«Монтенегро»

Монтенегро (fb2) - Монтенегро (пер. «Исторический роман» Группа) (Сьенфуэгос - 4) 1254K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Альберто Васкес-Фигероа

Перевод: группа "Исторический роман", 2016 год.

Перевод: gojungle, passiflora, Almaria и happynaranja .

Редакция: gojungle, Oigene и Sam1980 .

Домашняя страница группы В Контакте:

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

1 

В первый же день 1500 года донья Мариана Мотенегро поручила Сиксто Вискайно, отличному плотнику и корабелу из Гетарии, работающему на верфи у берегов реки Осама в Санто-Доминго, построить корабль с особыми характеристиками. Она не собиралась на нем сражаться, перевозить товары, исследовать земли или пиратствовать, он требовался лишь для того, чтобы найти одного единственного человека.

— Он должен быть быстрым, но надежным, маневренным и не требовать многочисленной команды, комфортным, хотя и без роскоши, способным выходить в открытое море, но при этом без опаски проникать в тихие и неглубокие воды. Должен быть хорошо вооружен, но не для наступательных операций.

— Боюсь, сеньора, что вы просите меня не построить корабль, а сотворить чудо, и хотя в этих лесах нет недостатка в деревьях, боюсь, что для ваших целей понадобится нечто большее, чем красное дерево или дуб.

— Понимаю, — согласилась немка, тут же положила на стол тяжелый кошель и открыла его, показав сверкающий золотой песок. — Но золото способно творить чудеса. Не так ли?

— Больше, чем сам Святой Христофор, — признал баск, хитро подмигнув. — Оставьте его мне, и к февралю будут готовы первые эскизы.

— А весь корабль?

— Зависит от того, сколько таких мешочков вы сможете раздобыть, но скорее всего к сентябрю.

— Сентябрь — сезон ураганов, — заметила донья Мариана. — Мне он нужен в самом крайнем случае к июню, — она положила руку на золото. — Первые эскизы через десять дней, окончательные чертежи в феврале, изготовите корабль в мае, а в июне спустите на воду.

— Да вы просто прирожденный торговец, — ответил плотник. — Теперь я понимаю, почему вы оказались в числе богатейших людей острова, — он соединил ладони в жесте, означающем обещание или клятву. — Можете на меня рассчитывать. Мне нравится работать с людьми, которые знают, чего хотят.

Убедив корабела, бывшая виконтесса де Тегисе сосредоточила усилия на поиске людей для команды корабля. Хотя в таверне «Четыре ветра» или на улицах и в портовых лачугах не было недостатка в моряках, забияках и искателях приключений, готовых с закрытыми глазами отправиться в любую экспедицию, сулящую прибыль или хотя бы способную утолить голод, донья Мариана не позволяла себе обмануться их славой или бравым видом, а отбирала людей, подчиняясь женскому чутью, отдавая предпочтение тем, кто помогал зарождаться первым городам Нового Света.

Ингрид Грасс, высадившаяся на берегах Гаити со второй экспедицией адмирала Колумба в ноябре 1493 года, собственными руками создала лучшую ферму в теперь уже покинутом городе Изабелле, а несколько лет спустя сама нарисовала чертежи прекрасного особняка в новой столице, Санто-Доминго. Благодаря этому, а также длительному пребыванию в колонии, она имела возможность познакомиться с такими благородными и щедрыми людьми, как Алонсо де Охеда, Хуан де ла Коса и братья Пинсоны, а также с такими гнусными типами, как Бартоломео Колумб, Франсиско Рольдан и всей бесконечной вереницей интриганов, воров и убийц.

И потому она знала, как обращаться с теми, кто каждый день стучал в ее двери в поисках места на корабле, о котором уже начали шептаться городские сплетники, и в уединенном саду за массивным особняком из черного камня, под раскидистым огненным деревом, побывали многие обнищавшие и голодные кабальеро, которые годы спустя впишут свои имена в анналы исследований и покорения обширного континента.

Одни приходили в дом как участники дружеских посиделок, другие — в качестве кандидатов на службу. Донья Мариана вела долгие и интересные беседы с такими людьми как Родриго де Бастида, Диего де Лепе, Висенте Яньес Пинсон, Христофор Гуэрра и Перо Алонсо Ниньо. Все они очень скоро после первой волны бесстрашных моряков отправились исследовать Новый Свет и открыли морские маршруты для Бальбоа, Кортеса, Орельяны и Писарро, завершивших покорение этих земель.

Но она скучала по Алонсо де Охеде.

Луис де Торрес, бывший королевский толмач и вечно влюбленный советчик, по-прежнему был рядом, а хромой Бонифасио Кабрера из преданного слуги превратился в настоящего друга и доверенного человека, но в ее почти братских отношениях с храбрым коротышкой и рыцарем Богородицы, как называли многие жители Эспаньолы Охеду, было нечто такое, что делало его почти незаменимым.

На протяжении долгой ночи они беседовали, гуляя по красивому пляжу Бараоны. В ту ночь Охеда заставил ее поверить, что Сьенфуэгос еще жив и находится где-то в неизведанных землях, а белокурая немка пыталась убедить его отказаться от участия в завоевательной экспедиции банкира Хуаното Берарди, а вместо этого снарядить корабль и отправиться на поиски канарца. Но для дона Алонсо, бредившего мечтами о великих сражениях, завоевывать империи и открывать новые земли было намного важнее, чем заниматься поисками, которые не принесут ему ни славы, ни почета.

— Никакое золото, никакой жемчуг этого мира не стоят той минуты пьянящего восторга, когда знаешь, что на рассвете идти в бой, и в этой битве ты прославишь Господа и Пресвятую Деву.

— Но ведь сейчас вы как раз и заняты добычей золота, жемчуга и дерева паубразил для итальянского банкира, а это не имеет ничего общего с великими сражениями во славу Господа и Пресвятой Девы, — мягко заметила донья Мариана, стараясь его не обидеть.

— Нет, конечно, — согласился Охеда. — Но не забывайте: это лишь первое плавание, и его цель — показать королю с королевой, что мы открыли неведомый доселе континент, который только и ждет, когда мы принесем свет истинной веры Христовой.

— Порой я задаюсь вопросом: как вам удается быть одновременно столь возвышенным и столь земным? — с улыбкой ответила донья Мариана. — Я не знаю больше никого, кто был бы способен провести ночь в борделе, на рассвете заколоть парочку соперников на какой-нибудь глупой дуэли, а к полудню успеть отслужить три мессы с самым истовым рвением. Как вам это удается?

— С радостью, сеньора. С радостью, — усмехнутся собеседник. — На самом деле я лишь образчик характера моих соотечественников. Просто вы, как иностранка, так и не смогли до конца его понять. Твердые мускулы, привыкшие к суровым сражениям со слабым духом, каким бы он ни притворялся великим.

В скором времени пламенному Охеде пришлось вернуться в Севилью и убеждать там банкиров и монархов дать средства на очередную экспедицию, чтобы исследовать и освоить новые земли, а потому донье Мариане Монтенегро пришлось выбрать другого капитана для своего путешествия. В конце концов она обратилась к некоему Моисею Соленому, которого все знакомые ласково называли Балаболом, причем вовсе не потому, что он был любителем крепкого словца или приврать, как раз наоборот: несмотря на то, что он был опытным моряком и прославленным картографом, он редко произносил больше трех слов за раз.

Первая его беседа с будущей хозяйкой состоялась в тени огненного дерева, и это был чистый образчик обычной манеры поведения моряка.

— Меня заверили, что вы — доблестный моряк, прошедший путь от юнги до капитана, и на вас можно положиться... — любезно начала донья Мариана свою приготовленную заранее речь, надеясь завоевать доверие этого человеку, который словно находился где-то далеко, хотя и сидел всего в полутора метрах от нее.

— Наверное, друзья хвалили.

— А еще мне сказали, что вы готовы подчиняться приказам женщины.

— Как сказать.

— Что вы имеете в виду?

— Смотря какой приказ.

— Отправиться на поиски одного человека.

— Хорошо.

— Разве вы не хотите узнать, кто этот человек?

— Нет.

— Или где нам придется его искать?

— Тем более.

— Но почему?

— Еще рано.

— Понимаю... Вас смущает мое присутствие на борту?

— Да.

— А также присутствие ребенка?

— Да.

— И, тем не менее, вы согласились?

— Да.

— Но почему? — допытывалась Ингрид, стараясь пробить ту невидимую броню, которой он, казалось, пытался защититься.

— С голодухи.

— Правда? А мне казалось, что вы только что отказались от капитанства на каракке, направляющейся в Гвинею.

— Это верно.

— Так почему же тогда?

— Я не работорговец.

— Как благородно с вашей стороны, — вздохнула немка. — Вам когда-нибудь говорили, капитан, что разговор с вами любого может привести в отчаяние?

— Да.

— Вы женаты?

— Нет.

— А где вы родились?

— В море.

— На корабле?

— Да.

— А откуда родом ваши родители?

— Не знаю. Меня подобрали рыбаки после кораблекрушения.

— Святые небеса! Теперь понимаю, почему у вас такое странное имя: Моисей Соленый. Оно вам правда нравится?

— Не хуже любого другого.

— Ну ладно, — вздохнула донья Мариана. — Думаю, что вы не станете незаменимым собеседником в долгие вечера во время штиля, но для того чтобы заполнить досуг, мне хватит и хороших книг. Но мне также кажется, что вы тот человек, который мне нужен. Какую вы хотите оплату?

— Никакой.

— Вы уверены?

— Достаточно того, что я буду управлять хорошим кораблем.

— Мой корабль будет самым лучшим, о каком только можно мечтать, — заверила она.

— Знаю.

— Вы знакомы с Сиксто Вискайно?

— Да.

— Это он мне вас рекомендовал.

— Знаю.

В такой манере они и продолжали общение, но Ингрид Грасс, ныне донья Мариана Монтенегро, никогда не пожалела о сделанном тем теплым апрельским утром выборе, поскольку Балабол, капитан Моисей Соленый, оказался человеком целостным, верным, умелым и почти таким же решительным, как Алонсо де Охеда, чей острый язык славился не меньше, чем непобедимая шпага.

Каким образом ему удалось прийти к взаимопониманию с плотником из Гетарии, осталось для всех загадкой, но на следующий день он занял уголок на верфи и стал вникать во все детали строительства, так что знал «свой корабль» до последнего гвоздя, каждый чертеж, каждую деталь корпуса, палубы или трюма он проверял с чрезвычайно дотошностью.

С той же дотошностью он отбирал команду, для чего медленно прохаживался мимо портовых бараков, как бы рассеянным взглядом окидывая тех, кто суетится на кораблях, изучал, как они двигаются по палубе или взбираются на мачты. А по вечерам, когда они разбредались по тавернам, продолжал анализировать поведение тех, на кого положил глаз днем.

Поскольку им собирались предложить работу с хорошим жалованьем, отличным коком и на самом современном корабле на западном берегу океана, чистом и удобном, было не слишком сложно убедить отобранных посетить донью Мариану — вдруг она сочтет кандидата неподходящим.

За все время немка отказала лишь одному — рослому широкоплечему марсовому, блондину с Майорки, за которого дрались все портовые шлюхи. Несмотря на это, он считался отличным моряком, дисциплинированным и серьезным.

— Я не хочу видеть его у себя на борту, — заявила немка, глядя как он покидает тенистый сад, ставший чем-то вроде штаб-квартиры по набору команды. — Заплатите ему, и пусть уходит.

— Хорошо.

— Не сомневаюсь, что он хороший моряк, раз вы сами его выбрали, — пояснила она. — Но он не может обходиться без женщин, и уже через месяц у нас возникли бы проблемы. Когда привлекательный мужчина встречает одинокую женщину, рано или поздно он непременно сочтет своим долгом ее утешить. А это не мой случай.

— Можете не продолжать.

Подобная фраза из уст такого человека звучала довольно забавно, но Ингрид Грасс уже привыкла к речевым особенностям капитана Моисея Соленого, и ей такая манера нравилась куда больше, чем манеры бесчисленных претенциозных болтунов, день за днем прибывающих в колонию.

Мало помалу она всё больше начинала ценить благоразумие Балабола, но один человек с первого же взгляда буквально влюбился в молчаливого моряка — замкнутый Гаитике. Для мечтательного отпрыска канарца Сьенфуэгоса и гаитянки Синалинги, которого всегда привлекало море и корабли, человек, практически родившийся в океане, поскольку его родители, по всей видимости, утонули сразу после рождения Моисея, воплощал все детские мечты.

Первым делом, как только учитель завершал урок, Гаитике бежал к верфи, взбирался на остов корабля, садился на толстую балку и наблюдал за скупыми жестами своего кумира, слушал его короткие и точные приказы и поражался его способности отыскивать малейшие изъяны во время строительства.

— Он все видит, все слышит, все знает, — рассказывал Гаитике за ужином своей приемной матери. — Если есть на свете человек, который может найти моего отца, то это только он.

— Судя по тому, как обстоят дела, нам понадобится помощь, — отвечала донья Мариана. — Моряки говорят, что перед нами простирается неизвестный континент, и лучше нам не питать иллюзий по поводу целей экспедиции.

Помощь, однако, пришла со стороны хромого Бонифасио Кабреры, ставшего неотъемлемой частью маленькой семьи Монтенегро. Ему в голову пришла мысль попросить о помощи их общего доброго друга — принцессу Анакаону. В последние годы она не покидала Харагуа, где жила вместе с братом, вождем Бехечо, однако продолжала поддерживать с ними связь при помощи длинных писем, которые помогал ей писать зять, Эрнандо де Гевара.

Этот молодой и красивый кастильский идальго, снискавший славу непревзойденного скандалиста, дуэлянта и ловеласа, имел наглость однажды вечером назвать дона Бартоломео Колумба чесночным рылом, потому что, по его словам, у губернатора не было собственных зубов и он пытался вставлять вместо них зубки чеснока. За это адмирал отправил его в ссылку в Харагуа, где Эрнандо тут же закрутил страстный роман с принцессой Игеймотой, единственной дочерью покойного вождя Каноабо и его супруги, прекрасной Анакаоны, чем навлек на себя гнев и ревность грозного Франсиско Рольдана, который сам сходил с ума по совсем еще юной и неотразимо прекрасной девушке.

Анакаона, питавшая слабость к безумному дуэлянту, так напоминавшему ее большую любовь, Алонсо де Охеду, не колеблясь отдала руку дочери ему, оставив ни с чем зловещего Рольдана, который годы спустя отомстил ей за это унижение самым грязным и подлым способом. Эта месть осталась в истории как одна из самых хитроумных и гнусных интриг времен открытия и завоевания Нового Света.

Однако пока еще Анакаона оставалась в числе самых уважаемых и влиятельных на острове людей. Благодаря своему высокому положению она сумела заполучить на службу личного предсказателя по имени Бонао — близорукого мальчика, едва способного рассмотреть собственные пальцы, однако наделенного необъяснимым даром видеть будущее.

— Твой отец жив, — произнес он, слегка коснувшись руки Гаитике. — Он сейчас далеко, за морем, за высокими горами, но он жив.

— Мы когда-нибудь с ним встретимся? — спросил мальчик.

— Это зависит от того, что ты готов сделать, чтобы его найти.

— Но мир такой огромный. Ты можешь хотя бы сказать, где его искать?

Бонао застыл, словно пытаясь сосредоточиться на трудном и ответственном деле, ведь одно его слово — и кто-то отправится в далекие неизведанные края. Наконец, он повернулся к собеседнику и решительно поднял руку.

— Вон там, — произнес он убежденно.

Бонифасио Кабрера прочертил на земле линию в указанном направлении, выложил ее камнями, и спустя пятнадцать дней вернулся на это место вместе с Моисеем Соленым, чтобы тот рассчитал курс со свойственной ему дотошностью.

— Юг, три румба на юго-запад, — произнес капитан.

— И что это означает?

— Куда нам двигаться.

Хромой Бонифасио Кабрера, которого ужасно раздражала капитанская манера говорить, вооружился терпением, набрал в грудь воздуха, словно собирался нырнуть, и попросил:

— Вас не затруднит сделать нечеловеческое усилие и попытаться мне объяснить, хотя бы в двадцати словах, почему вы так в этом уверены.

— Судя по тому, что Охеда обнаружил его след возле озера Маракайбо, Сьенфуэгос должен быть где-то в двухстах лигах к западу.

— Спасибо! Тысячу раз спасибо!

— Не за что.

— Вы действительно верите, что мальчишка может быть прав?

— Нет.

— Так что же тогда?

— Нужно искать.

— И вы считаете, что начать можно с любого места?

— Именно так.

Они вернулись в столицу, в Санто-Доминго, где Ингрид Грасс, получившая хорошее образование и весьма сдержанно относившаяся к предсказателям и чудесам, тем не менее заинтересовалась тем, что среди бесконечного множества вариантов близорукий мальчишка выбрал именно это, настолько совпадающее с теми сведениями, которыми она сейчас обладала.

— Охеда заверил, что Сьенфуэгоса видели на озере Маракайбо, вероятно, он ушел в горы на юг в компании чернокожей девушки, — сказала она. — Удивительно, что мальчик так точно угадал место. Просто поразительно.

Она провела бессонную ночь, в голове роились мысли о том, что человек, с которым она рассталась при таких нелепых обстоятельствах много лет назад, до сих пор жив и бродит где-то «там, в горах, вдали от моря». С первыми лучами зари она отправилась на верфь и без каких-либо предисловий обратилась к вспотевшему Сиксто Вискайно:

— Я хочу, чтобы корабль был готов к отплытию к следующему месяцу.

— В общих чертах будет готов, — заверил плотник. — Пока не готова еще кормовая надстройка, и нужно его проконопатить, просмолить и покрасить. Будет готов в июне.

— В мае.

— В июне, — настаивал тот. — Послушайте, сеньора! Вы хотите иметь хороший корабль, и он у вас будет, но не просите меня совершить чудо.

— Я и не прошу вас о чуде, — ответила немка, прерывая его тираду. — Но я готова добавить еще пять кошельков золота, если корабль будет готов к следующему месяцу.

Плотник посмотрел на нее с носа недостроенного корабля, вытер лицо грязной ладонью, что-то подсчитывая про себя, и наконец кивнул:

— Ну что ж, идет! Сделаем к маю, если вы сможете найти на этом гребаном острове людей, умеющих плотничать, конопатить и забивать гвозди, — он звонко прищелкнул языком. — Кстати, как вы собираетесь его назвать?

Немка на несколько секунд задумалась, а потом ответила с лукавой улыбкой:

— «Чудо».

2 

Пакабуи оказались мирным, дружелюбным, чистоплотным и процветающим народом; они владели обширными плодородными землями, простирающимися вдоль берегов широкой реки, которую много позже назовут Магдаленой, она протекает по территории современной Колумбии. Также племя владело богатыми месторождениями золота, туземцы обрабатывали металл при помощи молотков из черного камня и удивительных кузнечных горнов из стеблей тростника.

Канарец Сьенфуэгос, прошедший через все муки ада в сердце кошмарных холмов на территории примитивных и зловещих мотилонов, внезапно оказался в тихой и залитой светом долине, где стояла деревня, в которой не отказались бы пожить многие европейцы. Он не мог прийти в себя от изумления, поскольку уже давным-давно потерял всякую надежду вернуться к хотя бы минимально цивилизованной жизни.

Вели они себя просто, одевались в длинные хлопковые туники и даже носили кожаные сандалии, и приняли Сьенфуэгоса без страха, но и без воодушевления, хотя канарец удивился, что такие безобидные люди говорят на языке, более близком к наречию кровожадных карибов, чем дружелюбных араваков.

Но он так настрадался, пережил столько мучений, годами слоняясь по сельве, горам и островам незнакомого Нового Света, на земли которого ступил, похоже, первым из европейцев, что готов был объясняться на любом языке, главное, что он мог понимать обращенные к нему слова, очень похожие на язык купригери с озера Маракайбо.

И первым делом гостеприимные и весьма разговорчивые пакабуи сообщили, что к далеким северным берегам, как они слышали, прибыли три огромных корабля, больше самой большой хижины, а управляют ими гиганты с волосатыми лицами, похожие на обезьян.

— Так значит, ты один из них?

Ответ канарца удивил туземцев.

— И да, и нет, — сказал он. — Да, много лет назад я действительно прибыл на одном из тех кораблей; но не имею ничего общего с этими людьми, поскольку мои друзья давно уже мертвы.

— Но ты, несомненно, принадлежишь к той же расе... Ты что, не собираешься возвращаться к своим?

— Не знаю.

И это была правда.

Хотя Сьенфуэгос и не мог этого знать, поскольку потерял счет времени, уже наступил новый век, а значит, канарец уже семь лет не видел испанцев, хотя он, рожденный в горах Гомеры в компании коз, особо и не стремился жить среди испанцев.

Он привык к одиночеству и трудностям, и за исключением краткого периода счастья, когда он встречался с немкой Ингрид Грасс, Сьенфуэгосу не за что было благодарить Господа, а уж тем более людей.

Он давно уже не ждал ничего хорошего ни от «одетых кабальеро», ни от «голых дикарей», а после исчезновения негритянки Уголька, оказавшейся последним человеком, с которым он нашел взаимопонимание, и вовсе стал бродягой-отшельником, упрямо гнавшим прочь даже самые прекрасные воспоминания.

С тех пор как он ступил на эти берега, канарец стал свидетелем стольких чудес, что больше ничто уже не могло его удивить, хотя ему не исполнилось еще и двадцати трех лет, но груз прошлого избавил его от всяких иллюзий относительно будущего.

А потому встреча с испанскими моряками (а может, и снова с португальскими), людьми подлыми и грубыми, как он помнил, вечно дерущимися друг с другом не на жизнь, а на смерть, обуреваемыми жаждой золота, его совершенно не привлекала. Когда услужливые пакабуи предложили показать путь к побережью, на случай если корабли вернутся, Сьенфуэгос лишь вежливо отказался и дал понять, что предпочел бы остаться у них в гостях.

— Вот этот, самый прохладный дом отныне будет твоим, — сказали ему жители деревни с присущей им сердечностью. — Отныне наша пища будет твоей пищей, наша вода — твоей водой, а наши жены станут твоими женами.

В пище, к счастью, и впрямь не было недостатка, но что касается жен, то очень скоро вконец измученный Сьенфуэгос готов был умолять слишком гостеприимных туземцев, чтобы они хоть немного изменили своим обычаям. Вот уже третий день целая дюжина женщин толпилась в тени его крыльца, ожидая своей очереди. Девушки громко болтали и пересмеивались, подобно клиенткам салона красоты, хотя большинство из них выглядели так, что их бы к этим салонам даже близко бы не подпустили.

Но беззаботных пакабуев, похоже, веселили любовные затруднения канарца, и по вечерам они только и обсуждали, что его подвиги на этом поприще. Некоторые туземцы даже предлагали ему прекрасные браслеты или тяжелые золотые ожерелья в обмен на то, что он заставит стонать их любимых жен.

«Не похоже это на то спокойствие для души и тела, которое я ищу, пережив столько бед, — сказал себе канарец однажды утром, когда почувствовал, что его силы на исходе. — Или я найду способ спать в одиночестве, не обидев этих добрых людей, или от меня скоро останутся одни головешки».

К счастью, вскоре к нему на помощь пришла необычайно толстая и совершенно седая старуха по имени Мауа. Без долгих колебаний она разогнала настырных женщин, дожидающихся своей очереди на крыльце, обозвав их напоследок голодными пиявками, которые только и думают, как бы высосать до дна несчастную жертву.

— Ступайте лучше к своим мужьям-остолопам и сосите кровь у них! — возмущенно крикнула старуха. — А если у них не стоит, так вставьте им в задницу палку и трахайтесь с ней!

Некоторые женщины пытались возмущаться, но недолго, потому что толстуха пользовалась уважением, а может, просто тоже решили, что силы несчастной жертвы уже на исходе, и истощенный Сьенфуэгос рухнул в широкий гамак из красной хлопчатобумажной ткани и смог спокойно насладиться чудесным закатом над широкой и могучей рекой Магдаленой.

В сумерках вновь явилась величавая Мауа и принесла ему вкуснейший бульон из игуаны, в котором плавало два десятка крошечных яиц, и сочную рыбину в золотой чешуе, испеченную на медленном огне в банановых листьях.

— Почему ты это делаешь? — спросил Сьенфуэгос. — Или ты решила занять место этих женщин?

— Я? — от души расхохоталась старуха. — Вовсе нет. Я уже слишком стара, чтобы думать о подобных вещах. Мне нужно лишь, чтобы ты был в наилучшей форме, поскольку тебе предстоят более важные дела.

— Что еще за дела?

— В свое время ты все узнаешь, если, конечно, это время когда-нибудь наступит, — загадочно ответила старуха. — А пока что отдыхай, наслаждайся жизнью и ни в чем себе не отказывай. Ты слишком переутомился за последние дни.

Казалось, что с этой минуты единственным смыслом существования толстухи стал уход за чужестранцем, так отличающимся своим высоким ростом, рыжими волосами и густой бородой от низких, темноволосых и безбородых пакабуев. Она почти ни слова не говорила, как вдруг одним холодным утром, когда высокие горы на востоке скрылись за темными тучами, а влажный ветер завывал, оповещая о скором дожде, вдруг спросила:

— Тебе когда-нибудь доводилось убивать врагов?

— Одного я точно убил, — ответил канарец.

— И кого же?

— Одного гнусного кариба-людоеда, сожравшего двух моих друзей.

— Ты знаешь, что это такое? — вдруг спросила она, показывая блестящий зеленый камень величиной с куриное яйцо.

Канарец молчал, очарованный дивной красотой, гладкостью и сиянием великолепного изумруда.

— Никогда не встречал ничего подобного, — признался он наконец. — У адмирала был кинжал с маленьким рубином на рукоятке, но он ни в какое сравнение не идет с этим камнем, ни по размеру, ни по цвету.

— Это не камень, — произнесла Мауа с благоговейным ужасом. — Это капля крови Мусо, одного из богов, обитающих в центре земли. Когда Мусо, дарящий зеленый цвет деревьям, траве и кустам, сражается с Акаром, богом зла, что иссушает реки и сжигает леса, рев их битвы слышен даже на вершинах гор, и тогда содрогается мир и разверзается земля, и из нее бьет фонтаном кровь Акара. Сначала она раскаленная и красная, как огонь, но потом застывает и превращается в черный пепел. Зеленая же кровь Мусо, напротив, уходит в землю и там застывает, превращаясь в эти прекрасные камни, которые мы называем «яита». Тот, кто обладает яитой, обладает частичкой самого Мусо, поэтому лишь немногим людям позволено владеть этим сокровищем.

— И ты — одна из этих людей? — спросил Сьенфуэгос.

— Нет. К сожалению, нет, но меня попросили показать тебе камень.

— И кто же тебя попросил?

— В свое время ты все узнаешь, — загадочно ответила старуха, — и это время уже наступает.

С этими словами она тяжело поднялась на ноги и завернула огромный изумруд в чистую ткань, не коснувшись при этом самого камня.

— Теперь частичка твоей души заключена в яите, — добавила она. — И тот, кто умеет читать камень, узнает о тебе больше, чем знаешь ты сам.

— Глупости!

Он произнес это убежденно, но хотя за свою короткую жизнь повидал немало чудес, все-таки поразился удивительной красоте камня, как и загадочному тону старухи.

— Что вы знаете о яитах? — спросил он на следующий день, когда к нему явились трое молодых воинов, которые частенько заходили, чтобы послушать рассказы о дальних странах, сидя на полу возле его гамака.

— Только женщина, родившая сыновей, или мужчина, убивший врага в честном бою, может к ним прикасаться, — тихим шепотом ответил один туземец. — Это первое, чему нас учат, и если мы случайно встретим в горах такой камень, то должны бежать быстрее ветра и найти человека, который имеет право к ним прикасаться. Горе тому, кто коснется яиты, не имея на это права! Тот, кто на это осмелится, теряет мужество и становится похожим на женщину. Рассказывают, что где-то далеко, на берегу моря, живет целое племя женоподобных итотов, приговоренных жить как женщины за нарушение закона Мусо.

— Есть лишь одно исключение из этого правила, — сказал другой юноша. — Кимари-Аяпель.

— Не произноси этого имени, — упрекнул первый. — У тебя нет на это права.

— Скоро я убью зеленую тень и получу это право, — надменно ответил тот. — И тогда смогу забрать все яиты, какие попадутся мне на пути.

— Сейчас у нас нет войны с чиригуанами, а потому, если тебе случится убить кого-то из них, тебя за это бросят в змеиную яму, — недвусмысленно предупредил другой индеец. — Если ты не научился уважать законы — значит, ты такой же дикарь, как и они. Боги могут любить только мирный народ.

— Кто это — Кимари-Аяпель? — немного погодя спросил Сьенфуэгос.

— Мы сами толком не знаем, — прошептал в ответ третий юноша. — Но я слышал, что Кимари-Аяпель может сделать так, что яита снова станет кровью Мусо.

— Расплавить изумруд? — изумился канарец. — Я, конечно, не слишком разбираюсь в драгоценных камнях, но считаю, что того, кто уничтожит камень такого размера, и самого нужно разрубить на кусочки. Когда я плыл сюда на корабле, там во время игры в карты чуть не убили человека из-за бриллианта размером с чечевичное зернышко. Страшно представить, что бы с ним сделали за камень такого размера и красоты, какой показала мне Мауа.

— Что такое карты? — поинтересовался туземец.

— Ну... — задумался Сьенфуэгос, не зная, как объяснить. — В них играют и мухлюют.

— А как в них играют?

В конце концов ему удалось объяснить правила игры в карты и нарисовать полную колоду карт. Началось все с двух образцов, грубо вырезанных на кусочках древесной коры, а закончилось чудеснейшей работой на тонких листах золота, выполненной лучшими в деревне мастерами. Как оказалось, золото было единственным материалом, помимо дерева, бамбука и хлопка, с которым эти славные люди умели работать.

Не прошло и недели, как большая хижина для собраний, стоявшая особняком на берегу реки, превратилась в своего рода казино, где каждый вечер собирались пакабуи обоих полов и весело проводили время за игрой в карты.

Теперь в жизни Сьенфуэгоса наступил один из самых приятных периодов. Большую часть дня он проводил в гамаке или прогуливаясь по берегу реки, а по вечерам играл в карты. Его постоянно опекала Мауа, и он имел в своем распоряжении бессчетное число девушек, с радостью готовых разделить с ним ложе.

Ему нравились задушевные беседы, которые велись по вечерам на крыльце его хижины, и с каждым днем местные юноши проникались к нему все большим уважением, слушая захватывающие истории о дальних странствиях и приключениях и мечтая хоть немножко узнать о мире, лежащим далеко за морем, что рождает Великая река.

В конце концов канарец пришел к выводу, что нет на свете лучшего места, чем эта мирная деревушка пакабуев, и если уж он решил окончить наконец свои вечные и бесцельные странствия, то лучшего ему не найти. В памяти всплыл образ белобородого старца в темном балахоне, чье замерзшее тело они с Угольком видели в высокогорной пещере.

Возможно, тот, как и Сьенфуэгос, был выходцем из далеких земель, и превратности судьбы забросили его в подобную деревню, где он решил остаться, и превратился в учителя и пророка, так что туземцы чтили его, как святого или вождя.

«Я должен сделать для этих людей нечто большее, чем научить их играть в карты или забивать им головы разными бреднями, — думал Сьенфуэгос. — Должен научить их читать и писать. Правда, я и сам не знаю, много ли я помню из того, чему меня учили... Да и на чем мы будем учиться, если здесь нет ни чернил, ни бумаги, ни самой завалящей книжонки...»

Он никак не мог решить, будет ли туземцам практическая польза от этих знаний, как в те далекие дни, когда в компании старика Стружки он превратил примитивное племя женщин-карибок в обезумевших потребительниц, но к счастью, Мауа не дала ему достаточно времени над этим поразмыслить, поскольку как раз в это мгновение положила перед ним сочную ногу пекари, зажаренную с травами, и серьезно заявила:

— Кимари-Аяпель прочитал след твоих рук на яите и теперь хочет с тобой встретиться.

— Кто такой Кимари-Аяпель? — спросил канарец. — И почему я должен к нему идти? Если он хочет меня видеть, пусть сам и приходит.

С этими словами он привалился потной спиной к стене хижины. Толстуха с силой встряхнула его, сердито глядя в упор маленькими блестящими глазками:

— Если Кимари-Аяпель велит, ты должен идти, иначе тебе нет места среди пакабуев.

— Это еще почему?

— Приказы Кимари-Аяпеля не подлежат обсуждению.

На миг Сьенфуэгос задумался, но потом покорно кивнул:

— Черт с тобой! Я пойду. Может, мне повезет, и я увижу, как изумруд растекается зеленой жижей.

— Кимари-Аяпелю нет необходимости совершать чудеса.

— И в чем же тогда его сила?

— Кимари-Аяпель и есть настоящее чудо.

Сьенфуэгос оглядел ее с любопытством.

— И что же это за чудо?

— Самое большое чудо, какое мог создать Мусо.

— Это ничего не объясняет.

— А больше тебе и не нужно ничего знать. Сам всё увидишь.

— И когда же?

— Завтра. На рассвете мы отправимся в путь.

3 

Как только забрезжил рассвет, Мауа повела Сьенфуэгоса по тропке, то и дело теряющейся в чаще, словно хотела скрыть собственное существование. Толстуха частенько вставала как вкопанная и делала большой крюк, объясняя, что на пути скрывается ловушка, и если в нее упасть, то умрешь, потому что тело проткнут заточенные колья.

В остальном путешествие оказалось спокойным. Тропа привела к берегу широкого озера, которое скорее напоминало русло разлившейся реки, что затопила долину и оставила от нее лишь множество островков, большинство из них возвышались над водой не более чем на три ладони. Здесь путники остановились, чтобы пообедать.

— Расскажи мне еще о Кимари-Аяпель, — попросил канарец, ковыряя в зубах в попытке извлечь застрявшие в них волокна манго. — Должен же я знать, кого увижу. Он колдун или целитель?

— Сам увидишь, — упрямо отвечала старуха.

— Только предупреждаю, что если ты надеешься меня поразить, тебе это вряд ли удастся, — не без ехидства заметил он. — Я видел все чудеса этого мира: от адмирала Колумба до каннибалов, которые сожрали моих друзей. Видел, как из недр земли рвутся наружу струи огня, видел мертвецов, застывших во льду, видел гору, растекшуюся огромной грязной лужей, видел старую ведьму, что растворилась в воздухе... Я видел все чудеса этого мира!

— Все, кроме Кимари-Аяпеля.

— Надеюсь, у него нет рогов?

В скором времени Мауа велела ему раздвинуть ветви ближайших кустов, и то, что сперва выглядело как ствол поваленного дерева, оказалось двумя длинными пирогами, сложенными словно половинки целого ствола.

Сьенфугосу не стоило почти никаких усилий оторвать пироги от ствола, к которому они были прибиты, и он удивился, что весят они меньше бревна толщиной в три ладони.

— Что это? — спросил он. — Никогда не встречал такой легкой древесины. Из чего они сделаны?

— Ее доставляют оттуда, с той стороны реки. Говорят, что, когда Мусо создал леса, он с таким удовлетворением вздохнул, что от этого вздоха в земле образовалась дыра, из которой и выросло невесомое дерево. Тащи их в воду! — приказала Мауа.

Канарец подчинился, вновь подивившись, сколь легки на плаву оказались эти лодки из почти белой древесины; они так раскачивались под легким ветерком, что грозили вот-вот перевернуться или зачерпнуть воды через край.

Весло, тем не менее, было из темной и крепкой древесины пальмы чонта. Когда они проплыли примерно лигу по лабиринту островков и деревьев, растущих прямо в озере, впереди показался прекрасный остров, покрытый цветами и пальмами, так что напоминал настоящий сад посреди джунглей.

Искусно лавируя между мелкими островками, они стали огибать его по дуге, пока, наконец, не добрались до пляжа с золотым песком, прямо за которым открывалась широкая луговина, а на ней стояла хижина с большими окнами. Когда Сьенфуэгос выскочил из лодки на берег и протянул руку старухе, чтобы помочь ей выйти, так лишь покачала головой и вновь взяла в руки весло, оставшееся на дне пироги.

— Дальше ты пойдешь один, — сказал она. — Мне пора возвращаться.

Не дожидаясь ответа, она уплыла с проворством, совершенно неожиданным для женщины ее габаритов. Сьенфуэгос не успел даже моргнуть глазом, как она исчезла среди деревьев.

— Мне это не нравится, — произнес он, глядя ей вслед. — Совсем не нравится.

Он снова повернулся лицом к дому и вдруг заметил, что кто-то наблюдает за ним из окна. Подойдя ближе, он увидел, что это довольно молодая женщина, среднего роста, с очень светлой кожей и плоским лицом, на котором выделялись темные выразительные глаза.

— Привет! — сказал он, стараясь казаться любезным, хотя в душе ощутил глубокое разочарование, потому что ожидал увидеть нечто большее, нежели малопривлекательная индианка. — Так значит, ты и есть Кимари-Аяпель?

— Я Кимари, — ответила девушка неожиданно нежным голоском. — А Аяпель — она.

Только сейчас канарец обнаружил, что слева от нее, за косяком окна, стоит еще один человек. Приглядевшись, он понял, что это тоже девушка, как две капли воды похожая на первую.

— Вот это да! — воскликнул он, немного сбитый с толку. — Этого уж я точно не ожидал! Так я могу войти?

— Разумеется, — уверенно произнесла Аяпель чуть хриплым и решительным голосом. — Ты забрался так далеко не для того, чтобы торчать снаружи. Скоро пойдет дождь.

— Думаешь? — глупо спросил канарец, чувствуя себя одураченным, ведь он шел сюда в надежде отыскать несуществующее чудо. — А на заре была чудесная погода.

Он вошел в хижину, постояв на пороге, пока глаза не привыкли к темноте. Первым делом его внимание привлекло несметное количество великолепных изумрудов, целые груды которых высились на некоем подобии широкого стола, что тянулся вдоль трех стен хижины.

— Вот черт! — воскликнул он, завороженный сиянием изумрудов. — Если это действительно те самые камни, за которые в Европе платят огромные деньги, то вы, несомненно, богатейшие женщины на планете.

— Они не наши, — покачала головой Аяпель. — Мы лишь охраняем их. Они принадлежат нашему племени.

— А это правда, что вы можете превращать их в воду?

— Да, иногда. Но сейчас не время для этого.

— Понятно. Надеюсь, что я доживу до этого времени.

Сьенфуэгос заметил, что они так и не двинулись с места: Кимари по-прежнему стояла возле окна, а Аяпель рядом с ней. Он обратил внимание, что обе одеты в одинаковые длинные белые туники с зелеными полосами, скрывающие тела от шеи до щиколоток. Пока Сьенфуэгос пытался подобрать слова, чтобы как-то сгладить возникшую неловкость, обе женщины разом шагнули ему навстречу, и тут он увидел нечто такое, от чего едва не свалился от неожиданности.

— Боже благословенный! — воскликнул он. — Но это невозможно!

Ему потребовалось время, чтобы вновь овладеть собой и своими мыслями; ему вдруг показалось, что либо собственные глаза его обманывают, либо перед ним действительно не две разные женщины, а скорее одно существо с двумя головами, но при этом лишь с двумя руками, хотя было ясно, что ног все же четыре.

— Что это? — ужаснулся он. — Я сошел с ума?

Он прислонился к толстому столбу, поддерживающему крышу, и соскользнул вниз, на тонкую циновку, силы совершенно его покинули, как будто ему и впрямь перерезали сухожилия.

В свою очередь, Кимари-Аяпель — кем бы ни было это существо — остановилась в пяти шагах от него. Казалось, ее — или все же их? — немного позабавило, что они произвели на него столь ужасающее впечатление.

— Не пугайся, — прошептала первая — робко и тихо. — Мы вовсе не адское чудовище, а всего лишь два человека, которые родились сросшимися вместе.

— С-с-сросшимися? — переспросил канарец, — Но как такое возможно?

— Никто не знает, — просто ответила она. — Мусо пожелал, чтобы это случилось, и это произошло.

Бедолаге Сьенфуэгосу потребовалось несколько минут, чтобы убедиться, что это не глупый розыгрыш, а действительно два разных человека, каким-то непостижимым образом сросшиеся вместе в области груди, что трудно было заметить сразу благодаря длинной просторной тунике, скрывающей тела.

Они двигались с такой синхронностью, что ее можно было бы назвать поистине чудесной; а когда уселись на широкую скамью, покрытую мягкой красной тканью, то проделали это с таким изяществом, как будто были единым существом.

— Мне жаль, — только и смог пробормотать Сьенфуэхгос. — Мне правда очень жаль...

— И почему же тебе жаль? — поинтересовалась Аяпель. — Что мы такие, как есть? Не бери в голову, нас это совершенно не беспокоит.

— Не беспокоит? — изумился канарец.

— Вот скажи: тебя беспокоит, что ты такой чудовищно огромный, рыжий, волосатый и вонючий?

Этот неожиданный вопрос настолько смутил Сьенфуэгоса, что он невольно поднял руку и понюхал подмышку.

— Я не вонючий, — растерянно ответил он. — Сегодня утром я купался в реке.

— Что-то незаметно, — отрезала Аяпель, оказавшаяся довольно-таки агрессивной и бесцеремонной особой. — Воняешь, как ягуар во время гона.

— Сомневаюсь, что тебе когда-нибудь доводилось нюхать ягуара во время гона, — раздраженно проворчал канарец. — Но не хотелось бы тратить время на подобную ерунду. Я не хотел тебя обидеть, просто мне кажется, что очень неудобно так жить.

— Почему же? — спросила Кимари, которой, видимо, потребовалось немало усилий, чтобы решиться высказать свое мнение. — Мы такими родились и никогда не чувствовали себя неудобно.

Сьенфуэгос ничего не ответил, но в памяти у него всплыл давний разговор с одним деревенским слепым на родном острове, который тоже говорил, что вовсе не сожалеет о своей слепоте, поскольку никогда не знал, что такое свет или цвет.

— Я думал, что повидал все чудеса на свете, и вот теперь вижу перед собой величайшее в мире чудо, — произнес он наконец. Затем он медленно встал и подошел к окну, чтобы полюбоваться великолепным закатом, занимающимся над рекой и озером. — Теперь даже ящерицы, оказавшиеся свирепыми кайманами, и трупы, замерзшие во льду, мне кажутся просто нелепой шуткой. Скажите, много ли еще здесь таких, как вы?

— Других таких, как мы, больше нет, — заявила Аяпель. — Никто не помнит другого такого случая. Возможно, именно поэтому нас и назначили хранительницами крови Мусо.

— Как если бы вы были богинями? — спросил Сьенфуэгос с явным интересом.

— Никто не считает нас богинями, — честно ответила та. — Хотя с тех пор как мы родились, Мусо ни разу не сражался с Акаром, земля не дрожала, урожаи из года в год были все лучше, а извечные наши враги, чиригуаны, не переступали наших границ. Разве всего этого недостаточно для того, чтобы мы могли гордиться тем, какие мы есть?

— Думаю, что да, — согласился канарец. — Особенно если учесть, что вы выглядите вполне счастливыми.

— А почему бы нам и не быть счастливыми? — с неизменной нежностью в голосе вмешалась Кимари. — Мы всегда вместе, и когда смотрим на тебя, обреченного вечно жить в одиночестве, задаемся вопросом: как ты можешь вынести подобную пытку? Ведь на свете нет ничего страшнее одиночества.

4 

«Чудо».

Корабль вполне соответствовал своему имени, не только потому, что его построили в рекордные сроки, но в особенности потому, что был и впрямь чудом красоты и изящества, его очертания заставляли забыть об архаичной архитектуре старых каравелл и каракк, часто навещающих порт на реке Осама. Такие обводы несколько столетий спустя были характерны для пиратских кораблей, за счет дьявольской скорости и маневренности ставшими кошмаром Карибского моря.

— Натиска настоящего бискайского шторма он не выдержит, — убежденно заявил Сиксто Вискайно. — Там, у себя дома, я бы не осмелился спустить такой корабль на воду, но не думаю, что какой-либо другой будет лучше двигаться между этими островами или больше подойдет для вашей миссии.

— Это настоящее произведение искусства, — восхитилась немка.

— Это плод вашего вдохновения, моего труда и бесконечных придирок капитана Соленого, — с усмешкой ответил плотник. — Как ни жаль, но я вынужден признать, что без вашего энтузиазма «Чудо» никогда бы не появилось на свет. Когда вы намерены отплыть?

— Как только получу разрешение вице-короля.

Но оказалось, что одно дело — построить корабль, это было лишь вопросом времени и денег, и совсем другое — добиться от дона Христофора Колумба подписи под простым документом, разрешающим донье Мариане Монтенегро отправиться к берегам Твердой Земли в поисках человека, предположительно пережившего резню в форте Рождества, поскольку адмирал отрицал само существование Твердой Земли, не говоря уже о выжившем в резне.

Он все еще отчаянно цеплялся за свою идею, что находится у самых ворот Катая и совсем скоро отыщет пролив между островами и достигнет золотых дворцов Великого хана, а потому ему совсем не хотелось, чтобы его опередила какая-то авантюристка с сомнительным прошлым, чей умопомрачительный корабль уже качался на волнах менее чем в полулиге от его темной крепости на берегу Осамы.

— Кто на самом деле эта Мариана Монтенегро? — раздраженно бросил он. — И как ей удалось за столь короткое время скопить такие богатства?

— Она имеет небольшой процент от прибыли за посредничество в деле о золотых рудниках, — напомнил брату Бартоломео. — Кстати, Мигель Диас тоже получил свою часть.

— И теперь она хочет воспользоваться нашим же золотом, чтобы раньше нас добраться до Катая и украсть всю славу! — рассвирепел вице-король. — Нам следует ее повесить!

— Она всего лишь ищет какого-то человека.

— Вздор! — заявил адмирал. — Ни одна женщина не станет тратить время и деньги на поиски какого-то мужика, если под боком полно других.

— Но она необычная женщина.

Для человека, считающего себя самым необычным на планете, это была худшая рекомендация, и хотя он отверг мысль о ее наказании, Христофор Колумб, вице-король Индий, ограничился тем, что не дал хода прошению, и прекрасный корабль по-прежнему стоял на верфи, а его хозяйка сгорала от нетерпения.

— Итак, единственный выход, который вам остался — просить личного разрешения королевы, — объявил дон Луис де Торрес. — Она, как женщина, сможет понять ваши мотивы.

— Вы действительно полагаете, что королева, которая всегда была столь ревностной католичкой, сможет понять женщину, ради молодого любовника бросившую мужа, к тому же дальнего родственника короля Фердинанда? — усмехнулась донья Мариана.— Неужели вы и впрямь на это надеетесь?

— По правде говоря, не слишком, — ответил Луис, немного смутившись. — Но не вижу другого выхода.

— Он есть, — заявил капитан Моисей Соленый со свойственной ему лаконичностью.

— И какой?

— Отчалить.

— Отчалить?

— Отчалить.

— И что это означает, черт подери?

— Поднять якорь.

— Да знаю я, что отчалить означает поднять якорь и выйти в море! — вышел из себя Луис де Торрес. — Я хочу понять, что вы предлагаете, четко и ясно. Покинуть порт без разрешения вице-короля?

— Именно так.

— Это нас доведет до виселицы.

— Если поймают.

— Вы совсем спятили?

— Возможно.

— Донья Мариана... — продолжил бывший королевский толмач, бросив укоризненный взгляд на невозмутимого моряка. — Подумайте, какой опасности вы себя подвергаете в руках столь безответственного человека, даже если вам и удастся получить это проклятое разрешение. Я уже начинаю сомневаться, что этот замечательный корабль переживет и первую волну в открытом море.

— Наше «Чудо» втрое быстрее, чем любой корабль адмирала, — ответил Балабол, с трудом переведя дыхание после такой длинной фразы. — И гораздо надежнее.

— Это только слова!

— Раз он их произнес, значит в них уверен, — иронично ответила немка. — Он никогда не любил слова.

— Не стоит шутить, когда речь идет об адмирале, — заметил Луис. — На его счету уже столько мертвецов, что если если бы они встали друг за другом, до это цепочка протянулась бы до другого берега океана. — И серьезным тоном он добавил: — Я сопровождал его в первом плавании и хорошо знаю, он и глазом не моргнет, отдавая приказ повесить вас на рее «Чуда».

— И что, по-вашему, мы должны делать? Сидеть и любоваться, пока чайки загадят всю палубу?

— Ждать.

— Чего ждать, дон Луис? Пока однажды мой муж не вернется, чтобы снести мне голову? Вы прекрасно знаете, что здесь для меня небезопасно. Какая разница, виселица или нож? Я уже потеряла всякую надежду и решила уехать домой, но наблюдение за тем, как строится корабль, вдохнуло в меня новые силы. Если я сейчас останусь, то просто утону.

— Но вице-король...

— К черту вице-короля! — взорвалась немка. — Это его нужно повесить на рее! — с этими словами она повернулась к Моисею Соленому: — Решено, капитан: мы отплываем!

На пятый день ближе к ночи они воспользовались тем, что в гавани больше не было кораблей, швартовы «Чуда» по какой-то неведомой причине порвались, и корабль понесло по течению Осамы в открытое море, где он исчез из вида. С первыми лучами зари приспешники адмирала отказались признать очевидную демонстрацию презрения к высшей власти.

— Немедленно доставьте сюда донью Мариану! — заорал губернатор дон Бартоломео Колумб.

— Ее нет дома, — сухо ответил алькальд Мигель Диас, по-прежнему остающийся верным другом и защитником той женщины, что вытребовала для него королевское помилование. — Но ее никак не может быть на борту. Поскольку был отдан строжайший приказ, что лишь капитан Соленый и трое его людей имеют право взойти на корабль.

— Да, это так, ваше превосходительство, — поддержал его лейтенант Педраса, офицер с огромными усами, человек, по всеобщему признанию, серьезный и основательный. — Никто кроме них не мог подняться на корабль, но в ее доме нет никого, кроме слуг.

— Тогда найдите мне дона Луиса де Торреса.

— Уже искали, ваше превосходительство. Его тоже нигде нет.

— И куда же он мог запропаститься?

— Не могу знать, ваше превосходительство. Единственное, что мне удалось выяснить — это то, что несколько повозок выехали в сумерках в направлении Сан-Педро.

— То есть на восток? — удивился дон Бартоломео Колумб, прекрасно знакомый с побережьем острова. — Очень интересно. Если они и в самом деле хотят снарядить корабль к отплытию, то гораздо удобнее было бы сделать это в какой-нибудь тихой бухте на западном берегу, где-нибудь в районе мыса Салинас или Бараоны.

— Думаете, они пытаются нас одурачить? — недоверчиво спросил лейтенант Педраса.

— Готов поспорить, что это уловка, — настаивал губернатор. — Эта женщина хитра, как черт, но в одиночку она не решилась бы сбежать, — с этими словами он ткнул пальцем в лейтенанта. — Соберите лучших людей, скачите на запад во весь опор и задержите ее.

— Как прикажете, ваше превосходительство...

Усатый военный развернулся и уже собирался сбежать вниз по лестнице, но не успел спуститься и на десяток ступеней, как его остановил дон Бартоломео.

— Постойте! — крикнул он. — Задержитесь на минутку, лейтенант. Отправьте на всякий случай несколько ваших людей на восток, а то вдруг донья Мариана оказалась умнее, чем я о ней думал?

Но донья Мариана Монтенегро была еще умнее, чем он воображал, а может, просто достаточно хорошо его знала, и потому понимала, что недостаточно просто увести корабль из-под носа у Колумба, нужно еще его снарядить, а это уже гораздо сложнее.

— На север!

Таким был приказ, когда капитан Соленый поинтересовался о курсе, который следует взять в открытом море.

— Пересечете пролив Мона и ждите нас в заливе Самана.

— Хорошо.

— А вы точно сможете управлять почти неоснащенным судном, имея в распоряжении лишь троих людей? — усомнилась донья Мариана.

— Я постараюсь.

— Не забывайте, что если вы туда не прибудете, нас всех повесят.

— Не забывайте, что если я туда не прибуду, значит меня сожрали акулы.

Только с двумя кливерами и бизанью, при боковом ветре и обладая превосходными знаниями моря и своего корабля, капитан Моисей Соленый сумел доказать, что «Чудо» — и в самом деле настоящее чудо инженерной мыли, поскольку меньше чем через тридцать шесть часов плавания бросил якорь в чистый песок тихой бухточки огромного залива Самана.

Для остальной команды путешествие оказалось гораздо сложнее: они пробивали себе путь с помощью мачете через чащобы широкого полуострова. К счастью, эту малоизведанную территорию покинули индейцы в поисках более безопасного места обитания среди обрывистых круч и густой сельвы на западе острова, и единственным врагами остались удушающая жара, пауки, змеи и тучи злобных москитов, налетающие на участников похода, как голодные волки.

Удивительно, но маленький Гаитике был единственным членом группы, не страдающим от миллионов крылатых врагов, собирающихся на закате густыми тучами. Когда с приходом ночи большинство падало без сил, расчесывая укусы, он ухаживал за остальными, поскольку на его теле не было ни следа укусов.

Когда мальчик узнал, что поплывет на борту корабля, за строительством которого так пристально следил, он пришел в восторг, поскольку сбылись его мечты, хотя он и понимал, что предстоят опасные приключения и от их исхода зависит его собственная судьба, а также судьбы его приемной матери и незнакомого отца.

Для Гаитике Сьенфуэгос всегда оставался бесконечно загадочной фигурой, сведения о нем были неясными, поскольку никто так и не смог четко объяснить, идет ли речь о живом человеке, скитающемся по неизвестным землям, или лишь о воспоминаниях, которые безмерная любовь доньи Марианы превратила в легенду.

Отношения мальчика с немкой по-прежнему оставались в некотором смысле неясными. Хотя она и пыталась любить его как сына, которого хотела бы родить от юного возлюбленного, черты метиса, а в особенности замкнутый характер постоянно напоминали ей, что Гаитике принадлежит к другой расе, а его матерью была дикарка.

Она сосредоточилась на том, чтобы дать ему образование согласно обычаям благородных европейцев того времени, ему нашли лучшего на острове учителя, но в глубине души донья Мариана понимала, что имеет дело с совершенно особенным созданием, в характере Гаитике было множество черт, не имеющих ничего общего ни с характером испанцев, ни с характером индейцев.

В какой-то степени Ингрид Грасс чувствовала, что присутствует при рождении новой расы, чьи самые характерные черты проявились в этом замкнутом и скрытном мальчике. Его избегали даже москиты! Временами она спрашивала себя, какой будет жизнь в мире, населенном подобными людьми.

— Время и смешение кровей смягчат контрасты, — заметил дон Луис де Торрес как-то вечером, когда они беседовали о том, как трудно понять мальчика. — Через несколько поколений появится новая раса, более уравновешенная и, вероятно, очень красивая, но не стоит забывать, что первое столкновение двух таких разных и противоположных форм жизни всегда заканчивается драматически.

— Вы действительно верите, что туземцы и европейцы в конце концов друг друга поймут? — спросила немка, которую уже давно волновал этот вопрос. — Они ведь такие разные...

— Действительно разные, — ответил Луис. — И честно говоря, я сильно сомневаюсь, что они смогут понять друг друга, пока остаются, как вы говорите, «туземцами» и «европейцами» в чистом виде. Но, возможно, все переменится, стоит им слиться воедино.

— Слиться воедино? — переспросила она, пораженная точностью этого слова. — Но почему именно слиться?

— Потому что боюсь, сколько бы они не смешивались, всегда будет возможно различить, какое происхождение имеют те или иные черты человека. Уж больно они разные, даже менее похожи, чем шведы и негры.

— Очень интересно!

— Но у вас нет причин для беспокойства. Не думаю, что с Гаитике будут проблемы. Проблемы возникнут у него самого, и гораздо позже. А сейчас для нас самое важное — достичь Саманы прежде, чем нас догонят солдаты.

— Думаете, нас будут преследовать?

— Уверен.

К сожалению, дон Луис оказался прав: один из отрядов лейтенанта Педрасы уже вернулся с востока, добравшись до самого Сан-Педро и никого не обнаружив, а другой — с запада, и теперь лейтенант, обливаясь холодным потом, стоял перед доном Бартоломео Колумбом и докладывал, что его разведчики обнаружили следы повозок доньи Марианы Монтенегро, которые определенно поворачивают на север, то есть к заливу Самана.

— Вы сможете их догнать?

— На хороших отдохнувших конях — запросто, ваше превосходительство, — убежденно ответил лейтенант. — Эти повозки тащатся, как черепахи.

Брат адмирала приказал алькальду забрать всех лучших в городе лошадей и предоставить их лейтенанту и его людям, чтобы они пустились в погоню за беглецами, после чего прекрасную немку предполагалось повесить на главной площади в назидание всем прочим ослушникам, дабы неповадно было оспаривать приказы вице-короля.

Бедный Мигель Диас, в чьем сердце еще жива была привязанность к донье Мариане, погрузился в глубокую печаль и решил обратиться за советом к своей супруге, индианке Исабель, прежней владелице земли, где теперь основали новую столицу, Санто-Доминго, она-то и сообщила о богатейших золотых рудниках.

— Откажись повиноваться, — только и сказала ему индианка.

— В таком случае на виселицу вздернут нас, — убежденно ответил бедняга. — Братья Колумбы и так давно уже хотят отобрать мою долю, — он безнадежно покачал головой и сокрушенно добавил: — Нет, я не могу отказаться, но и не хочу, чтобы ее повесили. Она всегда была так добра к нам!

Добрая индианка — здоровенная бабища, для которой родить очередного младенца было не сложнее, чем сплюнуть сквозь зубы, сначала долго раздумывала, потом задала мужу несколько вопросов, после чего посоветовала не беспокоиться насчет немки: пусть солдаты отправляются за ней в погоню, и чем скорее, тем лучше.

— На пути у зла частенько возникают преграды, — таинственно сказала она. — Кто знает, вдруг боги решат ей помочь.

— Но как? — в отчаянии воскликнул алькальд. — Повозкам потребуется по меньшей мере три дня, чтобы добраться до места, а всадники Педрасы покроют это расстояние за день.

— Не теряй веры! Не теряй веры!

Но он никак не мог убедить себя в возможности чуда. Когда вооруженные всадники, отчаянные головорезы ветераны множества битв с «голыми дикарями», на чьих желтых лицах застыла хищная решимость, пустились в погоню, дон Мигель не сомневался, что судьба доброй Марианы Монтенегро решена, и ее ждет виселица на главной площади.

— С них станется пустить ее по кругу и замучить до смерти, а потом бросить тело собакам! — простонал он в отчаянии. — Это настоящая банда головорезов!

Возможно, сами они и не считали себя бандой головорезов, но, вне всяких сомнений, настроены были весьма решительно. Неутомимые наездники мчались во весь опор до полудня, не останавливаясь по дороге ни на минуту, пока лейтенант Педраса не объявил привал, чтобы передохнуть и перекусить в тени раскидистого каштана, благо добрая индианка Исабель снабдила их в дорогу роскошными яствами и крепким дешевым вином.

— Такими темпами мы догоним их еще до вечера, — заявил он самодовольно. — А если захватим и корабль, будьте уверены, мы можем рассчитывать на повышение и достойное вознаграждение.

— Такими темпами — разумеется, — заметил андалузец из Убеды по имени Молина, снискавший славу отчаянного скандалиста и ловеласа. — Скажу честно, я не мечтаю о лучшей награде, чем провести часок с доньей Марианой где-нибудь под кустом.

— Тогда вперед! — ответил лейтенант. — Быть может, уже вечером ты получишь свою награду.

Они снова взобрались по седлам, слегка отяжелев от обильной еды и вина, и помчались по широкой колее, оставленной колесами повозок. Однако, проскакав три или четыре лиги, Молина нервно окликнул Педрасу:

— Постойте, лейтенант! Мне нужно остановиться.

— И речи быть не может, — отрезал тот. — Никто не должен отставать от отряда.

— Но я должен остановиться!

— Попробуй только — и я тебя пристрелю.

— Пристрелите? За что?

— За дезертирство.

— Но я не собираюсь дезертировать, — страдальчески простонал Молина. — У меня живот схватило... Мне позарез нужно облегчиться...

— Ничего, потерпишь! Вперед!

Грозный рев лейтенанта заставил лошадь Молины прибавить ходу, но не прошло и пяти минут, как огромный баск, чье лицо пересекал красный шрам, громко простонал:

— Боже! Теперь и у меня схватило живот!

— Молчать — и вперед! — рявкнул лейтенант.

Они успели проскакать еще две лиги, но, едва они достигли небольшой рощи акаций, как сам Педраса поднял руку и спрыгнул наземь, грозно рявкнув:

— Всем стоять! Спешиться — и по кустам!

— Ну наконец-то! — буркнул андалузец. — Да только я уже обделался.

Но, остальные, казалось, его даже не слышали: все были озабочены лишь тем, как бы поскорее спешиться, найти укромное местечко среди деревьев и успеть вовремя снять штаны. В скором времени лошади принялись беспокойно ржать и вздрагивать, поскольку из чащи донеслись характерные звуки, к которым вскоре добавилось такое зловоние, что, казалось, весь мир вокруг заживо разлагается.

— Все эта чертова фасоль! — пробормотал кто-то сквозь стоны. — Что-то такое в нее добавили, и мы все отравились...

— А может, вино было кислым?

— Тупица, от вина, наоборот, случаются запоры, а тут из меня словно днище выпало!

— Убью того, кто это сделал!

— А я кишки из него выпущу...!

Они просидели под кустами с добрую четверть часа; когда же, наконец, смогли вновь забраться в седла, то уже не были столь свирепыми и неустрашимыми вояками, превратившись в измученных и бледных типов, покрытых холодным потом, которым едва хватило сил держаться в седле, когда лошади вновь пустились в галоп.

Тряска, разумеется, не пошла на пользу их и без того пострадавшим желудкам, так что неудивительно, что время от времени им снова приходилось останавливаться. Уже и речи не было о том, чтобы в ближайшее время догнать беглецов.

— Это бунт! — снова и снова повторял разъяренный Педраса. — Несомненно, грязный бунт!

— И не говорите, лейтенант! — ответил выходец из Убеды, не утративший чувства юмора. — Самый грязный и вонючий бунт, какой только случался на моей памяти. Я по самые уши в дерьме!

— Молчать, или пристрелю!

Уже начало смеркаться, когда они с трудом поднялись на вершину высокого холма, по другую сторону которого шумело море, и их взглядам явился величественный силуэт «Чуда» и крошечные фигурки людей, грузивших в две шлюпки поклажу с тяжелых повозок.

— Вперед! — слабым голосом приказал лейтенант. — Мы их еще догоним...

— Подождите минутку! — взмолился баск, снова присаживаясь на корточки. — Кажется, опять...

Все остальные тут же последовали его примеру, и лишь обескураженный Педраса остался стоять, подняв кверху шпагу, не в силах решить, что же ему делать. Но все же стал торопить солдат.

— Вперед, я сказал! — повторял он, хотя и без былой решительности. — Что о нас скажут, если узнают, что они уже были у нас в руках, а мы их упустили?

— Скажут, что мы засранцы, — насмешливо ответил Молина. — И будут правы.

А в это время внизу, на берегу, маленький Гаитике первым заметил вдалеке, на вершине холма, чьи-то силуэты; взрослые уже было запаниковали, но тут, к их величайшему удивлению, обнаружилось, что фигуры стоят совершенно неподвижно.

— Так это солдаты или нет? — спросила донья Мариана. — Отсюда не разглядеть.

— Солдаты, — ответил глазастый наблюдатель. — Только какие-то очень маленькие.

— Маленькие? — удивилась немка.

— Карлики с длинными руками, — ответил он очень серьезно. — Или просто сидят на корточках.

— И что же они могут делать, сидя на корточках? — спросила она.

— Не могу сказать.

— Может, молятся перед сражением?

— Не уверен, что они заняты именно этим, — ответил Гаитике, пристально вглядываясь вдаль. — Но на всякий случай лучше поторопиться.

Они уже находились в полной безопасности на борту судна, когда всадники, наконец, достигли берега; однако, вопреки здравому смыслу, даже не попытались напасть. Вместо этого они вошли в воду и принялись оттирать одежду от каких-то подозрительных пятен.

— Вот уж чего я никак не ожидал, — в недоумении признался дон Луис де Торрес. — Вместо того, чтобы отправить за нами в погоню солдат, они послали прачек. Вы что-нибудь понимаете?

— Не понимаю, да и не горю желанием, — ответила немка. — Отплываем, капитан!

— Отплываем!

Они снялись с якоря, и великолепный корабль, наполнив ветром паруса, повернулся кормой к берегу и отчалил прямо на глазах у измученных солдат, озабоченных в эту минуту лишь тем, чтобы отмыться и отстирать одежду, источающую невыносимое зловоние.

5 

Очень скоро Сьенфуэгос привык к странному облику Кимари-Аяпель, тем более что девушки мало чем отличались от обычных женщин. К слову сказать, Сьенфуэгос и тут опередил свое время, потому что первый случай рождения сиамских близнецов был официально зарегистрирован лишь триста лет спустя и по другую сторону океана.

Жить рядом с ними оказалось чрезвычайно приятно, поскольку врожденное физическое увечье сделало их очень умными и интеллектуально развитыми, особенно Аяпель — она постоянно выказывала остроту и живость ума и поистине блестящую изобретательность.

Снова и снова повторяли они на глазах изумленного канарца удивительный фокус «разжижения» изумруда и «затвердения» минутой спустя, а ему так и не удалось понять, где, черт возьми, они берут зеленую жидкость с запахом мяты, и как им удается, словно по волшебству, вновь превратить эту жидкость в самый обычный камень.

При этом, будучи хранителями величайшей тайны, они держались так же просто, как и жители деревни. Помимо того, что сестры охраняли богатства мирных пакабуев, они являлись также и хранительницами знаний племени.

Они знали почти все о каждом дереве, о каждой травинке, о каждом звере в округе и обнаружили настоящий талант в приготовлении всевозможных зелий. Кроме того, лишь несколькими ударами ножа они могли вырезать из куска дерева птицу, так похожую на настоящую, что, казалось, она вот-вот запоет или отложит яйцо.

Но что Сьенфуэгоса действительно озадачило, так это когда однажды утром они явились к нему в каких-то странных длинных перчатках до самых локтей из белоснежной тонкой кожи.

— Что это такое? — спросил он, совершенно сбитый с толку, не решаясь к ним даже прикоснуться.

— Куичу, — весело ответила Кимари, размахивая рукой перед самым его носом. — Мы их надеваем, чтобы защитить руки, когда собираемся нарвать крапиву или работать с ядовитыми травами.

— Где вы это взяли?

Вместо ответа они подвели его к подножию высокого дерева, растущего на самом краю маленького острова; вся кора дерева была испещрена небольшими надрезами, из которых сочился густой белый сок, который затем стекал в большую высушенную тыкву, установленную у подножия.

— Это дерево куичу, — объяснили они. — Его сок загустевает и превосходно защищает руки, а потом очень легко снимается. Вот, посмотри сам. Попробуй!

Сначала он воспротивился, но Кимари с такой легкостью стянула клейкую смолу с руки сестры, что Сьенфуэгос не смог устоять перед искушением и позволил им намазать свои руки и подержать их на открытом ветру, пока слой резины подсохнет.

— Потрясающе! — согласился он. — Ну прямо как перчатка!

Тем временем Аяпель скатала из той же массы небольшой шарик, немного подержала его над огнем, а затем бросила оземь, и он упруго подскочил вверх. Они стали играть с ним, как дети, пока канарец не вспотел настолько, что пришлось избавиться от перчаток.

Вот тут-то и вылезла наружу одна проблема, которой туземки не учли. Они совсем забыли, что руки Сьенфуэгоса покрыты растительностью, и теперь волоски намертво увязли в затвердевшей резине. В итоге его громкие вопли и отчаянные ругательства, с которыми он отдирал резину, переполошили птиц на озере и заставили обеих сестер расхохотаться.

В конце концов бедный рыжий канарец стал тереть руки о корень дерева, стремясь избавиться от треклятой резины. За этим занятием он провел весь вечер и почти всю ночь, осыпая ругательствами парочку сумасшедших девиц, не способных ни на что, кроме как осложнять ему жизнь.

Весь следующий день Аяпель что-то задумчиво жевала, напоминая меланхоличную корову. Сначала канарец подумал, что во рту у нее кусок сушеного мяса, но поразился, обнаружив, что это какая-то непонятная липкая масса, которую она время от времени вынимала изо рта и растягивала между пальцами, откровенно забавляясь его замешательством.

— Зачем ты это делаешь? — возмущенно спросил он. — Что это за дерьмо?

Та взглянула на него с недоумением.

— Что ты называешь дерьмом? — спросила она.

— То, что ты жуешь. Что это такое?

— Цтикли.

— А зачем оно нужно?

— Чтобы жевать.

— Просто жевать, не глотая?

— Ну да.

— А зачем?

— Это весело... И помогает мне не курить. Раньше я много курила и начала кашлять. Теперь я жую цтикли и забываю о табаке.

— А где ты его берешь?

— Здесь у воды растет особый кустарник. Цтикли — это его сок, такой же, как куичу, но без дурного привкуса. А если к нему добавить фруктового сока, то получается очень вкусно. Дать тебе немножко?

— Боже упаси! Жевать жвачку, как корова — это развлечение для идиотов.

— Курить намного хуже... Попробуй!

— Я уже сказал, что не стану!

Но, как и следовало ожидать, любопытство в конце концов победило, и Сьенфуэгос стал первым европейцем, попробовавшим жевать резинку. Со временем эта привычка забудется и возродится лишь три столетия спустя.

Трудно сказать, по какой причине, но в середине XVI века католическая церковь приказала выжечь целые заросли деревьев сапото — растения, распространенного в Центральной и Южной Америке, основного источника латекса, сырья для производства жевательной резинки. Лишь в начале XIX века группа американских авантюристов случайно обнаружила, что жители одной из небольших мексиканских общин сохранили приверженность к этой странной привычке, что и дало толчок к созданию одной из самых парадоксальных в истории промышленных империй.

Никогда еще судьба не забрасывала Сьенфуэгоса так далеко, и в тот день, когда канарец впервые попробовал белую клейкую массу, которую без конца жевала Аяпель, ему показалось, что он наконец нашел свою тихую гавань и теперь лишь будет пользоваться всеми благами этого райского острова, болтать с сестрами и играть в карты с жителями деревни.

Но однажды произошло нечто такое, что слегка омрачило их прекрасные и невинные отношения. Случилось это в одно чудесное летнее утро, когда Сьенфуэгос спал голым в просторном гамаке, нисколько не смущаясь своей наготы.

Девушки решили сделать ему сюрприз, посадив ему на грудь крошечную мартышку-игрунку, которую поймали в ветвях дерева, но в итоге сюрприз увидели они сами, обнаружив, что их гостю, видимо, снится что-то весьма эротичное, поскольку некая часть его тела в эту минуту была значительно больше обычного и притом возбужденно торчала вверх.

Девушки замерли в недоумении, пораженные столь отталкивающим и в то же время притягательным зрелищем. Быть может, впервые за всю жизнь их тела отреагировали по-разному: Кимари застыла, как вкопанная, не в силах оторвать глаз от увиденного, в то время как Аяпель решительно отпрянула, чтобы поскорее уйти.

Отчаянный писк мартышки — видимо, тоже удивленной этим зрелищем — заставил Сьенфуэгоса открыть глаза и понять, в какое неловкое и неприятное положение он попал.

— Простите, — прошептал он.

— У тебя всегда так бывает, когда ты спишь? — поинтересовалась Кимари, в очередной раз проявив неискушенность в некоторых вопросах.

— Нет, — ответил он. — Не всегда.

— А когда?

— Когда мне снятся сны.

— О женщине?

— Конечно!

— И кто же эта женщина?

— Единственная женщина, которую я действительно любил. Вот уже несколько лет она мне не снилась.

Девушка, не в силах справиться с любопытством, протянула руку и бесстыдно коснулась пальцем странного предмета, не дававшего ей покоя.

— Он нежный, — пробормотала она. — Нежный, твёрдый и горячий.

— Прошу тебя! — взмолился Сьенфуэгос.

— Тебе неприятно, когда тебя трогают?

— Нет, не то чтобы неприятно... Но я мужчина, и меня это возбуждает.

— Меня тоже, — ответила Кимари, крайне взволнованная этим открытием. А тебя? — обратилась она к сестре.

Аяпель протянула руку и решительно коснулась пениса, который от этого прикосновения, казалось, зажил собственной жизнью.

— Да, пожалуй, — спокойно ответила она, призадумавшись на минуту. — Я чувствую какой-то странный жар вот здесь, внутри. Что бы это могло значить?

— Это значит, что лучше всего вам прекратить его трогать, — сердито ответил канарец. — Это не игрушка.

— Думаю, тебе не так уж неприятно.

— Не могу сказать, что мне это неприятно. Скорее, даже нравится... Даже слишком нравится!

— Слишком нравится? — переспросила Кимари, не переставая нежно поглаживать пенис, в то время как ее сестра крепко сжимала его основание. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ради Бога! — с вздохом простонал канарец. — Оставьте меня в покое! Иначе случится нечто ужасное!

— Нечто ужасное? — переспросила Кимари.

— Вот именно! Нечто совершенно ужасное!

— Что именно?

— Вот это!

Глаза сиамских близнецов широко раскрылись, изумленно глядя, как по пальцам течет непонятная густая жидкость.

— Похоже на куичу, — произнесла одна из сестер.

— Иди к черту!

— Ты сердишься?

— Оставьте меня в покое, в конце концов! Вы меня смущаете... Вон отсюда!

— Ты знаешь, эта жидкость какая-то странная, — призналась Кимари, когда они вышли из хижины. — И пахучая.

Канарцу пришлось искупаться, чтобы успокоиться, а потом он долго лежал под пальмой, набираясь смелости, прежде чем решился показаться сестрам на глаза. Те, однако, не появлялись: видимо, тоже приходили в себя после случившегося.

— Мне жаль, что так произошло, — таковы были первые его слова, когда они все же встретились. — Мне действительно очень жаль, но вы должны были послушаться меня, а не играть с ним так... так... — он все пытался найти подходящее слово. — Так шаловливо.

— Забудь об этом, — ласково ответила Кимари. — Мы уже все забыли, и больше это не повторится.

— Точно?

— Не забывай, что мы — избранницы Мусо, — спокойно напомнила Аяпель. — Мы храним его тайны и бережем его кровь. Небо, земля и люди пребывают в мире, потому что мы храним этот мир, и так всё должно продолжаться и впредь... — С этими словами она протянула Сьенфуэгосу крошечную мартышку, похожую на оживший комочек темного хлопка. — Возьми. Это тебе.

Никто больше ни единым словом не обмолвился о случившемся, как если бы этого и вовсе не было, хотя канарец в глубине души испытывал к ним благодарность, поскольку этот случай окончательно определил его положение на острове — ведь прежде он никак не мог понять, чего же от него ждут.

Если поначалу он и подозревал, что его выбрали именно для удовлетворения необычных женщин, то теперь стало совершенно ясно, что ни Кимари, ни Аяпель абсолютно не интересуют его любовные таланты, и причиной его пребывания на этом благодатном острове является всего лишь их любопытство.

Быть может, они просто хотели рассмотреть поближе рыжего волосатого чужеземца гигантского роста, а возможно, хотели послушать его рассказы о дальних странах. Так или иначе, но вскоре между ними установились исключительно дружеские отношения, и Сьенфуэгос даже перестал замечать врожденное увечье этих поистине необычайных созданий.

— Расскажи нам о той женщине, что тебе снилась, — попросила Кимари однажды вечером, когда они сидели возле догорающего очага, потягивая горячую чичу с мятой и куря огромные сигары, от которых шел такой густой дым, что его тень скользила по стенам, словно в причудливом танце.

— Зачем тебе это знать?

— Потому что мы ничего не знаем о любви, — объяснила Айапель. — Мауа не хотела говорить с нами об этом.

— А почему?

— Возможно, боялась причинить нам боль.

— А если так и будет?

— На свете нет ничего, что могло бы причинить нам боль, кроме нас самих, — спокойно ответила она. — Мы родились и выросли в убеждении, что единственное, что может причинить нам боль — это мы сами. В детстве мы часто дрались, но однажды настал момент, когда мы поняли, что можем превратить свою жизнь в ад или в рай. И мы выбрали последнее.

Канарец никогда не был особо просвещенным человеком; он с трудом научился читать и писать, а его отношения с людьми из общества, такими как Луис де Торрес или мастер Хуан де ла Коса, были недолгими и достаточно курьезными; тем не менее, природа одарила его достаточным умом, чтобы он смог оценить, как умна Аяпель, и что ее интеллект намного превышает уровень развития обычных людей, будь то туземцы или европейцы.

— Но кем же вы считаете себя на самом деле? — спросил он. — Двумя разными людьми или единым существом?

— Нас двое, но мы едины. Двое в одном существе. Или единое существо, разделенное надвое. Разве это важно? — улыбнулась она какой-то странной улыбкой. — Нас двое, и этим все сказано.

— Очень похоже на любовь между мужчиной и женщиной, — признался Сьенфуэгос. — Два человека сливаются в единое существо, но, к сожалению, этот союз длится совсем недолго. — Он медленно отхлебнул чичи из большой тыквы и покачал головой, словно удивившись собственным мыслям. — Чем лучше я вас узнаю, тем больше склоняюсь к мысли, что вы намного счастливее, чем обычные люди. Любить друг друга и быть всегда вместе — должно быть, это замечательно.

— Расскажи нам о ней, — настаивала Кимари.

— Об Ингрид? — переспросил он. — Но что я могу о ней рассказать? Она наполнила смыслом мою жизнь; ее появление наполнило жизнь страстью и тревогой, сделало ее сладкой и при этом горькой; она открыла для меня новый мир, полный неведомых прежде ощущений, звуков и запахов. Обладание ею перевернуло всю мою душу, открыло ту грань моего существа, о которой я даже не подозревал. Я почувствовал, как мое семя смешалось с ее кровью, и часть меня самого навечно осталась в ней.

— Но это же прекрасно.

— Да, прекрасно; но и печально тоже, потому что в эти минуты я мечтал соединиться с ней навсегда: чтобы ее кровь стала моей кровью, а ее тело — моим телом. Чтобы мы стали такими, как вы.

— Иногда, — призналась Аяпель, — Кимари ласкает меня, а я ласкаю ее, но для меня намного важнее подарить наслаждение ей, чем получить его самой. Между мужчиной и женщиной тоже так?

— Да, если они по-настоящему любят друг друга.

— Значит, не всегда любят по-настоящему? — удивилась Кимари.

— К сожалению, нет.

— Но тогда зачем же заниматься этим?

Канарец задумался, и тут его взгляд упал на кучу изумрудов, занимавшую почти половину хижины, и он махнул рукой в ту сторону.

— Лишь немногие из этих камней безупречны от природы, — произнес он наконец. — Хотя, возможно, некоторые из них можно сделать таковыми. Так вот, с любовью происходит нечто похожее. Когда я впервые увидел Ингрид на берегу той лагуны, то не мог поверить, что бывает на свете подобное совершенство.

— И что же с ней теперь?

— Я не знаю.

— А ты не хочешь снова ее увидеть?

— Думаю, что нет.

— И почему же?

— Прошло слишком много времени. Я уже не тот, что прежде, и она, думаю, тоже изменилась. Падающие звезды всегда красивее, чем те, что сияют веками, потому что, когда они гаснут, то оставляют после себя пустоту, которую ничто не в силах заполнить. Но при этом ни одна упавшая звезда еще не вернулась на небо.

— Откуда ты знаешь?

— Когда-то я был пастухом и спал под открытым небом.

— А что такое пастух?

— Человек, который пасет скот. Там, откуда я прибыл, есть особые животные, которых мы специально разводим, и они дают нам молоко, сыр, шерсть и мясо.

— А, это, наверное, что-то вроде пекари или морских свинок, которые наши женщины откармливают на мясо?

— Да, что-то вроде, только намного больше. Я держал их в горах, и там они паслись, а я ухаживал за ними и охранял.

— Понятно, — кивнула Аяпель. — Я слышала, что очень далеко на западе, по ту сторону гор, живет один могучий народ, который строит дома из камня и владеет стадами животных ростом почти с человека. На этих животных они возят поклажу.

— Как называется этот народ?

— Не знаю.

— У этих людей желтая кожа?

— Желтая? — удивилась она. — Нет, конечно. Я никогда не слышала, чтобы у людей была желтая кожа.

— Они живут около моря?

— Они живут высоко в горах. Очень, очень высоко... Даже выше, чем та гора, на вершине которой обитает Мусо.

— В таком случае, — убежденно заявил канарец, — эта земля никак не может быть ни Сипанго, ни Катаем. Адмирал клялся, что у китайцев желтая кожа.

6 

Всю ночь они держали курс на восток, а к полудню повернули в юго-восточном направлении; когда же темная громада мыса Энганьо осталась далеко за кормой, капитан Моисей Соленый отдал приказ двигаться на юг, намереваясь пересечь кишащий акулами широкий пролив, разделяющий Эспаньолу и остров Боринкен, современный Пуэрто-Рико, а затем решительно устремиться к далеким берегам Твердой Земли.

Корабль, словно пеликан, скользил по недвижному зеркалу теплого зеленого моря, и донья Мариана, уютно устроившись в кормовой каюте, гордо любовалась его веселым бегом, прекрасно отдавая себе отчет, что, если нос корабля так резво рассекает волны, оставляя пенистый след, то лишь благодаря ее огромной любви, способной преодолеть все препятствия, возникающие на пути.

— Это — задача, которой я готова посвятить следующий год жизни, — пообещала она себе. — Я должна найти Сьенфуэгоса к следующему году. Если же я его не найду, то вернусь в Мюнхен, чтобы там воспитать Гаитике цивилизованным человеком.

Она смотрела на мальчика, то неподвижно стоящего у румпеля, устремив взгляд то прямо по курсу, то следящего за парусами и действиями марсовых, а также жестами своего идола, капитана Балабола, и спрашивала себя, почему Гаитике так завораживает море и что произойдет, если увезти его вглубь континента, в незнакомую страну, о которой он ничего не знает.

— Это будет жестоко, — снова и снова повторял Луис де Торрес. — Этот парень рожден для того, чтобы быть моряком, и вдали от моря он умрет от тоски.

Она и сама знала, что это так, но с другой стороны, куда еще они могли бы отправиться?

Она бросила вызов адмиралу, что в этих местах означало примерно то же, как если бы она восстала против его покровителей, самых могущественных монархов на планете, и немка не сомневалась, что с этого дня за ее голову назначена награда, поскольку бескомпромиссный дон Бартоломео Колумб наверняка приравнял ее дерзкий поступок к государственной измене.

Для братьев Колумбов любой корабль, направлявшийся к западу от Канарских островов без их разрешения, был пиратским, точно так же, как и любой человек, не желавший слепо повиноваться любой их прихоти, заслуживал смерти.

В последние месяцы они установили на острове настоящую империю террора, и редкое утро обходилось без того, чтобы виселица на главной площади не получила новое украшение в виде очередного трупа или чтобы с башни не сбросили очередного смельчака, посмевшего поднять голос против «вице-короля — фараона».

Кстати, именно это прозвище адмирала особенно бесило, красноречиво намекая на его недавнее иудейское прошлое. Дело в том, что еще много лет назад монахи-францисканцы на своем тайном языке стали называть этим словом тех, кто не мог доказать со всей очевидностью, что ведет свой род от «старых добрых христиан».

На городских стенах Санто-Доминго слишком часто стали появляться надписи, оставленные изгнанниками, гласившие «Генуэзский фараон — свинья», а дух зреющего бунта уже определенно веял повсюду, так что даже по-настоящему преданные короне кабальеро стали серьезно задумываться.

Больше того, теперь Колумб не мог доверять даже собственной гвардии, поскольку, несмотря на то, что в подвалах своего дворца адмирал хранил целое состояние, более шестисот тысяч мараведи, и это не считая того золота, которое приносили ему новые «копи царя Соломона», ни солдаты, ни офицеры, ни служащие уже много месяцев не получали жалованья. Вот только вице-королю бесполезно было об этом напоминать, ведь он уже не мог думать ни о чем, кроме собственного обогащения.

Чтобы как-то успокоить банкиров, писавших из метрополии письма с настойчивыми требованиями той доли золота, которое он уже считал исключительно своей собственностью, адмирал не придумал ничего лучшего, как затеять подлую войну с мирными племенами, захватив более шестисот пленных. Их он и отправил в Севилью в качестве оплаты долгов, гнусно посмеявшись таким образом над приказом королевы, гласившим, что ни один местный уроженец, не захваченный в плен во время сражения, не может считаться рабом.

Тираны Колумбы даже не посчитали нужным подобрать верные слова, чтобы хоть немного успокоить людей, возмущенных подобной несправедливостью, а потому стоит ли удивляться, что народный гнев с каждым днем нарастал, но пока ни у кого не хватало решимости положить конец столь опасной ситуации.

Так что донья Мариана была только рада покинуть остров, пусть даже бегство грозило ей виселицей. За последние месяцы она окончательно убедилась, что ее сильный характер и вольный дух рано или поздно станут причиной столкновения с братьями Колумбами, и результаты могут быть самими непредсказуемыми.

— Здесь, бесспорно, намного лучше, — заметила она, любуясь, как легко «Чудо» скользит по воде. — И если уж мне суждено болтаться на веревке, пусть меня сначала поймают.

Она снова подняла голову и посмотрела на капитана Соленого — на его безмятежном лице явно читалось удовлетворение быстрым ходом и превосходной маневренностью корабля. Ингрид в очередной раз уверилась, что пока она стоит рядом с ним на этой сверкающей палубе, еще пахнущей смолой, можно не опасаться даже адмирала.

— Теперь это мой дом, — прошептала она. — Мой корабль, моя крепость, мое прибежище. Океан так велик и безбрежен, в нем столько островов, что искать нас — все равно что искать иголку в стоге сена. Как в подобном месте найти человека, если даже нет уверенности в том, что он жив?

— Расспрашивая.

— Но кого? — спросил Луис де Торрес. — Невозможно бродить по неизвестным землям, кишащим дикарями, с расспросами, не видели ли они случаем рыжего гиганта.

— А почему бы и нет? — улыбнулась донья Мариана. — Вопросы имеют свою цену, а в наших трюмах полно тканей, бус, колокольчиков, зеркал, кастрюль и ножей. В конце концов всё это приведет нас к Сьенфуэгосу, где бы он ни был.

— Вы так верите, что однажды найдете Сьенфуэгоса, как будто готовы на это положить всю жизнь.

— Хотите сказать, что Сьенфуэгос стал для меня чем-то вроде бога? Ну и ладно. Пусть так.

Бывший королевский толмач до сих пор не забыл, как любовался сильным, ловким и веселым парнишкой, когда тот с легкостью взлетал по вантам «Санта-Марии», яростно драил палубу или голышом прыгал с палубы в воду. Он и сам считал его самым неотразимым мужчиной, какого только встречал, и поневоле вынужден был признать — нет ничего удивительного в том, что женщина, любая женщина, готова отдать все свое состояние и даже рисковать собственной жизнью, лишь бы он вернулся в ее объятия.

— Не знаете, у него случайно нет сестер?

Серебристый смех доньи Марианы разнесся по кораблю, подобно звону колокола, созывающего команду к обеду, и вновь наполнил радостью сердца моряков, поскольку их хозяйка, которая так щедро им платит и так о них заботится, наконец-то почувствовала себя счастливой.

К тому же ее «Чудо» нисколько не походило на грязные и мрачные каравеллы или ползущие, словно черепахи, каракки, за многие мили оповещающие о себе невыносимой вонью, не говоря уже о еде, которую давали на борту, эту пищу невозможно было даже сравнить с той бурдой, какой кормили на королевском флоте, и уважительном отношении к команде молчаливого капитана, совсем не похожего на тех изуверов, с кем им доводилось иметь дело прежде, не знающих иного способа поддерживать порядок, кроме кнута и виселицы.

— Нет, — в конце концов с улыбкой ответила она. — К несчастью для вас, сестер у него не было.

Некоторое время они смотрели на море и далекое побережье островка Мона, одиноко поднимающегося с наветренной стороны, и тон немки изменился, когда она совершенно серьезно спросила:

— Скажите, дон Луис... Что будет, если я случайно его найду?

— О чем это вы?

— Как мне себя вести? Я знала его на Гомере, а с тех пор прошло много времени, — горько улыбнулась она. — Я постарела. Может быть, он вообще меня не узнает.

— Глупости! Я знаком с вами семь лет, и если вы и изменились, то только к лучшему. Вы по-прежнему самая прекрасная женщина в Новом Свете.

— В те времена я была блондинкой...

— Так перестаньте красить волосы. Теперь уже нет никаких причин скрывать вашу личность.

— Иногда мне так страшно! — посетовала Ингрид, положив ладонь на руку друга. — А что если в его взгляде я прочту разочарование? Я столько времени лелеяла эту сладкую мечту, что боюсь однажды утром с ужасом проснуться в совершенно иной реальности.

— Да пусть бы и так! — честно ответил Луис. — Потому что я по-прежнему вас жду.

— Меня?

— А кого ж еще?

— Вы никогда не сдаетесь, да?

— Никогда, — признался Луис. — И будьте уверены, больше всего на свете я хочу, чтобы вы нашли Сьенфуэгоса, поскольку убежден — если вы с ним не встретитесь, то его призрак будет преследовать вас до конца дней.

— И это вас удивляет? — спросила донья Мариана. — Мужчины никогда не поймут, что женщина отдает и тело, и душу, но это так. Когда мы встречаемся с тем, кто нам предназначен, то всё остальное в мире перестает существовать. — Она глубоко вздохнула. — Дело в том, что настоящая любовь — удел лишь женщин.

— Но я вас люблю.

— Не сомневаюсь, — признала донья Мариана. — Но будете ли любить меня после восьми лет разлуки?

— Думаю, что да.

— Нет, вряд ли. Но в моем поведении нет никаких моих личных заслуг, я действую так даже вопреки собственной воле...

Она замолчала, увидев приближение Бонифасио Кабреры, который весь день проверял груз в трюме и следил, чтобы все было в порядке.

— У нас провизии на пять месяцев, — сказал он, из-за покалеченной ноги с трудом карабкаясь по крутому трапу. — Но бочек мы погрузили недостаточно, так что придется приставать к берегу за водой.

— Где?

— Уж точно не на Эспаньоле... — убежденно ответил он. — Люди вице-короля могут появиться совершенно внезапно. Лучше найти какой-нибудь необитаемый остров на юге.

— Насколько мне известно, на юге нет островов, — сказал капитан Соленый, как только его ввели в курс дела.

— И что вы в таком случае посоветуете?

Немногословный моряк лишь мотнул головой на восток.

— Боринкен, — пояснил он. — Если там и могут оказаться христиане, то лишь такие же беглецы, как мы.

Христиане на острове действительно обнаружились, они и правда оказались беглецами с Эспаньолы, прятавшимися от изуверского режима братьев Колумбов. Поэтому, едва завидев вдали паруса кастильского корабля, они поспешили укрыться в сельве, предпочитая встретиться с дикими индейцами, чем со своими соотечественниками, не знающими иного закона, кроме закона виселицы.

Кстати, не только на современном Пуэрто-Рико, но и на Ямайке и в особенности на Кубе именно в то время появились небольшие поселения, где собрались заклятые враги вице-короля, не желавшие возвращаться в метрополию, вполне справедливо рассудив, что Новый Свет предоставляет самые неограниченные возможности всем тем, кто желает устроить свою жизнь, не влача при этом рабское ярмо службы тирану.

Среди них, впрочем, было немало и таких, кто в принципе не желал подчиняться никаким законам, справедливым или несправедливым, а потому они решили уйти жить к туземцам, наплевав на все предписания короны. Однако в первые дни трудно было разобраться, кто из этих людей настоящий преступник, а кто — всего лишь недовольный режимом поселенец.

И те, и другие вели себя вполне мирно, основывая свои поселения и не пытаясь притеснять местных жителей. Едва ли историки последующих времен это учитывали, описывая великие подвиги конкистадоров; хотя отчасти они были правы, поскольку эти люди показали дорогу настоящим завоевателям, явившимся позднее с аркебузами, барабанами и трубами.

Большинство этих поселений в конце концов были уничтожены туземцами или тихо вымерли сами собой, но некоторым из них повезло сохраниться: не столько благодаря несомненному могуществу огня и пороха, сколько благодаря тому, что поселенцы породнились с местными жителями и стали с ними единым народом.

К несчастью, независимо от того, явились ли они туда с добрыми или дурными намерениями, несли с собой войну или мир, любовь или ненависть — они несли также и болезни, проклятие своей расы, привезенное из-за моря, против которых местные жители оказались совершенно беззащитны.

Они несли с собой смерть, и смерть эта была невидимой.

Но была ли в том их вина?

Чья вина в том, что на бесчисленных островах и островках Карибского моря, где прежде жили здоровые и счастливые люди, остались одни трупы?

Несомненно, виной тому было невежество.

Всего лишь невежество, ведь чужаки не имели ни малейшего понятия о крошечных, невидимых глазу существах, способных, тем не менее, за считанные дни свести в могилу самого сильного и выносливого человека. Именно на совести этих существ все те миллионы жертв, павших менее чем за полвека во времена неистового нашествия на Новый Свет, поскольку никто в то время даже не предполагал, что в мире могут существовать создания столь малых размеров.

Сейчас, в свете новых научных открытий, мы совершенно иначе смотрим на определенные периоды истории, особенно те, что касаются эпидемий, но в то время беглым испанцам даже в голову не могло прийти, что такие обычные и вполне безобидные для них болезни, как свиная чума, корь, грипп или банальная простуда, могут полностью уничтожить целые племена голых дикарей.

Они всего лишь хотели спасти шею от гнева вице-короля, и неудивительно, что, завидев вдали скользящее по воде «Чудо», тут же скрылись в горах и издали наблюдали, как группа моряков набирает питьевую воду из маленького ручья.

— Мы обнаружили следы христиан, — сообщил, вернувшись на корабль, боцман, возглавлявший экспедицию. — Но не смогли связаться ни с ними, ни с местными жителями.

— Скверно, что все они прячутся, — заметил Бонифасио Кабрера. — Если так и дальше пойдет, кого мы будем расспрашивать?

— Придется изловчиться, — ответила донья Мариана. — Хотя это будет непросто, если учесть, как мало здесь наших людей, к тому же они не доверяют друг другу.

— Возможно, на Твердой Земле, где не распространилось влияние Колумбов, дела обстоят по-другому.

— Полагаете, там живут христиане?

— Сомневаюсь.

Христиан и в самом деле там не оказалось, за исключением следов пребывания кораблей Алонсо де Охеды, хотя однажды утром, спустя почти месяц после начала путешествия, их взорам предстало нечто действительно впечатляющее. В то утро они достигли, как им показалось, огромного пустынного острова, и здесь, в тихой бухте, лежал остов старого португальского корабля.

От потрепанного «Сан-Бенто», когда-то подобравшего в океане Сьенфуэгоса, теперь мало что осталось, а от когда-то столь тучного капитана Эвклидеса Ботейро, умершего в своем кресле на вершине дюны — лишь куча костей, обтянутых высохшей кожей, которыми побрезговали даже грифы.

Тем не менее, весь пляж оказался прямо-таки усеян различными предметами с корабля, и экипаж «Чуда» весь день размышлял, каким ветром португальский корабль занесло в этот богом забытый уголок планеты и как могло случиться, что он потерпел крушение так далеко от родных мест.

В капитанской каюте не нашлось ни судового журнала, ни вообще каких-либо документов, которые могли бы пролить свет на причины таинственного плавания, поскольку было ясно, что это никоим образом не пиратский корабль: слишком плохо вооружен, да и такелаж явно не приспособлен для того, чтобы развивать приличную скорость.

— И сколько времени он здесь пролежал? — спросила донья Мариана.

— Год, — уверенно заявил капитан Соленый. — Максимум два.

— А что стало с командой?

— Кто знает!

Они послали дюжину хорошо вооруженных людей обследовать внутреннюю часть предполагаемого острова, но отряд вернулся к вечеру, убедившись, что ни дикари, ни христиане не могли бы выжить в этих местах.

— Эта земля проклята всеми богами, — заявили они. — Песок и кактусы, куда ни глянь, правда, пыльная дымка скрывает горизонт.

Они бросили якорь и остановились на ночлег в миле от берега, теша себя надеждой, что с приходом нового дня смогут выяснить хоть что-нибудь о людях, которые пересекли Сумрачный океан на борту этого обшарпанного судёнышка, об их происхождении и о том, куда они держали курс. Однако наступившее утро выдалось пасмурным и ветреным, придав остову «Сан-Бенто» еще более призрачный вид, и в конце концов они подняли якорь и взяли курс на восток, оставив позади то, что совсем скоро превратится лишь в груду деревянных обломков, занесенных песком.

В середине дня они вошли в устье залива, который Алонсо де Охеда окрестил «Маленькой Венецией», то есть Венесуэлой.

Стояла невыносимая жара; воздух был настолько сухим и удушающим, каким никогда не был даже в худшие дни в ныне покинутой Изабелле. Когда же они пересекли грязную вонючую протоку, соединяющую залив с озером Маракайбо, ветер внезапно стих, и путешественники почувствовали себя словно в раскаленной печи.

Вода, спокойная и сверкающая, словно отполированная, бросала стальные отблески под лучами солнца, слепя глаза, и невозможно было отыскать на горизонте поселения с домами на столбах, о которых так воодушевленно рассказывали Охеда и мастер Хуан де ла Коса.

— Здесь живут одни ящерицы... — сказал дон Луис де Торрес, глубоко вдохнув, поскольку воздух отказывался проникать в легкие. — Сомневаюсь, что наш друг Сьенфуэгос настолько обезумел, что решил здесь остаться.

Солнце палило так, словно всей душой ненавидело (или, наоборот, любило) это озеро, больше, чем любое другое место на планете, и пришлось добрых два часа собираться с духом, чтобы решиться двинуться с места.

Потом, около полуночи, впередсмотрящий на мачте заметил движущийся на горизонте огонек, а через некоторое время к кораблю на пироге приблизились два полуголых туземца и радостно закричали:

— Да здравствует Изабелла! Да здравствует Фердинанд!

К сожалению, других слов на испанском они не знали, а этим их без сомнения научил какой-нибудь моряк-патриот из команды Охеды. Как только индейцев пригласили подняться на палубу, они показали не оставляющими сомнения жестами, что хотели бы что-нибудь выпить, причем отнюдь не воду.

Капитан распорядился, чтобы им дали по стакану рома, туземцы выхлебали его залпом и упали как подкошенные, свернулись калачиком и захрапели.

— Ну и делегация! — воскликнул озадаченный Бонифасио Кабрера. — Немые и пьяные.

Возможно, они были пьяными, но совершенно точно не немыми. Уже с первыми лучами солнца туземцы одновременно открыли глаза и принялись лопотать, словно обезумевшие попугаи, на каком-то непонятном наречии, ни Луис де Торрес, ни его спутники не могли понять ни единого слова.

Живущие посреди озера купригери сохранили собственный язык, на который оказали совсем небольшое влияние языки карибов и араваков, так что лишь человек вроде Сьенфуэгоса, хорошо владеющий обоими языками и обладающий способностями к обучению, сумел их понять.

Изнуренные адской жарой, установившейся как только солнце взошло над горизонтом, и благодаря нескончаемому терпению и подаркам, туземцы старались всеми возможными способами объяснить, что единственные бородатые люди, которых они видели в своей жизни, были моряки Охеды, хотя также им довелось слышать и о человеке, жившем какое-то время на озере.

— Это совпадает с тем, что утверждал дон Алонсо, — признала немка. — Но куда он мог направиться?

— Кто это может знать?

— Бонао, — вмешался Гаитике, молча слушавший разговор взрослых. — Я уверен, что он сказал правду.

Солнце над Маракайбо по-прежнему нещадно палило. Конечно, трудно было поверить, что полуслепой ребенок, проживший всю жизнь в темной хижине в глубине сельвы на далеком острове, мог знать, где именно в эту минуту находится канарец, но, тем не менее, донья Мариана все же решила последовать совету хромого Бонифасио и, взяв в проводники четверых мужчин-купригери, отправиться в ту далекую деревню, где, видимо, жил Сьенфуэгос.

Как только капитан привел корабль в самую крайнюю точку, откуда уже было опасно двигаться дальше, они погрузились в парусный баркас, и Бонифасио оживился, поскольку впервые в жизни командовал настоящей экспедицией.

А «Чудо» тем временем три бесконечно долгих дня жарилось в пекле, покачиваясь на якоре в плотной свинцово-серой воде, на которой вдруг появились черные маслянистые пятна.

— Что это такое? — спросила немка.

Но никто на борту не знал, как объяснить столь любопытное явление, хотя кое-кто предположил, что, возможно, в трюме течь и из какой-то бочки просочилось оливковое масло. Однако вскоре стало ясно, что жирные пятна двигаются со стороны берега, хотя на там не было видно никаких признаков жизни.

Обычно члены команды бодрствовали ночью, а днем искали тень, чтобы вздремнуть, обливаясь потом, и все, от капитана до обычного юнги, сошлись в том, что это было, пожалуй, самым сложным испытанием в жизни.

Даже купание спасало ненадолго, потому что это было все равно, что сунуть голову в тарелку с супом, и когда наконец-то на горизонте показались паруса баркаса, все вздохнули с облегчением.

Бонифасио Кабрера привел с собой довольно странного косоглазого незнакомца, высокого и статного, который отзывался на имя Якаре и утверждал, что был лично знаком с рыжеволосым Сьенфуэгосом и чернокожей женщиной по кличке Уголек.

Туземцу, который, как выяснилось, был отважным воином, добравшимся до «Великой реки, что рождает моря» и с легкостью изъяснявшимся на четырех или пяти туземных диалектах, не составило ни малейшего труда объясниться с доньей Марианой, обладающей достаточными познаниями в гаитянском наречии араваков. Так что очень скоро она выяснила, каковы были отношения канарца и африканки и почему они однажды на рассвете отправились на поиски Большого Белого.

— Что за Большой Белый?

Купригери явно не хотел отвечать, пришлось предложить ему прекрасный нож, и в конце концов он все же ответил:

— Высокая гора, белая и священная.

— И где она?

— На юге. Очень далеко.

— И зачем они туда отправились?

— Уголек хотела, чтобы мой сын родился белым.

— Твой сын? — голос доньи Марианы слегка дрогнул. — Не сын Сьенфуэгоса, а твой?

— Мой, — подтвердил косоглазый с долей гордости или даже высокомерия. — Уголек была моей женщиной.

— Понятно. И они так и не вернулись?

— Нет.

— Знаешь почему?

— Наверное, их убили мотилоны.

— Что за мотилоны?

— Дикий народ, живущий в горах. Люди пепла.

— Карибы?

— Нет.

— Каннибалы?

Купригери покачал головой.

— Просто дикие. Трусливые и дикие.

Немка на несколько минут задумалась и наконец протянула индейцу латунный браслет, который тот немедля схватил, а потом спросила:

— А далеко ли они могли направиться, если их не убили?

Якаре снова посмотрел на нее, словно отродясь не слышал таких глупых вопросов, и пожал плечами.

— Воин может хоть год идти в любом направлении.

— Ты уверен?

— Мне понадобилось столько времени, только чтобы добраться до Великой реки, что рождает моря.

Дон Луис де Торрес зашел в каюту, вернулся с куском угля и нарисовал на отполированной палубе грубую карту.

— Вот здесь море, — сказал он. — Вот озеро, здесь деревня купригери, где живет Якаре... А где Большой Белый и Великая река, что рождает моря?

Не подлежало сомнению, что туземец впервые видит подобные рисунки, и Луису пришлось приложить немало усилий, чтобы объяснить ему, что к чему. Зато, разобравшись, Якаре продемонстрировал необычайную живость ума: взяв в руку уголек, он решительно начертил крест пониже того места, где была обозначена деревня купригери.

— Большой Белый — вот здесь, — сказал туземец.

Потом он встал, отошел метра на два и нарисовал линию, пересекающую палубу от одного борта до другого.

— А здесь — Великая река, что рождает моря.

— Вот черт! Так далеко?

— Так далеко.

— А еще дальше на юг?

— Сельва. Одна сельва.

— А на востоке?

— Сельва и море.

— А на западе?

— Сельва и горы... Очень высокие горы, как говорят. Выше, чем Большой Белый... Так говорят!

Донья Мариана, Гаитике, дон Луис де Торрес, капитан Соленый, хромой Бонифасио Кабрера и почти вся команда «Чуда» внимательно изучали вероятно первую примитивную карту Нового Света.

— Если это так, то не зря уверяли, что мы находимся на пороге нового континента, — сказала немка.

— Возможно, он преувеличивает.

— Возможно. — Она снова повернулась к Якаре. — И велика ли река, что рождает моря?

— С одного берега не разглядеть другого.

— Ты уверен?

— Я сам ее видел.

— Это невозможно! — заявил Луис. — На свете не существует подобных рек. Даже в Азии.

Купригери окинул его взглядом с головы до ног, в его странных глазах сверкнул гнев.

— Я сам ее видел! — повторил он. — Год до нее добирался, а по ширине эта река больше, чем отсюда до моего дома.

— Поклянись, что говоришь правду, — вмешался молчаливый капитан.

— Это меняет все нынешние представления о мире, — заметила Ингрид Грасс и снова повернулась к туземцу. — Представь себя на месте Сьенфуэгоса, и что мотилоны тебя не убили. Куда бы ты направился?

Не колеблясь ни секунды, тот ткнул пальцем в свою деревню.

— Да, конечно! — нетерпеливо оборвала его немка. — Ты бы вернулся домой. Но представь, что ты не можешь вернуться. Куда бы ты пошел?

Лучшим подтверждением ума и серьезности Якаре явилось то, что он не спешил с ответом, а долго в задумчивости сидел на корточках перед примитивным чертежом. Глядя на него со стороны, нетрудно было понять, что он напряженно думает, взвешивая все «за» и «против» в столь непростом вопросе.

Наконец, он провел черту, идущую от Большого Белого на запад.

— На запад?

— Да.

— Почему на запад?

— Я поступил бы так.

— Почему?

— На востоке горы и враждебные племена. На юге — горы и густая сельва. Проще всего двигаться на запад.

— Это известно тебе, но не Сьенфуэгосу.

— Ты спросила, как бы поступил я, а не Сьенфуэгос.

Ответ был, разумеется, весьма убедителен, а потому немка велела Бонифасио Кабрере накормить туземца и устроить его на ночлег, чтобы у него была возможность еще подумать, куда бы мог направиться Сьенфуэгос.

Эту ночь они провели на борту; никто из них так и не смог уснуть, и даже кок, казалось, был потрясен тем, что им удалось узнать об этой зловещей «Твердой Земле», к которой они причалили. Весь «штаб» собрался в кормовой каюте вокруг большого стола, на котором капитан Соленый разложил грубо нарисованную карту — уменьшенную копию той, что до сих пор красовалась на палубе.

Возник долгий спор, в котором каждый изложил свою точку зрения, поскольку донья Мариана, командующая на корабле всем, что не касалось навигации, решила на сей раз выслушать остальных, понимая, что ее решение в конечном счете зависит от того, существует ли хоть малейшая возможность найти любимого, ради которого она пошла на такой риск.

Бонифасио Кабрера сравнил новые сведения с тем, что он раньше слышал от провидца Бонао.

— В общих чертах его слова вполне подтверждаются выводами Якаре, — решительно заявил он. — Сьенфуэгос жив, и сейчас он далеко за морем, за высокими горами, к западу от этого озера. Это подтвердит и капитан.

— Возможно, это просто совпадение.

— У нас есть вариант получше?

— Идти пешком к Большому Белому.

— По территории мотилонов? — спросил Луис де Торрес. — Мне это кажется безумием, раз мы располагаем превосходной командой, но не солдатами, привыкшими драться с дикарями.

— Капитан?

— Согласен.

— На море у нас все преимущества, — настаивал Луис. — А на суше — ни одного.

— Но Сьенфуэгос — на суше.

— Возможно, ему удалось вернуться на побережье.

— Как?

— Уж как-нибудь сообразил.

Этот ответ прозвучал несколько неожиданно, но с другой стороны, в данных обстоятельствах он был единственно верным, поскольку не вызывало сомнений, что надежда найти человека на столь огромном, непознанном и враждебном континенте весьма невелика.

Корабль представлял собой крошечный кусочек Европы у берегов неизведанной земли, и если на борту они все же чувствовали себя в безопасности, то на суше, без защиты маленьких корабельных пушек, от которых, впрочем, было больше шума, чем толку, они оказались бы всего лишь жалкой горсткой авантюристов.

На следующий день донья Мариана приняла решение, и едва Якаре, спокойно проспавший всю ночь, открыл глаза, она провела его в трюм и показала бесчисленное множество хранившихся там безделушек.

— Можешь выбрать что хочешь, если поплывешь вместе с нами на поиски Сьенфуэгоса.

Якаре скосил глаза еще больше, протянул руку и схватил цветастые бусы.

— Всё, что хочу? — недоверчиво переспросил он.

— Всё, что сможешь унести.

Для простодушного купригери это было, без сомнения, величайшее сокровище, непреодолимое искушение для человека явно честолюбивого и бесспорно храброго.

— Я плыву с вами, — ответил он.

7 

Земля содрогнулась.

Она глухо рычала, как если бы и в самом деле в ее недрах Мусо и Акар вели ожесточенный бой, оглушительный рев доносился из адских глубин, сея на своем пути разрушение и гибель.

Реки вышли из берегов, вековые деревья валились, словно карточные домики, рушились дома, погребая под собой жителей, и огромные провалы, возникая на пути бегущих, поглощали их, словно пасти громадных чудовищ.

Менее чем за двадцать секунд уютный, опрятный и налаженный мир пакабуев превратился в хаос, и народ, который на протяжении двадцати лет был уверен, что находится под покровительством богов, пославшим им самое исключительное существо на планете, теперь перед лицом великого бедствия был повергнут в отчаяние и неверие.

Но почему?

Что могло так прогневать благожелательных богов, что они превратились в наводящих ужас демонов?

Какой непростительный грех совершили пакабуи, что разом утратили расположение Мусо, в жилах которого течет зеленая кровь, рождающая бесценные изумруды?

Куда девалось могущество Кимари-Аяпель?

Почему они оказались бессильны противостоять кровожадному Акару?

Очевидно, обе сестры тоже задавались этим вопросом.

Теперь они сидели на стволе поваленной пальмы, глядя на развалины своей прекрасной хижины, и в их глазах читалось страшное замешательство. До сих пор они утешали себя мыслью, что их врожденное уродство объясняется особой милостью богов — и вот теперь боги от них отвернулись.

И выразили свое отречение более чем однозначно, словно пройдясь по всей стране невидимой рукой огромного разъяренного циклопа.

Кимари плакала. Аяпель выглядела совершенно потерянной.

Сьенфуэгос, раненный в руку обломком дерева, прошедшим насквозь, словно стрела, выпущенная из гигантского лука, смывал в реке кровь, косясь на удивительных созданий, от которых теперь, казалось, остались одни лишь тени.

Он грустил — не только потому, что сестры внезапно лишились всего имущества, но прежде всего потому, что землетрясение лишило их уверенности в собственном могуществе, а ведь они выросли с убеждением в своей силе.

Теперь же, покинутые богами, из исключительных, почти божественных созданий они превратились в обычных уродцев, сросшееся двухголовое существо с четырьмя ногами, а из защитниц и покровительниц своего племени в один миг стали изгоями.

Хотя, наверное, в том не было его вины.

Сьенфуэгос так привык к тому, что несчастья преследуют его по пятам, попутно обрушиваясь на тех, кого он любит, что и сейчас, вопреки желанию, не мог отделаться от мысли, что ему никогда не избавиться от своего проклятия, которое теперь свалилось на него с новой силой, заодно разрушив безмятежное существование пакабуев.

— Когда же наконец это кончится? — взмолился он, перевязывая руку клочком ткани, найденным в развалинах. — До каких пор меня будут преследовать все эти несчастья?

Он отшвырнул прочь один из огромных изумрудов, что рассыпались под ногами, и постарался сообразить, можно ли как-нибудь починить разрушенную хижину.

Но увы, едва ли это было возможно.

Центральная опора метровой толщины, вытесанная из черного дерева, переломилась, словно утлая тростинка; крыша обвалилась, разрушив стены, после чего сверху еще и упала высокая пальма, окончательно превратив в щепки все, что уцелело.

Просто чудо, что они сами остались живы.

Вода в реке до сих пор ходила ходуном, накатываясь огромными волнами на острова, а русло, обычно чистое и тихое, теперь было запружено стволами поваленных деревьев, вырванными с корнем кустами и раздутыми трупами утонувших животных, медленно уносимыми вниз по течению.

— Мусо нас возненавидел!

Он снова взглянул на беспрерывно рыдающую Кимари.

— Глупости! — ответил Сьенфуэгос, приблизившись. — К богам это не имеет отношения. Просто землетрясение.

— Земля трясется, когда гневаются боги.

— Пусть бы и так, — согласился он, чувствуя, что не в силах вступать в бессмысленный спор. — К вам это все равно не имеет отношения.

— Как раз имеет, — не пошевелившись заявила Аяпель. — Но что плохого мы сделали?

— Дотронулись до него.

Канарец боялся этого ответа, и потому его не удивило, что Кимари говорит так уверенно.

— Это не имеет значения, — заявил он. — Вы не понимали, что делаете.

— Не понимали. Не понимали, и это не имело значения. Но через некоторое время мы поняли, и это стало иметь значение.

— Но этого больше не повторится.

— Да. Не повторится.

— Тогда в чем же дело?

— Я хочу, чтобы повторилось.

— Да ладно тебе, Кимари! — отмахнулся канарец. — Или ты в самом деле так плохо думаешь о своих богах, что считаешь, будто они способны устроить столь страшное бедствие из-за такого пустяка?

— Наш проступок намного серьезнее, чем если бы это сделал кто-то другой, — ответила она. — Мы — избранницы Мусо. Мы храним его кровь.

— Кровь? Чепуха! Это же просто зеленые камни. Красивые, не спорю, но всего лишь камни.

— Замолчи! — вмешалась Аяпель. — А не то он еще больше разозлится.

— Еще больше? — изумился Сьенфуэгос. — Скорее я рожу ребенка!

— Для тебя что, нет ничего святого?

— Для меня многое свято, — неохотно ответил он. — И в первую очередь — ты, и я не позволю тебе казниться за то, что на самом деле всего лишь явление природы, — он нервно ходил взад-вперед, словно медведь по клетке. — Да, произошло землетрясение, согласен! Мы до смерти перепугались и подумали невесть что! Тоже согласен! Но это еще не причина, чтобы винить себя во всех смертных грехах.

Они смотрели на него с таким ошарашенным видом, словно канарец внезапно заговорил на чужом языке, и они не понимали ни слова. Наконец, после долгого молчания Аяпель спокойно произнесла:

— Оставь нас! Нам нужно подумать.

— А я не хочу, чтобы вы думали.

— Нам придется... — ее тон не предполагал ответа. — Пожалуйста!

Сьенфуэгос понял, что сейчас их бесполезно в чем-либо убеждать, и, ворча что-то себе под нос, ушел на другой край острова и стал молча смотреть на картину страшного опустошения, в мгновение ока сменившую мирный и спокойный пейзаж.

— Черт бы их всех побрал! — ругался он. — Черт бы побрал этого Мусо, Акара и всех прочих, кто развлекается, отравляя мне жизнь! Только-только все стало налаживаться...

Это было, вне всяких сомнений, самое счастливое время в его жизни, и теперь тяжело было признать, что оно так внезапно и трагично закончилось, но канарец перенес уже достаточно страданий, и горький опыт не позволял ему тешить себя надеждой, что все останется по-прежнему.

Пакабуи были, несомненно, мирным и гостеприимным народом, но при этом глубоко суеверным, а потому весьма вероятно, что очень скоро они обвинят в случившемся рыжего вонючего чужеземца.

— Боюсь, мое счастливое будущее пошло прахом, — сказал он себе. — Вопрос лишь в том, куда теперь держать путь.

Сьенфуэгос лег на спину, глядя в небо, по-прежнему безмятежно-чистое, без единого облачка. Спустя два часа он с изумлением обнаружил, что все это время крепко проспал, несмотря на серьезность свалившихся на него проблем. Единым махом он вскочил на ноги и встряхнулся, что всегда помогало собраться с мыслями в самых неблагоприятных обстоятельствах.

Кимари и Аяпель по-прежнему сидели там, где он их оставил. Сьенфуэгос подошёл к ним и беззаботно воскликнул:

— Я ухожу!

— Почему?

— Потому что пакабуи наверняка захотят меня убить.

— Это же бред! — заявила Аяпель. — С чего бы им тебя убивать?

— За то, что я хотел украсть яиты, и Мусо разозлился и заставил землю трястись.

— Но это же не так!

— Я знаю... И вы знаете. Но пакабуи не знают, и потому поверят в это, — он улыбнулся, словно это была шутка. — Они будут искать меня и оставят вас в покое. Даже больше! Вы завоюете славу.

— Хочешь сказать, что мы должны солгать собственному племени?

— Я просто хочу помочь вам выбраться из трудного положения, — он присел перед ними на корточки и ласково посмотрел на сестер. — Я так вам благодарен. И знаю, как ни тяжело сейчас, потом вам будет еще труднее. Куда вы пойдете? Кто о вас позаботится? — он ласково коснулся руки Кимари. — Самое лучшее, что я могу для вас сделать, это сбежать.

— А если тебя схватят?

— Пакабуи? — засмеялся Сьенфуэгос. — Они меня и за год не догонят!

— Откуда тебе знать?

— Потому что я хорошо их знаю. Они боятся сельву, им придется ходить кругами целую вечность, но они так и не найдут следов.

— Да хоть бы и так... — произнесла Кимари своим нежным голоском. — Несправедливо, что ты берешь на себя нашу вину.

— Я уже сказал, виноват только я, — твердо ответил канарец. — И я даже выбрал те камни, которые собираюсь унести.

— Врешь! — уверенно заявила Аяпель.

— Откуда тебе знать?

— Потому что я тебя знаю.

— Никто не может опознать вора, пока тот не заберется в дом.

— Я прочитала о тебе всё по той яите, которой ты касался.

— А яита не рассказала тебе, насколько я честолюбив? Что ты знаешь о честолюбии или о том, как порой ведут себя люди моей расы? Этого нельзя прочитать ни по какой яите, — с этими словами он раскрыл ладонь и показал самый большой и красивый изумруд, какой смог найти среди развалин хижины. — Вот, посмотри — добавил он с вызовом. — Теперь ты мне веришь?

Возможно, они ему не поверили, но он не оставил им времени для раздумий и сомнений. Нежно поцеловав на прощание обеих, канарец прыгнул в воду и поплыл, отдавшись на волю течения.

Чуть позже, бросив последний взгляд на остров, где был так счастлив на протяжении этого недолгого времени, он ухватился за плывущее бревно и отправился в длинный путь, зная, что никогда не вернется.

Покинув широкое озеро и оказавшись в русле реки, он почувствовал себя одной из тех перепуганных обезьян, которых подземные толчки неожиданно сбросили в воду, и теперь животные, промокшие насквозь, дрожа, словно в горячке, отчаянно цеплялись за плавающие в воде стволы поваленных деревьев, не смея даже подумать, чем же кончится неожиданное и опасное плавание.

С наступлением темноты он присмотрел себе убежище на маленьком пустынном пляже, окруженном густым непроницаемым подлеском. Здесь он внезапно обнаружил, что жалкую набедренную повязку унесла вода, и почувствовал себя несчастнейшим из людей — голым, босым, голодным, безоружным, совершенно потерянным и весьма вероятно преследуемым по пятам разъяренными туземцами, на которых вдруг обрушился гнев неведомых богов безымянного континента.

И в довершение всего ему отчаянно не хватало Кимари и Аяпель.

Любой другой на его месте давно бы сошел с ума от отчаяния, которое всегда охватывает несчастных, заблудившихся в раскаленных песках, вечных льдах или непроходимых джунглях, но канарца Сьенфуэгоса уже ничем нельзя было испугать; напротив, тысячи несчастий закалили его душу, и теперь ему не страшны были никакие невзгоды, ведь он знал, что сможет с ними справиться.

Он снова превратился в бездумное создание, имеющее единственную цель — любой ценой выжить, а для этого он не знал лучшего способа, чем полностью позабыть о своих чувствах и воспоминаниях и сосредоточиться только на том, чтобы избежать голода, диких животных или разъяренных пакабуев, винивших его в разрушении всего, чем они обладали, желающих его уничтожить.

Как бы поступил на его месте добрый друг и учитель, малыш Папепак?

Лучшим оружием Хамелеона всегда было умение становиться невидимым, пока не придет время напасть, а потому первым делом канарец, как прилежный ученик, выкопал в песке яму, забрался в нее и зарылся в песок, покрыв лицо широкими листьями мощного кустарника, чья вонь отпугивала даже насекомых.

Подавив первые приступы тошноты, вызванные жутким смрадом, он пришел к выводу, что к запаху вполне можно привыкнуть, зато теперь он сможет уснуть спокойно, в полной уверенности, что ни один человек его здесь не найдет и ни один зверь не унюхает.

Его разбудил гул голосов.

Уже рассвело, и пакабуи пустились в погоню. Осторожно выглянув из убежища, Сьенфуэгос увидел, как они прошли буквально в двух шагах. Среди преследователей он узнал двоих парнишек, что часто приходили к нему в хижину, чтобы послушать рассказы о Старом Свете.

Они были одеты в широкие балахоны, лица раскрашены белой краской, а сами они грозно размахивали оружием, издавая хриплые воинственные крики. Именно это его и успокоило. Сьенфуэгосу уже не раз приходилось убеждаться на собственном опыте, что в конечном счете столь грозные на первый взгляд вояки не представляют большой опасности.

Сьенфуэгос знал, что в сельве намного опаснее молчаливый воин-одиночка, умеющий прятаться и нападать в самый неожиданный момент. Так что не подлежало сомнению, что пакабуи были всего лишь мирными трудягами и совершенно никудышными воинами.

В чистом поле, в открытом бою с равным им по силе врагом, у них, вероятно, и были бы какие-то шансы на победу; но поймать в лесной чаще ловкую и неуловимую добычу вроде Сьенфуэгоса эта шумная ватага вряд ли сумела бы.

Он пропустил их вперед, а затем углубился в сельву, чтобы поискать ягод и кореньев, которые всегда помогали прокормиться в трудные времена.

Ему повезло: по дороге он наткнулся на игуану, еще не успевшую прийти в себя после того, как катастрофа разрушила ее жилище, и канарец сожрал ее прямо сырой, не испытав ни малейшего отвращения. Затем, прячась в тени папоротников, выбрался на берег реки, помня, что бесконечное терпение всегда было лучшим его помощником.

Он видел, как мимо прошествовали еще два отряда столь же отважных воинов, а спустя три дня имел удовольствие наблюдать, как они возвращаются назад, вверх по течению. Они выглядели совершенно измученными, тяжело дышали, но продолжали распевать воинственные песни. Тем не менее, Сьенфуэгос предпочел дождаться наступления темноты, прежде чем столкнуть в воду бревно и уплыть вниз по течению.

Плавание было мирным и спокойным; непролазные чащобы сменялись глубокими ущельями или обширными лугами, словно перенесенными в эти места из далекой Европы. Когда же наконец вокруг раскинулись гигантские болота, тянувшиеся до самого горизонта, он понял, что страна пакабуев навсегда осталась позади и теперь впереди его поджидают совершенно иные опасности.

Сьенфуэгос слышал от Аяпель, что их соседи и извечные враги, чиригуаны — народ злобный и негостеприимный, «зеленые тени», предатели и мародеры, а окрестный пейзаж с высокими деревьями, неглубокими озерцами и бесчисленными островками, покрытыми густой растительностью и разделенными мутными протоками, предоставлял немало возможностей устроить засаду и навсегда покончить с самым хитроумным на свете чужаком.

Прозвище «зеленая тень» означало человека, привыкшего сливаться с лесом; невидимые лесные разбойники никогда не преследовали добычу, предпочитая терпеливо поджидать ее в засаде, подпуская на расстояние выстрела, чтобы в нужный момент выпустить дротик со смазанным ядом наконечником.

Канарец давно уже понял, что необъятная и щедрая река, ограждающая от пакабуев, здесь превратилась в смертельную ловушку.

Времени, чтобы изучить новые обстоятельства, у него хватало, и в конце концов ему пришло в голову решение.

Если «зеленые тени» привыкли иметь дело с одинокими охотниками, в любую минуту ожидающими нападения, то совершенно ясно, что, пользуясь тем же оружием, он не имеет никаких шансов пересечь их территорию, а значит, должен действовать совершенно иначе.

Он смастерил себе огромную каменную булаву — поистине удивительное оружие, о каком здесь никто даже слыхом не слыхивал; потом ободрал кору с дерева и обмотался ею от шеи до пояса, а на голову водрузил скорлупу гигантского зеленого кокоса, которую щедро украсил разноцветными перьями, благодаря чему стал похож на римского гладиатора. Затем, выпрямившись во весь почти двухметровый рост, расправил могучие плечи и двинулся через лес, распевая во всю глотку все ту же песню про Тринидад, нисколько не сомневаясь, что чиригуаны тут же бросятся бежать со всех ног, увидев перед собой это кошмарное зрелище.

Он был уверен, что ни один враг не решится противостоять ему в открытом бою, поскольку ростом и силой он превосходил любого из них почти вдвое, и очень надеялся, что панцирь из твердой древесной коры защитит его от отравленных стрел, не говоря уже о том, что громкий хриплый голос и более чем странный вид распугают всех врагов в округе или, во всяком случае, повергнут их в крайнее недоумение.

О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,

И то же синее море смыкается за кормою.

Плыву я с попутным ветром,

Что ласково дует в спину.

Как разнится все в этом мире,

И все при этом едино.

И где бы меня ни носило,

Твой голос зовет меня вечно.

О, Тринидад, неважно, куда занесет меня ветер

И что меня там ожидает,

Неважно, куда я прибуду,

Какие там ждут меня беды.

Мне важно одно лишь море

До самого горизонта

И вкус соленого пота,

Еще мне на свете важно твое прекрасное имя...

О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,

И то же синее море смыкается за кормою.

И вновь старая песня, услышанная когда-то на борту «Галантной Марии», стала его боевым кличем; воистину, если бы ее услышали «зеленые тени», то окаменели бы от ужаса, будь они хоть трижды тенями и трижды зелеными. Они бы застыли на месте, дрожа от страха и молясь про себя всем богам, увидев перед собой невиданное чудище из самых жутких кошмаров, бредущее вперед огромными шагами, раскачиваясь на ходу, подобно великану из детских сказок, издающее кошмарные звуки и не обращающее внимания на печальных обезьян и мирных тапиров, что ошарашенно взирали на него из ненадежных укрытий, с минуты на минуту ожидая, когда этот жуткий, дико воющий зверь размозжит им головы огромной каменной булавой.

Даже если кто и собирался выпустить в него отравленный дротик, у этого человека от ужаса так задрожали руки и сдавило дыхание, что дротик бессильно упал Сьенфуэгосу под ноги. Во всяком случае, на протяжении многих последующих поколений на скалах и стенах пещер появлялись загадочные рисунки с изображением гигантских фигур в шлемах и панцирях, которые исследователи грядущих столетий пытались объяснить инопланетянами, якобы посетившими континент в доколумбову эпоху.

По правде говоря, из-за внешнего вида Сьенфуэгоса и его странной одежды местные жители принимали его за какое-то злобное существо с другой планеты, явившееся на землю, чтобы насытиться человеческим мясом.

Так что не было ничего странного в том, что, когда ему на пути попалось что-то вроде небольшой деревеньки или стойбища, все обитатели поспешно бросились наутек. Канарец вел себя в полном соответствии с ролью кровожадного гиганта, справедливо рассудив, что внушаемый им ужас — лучшее оружие. С трудом преодолев брезгливость, он схватил несчастную обезьяну, привязанную к столбу, в мгновение ока оторвал ей голову и принялся пожирать, не обращая внимания на потоки крови, стекающие по груди, и не сомневаясь, что в эту минуту из ближайших зарослей на него пялятся сотни глаз, полных благоговейного ужаса.

Но он не стал задерживаться, поскольку знал — одно дело проходить мимо, распугивая местных жителей, и совсем другое — вламываться в их жилища. И как только Сьенфуэгос расслышал всхлипывания испуганного малыша, то рыгнул и двинулся дальше, топая по лужам и размахивая булавой, словно решил сохранить жизнь жалким и безобидным созданиям.

По правде говоря, канарца даже забавляла его новая роль чудовища, хотя он понимал, что долго так продолжаться не может, поскольку чиригуаны, как бы они ни были напуганы его грозным видом, рано или поздно должны сообразить, что враг пусть и ужасен, но все же один, а их много.

Между тем, на болотах, кишащих аллигаторами, анакондами, москитами и ядовитыми пауками, ему грозило немало других опасностей, однако больше всего досаждали ненасытные пиявки, которые заставили пережить все муки ада, впиваясь в лодыжки, когда Сьенфуэгосу приходилось топать по воде.

Оторвать их можно было только вместе с мясом, так что у него не осталось иного выбора, как разжечь костер, достать из него раскаленный докрасна уголь и старательно прижигать им головы мерзких паразитов, не дававших ему покоя.

Ночь он провел на вершине парагуатана, что одиноко возвышался над небольшим мелким озерцом, рядом со стаей солдатиков — птиц с белым оперением и длинными клювами, которые были отнюдь не в восторге от подобного соседства. Но все же пришлось просидеть на дереве почти до полудня, в терпеливом ожидании, пока туземцы первыми обнаружат себя.

Как он и думал, после ночи раздумий чиригуаны перестали вести себя как одинокие «зеленые тени», поскольку их отравленные дротики не могли причинить вреда этому гиганту. Теперь они выступили плотной группой, вооруженные длинными и острыми копьями из черного дерева, решив наброситься на зверюгу всем скопом, как только ее найдут.

Их примитивные мозги не могли даже представить, что еще вчера этот ревущий великан спрятался на дереве, замаскировавшись не хуже любой «зеленой тени».

Первоначальная цель Сьенфуэгоса была достигнута, и теперь роли поменялись. Воины, нисколько не таясь, тупо носились по болоту, поднимая неимоверный шум, а он сам тем временем готовился применить на практике науку своего неподражаемого учителя Папепака.

С бесконечным терпением он выжидал, пока успокоятся суетливые обезьяны, перестанут оголтело скакать по ветвям белки и стихнет истошный визг попугаев; лишь окончательно убедившись, что враги наконец-то убрались, канарец решился покинуть убежище и вновь отправиться своей дорогой, стараясь не оставлять по пути никаких следов.

Через каждые сто метров он останавливался, чтобы затаиться и прислушаться.

Трижды он слышал поблизости голоса, но всякий раз оказывалось, что тревога ложная, туземцы его даже не заметили. Когда же солнце стало клониться к закату, трясина сменилась бескрайней равниной, усеянной множеством серых кочек, и Сьенфуэгос облегченно вздохнул, поняв, что это испытание закончено.

К полудню следующего дня болота с грозными «зелеными тенями» остались только в воспоминаниях.

8 

Грянул пушечный выстрел.

«Чудо» дрейфовало в миле от пыльного засушливого берега, по которому дул сухой и жаркий ветер, и целый день терпеливо дожидалось ответа на свой призыв. Однако местные жители, чьи жалкие тростниковые хижины в беспорядке рассыпались по выжженному полуострову, позднее названному в честь этого племени, не только не решились показаться, но, напротив, поспешили укрыться в глубине полуострова, среди высоких кактусов, словно и в самом деле сквозь землю провалились.

— Да, это отнюдь не земной рай, который адмирал якобы обнаружил во время последнего плавания, — заметил Луис де Торрес, устало рассматривая прихотливо изрезанную береговую линию. — Я бы скорее назвал это вратами в дантов ад.

— Какой ад? — рассеянно переспросил Бонифасио Кабрера.

— «Ад» Данте Алигьери, он итальянец.

— Он такой ужасный грешник, что ему нужен собственный ад?

— Не будь таким идиотом, парень! — обругал его Луис де Торрес. — Данте — великий писатель, он создал «Божественную комедию», одну из лучших когда-либо написанных книг.

— Вы ее читали?

— Ну разумеется!

— И много книг вы прочитали?

— Много, но далеко не все, которые хотел бы.

— А сеньора постоянно читает... — заявил хромой, переварив ответ. — Но я никак не могу понять, какое от этого удовольствие или польза. Вы не могли бы объяснить?

— Впереди у нас долгие месяцы скитаний, — ответил тот с нескрываемой иронией в голосе. — Но я не уверен, что их хватит, чтобы объяснить такому барану, как ты, для чего служат книги, — он глубоко вздохнул. — То ли дело Сьенфуэгос: он-то научился читать и писать за пару недель!

— У нас на Гомере его считали полным дикарем, а уж если тебя считают дикарем даже на Гомере — это о многом говорит.

— Ну, в то время он уже не был таким уж дикарем, хотя, конечно, оставался совершенно невежественным. Он же вырос в одиночестве, в компании коз, и это, конечно, сказалось на его характере.

— Уж наверное сказалось. Как-то он двинул свинье кулаком в лоб, так она тут же повалилась копытами кверху.

С капитанского мостика до них донесся веселый смех — донья Мариана Монтенегро как раз услышала замечание хромого.

— Я уже давно не помню, чтобы вы так радостно смеялись, — довольно сказал Луис де Торрес.

— Просто уже очень давно ничто с такой ясностью не напоминало мне о Сьенфуэгосе, — ответила она. — Он щелкал зубами миндаль и давил двумя пальцами грецкие орехи. Уж точно мог свалить ударом свинью, — она улыбнулась, вернувшись к самым сокровенным воспоминаниям. — Но в то же время он был самым нежнейшим созданием на земле. Я бы отдала правую руку за то, чтобы узнать, что он еще жив.

— Он жив!

— Откуда вы знаете?

— Потому что человек, которого так любят, не может умереть.

— Это чудесно, дон Луис, но, как и всё слишком чудесное, к сожалению, далеко от реальности.

— А вы никогда не казались мне далекой от реальности.

Немка изящно взмахнула рукой и присела в реверансе.

— Благодарю за комплимент, но увы, со времен библейского «Лазарь, встань и иди», пока словами не возвращали человеку жизнь. А мне нужны не только слова, я хочу посмотреть на берег и увидеть рыжего мальчишку, машущего руками.

— Он уже не будет мальчишкой.

— Да. Именно так, он уже не будет мальчишкой.

Этот простой факт внезапно опечалил донью Мариану. Она села под навес и молча взглянула на берега континента, в глубине которого скрывалась ее похищенная мечта.

В последние дни она частенько задавалась вопросом, зачем вообще пустилась в эту нелепую авантюру, поскольку чем дольше созерцала огромные пространства, раскинувшиеся впереди, тем яснее понимала, что найти там человека, который даже не знает, что его ищут, это задача, обреченная на поражение.

Казалось, Твердая Земля — это бесконечная сельва, пустыни и горы, а также невыносимая жара, и понадобилось бы настоящее чудо, а не этот корабль, чтобы отыскать там Сьенфуэгоса. Но, как случается с женщинами, для Ингрид Грасс желание найти возлюбленного превратилось в наваждение, и бороться с ним было бесполезно.

Она боялась, и не без причины, что впереди ее ждет такое же разочарование, как и прежде, ведь если даже по чистой случайности она воссоединится с мальчиком, которому когда-то отдала тело и душу, тот окажется одичавшим и грубым мужланом, на нем не могли не сказаться годы, проведенные в одиночестве в этих враждебных местах.

Но без этой цели жизнь казалась ей совершенно лишенной смысла.

Так следовать дальше или повернуть назад? Ингрид страшил этот выбор, ведь в глубине души бывшая виконтесса де Тегисе понимала, что ее звездный час остался позади, а недолгое счастье закончилось в тот самый день, когда корабли Христофора Колумба покинули остров Гомеру, увозя с собой незваного гостя по имени Сьенфуэгос.

Ей давно пора было отказаться от этой авантюры, удовольствовавшись тем, что смогла избавиться от нелюбимого мужа, и вернуться в родную Баварию. Однако она упорно стремилась осуществить невозможное и любой ценой воскресить былую любовь, казалось, давно погребенную в самых глубинах души.

Она взглянула на впередсмотрящего, уже несколько часов наблюдающего за пустынным побережьем. Быть может, он раздумывал, почему такая красивая женщина, которая могла бы иметь весь мир, так бездарно тратит время. Затем окинула мимолетным взглядом остальных матросов, лениво развалившихся на палубе, и прочла в их глазах глубокое сомнение в успехе столь странного предприятия.

— Отчаливаем, — произнесла она наконец. — Здесь нам больше нечего делать.

Капитан Соленый, которого волновал лишь прекрасный корабль, лучший из когда-либо созданных, ограничился только легким кивком помощнику, а тот хрипло крикнул:

— Поднять фок! Тянуть якорь!

— Поднимать фок! Тянуть якорь! — тут же повторил боцман.

Удившие рыбу моряки тут же смотали удочки, сони выбрались из гамаков, недовольно зароптала игравшая в карты компания, и через считанные минуты «Чудо» заскользило по волнам на запад, понемногу увеличивая скорость.

Якаре, косоглазый купригери, повадившийся целыми часами просиживать на рее бизань-мачты, лениво потянулся, наблюдая за снующими туда-сюда матросами. Его очаровали эти странные бородатые существа, владеющие поистине чудовищной магией, позволяющей повелевать гигантской плавучей хижиной и вести ее в нужном направлении.

Малыш Гаитике, который с первой минуты знакомства буквально ходил за индейцем по пятам и понимал его, как никто другой, пытался на свой лад рассказать ему, как живет мир вонючих чужеземцев, а взамен без конца задавал вопросы о Сьенфуэгосе.

— Все только о нем и говорят, но никто не рассказал мне, какой он, потому что они-то его знали уже много лет назад. Он мой отец, но я никогда его не видел... Какой он?

— Здоровенный, сильный, волосатый и рыжий.

— Это я и так знаю. Но какой он человек?

Для воина купригери вопрос оказался сложным, ведь он считал канарца просто чужаком, которому не очень-то были рады, но в благодарность за внимание, оказанное ему мальчиком, попытался описать, каким был гигант, еще меньше года назад деливший с ним самых красивых девушек деревни.

— Смелый и спокойный, — сказал он наконец. — Я никогда не видел, чтобы он выходил из себя или чего-либо боялся. Но потом, когда он ушел к Большому Белому, я решил, что он безумен.

— Почему?

— Только полный безумец направится на территорию мотилонов, — недоверчиво покачал головой туземец. — И он сделал это, чтобы помочь Угольку. А она даже не была его женщиной!

— Она правда была твоей женщиной?

— Моей... И черной! — фыркнул Якаре. — Какие только странности ни случаются в мире, где живут черные женщины.

— Я встречал чернокожих, но ни одной черной женщины, — признался мальчик, словно считал себя обделенным. — Мне бы хотелось на нее посмотреть. Как думаешь, мы встретимся?

— Нет.

Туземец сказал это с такой убежденностью, что мальчик окинул его долгим удивленным взглядом.

— Нет? Тогда почему же ты отправился с нами?

— Потому что мне платят за поиски Сьенфуэгоса, а не за то, что я его отыщу, — он ненадолго замолчал. — А ты хочешь его найти?

— Не знаю, — признался мальчик. — Мне слегка страшновато. Мне нравится плавание, а если мы его найдем, то наверное навсегда вернемся в Санто-Доминго.

— Что еще за Санто-Доминго?

И Гаитике пустился в одно из тех долгих объяснений, которые туземец выслушивал с открытым ртом. Так текли часы, а корабль тем временем шел вдоль побережья, чтобы впередсмотрящие не упустили ни единой детали на берегу.

В сумерках капитан приказывал уйти в открытое море и лечь в дрейф или находил какую-нибудь тихую бухточку и выставлял караульных на палубе, хотя до сих пор аборигены не показывали признаков жизни, и уж конечно не демонстрировали враждебность. Якаре заверил, что как только они достигнут территории хитрых и татуированных с ног до головы итотов, положение в корне изменится.

— Они очень дружелюбны, — сказал он. — Принимают как дорогих гостей, предлагают подарки, угощают пищей и чичей, пока не захрапишь, а как только расслабишься... Бах!

— Убивают? — ужаснулся хромой.

— Нет. Не убивают. Просто... бах!

Его жест был таким выразительным, что все пораженно застыли, отказываясь в это верить.

— Хочешь сказать, что они содомиты? — наконец смущенно спросил Луис де Торрес.

— Нет, они итоты, просто... Бах!

— То есть ты утверждаешь, будто существует такое племя, чьи мужчины насилуют чужаков?

Якаре понадобилось некоторое время, чтобы осознать то, о чем ему толкуют, и в конце концов он покачал головой:

— Итоты не насилуют. Они всегда дружелюбны и гостеприимны, но как только расслабишься...

— Бах! — завершил фразу Бонифасио Кабрера. — Верится с трудом.

— Молодому воину из племени купригери тоже трудно было в это поверить, — заметил косоглазый. — Теперь он — вождь итотов, — он весело рассмеялся и показал на покалеченную ногу канарца. — А хромых они хватают в первую очередь.

— Будь прокляты эти дикари!

— Не только дикари бывают содомитами, — спокойно ответил Луис де Торрес. — Такими были греки и римляне, а для некоторых арабов прекрасный юноша значит куда больше, чем красивейшая девушка. Даже несколько Римских Пап обладали такими склонностями, могу заверить.

— Попридержите язык, — предупредила его немка. — И за меньшее многие кончали на виселице.

— А многих сожгли за то, что говорили правду!

Неизвестно, действительно ли был правдой рассказ Якаре о племени итотов, населяющих широкую полосу земли между морем и хребтом Санта-Марта, но когда спустя три дня «Чудо» достигло красивейшей бухты, обрамленной высокими пальмами, им навстречу направились две большие пироги, полные туземцев, всю одежду которых составляла высушенная тыква, прикрывавшая пенис, а тела сплошь украшали и красивые черные татуировки. Держались они крайне миролюбиво, без всякого страха полезли на борт и стали зазывать путешественников в гости, заверяя, что окажут самый радушный прием.

— Я не сойду на берег, будь на мне даже латы до самых колен, — сварливо заявил Бонифасио Кабрера.

— Если то, что скрывается под этими тыквами, соответствующего размера, то помоги нам, Боже! — в ужасе воскликнул боцман.

Единогласный отказ путешественников принять любезное приглашение, казалось, нисколько не обидел местных жителей, как будто они были прекрасно осведомлены о своей славе. Больше они не стали настаивать, лишь долго разглядывали странный корабль и охотно отвечали на вопросы Якаре.

Из ответов туземцев стало ясно, что они не впервые встречают похожих на обезьян волосатых людей, поскольку некоторое время назад видели два корабля, а еще до них дошли известия, что среди пакабуев в глубине сельвы живет огромный ревун, способный говорить.

— Что за ревун? — тут же поинтересовалась донья Мариана Монтенегро.

— Обезьяна со звучным голосом и рыжей шерстью, — объяснил купригери.

— Сьенфуэгос?

— Возможно.

— И где живут эти пакабуи?

Разговорчивые и услужливые итоты поспешили заверить, что очень далеко, за высокими горами, вздымающимися вдали, и вызвались проводить гостей до территории дружественного племени буреде, обитающего к югу от территории пакабуев.

— А другого пути нет?

— Только через Великую реку, текущую за запад, — сообщили туземцы. — Но там прячутся «зеленые тени» болот, народ враждебный и негостеприимный.

— «Негостеприимный», видимо, означает, что они строго охраняют свои задницы, — буркнул хромой по-испански и повернулся к хозяйке. — Боюсь, сеньора, что проклятые содомиты пытаются просто нас заманить.

— Узнай об этой реке побольше, — попросила немка Якаре. — думаешь, это та самая река, о которой ты говорил?

Тот убежденно помотал головой.

— Великая река, что рождает моря, течет на восток, — уверенно ответил он. — А эта — на север. Я слышал о ней. Она намного меньше, но болота вокруг опасны.

— Опаснее, чем итоты?

— Это совсем другое! — засмеялся туземец.

Капитан Соленый, который уже давно чертил карту побережья, время от времени помечая на ней какие-то особо любопытные объекты, послушав рассказы туземцев, заявил, что эти горы, по всей видимости, представляют собой лишь часть поистине огромного хребта, возможно, делящего континент надвое.

— Если реки действительно столь многоводны, как уверяют эти люди, то хребет должен быть гигантским, — заметил Луис де Торрес.

Но он не мог и вообразить, что его предположения не отражали и доли реальности, поскольку еще не скоро испанцы узнают об истинных размерах того мира, который только начали покорять.

Возможно, знай он об этом, то отказался бы от столь рискованного предприятия, но, к счастью, именно незнание порой толкает нас к самым блестящим решениям, и на совете, проходившем в тот вечер в капитанской каюте, дон Луис де Торрес проголосовал за то, чтобы продолжить плавание, пока они не доберутся до устья большой реки, на которую они рано или поздно должны были наткнуться.

— Те, кого называют «зелеными тенями», злобны и коварны, — заметил он. — Но я надеюсь, что они по крайней мере не нападут на нас сзади.

На рассвете они снялись с якоря и распрощались с обманчиво гостеприимными итотами; среди них, кстати, они не заметили ни одной женщины, и это наводило на мысли о том, что рассказы Якаре вполне могут оказаться правдой.

— Когда я путешествовал к Великой реке, что рождает моря, — заверил Якаре, — мне рассказывали, что на ее берегах обитает племя женщин-воительниц, которые живут без мужчин.

— И как же они размножаются?

— Устраивают набеги и берут пленных, с которыми живут, пока не забеременеют. А потом превращают их в рабов или убивают.

— Надеюсь, что Сьенфуэгос с ними не столкнулся! — встревоженно воскликнула немка.

— А если и столкнулся, то он наверняка изловчился превратить их в добрых христианок, — засмеялся дон Луис де Торрес. — С него станется!

***

К счастью, Сьенфуэгос не встретил на своем пути ни женщин, ни мужчин, и теперь, когда кончились болота, большая река по-прежнему безучастно текла по необитаемой, как ему казалось земле. Было даже странно, почему здесь никто не живет, ведь земля была плодородна, и климат вполне благодатный — примерно такой же, как на территории пакабуев.

Ему не давала покоя мысль, почему туземцы предпочитают сидеть в болотах, кишащих кайманами и комарами, вместо того чтобы осваивать равнину, где бродят многочисленные стада вкусных оленей и агути, но так и не смог найти ответа на этот вопрос.

Так он плыл, не считая дней и лиг, постоянно оставаясь настороже, пока не разглядел вдали маленькую полуразрушенную хижину, притулившуюся на берегу ручья с кристально чистой водой.

Хижина, несомненно, указывала на присутствие людей, а потому он долго прятался в прибрежных кустах, опасаясь нарваться на вооруженных охотников, пока не убедился, что единственными живыми существами в этих местах были сгорбленная старуха и девочка не старше двенадцати лет. При виде незнакомца они нисколько не испугались, а наоборот — подошли к самому берегу, с интересом наблюдая, как он выходит из воды с поднятой в приветствии рукой.

— Доброе утро! — с улыбкой сказал он.

— Доброе утро! — ответила старуха. — А я уж начала бояться, что никто не придет.

Сьенфуэгос изучил ее, еще стоя по колено в воде, и наконец удивленно спросил:

— Вы что, живете одни?

— Уже много лет, — ответила та безучастно. — Уже много лет, но надеемся, что когда-нибудь боги простят нас.

Его пригласили войти в крошечную лачугу и поставили перед ним большую глиняную миску с кукурузной кашей и мясом, а девочка тем временем жарила на углях пойманных в реке рыбешек.

Он проголодался и уже много дней мечтал о сытной и горячей пище, поэтому в первые минуты лишь уминал еду, наслаждаясь каждым кусочком. Самая простая пища казалась канарцу королевскими яствами. Немного насытившись, он с интересом посмотрел на старуху, которая, хотя и хрупкая на вид, держалась спокойно и уверенно.

— И чего вы на самом деле ждете?

— Чтобы исполнилось предсказание богов.

— А что они предсказали?

— Что мы отправимся к морю, где станем свидетельницами великих чудес. И думаю, ты должен нас туда доставить.

— А где находится море?

Старуха махнула рукой за спину.

— Там. Очень далеко.

Сьенфуэгос молчал, наслаждаясь сочной гуавой, которую ему предложила девочка. Он впился во фрукт зубами и обвел широким жестом окружающую местность.

— А где все остальные? — поинтересовался он.

— Их забрали.

— Кто?

— Те, кто живет в высоких горах на западе.

— И почему их забрали?

— Для них мы — просто дикари, почти что животные. Раньше они часто приходили, но теперь считают, что здесь уже никого не осталось, — ответила старуха и мотнула головой в сторону девочки. — Когда они являлись в последний раз, Арайя была грудным младенцем, а я болела.

— Она твоя внучка?

— Нет. Но теперь она мне больше, чем дочь.

— И что за люди живут в горах?

— Жестокие.

— Они носят одежду? — спросил канарец, припоминая, что об этом говорили Кимари и Аяпель, а после молчаливого кивка добавил: — А кожа у них желтая?

— Желтая? — удивилась старуха. — Нет. Вовсе не желтая. Но они носят прекрасные одежды, цветастые головные уборы, и у них могущественное оружие. И их так много! Больше, чем деревьев в лесу.

— Понятно, — сказал канарец. — Чего я не понимаю, так это почему им не нужны эти плодородные земли.

— Им не нужны соседи, — ответила она и надолго замолчала, а потом вдруг добавила: — Когда ты отведешь нас к морю?

— К морю? — рассеянно переспросил Сьенфуэгос. — Почему тебя так интересует море?

— Боги желают, чтобы мы туда отправились.

Она указала на девочку.

— Боги считают, что однажды она должна стать очень важной особой, будет много путешествовать и жить в каменном дворце. Арайя означает «Блуждающая звезда». Она родилась в тот год, когда по небу летела большая комета.

Канарец посмотрел на девчушку, которая сидела у его ног и неотрывно глядела на него огромными темными глазами, где, казалось, застыли миллионы вопросов.

— Ты в это веришь? — спросил девочку канарец. — Веришь, что однажды будешь жить в каменном дворце?

— Верю, — ответила она со странной мечтательностью и легким кивком. — Так предсказывают боги.

— Ну ладно, — развеселился канарец. — В таком случае надеюсь, ты напомнишь богам, что именно я вытащил тебя отсюда. Когда хотите отправиться в путь?

— Прямо сейчас.

— Сейчас? — удивился Сьенфуэгос. — Вот прямо так? Без подготовки?

— Всё готово, — ответила старуха. — Мы давно уже всё подготовили.

Из дальнего угла лачуги они достали две большие корзины, полные разной снеди, и взвалили их себе на спины, закрепив спереди кожаными ремнями, несмотря на все протесты Сьенфуэгоса, заявившего, что сам понесет провизию. Женщины ответили, что это исключительно женская обязанность, а его задача — найти дорогу к морю.

Старуха отзывалась на короткое имя Ку, что на аравакском диалекте означает просто «старая». Тем не менее, шла она уверенно и легко, хотя и тащила груз немногим меньше собственного веса. А девочка, казалось, и вовсе шла налегке, перепрыгивая через камни и кусты, как будто на прогулке.

— Море вон там, — повторила старуха, указывая на северо-восток. — Я его никогда не видела, но знаю, что оно там, потому что молодые воины всегда приносили оттуда в подарок невестам панцири морских черепах, — она улыбнулась, показав два гнилых зуба. — У меня было целых три таких панциря, потому что я была замужем трижды.

— Но почему даже воины не могут сбежать от тех врагов с гор?

— Они сбегали. Но когда увидели, что их жен и детей уводят, то предпочли разделить с ними судьбу, а не оставаться здесь в одиночестве.

— И их не убивают?

— Нет. Тех, кто не сопротивляется, не убивают. Просто уводят.

— Как рабов?

— Что такое раб?

— Тот, кто работает на хозяина, не имея никаких прав.

Ку остановилась и посмотрела на него с удивлением, а затем горько усмехнулась и ответила:

— Нет, то, о чем ты говоришь — это не раб. Это жена. Быть может, люди с гор и заставляют работать пленных воинов, но они не используют их как женщин. Во всяком случае, я о таком не слышала, — добавила она, чуть задумавшись.

Сьенфуэгос искренне восхищался старухой, обнаружившей столь неожиданную для ее возраста выносливость и силу духа, а девочка будила в его душе какое-то странное волнение, казалась поистине неземным созданием. Хрупкая, как цветок, она в то же время обладала удивительной твердостью, как человек, непоколебимо уверенный в своем предназначении.

Она была убеждена, что сами боги — кстати, что это за боги? — предрекли ей великое будущее, и первый к нему шаг — добраться до моря. Сейчас ее путешествие только началось, и Арайя наслаждалась прелестью чудесного утра, преисполненная самых радостных ожиданий.

Пейзаж по-прежнему радовал глаз. Слева, далеко на северо-восток, простиралась широкая равнина, а справа, еще дальше, маячила темная линия густой сельвы, протянувшаяся вдоль широкой реки, по которой приплыл канарец.

— Расскажи мне о народе, живущем в горах, — попросил Сьенфуэгос во время очередного долгого привала. Они частенько останавливались, поскольку никуда не торопились. — Что еще ты о нем знаешь?

— Не так много, — честно ответила она. — Они живут очень далеко, но воины постоянно приходят сюда, и никто не в силах их остановить. Одни называют их кечуа, другие — темнокожими; они малы ростом, но при этом очень сильны и разговаривают на непонятном языке. Говорят, что у них только один король, сын солнца, который правит всей империей, и он — самый могучий воин, самый быстрый бегун среди всех, и никто не может его превзойти. Вот и всё, что я знаю, — с этими словами она беспомощно развела руками.

— А каким был твой народ?

— Очень красивым и мирным. Хотя с одной стороны нас теснили эти болотные предатели, «зеленые тени», а с другой — проклятые кечуа. У нас было три вождя, сыновья одного отца, и они никогда не ссорились. А вот четвертый брат попытался посеять рознь, поэтому его обрекли на голодную смерть, привязав к дереву. Я до сих пор помню, как он умолял каждого прохожего дать ему немножко еды, — тут она сделала долгую паузу и, покосившись на девочку, собиравшую ягоды в отдалении, произнесла очень тихо, чтобы та не услышала: — Арайя — его дочь, но она об этом не знает. Она родилась, когда его уже не было в живых.

— А кому боги сообщили, что она станет важной персоной? — поинтересовался Сьенфуэгос.

— Мне.

— Но как?

— Той ночью, когда я нашла ее, она была такой слабой, что я уж было подумала бросить ее умирать, но боги велели мне бороться за ее жизнь, потому что однажды пришлют великого воина, и он отведет ее навстречу судьбе.

Голос ее прозвучал настолько уверенно, что Сьенфуэгос не сомневался: добрая женщина искренне убеждена, что ее и в самом деле посетило видение, которому по какой-то странной причине суждено сбыться. Поэтому он решил не продолжать эту тему, оставив Ку в счастливой убежденности, что она действительно пользуется особым расположением богов.

Это были, конечно, вовсе не Акар и Мусо, постоянно враждующие между собой, которым поклонялись пакабуи. Скорее какие-то бестелесные существа, способные воплощаться в растениях, животных и даже неодушевленных предметах, на собственный выбор.

Поэтому, например, на оленей, водившихся вокруг в изобилии и настолько ручных, что их даже можно было погладить, не только запрещалось охотиться, но полагалось почтительно кланяться при встрече с ними, ибо олени чаще других существ становились воплощением своенравных богов.

То же относилось и к речным выдрам, и даже к некоторым пумам и ягуарам, а проходя мимо табебуйи, дерева с желтыми цветами, полагалось молча ступать на цыпочках, чтобы не разбудить дремлющих в ее ветвях богов.

— Беда с нашими богами! — горько сетовала Ку. — Они всегда были слишком слабыми и, как мы ни умоляли, никогда не могли защитить от врагов. Слишком много времени они тратят на всякие глупости.

— И ты все равно веришь в их слова?

— Если они недостаточно сильны, это еще не значит, что лишены мудрости, — твердо ответила старуха. — Они уже давно предупреждали, что кечуа заставят нас покинуть свою землю... — она ненадолго замолчала. — И вот теперь мы с Арайей — последние из нашего племени.

— Возможно, однажды твой народ вернется, — сказал канарец в тщетной попытке ее утешить.

— Из-за гор никто не возвращается, — с грустью ответила старуха. — Лишь кечуа знают тропы, что следуют вдоль бездонных пропастей, и воины охраняют эти тропы. Никто никогда не возвращается, — повторила она. — Никогда.

Они неустанно шагали до наступления ночи, пока настигший их мелкий, но неприятный дождь не заставил искать убежища возле могучего дерева, под огромной раскидистой кроной которого могла бы укрыться добрая сотня человек, и канарец удивился, обнаружив, с какой ловкостью обе туземки взобрались вверх по стволу и оседлали одну из толстых ветвей, настолько скрытую густой листвой, что туда даже не проникал дневной свет, не говоря уже о том, чтобы кто-то снизу мог их там заметить.

— Чего вы так боитесь? — спросил Сьенфуэгос.

— Темноты, — ответила старуха.

9 

За краткими сумерками в этих широтах следовала долгая темная ночь, располагающая к мечтаниям, особенно когда море было спокойно, в небе стояла полная луна, а дневная жара сменялась прохладным бризом. В такие ночи хорошо было проводить на палубе долгие часы, мирно беседуя или с тоской любуясь проплывающими мимо берегами, что напоминали о далекой родине, которую они, возможно, больше никогда не увидят.

Авантюра по поиску в неизвестной местности потерянного возлюбленного в такое время приобретала романтический оттенок, и донья Мариана Монтенегро раздавала морякам ром, чтобы поддержать их дух в награду за долгие часы тяжелого труда.

Вскоре после того, как они покинули землю извращенцев-итотов, корабль внезапно подвергся нападению дикарей. Однажды на рассвете от берега отплыла целая флотилия пирог, и завывающие туземцы осыпали «Чудо» градом стрел. Однако хватило всего трех залпов из кулеврин, чьи ядра взметнули огромные фонтаны морской воды и опрокинули хрупкие лодки, чтобы боевой дух свирепых воинов тут же угас и те обратились в позорное бегство. Туземцы исчезли среди толстых стволов мангровых деревьев так же стремительно, как и появились.

Чуть позже Якаре внимательно осмотрел одну из стрел, вонзившихся в палубу, царапнул ногтем вязкую черную массу, покрывавшую ее наконечник, и неодобрительно покачал головой.

— Кураре, — сказал он. — Настоящий кураре для войны. Плохие люди.

— Из какого они племени?

— Не знаю. Итоты — последнее племя на западе, с которым знаком мой народ.

Это был воистину странный мир, где дружелюбные племена вроде купригери, живущие посреди озера в построенной на высоких сваях деревне, соседствовали с неуловимыми жителями пустыни, а елейно-сладкие содомиты граничили с воинственными лучниками мангровых зарослей.

— Кто-то должен объяснить королю с королевой — судьба дала им в руки столь огромные и богатые земли, что стоит забыть о всяких мелких придворных дрязгах и заняться настоящим делом, — высказался в одну из таких тихих лунных ночей дон Луис де Торрес. — Вручить судьбу этих земель в руки братьев Колумбов — значит обречь на гибель.

— Вы так боитесь и ненавидите адмирала, что эти чувства просто ослепили вас, — заметила немка. — Следует признать, что губернатор, конечно, тиран, но, в конце концов, именно он открыл эти земли, и уж этого никто у него не отнимет, пусть даже пройдет тысяча лет, а сам он совершит еще миллион всевозможных ошибок.

— Я и не собираюсь у него этого отнимать, — с легким раздражением ответил Луис. — Никто не пытается отрицать его бесспорные достоинства как первооткрывателя, но, к сожалению, большинство великих людей созданы для выполнения какой-то конкретной задачи, за пределами которой наносят лишь вред. Колумб как раз из их числа.

— Вы и впрямь считаете, что нас повесят, если вернемся?

— А почему бы и нет, раз вешают стольких невинных? Лично я рисковать не собираюсь. Новый Свет такой огромный, но все равно недостаточно велик, чтобы вместить нас обоих, — улыбнулся он. — А у адмирала все преимущества.

— Иногда я жалею, что вы отправились со мной в это нелепое плавание, — сказала донья Мариана с легкой грустью. — Это не ваша война, и каким бы ни был результат, не думаю, что он вас устроит.

Дон Луис не спешил с ответом. Вместо этого он зажег одну из толстых сигар, к которым пристрастился с того самого дня, когда они вместе со Сьенфуэгосом высадились на Кубе, и стал пускать густые кольца дыма. Несомненно, он первым из европейцев научился это делать. Наконец, он все же ответил:

— Не забывайте, сеньора, что мне уже больше сорока, пятнадцать лет назад я вынужден был покинуть свою страну, а восемь лет назад — отречься от своей веры, приняв чужую — с большой неохотой, из страха или в надежде на какие-то выгоды, и эта надежда, кстати, так и не оправдалась, — с этими словами он выпустил пару новых дымовых колец, после чего добавил: — У меня нет семьи и нет никаких увлечений, кроме чтения книг и изучения языков, даже деньги мне в достаточной степени безразличны, несмотря на кровь, текущую в моих жилах, — он повернул руки ладонями вверх. — Все, что еще держит меня в этом мире — это лишь вы и то, что так или иначе имеет к вам отношение. Лишь вы — единственное, ради чего еще стоит жить и дышать.

Донья Мариана с нежностью взяла его за руку.

— Вы тоже мне дороги, — ответила она. — Я вас очень ценю, но должна предупредить, что вы совершаете большую ошибку, делая меня целью своего существования, поскольку, если я найду Сьенфуэгоса, вы потеряете меня навсегда.

— Или вы потеряете себя из-за этого чертова канарца, — произнес он, нежно поглаживая ее по руке, которую донья Мариана не спешила отнимать. — Видите ли, это не столько любовь, сколько вопрос выживания. Когда мы достигаем определенного возраста, нам нужно ухватиться за какую-то мечту, чтобы двигаться дальше. Для вас такой мечтой стало стремление найти Сьенфуэгоса, а для меня — желание быть рядом с вами, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Что бы мы стали делать без этой мечты? И на что потратили бы остаток жизни?

— Мы еще молоды, — возразила немка. — По крайней мере, а считаю себя молодой.

— Дело не в прожитых годах, а в том, что мы пережили за это время. Я посетил больше двадцати стран, прошел семь войн, потерял двоих братьев во время пожара, был одним из тех, кто первым пересек Сумрачный океан и исследовал новые земли, о существовании которых никто даже не подозревал... Сотни людей не испытали даже малой толики того, что выпало на мою долю, так что я с полным правом могу считать себя усталым путником, чья дорога близится к концу.

— Усталым — быть может, — согласилась Ингрид. — Но что дорога близится к концу — с этим я не согласна. Моя жизнь была почти столь же беспокойной, как ваша, и пусть я не отрекалась от своей веры — впрочем, у меня ее никогда и не было — но отказалась от высокого положения и всех благ, которые дало мне замужество, ради того, чтобы терпеть невзгоды и унижения, зато у меня есть хотя бы надежда, освещающая путь.

— Всегда?

— Нет, конечно же, не всегда. Но в конце концов, сомнения, вероятно, самое человеческое чувство, ведь мы часто сомневаемся даже в самих себе, в собственных мечтах и личности.

Они замолчали, глядя как луна озаряет словно застывшее море, и когда дон Луис де Торрес снова заговорил, в его голосе звучало легкое беспокойство, словно он боялся сказать что-то неуместное.

— Вы позволите задать вам очень личный вопрос? — спросил он.

— Задавайте.

— О чем вы говорили со Сьенфуэгосом?

— У нас не было нужды в разговорах, — улыбнулась донья Мариана. — А кроме того, как вы знаете, в то время а почти ничего не понимала по-испански.

— И как же возможно, чтобы женщина, насколько образованная и утонченная, как вы, так глубоко полюбила человека, с которым даже не может обменяться ни единой мыслью?

— Наши помыслы, как и наши тела, были едины, хотя мы и говорили на разных языках... — она бросила на Луиса де Торреса долгий взгляд. — Вероятно, вам трудно поверить в то, что наша связь была не просто физической, но это так. Если бы речь шла только о зове плоти, то я не стояла бы сейчас здесь, могу вас уверить.

— Но плотское все же затмевало остальное.

— Возможно! — без смущения ответила донья Мариана. — Мне не стыдно в этом признаться, потому что я убеждена — и среди миллионов живущих в мире людей я вслепую смогу опознать кожу и тело Сьенфуэгоса, — она улыбнулась со странной нежностью. — Когда достигаешь такого взаимопроникновения с кем-либо, всё остальное не в счет.

— А он? Он тоже сможет вас узнать вслепую?

— Мне бы хотелось в это верить, но я не придаю этому особого значения. Для меня важны лишь собственные чувства.

— Однако я не заметил, чтобы вы сильно обрадовались, узнав от Якаре, что Сьенфуэгос действительно проходил по этим землям.

— Я стараюсь не радоваться прежде времени, чтобы не впасть в отчаяние, если мы его не найдем, — объяснила она. — Я знаю, что он здесь был, но знаю также, что эта земля гораздо обширней, чем я предполагала.

— Вы придумали какой-нибудь способ дать ему знать, чтобы двигался к берегу?

— Нет, но я обдумываю идею оставлять ему сообщения на скалах и утесах.

— Какого рода сообщения?

— Очень короткие, чтобы он мог догадаться, что мы через несколько месяцев вернемся на то же место.

— Неплохая мысль, — признал Луис. — Есть одно «но» — я сам учил его читать, но сдается мне, он не многому научился, а за эти годы мог позабыть и это немногое. В таком случае он не сможет понять эти сообщения.

— Я тоже об этом думала, и меня это беспокоит. Есть вещи, которые не забыть никогда, но сомневаюсь, что к их числу относится чтение и письмо.

— Значит, найдем другой способ.

— Какой?

— Заставим туземцев о нас рассказать.

Задача была не из простых, а оказалась еще сложнее, ведь каждый раз, когда они пытались пристать к берегу, их встречал град отравленных стрел из глубины сельвы. Однажды стрела попала в марсового, и он умер мучительной смертью, после чего они решили не приближаться к враждебным аборигенам.

— «Зеленые тени», — сообщил Якаре, поморщившись. — Я с ними не встречался, но итоты о них рассказывали. Они живут на болотах у большой реки и ненавидят чужаков. Но не имеют ничего общего с теми, кто атаковал нас на каноэ.

— Они каннибалы?

— Возможно.

— А я-то думала, что карибы, пожиратели человеческой плоти, обитают только на островах к востоку, — сказала немка.

— Много лет назад, во времена дедов моих дедов, карибы вторглись на Твердую Землю. Часть вытеснили обратно, а часть потеряла привычку поедать людей, но, возможно, некоторые остались жить на болотах, не поменяв традиций.

— Смерть меня не страшит... — еле слышно пробормотал хромой Бонифасио. — Но у меня мурашки по коже при одной мысли о том, что я стану обедом для черномазого.

— Они зеленые, а не черные, — поправил его купригери, лишенный чувства юмора.

— Черные или зеленые, это уже будет без разницы, когда твою ляжку поджарят на обед, — возразил хромой. — Ноги моей не будет на этих берегах, даже за всё золото рудников Мигеля Диаса.

Остальная команда, похоже, придерживалась той же точки зрения, помня о кошмарной смерти несчастного марсового и страшась каннибалов, так что оказалось титанически трудно убедить матросов, что они прибыли сюда с единственной целью, и ее нужно достичь.

Команда погружалась в уныние.

Капитан Моисей Соленый превосходно знал свое дело и набрал самых лучших матросов, каких только смог найти в Новом Свете, и потому никто не сомневался, что эти люди способны провести корабль сквозь все круги ада — если, конечно, в аду есть море. Но к сожалению — а возможно, именно по той причине, что они являлись превосходными моряками — они не были настоящими вояками, а большая часть не имела ни малейшего представления о том, как вести себя с невидимым врагом в сельве.

— Как жаль, что с нами нет Алонсо де Охеды, — печально посетовала донья Мариана. — Он бы знал, как обращаться с этими «зелеными тенями» и как добиться того, чтобы они наконец-то созрели.

— Один единственный человек все равно мало что может сделать, даже Алонсо де Охеда, — возразил дон Луис де Торрес.

— Дело не в том, что сделал бы Алонсо, просто он мог бы убедить остальных. Рядом с ним даже простые моряки превратились бы в грозных воинов, способных победить дикарей.

— Вы действительно так им восхищаетесь?

— В самом деле так. Я думаю, если не считать моей любви к Сьенфуэгосу, что никогда не встречала столь благородного, смелого и щедрого человека, — вздохнула она. — Увы, боюсь, что это не принесло ему счастья, судьба не вознаградила его за многочисленные добродетели.

— Слишком много соперников для влюбленного вроде меня, — с улыбкой проворчал дон Луис. — Как я могу сравниться с рыжим гигантом и коротышкой-бретёром?

— Почитайте мне стихи.

— Какие?

— Те, что успокоят сердце, позволят воспрянуть духом и заверят в том, что сельва вернет мне потерянное.

Между тем, из сельвы больше не летели отравленные стрелы, и «Чудо», покинув устье Магдалены, вновь продолжило бесконечное путешествие по морским волнам, подолгу останавливаясь у берегов, ожидая ответа на залпы своих пушек и оставляя странные надписи на скалах и утесах. Судя по тому, с какой легкостью команде удавалось добраться до берега, эти места, по всей видимости, были необитаемы.

Спустя месяц они оставили позади глубокий залив Ураба с его болотистыми берегами, который показался самым глухим и забытым богом уголком земли, после чего двинулись на северо-запад, вдоль берегов Панамы. Между тем, с запада, с высоких гор, ветер быстро нагнал темные тучи, напомнив о штормах Бискайского залива и заставив капитана Моисея Соленого нахмуриться в страхе за корабль.

— Сиксто Вискайно был прав, — сказал он однажды непроницаемо темной ночью, когда зарядили дожди. — Этот корабль неспособен вынести настоящие шторма.

— И каков ваш совет?

— Держать курс на Ямайку.

— А дальше?

— Ждать. Скоро наступит сезон ураганов.

— У нас не хватит провианта.

— Придется его найти.

— Где?

— Где получится.

— Вы прекрасно знаете, что единственное место, где есть провизия — это Эспаньола, а стоит нам там появиться, как нас казнят.

— В Харагуа правит ваша подруга Анакаона.

— Верно. Но там же находится эта свинья Рольдан, который поклялся меня повесить, когда я отказалась финансировать его мятеж, — заметила донья Мариана. — А он еще хуже адмирала.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайтесь. Колумб — мелочная личность и совершенно негодный вице-король, но при этом — великий адмирал, а Рольдан — вороватый правитель, жалкий человек и предатель. Хуже него просто быть не может!

— Решение за вами.

— Как трудно его принять!

— Я отвечаю лишь за корабль, а он в опасности.

Не нужно было быть знатоком навигации, чтобы понять — угрюмый Балабол прав, и в тот же вечер немка отдала приказ держать курс на северо-восток: прежде всего, она собиралась найти защиту от непогоды у берегов Ямайки или на почти не изученном острове Сантьяго, а уж потом решать, плыть или нет в Харагуа. В любом случае, она отнюдь не горела желанием встречаться с изменником Франсиско Рольданом и его людьми.

Положение становилось все более угрожающим. Донья Мариана прекрасно отдавала себе отчет, что прошло уже более пяти месяцев с тех пор, как они пустились в плавание, и запасы провизии подошли к концу, несмотря на то, что в последнее время они питались в основном рыбой и черепашьим мясом. А главное, матросы устали от бесконечного и бесцельного блуждания по незнакомым морям.

К тому же один из матросов погиб, а еще дюжина заболела цингой, лихорадкой или дизентерией, и теперь они тащились вдоль мрачных унылых берегов, где таились неведомые племена «голых дикарей».

И ни следа Сьенфуэгоса.

Им так и не удалось узнать ничего нового после того, как женоподобные итоты рассказали, что среди пакабуев якобы живет волосатый ревун, и даже отважному Якаре, решившемуся пару раз приблизиться к туземцам, не удалось ничего разузнать о рыжеволосом гиганте, которого они ищут.

— Нам нужно отдохнуть и пополнить запасы провизии, — заметил дон Луис де Торрес и многозначительно добавил: — Да и женщины, опять же...

— Уж не собираетесь ли вы превратить мой корабль в бордель? — подозрительно спросила немка.

— А вы, надеюсь, не собираетесь превратить его в монастырь? — усмехнулся он в ответ. — Или, хуже того, в тюрьму? Видите ли, я хорошо знаю этих людей... Отдохнув пару месяцев среди обильной выпивки и ласковых девочек, они вернутся к побережью Твердой Земли куда с большим энтузиазмом, — он цокнул языком, неодобрительно покачав головой. — Но если будете на них давить, они сбегут при первой возможности.

Донья Мариана прожила достаточно долго среди людей подобного сорта, чтобы понимать — дон Луис во многом прав, а потому, когда двенадцать дней спустя перед ними показалась темная громада Ямайки, велела капитану Соленому найти тихую бухту, где они смогли бы причалить, чтобы расположиться на «зимних квартирах».

— Держим курс на юг, — сказал тот.

— Как скажете!

— Так и говорю, — невозмутимо ответил капитан. — Остров слишком высок, с севера на него не выбраться.

— Вы бывали здесь раньше? — спросила немка.

— Нет. Но слышал достаточно.

Умелый капитан ничего не оставлял на волю случая, иногда можно было вообразить, будто он предугадал, всё, что случится в дальнейшем, поскольку, ни разу не побывав на Ямайке, направил корабль в большую, защищенную полоской земли бухту на юге острова, куда вытекал чистый ручей.

Это место находилось почти на той же широте, что и столица, Санто-Доминго, расположенная на Эспаньоле, и те немногие, кому доводилось здесь бывать, утверждали, что Ямайка — уменьшенная копия своей северо-восточной соседки, поистине ее младшая сестра.

На берегу они заметили просторную хижину, которая, кстати сказать, стояла на том самом месте, где сейчас находится главная площадь Кингстона. Ее обитатели, едва завидев вошедший в бухту корабль, бросились прятаться в лесной чаще, но в скором времени, узнав в прибывших капитана Соленого и донью Мариану, вышли поприветствовать их с улыбками и веселым смехом.

Хозяином дома оказался их старый знакомый, толстый валенсиец по имени Хуан де Болас, больше известный под кличкой Серебряные Ручки, который несколько месяцев назад решил убраться из Санто-Доминго ввиду того, что тамошние события приняли самый неприятный оборот. За ним увязалась огромная Сораида ла Морса, самая знаменитая из испанских шлюх, пересекших Сумрачный океан.

Немка, которая в прежние времена старалась избегать слишком близкого знакомства с этой вульгарной громогласной проституткой, да что там — на Эспаньоле она даже смотреть не желала в ее сторону — теперь обняла и расцеловала ее со всей сердечностью. Не подлежало сомнению, что если эта пропахшая потом громадина с мозолистыми руками оставила свое прежнее сомнительное ремесло и начала новую достойную жизнь на неосвоенной земле, то ей вполне можно доверять.

И Сораида действительно оказалась превосходной хозяйкой и непревзойденной поварихой, способной из самых неожиданных продуктов сотворить настоящее чудо, и благодаря своим талантам и золотым рукам толстяка, вскоре превратила свой дом в одно из самых гостеприимных мест в Новом Свете.

— И каковы местные жители? — тут же поинтересовалась донья Мариана.

— Мирные и приветливые.

— Я пока ни одного не вижу.

— Каждому кулику — свое болото, — весело ответила Сораида. — На Эспаньоле у нас был печальный опыт слишком близкого соседства, и теперь мы решили, что, если хочешь жить с ними в мире, лучше держаться на расстоянии. Хотя кроме моего толстяка мне никто и не нужен.

— И что нового в Санто-Доминго?

— Я расскажу вам миллион новостей. Но всё по порядку. Сначала ужин.

10 

Его превосходительство капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе и владелец острова Гомера, однажды прекрасным летним утром познакомился с доньей Аной де Ибарра, утонченной дамой из высшего севильского общества. Огромные, мечтательные черные глаза и стройная фигурка юной девы заставили его на время забыть об опустошительной ярости, неустанно терзающей сердце.

Почти целый год жажда мести бывшей супруге дремала где-то на задворках его души, но когда осмотрительный дон Томас де Ибарра вежливо сообщил, что обручил дочь с молодым родственником, поскольку виконт, похоже, не намерен вести ее к алтарю, взбешенный капитан пришел к выводу, что воспоминания об Ингрид Грасс будут преследовать его, пока он не похоронит их под двухметровым слоем земли.

Как добропорядочный христианин, он понимал, что не имеет права просить руки доньи Аны, да и никакой другой Аны на земле, пока жива ненавистная немка. К тому же он знал, что родство с католическим королем Фердинандом лишает его всякой надежды получить от Папы Римского аннуляцию брака.

По этой причине в тот день, когда ворота особняка дона Ибарры окончательно захлопнулись за его спиной, виконт был так зол и хмур, что направился в постоялый двор «Красная птица», где когда-то состоялась его странная дуэль со знаменитым и всеми обожаемым искателем приключений Алонсо де Охедой.

После того безумного вечера он завел дружбу с хозяином постоялого двора, Перо Пинто, и тот шепнул по секрету, что корабли под предводительством командора Франсиско де Бобадильи отплывают в Санто-Доминго, чтобы сместить Христофора Колумба с должности губернатора Индий, и уже готовы поднять якоря.

— То есть как это? — поразился виконт. — Монархи и впрямь решили сместить Колумба?

— Это дело решенное после многочисленных беспорядков на Эспаньоле, — ответил трактирщик, словно речь шла о том, что не нуждается в доказательствах. — Вы что, так втюрились, что уже и не знаете, что происходит в мире?

— До меня доходили слухи, но об этом болтают уже столько времени, что я и не думал, будто слухи станут явью.

— Ну так теперь стали, — заявил трактирщик довольным тоном человека, знающего всё на свете. — Чашу терпения их величеств переполнили известия о том, что адмирал заключил договор с генуэзцами и готов отдать Эспаньолу им. Можете себе представить? Остров, за который отдали жизни многие храбрые кастильцы, эта свинья собиралась вручить генуэзцам.

— Ни за что не поверю, что адмирал — изменник! — возмутился виконт. — Во что угодно поверю, только не в это!

— Изменник? — негодующе воскликнул Перо Пинто. — Да ему и в голову не придет считать это изменой, ведь он же и сам генуэзец.

— Это не доказано.

— Доказано, — понизил голос трактирщик. — Я точно знаю, потому что кузен моей женушки служит помощником кондитера самого епископа Фонсеки, королевского советника по делам Индий, и в курсе всех дворцовых интриг. Вице-король — обращенный иудей и генуэзец!

— Да пусть бы и так, я все равно не верю, что его лишат всех привилегий. В конце концов, ведь это он открыл Новый Свет.

— Да, а вместе с ним еще сотни добрых христиан, — поспешил ответить собеседник. — Но большинство из них ныне повешены или нищенствуют, в то время как адмирал купается в золоте, наслаждается неограниченной властью и порабощает несчастных дикарей, которые мрут как мухи, стоит им сюда прибыть. Это как плохое вино — они не переносят плавание через океан, скисают, и приходится от них избавляться. Я купил одного, так он и двух месяцев не протянул.

— Сожалею.

— А уж я-то как сожалею! Видели бы вы, что осталось это этого птенчика, за которого я отдал столько мараведи! — он сплюнул было на пол, но попал себе на ногу, и тут же раздраженно растер плевок. — Да за эти деньги я мог бы купить превосходного сенегальца. Меня попросту надули! А виноват в этом не кто иной, как этот чертов «фараон», проклятый Богом генуэзец.

Он с ворчанием удалился, чтобы обслужить нетерпеливого слепого, громко стучащего по столу с требованием обеда. А рассеянный виконт де Тегисе потихоньку напился до бесчувствия, хотя в его голове крутились мысли (правда, она и без того шла кругом) о только что услышанных новостях.

На следующий день в полдень, одурманенный изрядным количеством превосходного вина, которое в полном одиночестве, зато с большим энтузиазмом пил почти всю ночь, капитан де Луна облачился в лучший наряд, прицепил к поясу кинжал и шпагу, призванные во всеуслышание провозглашать статус благородного кабальеро и доблестного воина, и отправился прямиком в резиденцию командора Франсиско де Бобадильи, чтобы испросить у него аудиенции, ради чего, нисколько не смущаясь, представился как виконт и дальний родственник короля Фердинанда.

Он увидел перед собой человека неопределенного возраста, худого, даже истощенного, с желтоватым лицом, на котором ярко горели черные глаза; но даже огонь этих глаз не искупал непривлекательности — длинного острого носа и тонких поджатых губ, которые, очевидно, даже в детстве не знали, что такое улыбка. При виде гостя Бобадилья заговорил сухим деревянным голосом, больше подходящим инквизитору или палачу, нежели будущему губернатору Индий:

— Итак, чего же вы от меня хотите?

— Хочу поступить к вам на службу, чтобы помочь исполнить трудную миссию, с которой вас послали, — смиренно ответил виконт де Тегисе.

— В каком качестве?

— Капитана вашей личной охраны, если позволите. Мой клинок долго служил монархии, я совершил немало подвигов, которыми могу гордиться.

— Мне не нужна охрана.

— Нет, нужна, если, как утверждают, вас посылают для того, чтобы сместить вице-короля.

— Для подобной миссии мне хватит и письменного приказа их величеств.

— А если дон Христофор откажется подчиняться?

— Он тут же совершит государственную измену.

— И кто же заключит его в тюрьму? Вы лично?

Тощее лицо сурового и вечно хмурого командора вытянулось еще больше, а уродливый изгиб рта искривился так, что лицо превратилось в отвратительную театральную маску.

— Даже адмиралу не придет в голову не подчиниться королевскому приказу, — сказал он, почти не разжимая губ.

— В таком случае не вижу причин для вашего плавания, — насмешливо ответил виконт. — Разве Колумбам не шлют корабли с рабами взамен на золото с рудников? Разве не такие приказы он получил от монархов?

— Ваша наглость возмутительна!

— Но заставила вас задуматься. Ведь так?

— Возможно.

— Спросите себя, в каком вы окажетесь положении, если в Санто-Доминго, в сердце своей вотчины, где за его спиной стоят братья и приспешники, дон Христофор решит обойти вниманием королевские приказы.

— Он не посмеет!

— А как вы думали несколько лет назад — посмеет ли он пересечь Сумрачный океан?

— Думал, что не посмеет.

— Но он это сделал.

— Этого никто не станет отрицать.

— Так что же?

Невозмутимый командор, вечно складывающий руки как для молитвы — можно подумать, в детстве его убедили, будто этим жестом он заслужит место в раю — долго рассматривал висящую над камином картину «Страсти Христовы», словно только что обнаружил на ней нового персонажа, и наконец, когда уже можно было подумать, что его мысли пребывают где-то совсем в другом месте, сказал, обращаясь к картине:

— Скажите, капитан, а вам-то какая от этого польза? — теперь командор посмотрел виконту в глаза. — Только не пытайтесь меня убедить, что человек вашего положения станет рисковать жизнью ради незнакомца вроде меня без серьезных причин.

— Разумеется, нет.

— Тогда в чем же дело?

— Я лишь хочу, чтобы однажды вы отплатили за мои услуги, свершив правосудие.

— Видимо, дело грязное, раз его просят совершить в оплату долга. А это не в моем стиле.

— Правосудие — всегда правосудие, ваше превосходительство. И я не прошу ничего противозаконного, — теперь капитан де Луна надолго замолчал, будто хотел придать своим словам больше значения. — К сожалению, сейчас в Индиях закон отправляют с мучительной медлительностью, так что до сих пор я не получил положенного.

— Расскажите мне о вашем деле.

Виконт коротко рассказал, как от него сбежала неверная жена — добавив при этом, что она якобы прихватила с собой фамильные драгоценности, которые ей не принадлежали, после чего сменила имя и, вопреки всем законам, божеским и человеческим, поселилась в недавно основанном городе на Эспаньоле, где и проживает до сих пор, бессовестно марая его доброе имя.

— Не понимаю, чем она пятнает ваше имя, тем более, как вы и сами сказали, она живет под другим, — лукаво заметил Бобадилья. — Вы сами себе противоречите.

— Если она называет себя Монтенегро, это еще не значит, будто никто не знает, что она моя жена.

— Но даже если и так, мне это кажется делом чести, а не закона.

— Любой закон должен уважать честь мужчины, точно так же, как любой человек чести обязан подчиняться закону, — виконт нетерпеливо подался вперед. — И что мне теперь прикажете делать? Я не могу создать новую семью, не могу заключить новый брак, как подобает доброму христианину, а эта потаскуха тем временем шляется по кабакам Санто-Доминго, и никто не может покарать ее должным образом, хотя бы посадить в тюрьму. Надеюсь, хоть вы меня поймете.

— Никто не имеет права брать исполнение закона в свои руки.

— Даже тот, кто устал дожидаться справедливости?

И снова картина над камином полностью завладела вниманием этого человека, похожего на ленивца из амазонской сельвы, которому еще предстояло многому научиться, прежде чем отправиться в путь. Когда он заговорил, то в его голосе звучали сомнения.

— Нужно набраться терпения. Всему свое время.

— Я жду уже почти восемь лет, ваше превосходительство. С такими темпами когда я смогу завести новую семью, придется начинать сразу со внуков.

И тень улыбки не тронула губ его собеседника; даже в глазах у него ничего не мелькнуло. Не случайно именно дона Франсиско де Бобадилью королева Изабелла и король Фердинанд лично выбрали для трудной задачи: разобраться с тираном вице-королем, злоупотребившим своим положением и позволившим себе слишком многое. Бобадилья представлял свою жизнь не иначе, как постоянной епитимьей; стоило жизни стать чуть легче, как он тут же заковывал себя в железный панцирь, и ничто не могло его пробить.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как монархи приняли решение послать его на Эспаньолу и подписали документ о назначении его первым лицом Нового Света. Тысячи нетерпеливых голосов взывали к Богу и дьяволу, умоляя покончить наконец с ненавистной диктатурой Колумбов, однако Бобадилья не торопился вписать свое имя в историю.

Возможно, он понимал, что в тот день, когда его корабли поднимут якоря, ничто уже не спасет его от того, что он останется в памяти многих поколений как серый человек без прошлого, унизивший одного из величайших гениев в человеческой истории. Потому он и не спешил сделать первый шаг, хотя все считали, что он просто собирает необходимые силы.

— Не думаю, что вице-король откажется подчиниться верховной власти, даровавшей ему этот титул, — произнес он наконец. — Поскольку в этом случае он поставит под угрозу и собственную власть. Но уж поверьте моему опыту, человеческая душа имеет свойство меняться, особенно если в ней укоренился такой грех, как гордыня. Итак, я собираюсь должным образом обдумать предстоящие действия и, возможно, рассмотрю ваше предложение, — закончил он, не пошевелившись. — Приходите через неделю, и мы все обсудим.

Едва виконт покинул зал после аудиенции, угодливый секретарь поспешил осведомиться, как прошла встреча с его превосходительством. Ответ настолько его озадачил, что секретарь в конце концов решил полностью пересмотреть свое отношение к суровому командору.

— О да, я весьма доволен! Такой приятный человек!

После этого капитан Леон де Луна отправился в бордель, где неистово овладел чьим-то грязным потасканным телом, отчаянно пытаясь забыть то, другое, совершенное и неповторимое, что на несколько быстротечных лет превратило его жизнь в подлинный рай.

Часто он задавался вопросом, как бы сложилась жизнь, если бы хрупкая и невинная Ана де Ибарра ответила бы на его ухаживания — вспоминал бы он о своей вероломной жене в минуты близости с другой? Он знал, что никогда не получит ответа на этот вопрос, но в любом случае, скоро пришел к выводу, что если будет шляться по борделям, это принесет больше вреда, чем удовольствия.

Чтобы овладеть шлюхой, ему всякий раз приходилось до беспамятства напиваться, иначе ничего не получалось. Да и так близость выходила какой-то убогой и приносила одно лишь разочарование. Чтобы вновь почувствовать себя сильным и агрессивным мужчиной, ему приходилось избивать девушек, возбуждая этим себя, из-за чего возникали серьезные проблемы с их сутенерами.

Пять дней и ночей он беспробудно пил, блудил, играл, скандалил и в конце концов сам себе опротивел; на рассвете шестого дня виконт принял ванну, в которой давно нуждался, купил новый хубон и щегольские, хоть и слишком тесные сапоги, и предстал перед секретарем командора, который тут же провел его в сурово обставленный каминный зал с картиной «Страсти Христовы».

— Вот ваше назначение, — произнес дон Франсиско вместо приветствия, протягивая ему бумагу, на которой еще не просохли чернила. — Я навел о вас справки и вполне удовлетворен полученными сведениями. Будьте добры обеспечить мне личную охрану в двадцать человек, должным образом вооруженных.

— Обеспечить охрану? — переспросил виконт, выделяя каждое слово. — Полагаю, это значит, что я должен взять на себя все расходы?

— Разумеется.

— Проклятье! — раздраженно воскликнул виконт. — Я собирался поступить к вам на службу, а не финансировать рискованную экспедицию через океан.

— Даю слово, что после того, как мы завершим эту «рискованную экспедицию через океан», как вы изволили выразиться, и решим все вопросы относительно вице-короля, я освобожу вас от обязанности охранять мою персону, а это значит, что у вас будет личная гвардия, и перед вами откроются двери неисследованного Нового Света.

Капитан Леон де Луна глубоко задумался, стараясь понять, что же на самом деле кроется за этими словами, и наконец спросил:

— Итак, за свои услуги я могу рассчитывать на энкомьенду [1] с правом извлекать выгоду из новых земель?

— Разумеется, вы получите энкомьенду.

— А что получите вы?

— Я? — непроницаемая физиономия командора в эту минуту больше чем когда-либо напоминала одну из каменных горгулий, украшающих двор. — Мне ничего не нужно, капитан, — сухо ответил он. — Ваша прибыль меня совершенно не волнует, так же как и ваши расходы. Я человек неприхотливый, мне вполне достаточно миски с едой и тюфяка.

— И у вас никогда не было амбиций?

— Никаких, я лишь хочу служить родине и монархии.

— У вас есть семья?

— Бог и моя совесть — единственная компания, в которой я нуждаюсь, — с этими словами Бобадилья поднял руку, давая понять, что разговор принимает нежелательный оборот, и поспешил заверить: — Через двенадцать дней мы уже будем в море.

Утро следующего дня капитан Леон де Луна потратил на то, чтобы выпросить у банкира Хуаното Берарди новый кредит под залог своих владений, а остаток недели — на то, чтобы выбрать среди завсегдатаев «Красной птицы», в большинстве своем солдат удачи, если не сказать попросту головорезов, тех отчаянных нарушителей закона, у которых земля уже горела под ногами, готовых на все, лишь бы получить возможность покинуть страну.

На роль лейтенанта и доверенного лица он выбрал закаленного во многих передрягах солдата удачи Бальтасара Гарроте по прозвищу Турок — выходца из Ла-Алькаррии, на протяжении многих лет служившего королю Гранады, а потому намного лучше владеющего ятаганом, нежели шпагой, и джамбией [2] — нежели кинжалом, а вместо шляпы он носил объемистый белый тюрбан.

О нем шептались, будто бы он — христианский шпион, хотя сам он хвастался, что в свое время был настолько предан свергнутому эмиру Гранады Боабдилю, что даже хотел сопровождать его в изгнание. Бывший эмир с трудом отговорил его от этой идеи, опасаясь, как бы в Марокко его не убили фанатики-мусульмане.

— Я служу лишь тому, кто мне платит, — предупредил он сразу, едва услышав предложение виконта де Тегисе. — А уж маврам или христианам — мне все едино, поскольку я не видел ни гроша от тех, кто исправно ходит к мессе.

— В таком случае, вы едва ли сможете поладить с командором, — заметил его новый начальник. — Он презирает деньги.

— В таком случае опасайтесь его, — честно предупредил Гарроте. — Тот, кто отказывается от золота, вина и женщин, лелеет куда худшие планы.

— Какие, например?

— Власть.

— Она и так у него есть.

— В этом-то и беда. Жажда власти — самая отвратительная болезнь, возникающая лишь у того, кто и так ей заражен. Она растет и растет, как зловредная опухоль, пожирая все другие чувства.

События, свидетелем которых он стал в последующие месяцы, не раз напомнили капитану де Луне о верности этих рассуждений, поскольку он всегда находился подле дона Франсиско де Бобадильи и мог оценить, какое невыносимое давление на этого безусловно честного человека, телом и душой преданного родине, оказал тот факт, что он стал, хотя и не по собственной воле, одним из самых могущественных людей на земле.

Во время долгого плавания через океан он еще оставался задумчивым и аскетичным слугой короля, молчаливо принимающим груз ответственности, возложенной на его плечи, как терпеливый бык, тянущий повозку, но стоило командору высадиться в Санто-Доминго, где туповатый младший брат вице-короля отказался признать его власть, как Бобадилья немедленно изменился. Можно было подумать, что его новая и агрессивная личность ждала тысячу лет, чтобы сбросить маску покорности.

24 августа 1500 года, на следующий день после того как они прибыли в Санто-Доминго, командор Бобадилья отправился слушать мессу в сопровождении людей капитана Леона де Луны, после чего созвал всех знатных горожан и, как исполнитель высочайшей воли монархов, зачитал в их присутствии первый из королевских указов относительно положения дел на острове, лично подписанный их величествами.

Дон Диего, исполнявший обязанности губернатора в отсутствие братьев, поскольку Христофор находился в Ла-Консепсьоне, а Бартоломео в Харагуа вел борьбу с Франсиско Рольданом, пытался найти поддержку у нового алькальда, Родриго Переса, и наотрез отказался подчиниться требованию освободить заключенных.

Капитан Леон де Луна был одним из немногих присутствующих, кто под полной невозмутимостью дона Франсиско де Бобадильи смог уловить ярость, которая позже самым трагическим образом отразится на судьбе Колумбов. Однако он не сказал об этом ни слова.

На следующий день вчерашняя сцена после мессы повторилась с точностью до мельчайших деталей. Правда, на сей раз королевский посланник пустил в ход тяжелую артиллерию, зачитав письмо монархов, в котором он назначался новым губернатором Эспаньолы, после чего принял соответствующую присягу, а затем снова потребовал освободить заключенных.

Последовал новый отказ дона Диего, и командор, не дав ему времени что-либо предпринять, огласил новое письмо: монархи приказывали своим подданным отдать под его командование все силы, оружие и крепостные сооружения острова. И, наконец, последнее и самое впечатляющее письмо, в котором братьев Колумбов обязывали из собственных средств оплатить жалованье и расходы войск.

Как можно было ожидать, последнее письмо вызвало бурю восторга у голодной солдатни, и капитан де Луна воспользовался моментом, чтобы послать своих людей на городские улицы с призывом присоединиться к ним и обещая быстрые деньги и королевское покровительство.

Любой другой человек на его месте уже давно признал бы свое поражение и сдался, но дон Диего Колумб был настолько туп и медлителен и так боялся гнева братьев, что, вопреки здравому смыслу, никак не желал признать сопротивление бессмысленным, и люди виконта де Тегисе, которых с готовностью поддержали недовольные, с боем взяли крепость, захватили дворец, тюрьму, освободили заключенных и овладели городом Санто-Доминго от имени католических монархов.

11 

— Я уехал, когда до меня дошли слухи, что вице-король готовит восстание индейцев против командора. У меня возникло серьезное подозрение, что дело может вылиться в гражданскую войну, а поскольку я отнюдь не сторонник военных переворотов, то уговорил Сораиду, мы с ней сели в шлюпку и взяли курс на Ямайку... — с этими словами толстяк Хуан де Болас осушил очередной кубок вина. — А ну их всех к чертям собачьим вместе с их дрязгами и амбициями! — закончил он.

— Как вы думаете, чем все это кончится? — спросила донья Мариана.

— Понятия не имею, да меня это не слишком-то и волнует, ответил толстяк по прозвищу Серебряные Ручки. — По мне что Колумб, что Бобадилья — хрен редьки не слаще. Оба умеют только приказывать, а я уже устал подчиняться. А здесь я сам себе хозяин.

— Несомненно, это очень красивое место, — согласилась немка. — Надеюсь, вы не станете возражать, если мы составим вам компанию, пока не пройдут ураганы?

— Разумеется. Остров достаточно велик, а этот залив — лучшее укрытие от волн и ветра. Всем, кто пришел сюда с миром, мы только рады, и я надеюсь, что когда-нибудь здесь вырастет город под названием Пуэрто-Болас.

Так они нашли безопасное укрытие от штормов и бурь, но команда все равно страдала от скудости провизии и отсутствия на острове женщин, поэтому капитан Соленый предложил отправиться на соседний остров и привезти оттуда недостающее, чтобы обеспечить морякам полноценный отдых.

— Я не для того строила «Чудо», чтобы возить на нем проституток, — негодующе воскликнула донья Мариана. — И не хочу попасть в руки Бобадильи, Колумба, Рольдана, или кто там сейчас правит в Санто-Доминго.

— Я тоже, — поспешил ответить моряк.

— И что же в таком случае вы предлагаете?

— Встать на якорь возле Навасы, пока кто-нибудь сплавает на баркасе в Санто-Доминго.

Остров Наваса являл собой не более чем одинокую скалу посреди моря, примерно в восьми милях от западной оконечности Гаити и в тридцати — от восточного побережья Ямайки, и пусть даже он представлял собой неважное укрытие на случай шторма, но с вершины скалы можно было издалека увидеть вражеский корабль, а уж уйти от него на таком быстром корабле, как «Чудо», не составило бы ни малейшего труда.

План Балабола состоял в том, чтобы отправить троих человек на лодке Хуана де Боласа к берегам Эспаньолы, а остальные дожидались бы возле Навасы их возвращения. Этот план на первый взгляд казался вполне разумным, поскольку сводил риск к минимуму, как для корабля, так и для команды.

Проблема заключалась в том, чтобы подобрать отважных и при этом абсолютно надежных людей, которые смогут не только высадиться на большом острове, но и благополучно вернуться назад с провизией и женщинами. Хромой Бонифасио вызвался одним из первых, но донья Мариана наотрез отказалась от его услуг, напомнив, что в Санто-Доминго его слишком хорошо знают, и он не может вновь показаться на улицах и площадях города.

— Как только они тебя увидят, — сказала она, — то сразу поймут, что я и «Чудо» где-то поблизости, и мы все окажемся в опасности.

— Тогда кто же поедет?

— Я, — вызвалась Сораида Ла Морса. — Никому не придет в голову меня заподозрить, к тому же мало кому известно, что я уехала. А кроме того, только я смогу уговорить девочек отправиться со мной. Уж поверьте, я их лучше знаю.

В этом, бесспорно, была своя логика, поскольку и в самом деле маловероятно, что самые востребованные шлюхи, к тому же европейки, согласятся оставить выгодную клиентуру, чтобы обслуживать команду одного-единственного корабля на каком-то пустынном острове, если им не показать несомненные преимущества подобных перемен. А кто сможет это сделать лучше, нежели их прежняя «коллега»?

— С какой стати тебе рисковать из-за нас? — спросила донья Мариана с легким оттенком недоверия.

— Здесь я счастлива, — ответила та. — Но иногда мне очень хочется, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поболтать и посплетничать. Вдруг кто-то из девочек захочет остаться, и тогда наши мечты о новом городе вполне могут стать реальностью.

— А ты не боишься?

— Я столько лет спала с пьяными и полубезумными солдатами и матросами, что меня мало чем можно испугать, — с улыбкой ответила толстуха. — Я быстро вернусь, никто и не заподозрит, что вы на Ямайке.

Итак, тихим октябрьским утром пышногрудая Сораида и двое крепких матросов высадились в устье реки Осамы и пробрались в охваченный восстанием город, жители которого по-прежнему не желали признавать власть командора Франсиско де Бобадильи, заключившего в тюрьму некогда всесильных братьев Колумбов.

— Так вице-король в тюрьме? — изумилась Ла Морса.

— Не только в тюрьме, а еще и закован в цепи, — ответила Фермина Константе, одна из самых красивых и разнузданных девиц. — Ты помнишь Серафина, повара — того грязного блохастого типа, с которым ты как-то отказалась иметь дело? Так вот, он оказался единственным человеком во всем городе, который согласился исполнить приказ нового губернатора и заковать в цепи адмирала. Больше никто не хотел, вплоть до самого последнего солдата.

— Вот уж никогда бы не подумала!

— Слово честной женщины! — поклялась та, чем весьма рассмешила собеседницу. — Вот скажи: что ты чувствуешь, если всю ночь ублажала клиента, а он тебе за это не заплатил?

— Мне всегда платят, — ответила Сораида. — И очень хорошо платят. Да еще и приплачивают в знак уважения, любви и дружбы.

— И в каких же тайниках ты хранишь заработанное?

Сораида Ла Морса ткнула пальцем в свою необъятную грудь.

— Вот здесь. Уж сюда-то никто не посмеет залезть, можешь мне поверить... Так ты едешь со мной?

— Я не могу, — ответила Фермина. — У меня сейчас такой чудный клиент, капитан гвардии. Так меня любит... Это он подбил мне глаз, когда узнал, что я занималась «этим» с одним славным парнем с Майорки.

— Эх, невеселые были времена, когда я измеряла любовь твердостью кулака, — вздохнула Сораида. — Мой толстячок никогда не поднимает на меня руку... — тут она игриво рассмеялась. — Гораздо чаще он ее опускает и, скажу тебе, он знает, как мне угодить. Надо же, как изменилась моя жизнь! — произнесла она, крепко сжимая руку подруги. — Не отправься я за океан, так бы и закончила свою жизнь старой шлюхой. Поезжай со мной на Ямайку, там и ты сможешь встретить хорошего человека.

— Ни один «хороший человек» не сможет дать мне то, о чем я мечтаю, — нахально ответила Константе. — Зато если мой капитан перережет глотку этой немецкой сучке, я смогу это получить.

В первую минуту доброй Сораиде даже в голову не пришло, что эти слова могут иметь какое-то отношение к донье Мариане Монтенегро. Лишь неделю спустя, когда она увидела, как закованные в цепи братья Колумбы поднимаются на «Толстуху» — грязное суденышко, что вскоре навсегда увезет их от берегов Эспаньолы, она догадалась, что женщина, которую капитан де Луна разыскивает с таким упорством — не кто иная, как владелица корабля, дожидающегося ее в Навасе.

Ей с первого взгляда не понравился человек, командующий отрядом конвоиров адмирала, как и презрительное высокомерие, с которым он обращался с ней, когда Фермина их познакомила. А чуть позже, когда они сидели за кувшином вина в таверне «Четыре ветра» и высокородный виконт провозгласил, что возглавляет гвардию нового губернатора, Сораида пришла к выводу, что этот самодовольный кабальеро никогда в жизни не соединит судьбу с известной шлюхой, какой бы они ни была красавицей.

«Он совсем из другого теста, чем мой толстячок, — думала она. — А злющий какой: словно сотни голодных котов день и ночь грызут его печень».

И она была права, поскольку неуемная ярость и жажда мести и в самом деле неустанно пожирали капитана де Луну изнутри — с той самой минуты, как он узнал, что его бывшая супруга покинула остров.

Ему рассказали, как хитроумно она ушла от погони, прежде чем выйти в море и отправиться к Твердой Земле в поисках давно пропавшего возлюбленного. А когда он узнал, что ненавистный Сьенфуэгос, которого он считал давно погибшим, возможно, еще жив, ненависть виконта вскипела с новой силой. Перед его глазами встала картина, как проклятый Сьенфуэгос насмехается над ним, стоя на вершине скалы на далекой Гомере, словно и не прошло этих восьми лет.

— Я даже рад, что он жив, — признался однажды ночью мертвецки пьяный виконт своей любовнице Фермине. — По крайней мере, я смогу лично вырезать ему сердце. Когда кончится вся эта свистопляска вокруг адмирала, губернатор предоставит мне энкомьенду. Я найму корабль с двадцатью пушками и отправлюсь на поиски этих свиней.

— Море большое, — заметила Фермина.

— Не больше, чем моя жажда мести.

Теперь, когда с адмиралом было покончено благодаря неожиданной твердости, проявленной доном Франсиско де Бобадильей, которой никто от него не ждал, ведь в Севилье с самого начала своей карьеры он показывал слабость характера, так что возникали даже сомнения относительно его назначения. Но стоило ему только принести присягу в качестве губернатора Эспаньолы, как он не давал противникам передышки и преследовал их с таким пылом, что многие стали даже подозревать, не заинтересован ли он в этом лично.

Дело в том, что в глубине души этот мрачный и аскетичный человек жаждал свершить правосудие, поскольку неизбежно завидовал тем, кто, как Христофор Колумб, смог достичь величия, несмотря на все недостатки, и превратить свои мечты в реальность.

Как и большинству людей, принимающих себя слишком серьезно, командору недоставало воображения, и потому он ненавидел и презирал всё то, что выходило за рамки тех добродетелей, которые его приучили уважать в детстве. К тому же ему внушили, что жизнь — это нечто не поддающееся познанию.

Для Бобадильи адмирал всегда был еретиком, осмелившимся подвергнуть сомнению сложившийся космографический порядок, и вдвойне еретиком, поскольку доказал, что он был прав.

Будь Бобадилья инквизитором, он без малейшего сомнения сжег бы Колумба на костре, и в качестве королевского обвинителя также не сомневался, когда заковал его в кандалы и поместил в тюрьму.

Его ненависть, злость, обида и зависть отразились эхом во многих других людях без воображения, которые, подобно капитану Леону де Луне, признавали Христофора Колумба человеком высшего порядка, в чей тени они никогда не смогут процветать.

Виконт всячески поддерживал командора, хотя в глубине души его презирал, и проницательно разжигал в новом губернаторе самые низменные инстинкты, плел интриги и внушал ему страхи перед несуществующими опасностями. Капитан де Луна ждал, пока человек, чьи слабости он успел досконально изучить, воцарится на острове, а он сам получит бесчисленные привилегии.

Пока Колумбы находились на пути в Севилью, а их напуганные сторонники затаились, образовавшаяся пустота власти поставила виконта в выгодное положение, и он пустился в путь по извилистой тропке интриг, к тому же мог спокойно осуществить свою месть под видом высочайшего приказа.

И теперь у могучей Сораиды, столько лет ублажавшей пьяных матросов и безбашенных солдат, которую ничем невозможно было испугать, внезапно скрутило желудок, когда она встретила капитана де Луну в таверне «Четыре ветра» и поняла, что этот мерзавец, не задумываясь, порежет ее на кусочки, если узнает, что она — из тех немногих, кому известно, где сейчас находится донья Мариана Монтенегро.

— Боюсь, если это дойдет до ушей моих двух матросов, они тут же разнесут новости по всему городу, — размышляла она вслух, лежа в постели. — И готова биться об заклад, что этот сукин сын тут же обо всем прознает, ведь он только и шляется по кабакам и борделям. Одним словом, чем скорее мы вернемся домой, тем лучше.

Она смогла уговорить пятерых девиц поехать вместе с ней, рассказав им, что корабль, приставший к берегам Ямайки, якобы принадлежит некоему выходцу с Майорки, решившему переждать сезон ураганов, чтобы потом вернуться к берегам Эспаньолы и заняться ловлей жемчуга. После того как лодка, нагруженная девицами и мешками с провизией, наконец вышла в море, она с облегчением вздохнула.

Санто-Доминго теперь стал настоящим змеиным гнездом, где на каждом шагу можно было ожидать любой подлости, и лишь когда последние крыши города исчезли вдали, Сораида окончательно успокоилась.

Два дня спустя они наконец увидели «Чудо», стоявшее с подветренной стороны скалистого острова.

Лишь когда донья Мариана вновь ступила на золотой песок одного из пляжей Ямайки, Сораида наконец-то рассказала подруге, что ей удалось разузнать.

— Снова Леон! — воскликнула немка, потрясенная этим известием. — До каких пор он будет меня преследовать?

— До тех пор, сеньора, пока не сдерет с вас кожу и не порежет ее на мелкие ленточки.

— Он и в самом деле настолько разъярен?

— Я бы даже сказала, что за эти годы месть стала единственной целью его существования.

— Печален же мой удел — я так люблю и в то же время меня так ненавидят.

Боль в голосе Ингрид тронула проститутку, и Сораида даже нежно похлопала ее по руке.

— Почему чувства так с нами играют? — грустно спросила донья Мариана.

— Именно потому, что это чувства. Только ради них и стоит жить.

Последующие дни оказались тяжким испытанием для доньи Марианы Монтенегро. Известия о том, что бывший муж так близко, ее встревожили, к тому же она уже начала опасаться за успех своего нелегкого предприятия — ведь дисциплинированная команда, которой она так гордилась, потихоньку стала превращаться в кучку отвратительных бездельников, большую часть времени они играли, бузили, пели, пьянствовали и предавались блуду.

Она распорядилась разместить «девочек» в построенных для них хижинах в дальнем конце пляжа, а сама осталась на борту «Чуда» в обществе Гаитике, капитана Соленого, Бонифасио Кабреры, дона Луиса де Торреса и парочки телохранителей. Нельзя сказать, что девицы ей так уж мешали, но, тем не менее, ее явно раздражало их присутствие, идущее вразрез с понятиями о приличиях.

— Вот и снова мы принесли в этот земной рай корысть и порок, — посетовала она в одну особенно жаркую ночь, прислушиваясь к приглушенным крикам очередного скандала, доносившегося со стороны борделя. Звуки едва долетали до корабля, почти заглушенные рокотом волн. — Игра, пьянство, шлюхи, болезни — все это мы несем с собой, где бы ни появились. Вспомните, как мы ругали за это Колумбов, а теперь и сами делаем почти то же самое.

— Дать людям пару месяцев заслуженного отдыха — еще не означает принести в рай корысть и порок, — возразил Луис де Торрес. — Когда мы отчалим, все здесь станет по-прежнему.

— Пока сюда не придут другие, и тогда опять начнется все то же самое. И однажды настанет день, когда новый мир ничем не будет отличаться от того старого, на пороки которого мы не устаем жаловаться... — она долго молчала, глубоко задумавшись, а потом, наконец, решилась спросить: — Как вы думаете, что будет, когда закованный в цепи адмирал предстанет перед королевой?

— Понятия не имею, но хотелось бы мне посмотреть на это зрелище.

— Почему?

— Потому что адмирал принадлежит к тому сорту людей, которых я больше всего ненавижу: пресмыкается перед сильными мира сего и вытирает ноги о нижестоящих. Он попытается представить себя невинной жертвой козней завистников, но при этом честолюбие будет толкать его к бунту. А король с королевой не из тех, кто миндальничает с мятежниками.

— Он вернется на Эспаньолу?

— Сомневаюсь. Когда правителю предстоит принять трудное решение, он обязан сделать правильный выбор, даже порой вопреки личным симпатиям. Возможно, Изабелла и Фердинанд и простили бы адмирала, но король и королева — никогда.

— Как же, наверное, трудно быть монархом и при этом оставаться человеком!

— Как говорил мой старый учитель Флориан де Толоса, «корона не только давит на лоб, но и сжимает сердце... если оно есть, конечно».

— У доньи Изабеллы есть сердце, — заявила немка.

— Может быть, — согласился Луис. — Но это, прежде всего — сердце христианки, и единственная любовь, которую оно признает — любовь и сострадание к христианам. Евреям в этом сердце нет места.

— Вы судите слишком сурово. Как всегда.

— Слишком сурово? — удивился Луис. — А вас не удивляет, что дикари-идолопоклонники, о которых она до недавнего времени ничего не слышала, ей дороже, чем люди, которые неоднократно доказывали на деле свою безмерную любовь к Кастилии и во многом способствовали ее величию — как мы, евреи? В чем, скажите, разница между язычником и евреем? В том, что первый поклоняется каким-то деревяшкам, а второй — Богу своих предков? И этой причины оказалось достаточно для столь несправедливого отношения? Чтобы одних принимать с распростертыми объятиями, а других чуть ли не с собаками гнать с родной земли?

— Вы ведь прекрасно знаете, что дело не только в каких-то деревяшках или древних богах. Корни этой проблемы уходят намного глубже. В первую очередь, здесь замешаны экономика и политика.

— Как же был прав мастер Флориан де Толоса: «Корона сжимает сердце». Видно, она сжала его с такой силой, что превратила в камень.

Донья Мариана долго раздумывала, что же ответить, и указала в конец пляжа, в сторону огней борделя, сказав:

— Если даже мне, всего лишь владелице небольшого корабля с горсткой людей под командованием, и то приходится принимать решения, идущие вразрез с моими убеждениями, то как я могу осуждать ту, что правит огромной империей и несет на своих плечах столь тяжкий груз? Мне остается лишь ее пожалеть.

— Пожалеть королеву? — поразился дон Луис де Торрес. — Сколько лет я вас знаю, и вы не перестаете меня удивлять. Вы просто непостижимы!

— Почему же?

— Потому что вам, затравленной злобным мужем, приходится скрываться на этом Богом забытом острове, в обществе шлюх и пьяниц, даже не зная при этом, жив ли еще человек, которого вы любите. А вы заявляете, что вам жаль королеву Испании! Разве это не удивительно?

Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе и владелица острова Гомера, недоуменно взглянула на собеседника и неожиданно коротко рассмеялась.

— Да, это и впрямь невероятно, — согласилась она. — Но вы знаете, почему я на самом деле жалею королеву? — она лукаво прищурилась. — Потому что у нее никогда не было и не будет возможности встретить Сьенфуэгоса.

12 

— Море!

— Это и есть море?

Сьенфуэгоса удивил презрительный тон старухи.

— А что такое? Тебе не нравится?

— Я ожидала чего-то другого, — Ку задумчиво почесала жидкие седые волосы и нехотя добавила: — Я столько лет слышала о море, а оказалось, что это просто вода.

— А чего еще ты ожидала?

Туземка села на камень и стала наблюдать, как маленькая Арайя бегает по мягким волнам, отдающим ей почтительную дань, а когда освободилась от груза почти пустой корзины, подняла голову и посмотрела на Сьенфуэгоса.

— Я думала, что увижу черепах. Много черепах!

— Они здесь, под водой.

— И на кой мне черепаха под водой? — спросила старуха. — Над моим гамаком висело три панциря. Проснувшись, я смотрела на них и вспоминала троих своих мужей. Но черепаха под водой, которую я не вижу, ни о чем не напомнит.

— Может, ночью они выползут на берег откладывать яйца... — слегка раздраженно предположил канарец.

— По ночам я сплю. Не нравится мне ночь. Если они выходят по ночам, для меня это всё равно, что вообще не выходят, — она немного помолчала и спросила: — А где горы?

— Какие горы?

— Морские.

— В море нет гор.

— Так пусть это море катится куда подальше! — воскликнула она. — И гор здесь нет, и черепах не видно. Какой в нем вообще прок?

— Можно рыбу ловить. И плавать.

— Я могу поплавать и в ручье у дома. И рыбы там полно... — она снова поскребла голову и нехотя добавила: — Так много воды в одном месте мне кажется бесполезной растратой.

— И что, оно совсем тебе не нравится, не кажется красивым?

— Мне больше нравятся цветущая табебуйя, олени или высокие горы. А тебе разве нет?

Сбитый с толку Сьенфуэгос пришел к выводу, что бесполезно пытаться убедить человека, который этого не желает, и когда он уже собрался забыть про этот бессмысленный спор, голос Арайи окончательно его добил.

— Оно же соленое! — вскрикнула девочка, сплевывая воду изо рта. — Какая гадость!

— Ну да.

— Соленое? — в замешательстве повторила Ку. — Так что же, из него еще и пить нельзя?

— Видишь ли...

— Ни слова больше, — уверенно произнесла старуха. — Что есть, то есть... Идем?

— Куда?

— Как это куда? Боги заверили, что мы придем к морю, а потом Арайя отправится в дальние страны, где станет важной персоной, — она снова схватила корзину. — Ну вот, мы у моря. Идем дальше.

— Но как? По воде нельзя ходить.

— А мы пойдем по камням.

— Ты что, не понимаешь? Это не ручей в твоей деревне. Море гораздо глубже. Мы утонем.

— Глупости!

— Ах, глупости? Так иди и убедись сама!

Недоверчивой и упрямой старухе не понадобилось повторять приглашение, она твердой поступью направилась по широкому пляжу, решительно шагнула в воду и продолжала идти, пока не скрылась в волнах.

Сьенфуэгосу пришлось броситься ей на помощь, он схватил кашляющую и плюющуюся старуху под руки и вытащил на песок.

— Ну что, теперь ты мне веришь?

— Вот ведь вляпались! — возмутилась она. — И Арайя права — вкус у него отвратный.

Сьенфуэгос не знал — то ли сердиться, то ли смеяться, и в конце концов просто улегся рядом со старухой.

— Ты тоже не подарок! — бросил он. — И что теперь будем делать?

— Делай, что хочешь, — спокойно ответила она. — И Арайя тоже. А я возвращаюсь домой.

— Домой? — удивился Сьенфуэгос. — Мы шли почти целую неделю, а ты хочешь вернуться домой! Да ты свихнулась!

— Свихнулся тот, кто хочет пересечь такие глубокие воды... — заявила Ку. — Я уже стара, и лучше мне закончить жизнь там же, где она началась... — она немного помолчала и с горечью добавила, чуть не расплакавшись: — Может, ты и прав, и однажды мой народ вернется. А если не вернется, то я по крайней мере буду знать, что осталась последней и до самого конца не теряла надежду.

Сьенфуэгос кивнул в сторону девочки.

— А она? — поинтересовался он.

— Ты о ней позаботишься.

— С какой это стати?

— Потому что так велели боги.

— Твои мелкие бесполезные божки?

— Лучше уж мелкий бесполезный божок, чем большой и умелый демон, — ответила старуха, к которой явно вернулась прежняя выдержка. — Арайе предсказано величие. Будь с ней рядом, тогда, может, и на тебя упадет свет от ее звезды.

— Мне бы он пригодился, — признался канарец, бросив долгий взгляд на девушку, помчавшуюся вдогонку за юрким крабом. — Моей звезде, если она вообще светит, не следовало позволять мне путешествовать, надо мне было навсегда остаться на Гомере.

— А моя всегда светит над домом, — сказала Ку и с трудом поднялась на ноги. — Я ухожу.

— Вот так просто?

— А что еще нужно, чтобы принять решение уйти?

Она махнула на прощанье рукой девочке, с которой провела последние несколько лет, а та ответила, совершенно не удивившись. Согбенная индианка закинула корзину за спину и скрылась в густой чаще, обрамляющей пляж.

— Никогда не мог понять этих людей... — пробормотал Сьенфуэгос, почему-то разозлившись на самого себя. — Я могу с ними жить, выучить их язык, но так никогда и не пойму, о чем они думают. — Он повернулся к девочке. — И что будем делать? — громко спросил он.

— Ловить этих зверей, — просто ответила она. — Они бегают задом наперед, вот чокнутые!

— Прямо как канарцы...

Больше часа они ловили крабов, а когда наконец сели на песок и стали смотреть, как добыча варится в глиняном горшке, канарец спросил:

— И тебя не волнует, что Ку ушла?

— Волнует, — призналась девочка. — Но так лучше. Она скоро умрет, и ей хочется умереть дома.

— Ты будешь по ней скучать?

Та резко покачала головой.

— Она научила меня не скучать. Всегда твердила, что я последняя из своего племени и должна привыкнуть ни в ком не нуждаться и никогда не оглядываться назад.

— Понятно... — протянул Сьенфуэгос, хотя на самом деле ему было совсем не понятно, что же девчонка имела в виду, а потому он лишь молча поглядел на прекрасный залив, обрамленным высокими пальмами, прежде чем решился вновь заговорить. — Не нравится мне это место, — признался он. — Когда-то давно, на таком же пляже, каннибалы сожрали двоих моих товарищей. Так что лучше нам поискать более укромное местечко.

— И куда же мы пойдем?

Он лишь пожал плечами:

— Мы пришли с юга. На севере — море, на востоке — река с болотами и «зелеными тенями». Так что у нас остается только один путь: на запад.

Они двинулись вдоль берега, углубившись в прибрежные заросли — недалеко, всего лишь на несколько метров, чтобы все время держать в поле зрения пляж и залив, питаясь фруктами, крабами и черепашьими яйцами. Вокруг было безлюдно; лишь однажды они заметили вдали лодку с тремя рыбаками, да маленькую хижину, полускрытую зарослями. Судя по всему, обитатели хижины покинули ее совсем недавно.

Два дня спустя они добрались до высокого мыса, уходящего далеко в море, с вершины которого разглядели вдали три крошечных островка. Однако спуститься вниз по отвесным склонам оказалось невозможно, а потому пришлось вернуться назад по своим следам, а потом идти низом по кромке моря до самого конца мыса — скорее даже длинного узкого полуострова. Здесь они внезапно обнаружили странный рисунок, оставленную кем-то с южной стороны гладкой скалы, при виде которого у Сьенфуэгоса сжалось сердце.

— И что это значит? — спросила Арайя.

— Не знаю.

— Может, знак от богов?

— Нет.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что боги опалили бы камень, а это рисунок, простой рисунок, и он находится здесь уже несколько месяцев. Дождь уже начал его стирать. Это сделали люди.

— Какие люди?

— Цивилизованные, — убежденно ответил канарец. — Видимо, испанцы.

— Но что он означает? — упорно допытывалась девочка.

— Пока не знаю, — нетерпеливо бросил канарец. — Иди поищи что-нибудь на ужин и дай мне подумать.

Он уселся на камень, прямо перед странным рисунком, достигающим почти трех метров в высоту и двух в длину, и долгие часы пытался понять, что это за послание, поскольку ему казалось непреложным фактом, что никто не стал бы тратить время и рисовать на отдаленном утесе, не имея на то причины.

Когда Арайя вернулась с двумя отличными рыбинами и положила их к ногам Сьенфуэгоса, он с улыбкой посмотрел на нее и довольно заявил:

— Понял! Речь о корабле.

— О корабле?

— Мы используем их, чтобы перемещаться по морю. Я прибыл на одном из них.

— И почему же ты так долго не мог его признать?

— Потому что он нарисован задом наперед.

— Задом наперед? — удивилась девочка, повернув голову, чтобы попытаться понять, о чем речь.

— Именно так, — ответил Сьенфуэгос. — Впереди киль, а сзади паруса. Всё наоборот!

— Что за глупость? Зачем кому-то рисовать задом наперед?

— Чтобы привлечь внимание и заставить задуматься о том послании, которое этот человек оставил... — канарца явно воодушевили собственные мысли. — Если бы мы обнаружили правильно нарисованный корабль, то я бы решил, что кто-то просто учится рисовать корабль. Но сейчас мне дали понять, что это послание.

— Но о чем?

— О том, что они вернутся. Чтобы увидеть корабль, каким он должен быть, нужно дождаться его возвращения. Понимаешь?

— Нет.

— Но это же просто.

Сьенфуэгос ни минуты не сомневался, что всё понял правильно, и ему было безразлично, поймет ли это девочка.

— Здесь прекрасная бухта, и корабль стоял здесь на якоре. Наверное, они хотели сообщить другим кораблям, что однажды вернутся.

— Когда?

— Этого я не знаю.

— Может, через год... Или три... Или пять!

— Вряд ли. Тот, кто это нарисовал, знал, что дождь и ветер сотрут надпись за несколько месяцев, а значит, собирается вернуться раньше.

Арайя окинула его долгим взглядом и в конце концов невинно поинтересовалась:

— «Цивилизованные» люди всегда устраивают такие сложности?

— Только когда хотят показать свою сообразительность.

— И что будем делать?

— Ждать.

— А если ты ошибся, и он никогда не вернется?

— Вернется!

Канарец был настолько в этом убежден, что остаток дня посвятил поискам укромной пещеры, до которой было бы трудно добраться, и наконец нашел такую почти на вершине скалы. В последующие дни он тщательно обшарил все окрестности, убедившись, что полуостров совершенно необитаем и им не грозят неожиданные визиты каких-нибудь докучливых соседей.

Так, в покое и безопасности, он проводил время, любуясь морем и тихой бухтой и обучая кастильскому языку малышку, так неожиданно ставшую неотъемлемой частью его жизни.

Море, высокие пальмы и близкая сельва давали им необходимое пропитание. Арайя, как и он, привыкла сама добывать себе пищу. Они по очереди охотились, ловили рыбу и крабов, а в это время другой наблюдал с вершины сколы, не приближается ли корабль христиан или злобные аборигены.

Туземцы, кстати, дважды приплывали на длинных пирогах и внимательно изучали оставленный кем-то на скале загадочный рисунок, но не обнаружили ни Арайю, ни Сьенфуэгоса и вскоре уплыли, так и не сойдя на берег. Так что жизнь в этом затерянном уголке Вселенной протекала столь же спокойно и безмятежно, как если бы они проводили время на одном из европейских курортов.

Частые проливные дожди превратили изображение корабля в мутное пятно, но однажды тихим вечером, когда солнце садилось за далекими островами на западе, незадолго до того, как рисунок полностью исчез, Арайя подбежала к Сьенфуэгосу, тяжело дыша, и указала куда-то вдаль.

— Смотри, вон он! — сообщила она.

Поспешно взобравшись на вершину скалы, они и в самом деле разглядели вдали корабль — крошечную белую точку на горизонте. Она медленно приближалась, словно не решаясь подойти к берегу, и вскоре исчезла среди скал, видимо, укрывшись в одной из маленьких бухточек..

В эту ночь они спали на вершине скалы, им даже в голову не пришло укрыться в пещере, несмотря на страшный ливень, разразившийся в полночь. Они с нетерпением ожидали рассвета.

А рассвет всё никак не наступал.

Солнце за их спинами явно не торопилось выполнить свои обязательства одарить землю светом, а когда наконец-то бросило первые лучи на тихие воды, то высветило парус, поднимающийся на огромном корабле, который всю ночь провел в дрейфе, а теперь стремился поймать ветер, чтобы спокойно подойти к берегу.

Сьенфуэгос беспокойно разглядывал корабль.

13 

Капитан Леон де Луна все же сумел уговорить прекрасную Фермину Константе сопровождать его в его плавании к побережью Парии и острову Тринидад согласно энкомьенде, которую ему удалось-таки выпросить у сурового губернатора Бобадильи, ведь тому совсем не хотелось расставаться с верным помощником, так хорошо себя зарекомендовавшим.

— На острове все спокойно, — выдвинул свой последний аргумент виконт де Тегисе, стремясь вырваться из цепких лап наместника. — Все Колумбы в Испании, и вашей личной гвардии не составит труда призвать к порядку их немногочисленных сторонников.

— А Франсиско Рольдан?

— А это уже не моя проблема, ваше превосходительство. Я прибыл в Индии не для того, чтобы охранять вас от всяких мятежников и сторонников адмирала. Каждый человек обходится мне в изрядную сумму, и я хочу, чтобы они нашли одного человека, а не сражались с мятежниками, — твердо заявил он. — Вспомните условия нашей сделки.

Командор, превратившийся в непререкаемого хозяина острова, на удивление быстро привык к тому, что его приказы незамедлительно исполняются и почувствовал, как по спине пробежали мурашки от ярости, но он понимал, что капитан де Луна не из тех, кого можно лишить обещанного.

— Ладно, — неохотно согласился он. — Вы получите свою энкомьенду. Когда собираетесь отплыть?

— Как только подготовлю «Дракон».

— И что это за корабль?

— Фламандский. Уже не новый, но крепкий, я купил его у одного торговца с Менорки. Оснащу его фальконетами и бомбардами и тут же выйду в море.

— Вы уже не требуете правосудия?

— Вряд ли можно призвать к ответу человека, которого нет на острове, — ответил капитан де Луна. — Теперь моего внимания требуют Пария и Тринидад.

Если губернатор Франсиско де Бобадилья и подозревал, что виконт лжет, а его истинные намерения заключаются в том, чтобы найти сбежавшую жену, то сделал вид, будто ничего не знает. Как хитрый политик он предпочитал поддерживать хорошие отношения с человеком, на которого можно положиться в случае нужды.

— Ступайте с Богом, — лишь сказал он. — И держите меня в курсе ваших действий.

Итак, получив разрешение, виконт оснастил корабль более чем десятком орудий и нанял сорок моряков, которые добавились к тем двум десяткам головорезов, что прибыли вместе с ним из Севильи. Теперь оставалось лишь оговорить цену услуг честолюбивой потаскушки, которая рассчитывала получить гораздо большую выгоду, отправившись вместе с виконтом, чем оставшись на острове и по-прежнему обслуживая клиентов в Санто-Доминго.

— Не дело вы затеяли, вот что я вам скажу, — предупредил хозяина Бальтасар Гарроте. — Выйти в море, имея на борту шестьдесят мужчин и лишь одну шлюху — это, знаете ли, все равно что держать бочку с порохом возле пылающего очага. Рано или поздно взорвется!

— Я — хозяин корабля, командир и первое лицо на борту, — напомнил виконт. — И тот факт, что я — еще и единственный на борту человек, имеющий в своем распоряжении женщину, лишь еще больше укрепит мое положение, как первого жеребца в табуне.

Непроницаемый Турок, который провел большую часть жизни среди мавров, но прекрасно изучил непростой характер кастильцев, придерживался той точки зрения, что авторитет не стоит поддерживать таким извращенным способом — с помощью провокаций и высокомерия, но раз он поклялся в верности человеку, платившему за то, чтобы его приказы не обсуждались, то лишь поправил громадный тюрбан и забыл об этой теме до того дня, когда события заставили его о ней вспомнить.

— Слишком хороша для такого осла, — пробормотал он себе под нос, глядя как Фермина Константе шествует по палубе, провожаемая сотней голодных глаз. — Клянусь своей задницей, она надеется получить от него нечто большее, чем дряблый конец.

Вонючий капитан «Без руля и ветрил» — этим прозвищем виконт де Тегисе ясно дал понять, что капитан корабля находится под его командованием — был похожим на медведя коротышкой и откликался на имя Хусто Волосатый. Он придерживался аналогичной точки зрения, что портовая шлюха на корабле вызовет только раздрай, но раз его единственной задачей было вести хлипкий корабль по нужному курсу, а он по опыту знал, что лучше не будить спящего зверя, то он только обменялся с Бальтасаром Гарроте понимающими взглядами и спокойно спросил:

— Отчаливаем и держим курс на Парию, сеньор?

— Отчаливаем и идем без определенного курса, — ответил де Луна.

— Как это понимать?

— Мы ищем один корабль... Он называется «Чудо».

Хусто Волосатый снова взглянул на Турка, затем с подчеркнутым равнодушием поскреб бороду, которая начиналась почти от самых глаз, и небрежно бросил рулевому:

— Держать курс на юг!

Фламандский корабль, в чьих трюмах до сих пор висела вонь невольничьего судна, которую ни с чем не спутаешь, стоит предпринять хоть одно такое плавание, вышел из устья реки Осама и тяжело двинулся вперед с неуклюжестью старого корабля с мелкой осадкой, громоздким корпусом и избыточными парусами.

Для его капитана, несколько месяцев назад наблюдавшего за спуском на воду «Чуда», даже сама мысль о том, чтобы это тяжелая посудина водоизмещением в четыреста тонн и с плохой маневренностью догнала «Чудо», казалась безумием, все равно что преследовать газель верхом на носороге. Но раз ему заплатили за несколько месяцев плавания, а не за поимку корабля, он решил держать рот на замке и заботился только о том, чтобы старый «Дракон» не дремал.

Февраль 1501 года был на исходе, и хотя сезон ураганов почти закончился, море было далеко не столь спокойно, как хотелось бы капитану де Луне, а потому первые дни плавания он не покидал своей каюты, где его без конца рвало молоком, которое давала ему любовница. Капитан осыпал проклятиями ненавистную жену и тот день, когда он решил броситься за ней в погоню.

А переполнило его чашу терпения то, что на Фермину Константе, казалось, совершенно не повлияла ни качка, ни вонь, вероятно потому, что она привыкла к тряске и вони бесчисленных клиентов и вела себя вызывающе под полными молчаливого желания взглядами тех, кому прежде уже довелось познать ее упругое тело и бесспорное качество услуг.

— Если «главный жеребец табуна» не может дать своей кобыле того, что ей нужно, значит, что-то с ним не так, — раздумчиво протянул Турок. — Так что жди беды!

— А это уж ваша забота — держать людей в рамках, — хмуро пробурчал Волосатый. — А мое дело — управлять кораблем. Если шлюшка решит тайком подработать, я не собираюсь ей в этом мешать. Я здесь капитан «Без руля и ветрил» и не собираюсь становиться еще и сутенером.

Прошла неделя, прежде чем пожелтевший и изможденный капитан Леон де Луна собрался с силами и выбрался на палубу. И хотя все знали, что к тому времени Фермина заметно увеличила свои сбережения, никто, казалось, не проявлял к ней ни малейшего интереса, и «высший авторитет на борту» мог всласть покрасоваться, пройдя с ней в обнимку и потискав у всех на глазах.

Два дня спустя ветер пришел на помощь «Дракону», мягко задув с северо-запада, море успокоилось, и после легкого перекуса к капитану де Луне наконец-то вернулась прежняя энергия.

— Итак, вот что мне удалось выяснить, — начал он. — «Чудо» ищет одного человека в том самом районе, который Охеда окрестил «маленькой Венецией»... Мы направляемся туда.

— Но с тех про прошло больше шести месяцев, — напомнил Хусто Волосатый. — Сомневаюсь, что они все еще там.

— Я тоже, — невозмутимо ответил виконт. — Но это только начало. К счастью, далеко не каждый день корабли бороздят эти воды, так что местные их наверняка запомнили. Мы пойдем по их следам и, если они по-прежнему в этих водах, рано или поздно их найдем.

Капитану де Луне даже в голову не могло прийти, что в эту минуту «Чудо» находилось всего в двухстах милях от его корабля, и если бы они вместо того, чтобы лениво тащиться, прибавили бы ходу, чуть изменив курс на несколько градусов к западу, то уже на рассвете четвертого дня впередсмотрящий не замедлил бы возвестить: «Корабль на горизонте!».

А впрочем, донья Мариана тоже не подозревала, что враг совсем близко, поскольку все ее мысли были поглощены тем, сможет ли любимый Сьенфуэгос разгадать смысл ее многочисленных сообщений, оставленных на скалах на всем побережье Твердой Земли, от полуострова Гуахира до залива Ураба.

— Если мы его не найдем, — обещала она своим людям, — если нас снова постигнет неудача, то через три месяца мы вернемся на Эспаньолу. Там мы высадим тех, кто захочет остаться, а я отправлюсь в Лиссабон, где продам корабль и навсегда вернусь в Баварию.

Мало кто на корабле сомневался, что именно таким и будет финал этой странной авантюры, но все были уверены, что больше нигде не получат лучшего обращения, и со временем стали уважать и любить свою храбрую хозяйку. Жалела команда лишь об одном: что поиски не продлятся еще год, включая новую продолжительную стоянку на прекрасных пляжах Ямайки.

Трое моряков и три шлюхи решили последовать примеру Сораиды и Хуана де Боласа и создать новые семьи, поселившись неподалеку от их хижины, а две оставшиеся потаскушки должны были в ближайшее время вернуться в Санто-Доминго, торжественно поклявшись никому не рассказывать, где и с кем они так долго «отдыхали», поскольку чем меньше будет об этом знать бывший муж их благодетельницы-немки, тем лучше.

С того дня, как она узнала о том, что Леон де Луна снова оказался по эту сторону океана, да к тому же, по всей видимости, превратился во влиятельного человека в свите недавно назначенного губернатора, донья Мариана пришла к выводу, что ее пребывание в Индиях подошло к концу — пускай Колумбы и назначили цену за ее голову, но гораздо хуже быть преследуемой человеком, от которого не стоит ждать пощады.

— Как жаль покидать эту землю, — призналась она дону Луису во время одной из прогулок по золотым пляжам Ямайки. — А еще печальнее увозить отсюда Гаитике. Но что делать: у меня здесь слишком много врагов, хотя я вовсе не хотела ни с кем ссориться.

— А как же Сьенфуэгос?

— Мне следует о нем забыть... — улыбнулась она. — Вы знаете, как его имя произносится по-немецки?

Бывший королевский толмач слегка задумался.

— Думаю, Хундертфёйер, — ответил он.

— Сложновато, вам не кажется? Всю жизнь грезить о человеке по имени Хундертфёйер — совершенно непрактично. Мне стоит найти Ганса.

— Или Луиса... — осмелился предложить он. — Хотя я говорил не об этом, а лишь о том, что произойдет, если мы его найдем. Вы представляете его в Баварии?

— Козопаса Хундертфёйера? Нет, не представляю. Я не могу представить его ни в Баварии, ни в каком-либо другом месте, кроме гор Гомеры. Но если произойдет невероятное, и мы его найдем, то лишь он будет решать, где хочет жить, — она сделала многозначительную паузу. — И с кем.

— С кем?

— Я вас умоляю! — воскликнула она. — Или вы думаете, что, если я была верна ему на протяжении стольких лет, это дает мне право превращать его в своего раба на всю оставшуюся жизнь? Вы считаете, что можно силой заставить любить? — Она решительно покачала головой. — Быть может, он полюбил другую. В таком случае, я сделаю все, чтобы тоже его разлюбить. Я в ответе лишь за свои чувства, а никак не за его.

— Он будет просто глупцом, если не поцелует следы ваших ног.

— Он всегда был немножко сумасшедшим. И потом, он же дикарь!

— Кстати, это еще одно обстоятельство, которое меня весьма тревожит, — серьезно заметил дон Луис. — Кем может стать человек, проживший столько лет среди дикарей? Если хочешь выжить среди зверей, придется и самому превратиться в зверя.

— Главное, чтобы он смог выжить, а зверем он никогда не станет, — подчеркнула немка. — Нежность нельзя утратить даже в сельве, — она окинула его долгим взглядом. — Он всегда был нежным, а я знаю множество настоящих зверей, что родились и выросли во дворцах.

Хотя донья Мариана и не хотела этого признавать перед лицом своего друга, ее весьма тревожило, в какой степени на нежного юношу, с которым она познакомилась в идиллических лесах Гомеры, повлияли ужасные превратности его судьбы. Она долгие часы воображала, каким стал этот незнакомый Сьенфуэгос, скитающийся в обществе негритянки по далеким землям.

Она погрузилась в глубокую депрессию, желая вновь обрести давнюю мечту, ради которой готова была тысячу раз без раздумий выбросить за борт чудесную жизнь, лишь бы превратить грезы в реальность.

Красивая, умная и образованная Ингрид Грасс имела возможность выбирать из тысяч мужчин, и ее избранником стал богатый и видный испанский кабальеро, который обожал ее и сделал королевой далекого острова с мягким климатом и экзотическими пейзажами. Всё было в ее руках, всё принадлежало ей, кроме одного — того, чем не владеет ни один человек: собственных чувств.

Можно владеть страной, империей и даже Вселенной, можно обладать всеми земными богатствами, а в будущем, возможно, кто-то завладеет и звездами, но над собственным внутренним миром никто не властен.

Любить знатного и влиятельного капитана Леона де Луну было бы благоразумно и легко.

Любить нищего и неграмотного козопаса — страшной глупостью.

Но как прикажешь сердцу, которому чуть больше двадцати лет, кого следует любить, а кого нет?

— Сьенфуэгосу сейчас тоже должно быть чуть больше двадцати... — пробормотала она, словно говорила сама с собой. — Не знаю, в кого его превратила жизнь, может, в дикаря, но я бы всё отдала, чтобы только узнать — помнит ли он мои глаза, мое лицо, мою кожу и запах... Или хотя бы мое имя.

Имя.

Всего лишь имя.

Сьенфуэгос вспоминал его каждый вечер, хотя часто и оно ускользало из памяти, словно не хотело его больше беспокоить, поскольку всё остальное — глаза, лицо, кожа, голос, запах... всё исчезло на долгом пути, словно превратилось в висящие на ветвях деревьев клочки полупрозрачного платья.

Любовь уступила место ностальгии, а ностальгия — пустоте, потому что если Ингрид всегда сохраняла надежду на воссоединение, то канарец потерял веру в возвращение домой, на родину, на родной остров и к женщине, которую так любил.

Сидя рядом с девочкой-индианкой на вершине высокого утеса в сердце неизвестного континента, глядя как вырастает на горизонте далекий корабль по мере приближения к берегу, он ощущал больше страха, чем когда-либо.

— Кто они? — снова и снова беспокойно повторял он. — Это они оставили то странное послание? А если так, то почему? Это верные Колумбу кастильцы, беглецы от правосудия, как тот карлик со своими товарищами, или португальцы, готовые повесить меня на рее, как тот вшивый капитан Ботейро?

— А ты почему не оставляешь знаков? — наконец удивленно поинтересовалась малышка Арайя. — Почему мы прячемся?

— Потому что всегда лучше найти, чем быть найденным, — поразил ее ответ. — Пусть они приблизятся.

— Думаешь, они нарисуют еще один корабль?

— Не знаю.

— Тебе страшно?

— Да.

— А я бы не стала бояться своего народа.

— А если они не из моего народа? Если это враги, как кечуа?

В огромных выразительных глазах Арайи мелькнула тень, девочка с силой сжала ему руку.

— Тогда что же нам делать?

— Ждать.

Ближе в полудню ветер стих, начался отлив, паруса корабля обвисли и стали бесполезными, а флаги и вымпелы болтались безжизненными лоскутами ткани, не показывая свои цвета.

Меньше чем в лиге от берега, почти у входа в широкую бухту, корабль походил на мертвый остров, с которого жестокое солнце стерло все следы человеческого существования, и лишь в гнезде на мачте дремал впередсмотрящий, явно убежденный, что никакая опасность им не грозит.

— Кто они такие, и что им здесь надо?

Весь долгий день канарец боролся с желанием выйти из убежища и окликнуть тех, кто его ищет, но чутье, до сих пор сохранившее ему жизнь, восставало против.

Корабль притягивал его как магнит и в то же время отталкивал.

Девочка наблюдала за Сьенфуэгосом.

Снова поднялся ветер — всего лишь легкий западный бриз, ласкающий тени за их спинами, а потом опустились сумерки, и корабль бросил якорь в полумиле от берега.

На борту зажегся свет и послышался шум голосов.

Арайя и Сьенфуэгос спустились к берегу, почти к тому самому месту, где уже едва можно было различить рисунок корабля на скале. Там, невидимые, они следили за передвижениями людей на палубе.

— Что будешь делать? — спросила девочка.

— Когда все уснут, заберусь на корабль.

— И чего ты этим добьешься? — несмотря на возраст, Арайя показала обескураживающую логику. — Если все будут спать, то никто тебе и не скажет, друзья они или враги.

— Может, кого-нибудь и разбужу.

У Сьенфуэгоса явно не было четкого плана, он действовал скорее под влиянием порыва, чем целенаправленно.

— А если увиденное мне не понравится, то попытаюсь раздобыть там шпагу, нож и кастрюлю.

— Вот ведь глупость!

— Почему это глупость?

— Ведь это нелепо — мы прождали несколько месяцев, а когда они появились, то тебе пришло в голову только украсть шпагу, нож и кастрюлю.

— Послушай, ты, умница! — раздраженно бросил канарец. — В первый раз, когда я много лет назад столкнулся с людьми моей расы, они чуть меня не пристрелили. Я был ранен и почти месяц лежал при смерти. Во второй раз меня едва не вздернули, я лишь чудом избежал виселицы. Но в третий раз я просто так не дамся им в руки. При малейших признаках опасности я уйду в сельву, потому что знаю, как противостоять аллигаторам, ягуарам, змеям, скорпионам, диким мотилонам или «зеленым теням», но до сих пор даже не представляю, как вести себя с «цивилизованными» людьми, — он печально цокнул языком. — Они всегда так непредсказуемы!

Больше они не проронили ни слова. Вскоре малышка уснула, притулившись среди скал, а Сьенфуэгос еще долго караулил, пока окончательно не убедился, что на корабле все стихло. Тогда он вошел в воду и медленно и бесшумно поплыл в сторону корабельных огней.

Менее чем в пятидесяти метрах от корабля он остановился.

На палубе догорали три свечи, так что можно было различить силуэт часового, тихо дремавшего у кубрика. Сьенфуэгос застыл, пока не убедился, что больше поблизости никого нет, и только после этого осмелился двинуться дальше и схватиться за толстый якорный канат.

Он передохнул, прислушиваясь, и наконец взобрался наверх с той медлительностью, которой научился у крохотного и проворного Хамелеона — он поднимался сантиметр за сантиметром, перехватывая канат то одной рукой, то другой, пока не добрался до сети у бушприта.

Потом уже всё оказалось просто.

Он бесшумно проскользнул к кубрику, почти не поднимая головы от палубы, и вскоре едкий запах корабля всколыхнул тяжелый груз воспоминаний.

Кто-то громко храпел.

Между мачтами и вантами правого борта качалось с полдюжины гамаков, их обитатели спали на свежем воздухе, спасаясь от духоты кубрика.

Кто они?

Он в очередной раз задал себе этот вопрос, словно мог в этих потемках на незнакомом корабле отличить кастильского моряка от португальского, друга от врага, да даже черного от белого. Его охватило сильнейшее желание вернуться и вечно скитаться по неизведанным землям.

Он буквально чуял в воздухе опасность.

Ощущал, будто в темноте за ним следят чьи-то глаза, и напряг свои, пытаясь что-либо разглядеть, так что даже волосы на затылке стали дыбом, как у кошки, унюхавшей собаку.

Он залез по трапу на палубу.

Стояла тишина.

Лишь тихо плескалась вода за бортом, скрипела древесина и раскатисто храпел ближайший моряк, чей профиль вырисовывался в темноте.

Сьенфуэгос забрался под гамаки в поисках крышки люка, чтобы проникнуть в трюм, но тут ему на голову обрушился страшный удар, и канарец погрузился в темноту.

14 

Голова у него раскалывалась.

Удар кофель-нагелем был так силен, что менее крепкий череп мог бы и расколоть. Когда канарец открыл глаза, всё вокруг выглядело смутным и неясным, как будто нереальным, ему трудно было собраться с мыслями и вспомнить, где он находится и что произошло.

Он почти не мог пошевелиться, а крошечная лампа, висящая в углу у двери, едва давала возможность различить ближайшую переборку, но не позволяла понять ни где он очутился, ни кто находится рядом с ним.

В голове молниеносно промелькнул образ спящей в скалах Арайи, и Сьенфуэгос с тяжелым сердцем понял, что покинул ее, хотя обещал о ней заботиться и защищать.

Он повернул голову и не мог удержаться от легкого стона.

Человек рядом с ним зашевелился, протянул руку и погладил его по голове.

— Ты кто? — спросил Сьенфуэгос.

Ответа он не получил, словно это был не человек, а призрак, и канарец умолк, пока рука ощупывала рану и опускалась к бороде.

— Кто ты? — повторил он слегка раздраженно.

И снова молчание, теперь рука дотронулась до его губ, и тут на него нахлынули воспоминания, вызвав и боль, и блаженство, каких он уже много лет не испытывал.

— Прошу тебя! — дрожащим голосом взмолился он.

И вновь никто ему не ответил, лишь все та же рука изучающе скользила по его груди, словно хищник, выжидающий момент, чтобы нанести удар или впрыснуть яд, и канарец Сьенфуэгос, переживший столько опасностей и абсолютно убежденный в том, что в мире не осталось ничего, что могло бы его испугать, теперь содрогнулся от ужаса.

Его разум и сердце охватила паника.

Паника и мучительное беспокойство, потому что в голове мелькали спутанные мысли, и он не мог различить, что завладело его душой — воспоминания, реальность, фантазии, удовольствие или страх.

И еще запах, который и вызвал этот приступ паники, когда рука опустилась ниже, и от ее прикосновений Сьенфуэгос ощутил себя стоящим на краю пропасти.

На несколько секунд рука зависла в воздухе, и канарец уже вообразил, что в ней нож, готовый вот-вот лишить его мужской силы, и чуть не закричал, но пальцы лишь неспешно пробежали по телу, вызвав у него стон наслаждения, а вслед за пальцами к его телу прижались нежные губы, всколыхнувшие невероятные воспоминания.

Он отбросил эти воспоминания прочь.

Но тут на его бедра водопадом хлынули длинные волосы, и он ощутил их запах, а когда теплые губы стали ласкать его, как умела только она, сомнения испарились, и ему открылась истина. Сам себе не веря, он осмелился спросить:

— Ингрид?

И снова молчание, так что ему пришлось во второй раз повторить это чудесное имя.

Женщина не могла ответить, но его тело немедленно ответило несгибаемой твердостью, и вскоре он ощутил на себе тяжесть ее бедер и медленно, как всегда, стал искать ту часть ее существа, которой ему так не хватало.

Он услышал ее стон, стал ласкать ее грудь, и сомнений больше не осталось.

Он не хотел ни думать, ни задавать вопросы.

Это просто сон.

Сон, но такой реальный!

И совершенно невероятный.

Она была здесь, хотя он и не мог рассмотреть ее в потемках, но знал, что это она — по запаху, по фигуре, по мягкой коже и по той неповторимой манере, с которой она ему отдавалась. Они занимались любовью с такой страстью, как никогда прежде.

Как никто прежде.

Текли минуты, часы... Возможно, дни и годы. Они не произнесли ни слова и не видели друг друга, но перед глазами стояли воспоминания о тех бесконечных вечерах на Гомере, когда не существовало ничего, кроме лагуны и двух тел.

Он провел в ее объятьях целую вечность и потерял счет времени.

Восемь лет пережитых страданий уместились в одном вздохе.

Она снова владела им, а он владел ей, оба чувствовали себя так, будто никогда и не расставались.

Когда всё закончилось, мир стал совсем другим.

Но они еще долго любили друг друга в тишине, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что это прекрасное мгновение реально, и, поцеловав ее с бесконечной нежностью, Сьенфуэгос наконец-то спросил, поскольку никак не мог в это поверить:

— Как это возможно?

— Я искала тебя все эти годы.

— Сколько же лет прошло?

— Восемь.

— Боже мой! Восемь лет! — он ненадолго замолчал и попросил: — Хочу на тебя посмотреть.

— Погоди... — взмолилась она. — Дай мне еще немного побыть в твоих воспоминаниях прежней. Для разочарования всегда найдется время.

— Ты никогда не сможешь меня разочаровать.

— Не я, а время. Только оно не прощает даже тех, кто любит.

Сьенфуэгос хотел что-то сказать, но вдруг приподнялся, пытаясь рассмотреть ее вблизи.

— Но ты не говорила на моем языке, — смущенно воскликнул он. — Ты и правда Ингрид?

— Выучить язык не так уж сложно.

Они снова замолчали, может быть, потому что через кожу понимали друг друга лучше, чем с помощью слов, или потому что им нужно было время, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что они снова вместе, несмотря на все препятствия, которые поставила на их пути судьба.

— Как это возможно? — повторил канарец, по-прежнему боровшийся с мыслью, что это лишь игра его воображения. — Ты здесь, на другом конце света, а ведь ты должна была считать меня мертвым!

— Оно того стоило, — нежно ответила Ингрид. — Прошел только час с тех пор, как я снова тебя обрела, пришла пора платить... — она мягко улыбнулась, зная, что он этого не заметит. — Это больше, чем я ожидала, а я ожидала столь многого...

Она встала и зажгла свечи, чтобы Сьенфуэгос смог ее рассмотреть.

— Я по-прежнему всё та же? — спросила она.

Сьенфуэгос долго ее рассматривал и в конце концов решительно покачал головой.

— Нет, не та же. Любовь сделала тебя в тысячу раз прекрасней.

Сьенфуэгос схватил ее за руку, повалил на кровать и, глядя прямо в глаза, доказал со всей страстью, что она по-прежнему самая желанная женщина, какая только существовала когда-либо на этом свете.

Об этом кричало всё его существо, от сильных, но нежных рук до груди Геркулеса, от твердых, как камень, бедер до раскаленной, словно железо, части тела. Лишь смерть могла позволить ему забыть, что он навеки раб Ингрид.

Кожа, глаза и мышцы, может, и изменились, но его чувства остались такими же, как в тот первый день, как в первый час, в первую секунду. Время не властно было изменить его любовь к немке.

Как ветер не в силах поцарапать алмаз, так и годы не повлияли на любовь, для которой не изобрели ни слов, ни поэм, а Ингрид Грасс, отказавшаяся от всего ради этого человека, никогда не отказалась бы от удовольствия отдать ему всю душу до последней капли.

Он получил награду за все одинокие ночи, за все скитания и усталость, за страхи и тяготы, за молчаливые слезы и тихие причитания, за то, что поборол все невзгоды в том мире, который без Сьенфуэгоса превратился бы всего лишь в горстку песка.

И вот он здесь и чувствует вес ее тела, ее поцелуи и ласки. Она сливается с ним в единое целое, и мир перестает быть горсткой песка и обретает форму, цвет, свет и радость.

— Боже, как же я тебя люблю!

Еще целый час он ласкал ее, и рассвет всё медлил, боясь, что даже знойное тропическое солнце не сможет затмить сияние глаз женщины, которая перестала быть Марианой Монтенегро и как по волшебству превратилась в прекрасную Ингрид Грасс, однажды в жаркий полдень решившую искупаться обнаженной в горной лагуне острова Гомера.

— Расскажи мне всё. Как ты сюда добралась? — наконец попросил Сьенфуэгос.

Ингрид рассказала, и канарец поразился простоте повествования, в котором Ингрид старалась не показывать, на какие жертвы ей приходилось идти день ото дня. И Сьенфуэгос понял, что если его воспоминания начали стираться, то Ингрид сохранила их нетронутыми.

— Я не заслужил таких жертв! — воскликнул он под конец. — Единственное, что я для тебя сделал — это постарался выжить любой ценой, — в его голосе прозвучала глубокая искренность. — И я даже не надеялся, что когда-нибудь снова тебя увижу.

— Я все понимаю и вовсе не удивлена, — понимающе кивнула она. — И не оскорблена. Страшно даже представить, что тебе пришлось пережить у дикарей. Просто удивительно, как ты с ума не сошел! Зато теперь ты стал настоящим мужчиной, совсем взрослым... И еще красивее.

Первые лучи зари принесли новые доказательства его удивительной способности быстро восстанавливать силы, и в третий раз они подвергли корабль самому серьезному испытанию на прочность после последнего осеннего шторма.

После чего немка заглянула ему в глаза и с улыбкой сказала:

— Тебя ждет сюрприз.

— Что еще меня может удивить?

— Очень многое. Снаружи тебя ждут друзья, которых ты не видел много лет, но также человек, которого ты еще не знаешь — твой сын Гаитике.

— Мой сын Гаитике? — ошеломленно повторил канарец. — Хочешь сказать, что у нас есть сын?

— Нет, — ответила она с легкой грустью. — К сожалению, он не мой сын. Он сын покойной принцессы Синалинги.

Слишком много всего на него свалилось, так что даже Сьенфуэгос за такое короткое время не мог этого осознать, ему всё казалось, что он вот-вот проснется.

Он долго сидел на краю постели, закрыв голову руками, и та, кто лучше кого бы то ни было понимала, насколько он смущен, смотрела на него. В конце концов Сьенфуэгос сказал:

— Приведи его.

Это был незабываемый день для канарца: казалось, к нему вернулось все его прошлое. Перед ним предстал друг детства, хромой Бонифасио; его учитель с «Санта-Марии», обращенный Луис де Торрес; незнакомый сын, которого родила прекрасная Синалинга, и даже Якаре, загадочный воин, с кем он соперничал когда-то за внимание женщин в жаркой деревушке купригери.

Не многим людям удается за несколько часов восстановить потерянные годы. Сьенфуэгосу пришлось в общих чертах рассказать о некоторых из бесчисленных приключений во время путешествия по морям, рекам, сельве и горам, куда не ступала нога цивилизованного человека.

— Боже ты мой! — воскликнула после его рассказа немка. — Самое ужасное, что я могу живо представить себе самые кошмарные мгновения.

Когда наступил вечер, канарец отправился на берег в поисках ожидающей в нетерпении Арайи. Ей, похоже, корабль понравился с первого взгляда, она вела себя настолько естественно, словно давно уже здесь жила, несомненно, уверенная, что уже очень скоро окажется в мире цивилизованных людей, как и предсказывали боги ее народа.

В ту ночь команда собралась за большим столом на главной палубе, чтобы отпраздновать неожиданный успех долгого плавания, и капитан Моисей Соленый поднял стакан за Сьенфуэгоса, а потом повернулся к донье Мариане Монтенегро и высказал мучающие его опасения:

— А что теперь будет с нами, сеньора?

Донья Мариана с силой сжала руку канарца и уверенно ответила:

— Как скажет мой господин.

— Я? — удивился Сьенфуэгос. — Что я могу сказать, я ведь ничего не знаю.

— Теперь ты снова стал моим господином, а значит, и владельцем корабля и всего его содержимого, — нежно ответила она. — Можешь делать с ним, что пожелаешь.

— Послушай! — ответил он, не пошевелившись. — Вчера я владел лишь грязной набедренной повязкой и путешествовал в обществе дерзкой и болтливой девчонки, — улыбнулся он с нежностью. — А теперь у меня есть ты, есть сын и куча друзей. Этого вполне достаточно! Не проси меня принимать решений, они будут ошибочны, потому что, увы, единственное, чему я научился за эти годы, это лишь избегать смерти. Я отправлюсь, куда ты скажешь, — пожал плечами Сьенфуэгос.

Все взоры снова обратились к донье Мариане Монтенегро, и она почувствовала, что эта ответственность вот-вот ее раздавит.

— Кто хочет вернуться в Санто-Доминго? — спросила она наконец.

Поднялись три руки.

— А в Европу?

Всего одна.

Немка цокнула языком и потерла подбородок, словно сложность проблемы превышала ее возможности.

— Я горжусь тем, что вы не хотите покидать корабль, — сказала она. — Но сомневаюсь, что мы можем провести всю жизнь, плавая без определенной цели и не получая дохода.

— В этой части океана ждет освоения целый мир, — заявил капитан Соленый, совершив над собой усилие. — Так давайте его исследуем!

— И что дальше?

— А там видно будет. Может, найдем золото, жемчуг, специи, дерево пау-бразил... Да мало ли что еще!

— Но у нас нет разрешения монархов. Если мы так поступим, это примут за мятеж... Или еще хуже — нас сочтут пиратами.

— А кто мы в глазах остальных, если не мятежники и пираты? — спросил дон Луис.

— Но только не в моих глазах, — возразила Ингрид.

— Но нас всё равно повесят... — дон Луис де Торрес обвел руками всех присутствующих. — Что будет с большинством из нас, когда мы вернемся в Санто-Доминго? Скорее всего, рано или поздно кто-нибудь донесет, что этот человек был в запрещенном плавании, а это означает эшафот или тюрьму. Мне это не кажется справедливым.

— Может быть, в Европе...

— Никто не хочет возвращаться в Европу!

Донья Мариана повернулась к канарцу.

— И ты тоже?

— Мое мнение не считается, — ответил тот. — Хотя должен признаться, меня не привлекает мысль бросить тот мир, который я научился познавать, и вернуться к козам, — он улыбнулся почти с ребяческой гордостью. — А знаешь, что я говорю на всех местных языках?

— Нет, — сказала немка. — Я этого не знала, хотя и не удивлена. — Она снова оглядела лица с написанным на них нетерпением, и в конце концов продолжила: — Пока что нам нужно вернуть Якаре обратно к озеру Маракайбо... Он показал себя храбрым воином, очень нам помог, и мы должны выполнить обещание. А там решим, что нам больше подходит, — она встала, дав тем самым понять, что собрание завершено. — Кто-нибудь желает еще что-то сказать? — Поскольку все молчали, Ингрид повернулась к капитану. — В таком случае, капитан, на заре поднимаем якорь.

15 

«Дракон» не был похож на «Чудо», а рулевой Хусто Волосатый — на капитана Моисея Соленого, и потому неудивительно, что, стоило дряхлому фламандскому кораблю, обладающему слишком глубокой осадкой, отойти от берегов Эспаньолы, как его стало сносить течением, и никто на борту не заметил, что курс на юг, в залив Маракайбо, изменился, и они очутились среди прекрасных островов Лос-Рокес у берегов Венесуэлы, где однажды темной ночью лишь чудом не разбились.

Когда первые лучи зари позволили понять, что они плывут по проливу, а меньше чем в миле с каждой стороны тянутся песчаные мели, которые могли бы превратиться в смертельную ловушку для такого хрупкого корабля, капитан Леон де Луна не только разъярился, убедившись в полной некомпетентности команды, но и снова ощутил прежнюю ненависть к морю, сменившуюся паникой. Хотя он уже пять раз пересек Сумрачный океан, капитан по-прежнему оставался сухопутным человеком, так и не научившимся плавать.

Хусто Волосатый, в свою очередь, был не в силах объяснить, какого дьявола здесь делают эти острова, ведь Алонсо де Охеда утверждал, что между Санто-Доминго и Венесуэльским заливом не существует никаких препятствий. Впервые в нем зародилось подозрение, что эта вонючая скорлупка плывет не по воле румпеля, а лишь подчиняясь собственным капризам.

— Кажется, я начинаю понимать, почему прежний владелец продал корабль так дешево, — возмущенно пробормотал он. — Иными словами, нам всучили необъезженного мула, который не слушается поводьев.

— А для чего, в таком случае, придуман компас? — бросил разъяренный виконт.

— В этих широтах от него мало толку, сеньор, — честно ответил рулевой. — Когда пересекаешь океан, рано или поздно наступает момент, когда невозможно разобраться, с какой стороны солнце: уже на севере или еще на юге, и я не знаю никого, кто мог бы с уверенностью сказать, покинули мы уже Северное полушарие или еще нет.

— А как же Полярная звезда?

— Вот уже почти неделя, как я не вижу на небе этой чертовой звезды.

— И что теперь прикажете делать?

— Выбираться отсюда с Божьей помощью и держать курс на Твердую Землю. Не волнуйтесь, сеньор. Если это озеро существует, рано или поздно мы до него доберемся.

Для моряка это был не самый профессиональный ответ, но вполне логичный для моряка XVI столетия, плавающего по незнакомым морям, для которых не существует карт и где в любой момент перед носом мог выскочить огромный остров или архипелаг, неизвестный предшественникам.

— Разумнее всего было бы ложиться на ночь в дрейф, — решился предложить капитан де Луна. — Так мы избежим неприятных сюрпризов.

— Это с таким-то медлительным кораблем? — заметил вонючий и волосатый рулевой. — Будет только хуже, ведь когда мы заметим опасность, то не сможем ее избежать. Без парусов мы бы уже сели на мель.

— Ненавижу море!

— Придется его потерпеть! — язвительно хмыкнул Турок. — Раз уж нам сегодня улыбнулась удача, мне думается, она на нашей стороне. Мы же, почитай, прошли через игольное ушко, да еще вслепую!

Но никакие слова не в силах были успокоить разъяренного виконта де Тегисе, когда он, стараясь скрыть разочарование, снова вернулся на широкое ложе, где еще спала его любовница.

— Я заставлю ее глотать расплавленный свинец! — прошипел он вне себя от злости. — Сдеру с нее кожу, вырву глаза и ногти, заставлю ее испытать самую долгую и мучительную агонию, какой не знала ни одна женщина! И даже этого недостаточно, если вспомнить, что я пережил по милости этой сучки!

Хитроумная Фермина Константе сладко потянулась, словно кошка на печке, мягко коснулась затылка виконта и притянула его голову меж своих твердых, широко раздвинутых бедер, прекрасно зная, что теплая влага ее ароматного источника — единственное средство, способное умиротворить капитана, охваченного жаждой мести. Она в экстазе откинулась назад, издав стон наслаждения, хладнокровно обдумывая при этом план действий.

Вот уже больше месяца, как у нее не было кровотечений, а прежде они всегда приходили с завидной регулярностью. При этом грудь отвердела, а по утрам начали мучить приступы тошноты, которую никак нельзя было объяснить корабельной качкой. Фермина начала подозревать, что ее тайные заигрывания кое с кем из членов экипажа принесли свои плоды, и теперь она преисполнилась решимости объявить отцом будущего ребенка официального любовника, прямо-таки одержимого идеей иметь красивого и здорового наследника.

То, что поначалу было не более чем деловым соглашением на неопределенный период времени, теперь обещало ей весьма заманчивое будущее в роли матери маленького виконта, и в расчетливой головке бесстыдной проститутки незаметно поселилась мысль, что, раз уж ей светит столь жирный куш, нужно стать самой верной, нежной и бескорыстной возлюбленной.

И она стала играть роль покорной и тихой дамочки, исполняющей каждый каприз своего господина. Фермина вытащила из сундука воспоминаний все трюки, приберегаемые для самых лучших любовников, притворялась, насколько умеет притворяться опытная профессионалка, что испытывает подлинные чувства в объятьях храброго капитана де Луны.

Она отказывалась от его подарков и «забывала» требовать плату за услуги; ее взгляд жадной сороки сменился взором пугливой газели, и вскоре человек, чья потрепанная годами мужественность уже давно была весьма сомнительной, мало-помалу искренне поверил, что по-прежнему способен покорить женщину.

Бальтасар Гарроте был, пожалуй, первым из тех, кто понял истинную причину столь разительной перемены в поведении Фермины Константе, но, в конце концов, его наняли для того, чтобы сражаться с врагами, а не давать советы в сердечных делах, а потому он лишь молча наблюдал, как коварная шлюшка вертит своим любовником, бесстыдно посмеиваясь за его спиной.

Собственно говоря, в глубине души Турок и сам презирал своего хозяина, но при этом старательно изображал перед ним безграничную преданность; впрочем, точно так же он в свое время относился и к этому нытику — королю Гранады, который не сумел даже погибнуть с достоинством в последнем бою, во главе своего войска, и предпочел жалкое существование в позорном изгнании.

Турок был убежденным женоненавистником. Много лет назад он был безответно влюблен в одну из любимых наложниц Боабдиля, которая даже ни разу не посмотрела в его сторону. Теперь Бальтасар Гарроте довольствовался ролью зрителя, наблюдавшего за жизнью других людей с циничной усмешкой на устах, что немного скрашивало его собственное безрадостное существование.

И потому он развлекался, наблюдая за проказами Фермины, изображающей приличную женщину, и понимал, что в конечном итоге это принесет пользу всем.

Он лишь усмехался, слыша ее притворные крики наслаждения, и от души потешался над идиотом, что верит ее нежным признаниям, от которых за сотню лиг разит фальшью.

— И когда же мы наконец выберемся из этой идиотской трясины? — ткнул он пальцем в волосатого рулевого. — Давай, ищи скорее это чертово озеро, иначе нашего обожаемого капитана хватит удар. Припадки бешенства никому еще не шли на пользу.

Вечером они встали на якорь с подветренной стороны Кайо-Гранде, а утром снова вышли в открытое море. Наконец, они увидели вдали высокую горную гряду, у подножия которой узкой зеленой каймой раскинулась цветущее побережье, белые песчаные пляжи сменялись темными и зловещими мангровыми зарослями.

— Никто не говорил, что поблизости от залива Венесуэлы есть горы! — снова взревел капитан де Луна. — Кто мне скажет, черт побери, где мы находимся?

— Полагаю, к востоку от озера, — послышался дрожащий голос рулевого по прозвищу Без руля и ветрил.

— К востоку от озера? Очень мило! А где именно на востоке?

— Если вы сможете разогнать эти тучи, то я скажу, где именно, — ответил тот, не скрывая раздражения. — Не забывайте, что до сих пор лишь дон Хуан де ла Коса и дон Алонсо де Охеда видели это озеро. Причем ни тот, ни другой не оставили никаких заметок об этом открытии, — он поскреб пальцами в густых зарослях сальной бороды, полной вшей. — Порой я даже сомневаюсь, существуют ли вообще эта «маленькая Венеция» и озеро Маракайбо, — проворчал он. — Кто знает, может, карлик всё это просто выдумал?

— Этот карлик-бретёр — кто угодно, только не лжец, — заметил виконт. — Уж я-то хорошо его знаю, поскольку я — единственный на свете человек, который сумел одолеть его в поединке.

— Наслышан, — сказал Хусто Волосатый. — Ваш «подвиг» в свое время прославился, хотя, честно говоря, не могу признать, что заставить человека стоять на табуретке — это то же самое, что его победить. — С этими словами он указал в сторону далекого берега. — Будем искать бухту, или вы предпочитаете провести ночь здесь?

— Ищите бухту, где можно причалить, — последовал резкий приказ. — Быть может, мы встретим кого-то из туземцев.

И они их встретили, однако эта встреча не принесла ровным счёт никаких результатов. Нагие рыбаки недоверчиво приближались к кораблю, переговариваясь между собой на языке, незнакомом никому из членов команды. Сколько бы испанцы ни расспрашивали о деревне Кобинакоа или об огромном озере, ответом были лишь молчаливые изумленные взгляды. Восхищение причудливыми нарядами и сверкающим оружием вновь прибывших отбило у туземцев всякий интерес отвечать на глупые вопросы.

— Такое впечатление, что этот народ еще тупее, чем неотесанные гуанчи с Тенерифе, — разозлился де Луна. — Ни черта не понимают!

— Но мы ведь тоже не понимаем, что они хотят сказать, — резонно заметил Бальтасар Гарроте. — Но я-то не считаю себя тупицей. Наверное, нам не помешал бы хороший толмач.

— Сомневаюсь, что во всем мире найдется толмач, способный понять этих дикарей, — заметил Волосатый. — Звуки, которые они издают, не имеют ничего общего с языком жителей Эспаньолы.

Эти дремучие рыбаки, кстати говоря, принадлежали к береговой ветви племени каракасов, обитавших в горных долинах в глубине материка, чей язык и в самом деле был намного ближе к языку их грозных соседей, восточных карибов, чем к языку мирных северных гаитян, так что рулевой оказался прав, утверждая, что ни один европеец до сих пор не сподобился выучить этот язык, одновременно сложный и крайне простой.

К счастью для рулевого, той ночью небо оказалось необычайно чистым, и это позволило произвести расчеты и замеры, которые подтвердили опасения, что предательские течения отнесли корабль к востоку от курса. А значит, долгожданное озеро должно было находиться там, где Хусто и полагал – к западу от величественной горной гряды.

Неделю спустя они достигли пустынного берега полуострова Парагуана, миновали останки «Сан-Бенто» и вошли в широкий и тихий залив Венесуэла — ровно через два дня после того, как в него с другой стороны вошло «Чудо».

Должно быть, судьба улыбнулась капитану, сбив его с намеченного маршрута в самом начале пути, иначе медленный и непослушный корабль никогда бы не смог даже издали увидеть быстрое и лёгкое «Чудо».

Сейчас они лениво двигались в сторону узкого прохода, отделяющего залив Венесуэла от озера Маракайбо, не подозревая при этом, что корабль доньи Марианы Монтенегро успел высадить нагруженного подарками Якаре в его родной деревне и теперь беспечно скользит по теплым водам озера в сторону открытого моря, прямо к ним в лапы. О такой удаче виконт де Тегисе не мечтал даже в самых безумных фантазиях!

Извилистый пролив, соединяющий огромное озеро с морем, растянулся на двадцать миль, берега были низкими и песчаными, с пышной растительностью. Вода в избытке и удушающая жара превратили эти земли в настоящую оранжерею.

Отражение яркого солнца от поверхности залива слепило глаза и затрудняло видимость на большие расстояния, поэтому впередсмотрящий с трудом смог найти вход в пролив, прикрытый небольшими островками, но преодолев эти трудности и миновав узкую воронку входа, «Дракон» без дальнейших проблем поплыл по водам озера, настолько мутным, что рулевой стал опасаться не заметить мель.

Встревоженный Хусто Волосатый решил отправить вперед шлюпку, чтобы измеряла глубину, и продвигался очень медленно, хотя ему и кричали с носа, что глубина вполне достаточная.

— А что это тут плавает в таком случае? — сердито спросил он. — Похоже на жир, весь корпус измазан. Да сколько бы грязи не выбрасывать в озеро, все равно она не должна собираться вот так, если только здесь не мелководье.

Волосатый рулевой имел достаточно причин для беспокойства, поскольку течение сталкивалось с приливом, и нефтяные пятна, плавающие на поверхности воды, скапливались в бутылочном горлышке у входа и создавали впечатление мелей.

Несомненно, первопроходцы этих мест не знали об этом уникальном явлении, и неудивительно, что они принимали все меры предосторожности.

— Не нравится мне это место! — снова проворчал Хусто Волосатый, нервно выдергивая волоски из ноздрей. — Не нравится мне здесь, черт меня дери! Сам не знаю, как нас угораздило заблудиться среди этого чертова озера!

Капитану Леону де Луне пришлось признать, что и он не имел точных представлений об озере, но покидая Санто-Доминго, надеялся, что первой остановкой станет волшебная деревня Кобинакоа с домами на сваях, которую так расхваливал её первооткрыватель Алонсо де Охеда, и виконт не собирался сдаваться, когда до нужного места уже рукой подать.

— Уж если здесь смог пройти Алонсо де Охеда, то и мы пройдем! — заявил он. — Не вижу причин для беспокойства — если не считать этих черных пятен на воде. Пролив достаточно широк и глубок.

Они черепашьим темпом продолжали продвижение, поставив лишь фок и бизань, поймав достаточно ветра лишь для того, чтобы еле-еле перемещать неуклюжий «Дракон». А когда наконец увидели широкие воды озера, то прямо на них под всеми парусами шел корабль, изящный, как белый альбатрос, летящий над озером.

— Вот они!

— Но это невозможно!

Даже Турок не мог поверить, что такой тяжелый и неуклюжий старый корабль как «Дракон» сможет догнать резвое «Чудо».

— Убрать флаг, бросить якоря, пушки к бою!

Все помчались исполнять приказ, и всего за несколько минут вооруженный до зубов фламандский корабль застыл посреди пролива в готовности уничтожить любого, кто попытается выйти в открытое море.

По обоим бортам выставили кулеврины, бомбарды и катапульты, а на случай если этого будет недостаточно, капитан де Луна подготовил четыре шлюпки с солдатами, готовыми броситься на абордаж.

Впередсмотрящий на «Чуде» первым поднял тревогу:

— Впереди корабль! — крикнул он, как только они подошли к проливу.

Капитану Моисею Соленому понадобилось не больше тридцати секунд, чтобы осознать опасность и приказать рулевому развернуться, а марсовым — поставить нужные для этого маневра паруса.

Корабль накренился и через несколько мгновений развернулся к капитану де Луне кормой и начал стремительно удаляться обратно в озеро.

Несколько минут спустя Сьенфуэгос, Бонифасио Кабрера и дон Луис де Торрес появились на капитанском мостике, чтобы взглянуть на уменьшающийся на горизонте силуэт «Дракона».

— Кто они и чего хотят? — встревоженно поинтересовалась донья Мариана Монтенегро.

— Не знаю, сеньора... — с обычной бесстрастностью ответил Балабол. — Но их поведение не выглядит дружелюбным.

— С чего вы так решили?

— Ни один моряк не встанет на якорь посреди пролива без причины.

— И как им следовало поступить?

— Уйти отсюда или бросить якорь с правого борта и оставить проход свободным.

— Может, они хотят с нами поговорить.

— Тогда бы подняли соответствующий флаг, — он многозначительно помолчал. — А я ни одного флага не заметил.

— Так это пираты?

— Мы тоже не поднимаем флаг, но мы не пираты.

— Никогда не слышал о пиратах в этих морях, — вмешался дон Лус де Торрес. — Наверное, это корабль из королевского флота.

— Без флага и опознавательных знаков? — удивился капитан Соленый. — Вряд ли. Это против правил.

— В таком случае, каков ваш совет?

— Приблизиться, но держаться вне досягаемости пушек.

Так они и сделали. Матросы держали паруса наготове, чтобы при малейшей опасности развернуть корабль. Они остановились на расстоянии чуть более мили от «Дракона», не спуская с него глаз.

«Дракон», впрочем, пока не проявлял никаких признаков угрозы. Он просто ждал, пока «Чудо» приблизится на расстояние выстрела. Тем не менее, еще издали можно было разглядеть черные жерла пушек, готовых в любую минуту плюнуть огнем и смертью.

Донья Мариана приказала поднять белый флаг, но ответа не получила.

— Нас явно хотят потопить, — пробормотал дон Луис.

— Но почему? — удивился Сьенфуэгос. — Что мы им сделали?

— Я отправлюсь на переговоры, — сказал хромой Бонифасио, который всегда вызывался добровольцем в любом деле. — Попробую разузнать, кто они такие и чего хотят.

Сьенфуэгос решил его сопровождать. Они спустили на воду шлюпку и под нестерпимо палящим солнцем неспешно двинулись в направлении загадочного корабля, не спуская глаз с его палубы, откуда в любую минуту могли ударить из пушек.

Приблизившись почти на пушечный выстрел, они остановились. Хромой замахал платком, громко крича и жестикулируя.

— Эй, на корабле! Мы можем поговорить?

Молчание.

— Что будем делать?

— А я почем знаю? Но если останемся здесь, то в конце концов они нас догонят и перережут.

Еще десять метров... тридцать... пятьдесят...

Внезапно хромой ахнул:

— Боже ты мой! Их капитан!

— И что с ним?

— Это же де Луна, черт побери! Разворачиваемся!

Они принялись грести, как проклятые, прекрасно зная, что от этого зависит их жизнь. Вскоре грянул пушечный залп, потом еще и еще. Тяжелые ядра падали в воду в нескольких шагах от шлюпки, взметая высокие фонтаны брызг.

— Налегай, земляк, пока они с нами не покончили! — рычал Сьенфуэгос, не утратив обычного чувства юмора. — Не хватало еще, чтобы двое канарцев так глупо сгинули вдали от родины!

Этого не случилось, поскольку каменным ядрам, выпущенным из несовершенных орудий того времени, не так-то легко было достать юркую маленькую лодку, так что ее гребцы, обливаясь потом от жары и усилий, благополучно достигли «Чуда», где им помогли подняться на борт.

— Это ваш муж, сеньора, — первым делом крикнул хромой, еще не успев подняться. — И он не намерен шутить.

— Вот черт!

Странно было слышать подобные ругательства из уст придворной дамы баварского двора, но это вполне простительно, учитывая окружающую обстановку и растерянность женщины, попавшей в ловушку.

Озеро, хоть и огромное, не имело другого выхода в море, кроме этого пролива, где сейчас стоял чужой корабль, ощетинившийся дюжиной пушек. И если, как уверял хромой, «Драконом» действительно командовал ее заклятый враг, то крайне мало надежды, что удастся уладить дело миром.

Перспектива покинуть прекрасный корабль и искать маловероятное спасение на земле не вселяла уверенности. Всех охватили мрачные предчувствия.

— Что будем делать? — спросил чуть позже растерянный старший помощник.

— Сражаться.

— Это с нашими-то двумя несчастными кулевринами?

— Мы погибнем!

— Да неужто?

Но не стоило принимать эти слова в шутку. Когда начало темнеть, донья Мариана Монтенегро приказала капитану встать на якорь милях в шести и погасить огни.

Темнота и духота ночи, привычная для этих широт, не принесла успокоения, и боцман решил выдать дополнительную порцию рома.

Предстояло хладнокровно оценить положение, но никому не нравилась мысль застрять посреди огромного континента, и даже первая радость от появления Сьенфуэгоса теперь поутихла.

Подробный рассказ канарца о тех опасностях и лишениях, что он пережил за эти годы, вселял еще больший страх в людей, не боящихся моря, но неспособных противостоять свирепым дикарям, непроходимой сельве и похожим на зеленые тени индейцам с отравленными стрелами.

— И куда мы пойдем? — послышался ропот. — Кто придет нам на помощь, даже если мы сможем добраться до берега? Мы проторчим тут многие годы, а ни один корабль так и не появится.

— Давайте попробуем застать их врасплох, — предложил свой безрассудный план Бонифасио Кабрера. — Думаю, если напасть ночью...

— Считаешь их полными идиотами? — перебил Луис де Торрес. — Да они только этого и ждут! И кто будет воевать? Мы же не солдаты, в отличие от них.

— Тогда попробуем проплыть под прикрытием темноты... — хромой бросил вопросительный взгляд на капитана Соленого. — Какие у нас шансы пройти незамеченными?

— Никаких, — честно ответил тот.

— Как вы можете быть так уверены?

— Если попытаемся плыть по проливу ночью, то скорее всего разобьемся.

— У вас есть идея получше?

— Нет.

Ни у него, ни у кого-либо другого не было других идей кроме как сражаться или сбежать, и оба варианта никуда не годились, никто не верил, что «Чудо» оправдает свое имя и вдруг обретет крылья.

Дотащить корабль до моря по берегу тоже было невозможно — не говоря уже о том, что у них не было средств, чтобы пятьдесят миль тянуть такой тяжелый корабль, подобный маневр тут же заметили бы враги.

Рассвет застал Сьенфуэгоса и донью Мариану у кормового окна, они наблюдали, как тени сопротивляются беспощадному солнцу, и не прекращали размышлять над проблемой, у которой, казалось, нет решения.

— Как же это несправедливо! — вздыхала немка, поглаживая рыжую гриву канарца, лежащую у нее на коленях. — Как же это несправедливо: пережить столько несчастий, преодолеть столько преград, и вот теперь, когда мы наконец-то снова вместе, надо же было такому случиться!

Канарец, давно уже привыкший к тому, что судьба не прекращает над ним глумиться и оставляет в покое лишь ненадолго, воспринимал всё спокойнее, ведь для него возвращение на континент было бы не более чем очередным этапом бесконечных скитаний.

Однако он понимал, что в этом случае он взваливает на свои плечи непосильное бремя, ведь если он прекрасно знал, как здесь выжить, то теперь пришлось бы заботиться о других людях, и это его беспокоило — с той незабываемой ночи в бухте прошло всего три недели, и он еще не привык к новой роли и к тому, что теперь его жизнь кардинально изменится.

Канарца смущал его новый облик «цивилизованного» человека, он часто просыпался в тревоге и долго не мог осознать, что спит на широкой кровати рядом с прекрасной женщиной и вопреки своей воле превратился в непререкаемого главу большой семьи.

Сьенфуэгос привык решать конкретные проблемы: как найти еду и ночлег и уберечься от свирепых дикарей, и часто скучал по тем временам, совсем еще недавним, когда чувствовал себя самым свободным человеком на земле, полностью отрешенным от всего, поскольку даже чувства и воспоминания со временем поблекли.

Но сейчас он обнаружил, что вдруг обзавелся обязанностями, и это спутало все привычные схемы поведения, за восемь лет ставшие почти инстинктами, не нуждающимися в долгих размышлениях.

Голод, жажда и опасность... Всё его существование свелось именно к этому, словно Сьенфуэгос стал еще одним зверем среди прочих, и он использовал хитрость либо силу, чтобы дожить до нового дня, но не имел причин для ненависти, любви, грусти или радости.

Необходимость выжить стирает все чувства, и если это длится долго, то человеческое сердце черствеет, приходит момент, когда оно уже воспринимает любую проблему кроме необходимости дышать как несущественную.

Сьенфуэгос несомненно нуждался в долгой адаптации к новому образу жизни, Ингрид Грасс это понимала и старалась вести его по извилистой тропке к цивилизации, как слепого, к которому постепенно возвращается зрение.

Сьенфуэгоса смущали даже разговоры окружающих на испанском, как будто он не мог понять, о чем они говорят. Ему претили понимающие улыбки моряков, и часто охватывало чувство, что его считают не более чем голым дикарем.

— Я не нравлюсь твоим людям, — вздохнул он.

— Просто они — мужчины, — спокойно ответила немка. — И ты должен понимать, что некоторым из них трудно питать симпатию к человеку вроде тебя. Ты слишком высок, слишком силен, слишком красив и преуспел там, где большинство из них постигла неудача, — она слегка улыбнулась. — Ведь они знают, что я люблю тебя так, как никогда не любила ни одна женщина.

— Но почему?

— Что почему?

— Почему ты меня так любишь? Ведь я всего лишь бедный и неграмотный пастух, а ты почитай что королева.

— Ну что ты, какая я королева! А впрочем, я действительно чувствую себя королевой, когда восседаю на тебе, как на троне, — многозначительно заметила она. — Или когда сжимаю в руках самый драгоценный скипетр, какого никогда не было ни у одной королевы. Или когда ты возлагаешь мне на голову корону из твоих рук и опускаешь ее меж своих бедер, чтобы я коснулась губами твоей плоти, — ее язычок нежно скользнул по его шее. — В эти минуты я — королева всего мира, но в разлуке с тобой я несчастнее любой рабыни.

Воцарилось долгое молчание, и Сьенфуэгос вновь заставил ее почувствовать себя королевой мира; возложил ей на голову корону, вручил скипетр и усадил на трон. Однако даже в эти счастливые минуты Ингрид не покидало странное ощущение, будто она заняла чужое место.

Когда несколько дней спустя «Чудо» шло близко к берегу и зелень сельвы заставила Сьенфуэгоса сполна ощутить густой запах гниения и влажной земли, он погрузился в воспоминания и с удивлением понял, что не отвергает этот сумеречный мир, причинивший ему столько страданий, не радуется, что выскользнул из его объятий. Он всё вспоминал и вспоминал: вопли обезьян, пение птиц, цвет листвы и призрачные фигуры, которые рисовал сквозь нее солнечный свет, и канарца охватило чувство, что лишь в этой чаще он оставался хозяином собственной судьбы.

Жить в одиночестве нелегко, но как только человек учится составлять компанию самому себе, не имея возможности с кем-то поделиться мыслями, задача по возвращению в общество становится невозможной, это молчание способна понять только любовь.

К счастью, чувства Ингрид Грасс превосходили желание ощутить себя королевой, ее любовь способна была понять это долгое молчание, когда в глазах ее возлюбленного мелькали отблески другого света или в его сердце кричали чьи-то тени, возможно, откуда-то с высоких гор, из глубоких рек, ведь старый Стружка, Уголек, Папепак или еще какое-нибудь странное существо о двух головах оставили неизгладимый след в его памяти.

Канарец столько прожил в одиночестве, что почти утратил потребность в общении с другими людьми, и немка поняла, что необходимо много времени и такта, чтобы вернуть в сердце этого гиганта с мальчишеским взглядом нежность, радость и способность удивляться.

А пока ей достаточно было лежать в его объятьях и терпеливо ждать, пока он мысленно вернется из странствий. В такие мгновения, наблюдая рождение нового дня, когда озеро превращалось в сияющее зеркало, на котором отражался силуэт корабля, она сожалела о том, что судьба не позволяет вечно пребывать в этом сладком ожидании.

— Что же нам делать? — спросила Ингрид.

— Ждать, — ответил он, глядя ей в глаза. — Мы можем плавать по озеру, а им придется стоять на месте, чтобы отрезать нам путь. Нас мало, и на кону наши жизни, а их много, и потерять они могут лишь жалование. Время играет на нас.

— Это может длиться долгие месяцы.

Он нежно поцеловал ее.

— Никто нас не ждет, — сказал Сьенфуэгос. — Отдай приказ команде вести корабль от одного берега до другого, и пусть рыбачат и охотятся на берегу... — весело улыбнулся он. — Напряжение и ожидание, затянувшееся на неопределенный срок, в конце концов выведут наших противников из себя.

— Леон способен ждать хоть целую вечность.

— Он — да, но не его команда. Если они потеряют нас из вида, то через некоторое время станут опасаться, что мы удрали. Не думаю, что команда долго выдержит такую пытку, — убежденно сказал он.

— Это Папепак научил тебя всему этому?

— Он учил меня выживать среди врагов; учил становиться ягуаром, анакондой, кайманом, мотилоном или «зеленой тенью»; учил сражаться с врагами их же оружием; учил использовать свое преимущество и не нападать, если полностью не уверен в победе. — Он приподнял ее за подбородок и заглянул в глаза. — А ты умеешь играть в шахматы?

Ингрид молча кивнула в ответ.

— Тогда сыграем?

— Прямо сейчас?

— Когда будет время. Знаешь, именно шахматы спасли меня от бесславной гибели в желудке каннибалов.

После завершения первой партии Ингрид Грасс пришла к заключению, что шахматы, вероятно, самый подходящий путь вернуть Сьенфуэгоса в мир цивилизованных людей, ведь это единственный способ оставить его в одиночестве, но в то же время быть рядом. Он мог погрузиться в те воспоминания, которые никак не хотели выветриваться из памяти, но в то же время не забывал и про соперника, сидящего напротив.

Удивительно, но даже с учетом долгого перерыва с годами Сьенфуэгос стал играть гораздо лучше, из безумного и агрессивного игрока, обладающего скорее энтузиазмом, чем техникой, который когда-то сидел перед стариком Стружкой, канарец превратился в мастера ставить ловушки и научился перехватывать инициативу и атаковать внезапно, в самый неожиданный момент.

Его поведение за шахматной доской было не более чем отражением обычного способа решения проблем — к счастью или к несчастью для него, суровая школа выживания закалила его дух, несмотря на то, что внутри по-прежнему скрывался мягкий человек, не желающий никому зла.

Немка, влюбленная в воспоминания о мальчике, однажды весенним вечером у лагуны на далеком острове превратившегося в мужчину, всеми силами пыталась вернуть того мальчика — как раньше пыталась вернуть мужчину.

И в этой задаче она могла рассчитывать на всевозможную помощь, в том числе со стороны умнейшего Луиса де Торреса, который как никто другой понимал, какая тяжелая борьба происходит в сердце его бывшего ученика; а также на полного энтузиазмом Бонифасио Кабреру — для него обретение старинного друга было равносильно возвращению частички детства. Могла она рассчитывать и на неоценимого маленького Гаитике, для которого внезапно материализовались все фантазии по поводу легендарного отца.

Для молчаливого мальчика Сьенфуэгос выглядел еще более высоким и сильным, чем его описывали, а рассказы о его скитаниях и приключениях в неизвестных землях просто завораживали Гаитике, ведь было ясно, что в них нет ни слова преувеличения, и от этого они казались еще чудесней.

— Расскажи, как ты посмеялся над капитаном-португальцем.

— Что, опять?

— Ну пожалуйста!

— Но я уже три раза рассказывал! — возразил Сьенфуэгос. — Лучше я расскажу, как нашел пещеру с мертвецами, которые выглядели как живые.

И он принялся рассказывать об этом — причем с такой живостью, что ни у кого не возникло даже сомнений в правдивости истории, а Гаитике, глядя как изумленно вытягиваются лица слушателей, пребывал на седьмом небе от гордости, все еще не в силах поверить, что этот необычайно храбрый, сильный, ловкий и совершенно необыкновенный человек — действительно его отец.

Отношения Сьенфуэгоса с мальчиком оставались, однако, достаточно прохладными, словно канарец до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что этот странный мальчишка может быть его сыном, и не раз ловил себя на том, что ищет в его лице черты покойной Синалинги.

Правда, прошло слишком много времени, с тех пор как он расстался с прекрасной гаитянской принцессой после их недолгой любви, и ее образ почти стерся из памяти, теперь Сьенфуэгос не мог вспомнить ее лицо, даже глядя на сына, как не мог и найти в нем черты матери.

Иное дело — Арайя.

Она не была ни дочерью, ни родственницей канарца и принадлежала к племени, которое никто даже не считал народом, но только она связывала Сьенфуэгоса с недавним прошлым.

Разговаривали они на языке, которого никто не понимал, говорили о местах, где никто не бывал, как будто были сообщниками, сами того не сознавая, и делились друг с другом секретами, вызывающими у глядящих на них ревность и зависть.

Ведь Арайя, без сомнений, была единственным человеком, которому канарцу не приходилось объяснять, как выглядит мир, протянувшийся за узкой полоской берега, какие там животные и растения, какие там живут племена, дружественные или враждебные. Это был не просто другой язык, а скорее, особый шифр, принадлежность к миру, до сего дня не известному цивилизованному человеку.

Кроме того, смышленая девочка в мгновение ока освоила кастильский язык и с первой минуты поняла, что элегантная дама в красивом платье, с белым зонтиком в руках и грациозными жестами, распоряжающаяся на корабле, может сыграть очень важную роль в ее жизни, если она хочет изменить свою судьбу.

Тем же образом Арайя изучила, как функционирует корабль и все предметы на нем, она долгими часами наблюдала за поведением команды и продемонстрировала потрясающую способность к подражанию. Она могла повторить грубые жесты кока и говорить (а скорее молчать), как капитан Моисей Соленый.

Ее ум казался огромной губкой, мгновенно впитывавшей любые знания, а память была столь удивительной, что уже через неделю она знала по именам всех членов экипажа, а когда ее научили игре в шахматы, уже через несколько дней просчитывала самые сложные комбинации.

— Где ты ее взял? — спросил Луис де Торрес, все еще не веря своим глазам.

— Нашел.

— Неплохая находка. В жизни не видел подобного создания. На днях она услышала, как я разговариваю с Ингрид по-немецки, и тут же решила выучить этот язык.

— И выучит, — убежденно заявил канарец. — А в один прекрасный день будет жить в каменном дворце и станет важной персоной. Так предсказали боги.

— Эти боги знают, что говорят.

16 

Благие намерения Фермины Константе разбились о горькую действительность — жизнь на борту «Дракона» начала превращаться в ад.

За бортом стояла невыносимая сорокапятиградусная жара без ветра, и корабль неподвижно застыл посреди узкого пролива. Из трюма дряхлой посудины невыносимо разило прокисшим потом, мочой и рвотой; к этим ароматам примешивался еще и смрад от грязной воды озера, от которого даже слезились глаза.

Даже дышать было тяжело, пот лил со всех градом, а пересечь палубу можно было только с риском для жизни.

— И до каких пор мы здесь будем торчать?

— Пока они не решат выйти в море.

— А если они так и не выйдут?

— В таком случае мы тоже никогда отсюда не уйдем.

Фермина прикусила язык, чтобы не выдать свои чувства, и бледный свет звезд высветил орлиный профиль ее любовника — близился рассвет, лучшее время дня, во время которого можно было двигаться и даже разговаривать, хотя мыслительный процесс требовал неимоверных усилий.

— Уходить и не понадобится, — в конце концов откликнулась она. — Мы просто постепенно высохнем, и однажды кто-нибудь просто смахнет наш прах тряпкой.

Виконт де Тегисе обвел широким жестом окружающую местность.

— Никто тебя не задерживает, — сказал он. — Можешь уйти, когда хочешь.

— Но как?

— Понятия не имею, и это меня не волнует, — ответил капитан де Луна, даже не повернув голову в ее сторону. — Я знаю лишь, что корабль останется здесь, пока это необходимо, но они никогда не покинут озеро.

— Ты как тот человек из сказки, который готов лишиться глаза, лишь бы враг ослеп, да?

— Может, и так, — только голос капитана де Луны оставался ледяным среди жары. — Я поклялся, что отомщу, и исполню клятву, пусть и ценой жизни.

— Но сейчас ты рискуешь чужими жизнями.

— Я им за это плачу.

— И даже жизнью своего сына.

— Пока он не родится, он мне не сын.

— Если мы здесь останемся, то он никогда не родится.

— Мы останемся здесь.

— Ты просто свинья и мерзавец.

Виконт де Тегисе с такой силой сжал ей лицо, что в уголке губ Фермины выступила капелька крови.

— Попридержи язык, а не то клянусь — я выкину тебя за борт, не посмотрю, что ты беременна, — произнес он, не двинув ни единым мускулом. — Меня достала эта жара, но я не собираюсь выполнять капризы портовый шлюхи. Я плачу тебя за то, чтобы вовремя раздвигала ноги и закрывала рот, не забывай об этом.

Будь у Фермины Константе под рукой кинжал, на этом бы и окончилась жизнь капитана Леона де Луны, но кинжала у нее не оказалось, и как бы то ни было, этой блуднице доводилось сносить и более жестокие удары от иных клиентов, так что она предпочла стиснуть зубы и усмирить рвущийся наружу гнев.

Тем не менее, это ночная ссора все же принесла свои плоды, поскольку на следующий день, когда невыносимая полуденная жара пошла на спад, виконт приказал построить на вершине невысокого холма нечто вроде просторной хижины без стен, куда и перебрался вместе с любовницей.

Там их встретил легкий прохладный ветерок, и когда Константе вдохнула чистый воздух, не отравленный корабельным зловонием, сердце ее учащенно забилось, радуясь уже тому, что ей позволили перебраться из глубин ада в его преддверие.

— Спасибо, — только и сказала она.

Ответа она не получила, поскольку де Луна не желал показывать слабость, в чем бы она ни проявлялась, хотя вскоре стало ясно, что вдали от вонючего корабля его отвратительное настроение значительно улучшилось.

Он выбрал место, возвышающееся над озером, рядом с чистым ручейком, вокруг стелился запах гуав и девственной сельвы.

Лишь москиты вынуждали постоянно чесаться, и виконт беспрестанно их проклинал, а волосатый паук чуть не привел к преждевременному появлению на свет будущего наследника, но, несмотря на страх и тревогу, в первую неделю, лежа в гамаке на холме, Фермина чувствовала себя почти счастливой.

Капитан, в свою очередь, тоже стал чувствовать себя гораздо лучше и вновь обрел вкус к действию и командованию маленьким войском. Он наконец-то выслал отряды, чтобы затруднить жизнь команде «Чуда», и организовал оборону пролива таким образом, что по нему не смогла бы прорваться даже военная эскадра.

Он выслал вооруженные группы, чтобы охотиться, рыбачить или реквизировать провизию в туземных деревушках, а также выработал систему сигналов с помощью зеркал и огней, чтобы в любое время суток знать о передвижениях «Чуда».

Он однозначно давал понять, что готов ждать хоть целую вечность, лишь бы уничтожить противника.

— Им только и останется, что торчать до конца жизни посреди этого озера, а стоит им ступить на землю, как мы их изрешетим, — заявил он.

— Имея в распоряжении всего двадцать человек? — поразился Бальтасар Гарроте. — Что за бред? Да чтобы держать под контролем берега этого озера, понадобится целая армия!

— Используем матросов, — твердо ответил виконт. — Часть останется у пушек, а остальные будут ходить в караул.

— Но ведь они моряки. И им не нравится сельва и туземцы.

— Я заплачу им втрое.

Большая часть моряков приняла предложение, скорее из желания покинуть вонючий и выжженный солнцем корабль, чем ради денег. Таким образом, в распоряжении виконта оказалось около пятидесяти вооруженных человек, шныряющих по берегам озера в надежде устроить засаду морякам с «Чуда», стоит только тем высадиться.

— Возможно, один раз получится застать их врасплох, но после этого они будут высаживаться только ночью, — ответила Фермина Константе, которая всегда отличалась поразительным здравым смыслом. — А вам только и останется, что играть с ними в прятки до скончания времен.

— А у тебя есть идея получше?

— Есть. Например, вернуться в Санто-Доминго и построить на эти деньги красивый дом на берегу Осамы. С твоими связями ты легко можешь стать алькальдом, а через пару лет — глядишь, и губернатором.

— А ты, значит, собираешься стать порядочной женщиной, матерью богатейшего наследника...

— И что же в этом плохого?

— Только одно: мне совсем не хочется, шествуя с тобой под руку, то и дело натыкаться на рожи твоих бывших клиентов. Хотелось бы мне знать, есть ли в городе хоть один мужчина, с которым ты не переспала?

— Пожалуй, парочка найдется, — цинично ответила она. — Но не думаю, чтобы кто-нибудь меня за это так уж ненавидел, — она бросила на него долгий многозначительный взгляд. — Тебя не любят куда как больше.

— Я исполнял свой долг.

— Если моя работа — доставлять удовольствие, а твоя — причинять боль, то какого дьявола все так презирают шлюх? — Фермина надолго замолчала, а потом с горечью добавила: — Тем более, что я всё бы отдала, чтобы бросить свою профессию, а тебе, похоже, нравится причинять страдания.

— Только тому, кто причинил их мне, — угрюмо бросил виконт. — Как только я рассчитаюсь с Ингрид, остальные могут идти на все четыре стороны.

— И ты не собираешься предавать ее суду?

— Я здесь не по королевскому приказу, а лишь по личному делу, — напомнил он, тщательно выбирая слова. — И к тому же моя энкомьенда ограничивается Парией и Тринидадом. Кобинакоа не входит в мою юрисдикцию.

— Значит, твои попытки отыскать и повесить Ингрид незаконны?

— В определенном смысле да... — признался виконт. — Хотя не забывай, что эти места еще даже не находятся под защитой короны, а значит, испанские законы здесь не имеют силу.

— Как-то слишком это запутано.

— Но тем не менее верно. Ведь до сих пор официально признаны лишь открытия, сделанные адмиралом Колумбом, а этим места посещали только Алонсо де Охеда и Хуан де ла Коса во время торгового плавания. Короче говоря, официально это место не существует.

— Для несуществующего места эта земля довольно обширна... И слишком жаркая, — насмешливо ответила Фермина. — Означает ли это, что если ты ее найдешь, то повесишь без суда?

— Именно так, хотя скорее всего, у меня не будет такой возможности, поскольку мои люди предпочтут позабавиться с ней, пока не замучают.

— Хочешь сказать, что если с тобой что-нибудь случится, эти скоты и мной попользуются, не заплатив?

— Не исключено.

— Что ж, тогда буду тебя беречь.

Это, конечно же, был глупейший разговор, но во время долгих дней ожидания больше и развлечься было нечем, поскольку из-за липкой жары даже любовью не хотелось заниматься, вместо удовольствия это вызывало лишь усталость.

Капитан Леон де Луна проводил большую часть дня в гамаке, открывая глаза лишь для того, чтобы убедиться — поблизости не видно «Чуда». А ночами он бодрствовал, гуляя по берегу озера или плавая по нему в шлюпке из-за боязни, что враги воспользуются темнотой, чтобы ускользнуть.

Но всем было ясно, что даже столь быстроходный корабль как построенное Сиксто Вискайно «Чудо», не сможет миновать пролив до восхода солнца, ведь едва заметный ветерок почти всегда дул с севера.

С каждым днем людей всё больше охватывало чувство, что это проклятое ожидание закончится безумием команды.

Но и на борту «Чуда» царило уныние, даже всегда терпеливый Сьенфуэгос начал подозревать, что выжидательная стратегия, возможно, была ошибочной.

Они уже обнаружили на берегу патрули виконта и теперь стали бояться, что однажды не смогут высадиться, не вступив в схватку, и команда ощущала себя запертой в четырех стенах, хоть и сделанных из воды.

— Нужно уходить, — произнесла Ингрид однажды удушливой ночью, казавшейся бесконечной. — Я верю в своих людей, но мне начинает казаться, что я слишком многого от них требую.

— Ты предлагаешь покинуть корабль?

— А что нам еще остается?

— Это же всё, что у нас есть.

Она покачала головой и загадочно улыбнулась.

— У меня есть ты... — и после недолгой паузы добавила: — И немного золота, зарытого под огненным деревом у моего дома в Санто-Доминго. Я всегда предполагала, что такое может произойти.

— Ты же не можешь туда вернуться.

— Я — нет, но ты можешь. В городе тебя никто не знает, хотя думаю, что Колумбы поспешили реквизировать мой дом, но тебе всё равно будет не сложно проникнуть туда и забрать золото.

— Санто-Доминго очень далеко.

— Мы найдем способ вернуться... — она нежно погладила его по волосам. — Сначала нам надо придумать, как выбраться отсюда. Давай подумаем. На севере нас караулит Леон, на юге, в горах, живут дикари-мотилоны, которые тебя чуть не убили, о чем тоже нельзя забывать. Нам остается лишь путь на запад, где мы рано или поздно наткнемся на итотов или «зеленых теней», живущих среди болот. А что на востоке?

— Полупустынная равнина, а по ней бродят племена, которых редко можно увидеть. А дальше — очень высокие горы.

— А мы сможем до них добраться?

— Если найдем реки, не испорченные мене, то да.

— Что еще за мене?

— Моча демонов... Грязь, которая иногда плавает на поверхности воды, — засмеялся Сьенфуэгос. — Когда купригери нашли Уголька, то заставили ее помочиться, решив, что она дочь демона... Они ненавидят мене!

— И долго добираться до гор?

— Может, с неделю. Но мы же понятия не имеем, что там обнаружим, — решительно покачал головой он.

— Уж наверняка там будет лучше, чем здесь.

Сьенфуэгос не согласился с этим утверждением, не разделял он и решение отправиться в поход вместе с командой, не знающей всех опасностей сельвы, да к тому же с ребенком, женщиной и хромым в придачу.

— Но это же просто безумие! — настаивал он. — Думаю, самое лучшее, что мы можем сделать — это попытаться договориться с твоим мужем.

— Ты уже убедился, что он не желает вести переговоры.

— Ну вдруг он передумает или решит со мной примириться.

— Примириться с тобой? — удивилась немка. — Думаешь, я потратила восемь лет жизни на твои поиски, чтобы вручить тебя капитану де Луне? Да и в любом случае, ему нужна я, он даже не знает, что ты жив.

Канарец долго размышлял, не переставая ласкать ее левую грудь, и в конце концов убежденно заявил:

— Думаю, что придется вступить ним в сражение, когда настанет подходящий момент. По крайней мере, нам известно кое-что, чего не знает он.

— Что же?

— Что я на борту этого корабля и хорошо знаком с озером.

17 

— Леон!

— Что?

— Вон он.

— Кто?

— Корабль.

Виконт де Тегисе вскочил, чтобы посмотреть в ту сторону, куда показывала Фермина Константе.

Пока корабль был едва лишь точкой, показавшейся на полированной, нагретой солнцем поверхности озера, но силуэт быстро увеличивался — к ним явно шел корабль, подгоняемый легким северо-западным бризом.

— Я же говорил! — с ликованием воскликнул виконт. — Я знал, что они сдадутся раньше нас. Теперь они у меня в руках!

— Я не так в этом уверена, — сухо ответила Фермина. — Это очень быстроходный корабль, и если не попасть в них с первого выстрела, они легко могут ускользнуть.

— Каким образом? Они воспользовались переменой ветра, чтобы подойти сюда, но им же придется по меньшей мере два раза повернуть, если они не хотят застрять посреди пролива. За это время мы превратим их в щепки как нечего делать.

— Ну раз ты так считаешь...

— Не я так считаю, это элементарная логика! Ни один корабль, будь у него даже чешуя и плавники, не сможет напрямую пройти через этот пролив.

— Сдается мне, они об этом не знают. Смотри-ка, идут, как ни в чем не бывало.

Капитан Леон де Луна не счел нужным отвечать, а лишь спустился к воде, чтобы поставить своих людей в боевые позиции, хотя оставалось не меньше часа до того момента, как «Чудо» окажется в пределах досягаемости кулеврин и бомбард.

Бальтасар Гарроте, долго наблюдавший за приближением проворного корабля, снял тюрбан и снова замотал его, словно это помогло развеять сомнения и успокоиться.

— Они идут с такой скоростью, как будто решили нас таранить. Боюсь, они раскроят наш корабль надвое, прежде чем мы успеем их потопить.

— Тогда пойдем на абордаж.

— Большинство наших людей — в патрулях, — напомнил Турок. — В лучшем случае мы все пойдем ко дну.

— Ты умеешь плавать? — криво ухмыльнувшись, поинтересовался де Луна. — Тогда у тебя больше шансов спасти свою шкуру.

— Думаю, вы совершаете ошибку, пренебрегая мерами предосторожности, — серьезно ответил тот. — Если они и впрямь решили погибнуть, отправив на дно два корабля, то мы останемся здесь навсегда. Не нравится мне эта идея. И вообще мне все это очень не нравится. Думаю, мы должны развернуться к ним носом.

— Тогда мы не сможем стрелять и оставим им больше пространства для маневра, — возразил капитан. — А если они прорвутся?

— Тогда они, конечно, спасутся, но и мы тоже спасемся, а у вас будет возможность попытаться снова. — Закончив со своим головным убором, Турок небрежно бросил: — Эту битву мы, конечно, проиграли, но я с самого начала считал эту затею глупой, — он почесал нос. — А вот если бы мы открыли им проход, тогда бы им волей-неволей пришлось бы сбавить скорость, и мы легко смогли бы их прикончить.

Его командир надолго задумался, не спуская глаз с приближающегося корабля — уже можно было различить стройность его обводов — и наконец кивнул.

— Ну хорошо! — неохотно согласился он. — Поднимайтесь на борт и скажите Волосатому, чтобы разворачивал корабль к ним носом... И подайте сигнал патрулям как можно скорее возвращаться.

Наемник послушно забрался в шлюпку и погреб в сторону корабля по грязной воде, взмахивая почерневшими от плавающей на поверхности грязи веслами.

Капитан, в свою очередь, убедился в том, что установленные на скалистом мысу пушки готовы вступить в бой, и вернулся в хижину на холме, чтобы следить за сражением из удобного командного пункта.

Фермина Константе даже не вылезла из гамака, а продолжала раскачиваться и кусать желтый плод манго. Сок тек у нее по подбородку, и Фермина с полным безразличием наблюдала, как солнце превращается в огромную раскаленную монету, а «Чудо» бороздит озеро, оставляя за собой широкий след, разрывающий полированное зеркало воды.

— Никогда не видела сражение, — сказала она. — Наверное, это забавно.

— Да, если его выиграть.

— А ты сомневаешься?

Виконт покачал головой и убежденно произнес:

— Они не вооружены и ничего не могут мне сделать, — пожал плечами он. — Либо я одержу победу, либо будет ничья.

Фермина лишь бросила на него косой взгляд и снова вернулась к манго и созерцанию корабля. По мере приближения становилось понятно, насколько быстро он плывет.

— Он такой красивый!

— И потому мне хотелось бы его захватить, хотя сомневаюсь, что у меня получится.

Сумерки были короткими, как всегда, солнце утонуло на горизонте, а озером завладели тени. Можно было подумать, что «Чудо» минута в минуту рассчитало момент своего прибытия.

Если корабль намеревается пройти, то в запасе останется лишь последние лучи света, чтобы миновать пролив и затеряться в открытом море, если же нет, то он должен воспользоваться сумерками и вернуться обратно в озеро.

«Чудо» устремилось прямо к устью пролива и подошло настолько близко, что уже можно было разглядеть людей на палубе. Капитану де Луне даже показалось, что при свете дня он смог бы увидеть ненавистное лицо жены.

В нетерпении он повернулся к «Дракону», чтобы убедиться в его полной готовности, но в это мгновение, когда «Чуду» оставалось меньше лиги до предела досягаемости пушек, оно развернулось, причем настолько четко, будто поворачивалось вокруг собственной оси.

— Что это они делают? — воскликнул виконт вне себя от ярости.

— Они передумали, — засмеялась Фермина. — Решили вернуться обратно.

Мягкий бриз, сначала дувший «Чуду»в правый борт, теперь оказался с левого и медленно подгонял корабль в озеро. В ту самую минуту, когда «Чудо» проворно стало разворачиваться, с кормы внезапно вылетели два огромных огненных шара — возможно, выпущенных из катапульты — и, прочертив в темном небе широкие пылающие дуги, врезались в воду в двухстах метрах от «Дракона».

То, что произошло дальше, было против всякой логики; ни виконт де Тегисе, ни Фермина Константе, ни Бальтасар Гарроте, да и никакой другой здравомыслящий человек даже представить себе не могли, чтобы огонь, соприкоснувшись с водой, не погас, а напротив, обрел в ней новую жизнь, взрываясь огромными кострами, поднимаясь в небо высокими языками пламени и распространяясь по воде с немыслимой скоростью.

— Что это значит? — вскричал капитан де Луна. — Козни дьявола!

На сей раз даже у бесстыдной проститутки не нашлось слов, чтобы выразить изумление. Она замерла, словно превратилась в соляной столб; должно быть, именно так застыла на месте жена Лота, когда оглянулась на горящие Содом и Гоморру, стоявшие на берегу такого же озера.

Капитан де Луна, по всей видимости, был прав: происходящее не могло быть ни чем иным как кознями князя Тьмы, лишь он в состоянии зажечь воду. Высокие языки пламени устремились к беззащитному кораблю, стоящему посреди пролива. Он никак уже не успевал поднять якоря, распустить паруса и удрать от огня.

— Помоги нам Боже!

Виконт де Тегисе от неожиданности с размаху рухнул на скамью, глядя вытаращенными от ужаса глазами на поистине непостижимое зрелище, разворачивающееся перед его взором.

Нефть в этом наиболее богатым ею регионе веками просачивалась в озеро и со временем собралась в нагретом бутылочном горлышке пролива, а густые пары, которые исходили от нее в конце жаркого дня, воспламенились и теперь наполняли воздух густым черным дымом. Закатное небо стало красным, как, вероятно будет алеть во время Апокалипсиса.

«Чуду» не грозила опасность: оно находилось далеко от загрязненной воды, а у старого фламандского корыта не оставалось никакой надежды на спасение, ведь корабль неподвижно застыл как раз на пути огня.

Первым опомнился Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок. Даже не задумываясь, по какой сатанинской прихоти могут твориться подобные явления, он вместе с тремя столь же расторопными молодцами бросился к одной из шлюпок; все вместе они столкнули ее в воду и принялись отчаянно грести, стремясь как можно скорее достичь ближайшего берега.

Хусто Волосатый и основная часть моряков, застрявших на корабле, были, вероятно, тугодумами, а может, опешили от страха и неожиданности, и когда они наконец сообразили, что им нечем защититься от высокой огненной стены, как неизвестный зверь несущейся по спокойной поверхности воды, они могли лишь спрыгнуть за борт и попытаться добраться до берега вплавь.

Двое юнг, не умевших плавать, остались на борту, в ужасе глядя на разверзшиеся перед ними врата ада, и Фермина Константе спустя многие годы с содроганием вспоминала отчаянные вопли несчастных парнишек, пока их не окутал ядовитый черный дым, заставив замолчать навсегда.

Старый и высохший корпус «Дракона» загорелся, как брошенный в костер клок бумаги, языки пламени быстро добрались до парусов, змеями извивались по мачтам и пробежали по палубе. Когда они добрались до пушек, вспыхнул порох, и весь корабль превратился в огромный костер, когда взорвался пороховой погреб.

На озеро хлынул ливень искр, вызвав новые пожары, распространившиеся по поверхности воды, так что даже на вершине холма жара стала невыносимой, а Турок и три его товарища выскочили на берег и стремглав понеслись в чащу.

Тем, кто находился в воде, в том числе и Хусто Волосатому, повезло гораздо меньше: стена огня неумолимо настигала их, и они вспыхивали, словно пучки соломы, а огонь невозмутимо двигался по проливу на север, пока не достиг чистых вод залива, где и затух.

На борту «Чуда», которое легло в дрейф в двух милях от пожара, установилось напряженное молчание. Хотя все понимали, что победили, большинству цена победы показалась чрезмерной.

— Боже милосердный! — только и смогла вымолвить донья Мариана Монтенегро, утирая слезы. — Какой ужас!

— Но что все-таки произошло? — допытывался Бонифасио Кабрера, выражая всеобщее недоумение. — Почему вода загорелась?

— Это все мене, — невозмутимо ответил Сьенфуэгос. — Моча дьявола... Я вдруг вспомнил, чему меня научили купригери. И еще, что они никогда не селятся в тех местах, где много мене, потому что знают: при сильной жаре мене испаряется, и его пары могут вспыхнуть.

— Но почему? — вмешался Луис де Торрес. — Почему она горит?

Канарец пожал плечами.

— Понятия не имею, — искренне признался он. — Я лишь знаю, что она появляется из глубины земли, загрязняет воду и почву и вдобавок горит.

— Вот бедолаги! — снова повторила потрясенная Мариана Монтенегро. — Как они кричат!

— Адмирал уверял, что прибыл к вратам рая, но это озеро скорее напоминает ад, — пробормотал Луис, тоже потрясенный до глубины души. — Наверное, преисподняя находится прямо под нашими ногами.

— Завтра мы уйдем, — сказала немка. — На рассвете я хочу уплыть отсюда и больше никогда в жизни не слышать об этом проклятом месте... Да простит меня Господь! Сколько людей сегодня погибло по моей вине!

— Они хотели нас убить, — напомнил капитан Моисей Соленый. — Мы лишь защищались.

— Устроив резню?

— Ну кто мог такое предполагать?

— Я, — виновато признался канарец. — Однажды я видел, как горит лужица мене посреди равнины, и никто не осмеливался приблизиться и на пол-лиги... Это и впрямь настоящая преисподняя!

Эта ночь была горькой и печальной как для побежденных, так и для победителей. В горле першило от едкого дыма, в ушах стояли крики агонии, а в памяти навсегда осталась адская сцена, которой никто не мог и вообразить.

Ни один самый красноречивый священник не смог бы описать тот ад, которому они стали свидетелями, когда вода совершенно немыслимым образом превратилась в огонь. Как бы ни пытался Сьенфуэгос объяснить это явление остальным, оно никак не умещалось в голове.

Новый день не принес облегчения, потому что вставшее над темной дымкой солнце осветило воду, на которой плавали обугленные бревна, мертвая рыба и дюжина трупов.

Загорелись даже несколько кустов и деревьев на берегу пролива, они все еще дымились. Фермина Константе, капитан Леон де Луна, Турок и остальные выжившие из команды «Дракона» сидели на траве у подножия холма и, не веря своим глазам, смотрели на обугленные останки корабля, который должен был доставить их обратно в цивилизацию.

Тех, кто находился в патруле, привлекло пламя пожара, полыхающего в ночи, и мужчины ошеломленно рухнули рядом с товарищами, переводя взгляды с трупов на силуэт «Чуда», неподвижно застывший в паре миль.

Наконец с корабля спустили шлюпку с шестью гребцами под командованием самого Луиса де Торреса. Донья Мариана Монтенегро выбрала его для тяжелых переговоров с виконтом де Тегисе.

В двух шагах от берега Луис остановил лодку и, поднявшись во весь рост, принялся размахивать белым платком.

— Я бы хотел побеседовать с капитаном Леоном де Луной...

Тот тяжело поднялся и направился в сторону берега в сопровождении Бальтасара Гарроте, Фермины Константе и большей части остальных выживших.

— Сойдите на берег, не бойтесь! — сказал он. — Мы ничего вам не сделаем.

Похоже, бывший королевский толмач решил, что эти бедняги не рискнут броситься в новую авантюру, и, спрыгнув на землю, позволил шлюпке отплыть на несколько метров от берега.

Потом он окинул долгим взглядом усталые лица и наконец сказал:

— Это была поистине жуткая ночь, и мы не забудем ее до конца жизни, вот только мертвых уже не вернешь.

— В таком случае, может быть, стоит подумать о живых?

— Именно для этого я и здесь. Мы, как истинные христиане, не можем бросить своих соотечественников в столь незавидном положении на милость дикарей, — Луис выдержал долгую паузу, обдумывая каждое слово. — Наш корабль, к сожалению, не столь велик, чтобы взять на борт всех. Но мы можем взять раненых и сеньору.

— А остальные?

— Если сможем договориться, мы оставим им запас провизии и как можно скорее пришлем за ними корабль. Если вы напишите письмо губернатору, он не замедлит это сделать.

— А от нас вы чего хотите в обмен на такую любезность? — допытывался де Луна.

— Чтобы вы поклялись под присягой и поставили свою личную подпись, что больше никогда не станете, прямо или косвенно, докучать виконтессе — или, если хотите, донье Мариане Монтенегро — а также отзовете все выдвинутые против нее обвинения.

— Это шантаж!

— Выбирайте выражения, сеньор! — дон Луис де Торрес закусил губу, чтобы не дать волю своему гневу. — Нам ничего не стоит бросить вас здесь на верную гибель, но мы предлагаем спасти пятьдесят человек в обмен всего лишь на то, чтобы вы положили конец бессмысленной ненависти и глупой жажде мести, которая и так ничем хорошим не кончится. Так что подумайте об этом.

— Мне не о чем думать, когда на кону стоит моя честь, — спесиво ответил виконт. — Возвращайтесь на свой корабль и передайте этой грязной шлюхе, что я останусь здесь, но рано или поздно она заплатит кровью за все то зло, что мне причинила.

— Вы с ума сошли? — поразился Луис. — Как вы смеете распоряжаться чужими жизнями?

— Еще одно слово — и я вырежу ваше сердце! — рявкнул виконт.

— Минуточку, сеньор, — выступил вперед Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок, красноречиво держа руку на рукояти кинжала. — Стоит все же выслушать мнение тех, кто может пострадать от ваших опрометчивых решений.

— Командую здесь я! Я плачу, и я отдаю приказы.

— Это правда, — согласился тот. — Я всегда клялся хранить верность тому, кто мне исправно платит, — он машинально поправил свой тюрбан. — Но если, как я подозреваю, все ваше золото пошло ко дну вместе с кораблем и вы не сможете выполнить условий договора, то я тоже считаю себя свободным от каких-либо обязательств. Думаю, большинство здесь присутствующих со мной согласятся.

Изо всех глоток раздался безошибочный гул одобрения, и виконт де Тегисе побледнел, осознав свое истинное положение.

— Но это же измена! — произнес он дрожащим голосом. — Вас за это повесят.

— Изменой скорее можно назвать вашу попытку оставить нас здесь, даже не заплатив за службу, — Бальтасар Гарроте, за спиной которого стояло с полсотни недовольных, несомненно, чувствовал себя хозяином положения. — Так что советую вам вести себя прилично и не выкрикивать глупых угроз в такую минуту! — с этими словами он повернулся к Луису де Торресу: — Вы привезли с собой письменные принадлежности?

— Конечно.

— В таком случае капитан подпишет эту клятву или будет приговорен к смерти.

— Боюсь, что в подобных обстоятельствах ему не хватит мужества... — обеспокоенно заметил бывший королевский толмач.

— Ошибаетесь... — убежденно ответил Бальтасар Гарроте. — Виконт — человек слова, и честь для него стоит больше жизни, так что он не подпишет, и мы его повесим, — улыбнулся он. — Но если все-таки подпишет, то непременно исполнит клятву, чего бы ему это ни стоило.

— Я не стану подписывать, — сказал виконт.

— Что ж, тогда ладно! — обратился Турок к морякам в шлюпке. — На борту случайно не завалялось веревки?

Один из гребцов наклонился и показал на моток каната на носу:

— Подойдет?

— Вполне.

Веревку кинули на землю, и два человека быстро соорудили петлю и перебросили ее через толстую ветку ближайшего дерева, а в это время Гарроте махнул рукой виконту, велев приблизиться.

— Как вы желаете, сеньор!

— Вы не осмелитесь!

— Дело не во мне, а в вас, раз уж вы решили предпочесть смерть бесчестью.

— Вот подлецы! Мерзавцы! — Капитан повернулся к Фермине Константе. — А ты что собираешься делать? — спросил он.

— Избавлюсь от ребенка, — спокойно призналась она. — Детей повешенных ждет дрянная судьба.

— Мне тоже кажется, что это лучшее решение, — согласился Турок и подтолкнул приговоренного к дереву. — Представляете, каково это — с позором вернуться в Санто-Доминго?

— Хватит! — вмешался Луис де Торрес, явно обескураженный таким поворотом дел. — Надеюсь, что хотя бы на этот раз вы поступите разумно, сеньор... Подписывайте бумагу!

Прикосновение веревки к шее, когда ее слегка потянули двое мужчин, заставило виконта встать на цыпочки и, похоже, вернуло в реальность. Он не сводил взгляда с «Чуда», откуда, без сомнения, наблюдали за этой сценой.

— Секунду! — вдруг попросил он. — Одну лишь секунду! — повернулся он к Луис де Торресу. — Скажите... Вам удалось отыскать этого проклятого пастуха?

— Уже месяц назад.

— Так это он вон там, глядит на меня?

— Надо полагать, что да.

— До чего ж удивительные сюрпризы подкидывает судьба! — вздохнул виконт. — Он был недостаточно хорош даже для того, чтобы ухаживать за моими лошадьми, а лишил меня всего, включая жизнь.

— Сьенфуэгос не хотел вас ничего лишать, сеньор. Так уж сложились обстоятельства.

— Сьенфуэгос! — воскликнул виконт. — По правде говоря, ночью я как раз вспоминал его имя и жалел о том, что не могу с ним рассчитаться... — он задумчиво замолчал. — А в этом документе ничего не говорится о Сьенфуэгосе, верно?

— Верно, сеньор, — ответил бывший королевский толмач. — Он не нуждается ни в чьей защите. Он уже доказал, что сам может о себе позаботиться.

Капитан де Луна стянул сжимающую его шею петлю.

— В таком случае я подпишу, — сказал он. — Торжественно клянусь, что никогда больше не побеспокою виконтессу, но предупреждаю этого чертова пастуха, что отыщу его, чтобы встретиться лицом к лицу со шпагой в руках.

— Лицом к лицу, честь по чести?

— Лицом к лицу, честь по чести!

18 

Фермина Константе и трое раненых поднялись на корабль, затем с него выгрузили большую часть припасов, и уже к вечеру «Чудо» снялось с якоря и, подняв паруса, не спеша двинулось через узкий пролив, где все еще плавали обломки «Дракона».

Бальтасар Гарроте и большая часть команды несчастного «Дракона» наблюдали с берега, как уходит прочь единственная надежда вернуться в цивилизованный мир, а капитан де Луна в гордом одиночестве лениво покачивался в гамаке на вершине холма, не желая даже смотреть в сторону корабля. На капитанском мостике еще можно было различить силуэты двух человек, которых он ненавидел сильнее, чем кого-либо на свете.

Поражение сломило виконта, он не переставал задаваться вопросом, почему выбрал жизнь, ведь гораздо лучше было бы позволить им его повесить, так он избежал бы страданий и стыда, которые отныне будут сопровождать его до конца дней.

Судьба превратила его в посмешище, а принесенная клятва мешала восстановить поруганную честь. Он понимал, что теперь все будут тыкать в него пальцем, как в тупого рогоносца, который согласился с такой участью, чтобы уберечь свою шею.

Восемь долгих лет он жаждал мести, и в результате потерпел череду смехотворных неудач. А неудача прошлой ночи, причину которой он так и не мог понять, когда вода загорелась и превратила заведомую победу в поражение, привела его к выводу, что Бог избрал его в качестве примера бесконечных несчастий, собрав их все в одном человеке.

Благородный сын благородных родителей, храбрый и образованный, капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе, спрашивал себя, что он такого сделал, почему однажды повстречал на своем пути эту женщину и навлек на свою голову гнев всех богов.

Он любил ее и уважал, как немногие, он женился на ней, положил к ее ногам всё, что имел, мечтал состариться рядом с ней, а за это получил лишь горе и страдания. Иногда он удивлялся, как его сердце до сих пор не разорвалось от злости и печали.

И вот он сидит здесь, побежденный, униженный и одинокий, предоставленный собственной судьбе в сердце неизвестного континента, в обществе полусотни недовольных наемников, которые не задумываясь вздернули бы его, чтобы спасти свою шкуру.

Он задавался вопросом, кто дергает за ниточки этой бессмысленной трагикомедии, и не находил ответа, ведь никому не могло прийти в голову, что тихое озеро вдруг превратится в ад, а волны огня захлестнут корабль, выдержавший столько штормов.

Что это за магия?

Какую сделку с дьяволом заключила Ингрид, чтобы вода загорелась?

Какой алхимик или колдун обладает властью изменять сущность самых простых веществ?

Вода, земля, огонь, воздух...

Его еще в детве выучили, что мир устроен именно так, и почему же в прошлую ночь пришлось узнать, да еще таким болезненным образом, что всё по-другому?

Разве земля может дышать?

И разве так бывает, чтобы прямо из воды извергалось пламя?

В его мозгу смешались непонимание и ярость, гнев и бессилие, ревность и стыд...

И возможно, страх оттого, что он вступил в борьбу с соратниками Ангела Тьмы.

А «Чудо» — до чего же ироничное имя для этого корабля, будь он проклят, — удалялось, увозя виновников всех несчастий виконта, и всю ночь они будут молиться дьяволу и смеяться над тем, кто не имел иного богобоязненного намерения, как восстановить поруганную честь и доброе имя.

Людей часто удивляют совершенные другими людьми несправедливые поступки, но он — образец самой чудовищной несправедливости, совершенной самими богами.

Виконт уже миллион раз проанализировал события, начиная с первой неудачи, и не находил ответов. Он дрался с дикарями-гуанчами, исполняя свой долг вассала и солдата, и оставил молодую жену на попечение дуэний и слуг, а по возвращении обнаружил, что она стала любовницей самого жалкого из его пастухов, грязного, вонючего и неграмотного мальчишки.

Нужно было сразу ее убить, позволить гневу ослепить его, в ярости ворваться в спальню жены и сломать ей шею прямо в постели.

Все бы рукоплескали этому жестокому поступку... Но он так ее любил!

Ему хотелось быть великодушным и простить ошибку, которую любой другой на его месте не простил бы, и в качестве награды он оказался теперь в одиночестве посреди сельвы, а любовники тем временем удаляются.

Когда настала ночь и свет растущей луны стал вычерчивать на полу жалкой хижины без стен странные фигуры, виконт де Тегисе устало поднялся на ноги, разделся донага, раскинул руки в жесте покорности судьбе и хрипло воскликнул:

— Если ты хочешь мою душу, то вручаю ее тебе, если эта сучка поклялась тебе в верности, то и я клянусь, если своей властью ты поджег воды озера, то признаю твою власть, если должен проклясть себя, чтобы обрести покой, то проклинаю... Стань моим господином, кто бы ты ни был, но освободи от этой пытки!

Он так и рухнул на землю, раскинув руки крестом, и ненадолго заснул, но когда лучи жестокого тропического солнца обожгли его лицо, виконт открыл глаза и, осознав, в какой позе находится, пожалел о том, что ночью с такой легкостью призывал дьявола.

Он не только боялся, что в результате может попасть в ад, это его как раз не особо беспокоило, но боялся тех последствий, которые это может возыметь на земле, если вдруг кто-то из команды несчастного корабля застал его в ту минуту.

Он до сих пор помнил жестокие пытки и кошмарную агонию тех, кто, по мнению последователей брата Томаса де Торквемады, хоть на йоту отклонился от наставлений святой церкви, он впомнил также, пункт за пунктом, каждый из пятидесяти четырех параграфов знаменитых «Предписаний инквизиторам», призванных бороться с «обращенными иудеями», которые пытались разрушить зарождающуюся империю Кастилии и Арагона, но на деле инквизиторы превратились в могучее оружие политических репрессий на службе короне.

Всего за десятую долю того, что он произнес в минуту отчаяния, многие еретики расстались с жизнью на костре, и при мысли о том, что слухи об этом приступе безумия достигнут ушей святой Инквизиции, на теле виконта проступил холодный пот.

Он воткнул шпагу в землю, опустился на колени перед крестом, образованном ее эфесом, и стал пылко молиться, выпрашивая прощение за страшный грех. Скептика Бальтасара Гарроте удивило такое поведение, когда он принес виконту его скудную порцию еды.

— Шпага — это не крест, а крест — не шпага, — заметил он, садясь на деревянную скамью. — И не стоит смешивать эти вещи.

— Что может знать проклятый предатель и отступник?

— Отступники всегда много чего знают, — спокойно ответил тот. — В противном случае для нас обоих все кончилось бы намного хуже...

— Для нас и так все уже кончено.

— Ошибаетесь... — откликнулся Турок уже другим тоном, более суровым. — Или вы думаете, что мне по нраву, когда мне надирают задницу? Если б я вовремя не очухался, эта сучка-виконтесса сделала бы из меня жаркое, а Бальтасар Гарроте не из тех, кто оставляет подобные выходки без последствий.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что вас-то заставили подписать клятву, и вы ее выполните, а я ничего не подписывал и оставляю за собой право отомстить за ужасную смерть моего друга Хусто Волосатого и остальных товарищей.

— Вы прекрасно знаете, что я не смогу вам помочь, ни даже поощрить.

— Знаю. И понимаю это, — усмехнулся Турок. — Но я понимаю также, что когда эта история позабудется, вы могли бы передать мне права на энкомьенду в Тринидаде и Парии, вам-то она без надобности.

Капитану де Луне показалось, что их подслушивают, и он сделал глубокий вздох и громко произнес:

— И в самом деле, когда все это позабудется, энкомьенда мне будет ни к чему.

Вот так, без лишних слов и обещаний, они заключили странный договор, хотя сейчас им нужно было просто выжить, пока ненавистная обоим женщина не пришлет за ними корабль.

Донья Мариана предприняла все меры предосторожности, чтобы избежать неприятных сюрпризов при возвращении в Санто-Доминго, но ни на секунду не забывала о том, что нужно отправить спасительный корабль.

Плавание по Венесуэльскому заливу и далее прошло благополучно, при спокойном море и мягком северо-западном ветре, и потому «Чудо» слегка сошло с курса, отправившись на Боринкен, а оттуда уже к берегам Эспаньолы.

Там они встали на якорь с подветренной стороны острова Каталина, и немка отправила в столицу Луиса де Торреса на шлюпке, поскольку тот всегда преуспевал в ведении сложных переговоров.

А разговор с суровым и могущественным губернатором Франсиско де Бобадильей и впрямь был не из легких. Сначала пришлось прождать десять дней, чтобы получить аудиенцию, хотя люди губернатора прекрасно знали, что пятьдесят человек находятся в серьезной опасности в Маракайбо. А потом губернатору потребовалось еще две недели, чтобы принять решение.

— Ваша просьба довольно необычна, — сказал он со свойственной ему суровостью, когда в конце концов во второй раз пригласил Луиса де Торреса на беседу. — Редко когда милуют того, кто вопреки всем правилам украл корабль и тайно вышел в море...

— Корабль не был украден, поскольку его построила сама донья Мариана Монтенегро, — напомнил ему де Торрес. — И никто не нарушал привил, лишь несправедливые приказы деспотичного вице-короля, которого вы сами сместили.

— Это верно, но пока дон Христофор был вице-королем, он представлял корону, и тот, кто не подчинялся ему, не подчинялся и монархам.

— Неужели нам следовало подчиниться, даже если бы он потребовал присягнуть генуэзцам?

— Это совсем другое, и вы это прекрасно знаете, — губернатор заерзал на кресле, показывая свое легкое раздражение. — Но я не собираюсь тратить время на пустые споры. Объявлена всеобщая амнистия, и этот случай под нее подпадает, к тому же существует письмо виконта, отзывающее все его обвинения против супруги, и я склоняюсь проявить милость... — он надолго замолчал, разглядывая свои пальцы, как всегда сложенные как для молитвы, и наконец поднял невинный взгляд и сказал: — Если донья Мариана Монтенегро покроет траты на спасение виконта и предложит компенсацию в пятьдесят тысяч мараведи, эта досадная проблема будет решена.

Пораженный собеседник не мог удержаться от громкого восклицания:

— Пятьдесят тысяч мараведи! — эхом повторил он. — Боже ты мой! Да это же целое состояние!

— Но стоит того, чтобы обрести свободу.

— И кому мне вручить эту сумму?

— Разумеется, мне. А я доставлю ее виконту в качестве возмещения нанесенных оскорблений.

Дон Луис де Торрес несколько минут поразмыслил над предложением и в конце концов осведомился:

— Значит ли это, что донье Мариане вернут ее дом и остальное имущество?

— Разумеется, — губернатор снова замолчал и выглядел так, словно внутренне улыбался, хотя, конечно, внешне оставался бесстрастным. — Но о золотых рудниках ей придется забыть.

— Но почему?

— Потому что это право было ей дано братьями Колумбами, а большая часть их распоряжений нынче отменена.

— И кто же их отменил?

— Я.

Дон Луис де Торрес решил не спрашивать, кто станет новым владельцем прав на рудники, поскольку было очевидно, что смиренный и аскетичный командор не только превратился во властного губернатора, но и из простого вассала, довольствующегося тюфяком и тарелкой еды, стал человеком, жаждущим славы и богатств.

Несомненно, власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно, и дон Франсиско де Бобадилья, никогда не желавший быть правителем, а тем более правителем авторитарным, попал в лапы чудовища, пожирающего всех политиков, каковы бы ни были их происхождение и характер.

Он уже не довольствовался тем, что получил должность и дворец человека, рискнувшего жизнью ради открытия Нового Света, а теперь закованного в кандалы, как преступник. Он также понял, что богатство — лучший способ остаться влиятельным, когда те, кто по своему капризу возвели его на пьедестал, решат вернуть его в ту темную берлогу, откуда вытащили.

Ему не приходило в голову остаться на острове, когда он уже не будет обладать верховной властью, он не стремился приобрести ни земли, которые так щедро раздавал от имени короны, ни дворцы, реквизированные у сторонников адмирала, ни войска и корабли, на которые имел право по должности. Но он всячески старался наполнить подвалы своей крепости золотом из знаменитых рудников неподалеку от Санто-Доминго и прекрасным жемчугом с Маргариты и Кубагуа.

Если бы он только подозревал, какая печальная судьба ждет эти сокровища, то не стал бы пачкать ими свое доброе имя, но той жаркой весной 1501 года дон Франсиско де Бобадилья заботился лишь об одном — как бы наложить руку на все ценное, до чего он мог дотянуться.

Спорный указ о том, что все испанцы могут свободно добывать на острове золото, на самом деле был ни чем иным, как хитроумным способом получать свою долю, не отчитываясь об этом короне. Так и доходы от рудников, принадлежавшие Мигелю Диасу и донье Мариане Монтенегро, не пополнили королевскую казну, а обогатили лишь губернатора.

Луис де Торрес был уверен, что деньги, потребованные губернатором в качестве компенсации, тоже никогда не перейдут в руки виконта, но раз уж он взялся вести переговоры о помиловании для немки и ее команды, то решил, что цена за возможность оставить себе корабль и дом не так уж велика.

— Согласен, — сказал он голосом побежденного. — Пятьдесят тысяч мараведи и отказ от прав на доходы с рудника. Когда она может вернуться в город?

— Немедленно, если обещает, что корабль на помощь виконту отплывет через две недели.

Чтобы снарядить корабль, потребовалось еще десять дней, а к тому времени поднялся сильный восточный ветер, задержавший возвращение Луиса де Торреса к ожидающему его «Чуду». Когда он наконец ступил на палубу корабля, все на борту уверились, что его миссия провалилась и вскоре всех повесят на площади Оружия.

— Пятьдесят тысяч мараведи! — воскликнула немка, услышав, какая назначена цена за ее свободу. — Он что, считает нас пиратами?

— Не имеет значения, что считает губернатор, главное — можете ли вы исполнить его требования.

— Могу, — призналась она. — Разумеется, могу, но если меня лишат главного источника дохода, то я окажусь на грани банкротства. Я почти всё вложила в корабль... — донья Мариана глубоко вздохнула и слегка улыбнулась. — Но в конце концов, худшее позади.

— У вас остался дом, — заметил бывший королевский толмач. — И вы можете торговать на своем корабле.

— Он сделан не для этого, — подмигнула ему немка. — Хотя мы могли бы неплохо зарабатывать, поставляя мене в Санто-Доминго.

— Поставляя что?

— «Мене»... То самое, что горело в Маракайбо.

— И для чего кому-то может понадобиться это дерьмо?

— Для того, чтобы жечь.

— Что за чушь! Кто станет покупать жидкость, которая только горит и воняет, даже дым нельзя глотать, как у табака?

— Тоже верно, — ответила она и повернулась к Сьенфуэгосу, молчаливому свидетелю этого странного разговора. — А у тебя есть какие-нибудь идеи, как заработать? — с улыбкой спросила Ингрид.

— Лишь бы не пасти коз!

В то время на Эспаньоле коз и не было, да и Ингрид Грасс мечтала не о таком будущем для своего любимого. Теперь она беспокоилась только о том, как найти занятие для такого активного человека как Сьенфуэгос, чтобы он не чувствовал себя бесполезным и не скучал, когда они устроятся в ее чудесном каменном доме с ухоженным садом.

Для выросшего на свободе в горах Гомеры и проведшего большую часть жизни в скитаниях по неизведанным землям Сьенфуэгоса тихая жизнь в таком спокойном месте как Санто-Доминго могла вскоре стать злейшим врагом.

Яркий и уютный город на берегах реки Осама стал воротами между Старым и Новым светом и готовился в грандиозной кампании по открытию и покорению огромного континента. В его порт прибывали Бастида, Лепе, Охеда, Нуньес де Бальбоа, Кортес, Орельяна, Писарро и многие другие, кто в последующие десятилетия совершили немыслимые подвиги, но тем жарким летом монотонность жизни время от времени нарушало лишь неизбежное недовольство властью в каком-нибудь отдаленном уголке острова или скрытое сопротивление туземных вождей, отказывающихся от новой роли третьестепенных вассалов.

Для Ингрид Грасс это лето стало самым счастливым временем, настоящим медовым месяцем. Она наслаждалась каждым часом, проведенным с мужчиной, о котором столько мечтала, и никак не могла насытиться. А когда поняла, что носит долгожданного ребенка, решила найти для Сьенфуэгоса занятие, которому он мог бы отдать остаток своих жизненных сил.

— Чем бы ты хотел заниматься? — спросила она.

— Охотиться.

— Охотиться? — переспросила немка, слегка озадаченная. — На кого?

— Не знаю... — честно ответил Сьенфуэгос. — Просто мне нужно время от времени возвращаться в сельву, — канарец глубоко вздохнул. — Жизнь в четырех стенах меня угнетает.

— Я знаю. Именно поэтому ты и предпочитаешь спать в саду. Вовсе не потому, что тебе жарко, просто тебе по-прежнему нужно спать на свежем воздухе.

— Я всегда спал под открытым небом.

— Ты чувствуешь себя пленником?

— Пленником? Нет. Скорее я чувствую себя бесполезным, — с величайшей нежностью он положил руку ей на живот, который еще не начал расти. — Я люблю тебя. Люблю тебя больше всего на свете, но ведь это ты работаешь, ты скопила столько денег, ты читаешь книги, а теперь еще и собираешься дать жизнь нашему сыну... — он медленно покачал головой. — А что делаю я? Для чего я годен, кроме того, чтобы развлекать Арайю и Гаитике? Так я уже сто раз им рассказывал, как сбежал от карибов или как Кимари и Аяпель расплавляли изумруды... Это что, и есть мое единственное предназначение? Рассказывать старые байки и делать тебе детей?

— Нет, — поспешила ответить она. — Конечно же, нет. Поэтому и я спросила, чем ты хотел бы заниматься.

— Мне бы хотелось заниматься тем, что я лучше всего умею, — просто ответил он. — Охотиться, ловить рыбу; исследовать сельву, пустыни и горы; разговаривать с местными жителями, изучать их обычаи, наблюдать за повадками животных... — он с бесконечной нежностью погладил Ингрид по щеке. — Когда-то у меня все это было; но тогда со мной не было тебя, — добавил он. — А сейчас ты рядом, но мне немножко не хватает всего этого. Совсем немножко, — улыбнулся он.

— Понимаю, — ответила Ингрид, играя его рыжим локоном. — Прекрасно понимаю, и ты не должен себя в этом винить. Ты не рожден для жизни в клетке, даже золотой, — она махнула рукой на восток. — Там, в трех лигах от последнего дома, начинается сельва. Отправляйся туда, когда будешь по ней скучать, и возвращайся, когда заскучаешь по мне. А я всегда буду ждать тебя здесь.

Так они и сделали, а их любовь стала еще более глубокой и полной, поскольку состояла и из расставаний, чего так не хватает многим парам, и в результате их отношения превращаются в утомительные и скучные.

Ингрид Грасс была достаточно мудрой и зрелой, чтобы позволить Сьенфуэгосу на пару недель оживить тот тяжелый, но запоминающийся этап его жизни, этим он не отдалялся от нее, а всегда возвращался, и Ингрид не нужно было делить его ни с кем и ни с чем, даже с ностальгией.

Выросшая в городе Ингрид тем не менее уважала то восхищение, которое питают к природе люди, выросшие на свежем воздухе, и в глубине души она могла лишь радоваться, что соперничает только с деревьями, реками и зверушками.

Она ждала ребенка, и для полного счастья ей хватало ощущать, как он растет в ее утробе. Долгие часы Ингрид посвящала хозяйству и дому, заботам о странной семье, к которой теперь присоединилась Арайя, и размышлениям о любимом. Теперь эти мысли не были наполнены тревогой, как прежде, а лишь умиротворением от понимания, что он в любой день может появиться у порога — высокий, сильный, загорелый и с бьющей через край энергией, сделавшей его одним из самых прекрасных созданий на земле.

Годы неопределенности, боли и разлуки стерлись в ее памяти, как по волшебству, до того бесконечным было счастье, до того чудесной казалась жизнь, что все горести отступили. Хотя дорога к раю полнилась опасностями и шипами, он был вполне заслужен.

Ингрид никогда не была особо набожной, но счастье прямо-таки призывало ее отблагодарить Бога за все его милости, и однажды октябрьским днем она как раз выходила из церкви, когда путь ей преградили солдаты, а суровый чиновник сухо спросил:

— Донья Мариана Монтенегро? Вы арестованы именем святой Инквизиции.

— Святой Инквизиции? — пробормотала она, оперевшись на плечо Арайи, чтобы не упасть, такой страх внушали эти жуткие слова. — Но это невозможно

— Возможно. И прошу, не противьтесь, следуйте за мной.

— Но в чем меня обвиняют?

— В сделке с дьяволом.

— В сделке с дьяволом? — ужаснулась донья Мариана. — Какой еще сделке?

— Вы зажгли воды озера, и в результате погибли девять христиан... — суровый чиновник ненадолго замолчал, словно чтобы подчеркнуть свои слова. — Короче говоря... В колдовстве.

Примечания

1

Энкомьенда — местные жители в колониях «поручались» энкомендеро (поручителю) и обязаны были платить налог и выполнять повинности (работать на рудниках). Изначально энкомьенда предполагала ряд мер, которые должны были проводиться колонистами по обращению индейцев в христианство и приобщению их к европейской культуре. Однако фактически она почти повсеместно выродилась в крепостное право.

(обратно)

2

Джамбия — арабский кинжал с широким загнутым клинком.

(обратно)

Оглавление

1 

2 

3 

4 

5 

6 

7 

8 

9 

10 

11 

12 

13 

14 

15 

16 

17 

18  Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg