«Волки Одина»

Волки Одина (fb2) - Волки Одина (пер. Елена Витальевна Матвеева) (Ворон [Джайлс Кристиан] - 3) 1959K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джайлс Кристиан

Джайлc Кристиан Ворон. Волки Одина

Горестно видеть Пустые весельные скамьи. С юга небеса обагрила Воинов горячая кровь. Кружат валькирии, Ища павших героев, И звучит их победный клич, Как в те поры… Сага о Вороне

Giles Kristian

Odin's Wolves

Copyright © 2011 by Giles Kristian

Действующие лица

Скандинавы

Озрик (Ворон)

Сигурд Счастливый, ярл [1]

Улаф (Дядя), капитан «Змея»

Кнут, кормчий «Змея»

Браги Яйцо, капитан «Фьорд-Элька»

Асгот, годи (жрец)

Свейн Рыжий

Флоки Черный

Бьярни

Брам Медведь

Бодвар

Арнвид

Аслак

Гуннар

Хальфдан

Халльдор, двоюродный брат Флоки Черного

Хастейн

Хедин

Ингольф Редкозубый

Кальф

Квельдульф

Орм Пучеглазый

Оск

Остен

Ульф

Ирса Поросячье Рыло

Уэссекцы

Пенда

Бальдред

Гифа

Ульфберт

Виглаф

Кинетрит

Отец Эгфрит, монах

Датчане

Рольф

Агнар

Арнгрим

Бейнир

Бо

Бьорк

Бирньольф

Эгилл Кетилссон по прозвищу Косолапый

Гейтир

Горм

Кольфинн

Огн

Оттар

Скап

Туфи

Ингвар

Синелицые

Амина

Велунд

Греки

Никифор, базилевс

Ставракий, его сын и соправитель

Вардан Турок, византийский генерал

Арсабер

Карбеас

Теофил

Боги

Один – Всеотец, бог войны и воителей, мудрости и поэзии

Фригг – жена Одина

Тор – победитель гигантов, громовержец, сын Одина

Бальдр Прекрасный – бог света, сын Одина

Тюр – бог сражений

Локи – отец коварства и обмана

Ран – мать волн

Ньёрд – повелитель моря, бог ветра и пламени

Фрей – богиня плодородия и брака, покровительница всего растущего

Фрейя – богиня любви и страсти

Хель – повелительница мира мертвых (в особенности умерших от болезни или старости)

Велунд – кузнец, бог опыта

Эйр – богиня-врачевательница, прислужница Фригг

Хеймдалль – страж богов

Прочие мифологические образы и понятия

Асы – скандинавские боги

Асгард – обитель богов

Вальхалла – зал, где Один собирает погибших в бою

Иггдрасиль – Мировое древо, святилище богов

Биврёст – Мост-радуга, соединяющий мир богов и мир людей

Рагнарёк – последняя битва и гибель богов

Валькирии – девы, забирающие погибших в бою

Норны – три прядильщицы, определяющие судьбу людей

Фенрир – могучий волк

Йормунганд – змей Мидгарда

Хугин (Мысль) – один из двух воронов Одина

Мунин (Память) – второй из двух воронов Одина

Мьолльнир – волшебный молот Тора

Фимбульветр – лютая зима, предваряющая конец света Рагнарёк

Фафнир – дракон, охраняющий несметные сокровища

Глейпнир – волшебная цепь из корней гор и слюны птиц, которой асы сковали волка Фенрира

Гарм – огромный пес

Сколл – гигантский волк, преследующий солнце

Герд – великанша

Свартальфары – черные альвы (эльфы), живущие под землей в Свартальфхейме

Гимир – великан

Сехримнир – вепрь, которого каждый день подают к столу в Вальхалле

Ульфхеднары – воины-оборотни в волчьих шкурах

Мани – бог луны, брат богини солнца Соль

Йотунхейм – обитель великанов

Пролог

Что, опять пришли? И новых привели, как я погляжу… Ишь, пурги не побоялись, любопытно вам стариковские байки слушать. Самим вспомнить нечего. Живете, как пугливые козы. Дрожите и жметесь к очагу, слыша, как бесится в ночи зверский буран… То идет Фимбульветр, истину говорю. Нынче первая из трех ужасных зим перед концом света и Гибелью богов. По грязи да по лужам шлепали, без мехов мерзли. Теперь тут, в старой хибаре на семи ветрах, льдинки из бород дерете да руки потираете, как алчные греческие торговцы. Знаю я вас: хотите послушать о том, как лилась кровь, о битвах и смерти, – ибо слава чудится вам в таких россказнях… Сам виноват. Хоть и презираю я скальдов и лживые их песни, а все ж слишком часто вплетаю золотую нить в свою повесть, суровую правду же таю. Гниющая заживо плоть, из которой сочится зловонный гной, – вот где правда. Окровавленный товарищ, запихивающий кишки в рассеченную утробу, – вот где правда. О таком сказывать, чтоб прочувствовали вы сполна, каково оно на самом деле? Не сластить кашу медом?

И все же так: коли станет по весне ярл звать к себе на корабль, вы, юнцы, у которых еще бороды толком нет, идите на берег. Грудь выпятите, расправьте плечи, не знавшие боевых шрамов. Молодцам, как вы, не пристало таскать помои свиньям да за плугом весь день волочиться. Не для того даны вам могучие руки, руки гребцов.

Соберите походные сундуки! Поцелуйте матерей и скажите отцам, что привезете столько серебра, что не придется им больше гнуть спину да копаться в дерьме наравне с трэ-ллами [2]. Идите Дорогой китов, на мир гляньте. Нет ничего лучше, чем стоять на носу корабля и чувствовать соленые брызги на лице, уж поверьте.

Научитесь биться. Презрен тот, кто, не умея защищаться, боится себе подобных. Боги отвагу любят. Однако от смерти не избавят, если таков ваш удел. Я пожил на свете и знаю кое-что о судьбе. Удел человека – как огромная поленница у дома. Внизу дрова, что положены на просушку давным-давно. Полезешь за ними – руки обдерешь, а тянуть будешь – всю поленницу обвалишь. Так вот, коли жил ты, не стремясь оставить о себе память, то будет удел твой тяжек, как та поленница, что не стронешь с места. И умрешь ты от старости или хворь какая твое тело источит. А коли хочешь озарить небо, переходя Мост-радугу, то славными деяниями сдвинь верхние дрова назло норнам, что так и норовят спрясть нить похуже. Однако самый тяжкий жребий выпадает тем, чья судьба переплелась с судьбами других людей, и уж тут остается только рвать врага зубами и когтями всякий раз, как подстерегает тебя лютая смерть.

Сколько раз сдвинута моя поленница – уже и не упомнить. Всю жизнь распускаю я узор своей судьбы, и сейчас не перестану. Поизносились петли моего сундука, скрипят теперь, будто мышь пищит… Я и ваших юнцов отправлял Дорогой китов, и своих пятерых трэллов на корабль спровадил, все равно проку от них никакого, а у меня под ногами лучше не путаться – целее будешь. Я еще не слишком стар и не для того живым из стольких передряг вышел, чтоб умереть во сне. Да, немало товарищей ждут меня в зале Всеотца… боюсь только, не узнают они меня, седовласого и немощного. Уже много лет я лелею надежду, что не все мои враги перемерли. Видят боги, много я их нажил, врагов-то! «Есть, есть еще те, кто жаждет отплатить мне кровью за кровь», – шепчу я темными ночами. Много серебра получат от меня сыны ваши, коли найдут тех паскуд и скажут им, что я их жду.

Летят по деревне шепотки – мол, направляются сюда суровые воины. Коли убьют они меня, то раздуются от гордости, как раздувается брюхо утопленника. За то Одноглазому [3] спасибо – он разжигает ненависть и вселяет жажду славы в сердца людей.

«Придут, придут за Вороном», – шепчут в хмельные кубки люди с суровыми, как воды северных морей, глазами.

Что ж, пусть приходят.

Глава 1

Никогда прежде моря не бороздило столь странное сборище. Семьдесят один воин – норвежцы, датчане и англичане, обычно глядящие друг на друга из-за крепостных стен, – сидели бок о бок на сундуках, спали под звездами и дружно налегали на еловые весла; те вздымались и опускались, словно крылья орла, и корабли наши летели вперед, рассекая водную гладь. Были с нами еще монах и женщина, хоть и пользы от монаха на драккаре, как от прорехи в щите. Отец Эгфрит, человек в общем-то хороший, не оставлял глупой надежды изгнать языческих богов из наших черных душ. Что до женщины, то была Кинетрит, прекрасная Кинетрит, и этим все сказано.

Семь недель Йормунганд на носу «Змея» убегал на юг все дальше от Полярной звезды, вдоль Франкского побережья. Потом мы двинулись по Темному морю на восток мимо пустынного скалистого полуострова. Остроконечные зубцы безлесых, усыпанных валунами гор стремились к небу. Линию пустынного берега перереза́ли скалистые мысы с отвесными склонами, под которыми грозно кипели белопенные буруны, так что к берегу мы подходили редко, опасаясь пробоин.

С правого борта на запад, куда хватало взгляда, чернела, уходя в неведомые дали, морская гладь. Мы вновь шли на юг и держались как можно ближе к земле, радуясь, что избежали гнева империи и сохранили свои шкуры. В нашем кильватере шли еще три дракона: второй драккар Сигурда «Фьорд-Эльк» и два уцелевших снеккара [4] датчан: «Конь бурунов» и «Морская стрела».

От франков мы ушли и смерти избежали, но лишились звонкого серебра – оно так ярко блестело и переливалось, что боги Асгарда из зависти отняли у нас удачу. Поступать так – в их духе. Своенравные и жестокие, они сперва воодушевят тебя на подвиги, достойные песен скальдов, а потом швырнут мордой в грязь при всем честном народе. Быть может, они и вовсе не любят нас, смертных, а, равнодушно глядя, как плетется узор судеб, забавы ради обрезают или сплетают нити – надо же как-то коротать вечность… Что боги точно любят, так это смуту. Где смута, там воины и мечи, копья и щиты. Там кровь, боль и смерть.

И вот теперь путь наш лежал на юг, в великий Миклагард. Пусть мы лишились Фафнировых сокровищ, но остались воинами, жаждущими крупной поживы, а в Миклагарде, сказывали, дома из золота. Жажда эта горела в глазах мужей, отражалась в начищенных до блеска доспехах, шлемах, умбонах [5] и секирах. Воины хотели славы. О ней слагают песни, послушать которые сбирается люд у очага, когда хлопает дверью вьюга. Лучше славы нет ничего в мире – не потеряешь ее, не украдешь и не сожжешь.

За славой мы и шли в Миклагард.

– Гиблое тут дело, – бросил Пенда, покачав головой. Парус над нами раздувался, ловя попутный ветер. Пришлось набросить на себя меха – мы не гребли, а ветер вцеплялся в плечи ледяной хваткой.

– Болит, наверное, будто адовым огнем жарит, – скривившись, добавил уэссексец.

– Неужели безнадежно? – спросил я, хоть и знал ответ.

– Кабы вовремя вскрыть да вымыть оттуда гниль, был бы толк, – отвечал Пенда. – Теперь же… – Он снова покачал головой. – Бедняге осталось несколько дней. Мучительных.

Халльдор стоял на носу «Змея», стараясь не смотреть на нас. Наверное, стыдился. Франкское копье отсекло ему пол-лица; рану Асгот заштопал, однако она загноилась, и щека норвежца раздулась, будто бурдюк с прокисшим молоком, а правый глаз окончательно заплыл. Нити на шве натянулись, того и гляди лопнут, наружу сочился вонючий гной. Боль невообразимая. Накануне я заметил, что вздувшаяся кожа позеленела. Все понимали – Халльдор не жилец.

– Будь я на его месте, не стал бы тянуть, – сказал Пенда, вынимая из-за пояса нож и проверяя остроту лезвия пальцем. – Веревки полно, да и камней хватит, – добавил он, как бы невзначай указывая ножом на балласт «Змея».

– И дрожать потом у Хель до самого Рагнарёка? Да ни один норвежец не захочет сам пойти на дно, – сказал я, поеживаясь.

Утопленнику не попасть в Вальхаллу. Ему суждено болтаться в ледяной воде среди разбухших трупов тех, кто помер от старости или хворей. А еще поджидает его огромный пес Гарм, выгрызающий мозг из окоченевших костей.

– Флоки Черный разберется, – сказал я. – Когда придет время.

Порыв воющего ветра обдал палубу холодными брызгами и ударил в парус с подветренной стороны, отчего тот яростно захлопал.

– Лучше не тянуть, – проворчал Пенда, потрогав лезвие и с довольным кивком зачехлив нож.

Что и делать воину в море, как не точить оружие.

– Наверное, собирает в дорогу воспоминания, – сказал я, вдыхая полной грудью холодный морской воздух, смешанный со сладковатым душком просмоленной пакли в обшивке «Змея». Потом поглядел на Халльдора, кривящего лицо от боли. – Хочет запомнить, каково было идти Дорогой кита.

– Наумничался, юнец? – прорычал Брам Медведь. Тяжелым шагом он подошел к борту «Змея», снял портки и принялся справлять нужду в море. – Как будешь долг отдавать, козий сын? Причем не мне одному.

Я вздохнул. Вопрос этот будет вставать снова и снова, как набегают на берег волны. Это я спустил на воду наше серебро, чтобы отвлечь франков. Они предпочли сокровища погоне, и хорошо, ибо было их впятеро больше нас, да и выдохлись мы, что норвежец в женском монастыре.

– Это ты у меня в долгу, Медведь. За то, что я спас твою волосатую шкуру. Не то висеть бы ей на какой-нибудь франкской двери.

– Ха! – пыхнул он, словно отгоняя мошкару. – Да у этих смердящих франков войска не хватит, чтоб прикончить меня, юнец. – Все еще мочась по ветру, он кивнул в сторону Халльдора и задумчиво потянул себя за бороду. – Догадался бы поднять щит или голову наклонить, не собирался бы сейчас в дальний путь. – Он поежился, натянул портки и наставил толстый палец в мою сторону. – Нет, это ты мне должен, Ворон; не люблю с серебришком расставаться.

Пенда ухмыльнулся – он начинал понимать норвежский, значит, больше не придется растолковывать ему, о чем речь.

– Зачем тебе серебро, Медведь? – спросил я. – Его не выпьешь. Да и таверн в округе не видать. – Я почесал подбородок и делано нахмурился. – Кто знает, суждено ли тебе вообще добраться до Миклагарда, ты ведь древнее звезд на небе, а Великий Град еще далеко.

Скандинавы заухмылялись, но Брам свирепо воззрился на меня, словно оживший мертвец, чей вечный покой я потревожил.

– Прикуси язык, щенок, а не то Брам тебе его укоротит! – Он похлопал по ножнам у себя на поясе. – Древнее звезд, говоришь? Болтливый коротышка! Эй, Свейн, слыхал?

– Ай да Ворон, ишь как тебя пригвоздил. – Свейн изучающе поглядел на товарища. – И впрямь старовато выглядишь.

– Троллий ты сын! – взревел Брам. – Вот уснешь, я тебе в бороду насру, Рыжий, – пригрозил он.

В ответ Свейн лишь усмехнулся.

– Что до тебя, недоросток, – обратился Брам ко мне, – повезет тебе, если до лета дотянешь. Старших почитать надобно.

Усиливающийся ветер взъерошил ему бороду.

– Главное, про должок не забывай, Ворон, – прокричал Брам, чем вызвал одобрительные возгласы и возмущенный ропот. Глаза его сверкали злостью. – Кому охота остаться без серебра.

Тут даже Свейн кивнул в знак согласия.

У меня снова вырвался вздох.

Но вскоре мы уже дружно насмехались над Ирсой Поросячьим Рылом, у которого на роже расцвел здоровенный чирей, а после досталось уэссекцу Бальдреду – у того прихватило живот.

Подтрунивали мы друг над другом, чтобы скрыть, что нам не по себе. Даже я, не такой опытный мореход, чувствовал в воздухе приближение шторма – он уже простирал к нам свои лапы. Сначала темная морская гладь зазыбилась там, где течение и ветер соперничали за право гнать волны. Позже ветер принялся взбивать их в пену. «Змея» качало, рифы [6] хлестали парус. Мы говорили без умолку, делая вид, что это так, ветерок, свистнет-задохнется, но на самом деле всех обуял страх. Пожалуй, только Халльдор не боялся, часы его были сочтены, и даже Халльдору вряд ли хотелось тонуть.

Ульфберт выругался – порыв ветра сдул медвежью шапку у него с головы и швырнул ее в море.

– Что думаешь, Дядя? – крикнул Сигурд, стоящий у румпеля рядом с Кнутом.

Улаф приказал Оску и Хедину проверить, надежно ли привязан груз, а сам вместе с Бодваром опускал рей [7], готовясь брать рифы.

– К берегу идти опасно, – ответил Улаф, с привычной легкостью управляясь с канатом. – Наверняка корабли и люди тонут здесь еще с тех пор, как Всеотец был безбородым юнцом. Лучше зарифить раньше, чем промедлить.

Сигурд кивнул, глядя на синюшного цвета тучу, стремительно наплывавшую с северо-востока. Похоже, сам император Карл послал нам вдогонку свой разящий гнев.

– Но если мы тут останемся, Дядя, нас здорово пошвыряет.

– Да, небеса не в духе, – признал Улаф, опуская гафель [8] на высоту человеческого роста.

Сигурд сказал что-то стоящему рядом Кнуту. Тот протащил длинную бороду сквозь кулак и, нахмурившись, ответил. Ярл кивнул – принял решение.

– Подойдем к берегу, поищем, где бросить якорь, – крикнул он.

Улаф нехотя кивнул. Сигурд подал знак Остену. Тот вынул из-за пояса рог и трижды протрубил, сообщая остальным кораблям, что мы направляемся к берегу. На «Фьорд-Эльке», «Коне бурунов» и «Морской стреле» тут же зашевелились: кто тащил лот к носу корабля, а кто перегнулся через борт, высматривая в глубине скалы и мели. Какой-то смельчак, не убоявшись свирепеющего ветра, вскарабкался на мачту – рассмотреть, что там, под волнами.

Кнут орудовал румпелем, перекрикиваясь с Улафом, а тот командовал спуском паруса. Я не боялся за свою жизнь, ибо знал: искуснее мореходов не сыскать. Рулевой направил Йормунганда в поднимающуюся волну, и мы благополучно ее прошли, однако настоящий шторм был еще впереди, – я невольно коснулся амулета Одина на шее. Старый Асгот пошарил под шкурами и извлек на свет великолепный рог для вина. Богато изукрашенный серебром и начищенный до блеска сосуд принадлежал Сигурду, и когда Асгот бросил рог за борт, Ньёрду, ярл поморщился. Но даже Сигурд понимал, что богов нужно задобрить как следует, поэтому зачерпнул пригоршню серебра из своего сундука и метнул ее во вздымавшуюся темную воду – авось Ран, Матерь волн, смилостивится и не станет топить нас за блестящие вещицы.

И вдруг мы будто бы наткнулись на невидимую стену – «Змей» резко накренился, заполоскавший в боковом ветре парус вырвался из рук Улафа и Арнвида и яростно затрепетал. Улаф и Бодвар успели повиснуть на нем, а их помощники закрепили шкоты.

Дождь хлестал меня по лицу, а так как я смотрел в сторону берега, знаком это было дурным и означало, что ветер переменился и гонит нас в море.

– Страсть господня, не нравится мне все это! – сказал Ульфберт, щурясь от бьющего в лицо ливня. Ванты [9] гудели, с трудом удерживая кренящуюся мачту. «Змей» больше подходил для того, чтобы сносить удары моря, нежели укрощать его. Отважный и превосходно сработанный корабль, казалось, дрогнул. Волны накрывали палубу, под килем бурлил водоворот, а ветер вгрызался в парус и грозил вырвать мачту с корнем.

– Откуда только взялась эта тварь? – Ульфберт со страхом глядел на тучу.

Гифа и отец Эгфрит не успевали работать черпаками – на палубу обрушивались все новые потоки воды.

– Нас не потопишь, скоро будем у берега, – сказал я не очень уверенно. Землю было не разглядеть за серым саваном дождя, по глазам били водяные струи. Ульфберт поцеловал распятие, висевшее у него под воротом. Я не возражал – пусть хотя бы его бог будет с нами, если мой пирует в Асгарде и не слышит наши мольбы и скрип «Змея». Шатаясь от качки, Ульфберт подошел ко мне и, схватившись за край борта, протянул крест на кожаном шнурке.

– Приложись, юный храбрец. Тебе, язычнику, не повредит, – мрачно усмехнулся он. С крутых промокших кудрей его лилась вода.

– Убери подальше с глаз моих, пока я не вышвырнул за борт твой крест и тебя вместе с ним, – ответил я.

Ульфберт усмехнулся, пряча распятие под ворот, а я подумал, как же прав был Сигурд, что сохранил жизнь этой горстке христиан и принял их в свое братство. Несмотря на любовь к распятому богу, людьми они были хорошими.

– К веслам! – проревел Сигурд, стараясь заглушить вой ветра, рев волн и хлопанье паруса. – «Змей» молит о помощи, а он не раз нас выручал, так что живо на скамьи и гребите! Три рифа, Дядя!

Рей потихоньку скользил вниз – Улаф с помощниками осторожно его опускали, а остальные рифили парус. Все отчаянно старались удержаться на ногах – «Змей» полностью отдался шторму. Я с радостью погрузил весло в черную воду. Что может тонкое весло супротив взъярившегося моря? И все же мы гребли, принимая вызов и отказываясь покориться стихии, на потеху богам – им по нраву, когда смертные мнят себя ровней титанам.

– Гребите! – кричал Сигурд, его промокшие золотистые волосы откинулись с покрытого шрамами лба. – Гребите, волки!

Он возвышался на корме «Змея», грудью встречая удары дождя и волны, что били нас в спины каждый раз, как мы склонялись к веслам. Ярл ничем не мог помочь остальным кораблям, им приходилось спасать себя самим, но помочь «Змею» было в его силах – вот он и стоял перед нами в полный рост, громогласно призывая сразиться со штормом.

И мы гребли. «Змей» развернулся носом против ветра. Теперь волны били нам в бок, неистово раскачивая корабль; борт так и норовил зачерпнуть воду – еще немного, и море поглотит нас. Улаф уже взял три рифа, парус съежился и стал послушнее, однако идти круче против ветра мы не могли.

– Отрадно видеть ее на ногах, – сказал Пенда со скамьи позади меня.

Кинетрит помогала вычерпывать воду. Намокшее платье, некогда такое красивое, а теперь ветхое и рваное, липло к телу, обрисовывая хрупкий стан. Я почти не виделся с ней все это время – для нее сделали навес в хвосте «Змея», и она лежала там, обессиленная после франкского плена. Тогда, в Уэссексе, Кинетрит предупредила нас о вероломстве своего отца и тем спасла нам жизни. С тех пор она стала полноправной частью братства. Кроме того, все считали ее моей. Я и сам так считал долгое время. Глупец! Может, Кинетрит любила меня когда-то или была привязана ко мне. А может, околдовала меня, чтобы я спас ее отца. Теперь же Элдред был мертв, от ее же руки. Наверное, это и сломило Кинетрит. Или свое дело сделали франкские монахини. Они посчитали, что дева одержима Сатаной, поэтому избили и заморили ее голодом до полусмерти. В чем бы ни крылась причина, Кинетрит не приближалась ко мне уже несколько недель.

– Она ненавидит меня, Пенда, – мрачно ответил я, налегая на весло.

Кинетрит стояла на коленях в пенящейся воде, хватаясь за борт всякий раз, как «Змей» вздымался на волнах. Улаф, Бодвар, Ульфберт и Виглаф все еще сражались с намокшим парусом – уэссекцы, не привыкшие тянуть канаты, наверное, ободрали руки до крови.

– Она всегда была слишком хороша для тебя, юноша, – сказал Пенда. – Однако не ты ожесточил ее сердце, а бури посуровее, чем эта. Нужно время.

«Змей» снова повернулся, гигантская волна швырнула его вниз. Рулевое весло полностью показалось из воды, но почти сразу же мы схлестнулись с новой волной. Бьярни проревел что-то одновременно от ужаса и восторга.

– Когда уже клятого старикана смоет за борт, – добавил Пенда, глядя на Асгота, который помогал Кинетрит подняться на ноги.

Жидкие волосы с вплетенными в них костями облепили хищное лицо старого годи. За эти недели он каким-то странным образом умудрился запустить когти в душу Кинетрит, а ведь она была христианкой – по крайней мере раньше.

– Земля! – завопил кто-то, чьи глаза были острее моих.

Обернувшись, я не увидел ничего, кроме дождевой пелены. Но мое дело было грести, пока Сигурд или Улаф не прикажут остановиться. Я греб, «Змей» боролся со штормом, и наконец впереди показался узкий залив, который резко мелел, глубоко врезаясь в скалистый берег.

– Полегче! – скомандовал Улаф с кормы.

Рей лежал вдоль палубы, дальше можно было идти только на веслах. По обе стороны от Йормурганда Улаф и Асгот бросали лоты [10] – берег близился. Сквозь завывания ветра и крики людей слышался яростный гул прибрежных бурунов – звук, от которого холодеет сердце морехода. В небе плакали чайки. Весло подцепило длинную склизскую водоросль. Уже совсем близко. Казалось, вот-вот раздастся треск ломающегося дерева.

Я греб, не разгибаясь. Неожиданно Сигурд проревел:

– Поднять весла!

Только я взялся за валёк [11], как все вокруг стихло.

Мы выпрямились, переводя дух и отхаркиваясь. Облачка дыхания смешивались с дождем, костяшки пальцев побелели от холода. По обе стороны от нас из пенной воды вырастали скалы. «Змей» днищем проскреб по отмели, но тут же вырвался на свободу, унося нас от шторма. На «Фьорд-Эльке» тоже раздавались команды, и вскоре ладья горделиво прошла в убежище, а ее капитан Браги Яйцо перегнулся за борт так, что его лысая голова почти касалась воды, – бросал лот.

К тому времени, как «Конь бурунов» и «Морская стрела» показались в проливе, мы успели бросить якорь, привязать «Змея» к скалам и утолить жажду. На бледных лицах датчан был написан такой ужас, словно они чудом спаслись из подземного царства Хель. Услышав наши приветственные возгласы, они заухмылялись в засолоневшие бороды, ибо знали, что славно потрудились, пройдя по штормовому морю на малых ладьях.

– А умелые они мореходы, – нехотя признал Аслак.

– Или удачливые, – поправил его Орм.

– Хорошему мореходу удача не помешает, – заметил Улаф.

Флоки Черный сплюнул за борт:

– Знать бы еще, какие они воины, прежде чем вставать с ними плечом к плечу.

Слова его были встречены одобрительными возгласами, ибо в бою некогда выяснять, не дрогнет ли тот, кто рядом.

Мы снова шли на веслах, углубляясь все дальше в пролив. Вокруг отвесными стенами стояли скалы, вздымаясь в серое небо. Далекие вершины венчал мрачный лес. Скандинавы одобрительно закивали – все это напоминало им родину.

Миновав череду обмелевших перекатов, мы достигли самого узкого места пролива, где было так тесно, что четыре корабля, встав на якорь, заполнили почти все пространство между скалами. Течение здесь было слабое, а скалы укрывали от ветра. Мы вычерпали всю воду с палубы до последней капли и, когда стало ясно, что течи нет, расположились на ночлег.

Сигурд расхаживал по палубе, похлопывая нас по плечам, смеялся и говорил, что горд выходить в море с такой разношерстной братией. Голос его гулким эхом отлетал от скалистых стен. Теперь, когда опасность миновала, мы бахвалились, что нам любой шторм нипочем.

– Да Свейн посильнее ветры пускает, – заявил Брам Медведь, поднимая рог с медом и кивая Бьярни.

Тот осклабился и поднял свой в ответ.

– В кружке эля волны и то повыше будут, – добавил краснорожий Хастейн, продирая гребнем спутавшиеся космы цвета соломы.

Вокруг одобрительно загикали.

Сигурд улегся последним. Все, кроме дозорных, уснули. Где-то за бухтой бушевал шторм.

Глава 2

К утру дождь наконец иссяк, зато на смену ему пришел густой туман. Словно клоки непряденой шерсти, он медленно спадал со скалистых стен. Залив накрыла холодная тень – солнце еще не перебралось через макушки гор на востоке. Мы дышали в ладони и хлопали себя по плечам; парок от людского дыхания поднимался вверх, примешиваясь к туману.

– Разнюхать бы надо, что к чему. Кто со мной? – обратился Улаф к воинам, черпающим ложками горячую овсяную похлебку.

Водная гладь в бухте была такой спокойной, что мы подвесили котлы над балластом и вскипятили дождевую воду.

Кивнул только Флоки Черный – никому не хотелось карабкаться на незнакомый скалистый берег.

– Да нет тут ничего, Дядя. – Свейн Рыжий громогласно рыгнул, обозревая безжизненные утесы.

Воины ходили на соседние корабли, переговаривались с товарищами.

– Ты что же, думаешь, мы первые, кто укрылся здесь от злобного моря, Рыжий? – сказал Улаф, надевая шлем и завязывая его под подбородком. – Матерь волн будет посварливее Брамовой Боргхильды.

– По мне, так лучше сто раз по Темному морю пройти, чем Боргхильду разгневать, – пробормотал Брам себе в бороду.

– Те, что прятались тут до нас, наверняка не поленились осмотреться. Не то что вы, сучьи дети, – продолжал Улаф, беря копье. – А кое-кто из них мог и остаться. Сиськи Фригг! Да может, там за перевалом деревня, где у баб промеж ног все мхом заросло, так давно они мужиков не видали.

Воины нехотя взялись за шлемы и копья. Флоки возвел глаза к небу.

– Идешь, Сигурд? – спросил Улаф.

Ярл заплел бороду в тугую косу и перевязал ее кожаным шнурком, украшенным серебряной волчьей головой.

– Да, недурно бы размяться, Дядя. – Он усмехнулся. – А то чувствую себя таким же старым, каков ты с виду.

Ответа Улафа я не услышал – сзади послышался громкий всплеск.

– Ньёрд, что это? – пробормотал Брам.

– Чудище морское? – предположил Свейн Рыжий.

Мы подкрались к носу корабля и выглянули – никого. На других драконах последовали нашему примеру. Неожиданно кто-то завопил от боли, и на корабль посыпались стрелы. Они ударяли в палубу, плюхались в воду. Снова громкий всплеск. Тех, кто стоял на «Фьорд-Эльке», окатило водой. Между выцветших красных глаз Йормунганда воткнулась стрела.

– Злобные тут живут бабенки! – прокричал Брам Улафу, хватая шлем.

– Щиты! – скомандовал Сигурд, высматривая врага среди скал.

Еще один громадный валун пролетел в воздухе и оглушительно шлепнулся в воду.

– Корабль в щепки разнесет! – с ужасом воскликнул Пенда.

Не стоит задирать голову, когда сверху на тебя летят стрелы, но мы все равно выглядывали из-под щитов, и наконец я рассмотрел на горном кряже лучников. Много лучников.

– Тут тоже! – прокричали с левого борта.

Стрелы сыпались на все четыре корабля, вопили раненые. Я протолкнулся на корму, ища Кинетрит. Она укрылась под щитом Кальфа. Увидев меня, норвежец кивнул и отступил, а я закрыл ее своим щитом.

– Тебе нужен шлем, Кинетрит, – сказал я, вздрагивая, – стрела воткнулась в палубу рядом с моей ногой.

Кинетрит как-то странно рассмеялась. Я надел на нее свой шлем. Он почти закрыл ей глаза.

– Завяжи.

Снова равнодушный смех. Я стоял едва прикрытый краешком щита и без кольчуги. Если стрела пронзит мне шею, Кинетрит тоже рассмеется?

– Я добуду тебе шлем поменьше, – пообещал я.

– Меня нельзя убить, Ворон, – ответила она безразлично.

Боги, как она была красива, несмотря на холод, появившийся в голосе и в облике…

– Даже боги смертны, – пробормотал я, глядя, как воины перебираются с корабля на корабль и хватают мечи и щиты.

– Выйдут эти сучьи дети на честный бой? – взревел Брам. – Или только и могут, что метать стрелы да камни сверху?

«Лучше б вышли», – подумалось мне.

– Асгот научил меня заклинаниям, – заговорщицки прошептала Кинетрит, словно дитя, открывающее секрет.

Мне стало не по себе. Она нездорова, вот годи и удалось запустить когти к ней в душу. Он убил моего приемного отца Эльстана, а теперь хочет отнять у меня Кинетрит.

– А как ты думал, почему он до сих пор жив? – сказала она, словно не замечая хаоса вокруг.

Уйди я сейчас и унеси щит, Кинетрит так и останется стоять со странной улыбкой на лице.

– Ты же вроде христианка, – упрямо возразил я.

Новая стрела со звоном отскочила от щита и, покрутившись веретеном, упала на палубу.

Кинетрит сплюнула, а глаза ее наполнились такой злобой, что мне захотелось шагнуть под град стрел.

– Ты рожден не думать, Ворон, – сказала она, – а убивать. Так иди и убивай.

Новый валун переломил связку весел на палубе «Фьорд-Элька» и отколол кусок от мачтового гнезда.

– Нет, останусь, раз тебе все равно, – ответил я.

– Поднять якорь! – проревел Сигурд. – Не станем биться с теми, кто лица своего не кажет.

Он шагал по палубе, отдавая приказы, а Флоки Черный и Аслак шли рядом, прикрывая его щитами. Нам везло только в том, что в ущелье клубился туман – он хотя бы немного скрывал корабли от врагов.

– Выходите, сразимся открыто, трусы! – Зычный голос Свейна эхом отозвался от скалистых стен. Он стоял, распростерши руки в стороны, и обращался к вершине утеса. – Да вы не воины, а дерьмо козлиное!

В его плечо, закрытое медвежьей шкурой, ударила стрела. Свейн крякнул, дернул древко и, плюнув на окровавленную стрелу, швырнул ее за борт.

– Да вас и моя сестрица побила бы! – Голос его прогрохотал в ущелье, будто с вершины обрушился камнепад.

– Щит держать можешь? – спросил я Кинетрит.

Гребцы кидались к веслам, а я не решался ее оставить. Она неотрывно смотрела на отца Эгфрита. Тот стоял у мачты, безоружный, в одной шерстяной накидке, и простирал к вершине утеса деревянное распятие, будто один вид креста мог обратить врага в пыль.

– Ох и храбр коротышка, – заметил Пенда, указывая на монаха из-за щита.

– Дурень он, – сплюнул я и снова обратился к Кинетрит: – Подержишь?

На этот раз она растерянно кивнула и, подняв щит над головой, опустилась на корточки. Я схватил весло из связки и ринулся к скамье. Пенда поспешил за мной – Сигурд распорядился, чтобы одна половина воинов гребла, а другая закрывала щитами гребцов и себя. Один только Халльдор не сдвинулся с места. Он стоял у Йормунганда, без шлема и без щита, подняв опухшее лицо к небу и сжав рукоять до белых костяшек. Кузен Флоки надеялся быть сраженным вражеской стрелой или валуном. Тогда он не сгниет заживо от раны, а попадет в Вальхаллу как храбрец, павший в бою. И все же на него было жалко смотреть – не пристало могучему воину стоять и ждать смерти.

Палубы других драконов заполнились людьми и ощетинились веслами – корабли готовились к отплытию. И все это время в нас летели стрелы, валуны и даже галька, а мы проклинали хитрых тролльих сынов, что не хотят сражаться как мужчины.

Следующий валун угодил в голову одному из датчан на «Морской стреле». Тот застыл на месте, из-под шлема потекла струйка крови, и датчанин плашмя рухнул на палубу.

– Да, об этом не споют скальды, – крикнул Бьярни со скамьи. – Напомни мне потом, чтобы я забыл этот день.

Мы спешно отплывали. На палубе вперемешку валялись кое-как смотанные якорные канаты, одежда, оружие, миски с недоеденной похлебкой.

Я оглянулся на Свейна. Тот сидел мрачнее тучи. Флоки уж точно выглядел не веселее. Но что было делать? Если остаться в бухте, враг потопит наши корабли, а по скалам с мечом и щитом не вскарабкаешься. Сигурд понимал: в таком бою славы не добудешь, вот мы и бежали так же, как тогда от франков. Но на этот раз душу холодило недоброе предчувствие – впереди снова ждало открытое море, которое, наверное, до сих пор бушует там, за бухтой.

Какое-то время малодушные враги преследовали нас с вершин утесов, на бегу пуская стрелы, и, что самое оскорбительное, даже осмелились свистеть нам вслед, будто это мы трусы, а не они. Мы гребли изо всех сил, уходя на глубокую воду, дальше от врага и ближе к выходу в море. Оно по-прежнему клокотало.

– Хорошо, что отлив на нашей стороне! – крикнул Бьярни.

Я горько усмехнулся. Судя по тому, как все обернулось, боги играли с нами, словно кот с мышью, а чем это заканчивается, всем известно.

– Торовы яйца, не к добру это, – мрачно произнес Орм Пучеглазый, не разделяя настроение Бьярни.

Он держал щит над Арнвидом, а теперь встал у борта, всматриваясь в даль.

– Из огня да в полымя, – согласился с ним Хальфдан, доставая из-за ворота амулет с молотом Тора, чтобы Громовержец видел, кто просит его защиты.

Мы вели за собой остальных драконов. Улаф и Сигурд приказали гребцам оставить весла и заняться парусом – отлив неумолимо тащил нас в море. Взяли три рифа, и «Змей» стал послушнее, но стоит новому шквалу обрушиться на парус или волне перехлестнуть за борт, как мы окажемся беззащитными перед стихией и брошенными на милость Ньёрда. Я уже слышал, как шумят волны – белокурые дочери Ран. Они кидались на берег, разбиваясь в пенные брызги. Потом нас выплюнуло в водоворот. Нос «Змея» вздыбился и вошел в буруны. Волны сотрясали корабль, перехлестывались через борт, окатывали нас с головы до ног. Глаза саднило, руки коченели. Порой перед нами вырастала стена воды в три человеческих роста. «Змей» стонал – его вновь терзало бушующее море. Обломки стрел, кубки, миски катились под ноги, но мы упрямо налегали на весла, доверившись мастерству кормчего нашего Улафа и рулевого Кнута. Нам оставалось лишь грести что есть мочи и молить богов, чтобы пощадили нас и спасли от бесславной кончины.

Наконец мы вышли на открытую воду. Убедившись в том, что прибрежные скалы далеко, Сигурд отдал приказ сушить весла. Когда мыс остался по правому борту, в парус замолотил ветер, однако Улафу удалось его обуздать, и теперь мы не прорывались сквозь волны, а катились по ним. Играть с морем было опасно, но увлекательно. «Змей» летел по волнам, снасти бренчали, корпус корабля сотрясался.

Браги на «Фьорд-Эльке» и датчане на ладьях тоже следовали указаниям ярла, и все четыре дракона неслись на юг, подгоняемые ветром. Улаф и Сигурд просчитывали, как его поймать, а мы управляли парусом по очереди, то подтягивая, то ослабляя леера. В небе вихрилась серая туча, с пугающей точностью повторяя волнение моря. Мы проходили мимо окутанных туманом зеленых утесов и фьордов и одиноких остроконечных скал. Нас заливало дождем – от него не спасали ни шапки, ни промасленные шкуры. Северный ветер вознамерился разбить нас о скалы, он выл и скулил, но Кнут боролся с ним, налегая на румпель, и «Змей» боком шел по Темному морю, упрямо следуя нужным курсом. Солнца не было видно, лишь на востоке из-за черных туч над туманной землей пробивались розоватые лучи.

– Как славно, Сигурд! – прокричал Халльдор. Он стоял на носу корабля, держась за булинь [12]. Ледяные брызги хлестали его по лицу, мокрые волосы цвета темного золота прилипли ко лбу и щекам. – Разве не об этом все мы мечтаем?!

– Тебя назовут Халльдором, который смеялся над штормом! – прокричал Сигурд в ответ, улыбаясь. – Мы вырежем эти слова на твоем надгробии.

Гримаса еще больше исказила раздутое лицо Халльдора – ему было больно улыбаться. Но от слов ярла у гордого воина потеплело на душе, ибо не каждому воздвигают надгробие. Он посмотрел на Бьярни. Тот кивнул, будто заверяя его, что он уж постарается, выбьет руны на камне. Потом Халльдор снова подставил лицо брызгам и устремил взгляд в свинцово-серое небо, будто бросая ему вызов.

Позже в тот день мы подошли к длинной песчаной косе. Волны ударяли о берег, над которым, словно подхваченные ветром листья, кружили чайки, зато не было скал, с которых на нас могли бы посыпаться валуны и стрелы. Шел отлив, и другого такого места могло не встретиться до ночи, поэтому мы повернули к песчаной полоске суши в надежде, что она продолжается и за бурунами. Драконы мягко прошли по илистому дну, рассекая буро-зеленую пелену водорослей, и причалили к берегу. Перекрикивая свистящий в ушах ветер, мы вогнали колья в песок и привязали к ним причальные канаты. Лагерь разбивать не стали – на пустынном берегу негде было укрыться, может, поэтому на нем и не было никого, кто бы мог на нас напасть или на кого могли бы напасть мы.

«Змей» покачивался на волнах, словно еще шел по морю, воющий в уключинах ветер не давал уснуть. Я лежал среди мехов и шкур, глядя на плывущую меж черных туч бледную луну и думая о Кинетрит, когда из мыслей меня выдернуло какое-то движение на носу корабля. В тусклом лунном свете я разглядел Улафа и Халльдора, пожимающих друг другу руки. Еще там были кузен Халльдора Флоки Черный, Свейн Рыжий и Брам Медведь.

– Пора, – раздался рядом тихий голос, и крепкая ладонь сжала мое плечо.

Лицо Сигурда скрывала тень, только глаза поблескивали в темноте.

– Ступай, Ворон, принеси какую-нибудь блестящую вещицу. Достойную воина. – Его зубы сверкнули на мгновение, но то была не улыбка. – И, раз не спишь, приходи на берег.

– Да, господин, – произнес я ему вслед неожиданно хриплым голосом.

Потом выбрался из своего ложа и, поеживаясь, пошел по палубе мимо спавших мертвым сном воинов. Около трюма опустился на колени и подышал на ладони.

– Достойную воина, – бормотал я, поднимая доски и шкуры, закрывавшие груз.

На дне дубового сундука тускло сверкали драгоценности: броши, серебряные булавки, монеты. Я тихонько разгребал гривны, кольца и серебряные цепи, докапываясь до самого дна, чтоб ничего не пропустить в темноте. Неожиданно среди холодного металла попалось что-то теплое. Я поднес вещицу к слабому свету. Отполированная временем и руками людей костяная фигурка была не похожа на остальные сокровища в сундуке, но источала силу, потому что изображала Тюра – бога воинской доблести. Единственной рукой – другую откусил волк Фенрир – Тюр сжимал рукоять меча. Спереди шлем заканчивался наносником-стрелкой, широко раскрытые глаза сверкали яростью. Фигурка была размером с кулак, а подставкой служили сапоги, которым резчик придал вид меховых.

– Сначала вышвырнул наше серебро за борт, а теперь воруешь то, что осталось? – проворчал Остен.

Единственный его глаз блеснул в полосе света, пробивавшейся сквозь обшивку «Змея».

– Иди досматривай свои сны блудливой овцы, Остен, – огрызнулся я.

Ответом мне была ухмылка.

Сжимая в кулаке фигурку, я осторожно пробрался среди храпящих воинов к носу корабля, перелез через борт и по сходням спустился на посеченный ветром берег. Там, куда долетела бы стрела, но не доставали пенящиеся волны, подрагивал огонь. Я пошел на свет. Поджилки у меня тряслись от предчувствия, что здесь вершится какой-то темный сейд [13]. Я не знал, зачем все эти люди вылезли ночью из-под теплых шкур и собрались на пустынном берегу, но совсем не удивился, что Асгот среди них. А вот при виде Кинетрит у меня похолодело внутри.

Услышав шаги, воины обернулись, некоторые кивнули в знак приветствия. Халльдор покосился на меня краем заплывшего глаза; второго глаза вовсе не было видно. Так, наверное, выглядят злобные тролли из детских ночных кошмаров. Непослушные губы дрогнули в улыбке, и он опять повернулся к Асготу, который что-то тихо ему говорил. Халльдор выглядел так, будто приготовился к битве со Змеем Мидгарда: кольчуга начищена до блеска, на поясе ножны, только шлема не было – наверное, он уже не налезал на раздувшуюся голову. Тут я заметил в тени Халльдора Черного Флоки – в руке меч, лицо нахмурено – и неожиданно понял, что означали слова Сигурда.

– Ворон, подойди, – велел он.

Я сплюнул попавший в рот с ветром песок и протянул ярлу фигурку Тюра. Повертев ее в руках, Сигурд неодобрительно хмыкнул:

– Видал я вещицы, которые блестят ярче, Ворон.

– Получше ничего не нашел? – проворчал Улаф.

Я пожал плечами, жалея, что не принес гривну, кольцо или просто пригоршню серебра.

– Пойдет и это, – сказал Сигурд, кривя бровь, потом кивнул Флоки.

Тот выступил вперед, и меч в его руке слегка колыхнулся, будто учуял запах крови. Горько усмехнувшись, Халльдор дрогнувшим голосом произнес:

– Ну что, кузен, не видать нам смерти от старости.

Свейн с Брамом переглянулись. Ветер трепал их волосы и бороды. Многозначительно кивнув Сигурду, Асгот отошел от Халльдора. «Вот-вот свершится», – подумал я, глядя на Кинетрит. Но она смотрела на Халльдора так, будто тот уже мертв и похоронен, и что-то неслышно шептала.

– Жди меня в Вальхалле, брат, – произнес Флоки Черный. В глазах его читалась мрачная решимость, на скулах ходили желваки. – Скоро свидимся.

Порыв воющего ветра принес холодное дыхание вспененного моря. Мне захотелось покрепче запахнуть плащ.

– Смотри, оставь мне меду, жадный сукин сын, – погрозил пальцем Брам. – Да пусть одна или две молодки с лебединой грудью греют для меня постель. Уж позаботься о том, чтобы старина Брам не стоял под дверью, когда перейдет Биврёст и явится в Вальхаллу.

Халльдор кивнул, по-прежнему глядя на Черного Флоки. Тот жестом призвал его тоже взять в руки меч. Клинок Халльдора скрежетнул, покидая ножны.

– Я дам тебе кое-что в дорогу, Халльдор, сын Олега. – Сигурд выступил вперед и протянул Халльдору фигурку Тюра. – Не серебро, – добавил он почти извиняющимся тоном, – зато сам сможешь судить, похож ли могучий ас на свою копию. Работа искусная. – Сигурд поднял фигурку повыше, чтобы все могли разглядеть ее в пепельном свете луны.

Судя по виду Халльдора, он был не разочарован, а наоборот – тронут. Воин, над которым нависла холодная тень смерти, понимал, что получить из рук ярла фигурку храбрейшего из богов дорогого стоит.

Сигурд подошел к Халльдору. На какое-то мгновение показалось, что они сейчас обнимутся, но неожиданно в воздухе сверкнула сталь, и раздался глухой стон. Сигурд прижал Халльдора к себе с такой силой, что не до конца заплывший глаз несчастного выпучился. Флоки рванулся вперед, однако Улаф остановил его жестом. Сигурд обхватил Халльдора еще сильнее, не давая ему выронить меч. Потом прошептал что-то, отчего по губам умирающего, будто камешек по воде, скользнула улыбка. Халльдор издал протяжный вздох, голова его склонилась на плечо ярла, ноги подкосились, но Сигурд не давал ему упасть, пока жизнь окончательно не покинула тело. Все мы замерли, не в силах пошевелиться, а у меня в горле застрял ком размером с куриное яйцо.

Медленно Сигурд опустил Халльдора на вихрящийся песок. Все повернулись к Флоки, который оттолкнул руку Улафа и метал гневные взгляды на Сигурда.

– Это должен был сделать я, его брат! – проговорил он со злостью. – Я должен был избавить его от страданий! – Флоки так и не опустил меч, и на мгновение мне почудилось, что клинок по-прежнему жаждет крови.

– А я – его ярл, Флоки, – ответил Сигурд с горькой усмешкой, – и побратим. – Он поднял повыше меч, которым пронзил сердце Халльдора.

Костяная рукоять, как и рука ярла, была вся в крови, от клинка поднимался парок, растворяясь в ночном тумане.

– Я поступил по праву. Халльдор слишком долго ждал смерти и держался так стойко, что любой воин позавидует. Незачем ему было стоять тут всю ночь и ждать, что меч вот-вот вопьется в его тело. Все кончено. Все мы свидимся с Халльдором в лучшем чертоге Одина, когда придет время. – Он покосился на лежащее у его ног тело, на опухшее, мертвое лицо одного из своих побратимов и устало повторил: – Все кончено.

Флоки ослабил завязки плаща и неохотно кивнул, зачехляя меч. Потом подошел к бездыханному телу своего двоюродного брата. Свейн предложил помочь, но Флоки мотнул головой. Затем поднял Халльдора к себе на плечо и пошагал готовить погребальный костер.

– Отправляйтесь почивать, дамы, – усмехнулся Улаф и сплюнул харкотину, словно положив конец этой истории. – Завтра поплывем дальше, если Ньёрд соизволит пускать ветры туда, куда надобно.

– Нам так на веслах горбатиться, а у этого сукиного сына Халльдора уже, поди, борода в меду Одина, – пожаловался Брам Свейну.

Тот кивнул в ответ, и они поплелись по берегу вслед за Асготом, Улафом и Кинетрит.

Ко мне подошел Сигурд, его глаза тускло блеснули в полумраке.

– В следующий раз, когда тебя попросят найти что-нибудь блестящее, неси браслет или пригоршню серебра, – сказал он, – а не старую безделушку.

– Да, господин, – ответил я, почесывая бороду, но ярл уже шел к бушующему морю – смывать с себя кровь.

Глава 3

На рассвете Сигурд с возвышения кормы сказал несколько слов о Халльдоре. О его храбрости и о том, как мужественно он принял смерть, после таких-то мучений.

– Норны соткали мрачный узор для Халльдора, – говорил Сигурд, и ему отвечали согласным бормотанием, – но все же умер он так, как все мы хотели бы умереть: среди братьев и с мечом в руках. Даже прядильщицам судеб не всегда под силу отнять у нас это право.

Мы соорудили погребальный костер и возложили на него Халльдора вместе с тем, что понадобится ему по ту сторону Моста-радуги. В одной руке он сжимал меч, а в другой – фигурку Тюра, которую дал ему Сигурд перед смертью. Даже мертвому, бедняге не везло: как только мы подожгли белесый, выглаженный морем плавник, смоляно-черные тучи принялись жалить нас дождем; то и дело сверкала молния и слышались глухие раскаты грома, пробиравшие все живое до костей. Долго-долго хворост просто дымился, а когда пламени удалось одержать верх над дождем, оно только подпаливало труп. Собравшиеся вокруг кутались в меха и шкуры и, наверное, со страхом думали, что однажды такая жалкая участь может грозить и им.

В конце концов Бодвар вспомнил, что у нас осталось несколько бадей тюленьего жира. Мы накидали его пригоршнями на хворост, одежду и даже бороду Халльдора. Улаф подбавил в костер сухой сосновой смолы, и тот наконец начал разгораться. Все вздохнули с облегчением, хотя бы потому, что согрелись. К низким тучам устремился столп грязного дыма. Лужи, до которых доставало пламя, шипели и исходили паром. Мы смотрели на костер сквозь белесую пелену и переговаривались, когда стихал гром; дерево трещало и свистело в огне, кожа Халльдора пузырилась и лопалась.

– Если меня убьют, заставь Эгфрита сказать что-нибудь. – Пенда задумчиво глядел на пламя, с его шерстяного плаща каплями стекала вода. – И пусть похоронят меня как следует. Хорошо и глубоко. – Он поморщился. – Яму выкопать помоги – не хочу, чтобы собаки разрыли мою могилу и сгрызли кости, – но говорит пускай монах.

Я поглядел на шрам, пересекавший лицо Пенды, и подумал, что от этой раны он мог умереть так же, как умер Халльдор.

– Да я тебе такую яму выкопаю, что в ней Свейн стоя поместится, – пообещал я. – И к черту Эгфрита. Я сам про тебя скажу, Пенда. Почту за честь.

Он с сомнением посмотрел на меня.

– А скажу я вот что: «Сегодня мы хороним Пенду. Тот еще был сукин сын».

Уэссексец сплюнул в дождь.

– Ну и хватит, – ухмыльнулся он и вновь стал смотреть, как бороду Халльдора пожирает оранжевое пламя.

Мы пробыли в этом жалком месте еще два дня, а когда ветер наконец поутих, отгребли песок от кораблей и стали готовиться к отплытию. Нам удалось наловить макрели, а еще на мелководье попадались сплюснутые, похожие на глаз великана рыбы, вкуснее которых я не ел. Мы развесили промокшие шкуры по бортам на просушку и уселись на скамьи – нам не терпелось покинуть этот коварный, продуваемый ветрами берег и найти воды поспокойнее. На веслах шли, пока не достигли глубокой воды, где не было ветров, которые обычно крутятся в тени скалистых берегов. Потом все четыре корабля подняли паруса. Мы по очереди тянули и ослабляли шкоты [14], а в остальное время играли в тафл [15], глазели на борющихся с ветром морских птиц или на бесконечный берег.

Еще несколько дней мы шли не останавливаясь, только на ночь бросали якорь в устьях укромных бухт, а лишь займется заря или задует попутный ветер, продолжали путь – так меньше был риск, что на нас нападет кто-нибудь из-за скал. Наконец погода смягчилась. Серое море, которое до того бушевало и вздымалось волнами, будто по дну его, свиваясь в кольца, стелился хвост самого Йормунганда, теперь сердито зыбилось. Дождь, впивавшийся в кожу острыми струями, сменился едва заметной моросью. Воины вновь начали шутливо поругиваться – верный знак того, что они воспряли духом. Но теперь, когда шторм закончился, у Сигурда появилось время поразмыслить над тем, что делать с датчанами.

– Им нужно снаряжение, – сказал он Улафу как-то в сумерках, когда солнце в очередной раз ускользнуло из пасти Сколла где-то за краем мира.

Мы стояли на якоре в скалистой бухте, где вода была спокойной и хорошо ловилась рыба.

– Да уж, – ответил Улаф, жуя кусок копченой свиной ноги из оставшихся припасов. – Без оружия нужны они нам, что вымя быку.

Сигурд поглядел на корабли датчан – мореходы, похоже, не унывали, несмотря на выпавшие испытания. Тем, кто считал, что обречен сгнить до вонючей жижи во франкской темнице, и самый сильный шторм покажется избавлением.

– Встанут с нами в стену щитов, если понадобится, – кивнул Сигурд.

– Чур в самом последнем ряду, – простонал Улаф, – и пусть только попробуют проткнуть кого-нибудь из нас своими чертовыми копьями, я из их кишок веревки совью!

Над холмом, поросшим падубом, тисом и ивой, поднимались струйки дыма – судя по всему, там была большая деревня. Сигурд понимал, что у воинов застоялась кровь в жилах, а лучший способ ее разогнать – подраться как следует да добра награбить. Однако он не знал ничего ни об этих землях, ни о людях, их населявших, и если мы напоремся на искусного в бою врага, датчанам без снаряжения против него делать нечего.

Улаф задумчиво прикусил бороду.

– Я еще не видел их в бою, Сигурд, – произнес он с сомнением в голосе. – Волосатая задница Тора! Да эти датчане щуплые, что воробьи, ветром снесет.

– Они выстоят, Дядя, – сказал Сигурд. – Но я не стану просить их идти на врага без шлемов и щитов. Сперва надо узнать, что за люди тут живут.

– И какой у тебя план, Локи? – усмехнулся Улаф, оглядываясь на датчан, бросивших якорь рядом с «Фьорд-Эльком». – Флоки Черного пошлешь разнюхать, что к чему?

Сигурд поджал губы и промолчал. Тогда Улаф повернулся к Ирсе.

– Подними задницу и притащи сюда этого жалкого сукиного сына Флоки, – приказал он. Потом вынул из-за пояса гребень и принялся, морщась, расчесывать спутавшуюся бороду. – Да еще захвати чего-нибудь глотку смочить.

Ирса кивнул.

– А его нет на борту, – сказал Орм Пучеглазый, справлявший нужду за борт; от горячей струи в рассветный воздух поднимался парок. – Когда бросили якорь, он был на корабле. А после я его не видал.

Рука Улафа с гребнем замерла, а брови недоуменно изогнулись. Сигурд ухмыльнулся.

* * *

Флоки вернулся, когда небо на востоке омыли багряные лучи зари. О его приходе возвестили пронзительные крики черноклювых чаек, хлопотавших на скалах. Он уж точно этому не обрадовался – Флоки предпочитал действовать бесшумно. Он бы и у самого Одина бороду украл, да так, что на того и ветерок не подул бы. Одетый лишь в портки, Флоки вскарабкался на борт и стряхнул воду с длинных волос цвета воронова крыла. На берег с собой он брал только длинный нож, который принялся сразу же вытирать сухой тряпицей. Но даже с одним ножом Флоки был опасен, как тонкий лед на озере. Шутить с ним, как и с Пендой, мог лишь дурак.

– Надеюсь, вы, свиньи чванливые, оставили мне поесть? – спросил он, вытирая лицо.

Арнвид побледнел, вспомнив, что уже раздал последние куски копченого мяса и сыра. Теперь придется признаться Флоки, что все, что осталось, – сушеная рыба да затхлый мед. Дым над холмом привлекал Сигурда еще и поэтому – нам нужна была еда.

– Ах ты, вонючее козлиное дерьмо! – заорал Флоки, видя страх на лице Арнвида. – Я задницу морожу, пока вы тут нежитесь, как ежи в теплой норе, а стоит вернуться – и на тебе, какой-то вонючий ублюдок сожрал мою долю!

Шрамы, пересекавшие грудь Флоки, сморщились и побелели от холодной воды. Он поежился и бросил еще один гневный взгляд на Арнвида, а затем направился к Сигурду. Тот ждал, сложив руки на груди; ветер колыхал его бороду, заплетенную в толстую косу, и развевал золотистые волосы.

– В следующий раз другого кого-нибудь посылай, Сигурд, – проворчал Флоки, натягивая сапоги.

– Если б я другого послал, ты бы скулил еще сильнее, – ответил ярл, обмениваясь многозначительным взглядом с Улафом.

– Тогда жратвы бы хоть оставил, у меня в брюхе волки воют, – усмехнулся Флоки.

– Лучшего пса перед охотой не кормят, – ответил Сигурд, подмигивая Улафу.

Тот подавил ухмылку.

– Но если ты принес хорошие вести, скоро будет чем брюхо набить.

Настала очередь Флоки усмехаться.

– Разжиреем, как ты, Дядя, – сказал он, просовывая голову в ворот чистой рубахи.

Итак, двадцати датчанам предстояло стать наживкой на крючке братства. Правда, Сигурд сказал не «наживка», а «наковальня», подразумевая, что братство будет молотом, но я чувствовал себя наживкой, когда вместе с датчанами вел «Морскую стрелу» к берегу в сгущающихся сумерках. Хорошо, что Пенда упросился со мной, – ему не терпелось обагрить меч свежей кровью. Оставив остальных волков в тихой бухте, мы обогнули мыс и вскоре подошли к широкой гавани, где на волнах мирно покачивались рыболовные челны. Вдоль берега тянулись причалы, где кроме лодок стояли еще и ладьи, а значит, за невысоким голым холмом лежала большая деревня.

– Похоже, мы кому-то рыбачить помешали, – злорадно ухмыльнулся Пенда, когда лодки бросились от нас врассыпную, как блохи от огня.

Мы высадились на берег с жалким снаряжением: копьями, несколькими секирами и охотничьими луками. Кольчуг не было, а шлемы мы с Пендой оставили на «Змее», настояв все же, что мечи возьмем с собой.

– Да что за люди тут живут? – спросил датчанин по имени Агнар, касаясь амулета на шее и сплевывая на песок.

Местные жители, которые сначала стояли, гадая, кто мы такие, теперь кинулись вверх по холму, словно вспугнутое стадо. Они и на людей-то были не похожи: кожа темно-синюшная, как у трупов, пролежавших неделю в могиле, бороды черные или седые, а на головах намотано полотно.

– Никогда таких не видал, – изумился Рольф, метнув копье в одного из них и промахнувшись. – На мертвецов похожи!

– Это же драугры! [16] – завопил другой датчанин.

– Шустроваты для мертвецов, – заметил я.

Мы побежали вслед за странными синелицыми людьми, оставив четырех датчан во главе с Огном охранять «Морскую стрелу».

– Чертовы ноги, будто не мои! – прокричал Пенда на бегу, однако он, как и я, ухмылялся в предвкушении удачной охоты: добыча в ужасе пыталась спастись, и жар погони еще сильнее горячил кровь.

Бежалось по песку трудно, да и ноги не слушались после корабля, но будучи налегке – без тяжелых кольчуг и щитов, – мы стремительно сокращали расстояние. Внутри закипала радость от того, что впервые за долгое время под ногами твердая земля, а не палуба «Змея».

Кто-то из датчан заулюлюкал, копьем пригвоздив седобородого старика к песку, – среди вороха белых одежд расплылось алое пятно. Мы бежали мимо брошенных рыболовных сетей, корзин с уловом и перевернутых лодок к видневшемуся впереди корявому подлеску. В темноте раздавались похожие на вой крики темнокожих людей. Словно раненые звери, они совершали гибельную ошибку – вели нас к своему логову: нагромождению белокаменных хижин с навесами из хвороста, кое-как освещенному фонарями и масляными плошками.

Засевший где-то лучник выпустил в нас стрелу. Потом еще один – стрела просвистела на расстоянии вытянутой руки от моего лица. Я чуть было не закричал: «В стену щитов!» Впрочем, рассчитывать на сплоченность не приходилось – сейчас мы были не воинами, а грабителями без щитов, и, встав плечом к плечу, превратились бы в легкую мишень для стрел и копий.

В узком проулке датчанин, склонившись над убитым синелицым, разматывал полотно у того на голове, ахая, что оно никак не кончается. На белых стенах домов замелькали причудливые зловещие тени – датчане выбивали двери и выволакивали на улицу темнокожих женщин и детей.

– Ворон! – закричал Пенда, указывая на северо-восток. – Грядет заварушка! – Глаза уэссекца блестели, шрам на лице казался белым в свете огромной луны.

– Идут! – прорычал я.

Некоторые датчане бросили женщин и сбежались ко мне. Им не терпелось проявить себя в настоящем бою, что было кстати, потому что впереди показалась кучка темнокожих мужчин с щитами, судя по всему, обитых железом – в них отражался свет факелов. Воинов было семь или восемь, но к ним подходили еще, некоторые на ходу натягивали тетиву на луках.

– Как они еще дышат-то с таким цветом кожи? – недоумевал один из датчан.

– Ждут, что мы первые ударим, – сказал Пенда.

– Разумно, – отозвался я.

Синелицых становилось все больше, и они знали: чем дольше мы выжидаем, тем больше своих подоспеют к бою.

– Надо ударить по ним, – сказал я Рольфу на норвежском, – и чем скорее, тем лучше.

Рольф поджал тонкие губы и почесал впалую щетинистую щеку.

– Я все думаю: что внутри той «титьки Герд»? – Он кивнул на странное с виду сооружение.

Датчане заухмылялись. Герд была прекрасной великаншей, ради которой повелитель дождя Фрей отказался от саморазящего меча.

– То, что там находится, для них ценнее женщин, их они так не защищают.

Рольф был прав. Люди в широких одеждах не торопились покинуть свой пост у каменной башни размером с три-четыре дома, которую венчала гладкая и круглая, как голова Браги, крыша. Ее опоясывали деревянные мостки, освещенные факелами, так что постройку было хорошо видно издалека даже ночью.

– Сдается мне, там у них серебро, а может, и золото.

– Зови своих, Рольф, – сказал я, прикидывая на глаз количество врагов.

Многие с виду были неплохо вооружены, но мы превосходили их числом.

– Датчанам придется пустить в ход каждое копье, – сказал я. – Если не нападем сейчас, враг осмелеет.

– Надо бить, – прошипел Пенда, – пока не вспомнили, что они не бабы в юбках.

– Знаю, – огрызнулся я.

Большинство датчан продолжало грабить дома и насиловать женщин. Один из синелицых размахивал руками, указывая на нас, и вопил как сумасшедший. «Пора», – подумал я, мысленно прося у Одина-Копьеметателя побольше отваги.

– Ты идешь или нет, христолюбивый овцедрал? – обратился я к Пенде и крепче сжал в одной руке копье, а в другой – меч.

А потом с криком, от которого и мертвый бы проснулся, ринулся на врага.

В бою есть упоение – бесшабашное, дикое чувство, лишающее нас достоинства, разума и всего того, чем мы отличаемся от зверей. Еще есть страх, но когда проливается первая кровь, страх уступает место жажде убивать, ибо если не убьешь ты – убьют тебя.

Мое копье лязгнуло по обитому железом щиту; оказавшийся рядом датчанин махом врубил секиру в обод и дернул щит на себя, а я вонзил меч в чернобородое лицо – череп чавкнул и раскололся. Я оттолкнул труп в сторону и с ревом ринулся вперед, взламывая стену щитов, пока враг не успел опомниться. Крутанувшись, я всадил копье одному из врагов между лопаток, Пенда подсек ему ноги, а датчане вгрызлись в строй синелицых, словно стая голодных псов. С дикими воплями они рубили секирами направо и налево, нисколько не заботясь о собственной шкуре. Темнокожие тоже вопили. Это была жестокая, неистовая схватка – один взмах блестящего клинка в лунном свете, и человек мертв.

– Твои датчане – псы бешеные! – прокричал Пенда, поражая копьем темнокожего, который пытался унести ноги.

Я занес копье, делая вид, что прицеливаюсь, но противник разгадал мой маневр и тяжелым кривым мечом выбил копье у меня из рук. Я ударил его локтем в подбородок, отступил на полшага и, размахнувшись, вонзил клинок ему в шею. Глаза темнокожего закатились, колени подогнулись. Я выдернул клинок, и темная кровь обагрила белую, омытую лунным светом стену. Рядом датчанин с ужасающим рыком прыгнул на врага, нанося тому удары ножом в лицо и в грудь. Я прислонился спиной к стене, переводя дух и наблюдая за тем, как затихает бой.

– Не всех перебили, – сказал Пенда, указывая на трех темнокожих, которые, побросав оружие, удирали, пока их товарищи гибли в резне.

– Да и ладно, – ответил я.

Опустившись на колени перед одним из трупов, я разрезал на нем одежду. Датчане со смехом срывали окровавленную одежду с другого трупа в надежде поживиться. Двое их товарищей полегли, несколько были ранены, но датчане знали, что проявили себя храбрыми воинами, и теперь упивались радостью оттого, что остались живы.

– Они сражаются не как воины Сигурда, – сказал Пенда, зачехляя меч; он едва вспотел, в то время как я заливался потом, а мои руки и ноги дрожали. – Умения им не хватает, но не думаю, что вон те это поняли. – Он кивнул в сторону чернокожего мертвеца в белых одеждах. – Мертвому все равно.

– Да уж, – согласился я, зачехляя клинок и отвернувшись к забрызганной кровью стене, чтобы помочиться.

Когда я повернулся обратно, там стоял Рольф с широченной ухмылкой на измазанном кровью лице.

– Теперь вы знаете, как датчане сражаются, – с гордостью произнес он, – даже если у них всего несколько захудалых копий да секир. – Он покосился на трупы, на которых, вопреки ожиданиям, не оказалось ничего ценного. – Синелицые никогда раньше с датчанами не встречались.

– И уже не встретятся, – ухмыльнулся воин по имени Бирньольф, обнажая гнилые зубы.

Стоявший рядом с ним датчанин зажал между ног блеющую козу и перерезал ей глотку.

– Все узнают о вашей храбрости, Рольф, – сказал я. – Сигурд будет доволен, когда услышит, что датчане – бесстрашные воины.

Тот кивнул, довольный исходом сражения.

– Теперь посмотрим, что тут у них, – сказал я, глядя на внушительных размеров сооружение перед нами, и неожиданно подумал, что на деревянных мостках могут быть стражи, готовые сбросить на нас что-нибудь тяжелое. – Видели что-нибудь подобное раньше?

Пенда почесал макушку и ответил, что не видел. Потом смерил взглядом окованную железом дубовую дверь высотой почти в два моих роста.

– Похоже, биться сюда придется долго.

Однако биться в дверь не пришлось вовсе. Мы озирались вокруг, ища, чем бы ее проломить, а Рольф повернул железное кольцо, и дверь отворилась, выпустив наружу сладковатый дымный душок.

Рольф удивленно поднял брови, а Пенда возвел глаза к небу, удивляясь нашей глупости, – мы-то были готовы дверь в щепки разнести.

Несколько датчан стояли в дозоре, вглядываясь в темноту – не появятся ли с севера еще синелицые, – а остальные вошли в странный каменный дом, жадно рыская глазами в поисках серебра.

– Да что это за место? – Пенда поморщился от сильного запаха, осматриваясь в полутемной, освещенной свечами комнате. – Ни скамей тебе, ни лежанок… Поганого ведра даже нет! Похоже, синелицые уже все растащили. Да у Свейна в башке добра больше, чем в этом убогом – месте.

– Может, это церковь, Ворон? – спросил Рольф – он слышал, что мне довелось пожить среди христиан.

– Если церковь, то непохожая на все, что я видел. – Я провел ладонью по гладкой стене, выложенной синими камушками размером не больше кольчужного кольца; темно-синими, как штормовое море, голубыми, как летнее небо. Однако на восточной стене камушки были желтыми, как первоцветы. Они обрамляли дверной проем, за которым виднелась неглубокая ниша с росписью из причудливо изогнутых знаков.

– В церкви был бы крест. – Я зачерпнул воды из каменной чаши и смыл с лица запекшуюся кровь.

– Мутит уже от этой вони, – проворчал Пенда и указал на северо-восточный угол, откуда наверх уходила витая каменная лестница, заканчиваясь вспученной, непонятно на чем держащейся крыше.

– Пойдем наверх, – позвал он, – может, сокровища спрятаны там.

На всякий случай я вынул меч и стал подниматься по узкой лесенке, думая о том, сколько же времени ушло на то, чтобы вырезать каждую ступеньку, и надеясь, что наверху не напорюсь на вражеские клинки. Толкнув еще одну дверь, я осторожно ступил на деревянный мосток, который мы видели снизу. Мне казалось, что доски вот-вот проломятся и я убьюсь насмерть, но вскоре понял, что мостки, как и весь дом, сработаны крепко и упасть можно, разве что перегнувшись через перила.

– Никогда так высоко от земли не забирался, – бросил я Пенде, разглядывая жилища и темные закоулки внизу.

Где-то непрестанно лаяла собака, но в остальном все было тихо. Слишком тихо. С юга доносился низкий рокот моря, которое скрывали темнота и поросший подлеском холм.

– Здесь как-то ближе к богу, – сказал Пенда серьезно.

– К которому? – спросил я, подавив усмешку.

Непривычно было слышать от него такие слова.

– Чертовы язычники, – проворчал он. – Не хотел бы я здесь оказаться, выпив бурдюк Брамова меда. И так голова кругом идет из-за странной вони…

После едкого запаха в зале воздух наверху казался прохладным и чистым. Пенда велел мне знаками, чтобы я шел по мостку в одну сторону, а он пойдет в другую, и встретимся мы на другой стороне. Я осторожно начал свой путь, вглядываясь в ночь и думая о том, что уэссексец сказал о боге.

– Вроде все-таки церковь, – предположил я, когда мы встретились на западной стороне крыши. – Может, люди тут не кресту поклоняются? Клянусь Фригг, они не похожи на христиан. Значит, и церковь у них другая. Что, вправду чувствуешь, что твой бог рядом?

Когда я это спросил, по спине у меня пробежал холодок, потому что бог Пенды и мой бог были врагами.

Все время пока мы шли обратно на северо-восточную сторону, уэссексец задумчиво скреб шрам на лице, а дойдя до места, покачал головой и повернулся ко мне.

– В церкви было бы что-то такое, что стоит защищать. Нет, это не церковь. Отсюда хорошо наблюдать, не идут ли враги, – признал он, одобрительно похлопывая по деревянным перилам.

– Нас-то они не увидели, – возразил я, снова зачехляя меч.

– Зато мы их увидим, – усмехнулся он.

Мы поставили трех датчан дозорными на мостках и, разбившись по двое, принялись прочесывать дома в поисках ценностей. Жители деревни скрылись, пока их защитники сражались с нами в тени огромного дома. Пенда сказал, они вполне могли сделать вид, будто защищают сокровища, чтобы отвлечь нас от убегавших, и, по правде говоря, я был этому рад, потому что знал, что датчане сделали бы с теми, кто им попался.

– Ты что же, думаешь, эти нехристи оставили бы сокровища лежать на виду? – спросил Пенда, вытаскивая побрякивающий мешочек из-под детской колыбели.

Он развязал тесьму, и на ладонь ему посыпалось серебро.

– Попомни мои слова, этот вонючий дохляк Рольф со своими разбойниками готовы себе в зад монеты запихать, лишь бы с Сигурдом не делиться, и ходить клацать ими, как старая потаскуха – зубами.

– А это ты ему покажешь, Пенда? – спросил я, кивком указывая на поблескивающую горстку монет у него в ладонях.

Пенда нахмурился.

– Можешь не ухмыляться, парень, – сказал он, ссыпая монеты в мешочек. – Это мое по праву. Разве я не был приманкой в ловушке? – Он заткнул кошель себе за пояс и с хрустом расправил плечи. – Ладно, хватит стоять тут просто так. – Потом похлопал по мешочку. – Где-то есть еще, и проклят я буду, если позволю чертовым датчанам захапать все серебро в свои грязные лапы.

В двери неожиданно появился Рольф. От меня не укрылось то, что он бросил взгляд на пояс Пенды.

– Горм тут нашел кое-что, вам бы взглянуть, – сказал он и шагнул обратно в ночь.

– Надеюсь, что-нибудь съестное, – проворчал Пенда. – Хорошо бы свинью. Да все, что бегает, пойдет. Я наелся вяленой рыбы так, что до Судного дня хватит.

Но то, что нашел Горм, не стал бы есть даже вконец оголодавший пес.

– Я думал, там эль. Ну, или вино. – Датчанин стоял у открытой бочки, уперев руки в бока.

Все сбежались посмотреть на находку в надежде пропьянствовать оставшуюся ночь. Рольф кивнул Горму. Тот ухватился за край бочки и повалил ее набок. На пол выплеснулась жижа, а вместе с нею – пять отрубленных голов. В воздухе тут же засмердело. Если б не землистый цвет, можно было подумать, что головы отрублены сегодня утром.

– Боги славные! – воскликнул датчанин. Пенда осенил себя крестом, когда Бирньольф подцепил одну копьем.

– В жижу, наверное, добавлено какое-то зелье, – сказал Рольф, – не похоже, чтобы бедняги перед смертью дышали тем же воздухом, что и мы.

Мне подумалось, что Рольф прав, потому что шеи были не окровавленными, а такими же пепельно-серыми, что и сами головы.

– А мы еще кое-что нашли. – Датчанин по имени Туфи размахивал в лунном свете серебряным крестом.

Датчане отшатнулись, но Туфи нисколько не смущало, что крест может обладать какой-нибудь магической силой, и он продолжал махать им, пугая товарищей.

– В запертом сундуке лежал, завернутый в гнилую шкуру. Тяжеленный! Представьте только, сколько гривн или браслетов можно из него наделать, – ликовал Туфи.

«Да уж», – подумал я. Крест был длиной с мою руку.

– Уверен, это вон того, – сказал Пенда, указывая на голову с русой бородой, более ухоженной, чем у нас, что было странно, учитывая обстоятельства.

– Значит, Белого Христа синелицые тоже не любят, – сказал Бирньольф, накручивая заплетенную в косу бороду на толстый палец. – Может, надо было торговать с ними, а не убивать… Отдали б им христиан Сигурда, а они нам – своих женщин.

Датчане загоготали, а я не стал объяснять Пенде, что он сказал.

– Лучше радуйся, что не твоя голова мокнет в чане у синелицых, – сказал я Бирньольфу.

Датчанин кивнул.

– А теперь – за работу. Если мы все правильно рассчитали, времени мало. Соберите серебро, какое найдете, и сожгите все, что горит. Потом соберемся у Титьки Герд. – Я указал на странную пустую башню. – Если попадутся горшки, набейте их землей и тоже тащите сюда.

– У себя на родине мы едим мясо, а не грязь, Ворон, – сказал, сдвинув брови, высокий датчанин с седоватой бородой.

– Горшки для того, чтоб сверху кидать, а не для стряпни, – объяснил я. – Но еда нам тоже нужна, так что тащите всё; козы две-три не помешало бы. И головы захвати, Горм, – сказал я, глядя на датчанина. – Они ведь тяжелые, так?

– Да как любая голова. – Горм пожал плечами.

– Вот и неси, – повторил я. Затем повернулся и направился к Гердовой Титьке, по пути пнув лающую собаку и чуть не лишившись за это ступни.

Позже, когда моих ноздрей достиг запах жарящегося мяса, от которого рот наполнялся слюной, я подумал, что нам должно повезти больше, чем христианам, чьи головы теперь торчали на копьях у датчан за спинами.

Глава 4

Синелицые пришли, когда на востоке заалел рассвет. Сначала появились всадники на высоких, тонконогих скакунах. Они выстроились в линию на поросшей подлеском кромке холма, что доказывало, что враги неглупы. Наверное, проскакали сначала по берегу, высматривая корабль. Если так, то Огн с датчанами на «Морской стреле» уж точно их заметили, отплыли подальше и укрылись в бухте недалеко от берега. Однако синелицые отрезали нас от моря и собирались прикончить.

– Ты моложе и зорче. Сколько их там? – спросил Пенда.

Мы стояли на мостке Гердовой Титьки, прикрыв ладонями глаза от лучей восходящего солнца. Утро было тихим и ясным, кроваво-красная заря разлилась до самых далей. Высоко в небе чернели точками птицы, а еще выше, под самой крышей мира, скользили редкие облака, гонимые ветрами, слишком далекими, чтобы чувствовать их дыхание здесь, на земле.

– Да как их сосчитаешь, ежели они не стоят на месте, – сказал я. – Двадцать пять или тридцать.

Кони вытягивали шеи и нетерпеливо ржали – наверное, тоже предвкушали сражение. Звери всегда чуют запах крови еще до того, как она прольется. «Может, там вороны кружат, – подумал я, снова глядя на небо, – знают, что будет им пожива».

– Сейчас явятся те, у кого на лошадей серебра не хватило, – сказал Пенда, – и нам придется принять бой.

Он был прав. Не успели мы оглянуться, как с севера пришли пешие воины. Поблескивая на солнце наконечниками копий, шлемами и пряжками, они начали разминаться и готовиться к бою. Выглядели они так же, как те синелицые, которых мы перебили вчера: белые балахоны, на головах намотано полотно, в руках обитые железом щиты. Может, среди них были те, кому удалось скрыться, когда мы напали на деревню, и теперь они пришли отомстить…

Наши воины слонялись вокруг башни, поеживаясь от утренней прохлады и от сознания того, что нас мало и мы в невыгодном положении. Я повернулся и увидел, что Горм аккуратно расставляет горшки с землей на краю мостка.

– Головы принес? – спросил я его.

Живот недовольно заурчал – вечером мы поужинали только жесткой козлятиной.

Потрескавшиеся от ветра и морской соли губы Горма растянулись в улыбку – теперь он понял, зачем я велел снести сюда все тяжелое.

– На ступени положил, – он кивнул в сторону двери. – Там солнца нет; кто знает, сколько мы тут проторчим. Хотя, может, стоит немного подогреть их на солнце? – предложил он уже веселее.

– И такие сойдут. – Я улыбнулся, пытаясь прогнать страх, сжавший мне сердце ледяными пальцами. – Окоченевшие или разогретые и вонючие – все едино. Кому понравится, когда сверху на него шмякается отрубленная голова?

Горм ухмыльнулся, а я подумал, что он безобразен, как волосатая мошонка Велунда, но такой страшила может пригодиться, когда находишься в каком-то непонятном месте и к тебе направляется вражеское войско.

Подошедший Рольф оперся на перила. Какое-то время он сурово взирал на всадников, которые по-прежнему стояли на юго-востоке в трех полетах стрелы от нас, потом сплюнул и, не поворачивая головы, спросил:

– Что делать собираешься?

