепить приглашение в мой дворец, скажем так, своей аргументацией.

— Весьма своеобразной, монсеньор, — пробормотал Арамис, и кардинал предпочел его не услышать.

— Господа, я пожелал вас видеть, чтобы задать всего один вопрос. Всем вам вместе. Скажите, кто из вас может дать мне слово дворянина, что ничего не знал о планах побега королевы-матери из Компьенского замка?

Мушкетеры молчали.

Ни один мускул не дрогнул на их лицах, никто не обменялся взглядом с товарищами, все они смотрели прямо в лицо кардиналу и молчали.

— Я так и предполагал. Но все же я повторю своей вопрос, немного видоизменив его: кто может дать слово дворянина, что не участвовал в организации побега королевы-матери?

И опять в ответ ему было молчание.

— Я так и думал.

— Вы полагаете, что это по силам только нам четверым? — не удержался от иронического замечания Арамис.

— О, нет, я не был бы столь категоричен в своих оценках и не стал бы обижать других сорвиголов Франции. Я лишь имел в виду, что для вас честь дворянина превыше всего на свете. Потому и решил избежать скучной процедуры допроса с пристрастием. Мне не терпелось докопаться до истины, и теперь я знаю ее.

— Согласен, монсеньор, вы сделали мастерский ход, — сказал Атос и едва заметно склонил голову.

Друзья с некоторым удивлением воззрились на него.

— Если вы надеетесь, что мы расскажем вам, каким образом, почему, с кем и так далее — вы глубоко заблуждаетесь. Могу вас заверить, что даже формального признания от нас вы не дождетесь. Все это я говорю только потому, что вы апеллировали к нашей дворянской чести и тем самым взяли и на себя, как дворянин, определенные обязательства.

— Браво, граф де Ла Фер! Я называю вас вашим настоящим именем. Думаю, вы согласитесь, что такой разговор более приличествует графу, а не человеку, скрывшемуся за названием греческого острова.

— Горы, ваше высокопреосвященство.

— Что же касается формальностей, то я не собираюсь ни отправлять вас на Гревскую площадь, ни бросать в Бастилию. Для этого мне пришлось бы обращаться к его величеству королю. Просто вы исчезнете в подвалах одного из моих замков и останетесь там до самой смерти. — Кардинал уловил едва заметную ухмылку на губах д'Артаньяна. — Вы правильно поняли меня, лейтенант. До моей смерти. Но предупреждаю, я намерен жить долго, — кардинал взял колокольчик и позвонил.

Дверь приоткрылась, в ней возникла постная физиономия брата Жерома.

— Скажи де Жюссаку, что он может вернуть господ мушкетеров в выделенные им апартаменты.

Когда появился Жюссак, Арамис не удержался и воскликнул с насмешливой улыбкой:

— Счастливо оставаться, ваше высокопреосвященство! — и все четверо мушкетеров, не сговариваясь, отсалютовали кардиналу так, словно в их руках были шпаги.

В приемной Портос, оглядев немецких наемников и гвардейцев кардинала, шепнул:

— Может быть, попытаемся сейчас, друзья?

Атос молча покачал головой.

Д'Артаньян прошептал:

— Нас задавят массой. И убьют при сопротивлении. Самый удобный вариант для его высокопреосвященства.

Словно в подтверждение его слов, немецкие наемники окружили их и сдавили плечами так, что мушкетеры не смогли сделать и шагу, пока лучившийся самодовольством де Жюссак не скомандовал: “Вперед!”.

Великий человек, кардинал Ришелье, никогда не пренебрегал мелочами. Он безукоризненно, словно старый гофмаршал, знал рутину, царившую в королевском дворце, и понимал, что д'Артаньяна хватятся нескоро. Де Тревиль, простывший на охоте, лежал в своем загородном доме, а все остальные привыкли, что лейтенант временами исчезает, выполняя поручения великих мира сего. А то, что вместе с ним исчезнут и трое его друзей, никого не удивит — не в первый раз такое случается.

Оставалось только перевезти пленников в замок.

В какой — этого кардинал никак не мог решить.

В Плесси имелся каменный мешок, сооруженный еще во времена Столетней войны. Но помещать всех друзей вместе было рискованно. При дворце епископа в Люсенне была подземная тюрьма, но, увы, годилась она больше для провинившихся перед приором монахов, а не для мушкетеров. Был еще замок на Луаре, но он напоминал, скорее, бонбоньерку, а никак не крепость, где можно содержать таких молодцов…

В своих рассуждениях Ришелье упускал из виду существование одного действующего лица — с огромными, черными, зоркими глазами и очаровательным именем Мадлен. Впрочем, будем справедливы к великому человеку: даже он не мог знать о простой трактирной девчонке, в четырнадцать лет баз памяти влюбившейся в мужественного лейтенанта.

Проводив глазами карету, увозившую связанного д'Артаньяна, она побежала в Лувр.

И здесь ее постигло разочарование.

Тупой швейцарец у ворот не пустил ее, как она ни умоляла, объясняя, что ей надо видеть мсье Планше, слугу лейтенанта мушкетеров мсье д'Артаньяна. Неужели мсье не знает Планше? Он только недавно должен был проехать, ведя в поводу коня своего господина…

Все было напрасно. Швейцарец улыбался сально и не думал пропускать ее. Тогда Мадлен бросилась к особняку де Тревиля, благо он располагался недалеко от королевского дворца.

Особняк, обычно наполненный буйными голосами мушкетеров, спорящих, горланящих песни, рассказывающих, перебивая друг друга, о своих похождениях, сегодня стоял глухой и мрачный. Привратник ворчливо объяснил девушке, что господин капитан у себя в шале под Парижем.

Тогда Мадлен отправилась на поиски Портоса. Как-то случайно она слышала, как Мушкетон, огромный слуга громадного мушкетера, обгладывая бараньи ребрышки, которые потрясающе готовил ее отец, пожаловался Планше, что в трактире “Седло барашка”, где они имеют стол с господином Портосом, вопреки громкому названию, готовить баранину не умеют.

Она смутно представляла себе, что трактир расположен где-то недалеко от Люксембургского дворца. Взяв корзинку, она бросила туда пару булок свежего хлеба, накрыла салфеткой и, весьма довольная своей сообразительностью, торопливо пошла кривыми, грязными улочками к дворцу, надеясь там расспросить прохожих.

Мушкетона Мадлен нашла в общем зале трактира, на ее взгляд, маленьком и грязном. Слуга сидел за большим столом и задумчиво крошил хлеб в миску с какой-то похлебкой.

Она подошла к столу, встала перед Мушкетоном. Он не обратил на девушку внимания, сосредоточенно и хмуро продолжая крошить хлеб.

— Добрый день, сказала она, приседая.

— Добрый, — буркнул слуга.

— Ты меня помнишь? — спросила она, поняв, что он погружен в свои мысли, — я Мадлен, дочь трактирщика, у которого снимает комнаты друг твоего господина, мсье д'Артаньян.

— Ты от мсье лейтенанта? — лицо Мушкетона оживилось, он перестал крошить хлеб и с надеждой уставился на девушку.

Мадлен покачала головой и задала вопрос, ради которого она пришла:

— Где твой хозяин?

— Почему ты спрашиваешь?

— Понимаешь, мсье лейтенанта захватили и увезли какие-то люди.

На круглом лице Мушкетона отразилась трудная работа мысли.

— Моего хозяина тоже захватили люди в черном. Подкрались, гады, сзади, ударили дубиной по затылку… он рухнул, как подкошенный, они его обмотали веревками и увезли в черной карете.

— А ты?

— Что я?

— Ты не крикнул, не позвал на помощь?

Мушкетон стал медленно краснеть.

— Я словно оцепенел.

— Испугался?

— Нет… да… оцепенел.

— И что ты сделал, когда оцепенение прошло?

— Спрятался.

— Здесь?

— Сюда я пришел потом… Я решил подумать…

— И что ты надумал?

— Надо посоветоваться с Планше…

— Если бы я знала, где сейчас Планше, я бы не пришла к тебе.

— А ты его искала?

— Да. В кордегардию меня не пустили, а в доме де Тревилля никого нет.

— Де Тревилль болен. Он у себя в шале, — Мушкетон тяжело вздохнул. — Тогда идем советоваться с Гримо. Он у нас после Планше самый умный.

Как ни взволнована была Мадлен пропажей д'Артаньяна, простодушное признание Мушкетона заставило ее рассмеяться.

— Ты чего?

— Больно смешно ты сказал: “Он у нас самый умный после Планше”. Сколько вас-то? Всего четверо?

— Четверо. И ничего смешного. Идем к Гримо.

Они застали Гримо в тяжком раздумье — нужно ли брать лошадь в конюшне мушкетерской роты и скакать к де Тревиллю за город, или вначале следует выяснить, что сталось с Арамисом и Портосом. Появление Мушктеона и Мадлен избавило его от сомнений: необходимо выяснить, где Арамис.

Базен молился.

Он не видел, как схватили его господина, а так как привык к тому, что Арамис часто надолго исчезал, не предупредив слугу, то не испытывал никаких беспокойств.

— Не вижу причин для волнения, — сказал он, выслушав рассказ Мушкетона и Гримо.

— Мы уверены, что наших хозяев схватили люди кардинала, — принялся убеждать его Гримо.

— Почему ты всегда и во всем винишь его высокопреосвященство, Гримо?

— Потому что у нас нет иного врага во Франции!

— Кардинал истинный слуга церкви!

— Что не мешает ему враждовать с нами!

— Сейчас не время спорить, — не выдержала и вмешалась Мадлен. — Нужно решить, кто поскачет к де Тревиллю.

— Я узнал одного из нападавших, хотя он и надвинул шляпу на самые глаза, — заявил вдруг тугодум Мушкетон. – Де Жюссак.

— Самый верный пес кардинала. Кто его не знает, — сказал Гримо.

— Так кто поскачет к капитану де Тревилю? — напомнила практичная дочь трактирщика.

— Капитан болен, удобно ли беспокоить его? — вдруг засомневался Мушкетон. — И потом мы не знаем точно, где наши хозяева — в Пале Кардиналь или уже в Бастилии?

— Почему обязательно в Бастилии? Их могли бросить и в Шатле, — сказал Гримо, ставший непривычно многословным, видимо, от беспокойства за Атоса.

— Я знаком с Роже, слугой господина Дюпона, камердинера короля. Может быть, попытаться действовать через него?

— Почему через Дюпона?

— Я, со слов моего господина, знаю, что Дюпон пользуется влиянием на короля.

— В единственном деле — какой чулок на какую ногу надевать, — хмыкнул Мушкетон, и Мадлен, хотя и старалась не привлекать к себе внимания важных слуг из опасения, что ее отправят домой, прыснула от смеха.

— Тебе лишь бы не скакать в Сен Клу. Почему ты решил, что Дюпон согласится докладывать королю о каких-то мушкетерах?

— Я не решил, я только предположил, — стал оправдываться Мушкетон. — Я вот что подумал… — заговорил хранивший до сих пор угрюмое молчание Базен.

— Долго же ты думал, — перебил его Мушкетон.

— Помолчи, Мушкетон. Мы тебя слушаем со вниманием, Базен, — внушительно произнес Гримо.

— Правда, это не моя тайна. И я не знаю, как мсье Арамис посмотрит на это…

— Да говори же ты, не тяни! — вспылил Мушкетон, обиженный на Гримо за маленький выговор.

— Дело вот в чем… — решился Базен. — Мой господин и ее светлость — любовники, да простит меня Господь. Она три дня жила у нас. Я точно знаю, потому что принес им еды на три дня, и господин дал мне три ливра, чтоб я мог ночевать в гостинице.

— Ее светлость — кто на этот раз? У нашего Арамиса только светлости, — гоготнул развеселившийся Мушкетон, обычно опасающийся получить отеческую затрещину от Портоса за глупость.

— Де Шеврез? — спросил Гримо.

— Нет. Ее светлость де Шеврез у нас никогда не ночевала, даже когда была Мари Мишон. Мсье всегда сам ездил к ней.

— Тогда кто же была эта светлость?

Пока Базен мялся, все еще не решаясь открыть, как ему казалось, тайну своего господина, Гримо, умеющий не только молчать, но и внимательно слушать все, что говорят господа, воскликнул:

— Герцогиня ди Лима! Я прав, Базен?

— Да, — опустил глаза Базен.

— Что же ты раньше не сказал? Ты знаешь, святоша, сколько мы времени потеряли из-за тебя? — вскипел Мушкетон.

— Помолчи, Мушкетон. Мы все немедленно идем в особняк Люиня. А ты, девочка, возвращайся домой. Спасибо тебе, что рассказала нам о мсье д'Артаньяне.

Слуги двинулись к Старому мосту, решив прежде подойти к Бастилии и попытаться узнать у стражников, не привозили ли сюда утром их господ. А Мадлен поплелась домой, обиженная и разочарованная — она так надеялась рассмотреть таинственную мадемуазель Марго, в которую, как подсказывало ей ее юное, но уже ревнивое сердце, влюбился лейтенант.

Глава 27

Всю дорогу до особняка Люиня Гримо и Базен спорили.

Гримо считал, что никто лучше него не сможет разъяснить герцогине обстоятельства, в которых оказались их господа, и не выдать при этом тайну поездки в Компьен.

Базен же полагал, что поскольку он близко знаком с герцогиней — ну да, захохотал бесцеремонный Мушкетон, выносил ночной горшок за ней и Арамисом! — то именно он должен пройти в особняк.

Спор разрешила, сама того не ведая, герцогиня. Услыхав от лакея имя “Базен”, она приказала немедля вести его к ней. Все время, пока он поднимался по лестнице и шел в сопровождении лакея анфиладой парадных комнат в кабинет, она металась от окна к письменному столу: утром Арамиса по неведомой причине не было в Лувре, хотя, по ее расчетам, он должен был дежурить. Не видела она и трех его друзей. Ослепленная любовью женщина ничего не замечала — ни того, что король, позабыв о приличиях, увивается вокруг Марго, ни того, как мрачнеет с каждой минутой наблюдающая это королева Анна. Наконец, оставив в Лувре Марго, к великой радости короля, она вернулась к вечеру домой в надежде, что, может быть, Арамис пришлет ей записочку. И вот появился Базен, смешной, мешковатый увалень, так очаровательно смущавшийся, входя в комнату, где они с Арамисом предавались неге…

— У тебя письмо от Арамиса? — встретила она слугу нетерпеливым вопросом.

— Нет, ваша светлость.

— С Арамисом что-то случилось?

— Да, ваша светлость.

— Что?

— Его схватили люди кардинала.

— Как?

— Обманом, — понял вопрос буквально Базен и поспешил оправдать своего господина.

— Давно?

— Сегодня утром.

— Лейтенант д'Артаньян знает?

— Лейтенанта тоже схватили. И Атоса, и Портоса.

— Ты уверен, что это были люди кардинала?

— Да, ваша светлость. Гримо узнал среди нападавших де Жюссака, лейтенанта роты гвардейцев кардинала.

— Они в Бастилии?

— Они, скорее всего, в Пале Кардиналь.

— Откуда ты знаешь?

— Мы спрашивали у стражников в Бастилии. Никаких мушкетеров сегодня туда не привозили.

— Их пытают?

— Не знаю, ваша светлость. Но не думаю… Его высокопреосвященство не станет пытать…

— Что ты понимаешь! — зло перебила его герцогиня. — Его высокопреосвященство! — повторила она вслед за Базеном с невыразимым сарказмом.

Базен перекрестился, губы его беззвучно зашевелились, творя молитву.

— Беги в кардинальский дворец… Нет, постой! — герцогиня рывком выдвинула ящик письменного стола, достала из объемистого кожаного мешочка пригоршню золотых, протянула Базену. — Вот, может быть, удастся кого-нибудь подкупить… Все узнай. Что ты стоишь, беги! — герцогиня яростно зазвонила в колокольчик. — Тебя проводят.

Базен двинулся к двери.

— Постой! Если сумеешь подкупить слугу, пусть он передаст твоему господину, что… — герцогиня на мгновение задумалась. — Что Диана-охотница думает о нем! Запомнил? Иди! И, Бога ради, проснись, не спи на ходу, беги!

Не успел Базен, сопровождаемый друзьями, отойти от особняка, как открылись ворота, и вылетела карета герцогини, запряженная четверкой белых лошадей.

В Лувре царила подозрительная тишина. На половине королевы не было видно ни одной фрейлины, хотя обычно в это вечернее время они весело щебетали в зале перед спальней Анны, предаваясь любимому занятию, рукоделию, сдобренному сплетнями. И ни одного кавалера. Герцогине показалось даже, что на постах, где обычно она привыкла видеть мушкетеров, стояли мрачные швейцарцы.

Мелькнул кадет де Сен Север.

Герцогиня вздохнула с облегчением. Юноша всегда был в курсе событий при дворе и поклонялся всем красивым девушкам. Он не только успел познакомиться каким-то образом с Маргаритой де Отфор, но и написал ей несколько премилых мадригалов. Она вспомнила, что помимо всего, де Сен Северу покровительствует д'Артангьян, и подозвала его.

— К вашим услугам, ваша светлость.

— Что происходит во дворце? Почему такая мрачная тишина?

— Насколько я понимаю, ее величество не в настроении.

— И это все?

Кадет пожал плечами.

— Вы не договариваете, кадет!

— Что я не договариваю?

— Плохое настроение королевы еще не причина, чтобы дворец вымер. Король тоже не в настроении? И где Марго?

Де Сен Север вильнул глазами и пощипал еще только намечающийся ус.

— Вы что-то знаете! Не молчите, де Сен Север.

— Клянусь, ваша светлость, мне нечего вам сказать!

— Не клянитесь, на вашем лице написано нечто, прямо противоположное вашим словам. Говорите!

— Но обещайте, что вы не проговоритесь мсье лейтенанту.

— Почему я не должна проговориться д'Артаньяну? О, мой Бог! – внезапно догадалась герцогиня. — Это касается Марго?

— Да.

— И короля? — в ужасе от ожидаемого ответа прошептала герцогиня.

— Да!

— И что?..

— Вскоре после того, как вы уехали, он удалился с мадемуазель де Отфор в свои покои, отослал всех придворных и даже приказал сменить мушкетеров на швейцарцев.

— А это еще почему? — не подумав, спросила герцогиня.

— По-моему, он догадывается о чувствах лейтенанта и ему просто неудобно — ведь господа мушкетеры ничего не скрывают от своего товарища. — А королева?

— Ее величеству все самым подробным образом доложила фрейлина де Санлис, после чего у ее величества началась мигрень. О чем, как я думаю, эта пройдоха не преминула сообщить кардиналу… я вообще думаю, что она в кармане у кардинала…

Юный всезнающий кадет продолжал негромко излагать свои соображения относительно Санлис, но герцогиня его уже не слушала.

Что же делать? — думала она. Как все переплелось! Броситься королю в ноги, умолять его спасти мушкетеров? Сейчас это невозможно, она видела, как гневался король на охоте, когда ему мешали оставаться наедине с Марго. Ее просто не пропустят к нему! С другой стороны, может быть, будет лучше, если утром она сумеет переговорить с племянницей и упросит ее умолить короля о вмешательстве?

Герцогиня в отчаянии рухнула в кресло, то самое, в котором любил коротать ночи дежурства д'Артаньян…

Глава 28

Об этом кресле вспомнил и д'Артаньян, когда его привели в скудно обставленную комнатушку на третьем, по его расчетам, этаже просторного дворца. В отличие от той комнат, где он ожидал приема у кардинала, здесь обстановку составляли только стол, правда, изящный, на золоченых резных ножках, и жесткий стул, некрасивый и неудобный. Зато рядом с дверью громоздился огромный дубовый шкаф. Лейтенант дернул одну из створчатых дверок — заперто. Единственное узкое окно по воле архитектора почему-то располагалось под самым потолком. Утешало одно — руки ему не связали. Он сел, довольно быстро понял, что на этом стуле не заснешь, не то, что в старом кресле в Лувре, встал, подошел к двери, прислушался. Тишина. Ничего удивительного — массивная, скорее всего дубовая дверь звуков не пропускала. На всякий случай подергал витую, начищенную медную ручку, хотя отчетливо слышал, как звякнул ключ в дверном замке, когда уходили сопровождавшие его наемники. И здесь, конечно, заперто. Вернулся к столу. Забрался на него, царапая полированную столешницу подбитыми гвоздями ботфортами, исследовал окно. Если выбить стулом стекло, можно протиснуться, но куда придется прыгать с третьего этажа? Он подтянулся, ухватившись за узенький подоконник, выглянул. Окно выходило на задний, мощеный камнем двор, обнесенный высокой, почти крепостной стеной. Д'Артаньян спустился со стола, сел и стал бесцельно разглядывать рисунки на новеньких шелковых обоях, произведенных, несомненно, в Лионе, но стилизованных под китайские.

Звякнул ключ, дверь открылась, вошел слуга с подносом, за ним появился немецкий наемник с обнаженной шпагой в руке.

“Если он закроет дверь, я ему наглядно продемонстрирую, что ко мне нельзя входить с обнаженным оружием”, — подумал д'Артаньян.

Наемник закрыл дверь.

Д'Артаньян с видимым безразличием, сидя боком к нему, наблюдал за тем, как слуга составляет с подноса на стол миски с едой и хлебом.

Наемник приблизился.

Слуга отступил от стола, держа пустой поднос в обеих руках.

Д'Артаньян вскочил на ноги, вырвал поднос из рук слуги, ударил им по обнаженному клинку в руке наемника, отбивая вниз и в сторону, тут же, не давая опомниться немцу, впечатал поднос ему в лицо и одновременно носком тяжелого ботфорта врезал в промежность. Тот взвыл, согнулся, выпустил шпагу и схватился обеими руками за самое дорогое, что есть у мужчины. Слуга остолбенел и стоял, вытаращив глаза. Лейтенант подмигнул ему, поднял выпавший из рук немца клинок, упер острие в грудь парню, приложил палец к губам — “Тс-сс” — и обратил внимание на солдата. Тот все еще корчился от боли, мыча сквозь стиснутые зубы. Лейтенант разобрал знакомое слово “тойфель”,[16] ухмыльнулся, кольнул слугу в живот и приказал:

— Свяжи его!

— Чем, ваша милость?

— Сними ремень.

Слуга с готовностью принялся выполнять приказ, но немец яростно лягнул его ногой.

— Нехорошо, — покачал головой лейтенант, — очень нехорошо так себя вести. – Он упер острие клинка в шею солдату. — Дернешься, я проткну тебе глотку. — Он обернулся к слуге. — Связывай, не стой!

Слуга принялся снимать ремень, опасливо косясь то на немца, то на мушкетера.

Когда все было закончено, д'Артаньян спокойно присел к столу и поел, усмешливо поглядывая на разинувшего от удивления рот слугу. Затем подвел слугу к двери и велел выглянуть в коридор.

— Что здесь расположено?

— Убранство пока еще не закончено. Сейчас здесь хозяйство брата келаря.

— Ишь ты, келарь… будто в монастыре.

— А тут все больше монахи. Мы только черную работу делаем. И еще солдаты.

— Ты видишь там солдат?

— Нет, ваша милость.

— Где они?

— В том конце коридора большая дверь. За ней зала… солдаты там.

— Понятно. Мои друзья тоже здесь заперты?

— Да, ваша милость.

— Им тоже принесли еду?

— Да, ваша милость.

— Всем?

— Да, ваша милость.

— Такие же слуги, как ты и ландскнехты?

— Кто, ваша милость?

— Ландскнехты, немецкие наемники, дубина. Вроде этого.

— Да, ваша милость.

— И где они располагаются?

— Там… в той зале…

— Где там, болван?

— Я же говорил…за большой дверью… Эта часть здания, как я сказал, недостроена, и поэтому коридор глухой.

— Что значит глухой? Кончается тупиком в противоположном конце от двери в залу? — Из путанных слов слуги лейтенант с трудом составил себе представление о месте, где их заперли.

— Да, ваша милость. Поэтому немцы охраняют единственную дверь

— Ты их видишь?

— Нет. Их сейчас нет.

Они в комнатах со слугами, которые разносят ужин.

Господи, подумал лейтенант. Сколько времени он потерял на расспросы!

Он оттолкнул слугу, выскочил в коридор, подбежал к соседней двери, приоткрыл ее.

Наемник стоял спиной к двери, и держал под прицелом пистолета сидящего за столом Портоса.

Д'Артаньян, верный своему обыкновению не нападать на противника со спины, негромко сказал первое, что пришло ему в голову:

— Гутен абенд![17] — не заботясь о произношении.

Немец обернулся, и лейтенант мгновенно выбил ударом шпаги пистолет и вторым ударом — рукоятью шпаги в челюсть, — отправил его без чувств на пол. Портос словно ждал вторжения своего лейтенанта. Он с удивительным для его крупного тела проворством подхватил пистолет и, уже не торопясь, извлек у лежащего на полу наемника шпагу из ножен.

— Атос скорее всего, рядом, — деловито сообщил он.

Д'Артаньян согласно кивнул, оглянулся на слугу, приложил палец к губам и выскользнул в коридор. Портос, не теряя времени на ненужные расспросы, последовал за ним.

Дальше они действовали с такой слаженностью и четкостью, словно долго репетировали, подобно лицедеям.

Освободив Атоса, а затем и Арамиса, друзья первым делом провели короткий военный совет.

— Попытаемся прорваться? — спросил Портос и потряс пистолетом.

Атос отрицательно покачал головой.

— Мы не знаем ни расположения комнат, ни где выход, ни где посты часовых, — пояснил д'Артаньян.

— Пожалуй, самое правильное в нашем положении будет сесть в осаду, — задумчиво произнес Атос.

— Как в бастионе Сен-Жерве! – воскликнул радостно Портос.

— Если они попытаются взять нас штурмом, поднимется шум, и в городе так или иначе узнают, что в кардинальском дворце что-то происходит.

— А тем временем нас схватятся в роте.

— Думаю, лучше всего на роль бастиона подойдет комната, куда заперли меня, — сказал лейтенант. — Там под дверью есть крохотная щель, в нее можно вогнать клин, и тогда дверь не откроется ни за что, придется ломать, а мы еще можем подпереть ее огромным шкафом.

Портос встретил предложение лейтенанта с энтузиазмом:

— Точно! Идем и забаррикадируемся! Вы ведь это имели в виду, мой друг? — спросил он у Атоса.

— Но прежде нам следует запереть немцев в одну комнату, а слуг в другую.

Арамис, все это время хранивший молчание, пошел запирать пленников.

— И не забудьте собрать у немцев все заряды для пистолетов! — крикнул вслед ему Атос.

— Подождите, Арамис! — воскликнул Портос. — Я помогу вам, а потом мы притащим все стулья в апартаменты лейтенанта и всю оставшуюся еду. Кто знает, как долго мы просидим в осаде.

Через четверть часа все было сделано. Огромный шкаф надежно подпер дубовую дверь, намертво заклиненную с помощью отломанной от шкафа филенки. Остатки еды и подносы громоздились на столе. А друзья молча сидели на неудобных, кривоногих стульях вкруг него и с нетерпением ждали, когда раздадутся крики в коридоре...

Наконец громкий командный голос спросил по-немецки:

— Где вы там застряли, недоноски?

— Спохватились, — ухмыльнулся д'Артаньян.

Донеслись шаги солдат. Кто-то попытался войти в их комнату, раздались проклятья, в дверь забарабанили, потом все стихло.

— Сейчас вернутся, — предположил Арамис.

— Не думаю. Вначале доложат по команде, — возразил ему Атос.

Но время шло, за дверью царила поистине гробовая тишина, Портос начал позевывать, и тогда д'Артаньян сказал задумчиво:

— А ведь это я виноват, что мы все оказались запертыми во дворце кардинала.

— Каким образом? — встрепенулся Портос.

— Вернее, не я, а моя самоуверенность. Мадлен предупредила меня…

— Мадлен? — внезапно проявил заинтересованность Арамис, полагавший, что д'Артаньян ведет слишком аскетический образ жизни.

— Девчонка, дочь моего трактирщика, премиленькая и обещает вырасти в настоящую красавицу. Она меня перехватила, когда я возвращался с дежурства домой, и предупредила, что какие-то черные люди, похожие на альгвазилов, устроили засаду на лестнице. Я не выспался, наверное, поэтому кровь бросилась мне в голову, и я решил проучить их: обнажил шпагу и вошел в подъезд. И тут сверху, с площадки второго этажа на меня бросили что-то тяжелое, я упал и очнулся только в темной карете, а напротив восседал этот подлец Жюссак, безумно гордый собой.

— Мой захват он организовал таким же примитивным образом, — признался Атос. — Только перед этим его люди обманом вызвали меня из квартиры.

— А на меня набросили аркан, словно я дикая лошадь из Арля, — пробасил Портос.

— Боюсь, друзья, я оказался самым беспечным. Я спал, и меня схватили, что называется, тепленьким, — признался Арамис.

— Ничего удивительного — последнее время вы основательно недосыпали… — лейтенант умолк под сердитым взглядом Арамиса.

— Когда же они, наконец, начнут штурмовать нас? — потянулся Портос. — Ненавижу бездействие.

— Придется набраться терпения, мой друг, — сказал Арамис, относившийся к Портосу, как к большому ребенку. — Кардинал соткан из противоречий. Он вполне может решить, что нам полезно посидеть некоторое время в неизвестности.

— Ну уж сидеть я не стану! — воскликнул Портос, встал и подошел к шкафу. — Кажется, я видел здесь какие-то полотнища, когда передвигал его.

Он открыл створку. Действительно, на полках лежали аккуратными стопками новенькие портьеры и гардины, приготовленные для обойщиков. Портос взял несколько полотен, бросил на пол, лег, потянулся, прикрыл лицо шляпой.

Надеюсь, вы меня извините, если я засну. Истинный солдат должен уметь спать впрок…

Глава 29

Кресло оказалось неудобным, хотя и стояло у двери королевского кабинета. Герцогиня ди Лима довольно быстро поняла: ее намерение дожидаться здесь утреннего выхода короля, чтобы сразу же упасть ему в ноги, немного непродуманно. Но отступать она не любила и потому, походив немного, снова уселась на продавленное задами многих мушкетеров сидение.

Вереницей прошли лакеи, погасили свечи.

За ними появились слуги. Они соскабливали застывшие капли воска, упавшие с канделябров на пол. Затем дверь кабинета отворилась, вышел Дюпон со свечой в руке, запер дверь и быстрым шагом удалился в сторону парадной лестницы. Вскоре он вернулся в сопровождении швейцарца с алебардой, поставил его на пост у двери. Уходя, заметил, что в кресле сидит герцогиня, остановился в нерешительности, и тогда герцогиня окликнула его.

— Подойдите, Дюпон.

— К вашим услугам, ваша светлость,

— Скажите… — герцогиня в нерешительности умолкла. — Скажите, — повторила она, — вы не могли бы устроить мне сейчас аудиенцию у короля?

— Ваша светлость…

— У моих французских родственников было прелестное имение под Бордо. Чудесный виноградник на южном склоне, – герцогиня внимательно следила за выражением лица Дюпона. Ей показалось, что глаза его слегка затуманились, и тогда она продолжила: — После смерти родственников оно стало моим. Но если бы вы смогли устроить мне аудиенцию сейчас, оно стало бы вашим.

Дюпон мгновение подумал, картинно вздохнул и развел руками.

— Совершенно невозможно, ваша светлость. Я очень люблю бордосские вина, но король сейчас с дамой.

— Но эта дама — моя племянница!

— Даже если бы она была вашей дочерью, ваша светлость. Король выразил недвусмысленное желание остаться с дамой наедине. Во Франции его желание непреложный закон для всех.

— Скажите хотя бы, когда он встанет?

— Не знаю. Обычно он встает очень рано и слушает утренних птиц. Но сегодня…

— Проклятье! — не удержалась герцогиня. Она отлично поняла, на что намекал Дюпон.

— Я могу пообещать вам лишь одно: по утрам его величество, проснувшись, вызывает меня. Мои комнаты расположены как раз под апартаментами его величества. — Дюпон скромно улыбнулся. — Их величество стучит в пол. Так что утром, как только его величество проснется, я доложу о вашем появлении.

— Я не собираюсь появляться. Я собираюсь ждать здесь до утра. Вдруг вы понадобитесь его величеству среди ночи?

— Я не могу запретить вам, ваша светлость. Обычно в этом кресле спит дежурный мушкетер. Но сегодня его величество приказал заменить мушкетеров швейцарцами.

— Почему?

— Я могу только предположить.

— Я слушаю вас, Дюпон.

— Швейцарцы не болтливы.

— Спасибо, Дюпон. Я ваша должница.

Дюпон поклонился и растворился во тьме коридора.

Король плохо понимал, что с ним происходит, что он делает. Словно могучий поток подхватил его и нес туда, где, как он смутно представлял, клокочет водоворот чувств. Хотелось отдаться ему, ни о чем не думать. Он покрывал поцелуями нежные, тонкие руки Марго, ласкал ее грудь, с удивлением отмечая, что ничто в ней не вызывает у него раздражения и неприязни. Наоборот, с каждым поцелуем в нем все нарастало то возбуждение, которое так и не пришло ни разу много лет назад, когда он по приказу матери вошел в спальню своей жены, чтобы сделать ее женщиной…. Тогда произошло что-то постыдное, отвратительное. Несколько раз он приходил к ней, преодолевая неприязнь, пытался что-то сделать и, видимо, чего-то достиг, ибо Анна, в конце концов, забеременела. Тогда он облегченно закрылся в своей спальне и с тех пор принимал у себя лишь друзей. Но эта дура вздумала со своей несносной подругой де Шеврез прыгать через ров, отделяющий Луврский двор от парка Тюильри, и выкинула. Он никогда не любил де Шеврез, она слишком часто отнимала у него обожаемого им друга, учителя и наставника в прекрасном искусстве приручения птиц, герцога де Люиня. Что ему было до того, что Шеврез приходилась женой Люиню — она даже не снизошла до того, чтобы носить его имя, сохраняя за собой имя одного из Лотарингских принцев!

Он глубоко, прерывисто вздохнул, изгоняя из своего сознания обрывки воспоминания о постыдном опыте с женой. Зачем возвращаться туда, в прошлое? Ведь сейчас, в противоположность ощущениям, возникшим в моменты насильственной, навязанной ему близости с женой, он, лаская доверившуюся ему девушку, стал испытывать нечто, похожее на вожделение.

От одной мысли об этом возбуждение спало.

Успокойся, стал уговаривать он себя, Марго неопытна, совсем юна, ей неоткуда знать, чего следует ожидать от ласкающего ее мужчины. Ничто не может испортить ему то наслаждение, которое приносит простое поглаживание этой восхитительной, нежнейшей, ароматной, упругой кожи — вот здесь, под маленькой грудью, и здесь, ниже, к плоскому, мальчишескому животу, и еще ниже, к светлым завиткам волос…

Людовик вдруг засопел, неизведанное ранее желание наполнило его чресла мощью, и он, уже ни о чем не думая, стал торопливо и неумело раздевать вяло сопротивляющуюся девушку…

Д'Артаньян первым услыхал, как громко хлопнула дальняя дверь, и коридор наполнился громкими голосами и топотом солдатских подкованных сапог. Он взглянул на друзей.

Атос и Арамис дремали на своих неудобных стульях, Портос богатырски похрапывал на полу, на груде портьер.

— Подъем! — сказал негромко лейтенант, но друзья услышали его.

Даже Портос проснулся и сел, поматывая, словно конь, взлохмаченной головой.

— Долго же они собирались! — отметил с некоторым удивлением Арамис.

— Думаю, кардинал был занят, и ему просто не решались докладывать, — предположил Атос.

— А я такой хороший сон видел, — вздохнул Портос и поднялся со своего жесткого ложа.

Д'Артаньян молча проверил пистолеты.

— Сколько у нас зарядов? — хищно спросил Арамис.

— Получается, по три на каждого, — ответил д'Артаньян.

— Стрелять будем только, когда они откроют пальбу по двери, — сказал Атос.

— Конечно, — Портос поднял пистолет и прицелился в шкаф.

— Нет, мой друг, — остановил его Атос. — Стрелять будем только в окно, чтобы поднять как можно больше шуму. И ни в коем случае не в нападающих. И еще: если они все же ворвутся, а я думаю, что рано или поздно они это сумеют сделать, умерьте вашу силу, Портос, нам не нужны трупы.

— А что нам нужно? — растерянно спросил Портос.

— Шум. Такой сильный, чтобы он донесся до Лувра.

Дверь потряс громкий удар.

— Ага, шум! — воскликнул Поротос, — сейчас будет шум! — Он пружинисто вскочил на ноги, бросился к шкафу и замолотил пудовыми кулаками в дверцу, крича при этом:

— Куда вы, тупоумные швабы, ломитесь, словно здесь не дворец его высокопреосвященства, а портовый трактир! Не даете благородным людям отдохнуть, канальи!

Арамис, услыхав эту тираду, весело расхохотался. Атос улыбнулся.

Удары в дверь участились.

— Портос, поберегите ваши силы, — поднялся со своего стула д'Артаньян и подошел к шкафу. — Я бы хотел вступить с ними в переговоры.

Портос прекратил колотить в шкаф, и, как ни странно, сразу же смолкли удары и там, в коридоре.

— Господа! — крикнул д'Артаньян. — Говорит лейтенант королевских мушкетеров д'Артаньян. Я готов вступить в переговоры, если, конечно, сюда придет кто-либо из вельмож его высокопреосвященства, облеченный его доверием.

За дверью промолчали, но стук не возобновился.

— Побежали докладывать, — ухмыльнулся Арамис.

Но прошел примерно час, прежде чем снова раздались шаги за дверью.

— Д'Артаньян? Здесь Рошфор. О чем вы хотели поговорить?

— С вами, любезный граф? О погоде, — лейтенант хитро улыбнулся друзьям. — Только о погоде за стенами Пале Кардиналь.

— За стенами дворца стоит прекрасная теплая погода, обычная для конца августа.

— Звезды падают?

— Пока нет. Но думаю, звездопад еще впереди.

— Что он хотел этим сказать? — прошептал Портос.

— Что в Лувре еще не знают о том, что нас захватили, но он уверен, что вскоре узнают, — так же шепотом ответил Арамис.

— Это вы так думаете, мой друг, или он действительно это хотел сказать лейтенанту? — не успокаивался Портос.

Арамис не стал утруждать себя объяснением и приложил палец к губам.

— Мне бы хотелось к этому времени иметь возможность полюбоваться прекрасным зрелищем, — продолжал свою иносказательную, но понятную всем, кроме Портоса, беседу д'Артаньян.

— К сожалению, днем падающих звезд не видно, — сообщил граф де Рошфор.

— Но мы с вами, граф, увлеклись обсуждением погоды. Передайте его высокопреосвященству, что поскольку нет приказа его величества короля о нашем аресте, мы полагаем себя подвергшимися нападению, а следовательно, считаем вправе обороняться. Поясните его высокопреосвященству, что из-за разгильдяйства его наемников, мы имеем двенадцать пистолетных зарядов и четыре добрых шпаги, что означает не менее дюжины трупов нападающих. Стоит ли за удовольствие задержать четырех мушкетеров короля платить такую цену?

— Д'Артаньян, вы можете своим красноречием заткнуть за пояс любого судейского! — восхитился Арамис. — Ей Богу, и я бы лучше не сказал!

— Я непременно доведу до сведения его высокопреосвященства ваши соображения, господа! — прокричал за дверью де Рошфор, и все стихло.

Герцогиня ди Лима проснулась в продавленном кресле от тихого скрипа открываемой королевским камердинером двери. Она не сразу осознала, где находится, что происходит, и только увидев, что Дюпон вот-вот скроется за дверью королевского кабинета, все вдруг вспомнила и воскликнула, вскакивая:

— Дюпон, мой друг! Я видела во сне имение под Бордо, о котором рассказывала вам вчера!

К чести Дюпона следует сказать, что он мгновенно сообразил, почему герцогиня видела во сне бордосское имение и что это означает для него лично, а потому полуобернулся, торопливо бросил, что он всегда к услугам ее светлости, и скрылся за дверью.

Швейцарец, брякнув алебардой, встал у портьеры.

Герцогиня поправила прическу, встала, подошла к окну, отодвинула штору, выглянула.

Солнце еще не поднялось над крышами соседних с дворцом зданий, но небо, по-августовски чистое, уже посветлело и стало пронзительно-голубым. За спиной у герцогини стукнула дверь. Женщина порывисто обернулась. Из кабинета вышел Дюпон и, улыбаясь, пригласил ее войти.

Она стремительно вошла в просторную приемную и растерялась. Одна дверь вела в собственно кабинет, вторая в гардеробную, третья — в королевскую опочивальню. Дюпон проследовал именно туда. Герцогиня пошла вслед за Дюпоном. На огромной, под балдахином, кровати, на взбитых подушках лежал кто-то, с головой укрытый одеялом. У распахнутого настежь окна в противоположном конце спальни стоял спиной к герцогине король в длинной, ночной рубашке и пересвистывался с невидимой пеночкой. Внезапно король перестал свистеть, отошел от окна и сухо сказал Дюпону, игнорируя присевшую в глубоком реверансе герцогиню:

— Ты все же осмелился впустить ее!

— Ваше величество, ее светлость всю ночь ожидала вашего пробуждения в кресле перед дверью, чтобы просить о милости!

— А вот я прикажу отправить тебя в Бастилию, где уже ты будешь просить о милости, и не в кресле, а в тюремной камере!

— Ваше величество, осмелюсь напомнить, что Бастилия предназначена для высокородных господ.

— Тогда в Шатле! Иди и приведи ко мне лейтенанта д'Артаньяна — я прикажу ему взять тебя под стражу и отправить в тюрьму!

— Увы, ваше величество! Я не смогу этого сделать.

— Почему? — удивился король. — Ведь именно он заменяет де Тревиля на время болезни…

— Ваше величество! — воскликнула герцогиня, почувствовав, что наступил подходящий момент, чтобы вмешаться. Она упала на колени, и протянула к королю руки. — Дюпон не может сделать этого, ибо лейтенанта д'Артаньяна нет в Лувре. И я упросила добрейшего Дюпона впустить меня к вам именно потому, что я хочу нижайше умолять вас о помощи лейтенанту д'Артаньяну!

— О какой помощи вы говорите? — в голосе короля прозвучало раздражение.

— Вчера клевреты кардинала предательски захватили лейтенанта ваших мушкетеров мсье д'Артаньяна и его троих друзей, хорошо известных вам господ Арамиса, Атоса и Портоса.

— Это еще не причина, чтобы врываться в мою спальню чуть свет! — возмущенно выпалил он и тут до него дошел смысл сказанного герцогиней. — Что вы сказали? Как это захватили?

— Подлым, предательским образом!

— Моего лейтенанта и моих мушкетеров?

— Да, сир.

— Откуда это вам известно?

— От их слуг. Слуги все видели.

— Где они? Я хочу допросить слуг! — в голосе короля прозвучала непривычная для знающих его твердость.

— Ваше величество! — раздался вдруг со стороны кровати мелодичный девичий голосок и, откинув одеяло, на высокую подушку села Марго, румяная, прелестная, с распушенными волосами, в белоснежной ночной сорочке короля. — Ваше величество! Спасите д'Артаньяна! Он, не задумываясь, бросился на помощь моему кузену, когда на того напали бандиты!

Герцогиня в изумлении уставилась на племянницу, и та вновь юркнула под одеяло.

Король, повернувшись спиной к герцогине и Дюпону, уставился в окно. Как ни странно, невидимая пеночка все еще продолжала петь.

— Ваше величество, отчаянно смелые мушкетеры, готовые из любви к вам совершить любой подвиг, пострадали только потому, что их преданность вашему величеству не по нутру кардиналу, — очень осторожно, словно нащупывая путь в трясине, произнесла герцогиня.

Она знает или догадывается? — подумал король, глядя в окно, где разгорался ликующий августовский день. — Даже если просто догадывается, то и кардинал, несомненно, уже догадался. Если я потребую возвращения мушкетеров, его догадка превратится в уверенность. И, конечно же, он сразу поймет, что они действовали по моему приказу. Если же промолчу, то кардинал утвердится и на том единственном кусочке королевства, где я еще полновластный господин — в моей мушкетерской роте. Надо же такому случиться именно сегодня, когда я впервые почувствовал себя мужчиной…

Он отвернулся от окна.

— Дюпон! Подайте мне мушкетерский костюм. Передайте дежурному лейтенанту мушкетеров, чтобы он поднял в ружье взвод и ждал меня на плацу. Мадам, вы свободны.

Герцогиня склонилась в поклоне и попятилась к двери. Последнее, что она услышала, был вопрос Дюпона и короткий ответ короля:

— Прикажите седлать вашего вороного, сир?

— Нет, тут до Пале Кардиналь рукой подать…

В Пале Кардиналь царила тишина.

Когда де Рошфор после коротких переговоров с д'Артаньяном пришел к кардиналу, секретарь не пустил его, заявив, что его высокопреосвященство отдыхает.

Рошфор не стал настаивать, справедливо полагая, что чем больше времени пройдет, там больше вероятности, что слухи докатятся до Лувра. Он сказал секретарю, что будет ждать вызова кардинала в своих апартаментах и ушел отдыхать.

Кардинал же, утомленный бурными событиями последних дней, сидел, сгорбившись, в глубоком кресле у камина и разглядывал четвертушку плотной бумаги. На ней хорошо известным ему почерком фрейлины де Санлис было написано всего несколько слов, но именно они повергли кардинала в долгое раздумье. Всезнающая Санлис доносила, что король заперся в спальне наедине с мадемуазель де Отфор. И что, судя по поведению Дюпона, он предпримет решительное наступление на ее целомудрие. Новости были слишком важны, чтобы оставить их без тщательного анализа.

Во-первых, это означало, что у короля проснулся интерес к прекрасному полу. Кардиналу уже докладывали, что Людовик последнее время стал позволять себе некие вольности со служанками: одну погладит по упругому заду, другую ущипнет. Кардинал не придавал этому значения, а оказалось напрасно.

Во-вторых, получалось, что его соперник в Испании, кардинал Оливарес, тоже каким-то образом располагал этими же сведениями, но он-то сделал правильные выводы. И это было обидно.

В третьих, он, Ришелье, допустил еще одну ошибку: решил, что атаку на короля поведет герцогиня, и совершенно упустил из виду мадемуазель, а это уже было не только обидно, но и непростительно для такого опытного царедворца, каким был кардинал.

Однако, увлечение смазливой девчонкой имело и далеко идущие последствия. Как первый министр, кардинал был просто обязан, когда первое увлечение короля юной мадемуазель схлынет, добиться, чтобы его величество вошел в спальню Анны и озаботился рождением наследника престола. Одна мысль, что пока Анна не родит мальчика, наследником считается этот несносный любимчик Марии Медичи, принц Гастон, вызывала у кардинала изжогу. И не только потому, что Гастон был всецело под властью матери, но главным образом потому, что, являясь наследником, он всегда будет центром надежд недовольных королем вельмож и принцев, источником смут, заговоров, и, конечно же, попыток физически устранить Людовика так же, как в свое время устранили его отца, Генриха IV. Не приведи Господь, он сядет на трон. Тогда конец власти Ришелье. Но главное — это крушение всех планов возрождения великой Франции! Он любил власть, он стремился к ней почти всю сознательную жизнь и совершил многое, о чем не хотелось бы вспоминать, во имя обретения ее. Нет, он не кокетничал сам с собой – кардинал Ришелье был твердо уверен: только ему предназначено Богом употребить эту власть во благо Франции.

Чудовищная мысль будоражила кровь, мутила мысли в голове: когда король в недалеком будущем насытится любовью малютки де Отфор, именно ему, кардиналу, предстоит ввести его в спальню прекрасной Анны. Какая страшная ирония судьбы! Вожделеть Анну, ревновать ее ко всем, начиная от герцога Букингемского и кончая красавчиком и дамским угодником маршалом Бассомпьром, угодившим в Бастилию после того, как Анна слишком любезно улыбнулась ему, и понимать, что теперь ему самому придется уговорить ее возобновить супружеские отношения с королем!

На колени кардиналу бесцеремонно вспрыгнул его любимец, пушистый кот Агат. Ришелье машинально почесал его за ухом, кот громко замурлыкал, покрутился, устраиваясь поудобнее, урчание стало затихать, он смежил свои зеленые глаза и заснул.

Задремал и кардинал…

Спали и севшие в добровольную осаду пленники. Портос храпел на полу, д'Артаньян последовал его примеру, постелил на полу гардины и тоже заснул, бесшумно и ровно дыша. Атос и Арамис дремали на стульях, положив головы на шаткий стол.

Светало, когда ночную тишину города нарушил цокот копыт четверки лошадей, запряженных в щегольскую карету. Она остановилась на незастроенной стороне площади перед кардинальским дворцом, из кареты выглянула герцогиня ди Лима, ее острый взгляд обежал площадь и парадный вход во дворец кардинала, и она, откинувшись на подушки сиденья, задернула занавесу на дверце так, чтобы не привлекать к себе внимания.

Ждать ей пришлось недолго.

Вскоре со стороны Лувра показался строй с двумя барабанщиками во главе. В центре строя мушкетеров она различила короля, одетого в великолепный мундир капитана. Он с видимым удовольствием маршировал вместе со всеми под четкие удары барабанов.

Стража Пале Кардиналь узнала короля.

Распахнулись кованые фигурные ворота невысокой ограды, мушкетеры твердым шагом вступил на плац, забегали гвардейцы кардинала, кто-то побежал в дом, кто-то склонил голову в воинском приветствии. Король подошел к парадной двери, она словно сама по себе распахнулась, и Людовик в сопровождении мушкетеров скрылся в полумраке вестибюля.

Герцогиня откинулась на подушки сиденья, удовлетворенно улыбаясь.

Грохот двух барабанов разносился по анфиладам и залам дворца.

Его почти одновременно услышали д'Артаньян и кардинал.

Мушкетер сразу узнал виртуозную, неповторимую дробь, которую умел выбивать только Жано, седоусый барабанщик третьего взвода. Мелькнула дикая мысль, что мушкетеры, узнав о пленении комбатантов, штурмом берут кардинальский дворец, но д'Артатаньян сразу же отбросил ее. А других объяснений барабанному грохоту, эхом повторяющемуся в стенах дворца, не находилось, и лейтенант сделал единственное, что пришло ему в голову, — скомандовал подъем.

Кардинал, заслышав барабан, вскочил с кресла. С колен его спрыгнул пушистый кот.

В дверь просунулась голова брата Жерома.

— Его величество король изволил посетить нас, — торопливо сообщил он, опустив от волнения обязательное “ваше высокопреосвященство”.

Ришелье вскочил с кресла, чтобы бежать и встречать сюзерена, но передумал.

Король не предупредил его о своем раннем визите. Будет лучше, если он увидит, что разбудил верного министра, всю ночь работавшего на благо Франции и сморенного усталостью. Кардинал опустился в кресло и смежил веки.

Мушкетеры отодвинули шкаф, отперли дверь, вынули из-под нее клин, вышли в коридор и, оставив за собой двух связанных после недолгой борьбы солдат охраны, двинулись на звук барабана.

Барабан смолк.

Король вошел в кабинет кардинала.

Тот мирно дремал, и на его коленях снова лежал серый пушистый кот.

— Ваше высокопреосвященство!

— Ваше величество? — кардинал встал из кресла, кот недовольно мяукнув, во второй раз спрыгнул на холодный пол. — Прошу прощения, что принимаю вас так, но я не ждал вас столь рано.

Людовик отлично уловил скрытый упрек и вздернул подбородок.

— Вы прекрасно знаете, Ришелье, что я встаю с зарей.

— Чему я обязан высокой чести принимать вас?

— Странным сведениям, полученным мною.

— Каким, ваше величество?

— Что вы задержали моих людей.

— Вы говорите о преступниках, сир?

— О моих мушкетерах.

— Но преступниках!

— Мушкетеры подсудны только мне. И только я волен определять степень их виновности!

— Если их проступки касаются короля или Лувра. Они же, сир, совершили, увы, государственное преступление.

— Какое? — требовательно спросил король.

Кардинал задумался, не спеша с ответом. Что-то необычное было и в голосе и в поведении Людовика. Уж не осознал ли он себя мужчиной, после того, как совершил истинно мужской поступок, лишив девственности эту малютку, привезенную из Испании родственницей Оливареса?

— Они способствовали побегу королевы Марии Медичи из Компьена в Бельгию.

Король с живым любопытством посмотрел на кардинала, и тот, потеряв уверенность, закончил:

— Помещенную туда повелением вашего величества.

— У вас есть доказательства, Ришелье?

— У меня есть их признание.

— Я вам не верю, Ришелье, — твердо сказал король, а сам подумал, что д'Артаньян скорее дал бы себя четвертовать, чем назвал бы его, короля. И он вперил взгляд в глаза кардинала.

Да, это другой человек, подумал Ришелье, опуская глаза. Раньше он никогда бы не осмелился подвергнуть сомнению мои слова.

— Сир, я может быть, немного неточно выразился. Они отказались дать слово дворянина, что не причастны к этому делу.

— Неточность, непростительная для министра.

— В таком случае, сир, я почтительно прошу об отставке.

— Я не принимаю ее.

— Но они нарушили ваше повеление, сир!

— Они действовали на благо Франции, кардинал!

— Вы уверены, что объединение Марии Медичи и Гастона на благо Франции?

Король запнулся. Он был не силен в словесных баталиях, знал это и страдал, сознавая свою слабость. И потому прибегнул к истинно королевскому аргументу: топнул ногой и повелительно произнес:

— Прикажите доставить моих мушкетеров сюда. Я сам с ними разберусь!

Да, подумал кардинал, король решительно переменился! Он взял колокольчик и позвонил.

Никто не ответил, а из-за плотно закрытой двери донесся странный шум, словно там, в приемной, начали двигать столы.

Кардинал позвонил еще раз, резко и нетерпеливо.

Шум в приемной усилился, король иронически улыбнулся, показывая, что его удивляют порядки в приемной первого министра. Ришелье яростно затряс колокольчиком. Дверь немного приоткрылась, и показалась постная физиономия брата Жерома.

— Немедленно доставьте четырех мушкетеров ко мне!

Неожиданно брат Жером исчез, дверь широко распахнулась, вошел д'Артаньян, а за ним, пятясь, вошли трое мушкетеров со шпагами и пистолетами в руках, сдерживающие натиск гвардейцев кардинала.

— Нет никакой необходимости посылать за нами, ваше преосвященство, мы здесь! – И он склонился перед королем. — Ваше величество!

Гвардейцы замерли, наткнувшись на грозный взгляд кардинала, трое мушкетеров сразу же бесстрашно повернулись к ним спинами, а к королю лицом, отсалютовали ему обнаженными шпагами и замерли.

Лицо короля расплылось в мальчишеской улыбке.

— Приношу извинения, кардинал. Мне донесли, что вы их захватили. Но, как оказалось, они захватили ваш дворец. Я жду вас в Лувре, Ришелье! — И с нескрываемым тожеством скомандовал:

Мушкетеры, за мной!

Глава 30

Король вернулся в спальню веселый, довольный собой и шумный. Он послал Марго воздушный поцелуй и принялся, не обращая на нее внимания, снимать мушкетерский костюм.

— Вы выручили мсье д'Артаньяна?

— Я выручил, как вы изволили выразиться, всех четверых.

— Кардинал не возражал?

— Вы бы видели его лицо, Марго! Только ради этого я бы еще раз приказал освободить старую королеву… — Людовик осекся. В упоении от только что одержанной победы над кардиналом он проговорился.

— Значит, я правильно догадалась — королеву-мать освободили они?

— Вы непозволительно умны для женщины.

— О, нет, сир! Я ужасно глупа. Я ничего не понимаю…

— И слава Богу!

— Вы же сами приказали отправить ее в Компьен. И даже послали туда пехотный полк, чтобы охранять.

— Нет, чтобы оборонять, — и король многозначительно поднял указательный палец.

— А теперь сами приказали ее освободить.

— Тайно, милая Марго, тайно!

— Но почему, сир?

— Потому что она моя мать.

Некоторое время Марго размышляла, наморщив лобик.

— Получается, сир, что заточил ее король, а освободил любящий сын? Дайте, я вас поцелую за это! — и Марго с непосредственностью юной девушки обняла короля и громко поцеловала.

Людовик немедленно воспользовался этим и принялся целовать девушку — в губы, потом в нежную шею, потом ниже, в упругую, увенчанную розовым соском грудь.

— Ваше величество… утро… светло… — слабо запротестовала Марго.

Но король, ощутив впервые за многие годы могучее желание, целовал ее все нетерпеливее и настойчивее...

Кардинал лежал в своей просторной, с причудливым балдахином кровати, утопая в подушках.

Сон не приходил.

Перед глазами крутилась хитрая физиономия д'Артаньяна со скрытой под усами ухмылкой и бесенятами в глазах, входящего в кабинет, и радостное, нет, не просто радостное, а восхищенное изумление, написанное на лице короля.

Такого унижения он еще не испытывал.

Даже когда после ареста Анри де Талейрана молодой герцог де Монморанси, первый кавалер Франции, титуловав его с едва скрытым пренебрежением “маркиз”, сказал ему: “Берегитесь, маркиз, вы замахнулись на пэра Франции, чей род восходит к Капетингам!” — он не почувствовал себя столь униженным.

Возможно, потому, что его род восходил только к четырнадцатому веку и так бы и затерялся, если бы не удивительная карьера отца, Франсуа дю Плесси, дворянина из Пуату, ставшего великим Прево Франции и получившего титул “маркиза” за ревностную службу…

Он сел, усилием железной воли изгнал из мыслей память об унижении и заставил себя думать о том, чем грозит ему и Франции побег королевы-матери.

Инфанта Изабелла все еще остается в Брюсселе и наверняка оказывает поддержку Марии Медичи. Изабелла предана дому Габсбургов и будет делать все, что сочтет полезным для них.

С другой стороны, Нидерланды, этот клочок Европы, слишком давно охвачен огнем восстаний, волнений и революций. Испанскому владычеству фламандцы покорились, но не смирились с ним. Едва ли инфанта рискнет сделать больше, чем просто оказать гостеприимство родственнице. И, скорее всего, будет щедра настолько, насколько раскошелится ее племянник в Мадриде.

А племянник, Филипп III, как явствует из интриги, затеянной испанским коллегой Ришелье, кардиналом Оливаресом, еще не готов вступить в войну с Францией. Из этого следует, что старая королева, сбежав в Бельгию, уже не сможет на чужой территории собирать войска.

Он упал на подушки.

Что же получается? Что молодой король, подтолкнув мать на побег, оказался более мудрым, более дальновидным, чем он, кардинал? И, главное, показал, что у него есть политическая воля! Неужели мелькнувшая догадка верна? И став мужчиной, король обрел волю и характер? Кардинал вспомнил плохо скрытое удовольствие, с которым король наблюдал сцену театрального появления мушкетеров, и заскрежетал зубами.

Он простил д'Артаньяну историю с миледи, вернее, унизил его милостью, подарив мальчишке патент лейтенанта.

Второй раз этого не будет.

Он позвонил в колокольчик. Появился слуга.

— Ванну. Затем парадное облачение. Подготовить большой выезд. Передать лейтенанту де Жюссаку, чтобы ждал меня на плацу со своим взводом гвардейцев. В парадных мундирах. Иди.

Подходя к карете, кардинал еще раз оглядел внимательным взором своих гвардейцев, готовых по знаку де Жюссака сесть в седло. Красные плащи, красные перья на шляпах, красные перчатки с высокими раструбами и мрачные, серые лица.

Ничего удивительного, подумал он с раздражением, сердясь неизвестно на кого, так опозориться: не суметь целым взводом, да еще с помощью немцев, остановить четырех мушкетеров, пропустить их в мой кабинет! А теперь им предстоит промаршировать перед мушкетерами, сопровождая меня, под градом насмешек и молчать, стискивая зубы. Вправе ли я подвергать их такому унижению только потому, что подвергся ему сам?

— Лейтенант, — подозвал он де Жюссака, — я решил ехать без конвоя. Возвращайтесь во дворец.

На лице де Жюссака отчетливо проступали, сменяя друг друга, самые разнообразные чувства: облегчение, злость, стыд и, что приятно порадовало кардинала, ярость.

— И вот что, лейтенант: хочу вас предупредить — никаких дуэлей! Зарубите себе на носу! Я применю к вам эдикт короля со всей беспощадностью. Однако, если, паче чаяния, что-нибудь произойдет с бравой четверкой, я не стану углубляться в расследование.

Лицо де Жюссака осветилось радостью, он склонился и поцеловал руку прелата, которую тот попытался отдернуть. Хотел Ришелье или нет, но получилось так, словно он благословил гвардейца на нечестивый поступок.

Через несколько минут карета кардинала, мягко покачиваясь на прекрасных, заказанных в Италии рессорах, покатилась к Лувру. Ришелье, прикрыв глаза тяжелыми веками, думал. Он уже забыл о Жюссаке, его мысли занимал предстоящий трудный разговор с королем.

Шествуя по дворцовым комнатам, благословляя склонявшихся перед ним придворных дам и кавалеров, мушкетеров, швейцарцев, слуг, священников и монахов, кардинал вдруг отчетливо понял: он не должен ни словом упрекнуть короля, неожиданно показавшего себя решительным политиком. Более того, он должен выразить восхищение его мудростью и дальновидностью, ласково попенять за то, что не доверился ему, первому министру.

В голове Ришелье начали складываться первые, но уже по-змеиному изворотливые фразы приветствия. Но вдруг дверь, ведущая в покои короля, распахнулась, Людовик стремительно выбежал к кардиналу, склонился под благословение, потом подхватил прелата под руку и повел чрез приемную в кабинет. Кардинал успел лишь заметить, что дверь в спальню, обычно в это время распахнутая, сегодня закрыта.

В кабинете король усадил Ришелье в кресло, стоящее напротив просторного письменного стола, сам подошел к распахнутому окну и, как мальчишка, сел на подоконник.

— У меня складывается впечатление, что вы стали забывать меня, кардинал.

— Ваше величество! — с упреком воскликнул кардинал, а сам подумал, что одной фразой король поставил его, Ришелье, умудренного политика, в положение обороняющегося, лишив тем самым преимуществ, которые всегда есть у того, кто обвиняет.

— Более двух недель я не слышу ваших рассказов о том, что происходит в Европе.

— Но, ваше величество…

— Я вынужден довольствоваться сплетнями придворных дам и болтовней придворных шаркунов, смутно представляющих себе, где находятся, например, Соединенные провинции и почему они бунтуют против инфанты Изабеллы.

Почему он заговорил именно о Нидерландах? — лихорадочно размышлял Ришелье. — И что скрывается за его любезностью?

— Мне известно, что вы каждый день принимаете по несколько гонцов от своих соглядатаев. Почему ваш король не знает того, что знает его министр?

— Сир! Я полагал, что не вправе нарушить ваш отдых, портить удовольствие от великолепной охоты…

— Какой отдых, черт возьми! На севере Италии, где мы с вами одержали столь славные победы, наши войска терпят поражение, и мы вот-вот потеряем Мантуанское герцогство. Старая королева покидает пределы Франции, не испросив моего соизволения, а вы говорите мне об отдыхе!

Значит, именно так его величеству угодно трактовать побег королевы-матери, — подумал про себя Ришелье, а вслух сказал, поднимаясь из мягкого кресла:

— Что касается Мантуанского наследства, сир, то рекомендованный мне Его святейшеством папой епископ Джулио Мазарини ведет, может быть, слишком неторопливые, но успешные переговоры в Пинероло, городке, расположенном недалеко от Турина. Что же касается побега королевы-матери, то ее охранял полк, выделенный приказом вашего величества… — и кардинал выжидательно умолк.

— Где она? — король пропустил мимо ушей язвительный намек на то, что охрана старой королевы была возложена на королевские войска.

— По моим сведениям, сир, она находится в Брюсселе, куда уже выехала инфанта Изабелла. Судя по приготовлениям, их встреча должна поражать пышностью и торжественностью.

— Неужели Филипп надеется с ее помощью начать войну против нас?

— Не думаю, сир. Мой испанский коллега кардинал герцог Оливарес слишком умный и тонкий политик, чтобы позволить своему королю начать войну против Франции, когда он и так завяз в военных действиях не только в Соединенных провинциях, но и на востоке, во владениях австрийских Габсбургов.

— Вы говорили мне в прошлый раз, что вас в равной степени беспокоят и Густав Адольф Шведский, и Максимилиан Боварский.

— Да, ваше величество. Французская политика на востоке Европы зиждится на двух договорах и нескольких важных соглашениях. Договора не связаны друг с другом. Один заключен с главой Германской католической лиги…

— Максимилианом?

— Да, сир. Но направлен против Габсбургов, полагающих себя гарантом католицизма в Европе. Максимилиан опасается стремительного расширения Австрии, своей воинственной соседки. Второй наш договор заключен с протестантским монархом, королем Швеции Густавом Адольфом. Как вы знаете, сир, он считает себя главной протестантской Европы. Этот договор католики вменяют нам в вину.

— Вы говорили, что с Максимилианом нас связывают общие интересы, борьба против Габсбургов. И с Густавом Адольфом тоже?

— Не только. Мы предоставляем Швеции субсидии. Один миллион ливров в год.

— Я помню условия Бервальдского договора со шведами, я их подписывал в конце января этого года, — недовольно сказал король. — Я не страдаю провалами в памяти. Там ничего не было сказано об этом миллионе, — король вопросительно посмотрел на Ришелье.

— О них говорится в тайном примечании к договору, — пояснил кардинал.

— Тайном от меня?

— Тайном от Испании, — уточнил Ришелье.

— Кстати, кардинал, как вам удается изыскивать эти огромные деньги? Вы вечно жалуетесь на нехватку средств, даже урезали бюджет моего двора, а тут вдруг — миллион?

— Я не изыскиваю эти деньги и не извлекаю их из доходов вашего величества. Мы заключили тайное соглашение с моим русским коллегой, патриархом Филаретом, отцом московского царя Михаила и фактическим хозяином Московской Руси. По этому договору Россия продает зерно на Амстердамской хлебной бирже. Именно эти деньги мы передаем шведскому королю.

— Какой смысл вашему русскому коллеге, патриарху Филарету, помогать протестантам шведам?

— Ваше величество, дело в том, что русские не протестанты, но и не католики. Они исповедуют Греко-католическую религию, заимствовав ее еще из древней Византии. А смысл? У России давние территориальные споры с Польшей. Мы знали, что патриарх готовился к войне с Польшей. В такой ситуации мы предложили ему эту комбинацию, и патриарх согласился. Он надеялся, что вторжение шведов в Польшу создаст для России благоприятные условия.

— Любопытно, — заметил король, легко спрыгнул с подоконника и сел за письменный стол. — А что Густав Адольф?

— Вот тут начинаются сложности, не стану скрывать от вашего величества. Мы передали шведам только часть субсидии, из вполне понятной осторожности мы не предоставили ему субсидию полностью. Густав Адольф на эти деньги собрал армию из тридцати тысяч пехотинцев, шести тысяч кавалеристов, но вместо того, чтобы нанести удар по Польше, двинулся в прирейнские богатые княжества. Сейчас он успешно продвигается к Лейпцигу. Боюсь, что цель его — удар по Баварии. Так что, как вы понимаете, моя предосторожность вполне оправдана — у нас есть способы укротить этого удачливого северного воителя.

— Придержать субсидии? — король рассмеялся.

— Совершенно верно. Правда, Густав настойчив и засыпает меня письмами. Я ему отвечаю, что мой человек контролировал продажу русского зерна на Амстердамской бирже, что все складывается удачно, а сейчас он занят подготовкой доставки денег.

— Густава удовлетворяют ваши отписки? — спросил Людовик.

— Не уверен, иначе он бы не присылал ко мне гонца за гонцом. Но треть миллиона золотом очень весомая сумма во всех отношениях, — Ришелье улыбнулся своему каламбуру, — и потому мессир Моле — это мой человек, вы, наверное, помните, это имя, — испытывает трудности с транспортировкой...

— Мессир Моле? — перебил кардинала король, — Не за его ли сына вы не так давно просили меня?

— Да, сир. Я посчитал, что если его сын будет служить в вашей гвардии, это станет лучшей гарантией верности его отца.

Людовик задумался, понимающе улыбнулся и спросил, уточняя:

— Трудности с транспортировкой золота — это вежливая форма объяснения задержки? Я вас правильно понял?

— Да, сир.

— А поймет ли северный медведь изящную, чисто французскую тонкость этой формулировки?

Кардинал взглянул на короля, — теперь они сидели лицом к лицу — и у него появилось ощущение, что сегодня он увидел его впервые. Ришелье по молодости лет и незначительности своего тогдашнего положения при дворе редко наблюдал вблизи Генриха IV, может быть, поэтому не замечал, насколько похож Людовик на своего великого отца: и стать, и разворот широких плеч, и гордая посадка головы — все напоминало Генриха. Вот разве что ростом он был маловат — наследство коренастых Медичи проявилось и в Людовике, и в Гастоне, и — заглянем в будущее — в детях Людовика, внуках Марии Медичи. Неожиданно в короле обнаружились качества великого отца: твердый характер, цепкая память, быстрая мысль.

Еще несколько долгих часов расспрашивал король своего первого министра, проявляя при этом хорошее понимание европейской политики, доступное не каждому венценосцу. Под конец Ришелье все же рискнул вернуться к вопросу о побеге Марии Медичи:

— Не вдаваясь в подробности, сир, осмелюсь предположить, проанализировав совместно с вашим величеством все обстоятельства и состояние дел в Европе, что пребывание королевы-матери за пределами Франции в скором времени станет благом для Франции.

Король внимательно поглядел на кардинала, ничего не сказал и встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена. Ришелье хотел откланяться, но Людовик пошел проводить его до выхода из дворца.

У самого выхода сопровождавший их с мушкетерами д'Артантьян скомандовал “Подвысь!”. Мушкетеры отсалютовали кардиналу, словно тот был принцем крови и, сгрудившись вокруг своего короля, скрылись вместе с ним в мрачном здании Лувра.

Вернувшись к себе во дворец, Ришелье прошел прямо в спальню, где, обессиленный, рухнул в постель. Он заснул стремительно, как засыпает крестьянин, вспахавший поле под будущий урожай. Проснулся, когда уже начало темнеть, свежий, бодрый, голодный. Принял ванну, съел с аппетитом кровавый бифштекс, что так искусно умел готовить его любимый повар, и направился к себе в кабинет, место, где он обычно проводил большее время суток. Проходя коридорами, он с удовлетворением отметил, что нигде уже не видно мешковатых немецких наемников, остались только его гвардейцы, всегда подтянутые, любимые, несмотря на тот афронт, который они допустили сегодня. И тут он вспомнил о том полуприказе — полупросьбе, которую намеком бросил лейтенанту де Жюссаку. Сейчас, после такого теплого, откровенного, доверительного разговора с королем любая атака на его мушкетеров выглядела бы оскорбительной.

Он приказал позвать лейтенанта.

Де Жюссака во дворце не оказалось.

Он приказал найти его дома, а если его нет дома, то искать в любом излюбленном гвардейцами кабаке — черт побери! — и расспросить его людей.

Уже стемнело, когда ему доложили, что ни Жюссака, ни десятка гвардейцев из его взвода в Париже нет.

Перед уходом из Лувра д'Артаньян по своему обыкновению заглянул в кордегардию. Если дежурил сержант Камюзо, самый старый и наблюдательный, он мог бы получить, как он надеялся, ответ на мучивший его вопрос: уехали ли герцогиня ди Лима и мадемуазель де Отфор домой. Собственно, его интересовала мадемуазель, но не мог же он так откровенно расспрашивать старого служаку.

— О, лейтенант, хорошо, что вы заглянули. Я уже хотел посылать за вами кого-нибудь из слуг.

— Что стряслось?

— Приезжал человек из замка от мсье де Тревиля и передал просьбу капитана, чтобы вы, мсье лейтенант, и господа мушкетеры Атос, Арамис и Портос, ежели не на дежурстве, приехали к нему.

Замком в мушкетерской роте почтительно называли шале капитана, расположенное в получасе езды от Венсенского парка, окружавшего любимый замок короля Людовика.

Просьба капитана все равно что приказ. Придется ехать.

— Планше здесь?

— Да, мой лейтенант. Дрыхнет в конюшне.

— Пошли кого-нибудь к нему, пусть седлает, а я пока черкну записочки господам мушкетерам. Да, кстати, ты не обратил внимания, уехали из Лувра герцогиня ди Лима и мадемуазель де Отфор? — спросил он нарочито небрежно.

— Ее светлость герцогиня уехала, потом возвратилась и примерно через час отбыла окончательно вместе с мадемуазель де Отфор.

Д'Артаньян облегченно вздохнул и быстро написал три записки друзьям, назначая встречу у особняка Сюлли.

Появился заспанный Планше.

— Опять нам скакать?

— Опять, дружище, опять. Сейчас зайдем в “Голубку”, промочим горло и — в путь.

— А чего-нибудь перекусить?

— Не волнуйся, там, куда мы едем, тебя накормят до отвала, — ухмыльнулся сержант.

Через час четверо мушкетеров в сопровождении слуг выехали на венсенскую дорогу. Несмотря на то, что уже стемнело, а луна еще не взошла, и дорога была едва различима в тусклом свете августовских звезд, они ехали резвой рысью, ибо этот путь был им знаком, как собственная квартира — десятки раз они проделали его, сопровождая короля.

Впереди ехали д'Артаньян и Портос, за ними Атос и Арамис, в арьергарде, как всегда, следовали слуги.

Портос что-то рассказывал, время от времени громким смехом сопровождая свои незамысловатые шутки. Д'Артаньян не вслушивался. Последнее время он все чаще погружался в безрадостные мысли о Марго. Ревность терзала его. Он понимал, что у него нет никаких шансов, что Марго увлечена королем, что следовало бы вырвать любовь из сердца, и признавался себе в собственном бессилии.

Может быть, поэтому он пропустил тот момент, когда впереди на дороге возникли неясные тени. Громыхнул пистолетный выстрел, за ним второй, Портос яростно чертыхнулся. Атос крикнул:

— Рассыпаемся и атакуем!

Д'Артаньян выхватил оба седельных пистолета и, раскачиваясь из стороны в сторону, послал коня вперед. Прогремел еще один выстрел. В ответ загрохотали тяжелые седельные пистолеты мушкетеров. Один из нападавших с криком упал, другие заметались. Д'Артаньян в одно мгновение оказался на том месте, где только что был стрелявший, выстрелил с обеих рук в зловещее сгущение теней на обочине дороги и пришпорил вороного так, что тот прыгнул вперед. Сзади опять прогремели пистолетные выстрелы, потом громыхнул мушкет, которым был вооружен Гримо. Лейтенант вздыбил коня, заставил его развернуться и, выхватив шпагу, послал коня в сторону кустов, где заметил нескольких бандитов. Ударил еще один выстрел со стороны нападавших, видимо, последний. Д'Артаньян уклонился — мимо! — отбил тускло блеснувшую шпагу, нанес ответный удар и, судя по тяжести в руке, попал в голову, опять развернулся и успел отбить чей-то клинок. Внезапно его противник исчез, на его месте возникла гигантская фигура Портоса, мушкетер пророкотал своим басом: “Тысяча чертей, давно я так славно не дрался!”, и лейтенант снова закрутился в сече, отбивая и нанося удары. Выпад, еще выпад — с головы очередного бандита слетела шляпа, и лейтенант узнал де Жюссака. Они закружились, обмениваясь ударами. Судя по тому, как уверенно парировал все выпады гвардеец кардинала, он был достойным соперником.

Схватка на дороге затихла.

Мушкетеры и слуги окружили сражающихся.

Д'Артаньян крикнул:

— Это де Жюссак. Он мой! Я вызвал его на дуэль еще когда он вез меня связанного в карете, — и обратился к противнику:

— Как видите, я держу свое слово, сударь!

Де Жюссак затравленно оглянулся.

Все было ясно: провалилась, казалось, так хорошо задуманная операция. Впереди либо смерть, либо бесчестье.

Де Жюссак выбрал смерть и атаковал д'Артаньяна с такой безрассудной яростью, что прорвал его защиту и сумел нанести удар в руку. Но ответный выпад мушкетера оказался для него смертельным.

— Он вел себя, как скотина, но умер, как мужчина, — такова была эпитафия, произнесенная Арамисом.

— Но если это был де Жюссак, значит, на нас напали люди кардинала! — глубокомысленно изрек Портос, придерживая раненную руку.

— Хотел бы я знать, как они догадались, что мы поедем к де Тревилю? — задумчиво произнес Атос. — Поспешим, друзья, д'Артаньян и Поротос истекают кровью!

— Но прежде их следует перевязать, — рассудительно заметил Арамис. — Базен, у тебя в седельной сумке должна быть моя чистая рубашка. Разорви на полосы и перевяжи господ раненых!

Шале капитана мушкетеров скрывалось в глубине парка, раскинувшегося на площади примерно в десять акров, тенистого и, как помнили мушкетеры по прежним визитам, запущенного.

Над верхушками деревьев выглянула молодая, удивительно яркая луна. Ее белый мертвенный свет высветил наезженную, усыпанную гравием дорогу, ведущую к невысокому двухэтажному дому с покатой черепичной крышей, обрамленному, словно рамкой, по углам двумя круглыми декоративными башнями. Видимо, благодаря этой фантазии неизвестного архитектора и получило скромное жилище капитана громкое наименование замок.

Старый слуга без расспросов провел мушкетеров в спальню, где на постели лежал, опираясь на подушки, де Тревиль.

— Как вы догадались, друзья мои, навестить больного и изнывающего от одиночества старика! — радостно воскликнул он, завидя друзей. — Жано, прикажи подать вина и распорядись на кухне, чтобы освежевали парочку зайцев.

Слуга исчез.

— Чертова простуда свалила меня надежнее вражеской пули! Вы молодцы, что решили порадовать старика и приехали в такую даль.

Слова капитана привели друзей в недоумение.

— Значит, вы не вызывали нас, мой капитан? — спросил д'Артаньян, хотя уже начал догадываться, что они оказались жертвами тщательно разработанного де Жюссаком плана.

— Нет.

— И не просили прислать вам сведения, касающиеся пополнения роты?

— Нет, лейтенант. Откуда вы это взяли?

— Мне доложил дежурный сержант, что приезжал человек от вас.

— Я никого не посылал. И все же, господа, искренне рад, что вижу вас, хотя и ничего не понимаю! Да вы садитесь, садитесь, рассказывайте. Сейчас Жано принесет вина.

Портос тяжело опустился на стул.

— Портос, вы ранены! — воскликнул с удивлением капитан, разглядев белую повязку на предплечье гиганта, выглядывающую из-под мушкетерского лазоревого плаща.

— Пустяки, мой капитан!

— И д'Артаньян тоже ранен, — спокойно сообщил Арамис.

— Что же вы молчите, лейтенант? Жано, Жано! — закричал капитан и закашлялся. – Немедленно веди сюда моего лекаря! А вы, Атос, докладывайте!

Атос вопросительно поглядел на д'Артаньяна.

— И не переглядывайтесь с лейтенантом. Его величество король соизволил рассказать мне все, касающееся вашего участия в Компьенском деле.

Атос начал рассказывать.

Коротко, сжато, точными фразами он описал, как захватили их обманом, как привезли в Пале Кардиналь и как им удалось объединиться благодаря ловкости д'Артаньяна и силе Портоса.

— Когда мы услышали бой барабанов, то сразу поняли, что во дворец пришли наши товарищи, и настало время действовать.

— Вы прошли насквозь весь этот огромный дворец?

— Да, мой капитан. Впереди д'Артаньян с пистолетом и шпагой наголо, в арьергарде мы, прикрывая тыл.

— И никто не атаковал вас?

— Они боялись стрелять в здании, мой капитан. Пальба в кардинальском дворце привлекла бы внимание парижан.

— Понимаю.

— Д'Артаньян же предупредил, что мы откроем огонь, не задумываясь. У нас было четыре пистолета и по три заряда на каждого.

— Вы шли к кабинету кардинала. Но вы не знали что там король. Что вы намеревались делать?

— Объяснить его высокопреосвященству, что дворян нашего ранга, находящихся на службе короля, нельзя хватать, как пьяных лавочников, навалясь неожиданно скопом.

Де Тревиль саркастически улыбнулся.

— Не думаю, что ваши слова встретили бы в нем понимание. И что вы сделали, когда увидели, что в кабинете находится сам король?

— Мы отсалютовали ему, мой капитан.

— А король?

— Рассмеялся и приказал нам следовать за ним в Лувр.

— Ничего удивительного, что после такого афронта любимец кардинала де Жюссак устроил на вас засаду! Сколько их было?

— Мы насчитали десять трупов, мой капитан.

— И де Жюссак?

— Его убили по всем правилам дуэльного кодекса.

— Этого я не слышал, господа! Поняли? Не слышал! Я чту эдикт короля, запрещающий дуэли!

— Мы тоже, мой капитан, — с превеликой серьезностью сообщил Атос.

— Не смешите меня, мой друг. Когда я смеюсь, я кашляю… — капитан помолчал. — Король виделся с кардиналом?

— К сожалению, мой капитан, на этот вопрос я не могу ответить. Меня не было в Лувре, там оставался только д'Артаньян, — и Атос вопросительно поглядел на своего младшего товарища. В этот момент им занимался лекарь капитана де Тревиля, сумрачный, худощавый человек преклонного возраста, неразговорчивый и умелый.

— Если вы подождете несколько минут, мсье капитан, он сможет ответить на ваш вопрос, — заметил лекарь, накладывая корпию на болезненную, но не глубокую рану на предплечье мушкетера.

— Мне кажется, Арамис, что и у вас на руке кровь? Или я ошибаюсь?

— Нет, мой капитан, — ответил Арамис своим мелодичным голосом. — Это кровь, но не моя. Я перевязывал Портоса там, на дороге.

— Мой друг! — донесся низкий голос Портоса из соседней комнаты, где он полулежал на софе с кружкой вина в руке. — Вы бы поучились у мсье лекаря. Когда он перевязывал меня, я ничего не почувствовал, а когда это делали вы, я чуть не закричал от боли.

— И это вместо благодарности! — воскликнул Арамис с комическим возмущением в голосе.

— Мой пациент в вашем распоряжении, мсье капитан, — доложил лекарь.

— Вы свободны, Бертран. Благодарю вас.

Лекарь поклонился и ушел.

— Я не торопился рассказывать при нем, потому что поведение короля показалось мне более чем странным, мой капитан, — сказал д'Артаньян, наливая себе в кружку вина, чтобы подкрепиться. — Только что он буквально вырвал нас четверых из рук кардинала, унизив его и указав ему его место, и вдруг! Проходит всего несколько часов, и он встречает кардинала, как родного отца. Беседует с ним несколько часов. Дюпон два раза приносит сладости — значит, король угощает кардинала в кабинете, чего он обычно никогда не делает. А потом провожает Ришелье до плаца, обнимает, и по его знаку дежурный взвод гвардейцев приветствует кардинала, словно это принц крови, никак не меньше…

Д'Артаньян оборвал себя — ему показалось, что терзающая его ревность делает его несправедливым к королю. Но он ошибался — де Тревиль погрузился в размышления.

Он провел бок о бок с королем больше пятнадцати лет. По его подсказке в 1622 году была создана блестящая гвардейская часть, рота мушкетеров, куда отбирались младшие отпрыски знатнейших дворянских фамилий. Благодаря этому сам де Тревиль обрел огромную власть. Во времена походов и войн мушкетеры естественным образом превращались из телохранителей в собутыльников и комбатантов. И то, что король бесцеремонно вырвал своих мушкетеров из лап кардинала, было понятно. Казалось, должна последовать опала первого министра. А вместо этого…

— Я бы не спешил докладывать королю о засаде, — сказал, наконец, де Тревиль.

У д'Артаньяна вертелся на языке вопрос, — почему? — но он не задал его, а решил довериться мудрости капитана, тем более что заметил, как согласно кивнул Атос при этих словах.

На следующий день, когда друзья неторопливо возвращались в Париж, Портос спросил о том же.

Ответил ему Атос, немного неопределенно, зато убедительно:

— Потому что монархи не любят, когда им указывают на нелогичность их поведения.

Но всю мудрость де Тревиля мушкетеры поняли только, когда через пару недель, в средине сентября 1631 года, был обнародован эдикт короля о возведении кардинала Ришелье в сан герцога и пэра Франции.

Глава 31

В день, когда кардинал давал грандиозный бал по случаю великой королевской милости, четверо друзей, благодаря предусмотрительности де Тревиля не попавшие ни в кортеж короля, ни в эскорт, ни во внутреннюю охрану, собрались в задней комнатке любимого трактира д'Артаньяна.

Первые четыре бутылки они осушили быстрее, чем впитывает капли редкого дождя песок Сахары.

Д'Артаньян пил кружку за кружкой, не закусывая и, как казалось друзьям, не пьянея. Только глаза его, обычно яркие, оживленные, словно остекленели, а белки покраснели – верный знак для внимательного наблюдателя, что пил он уже не первый день.

— Значит, красный герцог теперь стал просто герцогом, — глубокомысленно изрек Портос, сбивая ударом кинжала горлышко пятой бутылки вина.

— Мой друг, — воскликнул Арамис, — позвольте выпить за вас. Мне кажется, вы нашли удивительно удачный новый псевдоним для нашего любимого кардинала.

— Какой же? — спросил д'Артаньян, тщетно пытаясь соединить двух Портосов, которые почему-то наливали вино из двух бутылок с отбитым горлышком в одну кружку.

— Просто герцог, — пояснил Арамис.

— Почему “просто”? — спросил д'Артаньян.

Арамис внимательно посмотрел на своего молодого друга. Что-то было не так. Он восседал на жестком стуле, неестественно выпрямившись, усы его, обычно воинственно торчащие, обвисли, а глаза чуть косили. Удивительно — они только что сели за стол, а лейтенант уже мертвецки пьян, — подумал Арамис. Такого с ним не случалось со дня гибели госпожи Бонасье. Но прелестная камеристка королевы отвечала мушкетеру взаимностью, а мадемуазель Маргарита… Благодаря откровенности влюбленной герцогини Арамис был посвящен во все тайны отношений Марго и Людовика, знал, как остро переживает грехопадение племянницы прекрасная испанка, знал даже, что изначально на ее месте должна была оказаться сама черноокая Агнесс. Он сочувствовал лейтенанту, но ничего сделать не мог. Да и что он мог сказать ему? Попытаться разъяснить гасконцу, что Марго — в этом Арамис был совершенно уверен — короля не любит, что она уступила ему и стала его любовницей только потому, что воспитана в монастыре в духе трепетного преклонения перед королевской властью, ибо эта власть — от Бога! Больше того, по некоторым признакам — а красавец-мушкетер читал в женских сердцах так же свободно, как в книгах, — он был уверен, что сердце Марго отдано лейтенанту, хотя это и остается для нее самой и для д'Артаньяна секретом. И вот гасконец, которого Арамис по-своему любил почти так же сильно, как Атоса, пьет и теряет человеческий облик, перестает быть тем самым д'Артаньяном, который своей безупречной подтянутостью, галантностью, энергией и верностью дружбе всегда привлекал сердца всех, кто с ним сталкивался на жизненном пути.

Он опускается, гибнет!

Почему этого не замечают ни Атос, всегда такой чуткий к тому, что происходит в душах друзей, ни Портос, при всей его внешней грубости не менее чуткий, чем Атос?

Внезапно д'Артаньян стукнул кулаком по столу так, что подскочили кружки и бутылки, и медленно, внятно произнес:

— Красный герцог, просто герцог – какое это имеет значение! Все считают, что он великий человек. А он великий лис в кардинальской мантии, да! – д'Артаньян налил себе вина, расплескав при этом половину кружки, и залпом выпил. — Он дал мне патент на звание лейтенанта! Хотя раздавать патенты в роту мушкетеров преро… прерогати-ва, — д'Артаньян с трудом выпутался из сложного слова, — преро-гатива короля! Он должен был — что?.. Посоветоваться с его величеством. А он — сам. Все сам … Дал мне патент — и все… Так что если стоять на почве формальностей, я никакой не лейтенант, а так, недоразумение. Я – гасконское недоразумение! — д'Артаньян обвел красными воспаленными глазами товарищей и стукнул вновь кулаком по столу. — И король хорош! Он должен был посоветоваться с ее величеством королевой, прежде чем делать Марго фрейлиной королевы, а он сам… Решил и сделал. Так что, если опять же стоять — он поднял палец, словно призывал к вниманию, — на почве формальностей, то никакая она не фрейлина, а просто шлюха… Просто герцог и просто шлюха! — лейтенант глубоко вздохнул, опустил голову на стол, и в ту же секунду друзья услышали тихий храп.

На следующий день рано утром Атос пришел в особняк де Тревиля, давно уже превратившийся практически в штаб роты, сборный пункт и даже своеобразную столовую, где поиздержавшиеся мушкетеры всегда могли получить у добросердной мадам де Тревиль стакан вина и ломоть хлеба с холодной говядиной или сыром из ее родной Оверни.

На просторном плацу перед особняком уже толпились молодые гвардейцы, вчерашние кадеты. Они с жадностью впитывали тот дух всеобщего товарищества, беззаботности и отваги, который пронизывал, казалось, все здание. Как всегда, делились новостями, сплетничали, договаривались о проделках, подыскивали секундантов для тайных дуэлей, прекратить которые не смогли никакие эдикты короля и жестокие репрессии кардинала, многозначительно намекали на успешные амурные связи, мельком вспоминали роскошь бала, данного новоявленным герцогом, где большая часть мушкетеров присутствовала в качестве стражей при особе короля. Словом, все было, как встарь. Атос, в свои тридцать с небольшим лет уже глубокий старик для этих жадных до всяческих соблазнов жизни юнцов, пересек двор, молча отвечая на почтительные приветствия молодежи, поднялся по широкой лестнице, где по традиции шла захватывающая игра — двое мушкетеров пытались прорваться на лестничную площадку, защищаемую одним, — прошел в приемную и попросил дежурного сержанта доложить де Тревилю, что просит принять его.

Капитана, похудевшего после болезни, он застал за чтением бесконечных интендантских отчетов. Де Тревиль с радостью оторвался от скучной рутинной работы, поднялся навстречу Атосу, крепко пожал руку, усадил в кресло, предложил вина.

— Я искренне рад вашему визиту, мой дорогой друг. Чем могу служить?

— Во-первых, капитан, я хотел бы выразить вам нашу благодарность…

— За что же, любезный Атос?

— За то, что вы сочли возможным вчера освободить нас четверых от участия в празднестве по случаю торжества кардинала.

— Но, мой друг, взвод лейтенанта д'Артаньяна только что освободился после дежурства. Так что здесь заслуга не моя, а расписания, утвержденного его величеством, — и капитан тонко улыбнулся.

— Во-вторых, капитан, я решил заняться делом, обычно мне несвойственным, — Атос смущенно улыбнулся и закончил, — посплетничать.

— О чем же? Как истый придворный я обожаю сплетни.

— О нашем молодом друге лейтенанте д'Артаньяне. Вчера он перепил.

Де Тревиль промолчал, взял бутылку белого божоле, наполнил бокал Атоса и налил себе.

— Молодое вино коварно.

— В том-то и дело, что д'Артаньян напился сознательно.

— Этому есть причины?

— Да.

— Какая?

— Самая распространенная и тривиальная.

— Женщина?

— Увы.

— Судя по вашему тону, вы не любите женщин, любезный Атос.

— Я равнодушен к ним.

— Неужели из вашей четверки Амур благосклонен только к Арамису?

— Не обижайте Портоса, мой капитан, — хитро улыбнулся мушкетер.

— Но мне приходилось слышать о сердцах, разбитых моим любимым лейтенантом.

— То были кавалерийские налеты на неприспособленные к долгой обороне замки женской добродетели.

— А ныне?

— Могу я быть предельно откровенным?

— Конечно.

— Соперник д'Артаньяна, я подчеркиваю — счастливый соперник, — сам король.

— Бог мой! Я уже слышал о той счастливой перемене в отношении его величества к женщинам.

— Лично я никогда не придавал этим слухам значения. Думаю, все дело в затянувшемся инфантилизме. Но нам, друзьям д'Артаньяна, от этого не легче.

— К сожалению, тут я бессилен.

— Вы ошибаетесь. Вы можете помочь ему.

— Каким образом?

— Уже третий день ходят слухи, что король собирается идти во главе гвардии и двух пехотных полков на Орлеан, чтобы принудить своего брата герцога Орлеанского, вернуться в Париж.

— Да, такие слухи ходят, — де Тревиль не опроверг и не подтвердил, он только дал понять, что слухи не беспочвенны.

— И вероятно, какая-то часть роты останется в Париже?

— Традиционно один взвод обеспечивает охрану ее величества королевы.

Вы не могли бы предоставить эту честь взводу нашего молодого друга?

— Нет ничего легче. Все рвутся в поход — если он, конечно, состоится. А вы и ваши друзья не будете чувствовать себя обделенными?

— Я слишком стар, и слишком много походов за моими плечами. Арамис будет только в восторге… Портос — ему придется пострадать во имя дружбы. Значит, насколько я понял, мы остаемся здесь?

— Если конечно, поход состоится.

— Благодарю вас, мой капитан!

Атос поднялся и церемонно раскланялся.

Как и предрекали придворные сплетники, король выступил в поход против своего родного брата 20 сентября 1631 года во главе гвардии и двух пехотных полков.

Пехота, построенная в походные колонны, неторопливо змеилась по пыльным дорогам в сторону Орлеана, а конная гвардия сопровождала короля, пожелавшего заехать в Шартр.

Движение большой массы войск не могло остаться незамеченным, и когда Людовик подошел к древним стенам Орлеана, Гастон преспокойно успел уехать со всем своим двором к своему будущему — как все предрекали, — родственнику Карлу IV, герцогу Бургундскому. В Нанси, столице Бургундии, его с нетерпением ожидала прекрасная Маргарита де Водемон, племянница герцога, богатейшая наследница Европы.

Добрые граждане Орлеана, оказавшись предоставленными самим себе после отъезда, или, лучше сказать, бегства герцога, под звуки фанфар открыли ворота своему верховному сюзерену и закатили великолепный пир в ратуше в его честь. Затем торжества перенеслись в Блуа, где исстари располагался великолепный замок Орлеанских герцогов, затем обратно в Орлеан…

Через две недели Людовик вернулся в Париж.

Поход закончился ничем. Вернее, следовало бы говорить, что закончился стратегическим проигрышем короля, ибо Гастон, сбежав из Франции и объединившись с матерью, представлял теперь слишком притягательный центр для всяческих заговоров. Но король вел себя, как победитель, и именно как победителя встречали его прекрасные дамы во главе с королевой Анной Австрийской. Рядом с ней стояла новая фрейлина…

Глава 32

Перед концом дежурства сержант сообщил Атосу, что его хочет видеть капитан де Тревиль.

Человек обязательный и дисциплинированный, он, сменившись, немедленно явился к капитану.

— Садитесь, граф, — де Тревиль встретил Атоса у самой двери, провел к своему столу, усадил в кресло. — Вас, конечно же, удивило, что я позволил себе нарушить свое обещание и титулую вас графом. Если вы потерпите минуту, вы все поймете. — Капитан позвонил в колокольчик и приказал появившемуся сержанту привести посетителя.

Молодой человек, немедленно введенный в кабинет, всем своим обликом просто кричал о том, что он принадлежит к судейскому сословию. Темные одежды, которые немного оживлял белый отложной воротник, постное и крайне серьезное лицо, обрамленное прямыми, до плеч, волосами, в руках плоский кожаный портфель с массой медных застежек.

— Садитесь, мэтр Эпиналь. Граф де Ла Фер, о котором вы спрашивали, перед вами.

Метр Эпиналь с достоинством поклонился и сел, поставив на колени портфель.

Атос терпеливо ждал объяснений.

— Мэтр Эпиналь, помощник нотариуса города Блуа, приехал сегодня рано утром в Париж и попытался отыскать в кордегардии графа де Ла Фера, который, по его сведениям, является мушкетером. Ему, естественно, ответили, что мушкетера с таким именем в роте нет. Но метр Эпиналь проявил настойчивость, ибо в Париж его привело важное дело, касающееся наследства. Тогда сержант направил его ко мне. Я сразу же догадался, что произошло понятное недоразумение, и вызвал вас, граф, — де Тревиль непринужденно обратился к молодому человеку:

— Видите ли, граф по причинам, касающимся только его, предпочел служить в моей роте под именем Атоса. Оно хорошо известно благодаря его подвигам и при дворе, и в гвардии. Так что ничего удивительного в вашей ошибке нет.

Метр Эпиналь встал и спросил, проявляя похвальную дотошность:

— Значит, мсье де Тревиль, вы подтверждаете, что сидящий здесь мушкетер является графом де Ла Фером?

— Подтверждаю.

— Мсье граф, позвольте в таком случае вручить вам завещание, оформленное согласно всем требованиям закона моим патроном, достопочтенным метром Дюбре из Блуа, а также письмо, которое надлежит вручить вам в случае смерти нашего клиента.

— Кто ваш клиент? — внезапно осевшим голосом спросил Атос.

— Виконт де Бражелон, мсье граф, — сказал молодой человек, открывая портфель и доставая два запечатанных сургучом пакета.

— Как он умер?

— Он был убит неким виконтом де Вардом на дуэли, состоявшейся двадцать третьего октября в городе Нанси. Завещание, написанное перед дуэлью, заверил и принял наш коллега в Нанси мэтр Орель, и переслал нам, поскольку виконт де Бражелон при жизни являлся клиентом моего патрона мэтра Дюбре.

Атос не слушал многословные пояснения молодого человека. Он вертел в руках письмо, словно не решался его распечатать. Наконец, он сломал сургуч.

“Дорогой племянник! Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых. Мне очень жаль, что мы так и не успели вдосталь поговорить с тобой в тот день, когда мы случайно встретились в Компьене. После побега королевы-матери мне пришлось вернуться к герцогу Орлеанскому, чьим вассалом, как я уже тебе говорил, являюсь. В Нанси меня отыскал виконт де Вард, приехавший туда с письмом королевы-матери к герцогу. Завтра у нас дуэль. Не вини себя или кого-нибудь еще — виконт с первого дня моего появления в Компьене вел себя вызывающе, возможно, видел во мне человека, мешающего его продвижению при дворе Марии Медичи. Видит Бог, я никогда бы не согласился служить ей, я просто выполнял повеление моего сюзерена и помогал ей, как мог. Так или иначе, я не стал унижаться до объяснений с мальчишкой. На тот случай, если Богу будет угодно, и я паду от руки виконта, я написал завещание. Я одинокий человек, у меня нет детей, единственный сын виконт де Бражелон, как я тебе рассказал, погиб в Итальянском походе, жена умерла не так давно. Как я тебе и говорил в Компьене, мы с тобой единственные представители рода Ла Феров и Бражелонов. Поэтому завещаю все имущество, земли и состояние Бражелонов тебе, как единственному наследнику. Все необходимые документы оформлены в полном соответствии с законами Франции у нотариуса Нанси мэтра Орель. Он перешлет их своему коллеге в Блуа.

Крепко обнимаю тебя, не грусти — я уповаю на встречу на небесах с сыном и женой. Твой виконт де Бражелон.”

Атос опустил письмо на стол и принялся задумчиво разглаживать его рукой.

Де Тревиль и помощник нотариуса из Блуа хранили молчание.

Наконец Атос произнес, обращаясь к помощнику нотариуса:

— Я благодарю вас за все хлопоты, мсье. А сейчас я был бы вам крайне признателен, если бы вы сочли возможным подождать меня в приемной.

Молодой человек вскочил на ноги, и, неловко поклонившись, исчез за дверью, ведущей в приемную.

— Убит на дуэли мой единственный остававшийся в живых родственник. Младший брат моего отца, виконт де Бражелон.

— Примите мои самые искренние соболезнования, граф!

— Благодарю вас, капитан. Он завещал мне все земли младшей линии Ла Феров, дающие право на титул виконта де Бражелона. Я последний живущий на земле Ла Фер. В сложившейся ситуации мне не остается ничего, кроме как просить короля об утверждении меня в правах наследника. Что означает, увы, расставание с вами и с ротой.

— Мне будет не хватать вас, дорогой граф. Вы один из самых прославленных ветеранов роты. Что я могу для вас сделать?

— Еще раз искренне благодарю вас, капитан. Испросите для меня аудиенцию у короля. Без его вмешательства, боюсь, могут возникнуть сложности.

— С введением в наследство? Но это компетенция суда.

— Мой дядя был вассалом герцога Гастона Орлеанского. Я, как граф де Ла Фер, был в свое время вассалом короля. И сейчас, как мушкетер, являюсь его подчиненным. Тут возникают, сдается мне, юридические сложности. Король же одним росчерком пера может их все преодолеть.

— Я сегодня же обращусь к нему с этой просьбой.

Через две недели граф де Ла Фер в сопровождении верного Гримо появился в Блуа. Позади остались долгие и, надо признаться, невероятно грустные проводы, прощание с друзьями. Особенно растрогало Атоса, что д'Артаньян едва сдерживал слезы, обнимая его, а Портос попросту хлюпал носом. Арамис же удивил графа своей проницательностью:

— Дорогой друг, — сказал он, обнимая Атоса, — вступив в наследство, вы поедете на поиски де Варда — я прав? Можете не отвечать. Я был бы рад, если бы вы разрешили сопровождать вас. Де Вард – серьезный противник, а у вас нет секунданта.

— Благдарю вас, д'Эрбле. Я справлюсь… Кроме того, я не хочу служить причиной расстройства одной прекрасной герцогини.

Уже знакомый помощник нотариуса выразил готовность сопровождать графа и судебного пристава в замок Бражелон, чтобы облегчить процедуру введения в наследство. Они ехали по прекрасной дороге с раздражающей Атоса медлительностью, потому что судебный пристав не очень уверенно сидел верхом на длинноухом и очень спокойном муле. Дорога вела к поражающей своей красотой долине Луары, на берегу которой стоял замок. Граф, чтобы занять невыносимо тянущееся время, стал расспрашивать юного нотариуса о своих будущих соседях.

— Вот взгляните, мсье граф, в той стороне видны конические крыши башен замка Лавальер. Маркиз де Лавальер владеет обширными угодьями, он входит в число близких дворян герцога. Правда, местные аристократы — а вы знаете, что в каждой провинции есть свои аристократы, — утверждают, что род Лавальеров не относится к числу очень знатных, ибо титул маркиза был пожалован его предку Франциском I всего каких-то сто лет назад. Сейчас маркиза здесь нет, он уехал с герцогом в Нанси. А вон там, чуть подальше в сторону холмов, виден замок Монтале. Старый барон никого не принимает, живет отшельником, но его дети тоже все в свите герцога. Так что первое время у вас, боюсь, не будет возможности наносить визиты.

Замок Бражелон — вернее было бы называть его шале — открылся внезапно. Он был расположен в глубине тенистого, запущенного парка, огражденного со стороны дороги прекрасной кованой решеткой. Дом нуждался в ремонте, что неудивительно — покойный виконт, судя по всему, мало времени проводил здесь, в часе езды от Блуа, а после смерти жены, надо думать, все доверил управляющему. Впрочем, в планы Атоса не входило надолго задерживаться в усадьбе. Только передохнуть, может быть, экипироваться так, чтобы соответствовать своему вновь обретенному общественному статусу, и ехать в Аррас, затем в Брюссель — по следам де Варда…

По вполне понятным причинам Атос не стал наносить визит губернатору Арраса — не объяснять же в самом деле графу, что он разыскивает его племянника, чтобы убить на дуэли.

В трактире с незатейливым названием “Полная кружка”, где Атос — будем называть его привычным именем — остановился, чтобы передохнуть после долгого и утомительного из-за дождей пути, Гримо узнал, что летом, когда проезжала королева Мария Медичи, с ней был молодой дворянин. Его аррасцы запомнили потому, что он оказался родственником губернатора и еще потому, что купил, не торгуясь, великолепного вороного жеребца. Трактирщик даже помнил кличку жеребца — “Агат”.

Атосу все же пришлось навестить канцелярию губернатора, чтобы выправить бумаги, необходимые для пересечения границы. Сделал он это самым ранним утром, предварительно выяснив, что губернатор обычно поздно встает, и если наведывается в канцелярию, то только перед обедом. В тот же день они с Гримо покинули Аррас и поскакали в Дуэ, откуда через славный город Лилль дорога вела их прямо в Брюссель.

Глава 33

Брюссель встретил Атоса моросящим дождем вперемешку с мелким, мокрым снегом, холодным ветром и перезвоном колоколов — город готовился к празднованию Рождества. По этому случаю гостиницы и трактиры были переполнены, люди загодя съезжались из провинции, цены безумно подскочили, и Атосу пришлось удовлетвориться двумя крохотными комнатушками в Нижнем городе, зато при трактире имелась хорошо охраняемая конюшня.

В первый же вечер, завоевав симпатию трактирщика хорошими манерами, отменной вежливостью и щедрой оплатой, Атос узнал, что Мария Медичи, которую здесь именовали королевой Франции, первые месяцы, по совету инфанты Изабеллы, жила в Монсе, куда уехала вскоре после приезда в Нидерланды с превеликой пышностью. Но потом она вернулась в Брюссель, так как, по слухам, опасалась, что ее старший сын пошлет своих головорезов и захватит ее, ибо Монс расположен слишком близко к границе с Францией и всегда может возникнуть соблазн…

— Я бы очень хотел посмотреть на королеву, — с наивностью провинциала, за которого он себя выдавал, признался трактирщику Атос.

— Нет ничего проще, сударь. Королева живет в старом Брабантском дворце, где в числе поваров служит мой племянник. Если ваша милость согласится, он проведет вас во дворец. А там уже как Бог рассудит. Может быть, королева выйдет из своих покоев, и тогда вы сможете ее увидеть и даже поклониться.

Ощутив приятную тяжесть от кошелька в своей руке, трактирщик пообещал завтра же переговорить с племянником.

Оказавшись во дворце, Атос провел в нем целый день, но де Варда не встретил. Расспрашивать придворных Марии Медичи, среди которых были и те, кто мог узнать в нем бывшего мушкетера, он не рискнул. Единственное, что удалось узнать ему от племянника трактирщика, что молодые дворяне предпочитали жить не во дворце, а нанимали квартиры по соседству.

— Старая королева очень требовательная женщина с тяжелым характером, — с многозначительной миной сообщил племянник, скосив глаза и наблюдая, как Атос медленно опускает пару золотых в просторный карман его камзола под ослепительно-белым фартуком. — Как ваша милость назвали молодого дворянина?

— Виконт де Вард.

— Он точно здесь не живет. И бывает во дворце редко, — парень опустил руку в карман под фартуком и поиграл тяжелыми золотыми монетками. — Я вот что хочу сказать…Ваша милость не больно смахивает на человека из числа друзей виконта… — парень неуверенно посмотрел на Атоса.

— Что же ты замолчал?

— Вы не обидитесь?

— Говори! — еще одна монетка скользнула в карман пройдохи.

— Он страшный человек, этот виконт.

— Чем же он тебя так напугал?

— Он чуть что — хватается за шпагу. Вызывает на дуэль. Убил уже одного дворянина и двоих ранил. Ее высочество инфанта Изабелла, говорят, была крайне разгневана, и только заступничество ее величества королевы Марии Медичи спасло его. И еще, говорят, он ездил в Нанси и там убил одного очень достойного дворянина. Тоже на дуэли. Так что вы уж поосторожней с ним, ваша милость.

Два дня Гримо расспрашивал жителей окружающих дворец домов. Все было напрасно. Де Вард действительно жил где-то в другом месте. Не появлялся в эти дни виконт и во дворце. На третий день Гримо от отчаяния принялся расспрашивать конюхов просторной, на две дюжины лошадей, конюшни при дворце.

— Де Вард? Не знаю, — пробурчал старший конюх.

— Виконт, — подсказал Гримо.

— Они тут все виконты да маркизы…

— Синеглазый, среднего роста, с прямым носом, шатен.

— Не знаю, сказал тебе. Сюда только слуги заходят, я господ и не вижу почти.

Гримо, по примеру своего господина, не задавая вопросов и ничего не объясняя, достал золотой кругляшок из кармана и принялся демонстративно играть им перед глазами старшего конюха.

Старший конюх оживился.

— А конь у него какой? Мерин, жеребец или, может быть, кобыла? — спросил он.

— Жеребец, вороной, — обрадовался вопросу Гримо. — По кличке “Агат”.

— Что же ты сразу не сказал? “Агат”!… Сволочной жеребец, злой, младшего конюха покусал. Правда, я его немного поучил. И хозяин у него сволочной. Младший конюх пожаловался, а он его в зубы.

— Где он?

— “Агат”?

— Нет. Его хозяин.

— Он тут у одной вдовушки пригрелся. У нее в шале за городом живет.

— В каком шале, где?

Старший конюх пожал плечами.

— Так ихний конь нам не докладывает, — хохотнул он. – Думаю, что лье десять от города, не ближе.

— Откуда ты знаешь?

— Что я, не определю, сколько лье конь проскакал?

Гримо отдал золотой конюху.

— Узнаешь, где находится шале вдовушки, получишь два таких.

Когда Гримо выходил из конюшни, его догнал младший конюх. Парень вел себя странно — подмигивал, кивал и указывал украдкой на заброшенное, пустое, заваленное старой соломой для подстилок стойло. Гримо вошел в него и вслед за ним туда же юркнул младший конюх, опасливо оглядываясь.

— Он ничего не знает! — шепнул он многозначительно, вращая глазами.

— Кто он? — спросил Гримо, хотя сразу же догадался, о ком идет речь.

— Господин старший конюх… Если вы мне, сударь, дадите одну из тех монеток, что вы ему показали, я вам все доподлинно объясню…

— Говори, — и Гримо достал монетку.

— Вчера вечером слуга виконта напился…

— И что из этого?

— Он тут прикипел к одной фламандочке, такой пышногрудой, такой белотелой… — и младший конюх мечтательно закатив глаза, громко чмокнул толстыми губами.

— Я за это, дурень, должен тебе золотой дать?

— Нет, нет, сударь, это я так, от полноты восхищения… Значит, вчера вечером Грегуар напился.

— Грегуар — слуга виконта?

— Ну да… Господин велел ему собрать вещи, навьючить на заводного коня и утречком ехать к нему, туда, к той вдовушке, где виконт пригрелся.

— Ну и что? — Гримо сделал вид, что ничего не понимает.

— А то, что едут они в Лангедок! — с торжеством выпалил младший конюх. — Попрощается, значит, виконт со своей вдовушкой и прямо от нее — в Лангедок. Путь не близкий, и пока Грегуара здесь не будет, еще неизвестно, с кем его фламандочка на сеновал ходить станет…

Новость была чрезвычайно важной. Гримо достал два золотых, отдал парню и грозно предупрдил:

— Смотри, если что напутал, я тебя здесь всегда найду и уши обрежу!

Глава 34

Через два часа Атос и Гримо скакали по дороге в старинный город Реймс, чтобы оттуда, передохнув, ехать прямо на юг, через Дижон и далее, через Клермон-Ферран в Тулузу, главный город провинции Лангедок, где служил губернатором герцог Анри де Монморанси.

Распогодилось. Не по-зимнему теплое солнце подсушило грунтовую дорогу, и кони шли ровной, ходкой рысью. Неожиданно Гримо услыхал, как его господин негромко напевает себе под нос в такт перестуку копыт легкомысленную песенку. Вот уж действительно — ехать через всю Францию, чтобы подставить свою грудь под удар шпаги молодого забияки и петь!

Они ехали, не позволяя себе задерживаться в трактирах дольше, чем это необходимо для восстановления сил лошадей.

Атос опасался, что виконт, несомненно, посланный старой королевой к губернатору Лангедока, потенциальному стороннику любого противника кардинала Ришелье, которого герцог, как было хорошо известно, едва терпел, выполнив поручение, поедет обратно, к своей вдовушке. И потому торопился.

Утопающая в вечной зелени Тулуза, залитая солнцем, несмотря на январь, поразила путников своей редкостной красотой. Даже самые простые здания несли на себе отпечаток древности и особого изящества. Величественные, выдержанные в строгом романском стиле соборы поражали грандиозностью и удивительной соразмерностью. По крайней мере, два из них восходили еще к временам Каролингского государства, когда Тулуза была столицей огромной империи. В двух местах рисунок бойниц городской стены наводил на мысль, что стоит она со времен римского владычества. И в речи тулузцев было много латинизмов, в целом же они отличались особым говором, парижанам не очень понятным, к тому же были по-южному темпераментны и говорливы.

А еще поразили безбожные цены в трактирах. Правда, надо признать, что за эти деньги предоставлялись такие удобства, о которых в дикарском, по сравнению с Тулузой, Париже и не слыхивали.

Устроившись в “апартаментах”, как хозяин называл две крохотные комнатушки на втором этаже, Атос первым делом залез в мраморную ванну и велел Гримо поливать себя водой с добавлением левантийских ароматических солей.

Затем мылся Гримо, и граф с таким же старанием поливал слугу, понимая, что и тому просто необходимо воспользоваться возможностью и смыть вместе с усталостью пыль сотен лье пути.

Потом господин и слуга воздали должное южной кухне, и Атос, впервые за долгие дни погони, позволил себе выпить одну кружку местного, густого, терпкого вина. К столу, по обычаю всех времен, подошла молодая, смазливая девица, встряхнула черными, как смоль, вьющимися волосами, отчего одна прядь упала на высокую, припорошенную крохотными, соблазнительными веснушками грудь, бесцеремонно налила себе кружку вина, выпила и спросила, не желают ли высокие господа приятно провести время. Атосу на мгновение представилось, как девица раздевается там, наверху, в его временной комнатке, и ныряет в постель. Все в нем напряглось, ибо он не знал женщины со дня выезда из Парижа, но победила природная брезгливость — та, что осталась в Париже, была чистюлей и принадлежала только ему. Он взглянул на слугу — Гримо состроил едва заметную гримасу, и Атос отрицательно покачал головой.

Девица ушла, возмущенно покачивая бедрами.

Утолив голод, они разделились — Гримо пошел в конюшни губернатора потолковать со слугами и конюхами, Атос отправился во дворец губернатора в надежде встретить знакомого и получить хоть какую-то информацию. Встретиться они договорились к обеду.

Роскошный губернаторский дворец поражал воображение бесконечными мраморными лестницами, внутренними балкончиками, таинственными переходами и стрельчатыми окнами, застекленными яркими, сочными витражами, благодаря чему все помещения казались залитыми солнечным светом. Время от времени проходили озабоченные дворяне, сновали многочисленные слуги, у дверей стояли невозмутимые, вооруженные алебардами швейцарские стражники, но никто ни разу не обратил на Атоса вопрошающий взор, не говоря уже о том, чтобы спросить его, что он делает в губернаторском дворце. Атос бродил по многочисленным помещениям до вечера, так ни разу и не встретив знакомого лица. Постепенно дворец пустел, из обрывочных разговоров слуг Атос понял, что губернатор уехал к себе в загородное поместье.

Вечером, прислуживая за ужином, Гримо доложил ему, что и его поиски оказались безрезультатными.

— Если ваша милость разрешит, я… у меня возникло ощущение… — и верный слуга в нерешительности умолк.

— Говори.

— Здесь слишком много дворян с севера.

— Почему ты так решил?

— Слуги, ваша милость. Многие говорят не так, как местные.

— Так, интересно. И что же ты думаешь?

Гримо склонился к самому уху Атоса.

— Боюсь, зреет заговор.

— Ты ошибаешься, мой друг. Я сегодня весь день бродил во дворце губернатора, и никто даже не поинтересовался, кто я и зачем приехал.

— Это говорит только о беспечности, ваша милость.

Утром поиски продолжились.

И опять никто из охраны и стражников не поинтересовался у Атоса, что ему нужно во дворце. Впрочем, не останавливали и других дворян, с утра приезжающих в резиденцию губернатора.

Побродив уже знакомыми анфиладами, Атос в растерянности остановился у мраморной статуи, скорее всего, мастерски выполненной копии Фидиевой Амазонки. И этот день обещал быть таким же, как вчерашний — масса людей и ни одного знакомого лица. Недалеко от него, у высокого окна оживленно беседовала небольшая группа нарядно одетых дворян. Хорошо было бы под каким-нибудь предлогом познакомиться с ними. Атос с грустью подумал, что с ним нет д'Артаньяна: гасконец легко заводил разговор с незнакомыми людьми. В этот момент к беседующим подошел роскошно одетый, завитой и напомаженный человек, лицо которого, обрамленное завитками тщательно уложенных рыжеватых волос, показалось Атосу знакомым. Его приветствовали радостными возгласами, и Атос расслышал имя дворянина — шевалье де Лаборд. Он вгляделся. Да, это был он, его сосед по имению из тех далеких, казалось навсегда канувших в лету времен, когда Атос был полновластным сеньором Ла Фер. Конечно, постаревший, располневший, но, судя по великолепному коллету, и шитой золотом перевязи, все такой же тщеславный. Атос мельком взглянул на себя в огромное венецианское зеркало и неторопливо двинулся к придворным.

Шевалье первым заметил его. На его лице выразилось удивление, растерянность, потом она сменилась радостью, и он кинулся навстречу Атосу с распростертыми объятиями

— Граф! Какими судьбами? Впрочем, ничего не говорите, я догадываюсь, — вы с нами! Господа, позвольте представить вам графа де Ла Фера. Конечно, вы слышали это громкое имя.

Атос церемонно раскланялся. Шевалье подхватил его под руку и отвел в сторону.

— Но рассказывайте же, милый граф, не томите! Вы так стремительно и бесследно исчезли после того возмутительного процесса, когда жалкие судейские нарушили все сеньоральные права графов Ла Фер.

— Некоторое время мне пришлось…

— О, я понимаю, — перебил его шевалье. — Вы сражались за пределами Франции… А теперь, узнав, что есть еще дворяне, почитающие честь превыше всего, вы приехали сюда, чтобы примкнуть к первому после короля дворянину Франции! Должен вам сказать, что вы поспели в самое время. Да, да, Лангедок кипит. Происки кардинала, пытающегося отобрать древние свободы у провинций…

Атос слушал и вспоминал рассказанное вчера вечером слугой — все же Гримо чертовски наблюдателен! Он чертыхнулся про себя. Не хватало еще вызвать де Варда и убить его здесь, в столице будущего мятежа, где он, посланец старой королевы, несомненно, играет заметную роль… А говорливый шевалье разливался, рассказывая, как крепнет недовольство кардиналом на юге и как со всей Франции сюда съезжаются дворяне, не утратившие веры в справедливость — и сторонники герцога Гастона Орлеанского, и сторонники старой королевы, и сторонники принцев…

Атос задумчиво кивал и поддакивал, напряженно размышляя: следовало решиться и как-то задать самый важный для него вопрос.

— Я заметил, что здесь много дворян с Севера.

— О, да, граф. Но ведь и мы с вами с севера, не так ли?

— Мне показалось, что я мельком видел молодого виконта де Варда. Кажется, он племянник Аррасского губернатора, о котором много говорили последнее время в связи с побегом старой королевы. — Все это Атос произнес как можно более небрежным тоном.

— И вы не ошиблись, мой друг. Вы действительно видели молодого де Варда, он приехал к губернатору с поручением от королевы-матери. Но его уже нет здесь. Он только что вчера уехал в Ангулем. У старой королевы много тайных сторонников! — эти слова болтливый шевалье произнес с многозначительностью посвященного в тайное тайных человека.

Атос внутренне возликовал.

Значит, в Ангулеме он и найдет вечно ускользающего виконта! Там не будет этого скопления дворян, когда так или иначе все друг о друге знают. Оставалось отделаться от шевалье…

В Ангулеме, скромном провинциальном городке, когда-то бывшем столицей графства, они провели в бесплодных поисках два дня. Атос уже стал волноваться — неужели стремительный виконт опять куда-то умчался, на этот раз буквально у них из-под носа?

Они остановились в крохотном, не очень опрятном, но уютном трактире. Атосом вдруг овладела апатия, он с трудом удерживался от того, чтобы заказать пару бутылок местного вина — его неустанно расхваливал трактирщик. А когда хозяин принес любимое блюдо д'Артаньяна — бараньи ребрышки на вертеле, он вздохнул и велел откупорить бутылку красного.

И в этот момент в небольшой, пустынный в это время зал трактира вбежал Гримо.

— Ваша милость, нашел!

— Не так громко! Он здесь?

— Нет, ваша милость. Но Грегуар здесь.

— Кто?

— Грегуар, ваша милость. Я вам докладывал еще там, в Бельгии — доверенный слуга виконта. И я у него все узнал. Правда, мне пришлось отвалить ему пять золотых…

— К черту золотые! Говори же, наконец! Где виконт?

— Он сегодня утром уехал из Ангулема вместе со своей любовницей, мадам де Ла Рош, вдовой мессира де Ла Роша. По словам Грегуара, виконт предполагает провести неделю в ее замке. А Грегуар остался здесь уладить кое-какие дела своего господина.

Атос хищно улыбнулся.

— Придется испортить виконту отдых. Вот тебе еще несколько пистолей — иди и постарайся выяснить, где находится замок Ла Рошей. Когда вернешься – соберешь вещи. Мы выезжаем завтра рано утром.

До места они добирались целых два дня, основательно поплутав. Местные жители слыхом не слыхивали ни о каком замке. “Да здесь отродясь замков не строили”, — отвечали они на расспросы парижан. И настойчиво отправляли в деревеньку под названием Рош-Лабейль. К счастью, в деревне, куда они добрались к концу дня, удалось выяснить, что замок существовал — правда, только в воображении мессира Ла Роша, на самом же деле это было скромное шале, расположенное на отшибе, в добрых десяти лье от деревни. Обрадованный, что погоня за виконтом, затянувшаяся на несколько недель, подходит к концу, Атос велел Гримо договориться с кем-нибудь из крестьян о ночлеге. Однако осторожный Гримо отговорил его, справедливо указывая на то, что они уже во Франции, где действует эдикт короля против дуэлей и где местные жители не станут, в случае чего, выгораживать чужаков.

Самое разумное было бы, по мнению верного слуги, сразу же ехать к замку в надежде, что повезет и они увидят виконта, а потом уже решать вопрос ночлега.

— Уверен, нам повезет, ваша милость. Не может не повезти. Зря мы что ли, три дня глотали пыль, отыскивая замок, которого не существует!

Самое удивительное, что им действительно повезло. Не успели они углубиться в разросшийся парк, окружающий шале, как увидели виконта. Де Вард и вдовушка — надо признать, очаровательная, слегка полноватая знойная южанка, — гуляли в парке у скромного каскада из пересохших фонтанов. Невысокая ограда отделяла парк от пыльной дороги.

Атос спрыгнул с коня, бросил поводья Гримо, сказал ему: “На всякий случай проверь седельные пистолеты”, — и уверенно прошел в калитку.

Вдовушка удивленно поглядела на него — видимо, посторонние были в этом медвежьем углу крайней редкостью. Де Вард же, как заметил Атос, нисколько не удивился, побледнел, напрягся и положил руку на эфес шпаги.

— Мадам, прошу простить меня за вторжение, — Атос поклонился. — но мое дело не терпит отлагательства. Я должен сказать несколько слов вашему кавалеру, виконту де Варду.

Виконт выступил вперед.

— Я к вашим услугам, граф. Или Атос? Кто вы на сей раз? — спросил он, постаравшись предать своему голосу презрение.

— Извините, мадам. Я на несколько минут похищу у вас виконта, — с этими словами Атос крепко взял де Варда под руку и отвел в сторону. — Вы вызвали меня на дуэль и исчезли. Так благородные люди не поступают!

Де Вард побледнел еще сильнее — у него бледность, как догадался Атос, служила признаком нарастающего гнева.

— Я решил не дожидаться, когда в вас заговорит честь, если, конечно, она у вас есть, и сам приехал к вам.

Де Вард вырвался и положил руку на эфес шпаги.

— Я убью вас прямо сейчас! — прошипел он. — Защищайтесь!

— Я не стану драться с вами в присутствии дамы и без секундантов. Не будучи уверенным, что найду вас, я не озаботился взять с собой секунданта. Вся моя надежда на ваших знакомых. Извольте назвать день и час и подумайте о секунданте для меня. Меня удовлетворит любое названное вами имя.

Во время этой необычно длинной для Атоса речи де Вард кусал губы и смотрел на графа так, словно пытался испепелить его взглядом.

— Я убью вас завтра, на рассвете, за парком, на берегу реки, — прошептал он.

Атос пожал плечами и откланялся. Когда он уходил, вдовушка послала ему вслед кокетливый взгляд…

В этом году Рождественские празднества продолжались бесконечно долго. Трудно сказать, что явилось тому причиной — слухи ли, что вот-вот начнется война с Испанией, или смутная тревога, что сбежавшая из Франции королева-мать возглавит интервенцию, но люди стремились насладиться не часто выпадавшим на их долю спокойствием и готовились к Рождеству и следующему за ним Новому году с радостным воодушевлением.

Только д'Артаньян ходил мрачный и, вопреки обыкновению, молчаливый.

Портос полагал, что это вызвано тоской по отсутствующему Атосу — он и сам чувствовал, как остро не хватает ему мудрого старшего друга.

Арамис, переживающий самые счастливые дни в своей жизни, когда почти каждая ночь, проведенная с Агнесс, воспринималась, как вершина, неповторимая по накалу страсти, но приходила новая, еще более бурная ночь, и так, казалось, будет происходить вечно, — ничего не замечал. Он встречался с герцогиней под предлогом ее поездок в монастырь Валь де Грас, их тайну знали только Мария де Шеврез, совершенно лишенная чувства ревности к прошлому, и королева Анна. Правда, как-то Агнесс обмолвилась, утомленно лаская Арамиса после очередного взрыва страсти, что д'Артаньян перестал наносить визиты, видимо, и до него донеслись слухи о стремительно развивающимся романе короля и Маргариты де Отфор. Арамис снисходительно объяснил ей, что для мушкетеров во дворце нет тайн, особенно во всем, что касается короля и королевы, и что д'Артаньян, конечно же, прекрасно осведомлен о романе и что он, безусловно, ревнует, хотя, с точки зрения его, Арамиса, ревновать к мужьям и королям не следует.

Но д'Артаньян этого не знал и ревновал иногда столь яростно, что всерьез задумывался, не бросить ли к чертям службу у этого сластолюбца, не ведающего разницы между мальчиками и девушками. Он издали, не подходя, раскланивался с герцогиней и старался не попадаться на глаза Маргарите. Но это не помогало. Новая фрейлина, оказавшись чужой в давно сложившемся кругу придворных дам королевы, сама искала его общества, не замечая, что каждая встреча с ней приносит ему невыносимые мучения.

И не было рядом Атоса, единственного человека, с которым он мог поделиться.

Несколько раз ему почудилось, что королева с тайным сочувствием смотрит на него, или это было не сочувствие, а понимание, ибо и сама венценосная красавица оказалась в драматическом положении: волею короля ей пришлось взять в фрейлины любовницу своего мужа!

Может быть, именно поэтому он подсознательно чаще стал проводить часы своего дежурства не у приемной короля, а у дверей в большую залу на половине Анны Австрийской, где целыми днями вышивали, сплетничали, щебетали, строили заговоры против мужчин и делились женскими секретами придворные королевы. Конечно, они заметили, что бравого лейтенанта нет в те дни, когда король по каким-то причинам не вызывает к себе фрейлину мадемуазель де Отфор. И даже перестали о том судачить — шепотком, конечно.

В этот день в большой зале было на удивление тихо. Дамы сидели за пяльцами и чинно вышивали, никто не смеялся, не перешептывался, не вскакивал, чтобы поделиться внезапно появившейся мыслью с подругой.

Д'Артаньян склонился над вышивкой одной из фрейлин, мадемуазель де Ту, и, делая вид, что внимательно рассматривает удивительно мелкие, мастерски выполненные стежки, спросил, понизив голос:

— Целую ваши ручки… Вы прекрасно выглядите, мадемуазель.

— Не льстите, лейтенант. Во дворце невыносимый холод, у меня, наверняка, красный нос. Просто возмутительно — они всегда перестают хорошо топить, как только король уезжает в Венсенн.

— То-то здесь царит такая непривычная тишина. Холод остудил даже ваш темперамент. И не только ваш…

Де Ту удивленно взглянула на мушкетера.

— Вы не знаете?

— Мадемуазель, я приехал к началу дежурства и ничего еще не слышал. Просветите меня.

Несколько лет назад лейтенант увлекся веселой и жизнерадостной фрейлиной, она ответила на его робкие взгляды — он был тогда совсем молод, — взяла дело в свои очаровательные ручки, и какое-то время они были признанными в Лувре любовниками. Расставшись, сохранили хорошие отношения и манеру разговаривать друг с другом чуть-чуть иронично.

— Воспользовавшись отсутствием короля в Париже, кардинал приказал схватить герцогиню де Шеврез. Ее ищут.

— Схватить? — изумился д'Артаньян.

— Я неточно выразилась. Доставить к нему для беседы. Я думала, вы осведомлены.

— Почему-то мне не сообщили…

— Королева в ужасе, с утра не выходит из спальни, мы сидим тихо, как мыши под метлой… Ла Порт суетится… Говорят, вчера люди кардинала наведались в монастырь и что-то там нашли…

Д'Артаньяну не нужно было объяснять, в какой монастырь заявились люди кардинала — Анна Австрийская уже давно проводила довольно много времени, размышляя, молясь и отдыхая душой в монастыре Валь де Грас, где настоятельницей была ее давняя подруга. Туда же часто ездила де Шеврез, там иногда бывала и герцогиня ди Лима.

Неслышными шагами к нему подошел Ла Порт и поздоровался. Д'Артаньян даже вздрогнул, услышав его негромкий голос:

— Моя госпожа хотела бы с вами поговорить, мсье д'Артаньян.

Лейтенант вопросительно уставился на главного камердинера королевы. Он знал его со времен истории с бриллиантовыми подвесками, испытывал глубокое уважение к верному слуге королевы и до недавнего времени любил поболтать с ним, вспоминая прелестную госпожу Бонасье, к которой и Ла Порт был искренне расположен. Последнее время он перестал вспоминать погибшую камеристку королевы, и Ла Порт, видимо, понимая причину, никогда сам не заводил разговор о ней.

— Ваша госпожа? — переспросил он.

— Да, лейтенант. Если вы не возражаете, я могу проводить вас туда, где вы сможете без помех поговорить с ней.

С ней, это значит, с королевой, наконец, сообразил д'Артаньян. Кого еще мог назвать своей госпожой Ла Порт? Он почувствовал, как заколотилось у него сердце.

Ла Порт ввел его в небольшой кабинет и сразу же исчез. Вскоре бесшумно открылась незаметная в обитой шелком стене потайная дверь.

Вошла Анна Австрийская.

— Лейтенант, я все эти годы всегда чувствовала, что в случае нужды могу положиться на вас, вашу скромность и ваше мужество, — сказала она, протягивая мушкетеру руку.

Лейтенант молча поцеловал прекрасную руку, подумав, что он удостоен этой чести второй раз в жизни и что королеве понадобилось очень много времени, чтобы решиться и сказать такие простые слова.

— Я знаю, что его высокопреосвященство не относится к числу ваших друзей.

Д'Артаньян молча поклонился, подумав, что кое-что начинает проясняться.

— И мне известно также, какую благородную роль вы сыграли в недавней истории… — королева многозначительно не договорила фразу.

— У вашего величества возникла необходимость что-то приказать вашему покорному слуге?

— Да, мсье д'Артаньян.

— Вы же знаете, ваше величество, что я ваш самый преданный и верный слуга.

— Я хочу попросить вас помочь моему лучшему другу выехать из Парижа. Ему и его служанке… — королева мило покраснела и исправилась, — я хотела сказать, слуге. Он приехал ко мне из Тура и попал в ловушку.

— Разве днем ворота закрыты, ваше величество?

— Сегодня, я уверена, закрыты.

— В таком случае, ваше величество, где я могу встретить вашего друга, чтобы сопровождать его?

— В особняке Люиня, у герцогини ди Лима.

— Мне понадобится некоторое время, чтобы найти мушкетерские плащи. Какого он роста, примерно?

— Моего. И моего телосложения.

— Я все понял, ваш величество. Разрешите откланяться?

— Идите, лейтенант. И да пребудет с вами Бог!

Герцогиня ди Лима встретила д'Араньяна ласковым упреком:

— Вы совсем позабыли меня.

— Вы же знаете, герцогиня, о моем искреннем преклонении перед вашей красотой, — ответил лейтенант. — Но я не хозяин своего времени и своих поступков.

Ди Лима уловила скрытый смысл этих слов и грустно улыбнулась, давая понять, что она в этой ситуации на стороне лейтенанта. Они еще какое-то время разговаривали о пустяках. Д'Артаньян нетерпеливо поглядывал на огромные напольные часы, чей маятник под тяжестью огромных гирь неумолимо отсчитывал секунды, сокращая время до наступления сумерек, когда охрана ворот становится особенно тщательной и строгой.

— Но где мой будущий спутник? — не выдержал мушкетер.

Ди Лима загадочно улыбнулась, и в этот момент в кабинет вошла герцогиня де Шеврез, неотразимая в мужском костюме, поверх которого был наброшен лазоревый мушкетерский плащ.

“Значит, Планше успел привезти одежду, что неудивительно, а герцогиня стремительно переоделась, что для женщины просто невероятно!” — подумал д'Артаньян, склоняясь перед Шеврез.

— Мы с лейтенантом давние друзья, — сказала светлая герцогиня темной.

— О, да, — подтвердил лейтенант и хотел было добавить, что впервые узнал герцогиню под именем Мари Мишон, белошвейки из Тура, но потом решил, что не стоит добавлять перцу в и без того пикантную ситуацию, когда две любовницы Арамиса проявляют столь трогательное единодушие в стремлении помочь королеве.

— Но он не знает, что его ждет еще одна приятная неожиданность, — сказала светлая герцогиня и нетерпеливо оглянулась на дверь. Словно повинуясь ее безмолвному приказу, вошел прелестный кадет и ловко поклонился.

— Бог мой, провалиться мне на это самом месте, если это не Китти! — воскликнул лейтенант и, не обращая внимания на двух герцогинь, обнял “кадета”. — Конечно, почему я сразу не сообразил, ведь именно Арамис рекомендовал тебя в камеристки… — он спохватился, что сказанное может обидеть ди Лима, и ловко переменил тему:

— Ты совершенно не изменилась, Китти!

— Вы могли бы сказать мне об этом значительно раньше, лейтенант, если бы хоть раз нанесли визит герцогине!

— Мне остается только сожалеть, что я этого не сделал! — он придирчиво осмотрел кадета, затем проверил форму мушкетера, отлично сидевшую на герцогине. — Надеюсь, в этом доме найдется два подбитых мехом плаща? На улице собачий холод. И пока мы доедем до Венсена, вы можете закоченеть, мои прелестные дамы.

— При чем здесь Венсен? Нам нужно ехать в сторону Лиможа, а затем в Бордо, чтобы скорее сесть на корабль, идущий в Испанию, — сказала Шеврез.

Насколько мне известно, отдан приказ досматривать на выезде из Парижа всех подозрительных, — почтительно поклонился ей д'Артаньян. — Вот я и подумал, что поскольку король в Венсенском замке, поездка туда офицера королевских мушкетеров ни у кого не вызовет подозрения. И что немаловажно, я часто сопровождаю туда короля, и меня знают все стражники. В сторону Лиможа мы свернем, когда минуем Венсен.

В полдень из ворот особняка выехали три гвардейца, укутанные в теплые плащи. Они ехали в сопровождении вооруженного слуги.

Подъезжая к городским воротам, д'Артаньян зычно крикнул, предупреждая вопрос караульных:

— Д'Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров с двумя господами мушкетерами, следующий в Венсен!

Ворота маленькая кавалькада миновала беспрепятственно.

Глава 35

Атос и Гримо выехали из парка на дорогу, ведущую к небольшому селению Рош-Лабейль.

Стремительно темнело, и вместе с ночным мраком землю охватывал холод.

— И где ваша милость собирается ночевать? — спросил Гримо с той крохотной толикой фамильярности, на которую верные слуги получают право в долгих совместных поездках с господином. — До деревни добрый час пути, к тому же, как я заметил, там одни только грязные нищие крестьянские домишки.

Атос растерянно пожал плечами. Действительно, он не подумал о ночлеге.

— Вон там, на холме, если мне зрение не изменяет, виднеется что-то вроде часовни, — продолжал Гримо. — Не удивлюсь, ваша милость, если это местный погост. Тогда рядом с ним, как и положено в христианских краях, должен находиться домик священника.

— Что бы я без тебя делал! — воскликнул Атос, хотя минуту назад собирался сделать слуге замечание за чрезмерную разговорчивость. — Вперед!

Они подъехали к крохотному чистенькому домику, приткнувшемуся к такой же маленькой и уютной церкви, за которой смутно угадывалось кладбище.

У входа стояла простая крестьянская повозка, понурая лошадка, помахивая головой, жевала сено, щедрой охапкой брошенное перед ней прямо на землю, а за лошадиной трапезой с любопытством наблюдала черная, с белой манишкой пушистая кошка.

Из дому вышел невысокий молоденький служка в наброшенном поверх теплой куртки белом коротком стихаре. Он держал зажженный фонарь. Внимательно оглядев повозку, поправил торчащее из нее сено, повесил фонарь на специальный шест, приделанный к козлам, взобрался на телегу, свесил ноги и забормотал что-то.

Вышли возница и кюре.

— Никак, ваша милость, мы в самый раз подоспели. Кюре куда-то уезжать собрался, — сказал Гримо.

Атос прыгнул с седла и быстро подошел к дому.

— Святой отец, — обратился он, почтительно снимая шляпу, — мое имя граф де Ла Фер. Ночь застигла меня и моего слугу в ваших местах, мне совершенно незнакомых. Я хотел просить у вас приюта, но, как я вижу, вы собираетесь уезжать…

— Сын мой, нет ничего проще. Я еду к умирающему, дабы оказать ему последнюю пастырскую помощь. И не вернусь раньше завтрашнего дня. Мой дом в вашем распоряжении. К сожалению, единственный фонарь я забираю с собой — в наших краях трудно достать хорошие фитили и масло. Но в доме есть свеча. Если вы будете экономны…

— Мне вообще не нужен свет, святой отец, я сразу же лягу спать. Но я оставлю несколько ливров на богоугодные дела и думаю, вам удастся обзавестись вторым фонарем.

Утром прикройте дверь, чтобы не выстудить дом. Я никогда не запираю своего жилища, — кюре перекрестил Атоса и сел в повозку.

Ваша милость, — неожиданно зычным басом обратился молодой служка к Атосу. — я услыхал, как всхрапывают кони, из чего заключил, что вы верхом. За домом есть небольшая, но теплая конюшня. Если господин кюре разрешит…

— Да, да, сын мой, я не подумал о ваших конях. Вы можете поставить лошадей в конюшню, там осталось немного сена нынешнего укоса.

Повозка с фонарем уехала.

Гримо отвел коней в конюшню, задал им корма.

Атос прошел в дом. В крохотной прихожей стояло продавленное кресло, изгнанное, видимо, за старостью из комнаты. Вот и постель для Гримо, подумал Атос и вошел в единственную комнату.

В ней было темно, но тепло. Вернулся Гримо, раздул угли в очаге, и в их свете скудная обстановка приобрело таинственный, загадочный вид, словно дело происходило в сказочном замке. Атос разделся по пояс, вышел во двор и Гримо полил его холодной водой из большого глиняного кувшина. Бывший мушкетер, отфыркиваясь, растерся до красноты, поглядывая на усыпанное звездами темное небо. Было тихо и торжественно, впервые за много дней куда-то ушли мысли о мести и дуэли… Мирно пофыркивали кони за домом в теплой конюшне. Атос предложил Гримо помыться, но слуга отказался, заявив что он слишком продрог, чтобы тратить последние крохи тепла на умывание. Они вернулись в дом.

В комнате хозяйственный слуга распаковал седельную сумку, достал скудную провизию, ловко подрумянил два ломтя хлеба над углями, нанизав их на кинжалы, согрел куски мяса, и они с Атосом неторопливо поужинали.

Атос достал томик Платона, который всегда возил с собой, но от тепла и сытости его немного разморило, не читалось, он с наслаждением разделся и лег на широкую, но жесткую постель кюре. Гримо скрылся в прихожей, повозился там, устраиваясь на скрипучем кресле, чертыхнулся, нарушая благостность божьего дома. Любое движение вызывало противный, надрывный скрип старого, заслуженного кресла.

— Ваша милость, — услыхал Атос его голос. — В этом кресле только грешникам дожидаться своей очереди в чистилище. Пойду-ка я, пожалуй, в конюшню, там и вправду душистое свежее сено…

Стукнула дверь, все затихло.

В ноги Атосу прыгнула давешняя черная кошка с белой манишкой на груди, покрутилась, улеглась и громко замурлыкала… Он задремал.

Разбудил его негромкий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул он. — Дверь не заперта.

Вошли два молодых дворянина, один совсем еще мальчишка, невысокий и худенький, другой постарше, но тоже еще безусый.

— Святой отец, пустите переночевать! Мы с моим пажом заблудились, замерзли, нам бы до утра согреться, — голос старшего дворянина был мелодичен и приятен и выдавал в нем хорошо воспитанного человека.

— Пожалуйста, мсье, — сказал Атос. — если вы согласны удовлетвориться половиной моей комнаты, а ваш юный паж может устроиться в прихожей в кресле.

Молодые люди стали шептаться между собой, Атос слышал, как они весело смеялись.

— Благодарю вас, господин кюре, мне это подходит, — сказал дворянин.

— В таком случае можете еще и поужинать, там, на столе остатки хлеба и жареного мяса. Вода в кувшине. Но постарайтесь поменьше шуметь. Я провел сегодня весь день в седле, а завтра у меня важная встреча и хотелось бы хорошенько выспаться.

Сказав это, Атос закрыл глаза и попытался заснуть.

Но сон не возвращался. Более того, Атос против воли прислушивался к молодым, жизнерадостным, веселым голосам и ему все явственное казалось, что в комнате рядом с ним находятся не юные дворяне, а две расшалившиеся молодые женщины.

Наконец, они утихомирились. Спустя некоторое время скрипнула дверь в прихожую, затем тяжело вздохнуло старое кресло — видимо, паж устроился на ночь. Молодой дворянин еще какое-то время сидел за столом. Дремота стала потихоньку овладевать сознанием Атоса, пронеслись какие-то видения, потом ему почудилось, что он стоит в дверях апартаментов королевы в Лувре и оттуда на него волнами накатывают восхитительные, волнующие запахи итальянских парфюмов и кельнской воды. В полусне он почувствовал, как рядом с ним ворочается чье-то горячее тело, потом раздался протяжный вздох, запах чудесных духов усилился, и гость придвинулся к нему.

Атос отодвинулся к стене, выныривая из полусна.

— Не волнуйтесь, святой отец, я не собираюсь совращать вас и склонять к противоестественной любви — я не мужчина, я женщина.

Атос еще дальше отодвинулся к стене, благо постель была, как мы уже сказали, широкой.

— Вы можете легко убедиться, святой отец, что я женщина, если только согласитесь дать мне вашу руку, — с этими словами говоривший взял руку Атоса и положил ее себе на грудь.

В ладонь удобно легла упругая женская грудь, а пальцы ощутили затвердевший сосок, венчающий эту восхитительную полусферу. Горячая волна пронизала все тело Атоса, он повернулся лицом к женщине, прижавшейся к его плечу, на него пахнул тот самый дразнящий запах духов, что чудился ему в полусне… Последнее, что он помнил, был холод замерзших маленьких женских ножек, ищущих тепла и убежища под его половиной одеяла, и возмущенное мяуканье кошки, разбуженной неожиданным и наглым вторжением…

Он проснулся, когда в крохотном окошке забрезжил серый свет.

Угли в очаге погасли, стало холодно. Он осторожно приподнялся, вгляделся в прекрасное женское лицо, полускрытое от его взора волной светлых волос, смутно знакомое, как кажутся знакомыми все женские лица на твоей подушке, вздохнул — ему вспомнились безумства, что совершили они в эту ночь, но будить прелестную незнакомку не стал, а осторожно выбрался из постели, собрал свои вещи и вышел в прихожую.

В кресле, закутавшись в два подбитых мехом плаща, спал паж. Два других плаща, его и Гримо, висели на колышках, вбитых в стену. Он взял их, осторожно приоткрыл дверь. Серый предутренний свет упал на лицо пажа, и Атос понял, что перед ним женщина. Впрочем, этому он уже не удивился. Поразило его то, что он знал ее: это была маленькая Кити, та самая служанка миледи, которую Арамис когда-то пристроил к Мари Мишон, своей подружке в Туре. Мари Мишон… Господи! — сообразил он. — Ведь этим именем прикрывалась всем известная… Значит его таинственной любовницей на одну ночь была герцогиня де Шеврез, сумасбродка, сорвиголова, авантюристка, существо непредсказуемое и любвеобильное, скорее всего, соблазнившаяся возможностью совратить молодого священника и ввергнуть его в геенну огненную… Вот почему ее черты показались ему смутно знакомыми…

Он пошел в конюшню, разбудил Гримо, умылся ледяной водой, не переставая думать о прихотях судьбы и удивляясь той необъяснимой легкости, которую ощущал во всем теле, несмотря на изнурительную прошедшую ночь…

Они с Гримо прискакали к парку, когда солнце еще не поднялось над дальним лесом. Морозило. В темно-голубом небе лениво проплывали светлые облака, все предвещало ясный, солнечный день. Парк спускался прямо к реке. Здесь, на небольшой полянке, уже расхаживал виконт де Вард. В стороне стояли два дворянина, укутанные в плащи, а чуть поодаль слуги держали коней.

— Доброе утро, господа. Кто из вас согласился стать моим секундантом?

— Барон де Совер, к вашим услугам, — поклонился один из молодых людей.

— Граф де Ла Фер, — поклонился в ответ Атос. — Позвольте выразить вам мою признательность.

— Может быть, приступим к тому, ради чего мы собрались! — нетерпеливо воскликнул де Вард.

Атос не обратил на его слова внимания.

— И коль скоро вы были столь любезны, барон, что согласились секундировать мне, я прошу вас оказать мне еще одну услугу: в случае, если я буду убит или ранен, помочь моему слуге отвезти меня в селение. А теперь я к вашим услугам, виконт! — с этими словами Атос сбросил плащ, шляпу, обнажил шпагу и встал в классическую позу, словно был на уроке фехтования.

— Граф, вы имеете полное право отбросить ножны, чтобы они вам не мешали, — крикнул барон.

— Вы очень любезны, барон. Я благодарен вам, но предпочитаю не следовать вашему совету. Видите ли, я оттачивал свое мастерство не в гимнастическом зале, а в реальном бою. Мне никогда не мешают ножны.

Как и предвидел Атос, де Вард начал с яростных атак. У него оказалась твердая, сильная рука, он обладал опасной быстротой реакции, но злость туманила ему разум, и он дважды чуть не наткнулся на шпагу экс-мушкетера.

Атос мысленно похвалил себя за предусмотрительность: почти месяц воздержания от вина вернули ему былую уверенность и твердость руки. Он стал постепенно теснить подвижного, верткого противника.

Секунданты поняли, видимо, что развязка близка, и подошли поближе к сражающимся.

Краем глаза Атос отметил, что многоопытный и потому осторожный Гримо в ответ на это направил коней поближе к поляне, ему показалось даже, что он услышал щелчок взводимого курка седельного пистолета.

Дыхание де Варда участилось. Выпады стали беспорядочными. Гримаса ненависти исказила юное смазливое лицо.

Атос поймал виконта на ложном выпаде и хладнокровно нанес смертельный удар точно в сердце. И сразу же повернулся лицом к друзьям де Варда.

Барон удерживал второго секунданта, положившего руку на эфес шпаги.

— Пусти меня! Неужели мы вдвоем не покараем убийцу нашего друга? — кричал тот, вырываясь.

— Возьми себя в руки. Все было по правилам.

— Ваша милость, мсье граф! — услыхал Атос голос Гримо. — Кони поданы!

Атос оглянулся, подхватил с земли плащ и шляпу, вспрыгнул в седло.

— Честь имею, господа! — крикнул он застывшим в растерянности секундантам и направил коня прочь от реки.

Глава 36

Портос был мрачен.

Атос уехал, д'Артаньян запропастился неизвестно куда и вообще последнее время он стал плохим собутыльником, Арамис, тот и носу не казал, все свободное время проводя либо в объятиях своей герцогини, либо в ожидании ее, либо сочиняя мадригалы.

Он принял без особого восторга приглашение молодых мушкетеров, решивших посидеть за одним столом с живой легендой роты.

Довольно быстро Портос заскучал: молодежь без конца повторяла одни и те же глупые остроты, старые сплетни. Частокол опустошенных бутылок перед ним рос, голоса стали невнятными, потом плохо освещенная зала трактира покачнулась, голова Портоса опустилась на столешницу, и он заснул…

Когда утром пришел Мушкетон и запинаясь сообщил, что Портос не ночевал дома, чего в последнее время с ним не случалось, д'Артаньян забеспокоился.

Короткое расследование вывело его на пятерых молодых мушкетеров, с которыми отправился в трактир его друг. Он приказал доставить их в кордегардию, а когда узнал, что они бросили уснувшего Портоса в трактире, запаниковал. Портос всегда был слишком вычурно, ярко одет, чтобы не привлечь внимание ночных грабителей.

Пятеро молодых мушкетеров стояли перед д'Артаньяном. Потупясь, они глядели в землю, а лейтенант хлестал их словами, как плеткой.

— Вы опозорили мундир мушкетера! Только безмозглый тупица мог поступить так — оставить товарища в неизвестном кабаке в полночном Париже! Вы повели себя, как самые последние скоты!

— Вы забываетесь, лейтенант! Мы дворяне! — вскинул голову один из пятерки.

— Дворяне? — голос д'Артаньяна был пропитан сарказмом. — Может быть, еще скажете, что вы мушкетеры? Я стыжусь, что я ваш лейтенант! Впрочем, возможно, кто-то из вас счел себя оскорбленным? Я готов принять вызов, черт подери! Но предупреждаю, я не стану наносить уколы, чтобы потом вы могли говорить, что кровь смыла оскорбление. Я буду бить шпагой плашмя, больно бить, оскорбительно бить, будьте вы прокляты! Ну, что вы стоите? По коням! Прочешите весь город, поставьте все на голову, но без Портоса не возвращайтесь!

Молодые мушкетеры мгновенно разбежались.

— Мушкетон! — крикнул лейтенант. — Возьмешь Базена и Планше и тоже — искать! Я попрошу у капитана разрешения взять взвод и присоединюсь к вам.

Де Тревиль без единого вопроса разрешил взять всех свободных мушкетеров и послал к Дэз Эссару сержанта с просьбой выделить его гвардейцев в помощь д'Артаньяну.

Через два часа Портоса нашли солдаты.

Он лежал на правом берегу Сены под каменными опорами моста Марин, раздетый до исподнего, закоченевший и залитый кровью. Неестественно вывернутая нога наводила на мысль о переломе. Скорее всего, пьяного в стельку гиганта обобрали и скинули с моста, но он упал не в воду, к счастью, а на кромку каменистого берега, на смерзшуюся гальку. Нашедшие его солдаты накрыли бездыханное тело плащом и стояли вокруг в растерянности, не зная, что делать дальше. Прискакавший к мосту д'Артаньян в мгновение скатился с седла, бросился на берег, отбросил плащ и приник, сдерживая подступавшие к горлу рыдания, к груди гиганта, не веря — его друг, несокрушимый, как скала, и, казалось, вечный, лежал в луже крови, холодный, неподвижный и не подавал признаков жизни. Вознеся молитву Господу в надежде на чудо, он принялся осматривать распростертое на берегу тело. Портосу нанесли страшный предательский удар сзади, по затылку, отчего волосы, пропитанные кровью, слиплись. Но когда д'Артантян дрожащими от волнения пальцами прощупал рану, оказалось, что даже такой убийственный удар не смог пробить мощный череп мушкетера, а только содрал большой лоскут кожи, что и послужило причиной обильного кровотечения. И тут Портос слабо застонал. Лейтенант облегченно вздохнул и приказал везти его к госпоже Кокнар.

Луиза произвела в этот день самое благоприятное впечатление на д'Артаньяна: она не заохала, не запричитала, приказала служанке приготовить ванну, два кувшина теплой воды, а сама тем временем принялась обтирать закоченевшего, посиневшего от холода Портоса винным спиртом, втирая его жесткой суконкой в кожу.

Лейтенант украдкой принялся рассматривать вдову прокурора.

За несколько месяцев вдовства она поправилась, помолодела, ее лицо, которое когда-то, еще во время первого обеда, организованного Портосом для вечно голодных в те годы друзей, поразило необъяснимой старообразностью, сейчас преобразилось: на щеках появились ямочки, шея разгладилась, исчезли морщины, грудь налилась и распирала траурное платье, сшитое после смерти мужа. Да-а, вдова положительно изменилась и стала по-своему пикантной.

Появился лекарь. Он состриг пропитанные кровью волосы на затылке, обработал рану, при помощи специальных приспособлений зафиксировал сломанную ногу, прописал успокоительную микстуру и холод на голову, запретил принимать теплую ванну, велел почаще поить водой, молоком, фруктовыми соками и удалился, пообещав проведать его вечером.

Четверо слуг с трудом перенесли Портоса в спальню.

Вскоре Луиза спустилась в гостиную.

— Он спит, — коротко сообщила она, приглашая лейтенанта к столу.

— Судя по всему, сударыня, ему придется пролежать в постели по крайней мере месяц, — сказал он.

— Да, — вздохнула Луиза. — Если не больше.

В ее глазах д'Артаньян, к своему удивлению, прочитал не горестную растерянность перед свалившимся на нее несчастьем, а откровенную радость. Да, именно радость — и он вдруг понял, откуда она. Портос, любимый, единственный, самый главный для нее мужчина на свете, беспокойный, непоседливый и драчливый, готовый волочиться за любой юбкой, будет теперь в ее полном распоряжении, как младенец, и она сможет его лелеять, ласкать, кормить, купать… Лучшей сиделки нельзя было и пожелать.

— В вашем положении это может дать пищу для сплетен, — осторожно сказал он, надеясь, что она поймет все, что осталось за его словами.

— Он обещал на мне жениться.

— Но ведь вы сейчас в трауре. Как посмотрят на это друзья и родственники вашего покойного супруга?

— Когда закончится траур. Я не собираюсь нарушать традиции.

— У вас есть земля где-нибудь под Парижем?

— Да, небольшой клочок, рядом с городком Пьерфон.

— И дом там есть?

— Скромное шале.

— Почему бы вам не отвезти Портоса туда?

— Но дю Валлон, — д'Артаньян вспомнил, что вдова всегда называла Портоса не иначе, как дю Валлон, — умрет без вас, без графа де Ла Фера, без шевалье д'Эрбле, без капитана де Тревиля, без мушкетеров… — она потупила глаза и едва слышно прошептала: — без всех, влюбленных в него графинь и герцогинь…

— Вы сможете вернуться, когда он поправится.

— Я понимаю…

— Я говорю так из симпатии к вам.

— И это понимаю…

— Атос уехал, Арамис увлечен своей герцогиней…

— Дю Валлон рассказывал о ней.

— А вдали от Парижа на свежем воздухе он быстрее поправится.

— Наверное, вы правы, — прошептала вдова. — И все же я никуда не поеду.

— Почему?

Луиза подняла на него глаза. В них теперь светилась решимость, а губы были сжаты и превратились в тоненькие ниточки.

— Я хочу приехать туда госпожой дю Валлон!

Д'Артаньян подумал и больше не заговаривал об отъезде друга.

Глава 37

Впервые за пять лет д'Артаньян почувствовал себя в Лувре лишним.

Он, как всегда, скрупулезно выполнял свои обязанности, дежурил раз в три дня и тогда ночами спал в своем любимом кресле у королевского кабинета, но всей кожей чувствовал: в отношении к нему Людовика что-то неуловимо изменилось, король отдалился. И в то же время в его поведении по отношению к лейтенанту своих любимых мушкетеров появилось нечто, что можно было бы назвать невнятным проявлением чувства вины, если, конечно, мы осмелимся предположить, что такое чувство доступно королям. Каким-то неисповедимым путем он догадался, что лейтенант влюблен в фрейлину королевы мадемуазель де Отфор. Казалось бы, что из того? При дворе каждый день происходили драмы неразделенной или обманутой любви, но почему-то именно по отношению к своему лейтенанту король испытывал легкую неловкость. Самое неприятное, что и лейтенант это чувствовал.

И посоветоваться было не с кем.

Атос уехал, и от него не было ни слуху, ни духу.

Арамис впервые на памяти д'Артаньяна страстно влюбился, и все его дни были наполнены ожиданием, подготовкой встреч с герцогиней и, конечно, самими встречами, место для которых с невероятной изобретательностью находила прекрасная ди Лима.

Больной Портос медленно погружался в нежную трясину любви, заботы, ласки, преданности и, как недавно узнал д'Артаньян, — несокрушимого женского упрямства.

Тем временем происходили события, прямо или косвенно влиявшие на судьбу Франции, а лейтенант оказался в силу обстоятельств в стороне от них.

Королева-мать, укрепившись в Бельгии, бомбардировала Париж своими письмами, в которых осыпала кардинала Ришелье обвинениями, как обоснованными, так и вымышленными, порой просто фантастическими. Ненависть, как известно, не ведает стыда. Находились многие, кто с доверием читал эти письма, тем более что за королевой-матерью стоял герцог Гастон Орлеанский.

Сгущались тучи и на юге Франции. Сведения о брожении в Лангедоке и сопредельных провинциях еще с прошлого года приходили в Париж. Тревожно складывались дела и на границе с Нидерландами: вот-вот к недовольным готов был присоединиться город Седан, принадлежащий герцогу де Буйону, вечному заговорщику и смутьяну, тому самому, который по вине переводчиков вошел в роман Александра Дюма “Двадцать лет спустя” под именем герцога Бульонского. И, как всегда, в любой момент готова была поддержать Марию Медичи Испания.

Словом, у противников Ришелье появились определенные шансы на успех, и если бы они действовали более решительно, кто знает, как повела бы себя ветреная госпожа История.

Но Гастон выбрал именно это смутное время, чтобы влюбиться в Маргариту де Водемон, дочь Лотарингского герцога Карл IV. Заговорили о неминуемом браке. Два герцогства, Орлеанское и Лотарингское, стали исподволь готовиться к нему, неторопливо, но с размахом.

Кардинал Ришелье сразу же увидел опасность, таящуюся в этом, традиционном, на первый взгляд, матримониальном развитии страстного романа: возникала возможность объединения владений герцога Орлеанского, не забывшего о прошлой независимости Бургундии, Лотарингии и герцогства Седан. Если к ним присоединится извечно неспокойный юг, готовый вспыхнуть Лангедок, все это может создать нешуточную угрозу Франции. По настоятельной рекомендации кардинала, Людовик заявил категорически, что он не может благословить, как старший брат и король, наметившийся брак. Тогда Гастон обвенчался тайно. Впрочем, что это за тайна, если в нее посвящены два огромных, живущих, в основном, сплетнями, двора?

Нарушение королевского повеления и тайный брак послужили предлогом Людовику для вторжения в Лотарингию.

Король вышел во главе своей армии и дошел до Реймса.

Д'Артаньян был оставлен в Лувре охранять королеву.

Каждый день он видел, как грустная, замкнутая Маргарита де Отфор приходит на утренний прием к Анне Австрийской и молча сидит какое-то время за вышивкой, чтобы потом, ссылаясь на головную боль, испросить разрешения удалиться.

Его сердце разрывалось от жалости к девушке и от ревности к застрявшему в великолепном Реймсе королю. Он ловил на себе сочувственные взгляды королевы и оттого терзался еще сильнее.

Так прошло несколько дней, тусклых и унылых, вопреки раннему победному приходу весны и буйному солнцу, заливающему Париж, заставляя набухать почки на деревьях, отчего жесткая, четкая графика парижских бульваров вдруг как бы подернулась сиреневатым туманом.

На Лувр опустилось сонное оцепенение — из бесчисленных помещений дворца исчез сонм блестящих кавалеров, одно только присутствие которых вызывало необычное оживление у прекрасной дам.

И тут, совершенно внезапно, как, впрочем, всегда все происходит в жизни, в тусклую жизнь лейтенанта ворвались странные события, подхватили его, повлекли за собой и выбросили на каменистую отмель, словно горный поток.

Все началось с того, что добросердная прокурорша внезапно изменила свои намерения. Портос уже вставал, его несокрушимое здоровье справилось и с ранением, и с переломом. Он почти не хромал и уже пару раз обращался к капитану де Тревилю с просьбой разрешить ему вернуться в строй. Убедившись, что ее возлюбленный выздоровел, Луиза объявила о своем намерении приобрести огромное роскошное имение с настоящим замком, десятком деревень и чудесными охотничьими угодьями. Все предварительные хлопоты и переговоры хитрая вдова прокурора провела тайно и устроила все таким образом, что покупка должна была состояться в ближайшие дни и оформлена на имя дю Валлона, для чего ему следовало ехать в Брасье самому. Такое решение было продиктовано двумя причинами: во-первых, на новом месте, где ее никто не знал, она сразу же могла заявить себя как мадам дю Валлон, а во-вторых, имению отводилась основная роль по отвлечению Портоса от мушкетерской службы.

Интуиция подсказала д'Артаньяну, что он надолго расстается с другом. Они опустошили полдюжины бутылок доброго, выдержанного бордосского, погрустили, что нет с ними ни Арамиса — тот был в роте, застрявшей в Реймсе с королем, — ни Атоса. Портос пил, как встарь, и непрестанно повторял, что он обязательно вернется и вновь обратится к капитану с просьбой разрешить ему надеть мушкетерский плащ, и что они еще совершат немало славных дел.

Но на душе у д'Артаньяна скребли черные кошки.

Следующий удар судьбы настиг лейтенанта через несколько дней.

На утреннем приеме у Анны Австрийской лейтенант увидел двух постнолицых, высокомерных испанских грандов — то, что они гранды самого высокого положения, ему шепнула болтливая де Ту, — вручивших королеве письмо от ее брата, короля Испании Филиппа III. Он не придал этому значения — в конце концов, королевскими письмоносцами могут быть и гранды. Вечером того же дня в кордегардии появился Планше, чтобы сопровождать господина домой, мрачный, как штормовая туча над осенним морем.

— Что с тобой? — спросил его лейтенант

— Долорес уезжает в Испанию.

— Какая Долорес?

— Камеристка герцогини ди Лима.

Д'Артаньян улыбнулся.

— Ну и шельма! Значит, ты проник в угодья Арамиса?

— Вам бы лишь смеяться, ваша милость.

— Это так серьезно, дружище Планше? — влюбленный лейтенант испытывал особую чуткость к невзгодам других влюбленных.

— Увы, ваша милость. Второй такой нет.

— Хочешь, я поговорю с герцогиней, чтобы ее не отправляли домой?

— Так ведь и герцогиня уезжает.

— Как уезжает? — не понял д'Артаньян.

— Вот так, ваша милость. По требованию ихнего короля. Двое каких-то важных вельмож привезли собственноручное письмо Филиппа к королеве Анне Австрийской. Ее величество не осмелилась отказать брату и задерживать герцогиню. Больше Долорес ничего не знает, — и Планше громко шмыгнул носом, что было ну, совершенно невероятно.

— Где герцогиня?

— Уехала домой.

— Седлай! — лейтенант сбросил с себя мушкетерский плащ. — Впрочем, нет, — он торопливо надел плащ и побежал обратно в Лувр, откуда только что вышел.

Старшего камердинера королевы Ла Порта он нашел в бельевой в окружении несколько хорошеньких горничных и кастелянш. Отозвав старого друга, он сдернул с пальца перстень и, протягивая его придворному, прошептал:

— Мне нужно поговорить с королевой.

Ла Порт долго и внимательно глядел на взволнованного молодого человека. Д'Артаньяну показалось, что в его взоре туманится печаль.

— Чтобы просить об аудиенции для вас, лейтенант, я должен знать, о чем вы намерены говорить с ее величеством, — сказал он, наконец.

— Об отъезде герцогини ди Лима.

— Простите, если я задам нескромный вопрос: вас интересует отъезд только ди Лима или ди Лима и де Отфор?

— Обеих.

— Фрейлина ее величества королевы Франции может отъехать от двора только по разрешению ее величества, как вам должно быть известно. Фрейлина Маргарита де Отфор такого разрешения не получила.

Несколько мгновений д'Артаньян тупо смотрел на Ла Порта, ничего не понимая, потом до него дошел смысл сказанного. Он вытер со лба выступивший внезапно пот, помотал головой, как лошадь, которую огрел плетью хозяин, и сказал хрипло:

— Пожалуй, старый друг, я не стану просить вас об аудиенции.

Лейтенант брел в кордегардию, пытаясь до конца осознать происшедшее.

Королева сделала все, чтобы оставить соперницу при дворе, хотя у нее появился прекрасный шанс избавиться от нее. Как это понимать? Ответа он не находил. Мысли его обратились к Арамису. Первый раз за те пять лет, что д'Артаньян знал его, тот полюбил, и вот, все закончилось так безнадежно. Подумал, какое счастье, что Арамиса нет в Париже, иначе он вызвал бы обоих грандов на дуэль и хладнокровно убил, хотя, видит Бог, они ни в чем не виноваты. А потом сложил бы голову на Гревской площади.

Д'Артаньян поехал в особняк Люиня.

Прощался он с герцогиней в присутствии двух напыщенных грандов, ни на мгновение не забывающих, что представляют особу короля Испании.

Агнесс была царственно спокойна. Она мило улыбалась, произносила обязательные в таких случаях слова, но взор ее, всегда горевший прекрасным огнем бурных чувств, был мертв, а рука, протянутая для поцелуя, ледяной.

Уже за оградой особняка д'Артаньяна догнал Планше. Глаза у слуги были подозрительно красными, а лицо в одночасье осунулось. Он поравнялся с господином, придержал коня и молча протянул лейтенанту плотный, не надписанный конверт, запечатанный сургучной печатью.

— Арамису? — спросил д'Артньян.

Планше только кивнул, не в силах произнести ни слова.

Лейтенант взял письмо. Конверт ничем не отличался от того, который он привез около года назад сюда, возвращаясь с юга.

Правда, тот конверт был пробит ударом шпаги и залит кровью. Этот благоухал духами и, наверное, залит слезами.

Но, Бог мой, чем эти слезы отличались от крови?

Людовик XIII вскоре вернулся с мушкетерами из Реймса, решив, что не его королевское дело идти войной на мятежное герцогство, осаждать Нанси, гоняться за перетрусившим Карлом IV, и что для этого вполне достаточно послать двух маршалов.

В тот же день Арамис, выслушав рассказ д'Артаньяна обо всех перипетиях, связанных с отъездом прекрасной герцогини в Испанию, почтительно ходатайствовал об отчислении его из роты. Получив согласие короля, он снял мушкетерский плащ и уехал в Лонгвиль готовиться к экзаменам на духовный сан.

Это был третий удар судьбы.

Д'Артаньян остался один.

Глава 38

Прошло несколько месяцев.

Герцог Монморанси поднял восстание в Лангедоке. Его поддержал Гастон Орлеанский. С помощью матери наследник французского престола сколотил внушительную антифранцузскую коалицию, все члены которой, выдвигая каждый свое требование, сходились лишь в одном — Ришелье должен уйти.

Испанское золото щедрой рекой лилось в карманы мятежных дворян. К счастью, Анна Австрийская вняла совету духовника, отца Франциска. Она затворилась на своей половине дворца, ни с кем не переписывалась и посвятила себя богоугодным делам.

Людовик изменил любимому когда-то Венсену и все свободное время проводил в Фонтенбло, где итальянские архитекторы, по его замыслу, перестроили крыло старинного замка. У этого городка было одно существенное преимущество перед остальными загородными замкам короля: он располагался достаточно далеко от Парижа, чтобы сюда не долетали сплетни, захлестывающие по обыкновению Лувр. Вероятно, именно поэтому Маргарита де Отфор жила там почти постоянно, хотя по-прежнему числилась фрейлиной королевы.

Милая сердцу влюбленных уединенность…

Но это же обстоятельство создавало и серьезные неудобства в неспокойное, чреватое мятежами время: король находился от кардинала, своего первого министра на расстоянии дневного перехода. Следовало либо полностью передать в его руки всю власть, либо переезжать в Париж. Но король не делал этого и десятки гонцов, скороходов, посыльных различных рангов сновали между столицей и Фонтенбло. Людовик все чаще задерживался в Лувре, одновременно всячески оттягивая возвращение.

Ришелье по этой его нерешительности судил о накале поселившегося в сердце короля чувства, и выжидал. Выжидала и надеющаяся неизвестно на что Анна Австрийская, затаившись на своей половине в окружении притихших фрейлин.

Многоопытный капитан де Тревиль последнее время не назначал в сопровождение королю мушкетеров из взвода лейтенанта д'Артаньяна, хотя в недалеком прошлом именно они чаще других охраняли Людовика на пути в Венсен.

Теперь лейтенант чаще всего находится недалеко от покоев Анны Австрийской. И все, начиная от молоденьких фрейлин и кончая надменными статсдамами и гофмейстеринами, оживлялись, насколько это позволял этикет, когда к лейтенанту приходили с докладами бравые, такие знакомые и даже почти родные мушкетеры!

Был один из тех спокойных дней, когда с утра д'Артаньяну почти удалось не думать о Марго. Он даже несколько раз улыбнулся шуткам фрейлин, как всегда, весело болтавших, усевшись вокруг кресла королевы. И Анна Австрийская милостиво кивнула ему в ответ на его почтительное приветствие. Когда он, постояв немного и полюбовавшись оживленными и по утреннему прелестными женскими и девичьими лицами, медленно двинулся по направлению к королевской половине, к нему подошел Ла Порт. Д'Артаньян остановился, чтобы перекинуться с ним парой любезных фраз, но Ла Порт, взяв мушкетера под руку, увлек его к окну, полускрытому тяжелой парчовой шторой. Лейтенант насторожился. Разговор явно не предназначался для посторонних ушей.

— Вы, конечно, знаете, лейтенант, что я искренне предан ее величеству королеве Анне, — сказал он.

— Я неоднократно имел случай убедиться в этом, дорогой де Ла Порт, — ответил д'Артаньян, произнося имя главного камердинера именно так, как тому нравилось, то есть, не опуская частицу "де".

— И я всегда был вашим другом.

— О, да, мсье.

— Поэтому надеюсь, вас не удивит, что именно вам я хочу сообщить одну тайну.

— Я весь внимание.

— Его величество решил выдать замуж фрейлину королевы Маргариту де Отфор.

Сердце д'Артаньяна ухнуло и больно сжалось.

— Но в связи с некоторыми особенностями этого брака будущему мужу будет пожалован титул маркиза вместе с богатыми землями, дающими право на титул. Вы меня понимаете?

— Да, — ответил лейтенант внезапно осипшим голосом.

— О приданном король сообщил нескольким придворным из своего круга и галантно предоставил фрейлине выбирать из них будущего мужа.

— Откуда вам это известно? — спросил д'Артаньян и сразу же пожалел о вырвавшихся словах, потому что они прозвучали грубо и бестактно.

Но Ла Порт понимающе и немного грустно усмехнулся и положил пухлую, теплую руку на плечо молодого человека.

— При дворе нет ничего, что могло бы долгое время оставаться тайной. Тем более, если речь идет о замужестве фрейлины ее величества.

— Значит ее величество знает, что вы будете говорить со мной?

Ла Порт замялся, но потом кивнул головой.

— Может быть, это была ее идея?

Ла Порт на сей раз ничего не сказал и не кивнул, но на мгновение опустил веки.

— Я понимаю, вы не в праве ничего сообщать, но… — мушкетер замялся, — я, как мне кажется, имею право знать все, связанное с этой женитьбой. Поэтому я буду говорить, а вы, мой старый друг, будете молчать, но если моя догадка окажется верной, вы, ни слова не говоря, дадите мне понять.

Ла Порт промолчал, но его молчание говорило о согласии.

— Ее величество по каким-то своим соображениям полагает, что в моих объятиях ее бывшая фрейлина будет недостижима для короля.

Камердинер опять промолчал и тогда д'Артаньян спросил:

— И когда намечается торжество?

— Никакого торжества не будет, скромная свадьба в церкви Фонтенбло. А когда, я, к великому моему сожалению, вам не могу сказать, ибо и сам не знаю.

— Я вам очень благодарен, мой друг. И вам, и тем, кто поделился с вами этой тайной. — Это была завуалированная стрела в сторону королевы, решившей руками мушкетера обезопасить себя от ужаса продолжения любовной интрижки своего мужа. — А теперь прошу извинить меня, я направлялся на половину короля по делам службы.

Лейтенант шел по длинному коридору, прямой, с высоко поднятой головой, твердо впечатывая шаг в камень пола, а Ла Порт с сочувствием смотрел ему вслед…

Несколько ночей мушкетер не мог заснуть, размышляя , как ему поступить.

Если бы Марго сама обратилась к нему за помощью! Он бы, наверняка не размышлял.

Но она молчала, и потому он зажал свои чувства в кулак и ничего не стал предпринимать, утешая себя надеждой, что все сказанное Ла Портом всего лишь слухи, принятые ревнующей королевой за правду…

Тем временем весна продолжала торжествовать: ночи наполнились призывным кошачьим мяуканьем, а дни надрывающим душу воркованием голубей и стенаниями горлиц.

В один прекрасный день в коридоре, ведущем к кабинету Анны Австрийской, появился кадет де Сен Север. Лейтенант крайне удивился. По его сведениям, кадет получил отпуск по семейным обстоятельствам и сопровождал отца в Амстердам. Какие дела призвали Моле в далекий голландский город, он не знал.

— Что-то случилось, кадет? — спросил он, с удовольствием глядя на раскрасневшееся, плутоватое длинноносое лицо своего протеже.

— Я прискакал из Фонтенбло, мой лейтенант…

— Каким образом вы там оказались?

— Отец задерживается в Амстердаме по независящим от него причинам, и я вернулся к месту службы.

— Я догадываюсь, что вы гнали, не щадя коня, если судить по вашим окровавленным шпорам.

— Да, мой лейтенант. Если возможно, я бы хотел переговорить с вами конфиденциально.

— Конечно, кадет, конечно.

В буфетной, где в это время дня, как обычно, никого не было, он спросил:

— Что стряслось?

— Король выдает Марго замуж.

Значит, все сказанное ему Ла Портом не слухи, а жестокая реальность? Сердце замерло, словно задумалось, стоит ли ему продолжать биться дальше, потом нерешительно ударилось о грудную клетку и вдруг заколотилось быстро-быстро.

— Он разлюбил ее?

— Она беременна.

— Кто счастливый жених?

— Барон де Ла Вержи, камергер. Ему обещан титул маркиза и земли.

— Тебя послал де Тревиль?

— Нет.

— Ты сам решил сообщить мне?

— Нет.

— Марго?

— Да, мой лейтенант. Она несколько дней искала возможности переговорить со мной, но мы дежурили в парке, а не во дворце, а вчера был дождь, ей удалось сбежать… — кадет умолк.

— Что она сказала?

— И много и ничего, мой лейтенант. Что вы — единственный человек во Франции, которого она может назвать другом.

— Тысяча чертей!

— Она плакала, мой лейтенант.

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

— Мой лейтенант! — с укором воскликнул юный кадет.

— Да, дерьмо… вся жизнь…

— Ваш друг, мой лейтенант, мсье Арамис, когда еще был мушкетером, сказал как-то мне, что к мужьям и королям не ревнуют…

— Ты это к чему?

— Мсье Арамис очень умный человек.

Д'Артаньян промолчал.

— Свадьба назначена на завтра, мой лейтенант, рано утром, в дворцовой церкви. Будет только узкий круг…

Д'Артаньян опять промолчал, потом спросил:

— Ты, наверное, устал?

— Пять часов в седле, мой лейтенант, — уклончиво ответил кадет.

— Спасибо, кадет. Можешь идти…

Сменившись с дежурства, д'Артаньян взял в трактире пару бутылок любимого бордосского, поднялся к себе, заперся, чтобы никто его не беспокоил, налил полную кружку и понял, что пить ему не хочется.

Перед глазами стояла мокрая от слез и дождя Марго и повторяла прерывистым, слабым голосом, что он ее единственный друг.

Друг…

Он готов был поклясться, что в первые дни девушка потянулась к нему совсем не как к другу, и что даже когда король стал оказывать ей очевидные знаки внимания, она продолжала тянуться к нему, бедному мушкетеру.

Людовик просто совратил ее, пользуясь тем, что он король, а она воспитана в монастыре в глубочайшем почтении к священной персоне монарха.

От этих мыслей и от чувства полного, безысходного бессилия кружилась голова, поднималась ярость, и закипала кровь.

И не с кем было посоветоваться.

Он — ее единственный друг. А у него друзей не осталось.

Вернее, они есть, но где они?

Благородный Атос, мудрый и утонченный Арамис, беззаветно храбрый Портос…

Ранним утром, когда весеннее солнце еще не поднялось над горизонтом, он растолкал Планше, уснувшего на лестнице перед дверью, и велел бежать в кордегардию и седлать коней.

Решения не было.

Он просто хотел взглянуть ей в глаза…

Взглянуть и уехать…

Пустынная дорога покорно ложилась под копыта отдохнувших коней. Мрачный, невыспавшийся Планше, что-то почуявший, молча скакал сзади, не пытаясь заговаривать с господином.

В голове не было никаких мыслей.

И вдруг на пустынную дорогу выскочила женщина, замахала руками. К ее животу широкой пестрой шалью был привязан крохотный ребенок.

“Цыганка”, — подумал д'Артаньян, и ему вспомнилось, как гадала когда-то королю похожая на ведьму старуха на пути в Венсен.

— Ваша милость! Ваша милость! Помогите!

Чуть в стороне, за кустами, обступившими дорогу, громыхнул выстрел.

— Убивают, ваша милость…

Звери, нелюди… Серьги с ушами рвут!

На дорогу выскочил здоровенный детина с кривой саблей в руке и застыл, увидев двух всадников.

Д'Артаньян выхватил шпагу. Бандит попятился, мушкетер настиг его и хладнокровно отбив широкий кривой клинок, вогнал шпагу в основание шеи.

— Планше, пистолеты! — крикнул он, направляя коня в кусты.

За кустами ему открылось ужасное зрелище. Трое бандитов рылись в убогом скарбе цыган, на земле лежал в луже крови молодой парень, рядом корчился старик, зажимая живот обеими руками. Под кибиткой сидела, раскачиваясь, старя цыганка. Лейтенанту даже показалось, что это та самая гадалка, что когда-то предсказала королю рождение ребенка. На руках у нее лежало окровавленное детское тельце.

Ярость помутила разум.

Три смертельных удара обрушились на троих грабителей с такой неожиданностью и быстротой, что они не успели даже обернуться к атаковавшему их мушкетеру.

И тут прогремел выстрел.

Д'Артаньян пошатнулся, Планше дико вскрикнул и выстрелил в ответ.

Мушкетер медленно сползал с седла, с изумлением глядя, как у него стремительно расплывается пятно крови на правом предплечье. Ухватился за луку седла, но не удержался и упал на землю, потеряв сознание.

Первое, что он увидел, придя в себя, усатое лицо старой цыганки, склонившейся над ним. Чуть в стороне он различил и Планше. На его лице сменялись последовательно обеспокоенность, надежда и безмерная радость. Правая рука, перевязанная чем-то белым — лейтенант не смог бы поклясться, что чистым, — не болела. Он осторожно пошевелил ею.

— Я извлекла пулю, — ворчливо сказала старуха. — Через день ты сможешь сесть в седло.

— Ты спас наш табор. Мы твои вечные должники, господин, — произнес молодой, певучий голос, и перед ним появилась та самая цыганка, что выбежала на дорогу.

Лейтенант взглянул на солнце — оно стояло в зените. Он провалялся без сознания почти полдня…

— Планше, коня! — приказал он слабым, но непреклонным голосом.

— Вы с ума сошли, господин! — всплеснула руками молодая цыганка, отчего ребенок, привязанный к ее животу, проснулся и заплакал.

— Неужели я должен повторять два раза, Планше? — спросил лейтенант, поднимаясь с земли.

— Подай ему коня, Планше, — сказала старуха. — Он думает, что может оседлать судьбу.

Солнце поднялось над парковыми деревьями, и тени стали резкими, длинными. Звонили колокола, и потревоженные вороны кружились над своими гнездами.

Блестящая толпа придворных в белых, сверкающих золотым и серебряным шитьем праздничных одеждах высыпала на мраморную лестницу, ведущую из замка в парк.

Д'Артаньян застыл на самой нижней ступени, опираясь, как на трость, на обнаженную шпагу, вглядываясь в лица столпившихся на лестнице.

От слабости его орлиное зрение изменило ему, и он с трудом различал лица придворных. Де Тревиль, маршал д'Эстре, граф Коменж, король, незаметный в толпе дворян…

А вот и Марго. На ней белое негнущееся платье из дорогой тафты, вуаль до пят и флер д'оранж. Под руку ее держит высокий, представительный мужчина, смутно знакомый д'Артаньяну по многочисленным приeмам в Лувре. Молодожен… Новоиспеченный маркиз…

И в этот момент Маргарита заметила мушкетера, пошатнулась, хотела что-то сказать, ухватилась рукой за плечо стоящего рядом де Тревилля и упала, потеряв сознание.

Д'Артаньян повернулся и пошел прочь, деревянно переставляя ноги.

Никогда он не был так одинок. Пройдет еще целых пятнадцать лет, прежде чем он, по воле Александра Дюма, соединится с друзьями…

— Мсье лейтенант! Мсье д'Артаньян! — услыхал он за спиной юношеский голос.

Он оглянулся.

Про мраморным ступеням к нему спускался кадет де Сен Совер. На вершине лестницы уже никого не было.

— Мой Лейтенант! — воскликнул кадет, поравнявшись с д'Артаньяном. — Его величество король приказал мне передать, что он желает видеть вас завтра в Лувре после смены караула.

— Приказ короля закон для меня, кадет.

— Скажу по секрету — кадет заговорщицки подмигнул, — он хочет сообщить вам, что посылает вас к шведскому королю Густаву-Адольфу в качестве своего envoy.[18]

— Я могу только повторить, что приказ короля для меня закон, — сказал мушкетер, а про себя добавил: даже самый жестокий приказ…

Конец

2000 — 2005 Москва — Париж — Колленьо

Лиманов Юрий Леонидович

Телефон в Москве: (499) 978-50-77

Телефон в Турине: 011 40 555 60

Примечания

1

Осада гугенотского оплота в католической Франции города Ла Рошели, описанная в романе «Три мушкетера» А. Дюма завершилась взятием города в 1628 году. Итальянские походы начались через год и в роман не вошли. Бои велись в Мантуанском герцогстве, где укрепились австрийцы, и в Савойском герцогстве, столицей которого в те времена был Турин. Эти походы стали первым шагом Франции к участию в уже бушующей на полях Европы войны, которая впоследствии будет названа Тридцатилетней (1618 – 1648г.г.). Формально Франция вступит в нее лишь в 1635 году.

(обратно)

2

Титул герцога кардинал Ришелье получил уже после описанных в романе «Три мушкетера» событий, поэтому слова «красный герцог» звучали в устах Арамиса издевательски.

(обратно)

3

Аспирант — здесь в смысле "надеющийся стать мушкетером", от латинского слова "aspiro" (стремиться, стараться приблизиться).

(обратно)

4

Де Люинь — фаворит юного Людовика XIII, сделал в 1616-1620 годах стремительную карьеру. Он получил жезл маршала Франции, был возведен в герцогское достоинство, хотя его единственным достоинством был отличное знание искусства соколиной охоты и дрессировки птиц. Упоенный своим влиянием на короля, он стал интриговать против королевы-матери, был обвинен в заговоре и  арестован. Умер от удара в тюрьме в 1621 г.

(обратно)

5

Пале Кардинале — дворец, который строил для себя кардинал. Перед смертью он завещал его королю. С того момента дворец стал называться Пале Рояль.

(обратно)

6

По французским законам о престолонаследии, в случае отсутствия сына у короля дофином, или наследником, являлся младший брат короля.

(обратно)

7

Поэтому (лат.)

(обратно)

8

Отец Жозеф (Франсуа Ле Клерк дю Трамбле) 1577 — 1638, соратник кардинала Ришелье, проявил себя ярким дипломатом в годы Тридцатилетней войны.

(обратно)

9

Королева Мария Медичи после гибели своего мужа Генриха IV в 1610 году стала регентшей при малолетнем сыне Людовике УШ и резко сменила политику покойного мужа в отношении Испании: начала сближение с ней, зачастую невыгодное для Франции, аргументируя это тем, что католическая Испания гораздо ближе католическому большинству Франции.

(обратно)

10

envoy (англ.) — посол, представитель.

(обратно)

11

Виконт де Бражелон ссылается на описанный в романе А.Дюма "Три мушкетера" эпизод, когда граф де Ла Фер был подвергнут наказанию за то, что воспользовался древним правом синьора вершить суд за преступление, содеянное на его земле.

(обратно)

12

Шале — Анри де Талейран, маркиз де Шале (1599-1626) — фаворит Людовика XIII. Казнен по подозрению в заговоре против кардинала Ришелье. По сути, он был предан своим королем.

(обратно)

13

Читатели "Трех мушкетеров" А. Дюма помнят, что раз в неделю Портос обедал у своей любовницы, жены престарелого прокурора мессира Кокнара, которая выдавала Портоса за своего племянника.

(обратно)

14

Подробно Арамис рассказывает о своей несостоявшейся карьере священника в романе А.Дюма "Три мушкетера".

(обратно)

15

В этом месте мы вновь отсылаем читателя к роману "Три мушкетера", к тому эпизоду, где Портос просил у Атоса одолжить ему великолепную шпагу с красивым эфесом.

(обратно)

16

Der teufel (нем.) - черт.

(обратно)

17

Guten abend (нем.) - добрый вечер.

(обратно)

18

envoy (англ.) — посол, представитель.

(обратно)

Оглавление

Юрий Лиманов Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна 

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg