«Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 2)»

Рошфор Б.

Невероятные приключения Фанфана - Тюльпана

ТОМ 2

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Неожиданное появление Лафайета

1

- Иисус, Мария, Иосиф! Нет, нет, нет, я прошу вас!

- Ради всего святого, прекратите взывать к небу! Вам ничего не угрожает. И, потом, разве мне приходилось хоть раз причинять вам боль?

- Никогда, но ...

- Тогда не кричите больше так, будто я сдираю с вас кожу, и прекратите протестовать.

- Я не протестую!

- А что же это?

- Я противостою, мсье.

- Тогда продолжайте, мадам.

После этого наступила такая тишина, в которой душа замыкается сама в себе в ожидании дивного мига, чтоб раскрыться вновь. Затем тот же женский голос, который до этого столь яро защищал мораль, принялся без лишней щепетильности издавать и крики, и стоны, и вздохи, и охи, и отнюдь не от боли. Внимательный наблюдатель (а всегда найдется кому прислонить ухо к той двери, за которой происходят такие события) мог с самого начала этого своеобразного диалога предположить нечто подобное.

- Задуйте свечу, мой друг.

- Но какого черта всегда задувать свечу?

- Потому, что я католичка, мсье.

Эти разговоры были столь привычны, что некоторые наблюдатели знали их наизусть и произносили реплики вполголоса прежде, чем они исходили из уст главных действующих лиц.

Знали также, что это всегда начиналось одним и тем же образом: мужчина сам обнажал юную особу так, что она не чувствовала вины за совершаемое. И прощаясь с вуалью, рубашкой, трусиками, чулками стыдливо заявляла, что перед ней открывается дорога в преисподнюю.

Именно в этот момент наблюдатели теснились у замочной скважины, по очереди уступая место, причем те, что покрепче - за деньги. Ибо хоть свеча и была погашена, вся сцена прекрасно была видна благодаря огню, пылавшему в камине не заботясь о стыдливости. И таким образом каждый вечер в течение нескольких недель небольшое число знатоков довольствовались страстным, но респектабельным сражением пухленькой девицы, которая набожно жеманничала, прежде чем разрешала себя раздеть, защищая руками груди от набрасывающихся на них губ агрессора, и сжимая округлые бедра, грозившие никогда не раскрыться, даже в тот самый миг, когда они распахивались, словно врата наслаждений. Наконец представление завершалось и зеваки возвращались к себе, либо молча, либо задумчиво комментируя. Что поделаешь, там, где мы сейчас, развлечений крайне мало.

Все это происходило зимой 1778 г. в лагере Вэлли Форж в Америке. В том самом Вэлли Форж, окруженном густыми лесами, где в восьми лье от английской армии, вновь овладевшей Филадельфией, расквартировались войска Вашингтона. И с сожалением мы должны сказать, что главным персонажем в забаве, свидетелями которой мы только что были - (в разгар войны за независимость Америки!) - был ни кто иной, как Фанфан Тюльпан.

Партнерша - Присцилла Мильтон, какое-то время бывшая любовницей самого Лафайета, мастер по части мужских брюк. Скучавшего без развлечений Тюльпана она подцепила на крючок. Они обитали вместе в ледяной избушке, которую Присцилла помпезно называла своим домом. Но если хорошенько присмотреться, это была всего лишь хибара, подобная сотням других, выстроенных прошлым летом, где мерзли шесть тысяч воинов американской армии; отличали её лишь занавески на окнах и медвежья шкура на полу.

Стоял февраль, армия ждала. Чем заняться? Как убить время? "Вы последние борцы за свободу" - провозглашал Вашингтон, их главнокомандующий. Еще он заявлял:"-Не было в истории примера другой армии, взявшейся за такое дело, подвергшейся таким неимоверным лишениям и перенесшей их с такой отвагой и терпением!".

Ему угодно назвать их "героями"? Никто не возражал. Очень хорошо, пусть мы герои. Но до какой степени? Скажем откровенно, ситуация была плачевна.

У половины ружей потеряны штыки, те, что остались, проржавели снаружи или изнутри и не могли прилично стрелять, а те, что не имели повреждений, остались без патронов. Удивительно ранний снег с сочельника мешал регулярному подвозу продовольствия, возы с которым сотнями оставались на обочинах разбитых дорог. Тиф и оспа постоянно набивали большие бараки, которые именовались госпиталем и где больше всего было трупов. Что бы ни провозглашал генерал, он понимал, что в одно прекрасное утро может остаться совсем один, если его люди вернутся по домам - и тогда прощай, американская Революция, прощай независимость; наши вам извинения, господа англичане, мы больше не будем.

Сражения шли с 1775 г. Вначале горстка людей выступила против самой могущественной армии, которую когда либо видел Новый Свет - тридцать пять тысяч англичан генерала Хоува, более восемнадцати тысяч наемных немцев, снабженных неистощимыми запасами военного снаряжения высочайшего качества, многочисленной первокласной артиллерией и поддерживаемых флотом, который блокировал почти все порты. Несмотря на решение Конгресса, принятое в первую годовщину войны, мобизацию организовать было невозможно и американская армия подвергалась невероятным испытаниям.

"Война будет быстрой!" Что за кретин это сказал? История не сохранила его имени, но он, должно быть, чертовски кусал себе локти, все ещё видя британцев, прозванных "омарами" из-за красного цвета их формы, на своей территории. Были взлеты и падения, громкие победы и ошибки, были рукопашные, дерзкие схватки, настоящие сражения, рейды, марши и контрмарши на бесконечном фронте, простиравшемся на сотни и сотни километров. Но в июле предыдущего года генерал Хоув, переправивший морем пятнадцать тысяч человек, вновь поднял знамя Чезапика и начал большое наступление против Вашингтона, армия которого защищала путь на Филадельфию. Четыре сражения, четыре неудачи. И 11 сентября 1777 г. другой англичанин, Корнуэльс, нанес удар по Брендивайн Крик, имея двойное превосходство. И Лафайет, и Тюльпан были ранены в одну и ту же минуту, первый в икру ноги, второй в ягодицу (ранение не приносящее славы, так как намекает, что получивший его находился спиной к противнику во время памятного бегства генерала).

И тут на военном небосводе взошла новая звезда завзятого хвастуна: генерала Барджойна. Пятидесяти лет, известный в Лондоне как зять лорда Дерби, член парламента, громогласный пропагандист весьма простых и, по его словам, неотразимых принципов стратегии.

Вот они: во главе двенадцати тысяч англичан и немцев, двух тысяч канадцев и тысячи индейцев он отправился от озера Чемплейн и спустился к Гудзону, соединившись в Олбени с другой армией, пришедшей из Нью-Йорка, и окончательно отрезав все наземные коммуникации между Вирджинией и Новой Англией - двумя логовами мятежников, как он говорил, не ведая что история изменит его определение. Идея понравилась, и вот наш герой (отметим, что он отважно вел себя во время Семилетней войны и похвалялся совершенством знания французского, прожив годы в Шантелу), высаживается на ирокезский берег, кладет свою шпагу на весы победы Альбиона, подписывает подлые приказы и напыщенные прокламации. Джон Барджойн, эсквайр, генерал-лейтенант сил Ее Величества в Америке, полковник легкого Рейнского полка драгун, правитель форта Виллиам в Северной Англии, член парламента Великобритании. Дальнейшее опустим.

Этому храбрецу дали в распоряжение лишь половину того, на что он мог расчитывать: три тысячи семьсот англичан, три тысячи наемников, двести пятьдесят канадцев и коллаборационистов, четыреста индейцев. К последним он обратился с торжественной речью, которую заключил театральным жестом, что не удивительно, если знать, что он писал пьесы для знаменитого в то время актера Гаррика, сказав: "-Господа индейцы, вы - знаменосцы цивилизации".

Может быть, он даже знал географию. Долго ли он жил во Франции? Ибо, как только проявлялись успехи его стратегии, сэр Джон переставал замечать дистанцию и местность. Его превосходство усилилось взятием форта Тикондерога, он бросил своих "омаров" в пятидесятикилометровую одиссею, которая заняла у них двадцать четыре дня мучений по бездорожью и густым лесам, он хотел дать понять неуловимым американцам, что такое политика выжженной земли, а в результате было прервано снабжение, разорваны коммуникации, стоптано бесчисленное количество подошв за сто дней марша, а сам он оказался вдруг окруженным в три раза превосходящими силами в Саратоге, где и капитулировал 17 октября 1777 г.

- Превратности войны сделали меня вашим узником - сказал он своему пленителю, генералу Гейтсу, не брившемуся уже три дня. На что Гейтс, перебросив комок жевательного табака из-за левой щеки за правую, галантно ответил:

- Я всегда готов засвидетельствовать, что это не было ошибкой Вашей милости.

Гейтс не ведал, что во время этой грандиозной экспедиции Джон Барджойн провел половину ночей с бутылкой и ... как бы сказать? Короче ... с женой одного из своих офицеров, которая, также как и он, любила шампанское. Нет, утверждать это категорически мы не беремся. Она, супруга одного из немецких офицеров, как и многие другие, сопровождала своего мужа в этой военной экспедиции. Возможно генерал и пренебрег её очарованием ... Кто знает?

Как светский человек, генерал Гейтс наконец побрился и выбрал подходящие условия для сдачи: англичане имели право на воинские почести с условием возвращения at home, England, * и обязательством никогда не привозить свой чай в страну бизонов, индейцев и кленового сиропа. Барджойн чтил данное

* англ. - домой, в Англию слово, но был в этом одинок, Сент-Джеймский кабинет не нес ответственности за генерала, пьющего шампанское вместо порто. Сняв штаны с англичан, Саратога имела важные последствия.

Первым было то, что знаменитый Бенджамин Франклин, изобретатель громоотвода, любезный старик с длинными волосами, уже давно страдающий коклюшем в Париже, где пропагандировал американскую Революцию, неистово принялся добиваться финансовой поддержки и военной помощи. И Франклин был приглашен в Министерство иностранных дел в Версаль, где министр Вержен официально информировал его о решении Людовика XVI вмешаться на стороне повстанцев. Вержен долго колебался, несмотря на сильное общественное мнение, но победа под Саратогой показала американскую военную мощь. И можно было верить, что они будут победителями. Прийти на помощь победителям было выгодно и 6 февраля 1778 г. стороны подписалили союзный договор. Новость дошла до Вэлли Форж месяц спустя, когда первый посол Франции, Конрад Жирар, был уже на пути в Америку. И событие это было орошено огромным количеством чудесного древесного спирта - ибо виски и пиво давно уже испарились. "Взорвавшийся дом", как его окрестили импровизированные дистилляторы, заставлял падать как мух многочисленных героев этой армии босяков, привыкших гнать питье из маиса. В Филадельфии, откуда англичане эвакуировались, Конгресс 4 мая единогласно ратифицировал договор, а 6 мая, после военного парада, большой прием, данный главнокомандующим и леди Вашингтон, позволил наблюдать множество военных и гражданских, спотыкавшихся на лестницах или валившихся в бегонии, благо еще, что употреблялся не древесный спирт, а подавалось шампанское и портвейн из запасов генерала Барджойна.

Вот такие слухи ползли по лагерю Вэлли Форж, но все могло быть и клеветой. Что достоверно, так что в то же самое время Вольтер принимал у себя Бенджамина Франклина и подавалось им старое бургундское. А чуть позже на приеме во французской академии, он обнял дважды и благословил "от имени Бога и Свободы внука Нового Сократа", и все присутствовавшие разразились рыданиями, скрепляя таким образом слезами любви связь короля с республикой, которая закалилась в мятеже против другого короля, - всего лишь англичанина!

- "Священное право встать на помощь народному суверенитету!" Вот забавно, - глубокомысленно заметил Лафайет Фанфану Тюльпану, когда счастливая весть о союзе достигла их ушей.

- Ах, господин генерал-майор, в том-то вся прелесть - в свою очередь иронично заметил Тюльпан. - А не на это ли вы столько лет трудились во Франции? И когда год назад вы сели на корабль, направлявшийся в Америку, не для того ли, чтобы принести им ваши шпагу и талант, быть примером и иметь последователей?

- Боже! Но не до такой степени! - ещё более задумчиво промолвил Лафайет.

Второе последствие Саратоги, менее примечательное для всеобщей истории, но оказавшее влияние на судьбу Тюльпана: приезд в ноябре 1777 г. в лагерь Вэлли Форж Присциллы Мильтон. Без нее, вполне возможно, жизнь обошлась бы с Тюльпаном иным образом, может быть, он стал бы сенатором Коннектикута, хлопковым плантатором в Вирджинии; праправнуки детей, которые не преминули бы появиться в Америке, жили бы в наши дни в Далласе, взирая на свои буровые вышки. Наш герой-весельчак затерялся бы на просторах США или стал куда серьезнее. Но появилась Присцилла...

Брючная мастерица Генри Барджойна, она, потеряв работу после жестокого поражения последнего, предложила свои услуги генералу Вашингтону. Но Вашингтон в них не нуждался и направил Присциллу к Лафайету, любителю заняться своим гардеробом, сохранившим французскую привычку даже стоя по колено в дерьме быть всегда в чистой рубашке и свежих брюках. Незаменимая в искустве глажения, чистки, штопки и крахмаления, Присцилла Мильтон подошла ему. Генерал-майор (а так именовали американцы нашего маркиза) вызвал сержанта и велел "наилучшим образом разместить мисс Мильтон".

Сержантом был никто иной, как Тюльпан. Он отыскал для неё грязный барак, где по прошествии всего лишь нескольких дней мы его видели занимающимся любовью; и он добился этого несмотря на угрозы скорее убить себя, чем отдаться, ибо она мол, в свои двадцать пять лет - непорочная девица. Ясно, что она себя вовсе не убила, а Тюльпан, если когда и каялся, то не кусал себе локти всякий день, когда отдавался чувствам, ибо она была не любовницей, отдававшей себя, а королевой кровопийцев, любовных кровопийцев, что ещё хуже, да вдобавок ещё и не выносимо болтлива. Он убедил себя никогда не слушать больше чем половину того потока слов, которым она ему так досаждала. Эту полуглухоту, облегчало впрочем то, что Присцилла, ко всем её клубкам, иголкам, утюгам и крахмалу, была ещё наделена от рождения ужасным вирджинским акцентом. Достаточно наслушавшись, чтобы представить, какое трагическое будущее ему уготовано, однажды, в январе, он открылся Лафайету во время инспектирования в заснеженном лагере, казавшемся в такой холодный день просто вымершим.

- Она хочет за меня замуж, мсье. Вот что приходится мне беспрестанно слышать.

- Тотчас?

- Нет, слава Богу, нет. Впрочем, она католичка и хочет быть обвенчаной только католическим священником, которого в нашем лагере к счастью нет. Не тотчас же, но сразу после войны.

- Это дает вам время.

- Может быть. Но сколько? Всякая война когда-то заканчивается, вот что меня удручает, мсье.

- Она очаровательна.

- Да.

- Малышка, но, говорят, прекрасно сложена, нет?.

- Да, мсье. (Затем рассеяно:) Очень красивая задница, мсье.

- Ах, - вздохнул Лафайет помолчав. - Вот чего не хватает здесь: прекрасных задов. (Мечтательно) - У меня была кузина с прекрасной задницей. Что с ней стало, я себя спрашиваю?

Здесь можно удивиться фамильярности между генерал-майором к тому же и маркизом, и простым сержантом - простолюдином. Но мы в Америке, а не во Франции, а республиканский строй объединял людей чувством равенства. И не забудем, что этим генерал майору и сержанту всего по двадцать лет; а это сближает. И, наконец, с момента высадки 13 июня предыдущего года с брига "Ля Виктори", привезшего их из Испании, в Каролине, в маленьком порту Саут Айнлет, они не разлучались, можно даже сказать не раз делили постель, вплоть до разгрома под Брендивайном, о котором мы говорили - до памятного 11 сентября прошлого года, когда, противостоя объединенным войскам Хоува и Корнуэльса, шеститысячная армия Вашингтона быстро вышла из боя, Сей бесславный разгром мог оказаться губительным для его престижа за границей, и особенно во Франции, откуда повтсанцы безрезультатно ожидали поддержки-если бы не Саратога, месяц спустя, восстановившая ситуацию.

Возле брода у Брендивайн, именовавшегося Чадс форт, разместили батареи, - пустая трата времени, не причинившая вреда англичанам, укрепившимся на другом берегу, в густом лесу. Корпус генерала Салливана, при котором Лафайет и Тюльпан служили волонтерами, не успел перестроиться, как внезапно, после быстрой артподготовки и обстрела из мушкетов, войска Корнуэльса взяли их в кольцо. Дерзкая контратака Вашингтона со свежими силами - между тем, как Лафайет, Тюльпан и несколько офицеров попытались собрать рассеяные войска Салливана - провалилась, был отдан приказ об отступлении - "пункт сбора у брода Честер, в двенадцати милях, джентльмены!". Единственный выход избежать пленения солдат, пушек и фургонов с припасами! Именно тогда Лафайет получил ранение в икру ноги и выпал из седла.

- Прекратите ругаться, маркиз, - сказал черный от копоти и крови товарищ по несчастью, тотчас поднявший и усаживавший его в седло. Им оказался Тюльпан.

Скача с Фанфаном на крупе коня среди других кавалеристов, выказавших удивительную прыть, к месту сбора, Лафайет задыхаясь сказал:

- Спасибо за заботу о моем языке, мсье Тюльпан Но это вы в данный момент не перестаете сыпать проклятиями!

- Все из-за пули в ягодице, маркиз.

Они оказались в одной повозке, везшей их вместе с другими калеками в Филадельфию. В ней им предстояло преодолеть немало мучительных миль, а в городе тем временем пришла пора укладывать вещи: "омары" накопили силы и продвинулись вперед. Пока население бежало к югу или в горы, корабль увозил раненых в Бристоль, и в результате 20 сентября генерал-майор с перевязанной икрой и сержант с повязкой пониже спины оказались в "Вифлееме", госпитале "моравского братства"* хоть не в одной кровати, но в одной палате. Братство заботилось прекрасно, пища была сносная. Лафайет научил Тюльпана шахматам, а тот по три часа ежедневно давал ему уроки английского. И месяц спустя все так же вместе они вернулись в армию, штаб которой находился в Форест Тауншипе, Пенсильвания. Лафайет пока что мог носить только один сапог, а Тюльпан мог сидеть только на краешке стула.

Теперь нам нет необходимости обьяснять фамильярность их разговора в то холодное январское утро в Вэлли Фордж по поводу Присциллы Мильтон. Погрузившись в молчание (возможно из-за задницы Присциллы), Лафайет остановился и сказал, вновь ухватив нить разговора:

- В любви, как и в бегстве, нет места извинениям. Не помню, кто это написал, но, дорогой мой, как вы вывернетесь из этой ситуации? Мы здесь застряли до весны. И в настоящее время нет никакой миссии, которую я мог бы вам поручить, чтобы вы немного развеялись. Но я подумаю...

- Заранее благодарю вас.

* - христианская община, основанная в Праге в XV веке.

И они зашагали дальше.

- А порвать? - промолвил, вдруг, Лафайет. - Не могли бы вы порвать с нею?

- Я решился бы на это, только имея под седлом резвого коня.. Впрочем, мсье, она мне ничуть не противна и всегда оказывает радушный прием. Если бы не навязчивая идея о браке, она была бы прекрасной подругой. Но вот супругой я её не вижу. Для супруги ...

- Истинная правда, - сказал Лафайет. - Во время нашего пребывания у "моравских братьев" вы честно признали, что сели вместе со мной на "Ля Виктори" не для того, чтобы устремиться на помощь американской демократии ...

- Которой я вполне симпатизирую, поверьте, вполне...

- Не сомневаюсь. Но Америка для вас - это прежде всего некая юная особа ...

- Летиция Ормели. Теперь уже Летиция Диккенс.

- Да. Грандиозный план, - сказал Лафайет, немного помолчав, грандиозный план, - найти в стране человека, который быть может отсюда в сотнях километров, и в том числе в оплоте английской армии.

- Вне всякого сомнения. Бывают дни, когда и я не верю. Но как и вы, мсье генерал-майор, я не могу жить без грандиозных замыслов ..., не изменяющих мир, но сделающих счастливее людей.

2

После их разговора прошел месяц, но никакой миссии, удалившей бы Тюльпана, не предвиделось. Было все также холодно. Война, казалось, остановилась навсегда. К тому же Лафайет покинул лагерь почти на следующий день после их встречи, занятый делами, о которых мы ещё узнаем, пытаясь изменить мир. Тюльпан был вне себя от того, что не участвовал в канадской экспедиции, но ему дали понять необходимость его присутствия здесь из-за вирджинцев.

Не сражаясь, иногда не имея возможности даже выпить вина, слушая грациозную и воинственную Присциллу (которая между делом украсила их барак кокетливыми занавесками, как те, намекала она, что будут в их доме) описывающую ему свадебное одеяние, напудренный парик, надетый по этому случаю (как в Париже, милый!), составляющую списки церквей в Филадельфии, Нью-Йорке, в Саванне, переписывающую имена кюре, которых она знала и детально расписывающую меню свадебного обеда. Тюльпана бросало в жар и он выпивал до литра древесного спирта, если не было занятий с вирджинцами. Но, по-счастью, вирджинцы были! Дивизия Лафайета была передан маркизу Конгрессом по просьбе Вашингтона, по случаю личного блистательного вклада в победу 17 ноября прошлого года при Глучестере и Филадельфии. Будучи помощником генерала Грина в Нью-Джерсийской экспедиции, Лафайет, отправившись в разведку с тремястами пятьюдесятью воинами, разгромил пост из четырехсот наемников, имевших две пушки, и заставил отступить Корнуэльса, пришедшего на помощь со своими гренадерами. После чего ему дали звание генерал-майора, а Тюльпану, который тоже участвовал в операции, сержанта. Штаб оставил за маркизом право выбора войск, которыми он хотел бы командовать.

- Вирджинцы!

На миг показалось, что Вашингтон лишился голоса.

- Вы сказали - вирджинцы?

- Так точно.

В маленькой комнатушке, загроможденной картами, где они находились, на мгновенье воцарилась тишина, адъютант Вашингтона перекинулся быстрым взглядом со своим шефом, как будто этот молокосос-француз только что сказал глупость. Видимо так оно и было, ибо Вашингтон захотел все прояснить, как всегда своим степенным, внушающим почтение тоном:

- Мсье генерал-майор, я вас предупреждаю, что эта дивизия, насчитывавшая три тысячи человек в начале войны, теперь не насчитывает и пятнадцати сотен ..., в основном, из-за дезертирства, дезертирства, вы слышите? А не из-за героизма! - Нахмурив брови он продолжал - Эта дивизия не делает чести нашей армии. Вы не можете не знать, что она сформирована специально для волонтеров из Вирджинии, ибо другие дивизии брать их не желали.

- Я действительно знаю это. Как и то, что их бывшие командиры говорят, что они понимают язык либо кулака, либо сапога. И я знаю также, что большая часть неграмотна, а добрая половина предпочла вербовку, чтобы избежать тюрьмы...

- ... и быть сытыми не работая.

- Вне всякого сомнения, но с риском быть убитыми на войне!

- Ах! Такая малость. Они прекрасно научились избегать этого, и вы не очень-то измените их примитивные мозги. В конце концов, если Вы так хотите, пусть будут вирджинцы, но они доставят Вам немало хлопот.

Тюльпан ожидал своего шефа, шагая взад-вперед.

- Итак, мсье генерал-майор? Что сказал главнокомандующий?

- Я командую вирджинцами. Что он сказал? Что они доставят мне много хлопот. Видите, я последовал вашему совету... Но теперь спрашиваю себя, правильно ли я сделал, - озабоченнло ответил тот.

- Мсье, - сказал Тюльпан, - совет, который я позволил себе дать вам, был основан на том, что эти люди - бродяги, скорее сорви-головы, чем истинные бандиты, натуры порывистого, дикого, но не преступного нрава. Я хорошо их изучил - они будут бравыми солдатами!

- Если мы их обуздаем, в чем я сомневаюсь. - И повод сомневаться у него был.

Спустя несколько недель после встречи с Вашингтоном, вирджинцы были обузданы, хотя бы частично, из-за питания: единственные из всей армии они ели досыта и тайно получали солидные порции виски. Они занимали восточный сектор Вэлли Форж и не уживались мирно с другими войсками. Набитое брюхо вызывало чувство превосходства и могло изменить корпоративный дух. Они начали уважать своего шефа, сумевшего столь существенно изменить их жизнь, а сержант Тюльпан добился их любви тем, что этой скандальной привилегией в еде они обязаны были ему. Тюльпан, не только с письменным поручительством Лафайета, но и его деньгами окунулся в черный рынок, сойдясь с племенем ирокезов, стоявших в нескольких милях от лагеря. Раз в неделю, ночью, часть племени приносила в условленное место в лесу свежее мясо бизонов, копчености и бутылки лучшего скотча, которые награбили в фургонах армии Барджойна. Деньги Лафайета позволяли им покупать ружья и пули, используемые для истребления другого иракезского племени, с которым они соперничали уже семьдесят пять лет.

С третьей недели подобного распорядка почувствовались перемены: больше ни один вирджинец не дезертировал. Постепенно они привыкли к дисциплине и с удивлением, но без недовольства позволили командовать собой. Отныне можно было лицезреть потрясающее представление, когда эти обросшие дикари, одетые в козьи шкуры, занимались строевой подготовкой. Оттачивал их мастерство немец фон Штаубен.

Если в предрассветной тьме слышался голос фон Штаубена, чеканящего свои ein-zwei-ein-zwei, * значит все шло хорошо. Солдафоны становились солдатами. Помощник фон Штаубена Тюльпан присутствовал на всех занятиях, вот почему мы сказали, что, к счастью для него, были вирджинцы, что не давало возможности злоупотреблять древесным спиртом.

Тюльпан не сомневался в результате - его шеф, наконец-то получит настоящих солдат.

Тем не менее, иногда случались проишествия, спровоцированные сорвиголовами, которых не устраивал сушеное мясо или которых распалял скотч, и наиболее серьезное произошло в то февральское утро, с которого мы начали эту хронику. Тюльпан, занимался любовью с Присциллой Милтон на козьей шкуре, прямо на полу, при тусклом свете огня.

* (нем., здесь): раз-два, раз-два - Боже, перестань болтать. Ты заставляешь меня думать о чем угодно, только не о твоей заднице!

Действительно, она принялась описывать деревянную церковь, стоявшую в её деревне в Вирджинии, и бесконечно затянула рассказ о своей кузине Андоре, которую она хотела бы взять свидетелем.

- Ах - воскликнула она шокированно. - Мой зад, скажите на милость! Значит ты думаешь только о моих ягодицах, мерзкий грешник!

- Моя дорогая, в данный момент они предмет моих забот.

- А моя душа?

- Не сейчас. Об этом чуть позже.

- Мсье Тюльпан, вы всего лишь французская свинья и я не выйду за вас замуж.

- О! Правда, моя дорогая? Напомните мне об этом!

- Я не выйду за вас замуж, если вы не научитесь вести себя по джентельменски.

- Идет! - сказал он, высвобождаясь от нее. Но вызов не был принят и, как следует насмеявшись, Присцилла жеманно сказала:

- Нет, все же нужно, чтобы я вышла за вас замуж, мой друг.

- Все же? - спросил он, вновь отодвинувшись.

- Ведь я же забеременею, не так ли?

Забеременеет! Да ещё с детьми, которых он уже рассеял по свету! Тот от Анжелы, в Лондоне; этот от Деборы Ташингем в Бовике в Англии; там от Франшеты де ля Турнере (где же? Ах да, в Ницце); этот от Авроры Баттендье в Бордо. Нет, решительно надо избежать сетей Присциллы прежде, чем появится американец.

В этот момент его мысли были прерваны фон Штаубеном, вызвавшим его, меж тем как Присцилла упрямо твердила:

- Андора Трентон, моя кузина тридцати двух лет, она дочь дяди Рапета и тети Каролины, сестры моей матери. и я хочу видеть её и Монти Бредфорда свидетелями на нашей свадьбе. С Монти Бредфордом я учила катехизис, он сын Корнелия Бредфорда и хозяин лесопильного завода. Бредфорды живут в Америке уже пять поколений...

Страстная речь, из которой Тюльпан не слышал ни слова, ибо поспешно вышел. Но Присцилла не нуждалась в слушателе. Ее любовник был уже рядом с фон Штаубеном, а она все ещё вела свой монолог с ангельской улыбкой на устах.

Признаком плохо проведенных занятий был леденящий душу вид фон Штаубена, разражавшегося ругательствами. Это повторялось всякий раз, если правильно не выполняли маневр или он замечал вялость или несобранность; тут уж все становились по стойке "смирно". Переходя от одного к другому, инструктор божился и чертыхался то на немецком, то на французском, то смешивая оба языка. Он кричал Donnerwetter, Schweinesshund, * потом поминал черта, обзывал солдат бандой недорезанных свиней, затем, перебрав весь зверинец, успокаивался и, повернувшись к Тюльпану, давал знак продолжить как обычно. Тюльпан зычным голосом переводил Rascals, Fuck you! Old shicts! ** и прочие "любезности".

Провинившаяся сотня безропотно сносила этот ритуал. Но обычно, когда гроза проносилась, все расслаблялись, не исключая и фон Штаубена, и в дальнейшем занятия проходили уже спокойнее. В этот же раз что-то не сработало: после "любезностей" Фанфана-Тюльпана тридцать сорвиголов с мрачным видом, явно что-то задумав, остались по стойке "смирно", хотя фон Штаубен пробормотал - "вольно!".

* - немецкие ругательства.

** - английские ругательства.

- Что произошло? - спросил Тюльпан у фон Штаубена. - Вы скомандовали "вольно", а они не выполнили приказ. Почему?

- Ах! - сказал фон Штаубен, - нравы америкнцев нельзя сравнить с прусскими, австралийскими, французскими. Солдатам этих наций вы говорите сделай то-то или то-то и они выполняют. Но этим, - и он указал на группу солдат, - необходимо пояснить - вот причина по которой вы должны сделать то-то. И только тогда они исполняют.

- Это не должно вас удивлять. Это привычка. Давать им разъяснения надлежащим образом требует их демократия. Это для них естественно.

- Я хочу научить их ползать по пластунски, - пояснил фон Штаубен, - на животе. Передвигаясь с ружьем у подбородка за счет движения локтей, толкаясь кончиками пальцев. Великолепная техника, позволяющая с наименьшим риском приближаться к врагу, не будучи мишенью, в отличии от героев-англичан - безумцев, бегущих перед батареями, в которых можно стрелять не целясь.

Он замолчал на миг, прежде чем продолжил:

- Естественно, что я объяснил им все преимущества этого передвижения... впрочем бросающиеся в глаза.

- И тогда?

Вместо ответа фон Штаубен показал взглядом Тюльпану на рыжего здоровяка: низкий лоб, ещё уменьшенный густыми бровями, сросшимися над курносым носом, тяжелый подбородок и глазки-кнопки составляли "премиленькую" физиономию. Eго лохмотья, изношенные больше всех, были и грязнее всех. Горацио Блейк, так его звали. Из всех вирджинских пройдох этот - наихудший. Он бахвалился тем, что записался ради возможности насиловать женщин - предпочтительнее англичанок, но не исключительно. Его специальность: драка, с ударами исподтишка, исключительно с честными и порядочными солдатами, состоявшими в дивизии Лафайета. Его облик, сила Геркулеса, большая бритва, размахивать которой он не опасался не только во время бритья, превращали его в самого сомнительного типа из всех. Штаубену не было нужды что-то объяснять. Тюльпан тотчас понял, причина недовольства - Горацио Блейк. Иначе остальные не стояли бы, замерев от страха.

- Господа, - спокойно сказал Тюльпан, подчеркнуто отвернувшись от Блейка, стоявшего с независимым видом, - господа, благодаря таланту мсье фон Штаубена, мы все достигли больших успехов. Когда весной вновь продолжиться война, мы будем к ней более готовы как в боевом плане, так и в плане личной безопасности. Тренировки в ползании по пластунски, которых от вас требуют, смогут оградить от огня противника. Я плохо понимаю причину вашего отказа. Считаю необходимым сказать, что, вернувшись в лагерь, генерал майор согласится со мной и не применит сурового наказания.

Он замолчал на мгновение, с беспокойством наблюдая за приближением тех, кто не участвовал в упражнениях и бесцельно слонялся по лагерю. Их количество увеличивалось с каждой минутой. При упоминании о наказании глухой ропот недовольства прошел по рядам стоящих по стойке "смирно" и все взоры, инстинктивно обратились к Горацио Блейку. Число зрителей все возрастало и Тюльпан сказал сам себе, что если не контролировать ситуацию, то общий эффект будет отрицательным и все созданное за последние недели рухнет в небытие из-за упрямства.

- Господа, - начал он, все ещё хитря, - если вы живете лучше, значительно лучше остальной армии, так это благодаря генерал-майору Лафайету. Генерал-майор вправе ожидать от вас примирения по столь смехотворному инциденту. Хорошо. Если вам плохо понятен смысл этого упражнения, мсье фон Штаубен разъяснит его ещё раз. Но вначале разойдитесь.

Строй солдат заволновался. Вновь взгляды устремились к Горацио Блейку, теперь уже вышедшему из строя. Но они не разошлись. Еще больше появилось зевак. Теперь уже это была настоящая толпа, где боролись за место в первых рядах и откуда, когда стало очевидно, что строй не повинуется, пошел полуудивленный, полусаркастический ропот. В этот момент и крикнул какой-то шутник: "-Говорите громче, сержант, вы же видите, что они глуховаты..." Все общим смехом отозвались на остроту, а другой прогорланил, усиливая веселье:

- А не пропеть ли им колыбельную, сержант?

- Это Блейк запретил им расходится, - сказал фон Штаубен, - я спрашиваю себя почему? - Он побледнел, еще больше и не переставал похлопывать своим коротким стеком по грязным сапогам.

- Блейк хочет таким образом утвердить себя, - сказал Тюльпан, подходя к типу преступного вида. - Он будто бы испугался, как водится, а эти господа достаточно понятливы, чтобы ошибиться.

Говорил он достаточно громко, резким тоном, и подойдя вплотную к Блейку, бывшему выше его на полторы головы, бросил в наступившей драматической тишине, разрываемой карканьем ворон над заснеженными деревьями:

- Вы вольны это сделать Блейк! Вы вольны уподобиться шуту, мне безразлично! Но не в служебное время. И не в строю. Вы не имеете права никому приказывать, никому, вы меня слышите! Вы это сделали! Отлично! Восемь суток карцера. - И, повернувшись тотчас к фон Штаубену: - Что он им сказал, заставив прекратить занятия?

- Что ребята из Вирджинии не должны зарываться носом в дерьмо на забаву тупого француза, - бросил тяжелый вульгарный голос, голос не фон Штаубена, а Горация Блейка. В невообразимом насмешливом шуме, сопровождавшем это заявление, прорезался визгливый голос инспектора.

- Я не француз, а немец.

И тотчас же Горацио Блек громогласно смеясь воскликнул:

- Я говорю не о тебе, моя цыпочка, и а о мусье Лафийете*.

Слово вызвало новый взрыв веселья, но этим словом была "моя цыпочка", адресованная фон Штаубену, а не насмешливая деформация фамилии Лафайета, тем более, что вирджинцы не знали французского, как и сам Блейк, следовательно, его оскорбление было неумышленным. Но Тюльпан уже не мог спокойно считать его непреднамеренным и не затрагивающим чести шефа. Как бы то ни было, генерал-майору только что нанесли оскорбление на виду у трети армии, что больше всего задевало Тюльпана, а если все дело свести к мятежу, то поведение Тюльпана объяснимо и законно: он ударил здоровяка кулаком в глотку.

Ярость вдохновляла. Шовинизм и паническое чувство, что не сведи он счеты с Горацио Блейком публично, будет покончено с авторитетом и его, и фон Штаубена, и Лафайета, а превыше всего престижем Франции, овладело Тюльпаном. Долго говорили в хижинах Вирджинии об этой битве под свинцовым небом Вэлли Форж февральским днем 1778 года, с тысячью зрителей тотчас же заключивших пари на этих Давида и Голиафа. Кто-то просил тишины, чтобы лучше слышать звук ударов. Во имя исторической правды нужно сказать, что для спорящих Тюльпан не был фаворитом. Его метр семьдесят один и шестьдесят шесть килограммов не выдерживали конкуренции с Горацио Блейком, имевшим метр девяносто пять и сто кило без жира. Голова Блейка оказалась тверже дуба и после первого прямого удара Тюльпан подумал: "Черт! Я разобью себе пальцы." Второй тур оказался ещё более болезненным, ибо он сам получил удар, по счастливой случайности не в голову, ибо оказался бы в нокауте, а под ложечку, поваливший его на землю. Лишь мысль о Франции не дала ему умереть. Слава Богу, он думал о Франции! Это поддержало его в море небытия, где он пробыл секунды три, помогло перевести дыхание, выблевать и устремило в нападение, словно с катапульты. Гром аплодисментов приветствовал его удар, подобный пушечному, - а ядром служила голова - нанесенный в монументальные челюсти Блека, заставивший того неосторожно согнуться, как бы в попытке раздавить комара, а вместо этого полететь вверх тормашками.

* Лафийет (фр. la Fillete) - девочка.

Армейский корреспондент одной из газет в Саванне писал:

- "Мы присутствовали при том, что наши "дорогие друзья" англичане называют сражением не на жизнь, а на смерть, когда "благородное искусство" перестает быть благородным и превращается в бойню. Мы не ведаем, практикуется ли оно с такой же легкостью на европейском континенте, но в Вэлли Форж пред нами предстала забавная смесь английского и французского (с ударами ногой) бокса. Удовлетворенный вой многочисленных зрителей не позволял слышать ни проклятий сражающихся, ни криков боли, издаваемых одновременно, судя по безжалостности наносимых ударов."

- Сын шлюхи!, - рычал Горацио Блек, всей своей толстокожею массой нанося удар в поясницу прежде, чем Тюльпан успел в прыжке, устремившись подобно болиду, ударить ему сапогом в зубы. Уклон Тюльпана был великолепен. Он был грациозен, подобно тореадору, позволившему броситься на себя быку и, в одну секунду уйдя с его пути, завершить путь быка, то-есть Горацио Блейка, головой в дверь барака, которая треснула и рухнула внутрь вместе с ним, колоссом, влетевшим на брюхе. В леденящем воздухе послышались радостные восклицания.

- Убей его!

- Давай, Коко!

- Не промахнись!

- Поднажми!

Но Блейк с окровавленной головой уже вернулся на ринг, и в какой-то миг все сочли, что наступила развязка после удара сходу, нанесенного Тюльпаном и остановившего противника. А теперь Блейк схватил Тюльпана, и зажав его руки вдоль тела, сдавил в смертельных объятьях. Ярость и унижение добавились к его естественной злобе, намерением Блейка было задушить Тюльпана. И действительно, находясь в невыгодной позиции, Тюльпан спрашивал себя, погибнет ли он от удушья или его сотрут в порошок. Такая перспектива была невыносима, и, не желая этого, он ударил в то самое место, на которое Горацио Блейк возлагал большие надежды, сказав при этом:

- Сожалею, папаша, но у меня нет выбора.

- Сын шлюхи! - повторял Блейк, не обладавший богатым словарным запасом, падая и извиваясь на грязной земле, держась за свою драгоценность руками. - Сын шлюхи! Какой-то...!

- Сын шлюхи! - продолжил Тюльпан, - Ты это уже говорил!

Тут вмешался фон Штаубен. Но его предложение закончить схватку вызвало бурные протесты, а какой-то знаток заявил, что ни один не имеет перевеса и необходимо все продолжить. Тюльпан вытащил часы из жилетного кармана и с удовлетворением констатируя, что они не разбились о каменную грудную клетку Горацио Блейка, учтиво спросил:

- Трех минут вам хватит, мсье Блейк? - Едва он произнес эти слова, как, расталкивая толпу локтями, ворвалась Присцилла Милтон, выкрикивая имя Фанфана, в её произношении "Фен - Фен", как и в произношении всех здешних.

- Фен-Фен, что произошло! Я услышала эти крики и спросила себя, что случилось? Ты дрался? Твои губы в крови и... ах, ты порвал рубашку!

- Что делать, нужно проучить это дерьмо - ответил Тюльпан, удрученный вмешательством, способным сделать из него посмешище в глазах этих тупиц, когда он уже получил власть над ними. Он хотел немедленно вернуть её в дом, когда фон Штаубен прокричал: "-Осторожно, Тюльпан!", и крик подхватил кле-кто из солдат. У него не хватило времени развернуться, ибо Блейк, подлый негодяй, схватил приклад ружья, валявшийся в хламе на земле, и ударил его по темени.

- "Это правда, что искры сыпются из глаз" - подумал Тюльпан, теряя сознание, Он слышал Присциллу, что-то кричащую, словно в ином мире. Потом, падая навзничь с закрытыми глазами, слышал громкие аплодисменты, приветствовавшие победителя и думал, что теперь он "загремел под фанфары" и не остается ничего иного, как под улюлюканье собрать багаж и заняться выращиванием капусты.

Открыв глаза, он увидел вначале лишь фон Штаубена, который с беспокойством спрашивал, не умер ли он. Затем Горацио Блейка рядом. Солдаты все ещё аплодировали, крича и смеясь. Двое из них с триумфом несли на своих плечах Присциллу Мильтон, тогда как другие танцевали фарандолу вокруг них. Присцилла высоко держала утюг, которым она гладила рубашки, и которым она двинула в зубы Горацио Блека, закончив таким образом сражение.

Мы не знаем, что представлял из себя Блейк в смысле совести но, теперь став посмешищем весго лагеря, и не полагаясь на себя, он предпочел потихоньку улизнуть. Как бы то ни было, он не мог больше скусывать картуши и продолжать воевать, не имея зубов.

Предательский удар не особенно дискредитировал Фанфана. Толпа считала, что если бы не был нанесен коварный удар, Тюльпан был бы победителем даже без помощи своей маленькой подруги. Поняв, что он превзошел, несмотря на разницу в росте и весе, громилу Блейка, осознав, что он - "шеф", как писал корреспондент газеты из Саванны: "-Толпа проводила его в жилище, высказывая свою симпатию и почтение".

На этом инцидент был исчерпан и, когда Лафайет вернулся в Вэлли Форж несколько дней спустя, он с радостью отметил, что вирджинцы маршируют, громоподобно печатая шаг. Заглаживая несправедливость своих суждений по отношению к Тюльпану, он присвоил ему звание лейтенанта. А три дня спустя Тюльпан принес от ирокезов, живо исполнивших его просьбу, серебрянную миниатюру в форме утюга для Присциллы.

.

3

Мы уже говорили, что генерал Лафайет, покинув Вэлли Форж несколько недель назад, отправился в достаточно таинственную экспедицию, о которой Тюльпан знал только, что она будет проходить то ли у канадской границы, то ли в самой Канаде, во всяком случае, в нескольких сотнях лье от Вэлли Фордж. Он конечно заметил, что она прошла неудачно, в чем Тюльпан не сомневался, судя по поведению шефа по возвращении. Видя его угрюмое лицо и слыша вздохи, когда тот считал, что его никто не видит и не слышит, Тюльпан сгорал от желания узнать побольше. Он прекрасно видел, что Лафайет охотно доверился бы ему, если бы не аристократическое происхождение, повесившее пудовую гирю на язык. Скорее он его отрежет, чем сделает первый шаг. Тюльпан всегда желал (конечно втайне от генерал-майора), чтобы тот не вел себя так. Но это канадское дело как кость застряло в горле его дорогого Жильбера (так имено звали Лафайета и так его называл Тюльпан, разговаривая сам с собой), поэтому Тюльпан не мог ничего поделать.

- Нет, что-то в этом есть - дерзко говорил он сам с собой. - То, что тебе нужно. Надо попытаться.

Нет нужды повторять, что его злость проистекала от того, что он остался с Присциллой, что достаточно долгое отсутствие смогло бы её оттолкнуть, и, наоборот, присутствие усиливал о страсть, особенно с тех пор, как она нанесла этот спасительный удар утюгом. Теперь она считает дело сделанным, а его по гроб ей обязанным, что очень досаждало ему, всегда желавшему не иметь никаких обязательств перед кем бы то ни было, во всяком случае не перед ней. С её свадьбами, деревянными церквями, свидетелями и американскими малышами.

Но, черт возьми, какова же была цель экспедиции? Офицеры, сопровождавшие Лафайета, были немы, как рыбы.

Не мог спросить он и у солдат, - те были не вирджинцы, а из дивизии, расквартированной в Олбени.

Боязнь быть отлученным от нового приключения терзала Тюльпана и как-то вечером, когда Присцилла вернулась от генерал-майора, нагруженная бельем для стирки, глажки и утюжки, и бросила невзначай, что Лафайет, кажется, готовиться к новому походу, изучает карты со своими офицерами в штабе.

В центре лагеря стояла большая палатка с поднятым над ней вымпелом генерал-майора. Два часовых охраняли вход.

- Он у себя?

- Да.

Тюльпан прошел через заледенелый тамбур и, встав по стойке "смирно" перед плотной полотняной дверью, служившей входом в святая святых, представился, спросил, можно ли войти, - и вошел прежде, чем ему ответили.

По-счастью Лафайет был один, склонившись над столом с разбросанными географическими картами. Он казался задумчивым и озабоченным, даже не сразу поднял голову. Два двойных подсвечника стояли по краям стола, являясь единственными светильниками, а блики пламени свечей резко оттеняли черты маркиза. Отопления не было.

- Я думаю, сейчас не время для докладов, - сказал наконец Лафайет, убрав карандаш от губ. - Что-то не так, лейтенант?

- Ничего особенного, мсье. Я позволил себе прийти к вам по личному делу.

- А, как всегда, мисс Мильтон?

- Мисс Мильтон - лишь часть того, о чем бы я хотел вас просить, конечно... Но не главная.

- Просить меня...о чем?

- Позволить следовать за вами на этот раз.

- Следовать за мной? Но куда?

- Все равно, генерал-майор.

- А кто, черт побери, вам сказал, что я собираюсь куда-то, мсье?

- Не вы ли всегда куда-то направляетесь? Именно таким я вас и знаю. Я горько сожалею... и не только из-за мисс Мильтон, что не участвовал в канадской экспедиции.

- Вы вышколили моих вирджинцев.

- Да, мсье, и вы мне выказали ваше удовлетворение. Но я имею честь торчать только на базе Вэлли Форж. - Поскольку Лафайет не отвечал, он расхрабрился. - Позвольте мне задать один вопрос.

Генерал-майор кивнул.

- Экспедиция в Канаду закончилась провалом, не так ли? Я не знаю её цели, но со дня вашего возвращения, я наблюдаю за вами - вид не очень радостный. Если вы собираетесь вновь туда отправиться, я хотел бы, чтобы моя дружба и мой клинок были вашими спутниками, и, это, я вам повторяю, не ради бегства от Присциллы. - Он на миг запнулся. - Я считаю, что принесу вам удачу.

- Не откажусь, мсье Фанфан-Тюльпан, - ответил Лафайет, горько усмехнувшись. - Мне не хватало вас в Канаде, и вы видели, это правда, как я вернулся с поджатым хвостом. Отлично, вы там будете, Тюльпан, если не боитесь потерять свой скальп.

- Мой скальп? - промолвил Тюльпан, машинально поднеся руку к волосам.

Генерал-майор закурил и, сощурив глаза из-за поднимавшегося дыма, сказал:

- Ваш скальп. Мой. Всех остальных. - И тотчас, сухо, не вдаваясь в подробности этой истории: - Точно, канадская вылазка не удалась. Кто-нибудь говорил вам об этом?

- Никто, клянусь! Лишь ваш вид.

После продолжительного молчания Лафайет решился продолжить:

- Вы видите - это план рейда американцев по освобождению от англичан обширной области, захваченной у французов во время семилетней войны. План только что разработан несколькими американскими офицерами. Моя популярность в Америке и армии, связь с Францией, - все это представилось им подходящим. Эти господа знают о моем тщеславии. Они разумно предположили, что желание прогнать англичан с наших бывших территорий увлечет меня. Но это измена дружбе и доверию Вашингтона - согласиться без его одобрения на эту миссию.

- Он вам дал его?

- Он не мог поступить иначе, диплом генерала Армии Севера мне адресован Конгрессом. Вручая его мне, он сказал с достоинством:" - Я предпочитаю, чтобы это принадлежало вам, а не кому-то другому." Все прояснилось между нами, едва я вернулся в Йорк, чтобы Военный Совет уточнил мне численность экспедиции.

Две тысячи пятьсот человек, расквартированных в Олбени, Более двух миллионов денег, и достаточно саней для преодоления скованного льдом озера Чемплейн со всей армией. Цель: уничтожить флотилию англичан, скованную льдом, и двинуться на Монреаль.

- Что за грандиозная идея, Тюльпан! И, что за энтузиазм горел в моем сердце! Наконец-то вернуть нашей стране бывшую Новую Францию.

- Я полагаю, этого не произошло, мсье?

- Ха! - разъяренный Лафайет ударил по столу, - Три тысячи человек Олбени оказались тысячей. Нет ополчения. Слишком мало провианта, одежды и недостаток саней. Не набралось и тысячи. В моей голове бушевала буря, мой дорогой, - сказал он немного успокоившись. - Хорошо! Я был там, укрепившись перед этим ужасным озером, лишенный всего. И вдруг я сказал себе: "- Нет, ты не откажешься, маркиз Лафайет! Канада перед тобой, готовая к завоеванию." А потом, подумал я, заговорщики рассчитывали только на мое честолюбие, считая замысел безнадежным, но, если, вторгнувшись в эту ледяную пустыню, я умру, - это не в счет, но моя тысяча солдат станет тысячей трупов.

Наступила тишина. Взволнованный Тюльпан воздержался от замечаний.

- И я вернулся, - сказал, наконец, Лафайет. - Эфемерный генерал исчезнувшей Северной Армии и несостоявшийся завоеватель. Озеро Чемплейн осталось девственным, а Канада отложена на будущее. Я плакал, Тюльпан.

- Мне это понятно, мсье.

- Но не повторяйте этого. О! Я получил, великодушное утешение. Оно пришло от самого генерала Вашингтона. Знаете, что мне сказал этот великий человек? Что провидение подтвердило предусмотрительность моего отказа от затеи, поставив непреодолимые природные препятствия. "- Какова бы ни была боль, испытанная нами из-за тщетности усилий, - продолжал он, - будьте уверены, что ваша репутация останется незапятнаной и столь же высокой как и раньше."

Обращаясь к Тюльпану, он пристально смотрел сквозь него, куда-то в пространство, как бы размышляя о своем предназначении, и Тюльпан это понял. То, что последовало за этим, его не удивило.

- ... Но, мой друг, задетому в своих лучших чувствах, опозоренному, осмеянному в своих собственных глазах солдату, побежденному лишь в сражении со снегом и льдом, мне необходим реванш для восстановления репутации, которая, чтобы ни говорил Вашингтон, скомпроментирована. Вы согласны?

- Настолько, господин генерал Армии Севера, что, если я здесь, то чтобы помочь вам её отвоевать. - Он на время замолчал. - Даже ценой моего скальпа и вашего, конечно, ибо будет смешно облысеть одному. - Затем добавил. - Это с индейцами нужно будет сражаться?

Но Лафайет больше ничего не сказал в тот вечер.

* * *

После неудачи у озера Чемплейн Лафайет остался с небольшими силами ополченцами, охотниками, - неподалеку, для изучения на местности обстановки и последствий, которые могут возникнуть. Чтобы избежать ошибок и не лишиться из-за какой-то малости военного триумфа, он собирался осведомляясь, уточняя, шпионя,, навести мосты в будущее - его будущее, которым он боялся пренебречь. В этом был его конек. Передвижения английских войск на противоположном берегу озера Чемплейн, необозримые даже через подзорную трубу, ему были известны - хотя неясно и часто противоречиво через охотников, быстро забывавших о своей национальности, предавая отца и мать за золотые экю. Ему было отлично известно об участии в войне на стороне англичан многочисленных индейцев, не перестававших многие месяцы опустошать пограничные регионы. Их набеги сеяли ужас на американской земле, набеги с "цивилизованным" британским вооружением, не мешавшим индейцам сохранять свои давние и любимые привычки скальпировать жертвы: мужчин, женщин, детей. Рассказывали, что после взятия передового поста два американца были разодраны на части индейцами в присутствии английского полковника, не нашедшего удивительным, что его союзники пьют кровь "мятежников" и едят их почки.

Своим числом, своей храбростью, своим бесподобным знанием земель, своим искусством сражения без подготовки, индейцы представляли, таким образом, первый оплот, требующий преодоления, прежде чем доберешься до англичан. Их нужно было обезвредить, чтобы не иметь потом в тылу надоедливых и смертоносных стай, неискоренимых из-за невозможности преодолеть их подвижность и изменчивость.

Их сила была в английском снабжении, вооружении и пропаганде, тщательно учившей их ненавидеть захватчиков земель их предков, то есть белых американцев и, в разумной мере, "французских жандармов", пришедших на помощь последним, чтобы грабить и убивать - их сила была в способности, забыв древние междуусобицы и распри, создать союз, соединивший великие племена, близкие по крови и языку с могущественным ирокезским народом. К ним в начале марта они и направлялись, ибо таков был новый замысел Лафайета, его попытка восстановить, особенно в своих глазах, репутацию и освежить свою славу: он решил прийти к 9 марта на канадскую территорию, где, как известно было от шпионов, собрался союз пяти индейских племен.

Сильный дождь шел в то туманное утро, когда генерал-майор в большой накидке на плечах смотрел на марш двух тысяч его вирджинцев, покидавших лагерь Вэлли Форж. Они шагали в ногу, звучно шлепая по грязи. Они шагали прямо, с оружием на плече, парадным строем, отдавая честь выпятившему грудь фон Штаубену, а резкие звуки труб и раскатистая дробь барабанов поднимали настроение генерал-майора.

В то же самое время в одном из бараков лагеря под приглушенные звуки военной музыки происходила не столь великолепная сцена. В доме Присциллы Мильтон и Тюльпана.

- Мои штаны, - бушевал Тюльпан, - Куда ты спрятала мои штаны? Ты не понимаешь, что я должен идти?

- Отлично, уходи, - рыдала Присцилла - но если ты уйдешь, то уйдешь в кальсонах!

Как помешанный, он вот уже десять минут носился во всех направлениях, заглядывая под кровать, открывая ящики, чулан, взламывая стенные шкафы, где Присцилла хранила инструменты, - штанов не было нигде. Кончилось тем, что он бросился на колени.

- Моя дорогая...

- Ах! Достаточно! Не называй меня своей дорогой, если хочешь меня покинуть. - Она зарыдала ещё сильнее.

- Но я не хочу тебя покидать! Я не покидаю тебя! Я иду воевать!

- Это одно и тоже.

- Ничего подобного. С войны-то я вернусь.

- Да, а если погибнешь?

- Ты будешь вдовой героя, павшего за американскую независимость.

- Твоей вдовой! - Она присвистнула. - Конечно, я стану твоей вдовой! Но чтобы быть твоей вдовой, нужно вначале стать твоей женой.

- Верни штаны, прошу тебя, и я тебе обещаю не умереть и жениться на тебе по возвращении.

- Пойти блудить с ирокезками, вот что тебя интересует. Хорошо, иди! Для этого штаны тебе совсем не нужны! - Она вновь зарыдала.

Он бросил взгляд в окно. Уже виднелись спины арьергарда.

- Очень хорошо! - сказал он возвращаясь в центр комнаты и явно успокоившись, раскуривая от горящей головешки из печи трубку - привычка перенятая у Лафайета - Очень хорошо! Я буду, без сомнения, расстрелян как дезертир, но впрочем, живем только раз.

- Ах! Дорогой! - Присцилла уже не рыдала, а бросилась ему на шею, покрывая поцелуями голову, по всей видимости, решившую остаться неоскальпированной. - Ах! Дорогой, мы будем так счастливы! Нет упражнений, нет маневров, нет брюк мсье маркиза для шитья, нет глажки, кроме твоих рубашек.

- На похороны, - сказал он, - надень мне ту, у которой ты пришила кружевные манжеты.

- Послушай! Не говори глупостей. Кто тебя расстреляет! Можешь ли ты себе представить, что твой дорогой Жильбер Лафайет тебя расстреляет?

- Он может быть мой дорогой Жильбер, но дорогой ли я его Тюльпан? Во всяком случае, он не сможет нарушить устава и сделать для меня исключение. Я буду расстрелян.

Он победил Присциллу железной логикой. Но Присцилла тотчас сказала, что не может статься, чтобы он был расстрелян за неучастие в кампании. Глядя на неё чуть-чуть глуповато, он поднялся с колченого стула на котором сидел, открыв сундук, достал оттуда одну из оплетенных бутылок виски из армии Барджойна, что достались ему от индейских снабженцев, и, наполнив стакан, выпил его со спокойствием человека, считающего дискуссию завершенной и знающего, что имеет дело с особой, прекрасно владеющей утюгом.

Это виски напомнило ему что-то, он не знал пока ещё что. Он принял второй стакан, со смутной надеждой, что алкоголь подхлестнет его в определении места, куда эта безумно влюбленная бой-баба могла засунуть штаны.

- Итак? Пьем в одиночку? - спросила недовольным голосом бой-баба. - Не дадут ли маленький глоток своей девушке?

- Конечно, ангел мой! - сказал он, протягивая ей полный стакан и вспоминая вдруг под воздействием алкоголя, - нет, не место, где могут быть его штаны, но вот что: однажды ночью в Нанте, во Франции, после упоительных скачек, его бывшая подружка Франшета де ла Турнере, внезапно узнав, что он был и любовником её матери тоже, вне себя от мести, напоила его и сдала смертельно пьяного в армию.

Уже не слышно ни барабанов, ни труб. По мере удаления музыки приближалась расстрельная команда, и Тюльпан вновь наполнил стакан Присциллы. Но тщетные надежды. После третьего у неё все ещё был ясный взгляд и, силясь видимо забыть военную фантазию Фен-Фена, она вновь стала прекрасной хозяйкой, заботливо сказав: - Сними свои кальсоны, мой дорогой. Сзади дырка, я её зашью сейчас-же.

Три минуты спустя Тюльпан уже был на улице с голым зазадом. Чиня кальсоны, Присцилла попросила его принести дров из пристройки, ибо хотела прибавить огня и заняться платьями, чему до этого мешали дела генерал-майора.

Да, с голым задом, конечно, но в мундире со всеми знаками различия и в треуголке, надетой из-за сильного дождя. Тюльпан взял в пристройке не дрова, а ружье и на цыпочках побежал за колонной.

По счастью солдаты в лагере ещё спали и он не встретил никого, кто бы мог громко рассмеяться, тем самым предупредив Присциллу. Пробежав пятьсот метров, и оказавшись наконец под деревянным навесом, он завязал полы мундира между ляжек, оберегая тем самым сохранность члена, столь славно ему служившего и, как он надеялся, ещё долго послужащего - и бросился бежать подобно кролику, удирающему от преследующей его лисицы.

* * *

- Вводите новую моду, мсье Тюльпан?

- Я прошу извинить меня, мсье генерал-майор, за мой вид.

- Сомневаюсь, чтобы это вызвало улыбку.

- Я сожалею, мсье генерал-майор.

- Не знал, что нам до такой степени не хватает обмундирования.

- Вовсе нет, я обогнал интендантские фуры, следующие за нами, обеспокоенный тем, что не мог присоединиться к вам ранее и засвидетельствовать свое почтение.

- Но если все перестанут пользоваться брюками, какая была бы экономия в армейской кассе.

- С вашего позволения, я вернусь одеться.

- Прошу вас. Нет необходимости, чтобы войска приняли ваш вид за новую форму!

Такими репликами обменялись Лафайет и Тюльпан и наш герой направил свою лошадь в арьергард, отнюдь не собираясь лопнуть от смеха, как это сделали две тысячи солдат колонны, под проливным дождем совершавшей переход с умолкшими барабанами и трубами, навстречу союзу пяти племен и вырисовывающейся перспективе трудной войны в лесных дебрях.

Если Тюльпан и опасался какое-то время потери своего престижа, этого не случилось. Вирджинцы восприняли все проишедшее как чисто французскую развязность, своего рода упрочение театральной традиции. А Лафайет, всегда считавшийся отчасти аристократом Версальского двора, теперь прослыл либералом.

.

4

Была ночь на 8 марта, канун дня совещания глав союза пяти индейских наций. Осталось менее 5 миль до их лагеря. Прошло семь дней, как покинут Вэлли Форж. Столь быстрый марш проделан не потому, что теперь вирджинцы стали более дисциплинированными, а из-за полученного жалования.

Мсье Бомарше, в то время шпион, спекулянт и торговец оружием, ещё не ставший несколькими годами позднее автором неприличных и веселых "Севильского цирюльника" и "Женитьбы Фигаро", несколькими неделями ранее отправил в Америку одного из своих агентов с указанием заставить конгресс заплатить за крупные поставки вооружения и припасов. Лафайет принял в Вэлли Форж этого агента, весьма его подразорившего, ибо добрая часть денег, выданных конгрессом на финансирование похода, перешла в его карман. Впрочем, очевидно у него имелись и свои интересы в карманах Бомарше.

Спокойная ночь. Огней в обширном бивуаке не зажигали, чтобы не привлечь наблюдателей в лесу. Отдан приказ о соблюдении строжайшей тишины. Впрочем, большая часть людей, едва дойдя до лагеря, заснула мертвецким сном. Не спали только часовые, переминавшиеся с ноги на ногу.

В маленькой походной палатке, освещаемой масляной лампой, Лафайет в расстегнутом сюртуке, сняв сапоги, со скрещенными за спиной руками и головой, подавшейся чуть вперед, предваряя привычку, ставшую впоследствии постоянной у другого великого полководца накануне сражений, ходил взад и вперед, терзаемый противоречивыми мыслями. Сидя в углу на барабане, ибо стульев не было, Тюльпан не говоря ни слова наблюдал за своим шефом, не прерывая его размышлений, имевших целью выработку стратегии на следующий день. Расположение войск, расстановку артиллерии, артподготовку, время наступления, - все это опустим. Удивляло Тюльпана, что все офицеры были распущены, после краткой беседы, а ему одному велели остаться. Он спрашивал себя - почему.

Эти молчаливые хождения шефа длились добрых полчаса, прежде чем он остановился, разбудив Тюльпана, который подобно Турену, заснул.

- Тюльпан, - позвал Лафайет.

- Мсье генерал-майор? - ответил Тюльпан поднимаясь. Он надеялся, что его отправят спать, но не тут-то было. Во сне видел Летицию, шагающую по воде, спешащую к нему. Лафайет развернулся на полоборота, взял бутылку коньяка из палисандрового сундучка, наполнил два стакана, протянув один своему лейтенанту. Выпив глоток, - а он редко пил, - подождал, пока выпьет Тюльпан, сказавший: - За ваше здоровье, господин генерал-майор и за вашу победу, - Лафайет слегка рыгнул и подозрительно посмотрел вокруг себя, будто стены его палатки могли иметь уши.

- Насчет победы, я не знаю, - глухо произнес он, - но знаю - сражения не будет.

- Не будет?

- Нет.

- Мы не атакуем ирокезов? - Фанфан как с луны свалился. - Тогда какого черта мы здесь делаем? - Он также говорил вполголоса, полностью проснувшись и сознавая, что слышит удивительные вещи - а так оно и было.

- Я не атакую ирокезов, по крайней мере силой, - вдохновенно сказал Лафайет. - Я их возьму оружием слова. Это плод моих размышлений с самого выхода из Вэлли Форж и я все взвесил этой ночью, - вы тому единственный свидетель, - все за и против столь необычного решения. Еще коньяка?

- Охотно! - Конечно ему это было необходимо. Они чокнулись и выпили, после чего Тюльпан стал изумленно слушать самый невероятный план, когда либо им услышанный. Да, только Лафайет со своим юношеским простодушием, своей героической наивностью, своим грандиозным утопизмом был способен на это. Речь шла о том, чтобы прийти одному, даже без пистолетов, к главам ирокезского союза и заставить их - словом, да, мой дорогой, только словом, - переменить свои убеждения и броситься в объятия белых американцев. Не имея возможности разбить англичан у озера Чемплейн (недостаток людей, саней и времени) привлечь на свою сторону их сомнительного союзника.

- Но одному, мсье?

- С вами, Тюльпан.

Ах, черт! Он ещё в этом сомневался! Вот почему его просили остаться в палатке. Чтобы слушать бессмысленные и безумие предложения - героические, бессомненно, но бессмысленные, которые закончатся танцем со скальпами вокруг двух привязанных к столбу идиотов.

- Это большая честь, мсье генерал-майор, что вы подумали... что я для этого единственная кандидатура, - сказал он лицемерно (хоть голова у него шла кругом), - но от охотников и шпионов нам известно, что англичане создали из вас великолепное пугало для индейцев. Они даже утверждают, что вы едите печень убитых воинов, во что верят, потому, что сами, кажется, делают то же самое.

- Безопасной победе - бесславный триумф! - Вот так ответил Лафайет свысока, совсем занесшись в своем величии.

- Мсье, лишившись скальпа вместе, мы будем иметь глупый вид, - бросил Тюльпан.

- Вы отказываетесь, мсье Тюльпан?

- Я плохо вас представляю курящим с ними Великую Трубку

Они вдруг едва не заговорили александрийским стихом, крайняя важность положения, смутное трагическое напряжение, породили в их подсознании умение управлять языком условностей, но они не заметили этого, ни один, ни другой. Как передать последующим поколениям столь странное и непередаваемое состояние? Именно в этот момент Лафайет, спустившись на землю, удивленно спросил, что хотел Тюльпан сказать своей "Великой Трубкой ".

- Ах! Мсье, я сам не знаю толком... - Затем, вспомнив точное название, - Да, это называется "Трубка Мира".

- Вот! - воскликнул маркиз. - Трубка Мира! - и возбужденно. - А почему я не могу с ними выкурить эту Трубку Мира?

- Честь имею доложить: они скорее вас выкурят.

Так спорили они добрых два часа. Почти аллегорически здоровая народная сметка, идущая от Тюльпана, не исключавшего риска, но желающего соразмерить последствия, противостояла мистическим мечтам аристократа, без труда прошедшего по жизни, обладавшего одним из самых больших состояний и принадлежавшего к массонству, наиболее хитрому "Свету Века", затуманившему мысли, утверждающему, что Человек - прекрасная натура, особенно Добрый Дикарь, в результате чего маркиз решил, что имеет возможность, прийдя безоружным, неся только слово истины, получить голоса ирокезов, кейгазов, могавков и сенека. Он вполне убедил себя подобными глупостями, но не нашел понимания у Тюльпана, утверждавшего, что все закончится потерей прически, или, скорее, они облысеют ещё прежде, чем все закончится. Но тот никак не хотел бы сойти за большего дурака, чем его шеф, а наглость затеи, надо сказать, его волновала.

Вот чем все кончилось: с полночным боем часов две тени пешком пересекли пределы бивуака, оставшись незамеченными часовыми, хоть и стоящими на ногах, но спящими, опираясь на ружья, чтобы преодолеть двадцать километров лесов и песчаных равнин, отделявших их от индейцев.

Один фон Штаубен, которого без четверти двенадцать вызвал Лафайет, был в курсе. Ему был отдан приказ трубить сбор через три дня, если они не вернуться. "- Трубить к бою," - заметил Тюльпан, которому не улыбались два трупа, оставшихся без волос - но это замечание не пошатнуло идеализм Лафайета. Фон Штаубен промолчал. Типичный прусак, автоматически регистрирующий приказы в своем мозгу, он был слишком пьян, в эту судьбоносную ночь, чтобы иметь свое мнение.

* * *

День только начинался, когда воин Покатас из племени кэйгазов появился из леса с быстротой летящей стрелы, пересек широко развернутый лагерь союза индейцев - только пятки сверкали и направился, задыхаясь и обливаясь потом, к внушительному вигваму, более вместительному, во всяком случае, чем сотни других, пооставленных вокруг, перед некоторыми из которых женщины уже готовили утреннюю пищу. Одна из этих женщин, жена воина Покатаса, приветствовала его, но он не слышал или не желал услышать, продолжая свой бег, пока не достиг большого вигвама. Там он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, переспросил сам себя, не привиделось ли ему, - зрелище было слишком ошеломляющим - и наконец решился поднять шкуру бизона, служившую дверью. При его появлении все замолчали. Главы пяти племен обсуждали там детали и распорядок празднования наступающего дня, ибо в Союз принималось новое племя - это и было причиной собрания.

Покатас отчитался с наибольшей точностью, немного трепеща от мысли, что тот или иной вождь - Большая Борзая, например, из небольшого племени могавк, уважаемый повсеместно за его язвительность - придя сейчас глотнуть английского рома, высмеет его. И вполне возможно, что Большая Борзая, единственный великан индейского народа, но бегающий как никто быстро, и осмеял бы его, не долети до них поднявшийся вдруг шум. Выйдя, вожди тотчас увидели причину. Все те же двое, о которых Покатас только говорил - двое белых. Два белых человека, и не англичане, спокойно шли по лагерю. Нет нужды говорить, что в мгновение ока все высыпали из вигвамов наружу, предупрежденные криками первых зрителей, и комментируя на все лады. Но преобладало восхищение, либо удивление. Надо сказать, что Лафайет и Тюльпан (а это могли быть только они) сделали все чтобы не пройти незамеченными, а особенно, как сказал генерал-майор, чтобы оказать известной торжественностью своего появления сильное впечатление на народ, чувствительный к благопристойности. Вот почему, достав из своего неистощимого палисандрового сундучка, он облачился в форму полковника французской армии, достаточно убогую, по правде говоря, ибо пуговицы, разъеденные сыростью, были заменены на другие. Теперь в бледно-голубом сюртуке, открывавшем рубашку с жабо, белых лосинах, мягких сапогах, также белых, поднятых выше колен, золотых эполетах и треуголке, в которую он воткнул перо, горделиво шагая, он выглядел писаным красавцем, что было замечено женой воина Пакатаса, и сказано совсем тихо своей же соседке, жене воина Иивла.

Тюльпан такого впечатления не производил. Также в треуголке, он был одет в короткий китель, богато вышитый и застегнутый на талии поясом с серебряной пряжкой, - подарком его друзей ирокезов из Вэлли Форж. Сапоги такие же, как у его шефа, но так как предоставил их ему последний, а у Тюльпана ноги были короче, а ступни длиннее, они ему доходили до середины бедра и жали пальцы. Муки, которые он перенес за эти двадцать миль, придали его лицу хмурый и суровый вид. Оба держали свои шпаги за клинок, знак, что они пришли не с целью ими пользоваться, что не мешало Тюльпану спрашивать себя: когда же на них нападут?

Пять или шесть человек их сопровождали, окружив на незначительном расстоянии, так, будто они могли взорваться с минуты на минуту - мужчины разрисованы, женщины с надрезанными ушами, голые и разрисованные веселой татуировкой дети, - достаточно одного знака этой массе, чтобы в один миг быть разорваными. Но ничего такого не произошло, они все ещё были живы, когда дошли до вождей. Отсутствие реакции объясняется без сомнения всеобщим удивлением. Зато она проявилась, когда Лафайет, приложив руку к сердцу, склонился с почтением перед каждым из вождей, и, выпрямившись, произнес на ирокезском языке:

- Долгую жизнь великому ирокезскому народу! Процветание и победы великому ирокезскому союзу!

Он выучил эту фразу с помощью одного ирокеза, служившего в его полку, и это были единственные слова, ему известные.

Довольный шум пробежал по толпе, вожди индейцев поклонились в свою очередь и один из них бесстрастно выступил с речью на ирокезском языке, будучи уверенным, что его понимают. Тем более что толпа стала взволноваться, явно выказывая свою симпатию. Лафайет слушал с приветливой улыбкой до момента, когда Тюльпан, понимавший немного ирокезский из-за своих многочисленных встреч в Вэлли Форж, сказал ему робко:

- Мой генерал...

- Тише, мой друг. Послушайте этого храброго индейца.

- Этот храбрый индеец только что сказал, что мы - две вонючие собаки, мой генерал. Вы должны прекратить улыбаться.

- Он сказал это? Черт возьми! И что он сказал теперь?

- Что мы - два вонючих дерьма, я думаю. Я спрашиваю себя, вы ещё верите в великую идею?

- Ох, черт!

- Ах, дерьмо! Он сказал, что мы две американские тухлятины. Это не лучшее, что может с нами случиться.

- Американские?

Кровь Лафайета застучала в висках, со святым именем Бога он словно вырос сантиметров на пять, и пророкотал возмущенно:

- Американцы? Мы не американцы, мы французы.

- Но это не лучше, - простонал Тюльпан.

Но Лафайет не слушал; увлеченный своим естественным и неиссякаемым красноречием и упиваясь самим собой, он продолжил, опьяненный до того, что забыл о том, что его не понимают.

- Французы, мсье, прибывшие из благородного королевства Франции, принеся привет от нашей великой нации вашей великой нации ирокезов; прибыли сюда из самых чистых побуждений, не для объявления войны, а с пальмовой ветвью. А...

В этот момент что-то его прервало. Чтобы прервать Лафайета нужно было что-то неординарное, что и произошло. В то самое время, когда Тюльпан уже видел себя настолько мертвым, что забыл про свои ноющие пальцы, один из вождей, большой, дородный и крепкий добряк с красными и белыми штрихами на лице до отвислых щек и тройного подбородка, в котором мы узнаем насмешника Большую Борзую, взявшего слово, оборвав речь Лафайета, воскликнул вдруг:

- Французы! Ах, черт возьми, французы, Пресвятая дева!

И все на французском языке, что удивительно! С парижским акцентом!

.

5

Если бы Тюльпану сказали об это заранее, он не поверил бы, что четыре часа спустя будет сидеть, обжираясь и упиваясь, на козьей шкуре в большом вигваме, напротив своего шефа, среди индейских вождей. Это подняло его настроение: прекрасный ямайский ром, поставляемый англичанами, во всю помогал происходящему братанию. Не переставая, обменивались они тостами и речами, переводимыми ниспосланным самим провидением Большой Борзой, без которого авантюрная выходка Лафайета закончилась бы плохо.

Признав в них своих соотечественников, Большая Борзая все взял в свои руки и повернувшись к соплеменникам произнес проникновенную речь. Закончив её, сказал генерал-майору:

- Я напомнил им о легендарном гостеприимстве индейцев: нужно принять и выслушать, прежде чем отрезать голову; сказал, что вы являетесь в своей стране большим вождем, имеющим право носить максимальное количество перьев на голове, что это право не позволяет даже усомниться в вашей лояльности и вашем желании говорить с ирокезским народом с открытым сердцем. Вот если бы вы принесли немного подарков - это облегчило бы начало переговоров.

Гениально сообразив, Лафайет выбрал самого старого и почтенного вождя (прекрасно сохранившегося старика такого же роста как и он сам) и предложил ему свою треуголку. Жест, характерный для большого французского богача, отдал тем самым дань уважения и добропорядочности своему индейскому собрату, что было хорошо воспринято остальными. Предложив остальным вождям по две золотых монеты каждому, он уточнил (переводил все Большая Борзая), что не золото он передает - хотя это, конечно, было золото - а образ, изображенного на монете Очень Большого Богача Людовика XVI - вождя всех французских племен - союз с которым ценится очень высоко. После этого по-кругу разнесли ром, поднявший настроение, и все вошли в большой вигвам для большой беседы.

- Господа ..., - воскликнул Лафайет, и прекрасно говорил в течение двадцати минут, что Большая Борзая, сократив риторику и взяв из неё самое существенное, свел к следующим двум вещам: предложению богатого вождя в обмен на дружбу с союзом в два раза большего количество баррелей рома, чем предлагают англичане, и необходимого количества портретов Людовика XVI.

Затем вновь пошли тосты и деликатные разговоры, хитрость индейцев творила такие чудеса, что Лафайету осталось лишь утроить ставку.

- Черт, - обратился маркиз к Большой Борзой. - Это будет дороговато.

Краткое заключение, в переводе занявшее десять минут, вызвало оживленную дискуссию, в результате которой была высказана следующая позиция:

- Это дороговато, да, - перевел Большая Борзая, - но они предлагают взамен, кроме их союза, конечно, возможность называть вас Кайвла.

- Что это значит?

- Это имя священного воина, вот уже много лун высокочтимое в племени. Носить его имя - большая честь.

Час спустя названный Кайвла, учетверив ставку, подписал союзный договор. Шесть наций обязываются истребить всех врагов Кайвлы и помогать его американским друзьям. Большая чаша рома переходила от одного к другому, после чего начался обед в дружеской обстановке, где раскаты веселого смеха индейцев противостояли смешку ущемленного Лафайета и безумному хохоту Тюльпана, плохо переносившего ром - по крайней мере в таком количестве. Новость о новом союзе и преимуществах, которые он дает, дошла до народа и снаружи послышался шум, громкий смех, визг женщин и праздничный грохот барабанов. Лафайет присел на корточки рядом с Большой Борзой, чтобы пожать ему руку:

- Мсье, я вам благодарен. Само провидение послало мне вас. Благодаря вам война примет новый оборот. Вы хорошо послужили Франции, которая, будьте уверены, проявит вскоре всю свою военную мощь в этой войне за независимость. Уверяю вас, что сделаю все возможное для получения вами награды. Хотели бы вы воинское звание?

- О, да, мсье генерал-майор, воинское звание - это моя мечта!

Лафайет и Тюльпан с удивлением посмотрели на него. Здоровяк так расхохотался, что у него затряслось брюхо и слезы выступили на глазах. Маркиз спросил о причине веселья.

- Впервые такая награда будет присуждена дезертиру, мсье генерал-майор, - ответил тот, просто задыхаясь от смеха. - И дезертиру из французской армии.

- Извините меня, но со всеми этими речами не было времени спросить, как вы попали к ирокезам, - спросил учтиво, но довольно сухо педантичный Лафайет.

- Потому, что дезертировал, черт возьми.

- Я не это хочу знать, - сказал генерал-майор, чопорно поднимаясь и нахмурив брови. И другие поднявшиеся вожди повлекли его за собой наружу, где был устроен танец скальпа вокруг некоего Смита, старшего казначея-англичанина, имевшего несчастье попасться под руку. Это не позволило Лафайету заняться морально-политическими наставлениями.

- Когда вы дезертировали? - осведомился Тюльпан у переставшего смеяться франко-ирокезского здоровяка.

- Боже, мой мальчик, год вы хотите спросить? Мне трудно ответить, особенно из-за давнего счета в лунах. Лет двадцать, я думаю. Да, это, должно быть, произошло двадцать лет назад. Во времена проклятой Семилетней войны. Когда не вы, а другие французы, были изгнаны за пределы Канады англичанами. Монкальм, убитый возле Квебека, это вам что-нибудь говорит? А капитуляция Монреаля?

- Смутно, - сказал Тюльпан. - Я тогда, пожалуй, сосал бутылочку с соской. А все же что бы вы могли сказать нам, иным французам? Ведь вы были одним из нас в то время.

- Но вот уже давно я ирокез. Должен вам сказать, мой мальчик, я уже почти забыл родной язык. Несколько месяцев мне довелось прожить в Филадельфии, где я встретил прекрасную даму, говорившую по-французски. Я так хотел бы следовать за ней, но устыдился этого, особенного когда она сказала:

- Вы делаете много ошибок во французском для француза, мсье Кут Луйя.

- Мсье Кут Луйя?

- Большая Борзая на ирокезском. Тогда вернуться с повинной, я отказался от этого. God bless me, * это было скорее helpful** сегодня.

- Видно, что вы давний союзник Англии, - сказал Тюльпан. - И как вы вернулись к нему? Французскому, я хочу сказать.

- Перечитывая каждый вечер пять страниц Священной Библии, всегда лежавшей в моем старом армейском рюкзаке. Это моя жена туда её положила. К счастью, я умел читать.

Всеобщий шум, полный веселья, донесшийся снаружи, прервал их. Тюльпан спросил, что произошло. Узнав, что ожидает Смита у прекрасного резного столба для скальпирования, он бросился наружу, не удосужившись даже извиниться, вовсе не для участия в спектакле, а чтобы помешать ему. Как? Полупьяным, он не на многое был способен, но Бог - по крайней мере не Великий Маниту - опередил его. Вдохновленный природным великодушием, Лафайет к прибытию Тюльпана на место общего веселья, уже протестовал.

- Господа, - рокотал он, - не было сказано, что только что заключенный союз будет обагрен кровью невинного. Наша дружба не требует человеческих жертв. Напротив, нужно проявить высочайшее милосердие, как бы ни была презренна английская нация. Величием нашего обьединения, Великого Племени французов и Великой Нации ирокезов, я, участник договора, подписанного с вами, обращаюсь к почтенным вождям: освободите этого человека!

* англ. - благослови меня Бог.

** англ. - полезный.

Он имел несчастье появиться в лагере в час, когда история его изменилась, лагеря я хочу сказать.

Надо сказать, что никто ничего не понял из его речи, но его жесты, возмущение, непонятная добродетель, сильный голос, искусство ставить точки над i, его бледность - всего этого было достаточно, чтобы вожди индейцев поняли, не понимая слов: баррели рома и портреты Людовика XVI ускользнут, если они не уступят требованиям этого человека. Они согласились и вновь вернулись в вигвам, где Большая Борзая уже спал. Успокоенный Тюльпан, чтобы продолжить прерванный разговор, слегка встряхнул добряка.

- Мы остановились на вашей супруге, - начал он, - положившей Священную Библию в ваш рюкзак.

- Как же, она была очень набожна, моя бравая Фелиция. Просто сама доброта. Я часто упрекал её за то, что отправила меня умирать на войне, но что вы хотите? Возвращение во Францию меня удручало, и она тоже.

- И я знал одну Фелицию, - сказал не без ностальгии, Тюльпан, которому это имя напомнило раннее детство, его быстрое взросление, разборки с Картушем, его друга Гужона Толстяка, убитого в сражениях на Корсике пять лет назад из-за ошибки гнусного полковника Рампоно, предместье Сен-Дени, откуда он ушел в десять лет с узелком на плечах, чтобы вернуться туда ещё лишь раз, шесть лет спустя, тайком ...

- Это моя приемная мать. Однажды, очень молодым я её покинул, чтобы повидать свет, но, когда я вновь проезжал через Париж после войны на Корсике ... и дезертиром, как и вы, я не нашел в Сен-Дени места, где мы жили.

- Предместье Сен-Дени? А что за улица?

- Улица Грене, номер 20

- А я с улицы Косонери, рядом, да? Могли бы быть знакомы.

- Вот это да, - рассмеялся Тюльпан.

- Ее как звали, вашу приемную мать? Может быть, я её знал.

- Последнее время - Фелиция Пиганьоль.

- Пиганьоль? Вы сказали - Пиганьоль? - переспросил Большая Борзая с внезапно поглупевшим видом.

- А прежде, до того как я её узнал, Фелиция Донадье. Ее муж погиб в Канаде ... как и вы...

- Подожди, мой мальчик, я не погиб..., - начал тот, возбуждаясь.

- Тот тоже.

- Ба, отлично! Это же я!

- Кто?

- Кто? Виктор Донадье. Донадье Виктор. Одним словом, солдат Донадье Виктор. Муж Фелиции. Каково! - заключил он, с невороятной легкостью вскочив и раскрыв объятия, устремив глаза к небу, как бы беря Великого Маниту в свидетели своих слов:

- Каково! Я тот, кто, будь я там, считался бы твоим приемным отцом. Обнимемся, сын мой!

- Лучше поздно, чем никогда, - сказал Тюльпан, в свою очередь вставая и обнимаясь:

- Я лейтенант Тюльпан, мое имя - Фанфан. Я называл вас Тонтон и вы были героем моей юности, до того дня, когда я узнал, что вы не убиты.

- Фанфан, мой мальчик, я сожалею, что разочаровал тебя, не скажу, что постараюсь поступить лучше в следующий раз, но знай, моя нежность всегда с тобой, будто я вскормил тебя. Ах, луноподобный, что за встреча!

Затем, поразмыслив ещё немного на тему игры случая и судьбы и возможности двум параллелям однажды пересечься, индеец из предместья Сен-Дени спросил: - Но скажи мне, как ты узнал, что я не умер? От Пиганьоля?

- Он был лишь вестником ваших подвигов, Тонтон. Ах, эти рассказы о подвигах гренадера Донадье! Тысячу раз я замирал от страха в мгновения, когда вы героически гибли под стрелами ирокезов.

- Да, вот что постоянно стояло у меня перед глазами, - хмуро сказал ирокез. - Я не хотел, чтобы моя бедная Фелиция лишилась пенсии вдовы военного. И так достаточно грустно быть вдовой. Тем более, небогатой... А так и было! Вот что меня грызет теперь.

- Будьте покойны! Она имела свою пенсию.

- Вдовы?

- Да.

- Но ты же знал, что я не убит. Следовательно, Фелиция не могла быть вдовой.

- Официально она была ею. Но кто-то, не знаю как, знал правду! Граф Бальзак.

- Боже! Мой командир из Третьего Драгунского во-время этой чертовой войны.

- По чистой доброте, по христианской добродетели и человечности, пенсии, назначенные вдовам действительно погибших из его полка, были назначены и вдовам пропавших. Я узнал это от человека, называвшего себя Брат Анже и достойного этого имени. Он был моим ангелом-хранителем до самой смерти.

- Нас было шестеро, - сказал экс-Донадье Виктор после молчания, во-время которого, может статься, он от всей души благодарил за доброту графа де Бальзака, который, слава Богу, освободил от всех забот Фелицию.

- Шесть?

- Шесть пропавших. Во-всяком случае из моего полка.

- А пятеро других?

- Они погибли, - сказал Виктор, упомянув о здешнем влажном климате. Затем, вновь сев и погрузившись в мысли, они выпили ещё рому.

Снаружи гудело празднество, и Тюльпан, слегка взволнованный, спросил, действительно ли не снимут скальп с английского офицера, в чем Большая Борзая его уверил, бросив взгляд на происходящее снаружи, где занимались экзекуцией охотника-голландца, продавшего племени тускароса картуши, в которых порох был заменен на смесь муки с сажей. Голландец, пойманный и закованный шесть недель назад, ожидал визита одного английского генерала, в честь которого произошла бы экзекуция, теперь совершаемая с благословления Лафайета по случаю смены союзника. Как бы ни сомневался Тюльпан, что это не должно было понравиться генерал-майору, он ничего не сказал, постаравшись не раздражать Тонтона - ирокеза, который за двадцать лет стал настолько индейцем, что привык к подобным публичным развлечениям. Он скорее готов был ещё немного выпить рому, чтобы притормозить свое слишком живое воображение и не представлять сцену, восторженные крики с которой говорили сами за себя. Вернувшись после стольких лет забвения, Виктор - он же Большая Борзая - спросил его, действительно ли Фелиция вышла замуж за Пиганьоля, и услышал следующее:

- Пиганьоль, не имел никакой выгоды от вдовы, бесчестно спя с ней. Она тебе нравилась, а я уверен, что это было так, ибо это прекрасная наседка, женись, мой друг, женись. Если ты мне в этом поклянешься, я спокойно дезертирую.

Было видно, что Донадье даже на таком расстоянии испытывал острое чувство ответственности перед своей супругой, которую он покинул, заботясь о себе. И на круглой физиономии, раскрашенной разноцветными мазками, возникло классическое выражение наиплутейшего плута, признанного невиновным. Да, Пиганьоль действительно женился на Фелисите.

- Возблагодарим Господа! - воскликнул Большая Борзая, у которого чтение Священной Библии отточило лексику. - Сделал ли он её счастливой? Это меня давно беспокоит.

- Это скорее она сделала его счастливым, - ответил Тюльпан.

- А, хорошо! - молвил тот. И так как он помрачнел, Тюльпан вероломно спросил:

- Что так вас огорчило?

- Может понравиться, что ваша жена осчастливила кого - то другого, а не тебя? - проворчал Большая Борзая, не знавший, что высказал истинную правду.

- Тонтон! Вы дезертировали одновременно и от неё и от Франции.

- И что? - разгневался Тонтон (прекрасно отдававший отчет в своей нелогичности). - Ну ладно, ладно, я хотел этого, - проворчал он. - Истинная правда, я хотел этого. По крайней мере, надеялся, что он так же осчастливит её.

- Конечно, ему нравилась пенсия за вас. Но он очень любил Фелицию, и я должен сказать, что как муж и как приемный отец он был лучше предшественника.

- Предшественник? Был предшественник?

- Да, Филибер Тронш, невзрачный мастер - оружейник...

- Тронш? Но я знал его! Он тоже жил на улице Косонери. Вместе изучали катехизис. Не говори мне, что Фелиция вышла замуж за Тронша!

- Ну да

- Не хватало, чтобы она сожгла мосты! Тронш* со своей башкой! Если бы я знал, что у меня будет такой приемный сын, я бы никогда не ушел.

* Тронше (фр. tronche) - башка.

- Это было бы лучше всего: мои ягодицы до сих пор пылают от воспоминаний о Тронше. Фелиции - тоже. К счастью он протянул недолго: замерз однажды на улице. А немного погодя Алцест Пиганьоль, до этого скромный нахлебник, перебивавшийся с одного на другое, рассказав о вашей кончине, перевел разговор на женитьбу, прикарманив пенсию Фелиситы и мою.

- Ты получал пенсию?

- Брат Анже, о котором я говорил, а кем он являлся на самом деле, никто не знал, сказал мне, что какая-то важная особа, которая произвела меня на свет, продолжала интересоваться мной..., на почтительном расстоянии.

- Так скажи, сынок, ты голубых кровей?

- Я надеюсь однажды ответить на вопрос о цвете, - ответил Тюльпан уклончиво. - Во-всяком случае, какая бы кровь ни была: белая, голубая или красная, ей я обязан своей пенсией и повышенной заботой, оказываемой вашим Пиганьолем.

- Мой Пиганьоль! Мой Пиганьоль! Я не знаю, что ты этим хочешь сказать, но если Пиганьоль по-свински обошелся с тобой - это не причина называть его моим. Я не давал ему благословления стать приемным отцом малыша, пристраиваясь к его пенсии. В особенности если малыш вел себя неплохо если я правильно понял?

- Долго рассказывать, как меня приютила прекрасная молодая вдовушка, хозяйка модного магазина. Элеонора Колиньон...

- Приютила? Я должен сказать: "Хей! Хей?"

- Можно. Можно сказать ещё - хи, хи!, если я вам объясню, что у Элеоноры была восхитительная дочка, Фаншета, но не рассказывать же вам о моем первом боевом крещении...

- Мать и дочь, черт возьми! Извини. Продолжай. - То есть я хочу сказать... У меня однажды были две сестры, - сказал он как в бреду, но тотчас спохватился: - Извини меня, я слушаю, - и продолжал дальше, не слушая, - Рафаэла и Анжелика, так их звали. Так ты сказал...

- Что деньги на мое содержание перешли к Элеоноре, что взбесило Пиганьоля и он задумал её обобрать. Для этого он вел переговоры с неким Хлыстом, ужасный типом. К счастью, я знал уже о лжи насчет вашей смерти. К тому же его попытка дезертирства обошлась ему тремя годами тюрьмы. Тогда, утром, я встретил его на улице и предупредил, что он не скроется от брата Анже и меня. Пообещал дать Фелиции адрес бюро того самого графа де Бальзака, где она могла бы получить все необходимые разъяснения и о вас и о нем. Он тотчас взвесил все последствия и тут же согласился с оставшейся ему одной лишь пенсией Фелиции и выказал честность, отказавшись от выкупа. Должен сказать, мы холодно простились, в надежде никогда не видеться вновь.

- Хорошо, сынок - провозгласил, помолчав, Большая Борзая, слушавший Фанфана с интересом и нарастающей симпатией.

- Мы, ирокезы, говорим: "он осмелился показать свой зад бизону", что означает: у него нет страха перед опасностью. Ты мне представляешься малышом, посмевшим показать зад бизону. Или мужчиной, взявшим трех молодых жен.

- Я предпочел бы последнее, - убежденно сказал Тюльпан.

- Надо представить тебе моих дочерей, - все ещё мечтельно протянул гренадер Донадье. - У меня их пять. - Он рассмеялся. - Сможешь ли ты представить себя ирокезом?

- Смогу, - рассмеялся и Тюльпан. - Я был пехотинцем в королевской армии. Я сражался на Корсике, был бездомным, нищим, продавцом угля и шпионом в Англии, где мне не удалось выкрасть планы нового оружия, позволившего бы быстрее разгромить "омаров". Я страдал потерей памяти, был любовником англичанки, привезшей меня в Бордо, где я стал любовником её сестры, и откуда отправился в плавание с Лафайетом.

- Надеюсь, - сказал Большая Борзая, потрогав его бицепсы, - что Фелиция тебе понравится.

- Фелиция?

- Моя младшая, пятнадцати лет. Я её назвал в честь той Фелиции.

Затем, настаивая может быть потому, что он разгадал Тюльпана, удивленного и заинтригованого одновременно, - как всегда бывает, когда неожиданное приключение появляется на горизонте, приключение начинающееся в самом себе, что свойственно подвижным душам, имеющим тайные сердечные раны - из-за необычной перспективы, открывающейся перед ним:

- Не плохо быть ирокезом, знаешь, Фанфан. Это благородный народ, немного трудный, но чувствительный, с открытым сердцем, когда их рука не занята томагавком. Они быстро привыкнут к тебе, если ты привыкнешь к ним. Они знают, что если ты их поймешь, тогда Великий Маниту отблагодарит тебя по заслугам и они тебя примут.

И из уст старого француза вырвался меланхолический призыв:

- Мне очень хотелось бы видеть тебя своим зятем. Разговоры о старых добрых временах (он, очевидно, хотел сказать своих), о Париже, Сене. Наконец, все это (молчание). Чего мне не достает - это вина. - И тут же обожженный солнцем горожанин, ошалевший некогда из-за суеты и шума предместья Сен - Дени, выпалил с жаром:

- А тишина, старина! Великое молчание леса и прерии. Чистый, прекрасный воздух. Родники без привкуса дерьма, подобно воде в Париже. Знаете ли вы, парижане, что такое тишина и чистый воздух? Уже в мои времена предместье Сен-Дени было вертепом, где тысячи ночных горшков опорожнялись через окно, а что же там сегодня?

- Ничего, - ответил Тюльпан, - Во время моего последнего визита - все те же ночные горшки, угробившие остатки воздуха. (И посерьезнев вдруг:) Благодарю за ваше предложение, Тонтон. И я не сомневаюсь, что ваша Фелиция мне понравится. Но подумайте, столько преодолеть на пути в Америку, это не делает чести, если теперь... когда ...

Две вещи помешали ему закончить фразу: внезапное сознание, что лагерь (давно ли уже? Быть может, всего несколько секунд?) погружен в тишину, затем внезапное появление в вигваме Лафайета.

Лафайет был бледен, с изменившимся лицом. Тюльпан обеспокоенный и этой тишиной, и этим вторжением, тотчас обратился к нему:

- Что произошло, мсье генерал-майор? Почему не слышно больше голосов?

- Все кончено, - тихо сказал маркиз, наполняя себе чашу ромом и лихорадочно выпив её.

- Что "все кончено"? - Тюльпан уже видел расторгнутый союз. Но речь шла, к счастью, не об этом, как заверил его Большая Борзая.

- Голландский охотник, - сказал Большая Борзая, - фьюить. - И, согласно обычаю, все замолчали, давая возможность душе спокойно достичь врат Вечности.

- Не нравится мне все это, мсье Большая Борзая, - сказал Лафайет. - Я могу смотреть в лицо опасности и смерти, но не так, как вышло с этим беднягой.

Он прикончил свой ром и сказал, что уже время возвращаться в лагерь вирджинцев, чтобы сообщить им счастливую весть о союзе, заключенном сегодня.

Душа охотника, должно быть уже достигла Великой Прерии, ибо, едва они вышли, сопровождаемые Большой Борзой, крики и бой барабанов вновь возобновились. Толпа и приветствия сопровождали их до лесной опушки, но только Большая Борзая проводил их под сень деревьев. Он указал короткий путь, известный только ему. Десять минут спустя во-время их прощания генерал-майор не был очень удивлен, услышав от Тюльпана, пожимавшего руку старому ирокезу на французский манер:

- Пока, Тонтон. И до скорого. - И услышанному ответу:

- Пока, сынок!

Он мог бы охотно воскликнуть:"можно сказать, что вы пасли вместе свиней, Бог мой!" Но, не способный на столь тривиальную фразу, генерал-майор довольствовался мыслью, что встав за столь короткое время на дружескую ногу с ирокезом, пусть даже бывшим французом, Тюльпан показал способность интриговать и дипломатический талант, которого он не замечал до этого, и поднялся в его глазах. Так как вся правда ему никогда не открылась, он остался убежденным до конца своих дней, что Тюльпан, если бы учился, был бы полезен на дипломатической службе.

В свою очередь попрощавшись с Большой Борзой, он направился по тропе, а старик задержал Тюльпана за рукав.

- Когда?

- Когда что?

- Ты мне скажешь сейчас, из-за чего ты отправился в Америку? Почему?

- Из-за девушки.

- Черт подери! С такими глазами и твоей рожицей ангелочка-ворюги, мог ли я в этом сомневаться! Вот почему мсье отказывается от моей Фелиции (он улыбнулся)! Расскажи, шельма.

- Это было во время экспедиции на Корсику. Я встретил её там после того, как дезертировал. Вся её семья была расстреляна французами. Я спас её от бандитов, а потом она спасла мне жизнь. По случаю, благодаря старому другу Картушу, - двойному, тройному или учетверенному агенту, я уже не знаю, мы покинули остров. А потом в Средиземном море наше суденышко было атаковано английским фрегатом. Картуш и я спаслись, а она, ну ... она попала в руки англичан. Вот почему однажды я оказался а Англии, о чем я тебе рассказывал...

- Словом, с тех пор ты странствуешь по свету!

- Ты понимаешь, ради этого я и живу, не обращая внимания ни на что больше, - лишь бы найти её. В Лондоне она была у капитана Рурка, командира фрегата, одним словом. Но когда я наконец нашел его, он был мертв. Рурк повесился в своей комнате. А она? ... Исчезла. И затем однажды одна женщина, Дебора Ташингем, подобравшая меня под Лондоном, когда я потерял память, привезла меня в Бордо, к своей сестре, Авроре Батендье... Ты меня понимаешь?

- Две сестры, с которыми ты спал, или это другие?

- Нет, именно эти.

- Итак, твоя женщина...

- Она заговорила о свадьбе, на которой присутствовала два года тому назад, в Лондоне, свадьбе капитана Диккенса, уехавшего в Америку двумя днями позже вместе с молодой супругой...

- Летицией, - перебил Большая Борзая. - Летицией Диккенс, сказавшей мне однажды в Филадельфии: "Хорошие же вы совершаете ошибки во французском для француза!" Боже, сынок, она самая прекрасная женщина, какую я видел! Ты прав, она стоит того, чтобы в поисках её перевернуть свет. Отлично, попытаемся все как-нибудь утрясти, сынок. Я же говорил, что полюбил тебя навсегда, так, будто сам вскормил тебя?

- Мсье Тюльпан, - сказал сурово Лафайет, когда лейтенант догнал его, если бы не неотложная нужда, заставившая меня остановиться, я вернулся бы без вас и вы бы потерялись.

- Мсье генерал-майор, я видел, что вам нужно было справить нужду, и счел благоразумным остановиться на расстоянии.

- Оставив меня одного, без прикрытия.

- Этот лес наводнен только нашими друзьями, мсье, благодаря вам.

- Да...Ох, и вам также, мой дорогой, - сказал маркиз смягчаясь. У него не выходила из головы скорая победа Тюльпана над Большой Борзой. Затем, закончив приводить себя в порядок, он удивленно спросил:

- Что за ангельская улыбка, мсье Тюльпан?

- Мсье, я думаю, что Бог есть.

- Естественно, есть. А что? Вы его встретили?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Летиция на краю света.

1

Самая красивая девушка под небесами всех континентов, та, чья грация, молодость, прелестная кожа матового оттенка, превосходные темные волосы вразлет и особенно черные бриллиантовые глаза с нежно-задумчивым и смиренным взором стоили того, чтоб из-за них тысячу раз обойти весь свет, этой ветреной мартовской ночью шила при ярком свете шести свечей, стоящих в серебряном канделябре на круглом столе. Она сидела в кресле, обтянутом тонким полотном с цветочным рисунком - подарком её друга вождя Кут Луйя, покинувшего некогда Францию и затерявшегося в безмолвии Нового Света, обретшего там вновь желание жить, угаснувшее было со смертью его горячо любимой супруги, как он рассказывал со слезами на глазах. Вообще-то индеец никогда не плачет, но этот был из Парижа! Она вспоминала о нем, полагая, что никогда его больше не увидит, тем более после недавно полученой ужасной новости о переходе на сторону американцев союза пяти племен, членом которого было и племя Кут Луйя.

Комфортабельная комната, полная старинной навощеной мебели, привезенной с Юга, была хорошо прогрета камином, где поленьями искрили и потрескивали из-за ветра, завывавшего в трубе. Из всего небольшого деревянного двухэтажного дома, расположенного в одном из лучших кварталов Филадельфии, Летиция предпочитала именно этот небольшой салон с его тяжелыми желтыми драпировками. Спальня её пустовала, сохраняя её мучительный секрет.

Маленькие бронзовые часы не камине показывали одиннадцать, и она сказала себе, не зная доставляет это ей удоволь ствие или нет, что муж придет сегодня ещё позже, застряв в картографическом бюро с беспрестанными штабными совещаниями и придирками высшего командования.

Протянув руку к медному колокольчику, стоявшему рядом с канделябром, чтобы позвать молодую прислугу-негритянку, она передумала. Нет нужды беспокоить бедную девушку, должно быть, уже давно спящую. С канделябром в руке прошла на кухню, поставила погреть немного молока на ещё не погасшую плиту и подошла взглянуть от скуки в окно на узкую и темную улицу. Иногда порыв ветра мимолетно доносил сюда эхо шагов патруля, и больше ничего, только ветер, меланхолический ветер, меланхолическая ночь, меланхолическая жизнь.

Выпив свое молоко, направилась к лестнице, ведущей в её комнату, - и не решилась подняться, хотя её клонило ко сну. Вновь вернулась, освещая путь и заставляя плясать тени на стенах, в свое кресло, чтобы опять заняться шитьем, без всякого выражения на лице, подобающего почтенной супруге почтенного офицера британской армии Ее Высочества.

Она была там уже с четверть часа, когда подняла глаза и прислушалась, уловив какой-то слабый звук в доме: кто-то стучал, но очень осторожно, во входную дверь! Конечно не Диккенс, у него свой ключ.

Дойдя до середины вестибюля, она мгновение подождала, усомнившись, но повторившийся стук, теперь посильнее, убедил, что она не ошиблась. Живо вернувшись в салон, открыла верхний ящик комода и достала пистолет. Быть начеку она привыкла, а вооружившись, выполняла просьбу мужа. Действительно, по городу бродили бесконтрольно дезертиры и бродяги всех мастей, не считая коренных жителей, не всегда враждебных к англичанам, но достаточно дерзких. Иногда находили убитых солдат. Три недели назад жена лейтенанта кавалерии заживо сгорела в доме. Группа взломщиков подожгла дом и тотчас же исчезла.

Сжимая пистолет, она подошла к двери.

- Кто? - спросила она. - Кто там?

- Откройте поскорее - патруль спускается по улице. Я - Кут Луйя, мадам.

Она открыла замок, распахнула дверь, опустив свое оружие и подняв при этом канделябр - даже не спросив что от неё нужно индейцу - и оказалась лицом к лицу с кем-то, кто совсем не походил на Кут Луйя.

Этого типа в охотничьей одежде, бобровой шапке, натянутом до самых глаз, с усами и короткой бородкой, она не знала. И даже никогда не видела! Толчком ноги Летиция захлопнула дверь, бросив:

- Уходите или я стреляю! Вы не Кут Луйя.

- Мадам Летиция (голос был паническим), патруль приближается! Меня повесят, если схватят. Пресвятая Дева, клянусь вам, я - француз, "столь плохо говорящий по-французски для француза, когда он говорит по-французски", как вы мне сказали однажды.

Она открыла вновь.

- Входите.

Вновь закрыв дверь, защелкнула замок. Патруль тяжелой поступью прошел мимо. Затем все стихло. Кут Луйя, настоящий или ложный, неподвижно смотрел только на пистолет, направленный в его грудь. Наконец Летиция иронично рассмеялась.

- Конечно, это фраза, сказанная мной однажды Кут Луйя. Ну, отвечайте по-французски! Кто вы?

- Большая Борзая.

- Сколько у вас детей?

- Пять, мадам. Виктор Донадье к вашим услугам. Должен ли я вам показать мой мизинец на ноге, потерянный в сражении при Брандивайн, на который вы наложили первую повязку?

- Нет нужды, я начинаю вас признавать. Правда Кут Луйя запомнился мне мужчиной покрупнее.

- Я прошагал пять дней и пять ночей почти без пищи...

- И иначе одетым.

- Я не могу прогуливаться меж английских постов как вождь ирокезов, ставший их врагом. Из-за этого и отрастил себе бороду и усы.

Она провела его в салон, положила пистолет на место, пошла на кухню сделать сэндвич из говядины, наполнила кружку пивом и принесла её Большой Борзой, утомленно развалившемуся на софе. Только после того, как он немного пришел в себя, она сказала:

- Это безумие - сейчас явиться в Филадельфию. Вы подвергаете себя смертельной опасности. Что за причина привела вас? Меня увидеть? Но зачем?

- Ничто не сравнится с тем, из-за кого я пришел, кто вам дорог и любим, мадам. Я обещаю, вы поймете...

- Я плохо понимаю. Обещаю что?

- Вначале, я передам вам вот это.

Он покопался в кармане и достал оттуда маленький круглый предмет, гладкий, чуть выгнутый. Это была камея Тюльпана, переданная ему в лесу в момент, когда они расставались. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Большая Борзая не осмели вался смотреть на мадам Летицию Диккенс. Но когда он поднял глаза, то подумал: - "Никогда я не видел, чтобы так бледнели".

С камеей меж дрожащих пальцев, с застывшим взглядом, Летиция казалась теряющей сознание. И голос её был едва различим, когда она сказала:

- Значит он не умер? Тысячи раз я думала: - "Он умер, он умер... Иначе он бы нашел меня".

- Он вернулся, мадам. Он в Америке, у вирджинцев мсье Лафайета, и потому я его встретил.

- Он знает, что я здесь?

- От меня. Но он уже знал, что вы в Америке и примчался сюда. Не из-за битвы за независимость, а из-за вас.

В этот момент они услышали звонко отдававшийся в ночи галоп приближавшейся к дому лошади, путь которой освещался большим фонарем, который держал всадник. Всадником был полковник Элмер Диккенс. Отпустив поводья, он ускорял свое возвращение, ибо опасался оставлять ночью Летицию одну, из-за опасностей о которых мы уже упоминали. Было ещё одно опасение, но, слава Богу, она пока не шепнула ему на ухо. Спрыгнув на землю перед крыльцом, он взял лошадь за повод и отвел её в конюшню.

Летиция видела перемещающийся отсвет фонаря перед окном салона. Затем, три минуты спустя, когда он возвращался, услышав звук ключа, вставляемого в замочную скважину, она поспешно открыла окно и, обменявшись с Большой Борзой парой слов, выпустила того наружу, где он тотчас растворился в темноте.

Когда муж вошел в комнату, Летиция опять шила при ярком свете свечей. По крайней мере, она изображала это, но очень плохо. Руки дрожали так, что она тут же уколола иголкой палец, даже не почувствовав боли, совершенно утратив чувство реальности. Все что произошло казалось настолько обыденным и банальным, своего рода страшной комедией, где она была иной, совершенно иной, но пыталась играть саму себя, чтобы никого не удивить и не потерять вдруг хладнокровия. Рассмеяться безумным смехом, разразится рыданиями, или ещё Бог знает что сотворить. Ибо её экзальтация была двойственна: и розовая, и черная; а радость - безнадежна.

- Боже, - говорил Элмер Диккенс, поцеловав жену, и отойдя к огню согреть руки. - Теперь новые враги из-за этого проклятого союза племен. Думаю, что Лафайет отдал им форт на канадской границе, чтобы использовать его как базу для наступления на нас. В штате Нью-Йорк теперь будут хозяйничать индейцы. Прежде там снимали скальп с американцев, теперь будут с нас.

И так далее.

Его голос звучал словно с Луны или, более точно, это Летиция была на Луне, слыша его голос.

- Осталось ли ещё немного порто, моя дорогая? Я так устал.

Это действительно было так, ибо, когда Летиция спустившись с облаков, принесла ему стакан теплого молока, он выпил, не удивившись.

- Ты хорошо провела день? - спросил он.

- Превосходно, Элмер.

Только что у её в голове образовалась поразительная дыра: она не знала больше, сколько времени они женаты. Три года? Само время, казалось, рассыпалось в прах. Дорогой и добрый Элмер! Она слушала его (что за чертовщину он несет?) и смотрела как он ходит взад и вперед, и испытывала к нему ещё большую симпатию, чем обычно. Его хромота из-за пули, раздробившей в прошлом году левую коленку, которую она уже давно перестала замечать (не слыша даже стук о пол его левой ноги, не похожий на стук правой), вновь вдохнула нежное сострадание, испытанное ей во времена, когда они только познакомились и бывшее не из последних в букете сложных чувств, повлиявших на её согласие на брак.

Долговязый и немного сутулый (слишком много склонявшийся над картами), безвкусный и благовоспитанный, самоотверженный и набожный, этот сорокалетний человек вечно носил на своем безбородом лице страдальческое выражение, скрывающее его постоянное изумление от факта, что супругой у него это бесподобное создание, - Летиция, что заставляло каждую минуту спрашивать себя, достоин ли он её. Да, он немного староват, с бесцветным голосом, редкими волосами, и говорит он только о войне, не о любви. Летиция все время терзалась вопросом, желает ли она, чтобы он быстрее отмучился, либо она смогла его наконец полюбить. Вот почему было сказано, что её экзальтация была розовой и черной, а радость - безнадежной. Осмелимся сказать: она не знала, что делать с головой и сердцем. По крайней мере пока.

Но когда, наконец, часы пробили час ночи, Летиция отправилась в конюшню, где она назначила встречу Большой Борзой. А Элмер Диккенс погрузился в сон, вызванный отваром опиума, который он принимал каждый вечер, чтоб заглушить боль в раненой ноге, и чтобы не думать несколько часов, любим ли он, или Летиция дала согласие на брак лишь в признательность за то, что вырвал её из когтей зловещего, мрачного и развратного капитана Рурка.

Она же, вернувшись с небес на землю, сделала свой выбор.

- Мсье Кут Луйя, - сказала она Большой Борзой, вышедшему из глубины конюшни, услышав скрип открывшейся двери, - вы подвергли себя страшной опасности, принеся мне самую большую в жизни радость. Я буду вам вечно признательна. Уже годы, как мысленно я себя похоронила, но я вновь ожила в тот миг, когда вы мне сказали, что Фанфан жив и не перестает любить меня. Мсье Кут Луйя, я тоже никогда не переставала любить его и ни на минуту он не покидал моих мыслей и моего сердца.

- Было бы лучше, если бы он услышал это из ваших уст, мадам - сказал Большая Борзая, и решительно продолжал: - И это вполне возможно. Я хочу сказать, мне ничего не стоит покинуть с вами Филадельфию и перебраться в лагерь Вэлли Форж, куда вернулся он.

- Но как? Ведь невозможно пройти через армейские кордоны. Я даже спрашиваю себя, как вы смогли сделать это?

- Потому что я прошел через охрану ирокезов. Они, как и я, все ещё ваши союзники, но прежде всего ирокезы. Мы пройдем, заплатив немного золота, которое я захватил с собой.

На мгновение воцарилась тишина и Большая Борзая подумал, что ошибся, подозревая недомолвки в словах мадам Диккенс. Но нет, он не ошибся. Он это понял по долгому молчанию, прерванному ею со вздохом: - Не в этом дело, друг мой. (Плакала ли она? Казалось её голос надломился). Все дело в том, что я не могу покинуть полковника Диккенса. Это будет отвратительно и бесчестно. Мсье Диккенс спас меня, когда я была несчастнейшей из всех живих существ в Лондоне, и дал мне свое имя. Он сама преданность и лояльность. И, он, вы это знаете, болен. Я не могу усугубить его несчастья, ответив на всю его доброту черной неблагодарностью, обесчестившей бы и его, и меня. Вы понимаете?

- Да, мадам. Но думаю, что Тюльпану понять будет труднее: он молод, увлечен, влюблен.

- Но разве у него нет чувства чести?

- Трудно думать о чести и уважать самоотречение, когда влюблен и когда исходил весь свет из-за этой любви. Подумайте еще, мадам

- Нет, мсье Кут Луйя, даже думать об этом уже оскорбление, наносимое моему мужу, - мягко возразила она. И он понял, что не нужно продолжать, бесполезно.

"- Какая волевая женщина!" - подумал он, направляясь к двери. А когда он исчез, волевая женщина упала на солому и разрыдалась, как маленькая девочка.

2

Около сорока дней спустя после этой печальной встречи, числа двадцатого мая, молодой человек, переодетый горожанином и весь забрызганный грязью, так как уже десять часов он шагал под дождем вдоль тракта по размокшим тропинкам, откуда было легче спрятаться в лесу в случае нежелательной встречи, готовился совершить поступок, который можно было счесть безумным или героическим, - но он его никак не расценивал.

Его подталкивала сила более мощная, чем разум и соображения осторожности. Это был Тюльпан, и приближался он, засунув руки в карманы и насвистывая, к Филадельфии.

Маленький поселок Баррен Хил, господствующий над долиной Шуикил и областью к востоку, в излучине реки Делавар, он покинул в полночь, внезапно, зная, что его постигнет неудача, но отказываясь верить в это.

Покинув Вэлли Форж, в Баррен Хил они прибыли накануне, и теперь там размещались две тысячи солдат и пять пушек под командованием Лафайета, с которым были генерал Потерс, ополченец из Пенсильвании, генерал Пур, капитан Маклин со своими вольными стрелками и пятьсот пятьдесят ирокезов под предводительством Большой Борзой.

Цель экспедиции: по срочному приказу главнокомандующего Вашингтона проверить, верны ли сведения шпионов, что войска генерала Хоува готовятся оставить Филадельфию. С момента подписания союзного договора с Францией такое предположение становилось правдоподобным, ибо, если французская флотилия войдет в Делавар, перерезав коммуникации с побережьем, и высадит экспедиционный корпус для соединения с войсками из Вэлли Форж, положение Хоува в этом городе станет угрожающим. И следующая цель: если англичане действительно собираются отступать, - максимально их изнурить и преследовать.

Потому и находился Баррен Хил в предверии войны, в ожидании возможного большого сражения с двенадцатью тысячами "омаров"из Филадельфии, сейчас заполнявшими дорогу, по которой не шел, а летел Фанфан - на крыльях любви и с гневом в душе.

Большая Борзая точно предсказал: Тюльпан услышит новости с разочарованием и досадой. Ведь он дошел даже до обвинения, что Большая Борзая отнеся к его делу спустя рукава.

- Но, Боже, ослиная голова, я же сказал, что она любит тебя...

- Если бы она меня любила, то последовала бы за тобой!

Он не отказывался от этих слов, и впрямь подозревая, что больше не любим, забыт, и упорно желая все прояснить. Прекрасная и трогательная сцена с Летицией, крики и слезы, - вот что представлял он себе. И в заключение он сам на лошади, с Летицией впереди, поспешно возвращающиеся в Баррен Хил.

Он словно закусил удила все эти сорок дней, не ведая, что однажды утром окажется так близко от места, где живет Летиция. Конечно, - думал он с грустью, перепрыгивая через лужи, он может потерпеть неудачу; Филадельфия окажется пуста; можно попасть под трибунал за дезертирство после возвращения; быть убитым каким-нибудь "омаром", едва войдя в го род, и даже просто не преодолеть сторожевые посты. Но он плевал на все. Он плевал на это из-за неодолимого сентиментального желания, позвавшего его в путь: оказаться лицом к лицу с Летицией, выйдя победителем или побежденным, похитителем или изгнанником - это стоит большего, чем возвращение в Вэлли Форж!

Быть убитым на месте или растреляным по возвращении, или, что было менее предпочтительно, затеряться среди американских просторов, стать ирокезом и жениться на Фелиции-дочери Большой Борзой - все лучше, чем вновь оказаться под юбками Присциллы Мильтон. А в этот раз он не отвертится. Она наденет ему кольцо на палец. За три дня до ухода в Баррен Хил в лагерь прибыл ирландский кюре, о чем ему Присцилла и сказала:

- Наконец, дорогой, можно узаконить наши отношения!

Те, кто прекрасно знают Тюльпана, знают и его девиз по такому случаю: бегство - путь к спасению. Но нельзя в Вэлли Форж исчезнуть с той же легкостью, как в Париже, поменяв квартал, где живешь. А в Вэлли Форж он ещё и узник своих обязанностей. И скажем также, не будучи слишком щепетильны, Присцилла не была ему противна, он очень любил её укромные местечки, но противился мысли, что она станет препятствием между ним и двумя тысячами солдат, не считая Лафайета. Действительно, что за неприятность!

Он покинул Баррен Хил в полночь, сейчас было десять часов утра. Десять часов, в течение которых он не переставал шагать, не очень быстро из-за темноты, необходимой осторожности и жалкого состояния дороги, указанной ему Большой Борзой, который был в курсе его похода и только сказал ему, по качав головой: "Хорошо, сынок! Удачи! Если это сорвется, всегда есть Фелиция". После чего нарисовал план, позволяющий достаточно легко найти дом Диккенсов.

И все тот же Большая Борзая дал ему тайно в своем вигваме костюм горожанина. Конечно, бывший в моде в Париже двадцать лет назад. Поддавшись ностальгии, Большая Борзая сшил его, но никогда не надевал из боязни показаться смешным. Он всегда возил его с собой и часто надевал тайно до тех пор, пока это позволяло его телосложение. Итак, Тюльпан был одет как его отец, если бы он у него был, и походил на небогатого празднично одетого буржуа, шедшего в то утро в Филадельфию. Ему оставалось преодолеть около лье под этими непрекращающимися потоками дождя, прежде чем оказаться в волчьей пасти, рассчитывая, что зубастые челюсти не сомкнутся на нем, сопровождаемые бранью и мерзским сквернословием, издавна испортившим репутацию нижних чинов британской армии.

* * *

Самый элементарный принцип военного искусства, который он уяснил, состоял в том, чтобы как можно меньше выставляться. Тюльпану нужно было укрыться и дождаться следующей ночи, чтобы броситься играть героя-любовника. Но не в его намерениях было вести себя разумно, особенно если в глазах Летиции он собирался предстать не существом разумным и предусмотрительным, а напротив, как ослепительный архангел, если можно так выразиться, отбросив личину безвестного горожанина.

Но...

Но когда он начал подниматься по узкой улочке, окаймлен ной редкими домиками и сворачивавшей за угол в двадцати шагах от него, из-за угла вдруг выскочила и понеслась во весь дух упряжка из шести лошадей с ломовой повозкой, груженой бревнами. Испуганный возчик вопил что было сил и натягивал как безумный поводья. Было ясно, что он не справляется с взбешенными лошадьми. Болид несся с безумной скоростью (прежде чем перевернулся через сто метров) прямо на Тюльпана. Прыжок в сторону не позволил его раздавить, но заставил потерять равновесие и свалиться в находившуюся там выгребную яму с навозной жижей. Она была так глубока, эта яма, что - он нырнул в неё с головой. Когда он мгновением позже вновь оказался на поверхности, задыхаясь и стряхивая отвратительную жижу с рук, в нем не осталось ничего от фланирующего парижанина, зато он стал похож на ассенизатора, с которым приключилось несчастье на работе.

Что за унижение! Что за ужасная насмешка судьбы! Может быть, в своем стыде и ярости он там и остался бы, чтоб навсегда забыть о своем позоре, если бы раздавшийся смех не перевел этот самоубийственный импульс в агрессивное желание вырваться оттуда и влепить пару затрещин тому, кто посмел смеяться над ним в такой момент.

Навозная жижа, стекавшая с волос на глаза, мешала увидеть кем, был нахал и где он находился. Наощупь он доплыл до края и там ухватился двумя руками за мокрую землю, которая подалась и килограммов тридцать её заставили Тюльпана вновь окунуться в свою ванну, медленно прогружаясь в вечное молчание. Тогда это и произошло: он почувствовал, что зацепился невесть за что штанами и медленно всплывает. Все ещё задыхающийся, он был вытащен на берег, восстановил дыхание, выплюнул дерьмо, протер глаза и увидел своего спасителя. Девушка лет двадцати держала ещё в руке багор, которым воспользовалась, чтобы зацепить его за брюки, и безумно смеялась.

- К счастью, я была у окна, - щебетала она с неистощимым юмором, Иначе вы послужили бы удобрением для моего маисового поля.

- Велика честь для вашего маисового поля, - ответил надменно Тюльпан. - Но вы хорошо сделали, дав знать, что этим удобряется. Это мне позволит в будущем не употреблять маис. И перестаньте смеяться, прошу вас. Нет нужды подчеркивать всю смехотворность моего положения.

- Вы неблагодарны по отношению к тому, кто только что вытащил вас из воды, - сказала она.

- Из воды! - воскликнул он, вставая на ноги: пугало огородное, оставляющее за собой черные и бурые следы, промокшее как губка и тошнотворно пахнущее, хлюпающее при каждом движении. - Из воды? Вы называете это водой? Если бы в такой вот воде плавал Моисей, вся история была бы другой, ибо он умер бы от удушья!

- А чашечка чаю не доставит вам удовольствия? - с прелестным кокетством спросила вдруг незнакомка.

- Чашечка чая? Чтобы вычистить все это?

- Но я вам устрою заодно и ванну, - воскликнула она, вновь рассмеявшись столь дружески, что Тюльпан перестал хмуриться и попытался улыбнуться.

- Отлично, - сказал он. - И спасибо за спасение.

В нескольких метрах стоял маленький одноэтажный дом, куда он и проследовал за ней, продрогший от холода и с горечью во рту, заметив тем не менее, что её красная юбка, чуть ко ротковатая, открывала точеные лодыжки и икры приятной полноты.

- Меня зовут Ненси, - сказала она, пропуская его в крохотную прихожую.

- А меня - Ральф.

- Привет, Ральф!

- Привет, Ненси!

- Разденьтесь там, чтобы не запачкать ковер в моем салоне. Я сейчас принесу вам лохань, полотенце и мыло - скомандовала она.

Когда вернулась вновь, он был совершенно наг, одежда в куче, на полу, и только шляпа - спереди, храня её стыдливость. Ненси долго ходила с кувшином к насосу во дворе, где кудахтали куры, чтобы наполнить деревянную лохань, принесенную ею - и, наполнив её, простодушно спросила:

- Хорошо? А чегоо вы ждете?

- Ну, это..., - промямлил Тюльпан.

- Я вам сейчас помогу.

- Ну, это..., - повторил он ещё раз, краснея. Она взглянула на него с насмешливым сочувствием и заявила, чтобы он не стеснялся: она медсестра в военном госпитале; раздетых мужчин она видит целый день.

- Но полумертвых, - сказал Тюльпан. - Я далек от этого, вы знаете. И к тому же, теперь, без навозной жижи в глазах я заметил, что вы очень красивы.

А она была красива, это верно. У неё было нежное ласковое лицо. И прекрасная грудь. И достоинства эти привели к тому, что с некоторого момента шляпа Тюльпана держалась сама по себе, будто на вешалке. Так что собравшись помочь ему вы мыться, Ненси на мгновение опешила, разинув рот.

- Это правда, что вы не полумертвый, - сказала она. - Что ж! Это меняет дело!

С каким пылом она его купала, с каким самопожертвованием обтирала, растирала и сушила! Он должен был об этом вспоминать до конца своих дней. Ее прилежание было столь велико, что стало жарко и пришлось снять вначале корсаж, а потом и юбку. Ненси Бруф, таково было её полное имя, родилась в Саратоге, осталась круглой сиротой, и была в армии Хоува уже шесть месяцев. Ах, Ненси Бруф, история ничего нам не говорит, был ли это её обычный метод восстанавливать силы воинов, но если это так - тогда военным повезло!

- Дорогая Ненси, - сказал Тюльпан бесцветным голосом, став чистым с головы до ног. - Вы вспотели.

Голос Ненси был также бесцветен, когда она ответила, что действительно так оно и есть.

Тюльпан живо опорожнил лохань во дворе, наполнил её из насоса, вернулся и принялся ухаживать за медсестрой так же, как это сделала она. Он её мыл своими руками, вкладывая в это действие всю ласку, чтобы не раздражать нежную кожу, но не без того, чтобы его мизинчик не освоился в каждом из укромных уголков. Это вызвало у Ненси Бруф благодарное бормотание, и она не смогла выразить свою признательность иначе как увлечь Тюльпана в свою кровать, где не меньше часа ублажала и увлажняла именно то место, восхитительность которого требовала, чтобы им занимались с особой заботой. И приготовившись таким образом, они без всякого труда совокуплялись во всевозможных позициях, и интенсивный артобстрел закончился лишь тогда, когда часы, стоявшие в углу, пробили пять ча сов пополудни.

Тогда, наконец, они принялись за чай. Эта маленькая традиционная церемония на англизированной территории как-будто не имела другой цели, кроме, разумеется, утоления жажды - как закрепить знакомство, но оказалась очень краткой, ибо заметив с ужасом, что соски её грудей вновь набухли, Ненси Бруф спросила, не может ли он вновь полечить её. Она казалась действительно встревоженной, и как галантный мужчина, Тюльпан не мог не позаботиться о ней. Что он и сделал, тут же на полу: терпения не хватило дойти до кровати. После чего прошел ещё час, и они познакомились по-настоящему.

- Как я уже сказала, мои родители умерли, дорогой. Ничего серьезного, просто грипп. И в поисках, как бедной сироте выжить в этой стране, где идет война, я стала медсестрой.

- Судя по вашим способностям, вы должны были спасти немало жизней, ангел мой.

- Были некоторые... Но редки, я вам признаюсь, те, кого я вырвала у смерти багром.

- Благословен будет этот багор, - искренне сказал Тюльпан.

- Благословенно будет мое маисовое поле, без которого я не вырыла бы яму для навоза - сказала, вторя эхом, Ненси Бруф с полными грудями и ляжками глаже, чем лучший персик. - Ральф?

- Да, сердце мое?

- Ральф как?

- Ральф Донадье. Мои предки - французы.

Это признание весьма подействовало на Ненси, которой покойная мать запретила читать Кребийона-сына, переводы которого передавались подпольно в Америке, как сатанинские сви детельства французской аморальности, и вот теперь в семь часов вечера она закончила упиваться из источника этой самой запрещенной культуры, если не её произведениями, то их конкретным воплощением.

- Господи Боже, - вздохнула Ненси Бруф. - Это ещё лучше, чем со Скоттом Бенсамом. Что я говорю? В десять раз лучше, ей Богу.

- Большое спасибо, - сказал Тюльпан, поднявшись и спрашивая себя, не пора ли убираться. - Кто это - Скотт Бенсам?

Она лишь потянулась, повернув к Тюльпану изумленное лицо.

- Сильнее, чем Скотт Бенсам! А между тем у того девиз: "Нет никого сильнее Скотта Бенсама". Это в его афишах.

- Это мне ничего не говорит.

- Настоящий атлет. Истинный колосс. Он поднимает сто двадцать килограммов, но в любви никогда не выдерживал более пяти часов. Тогда как ты... Браво! Браво! - крикнула она, аплодируя. Потом стала более серьезной: - Это главный аттракцион цирка моих родителей, и он был моим первым любовником. Ах! Он был бы не так горд собой, если бы видел вас.

- О! - воскликнул Тюльпан, который, казалось, что-то искал. - У твои родителей был цирк?

- Да, маленький цирк. Пять лошадей, три дрессированные пумы, два клоуна, акробаты и я с вольтижировкой на лошади! - Она вздохнула. - Это было прекрасное время. Со смертью моих родителей все пришлось продать, и животных тоже. У них были долги, ты понимаешь, и на этом моя карьера закончилась. Но я тебе клянусь, я все начну снова, Ральф.

- Я тебе это желаю, дорогая. Ты не находишь, что-то под горело?

- Ой! Черт возьми! - с ужасом воскликнула Ненси Бруф, кидаясь с кровати в соседнюю комнату, служившую одновременно кухней и прачечной. Услыша её крики сожаления, Тюльпан нашел её, пораженную, перед большим медным котлом, стоявшем на плите, откуда поднимался черный дымок.

- Твоя одежда, дорогой. Я поставила её кипятиться. О, Господи!

Да, одежда кипела шесть или семь часов, вода вся испарилась, на дне чана не осталось ничего, кроме потрескивающей и дымящейся ветоши и шляпы, от которой уцелели только чудом сохранившиеся поля.

- Вот чего никогда не произошло бы со Скоттом Бенсамом! - задумчиво констатировала Ненси Бруф. - Боже мой! что же делать?

- Я спрашиваю себя, можно ли прийти на деловую встречу, которая у меня назначена в городе, совершенно голым. Боюсьюсь, что это может быть неверно понято.

- Я придумала! Я заступаю в пять утра. Сегодня день отдыха. Будет удивительно, если я не найду в госпитале, во что тебе одеться. Там полная кладовая обмундирования с покойников!

- Нет, это не годится, - поморщился Тюльпан. - Эти вещи, приносят несчастье. Потом, опасно носить форму нелегально. И встреча у меня сегодня вечером.

Вернувшись в комнату, Ненси порылась в своем гардеробе. Сплошное разочарование. У неё была куртка, но с кружевным воротником, совсем не мужская, и ничего похожего на панталоны.

Тем не менее четверть часа спустя, когда сгустились су мерки, Тюльпан вышел из дома Ненси Бруф одетым. Ненси плакала, быть может от того, что он оделся, но в основном из-за того, что уходил.

- Ты вернешься, скажи? Ты вернешься, дорогой? Ты вернешься, мой супер-Бенсамчик?

- Не знаю пока, когда, ангел мой, но я вернусь, - поклялся он, зная, что никогда не вернется, но не давая ей впасть в меланхолию. Она махала ему платочком, пока он не скрылся за углом улицы, осторожно и достойно, как ходят лица духовного звания. На нем было длинное широкополое манто, закрывающее драные панталоны, и черный цилиндр. Все это было некогда одеянием квакера и до недавних пор подвешивалось на деревянном кресте, служа огородным пугалом на маисовом поле Ненси Бруф. Да, квакер не первой свежести.

3

Если самые великие начинания не кажутся безумием в тот момент, когда они задумываются, то их глупость, нелепость и выполнимость вдруг предстют воочию, когда отступать уже поздно. Именно в этом все больше убеждался Тюльпан, с каждым шагом все медленнее и неувереннее шагая к улице Глайель, где жили Диккенсы. Все, что он отказывался слышать в послании, переданном Большой Борзой - все эти слова о чести и признательности - теперь очень ясно всплыли в его мозгу и он почувствовал себя безоружным перед аргументами Летиции. Он знал её прямоту, силу её характера и подозрение стало переходить в страшную уверенность: Летиция не преклонится ни перед его, ни перед своей собственной страстью. А попытаться похитить её силой..., впрочем у него не было лошади, чтобы перебросить её через седло и ускакать галопом. Смертельная опасность, которой он подвергался, находясь в Филадельфии - опасность, которую он раньше упорно пытался преуменьшить теперь казалась ему все более реальной, и прогуливаясь среди достаточно плотной толпы в центральных кварталах он временами считал, что находится под наблюдением, и не только потому, что квакер получился довольно странного вида, но и изза его истинного лица. Слава Богу, становилось все темнее и все труднее что-либо прочесть на его лице.

Был ли он в какой-то момент готов повернуть назад? Возможно. Но вернуться с поджатым хвостом, чувствуя иронические взгляды Большой Борзой, презирая самого себя за то, что не исполнил своего намерения и отказался от встречи, которую, быть может, Летиция сама тайно ждет? Невозможно. Немыслимо. И всплывшее в памяти "Вперед, Фанфан, вперед 1, 0Тюльпан, труба зовет!" заставило его пойти твердым шагом, сжав зубы, не ведая, что произойдет, не зная, что он сделает, но решив сделать все, что нужно.

Пятнадцати минут ему было достаточно, чтобы набросать план, позволяющий избежать споров о чести, верности, признательности и прочих проблем, которые неизменно создаются в подобных ситуациях. Все очень просто: он не дискутирует ни секунды с Летицией. Все очень просто: он похитит её, на лошади, или нет. Все очень просто: это не он её похитит, а ужасный и таинственный квакер в высоком цилиндре, - шейный платок (тоже пугала) скроет лицо. Он наставит на неё пистолет, ибо у него есть пистолет, и скажет:

- Мадам, ни слова. Я не желаю вам зла.

А она:

- Кто вы, мсье?

А он:

- Мадам, тот, кто желает вам добра.

А она:

- Но тем не менее, вы меня принуждаете!

А он:

- Неохотно. И если я применяю силу, это не для нанесения вреда вам, вашему целомудрию, счастью и т. д.

- Но тогда, в чем же дело, мсье?

Дальше он не знал, как ответить. Но тогда... тогда он найдет слова. Главное начать, остальное приложится! "- Тюльпан, - говорил он себе, не обращая внимания на видимые трудности - ты выбирался и не из таких переделок." Один пробел. А если Летиция в столь рискованный момент будет не одна? Например, окруженная, десятком жен офицеров, с их чашечками чая и отставленными мизинчиками? Маловероятно в это время. Еще есть служанка-негритянка, как говорил Большая Борзая. Но разве служанка не падет на колени перед квакером, тем более с пистолетом?

Тюльпан знал, что полковник Диккенс рано домой не возвращается. И тем не менее, придя к третьему дому по улице Глайель, он осмотрел местность, которую знал наизусть, и, скользнув под покровом темноты в аллею, ведущую к конюшне, прошел под окном салона: полковник Диккенс был там.

Вот так неумолимые факты разрушают величественные планы. Окно к тому же было открыто. Это позволяло слышать, что говорилось внутри. Будь окно закрыто, ход истории был бы иным. Вот что произошло.

* * *

Тюльпан, скрывавшийся в темноте, тотчас узнал полковника Диккенса по описанию Большой Борзой, а точнее по хромоте. Он говорил, шагая по комнате с большим стаканом порто в руке. Какое-то время Тюльпан не пытался даже слушать, что он говорит. Все его внимание, пылкое и завороженное, было сконцентрировано на Летиции. Летиция! Моя Летиция! Она была великолепна, ещё более великолепна, чем в его воспоминаниях, она могла бы затмить солнце и, во всяком случае в глазах Тюльпана, мгновенно она затмевала блеклого Диккенса до такой степени, что Тюльпану даже в голову не пришла мысль завидовать ему. Летиция стояла спиной к камину, и, казалось, была не в настроении, в данный момент ничего не говоря, лишь комкая носовой платок. Тюльпан воспарил в мечтах и, если бы не удержал себя, то непременно прыгнул бы в салон. Что за препятствие - присутствие этого старого хромого идиота, останавливающегося каждые три шага, чтобы глотнуть свое порто. Как избавиться от него? Нельзя же убивать? И тут он принял решение. Несмотря на препятствие, которое представлял полковник, он будет действовать, как и предвидел. войдет, закрыв лицо платком, и увезет Летицию на лошади, потому что лошадь есть - та, что заржала в конюшне, в нескольких метрах от него. Предварительно оглушив не слишком грубо мсье Диккенса. Чтобы это сделать, достаточно спокойно позвонить во входную дверь и нанести ему прямой в челюсть. Потом - гони, во весь опор! План, полный непредвиденных сюрпризов, но у него нет выбора.

Но этот план тут же провалился, не из-за критики и трезвых размышлений, а потому, что вдруг полдюжины всадников, прибытия, которых он не услышал - так билось его сердце, спрыгнули на землю перед домом. Минутой позже полковник Диккенс открыл им дверь, так и не узнав о планировавшемся нокауте. Тюльпан поспешно отошел в тень, рядом с окном салона, наполнившегося шумом дружеских голосов и смехом. О ужас! Все пропало! Как же похитить Летицию из этого блистательного собрания, тем более, что все они - мужчины, и армейские офицеры! Что делать? Ждать, когда они уедут? Но, казалось, это будет не скоро: служанка вошла в салон, толкая широкий столик на колесах, уставленный бутылками и тарелками с ростбифом. Прием, это действительно конец! Теперь угрюмость хозяйки испарилась, Летиция подходила то к одному, то к друго му, улыбаясь и болтая о пустяках, Тюльпан готов был дать ей пощечину. Да, ждать, что ещё оставалось делать, вернее, что он мог сделать, ибо взгляд в конец аллеи, там где английские офицеры оставили лошадей, открыл пренеприятную вещь: два часовых с ружьями на плече вели захватывающий разговор о прелестях некой Кло! Какой ужас! В этот момент без всякого веселья он спрашивал себя, не проведет ли он всю ночь вот так, на ногах, прислонясь к большому дереву, скрывавшему его, созерцая то, что происходило в салоне. Впрочем, картину портили плохой плохой угол зрения и занавески, но тут, благодаря тишине, воцарившейся из-за того, что эти господа принялись за мясо с кровью, запивая его пивом, он услыхал весело брошенный вопрос.

- Это правда, мадам Диккенс, что вы не хотите быть на приеме у Лафайета?

Мгновение Тюльпану казалось, что он плохо расслышал. О каком приеме спрашивает этот тип? И какого черта жена полковника Диккенса может быть приглашена на прием, даваемый Лафаетом?

Ответ Летиции, даже если и был, потерялся в шуме голосов, из которого вдруг, выплыла следующая фраза, произнесенная краснорожим и рыжеволосым здоровяком, которого Тюльпан видел очень отчетливо, ибо тот находился у окна.

- Подумайте, дорогая, генералы Хоув и Клинтон будут очень опечалены, не видя вас там. Всеобщее торжество будет неполным, если не будет самой красивой женщина нашей армии.

- Клинтон? Хоув? Злейшие враги приглашены к генерал-майору? Где? Когда? Как? Почему?

- "Возьми себя в руки, - сказал себе Тюльпан вполголоса. - Ты слишком долго миловался с Ненси. Ты не ел уже много часов, Ты слышишь голоса, это точно."

Затем кто-то другой, может быть сам Диккенс, сказал то, что заставило рассмеяться всех этих господ: восемь тысяч солдат регулярных войск и наемников, с пятнадцатью орудийными расчетами в походе, и командовать парадом будет сам генерал Хоув.

- Не забудьте Грея! - воскликнул кто-то другой, - а если он укроется от Грея, стол будет накрыт в Шуикил Клинтоном и О`Xарой! - что вызвало у собравшихся новый приступ смеха.

Не смотря на кулинарные сравнения, Тюльпан, пришедший в смятение, начал понимать. И понял все, когда четкий и резкий голос Летиции сказал.

- Не критикуя вас, господа офицеры, я не испытываю никакого удовольствия присутствовать при унижении человека, пусть нашего врага. Я не испытываю радости от этого, а только стыд.

Двадцатью минутами позже, не пропустив ни фразы, Тюльпан знал уже многое. Он знал уже столько, что оставалось лишь дождаться за деревом отъезда офицеров, а его план похищения, ввиду более срочных дел, перенести на будущее, как бы это ни было обидно.

Часовые, стоявшие перед домом, не слышали, как скрытно к ним приблизился квакер. Квакер напал на них сзади, схватив своими сильными руками за шею и стукнув лбами друг друга, два раза, - этого было достаточно. Он придержал их за воротники таким образом, что они мягко повалились на землю, не причинив вреда. Потом он отвязал показавшуюся лучшей лошадь и поскакал рысью, ибо взошла луна и он не боялся, что его скакун споткнется. Он не боялся быть увиденным патрулем, - не было больше в Филадельфии такого количества патрулей, и он теперь знал почему.

* * *

- Мсье Тюльпан, я посылал за вами в пять утра, чтобы доверить вам разведку с Большой Борзой, вашим большим другом, разделяющим с вами палатку. Его нашли там одного. Ваш дорогой друг, мсье Большая Борзая, дал вашему отсутствию объяснения, показавшиеся мне несколько туманными. Вы отправились на сбор шампиньонов, которым сильный дождь последних дней, кажется, пошел на пользу. Так?

- Я нашел только поганки, мсье генерал-майор.

- А для заклятия злых духов, я думаю, вы оделись протестантским пастором?

- Квакером, мсье генерал-майор.

Так начался под бой часов в восемь утра в палатке Лафайета разговор между ним и Тюльпаном, которого часовой не узнал при его возвращении в Баррен Хил и немедленно привел к шефу, подталкивая штыком в спину.

Лафайет брился с помощью короткого клинка с перламутровой рукояткой, подарком герцогини Айенской, его тещи, напоминавшем о супруге Адриане, о которой он вспоминал только бреясь и когда писал длинные письма о своей славе. Порезав подбородок, глухо ругаясь и вытирая губкой капельку крови, он проворчал:

- Итак, мсье? Позвольте вас спросить, откуда вы прибыли и почему вдруг квакером?

- Из Филадельфии, мсье генерал-майор.

- Из Филадельфии?

- Точно так, как я только что имел честь вам сообщить.

- И что вы делали в Филадельфии без приказа? Но не говорите мне, что это из-за верности той юной особе, из-за прекрасных глаз которой, а не из-за любви к независимости, вы и приехали в Америку. Нет нужды толковать об этом, мсье Большая Борзая, ваш сообщник, мне уже все сказал.

- Этой юной персоне, мсье, увы, я не смог выразить и малейших проявлений верности, но я слышал из её уст фразу, сделавшую её ещё дороже для меня. Вот она: "Я не хочу присутствовать на приеме, где я буду свидетелем унижения человека. Я испытываю от этого не радость, но стыд".

Растерянность появилась в чертах Лафайета, и, чистя свою бритву, он посмотрел на Тюльпана с видом человека, потерявшего нить беседы.

- Правда?

- Да, мсье.

- Но вы не говорите мне, мсье, о каком приеме и каком человеке шла речь!

- Прием, я опишу в деталях; человек - вы.

Он помолчал, чтобы придать больше веса своим словам, чем вызвал у Лафайета нетерпение.

- Хорошо! Говорите, лейтенант. Говорите же!

- Господа англичане завидуют вашему высокому рангу, ненавидят вас из-за того, что вы не на их стороне и противостоите им, знают, что вы находитесь здесь, в Баррен Хил, и отнюдь не с впечатляющими силами. Они разработали план, результат которого отплатит вам за все неприятности.

- То-есть? Убить меня?

- Еще чище!

- Я не вижу, что может быть хуже этого, мой дорогой.

- Заманить вас в ловушку, пленить и препроводить в Филадельфию. Там, мсье, не смерть вас ожидает, но худшее: осмеяние. Намерение их - сделать из вас посмешище и отправить во Францию, покрытым этим позором. Генералы Клинтон и Хоув - я это знаю, уже раздали приглашения на большой банкет, на встречу с маркизом Лафайетом.

- И когда же он состоится? - спросил генерал-майор с деланной непринужденностью. Но если он верил в эту романтическую историю только наполовину, то разочарование было не за горами.

- Этим вечером, мсье генерал-майор. Восемь тысяч англичан и наемников покинули Филадельфию вчера вечером, направляясь через Франкфорд к Делавару, в Вайтмаче они выйдут на дорогу, ведущую прямо к броду Сьюд, чтобы помешать отходу по нему. Генерал Хоув лично командует ими. Впрочем, колонна гренадеров и кавалерии, возглавляемая генералом Греем, атакует вас здесь, на левом фланге. Клинтон и О'Хара будут руководить фронтальной атакой. И, в тоже время войска перегруппируются, чтобы перекрыть пути подкреплениям, могущим прийти к вам из Вэлли Форж. Последнее уточнение: вместе эти силы почти в пять раз превосходят ваши.

Наступило молчание. Снаружи солдаты выходили из своих полаток, болтали и смеялись, не зная об опасности. Слышался постук поваров по котлам. Утро было прекрасным.

- Что ж, - сказал наконец Лафайет, размышляя вслух. - Мы практически окружены. Никакая помощь к нам не успеет вовре мя, а неравенство сил слишком велико. Есть моменты, когда самый высокий героизм для командующего - трубить отход и избежать бессмысленной гибели его солдат. Нужно, чтобы мы перешли брод Сьюд до того, как Хоув придет туда. Созовите мне командиров корпусов, Тюльпан.

- Слушаюсь, мсье генерал-майор.

Через десять минут он влетел, уже едва дыша:

- Мсье, наш человек только что видел конных "омаров" менее чем в десяти километрах. Может быть, это колонна генерала Грея.

- Возьмите ирокезов, мсье Большая Борзая, и пятьдесят вирджинцев. Тюльпан, вы встанете на кладбище, вокруг церкви. Оно окружено добротной каменной стеной, прекрасная позиция. Задержите войска Грея настолько, насколько возможно. Удачи, мой друг!

Затрубили рожки и загремели барабаны, когда Тюльпан вновь вышел на майское солнце. Он думал, что не проведи он половину ночи под окнами своей красотки, карьера Лафайета закончилась бы в Баррен Хил и, быть может, его возили бы напоказ в телеге по улицам Лондона. Пока что он поторопился сменить свое одеяние квакера на мундир, который вызывал меньше смеха и больше подходил тому, кто шел на верную смерть.

Лафайету удалось выпутаться из осиного гнезда? Или он в руках англичан? До самого вечера слышались канонада, усиливаемая лесным эхом, и спорадический огонь из мушкетов. Все действие, впрочем как и все военные действия, проходило в полнейшем беспорядке, и Тюльпан не имел ни малейшего понятия чем все закончится. Да, может быть в этот момент (было два часа ночи) и должен был проходить блестящий банкет в Филадельфии с Лафайетом в качестве "приглашенного на казнь". Он спрашивал себя, все-таки присутствовала бы на нем Летиция? Ведь женщины столь любопытны и не надо забывать, что речь шла о провале французского генерала! А французы на Корсике несколькими годами ранее уничтожили всю её семью. Он пытался определить в темноте, все ли его соратники ещё здесь. Но очень трудно было что-то рассмотреть, в особенности лежа на животе, как он.

Сколько часов он уже стелится по земле вот так, под лесной порослью, сдирая себе руки и лицо? Индейский метод хорош, в том смысле, что это действительно хороший метод осторожно передвигаться с места на место, но он к нему не привык. Хотя какое-то время назад имел возможность попрактиковаться, подчиняясь приказу Большой Борзой, когда они пытались достичь брода Нетсон в сопровождении двадцати других ирокезов, но к своему удивлению наткнулись на большой патруль англичан с фонарями неизвестно что там делавших, и с тех пор не совали больше туда носа. При такой осторожности чтобы добраться до реки понадобится дня три, не меньше. Боже! Что за денек! И что за странное сражение на кладбище у Баррен Хил, вокруг церкви!

Началось с того что не оказалось никакой кавалерии, - мишени, в которую удобно стрелять. Только гренадеры, и причем гениальные. Гениальнейшие из гениальных, надо сказать. Они живо сделали подкоп вне досягаемости для пуль и взорвали кладбищенскую стену столь ловко, что героическое сражение в арьергарде превратилось в паническое бегство. Вирджинцы и часть ирокезов рассеялись на местности и, конечно, прибыли в Вэлли Форж раньше самого генерал-майора, изрядно сомневаясь, что он там будет. У Тюльпана не было другого выхода, как принять бой вместе с Большой Борзой и двадцатью не сбежавшими ирокезами, отстреливаясь и рубя отчаянно саблей. И вовремя отбросить первый штурм английских гренадеров, сделать длинный обход, пока те не успели прийти в себя и не взяли числом.

Он остановился, его взгляд все время устремлялся в темноту; любопытно, он не только не различал никого, но и не слышал больше шороха животов по сухой прошлогодней листве. Опоздал ли он? Пришел ли слишком рано? Он тихо свистнул, но не получил никакого ответа. Это уже беспокоило.

Только после того, как он прополз ещё несколько сотен метров в том же положении, рука его наконец дотронулась до чего-то, что не было ни пнем, ни пушечным ядром, а, судя по всему, ногой. Конечно, это нога. Нога, являвшаяся продолжением тела, свернувшегося у подножья дерева и укрытого накидкой. Тело слегка храпело. Конечно, не ирокез. Когда те ползут, то никогда не останавливаются. Наверняка один из вирджинцев из Баррен Хила. Прежде чем Тюльпан мог справиться о его личности, этот вирджинец вяло спросил сонным и, к тому же, женским голосом:

- Это ты, Дик? Ты долго отсутствовал. Ты нашел парней, чтобы меня отнести? Что за проклятый вывих, Дик! Я хотела выбраться наружу, но не получилось.

Судя по акценту, она вне всякого сомнения из Лондона - Уайтчепеля.

- О-о! Дик, что за дерьмо! Ведь я же маркитанка, медсестра! Танцовщица на балу Минервы! И где теперь все эти типы, что набрасывались на меня, и бросили здесь как падаль, те, что наливают ром в глотку умирающим или держат в руках типа, которому хирург отрезает ногу. Ты можешь мне сказать, Дик, почему я оказалась здесь?

И сама себе ответила.

- Настоящая сволочь, мой Дик! Можно ли было подумать, что я подцеплю офицера и стану его невестой? Тем более вывихнуть ногу, придя на помощь этому типу, который как шлюха драл глотку и умер, прежде чем я появилась, у, сволочь! Они пришли да, парни?

- Да, да ..., - сказал Тюльпан. По жалобному тону и разочарованию бывшей танцовщицы на балу Минервы он понял, что её нужно утешить, и обнял за плечи таким образом, что её щека прикоснулась к его и она сказала:

- К счастью я встретила тебя, мой Дик. Без этого я сказала бы себе: "Эвелин, ты по уши в дерьме!" Ах! Мой Дик, ты не хочешь ощупать мою лодыжку? Я боюсь что она раздуется как ягодица.

- Неважно, - ответил Тюльпан, ощупав её.

- У тебя странный голос, мой Дик, - заметила Эвелина, но не стала разбираться в этом, так как Тюльпан принялся ощупывать немного выше, заботясь, возможно, о том, чтобы у неё не было перелома бедра, и довольствовалась вздохом удовлетворения, сказав томно:

- Мой Дик, дорогой ...У тебя доброе сердце.

После чего, убедившись, что левое бедро, как и правое, в отличном состоянии, он решил убедиться что и с животом у Эвелин все впорядке. Правда, в тот момент, когда он начал обследование, Эвелин вскрикнула и дрожащим от волнения голо сом сообщила историческую весть: этот тупица Лафайет только что избежал уготованной ему участи. И почему? Потому, что тупица генерал Хоув, это же смеху подобно, остановился в пути, чтобы позавтракать в таверне Броуд Экси, что позволило предводителю лягушатников выиграть время у поглотителя кровавых бифштексов и пересечь брод Сьюд, или как там он называется.

Нужно сказать, что Эвелина, воркуя подобным образом, повела игру всерьез, так что Тюльпан, обрадованный её сообщением, уже готов был снять свои штаны. Закончив эту операцию, он перешел к следующей, по живости превзошедшей предыдущие подвиги с Ненси Бруф, - если судить по содроганиям, движенью бедер, безумным поцелуям и диким воплям Эвелины. И безнадежно было твердить ей - "Тише! Тише!": она совершенно потеряла контроль и оглашала лесную чащу возгласами удовлетворения. И сам он, несмотря на все предосторожности, утонул в этом круговороте, так что если бы вышеупомянутый Дик вернулся в этот момент со своими санитарами, шкура Тюльпана не дорого бы стоила. Но он добрых полчаса даже не думал о каком-то Дике, вплоть до момента, когда, немного переведя дыхание, Эвелина спокойно заметила:

- Или Дик заблудился, или утонул в бутылке виски. Как вы считаете, майор Сомс?

- Майор Сомс? - переспросил Тюльпан.

- О-о! - она кокетливо сдерживала смех. - Я это чувствовала, майор Сомс. Только вы в английской армии способны так любить. Я видела вас обнаженным, вы знаете, когда вы были в госпитале.

- Тише. Я здесь инкогнито. - сказал Тюльпан поднимаясь, ибо он вдруг увидел свет фонаря между деревьев. - Я сейчас поищу вам помощь, - галантно сказал он. И, взяв ноги в руки, скрылся в противоположном направлении, в то время как Эвелина кричала своим романтическим голоском:

- Спасибо, майор Сомс. Ох! Спасибо за все. До скорого, дорогой майор. На что оттуда, где виднелся свет, как эхом отозвался голос:

- Эвелин? Где ты Эвелин? Это Дик, я не нахожу тебя, душенька. Откликнись, ты слышишь!

И любопытный инциндент имел место в то время, как Тюльпан растворился в ночи. Названный Дик, худющая жердь, пришел со своим фонарем туда, где находилась Эвелина, сопровождаемый майором медицины Сомсом, красивым мужчиной со светлыми усами, чьи короткие обтягивающие брюки неизменно привлекли внимание к выдающимся частям, которыми его наградила природа.

- Ах, майор Сомс! - воскликнула Эвелина, - Как вы скоро обернулись! Она все ещё трепетала и сверкала, столь возбужденная, с такими блестящими в свете фонаря глазами, и столь раскрасневшаяся и растрепанная, что доктор Сомс заявил, что - у неё горячка. Чтобы в этом убедиться, он приложил свое ухо к неприкрытой груди Эвелины, надолго задержавшись там, с интересом слушая биение сердца с ритмом, выдававшим совсем иное волнение, чем при горячке. Очарованный нежностью её грудей и взволнованный тем, как она напряглась при его прикосновении, подняв глаза к несчастному Дику, он сказал:

- Она, должно быть, перенесла шок. Пока её нельзя трогать. Вернитесь в лагерь и приведите двух солдат с носилками.

- Позаботьтесь о ней как следует, - сказал Дик. - Это моя невеста, майор. - И он развернулся. Видя, что он уносит фонарь, майор Сомс попросил:

- Эй! оставьте нам свет!

- Нет! Пусть уносит! - пробормотала Эвелина.

Когда Дик ушел, они оказались в темноте.

- В темноте, дорогой, в темноте, как совсем недавно, дорогой Сомс!

- Будь по вашему, мадам - сказал Сомс. - "Решительно, - думал он, - у этой малышки горячка, если она так бредит. Ну не отказать же больной" - он спустил свои брюки и в тот же миг Эвелина, чуть не лишившись чувств, вновь наслаждалась тем, что познала с ним совсем недавно, правда без ведома майора.

Годы спустя, в Париже, бывший английский офицер встретил мсье Тюльпана. Это было на обеде у Жозефины де Богарне. Вспомнив мельком помянутую в разговоре стычку у Баррен Хил, участниками которой они были, англичанин сказал:

- Главное воспоминание, которое я об этом сохранил - любовь в полной темноте с маркитанткой, которая думала, что я уже проделал это с ней за десять минут до того, что невозможно, ибо меня там не было.

- Каково! - сказал Тюльпан. - Со мной произошло тоже самое. Я хочу сказать, что тоже занимался любовью той ночью с английской маркитанкой и она назвала меня "Сомс".

- Я - Сомс, - сказал мсье Сомс, ибо это был он.

Переглянувшись с симпатией, они разразились громким смехом.

- В общем, - заключил Тюльпан, - тогдашние враги, той ночью мы сражались в одном окопе.

* * *

Тюльпан вернулся в Вэлли Форж на следующую ночь. На рассвете он встретился с Большой Борзой и ирокезами у брода Мэтсон. Еще он привел сотню отставших и искалеченных. Было поздно. Почти весь лагерь спал и никто им не встретился. Толкнув дверь своего барака, Тюльпан был удивлен, не найдя ни огня, ни света, ни Присциллы Мильтон.

Зажег свечу и увидел на столе записку. Он наклонился, чтобы её прочесть, когда постучали. Явился ординарец Лафайета:

- Генерал-майор, - сказал он, - только что узнал о возвращении мсье Тюльпана и желает его видеть.

- Я следую за вами, - ответил Тюльпан, - но через секунду, мне кажется, здесь послание для меня.

Послание краткое, но выразившее очень ясно и точно то, что хотели сказать: "Прощай, я тебя покидаю. Присцилла".

- Отлично, - весело сказал Тюльпан.

- Извините, мсье? - спросил ординарец.

- Ничего, я сказал мое"прощай"кое-кому, - ответил он выходя, и легким шагом направляясь к палатке Лафайета, с чувством, что только что вдруг помолодел на много лет.

- А вот и вы, мой дорогой, - воскликнул генерал-майор, идя к нему, раскрыв объятия, как только Тюльпан вошел в обширную палатку, освещаемую многочисленными канделябрами.

И прижав на миг к своей груди, добавил: - Вы доставили мне немало волнений. Я вас считал мертвым, или пленным. Не ранены?

- Нисколько, - живот только немного стерт от ползания по-ирокезски.

Он кратко рассказал, что произошло на кладбище Баррен Хил, и что вышло куда менее славно, чем он надеялся.

- Это нам было очень нужно, - прервал Лафайет. - Благодаря вам я даже смог достигнуть брода Мэтсон прежде, чем генерал Хоув оказался там со своими крупными силами.

- Я не хотел бы показаться льстецом, - сказал, смеясь Тюльпан, которого генерал-майор жестом пригласил присесть. - Но я боюсь, что сам генерал Грант не имел бы большего успеха, чем ваш.

- Что вы хотите сказать, мой друг?

Тюльпан ответил не сразу. Круглыми глазами он смотрел на Лафайета, поставившего два фужера на бюро и открывавшего теперь шампанское. Ведь не в привычке генерал-майора было заниматься возлияниями. Надо думать, что ещё раз Тюльпан поднялся на ступеньку в его мнении.

- Так вот, мсье, мне кажется, почтенный генерал Грант считал хорошим тоном плотно позавтракать, из-за чего вечно опаздывал со своей стратегией. Я не осмелюсь сказать, что эта стратегия обвораживает, но вы знаете, как завтрак меняет восприятие времени.

- Вот это забавно. Откуда у вас такие сведения?

- Из достоверного источника, мсье. Одна английская маркитанка, прекрасно расположенная ко мне, рассказала, сердясь на своего генерала, что вы из-за его ошибки вышли сухим из воды, что меня успокоило, ибо в тот момент я уже сомневался.

Хлоп! Хлопнула пробка от шампанского, устремившись в потолок. Буль-буль-буль, - забулькала божественная жидкость, наполняя фужеры.

- Будьте здоровы, - сказал Лафайет, когда они уже чокались. - Это было, когда вы ползли, стирая свой живот, или когда распрашивали вашу осведомительницу?

Он покраснел; он краснел, ибо не отличался похотливостью, а будучи военным, считал хорошим тоном иногда проявлять внешние признаки приличия.

- Когда полз, мсье, когда полз - живо и с тактом ответил Тюльпан. И тотчас, чтобы не возвращаться к уточнениям, и особенно, чтобы Лафайет не пытался самоуничижаясь перевести свой успех на нерадивого генерала Гранта:

- Офицеры, успевшие вернуться, - сказал он, - описали мне, с каким умением вы вели отступление и ваше совершенное искусство.

- Я особенно счастлив, что потерял только девять человек в отходе, который мог оказаться бесславным и убийственным, - признал генерал-майор. Он вновь наполнил стаканы и торжественно поднял свой. Серьезным тоном, глядя Тюльпану в лицо, сказал:

- Я полагаю, мсье, что меня ожидает немало трудных часов, и что, как и всем людям, жаждущим славы, мне предстоит преодолеть немало превратностей судьбы и пережить немало разочарований. Но что бы ни случилось в будущем, одному Богу известно-, ничто не может быть ужаснее английского плена. Это крах моей карьеры и, может быть, гибель всей моей армии. Я никогда не паду до этого. Мои обязательства перед Америкой и Францией были бы сорваны и, плененный вчера, я был бы лишь ничтожным солдатом удачи, ставшим общим посмешищем.

- Я испугался, - сказал Тюльпан, - что англичане стали бы возить вас на телеге по Лондону.

- Черт возьми! Они на это способны.

- Я успокаивал себя, полагая, что вы предпочтете покончить с собой.

- Но представьте, что они не ставили бы оружия, чтобы сделать это.

- Они на это способны - подал голос Тюльпан.

- Но оставим все эти гипотезы, потому что им не суждено было сбыться. И, поскольку это так, мсье Тюльпан, я хочу заявить вам торжественно, для чего и позвал сюда: если я избежал позорного катания по Лондону, то только благодаря вам. Не вернись вы вовремя из Филадельфии, чтобы предупредить о строящихся против меня кознях и, как бы сказать..., - я не нахожу слов!

- Вы будете в долгу...

- Точно! Я прошу вас, мой дорогой друг, считать меня вашим вечным должником. Позвольте мне пожать вам руку. (Тюльпан тотчас оказал ему эту честь.) И просите все, что хотите. Я исполню это тотчас, как простую дань моей признательности

- Пять дней увольнения, - бросил Тюльпан, знавший уже, что просить, ещё на середине его фразы.

От такой быстроты решения Лафайет рассмеялся.

- Согласен, - сказал он.

- ... Но чтобы пойти в Филадельфию, мсье.

- Ах, черт! Вас просто завораживает эта волчья пасть! Но я понял... Это из-за той юной особы, на которой вам свет клином сошелся.

- Наша последняя встреча фактически не состоялась. Я видел её лишь сквозь шторы, а она меня не видела вовсе. К тому же мне надо было разбиться в лепешку, но передать разговор, который шел о вас в салоне. А на предыдущей встрече я вовсе не присутствовал, если так позволительно сказать. Моим послом был Большая Борзая. Он не сумел убедить Летицию отказаться от своего долга.

- Своего долга?

- Она жена полковника Диккенса, которому она обязана и признательна. Я надеюсь, что со мной она будет не столь упорна и что я изложу мою просьбу с большим жаром, чем Большая Борзая, и с аргументами, которые стыдливость и дружба ему не позволяют, но позволительны для меня.

- Вы рассчитывали привезти её сюда?

- Похитить, если это понадобится.

- Ну, - удивленнно протянул генерал-майор, - а мисс Присцилла Мильтон?

- Она меня бросила, мсье, - весело воскликнул Тюльпан. - Я только что узнал об этом из записки, придя к себе в барак. Да, мсье, мисс Мильтон меня бросила.

- Отлично, - сказал Лафайет, - я думаю, что это называется - быть счастливым в любви? (И снова с чувством пожимая руку Тюльпанау,) Я не хочу знать, куда вы идете, мой друг, но идите туда и продолжайте быть счастливым в любви.

4

В три часа пополудни Летиция Диккенс ещё не была одета. Она ходила в неглиже из комнаты в комнату часов с семи или восьми утра, то открывая книгу и тут же её закрывая, даже не взглянув, то прислоняясь лбом к стеклу, но, как слепой, не воспринимая ничего из увиденного. В салоне давно уже остыл чай, принесенный по её просьбе Стеллой, служившей у неё юной негритянкой, она так и не прикоснулась к нему. Она вела себя так рассеяно и замкнуто уже несколько недель, точнее со времени визита Большой Борзой, которого она называла Кут Луйя. Правда, иногда странная экзальтация появлялась в сверкавшем черными бриллиантами взгляде.

Иногда она внезапно выходила и часами бродила по Филадельфии, заходя в лавки и покупая там невесть что или тотчас выходя, к удивлению продавщиц, так ничего и не купив. У неё были непонятные приступы слез, но об этом знала только Стелла, не ведая их причины, а ей было рекомендовано не говорить об этом полковнику Диккенсу. Тот отлично видел, что его жена утратила свое холодное спокойствие, так хорошо ему известное, что она нервна, раздражительна, ест через силу; что она все меньше и меньше выносит общество жен офицеров, с которыми до этого поддерживала дружеские отношения; что ему иногда приходится быть грубым и нетерпеливым с ней. Он списывал это на тяготы нескончаемой войны, существование в довольно замкнутой среде, непривычность обстановки, климат. Но у него было слишком много работы, чтобы глубже задуматься над этим. А может быть, он этого и не желал из-за того, что углубленное размышление и случайная просьба объяснить причину подвергнут ужасному риску их внутренний мир, и так ненадежный и насильно поддерживаемый отсутствием у него воображения. Он довольствовался тем, что смотрел на Летицию во время редких совместных обедов с беспокойством и исподволь, отводя поспешно взгляд, если она устремляла свой взор на него. А чаще она просто не поднимала глаз. В некотором смысле это его устраивало: он всегда боялся в глазах Летиции увидеть отражение чего-то непонятного. Не чувствуя вины, что сделал её несчастной, этот бравый муж страдал от мысли, что она на пути к этому, но, не видя причины, не мог ничего сделать. В штабе, где он служил и где его компетентность была общепризнанной, коллеги находили его с некоторых пор очень рассеяным. Он старался, когда это было возможно, вернуться к себе пораньше, чтобы уделить жене больше внимания, но только усиливал у Летиции чувство дискомфорта, что и произошло в тот вечер, в третий раз за пятнадцать дней, когда он с бутылкой шампанского, найденной в забытом багаже ушедшего в отставку генерала Барджойна, собрался сделать вечер небольшим праздником для своей таинственной супруги.

Скакать с ключом в руке, со всей поспешностью, насколько позволяла хромота, завести лошадь в конюшню - и что же обнаружить переступив порог?

Стелла, очаровательная служанка, прервавшая готовку на кухне, откуда распространялся чудесный запах жареной рыбы, в слезах, сообщила ему:

- Ах! Мистер Элмер, мадам...

- Что мадам? ... Что произошло? Не говорите, что у неё тиф! Я только что узнал, что началась эпидемия. Она в своей комнате?

- Отнюдь, мистер, она исчезла.

- Как это?

- Когда кто-то пропадает, невозможно знать как, мистер! (Она зарыдала.) Я ей приготовила чай. Она не прикоснулась. Она была в домашнем платье и, вдруг я увидела её уже одетой, с зонтиком, ибо погода переменчива, и она мне сказала: - "Стелла, я немного пройдусь."

- Это было в котором часу?

- Около четырех часов, мистер, а сейчас уже десять. И ночь. А ночью полно дезертиров и бродяг, думающих лишь о том, как-бы изнасиловать женщин. Не считая уже английских солдат.

- Успокойтесь, Стелла! - закричал он, возможно впервые в своей жизни впав в панику перед ситуацией, которая, вдруг явилась ему венцом беспокойного поведения Летиции в эти последние недели. Больше всего он боялся, что она совершит непонятный побег, что ещё хуже, чем быть изнасилованной, - случай конечно прискорбный, но в общем-то в порядке вещей для полковника, привыкшего к социальным беспорядкам, неизменно вносимым войной. Налив себе своего любимого порто (и оставив на потом шампанское генерала Барджойна) и уговорив Стеллу выпить с ним глоток, кое-как наконец успокоившись, он вернулся к своей лошади, чтобы немедленно скакать в военную службу безопасности. Его опыт, его дружба с полковником Блуном, главой этой организации, научили его, что служба безопасности найдет иголку в стоге сена. Но и там - просчет! Блун не может обещать ему, что отправит людей на поиски. Нет её и в госпитале. Дружба с майором медицины Сомсом научила полковника Диккенса, что туда попадали мертвецки пьяные пропавшие жены офицеров, но, к его большому сожалению, майор медицины Сомс вынужден был заявить, что мадам Диккенс не находится под его опекой. Майор Сомс, встреченный нами ранее при других обстоятельствах, был очень опечален. Но не сказал полковнику Диккенсу, почему. Он уже давно преследовал Летицию своими ухаживаниями, но никак не мог заполучить её, несмотря на его выправку и очень облегающие брюки, довольствуясь лишь её ледяным взглядом, так что оставалось только накачавшись джином раздраженно созерцать эту целомудренную дуру.

Когда полковник Диккенс вернулся к себе с полночным ударом часов, Летиция была дома. Новость вполголоса сообщила полковнику Стелла, открывшая ему, ибо он по растерянности потерял свои ключи.

- Она вернулась? (Он также говорил очень тихо.)

- Она в салоне, уже час. Села прямо, не сняв даже манто, и держит зонтик между коленок. Очень странная, она мсье, очень странная. Я не осмелилась с ней заговорить.

Именно такой, войдя крадучись в салон, он и нашел её, да ещё со шляпкой на голове. Не хватало только чемодана рядом, чтобы вы почувствовали, что она уже в пути.

Элмер Диккенс уселся невдалеке, едва осмеливаясь смотреть на нее, стараясь не произнести ни слова, которое, он это чувствовал, может разбить как кристалл это прозрачное видение, сидящее перед ним. В какой-то момент она встала, направилась к окну, подняла занавеску, держа её достаточно долго, как если бы хотела рассмотреть кого-то там, в садике, у большого дерева, и чтобы и её можно было видеть. Вернув шись, села, все так же трагически молча, Элмер увидел, что она тайком взглянула на часы. Машинально и он посмотрел на каминные часы, показывавшие теперь полночь с четвертью.

Летиция побледнела и бледнела все больше и больше; лицо её напряглось, сцепленные руки временами сжимались, выдавая какую-то необычную тревогу или внутреннюю борьбу. Когда пробил час, она внезапно поднялась, слезы залили её лицо; она развернулась, метнулась к двери... и рухнула.

- Стелла! - крикнул полковник. Мгновение спустя та была там. Когда они склонились над Летицией, увидели, что она без сознания, и чуть жива.

- Я иду за доктором Сомсом, - сказал полковник, - это, конечно, тиф.

* * *

В тени перелеска, на опушке у города, в месте, называемом Три прохода, мужчина стоял рядом со своей лошадью, держа её под узцы. В тот самый момент, когда каминные часы у Диккенсов пробили час ночи, мужчина, прислушивавшийся ко всем шорохам, услышал долетевший издалека единственный удар церковного колокола. Выскользнув из тени, он в свою очередь посмотрел на часы. Был ровно час.

- Дадим ещё десять минут, - подумал Тюльпан, ибо это был он, и вернулся, укрывшись в тени деревьев, надеясь, теряя надежду и вновь надеясь.

Было четыре часа пополудни, когда притаившись в пустой таверне, расположенной напротив дома Диккенсов, где он делал вид, что занят чтением газеты королевства Пенсильвания, он увидел Летицию, выходящую из дома. Он уже был готов постучать в её дверь, но не знал, найдет её одну или нет. Для него было облегчением увидеть её на улице.

Оставив на столе монету в уплату за кружку пива, он вышел. Летиция шла уже около десяти минут, когда почувствовала, что её преследуют. Повернувшись, она увидела человека, охотничий костюм которого удивительно походил на тот, что был у Кут Луйя, когда он приходил к ней несколько недель назад. Но этот охотник был очень молод... и это был Фанфан. Он остановился и смотрел на нее, неподвижный, как если бы увидев её он окаменел.. И она тоже замерла - ошеломленная, и пылающая. И вот так, не осмелясь приблизиться друг к другу, они обменялись первыми словами с расстояния в четыре или пять метров.

- Ты видишь, - сказал он мягко, - я вернулся, я вернулся вновь. Я тебя вновь нашел.

- Да, - сказала она, - да. Ах! Я это знала.

Она первая сделала шаг к нему, потом и он шагнул к ней. Теперь они были совсем рядом, но не осмеливались прикоснуться, будто прикосновение сейчас же превратит их в неугасимый факел.

Она сказала со страхом, любовью и все такой же нежностью:

- Ты безумец, дорогой. Если тебя узнают, тебя арестуют.

- По крайней мере я увидел тебя, вновь вдохнул твой аромат, заглянул в твои глаза. Я готов был спуститься в ад, чтобы тебя увидеть, так что Филадельфия в сравнении с этим? Ах, Летиция, ты все так же безумно прекрасна и молода, как на нашем маленьком пляже на Корсике, когда тебе было пятнадцать лет!

- Я думаю, что люблю тебя ещё сильнее, чем тогда, Фанфан. Боже, если бы ты знал: с тех пор, как я узнала от Кут Луйя, что ты жив и рядом, здесь, в Америке, со мной произошло тоже... Я не знаю, как сказать: Я словно начала жить сначала, и в то же время перестала жить вовсе. Моя обыденная жизнь теперь как в тумане.

И они медленно пошли рядом, молча, не сводя глаз друг с друга, и все вокруг них - город, прохожие, война, мир - словно предстало заново их восторженным взглядам.

И теперь, в тени перелеска, Тюльпан вновь вспомнил свои последние слова:

- О словах, переданных мне Большой Борзой, я думал неделями, прежде чем понял, что они - отражение чистоты твоей прекрасной души, и что я не могу заставить тебя забыть о чувстве долга, которое ты поставила выше, чем свою любовь ко мне. Но неважно: мы живем только раз и ничто не ценится так, как счастье.

Он пылко и страстно доказывал, что это будет не его, а их счастье. Он отлично видел, что слова его доходят до нее, волнуют и колеблют. Он видел, что одно его присутствие было для неё сказочным чудом. И без сомнения именно в этот момент, взяв её за руку, не надо было говорить ничего другого, как предложить следовать за ним. Но этого не случилось. Когда он собирался этот сделать, она воскликнула:

- Я не могу уехать, дорогой мой. Я не могу бросить его! Он достоин уважения, ты знаешь, более чем уважения.

- Не хочешь ли ты попрощаться с ним?! Это невозможно, он удержит тебя силой.

- О, нет! Он - нет!

- Я был бы не против. Но если ты его увидишь, не устоишь перед его изумлением, растерянностью, слезами, может быть.

- Я не увижу его больше.

- Что ты хочешь сделать?

- О! Самую малость, - сказала она грустно, - оставить ему письмо с объяснениями и просить у него прощения. Не думаешь ли ты, что это справедливо? И более честно?

К его большому сожалению, и он так считал, его не покидало беспокойство. И, расставшись с Летицией, он тотчас вернулся в перелесок, где оставил свою лошадь. Он больше не считал себя вправе бесполезно рисковать. Летиция знала это место.

- Ты придешь ко мне туда?

- Да.

- Когда? Это может быть только поздно ночью, я не думаю, что мы столкнемся с одной из банд дезертиров и грабителей, бродящих по лесу. Ночью они спят и, во всяком случае, их легче обойти. В час ночи?

- Да. В час ночи. Если меня не будет, значит что-то произошло.

- Не пугай меня, Летиция.

Она рассмеялась, впервые по-настоящему весело и сказала:

- Ничего не случится, любовь моя.

Затем она, несколько часов проведя в чайном салоне, написала Элмеру. Не находя слов, она вновь и вновь принималась за свое письмо раз двадцать. Она чувствовала себя грустной и свободной, когда окончательно закончив, совершила ошибку, придя в штаб.

Она знала, где найти сержанта Хопкинса, секретаря её му жа, думая передать ему письмо с просьбой вручить полковнику несколькими часами позже. Она хотела иметь в запасе время, чтобы вернувшись к себе взять там... сущий пустяк, но вещь самую ей дорогую: камею с изображением Фанфана, переданную ей Кут Луйя. Тогда-то и случилось то, что не должно было случиться. Пересекая широкий двор, полный солдат, она увидела своего мужа. В сопровождении двух молодых офицеров из картографического бюро, он направлялся к кабинетам генералов. Он выглядел глубоким стариком на фоне элегантных подчиненных и хромота его была ужасной в сравнении с прямой и мягкой походкой тех, кто был рядом с ним. Но ещё больше поражал старческий наклон головы, как если бы весь мир давил своим весом на его затылок, и беспомощно-грустный вид его лица. Всецело поглощенный тревожными мыслями, причиной которых несомненно была она, он не заметил её, хотя и прошел менее чем в десяти метрах. Она проводила его взглядом, ужас охватил её при мысли, что всю вторую половину дня она с радостью готовилась предать этого человека, достойного уважения и столь жалкого, что её захлестнуло сострадание. Это было хуже, чем слезы и мольбы: она только что увидела тот призрак, который вечно будет посещать её в кошмарах, если она его покинет. Смертельно мучаясь и терзаясь, не зная на что решиться, она вновь бродила по Филадельфии, вернулась в чайный салон, вновь взялась за свое законченное письмо, порвала его в конце концов и вернулась в свой дом к одиннадцати часам, сделав жестокий, но честный выбор, такой взволнованной и поникшей, что казалась едва живой. Вот почему когда каминные часы пробили час, она вскочила, чтобы бежать к Фанфану, но рухнула, достигнув двери, не решившись оставить Эл мера Диккенса в безутешном одиночестве.

Прождав оставшиеся десять минут, предоставленных им Летиции, Тюльпан сел верхом и отправился в лагерь Вэлли Форж.

Конец чудесной истории любви!

- Отлично, - раздраженно думал он, - она сделала выбор. И каковы бы ни были обстоятельства, выбор сделан! Ну это же надо: предпочесть мне этого старикашку!

Он был неправ думая так, Летиция не предпочла ему этого старикашку, но сбитая с толку жалостью, слишком исполненная чувством христианского милосердия, не могла не думать, что то, что причиняет вам большую боль, идет на благо вашей душе, и была настолько корсиканкой, что вышее ценила страдание, чем счастье, решив продолжить крестный путь горести, на который вступила со времени замужества с Элмером. Возможно здесь мы и ошибаемся, но спросим себя, может быть столь сильным поступком Летиция хотела в какой-то степени изумить Фанфана? Возможно. Кто может судить? Как бы там ни было, Тюльпан, отправившийся к Вэлли Форж, был поражен.

- Тупая англичанка, - ворчал он. - Да, мсье, тупая англичанка! А вспомнить только её мокрые глаза и этот жгучий черный взгляд, скрестившийся с моим! Она предпочла лагерю Вэлли Форж и лишениям со мной роскошную жизнь с полковником-"омаром"!

Он прекрасно знал, что несправедлив, неся такую ахинею, но не мог не высказать ядовито и от всей души разочарование, и безумное сожаление.

Какое-то время спустя его ярость исчезла, он залился слезами, доверив свои чувства солнцу, птицам и ветру.

- Прощай, Летиция, прощай музыка моей жизни, буря моей юности. Я понял смерть, потому что потерял надежду.

Он покачивался в такт шагу животного, как сраженный седок на лошади, продолжавшей свой привычный путь. Лошади, несущей в объятия ночи раненного любовью.

5

Беда не приходит одна, и Тюльпан узнал это около получаса спустя по возвращению в Вэлли Форж, на следующий вечер. Входя в палатку Лафайета, чтобы выразить свое почтение, уведомить о своем возвращении и сказать, что он к его большому сожалению не был счастлив в любви, он вышел оттуда несколько ободренный горячей симпатией, которую ему засвидетельствовал генерал-майор, но спрашивая себя, почему последний показался ему смущенным. Он понял почему, когда вернувшись в свой барак с намерением поспать часов пятнадцать подряд, он обнаружил там, в отличие от последнего раза, огонь в камине, свечу на столе - и Присциллу Мильтон.

Она шила.

Не говоря ни слова, Тюльпан тотчас расположился перед камином, поставив ноги к огню. Прошло десять минут, прежде чем резким голосом Присцилла не воскликнула разочарованно:

- Итак? Может быть скажешь добрый вечер?

- Вот новость! Кому? Здесь никого нет! Мисс Мильтон меня покинула. Вот и записка: "Я тебя покидаю. Прощай!"... Тогда я ей сказал "прощай" тоже.

- Ты мне ничего не говорил, потому что меня не было!

- Я сказал тебе "прощай" в уме, но я могу сделать это и сейчас вслух, раз ты здесь.

- Что? (Она поднялась, кулаки на бедрах.) Ты меня гонишь?

- Я не гоню тебя, потому что ты ушла.

- И почему я ушла, скажи на милость? Потому что я хотела преподать урок. Ах, ты сейчас меня услышишь, мой мальчик! Ты сейчас услышишь все до конца. И у меня есть что тебе сказать, я тебя уверяю!

- Слушай, Присцилла, ты ушла или нет?

Она была ошеломлена, услышав это и заявила, что если даже и ушла, то, во всяком случае, теперь вернулась!

А он невозмутимо спросил:

- Подожди спорить. В доме есть что поесть?

Ну, тут она взвыла:

- Он хочет, чтобы я его кормила, тогда как сам меня обесчестил!

- Ага! Хлеб, пеммикан, - сказал Тюльпан, открывший шкаф и расположившийся за столом со съестными припасами. - Я тебя слушаю. Я тебя обесчестил?

- Нет, подожди, откуда ты пришел? Одетый вот так, лесным охотником?

- Я шел через леса, - сказал он с полным ртом.

- Леса! (Язвительный и оскорбленный смех). По девкам шлялся!

- Военная тайна, детка.

И тут она выдала все сразу, заикаясь от ярости и бессвязно лопоча:

- Маленькая палатка генерал-майора, та, что рядом с большой и где я занимаюсь глажением его белья. Это трусики из китайки... или его белая жилетка, я уже не помню, меня ударило как обухом по голове...

- Шишки нет, я надеюсь?

- Не на голове! В моем сердце, ты знаешь, что означает это слово. В этот день, когда он вернулся из Баррен Хил...

- Кто?

- Лафайет. За день до тебя. Почему ты вернулся позже?

- Нужно полагать, что мы ходим с разной скоростью. (Он выпил рома.) Если тебя это может удовлетворить, я был оставлен в арьергарде с вирджинцами и ирокезами.

- Боже мой! - проскрежетала она, с трагическим видом опускаясь в кресло, - Что мне пришлось услышать! Лафайет и главнокомандующий Вашингтон, беседовали в двух метрах от меня Постой! Это были трусики из китайки. И я их сожгла - завопила она, - дыра с мою руку из-за того, что я услышала...

- Сожалею.

- Он - Лафайет - рассказал Вашингтону, что только благодаря сведениям, полученным тобой в Филадельфии, он не попал в сеть англичан.

- Ты должна меня поздравить.

Фраза вылетела как раскаленное пушечное ядро, такое же красное, каким стало от негодования лицо Присциллы Мильтон:

- Но в Филадельфии ты был, по словам твоего шефа, чтобы строить глазки жеманнице возле которой крутишься, кажется с Мафусаила! (Она хотела сказать "со времен столь долгих, как жизнь Мафусаила", но Тюльпан понял и не поправил.) - Вот что я слышала. Итак? Ты ничего не ответишь? Отвечай!

- А если я тебе отвечу, дерьмо! - прорычал Тюльпан, которого взбесило слово "жеманница" применительно к Летиции. Он не позволит никому другому, кроме себя, оскорблять её.

Резкое словцо так заткнуло рот словоохотливой Присцилле, что та не нашла ничего лучшего, как разреветься и уйти из барака, хлопнув дверью с такой силой, что погасла свеча.

Тюльпан тотчас пожалел о своей резкости. Это не входило в его привычки. Постигшее его разочарование это объясняло, но не извиняло. Пусть он был изнурен,, особенно морально, но не стал ложиться в свое убогое ложе, как намеревался, а отправился на поиски Присциллы.

Все таки здесь она была его компаньонкой. И по крайней мере держалась за него. Как кровопийца, да, но держалась. Все было бы ничего, не будь она такой ревнивой, невыносимо скучной и болтливой. Зато она достаточно хорошо умела занималась любовью, не так ли? Может быть потому, что он выпил несколько больше рома, чем позволял скудный обед, вся его неприязнь к Присцилле исчезла и в то же время вновь вспыхнула злоба на Летицию. Возвращаясь из Филадельфии, он очень сожалел, что в гневе не подумался постучаться к очаровательной Ненси Бруф, чтобы отомстить с ней за подлую увертку мадам Диккенс, прежде Летиции Ормелли. И почему бы не сделать это с Присциллой? Она не стоит Ненси, но восстановит все же его осмеяное уважение к самому себе и, во всяком случае, отвлечет его от наваждения, доставив капельку счастья.

Но Присциллы нигде небыло, и, пробродив полчаса в ночной темноте среди бараков, он натолкнулся на Большую Борзую.

Неизвестно, по какому уж индейскому телеграфу Большая Борзая узнал, что Тюльпан вернулся из Филадельфии, но по краткости его вопроса, Тюльпан все понял.

- Итак? Как маленькая прогулка? - сразу спросил Большая Борзая.

- Фиаско, папаша, - с тяжелым вздохом ответил Тюльпан. И слово "папаша" довело его почти до слез.

- Идем, сынок, выпьем по стаканчику. Нет ничего лучше против любовных печалей.

Что и произошло: забыв о Присцилле (видно не много надо было, чтобы он забыл ее), Тюльпан последовал за Большой Борзой в барак, ярко освещенный масляными лампами, где двадцать четыре часа в сутки шла игра.

В густом табачном дыму от дюжины трубок там проводили время пятьдесят занятых игрой вирджинцев. На земле, на лавках, за тремя или четырмя столами играли во всевозможные карточные игры и кости. Заведение, на существование которого командование закрывало глаза, содержалось греком с острой бородкой, снабжавшим картами, костями и крепкими ликерами, и державшим трех слуг, также греков, что не было им упреком им обществе, лишенном женщин, каким являлся лагерь Велли Форж.

Тюльпан никогда туда не ходил, потому что предполагалось, что он как командир о нем не знал: теперь, войдя туда, он был готов закрыть глаза на все. Собравшиеся поступили также и сделали вид, что не знают его, кроме грека-хозяина, звавшегося Спирос, которому визит столь знаменитого офицера льстил. Тот, не показывая вида, с кем он имеет дело, провел Тюльпана вглубь помещения, где находился незанятый стол, окруженный тремя добротными стульями, обтянутыми драпом, как уточнил он на одном дыхании, - стол для почетных гостей, что позволяло думать, что Тюльпан не был первым из гостей подобного рода, приходящих сюда в полной секретности.

- Ты принесешь нам того доброго виски, - прошептал Большая Борзая, когда они разместились.

- У меня есть лучше, - шепнул в ответ Спирос, ибо здесь говорили только шепотом, чтобы не рассеивать внимание играющих. И исчез, поднявшись в комнатушку, соседствующую с казино. Остробородый (назовем его так, потому что все здесь его так называют) поставил на стол два бокала и бутылку шампанского, естественно, из багажа генерала Барджойна. Выпили за здоровье побежденного генерала, признавая, что его шампанское - совершенство. Потягивая из двух следующих бутылок, Большой Борзой пришлось выслушать подробные сетования Тюльпана по поводу Летиции, и он сделал это с терпением настоящего ирокеза. Нарушил он свое молчание (с которым шампанское не справилось, так же, как с язвительной словоохотливостью Тюльпана) только тогда, когда Тюльпан, ударя кулаком по столу, воскликнул, подводя так итог своей длинной речи, что он сейчас же женится на Присцилле Мильтон, вот!

- Так, так, на этой крикунье, - горестно протянул Большая Борзая. Было бы лучше тебе дезертировать, нет?

- Летиция ещё поплачет! - сказал Тюльпан достаточно торжественно, но заплетающимся языком, только что была начата четвертая бутылка. - Я... Я ей пошлю уведомление, черт побери! Уведомление со всеми уточнениямим, касающимися моего бракосочетания с Ненси Бруф!

- Ненси Бруф?

- Присциллой Мильтон, я хотел сказать.

- У тебя совсем растерянный вид, - нравоучительно заметил Большая Борзая.

Вместо ответа, упершись лбом в кулак, Тюльпан заявил:

- Когда у Тюльпана появляется такая идея, он не намерен отступать.

И, гордый своими последними словами, он поднялся, говоря, что отправляется сейчас же искать того ирландского священника, который находился в лагере уже несколько недель, и с которым Присцилла так ему надоела.

Не сделал он и двадцати шагов (Большая Борзая не смог подняться со своего стула, чтобы последовать за ним) - двадцати неустойчивых шагов, не более, отдавая себе отчет, что он далек от того, чтобы идти по прямой, когда чуть было не спикировав головой вперед почувствовал себя твердо поддерживаемым за руку, и в то же время услышал глухой голос с непонятным акцентом:

- Я провожу тебя, приятель. Ты ещё помнишь, где живешь?

- Ну неужели у меня такой пьяный вид? Ничуть. - артачась воскликнул Тюльпан.

И действительно, ему хватило часа, чтобы найти свой барак, находившийся не более чем в ста метрах от притона.

Там незнакомец зажег свечу, разжег огонь и, под несколько одурелым взглядом Тюльпана достал из шкафа два чистых стакана и бутылку виски, о существовании которой Тюльпан не знал. Он наполнил оба стакана и они выпили до дна:

- Где я? - спросил Тюльпан. - Похоже я у себя, но ты ведешь себя как хозяин!

- Ты у себя дома, но я приходил иногда побеседовать с мисс Мильтон. О вашей свадьбе. Я отец О'Бреди, кюре, которого ты искал.

Он дал какое-то время Тюльпану остолбенело посмотреть на него - это был славный человек сорока лет с фигурой гренадера, с кирпичного цвета оттопыренными усами и курносым носом - прежде, чем продолжил:

- Я находился в игорном доме, неподалеку от тебя, и слышал твои излияния.

- Мои изли... Нет, нет же, кюре!

- Замолчи. Мне кажется, что ты желаешь жениться на Присцилле, так как входят в Орден. Зависть, досада, обман, месть.

- Тише, - выдохнул Тюльпан испуганно. - Если она войдет...

- Ничего опасного. Она в лазарете западного сектора, с моей сестрой. Это там она скрывалась, когда тебя покинула.

- С вашей сестрой? У вас есть сестра?

- И даже монахиня, как говорят во Франции. Нас было двенадцать в семье. Все пастыри или монахини.

- Очаровательно, - сказал Тюльпан, начавший говорить себе: "Надеюсь, они замолвят словечко в мою пользу перед Господом". Затем, после молчания, во-время которого он достаточно протрезвел, чтобы почувствовать иронический взгляд священника, продолжил:

- Хорошо. Вы правы по поводу Присциллы. Я женюсь на ней внезапно.

- Это не будет хорошим браком. Я думаю, как твой индейский друг: "лучше дезертировать, чем устремится к союзу, приносящему вам двойное несчастье."

* * *

Либо она боялась расплакаться вновь, либо О'Бреди преподал ей урок, либо, чувствуя себя уже у цели - свадьбы - она почувствовала необходимость показать себя в полном блеске (чтобы ни стоило это её мерзкому характеру). Присцилла была сама улыбка, шалость, нежность. О "жеманнице" из Филадельфии ни слова, ни намека. Вновь занавески украсили их дом и она связала покрывало для их убогого ложа. И занимаясь с ней любовью на этом ложе, даже стараясь побыстрее отделаться, Тюльпан старался думать только о Присцилле, чтобы забыть горести, успокоиться и привыкнуть.

В общем, воцарилась идилиия, во время которой каждый старался приукрасить себя, - Тюльпан дошел до того, что стал называть Присциллу "моя женушка" и приносить ей из лагеря ирокезов легкомысленные подарки, создающие иллюзию чувств.

Это могло бы продолжаться до финальной катастрофы, то-есть свадьбы, благословляемой отцом О'Бреди, если бы по воле Господа всевидящего и всезнающего, не произошло событие, которое смогло сорвать маски.

Событие предстало в виде письма. Нет ничего банальнее и проще, чем получение письма, если это не происходит в стране, потрясенной войной, где государственные службы не работают и где никто не думает больше посылать письма. И между тем, это случилось. Дело было утром в начале апреля.

Итак, письмо, адресованное мсье Тюльпану в лагерь Вэлли Форж, было доставлено в жилище последнего торговцем бобровыми шкурами, вернувшимся из Нью-Йорка и тотчас же уехавшим на поиски мехов, которые он собирался вновь продать в Нью-Йорке.

Тюльпана не было, когда принесли письмо: он отправился в игорный дом, чтобы встретиться там с О`Бреди и договориться с ним о дне свадьбы. Желание, венчающее его героическую добрую волю (или утомление и полный отказ от борьбы) способствовало удивительному развитию событий, последовавшему за этим, ибо находись он в своем бараке, его судьба сложилась бы иначе.

Но не судьба, а он сам изменился, когда, вернувшись с довольной улыбкой - на самом деле опечаленный тем, что только что утряс детали своей экзекуции - нашел Присциллу Мильтон такой, как в их самые "прекрасные" дни: раскрасневшуюся, раздраженную, с визжащим голосом и сжатыми кулаками.

- Что это такое? - закричала она при появлении Тюльпана, потрясая большим листом бумаги так, будто имела дело с томагавком, поджав губы, словно собралась кусаться. - Теперь ты получаешь письма? Письма от женщины!

- Не спрашивай меня о том, что ты уже знаешь, - сухо ответил Тюльпан. - Итак, ты вскрываешь адресованную мне почту?

- Вы мой жених, мсье Тюльпан; вскоре мой супруг перед Богом и я не буду сносить, чтобы от меня что-либо скрывали. Еще меньше, - чтобы вы вели двойную жизнь!

- Я веду двойную жизнь? Боже, той что есть с меня хватает. Откуда пришло это письмо?

- Какой-то тип только что принес. Из Нью-Йорка. Он хотел вручить вам лично в руки. Я ему сказала, что мои руки так же личны, как и ваши, и дальше он не спрашивал.

- У меня такое же желание. А теперь дай мне это письмо, - взорвался он, протянув руку вперед, но недостаточно быстро, чтобы Присцилла не имела времени отдернуть его. Ее глаза буквально метали молнии, когда она спросила, вооружившись, впрочем, кочергой, чтобы помешать Тюльпану приблизиться к ней:

- Кто эта Анжела?

- Анжела?

- Эта развратница, что вам пишет? А эта Аврора?

- Минуту, - сказал он, поняв все при упоминании этих имен. Успокойся, это старые подруги со времен, когда я жил в Лондоне. Аврора женщина в возрасте, приютила меня и помогла выжить тогда, когда мне не оставалось ничего иного, как броситься в Темзу.

При этом быстрым движением он попытался схватить письмо, но столь же ловко Присцилла остановила его жест ударом кочерги, и пока он стонал от боли, поминая всуе имя Божье, вновь начала кричать:

- Женщина в возрасте? И Анжела также, без сомнения?

- Нет. Это девушка. Ради всего святого, дай мне объяснить! И прочти по крайней мере то, что в письме, ради Бога! Однажды я исчез из Лондона из-за... одной случайности, а когда вернулся, не нашел их. Они и дядя Анжелы, Эверет Покс, сочли меня умершим и по различным причинам уехали в Америку...

- С твоим сыном?

- Что, с моим сыном?

- С ребенком, которого ты сделал этой Анжеле! Не валяй дурака, Тюльпан! И знай раз и навсегда, - продолжала она, потеряв рассудок от ревности, - знай раз и навсегда, что мать твоих детей - это я!

Она совершила ошибку,, отвернувшись на мгновение, чтобы бросить письмо в огонь. Но в этот раз он метнулся вовремя. Секунду спустя послание было у него в кармане, а десять секунд спустя крепко схваченая за плечи Присцилла Мильтон была водворена в большой платяной шкаф, который он закрыл на ключ. После чего достал письмо, чтобы его прочесть, что оказалось невозможно из-за дикого шума, криков о помощи и ударов кулаками, которыми Присцилла сотрясала шкаф.

* * *

Около двух часов спустя отец О'Бреди, который с карабином на плече выходил из лагеря, чтобы немного поохотиться, встретил Тюльпана, бесцельно бродящего в задумчивости, с руками за спиной.

- О, святой отец! - обрадовался он, увидя О'Бреди. - А я сейчас хотел пойти к вам.

- Хорошо, вернемся, сын мой. У меня ещё полбутылки великолепного виски.

- Того, что вы унесли от меня, я думаю? Оно действительно отличное.

- Я немного наблюдал за тобой, прежде чем ты меня увидел. Я сказал себе: "Тюльпан, мне кажется, в меланхолическом настроении".

- Есть от чего, святой отец, - сказал тот с легким вздохом.

Затем замолчал до тех пор, пока не пришли к священнику. Жилищем последнего был большой вигвам из шкур бизона, предоставленный, по его словам, неким Утренним Оленем, вождем саскивас, в благодарность за то, что познал истинного Бога.

Когда они вошли, человек того же роста, как кюре и тоже одетый охотником, закончил кипятить воду на очаге, окруженном камнями, дым от которого уходил через дыру вверху.

- Моя сестра, - сказал Падре, указав на охотника.

- Добрый день, сестра, - вежливо сказал Тюльпан, которому не доводилось ещё встретить тут монахиню.

- Добрый день, - ответила та мощным голосом кавалерийского командира и почти тотчас улизнула с котелком, говоря, что должна заняться перевязками.

- Воспользуемся этим, - прошептал О'Бреди, и достав изпод мехов, служивших ему ложем, виски, наполнил два стакана, которые они выпили, прислушиваясь, и которые мгновение спустя исчезли вместе с бутылкой под мехами. Все заняло не более пятнадцати секунд.

- Итак? - спросил отец О`Бреди, располагаясь поудобнее, предложив знаком Тюльпану сделать тоже самое.

- О! Пустяки... - сказал Тюльпан уклончиво. - Я получил письмо, которое породило в моей душе сомнение. Несколько лет назад, живя в Лондоне, я познакомился с восхитительной девушкой, Анжелой, в которую влюбился и у неё от меня родился сын. Я думал, что никогда больше не услышу ни о нем, ни о ней, но, к моему удивлению и потрясению, узнал сегодня. Она тоже не слышала больше обо мне, ибо считала меня мертвым. Как она узнала, что я не умер и нахожусь здесь - не знаю. Короче, она мне написала. И написала, как она счастлива, узнав, что я жив и рассказала о нашем сыне, Френсисе, ему четыре года. Она вышла замуж за нью-йоркского адвоката и, если я правильно понял, кажется очень счастлива, что, по правде сказать, меня немного огорчает.

- Нет в этом мире совершенства, - сказал кюре. И тотчас, - Эверет Покс, её дядя, человек с которым ты работал против англичан, когда был в Лондоне... Это от него Анжела узнала, что ты жив и ты здесь.

- Эверет Покс? Мой старый друг из "Проспект оф Уитби"? Но он, как узнал он? - Тюльпан был поражен.

- От меня, - сказал священник, спокойно вставая. - Он даже был здесь недавно. Я ему рассказал как некий Тюльпан помог Лафайету избежать плена. Когда он услышал твое имя, я думал у него будет удар. Конечно, он тоже считал тебя мертвым.

- Господи Боже! Он был здесь! Почему он не пришел ко мне?

- Кем он был в Англии, мой мальчик, когда ты его узнал?

- Секретным агентом.

- Ну вот он им и остается. Он не может подвергаться риску быть узнанным даже тобой, из боязни быть раскрытым, ибо, ты знаешь без сомнения, что в Вэлли Форж есть английские секретные агенты. Вот так, сын мой. Ты, кажется, ошарашен.

- Так оно и есть, - ответил Тюльпан, смеясь. - Что за день! Моя любовь, мои подруги, мои пропавшие друзья - все вдруг вернулись в мою жизнь! По божьей воле я и впрямь вновь отыщу их однажды и обниму! Я хотел бы увидеть моего сына и Анжелу. Четыре года, Боже! Я становлюсь стариком!

- Бог добр, - сказал отец О'Бреди, внезапно доставая как фокусник бутылку виски, из которой они выпили теперь из горлышка, вполне законно опасаясь вернувшейся, закончив перевязки, мисс О'Бреди, в монашестве Сестры святой Истины...

- Бог добр, он заканчивает войны, и в тот день вы встретитесь на торжестве, я надеюсь, не платонически.

- А что с Авророй? - спросил Тюльпан, у которого от одного произнесенного имени появились слезы на глазах. - Аврора Джонс. Эверет Покс вам рассказывал о ней?

- Нет. Но я вижу, что ты это сейчас сделаешь, мой маленький Фанфан.

- Единственная мать, которая у меня была, святой отец. И поздно для неё и для меня, потому что мне было шестнадцать, а ей за семьдесят. Что не мешало нам любить друг друга. Вы хо тите доказательств? Эта француженка, бывшая любовницей регента...

- Мир праху его, - сказал О'Бреди, крестясь. - Ибо не принц ли это де Тюрпиду? (И затем, после трех секунд глубокомысленных размышлений). - Но он хорошо повеселился в своей жизни, плут, - продолжил он. - извини я тебя перебил.

- Я хотел сказать, эта француженка, бывшая ею двадцать лет, за пять лет почувствовала себя истинной жительницей Лондона, плоть от плоти его. Ну вот, а потом она отбросила все лондонское: воспоминания, друзей, роскошь, любовь, нищету - все то, что составляет личность человека, - чтобы последовать за Эверетом Поксом и Анжелой. Потому что они считали меня мертвым. Утонувшим в Темзе. А Темзу, бывшею её рекой, она с тех пор на дух не могла переносить.

- Это свидетельствует о богатых и хрупких чувствах, - заметил О'Бреди. - И как они устроились в Нью-Йорке?

- Она прожила там с Анжелой шесть месяцев, как следует из письма. Но потом вернулась в Англию.

- Какое здоровье!

Тюльпан достал из кармана письмо Анжелы и прочел следующее: "...на все возражения против столь внезапного возвращения она нашла два предлога. Первый: "Не в моем возрасте бросать физическую работу..."

- Какую работу?

- Купаться по пояс в Темзе, чтобы добывать при отливе торф и уголь, продаваемый ею в городе.

- Черт! - сказал пастор. (И сам покаялся.) - Какое здоровье! Боже!

- Второе, сказал Тюльпан, читая вновь то, что писала Ан жела:"... В качестве второго предлога вот что мне сказала:" У меня десятилетия назад был очаровательный муж, дипломат, если я правильно помню, единственная вина которого, из-за чего я его покинула, - плохое отношение к тому, что я опустошаю в его отсутствие запасы порто и бордо. Но, в конце концов, я очень люблю этого человека. Почему бы не попытаться вновь его найти, предполагая, что он ещё жив? В конечном счете надо приходить к какому-то концу".

Воцарилось долгое молчание, полное мечтаний...

И прерванное, наконец, отцом О'Бреди, забеспокоившемся о возвращении к действительности.

- Я полагаю, - сказал О`Бреди, - что если ты намеревался прийти меня увидеть, то не за тем, чтоб рассказывать мне все это, как и не для того, чтобы я тебе рассказывал сказки, и не для того, чтобы доверить мне ностальгические воспоминания, которые по прошествии времени уже не те.

- Точно, - сказал Тюльпан, осознав вдруг, пробудившись от воспоминаний и острой меланхолии, что нужно быть реалистом. - Точно, отец мой. Я хочу вас спросить о том, что вы хотели сказать, несколько недель назад, произнеся эту таинственную фразу, которую я запомнил дословно:" Я могу тебя женить, но если ты когда-нибудь захочешь исчезнуть, то также я тебе тоже помогу, сын мой".

- Ты хочешь исчезнуть?

- Каков вопрос, таков ответ, святой отец!

- Дело в ужасной Присцилле, осмелюсь я предположить?

- То, что она совершила с этим письмом от Анжелы, позвольте мне опустить детали, за исключением демонстрации опухоли, вот этой, на моем плече от удара кочергой, позво ляет мне рассматривать нашу свадьбу расторгнутой. Я спешу сообщить...

- Не спеши ничего сообщить, сынок! Не впадай в христианскую добродетель, ибо показная доброта и сомнительное великодушие - всего лишь компенсация в неизлеченном чувстве утраченной любви.

- Вы знаете... Я ненавижу Присциллу...

- Вот этого достаточно, сын мой! И верь тому, кто слушал тысячи исповедей, где произносились слова, обратные тому, что они значили раньше.

- И что дальше?

- Я ответил на твой вопрос или нет?

- Вы мне поможете исчезнуть отсюда?

- Конечно, сын мой! Ты никогда не сможешь ужиться с такой как Присцилла Мильтон. Подожди пять дней. Через пять дней кое-кто должен появиться в лагере и тебе предложат то, о чем я только что говорил, потому что ты мне протицировал почти слово в слово причину твоего исчезновения.

- И кто это, отец мой!

- Эверет Покс, пойдет?

* * *

"Мсье генерал-майор! В час, когда вы читаете это послание, которое я доверил передать вам отцу О'Бреди, который не знает, естественно, его содержания, - я уже двадцать четыре часа как покинул Вэлли Форж и нахожусь на пути к маленькому порту, название которого от меня держится в секрете. Я вас прошу рассматривать это не как дезертирство, но как граж данское бегство. Я не вдаюсь в детали, потому, что вы достаточно знаете Присциллу Мильтон. Это не причина оставить борьбу за американскую независимость, но продолжу я её на море - и, несомненно, вы догадываетесь под чьей командой: адмирала Джона Поля Джонса. Искренне сожалею, что должен оставить службу у вас и боюсь потерять вашу дружбу. Увы, накануне свадьбы мне показалось слишком трудным занятием жить с кочергой, вечно занесенной над головой. Я провел рядом с вами восхитительные часы, которых я никогда не забуду, я благодарен вам за все и прошу вас, мсье генерал-майор, принять выражение моего глубокого уважения - и я подписываюсь: рядовой Тюльпан, предвидя что я уже разжалован."

Лафайет помолчал немного, потом повернулся к отцу О'Бреди, которого попросил задержаться. У них состоялся следующий разговор.

- Джон Поль Джонс?

- Вы знаете отлично, экселенс, это тот самый пират, который отважно, несмотря на противостоящие ему силы, совершал молниеносные высадки на английский берег и захватывал все, что мог.

- Мсье Тюльпан ввязывается в дело ещё более опасное, чем женитьба на мисс Мильтон, не так ли?

- Я думаю, он решил, что погибнуть от удара кочергой недостойно военного.

И тогда Лафайет произнес историческую фразу:

- Может быть, я сделал бы на его месте тоже самое.

На чем они и расстались. Было ровно восемь утра. В тот самый момент в бухточке Покаван Тюльпан освободился из объятий Эверета Покса. Сколько воспоминаний воскресло в них!. Эверет Покс носил теперь бороду, но это его ничуть не изменило.

- До скорого, Эверет. Обними за меня Анжелу и сына. Скажи, что я напишу и пришлю плюшевого мишку к Рождеству.

Он таким образом попытался скрыть свои чувства, то же сделал и Эверет Покс.

- Будь осторожен, Фанфан. Не забывай тепло одеваться. В Атлантике очень холодно.

Тюльпан прыгнул в ялик, ожидавший его с негром на веслах. В кабельтове от берега, при спокойном море, фрегат "Рейнджер" со своим буйным экипажем ожидал только его, чтобы сняться с якоря. Покидая континент, решив никогда больше не возвращаться и сменить дело борьбы за американскую независимость на более веселые занятия, Тюльпан спрашивал себя, не забудет ли отец О'Бреди освободить Присциллу Мильтон.

Нет, святой отец не забыл открыть шкаф, в котором Присцилла Мильтон находилась уже шесть дней. Он сделал это тотчас после того, как расстался с Лафайетом. Шкаф этот, очень большой, не был лишен комфорта. Из одежды, висевшей там, Присцилла устроила лежак. У неё все было, как и предвидел Тюльпан, в верхнем отделении шкафа съестные припасы и ром. Этот ром очень быстро заставил Присциллу перестать кричать и стучать, помогая заснуть.

Выйдя оттуда, она была само совершенство. Она просто заявила, что, поскольку осталась жива, тотчас вступит в Орден, и отец О'Бреди великодушно предложил подготовить её к этому.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Корсар свободы

1

В эту холодную и ветренную сентябрьскую ночь 1779 года, год спустя после того как Тюльпан тайком покинул лагерь в Велли Форж, из Килбрика в Вильсхавен, другой небольшой порт на западном побережье Шотландии, по плохой дороге спешил всадник. Конечно, всадник, даже подгоняемый беспокойством, спешил насколько это было в его силах, так как он был очень стар, да и почтенный возраст был единственным достоинством его лошади был Наконец он достиг того места, где дорога шла по нависающим над морем скалам, и услышал шум моря, но не смог ничего увидеть, так как густой морской туман и ночной мрак скрывали все.

- "Не может быть, чтобы в подобную ночь это случилось, - думал старик, стараясь убедить самого себя. - У кого хватит отваги? Кто решится на такую глупость?"

В Килбрик его привели кое-какие мелкие дела и всю обратную дорогу он испытывал чувство, которое можно было назвать одним словом: тревога.

На повороте из темноты выступили первые дома Вильсхавена, лишь немногие окна в них были освещены, и он успокоился, думая о том, что через несколько минут будет на месте, рядом с Вильгельминой.

- Стой, - неожиданнно раздался грубый голос. - Кто идет?

И почти в тот же момент старик, сердце которого ушло в пятки, увидел неожиданно возникшую группу из полудюжины людей, бряцавших оружием; в руках одного из них был потайной фонарь, который тот сунул старику под нос, требуя ответа кто он такой, откуда едет и куда направляется.

- А на каком основании вы меня допрашиваете? - спросил старик, который хотя и был охвачен беспокойством, но не трусил и уже рассчитал, что если успеет выхватить пистолет из кобуры и выстрелить в толпу, то ему удастся прорваться к себе и забаррикадироваться. А там, в башне его маленькой усадьбы - колокол! Если ему удастся попасть туда, то он ударит в набат и поднимет по тревоге своих сограждан, которые разумеется поголовно спят в этот час, не подозревая о том, что происходит. Но уже намереваясь совершить один из тех актов безрассудного героизма, который, вне всякого сомнения, стоил бы ему пули в спину, он узнал - слава Богу! - с кем ему пришлось столкнуться: это был патруль морских стрелков.

- Привет, командир, - сказал он уверенным голосом. - Вы меня напугали...Я приехал из Килбрика. Вы знаете, что там вчера случилось...Поверите ли, мгновение назад я думал, что наткнулся на них... Вы ждете их сегодня ночью в Вильсхавенне? - спросил он, поборов свой страх. (И добавил для того, чтобы никто не отнесся к нему пренебрежительно:). Я сэр Бэзил Джонс. Я живу в поместье Клок Мануар возле порта.

- Прекрасно, сэр Бэзил, - сказал командир отряда. - Немедленно возвращайтесь к себе и закройте как следует окна и двери. Действительно, сэр Бэзил, мы их ждем.

- Много ли вас?

- Сто пятьдесят человек. Я уверен, что это втрое больше, чем нужно. Их ожидает горячий прием, куда горячее, чем им когда-либо приходилось встречать, сэр.

- Да услышит вас Бог, сэр. Однако не кажется ли вам, что у них ночью есть преимущество в таком тумане и темени?..

- Вчера в Килбрике был такой же сильный туман, - лаконично заметил командир и добавил: - Я не нашел сэра Перси-Перси, капитана порта. Его присутствие могло бы оказаться полезным. В Вильсхавене ли он, как вы думаете?

- Это мой сосед, я постучу к нему. Удачи вам и вашим стрелкам, командир.

Со всей скоростью, на которую был способен его россинант, уже доведенный до изнеможения восьмью лье пути от Килбрика, сэр Бэзил, успокоенный относительно судьбы Вильгельмины благодаря присутствию стрелков, направился к сэру Перси-Перси, но никого не нашел.

Это не удивительно, так как сэр Перси-Перси находился у него, мы хотели сказать, у сэра Бэзила.

Это был крупный и грубый мужчина лет сорока. В данный момент ему было наплевать на весь окружающий мир, он не знал ни об угрозе, нависшей над городом, ни о присутствии морских стрелков (они прибыли ночью и со всеми предосторожностями), в силу столь исключительнной причины, что в течение многих часов находился в постели Вильгельмины, прелестной сорокалетней дамы, не переставая вновь и вновь овладевать ею. Будучи истинным Перси-Перси [игра слов: de percee en percee - отверстие за отверстием] он без передышки пробивал проход за проходом в той крепости, которой была Вильгельмина, а та в свою очередь без передышки восстанавливала разрушенное в течение этих долгих часов для того, чтобы снова с наслаждением все сжечь в пламени страсти.

И в этот момент она неожиданнно закричала:

- Все прекрасно, мой Перси, но я слышу топот копыт во дворе.

Резким движением, усиленным страхом, она сбросила с себя сэра Перси-Перси, который рухнул на ковер, и распахнула окно:

- Крестный! Это вы?

- Это я, - сказал сэр Бэзил, так как это действительно был он, вернувшийся ни с чем от Перси-Перси.

- Но ведь вы должны были вернуться из Килбрика только завтра, отец!

- Я поставлю лошадь и поднимусь наверх, - раздался голос снизу.

Перси-Перси начал лихорадочно натягивать штаны, слишком узкие для его массивной фигуры, подбирая на ходу жабо, рубашку, плащ, сапоги и другие мелочи, которые он постепенно терял в результате изумительных сражений этого вечера. Вильгельмина собрала все, что он побросал на постель, схватила в последнюю минуту его шпагу, которую он ткнул в подставку для зонтиков, и швырнула все это в окно, выходившее на огород маленькой усадьбы.

- А я? - спросил Перси-Перси, весь покрывшись потом от страха.

- Прыгай туда же, - решительно потребовала Вильгельмина.

- Я? Но ведь здесь же добрых пять метров.

- Это огород, земля там мягкая. Перси, ты меня любишь?

- А ты разве сомневаешься?

- Тогда прыгай, моя любовь. - Она обняла его. И минуту спустя сэр Базиль, карабкавшийся по крутым ступеням лестницы со всей прытью, которую ему позволяли его восемьдесят лет, увидел свою крестницу, которая, спешно накинув пеньюар, спускалась навстречу, освещая свечой дорогу.

- О, да, вот и я, мое дитя, - запыхавшись сказал он. - В Килбрике я столкнулся с такими серьезными вещами, что они совсем сбили меня с толку. У меня не хватило времени повидать нотариуса Лакросса по поводу дела с кирпичным заводом. Но что с тобой, ты такая бледная! И вся дрожишь, добавил он, неожиданно коснувшись её, когда они вошли в комнату.

- Вот о чем я думаю, - сказала великолепная Вильгельмина, которая действительно дрожала, ища взглядом, нет ли в комнате каких-либо компрометирующих предметов, забытых при поспешном прощании, и один из них она увидела - это были кальсоны Перси-Перси! Но, слава Богу, сэр Базиль повернулся спиной и она смогла спрятать их, продолжая одновременно говорить:

- Вы приехали ...Я думала...Мне сказали... Я...С вами что-то случилось, крестный? Что вы имели в виду, когда говорили о серьезных вещах?

- Жена Перси-Перси, - продолжала она, - эта ужасная рыжая стерва утверждает, что она потому вернулась в Килбрик к своей матери, что её муж стал моим любовником!

Но тут она с облегчением услышала ответ сэра Бэзила:

- Дитя мое, - сказал тот, - в прошлую ночь на Килбрик было совершено нападение. Я нашел городок в состоянии страшного возбуждения. Пять домов были сожжены, четыре судна затоплены в порту и сумма убытков в результате грабежей ещё не установлена. Одну женщину изнасиловали.

- Боже мой!

- Вот это главная причина, почему я скакал во весь опор почти до самого дома. Я думал о тебе, дитя мое, и я никогда не прощу себе, если ты не придешь девственницей к венцу.

_ Не говорите мне, что...

- Да, это так. Джон Поль Джонс и его пираты! Это безумие! Но вот самое ужасное: возможно, в данный момент за его "Рейнджером" гонится корвет береговой охраны и есть основания полагать, что сегодня ночью Джон Поль Джонс намерен войти в бухту Вильсхавена. Возможно, он всего лишь в нескольких кабельтовых от нас.

- Боже мой! И меня тоже могут изнасиловать! И самое ужасное: я лишусь всех своих драгоценностей!

- Успокойся. Мне кажется, что в этот раз наши власти не позволят застать себя врасплох. В городе два отряда морских стрелков. Их командир меня заверил, что на этот раз - наконец-то - это будет последний подвиг "коммодора" Джона Поля Джонса и его бандитов. Ну а пока ты должна помочь мне как следует забаррикадировать окна и двери. Хорошо, что они только американцы, но береженого Бог бережет...

* * *

К полуночи ветер cтих. Мягкая зыбь почти сладострастно покачивала стоявший на якоре "Рейнджер", корабль тридцати пяти метров длиной с двадцатью пушками и экипажем в шестьдесят человек, притаившийся в тумане на расстоянии примерно в четыре кабельтовых от маленького порта Вильсхавена.

На борту судна ничто не двигалось, казалось, там не было ничего живого, лишь равномерно дышало море, вахтенные матросы похожи были на неподвижные статуи в густом как молоко тумане. Не было слышно никаких звуков, кроме одного, редкого, но странно настойчивого, даже навязчивого, словно кто-то пытался открыть дверь, но без особого упорства.

Однако достаточно было поднять глаза вверх, чтобы увидеть, откуда идет звук и что его вызывает. Это на высоте шести метров над палубой ударялись о грот - мачту в такт дыханию моря сапоги того типа, который накануне изнасиловал женщину в Килбрике и которого Джон Поль Джонс повесил.

Временами одна из тех редких теней, которые находились на палубе фрегата "Рейнджер", поднимала взгляд к этим сапогам, робко и неуверенно постукивавшим в тумане, и затем снова возвращалась к своим обязанностям, склонившись над поручнями и стараясь взглядом проникнуть в тайну ночи. Возникшая словно из ничего другая тень материализовалась рядом и заставила его вздрогнуть.

- Вы различаете что-нибудь, Тюльпан?

- Ни малейшего огонька. Кажется, нас здесь никто не ждет, коммодор, сказал тот Джону Полю Джонсу, так как человек, возникший рядом так, что он его даже не услышал, был его капитан, корсар, который в течение двух лет заставлял дрожать всю Англию.

В нем не было ничего от того бородатого и кровожадного гиганта, которым его представляла легенда, ходившая по побережью Англии; напротив, это был небольшой человек хрупкого телосложения, который однако мог одним легким жестом отправить на ковер колосса ростом в два метра. У него было гладкое лицо, чуть курносый нос, рот, словно прорезанный ударом сабли, и глаза, которые мгновенно раздевали вас до костей.

Несмотря на то, что они постоянно находились рядом и вместе выполняли всю тяжелую работу, от одного отчаянного абордажа до другого, от набега к набегу (если считать точно, то их было пятнадцать) в течение более чем двенадцати месяцев, тем не менее Тюльпан ничего не знал о нем, - нет, знал об его жестокости, его интеллигентности, его чувстве моря и его технике молниеносных вылазок, но практически ничего личного, если не считать, что этот американский герой был англичанином.

Вне сражений этот человек никогда не открывал рта. Его любимым развлечением было чтение. Это производило впечатление не меньшее, чем его бесстрашие, на шестьдесят висельников, которые сами умели производить впечатление - негров, испанцев, шведов, троих французов и даже нескольких американцев, избежавших в свое время (вообще говоря, благодаря влиянию Эверетта Покса) казни через повешение за убийство, и он взял их в экипаж и сделал его самым дисциплинированным экипажем на всех морях земного шара.

Он он не скупился наказывать за нарушения морали: последним доказательством этого был тот тип, Олафсон, который теперь болтался над ними и сапоги которого никогда больше не послужат ему для прогулок. Этот дурак накануне, когда они как вихрь высадились в Килбрике, после набега поднялся на борт, держа в руках, среди прочих трофеев, гигантские панталоны, отороченные кружевами, тогда как в животе у него, и это чувствовалось с расстояния в три метра, был целый литр виски. Весь экипаж, лишенный практически в течение месяца двух самых главных вещей: женщин и виски, на которое они имели право (речь идет о виски) только после окончания экспедиции и при условии, что их отделит от британских корветов достаточно большое морское пространство, хорошо понял поступок Олафсона и охотно простил бы ему грехи. Но не Джон Поль Джонс. Прежде всего он любил женщин, которые, как ему казалось, часто платили ему тем же, и ненавидел тех, кто их не уважал. Вот почему, в соответствии с его беспощадным и непреклонным решением, Олафсону пришлось пристроить свои сапоги у мачты неподалеку от нижней реи. Ему предстояло оставаться там три дня для того, чтобы предоставить другим возможность подумать.

Мы должны сказать, что помимо этого в Джоне Поле Джонсе не было ничего кровожадного. Действовал приказ убивать только по необходимости. Его молниеносные набеги на маленькие английские порты были предназначены не для того, чтобы всех повырезать, а для того, чтобы своей безнаказанностью унизить эту могущественную нацию, к которой он сам принадлежал и про которую сам не знал, ненавидит он её или хочет выставить на посмешище.

Это был один из вопросов, который часто задавал себе Тюльпан. Были у него и другие вопросы к таинственному и молчаливому коммодору. Но их отношения никогда не выходили за рамки уставных, несмотря на то, что Тюльпан был французом, а Джон Поль Джонс любил Францию - именно оттуда прибыл его фрегат, который в течение нескольких недель ремонтировался и конопатился в Бресте.

Но сейчас, прижав к глазу подзорную трубу, Тюльпан не сомневался, что между ними возникнут новые отношения, последствия которых будут совершенно непредсказуемы и что наконец-то он он узнает больше об американском герое.

Началось это следующим образом:

- Коммодор?

- Да?

- Можно мне высказать свое мнение?

- По какому поводу?

- По поводу этого порта, Вильсхавена.

- Пожалуйста, прошу вас.

- Как получилось, что на расстоянии всего лишь нескольких лье от Килбрика, который мы атаковали вчера, и откуда тревога не могла не разнестись и сюда...все выглядит таким спокойным? Складывается впечатление, что нас никто не ждет. Только мне кажется, что такой спокойный вид ничего не ожидающего городка ужасно похож на ловушку. Вернулся ли Рамирес? Или может быть вы его никуда не посылали?

Хозе Рамирес был испанцем. Это был самый ловкий и самый молчаливый моряк в экипаже "Рейнджера". Иногда случалось, что коммодор посылал его если они не находились слишком далеко в открытом море - в разведку. Рамирес, который был очень молод, невысок ростом и очень похож на девушку, плыл тогда к берегу, держа над головой узелок с женским платьем, быстро переодевался на каком-нибудь укромном пляже или в бухточке и проводил незамеченным около часа в намеченном для штурма городе для того, чтобы выяснить, объявлена в там тревога или нет. Некоторое время тому назад где-то в Корнуэлле с ним случилась ужасная история. Когда он начал раздеваться, чтобы войти в воду, - это было около полуночи, - откуда-то неожиданно появились трое пьяных рыбаков, которые, как это бывает в Англии, были настолько пьяны, что даже не поняли, кого они изнасиловали. Рамирес никому не рассказывал об этой истории. Правда, все узнали об этом, так как он не переставал во сне от них отбиваться, но никто никогда не позволил себе ни намека и все понимали, что он страшно переживает.

- Я послал его, - сказал коммодор, помолчав некоторое время. - И он вернулся. Вы правы, Тюльпан, когда думаете, что эта беззаботность в городе смахивает на ловушку. Город полон морских стрелков.

Джон Поль Джонс посмотрел в глаза Тюльпану и тот понял, что по какой-то причине, безрассудной, непостижимой - или, может быть, очень важной - коммодор решил атаковать город.

Этому человеку нельзя было возражать. Тюльпан и не пытался этого делать. Более того, так как ему казалось, что за эти месяцы он сумел определенным образом оценить Джона Поля Джонса, он позволил себе заметить:

- Мсье, я не собираюсь вдаваться в обсуждение, но не позволите ли вы мне задать один вопрос...личный вопрос?

Он увидел в тумане, как на обычно серьезном лице коммодора промелькнула едва заметная двусмысленная улыбка.

- Разрешаю.

- Мсье, я восхищаюсь вами. Я восхищаюсь вашими талантами. Вашими исключительными талантами, среди которых осторожность и благоразумие качества, присущие великим военачальникам. Но...

- Где же ваш вопрос, мсье?

- Вы достаточно побродили по морям-океанам и решили этой акцией, которая, как мне представляется, обречена на сокрушительную неудачу, покончить с собой и таким образом увенчать вашу славу самоубийством в римском стиле, не так ли?

- Покончить с собой? Напротив, начать - вот чего я хочу, - сказал Джон Поль Джонс голосом, неожиданно дрогнувшим от волнения, и затем по тому, как коммодор, для которого такие жесты не были обычными, положил свою руку ему на плечо, Тюльпан понял, что имеет право на объясение.

* * *

Долго вспоминал он потом их разговор. Тот происходил на фоне хорошо знакомых звуков: топота бегавших по палубе матросов, шипения хорошо смазанных талей, на которых спускались две большие шлюпки, предназначенные для атаки, приглушенных ругательств унтер-офицеров, отшлифованных в результате длительного использования, дыхания моря, такого спокойного в эту ночь. Разговор в собственной каюте Джона Поля Джонса, тускло освещенной фитилем, плававшим в масле в чашечке из китового уса, разговор, при котором следовало все время помнить, что через полчаса начнется атака.

- Мсье, - начал знаменитый корсар, - замечания, которые вы высказали по поводу опасности этого рейда не являются напрасными и необоснованными. С моей стороны было бы разумно не предпринимать его. Однако этот рейд не таков, как все другие.

Говоря это, он развернул пергамент и Тюльпан с удивлением увидел, что это подробный план Вильсхавена: улицы, главные здания - и различного рода мелкие значки, сделанные красным цветом и обозначавшие маршруты и точки встречи. Сосредоточенно, стараясь ничего не забыть, он молча, без единого слова, слушал то, что говорил ему капитан.

- Морские стрелки, которые достаточно многочисленны, по словам Рамиреса, не сосредоточены в прибрежной части города и возле порта, как обычно делают, когда у них нет другой це ли, кроме как отбросить нас как можнно скорее в море. На этот раз они хотят, если я не ошибаюсь, заманить нас всех в лабиринт этих улочек и расстрелять с верхних этажей домов.

- Настоящая западня, - лаконично прокомментировал Тюльпан, который все меньше понимал, зачем нужно соваться в эту ловушку.

- Да, но я вам сказал, что это не обычный рейд и что его предпринимает не просто коммодор, но и я сам - Джон Поль Джонс. Вы спросили меня, не хочу ли я покончить с собой. Я отвечу вам: наоборот, я хочу начать. (Молчание). Я много размышлял, и мне кажется, что на данный момент я сделал достаточно для своей страны для того, чтобы один раз сделать что-то для себя. Таинственное заявление, не так ли? - сказал он с коротким смешком.

- Весьма, мсье коммодор.

- Я вам объясню. Но сначала изложу нашу тактику. Я намерен высадиться к востоку от порта, окружить город и поджечь крайние дома таким образом, чтобы достичь предместья, где сосредоточены основные силы стрелков. Вот здесь - вы видите этот лесок? - и развернется сражение, но наполовину притворное, единственной целью которого будет организованное отступление для того, чтобы задержать англичан. Если все пойдет так, как я рассчитываю, то они не смогут отрезать нам путь к отступлению и мы вовремя вернемся на корабль. Вы ничего не понимаете, не так ли?

- Я понимаю, что все это всего лишь хитрая уловка, своеобразная ловушка, чтобы скрыть истинные намерения: однако этих намерений я не понимаю.

- Мсье, вот тот момент, когда вы должны будете вме шаться.

- Ну, хорошо! И какова же моя роль?

- Пока я буду действовать так, как я вам сказал, вы отправитесь на ялике в порт, который в это время будет пуст, также как и набережные. Если же это будет не так, ну что же, мой дорогой Тюльпан, вы как раз тот, кто сможет быстро это исправить.

Ответить было нечего - сказано было твердо и непререкаемо. Капитан продолжал:

- Здесь на карте голубым крестиком отмечено место, это резиденция капитана порта. Там нет ни часовых, ни пушек, я это знаю. Тут командует толстый ничтожный тупица, который скорее всего спрячется в своей норе, как только услышит первые выстрелы.

- Ну хорошо, я должен найти этого господина? - спросил совершенно ошеломленный Тюльпан.

- Найти, погрузить его в ялик и доставить ко мне живым. Это основная задача рейда, который, как вы видите, совершенно не похож на другие.

- Вы оказываете мне честь, мсье, - заметил Тюльпан после непродолжительного молчания. - Почему мне?

- Я наблюдаю за вами в течение этих месяцев, - сказал коммодор, рот которого оставался сурово сжатым, но глаза улыбались. Я заметил вашу храбрость, вашу изобретательность, вашу быстроту при выполнении приказов, ваше хладнокровие. Я должен вам сказать, что среди всех моих людей вы пожалуй единственный, кто не убьет человека, если он вам не угрожает, а вы можете это сделать. Только трусы стреляют быстро.

- Одно замечание, ваша честь. Почему все придумано так сложно? Я говорю это не из страха, но можно атаковать резиденцию большими силами и поймать вашу птичку.

- И всполошить всех англичан? Попасть под страшный ружейный залп? Рисковать тем, что в схватке моя птичка, как вы выразились, может оказаться убитой? Живым! Он мне нужен только живым!

- А если я никого не найду? Если он спрячется в самом городе? Если он сбежит в Англию?

- Все может случиться, Тюльпан. Но дело в том, вы увидите, что при первых же звуках выстрелов он все бросит и спрячется там, где ничего не происходит, то есть в своей резиденции.

У этого человека был готов ответ на все и Тюльпан не стал больше возражать. Он поднялся и отдал честь.

- Очень хорошо, мне пора быть наверху, - сказал он и уже направился к двери, когда неожиданно услышал:

- Одну минуту. Я сказал, что должен был объяснить вам свое поведение. Я должен был сделать это по двум причинам: во-первых, я доверяю вам не военное поручение, а прошу вас оказать мне личную услугу. Поэтому вы имеете право знать - и теперь, когда вы знаете, вы можете отказаться выполнить мою просьбу.

- И вторая причина?

- Это то, чтобы вежливость не заставляла вас сказать, что вы выполните мою просьбу.

Он помолчал мгновение, свернул план города, взгляд его стал отсутствующим, словно он колебался и не знал, сказать ли, словно скромность и некоторая нерешительность мешали ему выложить все начистоту - несомненно такое случилось впервые - рассказать то, что, как неожиданно понял Тюльпан, было какой-то странной тайной. Какое-то время в тишине не было слышно ничего, кроме ударов шлюпок о борта "Рейнджера" и невнятного бормотания людей, ожидавших приказов.

Голос Джона Поля Джонса был едва слышен, когда он сказал:

- Тюльпан, вы знаете, что я англичанин, не так ли? Если однажды, уже достаточно давно, я стал американцем то причиной этого была моя страсть к морю. Но в этой стране (его голос слегка усилился, на секунду вернулся старый гнев) мне не на что было надеяться: ни на чин, ни на командование, так как простолюдин никогда не командовал и никогда не будет командовать кораблями Ее Всемилостливейшего Величества! В Америке меня заметили. Там были нужны такие люди, как я. И знаете ли вы, мой друг, что было написано в двух резолюциях конгресса от 14 мая 1777 года? В первой: что флаг тринадцати соединенных Штатов будет состоять из тринадцати полос попеременно красного и белого цвета и тринадцати звезд на голубом поле. А во второй: что капитану Джону Полю Джонсу присваивается звание коммодора. Это звание обеспечивает мне старшинство над другими капитанами кораблей и в тот день, когда у нас будет свой флот, я получу титул адмирала. Да, я немалого добился, но в моей жизни существует страшный провал, Тюльпан: я не знаю, кто я такой. Я родился в Альбергленде в 1747 году, но никогда не знал никого из своей семьи. А потом я был отправлен к своему дяде, садовнику графа Селькирка. В те годы Селькирк часто приезжал охотиться в Альбергленд, мою деревню, и постепенно под влиянием разговоров слуг и разных сплетников о том, что они не находят в моей фигуре, моих чертах лица и моей интеллигентности ничего де ревенского и неотесанного... однажды я подумал, что я...

- Что вы сын графа Селькирка?

- Да.

- Это так важно для вас, мсье?

- А разве каждый из нас не стремится, иной раз с тревогой и сомнениями, узнать о своем происхождении? А вы сами, Тюльпан?

- Я?

- Вы, который в течение многих лет стремится установить свою личность! Который стремится выяснить тайну татуировки на своей ноге - таинственного знака, возможно свидетельствующего о вашем высоком происхождении и вполне возможно, что в действительности передо мной стоит не простой матрос Тюльпан - но кто? Сын короля, королевы, герцога?

Тюльпан слушал, раскрыв рот.

- Откуда вы знаете?

- От Эверетта Покса. Да, я знаю ваш секрет. И теперь вы знаете мой. Эта странная ситуация, состоящая в том, что мы оба не знаем точно, кто мы такие, и побудила меня выбрать вас - мне показалось, что вы не откажетесь, выясняя, кто вы такой, выяснить и мой секрет.

- Следовательно, в резиденции капитана порта? ...

- Там вы найдете или не найдете доказательство моего благородного происхождения.

- И этим доказательством, если я вас правильно понял, является человек.

- Капитан порта: сэр Перси-Перси.

* * *

За десять лет до этой ночи, которая должна была стать фатальной для его титула, сэр Перси-Перси, который ещё не был сэром, а просто коротко Перси, был письмоводителем у нотариуса графа Селькирка. В то время Селькирк на склоне своих дней сделал своим доверенным лицом своего старшего егеря и этот последний, как это и полагается доверенному лицу, каждый вечер записывал в "Книгу Разума" все то, что в течение дня поверял ему граф. Незадолго до своей смерти этот человек, Джо Аберкромби, разыскал (Тюльпан никогда не узнал каким образом) Джона Поля Джонса, находившегося в то время на Ямайке и уже немало возвысившегося, и передал ему этот манускрипт, переплетенный в телячью кожу и содержавший тысячи фактов - от количества лисиц, убитых во время псовой охоты до свадьбы Бетси Белкони с Эфраимом Стоуном. Одна фраза, которая неотвязно крутилась в мозгу коммодора (который тогда ещё не был коммодором) ясно утверждала, что однажды утром 1773 года граф Селькирк сказал Джо Аберкромби, что рождение Вильяма Поля было его делом. А Вильям Поль было настоящим именем того, кто впоследствии стал Джоном Полем Джонсом. И Селькирк затем добавил: "Если только я когда-нибудь найду этого ублюдка, сделаю что-нибудь для него, ведь я очень любил его мать."

Вот здесь-то и появился письмоводитель Перси, который, как мы видели, был только что выброшен в окно решительной Вильгельминой.

Верный своему обещанию, лорд Селькирк завещал Вильяму Полю свой замок в Соммерсете и титул барона, которым он располагал в дополнение к другим благам и прерогативам. Письмоводитель Перси составил акт, который был подписан нотариусом Хатчинсоном, уже ничего не соображавшим, глухим и слепым от старости, а затем уничтожил его за крупную сумму, на глазах законных наследников старика, испустивших вздох облегчения. Как Джон Поль узнал все это? От самого старшего Селькирка однажды зимним вечером в кабачке Монреаля. Селькирк не знал с кем он разговаривает. С другой стороны он был настолько пьян и настолько любил рассказывать всякие небылицы и вздор, что мог очень просто и быстро выдумать любую историю. У Джона Поля Джонса не было никаких других оснований для догадок о своем происхождении кроме этой единственной фразы, существовавшей в "Книге Разума" Джо Аберкромби, если бы старший Селькирк не рассказал, складываясь пополам от смеха, что письмоводитель, уничтожив акт, сохранил самую главную его часть и после этого шантажировал его братьев, сестер и его самого (несколько фунтов в месяц не были слишком большой тягостью, чтобы затевать из-за этого целое дело) угрозой, что он раскроет существование этой главной части завещания. Естественно все это могло быть просто выдумкой.

Тем не менее, дыма без огня не бывает, что-то здесь было неладно и так или иначе сэр Перси-Перси знал - или не знал - о существовании тайны, которой могло и не быть: о происхождении Джона Поля Джонса. Мы говорим: тайны, которой могло и не быть, так как поннимаем, что Джо Аберкромби, который в то время был уже достаточно стар, мог плохо расслышать лорда Селькирка, растерявшего уже почти все зубы и страшно шамкавшего, причем последний мог просто сказать вместо: "Я - отец Вильяма Поля" что-нибудь вроде: "Постели мне возле ямы в поле".

Как бы то ни было Тюльпан спрятал ялик среди накренен ных корпусов судов, стоявших в порту (было время отлива) и выбрался на набережную Вильсхавена. Цель Тюльпана была проста: найти эту знаменитую главную часть завещания. Если же её не будет, то любым способом доставить сэра Перси-Перси на борт корабля.

- Мы заставим его заговорить, - сказал Джон Поль Джонс. - И если я ничего не получу, то, по крайней мере, буду все знать.

* * *

Как и предвидел коммодор, набережная была совершенно пустынна. Если здесь кто-то и был, то увидеть его было невозможно, так как стояла полная темнота. Казалось, если судить по начашейся и продолжавшейся в отдалении яростной стрельбе и красноватым отблескам на низких облаках, что план коммодора развивается как надо. Был слышен бой барабанов, свидетельствующий о том, что английские солдаты маршируют по своему обыкновению на врага куда их заманила уловка коммодора - выставив вперед штыки и сомкнувшись так плотно, как сардины в банке, чтобы ни одна пуля не могла их миновать.

Резиденция капитана порта, массивное грубое здание из белесого камня с маленькой башенкой, было единственным сооружением на набережной, если не считать такелажного сарая и небольшого ларька рыботорговца.

Первый ряд домов начинался метрах в тридцати; между ними и мощенной грубыми плитами набережной был луг, на котором мирно паслись коровы - это все, что мог рассмотреть Тюльпан, когда его глаза привыкли к темноте и смогли с трудом что-то различать. Он дважды обошел вокруг резиденции, не найдя средства проникнуть внутрь (всюду были решетки) и, кроме того, сомневаясь, что внутри кто-то есть, несмотря на смелые предположения коммодора. Этот Перси-Перси, если он действительно был трусом (и откуда коммодор взял это - ещё одна тайна), не должен был находится в таком месте, которое во время обычного рейда неизбежно оказалось бы на первой линии огня.

Постучавшись и не получив ответа, он закончил тем, что, переходя от одной отдушины к другой, начал вежливым и приятным голосом звать:

- Сэр Перси-Перси! Сэр Перси-Перси! - А затем продолжал голосом гонца или курьера:

- Сэр Перси-Перси! Вас хочет видеть командир стрелков.

После, обнаружив колокольчик на входной двери, он начал яростно звонить. Этот колокольчик наделал такого шума, что не стало слышно даже ружейной пальбы. Вообще все было очень странно; нашим молодым человеком, Тюльпаном, только что высадившимся с ялика и бродившем в незнакомом порту под аккомпанемент ружейных выстрелов и дребезжание колокольчика, овладело ощущение невероятности сложившейся ситуации, её фантастического, почти фантасмагорического характера - нечто, сходное с тем, что спустя тридцать пять лет испытал Фабриций дель Донго в битве под Ватерлоо. Обычные рейды, в которых он участвовал в течение последних двенадцати месяцев, всегда разворачивались по более или менее похожему сценарию, были схожи друг с другом и подчинялись строгим правилам классической пьесы: единство времени и места, стремительный штурм, подавляющее превосходство, кто-то падал мертвым (как прави ло, со стороны противника), после этого они с большой помпой отступали, удовлетворенные спектаклем. Частью этого спектакля были пылающие декорации, так как это был прежде всего театр: хорошо поставленный театр войны.

В эту ночь все происходило совсем не так; доказательством послужило то, что Тюльпан, продолжая звонить к сэру Перси-Перси, неожиданно услышал обращающийся к нему симпатичный голос - да, такого никогда прежде не случалось, в этом он готов был поклясться, - симпатичный женский голос.

Голос доносился с балкона, совсем как в спектакле про Ромео и Джульету (это воспоминание часто приходило на ум Тюльпану), и голос этот спросил:

- Сэр, вы ищете Перси-Перси? Я не думаю, что он там. Наверняка он участвует в сражении.

Балкон, с которого доносился голос, принадлежал одному из зданий мрачноватой усадьбы метрах в пятнадцати от резиденции, которую Тюльпан обнаружил некоторое время тому назад, отметив её ужасную архитектуру. Повернувшись на каблуках, он увидел на балконе неясную фигуру в белом, которая продолжала:

- Вы эсквайр Даббл-Бартон, не так ли? Сын молочного брата сэра Перси-Перси! Он поджидал вас сегодня вечером. Долг призвал его принять участие в сражении, так что вам не повезло сэр Даббл-Бартон, сегодня вечером на нас напали американские пираты.

- А, так вот чем вызван этот шум! - сказал Тюльпан. - Мое почтение, мадам. Я имею честь быть знаком с вами?

- Нет. Но я столько слышала о вас из рассказов сэра Перси-Перси, что с нетерпением ожидала момента этой встречи. Меня зовут Вильгельмина, я его невеста.

- Мадам, он мне говорил только о вас! - воскликнул Тюльпан, который не любил лгать, но что ему оставалось делать в столь рискованной ситуации?

- Заходите в дом, - крикнула с балкона Вильгельмина дрожащим голосом. - Мы вместе подождем победоносного возвращения сэра Перси-Перси и я не сомневаюсь, что ваше присутствие поможет моему крестному, сэру Бэзилу Джонсу, дождаться победы англичан, которую он празднует уже в течение часа, атакуя бутылки прекрасного бордо, которыми полон его погреб!

2

Коммодор Джон Поль Джонс вышел победителем к трем часам утра. Убив не слишком много англичан (он ненавидел резню), он прекрасно вел бой, применив тактику, мы бы даже сказали, искусство, которое привело в замешательство воинское соединение, приученное к дисциплине, и которое состояло в том, что он позволял своим пиратам свободно использовать их естественный дикий нрав и одобрял любую личную инициативу.

Неожиданно обнаружить дюжину горлопанов позади себя, хотя по всем правилам они должны были бы находиться впереди; свалиться вниз, так как некий тип, подобравшись ползком, перерезал сухожилия вашей лощади; почувствовать, что плечо пробито испанским ножом, брошенным с большого расстояния; позволить расстреливать се6я ружейным огнем, тогда как неплохо бы разрядить свое собственное оружие - все это выглядело не очень хорошо с точки зрения английской морали.

Апогей наступил к тому моменту, когда, отступая к стоявшей в резерве орудийной батарее, стрелки обнаружили, что та в руках американцев, и оказавшись под шквальным огнем, не нашли для своего спасения ничего лучшего, как рассыпаться в разные стороны. Через пять минут после этого пушки были по приказу Джона Поля Джонса повернуты в сторону города и грохот залпа явился прощальным приветом коммодора порту Вильсхавена.

После этого они вихрем помчались обратно и через двадцать минут все были на борту "Рейнджера".

Все, кроме двоих убитых. И Тюльпана.

Убит? Арестован? Может быть, ранен и напрасно ожидает помощи? Джон Поль Джонс испытавл шок, когда прибежал запыхавшийся квартирмейстер и доложил, что подгоняемиый ветром ялик вернулся, но был пуст. Он вылетел на палубу и увидел, что действительно маленькое суденышко покачивается на волнах в нескольких метрах от фрегата. Он ошибся наполовину. Совершенно очевидно, что в ялик попало одно из тех ядер, которыми коммодор приказал выстрелить по городу! Но самое худшее было не в этом. Самое худшее заключалось в том, что на набережной Вильсхавена другое ядро ещё удачнее попало в цель - оно подожгло дом и этим домом оказалась резиденция капитана порта - место, где таилась правда о происхождении коммодора.

- Я никогда не узнаю, кто я такой, - с горечью подумал он, когда к четырем часам они подняли якорь. И действительно, он никогда этого не узнал.

И Тюльпан тоже - мы хотим сказать, что Тюльпан тоже никогда не узнал, течет или нет в жилах коммодора благородная кровь - и это произошло по причинам, которые мы скоро увидим.

В открытом море они отправили к рыбам повешенного Олафсона, а также двоих погибших в сражении, Бенито и немого по прозвищу Лондон Тауэр, в адрес которых по обычаю было сказано прощальное напутствие. Перед тем, как позволить им по наклонной доске соскользнуть в море, все трое были поставлены прямо перед собравшимся экипажем и коммодор сказал надгробное слово, заметив, что Олафсон жестоко заплатил за минутную несдержанность своих чувств.

Но Тюльпан имел право на более прочувствованные слова:

- Он был одним из лучших среди нас, американцев, - зая вил Джон Поль Джонс. - Ему была поставлена задача достать документ, представляющий большую ценность для нашей нации, но Богу было угодно, чтобы Тюльпан предстал перед ним.

Англия начала исчезать вдали в тумане, и именно в тот час, когда на борту "Рейнджера" говорились такие высокие слова, в Вильсхавене происходил разговор другого рода, но тоже немаловажный. Разговор этот происходил в Клок Мануар, невзрачном маленьком поместье сэра Бэзила Джонса - в его погребе.

* * *

Это был прекрасный погреб с мощными сводами, сохранявшими прохладу, это помещение в доме, по всей видимости, содержалось ннаилучшим образом и было лучше всего обставлено. Вдоль очень сухих и прохладных стен тянулись многометровые стелажи, уставленные бесчисленными бутылками. Посреди помещения на толстом шетландском ковре - для того, чтобы не мерзли ноги, стоял низенький столик, окруженный тремя удобными вольтеровскими креслами. Число пустых бутылок вокруг стола позволяло понять, что трое участников, собравшихся провести здесь время, находятся здесь уже достаточно давно и вероятнее всего не знают о происходящих снаружи событиях.

Сэр Бэзил встретил с распростертыми объятиями неожиданно приведенного его крестницей Вильгельминой Тюльпана, то есть сэра Даббл-Бартона:

- О, вы сын молочного брата сэра Перси-Перси, не так ли? Прекрасно, молодой человек, считайте, что вы здесь у себя дома. Где ещё вы найдете лучшее место? Своды моего подвала сложены настолько прочно, что они смогут устоять против всех ядер мира, а мое вино позволит спокойно и без лишней паники дождаться момента, когда враг будет сброшен в море. Попробуйте это прелестное бордо.

И затем по мере того, как шло время, наблюдатель, приложивший свое ухо к двери, смог бы услышать те преисполненные важности фразы, о которых мы уже упоминали выше:

- Вот, молодой человек, попробуйте это вино из Юрансона.

- Ваше здоровье, сэр Бэзил, ваше здоровье.

И еще:

- А вот с кусочком честерского сыра, это бургундское ещё лучше, не правда ли, сэр Даббл-Бартон?

И сэр Даббл-Бартон, который начинал верить, что его зовут именно так, отвечал:

- О-ля-ля!

Может быть, это покажется ересью, но когда вдруг появилась мисс Вильгельмина (а разве она исчезала?) с цыпленком, зажаренным на вертеле, все присутствующие единодушно согласились: ничто не может так украсить жареного цыпленка, как венгерское токайское. А следовательно, это не было ересью, и к великому удовольствию собравшихся знатоков, это токайское вовсе даже не уступало выпитому перед этим бургундскому!

Чтобы оценить, до какой степени простирались достоинства этих вин, следует знать, что каждые десять минут, когда Тюльпан слышал высокий голос мисс Вильгельмины, обеспокоенной долгим отсутствием сэра Перси-Перси, он разделял её беспокойство и порывался отправиться в город на розыски молочного брата своего отца, совершенно игнорируя тот факт, что он не был молочным братом его отца, что он не мог его узнать, так как не знал его и что, кроме всего прочего, если Перси-Перси когда-нибудь появится, то никто не сможет заставить его поверить, что этот тип, Тюльпан, которого он совершеннно не знает, является эсквайром Даббл-Бартоном, сыном его молочного брата.

Более того, чтобы проиллюстрировать последствия юрансонского (или токайского? или бургундского? разве что не их смеси и количества), отметим, что Тюльпан, будучи самой вежливостью по отношению к дамам и пользуясь тем, что сэр Базиль отправился облегчиться (что происходило по крайней мере в шестой раз), игриво замечал, не упуская возможности ущипнуть те места, о которых он говорил:

- Мисс Вильгельмина, ваши груди - это настоящие пушечные ядра, а такого шикарного зада я никогда, ей-Богу, никогда не видел.

- Это всегда говорит мне мой жених, - взвизгивала Вильгельмина, забыв на время свое беспокойство и осушив на одном дыхании полбутылки хереса, которую она только что открыла.

- Только тс-с, тише, тише! - шептала она. - Не произносите слово" жених" в присутствии моего дядюшки Бэзила. Он не знает о том, что мы жених и невеста. Это приведет его в ярость. Видите ли, Перси-Перси женат. Это моя тяжкая ноша, - добавила она, поплакав пару секунд. - Поэтому, если я развлекаюсь с ним, не будучи ни его женой, ни его невестой, то кто же я такая? Великая грешница, не так ли? Уберите ваши руки, сэр Даббл-Бартон. Вы помнете мне юбку.

- Нет, я же снизу!

- Сэр, - стонала мисс Вильгельмина, - что скажет Перси-Перси, если свалится на нашу голову?

Между тем появился сэр Бэзил, старающийся натянуть штаны, и объявил как не подлежащую обсуждению новость, вычитанную пару недель назад в лондонской газете, что расположенная по соседству резиденция капитана порта охвачена пламенем. Он удивился и все трое немедленно согласились с тем, что не заметили запаха дыма, а Вильгельмина заявила, что, слава Богу, сэру Перси-Перси нет смысла возвращаться слишком рано. Поэтому она решила поспать в одном из вольтеровских кресел, так как почувствовала себя плохо.

Резиденция капитана порта!

Это простое слово неожиданно воскресило в памяти Тюльпана воспоминание о том, кто он такой и какая миссия ему поручена, поэтому он попросил у сэра Бэзила, вознамерившегося расправиться с очередной бутылкой шампанского, разрешения удалиться, так как он не делал этого прежде, обладая более эластичным мочевым пузырем, чем у восьмидесятилетнего старика, для того, чтобы погулять на свободе как корабль без руля и подумать, что он ещё может предпринять для того, чтобы появиться перед Джоном Полем Джонсом во всем блеске славы. Но, увидев, что наступил день, он вспомнил вдруг, что произошло накануне и рухнул ничком, раскинув руки, сбитый с ног одной из этих предательских бутылок, точное название которой - (оно вспыхнуло как молния в его сознании, слово, которое вызвало у него ностальгию по его дорогому Донадье, он же Кут Луйя, он же Большая Борзая) - точное название которой было - вино.

* * *

На следующий день в городе царило большое оживление: подсчитывали убытки, перевязывали раненых, хоронили убитых, вставляли стекла. В семь утра отряд стрелков в полном порядке под крики горожан покинул город с офицерами во главе, которые не слишком хвастались тем, что им удалось захватить в плен или полностью уничтожить американцев и тем самым, наконец-то, положить конец грабежам Джона Поля Джонса. Командир от ряда в своем рапорте об этой странной атаке отметил, что её целью являлся не грабеж, в результате число жертв и разрушений оказалось незначительным, но, тем не менее, к его величайшему стыду, она нагнала на всех страху.

Однако в Клок Мануаре все спали до четырех пополудни. Первым проснулся сэр Бэзил. Очень удивившись тому, что обнаружил себя полностью одетым и растянувшимся на ковре в погребе, и увидев полторы дюжины украшавших низенький столик пустых бутылок, он спросил себя, какую же годовщину они праздновали. Может быть, его восьмидесятилетие?

После этого он пропустил глоточек мюскаде, снова надел свое жабо, поправил парик, так, чтобы он сидел прямо, и разгладил свой сюртук. На кухне он обнаружил крестницу, занятую приготовлением чая. Она тоже только что встала. У неё были несколько опухшие глаза, словно она очень много спала, или не спала вовсе. Никогда прежде сэру Бэзилу не приходилось видеть, чтобы она готовила чай в таком волнении и чтобы у неё так дрожали руки. На вопрос о том, что её так взволновало, он услышал:

- Крестный, ни служанка Хатчинсон, ни Чарльз (их слуга-кучер-садовник) не вернулись. Я боюсь, не случилось ли этой ночью что-нибудь ужасное?

- По-видимому, - согласился сэр Бэзил, который не имел никакого представления о том, что случилось этой ночью. Затем, чтобы не выглядеть дуроком, он спросил:

- А почему ты приготовила три чашки чая?

- Ну как же, для вас, для себя и для сэра Даббл-Бартона. Я устроила его в комнате для гостей.

- Сэр Даббл-Бартон? Сын молочного брата сэра Перси-Перси? Как он оказался в комнате для гостей? Мы же совсем не знаем этого молодого человека.

- Но так уж получилось. После вчерашнего... Мы же провели вчерашний вечер в беседе после того, как он напрасно стучал и звонил к сэру Перси-Перси.

- О! Черт возьми! - вскричал сэр Бэзил. - Все правильно! Такой прекрасный собеседник! Лучший знаток вин, которого мне когда либо приходилось встречать! - Он проглотил с гримасой отвращения свой чай и эта неприятность немедленно позволила ему все вспомнить.

- Черт возьми! Джон Поль Джонс! Теперь я все вспомнил! Но скажи мне, мы кого-нибудь ждем, не так ли?

- Вашего друга, сэра Перси-Перси, - воскликнула Вильгельмина, разрыдавшись. - И он никогда больше не вернется! Бедные Хатчинсон и Чарльз, я могу их понять: они отправились посмотреть на убитых, чтобы увидеть, нет ли среди них кого-нибудь кто был им неприятен. Но сэр Перси-Перси! Его дом сгорел, он все ещё продолжает дымиться и нет никого, кто вылил бы на него ведро воды.

- Я пойду узнать новости, - энергично сказал сэр Бэзил, схватив свою трость. И вышел, сказав Вильгельмине, чтобы её успокоить, что направляется в "Таверну канатчиков", где он обычно отмечал все интересные городские события и где три раза в неделю играл в карты с сэром Перси-Перси. Перед тем как закрыть за собой дверь, сказал:

- Поставь чай перед дверью комнаты для гостей и постучи. Для молодой девушки неприлично входить в комнату к мужчине.

- Конечно, крестный.

Несколько мгновений спустя, будучи уже на набережной, сэр Бэзил оглянулся и с удовлетворением увидел свою племянницу в окне её комнаты, нежно махавшую ему рукой, как это она делала всегда, когда он отправлялся на прогулку. Позади неё - но сэр Бэзил не мог этого видеть - находился Тюльпан, в такой позе, которая не оставляла никакого сомнения относительно его занятия, так как он раздевал Вильгельмину, задрав ей юбку до самой спины. Уточним, что приличия были соблюдены и поднос с чаем стоял перед комнатой для гостей.

Тюльпан сражался, как лев. Это вызвало большое уважение у Вильгельмины, которая под утро выбралась из своего вольтеровского кресла, чтобы проводить его. Обнаружив, что гость свалился на пороге, она взвалила его на плечи, нагруженнная таким образом спустилась в погреб убедиться, что сэр Бэзил будет ещё по крайней мере двенадцать часов находиться в плену приятных воспоминаний об юрансонском, и подняла Тюльпана в комнату для гостей - не заботясь о приличиях.

Это было первый раз (или если уж быть точным, учитывая суету у окна, пятый) когда Тюльпану пришлось заниматься любовью с истинным монументом и это ему льстило. С другой стороны, Вильгельмина получала такое удовольствие, что чувствуя приближение момента величайшего наслаждения, она начинала обратнный отсчет, создавая все более и более учащенный ритм: семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Трах!!!

Кроме того, она была несколько менее болтлива по сравнению с Присциллой Мильтон, и когда он вспоминал о той, то возникало сомнение, а была ли она на самом деле. Так далеко были Америка, Велли Форж и Лафайет! И когда он думал о тех временах, то в его памяти, как прекрасное видение, возникала Ненси Бруф, девушка из цирка. И Летиция. Но Летиция, как мы знаем, никогда не была вычеркнута с его карты страны Нежности. По крайней мере, он верил этому в тот час завтрака.

* * *

Они оба искупались, друг за другом, так как ванна могла вместить лишь одну Вильгельмину, и занялись своим туалетом, полагая, что вскоре может вернуться сэр Бэзил. Тут Вильгельмина, будучи без сомнения особой несколько болтливой, не нашла ничего лучшего, как перейти к самому важному.

- Тьюльпан, - позвала она, находясь в своей комнате. Их разделяла лестничная площадка.

- Да, дорогая? - отозвался Тюльпан, приводивший себя в порядок в комнате для гостей. Появившись в дверном проеме, Тюльпан тут же осознал свою промашку.

- Кто этот Тьюльпан, о котором ты говорил во сне, как о своем знакомом?

- Я?

- Разве я не с тобой спала сегодня?

- Ну, конечно, дорогая! Главным образом разговаривали наши тела (он прошептал это с величайшей нежностью). Тюльпан? О, возможно, что я произносил это слово! (Это было ска зано с величайшим лицемерием). Мой дед, голландец, выращивал целые гектары этих великолепных цветов. И мне не остается ничего другого, как вспоминать о своем детстве, проведенном в деревне.

Вторая его оплошность могла оказаться значительно серьезнее, когда, когда приняв это наспех выдуманное им объяснение, Вильгельмина, разглядывавшая его под тем предлогом, что у него плохо сидят штаны, последняя вещь у Юпитера, о которой подумала бы Юнона, - спросила с прелестным жеманством, которое, однако, не помешало ей взирать на него со смутным подозрением, как он себя чувствует.

- Что значит - как я себя чувствую?

- Видите ли, мой дорогой, смертельно пьяный и полумертвый, вы просыпались каждые полчаса, набрасывались на меня, насиловали меня, ублажали и переполняли восторгом столько раз, что я почти теряла сознание, и делали это с таким напором, который не мог не ослабеть от постоянного повторения. Следовательно?

- Вот уже больше года, как я ждал... - начал Тюльпан. Но успел исправить свою опложность, так как не было никакой возможности рассказать о многомесячном воздержании на борту "Рейнджера", и удачно закруглил фразу: Вот уже больше года, как я ждал, когда мне наконец предложат то, что сможет вызвать у меня вдохновение.

- Вы ведь не любите худых женщин? - спросила Вильгельмина, которая, как и все толстые женщины, ненавидела худышек.

У Тюльпана нашлись простые и искренние слова, которые дошли прямо до сердца Вильгельмины и наконец-то убедили её в том, что она имеет полное право быть толстой.

- Я не люблю их, Вильгельмина, - сказал он. - Я всегда боюсь об них порезаться.

Компенсировав этими добрыми словами те дары, которые предложила ему Вильгельмина и после которых им обоим опять пришлось отправиться в ванну, он попросил у неё разрешения немного пройтись по городу и вскоре вышел на улицу.

Тумана в это утро не было. Видимость была достаточной, чтобы убедитьсядо самого горизонта - никаких следов "Рейнджера".

Что же касается его ялика (ноги сами понесли его к месту, где он оставил тот накануне) - никаких следов. Ничего, кроме куска веревки.

"- Да, вот я и арестован и тюрьмой будет служить вся Англия" - сказал он сам себе и подумал о том, как же выбраться отсюда.

В ближайшее время он ничего не опасался, так как прекрасно говорил на здешнем языке и, готовясь накануне к высадке, принял все меры предосторожности и оделся в гражданское платье: серые штаны, серые чулки, башмаки с пряжками и небольшая круглая шляпа - весь этот наряд был совершенно обычным и ничем не выделял его среди горожан, которые, как он увидел, были заняты подсчетом убытков, произведенных английскими ядрами среди небольших английских же судов, стоявших на якоре в английском порту. У большинства из них были сломаны мачты, а одно просто затонуло.

Чего следовало бояться прежде всего, так это встречи с сэром Перси-Перси. Напрасно было бы надеяться, что этот последний узнает в нем сына своего молочного брата. Соверше но очевидно, что разоблаченный как обманщик, он будет допрошен местной полицией, будучи лишенным возможности объяснить этим господам, чего он здесь ищет, откуда появился и где живет. Самым важным было как можно скорее покинуть Вильсхавенн. Однако куда идти? Вдобавок ко всему, у него не было ни гроша. Неожиданно у него мелькнула мысль занять немного денег у Вильгельмины. Но какую причину придумать? Кроме того, это было бы так неизящно после всего того, что произошло между ними! Во всяком случае, о возвращении в это гостеприимное убежище не могло быть и речи; именно там было больше всего шансов столкнуться нос к носу с сэром Перси-Перси. Это было событие, которое безусловно не должно было произойти.

И оно произошло.

* * *

Это случилось при весьма необычных обстоятельствах примерно три часа спустя, после того, как Тюльпан покинул Клок Мануар, когда уже надвигалась ночь.

Отбросив последовательно идеи о том, чтобы напасть на кого-нибудь с оружием в руках или облегчить чей-то кошелек, обыграв его в покер в таверне, он по-прежнему не видел никакого способа удрать отсюда. У него появилась неплохая идея: завладеть под покровом ночи одним из небольших прогулочных или рыбацких суденышек, которые стояли в порту, и бежать морем. Прекрасно. Его останавливало только то, что единственное оставшееся неповрежденным суденышко гордо носило имя: "Сэр Бэзил Джонс". Невозможно было нанести такой удар старику.

* * *

Было уже восемь вечера, и он уныло пил пиво у стойки "Таверны канатчиков", как вдруг среди мужчин, присутствовавших в таверне и разговаривавших - нет, вовсе не о Джоне Поле Джонсе, а о скачках, началось общее движение. Все повернулись к двери и Тюльпан, последовавший за ними, увидел похоронную процессию, спускавшуюся по улице. Дюжина мужчин несла на плечах гроб; они медленно шли под бой украшенного траурным крепом барабана; несколько человек держали фонари; остальные следовали за ними и бормотали молитвы - среди них Тюльпан узнал в первом ряду сэра Бэзила Джонса.

- Черт побери, - сказал кто-то возле Тюльпана. - Двенадцать мужиков для того, чтобы нести один гроб, это наверняка сэр Перси-Перси там внутри! - Это замечание заставило окружающих рассмеяться.

Мгновение спустя, пробившись сквозь почтительную толпу, Тюльпан уже шел рядом с сэром Бэзилом.

- Сэр Бэзил...это...молочный брат моего отца?

Вопрос был задан с надеждой и ответ не разочаровал его.

- Да, это сэр Перси-Перси.

- Слава Богу, - сказал Тюльпан.

- Простите?

- Храни его Бог, - хотел я сказать.

- Теперь уже слишком поздно.

- Он умер с честью на поле брани?

- Да. В моем саду. Под окном Вильгельмины. Там, где я выращиваю свою клубнику.

Сэра Перси-Перси внесли в парадный зал ратуши Вильсхаве на, где уже стояли четыре гроба с телами других героев, с почетным караулом полиции. Мэр пожал руки вдовам погибших и выразил особые соболезнования Тюльпану.

- Молочный брат вашего отца был достойным человеком, - сказал он. - И он умер как и жил: достойным гражданином своего города. - И все такое прочее.

- Вы куда-то исчезли, - заметил сэр Бэзил, когда они вышли оттуда. У него был суровый вид.

- Я искал сэра Перси-Перси, - ответил Тюльпан. - Какое огромное несчастье! Увы... Как мисс Вильгельмина приняла известие об этом горе, сэр Бэзил? Она очень добра и должна сожалеть о сэре Перси-Перси.

- Я не знаю, как она восприняла это известие, - сказал сэр Бэзил. - Но когда Чарльз, наш садовник, обнаружил несчастного, то я сказал, чтобы она выпила большую чашку рома. Сейчас она спит.

Тюльпан, у которого не было желания бродить по окрестностям, тем более, что пошел дождь, и на этот вечер воспользовался гостеприимством сэра Бэзила, несмотря на то, что предложение было сделано без особого желания и, к слову сказать, не без умысла.

Они поужинали в одной из строгих столовых, которая, как ни странно, была украшена висевшей над камином гравюрой, прямо скажем, несколько легкомысленной, изображавшей молодую девушку, раздетую несколько более, чем это позволяли приличия, то есть попросту голую. Тюльпану показалось, что она смутно напоминает ему кого-то, но атмосфера была слишком натянутой и он не осмелился спросить, кого. Возможно, это просто память о давнем приключении.

В меню главное место занимали жалкие остатки цыпленка, которого они ели прошлой ночью. Никакого вина. Этой похоронной трапезе больше всего подходила вода. В качестве последних новостей было сообщено, что Вильгельмина все ещё спит. Узнал ли когда-нибудь сэр Бэзил, что горечь любви, а не дружеская скорбь заставили её так крепко спать? Тюльпан не получил ответа на этот вопрос до конца своих дней.

Сэр Бэзил открыл рот только за десертом, который был похож на медузу, окрашенную в розовый цвет, - одно из тех желе, секрет приготовления которых англичане столь ревностно хранят.

- Сэр Даббл-Бартон, а может быть Бартон-Даббл, - сказал он строго, указывая с неизвестно откуда взявшейся яростью своей вилкой на Тюльпана: Вы не являетесь ни тем, ни другим. Я хочу сказать: ни Даббл-Бартоном, ни Бартон-Дабблом! Мой сосед и вместе с тем мой друг, сэр Перси-Перси, память о котором мне ненавистна, знаете ли вы, как он скончался? Только это между нами, ради его чести, моей и чести моей племянницы; послезавтра на его похоронах я скажу речь, в которой подтвержу всем, кто пришел с ним проститься, что он спешил на битву, стремясь своими руками убить пирата Джона Поля Джонса, и проходил через мой сад для того, чтобы как можно скорее попасть на поле боя. Так где я, собственно, остановился?

- Где вам будет угодно, сэр Бэзил, - сказал Тюльпан, которому начало становиться не по себе.

- Ах, да. Этот человек - вот почему я отказываю ему в своем уважении, - умер потому, что хотел вскарабкаться по глицинии, которая ведет в комнату Вильгельмины - с целью, которую вы можете себе представить. Она увидела, как он появился в её окне, открыла его и яростно толкнула этого грязного негодяя...так что он разбил себе затылок, упав туда, где я выращиваю свою клубнику.

- В наши дни совершенно не осталось достойных людей!

- Перед тем, как свалиться смертельно пьяной, Вильгельмина смогла рассказать мне о том, что произошло. Я надеюсь, она простит такое ужасное посягательство со стороны столь уважаемого человека.

Он на мгновение замолчал, задохнувшись от охватившего его возмущения и здесь мы должны поблагодарить Бога за то, что он никогда не узнал, что на самом деле Вильгельмина выбросила сэра Перси-Перси в окно из-за преждевременного возвращения сэра Бэзила, чтобы не уронить своей чести в его глазах - иначе бы этот последний, сраженный слишком жестокой правдой, никогда бы не смог дожить до своей сто седьмой годовщины.

Затем, проглотив с помощью двух ударов ложкой остатки желе, он остановил свой пронзительный взгляд на Тюльпане, стремясь сразить его взглядом наповал.

- Ну. мистер?

- Да, сэр Бэзил?

- Кто вы такой?

- Но...

- Без всяких но! Перси-Перси скончался на моих руках. Так как в тот момент я не знал о совершенной им низости, то мне хотелось порадовать его. Я сказал ему, что немедленно пошлю Чарльза в город на розыски сына его молочного брата для того, чтобы он смог умереть в кругу своей семьи. - Увы, - ответил негодяй, - этот милый мальчик вот уже два месяца как находится в Мексике и вернется только к Новому году. - И с этими словами он скончался.

- Представим себе, - сказал Тюльпан, огорченный тем, что приходится лукавить, - что я ускорил свое возвращение!

После этого старик вскочил со скоростью, которую трудно было себе представить, исчез в вестибюле и вскоре вернулся, размахивая как трофеем небольшой круглой шляпой, такой обычной, которую мы уже видели на голове Тюльпана. Он перевернул её для того, чтобы показать огорченному Тюльпану её донышко.

- "Уинни и братья", IV-я авеню, Нью Йорк? Вы хотите заставить меня поверить, что вы пересекли охваченный войной континент для того, чтобы приобрести головной убор в Нью-Йорке! Мистер, я скажу вам все, что я думаю. Я думаю, что вы один из банды Джона Поля Джонса, который по каким-то причинам не смог вернуться на корабль. И если нужно ещё какое-то другое доказательство, помимо вашей шапчонки, - закончил он громогласно, - то вот оно: (Одним щелчком он развернул на столе во всю длину это доказательство, добавив, что нашел его в комнате, в которой спал Тюльпан) - это был американский доллар с изображением Вашингтона!

- Очень хорошо, сэр. Выполняйте ваш долг, - сказал Тюльпан, который в этот момент и не думал немедленно сматываться, это можно было сделать только нанеся ущерб сэру Бэзилу.

К тому же сэр Бэзил вытащил из под полы маленький пистолет.

- Мой долг состоит в том, чтобы немедленно препроводить вас в полицию, - сказал он, поднимая свое оружие.

- О, да.

- Но, ради Бога, вы сознаетесь?

- Это было бы крайне нелюбезно с моей стороны - продолжать обманывать такого уважаемого джентльмена, как вы, который к тому же сделал для меня столько хорошего, сэр Бэзил.

- Но эти типы захотят вас повесить! - озабоченно сказал встревоженный старик, убирая в карман свой пистолет.

- Но если вы позволите мне уйти, - рискнул Тюльпан после непродолжительного молчания, почувствовав, что симпатия сэра Бэзила к нему исчезла ещё не окончательно, несмотря на столь плачевные обстоятельства. Это позволит вам избежать сознательного убийства человека, не так ли?

- Но тогда я поступлю как плохой англичанин! - воскликнул сэр Бэзил с горячностью. (А затем, добавил весьма удрученно:) - В какую неприятную историю вы меня втянули, сынок...Кстати, как вас зовут?

- Тюльпан.

- Вдобавок у вас ещё французское имя. Это я одобрить не могу, Тюльпан. Англичанин, вы ещё цинично присвоили себе французское имя! Англичанин, вы нападаете на свою собственную страну! Нет! Нет! Я не должен проявлять к вам сострадание!

- Я не англичанин, сэр Бэзил.

- Ну хватит! С вашим лондонским выговором. Неужели вы думаете, что я не узнаю лондонский выговор. Я могу даже обнаружить по некоторым нюансам, что вы выросли в квартале, где обитали люди из разных социальных слоев.

- Совершенно верно, сэр Бэзил. Но я - француз. Если не считать того, что я нападал на Англию, то не сделал ничего плохого англичанам.

И тут сэр Бэзил поставил ловушку:

- Попробовал бы ты не дать на чай в кафе. - используя специфическое жаргонное словечко"mezigue", резко бросил сэр Бэзил по-французски. Однако мгновенно раскрыв ловушку, Тюльпан ответил и тоже по-французски:

- У тебя слишком хорошо варит башка, старик, и это не в моем вкусе разыгрывать с тобой злые шутки.

- Черт возьми, вот это да! - продолжал сэр Бэзил по-прежнему на языке Вольтера. - Еслиты изъясняешься таким образом, то ты действительно настоящий пожиратель лягушек, в этом нет никакого сомнения.

- Но вы также совсем не так плохо болтаете на этом языке, - сказал Тюльпан изумленно. - Откуда вы его так хорошо знаете?

- Моя жена, - сказал сэр Бэзил и, проследив за направлением его пальца, Тюльпан увидел, что женой сэра Бэзила является не кто иная, как та обнаженная женщина, чье изображение украшало камин. Сэр Бэзил некоторое время с ностальгией созерцал портрет, а затем, видимо не зная как поступить с Тюльпаном, и для того, чтобы прояснить свои мысли, предложил спуститься в погреб.

Что они и проделали.

- Портвейн?

- Не имею ничего против.

Они уселись точно также, как и прошлой ночью. На середине бутылки сэр Бэзил сказал:

- Француженка. Моя жена, хотел я сказать. Вот почему мне все меньше и меньше нравится идея выдать вас. Ей бы это не понравилось. Она бы перевернулась в своей могиле.

- О! Я очень сожалею. Я надеюсь, что именно ради неё вы недолго останетесь вдовцом.

- Как знать? Вот уже сорок восемь лет, как о ней нет никаких вестей. Она была прекрасной женщиной, мой друг, - неожиданно оживился он. - Ужасной женщиной, неповторимой женщиной. И я потерял её из-за собственной глупости. Потому что в те времена, будучи пуританином до мозга костей, я не одобрял, когда она регулярно опустошала мой погреб. Она обожала портвейн. И поммер. И все остальное. В один прекрасный день она исчезла. Я всегда полагал, что она сделала это для того, чтобы наконец-то выпить на свободе. Ах! Тюльпан, я никогда не смогу её забыть. Этот погреб олицетворяет мою любовь и мои угрызения совести, это в какой-то степени её мавзолей, и я каждый вечер спускаюсь сюда для того. чтобы мечтать о ней.

- Гром и молния, - закричал пораженный Тюльпан. - То-то мне показалось, что портрет над камином напоминает мне кого-то! Моя Аврора! (Он заплакал от умиления.)

- Твоя Аврора? Ты хочешь сказать, моя Аврора!

- Это одно и тоже, сэр Бэзил! Она была вашей женой, сэр Бэзил, но для меня она была почти что матерью. В Лондоне. Всего лишь несколько лет тому назад.

- Минутку, негодяй! Уж не хочешь ли ты сказать, что она была любовницей регента Франции?

- И появлялась на столе, который механически поднимался из подземелья, совершенно обнаженной, в гигантском курином яйце!

- Проклятье! - подскочил сэр Бэзил, в свою очередь до нельзя изумленный. - Этот наверняка она! Стало быть, она жива, - сказал он, скрестив руки со смешанным чувством надежды и страха.

- Я могу открыть вам вот что, дорогой сэр Бэзил: вот уже два года, как она покинула Америку, куда эмигрировала четыре года назад, и я думаю, я уверен, что она вернулась в Лондон. Этому городу её не хватает. Но знаете ли вы почему, в чем была главная причина её желания вернуться? Я как непосредственный очевидец могу процитировать вам по памяти.

Покидая Соединенные Штаты, несмотря на заклинания своих друзей, она сказала: "-У меня вот уже несколько десятилетий есть прекрасный муж, дипломат, если я правильно помню, единственным недостатком которого, из-за чего я его и бросила, было плохое отношение к тому, что в его отсутствие я опустошала его запасы бордо и портвейна."

- Да, и бордо то же! - воскликнул сэр Бэзил, которого охватило неописуемое волнение. - И бордо то же, я вспоминаю! Боже мой, отныне она будет напиваться допьяна и я буду всегда рядом с ней, как самый прекрасный муж, - вот чему я научился за эти сорок восемь лет! - (И затем, торжественно добавил:) Тюльпан, - сказал он, - Джон Поль Джонс, возможно, дьявол. Так говорят о нем наши газетчики. Но я не имею права поддерживать эти религиозные бредни, так как при посредстве этого Вельзевула я встретил этой ночью Архангела, указавшего своим светоносным мечом мне путь, по которому я должен идти.

Это была какая-то теологическая мешанина, однако Тюльпан без труда понял, что этот влюбленный безумец, этот старик, который перестал в тот момент быть пьяницей-одиночкой, по крайней мере, он надеялся на это, этот восьмидесятилетний старик, который оставался верным безумной любви своей молодости, намерен потребовать у него лондонский адрес своей дамы, обнаженной дамы, изображение которой висит над его камином, которая вышла из своего куриного яйца вот уже более пятидесяти лет назад, но которая в его сердце не изменилась, и который не может себе представить, что за это время и яйцо и дама могли превратиться в омлет.

С другой стороны, так ли это? В настоящее время сэр Бэзил Джонс был достаточно стар, чтобы спутать свою мечту и реальность, позволить им слиться друг с другом, что является привилегией не только юных и сорокалетних.

* * *

Мисс Вильгельмина выплыла наконец из ужасных ромовых испарений, когда часы пробили десять утра, со смоченной салфеткой на лице, принесенной служанкой Хатчинсон, и к ней не сразу вернулись воспоминания об ужасных любовных переживаниях, которые она испытала, о самой кончине сэра Перси-Перси и об ответственности, которую она должна испытывать в обстоятельствах столь тягостных. Она продолжала оставаться вялой и не проявила никаких заслуживающих влияния эмоций, до тех пор пока наконец не спустилась вниз и не спросила у Хатчинсон, почему она должна завтракать в полном одиночестве, смутно вспоминая, что у неё был дядя и ещё прекрасный молодой человек с такими сексуальными качествами, которые открыли ей двери к неизведанному до сих пор знанию. Хатчинсон, особа, между нами будь сказано, весьма неприятная, для которой не было большего удовольствия, чем испортить кому-то настроение, ответила ей, что все уехали.

- Дядя? И сэр Даббл-Бартон? Уехали?

Это было пожалуй слишком слабо сказано. Они умчались. В пять часов утра сэр Бэзил Джонс уложил свой багаж, не забыв при этом запастись прекрасными духами и хорошей порцией шампанского, и отправился в сторону Лондона. Что же касается Тюльпана, то он в этот момент находился на борту небольшого суденышка сэра Бэзила, которое называлось "Сэр Бэзил Джонс", единственного уцелевшего после канонады, и уже в двадцати милях от английского побережья. Услуга за услугу.

И в этот момент сэр Бэзил Джонс направлялся в Лондон, нагруженный подарками, с медлительностью старой клячи, но с огнем в сердце, тогда как Тюльпан под внезапным шквалом старался удержать руль, уменьшил парусность, и размышлял над вопросом, на который не было ответа: - Что лучше? Погибнуть на виселице или утонуть?

Видя состояние моря, он не сомневался, что именно второй вариант поджидает его в ближайшее время, и вцепившись в руль, обдаваемый брызгами, дрожащий и промокший до костей, беспомощно наблюдал за тем, как под свинцовым небом возникают первые порывы бури. Подобрав канат и крепко привязавшись к рулю, он чувствовал себя несколько менее беззащитным, но тем не менее, на всякий случай вверил свою душу Богу.

3

Буря бушевала всю ночь и теперь на заре, отвратительной и неприятной заре, стала понемногу успокаиваться.

Перестало ли судно погружаться? Этот вопрос в течение многих часов задавали себе экипаж и немногочисленные пассажиры шхуны "Иль де Франс", вышедшей с Мартиники и направлявшейся во Францию. Точнее говоря, в Брест. Но что касается большинства, несчастные уже перестали спрашивать о чем бы то ни было, посвятив остаток своей энергии тому, чтобы блевать или стонать, не имея уже ни сил, ни желаний, и лежали в своих подвесных койках, регулярно выбрасываемые из них под воздействием сильной бортовой качки и оказывавшиеся на полу. Около двадцати матросов, восемь из которых уже никуда не годились в результате падений или от ударов рей или просто из-за морской болезни; полдюжины пассажиров, которые мечтали только умереть и не обращали внимания ни на что остальное: таков был баланс сил на борту. Единственным светлым пятном на этом печальном фоне было то обстоятельство, что в такую погоду меньше шансов быть замеченным и перехваченным английскими патрульными кораблями.

Именно это говорил себе капитан Гамелен, который постоянно находился у руля и только время от времени освобождал руку для того, чтобы несколько секунд посмотреть в висевший на шее бинокль на яростные пенные гребни бушующих волн. Вызванные усталостью галлюцинации бередили его нервы и время от времени ему мерещился перед носом отчаянно содрогавшегося кораблем силуэт корвета-охотника - но, к счастью, нигде ничего не было и единственным смертельным врагом оставался ураган.

Гамелен увидел силуэт в плаще с капюшоном, появившийся в люке, и с облегчением подумал, что это Трюден, его второй помошник, пришел сменить его на вахте. Через какое-то время он понял, глядя сквозь пелену брызг и фонтаны воды, обрушивавшейся на палубу, что действительно плащ и капюшон принадлежали Трюдену, но в них был не Трюден. Он не мог узнать, кто с таким трудом направляется к нему, цепляясь по дороге за что попало, до тех пор, пока девушка не выпрямилась перед ним во весь рост.

- Черт возьми, мадемуазель! Немедленно вернитесь в свою каюту! Вас же смоет как соломинку! - закричал он.

Но кричать в этом грохоте моря! С тем же успехом он мог насвистывать песенку. Поэтому Гамелен сделал решительный и угрожающий знак, пытаясь перевести на язык жестов то, что он напрасно пытался ей прокричать. Но все впустую, девушка, прижавшись ртом к его уху (что несколько смутило капитана), сумела объяснить, что Трюден, у которого она заняла эти тряпки, не сможет выйти на вахту: на него свалился ящик и он лежит без сознания.

- Возьмите мой бинокль, - прокричал он ей после длинной цепочки ругательств и проклятий, которые мы не в состоянии здесь воспроизвести, что-то вроде: "Дерьмо, сын проститутки, выродок из сортира, упившийся лошадиной мочой". - Возьмите мой бинокль, так как если я отпущу этот проклятый руль, то следующей волной меня сбросит в воду, и посмотрите! Да нет же, не на меня! Туда! Вперед! Я вижу английский фрегат!

- Я ничего не вижу, - прокричала в ответ девушка, выполнив его приказ. Затем она добавила несколько слов, которых он не понял.

- Что? Что вы сказали?

- Я спросила, все ли у вас в порядке!

- Господи! - простонал он. - Она ещё спрашивает, все ли у меня в порядке! Ну, и что вы ещё скажете?

- Тогда я пойду, спасибо.

Ухватившись обеими руками за рею, которую, казалось, она сжимает просто с любовью, она громко смеялась под водопадом брызг, и продолжала осматривать бушующее море, явно получая удовольствие. Пятнадцать лет, почти ребенок - и одна, или почти одна, ведь на борту у неё не было ни одной преданной души. С самого момента отплытия с Мартиники капитан знал, что она не признает никаких резонов, но - ради Бога - теперь он нес за неё ответственность. Вот почему он нашел в себе силы, чтобы его голос хотя бы на три секунды преодолел рев бури, приказал девушке вернуться в свою каюту и добавил:

- Если вы тотчас же не сделаете этого, то я вас отшлепаю!

- Здесь! И вы думаете, что это вам удастся! Ведь у вас же не четыре руки! (И она снова рассмеялась.)

Надо же, какая нахалка! Он закричал, что отшлепает её позже, когда сочтет это необходимым, так как она не должна доводить капитана своими словами до бешенства, но, Боже мой! Он ведь тоже живой человек! И при мысли о том, как он задерет нижние юбки этой нахалке и спустит её кружевные панталончики из тонкого батиста, капитан испытал волнение, ничего общего с гневом не имеющее.

Мгновение спустя (не заметив неожиданно обрушившейся на них огромной волны) он был менее всего в настроении рассматривать ягодицы этой маленькой грациозной прелестницы, но у него не было времени изменить свои намерения и привестиугрозы в действие, так как именно в этот момент она закричала, что там, впереди видит судно, появившееся в бушующих волнах.

- Да? Я ничего не вижу. Много пушек? - закричал он испуганно.

- Нет. Это кто-то терпит кораблекрушение. Подождите, пока я взгляну в бинокль.

Без мачт, без бушприта, суденышко, поднятое на вершину волны, которая неожиданно стала пологой, казалось пустым.

- "Сэр Бэзил Джонс" - закричала девушка.

- Ха-ха-ха!

- Вот по крайней мере один англичанин, который не собирается познакомиться с нами, - насмешливо бросил капитан Гамелен. И именно в этот момент "Сэр Бэзил Джонс" словно в последнем усилии с такой силой ударился о корпус шхуны "Иль де Франс", что Гамелен чуть было не вылетел за борт. Слава Богу, он ударился головой о поручни, которые его и остановили.

Немного прийдя в себя, он обнаружил, что лежит в своей каюте. Кто-то, перевязывая ему голову, сказал:

- Господин Трюден временно встал к штурвалу, не волнуйтесь.

- Я и не волнуюсь. И я чувствую себя уже достаточно хорошо, - сказал капитан несколько вялым голосом. И так как он ещё далеко не полностью пришел в себя, то просунул свою смелую пятерню под юбки этой нахальной молодой девчонки, пробормотав при этом:

- Ах ты, плутовка Роза!

- Теперь вам нужно поспать, - сказала плутовка, но таким суровым голосом, что капитан раскрыл глаза и узнал отца Эсперандье, долговязого кюре, которого они взяли на борт на Мартинике, и который был намерен отправить его на несколько лет в чистилище. Только у него никогда не было шансов. Никогда.

* * *

Крошечная каюта, в которую через иллюминатор падали лучи солнца; неширокая кровать из красного дерева, украшенная розовыми занавесями, на которой он лежал, - вот первое, что увидел Тюльпан, когда открыл глаза. И еще: буря кончилась, так как не ощущалось ни килевой, ни бортовойой качки и в воздухе снова было слышно полоскание только что поставленных парусов.

Мгновение спустя он подумал:

- "Очень хорошо, я умер."

Затем, полностью придя в себя:

- Очень хорошо, я не умер, но я в плену!

И поправил сам себя:

- Честное слово, англичане обращаются со мной не так уж плохо!

Он не имел ни малейшего представления, что случилось с ним после того, как его несчастный "Сэр Бэзил Джонс" лег на борт и начал тонуть, но то, что он находился в плену у англичан, не вызывало сомнения, так как возле него на столике, привинченном к полу, стоял чайник, носик которого дымился. Он намеревался налить себе чашку, философски ожидая дальнейшего развития событий, когда дверь осторожно открылась, не сомненно для того, чтобы впустить нескольких надменных рыжих типов, намеревающихся его допросить...

Однако нет, вошла маленькая юная девушка в ночной рубашке!

Закрыв дверь она сказала, улыбнувшись, с необычным певучим акцентом:

- Наконец-то!. Наконец-то мой потерпевший кораблекрушение пришел в себя! Я уже начала бояться за то время, что ты был без сознания.

Затем она наклонилась над ним для того, чтобы положить руку ему на лоб (так что он крупным планом увидел грудки этого прелестного ребенка, так как это был чертовски прелестный ребенок, черт возьми!).

- Меня зовут Роза, - сказала она. И присела рядом, разглядывая его с огромным интересом. Изящная, с матовым цветом лица, мягким взглядом, полуобнаженная, - понятно, что все это не могло не вызвать волнения, которое слышалось в голосе Тюльпана, когда он ответил:

- Меня зовут Фанфан, Фанфан-Тюльпан.

- Какое смешное имя! Но прекрасное, - заметила она с улыбкой, все более и более обольстительной, которая теперь не без умысла приоткрыла ослепительные зубки.

- Ты знаешь, что ты в моей постели?

- В этом я не сомневаюсь. Такая чудесная подушка! Скажи мне, Роза, как я в ней оказался?

- Твое суденышко во время бури разбилось о нашу шхуну. Я думала, что на нем никого нет. Знаешь, такое судно-призрак. Но когда оно развалилось, я увидела тебя, боровшегося со всеми этими досками. Я закричала как безумная и боцман при бежал как раз вовремя, чтобы бросить тебе спасательный круг на конце веревки. Вдвоем мы тебя вытащили. Ты сказал: "Благодарю вас, джентльмены" и упал в обморок, вот и все.

- Ну, мне было от чего упасть в обморок, - галантно сказал Тюльпан. Он разглядывал гладкие и круглые бедра Розы, которая повидимому не думала о том, что её рубашка излишне прозрачна. И под ней ничего не было, - это бросалось в глаза. Поэтому нет ничего удивительного, что через некоторое время Тюльпан почувствовал, - он весь дрожит.

- Нет, нет, - сказал он, - это не от холода. Это...гм... это последствия пережитого.

- Да, но ты же совершенно замерз! - сказала Роза; так как под рукой не было ничего, чтобы дополнительно укрыть Тюльпана, стало ясно, что она не колеблясь устроится рядом с ним, чтобы согреть его своим телом. Наконец, после некоторого размышления она скользнула под одеяло:

- Как хорошо, что я оказалась здесь, - сказала она с таким видом, словно думала о чем-то другом.

- Где? - спросил он, не зная о чем говорить и учащенно дыша, стараясь при этом ради соблюдения приличий не позволить ей обнаружить то колоссальное возбуждение, которое его охватило, но Роза деликатно положила свою руку сверху.

- Мм...мм! - протянула она. И затем ответила, не убирая руки:

- Ну, здесь же, конечно! Чтобы встретить тебя. Откуда ты?

- Из Франции, - простонал он. - О! Господи, Роза, остановись!

Но та, не останавливаясь, воскликнула: - О! Как здорово, я ведь тоже оттуда.

Тут к нему на секунду вернулось самообладание:

- Как? Это не английское судно?

- Нет. Это "Иль де франс". Мы плывем с Мартиники. Как ты прекрасно сложен...прямо как негр. Я плыву во Францию, чтобы выйти замуж, - добавила она без всякого перехода, прыснув со смеху.

Он выпрыгнул из постели, перебравшись через неё и скрыв, хотя и не совсем, с помощью накидки для чайника неопровержимые доказательства своих эмоций.

- Но тогда на борту должна быть твоя семья? Что я буду делать, если они нас застанут!

- Они больны, - небрежно бросила она. - Все совершенно больны с самого начала путешествия, кто больше, кто меньше. Поэтому иди обратно, мой милый. Кроме того, я заперла дверь на ключ.

Он подчинился, ворча при этом, что все это нехорошо. Все это очень некрасиво, - решил он, заключив её в свои объятия, после того как завернул одеяло им на головы, как мы полагаем для того, чтобы никто не смог их увидеть, если случайно откроет дверь. И посмеяться над ними. Но неожиданно он вспомнил:

- А экипаж? Они же все расскажут!

Когда он снова выскочил из постели, она нетерпеливо объяснила, что только боцман, который помог вытащить его из воды, знает, что они здесь вдвоем. Но она дала ему целый экю. Он стоит на страже в коридоре и будет громко кашлять в случае опасности. После этого Тюльпан снова нырнул под одеяло, но продолжал ворчать, что он влип в хорошенькое дельце и что готов держать пари, - ей ещё нет шестнадцати лет.

- Ну и что из этого?

- Черт возьми! И, слово чести, ты ещё девственница!

- Ну и что?

И тогда примерно через три четверти часа она перестала ею быть, после того, как простонала: "О, мама!" и "Нет, нет, нет" и "Да, да, да". И сказала: "Ай!". И "О, Пресвятая Дева!". И еще: "Еще!". И наконец: "Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю"... Потом в каюте воцарилось долгое молчание, прерываемое лишь веселым пощелкиванием парусов.

- Меня зовут Роза Ташер де Пажери, - вздохнула наконец она. - И через несколько недель я стану мадам Богарне, графиней.

Это имя ничего не говорило Тюльпану, но так как в данном случае графом был он, то он поздравил Розу. На языке у него вертелся вопрос, и наконец не без строгости он спросил её, почему так случилось, что она потеряла свою невинность в открытом море всего за несколько дней до своего замужества и не с женихом.

- Ты такой симпатичный, мой дорогой! Кто не захотел бы потерять свою невинность с человеком, у которого такие глаза?

- Мои глаза! - воскликнул Тюльпан. - Теперь это называется глазами!

- Ну, и кроме того, этот старик!

- О ком ты говоришь?

- Об этом Богарне. Ему, кажется, уже двадцать восемь лет! И кроме того, он хочет меня взять. Меня, которая предпочитает отдаваться сама!

Тут она немножко поплакала, шмыгая носом, как это свойственно детям в её возрасте. Это так взволновало Тюльпана, что ему ничего больше не оставалось делать, как позволить ей отдаться ещё несколько раз.

Однако он решил положить конец этой авантюре, которая могла привести к весьма серьезным неприятностям.

В конце концов ведь семейство Ташер рано или поздно выйдет из состояния комы! Он представил себе множество папаш, мамаш, братьев, дядюшек, кузин (эти семейства с островов всегда славились своей многочисленностью), предъявляющих ему счет за бесчестье, которое он посеял (если так можно выразиться) среди них в лице их дорогой Розы.

Кроме того, не пора ли было как-то урегулировать его положение на борту с капитаном судна? Ему предоставят отдельную каюту и пылкая креолка никак не сможет расценить это официальное решение как оскорбление - и кроме того, чем также не следует пренебрегать - в этом случае он сможет прибыть во Францию с достоинством.

Не будем забывать, что этот солдат (понятно, что мы говорим о Тюльпане) немало сделал за последние годы: Америка, походы с Джоном Полем Джонсом, награда (полученная совсем недавно) за взятие крепости или, если хотите, пылкой Пизанской башни по имени Вильгельмина; схватка в течение стольких часов с бушующим океаном-этого было слишком много для одного человека, вот почему воспользовавшись тем, что Роза заснула мертвым сном, через полчаса он высунул голову в коридор. Только голову, так как в остальном он был совершенно голым. Его одежда? В каюте не нашлось ни одной детали из его туалета. Он понадеялся, что его вещи повесили сушиться на ветру. Может быть боцман, бывший их сообщником, сможет что-то рассказать о его вещах, иначе ему придется предстать перед капитаном в одежде Адама. Пожалуй, тот никогда не видал подобного зрелища.

К несчастью, коридор был пуст. Ни малейших признаков боцмана. И Тюльпан почувствовал с неприятной дрожью, что солоноватый ветер предательски продувает его насквозь.

Он был не прав. Именно в этот самый момент боцман Пенальто (тот самый, который должен был кашлять в случае опасности) намеревался сообщить о его присутствии на борту капитану Гамелену, так как он полчаса тому назад услышал, что капитан, которому кюре Эсперандье выдал из-за его головной боли добрую дозу опиумной настойки, наконец-то пришел в себя.

Пенальто толкали не лояльность, не запоздалое чувство страха из-за нарушения дисциплины, и не боязнь санкций со стороны капитана. Он просто ревновал, вот и все. Он просто больше был не в состоянии слушать сладострастные вопли этой маленькой потаскушки, которую он сам неоднократно пробовал прижать где-нибудь в уголке, но напрасно. Теперь он лицемерно пытался представить капитану все в лучшем виде:

- Я вытащил его из воды, я положил его на палубу и пошел предупредить вас, но вы отдыхали; я вернулся снова на палубу и никого не обнаружил. Господин кюре не разрешил мне немедленно вас разбудить.

- Не мог же он снова свалиться в воду? - пробормотал капитан, ещё не совсем придя в себя. - Боже мой, Пенальто! Но это же английская свинья! Теперь я припоминаю, что этот баркас носил английское название, которого я не запомнил!

Возьмите четырех человек и обыщите весь корабль. Этот тип непременно шпион.

Пять минут спустя четверо матросов, направляемые чутьем Пенальто и его интуицией, двинулись прямо к каюте Розы Ташер де Пажери и доставили к капитану, все ещё находившемуся в постели с огромной повязкой на голове, абсолютно голого незнакомца. Они вытащили его из под кровати Розы и увели так ловко, что Роза, на губах которой блуждала прелестная улыбка величайшего наслаждения, даже не проснулась. Так вот вышло, что три дня, оставшиеся до того, как "Иль де Франс" встала на якорь в Бресте, Тюльпану пришлось провести в оковах на дне трюма.

* * *

Капитан Гамелен не стал слушать ни единого слова из его объяснений и пришел в дикую ярость. С сердцем, раздираемым ревностью, капитан Гамелен даже не принял во внимание то обстоятельство, что прекрасного голого молодого человека нашли под кроватью мадемуазель де Пажери. Ловкий, лицемерный и ревнивый Пенальто не смог уменьшить ярость мсье Гамелена, сообщив ему, что когда они вытаскивали этого негодяя, Роза влюбленно пробормотала: "Мой дорогой Тюльпан!". Да, мсье, её дорогой Тюльпан! Здесь можно предположить все, что угодно! Возможно, именно он её и обесчестил! Это было уж слишком. В кандалы! В воду! На сухой хлеб! И, черт возьми, вскоре все было сделано!

Допрошенная час спустя капитаном, покрывшимся от ярости потом, Роза воскликнула: - Под моей кроватью? Боже мой! Какой ужас, мсье! Но я спала!

"- Как бы не так!" - вот что подумал капитан, пораженный до глубины души; он ни на секунду не усомнился в её развращенности, так как она вызывала у него развратные мысли, поэтому воскликнул: - Во всяком случае, я закую его в кандалы и он в них останется!

- Мсье, я очень прошу вас не говорить моим родственникам о том, в какой неприличной ситуации я оказалась. Они меня накажут... Не могло бы все это остаться между нами, - добавила она с таким невинным видом, что капитана вновь охватили сомнения.

- Хорошо, - сказал он, смягчившись, - мне также хочется, чтобы все это осталось между нами и я прикажу своим людям, но можете ли вы мне поклясться, что вы не сговорились с ним?

- С кем?

- С этим Тюльпаном. Мадмуазель, вы произносили его имя в тот момент, когда его вытаскивали из под вашей кровати!

- Фанфан?

- Да, Фанфан.

- Это же наша маленькая собачка. Она такая ласковая и так часто мне снится, - добавила она. Ее глаза увлажнились от такой трогательной ностальгии, что капитан понял, он просто скотина, тупица, кретин, что никогда ещё более чистое создание, чем Роза, не посещало его корабль и на горизонте снова замаячила неясная надежда когда-нибудь все же переспать с ней.

Он продолжал упиваться своим великодушием, когда Роза с таким естественным для хорошо воспитанного и нежного ребенка состраданием спросила его:

- Кстати, я надеюсь, что он не будет очень сильно страдать в ваших оковах, этот человек, которого зовут так же как и мою маленькую собачку?

- Моя милая, неужели я похож на варвара? - капитан с чарующей улыбкой подкручивал усы. - На моем судне нет карцера. Я помещу его там, где у нас хранятся запасы воды. Этот трюм не закрывается на ключ. Что же касается такого сомнительного слова как "оковы", для меня это означает не более чем веревки.

И затем, чтобы блеснуть своей удалью, он сказал:

- Заметьте, я ведь мог его повесить. Это же шпион!

- Шпион?

- О! Он же говорит по-французски так как и мы с вами. А это характерный признак всех английских шпионов. Ведь без этого очень легко заподозрить их в том, что они шпионы.

- Но повесить его, какой ужас!

- Ну, я думаю, только вы так считаете, - сказал он, погрозив ей пальцем.

- "Нет, я все-таки её заполучу", - возбужденнно сказал он сам себе, покидая её каюту.

В результате некоторого избытка эмоций легкий сердечный приступ уложил его в постель до конца путешествия и получилось так, что в Бресте его пришлось отправить в больницу, что помешало ему осуществить свой проект. Он оставался верен своей мечте в течение многих лет и вспомнил Розу Ташер много лет спустя. Случайно это совпало с днем коронации Наполеона, на которой он присутствовал в соборе Нотр-Дам.

Что же касается Розы (и воспоминаний о шхуне "Иль де Франс"), то за оставшиеся дни путешествия она многому научилась. Каждую ночь она спускалась в маленький трюм, который не запирался на ключ и где хранились запасы воды, и там, между бочонками, занималась любовью с Тюльпаном, так что мсье Богарне несколько недель спустя имел полное право спросить, сколько же полков прошли через нее. Но, конечно, вслух он этого вопроса никогда не задавал.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Умереть ради удовольствия.

1

В этот ясный и мягкий послеполуденный час бретонской осени Тюльпана можно было видеть сидящим по-турецки в тени вяза в маленьком садике пансиона Жироде. Он держал в руках раскрытую книгу, но держал её вверх ногами, что достаточно ясно указывало - его мысли бродили где-то далеко. Его нахмуренные брови, вздохи, которые он испускал время от времени, позволяли внимательному наблюдателю заключить, что Тюльпан впал в состояние меланхолии. По крайней мере он стал добычей такой тяжелой болезни, как нерешительность.

Неподалеку от него играли в мяч двое близнецов четырех или пяти лет, дети Жироде. Тюльпан время от времени бросал на них задумчивый взгляд. И в то время, как он разглядывал чету Жироде, эту веселую и беззаботную парочку, чьим гостем он был в настоящее время, он втайне завидовал их хорошему настроению и умению наслаждаться мирным счастьем.

Некоторого времени он собирался написать Деборе Ташингем, которая, как он полагал, все ещё жила в Бордо вместе с его сыном у Баттендье, которым он также сделал сына, но не был уверен, что там его ожидает радостный прием, потому до сих пор и не собрался. К стыду своему он должен был признаться, что мечтает о домашних тапочках, игре в безик и вареньи. Но, с другой стороны, он не исключал и возможности присоединиться к Джону Полю Джонсу, отсюда и проистекало это немного странное состояние, в котором он находился, временами словно раздваиваясь, словно глядя на себя в зеркало.

Будучи единственным постояльцем, если не считать старой глухой дамы, которая своим кудахтаньем украшала общий стол, он жил здесь уже четыре дня, то есть с тех пор, как вышел из тюрьмы.

В тюрьме он отсидел почти месяц! Когда "Иль де Франс" наконец-то ошвартовалась в порту Бреста, первое, что произошло, - немедленный переезд капитана Гамелена в больницу, а второе - его собственный переезд в наручниках в портовую полицию. Это произошло на рассвете, когда все пассажиры ещё спали, так что у него не было возможности попрощаться с Розой, которая так много сделала, чтобы скрасить его пребывание на борту шхуны. Так как никто на корабле не смог найти ни одной детали его костюма, ему пришлось облачиться в то, что удалось позаимствовать в жандармерии.

Надменный офицер в очках, такой же серый, как и комната с решетками на окнах, в которой они находились, прочитал рапорт, написанный помошником капитана Трюденом и подписанный капитаном Гамеленом, который в том состоянии, в котором он находился, не мог написать ничего кроме как о "поимке английского шпиона".

- Мсье, - не спеша заявил Тюльпан, - я отнюдь не английский шпион, а совсем наоборот.

- Молчать! Все английские шпионы говорят то же самое. Как сумасшедшие, которые сами никогда не считают себя сумасшедшими.

- Я имел честь сказать капитану Гамелену, что состою в экипаже Джона Поля Джонса. Но он совершенно не хотел меня слушать. Подозреваю, что у него были личные причины оставаться глухим.

Допрос. Повторный допрос. И снова жандарм: - Но, в конце концов, вы же оказались на английском судне?

- Да, ведь я же плыл из Англии.

- И что вы делали в Англии?

- Я уже имел честь объяснить вам, что... и так далее.

Его мариновали таким образом двадцать четыре дня. Он очень живо пытался убедить офицера в очках (между прочим, его звали Тадавуан) принять его объяснения и с отчаянием спрашивал сам себя, почему тот отказывается это сделать. Но в доказательство своей правоты он ссылался на Лафайета. А Тадавуан, который этого конечно ему никогда не говорил, ненавидел Лафайета. История не сохранила причин этой ненависти, но она подтверждалась тем, что все эти недели офицер держал Тюльпана в своей паршивой кутузке. Вне всякого сомнения, он и сейчас находился бы там, если бы в одно прекрасное утро Тадавуан не умер, подавившись жареной требухой.

- И вы утверждаете, что состоите в экипаже Джона Поля Джонса? спросил его офицер, заменивший покойного, когда на двадцать четвертый день он был вытащен из своей крысиной норы.

- Я клялся в этом не меньше двухсот раз.

- Дорогой мой, нет ничего проще проверить это.

Тюльпан чуть было не задохнулся от ярости и шумно возблагодарил Господа, узнав, что уже в течение пятнадцати дней мерзавец Тадавуан не удосуживался ему сообщить, что Джон Поль Джонс ремонтируется в Дюнкерке!

Час спустя к нему был направлен конный нарочный с письмом.

"Господин коммодор, я арестован французами как английский шпион. Не будете ли вы столь добры засвидетельствовать, что я служил под вашим командованием, иначе я буду по недоразумению повешен. Для того, чтобы у вас не возникло сомнений относительно личности автора этого письма, имею честь сообщить вам, что сэр Перси-Перси мертв и его бумаги сгорели. Я чрезвычайно удручен при мысли о том, что вы никогда не узнаете, кто вы на самом деле. Искренне ваш - Тюльпан."

"Дорогой Тюльпан, чертовски рад узнать, что ты жив! Жаль, конечно, бедного сэра Перси-Перси, но я думаю, что история моего происхождения не будет слишком долго меня донимать. Достаточно того, что я - Джон Поль Джонс, не так ли? Я сам себя создал и хватит об этом! Приезжай в Дюнкерк. Твой коммодор ждет тебя как сына для того, чтобы больше не расставаться. Джон Поль Джонс."

Таков был ответ знаменитого пирата и через двадцать минут после его получения Тюльпан подписывал документ о своем освобождении. Письмо сопровождал любезно наполненный кошелек, поэтому он направился к торговцу одеждой, располагавшему богатым ассортиментом брюк и сюртуков и пару часов спустя на улицу вышел денди, одетый в костюм жемчужно-серого цвета, в соответствующей треуголке и черных башмаках.

Затем он основательно пообедал в солидной таверне, затем приобрел трость, чтобы сделать свою походку потверже, так как в результате спартанского режима питания в течение последних недель она стала несколько неуверенной. Он испытывал некоторую нужду в отдыхе, а также, как мы уже сказали, в том, чтобы немного подумать о своем будущем (он начал заниматься этим ещё в тюрьме), вот почему он обосновался в пансионе Жироде.

В первый же день ему был нанесен визит: близорукий человечек на коротеньких ножках, местный журналист Данкур узнал о его присутствии в Бресте от своего подручного, работавшего в портовой полиции, и захотел сообщить о нем в своей газете. На следующий день он опубликовал статью, из которой весь Брест узнал, что имеет честь временно предоставить убежище "одному из этих ужасных воинов моря (именно так писал Данкур), которые опустошают Империю Нептуна ради благородного служения Отечеству, которого зовут полковник Фанфан Тюльпан и который намерен отдохнуть в нашем городе". На последний вопрос, поставленный Данкуром о его планах на будущее, Тюльпан ответил, что пока ещё их у него нет.

- Но, - добавил он, - у меня нет никаких сомнений, что я вернусь сражаться рядом с Джоном Полем Джонсом.

Так и было написано в конце статьи: "... и герой после нескольких дней безусловно заслуженного отдыха вернется, чтобы занять свое место с саблей наголо рядом со своим знаменитым военачальником."

Понаблюдав ещё некоторое время за играющими детьми семейства Жироде и забыв в траве свою книгу, он лениво вернулся в дом. Как здесь было тихо! Из коридора, он услышал легкое позвякивание кастрюль - это мадам Жироде готовила обед. Она ему очень нравилась, эта мадам Жироде - совсем юная и очень миниатюрная молодая женщина, настолько безмятежная в своем наслаждении домашним счастьем, что даже простое наблюдение за ней вызывало у вас чувство безмятежности и покоя. В Тюльпане она вызывала также совсем другое чувство, но он скорее позволил бы отрезать себе палец, чем как-то проявить его. Во всяком случае, она была так явно влюблена в своего мужа, что даже сам Дон-Жуан натолкнулся бы в её лице на непреодолимую твердыню. Добавим, что сам Жироде (который в данный момент трудился в глубине сада в мастерской, где с помощью двух подмастерьев делал мебель) был одним из гигантов ростом за метр девяносто, что делало весьма рискованной попытку посягнуть на их честь.

Тюльпан поднялся в свою комату, окна которой выходили в сад, вытянулся на мягкой постели и задремал, убаюкиваемый ритмичными звуками, доносившимися из столярной мастерской. Когда он в семь часов вечера спустился вниз, разбуженный звуками колокольчика, с помощью которого мадам Жироде извещала, что ужин готов, то в небольшой столовой никого не оказалось, что было очень странно, так как мадам де Сан Пэ (так звали болтливую и глухую старую даму, вторую обитательницу пансиона) всегда оказывалась за столом первой. Звуки колокольчика ещё не успели стихнуть, а он уже сидел за столом, повязав салфетку.

- Я надеюсь, наша милая сотрапезнница не заболела? - спросил он у вошедшей с супницей в руках мадам Жироде.

- Сегодня вечером она обедает в городе. - Поставив супницу, она добавила: - Моего мужа сегодня тоже нет. Я думаю, он вернется поздно, отправился на встречу со своими компаньонами и они будут там говорить о политике и критиковать правительство до тех пор, пока у последнего из них не опухнет горло.

"- Стало быть, мы будем сегодня ужинать тет-а-тет!" - подумал про себя Тюльпан, когда она снова вышла. Дети покушали в кухне в шесть часов и отправились спать. Тет-а-тет с этой прекрасной Магелон? Черт возьми! Он даже не знал, почувствовал ли себя радостно взволнованным или обеспокоенным? Узнав о его приключениях из статьи в газете, Магелон Жироде, казалось, испытывала по отношеннию к нему некоторый страх, но главным образом (судя по взглядам, брошеннным украдкой) это было любопытство. Ему хотелось надеяться, что все не зайдет слишком далеко, так как, в конце концов, то, что он испытывал по отношению к этой молодой женщине, вызывалось её безусловной добродетелью.

Оставаясь неподвижным в погруженной в сумерки комнате, - свечи ещё не зажгли, - он погрузился в размышления о том, что не лучше ли и ему самому отправиться ужинать в город, и только несмотря на это живые и соблазнительные картинки начали возникать в его воображении, как раздался шум тяжелых шагов на лестнице, ведущей в комнаты. Только тут Тюльпан обнаружил, что стол накрыт на троих; в комнату вошел мужчина.

- Это наш новый постоялец, мсье Лябрюни, - сказала Магелон, входя в комнату.

И тут же и в голове и в штанах у Тюльпана все пришло в полный порядок.

- Мсье де ля Тюльпан, не так ли? - сказал мсье Лябрюни. - Я не знал, спускаясь сюда, что встречу столь славного воина, мсье. Это большая честь. Мсье Жироде рассказал мне о вас и о ваших подвигах. Позвольте представиться: Амур Лябрюни, королевский инспектор путей сообщения, нахожусь в Бресте по службе. Ах! Я завидую вашей славе!

- Это очень людезно с вашей стороны, мсье. Я полагаю, вы парижанин?

- Да, парижанин, как вы изволили заметить. Увы, к сожалению, я не являюсь, как вы, гражданином океана.

Мощеные и проселочные дороги, Лафайет, состояние королевства, Джон Поль Джонс, стоимость жизни, которая продолжала расти, Жан-Жак Руссо, который умер за год до этого, также, как и враг его Вольтер - они переговорили обо всем за ужином, который прошел весело и прекрасно, так что когда дело дошло до кофе, то они были уже истинными друзьями. Он был симпатичен, этот Амур Лябрюни. Даже очень, - высокий худощавый человек с длинными волосами, одетый несколько аскетично для своего возраста (ему было около тридцати), с открытым лбом и хорошо поставленным голосом. Черты его лица украшала о естественная живость. Прямой и открытый взгляд свидетельствовал о порядочности. Но, что больше всего расположило Тюльпана к этому человеку, так это замечание, которое он сделал позже, когда они остались одни за бутылкой грушевого ликера, и причиной которого оказалась Магелон Жироде.

- Ах! какая прелестная супруга, - вздохнул Тюльпан, когда она их покинула. - Эта супружеская пара вызывает зависть и желание подражать им. А как вы считаете? Такая простая и спокойная жизнь, не так ли!

- Я тоже так считаю, - с проникновенным видом сказал Амур Лябрюни. - Я ведь фактически не парижанин. У меня в Париже только бюро. Я живу в Пасси, в мирной деревне, где у меня небольшой домик. Знаете, мой друг, я тоже мечтал о славе; мечтал стать солдатом, потом кардиналом. Я встретил Марию как раз вовремя, чтобы избежать этих ошибок.

- Это ваша жена?

- Да. Если бы вы знали, как я соскучился о ней. Ах, скоро моя инспекция здесь закончится и я готов мчаться сломя голову, чтобы увидеть её, Пасси, наших несушек и наши томаты.

Когда они расставались на ночь, стоя на лестничной площадке, Лябрюни сказал:

- Вы скоро отплываете, мой друг? Да, я понимаю! Вас ведь снова ждут приключения!

- Но зато вас ждут Мария и ваши томаты, - задумчиво сказал Тюльпан, но так как он слишком нагрузился грушевым ликером для того, чтобы вступать в интимные разговоры, то только на следующий день открыл своему новому другу тайную сторону своей души.

* * *

- Понимаю, - сказал Амур Лябрюни, - вы, как говорится, находитесь на перепутьи. Вы ещё слишком молоды, но большой жизнненный опыт и благополучное избавление от многих опасностей несколько ослабили вашу решимость; у вас отчасти иссякло желание следовать тем же путем. Слава теперь представляется вам ненужной и сражения кажутся лишенными смысла, тогда как несчастная любовь может оказаться единственной побудительной причиной - и вы говорите мне...Как вы это сказали?

- Что я не знаю, что со мной происходит, - сказал Тюльпан.

Устроившись на террасе прибрежной таверны они проболтали ещё пару двух часов с маленькими чашечками кофе в руках. В порту суда всех размеров и самого разного водоизмещения исполняли свой плавный балет под парусами, но это не вызывало у Тюльпана никакой ностальгии. После его кошмарной прогулки на борту "Сэра Бэзила Джонса" море и корабли все ещё вызывали у него тошноту.

- Так вот, - заключил Лябрюни... - вы не знаете, что с вами происходит. Если не считать, - добавил он с понимающей улыбкой, - если не считать, что вы смутно мечтаете о Марии, несушках и томатах.

- Это очень странно, - сказал Тюльпан, - в моем возрасте думать об отставке. - Он слабо улыбнулся.

- Мой друг, вам нужен отдых и после этого все будет в порядке. Но ничто не заставит вас принять необдуманное решение и немедленно поменяться с кем-нибудь своей судьбой!

- Что бы вы сделали на моем месте, мой дорогой Лябрюни?

Королевский инспектор путей сообщения, казалось, некоторое время размышлял, ответив прямым и открытым взглядом.

- Я возвращаюсь в Париж, - сказал он наконец. - Там, в круговороте большого города вам будет легче... и проще забыть вашу мечту ради другой.

- О чем вы говорите?

- О том, что там вас, возможно, в результате какого-то непредсказуемого поворота судьбы ждет другая Летиция. От несбыточной мечты, которая заставляет вас сейчас так страдать, можно избавиться только сменив её на другую. Кроме того, вы прекрасно знаете, лишь стыдливость и уважение к старой страсти заставляют вас говорить "покой" в то время как вам хочется сказать "любовь".

- Ну и стерва! - загремел Тюльпан, едва не перевернув свою чашку кофе. - Спать с этим старым подагриком! Изменять мне с англичанином! Вы правы, Лябрюни. Именно страсть к прекрасной, юной, восхитительной девушке, вот что мне сейчас нужно. Ради Бога, едем в Париж! У меня есть ещё на что жить месяцев на шесть! (Он вскочил и на этот раз чашка с кофе полетела на землю, но он не обратил на это внимания.) - Я вернусь, чтобы написать пару слов Джону Полю Джонсу с просьбой простить меня, а завтра утром я сажусь в дилижанс и отправляюсь в столицу.

- Ничего подобного. Вы поедете со мной. Я выезжаю на заре и у меня есть личный экипаж, мой дорогой Фанфан.

Хороший экипаж, рессорная подвеска, быстрые лошади, умелый кучер - и они увидели Париж вечером следующего дня, а незадолго до полуночи карета пересекла спящую деревню Пасси (где только несколько собак откликнулись на появление путешественников), проехала арку, украшенную цветами, покатилась, теперь уже медленно, по узкой, покрытой гравием дорожке, по обе стороны от которой в темноте поднимались кусты томатов и спали куры, и остановилась наконец перед ступеньками крыльца изящного домика, белые шторы которого были опущены на ночь.

Прежде чем Амур Лябрюни успел позвонить, дверь распахнулась и на пороге в длинной ночной рубашке с восхитительным чепчиком на белокурых волосах и подсвечником в руке появилась прелестная юная женщина, вызвавшая изумление у Тюльпана.

- "Вот это да! Я понимаю теперь, почему он так скучал по ней" подумал он про себя, тогда как Лябрюни, расплыв шийся в блаженной, улыбке, голосом, прерывающимся от гордости, сказал:

- Вот это моя Мария, друг мой.

- "Что касается томатов, то этот выше всяких похвал. О-ля - ля! Вот что мне нужно!" - несдержанно воскликнул Тюльпан, но, естественно, сделал это в глубине души, а то, что он сказал, целуя пальцы Марии Лябрюни, звучало гораздо скромнее:

- Мое почтение, мадам. Я сконфужен таким моим вторжением, но...

- Я пригласил его, моя милая, - прервал его Лябрюни, пропуская в дом. - Это гордый и открытый юноша, с которым я познакомился в Бресте и который, надеюсь, станет твоим другом также, как он стал моим. Видишь ли, он намерен завоевать Париж.

- О, не весь Париж, мадам, - сказал Тюльпан, не осмеливаясь поднять глаза на смутившуюся Марию, так как чувствовал, как у него неожиданно закипела кровь.

- Добро пожаловать, мсье, - она без улыбки, повернулась на каблуках, чтобы проводить их в маленький уютный салон в стиле Людовика ХVI. Кучер внес его скромный багаж (включая прекрасную трость) в коридор. Лябрюни продолжал говорить о своей жене, которая только что вышла, с воодушевлением человека, который покупал устриц, а нашел жемчужину:

- Она сейчас что-нибудь соорудит по случаю нашего приезда, мой друг, вот увидите. Она понятия не имела, что я вернусь сегодня ночью, но такова моя Мария: она знает прекрасный аппетит своего Амура и у неё всегда есть что-нибудь готовенькое, что позволит нам заморить червячка.

- Скажите, - спросил понизив голос Тюльпан, который все ещё не мог прийти в себя от появления этого чудесного создания, - я не слишком шокировал мадам Лябрюни?

- Конечно, нет, и хватит об этом! Не так ли, моя голубка (в этот момент голубка вошла в комнату с двумя тарелками колбасы, двумя столовыми приборами и салфетками), ведь мой друг не слишком шокировал тебя? Не мог же я бросить его ночью в Париже с тем, чтобы он искал себе пристанища? Я сказал ему: никаких церемоний! Отправляемся ко мне домой, где найдется подходящий кров.

- Вы поступили совершенно правильно, мой друг, - сказала она. Но сказано это было без всякого тепла в голосе; и наливая вино, она старалась не смотреть на Тюльпана, тогда как Лябрюни, усиленно налегая на еду, также усиленно извинялся за то, что ужинать пришлось в салоне. Они построили этот дом совсем недавно; в нем была столовая, но пока ещё не обставленная.

- Это неважно. Ваши корнишоны изумительны, мадам, - сказал Тюльпан, стараясь сделать хозяйке приятное.

- Это лучшие корнишоны во всей Франции, - воскликнул Лябрюни. - А кровяная колбаса, что вы скажете о ней? Разве у себя в Америке вы сможете найти такую колбасу, мой дорогой? Вы знаете, она делает её сама.

- Примите мои поздравления, мадам, - сказал Тюльпан и в этот момент заметил, что мадам Лябрюни впервые внимательно взглянула на него.

- Вы прибыли из Америки, мсье? (Ее голос вдруг странно дрогнул.)

- В данный момент - из Англии, - сказал разогретый ви ном Лябрюни. Он член экипажа Джона Поля Джонса, моя дорогая. Пирата. Но он уже намерен раскаяться в этом и уделить все свое внимание твоей добродетели, - добавил он, хохоча во все горло, - и совершенно ясно почему.

- Вы ещё не представили мне мсье, - сказала молодая женщина.

- Полковник де ля Тюльпан, - торжественно сказал Лябрюни. - Самая приятная встреча в моей жизни, слово Амура Лябрюни! Но почему, сказав это, он бросил подозрительный взгляд в сторону своей жены? Тайна! Может быть это просто нервный тик, так как он слишком много выпил?

Они отправилис спать около часа ночи. Мари Лябрюни приготовила Тюльпану комнату. Некоторого времени он слышал разговоры хозяев, потом повсюду в доме наступила тишина. Прошло всего лишь полчаса, прошел только первый самый крепкий сон, когда он заметил, что спит всего в полглаза. Это была его старая привычка, выработанная в течение долгих месяцев, проведенных в море, когда в любой миг могло что-то случиться, которая была в какой-то степени утрачена за время месячного пребывания в тюрьме, где ему совершенно нечем было заняться. Почему же в эту ночь, находясь в этом дружеском доме, который не мог атаковать никакой английский фрегат, он не мог отделаться от смутного чувства тревоги - почему он находился в состоянии тревожного полусна?

Занималась утренняя заря, когда он услышал наверху слабый шум. Часы его показывали шесть. Он поднялся, скользнул к окну своей комнаты и посмотрел вниз, не прикасаясь к занавеске. Из сарая, который он не заметил накануне, так как тот находился позади дома в глубине огорода, вышел Лябрюни. Он вел в поводу прекрасную полностью оседланную гнедую лошадь. Изредка бросая взгляды в сторону дома, а точнее говоря, именно на то окно, за которым стоял Тюльпан, он пошел вдоль аллеи. И только выйдя за украшенную цветами арку, которая обозначала границу поместья, вскочил в седло. Минуту спустя он исчез в легком тумане, поднимавшемся с рассветом. По его осторожному поведению было совершенно ясно, что он старается остаться незамеченным.

2

Герцог Шартрский обычно не вставал слишком рано. Спал он довольно долго и в хорошей компании... Но последние дни он страдал от бессонницы из-за важного дела, которое не выходило из головы. Вот почему в то утро он уже спозаранок был в своем отделанном деревом кабинете во дворце Пале-Рояль, в шелковом домашнем халате, бесцельно напрягая свое крупное тело и истязая свой ум.

Когда дверь открылась, он в порыве гнева резко и гибко, как балерина, повернулся на месте, но это был всего лишь слуга, который доложил о прибытии мсье Амура Лябрюни. Никогда ещё Шартр так не спешил на встречу с кем-либо. Это были не шаги тридцатилетнего мужчины, направлявшегося на встречу со своим приспешником, а легкий полет юноши, спешившего к своей возлюбленной. И оба - юноша и его возлюбленная - посмотрели друг на друга и улыбнулись - оба, и герцог и Лябрюни, - Лябрюни, намеревавшийся сообщить нновость, и герцог, только этого и ожидавший. Все стало понятно после того, как они обменялись взглядами, понятно без слов, но привыкший говорить первым герцог спросил:

- Ну и что?

- Мы заполучили нашего человека, монсеньор.

- Слава Богу! - воскликнул герцог, большой безбожник, тем не менее поминавший Бога в сложных обстоятельствах, - слава Богу! После четырех лет поисков! И где же он, мой до рогой Амур?

"Мой дорогой Амур"-так обычно называл Лябрюни герцог Шартрский, не видя в этом ничего особенного, так как его имя было действительно Амур, и со стороны герцога это было также естественно, как сказать "Мой дорогой Жюль", как наивно думал Лябрюни, тогда как герцог смеялся над ним, придавая необычным прозвищем весьма сомнительный статус.

- В доме, монсеньор. У меня в Пасси. И сейчас он спит сном праведника. Вашим людям остается только схватить его и - как бы это сказать? ...

- И разделать его под орех! - громко расхохотался герцог Шартрский, не пренебрегавший языком галльских матросов.

- Мой дорогой Амур, скажи, - добавил он с легким подозрением, - а этот ловкач не исчезнет? Ты уверен, что он по крайней мере сейчас не подозревает о том, какой ты подлый мерзавец?

- В Бресте мы стали неразлучными друзьями, монсеньор. Почему он не должен мне доверять? Более того, там моя жена. Я поручил ей задержать мсье Тюльпана в том случае, если в силу какой-то фантазии или простой вежливости он выразит желание немедленно подыскать себе другое жилище. Я заметил, что испытывать ненужное смущение - это в его стиле.

- А твоя жена достаточно умела? - спросил герцог.

- Достаточно того, что она восхитительна, монсеньор, - сказал Амур Лябрюни. Он настолько был полон тщеславия, что герцог Шартрский спросил:

- А она действительно восхитительна?

- Да, монсеньор. Я самый счастливый муж в мире.

- Очень рад, - сдержанно сказал монсеньор и вернулся к прежней теме: Ты займешься Тюльпаном, - сказал он, заправляя в правую ноздрю понюшку табаку. - Ты займешься им и поступай, как хочешь, я тебе абсолютно доверяю, - добавил он, протягивая Лябрюни тяжелый кошелек звонких экю. - Ты займешься им и больше я ничего не хочу знать, это меня не касается.

Выходя из дворца и обдумывая свои мрачные планы, обещавшие, если они будут выполнены, в один прекрасный день принести ему весьма приличное место при дворе герцога, Лябрюни не сомневался, что герцог Шартрский тотчас позабыл о своем враге, то есть вычеркнул Тюльпана из памяти.

И действительно, тот думал (заправляя табак в левую ноздрю): "Восхитительна? А почему бы и нет?". Он представил себе мадам Лябрюни и именно она некоторое время занимала его воображение.

Было, однако, кое-что еще, о чем не мог даже подумать Амур Лябрюни, человек с открытым взглядом, идеальный муж, но по существу человек двуличный: в тот момент, когда он торопливо гнал свою лошадь к знакомому дому в предместье Сен-Антуан, где жили два его отпетых сообщника, всегда готовых выполнить самое неприятное задание, в механизм заговора проскользнула песчинка. Заговора, который не был его собственным детищем. И ему было на это наплевать. Но почему? Не потому ли, что этот смелый человек с открытым взглядом был просто исполнителем чужих грязных замыслов?

* * *

Оказавшись свидетелем тайного и странного отъезда свое го друга Амура, Тюльпан счел за лучшее не ложиться снова. Он занялся своим туалетом, оделся и осторожно спустился вниз, стараясь не разбудить мадам Лябрюни, которая, как он полагал, ещё спала. Так как он слегка проголодался и очень хотел выпить чашку горячего кофе, то отправился на поиски кухни. Там то он и нашел Марию.

Как и накануне она была в ночной рубашке, но на этот раз без чепчика, и рассыпанные по плечам длинные волосы придавали ей безутешный вид. Она сидела на стуле, опустив руки, с таким бледным лицом, словно только что плакала, и казалось, ничего не замечает. Только легкое прикосновение Тюльпана вывело её из забытья.

- Я испугал вас, простите меня, пожалуйста.

- Нет...нет... ничего, - Ее голос дрожал и в какой-то момент Тюльпан решил, что между женой и мужем произошла ссора, ставшая причиной столь раннего отъезда Лябрюни.

- Вы... вы встали очень рано, - пробормотала она, но, как ему показалось, только, чтобы прервать молчание.

- Немножко раньше, чем ваш муж, - сказал он. - Я видел как он уезжал. У него возникло какое-то срочное дело?

Безутешный вид? Нет, вид у неё был не безутешный, а растерянный вид. Он заметил это в тот момент, когда она наконец-то взглянула ему в лицо. Глаза сверкали так, словно из них был готов брызнуть поток слез. Губы, которые она кусала, руки, которые она заламывала, не замечая этого, все указывало на то, что она хочет что-то сказать, но не решается. И, наконец, неожиданно:

- Он... он предал вас, - она разразилась рыданиями.

- Вы хотите сказать... Лябрюни?

Она кивнула, пытаясь успокоиться. Фанфан обнял её, очень нежно, очень дружески и, так как она продолжала плакать у него на плече, то услышал, как пробормотала сквозь слезы:

- Он мой муж и ... я люблю его. Я люблю его потому что он такой хороший муж ... верный, внимательный...

- Это так благородно с вашей стороны, - сказал Тюльпан. - И у вас для этого есть все основания, мадам. Однако продолжайте, прошу вас...

- Нет, мсье, я прошу вас! Скорее уезжайте! Уезжайте немедленно, закричала она, отталкивая его обеими руками.

- Черт возьми! Неужели это так серьезно?

- Речь идет о вашей жизни.

- Хорошо, вы правы, это серьезно. Это серьезно, потому что жизнь у меня только одна. Но я не уеду до тех пор, пока не узнаю все, мадам! И я очень хочу знать, как получилось, что приятный человек, с которым я случайно познакомился в скромном пансионе, намерен предать меня и почему?

- Это произошло не случайно, мсье, - пробормотала она. И он увидел на прекрасном лице не только беспокойство, но и двойной стыд жены, которая должна была признаться в низости своего мужа и, сделав это, тем самым предать его.

- Не случайно?

- Он покинул Париж по приказу, когда стало известно, что вы находитесь в Бресте. Его задача заключалась в том, чтобы завоевать ваше доверие и доставить вас сюда.

- Это было прекрасное путешествие. Мы много говорили о Дидро и Фонтенелле. О ваших томатах. О ваших несушках. О вас. И это все для того. чтобы в конце концов меня убить?

- О! Только не он, мсье! - воскликнула она с ужасом. - Он не способен на это! В комнате на мгновение воцарилось гнетущее молчание.

Пропел петух и в курятнике раздалось кудахтание несушек - веселая музыка деревенской жизни, создававшая декорацию, совершенно не подходившую тем фразам, которые здесь звучали.

- За что, мадам?

- Я не могу вам этого сказать.

- Как вам угодно. Как он узнал, что я нахожусь в Бресте?

- Из статьи в газете, в которой было описано ваше появление. - Мсье! (Она бросила на него умоляющий взгляд.) Уезжайте! Уезжайте! Я скажу... что не смогла вас задержать.

- Так это ваша задача?

- Не взирая на средства, которые мне придется использовать.

Она повернулась, выдвинула ящик стола и Тюльпан увидел двухствольный пистолет, направленный на него. Он молча улыбнулся.

- Прекрасная Мария, есть другое средство, которое гораздо убедительнее. Вам достаточно пройти в мою комнату и я буду в ваших руках до последнего. Прекрасные последние часы, честное слово.

- Это тоже было предусмотрено, мсье, - сказала она, густо покраснев.

- Что вы? ... - Он расхохотался. Но она была серьезна и печальна.

- Я уже сказала вам, что нет, я никогда бы не выстрелила, даже если бы угроза этим оружием не смогла укротить вашу смелость. Кроме того, он сказал мне... (и при этом она стиснула зубы от ярости, стыда и смертельной досады), он сказал мне: - "Прости меня, Мария, но используй, если поннадобится, то оружие, которое тебе дано природой. По крайней мере до тех пор, пока ты не услышишь, что мы приехали."

- Он вас любит? Это подсказала ему любовь? И он стерпел бы, что я занимался с вами любовью для того, лишь бы не миновать приготовленной для меня западни? Этот ваш человек с открытым лицом на самом деле коровье дерьмо, мадам. За этой импозантной фигуро скрывается грязная душенка и я...

Но она прервала его отчаянным криком:

- Он так боится герцога, мсье. Так боится, что...ну хорошо...вот...

- Да, да, - протянул он после некоторой паузы. - Вы открыли мне глаза, помянув про герцога.

- Герцога? Я не говорила ни о каком герцоге, - она в ужасе кусала губы.

- О! Вот именно. Это дело рук герцога Шартрского. Не волнуйтесь. Во Франции несколько герцогов, но только один из них мой враг: Шартрский. Я не буду утомлять вас подробностями моей жизни, но однажды, несколько лет назад на постоялом дворе в Версале одна молодая женщина, которую звали Цинтия Эллис, сказала мне: "Думаю, что в вашей жизни нет врага страшнее, чем герцог Шартрский!" - И вы знаете почему? Из-за татуировки на стопе. И вот теперь все ясно: месье герцог нашел нас, мою татуировку и меня, и он сделал это благодаря мсье Амуру Лябрюни.

- Простите меня, мсье де ля Тюльпан. Я умоляю вас!

- Конечно, мадам, не сомневайтесь. Ради ваших прекрасных глаз и ради любви, которую вы к нему испытываете, и ради любви, которую он испытывает к вам.

Бодрыми шагами он покинул комнату и несколько мгновений спустя вприпрыжку спустился с лестницы с тростью и маленьким чемоданчиком, в котором находилось все его имущество. Мария Лябрюни не шелохнулась. Тюльпан взял большой пистолет, который она бросила на стол, и засунул его за пояс под сюртук.

- Это на дорогу, если позволите! - (Он улыбнулся.) - Прощайте, Мария. Спасибо. - Потом, подойдя к двери, обернулся и спросил: Он хочет, чтобы я умер. Почему?

- Вы незаконный сын его отца. Доказательство этому ваша татуировка. Мой муж думает, что в завещании есть что-то в вашу пользу.

- О! - Это все, что сказал Тюльпан. Вот так, совершенно неожиданно вы узнаете, что являетесь сыном герцога, сводным братом другого, попадаете в общество сильных мира сего, вы ошеломлены, у вас внутри все дрожит, оказывается вам повезло больше, чем Джону Полю Джонсу, вам удалось частично раскрыть ваше происхождение, ваша личность начала появляться на горизонте, ваша кровь заметно голубеет - что же можно сказать в этом случае кроме "О!". Именно это и сделал Тюльпан: он сказал "О!". Мы предоставляем более утонченному уху труд различить бесчисленные оттенки этого звука - "О!" - и выделить все гармонические составляющие.

* * *

Гром и молния! Когда Лябрюни и двое его подручных, Ансельм ле Вё и Жан ля Балафр, с оружием в руках соскочили с коней возле дома, от Тюльпана осталась лишь тень. Он исчез. В углу кухни, связанная по рукам и ногам и с плотно заткну тым ртом лежала Мария Лябрюни и слабо стонала. Именно на эту мизансцену и рассчитывал Тюльпан. Мария была не слишком огорчена, тогда как в криках Лябрюни перемешались проклятия и стенания, потом раздраженным тоном он потребовал у Марии отчета, что здесь произошло.

- Но ты же сам все хорошо видишь! - воскликнула она с неожиданным пылом. - Что тебе, нужно объяснить, чтобы ты понял, что он сбежал?

- Давно это случилось?

- Откуда я знаю? Я потеряла сознание.

- Боже мой, Боже мой, - повторял потрясенный Лябрюни, глядя на своих ошеломленных партнеров. - Я пропал! Сбежал! Герцог оторвет мне голову! А я, что я ему скажу? - Он уже видел как неизбежные громы и молнии обрушиваются на него.

- И ты не смогла воспользоваться пистолетом?

- Он вырвал его у меня из рук.

- Не плачь, мой ангел! Почему ты так плачешь?

И вдруг, увидев, как она возбуждена, он содрогнулся от ужасной мысли.

- По крайней мере он не надругался над тобой? Мария, ответь мне! Ты осталась чиста!

Да, она осталась чиста. Но была в ярости. Дело в том, что пока она лежала связанной, у неё было время подумать над тем, какая роль была ей предназначена в этой истории, которую она по своей природной наивности или по отсутствию воображения представляла себе довольно абстрактно. Замечания Тюльпана насчет Лябрюни, то, что он назвал его грязной душенкой и коровьим дерьмом, вызвали в ней чувство горького возмущения. Вот почему, вспыхнув, она воскликнула: - Надругался! Вовсе нет, мсье. Он слишком хорошо воспитан для того, чтобы надругаться надо мной. Я только предложила ему себя. Разве это не входило в мои обязанности?

- Не говори мне, что ты...

- Именно так, я! (И когда она поняла, что взяла реванш, то к ней вернулось хорошее расположение духа:) - И я все ему рассказала, мсье, почему вы устроили эту засаду и кто он такой на самом деле.

- Ты это сделала? - Удар обухом по голове не произвел бы на Лябрюни столь ужасного впечатления. Но, забыв на мгновение свой страх перед герцогом Шартрским, он задумался о своей уже достаточно потрепанной чести и воскликнул:

- Но с какой стати ты выдала ему это? Государственную тайну, Пресвятая Дева! Почему ты это сделала? Он что, бил тебя, пытал? - продолжал в отчаянии вопрошать Лябрюни. И здесь он получил второй удар:

- Вовсе нет, мсье. Я сделала это для того, чтобы доставить ему удовольствие.

- Но как он смог вырвать у тебя признание по делу, о котором он ничего не знал?

- У меня вырвалось какое-то слово, мсье, которое позволило ему догадаться. Какое это было слово, я не знаю. Как говорится, не так уж много слов говорят, когда удовольствие так велико, не так ли?

Жан ля Балафр и Ансельм ле Вё скромно вышли на цыпочках и чертили каблуками своих сапог в пыли на аллее, поджидая когда появится Лябрюни. Он наконец вышел, выжатый как лимон, и произнес только одно слово, которое они с трудом разобрали: Париж.

Полчаса спустя зеленый от страха, на подгибающихся ногах, Лябрюни стоял перед герцогом, пытаясь как-то оправдаться.

- Монсеньор, я тысячу раз заслуживаю наказания. Я согласен на все. Я должен был все сделать один, но подумал, что втроем мы лучше справимся с человеком, храбрость и сила которого общеизвестны, это привело к тому, что я потерял драгоценные три четверти часа. Когда я прискакал домой, то увидел свою жену, мадам Лябрюни, избитую и подвергнутую пыткам, вынужденную признаться этому человеку в том, какая задача была мне поручена.

- Следовательно, теперь у него нет сомнений?

- Я не знаю, как это произошло, но теперь он совершенно уверен.

В огромном кабинете воцарилась такая тишина, что, казалось, её можно резать ножом. Снаружи из садов, окружавщих дворец Пале-Рояль, доносились шорохи и шепоты, утренние проститутки начали прибывать на свои посты. Герцог, который был в одной рубашке и чистил ногти ножом с перламутровой рукояткой, казалось раздумывал, и Лябрюнни не сомневался в том, что он обдумывает как его наказать (Боже мой!). Во всяком случае его вышвырнут вон. Но герцог спокойно с легкой улыбкой, словно думая о чем-то приятном, спросил его:

- Так говоришь, он...

- Моя жена...

- Да, избита, подвергнута пыткам и, я надеюсь, изнасилована?

- Да, монсеньор, - сказал Лябрюни, думая, что это доставит герцогу удовольствие.

- Она так сказала? Хорошо, я не выгоню тебя, Лябрюни. Хитрецов вроде тебя довольно трудно найти. Отправляйся в Баньоль. И чтобы тебя никто не видел, понял? Там как можно скорее свяжись с Риччоли. Ты меня понял? Я вижу, что понял. Вон, паршивец.

3

Вот уже несколько лет, как старый герцог Орлеанский переехал в Баньоль, расположенный в нескольких лье от Парижа, великолепную резиденцию, которую он покидал всего лишь несколько раз в году, чтобы отправиться на бал или в оперу. В ту пору ему было пятьдесят четыре года и оставаясь вдовцом после смерти в 1759 году Генриетты де Бурбон-Конти, подарившей ему двух детей: Луизу Марию Терезу Матильду, герцогинню де Бурбон, и Луи Филиппа Жозефа, герцога Шартрского, которого мы уже видели, он секретно обвенчался в 1773 году с мадам Монтессон.

Он создал чудесный театр, в котором часто показывали комедии - причем, надо признаться, обладал весьма недурным вкусом, раз увидев лет двадцать лет назад в монастыре Святой Авроры, как Жанна Бекю играла в пьесе Расина "Эсфирь", он сразу влюбился в этуо пятнадцатилетнюю девочку, много позже ставшую мадам Дюбарри, фавориткой короля Людовика XV, и сделал ей чудесного младенца с такими же синими глазами, как у его матери.

И вот этот младенец, немало поколесивший по свету, двигался по направлению к Баньолю. Значит, герцог Шартрский неплохо рассчитал, где поставить ловушку для Тюльпана, так как совершенно очевидно, что тем младенцем и был Тюльпан.

- "И действительно, разве это не естественно - подумал герцог Шартрский, когда под его казавшимся безразличным взглядом Амур Лябрюни морально уже был готов надеть монашескую рясу, - разве это не нормально, что Тюльпан, узнав о своем происхождении, испытает стремление встретиться с тем, кто произвел его на свет, и познакомиться с ним?"

Нужно было помешать этому, даже если вся история с завещанием в пользу Тюльпана ерунда, ведь сестра пыталась убедить его в том, что все это просто хитрый слух, который распустил сам старый герцог, чтобы позлить их обоих, и его и её, так как они оба были плодами безнравственного поведения их матери, и этого их отец никогда не простил, но кто знает? Старик был подвержен неожиданным вспышкам ярости и никогда не испытывал угрызений совести. Нужно сделать так, чтобы все было в порядке, черт возьми! На что надеялся младший Шартр (ему исполнился тридцать один год), так это избавиться от Тюльпана. Сам герцог не был кровожадным, в глубине души он был даже человеком доброжелательным. Он никогда не уточнял своим подручным, что Тюльпан обязательно должен быть убит. Без преувеличения можно сказать, что он пришел бы в ужас от такой мысли. Но он твёрдо рассчитывал на то, что исполнители сами замарают руки (особенно, этот итальянец, Риччоли, мажордом в Баньоле и его шпион) и сделают это без точно высказанного приказа, его руки останутся чистыми точно, как руки Понтия Пилата.

* * *

- "Риччоли... господин мажордом Риччоли", - вот имя, которое повторял Тюльпан, меряя в полдень большими шагами рынок в Баньоле, погруженный в свои мысли, не обращая внимания на людей, толпившихся у прилавков. Он прибыл примерно полчаса назад, но отложил свое намерение тут же направиться к резиденции герцога. Это было не простое дело и в течение двух часов, которые потребовались ему, чтобы пешком добраться от Парижа, оно только усложнялось в его сознании, ослабляя понемногу радостный порыв, охвативший его, когда он покинул дом Амура Лябрюни и направился сюда. Как он представится? Что скажет? Как будет держаться? Бросится при виде монсеньора на колени с криком: - "Папа, это я"? Трудно. Вероятно его вышвырнут вон. А если он напишет письмо? Но сильные мира сего держат целую армию секретарей, задача которых в том, чтобы немедленно выбрасывать в огонь многочисленные письма сумасшедших, которые получают их хозяева. В конце концов он сочинил около десяти сценариев, но ни один из них не выдержал критики, вот почему он повторял имя Риччоли.

Совершенно не представляя где может жить человек, которому он намеревался сообщить, что является его сыном, он решил без долгих размышлений обратиться к первому встречному, точнее говоря, к первому, кто покажется ему наиболее подходящим, если его инстинкт не обманет, и попросить совета.

Он направился к человеку в роскошной ливрее, сидевшему на верхней ступеньке мраморного крыльца самого шикарного отеля на улице Сен-Оноре, - к портье.

- Монсеньор старый герцог? О, молодой человек, кто же его не знает! Разве я не работал большее пяти лет в его дворце? В настоящее время он у Монморанси ...

И когда Тюльпан, поблагодарив его, намеревался уйти, добавил: - Но, скажите мне, молодой человек, вы ищете место?

- Место...э...да...

- Но вы не похожи на слугу.

- Дело в том, что я садовник.

- У монсеньора великолепные сады. Мой мальчик, они нанимают уйму народу, но я советую, лучше, чтобы у вас была какая-нибудь рекомендация. Представьтесь от моего имени, Альцеста Бьянвеню, господину мажордому Риччоли. Он пользуется большим влиянием, и если вы ему понравитесь, все будет в порядке. Мы с ним старые друзья.

И в самом деле, почему бы не представиться этому Риччоли - в качестве садовника или вообще не важно в каком качестве? Согласно последнему намеку Альцеста Бьянвеню, господин Риччоли не станет слишком тщательно проверять его квалификацию если так, между прочим, дать ему понять, что сможет получить определенную часть его доходов. И получить место...

Тюльпан понятия не имел, что он будет делать, получив место, но это представлялось ему все более и более разумным; лучше всего проникнуть так сказать, через черный ход - инкогнито...До тех пор, пока не наступит день, когда...когда что? Ну, хорошо, когда что-нибудь произойдет. Он не имел ни малейшего понятия, что же произойдет, но в этот самый момент в одной из комнат резиденции герцога две головы работали за него. И четыре глаза наблюдали, как он приблизился к решетке, наивно разглядывая великолепный дворец; эти четыре глаза принадлежали никем иным, как Амуру Лябрюни и мажордому Риччоли. Эти глаза наблюдали, как он удалился в задумчивости, заложив руки за спину и смешавшись с шумной толпой, направлявшейся к церкви, колокола которой извещали о проходящем бракосочетании.

- Ты видишь, он достаточно ловок, - констатировал Лябрюни, глядя на Риччоли, который менее часа тому назад, узнав об этом деле, воскликнул, что этот тип появится здесь не ранее, чем через две недели или не появится никогда! Но нет, он уже здесь.

- Кстати, Риччоли, а если бы тебе сказали, что ты незаконнорожденный сын герцога? Разве ты не отреагировал бы немедленно на эту новость?

- Со мной такого произойти не может, - сказал Риччоли, пятидесятилетний желчный мужчина, желтый как солома, с опущенной из-за долгой привычки к раболепию головой. И добавил:

- Он здесь, но у него не слишком решительный вид.

Некоторое время они прислушивались к веселому перезвону колоколов, и Риччоли между прочим заметил:

- Это дочка барона Курка выходит замуж.

- А!

- "Прелестная девушка эта мадемуазель де Курк," - говорил сам себе в этот момент Тюльпан, который осведомился у зевак о том, что происходит, и наблюдал, как она поднимается по ступеням церкви под руку со своим отцом. Маленькие девочки поддерживали её шлейф. - "Прелестная, да, но слишком уж чопорная. Я думаю, что это все от волнения. В какой прекрасной карете её привезли!"

Из этого видно, что эти мысли и замечания нужны были ему только для того, чтобы отвлечься и обрести необходимое спокойствие перед тем как вернуться к замку - и позвонить, может быть и войти? Из этого его недоумения было совершенно очевидно, что ему не остается ничего другого как повернуть назад. Ну, так что, черт возьми! Разве он не Фанфан Тюльпан, который прорвется через все препятствия?

И он сделал это.

Он сделал это спустя двадцать минут, но сделал.

Риччоли и Лябрюни, увидев, что он возвращается, спустились вниз. Через застекленное окошечко рядом с главной дверью они наблюдали, как он толкнул решетку и очень медленно, как сомнамбула, шел по аллее, вымощеннной белыми плитками, осторожно постукивая по ним тростью.

- Прекрасная возможность сделать все уже сегодня, - заметил Риччоли.

- Как скажешь, - согласился Лябрюни с видом добропорядочного человека.

Замок был практически пуст. Позавчера большой обоз, состоящий из карет и повозок, нагруженных вещами и слугами, покинул дворец - герцог Орлеанский отправился в путешествие. И теперь место наслаждений превратилось в пустынный разбойничий притон, к которому и приближался Тюльпан. Так сильно было его волнение, что он забыл о прошлом, мечтая только о будущем, он уже видел себя живущим здесь. И с кем же? С Летицией! Чудесный колокольный звон, возвещавший о бракосочетании мадемуазель Курк, сопровождал его мечты.

- Ты видишь, как торчит у него в штанах? - заметил Лябрюни.

- Черт возьми!

- Не волнуйся: это мой пистолет. Он сегодня утром забрал его.

- Я не думаю, что он ему пригодится.

Все получилось точно так, как они и предполагали. Не увидев никого, так как они предусмотрительно спрятались за одной из створок дверей, Тюльпан открыл рот, чтобы спросить: - "Есть здесь кто-нибудь?"-, и получил удар по затылку дубинкой из чулка, наполненного влажным песком, прекрасное оружие для того, чтобы убить человека и при этом не испачкать кровью венгерский паркет.

Хотя он и не потерял сознание полностью, но оказался оглушенным, и ему не оставалось ничего другого, как быть беспомощным и ошеломленным свидетелем развернувшихся после этого событий. И прежде всего несмотря на его затуманенное сознание, услышать то, что касалось его:

- Мешок готов. Нужно засунуть его внутрь. И, когда наступит ночь, хорошенько загрузить его камнями и отправить к рыбам.

Затем после непродолжительного молчания мужской голос с итальянским акцентом сказал:

- А жаль. Он очень симпатичен.

Затем раздалось характерное шуршание расстегиваемых штанов, затем они соскользнули, и тот же мужской голос (нет, не может быть, наверно это сон!) сказал, что намерен его вздрючить, этого симпатичного Фанфана. Представьте себе, что подумал" этот симпатичный Фанфан": что из этой непонятной ловушки целым ему не выбраться! Но затем произошел довольно резкий диалог, из которого стало ясно, что объектом его является Тюльпан.

- Извини, Риччоли! Сначала я.

Нет, этого не может быть! Голос Амура Лябрюни? Неужели это он? Тюльпан, уточним это обстоятельство, лежал носом вниз на паркете. Нет, действительно, это был Амур Лябрюни и вот слова, сказанные с горячной настойчивостью, которые позволяли установить, что это он:

- Он развлекался с моей женой, Риччоли. Только сегодня утром!

И как же он горяч, этот муж! Краем глаза Тюльпан заметил, что тот тоже спускает штаны. Их поведение не вызывало никаких сомнений в их намерениях, эти два негодяя обменялись вызывающими взглядами. И Лябрюни воскликнул возмущенно и обиженно:

- Он получил удовольствие... Я хочу, чтобы он и мне его доставил!

Какая странная логика, хотя, если подумать, то мы обнаружим глубокую справедливость замечаний Амура Лябрюни! Однако мажордом Риччоли ответил на это с яростью:

- Я старше тебя. У меня преимущество!

- "Как они меня любят! - подумал Тюльпан, который, ещё не прийдя в себя, с раскалывающимся от боли затылком, начал осторожно ползти к двери, распластавшись на полу на манер ирокезов, тогда как одержимые любовью к нему Лябрюни и Риччоли схватились, отпустив все тормоза.

Он появился на четвереньках на аллее, вымощенной квадратными белыми плитками, заметил, что церковные колокола замолчали и побежал к ограде.

Четверка лошадей проезжавшего мимо экипажа врылась копытами в землю. Тюльпан упал в карету и закричал:

- Куда угодно, кучер! - перед тем как по-настоящему упасть в обморок.

- "В Баньоле есть фиакры? Ну и хорошо", - подумал он расслабленно, счастливый от того, что цивилизация проникла так далеко.

Непонятно каким чудом, в этом приключении он не потерял ни своей трости, ни пистолета. И то и другое должны ему ещё очень пригодиться в ходе стычки, которая на этот раз могла стать для него действительнно гибельной и которая произошла в тот же самый день. Но бесполезно рассказывать о чем-то раньше, чем это произойдет.

* * *

Если судить по положению солнца на небе, то в тот момент, когда Тюльпан открыл глаза и приподнялся на локте, должно было быть около четырех часов. Он лежал в густых зарослях мягкой травы, спускавшихся к большой реке, скорее всего Сены, где в прозрачной и сверкающей воде совершала свой туалет обнаженная молоденькая девушка. Она смеялась и пела в полном одиночестве. Тут же возле неё пили воду четыре распряженные лошади, охлаждая свои ноги в потоке, и время от времени обнаженная нимфа брызгала на них водой, заливаясь чудесным смехом, что заставляло лошадей ржать от удовольствия. Эту прелестную жанровую картину, наполненную щебетанием птиц и деревенскими запахами, чего всегда недостает на настоящей картине, завершал небольшой экипаж с опущенным дышлом. Юная девушка, которая до этого была видна только со спины, что было не так уж плохо, неожиданно повернулась и оказалась ещё прекраснее. Заметив, что он её разглядывает, она в естественном стыдливом движении закрыла лицо руками и закричала: "Отвернитесь, безобразник!"

- Да, мадам, - сказал Тюльпан, и в свою очередь, закрыл лицо руками, но так, что видел, что она вышла из воды и приближается к нему.

- Я вижу, вы подсматриваете между пальцев, - сказала она, стоя перед ним во весь рост. - Это очень некрасиво! Это грех.

- Я знаю, - согласился он, - но я вознагражден. Кажется Марк Антоний сказал: - "Все царство за коня!" Мадам, я же скажу: - Десять лет моей жизни за ваши груди!

- Нахал! - сказала она с деланным возмущением, такая же прекрасная при этом, как и в тот момент, когда улыбалась.

- Но я готов отдать ещё двадцать за все остальное! Куда вы идете?

- Одеться, мсье, - ответила она, направляясь к маленькому экипажу. Только после этого я смогу вас слушать. Знайте, что я девственница.

- Ну, что же, тридцать лет моей жизни, - сказал Тюльпан, направляясь за ней. Решительно с недавних пор он был обречен иметь дело с девственницами и то, что эта была светленькой и белокурой, волновало его также же сильно, как и то, что мадемуазель де ля Пажери была брюнеткой с матовым цветом лица. Оостановиышись, она обернулась.

- Я этого не требую, - сказала она, смело обнимая его за шею и прижимаясь губами к его губам; это было так хорошо, что обнявшись они рухнули в экипаж. На сидении лежало широкое белое платье, которое Тюльпан пытался убрать, но малышка сказала:

- Оставь его, так будет удобнее.

- Но мы его не испортим?

- О! Это всего лишь мой свадебный туалет.

- Но почему он здесь?

- Так он же был на мне!

И вот на этом платье они провели великолепные полчаса, занимаясь любовью. Что же касается её девственности, то мадемуазель немного похвастала - не так ли? Она ответила между двумя забытьями:

- Это было не с мужчиной, дорогой. С лошадью. И не нужно думать о чем-то ужасном. Это было с лошадью и порвалось во время галопа.

А такой утонченный опыт, такое знание тела, такое владение языком?

- А, ну это было с подружками.

Между двумя обменами любезностями, когда они свалились с сиденья, завернувшись в свадебный наряд, одна из лошадей просунула голову за занавеску, намереваясь без сомнения получить свою порцию овса.

- Не видел ли я вас где-нибудь раньше? - спросил Тюльпан.

- Да, конечно. И я вас также видела. Я заметила вас среди зевак, когда поднималась по ступенькам церкви в Баньоле.

- Вы - мадмуазель де Курк?

- Да. А вы, как вас зовут?

- Фанфан Тюльпан.

- Фанфан Тюльпан? - воскликнула она, пытаясь высвободиться из неразберихи своего туалета. - Ты сказал "Фанфан Тюльпан"?

- Да, конечно!

Тут она расхохоталась до упаду.

- Так это ты чуть было не опрокинул меня, когда я стремглав бежала со свадьбы? Ты и есть тот самый знаменитый Тюльпан? Это прекрасно. Но откуда ты взялся, хулиган? От герцога Орлеанского?

- Совершенно верно. И ещё немного - и я не вышел бы оттуда невредимым и, поверь мне, в этом была бы виновата не лошадь. Но объясни мне, почему ты стремглав мчалась со свадьбы? И откуда ты меня знаешь?

- Я мчалась со свадьбы, потому что в тот момент, когда кюре спросил меня, согласна ли я взять себе в супруги месье Унтеля, я сказала: - Подумав как следует, нет! Я была уже снаружи, когда в церкви все ещё стояли ошеломленные и окаменевшие. Но ты знаешь, - добавила она немного спустя, я очень боялась, что в конце концов они меня схватят. Вот почему я остановилась здесь. Видишь? Между этим местом и дорогой есть небольшая роща. Поэтому нас не видно.

- И куда же ты направляешься? И что, если тебя задержат? Где мы находимся?

- Недалеко от Лувесьена. Я направлялась в Нормандию, после того, как объехала Париж, но одна из моих лошадей захромала. И потом ещё ты, мой дорогой.

- Я захромал?

- Нет. Но мне хотелось узнать, кто ты такой, когда ты потерял сознание. Я видела фиолетовый синяк у тебя на затылке. В конце концов я сказала себе: - Он не умрет! И вот я решила остановиться, чтобы убедиться в этом. Слава Богу, ты не умер.

- Я думал, что я сплю, - признался Тюльпан. Затем, рассмеявшись, он добавил: - Это совершенно необычное происшествие, девушка знатного происхождения, которая устроила страшный скандал: сбежала со своей свадьбы!

- И ты думаешь, что я вышла бы замуж за генерала Рампоно! - гневно закричала она.

- Рампоно?

Это имя его поразило его. Он сказал, что много лет назад во Франции, а затем на Корсике, он служил под командованием полковника Рампоно, старого, трусливого, безобразного садиста, и что тот был ответственен за смерть его лучшего друга Гужона Балена.

- Но это он и есть, мой дорогой! И как ты думаешь, откуда я так хорошо тебя знаю? Из его рассказов. Я слышала как он говорил о тебе! У него всегда появлялась пена на губах. О, как мне постепенно стал симпатичен этот дезертир, этот бабник, этот бандит, этот нахал, этот Тюльпан, о котором он только и говорил, которого он только и мечтал схватить за шиворот и притащить на военный трибунал! Ах, я чертовски мечтала наставить ему рога, но как я довольна, что устроила это с тобой!

- Дорогая, - спросил Тюльпан после непродолжительного молчания, - как тебя зовут?

- Эвелина.

- Эвелина, я не понимаю. Не проще ли было бы ... я хочу сказать: после этого ужасного скандала, может быть тебе лучше было скрыться в монастыре. Ты можешь оказаться в Бастилии, если твоя семья потребует королевского приказа об аресте. Почему ты позволила... состояться помолвке с Рампоно?

Это оказалась печальная и достаточно банальная история, иллюстрирующая условия, в которых ещё находились молодые девушки; несмотря на то, что казалось бы нравы с течением времени изменились в лучшую сторону, они оствались в паутине послушания, угнетения, чужих интересов, невозможности выр ваться из под мощных запретов и родительского гнета. По крайней мере до последней минуты, как в данном случае.

- Мой отец разорился в игорных домах, которыми переполнен Версаль. Мой брак с человеком, который был бы достаточно богат, чтобы выручить его, и на который я согласилась бы без всяких возражений, представлялся ему наилучшим решением. Он давно уже имел Рампоно в виду; они были немного знакомы и моему отцу было известно об его процветании.

- Рампоно богат? Со временем он сделал карьеру?

- Я объясню тебе. Однажды вечером отец пригласил его к нам, но ничто не дало мне повода заподозрить, что ставкой в их игре являюсь я. Все прошло, как будто ничего и не было, и я не вспоминала о Рампоно, так как он не вызвал у меня особого интереса. На самом же деле меня показали ему как корову на ярмарке. Между ними был заключен молчаливый договор: если я понравлюсь этому человеку настолько, что он возьмет меня без приданого, то он обязуется также заплатить долги моего отца и взять на себя расходы по содержанию дома. Прекрасно, не правда ли?

- Я ищу слова для того, чтобы выразить мои чувства, но не могу найти достаточно оскорбительных. Как ты узнала об этой ужасной комбинации?

- От моего отца. В тот день, когда от Рампоно пришло письмо, в котором он предлагал этот брак, сначала я покатилась со смеху. Я сказала: - Он что - спятил, твой друг, или с ним что-то случилось? Ты хочешь, чтобы я вышла замуж за этого старого косоглазого карлика?

И тогда я увидела, что мой отец огорчен, а потом он пришел в ярость и кончилось тем, что он заплакал и сказал, - ему ничего больше не остается, как пустить себе пулю в лоб. И он сделал бы это. Он меня в этом убедил. Вот и все. Вот так я стала невестой генерала. Слава Богу, - добавила она, снова неожиданно рассмеявшись своим чудесным смехом, - слава Богу, что для того, чтобы скрасить наши мрачные вечера, существовал тот невидимый гость, которым оказался ты, и о котором я мечтала, закрыв глаза, как о чудесном принце, когда Рампоно описывал тебя как отпетого висельника. Приступы его ярости иной раз были так сильны, что у меня часто возникала надежда, что его хватит удар. Я даже надеялась, что его убьет черепица, сорвавшаяся с крыши в тот момент, когда мы будем входить в церковь, но так как ничего этого не произошло и гром не поразил его, когда он надевал мне кольцо, то я подумала: - Хорошо, милая Эвелина, надо надеяться только на себя! - Вот как я оказалась здесь, в этом чудесном уголке Франции вместе с моим милым шалопаем.

Они снова стиснули друг друга в объятиях с безумной страстью, которая вызвала такое ностальгическое ощущение непрочности этой неожиданной встречи, что она спросила его:

- Ты не сразу забудешь меня?

Он сказал, что никогда её не забудет. Сколько раз он говорил женщине, что никогда не забудет её? Но он всегда был при этом искренен, так что когда женщина спрашивала его, увидятся ли они снова, то он, как обычно, отвечал, что увидятся.

Затем они молча оделись и вновь запрягли лошадей. Тюльпан вышел на дорогу; наступил вечер, все больше сгущались сумерки и ему стало ясно, вероятность того, что в этот час появятся преследователи, даже если предположить, что они вы берут именно эту дорогу, становится все меньшей. У маленькой кареты был фонарь. Если ехать осторожно, можно было двигаться всю ночь. Эвелина все-таки опасалась быть схваченной. Зато завтра, если не случится несчастья, она будет в Алансоне, в надежном убежище.

Скорее из любопытства, а главным образом для того, чтобы рассеять внезапно охватившую их печаль, когда они, словно за похоронными дрогами, шли за каретой, которую лошади вытаскивали на дорогу, Тюльпан спросил, благодаря какому же мошенничеству Рампоно стал генералом и разбогател настолько, что смог купить себе молодую девушку из благородной семьи.

- Генерал... Я думаю, что это случилось благодаря протекции молодого герцога Шартрского.

"- Решительно, этот тип то одним, то другим способом оказывается на его пути," - подумал Тюльпан, но ничего не сказал.

- А что касается его денег, то несколько лет тому назад он женился на беспомощной старухе, стоившей миллионы, за которой ухаживал с потрясающей заботливостью, но в обществе ходили слухи о том, что он её отравил.

Она замолчала. разглядывая пыльную дорогу; небольшой замок вдали, окруженный каким-то строениями. Пели птицы.

- Ну, хорошо, прощай Тюльпан, - сказала она с глазами, полными слез. И добавила вполголоса, приподнявшись на сидении: - Это замок де Рош Нуар, он расположен в одном лье от Алансона и принадлежит моей матери. Она разошлась с моим отцом более десяти лет тому назад из-за его непристойного поведения, а также для того, чтобы не позволить ему растратить все её состояние. Заключение суда было в её пользу, что поз волило ей сохранить свое родовое имение, но она потеряла право на то, чтобы я жила с ней вместе. Ты видишь, я приехала, мой дорогой. Она сильная, энергичная и стойкая женщина. Я думаю, у неё достаточно связей и могущенственных покровителей, чтобы помочь мне избежать монастыря...или Бастилии. Её добродетель в сопоставлении с печальной репутацией моего отца помогает ей в общественном мнении. Но... но что ты делаешь?

Он легко скользнул к ней и взял вожжи из её рук.

- Но, мои милые! - крикнул он на лошадей, а затем, когда они помчались, повернулся к Эвелине:

- Я провожу тебя, - сказал он с полной нежности улыбкой. Разве я не говорил, что мы снова увидимся? Так зачем же ждать? У меня нет ни кола, ни двора, меня никто не ждет. В моем прошлом одни старые раны. Я не знаю, что ждет меня в будущем. Так не согласится ли моя сегодняшняя супруга дать мне все то, чего я не имею? До смерти уставший, многократно предаваемый, а теперь ещё и преследуемый, я часто мечтал о спокойных днях, о том, чтобы окончить свои дни рядом с кем-то - и этим кем-то стала ты.

И тут они услышали шум погони.

* * *

Их было около дюжины. Их отделял уже лишь поворот дороги, скакали они во весь опор, держа в руках факелы. И во главе их скакал человек, которого Эвелина немедленно узнала, испустив крик ужаса: это был Рампоно, который впервые в своей жизни превратился в кентавра, подстегиваемого унижением и яростью. Факел в его руке, за которым тянулся черный хвост дыма, зловещим багровым светом озарял его искаженные черты. Они находились всего лишь в полукилометре и рассчитывали догнать карету через пару минут, но не приняли во внимание, что имеют дело с Тюльпаном.

В ту же секунду, когда он обнаружил опасность, Тюльпан безжалостным ударом кнута подбодрил своих лошадей и погнал карету во всю мочь. Не переставая стегать лошадей, он заулюлюкал, испуская те дьявольские ужасающие крики, с помощью которых ирокезы возбуждали пыл своих скакунов. Примерно в течение четверти часа всадники не смогли добиться преимущества, но со временем стало очевидно, что если карета и не перевернется, то их лошади, которым приходилось тащить тяжелый экипаж, не выдержат долго такой скачки. И кроме того наступала ночь. При том слабеньком фонаре, который у них был, они рисковали налететь на дерево или оказаться в канаве, прежде чем им удастся заметить препятствие.

Пересиливая топот лошадей, скрип колес, ужасный треск кареты и свист ветра в ушах, он прокричал:

- Эвелина!

Она сидела рядом с ним на кучерском сидении, цепляясь изо всех сил, чтобы не слететь на землю от ужасных толчков, стиснув зубы и повторяя про себя: - Фанфан, дорогой мой. Боже, спаси нас! Я буду твоей женой, дорогой мой, я буду твоей женой.

- Да? (Ей тоже приходилось кричать).

- Раздевайся.

- Что ты сказал?

- Я сказал: перебирайся в карету и раздевайся.

Она ничего не понимала, но сделала все, как он сказал. Может быть он сам не знал, что говорит, но она ему доверяла.

Тут он, продолжая мчаться с бешеной скоростью и держа вожжи одной рукой, начал сам раздеваться свободной рукой. Сюртук, рубашка, штаны, башмаки - все полетело внутрь. Чудом ему удалось стянуть штаны. Срывая голос, он прокричал:

- Натягивай все это на себя. И давай мне свое платье! Скорее, я замерзаю.

Действительно, он был почти гол на ураганном ветру их галопа! Но через минуту он исчез. Он превратился в новобрачную. Это был замечательный пример эквилибристики и ловкости, невозможный для человека в здравом уме.

Итак, он проделал это. Во-первых, их преследователи, пылающие факелы которых освещали дорогу, приближались. Не слишком быстро, но приближались. Расстояние между ними составляло приблизительно двести метров. Во-вторых, Эвелина все ещё недоумевала, зачем она превратилась в мальчика в сюртуке, рубашке с жабо и штанах. Недоставало только маленькой шляпы. Куда она подевалась? Была потеряна в Баньоле? Забыта на берегу Сены? Сорвана ветром во время скачки? На этот вопрос было трудно ответить, да и не важно.

То, что последовало далее, Лафайет назвал бы блестящим отвлекающим маневром. Для его выполнения Тюльпан подождал подходящего места и когда ему показалось, что нашел его (краем глаза он все время следил за погоней), в тот момент, когда ряд поворотов дороги скрыл их на какое-то время от глаз преследователей, он сказал:

- Эвелина! У нас есть пять минут. Ты можешь ездить без седла?

- Да. Но зачем?

Не задерживаясь, Тюльпан выпряг одну из лошадей, которая, как ему показалось, была в лучшем состоянии и закричал:

- Садись на неё. Уезжай с этой дороги. Поворачивай направо. Там ты окажешься возле Сены и гони вдоль берега.

Он изо всей силы натянул поводья, так что лошади остановились. Освобожденная лошадь заржала от облегчения, а затем от досады, когда Эвелина одним прыжком вскочила на неё. Но это было хорошее животное, и она галопом помчалась к Сене через небольшой лесок, тогда как Эвелина, поняв наконец, что задумал Тюльпан, закричала:

- Нет! Нет! Нет!

- Я не вижу другого выхода, любовь моя. Мы встретимся в замке Рош Нуар, - прокричал он во все горло (так как она уже исчезла) и яростно схватился за кнут, чтобы погнать оставшихся трех лошадей.

И снова прямая дорога и деревья слева и справа, которые, казалось, машут вслед мчащейся карете. Еще десять минут этой фантастической скачки, которая не могла продолжаться вечно: с каждой секундой Тюльпан чувствовал, как слабеют его лошади. Теперь он стоял на сиденьи, широко расставив ноги, чтобы иметь больше опоры, и сильно откинувшись назад, чтобы не слететь. Его белое платье развевалось на ветру, как знамя, не позволяя никому усомниться в том, что это действительно Эвелина де Курк. Если бы даже Рампоно заподозрил, что в тот короткий миг, когда он потерял экипаж из виду, невеста исчезла в лесу, то теперь у этого негодяя не было никаких сомнений. Вот-вот он её догонит!

И действительно преследователи были настолько близко, что Тюльпан слышал их дыхание, такое же тяжелое, как и у их лошадей. Одно было совершенно ясно: отношение Рампоно к нему не могло улучшиться со временем, его ярость будет тем более безгранична, так как он вполне может полагать. что именно Тюльпан явился подстрекателем его невесты к побегу. Сделанный рогоносцем у самого алтаря, одураченный, выставленнный на посмешище, когда его сообщники увидят, что они преследовали мужчину - скорее всего любовника! Тюльпан достаточно хорошо знал своего бывшего полковника, чтобы не сомневаться в том, что тот его четвертует. Тут он снова схватил вожжи одной рукой, в другую руку взял трость.

Первый всадник, который поравнялся с ним (это был не Рампоно), получил крепкий удар и с криком свалился с лошади. Хороший удар: трость разлетелась пополам. Тюльпан не спеша вытащил из подштанников, которые он умудрился сохранить, двухствольный пистолет любезного Амура Лябрюни и выстрелил в лошадь без всадника, которая продолжала скакать рядом с ним. Затем мгновенно обернувшись, он выстрелил в грудь лошади, мчавшейся следом; та в свою очередь немедленно рухнула, также как и все остальные, и кони и люди, скакавшие слишком близко для того, чтобы во время затормозить, свалились на двух убитых лошадей, сопровождаемые страшным шумом, ржанием, криками и руганью.

Единственным, кому удалось в силу таинственной случайности избежать этой игры в кегли, оказался Рампоно.

Мы уже говорили: ярость превратила его в кентавра. Он поравнялся с правой дверцей кареты, и Тюльпан услышал, как тот кричит:

- Стой! Стой или я стреляю! Вскоре раздался выстрел - и произошла катастрофа. Головная лошадь упряжки, нога которой была перебита пулей, споткнулась и упала на колени, увлекая в своем падении остальных и карету, которая перевернулась. Минуту спустя Рампоно, наконец настигший стерву, проститутку и шлюху, оказался на спине у Тюльпана, ударившегося лицом о землю, и держал его, задохнувшись от бешеной ярости, до тех пор, пока Тюльпан не обернулся.

К этому времени стало почти темно, но даже если бы это было днем, вид у Рампоно был во всяком случае неописуемый.

- Нет... - с трудом прохрипел он. - Нет... это кошмар...Эвелина!

- Я не знаю никого с таким именем, мсье, - сказал Тюльпан, достаточно спокойный, но готовый к самому худшему.

- Но это её платье! А ты - Тюльпан, распутный Тюльпан!

Он явно был на грани сумасшествия и с неописуемой яростью ударил Тюльпана в лицо; потом, вскочив, выстрелил в упор, целясь в голову. Но Тюльпан во-время перевернулся и теперь уже он, никогда не расстававшийся со своим оружием, свалил генерала Рампоно.

Убил ли он его? Вряд ли, он стрелял не для того, чтобы убить, а для того, чтобы не быть убитым самому. И если он его убил, то должен ли был он сказать "Проклятье!" или просто "Браво!"? Вот вопрос, который он задавал сам себе, мчась через поле босиком и в одних подштанниках. Неподалеку позади него мелькали факелы. Был ли Рампоно мертв или жив, его люди казалось, не отказались от своих намерений схватить его молодую жену.

4

- Хорошо ли вы спали, мсье? Удобная ли у вас была постель? - спросил нежный и чистый женский голос. - Во всяком случае, вы очень долго спали. Знаете ли вы, что сейчас уже четыре часа пополудни?

Говоря это, она открыла тяжелые шелковые занавеси и Тюльпан, который с трудом приходил в себя, обнаружил, что он находится в такой роскошной комнате, какой ему никогда не приходилось видеть. Ковры. Бронза. Картины. Стены, отделанные шелком, и такие же драпировки. Но по красоте ничто не могло сравниться с дамой, которая, разговаривая, приближалась к нему. Ей было, наверное, около тридцати пяти лет и она находилась в расцвете своей красоты. Она была изящна, вся одета в белое, с янтарным цветом лица, красивыми зубами, сверкавшими, как жемчужины, и глазами...

- О, глаза, Боже мой! Мадам, я не знаю, что вам ответить, но совершенно ясно, что я должен сказать вам огромное спасибо. Но что я здесь делаю?

- Ну хорошо, сначала вы должны восстановить свои силы, - сказала она улыбаясь, и в этот момент вошел чопорный лакей с подносом в руках. - Мне кажется, вы в этом нуждаетесь, не так ли?

- По правде сказать, мадам, я не знаю, как давно я не ел, - сказал он, разглядывая теплые рогалики, сдобные булочки, сухие бисквиты и дымящийся шоколад, которые лакей, уходя, поставил ему на колени. - Могу я начать атаку?

- Начинайте, - смеясь, разрешила она.

- Вы не ответили мне, мадам, - сказал он, принимаясь за еду. - Глядя на вас, я должен заключить, что нахожусь в замке Спящей Красавицы, однако, это не так: вы слишком хорошо проснулись.

- Может быть жаль, что так получилось, - сказала она, грациозным движением присаживаясь к нему на постель. - Мне нравится быть разбуженной таким прекрасным принцем, как вы! Вы смеётесь?

- Вот уже второй раз как меня так называют, - сказал он и подумал о мадемуазель Курк и о том, удалось ли ей добраться до своей матери. - Но впервые это происходит в замке такой красавицы. Как давно я нахожусь здесь... и, как говорится в романах, где я нахожусь?

- Вы находитесь у меня в Лувесьене и находитесь здесь с восхода солнца. С того момента, когда один из моих садовников нашел вас спящим в парке под деревом. Вы были без сознания. Я вернулась из Парижа с мсье Бриссаком, и вы не открыли глаз до тех пор, пока вас не перенесли сюда.

- Следовательно, я нахожусь у мсье Бриссака?

- Нет. Вы у меня. А мсье Бриссак, он... он мой друг, - сказала она с легким смущением и снова улыбнулась. Она рассматривала его, как ему показалось, со странной смесью интереса, симпатии и легкого кокетства. Он отвел взгляд в сторону, так как почувствовал, что начинает неприлично возбуждаться, торопливо проглотил шоколад и сказал:

- У меня был тяжелый день, честное слово.

У него не было намерения вдаваться в подробности, но она спросила:

- Вас преследовали, не так ли?

- Откуда вам это известно?

- Ночной сторож рассказал, что какие-то люди устроили у стен парка переполох. Может быть, они просто кого-то искали?

- Если бы они меня нашли, то я не дал бы и гроша за свою жизнь, но прошу вас поверить, мадам, что я не сделал ничего, кроме того, что оказал другому человеку услугу, за которую он остался мне признателен. Верите ли вы мне?

- Как же можно не поверить таким симпатичным губам и таким чудесным глазам, - воскликнула она со смехом, чуть приглушенным и взволнованным, глядя на Тюльпана. - В моей памяти вы навсегда останетесь совершенно обнаженным, потерявшим сознание ангелом, упавшим в мой парк прямо с неба.

- Обнаженным? Но на мне были кальсоны, мадам!

- Вы сделали из них себе подушку, так что теперь у этого ангела от меня нет секретов, - сказала она, продолжая смеяться, но слегка вздрогнув при этом, что заставило вздрогнуть и её великолепныю сильно открытую грудь: так получилось, что он осмелился взять её за руку и она её не отняла.

Истины ради мы должны сказать, что в этот момент Эвелина де Курк крупной рысью ускакала, по крайней мере на время, из сознания Тюльпана. Поднос с завтраком дрожал у него на коленях. Неизвестно до чего дошло бы дело, если бы взяв руку своей соблазнительной хозяйки, он не заметил своих черных ногтей и грязные руки. Весьма вероятно, что могло бы произойти нечто непоправимое, ведь читатель знает все. Но эти черные ногти и грязные руки...

Взглянув на Тюльпана, дама всё поняла.

- Вы можете здесь же рядом принять ванну, - сказала она с невинным видом, указывая ему на дверь, на которой были нарисованы розовые амурчики. И тоже порозовела.

Просто не подумав, а вовсе не из-за отсутствия стыда, и торопясь привести себя в порядок, Тюльпан выскользнул из постели и владелица Лувенсьенна испустила такой вздох (если не крик восторга), увидев его и его достоинства, и размеры этих достоинств, так что слава Богу, что в этот фатальный момент в дверь легонько постучал лакей, который вернулся, чтобы забрать поднос. Это заставило Тюльпана поспешно скрыться в ванной комнате. Когда он вышел оттуда, полностью приведя себя в порядок, вокруг талии у него было обмотано большое полотенце, так как холодная вода ничего не смогла поделать с его чувствами - но в комнате никого не было.

Прошло полчаса. Он снова прилег, ожидая. Чтобы убить время, он время от времени бросал взгляд в окно, с восхищением разглядывая большой сад в английском стиле, плавно спускавшийся к Сене, и искусственное озеро с беседкой для любовных забав в центре. Каменные гроты и изящные аллеи создавали пейзаж в стиле утонченного классицизма. Откуда-то, нарушая сельскую тишину, доносился легкий скрип, монотонный и однообразный. Строения, окружавшие центральное здание, в котором он находился, ясно указывали, что он попал в усадьбу, которую смутно видел накануне. Но к кому? Она даже не назвала ему своего имени.

- Теперь я чист, как новенькое су, - радостно воскликнул он, когда наконец появилась его хозяйка. Восхищение садом и беседкой для любовных забав не могло помешать ему думать главным образом о ней, о её груди, прозрачной коже - и он смутно представлял, что она также придет принять ванну. Но увидел сразу, что её поведение резко изменилось. Теперь мантилья скрывала её прелести, она выглядела озабоченной, и в руках у неё была мужская одежда.

Она протянула ему одежду, спросив при этом только, выспался ли он.

- Почти, - ответил он (спрашивая сам себя о том, что произошло), - вот только этот постоянный шум...

- Это машина Марли, которая снабжает водой парк Версаля через акведук, который вы видите. Скрипят её цепи.

- Я вижу, вы предпочитаете меня одетым, - сказал он с улыбкой, разворачивая костюм.

- Это одежда моего племянника Адольфа, который часто приезжает сюда и всегда оставляет её здесь. Думаю, она вам вполне подойдет. В этом костюме вам будет удобнее, чем в том, в котором вы прибыли сюда, - с огорчённой улыбкой сказала она, намекая на его отъезд.

- Вы прогоняете вашего прекрасного принца, мадам?

К ней вернулась её завораживающая улыбка. - Я предпочла бы не...

Однако ещё быстрее к ней вернулась её озабоченность и она добавила вполголоса:

- Но существует тысяча причин...и одна из них та, о которой я не осмеливаюсь вам сказать.

- Так скажите мне о других, - сказал он, с сожалением начиная одеваться.

- Курьер от мсье де Бриссака сообщил мне о том, что герцог проведет здесь сегодняшнюю ночь. Он мой...

- Да, да, мадам. Я понимаю.

- Его ревность ужасна. И ревность такого гиганта как он... Он сразу увидит, что вы мне понравились. Я никогда не могу ничего скрыть. И наконец...

- Наконец?

- Моя охрана сообщила мне о том, что какие-то личности разбойничьего вида скрываются поблизости. Они поджидают вас. Один из этих людей, когда его допросили, сказал, что вы убили вчера их генерала после того, как похитили его жену. Мсье, я разрываюсь между желанием оставить вас здесь, где вы будете в безопасности столько, сколько вам захочется, и невозможностью сделать это из-за косых взглядов мсье де Бриссака. Для того, чтобы вы могли уехать без риска, вы поедете в одной из моих карет, сопровождаемые моим кучером. Вы будете скрыты за занавесками кареты и можно будет решить, что это я. И вот ваш пистолет, - добавила она, - его нашли рядом с вами.

Она на мгновение замолчала, при этом в её взгляде больше не было ни кокетства, ни попыток очаровать его, но в нем сверкала чувственная страсть.

Он притянул её к себе, их губы оказались очень близко, но она оттолкнула его и сказала:

- Нет...Это невозможно... О, почему с первого мгновения вы так взволновали меня и почему я должна отказаться от того, что с такой страстью хочет все мое существо? Я ощутила это сразу... Скажи мне, как тебя зовут, мой маленький принц.

- Сначала ты скажи мне свое имя, самая потрясающая женщина, которую я когда-либо знал и которую я теряю в ту минуту, когда считал, что она моя. Сначала дай мне твои губы, - добавил он.

Но в этот раз было не нежное прикосновение, а огненный поцелуй, такой, словно ад сошелся с адом под восхищеннные аплодисменты присутствовавших там дьяволов. В этой комнате, отделанной шелком, воцарилось безумие абсолютного ада, когда они рухнули на постель, мгновенно разделись и сплелись друг с другом, как змеи во время схватки, сраженные вместе, но порознь неописуемым наслаждением, у которого было название, но существа которого они не знали, - стремительное излияние самой первоосновы нежности.

- У меня есть сын, - сказала она в перерыве между двумя пароксизмами страсти. - Его отобрали у меня двадцать лет назад. Я никогда больше с ним не встречусь. Это тоже одна из причин, по которой ты должен уехать. Я не могу безумствовать с человеком, который может быть моим сыном, и думать о том, что эти сыном можешь быть ты. Боже! какое наслаждение доставляет мне этот незнакомец! - простонала она.

- Тюльпан, - сказал он, - солдат удачи. Компаньон Лафайета в Америке. Пират Джона Поля Джонса.

- Ты останешься навсегда в моем сердце. Я - графиня Дюбарри, мой нежный пират.

Они снова бросились в объятия друг к другу и снова испытали это мгновенное наслаждение, при этом он прошептал ей на ухо.

- Я понимаю причину моего наслаждения. Я целую мое вечное божество, мою детскую любовь, как я уже делал это восемь лет тому назад... Ты помнишь то воскресенье, много лет назад, на улице Нёф-де-Пти-Шамп у модельера Лабилля? Трое голодранцев, среди которых был мой кровный враг Пастенак, которого позднее я убил в Лондоне, терроризировали прелестное создание, одетое во все белое, и в этот момент вошел маль чишка от горшка два вершка, вооруженный незаряженным пистолетом, и спас тебя - это был я.

- Титус, - сказала она. - Ты сказал, что тебя зовут Титус.

- Мне казалось, что это выглядит более элегантно. Ты этого не забыла?

- Я помню все так, словно это было вчера, мой маленький прекрасный принц. И я сказала тебе: "Если однажды вы окажетесь в опасности и вам понадобится помощь, то вспомните, что сегодня вы спасли графиню Дюбарри."

- И вот, я оказался в опасности, ты спасаешь меня и я уношу с собой все сокровища Голконды, которые сохранила моя память.

Таким образом случилось нечто непоправимое. В этот день в своем замке в Лувесьене графиня Дюбарри, которая ещё в то время, когда она была Жанной Бекю, родила сына от старого герцога Орлеанского, хотя тогда он ещё не был стар, так вот в этот день графиня Дюбарри (которая была наполовину прощена после тяжелого наказания, которому она была подвергалась в течение двух с половиной лет после смерти Людовика XV, фавориткой которого она была) совершила самый смертельный из своих многочисленных грехов.

И грехом этим был Тюльпан. Но Бог не дает нам бросить камень в этих грешников, так как не только в тот день, когда они встретились у модельера Лабилля на улице Пти-Шамп, но и много лет после этого они ничего не знали, - Жанна не знала, что Тюльпан её сын, а Тюльпан не знал, что Жанна его мать.

Прощание было мучительным. Они не понимали, почему в момент расставания у них возникло ощущение, что они состав ляют единое целое, которое приходится разрывать на куски, причем каждый возвращается к своей судьбе.

Мы-то знаем почему, мы понимаем.

* * *

В семь часов Тюльпан покинул замок в коляске с очень плотными занавесками, украшенной гербами графини. В Париже он переночевал на довольно приличном постоялом дворе, так как мадам Дюбарри вместе с последними рыданиями передала ему солидную сумму денег. Он всю ночь мечтал о ней и находился в состоянии какого-то непонятного волнения, словно какая-то потусторонняя сила пыталась предупредить его о чем-то, но о чем? В эту же самую ночь графиня отказала герцогу де Бриссаку. В течение нескольких недель она находилась в необычайном состоянии, представлявшем смесь страха и любовного отчаяния, но не обычной любви, а любви, отличавшейся от всего, что она знала прежде, которая её пугала, но восхитительным страхом; и в тот момент, когда она намеревалась сделать все возможное, чтобы найти Тюльпана, какой-то таинственный инстинкт предупреждал её о том, что ничего делать не нужно. Все, что она знала о нем из признания, вырванного в последнюю минуту, было то, что он намерен направиться в Нормандию.

В действительности же ему не удалось сделать это так быстро, как планировал.

Получилось так, что странное волнение, в котором он находился впервые в своей жизни, постепенно развеялось и Эвелина де Курк вновь заняла в его сознании место, которое он ей отвел; воспоминания о её непосредственности, её золо тистых кудрях, её пылкости, о её бесстрашии постепенно вытеснили тот день, который он провел с графиней Дюбарри - волнующие часы огня, который все ещё продолжал пожирать его.

Он приобрел нервную и поджарую гнедую лошадь с прекрасной светло-желтой упряжью, а также более подходящий для путешествия костюм, так как одежда племянника графини из розового шелка была повсюду отделана кружевами, и неделю спустя отправился в путь. Может быть, неосторожно было проводить в Париже несколько дней. Если он мог легко представить себе ту ужасную головомойку, которую получили его дорогие Лябрюни и Риччоли после их плачевного поражения, то мог также представить, что под угрозой по меньшей мере увольнения они призовут на помощь весь свой ум (и главным образом толпу осведомителей) для того, чтобы добраться до него. Хозяину постоялого двора он представился как Ральф Донадье, это имя ему придумала Ненси Бруф, устраивавшая такие прекрасные ванны, и он носил его вот уже почти два года тому назад в Филадельфии. Такая предосторожность представлялась ему почти достаточной и, кроме того, он никогда не выходил из своей комнаты. Более того, он ведь был виновен в смерти генерала, но кто бы смог его опознать? В ту замечательную ночь его мог опознать один только Рампоно и, Боже, да не упокой его душу, он также был мертв.

После двух дней путешествия он достиг Аланссона, ночуя вместе со лошадью в лугах и покупая у крестьян то, что давало возможность подкрепиться им обоим. Въехав в город около пяти часов вечера, он увидел небольшой замок в стиле Людовика XIII несколько мрачного вида, расположенный на холме и окруженный чередующимися лесами и обработанными полями. Это был Рош Нуар.

- "Ну хорошо, - подумал он с восторгом, который был не лишен меланхолии. - Вот твое будущее убежище, Тюльпан. Ты будешь жить счастливой сельской жизнью, возделывать свои земли и пить кальвадос с фермерами, по вечерам тебя будет встречать прекрасная Эвелина, которой ты станешь рассказывать о своих войнах и которая, как я надеюсь, в день своей свадьбы не скажет тебе "нет" у алтаря."

Однако, когда он спешился, его никто не встретил. В усадьбе царила полная тишина. Тюльпан привязал лошадь к столбу и весело закричал:

- Эвелина! Эй! Эвелина!, - но не обнаружив никаких признаков жизни, поднялся на крыльцо и вошел в небольшой пустой холл, где в креслах с высокими спинками, также в стиле Людовика XIII, сидели двое мужчин, которые целились в него - один из пистолета, а другой из охотничьего ружья. Один, которого он узнал, так как видел как этот невысокий щуплый человек подавал руку своей дочери в церкви в Баньоле, был барон де Курк, а другой был мсье де Рампоно.

* * *

- Руки вверх, мсье! - сказал последний и вытащил из-за пояса у Тюльпана двухствольный пистолет, из которого он был убит, но, как оказалось, не совсем. Жаль, попал слишком высоко в левое плечо, если судить по руке на перевязи и большой повязке на ключице.

- Ты удивлен, но разве ты не солдат, Тюльпан? - сказал он своим резким хриплым голосом, который Тюльпан не сразу узнал. - Ты удивлен таким приемом. Это не то, что ты ожидал, так я подозреваю. Но барон и я не сомневались в том, что Эвелина, совершив преступление, поспешит к своей матери, и мы были здесь сорок восемь часов спустя для того, чтобы обезвредить её на как возможно больший срок и для того, чтобы воздать вам за ваше преступление.

- Но какой же ты кретин и негодяй, - вмешался кто-то в разговор, прервав его, и это была ни кто иная, как Эвелина, - одень трое очков, если ты не можешь разобраться, я уже устала тебе твердить в течение пяти дней о том, что никто меня не похищал! (И обращаясь к Тюльпану:) - Я же подобрала вас раненого на дороге, не так ли, мсье?

- Совершенно верно, мадам (Эти слова сопровождались низким поклоном, причем шляпа коснулась плиточного пола).

- Тогда что он здесь делает? - взревел Рампоно не слишком вежливо, несколько поколебленный в своей уверенности.

- Мсье, я приехал узнать новости. В то время, когда мы путешествовали, мадам и я, нас начала преследовать шайка бандитов... Мне хотелось узнать, удалось ли мадам избавиться от своих преследователей. Надо было видеть рожи этих людей, генерал! О-ля-ля!

- Черт подери, это был я! - выкрикнул генерал, мгновенно побагровев.

- Это вы сейчас так говорите. Но тогда вы же не представились и ваши люди также этого не сделали во время того пиратского налета, простите мне такое сравнение.

- А почему на вас было её платье? (Он даже вспотел от ревности). Её свадебное платье!

- Потому что я отдал ей свой костюм. Для того, чтобы она была не так заметна ночью. Все очень просто.

- Я не нахожу, что все очень просто, - прогремел Рампоно, - быть убитым вами!

- Мне очень жаль! Но вы же выстрелили первым!

- Я имел право стрелять в похитителя моей нареченной!

- Послушайте, мой старичок, - вмешалась Эвелина, похлопав его по здоровому плечу. - Хватит об этом говорить, вы меня поняли? Меня никто не похищал. И вы в меньшей степени, чем кто-то другой, если мне будет позволена такая игра слов. Я сама лично приняла это решение. Идея выйти за вас замуж привела к тому, что я заболела свинкой, вы меня слушаете? Свинкой? Даже хуже: желтухой. Я не хотела выйти за вас замуж и после этого всю жизнь выглядеть как китаянка. И я сказала об этом моему отцу, добавила она, поворачиваясь к барону. Я попросила его отпустить меня в монастырь, в Бастилию, в Форт-Эвек, в Сен-Лазар! Если позволите, то я поеду туда совсем одна. В этих местах я по крайней мере не встречу господина Рампоно. (Затем, она пустила убийственную стрелу в сторону своего отца): Поищите какой-нибудь иной способ заплатить ваши долги и продолжать играть в ландскнехт, но не за счет моей задницы!

И сказав это, она повернулась, взмахнув шлейфом своего платья по полу и подняв облачко пыли, и исчезла, как персонаж комедии Мариво, в той же двери, через которую появилась. Не бросив даже искоса взгляд на Тюльпана, взгляд, который указывал бы на то, что их комедия удалась.

Но находчивая Эвелина, вскоре вернувшись, воскликнула:

- Увы, когда я прибыла сюда, то моей матери, которая могла бы меня защитить от заточения в монастыре, Бастилии или Сен-Лазаре, от настойчивого желания мсье Рампоно жениться на мне, и от презренной слабости того, кого я никогда не называла своим отцом, а только господином бароном, это все, чего он заслуживал, так вот, моей матери здесь не было. Бедная мама, вот уже пятнадцать дней как она уехала в О де Форж, навязчивая мысль о моем замужестве с мсье Рампоно вызвала у неё колики. Я знаю это от её камеристки.

Совершенно очевидно, что это сообщение означало: Тюльпан должен сесть на свою великолепную гнедую лошадь и отправиться в О де Форж для того, чтобы предупредить мадам Курк так энергично, как только ему это удастся, о необходимости созвать всех друзей и родственников и вырвать свою дочь из этой неприятной ситуации.

- Господа, - сказал он после молчания, последовавшего за новой выдумкой Эвелины, - мой банальный визит вежливости привел к тому, что мне пришлось стать свидетелем событий, которые должны оставаться чисто семейными. Будьте уверены, что я уже обо всем забыл. Позвольте мне продолжить свой путь. Возле Гонфлера меня ждет моя невеста мисс Ненси Бруф, - добавил он, чтобы уложить ещё один камень в основание своей лжи. - Это англичанка, которая там живет. Я люблю только англичанок.

Затем, низко поклонившись и извинившись за рану, которую он нанес генералу Рампоно в ходе событий, которые, как он сказал, очень сильно все перепутали, он медленно начал удаляться, пятясь задом и с сочувствием глядя на генерала и барона, совершенно разбитых намерениями Эвелины, твердыми намерениями, так как, следует сказать, они были выношены в течение пяти дней, но может быть, если бы не сегодняшняя язвительность, то его уход не закончился бы так трагически.

- Минутку, - сказал не повышая на этот раз голоса Рампоно, направляя на него его собственное оружие. - Минутку. Все, что Эвелина и вы рассказали здесь, является это или не является ложью, - в данный момент не имеет значения. Я смогу это выяснить немного позже. Да, рано или поздно я выясню правду. Сейчас у меня много дел и это не личные дела.

Он испустил что-то похожее на лай, что должно было означать приказ, и в холле вскоре появилась дюжина жандармов, которые, повидимому, находились где-то неподалеку.

- Вы арестованы, рядовой Тюльпан, - продолжал генерал. - И вы также хорошо знаете причину, также как и я: как дезертир, покинувший мой полк на Корсике и за попытку убить офицера Его Величества короля Людовика XVI. Дать пощечину, ударить и, что самое ужасное, стрелять в него означает дать пощечину, ударить и стрелять в самого короля. В данный момент я опускаю обвинение в похищении. Остального и так вполне достаточно. Вы будете преданы суду военного трибунала. Жандарм, оденьте наручники на этого человека!

Он повернулся к Эвелине, которая вновь вернулась, надеясь, что дело полностью уладилось, и взглядом, полным ужаса, проводила Тюльпана, когда его выводили из холла, а Рампоно улыбаясь, процедил сквозь зубы:

- Нет, нет, моя дорогая, он направляется не в О де Форж для того, чтобы предупредить вашу мать и вернуть её домой.

Она, совершенно обессиленная, смогла лишь спросить:

- Но что он сделал? И вчем его обвиняют?

- В преступлении против короля, моя дорогая женушка.

* * *

Прошло почти двадцать лет с того момента, когда они встречались последний раз, мадам Дюбарри и Большой Луи, старый герцог Орлеанский. Три недели спустя она посетила его резиденцию в Баньоле на следующий день после его возвращения из путешествия. Он угостил чаем в своем небольшом салоне, отделанном голубым бархатом, эту женщину, которую так любил когда-то, нашел, что она очень взволнована, но пока не знал причины этого волнения.

- Вы прекрасно выглядите, мадам, - сказал он с видом светского льва. Как жаль, что... обстоятельства нас разъединили.

- Да, действительно, очень жаль, монсеньор, - ответила она с вымученной улыбкой.

Воцарилось молчание, прерываемое только звяканием ложечки в чашке, затем он с явной симпатией заметил:

- Вам пришлось много страдать после смерти моего кузена Луи. Вы были помещены в какой-то монастырь, не так ли?

- Да.

- Королева Мария-Антуанета предъявила к вам слишком большие претензии, - продолжал он. - Но теперь вам вернули все ваше состояние?

- Почти, монсеньор, и я стараюсь вести такой образ жизни, чтобы люди забыли о фаворитке, которой я была.

- Ну, хорошо! Все это уже в прошлом. - И затем без всякого перехода с коротким смешком, в котором казалось бы не было никакой недоброжелательности, он сказал: - Прошла целая эпоха с тех пор, как вы мне изменили, моя дорогая Жанна! Я хочу напомнить вам о тех временах, когда вам было пятнадцать лет, когда вы играли Эсфирь в монастыре Святой Авроры.

- Это было ужасное недоразумение, монсеньор. Когда вы меня застали в нашей...я хочу сказать в аппартаментах, в которых вы меня принимали, с этим молодым монахом, который меня...

- О-ля-ля! конечно! которому вы...

- Я была пьяна. Я думала, что это вы. Вы не должны меня упрекать.

- Давайте не будем говорить об этом. Все было так давно. Я постарел. Эти воспоминания уже не причиняют мне боли. (Снова молчание, и снова короткий смешок): Жизнь - это странная вещь, Жанна. Не будь этого приключения в ту ночь, возможно в какой-то момент вы бы стали моей женой, герцогиней Орлеанской! Да-а. Но тогда вы бы не были графиней Дюбарри, почти королевой Франции в течение семи или восьми лет.

- Да. Почти, - вздохнула она.

- Жанна?

- Да, монсеньор?

- Я не думаю, что вы совершили целое путешествие из Лувенсьена только для того, чтобы поболтать о прошедших днях. Нет...это был не внезапнный порыв, вы приехали для того, чтобы видеть меня...

- Это доставляет мне удовольствие, Луи. Огромное удовольствие.

Она замолчала, комкая в руках свой платочек и проглотила немного чая. Взглянув на герцога, она поняла, - он ждет, что теперь она скажет о цели своего неожиданного визита. Но у неё перехватило горло от страха получить сухой отказ и она, лихорадочно открыв свою сумочку, вытащила письмо, написанное на грубой бумаге и протянула его герцогу, вся дрожа. Он сменил очки, отставил письмо на удобное для чтения расстояние и вполголоса прочел:

"Мадам, я оказался в очень трудной ситуации и только воспоминания о вашей доброте поддерживают меня, сам не знаю почему, в этом запутанном и нереальном состоянии. Арестованный три недели тому назад, я нахожусь в полковой тюрьме той части, в которой я служил во время войны на Корсике. Я без всяких жалоб терплю отвратительную пищу и унизительную тесноту, но выше моих сил вынести те унижения и оскорбления, которым я подвергаюсь. Когда моя часть перемещается на новое место, то я марширую во главе колонны с закатанными рукавами и ружьем на плече. Что за ужасное унижение..."

- Но это предусмотрено уставом, - сказал герцог, прервав на мгновение чтение для того, чтобы взглянуть на графиню поверх очков. - К сожалению это предусмотрено уставом. - Затем он продолжил:

"... что за ужасное унижение для человека, которого скоро будут судить и который будет повешен. И почему? Я должен сказать вам, мадам, и я клянусь вам головой моей матери, что я не знаю. Я должен поклясться вам в этом для того, чтобы вы не думали плохо обо мне. Да, почему? Потому что во время войны на Корсике я - не дезертировал - но бежал; и не Франция была тому причиной, а жестокий, подлый и низкий че ловек, который нами командовал, тогда ещё полковник Рампоно, а сегодня генерал, который несет ответственность за произошедшие в то время из-за его бездарности и трусости кровавую бойню и смерть моего лучшего друга."

- Военный трибунал не примет во внимание такие оправдания, - сказал герцог. - Он должен быть повешен до тех пор, пока не наступит смерть. Так предусмотрено уставом.

Он посмотрел на неё. Не стыдясь, молча и не пряча глаз, мадам Дюбарри плакала. Далее он читал про себя, по доброте душевной и для того, чтобы она не страдала, слушая такие жестокие слова. Дочитав, он встал и сделал несколько тяжелых и усталых шагов по маленькому тихому салону.

- Черт возьми, какая неудача! Оказаться нос к носу с этим генералом и выстрелить слишком высоко...Да, да, я прочитал, все правильно; это произошло при особых обстоятельствах и в целях самозащиты, как ему кажется. Не говорите ничего. Я верю вам. Я верю ему. Репутация этого Рампоно дошла и до моих ушей. Сказать, что его ненавидят - это эвфемизм. Но он генерал, а другой - простой солдат, и вешают именно солдат, не обращая внимания на пустяки.

Он разгрыз засахаренный миндаль и предложил миндалину мадам Дюбарри, но та печально отказалась.

- Это очень трогательно, то, что вы у меня просите, Жанна. Наивно, но трогательно. Просить благодаря вашему вмешательству разрешения быть не повешенным как вор, а расстрелянным как солдат. Великолепно, черт возьми!

- Но я не хочу! - закричала Жанна, схватив руку герцога, - я не хочу, чтобы он был расстрелян, повешен, обезглав лен или что там у вас полагается, черт возьми!

- Хорошо, что я наконец-то понял, - согласился герцог, рассматривая вторую миндалину, которую затем он с сожалением положил назад в шкатулку.

- Кто он такой? Я слушаю: кем он вам приходится?

- Боже мой! - простонала графиня, снова начиная плакать, но теперь слезы были немного деланными для того, чтобы обмануть, но не дать герцогу повода для подозрений, впрочем их у него и не было; у него была только уверенность, которую давал ему большой жизненный опыт и тот факт, что он исподтишка следил за долгой карьерой Жанны, так что он теперь понял. почему она так заинтересована судьбой этого юноши.

- Боже мой, дорогой Луи, я знала его, когда он был всего лишь от горшка два вершка. Однажды, когда он был ещё совсем ребенком, он спас меня от трех бандитов, пытавшихся меня ограбить. Какой чудесный он тогда был!

- И он остался таким?

- О да!

- Очень хорошо.

- Но нет! Поймите меня, - воскликнула она с резким жестом, продиктованным страхом, что у него могут возникнуть оскорбительные подозрения.

- Просто случайно жизненные обстоятельства сложились так, что он оказался на моем пути...

- И в конце концов в твоей постели, - весело сказал герцог.

- Но я гожусь ему в матери! ...

- Ну и что из этого? - совсем развеселился герцог.

- Само собой разумеется, Луи, - страстно продолжала она, - что я не могу не интересоваться его жизнью! Естественно, что сама мысль о такой несправедливой смерти заставила меня испытать ужасные муки. Вот почему у меня хватило смелости после стольких лет, прошедших со дня нашей разлуки, приехать сюда с риском, что у меня снова вспыхнет, да, Луи, влечение к вам, которое никогда по-настоящему не угасало.

Эти слова, произнесенные с такой стыдливостью и болью, напомнили ему о том, что уже давно прошло, взволновали его и он вспомнил как двадцать два года назад он ласкал Жанну с такой силой любовной страсти, что деревянные амурчики, украшавшие их кровать, падали на пол.

- Я рад бы сделать вам приятное, Жанна, - сказал он, в свою очередь взяв её за руку. - Но обладаю ли я для этого достаточной властью? Как вырвать этого мальчика из лап военного трибунала, который будет к нему безжалостен? (Теперь он разговарил скорее сам с собой, не обращаясь к Жанне.) Этот твой протеже натворил много забавных вещей, находясь на службе!

- Но, Луи, ведь он воевал в Америке у Лафайета и тот наградил его за храбрость, проявленную на борту корабля коммодора Джона Поля Джонса!

- О! Вот это уже лучше. У его защитника будут аргументы. Но будет ли этого достаточно? Я очень опасаюсь, что эти старые крысы, которые будут его судить...кстати, как его зовут?

- Фанфан Тюльпан.

- Я очень опасаюсь, - повторил герцог, - что старые крысы, которые будут судить Фанфана Тюльпана и которые никогда не отрывали задов от своих штабных кресел, с самого начала будут предубеждены против него, рассматривая его как...как бы это сказать...как авантюриста; тогда как Рампоно для них свой человек и, вы знаете, эти старые канцелярские хрычи крепко держатся друг за друга.

- Но что же тогда делать? Все потеряно? - рыдала она, ломая руки.

- Не отчаивайтесь так быстро. Я поговорю с министром иностранных дел. Прямо сегодня вечером, так как он будет в Версале на балу, на котором я также должен присутствовать. Может быть, он сможет что-то сделать против мощной армейской машины? Он мне скажет. Во всем этом деле для Фанфана Тюльпана есть один очень хороший момент: он боролся на стороне американских инсургентов, а к этому в данный момент очень хорошо относятся в высших официальных кругах. Но мои возможности ограничены тем, что я могу только поговорить с министром, что касается остального, то я не осмеливаюсь вам что-либо обещать.

- Его и моя судьба в ваших руках, монсеньор, - пробормотала графиня. Я заранее благодарна вам за все.

Когда она поклонилась ему на прощание, галантно проводив её до двери салона, он спросил:

- Кстати, сколько лет этому соблазнительному солдату, из-за которого вы подняли такую тревогу?

- Я думаю, двадцать один или двадцать два.

- Посмотрите-ка! Столько могло бы быть нашему ребенку... если он вообще есть на свете, - добавил он. Потом вернулся обратно и в задумчивости разгрыз ещё одну миндалину, думая о прошлом. Что же касается этого Тюльпана... у него нет никакой надежды. Стрелять в генерала! ...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Американский герцог

1

Во время войны за независимость Америки, которую повстанцы называли войной против "омаров" - из-за красных мундиров англичан - она рассматривалась как череда переменных успехов и поражений, в которой никто не мог, по выражению историка Пермангара, "ликвидировать этот бардак" бардак, усложняющийся ещё тем обстоятельством, что шла гражданская война, то-есть большое число американцев, среди которых были фермеры, священнники, адвокаты и ремесленники, оставались сторонниками английской короны; одно только упоминание имени Вашингтона вызывало у них желудочные колики, имя Лафайета заставляло их кричать о французском вмешательстве, и можно было ожидать, что они перережут друг друга.

Это было не совсем точно. Существенным было то, что рассеянные по огромным пространствам, недисциплинированные, потому что хлебнули демократии, всегда плохо вооруженные, плохо обеспеченные и одетые в лохмотья отряды одерживали верх над армиями короля Георга, которые никогда не испытывали ни в чем недостатка - и не только в виски, - и никогда, за немногими исключениями, не имели более бездарных военачальнников. Они усиленно колотили друг друга, с той и с другой стороны хватало героизма, а не только поспешных отступлений, именуемых стратегическими отходами, и бросков вперед, артилерийских перестрелок и безудержнного драпа, - было хорошим тоном называть "переходом на новые позиции". Еще долго заключались пари о том, кто одержит верх. Но в конце 1781 года, немногим более двух лет спустя после тех событий, о которых мы только что рассказывали, размеры британских владений на восставшем континенте начали заметно уменьшаться.

В конце мая английский генерал Корнуэльс, который перед этим захватил Каролину, был в конце концов вынужден, несмотря на превосходство своих сил, вести оборонительные бои, так как тактика партизанской войны, применяемая Лафайетом и его вирджинцами, не давала ему возможности разделаться с ними, и дело кончилось тем, что он укрылся в районе реки Джеймс-ривер в Йорктауне, защищаемом флотом, размещенным в Чезапикском заливе, для того, чтобы немного перевести дух.

К несчастью для английской короны, Франция наконец-то бросила все свои силы на чашу весов и шестого сентября двадцать семь британских кораблей, размещеннных в Чезапике, под командованием Харда, Дрейка и Грейвса должны были выйти навстречу двадцати четырем линейным кораблям, десяти фрегатам и четырем корветам под командованием адмирала де Грасса, которые вышли 21 марта из Бреста, сопровождая сто сорок пять транспортных судов, груженых войсками и снаряжением.

Начавшись в три часа пополудни, битва продолжалась до захода солнца и окончилась победой де Грасса. И на следующий день после того как французский флот сменил английский в водах Чезапикского залива, у Корнуэльса остались за спиной лишь французские пушки, а вокруг Йорктауна, который был полностью окружен к 30 числу того же месяца, расположились около двенадцати тысяч человек, из которых две тысячи вирджинцев Лафайета и около пяти тысяч французов экспедиционного корпуса Рошамбо. У Корнуэльса насчитывалось шесть тысяч английских солдат и семь тысяч не слишком надежных негров, ко торые были собраны в Каролине и в течение нескольких недель работали, окружая осажденный город траншеями, земляными насыпями, редутами и площадками для артиллерийских батарей.

Ранно утром восьмого октября с Чезапикского залива, где неподалеку от берега расположились боевые корабли адмирала де Грасса с десятками огромных пушек, напоминавших больших спящих котов, дожидавшихся своего часа, долетал легкий ветерок. Из окопов противостоящих войск не доносилось ни звука. Улицы этого небольшого городка, который до этого ничем не был примечателен и которому предстояло войти в историю, были пустынны. Всем, кто не мог сражаться, - женщинам, детям, больным, - был отдан приказ не выходить наружу кроме острой необходимости, и потому в подвалах домов ожидали своей участи несколько десятков женщин, главным образом жены офицеров, детей и больных. Все они ожидали начала бомбардировки, прислушиваясь к странной, нереальной тишине, которая обычно предшествует урагану. Но откуда-то, словно для того, чтобы ещё больше подчеркнуть эту трагическую тишину, доносились негромкие звуки шарманки.

- Что гражданские лица? - спросил Корнуэльс. Спокойный, уравновешенный, он смотрел из окно своего штаба на узкую пустынную улицу.

- Некоторые незаметно покинули город, - сообщил полковник Диккенс. За теми, кто остался в городе, мы внимательно присматриваем. Но они не столь многочисленны, чтобы представлять опасность.

- Они считают, что мы уже потерпели поражение, Диккенс, - сказал генерал. - Но мы ещё не побеждены.

Он повернулся и взглянул на полковника. - Вы очень бледны, мой друг. Все ещё беспокоит нога?

- Меня беспокоит мадам Диккенс. Она вбила себе в голову, что она должна находиться вблизи наших позиций, чтобы оказывать помощь раненым. На все мои возражения отвечает: "Смерть мне безразлична". Может быть, это и есть главная причина моего беспокойства, сэр. Простите.

- Вы истинный англичанин, Диккенс.

- Да, сэр, я истинный англичанин. (Он положил бумаги, которые перед этим держал в руках.) Противник проложил длинную траншею параллельнно нашим окопам в четырехстах ярдах от них. Агент, который доставил мне это донесение, обнаружил батарею, из четырех мортир, двух гаубиц и двух 24-фунтовых пушек. Повсюду редуты.

- С моими шестьюдесятью пятью пушками я заставлю кое-кого поплясать, Диккенс. - Генерал помолчал. - Как вы думаете, когда это начнется?

- По мнению моих разведчиков и некоторых дезертиров, а они также есть, может быть, завтра.

- Вы сказали: - "Они также есть.". Вы хотите сказать...

- Да, сэр, к настоящему времени у нас их около десятка. Лейтенант Тарльтон расстрелял восьмерых...

- Вернитесь к вашей супруге, мой друг. Скажите ей, что я не одобряю способ её желания погибнуть. Разве это чему-нибудь поможет? Легко раненые справятся сами, а тяжело раненые...им не помочь...

Диккенс отдал честь и направился к выходу, но в этот момент Корнуэльс раздраженно спросил:

- Скажите, я ошибаюсь или действительно слышу звуки музыки?

- Это шарманка, сэр. Она принадлежит цирку, который прибыл сюда две недели назад и, повидимому, не смог уехать. Это цирк "Леди Гейм Циркус". Наши люди получили большое удовольствие, но сейчас у них дела поважнее, чем смотреть на акробатов, и боюсь, что цирк в течение нескольких дней стоит пустой. Нет сомнения, в напрасной надежде привлечь зрителей, они и завели музыку.

- Пусть крутят! - сказал Корнуэльс. - Это поддержит моральный дух тех, кто в этом нуждается.

Какое-то время он провожал взглядом полковника Диккенса, удалявшегося прихрамывая по улице. У него чертовски симпатичная жена, у полковника Диккенса, но такая печальная!

Печальная? Ни в коем случае. Совершенно утратившая надежду, так что вместо того, чтобы безразлично относится к смерти, как она говорила своему мужу, призывала её изо всех своих сил.

Связано это было со встречей, произошедшей прошлой ночью, встречей, на которой присутствовал Корнуэльс, хотя и не знал её исхода.

* * *

Видимо в силу того, что все военачальники той эпохи были сплошь аристократами, находившимися в более или менее близких отношениях, несмотря на границы, и обладавшими навязанной им воспитанием и ставшей их второй натурой утонченной вежливостью, неожиданные обстоятельства, возникавшие в ходе войн XVIII века, не мешали элегантности манер, что и было продемонстрировано прошлой ночью в Йорктауне.

В доме, который он реквизировал, генерал Корнуэльс собрал на обед своих соратников: генерала О`Хара, лейтенанта Тарльтона, а также полковника Диккеннса с мадам Летицией.

Атмосфера была не слишком веселой, что вполне объяснялось обстоятельствами, и Корнуэльс, нервы которого были на пределе, как он ни пытался продемонстрировать оптимизм, сказал своим гостям, что его начальник генерал Клинтон, находящийся неподалеку в Нью-Йорке, с многочисленными силами не преминет вскоре прибыть на выручку осажденным в Йорктауне.

И в тот самый момент, когда он разглагольствовал, в темном городе (было около десяти часов вечера) блуждал французский офицер, который его разыскивал.

Наконец этот офицер, около получаса круживший по городу, столкнулся с патрулем и потребовал на довольно приличном английском языке отвести его к генералу.

- Мадам, господа, - говорил в этот момент Корнуэльс, вот мои последние четыре бутылки бургундского и я надеюсь, вы поможете мне их осушить!

Тут раздался осторожный стук в дверь столовой. Порученец тихо прошептал несколько слов на ухо генералу, переставшему откупоривать первую бутылку из тех, которыми он похвастался, и медленно оглядевшему всех присутствующих с таким ошарашенным видом, который никак не подобал английскому генералу. Оглядев порученца, он спросил:

- Вы пьяны, Шелли?

- Нет, сэр, - Шелли покраснел от обиды. - Он так утверждает...

- Хорошо, пусть войдет! - сказал Корнуэльс, поднимаясь и протягивая руку французскому офицеру, успевшему раскла няться, как в Версале. При этом генерал сказал:

- Я полагаю, друзья мои, что по белому мундиру, плюмажу на шляпе и осанке все вы узнали генерал-майора маркиза Лафайета? Садитесь, мсье. Мы собираемся выпить за победу, окажите нам честь, выпив вместе с нами.

- Милорд, - сказал Лафайет, непринужденно усаживаясь после того как он поздоровался с каждым из представленных ему гостей, которые были совершенно ошеломлены. - Милорд, я поступлю также как вы и ваши друзья: я выпью за победу. Наверное, мы думаем одинаково? Я уверен в этом. (и поднимая бокал с бургундским, который ему налили) Мадам, милорд, господа, я пью за победу храбрости.

- Ах! Мсье, - смеясь сказал Корнуэльс, - я очень рад возможности встретиться с вами, возможно перед смертью, не лишайте меня этого удовольствия. Наделали вы мне хлопот, когда я должен был спешить на выручку генералу Арнольду в Вирджинии! Знаете ли вы, что я обещал представить министру пространный доклад о ваших методах ведения войны? Они могут нам рано или поздно очень пригодиться. О, мадам! - оживленно воскликнул он, обращаясь к Летиции, которая не сводила глаз с Лафайета с самого момента его появления. - Ах, мадам! Эти вирджинские дьяволы маркиза постоянно ускользали у нас между пальцев, исчезая в зарослях прежде чем мы успевали перезарядить наши ружья. Мсье Лафайет сам был сущим дьяволом. То на лошади, то пешком, вооруженный то саблей, то штыком, казавшийся неуязвимым, он оказывался у нас за спиной, когда мы ожидали его спереди - и наоборот.

- Вы не питаете ко мне нежных чувств, - также смеясь сказал Лафайет. В письме, которое вы направили в свой штаб и которое перехватили американцы, вы излили свою ярость и написали: "The boy can't escape me". *

- Бой - это я, - пояснил он, поворачиваясь к Летиции Диккенс.

- "Господи, Тюльпан был прав, - подумал он, - на свете нет никого восхитительнее ее!"

С того момента, как он был представлен и догадался, кто она такая, он не переставал ощущать на себе её взгляд. У него сжималось сердце при мысли, что он может на мгновение остаться с ней наедине, так как знал, о чем непрерывно вопрошает его взгляд Летиции.

Отвернувшись чуть быстрее, чем ему хотелось, он ответил на вопрос, заданнный Корнуэльсом, вновь наполнившим его бокал, почему он находится здесь, в Йорктауне?

- Милорд, едва ли я осмелюсь вам в этом признаться. Я инспектировал наши укрепления...и в конце концов оказался там, где стоят мои ирокезы...

- Ах! Это разумеется ваш друг Кут Луйя и те из пяти племен, которых ваш талант привлек на вашу сторону и которые вот уже три года вам помогают?

- Я нахожу, что они производят слишком много шума, - сказал Лафайет.

- Ну, что же, мой дорогой, отругайте их! Их песни не дали мне спать прошлую ночь.

- Ваша жалоба будет немедленно передана, милорд, - сказал Лафайет с серьезным выражением лица, вызвавшим смех генерала.

*"Этот парень от меня не уйдет (англ.)

- Спасибо, дорогой маркиз. Но как вы оказались... по другую сторону барьера, если вы позволите мне так выразиться? У вас могли произойти очень неприятные встречи. С англичанами, например.

- Дело в том, что у меня очень рассеянный конь, милорд, или может быть его потянуло на приключения? У меня в голове было множество планов, я хотел оценить наши силы...наконец я просто задумался. А мой конь не терял времени. Когда я очнулся от задумчивости, он флиртовал с белой кобылицей, привязанной возле какого-то купола, показавшегося мне цирком.

- Мы ни в чем не испытываем недостатка, мой дорогой, - сказал Корнуэльс с широким жестом. - Да, у нас есть даже цирк.

- В конце концов я оставил там моего коня, который больше не желал никуда двигаться, и так как мне предстояло пройти до ннашего лагеря около пяти лье, если бы я отправился тем же путем, то решил позволить привести меня к вам для того, чтобы получить разрешение кратчайшим путем пересечь Йорктаун.

- Только не сегодня ночью. Я буду очень огорчен, если какой-нибудь часовой примет вас за шпиона и убьет. Уже то, что этого не случилось, пока вы добирались сюда, следует считать чудом!

- Я благодарю за это английскую армию.

- Тарльтон, - сказал Корнуэльс, обращаясь к лейтенанту, отправляйтесь в ту сторону и раздайте от моего имени несколько пинков под зад тем часовым, которые не убили господина генерал-майора.

И Тарльтон, козырнув, вышел.

- На рассвете, - продолжал генерал, - полковник Диккенс проводит вас до линии наших окопов. Прощайте, господин маркиз. Пусть Бог благословит вас и сопровождает вас в ваших делах!

Он добавил:

- Да здравствует Франция!

- Да здравствует Англия, - ответил Лафайет. Он пожал руку Корнуэльсу, а затем генералу О`Хара, который за все время не произнес ни единого слова, также как и все остальные, все ещё ошеломленные этой исторической встречей, которую не предвидела История, но которую спровоцировал влюбленный конь.

Затем сердце у Лафайета снова сжалось и он молил Бога, чтобы тот не оставил его наедине с Летицией, когда он последовал за ней и полковником Диккенсом, которых Корнуэльс, не имевший лишней постели, попросил устроить на ночь их "гостя".

* * *

На верхнем этаже дома рыбака, который армия реквизировала для своих нужд, Летиция долго готовила комнату для Лафайета. Это была комната их маленькой чернокожей служанки, которая три дня назад исчезла, как и большинство остальных слуг, из-за страха, что в городе начнется резня. Летиция сменила простыни, зажгла все свечи в подсвечнике, принесенном специально для маркиза, машинально вытерла стол и единственное кресло; но она не решалась спуститься, прикованная к месту страшной тревогой.

Снизу вдоль узкой и крутой лестницы до неё доносились голоса её мужа и Лафайета, которые за бутылкой портвейна спорили по поводу компании, в которой участововали с противоположных сторон.

На большом столе были разложены штабные карты и они вновь анализировали некоторые сражения и время от времени покатывались со смеху, обнаруживая оплошности, допущенные как с той, так и с другой стороны. Лафайет с удовольствием продолжил бы эту военную игру до самого рассвета, но понял, что у него не будет этой возможности, и что он не сможет избежать тяжелых минут, когда вошла Летиция Диккенс, наконец-то решившаяся спуститься вниз.

- Ваша комната готова, господин генерал-майор.

- Я буду огорчен, если мне пришлось доставить вам неудобства, смущенно сказал он. - Но уже два часа утра, как вы думаете, может быть мне не стоит уже ложиться? А ваше мнение, полковник?

Заметив, как напряженно она уставилась на него, он повернулся к полковнику, надеясь, что тот его выручит. Но Диккенс слишком устал.

- Мой дорогой, - сказал он, с трудом поднимаясь с кресла. - Поступайте как вам больше нравится. Что касается меня, то я уже не в вашем возрасте и мне нужно немного отдохнуть, чтобы быть в состоянии сопровождать вас, добавил он с любезной и усталой улыбкой. - Утром я пошлю человека, который приведет вашего коня, если, конечно, тот из-за любви не устроился в цирк на работу. Я провожу вас в вашу комнату. Даже если не уснете, сможете немного отдохнуть.

- Элмер! Вы совсем не думаете о своей ноге! - Это вмешалась Летиция с такой заботой, которая просто обезоруживала, и затем она добавила, обращаясь к Лафайету:

- Его нога давно уже заставляет его ужасно страдать. (И опять обращаясь к мужу:) Вы не сможете подняться наверх по этой лестнице, мой дорогой!

- Не утруждайте себя, - сказал Лафайет, ещё надеясь уйти от разговора. - Я прекрасно найду все один.

Он вежливо, но торопливо, попрощался и вприпрыжку взбежал по лестнице.

Но не пробыл в своей комнате и двух минут, как дверь открылась.

- Я забыла дать вам полотенце, - сказала Летиция. И потом очень быстро и очень тихо добавила: - Так как это не слишком прилично, чтобы я при Элмере оставалась здесь, я приду сразу, как только он уснет. Он уснет очень быстро и очень крепко от настойки опия, которую вынужден принимать из-за болей. Я должна с вами поговорить.

- Я знаю о чем, мадам, - начал он, но тут полковник позвал свою жену, чтобы она помогла ему лечь, так что появилась она примерно час спустя.

Лафайет оставил дверь своей комнаты открытой, так как не знал, когда она придет. Когда она появилась, он сидел на кровати, сняв только для удобства сапоги. Некоторое время они молчали. Можно сказать, они с трудом решились взглянуть друг на друга. Она никак не могла заговорить, а он больше всего на свете хотел бы оказаться за сотню лье от этого места и проклинал своего коня, который завез его сюда.

- Вы о Тюльпане, не так ли? - спросил он участливо. - Я знаю кое-что из вашей с ним истории.

Летиция кивнула. Ее губы дрожали. Лафайет слышал её затрудненное дыхание.

- С самого первого мгновения, когда я увидел и понял, кто вы, я понял, почему он вас так любит. Но... вы отвергли эту любовь, мадам, - добавил он с нотой сожаления в голосе.

- Я должна была это сделать, маркиз. Я обязана была сделать это ради своего мужа. Я должна была это сделать ради самой себя.

- Несомненно. Речь шла о вашей чести. Я не могу этого не признать. Вы все ещё любите его и потому хотите поговорить со мной о нем?

Она не ответила прямо, за неё это сделали прерывающийся, умоляющий голос и наполненные слезами глаза, когда она шепнула (зажав при этом рот рукой, чтобы удержать крик):

- Просто скажите мне, как он себя чувствует. Счастлив ли он. Жив ли он. О, мсье, после стольких лет войны и убийств, ... Служит ли он попрежнему под вашим командованием? Здесь ли он...Я хочу сказать...среди осаждающих нас войск?

Лафайет покачал головой. Его голос, также как и голос Летиции, постепенно становился все тише и тише, едва не перейдя в шепот.

- Он давно покинул меня, больше трех лет назад, как мне кажется, для того, чтобы присоединиться к пиратам Джона Поля Джонса, нашего морского разбойника. А потом...

- А потом? - неуверенно повторила она, так как заметила сострадание в глазах Лафайета.

Он поднялся с постели, подошел к окну и, повернувшись к молодой женщине спиной, сказал:

- В 1779 году, около двух лет назад, я отправился с по ручением в Париж. В конце концов мне нужно было убедить министров Вержена и Морепа уговорить Людовика XVI принять решение об активном участии в войне на стороне повстанцев. Однажды утром, когда я был в Министерстве иностранных дел, я случайно узнал, что Тюльпан предан суду военного трибунала за намерение убить старшего по званию офицера. Когда я попал к королю, было уже слишком поздно: приговор был приведен в исполнение.

- Они... они его повесили?

- Кто-то несомненно пытался ему помочь... или, может быть, учли его службу в Америке...Он был расстрелян.

Она не вскрикнула. Она не заплакала. Она просто позволила Лафайету вытереть ей глаза. И именно в этот момент, когда на земле стояла самая черная ночь изо всех когда-либо на неё опускавшихся, она приняла решение быть в первых рядах сражающихся, когда начнется битва, быть в первых рядах и умереть.

2

Бомбардировка началась десятого октября. Пояса траншей, окружавших с трех сторон Йорктаун, подверглись шквальному огню тяжелых американских орудий, а также французской артиллерии Рошамбо, располагавшего новыми орудиями с поразительной точностью стрельбы. Со стороны бухты шел непрерывный обстрел с кораблей адмирала де Грасса, и его офицеры, а также Вашингтон, Рошамбо, Лафайет и все командиры союзнных сил наблюдали в подзорные трубы, как в городе вспыхивают пожары и рушатся дома. Крошечные силуэты суетились на улицах, где стены разносило на куски. Еще до конца дня англичане вынуждены были отвести свои пушки от амбразур и укрыть их в промежутках между бойницами.

Когда наступила ночь, три оставшихся английских корабля, вступивших в героическую и безнадежную схватку, пылали как факелы, освещая воду на целые мили вокруг и подсвечивая заревом ночное небо.

Утром 11 октября батальоны Рошамбо, одетые в белое и голубое, в безукоризненном строю (карэ пять на пять) с примкнутыми штыками стремительно ринулись вперед в первую атаку, крича: "Да здравствует король!". Эхом вторили им крики вирджинцев "Бог и Свобода!", а стоявшие лицом к лицу с ними шотландцы и зуавы, которые отстреливали французов и вирджинцев как кроликов, испускали свои собственные боевые кличи.

Поле боя с его окрашенными золотистой охрой осени холмами, белыми пляжами и соснами, верхушки которых снес артил лерийский обстрел, стало покрываться кричащими ранеными и уже умолкшими трупами - зуавов, шотландцев, французов, американцев, призывающих своих матерей или уже не зовущих никого, объединенных общим страданием и смертью. Хирурги в быстро покрасневших больших белых фартуках появились под навесами, где их ждала работа мясников, и без всяких медикаментов, без перевязочных материалов начали резать и ампутировать, не имея особых шансов на успех под непрекращающимся ружейным огнем, а пока солдаты аккуратно мочились на раны своих товарищей, чтобы избежать инфекции. К полудню если захваченные позиции и удалось сохранить, то продвижение вперед приостановилось. Потери оказались очень серьезными, а огонь англичан сильнее, чем ожидалось.

К трем часам дня в бревенчатой хижине, прежде служившей трапперу, собралось совещание на высшем уровне, на котором обсуждался вопрос, продолжать ли ночью атаку, но несмотря на то, что оно прошло быстро и почти без споров, единственное о чем удалось договориться - это, чтобы зажать Йорктаун в тиски осады, а не пытаться опрокинуть его защитников штурмом.

На следующий день 12 октября в пять часов пополудни генерал Корнуэльс, который должен был бы радоваться и, честно говоря, удивляться этому обстоятельству, покинув тот маленький домик, в котором мы его видели, и отдавая приказы своим офицерам, в характерной для него манере с величественным благодушием, чуть смягченным специфическим юмором, предложил Лафайету устроить праздник по случаю ничейного результата сражения.

Приказы были отданы и в пять часов невозмутимым орди нарцем был подан своему невозмутимому генералу невозмутимый пятичасовой чай. Корнуэльс задержал только полковника Диккенса, чтобы предложить ему партию в вист.

Диккенс прекрасно знал, что причиной такого расположения было не только то, что он очень хороший игрок в вист; скорее это определялось естественной любезностью со стороны генерала, его порывом симпатии. Но, действуя как настоящий английский джентльмен, он позволил себе сначала говорить только о прошедшем сражении, о том, есть ли у них какие-то шансы или их нет вовсе; о Судьбе, которая слепа; о войне, которая бессмысленна (все эти высказывания произносились под аккомпанемент рвущихся снарядов, дрожь оконных стекол и лестниц в домах, под грохот, который уже не заставлял никого вздрагивать, под треск домов, рушившихся на улицах на людей). И лишь потом перешел к вопросу, который генерал Корнуэльс поставил между двумя карточными ходами, как бы между прочим:

- О! Кстати, мой дорогой полковник...Как себя чувствует мадам Диккенс?

И весьма элегантно добавил, ещё до того, как услышал ответ:

- Черт возьми! Вы выиграли, мой полковник. Я должен вам пять фунтов.

- Она исчезла, - пробормотал полковник так, словно эти пять фунтов были его единственной заботой. - Её нет уже двое суток. Чтобы оказаться в самом центре событий, она в своем патриотическом порыве направилась на один из тех двух редутов, что оставались нашей последней надеждой и где, как она полагала, будут самые большие жертвы. (Он сделал паузу:) Я передал ей ваше мнение о том, что её гибель не принесет нам пользы.

- Диккенс?

- Да, генерал!

- Это не генерал обращается к вам. Скажите мне, мой друг, как мужчина мужчине, была ли у неё причина искать смерти?

- Ну, если вы позволите мне быть откровенным, с годами её характер стал более мрачным. (Он позволил себе вздохнуть, а затем сокрушенно добавил): Мне кажется, что она вдруг потеряла желание жить.

Сказал он это очень тихо, едва слышно. И подумал:

- "Мне кажется, я не смог сделать её счастливой, и это самое главное."

Но он ничего не сказал и Корнуэльс также промолчал, хотя подумал то же самое.

- Давайте выйдем, - сказал он. - Вы пойдете со мной? Я хочу проверить нашу оборону. Вполне возможно, что сегодня ночью нам придется иметь дело с решающим штурмом.

Уже на улице он дружески добавил:

- Диккенс, давайте сначала пройдем к редутам, где, как вы думаете, может оказаться ваша жена. Мы приведем её с собой; она может не подчиниться авторитету мужа, - добавил он успокаивающим тоном, - но не может возразить против приказа генерала.

Пояса укреплений они достигли, миновав искалеченных солдат, которые возвращались своим ходом, и телеги, на которых поспешно вывозились оперированные и умирающие в те импровизированные госпитали, где они размещались в подвалах, так как время от времени рвались снаряды и долетали пули.

По прибытии их ожидало новое печальное известие: два редута, расположенных в трехстах метрах перед линией укреплений, за последние полчаса были полностью окружены и все их связи с городом прерваны.

Теперь оттуда никто не мог выбраться, в том числе и мадам Диккенс, если бы к несчастью она там оказалась.

* * *

Эти два редута, сооруженные из камней, кирпича, частокола, фашин и мешков с землей, и в классическом стиле снабженные по бокам уступами, вооруженные многочисленными орудиями, с высокими земляными насыпями, позволявшими стрелять в противника сверху, с одной стороны давали генералу Корнуэльсу слабую надежду продержаться до прибытия генерала Клинтона (который так никогда и не появился), а с другой стороны, представляли для союзных сил страшный нарыв, который нужно было ликвидировать.

Двести человек, каждый из которых был хорошо обеспечен оружием и боеприпасами, держали траншеи под страшным фланговым огнем; если их и можно было сокрушить, то ценой огромных потерь; и вот тысячи солдат, американцев и французов, окружали редуты ползком, пробираясь на животе и стараясь любым путем укрыться от свистевших повсюду снарядов и пуль. Вот почему, как писал историк, нужно было срочно провести хирургическую операцию, чтобы ликвидировать эти два нарыва.

Было ясно, что артиллерийская подготовка приведет к большим жертвам среди осаждающих, затаившихся у самых редутов, приходилось рассчитывать лишь на сабельную и штыковую атаку!

На совещании в штабе решили, что атака начнется на заре 14 октября нужно было дать людям немного отдохнуть, перегруппировать некоторые батальоны, назначить командиров взамен погибших и отобрать лучших солдат. Весь день, предшествовавший атаке, Лафайет провел с офицерами в своей маленькой белой палатке, разрабатывая план операции. Рошамбо должен был атаковать левый редут, а Лафайета Вашингтон назначил командовать атакой на правый. В это время произошел неожиданный инцидент.

Среди многочисленных важных персон, окружавших главнокомандующего, находился некий полковник Виомениль, сухой и смуглый человек, который явно любил дерзить, так как, повернувшись к Лафайету, сказал с оскорбительным видом сомневающегося человека:

- И вы надеетесь успешно выполнить свою миссию, мсье?

Вопрос несомненно заслуживал пощечины, но этого нельзя было сделать в присутствии Вашингтона. Так как Лафайет ограничился тем, что сурово нахмурился, то Виомениль ещё ухудшил ситуацию, добавив:

- Я хочу сказать - с вашими...вирджинцами.

- Мои вирджинцы - лучшие солдаты во всей армии! - загремел Лафайет, с трудом сдерживаясь. - Они это вам докажут.

И он резко отвернулся, чтобы не обострять ситуацию, так как именно этого добивался Виомениль. Тот ненавидел маркиза. Виомениль в составе войск Рошамбо находился здесь для того, чтобы сражаться - но за короля Франции, а не за повстанцев. Он ненавидел и презирал Лафайета за то, что тот борется за освобождение Америки. Так что около полуночи, когда все офи церы ушли и Лафайет прилег отдохнуть два-три часа, он загадал, чтобы вражеская пуля укоротила Виоменилю его язык.

В это время его внимание привлек какой-то шум.

- Кто там?

Никто ничего не ответил. Вскочив, он вышел наружу, но никого не увидел. Шел дождь. Все спало, и природа, и люди. Единственным признаком жизни был небольшой костер из торфяника, защищенный от дождя досками, вокруг которого восседали несколько индейцев. Среди них был и Кут Луйя, его характерная фигура с годами становилась все внушительнее и плотнее.

- Эй, Донадье! - сказал он, приближаясь (с тех пор как они познакомились, он звал его только французским именем). Я думал, ты дезертировал. Где ты был последние три дня?

- Дезертировал? - оскорбился Донадье, вскочив и отдавая честь на французский манер. - Мой генерал осмеливается думать, что я предал клятву Пяти Племен? Я выдавал замуж мою дочь Фелицию.

- Прими мои поздравления. Я пошлю ей подарок, - рассмеялся Лафайет. Я очень доволен тем, что ты оказался здесь, так как я выделил тебе особую задачу, по которой ты должен атаковать со своими людьми немедленно. Сколько у тебя человек?

- Сто, мой генерал. Ирокезы и чероки. Рассчитывайте на нас так, словно нас двести, мой генерал. Вы знаете, что говорили в Париже, когда я был молод и когда готовилась драка с парнями с улицы Гренета? Говорили: "Будет жарко!"

- Будет жарко, старый приятель, - подтвердил Лафайет, отходя. Но, подойдя к палатке, он обернулся и спросил у До надье, не он ли бродил несколько минут назад вокруг палатки.

- Нет, мой генерал.

- Наверно, это был койот, - подумал генерал-майор, укладываясь.

Он собрался задуть свечу, когда...Ах нет, на этот раз не могло быть никаких сомнений! За полотном палатки кто-то был, ожидая, подстерегая...английский агент, которому поручено его убить? Но это не похоже на Корнуэльса!

Без колебаний выскользнув из постели, он распахнул вход и, нос к носу столкнувшись с кем-то, обхватил того обеими руками и покатился по земле до тех пор, пока они не подкатились к его постели, где выхватил из-под подушки пистолет и твердо сказал тому, кто лежал на земле:

- Не шевелитесь, иначе я стреляю!

Потом он зажег свечу и опустил руки:

- Нет! Черт возьми! Не может быть!

И действительно, что можно было ещё сказать: человеком, который лежал на земле был Фанфан Тюльпан.

* * *

Подросший (это стало видно, когда он поднялся с земли), заросший бородою, ещё более худой, чем прежде - но, черт возьми, это действительно был он и вовсе не мертвый! На нем была серая матросская куртка в весьма жалком состоянии; он был бос и промок до нитки, длинные волосы беспорядочно спутаны. Он улыбался - этот паршивец обладал чарующей улыбкой - и рассматривал своего бывшего командира со счастливым выражением лица, как потерянного и наконец-то найденного дядюш ку, почтительно ожидая, что тот заговорит первым. Это наконец-то произошло, когда генерал-майор сумел проглотить слюну. Все ещё не очень уверенным голосом он спросил:

- Я действительно имею честь говорить с мсье Тюльпаном?

- Да, это действительно я, мсье генерал-майор.

- Вы же мертвы вот уже два года, мсье Тюльпан, вы расстреляны за покушение на убийство старшего по чину офицера, генерала Рампоно, если я не ошибаюсь? - строго сказал Лафайет, тогда как ему хотелось покатиться со смеху и прижать юношу к своему сердцу. - Не объясните ли вы мне, каким таинственным образом оказались здесь, не иначе как вы переплыли реку мертвых вплавь, если судить по вашему виду.

- Вы правы, когда говорите о тайне, мсье. Это действительно тайна. С вашего позволения я расскажу о тех невероятных обстоятельствах, которые позволили мне избежать суда военного трибунала, на котором я должен был услышать полагающийся мне приговор к расстрелу, но прежде всего вы должны узнать, что стрелял я в господина Рампоно только в ситуации совершенно законной самообороны.

- Хорошо, хорошо, я вам верю, - проворчал Лафайет. - Но это могло быть только в том случае, если он собирался вас убить... Это действительно так было? Наверняка тут замешана женщина, не так ли, отъявленный авантюрист?

- Да, мсье.

- Вы наставили рога этому генералу?

- Можно сказать и так, мсье. Но он не мог этого знать и я осмелюсь заявить, что он собирался меня убить на основе простых догадок. Не было ли это слишком нагло с его стороны?

- Предположим, это было так, - сказал Лафайет, пытаясь удержаться от смеха. - Короче?

- Короче, меня арестовывают, приговаривают к смерти и я оказываюсь в каменном мешке лицом к лицу со священником, который пришел отпустить мне грехи.

- Это должно было продолжаться довольно долго.

- Священник был стар и невинен, как агнец, так что я рассказывал ему только назидательные вещи. Здесь, мсье, и начинается самое таинственное. В день моей казни, вернее ещё ночью, в мою камеру входят два человека в масках и я говорю себе: - "Все, пришел твой час". Они завязывают мне глаза. Я протестую, говоря, что хочу смотреть смерти прямо в лицо, хотя, как и на солнце, на неё смотреть невозможно. Они не слушают, выводят меня, все ещё закованного, я пересекаю двор тюрьмы и...

- И?

- Меня вталкивают в экипаж, который немедленно трогается с места, причем никто вокруг меня не произносит ни слова.

- Не рассказывайте мне, что вы расшвыряли этих жандармов, нырнули в Сену и выплыли в Америке!

- Нет, мсье. Но я оказался там спустя два месяца после трех дней и трех ночей прогулки в том экипаже с постоянно завязанными глазами и после сорока восьми дней плавания на небольшом суденышке, где меня держали в кандалах.

- Это очень таинственная история.

- Я уже говорил об этом. Будьте уверены, что подобные мысли приходили в голову и мне. Кто-то хотел мне добра, был достаточно могуществен для того, чтобы это сделать, и вмешался для того, чтобы сохранить мне жизнь. Я долго думал и пришел к выводу, что таким человеком могла быть графиня Дюбарри.

Лафайет широко открыл глаза:

- Мадам Дюбарри хотела вам добра? - сказал он с искренним восхищением.

- Мы познакомились, - сказал Тюльпан, великолепно притворившись и приняв совершенно невинный вид. - И я...

- Не пытайтесь меня одурачить, - сказал Лафайет, наконец-то прыснув со смеху.

- Мсье генерал-майор, о чем вы подумали?

Искренний вид Тюльпана в конце концов убедил Лафайета, который сказал несколько смущенно:

- Да...вполне возможно...Она могла бы быть вашей матерью. Гм! и...так где мы остановились? Вы долго думали и пришли к выводу, что таким человеком могла быть графиня Дюбарри, которая...

- Я писал ей с просьбой вмешаться, если это возможно, чтобы меня не повесили, а расстреляли. Но достаточно ли она могущественна для того, чтобы спасти меня?

- Нет. Но у неё большие связи. Интересно, насколько высокое положение нужно занимать для того, чтобы иметь возможность приказать освободить висельника.

- Освобождение-это слишком сильно сказано, маркиз. Они высадили меня на острове Желания, мрачном островке неподалеку от Гваделупы, на котором полно негров и ураганов, и я провел там почти два года с ядром, прикованным к ноге, лечил умирающих в лепрозории, который когда-то основал и до сих пор поддерживает в должном порядке герцог Орлеанский.

- Но это все же лучше, чем двенадцать пуль в грудь, мой мальчик!

Потом, немного подумав, маркиз добавил:

- Может быть, это герцог Орлеанский вмешался в вашу судьбу, но спрашивается, почему он это сделал?

- Да, потому что я его сын, но он этого не знал.

- Что вы сказали? - воскликнул пораженный Лафайет.

- Да, мсье. Я оказывается бастард, которого Большой Луи сделал неизвестно кому. Вас это удивляет, не так ли? Я узнал все это от жены одного парня, который намеревался меня убить, будучи в заговоре с герцогом ...

- В заговоре с вашим отцом?

- Нет, с его сыном, герцогом Шартрским.

Здесь маркиз, совершенно остолбеневший от изумления, вызванного такими открытиями, сел на постель, выпил рюмку рома и предложил другую Тюльпану.

- Стало быть, я должен звать вас "монсиньор", - сказал он наконец насмешливо, но с симпатией.

- С этим мы разберемся позднее, маркиз, - сказал Тюльпан, смеясь и подняв руки. - Мы поговорим обо всем, если у вас будет желание.

- Но я очень хочу этого! - весело воскликнул Лафайет. - Задача совершенно невероятная! Только представьте себе, монсиньор! Представьте себе, какие случайности и неожиданности обрушиваются на Бурбонов! Орлеанская ветвь может их заменить! Череда везений, скоропостижнных смертей и таких же убийств - не говоря уж о гневе народа, который, по моему мнению, не будет слишком долго ждать того, чтобы был услышан его голос - и вы будете приведены к власти! Если поискать как следует, то окажется, что у вас гораздо больше прав, чем у других, не так ли? Тюльпан, король Франции... - такое приключение вполне может удовлетворить такого демократа как я.

Они оба весело рассмеялись, хлебнув ещё рома, и наконец, улучив подходящий момент, Тюльпан сказал:

- Следовательно, это вы должны оказывать мне безусловное уважение!

- Ваше величество, - сказал Лафайет, - я ваш смиренный слуга!

После этого он от смеха свалился с постели на землю и хохотал так громко, словно был неблагородного происхождения. Чтобы скрыть свое смущение, маркиз поднялся на ноги, сделав это с некоторым трудом, тогда как Тюльпан быстро вскочил, держа в руке рюмку с ромом.

- И в ожидании этого дня, мсье, я откладываю все свои приключения и все лежащие в их основании тайны, которые мы выясним вместе, когда вы будете моим премьер-министром.

- Я больше чем когда-либо весь обратился в слух.

Остальное было совсем просто и не содержало ничего таинственного. Пятого мая на остров Желания зашел небольшой фрегат, приписанный к флоту адмирала де Грасса, прибывшего на Мартинику 28 апреля. Лейтенант средних лет, явно бывшийл секретным агентом, судя по его расторопному и скрытному виду, нашел Тюльпана в лазарете. У него был приказ освободить узника и включить его в экипаж военного корабля, направлявшегося к берегам Америки. На вопрос Тюльпана, который думал, что пробудет здесь до конца своих дней, чему он обязан такой исключительной честью, последовал лаконичный ответ шепотом:

- Тсс, мсье. Кто-то наверху заботится о вас. - Сказав это он взглянул на небо, но было совершенно ясно, что при этом он имеет в виду не Бога. Наверху? Кто же был этот таинственный покровитель? В маленькой шлюпке, на которой они плыли к фрегату, ему было сказано:

- Там надеются, что то тяжкоее преступление, за которое вы не были наказаны, когда-нибудь будет забыто благодаря вашим подвигам. - Это все, что сказал скрытный лейтенант, если не считать того, что он вообще больше ничего не сказал.

- И вот я здесь, - закончил Тюльпан, обращаясь к Лафайету. Оставим их обоих теряться в догадках относительно личности таинственного покровителя, который заботится о Тюльпане и ждет от него громких подвигов, и разясним читателю эту тайну, которая вообще-то и не тайна.

Не Бог, не Святой Дух, и не король Франции (а это была первая мысль, которая пришла им в голову) были покровителями Тюдьпана, а господин Вержен, министр иностранных дел Франции и большой сторонник союза с повстанцами. Это к нему примерно два года назад обратился старый герцог Орлеанский, выполняя обещание, данное мадам Дюбарри, с тем, чтобы уберечь Тюльпана от расстрела.

Вержен был очень тронут тем, что герцог обратился к нему за помощью. Он был также тронут тем, что молодой человек, которому он должен оказать свою протекцию, был офицером Лафайета и моряком Джона Поля Джонса. Добавим также, что он не переносил Рампоно.

- Хорошо, монсиньор герцог, мы посмотрим, что можно будет сделать. Но можно задать вам один вопрос: по какой причине этот Тюльпан располагает вашей симпатией?

- Это не моя симпатия, мсье: это симпатия графини Дюбарри. Это по её просьбе я говорю с вами.

- Она могла бы сама попросить меня об этом! - недовольно проворчал господин Вержен, который всегда мечтал переспать с графиней - как мы видим, герцог не зря позволил в разговоре мелькнуть её имени.

- Но мсье министр, она сейчас не вхожа ко двору!

- Я же не двор, господин герцог, и я не расценил бы плохо то обстоятельство, что она сама предприняла подобный демарш! Ну, ладно, скажите, что я займусь ею, - сказал он, вложив в слово "ею" массу различных чувств.

Последующее нам уже известно, в частности, известно как люди Вержена по письменному приказу освободили и увезли Тюльпана.

Неизвестно то, что случилось в феврале нынешнего года. В одно прекрасное утро Вержен был приятно удивлен докладом о визите графини Дюбарри.

- "Ну что же, лучше поздно, чем никогда!" - подумал он, так как не хотел входить в контакт с воспользовавшимся его любезностью герцогом и был вознагражден за свое решительное вмешательство всего лишь письмом, длинным, пылким, изящно написанным, но всего лишь письмом!

И вот она здесь, как всегда прекрасная, с вздымающейся грудью, открытой шеей, бросившаяся к его ногам. Эмоции, смущение и может быть ещё какое-то странное беспокойство делали её ещё более желанной, превращали в розы её лилейные щеки.

- Господин министр (ее голос был слабым, манера говорить отрывистой и это привлекало ещё большее внимание), вчера на балу у графини Глюни...я услышала как некий человек произнес одно имя. Этот человек - Рампоно. А произнес он имя Тюльпана. Из сварливых слов этого мерзкого генерала я поня ла, что он ужасно недоволен вашей добротой, благодаря которой два года тому назад этот юноша был спасен от позорной и несправедливой смерти, а также то, что он не был, как я думала, отправлен сражаться в Америку, а томится где-то на каторге, умирая медленной смертью, причем я не знаю где! О, Господи, почему?

- Э...гм...мадам, я не знаю, - сказал Верженн, который прекрасно знал обо всем, но не хотел быть откровенным из-за недовольства графиней. Однако это недовольство мгновенно улетучилось, когда она зарыдала и с возгласом: Я умираю! - лишилась чувств в его объятиях, пылая и леденея одновременно.

Поставим себя на место этого министра. Ему было шестьдесят четыре года, он уже много лет не испытывал такого возбужденния чувств и, более того, та, которая вызвала сейчас у него такое смятение, принадлежала Людовику XV! Не следовало ли ему расстегнуть ей одежду? Казалось, что несчастная сейчас задохнется. Однако она все слышала. Она услышала наконец нужные ей слова, произнесенные сбивчивым голосом: - Должно быть, это просто одна из ужасных административных ошибок, мадам... - и увидела себя полуобнаженной, тогда как шеф французской дипломатии был уже без сюртука.

- Дверь...дверь, - вздохнула графиня.

- Она уже закрыта на ключ, - произнес министр слабым голосом. В этот момент он чувствовал себя так, словно ему было не больше тридцати, однако демон ревности разрывал сердце этого могущественного человека, но тем не менее только мужчины.

- Мадам, - сказал он, яростно борясь с застежками, - кто для вас этот молодой человек, которого вы пришли спасать даже в мой кабинет и за которого вы готовы отдать душу? Я хотел спросить об этом герцога, но забыл.

Она поняла, что он готов взять назад свое обещание, что он подозревает её - но в чем? Нет! твердая уверенность в том, что она отдается только ради пользы этого прекрасного юноши, подсказала ей гениальный ход:

- Это мой сын, мсье, - воскликнула она.

И подумайте только хорошенько: это было сказано с таким искренним пылом, который встречается у самых отъявленных лжецов.

За три дня до отплытия из Бреста адмирал де Грасс получил приказ отправить корабль на остров Желания с целью, которая нам известна; и в данный момент, когда мы оказались в эту октябрьскую ночь у стен Йорктауна, господин Вержен в Париже стал самым счастливым человеком на свете.

Было уже три часа утра. Перебрав все гипотезы в поисках ключа к разгадке, Лафайет и Тюльпан улеглись бок о бок.

- Следовательно, Тюльпан, тебя прислали сражаться на моей стороне?

- Мсье, так как наверху хотят увидеть меня совершающим подвиги, то такая возможность мне представится только рядом с вами.

Это были их последние слова, после чего они провалились в сон.

Тюльпан спустился по якорному канату с корабля, на котором он был помошником бомбардира, и вплавь добрался до берега, что и объясняло почему он появился промокший до нитки. Он нашел, что не совсем в его стиле убивать на расстоянии с помощью слепых орудий людей, которых он даже не видит. Естественно, это было дезертирство. Еще одно. И в разгар сражения. За что полагалось повешение. Еще одно! Он надеялся, что Лафайет сможет это уладить.

Была ещё ночь, когда их разбудил крик ужаса. Оделись они в одно мгнновение.

- Вы слышали? - спросил Лафайет. - Что это за вопль?

Он слышал дыхание Тюльпана, такое учащенное, словно тот пробежал только что две тысячи метров.

- Это я, - сказал Тюльпан. - Я во сне бежал как угорелый от Присциллы Мильтон, а когда она схватила меня, то закричал от ужаса. Я уже давно не вспоминал о ней. Должно быть, так действует воздух этой страны.

- Успокойтесь! - сказал Лафайет. - Присцилла Мильтон после вашего бегства из Велли Форж решила уйти в монастырь. Отец О`Бреди посвятил её в монахини и все это прошло так хорошо, что он решил отречься от монашеского сана и после этого они вместе исчезли для того, чтобы, как мне кажется, пожениться в Вирджинии.

- Уф! Мне от всей души хочется, чтобы она была счастлива! - сказал Тюльпан. - Такой католичке, которой она была, выйти замуж за кюре может пойти только на пользу.

- Я должен был бы немедленно сообщить вам эту приятную новость, сказал Лафайет, - но я забыл, как, впрочем, и другое, Бог мой! Я сообщил о вашей смерти одной особе, которая несколько дней назад спрашивала о вас: мадам Диккенс.

- Летиция? Вы её видели? И она...здесь? (Он почти кричал.)

- Я заблудился и попал в Йорктаун. Меня отвели к гене ралу Корнуэльсу, который вел себя как джентльмен. Она была там. Я немедленнно понял по её виду, что она хочет поговорить со мной наедине о вас, и я не смог уклониться, хотя с самого начала это вгоняло меня в холодный пот.

- И... И как она приняла известие о моей смерти, мсье? - помолчав, спросил Тюльпан, сердце которого отчаянно билось.

- Мсье, - грустно сказал Лафайет, - взвешивая свои слова, я вынужден сказать, что видел, как она тотчас же стала вашей вдовой. Прошу вас простить меня за то горе, которое я ей причинил.

- Но вы не могли знать, что я жив.

- И слава Богу, что вы живы! - воскликнул Лафайет, с трудом стараясь казаться веселым, так как заметил дрожь в голосе Тюльпана.

- Я тоже рад этому. Но она, мсе генерал-майор, как же она? Мы так жестоко бомбардируем город!

Маркиз ничего не ответил.

- Давайте поспим ещё немного, - сказал он наконец. - Через час рассветет и начнется атака. Не забывайте Тюльпан, что наверху от вас ждут великих подвигов, и теперь у вас есть личная причина взять Йорктаун.

- Да, маркиз: для того, чтобы найти Летицию живой и, а если её нет, то найти свою смерть... Подумайте сами, - добавил он задумчиво после некоторого молчания - не было ли это странным промыслом Божьим - привести меня в эти места помимо моей воли, после стольких неожиданных поворотов судьбы - и для чего? Для радости или для страданий?

Но Лафайет уже спал.

3

По улице, волоча ноги, брел, как в кошмарном сне грязный, оборванный, обросший человек, одетый в форму вирджинцев, которая была ему явно велика. И кошмар на самом деле витал в вечернем воздухе под мелким дождем и заключался он в молчании; в молчании этого города. Йорктаун онемел.

Дело кончилось: Йорктаун капитулировал. Теперь где-то за городом несомненно должны были состояться переговоры между генералами-триумфаторами Рошамбо, Вашингтоном, Лафайетом и поджавшим хвост английским генералом О`Хара, которого Корнуэльс послал вместо себя, чтобы не столкнуться с унижением.

Здесь же, на улицах, заваленных мусором, битым стеклом, пушками без лафетов, брошенными ружьями, остались десятки попавших в плен солдат. Завтра им суждено было двинуться Бог весть куда, - а сегодня они валялись повсюду, под арками, в домах, которые устояли в ходе бомбардировки, и спали или не спали, циничные или впавшие в отчаяние, в зависимости от обстоятельств, но все подыхавшие с голоду.

Это было восемнадцатое? Или девятнадцатое? Грязный вирджинец, который брел куда глаза глядят по городу, точно не знал. Ему было совершенно наплевать на то, что союзники выиграли сражение, что пресловутые редуты были взяты за семь минут, а при английской контратаке там были десятки убитых. Он был без оружия, в американской форме среди толпы красномундирников, и возможно он надеялся, что кто-нибудь схватит его за горло в темном переулке, но "омарам" уже тоже было на все наплевать.

Некоторые дома горели, и возле них в полумраке были видны смутные силуэты их обитателей, выносивших спасенные пожитки. И повсюду - тысячи тащившихся куда-то или валявшихся как попало, неподвижных, как мертвецы, негров, которых Корнэльс набрал в Каролине и которые не ели ничего или почти ничего вот уже в течение восьми дней, тогда как белые голодали только трое суток.

Бридж Роуд, номер четыре - вот адрес, который дал ему Лафайет, когда стало возможным пройти через линии англичан, сложивших оружие, и проникнуть в город.

Бридж Роуд - прекрасная улица, но на ней не было четвертого номера. Дом сгорел до тла и обрушился на окружающие постройки. Тогда вирджинец начал как безумный рыться в обломках и наконец раскопал дыру, через которую, как он полагал, можно было пробиться в подвал. Там он нашел три трупа, но те настолько обгорели и обуглились, что опознать кого-то было невозможно. Но понял он, что всякая надежда потеряна, только тогда, когда подобие женщины, такое же грязное, как и он, со спутанными волосами, ещё не отошедшее от кошмара, рассказала ему, как все произошло:

- Эта бедная маленькая мадам Диккенс, какое несчастье! Я находилась вон там, неподалеку, видела её все эти дни, она даже болтала со мной, а я играла на шарманке, ей это очень нравилось. Потом она исчезла и я подумала, что ей удалось выбраться из города. Но как-то утром она вновь появилась. Я видела, как она вернулась, и после этого, да, десять минут спустя, когда я повела свою лошадь к фонтану, все запылало и вмиг сгорело. Я слышала оттуда их крики.

Она снова начала плакать:

- Мою лошадь тоже убило... Когда же это произошло? Может быть вчера или позавчера?

Тюльпан подумал: - Она сошла с ума, - и снова предпринял отчаянные попытки найти Летицию, обходя дом за домом, одну больницу за другой, заглянул даже в церковь, осмотрел покинутые крепостные стены и пустые траншеи (где не было никого кроме мертвых, которых никто не хоронил и которые источали зловонный смрад). Но все лишь для того, чтобы заставить себя поверить, что он вот-вот её увидит, живую, бегущую навстречу, зовущую его...

В изнеможении он остановился. Настала ночь. Он больше не видел тысяч призраков, неподвижных или бесцельно слоняющихся, но слышал стоны и жалобы, долетавшие как отдаленный шум моря. Иногда раздавался крик страха или горя, близкий или далекий, потом снова наступало молчание, сквозь которое доносился шум невидимой толпы.

- "Господи, - подумал он, повторяя вопрос, который задавал себе в палатке у Лафайета - сколько дней назад это было? - для чего Ты привел меня сюда - для горя?"...

Продолжая свое почти бессмысленное движение, через некоторое время он обнаружил, что опять находится на Бридж Роуд перед домом номер четыре. Здесь не было никого, кроме человека, которого он с трудом рассмотрел и который рыдал, опустившись на сорванное крыльцо разрушенного дома.

Откуда-то донесся приглушенный расстоянием фальшивый и печальный звук шарманки и он подумал, что это должно быть играет та женщина, та сумасшедшая, которая играла для Лети ции, и ему неожиданно захотелось вновь её найти, чтобы поговорить с ней о Летиции, поговорить ещё раз перед тем, как он убьет себя.

Какая это была странная музыка на празднике мертвых, которая, казалось, аккомпанировала рыданиям скрывшегося в тени человека!

- Сэр, не могу я вам чем-то помочь?

Прошло довольно долгое время, пока мужчина смог побороть свои рыдания и ответить:

- Благодарю вас, сэр, но мне помочь никто не сможет.

- Вы ранены?

- Я не ранен, сэр, я думаю, что мертв.

Он снова зарыдал с отчаянием, от которого разрывалось сердце, потом, извинившись сказал резким голосом:

- Простите меня, сэр, английский офицер не должен позволять себе такого неприличного поведения.

- Нет ничего неприличного в страдании, сэр. Вы потеряли кого-то?

- Мою жену, сэр. Меня зовут полковник Диккенс. Мы не знакомы?

- Не думаю, полковник. Я французский солдат из армии Лафайета. Но я прошу вас, - добавил он, сдерживая слезы, - видеть во мне друга. - И, вздохнув добавил: - Я тоже потерял очень дорогого мне человека.

- Вы выиграли войну, - с горечью сказал полковник Диккенс.

- Не я, полковник. Может быть, другие её и выиграли. Но не я. Со мной все кончено...как и с вами.

После долгого молчания полковник сказал: - Она любила слушать шарманку, Вы слышите ее? Или это у меня галлюцинации?

- Нет. Где-то действительно играет шарманка.

- Может быть, это маленький цирк, который приехал давать представления в этот проклятый город и не сумел во-время выбраться отсюда. Все то время, которое мне осталось прожить, если оно вообще осталось, я всегда буду слышать эту музыку.

- Полковник!

- Да, сэр!

- Позвольте пожать вам руку.

Их руки некоторое время наощупь искали друг друга в чернильной темноте ночи, затем встретились и надолго замерли в рукопожатии.

- Прощайте, полковник Диккенс, - сказал наконец Тюльпан. - Я разделяю вашее горе.

- Прощайте, господин француз. Я также разделяю ваше горе.

Они оба рыдали до тех пор, пока не разошлись, пока Тюльпан не растворился полностью в темноте, оставив среди руин своей жизни полковника Диккенса, которого в тот момент любил как брата. Он был почти счастлив от того, что Летиция не покинула своего мужа, и испытывал печальное удовлетворение при мысли о том, что по крайней мере полковник Диккенс страдал не по его, Тюльпана, вине.

* * *

Тюльпан не сразу нашел женщину с шарманкой. Он шел до вольно долго в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносились заунывные звуки одной и той же песенки, но создавалось впечатление, что расстояние до неё не изменялось и в конце концов он понял, что гонится за шарманкой и женщиной, толкающей её по улицам, непрестанно вращая ручку. Делала она это бессознательно, украшая музыкой мрачные декорации происшедшего катаклизма, и возможно, удивляясь, почему ей не перепадают мелкие монеты от армии теней, встречавщейся на пути. Обнаружил он её только на берегу бухты.

Она остановилась в нескольких метрах от воды и присела на песок, перестав вращать ручку. Теперь он видел её более отчетливо благодаря белому песку и отражавшимся в воде огням французского флота.

Она не выказала никакого страха, когда Фанфан неожиданно появился рядом, и слова, которые она произнесла, заставили его усомниться, что она действительно находится в полубезумном состоянии.

- О! Вот наконец и компания, - сказала она весело. - Я начала уже чувствовать себя ужасно одинокой в этом проклятом городе. Мне посоветовали разместить свой цирк поближе к отступающей армии, что я и сделала в надежде найти побольше посетителей. Это было нелегко сделать, так как город был осажден! Однако подумайте, сколько зрителей! На крепостных стенах зрители! В траншеях - зрители! В подвалах - зрители! Я считала, что красные мундиры в два счета сметут всех этих осаждающих и дела снова пойдут на лад. Однако, как бы не так!

- Да, мадам, - сказал Тюльпан, присаживаясь возле нее. - Как бы не так! Что случилось с вашим цирком?

- У меня осталось только это, - сказала она, показывая на шарманку. Мой маленький цирк сгорел! Два моих фургона разбиты вдребезги! Ах! Они не смогли увернуться от французских бомб! А мой конь! ... О, бедный Дикки... На нем я демонстрировала вольтижировку... он был убит обломком стены!

- Да...Вы сказали мне об этом, вы были вся в слезах... тогда же вы сказали мне о гибели мадам Диккенс... - Он не смог закончить фразу.

- О! Так это вы? - удивилась она. - То-то мне показалось, что я вас где-то видела...

Говоря это, она поднялась и стала раздеваться.

- Не возражаете? Я хочу помыться. Я думаю, прошло дней восемь с того времени, когда я мылась последний раз. Для полноты счастья у меня остался небольшой кусочек мыла. Не хотите воспользоваться? ...

- Только после вас, мадам, - сказал он, - только после вас.

Она нырнула, исчезла в черной воде, вновь появилась на поверхности, фыркнула и, стоя в воде, так что виден был только её торс, начала энергично намыливаться. Немного погодя, когда он разглядел её обнаженную в свете отдаленных бортовых фонарей, то с удивлением увидел, что у неё тело совершенно юной женщины. До этого мысль о её возрасте даже не приходила ему в голову.

- В самом деле, - вновь заговорила она, плещась в воде, - я оплакивала моего бедного Дикки, но я плакала и от ярости... А вода чудесная, вы должны обязательно ко мне присоединиться... И вы знаете, почему я плакала от ярости? Потому что они смотались из города, не предупредив меня, бросив со всем барахлом на руках.

- Кто, мадам? - спросил он, удивленный этой болтовней, которая немного отвлекала его от собственного горя, и тем совершенно не плаксивым, ироническим и живым тоном, которым она рассказывала о своих несчастьях.

- Моя труппа! - воскликнула она. - Вы послушайте меня, здесь есть над чем посмеяться! (И она залилась смехом, таким же юным, как и её тело). Один акробат, в своем единственном трико, клоун в своем шутовском наряде и гимнаст в красных рейтузах, вы видели его на афише! Эти три паршивца сели на лошадей и сбежали из Йорктауна!

- У них не было другой одежды? - спросил Тюльпан, уже улыбаясь.

- Нет! Мы как раз собирались начать представление, хотя что в цирке было всего двое зрителей, когда в повозку этих мерзавцев попала бомба! Когда мы прибежали, все их вещи были в огне - тем хуже для них, подлецов. Полчаса спустя, воспользовавшись тем, что я отправилась поискать какой-нибудь еды, они исчезли, словно их ветром сдуло.

- Не говорите мне, что то же самое случилось и с кассой, - почти смеясь сказал Тюльпан.

- Черт возьми, неужели вы думаете, что я натирала свою задницу в этом проклятом городе не для того, чтобы заработать немного денег? Будьте уверены, они исчезли вместе с кассой, - сказала она, выходя из воды и протянула ему кусочек мыла, который он машинально взял, не собираясь, однако, в свою очередь идти мыться. Замолчав, девушка вытиралась своей рубашкой. Тюльпан отвел глаза; он разглядывал корабли, с которых доносились крики и песни, не решаясь взглянуть на неясную и юную наготу.

- Они поют, - медленно произнес он. - Я тоже должен петь, не так ли?

- Вот как? - сказала она. - А я приняла вас за одного из этих английских зомби, бродящих по городу.

- Я французский зомби, - ответил он. - Это и моя победа, мадам, но это последняя победа. Эта историческая победа погубила женщину, которую я любил с тех пор, как...Боже мой, кажется что прошли века с тех пор как я понял, что значит любить.

Воцарилось долгое молчание, лишь из бухты доносились звуки французских песен, прежде чем он добавил:

- Летиция Диккенс...

- Святые небеса! - воскликнула девушка. (И затем после нового молчания:) - И я, бедная идиотка, расписала вам это ужасное событие. Умоляю вас, простите меня!

- Это не вы погубили её, а артиллеристы, - сказал он, поднимаясь. Это мы! Это я!

Говоря так, он направился к морю, и девушка с беспокойством в голосе спросила, почему он отдал ей обратно её кусочек мыла.

- Потому что я пришел сюда не для того, чтобы мыться, - сказал Тюльпан, который начал снимать свою форму... - но для того, чтобы покончить со всем. Перед тем как я погружусь в Вечность, вы, которая знали её в последние дни, с кем она любила болтать, расскажите мне о ней, чтобы было у меня ещё мгновение счастья. А потом я распрощаюсь с вами навсегда, к моему большому сожалению.

- Фанфан Тюльпан... Это вы?

- Да. Она говорила вам обо мне?

- Без конца. Она искала смерти, так как думала, что вы были расстреляны во Франции. Это было не похоже на нее, признаваться в таких вещах; но её может извинить отчаяние.

- Да, - сказал он с горькой улыбкой. - И меня тоже.

- Бог вам судья. И вашему отчаянию. И вашему самоубийству, - сказала она таким суровым тоном, что Тюльпан обернулся. И тогда, именно в этот момент, раздался оглушительный грохот, неожиданно охвативший все небо над бухтой. Море, холмы, военные корабли и развалины Йорктауна озарились.

Огненные искры прорезали воздух и раздался свист, треск и грохот, но это не Господь выражал свой гнев, это был великолепный фейерверк, который устроили французы в честь своей победы. Пляж, на котором находился Тюльпан и девушка, внезапно осветился ярко как днем, и тут он её узнал.

Ненси Бруф! Это была Ненси Бруф, ласковая и расторопная санитарка из Филадельфии, это при ней он он угодил в навозную яму, это с ней у него была безумная любовь и это её он покинул, облачившись в наряд квакера, снятый с огородного пугала!

- Ненси! - простонал он. И она немедленно оказалась в его объятиях, обнаженная, окрашенная искрами огня, и покрыв его лицо поцелуями, воскликнула:

- О, я так надеялась увидеть тебя ещё раз, Ральф Донадье! Ведь ты так назвался мне? Я так тебя ждала, так тебя ждала! Ведь ты сказал: "Я вернусь, Ненси." Но в конце концов я подумала: "Он никогда не вернется." И вот ты здесь, но теперь это не тот Ральф, которого я нашла, - добавила она, заплакав. - Теперь это Фанфан Тюльпан...и он хочет умереть из-за любви к другой.

Она перевела дыхание прежде чем добавить:

- Прости меня...Это выглядит неприлично и мелочно, то, что я хочу сказать..., но (и она только вздохнула) ... но не слишком ли жестокий это удар - найти тебя и тут же узнать, что я тебя теряю?

Тихо плача, она прижалась щекой к груди Тюльпана. Они нежно обнялись и стояли, как две белые статуи, - во время вспышек бушующего огня, как две черные статуи - в промежутках между залпами, здесь на этом американском пляже, где эхо праздничной канонады аккомпанировало их горю.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. Европа принадлежит нам двоим!

1

Даже самый внимательный летописец приключений, злоключений и передряг, в которые попадал Фанфан Тюльпан, мало что знает о годах, которые прошли после той роковой ночи в Йорктауне. Во всяком случае, он не утонул в Чезапикской бухте, может быть потому, что вода в бухте была очень холодной или, что более вероятно, потому что умел плавать. Мы склонны считать, что он был живуч, как кошка, и что по зрелому размышлению предпочел продолжать жить вместе со своим отчаянием, а не превращаться в покойника.

Книги записей монастыря траппистов в Дильмей в Нидерландах сохранили следы его довольно длительного пребывания в этом святом месте. Ничто не даёт оснований утверждать, что он связал себя там обетом. Представляется более вероятным, что работал там в качестве садовника, что не мешало ему каждую ночь проводить в вырытой самим могиле. Каждый день он ходил в поселок Дильмей, чтобы выпить пива, которое варили монахи-трапписты, и завязал там интрижку.

Из архивов графов Дильмей известно, что графиню звали Элоди и что она читала энциклопедистов, а также можно заключить, что Тюльпан в конце концов покинул эти места, так как был застигнут с Элоди её мужем, которого звали Жюль Шавет, и для своего спасения ему пришлось выпрыгнуть в окно второго этажа со штанами в руках. Из письма господина Леонида Ларагона, торговца полотном в Жуи, присланного его жене, проживавшей на улице Руль в Париже, мы узнаем о присутствии Фанфана год спустя в Пруссии. Следует полагать, там он очень хорошо был принят одной безутешной вдовой, несомненно в память о Вольтере, но это все что мы знаем, за исключением того, что вдова называла его "мой Большой Фифи".

Затем он обнаруживается (правда совершенно случайно) в чине полковника в Москве, в армии императрицы Екатерины II, где он рассердил Потемкина - по крайней мере если верить секретному донесению, присланному из России чиновником французского посольства, который был шпионом, находившимся на содержании у герцога Орлеанского. Титул герцога Орлеанского в это время носил уже не Большой Луи, давно умерший, а бывший герцог Шартрский. Упомянутое донесение сообщало только о том, сколько раз на данной неделе Екатерина Великая занималась любовью и с кем. Однако имя Тюльпана не упоминалось, так как там он был известен под именем Ральфа Донадье, и Филипп Орлеанский не усмотрел связи между этими людьми.

Единственный человек, кто знал его настоящее имя, был Джон Поль Джонс, ставший русским контр-адмиралом и расплакавшийся от радости при встрече с ним. Вместе они выпили огромное количество кваса.

Не следует придавать большой веры слухам о том, что он совершил экспедицию в Сибирь и при этом наставил рога местному магнату с его женой, которой было всего шестнадцать лет, и за это ему отрубили голову. Это не слишком похоже на правду, так как в следующем году он оказался в Австрии, как свидетельствует "Газет де Вьенн" в небольшой заметке, из которой мы узнаем, что боярин Трофим Валевич (это имя, которое принял Тюльпан) был арестован за то, что проник ночной порой с не очень ясными намерениями в пансион Успения Святой Богородицы, предназначенный для девиц, и на следующее утро был выдворен из Империи.

Гёте встречал его в Италии. Он рассказал об этом много лет спустя в письме Кристиану Вульпену, а ещё об этом можно прочитать в его письме одной знакомой, из которого следует, что они выпили при этом немало кьянти. В это время его звали Дель Тюлипо и платил всегда он. Согласно свидетельству Гете, этот Гражданин Мира, как его называли, так как он говорил по-французски, по-английски, по-немецки, по-русски и по-итальянски, обладал большим толстым кошельком, наполненным алмазами, которые он и обменивал у маклеров по мере необходимости. Если согласиться с историком Карамзиным, то он получил эти алмазы от царицы в тот день, когда она впервые принуждена была просить пощады. Происшедшее до этого позволяет ли нам сделать вывод, почему это произошло? То солдат удачи, то авантюрист, то почти монах, то путешественник, Тюльпан бродил по всему свету в состоянии неизлечимой меланхолии и все удовольствия для него были лишь средством забыться.

Он прожил около двух лет с Ненси Бруф. С ней он не пил ни квас, ни кьянти, но в огромных дозах занимался любовью: нужно было забыть как следует; ему - Летицию; ей - тоже Летицию. Первый раз это произошло сразу после фейерверка. На следующий день Ненси нашла свою кассу с мелкими монетами и своих лошадей, украденных клоуном, акробатом и гимнастом на трапеции, возле их трупов. Они были не правы, пытаясь бежать из Йорктауна, чтобы спастись от бомб, так как бомба их и настигла.

Тюльпан не говорил, что хочет бежать с места своего несчастья; возможно, ему не хотелось порывать связь с кораб лем адмирала де Грасса, с которого он так бесцеремонно дезертировал.

Банковская ссуда, которую Ненси Бруф получила в Бостоне два месяца спустя, позволила ей восстановить маленький цирк и потом в течение девятнадцати месяцев они разъезжали по тринадцати Соединенным Штатам, выглядевшим совершенно по-новому после обретения независимости, с тремя крытыми повозками, акробатом, гимнастом на трапеции и клоуном, и тремя пумами в клетке, которых Тюльпан обучил прыгать через огненное кольцо. Он также ездил на лошади, звонил в колокол, бил в барабан и объявлял программу.

Однажды в Джексонвилле, поселке в Луизиане, он заметил среди зрителей, набившихся на скамейки их маленького цирка, человека большого роста, которого, как ему показалось, он где-то видел раньше. После представления этот человек нашел его. Виной тому, что Тюльпан не смог его узнать, была борода-это был никто иной, как бывший отец О`Брейди, который когда-то выбросил свою монашескую сутану для того, чтобы жениться на Присцилле Мильтон! Они молча пожали друг другу руки, вспомнили Велли Форж и О'Брейди произнес простые, но красноречивые слова:

- Ад, мой друг... Я думал, это будет когда-то потом. И ошибся. Ад это сейчас.

Затем он исчез в тумане - в этот день в Джексонвилле был туман, и вместе с ним исчезла из нашей истории, по крайней мере Тюльпан на это надеялся, Присцилла, которая несомненно гладила дома рубашки. Но мрачное настроение кюре навели Тюльпана на размышления о том, какой жизнью он живет, и через некоторое время он начал нервничать. Уже долгие месяцы он никого не целовал, за исключением, конечно, Ненси, так как Ненси, страшно ревнуя его к призраку Летиции, переносила эту ревность на всех, кто не имел чести быть призраком, но имел ужасный недостаток быть женщинами во плоти, откуда следует, что она была менее шаловливой и проворной, чем раньше, но зато весьма внимательно следила, на кого поглядывает Тюльпан. Поэтому в конечном счете он оказался в таком же, может быть только менее изощренном аду, как и О`Брейди, но стоила ли овчинка выделки? Он то ведь был не кюре!

Испытывая отвращение при мысли о необходимости покинуть Ненси, которой он был обязан тем, что не утонул тогда в Йорктауне (возможность, гипотетическая, особенно учитывая его талант в плавании) и которую он нежно любил и поэтому не хотел доставлять ей лишних огорчений, Тюльпан притворился больным по дороге в Санта-Фе и был оставлен для лечения в доме врача.

Когда цирк, у которого был контракт в отдаленном районе, исчез в конце дороги, и Ненси сказала ему:

- Лечись, мой дорогой, мы вернемся через восемь дней, он украдкой вышел из дома врача и двинулся по дороге в противоположном от Санта-Фе направлении. Одет он был в шкуру леопарда, в которую наряжался во время своего номера дрессировщика, обут в римские сандалии с красными завязками до колен.

Угрызения совести мучили его до тех пор, пока в Брюсселе (как он оказался там, это остается тайной) от американского военного атташе, не знавшего, ни с кем он говорит, ни о ком, он не услышал, что Ненси Бруф нашла свое счастье и достаток, выйдя в Техасе замуж за некоего Гальверстона Фицд жеральда, который в течение долгих лет выкопал тысячи ям, из которых так и не брызнула нефть, но в конце концов нашел минеральную воду.

Остается неизвестным, каким образом он вернулся в Европу. Он никогда никому об этом не рассказывал, разве что в пьяных беседах, при которых никто никого не слушает, но вроде бы он говорил, что перед этим был в Нью-Йорке. Он не видел там Анжелу, племянницу Эверетта Покса, его обожаемую Анжелу из Лондона, которая когда-то учила его правилам английского языка, и которую он учил правилам наслаждений: она была в Бостоне вместе со своим мужем. Взамен, убедив дворецкого, что он двоюродный брат Анжелы, здесь проездом и очень хотел бы видеть своего маленького племянника Френсиса, он познакомился с мальчиком, которым наградил Анжелу, тому было семь лет и у него были такие же синие глаза, как и у Тюльпана, и подарил ему шкуру леопарда (купив к этому времени приличный костюм), приведя в восхищение ребенка, который слышал, как при нем говорили о Тюльпане, - дяде, который когда-то был у Анжелы в Англии.

Встреча взволновала его. Может быть, в его легкомысленном теле билось отцовское сердце? На корабле, которым он вернулся в Европу (так как если и неизвестно, каким образом он вернулся, то уж во всяком случае на корабле), он задумчиво посчитал остальных своих детей. Была середина 1783 года, значит Мишелю, которого они зачали с Фаншетой де Турнере, должно быть десять лет; Жозефу-Луи Авроры Батендье - девять лет, и Метью Деборы Ташингем - что-то около семи. Отец многочисленного семейства, множества карапузов с глазками, как васильки, снующих по всем углам - вот кто был этот задумчи вый пассажир, разглядывавший, опершись на планшир, Атлантику.

Можно полагать, что как и тогда в Бордо он не совсем отказался от мысли никогда не влезать в домашние шлепанцы и мог бы быть выведен из этого состояния только новостью о том, что Летиция в Америке и что она жива! Да, можно полагать, что он мечтал собрать всю эту детвору под сенью патриарха в возрасте двадцати пяти лет, которые ему исполнились к тому времени. Однако скоро все эти несбыточные мечты рассеялись! Ведь отцом он был только для Метью, у остальных ребят были другие законные отцы и он не имел к ним никакого отношения.

Искалеченный своей любовью, навсегда незаконно лишенный своего происхождения, именно тогда он едва не стал траппистом. Он слишком хорошо помнил все доставшиеся на его долю испытания, которые довели его до изнеможения. Одно из них едва не закончилось успешно. Это когда он искренне и неожиданно с первого взгляда влюбился в графиню Витторию Аккорамбони. Она странным образом напоминала ему Летицию, что объясняет, потому на этот раз он не страдал от смерти своего мужского естества и тут же сбросил крест вечного вдовца.

Виттории было двадцать четыре года, столько же сколько и Летиции, и дело происходило в Палермо, спустя некоторое время после отъезда Гёте в Веймар, в комнате Виттории во дворце Аккорамбони в тот день, когда четверо её братьев уехали на охоту.

Что касается Виттории, она выполняла данный ею обет. Она поклялась Деве Марии, что отдастся первому встречному, который выйдет из церкви Сан Фелипе, если Дева Мария излечит её отца, старого маркиза Аккорамбони, который вот уже долгие годы страдал от неизвестной болезни. И затем день за днем пылкая и жертвенная Виттория находилась на посту у окна, выходящего на портал церкви Сан Фелипе, подкарауливая первого встречного более года! За это время из церкви вышли тысячи первых встречных, но все это было не то. И вот однажды, Господи, как забилось у неё сердце! Наконец-то, вот он! Это был именно тот первый встречный, которого она хотела! Потом и он увидел движущуюся в его сторону девушку с матовой кожей и иссиня-черными волосами, которая напомнила ему исчезнувшую возлюбленную, и минуты спустя они были потрясены до глубины души, и при этом она благословляла свои страдания девственницы, так как только они могли помочь её отцу.

Она лишь успела в смятении прошептать ему:

- Это мой крестный путь.

А он, он ответил ей:

- Положитесь на мое благочестие.

В конце концов они оказались обнаженными в темной прохладе сицилийского дворца и орудие Тюльпана уже делало этот день самым прекрасным днем в жизни Виттории - когда вдруг явился один из братьев, угрюмый Аттилио, который вернулся с охоты, поранив ногу, и зашел в комнату сестры, чтобы та его перевязала!

Мрачный Аттилио! Мрачный Бенвенуто! Мрачный Анжело! Мрачный Энцо! Это не так просто, когда четверо братьев-сицилийцев вас преследуют по всей Италии. Никто в мире не передвигался быстрее Тюльпана, чтобы покинуть полуостров, и когда два месяца спустя он оказался в Париже, то ещё никак не мог отдышаться.

Это произошло в мае 1787 года, когда ему исполнилось двадцать девять лет.

Он подъехал к мосту Нейи, которого не знал, так как это был новый мост, на своей девятой по счету лошади, купленной после начала бешеной скачки, и на мгновение остановился в центре, рассматривая небольшие островки, заросшие деревьями, ронявшими листву в Сену. Он проехал мелкой рысью неполное лье, отделявшее его от родного города. Навстречу попалось сравнительно немного людей, несколько экипажей, фланирующие прохожие, но с каждой стороны прекрасной дороги в полях и лугах было видно несметное количество зайцев и куропаток, которые, будучи защищены строгими законами об охоте, совершенно никого не боялись, в том числе и людей. Двадцать минут спустя он миновал городскую заставу.

Осторожность рекомендовала ему никогда не появляться в этом городе. Став как никогда могущественным, - как же, он был герцогом Орлеанским - и будучи очень популярным в народе из-за ненависти Марии-Антуанетты, герцог нагло выражал недовольство королевской властью и, будучи руководителем франкомасонов, лелеял мечту стать первым лицом в королевстве. Человек, который когда-то хотел его убить, наверняка не сложил оружия. И теперь, когда он медленно поднимался к власти, мог ли он смириться с тем, что жив его сводный брат, этот незаконнорожденный Тюльпан?

Что же касается Тюльпана, то на какого могущественного покровителя мог он рассчитывать? Его отец, старый герцог умер в 1785 году - он узнал об этом в годы своих странствий. Лафайет? Лафайет давным-давно вернулся во Францию национальным героем - но как он осмелится предстать перед своим ко мандиром, от которого дважды дезертировал? Графиня Дюбарри? Но что она может сделать против герцога Орлеанского? Обо всем этом он думал час спустя в комнате, которую снял в приличном постоялом дворе на Елисейских полях.

Синьор Дель Тюлипо, гражданин Венецианской республики, под таким именем он записался в полицейском журнале постоялого двора. Надежный паспорт, купленный у фальшивомонетчика в Милане, короткая черная борода, подстриженная на манер, бывший модным в Риме в том году, чулки, изготовленные в городе Парма, фрак и панталоны, сшитые во Флоренции, шпага, на рукоятке которой был выгравирован герб города Сьенна, четко выраженный акцент - одним словом он был итальянцем с головы до ног. Это было, пожалуй, самой лучшей его защитой. А кроме того, он намеревался покинуть Париж в тот же час, как ему удасться выполнить то, для чего он имел смелость появиться здесь.

В чем же было дело? Он намеревался кое-кого убить.

Возвращаясь из Италии в ходе той бешеной скачки, он намеревался объехать Париж и направиться в Голландию, чтобы поступить в армию Штатхудера*, но так уж складываются обстоятельства: вам в голову приходит мысль, потом нападает ностальгия, вас подталкивает любопытство, желание кого-то увидеть - и вы делаете крюк... и Тюльпан тоже.

* граф Штатхудер-лидер партии оранжистов в Голландии.

За пять дней до этого он повернул в Нормандию по направлению к Алансону, чтобы навестить замок Рош-Нуар, тот самый, который оставил шесть лет назад. Он хотел увидеть или по меньшей мере узнать, что произошло с Эвелиной Курк, великолепной блондинкой, его партнершей по веселым играм на прекрасном берегу Сены вблизи Лувесьенна. Иногда в течение этих долгих лет он спрашивал себя, не она ли и её мать с их могущественными связями вмешались в его судьбу и спасли от виселицы. Все было возможно и он ехал в Рош-Нуар, чтобы узнать о возможных последствиях того знакомства. И чтобы удостовериться, смогла ли она продержаться до конца или, будучи силой и угрозами приведена к алтарю, была вынуждена выйти замуж за Рампоно.

Теперь он знал: она не вышла замуж за Рампоно. Все было гораздо хуже. Неизмеримо хуже. Вот почему он сделал этот крюк, отказавшись от намерения предложить свои услуги Штатхудеру в Голландии, и теперь смотрел в окно, смотрел и не видел расстилавшегося перед ним квартала Руле с его новой церковью Святого Филиппа, полями и виноградниками, разбросанными тут и там деревенскими домиками, чьи окна весело блестели на солнце.

Его зубы были стиснуты. По щекам стекали слезы. Он не замечал ярости, с которой сжимал рукоятку своей шпаги. И вдруг почувствовал, как он устал! В его памяти вновь всплыло воспоминание о Летиции - это воспоминание как вспышка осветило то, что он узнал пять дней тому назад в Нормандии! И потом в течение недели он напоминал охотника, разыскивая в городе свою дичь.

- Хорошо ли вы погуляли, сеньор Дель Тюлипо? - таким словами встречал его каждый вечер господин Картон, хозяин отеля, человек весьма симпатичных округлых форм.

- Очень красивый город, сеньор. Самый красивый город на свете, отвечал Фанфан. После этого он ужинал в одиночестве за маленьким столиком, не участвуя в разговорах и шутках, доносившихся из-за общего стола, за которым расположилась группа английских туристов, косившихся на соседа, не участвовавшего в их бурных кутежах с бесчисленными проститутками. Те прохода не давали в садах дворца Пале-Рояль, принадлежавшего герцогу Орлеанскому, которого в глубине души Тюльпан всегда называл Шартром. Позавтракав на скорую руку или вообще не завтракая, Тюльпан теперь не пил ни кваса, ни кьянти; по вечерам он отказывался от прекрасного бордо господина Картона - только воду!

В течение многих лет квас и водка, кьянти, джин и бургундское помогали ему поддерживать душу, даже когда тело рушилось под стол - но теперь он хотел, чтобы к его шпаге вернулась беспощадная точность, чтоб не промахнуться при осуществлении акта возмездия - так он называл то, что собирался совершить.

2

В этот вечер, он, как обычно, гулял по галереям и под арками дворца Пале-Рояль. Еще несколько лет тому назад вокруг дворца расстилался огромный, великолепный сад с двойными рядами столетних деревьев вдоль аллей. Но в 1781 году герцог Шартрский, который нуждался в деньгах, все расчистил и возвел по соседству с дворцом нынешние галереи, где насчитывалось около шестидесяти павильонов, предназначенных для сдачи в наем, причем в каждом из них были три арки, магазин или мастерская на первом этаже, антресоль, два этажа и мансарды. Весь город был возмущен этим, но разрушительные перестройки постепенно охватили большую часть города и герцог, присвоивший себе титул купеческого прево, выпроводил часть жителей и повысил цены на недвижимость, считая, что Париж и парижане ничего не потеряют. Он немало выиграл от этой перестройки и продолжал выигрывать, а это место вскоре превратилось в центр всех развлечений и соблазнов, которые только можно было найти в столице: там расположились продавцы картин и хрусталя, торговцы бижутерией и антиквариатом, цветочницы, два магазина постоянных цен, театр марионеток, детский театр, кафе "де Фуа" в галерее Монпансье, кафе "Меканик", "Галерея Валуа", где обслуживание и подача блюд из кухни осуществлялись с помощью подъемников без видимого участия официантов, бани с холодной и горячей водой, музей де Куртен, где были выставлены восковые фигуры, здесь же были расположены различные клубы, в частности, "Ассамбле милитер" - клуб офицеров.

Именно в этом уникальном месте бродил в тот прекрасный вечер в середине мая 1787 года сеньор Дель Тюлипо, лицо которого было скрыто бородой, подстриженной на римский манер. Он узнал о существовании клуба в тот день, девятый день после приезда, прочитав "Журналь де Пари" в ресторане в предместье Сен-Оноре, где завтракал.

Время от времени из клуба выходил кто-нибудь, одетый в блестящую форму, и оказывался немедленно атакованным - как и все остальные здесь каждый был баловнем судьбы - батальонами более или менее прилично одетых девиц, щебетание которых различалось весьма незначительно, например:

- Так ты идешь, мой прелестный блондинчик? - Или: - У меня есть для тебя огонек, милый капитан.

Тюльпан как-то даже услышал: - Даю слово, что ты горишь, а я королева пожарников, генерал.

Он сам, когда появился здесь, был атакован одной из этих девиц:

- Ты не хочешь, чтобы твой козел и моя козочка познакомились, милорд?

Предложение он отклонил. И потом из-за сдержанного, почти сурового вида больше к нему никто не приставал. Приблизительно с десяти часов он начинал искоса поглядывать на вход в клуб, делая вид, что рассматривает витрины, стараясь не привлекать внимания (что было не трудно в этой яркой и подвижной толпе), понимая, что не сможет позволить себе пересечь порог "Ассамбле милитер", но все же смутно на что-то надеясь. Он совершенно не представлял себе, когда и как, черт возьми, можно навести справки о человеке, которого он напрасно разыскивал вот уже целую неделю, когда из клуба вы шел военный, к которому он решил обратиться.

Военный был небольшого роста, худой как тростинка, из под выцветшей треуголки волосы падали ему на плечи, форма на нем была линялая и поношенная, и весь вид такой, словно его встретили в штыки, - и притом он был необычайно молод. Может быть, все эти качества и привели к тому, что Тюльпан решил обратиться к нему, а не к тем чинушам, которые выходили из клуба до этого? Он решил догнать его, так как юноша быстро прокладывал дорогу через встречную толпу.

- Лейтенант, - сказал Тюльпан с сильным венецианским акцентом. Лейтенант, извините меня, но я...не могли бы вы оказать мне сервицио, так как мне очень нужно узнать, посещает ли ваш клуб уне офицер из Светлейшего города?

- Мусье, - сказал, резко остановившись молодой человек, блуждая взглядом по сторонам. - Это был первий раз, как я ступил нога этот клуб и я не знаю его устав. Я думай это последний, потому я встретить там только затниц.

- Затниц?

- Простите, я хотел сказать задницы.

По словам, которые он произносил самым решительным образом, можно было видеть, что этот француз говорил с ещё более ярко выраженным акцентом, но в отличие от Тюльпана делал это непреднамеренно. Зато у него был надменный вид, выступающий подбородок и крючковатый нос, тень от которого падала на его щеки. Разочарованный Тюльпан поблагодарил, откозырял и уже повернулся, чтобы уйти, как его остановил решительный возглас:

- Минуту!

Изможденный коротышка вытянулся во весь рост и разгляды вал его так пристально, что Тюльпану невольно показалось, что у него не стало бороды, за которой он прятался. Затем на суровом лице юноши с тонкими сжатыми губами мелькнула легкая улыбка, словно луч солнца в просвете туч.

- Господин так называемый венецианский офицер, вы были на Корсике пятнадцать лет тому назад вместе с вашим другом Гужоном Баленом и спасли от похищения, задуманного чтобы заманить моего отца в смертельную ловушку, маленького мальчика, которому тогда было три года и которого вы отбили у похитителей. Этим мальчиком был я.

- Боже мой! Наполеоне, - закричал Тюльпан. - Наполеоне Буонапарте!

- Си! - Коротышка улыбнулся и во взгляде больше не было ни малейшего намека на раздражение.

- Наполеоне Буонапарте! - повторил донельзя изумленный Тюльпан. - Но как ты меня узнал?

- Я никогда не забываю лица человека; но я думаю, что особенно запомнил глаза. Ваши глаза, говорила мне мать, они как незабудки.

- Как она себя чувствует? А как отец?

- Все хорошо. В нашей большой семье все в порядке. А как ваш друг?

- Он умер. На Корсике, немного позже...Я скажу тебе, почему я... почему я интересуюсь, нет ли в клубе, из которого ты вышел, человека, который в этом виновен. Или может быть кто-то встречал там его, или сможет сказать мне, где его найти.

- Кого?

- Генерала Рампоно.

- Я его не знаю. Но мог бы узнать.

- Могу я предложить тебе бокал вина, Наполеоне?

- Наполеон Бонапарт, - уточнил Бонапарт.

- Тюльпан, меня не интересует бокал вина, - добавил он с характерной для него откровенностью: - Я голоден.

- Я тоже не обедал, - сказал Тюльпан. - Приглашаю тебя к Бовийеру. В "Альманах дю Пале-Ройяль" я прочел, что это один из лучших ресторанов Парижа. Там в меню сто восемнадцать блюд. Это даст нам возможность поговорить о жизни.

Что они и сделали весьма обстоятельно, но только после того, как Бонапарт проглотил три порции супа, два первых блюда, целого цыпленка, два десерта и одну шарлотку, так как он действительно был голоден и очень беден и ему слишком часто приходилось оставаться без обеда.

Они ушли из ресторана только заполночь. Бонапарт знал все о жизни Тюльпана, но в равной степени теперь он знал то, что ему следовало знать о господине Рампоно.

Всё это он узнал не открывая рта, не отводя своего орлиного взгляда от лица Тюльпана и оставаясь совершенно нечувствительным к тому шуму, который царил вокруг, пока Тюльпан говорил - и особенно в конце:

- Итак, в замке Рош-Нуар я нашел женщину, которая должна была быть ещё молода, но которая казалась стара, как сама смерть, это была мадам де Курк, мать Эвелины. Восемь лет тому назад, через неделю после моего ареста, Эвелина была заключена в монастырь неподалеку от Фалеза. Это было сделано по желанию...что я говорю... по приказу Рампоно, который добился этой подлости от барона де Курк, угрожая тем, что если тот этого не сделает, то он не заплатит его долги. Пятнад цать дней спустя Эвелина повесилась в своей келье...Вот почему я молю Бога, чтобы Рампоно был жив, пока я не убью его собственноручно. Чтобы отомстить за Эвелину. И чтобы отомстить за Гужона, которого он приказал расстрелять.

Когда они вышли из ресторана, Бонапарт сказал:

- Если он жив, то я найду его след.

- Наполеон!

- Да?

- Ты все хорошо понял? Я сам хочу покончить с ним.

- Я нахожу наглостью то, что он ещё не умер, - сказал Бонапарт.

Как мы уже говорили, природа была не слишком благосклонна к господину Рампоно. Но родившись некрасивым, трусливым и жестоким, он не переставал упорствовать в этих качествах и получилось так, что со временем они ещё более усилились. В особняке, который он построил в квартале Руль и которому постарался придать голландский стиль, его слуга, кучер, садовник и кухарка находились в постоянном страхе. Часто совершенно ни за что можно было получить удар тростью, главным образом по спине, но иногда по ошибке и по голове. Так например, он не выносил ни малейшего шума: они жили в тишине, похожей на гробницу, и слуги должны были разговаривать между собой знаками и записками. Он не переносил своего собственного вида, что вообще говоря понятно, но в результате этого слуга, бривший его по утрам и постоянно дрожавший при этом, несколько раз получал жестокую взбучку за то, что осмеливался предложить ему зеркало.

Не имеет значения, в чем была причина ярости господина Рампоно, - он относился ко всем окружающим с отвращением, тогда как те исключили его из своей среды. Это произошло вскоре после того, как разнеслись слухи о его ответственности за самоубийство мадемуазель де Курк. Его и раньше не любили, теперь же начали презирать. Безумная ярость охватила его, когда ему не осталось сделать ничего другого, как повернуться, выйти и больше не появляться при дворе, - ведь в тот ужасный вечер принц Конти не позволил ему сесть за его стол для игры в ландскнехт. Его офицеры обращались к нему только строго по служебным вопросам. Вскоре после этого он был уволен из армии. Старые слухи о том, что он якобы отравил богатую старуху, на которой когда-то женился, обрели новую силу, что привело к появлению пасквилей и спекуляций в различных газетах, и Рампоно жил в постоянном страхе, что будет начато новое следствие (проводилось ли оно когда-нибудь полицией?). Замешательство его объяснимо: дело в том, что он действительно отравил свою супругу.

Отвергнутый всем светом, со временем он лишился и своего единственного сотрапезника, барона де Курка, который был его единственным утешением в том смысле, что он мог жестоко унижать его - вымещая обиду на все человечество - тем, что швырял тому в лицо экю, которые выпрашивал у него несчастный неисправимый игрок; несколько раз он доходил до того, что швырял монеты в грязь в саду, чтобы получить удовлетворение от зрелища, как его должник ползает на коленях, перемазанный с ног до головы.

И этого негодяя больше нет! Два года назад он бросился в Сену, преследуемый призраком дочери, которую его собственное малодушие приговорило к смерти.

- Устроить мне такое! - прорычал Рампоно, когда ему сообщили эту новость. - После всего, что я для него сделал!

И Курк был помещен в галерею тех, кто был ему отвратителен.

Если ещё добавить, что в это прекрасное майское утро, о котором мы рассказываем, Рампоно узнал, что у него сифилис, то станет ясно, каково было его состояние. Врач немедленно покинул его. Сифилис! Опустившись в кресло в своем салоне, Рампоно с ужасом повторял это слово. Он сказал очень четко, - сифилис, этот никчемный доктор.

- Весьма застарелый сифилис, мсье. Вот уже много лет как он внедрился в вашу кровь.

- Это невозможно, доктор! Подумайте о моем возрасте! У меня не было никаких связей по крайней мере последние восемь лет, - умолял он этого набитого дурака.

- Ну и что из того? Стало быть, вы его подцепили ещё раньше.

Какие можно было сделать из этого выводы?

Страшный грохот разбиваемых вещей заставил вздрогнуть слуг, готовивших завтрак на кухне, ведь что вдруг пришло в голову обезумевшему от ярости Рампоно: кто был той последней женщиной, с которой он спал? Его жена, та самая, которую он отравил. Следовательно, это она наградила его сифилисом в качестве прощального подарка перед тем как проглотить подсунутый им мышьяк! Какая мерзкая шлюха!

Слуга Антим, который один осмелился войти в комнату взглянуть, что там происходит, обнаружил своего хозяина, ру гающегося как ломовой извозчик и пытающегося тростью расколотить портрет покойной госпожи Рампоно, написанный когда-то Натье, бюст её, выполненный Гудоном, валялся на полу, разбитый на куски, там же был и флердоранж и разбитый вдребезги стеклянный шар, память о его первом браке.

- Вон! - заорал он, увидев слугу. И так как тот, совершенно ошеломленный, выполнил приказ недостаточно быстро, то получил жестокий удар по лицу. Кучер, служанка и садовник вскочили как один, увидев вошедшего в кухню товарища, из носа которого текла кровь и которого продолжал преследовать Рампоно. Служанка стала кричать от страха и тогда его гнев обратился на нее:

- Сифилитичка! Проститутка! Шлюха! Воровка! - орал он, перечисляя все оскорбления, которые только приходили ему на ум: - Проститутка! Сифилитичка!

Тут он решил обратить свой гнев на кучера, который был самым крепким из них, и тот был вынужден угомонить хозяина ударом в челюсть. На миг они ошеломленно уставились на человека, лежавшего на полу, затем кучер вновь взял дело в свои руки:

- Все четверо - немедленно в путь! - сказал он. - Нужно попасть в комиссариат полиции в Руле. Наших свидетельских показаний будет достаточно, чтобы доказать, что этот тип сошел с ума. Запомните: он угрожал нам с пистолетом в руках!

И они заторопились, чтобы послать за полицией, что не могло не упростить задачу Тюльпана, только что прибывшего в это прекрасное, напоминавшее Голландию место, где цвели розы и, конечно, тюльпаны.

Попав в усадьбу, Тюльпан, не обращая внимания на цветы, толкнул калитку, не позвонив в колокольчик, прошел по аллее, вымощенной круглыми плитками и смело вошел в дом; миновав вестибюль, оказался в салоне, где, как ему показалось, пронесся ураган, если судить по осколкам стекла, фарфора и другому мусору, устилавшему пол. На стене висела картина в стиле Буше, изображавшая нимфу любви с прищуренными глазами. Все это его не касалось, но для того, чтобы поддержать стиль, он взял большую вазу севрского фарфора, стоявшую на круглом столике и швырнул её в большое венецианское зеркало, украшавшее верхнюю часть камина - просто для того, чтобы известить о своем присутствии.

После этого уселся на диванчик, скрестил ноги и стал ждать, когда кто-нибудь войдет и поинтересуется у него новостями. Он готов был их сообщить.

Прошла одна минута. Прошла вторая. Молчание становилось все более любопытным.

Должен же кто-то быть в этом большом доме. Во всяком случае, Рампоно должен был находиться здесь. Тюльпан знал это, так как час назад, расположившись за деревом, видел как тот вошел в дом в сопровождении человека, одетого как врач. Потом медик вышел из дома один. Тюльпан вынул из левого кармана сюртука двуствольный пистолет и выстрелом перебил цепь большой люстры с подвесками, которая рухнула на пол со звоном и грохотом. Казалось, никого это не взволновало, и у него промелькнула неприятная мысль о том, что негодяй Рампоно, сумел ускользнуть от него. Но где же слуги?

С оружием в руках, опасаясь теперь возможной ловушки, он толкнул дверь, которая вела в коридор, отделанный мрамором. В конце его была видна другая открытая дверь, которая повидимому вела в кухню.

Когда Тюльпан вошел, с пола, качаясь, пытался подняться человек, державшийся двумя руками за подбородок. Какое-то мгновение Рампоно разглядывал его с тупым видом, потом потряс головой, словно стараясь отогнать видение, и произнес изменившимся от сильного волнения голосом:

- Тю... Тюльпан!

Нет ничего удивительного в том, что увидев Тюльпана, он немедленно узнал его: сегодня утром тот сбрил свою римскую бородку, чтобы отрастить другую, которую ему уже никогда не придется менять. Когда дело будет окончено, он покинет Париж и Францию, несомненно навсегда.

- Я ищу вас уже девять дней, мсье. Один мой друг, который для меня больше чем друг, навел справки в военном ведомстве, так я узнал о вашей...вынужденной отставке и о том, в каком логове вы укрылись.

Его тон был столь холоден, взгляд такой ледяной, все поведение выдавало такое холодное отвращение, и, наконец, весь он был настолько не похож на самого себя, что можно было бы подумать, - это кто-то другой, не будь мы уверены, что это он.

Пистолетом он указал на коридор: они вышли. Мертвенно бледный, безмолвный, Рампоно шел впереди. В опустошенном салоне Фанфан закрыл на ключ все двери, тогда как его бывший командир стоял посреди комнаты на ещё более кривых, чем прежде, ногах, взирая на него с испуганным видом.

- Если я правильно понял, вы один здесь, Рампоно?

- Мои слуги...Я не знаю... они избили меня...Они исчезли. - Заикаясь от ужаса, он глядел на пистолет Тюльпана. Попрежнему заикаясь, добавил: - Я отдам все, что у меня есть. Все мое и капитал моего брата Дюгазона. Я выдам вам векселя. Но не убивайте меня, Тюльпан. - Рампоно весь дрожал.

- Мсье Тюльпан, - поправил Тюльпан.

- Не убивайте меня, мсье Тюльпан, - жалобно простонал тот. Тюльпан с отвращением увидел, как он упал на колени, с рыданиями протягивая к нему руки. Он был физически и морально настолько отвратителен, что выстрел ему прямо в лицо доставил бы большое удовлетворение, но Тюльпан не сделал этого, наоборот, он положил пистолет на камин, усыпанный осколками венецианского зеркала.

- Не кажется ли вам, Рампоно, что у меня есть немало причин убить вас? - с иронией спросил он.

- Не знаю, мсье, не убивайте меня! Мой дом принадлежит вам и если...

- Я намерен назвать вам эти причины. У каждой из них есть свое имя. Первая из них зовется Эвелина де Курк, которую вы силой и угрозами заточили в монастырь и которую вы тем самым убили. Вторая: мадам де Курк, её мать, жизнь которой стала сплошным страданием, она каждый день умоляет Господа положить конец её мучениям. В военном ведомстве моему другу сказали, что, весьма вероятно, барон де Курк утонул в Сене из-за угрызений совести, вызванных ужасным делом, идея которого принадлежит вам, что позволило этому человеку, пусть даже презираемому, но может быть больше заслуживающему жалости чем презрения, перестать быть объектом ваших издева тельств. Это третья причина. Я уж не говорю о вашем намерении восемь лет назад убить меня на дороге в Лувесьен; о моем аресте по вашему приказу и моем смертном приговоре.

- Но вы же не были расстреляны! - закричал Рампоно в кратком приступе ярости.

- Но не благодаря вам, не так ли? Поэтому заткните свою пасть. Кроме того, мне неприятно смотреть на ваши гнилые зубы.

С этими словами он выхватил свою шпагу и со свистом взмахнул ею в воздухе.

Рампоно, к этому моменту сжавшись в комок, стоял в позе мусульманина на молитве и отчаянно бился головой о паркет. Он думал, что в следующий момент будет проткнут как цыпленок, когда Тюльпан ударил его ногой в плечо, чтобы заставить подняться, и сказал все с той же пугающей холодностью:

- Вы помните Гужона Балена, Гужона-Толстяка, моего лучшего друга, которого вы расстреляли на Корсике пятнадцать лет тому назад? На другой день я дезертировал - но оставил кусок рубашки, который приколол к вашей палатке. Я написал: - "Господин полковник, в один прекрасный день мы с вами встретимся." Однажды это случилось, но это не был прекрасный день. А сегодня это произошло. Вставай! - загремел он.

И когда генерал поднялся на ноги, Тюльпан бросил:

- Вашу шпагу!

- Мою...шпагу?

- Да, мы будем сражаться честно.

Такое изумление было написано на отвратительной физиономии Рампоно, и такое гнусное облегчение, что Тюльпан не мог удержаться от смеха.

- Это было бы в вашем стиле, - сказал он, топнув ногой от злости. Это было бы в вашем стиле - считать, что я намерен вас просто убить. Убийство из-за угла я оставляю вам. Вперед, быстро, вашу шпагу!

Наступило молчание, а потом заговорил Рампоно:

- Я сломал свою шпагу. Сломал! Сломал!

Он вложил в свое карканье всю ненависть к миру. Он был отвергнут, отправлен в отставку, покинут всеми, презираем - и вот он решил выместить свое зло на шпаге, дурак, он выместил свое зло на беззащитном предмете, также как он мстил умершей женщине и трем миллионам спирохет, которые кишели в его теле.

- Хорошо, тогда будем сражаться вот этим, - сказал Тюльпан, подходя к стене в глубине комнаты.

Там висели две скрещенные большие кавалерийские сабли, украшенные серебряными шнурами.

- Они хороши? Я хочу сказать: они годны в дело?

Он осторожно провел пальцем по лезвиям обеих сабель - те были достаточно острыми.

- Мой слуга их точит каждую неделю. Это его единственная страсть, сказал Рампоно, который теперь страшно потел.

Он знал - о да, он знал - что через минуту наделает в штаны, перед тем как сдохнуть. Еще раз тоном, которому он пытался придать уверенность, начал повторять, что все, что ему принадлежит, его золото, его дом...но не смог договорить до конца: Тюльпан сунул ему в руки одну из сабель. Тогда он сказал, стуча зубами:

- У меня нет сил, мсье. Болезнь и возраст обессилили меня.

- В Англии на скачках лошадям уравнивают шансы. Я попытаюсь уравнять наши. Вот как я буду с вами сражаться, - сказал он; и ошеломленный Рампоно увидел, что он опустился на колени.

- Вы будете сражаться...стоя на коленях?

- И поклянусь, что не буду нападать стоя, даже если вы прижмете меня к стене.

Он не успел закончить фразу, как без того, чтобы отсалютовать ему, без того, чтобы крикнуть: - "К бою!", Рампоно со свистом рассек саблей воздух. Тюльпан не ожидал такого предательского удара, но тем не менее был настороже, но если бы он не опрокинулся на спину, остался бы без головы.

- Больше ты меня не обманешь, - крикнул он, отражая колющий удар, направленный ему в сердце.

После этого долго был слышен только лязг клинков и прерывистое дыхание соперников. Черпая силы в своем страхе и, возможно, в своей ненависти, Рампоно сражался с энергией отчаяния, ухмылка застыла на его лице ужасной маской. Нанося то колющие, то рубящие удары, то удары сверху вниз так, словно намереваясь разрубить врага пополам, мечась вокруг Тюльпана, который только поворачивался кругом и ловко уклонялся, Рампоно атаковал снова и снова, он все больше выходил из себя по мере того как чувствовал, что изнемогает, но удваивал свой напор, так как хорошо видел, что Тюльпан, который все ещё сражался стоя на коленях, находился в неустойчивом положении и не имел возможности быстро перемещаться и применять ловкие приемы, да и сила его рук существенно уменьшалась, потому изнемогал он ещё быстрее, чем Рампоно.

Сколько это длилось? Наверняка не больше десяти минут, но оба были уже полумертвы, ещё ни разу не достав друг друга, залитые потом, осыпающие друг друга руганью и оскорблениями, но чаще всего крепко сжав зубы. Оба напряженно думали об одном и том же: нужно кончать, и как можно скорее. Внезапно Тюльпан решил, что все кончено. Отступая назад, чтобы уклониться от противника, чей клинок рассек воздух у него перед носом, он потерял равновесие и зацепился за люстру с подвесками, которую сбил в свое время. Не увернись он достаточно быстро, был бы разрублен надвое. Сабля Рампоно рассекла ему сюртук на спине, обрушилась на подвески, которые ещё уцелели, и сломалась пополам.

Некоторое время царило молчание, во время которого они смотрели друг на друга безумными и пустыми глазами, и Тюльпан подумал: - "Я не могу сражаться с безоружным человеком.".

Неужели он был до такой степени наивен и чист? И забыл о том, что знал о мерзости Рампоно? Поэтому выпрямившись (и занявшись несколькими осколками подвесок, впившихся ему в спину) он ослабил внимание, и в этот момент Рампоно прижал его руку обломком своей сабли и ударом ноги отшвырнул в другой конец салона саблю, которую Тюльпан выпустил из рук с криком боли и гнева. Хватит играть в лояльность, черт возьми! Хватит заниматься уравниванием шансов! И он прыгнул к далеко отлетевшей сабле как раз вовремя, так как его противник, пришедший в безумную радость, бросился на него с тем, чтобы проткнуть ему горло обломком своего клинка. Упав ничком, Тюльпан в следующее мгновение схватил свою саблю, сделал пол оборота и одновременно вскочил, бешеный от ярости, и здесь Рампоно совершил свою последнюю подлость.

- Стой! Не шевелись! Брось саблю. И молись, Тюльпан.

Этот мерзавец приближался мелкими осторожными шагами, наведя на Тюльпана пистолет, который тот положил на камин и который Рампоно схватил, осклабясь от наслаждения. Почти тут же последовал выстрел. Пуля разбила висевшую на стене камею, изображавшую профиль мадам Рампоно, покойницу с бледными спирохетами, о которых Рампоно совершенно забыл. Тюльпан бросился на землю. Его сабля описала великолепную параболу и поразила противника.

Какое-то мгновение тело Рампоно продолжало стоять, что было очень странно, если учесть, что с ним произошло. Тюльпан успел во время схватить его за воротник, чтобы не позволить рухнуть всей массой, и осторожно опустил на землю.

На другом конце комнаты на полу между китайской вазой и творением Мануэля де ля Кавальери голова господина Рампоно продолжала гримасничать, скалясь всеми своими гнилыми зубами. В конце концов этот человек умер довольным.

3

Пятерых полицейских агентов, прибывших вместе со слугами, ожидал большой сюрприз. Они прибыли арестовать сумасшедшего, а обнаружили обезглавленный труп. Можно ли было предположить, что в том приступе ярости, который так красочно описывали кучер, слуга, садовник и кухарка, он сам себе отрезал голову? Такую гипотезу поддержать было слишком трудно, даже учитывая известную экстравагантность господина Рампоно; естественно, никто её и не поддержал, тем более, что явно были видны следы схватки - причем достаточно свежие, например, кровь генерала, умершего на поле бесчестья. Вот почему полицейские, за исключением одного, оставленного на месте, чтобы составить протокол, немедленно поспешили наружу. Месть, преступление бродяги, печальный исход дружеской беседы - всё это выяснится потом, сейчас же нужно принять все меры, чтобы найти убийцу, который не мог уйти далеко.

Поиск не дал никаких результатов. Однако тот, кого искали, был совсем близко. Дело в том, что собираясь дать деру, Тюльпан увидел появившихся господ и ему не оставалось ничего другого, как спрятаться в винном погребе за бочкой, надеясь, что её не станут сразу откупоривать. Он отметил про себя колоссальную скорость, с которой начала работать парижская полиция, прибыв на место преступления буквально через минуту после того, как оно совершилось!

Примерно до трех часов утра, насколько он мог судить, над его головой раздавались песни и смех веселившихся слуг, даже звуки фарандолы. Произносились тосты в честь отрубленной головы и при этом было разбито немало бокалов. Когда гвалт улегся и по-видимому все в доме покойника были мертвецки пьяны, Тюльпан поднялся наверх и вышел.

Вдали уже пели петухи, но ещё стояла ночная тьма. Он совершенно выдохся и не знал что делать. Была опасность наткнуться на ночной патруль. Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться в такой час и в таком виде в отель - в лохмотьях, в распоротом сюртуке, в разорванных чулках и штанах, разрезанных сзади осколками люстры. Необходимо было на рассвете пробраться в центр Парижа и прикупить новую одежду. Слава Богу, он не потерял кошелек с алмазами и в карманах у него водились монеты, но его шпага осталась в том страшном салоне, и помимо опасности наткнуться на патруль он боялся попасть беззащитным в руки одной из банд, которые по ночам хозяйничали в Париже.

Вот почему он решил спрятаться на некоторое время для того, чтобы с одной стороны немного отдохнуть, а с другой стороны, не лишиться всего своего состояния. Но где это сделать, черт возьми? Он не слишком хорошо ориентировался в этом районе и у него сложилось впечатление, что вокруг нет ничего, кроме полей и виноградников. До рассвета и в таком виде на пристанище рассчитывать не приходилось. Бредя невесть куда, он вспоминал свою первую ночь в Англии, когда он спал в овчарне среди овец, прикинувшись глухонемым, и как одна девчушка, весьма симпатичная, но немного грязная, разбудила его легким прикосновением. Её звали Эмма Харт. После своей не совсем приличной карьеры в Лондоне под именем Эммы Лайон она стала леди Гамильтон и женой посла в Неаполе, где они вновь встретились в 1815 году. Апофеозом её жизни стало то, что она вошла в историю как любовница такой великой исторической личности, как адмирал Нельсон.

Всего этого он не знал тогда и не мог знать сегодня, так как эти события ещё не произошли.

Пока что он шел вдоль высокой стены - ограды какого-то большого и богатого поместья. Слыша за стеной шум деревьев из-за поднявшегося ветра и решив, что любая самая неожиданная встреча в сени этих деревьев будет все же лучше, чем в том месте, где он сейчас находился, Тюльпан оценил высоту стены, прыгнул, но трижды потерпел неудачу и лишь четвертая попытка принесла успех. Он мягко упал на рыхлую землю и несколько минут лежал неподвижно, с трудом различая окружающее. Глаза его начали понемногу привыкать к темноте, и среди больших и мрачных деревьев он заметил что-то большое и странное, что, как ему показалось, слегка шевелилось. Когда он приблизился, подталкиваемый столь сильным любопытством, что оно возобладало над осторожностью, то увидел, что это такое и разинул рот от удивления.

Это был огромный сферический воздушный шар, чуть более светлый, чем окружающая его тьма.

В Пруссии, а может быть и в России, он слышал разговоры об этих удивительных машинах, с которыми несколько лет тому назад экспериментировали в Париже братья Монгольфье, а также некий Пилатр де Розье, и которые с тех пор позволяли челове ку соперничать с птицами. Аппарат этого последнего он сам видел в газете, но созерцать его в натуральную величину ему довелось впервые. К внушительной, но тем не менее производившей впечатление очень легкой громаде воздушного шара, мягко покачивавшейся на ветру, была прикреплена довольно большая круглая гондола. Внутри находились различные инструменты, несомненно предназначенные для навигации, одеяла и, как он определил на ощупь, меховые куртки. Видимо готовился полет?

Это должно быть прекрасно - повиснуть над всем миром как орел, и оттуда посмотреть на людей, по размерам сравнимых с муравьями.

Он подтянулся на руках, прыгнул в гондолу, зарылся под меховые куртки для того, чтобы согреться, и какое-то время помечтал о том, как летит среди прекрасных облаков, свободный человек, который всегда нежно любил небо, далекий от всех печалей и жестокостей мира внизу; далекий от полиции. Усталость, мягкое тепло, в которое он п? огрузился, казалось, отодвинули в прошлое неприятные события прошедшего дня и стерли в памяти голову Рампоно. Он уже не знал, был ли он доволен тем, что он сделал, или нет - хотя все ещё называл свой поступок актом возмездия - но мягкое покачивание воздушного шара, которое его убаюкивало, придало всему уютную и мягкую нереальность, и едва он сказал сам себе:

- Ну теперь хватит, Тюльпан! Еще не хватало здесь уснуть! - как солнце его свалило.

Теперь он поднялся в небо, но без воздушного шара, и увидел Эвелину де Курк, которая смеясь посылала ему воздушные поцелуи; потом Летиция протянула к нему свои распростер тые руки и это происходило на Корсике, на маленьком пляже, омываемом лазурным морем, но Тюльпан понял, что наконец-то он в раю.

Было около шести утра, когда герцог Орлеанский верхом и без сопровождения прибыл в свою усадьбу Фоли, - загородную резиденцию, которую он построил двенадцать лет назад на окраине Парижа и которую в наши дни называют парком Монсо.

Вокруг главного здания был разбит английский парк, спроектированный Кармонтелем, и повсюду можно было видеть фальшивые античные руины, разбросанные среди кипарисов и серебристых кленов, которые были настоящими. Для того, чтобы порадовать глаз и похвастаться перед высшим обществом, были сооружены обелиск и китайский портик, оранжереи и ветряная мельница и даже небольшое озеро с островом посередине.

Герцог спешился перед потайной калиткой, ключ от которой был только у него, вошел внутрь и привязал лошадь к первому попавшемуся дереву. Ни один из слуг ещё не встал, но герцог ни в ком не нуждался для того дела, которое наметил на сегодняшнее утро.

В ту пору ему было около сорока. От былой гибкости не осталось и следа, но по-прежнему он оставался достаточно интересен благодаря высокому росту и привлекателен несмотря на наметившуюся лысину и красный цвет лица. Не обладая интеллигентностью и культурой, он предпочитал физические упражнения, и своей профессией сделал умение держать нос по ветру, особенно в политике: вот почему он поддерживал ещё не слиш ком определенные революционные настроения, не видя иного способа досадить ненавистной ему королеве Марии-Антуанетте, и потому сделался в собрании знатных лиц государства защитником прав третьего сословия - а в результате все приветствовали его на улицах.

Так как к нему плохо относились при дворе, он получал большое удовольствие, внедряя в Париже английские моды и идеи, не сомневаясь, что когда-нибудь наступит и его день, пусть пока ещё очень далекий.

Но в данный момент его интересовало не его будущее и не будущее Франции (которые он с удовольствием рассматривал как одно целое). Его интересовал воздушный шар.

Он остановился в нескольких метрах от огромного аэростата, озабоченно наблюдая, как тот раскачивается под порывами усилившегося ветра и задавая себе примерно такой вопрос: - А не совершить ли мне глупость?

Воздухоплавание было одним из его увлечений, таким smart. * Которое, однако, не добавляло ему популярности.

*smart (англ.) - модный.

Но он достаточно хорошо знал тонкости и опасности этого нового искусства, чтобы не отвечать самому себе. В те времена желание летать было сопряжено с известным риском. Дело было не в том, что у него не хватало смелости, она у него была, или было, по крайней мере, фанфаронство, но он боялся, что при этом сильном ветре у него не хватит времени набрать высоту и он начнет скрести по крышам Парижа и снесет своей гондолой пару сотен печных труб. Страх смерти был ничто по сравнению с его тщеславием! Как, не подняться, огорченно отступиться и вернуться, поджав хвост и не наказав Агнию!

Для того, чтобы понять, откуда такая буря в герцогской крови, необходимо пояснить причину его неожиданного появления.

Агния, то есть Агния де Бюффон, была его любовницей. У него их было немало, но её он любил. Грациозная и шаловливая в свои двадцать лет, она когда-то вышла замуж за графа Луи де Бюффона, сына знаменитого автора слов о том, что "самым благородным завоеванием человека является лошадь" и которого Ривароль называл "самой неудачной главой в естественной истории его отца". Сама она была довольно глупа, но как раз это и устраивало герцога, и бросив мужа, поселилась в скромном доме на рю Блё, чтоб безумно любить герцога с чисто мещанской страстью, которая сменялась периодами самобичевания, когда герцог проводил время с другими, никогда не переставая навещать публичные дома и их обитательниц.

- "Черт возьми, - спрашивал герцог Орлеанский сам себя, обходя вокруг гондолы своего воздушного шара, - кто: слуга, предатель, наемник или шпион королевы, какой враг или злейший друг сообщил Агнии, что ночь я провел на улице Вожирар, 114 с Цинтией Эллис?"

Случилось так, что Агния де Бюффон неожиданно ворвалась в потайную квартиру, где ей также приходилось в свое время бывать, в три часа утра как раз в тот момент, когда её обожаемый возлюбленный с голым задом изображал паровой молот на вышеупомянутой Цинтии. Если вспомнить, что эта последняя, бывшая парижская проститутка из борделя мадам Бриссо, в свое время была с трудом лишена девственности будущим знаменитым специалистом по этой части герцогом Шартрским, стала затем хозяйкой публичного дома в Марселе, где укрыла в своем шикарном притоне дезертира Тюльпана, бежавшего с Корсики, а затем переправила того в Париж, и будучи тайным агентом Альбиона, отправила его с тайными документами, спрятанными без его ведома в фальшивый пистолет и содержавшими основные сведения о передвижении французского флота; если вспомнить, что он обещал, обнаружив предательство, выпороть эту даму до крови, если когда-нибудь её встретит, хотя перед этим довольно долго и тщательно занимался с ней любовью - если вспомнить все это, можно только пожалеть, что в то утро её здесь не было.

Не было её здесь, потому что эта крупная блондинка в одних только черных туфельках была спущена с лестницы на улице Вожирар в доме 114 ревнивой и возмущенной Агнией и теперь отмачивала свои синяки в маленькой квартирке в Пале-Ройяль, где герцог уже несколько лет держал её рядом со своими апартаментами. Она больше уже не была ничьим тайным агентом, если не считать особых удовольствий герцога, и жила вполне благопристойно, не имея других дел, кроме заботы о хорошем качестве парового молота и его успешных свершениях, что становилось делом все более затруднительным для его хозяина.

Сцена, произошедшая между двумя любовниками после планирующего полета Цинтии, характеризовалась всеми признаками ярости, как это и должно быть между двумя любящими людьми. Он, огорченный тем, что его оторвали от его занятия; она, выведенная из себя тем, что он никогда не требовал от неё такой услуги - оба обменивались фразами, в которых не верили ни одному слову.

Агния: - Монсиньор, я покидаю вас навсегда!

Герцог: - Сделайте это, мадам, но я покончу с собой!

Агния: - Вы пыхтели как паровой молот! Я это подозревала!

Герцог: - И где же ваше уважение ко мне? Прощайте. Я отправляюсь к моему воздушному шару. Я взлечу и брошусь вниз. О такой кончине будет говорить весь свет, и это будет преследовать вас до вашего последнего часа.

Он метнулся к выходу и она воскликнула, пораженная:

- Но вы не сделаете этого!

- Немедленно! - ответил он, спускаясь по лестнице и одновременно натягивая штаны.

Он был искренен в этот момент. Он не мог стерпеть того, что оказался в смешной ситуации. Он хотел вернуть её восхищение с помощью какого-либо исключительного поступка. Твердо решив не прыгать из гондолы, он хотел, чтобы Агния видела, как он летит над Парижем, и испытала смертельный страх - достаточно смертельный, чтобы никогда не покидать его, если он однажды вернется, а именно таково было его намерение. Но теперь при этом ветре, который почти переходил в ураган, как совершить полет со славой? Он вернется сконфуженный, с идиотским видом и не наказав Агнию!

Он начал обдумывать эту мысль, как вдруг что-то мелькнуло за оградой парка. Это была лошадь. А на лошади была Агния.

- Остановитесь! - кричала она. - Остановитесь, ради Бога!

Тогда он, которому нечего было останавливаться, так как он не собирался ничего делать всерьез, прыгнул в гондолу.

Агния соскочила с лошади и своими слабыми руками толкнула тяжелую решетку. Он рассчитал, что она успеет как раз во-время для того, чтобы задержать его силой, но, желая разыграть этот спектакль до самого конца, схватил длинную абордажную саблю и рубанул по одному из двух швартовов воздушного шара. Никакой опасности не было, так как не было никаких шансов на то, что второй швартов лопнет.

И он действительно не лопнул, но кол, к которому он был привязан, вырвало из земли и воздушный шар взлетел со скоростью пушечного ядра.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. Любовники Бастилии

1

- Да, мсье, вы безусловно правы, и то, что вы заметили из своей заграницы, действительно можно назвать брожением Франции. Проявляться это стало уже достаточно давно, но если быть точным, тот ветер свободы, что долетел до нас из Америки, раздул желание французов сбросить ставшее невыносимым ярмо тирании.

- Оно действительно стало невыносимым, мсье?

- Ну, скажем так (я слышал это в кругах, близких к Ее Величеству), королевская власть прекратила проведение даже урезанных реформ и не выполнила своих обещаний. Мнение народа о государе это не улучшило, резкая смена взглядов сильно подорвала его авторитет. Что вы хотите от крестьян, когда с одной стороны им объявляют об отмене барщины-и в то же самое время они видят, как её восстанавливают?

- Местным парламентам не остается ничего иного, как систематически препятствовать выполнению королевских указов.

- Совершенно верно.

- А так как они состоят в основном из аристократов и закрыты для доступа простолюдинов, то, следовательно, они поддерживают феодальные порядки и не могут быть популярными.

- Да, пожалуй. Но народ стремится что-то сделать. И так как совершенно ясно, что он подвергается непрерывной пропаганде со стороны масонских лож, всяческих литераторов и интеллектуалов, то начинает верить, что должен защищать свои права, не обращая внимания на привилегии богатых.

- Жан-Жак Руссо, Вольтер, энциклопедисты подготовили почву, возможно даже не желая подкапываться под устои храма: божественное право, религию и так далее.

- Не забывайте "Женитьбу Фигаро"!

- Мой друг, в Италии мне рассказывали, что одна великосветская придворная дама, увидев, как вся аристократия устремилась на эту пьесу и обеспечила ей огромный триумф, возмущенно воскликнула: - "Они аплодируют веревке, на которой их повесят".

- Пилить сук, на котором сидишь, так же свойственно человеку, как смеяться.

- Они перестанут смеяться, когда рухнут на землю. Смеяться будет буржуазия, так как именно в её пользу Революция, если она произойдет, конфискует их состояния.

- Весьма вероятно.

- Мы увидим это! Вы прекрасно понимаете, так как вы из тех, кто будоражит массы, к которым вы примкнули, и при этом хладнокровно позволяет погибать людям вашего класса. Не из тех ли вы пропагандистов-соблазнителей, о которых говорили?

- Мсье, не считайте меня честолюбивым политиком. Я просто искренен и чувствителен. Ведь рядом с величайшими состояниями царит настоящая нищета. Ею объясняются многочисленные мятежи в последние годы в нашей стране. И знаете, в чем здесь причина? Одна из самых последних - в соглашении о свободной торговле, которое мы подписали с Англией в прошлом году. Дело в том, что англичане, которые куда менее либеральны чем мы, платят работникам гораздо меньше, и в результате могут продавать свои товары дешевле. И у нас теперь свирепствует безработица, особенно на текстильных мануфактурах.

- А если правильно распределить налоги, мсье? Ведь аристократы и священники вообще ничего не платят. Все ложится на плечи тех, кто не имеет званий и чинов.

- Весь мир уже зубы поломал на этой проблеме. Вы хорошо знаете, что чем богаче люди, тем меньше они хотят раскошеливаться. Но не хотите ли вы узнать мою основную мысль? Во Франции происходит такой быстрый рост населения, что она сейчас одна из самых густонаселенных стран Европы. А это не сопровождается созданием занятости: отсюда безработица, особенно среди молодежи. После 1730 года цены, которые постоянно снижались в течение семидесяти лет, резко подскочили после привоза в Европу золота, добытого в Бразилии, и серебра из Мексики. А заработная плата? Она либо не росла, либо росла куда медленнее. Покупательная способность непрерывно уменьшалась и это вызывало ворчание, недовольство и злость. Увы, я не увижу взрыва, и мой зад, который так подходит для трона Франции, никогда его не испытыет.

- Ну а мой-то и тем более, - сказал Тюльпан, так как вопросы задавал он; а его собеседником был герцог Орлеанский; первый помимо своего желания был поднят вторым на аэростате, и этот разговор происходил на высоте четырех тысяч метров.

Стремительно взлетев под воздействием ураганного ветра, воздушный шар три часа спустя неподвижно повис в похожем на вату мире облаков. Оба путешественника, завернувшись в куртки и одеяла, наперебой чихали. Они были убеждены, что скоро протянут ноги от голода, холода или в силу ещё одной причины, которую герцог сформулировал следующим образом:

- Я не очень уверен в своих знаниях в области физики, мой друг, но мне помнится, что на определенной высоте водород, которым наполнен шар, должен взорвать шар.

- И что будет?

- Я не знаю, старина.

Такая перспектива объясняет высокий полет их мыслей, их безразличие ко всем страстям, любезность их беседы и то, что они испытали такую симпатию друг к другу, которая могла возникнуть только от уверенности, что в ближайшее время их ждет общая судьба. Взгляд несколько неожиданный, тем не менее это было естественным.

Из письма Тюльпана, адресованного Авроре Джонс по случаю её столетия и сохранившегося в национальном архиве, мы узнаем о первых контактах герцога и его сводного брата.

"...Неожиданно, - писал он, - когда я спал на солнце, а точнее говоря, под грудой курток, вдруг кто-то начал яростно меня топтать, и в то же самое время я в изумлении заметил, что деревья исчезают из виду под сильный шум ветра. И ещё я увидел какого-то плотного человека, который все подпрыгивал и подпрыгивал, стараясь что-то достать, и при этом нещадно топтал меня ногами. Как я понял, он пытался достать веревку, управляющую клапаном, позволяющим выпустить газ и спустить воздушный шар на твердую землю. Но к несчастью эта веревка оказалась недоступной. "Я часто поднимался в воздух, - сказал мне этот человек, опускаясь рядом, - но мне никогда не приходилось это делать по такому капризу судьбы!". Мы были уже метрах в ста над землей, когда он меня увидел, точнее, когда понял, что он меня видит, и спросил, что я здесь делаю. В этот момент я тоже перегнулся через борт гондолы и увидел в парке, который мы стремительно покинули, маленькую фигурку, ломавшую руки, воздетые к небу, по которому мы стремительно неслись. Я рассказал, что вынужденно оказался его гостем, так как обманутый муж преследует меня с бандой убийц, он предложил мне чувствовать себя как дома и мы представились...".

В течение часа, пока воздушный шар совершал фантастические прыжки, при которых их швыряло то на пол, то друг на друга, едва не выбрасывая за борт, эта адская сарабанда, сопровождавшаяся ревом и свистом ветра в тросах, мешала им обсудить сложившуюся ситуацию.

И только когда аэростат Бог знает каким чудом оказался в спокойной зоне, они, рухнув каждый в своем углу, изнуренные, разбитые, контуженные, громко рассмеялись.

Они хохотали до упаду. Они хлопали себя по бедрам и герцог не переставал повторять:

- Тюльпан! Фанфан Тюльпан!

Тогда как Тюльпан повторял, икая от смеха:

- Герцог Орлеанский! Мой дорогой старина Шартр!

"Наконец-то мы оказались вместе на небесах, после того как я преследовал его в течение многих лет и никогда не мог до него добраться: можно подумать, что у Бога есть чувство юмора," - писал позднее герцог Орлеанский в своих заметках. И добавлял: "Я был очень рад тому, что он там оказался, что я не один в этой жуткой ситуации и ненависти у меня больше не было. Мы немного порассказали друг другу о нашей жизни, а потом перешли на политику. Тюльпан, который владел полудюжиной языков, обладал знаниями и мыслями, которые оказались значительно больше и глубже, чем можно было бы судить по его внешнему виду. Именно к этой теме мы и перешли, после того как обсудили историю современной Франции.".

И, действительно, после долгого молчания Тюльпан сказал:

- Мсье, в течение многих лет вы не слишком приветливо встречали меня во Франции.

- Э, мсье, - ответил герцог, - я вам объясню причины, если вы их не знаете. Почему бы и нет, если мы все равно разобьемся вместе.

- Я знаю, мсье. Я незаконнорожденный сын вашего отца, и той же крови, что и вы.

- Больше чем я, мой друг, - сказал герцог с горькой усмешкой. - Больше чем я, так как у вас есть татуировка на стопе, которую мой отец...скорее ваш, делал только тем детям, относительно которых он был уверен, что они произошли от его крови. В моем случае этого не было и моя стопа сохранила невинность. У меня это пожалуй единственное, что сохранило невинность. Видите ли, моя мать страшно любила наслаждения, и я Орлеанский лишь по имени, а не по крови, что приводило старика в ярость. Ваше существование вызывало у меня страшную досаду.

- Следовательно, я должен был исчезнуть в какой-нибудь ловушке для того, чтобы не загромождать историю.

- Поставьте себя на мое место! Я всегда верил, что меня ждет большое будущее. Как бы вы отнеслись к существованию второго герцога Орлеанского, который бы повсюду кричал, что настоящий герцог он, а не я?

- Ну, вначале нужно было бы ещё доказать мое происхождение.

- При наличии хороших адвокатов, особенно сейчас, когда всюду идут злобные судебные тяжбы, можно сделать все что-угодно. И кроме того, у вас есть татуировка. Она упомянута в завещании покойного герцога. (Он на мгновение замолчал.) Нужно было бы делить состояние, недвижимость, земли, леса...Вы не находите, что я слишком циничен? В данный момент - совершенно нет. Просто я исповедуюсь во всем, что есть во мне дурного, Господу, который должен быть где-то здесь неподалеку, учитывая высоту, на которой мы находимся, - добавил он, грустно улыбаясь.

- Монсиньор? - начал Тюльпан.

- Да, монсиньор? - переспросил герцог без тени иронии.

- Знаете ли вы, кто моя мать?

Герцог Орлеанский знал об этом уже несколько лет со слов отца - и уже был готов воскликнуть:

- Я знаю это совершенно точно, это мадам Дюбарри!

Но смутная надежда, что до Господа все-же не так близко, что они ещё не умерли, что у графини Дюбарри всегда были могущественные связи и она может оказаться грозной опорой для своего сына, остановили её имя на губах герцога.

- Нет... - сказал он, ... - не знаю. Оно не упомянуто в завещании.

Так Тюльпан и не узнал, что когда-то нашел нежную ласку в объятиях своей матери. Спустя некоторое время он меланхолично пробормотал:

- Нет сомнения в том, что она умерла... уже давно.

Единственным ответом ему был неопределенный жест герцога. После ещё более продолжительного молчания он спросил:

- Но, монсиньор, если в завещании упоминается о татуи ровке, то есть ли там какие-либо упоминания обо мне?

- Нет, - ответил герцог. - Правда. Никаких имен, никаких дат, никаких сведений. Но все же...

- Все же?

- Там есть приписка, что если однажды перед нами предстанет человек, родившийся в пятидесятые годы - в 58 году, если я не ошибаюсь, у которого будет такая татуировка, то мы должны уступить ему замок Морле в Нормандии с шестью фермами, сотнями гектаров хорошей земли и фруктовым садом. Вот и все.

После того, как герцог сделал это признание (что доставило ему определенное удовольствие, так как он был человеком хотя и неверующим, но зато суеверным), оно явно было услышано Могущественными Высшими Силами, которые, как известно, стоят на страже морали, хотя и не несут никаких обязательств, и пришлось им по вкусу, так как воздушный шар начал постепенно терять высоту и к изумлению обоих пассажиров, с головы до ног покрытых изморосью, мягко опустился на землю.

- "Черт возьми, может быть Бог существует?" - спросил герцог сам себя. Во всяком случае, он вернулся к вере.

Часы пробили полночь, когда он, весь растрепанный и растерзанный, появился у Агнии де Бюффон, которая с самой зари только и делала, что ломала руки и рыдала, опустился в кресло, потребовал коньяку и рассказал об ужасном путешествии.

- ...И наконец, моя дорогая, мы оказались на картофель ном поле, приземлившись очень мягко, хотя я все время боялся, что та дыра, образование которой привело к спуску воздушного шара, внезапно расширится и мы рухнем на землю. Крестьянин сказал, что мы находимся в десяти лье от Парижа, вот почему я вернулся только сейчас. Надеюсь, вы испугались?

- Мой дорогой, мой возлюбленный, я больше никогда вас не покину, даю вам честное слово!

- Агния, я нахожусь в большом затруднении. Человек, о котором я вам говорил, и который оказался моим невольным спутником в этом полете...я вам ещё не все сказал о нем - если не считать, что он очарователен, прекрасно образован и хорошо воспитан и что если бы не он, то я наверное умер бы от страха. Только...

- Да, мой друг?

- Только в то же время он - тот самый человек, которого я разыскивал в течение долгих лет. И почему? Не говорите этого никому: он - сын моего отца, тогда как я - нет, как вы знаете. И он тоже это знает.

- Что он знает?

- То, что я только что сказал. Теперь представьте, что он решит открыть это журналистам, писать в газеты, начнет судебный процесс, - как я буду при этом выглядеть? Всем станет известно, что я незаконнорожденный сын кучера, я же знаю, что моя мать понесла именно от кучера! Вот так обстоят дела, не сомневайтесь в этом!

- Но послушайте, Филипп, все что вы мне рассказали об этом юноше не дает оснований думать, что у него такие безумные амбиции. Не вы ли говорили, что он рассказывал о намерении вступить в армию Штатхудера в Голландии? И наконец, будь у него намерение поступить так, он давно мог это сделать.

- Во-первых, он недавно узнал, кто он такой. Во-вторых, он все время находился где-то далеко: в Америке с Лафайетом, в море с Джоном Полем Джонсом, в Англии, в Пруссии, в России, в Италии; но вот теперь он во Франции, черт побери! И как я могу быть уверенным в его намерениях?

- Как вы расстались друг с другом?

- Как лучшие друзья, даю вам слово. Он пожал мне руку и сказал: - Не волнуйтесь, монсиньор, даю вам слово, что я никогда не доставлю вам беспокойства.

- Очень хорошо. Но послушайте: там наверху я рассказал ему о приписке к завещанию моего отца...нет, его отца...в конце концов нашего. Так как он это никак не прокомментировал, то когда мы расставались, я сказал ему: Этот замок в Морле и все, что к нему относится, я передам вам без лишних формальностей.

Сделал я это просто из симпатии. И с моей стороны это был тактический шаг. Я делаю его богатым - он оставляет меня в покое.

- Так что же?

- Он отказался. Он сказал, что ведет жизнь бродяги и что во всем мире нет ни одной души, которой он хотел бы оставить этот замок. И в заключение он сказал фразу, которую я только что вам повторил: - "Не волнуйтесь, монсиньор, даю вам слово, что никогда не доставлю вам беспокойства." Да, и ещё он добавил: - "Ни за что".

- Я не понимаю, почему вы так переживаете! Этот юноша ничем вам не угрожает.

- Меня беспокоит человек, который отказывается от состо яния. Видели вы когда-нибудь такого человека? Это выше моего понимания. И я пришел к определенному заключению: это тип что-то задумал. Он отказывается от моего предложения, чтобы развязать руки. На самом деле он хочет получить все, мой титул, мое состояние, мое могущество! Ему это так просто не удастся, но чего не бывает в наше время. Все так неустойчиво, дорогая Агния!

- Вы не должны так переживать, мой дорогой.

- То, что я либерал, ещё не повод для того, чтоб стать простолюдином! Агния, моя дорогая Агния, этот молодой человек заставит меня сделать так, чтобы он оказался не в состоянии причинить мне вред, даже если у него нет такого намерения.

- Филипп! Нет, только не убийство, я прошу вас!

- Конечно нет! Это теперь не в моем вкусе.

- И вы обещали больше его не преследовать.

- Я обещал? Ну уж нет. Он просил меня больше не волноваться, но я говорю совсем о другом. Агния, что я должен сделать?

- Сначала вы должны перестать пить коньяк. Хотите знать, что я думаю? Понаблюдайте за этим молодым человеком. Вы знаете его адрес?

- Да. Он остановился на Елисейских полях. В отеле Картона.

- Если он начнет тянуть с отъездом из Парижа, если у него пропадет намерение отправиться в Голландию, если он начнет общаться с подозрительными личностями, я имею в виду журналистов, вот тогда, положим дней через пятнадцать, вот тогда вы подумаете. Но только не убийство! Поклянитесь!

- Клянусь вам, Агния!

- Очень хорошо. А теперь, монсиньор, пора раздеться и взглянуть на маленькую птичку, которая уже заждалась; она вознаградит вас за доброту.

2

В те времена Париж был разделен примерно на сорок округов - по два на каждый квартал. В том округе, где находился отель Картон, начальником был Амур Лябрюни. Если помните, этот подлец с благообразным лицом несколько лет назад дважды упускал возможность поймать Тюльпана и услужить герцогу Шартрскому, после того как успешно привез его из Бреста в свой дом в Пасси. Да, это был именно он! Герцог Шартрский, который простил ему промахи и даже был признателен за некоторые услуги, считал своей главной задачей быть постоянно в курсе мнения толпы, что и делал, получая еженедельные секретные доклады, предназначенные как для него, так и для местных властей. Став герцогом Орлеанским, он дал Лябрюни два года назад деньги, необходимые для покупки этой должности. Кто лучше, чем начальник округа, сыщики которого проникают повсюду, даст вам возможность познакомиться с общественным мнением? Амур Лябрюни выполнял эту задачу наилучшим образом. Каждые три-четыре дня он получал от секретаря герцога письменное предписание, никогда не подписанное и запрашивавшее те или иные сведения, которое он потом сжигал.

В это утро, через два дня после подвига в стратосфере, при котором мы присутствовали, он шагал взад-вперед, дожидаясь фиакра, за которым послал, и в таком возбужденном состоянии, в котором ему давно не приходилось бывать.

Все из-за того, что, как следовало из только что полученной записки герцога, Тюльпан снова вошел в его жизнь! Несмотря на сдержанность и достоинство, которых требовали выполняемые им в настоящее время обязанности, он не мог удержаться, чтобы не испустить трубный рык радости и ярости.

"Понаблюдайте, пожалуйста, за приходами и уходами господина Фанфана Тюльпана, проживающего в вашем округе в отеле Картона, а также за людьми, посещающими его, и сообщайте нам об этом в течение десяти - пятнадцати дней" - писал монсиньор.

Лябрюни немедленно понял, что речь идет не только об информации, и что сможет предложить монсиньору больше чем простую историю приходов-уходов Тюльпана и перечень его гостей. Он не сомневался, чего от него ожидают, и полагал, что монсиньор предоставляет ему возможность отличиться!

- "Я поймаю, я поймаю этого паршивца", - не переставал повторять он, сидя в фиакре, который галопом, несмотря на традиционные заторы Парижа, мчал его ко дворцу Пале-Ройяль. - "Может быть, вы помните этого человека?" - приписал герцог в конце своей записки.

Еще бы он не помнил! Все эти годы он только и думал о нем! То, что он был профессионально обманут, ещё можно было перенести. Но то, что ему наставили рога! В Пасси, под его собственной крышей! Забывая, что в тогда он сам дал указание своей жене Марии любыми средствами задержать Тюльпана, пока он ищет подкрепление, он не забыл того потрясения, которое испытал по возвращении, когда узнал, что она не только не задержала Тюльпана, но и по собственной воле позволила тому задрать ей юбку! Она не была изнасилована! Она позволила это сама! И ещё говорила, как это было здорово! Вместо того, чтобы отомстить за поруганное достоинство своего мужа!

Амур Лябрюни никогда не мог этого понять. И двух месяцев не прошло, как Мария покинула такого внимательного супруга. Больше он никогда её не видел. Все, что осталось у него - её записка: "Мсье, сегодня вечером вернувшись домой вы не найдете меня. Я все хорошо обдумала. Два месяца назад мсье Тюльпан сказал мне, что у вас грязная душонка, которая скрывается за вполне приличным лицом. И что вы - просто дерьмо. Подумав, я решила, что он прав и я не буду жить с вами."

Пожалуй, этого достаточно, чтобы объяснить возбуждение человека, который двадцать минут спустя выскочил из фиакра и ринулся вверх по лестницам дворца Пале-Ройяль, где его лицо было настолько знакомо охране, что те не обратили на него внимания и не стали его проверять. После того, как о нем было доложено герцогу, тот принял его - правда, час спустя, час, в течение которого Амур провел в приемной, кипя как котелок с супом.

Когда вошел Лябрюни, герцог Орлеанский бегал по комнате, голый, в чем мать родила. Известно, что он был весьма спортивным человеком, которому не чужды никакие физические упражнения. И в результате преданному служаке пришлось ещё целых десять минут сдерживать свою ярость, прежде чем герцог к нему обратился. Он сделал ему знак присесть, что тот и выполнил. Обеими руками он держал какой-то удлиненный предмет, завернутый в кусок холста.

- Вы уже здесь, дорогой? - спросил наконец герцог Орлеанский, сознательно сдерживая и подавляя свою радость. - Я дал вам двенадцать дней. Если, конечно, у вас нет более важных дел?

- Конечно, нет, монсиньор.

- Это приятно слышать, - тяжело отдуваясь, фыркнул гер цог.

- И осмелюсь предположить, что вы будете довольны моим усердием, так как я принес вам более неопровержимую информацию, чем вы могли бы предполагать.

- Я не жду никакой неопровержимой информации, - раздраженно сказал герцог, разглядывая Лябрюни, лихорадочно распаковывающего принесенный с собой удлиненный предмет. - Мне нужны только сведения и, ничего более. Что это за штука? Вы чем-то очень взволнованы.

"Штукой" оказалась шпага, и герцог, который знал толк в оружии, узнал по эфесу, что изготовлена она в городе Сьенна, в Италии.

- Да? И что из этого?

- Монсиньор, позвольте мне все объяснить. Двенадцать дней назад мой служащий, ответственный за регистрацию приезжих в отелях, отметил, что в отеле Картона поселился итальянский путешественник, но я не обратил при этом особого внимания на имя, которое мой человек исказил. И что же произошло за последние три дня? По неожиданному заявлению слуг, которые решили, что их хозяин сошел с ума, мы силой проникли в дом генерала Рампоно, который жил в этом квартале неподалеку от вас, и обнаружили его тело с отрубленной головой.

- С отрубленной головой?

- Отрубленной кавалерийской саблей.

- Это меня не удивляет. У Рампоно был отвратительный характер. Короче?

- Короче говоря, и для того, чтобы перейти непосредственно к факту, который должен вас заинтересовать, мы обнаружили на месте происшествия эту шпагу. Решили, что она входит в коллекцию покойного генерала, хоть слуги утверждали противное, но чего стоит свидетельство неграмотных лакеев? В конце концов я забрал её с собой...

- Для вашей личной коллекции.

- Нет, монсиньор! Заинтригованный формой эфеса и думая, что оружие не похоже на изготавляемое у нас, я решил, что слуги правы и что она забыта убийцей на месте ужасного преступления.

- Это герб города Сьенна, - заметил герцог, постукивая по рукоятке.

- Я убедился в этом сегодня утром, когда один из моих сыщиков вернулся из библиотеки, где хранятся изображения оружия всех стран мира. Потом я получил вашу записку относительно Тюльпана и она смутно напомнила мне имя того итальянца, который остановился в отеле Картона - "Дель Тюлипо" - я это тотчас же проверил. Дель Тюлипо, именно так! Так как, согласно вашей записке, Тюльпан живет в отеле Картона, мне оставался всего лишь шаг до мысли о том, что этот Дель Тюлипо не может быть никем иным как Тюльпаном собственной персоной; и что он является убийцей мсье Рампоно, с которым когда-то поссорился; тем самым у нас появляется прекрасный повод как можно скорее схватить вашего старого врага.

- Послушайте, - нахмурив брови, с суровым видом сказал герцог, давая Лябрюни понять, что тот ничего не добился, откуда следует, что он был весьма удовлетворен, - о том, является ли этот человек, Тюльпан, моим исконным врагом или я являюсь его врагом, позвольте судить только мне самому. Во-вторых, то, что он отрубил голову Рампоно - его личное дело и я даю вам мое честное слово, что я не требовал его голову за голову генерала. Все, что я хотел от вас, заключается в следующем: дать мне знать на основе его передвижений и его посетителей, не возникнет ли подозрений, что он угрожает моим законным правам, ведь он как вы, как и я, знает о своем истинном происхождении. Он дал мне - я не буду сообщать вам детали - слово, но всегда может оказаться, что он лгал, и у меня всегда будут оставаться подозрения. Вот все, что я хотел знать. Если окажется, что он был искренен, то все остальное меня не касается. И если он покинет наше королевство, как он меня уверял, то должен сделать это спокойно и не чувствуя убийц за спиной!

- Монсиньор! Над вами будет постоянно висеть дамоклов меч!

- Пусть вас не беспокоит мой дамоклов меч, Лябрюни! А заодно и эта шпага с гербом Сьенны - тоже. Она останется здесь. И перестаньте заниматься смертью генерала. Я не хочу, чтобы это расследование продолжалось. Я не хочу, чтобы Тюльпан рисковал быть обезглавленным или повешенным за такую мелочь.

Лишенный возможности отомстить, обманутый в своей ненависти, униженный как полицейский, несколько минут спустя Лябрюни вышел из дворца, почти обезумев от ярости. И остановился, ошеломленный. Как же он не услышал этого! Что ответил герцог на его последний упрек: - "Вы играете с огнем, монсиньор"?

Герцог ответил с чуть заметной улыбкой, обращенной скорее к самому себе, значения которой он не понял:

- Это мне не нравится, Лябрюни. Что я вам сказал? Он мне симпатичен, этот Тюльпан!

Герцог спятил - вот что решил Лябрюни, возвращаясь в свой округ. Очень хорошо. Он будет только точно выполнять его приказы.

Однако на следующий день судьба подсказала ему способ удовлетворить свою жажду мести.

С температурой в сорок градусов, то покрываясь потом, то дрожа под грудой одеял в своей комнате в отеле Картона, боролся Тюльпан с первым в своей жизни воспалением легких. Это был результат его прогулки на воздушном шаре. Если он не сомневался теперь в герцоге Орлеанском (наконец-то, хотя несколько поздно), то его очень беспокоила история с генералом Рампоно, так как он считал, что власти наверняка проявят беспокойство по этому поводу и страшно боялся, что забытая у генерала шпага позволит его найти. Но как укрыться за надежной границей, когда он был слаб, как новорожденный?

Амур Лябрюни узнал о плачевном состоянии своего заклятого врага на следующий день после своего не менее плачевного и неутешительного разговора с герцогом Орлеанским. Он узнал это из уст Маргариты Дютилье, которую также звали Гиттой ля Рамон, чья репутация была выше всяческих подозрений - она служила горничной в отеле Картона и осведомителем начальника округа, который имел своих людей повсюду, особенно там, где селились иностранцы.

- Он что, не в состоянии путешествовать? - спросил на чальник у этой девицы с мешками под глазами из-за слишком скромного поведения.

- Конечно нет, мсье! Он отказался от куриного бульона, который я сварила, и был бел, как полотно, когда я меняла ему рубашку.

Это очень обрадовало Лябрюни, так как давало ему некоторое время, чтобы привести в действие то, что он сладострастно называл своей "адской машиной". Лицемерно всплеснув руками, он спросил:

- Кто же за ним ухаживает?

- Я ставлю ему банки. Но господин Картон не хочет вызывать врача, чтобы не испугать своих клиентов. Вы же знаете каковы люди: они немедленно начинают думать об оспе. Но...

- Но?

- Но, по моему мнению, этот парень настолько крепок, что через несколько дней поправится. Бог мой, знали бы вы, чем его наградила природа! - И она сделала характерный рыбацкий жест, чтобы показать какой улов ей достался.

- Я не желаю этого знать! - прорычал Лябрюни, так как это только раздуло его злобу, если это вообще было возможно, и напомнило, что Марии, его жене, довелось испытать этот дар, вдвое превышавший по длине его собственный.

- Я не желаю этого знать! - И немедленно после этого он с видом полководца объяснил объяснил ей свой план, который намеревался осуществить:

- Муфле, - сказал он, - ты должна разыскать доктора Муфле и привести сюда.

- Да, мсье.

И когда она уже повернулась, чтобы уйти, он добавил: - А ещё Майробера.

При этом имени Гитта ля Рамон обернулась, побледнев:

- Майробера? - переспросила она.

Этому Майроберу, претендовавшему на звание адвоката, а в действительности работавшему цензором, несколько лет назад попали в руки секретные записи Башомона, умершего в 1771 году и в течение десятка лет издававшего для подписчиков двухнедельный бюллетень со сплетнями об известных актрисах, выборах во французскую Академию, приемах при дворе. Майробер, который в свое время занимался изданием порнографических книжек, унаследовал дело Башомона, только сделал его значительно грязнее и основанным в куда меньшей степени на информации, чем на воображении, что было вполне естественно для человека, не избежавшего искушения стать шантажистом. Лябрюни поймал его на делах, связанных с растлением малолетних, и оставив дело без последствий, сделал своим человеком. Этот любопытный персонаж в конце концов стал другом сердца Гитты ля Рамон, вот почему она, услышав его имя, обернулась, изменившись в лице. С ухмылкой, призванной нагнать на неё страху, Лябрюни успокоил:

- Это не связано с его делами. Просто я хочу попросить о небольшой услуге. Отправляйся немедленно. И найди мне Муфле.

Меньше чем через двадцать минут Муфле стоял навытяжку перед начальником округа. Это был весьма округлый молодой человек с круглой головой, круглым телом, вялым ртом, короткими ручками и птичьими ножками. В детстве он был очень послушным мальчиком. Желание как-то возвыситься, определенные трудности существования, некоторые сомнения в своей внешности и пристрастие к трик-траку в конце концов его погубили.

Лябрюни долгое время наблюдал за его карьерой специалиста по преждевременным родам вплоть до того дня, когда его доставили к начальнику округа и тот сунул ему под нос более дюжины коротких донесений, не оставлявших никакого сомнения в том, кто такой доктор Муфле и какими делами он занимается. В этих небольших заметках было достаточно материала, чтобы десять раз его повесить. После этого не оставалось более ничего другого, как стать душой и телом преданным начальнику, который с улыбкой положил донесения на полку.

- Мсье доктор, - дружески обратился Лябрюни к Муфле, все округлости которого тряслись от ужасного беспокойства, - у меня тут есть человек, который приболел и мне бы хотелось, чтобы вы им занялись. Он находится в отеле Картона. Это синьор Дель Тюлипо и я буду вам очень признателен, если вы немедленно отправитесь осмотреть его.

Вот что должен был сделать, следуя совершенно точным инструкциям, маленький доктор Муфле: держать этого синьора Дель Тюлипо больным столько времени, сколько это будет необходимо.

Думая, что он неправильно понял, доктор переспросил:

- Мсье, его необходимо отравить? - полагая, что его пригласили ради другого его таланта, так как наш персонаж был человеком самых разнообразных способностей, и в том числе замешан в деле об отравлении, весьма тайном, но не было ничего настолько тайного, что Лябрюни при желании не мог бы выяснить.

- Ради Бога, нет! - услышал он в ответ. - Я сказал: "Держать больным". Но не убивать, вовсе нет! Разве я похож на человека, способного сказать фразу, которая потом будет стоить мне головы! Ваша задача заключается в том, чтобы этот ловкач оставался в своей комнате и был настолько слаб, что был бы не в состоянии в течении некоторого времени отправиться в путешествие. Понятно? Приступайте.

Гитта ля Рамон появилась только к четырем часам пополудни. Она не нашла своего Майробера. Того не было ни у себя, ни в кафе "де Фуа" и вообще не было в Пале-Ройяле. Она дрожала от страха, докладывая об этом. Но Амур Лябрюни не рассердился, а только рассмеялся и заметил:

- О! Должно быть он на несколько дней переехал в бордель. Это на него похоже, не так ли, моя красавица? Завтра я пошлю полдюжины сыщиков для того, чтобы они заглянули во все постели.

Этими словами он хотел поддразнить влюбленную Гитту, и никогда ещё не был так близок к тому, чтобы умереть с проломленным кочергой черепом. Но Гитта не могла позволить себе угробить человека, за убийство которого её не только непременно бы повесили, но в чьих паршивых досье хранилось адресованное ей письмо, перехваченное цензурой и Бог весть как попавшее в руки Лябрюни, - письмо обожаемого младшего брата Андора, офицера инженерного полка, в котором тот доверительно писал ей, что самым ужасным несчастьем для Франции будет тот день, когда на её трон сядет такой необузданный человек как Филипп Орлеанский. Вот почему Гитта ля Рамон была в руках господина Лябрюни, став шлюхой, шпионкой и наводчицей, что вообще говоря не было её естественным состоянием.

- А в дальнейшем вы займетесь другими вещами, а не бан ками синьору Дель Тюлипо, - сказал Лябрюни, провожая её. И он уточнил, какими именно.

После обеда из отеля Картона для доклада вернулся доктор Муфле. Но прежде всего Лябрюни спросил:

- Как вас приняли, дорогой доктор?

- Господин Картон пытался помешать мне войти. Он выразил опасение, что его клиенты...

- Я понял. Короче?

- Подписанный вами приказ, которым вы мне поручили проверить в целях общественной гигиены и безопасности, не имеем ли мы дело со случаем оспы ввиду плохого состояния больного, основательно испортил ему настроение. Но зато потом я официально успокоил его относительно болезни синьора Дель Тюлипо. Это просто воспаление легких.

- Как он себя чувствует?

- Достаточно хорошо для человека в его состоянии. Судя по телосложению, он может оказаться на ногах к концу этой недели.

- Хорошо, что я послал вас присмотреть за ним. Вы нашли подходящее средство?

Это было простое, восхитительное и легко исполнимое средство, и Лябрюни от души смеялся весь вечер. Для того, чтобы Тюльпан не восстановил свои силы впредь до нового приказа, хитроумный доктор Муфле приказал ставить ему пять клизм в день. В их состав входили различные средства: рвотные, слабительные и другие (Лябрюни не очень хорошо в этом разбирался), которые должны были полностью подорвать сопротивляемость Тюльпана. Вот что должна была в дальнейшем делать ему Гитта вместо банок; что она и делала, ужасно расс троенная, но находившаяся под строгим наблюдением Муфле, который приходил два раза в день, чтобы убедиться, что все исполняется точно.

Так что три недели спустя Тюльпан не только не прибыл к Штатхудеру в Голландию, а все ещё оставался в отеле Картона, как отмечалось в докладе, присланном в этот день начальником округа Филиппу Орлеанскому.

Лябрюни пребывал в состоянии полного довольства собой, так как не было ни малейшего шанса, что этот проходимец, прикованный в настоящее время к постели, сумеет сохранить свое достоинство, непрерывно отсиживаясь на горшке, но он должен был сохранять при чтении своего доклада всю подобающую такому случаю административную холодность и безразличие. Все происходило на улице Блё в маленьком салоне Агнии де Бюффон, а слушателями были Агния де Бюффон и герцог Орлеанский, пораженные услышанным, особенно герцог.

"...что касается его приходов и уходов, то они были весьма немногочисленны, - читал начальник с полным безразличием, как это и должно быть, когда дело вас не касается, но что делается легко и просто, когда ложь становится ремеслом. - Большую часть своего времени он проводил дома, о чем я имел честь вам сообщать; симулируя некую болезнь, он принимал в течение этих трех недель визитеров, относительно которых я вынужден просить монсиньора подумать."

Далее следовали детали. Эти детали могли смутить и более закаленную душу, и главным образом было досадно, что угасает заря дружбы, занявшаяся на высоте четырех тысяч метров и завершившаяся такими заверениями в лояльности.

- Во-первых, - запинаясь читал Амур Лябрюни, который хорошо знал англоманию герцога, - некая Дютильё, Маргарита, которую также зовут Гитта ля Рамон, простите меня, мадам (это относилось к Агнии де Бюффон), так вот предполагается, что она ухаживала за господином Тюльпаном, но я к сожалению должен сообщить, что она является старшей сестрой офицера седьмого инженерного полка Андора Дютильё, письмо которого имеется у меня - вот оно, монсиньор. В нем содержатся не очень лестные для вас оценки.

- Ну и что из этого? - спросил герцог, прочитав письмо. Он был страшно обижен не только из-за того, что там отмечалась его неспособность занять трон Франции, но и потому, что он в этом письме именовался также трусом, простофилей и карнавальным шутом. Читая из-за его плеча, Агния де Бюффон не могла удержаться от восклицаний, выражавших гнев и возмущение, и именно к ней прежде всего обратился герцог:

- И что из этого? В какой мере мнение, выраженное этим мерзавцем, и не адресованное непосредственно Тюльпану, его компрометирует?

Он повернулся к Лябрюни, чтобы услышать ответ.

- О! Ни в коей мере, - вкрадчиво сказал Лябрюни, поднимая письмо, которое герцог бросил на пол. Однако это мнение разделяет девица Дютильё, которая служила кухаркой у одного из моих людей и не скрывала своей антипатии... осмелюсь ли я сказать.

- Хватит этих доносов! - воскликнул герцог.

- Несомненно, все это простые совпадения, но досадно, что такие совпадения вполне определенным образом характеризуют господина Тюльпана. Какого черта он общается, причем тайным образом, с людьми, которые не слишком хорошо к вам относятся?

- Что значит "людьми! - сказал герцог, не давая обмануть себя искусственными построениями, сочиненными Лябрюни - Нет никаких "людей"; есть только девица Дютильё, брат которой, насколько я знаю, в настоящее время в Нормандии, если он действительно служит в седьмом полку.

И добавил, рассердившись на Лябрюни, который заставил его читать неприятные для него вещи:

- Если вы все это сочинили, то вам придется уйти в отставку, мсье. Все это такие мелочи!

- Монсиньор, с вашего позволения я ещё не ушел в отставку. Поверьте, я не стал бы задерживать ваше внимание на этих "мелочах", как вы их называете, если бы они действительно были таковыми.

И с известной долей торжественности он извлек из внутреннего кармана сложенный вдвое листок с напечатанным текстом, сказав при этом:

- Мы захватили это в момент выхода из печати.

Это был не памфлет и не пасквиль, а просто небольшой весело состряпанный текст, в котором газета Майробера рассказывала, издеваясь над своим собеседником, о беседе с сумасшедшим, который выдавал себя за герцога Орлеанского.

Восемь дней назад Лябрюни наконец-то добрался до МайроберА, который действительно гостил в борделе, как начальник и предсказывал в разговоре с Гиттой ля Рамон, и засадил того за работу - совершенно ясно, что Майробер не мог отказать начальнику ни в какой услуге в силу известных нам причин.

Из текста следовало, что некий персонаж, обозначенный в тексте буквой Т., имеет не очень ясные, но решительные наме рения, - из нижеследующего текста, в частности, возникал вопрос об узурпированных законных правах. Самое же главное заключалось в том, что те, кто знал этого человека, не могли ошибиться относительно личности автора этих намерений, так как Майробер описал его с абсолютной точностью в соответствии с приметами, которые ему продиктовал Лябрюни. Насмешливые намеки на тот факт, что "оригинал" (как называл его Майробер) участвовал в войне в Америке, рассеивали последние сомнения.

- Тюльпан! Тюльпан! - повторял герцог, ходя взад и вперед по комнате, комкая и снова расправляя статью. - Да, все совершенно правильно! Это он! Но что заставило его это сделать? Что он-сумасшедший, или в этом есть что-то еще? Он же мне обещал...Ах! Боже мой! Вот так и доверяйте людям! Лябрюни!

- Да, монсиньор?

- Должно быть, он был пьян, когда рассказывал Майроберу о столь опрометчивых намерениях, не так ли?

- Это не опрометчивые, а бесстыдные намерения! - вмешалась Агния.

Она немедленно налила герцогу коньяку, так как видела, что он не столько встревожен, сколько раздосадован, тогда как Лябрюни произнес:

- Пьян? Может быть, монсиньор, но у него действительно были такие намерения. И, как говорится, истина в вине...

- Лябрюни!

- Монсиньор?

- Поклянитесь мне, что эта бумажка не получена нечестным путем!

_ Но с какой стати, монсиньор? Кто бы мог потребовать этого от Майробера и с какой целью?

- Например, королева Мария-Антуанетта. Она относится ко мне с огромной антипатией и всегда получает большое удовольствие от распространения порочащих меня или неприятных мне слухов.

- Но, монсиньор, сам Майробер считает, что он имел дело с одним из тех слабоумных, которые бродят по улицам, выдавая себя за короля Пруссии и был очень удивлен, когда я запретил распространение этой статейки, которой он хотел начать публикацию серию под названием "Живые картинки" или "Уличные зарисовки", я точно не знаю.

- Как вы пронюхали об этом?

- С помощью старшего мастера в типографии, - сказал Лябрюни и так как хорошо видел, что герцог все ещё не доверяет ему, извлек ещё один документ, который держал в запасе, стараясь предварительно подготовить почву, чтобы злодеяние выглядело внушающим доверие или по крайней мере возможным и чтобы последнее разоблачение столкнулось бы уже лишь с ослабленным сопротивлением.

Когда он рассказывал об офицере Дютильё, Гитте ля Рамон и Майробере, то абсолютно точно предвидел реакцию герцога, который мог отнестись к их существованию с предубеждением, и теперь он выдвинул вперед доктора Муфле.

- Два раза в день, а иногда и три, доктор Муфле навещал господина Тюльпана в его комнате и они вели долгие секретные разговоры. Я могу представить в распоряжение монсиньора большое количество документов относительно этого медика. Но я думаю, что достаточно сказать следующее: именно благодаря доказанной помощи этого ученого мужа несколько лет назад генерал Рампоно отравил свою жену. Моему другу, который проводил расследование, посоветовали вернуть досье в тот момент, когда он все доказал. Дело было закрыто. Несомненно, доктору Муфле покровительствовал кто-то из сильных мира сего.

И затем в установившемся молчании он тяжело бросил фразу, которую можно было понимать только в противоположном смысле относительно её содержания:

- Я готов положить голову на плаху, что королева Мария-Антуанетта не имеет к этому отношения.

Герцог вздрогнул и обменялся взглядами с Агнией де Бюффон. Заговор, в котором был использован Тюльпан? Эта мысль промелькнула у обоих, на что смутно и надеялся Лябрюни. Он весь дрожал от возбуждения, этот мерзкий кот, уже считавший, что сейчас ему отдадут мышку, но его ожидало острое разочарование.

- Хорошо, очень хорошо, - пробормотал монсиньор, на лице которого было написано раздражение или, может быть, беспокойство. - Очень хорошо. Допустим, все это так. Имеет место заговор. Но, может быть, обстоятельства сложились против мсье Тюльпана. Я все ещё не верю в его подлость. Если его посещал отравитель, он же не знал, что у того в голове! Я намерен встретиться с ним и поговорить, - заключил он.

- Упаси вас Бог!

Это восклицание принадлежало не Лябрюни, а Агнии, и подлец немного успокоился, ожидая, что скажет дальше молодая женщина с пылом, вызванным огромной страстью к герцогу.

- Нет, Филипп! Этот человек, к которому вы относитесь с такой доброжелательностью, обладает извращенным умом, и то, что я вижу в статье Майробера, не оставляет никаких сомнений. А если он намерен применить к вам насилие? Филипп, вы пойдете туда только через мой труп!

- Думаю, что мадам говорит золотые слова, - высказал свое мнение Лябрюни, вздох облегчения которого, если бы он его испустил, смог бы надуть воздушный шар герцога. И добавил, видя, что его неожиданная союзница поколебала порыв герцога:

- Может быть, у вас есть более интересная идея?

У мадам такая идея была. Эта нежная, очаровательная юная женщина превращалась в пантеру (мы это видели на примере с Цинтией Эллис), когда дело касалось её Большого Медведя, как она величала монсиньора в интимные минуты, и она заявила, что необходимо отправить этого безумца в Шарантон.

Но герцог не согласился. Он отказался также от мысли отправить его в тюрьмы Ля Форс, Бисетр, Ля Турнель, в форт Эвек, в Гран Шатле и в Пти Шатле, которые были самыми отвратительными тюрьмами Парижа. Лябрюни вел счет, по очереди загибая пальцы.

- Нет! нет и нет, - гремел герцог, - не может быть и речи о тюрьме, в которой содержатся простые уголовники! Это должна быть государственная тюрьма, из которой при желании так же легко вытащить человека, как и посадить его туда - на такое он согласен.

Монсиньор не хотел ничьей смерти, но оказавшись под давлением со всех сторон, начал говорить о том, что может быть будет лучше поместить Тюльпана в убежище даже против его воли. Исходя из этой мысли он и сделал самый лучший выбор - он выбрал Бастилию.

3

Огромная крепость с восемью башнями, расположенными по углам квадратов, обрамлявших два внутренних дворика, разделенных основным корпусом, причем все это окружал ров, наполненный водой, Бастилия была сооружена по приказу короля Карла V в 1370 году огромной армией бездомных, согнанных для выполнения этой работы, и была предназначена для решения государственной задачи - усилить защитное кольцо Парижа, которому постоянно угрожали англичане, бродившие в те времена почти по всей Франции. За века она была подвергнута значительной перестройке, - надстраивалась одна башня, сносилась другая, но никто никогда не ставил задачи сделать её комфортабельной.

Построенная как королевский замок, она сравнительно недолго служила королевской резиденцией и достаточно скоро стала выполнять свою единственную функцию как тюрьма. Толстые стены, двери, которые могут выдержать любые испытания, огромные замки, многочисленный гарнизон позволяли надеяться, что противники государства, попав сюда, не будут чувствовать себя слишком хорошо. Огромное количество народу побывало здесь за бесконечные десятилетия, и среди них были лучшие люди; маршал Бирон был заключен сюда Генрихом IV, так как выступал за мирное решение вопросов, и обезглавлен здесь, чтобы избежать публичного скандала при совершении экзекуции на Гревской площади. Здесь также умер, но к счастью от старости, на восьмидесятом году жизни Бернар Палисси, причем он был заключен сюда не за то, что сжег свой дом, обжигая кера мические изделия, а за то, что был протестантом.

Здесь широко применялись пытки и ещё это было место, где главным образом во время правления Людовика XI практиковался поучительный опыт помещения некоторых заключенных в железную или деревянную клетку с оковами на ногах. Это было изобретением монсеньора Аранкура, епископа Вердена, в один прекрасный день оказавшегося в такой же клетке, так как они с кардиналом ля Балю хотели выдать Людовика XI герцогу Бургундскому. Слава Богу, шли годы, на горизонте уже замаячил век Просвещения, люди, вне всякого сомнения, становились лучше, число заключенных постепенно уменьшалось и режим в тюрьме стал значительно более мягким - вот почему монсиньор Филипп предпочел Бастилию для того, чтобы наказать Тюльпана за весьма сомнительное поведение.

Оставаясь мощной крепостью, центральная часть которой была сооружена в средние века, Бастилия всегда была в общественном мнении символом деспотизма, произвола, необоснованной жестокости, и теперь в конце XVIII века жалобы бесчисленных заключенных, которые, по правде говоря, в эти годы были менее многочисленны и не так уж жаловались, все ещё звучали в чувствительных сердцах людей, знавших без сомнения, что люди там приговариваются к смерти.

"Королевский эдикт об аресте" был одной из характерных особенностей Бастилии и создавал ей определенную репутацию.

Назывался он так потому что был снабжен не государственной печатью, а красной восковой печатью монарха; это было четкое и окончательное выражение воли последнего, не регистрировавшееся в канцелярии двора; королевский эдикт об аресте очень часто был адресован в Бастилию, причем узники направлялись туда как в силу серьезных причин, так и беспричинно, и эдикт этот также являлся предметом всеобщей ненависти как знак абсолютной власти. К несчастью (для него) король длительное время не испытывал надобности в подписании такого указа; он подписывал его все реже и реже; в эпоху Людовика XIV секретарь Туссен Розе подделывал подчерк короля; в это же время была изобретена формула, согласно которой не было нужды указывать имя узника. Написанный одним из секретарей (скажем, его рукой) на манер Туссена Розе, заверенный подписью одного из четырех государственных секретарей эдикт, в который потом вписывается ваше имя, - и вот вы уже замурованы как дурак, то есть мы хотели сказать - как Тюльпан.

Вся эта процедура продолжалась не очень долго. Чистый бланк, как случилось на этот раз (такое происходило редко, но тем не менее происходило), оказался в руках у Амура Лябрюни. Указ был написан рукой одного из подкупленных секретарей, причем оказалось, что герцогу не нужно было за него платить. Оказалось также, что герцог Орлеанский имеет право попросить (тихо, и держите язык за зубами, услуга за услугу!) одного из государственных секретарей подписать такой эдикт, что и было сделано.

В результате однажды вечером в отеле Картона появился офицер полиции в сопровождении пятерых вооруженных людей. И начал разворачиваться обычный для такого случая ритуал.

- Мсье, - сказал он, коснувшись плеча Фанфана своей белой тростью, - я арестовываю вас именем короля.

Снаружи стояла карета с опущенными занавесками - и по-коням!

Затем у въезда со стороны рю Сен-Антуан состоялся, как всегда, один и тот же диалог между полицейским офицером и часовым:

- Кто идет?

- По указу короля.

- Проходите.

Карета въезжала во двор; заключенного передавали страже; затем приходил начальник тюрьмы и в качестве последней любезности провожал нового постояльца в его жилище. Случалось ли, чтобы начальник тюрьмы пригласил заключенного к своему столу, если было время обеда? В том случае, который мы описываем, этого не произошло.

Тюльпан, с которым все это происходило, ничего не сознавал: он спал стоя. Он спал, спускаясь по лестнице из своей комнаты в отеле Картона, он спал в карете, положив голову на плечо офицера полиции; и в сонном состоянии поднимался по этажам одной из башен.

Можно было бы подумать, что это дело рук кругленького доктора Муфле, но на самом деле непрерывные клизмы позволили ему избавиться от бессонницы.

Было совершенно ясно, что у него сменилась комната. Та, в которой он наконец-то проснулся, проспав семьдесят пять часов, была пустой, с низким потолком, довольно скудно меблирована (кровать, стол, кресло, два стула) и на единственном окне была толстая решетка. Было также очевидно, что он сменил отель: это был не отель Картона, так как из окна открывался головокружительный вид на окрестности. Несколько странным ему показалось то обстоятельство, что его дверь была заперта на ключ. Небольшое зеркало над маленьким столиком, на котором стояли таз и кувшин для умывания, позволило ему увидеть себя, и он поразился тому, насколько исхудал. Такова была ситуация, в которой он оказался, и, несмотря на то, что его сознание ещё было омрачено, следовало задать несколько вопросов, и Тюльпан не хотел упускать этой возможности, раз именно в этот момент неожиданно раздался скрип засова и звук поворачиваемого в замке ключа. Следовало натянуть штаны и одеть рубашку. К нему кто-то шел с визитом.

Это был человек примерно лет пятидесяти с глубокими параллельными морщинами на щеках и носом неправильной формы, одетый в голубой камзол, украшенный белым жабо, в небольшом завитом парике. Дверь за ним тут же закрылась и он, прежде чем заговорить, подождал пока стихнет лязг поворачиваемого ключа и засова.

- Мсье Дель Тюлипо, - сказал он дружелюбно, - мне доставляет удовольствие, что вы проснулись. Тяжело было видеть ваше состояние, когда вы прибыли сюда три дня тому назад. Казалось, вы находитесь при смерти. Врач, которого я немедленно известил об этом, нашел, что вы страдаете от ужасного кишечного расстройства, которое он и начал лечить настойкой опия, и вот я вижу, что она оказала свое действие.

- Мсье, - ответил Тюльпан, - я чувствую себя почти хорошо. Но страдал я не только от ужасного кишечного расстройства. И наконец, я благодарю вас за вашу заботу ...

Его прервал шум вновь отворяемой двери, тогда как господин в завитом парике весело пожелал ему приятного аппетита, хороших вин и отдыха. Пожелав ему в ответ здоровья, Тюльпан (изумлению которого не было предела) наблюдал как трое вошедших поварят в белых фартуках внесли большой ящик с металлическими оковками, открыли его и быстро вытащили оттуда кучу вещей: белую скатерть, салфетки, бутылки, ножи, вилки, тарелки и полдюжины серебряных кастрюлек, из которых поднимались ароматные запахи.

- Это все получено от Лакруа, из лучшего ресторана в Париже, как вы сами это знаете, - сказал хозяин (но Тюльпан начал понимать, что он находится не в обычном отеле). - Я надеюсь, вам все это понравится. Во всяком случае, сторож будет каждый день приходить к вам, чтобы вы могли заказать то меню, которое пожелаете.

- В данный момент, - сказал Тюльпан, поднимая одну за другой крышки всех кастрюлек, - мне все нравится. Черт возьми, раки! И какой прекрасный цыпленок! И ростбиф! И ещё восемь ломтей телятины, заправленной яйцом и травами. А это что такое? Молочный поросенок! И земляника? Здесь почти целый килограмм! Надо полагать, что я жду гостей, господин директор?

- Нет, нет, это ваш завтрак, - смеясь, возразил его собеседник, тогда как поварята, накрыв на стол, исчезли. - Кушайте, мсье. Нужно, чтобы вы восстановили силы. Я навещу вас и принесу книги и все необходимое, если вы захотите кому-то написать. И не забудьте настойку опия (он показал на бутылочку, стоявшую на туалетном столике), четыре капли на кусок сахара после каждой еды.

- Благодарю вас. Но позвольте мне, мсье, задать, задать вам два вопроса. Прежде всего, не ошибся ли я, когда мне показалось, что вы упомянули тюремного сторожа?

- Нет.

- И как называется этот великолепный отель, клиенты которого находятся под стражей? Это Бастилия, не так ли?

- Да, это так, мсье. Вы узнали её?

- Не удивляйтесь. Синьор Дель Тюлипо, как меня зовут, провел свое детство неподалеку отсюда, и меня всегда удивляло, что одну из башен этой крепости называют башней Свободы.

- Вы находитесь в этой башне. На самом верху. Здесь прекрасный воздух, не правда ли? Эта башня называется так потому, что её узникам предоставляется свобода на несколько часов спускаться вниз во двор, где они могут гулять и играть в мяч.

- Ах!, - воскликнул Тюльпан. (А затем добавил:) Так я оказался здесь на месте Железной Маски, мсье...Мсье?

- Де Лоней. Маркиз де Лоней. Я являюсь начальником этой тюрьмы вот уже четырнадцать лет. Я сменил на этом посту своего тестя.

Затем, отвечая на второй вопрос Тюльпана, он сказал:

- Да, здесь был "Железная Маска". И много других.

И с меланхолией, свойственной хозяину постоялого двора, вспоминающего лучшие времена, он, вздохнув, добавил:

- За эти годы у нас здесь перебывало прекрасное общество...Принцы, прелаты, писатели - некоторые из них проводили здесь до сорока лет! Знаете, во времена Регентства и Людовика XV мы не пустовали? Тогда у нас бывало до пятидесяти постояльцев! Сегодня, вы только подумайте, семь человек! Ах, времена меняются - прогресс века Просвещения! Боюсь, дело кончится тем, что нас снесут. И тогда мой гарнизон, мои сторожа и я окажемся безработными!

- Мне кажется, что вы несколько преувеличиваете. Еще земляники?

- Нет, благодарю вас.

- Тогда стаканчик этого "брюйи", которое мне кажется превосходным. Си, си, мораль это позволяет.

После того, как они достаточно быстро ликвидировали первую бутылку (а их было три), Лоней гневно хлопнул себя по ляжкам:

- Этот Корбе в конце концов доведет меня, вы увидите, клянусь Богом!

- Корбе?

- Архитектор, инспектор Парижа, который в 1784 году составил проект сооружения большой площади в честь Людовика XVI с общественными садами, фонтанами и садовыми лужайками, и вот эта площадь должна была простираться до Порт Рапе. То есть, до сих пор, мсье! Разве это не возмутительно!

- До мозга костей, - сказал Тюльпан, который, несмотря на ответственный момент, нажимал на раков.

Некоторое время раздавался только хруст их панцирей...Затем он принялся за цыпленка и спросил:

- А почему я здесь, господин директор?

- Вы этого не знаете? Ну, а я тем более. Королевские эдикты об аресте всегда немы относительно причин ареста. Гм! И относительно сроков ареста также.

- Что? Вы хотите сказать, что я тоже могу провести здесь сорок лет?

- Для нашего времени это не характерно, - сказал начальник тюрьмы не без ностальгии. И затем после некоторого молчания добавил: - Вы действительно не знаете, почему оказались здесь? Это могло бы мне кое-что подсказать относительно срока вашего заключения.

- Это тайна для меня. Скажите, - и он осторожно, делая вид, что это совершенно не существенно, спросил, - А не могло это случиться из-за того, что я кого-то убил? Гм! Ну, например, если мы крепко выпили и я даже не заметил этого.

После этого последовал категорический ответ:

- Мой друг, если бы вы убили кого-нибудь, то вы находились бы не здесь, а в Гран Шатле или в Бисетре, с веревкой на шее и языком, высунутым наружу на радость мухам.

- Вы доставили мне большое удовольствие, доказав, что я никого не убивал, - лицемерно заявил Тюльпан, который в этот момент рассматривал молочного поросенка и обнаружил в нем большое сходство с генералом Рампоно.

- Не написали ли вы какую-нибудь книгу, призывающую к мятежу?

- Я думаю, что я бы вспомнил, несмотря на то, что некоторое время был болен.

- Может быть, это была непристойная книга?

- Этого не может быть.

- Тогда вы могли кого-нибудь оскорбить. При это не так важно, кто это был. Мсье Линге, журналист, который провел здесь некоторое время, незадолго перед этим написал, что для того, чтобы угодить в тюрьму, вполне достаточно оскорбить министра, если только он не ваш слуга.

- Мсье, мне кажется, что я за свою жизнь никогда никого не оскорбил, за исключением одного человека, который сейчас мертв, - сказал Тюльпан, внимательно разглядывая голову мо лочного поросенка.

Тем временем начальник тюрьмы поднялся.

- Сохраняйте терпение, мсье, - сказал он, - также, как это делаю я. В конце концов, разве я не заключен в эти стены вот уже четырнадцать лет?

Затем, вежливо откланявшись и уверив Тюльпана, что сделает все от него зависящее для того, чтобы его пребывание на отдыхе было приятным, он спросил не знаком ли Фанфан с кем-либо из власть имущих, кто мог бы вступиться за него.

- Ну, конечно же, черт возьми!

Вот почему, когда час спустя ему принесли все необходимое для письма, Тюльпан, который наконец-то сообразил, кто же прислал ему инкогнито такое роскошное угощение, написал письмо единственному могущественному человеку, которого он знал, - герцогу Орлеанскому.

4

Кончилась чудесная весна, прошло засушливое лето, наступила осень, заблестевшая каплями дождя на оконной решетке, за ней пришла холодная зима, когда приходилось, присев на корточки, греться у слабого огонька в камине, снова пришла весна, а Тюльпан был все на том же месте в башне Свободы.

Прошло больше года! Развлечения: партия в мяч с неким Тавернье, единственным из семи заключенных, пользовавшимся такой же, как и Тюльпан, привилегией вероятнее всего за свою выслугу лет: он находился здесь с 1759 года, так как обвинялся в участии в заговоре Дамьена против Людовика XV. Провести в тюрьме тридцать лет! Ничего удивительного, что он часто впадал в хандру, так что даже просто с точки зрения поддержания гигиены следовало продолжать играть с ним в мяч. Этим обстоятельством определялись границы их отношений. Они никогда не вели между собой никаких разговоров.

Остальное свое время он посвящал различным занятиям, которые ему обеспечивал в соответствии со своим обещанием любезный Лоней. Тот держал его в курсе событий, происходивших во внешнем мире, обстановка в котором становилась постепенно все более и более напряженной под влиянием, как он говорил, революционной агитации, усиливавшейся по всей стране. Ссылка парламента по повелению короля из Парижа в Труайе. Триумфальное возвращение парламента и народные манифестации, перерастающие в мятежи. Но все это происходило ещё в прошлом году. В 1788 уже начались ожесточенные восстания: весной в Ренне, в мае - в Безансоне, в июне - в Гренобле и По. Не нужно было особого ума для того, чтобы предсказать, что крышка кастрюльки скоро слетит, и это стало ещё более очевидно после страшной бури 12 июля, которая нанесла сокрушительный урон урожаю, что предвещало в надвигающуюся зиму общий голод таких масштабов, которых Франция не знала уже в течение многих лет.

Во время их дружеских бесед Тюльпан никогда не рисовал начальнику тюрьмы будущее так, как оно ему представлялось, - ему не хотелось огорчать маркиза, который становился все более озабоченным, причем это определялось его классовым сознанием, тогда как он считал, что все вызвано рефлексом страха. Его доброжелательное отношение к Тюльпану, жизнь которого он постепенно понемногу узнавал, не уменьшалось и он по-прежнему каждый день сообщал ему новости, даже в тех случаях, когда тот находился в карцере.

Из пятнадцати месяцев заключения Тюльпан провел в карцере четыре месяца и каждый раз причина была одной и той же: попытка к бегству. Необходимость каждый раз сажать Тюльпана в карцер очень расстраивала маркиза, но правила есть правила. Каждый раз он говорил:

- Мсье Тюльпан (теперь он знал его настоящее имя), поклянитесь, что больше вы не будете предпринимать таких попыток!

- Месье начальник, боюсь, что я не смогу поклясться.

Начальник тюрьмы вздыхал.

- Хорошо, давайте поднимемся к вам - вы должны восстановить свои силы. Я уже сообщил ресторатору Лакруа, что он может сегодня возобновить поставку своих кушаний, и вас ждет пирог с трюфелями.

Тюльпан восстанавливал свои силы, снова становился розовым и упитанным благодаря тем невероятным кушаньям, относительно которых он так и не узнал, кто же их ему посылает. Все это продолжалось до следующей попытки к бегству, после которой он вновь отправлялся в карцер на сухой хлеб и воду и снова становился бледным и что называется кожа да кости. Рассеянный инспектор, который видел его два раза за год, один раз цветущим, а другой раз исхудавшим, до самой своей смерти думал, что это два разных человека.

Перед тем как повести себя так плохо и доставить такие огорчения де Лонею, считавшему это почти предательством их дружбы, Тюльпан ждал четыре месяца. Но герцог Орлеанский не ответил на его письмо. И на второе также. И на следующие пять писем. Вот почему Тюльпан заклеймил позором этого человека, который больше его не преследовал, но счел без сомнения за лучшее просто забыть, и поэтому он решил впредь полагаться только на самого себя.

В сентябре 1787 года Тюльпана посетил священник, святой человек, который только и думал о спасении грешных душ, но был несколько слабоват по части эльзасского вина. Когда он хорошенько напился и уснул, Тюльпан одел его сутану и, спрятав нос в молитвенник, почти прошел сторожей и дошел до решетки, но был узнан одним из часовых, который вспомнил, что добрый кюре был не выше одного метра и пятидесяти сантиметров; и как бы вы не старались сделаться как можно меньше, все же существуют пределы, за которые выйти невозможно.

Вторая попытка также чуть-чуть не удалась. Пообещав поварятам мсье Лакруа золотые горы, Тюльпан, согнувшись в три погибели, сумел спрятаться в ящике с металлическими оковками, в котором они приносили свои припасы. Но, увы, это случилось как раз в тот момент, когда он набрал все свои килограммы, и слабые руки поварят не выдержали этой тяжести. В результате ящик прогремел по сорока ступенькам лестницы, чтобы в конце концов развалиться на площадке прямо на глазах маркиза Лонея, поднимавшегося наверх поболтать с ним.

И наконец - эпизод с камином. Произошло эа за два месяца до того момента, к которому мы приблизились. Душой этого эпизода был человек по имени Антенор Лепикар. Этому сторожу было поручено после случая с ящиком постоянно находиться в комнате Тюльпана во время его трапезы, чтобы быть уверенным, что поварята Лакруа выносят только столовую посуду. Он был человеком лет сорока, сравнительно высоким, с желтоватым цветом лица и необычайно молчаливым. Какое-то беспокойство в таких же желтых глазах и растерянный взгляд выдавали съедавшую его какую-то тайную муку. Это было притворство или он был очень хитер? Тюльпан, который при всем желании не мог стать таким же желтым, взял за правило сидеть с унылым взглядом и молча жевать, причем он делал это так хорошо, что в один прекрасный день Антенор Лепикар мрачно спросил его, что его гложет. А за два дня до этого Тюльпан узнал от начальника тюрьмы, что гложет Антенора Лепикара: тот был рогоносцем. После чего Тюльпан ответил, что действительно существует некое обстоятельство, которое его мучает. В то время, как он находится в заточении, его жена, которая живет на такой-то улице в доме с таким-то номером изменяет ему чуть не со всем кварталом Сен-Виктор! Да, мсье, дело обстоит именно так!

- Ах! если бы только, - простонал он, наполняя тарелку Антенора рисом с телятиной и протягивая ему кубок с бургундским. - если бы только я смог выйти отсюда на двенадцать часов, да, мсье, не больше чем на двенадцать часов, после чего, слово джентльмена, вернулся бы обратно - только для того, чтобы выдрать эту потаскушку!

- Это можно будет устроить, мсье, - сказал мрачный Антенор, - может быть удастся получить разрешение, но не слишком на это рассчитывайте.

Больше он ничего не сказал. Однако когда он выходил из комнаты, унося под курткой бутылку шампанского, то окинул Тюльпана с головы до ног взглядом, в который вложил всю свою душу и всю свою муку рогоносца, так что не будет преувеличением сказать: в этом взгляде светилась братская привязанность.

Это произошло в один из последующих дней, когда он сидел перед Тюльпаном и жрал в три горла, так как с одной стороны, его жалование было довольно мизерным, а с другой стороны, поглощение в больших количествах теплой земной пищи делало на время менее острыми холодные поцелуи души; и, совсем не стремясь придать себе вид сообщника, рассказывал о Латюде, известном специалисте по побегам, жившем где-то в 50-х годах, если он правильно помнит.

Латюд, - это был первый урок, который усвоил Тюльпан из рассказов Антенора, - утверждал, что из Бастилии нельзя выходить через двери.

- Мсье, - сказал Тюльпан, - я мог бы притвориться мертвым. Однако смогу ли я на такой большой срок задержать дыхание? Если не смогу, то обнаружу себя, а если смогу, то умру. Допустим даже, все пройдет хорошо, но тогда, будучи запертым в гробу, как я смогу его открыть?

- Через камин, мсье, - тихо сказал тогда Антенор. - Этим путем спаслись Латюд и его друг Алегр.

И он вышел, приветливый и таинственный, унося на поясе под курткой связку сосисок.

После этого на следующую ночь Тюльпан поставил все на карту, хотя и подозревал, что пускается в безумную авантюру, не представляя себе, как он будет спускаться после того, как вскарабкается наверх, если только в тот самый момент, когда он окажется наверху, мимо башни Свободы не пролетит воздушный шар этого предателя, его брата, для того, чтобы подцепить его. Понимая, что когда он нырнет сверху в ров, наполненный водой, то скорее всего окажется на дне, а не будет вынесен наружу водами свободы, но не в силах одолеть желание выйти на волю и страсть к жизни, оказавшиеся сильнее рассудка, он снял при свете свечи решетку, ограждавшую камин, втиснулся туда и помогая себе руками и ногами в этом узком пространстве, начал карабкаться вверх, постепенно превращаясь из акробата в статую, покрытую сажей, пока наконец не оказался на платформе башни Свободы, расположенной на четырнадцать метров выше его комнаты, под усыпанным звездами небом конца июля - самым прекрасным небом, которое ему когда-либо приходилось видеть.

Боже мой! какой прекрасный вид открывался отсюда! Как близки были огни Парижа, всего лишь на сорок метров ниже его. Если бы ему удалось спуститься по наружной стороне башни; если бы ему удалось перебраться вплавь через ров и пристать к чудесным берегам свободного мира, он немедленно принял бы ванну, а затем отвесил пару оплеух этому мерзавцу монсиньору, его сводному брату, который так гнусно его предал.

Вот какого рода глупые и увлекательные мысли проносились у него в голове, хотя он прекрасно понимал, что они неисполнимы; лишь врожденное безрассудство, которое толкнуло его на этот отчаянный шаг, заставляло думать, что они возможны и достижимы. Чистый воздух, который он вдыхал полными легкими, оказавшись наконец-то за пределами каменных стен, и открытое небо только увеличивали его радость, правда следует сказать, что не больше чем бутылка бордо, которую он выпил, чтобы одолеть сомнения перед тем как приступить к своей эскападе.

Здесь заметим, что он был не прав, когда чувствовал, что его руки зудят от желания надавать пощечин герцогу Орлеанскому. Не ограничиваясь тем, что он кормил его в течение пятнадцати месяцев, герцог, в силу странного каприза своей души, раз в месяц требовал сообщения о его состоянии. Это делалось через посланца, которого господин Лоней не знал, также как он не знал и вельможи, которому направлял свои сообщения. Но этот посланец выполнял ещё одну очень важную задачу. Сообщая новости, господин Лоней каждый раз передавал ему прошения, адресованные герцогу Орлеанскому. Тюльпан не сомневался, как и мсье Лоней, что тот могущественный вельможа, который присылал своего посланца, желая остаться неузнанным, и который подкармливал Тюльпана всем чем можно, несомненно желал ему добра.

Однако посланцем этим был никто иной, как Амур Лябрюни.

- Мой хозяин, - говорил он каждый раз, глядя масляными глазками на господина Лонея, - мой хозяин скоро станет коро лем, мсье начальник.

И выйдя из Бастилии, спешил рассказать герцогу, что Тюльпан чувствует себя превосходно. Однако перед этим он бросал в Сену очередное разорванное в мелкие клочки письмо Тюльпана, и теперь становится понятным, почему герцог большее года ругался и сердился, видя, что его сводный брат, с которым он так хорошо провел время на воздушном шаре, пренебрегает даже просьбой вытащить его из той темницы, куда он же сам его и бросил!

В результате данная попытка оказалась не более удачной, чем другие. Дозор, проходивший в полночь по платформе башни Свободы, обнаружил спящего там черного от сажи человека со скрещенными руками. Бордо, слишком свежий воздух и несомненно отчаяние, когда он обнаружил, что для спасенья отсюда нужны крылья Икара, свалили Тюльпана на месте. Он спустился оттуда прямо в карцер.

Начальник тюрьмы был очень строг с ним, когда пятнадцать дней спустя они встретились вновь.

Яростно раскачиваясь в кресле, тот оперся на свой стол.

- Мсье, - бушевал он, когда двое стражей ввели Тюльпана и вышли, мсье, вы продолжаете упорствовать в своем стремлении удрать отсюда любой ценой и вы видите, во что это вам обходится! Вы хотите, чтобы я завел на вас дело, в котором будут перечислены все ваши проступки, и потребовал от администрации, заведующей тюрьмами, чтобы вас перевели в Порт-Эвек или в ля Форс и наконец в какое-то место, где ца рит страшная теснота, где вы превратитесь в настоящего бандита, и где вас будут кормить сухими бобами? Разве вам здесь плохо?

- Мсье, мне не хватает воздуха.

- Я здесь не для того, чтобы снабжать вас кислородом, а для того, чтобы сторожить вас независимо от того, хватает вам воздуха или нет! Я предоставил вам столько удобств, надеясь на вашу признательность! Неужели вы ни разу не подумали о том, каким оскорблением для меня будет ваше исчезновение?

- Каждый раз, мсье, именно это заставляло меня вернуться. Даю вам честное слово. Вы мне не верите?

- Я надеюсь только на то, что это доброе чувство сохранится в вас до следующего раза! (Он поднялся.) Вы хотите, чтобы я приковал вам к ногам пушечное ядро? Может быть, это несколько умерит ваши пыл? Или вы хотите, чтобы я посадил вас в камеру совершенно голым? Мсье, в Париже вам не удастся далеко уйти совершенно голым, предположим даже, хотя это абсолютно невозможно, что вы сумеете уйти не попрощавшись. (И уже совершенно возмущенно:) Когда я думаю о том, что приказал почистить вашу одежду, на которой оказалась вся сажа из дымовой трубы! Вам следует дать таз! Тогда как вы заслуживаете только того, я повторяю, чтобы я раздел вас догола и заковал в железо!

Он начальственным шагом направился к двери и распахнул её с такой силой, которая явно свидетельствовала о его законном гневе. Тюльпан шел перед ним. Навстречу им попалось около дюжины людей, которые спускались вниз в то время, как они поднимались.

Начальник тюрьмы остановился перед дверью, относительно которой Тюльпан вежливо заметил, что это дверь не его камеры.

- Да, действительно, мы находимся двумя этажами ниже; конечно, воздух здесь не такой хороший, но расстояние до платформы значительно больше, вы понимаете, что я хочу сказать. Вы вернетесь в свою камеру, когда решетку установят на место. И после этого её нельзя будет снять, мсье. Мне очень жаль, что ваши непростительные желания доставляют столько хлопот каменщикам. Пока я ещё не нашел ни одного. Однако я уверяю вас, что если понадобится, то я сам закреплю её! А пока я помещу вас здесь, - продолжал он, доставая из кармана большие ключи.

- Придя к выводу, что одиночество предоставляет слишком большие возможности вашему воображению и мечты уносят вас слишком далеко, я подумал, что может быть компания пойдет вам на пользу.

- Это будет прекрасно, если он умеет играть в карты, - вежливо сказал Тюльпан, тогда как де Лоней отодвинул засов и начал поворачивать ключ. Так играет ли он в карты, мсье? Мне этого очень не хватает. Я убежден, что если бы я мог играть в карты, то больше ни о чем другом и не думал и не сделал больше ничего такого, что могло быть вам неприятно. Естественно, будь это дама, тогда ещё лучше.

- В Бастилии нет никаких дам, - возмущенно воскликнул начальник тюрьмы. - И хватит болтать, Тюльпан! Я собирался посадить вас вместе с Тавернье, но я знаю, что он вызывает у вас неврастению. Или с Виттом, но он ирландец и принимает себя за Юлия Цезаря. Или с Босаблоном, ля Коррежем, Бешадом или Пужадом, но все они фальшивомонетчики; мне неприятно, что они сидят у меня и мне будет жаль, если они обучат вас своей специальности и вы станете подделывать векселя.

- Я благодарю вас за то, что вы думаете о моем будущем моральном облике, мсье начальник.

- Компаньон, которого я вам предоставляю...в конце концов вы сами увидите. Осмелюсь ли я сказать, что это святой человек? Пожалуй это будет слишком сильно сказано. Он сможет, во всяком случае я на это надеюсь, передать вам свое терпение. За всю свою жизнь мне не приходилось видеть узника, настолько погруженного в свое смирение и так мучающегося угрызениями совести по поводу своего преступления, которое привело его сюда и о котором я ничего не знаю. Ах! ещё одно: пусть вас не удивляет его несколько странный костюм. Он носит его, как я думаю, для того, чтобы ещё больше подчеркнуть свое падение, унизить свою гордость и, будучи одетым в дурацкий карнавальный костюм, преподнести в дар Богу в конце концов свою очищенную душу.

"- Как же ты мне осточертел", - подумал Тюльпан входя в камеру, но в это время, с шумом захлопнув дверь, начальник тюрьмы не терпящим возражений тоном сказал:

- Представьтесь друг другу, мсье!

Ни к чему.

Им было совершенно ни к чему представляться друг другу.

Человеком, совершенно не заметившим их в своем благочестивом размышлении, преклоненным в центре своей комнаты с лицом, выражавшим экстаз, и руками, воздетыми к Господу, как тотчас заметил начальник тюрьмы, толкнув локтем Тюльпана, был никто иной, как Донадье, одетый в свой костюм вождя пле мени ирокезов.

- Два года как ты здесь? - Что же произошло?

Они заговорили, не переводя дыхания после продолжительного объятия, чуть не плача от переполнявших их чувств.

- Какая встреча!

- Что произошло?

- Все очень просто, - пробормотал Донадье, он же Кут Луйя, он же Большая Борзая, после того как Тюльпан рассказал ему, что сам не знает, в силу какой тайны он оказался в заточении, - у меня возникло желание посмотреть Париж. Меня охватила ностальгия, желание попробовать вина и хлеба Гонессы*, но я твердо решил вернуться обратно после паломничества в свое прошлое. Только...

- Подожди. Как ты попал сюда?

- На английском судне, одетый, как европеец, в великолепный костюм, который мне сшила Фелиция, моя дочь. А кроме того, на всякий случай у меня был с собой, может быть для того, чтобы продать, если будет трудно с деньгами, мой ирокезская костюм. Брест... Четыре дня я трясся в колымаге и был схвачен три часа спустя после того, как ступил ногой на парижскую землю. Yes, sir. ** Я был тут же опознан прямо посреди улицы, несмотря на то, что прошло столько лет, одним типом, который был офицером во времена семилетней войны и который, схватив меня за воротник, завопил:

* местечко к северо-востоку от Парижа

** Да, сэр (англ.)

- Как, ты не умер ещё и не закопан в землю? Ты же дезертир!

Этой сволочью оказался Рампоно. Разве можно было в этом усомниться? Донадье не меньше трех минут корчился от смеха, узнав, как семнадцать месяцев тому назад Тюльпан отрубил ему голову, и каким способом.

Он же был доставлен сюда не по эдикту, а по административному распоряжению, так как с ним не знали что делать и рассчитывал, что Господь определит, куда и когда его направить. Потому этот святой человек, немного свихнувшийся и одетый в дурацкий карнавальный костюм (по выражению Лонея), который не переставал очищать свою душу для того, чтобы вознестись на небо, уже восемнадцать месяцев готовил свой побег. И тот должен был состояться этой ночью.

- А как настроен мой сын Тюльпан?

- Чего я только не перепробовал, - сказал Тюльпан и рассказал обо всех своих неудачах. Ему было очень жаль расстраивать "папашу", но по его мнению, побег был невозможен. На что тот ему ответил, что ирокезы не знают, что такое невозможно и что он представит доказательство этого буквально в ближайшие часы.

Представьте себе эту череду чудес, - результат бесконечного терпения индейца, терпения не совсем в том смысле слова, которое имел в виду начальник тюрьмы.

На глазах восхищенного Тюльпана, который просто не верил своим глазам, в полной тишине из-под плит пола, Донадье извлек: веревочную лестницу (это чтобы спуститься с башни, дружище); деревянную лестницу, состоявшую из частей, которые вставлялись одна в другую (чтобы взобраться на парапет и спуститься со стены, сынок). Было совершенно ясно, что без арсенала такого рода бежать отсюда завтра было бы также невозможно, как и вчера!

Естественный вопрос:

- Как ты все это сделал? И как смог припрятать все это?

- Я расскажу тебе все детали, когда мы будем на воле, договорились? Уже полночь (действительно уже наступила полночь, так быстро пронеслось время, что напомнило им добрые старые времена), это время ночного обхода там, наверху. И время преступлений. Преступления, которое мы намерены совершить, покусившись на священную неуязвимость Бастилии и удрав отсюда. Но, если в двух словах, перед арестом я успел купить кучу чулок для своих дочек. Лоней был настолько добр, что оставил их мне, а ещё оставил мне пару подштанников; разрезанные и сплетенные, через несколько месяцев они превратились в веревочную лестницу. Деревянные детали я вытесал из поленьев, предназначенных для отопления, которые я потреблял в огромных количествах, жалуясь, что все время мерзну. Одним словом, год работы...и не знаю сколько недель потребовалось чтобы снять каминную решетку и притом оставить это совершенно незамеченным. К счастью, однажды мне удалось случайно стащить кинжал сторожа в один из тех дней, когда он менял мне постель, и тот хорошо мне послужил. Вторая случайность, которую надо бы считать первой, состояла в том, что под полом у меня была пустота: это пространство, которое ты видишь, между моим полом и потолком нижнего этажа я использовал, чтобы до поры до времени спрятать все мое оснащение.

- Да, иногда полезно быть индейцем, - сказал Тюльпан и, с этим восторженным комментарием вытащил решетку и нырнул в камин, куда за ним вскоре последовал и его друг.

Это был мучительный подъем, вдобавок со всем тем имуществом, что они захватили с собой! Все могло случиться...падение, оглушительное падение одной из частей деревянной лестницы; приход в камеру сторожа, привлеченного какой-нибудь мелочью...К счастью, наверху была гроза и раскаты грома заглушали топот башмаков, когда они карабкались на стену, и их прерывистое дыхание. Время от времени они шепотом спрашивали друг друга:

- Как дела?

- Прекрасно, а у тебя?

- Более чем прекрасно. я сожалею только об одном: что оставил внизу свой костюм вождя.

Когда они наконец выбрались на платформу, их встретил проливной дождь. Небо было чернильно-черным. Прекрасно. И дозор уже прошел, если только он вообще высовывал нос наружу в эту собачью погоду. Внизу на парапете не было видно и тени часового. Во время своей краткой прогулки сюда пятнадцать дней назад Тюльпан приметил тяжелый орудийный лафет. Закрепив за него свою веревочную лестницу, они сбросили её в пустоту и молча, сдерживая дыхание и прижимаясь к залитой дождем стене, друг за другом спустились вниз. Их ждала грязная, холодная и вызывающая тошноту вода рва, окружающего крепость, и вскоре им пришлось погрузиться в неё с головой: над ними на парапете неожиданно появился патруль с фонарями.

Когда они, едва не задохнувшись, рискнули показаться на поверхности, патруль уже прошел и только вдали исчезали в темноте огоньки его фонарей. С невероятным трудом, едва доставая до дна, они собрали отдельные части деревянной лестницы и приставили её к парапету. Три минуты спустя лестница была пройдена, парапет преодолен и они мешками свалились на улицу, так как прыгать приходилось наугад.

После продолжительного молчания Тюльпан вполголоса спросил:

- Ничего не сломал?

- Нет. А ты?

- Ничего.

Они ощупью двинулись в темноту для того, чтобы найти друг друга, и некоторое время стояли, стиснув руки, неспособные разжать зубы под наплывом охвативших их таких разных и сильных чувств. В конце концов Тюльпан сказал:

- Нам следует разделиться. Это будет надежнее. Двум гулякам в такой час будет труднее спрятаться от ночного патруля, чем одному. Ты знаешь куда идти?

- Нет. И у меня нет ни гроша. Все, что у меня было, осталось в канцелярии Бастилии.

- У меня сохранились шесть мелких алмазов, которыми я обязан доброте императрицы России. Благослови её Бог! Я был так болен, когда прибыл сюда, что избежал обыска и сохранил свои камни. Держи, вот твои три. Ювелиров ты найдешь во дворце Пале-Ройяль. На эти деньги сможешь достать себе фальшивый паспорт и добраться до порта, а затем до Америки. Прощай, папаша Донадье, сказал он, с рыданиями сжимая его в объятиях.

- Прощай, сынок, - сказал Донадье, который плакал как девчонка. - Я надеюсь, когда-нибудь мы увидимся. Кроме того, всегда на свете есть Фелиция, моя дочка, которая ждет тебя. И я. И прерия. И лес.

- Храни тебя Бог!

- И тебя пусть хранит Великий Маниту! - И он погрузился в темноту ночи, тогда как Тюльпан двинулся в противоположном направлении. Какова же была его цель, его единственная мысль? Купить на рассвете лошадь и постараться наконец-то добраться до Голландии, чтобы поступить на службу к Штатхудеру. Прощай Франция, и навсегда.

Человек предполагает, а Бог располагает... И раздавшийся в этот момент стук копыт и приближавшийся шум заставили его поспешно спрятаться в воротах. Почти сразу же после этого появился небольшой экипаж, окруженный полудюжиной полицейских. Яркий факел стражника осветил стекло кареты и тут же опустился подъемный мост Бастилии, за которым мгновение спустя исчез небольшой конвой.

Тюльпан был бы страшно удивлен, если бы за мгновение до этого, когда он прятался в подворотне, ему сказали, что он снова окажется в своей тюремной камере, из которой с таким трудом бежал. Однако так и произошло двадцать минут спустя, когда благодаря приспособлениям Донадье находившимся все на тех же местах, он снова проделал, но в обратном порядке, маршрут своего бегства.

Весь потный и насквозь промокший, он оказался покрытым слоем грязи, явившимся естественным следствием соединения пота и пыли. Если не считать этого, то несомненно уникальный факт, что беглец по доброй воле вернулся в свою темницу, позволял предположить, что разум его покинул, а если бы случайный наблюдатель увидел, как он при свете зажженной свечи вальсирует с костюмом вождя племени ирокезов, принадлежавшим Великому Вождю Кут Луйя, он не стал бы сомневаться в том, что тот вполне созрел для смирительной рубашки. Более того, он ещё и пел к тому же.

Дело в том, что узник, которого он увидел, прячась в подворотне, и которого доставили в Бастилию, был женщиной, и в ярком свете факела он узнал её, думая, что умрет на месте от потрясения, в то короткое мгновение, когда она подняла кожаную штору окна: это была Летиция!

5

Для человека, который первый раз за много лет спал без кошмаров, и которому снилось, что он проводил Летицию в отель Нотр-Дам, пробуждение на следующий день 17 сентября, было ужасным.

Еще в халате, без парика и с взлохмаченными редкими волосами начальник тюрьмы Лоней ворвался к нему в камеру как петарда, так что не могло возникнуть никаких сомнений относительно того, в каком он находился настроении.

- Тюльпан! Вставайте, - закричал он. - Что случилось с вашим товарищем по камере?

- Моим...Черт возьми! Действительно, его здесь нет! - сказал Тюльпан, после того как лицемерно огляделся вокруг.

- Кончайте валять дурака! Обнаружены веревки и лестницы, с помощью которых он бежал. И вы были его сообщником - доказательство тому, что вымазаны в грязи с головы до пят. Боже мой! А я так доверял!

- Кому?

- Конечно не вам, а ему!

- Видите, как человеку свойственно ошибаться: я-то ведь остался.

- Гром и молния! Он казался таким святым человеком, примером раскаяния и смирения!

- Его благородное существо, его чистая душа были так бестелесны, что их втянуло тягой в камин, мсье.

- Хватит! А почему вы вернулись? Ведь вы тоже должны были бежать!

- Мсье, я бежал. И я вернулся. Если я скажу, что я вернулся из любви к вам, то поверите ли вы мне?

- Нет.

- Из-за наших прекрасных бесед?

- Нет.

- Чтобы вам не очень досталось от высокого начальства?

- Мсье, хватит издеваться надо мной. Вы вернулись для того, чтобы выставить меня на посмешище и показать всему миру, что из Бастилии можно не только выйти, но и войти в неё по своей собственной воле! Стража! (Тут же немедленно явились пять стражников). Отведите этого человека в карцер!

И обращаясь к Тюльпану, он добавил:

- Вы будете закованы в железо на такой срок, который я сочту нужным!

- Мсье, - сказал Тюльпан в то время как его вели в карцер, - не будете ли вы так добры, дать мне принадлежности для письма? Мне необходимо сообщить кое-кому о моем присутствии в этом замке.

Но больше он не смог ничего сказать, так как начальник тюрьмы захлопнул дверь, крича, что он не только будет закован в железо, но и полностью изолирован от мира.

Однажды три недели спустя, проходя мимо полуоткрытой двери, господин Лоней обеспокоенно спросил:

- Мне доложили, мсье, что вы четыре дня назад объявили голодовку. Я рассержусь. Почему вы это сделали?

- Для того, чтобы получить письменные принадлежности, которые я уже имел честь у вас просить.

Начальник тюрьмы вошел в камеру и сказав:

- Видите, нужно вести себя разумно, - протянул Тюльпану палочку шоколада. И когда тот вежливо, но твердо отклонил такое соблазнительное для него лакомство, начальник тюрьмы нашел, что он плохо выглядит.

- Кому вы собираетесь писать, если мне позволено будет спросить?

- Моей сестре.

- У вас есть сестра?

- Она тоже находится в вашей тюрьме. Её привезли с большой охраной в ту ночь, когда я бежал, вот почему, маркиз, я вернулся. Мы потеряли друг друга из виду много лет назад и я сказал себе: - "Вот хороший случай встретиться".

- Не забывайте, что я поместил вас в секретную камеру, - сказал де Лоней, весьма удивленный.

- Я не забыл этого, дорогой директор, но все нарушения останутся между нами, даю вам честное слово.

Час спустя благородный де Лоней вернулся. С предосторожностями, свойственными настоящему индейцу, для того, чтобы не быть замеченным никем из своих подчиненных, он принес, спрятав под салфеткой, письменный прибор, бумагу, чернила и гусиные перья. Он оставался в камере все время, пока Тюльпан писал свое послание, и не нашел в нем ничего, к чему можно было бы придраться. В конце концов это послание оставалось внутритюремной корреспонденцией и, кроме того, оно никого не касалось - это было просто излияние чувств. Скажем так, что лучше всего его можно было бы назвать семейным письмом.

Войдя в достаточно симпатичную камеру, в которой поместили Летицию, для начала он произнес несколько любезностей, которые ему ничего не стоили, так как он в самом деле считал, что новая клиентка прекрасна (действительно, это самая прекрасная женщина, которую мне когда-либо приходилось видеть, - мысленно говорил он). И так как мы, подобно Тюльпану, потеряли её из виду на несколько лет, то следует сказать, что Летиция Ормелли-Диккенс, которой было около двадцати девяти, выглядела так, что была способна обратить Люцифера в христианство.

Выглядя необычайно молодо, она сохранила прекрасный цвет лица, у неё были великолепные черные волосы, глаза её не потускнели от всех тех горестей, которые довелось пережить, пожалуй только взгляд стал тверже но, может быть, это было и к лучшему - и под её грубым платьем из черной плотной ткани угадывались ножки и грудь, которые могли бы соблазнить ангелов, херувимов, все ангельские хоры и даже архангелов, не будь они так бестелесны, и доставить им адские наслаждения. Одним словом, это было то, к чему маркиз, будучи куда меньше архангелом, чем мужчиной, был чрезвычайно чувствителен.

Предупрежденный Тюльпаном о необходимости предварительно подготовить её, чтобы избежать фатальных последствий, он сначала осведомился, устраивает ли мадам меблировка комнаты. Покоренный ею с первого дня и убежденный в её высоком происхождении, он считал, что следует относится к ней как можно лучше, поэтому собрал здесь все самое элегантное из имевшихся в Бастилии табуретов, кресел, шкафов, кроватей и ковров. Стены были украшены английскими гравюрами, изображавшими охоту на лис, так как по её легкому акценту он, казалось, понял, что она должна быть англичанкой, что противоречило тому факту, что сестра Тюльпана должна быть также, как и он, никем иным как француженкой. Однако начальник тюрьмы был достаточно образован, чтобы знать, что в смутные времена семьи разделяются, разрываются, проверяются на прочность, что люди женятся и выходят замуж за других и что, следовательно, нет ничего невозможного в том, что эта англичанка, которая по здравом размышлении, вовсе ею и не является, приходится сестрой этому французу, который, строго говоря, совсем и не француз.

- Я всем довольна, господин директор, - сказала Летиция, отвечая на вопросы заботливого хозяина. - Я слышала много рассказов о Бастилии и думала, что это зловонная темница. Теперь я вижу, что ничего подобного нет; здесь здоровая пища и директор истинный джентльмен.

Он низко ей поклонился, она подала ему руку для поцелуя. Наконец-то и у него есть салон, в котором можно будет приятно поболтать; именно в этот момент де Лоней подумал, что пришло подходящее время для подготовки и, не без легкой ухмылки, сказал:

- Мадам...ваш брат...позволите ли вы мне вам сказать? С ним все в порядке...

И прежде чем изумленная Летиция успела воскликнуть, что после расправ на Корсике у неё больше нет никаких братьев, де Лоней протянул ей письмо Тюльпана.

"Моя дорогая сестра, знаете ли вы, сколько лет я влачу жалкое существование? С того самого момента, как меня уверили, что вы погибли в Йорктауне в Америке. Понятно, что все это время вы думали, что я тоже покинул этот свет. Вовсе нет. Я нахожусь в том же отеле, что и вы, только несколькими этажами ниже, и вы легко можете меня увидеть. Ваш преданный брат Фанфан Тюльпан."

Боже мой! Вот уже семь лет прошло с той ужасной ночи в Йорктауне, когда заблудившись на английских позициях и выпив чаю или поужинав (она точно не помнила) у генерала Корнуэльса и ложась спать, Лафайет сообщил ей, что Фанфан расстрелян!

С тех пор она была просто живым трупом - или это была лишь видимость, что она жива, а на самом деле она и была трупом?

"- Тюльпан был прав, когда говорил мне о её чувствительности", подумал маркиз де Лоней, когда едва лишь прочитав письмо Тюльпана, Летиция упала в обморок.

Оставалось только поднять её и уложить на кровать в стиле Людовика XIV, лучшую из имевшихся, которая в другое время служила ему самому.

Он только начал похлопывать её по щекам, как она пришла в сознание. Какое-то мгновение в упор смотрела на начальника тюрьмы. Губы её слегка подрагивали. она все ещё держала в руках письмо Тюльпана, и только снова увидев его, смогла пробормотать:

- Значит он жив? Это мне не снится? И он здесь, он тоже здесь?

- Уже некоторое время, мадам. Правда, сейчас он в карцере. К моему величайшему сожалению я был вынужден это сделать, но, видите ли, ваш чертов братец никогда не отказывался от желания сбежать отсюда. Слава Богу, каждый раз его вовремя ловили. Но примерно три недели тому назад он наконец-то сбежал.

- Он бежал? Но вы же сказали мне...

- В ту ночь он был уже на улице, успешно сбежав, когда увидел, как вас привезли в экипаже. После этого он повернул назад. Он проделал весь путь в обратном направлении и сейчас находится в полном одиночестве в карцере.

- Из-за меня?

- Из-за вас. Я вынужден отметить, что эта черта делает честь его родственным чувствам. И как же я был удивлен, услышав, кому он собирается написать (и кому же еще? Должен ли я был сомневаться в том, что он намерен написать вам?). Он объявил голодовку до тех пор, пока я не пообещал доставить вам то письмо, которое вы сейчас держите в руках.

- Как вы добры, мсье, - воскликнула Летиция, сжимая руки начальника тюрьмы.

Пробормотав, что он старается выполнять свой жестокий долг как можно более гуманно, маркиз покраснел с головы до пят.

Не было никакого сомнения - хотя бы по тому, как он обставил камеру Летиции - что он влюбился с того самого момента, как её увидел; сладкое томление охватило сердце старого холостяка, у которого не хватало смелости рассчитывать на собственную привлекательность и который даже не осмеливался мечтать о том, что может добиться своей цели; все о чем он непрерывно думал и к чему старался приложить свои усилия, так это все время видеть эту сверкающую жемчужину, превратившую Бастилию в сияющий корабль - так поэтически он это сформулировал.

Он был так охвачен этим порывом влюбленности, который легко победил весь его опыт умудренного возрастом человека, что в тот самый момент, когда Летиция со всей мнимой застенчивостью, которая, как она знала, прекрасно действует на мужчин его возраста, спросила его, не смогла бы она, хотя бы на одно мгновение, увидеть своего дорогого брата, заявил, повергнув её в изумление и едва не вызвав приступ безумного смеха:

- Вы увидите его, мадам. И не только на одно мгновение. В любом случае я собирался сегодня освободить его из карцера. Как я думаю, вы оба считали друг друга умершими, и я счастлив от того, что благодаря мне и под моей крышей, вы снова воскресли друг для друга. Но я сделаю значительно больше. Жестокая судьба так надолго разлучила брата и сестру, что я думаю, нужно будет исправить эту несправедливость.

Говоря это, он направился к забитой двери в дальнем конце комнаты, постучал в неё, а затем он сказал такое, что Летиция не могла поверить своим ушам:

- Эта комната и та, что находится за этой забитой дверью, в давние времена служили апартаментами принца Конти, который провел здесь, насколько я знаю, три года. Я прикажу открыть и обставить ту комнату. Теперь это будет комната мсье Тюльпана и вы, мой ангел, сможете некоторое время находиться вместе и хотя бы в малой степени восполнить потерянные годы...

- Мсье, - сказала Летиция (она буквально рыдала от смеха, но, по счастью, только в душе), - поверите ли вы, если я скажу, что я навеки буду вам благодарна за вашу доброту и проявленные вами чувства?

- Я поверю вам, мадам, - сказал маркиз, взгляд которого, как он думал, выражал весь его пыл; и начиная с этого дня он стал каждый день менять рубашку и многие даже заметили, что он стал наклеивать "мушки". Едва только он, покинул комнату, усмотрев в последней фразе Летиции обещания райского блаженства, она бросилась ничком на постель, уткнувшись в подушку, чтобы не лопнуть от смеха. А затем неожиданно, (кто знает сколько времени спустя?) она вскочила, словно пораженная электрическим током.

Чья-то рука опустилась на её плечо, это был Тюльпан; а начальник тюрьмы скромно удалился, закрыв за собой дверь, и на его губах играла улыбка, какая бывает у человека, сделавшего доброе дело.

Очень тихо она прошептала:

- Начальник сказал тебе?

- Только что, - прошептал он. Но им больше не хотелось смеяться, ни одному, ни другому. Они пожирали друг друга глазами. Они как бы восстали из вечности и не осмеливались произнести ни слова, боясь, что слова рассеют этот мираж. Изменились они или не изменились? Единственное, что они знали точно, - это то, что сердца их остались прежними; если не считать того, что они начали биться нежно и неторопливо. Она протянула к нему руки, но те замерли в воздухе, словно она боялась, что если коснется его, то он рассыплется в прах. И он тоже после того, как коснулся её плеча, боялся сделать хоть какое-нибудь движение в её сторону.

Затем она по-прежнему очень тихо сказала:

- Ты вернулся ко мне...за мной...он сказал мне...может быть это потому, что прошли годы.

И он ответил:

- Да, прошли годы...может быть...но теперь я с тобой.

- Я хочу постоянно произносить твое имя, Фанфан.

- Я хочу произносить твое, Летиция.

- Осторожнее, он может войти, - только и успела сказать она. Но было слишком поздно.

Он схватил её в объятия, их губы слились в страстном поцелуе, языки их нежно ласкали друг друга, их руки сплетались и тут же расставались для того, чтобы то же самое повторяли их тела, соединяясь и подбадривая друг друга. Любое легкое касание, любая нежность для шалуна и плутишки Тюльпана, рожденного Жанной Дюбарри, теперь имели вкус неизведанного, привкус такого, с чем никогда прежде ему не приходилось встречаться. Вечно юный кавалер средних лет с восхищением столкнулся с корсиканским неистовством этой непостижимой и восхитительной женщины, совсем недавно неживой и нереальной, в которой в одно мгновение раскрылось столько накопившегося жара, столько скрытой страсти. Первая любовь, которая так долго подвергалась испытаниям, но в конце концов все их выдержала, охватила их обоих с силой весны, взламывающей все льды Святой Руси.

Хладнокровие вернулось к ним только тогда, когда они услышали шум в соседней комнате, и они отпрянули друг от друга как раз в тот момент, когда общая дверь между комнатами открылась и вошел начальник тюрьмы.

- Видите, мои дорогие, - сказал он, показывая на шедших следом за ним солдат, несущих мебель. - Они принесли вам мебель и расставят её по местам. Вы будете здесь как сыр в масле кататься. Да, кстати, что касается сыра с маслом, я сообщил Лакруа, чтобы он возобновил свои поставки продуктов.

И повернувшись к Летиции, которая спросила у него, кто такой Лакруа, одновременно спрашивая себя, нет ли у Фанфана губной помады и на затылке, он сказал:

- Это лучший ресторатор Парижа, мадам. Вы сделали мне честь, сказав, что та еда, которую вам подавали, была не так уж плоха, но теперь вы будете обедать вместе с вашим братом, к которому - или по крайней мере к его желудку - проявляет благосклонность некто очень могущественный - и я думаю, что эта еда понравится вам значительно больше.

- Но кто же этот благодетель?

- Я не знаю этого, - сказал Тюльпан, - и господин директор не хочет мне сказать.

- Мой дорогой, я сам не знаю этого, - сказал маркиз со смехом. Посмотрите как для вас все устроили.

Когда Летиция последовала за Тюльпаном, он на мгновение остановился в проходе и сказал тихим голосом:

- Вы не можете себе представить, сколько трудностей я с ним испытал. Но теперь наконец вы позволите мне немного рассчитывать на вас в том, что сможете умерить, по возможности, страсть мсье Тюльпана.

- Страсть? - переспросила Летиция, которая напротив ничего не собиралась умерять, но ничего не поняла.

- Его страсть к побегам, - пояснил начальник тюрьмы.

- Ах! Вот вы о чем! Я сделаю все, что смогу в знак моей признательности к вам, мсье, - сказала она, снова оказавшись на грани безумного смеха.

- Я вам очень благодарен. Мне не хотелось бы снова уви деть его в карцере. Это может плохо отразиться на его здоровье. Кроме того, с вами он будет менее вспыльчив, не так ли?

- Я надеюсь, мсье, - кивнула Летиция, - я надеюсь.

- Вам столько нужно сказать друг другу. И затем терпение! Терпение! Вот уже довольно давно здесь никто не досиживает до старости. Попытайтесь убедить своего брата, что он скоро выйдет отсюда, также как и вы, как я надеюсь, и что лучше пользоваться этим прекрасным выходом, а не выходами через камины.

Поварята Лакруа прибыли к шести часам. Тюльпан решил, что следует пригласить к обеду и начальника тюрьмы. Начальник же тюрьмы не претендовал на большее, чем нежно прижаться под столом коленом к колену Летиции и так как прекрасная дама не препятствовала ему в этом, то он оставался в обновленных апартаментах Тюльпана до полуночи, так что последний, сгорающий от любви и желания, готов был его задушить, если бы не испытывал к нему таких дружеских чувств.

И наконец он исчез, слегка пошатываясь, ключ повернулся, засов задвинулся, его шаги удалились - и вот наконец-то они одни, возбужденные, умирающие от ожидания, но неподвижные, все ещё сидящие перед разоренным столом и спрашивающие себя, сколько времени понадобится начальнику тюрьмы для того, чтобы уснуть.

Потом - все к черту! К черту саму мысль о том, что Лоней почему-то может вернуться и застать их на месте преступления! К черту мысль о том, что ночная стража, совершающая очередной обход по коридорам тюрьмы, может услышать какой-то шум! Столько лет предстоит наверстать! Конец такой долгой разлуке! Сама смерть, их собственная смерть доказала, что её не существует! И прежде чем начать говорить, прежде чем все рассказать, прежде чем заполнить те громадные пространства времени, когда они ничего не знали друг о друге - наконец-то отдаться друг другу в первый раз для того, чтобы замучить друг друга до смерти нежными и страстными ласками.

Они сбросили свою одежду быстрее, чем если бы она была охвачена пламенем, никто из них не знал, какое он произведет впечатление на партнера, и пол стал колыбелью их объятий.

В их жестах сменялась деликатность музыканта, касающегося струн своего инструмента, и пылкость фехтовальщика, совершающего очередной выпад. Во встрече их тел попеременно являлось то военное искусство, то нежная музыка. Это было истинное пламя сердец.

Все свечи погасли, но в камине ещё горел хороший огонь. Он освещал их тела, позволял им не пропустить ни одного жеста другого, ни одной ласки, ни одного взгляда.

За все время от полуночи до четырех утра лишь во время одной небольшой паузы они обменялись всего двумя фразами:

- Как тебе пришла в голову эта гениальная идея назваться моим братом?

- А разве ты не моя сестра? Я не сомневался, что это больше растрогает маркиза, чем если я скажу, что ты моя возлюбленная.

И снова в них вспыхнул огонь, который не угасал до восхода солнца.

Это произошло на следующий день в десять часов утра. Одетый в белую рубашку с кружевными манжетами и жабо, в панталоны из голубого шелка, белые чулки и туфли с серебряными пряжками - все это придавало ему особый шик Тюльпан, отмытый до блеска, с завитыми и напомаженными волосами, смотрел сквозь зарешеченное окно на октябрьский дождь, падавший на Париж. Он только что просунул голову в комнату Летиции, но та закрылась в туалетной комнате, примыкавшей к её "апартаментам". Поварята Лакруа появились несколько минут назад и принесли с собой роскошный набор блюд для первого завтрака: кофе, шоколад, бриоши, марципан и тому подобное - без сомнения, крайне необходимое им, чтобы восстановить свои силы, - а также белое куриное мясо в желе и горшочек меда. Все эти вещи наполняли воздух благоуханием. Тюльпан налил себе чашечку кофе, но забыл его выпить, так как он был поглощен какой-то неожиданно пришедшей ему в голову мыслью.

Легкий шелест платья сообщил ему, что он больше не один: в дверях неподвижно стояла Летиция. Они долго вглядывались друг в друга, их взгляды встретились и проникли в самую душу, серьезно и немного трагично, что часто бывает у страстнных влюбленных. Потом Летиция легко улыбнулась, тогда как он приблизился к ней и торжественно и церемонно поцеловал ей руку.

- Вы прекрасно выглядите, жених мой! - сказала она, нежно прижимаясь к нему всем телом.

- Жених? Но мы же совершаем свадебное путешествие, мадам! И остановились в лучшем отеле. Посмотрите на эти серебряную утварь и позолоченные тарелки, которые украшают наш стол! - Он прикоснулся к её губам и отодвинулся, чтобы лучше её рассмотреть:

- Вы тоже прекрасно выглядите, - сказал он. На ней было черное платье, все украшенное кружевами, которое щедро открывало её руки и прекрасную шею, и он очень нежно сказал:

- Я боюсь, как бы оно не принесло тебе несчастья, любовь моя.

- Полковник Диккенс вот уже пять месяцев как умер, - ответила она, прижимаясь к нему. - И я часто буду вспоминать его. Это был хороший и отзывчивый человек, которому я не принесла счастья.

- Я тоже буду оплакивать его вместе с тобой, мой маленький ангел; он тебя спас, он уберег тебя от жестокостей этого мира, он любил тебя.

Затем он усадил её за стол и налил чашку шоколада:

- Как это произошло?

- Он умер от воспаления легких в Голландии, где мы с ним были.

- В Голландии? Бог мой, я собирался отправиться туда, чтобы вступить в армию Штатхудера, но властный зов долга потребовал, чтобы я вернулся. Вот было бы дело, если бы я неожиданно появился там и столкнулся с тобой нос к носу!

- Я тоже неожиданно появилась в Париже для того, чтобы столкнуться с тобой нос к носу! - сказала она, рассмеявшись своим нежным и юным смехом. Ты знаешь, мы связаны друг с другом и наши пути должны были пересечься. Может быть, это не совсем идеальный перекресток, - она огляделась вокруг. Ну и что?

А затем добавила:

- Почему ты здесь?

- Для меня это абсолютная тайна. Я не сделал ничего такого, что могло бы кому-нибудь не понравиться, но наш добрый друг Лоней (Бог благословит его доброе отношение к семейным узам) утверждает, что я непременно должен быть нечто натворить. А ты? За что тебя заточили в эту темницу?

- Возможно, из-за тебя, - сказала она, насмешливо разглядывая его.

- Из-за меня? Что ты говоришь!

- Увидишь! А теперь я поем, если мой господин и повелитель не возражает. Гм! Цыпленок в желе! Ты не знаешь, дорогой, отчего я испытываю такой голод?

Они позавтракали. Понятно, и съедая цыпленка, бриоши и марципан, они пожирали друг друга глазами.

- Летиция?

- Да, дорогой?

- Прости меня, но вчера...я хочу сказать, что этой ночью, когда я...когда я взял тебя...

- Да. Знаю. Я закричала. (Она посмотрела ему прямо в глаза твердо, ужасно серьезно, но в то же время с необычайной нежностью.) Дело в том, милый Тюльпан, что ты взял меня девственицей. Разве ты забыл, что боевое ранение сделало моего бедного полковника...неспособным к некоторым вещам?

- Нет...но, извини меня...глядя на тебя, такую прекрасную, такую цветущую, я подумал...просто невозможно, чтобы в течение стольких лет...

- Чтобы у меня не было любовника? Так вот о чем вы подумали, мсье Тюльпан, вот о чем вы только что пожалели! - воскликнула она и опрокинула ему на голову шоколадницу, которая, к счастью, уже немного остыла. Потом она ушла в свою комнату, захлопнув дверь у него перед носом, - и восемь дней они не разговаривали.

Она загородила дверь, соединявшую их комнаты, креслом, хотя он, стоя за дверью на коленях, просил прощения, каялся и признавал свою вину, называл себя хамом и кретином, но более недели единственным ответом ему было молчание. Каждый день он пытался послать ей лучшее из того, что приносили поварята Лакруа, но непреклонная Летиция отправляла обратно их серебро вместе с его содержимым. К счастью, де Лоней в это время отсутствовал, так как должен был уехать на похороны кузена герцога Орлеанского, и потому не мог задать вопрос относительно неожиданного охлаждения между братом и сестрой, которые так счастливо встретились.

А к его возвращению от герцога Орлеанского Летиция разбаррикадировала дверь.

Ей не оставалось ничего другого, как принять визит, который он нанес немедленно после своего прибытия. При этом, так как она быстро восстановила порядок, чтобы соблюсти приличия, он был несколько удивлен, обнаружив Тюльпана, сидевшего в одиночестве в кресле, причем напряженность его позы вызвала у него некоторое подозрение.

- Вы неважно себя чувствуете, мсье Тюльпан? Вы чем-то опечалены? Ваш брат чем-то опечален, мадам?

- Всего лишь маленькая ссора, которые часто случаются между братом и сестрой, - сказала она и вскоре после этого, взяв маркиза под руку и бросая на него на глазах у потрясенного Тюльпана влюбленные взгляды, спросила, не будет ли он так любезен и не покажет ли ей свой замок.

- Сверху донизу, мадам, - пробормотал тот, побледнев от счастья. Снизу доверху. Слава направо и наоборот. Ваши желания - закон для меня.

И они вышли, причем никто не спросил у Тюльпана, также побледневшего, но от ревности, не хочет ли и он принять участие в экскурсии.

Что касается де Лонея, это был самый прекрасный день в его жизни. Он был очень взволнован и все время, которое они провели вместе, так часто заставлял смеяться свою неприступную пленницу, что искренне счел - дела идут весьма успешно, тогда как она смеялась не столько благодаря его остроумию, сколько над неловкостью его устаревших галантностей. Неприступная пленница смеялась, думая при этом о том, что делает сейчас Тюльпан.

Само собой разумеется, Тюльпан был взбешен и разъярен, и когда Летиция довольно поздно вернулась к себе, так как ужинала с начальником тюрьмы в его апартаментах, то он немедленно собрался излить на неё все проклятия, которые приготовил. Однако все, что он сумел сказать:

- Знаете ли, мадам, пока я жив, вы никогда больше не осмелитесь так повести себя с мужчиной, как имели нескромность повести себя с маркизом! И ходить к нему в гости, будучи одетой или скорее раздетой в этом платье с черными кружевами, которое служит только витриной ваших прелестей! Когда я думаю, что...

Тут она прервала его и, подбоченившись, воскликнула:

- Когда я думаю, мсье Тюльпан, что я никогда не принадлежала никому, кроме вас, даже когда считала вас мертвым, и все равно сохраняла вам непоколебимую верность, а теперь вы осмеливаетесь подозревать меня в том, что я вас обманывала!

- Черт возьми! - воскликнул он. - Вот уже восемь дней, как я вымаливаю у вас прощение через эту проклятую дверь! И боюсь, что если бы не возвращение начальника тюрьмы, то так и продолжал бы барабанить в нее, не так ли?

- Да.

- Летиция?

- Что, любовь моя?

- Не произноси больше слов "любовь моя" с этой саркастической улыбкой, обращаясь к тому, которого ты сознательно заставила страдать целых четыре часа. - Он замолчал. - Я должен упасть на колени к твоим ногам, чтобы ты все предала забвению? Очень хорошо, я встаю на колени.

Но прежде чем он успел это сделать, она воскликнула:

- Этого ещё не хватало, Фанфан Тюльпан! - Теперь в её взгляде беспредельная любовь соперничала со справедливой яростью.

- Этого ещё не хватало, чтобы я предала забвению, как ты говоришь, все, о чем я не хотела вспоминать! Но, твои несправедливые подозрения заставляют меня напомнить. Подумайте только! Он сожалеет обо мне, он оплакивает меня, но, продолжая в том же духе, какой образ жизни он ведет? Сластолюбца, развратника, дебошира и вероломного обманщика!

- Я?

- Мне казалось, я о тебе говорю, разве это не так? И "воспоминания", о которых я только что говорила, имеют имена и зовутся Деборой Ташингем, Авророй Баттендье, Фаншетой де ля Турнере и я сомневаюсь, что они были единственными в этом списке. И ты, жалкий негодяй, при этом делаешь вид, что я была твоей единственной отрадой!

Пораженный и разинувший рот Тюльпан был приперт к стене. И прижатый таким образом, он растерянно спрашивал себя, откуда предмет его обожания узнала эти столь компрометирующие его и досадные сведения и одновременно с любовью думал о том, что у него такой прелестный, хотя и суровый прокурор, который вызывает желание немедленно во всем сознаться.

Тут Тюльпан вскричал, не задумываясь над всеми противоречиями, имевшими место в его жизни, пытаясь непроизвольно и немедленно защититься: во-первых, он не знает, кто эти женщины, и, во-вторых, если он и встречался с ними. то это не имело никаких последствий. Это были просто знакомые, вот и все.

Но речь прокурора в черных кружевах, законное возмущение которой было так сильно, что её великолепная грудь чуть не выскочила из корсажа, раздавила его как муху:

- Знакомые! И без последствий! Я могу перечислить те6е эти последствия, жалкий лгун! Во-первых, Мишель, шестнадцати лет, которого ты сделал в Нанте, как я думаю, с прелестной Фаншетой, и который Турнере только числится! Во-вторых, Жозеф-Луи, пятнадцати лет, результат рогов, которые ты наставил Оливье Баттендье в Бордо при участии прекрасной Авроры, его супруги! В-третьих, Метью, десяти лет, если я не ошибаюсь, которым ты наградил Дебору Ташингем, хотя здесь, как я слышала, ты не наставлял рогов никому. Может быть, ты поможешь мне завершить список?

Это можно было сделать, так как у него был ещё Френсис, который жил сейчас в Нью-Йорке - сын Анжелы, прелестной наставницы в английском языке. Но Тюльпан решил, что нет необходимости сообщать это Летиции.

И когда она спросила, что он может на это сказать, он ответил, что сказать ему нечего, разве что это безумие, ведь прошло много лет и нет смысла снова отыскивать таких взрослых детей; что все это дела давно минувших дней; что он никогда не мог, увы, обуздать свои естественные порывы - но все это было вызвано главным образом отчаянием оттого, что он потерял её, её, которая сейчас разговаривает с ним таким суровым тоном. Он произнес все это с видом глубочайшего раскаяния; он очень плохо отозвался обо всех и сказал, что жестоко наказан за свое недостойное поведение гневом единственного существа в мире, которое он любит и закончил он свою речь следующей душераздирающей фразой:

- Я вижу, что выгляжу предателем в ваших глазах. Тогда прощайте. Да, я заслуживаю того, чтобы никогда больше не видеть вас и провести остаток своей жизни в пустыне, как Альцест, для того, чтобы до конца испить вечное отчаяние оттого, что я был изгнан вами.

- Что-что? Кто тебя куда выгонял? - спросила Летиция, когда он медленно, шагами приговоренного к смерти вернулся в свою комнату. И догнав его, добавила:

- Я ценю твои признания, а признание - половина прощения.

Но Фанфан по-прежнему сохранял вид человека, терзаемого угрызениями совести:

- Я никогда не смогу простить своего преступного поведения, из-за которого никогда больше не смогу сжать тебя в своих объятиях, - прошептал он, тем не менее это проделывая.

- Боже мой! - воскликнул он, покрывая её шею поцелуями, - никогда больше не покрывать твою шею поцелуями! Мои руки должны навсегда отказаться от твоего тела, - продолжал он, лаская все её тело. - Мои губы пересохли от того, что их лишили такого источника, как твои губы, - продолжал он перед тем как прижаться губами к её губам, прильнуть к её рту, всосать её язык, с волнующим трепетом снять с неё платье и отнести её на кровать.

Так они вновь занимались любовью, причем так энергично, что в конце концов уснули как сурки, но по-прежнему тесно обняв друг друга, и проснулись только среди дня, причем оба одновременно. Как раз для того, чтобы увидеть, с трудом раскрыв глаза, маркиза Лонея, который также устроился рядом, хотя в несколько иной позе, усевшись возле их постели.

Он рассматривал их круглыми от удивления глазами, словно увидев Лернейскую Гидру. В руках он держал огромный букет хризантем, которые почти полностью скрывали его смущенное лицо. Он был в великолепном белом наряде, парик свеже завит, и походил одновременно на деревенского жениха и Одиссея, который вернулся в Итаку и обнаружил, вопреки рассказам Гомера, что Пенелопа отнюдь не отказывала претендентам на её благосклонность.

- И это ваша сестра, - простонал он наконец, растоптав в свинцовом молчании свои цветы. - Значит, это ваша сестра!

Ясно было, что он полностью оценил ситуацию.

- Да, действительно, мсье, больше она мне не сестра, - согласился Тюльпан, так как не хотел, чтобы хоть малейшая тень недоразумения могла запятнать в глазах начальника тюрьмы репутацию Летиции.

Схватив одной рукой свои штаны и завернувшись в покрывало, чтобы не шокировать начальника видом своей наготы, он направился к себе. Остановившись у двери, игривым тоном добавил:

- Боюсь, что некоторое время мы не будем встречаться, так как нужно несколько разрядить обстановку. Не мог бы я, моя дорогая, спросить у тебя с разрешения господина де Лонея, откуда тебе стали известны детали моей биографии?

- От Фаншеты де ля Турнере, - сказала Летиция, глядя при этом на начальника тюрьмы с той улыбкой, о которой она знала, что та неотразима,

- Вы не знали семью Турнере, мсье? Полковник был военным атташе в Голландии. И мой муж, полковник Диккенс, был назначен туда же.

- Ах! Более того, у вас есть муж, мадам! - прогремел маркиз, отшвыривая пинком ноги свои цветы в противоположный угол комнаты.

- Он умер.

- О! Примите мои соболезнования, - сказал он с приличествующим обстоятельствам видом, но тут же вновь взорвался:

- Хватит светских разговоров! - прорычал он. И, рванув дверь с такой силой, что едва не сорвал её с петель, прокричал:

- Стража! Отправьте Тюльпана в карцер!

ЭПИЛОГ

Для Франции зима 1788-89 годов была необычайно жестокой. Страшный ураган в июле уничтожил большую часть урожая и даже то, что удалось сохранить, нельзя было никак доставить в Париж из-за морозов, которые в одну из самых холодных зим века сковали льдом все реки и остановили грузовые баржи. Париж наводнила огромная толпа нищих из сельских районов и в обстановке мятежей, охвативших почти всю страну, но особенно бурно протекавших в столице, эту блуждающую и неустойчивую массу крестьян без земли, разоренных ремесленников, мошенников разного рода революционная пропаганда могла в любой момент превратить в кузнецов будущего счастья, когда они бросят возмущаться и займутся делом. Урожай винограда оказался в этом году исключительным, так что цены на вино резко упали, что позволило к счастью компенсировать недостаток питания у беднейших классов, однако поглощение возросшего количества выпивки не способствовало установлению спокойствия в умах и сдержанности в политических конфликтах.

Комендант Бастилии не мог не наблюдать день за днем развития ситуации, видел, как постепенно все приходит в упадок и не сомневался, что вскоре должен произойти фатальный взрыв - все это привело к тому, что за несколько месяцев его волосы совершенно поседели. Но в это июльское утро, примерно девять месяцев спустя после того, как он с горечью обнаружил, что был одурачен той, которую всегда с такой меланхолией на зывал "своей прекрасной пленницей"; - однако в это июльское утро он широкими шагами расхаживал по своему кабинету, и на лице его появились глубокие морщины, вызванные новыми заботами, более личными, мы бы сказали даже интимными. Дело было в том, что два часа назад его посетил человек, одетый в черное, сообщение которого заставило его застыть от ужаса.

Предметом разговора была Летиция и все то, что вскоре должно было произойти с его прекрасной пленницей, обрушилось как гром среди ясного неба на голову господина Лонея. Он просто не мог завтракать. Кусок не шел в его перехваченное ужасом горло. Наконец к шести часам он принял решение. В душе у него царило смятение. Это решение вновь разожгло его ревность и страсть, которые не могла охладить суровость зимы, но что поделаешь: просто невозможно было не доставить ещё мгновение счастья человеку, над которым нависла холодная тень смерти!

Летиция вздрогнула от удивления, когда увидела, что он входит к ней. С того рокового дня (который оказался роковым для всех троих) он больше к ней не приходил. Не видел он больше и Тюльпана, одна мысль о котором вызывала у него болезненное раздражение, и который после трех недель карцера был возвращен в свою камеру.

- Добрый день, мсье, - мягко сказала она, сделав реверанс.

Как она похудела! И была так трогательна в своей бледности, характерной для заключенных! При мысли о том, что он должен с ней сделать, сердце начальника тюрьмы переполнилось состраданием и он мысленно проклял все на свете.

- Добрый день, мадам, - сказал он, низко взмахнув своей шляпой. - Я надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?

- Благодарю вас, достаточно хорошо. Я очень рада вас видеть, мсье. Почему вы на захотели больше встречаться и не отвечали на письма, которые я вам посылала?

- Мадам, я не имел возможности положительно ответить на те восемнадцать посланий, в которых вы просили, чтобы я снова разрешил вам совместное пребывание с господином Тюльпаном. Но наконец-то я прочитал письмо, в котором вы описываете долгую историю вашей любви, любви, сопровождавшейся такими злоключениями и горестями. Я прочел его сегодня утром. Не могу скрыть, что я был тронут таким постоянством с вашей стороны...

Он замолчал, теребя свое жабо и не зная, как сформулировать то, что намеревался сказать.

- И что же, мсье? - застенчиво спросила Летиция.

- А то, мадам, что мне показалось, девять месяцев разлуки, сопровождавшейся запрещением переписки, были достаточным наказанием за то оскорбление, которое вы мне нанесли. О! речь идет не обо мне, маркизе де Лоней, - добавил он, боясь показаться жестоким - не в этом дело. Речь идет не столько обо мне лично, как о должностном лице Его Величества и его представителе в этих стенах!

Он откашлялся, глубоко вздохнул и объявил, что начиная с сегодняшнего вечера мсье Тюльпан будет возвращен сюда; хотя сердце его разрывалось на части, но добрая душа испытывала удовлетворение от поступка, который Господь несомненно ему зачтет и которым он сам будет гордиться до конца своих дней.

- Мсье, - переспросила Летиция, на какое-то время остолбенев: - Должна ли я верить своим ушам?

- Да, мадам, поверьте.

- Ах, мсье! - воскликнула эта очаровательная сирена. - Как мне выразить вам свою признательность?

И она бросилась к нему в объятия и запечатлела на щеках начальника четыре жарких поцелуя. Ему показалось, что он упадет в обморок, не успев в ответ страстно обнять её и покрыть поцелуями, но сознание вернулось к нему, когда ослепительная Летиция добавила:

- Вы для меня как отец! Да, мсье, с этих пор я буду любить вас как отца!

Как отца, увы! Но, выйдя из камеры, маркиз де Лоней с горечью подумал: - "Скоро она никого не будет любить ни как отца, ни как возлюбленного." - И уже в коридоре, где его каблуки звонко стучали по плитам, громким голосом и с повлажневшими глазами произнес:

- Увы! Увы! Увы!

В тот день было воскресенье, 12 июля 1789 года, и среди других исторических событий, наложивших на него свой отпечаток, были: разнесшаяся по городу с девяти утра новость о том, что Людовик XVI уволил в отставку министра Неккера; пламенная речь, произнесенная Камилом Демуленом в полдень в Пале-Ройяле; народные манифестации на улицах Парижа; огонь полка королевских гвардейцев по волнующейся толпе в Тюильри в пять часов; марш швейцарской гвардии по Елисейским полям, остановленный народом в десять вечера - и Фанфан Тюльпан, обезумевший от блаженства, когда снова оказался вместе с Летицией Ормелли, тоже обезумевшей от счастья.

В час ночи сорок из пятидесяти четырех застав, преграж давших доступ в Париж, были в огне - но они занимались любовью. На заре, когда разбушевавшиеся толпы народа разграбили монастырь Сен-Лазар, где хранилось продовольствие для нищих и безработных, когда другие толпы опустошили особняк начальника полиции и национальный арсенал, чтобы вооружиться; когда из тюрьмы ля Форс были освобождены уголовники; когда мятеж охватил тюрьму ля Шатле - они продолжали заниматься любовью. Но до них постепенно стали доносится звуки отдаленной канонады и треск ружейных выстрелов, разрывавших ночную тишину. В перерыве между объятиями Летиция спросила:

- Дорогой мой, это бунт?

- Нет, мой ангел, я думаю, это революция.

Было уже десять утра тринадцатого июля, и они, разбуженные грохотом на соседних улицах, уже почти закончили свой туалет, когда раздался стук в дверь. Это был маркиз де Лоней. Он церемонно попросил разрешения войти.

Мрачный, с обострившимися чертами лица, как у человека, не спавшего всю ночь, начальник тюрьмы был одет в военную форму.

- Черт возьми, мсье маркиз, - сказал, заметив это, Тюльпан. - Вы намерены сражаться?

- Весь Париж охвачен восстанием, - сообщил начальник утомленным голосом. - Меня предупредили, что десятки людей скапливаются возле дома Инвалидов для того, чтобы опустошить оружейные склады. Я ожидаю, что с минуты на минуту будет атакована и Бастилия. У нас здесь тоже есть оружие и двести пятьдесят бочонков пороха. И разве не Бастилия служит предметом ненависти, как символ деспотизма?

- Значит, это революция? - спросила Летиция, слегка испуганная.

- И она все сметет, мадам. В том числе и эту крепость. С восьмого июня я разместил на башнях готовую к бою артиллерию; с первого июля мои восемьдесят два солдата были усилены сержантом и двенадцатью унтер-офицерами, прибывшими из дома Инвалидов; кроме того, у меня есть тридцать два швейцарца из полка Салис-Самаш, но долго мы не продержимся; у меня только на один день мяса и на два дня хлеба. Это упущение начальства, - добавил он с горькой усмешкой.

Тогда Летиция спросила:

- А что же будет с нами, маркиз?

- Мы будем убиты по недоразумению в ходе сражения, или с триумфом освобождены, как жертвы тирании, - сказал Тюльпан с легкой иронией. - Как вы думаете, мсье де Лоней?

Последний некоторое время молча смотрел на него, а затем перевел полный печали взгляд на Летицию.

- Я думаю, что вы будете вскоре с триумфом освобождены, - глухо сказал он, поворачиваясь к Тюльпану. - Вы, но не мадам.

- Почему? - спросил Тюльпан, обменявшись взглядами с побледневшей Летицией.

Маркиз снова посмотрел на неё.

- Мадам, у вас не было случая рассказать мсье Тюльпану, почему вы оказались здесь?

- Нет.

- Может быть, сейчас пора это сделать?

- Потому что полковник Диккенс по поручению английского правительства принял предложенную ему графом Штатхудером и его сводным братом прусским королем Фридрихом - Вильгельмом миссию во Франции, - медленно начала она. Эти два государя яростно ненавидят Францию и хотят уничтожить голландских республиканцев, которых Франция поддерживает против оранжистов.

- И в чем состояла эта миссия? - спросил упавшим голосом Тюльпан.

- В том, чтобы склонить французского министра на сторону оранжистов. Для этого здесь подкупались все, кто мог бы присоединиться к политике Штатхудера и прусского короля - высшие чиновники, парламентарии, влиятельные аристократы и откуда я знаю, кто еще! (Она помолчала некоторое время.) Мы были снабжены американскими паспортами. (Она снова помолчала). Я не должна была участвовать в этом деле, но на смертном одре мой муж попросил меня заменить его. Два моих компаньона и я были, по-видимому, преданы, так как нас разоблачили и арестовали, едва мы ступили на землю этой страны. Вот так обстоят дела.

- Из двух ваших компаньонов, - сказал начальник тюрьмы, - один, капитан Вандерворде, повешен в своей камере; второй, лейтенант Стерлинг, подписал полное признание, которое полностью вас изобличает. Я был информирован вчера об этом офицером жандармерии. Так как предполагалось, что вы всего лишь их попутчица по путешествию и ничего не знаете о заговоре, как вы все трое утверждали, то вас просто поместили сюда. Будучи заговорщицей, вы несете уголовную ответственность и вас должны забрать и перевести в тюрьму Шатле, где вы будете ждать приговора.

- Но... она же будет приговорена к смерти! - воскликнул Тюльпан после недолгого молчания, воцарившегося после этих слов начальника тюрьмы. По лицу господина Лонея было видно, что он думает то же самое.

- И...когда? - спросила Летиция. - Я хочу сказать... когда произойдет этот перевод?

- Они уже здесь, мадам... В моем кабинете... Трое полицейских и офицер. Их экипаж ждет снаружи.

Наступило ужасное молчание, а тёплый летний ветер доносил из Парижа шум революции, стрельбу взбунтовавшихся полков, песни славы и мщения.

- Маркиз?

- Да, мадам?

- И... по этой причине...вы предоставили нам эту ночь?

Мсье Лоней чуть наклонил голову.

- Спасибо, - сказала она, - если наступит самое худшее, моя предпоследняя мысль будет о вас, так как последняя мысль будет о Фанфане Тюльпане. - И она бросилась в объятия к Фанфану:

- Мне сказали, что ты умер, любовь моя. Но кто же знал? - прошептала она с такой чистой, нежной и полной любви улыбкой, которая исторгла бы слезы даже у египетского сфинкса. - Вот причина того, почему я поехала во Францию, а вовсе не обещание, данное полковнику. Вот почему я сказала однажды, что ты - причина, по которой я попала в Бастилию: так как я надеялась вопреки всему найти тебя. И я нашла тебя, Фанфан Тюльпан, и ты нашел Летицию Ормелли!

Затем начальник тюрьмы, который был готов разрыдаться, так как ничто так легко не вызывает слезы сожаления, как прекрасная и трагическая любовь, которой вы ничем не можете помочь, нашел в себе силы пробормотать, что она должна сле довать за ним, и она сказала почти весело:

- Я буду все отрицать. Я буду бороться как тигрица.

- Это невозможно и бесполезно, - сказал господин Лоней, толкнув дверь своего кабинета, к которой они молча подошли втроем, и вдруг этот суровый и неразговорчивый человек залился негромким смехом. Развалившись каждый в своем кресле, трое полицейских и офицер храпели во всю глотку, мертвецки пьяные, как о том свидетельствовали неизвестно откуда взявшиеся шесть пустых бутылок шампанского.

- Вот к чему привели два часа, которые я заставил их подождать, сказал маркиз де Лоней. - Я просил их скрасить свое ожидание с помощью моего лучшего шампанского. Что они, слава Богу, и сделали. Но не сомневайтесь, дорогие мои, - добавил он серьёзно, - это дух недисциплинированности, который витает в городе, смог ослабить их бдительность.

- Это избавит меня от неприятной необходимости их убивать, - со смехом сказал Тюльпан и протянул начальнику тюрьмы пистолет, который он вытащил у того из под полы по дороге сюда.

Де Лоней проводил их до полицейского экипажа. Когда они в него уже почти сели, Летиция обняла маркиза и как накануне покрыла его щеки поцелуями, прежде чем спросить:

- Вы спасаете нас...Почему?

- О! Это нарушение всех моих обязанностей, - сказал он с трагическим жестом фаталиста. - Я знаю это. Но разве мир не перевернулся? И как бы я смог жить, если бы не дал вам этого доказательства моего... моей...

Он никогда в жизни не произносил слова "любовь", не произнес он его и в этот день, но Летиция все поняла и на мгновение нежно прижалась губами к губам маркиза.

- Спасибо, Бернар-Рене, - сказала она, поднимаясь в экипаж.

- Вы... Вы знали, что меня зовут Бернар-Рене? - пробормотал он.

- Конечно, Бернар-Рене.

- Вспоминайте меня, Летиция. Я хотел сказать...Вспоминайте меня...Оба.

- Конечно, Бернар-Рене.

Она послала ему последний воздушный поцелуй. Он был побежден любовью, и ещё долго стоял перед воротами своей крепости, красный как пион, ещё долго после того, как экипаж, подхваченный возбужденной толпой, исчез, унося с собой тесно прижавшихся друг к другу Фанфана и Летицию.

Бастилия пала на следующий день, 14 июля 1789 года в пять часов пополудни; в шесть часов маркиз де Лоней был мертв. Ему отрубили голову. Но проделали это не саблей, а обычным ножом.

Мсье и мадам де ля Тюльпан, поженившиеся через неделю, узнали эту ужасную новость, а также новость о разрушении крепости, которая стала приютом их любви, только месяц спустя в Тулоне, где они собирались сесть на корабль и плыть на Корсику, колыбель их страсти, где решили обосноваться. Летиция только что забеременела, из чего следует, что она собралась подарить Тюльпану пятого карапуза, который, однако, по его мнению должен быть самым лучшим.

Но кто может утверждать, что знает истину?