Я не знал, ждет ли Рольф, что в бой всех поведу я или Пенда, или же он замыслил что-то иное. Я чувствовал себя так, будто бы все мои внутренности взяли в кулак и сжали.

– Ответь что-нибудь, парень, – пробормотал Пенда, и я спохватился, что так и не ответил Рольфу. – Что угодно скажи, главное – не молчи, – проворчал он уже громче.

– Мы – наковальня, Рольф, – сказал я, вспомнив слова Сигурда, – а синелицые – железо.

Рольф кивнул, все еще глядя на всадников.

– А Сигурд? – спросил он.

– Сигурд? Молот, – ответил я.

– У них даже чертово знамя черное. – Пенда указал подбородком на север, где пешие вкопали в землю свой стяг.

Неожиданно до нас донесся странный заунывный звук – голос причитальщика взвился и замолк, будто на прибрежные камни нахлынула волна или ветер пробежался по ветвям деревьев. Темнокожие, как один, рухнули на колени и припали лбами к земле. Затем поднялись на ноги и вновь упали на колени под тающий голос. Они падали и вставали, падали и вставали, а странный голос становился все громче. Он вился в воздухе, как змейка дыма. Краем глаза я заметил, что Рольф коснулся топорика на поясе, чтобы отпугнуть злых духов.

– Волшба какая-то, – сказал он. – Никогда не слышал, чтобы человек издавал такие звуки. – Он почесал локоть. – Вот, даже чесаться начал.

– Христиане все время поют, – сказал я. – Так что уши болеть начинают. Но это… это что-то другое. – Я вопросительно посмотрел на Пенду.

– Будто волки ягненка жуют, – покачал он головой. – Одному богу известно, зачем они рожами в грязь тыкаются… Оголодали, что ли?

Всадники на юго-востоке спешились и выполняли тот же странный ритуал. Их кони стояли рядом и терпеливо ждали, а некоторые тоже наклоняли головы, будто сейд действовал и на них.

– Останься тут, Горм, и еще двоих себе возьми, – велел я.

Горм кивнул, подзывая двух датчан.

– И не уроните на нас ничего, иначе ваши головы тоже будут болтаться в бочке с дерьмом.

– Да что мы, в первый раз, что ли, – сказал Горм, ухмыляясь Рольфу.

Пока синелицые тыкались лицами в землю, приветствуя рассвет, мы спустились внутрь Гердовой Титьки и стали готовиться к битве.

Нас было семнадцать. Еще трое стояли на мостках – наблюдали за врагом, чтобы сообщить нам, куда он двинется.

– Надеюсь, придут, – пробормотал я Пенде.

Мы построились в линию, напоминающую собачью ногу, так что нам было видно и пеших воинов на северо-западе, и всадников на северо-востоке. От дверей Гердовой Титьки нас отделало расстояние, равное полету копья, а это шагов сорок по выжженной солнцем земле, так что отступать, если что, придется резво.

– Придут-придут, Ворон, – сказал Пенда, покручивая копье и потряхивая рукой. – Слетятся, как голодные вороны к виселице. Мы же сожгли их деревню.

Там, где еще вчера стояли амбары и хлева, теперь лениво чадили кучи пепла. На белокаменных домах чернели подпалины, двери сгорели дотла, были порублены в щепу или растащены на костры. В золе рылись куры, ища зерна. Пенда был прав. Синелицые придут, потому что мы принесли в деревню огонь и смерть, а еще потому, что мы были жалкой горсткой грабителей, у которых на всех едва найдется пять-шесть приличных клинков. Я покосился на наконечник своего копья, отмечая про себя, что ему не помешал бы точильный камень.

– Датчане! – неожиданно громогласно вскричал Рольф. – Слушайтесь Ворона. Делайте, как он скажет, тогда вернемся на «Морскую стрелу» с серебром и станем героями скальдовых песен.

– Да я вовсю врагов бил, когда Ворон еще за материнскую титьку держался! – заорал датчанин по имени Бейнир.

Я зыркнул на него, а он – на меня. Потом пожал плечами – ведь он был прав. Верзила воин почти не потерял мускулов, даже когда сидел на цепи во франкском плену, как свирепый пес.

– С какой стати мне сосунка слушать? Да у моей бабы между ног борода больше, чем у него на лице!

Датчане захохотали, а Рольф надул щеку и взметнул кверху брови, будто говоря, что я сам должен убедить Бейнира и тех, кто не захочет мне подчиняться. В братстве меня уже начали считать беспощадным убийцей. Даже Бейнир наверняка слышал, как я прирезал франкского силача, который запрыгнул на борт «Змея», но репутацию надо подкармливать. Так что я без всяких объяснений снял с пояса ножны с мечом, отдал их Пенде и пошагал на северо-восток. Пройдя десять шагов, я выругался, потому что в мою сторону направились двое всадников, а я предпочел бы пеших.

– Вернись, язычник безмозглый! – завопил Пенда.

Я продолжал идти, думая о том, что боги любят, когда мы, смертные, вопреки доводам рассудка испытываем нити Прядильщиц на прочность.

– Ворон, тащи обратно свою задницу!

Копье внезапно стало легким – кровь в жилах закипала, словно вода на раскаленных углях. А вот ноги стали совсем тяжелыми, но это и к лучшему – значит, я не смогу повернуться и бежать, даже если очень захочется.

– Тор – потаскуха волосатая, – пробормотал я с облегчением.

Один из всадников остановился, а второй продолжал ехать ко мне, однако щитом не прикрывался, что означало мирные намерения. Я вновь посмотрел на птиц, черными точками теснившихся у края неба. Чем дальше мы продвигались на юг, тем дальше и выше простирался небосвод, и меня удивляло, как Мировое древо может быть таким огромным, что птиц под крышей мира видно, а ветви Иггдрасиля – нет.

Ветер переменился, моих ноздрей достиг запах лошадиного пота и кожаного снаряжения, – расстояние между мной и всадником сокращалось. Теперь я отчетливо видел его глаза на иссиня-черном лице – они смотрели на меня гордо, почти высокомерно. Он подъезжал, изучающе глядя на меня поверх широкого носа. У всадника были короткие, аккуратно подстриженные и чем-то намазанные усы и бородка. Видневшиеся из-под кольчуги одежды запылились, только намотанное на голове полотно белело, словно свежевыпавший снег. Когда он приблизился ко мне на расстояние трех копий, глаза его сузились, полные губы поджались, а высокомерие на лице уступило место глубокому, холодному отвращению – он увидел мой кровавый глаз.

– Аль-маджус [17], – бросил всадник, встряхивая головой и придерживая гнедого скакуна.

Животное тихо заржало, обнажив желтые зубы. Похоже, ему тоже не нравился мой вид. Всадник продолжал что-то тараторить на непонятном языке. Я кивнул, улыбнувшись; он нахмурился и полуобернулся к своему спутнику, который стоял шагах в пятидесяти от него. Я схватился за копье обеими руками и с разбегу вонзил его всаднику прямо в грудь. Острие прошло сквозь кольчугу, синелицый закричал от боли и ярости, а жеребец под ним, скрежеща зубами, дернулся в мою сторону и чуть не сбил меня с ног. Я отскочил, а копье так и осталось торчать в груди всадника. Изо рта его потекла струйка крови, комками застывая на бороде. Сжимая слабеющими руками копье, он испустил дух, а на губах его застыл безмолвный крик.

Раздался грохот копыт, крики воинов. Я повернулся и пустился наутек. Следовало бы не бежать, а идти, сжав зубы и глядя перед собой взглядом, холодным, как грудь монашки. Но так только в песнях скальдов бывает; я же мчался, раскрыв глаза шире, чем потаскуха расставляет ноги. Наверное, я тоже кричал от смеси страха и возбуждения – я был безоружен, земля дрожала от топота копыт, сердце молотом стучало в груди. Рольф с трудом удерживал датчан в строю. Они потрясали копьями и секирами и подбадривали меня улюлюканьем, надеясь, что я успею до них добежать. Пенда бросился мне навстречу. Я понял, что меня нагоняют, и припустил еще сильней. Наверное, Один-Копьеметатель, глядя на меня, хохотал так громко, что дуб в Вальхалле качался.

– На землю! – завопил Пенда, метая копье.

Я бросился в пыль, перекатился на бок и увидел, как сакс, подпрыгнув, обхватил шею всадника. Тот опрокинулся в седле, а Пенду отбросило в сторону, будто зайца, который увернулся от собачьих зубов. Синелицые скакали прямо на нас, занеся мечи и собираясь отсечь нам головы.

Я вскочил и рывком поднял Пенду на ноги, оказавшись лицом к лицу со всадниками, – они натянули поводья, кони яростно заржали.

– Сюда, Ворон! – прокричал Рольф.

Обернувшись, я увидел, что незащищенный строй датчан все же выдвинулся вперед. Хорошо еще, у них было несколько копий – хватит, чтоб ненадолго задержать всадников. Под градом дротиков мы пятились к датчанам.

– Все назад! – взревел я.

Датчане выставили перед собой редкие копья. Рольфу удалось сбить копьем дротик и спасти брюхо одному из своих.

– Быстрее! – торопил я.

Горм кричал из Гердовой Титьки, что к нам идет еще отряд синелицых; все понимали, что еще немного – и мы окажемся в ловушке.

– Если они зайдут сзади, нам конец! – сказал Туфи, ругнувшись, – стрела просвистела рядом с его лицом.

– Тогда шевелись, Туфи, сын трехногой собаки, – заорал я на него.

Всадники щетинились оружием, однако я углядел, что один из них знаком велел остальным окружить нас и ударить сзади.

– Это мы скоро будем железом на наковальне, – сплюнул Пенда сквозь зубы, сжимая рукой плечо.

Всадник, на которого он набросился, лежал в стороне со сломанной шеей.

– Кидайте копья! – завопил я. – Потом бегите к Титьке!

Никому не хотелось лишаться последнего оружия, но нам нужно было выиграть время, поэтому датчане, ругаясь, принялись метать копья во всадников.

– А теперь бегом! – приказал я.

Бежавший позади меня датчанин упал, товарищи тут же подхватили его под руки. Те, кто добежал до Титьки первыми, распахнули двери, мы разом ввалились внутрь, половина датчан бросилась наверх по каменной лестнице, а остальные приперли ее бревнами от уцелевших навесов.

– Почему они не стали нас давить? И резать? – Бирньольф согнулся пополам, переводя дух.

Свечи по-прежнему мирно горели, отбрасывая тени в темные углы странного пустого пристанища.

– А зачем? – отозвался Рольф, хмуро глядя на свою рассеченную на плече кожаную куртку с засохшими пятнами крови. – Нас тут захлопнуло, как крыс в горшке, всего-то нужно подождать, пока с голоду передохнем.

– Чертовы рожи закопченные, – проревел Туфи и пнул курицу, которая клевала пол у его ног.

– Ждать не будут. Это место чем-то важно для них, они его защищали вчера. – Я кивнул в сторону заваленной бревнами двери. – Вряд ли им нравится, что мы тут засели.

Как будто в ответ на мои слова, в дверь стали бить чем-то тяжелым. Со свечей потек воск, а в воздух взметнулось облако пыли, отчего Бейнир чихнул.

– Сюда рвутся, Горм! – закричал я наверх. – Ну-ка, покажи им, как датчане встречают незваных гостей!

Не знаю, услышал ли меня Горм, но через несколько мгновений снаружи послышались громкий треск, удары и вскрики – датчане кидали вниз камни и горшки с землей.

– Так-то! – вскричал Бейнир, снова оглушительно чихая. – Размозжите им головы!

Крики снаружи затихли – значит, Горму с товарищами удалось хотя бы ненадолго прогнать синелицых.

– Скоро вернутся, – сказал Бирньольф, проверяя остроту ножа на полоске кожи.

– И чем тогда обороняться? Зубами и когтями? – Туфи поднял руки, показывая, что у него ничего нет, кроме походного ножа. – Сучьи дети проткнут нас нашими же копьями.

– Портки не обмочи, Туфи, – бросил ему Бейнир, похлопывая по заткнутой за пояс секире. – У меня еще осталось кое-что для этих свартальфаров.

Услышав про черных альвов, живущих в подземном царстве, датчане сплюнули и схватились за амулеты с Торовым молотом. Я посмотрел Бейниру в глаза впервые после того, как он отказался мне повиноваться.

– Ноги у тебя быстрее, чем рука с мечом, Бейнир, – сказал я, подвешивая ножны обратно на пояс. – Да и сильнее – копье твое у синелицых перед носом брякнулось.

На самом деле я даже не видел, бросил ли могучий датчанин копье, – просто нужно было завершить спор, начатый до того, как я убил переговорщика.

– Признаю, бегаешь ты резво для старика, – продолжал я, чувствуя, что все взгляды устремлены на меня. Оскорбление повисло в терпком воздухе.

Бейнир посмотрел на Рольфа. Тот молчал, стиснув зубы. Верзила усмехнулся, покусывая бороду.

– Тебе надо было датчанином родиться, мальчик! – Он покачал головой и махнул рукой в сторону товарищей. – У тебя летучие мыши в башке. – Он захлопал руками, будто крыльями. – Только датчанин пошел бы на свартальфара или драугра, или Хель знает кто они там, да еще и конного, когда у самого лишь кривое копье да кое-что такое же в штанах.

Я улыбнулся, в основном от облегчения, что могучий датчанин не собирается меня зарубить.

– Ну так как, будешь делать, что я скажу, Бейнир? – спросил я.

Датчанин поскреб щеку и нахмурился.

– Велишь выйти к синелицым и попросить копья вернуть?

– Нет, для начала пару куриц прихлопни. – Я указал на тени негромко кудахтающих птиц. – Я голоден.

– Ну, точно летучие мыши в башке, – пробормотал Бейнир, потом вынул топор [18] из-за пояса, взял его в правую руку и потащился в угол к курам, колыхая висящий в воздухе терпкий дымок.

Рольф изумленно поглядел на меня, а я пожал плечами.

Глава 5

Наш замысел раскручивался, словно веретено, прядущее гладкую нить. Синелицые разбили лагерь на расстоянии летящей стрелы к юго-востоку. И те, кто приехал на конях, и пешие сидели у костров; к нам на мостки долетали ароматы незнакомой пищи. Солнце катилось к западу, оставляя высушенную землю во власти теней, когда синелицые снова принялись за свой странный ритуал – протяжные звуки свивались в заунывную песнь. Я боялся, что они уйдут, передумав с нами сражаться, или что усилят напор и проломят дверь. Рано или поздно горшки с землей закончатся, а оружия у нас почти не осталось. Однако это тоже работало на нас – ведь еще и поэтому синелицые никуда не двигались. Мы забросили наживку, и они ее почти проглотили, но я хотел вытянуть их из лагеря.

По башне прокатился вопль – двое датчан вправляли Пенде плечо.

– Надо, чтобы ближе подошли, – сказал я Рольфу. – Если решат, что мы не стоим того, чтобы проливать кровь, значит, все было напрасно.

– Может, самим напасть? – предложил он неуверенно.

– Нет. Если мы к ним выйдем, они нас затопчут, смешают с пылью и конской мочой. – Я покачал головой, откусывая большой кусок сочной куриной ноги. – Ты поглядывай на море, а я что-нибудь придумаю.

Свет свечей разрезал темноту, освещая напряженные лица тех, кто смотрел на меня с надеждой. Датчанин, которого ранило стрелой, лежал, захлебываясь кровью, а товарищи успокаивали его рассказами о том, как он будет пировать в Вальхалле. Хорошие они были люди, эти датчане, суровые и верные, пусть и безрассудные в битве. Я сидел в каменной нише, смотрел, как они точат свои жалкие ножи, перебрасываясь безобидными шутками, и вспоминал слова новой клятвы, что мы произнесли на продуваемом ветрами острове вдали от франкского берега.

Каждый начинал с того, что называл своих предков и похвалялся их славными деяниями, если было чем похваляться. Я со страхом ждал своей очереди – ведь я даже имени своего отца не знал, не говоря уж о том, был он крестьянином или воином и сделал ли что-нибудь достойное саги. Не то чтобы я верил всему, что неслось в тот день из заросших бородами ртов. Кто поверит, что дед Свейна Рыжего убил семью великанов, а когда кровь на его мече еще не высохла, нырнул в море и убил огромное чудище? Такое под силу разве что Беовульфу [19]. Но когда воин рядом со мной закончил свой рассказ и наступило тяжелое, как горы, молчание, все взгляды обратились ко мне. Я подавил страх и постарался говорить как можно увереннее.

Клянусь побратимам, что я, Ворон, приемный сын Эльстана из Уэссекса, – воин Сигурда и мой меч – его меч. Эти слова мы произносили, положив правую руку на рукоять Сигурдова меча, который раньше принадлежал его отцу. И да не уклонюсь я от встречи с врагом, равным мне по силе и храбрости. Клянусь мстить за побратимов, как за кровных братьев. И да не произнесу я трусливых слов и не убоюсь ничего, как бы тяжко ни было. Клянусь приносить всю добычу ярлу, а он пусть вознаграждает меня, как должно кольцедарителю.

Воины кивали и шевелили губами, повторяя вслед за мной, а я сжимал рукоять меча, чтобы не дрожали пальцы, ибо нет ничего важнее клятвы, а нарушить ее – все равно что совершить подлое убийство или украсть у товарища. Я буду бить врагов, и узнают они меня под именем Ворона из братства волков Сигурда. Я чувствовал на себе пристальный взгляд ярла, но, не в силах встречаться с ним глазами, посмотрел на Улафа. Тот усмехнулся и заговорщицки подмигнул, будто застал меня вылезающим из-под мехов от своей первой шлюхи. И коли нарушу я эту клятву, то предам ярла и побратимов и стану гноеточивым ничтожеством, и пусть по велению Всеотца глаза мне заживо выедают черви. Я закончил говорить и передал меч следующему воину. Теперь его слова звонким эхом отдавались от скал, а моя ладонь еще чувствовала рукоять Сигурдова меча.

Клятва, принесенная всеми, кроме отца Эгфрита, легла на душу мокрым одеялом. Говорят, мудрец редко дает клятву, а уж если дает, то никогда ее не нарушает, и связывали нас теперь узы прочнее, чем те, которыми сковали нас в гнилой франкской темнице, крепче, чем цепь Глейпнир, что держит волка Фенрира. Но вскоре я почувствовал, как тяжесть спала с души, потому что клятва дает силу, ибо знаешь ты, что стал частью нерушимого братства.

Громкий крик вернул меня к действительности. Дозорный увидел, что на юго-востоке, дальше лагеря синелицых, за холмом, закрывающим берег, появилась тонкая струйка дыма. Я кивнул, довольный своими товарищами. Все мы были связаны клятвой, каждый воин – как ветвь Иггдрасиля, а вместе – могучее древо, достающее до небес, где боги Асгарда увидят наши славные деяния и, кем бы ни был мой отец, отметят меня как воина, достойного попасть в Вальхаллу и принять последний бой.

– Как плечо? – спросил я Пенду.

Он скривился, осторожно крутя локтем.

– Ладно не этой рукой меч держать, а щита все равно нет.

Зрачки его от боли сузились до крохотных точек. Я перевел взгляд на Бейнира – верзила заслужил похвалу после того, как я его оскорбил.

– Мне понадобится кто-нибудь, кто хорошо владеет топором, – сказал я. – Знаешь таких, Бейнир?

Он усмехнулся сквозь спутанную бороду. Серые глаза на широком лице сузились, будто он пытался понять, к чему я клоню.

– Знаю одного, – объявил он, швыряя через плечо полуобглоданную куриную кость.

Некоторые принялись выкрикивать его имя, а он поджал блестящие от жира губы и поцеловал древко секиры. Я бы не удивился, если б Бейнир был на ней женат, а дома у него бегали топорята.

– Пойдем, – сказал я, поднимаясь и встряхивая затекшие ноги, – расчешем твою бороду, а то спуталась, будто шерсть на медвежьей заднице. – Я улыбнулся. – Ты среди нас самый сильный, Бейнир. Узнаешь у синелицых, рискнут ли они подойти и разметать твои кишки по округе?

Брови Бейнира изогнулись, как спина Йормунганда.

– Начинаю думать, что ты похож на меня, юноша, – ответил он, идя за мной к заваленной двери.

Дозорные сверху подтвердили, что на сто шагов вокруг никого нет. Мы расчистили путь, и я вышел, Бейнир – за мной. Надвигались сумерки. Солнце кровавым сгустком клонилось на запад. В воздухе витал запах незнакомых пряностей, лошадиного пота и промасленной кожи. Завидев нас, синелицые встали на ноги, однако за оружие не схватились. Синее небо перерезали багряные полосы, будто за солнцем тянулся кровавый след. Мне это не понравилось, но я решил, что раз это земля синелицых, то и дурное знамение предназначено для них, а не для нас.

– Что теперь? – спросил Бейнир немного обеспокоенно, видя, что мы уходим все дальше от товарищей, надежно укрывшихся в Гердовой Титьке.

– Теперь маши секирой, да погрознее, – ответил я. – И не просто так маши, а на ходу. Только меня не задень этой чертовой штукой.

Я шел вперед не оборачиваясь, уверенный в том, что датчанин делает то, что я ему велел, – сзади слышалось, как древко шлепает у него в ладони, когда он перехватывает секиру. Еще я знал, что скоро у Бейнира будут болеть плечи и гореть мускулы, но рассчитывал на то, что силач слишком горд и не остановится, пока я не скажу.

Мы отошли далеко от Гердовой Титьки и остались одни в чистом поле. Меня потряхивало изнутри, я чувствовал себя как мышь, которая высунулась из норы под хищным взором сов, и с трудом удерживался от того, чтобы не выхватить меч из ножен и не выставить его перед собой, как отец Эгфрит – крест. Он всегда так делал, будто один вид креста способен освежевать язычника.

– Слышу, ты машешь все медленнее, – укоризненно сказал я Бейниру, слизывая соленый пот с губы.

– Иди к черту, щенок, – рявкнул он, тяжело дыша.

– Еще немного, – сказал я. – Нас заметили.

Синелицые подходили ближе. Пешие тащились за всадниками, и все они что-то кричали, подбадривая человека, который легким шагом шел впереди.

– Смотри-ка, тоже единоборца выбрали, – сказал я могучему датчанину. – Но тебе не о чем беспокоиться. В нем мяса совсем нет.

– Угу, этот темнокожий сукин сын идет как баба, – сказал Бейнир, по-прежнему описывая секирой круги в воздухе.

– Ты ему причиндалы отхватишь и не заметишь, – продолжал я подбадривать Бейнира.

На самом деле поединок не должен был состояться. Дымок на берегу, который дозорные углядели с мостков, был знаком Сигурда, что корабли причалили и готовы к бою. Я вытащил Бейнира, просто чтобы подманить синелицых поближе, затащить в ловушку поглубже и отвлечь от того, что происходит на берегу. Однако теперь они приближались – я уже чувствовал их запах, – и, похоже, Бейнир все-таки пустит секиру в дело.

– Торовы яйца, Бейнир, хватит! – сказал я, отступая от проносящейся в воздухе секиры подальше. – В глазах уже рябит.

– Биться-то мне с ним придется? – спросил он.

Лицо его было все в поту, крупные капли стекали с бороды.

– А сам-то ты как думаешь? – спросил я.

Он пожал плечами, прикусив губу. Потом опустил секиру, прислонил ее к ноге и вытер потные ладони о штаны.

– Только не убивай этого тощего сукиного сына слишком быстро, – сказал я. – А то нас прикончат и мы не увидим, как Сигурд разорвет всех на части.

Я смерил глазами синелицего, который шел впереди, и увиденное мне не понравилось. Худощавый и жилистый, он двигался с расчетливой грацией кошки. Обычно самый сильный воин бывает похож на тролля. Как Свейн Рыжий или тот франк, который запрыгнул на борт «Змея», но этот был невысок, а значит, ловок. На бедре его болтались ножны с кривым мечом, а под длинными желтыми одеждами, расшитыми красными цветами и прихваченными на талии красным кушаком, виднелись железные пластинки, похожие на рыбью чешую. Горло и подбородок защищала кольчуга, а на голове у него, в отличие от большинства синелицых, были не тряпки, а заостренный кверху шлем.

– Этот дохляк похож на краба, – пробормотал Бейнир. – Чтоб добраться до мяса, надо расколоть панцирь.

– Твой топор рассечет его, как горячий нож – мед, – сказал я. – Надеюсь, ты его хорошо наточил.

– Ему хватит, – ответил Бейнир, когда синелицые остановились перед нами.

Кони заржали, выпуская дымящиеся струи мочи на пыльную землю.

Сердце колотилось в груди, как заживо похороненный человек в стенки гроба. Я думал, что сейчас нас разрубят пополам, и сжал покрепче зубы, чтобы не показывать страх. После того, что я сделал с переговорщиком, я бы не стал их винить. К счастью – для меня, не для Бейнира, – они, похоже, хотели, чтоб единоборец показал себя в деле. Всадник, чье седло было обтянуто лиловой шелковой материей, а головная повязка украшена тонким золотым обручем, кивнул мне в знак того, что наш вызов принят. Наверное, он был местным предводителем и в его задачу входило уничтожать разбойников. Он привел воинов сразиться с нами, и оружие у них было приличное: странные кривые мечи и несколько прямых с одной заостренной стороной, копья – некоторые с наконечником размером с руку, – чешуйчатые кольчуги, кожаные и железные, топорки, луки с изогнутыми в обратную сторону концами. В любой другой день я проклинал бы судьбу за то, что привела на нас до зубов вооруженного врага.

Военачальник заговорил. Для меня его слова были что кудахтанье куриц, но одно я разобрал: «аль-маджус» – его произнес всадник, которого я потом убил.

Я повернулся к Бейниру.

– Готов?

Он кивнул. В его серых глазах промелькнуло сомнение – датчанин тоже понимал, что коротышка, скорее всего, будет проворным.

– Он так увешан железом, что двигаться не сможет, – ободрил я его.

Бейнир был полной противоположностью синелицему, который сел перед нами в боевой стойке, так широко расставив ноги, что, вздумай я сделать то же самое, меня бы пополам разорвало. У датчанина не было ни щита, ни шлема, только видавший лучшие дни кожаный зипун с нашитыми полосками старых кольчуг да секира, но такая острая, что, казалось, ею можно тень разрубить.

Черное знамя синелицых захлопало на ветру – знаменосец глянул вверх, будто бы убедиться, что полотнище не снесло ветром. Затем предводитель что-то прокричал, и все пятьдесят синелицых отступили назад. Я сделал то же самое. Посередине остались только два единоборца, которых разделял клочок земли длиной в два копья.

– Я просил убивать его помедленнее? Бейнир, забудь. – Я неожиданно почувствовал страх за датчанина: у синелицего был такой же вид, как у кошки, поймавшей мышь. – Прикончи слизня сразу, если сможешь.

Меч синелицего молнией сверкнул в воздухе, задев датчанину плечо, – тот даже секиру поднять не успел.

Бейнир отшагнул назад, не взглянув на рану, – знал, что не серьезная.

– А вот это ты зря, – сказал он, сплюнув на землю, – предупреждать надо.

Синелицый подпрыгнул высоко в воздух, чуть не ударив себя коленями в грудь, приземлился и снова подскочил, рассекая мечом воздух. Я недоумевал, как это он так быстро двигается в кольчуге-то. Его товарищи одобрительно завопили, а потом уставились на Бейнира в ожидании ответа. Но тот просто стоял на месте, будто прирос к земле, как могучий ясень.

– Да ты ж волосатая мошна Хеймдалля! – сказал он. – Это гигантская блоха какая-то!

Синелицый снова бросился вперед, на этот раз полоснув Бейнира по правой ноге над коленом. И снова тот размахнулся секирой, когда противника было уже не достать.

– В этот раз побольнее, – пробормотал датчанин.

Я собирался сказать ему, чтоб показал синелицему, как пляшет секира, но могучий датчанин сам догадался и с ревом принялся описывать огромные круги над головой.

Я вглядывался в берег позади синелицых, но никаких признаков волчьей стаи не видел. Чего же ты ждешь, Сигурд?

– Главное, не опускай секиру, – велел я.

– Тебе легко говорить! – прошипел Бейнир, пыхтя, как бык под ярмом.

Синелицый кружил вокруг него мелкими шажками. Датчанин тяжело переступал с ноги на ногу и с выпученными глазами размахивал своим тяжелым, смертоносным оружием, не давая синелицему приблизиться. Что ни говори, а секирой орудовать он был мастер, и всем, включая датчан, глядящих на нас из Гердовой Титьки, было ясно: ударь Бейнир коротышку, второго удара не понадобится. Но лучше всех это понимал сам синелицый, который двигался проворно, как молоденькая рабыня для постельных утех, и был гораздо сильнее, чем казался.

Новый удар пришелся по правому боку Бейнира. Датчанин закричал от боли и ярости. Брызжа слюной, он двинулся на синелицего, крутя секирой так, будто собирался отсечь голову чудовищному, свившемуся в кольца Мидгардовому змею. Синелицый ухмылялся, и мне ужасно хотелось увидеть, как его белые зубы вылетят из затылка. Он так и собирался отхватывать от Бейнира по кусочку. Датчанин истечет кровью, и виноват буду я. Но тут из Гердовой Титьки донесся вой, похожий на волчий. Датчане бежали к нам с дикими воплями.

– Бейнир, ко мне! – закричал я.

Остановив секиру на полпути в воздухе, он отступил ко мне, а я вынул меч. Сначала я подумал, что датчане своим появлением погубили нас – против пятидесяти синелицых нам не выстоять. Однако враги неожиданно повернулись к нам спинами, а некоторые повскакивали на коней. По холму вниз бежал Сигурд с волками – раскрашенные щиты сверкали разноцветьем, а клинки тускло поблескивали в красноватом свете сумерек.

– Только я собрался распотрошить этого коротышку, – вздохнул Бейнир.

Грудь его тяжело вздымалась, а дыхание скрежетало, как меч в неподогнанных ножнах.

– Да, видел, – ответил я и покрепче уперся ногами в землю в ожидании надвигающейся битвы.

Меня окружили датчане, и мы встали в стену, хоть и без щитов. Через мгновение пятьдесят скандинавов под знаменем с волчьей головой обрушились на растерявшихся синелицых.

– Потише! – вопил я. – Потише, псы датские!

Не потому, что мы были без оружия и без кольчуг, а потому, что, если у синелицых осталась хоть капля здравого смысла, они прорвутся к Гердовой Титьке и укроются там, как недавно сделали мы.

– Погоди! – рявкнул Пенда, оттаскивая назад молодого ретивого датчанина за толстую косу. Мне сразу вспомнился охотник Гриффина из Эбботсенда и его пес Арсбайтер. – Да стой ты, дурень! – орал уэссексец.

Датчанин неохотно повиновался.

Всадники безуспешно пытались расчистить себе путь, искалеченные кони громко ржали. Воздух наполнился запахом крови, мечи скрежетали по железу и впивались в потные тела. Флоки Черный всадил копье в голову синелицему и выхватил у него из рук меч. Брам Медведь отсек коню переднюю ногу, стоящие рядом отскочили и принялись вытирать глаза от брызнувшей крови. Сигурд метнул сразу два копья двумя руками – я впервые видел, чтоб так делали, – и каждое настигло свою цель. Ярл смеялся в упоении боем.

С криком «Вперед!» я ринулся в гущу сражения и первым же ударом срубил синелицему голову. Пенда и датчане вопили, предаваясь резне. Некоторые синелицые отважно сражались, других же мы легко убивали, потому что их ослепил ужас и желание сбежать от резни.

– Бей нежитей! – взревел Туфи, хватая синелицего за шею и вонзая ему в спину нож.

Враг издал леденящий душу вопль, а Туфи провернул нож, злобно ухмыляясь и передразнивая жертву.

Темнокожий единоборец в одиночку сдерживал натиск Брама и Бьярни, нанося им уколы в щиты. Скандинавы не понимали, как его достать, и напоминали двух медведей, пытающихся выловить из ручья рыбу лапой. Им помог Бейнир. Он подковылял к синелицему сзади и одним махом разрубил его от плеча до бедра. Датчанин взревел в диком триумфе, а Брам и Бьярни восхищенно переглянулись. Убив единоборца, Бейнир спас жизнь другим, потому что, увидев, что его лучший воин мертв, предводитель синелицых бросил свой кривой меч на землю. Аслак разрубил бы и предводителя, но тут ярл прокричал:

– Довольно!

Волки подняли щиты и отступили, привычно встав плечом к плечу с товарищами. Синелицые последовали примеру своего господина, только одни бросили оружие сразу, а другие – помедлив. Уэссексец Ульфберт лежал мертвый с топориком в шее. Бальдред, Виглаф и Гифа стояли вокруг, качая головами и почесывая бороды. Чуть поодаль лежали Гейтир и еще один датчанин, имени которого я не знал, а несколько воинов сидели, схватившись за раны и посеченные конечности, и ждали приказа ярла.

Солнце закатилось за горизонт, убегая от идущей с востока огромной тени, и унесло с собой дневное тепло. Мокрая от пота рубаха неожиданно стала холодной и липкой. Военачальник синелицых повернулся к востоку и воздел руки к небу. Его люди сделали то же самое.

– Аллаху акбар! – прокричал он.

Синелицые повторили эти слова, а потом один их них затянул ту же заунывную песнь, что мы слышали раньше. Флоки Черный посмотрел на Сигурда, подошел к воющему и врезал ему кулаком в челюсть, отчего тот рухнул как подкошенный. Его сотоварищи продолжали причитать с поднятыми к небу руками. Мы недоуменно переглядывались; некоторые взялись за амулеты или рукояти мечей, чтобы отогнать злые чары. Старый Асгот бормотал заклинания – просил Одина защитить нас от загадочного колдовства.

– Надо было их прикончить, – простонал Бодвар, потом наставил на синелицых копье и поднял щит, будто закрываясь от пугающих слов на незнакомом языке.

– Вы все знаете, что делать, – сказал Сигурд. – Если псы вздумают сопротивляться, убейте.

Аслак сдернул золотой обруч со шлема военачальника и бросил его Сигурду. Потом злобно дернул синелицего за чешуйчатую кольчугу, чтоб тот ее снял. Все принялись делать то же самое, и синелицые стали неохотно стягивать с себя боевое облачение. Я вдруг понял, почему Сигурд остановил резню. Потому что лучше, когда пленник отдает кольчугу добровольно и ее не приходится сдирать с вонючего трупа. Забрав у синелицых все ценное, мы оставили их дрожать в одном исподнем – даже сейчас их больше волновали странные ритуалы. Мне хотелось надеяться, что они и вправду молятся своему богу, как сказал Пенда, а не творят какую-нибудь мощную волшбу против нас. Я недоумевал, что за бог заставляет их падать на колени и тыкаться лицом в грязную землю, чтобы доказать свою верность. Такой бог либо жесток, либо те, кто в него верит, лишены гордости, в отличие от скандинавов.

Мы смотрели, как побежденные синелицые уходят в ночь, везя тела убитых на оставшихся в живых лошадях, – их мы не взяли за ненадобностью. Мы знали, что успеем погрузить провизию и награбленную добычу на корабли и отплыть до того, как синелицые вернутся с подкреплением.

Недоуменно кривя тощее лицо, Рольф спросил Сигурда, почему тот пощадил синелицых.

– Лис придушил бы всех кур в курятнике, просто потому что он лис, – ответил ярл.

Он надел золотой обруч синелицего на свой шлем, а в руках нес кожаное седло, кривой меч и чешуйчатую кольчугу. Подбитый кожей шлем военачальника болтался у него на поясе. Вокруг шлема было намотано полотно, Сигурд сорвал его и вытер им меч.

– А вот волк… – продолжил он, обращаясь к идущему рядом и такому же нагруженному Рольфу, – будет красть по одному ягненку за раз, и овцы начнут его бояться. – Сигурд улыбнулся, довольный исходом сражения. – Не знаю, как ты, Рольф, но я так вдвое больше добычи унесу, коли руки не устали рубить направо и налево.

Датчанин рассмеялся, а за ним и все остальные. Замысел удался – синелицые попались в ловушку, как глупые звери, мы победили и забрали все ценное, вот только воинов хороших потеряли, и от этого было горько на душе. Мы положили пятерых датчан и уэссекца в одну могилу с выложенным вокруг из камней боевым кораблем. Правда, переходить Биврёст им предстояло лишь с копьями, что вызвало недовольство у некоторых датчан. Все же хороших мечей у нас по-прежнему было не так много, чтобы зарывать их в землю. Сначала уэссекцы хотели похоронить Ульфберта по христианскому обычаю, но, когда каменная ладья была готова, решили оставить его в общей могиле.

– Все равно до рая доберется, – сказал Бальдред, почесывая лысеющую голову, – так пусть пройдет в последний раз по морю с язычниками, больно уж он его любил, море-то.

Теперь у Сигурда хватало облачения для всех волков в стае. Стоя на освещенном лунным светом берегу, где у причала покачивались «Змей, «Фьорд-Эльк», «Конь бурунов» и «Морская стрела», датчане вернули оружие скандинавам, поблагодарив и похвалив владельцев за остроту мечей, прочность щитов и удобство шлемов. Потом Сигурд раздал всем копья, кольчуги, топорки, странного вида шлемы и легкие, заточенные с одной стороны, но необычайно острые кривые мечи синелицых. Датчане с благодарностью приняли снаряжение, которое стоило немало серебра. В голове моей звучали слова клятвы. И не уклонюсь от боя с воином, равным мне по храбрости и оружию. И буду мстить за побратима, как за кровного брата. Волки сразились за своего ярла и устроили бойню на поживу воронам да червям, и теперь Сигурд выполнял свою роль кольцедарителя, жалуя прекрасное оружие своим воинам. И коли нарушу я эту клятву, то предам ярла и побратимов и стану гноеточивым ничтожеством…

– Что ж, мечи теперь у них хорошие, но все равно в стену из щитов с ними вставать что-то не хочется.

От слов Флоки Черного мои мысли разлетелись, как камушки, брошенные в озеро.

– Они сражались как бешеные псы.

– Да, и врагов немало положили, – подтвердил Улаф. – Старому Улафу только подучить их малость, – добавил он, сверкнув белыми зубами в лунном свете. Флоки осматривал меч синелицего, ловя клинком отраженный свет.

– Никому не посоветую стоять с тобою рядом во время учебы, дядя Улаф, – сказал тяжело топающий по берегу Оск – на каждом плече у него лежало по бараньей ноге.

Он передал их Браму, и тот довольно причмокнул. Все радовались, что у нас теперь есть свежее мясо, хотя полакомиться им мы сможем, только когда отойдем подальше.

– Ничего, научатся, Оск, – ответил Улаф, разрезая воздух мечом. – Помню я время, когда ты до нижнего бимса [20] не доставал, парень. Да монахи Белого Христа лучше с потаскухами управляются, чем ты с копьем!

Оск выругался.

– Я тоже помню те дни, Дядя, – сказал Брам, фыркая, как бык, и отдавая бараньи ноги на «Фьорд-Эльк». – Малыш Оск даже себе на башмаки попасть не мог, когда мочился!

– Иди к черту, Брам, – ответил Оск, перелезая на «Фьорд-Эльк».

Но шутливая перебранка только начиналась.

– Да он моей жене веслом по заднице не попал бы! – завопил страшила Хедин.

– Сказывали, однажды Оск в море прыгнул, да промахнулся, – ревел со смеху Свейн.

– А из лука он стрелял так плохо, что родители целых пятнадцать лет считали сыночка слепым! – сказал еще кто-то, и в конце концов даже Оск не мог скрыть улыбку в бороде.

С «Морской стрелы» тоже доносился смех, сливавшийся с глухими ударами прибоя, – воины в серебристой лунной мгле затаскивали на корабли добычу. Я надеялся, что блеск добытого в бою серебра отвлечет датчан от мыслей о свежей могиле, в которой покоились их братья, и, судя по доносившемуся до моих ушей смеху, так оно и случилось. Я направлялся к своему сундуку, когда один из датчан запел:

Мы сразились с синелицыми, Чья кожа пепла темнее. Мы отымели их женщин И набили трюмы добычей.

Иногда мне кажется, что человеческий смех оскорбителен для ушей богов. Бесился же Грендель [21], когда слышал бесстыдные песни и шутки, несшиеся из медового зала короля Хродгара. Часто бывает и так: только что воин беззаботно смеялся – и вот он уже лежит мертвый, словно жестокие прядильщицы вплетают золотую нить в полотно его жизни прямо перед тем, как ее оборвать.

– Ладно, парни! – прокричал Рольф с мачты «Морской стрелы». – Хорош торчать в этой дыре, здесь больше нечем поживиться!

Облегчившись на суше, датчане неспешно забирались на корабль. Последним шел Туфи с серебряным крестом на плече. Пошатываясь, будто только что потратил все силы на потаскух, он подошел к «Морской стреле» и попытался отдать крест Огну, чтобы тот подержал, пока он будет забираться на корабль, но Огн, увидев распятье, в ужасе отпрянул и схватился за амулет с Мьолльниром у себя на шее.

– Не тащи его сюда! – прошипел он, брызгая слюной и удивляясь безразличию Туфи.

– Не брюзжи, как старуха, – усмехнулся Огн. – Лучше помоги поднять эту чертову штуку. Это же чистое серебро!

– Огн прав, Туфи, – сказал рыжий Бьорк, – оставь крест здесь.

Туфи помотал головой и сплюнул на землю.

– Отойдите, слабаки, – ругнулся он, перекидывая ногу через борт «Морской стрелы».

То ли он поскользнулся, то ли корабль качнуло волной, но Туфи свалился за борт. Раздался глухой всплеск, и все затихло. Датчане кинулись к борту, думая, что просто втянут Туфи обратно, ведь там было неглубоко, и сначала мы даже засмеялись.

– Не видать нигде! – прокричал Огн, вглядываясь в темную воду.

Рольф стоял рядом и обалдело смотрел вниз.

– Прыгнуть, поискать его? – спросил Горм со страхом в голосе.

Рольф покачал головой, брови его изумленно взметнулись.

– Утонул! – сказал он наконец. – Твердолобый сукин сын утонул вместе с серебром.

Все глядели на него, не понимая, как можно утонуть на таком мелководье. Бедняга Туфи, должно быть, ударился головой о борт. Огн, который стоял рядом, когда случилось несчастье, сказал, что тяжеленный крест мог зацепиться за пояс Туфи.

– Его убило проклятье Белого Христа! – сказал Бейнир, произнеся вслух то, о чем все подумали.

Отец Эгфрит перекрестился и начал молиться. Взгляд Сигурда, стоявшего на корме «Змея», выражал крайнее изумление. Улаф что-то говорил ему, а ярл потрясенно качал головой. Старый Асгот скривился, будто съел какую-то дрянь, и с ненавистью посмотрел на Эгфрита, а я сказал Пенде, что удивительно, как годи до сих пор не вымочил свой нож в крови монаха.

– Хватит с нас этого гиблого места! – прокричал Сигурд, жестом призывая остолбеневших воинов усесться на скамьи и отгребать от берега.

Глава 6

Лил дождь, наши корабли направлялись на восток. У южной оконечности побережья ветер усилился, и несколько дней мы шли только под парусом. По правому борту тянулся такой же гористый и безжизненный берег, как раньше на севере. Эгфрит объявил, что, скорее всего, это местность, которую римляне называли Геркулесовы столбы.

– Что еще за Геркулес такой? – спросил Бодвар, когда я кое-как объяснил ему на норвежском, что сказал Эгфрит.

– Монах говорит, великий герой, – ответил я. – Сын главного греческого бога Зевса и самый сильный человек на земле.

Бодвар поскреб подбородок и поджал губы. Ирса Поросячье Рыло одобрительно кивнул.

– На Тора похож, – с подозрением произнес Улаф.

– Или Беовульфа, – сказал Сигурд.

Эгфриту нравилось то, что его слушали с интересом. Он наклонялся ко мне и говорил по-английски, а потом откидывался назад и наблюдал за лицами скандинавов.

– Монах говорит, Геркулес был великим и искусным воином, – продолжал я, обращаясь к Сигурду, – а еще хитрым.

– Прямо как ты, Сигурд! – громогласно рассмеялся Дядя, хлопая ярла по спине.

– Да, пожалуй, – ответил тот, нахмурившись. – Наверное, когда он мочился против ветра, тот менялся. – И разразился смехом.

Мы тоже засмеялись, и смех показался чересчур громким после того молчания, в котором все пребывали с тех пор, как погиб Туфи. Поговаривали даже, что нам не избавиться от невезения, из-за которого мы лишились франкского серебра. Как водится, чаще всех об этом заговаривал Асгот. Так что все почувствовали облегчение, когда смех вновь огласил воздух. Но позже ночью воины снова помрачнели. У нас кончился мед, даже Брамов запас весь вышел. А когда ты трезв, в голову лезут всякие мысли, и чем больше их гонишь, тем громче они жужжат.

Я думал о Халльдоре, вспоминая то раздутое от гноя лицо, то пузырящееся на погребальном костре тело. Между Сигурдом и Флоки все еще чувствовалась напряженность. Гордость Черного оказалась уязвленной – он считал, что закончить страдания брата было его обязанностью. Я не слышал, чтобы они из-за этого ругались, однако это событие встало между ними стеной. Мысли о печальной участи Халльдора не давали мне покоя со дня его смерти.

– Да перестань ты уже думать о ней, юноша, – сказал Улаф.

Мы с Пендой рыбачили, сидя на корме, но я почти не следил за удилищем. Солнце скользнуло за горы, а мы и двух слов друг другу не сказали.

– Я думаю не о Кинетрит, Дядя, – ответил я, не кривя душой.

Кинетрит была где-то на носу корабля; может, Асгот снова учил ее норвежскому.

– Смерть Халльдора из головы не идет, – признался я.

Улаф возвел глаза к небу. Мы набрали три мешка волоса с коней синелицых, и Улаф готовил новую конопать.

– И о нем перестань думать. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Просто я никогда прежде не видел такой смерти.

Улаф нахмурился.

– Халльдор умер как воин, – наконец произнес он. – От славного меча и с оружием в руке.

Мне вспомнилась огромная безобразная голова Халльдора.

– К тому времени он уже был покойником, – покачал я головой. – Никогда раньше такой вони не нюхал… Он же сгнил заживо. Один Тюр ведает, как он терпел такую боль.

– У меня клюет, – встрепенулся Пенда, поднимая уду. Потом выругался, глядя на черную воду. – Сорвалась, гадина.

Мы с Улафом не обратили на него внимания.

– Сигурд правильно поступил, – сказал Улаф. – Сделал то, что должен был. Халльдор и сам бы ему спасибо сказал.

Я покачал головой.

– Флоки все никак не угомонится. Обида точит его душу, словно червь.

Улаф усмехнулся.

– Флоки нужно смириться. И тоже быть благодарным Сигурду. Но ты ведь знаешь Флоки. Он родился твердолобым.

– Почему Сигурд сам его убил, Дядя? Ведь Халльдор просил об этом Флоки.

Улаф огляделся, нет ли кого рядом.

– Все из-за Сигурдова сына, – произнес он.

– Который мальчишкой умер оттого, что лошадь лягнула в голову? – спросил я, не понимая, к чему он клонит.

– Верно. Только бедный свиненыш не сразу умер. – Улаф наклонил лохматую голову набок, словно раздумывая, продолжать рассказ или нет. – В себя так и не пришел, лежал почти бездыханный, камни и то живее будут.

Пенда хотел что-то сказать, но, увидев лицо Улафа, снова отвернулся, бормоча, что мы своими языческими словами рыб пугаем.

– Так он протянул две недели, может, три. Бедняга. – Улаф смахнул слезу, и я на мгновение отвернулся.

– Медленная смерть?

Улаф покачал головой.

– Как-то ночью Сигурд унес мальчика на пастбище, оставив Гудрид рыдать у двери, и закончил его страдания. Свое же чадо.

Мы посмотрели друг на друга. В глазах у меня льдинками застыли слезы.

– У него не было выбора, юноша. Мальчику уже было не помочь.

Я стиснул зубы.

– Суки эти норны.

– Не поспоришь, – согласился Улаф, продолжая скручивать конский волос. – Сигурд знает, каково это – убить родного человека. Вина камнем ложится на сердце и может утянуть человека вниз, как крест утянул Туфи. Сигурд избавил от этой ноши Флоки. Почему? Да потому, что он – лучший предводитель, который когда-либо вел своих волков Дорогой кита. И Флоки это понимает. В нем просто гордость взыграла, вот и всё.

– Если я буду гнить от раны, то перейду Биврёст, не дожидаясь вони, – сказал я.

Улаф кивнул, задумчиво потянув себя за бороду.

– Только не проси Оска тебя прикончить. Промах- нется.

Я улыбнулся, но от его слов повеяло холодом. Я молчал и смотрел, как на удивление проворные пальцы Улафа сплетают волосы в нити.

– Рыба, похоже, уже спит, – нарушил тишину Пенда.

Я посмотрел на него, однако мне по-прежнему виделись Сигурд и маленький мальчик.

Уэссексец кивком указал на уду, которую я все еще сжимал в руке.

– Нам тоже пора. – Не дождавшись ответа, он пожал плечами и удалился.

А я сидел на корме «Змея», слушая, как храп и сонное бормотанье воинов смешивается с тихим ропотом волн, набегающих на прибрежные скалы, пока небо на востоке не окрасилось рассветным багрянцем.

* * *

Три дня спустя Браги Яйцо углядел вдалеке белый парус. Небольшой корабль шел к гористому побережью на северо-западе, с трудом преодолевая западный ветер, тот самый, благодаря которому весла наши были убраны, а пропитавшиеся солью паруса – расправлены. Мы не впервые видели судно в этих водах, но, подойдя поближе, поняли, что этот корабль – торговый. Короткий и широкий, он походил на кнорр [22] и имел всего четыре пары весел – для того, чтобы приставать к берегу да держать нос по ветру в непогоду. Корабль сидел низко – трюм был доверху загружен, – а значит, людей там могло быть не больше двенадцати.

Даже издалека мне была видна хищная улыбка Браги на «Фьорд-Эльке».

– Матушка всегда говорила: «Приглашают – не отказывайся»! – прокричал он Сигурду. – По мне, чем не приглашение!

– А что я – ее лучший ухажер, не говорила? – прорычал Брам, вызвав смешки.

Забравшись на мачту «Змея», Сигурд следил за белым парусом словно ястреб. По бокам от лица его золотистые волосы были заплетены в две косицы, чтоб в глаза не лезли, а остальные развевались на ветру.

– Да это проще, чем зайца освежевать. – Улаф стоял у борта и прищурившись глядел на сверкающие волны. Солнце прорвало полог серебристых, как рыбья чешуя, облаков над золотистым морем.

– Даже с курса сходить не придется, – добавил кормчий. – Перехватим по пути.

«Все равно что волку проглотить мотылька», – подумал я.

Сигурд какое-то время размышлял, потом кивнул, хлопнул по гладкой мачте и спрыгнул на палубу.

– Браги! Рольф! Мы сегодня орланы, а вон там плывет макрель! Проверим, у кого из нас крылья длиннее и когти острее!

Воины радостно загикали, предчувствуя состязание. На всех четырех кораблях царило оживление – одни тянули канаты, старясь поймать в паруса как можно больше ветра, другие хватали шлемы, копья и луки. Мало кто надел кольчуги – разве будет торговое судно вступать в бой с четырьмя драконами?

– Бедняги уже пожалели, что вообще вышли сегодня в море, – покачал головой Пенда.

– Оставь их в покое, Сигурд! – просил отец Эгфрит, заламывая руки.

– Прочь с дороги, монах, – проревел ярл, надевая шлем с новым золотым обручем.

– Эти несчастные не сделали тебе ничего плохого, – протестовал Эгфрит.

– Зато я сделаю тебе много плохого, если будешь жужжать под ухом, – пообещал Сигурд, а Флоки Черный схватил Эгфрита за плечо и оттолкнул так, что тот споткнулся о сундук и упал, ударившись рукой.

– Сдается мне, волка мы из него не сделаем, – сказал ярл, мрачно качая головой, потом крикнул, указывая на «Фьорд-Эльк» по левому борту: – Давай, Дядя! Эти сукины сыны нас обгоняют!

Тут я заметил, что Кинетрит стоит на носу корабля, одной рукой обхватив пасть Йормунганда. Ее некогда пшенично-золотистые, а теперь грязно-пепельные волосы развевались по ветру. Что творилось в ее душе, мне было неведомо: на смену девушке, что я знал, пришла ожесточившаяся женщина, которая жила в плену мрачных и запутанных мыслей.

– Они там раньше нас будут! – прокричал Бьярни.

Он делал оскорбительные жесты в сторону воинов на «Фьорд-Эльке», а те с жаром отвечали ему тем же, – легко рассекая носом волны, их драккар ушел далеко вперед. По правому борту его догоняла «Морская стрела», а на расстоянии броска копья от нее по вздымающимся волнам легко скользил «Конь бурунов».

– Так мы их никогда не догоним! – простонал Бьярни.

– Брось Свейна за борт! – предложил Орм Пучеглазый, тыкая копьем в сторону Рыжего. – Тогда полетим точно по воздуху.

– Я же не виноват, что у меня такой тяжелый молот в штанах, – пожал могучими плечами Свейн.

«Торговцы» спустили весла на воду и отчаянно гребли к берегу. Но им было не уйти – мы летели по волнам, словно птицы по воздуху. Паруса наполнились ветром, шкоты натянулись, балки скрипели. В жилах закипала кровь. Я хлопнул Пенду по спине, чувствуя, как улыбка растягивает мои сухие обветренные губы.

– В Уэссексе такого не бывает! – сказал я.

Он покачал головой, будто устыдившись, и взвесил в руке копье.

По левому борту приближался выщербленный мыс, который шумно хлестали, разбиваясь брызгами, пенные волны. «Фьорд-Эльк» догнать не удалось, потому что наш трюм был загружен больше всех, а вот ладьи датчан с парусами вполовину меньше паруса «Змея» остались позади.

– Задница Фригг! – вдруг крикнул Улаф Сигурду. – Это ловушка!

Я подскочил на сундуке и вцепился в крышку, чтобы не упасть, – из-за мыса стремительно выплывали два корабля; весла их вздымались, словно крылья орла.

– Боевые! – прокричал Улаф.

Браги травил парус, чтобы поравняться с нами и дождаться приказов Сигурда.

– Вот что бывает, если нападать на тех, кто не сделал тебе ничего плохого! – завопил Эгфрит с круглыми от ужаса глазами.

– Все еще хочешь принять приглашение, Браги? – проревел Сигурд.

– Вступим в бой? – Улаф потянул себя за бороду, недовольно хмурясь.

Мы стремительно приближались к врагу.

– У нас четыре корабля, а у них – всего два, Дядя, – ответил ярл, отправляя Орма за своей кольчугой.

– Что ж, посмотрим теперь, каковы датчане на море. – Улаф скривился, недовольный решением ярла, но начал отдавать приказы и готовиться к бою.

Увидев, что нам не удается замедлить ход, Браги снова поймал ветер, и «Фьорд-Эльк» устремился вперед. Мы надели кольчуги, а Брам протрубил в рог, подавая всем кораблям сигнал готовиться к атаке, – над морем разнесся длинный протяжный звук, похожий на бычий рев.

– Синелицые! – прокричал Улаф с носа корабля.

Сигурд кивнул, продевая руки в рукава кольчуги.

– Достойные противники, – сказал он и встряхнул плечами, расправляя железные колечки. – Воинственные у них, должно быть, боги! Надо поймать одного синелицего и привезти его домой – своим показать. – Он повернулся ко мне, затягивая пояс. – Ну что, побьем их, Ворон?

– Синелицые – храбрые воины, господин, – признал я, – и боги у них такие же воинственные, как наши. Но мы их одолеем.

Коротким топориком на палубе удобнее сражаться, чем мечом. Я продел руку в темляк и сжал обтянутое кожей топорище. Лучники уже выстроились на носу корабля. Некоторые держались за амулеты с изображением Одина, Тора или Мьолльнира. Я в числе прочих стоял у левого борта, готовый встретить врага, если Кнуту удастся поставить нас вровень с бортом противника.

– Хорошо, когда у тебя четыре корабля, Дядя, – довольно заметил Сигурд.

Глаза стоявшего рядом Улафа мрачно сверкали из-под низко надвинутого шлема.

– Главное, чтобы датчане не оплошали, – процедил он сквозь зубы.

Мы должны были подойти к кораблю синелицых спереди, а «Морская стрела» – сзади, чтобы врагу пришлось обороняться с двух сторон. «Конь бурунов» и «Фьорд-Эльк» готовились напасть на второй корабль. Мы все хорошо продумали и были уверены в победе.

Но потом рассмотрели врага получше.

– Христос с ангелами, да они ж громадные! – сказал Бальдред, почесывая густую черную бороду.

Уэссексец был прав. Корабли синелицых были большими и длинными, длиннее «Змея», а еще высокими – борта поднимались над водой на высоту двух копий. Нам доводилось иметь дело с похожим кораблем у франков, однако тот был короче и без башенок, кишевших лучниками и копьеносцами.

– Да-а-а, этот орешек будет непросто расколоть, – протянул Брам по прозвищу Медведь, удивленно подняв бровь.

– Сколько весел? – спросил кто-то.

– Не сосчитать, – ответил Улаф. – Добрая сотня.

– Полторы, – поправили его.

Весла синелицых вздымались и опускались с невероятной скоростью, корабли уверенно шли против ветра.

– Вот сукины сыны! – выругался Гифа.

– Рассчитывают зацепить нас вон тем, – сказал Оск, указывая на носы кораблей, похожие на клювы хищных птиц, такие широкие, что на них могли встать пять воинов в ряд.

– Не выйдет, – возразил Улаф.

Он был прав – «клювы» зацепили бы высокий корабль, а нас – нет. Плохо будет, только если синелицые станут пускать с них стрелы.

– Шкуры тащите! – взревел Сигурд. – Накиньте их на плечи!

Потом он свистнул Браги и показал ему что-то жестами. Капитан «Фьорд-Элька» кивнул и начал отдавать приказы. Когда мы принесли шкуры и надели их на плечи, сколов на груди брошами или завязав кто полосками кожи, кто бечевкой, Сигурд пошел на корму – рассказать Кнуту, что он задумал.

– Не будем, что ли, на них нападать? – нерешительно спросил Бальдред, закусив губу.

Пенда сжал его закрытое меховой шкурой плечо и улыбнулся.

– У тебя другие планы на сегодня, Бальдред? – Потом кивнул в мою сторону. – Только советую тебе встать подальше от Ворона. Видел я, как он размахивает этим топориком…

Я ответил ругательством.

Сигурд что-то прокричал датчанам, показывая, чтобы те развернулись на юго-восток и обошли врагов. Рольф на «Морской стреле» махнул рукой в знак того, что понял. Мы сближались с врагом; уже можно было различить темные лица воинов на огромных боевых площадках. А сколько их еще укрылось во чревах деревянных громадин!..

– Щиты! – раздался приказ.

Только мы подняли щиты, как воздух задрожал от свиста стрел. Они отскакивали от умбонов, вонзались в дерево и плюхались в воду.

– Кого-нибудь ранило? – прокричал Сигурд.

Раненых не было. Я задрал голову и увидел, что несколько стрел застряли в парусе «Змея», а несколько – прошили его насквозь. Оглянувшись, я увидел Кинетрит – она присела за сундуком, подняв щит над головой. Я едва узнал ее в кожаном шлеме и броне, доставшихся от синелицых. Чуть подальше орудовал румпелем Кнут, его закрывал щитом Бьярни.

– Не смотрите по сторонам, – предостерег Улаф, заметив, что я оглянулся. – Просто слушайте дядю Улафа. Закройте свои страшные рожи щитами и не открывайте, пока не скажу. Покажем этим драуграм, что для того, чтобы прикончить волков, мало заманить их в ловушку, нужно еще самим туда спрыгнуть!

В нас снова полетели стрелы. На этот раз они сумели преодолеть преграду из щитов, меха и кольчуги, и вонзиться в плоть – раздались крики раненых. Я бросил взгляд на Кинетрит и поблагодарил Всеотца за то, что она цела. Синелицые кричали. Брам по прозвищу Медведь, Бодвар и Ирса Поросячье Рыло готовили крюки. Наши лучники тоже пускали стрелы. Жалко, у меня не было камушка, чтобы катать в пересохшем рту. В душе поднялся страх, но я знал: он уступит место куражу, что помогает воину рубить врага направо и налево. Колени задрожали. Скоро дрожь побежит наверх, разжижая внутренности, и в конце концов дойдет до рук и даже челюсти, а во рту останется горький привкус.

– Держатся носом к нам. – Улаф взглянул на корабли из-за щита. – Думают, мы им брюхо подставим.

– Браги ударит по первому кораблю! – прокричал Сигурд.

Я удивился и, решившись выглянуть, увидел, что второй корабль синелицых собрался перекрыть путь снеккарам с юго-востока, предоставив первому разбираться с нами. «Смелый ход», – подумал я.

– Тебе бы топор побольше, Ворон, – усмехнулся Сигурд.

За секирой идти было уже поздно, и не успел я ему ответить, как на «Фьорд-Эльке» заревели – кормчий Къяр и те, кто управлял парусом, поставили драккар боком к кораблю синелицых, и воины принялись метать копья и стрелы в башенку. Весла синелицых ударили по воде – капитан пытался развернуть корабль носом к северу, чтобы длинный «клюв» встал между нами и «Фьорд-Эльком», однако мы на попутном ветре неслись к проливу впереди – там синелицым нас не догнать, будь у них даже две сотни весел. Спустив парус, Браги совершил смелый шаг – с поднятыми веслами «Фьорд-Эльк» был беззащитен против синелицых, которые пытались зацепить его «клювом» и использовать свое преимущество в высоте. Йормунганд дернулся, щеря пасть на врага, вставший поперек ветра парус захлопал, но этого оказалось недостаточно, чтобы замедлить нас. Не успели синелицые схватиться за весла, как «Змей» грудью ударил по их левому борту. Воздух наполнил треск ломающихся весел. Гребцы кричали – многим проломило ребра рукоятями весел. И тут же мы увидели над собой темные лица воинов, искаженные ненавистью и яростью.

– Режьте их! – взревел Сигурд.

Прикрывшись щитом, он рубил торчащее между кораблями весло своим огромным мечом. Свейн Рыжий уже сокрушил два весла секирой и отхватил половину третьего. Из медвежьей шкуры на его могучих плечах торчали две стрелы, но он не обращал на них ни малейшего внимания. Я вонзил свой топорик в весло, тот застрял, а корабли двигались, так что мне пришлось бросить топорик и взять в руки меч.

– Браги со своими, должно быть, уже у них на борту, – прокричал Пенда, принимая на щит удар копья.

Стрела Хедина пронзила горло синелицему на башенке, тот покачнулся и упал за борт. «Фьорд-Элька» не было видно, но битва шла уже на палубе, значит, Браги и правда был там. Я посмотрел на восток – второй корабль синелицых улепетывал, а к нам на подмогу шла ладья датчан.

Ирса с Бодваром вонзили крюки в борт и изо всех сил тянули канаты.

– Ловите! – Сверху мелькнуло лицо со спутанной грязной бородой и тут же исчезло.

Сигурд поймал завязанный узлом конец веревки, потом зачехлил меч и повернулся к нам со свирепой гримасой на лице.

– Идете, сукины сыны? – прокричал он и начал взбираться на борт к синелицым.

В воздухе молнией сверкнуло копье. Я успел отскочить, и оно, скользнув по шкуре на плече, вонзилось в щит стоящего за мной скандинава. Стрелы только так отскакивали от шкур – Сигурд не зря велел нам в них облачиться, эта уловка многим спасла жизнь. Я перекинул щит за спину и, подтянувшись на веревке, вспрыгнул на палубу к синелицым. Там царил хаос. Одни синелицые бились с другими – по всей видимости, рабами. Одетые лишь в истлевшие рубища, они походили на мертвецов, выползших из могил, а руки и плечи у них были мускулистыми, как у гребцов. Некоторых сковывала одна длинная цепь, но дрались они с отчаянной яростью и этим напомнили мне датчан, чей снеккар как раз заходил с кормы. Я закрылся щитом и кинулся в гущу битвы.

– Убейте их! – проревел Улаф, щитом расквашивая синелицему нос, а потом вонзая ему меч в ногу.

Другой синелицый с криком взмахнул кривым мечом. Я принял удар на свой клинок и, рванувшись вперед, со всей силы ударил противника в лицо рукоятью. Его глаза наполнились ужасом, рот перекосило – я сломал ему челюсть. Он попытался отшагнуть, но сзади напирали. Я подсек ему опорную ногу, он качнулся и выронил щит. Я перехватил клинок и разрубил синелицему глотку. Хлынула кровь. Синелицые заманили нас в ловушку, чтобы убить и ограбить, а теперь умирали, потому что недооценили противника. Многие сбрасывали с себя кожаные панцири, оставляли оружие и прыгали за борт навстречу верной смерти – до берега было слишком далеко, – потому что предпочитали утонуть, нежели погибнуть от наших клинков.

Тут я заметил того, кто бросил нам веревку. Стоя на коленях, он душил синелицего, глаза которого выпучились, как у выброшенной на берег рыбы. Среди датчан я его раньше не видел. По жилистым рукам и обожженной солнцем коже я догадался, что он – раб синелицых. Остальные гребцы трусливо жались на скамьях, вцепившись в весла и закрывая голову руками.

– Корабль наш! – прокричал сакс.

К правому борту подходил первый из снеккаров – датчанам не терпелось влиться в битву. Квельдульф с «Фьорд-Элька» крутнулся назад, обдавая меня кровавыми брызгами из зияющей раны на лице. Противник тут же ударил его копьем в грудь, и Квельдульф рухнул на колени. Кругом лилась кровь, воины кричали, опьяненные восторгом битвы. Звон мечей и удары щитов о щиты заполнили весь мир.

– Стена щитов! – скомандовал Сигурд.

– В стену! – громогласно вторил ему Улаф, прорываясь к ярлу.

И вовремя – в таком хаосе велика вероятность, что тебя случайно убьет кто-то из своих же, а не враг. Встав в строй, мы предотвратим еще больший хаос и сметем врага смертоносной стальной волной.

– Больше им нас не одурачить! – заявил Свейн Рыжий, вставая в стену щитов, которая уже почти заняла всю ширину палубы. Датчане построили свою стену на корме. В кольчугах и с оружием синелицых они выглядели грозно, хоть и несколько странно. Оказавшиеся между двух смертоносных валов, враги попытались было тоже встать в строй, однако не знали, в какую сторону повернуться. Многие рабы по-прежнему прятались на скамьях, закованные в цепи и оттого беспомощные или слишком перепуганные, чтобы сражаться; другие лежали в лужах крови, заплатив слишком высокую цену за свободу. Выжившие, включая того, кто бросил нам веревку, сгрудились у мачты, переминаясь с ноги на ногу и не зная, к кому примкнуть, чтобы остаться в живых. Воины бросались оскорблениями, зажимали кровоточащие раны, задыхаясь, хватали ртом воздух, стонали от боли или молча умирали.

– Погодите! – закричал Сигурд.

Мы сомкнули щиты, уперлись ногами в качающуюся палубу и застыли в ожидании, тяжело дыша иссохшими, как кости дохлой собаки, ртами.

– Скандинавы! – прокричал грязнобородый, который помог нам взобраться на корабль. – Не убивайте нас. Я из Аггерсборга.

– Что, еще датчане? – пробормотал Брам Медведь себе в бороду, покрытую засохшей кровью.

– Мы – рабы у этих псов, – продолжал грязнобородый, с ненавистью глядя на оставшихся в живых синелицых, которые испуганно таращились на нас, словно побитые псы.

Их было человек тридцать, вооруженных и готовых к бою, но они видели, что второй корабль уплывает, бросая их на произвол судьбы.

– Я гну спину на этих псов уже два лета, но я всегда знал, что однажды с севера приплывут храбрые, как Тюр, воины и порешат сукиных сынов. Мое имя Ингвар.

Сигурд выступил вперед, и, судя по лицу Ингвара, тот понял, что перед ним ярл.

– Это ты нам веревку бросил? – спросил Сигурд.

– Да, господин, – не без гордости ответил Ингвар, склонив голову.

– Умно, – сказал Сигурд.

Все остальные рабы были синелицыми. Они глядели на нас в отчаянии, гадая, что их ждет.

– Я – Сигурд, ярл, а это мои волки. Ведом ли тебе их язык? – Он указал окровавленным мечом на кучку синелицых.

Те бормотали что-то на своем странном языке.

Ингвар покачал головой.

– Разве станет скандинав есть собачье дерьмо? – спросил он, вызвав ухмылки. – Мой приятель знает их поганый язык. – Он указал на раба, который гордо стоял среди остальных.

Из одежды на нем была только набедренная повязка. Под блестящей от пота черной кожей перекатывались мускулы, а тело, как и у Ингвара, покрывали шрамы от кнута.

– Мы скованы одной цепью, – сказал он, потрясая ржавыми оковами на ноге. – И долго гребли бок о бок.

Сигурд кивнул.

– Пусть скажет синелицым, что мы пощадим их, если сложат оружие.

Ингвар смотрел на него ошеломленно, но я понимал, что Сигурд прав – нет нужды рисковать жизнью.

– Господин, эти сукины сыны заслуживают смерти, – возразил Ингвар. – Они заманили вас в ловушку и собирались убить или взять в рабство. Даже тебя, ярл Сигурд, они били бы и обращались бы с тобой хуже, чем с вьючным животным. – Глаза его потемнели. – Убей их.

– Только скажи, Сигурд, и мы отправим этих драугров обратно в могилы! – вскричал Рольф с кормы под одобрительные возгласы датчан.

– Убей их, Сигурд! – повторил Ингвар.

– Придержи язык, пес шелудивый, если не хочешь его лишиться! – предупредил Улаф, наставляя палец на Ингвара. – Делай, что тебе велят, или опомниться не успеешь, как будешь стоять посреди своих вонючих кишок.

Скривившись, Ингвар жестом приказал своему приятелю выйти вперед и передал ему приказ ярла. Синелицый кивнул, повернулся к тем, кто все это время держал его в оковах, и сквозь зубы бросил им несколько слов. Синелицые не сдвинулись с места.

– И?.. – спросил Сигурд. – Им что, не терпится оказаться в подземном царстве?

Один из синелицых заговорил с приятелем Ингвара, и тот повернулся к Сигурду.

– Они тебе не доверяют; говорят, язычники – посланники Сатаны.

Было очень странно слышать норвежские слова из уст синелицего раба.

– Говорят то же, что и христиане, хотя совсем на них не похожи, – рассмеялся Сигурд, потом обратился к Улафу: – Видишь ли, Дядя, эти ходячие мертвецы нам не доверяют. Может, оружие сложить, чтоб поверили?

– Может, еще задницу им подставить? – усмехнулся Улаф.

Синелицый воин снова заговорил:

– Они говорят, Аллах Всемогущий их защитит. Они будут сражаться, – передал его слова приятель Ингвара.

Сигурд нахмурился.

– Этот Аллах, наверное, один из их богов, – предположил я.

– У них только один бог, – пояснил товарищ Ингвара.

– Ну, точно как христиане, – сказал Сигурд, глядя на Улафа и пожимая плечами. Потом поднял щит и обратился к Рольфу: – Готовы?

Стоявшие за синелицыми датчане загрохотали щитами.

– Да, Сигурд! Моих воинов даже Глейпнир не удержит, так они рвутся в бой, – отозвался Рольф.

Ярл кивнул.

– И чтоб ни одного в живых не осталось, – приказал он.

Стиснув зубы, я поднял щит и принялся высматривать, кого из синелицых убить первым. Пенда ослабил завязки на шее, а Свейн похлопал по рукояти своей огромной секиры.

Неожиданно на палубу со стуком упал меч. Из строя синелицых выступил седобородый воин с носом, похожим на клюв. Он стоял, высоко подняв подбородок, и глядел на нас, словно мы – кадка с дерьмом, которую нужно вытряхнуть. Несколько синелицых встали было впереди него, угрожающе подняв кривые мечи, однако клювоносый сказал им что-то резко и повелительно, и они, покорно опустив головы, отступили назад.

– Это тот самый злобный троллий сын, которому нравится сечь кнутом прикованных к палубе гребцов, – пояснил Ингвар. Слова его сочились желчью.

Повелитель синелицых рявкнул что-то товарищу Ингвара так, будто тот все еще раб, прикованный к веслу.

– А у него есть яйца, – уважительно произнес Брам.

Приятель Ингвара кивнул синелицему и обратился к Сигурду:

– Он говорит, убей его, а остальных отпусти. Иначе они будут сражаться, и тогда много твоих поляжет.

Я еще не знал, кого именно мы потеряли в бою, но сколько-то воинов точно шли по Биврёсту.

Сигурд провел по подбородку рукой с мечом, смерил взглядом синелицего, готового пожертвовать своей жизнью ради спасения остальных, и признал:

– А синелицый храбр…

Обрадовавшийся возможности умилостивить богов, Асгот шагнул вперед, бренча вплетенными в волосы костями.

– Сигурд, Всеотцу придется по нраву, если мы принесем этого синелицего в жертву.

Какое-то мгновение ярл обдумывал слова Асгота, потом покачал головой.

– Один решит, что мы выкопали труп и снова его закололи, – произнес он, и даже Асгот признал, что идея была не самой лучшей.

– Говоришь, кнутом тебя бил? – обратился Сигурд к Ингвару.

– Да, даже когда мы быстро гребли, господин, – ответил тот.

Ярл снова кивнул.

– Скажи ему, я согласен.

Ингвар бросил на нас гневный взгляд; похоже, он был в ужасе от того, что мы дадим ускользнуть тем, кто держал его в плену. Но потом кивнул – не решился противоречить ярлу, да к тому же не знал, какая участь ждет его самого.

Приятель Ингвара передал слова Сигурда клювоносому, тот склонил голову и что-то пробормотал – наверное, молился своему богу; но даже после этого у него достало смелости потребовать, чтобы его людей высадили на берег прежде, чем он отдаст себя на расправу язычникам.

– Распотроши его, Сигурд, – сказал Брам Медведь.

– Я его кишки рыбам выброшу, – потряс секирой Свейн Рыжий.

Ярл покачал головой.

– Дядя, сколько человек надо, чтобы управлять этим кораблем?

Улаф поджал губы.

– При такой погоде, пожалуй, хватит десятерых, которые хоть немного умеют управляться с парусом. – Он поглядел на облако, которое, словно растущий ком стриженной шерсти, уплывало на северо-восток. – А вот если погода испортится…

Сигурд кивнул и повернулся к Ингвару.

– Отберите девять гребцов и скажите им, что я заплачу серебром, если они отведут корабль, куда я велю.

Ингвар покосился на своего приятеля, белки глаз которого казались желтыми на фоне темной кожи.

– Тут на один только парус десятерых ставить надо, ярл Сигурд, – сказал он. – Если ветер несильный.

– Тогда пятнадцать гребцов; каждый получит по две монеты или столько же серебра, – сказал Сигурд.

По лицу Ингвара было не понять, что он об этом думает.

– Дядя, остальных забери на «Фьорд-Эльк» и отвези к берегу.

– Может, еще накормить и напоить? – изумленно спросил Улаф.

– Нет, хватит того, что мы сохраним им жизнь, – ответил Сигурд, давая понять, что разговор окончен.

Разоруженных синелицых – рабов вместе с хозяевами – отвели на «Фьорд-Эльк». Браги не стал рисковать брюхом корабля ради синелицых – под наставленными копьями они попрыгали с борта там, где до кромки воды, лижущей золотистый песок, оставалось еще три длины лодки. Рабов среди синелицых было больше, и мы думали, что, освободившись, они накинутся на хозяев. Увы, бывшие рабы, словно стадо провинившихся овец, побрели прочь, а хозяева стояли на берегу и глядели в нашу сторону – верным слугам была ненавистна мысль, что господин оказался в нашей власти.

– Не стоит бить раба, – сказал Сигурд синелицему, – а то однажды он освободится и припомнит тебе все побои.

Тот или не понял его слов, или сделал вид, что не понимает, – взгляд его был холоден, как ветер в царстве Хель.

– Ингвар, – продолжал ярл, – негоже, чтобы воин, рожденный во фьордах, прислуживал ходячему мертвецу. А еще хуже то, что этот обгорелый козлиный хрен бил тех, кто горбатился у него на веслах. – Сигурд поглядел на Орма Пучеглазого, который лежал со вспоротым животом, истекая кровью, – кольчуга не спасла его от копья синелицых. Дядя влил ему в глотку луковой кашицы и теперь, стоя рядом на коленях, принюхивался к ране. Потом посмотрел на Сигурда и покачал головой – рана пахла луком, а значит, живот Орма продырявлен и надежды нет.

Сигурд нахмурился и повернулся обратно к синелицему.

– Делай с ним что хочешь, Ингвар.

Тот ухмыльнулся. Его товарищ по веслу выступил было вперед, но датчанин остановил его движением жилистой руки.

– По мне кнут этого сукиного сына гулял чаще, чем по тебе. Добьешь то, что останется.

Однако добивать было нечего. Синелицый даже не пытался сопротивляться. Некоторым норвежцам такое поведение показалось малодушным и недостойным воина. Я же согласился с Флоки, который ругал синелицых за твердолобость. Отказ защищаться был не трусостью, а редкостной отвагой, достойной самого Тюра. Синелицый стоял на палубе собственного корабля, сцепив руки на груди, и принимал удар за ударом. Ингвар уже сбил кулаки в кровь, но даже с переломанным лицом и едва держась на ногах, синелицый не разжал рук, а только содрогался от боли. Он знал, что скоро пойдет на корм крабам, что, сопротивляясь, ничего не добьется и будет выглядеть жалко. Поэтому и принял смерть с таким хладнокровием, которое запомнится надолго. Может, воины на берегу и видели, как он умер, но они точно не признали своего господина в том, что осталось. И даже когда приятель Ингвара сбросил кровавую массу за борт, я все еще восхищался отвагой синелицего и думал, что его Аллах, должно быть, могущественный бог, раз наделил тех, кто в него верит, таким мужеством.

Глава 7

Мы нарекли синелицего Велундом – его настоящее имя наверняка было не выговорить. Был он мускулист и черен, будто покрытый копотью кузнец, вот мы и стали звать его так же, как бога кузнечного ремесла. Рольф забрал тела погибших на борт «Морской стрелы» и, отойдя чуть дальше, причалил к берегу. Датчане похоронили Орма Пучеглазого и Квельдульфа вместе со своим товарищем, которому непостижимым образом в каждый глаз воткнулось по стреле. В могилу их положили со справным оружием – мечей синелицых у нас теперь хватало с избытком. Сигурд сказал, что ему странно хоронить своих воинов так далеко от родной земли, но дома ими гордились бы, ведь они совершили столь дальнее путешествие и победили стольких врагов.

На корабле синелицых нашлось множество съестных припасов: хлеб, вяленое мясо, зерно и сыр. Была там и целая корзина странных желтых плодов, таких кислых, что, когда Свейн расхрабрился и надкусил один, его перекосило так, что мы расхохотались. Сок стекал по его бороде, глаза выпучились, а жилы на шее натянулись – того и гляди, лопнут.

– Злой-то какой, что Брамова Боргхильда, – сказал он, когда снова обрел дар речи.

– Эх, не знаешь ты мою жену, Рыжий, – сказал Брам, махнув на Свейна рукой, – с нею ничто не сравнится.

Вновь грянул хохот – Брам, похоже, не шутил.

Корабли наши выстроились клином, словно стая гусей: «Змей» впереди, «Конь бурунов» и «Морская стрела» справа, «Фьорд-Эльк» и «Голиаф» – так мы назвали корабль синелицых – слева. Несмотря на большой парус, «Голиаф» шел медленно и тяжело; наверное, быстроходным был второй корабль, который уклонился от боя.

– Тот охотился, а этот приканчивал добычу, – предположил Брагги, глядя на судно.

Мы назвали его «Голиаф» в честь древнего великана, о котором рассказывал отец Эгфрит на франкской земле. Всем понравилось начало, когда могучий филистимлянин в сияющих доспехах выступил из стана под дружные крики своих побратимов. А вот конец разочаровал: скандинавы недоумевали, как мог простой мальчишка сразить могучего великана камешком, и, пока Эгфрит досказывал легенду, сидели с надутыми лицами.

– Наверное, Давид убил Голиафа его же мечом, – оправдывался отец Эгфрит.

С недовольным ворчанием воины отправились спать, оставив монаха сожалеть о том, что такой хороший рассказ пошел псу под хвост.

Однако легенда Эгфрита всем запомнилась, а имя Голиаф как нельзя лучше подходило огромному кораблю. Правда, был он что камень на шее – мешал плыть быстрее, и все же бросать его было жаль: слишком дорогой ценой достался. Да и выглядел он устрашающе – едва завидев нас, корабли меняли курс, как пес, отбегающий от пьяного хозяина, чтоб не попасть под горячую руку.

Велунд с готовностью отвечал на наши вопросы во время редких стоянок. От него мы узнали, что Гердова Титька – «мечеть», церковь синелицых. До того как попасть в плен к синелицым, он был разбойником. Выглядел Велунд грозно – сплошная гора мускулов, – но нрава был добродушного и нравился мне больше, чем Ингвар. О Гердовой Титьке зашла речь, когда Велунд упомянул, что неподалеку есть еще одна мечеть, и по описанию мы поняли, о чем он толкует: что у Гердовой Титьки, что у другой мечети была вспученная крыша, каких мы прежде не видывали.

Островерхие горы и поросшие кустарником холмы исчезли. Уже много дней по левому борту тянулся пологий берег, а море было таким теплым и прозрачным, что, казалось, можно ловить рыбу голыми руками. Даже далеко от берега на смазанные жиром лоты налипал толстый слой песка, а значит, подходить ближе не стоило. Волны накатывались на длинный склон, мчались назад, а потом яростно били о берег пенистыми валами. К северо-востоку лежал знакомый Велунду остров. Белокаменные утесы с разбросанными то тут, то там темно-зелеными пятнами лесов будто вырастали из лазурного моря. У кромки воды, на узкой, усыпанной галечником полоске берега, будто стражи, возвышались гигантские валуны. Когда-то давным-давно они сорвались с гор и теперь, отесанные волнами и вросшие в землю, подобно Иггдрасилю, собирались стоять незыблемо до Гибели богов. Мечеть была на северной стороне острова. Велунд слыхал, что знатные люди останавливались здесь, чтобы помолиться, – далекий остров чист от греха, и того, кто сюда доберется, вознаградит Аллах. Эгфрит сказал, у христиан тоже есть затерянные в морях обители для истово верующих, ведь в таких местах ничто не отвлекает от служения богу.

– Встречались нам такие обители, монах. – Улаф подмигнул Сигурду, а тот кивнул, ухмыльнувшись.

– В Гердовой Титьке нечем было поживиться, – заметил Рольф.

Сидя неподалеку от нас, датчанин продирал гребнем спутанную бороду и давил вычесанных вшей.

– Мы поджидали там богача эмира, – продолжал рассказ Велунд, – но нас опередил лис покрупнее, который охотился на тех же… – Он нахмурился, вспоминая слово.

– Кур? – подсказал Сигурд.

Велунд кивнул. Его шайку перебили люди клювоносого; самых сильных оставили в живых и посадили на весла. Некоторое время спустя клювоносый вступил в бой с датским кораблем. Ингвар был в числе тех, кто веслами пытался оттолкнуть вражеский корабль, но упал за борт. Вода еще не успела стечь с одежды датчанина, как его уже заковали в цепи и швырнули на скамью к Велунду. Слушая Ингвара, я ловил на себе взгляд Улафа – ведь я тоже стал гребцом на «Змее», когда дым от моей сожженной деревни еще чернил небо.

– Может, стоит наведаться в здешнюю мечеть, Дядя? – Сигурд задумчиво провел пальцем по шраму на правой щеке, которую ему разодрал поверженный Маугер.

– Ты уши не мыл? – огрызнулся Улаф. – Слыхал ведь, что случилось с Велундом.

– Сколько у вас было кораблей? – спросил ярл синелицего гребца.

– Один, – ответил Велунд.

Сигурд, торжествуя, ухмыляясь поглядел на Улафа.

– Говоришь, много серебра ваши богачи с собой возят? – спросил Улаф Велунда.

– И серебра, и золота, – ответил тот, сверкая белозубой улыбкой.

Итак, носы наших кораблей повернулись к Иевисе [23] – так, по словам Велунда, звался остров. Сигурд сказал, что боя мы постараемся избежать, если получится. Воины еще морщились от порезов и синяков, полученных от синелицых, да и никому не хотелось ввязываться в новую драку так скоро, как бы ни манило нас эмирово золото.

Мы причалили в уединенной бухте на северо-западе острова. Таких бухт вдоль берега попадались сотни, но лишь эта была незаметна с моря, и мы, скорее всего, прошли бы мимо, если б Велунд не узнал пирамиду из камней на вершине утеса. Именно отсюда люди клювоносого атаковали суденышко, на котором приплыла шайка Велунда.

– А из того храброго куска дерьма вышел бы неплохой морской разбойник, – с уважением признал Улаф. – Корабли-то он ловил, как паук – мух.

– Вот только нас его паутина не удержала, Дядя, – ухмыльнулся я.

– Да где ж пауку ястреба поймать, – сострил Свейн Рыжий, который редко говорил что-то умное.

Те, кому предстояло украсть золото эмира, готовились сойти на берег. Сигурд сказал, что десяти человек хватит за глаза. Просто заберем, что есть ценного, и – обратно на корабли. Если на острове много синелицых, нам все равно их не перебить, да мы и не собирались ввязываться в бой, вот и решено было идти вдесятером. Вооружены мы были, что боги войны. Сигурд, Свейн, Брам, Флоки, Аслак, Бьярни, Пенда, Виглаф, Велунд и я – все облачились в сверкающие кольчуги и начищенные до блеска шлемы. Вид Велунда даже в старом снаряжении Квельдульфа внушал благоговейный ужас. Правда, некоторым не понравилось, что синелицый наденет кольчугу и шлем их убитого побратима. Они ворчали: мол, Велунд полдня стоит на четвереньках, молясь своему богу, а кто ж так обращается с добрым снаряжением? Даже Ингвар возмущался, что на берег с ярлом идет не он, а его товарищ-гребец. Но Сигурд сказал, что, хоть Велунд и синелицый, проку от него будет больше, потому что он говорит на языке тех, кто поклоняется Аллаху. Возразить было нечего, хотя некоторые все равно требовали, чтобы Велунд положил снаряжение обратно в сундук Квельдульфа сразу же, как вернется, ведь у того есть сын, значит, и снаряжение теперь его.

«Морская стрела» подошла к скалам так близко, что мы высадились на берег, не замочив ног. Щурясь от полуденного солнца, отражавшегося от белых камней, мы принялись вслед за синелицым взбираться по скалистому склону. Бороды и спины почти сразу промокли от пота. В руках у нас были мечи, щиты, копья, секиры, а у некоторых еще и луки – лучше принести меньше добычи, чем лишиться жизни. Еще мы взяли с собою съестные припасы, шкуры и меха на случай, если придется заночевать на острове.

Иевиса казалась пустынной – нам встретились только тощие горные козлы, которые проводили нас равнодушными взглядами. Среди скал не было следов присутствия человека, но Велунд заверил нас, что скоро мы своими глазами увидим храм синелицых. Хорошо, что мы пошли вдесятером; сапоги вздымали облако белой пыли, и, будь нас больше, мы бы выдали себя так же явно, как если б протрубили в рог.

Солнце клонилось к западу, когда, усталые и с пересохшими глотками, мы преодолели последний откос. Велунд сделал нам знак пригнуться, а сам, присев, выглянул из-за края скалы. Он привел нас к мечети с восточной стороны по огибающим остров скалам; отсюда было удобно высматривать врага, как орел высматривает зайца.

– Гердова Титька побольше была, – проворчал Свейн; лицо силача покраснело, борода промокла от пота.

– Мы сюда не мечетью любоваться пришли, – напомнил Сигурд, хлопая могучего скандинава по спине.

Я раздвинул копьем заросли дрока и увидел внизу, на расстоянии полета стрелы, храм синелицых. Его окружала низкая стена, а крыша была такой же круглой, как и у первой мечети, только ту еще опоясывали мостки, откуда можно было наблюдать за всем с высоты, зато к этой с восточной стороны лепилась башенка – Велунд сказал, что она называется «минарет». Стены мечети и башенки были ослепительно-белыми, как парус «Голиафа», я даже зажмурился. Единственным темным пятном выделялись деревянные двери. По двору шли два каменных желоба с чистой водой, в некоторых местах такие глубокие, что воду можно было зачерпнуть ведром.

– Никого, – сказал я.

– Придут, – ответил Велунд.

Однако за весь день мы увидели только одного человека в белых одеждах. Он несколько раз поднимался на минарет и затягивал протяжную песнь. Ранним утром, еще до восхода солнца, мы залегли у края скалы. Заря понемногу окрашивала стены мечети в розовый цвет. Переливающаяся в лучах солнца вода так и манила – наша в бурдюках давно стала теплой и безвкусной, – но Сигурд запретил нам рисковать.

– Будь ты синелицым, что б ты сделал, увидев нас? – спросил он Брама, когда Медведь стал жаловаться, что в бурдюках не вода, а лошадиная моча.

– Полез бы в драку, – пожал плечами Брам.

– Кто еще как думает? – нахмурился Сигурд.

Флоки Черный покосился на меня.

– Я бы заперся в башне, – сказал я, – и зажег факел наверху, чтобы поднять тревогу.

Сигурд многозначительно посмотрел на Брама.

– Чертов трус, – пробормотал тот в мою сторону, скалясь в ответ на ухмылки.

Мы остались наверху. Я слушал песнь синелицего и смотрел, как Велунд совершает свой странный ритуал каждый раз, как до нас долетал заунывный мотив, – оказывается, человек в башне сообщал, что пришло время вознести молитву Аллаху.

– Суровый у вас бог, раз вы целуете землю по пять раз на дню, – удивленно заметил Пенда. Я повторил его слова Велунду на норвежском.

– Молитва – ключ к воротам рая, – ответил тот.

– Смотри, ключ-то весь сточишь, – предупредил Брам, набирая полный рот сухой макрели.

Ночью пошел дождь. Мы по очереди стояли на часах, укрываясь промасленными оленьими шкурами и гадая, как долго еще Сигурд собирается ждать. В плохую погоду, да с пустыми желудками, воины обычно вспоминают дом, представляют, как родные сидят вокруг очага, в котором потрескивают поленья, смеются, сплетничают о соседях, обсуждают работу, которую нужно сделать по хозяйству, и причитают, что нет дома отцов. Надвигалась зима, сельчанам надо решать, какой скот переживет зиму, а какой придется забить. О таком говорили норвежцы и уэссекцы, а я молча слушал, ибо не знал своих родных. Не было у меня никого ближе девушки, которая даже глядеть на меня не хотела, да воинов, сидевших рядом со мной в скалах Иевисы.

Два дня спустя Флоки Черный выследил нашу добычу. Ему наскучили разговоры о доме, и он ушел в промозглую ночь высматривать корабли со скал – ему одному Сигурд разрешал покидать лагерь. Вернулся Флоки на рассвете, бледный, промокший до костей. На его исхудавшем лице, обрамленном мокрыми волосами цвета воронова крыла, играла ухмылка, с бороды текла вода. Сигурд вытирал шлем изнанкой рубахи, остальные справляли нужду или протирали сонные глаза.

– Синелицые идут, – сказал Флоки Черный, кивая на восток, где уже показался край солнца. – Причалили ночью, камень с берега брось – попадешь.

– Так близко? – удивился Брам.

– Ну, Свейн попал бы, – уточнил Флоки, улыбаясь, что случалось нечасто. – Не иначе, Тор нас хранит – чудо, что они на нас не наткнулись.

– К счастью для них, – заметил Брам.

Бьярни потер кулаком лоб.

– Да прошлой ночью любой, у кого есть голова на плечах, сидел там, где посуше, а не бродил, словно непохороненный мертвец.

– Сколько их? – спросил Сигурд.

– Я насчитал два десятка, – ответил Флоки. – Темно было, а они костра не развели. Может, уже молиться идут. Видит Один, больше причаливать к этому острову незачем.

– Нам везет, – радостно сказал Свейн.

– Синелицые – храбрые воины, – напомнил Бьярни.

– Я тут кое-что придумал, – сказал я, хотя план еще не сложился полностью у меня в голове.

– Выбросить серебро в море? – съязвил Брам. Бьярни шутя двинул ему кулаком по голове.

– Говори, Хугин, – велел Сигурд. Хугин – один из воронов Одина, и имя его означает «мысль».

– Ну же, поделись с нами, Ворон-умник, – ухмыльнулся Флоки Черный.

– В бой мы ввязываться не хотим, так? – спросил я.

Многие, но не все, кивнули в знак согласия.

– Велунд – синелицый. Тот воющий сукин сын внизу – тоже.

– Сиськи Фригг, парень! Как умно! – поддразнил Брам, однако Сигурд гневно покосился на него, давая понять, что сейчас не до шуток.

– Велунд пойдет к длиннобородому – разумеется, без оружия, – продолжил я, – и попросит у него разрешения помолиться, а потом пригрозит отрезать ему уши, если тот не отдаст ему свою одежду.

– Почему бы просто его не убить? – пожал плечами Свейн.

– Да потому что пятна крови на белой одежде останутся, тупой ты ошметок харкотины, – возмущенно потряс головой Флоки.

Свейн надулся.

– Синелицые войдут в мечеть все разом? – спросил я Велунда.

– Может быть, – ответил он, – но обычно сначала молится эмир. А уже после – все остальные.

Я кивнул.

– Ну так вот, когда эмир зайдет в мечеть, Велунд схватит его и прикажет синелицым сложить оружие.

– А если не послушают?

– Тогда их господин отправится к Аллаху гораздо раньше, чем рассчитывал. – Я посмотрел на Велунда. – Как только они сложат мечи – а они это сделают, эмир же их кормит, – придем мы.

Толстые губы Велунда скривились в улыбке – мой план ему понравился.

– По крайней мере, серебро в реку выбрасывать не придется, – признал Брам, когда я объяснил свой замысел Пенде и Виглафу, хотя они и так уже поняли, о чем речь.

– Все получится, – сказал Сигурд, на мгновение удержав мой взгляд.

– Надо поторопиться, – предупредил Флоки Черный. – Скоро они будут здесь.

Велунд с готовностью снял кольчугу Квельдульфа.

Глава 8

Никогда прежде я не видел такого толстого человека, как эмир. Мы пили дождевую воду, собранную ночью, и наблюдали за тем, как с востока подходят к мечети синелицые. Велунд уже спустился во двор мечети и глядел оттуда на нас – Сигурд поднял меч в знак того, что эмир приближается. Велунд без труда заставил местного синелицего отдать ему одежду и теперь, заткнув за пояс длинный нож, ждал. Похоже, бывшему рабу нравилась его роль.

– Он, наверное, сам идти не может, – сказал Бьярни, глядя на эмира, возлежащего среди ярко-синих и желтых подушек на носилках размером с дверь.

Носилки несли шесть широкоплечих рабов. Процессию возглавляли десять воинов в белом. В руках у них были копья, за поясом мечи, а на спинах – поблескивающие золотом щиты. Однако наши взгляды были прикованы не к эмиру и его охране – позади всех шли три десятка женщин в тонких разноцветных балахонах до колен, шароварах и с босыми ногами. Головы и плечи женщин прикрывали легкие платки, трепещущие на ветру. Из-под одежды виднелись только руки и босые ступни, темные, будто раскрашенные. За женщинами шествовали еще десять воинов со странной формы луками через плечо.

– Ничего себе, ходить не может, – сказал Брам. – Да у этого жирного сукиного сына, наверное, уши отсохли – столько болтливых женщин рядом…

– Не знаю, как вы, овцедралы, а я так не понимаю, почему сижу здесь, когда внизу столько красоток, – пробурчал Аслак.

– Почем ты знаешь, что красоток? – спросил Брам. – Лиц-то не видать.

– Когда долго женщин не видывал, любая красоткой покажется, – последовал ответ.

– Шевелитесь, – скомандовал Сигурд, осторожно отступая от кромки скал.

Мы взялись за оружие и стали надевать шлемы. Каждый раз, глядя на богатое облачение Сигурда и золотой обруч на шлеме, я думал о Тюре, боге войны.

– Господин, – тихо обратился я к Сигурду, пока остальные проверяли застежки и подпоясывали тяжелые кольчуги, – если придется сражаться, враг сразу поймет, кто наш предводитель. – Я кивнул на золотой обруч, поблескивающий на фоне серого металла. – Лучники будут метить в тебя.

Сигурд поджал губы и задумчиво потер подбородок. Без сомнения, он это тоже понимал. Потом кивнул, в уголках его губ заиграла улыбка.

– Я буду ловить стрелы, а ты убьешь лучников, Ворон, – предложил он, будто это было проще простого.

Свейн широко оскалился и хлопнул меня по спине. Бряцая оружием и доспехами, мы принялись вслед за Флоки Черным спускаться в темную теснину, которая иногда сужалась так, что широкоплечий Свейн с трудом протискивался. Этот путь был короче, чем тот, которым мы сюда пришли. Между камнями струилась вода, кругом было так тихо, что звук дыхания казался шумом моря, но скоро полумрак закончился, и в глаза ударил яркий солнечный свет. Флоки Черный поднял ладонь, приказывая остановиться, а сам, прижавшись щекой к скале, осторожно выглянул наружу. Потом жестом подозвал Сигурда. Ярл тоже выглянул из-за скалы, потом повернулся к нам.

– В свинфилькинг! – скомандовал он.

Мы кивнули, зная, что в этот самый момент Велунд готовится напасть на эмира в мечети.

Выставив перед собой щит и занеся копье для броска, Сигурд с боевым кличем выступил вперед. Чуть позади по обе стороны от ярла встали Брам Медведь и Свейн Рыжий, а за ними – Флоки Черный, Аслак и Бьярни. Дальше стоял я с Пендой по правую и Виглафом по левую руку. Похожее на железный клин построение называлось «свинфилькинг», ибо по виду напоминало кабанью голову. Чем больше воинов в строю – тем прочнее клин и тем легче прорвать стену из щитов. Нам же «свинья» была нужна, чтобы защититься от стрел синелицых.

В зазоры между головами впереди стоящих я видел, что синелицые повернулись в нашу сторону, – лица искажены ужасом, в руках оружие и щиты. Позади них стоял Велунд, обхватив мускулистой рукой эмира за толстую черную шею и приставив к ней кривой нож. Выпученные глаза эмира напоминали куриные яйца, а рот он раззявил так широко, что мог без труда проглотить курицу, которая их снесла. Еще бы, сам слуга Аллаха, скалясь будто дьявол, приставил к его горлу нож…

– Встаньте как можно плотнее друг к другу, – прорычал Брам, – и щиты повыше поднимите. Лучше получить стрелу в ногу, чем в глаз.

Велунд кричал что-то людям эмира – наверное, приказывал бросить оружие. Они медлили, глядя, как мы подходим к ним. Когда немногочисленный враг продолжает бесстрашно наступать, поневоле задумаешься, что что-то тут не так. Однако Сигурд понимал, что, если мы подойдем ближе, синелицые вступят в бой, поэтому приказал нам остановиться. Мы замерли как вкопанные, кашляя от пыли, которую сами же подняли. Рабы, несущие носилки с эмиром, стояли у каменных желобов, переводя дух после такой тяжести; на их потную темную кожу налипла серая пыль. Неподалеку на одеялах сидели женщины, повернув головы в нашу сторону.

Дрожащим от страха голосом эмир обратился к своим воинам. Те покорно кивнули, осторожно опустили на землю мечи, копья, луки, щиты и отступили назад, подняв руки.

– Стена щитов, – велел Сигурд.

Наступать «свиньей» больше было не нужно, но выглядеть как «стена смерти», готовая сокрушить все на своем пути, не мешало. Мы сдвинули края щитов и дружно, как один, шагнули вперед. Синелицые еще отступили, не отрывая от нас взгляда. Возле брошенных мечей мы остановились. Брам оскалился, а Свейн смотрел на синелицых так свирепо, словно хотел убить их взглядом.

– Ворон, Виглаф, соберите оружие, – велел Сигурд. – Что получше – заберем. Свейн, остальное сломай.

– Негоже доброе оружие портить, – проворчал Брам. – Вернемся за ним позже.

– Умный гость знает, когда из-за стола встать, – ответил Сигурд, не отрывая взгляда от синелицых.

– Откуда Браму знать, – сказал Бьярни, – его ж никто к себе не зовет.

Брам сплюнул.

– Даже если б позвали, не пошел бы. Мед, который твоя жена подавала прошлой зимой, был что моча лошадиная.

– То и была лошадиная моча, – ответил Бьярни с непроницаемым видом.

– Веди эмира сюда! – велел Сигурд Велунду. – Флоки, следи, чтоб эти не двигались.

Флоки кивнул и, перекинув щит за спину, выступил вперед, поднял свой тисовый лук и позвал Аслака, Бьярни и Виглафа. Все четверо достали из колчанов по крепкой стреле, натянули тетиву и встали напротив синелицых – так, чтобы и попасть наверняка, и успеть вовремя схватить копье или меч, если враг дернется.

Велунд подтолкнул эмира к Сигурду. Синелицый споткнулся и упал лицом в землю; среди скандинавов послышался смех. Но Сигурд, отдав копье мне, помог синелицему подняться и даже отряхнул от пыли его огромный живот.

– Негоже так обращаться с военачальником на виду у его воинов, – сказал он.

Свейн бросил кольчугу Квельдульфа Велунду, который уже наполовину высвободился из одежд длиннобородого.

– Женщины не похожи на рабынь, Велунд, – вопросительно произнес Сигурд.

– Некоторые – жены эмира, Сигурд, – ответил синелицый гребец – его улыбающееся лицо показалось в вороте кольчуги. – Остальные же просто для… как вы это называете? Утех?

– Да, утех, – вмешался Брам. – Хорошо, что самые важные слова знаешь.

– У синелицых что, несколько жен? – спросил Свейн. Я впервые видел силача испуганным.

– У богачей – да, – ответил Велунд. – И поверьте, все они красивые. – Он кивнул на женщин.

Легкий ветерок донес до нас аромат с того места, где они сидели. Сладкий, древесный, он напомнил мне о Гердовой Титьке.

– Это хорошо, – сказал Сигурд, – потому что мы заберем их с собой.

Скандинавы смотрели на него из-под шлемов одновременно с изумлением и нетерпением, как бедняк перед пиром.

Мы с Виглафом взяли себе лучшие или, по крайней мере, самые прямые мечи из груды оружия, а Свейн принялся один за другим выпрямлять остальные – он вставал на конец меча и двумя руками тянул за рукоять. Одни гнулись, другие ломались. Брам качал головой, недовольный, что при нем портят оружие. Мы выгнали воинов и рабов эмира во двор мечети, словно овец. Они пошли, куда им указали, но чувствовалось, что от них, словно жаром, пышет ненавистью. Закрыв дверь, мы набрали в бурдюки свежей воды и погрозили женам эмира копьями, чтобы они делали то, что говорит Велунд. Синелицый сказал, что в самой мечети поживиться нечем, так что никто из нас даже заглядывать туда не стал. Теперь мы знали, что это дом бога синелицых, и старались держаться от него подальше. Длиннобородого нигде не было видно, я и не стал спрашивать Велунда, что он с ним сделал. Мы повели женщин на юго-запад к морю, «оградив» их выставленными вперед копьями. Флоки Черный, Аслак и Бьярни шли позади, проверяя, нет ли за нами погони. У козьей тропы, которая, петляя, спускалась в ущелье, нас поджидал Кальф.

– Плюнь мне в глаз, Один! – Он широко открыл рот и мотнул головой, почесывая шею.

При виде нашей добычи гримаса, которая не покидала его лицо с тех пор, как он словил франкскую стрелу, сменилась недоверием, потом удивлением, а после – радостью.

– А на лицо они какие? – спросил он Свейна.

Тот пожал огромными плечами.

– Вы что ж, даже не знаете? И кого мне себе забирать?

– Да хоть вот этого. – Брам подтолкнул вперед толстого эмира, отчего тот жалко взвизгнул.

Его заставили нести связанные веревкой мечи. Удивительно, как он не выронил их из трясущихся рук. Бедняга был вне себя от страха, с растрепанной бороды капал пот, полотно, обернутое вокруг головы, развернулось и обнажило редкие черные волосы. Небесно-голубые с желтым одежды потемнели, промокнув от пота. Даже туфли, сделанные из той же дорогой материи, которая была обернута вокруг огромного тела, были все в прорехах, сквозь которые просвечивали толстые ступни. Более жалкого зрелища я еще не видывал.

В воздухе пахло морем. Издалека доносились печальные крики чаек, легко, словно дымок, взмывавших с утеса в бескрайнюю голубую высь.

– Велунд, спроси-ка эмира, где тут его любимая жена, – сказал Сигурд, указывая на женщин, которые при виде моря принялись плакать и жаться друг к другу.

Сигурд пообещал синелицым, что вернет им господина целым и невредимым, если они позволят нам уйти, – и намеревался сдержать слово. Велунд заговорил с эмиром, лицо которого приобрело нормальное выражение, будто бы тот наконец нашел в себе каплю мужества. Он злобно глядел на Велунда, однако не произнес ни слова, лишь вздернул бороду, как бы бросая ему вызов. Велунд пожал плечами. Выхватив нож, Сигурд шагнул к эмиру и одной рукой обхватил его за жирную шею. Потом нацелил острие ножа ему в глаз и велел Велунду повторить вопрос. На этот раз эмир кивнул в сторону одной из женщин, которая была чуть полнее остальных. Та вышла вперед и подняла платок с лица, грустно улыбнувшись эмиру. Кожа ее была темной, как каштан, в молодости она явно была красавицей. Женщина смотрела на нас с таким достоинством, что эмир не мог отвести от нее глаз.

– Эта останется, – сказал Сигурд, толкая эмира к ней.

Под громкие причитания женщин она обвила руками шею эмира.

– Остальных – на корабли.

Я поглядел на Пенду, который кивнул, одобряя милость ярла. Мы стали спускаться по извилистой тропе, а эмир с женой остались стоять на утесе.

– Знал я, что Сигурд не даст этому жирному свиньему сыну легко отделаться, – сказал Брам.

Всю дорогу до кораблей мы хохотали.

Женщин сопроводили на борт «Голиафа» и снабдили их едой, шкурами и мехами. Сигурд пригрозил людям Ингвара, что разрежет их на кусочки и выбросит в море, если они хоть пальцем тронут женщин или, пуще того, осмелятся спустить портки. Кроме того, было решено лиц женщин не открывать. Сигурд посчитал, что так у воинов будет меньше соблазна наброситься на невольниц.

– Когда не знаешь, что за каша в горшке, еще сильнее есть хочется, – возразил ему Улаф.

Но Сигурд не стал менять своего решения, и нам оставалось только представлять, что за темнокожие сокровища скрываются под легкой, развевающейся на ветру тканью.

Велунд предложил снова устроить засаду у мечети – вдруг приплывут еще богачи с сокровищами. Однако Сигурд был более чем доволен добычей.

– Вот лучшее сокровище. – Склонив голову набок, он поглядел на женщин эмира – на солнце черты их лиц слегка проглядывали сквозь вуали. – Его не нужно таскать за собой, само ходит.

– А еще его можно отыметь, – встрял Бейнир.

Скандинавы одобрительно закивали.

Наш путь снова лежал на север. Отплыв от скалистого острова, мы направились в бурное море, поглядывая на «Голиафа» и обещая Ньёрду богатые приношения, если тот пощадит наш ценный груз. Я даже слышал, как кто-то из скандинавов просил Ран, Матерь волн, если ей так хочется, забрать к себе в морскую пучину кого-нибудь из датчан вместо эмировых жен. Однако команда «Голиафа», слишком маленькая для такого корабля, умело тянула канаты и направляла его похожий на клюв нос в поднимающиеся волны – видно было, что Ингвар свое дело знает.

На подходе к суше мы столкнулись с огромными волнами – они подняли «Змея» высоко на гребни, а потом сбросили с крутой водяной горы. Были и другие опасности. Ветер менялся в одночасье, море походило на лоскутное одеяло с темными заплатами – течения соперничали друг с другом, образуя водовороты и грозя утянуть нас в пучину. Мачта «Змея» негодующе скрипела. Канаты перекручивались, сквозь щели в обшивке просачивалась вода. Йормунганд, как обычно, скалился на волны, мертвенно-бледный Кнут орудовал румпелем, а Улаф изо всех сил пытался угадать переменчивое настроение моря.

Было холодно – гораздо холоднее, чем на юге. Наступала зима, а только глупцы переплывают море зимой, поэтому, подходя к суше, мы высматривали какое-нибудь уединенное место, где можно переждать дурную погоду, отдохнуть и починить корабли.

Наконец мы причалили у острова, который назвали Лингви, – на таком же, по преданию, сидел на цепи волк Фенрир. Это был голый, открытый всем ветрам, заболоченный кусок суши, где песчаные перекаты переходили в озерки с пресной водой, а те – в соляные отмели. Неудивительно, что там не селились люди, зато на нем можно было надежно спрятаться. Два дня мы брели по холодному болоту, пока не наткнулись на большое озеро, где можно было встать на якорь так, чтобы корабли не было видно с моря. Замерзшие, по колено в воде, мы поплелись обратно к кораблям, оставляя зажженные факелы вдоль узких протоков. Потом по огонькам провели корабли к месту стоянки сквозь клубящийся туман. Тишина окутывала все вокруг плотным одеялом.

В отличие от драккаров, «Голиаф» не мог идти по мелководью, так что, когда он застрял в грязи на входе в третий проток, нам пришлось бросить его, как раненое животное, – авось он еще будет тут, когда мы пойдем обратно.

К западу от места стоянки, там, где простирались заболоченные поля кермека и поташника, виднелся холм, поросший высокой, качающейся под порывами ветра травой. Там мы и разбили лагерь. Над холмом висел густой, будто выдохнутый драконом, туман, но он был нам на руку – позволял без опаски разжигать походные костры. Деревьев не было, зато повсюду виднелись густые заросли тамариска; он не только хорошо горел, но и укрывал нас от ветра. Костры не гасли день и ночь – и на озере, и в небе водилось великое множество птиц, так что мы досыта наелись жареного мяса.

И костры, и дичь были как нельзя кстати – вскоре задули пронизывающие ветра. Они ворвались на остров с севера-запада, без труда преодолевая песчаные холмы и болотные топи и впиваясь в кожу, словно стальные клинки. На востоке Брам и Бьярни обнаружили островок, густо поросший деревьями высотой с десятерых человек, но больше похожих на гигантские кусты с кривыми переплетенными ветвями и пышными шапками листьев, пахнущих пряностями и смолой. Отец Эгфрит сказал, что, скорее всего, это можжевельник, хотя сам его никогда прежде не видел. Вооружившись топорами, мы нарубили можжевеловых ветвей и поставили частокол от ветра. Внутри частокола навалили охапок тростника, а на них положили вязанки тамариска, потом закрыли все это навесом из шкур, а внутри выложили толстыми мехами. И все равно замерзали. Впрочем, останься мы на море, было бы еще хуже – там негде разжигать костры и сушить одежду.

Тяжелее всех приходилось женам эмира. Они не привыкли к такому холоду. Велунд сказал, что они почти все время жили во дворце, ежедневно совершали омовения горячей водой и удовлетворяли похоть эмира. Теперь же омовений не было. А похоть была. Когда, сидя у костра, воины начали сетовать, что не видят обещанных ярлом славы и богатств, Сигурд наконец разрешил им делать с женами эмира то, что вздумается. Я думал, он намерен продать наложниц как можно поскорее, ибо за них мы уж точно получили бы много серебра, однако наш предводитель решил по-другому. Недовольства тут же прекратились. Жены эмира и вправду оказались красивыми. Поначалу они жались друг к другу, выли и сопротивлялись, но постепенно смирились со своей участью. Некоторые предусмотрительно постарались найти себе покровителя. Так, одна сразу прицепилась к Свейну Рыжему, и больше к ней никто не осмеливался подойти. Себе Сигурд выбрал красавицу с полными губами, и никто не посмел возразить. Одну из девушек звали Амина. Я заметил, что она посматривает на меня; наверное, ее любопытство вызвал мой кровавый глаз. Как-то раз, когда я посиневшими от холода руками сооружал себе шалаш, она улыбнулась мне, дрожа под медвежьей шкурой. Я улыбнулся в ответ. Может быть, она сделала это потому, что вокруг нее, как приставучий пес, крутился датчанин Бирньольф, у которого из рта смердело, что от падали, но я уже попал под чары раскосых серо-золотистых глаз. Когда шалаш был готов, она просто вошла внутрь и с того момента стала считаться моей.

Сначала меня беспокоило, как к этому отнесется Кинетрит. Потом, к своему разочарованию, я узнал, что ей все равно. Она почти все время пропадала на болотах с Асготом, и даже отец Эгфрит больше не мог до нее достучаться.

Вскоре дичь нам надоела. Один из датчан клялся, что видел следы кабана. Мы стали рыть наудачу западни в податливой мягкой земле. Сначала выкапывали большую яму, потом набрасывали на дно хворост, чтобы добычу не затянуло в трясину, а сверху клали тонкие ветки и рассыпали траву. В такую-то западню Кинетрит и поймала волка. В одну из промозглых ночей среди лягушачьего кваканья раздался волчий вой. Только потом я узнал, что Кинетрит и Асгот положили в одну из ям сырое мясо. Любопытное животное угодило в ловушку. Волк сидел в яме, Кинетрит и годи кормили его раз в два-три дня, пока животное не присмирело и в его умных золотистых глазах не стала читаться мольба о пощаде. Это был самец, крупный, в половину человеческого роста. Зубы его выглядели грозно – наверное, он мог запросто руку отгрызть. Мы то и дело подходили к яме поглядеть. Воины ворчали, что не дело это – поймать такого зверя в ловушку и оставить в живых: все знали, что даже боги в ужасе смотрели, как волк Фенрир рос и становился еще злее, хоть и связали его и вложили меч ему в пасть. И всем было известно, что, когда придет Рагнарёк, неся погибель богам и смертным, именно волк Фенрир убьет Одина.

Однако наш волк в конце концов стал покладистым, почти как домашний пес, – по крайней мере, если Кинетрит была рядом. Он по-прежнему скалился и рычал на нас, обнажая острые зубы, однако за Кинетрит ходил по пятам, опустив хвост и высунув язык. Она нарекла его Сколлом, по имени волка, который гонится за солнцем по небу. Наверное, для Сигурда поимка волка была хорошим знаком – ведь на его знамени красовалась волчья голова.

– В ней ничего не осталось от той девушки, которую мы знали, – пробормотал Пенда как-то утром, подбрасывая в костер хворост. Потом добавил, покачав головой: – Потерянная душа…

Мы развели огонь в яме, чтобы его не задуло ветром, а по бокам вкопали, наклонив, две жердины и навалили на них веток. Так костер давал больше тепла, и мы часами грели руки и разговаривали. У женщин был свой костер, они сами следили за ним, но частенько приходили к нашему.

– Старый козел отравил ей душу, – сказал я.

Пенда знал, что я говорю об Асготе.

В сером небе кружился болотный лунь, хлопая крыльями. Я вспомнил, что когда-то звал Кинетрит своей соколицей. Дикие языки пламени не могли отвлечь меня от горестных дум. Помолчав, я сказал:

– Я любил ее, Пенда.

Хотя жар от огня высушил мои глаза, в спину мне повеяло ледяным холодом.

– Знаю, – ответил Пенда, не отрывая взгляда от пламени.

Глава 9

Однажды утром северный ветер-шкуродер утих и стало почти тепло. Кто-то предложил отправиться на охоту – не такую, когда роют западни и расставляют силки, а на настоящую, с луками и копьями. У нас было два кабана, но они угодили в ловушки сами, а такой добычей не побахвалишься. Тогда Сигурд придумал состязание. Некоторые воины предпочли остаться в лагере – спать и развлекаться с женщинами, – а принявшие вызов разделились на четыре отряда по пять человек. Обещано было, что отряд, который первым принесет кабана, получит столько серебра, сколько весит его голова, так что всем хотелось поймать добычу покрупнее. Пять человек – не так уж много, когда охотишься на вепря. Злобный зверь может и ноги тебе переломать, и брюхо клыками распороть. Так что на счету был каждый воин и каждое копье, и тут нам не повезло – в нашем отряде оказался отец Эгфрит.

– Всегда хотел поохотиться на вепря, – сообщил он, дыша в ладони и радостно их потирая. – Однажды я ходил на охоту с Маугером и олдерменом [24], но то было много лет назад. – Потом хмуро посмотрел на нас из-под кустистых бровей. – Вот только вряд ли от меня была польза – как только мы подошли к звериному логову, Элдред велел мне забраться на дерево.

Я засмеялся.

– Они ушли по следам вепря, а я так и сидел на дереве, аки Закхей [25], – смутившись, признался он.

– Возьми. Пригодится, коли пойдешь с нами. – Я вложил ему в руку копье.

С нами были еще Пенда, Бьярни и Виглаф; их больше веселило, чем беспокоило, что с нами идет монах. Остальные воины, еще закутанные в шкуры, нетерпеливо хватали копья и длинные ножи. Даже Сигурд по-юношески задорно ухмылялся. Он заплел свои золотистые волосы в косу, обнажив покрытые шрамами лоб и щеки. Рядом с ним Флоки Черный точил нож в полной уверенности, что скоро прикончит им вепря.

– Можешь сразу отдать серебро мне, Сигурд, – сказал справлявший нужду Брам. – Эти сосунки и скамью трехногую не поймают.

– Разожги костер как следует, Дядя, – обратился Бейнир к Улафу, который сказал, что слишком стар, чтоб бегать за едой по болотам. – Моего борова долго жарить придется.

С копьями в руках и надеждой в сердце мы направились в сторону топей, каждый отряд – своим путем.

Наш лежал на север, через трясину, поросшую камышом, в котором вскрикивали вспугнутые лысухи. Мы с Пендой решили, что чем дальше – тем больше шансов на успех, и приготовились к долгой дороге. Сначала хотели свернуть к западу, но туда уже направился Брам со своим отрядом, так что пришлось идти на север. В небо то и дело взмывали белые цапли, возмущенно хлопая крыльями. Будь это в другой день, кто-нибудь обязательно метнул бы копье, но сегодня нельзя было топить копья в болоте, – нас ждала охота на крупного зверя.

– А мне нравится, – прощебетал Эгфрит, указывая копьем на кусты.

Подобрав рясу повыше, он босиком шлепал по болотной жиже. По-прежнему стоял пронизывающий холод, однако монах, даром что доходяга доходягой, был вынослив и терпеливо сносил все лишения.

– Я не подведу, Ворон, можешь на меня положиться.

– Если продолжишь трепать языком, монах, то мы никого, кроме птиц, не увидим.

Теперь я понимал, почему Элдред велел монаху сидеть на дереве.

– Ты прав, – согласился он, решительно поджимая губы. – Буду тихим, как мышь. Терпеливым, как Иов. И…

– Эгфрит! – рявкнул я.

Он кивнул и приложил палец к губам. Пенда с Виглафом переглянулись.

– Что дальше? – спросил Виглаф чуть позже, приглаживая редкие волосы на лысине. Он постоял, заложив копье за широкие плечи, потом произнес: – Искупаться-то я не против, да как бы яйца не отморозить…

– Да уж, водичка прохладная, – сказал Пенда.

Раньше мы не заходили так далеко на север. Перед нами раскинулась огромная топь – даже не топь, а целое озеро, хотя и мелкое.

– Обойдем, – пожал я плечами. – Вряд ли идти долго.

Бьярни указал пальцем на каменно-серое небо. Два беркута напали на орлана-белохвоста и по очереди трепали его мощными когтями. Асгот углядел бы в этом какое-нибудь знамение.

– А может, перейдем? – предложил Пенда, кивая на идущую рябью серую воду, над которой, то взмывая, то опускаясь, летела стая болотных куропаток.

– Я хорошо плаваю, – гордо заявил Эгфрит, но осекся, увидев мое лицо. – Вон гать, – добавил он, указывая направо, где на расстоянии броска копья в воде виднелись потемневшие вязанки хвороста. Я не заметил их раньше – они сливались с уходящими к горизонту зарослями камыша.

Похоже, когда-то здесь проходили люди. За долгие годы дерево сгнило и почти превратилось в жижу, но благодаря тому, кто проложил гать поверх естественного брода или укрепил его землей, нам удалось перейти озеро, почти не промокнув.

Мы миновали несколько заводей и песчаных перекатов. Воздух наполняли резкие крики болотных крачек. Дальше земля стала тверже, болото сменилось тростниковыми и вересковыми пустошами, и после полудня мы подошли к зарослям кустарников, за которыми возвышались сосны и фруктовые деревья.

– Лучше б тут лагерь разбили, – сказал Виглаф, принюхиваясь к острому лисьему запаху.

– Слишком далеко от кораблей, – возразил я, вспоминая, как мы волочили «Змея» и «Фьорд-Эльк» по бревнам, которые не хотели катиться. – Зато здесь уж точно есть кабаны.

– И не только они, – сказал Эгфрит, указывая копьем на голую яблоневую рощу, за которой, словно море, колыхалось поле озимого ячменя.

– Глядите-ка! – воскликнул Бьярни: за полем виднелся холм, обнесенный частоколом, а на холме – крытые соломой хижины.

– Там христиане! – добавил Эгфрит, осеняя себя крестом. Хоть хижины и казались беспорядочно натыканными, однако самая большая крыша смотрела на запад и восток, из чего Эгфрит заключил, что это церковь.

– Так тут не синелицые живут? – спросил я.

– Похоже, мы снова на землях Карла Великого, – ответил Эгфрит.

– Во Франкии? – выдохнул Пенда.

– Да, только в южной ее части, – пояснил Эгфрит. – Но я бы не беспокоился, Пенда. Земли императора простираются далеко и широко. Так что нам ничего не угрожает. – И Эгфрит зашагал в сторону деревни.

Бьярни последовал за ним.

– Подожди, Бьярни, – окликнул его я. – Если там христиане, может, лучше обратно пойдем?

Бьярни, не оборачиваясь, махнул рукой.

– Пенда и Виглаф – христиане, – сказал он, – и у нас есть собственный слуга Белого Христа. Чего бояться? Пойдем, Ворон. Что ты как баба?

Я поплелся за ним.

– Прямо туда пойдем? – крикнул позади нас Виглаф.

Я оглянулся и увидел, что Пенда пожал плечами и тоже пошел за мной.

– А куда ж еще, Виглаф, – сказал он. – Если повезет, нам там продадут чертова борова.

Подойдя к деревне, мы поняли, что она на самом деле гораздо меньше, чем казалось. Ее всю можно было обойти, пока в котле закипает вода. Кроме низкого и кривого частокола, заборов не было. Главные ворота стояли нараспашку, и отец Эгфрит зычно объявил о нашем приходе. Никто не ответил, и мы вошли внутрь, с копьями наготове на случай западни. Однако нас никто не встретил, кроме трех старых псов, двух белых лошадей, объедающих солому с низких крыш, да нескольких кур, копошащихся в грязи. Я прошел мимо ровных рядов тимьяна и других трав и заглянул в бочку. Там, свиваясь, плавали угри. Из маленькой хижины тянулся сладковатый дымок, Бьярни нашел там мясо на вертеле. В другой хижине нам попались масло, сыр и кадушка, доверху наполненная солью. Нигде не было ни души.

– Тебя испугались, Пенда, – пошутил я.

Вид Пенды мог внушить страх даже бывалому воину, и не только из-за шрама, который тянулся по щеке от виска до подбородка.

– Что за мужчины тут живут, раз позволили нам так просто войти? – недоумевал Пенда, вгрызаясь в головку сыра размером с кулак.

– А мужчин тут и нет, – объяснил Эгфрит. – Это женский монастырь.

Пенда поглядел вокруг и кивнул – неожиданно все стало ясно. Редкие, обветшалые хижины, ни кузницы, ни лавки мясника. Наверное, Христовы невесты где-то спрятались и теперь наблюдали за нами. Я вспомнил аббатису Берту и содрогнулся.

– Я бы хотел помолиться, раз уж мы здесь, святой отец, – обратился Виглаф к Эгфриту.

Какое-то время монах неуверенно потирал свежебритую лысину, потом произнес:

– Полагаю, сестры не стали бы возражать, Виглаф, только недолго. Не годится отрывать верующих от служения Господу. – Он повернулся к нам. – А ты, Пенда, помолишься с нами?

Уэссексец покосился на меня, потом пожал плечами.

– Вполне подходящее место, чтобы получить Божье благословение, – кивнул он. – Лишним не будет, особенно если живешь среди язычников.

– Верно сказано, Пенда, – ответил отец Эгфрит, указывая пальцем на небо, после чего направился к церкви.

Ухмыльнувшись, я поплелся за ним.

Церковь была простой, с двумя часовнями по бокам и обращенным на восток алтарем. На грубо вытесанном из дерева столе в алтаре лежало вышитое полотно, а на нем стояло распятье. Рядом мерцали в темноте сальные свечи. В воздухе плыл незнакомый сладковатый запах. Казалось, что привычный мир остался где-то далеко. Стало не по себе.

– Чувство такое, будто в загробный мир попал, – сказал я Бьярни на норвежском.

Он мрачно пожал плечами. Было ясно, что люди здесь бедные и взять у них нечего. «Это и к лучшему», – подумалось мне. Неизвестно, что бы сделали Пенда и Виглаф, если бы Бьярни вздумал ограбить церковь.

– Да, этот крест не утянул бы Туфи на дно, – сказал Бьярни, указывая на стол, потом прикоснулся к рукояти меча, чтоб прогнать злой рок, что утопил датчанина.

– Нечего было тащить ту штуку за собой, – сказал я, глядя на двух мышей, бегущих по камышовым циновкам на полу. Одна куда-то свернула, а вторая побежала дальше по голому деревянному полу.

– Пора уходить, – сказал отец Эгфрит, переводя взгляд с меня на пол, а потом – на уэссекца.

Виглаф почесал круглый подбородок.

– Я еще не все молитвы произнес, святой отец, – сказал он.

– Мы и так уже слишком задержались, Виглаф, – бросил Эгфрит. – Уйдем, пусть сестры спокойно молятся. Несчастные, должно быть, до смерти перепугались, сидят в лесу и ждут не дождутся, когда мы наконец уйдем.

Виглаф посмотрел на Пенду. Тот с явным облегчением пожал плечами. Мы вышли из церкви, щурясь от яркого света.

– Вон хоть коз давайте заберем, – предложил Бьярни. – И сыр.

У церкви были привязаны три козы. Рядом с одной из них стояла бадья, наполовину заполненная молоком. Мы пустили ее по кругу. Отец Эгфрит пить не стал, сказал, что краденое молоко отдает грехом. Пенда возразил, что к этому привкусу со временем привыкаешь. Но монаха было уже не унять, он торопился поскорее уйти.

– Коза – это тебе не вепрь, Бьярни, – сказал я, утирая рот ладонью.

Молоко было густое и теплое.

– Брам точно нас засмеет.

– Засмеет, не засмеет, а молоко за двоих пить будет, – уверенно ответил Бьярни, выгнув бровь дугой.

– Предлагаешь коз у сестер украсть? – возмутился Эгфрит. Маленький проныра выучил норвежский лучше, чем я думал. – Даже слышать об этом не хочу! Сейчас же уходим, Ворон, пока нас Бог не покарал. А Он за такое карает, уж не сомневайтесь.

Пенда взял монаха за плечо.

– Все еще пытаешься уговорить этого красноглазого тролльего сына обратиться к свету? – Он глянул на меня. – С таким же успехом можно просить море, чтоб перестало быть мокрым.

Эгфрит покосился на меня, сузив глаза.

– Gutta cavat lapidem non vi sed saepe cadendo. Что на латыни означает: «Капля камень точит не силой, но частым паденьем». Я – терпеливый человек, как вы знаете. И верю, что душа Ворона для Бога еще не потеряна.

– Тогда у тебя щепа в голове, монах, – сказал я и зашагал к воротам.

– Так что с козами? – крикнул Бьярни мне вслед.

– Сам их через болото потащишь? – спросил я.

Так мы и ушли ни с чем.

Зашли мы далеко, следов вепря нигде не было, а застрять к ночи у болота не хотелось. И днем-то найти обратную дорогу было бы трудно, а в темноте – почти невозможно. А еще мы боялись духов, которые бродят в непроглядной темноте на болотах, хоть и вслух об этом никто не говорил. Мы уже смирились с тем, что проиграли состязание Сигурда. Зато у нас было что ему сообщить.

Сначала ярл и другие воины слушали нас с интересом. При упоминании монастыря на севере острова глаза их заблестели, что рыбья чешуя на солнце. Однако интерес иссяк, как только Бьярни сказал, что хозяйство там беднее, чем на самом захудалом хуторе в родных краях.

– Как у моего хромоногого дядьки. Он и за добычей-то ни разу в жизни не ходил.

– Старина Тьорви ковылял, что утка, – сказал Улаф, тепло улыбнувшись.

Те, кто знал Тьорви, да и те, кто не знал, засмеялись.

– Уж на что он был беден, и у него нашлось чем поживиться. Вот Скап, сукин сын, с братками и наведались к нему как-то летом, два сундука унесли. А что дядька мог сделать?

– Сказывают, бедняга похромал за ними, – оскалил зубы Свейн Рыжий, придвигаясь к огню под всеобщий хохот. – Да споткнулся о камень и подвернул вторую ногу!

Улаф оперся о Сигурда, чтоб не упасть от смеха.

– С тех пор старый Тьорви ходит только кругами.

– Зато не заблудится, – добавил кто-то, вызвав новый взрыв хохота.

– Значит, убивать никого не пришлось? – спросил Сигурд серьезно, когда утих смех.

– А там никого не было, господин, – ответил я. – Христовы невесты попрятались в лесу. И взять там было нечего. – Я знал, почему Сигурд об этом спрашивает – он не хотел, чтобы молва о нас дошла до какого-нибудь военачальника.

– Хорошо, что коз не взяли, – прошипел Бьярни мне в ухо, потирая ладони, чтобы согреться.

Я кивнул. А потом о монастыре все забыли, потому что вернулись Брам, Кнут, Бодвар, Хастейн и Бальдред, неся истекающего кровью кабана, привязанного за ноги к жердине. Зверь был таким огромным, каких я жизни не видывал.

В ту ночь мы пировали по-королевски. Отряд Флоки Черного тоже принес вепря. Оказалось, правда, что зверь погнался за Ингольфом и тому пришлось спасаться в густых колючих зарослях. Несмотря на кровавые царапины, Ингольф улыбался, ведь Флоки Черному и остальным удалось поразить убегающего зверя копьями. Боров был крупный, но все признали, что добыча Брама больше, так что серебро досталось Брамову отряду. А датчане во главе с Рольфом оказались хорошими лучниками – они подстрелили четырех зайцев, и, пируя, все забыли и о пронизывающем холоде, и о болотах вокруг.

Набив животы, мы разожгли побольше костров и стали устраиваться на ночлег, кто с эмировой наложницей, кто один.

Снова задул северный ветер. Амина ждала меня, обнаженная, под шкурами и мехами. Я уже наполовину вполз в шалаш, когда кто-то дернул меня за плащ.

– Иди к черту, Эгфрит, – рявкнул я, спеша к той, что ждала меня.

– Это важно, – прошипел он.

– Амина, не спи, сейчас вернусь, – сказал я, зная, что она не поняла ни слова, и проклиная Эгфрита за то, что вытащил меня на холод в то время, как я собирался согреться между ног у прекрасной женщины. – Чего тебе, монах?

Пламя костра позади Эгфрита выбрасывало вверх снопы искр, которые таяли в холодной темноте. Лицо монаха скрывала тень, поблескивали только лысая голова да белки расширенных от тревоги глаз.

– Я подслушал разговор, – промолвил он и в ответ на мой удивленный вид поспешил объяснить: – Ваш язык не так уж труден. Я же ученый человек. Хальфдан, Гуннар и датчане собрались завтра идти на север.

– И?..

– Хотят сами обыскать монастырь, Ворон. Ты же знаешь, что это означает.

Я пожал плечами.

– И какое мне до этого дело? Да и тебе тоже?

– Нельзя им туда идти. – Скажи это не он, а кто-то другой, я бы почувствовал в этих словах угрозу. – Не годится тревожить Божьих слуг. Скажи Хальфдану и другим, чтобы не ходили.

– А с чего я стану им запрещать? Я не ярл. – Мои мысли вернулись к лежащей в шалаше Амине, такой теплой. – Да и невест Христа там не было. Они увидели нас и попрятались, – сказал я, а сам подумал: «В следующий раз надо будет получше искать, нет ли чего ценного». – И снова в лесу укроются, как только Хальфдан с отрядом к холму подойдет.

Глаза монаха совсем потемнели.

– В том-то и дело, Ворон, – прошипел он, – что не в лесу они прятались.

Я тщетно попытался вспомнить, не видел ли я следов, которые заметил монах.

– Большего сказать не могу, – хрипло прошептал он.

– Ну-ка, быстро выкладывай все, а то уйду и ты услышишь мой храп, – пригрозил я, указывая на свой шалаш. Правда, имел я в виду не храп.

– Святый Боже, не могу.

Я отвернулся, собираясь пойти прочь, однако Эгфрит схватил меня за плечо. Я снова повернулся к нему. Огонь трещал и плевался искрами.

– В церкви, – сказал он чуть громче шороха сапог по камню.

– Пол! – выпалил я.

– Ш-ш-ш! – Он замахал рукой.

Я вспомнил мышей, шмыгнувших по голым половицам. Значит, циновки соскользнули с крышки погреба, когда ее открывали.

– Христовы невесты прятались в подполе, – сказал я, – поэтому ты и не дал Виглафу домолиться.

– Несчастные сестры прятались прямо у нас под ногами; нужно было как можно скорее увести вас оттуда, пока никто не понял. Я думал, ты понял, Ворон, и боялся, как бы ты не рассказал остальным; но ты, похоже, так же туп, как и они, и в этот раз я благодарю Бога за твою глупость.

Я не ответил на оскорбление.

– Виглаф и Пенда не причинили бы вреда монахиням, – сказал я.

– А Бьярни? А ты сам, Ворон?

Я нахмурился, вспомнив, как от моего удара аббатиса Берта отлетела на несколько шагов и приземлилась на огромную задницу.

– Мужчинами владеют гнев и похоть, – сказал Эгфрит. – Ты же видел, какие у всех были глаза, когда ты рассказал Сигурду о женском монастыре. – Он покачал головой. – Похоть рождает грех.

– Скажи это себе, когда замерзнешь один ночью, – сказал я, думая об Амине.

– Послушай, Ворон. Убеди Хальфдана и Гуннара, что ваши боги велели тебе не ходить на север острова.

– Хочешь, чтоб мои боги тебе помогли? – сказал я, почти улыбаясь.

– Скажи им, что монастырь, похоже, охраняет франкское войско. Да что угодно наплети, лишь бы они туда не пошли. Ради меня, Ворон, если не ради своей собственной души. Я этого не забуду. Буду еще усерднее молиться о твоем спасении… – Он осекся – из своего шатра вышел Хельдин Длиннорожий. Справив нужду, норвежец встал погреться у костра как раз позади Эгфрита. Тот наклонился ко мне так близко, что я почувствовал его дыхание на своей щеке. – Христос будет хранить тебя, если спасешь его дочерей.

– Сделаю, что смогу, – пообещал я. Не потому, что меня просил Эгфрит, а потому, что, как я ни пытался, так и не смог забыть черноволосую девушку из Кэр Диффрина и то, что я с нею сделал. – Только не сейчас. Лучше утром, а то пошлют меня к чертям.

Эгфрит кивнул с облегчением.

– А теперь оставь меня в покое, монах, – сказал я. – Амина замерзнет.

Я влез в шалаш, отодвинув висящую на входе шкуру. И выругался: Амина спала.

Глава 10

Я проснулся ни свет ни заря. Ночью мне не спалось, и страх все еще держал меня в своих когтях, не отпуская из стылой черной трясины кошмаров. Я смотрел на восходящее солнце, поеживаясь от предрассветного тумана, окутавшего лагерь. Глубокой ночью я неожиданно проснулся, и на несколько мгновений мне показалось, что рядом со мною тихо посапывает не Амина, а Кинетрит. Может, потому я и решил отыскать ее утром и обратиться к той девушке, которую когда-то знал, а не к новой Кинетрит, которая была мне совсем незнакома.

Тепло от костра понемногу прогоняло холод из моей души, когда рядом со мною возникло бледное лицо Эгфрита с пробивавшейся на щеках щетиной.

– Я не забыл, – солгал я.

– Я знал, что не забудешь, – солгал он в ответ, иначе зачем ему было поджидать меня, словно гончая – кролика у норы.

Лагерь просыпался. До меня доносились тихие голоса мужчин и женщин, обрывки разговоров, перемежаемые зевками и харканьем.

– Лучше сказать им сейчас, а то уйдут.

– Сначала мне нужно поговорить с Кинетрит, – сказал я.

То ли отец Эгфрит не решился со мной спорить, то ли ему было любопытно, о чем я хочу с ней поговорить, но он приподнял бровь и взмахнул рукой, словно призывая меня поторопиться.

Кинетрит построила себе шалаш на восточном конце лагеря, рядом с шалашом Асгота, который было легко узнать по звериным черепам, нанизанным на веревку у входа. Среди них выделялись размером лисий и барсучий, но было и много помельче: зайца, горностая, желтозубой крысы, и еще вороньи, напоминавшие белые наконечники стрел.

Волка Сколла нигде не было видно – значит, Кинетрит уже покинула шатер.

– Где она? – спросил я Бодвара.

Норвежец сидел на сундуке и вытачивал костяной крючок для ловли рыбы.

– У тебя теперь другая женщина, Ворон, – ухмыльнулся он, не отрывая взгляда от работы, – одна из темнокожих потаскух, которой ты ни с кем не делишься.

– Кинетрит видел? – спросил я снова.

Бодвар покачал головой. Кожа его была серой, словно пепел.

Я позвал Асгота, но никто не ответил.

По лагерю пронесся порыв ветра, тревожа шкуры на входах и бряцая звериными черепами на шатре годи.

– Наверное, на охоту ушли, – предположил Эгфрит у меня за спиной.

Я вспомнил выражение глаз годи, когда мы рассказали о монастыре на севере.

– Этого-то я и боюсь.

Я взял копье со шлемом и закинул за спину щит. Увидев, что я вооружаюсь, Улаф спросил, что случилось. Я ответил, что иду искать Кинетрит, но Улаф слишком хорошо меня знал, чтобы поверить. Он выругался и пошел за Сигурдом. А мы с Эгфритом так и остались стоять на месте, как пни.

– Почему ты решил, что они ушли на север, Ворон? – спросил Сигурд, сжимая в руке кабанье ребро, оставшееся от вчерашнего пира.

– Ты знаешь Асгота, – ответил я.

Ярл едва заметно кивнул.

– Эгфрит подтвердит, что, скорее всего, монастырь стоит рядом с крепостью или даже городом. Если монахини расскажут о нас, остаток зимы нам придется спать вполглаза. – Я глянул на Эгфрита.

– Он прав, Сигурд, – подтвердил монах, почесывая щетинистую щеку. – Скорее всего, сестры продают сыр, молоко и хлеб в деревне неподалеку. Обычно так оно и бывает. У них есть покровитель. А у того – войско.

Эгфрит солгал второй раз за утро. Насколько мне было известно, что женские, что мужские монастыри зачастую находились на удалении от деревень. Эгфрит как-то сам объяснил: от греха подальше.

Сигурд обдумал слова монаха и решительно кивнул, жуя кабанье мясо.

– Тогда лети, Ворон. И проследи, чтоб Асгот не привел к нам франков. – Он скривился. – Я их навидался столько, что до самого Рагнарёка хватит.

Те, кто слышал наш разговор, согласно закивали.

– Пойдешь с ними, – велел Сигурд Флоки Черному.

Тот кивнул и пошел собраться, Эгфрит тоже.

Сигурд и Улаф переглянулись. Кормчий похлопал себя по животу и кивнул на кабанье ребро в руках у Сигурда.

– Я бы тоже не отказался, если этот жадный троллий сын Свейн не слопал всего кабана вместе с пятаком, хвостом и костями.

Опершись на копье, я ждал Флоки и Эгфрита и смотрел, как летят на запад грачи и вороны, сливаясь с еще не рассеявшейся ночной мглой. Черные птицы поднялись в серое небо, и чудилось в их хриплых криках над болотом что-то виноватое, словно они только что кого-то умертвили. И тут я почувствовал, что Сигурд смотрит на меня.

– Боишься, что Асгот и Кинетрит разворошат осиное гнездо? И нам снова придется сразиться с франками?

Я посмотрел в его голубые, как воды фьордов, глаза.

– Лучше не ввязываться в бой без нужды, – сказал я.

Сигурд и сам так часто говорил.

Ярл кивнул. Мы замолчали.

– Отпусти ее, Ворон, – наконец произнес он.

– Господин?

– Кинетрит. Она не та, что прежде. Жизнь меняет нас, Ворон, как море точит валуны. Ее душой овладел хаос, и для тебя она потеряна.

Кровь забурлила. Я никогда не делился своими потаенными мыслями ни с кем, даже с Сигурдом. Но теперь, облеченные в слова, они повисли в воздухе, словно весло, занесенное для гребка.

– Асгот тянет из нее душу с тех пор, как мы уплыли из Уэссекса, – процедил я сквозь зубы. – Она даже с монахом больше не говорит. Уж лучше бы молилась Белому Христу. Асгот задурил ей голову колдовством.

– Он и вправду обладает тайным знанием, – признал Сигурд. – Старый волчара столько раз мог погибнуть, а все еще живет… Нет, Ворон, Кинетрит заблудилась, и спас ее не ты, а Асгот.

Слова эти пронзили мне сердце, как острый нож.

– Он вывел ее из дремучей чащи, но завел в болото, – сказал я. – И когда-нибудь я его убью.

Сигурд сжал мое плечо.

– Найди ее, – сказал он, пристально глядя мне в глаза, – а потом отпусти.

Меня окликнули. Флоки стоял по колено в высокой жесткой траве – на спине щит, в руке копье. Позади него ждал отец Эгфрит с заплечным мешком и можжевеловым посохом.

– Иду, – отозвался я и зашагал к болоту.

* * *

Было холодно. Мы шли так, чтобы бледное размытое солнце было справа – путь наш лежал на север. К середине дня оно опустилось и скрылось где-то в тусклом мареве небес, молчаливо простиравшихся над пустынным, продуваемым ветрами болотом. Несколько раз в другую сторону пролетали дикие гуси, хлопая крыльями, а значит, если мы и отклонились, то ненамного. Часто нам попадались еще не успевшие заполниться водой следы, и среди них крупные волчьи – Асгот и Кинетрит недавно шли здесь. Вот только следов было слишком много. Первым этот тревожный знак заметил Флоки.

– Годи, девушка, волк и еще четверо или пятеро мужчин, – сказал он, раздвигая вонючие заросли сгнившего тростника и находя следы с такой же легкостью, с какой умелый рыбарь забрасывает невод.

– Надо поторопиться! – воскликнул Эгфрит.

Он сразу все понял и, будучи налегке, почти побежал вперед. Мы последовали за ним, бренча щитами. Хорошо еще, что я не надел кольчугу. Нас Эгфрит не ждал, однако отставать было нельзя – я слишком хорошо знал, что сделает Асгот, если монах вздумает ему помешать, так что я тоже побежал по вязкой трясине, которая засасывала ноги и отнимала силы.

– Поневоле согреешься, – бросил я Флоки.

Мы бежали по воде, сшибая щитами упругие стебли тростника. По болоту расхаживали цапли, время от времени опуская черные клювы в воду. Там, где только что прошел Эгфрит, дорогу перебежала куница. Зверек глянул на меня и юркнул обратно в заросли. Вскоре тростниковая топь сменилась заболоченной опушкой с низкой цепкой травой, где квикали и похохатывали кулики, рыхля землю тонкими, изогнутыми, как мечи синелицых, клювами в поисках червяков. Неожиданно воздух наполнили хриплые птичьи крики – это огромная стая чаек пронеслась с запада к морю.

– Мы с ними разминемся! – встревоженно прокричал Эгфрит.

Туман сгущался над равниной, которая напоминала водную гладь.

– Почти пришли, – крикнул я в ответ, узнав заросли красного поташника – накануне Эгфрит сказал, что франки называют его «цветы Святого Петра», и я еще подумал, что название подходящее: у Одина могучие ясень и дуб, а у христианского святого – жалкий куст.

Небо на западе чуть посветлело к тому времени, как мы подошли к старому броду. По берегу расхаживали ржанки и бекасы, по озеру плыли черношейные поганки; ветер раздувал их перья, словно паруса.

– Может, в обход пошли? – с надеждой произнес Эгфрит, всматриваясь то в один, то в другой берег. – Еще можно пойти им наперерез.

– Может, и пошли. Но вряд ли, – сказал я, смахивая со штанов жирного паука.

Плащ намок и отяжелел; лучше бы я оставил его в лагере, даже несмотря на холод.

– А если плыть, так волк не поплыл бы.

– Этот волк все может, – скривился Эгфрит. – Асгот наверняка его заколдовал.

«Как и Кинетрит», – подумал я, укрепляясь на первом прогнившем бревне и делая шаг в ледяную воду. Замерзшие, мы выбрались на берег, прошли по лугу среди колыхающихся трав и по низкому склону поднялись к яблоневым деревьям, почки на которых спрятались от холода в крошечные, будто покрытые мехом коконы.

Мы не сразу поняли, что они там, среди спящих деревьев. Идущий впереди Эгфрит вдруг упал на колени, и на мгновение я подумал, что монах просто оступился, но затем он простонал, заламывая руки:

– Боже мой! Боже мой! Что они наделали!

Я вгляделся в прогал между кривыми раскидистыми ветвями и увидел, что с деревьев впереди свисают какие-то темные фигуры.

– Дочерей Господних умертвили, – всхлипывал Эгфрит, закрыв лицо руками.

Внутри меня шевельнулся ужас. Я положил руку на плечо монаха, не столько для того, чтобы его успокоить, сколько для того, чтобы самому не упасть. В петлях висели Христовы невесты. Лица их посинели, а вывалившиеся глаза с укором оглядывали всех присутствующих по очереди – трупы покачивались и крутились на ветру. Их было семеро. Босыми ногами они задевали мокрую от мочи траву, над которой поднимался парок.

Я вспомнил, как нашел Эльстана. Жертва кровожадного годи, он тоже висел на дереве с кишками, обмотанными вокруг ствола. В этот раз на итог расправы смотрели датчане. Они повернулись к нам, и в их глазах я увидел благоговейный ужас от содеянного. Закончивший свой обряд Асгот говорил что-то одному из них. Я оставил Эгфрита и шагнул в рощу смерти.

– Ворон, эти франкские суки пытались нас околдовать своими Христовыми заклинаниями, – произнес датчанин по имени Арнгрим, оторопело тряся головой.

Я ничего ему не ответил – смотрел на Кинетрит. Она стояла возле деревьев, на расстоянии вытянутой руки от монахинь, и не обратила на меня никакого внимания, когда я подошел к ней и встал рядом.

– Осторожно, – сказал Асгот датчанам, – в прошлый раз после такого же обряда Ворон обратился в берсерка [26] и убил нашего воина по имени Эйнар, но Сигурд его простил.

Датчане выжидающе смотрели на меня, я же не отрывал взгляда от Кинетрит.

– За что, Кинетрит?

Позади нее что-то хрустнуло. Это Сколл грыз свежую кость. Меня передернуло – возможно, она совсем недавно кому-то принадлежала.

– Что они тебе сделали? – Я коснулся ее руки.

Кинетрит вздрогнула и отшатнулась, словно мое прикосновение ее обожгло.

– Ворон. – Она посмотрела на меня, и на какой-то короткий момент мне показалось, что я вижу в зеленых глазах прежнюю Кинетрит, однако появившаяся было в них искра тут же погасла и взгляд снова похолодел.

– Теперь они никому не причинят вреда, – усмехнулась она.

– А тебе разве причинили? – спросил я.

– Не эти, – ответила она, глядя на бескровное лицо юной, не старше, чем она сама, девушки с ужасным образом вытянувшейся шеей.

– Послушай, Ворон, – прошипел Асгот, выпуская облачка пара в холодный воздух. – Он здесь. Он пришел сюда. – Глаза старого годи заблестели, как бывало, если в воздухе витала смерть.

Он говорил о Всеотце. И хотя в ночной тишине слышно было только, как поскрипывают веревки и прогнувшиеся ветки, дышат воины и грызет кость волк, я чувствовал, что совершенное в роще приношение принято.

– Надо заодно повесить и монаха, – предложил датчанин по имени Бо, указывая на Эгфрита.

Тот стоял, согнувшись пополам, его выворачивало.

– Если тронешь его хоть пальцем, я тебя убью, Бо, – пообещал я.

Датчанин начал было свирепеть, потом примиряюще вскинул ладони.

– Да ладно тебе, Ворон, я же не знал, что он твой друг.

– Да, друг, – ответил я, глядя на Эгфрита, который шел к нам, утирая рот рукавом и переводя взгляд с одной монахини на другую.

– Приношение очень щедрое, Ворон, – кивнул Флоки Черный, по привычке держась за навершие меча. – Сразу семь Христовых невест.

Он был прав. Такое боги точно заметят. Все равно что в Йольскую [27] ночь разжечь огромный костер, созывающий души мертвых.

– Теперь боги не оставят нас во время путешествия, – сказал Арнгрим. – В лагере будут довольны.

– Туфи, наверное, бранит нас, что мы не сделали этого раньше, – сказал датчанин по имени Оттар, вызвав приглушенные возгласы одобрения.

– Сигурд ждет нас в лагере, – сказал я, решившись чуть повысить голос в роще, где бродит сам Один, вызванный Асготом.

Но не только жрец его вызвал, Кинетрит тоже в этом участвовала – я знал наверняка, хоть и не видел, что именно она сделала. Датчане сгрудились вокруг нее и Асгота. Обряд потряс ее не меньше, чем остальных. Колдовство пропитало ее кровь, как сосновая смола – обшивку корабля. А ведь когда-то она была христианкой…

– Остался ли кто-нибудь из Христовых невест в живых? – спросил я.

– Нет, все здесь, – ответил Оттар, пораженно глядя на раскачивающиеся трупы.

К ним уже подбирались два ворона, то и дело останавливаясь и поглядывая на нас.

– Ладно, – сказал я. – Уходим, пока не стемнело. Не хотел бы я заблудиться в болоте и встретить жаждущие мести души этих дев. Не забывайте – мы во Франкии.

– Ворон прав, – подхватил Асгот, – Белый Христос имеет здесь власть. Обряд завершен, надо уходить.

– Позвольте мне похоронить их, – поднялся голос Эгфрита, грозя помешать богам. – Сжальтесь, позвольте мне вытащить несчастных из петли.

Асгот зашипел на него, как дикий кот, а Арнгрим выругался себе под нос.

Сжав руку монаха, я прорычал:

– Придержи язык, а не то оглянуться не успеешь, как будешь болтаться рядом с ними.

Похожее на кунью мордочку лицо Эгфрита выражало смертельную тоску и отчаяние, а в его глазах я увидел ту же пустоту, что была у Халльдора перед тем, как Сигурд пронзил его мечом. Случившееся сломило монаха.

– В следующий раз не уходите далеко от лагеря, не спросясь у ярла, – бросил Флоки Черный. – Ты тоже, Асгот.

Датчане закивали, а Асгот презрительно поглядел на Флоки и угрожающе сжал в руке мелкие кости. Черный ответил ему пристальным взглядом. Рядом переминались с ноги на ногу датчане. Неожиданно тишину прорезал леденящий душу вой Сколла. Так и не начавшие трапезу вороны взмыли в небо, сердито каркая. Кинетрит опустилась на колени рядом с волком, прижалась щекой к его морде и что-то нежно зашептала. Откуда-то с востока донесся ответный волчий вой, Сколл навострил уши, его золотистые глаза сузились.

– Пора, – сказал я.

Темнота наступала, и боги были где-то среди нас.

Глава 11

– Неужели она помогала этому кровожадному старику? – недоуменно обратился ко мне Пенда, бросая в костер очередную ветку.

Я смотрел, как языки пламени лижут дерево: еще свежее, оно шипело в огне, кора пузырилась. Воины разбредались по шалашам, наслушавшись россказней Асгота и датчан о приношении в роще и о том, что туда приходил сам Всеотец. Слушали они, как дети: широко раскрыв глаза и разинув рты. Почти все были благодарны Асготу. И Кинетрит.

– Все еще хуже, – ответил я. – Думаю, это была ее идея.

Пенда покачал головой.

– Нет, Ворон. Знаю, она изменилась.

Неотрывно глядя на языки пламени, я чувствовал на себе его взгляд.

– Она уже не та, что была раньше, но… – Он потер лоб кулаком. – Не сделала бы она такого. Боже святый, это же монахини!

– Все думают, у нее особый дар, – сказал я, указывая большим пальцем на группку датчан позади и не видя больше причин не признавать очевидное. Ужасно было смотреть, как трупы белотелых Христовых невест раскачивались в петлях. Даже если их смерть вернула нам расположение богов, мысль о таком убийстве была мне ненавистна. Я всегда считал, что только трус может убить женщину, и не я один так думал. Выслушав Асгота, некоторые скандинавы, в том числе и Сигурд, нахмурились. Приношение, хоть и щедрое, оставило гнусное послевкусие. Была и еще одна мысль, от которой моя кровь стыла в жилах и хотелось перерезать глотку Асготу. Эта мысль постоянно возникала в голове, как и зрелище качающихся на ветру трупов. Я вдруг понял, что страшило меня все это время, – что Кинетрит потеряна для меня навсегда.

– А ты, Ворон? – произнес Пенда. – Тоже думаешь, что у нее есть этот… дар? – В его словах слышалась усмешка.

– Какая разница, что думаю я? Другие верят. А тут еще этот чертов волк…

Пенда подбросил новую ветку в костер. В ночное небо взметнулся сноп искр. Я проследил за их полетом, думая о черных нитях, вплетенных в судьбу Кинетрит. Могу ли я избавить ее от них?

Еще трижды при нас на Лингви всходила полная луна. Все это время мы чинили корабли, наедались впрок мяса и согревались с женщинами эмира. В Йольскую ночь мы пировали мясом диких бычков. Животные эти оказались хитрыми, поэтому раньше мы их и не встречали. Но однажды, набредя на их водопой, мы засели в зарослях тростника с веревками наготове. Сначала пытались подстрелить бычков из луков, однако они и с десятком стрел в туше убегали в заросли, а к тому времени, когда мы находили их, из них вытекала вся кровь и мясо становилось жестким, как дубленая кожа. Так что мы стали ходить на них небольшими отрядами. Одни забрасывали арканы, другие держали пойманного бычка и перерезали ему глотку. Но даже свежее мясо не могло заменить эль и мед. Брам жаловался, что он впервые трезв в Йольскую ночь. Ему вторил Бьярни, говоря, что это первый Йоль, который он вообще помнит, потому что раньше всегда напивался до бесчувствия, и если б не темнокожие красавицы, согревающие его по ночам, то это был бы самый ужасный Йоль в его жизни.

Я и сам привязался к Амине и, пожалуй, даже полюбил бы ее, если б мы лучше понимали друг друга. Она учила меня своему языку, а я ее – английскому и норвежскому. Хотя чаще всего слова были не нужны – мы просто прижимались друг к другу под шкурами, пока над болотом выл ветер или на лагерь спускался туман, густой, как варево в котле. Амина и другие женщины быстро забыли про свои тонкие разноцветные одежды и платки, которые совсем не спасали от холода, нашили одежд из шкур и больше походили не на женщин эмира, а на какое-то странное дикое племя из старинных преданий. Но даже в шкурах и меховых шапках они были красавицами. Мы часто посмеивались, что жирный эмир, наверное, скучает по своим женам, а вот его уши теперь отдыхают.

Отец Эгфрит был грустным и подавленным. Монах уже много недель не брил голову и даже отрастил бороду. Если б не обветшалая ряса под старой накидкой из медвежьей шкуры, в нем едва ли можно было признать священника. Пенда как-то заметил, что монах отчаялся обратить нас в свою веру и страдает оттого, что потерпел неудачу. Вдали от родины люди еще сильнее цепляются за привычное. Скандинавы облюбовали определенные деревья и источники и оставляли там жертвенных животных – задобрить Одина, Фрейю или Ньёрда. Даже те, кто поначалу слушал от скуки рассказы Эгфрита о Белом Христе, не подходили к монаху. Асгот доказал, что он сильнее. Принеся в жертву монахинь, он снискал для нас милость богов, так что зиму мы провели спокойно. Еды было в изобилии, и на нас никто не нападал. Эгфрита теперь слушали только уэссекцы: Пенда, Гифа, Бальдред и Виглаф. Впрочем, они предпочитали общество эмировых жен, за что Эгфрит их сурово корил. Монах почти все время сидел с кислой физиономией, о чем-то размышляя. Наверное, он ушел бы, оставив нас грешить дальше, да только куда уйдешь с острова посреди зимы…

Когда северный ветер ослабил свою ледяную хватку, мы начали готовиться к отплытию. Раз в несколько дней кто-нибудь ходил по солончакам на берег, посмотреть, не сменило ли море гнев на милость. С каждым днем солнце поднималось чуть выше на небе и опускалось за горизонт чуть медленнее. Тени на сером песке становились короче, а вместо одиноких мух в воздухе вились тучи гнуса. На кустах и деревьях набухали почки, а птицы теперь летели на север. Близилась весна.

Зима жестоко обошлась с «Голиафом». Его хлестали ветра и ледяные дожди, терзало бушующее море. Корабль завалился на правый бок, воду никто не вычерпывал, днище ушло в грязь, а палуба прогнила. Кнут с Улафом решили, что, если вывести его в открытое море, он, скорее всего, развалится на части при первой непогоде. Мы сняли с корабля снасти и парус – всю зиму они хранились в трюме «Фьорд-Элька». Теперь к ним прибавились крепкие доски, а все гнилье осталось на растерзание морю. Потом мы свернули лагерь, отнесли сундуки на корабли и посадили жен эмира к датчанам на снеккары – Сигурд не хотел, чтобы они плыли на «Змее» или «Фьорд-Эльке». Кинетрит не сразу уговорила Сколла переступить борт «Змея». Зверь пятился, поджимал хвост и уши; Кинетрит все же заманила его на корабль свежим бычьим сердцем. Волк съежился на носу корабля, дрожа и поскуливая. Мне было почти жаль беднягу.

Можно было подождать, когда ветер сменится, и пройти под парусом по заболоченным протокам, но один или два дня ничего не изменили бы. Сигурд сказал, что мы и так совсем разленились, будем выбираться из болота на веслах – хоть вспомним, как грести, перед тем как вновь схватиться с суровым морем. По правде говоря, мы были рады взяться за весла. Все радовались так, как радуются мореходы, оказавшись на корабле среди волн после долгого времени на суше.

Мы проплыли мимо заброшенного «Голиафа», похожего на сгнившую тушу кита, от которой остался только костяной остов. Подновленные корабли резво вышли в открытое море и направились на восток. Восходящее солнце грело спину, «Змей» подрагивал, радуясь свободе. Я наполнил грудь воздухом и распустил волосы, чтобы свежий морской ветер выдул из них въедливый болотный запах. Мускулы подрагивали и горели с непривычки, однако Сигурд приказал не останавливаться. Никто не роптал, ведь ярл и сам сидел на веслах, потея, как и все остальные. К тому времени, как на закате нам велели убрать весла и бросить якорь, мы были такими же уставшими, как рабы во время сбора урожая – не хватало сил даже есть, хотя животы подводило от голода. Приятно было засыпать, покачиваясь на волнах, слушая скрип канатов и мачты, да умиротворяющее шипение морской пены за бортом.

Назавтра мы едва смогли сесть на весла, а через день стало еще хуже. Зато к четвертому дню мы гребли так же хорошо, как и раньше, – лишь слабая боль в мускулах напоминала о том, что впредь таких перерывов делать не следует. Иногда море начинало дыбиться или налетал ветер, словно говоря нам, что не стоило покидать Лингви так скоро, но всем не терпелось плыть дальше. Мы знали: главное – держаться ближе к берегу и поглядывать одним глазом на небо, другим – на море, и тогда нам ничто не грозит. Да и торговых галер было в море, что чаек над рыбацкой лодчонкой. Ни дня не проходило без того, чтобы вдалеке не показались надутые теплым ветром паруса. А уже если торговцы не боялись выходить в море, тогда чего страшиться нам, храбрым мореходам? И даже не будь на носах наших кораблей драконьих голов, вряд ли кто-нибудь осмелился бы подойти к нам близко.

Минуло десять дней, как мы покинули Лингви, и впереди показалась земля римлян. Большинство из нас слышали о том, что в давние времена владения римских императоров простирались во все стороны света. А воинов у них было что звезд на небе, и обращали римские императоры эти несметные войска против своих врагов. Римляне возвели огромные каменные храмы, размером превосходящие все те, что мы видели во Франкии, и даже беднейший римлянин считал себя господином над иноземцами. Хотя те дни давно прошли, теперь на троне империи сидел правитель не менее могущественный, чем властители прошлого. Император Карл.

– Викарий апостола Петра, его Святейшество Папа Римский Лев самолично возложил древнюю корону римских императоров на голову Карла, – сказал Эгфрит, когда мы высматривали, нет ли в гавани, показавшейся по левому борту, боевых кораблей. Порт был маленьким, но оживленным. У пристани покачивались торговые корабли и рыбацкие лодки, вдоль берега растянулся базар. Однако при виде нас торговля прекратилась, люди стояли и смотрели на сияющее под солнцем море, прикрыв глаза руками.

– Мне начинает казаться, что, если заплыть за край света, все равно попадешь к этому императору, – произнес Сигурд, изумленно качая головой. – Похоже, нам повезло, что в прошлый раз мы удрали от Карла, а, монах?

Брови Эгфрита подскочили.

– Повезло? Да мы чудом спаслись, – произнес он.

Монах с неделю дулся, но когда узнал равнинный берег и острова, о которых читал в церковных книгах, к нему почти вернулась его прежняя живость. Мы много дней плыли вдоль манящих мягким песком дюн, за которыми во все стороны простиралась равнина, где врагу негде было бы спрятаться, а вид порта еще больше разжег наш аппетит. Копченым мясом, свежей и соленой рыбой мы запаслись так, что хватило бы до Рагнарёка. Мед – вот что нам было нужно.

– Вроде спокойно, – сказал Улаф, поджав губы так, что они скрылись в густой бороде.

Кнут с ним согласился.

– Рад буду причалить, – сказал он, взглядом ища одобрения ярла.

Сигурд кивнул.

– Встанем носами к морю, – распорядился он.

Раздались недовольные возгласы, ведь это означало, что причаливать будем дольше. Но решение Сигурда было мудрым – так мы сможем быстрее отплыть в случае чего. Улаф велел спустить парус, Брам прокричал его приказ капитанам трех остальных кораблей. Мы сели на весла и принялись выворачивать к причалу, что оказалось не такой уж трудной задачей, потому что все пять торговых кораблей тут же подняли паруса и якоря и спешно отплыли.

– И чего они так боятся? – ухмыльнулся Бьярни, налегая на весло.

– Да уж… Что могут натворить четыре полных корабля язычников в таком маленьком порту? – спросил я, глядя на Улафа, который командовал, когда поднять, а когда опустить весла.

После того как мы бросили якорь, Сигурд велел всем оставаться на борту, сказав, что он с отрядом сойдет на берег разузнать, что к чему.

– Что там всегда говорил мой папаша? – сказал Улаф, берясь за копье одной рукой и почесывая шею другой. – Не лезь поперед своего копья. А то можно и на неприятности нарваться.

– Он ведь шею сломал, да, Дядя? – нахмурившись, спросил Оск.

Улаф кивнул.

– А потом на свое же копье напоролся, – пробормотал Ирса Поросячье Рыло.

В ответ Улаф приложил тому кулаком в челюсть, отчего Поросячье Рыло осел на палубу.

– Пошли, – велел Улаф.

Я последовал за ним на берег. Люди разбегались с нашего пути, как куры при виде лисы. Но торговцы, почуяв запах прибыли, принялись на своем языке нахваливать товар. Не впервые я подивился храбрости торгового люда. Когда к тебе идут пять пропахших морем вооруженных воинов с голодным блеском в глазах, а у тебя нет меда или эля, лучше убраться с дороги, да поживее. Сигурд с Улафом шли впереди, Флоки, Свейн и я – за ними. Позади трусил Эгфрит. Он то и дело обращался к местным жителям на латыни, но они понимали его так же плохо, как и я.

Песок на берегу был такой мягкий, что сапоги проваливались. Мы огляделись, проверяя, нет ли поблизости вооруженных людей, а заодно и чего-нибудь ценного. Старцы рыбаки чинили сети. Таких, как мы, они не боялись, серебром у них разве что седые волосы отливали. Двое мальчишек вытаскивали сухие водоросли и мелких рыбешек из разложенного на песке невода. Пареньки постарше пошли за нами следом, держась на расстоянии. Их главарь – высокий юнец с черными курчавыми волосами и озлобленным от голода взглядом – прикидывал, когда лучше к нам подойти. Несколько стариков сидели на перевернутом рыбацком челне и играли в похожую на тафл игру, украдкой косясь на нас.

Мы пошли на сладковатый запах рыбы, жаренной с луком и травами. Улаф протянул маленькому голодранцу серебряную монетку размером с ноготь. Мальчишка распахнул глаза и повернулся к отцу, а тот широко улыбнулся и жестом пригласил нас отведать жаренной на углях рыбы. Улаф передал мне рыбину, я побросал ее с руки на руку, чтоб остыла, снял с рыбы кожу и откусил горячий пряный кусок, с ухмылкой глядя на Свейна. Силач принялся за свою рыбину, и по лицу его было понятно, что для полного счастья ему не хватало только залить ее сверху чем-нибудь покрепче.

– Уж получше обветренной селедки, – сказал я, вытирая жир с губ и бороды.

– По-всякому лучше того, что Арнвид из котла выуживает, – поддержал Сигурд, ухмыльнувшись мальчишке.

Тот в ответ улыбнулся всеми деснами и выпятил грудку, словно маленькая храбрая птичка.

– Арнвид и из воды похлебку сварит, – заметил Флоки Черный, настороженно оглядывая берег и зеленую полосу леса поодаль.

За лесом на западе виднелось скопище грубо сколоченных лачуг; скорее всего, там жили рыбаки, которые везли улов куда-то дальше или торговали рыбой на берегу.

Мальчишки наконец решились подойти к нам – два коротышки с привычной легкостью заняли места по бокам долговязого. Дойдя до нас, они замерли в нерешительности, готовые в любой момент сорваться с места, и подобострастно заулыбались одними губами, не сводя с нас зоркого расчетливого взгляда.

– С этими-то мальками нам и надо бы поговорить, – сказал Улаф.

– Вот и поговори, Дядя, – отозвался Сигурд.

Улаф пожал плечами, кашлянул и заговорил с мальчуганами на норвежском. Главарь проговорил что-то в ответ, мотая головой. Улаф повернулся ко мне, воздев руки к небу.

– Монах! – позвал Сигурд.

Эгфрит заговорил с юнцами на латыни. Тот, что с прыщавым лицом, дернул главаря за рукав и что-то затараторил. Старший раздраженно кивнул и, вопросительно на нас глядя, сложил кольцо из большого и указательного пальцев и ткнул в него пальцем другой руки. Сигурд отрицательно покачал головой.

Я изобразил руками рог и сделал вид, что пью из него, потом довольно крякнул и утер рот рукавом. Мальчишки заухмылялись. Чернокудрый сказал что-то светловолосому, и тот помчался исполнять приказ, скользя по песку, как уж по глади пруда. Потом Сигурд вытащил из-за пазухи серебряное железное кольцо, похожее на кандалы, и взял за руку Эгфрита, будто собираясь надеть на него оковы. Двое оставшихся юнцов стали переглядываться, что-то говоря друг другу. Чернокудрый выступил вперед, положил руку Сигурду на плечо и жестом попросил ярла встать и повернуться. Они поворачивались, пока не встали лицом на запад, и тогда юнец протянул худую руку в сторону солнца, поднял два пальца, что, как мы поняли, означало «два дня», постучал себя ладонью в грудь и указал на наши корабли в гавани.

– Мутно, что в кадке с грязной водой, – помотал головой Улаф.

Сигурд дал чернокудрому монетку. Тот внимательно изучил ее и кивнул с притворным равнодушием – наверняка ему доводилось трудиться усерднее и за гораздо меньшую награду.

– Дядя, скажи на кораблях, что мы задержимся тут дня на два. – Сигурд повернулся к солнцу и закрыл глаза.

Мальчишки припустили на юго-восток – наверняка там находилась деревня покрупнее.

– А мы посидим здесь, ноги вытянем, – добавил ярл, глубоко вдыхая теплый воздух.

Улаф кивнул, достав из висевшей на поясе мошны еще одну рыбину и вгрызшись в нее на ходу.

– Да скажи еще, чтоб сегодня развлеклись с женами эмира как следует, – добавил ярл.

Не оборачиваясь, Улаф махнул рукой – мол, и так знаю.

– Ты тоже ступай, Ворон, – обратился ко мне Сигурд. – Волка ноги кормят.

Я глянул на Брама; лицо у того было обиженное, как у мальчишки, которого не пускают резвиться за ворота. Я пошел вслед за Улафом к кораблям. И к Амине.

Ночью мальчишки вернулись со старым усталым ишаком, навьюченным бурдюками. Животное невозмутимо топало по берегу, вздымая копытами облачка песка, а юные погонщики шли рядом с сияющими от гордости лицами. Едва они поравнялись с нашими шалашами, как норвежцы, датчане и уэссекцы накинулись на привезенное так, будто умирали от жажды. Бурдюки оказались полны не меда и не эля, а красного, как кровь, вина, кисло-сладкого и очень вкусного. Еще было несколько бурдюков с водой. Поглядев, как Брам выхлебал столько вина, что хватило бы утопить лошадь, юноши показали, как разбавлять вино водой, хотя их мало кто послушал. Получив от Сигурда серебро за труды, мальчишки с радостью остались и всю ночь сновали среди нас, наполняя рога и кубки вином. Костер трещал и выбрасывал искры, на песок набегали посеребренные луной волны, наполняя воздух запахом моря. Убедившись, что мы им ничего плохого не сделаем, местные жители принесли горячую овсяную похлебку, рыбу и оливковое масло, а еще свежий хлеб, овощи с пряностями и свинину с травами. Но больше всего мне понравился хлеб, вымоченный в молоке, обжаренный и политый медом, и я наелся им так, что уже не мог проглотить ни куска.

Мужчины и женщины совокуплялись на берегу, а некоторые даже в море, вино лилось рекой. Брам вызывал всех бороться с ним и победил пятерых подряд, пока самого его не свалило вино и он не брякнулся лицом в песок. Какой-то местный житель привел четырех темноволосых девиц, выдавая их за дочерей. Три были красивые, а к четвертой я бы даже веслом не прикоснулся, но сводник с радостью продал их услуги тем, кому захотелось чего-то новенького. Правда, судя по разъяренным взглядам эмировых жен, с которыми они обычно делили ложе, позже им не поздоровится.

Пенда лежал на песке, откинувшись на локти. На его голый потный торс налип песок, отчего уэссексец казался бледным, как мертвец. В одной руке он сжимал рог с вином, в другой – кусок жареного мяса. Пенда был почти так же пьян, как я.

– Им будто сказали, что завтра небеса обрушатся на землю, – усмехнулся он, вглядываясь в безумствующий лагерь.

И верно. Даже гёты [28] короля Хротгара и то, наверное, пировали тише, когда Беовульф вернулся из замка Хеорот, потрясая рукой чудища Гренделя. Я хотел ему ответить, но слова будто слились в одну винную лужу. Амина лежала на моем плече, шепча на ухо что-то на своем языке. Потом ее рука скользнула мне под пояс, посылая дрожь по всему телу.

– Завтра, Бальдред! – прокричал Пенда уэссекцу, который сопел, как вепрь, с одной из девиц. – Небеса падут на наши головы! Так что наслаждайся, пока можешь. Завтра небеса падут.

Так и случилось. На следующий день мы лишились своих женщин.

Глава 12

Я проснулся с ощущением того, что мозг мой съежился и усох. Во рту было так сухо, что я не мог говорить, кишки ворочались в животе сами по себе, будто угри в бочке. В горле стояла тошнота, готовая в любой момент вырваться наружу. Амина еще спала после бурной ночи. Ее блестящие черные волосы разметались по меховой подстилке, а дыхание было таким же мерным и тихим, как утренний прилив. Я выполз из шалаша на четвереньках и замер – в глаза ударило яркое солнце. Потом, шатаясь, поднялся на ноги и оглядел лагерь. Еще тлели в кострищах угли, рядом лежали позабытые рога для вина. Повсюду валялись обглоданные кости и остатки еды, чуть дальше на берегу волк Кинетрит, урча, как довольный пес, грыз объедки. Повсюду лежали норвежцы и датчане, уснувшие там же, где упали; я даже видел двух или трех местных жителей, которые так напились, что не смогли пойти домой.

– Ворон! Иди сюда!

Я обернулся. Сигурд стоял в море и махал мне рукой.

– Да я же плаваю, как камень, господин! – прокричал я ему в ответ, держась за голову, потому что мне казалось, что она сейчас расколется от боли.

– Ничего! Скалы вон каменные, а не тонут! Зато сразу полегчает.

Из шалаша, как тролль из пещеры, вылез Свейн. Лицо его под огненно-рыжими волосами было пепельно-серого цвета.

– Свейн! – закричал ему Сигурд. – Тащи сюда Ворона!

Рыжий пожал плечами и направился ко мне, но я поднял руки, и он, снова пожав плечами, отошел справить нужду. Я побрел к воде.

– Холодная вода здорово освежает, – сказал Сигурд.

Ответить я не смог – меня вырвало.

– Проглотил что-то, наверное, – пробормотал я, глядя, как утекает блевотина, и пытаясь встать на ноги.

Сигурд ухмыльнулся.

– Да уж, та еще была ночка, – сказал он, откидывая мокрые золотистые волосы с покрытого шрамами лба. Плечи его тоже были изрезаны шрамами, словно рунами.

– Лучше и не вспоминать, – ответил я, сплевывая горькую слюну.

На берегу рыбаки выводили в море лодки. Некоторые уже уплыли далеко – у кромки неба покачивались «ореховые скорлупки», время от времени теряя четкость очертаний – то рыбаки забрасывали невод. С берега доносился запах жареного лука.

– Не так, Ворон, – сказал Сигурд, видя, что я отчаянно молочу по воде ногами и руками. – Смотри на меня. – Он откинулся на спину и погрузился в воду, даже уши скрылись под водой, и просто лежал на волнах, покачиваясь, но лицо его почему-то не тонуло. – Просто вдохни поглубже и задержи дыхание, и тогда вода будет тебя держать, – объяснил он, глядя в небо. Потом сел и отхаркался. – Теперь сам попробуй.

Подлетевшая к воде чайка поднырнула и выхватила из волн макрель. Но уронила – рыбина оказалась слишком большой. Добычу тут же подхватила ее товарка.

– Не бойся, Ворон. Готов поспорить на свой сундук, что тебе не суждено утонуть.

Стиснув зубы, я лег на воду, и тут же волна захлестнула мне лицо. Я вскочил, откашливаясь, и меня снова вырвало. Смех Сигурда был как удар весла по воде.

– Я же говорю, не суждено, – повторил он и побрел к берегу, – а вот что тебе и правда уготовано, никогда не знаешь.

Днем чернокудрый с дружками вернулись, и не одни, а с каким-то богачом. Его одежды напоминали эмировы, но кожа была белой. За ним по пятам следовали четверо огромных копьеносцев. Судя по виду, весь их ум ушел в мускулы. Однако, оказавшись в окружении шатающихся с похмелья воинов, они занервничали – наверное, гадали, не сделал ли господин чего такого, за что их могут убить.

Богача звали Азриэль, он оказался работорговцем, а пришел к нам потому, что Сигурд показал чернокудрому «оковы» и тот решил, что мы ищем рабов. Вот только Сигурд хотел не купить рабов, а продать. Нам велели попрощаться с эмировыми женами.

Многие так привязались к своим женщинам, что чуть не проронили слезу. У меня самого стоял ком в горле, когда я поцеловал Амину в последний раз. Женщин выстроили в ряд, Азриэль осмотрел каждую, время от времени разочарованно качая головой или раздраженно цокая языком. Но на деле его недовольство было таким же слабым, как разбавленное водой вино, – не раздумывая, он согласился купить всех. И неудивительно – во дворце эмира они купались в роскоши, это было видно по их коже, зубам и каждой соблазнительной части тела. Может, черты их и заострились за время жизни с нами, однако торговец знал свое дело и сразу понял, что здесь можно сорвать большой куш.

– Я буду по ней скучать, – хмуро выдавил Свейн, когда Азриэль заглянул в рот его наложнице. – Она лучшая из тех, с кем я делил ложе.

Я кивнул, не в силах говорить. Он был прав. Амина делала со мной такое, о чем я никогда не смогу забыть.

– Ну, полно, полно! Будут другие. – Свейн похлопал меня по спине, повернулся и зашагал обратно в лагерь.

Стоящая в ряду опечаленных эмировых жен Амина смотрела на меня своими золотисто-карими глазами, по темным ее щекам текли слезы. А рядом Сигурд и Улаф торговались с Азриэлем.

– Эх, не поспать больше на мягких грудях, – сказал Брам Медведь, выгнув бровь. – Ты уж точно будешь скучать по своему маленькому черному сокровищу, а, Ворон?

Я посмотрел на Амину, думая о том, как бы все сложилось, окажись мы с нею где-нибудь в другом месте.

– Будут другие, – бросил я и пошел прочь.

Два дня спустя мы подняли парус. Ветер гнал нас на юго-восток вдоль римского побережья с бесчисленными маленькими гаванями и белокаменными домами. Мы проплывали мимо белых песков, остроконечных скал и темно-зеленых лесов – то и дело налетал смолистый сосновый аромат. По утрам ветер дул сильнее, и мы неслись на его крыльях вдоль берегов с лесистыми мысами и искрящимися под солнцем белами дюнами. Таких переливчатых лазурных вод, как в этом море, никто из нас прежде не видел.

– Наверное, над этими землями крыша мира выше, чем над нашими, – сказал однажды Улаф, почесывая жесткую бороду и глядя на ястреба, парящего высоко над лесом. Еще выше, в бесконечной голубизне неба, застыли белые туманные облака.

– Здесь и дождей поэтому нет, Дядя, – улыбнулся Сигурд.

Они оба стояли у мачты, наблюдая за тем, как команда натягивает леера и управляет парусом. Мы, гребцы, налегали на весла. Хотя воздух был еще холодным, теплую одежду мы убрали в трюм, а шкурами укрывались только ночью.

Об эмировых женах не говорили. Тяжело было смотреть, как их продают работорговцу, хотя Сигурд разделил серебро поровну и каждый сложил в свой сундук по четыре монеты. Но даже они не принесли утешения: на каждой монете было выбито лицо нашего врага – императора Карла.

– Да может, это и не он, – равнодушно сказал Брам, разглядывая монету. – Как узнаешь? Бороды-то нет…

– Монах говорит, там имя императора, – пояснил Бьорн, – вон, гляди. – Он ткнул пальцем в надпись по краю монеты.

Все уставились на свои монеты, в очередной раз поражаясь могуществу франкского императора. Все, кроме Брама.

– Да не похож он на Карла, – сказал Медведь.

– Монета не нужна? Отдай мне, – сказал Улаф.

Брам что-то пробормотал и спешно спрятал монету в кошель на поясе.

– Я просто говорю, что на монете кого угодно можно нарисовать, – сказал он.

– Тебя – нет, Брам, – ответил я. – Твоя рожа разве что на котелок поместится.

Брам подмигнул Свейну и ухмыльнулся.

– Как это ты свои монеты еще за борт не выбросил, Ворон?

Тут же послышались охи и оскорбления, и я пожалел, что вообще открыл рот. Обозвав Брама козлиным дерьмом, я встал и направился на корму, где рассчитывал найти Кнута – он-то не будет напоминать мне о спущенном во франкскую реку серебре. На корме, сгорбившись, сидел Эгфрит. Ветер шевелил его отросшую бороду и жидкие седеющие волосы над ушами. Что-то заставило меня направиться к нему, мысленно ругнувшись, – я бы предпочел поговорить с Кнутом.

– Богатые тут, похоже, земли, да, монах? – сказал я, глядя, как тень «Змея» наползает на островерхую скалу, испещренную солнечными бликами.

Тень то вырастала, то сжималась, словно за кем-то по пятам следовал оживший дух.

– Подумать только, – произнес он, не глядя на меня, – в этих водах и на этих берегах рождались великие цивилизации. На эти скалы смотрели мужи, чьи деяния сотрясали историю народов. Мужи, которые признавали знания и мудрость, а не только меч и топор.

– Ты же вроде говорил, что великий римский император поработил сотни народов и убивал людей тысячами только потому, что они не захотели подчиниться его воле, – возразил я.

Он кивнул.

– Да, Цезарь. Юлий Цезарь его звали. Была в нем, конечно, жажда крови, как у вас, язычников, но это не умаляет его величия. Жаль только, что жил он и умер до того, как свет Христов озарил мир.

– Римляне же, как и мы, поклонялись не одному богу?

Он кивнул.

– И у них тоже были боги войны, подобные Одину, Тюру и Тору? – спросил я.

– В каждом есть какой-нибудь изъян. Все мы не без греха. – Эгфрит повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вот только некоторые грехи нельзя простить.

Я думал, что он говорит обо мне, однако потом понял, что его усталый взгляд на самом деле обращен не на меня, а внутрь себя самого. Лицо его омрачала знакомая мне тень. Чувство вины. Он снова уставился на берег.

– Ты бы не смог спасти монахинь, – сказал я.

Тонкие губы Эгфрита скривились, и я угадал, о чем он думает.

– Нет, не смог бы, – произнес он. – Но если б я спас души тех, кто их убил, монахини были бы живы.

Спас – значит «обратил бы в христианство». Я попытался спрятать ухмылку в бороде.

– Тебе бы не хватило времени, датчане-то с нами недавно. Что до Асгота, неужто ты все еще веришь, что из него может получиться христианин?

Если Эгфрит так считает, значит, он еще больший глупец, чем я думал.

Монах горестно поднял брови.

– Я проиграл, Ворон.

Ветер ударил мне в правую щеку, парус захлопал.

– Ты ведь доставил такую ценную книгу Христа императору Карлу, – возразил я.

Он почти улыбнулся.

– Да, твоя правда. Хоть маленькая, но победа.

– Сигурд тебя ценит, – сказал я. – Наверное, только Локи знает почему. Иначе твои кишки давно съели бы рыбы. Грести тебя не заставляют, и в стене щитов я тебя ни разу не видел…

– Лисы могли бы поучиться хитрости у Сигурда, – ответил Эгфрит, и улыбка все же коснулась его спрятанных в бороде губ. – Он дает мне крохи надежды, что однажды его душа обратится к Богу. А взамен… Взамен я соглашаюсь со всеми вашими хитростями. Я как продажная девка, Ворон. Я продал душу… Ради чего?

Я не знал, что ответить; ведь я считал, что скорее океан замерзнет, чем волчья стая станет поклоняться Белому Христу.

– А хуже всего, – продолжал Эгфрит, – что я – раб своей же гордыни. – Бровь его приподнялась. – Да-да, гордыня присуща не только воинам. Я проиграл, и теперь Богу угодно, чтобы я оставил этот чертов корабль и удалился к братьям молить о прощении и ждать, когда Господь изберет меня для меньшего дела, с которым я справлюсь, если будет на то его воля.

– Сигурд отпустит, – сказал я, – от тебя, такого кислого, все равно пользы никакой. Ты уже столько недель сидишь надутый, как норвежец, которому меда не досталось.

– В том-то и дело, Ворон, – ответил он, сжимая край борта, – я не могу уйти. Чертова гордыня не позволяет. Я видел Алкуина Йоркского – ученейшего человека нашего времени, говорил с Карлом Великим – могучим правителем христианского мира. Может, я еще увижу прославленные купола Константинополя…

Я нахмурился.

– Миклагард – сердце Восточной Римской империи. – Эгфрит покачал головой. – Воистину, пытливый ум может стать наказанием. Ты вот знал, что скоро мы будем проплывать устье Тибра?

Я отрицательно покачал головой, потому что впервые о таком слышал.

– А ведь эта река ведет к самому Риму. Сигурд знает – я ему сказал.

Я поглядел на ярла, который поворачивал булинь, в то время как Улаф привязывал гик [29]. Два морехода упоенно ловили ветер в парус.

– Даже сейчас ваш ярл раздумывает, стоит ли овчинка выделки. Слава Рима померкла, сияние Восточной Римской империи затмила ее западная сестра, но все равно Экс-ла-Шапель – захудалая деревушка по сравнению с этим древним городом.

– Так что, думаешь, нам стоит плыть вверх по Тибру? – спросил я, вглядываясь в даль.

Если воды впереди помутнеют и забурлят, значит, море там сходится с рекой. Реки я не увидел. Только громкоголосая стая голодных чаек кружилась над берегом – волны вынесли на песок что-то темное.

Помолчав, Эгфрит сказал:

– Пожалуй, нам с Сигурдом от Рима нужно не одно и то же. – В глазах его промелькнул голодный блеск. – Я бы не отказался увидеть город, о котором знаю из пергаментных свитков. – Он закрыл глаза, потом медленно кивнул, будто бы в ответ не слышному мне голосу. Когда он снова открыл их, я увидел в них холод. – Алчность есть алчность, неважно, язычник ли алчет серебра, или жалкий монах – узреть места, о которых грезил своим скудным умишком. Теперь я хотя бы понимаю, почему потерпел неудачу. Потому что поддался собственным желаниям вместо того, чтобы всецело служить Богу.

– Ну, не ты убил монахинь, – возразил я, не зная, что еще сказать. – И ежели твой бог так добр и милостив, как ты говоришь, он простит тебе твою тягу к странствиям.

Я встал и направился к Кнуту – мне хотелось выведать у него, собирается ли Сигурд плыть по реке, о которой говорил Эгфрит.

– А что до твоего желания обратить нас всех в рабов Христа, – бросил я, уходя, – время еще есть.

От этих слов даже мрачный монах ухмыльнулся.

* * *

Прошло восемь дней. Наутро после дождливой ночи, наполненной тягостными снами, мы оставили позади чистые лазурные воды под бескрайним небосводом и вошли в устье Тибра. Йормунганда и других драконов пришлось снять – не хотелось тревожить местных духов, ведь они, без сомнения, были древними и могущественными. На тинге [30] порешили идти вверх по реке, что бы это ни сулило.

– Вернуться в Уэссекс и признаться своим, что не пошел в Рим, потому что смелости не хватило? – высказал Виглаф то, что было у всех на уме.

И мы гребли. Из всех сил. Потому что с востока в реку вливались паводковые воды и нам приходилось преодолевать силу течения. Налегая на весло, я пытался вспомнить образы из мучивших меня ночью сновидений, и, хотя сами сны растворились словно дым, меня с самого момента пробуждения не покидал страх. Сердце молотом стучало в груди, ночной кошмар, подобно неведомому зверю, не отпускал меня из своих когтистых лап.

Там, где река сливалась с морем, по берегам стояли давно заброшенные деревни. Наверное, жители устали от постоянных набегов и переселились подальше от моря, оставив свои дома на растерзание ползучим растениям. Над илистыми водами устья возвышались берега, густо поросшие можжевельником и дроком, розоватые лучи солнца, встающего где-то над истоком реки, пронизывали густой утренний туман, а выше, под серо-золотым небом, плыли, курчавясь, прозрачные, как одежды эмировых жен, облака.

Глухой рокот моря превратился в бормотанье, а потом и вовсе затих, унося с собой крики чаек и шепот набегающих на берег волн. Звуки приглушились, и, склоняясь над веслами, мы чувствовали, как в воздухе сгущаются древние и мощные чары. Весла бесшумно разрезали водную гладь, чертя курс «Змея» на темных волнах, постукивали уключины, в воздухе клубился парок от натужного дыхания гребцов.

– Чертов разлив, зато хоть на мель не наткнемся, – скривился Бьярни.

– Да разве это река! – встрял Ингольф Редкозубый. – Из меня больше эля выливается после ночной пирушки.

Я тоже недоумевал. Сказывали, что дома в Риме огромны – даже люди рядом с ними кажутся муравьями. Я считал все это выдумками. До тех пор, пока не оказался во Франкии. Там мы видели такое, что впору было глазам не верить: тамошние церкви и залы будто бы великаны построили. А ведь Эгфрит говорил, что они – ничто по сравнению с римскими. Вот и от реки я ожидал большего – она не походила на дорогу к сердцу мира.

Река змеилась, уходя на север. Мы прошли мимо галеры, до отказа забитой синелицыми. Ее гребцы молотили веслами воду, борясь с течением. Велунд мог бы узнать у синелицых что-нибудь полезное, однако его голос потонул в проклятиях, которые мы выкрикивали синелицым, а они – нам. Перепалка была вполне безобидной, хоть несколько датчан и забросили весла и послали в галеру стрелы – больше для виду. Потом мы проплыли мимо трех тяжело груженных барж, которые тащили против течения быки. При виде нас лица погонщиков исказил ужас, но мы не стали даже смотреть, что они везут, потому что ветер сменился. Утром он был против нас, да и с течением приходилось бороться. Теперь же задул западный ветер, и Сигурд решил, что можно поднять паруса. До Рима было рукой подать, нам нужно было еще надеть кольчуги и взять мечи и луки. Лучше, когда ты готов ко встрече с врагом, а он не придет, чем когда придет – а ты не готов; ведь мы не знали, что нас ждет в верховье реки.

Итак, под парусом мы подошли к Риму. Щиты лежали у наших ног – вдруг придется повесить их вдоль борта или встать в стену щитов. Было далеко за полдень. Ветер, который привел нас к верховью реки, заодно облек небосвод в черный саван туч, и нам пришлось набросить промасленные шкуры поверх кольчуг. Медлить было нельзя. Туча принесла с собой резкий шквал. Град яростно замолотил по реке. Ледяные горошины стучали по палубе, отскакивали от борта. Какое-то мгновение – и град устлал шпангоуты [31] и набился в уключины. Свейн ловил градины ртом, пока его не ударило больно по зубам. Отец Эгфрит укрылся под щитом, град со звоном отскакивал от умбона, а я смотрел на то, как пожелтевшая вода мутнеет и вспучивается, принимая в себя бесчисленные пронзающие ее льдинки. Град прекратился так же внезапно, как и начался, воздух наполнился запахом мокрых листьев. Воины хватали долбленые тыквы и винные кубки – знали, что скоро будет повод выпить.

«Змей» шел впереди остальных кораблей, на которых тоже все притихли, – деревья поредели, и за следующим поворотом, там, где течение реки замедлилось, нашим взорам открылись причалы по обоим берегам реки. В небе сверкнула молния, раздался глухой раскат грома. Пошел дождь. Сначала на поверхность воды с шипением падали одиночные капли, но вскоре струи дождя уже стегали реку, подняв невообразимый шум.

– А вот и Рим! – громко возвестил Сигурд с носа корабля.

Мокрые волосы захлестнули его лоб, щеки и бороду. Он стоял, подняв голову и глядя на щербатую древнюю стену, которая возвышалась по правому борту. Бурый кирпич по большей части обвалился, словно слезла старая кожа, обнажив бледную бескровную плоть. Стена была высоченной – девять человеческих ростов, не меньше.

– Как человек мог построить такое, Дядя? – прокричал ярл сквозь шум дождя.

Улаф не ответил – как и все, он стоял, с открытым ртом воззрившись на стену, потом произнес:

– Такая стена и Асгард бы защитила.

По всей ее длине на расстоянии футов ста друг от друга высились башни; в бойницы было видно, что сама стена толщиной в два копья.

– Да-а-а, по сравнению с этим вал Оффы [32] просто загородка в свинарнике, – протянул Пенда, почесывая затылок.

Тибр змеился дальше на северо-восток, а мы вплыли в проход между стенами и оказались внутри древнего города.

– Войти-то, оказывается, проще простого, – удивился Брам по прозвищу Медведь, откидывая мокрые волосы со лба.

И действительно, мы не встретили на своем пути никаких преград.

– Что толку строить стену, через которую даже Гимир бы не смог заглянуть, если запросто пускаешь чужаков внутрь? – спросил Улаф, пытаясь в дымке дождя разглядеть засаду.

– Крысиное гнездо какое-то, – сказал Гифа, глядя вокруг широко раскрытыми глазами.

Шапки и теплые шкуры давно были сняты. Хотя мы промокли до костей, нам хотелось получше разглядеть то, что не скрыли дождь и серый туман. Тянущиеся вдоль берегов пристани были запружены кораблями всевозможных форм и размеров и ломились от бочек, сосудов в половину человеческого роста, клетей и всевозможного товара: от кур до мехов, пряностей, зерна, камня и леса. К причалу вели лошадей, те ржали и упирались – боялись моря. Люди спешно торговались перед отплытием, спорили о том, сколько товара может увезти судно, далеко ли плыть и какую ожидать погоду. Сквозь толпу пробирались солдаты, преследуя неуловимых карманных воров. Тут же вальяжно прогуливались потаскухи с алыми губами и намазанными черным глазами – жажда серебра давно победила в них гордость. Торговцы держали крышки от бочек над дымящимися жаровнями, чтобы еда не остыла. Воздух полнился густыми запахами, от которых то наполнялся слюною рот, то немилосердно тошнило.

– Весла в воду! – скомандовал Сигурд, так как чуть раньше Улаф зарифил парус.

Нужно было еще сильнее замедлить ход – когда вокруг столько кораблей, не разгонишься.

Кормчий и трое гребцов спускали рей с мокрым парусом. Мы кинулись к скамьям и осторожно погрузили весла в воду, стараясь не задеть ими соседние корабли. На «Фьорд-Эльке» и снеккарах сделали то же самое. Хорошо еще, что суда в основном стояли у причала, а посреди канала их почти не было – ветер по-прежнему дул в сторону города, и капитаны ждали, когда он переменится и можно будет отплыть.

По обоим берегам тянулись дома: одни заброшенные, с осевшими красными крышами и осыпающимися стенами; в других, судя по виду, кто-то жил. Новые дома были построены из развалившихся старых, обретшие вторую жизнь древние камни вновь устремились в небо, – но жилища все равно выглядели ветхими. Правый берег был выше, и вид на город частично закрывали длинные каменные постройки, до крыши набитые товарами. Охраняли их бурокожие воины с копьями, булавами и секирами. Рядом под навесами сидели люди. Одни что-то писали за столами, другие считали бочки, которые подносили и уносили мускулистые рабы с блестящей от пота и дождя кожей, третьи катили тележки или вели на привязи тяжело груженных ишаков, лошадей и волов.

По правому борту возвышалась, уходя на восток, еще одна древняя стена. За ее зубцами стояли воины, равнодушно глядя на столпотворение внизу. Время от времени гигантские, похожие на рот великана, ворота в стене открывались, изрыгая бесконечный поток людей и животных.

– Дальше причалим, – командовал Сигурд, направляя «Змея» в самый конец вереницы судов.

Мы гребли, пока деревянный причал не сменился потрескавшимся каменным. Так далеко мало кто заходил – река разлилась из-за тающего в далеких горах снега и почти затопила причал, да к тому же деревянный был ближе к воротам.

– Брам, Свейн, Бьярни, возьмите-ка весла, проверьте, нет ли там еще ступеней, а то днище пропорем, – велел Улаф. – Давайте причалим красиво, на нас смотрят. Мы же не хотим, чтобы римляне судачили потом о нас за кружкой эля?

Там, где каменный причал сильнее возвышался над водой, нашлась подходящая стоянка для «Змея», а вот остальным кораблям места не хватило. Им пришлось встать бок о бок, прижавшись к «Змею», а людям – сходить на берег по его палубе. Иногда такое заканчивается драками – воины переходят с корабля на корабль, и кто-то может недосчитаться снаряжения. Но не у нас – мы были братством, где все связаны друг с другом клятвой, так что можно было оставлять все свое серебро прямо на крышке сундука и быть уверенным, что никто к нему не притронется.

Стену украшала резьба с головами неведомых зверей – зубы волчьи, пасти медвежьи, морды широкие, мохнатые. В скалящиеся острозубые пасти были вделаны железные кольца для причальных канатов. Едва мы успели завязать узлы, как перед нами появился сборщик корабельной подати. За ним шли слуга с заплечным мешком и двенадцать скучающих солдат. Никто из них не выказал ни малейшего удивления при виде кораблей, украшенных резьбой, которую делали явно не христиане. Сборщик – маленький, лысый, с проворными руками – напомнил мне белку. Внимательный его взгляд остановился на четырех кораблях: очевидно, он пытался понять, что мы за люди, и увиденное его не впечатлило. Наверное, по маленьким трюмам наших кораблей было сразу понятно, что серьезной торговли тут не будет. К счастью для нас, сборщик и отец Эгфрит быстро нашли общий язык – латинский – и приступили к переговорам.

– Я сказал Грацию, что мы приплыли издалека и преодолели немало опасностей на пути ради счастья лицезреть его прекрасный древний город, – пояснил Эгфрит Сигурду. Его скрытые бородой губы слегка раздвинулись в улыбке, что редко случалось в последнее время.

Ярл кивнул.

– Сколько он просит, монах?

На этот раз Эгфрит не таил улыбку.

– Граций говорит, что привык иметь дело с такими, как мы. За «Змея» и «Фьорд-Эльк» он хочет шесть солидов [33], а за остальные корабли – три. Но он знает, что у варваров нет солидов, поэтому принес с собой весы.

Эгфрит сказал что-то Грацию, и тот, щелкнув пальцами, подозвал слугу с мешком. Тот извлек оттуда большие весы и поставил их на каменную ступень.

– Нужно положить на весы серебро, чтобы чаши встали ровно, – пояснил Эгфрит.

Теперь улыбнулся Сигурд – Граций пошарил в мешке и вытащил кусок железа, потом поднял его повыше, чтобы все видели, и положил на одну из чаш.

– Этот кусок, небось, побольше весит, чем Свейнова башка, – пробормотал Брам.

– Могу на другую чашу свой дрын положить, Дядя, тогда ровно будет, – выкрикнул Хедин, вызвав всеобщие ухмылки.

Но Сигурд не был бы Сигурдом, если б его можно было застать врасплох.

– Если римлянин так хочет, что ж, пожалуйста, – объявил он, сбрасывая с правого плеча промокший плащ и вытягивая вперед руку с семью серебряными перстнями, каждый шире большого пальца.

По сигналу ярла Бодвар перекинул на берег доску, и Сигурд первым из нас ступил на землю Рима. Хитро, по-волчьи, улыбнувшись Грацию и его людям, он снял с руки пять перстней и положил их на весы. Кусок железа чуть не взлетел в воздух, когда чаша с перстнями стукнула по земле. Граций изумленно поднял брови. Сигурд достал еще один перстень и бросил его в чашу к остальным, которые уже почти наполовину скрылись в дождевой воде.

Граций уставился на Сигурда так, словно раздумывал: то ли удирать, то ли заключить нас в объятия, потом что-то еле слышно проговорил.

– Что он сказал, монах? – спросил Сигурд, повернувшись к «Змею».

Эгфрит вытер мокрое от дождя лицо и осенил себя крестом.

– Он сказал: «Добро пожаловать в Рим».

Глава 13

Мои ноги ступали по мощеным улицам Рима! Граций прислал нам провожатого – загорелого улыбчивого юношу с дружелюбными глазами. Звали его Грегоровий. Никто из нас не мог запомнить его имени, а уж выговорить – и подавно, так что мы стали звать его Грег. Всем не терпелось сойти на берег, но нельзя было оставлять корабли без охраны, так что пришлось тянуть жребий. Четырнадцать человек, которым выпало остаться, принялись громко жаловаться на судьбу и осыпать нас оскорблениями. Мы прошли за Грегом в ворота, которые он назвал Порта Тригемина – «Тройные ворота». Их обрамляли гладкие каменные колонны высотой с дуб. Я дотронулся ладонью до прохладного камня, думая о том, сколько же изумленных странников проделывали это до меня.

– Хорошо, что римлянин прислал нам провожатого, – заметил Брам.

Пройдя между двумя длинными домами, отделанными красными изразцами, мы вышли на открытое пространство, откуда открывался вид на город.

– Вот если б он еще по-нашему говорил… – добавил Медведь.

Грег говорил со мною на английском, а я переводил остальным, но каждый раз, когда парень показывал на какое-то здание, норвежцы и датчане в нетерпении махали руками или раздраженно чесали головы, потому что быстро объяснить я не мог.

– Его послали следить за нами, Брам, зверюга ты тупоголовая, – сказал я. – Как только они увидели твою волосатую морду, сразу решили, что глаз с тебя не спустят.

– Правильно решили, – ответил Брам, – потому что… Один Одноглазый, это еще что такое?! – Он удивленно воззрился на круглое каменное здание с блестящими колоннами и крышей, похожей на шапку, только сделанной из сотен маленьких кирпичиков, а не из соломы.

– Раньше это был храм древнеримского бога Геркулеса, – перевел я, – а теперь церковь Белого Христа.

Кто сплюнул, кто схватился за амулет, а то и за рукоять меча. Скандинавам нравилась история о Геркулесе, и они сочли несправедливым то, что его храм забрал себе бог, который даже меча в руках не держал. Мы же взяли с собой на берег мечи и ножи, хотя, похоже, никто на нас нападать не собирался. Рим привык даже к таким, как мы. Достаточно было посмотреть вокруг, чтобы понять: каким бы ни был этот город в давние времена, теперь он больше походил на огромную спутанную сеть, и народу в нем больше, чем рыб в море. Пока мы шли мимо знаменитых развалин, я видел людей всевозможных цветов кожи: синелицых силачей с бритыми головами, краснощеких и рыжеволосых мужчин дикарского вида; женщину с раскосыми, как у кошки, глазами и желтой кожей; изящных юношей, красивых, как эмировы жены. Некоторые из них даже лица раскрасили подобно женщинам, что все мы сочли недостойным мужей. Еще я видел людей с кожей цвета сажи, курчавыми волосами и желтыми, как масло, глазами. А у других были ястребиные глаза, длинные носы и смуглые, словно выдубленные солнцем, лица. Я рассудил, что это и есть потомки древних римлян, ибо глядели они вокруг высокомерно и по-хозяйски. Были мореходы, только что сошедшие с корабля. Как и мы, они бродили по улицам и с раскрытыми ртами глазели на каждую колонну, дом и статую.

– Как думаешь, Асгард похож на Рим, Ворон? – спросил Сигурд.

– Да, только без жалких лачуг, – ответил я.

Почти к каждой каменной стене притулились деревянные хижины. Грег сказал, что в них в основном живут крестьяне и те, кто работает на виноградниках и полях внутри стен Аврелиана [34] и за их пределами. Даже те храмы, что не забрали себе христиане, нашли новое применение – из них сделали амбары или просто жилые дома. Почти у каждого каменного здания была надстройка или пристройка.

– Я всегда думал, что боги живут в деревянных залах, – сказал я, – как у нас, только, конечно, побольше и украшенных резьбой так искусно, что смертному не повторить. А теперь… – Я потряс головой, стряхивая воду с волос. – Если уж римляне воздвигли такое из камней, то наши боги и подавно могли.

Сигурд поджал губы.

– Поразительно, – признал он, глядя вокруг сквозь никак не утихавший дождь. – Я бы не поверил, если б собственными глазами не увидел. Только вот какое-то холодное тут все, что ли. Камней мертвых много.

В моей голове промелькнуло воспоминание, словно блеснула чешуей рыба, которую только что выудил из воды.

– Если здесь и были духи, они давно покинули это место, – произнес Сигурд.

Я огляделся. Вокруг по-прежнему величаво возвышалось множество древних колоссов, но гораздо большее их число пришло в упадок – древние камни растащили, чтобы залатать ими дома. Казалось, город одновременно и умирает, и возрождается, становясь другим, непримечательным.

– Это-то мне и снилось, – сказал я, мрачнея.

Кошмар прошлой ночи по-прежнему тяготил душу. Меня словно придавило могильным камнем, из-под которого я, сдирая ногти, выбрался на свет, однако продирающий до костей холод так и не отпустил.

Сигурд повернулся ко мне. Не имея терпения дождаться моих пояснений, остальные разбились на группки по двое, трое и ушли вперед, пообещав Улафу и Сигурду не попадать в неприятности.

– Тебе снился Рим? – переспросил Сигурд, откидывая с лица мокрые волосы и собирая их на затылке.

– Нет, – покачал я головой, – мертвец. Гниющая плоть, голые кости, кишащие внутри черви. Отчетливо было слышно, как они пожирают плоть. – Я скривился от отвращения. – Мне кажется, тот мертвец и есть Рим. – Невольно я проследил глазами за красивой девушкой, которая скрылась в толпе. – Все эти люди, они как черви. А кости, торчащие из гниющей плоти, – вот эти каменные дома.

Сигурд нахмурился. Его взгляд застыл на моем лице, и мне показалось, что смотрит он на мой левый глаз, который всегда притягивал взгляды, как огонь – мотыльков.

– Это всего лишь сон, Ворон, – сказал ярл. – Нам всем снится смерть. – Он улыбнулся, с золотистых усов его стекала вода. – Такие сны напоминают нам о том, чтобы мы не дали себя убить.

– Тебе не нравится наш город? – спросил подошедший Грег, мягко касаясь моего плеча.

– Да мы и не мечтали увидеть такое чудо, – улыбнулся я.

Он тоже улыбнулся и снова пошел впереди.

– Мы никогда не видели столько людей сразу, Грег, – крикнул я ему.

– Просто все хотят в Рим. Рим – свет и столица мира! – прокричал он в ответ, раскинув руки в стороны и не обращая внимания на то, что на него оглядываются. – Знаете, кто это сказал?

– Да, – послышался тихий голос отца Эгфрита.

Я думал, что монах отстал от нас, задержавшись в одной из церквей, а он тут как тут – снова шагает рядом в промокшей до нитки рясе.

– Это сказал англичанин, – торжественно объявил Грег, – великий Алкуин Йоркский, с ним даже наш император советуется.

– Мы его видели, – похвастался я, не удержавшись.

Однако Грег не замедлил шаг, будто не слышал моих слов; наверное, подумал, что нам встретить Алкуина – все равно что ему стать императором.

– Рим – свет и столица мира! – повторил он, на этот раз обращаясь к старику, везущему тележку с золотистым хлебом.

За поясом у старика торчал нож, с виду еще более старый, чем он сам. Торговец остановился, обругав Грега и бросив на нас уничтожающий взгляд.

– От которой остались груды грозных развалин, – болтнул Эгфрит.

– Что это ты говоришь, монах? – спросил я.

– То, что Алкуин сказал дальше, – ответил Эгфрит. – Он-то видел, каким Рим был и во что превратился. Грегоровий, наверное, забыл про вторую часть высказывания.

«Странно, – подумал я, – даже находясь в шумном скопище крестьян, торговцев, потаскух и странников, все равно ощущаешь зловещее молчание древних руин».

– Куда ты нас ведешь, Грег? – спросил я, едва не выворачивая шею – столько всего интересного было вокруг.

Пенда глазел на каменное изваяние, которому было несколько сотен лет. Цвет еще не совсем сошел со статуи императора, по-прежнему сжимающего в руках меч.

– На Палатин, – ответил Грег. – Рим стоит на семи холмах, Палатин – главный из них. Там зарождался город.

– Этими короткими мечами убивали наших предков, Виглаф, – обратился Пенда к уэссекцу, который кинул монету рабам Христа, тянувшим заунывную песню возле церкви.

– Правильно, Виглаф, заплати им, чтоб заткнули глотки, – крикнул я.

– Это кинжал, – продолжал Пенда, изображая, что наносит удар ножом в живот невидимому противнику. – Когда римляне стояли в стене щитов, такими кинжалами было удобно врагу кишки выпускать.

Удивительно, как удалось из камня изваять столь похожую на человека фигуру. Даже спустя столько лет каменный император выглядел так, будто готов еще раз прирезать всех своих врагов, давно лежащих в могилах.

С холма открывался потрясающий вид. Огромный город простирался вширь и вдаль. Казалось, что громадные здания борются друг с другом за кусок земли и победителей в этой борьбе нет. Другие же заняли небольшие возвышения и тем самым защитили себя от посягательств остальных каменных гигантов, но не от бедняков, которые пристроили к ним свои деревянные лачуги, пытаясь заполучить себе хотя бы одну крепкую стену.

– На юге холм под названием Авентин, на востоке – Целий. – Грег указал на северо-восток. – Там, между Форумом и Марсовым полем, – Капитолий с красивейшими церквями, а на востоке – Эсквилин. Дальше на севере – Виминал, а за ним – Квиринал, из-за дождя их не видно. – Грег поежился и одернул промокшую тунику. Потом, будто оправдываясь, добавил: – Давно так не лило.

– У нас на родине все время ходят в шлемах, чтоб дождем голову не продырявило, – сказал Сигурд.

Грег выпучил от удивления глаза, но потом понял, что ярл шутит. Провожатый продолжил рассказ, однако я слушал его вполуха, позабыв про дождь и зачарованно глядя на северо-восток, где стояло здание, равное которому даже боги вряд построили бы.

– Амфитеатр Флавиев [35], – с благоговением в голосе произнес Грег. – Ему уже почти восемь веков. Конечно, с тех пор он изменился, но по-прежнему поражает воображение.

– А что в нем? – спросил я.

Огромный амфитеатр возвышался над остальными зданиями, которые и сами-то были больше всех, что я раньше видел.

Не круглый, а больше похожий на яйцо, амфитеатр был выстроен из четырех рядов колонн, поставленных друг на друга, между которыми зияли отверстия, ровные, как в искусно сплетенном кружеве. Сверху он был ничем не покрыт – даже римляне не смогли бы воздвигнуть такую гигантскую крышу.

– Только не говори, что это тоже Христов дом, – сказал кто-то из норвежцев.

– В стародавние времена римляне ходили туда смотреть, как смельчаки сражаются с дикими зверями, привезенными из дальних уголков империи. На таких представлениях собиралось за раз пятьдесят тысяч зрителей.

– Дурить нас вздумал, парень? – возмутился Виглаф. – Пятьдесят тысяч? Этот безбородый юнец за глупцов нас держит!

Я никак не мог представить такое количество народу. Наверное, столько людей во всем мире.

– Жизнью клянусь, – настаивал Грег, возмущенный тем, что мы подозреваем его во лжи.

– А сейчас? – спросил я. – Что там делают?

– Да многое, – ответил Грег, качая головой. – С недавних пор такое, о чем я стыжусь говорить. – Он без улыбки посмотрел на невероятное сооружение внизу. – Там царит смерть, – произнес он, вытирая дождь со лба. – Хотя вообще-то она всегда там была.

– Отведи меня туда, – попросил Сигурд.

На лице Грега отразилась неуверенность. На смену веселому, беззаботному юноше пришел человек, отягощенный мрачным знанием, которым он предпочел бы ни с кем не делиться.

– Граций велел мне оставаться при вас, пока вы не покинете Рим. – Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Пенду, Виглафа и отца Эгфрита. – Если вы и впрямь хотите туда, я отведу вас послезавтра.

– Почему не сейчас? – спросил Сигурд. – Плевать на дождь.

Грег подошел ближе. Его дыхание, повисшее облачком пара в воздухе, пахло вином.

– Прости, Сигурд, лучше об этом не говорить. Послезавтра сами поймете. А пока позвольте мне показать вам еще несколько чудес. Здесь еще много того, что стоит увидеть. – Беззаботный юноша вернулся, будто никуда и не девался. – Вы будете поражены, когда увидите Циркус Максимус – «Большой цирк» [36], – сказал он и зашагал на север по выложенной камнем дорожке, вдоль которой по канавам неслись потоки воды. – Там раньше устраивались гонки на колесницах, а двести пятьдесят тысяч зрителей смотрели, как лошади, погоняемые возницами, несутся по кругу быстрее молнии!

– Двести пятьдесят тысяч?! – Виглаф захлебнулся от возмущения. – Послушай-ка, ты, безусый сукин сын, – закричал он, поднимаясь вслед за провожатым на холм, – если еще раз солжешь, я буду пинками гонять тебя вокруг твоего Циркуса, пока не взмолишься о пощаде!

Был поздний вечер, когда запах утиного помета и склизких водорослей привел нас обратно к реке. Те, кто остался сторожить корабли, злились, что мы не сменили их раньше: уже стемнело и со следующей вылазкой в город приходилось ждать до утра. Теперь им оставалось лишь, недоверчиво сузив глаза, слушать наши восторженные рассказы о чудо-городе. А мы почти не преувеличивали, ведь правда сама по себе была невероятной. Окончательно они утешились в объятиях потаскух, которые продавали себя на пристани, где всегда полно скучающих мореходов. Дождь наконец прекратился, и мы переоделись в сухую одежду, а мокрую выжали и развесили по бортам.

На следующий день мне в числе прочих выпало сторожить корабли. Остальные с шумом и гамом сошли на берег, предвкушая радости древнего города. Солнце еще не успело согреть утренний воздух, как Свейн привел новых шлюх.

– Лучшие, что я смог найти, – сконфуженно пожал он плечами. – Выбери себе покрасивее, а я двух остальных возьму. – Рыжий кивнул на девиц с жидкими желтыми волосами и пепельно-серым оттенком лица, какой бывает у тех, кто бодрствует ночью, а спит днем.

Похожие как две капли воды, они отличались лишь зубами: у одной было три черных зуба, а у второй зубов не было вовсе.

– Сестры, наверное, – сказал Свейн, отвечая на мой незаданный вопрос.

Я уже готов был согласиться, когда из города вернулась Кинетрит с ослиной ляжкой на плече.

– Да я скорее съем горсть гвоздей, Свейн, – сказал я погромче, – а тебе удачи, не оплошай с тремя-то. Да понежнее вон с той, – я кивнул на одну из желтоволосых сестриц, – если будешь слишком сильно ее трясти, у нее последние зубы выпадут.

Силач нахмурился и почесал голову. Кинетрит поманила к себе Сколла мясом. Свейн уставился на девушку, хлопая глазами, потом поглядел на меня больше с жалостью, чем с разочарованием. Я отвел взгляд.

Какое Кинетрит дело до того, буду я спать со шлюхой или нет? Я же делил ложе с Аминой всю зиму, и Кинетрит молчала. Однако мои чувства к ней походили на клубок спутанной бечевки. Мне хотелось, чтобы Кинетрит было не все равно, чтобы она ревновала. Я отчаянно желал, чтобы между нами все стало как раньше, и от этого становилось еще хуже – ведь было ясно как день, что она этого не хочет.

Зря я желал Свейну удачи. Судя по крикам, хихиканью и кряхтенью, доносившимся из-за мачты, трудностей норвежец не испытывал.

Я поиграл в тафл с Бьярни, а потом мы с датчанами набрали ведро грязной гальки и пошли состязаться, кто дальше всех кинет. На другом берегу стояла статуя какого-то давно умершего римлянина; она и стала мишенью. Нам повезло: голову статуе когда-то заменили на деревянную и камень бил в нее с громким стуком. Лучше всех кидал Флоки Черный. Он попадал в голову снова и снова, но в конце концов ему надоело и он ушел. Датчанин по имени Арнгрим, наш скальд, сложил замысловатый стих, полный кеннингов [37], и все эти образы вставали перед глазами так живо, что казалось – руку протяни и дотронешься. Вот только Арнгрим стал волком совсем недавно, так что все его стихи были о датчанах, а не о нас. Однако от стиха о франкской темнице и тяжелых оковах к горлу подступила тошнота, а ладони вспотели, так что тут Арнгрим, пожалуй, перестарался.

Наступило утро. Древний город просыпался навстречу новому дню, как и бесчисленное множество раз до этого. Жители спешили по своим делам, не утруждая себя раздумьями о золотом прошлом Рима. Река выдыхала гнилостный туман, он клубился вокруг причалов, поднимаясь над лачугами бедняков, вонючими тропинками в прибрежной траве и выше – к каменным домам у подножия Палатина. Уже и солнце разогнало туман, и распогодилось, и на пристани зашумел базар, а нашего провожатого все не было. Многие потеряли терпение и ушли на берег без него, ну а мы продолжали ждать.

– Говорил я, нельзя доверять этому лживому щенку, – ворчал Виглаф.

В тот же миг на пристани появился Грег. Уэссексец покраснел под своей бородой.

– Готов увидеть арену, Виглаф? – спросил юноша, еще больше смущая верзилу тем, что назвал его по имени.

– Арену? – переспросил тот, сдвинув брови.

– Амфитеатр Флавиев! – воскликнул Грег, раскинув в стороны руки. – А ты, Ворон, готов увидеть наш город таким, каким он был до того, как римлян озарил свет Христа?

– Не терпится увидеть, что тут было до вашего пригвожденного бога, – ответил я, покосившись на Пенду.

– Очень хорошо, – торжественно сказал Грег. – Сейчас же отправимся. Но если попадете в неприятности, я помочь не смогу.

– Какие неприятности? – спросил Сигурд, взбираясь на борт «Фьорд-Элька». С самого рассвета он о чем-то советовался с Рольфом и Браги.

– Сами поймете, – ответил Грег. – В последнее время в городе стало опасно. – Потом с неохотой добавил: – Захватите с собой серебра. На этот раз монеты, Сигурд. – Он ухмыльнулся. – В Амфитеатре Флавиев перстнями не расплатишься.

Глава 14

Датчанин Арнгрим мог бы сложить песнь об арене. Я не скальд и не могу словами передать то, что чувствовал и видел в тот день. Мы стояли у амфитеатра и задрав головы глазели на огромные искусно обтесанные каменные глыбы, гладкие блестящие колонны высотой с дерево и великолепно уложенный красный кирпич. С Палатина Амфитеатр Флавиев казался просто одним из гигантских древних зданий. Однако, стоя внизу, среди конюшен, статуй и лавчонок, я едва мог окинуть его взглядом. Вскоре нам пришлось отойти в сторону, ибо мы были далеко не единственными, кто пришел на арену в тот день. По двое, по трое, а то и группами, к амфитеатру ручейками стекался народ. Воины и торговцы, женщины и оборванцы шли в обрамленные колоннами проходы, гомоня, как птицы на рассвете. Внутри за стенами глухо шумел океан людских голосов, словно в пиршественном зале перед тем, как разносят яства. Воздух наполнял густой аромат жареного лука, грибов, рыбы, трав и чеснока. Народ толпился у дюжин прилавков с едой, хозяева которых радостно потирали руки – торговля явно шла лучше, чем обычно.

– Да один этот амфитеатр крупнее любой нашей деревни, – сказал Сигурд, любуясь статуей обнаженной женщины на возвышении у входа. Груди ее выглядели такими пухлыми и мягкими, что так и тянуло забраться туда и проверить, точно ли они из камня. Рядом с женщиной стояла статуя мужчины, от которой остались только ноги и нижняя часть тела. Я мрачно усмехнулся, представив, как какого-то римлянина расплющивает гигантским обломком статуи, упавшим с неба.

– Сколько человек должны встать друг другу на голову, чтобы достать до верха? – спросил Сигурд.

Улаф оттопырил нижнюю губу, почесал бороду, глядя на высокие стены и прикрывая глаза от полуденного солнца.

– Тридцать? – предположил он.

Сигурд кивнул, довольный ответом.

– Но, боги мои, как? Ворон, ты у нас мыслитель, как люди могли такое построить?

Я пожал плечами. Мимо, рыгая вином и чесноком, прошли два воина с татуировками на лицах.

– Разве что с помощью своих богов, Дядя, – ответил я.

– Ха! – Улаф махнул рукой. – Вот я себе бражный зал построил, но что-то ни Фрейя, ни Хеймдалль, ни Тор не помогали мне доски прибивать. А ведь мы принесли в жертву лучшего быка. Помнишь, Сигурд?

– Да, Дядя, – с улыбкой отозвался ярл. – Халльдор еще тогда с крыши свалился.

– Не везло бедняге, – сказал Улаф, вспоминая бедного Халльдора, которого Сигурд избавил от страданий.

Казалось, это было так давно…

– Ему бы понравилось в Риме.

– Будет что рассказать ему при встрече в чертогах Одина, – пообещал Сигурд. – И Бьорну, и остальным.

– Ну? – Брам похлопал Улафа по плечу. – Мы собираемся целый день нюхать чесночную вонь или зайдем внутрь? – Он кивнул в сторону отца и сына, которые, пригнувшись, прошли за руку под грудастой каменной женщиной.

Оставив позади суету города, мы вошли на арену – и сразу же почувствовали, что воздух там густ от неведомых чар, будто ячменная похлебка.

– Сиськи Фригг, – проворчал Улаф и потянулся к рукояти меча, висевшего на поясе.

Сигурд присвистнул. Глаза его блестели, а у меня из груди разом вышел весь воздух, будто ее чем-то пронзили. Я покачнулся и чуть не упал.

– Да здесь, наверное, весь Рим собрался, – выдавил я.

Внутри Амфитеатр Флавиев поразил меня еще больше, чем снаружи. Тысячи людей стояли в проходах или сидели на каменных скамьях вокруг пустой середины, на которой поместилось бы пять Эбботсендов. Шумящая толпа не заполнила амфитеатр даже наполовину. Слепо следуя за идущим впереди человеком, мы шли по темному, пахнущему сыростью коридору, где голоса гулким эхом отлетали от холодных стен. Потом долго-долго поднимались по каменным ступеням. Было так жутко, что шевелились волосы на затылке и леденела в жилах кровь. Ноги впереди идущих шаркали по древним камням; казалось, что мы – мрачная процессия павших воинов, забытых Одином на поле боя и бредущих в загробный мир. Полутемный лабиринт прорезали полосы света, и наконец одна из них привела нас к какому-то выходу. Выяснилось, что мы поднялись на одну треть гигантской чаши амфитеатра. Пошатываясь и щуря глаза от яркого полуденного солнца, я коснулся потрепанного пера у себя в косице – перо это когда-то вплела мне в волосы Кинетрит.

Вдоль каменные трибуны разделялись низкими перегородками и извилистыми проходами, а поперек – рядами ступеней, выныривающими из таких же подземных коридоров, как тот, через который пришли мы. Они, как черные пасти, изрыгали потоки зрителей, которые растекались по изъеденным временем скамьям. Зрители шумно занимали места, приветствовали знакомых на других ярусах, потирали руки в предвкушении зрелища или изумленно оглядывали амфитеатр.

– Гудеж такой, будто улей пнули, – сказал Брам Медведь, сталкивая со своего пути толстого римлянина.

Тот гневно обернулся, но, увидев Брама, отошел и миролюбиво поднял руки.

По краю арены тянулись навесы, деревянные лачуги и даже несколько каменных часовен, рядом с которыми были вкопаны в землю кресты. Судя по ямам, кускам древесины и обломкам кирпича, на арене до недавнего времени стояли дома – то, что от них осталось, было свалено в кучи у стен.

– Здесь кто-то жил. – Я вопросительно поглядел на Грега. – Куда они делись?

– Более трехсот лет назад арену забросили, и тут поселились люди, – ответил он. – Может, им заплатили, чтоб они ушли… Хотя навряд ли.

Где-то внизу протрубил рог.

– Начинается, – пробормотал Улаф.

Гул на трибунах снизился до шепота, тысячи глаз устремились на арену. Снова протрубил рог, на этот раз дальше и тише.

– Я должен уйти, Сигурд, – сказал Грег.

Он осенил себя крестом, и я сразу же вспомнил об Эгфрите. Монах с нами не пошел, сказал, что лучше посмотрит храмы, а именно церковь, под которой похоронили святого Петра. Насколько я понял, Петр был у Христа кем-то вроде Улафа у Сигурда, и христиане по-прежнему ему поклонялись, хотя от него уже и пука не осталось.

– Куда это он? – спросил Брам, кивая на уходящего Грега; мгновение – и тот скрылся в толпе.

– Перекрестился и удрал, как мышь из горящего амбара, – ответил я.

– Ну и дурень, пропустит самое интересное. – Брам вновь уставился на арену.

Туда вышли трое. Казалось, все происходящее удивляет их не меньше, чем зрителей, хотя уж они-то точно знали, что сейчас будет. Двое держали в руках оружие – им предстоял бой. Один, крупный и светловолосый, походил на норвежца или датчанина. Другой, смуглый и черноволосый, был ростом невелик, но мускулист и передвигался легкой поступью охотника. Третий, тоже смуглолицый, судя по всему, принадлежал к знати – на нем красовался длинный красный плащ, доходящий до сапог из мягкой кожи. И хотя одежды его были слишком хороши для воина, под плащом угадывался висевший на боку меч.

– Хольмганг? [38] – По тому, как Сигурд произнес это слово, было понятно, что он сам чуть не погиб в таком поединке.

– Да, биться будут, – кивнул Улаф.

Только тогда я заметил, что на первом ряду, всего на два копья выше арены, стоят три человека, вокруг которых толпятся зрители.

– Ставки делают, – пояснил Свейн Рыжий, пробиравшийся к нам сквозь толпу. Он с Флоки Черным и остальными отстал от нас в подземном туннеле. – Мы тоже поставили! – Свейн махнул рукой за спину и широко ухмыльнулся. – Флоки – на мелкого. Сразу же видно, что второй сильнее. Он это овечье дрянцо запросто раздавит.

Флоки с каменным выражением лица разглядывал воинов на арене.

– И куда этот трусливый щенок делся? Хоть объяснил бы, что римлянин говорит, – проворчал Свейн.

Знатный человек на арене, похоже, представлял воинов публике, потому что светловолосый гигант поклонился, вызвав приветственные возгласы. Потом эффектно сбросил коричневый плащ и поднял правую руку, демонстрируя мускулы под кольчугой. Зрители на трибунах взревели. Не обращая внимания на соперника, невысокий римлянин расправил плечи и потряс руками, расслабляя мышцы. На нем был блестящий шлем, украшенный пучком красных лент, колыхавшихся на ветру. Каждую голень закрывали изогнутые железные пластины, а под яркой белой туникой поблескивал чешуйчатый панцирь. Искусно выкованное снаряжение говорило о том, что он – опытный воин.

Противникам было велено взять щиты и встать на некотором отдалении друг от друга. Богач, который обращался к толпе, приблизился к трибунам и отдал какой-то приказ. Тотчас же на арену выбежали двадцать стражей со щитами, копьями и мечами и образовали кольцо вокруг единоборцев – наверное, чтоб не сбежали. Когда осела бурая пыль, снова протрубил рог.

– Не горюй, Флоки, – сказал Свейн, – куплю тебе бурдюк вина с выигрыша.

– Для разнообразия хоть зрителем побыть, – усмехнулся Сигурд в бороду.

Теперь в воздухе пахло не по́том, а битвой.

Поединок начался.

Ни один из противников не рискнул сразу метнуть копье. Они приближались друг к другу и наносили быстрые удары, ища слабые места. Маленький римлянин оказался проворнее: он совершал быстрые выпады в сторону противника, со свистом рассекая воздух копьем. Здоровяк тоже не медлил. Ему было по силам одним махом пробить щит, так что коротышке приходилось очень быстро двигаться. Он перебегал с одного места на другое, чтобы вывести силача из себя, – невозможно сохранить силу удара, если приходится перемещаться. Копья ударяли по щитам, задевали шлемы или отскакивали от кольчуг. Взметывалась пыль, мелькали злобные оскалы, ревела толпа. Копье смуглолицего пронзило силачу правую руку, вырвав кусок мяса, который повис на лоскуте кожи. Я видел, как лицо воина исказилось от боли, но его вопль потонул в разноголосом реве толпы. Мгновение – и кровь залила всю руку, закапала на землю.

– Ох и рассвирепеет сейчас, – сказал Пенда.

Раненый гигант ринулся на обидчика, однако промахнулся – тот резко прыгнул влево и принялся снова совершать выпады, раня противника копьем.

Силач резким движением отбросил щит за спину, чтобы вытереть окровавленную руку. Это был смелый поступок, учитывая проворство соперника, зато без щита он мог наносить удары обеими руками.

– У них тоже бои не до первой крови, – заметил Сигурд, вскинув брови, когда силач отбросил щит.

Толпа взорвалась возмущенными криками – без щитов бой долго не продлится. Я вспомнил поединок между Сигурдом и Маугером, закончившийся тем, что уэссексец умер ужасной смертью, а ярл чуть не истек кровью из дюжины ран. Прежде я не видел ничего подобного. Я сказал Сигурду, что, если б кто-нибудь из этих воинов вышел против него или Маугера, бой давно бы закончился.

Ярл покачал головой.

– Черноволосый – умелый боец. Просто затягивает бой, чтобы угодить зрителям. Он бы уже раз пять прикончил этого бычину.

– Зачем так рисковать? Почему бы не убить соперника? – спросил я. – Если здоровяк ударит, то сразу насмерть.

– Потому что черноволосый – слуга того, в красном плаще. – Сигурд кивнул на богача, который стоял у края арены. – И они тоже. – Он показал на воинов с копьями и длинными щитами, которые стеной из плоти и железа встали вокруг сражающихся. – Черноволосый иногда на него поглядывает. На кону серебро, – усмехнулся Сигурд, глядя на Свейна, который улюлюканьем подбадривал силача. – Не так обидно проигрывать, если потом есть что рассказать.

Я покачал головой, удивляясь собственной глупости. Все увертки коротышки, его выпады и удары, то, как он взметывал ногами пыль, даже досадная рана на руке – все это было на потеху зрителям.

Противники кружили друг вокруг друга, зная, что любая оплошность может стоить жизни. Снова и снова они совершали выпады, со стуком скрещивая копья. В какой-то момент силач двинул назад руку с копьем, чтобы обрушить на соперника сокрушительный удар, но тот разгадал маневр и резко отступил. Мгновение спустя коротышка сделал выпад и ударил силача в подбородок древком копья. Удар был такой силы, что свалил бы и лошадь. Еле устояв, светловолосый гигант вновь нацелился в руку коротышке, однако тот, крутанув копье, точно весло, отбил оружие противника в сторону и обратным движением хлестнул его наконечником по глотке – оттуда фонтаном хлынула кровь. Светловолосый сделал три шага вперед, потом упал на колени, все еще наставив копье на соперника. Сидевшие вокруг меня люди кричали что-то на разных языках, но было понятно, что одни довольны исходом боя, другие – нет.

Коротышка вопросительно покосился на человека в красном плаще, тот глянул на бушующую толпу и коротко кивнул. Победитель воткнул копье в землю и, шагнув вперед, вытащил меч. Потом остановился, потому что силач, из чьего горла водопадом лилась кровь, уронил копье и силился нащупать меч на поясе, уже не для того, чтобы сражаться, а потому, что хотел пить мед с предками в чертогах Одина. Коротышка подождал, пока заливающийся кровью враг вытащит меч, и подошел ближе. Тяжелый клинок вонзился в зияющую рану и пронзил силача до сердца. Тот содрогнулся, испуская дух, под рев тысяч людей, которые радовались его смерти.

Труп утащили с арены. Победитель вытащил копье из земли, прошел между расступившимися воинами и, переглянувшись с господином, исчез в подземном туннеле.

– Хороший был бой! – сказал Брам, довольно потирая ручищи.

– Моему, наверное, пыль попала в глаза, – проворчал Свейн Флоки Черному.

Тот ответил язвительной усмешкой.

– За что дрались-то? – спросил Брам.

– Как всегда, за бабу, наверное, – предположил Свейн.

Однако на этом кровавое зрелище не закончилось. Едва выигравшие успели забрать свое серебро, как на арену вышли два новых воина: один – синелицый с кривым мечом и маленьким кожаным щитом, другой – франк без щита, зато с двумя устрашающего вида секирами.

– Нет, тут дело не в женщинах. – Улаф покачал головой. – А в холодном тяжелом металле… серебре.

Остальные закивали, и я неожиданно вспомнил слова Грега о том, что Амфитеатр Флавиев – арена смерти.

– Ворон, возьми. – Улаф протянул мне пять серебряных монеток. – Поставь на франка. – Он потер руки, словно только что сторговал знатный нож или пару сыромятных сапог за старую блохастую шкуру. – Давай шевелись, парень! – крикнул он мне вслед, когда я пробирался сквозь толпу. – Франк тот еще душегуб с виду, поможет мне серебром разжиться.

Однако в бою победил синелицый. Он отхватил франку ступню. Это было нечестно, и мы возмущенно затрясли бородами. Несмотря на искусное владение секирами, франк не мог больше стоять, и синелицый просто ходил вокруг него кругами, пока тот не упал. Потом кривым мечом одну за другой отхватил ему руки и ноги. Даже те, кто поставил на синелицего, взревели от ужаса.

Следующий поединок велся по-честному. Двое синелицых долго и тяжело сражались, истекая кровью, и в конце концов Красному Плащу пришлось остановить бой, потому что ни у одного из противников не осталось сил, чтобы нанести последний удар. Победителем объявили того, у которого было больше шансов выжить. Я заработал два золотых солида, и все сошлись во мнении, что этот бой был лучшим.

Народ ручейками вытекал из Амфитеатра Флавиев, охваченный странным возбуждением от только что увиденного. Пока мы возвращались к себе на корабль, на древний город легло синее покрывало сумерек, вечерний воздух холодил до дрожи. На пристани нас ждал Грег.

– Ты же вроде приглядывать за нами поставлен, – хлопнул его по плечу Виглаф, на ходу обгладывая копченое свиное ребро.

– И правда, ты чего ушел, Грег? – спросил я и потряс кошелем, в котором весело зазвенели монеты. – Деньжат бы выиграл.

Юноша покачал головой и нервно огляделся по сторонам.

– То, что происходит на арене, – отвратительно, – сказал он. – Не мог я на это смотреть. В городе царит худшее, что есть в человеке. Как на заре Рима. Я – христианин, Ворон. – Он с укором посмотрел на Виглафа – уэссексец тоже был рабом Белого Христа, хотя об этом даже я иногда забывал. – Разве может христианин без зазрения совести смотреть, как люди калечат и убивают друг друга? И что еще хуже – барыши с этого получать? – Он снова покачал головой. – Я говорил вам, что там царит смерть. Люди убивали друг друга в Амфитеатре Флавиев с тех пор, как тот был построен. И всё на потеху толпе. – В голосе его звучала горькая укоризна.

– Римляне тогда были кровожадными ублюдками, – сказал Пенда. – Да и остались ими.

– Не все, – возразил Грег, плотнее запахиваясь в плащ: с реки дул холодный ветер.

– Но многие, – добавил Пенда. – Через два дня будут еще бои… – Увидев мое удивление, он пожал плечами. – С мерсийцем на выходе разговорился. Он тут два года.

– Вы же обычно мерсийцев убиваете? – ухмыльнулся я.

– Этот меня вином угостил, а так я бы убил, конечно, сукиного сына, – ухмыльнулся Пенда. – Бои начались две недели назад. Сначала мало зрителей приходило – боялись, что Папа Римский или император яйца им отрежет за ставки. Не по-христиански это. Но ни Лев, ни Карл не запретил поединки.

Грег кивнул.

– Я видел папских гвардейцев у амфитеатра.

– Конечно, не запретили, – донесся сквозь шум реки голос.

Я не сразу заметил сидящую на краю причала фигуру с капюшоном рясы на голове. Отец Эгфрит повернулся к нам. Лицо его осветили отблески мириадов факелов, освещающих ночной Рим.

– Потому что не могут.

К нам подошли Сигурд с Улафом – им тоже хотелось услышать, что удалось разузнать монаху.

– Спросите у Грегоровия о настроениях в городе. Амфитеатр Флавиев пришлось снова открыть после того, как на улицах пролилась кровь.

Мы посмотрели на Грега. Тот напомнил мне червя, который пытается зарыться поглубже в землю, чтоб птицы не склевали.

– Люди голодали, – пояснил юноша. – Их семьи голодали. От мужчины обычно ожидают, что он добудет еду своим детям. Но у нас даже хлеба не было. Одни винили в этом Его Святейшество, другие – императора. Люди стали промышлять грабежами и убийствами. Торговцы попрятали все съестное, и стало еще хуже. Кланы боролись за власть, и, как сказал отец Эгфрит, в городе пролилась кровь.

– И Карл ничего не сделал? – удивился Сигурд. – Римом ведь правит он?

– Император далеко, – сказал Грег.

– К счастью для нас, – хмыкнул Улаф.

– Может быть, у Его Святейшества достаточно гвардейцев, чтобы справиться с шайками, но… – Грег поднял руки к ночному небу. – Римские вельможи могут объединить войска и напасть на Святого Иоанна на Латеранском холме.

– Напасть на святого? – удивился я.

– Да нет же, это базилика… собор. Его Святейшество, Папа Римский Лев, там живет, – объяснил Эгфрит.

Я кивнул, чувствуя себя окончательным тупицей.

– У Льва есть враги. Римским вельможам не нравится, что он из бедняков, они бы предпочли Папу познатнее. Еще его обвиняют в прелюбодеяниях, клятвопреступлении и прочих грехах, которых он не совершал.

Грег кивнул.

– Четыре года назад на Его Святейшество напали враги, хотели отрезать ему язык и выколоть глаза, – сказал он, возмущенно скривившись. – К счастью, теперь он под защитой Карла, ведь именно Лев короновал императора. Но у Его Святейшества остались в Риме враги.

Я пересказал все это Браму, Свейну и другим норвежцам, которые стояли рядом, попивали вино, закусывали и глядели в сторону новых потаскух, которых принесло не иначе как ночным ветром.

– То есть этот Папа – главный у тех, кто верит в Белого Христа? – переспросил Брам. – И живет он здесь, в Риме?

– Да, и разговаривает со своим богом денно и нощно. – Я потер большим пальцем об указательный.

– Готов поспорить, у сукиного овцедрала есть чем поживиться, – сказал Брам, зловеще переглядываясь со Свейном, и я пожалел, что намекнул на сокровища: эти двое не задумавшись вышибут дверь во дворце Папы и стащат перстни с его пальцев.

Я оставил их мечтать о серебре и вернулся к Грегу.

– С тех пор как разрешили бои, в Рим вернулся покой, – сказал он. – Появился хлеб. Люди не голодают.

– Люди довольны, пока есть деньги, – подвел итог Улаф, похлопывая по своему кошелю, который был на вид тяжелее моего.

– Однако до императора дошли слухи, – предупредил Эгфрит, – и варварские поединки в Амфитеатре Флавиев запретят. Карл не даст Риму вернуться в безбожные времена.

Грег осенил себя крестом и робко поглядел на монаха.

– Молюсь, чтобы вы оказались правы, отец Эгфрит. Я бы посоветовал держаться подальше от арены, когда прибудет император.

Глава 15

Спустя два дня мы сели еще ближе к арене. Черноволосого единоборца, на которого поставил Флоки, звали Тео Грек. Из-за него я потерял два солида. На наших глазах он убил синелицего, того, который зарезал франка с двумя секирами. Были еще двое воинов, назвавшихся Берстук Вендский [39] и Африканец. Берстук выиграл пять поединков, Африканец – четыре. Обоих покрывали многочисленные шрамы, и оба были прирожденными убийцами. Огромные, мощные, проворные и умелые – у них было все, что нужно великому воину; последующие две недели мы смотрели, как они одного за другим убивают соперников.

– Что-то здесь не так, Сигурд, – заметил Улаф как-то вечером, передавая бурдюк с вином ярлу и утирая рот рукой.

Мы лежали на шкурах на пристани – на корабле всем места не хватало и половина воинов ушла спать в шалаши на берегу. Никто нам не запретил – очевидно, Папе не хотелось неприятностей, – так что мы делали все, что хотели.

– Почему грек, этот, как его, Виндр [40], и Африканец никогда не дерутся друг с другом? – продолжал Улаф.

Кучка людей на пристани о чем-то ругалась, кого-то громко рвало в кустах. Мы тоже пили и спорили о том, кто из единоборцев лучший.

– Живыми они приносят Красному Плащу больше денег, Дядя, – ответил Сигурд. – Вон какие толпы собираются, и пока он выпускает на арену лучших воинов, всегда найдется желающий с ними сразиться.

На пристани началась драка. Мы вполглаза поглядывали на мелькание кулаков и ног. Кто-то вытащил нож, и остальные решили, что предмет спора не стоит того, чтобы умирать, – клубок дерущихся распался, а зачинщики отступили в разные стороны, выкрикивая оскорбления и проклятия. В гавань ежедневно заходили новые корабли всевозможных форм и размеров, в город просачивались группы людей, вооруженных до зубов. Распорядитель порта Граций больше не показывался; даже Грег не знал, где он, да и хорошо – с нас не требовали податей.

– Наверное, напоролся на тех, кому не понравились весы, и теперь его римские кишки дожирают портовые крысы, – предположил Брам, и все согласно закивали.

– Красный Плащ, наверное, теряет деньги на ставках, – сказал Бьярни, отрываясь от грудей смазливой шлюхи и переводя дух. – Какой дурак поставит против этих троих? Их же никто побить не сможет.

Я залил себе в глотку побольше вина и скривился от кислятины.

– Их слава зависит от Красного Плаща, – бросил я, – в этом все дело.

Все глаза обратились ко мне, ведь я заговорил о славе, а она норвежцу дороже серебра.

– Грег сказал, что в давние времена, даже когда Рим был самым могущественным городом в мире, императоры боялись народа.

– Это потому, что его в Риме больше, чем блох на собаке, – сказал Брам.

«Или червей в трупе», – подумал я.

– Чтобы задобрить народ и сохранить мир, императоры и устраивали бои рабов.

Кто-то хохотнул.

– Да не любых рабов, – пояснил я. – Их сначала обучали лучшие воины в мире, а уж потом выпускали на арену. – Я посмотрел на Сигурда. – Амфитеатр тогда был забит доверху – римляне жаждали крови.

– Шум, наверное, стоял, что гром гремел, – покачал тот головой.

– Красный Плащ себя императором, что ли, считает? – спросил Бьярни, ковыряя в зубах щепкой.

– Нет, он просто хитрый сукин сын, – ответил Улаф. – На чужой смерти богатеет.

Вокруг одобрительно загоготали. В неверном свете факелов и блеклом свете луны было видно, как блестят глаза воинов. Они говорили о доме, о женщинах, о погибших друзьях, пили кислое вино, разбавленный эль и ели свиные ребра в чесночном масле. Но глаза их сияли, как золотые солиды. Я пожалел о том, что заговорил о славе и богатстве, – это было все равно что бросить кость с мясом голодному псу и надеяться, что он ее не тронет.

* * *

Через несколько дней Сигурд велел нам заполнить трюмы съестными припасами и готовиться к отплытию. Если то, что Эгфрит узнал от своих братьев во Христе, было правдой и император Карл на самом деле ехал в Рим защитить Папу Римского от происков знатных вельмож, нам следовало убраться подальше. Мы и так вдоволь насмотрелись всяких диковин в древнем городе и напробовались как яств, вкус которых хотелось подольше задержать во рту, так и кислятины, от которой челюсть сводило. Еще и разжились серебром, продав меха, янтарь, кости и кое-что из оружия, захваченного у синелицых, хотя большую часть барыша тут же спустили на ставках. Пришла пора вновь отведать соленой морской воды, да и путь наш лежал на самом деле не в Рим, а в Миклагард. Итак, мы готовились к отплытию, не ведая, что Прядильщицы уготовили нам нечто иное.

– Скажи им, Ворон. Вот обрадуются-то!

Пенда, Гифа, Бальдред и Виглаф вернулись с базара у подножия Эсквилина – Грег сказал, что там лучшие копченые сыры в Риме. Каждый из уэссекцев тащил на плече по замасленному мешку, – за ними плыл сладковатый, с дымком, аромат ценного лакомства. Но не от сыра разгорелся их аппетит.

Я сердито выгнул брови.

– Не буду я ничего говорить.

Мимо прошел Ингольф Редкозубый с копченым окороком на плече. Все возбужденно гомонили, предвкушая, как снова пойдут Дорогой китов.

– Я бы сам сказал, если б не был честным христианином, – заявил Пенда, с ухмылкой глядя на Гифу и остальных. – Да только никак не выговорю ваши поганые языческие слова.

– Не буду говорить, – пригрозил я ему пальцем. – Да и утром отплываем. Слишком поздно.

– Скажи.

– Нет.

– Скажи.

– Хотя бы Сигурду, – встрял Бальдред, скаля гнилые зубы в черной бороде. Лоб его блестел от пота, день был жарким, а ходили за съестным далеко.

– Эй, Ворон, что там эти жалкие англикашки блеют? – спросил Свейн.

Он тащил бочонок эля по мокрой от дождя пристани и как раз остановился, чтоб поудобнее его перехватить. Дождь принес северо-восточный ветер, который теперь дул каждое утро до полудня. Именно он наполнит наши паруса и понесет корабли вниз по Тибру обратно в море.

Знал я, что не стоит рта раскрывать и лучше проглотить слова, что пузырятся в глотке, как шапка пены на добром эле, да та часть меня, которая любит смуту и радуется, слыша стук рунных плашек по палубе, не могла смолчать. Воин – тот, кто в звуке собственного сердца слышит звон меча, ударяющего о щит. Поэтому-то я и сообщил Свейну, Браму и всем, кто оказался рядом, весть, которую узнал от Пенды. Красный Плащ кинул клич о том, что лучшие воины со времен гладиаторов – Тео Грек, Берстук Вендский и Африканец – сразятся с тремя смельчаками, кто бы они ни были: африканцы, арабы, скандинавы, франки или венды. Такого Амфитеатр Флавиев не видел четыреста лет.

– Допустим, найдутся трое безумцев, – встрял отец Эгфрит, – и победят они каким-то чудом этих трех убийц. Что тогда?

– Получат тысячу двести пятьдесят либр [41], – сказал я. – Это…

– Столько серебра, сколько весят пять человек. – Сигурд поглядел на Улафа, и тот задумчиво потянул себя за бороду.

Вокруг шушукались и бормотали, пытаясь представить такую гору серебра.

– А в чем подвох? – с подозрением спросил Улаф.

– Тот, кто выйдет против этих троих, возможно, погибнет, Дядя, – ответил я. – К тому же за удовольствие с ними подраться нужно заплатить пятьсот либр Красному Плащу.

– Тогда эти смельчаки просто обязаны победить! – воскликнул Свейн, пожав могучими плечами.

– Красный Плащ при любом раскладе нагребет столько серебра, что сможет стать императором, – сказал Сигурд. – Дядя, собери всех на закате здесь, возле «Змея». Да скажи Асготу, чтоб руны принес.

Улаф кивнул и пошел вдоль пристани.

– А ты, Ворон, ступай отыщи Красного Плаща. Скажи ему, что братство волков, чьи корабли стоят в порту, принимает вызов и завтра же заплатит шестьсот либр, если он откажет всем остальным.

– Господин? – Голова моя поплыла, я не верил своим ушам.

Сигурд свирепо зыркнул на меня.

– Ворон, ты что же, думал, воины вроде нас струсят? Мы в Рим приехали руины разглядывать?.. Ты же знал, Ворон.

Он был прав. Я знал. Еще я знал, что какая-то часть меня любит смуту. Я кивнул ярлу. У норвежцев, датчан и англичан уже закипала кровь в жилах; они и думать забыли о том, чтобы ставить парус. Я отправился на поиски Красного Плаща.

Отец Эгфрит пошел со мной – латынь была нелишней, ибо мы понятия не имели, откуда родом Красный Плащ. Сначала святой отец отказывался, говоря, что он против наших кровожадных планов и лучше посетит церкви, монастыри и могилу святого Павла. Однако Сигурд пригрозил, что если он нам не поможет, то останется в Риме. Наверное, монах сначала даже обрадовался – ведь он отчаялся сделать из нас христиан, – но в то же время Эгфрит был любопытен, как сорока. Ему не меньше нас хотелось увидеть Миклагард, или Константинополь, как он его называл, тем более после Рима. И вот теперь он шел со мной по городу и мы спрашивали у всех, где найти богатого смуглого человека, который заправляет делами на арене. Те, кто понимал, о чем мы спрашиваем, смотрели на нас с подозрением и отказывались говорить – наверное, думали, что нас подослал Папа Лев или сам император.

– В амфитеатре они разговорчивее, – простонал я: нам только что заявили, что вообще не знают никакого Амфитеатра Флавиев. – Ты бы слышал, Эгфрит, какой там шум стоит. Как только уши выдерживают!

– Варварство, – ответил он. – Уверен, Богу больно это слушать.

– А вот наши боги придвинули бы скамью поближе, кубки медом наполнили и смотрели на бой, пока бы вся пролитая кровь до капли в землю не ушла, – сказал я.

– Это ты так думаешь. Потому что ты – язычник, Ворон, и душа твоя черна.

Базар редел, торговцы убирали товары, люди торопились домой. По ночам в городе было небезопасно. Солдаты, которые раньше обходили город с дозором, теперь охраняли Папу на Латеранском холме.

– А сюда нам зачем? – спросил Эгфрит, резко останавливаясь и обводя рукой вокруг.

Мы стояли на Форуме – площади между Палатином и Капитолием. В ушах звенело от стука молотков и лязга зубил: кто-то строил из руин дома-крепости – обозревать город и высматривать врагов. Одни строители, с ног до головы покрытые белой каменной пылью и оттого похожие на мертвецов, перекрикивались и спорили внизу. Другие взбирались вверх и спускались по деревянным подмостям, торчащим вокруг полупостроенных башен, словно гигантские ребра. Среди древних глыб носились мальчишки. Собаки дрались за объедки. Потаскухи терпеливо ждали, когда мужчины закончат работу. Пахло потом и навозом. Обточенные камни подвозили на повозках, запряженных волами.

– Думал, тебе здесь понравится, – ответил я, подмигивая. – Смотри, церквей сколько… – По краю площади стояли древние храмы, превращенные в христианские церкви. – Здесь, похоже, строят себе дома богачи. Река рядом, но не слишком – не затопит, если разольется, и от Папы далеко – можно делать все, что вздумается. Да гляди-ка, высоченные какие строят, и плевать им на всех оттуда.

Эгфриту пришлось признать, что на Форум мы пришли не зря, хотя в конце концов не мы нашли Красного Плаща, а он нас. Точнее, его люди. Мы подошли к толстяку, торговавшему фигами в меду, которых не стоит есть помногу зараз, если не хочешь весь день торчать над кадкой. Торговец говорил по-английски и понял, что я отрежу ему яйца и выброшу их собакам, если он не скажет нам то, что мы хотим знать. Эгфрит тут же меня отругал, не обращая внимания на мои угрозы, но мне было все равно, я слишком устал, ноги ныли – я и не думал, что будет так трудно найти человека, которого видели тысячи. Тут рядом с нами возник мальчишка с лицом, похожим на крысиную мордочку, а позади него – пять вооруженных воинов, и я вспомнил, что стоило мне схватить торговца фигами за жирную шею, как малец куда-то сорвался.

Толстяк заголосил, испуганно тыча пальцем в мою сторону, будто я тролль двухголовый. Солдаты окружили нас с Эгфритом – правда, копья не наставили.

– Можно подумать, я ему яйца отрезал, – проворчал я.

Вой и полные ужаса глаза толстяка вызывали у меня отвращение – иногда я забывал о своем кровавом глазе и о том, как он действует на других.

– Они хотят знать, зачем вам господин Гвидо, – сказал продавец фиг.

«Вот, значит, как его зовут», – подумал я. На самом деле Красного Плаща звали по-другому, но тогда мы этого не знали.

– Спроси у этих червивозадых пердюков с кислыми рожами, как ответить на призыв господина Гвидо сразиться с тремя трусливыми болванами, если его днем с огнем не сыщешь, – велел я толстяку.

Он выпучил на меня глаза, однако вопрос задал. К удивлению Эгфрита, да и моему тоже, один из солдат улыбнулся. Тогда я пожал плечами и передал им остальные слова Сигурда.

На пристань мы вернулись уже в сумерках. Нас ждали. У кораблей собрались все, пришла даже Кинетрит со Сколлом, который стал такой же частью братства, как и те, кто принес клятву во Франкии. Я поймал взгляд Сигурда и кивнул, сообщая, что вызов принят. Глаза его сверкнули, и он кивнул в ответ. На пристани было тихо: не зазывали в свои объятия потаскухи, никто не торговал жаренной в оливковом масле свининой, грибами с чесноком, хлебом. Не было ни точильщиков ножей, ни кожевников, ни мальчишек, таскающих бурдюки с вином с другого берега, – только воины со «Змея», «Фьорд-Элька», «Коня бурунов» и «Морской стрелы». Все окружили ярла, который возвышался в центре, как умбон на щите: золотые волосы заплетены в две толстые косы, зеленый плащ на могучем плече заколот брошью с волчьей головой, на поясе отцовский меч. Воинственный настрой ощущался в воздухе так же явно, как дым, какой бывает, если в костер бросить зеленые листья.

– Кого бы ни выставил Красный Плащ, любой из вас будет ему ровней. – Голос Сигурда ревел, как бурный речной поток. – Каждый из вас – победитель, умеющий сражаться любым оружием. Но я согласен с годи – в этом деле нужно большее, чем искусное владение копьем или мечом. Всем известно, что нить судьбы прядут норны. Поэтому выбирать не мне.

При этих словах лицо Свейна вытянулось – он, как никто другой, хотел сразиться на арене и не сомневался, что его выберут. Синелицый Велунд и датчанин Ингвар встали поближе к Сигурду – тоже хотели сразиться и заслужить себе место среди волков.

– Избранных назовет Асгот, – продолжал Сигурд, медленно обводя собравшихся взглядом. – Он раскинул руны, и мы поступим так, как они велят.

Ярл отступил на шаг, а вперед вышел Асгот с пятью крошечными мышиными черепами в засаленной седой бороде.

– Все решит бог войны, – объявил он; желтые глаза его безостановочно рыскали по лицам. – И уж поверьте, не ошибется. – Годи указал крючковатым пальцем на серебрящийся в лунном свете Тибр. – На том берегу, к северо-востоку от каменного воина, есть руины, поросшие шиповником. Там, на самом высоком дереве, я подвесил мешок. Пусть каждый, кто хочет сразиться на арене, положит в него до рассвета свою вещицу, только внутрь не заглядывать.

– Какую вещицу, Асгот? – спросил датчанин Бейнир, почесывая бороду.

– Такую, которая была с вами все это время, – ответил годи, прищурив один глаз, – и сохранила ваш запах. Амулет, который вы узнаете, даже если вам выколют глаза и отрубят руки. – В толпе начали перешептываться. – А поутру бог войны поможет нам выбрать, кого послать на бой.

Воины закивали и принялись обсуждать его слова, стараясь говорить потише, – негоже шуметь, когда знаешь, что ракушки на доске твоей судьбы двигает сам ас. Боги жестоки, и кричать в их присутствии будет только храбрец или глупец.

Из толпы выступил Улаф, высоко подняв два бурдюка с вином, словно трофей, добытый в тяжелом бою.

– Похоже, мы сегодня засидимся, так почему бы заодно винца не испить, а?

Дружные возгласы одобрения были ему ответом – ясно, что против доброй пирушки боги возражать не станут. Всю ночь мы бражничали, ведь скоро на глазах у тысяч людей трое воинов братства побьют римских чемпионов. Впереди ждала сверкающая слава, и освещаемые ее блеском норны пряли нити наших судеб.

Бурдюки переходили по кругу, и к нам вновь осмелились подойти торговцы едой, потаскухи и мальчишки с элем. Они сновали туда-сюда, как назойливые блохи, пока Бирньольф не швырнул одного в реку и его не унесло течением. После остальные нам не докучали – по крайней мере некоторое время.

Я объяснил уэссекцам, что делать, если они хотят выйти на арену.

– Мне не нужно сражаться с каким-то огромным черным ублюдком, чтоб доказать, что я отличаю один конец меча от другого, – сказал Бальдред, прикладываясь к бурдюку.

Краснорожий Виглаф кивнул, задумчиво ковыряя в носу.

– Пусть эти кровожадные дикари отдают себя на растерзание, – сказал он, вытирая палец о портки.

– А ты, Пенда? – спросил Гифа.

Тот вытащил из-за пазухи заплетенную в косу и перевязанную ленточками прядь рыжих волос. Я уже много раз видел, как он нюхает этот локон, но никогда не спрашивал его о нем. Та, что его подарила, осталась далеко.

Бальдред обхватил руками голову.

– Ты не соображаешь, что делаешь, – сказал он, потому что Пенда собирался положить локон в мешок Асгота.

– Если я попаду на арену, горе моему противнику. Мне наплевать, кто он, я ему кишки выпущу, – просто сказал Пенда, протягивая руку за бурдюком.

Мы с Виглафом многозначительно переглянулись, потому что оба знали, что это не бахвальство, а чистая правда. Пенда, наверное, родился с мечом в руке и тем напоминал мне Флоки Черного, хотя в остальном они были совершенно разные.

– А ты, Ворон? – спросил Бальдред, косясь на Пенду. – Докажи, что ты умнее, чем этот сукин сын.

Я улыбнулся и ответил, что не тороплюсь увидеть свои кишки.

– Вот и правильно, – произнес он с довольным кивком.

Пенда тоже одобрительно кивнул, и мы продолжили пировать, пока не свалились. Ночью я несколько раз просыпался и видел темные силуэты уходящих и приходящих воинов – мешок Асгота наполнялся.

Глава 16

Меня разбудил громкий рев. На большом каменном постаменте, оставшемся от древней статуи, рвался из пут огромный бык. Десять воинов, покраснев от натуги, удерживали его на месте, а Асгот выбирал, с какого боку подобраться, чтоб перерезать зверю глотку.

Рассвет был серым и промозглым. Густой туман заволок берега и пропитал сыростью одежду. Но ни он, ни головная боль не могли омрачить возбуждение, распространявшееся по лагерю, как огонь по сухой траве. Решающий день настал. Скоро все узнают, кому посчастливится сразиться в Амфитеатре Флавиев. На огне шипел жарящийся лук. Одни крошили жареную рыбу на теплый хлеб, другие нарезали копченый сыр. В воздухе не смолкал оживленный гул, смешивающийся с журчанием реки.

– У меня хорошее предчувствие, – сказал Брам, кидая готовую рыбину Бьярни, который ловко ее поймал и, дуя на руки, передал дальше. – Не терпится показать этим тощим карликам-датчанам, как у нас дела делаются.

Бык издал последний яростный рев, нож Асгота вонзился ему глубоко в глотку, и на камни ручьем хлынула кровь, курясь розоватым парком. Зверь рухнул на колени и закачался из стороны в сторону. Стоящие рядом отпрянули под дружный хохот товарищей, а Асгот воздел руки к небу, призывая Тюра, бога войны.

– Уверен, что и датчане, и римляне повеселятся, увидев воина, который дерется, как Грендель, – сказал Бьярни, едва удерживаясь от улыбки, – но по мне так лучше смотреть на того, у кого хоть какое-то умение есть. Поэтому Тюр выберет меня.

– Ха! Да ты ночью вставал, только чтоб в реку помочиться, – сказал Брам, вызвав усмешки.

– Пора, – объявил Сигурд, кладя руку на плечо Браму.

В небе пронеслась стая пронзительно кричащих чаек – они направлялись к морю, как и плывущие по реке рыбацкие лодки.

Все заговорили разом, подходя к туше быка, вокруг которой растекалась лужа крови и мочи. Такое крупное приношение должно было задобрить однорукого бога Тюра – храбрейшего из воинов.

– Асгот вытянет жребий трижды. – Сигурд поднял три пальца.

На этот раз на его плаще тускло поблескивала брошь с летящим оленем. Меня пронзила догадка – брошь с волчьей головой в Асготовом мешке.

– Каждая вещица укажет нам, кого боги хотят видеть на римской арене.

По знаку Сигурда Асгот окровавленными руками схватился за мешок. Старческие пальцы суетливо возились с узлом. Слышалось лишь тихое журчание реки да негромкие голоса на причале. Наконец узел поддался, Асгот обратил желтые глаза к небу и сунул руку в мешок. Произнеся несколько заклинаний, более древних, чем Рим, годи вытащил из мешка старый гребень с редкими зубцами. Все взгляды обратились к Свейну, чью кустистую рыжую бороду прорезала широкая, дерзкая улыбка. Воздух сотрясли одобрительные крики – кто, как не Свейн, сможет защитить честь братства. Силач вышел вперед и принял свою вещь из рук Асгота, потом повернулся к нам и поднял гребень высоко вверх, словно это серебряная гривна ярла. Крики стали еще громче. От всеобщего шума Сколл завыл, будто тоже поддерживая выбор. Наверное, римляне немало удивились, услышав леденящий душу вой с берега Тибра.

Свейн вернулся в строй, и снова в воздухе густым туманом повисло тягостное молчание. Воины нервно теребили бороды и сжимали в руках амулеты. Кто грыз ногти, кто покашливал; каждый гадал, какой ему уготован удел.

Асгот снова запустил руку в мешок, на этот раз медленнее, словно боялся, что его куснет за палец спрятавшаяся внутри острозубая тварь.

– Сейчас еще один Свейнов гребень вытащит! – рявкнули в толпе, но мало кто улыбнулся. Рука годи показалась из мешка, и тут же голос, который не спутаешь ни с каким другим, вскричал:

– Сиськи Фригг!

Асгот держал в руке медвежий коготь: черный, гладкий, острый, размером с палец. Я ухмыльнулся и оглянулся на Брама Медведя. Но он почему-то смотрел на меня, подняв бровь, и все остальные тоже.

– Чертов тупица, – прошипел Пенда.

Я ошарашенно повернулся к Асготу – от его взгляда внутри все похолодело, а колени чуть не подкосились. В руке у годи по-прежнему был амулет Брама на кожаном шнурке, однако на нем повисло старое куцее вороново перо. Такое же, как то, что Кинетрит давным-давно вплела мне в волосы в уэссекском лесу.

– А это считается? – спросил кто-то.

– Клади перо обратно, – крикнул Бьярни, – оно просто зацепилось.

– Правильно, клади обратно, – поддержал его Брам.

Все закивали и заулюлюкали, но Асгот покачал головой.

– Глупцы! Разве вы не видите в этом волю Тюра? – Он злобно оглядел собравшихся. – Трое выбраны. И изменить ничего нельзя.

– Если Асгот говорит, что так хотят боги, кто мы такие, чтобы спорить? – сказал Арнгрим, сдвинув брови.

– Сигурд, убьют же парня, – возразил Улаф.

Ярл нахмурился, но ничего не ответил. Тогда Улаф обратился к годи:

– Асгот, тяни еще, – указал он на мешок.

– Нельзя, Дядя, – сказал Сигурд громко, чтобы слышали все. – Перо вытащилось само, без Асгота, – значит, боги что-то задумали.

Губы годи скривились в ухмылке. Мне хотелось прокричать, что я не клал перо в мешок и не хочу на арену. Все это было чистой воды безумием, ведь единоборцы сражаются лучше меня. Я погибну. Мои кишки вываляют в пыли под радостный рев толпы. Даже если б я хотел сразиться, прошлой ночью я спал мертвецким сном, с пустым бурдюком под головой. Я бы в реку свалился, если б пошел по мосту туда, где висел мешок. И тут я понял, как Асготу удалось незаметно заполучить перо. Я зло зыркнул на годи, взглядом пообещав ему тысячу ужасных смертей.

– Я буду рядом, братишка. – Крепкая, точно ветвь могучего дуба, рука Свейна Рыжего обхватила меня за плечи.

Я пытался улыбнуться, однако лицо словно окаменело. Сказать им?.. Но кто поверит, что Асгот глухой ночью срезал перо с моих волос, пока я спал? Я выставлю себя ничтожным трусом, пытающимся уйти от судьбы. Меня ждет позор. Да и не совсем понятно, как Асгот это сделал. Хорошо, он взял перо и положил его в мешок, но сам ли он прицепил его к амулету Брама? Или это случайность? Может, это и правда воля Тюра? Я отвел полный ненависти взгляд от годи и посмотрел на Кинетрит, стоявшую по правую руку от старика. Знала ли она? Я не мог поверить, что она хочет моей смерти. Ее зеленые глаза смотрели на меня холодным безмолвным взглядом. Не выдержав, я отвернулся.

– А ну, поприветствуйте тех, кого избрал сам Тюр! – прокричал Бодвар.

Туманный воздух огласили приветственные крики. Нас хлопали по спинам, кто-то пошел за вином, хотя было еще раннее утро и моя голова еще звенела, будто щит под ударами меча.

* * *

Все последующие дни мы усердно готовились к поединку. У подножия Авентинского холма, под сенью Сервиевой стены, раскинулся поросший кустарником пустырь. Там пас овец, коз и лошадей пастух по имени Паскаль. За кубок, наполненный янтарем, пастух с радостью уступил нам половину пустыря. Сигурд и Флоки Черный изнуряли меня занятиями до полусмерти. Доходило до того, что все мое тело начинало дрожать и меня рвало. В основном мы бились на копьях с замотанными кожей наконечниками – ведь если хорошо владеешь копьем, то мечом и секирой тоже драться сможешь. Сигурд и Флоки нападали на меня снова и снова, так что мне приходилось отчаянно крутиться в обе стороны и отражать удары – во рту пересыхало, грудь разрывало частым дыханием. Стоило мне начать слабеть, как кто-нибудь из них ломал древко о мою ногу или плечо, и оставалось лишь удвоить силы, иначе было бы еще хуже. Подсчитывая синяки, я убеждал себя, что ни Сигурд, ни Флоки не станут меня калечить перед серьезным боем, хотя истерзанному телу от этого было не легче.

Силу тоже тренировали. Мы со Свейном и Брамом вставали плечом к плечу, сцепив щиты, а на нас скъялдборгом [42] шли семь, восемь или даже десять воинов, и две «стены» просто давили друг на друга что есть мочи. Сердце стучало, словно молот, в груди жгло, но мы продолжали напирать. И хотя с нами был Свейн, нас каждый раз теснили назад; ноги наши бороздили землю, лица сравнивались по цвету с римским вином, а одежда насквозь промокала от пота. Однако сколько бы пота я ни проливал и синяков ни получал, правда оставалась правдой: я и вполовину не был так силен, как Тео Грек, Берстук Вендский или синелицый Африканец. И все это понимали. Чем ближе подходил день поединка, тем холоднее обращались со мною некоторые воины, считая, что я недостоин защищать честь братства. А может, просто завидовали – ведь именно мне, а не им Тюр дал шанс обрести славу. Однако я думал иначе. И Пенда тоже.

– Ради всех святых, парень, никак не пойму, о чем ты думал? Они же вышколенные воины, а не какие-нибудь крестьяне, которых заставили выйти на арену. Грек – верткий, как рыба, и воин искусный. Да к тому же хитрый. Африканец, наверное, и Свейна поборол бы, а венд – прирожденный убийца, я бы глаз не сомкнул накануне поединка с ним.

– Убивал я воинов и получше, – сказал я, потягивая разбавленный эль в ночь накануне поединка.

Сначала Пенда молча учил меня своим лучшим приемам и движениям, но потом вино развязало ему язык, очень не вовремя, – ведь утром мне предстояло сразиться не на жизнь, а на смерть.

Он покачал головой. Его глаза блестели в отсветах пламени.

– Ты везунчик, парень, и чутье у тебя есть… И все же ты не готов. Угорь и тот прыгает лучше. – Губы его улыбались, но глаза – нет. – Хочешь вернуть им чертово серебро, что пустил плавать по франкской реке? – Он указал на сидящих неподалеку норвежцев.

Те тоже негромко переговаривались, прикидывая, сколько серебра на нас поставить, и споря о том, кому какой противник должен достаться, чтобы мы ушли с арены живыми.

Я покачал головой.

– Может, им это и не нравится, Пенда, но они знают: гнить бы сейчас нашим костям на дне той реки, если б мы не избавились от серебра.

– Тогда почему? Из-за нее? – спросил он. – Ты решил идти на смерть из-за Кинетрит?

От этого имени внутри у меня все перевернулось.

– Она мне безразлична, – солгал я.

Уэссексец расстроенно покачал головой – никак не мог взять в толк, зачем я вызвался сражаться с воинами, которые дерутся гораздо лучше меня. И я решился открыться ему, потому что Пенда – мой друг, и еще потому, что он чувствовал мой страх, как охотничий пес – лисий запах. Я рассказал ему, как получилось, что Асгот вытащил перо из мешка. Он слушал меня, выпучив глаза и открыв рот, а руки его сами сжались в кулаки.

– Вот же хитер, тварь коварная! – воскликнул он.

Я шикнул на него.

– Никому не говори. Поклянись, что не скажешь.

– Тебе не обязательно сражаться, – сказал Пенда, с трудом сдерживаясь, чтобы не кричать. – Да пусть еще чей-нибудь гребень вытащат, а ты поживешь.

– Что сделано, то сделано, – пожал я плечами. – Пути назад нет, иначе меня сочтут жалким трусом.

Уэссексец долго молчал, почесывая длинный шрам, пересекавший его лицо, – все пытался придумать, как мне избежать поединка.

– От судьбы не уйдешь, – сказал я, протягивая руку за лежащим у его ноги бурдюком.

Эля не хватило, чтоб забыться, а провести свою последнюю ночь в страхе не хотелось. Пенда передал мне бурдюк, к которому я немедленно приложился.

– Значит, придется тебе победить, – сказал он.

В этот самый момент раздались радостные возгласы со стороны моста. Мы повскакивали и вгляделись в освещаемую отблесками пламени темноту. Всем хотелось отвлечься от напряженного ожидания, которое повисло в лагере. По берегу шли Сигурд, Улаф и Рольф, у каждого из них на плече висело по свиной туше.

– Что, кто-то умер? – прокричал Сигурд. – Или наш корабль затонул в этой вонючей римской речушке? Почему у всех кислые рожи? Эй, Дядя, видал когда-нибудь таких жалких горемык?

Улаф покачал головой.

– Только среди христиан.

– Завтра слава о нас разнесется по всему Риму! – прокричал Сигурд, передавая тушу Арнвиду и Бодвару, чтоб те зажарили ее на костре. – Если уж это не повод для пира…

Уговаривать никого не пришлось. Бьярни нашел римлян, играющих на дудках и лире со струнами из конского волоса, Туфи и Бейнир привели танцовщиц. Все собрались вокруг большого костра, пили, смеялись, смотрели, как со свиных туш капает и с шипением сгорает в углях жир. Когда одну из туш обглодали до костей, Улаф встал, пошатываясь и расплескивая эль из серебряного рога.

– За Одина, Всеотца! – провозгласил он, поднимая рог.

– За Одина, Всеотца! – прокричали мы в ответ.

– Теперь пусть скажут наши единоборцы. – Улаф обвел пальцем толпу. – Свейн, рыжий ты бычина! Жаль мне того сукиного сына, что встретится с тобой в бою завтра. Быстро его прикончишь?

Раздались крики протеста.

– Ну-ка поднимись, Свейн, Торов сын, дай на тебя поглядеть.

Под приветственные крики силач встал, пряча улыбку в огромной бороде.

– Быть таким громадным и хорошо и плохо, да Свейн? – прокричал Бьярни, обращаясь к нам. – Дождь достает тебя первым, а вонь – последним!

– Что ты нам завтра покажешь, Свейн? – прорезался голос Сигурда сквозь общий хохот.

– Вспорю врагу брюхо, чтоб все видели, что он на завтрак сожрал, – ответил Свейн. – Потом придушу его же кишками.

Послышались одобрительные возгласы.

– Если и после этого не сдохнет, познакомлю с моим топором по имени Черепокол. Вряд ли ему понравится. – Он грустно покачал головой. – А жаль, топору-то он точно понравится.

Раздались крики:

– Хорошо сказано!

Наступило время похваляться своими подвигами, и чем витиеватее – тем лучше.

Свейн поднял кубок за братство и уселся на место.

– Брам, Брам, Брам! – Дружные крики становились все громче.

Медведь встал, освещенный бронзовыми отсветами пламени. В руке он сжимал сдувшийся бурдюк.

– Ну, Медведь! Позволишь своему сопернику уйти завтра с арены и похваляться, что он побил норвежца? – спросил Сигурд, намеренно поддевая известного своим гордым нравом воина.

– Ха! Пусть попробует уйти – без головы-то! – проревел Брам.

В глазах у меня поплыло, то ли от вина, то ли от страха.

– Я Брам, некоторые зовут меня Медведь. Я сражался за короля Горма [43] в крепости Фиркат. Тогда пролились реки крови, а волки и вороны объелись так, что волки не могли ходить, а вороны – летать. Я побил знаменитого воина короля Хьюгелака Улофа Свирепого и многих других. – Он не удержался от торжествующего взгляда в сторону датчан, ведь Хьюгелак – датский король, и все они слышали о могучем Улофе. – А в городе Рибы я победил великих воинов братьев Рандвера и Хрейдмара [44].

Послышались восхищенные возгласы.

– А как-то раз я переплыл море Каттегат, от города Гренана до острова Лесё. Тот, с кем мы плыли на спор, утонул.

Никто ему не возразил, хотя я не мог понять, как человек может плавать так далеко. Даже рыбы не могут.

– А не ты ли однажды тролля убил? – спросил Оск, сверкая обломками зубов в свете костра.

Брам обхватил свою похожую на гнездо бороду и смущенно улыбнулся.

– Помнится мне, мерзкая тварь… Вот только тролль ли это был… может, какой-нибудь Свейнов родственник… кузен, например.

Даже Свейн рассмеялся, а Брам пожал плечами.

– В темноте разве углядишь, да и пьян я был.

– Пьян? Ты? – Сигурд поднял брови в притворном изумлении. – Ушам своим не верю.

– Ага, и, кстати, мне это напомнило… – сказал Брам, размахивая бурдюком. – Я однажды перепил всех в округе.

– Хей! – вскричал Сигурд, поднимая рог в честь Брама. Все сделали то же самое.

– Незадачливый соплежуй, который сразится со мною завтра, пожалеет, что вылез на свет из чрева своей матери-свиньи.

Все кругом загоготали, а потом уставились на меня.

– Теперь ты, Ворон, – обратился ко мне Улаф. – А то эти два раздувшихся от гордости сукиных сына тебя перекаркают.

– Дай им то, чего они ждут, – пробормотал Пенда.

– Не хотел бы я встретиться с ним в бою! – сказал верзила Бейнир. – Взял и проткнул синелицего копьем, а тот просто поговорить хотел… Бешеный он.

– Да нечестно он дерется! – добавил Ирса Поросячье Рыло. – Помните того огромного франка, который прыгнул на борт «Змея»?

Все помнили.

– Так вот, бедняга никак не ожидал, что его заколют булавкой.

Поднялся смех, но Сигурд шикнул, чтоб все угомонились и дали мне сказать.

– Я благодарен Тюру за то, что буду сражаться бок о бок с этими двумя воинами. – Я показал на Свейна и Брама. – Ибо не знаю никого, кто умел бы так драться или пить. – Все снова подняли кубки и бурдюки. – Тому, кто выйдет завтра со мною на бой, не поздоровится. С тех пор как я стал одним из волков, меня многие пытались убить. Их уже давно черви едят, а я все еще жив.

По толпе пронесся гул – одни воины пересказывали мои слова другим.

– Говорят, мне благоволит сам Один: я много раз выживал там, где ждала верная смерть. За моей спиной говорят: «Красноглазого нельзя убить. Его защищает сам Копьеметатель». Вы перешептываетесь по ночам, думая, что я сплю и не слышу. Поговаривают даже, что я облечен в смерть, как в плащ, и что от меня лучше держаться подальше.

Мои слова не встречали возгласами, как слова Свейна и Брама. Но в толпе нарастал гул, словно бы позади разливалась река. Я умолк и медленно оглядел собравшихся, надеясь, что мой кровавый глаз выглядит достаточно зловеще.

– Так вот, все это – правда, – продолжал я. – Тот, кто сразится со мной завтра, прочувствует это на своей шкуре. Нового рассвета ему не видать. Я – Ворон, Несущий Смерть.

На меня смотрели широко раскрытые глаза, в зрачках которых плясали отблески пламени, и настороженные щелки под косматыми бровями. Не зная, что еще сказать или сделать, я схватил наш с Пендой бурдюк и поднял его высоко над головой.

– За Одина!

Воины подняли кубки, кто-то повторил мои слова, однако в толпе чувствовалась какая-то угрюмость.

– Куда мне до Свейна и Брама, – пробормотал я, вернувшись на место.

Потом хотел было глотнуть из бурдюка, но передумал – голова и так кружилась.

Пенда ничего не сказал, только неотрывно смотрел на меня, как только что остальные. Я снова повторил, что нужно чаще бахвалиться, тогда, глядишь, и получаться будет лучше.

– Я мало что понял из твоей речи, парень, – признался Пенда, – но никто не смеялся, это точно.

– Хотел бы я, чтобы этот старый вонючий козел перестал ухмыляться, – сказал я, кивая в сторону Асгота.

Годи раскинул руны на доске для тафла и закатил глаза, будто так мог увидеть то, что не видят другие. Рядом с ним стояла Кинетрит, поглаживая серебристую шерсть спящего Сколла.

– Если я переживу завтрашний день, то убью его, – процедил я.

На самом деле я, конечно, понимал, что убить годи – значит нарушить клятву братства.

– Что ты такого сказал, Ворон, – спросил Пенда, оглядываясь, – что они все никак не успокоятся?

И правда, лагерь будто окутало холодом. Я выругался и влил себе в глотку еще вина.

Кто-то произнес мое имя и тронул меня за плечо. Это был Сигурд. Он кивнул Пенде, потом обратился ко мне:

– Пойдем со мною, Ворон.

Мы пошли на север вдоль Тибра, затем повернули на запад, к подножию Палантина. Тихо журчала река, шумел вдали город, слышался пьяный смех, лай собак, крики людей.

– Никому не понравилось то, что я сказал, господин, – произнес я хмуро, нарушив затянувшееся молчание.

– Приукрашивать ты не умеешь, – ответил он, глядя на освещенные факелами церкви и монастыри, угнездившиеся на вершине холма среди заброшенных белокаменных храмов и дворцов; ни у кого не было ни умения, ни богатства, чтобы их восстановить.

– Не только поэтому, – заметил я.

Сигурд натянуто улыбнулся.

– Да, Беовульфа порадостнее встретили в зале Хротгара, – признал он.

Пройдя еще несколько шагов, ярл остановился. Свет факелов высветил шрамы у него на скуле и виске, а глаза остались в тени.

– Ворон, я не могу позволить тебе сражаться завтра.

В душе искрой блеснула радость и тут же погасла.

– Я должен сразиться, – возразил я.

Он покачал головой.

– Зачем? Ты уже доказал свою верность братству. Да не единожды. Есть храбрость, Ворон, а есть дурацкая гордость. Если б ты не положил перо в мешок, никто бы этого не узнал. Мы для того всё и затеяли, чтобы мне не пришлось при всех объявлять, кто у нас лучший воин, – а так и лучших выбрали, и остальным не стыдно.

– А я думал, это для того, чтобы выбирал Тюр – бог войны, – сказал я, нахмурившись.

Мне хотелось открыть ему правду, рассказать, что к выбору приложил руку Асгот, потому что он ненавидит меня и хочет погубить или узнать, вправду ли я избран Одином. Может, если я выживу в бою, годи наконец оставит меня в покое…

– Но я тобой горжусь, – сказал Сигурд. – Когда вместе с Брамовым когтем вытащилось перо, я был удивлен, зол и горд.

Я прикусил язык.

– И все же биться тебе нельзя.

– Господин, я должен. Так предначертано. Все видели.

– Они видели кое-что еще. – Лицо его скривилось, словно ему тяжело давались эти слова. – Твое лицо, Ворон, когда ты говорил. Ты побледнел в мгновение ока. – Ярл щелкнул пальцами. – Все видели. Твой глаз был что пятно крови на снегу.

– Может, это от вина? – предположил я. – Оно было так себе. Или оттого, что встал резко…

Сигурд покачал головой. Тут у меня на голове зашевелились волосы, а во рту стало кисло – я понял, к чему он клонит.

– Вы думаете, я фейгр, обреченный…

Я слышал, что, если человек резко бледнеет, значит, его ожидает скорая смерть. Итак, все считают, что я фейгр и что мне не уйти от судьбы. Молчание Сигурда говорило громче слов.

– Если я фейгр, так тому и быть, – произнес я, пытаясь проглотить застрявший в горле комок. – Асгот вытащил из мешка мое перо – значит, мне завтра идти на бой.

– Я твой ярл, – сказал Сигурд. – Могу приказать тебе не идти. – Хотя его голос прозвучал твердо, лицо, теперь освещенное слабым лунным светом, говорило совсем другое.

Он, как и я, знал, что мне придется завтра выйти на арену со Свейном и Брамом и что выбора нет – норны уже соткали узор моей судьбы.

– Ты ведь не хочешь для меня позора, господин, – сказал я, неожиданно выпалив то, чего страшился больше смерти.

– Нет, запрещать я не стану, – признал Сигурд неохотно, словно подчиняясь судьбе.

Никогда прежде я не видел его таким удрученным. Брови ярла опустились, словно крыша дома, провисшая под тяжестью снега.

Между нами повисло молчание, полное невысказанных слов. Потом он снова заговорил:

– Ворон, раз уж так вышло, сражайся. Не сдавайся. Понял? – В его глазах снова зажегся огонь. – За нас все решили боги, но к черту их.

Вот что всегда тяготило Сигурда. Асгот как-то упрекнул его в том, что он не почитает богов. Сигурд давным-давно порвал оковы, которые носит большинство, поэтому боги его и любили. Хотя в конце концов его непокорность может им надоесть. И вот теперь ярл призывает меня бросить вызов судьбе…

– Ты должен выжить, – сказал он гневно. – Черт с ними, с богами и предначертанием. Завтра, когда над тобой нависнет смерть, всеми силами, всем сердцем и душой сражайся. Живи, Ворон. И вместе мы сотворим такое, о чем скальды будут петь еще тысячу лет.

Я попытался улыбнуться, но лицо словно застыло. Мои товарищи считают меня фейгром и знают, что я погибну, так же точно, как то, что из ран идет кровь. Я поплелся обратно в лагерь – пить вино и похваляться подвигами.

Глава 17

Амфитеатр Флавиев бесновался. Одно дело было сидеть на каменных трибунах, и совсем другое – стоять на арене и смотреть, как скамьи заполняются жаждущими крови зрителями. В воздухе стоял густой запах пота. Шум голосов напоминал звон тысяч одновременно выпущенных стрел. Я будто попал в сердце шторма, когда все еще тихо, но ты знаешь, что он вот-вот обрушится на тебя со всей силой. Волки пришли в полном боевом облачении – вдруг придется драться с гвардейцами Папы или с воинами императора – и уселись на нижнем ярусе с западной стороны, как можно дальше от часовен и алтарей. С трибуны свисало знамя Сигурда – волчья голова на красном фоне, – и я все время поглядывал на него для храбрости. Свейн мог бы кинуть копье в любую сторону и никого не задеть – ни римляне, ни чужестранцы не решились сесть рядом со свирепыми воинами в кольчугах.

Я не видел Кинетрит, но это не означало, что она не пришла. Во всяком случае, Асгот там точно был и, наверное, довольно потирал руки.

– Если достанется Берстук, старайся бить слева, – напутствовал меня Брам, расправляя плечи и вытягивая шею. – У него на ноге старая рана, поэтому он чаще выставляет вперед правую. Никто не замечает этого, но что есть, то есть. Если ударишь слева, тебе либо повезет и ты расправишься с ним сразу, либо он нечаянно откроет правый бок. – Медведь ухмыльнулся. – И тут уж не зевай.

Толпа взорвалась дружными криками. Люди радовались голубому небу, яркому солнцу, тому, что впереди маячит выигрыш. Гвидо восседал у стола, на котором стояли три окованных железом сундука с открытыми крышками. Его охрана сдерживала толпу желающих сделать ставки. Нас оценивающе оглядывали, прикидывая, на ком можно заработать.

– А если попадется Африканец, погоняй его подольше, – продолжал Брам. – Мельтеши у него перед глазами. Пусть побегает, как шелудивый пес за своим хвостом. – Он ткнул мне в грудь толстым пальцем. – Но если что, меть в ноги. – Он кивнул в сторону Свейна. – У этих троллей всегда уязвимы ноги. Даже самое могучее дерево срубить можно, была бы крепка рука да остер топор.

Я кивнул. Во рту пересохло.

– А если Грек?

Брам задумался, потом потряс бородой.

– Тогда беги, Ворон. А я прикончу паршивого щенка, как только разберусь с сопливым ублюдком, который достанется мне.

– Можем просто забрать сундуки и смыться? – предложил Свейн, кивая в сторону Гвидо и «длинных щитов».

Нас было достаточно, чтобы перебить охранников и унести серебро, вряд ли кто решится встать у нас на пути.

– Рыжий, ты ведь понимаешь, что дело уже не в серебре, – сказал Брам.

Свейн кивнул, перевязывая толстую рыжую косу, – негоже, когда волосы хлещут воину по глазам.

– Выйдем отсюда победителями да с выигрышем, сияющим ярче Бальдровой золотой мошны, – сказал Брам, затягивая потуже пояс на кольчуге.

Гвидо вывел нас на середину арены, чтобы все посмотрели, как мы двигаемся и какое у нас оружие. А выглядели мы подобно богам войны. Кольца моей кольчуги блестели на солнце, а шлем, казалось, сделан не из железа, а из серебра. На мне были высокие сапоги, наручи и поножи из вываренной кожи – воинов часто ранили в руки и ноги, не зря же у многих мечи носили имя «Ногокусатель». Из оружия – длинный и короткий ножи, щит и копье. У Брама – то же самое, а у Свейна еще секира со зловеще поблескивающим лезвием-полумесяцем. Без плащей – плащ стесняет движения в бою – мы выглядели как железные воины, сеющие смерть. Какими бы прославленными ни были чемпионы, с которыми нам предстояло сразиться, на месте зрителя я бы крепко задумался, на кого ставить.

– Дай-ка руку, юноша. – Улаф спустился пожелать нам удачи.

С ним была Кинетрит. Она смотрела на море людей широко открытыми глазами – может быть, представляла, как выглядело это место в древние времена. Я протянул правую руку, и Улаф завязал мне на запястье плетеный кожаный шнурок с петлей на конце.

– Если дело дойдет до меча, затяни петлю на рукояти потуже, – сказал он.

Если я погибну, шнурок не даст мечу выпасть из руки. От этой мысли в животе сжалось еще сильнее.

– Просто на всякий случай, – добавил Улаф, хлопая меня по плечу и улыбаясь сквозь бороду. – Распорешь противнику брюхо копьем, и до мечей дело не дойдет.

– Спасибо, Дядя, – выдавил я из пересохшего рта.

Улаф достал из кошеля у себя на поясе серебряную монету и протянул ее мне.

– Положи под язык, поможет.

Я последовал его совету.

– Горжусь тобой, юноша, – сказал Улаф, глядя на высокие древние стены амфитеатра. – Сигурд тоже. Даже больше, чем ты думаешь.

Я вынул монету изо рта и вяло улыбнулся.

– Он сказал: «К чертям богов».

– Значит, к чертям, – ответил Улаф и направился к Браму.

Мы с Кинетрит стояли и смотрели друг на друга. Как же давно я не видел ее вблизи! Мне казалось, что в Амфитеатре Флавиев нет никого, только она и я. Гул толпы превратился в тихий ропот далекого прибоя. В ушах стучала кровь.

– Ты знала, Кинетрит? – спросил я как можно холоднее.

– Знала что? – удивилась она.

На ее впалых щеках залегли тени, несмотря на яркий солнечный день. Когда-то золотистые, волосы походили на грязный пучок соломы, а лицо было бледным, как у безруких статуй, глядящих на нас с высоких постаментов.

– Что Асгот подложил перо в мешок, – сказал я.

Ее зеленые глаза вспыхнули.

– Думаешь, я стоял бы здесь по своей воле?

Кинетрит нахмурилась.

– Я знаю только, что Асгот тебя боится, – ответила она. – Он верит, что ты под защитой самого Одина. И что эта защита – наше проклятье, Ворон.

Мне никак не удавалось уловить выражение ее глаз, будто бы нас разделял дым.

– Имя Всеотца означает «неистовый», он сеет смуту, как и ты.

– Так ты теперь веришь в наших богов, Кинетрит? – спросил я.

Она недоуменно подняла бровь и усмехнулась.

– Ты ходишь рядом со смертью, или она ходит рядом с тобой.

– Что ж, значит, не то имя мне дали, – процедил я сквозь зубы.

Она подошла ближе. Я почувствовал сладковатый, терпкий запах жженых трав и содрогнулся – так всегда пахло от Асгота. Потом сняла с шеи маленький мешочек на шнурке из крученого конского волоса и надела на меня.

– Не снимай, пока все не закончится, – сказала Кинетрит, пряча мешочек под ворот кольчуги.

– Что там? – спросил я. В груди сдавило так, что я с трудом дышал.

– То, что сохранит тебе жизнь, – ответила она.

– Ты же даже не глядела на меня после Франкии.

Кинетрит отошла на шаг, и на мгновение я увидел ту девушку, которую когда-то знал.

– Ты поклялся защищать меня, Ворон. Вот и живи. – С этими словами она повернулась и ушла.

Гул тысяч голосов вернулся, будто на меня обрушилась огромная волна.

– Пора, парень, – позвал Брам, беря меня за плечо.

– Убей их, – оскалился Свейн, похлопав по топорищу.

Перед нами в ожидании стояли чемпионы Гвидо, их грозные клинки блестели на солнце.

– Да помогут нам боги, – прошептал я: трое угрюмых воинов выглядели поистине устрашающе.

Те, кто не успел сделать ставки, столпились у края арены и швыряли Гвидо и его людям монеты. «Длинные щиты» промаршировали к центру арены и образовали большое железное кольцо. Их смуглые неподвижные лица ничего не выражали, и этим они отличались от скандинавов, как кошки от собак.

К нам подошел Гвидо. Его темные глаза пристально оглядели нас, а губы искривились в гримасе, говорящей, что ему ненавистен тот путь, на который он ступил. Он привык воевать. Взгляд у Гвидо был острый и хищный, как у ястреба. Сжатые тонкие губы выдавали человека, который не находит радости в еде и питье. Единственной растительностью на его лице была тщательно подстриженная клинышком черная бородка.

– Чего ждешь, борода ты недоросшая? На мохнатку она у тебя похожа, – рявкнул Брам под сверлящим взглядом Гвидо.

Тот не ответил. Оставшись довольным Свейном и Брамом, он обратил свой хищный взгляд на меня. Гвидо не знал, почему именно мы стояли перед ним; предполагалось, что Сигурд пришлет лучших своих воинов. Распорядитель задержал внимательный взгляд на моей юношеской бороде и сжатой челюсти – я стиснул зубы, чтобы не стучали. От меня веяло обреченностью, как от поганой кадки – дерьмом, и Гвидо это, без сомнения, учуял своим хищным, похожим на клюв носом.

Он повернулся и указал левой рукой на Свейна. Бритоголовый Африканец тут же встал напротив него. Казалось, что взгляды двух силачей, сталкиваясь, высекают искры, как кремень и железо, – оба были довольны выбором. Потом Гвидо выставил Тео Грека против Брама; значит, мне оставался венд Берстук. По знаку Гвидо мы отступили к «длинным щитам», чтобы между нами и противниками оставалось место на арене.

– Помни, о чем я тебе говорил, парень, – бросил мне Брам. – Левая сторона у него слабая.

Я видел, как сражается и убивает противников венд, и мне казалось, у него нет никаких слабостей, но я кивнул Браму, и мы разошлись в стороны – каждый к своему сопернику. Гул нарастал, громкость его потрясала, а ведь амфитеатр не был заполнен даже на треть. В голове у меня крутились слова Грега: «Там всегда царила смерть».

– Да поможет тебе Тор, – прогудел голос Свейна сквозь шум толпы.

Я не стал на него смотреть – не хотел, чтобы он увидел мертвенный страх на моем лице. Плохо уже то, что его видел Гвидо, однако лучше он, чем один из моих побратимов. Я покрутил плечами – щит на левой руке был тяжелым, как якорь «Змея». Ноги мои приросли к земле, подобно корням Мирового древа; я боялся, что если шагну вперед, то упаду лицом в пыль. Сердце колотилось о ребра. Волосы на затылке встали дыбом. Между лопаток струился холодный пот. Мускулы ног подрагивали.

Я посмотрел на копье венда. «Наверное, таким копьем великий ас забивал гигантского вепря Сехримнира для трапезы в Вальхалле», – подумал я. Окованное железом древко возвышалось над Берстуком на две головы, а наконечник был франкским, огромным и «с крыльями», чтобы копье не слишком глубоко входило в тело врага. В мое тело. Самого же венда защищали меховые шкуры и вываренная кожа, и глуп тот, кто думает, что воина в таком облачении легче убить, – оно защитит лучше любого панциря. У такого воина, как Берстук, наверняка нашелся бы панцирь или даже несколько, и все же он предпочел шкуры, а значит, был уверен в себе. Его до сих пор не убили, хотя многие пытались.

А вот шлем на нем был железный, заостренный, – наверное, с убитого синелицего. Вообще, венд походил на тролля: борода с проседью, нос картошкой, рожа, полная гнойных чирьев. Шлем был маловат и сдавил ему брови так, что видны были только щелки глаз, похожие на лунки, оставленные мочой в грязном снегу. Берстук был так безобразен, что напугал бы и родную мать, а у меня затряслись поджилки, и я пожалел, что не умер во сне прошлой ночью.

Должно быть, он различил свое имя в общем крике, потому что повернулся к трибунам и потряс в воздухе щитом и копьем, как и на предыдущих поединках.

– Скандинав, знаешь, что означает имя «Берстук»? – крикнул мне один из «длинных щитов», с трудом выговаривая чужие для него английские слова.

Он был приземист, с аккуратной бородкой и черными, глубоко посаженными глазами.

– Не знаешь? – переспросил он.

Я отрицательно покачал головой.

– Так зовут злобного лесного бога на его родине, – произнес он нарочито медленно и уставился на меня, словно рыбак, забросивший уду.

– И что, он так же безобразен, как этот кусок вонючего свиного дерьма? С такой рожей только в лесу и прятаться.

К моему удовольствию, глаза солдата раскрылись чуть шире – я его удивил.

Гвидо покинул арену. Свейн, Брам и их соперники сделали шаг друг к другу – всем не терпелось начать бой. Я выставил ногу вперед и, к счастью, не упал. А потом шагнул навстречу судьбе.

Свейн и Африканец схлестнулись первыми. Щиты ударили друг об друга, как рога огромных лосей. Толпа взревела. Гул был как при страшном пожаре, когда пламенем схватываются балки под крышей и столб огня устремляется вверх. И тут венд пошел на меня. Он размахнулся копьем, как секирой, и полетела бы моя голова с плеч, но я вовремя закрылся, и наконечник копья лязгнул по щиту. Венд зашел справа и попытался ударить меня напрямую, но я блокировал удар древком и ткнул копьем ему в рожу. Он отпрыгнул, и острие лишь скользнуло по шлему. Толпа ахнула. Рядом секира Свейна лязгнула по умбону щита Африканца, а копье Грека клацнуло о Брамово. Слышались яростные вопли, но я боялся отвернуться от безобразного венда. Он вертел огромное, окованное железом копье, как пушинку, и, казалось, наступал на меня одновременно со всех сторон. Удар «крылатого» наконечника – и от моего щита во все стороны брызнули щепки. Я тут же перебежал на другое место, отчаянно не желая становиться легкой мишенью. Венд пырнул меня копьем под щит, задев кожаные наручи. Уклониться я не успел, и острие вонзилось мне в кольчугу – сломанные кольца, разлетевшись, сверкнули на солнце, будто водяные брызги. Обуреваемая жаждой крови толпа завыла. Я пошатнулся от пронзившей меня боли, однако крови на груди не было – меня спас кожаный подкольчужник. «Бей слева… старая рана…» – проревел в мозгу голос Брама. Я попытался ударить Берстука в левую ногу, но он закрылся щитом. Я ударил снова. И снова. Он каждый раз уворачивался, и мне приходилось кружить вместе с ним, но подобраться ближе никак не удавалось. Если б не изнурительные занятия с Сигурдом и Флоки, я бы уже валялся в пыли, истекая кровью. Однако приговор судьбы по-прежнему висел надо мной.

– Вот это я понимаю, бой так бой! – прокричал Свейн.

У меня не было сил на лишние слова; думаю, у Брама тоже. Краем глаза я видел его – свирепую гору железа, – но Грек был силен и проворен и отражал любые удары.

Щитом я отклонил Берстуково копье вверх. Воспользовавшись моментом, он молниеносно перевернул копье и, широко расставив ноги, со всей силы врезал им мне в лицо. Я успел наклонить голову, и удар пришелся на шлем. Мне чуть не вышибло глаза, я зашатался. Берстук снова и снова набрасывался на меня с копьем, а я каким-то чудом умудрялся подставлять щит.

– Держись, Ворон! – кричал Брам. – Держись!

Ноги подгибались, меня мотало из стороны в сторону. Я уже почти падал, и тут меня поддержала стена… Нет, не стена. Свейн. С яростной гримасой силач подставил плечо с щитом под мощный удар Берстука и встряхнул меня, чтоб я стоял ровно.

– Убей урода, – ухмыльнулся он и устремился обратно к Африканцу, свирепо рассекая воздух секирой, отчего синелицему пришлось отступить назад.

Прищурившись от слепящей боли, я бросился влево. Копье венда было слишком длинным, и мне никак не удавалось подобраться ближе. Я отошел назад, чтобы собраться с силами, и, к счастью для меня, венд воспользовался этим, чтобы покрасоваться перед толпой, победно подняв руки, словно я уже покойник. Самодовольства ему было не занимать. На этот раз я решил ударить сверху. Подняв копье над головой, я размахнулся и метнул его во врага. Однако Берстук обладал острым, как франкский наконечник, чутьем – он подался назад, мое копье отскочило от его щита и улетело далеко в сторону. Венд заухмылялся, уверенный, что я рискнул всем и проиграл.

– Ты, троллья подмышка, – прорычал я, сплевывая густую слюну и вытаскивая меч.

Толпа ревела, требуя крови.

– Сын драугра.

Я не знал, понимает ли он, что я ору, но мне было плевать – он и так жаждал меня убить. А теперь еще и думал, что это будет проще простого, раз я без копья. Он подошел ко мне так близко, что я мог попасть в него плевком. Вблизи венд был еще безобразнее. Чирей над его верхней губой лопнул, на бороду текла желтая слизь. А еще он рычал, словно придушенный пес. Сзади раздался крик боли – кого-то ранили. Толпа бесновалась.

– Ну же, давай, венд! – Оскалившись, я поманил его мечом.

Страха больше не было – может, его вышибло из меня Берстуковым копьем.

Мне показалось, что в реве толпы я различил голос Улафа, кровь в жилах закипела, как бульон на костре-сердце.

– Давай, режь нить моей судьбы, если сможешь, – прорычал я.

Противник сделал пробный выпад, целясь мне в ноги, но «крылатый» наконечник встретил мой. Я попытался подсечь его снизу, но он отклонил мой выпад вправо. Мы столкнулись щитами – на меня пахнуло смрадным дыханием, – потом разошлись. Венд оттолкнул меня – знал, что близко подпускать опасно. Лезвие его копья мелькало в воздухе, мой щит тоже, руку жгло. Я ругнулся – мне никак не удавалось нащупать его слабину, – да и едкий пот вытереть с глаз хотелось, но я знал: стоит оторвать взгляд от вендова копья – и птица крылом взмахнуть не успеет, как я буду мертв. Он нацелился мне в грудь, и я уже приготовился отразить удар, однако венд отдернул копье. Мой меч рассек пустоту, а лезвие Берстука, прочертив дугу, разодрало мне кольчугу и впилось в ребра. Тело будто обожгло расплавленным железом. Из раны потекла кровь – толпа радостно завыла.

Берстук крутанул копье над головой, и железное древко ударило по моему мечу, но выбить не выбило – его удержал шнурок Улафа. Я увернулся от смертельного удара и вновь обхватил скользкую от пота рукоять. Подцепив край моего щита копьем, Берстук попытался выдрать его у меня из рук. Злой рок навис надо мной, как Йормунганд над волнами, я осознавал, что смерть близка. Бросая вызов Всеотцу, я со всей силы рубанул по копью Берстука – меч прошел сквозь железо и дерево и отсек добрую часть копья. Я выставил вперед левую ногу и со всей силы ударил Берстука в шею рукоятью, но шея у него была толстая, что дуб, и мой удар его только разозлил. Он отшвырнул сломанное копье и выхватил из ножен меч.

Неожиданно сзади поднялся яростный гул, похожий на рев бури. Я обернулся. Брам стоял на коленях, кровь заливала ему глаза и стекала на бороду. Одна рука безжизненно повисла, другая странно торчала вперед, будто кривая ветка, а пальцы судорожно сжимались. Даже Берстук остановился посмотреть. Тео Грек наклонился и, подняв Брамов меч за лезвие, подал его норвежцу. Дрожащей рукой Брам схватил меч, но покачнулся назад, и острие меча процарапало пыль. Грек, тяжело дыша и утирая со лба пот, повернулся к Гвидо. Тот посмотрел туда, где сидел Сигурд с волками, потом кивнул Тео. Приблизившись к Браму, Грек наставил острие меча ему на горло. Свейн все еще сражался с Африканцем, а я был слишком далеко. Держа меч обеими руками, Тео пронзил храброму норвежцу грудь до самого сердца. Из горла Брама хлынула кровь, он повалился на бок.

Поняв, что случилось, Свейн испустил вопль, от которого задрожали бы стены в Вальхалле.

Берстук свирепо ухмыльнулся и снова пошел на меня – жаждал прикончить сам, пока Грек не подоспел на подмогу. Мечи наши столкнулись, правый бок отозвался ужасной болью. На кольчуге расплывалось бурое пятно, вместе с кровью из меня утекала жизнь – перед глазами замелькали тени, а голова стала легкой, как перышко, будто бы душа расставалась с телом. Я все еще размахивал мечом, иногда попадая по щиту Берстука, но чаще разя пустоту. Я проклинал богов и норн, которые спряли нить, что привела меня сюда и здесь же оборвется. Сзади к Берстуку подошел Грек, все еще тяжело дыша, но венд встретил его злобным оскалом. Он хотел убить меня сам: еще один побежденный воин – еще больше славы и серебра. Я отшатнулся, руки немели; наверное, я выпустил меч. Уплывая в мир теней, словно балласт – в море, я не чувствовал боли.

Мечи наши столкнулись, однако теперь гул толпы казался далекими раскатами грома. Меч повис на Улафовом шнурке. Берстук перерезал его, и мой клинок беззвучно упал на землю. Я видел, как позади венда огромная секира Свейна срубила голову с могучих плеч Африканца. Рот норвежца разверзся в победном вопле, но я его не слышал. Берстук оттолкнул ногой мой меч, и краем сознания я услышал хохот богов – мне не суждено перейти Радужный мост и пировать в чертогах Одина. Я разгрыз себе губу, но боли не было, я чувствовал лишь смрадное дыхание венда – брызжа слюной, он осыпал меня проклятиями. Потом схватил меня за шею и, примерившись, занес меч для смертельного удара. И в этот самый момент я набрал полный рот крови и плюнул ему в глаза. Он замер, ослепленный, его меч скользнул мне по плечу, а я, выхватив свой длинный нож, со всей силы вонзил его ему в рот, проламывая череп. Обмочившись, он испустил дух. Я выдернул нож, с острия которого разлетелись по воздуху серые комки, и отшатнулся – мертвое тело грохнулось ничком на землю. Рев толпы постепенно доходил до моего сознания. Я наклонился, поднял меч и, пошатываясь, направился на помощь Свейну. Он был без шлема, его длинные рыжие волосы промокли от пота, секира со зловещим свистом чертила круги в воздухе, и Грек, который остался без щита, никак не мог к нему подобраться. Он не слышал, как я подошел сзади, да и, скорее всего, считал меня покойником. Свейну удалось развернуть противника так, что спина ничего не подозревающего Тео оказалась прямо передо мной и я мог спокойно рассечь его надвое.

К нам уже бежали «длинные щиты». Они встали кругом, нацелив на нас копья. Тео скользнул в железное кольцо, словно меч в ножны.

Свейн махал секирой, вызывая «длинных щитов» на смертный бой. И тут вдруг раздался «волчий» вой – сверху к нам бежал Сигурд, а за ним – Флоки, Пенда и все остальные, сверкая на солнце оскалами и клинками. Солдат, который говорил мне о вендском боге, прокричал что-то остальным. Гвидо выхватил меч, глядя на нас сузившимися хищными глазами. Солдаты, как один, побросали на землю копья и щиты и подняли руки. Это был или очень храбрый, или очень глупый поступок, ведь на них бежал отряд вооруженных воинов. Но тут Сигурд прокричал скандинавам, чтобы те убрали мечи в ножны. Они повиновались, чему я был рад, – иногда даже ярл не в силах остановить кровопролитие.

Пенда и Бьярни подхватили меня под руки. Другие хлопали Свейна по промокшей от пота спине, а третьи собрались у тела Брама.

– Ты ярл Сигурд? – спросил коренастый солдат.

Гвидо встал рядом с ним, свирепо глядя на Сигурда.

Ярл кивнул.

– А это мои воины, – объявил он, высоко подняв голову. Потом бросил гневный взгляд на Гвидо и повелел, наставив на него палец: – Неси серебро. Мы победили. – Теперь он показывал на Тео Грека, который с пепельно-серым лицом стоял около солдат. – Этот червяк был бы уже мертв, если б твои люди не вмешались.

– Будет тебе серебро, норвежец, – ответил Гвидо. – Но придется подождать. – Он поглядел на трибуны, где бесновались зрители, недовольные тем, что их лишили кровавого зрелища. – Опасно приносить серебро сюда, к этим дикарям.

Сигурд покачал головой.

– Мой товарищ сейчас переходит Радужный мост, – произнес он, устремив на Гвидо тяжелый, как грозовая туча, взгляд, – я должен позаботиться о достойном погребении. Мы разбили лагерь на каменном причале к западу от Палантина. Принесешь серебро завтра на рассвете.

Гвидо кивнул. Коренастый смотрел на Сигурда так, как смотрят на небо, ожидая дождя.

– Ты получишь свое серебро, Сигурд, – сказал он.

– Не будет серебра – сдеру с тебя шкуру и прибью ее к мачте, – пообещал ярл.

Потом повернулся и пошел к мертвому другу, чья кровь пропитала арену смерти.

Глава 18

Мы победили, но радости не было. Тело Брама принесли на причал, возложили на лучшую медвежью шкуру, стерли запекшуюся кровь с головы, бороды и лица. Труп закоченел, и теперь даже Свейн не смог бы разжать руку, все еще сжимавшую меч.

Я был почти без сознания, когда мы подошли к реке, но у меня хватило сил удивиться, что Асгот вместе с Улафом принялся за мои раны. Я лежал на куче меховых шкур прямо на пристани, рядом со «Змеем», и смотрел в темно-синее небо, где носились и кричали чайки. Бьярни сказал, что я разве что чуть румянее Брама – так много крови вытекло из раны между ребер. Но когда я, с трудом разлепив запекшиеся в крови губы, предположил, что моя обреченность никуда не делась, Бьярни разразился хохотом.

– Подумаешь, царапина. – Он кивнул на рану, которую Улаф промывал горячей водой. – Похоже, даже богам не под силу тебя убить, Ворон.

– Может, они его и пощадили, – бросил Асгот.

Бьярни задумался, потом улыбнулся.

– Плюнуть кровью в глаза – хитрость, достойная Локи, – похвалил он.

Я не мог ему ответить с ножнами в зубах – Асгот готовился прижечь мой разодранный бок каленым железом, чтобы я не потерял еще больше крови. Когда раскаленный прут с шипением коснулся раны, я пожалел, что не умер. Я даже не потерял сознание от боли – наверное, из-за трав, которые годи сунул мне в рот еще на арене. Или Всеотец таким образом наказывал меня за то, что я сопротивляюсь собственной судьбе, ведь к этому моменту я должен был стать просто еще одним воином, истекшим кровью на потеху римлянам. Я выплюнул ножны и заорал; железный прут шипел, от запаха паленой плоти слезились глаза. Я едва слышал, как Улаф уговаривал меня кричать так, чтобы давно сгнившие мертвецы восстали из своих могил на римском кладбище, в промежутках пытаясь влить в меня неразбавленного вина.

– Зато остальные царапины и синяки чувствовать не будешь, – заверил меня подошедший Пенда. – Боже мой, Ворон, да я со счету сбился, сколько ударов ты принял. Хорошо хоть в основном древком копья…

– Ублюдок забавлялся, – процедил я сквозь зубы. – Убивал медленно.

Брови Улафа взметнулись.

– Да уж, больше он этого не сделает.

Асгот наложил какую-то вонючую примочку на почерневшую рану, а Улаф крепко ее завязал. Вино обожгло губу, но мне все равно хотелось себя в нем утопить – я до побеления костяшек сжимал кубок, который снова и снова наполнял Пенда. Уэссексец с радостью отметил, что из раны больше не течет, а значит, живот не проткнут.

– Не пропадать же хорошему вину, – сказал он и до краев наполнил свой кубок.

Остальные сооружали погребальный костер. Нужно было много дров, а вдоль берега росли только кусты. В самом городе тоже деревьев почти не было. Сигурд предложил нищим с виду фризам столько серебра за их ялик, что они не смогли отказаться. Ялик стоял у деревянного причала и был больше четырехвесельного яла, но меньше наших снеккаров. Он явно видал лучшие дни и теперь годился лишь для того, чтобы реку переплыть да скакать с острова на остров. Но Сигурду он понадобился вовсе не для этого, и теперь Свейн, Кнут, Браги и Гуннар работали топорами, а остальные сооружали из досок костер.

– Разожжем костер сегодня, пусть пламя поет о нашем брате-герое в ночи, – сказал Сигурд, поднимая шкуру, под которой я лежал, и оценивающе глядя на работу Улафа. – Мы победили, Ворон.

Слова эти были так же пусты, как кубок, который все еще сжимали мои пальцы.

– С трудом, – ответил я, стараясь скрыть гримасу боли.

Радости от победы не было, Брам лежал теперь холодный и закоченевший.

– Сражался ты хорошо. Правда, все равно еще неуклюж, как безбородый юнец с первой в жизни потаскухой. – Он грустно улыбнулся. – Хотя копьем орудуешь уже неплохо. Венд был опытным воином.

– И безобразным, как недельное дерьмо, – ответил я.

Вспомнив про кожаный мешочек, который Кинетрит повесила мне на шею перед боем, я осторожно нащупал его под шкурами и сам удивился, насколько мне стало легче оттого, что он на месте.

– Скажете Кинетрит, что я хочу с ней поговорить? – попросил я.

Вино наконец немного уняло боль, в голове туманилось. Сигурд посмотрел на меня с сомнением.

– Бывают такие сражения, из которых не выйдешь победителем. Ты понимаешь? Ни военное мастерство, ни хитрость Локи не помогут с женщинами.

– Просто поговорить, – сказал я, но мои слова, казалось, задели его не больше, чем капля воды – промасленную шкуру.

– Отдыхай, Ворон, – сказал он, поднимаясь. – Поговори с ней и отдыхай. Я разбужу тебя, когда мы зажжем костер.

Я кивнул и поудобнее положил голову на свернутые шкуры. Рольф с датчанами приходили узнать, как я, но Сигурд их спровадил.

Едва я пошевелил правой рукой, как меня накрыла волна нестерпимой боли. Пришлось действовать левой. Я порвал шнурок из конского волоса, распустил завязку зубами и высыпал содержимое себе на грудь. И тут все мое существо сотряслось, как если б на землю вдруг упало Мировое древо – Иггдрасиль. На моей замотанной льняными лоскутами груди лежал блестящий, как ракушка, медвежий коготь. Я схватил его, надеясь, что никто не видел, и дрожа от холодного, как воды фьордов, предчувствия.

– Я же просила тебя, Ворон, не смотреть, что там. – Голос Кинетрит выхватил меня из пучины, в которую я погрузился.

Я не слышал, как она подошла, но по ее лицу понял, что Кинетрит давно здесь. Она стояла на краю пристани в лучах закатного солнца, которое золотило пряди ее волос, развеваемых легким бризом. За нею сверкали позолоченные закатом корабли.

– Лучше б ты никогда не узнал…

– Что ты сделала, Кинетрит? – Я почти чувствовал запах волшбы в воздухе.

– Ты был обречен, – укоризненно ответила она. – Я переложила твою обреченность на Брама. Иначе ты был бы сейчас мертв. – Она смотрела, как на берегу разрубают последние куски старой ладьи, и молчала, будто бы забывшись в мерном стуке топоров.

Там, где заканчивались рукава ее рубашки, я увидел врезанные в кожу руны – темные линии запекшейся крови и угля.

Я закрыл глаза, надеясь, что все это – лишь дурман от вина и Асготовых целебных трав. Потом открыл глаза, однако Кинетрит не исчезла.

– Значит, ты теперь вёльва? [45] – спросил я тоже укоризненно, потому что еще совсем недавно Кинетрит была христианкой.

– Асгот говорит, у меня дар.

В свете закатного солнца ее зеленые глаза казались черными.

– Асгот – вонючий кусок козлиного дерьма, – сказал я с напором. – Он пытался меня убить, и ему это почти удалось.

Морщась от боли, я бросил ей шкуру из кучи. Кинетрит разложила ее рядом со мной и села, по обыкновению обняв руками колени.

– Я говорила тебе. Он проверял, – отозвалась Кинетрит. – Ему надо было знать, правда ли, что тебе благоволит Всеотец.

– Ну и как, проверил? – выпалил я, вложив в эти слова всю ненависть к годи.

Кинетрит задумалась, потом наклонила голову набок.

– Он не знает о том, что я сделала. Теперь он еще больше верит в то, что тебя избрал сам Один.

Я хмыкнул и покачал головой. Ничего себе избранный… Откуда тогда у меня паленый шрам длиннее рога для вина?

– А еще он уверен, что из-за тебя гибнут другие. Всеотец любит смуту. Жаждет крови. – Кинетрит ядовито усмехнулась. – Вот и проливается кровь воинов.

«Таких, как Брам», – подумал я.

– Не надо было этого делать, – сказал я.

В душе моей боролись злость на Кинетрит и горечь от того, что из-за ее происков погиб мой товарищ, и мне захотелось уязвить ее побольнее.

– Веохстан возненавидел бы тебя такую, – бросил я.

Веохстан был братом Кинетрит, которого она очень любила. Но он давно лежал в могиле.

Ее взор затуманился, она отвернулась, чтобы я не видел слез, и несмотря на все, что случилось, мне захотелось взять свои слова обратно, обнять Кинетрит и вернуть наши золотые дни.

– Мне придется рассказать им о том, что ты сделала, – сказал я, сжимая медвежий коготь – все, что осталось от товарища. – Они должны знать.

– Если ты им расскажешь, тебя обвинят в его смерти, – возразила Кинетрит, отворачиваясь.

Она была права. Может, и Асгот тоже. Я – отравленный клинок в боку братства. Я – ворон, вестник смерти, клюющий мертвечину на поле боя. Я привел смерть в Эбботсенд. Из-за меня Бьорна едят черви в могиле, а теперь и Брам погиб, потому что мой злой рок перешел на него. Сколько их уже ожидало меня в чертогах Одина, чтобы отомстить за свою смерть?

– Вот, возьми, это от боли, – протянула мне Кинетрит другой мешочек, но я и пальцем не шевельнул.

– Это просто травы, – добавила она, кладя мешочек мне на грудь. – Лучше смешай с вином или медом, а то вкус противный.

Я кивнул. Она ушла, оставив меня наедине с тяжким грузом вины. Я крикнул Пенде, чтоб принес еще вина.

В этот раз дождя не было и ничто не испортило погребальный костер. Ущербная луна почти не давала света – древний город накрыло темным покрывалом ночи. Каменный причал и высокие стены, построенные много веков назад, чтобы защитить Рим от врагов, ярко освещал красный свет факелов. Они делали Тибр похожим на поток расплавленного чугуна и выхватывали из темноты силуэты наших кораблей, которым не терпелось устремиться по этому потоку в море. Как и нам. Однако сперва следовало воздать почести погибшему брату, устроив погребальный пир, достойный асов. Над лагерем вставало зарево от костров, на которых жарились туши животных, и со всех сторон к причалу стекались люди. Они торговались, спорили, распутничали, ели, но в основном пили в честь Брама, который любил мед больше всего на свете. То тут, то там произносили имя Медведя, звонкое, словно удар клинков. Его подвиги пересказывали лоснящимися от жира губами, на ходу слагая саги получше любого скальда, золотой нитью вплетая в ткань сказаний имя Брама. Брама, который победил свирепого воина короля Хьюгелака и переплыл море Каттегат. Брама, который одним ударом уложил быка и перепил всех. Брама, который убил тролля.

Пенда подошел к моей лежанке. Его короткие волосы торчали, словно иглы ежа, а покрытые шрамом щеки раскраснелись от жара костров.

– Ты хорошо придумал, парень, – заметил он, размахивая рогом для вина, отчего оно выплескивалось на шкуры. – Если пить лежа, не упадешь.

Сигурд и Улаф скорее принесли, чем привели меня к Брамовому костру, чтобы воздать товарищу последние почести перед тем, как разгорится огонь. Я положил мешочек с медвежьим когтем под Брамову руку. К счастью, ни Сигурд, ни Улаф не спросили меня, что там. После они отвели меня на лежанку, потому что я не мог стоять – начинала кружиться голова, а бок разрывался от боли.

– Раз уж ты здесь, сходи-ка вылей, – сказал я Пенде, кивая на кадку с мочой у ног. – Вино проходит сквозь меня, что морская вода сквозь рыбу.

– Да уж вижу, – ухмыльнулся уэссексец. – Но это самое малое, что я могу сделать для парня, благодаря которому мы все стали богатыми, как короли. Хитрый ублюдок Гвидо явился с серебром.

– Он здесь? – Не обращая внимания на пронизывающую боль, я повернулся, ища глазами Гвидо. – Ему же велено прийти завтра.

– Ну, теперь уж Сигурд вряд ли отправит его обратно, – сказал Пенда. – У этого Гвидо столько серебра, что оно ему, наверное, карман… нет, сундук насквозь прожгло.

Я заявил Пенде, что меня уже жгли сегодня каленым железом и я не хочу слышать это слово.

– Сильно болит? – участливо спросил тот, кивая на мой правый бок, – от раны еще попахивало паленым.

Вместо ответа я попросил Пенду помочь мне дойти туда, где Сигурд разговаривал с Гвидо и его людьми.

– Это Ворон, – объявил Сигурд Гвидо.

Тот уважительно кивнул, показывая, что помнит меня по арене.

– Надеюсь, твои раны быстро заживут, Ворон, – сказал Гвидо. – Ты сражался очень храбро, как и твой товарищ, – добавил он, глядя на обугливающееся в пламени тело Брама.

От костра шел такой жар, что приходилось наклонять голову, чтобы щеки до волдырей не обожгло. Многим уже опалило бороды.

Я кивнул Гвидо, но взгляд мой был прикован к стоящему рядом человеку с глубоко посаженными глазами. Это был тот самый солдат, заговоривший со мною перед поединком, только теперь на нем были длинная шелковая туника, синий плащ с вышитыми белыми крестами и сапоги, расшитые жемчугом.

– Христианин, наверное, – пробормотал Свейн в бороду.

Однако этот человек нисколько не походил на отца Эгфрита. Видно было, что он занимает высокое положение.

– Мы доставили вам то, что вы с таким умением и отвагой выиграли, – сказал Гвидо, указав на окованный железом сундук, вокруг которого, потея и тяжело дыша, как после утех с потаскухой, стояли восемнадцать гвардейцев с длинными щитами.

Среди них был Тео Грек. Я не удивился радостному блеску в его глазах – ведь это он убил воина, которого мы с такими почестями сейчас провожали.

– Тысяча двести пятьдесят римских либр, – сказал Гвидо.

Я вспомнил слова Сигурда о том, что выигранное серебро весит как пятеро воинов.

Сигурд кивнул, пристально глядя на Гвидо и его спутника, сидевших напротив него на меховых шкурах.

– Я же сказал прийти завтра. – Он укоризненно взмахнул рогом для меда. – А вы сейчас явились… Не время возиться с весами и говорить о деньгах. Видите, мы провожаем нашего товарища. – Ярл многозначительно посмотрел на Тео, который стоял среди «длинных щитов», склонив, как и они, голову.

Гвидо собрался ответить, но коренастый жестом остановил его.

– Сигурд, английский мой плох. Один монах учил меня много лет назад, но… – он пожал плечами, – клинок ведь ржавеет без дела.

Сигурд прищурился – он говорил по-английски еще хуже, однако не собирался в этом признаваться, поэтому просто сделал гостю знак, чтобы тот продолжал.

– Я Никифор, а это – генерал Вардан Турок.

– Так твое имя не Гвидо? – удивился Сигурд.

Человек, которого мы звали сначала Красный Плащ, а потом Гвидо, покачал головой и кивнул на Никифора, как бы давая понять, что его спутника перебивать не полагается. Тут же рядом с нами неслышно возник отец Эгфрит.

Никифор тем временем продолжал:

– Я – базилевс ромеев, император римлян и ставленник Божий на земле.

Сигурд прыснул вином, нечаянно угодив Никифору в лицо. Вардан застыл в ужасе, но Никифор лишь вытер щеку и бороду рукавом туники, не отрывая взгляда от Сигурда.

– Ты мне не веришь? – спросил он.

– О, верю, конечно. – Сигурд усмехнулся Улафу. – А Улаф – сын продажного пса, которого тут зовут Папой.

Никифор покачал головой.

– Нет, в это не верю. Я виделся с Папой третьего дня, он совсем не похож на этого детину.

– Слыхал, Сигурд? – хохотнул Улаф, хлопая себя по ноге, похожей на ствол дерева. – Этого хитрого лиса не проведешь.

Заухмылялись все, кроме Никифора, Вардана и «длинных щитов», которые, похоже, совсем не понимали по-английски.

– Да и к тому же, – сказал Сигурд, – видел я императора; мы с Карлом как-то вместе одно дело провернули… старые друзья. – Отблески костра высветили его волчью ухмылку.

– Да, варвар Карл обладает властью, – признал Никифор, – поэтому он и нужен Папе Льву и поэтому тот его короновал. Однако моя империя на востоке затмевает все, чем может похвастаться запад. Уже пять веков ее называют Новым Римом. – Он раскинул руки в стороны. – От этого города остались руины, Сигурд, лишь тень былого величия. Развалины, оскверненные безбожниками. У Папы недостаточно сил, чтобы не пустить волков в свою овчарню.

Брови Сигурда поднялись.

– А вот мой город, Константинополь, сияет славой.

– Константинополь? – переспросил ярл, почесывая щеку.

Никифор кивнул и поглядел на Вардана.

– Я полагаю, в северных странах он известен как Миклагард.

– Так ты из Миклагарда? – пьяно произнес Улаф.

Никифор и Вардан переглянулись. Потом Никифор отдал какой-то приказ одному из «длинных щитов». Тот снял с плеча кожаную суму и развязал завязки с серебряными бляхами на концах. Никифор встал, а солдат опустился на колени и протянул ему суму с таким благоговением, словно в ней – ценный трофей, добытый в тяжком бою.

«Что у него там, золотой кубок самого Одина?» – прозвучал в моей голове голос Брама.

Я оглянулся на погребальный костер, в пламени которого то чернели, то отливали медью, обугливаясь, кости Брама. Глубокий вдох вернул меня к реальности, и я в изумлении уставился на то, что сжимал в руках Никифор, – корону чеканного золота с золотым крестом наверху и еще двумя, свисающими по бокам на жемчужных нитях. Христианские штуки можно оторвать и выкинуть в реку или переплавить, и получится сокровище, ради которого любой ярл бросит якорь где угодно и пойдет на берег разбойничать. Такую красоту я представлял себе, когда слушал о том, как Беовульф нашел несметные сокровища в логове Гренделевой матери. Когда видишь такую вещь, ее немедленно хочется получить. Сияние короны, усиленное пламенем костра, вырвало воинов из объятий потаскух и привело к огню. То тут, то там виднелись застывшие в изумлении лица и широко открытые глаза, светящиеся голодным блеском.

Никифор надел корону на голову, кресты опустились ниже намасленной бородки, и каждый, кто любовался золотым сиянием короны, представил ее у себя на голове. Однако никто, даже Сигурд, не смотрелся бы в ней столь же властно – я бы поставил все свое серебро на то, что корона действительно принадлежит Никифору.

– Но что императору Миклагарда делать в Риме? – спросил Сигурд, отрывая взгляд от завораживающего блеска короны.

– Хм, – прогудел Улаф. – Коли твой город красив, как Фрейя, что ты делаешь тут с нами и вонючими речными крысами? И с этой кусачей гнусью? – Он хлопнул себя по руке и стряхнул раздавленных мошек со штанов.

Глаза Никифора под золотым обручем короны сузились.

– Может, нам лучше прийти завтра, ярл Сигурд, когда вы закончите с погребальным обрядом?

Сигурд посмотрел на Никифора, слегка наклонив голову.

– Брам любил слушать саги, – сказал он. – Но прежде, чем сагу сказывать, надо горло промочить, а то толку не выйдет… – Вина гостям! – велел ярл Виглафу, который между делом лапал пухлую седовласую бабу, годящуюся ему в матери. Потом поглядел на окованный железом сундук между Никифором и Варданом и добавил: – И весы тащите.

* * *

Сага Никифора была как раз такой, какая понравится скандинаву, даже если в ней нет ни крупицы правды. Она повествовала о предательствах, убийствах, вражде семейств и сражениях. Сигурд сказал, что теперь верит в то, что Никифор и вправду правитель Миклагарда, ибо тем, кто много потерял, есть что рассказать. Так и оказалось – базилевс лишился трона из-за своего приближенного по имени Арсабер, который вместе с приспешниками обратил оружие против императора. Базилевс остался жив только благодаря милости Божьей.

– Милости Божьей и недрогнувшей руке генерала Вардана, – уточнил Никифор и рассыпался в похвалах ястребинолицему Вардану, который с удовольствием их принимал.

Оказалось, что император и верные ему люди – те самые «длинные щиты», – теряя товарищей под градом копий, прорвались к императорскому кораблю и, подгоняемые попутным ветром, умчались от преследователей.

– Им-то хоть грести не пришлось, – пробормотал Свейн: у всех в памяти было еще живо воспоминание о том, как мы удирали от франков.

Однако, едва ключ от императорской сокровищницы оказался в руках Арсабера, он потерял интерес к погоне, а значит, несмотря на всю свою хитрость и коварство, проявил себя глупцом.

– Если уж лишил человека богатства, то прикончи и его самого, а то всю оставшуюся жизнь будешь спать вполглаза, – сказал Сигурд, вызвав одобрительные возгласы.

Корабль Никифора направился в один из городов, где император-христианин надеялся найти союзников, деньги, воинов или все сразу. Но хоть Карл, Папа Римский Лев и Никифор служили одному богу – Белому Христу, – вместе пить вино они бы не сели.

– Я верну себе трон и убью заговорщиков до того, как все узнают об этом предательстве, – сказал Никифор. – Нельзя, чтобы они увидели трещины в моей крепкой, как скала, империи. Они – это император Карл и Папа Римский Лев. У нас есть враги посильнее, чем Арсабер и его шайка. Арабы давно жаждут завладеть моим городом. Но им его не видать, пока я жив.

– Простите, господин, я бы хотел спросить… – Из-за спин вперед просеменил Эгфрит – огонь окрасил красным цветом его кунью мордочку.

Губы Вардана скривились, словно он считал, что отец Эгфрит недостоин говорить с его господином. Меня это не удивило – с нечесаной бородой и без тонзуры, монах больше походил на трэлла. Однако Никифор кивнул и знаком велел ему говорить.

– А как же богопротивные зрелища в Амфитеатре Флавиев? – начал Эгфрит. – Эти варварские бои, которые утянули Рим в темную пучину тех лет, когда его народ еще не обрел Христа… – Он замялся, не зная, как закончить.

– Базилевс не отвечает перед смертными, – бросил Вардан, но Никифор снова остановил его жестом.

– Семь недель назад мы прибыли в Рим. Еще в море мы придумали план, – сказал он, обращаясь к тому, с кем подобало говорить императору, – к нашему предводителю, Сигурду. – Генерал Вардан стал Гвидо, торговцем тканями из Венеции, а я – простым солдатом из его охраны. – Губ императора коснулась улыбка, из чего я заключил, что, несмотря на его любовь к Христу, ему нравятся хитрые затеи в духе Локи. – Деньги у нас были. Недостаточно, чтобы купить войско, но на хлеб хватило.

– На хлеб? – переспросил Сигурд, задумчиво накручивая кончик бороды на палец.

Никифор довольно улыбнулся.

– Мои люди сновали по городу, словно пчелы – с цветка на цветок, скупая хлеб и зерно. – Он посмотрел на Улафа. – Кстати, если вам нужно зерно, только скажите. – Брови его изогнулись, намасленная бородка поблескивала в отсветах пламени. – А по ночам мы рушили акведуки, кидали гниющие трупы животных в фонтаны, устраивали поджоги. Убивали свиней и волов. Уводили животных из одного хлева в другой – в общем, делали все, чтобы посеять подозрительность и вражду.

– И у вас получилось, – восхитился Улаф.

– Спустя четыре недели город был подобен сухому хворосту, одна искра – и вспыхнет, – продолжал Никифор. – В воздухе запахло жареным.

– Причем невкусно, – пробормотал Улаф в свой кубок.

Вардан зыркнул на Дядю. Норвежец провел рукавом по кустистой бороде и помахал императору Миклагарда, чтоб тот продолжал.

«А этот Никифор терпелив», – подумал я. Терпеливый враг вдвойне опасен. Дурак Арсабер, что не погнался за Никифором и не убил его.

– Гвидо, – продолжал базилевс с хитрой улыбкой, – добился аудиенции у Папы. Улицы заполонили воровские шайки. Грабежи и убийства стали обычным делом. Бедняки винили богачей, а богачи – Льва.

– У Папы есть гвардейцы, – недоуменно сказал Сигурд.

– Недостаточно для того, чтобы навести порядок в городе, – ответил Никифор. – Они охраняют только дворец Папы и церкви.

– Как и всем богачам, Папе не хочется терять свои сокровища, – подхватил Вардан рассказ по кивку господина. – Он, конечно, послал гонца к Карлу, но когда разъяренные римляне стучали в дверь папского дворца, у франкского императора у самого были руки по локоть в крови язычников. – Вардан отхлебнул вина, больше для вида, и продолжил: – Я дал Льву то, что он хотел.

А хотел Папа, чтобы в Риме вновь стало спокойно. И Гвидо, торговец тканями из Венеции, подсказал ему, что в городе воцарится порядок, когда люди получат то, чего хотят, – крови. Сытые глаза заставят забыть о голодном брюхе. Надо лишь увести народ с улиц, а еще лучше – поманить их выигрышем. Предложение устраивать бои в Амфитеатре Флавиев возмутило Папу. Он разгневался, кричал, что гнусно и греховно отдавать арену под кровавые зрелища, как это уже было в истории Рима. Однако Гвидо не сдавался, говоря, что да, несколько смельчаков погибнет, зато римляне смогут спокойно ходить по улицам, а там и Карл подоспеет с войском.

Вот и все, что я понял сквозь винный дурман и приглушенную травами боль. Без сомнения, этот Вардан – скользкий, как угорь. Такие, как он, и медведя уговорят снять с себя шкуру и отдать вам. Что же до Папы Льва, он явно был неглуп, иначе не поднялся бы над всеми христианами. Тем не менее он согласился на план Гвидо или просто закрыл на все глаза. Мне это казалось странным, пока я не услышал продолжение рассказа, где Гвидо пообещал Льву, что поделится с ним полученными от ставок деньгами.

– В желающих сразиться недостатка не было, – сказал Никифор. – Люди дюжинами рвались на арену, а посмотреть на них приходили тысячи. Сундуки наполнялись. Папа, конечно же, сделал вид, что осуждает бои. Его гвардейцы даже проломили нескольким зевакам головы для острастки, и с тех пор зрители смотрели бои, с опаской поглядывая на ворота, но приходить не перестали. Через две недели мы вернули зерно, у народа появился хлеб. Через три – фонтаны были чистыми и беспорядки прекратились.

– А теперь что? – спросил Сигурд, задумчиво глядя на догорающий Брамов костер.

– Город снова в руках у Льва, – ответил Никифор. – Кто мы на самом деле, он не узнает. Все свидетельства того, что происходило в амфитеатре, будут уничтожены. Может, он даже построит новую церковь на крови и будет и дальше служить мессы для своей паствы.

– Почему вы остановили бой? – спросил Сигурд.

На мгновение он встретился со мною взглядом, а потом снова повернулся к Никифору. «Хороший вопрос», – подумал я. Да, мы выиграли поединок, однако закончился он не совсем так, как хотелось бы.

– Теофил – один из моих лучших воинов, – ответил Никифор, почесывая намасленную бородку. – Вы же видите, у меня больше нет войска. Такие воины, как Тео, мне еще пригодятся.

Сигурд усмехнулся.

– Хорошая получилась сага, – похвалил он, убрав мокрые от пота волосы с лица, и поднял рог в честь Никифора и Вардана.

– Про бои маловато, – проворчал Улаф, закрыв один глаз и тыча пальцем куда-то в темноту. – Дядя был пьян, что сам Громовержец на Йольском пиру.

Сигурд сидел нахмурившись, пока Бьярни снова наполнял его кубок.

– А вот конец не удался, – произнес ярл, качая головой. – Дядя прав. В конце должна пролиться кровь, много крови, а то что это за сага такая… – Он яростно почесал затылок, будто там завелась мышь. – Вообще-то, пожалуй, не такая уж хорошая сага получилась.

– А конца пока и нет, ярл Сигурд, – ответил Никифор, приподняв черную бровь. – Но уверяю тебя, кровь будет. Арсабер умрет, и его змеи – вместе с ним.

– Хорошо, – сказал Сигурд. – Так мне больше нравится. Да и мой товарищ Брам был бы доволен. Любил он кровавые саги.

Улаф стукнул по кубку ярла своим, расплескав вино.

– А может, сам придумаешь конец, Сигурд? – предложил Никифор, и только тогда я понял, зачем эти греки явились к нам на пристань.

С чего бы иначе императору пить поганое вино с дикарями-язычниками? Он мог отправить к нам своих людей, но нет, пришел сам… Удивительно, как я раньше не догадался! Императору нужны мы.

– Ну вот, Дядя, теперь и мне вино до костей достало! – проревел Сигурд.

Все стали переглядываться и пожимать плечами. Я приподнялся на шкурах повыше, браня Хальфдана и Гуннара, из-за которых мне было плохо видно.

– Твои волки храбро сражались, Сигурд. Они прославили тебя. Если честно, не думал, что кто-нибудь побьет моих воинов.

– Да у нас каждый хотел сразиться с ними, – сказал Сигурд, хотя это было и не совсем правдой. – Даже жребий бросали.

Никифор и Вардан удивленно переглянулись – ведь они думали, что мы выставили своих лучших воинов.

– Значит, не зря говорят, что скандинавы – превосходные воители, – сказал базилевс.

Однако его похвалу не услышали – одни были слишком пьяны, другие не понимали по-английски.

– Больше всего нас поразило то, что вы готовы жизнь отдать друг за друга. – Никифор ухмыльнулся, обнажив ровные белые зубы. – Ты вот коршуном бросился на защиту вашего силача и молодого воина, когда мы окружили Теофила. С меня даже несколько капель пота упало.

Вардан подавил гримасу; пожалуй, его все еще уязвляло то, что он проиграл пришлым язычникам. Военачальник императора наверняка привык отдавать приказы тысячному войску, теперь же под его началом было всего восемнадцать воинов.

– Еще немного, и мы бы порубили вас на куски и скормили шелудивым псам, – пьяно произнес Улаф, забыв, что нужно говорить по-английски.

Его поддержали дружными криками.

– Показали бы этим римлянам, – рявкнул он и погрозил кулаком в темноту.

Не обращая на него внимания, Никифор указал на обитый железом сундук. Его содержимое к этому времени взвесили, и теперь он стоял между Улафом и Сигурдом.

– По сравнению с богатствами в моей сокровищнице ваш сегодняшний выигрыш – свеча против солнца, – сказал базилевс.

– Она ведь теперь не твоя, сокровищница-то, – улыбнулся Сигурд, проливая вино на бороду.

Никифор подскочил будто ужаленный.

– Мой народ верен мне, ярл Сигурд! Он возрадуется, когда снова увидит меня на троне. Что касается солдат, они люди простые. Кто платит, за тем и идут. С твоей помощью снова пойдут за мной.

Сигурд рассмеялся.

– Все мои воины здесь. Да, они привыкли убивать, у каждого твердая рука и верный глаз. Но мне доводилось видеть римское войско. В нем же воинов, что блох на собаке, не счесть.

Вардан поглядел на Никифора, и тот кивком разрешил ему говорить от его имени.

– Чтобы подавить мятеж, достаточно отрубить голову змее, – сказал генерал. – В Константинополе такое не впервые.

– Это правда, Сигурд, – осторожно сказал Эгфрит. – Каких-то три года назад Константинополем правила императрица Ирина.

Никифор удивленно уставился на него, и Сигурд знаком приказал святому отцу замолчать.

– Христианский монах, – сказал он, будто это все объясняло.

– Как сказал император, – продолжал Вардан, – достаточно убить Арсабера и проникнуть в сокровищницу. Только и всего. Поможете нам – станете богаче королей.

– Слыхал я такое раньше, – пробормотал Сигурд.

– Но не от императора богатейшего в мире города, – возразил Вардан.

Ярл поджал губы.

– Вообще-то, мы все равно направлялись в Миклагард, – произнес он.

Улаф кивнул в подтверждение и вгрызся в мясо, остывавшее на конце его ножа. Сигурд усмехнулся Вардану своей волчьей ухмылкой.

– Мы собирались там поразбойничать и забить трюмы добычей. Но, похоже, в дело вмешался сам Всеотец… Иначе с чего бы императору Миклагарда сидеть здесь со мной на шкурах и пить мое вино?

– Так вы сразитесь за нас? – спросил Никифор; в его глазах плясали язычки пламени.

– Так и быть, усадим мы тебя обратно на твое золотое кресло, – кивнул Сигурд. – Раз того хочет сам Один. А ты доверху нагрузишь мои корабли серебром. – Он кивком указал на корону в руках Никифора, потом добавил: – И золотом. Что скажешь, Дядя?

Улаф нахмурился и перестал жевать. Жир блестел у него на губах, стекал на бороду.

– Арсабер сам напросился, – сказал он.

И предводители подали друг другу руки в знак уговора.

Итак, путь наш теперь лежал в Миклагард.

Глава 19

Мы пробыли в Риме еще десять дней. Нашли Грегоровия, вернее, он сам нас нашел. Все это время его не было видно и слышно. Как выяснилось, наш провожатый стал новым распорядителем порта. Грация, которому мы задолжали корабельную подать за несколько недель, так и не нашли. Пенда сказал Грегу, что лучше ему подыскать другое занятие, если не хочет отправиться к речным крысам, как его предшественник. Однако Грег улыбнулся своей обаятельной улыбкой и заверил уэссекца, что с ним ничего не случится – улицы Рима вновь под охраной папской гвардии. Он простил нам должок, и я подумал, что с Грегом и правда будет все хорошо, ибо он видел, куда ветер дует, и не лез на рожон. Еще Грег сводил Сигурда к лучшему в Риме кузнецу – за кольчугами для семерых датчан. Четыре кольчуги у кузнеца уже были, их оставалось только подогнать, а еще три он сработал за неслыханно короткий срок – десять дней. Сигурд отвалил ему немало добытых нашей кровью монет; кузнец, верно, и месяц был бы рад не спать, чтобы получить столько серебра.

Мы отплыли в день, когда, по слухам, в Рим прибывал император Карл. Ни нам, ни базилевсу не хотелось вновь встречаться с прославленным воителем. Мы все чувствовали себя как пострелы, которые удирают из сада, заслышав лай хозяйского пса.

Оказалось, что Никифору нужны не только наши мечи, но и корабли. Императорский дромон [46] они затопили у берега к югу от Рима и еще три дня шли пешком, сбивая ноги в кровь, как простолюдины. Никифор с сожалением обмолвился, что корабль был слишком хорош, а им надо было остаться неузнанными, так что теперь его дромон лежит где-то на дне морском, обрастая водорослями. Эту часть истории Сигурд счел самой мрачной.

– Нет ничего горше, чем затопить собственный корабль, – грустно покачал он головой, потом с гордостью добавил: – «Змей» вам понравится. Это лучший корабль в мире.

Вардан недоверчиво поднял бровь, а вот Никифору было по нраву, что ярл так гордится своим драккаром, – он одобрительно кивал всякий раз, как Сигурд показывал ему что-нибудь на «Змее».

Итак, базилевс, генерал и Теофил поплыли с нами на борту «Змея», а шестнадцать «длинных щитов» стали гребцами «Фьорд-Элька». Оказалось, что они совсем не знают морского дела. Браги крикнул нам с кормы, что коровы и то гребут лучше. Сигурд усадил солдат на «Фьорд-Эльк» не только потому, что там не хватало гребцов, а еще потому, что мы не знали, можно ли им доверять. Вскоре стало понятно, что скорее Браги отрастит косы и длинную бороду, чем византийцы захватят корабль. С веслами они обращались настолько неуклюже, что постоянно тыкали друг друга вальками в спины – гребцам-скандинавам то и дело приходилось уклоняться от ударов, – а гребли так, что весла то слишком погружались в воду, то лишь взмучивали ее, как пригоршня гальки.

– Они обычно дворец охраняют, – смущенно пояснил Никифор, глядя, как шкипер «Фьорд-Элька» безуспешно пытается навести хоть какое-то подобие порядка. – Сражаются храбро. – Базилевс сжал кулак. – И приказам подчиняются беспрекословно. Сам увидишь, Сигурд.

Наблюдавший за «Фьорд-Эльком» ярл нахмурился.

– Может быть. Если не перетонут и корабль мой за собой не утащат до того, как в Миклагард доберемся.

Я не греб. Рана в боку не загнила – Пенда, Улаф и отец Эгфрит беспрестанно принюхивались ко мне, словно псы, – но если б я сел на весла, она могла бы открыться, так что я восседал на своем сундуке, подставив закрытые глаза солнцу и наклоняясь с черпаком всякий раз, когда ко мне подкатывала перехлестнувшая через борт волна. Думы о смерти Брама черной паутиной опутывали разум, а чувство вины якорем тянуло душу на дно. Мне отчаянно хотелось рассказать кому-нибудь, что Кинетрит переложила мою обреченность на Брама, но я знал, что не могу. Не потому, что меня возненавидят, хотя от этой мысли становилось еще тяжелее; возненавидят Кинетрит, ведь Брам для братства был что дубовый киль для «Змея».

Когда мы уже выходили в море, Бьярни, отвлекшись от своей работы – резной фигурки Тюра, – заметил, что больше никто не говорит о серебре, спущенном во франкскую реку, а ведь в этом всегда винили меня одного.

– Как это никто не говорит? Вот ты только что сказал, – ответил я.

Его брови взлетели вверх.

– А-а, ну да…

– Я давно не говорил, – потянул себя за рыжую бороду Свейн.

– И я, – сказал Аслак. – О куче серебра, что ты вышвырнул за борт. Я так уже несколько недель о ней не говорю.

– Козлы вы вонючие, – притворно огрызнулся я, глядя на их ухмыляющиеся рожи.

Теперь они вспоминали об этом с улыбкой, ведь сундук ярла до половины наполнился монетами, а скоро заполнится и весь. Я – один из тех, кто пролил кровь на арене ради этих улыбок. Но самое главное – мы снова шли Дорогой китов, а что может быть лучше для морехода? В небе, пронзительно крича, кружили чайки. Теплое море сделалось такого светло-голубого цвета, какого прежде никто из нас не видывал – холодные воды фьордов темны, как ночное небо. Оск сказал, что если б ему было суждено утонуть, он предпочел бы это прозрачное светлое море мрачному северному.

– Хоть видел бы, как вы горюете, пока иду ко дну, – задумчиво произнес он, налегая на весло.

– Скорее, как мы пируем и делим твое снаряжение, – поправил его Бодвар, вызвав смешки.

Море едва колыхалось, грести было легко. Однако генерал Вардан так не считал. Едва мы вышли из устья реки, как Сигурд приказал Тео и Вардану взять весла и грести. Тео просто сделал то, что ему велели, заняв место рядом со Свейном, а Вардан зыркнул на ярла своими ястребиными глазами, будто вот-вот когти выпустит. Генерал был широкоплеч и мускулист, но это еще не значило, что воин он хороший. Брам как-то говорил мне, что главное в мече – не резная рукоять. Сигурд, конечно, мог бы быть к нему почтительнее, но зачем? Корабль – его, и командует на нем он. Ярл не стал повторять дважды. Он предоставил Вардану выбор: либо тот садится на весла, либо ему дают нож и спускают на веревке за борт соскребать ракушки с днища «Змея». Грек оглянулся на императора, ища поддержки; Никифор отмахнулся, не желая участвовать в споре. Вардан отказался, зашипев, как раскаленная сковородка, на которую попала вода. Тогда Сигурд принес веревку и старый нож и кликнул Свейна Рыжего. Теперь генерал греб и потел наравне с остальными. Однако надо отдать ему должное – он умело управлялся с веслом и греб, не выбиваясь из общего ритма, а это скандинавы уважали.

Я быстро набирал былую силу – помогли моя молодость и умение Улафа врачевать раны. Каленое железо не только остановило кровь, но и не дало ране загноиться. Теперь страшный с виду шрам зарастал новой гладкой кожей и причинял меньше боли, чем можно было ожидать. Я снова взял в руки весло, но греб осторожно, чтобы рана не разошлась.

Шли дни и недели. Мы радовались солнцу и спокойному морю, время от времени удивляясь про себя, насколько же странная у нас подобралась компания. Скандинавы, англичане, датчане, греки, женщина, монах, синелицый, да еще и император – все вместе трудились и делили еду и питье, идя Дорогой китов в Великий Град. Мы прошли земли лангобардов и обогнули западные границы империи Никифора, или Римской империи, как именовали ее сами византийцы. Затем прошли мимо островов в Западном море, которые отец Эгфрит назвал «котлом цивилизаций», а еще – «колыбелью цивилизаций» и разными другими именами, утверждая, что эти обожженные солнцем земли рождали героев, мыслителей и искусных мастеров задолго до того, как на севере научились добывать железо и строить корабли. Спорить с ним никому не хотелось – стояло пекло, как в кузнице у бога Велунда. Рубахи, плащи и теплая одежда давно были убраны в сундуки. Спины и плечи покрылись волдырями, кожа облезала подобно змеиной шкуре, грубела и бронзовела. Когда мы не гребли, то укрывались от солнца в тени паруса, а когда оно уже стояло низко над землей, но все равно топило смолу в обшивке, мы развешивали вдоль бортов щиты и прятались в их тени.

Никто из нас, кроме греков, прежде не видел столько разных кораблей. Ветер раздувал паруса всевозможных мастей и размеров. Вздымались и опускались, вспенивая волны, огромные клювоносые дромоны. Покачивали боками, словно идущие на рынок хозяйки – бедрами, широкие, похожие на кнорры ладьи. Подскакивали на волнах рыбацкие челны. Повсюду виднелись белые паруса. Так и тянуло надеть кольчугу, схватить топор и ринуться вперед за добычей. Бодвар сказал, что мы, как псы, перед которыми разложили мясные яства и велели не облизываться. И верно. Терпение у морского разбойника, что счастье в супружестве, – быстро кончается.

Мы шли все дальше и дальше, останавливаясь на ночлег в бухтах. В этом сияющем море оказалась целая россыпь благоухающих хвоей островов. На попутном ветре корабли перелетали от одного острова к другому, как пчелы – с цветка на цветок. Вода была такая прозрачная, что мы прямо с палубы высматривали, нет ли подводных камней. Если доски было на берег не перебросить, мы вставали на якорь на глубине, а до берега добирались на снеккарах. Там разминали отвыкшие от земли ноги, жгли костры, готовили еду и охотились на зайцев, кабанов и лис среди олив, кедров и каких-то еще деревьев – Эгфрит сказал, они называются «хлеб Святого Иоанна» [47], потому что плоды этого дерева спасли проповедника, крестившего Белого Христа, от голода в пустыне. Жареные, они были терпимы, но все сошлись во мнении, что если, кроме этих стручков, есть нечего, то лучше от голода и не спасаться. На острове водилось много диковинных тварей, и мы попробовали мясо всех. Самой вкусной оказалась морская тварь, которая откладывала яйца в ямки на берегу. Размером почти со щит, она носила на себе панцирь, жесткий, как дубленая кожа, – стрелой не пробьешь. Да и не нужно было – за таким неповоротливым зверем и одноногий бы поспел.

Рим теперь казался далеким, увядшим на солнце воспоминанием, а до славного Миклаграда, куда вела нас золотая нить судьбы, было еще далеко. Побратимам наскучило жариться под палящим солнцем, все ходили с кислым видом. Нам не сиделось на месте. И, как тот пес, о котором говорил Бодвар, мы не устояли перед мясными яствами. Искру пустил Вардан, хворостом стала наша жажда серебра, а мясом – арабская галера. За три дня до того, как все случилось, мы поймали порывистый восточный ветер, который промчал нас по бескрайней глади Эгейского моря, а потом нацелили носы кораблей на север, держась близ засушливой, скалистой оконечности Никифоровой империи. Заря расплавленным железом растекалась по синей кромке неба. Мы отчаливали от пустынного острова у берегов Эфеса. Улаф и Вардан, как обычно, поддевали друг друга от нечего делать. Эти двое не ладили, как кольчуга и дождь. На этот раз Вардан говорил, что хоть мы, скандинавы, и храбрые воины, все же хитростью и военным умением им, грекам, уступаем. Проглотивший наживку Улаф ответил, что в словах грека правды быть не может, и спросил, как такой хитрый и умелый воин, как Вардан, допустил, что задницу императора при нем спихнули с трона. Сигурд и Никифор обычно не вмешивались в эти перепалки, но, когда зашел спор о кораблях, не выдержали. Может, ярлу и базилевсу тоже было скучно… В общем, когда Рольф с «Морской стрелы» указал нам на север, где в горячем мареве виднелся парус, я сразу понял, что сейчас будет.

– На корабле базилевса мы бы эту арабскую галеру в два счета нагнали, – покачал головой Вардан.

– Ха! Думаешь, ваши корабли быстрее наших? – вскричал Улаф и переглянулся с Сигурдом.

– Мой народ бороздил эти моря задолго до того, как ученики Христа забрасывали сети в Галилее, – ответил Никифор, гордо вскинув подбородок, потом встал на корме «Змея», держась за борт двумя руками. – Такие вот галеры топят наши корабли, Сигурд. Эти арабы – как чума.

– Она барахтается, что свинья в грязи, – ответил Сигурд, кисло скривившись. – Бьюсь об заклад, что мы берем гораздо круче к ветру.

Ярл был прав: даже за это время галера, меняя галс [48], показала нам борт во всю длину.

– А я готов поспорить, что вам ее не поймать, – сказал Вардан, приглаживая намасленную бородку.

– Слыхал, Сигурд? – возмутился Улаф на норвежском, заткнув пальцы за пояс. – Эта хитрая греческая выдра хочет нам еще деньжат проиграть. Мало, что ли, уже отвалил?

– Кто мы такие, чтоб от императорских щедрот отказываться, Дядя? – ответил Сигурд и кивнул Вардану, принимая вызов.

Тот слегка побледнел – серебра на кону было больше, чем можно награбить за четыре-пять набегов.

Он старался не смотреть на своего господина, но если б посмотрел, увидел бы, что базилевс неодобрительно качает головой. Однако Никифор промолчал, понимая, что не стоит вставать на пути у гордого военачальника, особенно сейчас, когда сам он далеко от власти и от собственного трона.

Остен протрубил в боевой рог, сообщая остальным кораблям о начале охоты. В ответ Рольф на «Морской стреле» протрубил трижды. Оказалось, датчане просят у ярла позволения напасть на галеру первыми, подобно тому как вожак волчьей стаи вгрызается в ногу оленя. Сигурд сказал, что на кону серебро, но датчанам не терпелось показать себя в бою да с новым оружием – у них теперь были и кольчуги, и прочные шлемы, и жаждущие крови клинки.

– Мы глаз с вас не спустим, как ревнивая жена, – предупредил его Сигурд.

– Не волнуйся, Сигурд, – прокричал в ответ Рольф, – оставим мы вам, чем поживиться!

На всех четырех кораблях поднялся шум: кто тянул канаты, кто разворачивал паруса, чтобы на крыльях ветра устремиться в погоню и показать грекам, на что способны драконы. «Морская стрела» оправдывала свое имя – словно выпущенная из лука, она стремительно неслась по сверкающему морю, а те, кто был на ней, напоминали злых псов, рвущихся с цепи. Я содрогнулся, вспомнив бой с синелицыми, когда датчане свирепствовали, словно ульфхеднары [49], наводя ужас даже на бывалых воинов.

Я спешно натягивал кольчугу, жалея, что не подержал ее подольше в сундуке, – раскалившиеся на солнце кольца обжигали.

– А кто со мною на носу встанет? – недоуменно обратился к Сигурду Свейн Рыжий, внезапно осознав, что Брама больше нет рядом.

Перед боем два самых могучих воина встают по обе стороны от дракона – и врага устрашают, и бьют первыми. Острее всех потерю ощущал Свейн, ведь они с Брамом были как братья. Силач стоял сжимая в руках секиру. Его шлем и огромный панцирь сверкали на солнце, а с рыжей бороды уже капал пот от нестерпимого зноя.

Сигурд какое-то время колебался. Как и всем нам, ему казалось, что сейчас, разрезая толпу словно горячий нож – масло, вперед вальяжно выйдет Брам и займет свое привычное место.

– Пенда, ну-ка тащи свою английскую задницу к Йормунганду! – наконец приказал он.

Уэссексец ухмыльнулся, словно тролль, попавший в женский монастырь. Я хлопнул его по спине – он уже давно заслужил честь стоять рядом со Свейном. Тот кивнул, довольный решением ярла, хотя в толпе послышались голоса тех, кто считал Пенду недостаточно могучим для этой роли. Но ропот быстро утих: как ни крути, а стоять у дракона – значит первым идти в бой, а это все равно что голым вымазаться в меду и залезть к медведю в берлогу. Да и знали все, что уэссексец – отличный воин, а уж вместе со Свейном им не будет равных.

– Тем, кто на галере, лучше за борт прыгнуть, пока не поздно, – бросил Бьярни, завязывая ремешок шлема и кривясь – нагревшееся на солнце железо жгло кожу.

– Да уж, пожалеют, что не прыгнули, когда датчане до них доберутся, – ответил я, затыкая топорик за пояс. В бою на корабле, когда со всех сторон напирают, удобнее сражаться именно топориком, а не копьем и даже не мечом.

Галера приближалась. На арабах были тюрбаны и белые балахоны, скрывающие оружие. Мы тоже накинули плащи – так и кольчугу не видно, и нагревается она на солнце меньше. Я глубоко вдохнул, но душный застоялый воздух не принес облегчения. Шрам на боку ныл, как старые кости перед дождем. Неожиданно я испугался, что меня снова ранят, вспомнил холодный клинок, пронзающий плоть, обжигающую боль, однако сказал себе, что датчане расправятся с врагами, прежде чем мы закинем крюки, или же арабы сдадутся без боя.

– А быстрый у тебя корабль, Сигурд, – признал Вардан, привязывая к ногам железные поножи.

Мы все уставились на его золотую кольчугу под алым плащом. Каждое ее колечко сверкало, что маленькое солнце. Наверное, такая была у Бальдра – прекрасноликого сына Одина.

– Думаешь, спасет от меча? – пробормотал Виглаф. Лицо его по-прежнему было красным от солнца, хотя у остальных лица уже побронзовели.

– Скорее ослепит до того, как к нему подберешься, – ответил я, отворачиваясь от Вардана и снова глядя на «Морскую стрелу», которая уже подобралась к галере сзади ближе чем на два полета стрелы.

– Ни дать ни взять чертовы золотые рыбы, – процедил Бальдред сквозь густую черную бороду – на Никифоре тоже была чешуйчатая кольчуга, золотые поножи и железный шлем с золотым крестом.

На корме галеры стояли лучники, натягивающие тетиву. Умбоны щитов блестели на солнце, которое взбиралось на небо справа по борту и начинало немилосердно палить, а бой еще не начался.

– Давай, Рольф, разорви этих сукиных сынов, – прошипел Бьярни, сжимая в руке копье.

Лишние щиты развесили вдоль бортов – корабли арабов были выше «Змея». С галеры в нас уже летели стрелы – черные древки прочерчивали в голубом небе дугу и устремлялись вниз, как скворцы на жнивье.

– Глупцы, слишком рано начали, – прорычал Улаф и с усмешкой добавил: – И что их так напугало?

Арабы развернулись и теперь шли по ветру к восточному берегу, надеясь скрыться на суше, потому что на море им было от нас не удрать. Рольф разгадал маневр синелицых. «Морская стрела» резко взяла на восток, поймала в парус ветер и накренилась так, что палубу едва не лизнули голодные волны, потом выровнялась, и датчане тоже начали пускать стрелы, стуча мечами о щиты и выкрикивая угрозы и проклятия синелицым. Я видел, как Бейнир и Горм под дружные крики товарищей бросают крюки, и слышал, как «железные когти» мертвой хваткой вцепляются в дерево. Датчане ухватились за канаты, но один канат синелицые перерезали, и смельчаки покатились обратно на скамьи.

«Змей» тоже развернулся. Мы неслись к берегу – и пьяница не успел бы нужду справить, как мы ударили бы галеру в корму. Я стоял между Флоки Черным и Бьярни, низко надвинув шлем и сжав в руках копье и щит. Воздух был наполнен густым запахом пота, железа и кожаного облачения. Позади меня кто натягивал тетиву, кто готовился метнуть копье. Другие держали в руках канаты с крюками и длинные копья с «крылатыми» наконечниками – цеплять и подтягивать к себе корабль врага. На корме Эгфрит, преклонив колени, молился своему богу, а Кинетрит успокаивала Сколла – зверь дрожал, как пес, которому грозит взбучка; уши его были прижаты к голове, а глаза стали круглыми, как монеты.

«Конь бурунов» и «Фьорд-Эльк» коршунами неслись к левому борту галеры, скандинавы грозно потрясали оружием и улюлюкали. Солнце бросало яркие отблески на лазурно-серебристую гладь. Море светилось, словно гигантский золотой щит, а мы были морскими волками.

– Сигурд! – взревел Свейн с боевой площадки на носу «Змея». Он указывал на покрытый низким кустарником остров по правому борту галеры.

– Торова волосатая задница, – пробормотал Улаф.

– Что, опять ловушка? – произнес Гифа, сплевывая за борт.

Из-за острова вышли два дромона, взмахивая веслами, словно огромными крыльями. Сигурд уже отдал приказ разворачивать парус поперек ветра и уходить обратно в море. Остен протрубил в рог другим кораблям, чтоб поспешили прочь, подобно воронам, что разлетаются от падали, завидев лисицу. Нам не нужен был жестокий бой с горой трупов.

Никифор пробрался к Сигурду, сверкая оскалом зубов в черной бородке.

– Вели своим людям сейчас же уйти от галеры! – прокричал он.

– Рольф не дурак и знает, что делает, – рявкнул Сигурд, раздавая приказы направо и налево.

Однако дела были плохи, и ярл это понимал. Ветер дул нам в спину, под парусом мы не успели бы развернуться, так что Сигурд скомандовал опускать рей и брать рифы.

– Страсти господни! – завопил Пенда. – Там огонь!

Дромоны обошли арабов с кормы, так, чтобы ветер дул в спину, и я не поверил своим глазам: они принялись извергать огонь. По палубе галеры с воплями заметались горящие люди. На «Фьорд-Эльке» перерубили канаты и теперь старались уйти как можно дальше – ветер сносил его прямо к дромону.

– Что рты пораскрывали?! – закричал Улаф, вытаскивая Оска за плечо из строя. – Хватайте чертовы весла и гребите что есть мочи, дерьмо козлиное!

Мы побросали оружие, кинулись к веслам и принялись грести, все еще ошеломленные тем, что дромоны извергают огонь, подобно драконам. Спущенный парус не закрывал нам вид на то, что происходило впереди, но лучше бы мы этого не видели – «Морская стрела» горела.

– Боги, да как такое может быть? – проревел Сигурд.

Мы гребли что есть сил, полоса воды между нами и огнедышащими дромонами все увеличивалась, однако «Конь бурунов» не подчинился приказу уходить – с храбростью, достойной Тюра, он несся на помощь «Морской стреле» сквозь огонь и стрелы, которые летели с дромонов, словно стаи черных птиц.

– Это мои корабли, Сигурд! – прокричал Никифор. Он сжимал край борта так, что костяшки пальцев побелели. – Я знаю капитанов.

– Твои корабли? – Сигурд снял шлем и откинул волосы с потного лба. – Греческие корабли умеют извергать огонь? – спросил он, уничтожающе глядя на Никифора.

– Если б не наш жидкий огонь, арабы были бы уже у ворот Константинополя, – процедил Вардан сквозь зубы.

Он не сел на весла, сказав, что его долг – защищать императора, а Сигурду некогда было спорить.

– Что еще за Хелев жидкий огонь? – спросил Улаф, сверля взглядом Вардана и Никифора.

– Сам посмотри, норвежец, – ответил Вардан.

Улаф перевел взгляд на то, что осталось от арабской галеры. Ветер относил на восток предсмертные крики синелицых, которые, пылая, как факелы, прыгали за борт, но, будто охваченные колдовским огнем, продолжали гореть и там.

– Жидкий огонь не гаснет в воде, – надменно произнес Вардан.

«Морскую стрелу» было уже не спасти. Просмоленные борта ладьи неистово пылали, густой черный дым застилал голубое небо.

– Молодец, Косолапый! – крикнул Бодвар шкиперу «Коня бурунов» Эгиллу Кетиллсону, прозванному Косолапым за хромоту.

Только благодаря храбрости его команды датчан не постигла участь синелицых. «Конь бурунов» встал кормой к носу «Морской стрелы», еще не охваченному огнем, и Эгилл с товарищами принялись втаскивать датчан к себе. Стрелы сыпались на оба горящих корабля, и какое-то время дым был датчанам на руку – грекам приходилось пускать стрелы вслепую, но к обреченным кораблям, изрыгая пламя, уже спешил второй дромон.

Глаза Сигурда полыхали гневом, ярость исходила от него, словно густой черный дым. Он стоял спиной к нам и смотрел, как гибнет «Морская стрела». Больше всего ему хотелось развернуть своих драконов свирепыми мордами к грекам и обрушиться на них со всей злостью. Но нет у корабля врага злее, чем огонь. Он голодным зверем набрасывается на отборное просмоленное дерево, а что бывает дальше, мы все только что видели – отблески ужасного пожара еще плясали в наших зрачках.

Дромон изверг новый поток огня. Слишком рано – ветер отнес огненный шар на расстояние броска копья от «Коня бурунов». Его весла безостановочно рассекали воздух, точно крылья ворона, – гребли все, кто мог, остальные или пускали стрелы, или закрывали щитами гребцов. Море позади снеккара полыхало. На «Змее» бранились и качали головами – горящая вода все равно что говорящий мертвец.

– Без богов не обошлось, помяните мое слово, – проворчали у меня за спиной.

– Ага, все видели, как Финна плевалась огнем, когда застала тебя с одной из твоих плоскогрудых рабынь, Хастейн, – сказал Бьярни, но почти никто не засмеялся.

Мы налегали на весла, поглядывая на черный дым в небе, – корма «Змея» заслоняла от нас пылающие корабли. «Фьорд-Эльк» шел за нами, не отставая: воины Никифора наконец-то проворно заработали веслами, сгореть никому не хотелось.

– У этих ублюдков мочи не хватит нас догнать, – сказал Пенда, когда стало ясно, что греческие дромоны не погнались за нами.

Они подняли огромные белые паруса и повернули на северо-запад, возвращаясь в Эгейское море, как пауки к себе в паутину. Мы убрали весла, подняли зарифленный парус, чтобы ветер нес нас к восточному берегу, и принялись решать, что делать дальше.

– Знают, что нас не поймать, – сказал Сигурд, стягивая с себя тяжелую кольчугу. – Слишком много островов.

– Да уж, это все равно что гоняться друг за дружкой вокруг стола, – подтвердил Улаф, вытирая с лица пот.

Свейн Рыжий окатил себя морской водой из кадки, отхаркался и откинул волосы со лба. На его словно вытесанном из камня лице читалось мрачное недоумение.

– Если это корабли императора, – произнес он, роняя капли с мокрой бороды, – отчего он не помахал им своей чертовой короной и не велел расцеловать его греческую задницу? Сдается мне, тогда бы нас приняли порадушнее.

Сигурд спросил об этом у самого Никифора.

– С тем же успехом я могу сунуть руку волку в пасть и ждать, что он ее не откусит, – ответил тот, указывая на Сколла, который лакал грязную трюмную воду.

Те, кто понял, что сказал император, кивнули в знак согласия – все помнили сагу о том, как волк Фенрир отгрыз руку Тюру. Никифор присел – «Змей» взмыл вверх: ему не хватало хода, чтобы рассекать волны.

– Не знаешь ведь, кто верен тебе, а кто – изменник, – продолжал базилевс.

Он снял свою чешуйчатую кольчугу, оставшись в белой тунике, перехваченной красным поясом. В отличие от нас, Никифор почти не вспотел.

– Чтобы взойти на трон Константинополя и облачиться в пурпурные одежды, нужна поддержка влиятельных друзей. – Он кисло улыбнулся. – Наверняка Арсабер уже запустил лапу в мою сокровищницу и везде наставил своих людей.

– Мы так же сделали, – заметил Вардан, заслужив неодобрительный взгляд Никифора. Генерал пожал плечами и хлопнул муху на руке.

– Ну, и как нам пройти мимо твоих огненных чудовищ? – спросил Улаф. – Мне совсем не по нраву плавать с ними в одном море.

Никифор стиснул зубы – могущественный император не привык слышать вопросы, а отвечать на них – тем более.

– Спрячемся вон там, в ложбине, как между пухлыми прохладными грудями, – сказал Сигурд, указывая на берег по правому борту.

Едва заметные в море, у берега волны набирали силу, взбивались в пену и окатывали песчаный берег – один только звук прибоя уже освежал разгоряченную кожу.

– Он прав, мой господин, – сказал Вардан в ответ на вопросительный взгляд Никифора. – У наших кораблей осадка глубже, чем у этого, они так близко к берегу не подойдут. – Он повернулся к Сигурду, и его губы, обрамленные намасленной бородкой, тронула улыбка. – Нам не приходилось защищать свой город от таких, как вы, ярл Сигурд. Арабские галеры похожи на наши дромоны, им нужна глубокая вода. Наши сторожевые корабли сюда не заходят, незачем.

– Обязательно расскажу об этом сыновьям, когда вырастут и отправятся грабить ваши берега, – сказал я.

Сигурд и Улаф усмехнулись, а Вардан не оценил мою шутку – может быть, потому, что шутил я только наполовину. Я забавлялся, видя его недовольство. Генерал мне не нравился. Совсем.

Глава 20

Следующие несколько дней мы бороздили мелководье на расстоянии лета стрелы от усыпанного галькой берега. Сначала Кнут, кормчий «Змея», недовольно качал головой, отчего его длинная гладкая борода моталась из стороны в сторону, и глухо, как далекий камнепад, бурчал, что ходить так близко у незнакомого берега все равно что водить шашни с чужой женой. Да, риск придает куража, но всем известно, что ничего хорошего из этого не выходит. Однако даже Кнут признал, что лучше утонуть, чем сгореть. Еще живо было воспоминание о том ужасе, который навели на всех греческие корабли, никому не хотелось встретиться с ними снова. Только благодаря редкой удаче и смелости тех, кто был на «Коне бурунов», все датчане спаслись. Троих или четверых обожгло – их лица и руки покрылись мокнущими волдырями, – однако сами по себе раны были не опасны. Еще троих ранило арабскими или греческими стрелами, но стрелы не смогли пробить кольчуги, за что надо было благодарить ярла – немного воинов могли похвастаться таким снаряжением. Даже потеря «Морской стрелы» была не так ощутима – на трех остальных кораблях хватало свободных весел. И пусть теперь все корабли были загружены, синелицым повезло меньше – я все еще видел, как горящие люди прыгают за борт, тщетно надеясь найти спасение в воде.

Гордость Рольфа была уязвлена: как же так, сам он спасся, а его прекрасный снеккар сгорел! Датчанин чувствовал себя виноватым перед ярлом из-за того, что не уберег корабль, и Сигурд попытался снять тяжесть с его души.

– Кто же знал про жидкий огонь? – произнес он, мрачно сведя брови.

Воины закивали, затрясли бородами, говоря, что греки, похоже, умеют творить мощную волшбу и в следующий раз надо быть начеку.

А он мог наступить скоро. Море, казалось, уснуло – водная гладь была ровной, что ярлов пиршественный стол. Мы шли вдоль берега и порою гребли, чтобы не сесть на мель. Йормунганда и остальных драконов убрали – не хотели тревожить местных духов. Асгот сказал, что, судя по всему, духи в этих краях древние и своенравные. Перед нами простирались берега, каких мы прежде не видали: выцветшие на солнце скалы, поднимающиеся из сверкающего моря, холмы, поросшие снизу изумрудной зеленью, а сверху – тополями, каштанами, соснами, елями и другими незнакомыми деревьями. В бескрайнем голубом небе, описывая огромные круги, парили черные птицы вдвое больше воронов. Мы видели орланов, цапель, бакланов, трясогузок и ласточек, таких быстрокрылых, что уследить не успеешь. Над нами, пронзительно крича, вилась туча чаек, надеясь поживиться объедками и осыпая пометом корму, так что гребцам пришлось, несмотря на жару, напялить кожаные шапки. Изредка Сколл рычал и порывался поймать чайку, но большую часть времени не обращал внимания на насмешливых птиц – зверю было слишком жарко, он передвигался по палубе за тенью или лакал трюмную воду. Даже она была горячей – солнце палило так, что, казалось, воздух вот-вот окончательно сгустится и дышать станет невозможно.

Дождя не было много дней, и вся наша питьевая вода начала вонять. Оставалось еще несколько бурдюков римского вина; мы разбавляли им воду, чтобы перебить затхлый вкус, и пили это пойло по чуть-чуть, несмотря на то, что обливались потом. В такой зной от вина плыла голова, хотелось лечь и уснуть, а во сне часто снился холодный эль.

– Когда я верну себе трон, у вас ни в чем не будет недостатка, – пообещал Никифор Сигурду, глядя, как мы передаем друг другу кубок и стараемся не пролить ни капли.

Однако ярл лишь рассмеялся.

– Норвежец, который не стремится заполучить еще больше к тому, что уже имеет, – такая же редкость, как радостный христианин, – ответил он.

Будто в подтверждение его слов, император помрачнел.

Итак, мы гребли, потели и жарились под безжалостным южным солнцем. Нам встречались рыбацкие челны и торговые ладьи, но, к счастью, не попалось ни одного дромона. Наконец мы подошли к проливу под названием Геллеспонт и пришвартовались в тихой бухте на восточной стороне устья, похожего на раззявленный рот. По обеим сторонам тянулись плоские голые берега. Круглое, как щит, солнце опускалось в темнеющее море. Хороший кузнец знает, что меч куют, когда железо раскалится до ало-золотого цвета. Как то железо, небо плавилось и алело в горниле заката, чтобы вскоре остыть и стать багровым, а потом – серым. Над морем тянулась вереница темных облаков, а прикрытое ими солнце походило на огромное драконье око, злобно глядящее на нас из неведомых далей.

– Значит, кишка эта ведет к Миклагарду, – промолвил Улаф, почесывая бороду и задумчиво глядя на северо-восток.

– Ага, Дядя, – отозвался Сигурд, закусывая бороду, – в империю греков, которые тоже называют себя римлянами.

– Снова чертовы христиане, которым захочется прожевать нас и выплюнуть, да, Ворон? – обратился ко мне Улаф.

Гребцы устраивались спать на скамьях среди шкур и мехов, будто ложа удобнее и желать нельзя.

– Выплевывает, что ли, рыба мой крючок, Дядя, – простонал я, перегнувшись через борт и пялясь в воду.

Я сидел с удой так долго, что бечева отпечаталась у меня на пальцах, но ничего не поймал. Некоторые выуживали рыбу, которую мы никогда прежде не видели; больше всего нам нравилась та, что с черными полосками, – мясо у нее было сладковатое и нежное.

– Да, рыбак ты неважный, парень, – произнес Улаф.

Море потемнело, но было еще хорошо видно мелких рыбешек, которые плясали у крючка, словно поддразнивали меня.

– Зато терпеливый, Дядя, – улыбнулся Сигурд, – без терпения рыбу не выудишь.

Улаф кивнул.

– Как бывалый рыбак, я вам вот что скажу. – Он поднял кверху два узловатых пальца. – Новичку попадается самая большая рыбина.

Послышались одобрительные возгласы.

– А еще рыба, она как женщина: стоит поймать, сразу хвостом вилять перестает.

Отрадно было слышать смех – в ало-золотых сумерках потеря Брама ощущалась по-прежнему остро, а у меня и вовсе лежала на сердце ледяным камнем.

Сидевший на сундуке Бьярни повернулся к нам. Он подстригал себе бороду, аккуратно отхватывая ножом клочок за клочком, и смотрелся в начищенный до блеска меч.

– Я как-то раз поймал такую рыбину!.. В ней был целый фут, – похвалился он.

– Ха! Не такая уж большая, – заметил Свейн.

– От глаза до глаза, – уточнил Бьярни, и мы снова расхохотались оттого, что Свейн почти купился на шутку.

Я так ничего и не поймал, но хотя бы не меня одного Улаф разбудил, ткнув древком копья в ребра. Оказалось, мы и не собирались никуда причаливать на ночь, а просто дожидались, когда стемнеет, хотя нам об этом никто не сказал. Теперь те, кто устроился на ночлег, бранясь и ворча, вылезали из-под шкур и мехов, словно медведи, которых пробудили от зимней спячки.

Никифор, Вардан и Сигурд решили под покровом ночи незаметно проскользнуть по освещенному луной проливу в Миклагард.

– Дальше будет еще уже, – объяснил Улаф, указывая на виднеющееся в вечерней мгле устье Геллеспонта. – Вардан говорит, там есть место, где крикнешь – и на другом берегу слышно, если, конечно, глотка здорова и ветер дует куда нужно. – В темноте блеснула его ухмылка. – У греков там еще огненные корабли.

Многие коснулись амулетов Тора, чтобы защитить себя от неведомой волшбы. Нам все еще не верилось, что существует огонь, который не гаснет в воде.

– Лучше пройти по-тихому, чтоб нам яйца не поджарили, – заключил Улаф.

С этим никто не стал спорить – все покорно уселись на скамьи и опустили весла в спящее море.

Грести в темноте страшно, да так, что кишки сводит. Говорить нельзя, а о том, чтобы петь, и думать нечего. Приходится только слушать. После каждого всплеска весла сидишь навострив уши, словно пугливая крыса, и ждешь, не скрежетнет ли днище по подводным камням, не зашумит ли прибой. Боишься, что весло упрется в гранитную скалу, и от страха по спине струится холодный пот. Два оставшихся корабля шли за «Змеем». Мы убрали оружие, шлемы и все, что только может блеснуть в слабом свете луны и звезд. Улаф и Сигурд стояли у форштевня [50], вглядываясь то в даль, то в воду впереди. Кинетрит и Асгот, объединив зоркость юности одной и опытный нюх другого, следили за левым бортом, а Нификор и Вардан – за правым. На этот раз Сигурд не стал сажать генерала на весла – на подходе к Миклагарду глаза грека были нужнее, чем руки, а вот Тео греб, что было только справедливо, – ведь он убил Брама, так пусть теперь хотя бы попотеет на месте нашего товарища.

Нам повезло – ветер дул слабый и воды Геллеспонта были спокойными, а значит, Кнут и шкиперы почти без труда удерживали корабли на курсе. К тому же наши греческие спутники утверждали, что знают пролив лучше, чем местные рыбы. Впрочем, мне-то было известно, как хитры греческие рыбы – чертовки сразу видели под наживкой крючок и, наверное, до сих пор смеялись надо мною где-то в холодных глубинах царства Ран. И все же, когда мы подошли к самому узкому месту пролива, не один я уставился в ожидании на греков. Ждать было еще хуже, чем грести наугад. Страх холодил нутро, проползал по спине и шевелил волосы на затылке. Мы уже знали, что Миклагарду, или Константинополю, как его называли византийцы, нет равных. Народу там тысячи, а сам город, по словам Никифора, окружен неприступными стенами. В Риме я собственными глазами видел то, что раньше счел бы скальдовой выдумкой, так что скажи Никифор, что в Константинополе звезды вместо фонарей, я бы поверил.

Мы смахивали липкий пот со лба, не переставая грести, – нужно было как можно быстрее проскочить самое узкое место пролива. С обеих сторон возвышались черные берега, на которых, как в догорающих углях, вспыхивали огоньки. Никто не проронил ни слова – Вардан сказал, что где-то здесь ходят три дромона, и взоры их капитанов тоже устремлены в темноту, и они пустят в ход жидкий огонь, если им хотя бы почудится тень галеры. Или драккара. Мы вздрагивали от каждого скрипа. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» следовали за нами безмолвными тенями, оставляя пенный след на воде. С поднимающихся из воды весел стекала, падая серебряными нитями, вода, а бог луны Мани то и дело бросал бледно-серые отблески на спину впереди сидящего гребца.

Я боялся, что в любой миг темноту разорвет неистовое пламя и обхватит нас, как ножны – меч. С каждым всплеском весла страх внутри разрастался; казалось, мы все ближе подходим к греческим кораблям с их злым колдовским огнем. Перед глазами вставало видение из тех, какие отчаянно хочется забыть: люди выпрыгивают за борт, а за ними тянется шлейф огня, который ничем не загасишь…

Тело мое трудилось, согретое размеренными взмахами весла, от которых крепли грудь, плечи, спина и руки; но душа застыла от страха. Страх – он как луковая кожура: снимаешь один слой, а под ним еще и еще. Каждый раз, когда думаешь, что сильнее бояться уже невозможно, происходит что-то такое, от чего сердце уходит в пятки. Так было, когда Сигурд внезапно шикнул на нас, а потом поднял руку и прислушался, глядя на поблескивающую в лунном свете воду. Мы подняли весла, то же самое сделали и позади нас. Какое-то время слышался лишь тихий шелест рассекаемой носами кораблей воды.

Потом вдруг темноту лизнула полоска пламени. Она взмыла вверх и, с тихим свистом прочертив ночь, упала где-то вдали. Это был не загадочный жидкий огонь, которого мы так страшились, а старая людская придумка: запаленная стрела. Следом пролетела еще одна, оставляя дымную дугу в олове неба. Я выдохнул, только когда третья стрела скрылась где-то на юге, а значит, греки заподозрили, что они не одни в Геллеспонте, но где именно нас ловить, не знали.

Волны шлепали о корпус «Змея», без весел корабль был во власти ветра и течения. Мы по-прежнему выжидали. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» тихо покачивались на волнах сзади. Какая-то часть меня хотела закричать, разрубить эту ледяную тишину, ибо нет ничего хуже, чем ждать, когда в ночи вспыхнет огонь и сожрет тебя заживо. Но я только сильнее сжал зубы и еще крепче схватился за гладкую ручку весла и будто бы услышал голос Брама – он сердито прорычал, мол, хватит прятаться, как шкодливые дети, лучше выйти к короткобородым грекам и разом со всем покончить.

Кто-то из гребцов пустил ветры. Раздались приглушенные смешки. Сигурд обернулся к нам и знаком велел снова грести. Все были рады взяться за весла – мощными и глубокими гребками мы разогнали «Змея» и повели его вперед. Никифор кивнул Сигурду. Хотя красивое лицо императора еще оставалось напряженным, на нем промелькнуло облегчение оттого, что мы прошли мимо его дромонов незамеченными. Должно быть, он все это время потел, как кузнец в жаркой кузнице. Нам, разбойникам, грозила опасность всегда, когда мы бросали якорь у новых берегов. Однако Никифор был императором. Судьба обошлась бы с ним слишком жестоко, если б его испепелили огнем те, кому платили из его же сокровищницы.

– А что, мне даже хотелось снова увидеть, как греки плюются жидким огнем, – изрек Ингольф Редкозубый, когда мы уверились, что дромоны далеко позади, и гребки наши стали размеренными.

– Это потому, что ума у тебя, как у мыши, – бросил Флоки Черный, не оборачиваясь.

Ингольф сердито налег на весло, а я решил не говорить о том, что понимаю его, – мне тоже хотелось нарушить пугающую тишину и обратить все в хаос. Теперь мы подкрадывались все ближе к Миклагарду, словно стая волков – к хлеву.

Еще до рассвета мы достигли Элеи – острова в Мраморном море. Подходящие для стоянки острова встречались и раньше, но у этого берега были изрезаны заливами и изобиловали укромными бухтами. В одной из них мы и бросили намазанный жиром лот. Днем можно было бы разглядеть дно и так – вода была чистой и прозрачной, но все же лучше лишний раз закинуть линь, чем довериться чьим-то глазам и получить пробоину.

Мы преодолели темные теснины и в ярком свете луны, неожиданно залившем Мраморное море, стали такими же заметными, как Свейн Рыжий в церкви Белого Христа. Я даже лицо Браги у румпеля «Фьорд-Элька» различал, а он наверняка видел наши лица. Однако здесь море было широким по сравнению с проливом, откуда мы пришли, а уж в открытом море со скандинавами никому не сравниться. Кроме того, с нами был Сигурд – самый смелый скандинав-мореход.

Правда, сейчас нам требовалась не смелость, а хороший сон, но не так-то просто уснуть, когда кровь твоя бурлит, а сердце все еще сжимают когти страха. Но под шелест волн засыпается легко и спится крепко, как после бурной ночи. Только дозорные остались сидеть на корме и вглядываться в посеребренные луной волны. Моя очередь заступить в дозор так и не настала, потому что уснули мы на исходе ночи, когда на востоке уже занималась заря.

Ранним утром прохлада держалась в воздухе совсем недолго. Я едва успел размять скованные после вчерашних трудов плечи, как на землю обрушился нестерпимый зной. Над бурыми скалами дрожал разогретый воздух. Пенда простонал, что не пил доброго вина уже несколько недель и в рот ему словно горелого хвороста накидали. Все страдали от жажды. Оставшееся вино окончательно прокисло. Мы то и дело с надеждой поглядывали на небо – не собираются ли тучи, – но оно сияло ослепительной голубизной. Кто-то ушел на берег искать воду, а остальные начали сооружать навес из шкур.

Сигурд вместе с греками стоял на боевой площадке «Змея». В последнее время вокруг него собирались одни и те же: кому-то хотелось послушать, что задумал ярл, кому-то – высказать свои думы. Сейчас там были Улаф, Флоки Черный и, конечно, Асгот; еще Свейн Рыжий, Бьярни, Аслак, Кнут, Пенда, Браги Яйцо и несколько мореходов с «Фьорд-Элька». Датчане Рольф, Бейнир и Ингвар, а с ними и синелицый Велунд тоже держались неподалеку. Чаще всего к нам присоединялся и непривычно молчаливый отец Эгфрит. Раньше он всегда трещал без умолку, а теперь почти никогда с нами не заговаривал, да и на монаха перестал походить – в бурой бородке полосами пролегла седина, а редкие волосы отросли почти до плеч.

Приходила туда и Кинетрит, но каждый раз, видя ее, я вспоминал Брама и черную ворожбу, из-за которой моя обреченность перешла на него. Тяжкая тайна глодала мне душу.

– Это будет не просто разбой, – обратился к нам Сигурд, не обращая внимания на струйки пота, стекающие по лицу и золотистой бороде. Говорил он на норвежском, а я объяснял его слова Пенде, хотя, по-моему, уэссексец и так уже давно понимал наш язык. А вот Никифор, генерал и Тео ничего не понимали, а просто стояли и смотрели на нас.

– Хотел бы я сказать вам, что это будет так же легко, как поджечь залу ярла Альрика Уппландского, – произнес Сигурд. Послышалось несколько довольных возгласов, но мало осталось тех, кто помнил старые времена. Сигурд какое-то время молчал, будто вызывая в памяти лица товарищей, которые давно уже пили мед в зале павших. – Все вы знаете, что чем дальше идешь Дорогой китов, тем больше опасностей тебя подстерегает.

– Как говаривал мой папаша, смертей на белом свете что блох на собаке, – встрял Улаф.

На его покрытой шрамами груди блестели капли пота. Почти все ходили без рубах, ловя разгоряченной кожей каждое дуновение бриза, Сигурд же был одет в голубую тунику с вышивкой красным косым крестом по вороту и рукавам. На шее его блестела серебряная гривна, а в бороде – кольца. Настоящий предводитель норвежских воинов, кольцедаритель. Да, его волки связаны клятвой и верны ему, но не повредит лишний раз напомнить им, кому они служат, особенно если рядом еще один правитель.

– Что ж, расклад такой, – продолжал ярл, пристально глядя на нас. – У Никифора есть сын, и может случиться, что, если папаша вернется за своим любимым рогом для меда, те, кто пирует за столом императора, приставят нож к горлу наследника.

– Я бы так и сделал, – пробормотал Улаф, хоть и было непонятно, о чем он: о ноже или о роге для меда.

Все согласились: если напасть в открытую, Арсабер, скорее всего, убьет императорского сына Ставракия. Нас это не особо волновало, но грекам такой исход был не нужен.

Я сказал, что придется выдумать какую-нибудь хитрость в духе Локи. Сигурд кивнул.

– Мы не первые, кто бросает якорь у Элеи, готовясь к войне. – Стоявший у борта и глядевший на море Никифор повернулся к Сигурду. – Пятьдесят черных кораблей царя афинского, Менесфея, пришли сюда, перед тем как сразиться с троянцами в великой войне. Хотя, судя по тому, что я о нем читал, смельчаком он не был.

– Я слышал эту историю. – Эгфрит сдвинул брови, с усилием припоминая. – Из-за женщины воевали. Тысячи глупцов расстались с жизнью ради нее.

– Верно, – подтвердил Никифор и, подняв черную бровь, возразил: – Любой отдал бы жизнь за Елену Троянскую, краше ее в мире не было.

– Вот еще, из-за бабы умирать, – покачал головой Улаф. – Мертвому красотка без надобности. Она утешится с другим, а тебя будут черви жрать.

– Почему без надобности? Для такого старого пердуна, как ты, закоченевшие члены – выход, – сказал Бодвар.

Воины захохотали, а Дядя бросил на него сердитый взгляд.

Сигурд поднял руку, призывая к тишине.

– Так что там было из-за женщины? – обратился он к Никифору.

Тот кивнул, а у меня вырвался недовольный вздох – устал я уже толковать норвежцам то, что базилевс говорил на английском.

– Царь Менесфей сватался к Елене, – начал Никифор, – но она вышла за царя Спарты Менелая. Все началось, когда троянский царевич Парис, гостивший у Менелая, похитил Елену и увез ее из Трои. – Никифор улыбнулся. – Думаю, этот Парис был ее возлюбленным и она сама с ним сбежала, но царь Спарты такого оскорбления снести не мог.

– Замуж вышла, полюбила… Я сейчас усну, – зевнул Бьярни. – Ворон, если такое еще попадется, пропускай.

– Бери чего дают и не жалуйся, Бьярни, – буркнул я.

Никифор тем временем продолжал рассказ:

– Как бы там ни было, греки захотели ее вернуть, и царь Менелай собрал войско, какого свет не видывал.

Сказ продолжался долго, становясь все интереснее. Греки придумали хитрость с деревянным конем, а закончилось все, как и полагается, крупным побоищем и богатой добычей.

К концу Никифор выглядел обессиленным. Эгфрит прошептал, что император не привык чесать языком, в Миклагарде было кому это делать за него.

Сигурду понравился и сказ о Троянской войне, и то, что у этих берегов уже причаливали корабли царя-воителя.

– Я сам отправлюсь в Миклагард и посмотрю, как вернуть трон Никифору, – сказал он, глядя на север.

Послышалось несколько одобрительных возгласов, кто-то закивал, но ропот недовольных слышался громче – воины или не хотели, чтобы ярл рисковал собой, или завидовали, что он увидит Великий Град прежде, чем они.

– Император останется здесь, – краем губ улыбнулся Сигурд Никифору.

Тот ответил слабым кивком, пропуская сквозь пальцы свою бородку цвета воронова крыла.

– А то кто же нам заплатит, если императора убьют или захватят в плен? – продолжил Сигурд, вызвав всеобщее одобрение. – Все, что нужно, мне покажут генерал Вардан и Тео.

– Возьми еще кого-нибудь! – рыкнул Свейн Рыжий и, сплюнув, пояснил: – Не доверяю я им. Скользкие, что змеи в кадке с харкотиной.

– Флоки и Ворон тоже пойдут, – распорядился Сигурд, но Свейн продолжал хмуриться – его ведь не назвали.

– Я немного говорю на греческом, – пожал плечами Эгфрит, затыкая этими словами брешь молчания, словно щель в обшивке корабля – просмоленной паклей.

Сигурд мгновение смотрел на него, потом, к еще большей досаде Свейна, кивнул.

– Монах тоже пойдет.

В животе у меня все переворачивалось при мысли о том, что я одним из первых увижу золотой город.

Два дня спустя, в сумерках, посланный на разведку «Конь бурунов» вернулся, таща на веревке добычу – рыбацкий челн. Рыбак был седовласым тщедушным старичком со смуглой и грубой морщинистой кожей. Латаный-перелатаный челн едва годился для выхода в море, но его хозяин удил рыбу лучше, чем я, – на дне челна шевелилась груда живого серебра. Обезумев от близости добычи, в воздухе кружили чайки.

Применять силу не пришлось – увидев своего императора, грек упал на колени, задрожав так, что, казалось, старые кости не выдержат и рассыплются, и сразу предложил весь улов Никифору, а от утлого суденышка все равно проку не было. Вардан принялся грозно его допрашивать, и грек, запинаясь, скрипучим, точно старое дерево, голосом ответил, что он простой рыбак, своему императору верен, а что во дворце творится, ему неведомо, и о том, что базилевс не на троне, он слыхом не слыхивал.

– Он раб, что ли? – спросил Бьярни, поскребывая щетинистую щеку.

– Нет, – ответил Улаф, – но понятно, почему ты спрашиваешь: у нас даже самый никчемный трэлл перед хозяином так не стелется, как эта старая развалина перед своим господином.

Бьярни покачал головой.

– Он просто до смерти перепуган, Дядя. Я бы тоже оторопел, если б увидел перед собой голого Тора с окровавленным Мьолльниром на плече.

Проникшись словами Бьярни, мы все уставились на императора. Перед нами стоял правитель, который до того, как у него украли трон, не уступал могуществом Карлу Великому. И вот теперь нам предстояло вернуть ему власть. А сначала надо было с помощью старого рыбака проникнуть в Великий Град.

Глава 21

Миклагард оказался дальше, чем я думал, особенно если плыть на ветхом, провонявшем рыбой челне, который грозил опрокинуться всякий раз, как кто-то тянулся почесаться или выпрямлял затекшую спину. Никифор не пустил Вардана с нами – генерала могли узнать в городе, а схватив его, враг понял бы, что император где-то рядом. Так что нашим провожатым был Тео. Трудно оставаться любезным с тем, кто убил твоего товарища, хотя Грека чуть-чуть оправдывало то, что бой был честным. Итак, мы вшестером, просто одетые и вооруженные одними ножами, теснились в челне, что сельди в бочке, надеясь, что он не треснет пополам и мы не пойдем бесславно ко дну. Однако его хозяин, имени которого никто не запомнил, был не только хорошим рыбаком, но и умелым мореходом. Ловко обходя наши ноги, он то и дело подскакивал к маленькому парусу и сноровисто вел суденышко по волнам.

Сквозь молочный предрассветный туман мы видели наводящий ужас дромон, направляющийся к восточному побережью. Он шел, лавируя против ветра, словно водную гладь резала гигантская пила. Нам, в утлом суденышке, страшиться было нечего. Флоки Черный, кривя губы, сказал, что скорее нас проглотит какое-нибудь морское чудище, приняв за муху.

– Как кит Иону, – прощебетал Эгфрит.

Никто не понял, о чем он.

В рассветной дымке то и дело показывались другие корабли, но до нас никому не было дела. А когда бледно-золотые лучи солнца омыли небо с востока, мы ахнули.

– Боги всемогущие, – промолвил Сигурд в изумлении.

– Милостивый Боже, – пробормотал Эгфрит, осеняя себя крестным знамением.

Мне казалось, глаза вот-вот лопнут, ибо не смогут вместить то, что им явилось. Флоки широко раскрыл рот, обрамленный черной, как ночь, бородой. Глядя на нас, Тео довольно усмехался.

Миклагард! Словно сокровище в полыхающем разграбленном зале, перед нами сверкал золотой град. Церкви с огромными куполами и крыши дворцов возвышались над рядами теснящихся друг к другу белокаменных домов, и все это великолепие раскинулось на семи холмах. Зрелище завораживало, захватывало дух, так что оставалось только стоять, безмолвно раскрывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба.

– Смотри не утопи нас, грек! – прорычал Флоки Черный седовласому рыбаку, который, закусив желтыми зубами губу, тянул шкоты, чтобы провести челн между двумя торговыми судами, расходящимися в стороны.

На одном из них, увидев нас, загоготали. Еще бы, пять верзил и монах на суденышке, борт которого едва возвышается над водой, – одна хорошая волна, и мы пойдем ко дну. Сигурд скривился от унижения, проклиная оставшегося на Элее Рольфа за то, что тот не мог найти что-нибудь получше, чтобы доставить своего ярла в Великий Град. Потом вдруг один из насмешников с торгового корабля швырнул нам куриную ногу, которая угодила прямо в Эгфрита. Монах схватил мясистую кость и, взмахнув ею в воздухе, словно рунной палочкой, прокричал на латыни:

– Utinam barbari spatium proprium tuum invadant! [51]

– Оставь свои молитвы для тех, кто их понимает, – сказал я, провожая греческий корабль свирепым взглядом.

– Молитвы? – усмехнулся Эгфрит. – Да я им пожелал, чтоб их варвары отымели!

Все еще смеясь, мы вошли в огромный шумный порт. Пронзительно верещали чайки, поскрипывали на привязи лодки, с кораблей перекрикивались люди. Мне стало еще смешнее – разве хватит пяти десятков воинов, чтобы захватить Миклагард? Сигурд ошеломленно покачал головой, глядя на огромные, освещенные рассветным солнцем стены порта.

– Да тут и пяти сотен мало, – сказал он.

Чем ближе мы подходили к Миклагарду, тем больше он становился, на наших глазах разрастаясь вширь и ввысь. Я чувствовал себя муравьем в царских чертогах. Даже и представить нельзя было такого чуда: город блестел и переливался, сверкая золотом и белизной в розовом утреннем свете. Улицы сбегали с семи холмов по выдвинутому далеко в море мысу, похожему на большой палец руки. Бесчисленные струйки дыма поднимались из труб над очагами. Извиваясь и переплетаясь друг с другом, они стремились все выше, соединяясь в огромную грязно-бурую дымную пелену над вершинами холмов.

Вместе с другими суденышками мы подходили к вздымающейся из моря стене порта. Плоты подвозили людей к кораблям, вдоль берега сновали лодки, везущие съестные припасы и другие товары, кругом стоял шум и гам. Люди на причале и в лодках махали нам руками, улыбались, что-то кричали, и я впервые порадовался, что с нами Тео. Всего несколько слов по-гречески, и нас оставляли в покое. Мы продвигались вперед, но очень медленно – из-за огромной стены ветра почти не было, а тот, что был, дул не туда, куда надо, так что в конце концов седобородый рыбак выругался, проскочил между нами и сунул весла в воду. Однако, по словам Сигурда, грести хилыми старческими руками было все равно что бросить утопающему оба конца веревки, так что мне пришлось забрать у старца весла и всю оставшуюся дорогу грести самому, а в одиночку это труднее, чем вместе с другими гребцами на «Змее».

Иногда мне приходилось веслом отталкивать другие лодки, облепившие причал, что мухи – навозную кучу.

– Отсюда можно до берега дойти, ног не замочив, – сказал полушутя Флоки Черный.

Но кому-нибудь наверняка бы не понравилось, что мы лезем через их лодки, так что даже Флоки пришлось признать: драка не поможет нам добраться до берега незамеченными. Тео указал мне на узкий проход между большими рыбацкими лодками, однако не успел я и трех раз взмахнуть веслами, как какой-то мальчишка бросил нам веревку. Тео подтянул нас к причалу, и мы выбрались на берег, но прежде Грек пригрозил рыбаку ужасной смертью, если тот проболтается, что видел базилевса.

– Заплатил бы лучше бедолаге, – грустно сказал Эгфрит. – Мы забрали у него дневной улов, да еще и такой путь проделать заставили.

Сигурд хлопнул монаха по плечу, отчего тот вздрогнул.

– Чтобы он пошел в ближайшую таверну, напился, как ярл на Йольской пирушке, и разболтал всем в округе, что продал рыбу самому императору?

Конечно же, Сигурд был прав. Однако старика и впрямь было жалко, даже мальчишке с причала Тео швырнул монетку за труды.

Стена уходила ввысь на добрый десяток человеческих ростов. Мы шли на восток вдоль огромной завесы красного кирпича, поглядывая то на ее вершину, то на суматошный порт. Вооруженные люди в красных плащах собирали корабельную подать. Туда-сюда сновали мальчишки-посыльные, предлагая отвести приезжих в город. На краю причала громоздились бочки, лари, огромные глиняные кувшины и горшки. Воздух полнился криками торговцев и покупателей, капитанов и их команд. Через каждые несколько шагов в нос ударял запах новой еды: мяса, лука, чеснока, пряностей, а ведь мы еще даже не вошли в город. Ко всему этому примешивалась вонь испражнений, помоев и всяческих отбросов.

Вскоре мы подошли к тяжелым воротам, где бурлила толпа желающих поскорее попасть в Миклагард. В свете утреннего солнца блестели наконечники копий – ворота охраняли солдаты; они же и решали, кого пропускать, а кого нет. Я посмотрел на свои руки и отметил, что те стали совсем смуглыми, почти коричневыми за время долгого путешествия под южным солнцем. Впрочем, за греков мы все равно не сошли бы, хотя бы из-за таких же, как у Кинетрит, золотистых волос Сигурда, – почти все греки, которых я встречал, были черноволосыми и ниже нас.

Из раздумий меня вывел Флоки Черный, схвативший ярла за плечо. Тот обернулся, и мы все разом остановились. Толпа обтекала нас, как ручей – валун.

– Даже старая одноглазая карга, в черепе которой пауки давно паутину сплели, сразу поймет, что мы – воины, – сказал Флоки. – Да еще такие, которые распятому богу не поклоняются.

– Он прав, Сигурд, – сказал я. – Мы им понравимся ничуть не больше, чем франкам.

– Судьба наша теперь в руках Грека, – ответил Сигурд. – Мы будем фигурами на его доске для тафла, пока не разузнаем побольше об этом месте.

Я огляделся и только собрался спросить, где Тео, как он тут же возник рядом все с той же раздражающей полуулыбкой на лице. На плече Грек нес туго набитый чем-то мешок. Позади в толпе два бедно одетых торговца пересчитывали монеты, ухмыляясь от уха до уха.

– Что за игру он ведет? – проворчал я.

Мне была ненавистна мысль, что мы пройдем в город благодаря убийце Брама.

Однако так и случилось. Стражи ворот заглянули в мешок, потом один из них устало кивнул, взял протянутые деньги и махнул нам, чтоб проходили. Оказавшись в золотом городе, я решил узнать, благодаря чему нас впустили. Тео засунул руку в мешок и извлек на свет какую-то штуковину из беленой глины размером с кулак. У нее было плоское дно, и походила она на купол с христианским крестом на верхушке.

– Хеймдаллева волосатая задница, это еще что такое? – спросил Сигурд, поворачиваясь к отцу Эгфриту, раз штуковина как-то связана с церковью Белого Христа.

Вместо ответа Тео указал на запад. Там на вершине одного из холмов, посреди куполов, черепичных крыш и дворцов, возвышалась гигантская копия того, что грек держал в руках.

– Церковь Белого Христа для муравьев, что ли? – сплюнул Флоки Черный, недоуменно покачав головой. – Тут что, даже букашки верят в распятого бога?

– Их, наверное, паломники покупают, – улыбнулся Эгфрит, окидывая взглядом чудо-город, – а потом увозят с собой на память о Миклагарде.

Оказалось, что мешок Тео полон таких штуковин.

– Тут, наверное, их пятьдесят, не меньше, – сказал Флоки.

– У того, кто берет такое за деньги, должно быть, дырка в башке, куда весь ум вытек, – сказал я.

Сигурд и Флоки кивнули, однако Эгфриту глиняные купола понравились.

Внутри Миклагард походил на Рим, только не тронутый временем и рукой человека.

Впереди тянулась широкая улица, вымощенная камнями одинакового размера, – на такой сапоги уж точно не увязнут в грязи, хотя грязи нигде и не было. Даже конский навоз тут сгребали лопатами в мешок. Флоки, которому я указал на это, удивленно покачал головой. Кругом было не протолкнуться, все в изумлении глазели по сторонам, так что мы свернули в менее многолюдную боковую улочку, где можно было привести мысли в порядок. По обеим ее сторонам стояли статуи, словно живых людей заколдовали, обратив в камень.

Какое-то время мы просто наблюдали за людским морем и наверняка простояли бы, разинув рты, весь день, да Тео надоело ждать, и он, ни слова не говоря, зашагал дальше. Улицы были заполнены смуглолицыми людьми в одеждах всех цветов Биврёста. Со смесью удивления и восторга мы взирали на уходящие вдаль ряды каменных зданий высотой в три пиршественных зала. В стенах зияли дыры, закрытые стеклом, у многих были нависающие выступы, а на них – вьющиеся растения, осаждаемые пчелами. Во все стороны расходились улицы с высоченными домами, но редкие из них выглядели богато, большинство были ветхими и с надстройками, чтобы вся большая семья жила под одной крышей. Они соседствовали с роскошными церквями, дворцами и торговыми домами, которые напомнили мне грибы на длинных ножках, что вырастают за одну ночь.

– Да этот город вдвое богаче Рима! – сказал Эгфрит, пробираясь сквозь толчею. – Видишь, Сигурд, чего может достичь человек, живя в истинной вере под покровительством богобоязненного правителя.

Я тихо выругался – мне казалось, монах оставил попытки сделать из Сигурда христианина, но, похоже, Великий Град возродил в нем былые надежды.

– Отчего тогда те, кто верит в Белого Христа на твоей земле, все еще живут в дерьме? – поинтересовался Сигурд.

Если Эгфрит что-то и ответил, я не услышал – пробивал локтями дорогу к торговцу вином, расположившемуся под большим зеленым навесом. За время, которое потребовалось бы, чтоб осушить рог с добрым медом, мы распили три чаши разбавленного водой вина, благо у Тео нашлось достаточно греческих монет. Промыв просоленные глотки, мы заухмылялись, как дурни.

– Вот и сил прибавилось. – Сигурд утер ладонью рот.

– Сдается мне, в Миклагарде сила не поможет, – сказал я, прищурившись.

Флоки Черный и Сигурд переглянулись, потом ярл повернулся ко мне и сказал, усмехнувшись:

– Твоя правда, Ворон.

Как только мы прибыли в Миклагард, нам сразу стало ясно, что в этом городе придется действовать хитростью.

* * *

Мы шли на восток по широкой, усаженной деревьями улице. Солнце стояло высоко в небе, посылая на землю изнуряющий жар. Несмотря на зной и хмель, мы по-прежнему изумленно таращились по сторонам. Здесь любой дом был достоин зваться жилищем императора. Каждый утопал в зелени и цветах и был окружен стеной в два человеческих роста. Деревянные ворота в стенах украшала причудливая резьба, а сами ворота были такими огромными, что в них прошел бы пьяный Тор, размахивая молотом. Перемычки над окнами были покрашены, а кое-где по бокам от окон или под плоскими, увитыми цветами крышами безмолвными стражами стояли статуи, взирая сверху на нас, смертных.

Мы шли мимо фонтанов с прохладной чистой водой и мостов на высоких колоннах. Мосты эти, как мы вскоре узнали, были не для людей – по ним текла вода во все концы города. В Риме было нечто подобное, но там развалины соседствовали с дворцами, а жалкие лачуги – с церквями. Здесь же все здания выглядели величественно.

– На нашей родине у богатого ярла может быть пиршественный зал, добрый корабль или два и красивое, достойное Бальдра оружие, и уже тогда его почитают чуть ли не наравне с королем. А тут, похоже, все богаче ярлов! – удивлялся Сигурд.

– Понятно, почему этот Арсабер захотел прибрать город к рукам, – заметил Флоки Черный, словно оправдывая изменника, жаждавшего богатства.

– И поэтому же Никифор хочет вернуть его себе, – заметил я, утирая пот, застилавший глаза.

Мы поднялись на вершину увенчанного церковью холма, где можно было наконец-то передохнуть от утомительной жары. Порыв ветра принес сладкий аромат цветов и меда. Эгфрит заторопился к церкви, которая сияла такой белизной, что глазам было больно. Мгновение – и он уже стучал в дверь, а потом исчез внутри. Мы стояли и смотрели вниз, на восток. От подножия холма вдаль простирался самый огромный базар, который я когда-либо видел. Торговцы и покупатели гомонили под разноцветными навесами, сливающимися в один яркий ковер. Под нами будто бы бурлил океан, гораздо более шумный, чем настоящее море, раскинувшееся на востоке. Блуждая до гигантской стены с башнями, взгляд задерживался на дворце, который Тео было велено нам показать. Императорский дворец стоял на юго-восточной оконечности мыса, за огромной ареной, напоминающей клинок. К северу, на невысоком холме, находилась самая большая церковь Белого Христа, которую мы когда-либо видели. Ее крыша, по форме похожая на крышу мечети синелицых, которую мы прозвали Гердовой Титькой, сияла золотом и была увенчана крестом. Дворец же виделся скоплением белых и красных круглых крыш, но ни во Франкии, ни в Риме мы не видели ничего величественнее.

– Тут живет базилевс… император, – кивнул Тео на дворец.

Флоки Черный пробормотал, что это и так уже все поняли. Но потом греческий воин указал куда-то дальше дворца, и я было подумал, что он показывает на море или плывущий по нему корабль.

– Почему этого чертова монаха никогда нет поблизости, когда он нужен? – проворчал Сигурд.

– Он показывает вон на то здание, дальше от дворца, – пояснил я, щурясь от ослепительного полуденного солнца.

Тео разразился потоком слов, из которых я понял только одно – «Арсабер», хотя ненависть, которая исказила смуглое лицо Грека, говорила сама за себя.

– Мой греческий, к сожалению, плох, – сказал неожиданно вернувшийся Эгфрит. – Полагаю, Тео говорит, что изменник предпочитает жить во дворце Буколеон. Вон в том роскошном здании на берегу. Видите? Оно еще со стенами порта соединено.

– Вижу, монах, – ответил Сигурд, стискивая зубы и затягивая свои золотистые волосы на затылке кожаным шнурком. – Ворон, ну-ка, объясни Эгфриту, в чем самая большая глупость Арсабера. – Растрескавшиеся от морской соли губы ярла расползлись в ухмылке.

Я поглядел на Флоки. Тот ободряюще кивнул – знал, что мне не терпится сказать.

Я ощутил теплый ветерок на лице.

– Он поселился на расстоянии броска копья от моря, – ответил я, пристально глядя на Эгфрита. – А мы – морские волки.

Глава 22

Ночевали мы в шумной прибрежной таверне, где было полно шлюх, пьяниц и мужланов из порта, которые могли купить там вино, потому что своровали его со своих же кораблей и по дешевке продали хозяевам таверн. В самом городе привезенные товары стоили втридорога, и, насколько я понял со слов Тео, а потом Эгфрита, тому было две причины: с купцов драли деньги за удовольствие торговать в Великом Граде, а жители Миклагарда были так богаты, что платили, сколько ни попросят.

Однако мы пришли в таверну не за дешевым вином, хотя и выпили его очень много, а за слухами и пьяными разговорами. Пришлось неохотно признать, что я лишь напился так, что походил на пляшущего медведя, а Тео удалось много чего разузнать, и самое главное, что Ставракий был не только сыном базилевса, а уже почти два года как правил вместе с ним Восточной Римской империей. Отец сам же его и короновал. Никто не мог понять, почему Никифор это от нас утаил. Наверное, думал, мы не поверим, что он вознаградит нас, как обещал, если узнаем, что ключи от сокровищницы у другого императора. Еще оказалось, что Арсабер уже схватил Ставракия, но обращался с ним хорошо из страха обратить против себя миклагардскую знать. Ставракия заперли где-то в Императорском дворце и сторожили день и ночь. Ему было позволено лишь раз в день молиться в церкви Премудрости Божией, которую греки называли Аийя-София. Если освободить Ставракия, Арсабер лишится главного козыря. Я уже слышал голос Брама, говорящий мне, что нет ничего проще: подумаешь, убить охрану да забрать императорского сына. Но я знал, что нам не провести столько вооруженных людей в город, а если проведем – то обратно не выйдем. А если затеять бой, Арсабер поймет, что нужно ожидать нападения, и окружит себя войском.

– Завтра пойдем в ту церковь, – распорядился Сигурд, скребя бороду так, будто надеялся вычесать из нее какой-нибудь план. – Если можно забрать мальчишку по-тихому, заберем, а если нет – что-нибудь придумаем.

Оттого, что завтра нам предстояло идти в самый большой божий дом Миклагарда, у Флоки лицо вытянулось, а у отца Эгфрита озарилось радостью.

– Заставишь меня идти в дом Белого Христа, – Флоки укоризненно наставил палец на ярла, – ставь еще вина.

Я его поддержал.

Если б я не допился до позеленения прошлой ночью, мне бы все равно стало плохо в церкви Божественной Мудрости. Никому из нас, включая Эгфрита, не верилось, что человеку под силу построить такое. И с холма-то на западе церковь с круглой золотой крышей выглядела громадной, а вблизи и вовсе заполнила собой весь мир. Я задирал голову все выше и выше, пока рот сам собой не открылся. Даже представить такое было невозможно – огромное нагромождение камней словно парило в воздухе, уходя высоко в небо.

– Это точно дом того же бога, которому ты поклоняешься, монах? – Флоки Черный с сомнением покосился на Эгфрита.

– Конечно! – воскликнул тот, отчего лицо норвежца, обросшее бородой цвета воронова крыла, скривилось. Я знал, о чем он думал. О том, что здесь Белый Христос обладал большей силой, чем на севере, раз в честь него возвели такой храмище. От высеченных из камня плит веяло волшбой, иначе как бы их подняли так высоко к небу?

Наступил полдень, и на солнце можно было свариться заживо. Сигурд сказал, что скоро даже деревья передерутся между собой из-за тени. Я проворчал, что тоже лучше подрался бы с кем-нибудь, чем тут ошиваться. С самого рассвета мы расхаживали под деревьями, серебристые листья которых громко шелестели, когда слабый ветерок колыхал полуденный воздух. К юго-восточным воротам церкви непрерывным потоком шли желающие помолиться Белому Христу, а мы старательно изображали торговцев «муравьиными церквями», которыми был набит мешок Тео. Эгфрит щебетал что-то на греческом, пытаясь всучить кому-нибудь вещицу, за которую большинство и мушиного дерьма не дали бы. Мы с Флоки, глупо ухмыляясь, размахивали глиняными безделушками, будто бы это серебряные гривны ярла, а те, кто не хочет их покупать, слепцы или безумцы.

Тео с Сигурдом расположились у другого входа, предназначенного, по словам Тео, для императора. Оба делали вид, что увлечены игрой – на бортике фонтана стояла расчерченная на клетки доска, которую Тео купил у торговца на улице. Игра походила на тафл, только вместо ракушек были искусно вырезанные костяные фигурки. Играя, и тот и другой то и дело поглядывали, не показался ли Ставракий и воины Арсабера.

Те появились ближе к вечеру, когда солнце уже клонилось к западу, немного утратив свой жар. В том, что это Ставракий, ошибиться было невозможно. Он шел в окружении десяти солдат в красных плащах и с длинными щитами, и мне хватило одного взгляда на него, чтобы понять – вот сын Никифора. Ростом выше отца, но с таким же худым лицом и умными глазами. У него тоже была короткая намасленная бородка, однако темные волосы доходили до подбородка, вились на концах и блестели, будто мокрые. Он выглядел по-императорски, как и отец. На нем были простая длинная туника и коричневый плащ, но шествовал он с гордо поднятой головой, как человек, у которого не осталось других способов противиться обстоятельствам.

Сигурд подал условный знак, прокричав по-птичьи. Мы спрятали мешок и влились в один из гудящих разговорами людских ручейков, образующих сплошной поток перед массивной каменной аркой над входом. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы наконец переступили порог, – солдаты на входе проверяли, нет ли у входящих оружия, но у нас были только надежно схороненные ножи.

Я и от увиденного снаружи-то чувствовал себя словно лот, который никак не достанет до дна, а то, что предстало нашим взорам внутри, поразило меня окончательно. Огромную, сияющую золотом крышу не поддерживали ни балки, ни колонны, однако она каким-то чудом не обрушивалась нам на головы. Вместо полумрака, прорезаемого огоньками свечей, нас встретил ослепительный солнечный свет, льющийся из множества окон под куполом и усиливающийся блеском золотой мозаики, лиловых камней, колонн и громадных бронзовых дверей. Повсюду были изображения Христа, его святых и ангелов, отчего у меня встали дыбом волосы на всем теле, а Флоки Черный, наверное, и вовсе изошел волдырями – никому из нас распятый бог не был настолько ненавистен, как ему, кроме разве что Асгота. На стенах были нарисованы люди, чем-то похожие на Никифора, – наверное, давно почившие императоры.

Мужчины и женщины зажигали свечи, перешептывались – слова перелетали в воздухе, словно мотыльки. Сверху слышались заунывные, похожие на плач песнопения, пропитывающие воздух, как сырость. Откуда-то шел сладковатый терпкий аромат благовоний. У меня не было времени разглядывать лица, нарисованные на стенах, или черно-золотой мрамор. Я искал красные плащи; где они – там Ставракий.

Первым их заметил Эгфрит и глазами указал мне на восточную часть собора. В отдельной нише стоял на коленях, склонив голову, Ставракий. Он не двигался, будто уснул или умер, и я тут же поделился этой догадкой с Эгфритом, но тот лишь досадливо цыкнул в ответ на мое очередное богохульство. Стоявшие вокруг Ставракия охранники переговаривались и время от времени поглядывали по сторонам.

– Серьезную думу думаешь, парень? – шепнул Сигурд, бросая монету в щель ящика и беря одну из лежащих рядом свечей. – По лицу вижу.

– Думаю вот, солдат там многовато, – пробормотал я.

Ярл кивнул. На самом деле я думал о богине Фрейе, которую еще звали Гефн-дарительница и Мардёлл – «освещающая море». Всем известно, что Фрейя – прекрасная богиня любви, но говорили еще, что она – валькирия с копьем, забирающая себе половину павших воинов наравне с Одином; странно, что ум мой был заполнен мыслями о Фрейе, как этот божий дом – молящимися. Еще более странно, что думал я о ней, стоя под ликами мертвых святых, которые буравили меня острыми, как гвозди, взглядами. Я думал о богине, что плачет красным золотом, о богине, одно из имен которой Трунгва – «покровительница толпы».

– Уходить надо, пока охрана ничего не заподозрила, – прошипел Эгфрит.

Я кивнул, Флоки Черный тоже. По лицу Тео было ясно, что и у него нет никаких идей.

– Трудно что-то придумать под эти завывания, – усмехнулся Сигурд. – Подумаем хорошенько и придем завтра.

Все закивали, а Эгфрит перекрестился и повернулся, чтобы уйти.

Слезы из красного золота.

Дальше я куда-то шел, мои сапоги шаркали по каменному полу. Флоки сзади шипел, чтобы я вернулся. Мерцали свечи, бросая отблески на каменные стены. Терпкий воздух гудел от молитв, скорбные песнопения плыли в воздухе, леденили кровь.

Красное золото.

Я подходил все ближе и ближе к Ставракию. Туника и плащ его были простыми, но под ними виднелись роскошные туфли из красной материи, украшенные жемчугом и каменьями, а на руках блестели золотые кольца. Слова молитвы, которые он произносил, слабым эхом отдавались от каменных стен. Один из «красных плащей» неожиданно повернулся, выставив вперед копье, и я тут же скользнул в соседнюю нишу, где на постаменте, освещенном свечами, стояла статуя женщины. Я опустился перед ней на колени на холодный каменный пол, надеясь, что делаю то, что сделал бы христианин. Я не знал, кто эта женщина. Конечно же, не Фрейя, ее бы не поставили в божьем доме. И все же она была красива. На лице читались доброта и спокойствие, какие увидишь у живой женщины разве что, когда она спит или качает младенца. А еще она была грустна. Я жалел, что статую не видит Бьярни, – он бы оценил умение, с каким неизвестный мастер вырезал ее из камня, почти вдохнув в нее жизнь.

Женщину будто бы покинули здесь одну, в нише, стены которой растрескались, а краска на них сползла и поблекла. Вдоль стен возвышались деревянные подмости – на них залезали, чтобы заделывать трещины, подобно тому, как конопатят щели в обшивке корабля, но сейчас в нише никого не было. Только я и мои мысли о богине. Я взял побольше свечей и полез наверх, сопровождаемый едким запахом дыма. Я поднимался все выше и выше; подмости скрипели, как корабль в море. Наконец, я ступил на последний ярус на высоте трех человеческих ростов. Сердце стучало, как молот в кузнице. Я промок от пота, несмотря на то, что в церкви царила прохлада. Помост был размером с дверь, я подошел к краю и глянул вниз, проклиная собственную глупость, но, к счастью, никого не увидел.

А потом там появился отец Эгфрит. Он оглядывался в полумраке, ожесточенно потирая затылок, будто голову ему грыз древоточец.

– Я здесь! – прошипел я.

Он посмотрел наверх и выпучил глаза от удивления, а потом рухнул на колени перед каменной женщиной, точно так же, как недавно я. Значит, хотя бы это я сделал правильно.

– Слезай, дурень! – прохрипел он сквозь сжатые губы. – Нас из-за тебя убьют, безмозглый ты осел! Слезай!

– Да я сам тебя убью, если не заткнешься, Эгфрит! – пригрозил я.

Слезы из красного золота. У меня был с собой только походный нож, сойдет. Я полоснул себя по ладони.

В порезе показалась кровь, я сжал кулак и выставил руку так, чтобы она оказалась над каменной женщиной. Первые капли крови полетели вниз.

Разинув рот, монах глядел на алые брызги на белом камне, потом закрыл глаза. Через несколько мгновений, по-прежнему стоя на коленях, он простер вперед руки и прокричал что-то на латыни или греческом, я понял только слово – «miraculum», «чудо». Раздался чей-то крик. В груди все замерло – к нам бежали люди. Я еще раз глянул вниз и увидел, что большинство капель пролетели мимо статуи и расплылись похожими на звезды пятнами на каменных плитах пола. Но три или четыре попали статуе на грудь. Может, они вовсе и не походили на слезы, но все равно странно было видеть кровь на статуе. Я затаился, как мышь в норе, надеясь, что снизу меня не видно.

Нишу заполнили голоса; все больше и больше людей сбегались на крики Эгфрита и тоже начали кричать, а женщины – выть и рыдать. Темная заброшенная ниша неожиданно наполнилась безумствующими людьми, гвалт становился все громче. Я будто бы расшевелил крысиное гнездо, посеяв в божьем доме хаос.

Как раз то, что нужно Сигурду, Флоки и Тео.

Неожиданно подмости подо мной зашатались; доски стучали друг об друга, словно шатающиеся зубы. Я прижался еще плотнее к стене – схватиться было не за что, иначе снизу бы увидели мои руки.

– Ворон!

«Почему этот чертов дурень меня зовет?» – подумал я. И тут доски загремели, я стукнулся об стену, и недоумение тут же перешло в ярость. Они догадались!

– Ворон, спускайся! – Пронзительный вопль Эгфрита прорезал шум толпы.

Я схватился за верхнюю балку, больше страшась переломать себе кости, нежели попасть в руки негодующих христиан. Потом глянул вниз и увидел сотни возмущенных, искаженных ненавистью лиц. Подмости ударились о стену раз, два – и полетели вниз. Люди завопили. Не зная, что предпринять, я еще крепче вцепился в балку, и мне показалось, что в толпе мелькнули красные плащи. «Фрейя Трунгва – покровительница толпы», – подумал я. И тут подмости разом обрушились.

Я упал на трех женщин, которым повезло меньше, чем мне. Огромная деревянная рама громко треснула и развалилась. Рядом со мной тут же возник Эгфрит. Одной рукой он поднимал меня, а другой размахивал обломком доски перед толпой, что-то отчаянно крича. Падение вышибло из меня дух, я все никак не мог вздохнуть, но маленький монах изо всех сил пытался поставить меня на ноги. Он тянул меня, согнувшись вдвое, и сыпал вокруг проклятиями. Меня схватил какой-то человек. Эгфрит ударил его по лицу обломком, и тот упал, а монах ощерился на следующего. Солдаты прокладывали себе путь через толпу. Один из них уже лежал в стороне с торчащим в шее ножом Флоки. Тут нам наконец удалось прорваться к выходу, я разогнулся, наполняя ноющую грудь воздухом, и выбежал на дневной свет.

– Куда теперь? – прохрипел я, оборачиваясь, чтобы посмотреть, нет ли погони.

Мы устремились вперед по тенистой тропе в южной стороне двора и присоединились к бегущим в страхе людям. Ни Сигурда, ни остальных нигде не было видно.

– В какое-нибудь тихое место, – тяжело дыша, ответил Эгфрит и дотронулся до своего лба, проверяя, нет ли там крови. Кровь была, но совсем немного – ему поцарапали лицо в толпе. У меня же болело все – падение сотрясло кости, хотя руки-ноги были целы.

Я покачал головой.

– Нет, монах. Нам нужно туда, где народу побольше, – сказал я, зная, что сейчас лучше всего затеряться в людском море Миклагарда.

Эгфрит, подумав, кивнул, и мы поспешили на восток, навстречу солнцу, к Месе – главной улице шириной в двадцать пять шагов, название которой на греческом означало «середина».

Народу там было меньше, чем утром, но хватало, чтобы затеряться в скоплении разнообразного люда – купцов, торговцев, паломников, – как неприметная серая нить в разноцветном ковре. Мы держались ближе к затененным, тянущимся по обеим сторонам улицы портикам, где в рядах торговали всем, чем только можно.

– Нет в божьем мире городов, равных Константинополю, – сказал Эгфрит больше самому себе, чем мне, когда мы шли мимо Ипподрома – арены в форме клинка, где проводились гонки на колесницах, – и еще каких-то дворцов, любым из которых гордились бы в самом Асгарде.

Шагов через шестьсот мы подошли к Форуму Константина. Площадь с огромными воротами на западной и восточной сторонах походила на океан гладкого камня, а в центре ее стояла сверкающая красная колонна выше йотунов-великанов, с которыми сражался Тор. Венчала колонну статуя обнаженного бронзового воина с копьем. Там и сям виднелись людские островки. Мужчины и женщины разговаривали, смеялись. По площади расхаживали, переговариваясь, священники, бродили попрошайки с мисками. Народ скапливался в тени бесчисленных статуй и памятников, что ракушки в заводях.

«Если б скандинавы жили в Миклагарде, именно здесь ярлы созывали бы тинги и обсуждали бы набеги, корабли и добычу», – подумал я.

Мы стояли, переводя дух и глазея еще на одно миклагардское чудо: статую громадного зверя с большущими ушами и длинным, похожим на змею носом. Одна толстенная нога зверя была поднята, словно он собрался сойти с постамента и раздавить врагов. Я спросил Эгфрита, знает ли он, из какой саги это существо.

– Греки выдумывали чудищ, чтобы легенды пострашнее были, – ответил он, неодобрительно качая головой.

А я улыбнулся: хоть что-то у нас было с греками общего, хотя, конечно, все равно никто не складывал саг красивее, чем скандинавы.

Мы решили идти на юг, сойдясь во мнении, что, если наших не схватили или не случилось чего похуже, они ждут нас в порту. Так и оказалось. Сигурд и Флоки Черный сидели на краю шумной пристани, оглядывая залитую солнцем, полную кораблей гавань. У обоих в руках было по деревянной чаше. Между ними лежал бурдюк, и выглядели они так, будто ничто в этом мире их не заботит.

– Вижу, вы тут места себе не находите, тревожась о нас, – съехидничал я.

Они разом повернулись ко мне, и их бороды разъехались в ухмылках.

– Что ж, не тревожьтесь, мы целы и невредимы. – Я махнул рукой, будто бы разгоняя их страхи.

– А мы тут только что говорили о том, как было бы жестоко, если б твоя нить судьбы оборвалась там, в доме Белого Христа, – покачал головой Сигурд.

На обоих были войлочные шляпы с широкими полями – в Великом Граде многие носили такие; ярлу они нравились, а мне казались смешными.

– Флоки как раз собирался плыть в Асгард, – Сигурд указал на крошечный челн у причала, – пожечь норнам их сучьи прядилки за такую жестокость. А ты тут как тут!

– Избавил меня от тяжкой гребли, – ухмыльнулся Флоки.

– Все о тебе забочусь, братец. – Я склонился в шутливом поклоне и, сам удивленный тем, что говорю, добавил: – Если серьезно, если б не Эгфрит, быть бы нам покойниками. Стоит куску греческого дерева попасть ему в руки – и всё, берегись!

Скандинавы с сомнением покосились на монаха из-под широкополых шляп.

– Не по нраву мне ни богохульство Ворона, – отмахнулся монах и осенил себя крестом, – ни мои собственные деяния. К насилию стоит прибегать лишь в самом крайнем случае. – Он потрогал порез у себя на щеке и произнес с сожалением, к которому все же примешивалась частица гордости: – Слишком сильно я беднягу ударил.

– Сильно ударил? Да он своими зубами, наверное, подавился, – сказал я, не в силах сдержать ухмылку. – Я видел, как у него уши отлетели и шмякнулись в лицо какой-то женщине.

– Довольно, Ворон, – бросил Эгфрит, ткнув пальцем в мою сторону и поворачиваясь к Сигурду. – А что со Ставракием? И где Тео?

– Сядь, монах, и ты, Ворон, тоже, – ответил Сигурд, – пока на нас не смотрят.

Мы сидели, глядя, как причаливают и отчаливают лодки, и слушали рассказ Сигурда о том, что произошло в Аийя-Софии. Когда Эгфрит закричал, что статуя (позже он пояснил, что это Мария – мать Христа) плачет кровавыми слезами, к ней со всех сторон устремились люди, страждущие своими глазами поглядеть на чудо. Поднялась суматоха. Охрана Ставракия принялась оружием прокладывать себе путь, чтобы вывести пленника из храма.

– Наверное, молящиеся подумали, что солдаты пытаются не пустить их к статуе, – сказал Сигурд, – и разъярились, словно потревоженные осы. – Он пожал плечами и ухмыльнулся. – Такая суматоха поднялась, что «красные плащи» и не заметили, как мы на них набросились.

– Да я чуть на одного из них не наступил. – Я покосился на Флоки. – И нож у него в глотке узнал.

– Хороший был нож, – с сожалением заметил Черный.

– Так он у вас? – спросил я, имея в виду Ставракия.

– У нас, – кивнул Флоки.

– Мы побоялись, что первым делом греки ринутся искать в порт, – добавил Сигурд. – Лиц они наших не запомнили, но Ставракия-то знают. Так что Тео укрыл его в надежном месте в городе, там их никогда не найдут.

Оказалось, что Ставракий тоже поучаствовал в своем освобождении. Он уложил двоих «красных плащей» если не с умением, то с такой яростью, что Сигурд удивился.

– Я только хочу знать, Ворон, – прищурился ярл, снимая шляпу и почесывая голову, – как ты это придумал?

Неподалеку два торговца яростно ругались из-за места у причала. Один уже почти подвел свое судно к пирсу, а другой вклинился на свободное место вперед него. Теперь при каждом слабом плеске волн корабли сталкивались, а их команды осыпали друг друга проклятиями.

– Фрейю вспомнил, – ответил я честно, пожав плечами. – Она меня и надоумила.

– А разве не Локи? – удивился Флоки.

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда с богинями тебе везет больше, чем с обычными женщинами, – пошутил он, намекая на Кинетрит.

С неохотой я признал, что он прав, и заметил, что, если б не трусливый червь Элдред, я давно взял бы Кинетрит в жены и мы жили бы счастливо где-нибудь в Уэссексе, разводя свиней. Норвежцы рассмеялись, и Эгфрит тоже, непонятно почему сочтя мои слова смешными.

Место у причала не досталось ни тому, ни другому из торговцев – на носу одного из дромонов возник какой-то важный господин в шлеме с перьями и золотых одеждах и приказал освободить место для торговой ладьи, груженной амфорами с вином. Шкипер ладьи и причальные канаты завязать не успел, как ему снова пришлось отплыть, – на поясе у него висел кошель, туго набитый Сигурдовым серебром, а мы сидели на борту его ладьи, распивая вино.

– А тебе какой бог подсказал этот план, господин? – спросил я, подливая вино в чашу Сигурда. Плыть на ладье было в тысячу раз лучше, чем на утлом, провонявшем рыбой суденышке.

Ярл сдвинул свою чашу с моей, расплескав вино.

– Никакой, сам придумал, – ответил он, обернув лицо к закатному солнцу, окрасившему море в бронзовый цвет.

Глава 23

Мы скупили у грека все до капли вино и почти всю воду: и жажду будет чем утолить, и торговец, продавший весь товар за немалые деньги, наутро отправится на юг пополнять запасы и не расскажет никому в Миклагарде об отряде язычников на Элее. Конечно, он мог поведать о нас кому-то по пути, а те – привезти новость в Великий Град, но Сигурд через Эгфрита попросил торговца, чтоб тот на обратном пути вновь заглянул на Элею, – кто знает, может, нас опять замучает жажда. Стремящиеся разбогатеть торговцы обычно не сообщают другим, где искать хороших покупателей. И вообще, у нас были куда более важные заботы; о них-то Сигурд и поведал, когда все собрались у затухающего костра, на котором только что приготовили еду.

Когда мы вернулись в лагерь, нас уже ждали на берегу и сразу же забросали вопросами – все жаждали новостей больше, чем вина. Всем хотелось знать, правда ли, что дома в Миклагарде из золота, и сколько там богатых Христовых церквей, где есть чем поживиться. Еще им не терпелось услышать, какие в Великом Граде женщины и за сколько серебряных монет можно покувыркаться со смазливой шлюхой. Поначалу Свейн еще дулся из-за того, что его оставили на острове, но, когда Флоки Черный дошел до рассказа о заварушке в церкви, начал довольно скалиться, как Грендель, глодающий человечью ногу.

Амфоры становились все легче, а рассказы – все цветистее, «красных плащей» было уже двадцать, а подмости, с которых я свалился, стали высотой с дуб. Отец Эгфрит не просто ударил, а даже убил двоих, когда мы убегали из церкви. Слыша это, некоторые с подозрением щурились и скребли подбородки, но на всех остальных история явно произвела впечатление. Упиваясь видом изумленных лиц товарищей в лучах закатного солнца, которое медленно погружалось в воды западного моря, мы и сами будто заново видели чудеса Великого Града. Особенно всем понравилась моя хитрость со статуей матери Христа и кровавыми слезами. Воины одобрительно кивали, говоря, что это самое подлое коварство, о котором они когда-либо слыхивали.

Терпение Вардана, сидевшего со своими людьми, истощилось, и он потребовал рассказать о Ставракосе, однако Сигурд возразил, что торопить сказителя – все равно что начинать сагу с конца. Грек зыркнул на ярла и после не сводил с него своих хищных глаз, а челюсть его под черной бородой ходила ходуном от злости, но когда, намеренно затянув повествование, Сигурд наконец объявил, что Ставракий в надежном месте, Вардан и Никифор важно кивнули, а император отошел в сторонку и, преклонив колени, возблагодарил своего бога.

– Пусть бы Сигурда благодарили, – проворчал Пенда, и я не мог с ним не согласиться.

Закончив плести вязь саги, достойной скальда, Сигурд перешел к суровой правде, которая отрезвила братство не хуже прогулки по лесу в пургу. В город нельзя проникнуть незамеченными, не говоря уж о том, чтобы пронести с собой кольчуги и оружие. Даже если нам удастся пройти мимо дромонов и незаметно высадиться на берег, как преодолеть городские стены? Можно взять ворота боем, но тогда сбегутся все солдаты, а их, по словам Вардана, в городе тысячи. Ворота закроют, мы окажемся в ловушке и погибнем. Если же каким-то чудом мы прорвемся в город и доберемся до дворца, дромоны сожгут наши корабли и пришлют еще войско на подмогу своим.

– Сокровищ в Миклагарде столько, что и представить нельзя, – сказал Сигурд, отчего в свете костра засверкали ухмылки. – Его жители не боятся богатеть, зная, что никто не придет к ним грабить и убивать. Думаю, что даже королю Карлу со всеми его франками не под силу захватить город.

И снова зубы оскалились в ухмылках, послышалось хмыканье и ворчанье.

– Ты поведал о том, как в город войти нельзя, – пробормотал датчанин Бейнир, – так скажи же теперь, как можно!

Слова его были встречены бурным одобрением тех, кто давно знал Сигурда, а значит, был уверен, что тот высиживает план, как наседка – цыплят.

Однако на этот раз плана не оказалось. Сигурд ответил Бейниру, что ему надо еще подумать. От этих слов настроение у всех окончательно упало, как бедняга Туфи, утянутый на дно огромным крестом, а я подумал о том, как же тяжела гривна ярла. Воины присягали ярлу, чтобы он привел их к славе и богатству, а и то и другое без надобности, если ты покойник.

– А ты что скажешь, Храфн Рефр? – обратился Бейнир ко мне.

«Храфн Рефр» означало одновременно «ворона» и «лиса» – в братстве меня все больше уважали за находчивость. Но мне, как и остальным, казалось, что в голове Сигурда зреет какой-то хитрый план – зря, что ли, он до сих пор сидит в дурацкой шляпе.

– Арсабер живет во дворце Буколеон, – произнес я, – так близко к воде, что, наверное, из окон весла торчат. Можно было бы налететь, как ястребы, и всех перебить. – Но даже говоря это, я понимал, что затея неудачная.

Сигурд покачал головой.

– Да я уж и так и сяк крутил, – сказал он, постучав себя двумя пальцами по голове. – Всякий раз нас разбивают… – Ярл насупил брови, торчащие из-под полей шляпы. – Я о том же думал, Ворон, стоя на холме и глядя на дворец. Но в том-то и дело: когда смотришь на Великий Град сверху, кажется, что нет ничего невозможного.

– Богам наша удаль всегда нравилась, – сказал Свейн Рыжий. – Не время в старух превращаться.

Его поддержали одобрительными возгласами, однако негромкими – все знали: раз Сигурд говорит, что не получится, значит, и вправду не получится.

– Ты мудр, ярл Сигурд, что не рискуешь нападать на Буколеон в открытую, – подтвердил Никифор, жестом веля одному из своих людей подбросить еще хвороста в огонь. – Стены возвышаются над водой на шесть человеческих ростов. Если у Арсабера есть сотня воинов, он может сидеть в осаде хоть до Судного дня.

Пламя вспыхнуло, залив багровым светом лица черноглазых греков.

– Порт небольшой, но там стоят три или четыре императорских дромона. Твоим драконам туда не подобраться, – продолжал базилевс.

– Нельзя показываться Арсаберу, – произнес Вардан, уставившись в огонь. – Мы как змея, у которой яду на один укус. Если промахнемся, – лицо его исказила усмешка, – нас уничтожат.

Пенда ткнул меня локтем в ребра, да так, что я пролил вино на штаны. Я обозвал его вонючим козлиным дерьмом и посмотрел туда, куда он смотрит. Лица скрывала темнота, только свет костра гулял по ним то тенями, то отблесками, но я углядел то, что Пенда хотел мне показать: на губах Сигурда плясала улыбка, словно мелкая рыбешка на крючке.

– Никифор, – сказал ярл, вызвав явное недовольство Вардана: как он смеет обращаться к императору без титула, коих у того, наверное, целая дюжина. – А расскажи-ка мне еще про войну троянцев с греками. – Он снял шляпу, и в красноватом полусвете блеснули его глаза. – Про женщин, битву и полубога Ахиллеса не надо.

Среди воинов прошел недовольный ропот – Ахиллес всем нравился, потому что напоминал Беовульфа.

– О деревянном коне сказывай.

Никифор помолчал, раздумывая, потом кивнул. Похоже, роль скальда пришлась ему по нраву, хоть сказитель из него был паршивый. Итак, он повел свой рассказ… Кто вновь наполнил чашу вином, а кто отправился разжигать ночные костры. Прибой плескался о берег Элеи, над островом сгустилась ночь, и вскоре все уже спали, а план Сигурда тем временем превратился из мелкой рыбешки в крупную рыбину.

* * *

Выдвинулись мы вечером. Все до единого гребцы «Змея» сели на весла, а остальные встали между скамей, на носу и на корме. Для устрашения вдоль бортов расставили раскрашенные щиты, а на нос драккара водрузили грозно ощеренного Йормунганда. Даже луна походила на начищенный до блеска щит, подвешенный к черному полотнищу неба. Серебряная вязь облаков плыла на восток, гонимая теплым бризом, который доносил до нас диковинные ароматы из Миклагарда.

Издалека казалось, что на севере звездопад, но, подойдя ближе к порту, мы поняли, что мелкие, словно булавочные головки, точки – это огоньки жилищ, дворцов и церквей, рассыпанных по холмам.

Если базилевс и боялся, то он этого не показывал, а ведь согласиться с планом Сигурда означало рискнуть по-крупному. Будь я на месте императора, меня бы трясло, как пьяницу поутру, от каждого взмаха весла, приближающего нас к Миклагарду. Никифор же стоял выпрямившись и высоко подняв подбородок с подстриженной и намасленной бородкой. Он угрюмо глядел вперед, и взгляд его был твердым, как сталь.

– Гребите ровно, ребята! – прокричал стоявший у мачты Улаф.

В ночной тишине раздавалось поскрипывание дерева да плеск струи за кормой.

– У этих сукиных сынов, поди, жидкий огонь наготове, как бы погребальный костер из нас не сделали, – крикнул Ингольф Редкозубый с третьей позади меня скамьи.

– Закрой хлебало и греби, Ингольф! – рявкнул Улаф. – Или остаток ночи проищешь мой сапог у себя в заднице!

Ингольф высказал то, о чем все думали. Через каждые несколько гребков мы оглядывались на озаренный лунным светом дромон – не догоняет ли нас столп пламени и не изжаримся ли мы сейчас, как свиньи для Йольской пирушки. Нам, гребцам, еще повезло, остальным нечем было отвлечь себя от мрачных мыслей, но вскоре мы уже были в порту, среди сотен других кораблей, покачивающихся на волнах у сонного причала. Если б греки хотели нас сжечь, то давно бы это сделали; здесь же было слишком тесно, и от нас мог загореться весь порт.

«Пока что удача с нами», – подумал я, глядя на Кинетрит, которая недвижно, словно статуя в Аийя-Софии, стояла на носу корабля, запустив пальцы в серебристую шерсть на холке Сколла. Зверь застыл в ожидании, не издавая ни звука. Его хвост с заостренным кончиком был опущен вниз, как перед охотой, и походил на меч. Я поежился – похоже, зверь понимал Кинетрит без слов.

– Еще немного, ребята! – прокричал Улаф.

В животе свело от страха. Мне казалось, что я гол, как младенец, и почти так же беззащитен. Мы остались только в рубахах и штанах; ни клинков, ни копий, ни кольчуг с нами не было, словно мы вышли на морскую прогулку по фьорду в летний день. Так было нужно, чтобы хитрость Сигурда удалась.

Я налегал на весло, вдыхал непривычные пряные ароматы Миклагарда и размышлял о том, смотрят ли на нас боги и, вообще, видят ли они так далеко от фьордов. Но коль узор наших судеб сплели норны, Миклагард должен быть им знаком, а если о нем знают прядильщицы, то и остальные асы тоже; значит, боги смотрят на нас и восхищаются тем, как отважно мы зашли прямо в логово врага. Такие мысли я прокручивал в голове, чтобы отвлечься, ибо мне ужасно, до боли хотелось помочиться.

– Я прям Тюром себя чувствую, – сказал Бейнир.

Он стоял, облокотившись на борт, и глядел на греческий корабль, который теперь был лучше виден в свете факелов. Тюр сунул руку в пасть волку Фенриру, и мы делали то же самое; только, в отличие от Тюра, мы залезли в волчью пасть с головой.

– По сравнению с этим городом Париж – просто навозная куча, – пробормотал рядом со мною Пенда.

Мы прошли гавань с россыпью кораблей – шум прибрежных таверн затих вдали – и приблизились к восточному крылу дворца Буколеон. За высокими стенами под черным ночным небом раскинулся город. Купола и дворцы тонули во тьме, вместо них виднелись лишь мириады мерцающих огоньков.

– Париж и есть навозная куча, – сказал я. – Если на рассвете будем живы, покажу тебе такие красоты, что у тебя глаза на лоб вылезут.

– Придержите языки, бабы болтливые! – рявкнул на нас Улаф.

Весла мерно поднимались и опускались, я старался забыться в тихом плеске воды. Где-то справа вскрикнула морская птица и, громко хлопая крыльями, устремилась в ночное небо. Я размышлял о том, как там «длинные щиты» Никифора, направляющиеся сейчас на «Коне бурунов» в юго-западную гавань Миклагарда. Им предстояло убедить распорядителя порта, что они с одного из дромонов в Мраморном море и ведут в Миклагард захваченный корабль. Вардан хорошо придумал – нам скоро понадобится их помощь в городе.

Сигурд, Вардан и Никифор стояли у мачты и тихо о чем-то говорили, при этом вид у Турка был недовольный. Генерал качал головой и спорил с Никифором, как вдруг Сигурд залепил императору оплеуху, от которой тот зашатался. Вытаращив глаза, Никифор поднес ко рту руку, проверяя, нет ли крови. Вардан свирепо вперился в Сигурда, сжав кулаки так, что костяшки побелели. Сигурд снова шагнул к Никифору и врезал кулаком прямо в императорский правый глаз. На этот раз Никифор упал на колени, закрыв лицо, а Вардан в ярости брызгал слюной, помогая императору встать на ноги, но Никифор оттолкнул генерала и поднялся сам, сжав окровавленные губы в ухмылке. Он кивнул Сигурду, ярл ответил кивком, а мы вновь налегли на весла, надеясь, что нити нашей судьбы не оборвутся после теплой, но леденящей душу ночи.

– Табаньте! – скомандовал Улаф.

Я поднял голову и увидел, что мы быстро приближаемся к дворцовому причалу и нам придется как-то проскользнуть между двумя дромонами. На пристани выстроилась стража, в свете факелов блестели их мечи, шлемы и наконечники копий.

– Похоже, нас ждет теплый прием, – пробормотал я.

– Пятьдесят их или пятьсот, нам все равно несдобровать, – сказал Хальфдан, пока мы месили воду веслами, замедляя ход «Змея».

Мы втянули весла, чтобы не задеть ими греческие корабли. Улаф и Сигурд бросили причальные канаты людям на берегу, а те молча привязали их к столбам.

– Сложите весла – и обратно на скамьи, – рявкнул Улаф.

Гребцы передавали его приказ друг другу по переполненному кораблю. Весла мы складывали дольше обычного, глазея на солдат, Буколеон и окрестности, а когда закончили, уселись на сундуки лицом ко дворцу. Копьеносцы, выстроившиеся на пристани, хранили молчание, как и невесть откуда появившиеся лучники. Они встали по бокам от дромонов и нацелили на нас стрелы. «Не нравится мне это», – подумал я, поежившись.

– Ярл Сигурд! Добро пожаловать в Константинополь!

Греческая линия щитов – стеной ее не назовешь, ибо между воинами было по добрых два фута, – разошлась посередине, и вперед вышел человек, похожий на расфуфыренного индюка. Одет он был в чешуйчатую кольчугу, а шлем его украшал пышный плюмаж такого же цвета, что и пурпурная мантия, застегнутая золотой брошью с россыпью драгоценных камней. У стоявшего по его правую руку человека одеяние было такое же, только плюмаж и плащ – красные. Отблески факелов высвечивали суровое, покрытое шрамами лицо воина.

Сигурд шагнул на боевую площадку и приветствовал «индюка», который медленно, словно жуя сопли, провозгласил себя на английском «патрицием Арсабером».

– Надеюсь, вы, как и условлено, явились безоружными, – сказал Арсабер, знаком веля воинам с факелами подойти и обыскать нас.

– Уберите факелы от моего корабля, – прорычал Сигурд, но Арсабер не обратил на его слова никакого внимания и отозвал людей, лишь когда они убедились, что оружия при нас нет.

– А я думал, только римские императоры носят пурпур, – усмехнулся Сигурд, не глядя на связанного Никифора, который стоял позади него, опустив голову.

На освещенном факелами лице Арсабера появилась еле заметная улыбка.

– А я и есть император, Сигурд, просто меня еще не короновали. Скоро мы это исправим.

Сигурд кивнул и махнул Улафу. Тот вытолкнул вперед Никифора.

– Вот император, – объявил Сигурд.

Арсабер ухмыльнулся. Никифор гордо поднял голову, так, чтобы Арсабер и его люди увидели рассеченную губу, кровь из которой текла на растрепавшуюся бороду. Если они и заметили фиолетовый синяк под правым глазом императора, то виду не подали.

– Неплохая работа, генерал Вардан, – похвалил Арсабер.

Вардан выступил из толпы скандинавов позади Сигурда.

– Мой господин, – произнес он, склонив голову и отворачиваясь от пылающего ненавистью взгляда Никифора.

– Такой находчивый слуга мне пригодится, хотя за тобой все же надо приглядывать.

Стоявший по правую руку Арсабера силач осклабился. Арсабер перевел взгляд на Сигурда.

– Итак, язычники, давайте сюда пленника. У меня еще много дел.

– Сначала серебро, – потребовал ярл.

Арсабер подошел к самому краю пристани.

– Посмотри вокруг, Сигурд, – сказал он так, что слышали только мы, сидящие на корме. – Даже такому варвару, как ты, должно быть понятно, – он снова улыбнулся одними губами, – не тебе сейчас требовать.

Сигурд сделал вид, что оценивающе оглядывает лучников на дромонах по обеим сторонам от нас.

– Улаф, давай сюда этого хрена козлиного, – приказал он.

Арсабер повернулся и кивнул своему спутнику.

Положили сходни, и Никифор ступил на берег с видом человека, идущего навстречу своей смерти.

– Теперь серебро, – сказал Сигурд.

Арсабер подозвал двух воинов, держащих сундук, отделанный резьбой из кости. Они поставили его наземь и открыли крышку, а рядом встали четверо копьеносцев.

– А остальное где? – возмутился Сигурд, сверля Арсабера взглядом.

Тот простер руки и покачал головой.

– Этого более чем достаточно за одного человека.

– За императора! – возразил Сигурд.

– Он такой же император, как ты, Сигурд, – усмехнулся Арсабер, потом добавил, щелкнув пальцами, на которых красовались перстни: – Берите деньги и уходите.

– Заплати мне все, что обещал, грек, – прогремел голос Сигурда.

Арсабер поморщился. Мы тоже.

– Или что? Кинешь в нас вонючим сапогом?

Ублюдок был прав: у нас бы и одного кривого копья на всех не нашлось.

– Что ты сделаешь, ярл Сигурд? – повторил он.

Было в этом человеке что-то скользкое, будто его вскормили змеи.

Сигурд поскреб подбородок, словно бы обдумывая услышанное.

– Ну же, Сигурд, мы все хотим услышать, что ты сделаешь, если мы не дадим тебе то, что ты хочешь. – Арсабер метнул взгляд на копьеносцев, ища поддержки, однако те даже не улыбнулись, а мне подумалось, что они перейдут на сторону Никифора при первой же возможности.

– Второй император у моих людей, и они отвезут его, куда он пожелает, – произнес Сигурд, упирая на слова «второй император». – Может, Папа Римский или Карл Великий помогут ему собрать войско и сбросить твою задницу с трона.

Арсабер побелел, но по сузившимся глазам было понятно – он не поверил Сигурду.

– Нет у вас Ставракия, – сказал он с вызовом. – Этот дурень безмозглый уже, наверное, напялил рясу и сбил колени, молясь в каком-нибудь монастыре.

Сигурд сунул руку за пазуху, достал какую-то маленькую сверкающую вещицу и швырнул ее Арсаберу. Тот пытался ее поймать, но не сумел. Один из копьеносцев наклонился и с почтением передал вещицу своему господину. Это был перстень Ставракия, тот самый, который был на нем в Аийя-Софии, и, судя по лицу Арсабера, тот сразу его узнал.

– Мне не нужны ваши греческие императоры с напомаженными бородами, – сказал Сигурд, подняв ладони. – Давай остальное серебро, и Ставракий твой. Я ничего не знаю о ваших змеиных склоках, однако сдается мне, что императором Миклагарда стать легче легкого, стоит лишь собрать войско.

Арсабер дернулся, как попавший на крючок угорь, затем повернулся и сказал что-то по-гречески своему спутнику со шрамами. Мы ждали, затаив дыхание, думая, что Арсабер отдает приказ лучникам стрелять в нас. Но тут он вновь повернулся к ярлу.

– Ладно, Сигурд, – сказал он громко, чтобы все слышали. – Завтра получишь остальное серебро и отвезешь нас к Ставракию.

– Нам что, на ночь здесь оставаться? – спросил Сигурд таким тоном, будто ему под нос подложили свиное дерьмо.

– Если кто хоть сунется на берег, получит копье в брюхо, – пригрозил Арсабер. – Я гостеприимный хозяин, Сигурд. – По лицу его расплылась ухмылка. – Тебе доставят сюда вино и яства, каких ты доселе не пробовал. Они что манна небесная по сравнению с лошадиной кровью, или овечьей мочой, или что там пьют варвары.

Сигурд выругался и кивнул, изображая охочего до вина варвара.

– А теперь прошу меня извинить. – Арсабер ухмыльнулся еще шире, обнажая зубы. – Нам с Никифором нужно о многом потолковать. – Имя базилевса он произнес, презрительно фыркнув. – А ты, Вардан, оставайся на ночь со своими друзьями-язычниками; я еще не решил, что с тобой делать.

Турок покорно склонил голову.

Взметнув полами пурпурной мантии, Арсабер повернулся на каблуках и зашагал к Буколеону. Никофор последовал за ним, как верный пес.

Глава 24

Воин со шрамами оказался телохранителем и военным советником Арсабера. Звали его Карбеас. Не успел Арсабер повернуться к нам спиной, как Карбеас с пятью солдатами поднялся на борт «Змея» в поисках оружия. Еще на Элее мы вытащили из трюма почти все награбленное добро и оставили его у «Фьорд-Элька» под охраной Браги – Арсабер должен был решить, что, хоть мы и хорохоримся, серебра у нас нет и за награду мы сделаем все, что он прикажет. Карбеас нашел лишь несколько бурдюков, кусочков янтаря и оленьих рогов и остался доволен тем, что оружия у нас нет. Мы поворчали, когда он пошел открывать крышки наших сундуков, но, надо отдать ему должное, внутрь почти не смотрел. Сразу после этого он сошел на берег, где явно чувствовал себя удобнее, а мы остались ждать вина и еды, как собаки – объедков, гадая, сдержит ли слово тот, кто уже предавал своего гос- подина.

– При мне он ведал дворцовой охраной. – Вардан кисло кивнул в сторону Карбеаса, отдававшего приказы капитану дромона по правому борту. – А теперь, похоже, командует всей императорской армией.

– Быстрее стояка поднялся, – пробормотал Улаф себе в бороду, вызвав несколько сдержанных смешков. – А драться-то он умеет?

Вардан кивнул.

– Последуют ли за ним «красные плащи»? – спросил Сигурд, что было гораздо важнее.

Вардан пропустил свою скользкую бородку сквозь кулак и пожал плечами.

– Возможно. Скоро узнаем.

– Они тронулись, Сигурд, – крикнул Бодвар с носа «Змея».

– Задница Одина, и вправду тронулись, – подтвердил Улаф, пряча ухмылку в зарослях бороды.

Дромон, стоявший у нас по правому борту, готовился отплыть – капитан отдавал приказы, а гребцы вставляли весла в уключины. Вскоре тот, что по левому борту, тоже отошел от причала, и к тому времени, как на пристань доставили вино, оба дромона встали на якорь на расстоянии лета стрелы от нашей кормы, словно сторожевые псы. Сигурд сказал, что Карбеас явно не дурак.

– Знают, что безоружные мы им не угроза, – пояснил ярл Свейну, когда тот спросил, зачем греческие корабли встали позади нас, – но не выпустят нас, пока не получат то, что им нужно.

А нужен им был Ставракий.

– Все-таки Арсабер, похоже, держит слово, – сказал Сигурд, глядя, как греки вносят на борт несколько амфор с вином.

Однако ухмылялся он не от вида вина и дымящихся медных мисок с едой, от которых шел такой аромат, что у нас сразу слюнки потекли, а потому что на пристани стояли женщины в развевающихся одеяниях и платках всех цветов Биврёста. Их было около двадцати, все стройные, как ивы, темноволосые – загляденье. Пахли они еще лучше, чем еда, – теплый ночной бриз доносил до нас ароматы благовоний.

– Делайте навес, ребята, – велел ярл, указывая на сложенный пополам запасной парус, на корме «Змея». – Да бороды гребнями продерите, а то на троллей похожи. – Он подмигнул Улафу.

Потаскухи сами шли к нам на борт. Все, кто был на палубе, принялись сооружать навес, напевая старую застольную песню, и я подумал, что боги все же с нами – навес закроет нас от выстроившихся на берегу копьеносцев.

Мы впятером – Свейн, Бодвар, Бейнир, Гифа и я – принялись тянуть мокрый, облепленный илом и водорослями якорный канат из черной воды за кормой. К нашему уханью теперь добавлялось кряхтенье, доносившееся из-под навеса.

– Эх, шлюхи хорошие зря пропадают, – крикнул Бирньольф.

Послышались одобрительные возгласы, и немало воинов обратили умоляющие взгляды к ярлу, чтобы тот отпустил их под навес, пока не началась заварушка. Итак, мы тянули канат, а остальные трудились под навесом так отчаянно, будто от этого зависела их жизнь; между прочим, по странной прихоти судьбы, так и было. Освещаемые факелом копьеносцы у Буколеона слышали, как язычники горланят песни, распивают вино и тешатся с женщинами, но не видели, что делается на корме.

Якоря на конце каната не было. По знаку Сигурда, мы, поднатужившись, подняли из воды тяжеленный мокрый тюк. Несколько мгновений он висел в воздухе, освещаемый лунным светом, а потом мы опустили его на палубу.

– Знатный у нас улов сегодня, – пробормотал Улаф, косясь на «рыбину»: восемь крепко завязанных бурдюков с ценным грузом. Мы затащили их по одному под навес. Те, кто там был, побросали женщин, как недоеденные яблоки, и глядели на нас. В тусклых отблесках факелов их ухмылки казались зловещими. Стоя на коленях, мы трудились над неподдающимися мокрыми узлами. Наконец Флоки развязал свой, мы ехидно переглянулись, а стоявшие позади нас угрожающе оскалились на шлюх и встали по краям навеса, чтоб ни одна не сбежала. В бурдюке лежали мечи, мокрые, холодные и по-прежнему острые. Наконец открылись и остальные бурдюки. В них были топоры, шлемы, длинные ножи, и все это висело на конце каната, привязанного к корме «Змея». Хоть мы и намазали клинки жиром, опускать их в соленую морскую воду было рискованно, однако задумка удалась. И оружие, и боги войны вновь были с нами.

Только одиннадцать из нас получили кольчуги – они занимали слишком много места. Не знаю, повезло мне или нет, ведь те, кто в кольчугах, первыми бросятся в бой, прокладывая путь остальным. Шестнадцать «длинных щитов» базилевса должны были сидеть в засаде где-то на северной стороне дворца. Там был ров с кольями, куда мы и собирались гнать пленных, чтобы у Арсабера не было пути к отступлению. Однако все понимали, что нас слишком мало, поэтому мы и решили оставить в живых Вардана хотя бы до того, как убьем Арсабера и найдем Никифора, если базилевс еще жив. Только Вардан мог провести нас через огромный Буколеон, если нам удастся прорваться к дворцу.

Моя кольчуга была холодной и тугой. Я встряхнул плечами, чтобы расправить кольца, и поморщился – железа уже наверняка коснулась ржа. Но, стоя в темноте навеса и вдыхая воздух, наполненный сладким ароматом красивых женщин, я испытывал гордость. Я – один из воинов в кольчугах, нас выбрал сам Сигурд. Вот Свейн с суровым, словно высеченным из камня лицом, касаясь шлемом навеса, затягивает пояс. Тут же силач Бейнир, а рядом Бодвар, Бьярни и Аслак – каждый, что гора мускулов; Улаф с довольным видом вытирает от жира свой меч; Пенда, длинный шрам на лице которого блестит в свече свечей, завязывает ремешок шлема – от уэссекца прямо-таки исходит опасность; Флоки Черный привязывает к поясу длинный нож, чтобы в бою выхватить его из ножен так же быстро, как волк вонзает зубы в свою жертву. А вот и сам Сигурд, как всегда похожий на бога войны. Еще среди нас был Вардан в своей чешуйчатой кольчуге, которая блестела и переливалась, как ярловы сокровища, да и стоила наверняка столько же.

– Ты идешь сзади, генерал, – напомнил ему Сигурд, бросая взгляд на черноволосых гречанок, которые сидели связанные и с заткнутыми ртами: мы не могли рисковать.

Вардан кивнул, тоже отбрасывая в сторону ножны, – из мокрого, подбитого войлоком чехла быстро меч не выхватишь. Да и не нужны нам были ножны – что-то подсказывало мне, что отдыхать мечам будет некогда.

Мы перебрасывались взглядами в полумраке, и тут неожиданно края паруса, из которого был сделан навес, схлопнулись вокруг нас, несмотря на безветренную ночь. Волосы у меня на макушке встали дыбом, а по телу прошла дрожь – я понял, что то не ветер прогнал рябь по полотнищу паруса; то, почуяв запах смерти, явились валькирии, собирательницы павших.

– Вы мне братья, – сказал Сигурд, по-волчьи блестя в темноте глазами. – Клятва связала нас узами, которые не под силу разорвать никому. Эта ночь может стать для вас последней, но герои, входящие в чертоги Одина, не оплакивают свою смерть. Наши предки ждут нас в зале с крышей из позолоченных щитов. Увидев нас, они поднимут кубки с медом, и встреча будет теплой, как свет родного очага. – Лицо ярла со впечатавшимися в него, словно руны в камень, боевыми шрамами озарила улыбка. – Прежде чем идти туда, я накормлю волка и ворона. Мой клинок жаждет крови, и жажду эту нужно утолить. Я буду сражаться за вас, братья мои, и чтобы меня остановить, врагу придется выпустить из меня всю кровь до последней капли.

Во рту у меня было сухо, как в пустыне, ком в горле мешал глотать. Я поймал взгляд Пенды, и тот кивнул в ответ. Бьярни сжал мое плечо, а я попытался улыбнуться.

– Налетим, как ветры из Тюровой задницы, – прорычал Улаф.

Его похожая на птичье гнездо борода подскочила на бочкообразной груди.

– Что тут трудного-то, – ухмыльнулся Флоки Черный, – убьем всех, да и всё.

Некоторым воинам удалось незаметно для дворцовых стражей снять щиты с борта и пронести их под навес, остальным придется это делать в последний момент. Смазанные жиром кольчуги нещадно воняли, в глотке защипало.

– Готовы? – раздался голос Сигурда.

Я просунул руку под лямки щита, вытер со щеки пот и кивнул.

С громкими криками мы ринулись вперед вслед за Сигурдом.

Спустя мгновение мы были уже на берегу, стража даже не успела копья выставить. Сигурд ударил первым. Он выбил из рук грека копье и, перехватив меч, вонзил его тому в лицо; во все стороны полетели зубы, брызнула кровь. С бычьим ревом Свейн занес секиру над врагом. Грек пытался закрыться щитом, но секира легко разрубила и сам щит, и держащую его руку. Копьеносец упал на колени, из обрубка хлестала кровь. Я выставил вперед щит и попытался столкнуть им грека, однако противник оказался силен и устоял. Я глянул вниз и вонзил меч в незащищенную ногу, и его боевой клич перешел в вопль боли. Он качнулся под моим натиском, а Бьярни рубанул ему мечом по шее, забрызгав меня кровью с ног до головы.

– Убейте их! – ревел Улаф. – Всех до единого!

В воздухе сверкали клинки, звенели крики. Греческая стена щитов была неплотной, мы прорубили ее легко, словно хворост. Тут к нам подоспели остальные. С боевыми кличами и проклятиями они смертоносной волной обрушились на то, что осталось от греческого строя. Двум солдатам удалось бежать, и они скрылись в тянущемся вдоль дворца портике. Мы ринулись за ними в освещенный факелами туннель. Ступени привели нас к обитой железом двери. Сбежавшие от нас копьеносцы барабанили в дверь, их крики о помощи отдавались гулким эхом от каменных стен. Но дверь не открылась, копьеносцы в ужасе обернулись к нам, один из них обмочился и упал на колени. Они умерли, как трусливые псы, от мечей Пенды и Флоки, забрызгав кровью ту самую дверь, которую у тех, кто скрылся внутри, хватило ума не открывать.

Свейн и Бейнир набросились на нее с секирами, во все стороны полетели щепки. Следовало поторопиться – в любой момент к берегу могли пристать дромоны, привлеченные лязгом оружия и криками умирающих.

– Назад! – проревел Сигурд, но его не услышали.

Только когда Бодвар закричал прямо в ухо Свейну, силач опустил топор и остановился, бешено озираясь. По его рыжей бороде разбрызгалась слюна, взгляд был безумным, а грудь ходила ходуном.

Вардан сунул в замок ключ, послышался лязг железа, и под нашим натиском дверь отворилась с грохотом, который сотряс бы даже Мировое древо. Мы были в Буколеоне.

В освещенном свечами коридоре стояли, сомкнув щиты, четыре грека, на лицах которых читалась суровая решимость – они знали, что сейчас умрут. Один из них метнул копье, но оно, пролетев, ударило в умбон Аслакова щита. Скандинавы заухмылялись. Мгновенно образовав свою собственную стену щитов, мы обрушились на греков, зажали с флангов и разорвали на куски так быстро, что предсмертные крики в их глотках замерли, так и не вырвавшись наружу.

Я переступил через дымящуюся кровавую массу и перевел дух. После ночной темноты свет факелов казался ослепляющим. Мерцающие отблески высвечивали мраморные колонны и стены, расписанные яркими фресками с изображением черноволосых полуголых охотников и зверей с когтистыми лапами. Сигурд приказал пятерым датчанам забаррикадировать дверь, через которую мы вошли, и удерживать ее, если явится портовая стража или солдаты с дромонов. Мы же двинулись вперед по узкому коридору, который становился все шире и наконец превратился в большую открытую залу, озаренную дюжинами свечей в подсвечниках. В стороны расходились две широкие мраморные лестницы, а у их подножия стояла огромная золотая клетка, полная кричащих птиц всевозможных цветов, каких мы никогда прежде не видели.

– Хеймдаллева волосатая задница! Теперь-то куда? – проговорил запыхавшийся Улаф; лицо его было забрызгано кровью. Откуда-то издалека слышались крики.

– Догадались, что ли, где мы? – усмехнулся Бьярни.

– Туда. – Вардан указывал мечом на правую лестницу. Лучше бы он выбрал другую, ибо на этой показались воины в тускло поблескивающих кольчугах и шлемах.

Греки встали в стену из щитов на одной из верхних ступеней, что было хитрым ходом – с боков не подберешься. С верха лестницы на нас полетели копья; они втыкались в щиты и со стуком падали на сверкающий мраморный пол. Несколько воинов, и среди них два лучника, спустились чуть ниже и встали по обе стороны у перил.

Сигурд приказал Рольфу взять с собой десяток человек и занять левую лестницу. Датчане ринулись туда со звериным ревом. Мы, в кольчугах, сомкнулись в два плотных ряда, подняли щиты и двинулись вверх по лестнице, задавая шаг ритмичными «хей». Я шел впереди. По правую руку от меня были Пенда и Флоки, по левую – Свейн и Аслак. Казалось, лестница никогда не кончится. Я впечатывал каждый шаг в каменные ступени, чтобы унять дрожь в ногах. Ноздри заполнил запах дерева, кожи и железа. Что-то сильно ударило меня в щит, но остановиться было нельзя – позади зверем рычал Бейнир. Мы почти вплотную приблизились к грекам. Я уже чувствовал луковый запах пота и слышал частое испуганное дыхание тех, кто стоял за длинными щитами. Шагавший позади Свейн выпятил грудь, словно наполненный ветром парус, и я понял – пора. Мой меч обрушился на греческий щит. Теперь важно было не качаться из стороны в сторону, как слепец, который пытается попасть струей мочи в кадку, а напирать, чтобы тем, кто шел позади меня, было куда вонзить оружие.

Клинки втискивались между деревом и железом, ища живую плоть. Я почти ничего не видел из-за едкого пота, застилавшего глаза, но видеть было и не нужно, главное – идти вперед. Коли строишь стену из щитов, ставь вперед самых сильных, чтобы те проложили путь остальным. Мои товарищи кряхтели от натуги, я видел их вздутые на шеях жилы, закушенные губы и побелевшие от слюны бороды.

– Убейте их! – выкрикнул Бейнир. – Выпустите им вонючие кишки!

Его послушались – спустя несколько мгновений к нашим ногам шлепнулся, расползаясь по ступеням, комок сизых кишок. Мы продолжали подниматься, отвоевывая у греков ступень за ступенью. Ноги горели от натуги, сапоги норовили поскользнуться на месиве из крови и мочи. Сигурд ринулся вперед, вклиниваясь между мной и Флоки и нанося удары поверх наших щитов; глаза его были бешеными, а губы изрыгали проклятия.

От моего шлема отскочила стрела, я выругался – пущенные с расстояния плевка стрелы бьют больно. Скандинавы предусмотрительно подняли с пола греческие копья и теперь разили ими врага в лицо и лодыжки. Грек, на длинный щит которого я напирал своим, завопил в ужасе – может, просил помощи, да и стоило: в брешь справа от него яростно, словно летящая с горы глыба, влетел Свейн. Сдержать его греки не смогли, и теперь силач был на две ступени выше нас. Брешь в стене щитов – как раз то, что нужно было Бьярни. Он вонзил меч в шею моего противника, тот уронил щит, и я впервые увидел его лицо полностью. Глаза грека свирепо смотрели на меня, словно его убийца – я. Тут Бьярни выдернул меч, и из зияющей, словно раскрытая пасть, раны хлынула кровь, брызжа мне на лицо и губы. Я поднял щит над собой и двинулся вперед, остальные последовали за мной, переступая через трупы. Каждый вдох обжигал грудь, густая слюна застревала во рту, так что когда я крикнул Флоки и Пенде, чтобы быстрее занимали образовавшуюся дыру, мой вопль был больше похож на звериный рык.

Неожиданно Свейн упал – должно быть, поскользнулся на пахнущем железом месиве. Греки радостно закричали и шатнулись вперед. Свейн теперь стоял на колене, защищаясь щитом.

– Вперед! Да вперед же, северные сукины дети! – прокричал Улаф, опуская меч на щит Аслакова противника.

Аслак выставил вперед щит и уперся ногой в стену, чтобы помочь Свейну устоять. Тот громогласно взревел и, покраснев от натуги, приподнялся с колен.

– Один! Один! – неслись чьи-то крики.

Сквозь шум боя я услышал глухие удары где-то далеко позади – наверное, греки ломали дверь, у которой мы оставили горстку датчан. Аслак выругался и оглянулся на торчащую у него из ноги стрелу, но ногу от стены не убрал, по-прежнему поддерживая Свейна. Тот с яростью, достойной самого свирепого шторма, силился встать. Я напрягся всем телом, а челюсти сжал так, что в голове застучало, и тут что-то ударилось мне в ноги. Я посмотрел вниз и увидел Асгота. Годи со своим кровожадным ножом в руке пробирался вперед, лавируя между ногами воинов, как змея между стеблями утесника. Его сжимали и толкали, грозя превратить в старый мешок с костями, но он не останавливался, и в следующее мгновение кто-то из греков завопил от боли. Потом другой – Асгот то ли полоснул ему по паху, то ли отхватил яйца. Греческая стена из щитов дрогнула, по ступеням потекла кровь.

Могучим усилием мы оттеснили греков еще дальше, как вдруг кто-то прокричал, что враги прорвались в дверь и теперь позади нас тоже идет бой. Я похолодел – где-то там Кинетрит.

Мы поднимались все выше. Я посмотрел вниз и увидел Асгота. Его желтые глаза блеснули на покрытом запекшейся кровью лице.

Наконец мы достигли верхней ступени. Те, кто стоял позади нас, навалились с боков и окончательно прорвали строй греков. Тех охватила паника. Один из них бросился на меня с копьем, но я уклонился, и наконечник лишь царапнул мой шлем. Щитом я отбил копье в сторону и вонзил меч в плечо противнику. Клинок застрял в кости, и пока я пытался его высвободить, грек сблевнул себе в черную бороду. Его товарищ занес надо мною меч, но я отразил удар умбоном. Противник снова сделал выпад, и я вновь принял удар на щит. Тем временем Флоки Черный подбежал к греку сзади и пронзил его насквозь мечом, на меня полетели железные кольца и брызги крови. Повернувшись, я увидел, что солдат, с которым я только что сражался, все еще стоит на ногах, а мой меч торчит у него из руки, как мясницкий нож из туши. Глаза его выпучились, точно два вареных яйца, изо рта текла слюна.

– Я прикрою, парень, – закричал Пенда, подобравшись ко мне чуть ли не ползком и попутно оглядывая творившуюся вокруг резню. – Меч тебе еще понадобится.

Я ухватился двумя руками за рукоять меча и, упершись коленом в бок грека, дернул. Боль, похоже, вернула его к действительности, он взревел, и я пожалел, что не прикончил его сначала ножом.

– Ухватись покрепче! – прокричал Пенда, потом размахнулся и отсек греку руку, а я поставил ногу на еще пульсирующее запястье и выдернул меч. Грек рухнул на пол, истекая кровью, а я, обуреваемый неистовой жаждой крови, обрушил свой щит на следующего. Тут появились датчане, которых Сигурд отправил наверх по левой лестнице. Они встали в стену из щитов и мощным ударом сотрясли то, что осталось от строя греков.

– Приканчивайте их скорее! – проревел Улаф, отразив меч щитом и ответив противнику ударом такой силы, что щит того раскололся надвое.

Бой шел в нижней зале – крики воинов смешивались с пронзительным верещанием птиц в клетке. Надо было добраться до Арсабера, пока не поздно.

Греки пытались перестроиться. Они сомкнули шеренгу, подняли щиты и отступили, подчиняясь приказу Карбеаса, которого я не видел после пристани. На его лице читалась суровая решимость драться не на жизнь, а на смерть. Он столкнулся щитами с Бодваром – тому не терпелось заткнуть командира греков. Но Карбеас был силен, ему удалось отклонить щит скандинава, а другой грек тут же вонзил копье Бодвару в лицо. Тот дернулся, и копье вышло, вынося с собой мокрые серые комки. Стало ясно, что Бодвара уже ничто не спасет.

– Сюда! Живо! – прокричал Сигурд.

Меч его был алым от крови, а лицо исказила гримаса – время убегало, как отхлынувший от берега прибой. Ярл бросился вперед, а мы, построившись «свиньей», двинулись за ним сплошной массой из железа, дерева и стали. Мы врубились в строй врагов, которые и так расступились, пропуская вперед голого по пояс здоровяка, которому, похоже, не терпелось умереть. Ринувшись на нас, он вломил свой огромный меч в Бейниров щит, расколов его надвое. Датчанин даже не успел взмахнуть секирой. Неожиданно лицо Бейнира стало белым как снег, он с ужасом покосился вниз. Проломив щит, меч прошел сквозь броню, и из дыры в кольчуге и кожаном подлатнике торчали сизые кишки. Пенда всадил свой меч под мышку здоровяку, провернул его там для надежности, вырвал из раны и бросился на следующего противника, оставив Бейнира стоять на коленях, зажав живот.

Наконечник греческого копья прошил бедро Бьярни; тот взревел, но не мог ничего сделать, кроме как сжать покрепче щит и отражать удары. Ингольф попытался выдернуть копье, но Бьярни издал ужасный крик боли. Я отрубил пальцы на руке врага, уцепившегося за мой щит. Пальцы раскатились по полу, как рунные палочки, а обезображенная рука оставила кровавый след на ободе, когда я ударом отправил ее хозяина на пол со сломанным носом. Встав ногой греку на голову, чтоб не дергался, я проткнул мечом его кольчугу, а потом и живот, выпустив наружу зловонный воздух. Греки нарушили строй и побежали, а мы бросились за ними вдогонку, оставив тех, кто стоял позади нас, сражаться с прибывающими из южной двери солдатами, которые пытались пробить себе путь наверх по мраморным ступеням, как только что делали мы.

Фрески на стенах коридора сливались в одно яркое неразличимое пятно. Изображенные на них сцены сражений были так же похожи на настоящие битвы, как позолоченная прогулочная ладья – на боевой корабль. Нарисованные воины не ведали страха, не слышали шума боя и не чувствовали забивавшего ноздри смрада.

Наконец мы оказались в другом огромном зале, купол которого покоился на шестнадцати мраморных колоннах. Зал был полон мягких кресел и шелковых подушек – яйцо подбрось, оно упадет и не разобьется. На обитых шелком стенах висели вытканные золотом ковры. Среди всего этого многоцветия то тут, то там стояли золотые кубки, до краев наполненные вином, и блюда с фруктами. В воздухе стоял густой мускусный запах женщин, который еще сильнее раззадорил во мне зверя, разбуженного кровавой схваткой. Пламя в светильниках шипело и потрескивало, свечной воск переливался через края канделябров, на полу валялись смятые женские платья. Свейн Рыжий поднял одно, поднес к носу и издал глубокий гортанный звук.

– Я бы лучше меду выпил, если это последнее, что мне суждено сделать в жизни, – сказал Улаф, хватая золотую чашу и опрокидывая ее содержимое себе в глотку, – но иногда мужчине приходится довольствоваться тем, что дают.

Он поморщился, рыгнул и сплюнул на желтую подушку. Я тоже хлебнул из кубка, расплескав почти все вино себе на бороду – руки еще дрожали после битвы; зато вино смыло с языка солоновато-железный вкус чужой крови.

– Мы еще не закончили, Дядя, – сказал Сигурд.

Его золотистая борода, заплетенная в две косы, топорщилась, а лицо было покрыто запекшейся кровью, так что глаза на нем казались белыми, как слюни цикад. Над нами высился купол с нарисованным ночным небом, где в свете факелов мерцали тысячи золотых звезд.

– Что-то твои греки умирают не как герои из сказок про Троянскую войну, Вардан, – усмехнулся Сигурд. – Грели тут ноги императору, вот и потеряли нюх, как охотничьи псы, которых слишком долго держали в доме.

Не ответив, генерал повернулся к ярлу спиной и указал мечом на коридор, из которого мы пришли. Оттуда доносился шум, нараставший, как гул волны, которая вот-вот обрушится на берег. Все замерли, когда оттуда в залу ввалились трое: взгляды бешеные, щиты в руках утыканы стрелами.

– Мы их не сдержали, Сигурд, – проговорил запыхавшийся Виглаф, пока Оск и Безобразный Хедин криками поторапливали остальных, чтоб можно было запереть дверь в залу. – Их там тьма-тьмущая!

Во взгляде Сигурда полыхала ярость, но непонятно было, на кого он гневается: то ли на Виглафа и остальных за то, что не смогли выиграть побольше времени, то ли на богов, из-за которых его хитрость пошла прахом.

– Там покои императора, – сказал Вардан, указывая на позолоченную дверь, среднюю из трех на северной стене зала.

Генерал был не только умелым, но и свирепым воином: при мне он прикончил двоих: одного поразил точным ударом меча в шею, другого искромсал на куски.

– Если изменник там, эта дверь приведет нас к нему, – продолжил он, смахивая пот с брови.

Из коридора появились Гуннар, Хальфдан, Ингольф и Остен. Потные, забрызганные кровью и слюной лица обратились к Сигурду. За свирепыми звериными оскалами скрывались страх и надежда, что ярл найдет способ вытащить нас из этой ловушки. Тут же были Ингвар, Арнгрим и Велунд. Грудь синелицего блестела от пота, оскаленные зубы белели на фоне темного лица. Кто-то истекал кровью из неперевязанных ран, кто-то морщился от ушибов.

Когда я увидел Кинетрит, у меня внутри будто все перекрутилось. На ней был тугой кожаный панцирь и шлем, который дал ей я, только она подбила его войлоком, чтоб сидел плотнее. В руке Кинетрит сжимала тонкое копье. Рядом с видом защитника стоял отец Эгфрит. Даже у него было копье, хоть он и вовсе не умел с ним обращаться. Рядом перекатисто рычал, скаля желтые зубы, чертов Сколл. Вот кто защитил бы Кинетрит лучше, чем монах, да и любой из нас. Даже свои предусмотрительно держались от него подальше. Теперь это был не несчастный, страдающий от морской болезни зверь, а свирепое, желтоглазое и острозубое чудовище, и Кинетрит, похоже, владела его душой. Как и моей. Я выругался, поднял щит, чтоб хоть немного размять плечо, и последовал за Сигурдом.

Мы протопали по шелкам и подушкам так, что оставленные среди них чаши и блюда зазвякали, и приблизились к позолоченной двери, ведущей в императорские покои.

– Меня подождите! – пропихнулся вперед Аслак, на потном лице которого застыла гримаса боли – из правой ноги у него торчал обломок копья.

Бьярни тоже хромал, хотя Ингольфу удалось вытащить наконечник копья из его ноги. Зеленый лоскут, которым перевязали рану, промок от крови, а лицо Бьярни приобрело пепельно-серый оттенок. Но у обоих раненых на лицах была написана решимость закончить то, что все мы начали.

– Вот уж битва так битва, братишка! – прогрохотал Свейн Рыжий, звонко хлопая Бьярни по спине.

– Да уж. – Бьярни кисло улыбнулся. – Бьорну понравилось бы.

Воины мрачно закивали.

С нами не было Бодвара, Бейнира, Огна и многих других, однако не время было вспоминать павших. Дверь сотрясалась под мощными ударами. Асгот сказал, что сюда, наверное, сбежались все солдаты Миклагарда. Казалось, что черепа мелких зверюшек в его волосах щерятся кровавыми оскалами и блестят, будто он только что вплел их себе в космы.

Сигурду предстояло решить, что делать дальше, мысли в его голове, наверное, копошились, точно клубок змей. Греки вот-вот прорвутся в дверь – сквозь доски уже показались лезвия секир: бой предстоял тяжелый. Следовало добраться до Арсабера как можно скорее. Но если он за этой золотой дверью с вооруженной стражей, значит, там нас тоже ждет бой. Мы словно находились между молотом и наковальней.

– Скъялдборг! В стену щитов! – Голос Сигурда хлестнул нас, словно ледяная волна во время шторма.

Отбрасывая с пути шелковые подушки, мы сгрудились в строй и сцепили потрепанные щиты.

– Ближе, Бо! Щит поднимай, Ингвар! – подбадривали друг друга воины, с ненавистью глядя на дверь, которую почти доломали греки, – в проеме уже виднелись их лица и чешуйчатые кольчуги.

Одни из нас подбадривали себя злобным рычанием, другие хранили молчание, словно скалы, как можно крепче вжавшись ногами в землю и сжав рукояти мечей до побеления костяшек. Всем думалось, что нити наших судеб привели нас в великий Миклагард, чтобы вот-вот оборваться.

– Флоки, Свейн, Ворон, Пенда, ко мне! – скомандовал Сигурд.

Наша четверка протолкнулась сквозь пахнущий потом строй в первый ряд, мимо воинов, которые рады были, что между ними и греками встанут воины в кольчугах. К нам подхромал Аслак – ему не хотелось стоять позади с теми, кто хуже вооружен.

– Улаф, бери Бьярни и еще пятерых и встань у золотой двери.

Дядя кивнул и вместе с другими пошагал через украшенную коврами залу к двери.

– Мы – воины с севера! – проревел Сигурд, ударяя рукоятью меча о щит. – Пришли накормить волка и ворона. Наши острые клинки жаждут крови. Так напоим же их!

Его призыв тут же подхватил хор голосов:

– Мы – воины с севера! Пришли накормить волка и ворона. Наши острые клинки жаждут крови. Так напоим же их!

Мы выбивали ритм и яростно выкрикивали слова, кровь горячим потоком неслась по жилам, как бегут весной по стволам деревьев свежие соки. Комнату наполнили наши голоса и стук мечей, слова бодрили и прогоняли страх, и стояли мы крепко, как мраморные колонны, держащие купол. Слушавшие нас греки, должно быть, боялись к нам войти – среди подушек и шелков их ждали не удовольствия, а горе и смерть. Несколько скандинавов встали по обеим сторонам двери и подняли мечи, готовые рубить и калечить.

Остаток двери пал под ударом чьего-то сапога. Живот мне будто сжали кулаком. Наши хриплые голоса зазвучали еще громче. На мгновение, показавшееся бесконечным, греки задержались, а потом с отчаянным ревом хлынули в залу, и некоторые встретили смерть, не успев переступить порог. В воздух взвился голос Кинетрит, призывающей убивать врагов, и тут же они обрушились на наш скъялдборг. Но мы устояли – ноги наши будто вросли в землю, подобно могучим корням Иггдрасиля. Стороны теснили друг друга, клинки искали плоть. Воздух наполнился животным страхом. Линия наших щитов напоминала натянутый лук, и из этого неприступного вала мы били греков по щитам, копьям и смуглым лицам с черными бородами.

– Главное, сдерживай их, парень, а уж я всех поубиваю, – прорычал Пенда, молотя греков мечом.

С его клинка во все стороны летела кровь, но мне было не видно, скольких врагов он положил, – закрывшись щитом, я что есть мочи напирал на врага, прокладывая путь тем, кто не знал себе равных в искусстве владения мечом: Пенде, Флоки и Аслаку. Гора мяса и мускулов, Свейн, тоже давил щитом на греков, размахнуться секирой пока было негде. Он возьмется за нее позже, когда строй поредеет.

– Режьте вонючих псов! – кричал Гифа. – Выпустите им всю кровь!

Уэссекцу не терпелось попасть в самую гущу сражения. Давя мне на левое плечо, он лез из стены щитов, пытаясь достать греков копьем. Даже в гуле сражения мне было слышно, как наконечник его копья со звоном бьет по железным шлемам.

Что-то ударило мне в щит и в нос, раздался хруст костей. От боли потемнело в глазах, я почувствовал железный вкус свежей крови, к которой еще не примешался запах пота и дерьма.

– Один! Один! – кричал чей-то свирепый, как медвежий рык, голос.

Когда бьешься в стене щитов, бывает так, что после первой неистовой атаки одна из сторон отступает, не понимая, почему враг не поддается. В этот раз такой стороной были греки. Они отшагнули, подняв щиты и тяжело дыша.

– Стойте! – прокричал Сигурд. – Ни с места!

Мы стояли, утирая пот, застилавший глаза, и рассматривая свои раны, не серьезные ли, – всем доводилось видеть, как копье протыкает человеку брюхо, а он думает, что его просто под дых ударили. Среди шелков и подушек лежали окровавленные трупы. Стоило бы для надежности пырнуть их еще раз мечом, но, опасаясь греческих стрел, мы не решились выйти из строя. Стена щитов прочна, что стены Асгарда, коли встали в нее побратимы, связанные нерушимой клятвой и воинской доблестью.

И все же зря мы не проверили «мертвецов».

Сигурд велел нам наступать и оттеснить греков обратно к двери, пока они не пришли в себя. Свейн вышел вперед и принялся со свирепой ухмылкой чертить в воздухе круги своей огромной секирой.

– Поруби этих червивозадых козлов на кусочки, Свейн! – прокричал кто-то.

И тут «мертвец» под ногами у Свейна зашевелился. Дальше все происходило будто бы во сне, где время то падает капля за каплей, то утекает сквозь пальцы. Рука окровавленного грека взметнулась туда, где кончалась броня Свейна. Тот дернулся и посмотрел вниз, будто не веря в то, что с ним происходит. На его штанах расплывалось алое пятно, а потом сквозь них, словно дождь сквозь худую крышу, хлынула кровь. Силач пошатнулся и с ревом обрушил секиру на голову греку, разрубив ее на две окровавленные половины, по глазу в каждой. В грудь Свейну глухо ударила стрела, он прорычал проклятие, а греки с ликующими криками вновь пошли на нас.

– Вперед! – вскричал Сигурд, когда огненнобородый силач пошатнулся.

Свейн каким-то чудом выпрямился на окровавленных ногах и, ревя, как Громовержец, принялся крушить секирой все вокруг, так что нам пришлось отойти, пока нас не скосило смертоносной волной. Стрелы со звоном отскакивали от наших шлемов и от Свейновой брони. Силач вновь пошатнулся и рухнул на колени, все еще сжимая секиру.

– Один! – вскричал Сигурд и кинулся на врага, нарушив стену щитов, что было чистым безумием. Однако он был моим ярлом, и я побежал за ним, призывая бога войны.

В меня летели стрелы, но я не останавливался и молотил мечом по щиту одного из греков, изрыгая кровавую слюну, а Флоки Черный вонзил длинный нож в шею другому. Из гущи сражения волной вытолкнуло Аслака. Нижняя часть его лица превратилась в кровавую массу, повисшую на лоскуте кожи. Стены щитов больше не было – только безумствующая толпа, где клинки рубили и кололи живую плоть и падали отсеченные конечности. Я убил какого-то юношу, перерубив ему горло ободом щита. Он умер, хватая ртом воздух, как вытащенная на берег рыба. Откинув сломанный щит, с мечом в одной руке и длинным ножом в другой, я бросился на другого грека, воткнул нож ему под мышку и пронзил сердце. Однако греки продолжали наступать – только убьешь одного, а на его месте уже два новых. Ингольф Редкозубый упал, сраженный тремя клинками сразу, а уэссекцу Бальдреду стрела прошла сквозь шею. Улаф кричал, чтобы мы сделали новую стену щитов, но с таким же успехом он мог пытаться накинуть узду на Змея Мидгарда или ловить черпаком гром.

Флоки расправлялся с греками, что лиса с цыплятами. Он стремительно разил врага то слева, то справа, две черные косы так и плясали вокруг его головы. Мы с Пендой сражались бок о бок, все глубже забуриваясь в гущу врагов в глубине залы, где смерть ждала не только их, но и нас.

Неожиданно шум сражения прорезал крик, похожий на соколиный, и меня будто пронзило ледяной стрелой. Кричала Кинетрит. Я обернулся, ища ее глазами, и Пенда тут же подскочил ко мне, чтобы прикрыть. Один из светильников обрушился на пол, горящие угли и искры полетели в толпу греков у двери. Они отскакивали в стороны, а Кинетрит, наставив на них копье, выкрикивала заклятья. В ее глазах металось безумие, с губ брызгала слюна. И тут шелка и подушки на полу вспыхнули. В одно мгновение огонь превратился в бушующее пламя, под купол устремились густые клубы дегтярно-черного дыма. Вокруг все кашляли и давились. Я пригнулся, выставив перед собой меч вместо щита: размахивать им я не решался из страха задеть своих. Но некоторых датчан даже пламя с дымом не остановили – эти демоны продолжали рубить направо и налево, так что грекам наконец пришлось отступить туда, откуда они пришли.

– Тащите еще подушек! – проговорил, захлебываясь, Улаф с лицом, черным от сажи и запекшейся крови.

Те, кто еще что-то соображал, принялись собирать разбросанные по комнате подушки, женские одежды, сдирать со стен огромные ковры. Все это кидалось в ревущее у двери пламя, и вскоре там выросла стена огня, которую кадкой воды уже не затушить.

– В стену щитов! – взревел Флоки Черный. – Живо, говнюки безмозглые!

Услышав эти слова, потрепанные, жалкие остатки братства сгрудились в кучу и сцепили щиты.

Шатаясь, я доковылял до Кинетрит, которая невидящим взглядом смотрела в огонь. Ее худое, с заострившимися чертами лицо блестело от пота, отблески пламени плясали в зеленых глазах и освещали шлем.

– Ты не ранена? – прохрипел я, хотя видел, что она цела.

Она перевела взгляд на меня и прошипела сквозь зубы, указывая на золотую дверь:

– Хватай изменника, дурень.

Глава 25

Поредевшая волчья стая осталась у огня в клубах дыма. Воины швыряли в пламя негодные щиты и сломанные копья, потом сняли с трупов оружие и тоже побросали их в костер. Но этого было недостаточно, чтобы он бушевал с прежней силой, и греки могли в любой момент вернуться и перебить волков, если прежде не задохнутся в дыму.

Глаза Сигурда пылали яростью. Он ревел, словно раненый медведь, и грозился первым войти в золотую дверь, что бы там его ни ждало. Только Флоки осмелился ему возразить, сказав, что он поведет отряд. Но Сигурд рявкнул, что сначала ему придется убить ярла и занять его место. Флоки гневно зыркнул на него, поднял изуродованный щит и напялил покореженный шлем. Я же молча отошел в сторону, глотая кровь, текущую из сломанного носа, и дыша ртом, который был суше, чем рог из-под меда после Йольской пирушки. В кровавом дурмане, после которого все еще подрагивали жилы, я и не задумался о том, что чудом жив. А если б задумался, то почувствовал бы в едком воздухе запах близкой смерти.

– Хотя бы это возьми, Сигурд, упрямый ты волчий сын, – пробормотал Улаф, всучивая ярлу чуть ли не единственный годный щит, которым еще можно было задержать стрелу или меч.

Ярл кивнул, сжав обод щита, и шагнул к золотой двери.

Конечно же, она оказалась заперта. Сигурд огляделся – наверное, искал Свейна с его длинной секирой. Но тот был мертв – истек кровью, раненный в пах каким-то недоноском с жалким ножом. Свейнова секира была теперь у Улафа. Он рявкнул, чтобы все отошли, и принялся наносить удары по замку. С бороды его летели капли пота, дверь дрожала от ударов. Золотой оказалась только обивка, под нею дверь была деревянная. Она тут же пошла трещинами, в разные стороны полетели щепки, замок сломался, Сигурд пнул дверь, и та распахнулась. Оттуда сразу высунулось копье, чудом не задев ему лицо. Ярл выругался и, закрывшись щитом, протиснулся вовнутрь, за ним – Флоки и я, а за мной – Улаф, Пенда, Вардан, Хастейн и Ирса.

– Лучше бы этот Миклагард так и оставался для нас сказками, – проворчал последний, как только мы увидели греческих копьеносцев.

Они выстроились в линию, закрыв собой Арсабера, который сидел на обитом шелками троне. Шелковые занавеси колыхались на трех огромных окнах в западной стене, откуда бриз доносил шум идущего снаружи ожесточенного боя.

– Я император! – взвизгнул Арсабер. – Равный апостолам! Как вы посмели сюда ворваться?

На нем были пурпурные одежды, а от плеч тянулась золотая накидка, заканчивающаяся на поясе узлом с расшитыми жемчугом концами. Пальцы блестели драгоценными каменьями всех цветов, а бородка была закручена книзу и намаслена так сильно, что если в ней и водились блохи, то они давно передохли. А вот на голове у него ничего не было, да и не могло быть – корона миклагардских императоров лежала, надежно спрятанная, в трюме «Фьорд-Элька».

– Ты – изменник и трусливый червь. – Сигурд произнес эти слова так, будто они пропитаны ядом.

Спинку трона венчали два золотых зверя, и в отблесках свечей казалось, что их зловещие фигуры крадутся в стороны от головы Арсабера.

– Вот император Великого Града. – Ярл указал на связанного, окровавленного Никифора, на которого нацелил копье один из солдат.

Арсабера и нас разделяли всего шесть греков. Они, наверное, вовсю обливались потом и тряслись, как попавшие в силки зайцы, но у них были кольчуги и шлемы, копья и щиты.

– Прикажи им бросить оружие, если хотят остаться в живых, – велел Сигурд.

Лязг мечей и крики за окнами нарастали – «красные плащи» Никифора дрались не на жизнь, а на смерть.

Арсабер злобно глядел на Сигурда, теребя блестящую бородку.

– А я, по-твоему, кто? – спросил он, пытаясь найти выход из ямы, которую сам же себе и вырыл.

Наш предводитель хохотнул:

– Ты покойник, и место тебе – в холодной могиле.

Арсабер сверкнул глазами и крикнул что-то солдатам. Те мгновение колебались, а потом бросились на нас.

Сигурд щитом отбил греческое копье и вонзил меч в ребра его хозяину – чешуя от кольчуги полетела во все стороны. Я же поймал меч противника на свой клинок, отчего рукоять задребезжала, а потом выхватил длинный нож, но враг успел отскочить. Краем глаза я видел, как Пенда пронзил греку колено копьем, а Флоки скрещенными клинками отбил удар, который иначе раскроил бы ему череп. Ирса замахнулся мечом на моего грека, однако тот, увернувшись, подставил щит и рубанул Ирсу по лицу так, что в стороны брызнула кровь и куски черепа. Я не мог пустить в ход нож, слишком мало было места. Тогда я рукой обхватил грека за шею и, собрав все силы, принялся выжимать из него жизнь, словно воду из сырой шкуры. Исходивший от врага запах страха заполнял ноздри, комком забивался в горло, а я давил и давил, пока кости не захрустели, как хворост под ногами. Мои мышцы едва не лопались от натуги, тяжко это – прикончить сильного воина голыми руками. В конце концов грек, обмочившись, испустил дух, а я без сил откинулся на холодный каменный пол, ловя ртом воздух и чертыхаясь оттого, что мне никто не помог.

Тряся занемевшими руками и ногами, я посмотрел на возвышение, где стоял трон, и увидел, что Флоки приставил свой длинный нож к горлу Арсабера. Охранявший Никифора солдат бросил копье и, упав на колени, закричал что-то по-гречески, однако Вардан кинулся на него и изрубил мечом на куски. Потом осторожно вытащил кляп изо рта своего господина и перерезал путы. Никифор принялся растирать занемевшие руки.

– Позови остальных, Ворон. – Сигурд кивнул туда, где за обломками золотой двери стояли, сцепив щиты, уцелевшие волки, ожидая, что огонь вот-вот погаснет и на них железной стеной обрушатся греки.

Я взял у одного из трупов длинный щит и, спотыкаясь, – ноги вдруг стали тяжелыми, будто мешки с камнями, – побрел в залу, где полегло столько наших товарищей. Под куполом, словно туман над морем, висел дым. Сверху, кружась, падали кусочки обгорелой шелковой материи, похожие на черный снег. В воздухе густо пахло смертью. Кое-где еще мерцали свечи, но большая их часть пошла в костер, и теперь в зале царил полумрак. В углах гнездилась непроглядная темень.

– Рольф! Бьярни! Мы взяли Арсабера! – крикнул я, только сейчас заметив, что на полу, там, где я стою, выложено лицо человека из тысяч крохотных камешков – раньше его закрывали подушки и шелка, которые теперь превратились в тлеющие кучки пепла.

На меня смотрели угрюмые лица, все в копоти и засохшей крови, только белки глаз сверкали.

– Отходим в императорские покои и встаем в стену щитов, – сказал я Рольфу, правый глаз которого опух и кровоточил.

Датчанин кивнул и принялся отдавать приказы. Воины заворчали, не желая сдавать грекам залу. Однако медлить было нельзя – костер за спиной Рольфа догорал. Трупы причудливо изгибались в огне, почерневшая плоть трещала и пузырилась, воняло горелым мясом и раскаленным металлом. Коридор позади заполнялся солдатами, которые сливались в одну сплошную массу чешуйчатых кольчуг и красных плюмажей под лесом покачивающихся пик. Может, они ждали приказа Карбеаса, если он был еще жив, или, во много раз превосходя нас числом, все же страшились встретить отпор тех, кому ничего не осталось, кроме как сражаться до последнего. Вепрь, на которого со всех сторон наставили копья, пустит в ход клыки быстрее, чем тот, кто видит прогал в чаще. Так сказал Бьярни. Он стоял опершись на копье, его окровавленная нога была перевязана выше раны, чтобы из тела не вытекла вся кровь.

– Император жив? – спросил Эгфрит, сжав мое плечо. От монаха воняло палеными копытами – ему сожгло полбороды.

– Который? – огрызнулся я, кашляя от отвратительного сладковатого запаха горящей плоти и глядя на Кинетрит, стоявшую позади Асгота и Арнвида. На конце ее копья болталась обугленная рука, больше похожая на когтистую лапу неведомого чудовища. – Да жив он, – зыркнул я на Эгфрита. – И Арсабер тоже, если только Флоки не прирезал ублюдка.

Монах в ужасе моргнул глазами-бусинами, затем повернулся и попытался пробраться сквозь стену из щитов, но его не пустили. Тогда он побежал к концу строя мимо горящих трупов, выкрикивая что-то на греческом.

Рольф вопросительно оскалился.

– Он кричит этим козодралам в рыбьей чешуе, что Арсабер мертв, а власть перешла к законному императору, – объяснил я.

Датчанин вопросительно поднял брови, наверное, полагая, что у отца Эгфрита столько же шансов быть понятым, сколько у Бьярни – не истечь кровью от дыры в ноге.

– Отступаем, ребята! – крикнул Рольф. – Сдвиньте щиты как можно теснее.

Скъялдборг откатился назад, словно прибой, оставляя врагу залу, за которую мы сражались не на жизнь, а на смерть.

– Ну же, дамы, не робейте! – дразнил Виглаф греков, глаза которых поблескивали над ободами щитов. – Идите сюда, гляньте, что мы вам приготовили! Я – Виглаф, сын Годвина, пришел показать вам, как сражаются саксы!

Наверное, миклагардцам чем-то не понравились его слова, потому что те, кто стоял в строю первыми, устремились в залу, подняв щиты и переступая через трупы своих и чужих.

– Теснее! – прокричал Бьярни.

Волоча раненую ногу по мозаичному полу, он отступал в стене из щитов в глубь темной залы. Еще недавно, устланная шелками и увешанная яркими коврами, она сияла, как море под солнцем, а теперь превратилась в смрадный нужник, где на полу валялись зловонные трупы, напоминая живым о том, какая участь их ждет.

Мы были на полпути к императорским покоям, когда греки тоже образовали стену щитов, ощетинившуюся пиками, как еж – иглами. Потом их строй разделился, вперед вышли солдаты с бурдюками и принялись поливать догорающий костер. Огонь зашипел, и к дыму, который все еще клубился под куполом, присоединилась плотная сизая завеса, источающая сладковатое зловоние. Щита у меня не было, поэтому я поспешил в императорские покои. Сигурд и Флоки держали за ноги болтающегося в окне Арсабера. Рядом стоял Никифор, облаченный в пурпурную мантию. С его левой руки водопадом спадало золотое полотно, которое прежде было на Арсабере. Император выкрикивал слова в темноту теплой ночи, обращаясь к бушующей под окнами толпе.

– Гол, как младенец, – ответил, ухмыляясь, Пенда на мой незаданный вопрос о том, с чем остался Арсабер.

Я видел только его голые ноги, дергающиеся в руках Сигурда и Флоки, да слышал, как он верещал, словно пойманная лисица. Я подошел к другому окну и выглянул. В животе ухнуло – огромная, украшенная фонтанами площадь была забита греческими солдатами. Отблески факелов выхватывали из темноты обращенные кверху лица, снаряжение и оружие поблескивали в темноте. Запах пота от тысяч человеческих тел проникал даже в мой забитый спекшейся кровью нос. Высунувшись чуть дальше, я увидел, что по западной лестнице ползет серая масса вооруженных солдат, которые все это время ждали приказа убить нас. Наша стена щитов против них была что песчаные куличики против волн. Жизнь наша висела даже не на волоске, как сказал Пенда, а на паутинке. Зато Никифор снова правил в Миклагарде.

Весть о возвращении законного императора распространялась по площади, словно скачущая блоха. К очевидному удовольствию Никифора, из толпы понеслись приветственные крики. Вардан кивнул Сигурду, и тот вместе с Флоки втащил голого императора обратно. Белотелый и грузный, похожий на купца, он стоял у окна, прикрывая руками срам. Намасленная его бородка была забрызгана слюной, а глаза округлись от ужаса. Сигурд швырнул Арсабера к Вардану, тот схватил его за щуплую шею и выволок из залы. Подняв щиты, мы вышли следом и встали бок о бок с товарищами, готовые к любому исходу. Вардан тащил жалкого изменника к гвардейцам императора. От нас их сейчас отделяло расстояние длиною копья в три, я уже различал волоски в плюмажах воинов и чувствовал исходящий от их дыхания запах вина. С моей бороды капал пот, но я лишь крепче сжал меч и ждал, слушая речь Вардана и надеясь, что поток его слов притушит пыл сражения.

– Похоже, некоторые из этих ублюдков неплохо знают Вардана, – произнес Пенда, сверля взглядом вражескую стену из щитов и держа копье наготове.

В суматохе он потерял шлем, волосы его торчали кверху, придавая покрытому кровяной коркой лицу еще более зловещий вид.

– Тогда они точно захотят нас убить, – мрачно ответил я.

Вардан мне никогда не нравился, и плевать, кто из солдат его знает.

Однако конец ночной резне положил сам Никифор. Сигурд приказал нам расступиться и пропустить вперед императора. Тот прошел сквозь строй, словно острый нож сквозь мягкое мясо. При виде него толпа ахнула; словно рябь по воде, побежал шепот. Греки выпучили глаза и упали на колени, шурша кожаным облачением и клацая оружием.

– Что трэллы пред господином. – Улаф презрительно покачал головой.

Мы же ухмылялись так, что запекшаяся корка крови на лицах трескалась и осыпалась. Греки прижали лбы к заляпанному кровью полу, сжавшись, словно псы, которых вот-вот ударит хозяин.

Мы были живы.

* * *

Еще несколько дней мы не отходили от императора. Вардан хотел, чтобы Никифор все время находился под охраной, – грекам нельзя было доверять, пока не будут пойманы все, кто помогал Арсаберу захватить власть. Волки же, как с грустью заметил Сигурд, доказали преданность императору кровью. С нами больше не было Огна, Ингольфа Редкозубого и Ирсы Поросячьего Рыла. Датчан тоже много погибло – свирепым воинам не хватало умения и порядка, какой всегда был в стае Сигурда. Пал и могучий Бейнир – датчане собрали его внутренности и вложили в зияющую рану на животе, чтобы в Вальхалле силач был цел и невредим. Мы скорбели о великих воинах, чьих лиц никогда уже не увидим. О Бодваре, который управлялся с мечом так же ловко, как и с котлами с похлебкой, и об Аслаке – одном из лучших единоборцев, которого я когда-либо знал. О Бальдреде из Уэссекса, что из слуги олдермена превратился в покорителя волн – морского волка. Но больше всего я горевал по Свейну Рыжему, потеря которого тянула на дно мою душу, как булыжники – рыбацкую сеть. Силач был моим другом и самым смелым воином из всех, кого я знал. От этой утраты слезы лились у меня из глаз, как дождь с неба.

Без Брама и Свейна братство стало тенью того, чем было прежде. Они были с Сигурдом с самого начала, и ярл горевал больше всех. Мы сложили для них погребальные костры, достойные героев, несмотря на то, что Миклагард кишел теми, кто верил в Белого Христа, как дубовый сук – личинками червей. Эти люди, в основном священники, насмехались над нами и что-то кричали, осеняя себя крестами, однако близко подойти не решались. Мы осыпали их ругательствами, которые они принимали за заклятья, а Асгот угрожал им своим острым ножом. К тому же Никифор прислал к нам своих гвардейцев, которые принесли дрова и разложили их так, как было велено, так что рабы Христа не смели возмущаться слишком бурно. Надо отдать императору должное – дров нам принесли очень много. Языки пламени взметались высоко в ночное небо Миклагарда, переправляя души наших товарищей прямиком в Асгард, и не нужно было опасаться, что валькирии не найдут их в далекой стране.

Тех же, кто остался в живых, осыпали дарами: нам несли изысканные ткани, греческие монеты, вкуснейшие яства, кувшины с вином – настоящие сокровища для скандинавов. Нас поселили в Буколеоне, и поначалу мы этому совсем не обрадовались: еще свежа была память обо всем, что мы там пережили. Но покои дворца вновь украсили шелками и коврами, кровь с пола отскребли, и совсем скоро ничто не напоминало о том, что творилось на этих мраморных лестницах и в огромных залах. Нам оставалось только глазеть из окон на императорский порт, где в сверкающих лазурных водах стояли на якоре «Змей», «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов».

Впрочем, бдительность мы не теряли. Пока Никифор возвращал себе власть в Восточной империи, мы были для него что ножны для меча. Хотя императору больше ничто не угрожало, Вардан об этом позаботился. Генерал велел поставить вдоль Месы – главной улицы Миклагарда – больше тридцати крестов высотой в два человеческих роста и распять на них тех, кто, по его мнению, помогал Арсаберу свергнуть Никифора и его сына и соправителя, Ставракия. Там были и женщины – нагие, они висели у всех на виду и умирали в страданиях. Внутри у меня все переворачивалось, и я еще больше возненавидел Вардана. Но он добился, чего хотел – никто не решался не то что подойти к императору, а даже взглянуть в его сторону, – так что мы проводили дни в пирах и утехах.

Дни складывались в недели, и за это время еще двое наших товарищей умерли от ран. Сначала – скандинав Кальф, которого уже однажды ранили стрелой во Франкии. В Миклагарде стояла ужасная жара, рана Кальфа загноилась и завоняла. Он лежал весь в поту, что-то бессвязно бормоча, и через несколько дней умер. Вторым стал датчанин по имени Кольфинн. Греческий меч прорубил щит и отсек ему три пальца вместе с доброй половиной ладони. Асгот промыл и перевязал рану, и Кольфинн мужественно перенес боль, даже пошутил, что, мол, ладно, рука левая, а то как рог с медом держать. Однако через две недели рука позеленела до локтя, через три – до плеча, и даже лекари императора не смогли ничего сделать. В одну из ночей он выпил столько вина, что хватило бы корабль залить, а когда уснул, его друг Скап перерезал ему горло, и страдания Кольфинна закончились.

А вот Бьярни грекам удалось вылечить. Его спасение принесло нам больше радости, чем все сокровища, вместе взятые. Скандинав понимал, что на жгучей жаре рана неизбежно загноится, да к тому же от тугой повязки нога почти совсем онемела и теперь, как сказал Бьярни, годилась разве что дождь предсказывать да собак вонью приманивать.

– Отруби ее, – сквозь зубы сказал он Сигурду на четвертый день после кровавой битвы, лежа в тени дворцовой стены и глядя, как причаливают и отплывают императорские дромоны.

Ногу ему перевязали свежим лоскутом, но вокруг все равно роились мухи. В небе на волнах теплого ветра качались чайки, радостно сообщая друг другу о рыбацких лодках, идущих в море за уловом.

– Все ждал, когда попросишь, – кивнул Сигурд с мрачной решимостью.

Однако сам этого делать не стал, а позвал императорских лекарей, чьи пилы и ножи были такими острыми, что можно было воздух на куски рубить. Отрезанную ногу они сожгли, а Бьярни взамен дали деревянную, из какого-то гладкого темного дерева, на которой он вырезал руны – наверное, слова в память о роковом сражении. Теперь Бьярни снова ходил, пусть и прихрамывая, только ворчал, что нога чешется, будто черви в ней копошатся, хотя мы не могли взять в толк, как дерево может чесаться.

Никифор и Ставракий озолотили нас, как и обещали. Когда я думаю о Миклагарде, то вижу золото. От его блеска даже внутренний взор слепнет. Золотые крыши, статуи, двери, ковры. Золотая мозаика, золотые монеты. И на все это взирало золотое солнце. Оно играло бликами на водах Мраморного моря, отражалось от белоснежных стен домов и дворцов, отсвечивало от куполов церквей. Императоры вознаградили нашего ярла, а тот – нас, и не было кольцедарителя щедрее. Однако Сигурд понимал, что за принесенную ему клятву волки заплатили высокую цену. С нами больше не было Бьорна, Халльдора, Брама Медведя и Бодвара. А еще Ингольфа Редкозубого, Ирсы Поросячьего Рыла, Свейна Рыжего и Аслака. Они были сердцем братства. Возможно, Сигурд надеялся, что блеск золота отвлечет нас от мыслей о тяжелой утрате. Теперь у нас было и что порассказать, и чем заплатить скальдам за то, чтобы сложили сагу о наших подвигах. Сагу, которую будут слушать у очагов в далеком северном краю, завидуя нашей славе и жаждая услышать продолжение. Мы так долго шли Дорогой китов, что многие начали забывать лица жен и детей. А я – лицо старика Эльстана, который был мне как отец. Вспомнить его оказалось не легче, чем разглядеть морское дно сквозь толщу воды. Но, как сказал Улаф, кошели с золотом не у себя под кроватью находят. Мы проделали долгий путь, пережили много потерь и наконец разбогатели. И закончилась бы на этом сага, если б боги больше не тревожили нас, а позволили бы жить да радоваться заслуженной добыче.

Однако не только золото я вижу, когда вспоминаю Великий Град; вижу и тьму. Может, оттого, что это цвет гнили и трухи, цвет тлена, ожидающий все живое. Или потому, что черна самая лютая ярость, что погружает тебя в пучину безумия…

Боги уготовили нам новые испытания.

Глава 26

Лето казалось длинным, как яркий ковер, что тянулся по стенам пиршественного зала в Большом дворце. Мы дали Никифору слово, что будем вести себя мирно, и теперь разгуливали по городу где вздумается. Некоторые даже принялись обживаться на новом месте. Богатые, статные и по большей части золотоволосые скандинавы выделялись среди жителей Миклагарда. В их глазах мы были варварами, но от этого молва о наших подвигах только ширилась, и часто торговцы даже отказывались брать с нас деньги. Нас угощали напитками и яствами, нам дарили кожаные одежды, мыло, пряности, фрукты и соленую рыбу в благодарность за то, что мы вернули трон законному императору – божьему наместнику на земле. Тем, кто привык ворочать весла, сносить удары штормов да идти на врага в стене щитов, такая жизнь пришлась по нраву, и мы в два счета обзавелись слугами, которые исполняют любую твою прихоть, а ты знай сиди весь день, ешь, пей да благоухай незнакомыми пряностями.

Вместе мы теперь собирались реже. Десятерым нужно было всякий час в полном облачении сопровождать Никифора и Ставракия, но десяток этот каждый день менялся, а остальные праздно шатались по улицам, спуская золото на женщин, оружие, дурацкие греческие шляпы или даже желтых и красных птиц – они считались говорящими, но я не слышал от них ни одного слова. Некоторые воины даже стали носить греческую одежду, в которой якобы было не жарко, однако мы так потешались над ними, что они, дуясь и потея, снова влезли в шерстяные штаны и рубахи.

А тем временем надо мною сгущались тучи, о которых я и не подозревал.

Уже много недель я видел Кинетрит лишь мельком, да и ладно – мы были как два далеких берега, которые не соединить и Радужному мосту. Еще во Франкии, а может, и раньше Кинетрит ясно дала понять: ей от меня ничего не нужно. Сначала ее равнодушие было мне как нож по сердцу, затем боль притупилась, порой я даже думал, что без этой девушки мне будет лучше, уж слишком странной она стала: одни считали ее умалишенной, другие – говорящей с богами, так что я смирился и не печалился – благо в Миклагарде было чем отвлечься от горьких воспоминаний.

Однако в тот день я напился сильнее, чем обычно, а все потому, что мы с Пендой поспорили – кто выпьет больше, а потом пройдет по положенному на землю копью, не оступившись. Я был пьян, и старая боль вновь ножом провернулась в сердце.

Спор я проиграл, и от этого на душе стало еще поганее, но дело было не в споре. Просто пришло время вырвать эту боль из сердца и спросить Кинетрит прямо, почему она забыла то время, когда мы согревали друг друга на «Змее» холодными, промозглыми ночами. Любила ли она меня тогда? Или же отдалась мне на франкском берегу, только чтобы я помог спасти ее отца, трусливого червя Элдреда? Забыть ее не получалось – познав такую женщину, как Кинетрит, попадаешь в путы, что держат крепче клятвы, данной ярлу и побратимам. Ради такой женщины ты готов на все, даже плюнуть в глаза богам и предать товарищей.

Позже я винил себя в том, что случилось, но иногда мне думалось, что без богов тут тоже не обошлось – уж слишком многое совпало в тот день, когда я залил разум вином и отправился на поиски Кинетрит.

Никифор отвел ей отдельные покои в восточном крыле Буколеона, сказав, что хватит Кинетрит гневить бога, живя, как воин. Сигурд напомнил императору, что раз она больше не раба распятого бога, ей наплевать, на что он там гневается. Еще он сказал, что Белый Христос упустил Кинетрит, как песок сквозь пальцы, а Улаф, ухмыляясь, добавил, что не сквозь пальцы, а сквозь дыры в руках.

Однако Никифор настаивал, что она все же женщина и нужно соблюдать приличия. Я подозревал, что отнюдь не возмущение им движет, а очарован он загадочной девой. Даже худая, кожа да кости, и с ожесточенным взглядом, Кинетрит оставалась красивой и напоминала одну из тех заблудших душ, которые христиане так рвались спасать.

Я не знал, где ее покои, и чуть не протер до дыр сапоги, блуждая по бесконечным коридорам, обрамленным колоннами и освещенным канделябрами, пока не увидел идущего по другому коридору слугу с охапкой чистого белья в руках. Я окликнул его, но ублюдок не остановился, и тогда я взревел так же, как в гуще сражения, которое недавно разыгралось в этих стенах и унесло жизни стольких моих товарищей.

Грек-коротышка оглянулся и посмотрел на меня, как мне почудилось, вначале со страхом, а на самом деле – с раздражением. Никифор нам благоволил, да и с чего бы не благоволить – мы водворили его императорскую задницу обратно на трон, – а вот многие греки, особенно дворцовая охрана и одетые в шелка прислужники, едва нас выносили. Для них мы были варварами, дикими чужестранцами-язычниками, которые разве что чуть лучше зверей. Я не обращал на этих надушенных ничтожеств внимания, а Бьярни однажды сказал, что, пожалуй, заберет одного с собой и поселит у себя в отхожем месте, чтобы там меньше воняло.

Конечно же, слуга не понял, о чем я его спрашиваю, – я был так пьян, что и по-новержски-то двух слов связать не мог, – но сообразил, что раз я молод, пьян и шатаюсь ночью по Буколеону, значит, тут замешана женщина.

Он вздохнул, покачал головой, аккуратно положил охапку белья на пол и пошел куда-то в сторону, а я – за ним.

Дворец императора был что лисья нора – полон закутков, закоулков и самих лис. Но не успели мы свернуть за последний поворот, как я понял, что грек привел меня туда, куда надо, – впереди показалась дверь с нарисованными на ней женщиной с младенцем, наверное Христом и его матерью.

– А теперь уходи, – велел я греку, кивая на полутемную галерею.

Пожав плечами, он скользнул в полутьму, а я остался стоять в нерешительности у двери, как человек, который сам не знает, что хочет делать. Может, если б я не был так пьян, то постучал бы. Вместо этого я вдохнул поглубже воздух, наполненный едким травяным запахом, струившимся из-под двери, и повернул железное кольцо. Дверь беззвучно открылась, и я молча вошел внутрь, насилу сдерживая кашель. Стены покоев были обиты тем же темным деревом, из которого Бьярни сделали ногу. Я разогнал рукою колыхавшийся в воздухе странный дым и наткнулся на лоскут блестящей ткани, свисающий с золотого крюка под беленым потолком. То, что я увидел дальше, впечаталось мне в глаза так крепко, что ни соленой водой не вытравить, ни огнем не выжечь.

Кинетрит лежала на постели, прикрытая лишь крыльями только что убитого аиста – белые перья были еще в крови. Казалось, она спит или даже умерла, зато Асгот был очень даже жив. Он стоял на коленях у изножья кровати и, когда я вошел, обернулся так резко, что кости в его космах клацнули. Глаза годи свирепо сверкнули. Но он не знал, что такое настоящая ярость.

Не дожидаясь, когда он встанет на ноги, я нанес удар, который отбросил его до самой стены. Жрец издал пронзительный звериный вопль, а я врезал кулаком ему в живот, отчего он обмяк, словно ветошь. И тут рядом раздалось глухое, леденящее душу рычание. Сзади ко мне подкрадывался Сколл – шерсть дыбом, глаза горят ненавистью. Мгновение – и волк набросился на меня. Меч я выхватить не успел, но выставил перед собой руку – зверь сомкнул на ней челюсти и повис всей тяжестью, повалив меня на пол. Со всей силы я ударил плечом ему в брюхо, он заскулил и разжал челюсти, однако тут же вывернулся, вновь вцепился зубами в руку и принялся остервенело мотать головой из стороны в сторону. С трудом приподнявшись на колени, я стал молотить его кулаком по голове, но из-за тряски чаще попадал по воздуху. Волчья пасть сжималась все сильнее, руку жгло, я закричал от ужасной боли. В комнате был кто-то еще, кроме злобно гогочущего Асгота и бесчувственной Кинетрит, но я почти ничего не видел и не слышал от ужаса и боли – весь мир сузился до горящих злобой желтых глаз и мощных челюстей.

Я бил волка в морду головой, почти теряя сознание, – череп у зверя был твердым, как камень. Сколл мотал меня из стороны в сторону, и я думал, что мне пришел конец. Не желая погибать на коленях, я заревел и что есть силы вдавил палец в желтый глаз, пока там что-то не прорвалось. Зверь зарычал от боли, а я давил все дальше, уже двумя пальцами, потом выдернул окровавленную руку и, нащупав рукоять ножа, выхватил его из ножен. Я вонзал клинок в брюхо волку снова и снова, рука моя была по локоть в крови.

Зверь разжал челюсти и замертво рухнул на пол. Я вскочил на ноги и повернулся туда, где стоял Асгот. Он тоже держал в руке нож, тот самый, который столько лет упивался людской и звериной кровью. Меня он не получит.

– Я твой годи, – прошипел жрец, – тронь меня, и ты обречен, дурень.

– Главное, что тебя убью, – ответил я, чувствуя, как кровь пропитывает рубаху под рукавом.

И тут сквозь дым я увидел отца Эгфрита. Он висел на стене с распростертыми в стороны руками, как пригвожденный бог, которого я столько раз видел на картинах, только вместо гвоздей из рук у него торчали тонкие ножи. Ноги его были подогнуты и повернуты в сторону, а под ними стояла скамеечка для ног с лежащей на ней окровавленной подушкой, слишком мягкой, чтобы в нее можно было упереться и освободиться. Лицо его было в крови, а глаза смотрели прямо на нас. Я не мог понять, как Асготу удалось проделать такое с монахом в одиночку. Годи был опасен, как огонь в сухом лесу, и я какое-то мгновение колебался. Потом бросился на него, но он с удивительным для старика проворством отскочил в сторону, полоснув меня ножом по руке. Я нацелился ему в лицо, однако мой нож снова рассек пустоту, а его, сверкнув в воздухе, резанул меня по запястью. С безумной ухмылкой и с пеной у рта годи ринулся на меня, остервенело размахивая ножом, но мне удалось перехватить его костлявое запястье. Настала моя очередь ухмыляться – я был молод, силен и полон ненависти. Он злобно зыркал на меня, а я лишь сильнее сжимал его запястье, пока он не выпустил нож. Потом я подтащил жреца к себе и ударил ему подбородком в лицо. Громко хрустнули кости, из сломанного носа потекла, пузырясь, старая кровь. Я вспорол ему ножом живот, и изо рта годи пахнуло зловонием. Еще от него пахло Кинетрит, и за это мне хотелось содрать с него кожу. Но я выдернул нож и, схватившись за жидкие волосы с вплетенными костями, дернул голову годи назад, чтоб он смотрел мне прямо в глаза. Его кровь капала на мои сапоги и на каменный пол.

– Ты покойник, Асгот, – процедил я. – Я помочусь тебе в глаза и насру на твое сердце.

– Ты проклят, юноша, – прошипел он сквозь кровавую пену на губах.

Лицо серело, он дрожал от холода – жизнь его покидала.

– Я – твоя смерть, старик, – произнес я и отшвырнул его обратно к стене.

Асгот сполз вниз, зажав ужасную рану в животе, и, казалось, сидел так целую вечность, потом протянул ко мне окровавленную руку с длинными ногтями, и сперва я подумал, что он творит какое-то проклятие, но потом понял – ему нужен мой нож, безоружный он не войдет в чертоги Одина, и мысль об этом страшила годи больше смерти.

Я ехидно оскалился, и он еле заметно содрогнулся. Потом веки его тяжело опустились.

Я оглянулся на Кинетрит, она слабо пошевелилась – действие зелий начало проходить, – потом на Эгфрита, лицо которого исказила мука. Подошел к годи и наклонился, поморщившись от ударившей в лицо вони.

– Вот, возьми, – сказал я, вкладывая ему в ладонь рукоять ножа и сжимая вокруг нее холодные пальцы.

Он улыбнулся, а может, мне почудилось.

– Жди меня в чертогах Всеотца, годи, – сказал я. – Я с тобой еще не закончил.

Потом я подобрал жертвенный нож и всадил его Асготу в горло. Он испустил последний вздох, а нож так и остался торчать в пузырящейся кровью ране.

Меня мутило от запаха дыма и от ран – не столько в растерзанной волком правой руке, сколько в левой, по которой меня полоснул Асгот. В ней виднелась кость, и я выругался, проклиная слишком острый нож годи. От ран я всегда оправлялся быстро благодаря богине-целительнице Эйр. Однако, похоже, в этот раз все могло закончиться гораздо хуже.

Отец Эгфрит был еще жив. Я оторвал лоскут от плаща и, скомкав, запихал ему в рот, чтоб он его прикусил. Монах покосился на меня полными боли глазами и спустя несколько мгновений кивнул, давая знать, что готов. Но как я ни пытался, мне не удавалось поднять правую руку – волк, который валялся теперь в луже собственной мочи и крови, раздробил мне кость. Кое-как я поднял левую – от боли темнело в глазах – и уже схватился за нож в правой руке Эгфрита, когда рядом со мной в пелене едкого дыма возникла нагая Кинетрит. Даже не взглянув на меня, она обеими руками ухватилась за нож и вытащила его из руки Эгфрита.

– Спасибо, дитя мое, – еле слышно выдохнул монах.

Вместе с Кинетрит мы вытащили оставшиеся ножи, и Эгфрит, жалобно охнув, осел мне на плечо.

Кинетрит глядела на обмякшего в углу Асгота, все еще сжимавшего в руке мой нож. «Все-таки явятся за ним девы Одина», – подумал я, нахмурившись.

– Я рад, что убил его, – бросил я Кинетрит.

В ответ она лишь посмотрела на меня стылым, холодным взглядом, оставшись стоять недвижно; кожа ее белела, будто мрамор, а грудь над выпирающими ребрами обрамляли потеки аистовой крови. Я повернулся и пошел прочь, унося с собой Эгфрита.

* * *

По дороге мне попался тот же грек, который провел меня к покоям Кинетрит. Увидев отца Эгфрита, он замахал руками, заохал и повел меня в комнату, приказывая другому слуге что-то срочно принести. Греки знали, что Эгфрит – слуга Белого Христа и ученый человек, хоть он и выглядел как мы, только тощее. Комнату наводнили нахмуренные гладкобородые лекари. Они щупали Эгфрита, качали головами, почти не обращая на меня внимания. Я сидел, истекая кровью, на пухлом диване с резными ножками, а комната с людьми таяла, будто во сне.

Очнулся я на ложе, застеленном хрустящими простынями. Бриз, задувающий в маленькое окошко над головой, приносил запах моря. На простынях виднелись пятна крови. Я мрачно усмехнулся, представив, что подумает коротышка грек. Желудок скрутило, я едва успел приподняться, как меня вырвало в подставленную кем-то кадку, да так сильно, что я думал – челюсть сломается.

– Давай-давай, юноша, выливай все.

Краем глаза я увидел улыбающегося Эгфрита.

– Одному богу известно, что за снадобье тебе дали, но, похоже, помогло.

– Вкус такой, будто яйца дохлого пса съел, – скривился я и вытер рот простынями, отчего монах поморщился.

Мы были в маленькой, просто обставленной комнате, где-то в верхних покоях Буколеона. Из окошка виднелся порт. Моя одежда, уже чистая, висела на стуле в изножье кровати.

– Главное, ты жив, – произнес монах.

Я принюхался. Должно быть, Эгфрит заметил страх в моих глазах, потому что сказал:

– Нет, ничего не загноилось. Это почти чудо, я и не ожидал, что греки – такие искусные врачеватели. Раны чистые, насколько я видел.

Я кивнул, чувствуя, как над бровью собираются капельки пота.

– А твои?

Эгфрит вытянул руки с перевязанными ладонями. Лишь на левой краснело пятнышко крови.

– Спасибо Господу, со мной все хорошо, – ответил он, – только грести пока не просите.

– Выглядишь не лучше кошачьей задницы, – сообщил я ему, на что монах осторожно коснулся своего лица, по которому шли покрытые коркой царапины, – от ногтей Асгота, судя по всему.

– С лица воду не пить, Ворон, – сказал он сначала укоризненно, а потом его кунья мордочка хитро скривилась. – С твоего, кстати, тоже не больно-то напьешься.

Тут Эгфрит нахмурился, потому что я отвел рукой кадку, которую он держал передо мной, – ни от чего так не тянет блевать, как от запаха блевотины.

– Мог бы прийти и раньше, – сказал он. – Мне пришлось смотреть, как этот дьявол-язычник творит свой гнусный обряд над Кинетрит. Несчастная, заблудшая душа… – Он покачал головой и, глядя на свои перевязанные руки, произнес: – От этого стало еще больнее, чем от ножей. – В его голосе слышалась такая горечь, что я не сомневался – так оно и было.

– Я бы вообще не пришел, если б не был пьян, как крыса, попавшая в бочку с медом, да вдобавок не проиграл бы Пенде спор, кто пройдет по копью, не пошатнувшись, – проворчал я, – и гляди, что из этого вышло.

Подняв лохматую бровь, монах начал говорить о том, что деяния Господни непостижимы, но я его прервал, спросив, что говорят в братстве. Я убил нашего годи. От этой мысли мое измученное рвотой нутро сжалось.

Эгфрит нахмурился.

– Эта весть их как громом поразила. Многие не верили, пока собственными глазами не убедились, но даже глядя на него мертвого, ждали, что он вот-вот встанет. – Монах ухмыльнулся. – Сожгли на погребальном костре, как героя, два дня тому назад.

– Это старого-то вонючего пса! – возмутился я, и меня чуть снова не стошнило.

Эгфрит придвинулся ко мне ближе и тихо произнес:

– Ты в опасности, Ворон. Сначала тебе собирались ноги-руки оторвать, довершить то, что волк начал. – Он покачал головой. – Боже, они так вспыльчивы! Вы, скандинавы, идете на поводу своих низменных чувств.

– Что же их остановило? – спросил я.

– Не что, а кто. Флоки Черный, – ответил Эгфрит, удивляясь не меньше меня.

– А Сигурд? – пробормотал я. – Он что думает?

– Кто знает? Однако мне показалось, что он согласен с большинством. Для них убийство годи – чернейшее дело. Пошли разговоры о проклятиях, колдовстве и других языческих бреднях. – Монах поглядел на меня, и на мгновение в его глазах мелькнул тот же ужас, что и тогда на стене. – Я не должен так говорить, но все равно скажу: я рад, что ты его убил. – Тут он перекрестился. – Асгот был Сатаной в человеческом обличье.

– Твое мнение ничего не значит, монах, – сказал я. – Для тех, кто собирается оторвать мне руки и ноги.

Я пролежал в постели еще три дня. Лекари кормили меня, меняли повязки, вливали мне в глотку снадобья. Я не возражал, ибо не торопился встретиться с товарищами. Я убил годи, и никто не знал, что теперь будет. Годи говорил с асами от имени всего братства. Как теперь узнавать, что уготовил нам Один, Тор или Ньёрд? Мы будем как корабль без рулевого, что несется неведомо куда по воле ветра и волн. Кто разгадает узор наших судеб?

Однако сделанного не воротишь и рано или поздно мне придется предстать перед побратимами. И перед ярлом.

Глава 27

За мной приковылял на деревянной ноге Бьярни с лицом напряженным, как парус на ветру.

– Сигурд созывает тинг, – объявил он, неловко почесывая бороду.

– Когда? – спросил я.

Во рту резко пересохло, и я потянулся к столу за вином, чувствуя, как в душе поднимается ужас, и надеясь, что Бьярни этого не заметит.

– Вечером, – сказал он и пожал плечами. – Недовольства много.

– Недовольства чем? – спросил я, отлично зная ответ.

Бьярни поднял брови, будто удивляясь, что я еще спрашиваю.

– Асгот жил уже тогда, когда на древо Иггдрасиль еще можно было помочиться, – сказал он. – Старый козлиный хрен бороду заплетал, когда Тора еще пороли, чтоб девок не обижал. – Бьярни покачал головой. – Он был нашим годи, Ворон.

– Старым куском дерьма он был, – сказал я, глядя на кишащий кораблями порт за окном. Между нами стеной встало молчание.

– Как? – спросил наконец Бьярни, кивая на мою правую руку в перевязи.

– Кость перебита, – ответил я, качнув плечом – ниже рука совсем не шевелилась. – Греки говорят, срастется. – Я слабо улыбнулся. – Аппетит у того волка был, что у Свейна.

Не стоило так говорить после стольких смертей, к которой теперь прибавилась еще и Асготова. Бьярни лишь горько усмехнулся. Нынешнее братство по сравнению с прежним было что жидкая похлебка по сравнению с густой кашей.

Дверь скрипнула, и вошел старый грек, которого приставили ходить за мной. При виде Бьярни лицо его недовольно сморщилось и стало похоже на кусок древней кожи. У него была длинная седая борода, из которой не выбилось ни волоска, когда он, не обращая внимания на Бьярни, подошел проверить перевязь на моем плече.

– Вечером, – сказал скандинав. – У кораблей.

Я кивнул, а Бьярни повернулся к двери, переставив деревянную ногу руками – еще не привык управляться с обрубком.

– Ты не сможешь прятаться здесь вечно, – сказал он, оглядев комнатушку.

Он был прав, но я подождал, пока он дойдет до двери, и только тогда окликнул его по имени.

Бьярни остановился, не обернувшись.

– Твое-то плечо как? – спросил я.

Когда-то давным-давно я всадил ему в плечо стрелу из охотничьего лука. Я жил тогда в Эбботсенде, а он был моим врагом. Потом стал другом, а кто он мне теперь, я не знал.

– Ноет в сырость, – ответил Бьярни. – Раны напоминают морскому разбойнику о местах, в которых он побывал, а еще они – перчинка саги.

Лица его я не видел, но знал, что он улыбается.

– Когда-нибудь и ты будешь рассказывать старикам и юнцам о том, как тебя проглотил и выплюнул волк-великан.

С этими словами Бьярни вышел за дверь, а я остался со старым греком, который досадливо поцокал языком, увидев, что я не съел ни одного из кислющих плодов в вазе у постели.

Одним камнем на душе стало легче – Бьярни остался моим другом.

* * *

Отрадно было снова ощущать запах «Змея», запах выдержанного дерева, смолы, каменного балласта в трюме и резкий дух огромного паруса из шерстяной ткани, сложенного на палубе в ожидании будущих странствий. Эти запахи успокаивали, но не радовали – ведь я пришел сюда, чтобы узнать свою судьбу. Казалось, у кораблей собралось все братство, только Кинетрит не было. Пришли все, кто проводил дни в Миклагарде, словно пчелы на огромном медоносном лугу. Они стояли и ждали, глядя кто на порт, кто на солнце, скрывающееся за куполами и белокаменными домами на холмах. До боли стиснув зубы, я вошел в толпу, и тут же все взгляды обратились ко мне, а журчащий ручеек разговора стал полноводной рекой.

Передо мной будто бы встала стена из щитов, скъялдборг, частью которого я и сам недавно был: суровые, словно высеченные из камня, лица, сжатые до белых костяшек кулаки. «Ничего хорошего это не предвещает», – подумал я, оглядываясь на Эгфрита. Монах кивнул в знак поддержки. «Вот уж дожил, – была следующая моя мысль, – радуюсь тому, что на моей стороне монах-проныра, который служит Белому Христу».

– Я созвал вас, потому что вы имеете право сами судить, что к чему, – объявил Сигурд.

Хотя бы все взгляды теперь обратились к нему.

– Ворон нарушил клятву.

Эти слова обрушились на меня такой тяжестью, что я едва мог дышать, однако голову не опустил, а обвел всех взглядом, будто спрашивая, кто осмелится меня осуждать.

– Он убил нашего побратима, – сказал Сигурд и подождал, пока слова эти впитаются в умы, как пролитая кровь – в землю.

В голове у меня крутились слова клятвы, принесенной нами во Франкии.

И коли нарушу я эту клятву, то предам ярла и братьев и стану гноеточивым ничтожеством, и пусть по велению Всеотца глаза мои заживо выедают черви.

– Клятвопреступник, – прорычал кто-то.

– Да парень совсем спятил. Самого годи убить! – возмутился датчанин по имени Скап.

Слова так и рвались из меня, но я сдержал их, крепко сжав зубы. Что такого я мог сказать, от чего всем стало бы легче? Что ж мне теперь – умолять, чтобы поняли, почему я убил Асгота? Да если б мне представился выбор, я бы снова сделал то же самое.

– Асгот еще при отце моем был, когда тот острова Зеландию и Лолланн грабил, и до этого, когда жег бражные залы в Борре близ Осеберга [52] и сражался за короля Хьерлейва Хьорссона.

Раздались смешки – Хьорссон был больше известен прелюбодеяниями, нежели тем, что много врагов победил да серебра награбил.

– Не буду говорить, что любил Асгота, – продолжал Сигурд, – мало чести в том, чтобы жертвам кровь пускать. Жажда крови его ослепляла.

Многие при этом закивали, особенно те, кто был в братстве с самого начала: Бьярни, Оск и Гуннар.

– Но, – Сигурд поднял палец с перстнем, – годи ближе к асам, чем прочие смертные. Убийство такого человека – дело вдвойне черное.

– Что, если Ворон на всех нас проклятие навлек, а не только на себя? – спросил Остен, стараясь не смотреть на мой глаз.

Мне был понятен его страх; как знать, может, мы и вправду теперь прокляты.

– Смерть годи должна быть отомщена кровью, – сказал датчанин Арнгрим.

Он был у нас за скальда, но эти его слова совсем не походили на песнь, и впивались они в душу, словно корабельные гвозди.

Оставшиеся в живых христиане Пенда, Гифа и Виглаф стояли поодаль, пытаясь понять, к чему склоняется тинг, ибо некому было перелагать слова на английский.

– Испытать его надобно.

Все обернулись к Флоки, заплетавшему свои черные волосы в толстую косу с левой стороны от лица, как у вендов в Риме.

– Один благоволит Ворону, – сказал он просто. – Дурнем надо быть, чтоб этого не видеть.

– Вон, даже с волком расправился! – поддержал его Бьярни.

Я-то знал, что мне просто повезло: из дикого зверя, которого Кинетрит так долго приручала, Сколл превратился в жалкий мешок с костями. Хоть скандинавы и называли себя морскими волками, настоящим волкам море, похоже, было совсем не по нраву.

– Вот и давайте его испытаем, – снова предложил Флоки Черный. – Если асы потребуют заплатить за смерть Асгота кровью, так тому и быть. А если нет – будет прощен.

Со всех сторон послышались возгласы одобрения, и хотя, судя по всему, мне не собирались выпустить кишки за убийство годи прямо сейчас, всем было интересно узнать, захотят ли боги отмщения. «Лучше его одного, – думали они, – чем навлечь проклятие на всех». И винить их в этом было нельзя.

На следующий день меня отвели на борт «Коня бурунов». Хорошо еще, ветер дул с юга, а значит, мне не придется грести навстречу своей судьбе – это было бы все равно что получить плевок в глаз.

Я слышал об испытаниях, когда приговоренного заставляли пройти по раскаленному железу или пронести его в руках девять шагов, а потом, глядя на то, как заживают раны, решали, виновен он или нет. Христиане тоже часто устраивали такое – считалось, что невиновного бог пощадит. Однако испытание, выбранное для меня на тинге, вселяло ужас.

Мы высадились на маленьком острове к северу от Элеи, и там, под корявыми оливами, Сигурд с Улафом самолично вырыли яму в сухой, прожженной солнцем земле. Большую, чтобы я наверняка поместился в нее стоя. Флоки, Рольф и остальные стояли поодаль с угрюмыми лицами и смотрели на меня, как сова с дерева – на мышь в траве.

Я говорил себе, что приму любое испытание с высоко поднятой головой и прямой, как копье, спиной, но, когда дошло до дела, стал отчаянно сопротивляться, и даже «однорукий» умудрился опрокинуть Улафа наземь, а Бирньольфу выбить два гнилых зуба, за что поплатился рассеченной губой. Браги Яйцо и Скап схватили меня с двух сторон, а остальные помогли им запихать меня в яму. Они принялись закидывать ее землей, а я в ужасе и ярости осыпал их проклятиями, давясь пылью и грязью.

– Мы вернемся через пять дней, Ворон, – торжественно объявил Сигурд, пока Бирньольф, бормоча ругательства окровавленным ртом, с видимым удовольствием утаптывал землю вокруг моей головы.

Я едва мог дышать – земля сдавила грудь. Мой подбородок всего на палец возвышался над раскаленным песком, а руки, одна из которых была сломана, остались закопанными по бокам где-то глубоко, и проку мне от них было что быку от вымени.

– Вот чем ты отплатил мне за то, что я скормил немало твоих врагов воронам, – бросал я гневные слова Сигурду, с трудом набирая в грудь воздух. – С псами и то лучше обращаются! Все вы сукины дети! Погодите, встретимся еще после смерти, конодралы гноеточивые!

– Я не вправе обречь на погибель все братство ради одного воина, – сказал ярл, глядя на солнце, которое начинало клониться к западу. – Даже ради тебя, Ворон, хоть ты мне и как сын. – Он грустно покачал головой. – Если боги с нами… если видят нас в этих далеких землях, они решат твою судьбу.

Улаф теребил свою бороду, похожую на птичье гнездо, и вытирал загорелую щеку, щурясь от южного солнца. У меня и у самого стояли в глазах слезы от бессилия, в то время как те, кто был моими товарищами, тихо переговаривались, собираясь уйти и оставить меня одного на пустынном острове под палящим солнцем.

– Дядя! – завопил я, чувствуя солоноватый привкус пота на губах. – Не уходите! Дядя! Черви вы гнусные!

Не оглянувшись, они исчезли за деревьями, а я бессильно закрыл глаза – яркое солнце даже сквозь веки просвечивало красными нитями.

Я остался один перед лицом судьбы, которую избрали для меня злорадные и своенравные боги. Может, они и не хотят меня убивать – боги любят истязать людей, а я молод, и в узор моей судьбы еще можно вплести сотни мук. Но как тут выжить? Пять дней и четыре ночи на солнцепеке, без глотка воды, да еще неизвестно, какое зверье рыщет тут в темноте. Ворон выклюет мне глаза, а я ничего не смогу сделать.

Ярость моя таяла, уступая место ледяному страху. Пусть бы я лучше сгнил от ран и Пенда перерезал бы мне глотку, чем быть заживо обглоданным червями и медленно умереть от жажды. От страху я обмочился, но мне было все равно.

Я был обречен.

* * *

Первыми явились черноголовые чайки. Они шумно кружили у меня над головой, набираясь смелости. Потом одна наконец села на песок, подобралась поближе и остановилась, жадно и недоверчиво косясь на меня черным глазом-бусиной с красным ободком. Ее подруги по-прежнему носились надо мною и по-чаячьи хохотали, не скрывая злобной радости. Я заорал на них, и птицы, испуганно крича, устремились в лиловую темноту сумерек, а я выругался – ночью явится другая живность, которую так легко не спугнешь.

Сначала я пытался шевелиться, надеясь отвоевать у толщи земли хоть немного пространства для движений. Однако шевелить получалось только пальцами ног, а от этого руки и ноги только сильнее ныли. Земля сдавила грудь, дышать было больно, я то засыпал, то просыпался. Однажды я проснулся так резко, будто меня пырнули ножом, и какое-то время вспоминал, где я и что случилось.

На остров опустилась ночь. Легкий бриз колыхал траву, в которой стрекотали насекомые, на берег с длинными вздохами набегал прибой. Какая-то букашка ползла мне по лицу; я пытался ее сдуть, но длинноногая тварь каждый раз взбиралась обратно, так что в конце концов я решил про нее забыть, зная, что это самая малая из бед, что меня ожидают.

Я прислушивался к каждому звуку: не хрустнет ли ветка в оливковой роще, не раздастся ли шорох в зарослях утесника. Однако не звуки подсказали мне, что я уже не один. Меня будто что-то кольнуло изнутри или обдало холодным ветром. Я затаил дыхание, отчаянно пытаясь различить среди ночных шорохов, где прячется неведомое существо. Потом сердце больно подпрыгнуло в груди – кто-то приближался сзади. Я отчаянно дернулся всем телом, надеясь, что произойдет чудо и мне удастся вырваться из могилы. Тщетно. Я сморгнул пот с ресниц и стал ждать. Потом уловил запах. Волк. Кто-кто, а я бы никогда не спутал этот резкий запах ни с каким другим. Я сжал веки и затаил дыхание, ожидая, что вот-вот волчьи зубы вонзятся мне в лицо, прогрызая плоть до костей. Меня съедят заживо. Вот как решили оборвать нить моей судьбы злобные псицы-норны…

Однако боли, к которой я уже приготовился, так и не последовало. Я приоткрыл глаза. Сверкнувшие в темноте зубы были звериные, а вот глаза – нет. Даже в тусклом свете звезд я разглядел, что глаза зеленые. И красивые.

– Кинетрит, – промолвил я.

Голос мой прозвучал хрипло, будто скрежетнул меч в ножнах. Она сидела на корточках и, склонив голову набок, оторопело глядела на меня – прежде ей не доводилось видеть человека, по шею закопанного в землю. Хотя это мне впору было оторопеть – ее плечи и голову прикрывала волчья шкура с оскаленной пастью, серебристая шерсть на холке шевелилась от ветра. Сколл – или, вернее, то, что от него осталось. Вид его, даже мертвого, был мне ненавистен.

В руке Кинетрит держала нож Асгота, и я горько усмехнулся при виде кровожадного клинка – вот ее месть за годи.

– Лучше умереть от ножа, чем быть заклеванным до смерти чайками, – сказал я, повторяя оскал Сколловой морды.

– Я не убивать тебя пришла, Ворон, – сказала Кинетрит, слегка улыбнувшись. – А помочь выжить. – Она поджала губы. – Если так угодно богам.

– Конечно, угодно, – ухмыльнулся я. – Помоги мне выбраться из этой чертовой ямы.

Кинетрит покачала головой.

– Пока нельзя, – сказала она, – но я принесла тебе еду и питье и снова приду.

Страх хлынул в душу, как вода в пробоину.

– Откопай меня, Кинетрит!

Она снова покачала головой.

– Как ты сюда добралась? – спросил я.

Вокруг никого не было видно, хотя в темноте все равно не разглядеть.

– Рыбак один привез. Там, за рощей ждет. Сигурд ему заплатил.

– Сигурд?

Мысли сновали у меня в голове, как угри в бочке.

– Я ненадолго, – прошипела она, – а то остальные что-нибудь заподозрят.

– К черту остальных! – заорал я. – Эти сукины сыны закопали меня и оставили тут гнить заживо!

– Послушай, Ворон, – сказала она так холодно, что я тут же умолк. – Сигурд послал меня сюда, чтобы тебе помочь. Ему пришлось так поступить с тобой. – Она указала клинком на притоптанную землю вокруг моей головы. – Ради братства. Ты же годи убил.

– Помню, ты раньше в Белого Христа верила, – не сдержался я.

Она не обратила внимания на мои слова.

– Твой ярл попросил меня помочь тебе выжить. Улаф тоже знает и, по-моему, кто-то еще.

– Флоки Черный?

Она кивнула, втыкая Асготов нож в землю у моего рта. Вырыв небольшую плоскую ямку, сняла с плеча бурдюк, положила его у моего рта и велела:

– Пей.

Я обхватил сухими губами горлышко и принялся пить холодную воду.

– Вот и хорошо, – похвалила Кинетрит. – А теперь ешь.

Она покормила меня сыром и вяленым мясом. Зная, что Кинетрит скоро уйдет, я торопился и глотал куски, почти не прожевывая. Потом она достала из-за пояса свернутую греческую шляпу и надела мне на голову.

– От солнца. Приду завтра ночью, если получится.

– Лучше бы выкопала меня! – выпалил я с набитым ртом.

– Как тогда узнать, что хотят боги? – спросила она, потом поднялась на ноги. – Приду завтра. Не вздумай умирать, Ворон.

– Почему Сигурд прислал тебя? – спросил я с надеждой, будто утопающий, хватающийся за обломок бревна.

– А кого еще? Кто станет спорить с богами? Ты убил годи. – Она обвинительно наставила на меня палец. – На месте глаз в Сколловой шкуре зияли черные дыры. – Ну, и кого ему слать, как не свою вёльву?

Эти слова стрелой вонзились мне в сердце. Теперь понятно, при чем тут Сколл. Ведуньи носили звериные шкуры или одежды синего цвета – цвета смерти.

– Так ты теперь Сигурдова вёльва? – еле выговорил я.

– Не вздумай умирать, Ворон. Ты нужен своему ярлу.

И Кинетрит исчезла в темноте за деревьями.

Глава 28

Я снова погрузился в прерывистый сон. А что еще оставалось делать? Мне снилась Кинетрит. Златовласая, с бледной кожей, не вёльва, а христианка. Любила ли она меня? Не знаю; во всяком случае, в череде нечетких видений мы были вместе. Сны жестоки. Они показывают тебе, какой могла бы быть твоя жизнь, но стоит возрадоваться, как тут же все отнимают. Ощущение такое, будто теряешь добытое в трудном бою серебро. Только еще хуже.

Остаток ночи я не спал, терзаемый болью. Рука, которая побывала в пасти Сколла, так и осталась в перевязи и теперь нещадно болела, придавленная весом земли и лишенная крови. Но худшее было впереди. Предрассветный туман быстро рассеивался. Из-за подернутых дымкой холмов поднялось солнце, превратившись в огромный золотой щит, который полыхал так, что мир вокруг превратился в одну большую кузницу. Шляпа с широкими полями, которую Кинетрит на меня надела, спасала голову и лицо от жгучих солнечных лучей, но от раскаленного песка шли волны жара, пот потоками стекал в бороду.

Я старался прикладываться к бурдюку пореже, что было вдвойне тяжело в такой зной, да еще надо было стараться его не сдвинуть – у меня не было уверенности, что Кинетрит снова придет. Но она пришла, как обещала. За день мозги у меня чуть не сварились, однако когда дневной свет начал понемногу угасать, унося с собой жару, меж деревьев, словно тень неведомого существа, показалась Кинетрит в волчьей шкуре с перекрещенными на груди лапами.

Я снова стал просить ее выкопать меня, и снова она отказалась, заявив, что я заслужил страдания за то, что сделал с Асготом.

– Ты бы не стала нашей вёльвой, если б старый кусок овечьего дерьма был еще жив, – упрекнул ее я.

– А ты не был бы жив, если б я тебе воды не принесла, – ответила она.

Я мрачно ухмыльнулся. Хорошо уже то, что мы снова разговариваем друг с другом.

Бровь ее под Сколловой пастью поднялась.

– Мне пришлось посвятить во все Пенду. А то он бросился с мечом на Флоки, требуя сказать, что с тобой сделали. – Кинетрит покачала головой. – Глупец готов был драться со всеми, даже с самим Сигурдом, вот и пришлось сказать ему правду.

«Добрый дружище Пенда», – подумал я. Да уж, к Флоки Черному соваться опасно, он не из тех, кто пропустит оскорбление мимо ушей.

– Вот, Пенда прислал. – Она поднесла к моим губам бурдюк. Я жадно глотнул, и по телу разлилось приятное тепло, мне даже показалось, что я снова чувствую руки и ноги, – в бурдюке было неразбавленное вино.

– Воду я тоже принесла, – сказала Кинетрит, – но Пенда настаивал, что тому, кого закопали заживо, без хорошего вина долго не продержаться.

– Он прав, – сказал я, жуя принесенную еду, и попросил: – Крошки закопай, а то всю ночь муравьи в бороде копошились.

Кинетрит ухмыльнулась, засовывая мне в рот куски копченой рыбы и сыра, а потом снова ушла, оставив меня одного.

На следующий день она пришла опять и забрала с собой бурдюки и дурацкую шляпу, которая начала мне нравиться, а потом притоптала землю, чтобы все выглядело так, как раньше. На следующий день явились те, кто меня закопал, во главе с Сигурдом, и многие немало удивились, что я еще жив, хотя на самом деле живым я себя не чувствовал.

– Перестаньте скалиться, сучьи сыны, да выкопайте меня! – рявкнул я.

Бирньольф и Сигурд вскинули брови, удивленные тем, что язык мой не иссох и не съежился, как стариковская мошонка.

– Выкопай меня и уноси ноги, Бирньольф, – пригрозил я, – а то будешь остаток вонючих зубов по острову собирать.

Однако даже Бирньольф усмехнулся – куда уж мне было бежать за ним. Когда яму разрыли, вылезти я не смог – руки и ноги застыли и омертвели. Сигурд с Улафом вытянули меня за левую руку. Я лежал на песке, беспомощный, как выброшенная на берег рыба, а Улаф растирал меня, будто я попал в пургу и замерз до полусмерти.

– Похоже, Одноглазый не торопится угостить тебя медом, а, юноша? – ухмылялся Улаф, продолжая свое дело, хотя я все равно не чувствовал его похлопываний и растираний.

– Оголодал, наверное, бедняга, – сказал Браги Яйцо.

Он жевал кусок хлеба, а со мной поделиться даже не подумал.

– Живот к спине присох, – солгал я.

Арнвид и Рольф, скривившись, переглянулись и дружно отступили на шаг, а датчанин еще и нос себе зажал.

– Воняет от тебя, что от ямы помойной, – сказал Рольф.

Он был прав: нос-то мой был над землей, а та часть тела, которая, к сожалению, еще меня слушалась, – под, и теперь от меня разило мочой и дерьмом.

– А ты чего ожидал, пес датский? – огрызнулся я.

Нет уж, не доставлю я ему такого удовольствия – не признаю, что мне стыдно.

– Я же в этой норе пять дней проторчал. Жизнь-то Один пообещал мне сохранить, – я покосился на Сигурда, – а вот задницу подтирать наотрез отказался.

Конечно же, они недоумевают, как мне удалось остаться в живых, но пусть думают, что помогли какие-то чары. Не ожидали, что я выживу, да еще и дерзить буду. Три дня без воды – и человек мертв. А я живой, и даже во рту не пересохло; вон, Браги голой задницей назвал, а Бирньольфа – троллем безобразным и пнем тупоголовым.

И все же было видно – они рады, что я жив. Наконец ноги снова стали меня слушаться. Я доковылял до берега и плюхнулся в прибой, чтоб смыть с себя всю дрянь вместе с воспоминаниями о чертовой яме. Флоки Черный втащил меня на борт «Коня бурунов». Гребцы повели корабль к Буколеону, а я сидел, упиваясь радостью от того, что снова чувствую руки и ноги.

– Так, значит, Кинетрит теперь вёльвой у нас? – спросил я Сигурда, после того как ждавшие на берегу воины поприветствовали меня кто кивком, кто ухмылкой, а кто увесистым хлопком по спине.

Мы укрылись от полуденного солнца в тени южного портика, того самого, через который с боем прорывались во дворец много недель назад, когда Свейн, Аслак, Ботвар и остальные еще были живы.

– Кто-то должен сообщать братству волю богов, – отозвался Сигурд, пожав плечами.

– И ты веришь, что Кинетрит говорит с богами? – спросил я, передавая ярлу бурдюк, – вино помогало заглушить боль в сломанной руке.

Неподалеку Пенда разговаривал о чем-то с Виглафом и Гифой – единственными, кто выжил из уэссекцев.

– Девушка доказала, что полезна мне, – ответил Сигурд. – Да и тебе, по-моему, тоже. – Он еле заметно улыбнулся.

– Я давно ей душу отдал, – нехотя признал я.

Нелегко было говорить такие слова своему ярлу, но после того, как я их произнес, у меня было такое чувство, будто мне только что подали руку и вытащили из ямы.

Сигурд кивнул. Ярл знал, откуда и куда дует ветер. И меня он знал.

– Нам с тобой надо подумать, что дальше делать. – Щурясь от солнца, он глядел на Мраморное море, где, как всегда, сновало множество кораблей, везущих в казну императора богатства, на которые был воздвигнут Великий Град. – Воины разленились. Купаются в теплой воде, одежды греческие носят… – Сигурд покачал головой. – Пальцем о палец не ударят – зачем? Можно швырнуть слуге монету, и тот сделает все за тебя. Боюсь, волки наши скоро превратятся в овец. Причем жирных. – Он задумчиво поджал губы. – Сколько-то подождем, чтоб сундуки полегчали. Корабли что люди, Ворон, – с места проще сдвинуть, когда в трюмах пусто.

– Хочешь уйти из Миклагарда, господин? – спросил я.

Миклагард стал для нас тем сокровищем, которое мы так долго искали. Сигурд молчал, поглаживая золотистые усы и глядя на море.

– Мы богаты, Ворон. Так, как и не мечтали. А о деяниях наших сложат сагу, что будет еще долго греть людские сердца холодными ночами. – Он повернулся ко мне, буравя меня своими голубыми глазами, потом спросил: – Наш путь окончен?

Я молчал. Впрочем, ответ был и не нужен. Я покрутил кольцо на пальце здоровой руки – то самое, которое Сигурд подарил мне, когда я впервые проявил себя в жестоком бою. Потом посмотрел на море. Там, на волнах, тяжело колыхалась торговая ладья, люди на ней громко перекрикивались.

Губы мои расползлись в улыбке.

Наш путь не окончен.

Эпилог

Сказывать дальше? Я могу, это ведь только начало. Однако лучше остановиться. Ночь была долгой, да не похоже, чтоб утро близилось. Если оно вообще сунется сюда в такой буран… Эй, монах! Ты тут ли еще? А, вон, вижу, притаился в холодном углу среди охапок вонючего камыша, возишься там со своим пергаментом, будто крыса, теребящая старый башмак… Что хоть пишешь?.. Ладно, ладно, не отвечай. И знать не хочу; главное, наказ мой исполни, тогда получишь обещанное серебро. А уж куда ты его денешь – спустишь на молитвенники или отдашь жалким беднякам, что плюхаются на колени в грязь перед вашим распятым богом, – мне дела нету. Страшно тебе, поди, в моей хибаре, как овце, отбившейся от стада в ночи… Да не бойся ты этих мужланов, святой отец. Им коли меч дать – яйца себе отрежут. Что таращишься, Хальфред, козий ты сын? Видал я, как ты с дерева свалился да мимо земли упал!.. Нет, монах, не быть им волчьей стаей, как бы ни скалились да шерсть ни топорщили.

Где я, стало быть, остановился?.. Ах да, в конце. Только не конец это, а начало. Горстка воинов вернула императору трон. Мне и самому это кажется скальдовой небылицей, и все же так оно и было, у меня еще греческие монеты остались. Мы стали богаты. Боги, как же мы стали богаты! И главное сокровище добыли – ослепительную славу. Всюду молва разлетелась, что нет воинов, равных нам. Вот только слава эта досталась нам кровью наших братьев, потеря которых ранила нас, что всаженный между ребер клинок. Брам Медведь, Бьорн, Свейн Рыжий, Аслак – те, кто всегда с Сигурдом был. Когда лишают тебя норны таких товарищей, тогда и открывается тебе суровая правда, тяжелая, как железный якорь, и темная, как грозовые тучи. И правда эта в том, что никакие богатства не в радость, коли тех, кто добыл их с тобой, больше нет рядом.

Помню я еще голос Брама, и Свейна тоже, а вот лиц уже не разглядеть, как не разглядишь драугра в проливной дождь. Смех их слышу и то, как клянут они протухшую еду, прокисший мед или бушующее море. Давно уж нет моих товарищей. Никого уж нет…

Да закрой ты эту чертову дверь, а то мед в кубках снегом запорошит! Эй, юнец, что стоишь столбом? Подойди. Пропустите его, пьяные сучьи дети, это вороненок мой!.. С чем пришел? Да ближе, ближе подойди, не кусаюсь, а то не слыхать твоих слов – пламя в очаге трещит.

Молодец, мальчик, хорошую службу мне сослужил… Дай-ка сюда мой меч! А ты, Арнор, щит принеси. Этот меч еще Сигурду служил, а прежде – отцу его. По-прежнему жаждет крови острый клинок.

Сколько их там, говоришь?.. А, вот и ладно. Одного маловато будет, даже сейчас.

Ну, что раздулись, как свиные пузыри? Так и будете к огню жаться или выйдете на холод поглядеть, как волк прикончит добычу?

Примечания

1

Ярл – вождь скандинавского племени или предводитель войска викингов.

(обратно)

2

Трэллы – низшее сословие, рабы в эпоху викингов.

(обратно)

3

Одноглазый – одно из имен-кеннингов бога Одина. По преданию, он отдал глаз великану Мимиру в обмен на глоток из его источника мудрости.

(обратно)

4

Снеккар – боевой корабль меньшего, чем драккар, размера.

(обратно)

5

Умбон – железная серединная бляха щита, служившая для защиты руки воина.

(обратно)

6

Рифы (точнее риф-сезни) – продетые рядами в парус завязки для уменьшения площади паруса при сильном ветре (брать рифы, рифить).

(обратно)

7

Рей – подвижный поперечный брус, подвешиваемый за середину к мачте и служащий для крепления к нему паруса.

(обратно)

8

Гафель – брус, служащий для крепления верхней кромки паруса.

(обратно)

9

Ванты – канатные растяжки между мачтами и бортом парусного судна, служащие для придания мачтам устойчивого вертикального положения.

(обратно)

10

Лот – свинцовый груз или просто груз для измерения глубины, подвешенный на специальной веревке (лине).

(обратно)

11

Валёк – часть весла от уключины до ручки.

(обратно)

12

Булинь – снасть (веревка) для оттяжки нижнего края паруса.

(обратно)

13

Сейд – вид ведовства, известный по скандинавским сагам.

(обратно)

14

Шкот – снасть, которой растягиваются нижние углы парусов.

(обратно)

15

Тафл – настольная игра шашечного типа.

(обратно)

16

Драугр – в скандинавской мифологии оживший мертвец.

(обратно)

17

Язычник, огнепоклонник (араб.); так мавры называли викингов.

(обратно)

18

Традиционный скандинавский топор с равным правом определяется так же, как секира; оба этих термина уместны.

(обратно)

19

Беовульф – герой северного и англосаксонского эпоса, одолевший двух ужасных чудовищ.

(обратно)

20

Бимс – поперечная балка, поддерживающая палубу. Часть набора корпуса корабля.

(обратно)

21

Грендель – страшное чудовище из англосаксонской эпической поэмы «Беовульф».

(обратно)

22

Кнорр – грузовое или торговое судно викингов.

(обратно)

23

Иевиса – название Ибицы во времена арабского владычества.

(обратно)

24

Олдермен – должность в средневековой Англии (назначаемый королем правитель графства, отвечающий за соблюдение закона и порядка, а также за оборону).

(обратно)

25

Закхей – богатый человек, удостоившийся особого внимания Иисуса Христа (Лк. 19:1–10). Когда Иисус проходил через город, где жил Закхей, то последний, желая хоть издали увидеть Мессию, влез на смоковницу.

(обратно)

26

Берсерк – древнескандинавский воин, перед битвой приводивший себя в ярость и в сражении производивший впечатление безумного.

(обратно)

27

Йоль – языческий праздник зимнего солнцестояния.

(обратно)

28

Гёты – древнегерманское племя, населявшее южную часть Скандинавии.

(обратно)

29

Гик – горизонтальный брус, упирающийся одним концом в мачту.

(обратно)

30

Тинг – народное собрание у скандинавов в Средние века.

(обратно)

31

Шпангоут – поперечное ребро корпуса судна.

(обратно)

32

Вал Оффы – земляное укрепление протяженностью 240 км, сооруженное в VIII в. и совпадающее местами с современными границами Англии и Уэльса.

(обратно)

33

Солид – римская золотая монета. Долгое время оставалась основной монетой и денежно-счетной единицей Восточной Римской империи.

(обратно)

34

Стены Аврелиана – линия городских стен в Риме, построенная между 271 и 275 гг. н. э. во время правления императоров Аврелиана и Проба.

(обратно)

35

Амфитеатр Флавиев – первоначальное название Колизея.

(обратно)

36

Циркус Максимус, или «Большой цирк», – самый большой ипподром в Древнем Риме.

(обратно)

37

Кеннинг – разновидность метафоры, характерная для скальдической поэзии.

(обратно)

38

Хольмганг – «суд чести», «суд богов» у скандинавов, где спор решался поединком.

(обратно)

39

Берстук – злой дух леса в славянской мифологии; венды – древнейшее название славян, под которым они упоминаются в античных источниках.

(обратно)

40

Виндр – ветер (старонорв.).

(обратно)

41

Либра – древнеримская мера веса (фунт). Применялась преимущественно для обозначения веса драгоценных металлов.

(обратно)

42

Скъялдборг – стена щитов.

(обратно)

43

Горм Старый – считается первым королем Дании.

(обратно)

44

Рандвер – скандинавский конунг; Хрейдмар – в скандинавской мифологии чародей, возможно карлик или великан.

(обратно)

45

Вёльва – в скандинавской мифологии ведунья, жрица, провидица.

(обратно)

46

Дромон – быстроходное парусно-гребное судно византийского флота.

(обратно)

47

Хлеб Святого Иоанна – рожковое дерево.

(обратно)

48

Галс – движение судна относительно ветра.

(обратно)

49

Ульфхеднар (досл. «волкоголовый») – в скандинавской мифологии воин, оборачивающийся волком.

(обратно)

50

Форштевень – носовая оконечность судна, являющаяся продолжением киля.

(обратно)

51

Пусть варвары вторгнутся в ваши пределы! (лат.)

(обратно)

52

Борре и Осеберг – города в Норвегии.

(обратно)

Оглавление

Действующие лица

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg