«Королевство Уинфилда»

Королевство Уинфилда (fb2) - Королевство Уинфилда 1481K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Ниири

Марина Ниири КОРОЛЕВСТВО УИНФИЛДА

Чем темнее прошлое, тем светлее будущее…

Часть первая РОСКОШНОЕ ИЗГНАНИЕ ДОКТОРА ГРАНТА (Ноттингем, 1828–1831, и Бермондси, квартал Саутворка, 1831–1839)

1

Томас Генри Грант прослыл шарлатаном, хоть его медицинская карьера и началась вполне традиционно. В 1828 году он окончил Кембридж и тут же получил должность семейного лекаря в поместье барона Миддлтона с весьма завидным жалованием в пятьсот фунтов стерлингов в год. В те времена все молодые врачи окунались в работу сразу после окончания университета, безо всякой предварительной практики. Они были образованны в наилучших греческих и латинских традициях, и от них не требовалось бродить по коридорам больниц с целью набраться опыта. Считалось оскорбительным допытываться у врача, сколько раз за всю карьеру ему доводилось держать скальпель. Кембриджским мальчикам ещё на первом курсе внушили, что доктор – джентльмен в меру своего занятия, а потому освобождён от грязной ручной работы, которую выполняли хирурги-ассистенты, стоявшие по рангу на ступень выше цирюльников и мясников.

При Вильгельме Четвёртом и позднее при Виктории английские врачи пережили некое подобие Золотого века. Их не сковывали никакие запреты. Получив диплом, они имели полное право удовлетворять своё научное любопытство, нередко ценой жизни пациентов. Врачи скупали все восточные новинки, которые только входили в моду. Потоки опиума стёрли границы между традиционной медициной и знахарством. Ничто не пресекалось законом, кроме вивисекции.

Это поколение врачей, воспитанное в духе полной безнаказанности, прославилось своей надменностью. У этих полубогов была одинаковая осанка, одинаковая походка. Врача сразу можно было узнать по приподнятому подбородку и лениво приспущенным векам.

Том не отличался от своих коллег, переняв все характерные повадки кембриджского выпускника. Он загадочно щурился, заламывал бровь и томно растягивал слова, даже произнося смертельный диагноз.

– Ваше сердцебиение напоминает симфонии Пaрселя, которые прерываются неожиданно.

Что касается внешности Тома, его главной отличительной чертой было полное отсутствие каких-либо запоминающихся особенностей. Трудно представить более заурядное англосаксонское лицо. В нём не было никаких явных недостатков, но в то же время его трудно было назвать привлекательным. У Tома были прямой, чуть удлинённый нос, острый подбородок и тонкие губы. Его глаза были цвета воды в Темзе – нечто среднее между серым и зелёным. Их выражение казалось таким же неопределённым, как и цвет. Трудно было угадать, какие чувства обуревали этого человека. Ни тоска, ни гнев, ни веселье не выступали на первый план.

В целом, Том производил благоприятное впечатление на пациентов. У него не было ни назойливых жестов, ни странных привычек. От него не стоило ожидать ни подвигов, ни преступлений. Он излучал собранность, уравновешенность и непредвзятость. Этими достоинствами он, по его словам, был обязан своему добровольному изучению философии. Считалось, что учёным для душевного равновесия не помешает дополнительное гуманитарное образование. Том окончил Кембридж с двойным докторатом – в области медицины и философии. Далеко не все его одноклассники могли похвастаться подобными достижениями. А потому его высокомерие было вполне оправданно. Он, как никто другой, имел право задирать нос.

Впрочем, тщеславие Томa не выходило за рамки приличий. Он не напрашивался на похвалу, но и не отказывался от неё. На лестные слова он отвечал лёгким кивком и вялой улыбкой, в которой не было ни намёка на признательность.

Именно таким образом он и привлёк внимание лорда Генри Виллоуби, барона Миддлтона. Лорд и его будущий врач смерили друг друга надменными взглядами и на этой ноте заключили контракт.

Через неделю Том перебрался в поместье Миддлтона в Ноттингемшире, где для него было отведено целое крыло дома с частным балконом, выходившим на яблоневый сад, мраморной ванной и библиотекой.

По традиции врачам разрешалось сидеть за столом с остальными членами семьи, но Том предпочёл, чтобы ему подавали пищу в его квартире, по его личному расписанию. Его вкусы не совпадали со вкусами лорда. Миддлтон любил разнообразие, а Том мог есть черепаховый суп на обед и филе-миньон три раза в день. Дабы угодить своему врачу, барон нанял отдельного повара, который хорошо разбирался в континентальной кухне.

Гастрономические привилегии включали неограниченный доступ к винному погребу. Если Томy было лень самому спускаться, он мог послать туда одного из слуг. Бутылки доставляли уже откупоренными, на подносе, с бокалом и салфеткой. Том мог заказать бутылку мерло, выпить один глоток и тут же потребовать бутылку бургундского.

Ему также разрешалось пользоваться ипподромом, но от этой привилегии он тоже отказался, потому как не любил животных. От него требовалось сопровождать барона на охоту и держать при себе медицинский портфель. Тому пришлось побороть свою нелюбовь к лошадям и научиться с горем пополам ездить на них. Это было, пожалуй, единственным неприятным пунктом в его контракте. К счастью, барон не был заядлым охотником и выезжал не больше двух-трёх раз в год. После каждой поездки он выплачивал врачу ещё сто фунтов в дополнение к положенным пятистам.

У Тома был ассистент по имени Тед Фрейзер, хирург, одновременно изучавший гематологию, которая почти не тронулась с места, с тех пор как итальянский врач Марчелло Мальпиги опубликовал свои первые труды в XVII веке. Этот пробел в западной медицине приводил Фрейзера в негодование. Он откладывал деньги из собственного заработка на свои научные исследования.

Том восхищался своим ассистентом, который был ещё более нелюдимым, чем он сам. Не будь они оба такими безнадёжными отшельниками, то стали бы близкими друзьями. A пока им хватало того, что они работали вместе. Их нельзя было назвать коллегами, учитывая разницу в статусе, но Том никогда не подчёркивал эту разницу и относился к хирургу как к равному.

В отличие от Тома, мистер Фрейзер не проживал в имении барона. Он снимал отдельную квартиру, которая одновременно служила ему лабораторией.

Можно сказать, что жизнь Тома была вполне терпимой, порой даже приятной. Его радовали уединение, монотонность и предсказуемость. Том мог бы так жить ещё лет пятьдесят. Очевидно, у Бога были другие планы.

2

Однажды летом в 1831 году к барону приехал племянник Эдди, четырнадцатилетний повеса, и тут же помчался на ипподром. Глядя, как избалованный мальчишка переворачивает дом своего дяди вверх дном, Том ещё раз убедился в том, что поступил благоразумно, отказавшись от затеи обзавестись собственной семьёй. Он жалел барона Миддлтона, которому выпало развлекать бесёнка у себя в имении на протяжении целого месяца. Но больше всех Том жалел лошадь. Разумеется, Эдди выбрал самого дикого жеребца в конюшне, который ещё был толком не объезжен, и заставил его прыгать через самый высокий барьер, беспощадно вонзая шпоры ему в бока. Неприятность не заставила себя долго ждать. Лошадь резко затормозила перед барьером – и Эдди вылетел из седла.

Всё это случилось на глазах у Тома, который в это время прохлаждался на балконе, помешивая остывший чай серебряной ложкой и прислушиваясь к нежному звону металла о фарфор. Увидев, как мальчишка упал с лошади, он лишь поморщился и покачал головой. Как досадно, однако, что такое безмятежное утро было испорчено! Бережно, чтобы не разлить чай, Том поставил чашку в сторону, одёрнул пиджак и неторопливым шагом вышел во двор. Барон Миддлтон тоже услышал шум и бросился на помощь бьющемуся в истерике племяннику.

К всеобщему удивлению, мальчишка не получил серьёзных увечий. Он отделался сломанным ребром, на которое Тед Фрейзер под руководством Тома наложил тугую повязку. Когда процедуры были завершены, юный пациент прохныкал тонким, почти девчачьим голосом:

– Дядюшка, застрелите эту гадкую лошадь! У меня на глазах!

При всей своей неприязни к лошадям в эту минуту Том ещё больше возненавидел своего пациента.

– Молодой человек, – сказал он, – я боюсь, что зрелище экзекуции не пойдёт вам на пользу.

Эдди клялся, что он не чувствовал боли, и умолял дядю разрешить ему посмотреть, как будут стрелять лошадь, но Том назначил пациенту две недели постельного режима, оправдывая это тем, что сломанное ребро может проколоть лёгкое и вызвать внутреннее кровотечение. В глубине души Тому просто хотелось проучить строптивого мальчишку. Он знал, что вынужденное бездействие будет для Эдди сущей пыткой.

– Всё делается вам во благо, молодой человек, – заключил Том тоном, не терпящим возражений, и, злорадствуя, удалился к себе.

В комнате пациента остался Тед Фрейзер, пока его вечером не сменила сиделка.

Так прошла неделя. Врач и хирург посещали Эдди несколько раз в день. Тому было отрадно наблюдать, как мальчишка страдал от своего заключения. В конце каждого визита он повторял свою привычную фразу: «Всё делается вам во благо».

На десятый день пациент начал впадать в сонливость. Он уже не требовал, чтобы его выпустили на волю. Когда сиделка принесла ему ужин, он даже не поднял головы с подушки.

Сначала эти перемены в поведении Эдди не слишком встревожили Тома. Он принял их за признак раскаяния.

В тот же вечер, когда Том уже собирался ложиться спать, мистер Фрейзер постучал в его дверь.

– Доктор Грант, – позвал он с несвойственной ему тревогой. – Мне кажется, у Эдди лихорадка.

Том вздохнул с досадой, переоделся в рабочую одежду и вернулся в комнату пациента. Сиделка в эту минуту клала холодные компрессы ребёнку на лоб. Мистер Фрейзер раскладывал хирургические инструменты на столе. Барон Миддлтон расхаживал по комнате с дымящейся трубкой в руке.

– Что это значит? – спросил он, увидев Тома. – Мой племянник шёл на поправку. Два дня назад он был готов выпрыгнуть из постели. Почему у него жар?

– Мы ещё не знаем, милорд, – признался Том. – Уверяю вас, мальчик в надёжных руках.

– Очень хочется в это верить. Не скрою, я неприятно удивлён происходящим. Родители мальчика прибудут к утру. Готовьтесь, доктор. Они потребуют от вас объяснений.

Сиделка подложила мальчику под спину подушки, потому что у него не было сил сесть самому. Дотронувшись до лба пациента, Том понял, что дело обстояло намного серьёзнее, чем он ожидал.

– Мистер Фрейзер, снимите повязки, – обратился он к хирургу. – Проверим грудную клетку.

Доктор и хирург склонились над пациентом, считая его пульс, слушая его дыхание, переговариваясь друг с другом полушёпотом. Барон Миддлтон стоял в углу, наблюдая за каждым их жестом. Он не понимал латинских терминов, которыми они обменивались, и это его ещё больше бесило.

– Так вы скажете, наконец, в чём дело? – спрашивал он каждые две минуты.

– Терпение, милорд, – отвечал Том, не поднимая головы.

Эдди уже никак не реагировал на происходящее. Когда врач задавал ему вопросы, он не отвечал. Его глаза были закрыты. Иногда приступ сухого кашля сотрясал его тело.

Наконец Том выпрямился и повернулся лицом к барону Миддлтону.

– Милорд, – начал он, – вынужден сообщить, что у вашего племянника развилась пневмония.

Барон чуть не выронил трубку.

– Вы хотите мне сказать, что кость всё-таки проткнула лёгкое? Ваш хвалёный мистер Фрейзер плохо выполнил свою работу?

– Мистер Фрейзер не виноват, – заступился Том за коллегу. – Уверяю, милорд, он выполнил свою работу безупречно. Сломанное ребро хорошо срастается. Я сам проверил. Кость не сдвинулась.

– Тогда почему у него жар?

– К сожалению, милорд, пневмония является одним из возможных осложнений продолжительного постельного режима. Но я ещё не видел, чтобы это случалось с такими юными пациентами и всего после одной недели. Признаюсь, меня это удивляет.

Барон Миддлтон швырнул трубку на пол, рассыпав пепел по паркету.

– Это всё, что вы можете сказать в своё оправдание, доктор Грант? Мой племянник умирает из-за вашей халатности, а вы тут стоите и удивляетесь!

Нарушая все правила этикета, Том взял барона за локоть и подвёл его к двери.

– Умоляю, милорд, продолжим этот разговор в коридоре. Мы не должны так говорить в присутствии пациента. Нельзя его пугать.

К удивлению Тома, барон послушался и вышел из комнаты.

– Ну? – спросил он, когда они оба стояли в коридоре. – Это, попросту говоря, смертельный приговор?

– Вовсе нет, милорд. Были случаи, когда пациенты поправлялись после пневмонии. Учитывая юный возраст Эдди и относительно крепкое здоровье, я бы сказал, что у него есть приличный шанс встать на ноги.

– А «приличный шанс» – это что по вашим меркам?

– Один из трёх.

Барон молча кивнул, будто ответ доктора его удовлетворил, и, облокотившись на подоконник, взглянул на подъездную аллею, освещённую фонарями. Казалось, он ждал кого-то.

Том растолковал молчание своего господина как знак того, что разговор завершился, и направился обратно в комнату пациента. Вдруг он услышал голос барона за спиной.

– Не вздумайте туда идти.

– Ho пациент нуждается в моих услугах.

– Да вы смеётесь! Неужели вы всё ещё думаете, что мой племянник – ваш пациент? Не смейте к нему подходить. Слышите? Я уже послал за адвокатом.

Том поперхнулся.

– Зачем, милорд?

– Считайте, что наш контракт прерван. Вас поведут в суд независимо от исхода событий. Если мой племянник поправится, вас будут судить за небрежность, a eсли не поправится – за убийство. На вашем месте, доктор Грант, я бы начал молиться. Ах, да, вы не молитесь! Конечно, вы учёный. Как я мог такое забыть? Атеизм нынче в моде. Так или иначе, доктор Грант, считайте что вашей медицинской карьере пришёл конец. Больше вам не удастся искалечить ни одного дворянина.

3

Эдди не умер, но Том всё же потерял своё право практиковать медицину. Барон Миддлтон выполнил своё обещание.

Кембриджские коллеги Тома не сказали ни слова в его защиту, ибо врачи не отличаются солидарностью. Им было отрадно видеть, как их конкурента стёрла в порошок судебная система. Тем не менее, они поражались тому, как спокойно Том перенёс свой позор. Он не отрицал своей вины, но и не извинялся перед своим бывшим господином. Считал ли он наказание справедливым? Быть может, в глубине души он был даже рад уйти из медицины.

Том не собирался удовлетворять злобное любопытство своих бывших коллег. Сразу же после суда он собрал свои книги и исчез, ни с кем не попрощавшись.

Несколько лет спустя коллеги узнали, что он устроился в Бермондси, районе Саутворк, на южном берегу Темзы. Он купил маленькую таверну «Золотой якорь», на перекрёстке Каунтер-Лейн и Стоун-Стрит. Налево от таверны красовался пивной завод, а направо – древесный склад.

Том оказался в приятнейшей компании. Завсегдатаи его таверны были, как правило, молчаливыми и замкнутыми. Они заказывали виски, платили и уходили. Если они и разговаривали, то только друг с другом, на жаргоне, присущем их профессии, и на соответствующие темы, за что Том был искренне признателен.

Несмотря на то, что он провёл несколько лет, разливая пиво грузчикам и морякам, его речь оставалась чистой и правильной. Он не перенял лексикон своих клиентов. И хотя Том никогда не щеголял своим кембриджским образованием, всем сразу становилось ясно, что он не уроженец Бермондси.

Как у всех представителей медицинской профессии, у Тома была густая, короткая, безупречно ухоженная борода – усы носили в основном адвокаты и коммерсанты. Его посетители либо брились гладко, либо вообще не брились. Том носил белые рубашки с жилетами из серого твида, в то время как посетители носили шерстяные свитера. Нет, он вовсе не стремился подчеркнуть разницу между собой и своей клиентурой. Просто ему не хотелось, чтобы одежда, которая в своё время обошлась ему в приличную сумму, пропадала. Он приобрёл весь свой гардероб в дорогом магазине в Лондоне, как только подписал контракт с бароном. Том не любил выбирать одежду и потому решил покончить с этим занятием раз и навсегда, чтобы уже до конца жизни не возвращаться в магазин. В тот день он потратил весь свой аванс. А теперь эти рубашки были его единственным напоминанием о былой жизни. Они были пошиты из тонкого, но прочного льна и практически не снашивались. Их даже гладить не приходилось. Том всегда выглядел так опрятно и подтянуто, будто у него была жена, следившая за его гардеробом.

Как только у него появились лишние деньги, он купил ванну и установил её в крошечной коморке между кухней и кладовкой. Это было довольно странное место для ванной, но в распоряжении Тома было не слишком много места, а от этого элемента цивилизации он не мог отказаться. В имении барона Миддлтона он часами мог мокнуть в ванне со стаканом брeнди в руке. Увы, эти времена прошли безвозвратно. Впервые в жизни Том узнал, что такое грязь. До этого у него было очень смутное представление о том, что значило это слово. В один прекрасный день он с ужасом заметил воспалившиеся ссадины на суставах пальцев и чёрные полоски под ногтями. Оказывается, к джентльменам грязь липнет так же, как и к нищим. Здание, в котором располагалась таверна «Золотой якорь», было одним из немногих, где имелся водопровод, но Том не доверял старым ржавым трубам. Ему пришлось таскать воду из колонки через дорогу. У него не всегда хватало терпения нагревать воду, и он тогда принимал холодные ванны. Поначалу скрежетал зубами, но потом привык.

Посетители продолжали возвращаться в «Золотой якорь» потому что там были чистые стаканы и чувствовалось на вкус, что пиво не разбавлено. Слишком многие трактирщики грешили тем, что разводили пиво водой и подмешивали соль, чтобы скрыть жульничество. Честный трактирщик – большая редкость.

Однажды покинув приличное общество, Том не рвался туда вернуться. События за пределами Бермондси мало его интересовали. Он слышал какие-то слухи о беспокойстве в Вестминстере, о восстаниях в 1832 году, связанных с политическими реформами, о жутком пожаре, уничтожившем здание парламента в 1834 году. Когда очередная неприятная новость доходила до него, он лишь передёргивал плечами. Том даже повесил вывеску над входом в таверну. «Оставь все новости у порога». Очевидно, это был намёк на «Ад» Данте. Том гордился собственным остроумием, хотя понимал, что посетители в общей массе не умели читать. Они реагировали на крупные картинки, а не на текст. Тем не менее, Том всё-таки повесил эту вдохновлённую Данте вывеску не столько для завсегдатаев, сколько для самого себя.

Так он постепенно дичал, делая это с таким изяществом и достоинством, что, несомненно, заслужил бы одобрение своих бывших коллег. Разумеется, он сам себя порицал беспощадно. Излишняя привередливость к самому себе – обратная сторона надменности. Иногда он смотрел на себя в зеркало и видел существо, похожее на тощего медведя.

Том сохранил за собой право носить докторский титул, ведь философский диплом у него не отнимали. Философов не судят.

4

Осенью 1838 года Том совершил невообразимое – завёл собаку. Нет, он не пресытился одиночеством. Напротив, наслаждался им как никогда. Собака была ему нужна в качестве защитника. Тот район, в котором он жил, становился всё более опасным. Индустриальная революция делала своё грязное дело. Бермондси, который раньше был тихим портовым кварталом, превратился в очаг преступности. Крупные бараки, в которых когда-то хранили сырьё, наполнились семьями рабочих. На улице появлялось всё больше и больше беспризорных детей.

В тот же год открылась первая железная дорога, соединяющая Саутворк с Дептфордом. Это новое индустриальное чудо ещё больше расширило возможности преступников. Они врывались в вагоны и воровали товар. Однажды кучка грабителей захватила поезд, убила машиниста и растащила содержимое.

Нередко посреди ночи раздавались выстрелы. У Тома не было пистолета, потому что мирным жителям запрещалось держать огнестрельное оружие, а он был не из тех, кто искушает закон. В Бермондсти жило много бездомных собак, но ни одна из них не соответствовала требованиям Тома. Наконец он пошёл к заводчику и выложил свои требования.

– Мне нужен сторожевой пёс, похожий на волка, крупный и сильный, но в то же время не слишком прожорливый, верный, но не ласковый. Он должен быть в состоянии загрызть человека насмерть, но желательно, чтобы этим человеком был не я. Вот, пожалуй, и всё. Вы можете мне помочь?

Хозяин псарни кивнул и вышел во двор. Спустя несколько минут он вернулся с двухмесячным щенком на руках.

– Что вы мне такое показываете? – спросил Том с негодованием. – Я попросил показать мне собаку, а вы принесли какую-то слюнявую муфту с глазами.

– Уверяю вас, это не муфта. Когда щенок подрастёт, он будет весить около ста фунтов. Посмотрите, какие у него широкие лапы. A родословная – лучше не пожелаешь! Смесь лайки, овчарки и ирландской гончей. Серая шерсть, длинные ноги и чуть выгнутая спина. Чем не волк?

Том всё ещё продолжал недоверчиво хмуриться.

– И долго мне ждать, пока он подрастёт?

– Не больше года.

– Но у меня нет года в запасе! Мне нужна собака сию минуту.

– В таком случае, боюсь, не смогу вам помочь. Если я вам сейчас дам взрослого пса с такой родословной, то не могу обещать, что он вас не загрызёт. Взрослые собаки не слишком жалуют новых хозяев.

Том тяжело вздохнул, разрываясь между брезгливостью и нуждой. Хозяин псарни почувствовал замешательство Томa и, будучи опытным продавцом, слегка нажал на покупателя.

– На вашем месте я бы взял щенка сегодня же, потому что завтра его уже может не быть. Времена тревожные, как вы знаете, и хорошие сторожевые собаки на вес золота. Каждый день ко мне приходят люди и просят одно и то же. Этот щенок последний из выводка, и я не знаю, когда у меня ещё такой появится. Возможно, вам придётся ждать ещё три или четыре месяца.

Том ещё полминуты поразмыслил, потом хлопнул себя по карману и пробормотал:

– Беру.

Продавец завернул скулящего щенка в покрывало и передал его новому хозяину.

– Ну вот, теперь он ваш. Уверяю: не пожалеете.

Шесть месяцев ушло на то, чтобы придумать имя для нового компаньона. После долгих размышлений Том назвал щенка Нероном. Это имя гармонировало с его родословной, и во всей округе не было собак с таким именем. Несмотря на грозный вид, Нерон рос ласковым и игривым вопреки стараниям Тома. У щенка были привычки класть лапы на плечи хозяину и лизать ему лицо. Каждый раз, когда щенок приветствовал его таким образом, Том отдёргивался и кривился. Он не мог заставить себя погладить животное, но в то же время у него не хватало духу его отпихнуть ногой. Изредка он вступал в беседы с собакой.

– Как жаль, что ты не набит опилками. Тогда бы из тебя вышел идеальный спутник. Мне вспоминается небылица одного датского писателя. Как его звали? Ах да, Андерсен. Так вот, он написал сказку про принцессу, которая предпочла тряпичную розу настоящей, а деревянную птицу – живой. Признаюсь, хоть я и не люблю принцесс, но с этой я в какой-то мере солидарен. В искусственных предметах определённый элемент бессмертия. Как ты думаешь, мизантропия совместима с медицинской профессией? Полезно иметь каплю здорового безразличия. Но у меня человеческое тело вызывает отвращение. Мне иллюстрации организма намного приятнее, чем сам организм. Я ничуть не сожалею о потере лицензии. Это своего рода освобождение от амбиций моего отца. Бедный папа думал, что звон золотых монет исцелит меня от мизантропии. Он даже продал свой летний коттедж, чтобы послать меня в университет. Эх, посмотрел бы он на меня теперь! А ведь я ему уже сто лет не писал. Даже не знаю, жив ли он. Однако какой же я неблагодарный подонок! Вот почему я сам никогда не обзаведусь детьми. Мне дурнеет от одной мысли, что они обойдутся со мной так, как я в своё время обошёлся со своим стариком. A Миддлтон отнёсся ко мне со всей допустимой мягкостью, за что ему воздастся. Признаюсь, иногда я скучаю по запаху его библиотеки. Но сколько черепахового супа, в конце концов, может съесть человек на своём веку? Мой философский диплом принёс мне больше удовлетворения, чем медицинский. Я пришёл к выводу, что я ни герой, ни любовник, ни мученик. Я – мыслитель. Эх, если бы можно было отключить все телесные функции ниже шеи и жить одной головой! Я бы всю жизнь мог валяться на диване, закрыв глаза, и рассуждать о тайнах вселенной.

Нерон чихнул и почесал за ухом.

– Вот ты меня понимаешь, – сказал Том одобрительно. – Ты умеешь расслабляться изящно и со вкусом. Ей-богу, если бы ты не ходил на четырёх лапах, я бы налил тебе опийной настойки за компанию. Но это гадкое зелье пригодно только для гадкой человеческой породы.

Опийная настойка стала новым пристрастием Тома. Он покупал опиум в чистом виде у местного аптекаря и разводил его спиртом, постепенно увеличивая дозы. В те времена врачи не заостряли внимание пациентов на том, что в опиуме может развиться потребность. Все недуги: от головной боли до расшатанных нервов – лечились этим зельем. Матери давали его младенцам, у которых резались зубы. Настойка была недорогой и доступной почти всем. Одна унция стоила столько же, сколько литр пива. Том, который принимал настойку, для того чтобы снять напряжение, не сразу понял, почему ему надо было с каждым разом увеличивать дозу ключевого ингредиента, чтобы добиться желанного эффекта. Наконец ему пришло в голову завести дневник и записывать свои наблюдения.

– Мой организм хорошо принимает опиум, – заключил он. – Это снадобье скоро станет вторым воздухом.

5

Том не переставал сам себя удивлять. Он завёл дневник, в котором описывал самые болезненные смерти представителей английской аристократии. Этот перл назывался «Англия на смертном одре».

При всём своём отвращении к человеческому телу Том не упускал ни одной тошнотворной детали. Заметки велись совершенно беспорядочно. Он записывал клинические случаи по мере того, как они всплывали в его памяти. Болезни аристократов были достоянием медицинской общины, но ни одному из врачей не пришло в голову записать их в сборник. Гениальные идеи часто проскальзывают сквозь щели. К сожалению, рукопись в полном составе так и не дошла до нас. Но вот небольшой отрывок из неё, чтобы читатель имел представление о том, чем занимался доктор Грант, на досуге.

Его Светлость Натаниель Райдер, первый барон Харроуби, прослуживший лейтенантом-депутатом в Стаффордшире и Линкольншире, умер в 1803 году в возрасте шестидесяти семи лет. В один прекрасный вечер он ужинал в семейном кругу, и у него в горле, рядом с пищеводом, застряла рыбная кость. Сначала он не придал этому значения. Но кость начала разлагаться, воспалив мягкие ткани вокруг дыхательных органов. Его Светлость тщетно боролся за каждый глоток воздуха. Он скончался от удушья.

Генри Бриджмен, первый барон Брадфорд, окончивший Кембриджский университет с юридическим дипломом и прославившийся завидным здоровьем, наступил на ржавый гвоздь, и у него началась гангрена. Под надзором семейного лекаря доктора Хольта хирург Мистер Грейрок ампутировал ногу до колена. Однако же это не остановило гангрену, и хирургу пришлось повторить операцию, ампутируя остаток ноги до самого бедра. Пациент умер от потери крови в возрасте семидесяти пяти лет.

Его Величество король Вильгельм Четвёртый, бывший герцог Кларенский, под конец жизни весил около двухсот тридцати фунтов. Его печень увеличилась. И без того грузное туловище раздулось до таких объёмов, что невозможно было застегнуть пуговицы его камзола. Кожа и белки глаз стали желтее, чем когда-то были его волосы. Ежедневно его рвало желчью.

Генри Фиппс, первый граф Мулгрейв, выпускник Этонского колледжа, личный друг Вильяма Питта Младшего, умер 7 апреля 1831 года, после того как его укусила одна из его же охотничьих собак. Его челюсти застыли, и изо рта потекла белая пена. Глаза оставались широко раскрытыми, хотя зрачки закатились. Увидев своего господина в таком плачевном состоянии, беременная служанка упала в обморок и потерпела выкидыш.

Лорд Линдон Хелмсли, барон Хангертон, бывший оксфордский профессор и друг покойного короля Вильгельма Четвёртого, умер в 1831 году в возрасте сорока лет. Всё началось с того, что по его телу пошли странные синяки. Твёрдые комки набухли на шее и под подбородком. Из носа и ушей потекла кровь. Дёсны тоже начали кровоточить. По мнению семейного врача, причиной смерти лорда Хангертона послужило заражение крови, хотя сам покойный барон считал, что его отравили враги за его республиканские взгляды.

Том нарочно писал на английском вместо латыни, потому что не собирался издавать «Англию на смертном одре». Это был не медицинский учебник, а всего лишь дневник злорадства. Он глумился из глубины своей норы не столько над пациентами, чьи страдания он описывал, сколько над бывшими коллегами.

Часть вторая МЕТЕЛЬ (Бермондси, январь 1839)

1

Жители Бермондси долго не могли забыть метель в январе 1839 года, когда за одну ночь намело почти метр снега. Грязная трущоба превратилась в блистательную пустыню. Местные лавки и трактиры пришлось закрыть на несколько дней.

«Золотой якорь» пустовал. Том прекрасно понимал, что терял деньги, но с другой стороны наслаждался одиночеством. Он только что допил свою привычную дозу настойки и устроился в кресле перед камином с огромным медицинским справочником на коленях. Он даже не читал, а просто переворачивал страницы. Его радовала сама роскошь растянуться у огня с книгой.

– Почаще бы время останавливалось, – говорил он Нерону, вольготно развалившемуся у его ног. – Мы узники бури. Это краткосрочное заключение мне не в тягость. В нашем распоряжении вся таверна. Не завидую тем бедолагам, которые топчутся друг по другу в рабочих домах.

Вдруг Нерон зарычал. Его поджарое тело напряглось. Шерсть на его спине встала дыбом.

Том вздрогнул и положил руку Нерону на голову. Это было чуть ли не первым его добровольным прикосновением к собаке. Пёс устремил взор серых глаз к окну и зарычал громче.

– Уймись, – приказал Том, сжимая щетинистый загривок. – Там никого нет.

Но Нерон становился всё более беспокойным.

Том неохотно поднялся с кресла, отдёрнул занавеску и выглянул в окно. Улица была совершенно пуста.

– Ну, что я тебе говорил? Кто будет разгуливать в такую погоду?

Вдруг на мостовой, тускло освещённой уличным фонарём, он увидел следы на снегу и несколько тёмно-красных пятен. Том торопливо задёрнул занавески и отпрянул от окна. Несколько секунд спустя из погреба раздались странные звуки. Что-то рухнуло. Что-то разбилось вдребезги. Нерон вскочил и положил передние лапы на дверь, ведущую в подвал. Не было сомнений, что кто-то с улицы проник в погреб.

Том удержал пса за ошейник.

– Проклятие… Ещё чего не хватало…

Шум улёгся, но Нерон продолжал рычать и рваться в погреб.

– У меня собака! – крикнул Том воображаемому грабителю. – Злющая собака, которая горло перегрызёт.

Ему не пришло в голову соврать и сказать, что у него есть ружьё. Даже в опасности он оставался болезненно честным.

Одной рукой Том удерживал пса, а в другой – нёс фонарь, освещая себе дорогу вниз по ступенькам.

Он уже наполовину спустился, когда дверь, которую он хотел держать открытой, шумно захлопнулась у него за спиной. Нерон, испуганный резким звуком, рванулся вниз. Пальцы Тома соскользнули с ошейника. Одним прыжком пёс покрыл оставшееся расстояние лестницы.

– Нерон, вернись! – крикнул Том.

Но было поздно. Подозрительное рычание пса превратилось в яростный лай. Он лаял так, будто загнал грабителя в угол.

Фонарь излучал достаточно света, чтобы Том видел на расстоянии метра перед собой.

Окно, расположенное на уровне тротуара, было разбито. Ветер успел надуть снега в погреб. Несколько бочек были перевёрнуты. За одной из них Том увидел чью-то ногу в рваном башмаке. Нога судорожно дёргалась. Том отшвырнул в сторону пустые бочки и ахнул. Перед ним в луже крови и разлитого пива лежал мальчик лет десяти, закрывая лицо руками. Между пальцев у него сочилась кровь.

Подавляя в себе отвращение, Том отвёл руки мальчика, и его глазам предстала бесформенная масса распухшей плоти. Правая щека была проколота насквозь, левый уголок рта был надорван, а переносица сломана.

Глядя на состояние ребёнка, Том стряхнул с себя оцепенение. Клятва Гиппократа, от которой он в сущности и не отрекался, взяла своё, затмив брезгливость. В конечном счёте врач восторжествовал над мизантропом. Том подставил плечо мальчику и повёл его наверх.

– Не слишком роскошный кабинет, – бормотал он. – Придётся довольствоваться тем, что есть.

Он усадил ребёнка в кресло, подложил ему под шею свёрнутое валиком полотенце и набросил на него покрывало.

– Не спи, пока я не разрешу, – приказал он и хлопнул в ладоши перед глазами мальчика. – Не ускользай.

Мальчик всё слышал, но ничего не видел, так как его веки распухли.

– Ты случайно не дворянин? – спросил Том, не ожидая ответа. – Очень надеюсь, что ты простолюдин, потому что иначе у меня руки связаны. Видишь ли, мне запрещено законом увечить представителей высшего класса. Но ты ведь к ним не относишься? Думаю, не будет лишним представиться. Я Томас Грант, доктор медицины и философии, магистр истории и литературы. Вот почему я, собственно, и живу впроголодь. А чем ты объяснишь своё скитание по улицам? Впрочем, можешь не отвечать. Помогать мне будет мистер Фрейзер.

И Том повёл рукой налево, где обычно стоял хирург. Мальчик не видел, что Том показывал на пустое место.

– Oн лучший хирург в Лондоне, – продолжал Том. – Мы с ним вместе работали у барона Миддлтона. Я без мистера Фрейзера никуда. Без его рук от моих мозгов мало толку. Тебе повезло, шалопай. Тебя будут лечить два самых лучших медика. Всем бы так!

У Тома не было под рукой ничего, кроме опиума и валерьянового экстракта. К собственному стыду, он забыл, какой концентрации была смесь. Его бывшие коллеги пришли бы в ужас, если бы узнали, что он использовал опиум в качестве анестезии. Ничего лучшего у Тома под рукой не было. Ему предстояла задача усыпить пациента, при этом не отравив его. Если бы доза была слишком мала, мальчишка бы прочувствовал каждый шов. Если бы доза оказалась слишком велика – он бы вообще не проснулся. Болевой шок или смерть.

Том осторожно разжал мальчику челюсти и вылил содержимое бутылки ему под язык.

– Сейчас я начну медленно считать до десяти, – сказал он. – Слушай мой голос и ни о чём больше не думай.

Когда Том досчитал до семи, мальчик перестал дрожать. Его тело вытянулось и расслабилось. На счёт десять он крепко спал.

Том достал ящик с инструментами, который уже столько лет лежал без употребления.

– Посмотрите на это безобразие, мистер Фрейзер! – воскликнул он негодующе. – Эти инструменты столетней давности. Как мы будем ими оперировать?

Том наполнил котелок раствором уксуса и поставил на плиту. Когда со дна поднялись первые пузырьки, он высыпал содержимое ящика в котелок. Один из его однокурсников говорил, что это помогает предотвратить инфекцию. Пока инструменты кипятились, он взял мыло и щётку и принялся тереть себе руки. То и дело Том оборачивался и бросал взгляд на лежащего без сознания ребёнка.

– Записывайте данные, мистер Фрейзер. Пациент мужского пола. Возраст – около десяти лет. Сквозные раны на лице, перелом челюсти и переносицы. Вы успеваете всё записывать? Эх, нелёгкая нам предстоит работа – сшивать мягкие ткани. Ведь пациент ещё растёт. Костная структура меняется. Ему повезло, что это случилось зимой. Холод предотвратит гангрену. Случись нечто подобное летом – и его лицо сгнило бы.

Вскоре инструменты были готовы. Том вытащил их из кипятка щипцами и разложил на чистом полотенце. От одного вида сверкающего металла его передёргивало.

Ему бы не помешала очередная доза успокоительного, перед тем как приступить к работе, но у него больше не было опиума. Он отдал последние капли пациенту. Пришлось открыть бутылку виски. Как только его руки перестали дрожать, он закатал рукава и методично размял суставы пальцев.

– Мистер Фрейзер, – сказал он, – вы у нас верующий, кажется. Так помолитесь же за нас обоих.

2

Созерцая результат своей работы, Том чувствовал присутствие своих однокурсников из Кембриджа. Завистники собрались позлорадствовать, поглумиться над ним. Он слышал шелест бумаг у себя за спиной, шёпот, надменное хмыканье.

«Полюбуйтесь, господа! Наш Томми Грант латает нищих, брызгает их опиумом и уксусом. Удалась карьера, ничего не скажешь. Его родители умрут от позора».

Том сидел в кресле напротив своего таинственного пациента.

– Надеюсь, я не переборщил с опиумом, – бормотал он. – Откуда мне знать, какая доза нужна ребёнку? Ведь я не аптекарь. А этот бездельник всё дрыхнет. Вдруг он не проснётся? Ещё этого не хватало.

Наконец мальчик зашевелился. Несколько раз он разжал и снова сжал кулак, точно пытаясь за что-то ухватиться. Том поднялся из кресла и пощупал ему пульс. Сердце билось слабо, но ровно. Колено ребёнка дёрнулось. Забинтованная голова перекатывалась из стороны в сторону.

Том понимал, что, по идее, он должен испытывать гордость, глядя, как пациент возвращается к жизни, однако его трясло от мысли о предстоящем объяснении. Как бы потактичнее объяснить перепуганному ребёнку, что он, скорее всего, будет изуродован на всю жизнь? Словами Том владел ещё хуже, чем хирургическими инструментами.

Приоткрыв отёкшие веки, мальчик поднёс дрожащие руки к лицу и потрогал повязки.

– Не трогай, – сказал Том, пригрозив пальцем. – И не разговаривай. Не раскрывай рот и не двигай челюстью. Ты будешь не в состоянии ни есть, ни пить на протяжении нескольких дней. Но ведь ты и раньше ходил целыми днями без еды, так что тебе к этому не привыкать. Не поворачивай голову резко. Старайся, чтобы подбородок не касался груди. Иначе швы разойдутся, и мне придётся повторить эту приятную процедуру, только на этот раз уже без наркоза. Я потратил на тебя последнюю каплю опиума. А аптекарь, как назло, уехал и вернётся не раньше, чем через три недели. И я теперь буду сидеть как дурак без любимого лакомства.

Мальчик медленно убрал руки от лица.

– Знаешь ли ты, какие неудобства ты мне причинил? – продолжал Том. – Я терпеть не могу вида крови, а её запах и подавно. Каждая травма уникальна. Тут нет никаких протоколов лечения. А у тебя все вообразимые типы ран и переломов. B носовой пазухе скопилась кровь, которую мне пришлось откачать. Тот, кто тебя разукрасил, явно хотел задать мне работёнку. Мне удалось поставить на место сломанные кости. Нижняя челюсть должна срастись. Вот переносица – это уже другой вопрос. С раздробленным хрящом мало что можно сделать. Смирись с тем, что тебе, возможно, всю жизнь будет трудно дышать через нос. А теперь о менее приятном. C горем пополам я восстановил мягкие ткани. За результат не ручаюсь. Остаётся лишь набраться терпения и ждать. Сейчас рано что-либо предсказывать, но я тебе с уверенностью могу пообещать глубокие рубцы, частичную потерю чувствительности и изменение мышечных контуров. Ты хоть вникаешь в то, что тебе говорят?

Мальчик понимал от силы третью часть того, что говорил суровый доктор, но тем не менее кивнул.

– Не кивай! – прикрикнул на него Том. – Что я тебе сказал? Головой думай, а на вопросы отвечай руками. Если «да», то поднимай правую руку, а если «нет» – то левую. Понял?

Мальчик поднял правую руку.

– Ну и прекрасно! Раз ты полностью пришёл в себя и мы установили метод общения, ты сможешь ответить на кое-какие вопросы. Вон, смотри, к тебе пришли гости.

Том приоткрыл дверь и кого-то поманил.

– Офицер МакЛейн, пациент готов к допросу, – сказал он.

Вошёл констебль в сопровождении двух пилеров [1], как тогда называли полицейских. Все трое были около шести футов ростом в соответствии с кодексом. Их тяжёлые шерстяные шинели, наброшенные поверх тёмно-синих мундиров, делали их ещё массивнее. В таком виде эти люди проводили всю свою жизнь, потому что закон требовал, чтобы офицеры носили форму даже в нерабочее время. А работали они семь дней в неделю. Их жалованье составляло около пятидесяти фунтов в год. Разумеется, столь приятные рабочие условия пробуждали самые светлые чувства в этих людях.

При виде полицейских мальчик прижался к спинке кресла и глухо простонал.

– Не бойся, – успокоил его Том. – Я пока ещё не готов передать тебя властям. Сначала ты должен расплатиться за доставленные мне неудобства. Поблагодари констебля за участие. Ведь не каждый полицейский будет марать руки ради подобных тебе. Но офицер МакЛейн – добросовестный хранитель закона. Он проводил ночной дозор даже в такую погоду, по сугробам. Я увидел его на Стоун-Стрит и позвал на помощь, a он великодушно отозвался. Уж больно ему хочется, чтобы в Бермондси был порядок. Я знаю, то, что с тобой стряслось, – не просто несчастный случай. Кто-то над тобой поработал от всей души. Ты был знаком с этим извергом?

Мальчик поднял правую руку. Том повернулся к констеблю.

– Записывайте. Пострадавший знал своего обидчика.

И потом он опять обратился к мальчику.

– Ты знаешь, где найти его?

Мальчик повторил жест.

– Ну и славно, – заключил Том. – Хоть каких-то сведений добились. Скажи нам теперь, есть ли ещё пострадавшие?

Глаза ребёнка округлились, будто он что-то вспомнил. На этот раз он не поднял руку. Он опёрся на подлокотники кресла, пытаясь встать.

– Куда ты так рвёшься? – спросил Том. – Допрос ещё не закончен.

Но мальчик уже стоял на ногах. Он попытался сделать несколько шагов и тут же пошатнулся, схватившись за грудь и горло.

– Вот она, сухая тошнота, – сказал Том спокойно, будто видел сотни таких случаев. – Побочный эффект от наркоза. Скажи спасибо, что у тебя желудок пустой. Если бы тебя сейчас вырвало, швы точно разошлись бы. Вот когда наркоз полностью отойдёт, голова прояснится… Но и боль тоже станет заметнее. Сейчас ты ничего не чувствуешь, но через несколько часов запоёшь другую песенку. А пока что сиди.

Не обращая внимания на указания врача, мальчик схватил констебля за руку и потянул к выходу.

3

Около пяти утра небольшой отряд, состоящий из четырёх взрослых мужчин, ребёнка и сторожевой собаки, вышел из «Золотого якоря» и направился по узкой тропинке, протоптанной в снегу. Впереди шёл констебль, освещая дорогу фонарём. За ним – мальчик, которого с обеих сторон охраняли полицейские. За ними следовал Том, удерживая Нерона за ошейник.

За ночь метель улеглась, но ветер усилился, сметая снег с крыш, и потому казалось, что метель продолжается.

Ледяной воздух взбодрил ребёнка. Его дыхание стало глубже, а походка – увереннее. Он почти бежал. Полицейские удерживали его за рукава, боясь, что он попытается удрать от них.

Мальчик уверенно вёл их по лабиринту узких переулков, которые, как видно, были ему хорошо знакомы. Отряд зашёл прямо в квартал, именуемый Островом Якова. В 1839 году это была пустыня из гнилой древесины. Только половина построек была населена. Остальная половина пустовала. Тот, кто никогда прежде не бывал на Острове Якова, не смог бы угадать, в которых из этих построек жили люди. Ни в одном окне не горел свет. Керосин в те времена стоил недёшево.

– Куда ты нас ведёшь? – спросил констебль у своего проводника.

Мальчик продолжал идти. Наконец он остановился перед зданием, которое походило на заброшенный склад. Штукатурка на стенах пузырилась и рассыпалась от влаги, обнажая плохо сложенные кирпичные стены. Все окна на верхнем этаже были разбиты, отчего комнаты наполнились снегом.

МакЛейн дёрнул ручку двери и обнаружил, что дверь была заперта изнутри.

– Да нет здесь никого, – сказал он своим спутникам. – Мальчишка морочит нам голову.

Ребёнок показал пальцем вниз.

– Что, там ещё кто-то есть? Кто-то прячется внизу?

Мальчик поднял правую руку.

– Я знал, что надо было взять побольше людей, – буркнул констебль и обратился к своим сослуживцам. – Придётся взламывать замок. И чтобы без лишнего шума.

Один из офицеров достал из кармана тонкий металлический инструмент, похожий на маленькую пилу, вставил её в замочную скважину – и дверь сама распахнулась с лёгким скрипом.

Полицейские вошли первыми. За ними последовал констебль. Он прошёл мимо ребёнка, который продолжал неподвижно стоять у входа.

– Что же ты не входишь? – спросил Том мальчика, который прислонился спиной к стене. – Если тебе плохо, ни в коем случае не садись на снег. Вот так люди засыпают и замерзают насмерть. Опирайся на меня.

Ощутив поддержку, ребенок взял себя в руки и вошёл внутрь. Полицейские стояли перед закрытой дверью в конце коридора. Сквозь щели пробивался слабый красноватый свет. Несомненно, в комнате кто-то находился.

За закрытой дверью раздавался звон стекла и мужской голос, бормочущий цифры и формулы. Том почувствовал лёгкий холодок между рёбрами, потому что этот голос показался ему знакомым. Он уже где-то слышал это бормотание.

– Похоже, там всего один человек, – сказал МакЛейн. – Считаю до трёх…

Два офицера, стоявшие по обе стороны входа, приготовились к вторжению.

Констебль толкнул дверь ногой – и она распахнулась. Она даже не была заперта. Офицеры ворвались в комнату.

– Полиция Её Величества! – выкрикнул констебль.

Никто не откликнулся. Полицейские окинули взглядом комнату. Она была около восемнадцати квадратных метров. Её освещала лампа, подвешенная с потолка на крючке. Из мебели были лишь длинный прямоугольный стол и широкий книжный шкаф. Полки шкафа оказались туго набиты книгами и листами с записями от руки.

На столе, прямо под лампой, лежало нечто, прикрытое грязной простынёй. Констебль сдёрнул простыню – и всеобщему взору предстало обнажённое тело маленькой девочки. Её правая рука свешивалась со стола. На запястье виднелось несколько надрезов. В конце стола было выставлено в ряд несколько пробирок, наполненных красной жидкостью. Должно быть, это была кровь, разбавленная каким-то раствором.

Все, включая констебля, вздрогнули и отвернулись. Один мальчик не отвернулся. Похоже, что это место было ему уже знакомо. Он подтолкнул локтем ошарашенного МакЛейнa и указал на тёмный угол комнаты, куда не проникал свет лампы. Там, в узкой нише между стеной и книжным шкафом, прятался человек.

– Полиция Её Величества, – повторил МакЛейн с едва заметной дрожью в голосе.

Человек выступил из тени на свет, скрестив руки на груди.

Том узнал своего бывшего ассистента, мистера Фрейзера. Это адское логово, наполненное запахом крови и спиртного раствора, служило ему лабораторией, где живые люди подвергались пыткам во имя науки.

Мистер Фрейзер был одет так, будто собирался на дом к богатому пациенту. На его белой рубашке не было ни капли крови.

Он даже не смотрел на полицейских. Его взор был прикован к Тому.

– В чём дело, доктор Грант? – спросил он надменно. – Вы никогда раньше не видели человеческого тела?

Том с трудом выжал из себя слова:

– Как вы могли? Почему?

Хирург заносчиво вздёрнул подбородок.

– Потому что люблю свою работу. Вам, кембриджским выпускникам, этого не понять. Вы тупо глотаете факты, опубликованные вашими предшественниками. Руки запачкать? Не приведи господь! Вы вообще знаете, откуда берётся знание? Вы думаете, что научные открытия падают с неба? Представьте себе, все великие врачи прошлого, которыми вы так восхищаетесь, всему учились на практике. Они не боялись разрезать человеческое тело, будь оно мёртвым или живым. Есть такие вещи, которые можно узнать, только наблюдая за живым организмом. У вас это называется вивисекцией.

– А как же клятва?

Хирург рассмеялся.

– Доктор Грант, вы ещё заикаетесь о клятве? Вы уже забыли, из-за чего вас лишили лицензии? Хотите, чтобы я вам напомнил при свидетелях? Что касается меня самого, я никаких клятв не нарушал. Более того, я их ревностно соблюдал. Эти дети уже были изувечены, когда их ко мне принесли. Я их не увечил собственноручно. У меня долгосрочный контракт с одним из местных жителей. Он приносит ко мне больных и раненых. Как они пострадали – это уже не моё дело. И я ничего не делаю, чтобы намеренно ухудшить их состояние. Напротив, я пытаюсь их спасти. Я пробую различные методы лечения, которые ещё не были одобрены медицинской коллегией. Некоторые методы удачнее других, вот и всё. Всё это время я записывал свои наблюдения в дневник с намерением когда-нибудь опубликовать.

– Но почему детей?

Хирург раздражённо передёрнул плечами. Он не мог поверить, что всезнающий доктор Грант задавал ему такие глупые вопросы.

– Вы как бывший врач должны бы знать, что молодая кровь свёртывается, а молодая плоть заживает быстрее. Вы бы не осуждали меня так жёстко, если бы знали, сколько интересных наблюдений я почерпнул из своей практики. Эти дети и так были обречены с рождения. Рано или поздно их бы настигли грипп или дифтерия. Девочка, которая перед вами, уже умирала от голода, когда её ко мне принесли. Посмотрите на её габариты! Ей по меньшей мере полтора года, а весит она, как шестимесячная.

В голосе хирурга не было ни намёка на раскаяние. Он держался гордо и вызывающе, точно мученик просвещения.

– Мистер Фрейзер, – сказал Том, когда к нему вернулся дар речи, – вы выдвинули весьма веские аргументы. Я вижу, что вы сами себя убедили в своей правоте. Я восторгаюсь тем, как хитро вы обошли собственную совесть. Но, боюсь, вам не удастся обойти закон.

Констебль, который ещё не успел оправиться от увиденного, знаком приказал своим полицейским надеть на хирурга наручники. Мистер Фрейзер не сделал никаких попыток убежать. Он только осторожно поставил колбу на стол. Даже на грани потери свободы он всё ещё заботился о своих научных принадлежностях.

Том завернул умирающую девочку в заляпанное кровью полотенце.

– Посмотрим, чем я смогу ей помочь, – сказал он без особого оптимизма.

– Можете взять мой фонарь, офицер МакЛейн. Вам он нужен больше, чем мне. Нерон доведёт меня до дома. У меня руки заняты.

Констебль не стал возражать и взял фонарь. Вдруг его взгляд упал на ребёнка, который стоял в углу всё это время.

– Ступай с доктором Грантом. Тебе скоро надо будет сменить повязку.

Но мальчик не собирался идти за Томом. Он подошёл к констеблю и потянул его за рукав шинели.

– Ты хочешь нам ещё что-то показать? – спросил МакЛейн. – Бог с тобой!

Мальчик продолжал тянуть его наружу. У констебля не было другого выбора. Он обратился к своим офицерам и дал им указания.

– Виллиамс, отведите арестованного в тюрьму и проследите, чтобы клерк тут же завёл на него протокол. А вы, Хемминг, пойдёте за мной. Похоже, у этой мерзкой истории есть продолжение. Что поделать? Мы уже взялись за дело. Теперь нельзя бросать на полпути.

К тому времени, когда они вышли на улицу, метель улеглась. Город пробуждался, боязливо и неохотно.

Констебль и оставшийся с ним полицейский молча шли бок о бок, уставившись в землю. Казалось, они боялись лишний раз переглянуться после увиденного. Покинув Остров Якова, они оказались в одном из более мирных кварталов Бермондси, где здания были крепче и чище. Мальчик остановился у калитки школы Сен-Габриель.

4

Если бы прохожий посмотрел сквозь ажурную ограду, отделяющую школу Сен-Габриель от внешнего мира, он бы увидел стайку удивительно здоровых и энергичных детей, резвящихся на лужайке.

Действительно, Сен-Габриель был не просто приютом, а, скорее, училищем для одарённых. Из обычных приютов, как правило, выходили в основном пьяницы, преступники и за редким исключением чернорабочие. Из школы Сен-Габриель выходили артисты, начиная от цирковых жонглёров и кончая драматическими актёрами. Директор школы Нил Хардинг сам был ветераном сцены. Он ходил по саутворкским трущобам, отбирая самых здоровых, гибких, красивых и общительных сирот для своей труппы. У этих детей не было фамилий, только театральные псевдонимы, обычно кельтского и скандинавского происхождения, которые для них подбирал Нил. Он же разрабатывал для каждого из них уникальный образ и репертуар, который гармонировал с его внешностью и талантами. Ребенок становился завершённым шедевром, готовым к большой сцене.

Каждый год труппа выступала на Кембервельской поляне во время ярмарочного сезона. Старшие дети разыгрывали известные пьесы Шекспира, Марло и Вебстера. Иногда они ставили пьесы менее известных драматургов с континента. Младшие дети, которые не могли ещё запомнить длинные монологи, развлекали толпу танцами, песнями и акробатическими трюками.

Эти представления пользовались отменным успехом. В конце сезона труппа покидала ярмарку с впечатляющей суммой денег.

Нередко родители, оказавшиеся в тяжёлом материальном положении, сами приходили и умоляли Нила принять их детей в школу, но Нил многим отказывал. Он принимал только тех детей, которые подавали надежды.

Инспектора редко наведывались в Сен-Габриель. Они считали, что нет смысла проверять школу с такой безупречной репутацией. Воспитанники явно не бедствовали. Они только и делали, что ели, спали и репетировали свои номера. У них даже был свой хирург, который лечил их травмы.

В те редкие случаи, когда инспектора всё же приходили, Нил Хардинг всегда устраивал для них показательное представление.

– Моя миссия – найти и развить потенциал каждого ребёнка, – говорил он инспекторам. – Вот почему я покинул большую сцену. Признаюсь, порой я скучаю по аплодисментам. Но только здесь, в стенах этой школы, я по-настоящему служу человечеству. И я надеюсь, что государство будет продолжать оказывать поддержку нашей школе. Как вы видите, ни один шиллинг не потрачен зря.

Школа Сен-Габриель казалась оазисом творчества и порядка.

На самом деле, это была золотая дверь, прикрывавшая вход в преисподнюю.

Нил Хардин заработал достаточно денег, воспитывая и выставляя напоказ красивых детей, но он ещё больше заработал на тех, кто был неугоден обществу. У Нила была изощрённая система, позволявшая ему убить двух птиц одним камнем. Он одновременно делал услугу Англии и набивал свой карман.

Время от времени Нил выбирался в самые нищие, тёмные и грязные кварталы и заводил знакомство с беспризорными детьми, которых бы никто не стал разыскивать в случае исчезновения. Он заманивал их обещаниями жилья, пищи и работы. Они шли за ним в школу Сен-Габриель, прямо в подвал, который охраняли двое взрослых сыновей Нила. Обратной дороги на волю уже не было.

Затем с помощью сыновей Нил рассортировывал добычу.

Здоровых и крепких он продавал владельцам заводов. Этих детей заточали в цехи, где они работали круглосуточно, без солнечного света и свежего воздуха, пока не умирали от измождения.

Слабых и больных он сразу отдавал Теду Фрейзеру, с которым у него был договор. Иногда Нил увечил детей собственными руками и потом их со свежими ранами отдавал хирургу.

Ловких детей Нил оставлял себе и превращал их в своих приспешников. Для начала нужно было сломить психику ребёнка, лишить его способности принимать свои решения и сопротивляться. Нил тщательно изучил искусство промывания мозгов, что он называл «усиленным внушением». Методы, которые он использовал, ненамного отличались от методов укрощения цирковых животных. Нил знал, как влияют на психику длительное уединение в темноте, лишение сна и монотонные звуки. После нескольких дней заточения в темноте дети были готовы выполнять любые приказания. Изредка Нилу приходилось применять лёгкую пытку, если ребёнок слишком сопротивлялся. Некоторых детей было труднее сломить, чем других. Как ни странно, самые тяжёлые ученики становились самыми преданными слугами. Нилу ни разу не пришлось убить ребёнка. У него бы не поднялась рука уничтожить то, что могло принести доход. Потому он упорствовал со своими жертвами, пока не добивался желаемого.

Это сочетание «усиленного внушения» и опиума позволило Нилy достичь впечатляющих результатов. Он возвысил обычное воровство до уровня искусства. Он учил своих приспешников, как правильно отвлекать и грабить прохожих. Если бы воры и попались полиции, они бы никогда не выдали Нила, потому что он им внушил не произносить его имени вслух. Большинство из них и не знали его настоящего имени. Они называли его просто господином.

Ещё в распоряжении Нила было несколько так называемых охотников, которые вместо него ходили в нищие кварталы, выискивали сирот, заводили с ними дружбу и заманивали их в подвал школы Сен-Габриель. Охотники считались элитой преступной фабрики Нила. У него был особый способ их обучать. Сперва он их подвергал тем же пыткам, что и обыкновенных воров. Он запирал их в темноте на несколько суток и чередовал тихие монотонные звуки с внезапными громкими. Но потом выводил жертв из темноты и обращался к ним очень мягко и очень серьёзно. Вместо угроз он использовал лесть. Он смотрел мальчикам в глаза и говорил им, что они были избраны для того, чтобы служить всему человечеству, и что их ждала награда. Он обещал им богатство и власть, раз они теперь были наследниками его империи.

* * *

Изуродованный ребёнок, который оказался в погребе «Золотого якоря», был одним из таких охотников. Он начал свою карьеру как обыкновенный актёр, но вскоре его повысили. Нилу стоило немалых усилий сломать воспитанника, у которого оказалась на диво стойкая психика. Все методы внушения, которые так прекрасно срабатывали на других детях, не действовали на этого мальчишку. Нил пожимал плечами в недоумении. Такого тяжёлого случая он ещё не встречал за свою карьеру. Он уже начинал сомневаться в своих педагогических навыках. Шесть месяцев ушло на то, чтобы полностью завершить перевоспитание. Нилу даже нравилось работать с упрямцами. Ведь чем больше ребёнок сопротивляется, тем меньше вероятность того, что он поддастся чужому влиянию. Некоторые алмазы стоят более тщательной полировки.

К середине зимы мальчик был готов к первой вылазке. Тут как раз подвернулась возможность, которую грех было бы упустить. На текстильном заводе обрушился потолок, убив и покалечив десятки рабочих. Нил позвал нового охотника и послал его в квартал, где жили рабочие, с целью узнать, у кого остались дети.

Мальчика сопровождали взрослые сыновья Нила, Риз и Оуен. Их мать, Эвелина Причард, уроженка Кардиффа, настояла на исконно валлийских именах.

Следить за новыми охотниками входило в их обязанности. Парни смеялись и перебрасывались грязными шутками, точно собираясь в бордель. Они не вовлекали младшего спутника в свои разговоры и вели себя так, будто его вовсе рядом не было.

Всего один раз они с ним заговорили – когда добрались до двухэтажной постройки, в которой жили рабочие. Когда-то в этом бараке ютилось около тридцати семей, но теперь большая его часть была непригодной для жилья, даже по меркам тех, кто привык работать за пять шиллингов в неделю. Верхний этаж был почти полностью разрушен. От крыши ничего не осталось, кроме погнутого каркаса и нескольких гнилых планок. На первом этаже ещё сохранилось несколько обитаемых комнат.

– Иди, посмотри, что там, – приказал Риз. – Может, что и откопаешь.

Мальчик застыл на пороге, не решаясь войти.

Оуен довольно грубо подтолкнул его в спину.

– Да не стой, болван! Нам ещё не один квартал предстоит обойти. И не вздумай возвращаться с пустыми руками.

Неохотно мальчик шагнул внутрь полуразрушенной постройки и начал бродить по тёмным коридорам. Он никогда здесь раньше не бывал и не знал, куда ему идти. Ставни разбитых окон лязгали и хлопали от порывов ветра. Лунный свет, отражаясь от снега, проникал внутрь постройки и освещал её достаточно, чтобы мальчик видел в двух шагах перед собой. Постепенно его глаза привыкли к темноте.

Этот дом, хоть и заброшенный, дышал своей жизнью. Мальчика трясло, не столько от холода, сколько от суеверного страха. Он слышал от старших воспитанников Сен-Габриель что в таких домах водятся приведения. Рассказывать страшные истории при погашенном свете – священная традиция детства. А теперь мальчику казалось, что он сам попал в одну из этих небылиц. Он мог поклясться, что слышал голоса на ветру. Это были не сыновья Нила, a души рабочих, погибших на заводе, которые до сих пор не осознали, что их уже нет в живых.

Все комнаты в доме походили друг на друга. Все они были примерно одинакового размера и одинаковой формы. Везде валялись грязные тряпки и разбитые бутылки. И потому что комнаты были так похожи, дом казался больше, чем он был на самом деле. Мальчик ходил кругами, из одной комнаты в другую.

– Ни души, – прошептал он, собираясь уходить.

Вдруг где-то совсем рядом он услышал тихий вой, исходящий из кучи тряпья. Приподняв рваный бесцветный лоскут, который когда-то был покрывалом, он увидел обветренную детскую руку. Тоненькие пальцы с обломанными ногтями пошевелились, и вой повторился. В этом звуке было столько же злобы, сколько и жалобы. Это было скорее проклятием, чем мольбой о помощи.

Мальчик откинул покрывало и увидел полураздетую девочку двух лет. Она лежала на боку, подтянув угловатые коленки к груди. Руки и ноги были покрыты тёмными пятнами. Было трудно определить, что это было – отпечатки сажи или синяки. На грязных впалых щеках виднелись дорожки от слёз. Веки чуть заметно подрагивали. Ресницы склеились от жёлтой слизи.

Оторопев, мальчик разглядывал странное существо у себя под ногами. За десять лет жизни он ничего подобного не видал. Нил Хардинг ревностно следил за питанием и здоровьем своих подчинённых, в которых вложил столько труда. Рахиту, чахотке и малокровию не было места в его империи. Эта девочка совершенно не походила на тех пухлых розовых херувимов, которые были нарисованы над сценой в Сен-Габриель. В ней не было ничего ангельского. Человеческого тоже почти не осталось.

Мохнатая крыса прошмыгнула мимо его ступни, подползла к девочке и уже коснулась своими усами её руки. Мальчик встрепенулся. Наваждение, которое на него напустил Нил Хардинг, начало рассеиваться. Подавленные инстинкты вступали в свои права, элементарные понятия о справедливости, которые наставнику не удалось стереть до конца. Отпихнув крысу, мальчик вытащил девочку из кучи тряпья и попытался поставить её на ноги. Она тут же завалилась на бок и приняла привычное положение, подтянув колени к груди. Её нытьё стало громче.

– Молчи, – прошептал он, закрывая ей рот ладонью.

Недолго думая, девочка вонзила передние зубки в большой палец своего спасителя. Казалось, она только и ждала удобного случая кого-нибудь цапнуть.

Он приглушённо выругался. Зубы маленькой хищницы вонзались всё глубже. В этом укусе, который вполне мог сойти за поцелуй, девочка излила все чувства, которые в меру возраста не могла выразить словами. Когда мальчик наконец высвободил палец, на нём были два глубоких следа от зубов и капля крови. Упустив свою жертву, малютка опять всхлипнула.

– Молчи, – повторил он, взяв её на руки. – Ты всё испортишь. Они нас не найдут, если мы не будем шуметь. Они дураки. Только и годятся для того, чтобы шарить у прохожих по карманам. Без отцовского присмотра они бы давно загремели в тюрьму.

Oн понятия не имел, где находились сыновья Нила в ту минуту. Возможно, они рыскали по соседним домам. Он выскользнул через запасной выход и, прижимаясь к стенке, чтобы его никто не заметил, осторожно выглянул наружу. Улицы были пусты. В ночном воздухе густо вился колючий снег. Братьев Хардинг не было видно.

Девочка становилась всё беспокойнее. Её грязные пальцы царапали ему лицо и шею. У неё были довольно длинные ноги, и несколько раз она пнула его в колено. Ему ничего оставалось, кроме как морщиться, терпеть эти пинки и надеяться, что eё нытьё не перейдёт в крик.

Втянув голову в плечи, он шагнул прямо в метель и начал перебираться от одной постройки к другой, прижимаясь к стенам. Он направлялся к Ротергайту, где мерцали огни. На Гренландском причале в любое время суток, в любую погоду, находились матросы и грузчики.

Огни казались всё ярче и ближе. Чувствуя, что опасность миновала, мальчик замедлил шаг, чтобы перевести дыхание.

– Почти добрались, – сказал он.

5

Вдруг чья-то тёмная фигура появилась на его пути. Это был Риз Хардинг. Он точно свалился с неба, подобно Прыгучему Джеку.

Мальчик застыл, отпрянул на несколько шагов и упёрся спиной в Оуена. Братья прижали его с обеих сторон. Его выдали следы на свежем снегу.

– Погляди, – сказал Риз брату. – Первaя добыча! Что я тебе говорил, а? Хорош новичок. Отец не ошибся.

– Нюх, как у собаки, – подтвердил Оуен. – Надо же, учуял последнее живое тело во всём лачуге. Фрейзер будет доволен.

Братья паясничали, скакали и одобрительно трепали мальчика по волосам.

– Давай её сюда, – потребовал Риз уже более серьёзным тоном. – У нас вся ночь впереди. Надо ещё пару домов обшарить.

Но мальчик прижал находку к груди.

– Пропустите нас.

Он не молил о пощаде. Он требовал, чтобы перед ним расступились.

Братья озадаченно переглянулись. Они ещё не успели как следует рассердиться.

– Что ты сказал? – спросили они почти одновременно.

– Пропустите, – всё так же спокойно повторил мальчик.

Братья опять переглянулись.

– Такой шутки я давно не слышал, – сказал Риз. – Хватит дурачиться. Надо же принести домой добычу. Отец лопнет от гордости. И наградит тебя, как обещал.

– Вас пожрёт преисподняя, – сказал мальчик без капли сомнения.

Он не успел закончить. Риз ударил его кулаком в челюсть. Оуен, не ожидая особого приглашения, присоединился к брату.

Мальчик не знал, как долго он пролежал в снегу. Он не видел лица братьев. Он только слышал их голоса над своей головой. Опять же, в этих голосах почти не было гнева, только недоразумение и какое-то странное сожаление.

– Поверишь ли: oтец потратил на него полгода? – спрашивал Риз. – И что он теперь с ним будет делать?

– Чёрт его знает, – отвечал Оуен. – Но мне любопытно посмотреть. А ведь он и правда думал, что ему удастся уйти. Хватило же духу! Я ему даже завидую.

– Нашёл чему завидовать, кретин! Погоди, увидишь, как отец с ним разделается. Ставлю два шиллинга на карту, что этот бунтарь окажется на мясной доске Фрейзера.

Мальчик частично пришёл в себя и приподнялся на локте. Он не мог говорить, потому что его рот и нос были наполнены кровью. Его челюсть, выбитая из суставов, отвисла.

Сыновья Нила стояли над ним, но он не смотрел на них. Его глаза искали маленькую девочку. Ему показалось, что он слышал её плач, но он её не видел.

Когда братья увидели, что он пошевелился, их первым порывом было продолжить начатое. Оуен уже занёс ногу над головой мальчика, но Риз оттолкнул брата в сторону.

– Пусть отец его добьёт. Последний удар за ним по праву. Мы своё сделали.

Ребёнок чувствовал, как его тащили за ноги по снегу, который казался раскалённым песком. Вдруг снег превратился в каменный пол. Мальчик понял, что его волочат в подвал, когда его голова ударилась о ступеньки. С каждым рывком его подбородок врезался ему в грудь.

– Осторожно, – говорил Риз. – Не сломай ему шею. Мы должны отдать его живым. Па наверняка захочет с ним поговорить на прощание.

Оуен выругался раздосадовано, выпустил ноги мальчика и потащил его за руки, что было тяжелее.

– Не ной, мы уже тут, – подбодрил Риз брата. – Мистер Фрейзер примет нас радушно.

Лестница была не длиннее шести метров, но мальчику она показалась бесконечной. Он был уверен, что его черти тащат в ад.

Резкие рывки неожиданно прекратились. Он услышал скрип двери. Чьи-то руки приподняли его с каменного пола и положили на гладкую твёрдую поверхность. Сквозь распухшие веки мальчик видел яркий свет, который излучала лампа, подвешенная к потолку. Если бы его нос не был наполнен загустевшей кровью, он бы уловил запах спирта и перекиси.

Братья, которые притащили его в это место, куда-то исчезли. Он уже не слышал их голосов. У людей, которые остались с ним в комнате, была более тяжёлая походка. Они устало волочили ноги и часто вздыхали.

Вдруг один из них заговорил. Мальчик вздрогнул, ибо этот голос принадлежал Нилу Хардингу. Звучал он печально и почти виновато.

– Поверьте мне, мистер Фрейзер, я обычно не убиваю своих охотников. Ведь я столько в них вкладываю. У меня были такие надежды на этого ребёнка. Cам не знаю, что случилось, почему мои методы не сработали. Я бы с радостью дал ему возможность исправиться. Я бы ещё раз повторил курс внушения. Мне больно от него отказываться. Но вы же видите, что мои сыновья сделали с его лицом! Возможно, они ревновали. Да что толку говорить об этом теперь? Даже если он выживет, то никогда не станет профессиональным преступником. У него будет лишком много особых примет. Теперь он мне не нужен. Мистер Фрейзер, я сдаюсь, впервые за всю свою жизнь. В ваши руки я отдаю своего любимого ученика. Делайте с ним то, что считаете нужным. Вот ваша возможность работать с ножевыми ранами. Только умоляю вас: не заставляйте его слишком страдать.

Голос Нила надорвался, будто он был готов разрыдаться. Как бывший актёр, Нил всё переживал остро и драматично, даже собственные зверства.

Мистер Фрейзер слушал откровения бандита с невозмутимостью, свойственной медикам. Он уже два года вёл торговлю с Нилом, чьё поведение всё это время было трезвым и деловым. Хирургу ничуть не улыбалось слушать продолжение этого трагического монолога. Ему хотелось начать работать как можно скорее. У него было свежее мясо, в которое ему не терпелось вонзить скальпель. Когда его терпение истекло, мистер Фрейзер высыпал на стол горсть монет.

– За ваши услуги, мистер Хардинг. Приятно провести остаток вечера.

Нил молча кивнул, смёл монеты в ладонь, даже не пересчитав, поднял воротник куртки и вышел, оставив дверь полуоткрытой. В комнате остался мистер Фрейзер. Он свободно расхаживал по своей лаборатории, рылся в инструментах и смешивал растворы. У него впереди была ночь открытий. Наконец-то он остался наедине со своими подопытными кроликами. Настроен он был крайне оптимистично, судя по мелодии, которую он напевал себе под нос.

Постепенно исходящий от лампы свет восстанавливал силы мальчика, возвращал ясность мысли. Казалось, этот свет был его союзником. Теперь ребёнок точно знал, куда его принесли и зачем.

Он напряг все мускулы в теле, чтобы проверить, есть ли у него переломы. Его ноги и спина ныли, но, к счастью, кости были целы. Он чувствовал, что ноги смогут его удержать, если он найдёт в себе силы подняться со стола. Кровь вокруг его глаз запеклась, и он видел кое-что из своего окружения. Он заметил, что дверь осталась полуоткрытой, и решил, что мог бы бесшумно выскользнуть.

Он не видел Теда Фрейзера. Для него этот человек был просто голосом, блуждающим по комнате. Этот голос то и дело затихал. Казалось, хирург забыл про свою жертву. Он стоял за книжным шкафом, перебирая записи. Теперь его пение было чуть слышным.

Мальчик, внимательно следивший за менявшейся интонацией этого голоса, понял, что это его единственный шанс вырваться на волю. Он вдохнул поглубже и, переборов боль в костях, соскользнул со стола на пол. Всё это случилось абсолютно бесшумно. Подошвы его башмаков разбухли от влаги и не издали ни звука.

Мальчик прополз под столом по направлению к выходу. Откуда у него взялись силы взлететь по ступенькам? Чьи-то невидимые руки тащили его за воротник, подталкивали его в спину, поддерживали под локти.

Весь побег занял не больше пятнадцати секунд. Мальчик выбрался на улицу и нырнул в метель, которая была в самом разгаре. Снег падал наискосок крупными липкими хлопьями. Как и лампа в подвале Теда Фрейзера, метель была сообщницей мальчика. Она его приняла и тут же скрыла, сделала его невидимым, спрятала его следы. Он чувствовал, что он был не совсем один. На его стороне были силы природы. После его последнего столкновения с людьми никакая буря, никакая тьма не могли устрашить его.

Он бродил по улицам наобум, не задумываясь над тем, куда его несли ноги. Так он забрёл в один из более благополучных кварталов Бермондси. В некоторых окнах горели огни, но мальчика они не притягивали. Он боялся постучаться в двери, потому что ему казалось, что за каждой дверью прятался Нил Хардинг или один из его сыновей. Казалось, что весь пригород во власти клана Хардингов. Присутствие этого человека ощущалось повсюду. Он правил трущобами Саутворка.

Ребёнок чувствовал, как силы опять его покидают. Несколько раз он спотыкался и падал, и каждый раз вставать на ноги было труднее и труднее. В конце концов он облокотился на стену одного из домов и так и остался стоять, опустив голову и закрыв глаза. Холод притупил его страх. Умирать, оказывается, не так уж и страшно. Во всяком случае, это не так страшно, как убегать от кого-то. Мёртвого уже не поймаешь.

Внезапный прилив тепла заставил его встрепенуться. Он с трудом приоткрыл глаза и посмотрел вокруг. Неужели его воображение его дразнило? Нет. Тепло выходило сквозь щель в окне на нижнем этаже. Стекло было теплее на ощупь, чем стены. Должно быть, внутри горел камин.

Ребёнок прижал онемевшие руки к стеклу. Даже такое незначительное количество тепла показалось ему райским блаженством. Стекло треснуло под весом его тела, и он упал в подвал таверны «Золотой якорь». Затем он услышал лай Нерона и сердитый голос доктора Гранта.

6

– Ну, и что дальше? – нетерпеливо спросил МакЛейн, когда они остановились у входа в Сен-Габриель. – Ты нас сюда привёл, чтобы показать нам покрашенный забор?

Кончиком башмака мальчик вывел две буквы на снегу: НХ. Констебль не сразу понял, что эти буквы означали, но его подчинённый Хемминг сразу узнал инициалы.

– Нил Хардинг. Он же директор школы.

Мальчик утвердительно поднял правую руку и тут же указал на нижний этаж левого крыла здания. Именно там Нил держал новое поколение преступников. Воспитанники школы свято верили, что там хранилась провизия.

– Сколько там человек? – спросил констебль.

Мальчик показал три пальца.

МакЛейн знаком приказал Хеммингу следовать за ним. Ребёнок остался у калитки, глядя сквозь прутья на то место, в котором его пытали на протяжении шести месяцев. Через несколько секунд раздался грохот падающей мебели. Входная дверь опять распахнулась, и на пороге появился Нил Хардинг. Его руки были скованы наручниками. За ним вышли полицейские. Сыновей главаря не было видно. Должно быть, они продолжали охоту.

Нил не пытался доказать свою невиновность. Полиция застала его за очередным сеансом «усиленного внушения». При таком количестве улик не было нужды в допросе.

– Ну, теперь шериф точно закроет школу, – сказал констебль. – Куда теперь девать малышню? Приюты и так по швам трещат. И нам больше хлопот отлавливать эту шваль.

Нил шёл с высоко поднятой головой. Выражение его лица было такое же, как и у арестованного Теда Фрейзера. Взгляд его упал на мальчика, стоявшего за оградой. Главарь шайки и бывший подчинённый посмотрели друг другу в глаза.

– Ну что, малыш, хотел честной жизни? – спросил Нил. – Получай. Теперь у тебя нет выбора. Попробуй и докажи человечеству, что ты не чудовище и не преступник.

Офицер Хемминг толкнул Нила в спину. Не мигая, мальчик смотрел, как его мучителя уводят. Мало-помалу действие обезболивающего стало заканчиваться. Нервные окончания начали просыпаться. Это ещё была не боль, а лёгкое покалывание. Судя по словам доктора Гранта, все страдания были впереди.

* * *

Когда МакЛейн привёл мальчика в «Золотой якорь», Том слегка приоткрыл входную дверь, чтобы впустить их, и тут же её захлопнул, точно опасаясь, что новая беда проскользнёт в его дом через щели.

– Клянусь вам, – сказал он МакЛейну, – я не имел никакого отношения к тому, чем занимался мистер Фрейзер. Надеюсь, вы мне верите.

– У вас нет нужды оправдываться. Я не собираюсь тащить вас на станцию и устраивать допрос. Хватит с меня арестов на одну ночь. Кстати, спасибо за фонарь и собаку. Вы тут присмотрите за мальчишкой…

– Постараюсь, – пообещал Том. – Имейте в виду: я уже восемь лет не работал по профессии.

Когда констебль ушёл, Том запер входную дверь на засов и прижался к ней спиной. Так он и простоял несколько минут, скрестив руки на груди. Он оказался в незавидном положении наедине с двумя пациентами. За ночь его таверна превратилась в больницу.

– Я не люблю разбрасываться громкими словами, – обратился он к мальчику, – нo ты своего рода… герой. Во всяком случае, так считает офицер МакЛейн. За то, что ты помог властям поймать двух преступников, тебя самого не будут судить. Слышишь? На этот раз тебя не посадят. Ты останешься со мной, пока не заживут раны. Потом отработаешь материальный ущерб, который ты нанёс моей частной собственности. И когда мы с тобой рассчитаемся, тогда власти тебя куда-нибудь пристроят. Тебе наверняка не хочется идти в приют или на завод. Ничего, для тебя найдутся возможности во флоте. Сейчас и восьмилетних принимают. Ты бы хотел плавать на корабле? Все мальчишки любят море.

Ребёнок слушал Тома, но его взгляд был прикован в девочке, которая лежала на кресле, завёрнутая в полотенце. На виду было только её восковое личико.

– На твоём месте я бы не смотрел в ту сторону, – предупредил его Том. – Я её сюда принёс не для того, чтобы спасти, а только чтобы облегчить её страдания. Я дал ей ударную дозу опиума. Оказывается, у меня ещё был флакон, о котором я позабыл. Не волнуйся: ей не больно. Через пару часов всё будет позади. Да не смотри на меня так! Я ничем не могу ей помочь. Она потеряла слишком много крови. Её пульс слабеет. У неё кончики пальцев посинели, а глаза не реагируют на свет. Когда я приподнимаю ей веки и пускаю свет в лицо, у неё зрачки не сокращаются. Фрейзер пустил ей кровь, чтобы наблюдать за тем, как органы будут сдавать один за другим. Наверное, я всё-таки открою таверну. Надо создать видимость благополучия. Ступай наверх. O девчонке не думай. Она и часа не протянет. Когда ты проснёшься, её уже не будет.

Мальчик не пошевельнулся, но его дыхание участилось. По-видимому, его раны открылись и вновь начали кровоточить, так как тёмные пятна на повязках стали обширнее. Заметив, что у ребёнка веки задрожали, Том отступил на несколько шагов назад и замахал руками, точно распугивая птиц.

– Ну нет, милейший, только не слёзы. Кровь я ещё могу худо-бедно стерпеть, но не слёзы.

Часть третья СТАЛЬНОЙ УРОЖАЙ (Ротергайт, квартал Саутворка, пригород Лондона, 1854)

1

Серрейская коммерческая пристань представляла собой отдельную вселенную, покрывая площадь около четырёхсот акров. Её соорудили три британских инженера: Ральф Додд, Джон Рой и Вилльям Джессоп. В середине позапрошлого столетия пристань включала десять главных причалов, из которых Гренландский причал был самым старым, самым крупным и шумным. В него могло вместиться одновременно около ста кораблей. Причал был назван скандинавскими матросами, которые промышляли охотой на китов в XVIII веке. Во времена королевы Виктории этот причал использовали для торговли древесиной.

В 1854 году, когда Англия начала готовиться к войне, из Гренландского причала солдаты отбывали в Крым. То и дело военные корабли появлялись среди мелких торговых судов.

Первый военный корабль встретили с трепетным восторгом, хотя это был не трёхпалубный, облицованный стальными щитами гигант, а скромный паровой фрегат. Грузчики и торговцы позабыли о своих делах и любовались им. Через несколько недель появление военных кораблей стало заурядным событием.

Серрейская пристань бодрствовала круглосуточно. Корабли прибывали и отбывали. В четыре утра было не меньше суеты, чем в полдень. В ночное время причалы освещались фонарями и охранялись полицейскими. Слышались гудки пароходов, грохот колёс, стук лошадиных копыт и звон колокола. Проработавшие на пристани несколько лет уже не замечали эту смесь звуков, оглушительную для вновь прибывших. Грузчики могли спокойно вести разговор, не повышала голоса. Если бы их спросили: «Вы слышите этот шум?» – они бы удивлённо переглянулись. Какой шум? Их уши привыкли к постоянному звуковому фону. Их кожа уже не чувствовала ни дождя, ни снега. Их глаза не замечали солнца. Для них не существовало разницы между хорошей и плохой погодой. Они работали по двенадцать, а то и четырнадцать часов в день и уже многого не замечали.

Всё же они считали себя удачливее чернорабочих. По крайней мере, воздух, которым они дышали, не был наполнен металлической пылью. Из всех, кто зарабатывал на хлеб физическим трудом, грузчики дольше всех жили. Если они и становились калеками, то только по собственной неосторожности. Во всяком случае, они не могли пожаловаться, что у них взорвался перегревшийся станок. Надзиратели учили их, как правильно поднимать груз, чтобы не перенапрягать суставы и не рвать связки. Эти наставления подкреплялись ужасными историями, якобы из жизни. Одна история особенно запомнилась: про молодого парня, который, поев жареной картошки, не вытер руки, схватил железную рукоятку скользкими от масла пальцами, уронил ношу и размозжил себе ступню. Потом у него началась гангрена, и парень потерял ногу.

Именно эту историю Тоби Лангсдейл рассказывал своему другу Яну Лейвери в то свежее мартовское утро. Эти два молодых грузчика сидели на одном из восточных причалов Серрейской пристани и ждали своего надзирателя.

Тоби был уроженцем Ротергайта. Его отец владел убогой забегаловкой, именуемой «Голубиным гнездом», где даже самые непривередливые постояльцы брезговали есть. Пиво, однако же, было вполне терпимым на вкус, да и общая атмосфера поднимала настроение. То, чего мистеру Лангсдейлу не доставало в качестве обслуживания, он с лихвой возмещал своим гостеприимством.

Ян называл себя ирландским иммигрантом, что попросту означало «беглый уголовник». Одно время Ян хвастался перед всеми своим легендарным побегом из дублинской тюрьмы, пока Тоби не намекнул ему, что на эту тему лучше не распространяться перед каждым встречным. Ян принял совет, потому что был очень высокого мнения о Тоби.

Они вдвоём жили в каморке над «Голубиным гнездом», где щедрый мистер Лангсдейл кормил их бесплатно. Ему было приятно иметь молодую кровь у себя под крышей. Из его трёх сыновей в живых остался один Тоби. Дочери не шли в счёт. Все они вышли замуж и позабыли о старом отце. Один Тоби оставался преданным чадом. Каждый раз, когда он приводил с собой друзей на ужин, мистер Лангсдейл лез из кожи вон, чтобы показать своё гостеприимство. Ему было неважно, какую компанию Тоби приводил с собой. Парень мог спокойно пригласить двадцать голодных грузчиков, и мистер Лангсдейл угощал их всех, радуясь, что сынок пришёл ночевать под отчий кров.

– Па тронется, когда узнает про мои затеи, – говорил Тоби своему другу Яну. – Но я уже твёрдо решил: иду в матросы. Через пару месяцев отбываю в Крым. Меня не переубедишь. Пускай па дерёт на себе волосы. Конечно, его тоже можно понять. Мои братья пропали в море. Вышли на одном корабле и утонули. Но если я не выберусь из Ротергайта, я сам брошусь в реку с причала и утоплюсь.

Ян слушал и кивал. Затеи друга были ему известны. Тоби уже третий год планировал свой побег и каждый раз клялся, что вот-вот, через несколько месяцев, уедет из Ротергайта, и каждый раз ему что-то мешало.

– На, хлебни, – сказал Ян другу, передавая ему флакон с виски. – Надо же заправиться с утра пораньше. Нутром чую: муторный выпадет денёк.

2

Вдруг раздался крик «Расступайтесь!» – и толпа торопливо разделилась. Из-за угла показался огромный фургон, который тянула шестёрка лошадей. По обе стороны фургона ехало четверо солдат. Сзади гарцевал констебль. Умеющие читать знали, зачем понадобилась такая тщательная охрана. На фургоне было написано «Оружейный завод Джорджа и Джона Дина». Каждую неделю фургон доставлял очередную партию винтовок и револьверов, которые потом погружали на товарную шхуну.

Когда молодые грузчики увидели процессию, они одновременно вскочили на ноги.

– Смотри, вот они идут, – прошептал Тоби. – Быстро прячь виски.

Ян торопливо закупорил флакон и засунул его в карман.

Когда констебль подошёл к причалу, оба парня уже стояли по стойке смирно, руки по швам.

– Доброе утро, сэр! – воскликнули они в один голос.

Констебль не ответил на их бодрое приветствие.

– Хороша команда, ничего не скажешь, – буркнул он презрительно и недоверчиво. – Где же ваш надзиратель? Где мистер Доббинс?

– Размозжил себе ступню, – ответил Ян. – Ничего, за нами присмотрит Уинфилд.

Человек, которого они назвали Уинфилдом, стоял на трапе недавно прибывшей шхуны и разговаривал с матросами. Он был высок и худощав, что далеко не самое выгодное сложение для грузчика. Ему бы не помешало иметь грудную клетку пошире и руки помощнее. Рядом со своими коренастыми товарищами он казался почти хрупким. Всё же ему чудом удалось сохранить осанку. Любой другой с его телосложением и при такой работе уже давно бы стал сгорбленным калекой, но у этого счастливца до сих пор были развёрнутые плечи и прямая спина.

Услыхав, что его зовут, Уинфилд помахал матросам, давая им понять, что разговор завершён, и направился к своим товарищам, спрятав руки в карманы. По его походке было видно, что ему нездоровилось. Каждый шаг казался вымученным. Он дрожал, точно от холода, хотя мартовское утро выдалось на удивление тёплым. Воротник его куртки был приподнят, полностью скрывая нижнюю часть лица, а сверху был повязан шарф.

– Всё ещё знобит? – спросил его Ян.

– Уже третий день, – ответил Уинфилд вяло и хрипло. – По городу ходит зараза. Половина Ротергайта валяется. Говорят, что такой вспышки не было уже лет двадцать. Через неделю все будут харкать кровью. А через две недели будут выносить трупы на улицу и складывать в ряд. Весёленькое будет зрелище.

Тоби и Ян переглянулись и мрачно усмехнулись. Уинфилд умел поднять товарищам настроение. У него всегда были хорошие новости, которыми он спешил со всеми поделиться. Если по городу ходила какая-нибудь зараза, он всегда первый о ней узнавал и первый ею заболевал. Трудно было представить понедельник без Уинфилда.

Ян предложил ему сигару.

– Мне всегда от горла помогает.

Уинфилд воспользовался щедростью товарища, взял сигару и опустил воротник куртки, обнажив лицо. У него был один шрам на правой щеке, а другой – в левом углу рта. Должно быть, раны были глубокие и неудачно зажили. Перегородка носа, похоже, в своё время была перебита. В целом, это лицо походило на заброшенное поле боя. И всё же было видно, что природа создала Уинфилда красивым. У него были высокий лоб, прекрасно очерченный подбородок и широкие скулы. Такие черты часто встречаются у валлийцев, а валлийцы давно признаны самым красивым народом Британских островов.

Возраст Уинфилда было трудно определить. Товарищи знали, что ему было около двадцати пяти, но посторонние могли ему дать как девятнадцать, так и тридцать пять. Мелкие морщинки уже бороздили его лоб. В жёстких чёрных волосах пробивалась седина.

Его относительную молодость выдавали глаза. Это были глаза не взрослого мужчины, а озлобленного и исполненного горечи, но ещё не до конца расставшегося с иллюзиями мальчишки. Издалека они казались чёрными, но вблизи можно было разглядеть, что они тёмно-серые. В надломанных линиях бровей таилась скрытая угроза.

– Ну вот, мне уже лучше, – сказал он после нескольких затяжек. – А ты, Ян, архангел. Всегда знаешь, когда мне нужна сигара. Ну что, приступим?

Констебль продолжал подозрительно разглядывать команду.

– Погодите, – приказал он, подняв жезл. – А где остальные? Вы же не собираетесь втроём весь фургон разгружать?

– А почему бы и нет? – спросил Уинфилд. – Ведь у нас в запасе целый день. Можете положиться на нас, офицер МакЛейн.

Сперва констеблю показалось странным, что грузчик знает его имя, но потом, приглядевшись, он узнал своего старого знакомого, который запомнился ему храбрым мальчишкой.

– Как поживает доктор Грант? – осведомился МакЛейн.

– Брюзжит старый медведь. Заходите к нам в «Золотой якорь». На прошлой неделе мы купили лосиную голову у одного норвежского моряка и прибили её у входа.

Настроение МакЛейнa заметно улучшилось. Теперь он знал, что драгоценный груз в надёжных руках. Чтобы окончательно успокоить констебля, Уинфилд вклинился между Тоби и Яном, которые были несколько ниже его, и положил свои руки им на головы.

– В вашем распоряжении самая лучшая команда, – похвастался он. – Я с этими парнями работаю уже четыре года. Мы с мистером Доббинсом не даём им спуску.

Тоби и Ян направились к фургону.

Уинфилд встал перед констеблем, загораживая собой вид на шхуну, и втянул его в политическую дискуссию.

– Так скажите мне честно, что вы думаете о предстоящей войне? Кто бы подумал десять лет назад, что англичане будут защищать турок? Мне кажется, что у Её Величества корона слишком тесно на голове сидит.

3

Как большинство шотландцев, констебль, мягко говоря, не испытывал особой любви к королеве Виктории и потому радостно ухватился за возможность выпустить свою кельтскую горечь в компании Уинфилда. МакЛейн считал, что давно переслужил ранг констебля, но его не повышали из-за его национальности. Он уже пятнадцать лет был на одной должности, в то время как его английские коллеги давно поднялись до высших рангов. Уинфилд слушал МакЛейна с сочувствием и разделял его негодование. Они вдвоём прогуливались вдоль причала и возмущались тем, как Виктория отнеслась к ирландцам в 1848 году, когда всю западную часть страны поразил голод.

Уинфилд то и дело бросал взгляд в сторону своих товарищей и отчитывал их за то, что они неправильно поднимали ящики – с угрозой для позвоночника. Потом он опять поворачивался к констеблю, извинялся и продолжал беседу.

Мало-помалу полицейские, охранявшие фургон, расслабились и закурили. Им передалось благосклонное настроение констебля.

Уинфилд подтолкнул МакЛейна локтем.

– Интересно, над чем смеются ваши подчинённые.

Когда полицейские увидели, что констебль направился в их сторону, они перестали смеяться и напряглись, ожидая выговора, но МакЛейн и не собирался отчитывать их за такую фамильярность во время службы. Охваченный внезапным приступом щедрости, он заказал своим подчинённым обед за свой счёт. Ничто не способно так растопить сердце шотландца, как возможность позлословить об английской королевской семье.

Ко второй половине дня показалось солнце и туман рассеялся. Был виден противоположный берег Темзы.

Тоби и Ян продолжали разгружать фургон и переносить оружие на корабль. Их работа была уже наполовину закончена. На них уже давно никто не обращал внимания.

Когда начало смеркаться и зажгли первые фонари, Уинфилд устроил небольшое представление для прохожих. Он забрался на перевёрнутую вверх дном бочку и начал жонглировать пустыми бутылками, изумляя своей ловкостью. Ни одна из бутылок не упала на землю. Затем он продемонстрировал несколько картёжных фокусов. Он всегда носил при себе колоду карт, специально для таких случаев.

Толпа зрителей вокруг бочки росла. Жонглёрское выступление Уинфилдa не ограничилось бутылками. Он попросил мужчин в толпе одолжить ему несколько ножей. Добровольцев оказалось более чем достаточно. В эту же минуту десятки ножей вонзились в землю вокруг бочки. Лезвия блестели при свете фонаря.

– Благодарю, господа, – сказал Уинфилд, изучая свой арсенал. – Посмотрим, что у нас тут есть? Ага, несколько перочинных ножей, несколько охотничьих… А вот и морские кортики, с гладкими лезвиями, с резными… А вы, как я погляжу, серьёзная публика. Не завидую я тому, кто прицепится к вам в тёмном переулке. Нож многое говорит о своём владельце.

Он завязал себе глаза шарфом и начал жонглировать ножами. Сначала зрители невольно отпрянули в страхе. Стоящие в первом ряду закрыли лица руками. Ножи со свистом взлетали в воздух, и Уинфилд ни разу не схватил лезвие рукой. Ни капли крови не было пролито. Постепенно зачарованные зрители опять начали приближаться к бочке.

Вдруг Уинфилд скрестил руки на груди. Ножи попадали вокруг него, вонзаясь в края бочки.

Он сорвал шарф с глаз и помахал им, точно флагом. Публика молчала. Но это молчание длилось всего секунду. За ним последовал взрыв аплодисментов. Уинфилд терпеливо ждал, пока шум уляжется, и потом обратился к публике.

– Одна остроумная молодая особа однажды сказала мне, что моя ухмылка похожа на перевёрнутый Лондонский мост. Мне кажется, в этом что-то есть. Этот символический мост соединяет мою личную трагедию с вашей. Если вам понравилось моё представление, вы можете опять его увидеть в десять вечера, в таверне «Голубиное гнездо». Я уже не выступаю в «Золотом якоре». Сегодня вечером со мной выступает ирландский скрипач. Приходите. Не пожалеете. Спектакль продолжается, по крайней мере, пока нас не настигнет война или дифтерия.

4

К семи вечера Тоби и Ян наконец закончили свою работу. Пустой фургон вернулся на оружейный завод и товарная шхуна покинула причал. Уинфилд закончил своё представление и вернул ножи их законным владельцам. Толпа разошлась. Констебль и стражники, весёлые и немного пьяные, отправились в полицейский пункт, чтобы сменить охрану. Уинфилд и его товарищи остались на опустевшем причале.

И так же, как рано утром перед МакЛейном, Уинфилд вклинился между Тоби и Яном и положил свои руки им на головы.

– Ну, господа, есть ли у вас хорошие новости?

– Какие такие новости, Ваше Величество? – спросил Тоби, притворяясь, что не знает, о чём идёт речь.

– Ладно, хватит дурачиться. Недаром же я устроил это представление, хоть у меня всё это время горло полыхало. Проклятая болезнь не отпускает. Чувствую, как она проникает в грудь. А мне ещё выступать сегодня вечером. Так что извольте, подавайте хорошие новости. Какой у нас сегодня улов?

– Двадцать восемь револьверов, модель «Адамс», – прошептал Тоби, глядя на огни на противоположном берегу Темзы.

– Нет, тридцать, – исправил его Ян. – Я же считал.

Уинфилд откинул голову и поднял глаза к звёздам.

– Ах, вот что называется удачный понедельник. Наши покупатели останутся довольны. Они будут прыгать, точно мальчишки, при виде новых игрушек.

Действительно, эти револьверы модели «Адамс», названные в честь оружейного инженера Роберта Адамса, пользовались популярностью с тех пор, как их выпустили в 1851 году. Стреляющему не приходилось взводить курок заново перед каждым выстрелом. Новое оружие вызвало сенсацию на Лондонской международной выставке. Заказы потекли на оружейный завод Джона и Джорджа Дина. Английские офицеры, готовившиеся к вторжению в Крым, заказывали револьверы для своих солдат. «Адамс» стал традиционным запасным оружием. Мирным жителям тоже хотелось обзавестись новинкой.

Воровать оружие среди бела дня, с сотнями прохожих вокруг – занятие не для начинающих. А Тоби и Ян являлись новичками в этом ремесле. Из них трёх настоящим профессионалом был один Уинфилд. Он выучил несколько уловок в бандитском лагере Нила Хардинга и не гнушался пользоваться ими.

Тридцать револьверов за один день! Уинфилд и Тоби ликовали, повиснув друг на друге. Ян, однако, не разделял радости своих товарищей. Он плёлся отдельно от них, понурив голову.

– А ну выпрямись! – приказал ему Уинфилд. – Что за похоронная осанка? У нас был плодотворный день.

Ян душераздирающе вздохнул.

– Не знаю. У меня дурное предчувствие, что нашей удаче придёт конец, причём очень скоро.

Это нытьё раздосадовало товарищей, особенно Уинфилда, который гордился махинацией, которую они ловко провёрнули. Ему не хотелось, чтобы его торжество отравляли.

– Ты прекрасно знаешь, что я не ирландец, – сказал он Яну. – Я не верю в удачу, талисманы и прочую чушь. Удача не имеет никакого отношения к нашему занятию. Это всё дело навыка. Все эти годы, которые я провёл в обществе Нила Хардинга, не прошли даром. И многому у него научился. И теперь учу вас.

– Не затем я сбежал из ирландской тюрьмы, чтобы попасть в английскую. Я наслышался про здешние тюрьмы.

Уинфилд нахмурился.

– Мне не нравится, куда идёт этот разговор, Ян.

– Ты же видел, как констебль пялился на нас.

Уинфилд решил, что пришла пора поднять другу настроение. Он схватил Яна за воротник, оттащил его в сторону и прижал его спиной к забору, не слишком грубо, но внушительно.

– Когда волк обнажает клыки, это отнюдь не является знаком расположения. Это значит, что он любуется твоим горлом. Хватит ныть. Я всеми силами пытаюсь вытянуть тебя из нищеты, а ты брыкаешься. А ведь мы уже промышляем этим делом два месяца. Мы можем это делать ещё два года или пока война не закончится. Оставь все тяжёлые мысли и разговоры на мою долю. Твоё дело таскать ящики, не потянув при этом спину и не размозжив ступню. Если нас что-то и погубит, так это твоя кислая рожа. Понял?

Ян подумал несколько секунд и неуверенно кивнул.

– Умница, – заключил Уинфилд и взлохматил ему волосы. – Надеюсь, что аппетит у тебя лучше, чем настроение. Нам есть что праздновать.

5

Когда друзья пришли в таверну «Голубиное гнездо», мистер Лангсдейл уже ждал их за накрытым столом. Это был самый лучший стол в таверне, единственный, который не шатался. Все четыре ножки были плотно сколочены. На крышке не было ни царапин, не следов от сигар. Мистер Лангсдейл берёг этот стол для членов семьи и важных гостей.

– Смотри же, па, не вздумай угощать нас своей знаменитой тухлой колбасой, – предупредил отца Тоби.

– Боже упаси! – ответил мистер Лангсдейл с напускным ужасом.

– Знаменитая тухлая колбаса – это особое угощение, на любителя. Даже собаки её не едят. Нет, для родных – только свежая колбаса. А ведь вы мне все родные. Какое счастье, когда три мальчика сидят за столом вместе, будто Робби и Джо до сих пор живы.

Тоби закатил глаза.

– Па, может, не будем об этом? Что толку разводить панихиду на голодный желудок? Давай-ка поужинаем спокойно, не воскрешая покойников.

В эту минуту Уинфилд поддержал трактирщика.

– Пожалуйста, продолжайте, мистер Лангсдейл. Мне очень интересно слушать про вашу семью. Ведь у меня никогда не было братьев.

– Ха, зато теперь они у тебя есть, – усмехнулся Тоби. – Я же тебя просил не подпевать моему старику. Теперь ты будешь весь вечер слушать семейную сагу. Па никуда не ходит без своих покойных сыновей. Они всегда с ним. Он болтает с ними по дороге на рынок, когда топчется на кухне, когда вытирает столы в конце дня. Люди думают, что он рехнулся, потому что он вечно бормочет.

– Бормотание – ещё не признак безумия, – возразил Уинфилд на полном серьёзе. – Доктор Грант тоже бормочет, а он самый здравомыслящий человек, которого я когда-либо встречал, хотя и обвиняет меня в связях со служанками. Вот почему я больше не ночую в «Золотом якоре». Выселить меня открыто у него не хватает духу, так он меня медленно выживал своим брюзжанием. Но хватит обо мне! Мистер Лангсдейл, пожалуйста, расскажите ещё про свою семью.

Уинфилд уже сто раз слышал семейную сагу Лангсдейлов, и каждый раз в ней были новые вариации. Он точно не знал, где кончалась правда и начиналась выдумка, но он понимал, как много эти разговоры значили для старика.

Около десяти вечера пришёл обещанный ирландский скрипач. Его звали Мартин Конноли. В отличие от обитателей «Голубиного гнезда», Мартин был примерным семьянином и ревностным католиком. По этим причинам он общался только с себе подобными. В Саутворке хватало ирландских иммигрантов. У них были свои церкви и свои клубы, куда коренные англичане не ходили. Мартин воспринимал свои выступления с Уинфилдом как взаимовыгодную сделку, не более того. Они никогда не ели и не пили вместе. Семейному человеку нечего делать в компании холостяков. Их общение между не заходило дальше сухих приветствий и обсуждений репертуара. Тем не менее, они неплохо сочетались на сцене. Их противоположные образы дополняли друг друга. Представьте себе добропорядочного ирландского патриарха рядом с диким валлийским бандитом. Они начинали представление с музыкального номера, а затем разыгрывали комические сценки, перебрасываясь национальными шутками. Уинфилд высмеивал ирландцев, а Мартин в свою очередь набрасывался на остальных жителей Великобритании.

Когда Мартин явился, Уинфилд и его друзья уже покончили с ужином. По старому обычаю, Мартин приподнял край своей круглой шляпы и слегка поклонился. Уинфилд, который ходил с непокрытой головой, просто дотронулся рукой до виска и отдал честь.

– Надеюсь, ты принёс запасные струны для скрипки, – сказал он Мартину.

– Нагрянет куча народа. Боюсь, что раньше полуночи нам отсюда не выбраться.

– Да поможет нам Господь, – ответил ирландец устало. – Кстати, Уин, тебя кто-то ждёт на улице.

Уинфилд выглянул в окно и на противоположной стороне улицы при свете фонаря разглядел очертания щупленькой девичьей фигурки.

– Это Диана, – сказал он с досадой. – Какого чёрта она здесь?

– Тебя ищет, не иначе, – усмехнулся Тоби. – Волнуется сестрёнка. Или подружка? Кем она тебе там приходится?

Уинфилд отвесил Тоби подзатыльник.

– Молчи, дурак. Пойду, посмотрю, что ей нужно.

Часть четвёртая КОРОЛЬ И РАЗБОЙНИЦА («Золотой якорь», Бермондси, 1850–1854)

1

Если бы Том Грант был верующим, он бы перекрестился, чтобы убедиться, что ему не мерещится. Но, будучи просвещённым агностиком, он мог лишь ущипнуть себя за руку. Нет, всё это не могло происходить с ним. Каждое утро он просыпался под собачий лай и детские голоса. Однозначно, это была ошибка. Этим звукам не было места в его вселенной. Они пришли из чужой жизни. Быть может, то был просто дурной сон? Но разве сон может длиться пятнадцать лет? И всё это началось в ту злополучную ночь в январе 1839 года, когда он заметил кровавые пятна на снегу перед таверной и услыхал шум в подвале.

В конце концов Том махнул рукой и перестал искать повод избавиться от сирот, свалившихся ему на руки. Он решил оставить их у себя в качестве живых экземпляров своего медицинского мастерства. Его попытки лечить представителей правящего класса окончились довольно плачевно, но с простолюдинами ему повезло. Когда пришло время снимать повязки с лица мальчика, Том заметно нервничал. Реакция пациента на собственное отражение меньше всего волновала Тома. Он боялся, что ему будет стыдно за свою работу. Но когда последние слои повязки были сняты, Том вздохнул с облегчением.

– Не слишком безобразно. Я ожидал, будет хуже, если учесть, что это была моя первая операция и ты совершенно не следовал моим указаниям. Твои раны долго заживали, точно у аристократа. Теперь мне придётся отречься от теории, что у дворян плоть нежнее, чем у бедняков. Я всегда считал, что плебейская кровь горячее, сильнее. Я чуть было не написал эссе о процессе заживления мягких тканей у представителей различных социальных кругов. Но главное, что ты выжил, и мне не слишком стыдно за свою работу. Все девчонки будут лезть к тебе, чтобы потрогать твою физиономию и послушать твои истории. Женщин привлекают боевые увечья. Моя беда в том, что я до неприличия ординарен и предсказуем. У меня нет ни шрамов, ни страшных историй. У меня даже воображения не хватает придумать про себя что-то интересное. Но тебе, мой мальчик, не нужно выдумывать небылицы. В твоём случае правда похлеще выдумки. Да ты сам ходячий кошмар! Те, кто не убегут от тебя с визгом, последуют за тобой. По крайней мере, ты таким образом отсеешь слабонервных.

В тот день Том сказал мальчику больше добрых слов, чем на протяжении всех последующих пятнадцати лет. Он жалел, что его бывшие коллеги из Кембриджа не могли увидеть его шедевр. Они были бы потрясены такой тонкой работой, выполненной безо всякой подготовки, при наличии самых примитивных инструментов, которые пролежали в ящике без употребления около десяти лет, и всего лишь нескольких капель опийной настойки для анестезии.

Девочка, которая, по словам Тома, не должна была прожить и дня, всем на удивление дожила до подросткового возраста. Том назвал её Дианой, потому что это было первое имя, которое ему взбрело в голову. За ним не крылось решительно никакой символики, если не считать того, что Том предпочитал латинские имена англо-саксонским. Он полгода выбирал имя для своего сторожевого пса, потому что это был действительно серьёзный вопрос. С девочкой всё было намного проще. У Тома не было времени церемониться. Он просто не хотел, чтобы она умирала безымянной. Но она выжила. И это сорванное с потолка имя ей подходило.

Достаточно представить себе маленькую разбойницу из «Снежной королевы» в шестнадцать лет. Хмурое бледное лицо, наполовину скрытое тёмными прядями, которые девушка так и не научилась укладывать. На впалых щеках, поджатых тонких губах, голубоватых веках и кончиках ресниц лежала тень бунтарской меланхолии.

Это лицо, несмотря на болезненный цвет и враждебное выражение, было по-своему привлекательно. Виктор Гюго с его пристрастием к готике преклонялся перед бледными брюнетками с торчащими ключицами и тёмными кругами под глазами. Он возвёл тщедушие в культ. Увы, в Англии царили более прагматичные взгляды и здоровые вкусы. То, чем восторгается пресыщенный француз-эстет, вызовет лишь недоумение у рядового англичанина.

Разумеется, о красоте Дианы никто не заикался, да и сама она над этим не задумывалась. В гостинице было всего одно зеркало, и девушке не приходило в голову в него взглянуть. Нельзя сказать, что она поднялась выше женского тщеславия. Это тщеславие в ней попросту некому было пробудить. У неё не было ни матери, ни сестёр. Она выросла среди мужчин, и все женские хитрости были ей чужды. Диана носила одну и ту же юбку из грубой шерсти и мужскую рубашку с закатанными рукавами, перевязанную на талии кожаным ремнём. От некоторых словечек, слетавших с её уст, покраснели бы даже матросы.

И, совсем как героиня Андерсена, Диана держала при себе нож – правда, не охотничий, а кухонный, с длинным лезвием и засаленной рукояткой. Девушка работала служанкой в «Золотом якоре». Том великодушно дал ей эту должность, потому что это было единственное, для чего он считал её пригодной.

Как только Диана подросла достаточно, чтобы понимать происходящее, Том рассказал ей о том, как она попала в «Золотой якорь». Скрывать правду было ни к чему. Девчонка имела право знать, почему у неё вечно двоилось в глазах, звенело в ушах, немели пальцы, почему ей было трудно дышать, почему неровно билось её сердце. Он объяснил ей самым непринуждённым тоном о пытках, которым её подверг Тед Фрейзер, о том, сколько крови она потеряла в ту ночь, и чего она теперь могла ожидать от жизни.

– Да, ты выжила, но ты не оправилась до конца. Сердечные ткани, в отличие от лёгочных, не восстанавливаются. Потерянное не вернуть. Остаётся только надеяться, что нам удастся притормозить развитие недуга. Избегай заразных болезней и переживаний, носителями которых являются люди. Если ты нечаянно дотронешься до кого-то, немедленно вымой руки. Если услышишь нелестные слова в свой адрес, вымой память. Гнев и зависть – это роскошь, которую ты не можешь себе позволить. Все эти страсти сожрут остатки твоего сердца. Вся эта блажь для здоровых людей, чьи сердца могут выдержать лишнюю трёпку. Увы, ты к ним не относишься. Скажи спасибо своему храброму рыцарю Уинфилду. Это он боролся за твою жизнь. Если бы не его благие намерения, ты бы давно была на небесах. А пока что ты здесь, в шикарном трактире, под лапой старого злого медведя. Ты никогда не будешь полноценной. Прими это как данное. Но это ещё не значит, что ты не можешь быть полезной.

И он вручил ей полотенце, точно плащaницу Христову, считая, что лёгкий физический труд пойдёт девушке на пользу. Он вычитал в каком-то медицинском журнале, что от малоподвижного образа жизни застаивается кровь и повышается риск воспаления лёгких. А ведь именно пневмония чуть не погубила племянника барона Миддлтона.

Тому казалось кощунством выдвинуть свою кандидатуру на роль отца. Родительские чувства были ему чужды, а Уинфилд и Диана являлись к тому же нелёгкими детьми. Они принесли с собой свои кошмары.

Том поместил детей на чердаке, откуда их не было слышно. Он им выдал матрас, одеяло и ночную лампу. Посетители и не подозревали о том, что в доме есть дети. Первые несколько лет девочка просыпалась посреди ночи с криком, и на мальчика легла обязанность её успокаивать. Иногда ему приходилось спать всю ночь в полусидячем положении, прижав её к груди. Утром у него всё тело ныло, будто он отработал на заводе четырнадцать часов. Сам Уинфилд страдал не меньше девочки, но делал это в полном молчании. Его колени дёргались, и он постоянно курил. Это были единственные внешние признаки его смятения. В целом он не создавал неудобств для Тома. Он всегда выполнял указания. Когда ему исполнилось тринадцать лет, он пошёл работать на пристань грузчиком и в конце каждой недели безропотно отдавал свои жалкие заработки Тому.

– А мальчишка оказался не такой уж плохой находкой, – признавался себе вслух Том.

Девчонка, однако, приводила его в исступление. По мере того как она взрослела, её характер становился всё более невыносимым. Она могла взорваться безо всякого предупреждения, сжать кулаки и завопить. Несколько раз она чуть не довела себя до обморока. Том поражался тому, сколько агрессии может вместить такое тщедушное тельце. У него на глазах тоненькая спичка превращалась в полыхающий факел за несколько секунд.

Том не доверял Диане. Она была беспомощной, но далеко не безобидной. Немощность отнюдь не синоним невинности. Именно в меру своей физической слабости Дианa была опасной. От неё чего угодно можно было ожидать. Том боялся, что она в один прекрасный день сожжёт таверну.

– Теперь она полностью твоя обуза, – сказал он Уинфилду. – Я умываю руки. Она здесь оказалась по твоей воле, ты за ней и следи. Если она что-то вытворит, я вас обоих вышвырну на улицу. Вы сюда оба попали в качестве пациентов. Я вам позволил здесь остаться, и это уже было глупостью с моей стороны.

И всё же Тому не стоило так бесповоротно отрекаться от Дианы. У них было одно общее – ненависть к человечеству. Если бы Том проявил к девочке больше интереса, он бы получил надёжную единомышленницу. Он бы мог посвятить её в философию Шопенгауэра. Они бы могли часами рассуждать о пустоте жизни. Это был бы маленький фестиваль пессимизма! Но Том отказал себе и в этой радости.

Будучи фанатиком чистоты, Том заставлял детей принимать ванну каждые три дня, даже когда на улице было холодно. Он делал эти не потому, что они были грязнее других. Он просто хотел вымыть из них этот детский запах. Том утверждал, что у всех детей есть особый запах, похожий на запах воробьиных перьев.

Благодаря непреклонности Тома Уинфилд и Диана были самыми чистоплотными детьми в Саутворке. Их одежда расползалась по ниткам, но зато их кожа и волосы пахли мылом.

Если что-то отдалённо похожее на отцовское чувство и зашевелилось внутри Тома, он это скрывал всеми силами. Чем теплее у него было на душе, тем холоднее была его речь. Дети общались друг с другом на своём языке загадок и метафор, который никто не мог понять.

Том, однако, разрешил им взять свою фамилию.

– Если вас спросят, можете смело отвечать: Грант. Уж с такими мелочами я не жадничаю. От этого я не стану ни богаче, ни беднее.

Фамилия была своего рода подачкой, вместе с тюфяком, одеялом и ночной лампой.

1850 год был удачным для «Золотого якоря». Тому удалось купить несколько комнат над таверной и создать небольшую гостиницу. Теперь ему требовалась дополнительная помощь. Так как он не мог свалить всю работу на Диану, он нанял ещё двух женщин. Их звали Бриджит и Ингрид. Одна была ирландкой, а другая – шведкой. Обе были крупнокостными и веснушчатыми. Обе разговаривали с заметным акцентом. Постояльцы их не всегда понимали, зато сами служанки быстро нашли между собой общий язык. Их любимым развлечением было подтрунивать над Дианой. Всё это делалось якобы безобидно, но девочка, не привыкшая к женскому юмору, огрызалась в ответ на их шутки. Доходило до того, что она хваталась за рукоятку ножа, чем ещё больше веселила двух насмешниц.

– Ну и комедия разворачивается, – ворчал Том, наблюдая за кошачьими драками на кухне. – Искренне жалею тех, у кого жёны и дочери. Какое счастье, что на моей стороне мальчишка и пёс. Иначе я бы окончательно рехнулся от бабского визга.

В остальном Том был вполне доволен новыми служанками. Его подкупило то, что они не были красавицами. Уж на что Том не являлся знатоком женской красоты, но даже он находил их невзрачными. Будь он склонен делать глупости, он не стал бы волочиться за такими, как Ингрид и Бриджит. Эти две не представляли никакой угрозы ни для плоти, ни для души. Они символизировали то самое мещанское постоянство, которого Тому так не хватало в жизни. Более того, он надеялся, что их присутствие благотворно повлияет на Диану, поможет девушке спуститься на землю, что рядом с ними она пополнеет, подурнеет, успокоится. Всё же, чем больше они старались её расшевелить своими шутками, тем больше она на них злилась.

– Тупые коровы, – бормотала oна. – Как я их ненавижу!

2

В лондонских трущобах процветал культ героя-хулигана. Мальчишки примеряли на себя этот образ, но не могли соперничать с Уинфилдом Грантом, с его искромсанным лицом, горькой ухмылкой и бездонным репертуаром меланхолических разбойничьих песен, которые он пел под испанскую гитару своим охрипшим от табака голосом.

It's only a blizzard, only a storm. Who should care that I am forlorn? Miles away in the cold ocean waves My false mates will soon find their graves. [2]

Эта гитара, которую он купил у матроса за несколько шиллингов, добавляла ещё один выгодный штрих к его образу. В конце концов, что за разбойник без гитары? Ну и что с того, что он знал всего несколько аккордов? Их было достаточно, чтобы создать театральный эффект. Уинфилд боготворил свою гитару, что ничуть не мешало ему использовать её в качестве пепельницы. Когда он вонзал тлеющую сигару в деревянный корпус инструмента, это не выглядело варварски или как кощунство.

Фольклорные персонажи – а Уинфилд являлся таковым – могут что угодно себе позволить. Обездоленный народ ищет утешение в сказках, даже если эти сказки страшные и не обещают счастливого конца. Простой люд не всегда последует за принцем, но он последует за разбойником. Народный герой должен быть окутан тайной, но в то же время оставаться доступным. Уинфилд соответствовал этим требованиям. Когда люди видели его лицо, они, естественно, пытались представить себе, с какими демонами он в своё время сцепился и что рядовому человеку можно было от него ожидать. Уинфилд молчал на эту тему, потому что не любил вспоминать ту жуткую ночь в 1839 году, когда он, истекая кровью и закоченев от холода, скитался по улицам. Вот уж в чём жители Бермондси не сомневались, так это в его способности перерезать горло. В то же время ему доставляло удовольствие развлекать толпу. Этот загадочный бандит легко превращался в фигляра безо всякого ущерба для своей гордости. Его шутки приводили в ужас, а его страшные рассказы смешили. Он являлся символом мрачной британской комедии.

Иными словами, Уинфилд обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы вскружить голову двенадцатилетней девчонке. А Диана именно в этом возрасте осознала своё влечение к спутнику детства. Первые желания пробуждались в её хилом теле.

Над бедолагой тяготело двойное проклятие – плохое зрение и богатое воображение. Это губительное сочетание и породило кумира. Всё, что проникало в её мозг извне через органы зрения, выходило искажённым. Она держала человечество на расстоянии протянутой руки – именно на таком расстоянии она ещё могла что-то разглядеть. Дальше уже начинался хаос.

В отличие от Уинфилда, Диана была полностью лишена чувства юмора, и это усугубляло её конфликт с внешним миром. Ей казалось, что из мрака к ней тянутся холодные руки с целью задушить её. Так она и ходила по жизни, стиснув зубы и сжав рукоятку кухонного ножа.

Чем уродливее представлялось человечество, тем прекраснее казался Уинфилд.

В мире колыхающихся, сталкивающихся друг с другом теней она видела звезду – тлеющий кончик его сигары. Когда он был дружелюбно настроен, то сжимал её лицо мозолистыми руками, шепча «Иди ко мне, волчонок». Затаив дыхание, она слушала его живодeрские анекдоты. Очарованная и обезоруженная, она всецело отдавалась дурному влиянию Уинфилда. Все его отвратительные привычки и дикие выходки казались ей божественными.

– Как красиво ты ругаешься! – говорила она ему.

Диана знала, что была обязана ему жизнью, хотя сам Уинфилд старался преподносить свой поступок как следствие минутной прихоти, а не высокого принципа.

– Я сделал это назло Нилу Хардингу, – говорил он. – Представляешь, он обещал мне блестящую карьеру акробата. Первые десять лет я проболтался вниз головой, глядя на мир с высоты циркового купола. Но в один прекрасный день Нил сказал мне: «Уин, слезай с трапеции. Будешь мне помогать в семейном деле». Меня это взбесило. Негодяй оторвал меня от моей любимой публики, от славы и заставил делать его грязную работу. Кто бы на моём месте не взбунтовался? Я сразу замыслил побег, хотя на улице был мороз. Тут я и наткнулся на тебя. И подумал, что будем теперь вдвоём мёрзнуть и голодать. Так будет веселее.

Помимо жизни, Диана ещё многим была ему обязана. Это он обогатил её речь крепкими выражениями, он научил её свистеть, швырять камни и играть в карты. Это он подарил ей нож, с которым она не расставалась.

3

Том допустил относительно пустяковую, но тем не менее стыдную ошибку в воспитании Дианы. Он позволил малютке закрутить роман с опиумом. Несколько раз он давал ей свою знаменитую настойку в качестве болеутоляющего. Наркотические свойства опиума тогда ещё не были освещены в медицинской литературе. Вскоре Диана уже не могла обходиться без снадобья. Том не успел оглянуться, как девочка начала вставать посреди ночи за волшебным напитком. Она сама открывала бутылку с неразбавленным опиумом и капала несколько капель себе на язык. Обеспокоенный частотой её полуночных вылазок на кухню, Том начал прятать от неё бутылку. Злополучная девчушка, которая не могла найти собственную тень, всегда находила опиум.

Один раз она так пожадничала, что проспала восемнадцать часов кряду. Когда Диана наконец пришла в себя, Том сказал Уинфилду:

– Придётся тебе её отучить от этой напасти. Я ничем не могу тебе помочь. Только ты умеешь с ней обходиться.

На протяжении следующих трёх ночей Уинфилду пришлось прижимать Диану к матрасу, пока она тряслась, выкрикивала непристойности и умоляла дать ей хоть капельку любимого зелья. Он утешал её своими излюбленными балладами про оборотней и висельников.

После этого случая он долго боялся оставлять Диану одну и мчался с работы домой, чтобы стеречь её. Девчонка быстро смекнула, что её пристрастие давало ей повод поваляться в объятиях своего героя.

– Мне сегодня нездоровится, – вздыхала она. – Побудь со мной. А то я опять пойду бродить ночью.

Несколько раз Уинфилд заставал её с бутылкой в руке.

– Опять ты за своё, – отчитывал он её мягко. – Что я тебе говорил про неразбавленный опиум? Помнишь, что случилось прошлый раз? Смотри же, если совсем не можешь без этой дряни, по крайней мере разводи её спиртом.

Он брал бутылку с опиумом, добавлял несколько капель в стакан с виски, размешивал и преподносил Диане.

– Теперь можешь пить спокойно.

Она отпивала несколько глотков этой смеси и блаженно улыбалась, точно в стакане был некий райский эликсир.

– Ты очень добр, – говорила она.

– Да брось. Я чудовище.

– Моё чудовище. А я – твоё.

– Когда я иду по улицам, матери загоняют своих детей домой. Знаешь, что про меня говорят? «Да разве за этой изрезанной харей прячется душа?»

– А мне нравится твоя харя. Кто бы меня так разукрасил? Я хочу быть похожей на тебя.

– Поверь мне, ты этого не хочешь. Я сам на себя не всегда хочу быть похожим. Тебе тоже досталось, не волнуйся.

– Расскажи историю про отрубленную руку.

– Опять? Ты же самую историю?

– Можно с другой концовкой. Это моя любимая история. Представляю, как рука ползёт по моим волосам. Как бы мне хотелось, чтобы какая-нибудь тварь из твоих сказок ожила.

– Я рад, что тебе весело.

– А потом, мы опять поиграем в нашу любимую игру. Притворимся, что мы муж и жена.

В эту минуту Уинфилд начинал нервничать.

– Эти игры не приведут к добру.

– Бога боишься?

– Не столько Бога, сколько старика Гранта. Он нас точно выгонит. Он бесится, когда мы одни, да ещё за закрытыми дверями. Как ни крути, он наш хозяин и долго ещё им будет.

4

Уинфилд имел существенное преимущество перед другими юношами его круга – умел читать. Этим навыком он был обязан суровому доктору Гранту. У Тома остались старые учебники, которые Уинфилду разрешалось листать. К медицинским справочникам юноша почти не прикасался. Его куда больше интересовали книги по истории и политической философии. Он открывал их наобум, читал отрывки, написанные более или менее доступным языком, а потом мучился бессонницей всю ночь, формулируя свои выводы. На следующее утро он вставал с тёмными кругами под глазами и ни с чем не сравнимым чувством просвещенности. Нельзя требовать скромности от бывшего преступника, который наконец добрался до «Республики» Платона. Уинфилд носил свою старую матросскую куртку точно королевскую мантию. А вместе с тем он презирал королеву Викторию и отрыто возмущался монархией в целом. Он гордо называл себя анархистом, будто полностью понимал значение этого слова. К Тому он обращался за пояснением только в самых крайних случаях. Если уже между ними завязывалась битва интеллектов, то она могла длиться целую неделю.

В воскресенье вечером.

– Уин, что ты за ересь читаешь? Я вижу, что на обложке написано крупным шрифтом: «Кромвель».

– Это пьеса Виктора Гюго.

– Дивно! Ты берёшь уроки английской истории у какого-то француза? Как эта республиканская ахинея попала тебе в руки?

– Купил с рук у знакомого.

– У того же самого знакомого, который продал тебе гитару, которую ты используешь в качестве пепельницы?

– Нет, это другой знакомый. У меня их много. Некоторые из них почти друзья.

– Дружба – это всего лишь обмен заразой. Ты знаешь, как распространяется холера? Один человек пожимает руку другому, потом по ошибке выпивает глоток пива из его стакана, а к вечеру его начинает знобить и тошнить. А ещё через десять часов его уже нет. Человеческое тело – грязь. Единственное, что ещё грязнее, – это человеческая душа.

В понедельник вечером.

– Доктор Грант, знаете, почему я преклоняюсь перед Гюго? Моя жизнь перекликается с его сюжетами. Мне импонируют его персонажи. Я пью морскую воду, как Ган Исландец, размахиваю топором, как Кромвель, живу в изгнании, как Эрнани, и пишу песни, как Гренгуар. Гюго не просто оправдывает мятежников. Он их прославляет.

– И почему бы ему их не прославлять с высоты собственной пресыщенности? Если тебя так занимает вопрос классовой борьбы, почему ты не читаешь нашего земляка Диккенса? Конечно, Диккенс не романтизирует нищету, ибо испытал её на своей шкуре. А Гюго сам никогда не голодал и не работал руками, и это сразу видно по его слюнявым бредням. В его понятии нищета – это несколько полосок грязи на ангельском детском личике. А у всех бандитов благородное сердце. Вот он и восхваляет всякую чернь. Сомневаюсь, что он подпустил бы тебя к своим дочерям. Честно говоря, будь у меня дочь, я бы тебя к ней тоже не подпустил. Скажи спасибо, что Диана сама сирота. У меня нет повода пальцем пошевельнуть в её защиту. Для меня вы одна неприятность, одна обуза. Но если бы у меня была родная дочь, ты бы к ней в жизни не приблизился.

В среду вечером.

– Доктор Грант, ну когда уже Англия применит наполеоновскую модель меритократии?

– Спроси у Гюго. Кажется, он говорит по-английски.

– Я бы с радостью, но беда в том, что он живёт на острове.

– Что он там делает? Пытается устроить революцию?

– Горюет! У него дочь утонула.

– Почему ты до сих пор не утонул? Вот было бы счастье! Надо было вас обоих завязать в мешок, точно пару котят, и спустить в Темзу. Но, увы, уже поздно. Вы в мешок не поместитесь.

В четверг утром.

– Доктор Грант, что надо сделать, чтобы получить дворянский титул? Я читал, что пэрские привилегии выдаются в награду за заслуги.

– А почему тебя это интересует?

– А вдруг мне когда-нибудь захочется в парламент? И потому как я не являюсь сыном лорда, у меня одна надежда – заслужить титул хорошими поступками во благо отечества.

– Мальчик мой, у тебя горячка.

– Я читал где-то, что королева Анна создала двенадцать пэрских титулов в один день.

– Так это было полтора века назад! Тебе такие книги противопоказаны. Ты слишком впечатлителен. Я уже кляну тот день, когда разрешил тебе читать «Пэрство и баронетство» [3]. Автор не слишком озабочен такими мелочами как достоверность. Он пишет с целью польстить богачам и лишний раз подразнить бедняков. И вообще, Англии не нужно больше пэров. При Вильгельме Четвёртом было создано восемьдесят новых титулов. Палата лордов уже трещит по швам!

5

То, что Уинфилд поведал Диане о матерях своих сверстников, было сущей правдой. Семейные дамы Бермондси и Ротергайта считали его исчадием ада и не упускали возможность выразить свою расположение.

– Вот идёт Уин-Зубоскал, – шипели они своим сыновьям. – Поведёшься с ним – и он тебя разукрасит себе под стать.

Уинфилд не пытался очистить свою репутацию. B каждой общине должно быть чудовище, и ему, как никому другому, это роль подходила. Что же? Бывают роли и похуже. Ему было положено бродить по тёмным переулкам, подняв воротник куртки и спрятав руки в карманы, a благочестивым матронам было положено осыпать его любезностями. Это был своего рода живой уличный театр.

Уинфилд долгое время не подозревал, какие мысли зрели у его сверстников. Однажды вечером после работы он забавлялся тем, что бросал нож в землю. Он так увлёкся, что не заметил, как позади него собралась публика. Местные мальчишки молча пихали друг друга в бока, дивясь его меткости. Когда Уинфилд наконец обернулся и увидел все отвисшие челюсти и вытаращенные глаза, он сорвался.

– Чего уставились? Бегите по домам, пока мамаши не надрали вам уши!

Маленькие зрители тут же разбежались, и Уинфилд опять остался один. У него не было желания продолжать игру, и он вернулся домой. С тех пор он больше не упражнялся в меткости при людях.

У него бывали тяжёлые дни, когда даже его вымученный оптимизм не выручал. Он содрогался от собственного отражения, от своих мыслей и песен. Его небылицы всего лишь прикрывали настоящие ужасы, которые он носил в себе. Как он мог оправдать своё восхищение Кромвелем? Поклоняться республиканцу – это всё равно что поклоняться Люциферу. Нормальные люди не забивают голову историей и политикой, а Уинфилд давно понял, что никогда не будет к таким людям относиться. Он даже не мог найти утешение в традиционной религии. Его убеждения представляли собой дикую смесь пуританства и язычества. Он бы с радостью пошёл на воскресную службу, но каждый раз у него ноги застывали на ступеньках церкви. Несколько раз он начинал молиться, но не мог зайти дальше, чем «Отче наш». Молитва неизбежно превращалась в лавину ругательств.

Он вовсе не отрицал своей чудовищности. Он бы с радостью убежал от самого себя, если бы мог.

– Я начинаю чувствовать себя Ганом Исландцем, – признался он Диане однажды. – Люди ещё не знают точно, существую я или нет, но уже боятся меня.

Девчонка заговорщически улыбнулась. В полумраке, похожем на скандинавскую зиму, она строила свою крепость и населяла её фантастическими существами. У неё было две любимые пьесы – «Герцогиня Амалфи» Джона Вебстера и «Тит Андроник» Шекспира. Она заставляла Уинфилда перечитывать ей самые кровавые сцены, пока не запоминала их наизусть.

Во время работы Уинфилд считал часы до того момента, когда вновь окажется в обществе своей малолетней собутыльницы, этой полубогини с повадками волчонка. Первый глоток виски, первый аккорд гитары – и внешний мир полностью исчезал. Им не надоедало играть в одни и те же игры. Они могли бы провести всю вечность, копаясь в малоизвестных пьесах периода королевы Елизаветы.

Тем временем платонические барьеры между ними начали рушиться. Диана в свои двенадцать лет подавала первые признаки любопытства. И хотя они пока ещё не стали любовниками, но уже давно перестали быть братом и сестрой. Уинфилд был не прочь познать её как мужчина женщину. Он себя не слишком упрекал за эти мысли. Его немного смущал её возраст, хотя она мнила себя взрослой женщиной и всячески стремилась ему это доказать.

Диана часто напоминала Уинфилду о том вечере, когда он впервые дал себе поблажку. Она говорила о произошедшем с гордостью как о своей первой женской победе. Уинфилд прекрасно помнил тот вечер. Усталость и виски притупили его чувство стыда, и он начал переодеваться, пока Диана была в комнате. Вдруг он почувствовал, как её пальцы поглаживают его спину. Через секунду Диана обвила руками его талию и уткнулась лицом ему между лопаток. Это случилось так неожиданно, что он не успел отпрянуть. Почему этот жест привёл его в такое смятение? Разве они раньше не обнимались? Сколько раз она засыпала у него на груди после попойки! Что изменилось? Уинфилд слишком устал, чтобы напрягать силу воли и заставить себя разомкнуть эти худые детские руки.

Неизвестно, чем бы этот вечер закончился, если бы они не услышали шаги Тома, заставившие их отшатнуться друг от друга.

После этого случая Уинфилд следил, чтобы между ними всегда было несколько слоёв одежды, но уже было ясно, к чему вело их собутыльничество. Он знал, что наступит день, когда ему не придётся сдерживаться с Дианой.

И он ждал, настолько терпеливо, насколько позволяла природа.

Другой любви в его жизни не предвиделось.

6

Уинфилд целовался всего раз в жизни. Это случилось летом 1838 года, когда он ещё выступал с детьми школы Сен-Габриель. Он жонглировал горящими факелами под ночным небом, когда его взгляд упал на девочку в толпе. У него была прелестная партнёрша по имени Мадлен, с которой он выступал на канате, но считал её почти частью собственного тела. Что касается женщин среди публики, он их воспринимал как единое целое, не изучая каждое лицо по отдельности. Он смутно осознавал, что все они приходились кому-то жёнами, матерями, сёстрами. Но в ту летнюю ночь на Кембервельской поляне, впервые в жизни он увидел девочку.

На ней было платье из бледно-голубого бархата, отороченное золотой парчой. На запястьях сверкали гранатовые браслеты. Она стояла в первом ряду, без сопровождения, что само по себе было странно. Обычно девочки её возраста приходили с матерями или гувернантками. Кембервельская поляна – не самое подходящее место для маленьких девочек, особенно если на них украшения. Но, тем не менее, эта девочка пришла одна. Казалось, ей было всё равно, что стоящие за ней зрители наступали на подол её нарядного платья, что носки её белых туфель покрылись грязью. Казалось, что она пренебрегала собственным нарядом и нарочно хотела его испортить. Если бы кто-то попытался украсть её браслеты, она бы их сама отдала.

Она выглядела на год или два моложе Уинфилда, но в ней не было ни капли детской робости. В то время как другие девочки её возраста ещё отворачивались и краснели при посторонних, эта уже была маленькой обольстительницей.

Уинфилд, которому тогда было всего девять лет, уже почувствовал на себе эти чары. А ведь девочка ещё ничего не успела сделать. Она даже не улыбнулась ему. Тем не менее, он почувствовал щемящую боль под рёбрами. Все звуки на мгновение притихли. Он уже не слышал ни музыку, ни окрик Нила Хардинга из-за занавеса: «Очнись!» Его взгляд застыл на ослепительной незнакомке. Это длилось всего несколько секунд.

Это представление чуть не закончилось трагедией. Замечтавшись, Уинфилд уронил один из горящих факелов, и рукав его костюма тут же вспыхнул. Нил Хардинг вовремя столкнул его с подмостков на мокрую траву.

Позднее, тем же вечером, когда Уинфилд переодевался в палатке, он услышал чей-то лёгкий смех. Он посмотрел вокруг, пытаясь понять, откуда раздавался этот смех. В эту минуту занавес, прикрывавший вход в палатку, всколыхнулся, и Уинфилд увидел ту самую девочку, из-за которой он уронил факел.

Обгоревшая рубашка выпала у него из рук.

Девочка, позабавленная его смущением, обняла его за плечи и поцеловала сначала в щёку, а потом в уголок губ. Он хорошо запомнил, куда она его поцеловала, потому что именно там у него теперь были шрамы. Казалось, что губы маленькой обольстительницы приготовили путь для ножа Нила Хардинга.

Когда Уинфилд открыл глаза, он был один. Девочка исчезла так же внезапно, как появилась, отодвинув занавес над входом в палатку. Уинфилд увидел треугольник звёздного неба и почувствовал прохладный ночной воздух на обнажённой груди. Всё ещё ошеломлённый тем, что случилось, он стоял на месте и слегка пошатывался из стороны в сторону.

В эту минуту Нил Хардинг вошёл в палатку и сказал ему:

– То, что ты сегодня упал, – плохое знамение. Ты больше не будешь выступать. Мне бы очень не хотелось тебя потерять. У меня для тебя особые планы, интересные новые роли.

Это было последним представлением Уинфилда. На следующий день ему дали «повышение». Он стал охотником. Его сказочный мир, наполненный огнями, музыкой и аплодисментами, внезапно окунулся во мрак.

Белокурой Мадлен дали другого партнёра, который ей совершенно не подходил. Он был неплохим акробатом, но Мадлен так привыкла к Уинфилду, что не признавала никого другого на его месте. Она гадала, что случилось с её бывшим напарником. Осознав наконец, что Уинфилд не вернётся, Мадлен стала рассеянной. Она дрожала на канате, будто никогда не ходила по нему раньше. Ко всему прочему нетерпеливый новый мальчик не понимал причины её скорби. Её слёзы раздражали его. Он вполне мог прикрикнуть на неё и даже поднять руку. К такому обращению Мадлен не привыкла. Уинфилд всегда был дружелюбным и надёжным. С ним Мадлен забывала, что находилась на высоте двадцати футов. А нового партнёра она просто боялась. Представления стали для неё пыткой.

Однажды во время репетиции она потеряла равновесие и упала с каната. Нил Хардинг приказал её вынести, и больше её никто не видел. Уинфилд последним узнал об этой трагедии. К тому времени ему было запрещено общаться с членами труппы. Нил Хардинг держал его отдельно, вместе с остальными охотниками.

Когда новость о смерти Мадлен дошла до Уинфилда, он оплакивал её, как оплакивал бы потерянную руку или ногу. Его скорбь была ещё в больше степени физической, чем душевной. Пока Мадлен была жива, они репетировали по четыре часа в день, иногда в полном молчании. Им вполне хватало жестов. Они так хорошо знали свой номер, что могли бы выступать в полной темноте. У них был отдельный уголок за ширмой. Они спали вдвоём на сундуке, в котором хранились их костюмы. Иногда во сне их руки переплетались. Это было не лаской, а всего лишь продолжением репетиции. В сущности, вся их жизнь, лишённая искушений и страданий, была сплошной подготовкой к выступлению. Возможно, через несколько лет им бы выпала честь сыграть Оберона и Титанию, так как все юные актёры начинали с этих ролей, постепенно переходя на более сложные вроде Макбета и его коварной супруги.

Уинфилд долго не мог смириться с отсутствием Мадлен. Ему всё казалось, что в любую минуту он проснётся и окажется в своём прежнем мире и Мадлен будет рядом. Ведь ему и раньше снились плохие сны. Но наступал новый день – и ночной кошмар превращался в дневной. Уинфилд винил себя в смерти Мадлен. Более того, он был уверен, что все беды, которые обрушились на него впоследствии, были расплатой за поцелуи, подаренные ему незнакомкой на Кембервельской поляне.

Эта девочка снилась ему ещё много лет. Иногда он просыпался посреди ночи, чувствуя прикосновения её губ к своему лицу, и каждый раз после такого сна он ждал новую беду.

И всё же, невзирая ни на что, Уинфилд не мог забыть, какое наслаждение доставили ему эти поцелуи, какое тщеславие они пробудили в нём. Ведь изо всех жонглёров и фигляров на ярмарке девочка выбрала именно его. В тот вечер он соприкоснулся не только с противоположным полом, но и с высшим классом. Даже в девять лет Уинфилд знал атрибуты богачей. При всём при том, что он был отгорожен от внешнего мира стенами школы Сен-Габриель, у него были общие понятия о том, как представители высших классов одевались и вели себя. Эта девочка вполне могла быть дочерью короля. И выдавали её происхождение не платье и не гранатовые браслеты. Уинфилду отчётливо запомнились её манеры, её голос. Такое высокомерие в таком нежном возрасте может быть только наследственным. Уинфилд не знал её имени, но в своих мыслях называл её «маленькой герцогиней».

По мере того как он взрослел, образ таинственной девочки становился всё более расплывчатым. Иногда Уинфилд пытался представить, как бы она выглядела в тринадцать лет, в семнадцать, в двадцать, но портрет получался неубедительным. Каждый раз чего-то не хватало. Как Уинфилд ни старался, он не мог восстановить образ, который в своё время его так очаровал. В конце концов он бросил попытки привести маленькую герцогиню с собой в настоящее и так и оставил её в прошлом семилетней девочкой.

Постепенно его любовь переместилась на новый объект. Маленькая разбойница заняла место маленькой герцогини.

7

Однажды ранним мартовским утром, когда на небе ещё горели звёзды, Уинфилд разбудил Диану и отвёл её к дому судьи. Это была одна из самых старых частных построек в Бермондси. Фундамент был заложен ещё в начале XVII века. Дом отличался от других своей шестиугольной формой и множеством окон. Круглый год окна были завешены занавесками из цветного шёлка. По вечерам, когда в доме горели огни, из них лилось разноцветное сияние. Издалека дом походил на радужную карусель.

Хозяин этого сказочного дома был редким негодяем. Он прославился своей привычкой придираться к невинным людям, чтобы на их примере запугать остальных, беспощадно наказывал за мелкие проступки, а на настоящие преступления смотрел сквозь пальцы. Он швырял в тюрьму уличных воров, а убийц будто не замечал. Он прекрасно знал, что творилось в школе Сен-Габриель, но ничего не делал по этому поводу. Впрочем, в уговоре между главарём шайки и чиновником не было ничего удивительного.

Каждый день по дороге на пристань Уинфилд проходил мимо дома судьи. Он знал, что вход охранялся, но стражник имел привычку дремать.

– Что ты задумал? – спросила его Диана, когда Уинфилд подвёл её к дому.

– Сейчас увидишь.

Они спрятались в тени старого дерева, которое росло за домом.

Уинфилд достал из-под куртки самодельную гранату. Это была всего-навсего бутылка, наполненная керосиновым маслом. Горлышко бутылки было плотно заткнуто тряпкой и обвязано тонкой пеньковой верёвкой.

– Моё первое творение, – сказал Уинфилд с гордостью. – Я всю душу вложил в эту гранату. И теперь я дарю её тебе, волчонок. Мне этот дом кажется таким холодным изнутри. Он так и просит, чтобы его подогрели.

– Да ты рехнулся! Добрый судья упечёт нас в тюрьму на сто лет.

– Сначала ему придётся нас поймать. Слушай, мне приснился сон. Архангел явился ко мне. Он рассказал мне, как делать гранату. Кто я такой, чтобы перечить архангелу? Неужели ты не понимаешь? Это наш шанс свершить правосудие. Целься в среднее окно на втором этаже. Там расположена гостиная. Полы покрыты шерстяными коврами.

И не успела Диана возразить, как Уинфилд зажёг пеньковый фитиль и сунул бутылку в её дрожащие руки.

– Смотри не урони. Иначе мы оба вспыхнем.

Диана вдохнула морозного воздуха и зажмурилась, точно перед прыжком с обрыва. Огонь стремительно дюйм за дюймом пожирал фитиль. Она почувствовала лёгкое, но повелительное прикосновение к плечу, от которого по всей руке разлилось тепло. Она занесла наполненную маслом бутылку над головой и швырнула её наобум. Ей было всё равно, куда бутылка летела, лишь бы от неё избавиться.

Раздался звон бьющегося стекла. Занавески мгновенно вспыхнули. Одно за другим окна наполнились багровым сиянием. В эту же минуту они услышали низкий мужской голос, осыпающий весь мир проклятиями, и собачий лай.

Что за этим последовало? Полёт. Это всё, что Диана запомнила. Уинфилд схватил её за руку и потянул за собой по лабиринту тенистых переулков.

Они пробежали через весь район Бермондси, и Диана, которая обычно начинала задыхаться, поднявшись по ступенькам, не чувствовала никакой усталости. В тот день она могла пробежать до самого Дувра и обратно.

Наконец они остановились у Саутворкского моста. Этот мост построил в 1819 году шотландский архитектор Джоном Ренни с целью связать пригород с центром Лондона. В то утро он пустовал. Ночью прошёл холодный дождь, и мост обледенел. Не было ни повозок, ни пешеходов, так как передвигаться по нему было крайне опасно.

Облокотившись на парапет, Уинфилд и Диана по очереди пили виски из флакона. Уинфилд, всё ещё ошарашенный собственной выходкой, делился своими грандиозными планами на будущее.

– Ты не представляешь, что я задумал, – говорил он. – Когда ты услышишь, у тебя голова пойдёт кругом.

– Она уже идёт кругом, – отвечала Диана. – Собака могла нас загрызть.

– Глупости. Ничего с нами не случится. Я женюсь на герцогине и буду жить во дворце, вот тогда…

Вдруг Диана притихла. Уинфилд взглянул на неё и увидел, что она плачет.

– Что случилось? – спросил он.

– Ты женишься на герцогине, а я до конца дней буду вытирать столы?

Её слёзы встревожили Уинфилда, потому что эта девчонка почти не плакала, хотя он сто раз видел, как она переворачивает стулья в приступе ярости.

– Не горюй, разбойница, – попытался он её утешить. – Моей герцогиней будешь ты. Мы будем вместе править этим паршивым городишкой, клянусь Богом. Пока у тебя хватает духу поджечь дом негодяя, твои глаза будут видеть и твоё сердце будет биться.

Обняв её, он тихо пропел:

When the wind blows colder Over the land, I’m the crow on your shoulder, The knife in your hand. [4]

– Однако славная граната получилась, – сказала Дианa. – Даже Гай Фокс позеленел бы от зависти.

– Мы вполне смогли бы стать наёмными поджигателями и таким образом зарабатывать себе на хлеб. Послушал бы нас доктор Грант! Он не знает, кого он держит у себя под крышей. Будем держать его в неведении. Но смотри, у нас осталась одна капля виски. Посмотрим, кому она достанется.

Их губы встретились над горлышком бутылки. Этим поцелуем они послали весь мир к чёрту. В эту минуту двенадцатилетняя девочка и двадцатилетний юноша заключили договор.

Слегка отстранившись от него, Диана какое-то время пристально смотрела на него сквозь растрёпанные ветром пряди волос и вдруг рассмеялась – дерзко и торжествующе. Уинфилд присоединился к ней. На протяжении минуты они соревновались, кто кого пересмеёт, пока оба не закашляли от ледяного воздуха.

– Я знаю, сейчас взойдёт солнце, – сказала Диана с сожалением, когда перевела дыхание. – Я уже чувствую, как лучи скользят мне под воротник, точно горячие, липкие пальцы. Мир куда прекраснее в темноте. Мне так хочется, чтобы царила зимняя ночь. Замёрзшая река, пустынный мост – вот он рай! Но солнце всходит, лёд тает, люди выползают из своих лачуг и этим портят всю красоту. Я мечтаю о городе без людей.

И они потянулись друг к другу за вторым поцелуем, который был нежнее и дольше, чем первый. Будущее сулило им гору опустошённых бутылок виски и разбитых окон.

По дороге домой они остановились перед домой судьи, чтобы полюбоваться своей работой. К их разочарованию, дом сгорел не полностью, хотя второй этаж существенно пострадал. Судье повезло, что через дорогу была водяная колонка и слуги успели вовремя потушить пожар.

На снегу были разложены ковры и картины, которые удалось спасти. В коридоре толпились полицейские, негромко переговариваясь друг с другом. Сам судья стоял на пороге в драповом пальто, наброшенном поверх халата, и, не жалея красочных выражений, отчитывал стражника, который всё это допустил.

Уинфилд украдкой пожал руку Диане. Несколько минут они стояли на месте собственного преступления и наблюдали за суетой.

Остаток пути они прошли в полном молчании.

Перешагнув порог «Золотого якоря», они ещё раз поцеловались в полумраке прихожей. Этот поцелуй не продлился долго, потому что они услышали шарканье ботинок доктора.

Уинфилд вздохнул и выпустил Диану из объятий, вспомнив, что они ещё жили под чужой крышей и потому были обязаны подчиняться чужим правилам. Но теперь им надо было быть ещё осторожнее, чем раньше, потому что теперь им было что скрывать.

8

Уинфилд помнил обещание Тома выставить их обоих на улицу, если застанет их за глупостями. Это условие не поменялось, потому что убеждения Тома не изменились.

В Бермондси попадались мужчины, которые с переменным успехом пытались перенять обычаи среднего класса. Они покупали у тряпичника старые костюмы, когда-то ношенные банкирами и адвокатами, и сломанные карманные часы, которые выставляли напоказ в качестве украшений. Они шли в бордель в субботу вечером, а в воскресенье утром шли в церковь. Нелёгкая это работа – сочетать удовольствие с безупречной репутацией. Для того чтобы вести двойную жизнь, требуются ловкость и находчивость. Лицемерие – своего рода талант, признак высокого происхождения. Честность и супружеская верность – для простофиль. У изощрённого мужчины должна быть женщина на каждый случай жизни. Такая философия процветала среди бермондсийской элиты.

Сам Том не разделял женщин на распутниц и святых, одинаково избегая борделей и церквей. В его глазах все женщины были одинаковые. Им нельзя было доверять. С красавицами Том держался несколько осторожнее, чем с дурнушками, вот и вся разница.

Сиротская доля оказалась истинным благословением для Уинфилда. Он пережил отрочество без вмешательства доброжелательных наставников. У него было явное преимущество перед другими юношами, которые жили по правилам, завещанным им отцами и братьями. Он быстро опознал и оценил удачу, снизошедшую на него. Общественное мнение не тревожило его. Правила, которых придерживались представители высших классов, не имели значения в трущобах Саутворка. Вольности, порицаемые в более привилегированных слоях, вызывали лишь добродушные ухмылки среди рабочих. Добрачное воздержание не требовалось, по крайней мере от мужчин. Уинфилд уже был изгоем или, во всяком случае, считал себя таким, и то, что он делал с бесноватой девчонкой, не повлияло бы на его репутацию. Люди уже ожидали от него худшее. И если бы они увидели двенадцатилетнюю служанку с животом, их бы это не слишком удивило. Уинфилд сдерживался только потому, что не хотел обременять незрелую подругу преждевременным материнством.

А тем временем их близость росла. Их ласки стали более смелыми и искусными, хотя всё ещё не пересекли известную черту.

Уинфилд достаточно отчётливо понимал, чего ему хотелось, но он не знал, как растопить лёд. Один раз он осторожно намекнул Диане, что можно любить друг друга, не создавая при этом потомство. Его приятно удивила сговорчивость девчонки, не желающей ему ни в чём отказывать. Своё образование Диана получила, слушая сплетни Бриджит и Ингрид, которые обсуждали своих случайных кавалеров, не понижая голоса и не упуская ни одной красочной детали.

– Да что ты говоришь! – ахала Бриджит. – B переулке, под проливным дождём?

– Клянусь богом, – отвечала Ингрид. – Я вытрясла ему карманы. Теперь я на целых три шиллинга богаче. А он даже не заметил! Всё пялился в небеса.

Таким образом, сами об этом не подозревая, они просветили Диану.

– Теперь-то я знаю, что мужчинам нравится, – сообщила она Уинфилду.

Ей так хотелось щегольнуть своими познаниями. Посреди ночи, после того как последние посетители расходились, а прислуга засыпала, Диана поднималась на чердак, где Уинфилд ждал её с бутылкой виски. Они лежали на старом тюфяке полураздетые, обнимаясь, нашёптывая друг другу вздор. Ему удавалось поспать не более трёх часов за ночь.

Он не предпринимал никаких мер, чтобы бороться с накопившейся усталостью. В конце концов действительность начала ускользать от него. Огни и цвета потускнели, формы стали расплывчатыми, звуки приглушёнными. Свою работу на пристани он выполнял машинально и невнимательно, не слыша крики надзирателя и ругательства своих товарищей. У влюблённых грузчиков есть свой ангел-хранитель.

В те редкие минуты, когда Уинфилд вспоминал о людях, работавших бок о бок с ним, он их жалел. Они вечно сетовали на усталость, на боль в костях, потому что в конце дня их не ждала награда. У них не было секретов, не было полуночных свиданий.

Он принимал ласки Дианы без угрызений совести и сам делал всё, чтобы доставить ей удовольствие. Оказалось, это было совсем не трудно. Как быстро она загоралась! Достаточно было пожать ей пальцы и погладить ладонь. Её инстинкты не были притуплены условностями. Не говоря ни слова, она подходила к Уинфилду, уже расстегнув воротник своей сорочки, и тянула его руку к своей обнажённой груди.

Это полное отсутствие стыда у Дианы значительно облегчало совесть Уинфилда. По крайней мере он не чувствовал себя преступником, развращающим девственницу. Трудно было сказать, кто кого развращал, если понятие разврата вообще было уместно в их случае. В конце концов какие ещё у них были радости, кроме книжек, опиума и любви?

9

Бермондсийские мальчишки не знали, что стало с Уином-Зубоскалом, куда он исчез. В конце концов они нашли своего таинственного кумира на пристани Ротергайта. Это было весной 1850 года. Осколки льда ещё плавали по реке. Мачты кораблей были покрыты инеем.

Уинфилд узнал парней. Они вытянулись за зиму. Их совсем недавно круглые детские лица осунулись и покрылись щетиной. Один из них поднял руку и робко помахал. Уинфилд ответил своей привычной фразой:

– Бегите к своим матерям!

– Нам не к кому бежать, – отозвался парень. – Мы сироты.

Это был Тоби Лангсдейл в компании своих полукровный братьев Робби и Джо, которые тогда ещё были живы. Уинфилд хорошо помнил миссис Лангсдейл. Она была одной из его самых рьяных гонительниц. Один раз она чуть не вылила ведро горячей воды на Уинфилда только за то, что он осмелился пройти у неё под окнами. Миссис Лангсдейл забыть было невозможно. И теперь ему трудно было поверить, что женщина с такой железной волей могла умереть.

– С каких же пор вы сироты? – спросил он у Тоби.

– С Рождества.

– Сочувствую. Вернее, поздравляю. Ну ладно, убирайтесь отсюда.

Но парни не собирались уходить. Парни направились вдоль причала к Уинфилду. Он увидел, что они несли с собой коробку сигар и бутылку виски. Мальчишки походили на трёх восточных королей, принёсших дары младенцу Иисусу.

– Это ещё что такое? – спросил Уинфилд с подозрением.

– Не бойся, это не подарок, – успокоил его Тоби. – Это честная взятка. Нам нужно, чтобы ты нас научил бросать ножи. Этот пройдоха-ирландец Ян Лейвери клянётся, что ни разу в жизни не проигрывал. Мы с ним поспорили. Нельзя же, чтобы ирландец перед нами хорохорился. Поделись секретом, ради Англии.

Уинфилд посмотрел на то, что ему принесли, и кивнул.

– Так и быть, во имя Англии научу вас бросать ножи. В этом деле главное терпение и тренировка. Бросайте ножи в землю, да смотрите, чтобы в ногу не попасть ненароком. Вот и весь секрет. А теперь отдавайте, что принесли.

И он выхватил бутылку и коробку сигар из рук Тоби.

– Расскажете мне потом, чем закончился поединок, – сказал он. – Смотрите, не опозорьте Англию.

Братья Лангсдейл вернулись через три дня. За ними плёлся побеждённый Ян Лейвери, которому тоже захотелось лично познакомиться с мастером метания ножей. В этот вечер они все впятером ужинали в таверне «Голубиное гнездо». Это была первая трапеза, которую Уинфилд разделил в обществе сверстников, не считая его раннее детство в школе Сен-Габриель. Не успев оглянуться, он втянулся в компанию и стал ужинать с новыми друзьями почти каждый вечер. Овдовевшему мистеру Лангсдейлу, который разделял подозрения покойной жены по поводу Уинфилда, пришлось поставить ещё один стул за семейным столом, потому что он не мог спорить с тремя сыновьями. Потом Уинфилд начал приглашать друзей в «Золотой якорь», где они весь вечер пили, курили и распевали песни.

Вскоре остальные мальчишки начали следовать примеру братьев Лангсдейл. Родительские запреты делали дружбу с ним ещё более заманчивой. Они тянулись к Уинфилду с целью перенять у него искусство мятежничества. Однако их ждали неожиданные открытия. Вдруг выяснилось, что бандит неплохо разбирался в законодательстве и медицине. Он знал об обезболивающим свойствах замороженного спирта. Умел остановить кровотечение и предотвратить инфекцию. Ему удалось развеять несколько мракобесных мифов, которые в своё время повлекли за собой столько преждевременных смертей. В какой-то мере для окружающих Уинфилд стал соединяющим звеном с высшей цивилизацией.

Под конец даже матери мальчишек сдались и сожалели о том, что в прошлом судили Уинфилда так строго.

Покорив бермондсийскиx матрон, Уинфилд устранил последнюю угрозу и мог считать свою победу полной, в одночасье превратившись из изгоя в лидера. И ведь он даже не рвался к власти. Власть сама его нашла. Невидимая корона сама опустилась ему на голову, а он от неё не отказывался. Уинфилд когда-то мечтал стать лордом, а судьба сделала его трущобным монархом. На двери его каморки в «Золотом якоре» его друзья вырезали надпись:

Уин-Зубоскал, король Бермондси и Ротергайта

Он взошёл на трон мирно, без лжи и кровопролитий, по единодушному выбору людей, чьи глаза внезапно прозрели. Наконец-то все были довольны.

Почти все. Диана не входила в число ликовавших. Её не приводили в восторг перемены. Уинфилд стал проводить с ней меньше времени. Он начал возвращаться домой позже, а иногда и вовсе не возвращался. Его друзья занимали его до полуночи, и ему не было смысла приходить в «Золотой якорь» всего на несколько часов, а потом опять идти на работу в Ротергайт.

У Дианы хватало гордости сдерживать приступы ревности. Она знала, что они сделают её смешной и жалкой в глазах Уинфилда. Если бы ей были известны волшебные заклинания, она бы сделала так, чтобы его новых друзей придавила насмерть огромная балка.

В те редкие ночи, которые Уинфилд проводил дома, Диана изо всех пыталась вернуть то, что было утрачено за день. Их связь продолжалась, будто ничего не изменилось. O собственном наслаждении Диана уже не думала. Их любовные игры стали для неё войной. Загоняя обиду внутрь, она призывала на помощь всё своё остроумие, всю свою дерзость. Пока он бодрствовал, она лежала рядом с ним, пила виски и смеялась, совсем как раньше. Но как только он засыпал, она впивалась зубами в матрас.

Эти переживания сказывались на её состоянии. Если бы она рассказала Тому про свои симптомы, он бы ей ответил: «А ведь я тебя предупреждал! Амурное баловство – всё это для здоровых людей, не для тебя».

Том сам был неприятно удивлён этим неожиданным взлётом Уинфилда. На протяжении стольких лет всё было тихо. Мальчишка возводил себе баррикады из книжек и пустых бутылок. А тут вдруг начал приводить домой гостей, которые ожидали, что их будут бесплатно кормить и поить.

– Ну вот, дорвался, – буркнул Том однажды. – Наконец-то ты наложил свои мозолистые лапы на заветную мечту. Нахватал себе подданных. Они залпом глотают твои небылицы.

– Что в этом дурного?

– Ровным счётом ничего. Все так и лезут пощупать маску, слепленную из плоти и выдумки. Это весьма цинично и так по-английски! Ты говоришь, что ты валлиец, но в душе ты исконный англичанин, в большей степени, чем я. Я тебе даже завидую слегка. У тебя настоящий талант. У меня же нет ничего, кроме книжных знаний, которые я уже сто лет не применял. Эх, если бы я мог продавать свои мозги так же успешно, как ты продаёшь свою изуродованную харю и бандитскую душу!

– И вас мой успех бесит?

– Представь себе! Всё это противоестественно и несправедливо. Ты куришь и жуёшь табак, а зубы у тебя белые. А спина, невзирая на каторжную работу, по-прежнему прямая. У тебя что, суставы железные? Другого объяснения я не нахожу. Но больше всего меня удивляют твои руки. Чёрт с ними, с мозолями, с грязными ногтями. Посмотри, какие кисти длинные да узкие! Какие тонкие запястья! И эти руки таскают ящики? Такие руки я видел только у племянника лорда Миддлтона.

– Простите, доктор Грант, но я не заказывал свои руки, – попытался оправдаться Уинфилд. – Какие Бог дал…

– Молчи! Как мне реагировать на подобного рода медицинские парадоксы? После всех страданий, которые ты перенёс, ты должен был сдохнуть или по крайней мере свихнуться. Но нет, ты дефилируешь, развернув плечи, точно обвёл вокруг пальца весь мир.

Том нечасто позволял себе подобные откровения. Обычно его тон был холодным и насмешливым, но теперь в нём проблёскивали отчаяние, зависть и недовольство собой. Уинфилд подумал как следует, подбирая слова, потом взглянул Тому в глаза и ответил очень спокойно:

– Не могу с вами спорить. Как всегда, вы очень проницательны. Но на этот раз вы кое в чём ошиблись. Эта трагедия, которую, по вашим словам, я так бессовестно продаю, не только моя личная. Она охватывает всю нацию. Я всего лишь голос английского народа.

Том схватился за сердце.

– Вот теперь мне действительно страшно. Умоляю тебя, не говори такие вещи, даже в шутку. Голос английского народа… Что ещё выдашь? Что ты символ подавленного рабочего класса?

– Представьте себе, доктор Грант.

– Где ты это вычитал? Не мог же ты до такой глупости сам додуматься.

– Я сам до этого дошёл. Я исследовал свою бандитскую душу, как вы выразились, и понял, что я нужен Англии именно в таком виде.

Ужас Тома стремительно нарастал.

– Надеюсь, ты не говоришь такие вещи при людях. Не забывай, мальчик мой, это не Америка. Это наша любимая старушка Англия, где всё ещё можно нажить кучу неприятностей за подобные высказывания. Ты забыл, сколько безумцев до тебя называли себя «голосами народа»? И что с ними стало?

– А мне не надо ничего говорить. Мои люди понимают меня без слов. Можно быть одновременно вождём и голосом народа. Эти два понятия отнюдь не исключают друг друга. Зачем далеко ходить за примером? Возьмём того же самого Кромвеля. Ведь он не был королевской крови. И вёл он себя, мягко говоря, не по-королевски. Его современники говорили, что он носил плохо сшитый камзол из грубого льна в парламент, чтобы подчеркнуть своё презрение к аристократическим условностям.

– И ты помнишь, что случилось с телом Кромвеля после его смерти?

– Кромвель был не первым героем, над чьим трупом надругались. Но даже если бы у него был выбор, он предпочёл бы позор безвестности. Республика ещё возродится. Вот увидите.

10

Разумеется, жителям Бермондси не терпелось, чтобы король представил им будущую королеву. Уинфилд не распространялся о своих планах даже перед самыми близкими друзьями. У него была веская причина хранить молчание: его избранница умирала.

За четыре года тайной помолвки Диана вытянулась на несколько дюймов, но её руки оставались худыми, а грудь плоской. Она казалась ещё более хрупкой в шестнадцать, чем в двенадцать. Опираясь на присущий ему пессимизм, Том счёл своим долгом предупредить Уинфилда.

– Я не предвижу улучшения. Считай, что она доживает последние годы. Если ей повезёт, если она будет избегать болезней и волнений, она дотянет до двадцати, не более того. Первая же беременность её угробит. Если она хочет прожить ещё пару лет, ей придётся за них бороться. Моим указаниям она не следует. Может быть, она послушает тебя?

Уинфилд молча кивал и старался не принимать эти слова близко к сердцу, зная склонность Тома преувеличивать. Он продолжал утешать себя мыслью, что Диана рано или поздно перерастёт свою болезнь и они смогут пожениться.

Но время летело, а состояние девушки не улучшалось. Даже самая лёгкая нагрузка её утомляла. Поднимаясь по лестнице, она останавливалась почти на каждой ступеньке, чтобы перевести дыхание. Это зрелище нервировало Тома. Он знал, что она не притворялась с целью увильнуть от обязанностей. Напротив, она из гордости старалась скрыть симптомы. Работу она всегда выполняла исправно. В конце концов Том освободил её от необходимости ходить по лестнице и держал её на нижнем этаже таверны. Она целыми днями сидела в углу на кухне и остервенело точила ножи.

Наблюдая за Дианой, Уинфилд начал задумываться о том, что, возможно, пессимизм Тома был оправдан.

Впервые в жизни Уинфилд чувствовал себя никчемным. В конце концов он положил конец этим тайным встречам на чердаке. Он напоминал ей, чтобы она не выходила на улицу без плаща, уговаривал её есть, даже когда у неё не было аппетита, следил, чтобы она спала не меньше семи часов в сутки.

Эта братская опека со стороны бывшего любовника бесила Диану. Лучше бы он совсем от неё отвернулся. При этом болезнь Дианы не притупила её желания. Как назло, Бриджит и Ингрид без умолку болтали о своих приключениях. У них личная жизнь процветала. Каждый день новые матросы, новые рабочие.

Один раз, когда Уинфилд набросил ей шаль на плечи, она его оттолкнула.

Её глаза, обычно неподвижные и лишённые выражения, вдруг вспыхнули такой злобой, что он невольно отдёрнул руку.

– Если ты ещё раз меня похлопаешь по спине, я перережу тебе горло, – сказала Диана. – Не подходи ко мне и не заговаривай со мной. Ступай к своим дружкам. Теперь все лондонские шлюхи твои.

К её величайшему удивлению, Уинфилд кивнул и молча вышел из таверны, не пытаясь оправдаться. Если уже Диана вбивала себе что-то в голову, её было невозможно переубедить. Самым мудрым решением было дать ей время остыть.

Он перестал ночевать в «Золотом якоре». После работы шёл со своими друзьями прямиком в таверну «Голубиное гнездо». Раз в неделю приходил к Тому, чтобы отдать ему часть своего заработка. Иногда после полуночи Диана слышала приглушённый усталый голос Уинфилда на первом этаже. Ни смеха, ни звона стаканов. Он являлся, сухо приветствовал хозяина, оставлял деньги и тут же уходил.

Том не знал точно, что произошло между Уинфилдом и Дианой, но их внезапная холодность друг к другу радовала его. Он вздохнул с облегчением, убедившись, что идиллия угасла. Бешеная карусель перестала кружиться. Разбойничьи песни затихли. Том от души надеялся, что дети не помирятся. Порознь они были безопаснее для самих себя и для всего мира.

Вопреки надеждам Уинфилда, время и разлука не охладили ненависть Дианы, а только распалили её. В запутанном сознании девушки одна крайность заменила другую. Эта новая ненависть к былому кумиру превратилась в нечто похожее на призвание для Дианы. Монотонная работа, которую она выполняла в таверне, оставляла уйму времени для размышлений, и хотя её руки были заняты, мысли блуждали. Вскоре образ вымышленной герцогини, которую Уинфилд шутливо упомянул, опять всплыл у Дианы перед глазами. Девушка вспомнила про старую соперницу и принялась истязать себя сценами, которые рисовало ей воображение. Ей представлялось, будто Уинфилд, облачённый в мантию лорда, целует герцогиню на ступеньках Вестминстерского дворца.

Выдумав себе соперницу, Диана придумала и нового героя по имени Леший. В его честь она сочиняла песни. Поздно вечером на чердаке слышался грустный полудетский голос.

Tarry, Ogre, do not haste. How does the duchess taste? Drink her blood, eat her meat! Is she bitter? Is she sweet? [5]

Ингрид и Бриджит, добродушные мещанки, испуганно перешёптывались и качали головами.

11

Друзья Уинфилда заметили перемены в его поведении. Он доставал свою гитару только для выступлений, и даже тогда было видно, что заставлял себя петь через силу и смотрел куда-то в сторону, а не на зрителей. Казалось, он не мог дождаться, когда публика разойдется.

Тоби и Ян озвучили свои подозрения друг другу, но всё никак не могли собраться с духом спросить Уинфилда напрямую. Больше всего они боялись, что он заболел чахоткой. Признаки болезни были им хорошо знакомы. Чем ещё можно было объяснить эту сонливость и апатию?

Однажды вечером они ужинали втроём, как обычно. Тоби рассказывал анекдоты, но Уинфилд не смеялся и даже не слушал. Он полчаса мочил одну и ту же корку хлеба в стакане с чаем. Зато он уже успел выкурить три или четыре сигары.

В конце концов Тоби надоело смотреть на эту сцену терзаний. Он прервал очередной анекдот посредине и спросил напрямик:

– Что стало с твоими зубами?

Уинфилд встрепенулся, точно пробуждаясь от сна, и с недоумением взглянул на Тоби.

– A… Что с моими зубами? Прости, не расслышал.

– Я сегодня вижу только двадцать восемь вместо тридцати двух или сколько их положено иметь взрослому человеку. Тебя что-то гложет?

Уинфилд мог рассказать им что угодно, только не правду. Он знал, чего можно ожидать от доброжелательных друзей. Тоби-прагматик сказал бы, что глупо цепляться за болезненную девчонку, когда вокруг есть столько здоровых. Потом бы привёл пример собственного отца, который успел жениться и овдоветь четыре раза и произвёл на свет семерых детей. Ян в сотый раз предложил бы Уинфилду навестить прелестниц, которые помогли бы ему снять напряжение, не задавая вопросов. При этом его друзья были не более чёрствыми, чем остальные мужчины в Саутворке. Привязанность Уинфилда к подруге детства расценивалась как своего рода прихоть. Тоби и Ян лишь пожимали плечами. Что делало эту хмурую, замкнутую ведьму такой незаменимой в глазах Уинa? Неужели эти дурацкие игры в театр и баловство с опиумом могли так прочно связать два сердца?

При всей своей симпатии к товарищу Тоби и Ян не могли ему сочувствовать, просто потому, что не понимали его. Они уже смирились с тем, что слишком многое в нём оставалось для них загадкой. Слишком большая часть его души пряталась между страниц книг, которые он читал. Друзья не использовали эту любовь к книгам против Уинфилда, потому что он этим никогда не щеголял перед ними с целью утвердить своё превосходство. И ему было всё равно, если бы над ним начали смеяться, лишь бы предметом насмешек не стала Диана.

– Что тебя гложет, Уин? – Тоби повторил вопрос. – Ты весь вечер молчишь.

Уинфилд внезапно выпрямился, упираясь руками в крышку стола.

– Господа, у меня блестящая затея.

И он знаком приказал друзьям сблизить головы.

– Кажется, я наконец нашёл способ набить карманы, – прошептал он.

– Знаете фургон, который привозит оружие с фабрики? Так вот…

Выслушав замысел Уинфилда ограбить оружейный завод, Тоби и Ян одновременно выдохнули и откинулись на спинки стульев. Теперь они точно знали, что их друг тронулся.

Уинфилд дал им несколько минут, чтобы мысленно переварить и оценить его план. Первым нарушил молчание Ян.

– Хороша шуточка. Давайте посмеёмся вместе и доедим ужин.

Уинфилд презрительно нахмурился.

– Какой трусливый народ пошёл. Я так и знал, что вы не согласитесь. И зачем я вам рассказал про свою затею? Надо было самому это дело провернуть.

– Тишe! – прошипел Тоби. – Разве можно орать на весь трактир о таких вещах? Ты же не хочешь, чтобы другие тебя опередили?

Ян взглянул на друга с ужасом.

– Так ты на это согласен?

– Почему бы и нет? – Тоби азартно потёр руки. – Уин будет нами командовать. Он этим ремеслом хорошо владеет. Если бы это предложил кто-то другой, я бы в жизни не согласился.

– Благодарю, – ответил Уинфилд и шутливо поклонился. – Хоть кто-то мне доверяет. Похоже, вы остались в меньшинстве, мистер Лейвери.

– Угу, два против одного, – подтвердил Тоби. – У тебя нет другого выхода, Ян. Примыкай к нам по-хорошему. Иначе нам придётся тебя убить или, по крайней мере, вырезать тебе язык, чтобы ты, паче чаяния, не проболтался.

Уинфилд рассмеялся, но Яну было не до смеха.

– Да вы оба рехнулись, – буркнул он. – Вы знаете, что случится с нами, если попадёмся? Давайте уже прыгнем в одну могилу дружно, раз вы так решили. Принимайте ещё одного болвана за компанию!

Уинфилд просиял и обхватил друга рукой за шею.

– Вот это другой разговор! Я знал, что у тебя хватит ума не перечить мне.

Часть пятая ТУЧИ, НАПЛЫВАЮЩИЕ ДРУГ НА ДРУГА (Весна 1854)

1

– Какого чёрта она здесь? – досадливо пробормотал Уинфилд, выглядывая из окна таверны «Голубиное гнездо».

Это был вечер стального урожая. Уинфилд и его друзья праздновали прибыль с двадцати восьми револьверов, украденных в тот день. Он испытывал подъём после успешно проведенной махинации. Болезнь, терзавшая его последние три дня, начала понемногу отступать. Его горло по-прежнему болело, но жар начал спадать, а аппетит возвращаться.

А тут, как назло, появилась Диана. Девчонка стояла под фонарём, спрятав руки в карманы, и чертила невидимые круги на тротуаре кончиком башмака. Какое неотложное дело могло её привести в Ротергайт, да ещё в такой час?

– Не вздумайте пить моё пиво без меня, – Уинфилд грозно предупредил друзей. – Я сейчас вернусь.

Набросив куртку, он вышел на улицу. Перед тем как приблизиться к Дианe, Уинфилд зажёг сигару, чтобы успокоить нервы. После первой же затяжки у него начался приступ кашля.

Диана услышала этот кашель и вздёрнула лохматую голову. Её узкая ступня, чертившая круги, замерла. Всё её тело напряглось, а дыхание участилось. В эту минуту она походила на уличную кошку, готовую броситься на врага. Это была их первая встреча за два месяца. Оба были глубоко взволнованны и старались скрыть свои переживания за нарочитой холодностью. Они поприветствовали друг друга вызывающим молчанием. Уинфилд, у которого через полчаса было представление, заговорил первым.

– Что ты здесь делаешь?

– Пришла испортить твоё представление. Какие у меня ещё в жизни радости? Ради одного этого я протащилась три мили по грязи.

– Хватит умничать.

– А почему бы не поумничать? Я тебя два месяца не видела. Могу я хоть отвести душу?

– У меня нет времени для шуток.

– Изволь, какой же ты, к чёрту, комедиант, если у тебя нет времени для шуток? Кстати, что у тебя с голосом? Ты всё-таки заболел, как все остальные? А ведь многие вокруг умирают. Ты сам не боишься умереть?

Девушка встала на цыпочки, слегка приподняла подол юбки, грациозно, почти кокетливо вытянула ножку и вновь принялась чертить круги. Это был своего рода уличный балет.

– Ты так и не ответила на мой вопрос, – сказал Уинфилд. – Что ты делаешь одна в такой час?

Вместо ответа Диана сложила губы, точно для поцелуя, и свистнула.

– Если к тебе пристанет шайка пьяных матросов, кто будет виноват? – Уинфилд продолжал устало её отчитывать. – А доктор Грант знает, где ты?

– Он сам меня сюда послал. Ему вдруг приспичило тебя увидеть.

– Прямо сию минуту? Это не могло подождать до субботы?

– Значит, не могло. Тебе, похоже, придётся отменить представление.

Уинфилд выругался и вернулся в таверну сообщить скрипачу-ирландцу, что тому придётся выступать одному. Появление Дианы взбесило Тоби и Яна. Их друг только начал выкарабкиваться из тоски, а тут ведьма объявилась и всё испортила.

– Нам совсем не обязательно идти бок о бок, – сказала Диана когда он присоединился к ней на улице. – Ты иди вперёд, не жди меня. А я буду своим привычном шагом. Так мы хоть не перегрызём друг другу глотки.

– Не дури. Что кажет доктор Грант, когда я появлюсь один? Придётся тебе потерпеть моё общество полчаса.

– Ну, тогда мы будем молчать и смотреть в разные стороны.

Они направились к «Золотому якорю». Диана шла медленно, держась за левый бок и подавляя гримасу боли, и часто останавливалась, чтобы перевести дyх. Уинфилд знал, что она это делала не для того, чтобы испытать его терпение. Он и раньше видел эти симптомы.

– Мне страшно, Уин, – неожиданно сказала Диана, нарушая правила игры, которую сама придумала.

Он покосился на неё недоверчиво.

– Чего тебе бояться? У тебя нож и друг-леший.

– Что-то ужасное должно произойти. Я шкурой чувствую.

– По-моему, хуже некуда. Парламент уже одобрил вторжение в Крым. Дело сделано. Англичане будут сражаться на стороне мусульман. А кого нам предстоит убивать? Наших же братьев-христиан.

– Турки – не самые страшные враги, Уин.

– Безусловно. Отечественное правительство куда страшнее.

Как ни далека была девушка от мира международной политики, она знала, из-за чего началась война и что религия не играла ровным счётом никакой роли. Диане ни разу в жизни не встречался мусульманин, но она достаточно наслышалась о них от матросов, побывавших в тех краях. Больше всего её впечатлили рассказы о чудесных травах, которые выращивали на Востоке. Народ, который постиг искусство смешивания снадобий, не может быть таким уже низменным. Какое счастье, что Англия наконец объединилась с Турцией! Диана надеялась, что в конце концов дивные наркотики дойдут и до Бермондси и она сможет ими насладиться. Ей так приелся опиум. Он ей уже не помогал. Она созрела для новых, более сильных снадобий.

– Научи меня курить, Уин, – попросила она. – Меня вдруг осенило, что за все эти годы ты мне ни разу не предложил сигару. Как так вышло?

– Тебе вдруг сигара понадобилась?

– Или трубка. А что лучше для новичков?

– А тебе не кажется, что я тебя уже достаточно испортил? Тебе для полного счастья не хватает ещё одной мерзкой привычки?

– Какой смысл теперь останавливаться?

– Если доктор Грант узнает, он меня пристрелит.

– Злобный старый медведь! Он всё ещё думает, что это ты сделал ребёнка Ингрид? Небось, сам с ней лёг, а теперь пытается свалить вину на другого. Стыдно, что на такую корову позарился. Кому нужны тюрьмы для должников, когда есть «Золотой якорь»?

– Ты думаешь, что в другом месте тебе было бы лучше?

– Я не думаю, я знаю! Мистер Хиггинс, у которого таверна напротив нашей, платит своим девчонкам в два раза больше.

Уинфилд рассмеялся её наивности.

– Дура! Уверяю тебя, девчонки Хиггинса не только вытирают столы. У них есть и другие обязанности.

– Просто чудо, как я тебя ненавижу, – сказала Диана после короткой паузы. – Это и придаёт мне сил. Доктор говорит, будто ненависть разъедает сердце и укорачивает жизнь, но теперь я знаю, что всё наоборот. Я так до ста лет доживу.

– Хоть что-то хорошее вышло из нашего знакомства, – заключил Уинфилд. – Не так уж всё безнадёжно.

– Погоди, я ещё не всё тебе рассказала. Я подружилась с голландским матросом. Он обещал отвезти меня к себе на родину. Скоро мы обвенчаемся.

Уинфилд продолжал кивать и со всем соглашаться.

– Ну и счастливчик же этот матрос. А Голландия, говорят, красивая страна. Кто же проведёт церемонию? Твой друг Леший?

Неизвестно, в какие дебри зашёл бы этот разговор, если бы они не добрались до «Золотого якоря».

– Иди первым, – сказала Диана. – Я не хочу переступать порог вместе с тобой.

– Как скажешь, – ответил Уинфилд, пожав плечами, и вошёл внутрь.

2

Том стоял за стойкой бара и рылся в стопке пожелтевших документов, к которым не прикасался уже больше двадцати лет.

– Ты своё отработала? – спросил он Диану, не глядя на неё.

– Труд праведных не бывает закончен, – ответила она. – Уин как-то рассказывал греческую небылицу про женщин, которым было велено наполнить водой сосуд с порожним дном. Правда, они не были праведными. Кажется, они убили своих мужей. Так вот, я чувствую себя одной из этих женщин. Жаль, что мне некого убить.

– Тебе сегодня повезло, – сказал Том, не обращая внимания на её язвительность. – Я решил тебя освободить на целые полчаса раньше. Иди побалуй себя чем-нибудь. Вычеши вшей из гривы. Выскреби грязь из-под ногтей.

Девушка не сдвинулась с места. Она продолжала стоять, прислонившись спиной к стене. Руки её теребили грязное полотенце.

– Ты что, оглохла? – сказал Том, повысив голос. – Ты свободна. Иди.

Диана швырнула полотенце в угол и выбежала из комнаты, оставив дверь открытой настежь.

Когда звуки её шагов утихли, Том обратился к Уинфилду.

– Ты знаешь, зачем я тебя позвал?

– Боюсь представить, – ответил Уинфилд, налил себе виски и зажёг очередную сигару, предчувствуя, что разговор будет не из приятных. – Конечно, надо же на кого-то пальцем тыкать, а я как раз к месту пришёлся. Не знаю, что вам сказать, на чьей жизни поклясться, что я не прикасался к Бриджит.

– Ингрид, – поправил его Том.

Уинфилд откинул голову и выпустил кольцо дыма в потолок.

– Ну, Ингрид! Пускай будет Ингрид. Так или иначе, это не моя вина, что у неё тесёмки фартука не завязываются. И вообще, я не люблю ирландок.

– Она не ирландка, а шведка.

– Да они мне все на одно лицо. Я тут не так часто бываю, чтобы помнить имена и национальности служанок, а вы меня обвиняете в том, что я с ними пложу внебрачных детей. Желаю удачи в поисках истинного виновника. Каждый вечер через вашу таверну проходят десятки моряков. Попробуйте устроить каждому из них допрос. Я уже давно ночую в «Голубином гнезде». А теперь, с вашего позволения, я снимаю себя с роли подсудимого. За ваше здоровье!

Он поднял стакан с виски, изображая тост, и уже собрался уходить.

– Сиди, – приказал ему Том. – Мне уже давно наплевать, кто с кем спит. Все бы наши беды ограничились парой-тройкой слюнявых бастардов. Дело обстоит намного серьёзнее. Если налоги будут продолжать ползти вверх, а доход падать, через пару месяцев мы все будем спать на улице. Тогда у нас действительно не будет выбора, придётся заползти в один мешок из-под картошки на ночлег.

Уинфилд поник головой и рассмеялся.

– Простите. У меня глаза слипаются. Я четырнадцать часов провёл на пристани.

– Я знаю, ты устал. Мы все устали.

– Я тут практически не живу, но, тем не менее, продолжаю отдавать вам три четверти заработка, по старой традиции. Сколько вам ещё надо?

– Но даже если ты мне отдашь всё до последнего гроша, этого не хватит, чтобы сохранить таверну.

– Вы и раньше это говорили. Сколько я вас знаю, столько вы и жалуетесь на высокие налоги.

– Да, но раньше времена были относительно мирные. Ты сам прекрасно знаешь, что творится с налогами, когда разгорается война. Слушай, ты помнишь моего племянника Николаса? Он служит офицером. Так вот, он приехал в Саутворк на две недели набирать добровольцев для кампании в Крым. Судя по его словам, солдатам платят неплохое жалование и даже выдают аванс при подписании контракта.

Уинфилд уронил сигару в пепельницу.

– Ну вот, правда и всплыла на поверхность! Теперь-то я знаю, что от меня требуется. Не заставлю вас просить меня дважды. Считайте, что дело сделано. Поеду в Крым сию минуту! Ну и что с того, что я ненавижу королеву и её дурацкие войны? Не могу же я допустить, чтобы вы думали, будто пятнадцать лет назад спасли неблагодарного труса. Завтра же разыщу вашего племянника и завербуюсь. Но перед тем как я подставлю шкуру под пули, мне надо кое в чём убедиться. Согласны ли вы вступить в деловой договор?

– Моё любопытство затронуто.

– Если я вернусь живым из Крыма, вы перепишете половину частной собственности на моё имя. Надеюсь, это просьба не кажется вам слишком наглой.

Том ничего не сказал. Он только поднял брови и сомкнул руки под подбородком.

– Я не пытаюсь вас ограбить, – продолжал Уинфилд. – Я на самом деле хочу вам помочь. Но мы не можем продолжать в таком духе. Мне скоро двадцать пять. Если вы продолжаете претендовать на мою поддержку, то извольте предоставить мне кое-какие права. Или вы будете мне грозить выселением до бесконечности?

Том протянул ему руку.

– Хорошо, считай, что у нас уговор.

– На самом деле?

Уинфилд был искренне удивлён. Он не ожидал, что старик так быстро примет его условия.

– Никаких игр, никаких обид, – подтвердил Том. – Чисто деловой договор между двумя взрослыми людьми. Я даже не буду ждать твоего возвращения из Крыма, чтобы всё оформить. Завтра же утром пойдём к моему племяннику в военный штаб, а от него – прямиком к нотариусу.

Так они и сделали. К концу следующего дня два новых документа добавились к стопке жёлтых бумаг – военный контракт и завещание, делающее Уинфилда полноправным coвладельцем «Золотого якоря», хотя сам он не ощущал никакой разницы. Повода праздновать не было. В сущности, ничего не изменилось. Он не стал ни на шиллинг богаче, а его жизнь казалась ему дешевле, чем когда-либо. То, что половина таверны принадлежала ему, не слишком его радовало. Теперь он полностью принадлежал английской короне.

Дату отбытия ему толком не сообщили. Сам план вторжения ещё не был ясен. Николас Грант сам в этом признался. Уинфилда могли призвать и через шесть недель, и через шесть месяцев после подписания контракта. А пока что ему было приказано оставаться в Саутворке.

– Наша бесстрашная королева погубит страну, – сказал он как-то вечером.

Том похлопал его по спине.

– За Англию не тревожься. Вся эта неразбериха в Крыму скоро утрясётся. Я пережил наполеоновские войны. У Англии было двести тысяч солдат, а у Наполеона – больше миллиона. Но наш флот не имел равных. Мы вышли победителями. И опять выйдем.

Том не верил собственным словам, и Уинфилд это прекрасно понимал.

– Это, конечно, чертовски любезно с вашей стороны, что вы пытаетесь меня подбодрить, – сказал oн, – но это не входит в ваши обязанности. Я уже знаю, что меня ждёт.

Оставив еженедельный взнос на стойке бара, он покинул таверну.

3

Ходили слухи, что у короля Уинфилда появился соперник. Его звали Кип. Никто не знал его настоящего имени, и никому не было до этого дела. Людей больше всего занимала его рыболовная лавка. Это была попросту шхуна, которую он поставил на якорь между Оружейным мостом и Военным причалом. Шхуна была уже не пригодна для плавания, но её можно было использовать в качестве лавки. Изобретательность её хозяина вызывала заслуженное восхищение. Он выкрасил шхуну в зелёные и голубые тона, чтобы она выделялась на фоне других кораблей, и превратил палубу в таверну на свежем воздухе. Сам товар хранился в каютах. Кип сначала предлагал покупателям выпить и закусить, а потом отводил их на нижний этаж корабля, чтобы показать свою коллекцию снастей. У него было всё, начиная от удочек для рыбалки в пресной воде и кончая гарпунами для охоты на китов. Этот миниатюрный мореходный музей вскоре стал главным аттракционом для жителей Ротергайта.

Кип в чём-то походил на Уинфилда, разве что он был лет на двадцать старше, несколько ниже ростом и шире в плечах. У него были такие же угловатые черты и тёмно-серые глаза. Он носил такую же матросскую куртку с шарфом, брюки из плотного сукна и кожаные сапоги.

У Кипa была мода распускать руки. Очевидно, он считал, что одних слов недостаточно, чтобы донести истину до собеседника. Всё, что он говорил, должно было подкрепляться рукоприкладством. Однажды за один разговор с офицером МакЛейном он умудрился пихнуть его четыре раза в плечо, пять раз в грудь и раз десять похлопать по спине. После этой встречи бедный констебль ходил в синяках.

Как и Уинфилд, Кип был грамотен, остроумен и наделён тем же мрачным чувством юмора. Он шутил о вещах, о которых не принято шутить. К счастью, на него никто не обижался. Люди готовы были простить ему словесные вольности и привычку по-дружески избивать собеседников за его приветливость и необычную щедрость.

Он дарил подарки, дешёвые, пустяковые подарки, но всем подряд и в неограниченном количестве. Каждую субботу он устраивал бесплатную вечеринку на палубе своей шхуны. Он разрешал гостям рассматривать и трогать его снасти, зная заранее, что они у него всё равно ничего не купят. Он рассказывал им про корабли, на которых плавал, о странах, в которых ему довелось побывать, и раздавал мелкие сувениры из Ирландии, Голландии, Норвегии, Швеции и Дании.

– Всё, Уин, готовься отвоёвывать свои владения, – однажды сказал Тоби. – Кип не собирается уходить отсюда. Похоже, он надумал захватить Саутворк.

– Ну и пусть, – ответил Уинфилд безразлично. – Мне-то какое дело?

– Так ты что, сдаёшься без боя?

– А я и не собирался ничего отвоёвывать. Я достаточно долго пробыл королём. Теперь в самый раз отдать корону преемнику.

– Быстро ты расстался с короной. Твоим преемником должен быть твой родной сын, а не какой-то пожилой моряк. Уин, все ждут твоего наследника. А вот чего ты ждёшь?

– А если я скажу, что не хочу наследника? Зачем производить на свет детей? Чтобы посылать их на фабрику в восемь лет? Кто в своём уме захочет детей в такое время?

– А ты думаешь, лучшие времена наступят? – Тоби был неумолим. – Дети рождались во время войн, засух и вспышек чумы.

– Правильно! И сколько из них помирало в первый год жизни?

– Вот почему детей должно быть много. Ты должен жениться на женщине, которая подарит тебе целый выводок. Посмотри на моего отца. Из семерых детей выжило пятеро. Неплохо.

– Тоби, очнись. Меня в Крым посылают. Ещё неизвестно, вернусь я или нет.

– Вот почему тебе кровь из носа надо оставить наследника. Неужели ты не понимаешь? Если ты не вернёшься, мы воспитаем твоего ребёнка в лучших местных традициях. Мы его научим бросать ножи и танцевать матросский танец.

Уинфилд уже набрал в лёгкие воздуха, готовясь дать Тоби отпор, но в последнюю минуту передумал и лишь покачал головой. Это был уже четвёртый или пятый разговор на эту тему за прошедшую неделю. Времяпрепровождение со старыми друзьями начинало его не на шутку тяготить.

В этот вечер он не стал ужинать с Тоби и Яном. Вместо этого направился к плавучей лавке, чтобы лично представиться хозяину. Кип в это время был на палубе, выставляя в ряд пустые бочки, оставшиеся со вчерашней вечеринки.

– Я пришёл предупредить вас, – сказал Уинфилд. – Здесь небезопасно. Советую завести сторожевую собаку. Обидно будет, если вашу шхуну ограбят.

Кип махнул рукой.

– А кому нужна эта старушка? У меня ещё три шхуны, поставленные на якорь вдоль берега. Всё же до чёртиков приятно, что кто-то обо мне так печётся. Да проходи же. Добро пожаловать.

Он провёл Уинфилда вниз по трапу и показал ему корабль. Одна из кают, которую Кип почти никому не показывал, служила библиотекой. Уинфилд ахнул, когда увидел все эти книги по истории и навигации. Среди них было несколько сборников скандинавского и кельтского фольклора.

– Ну как, нравится? – спросил Кип гостя, заранее зная ответ. – Славненькое корыто. Правда?

– Вот почему вы должны последовать моему совету и завести сторожевую собаку. Я знаю торговца, у которого доктор Грант покупает собак. Каждый раз он покупает одну и ту же смесь лайки с овчаркой и называет собаку Нероном, в честь своего первенца. Мы уже дошли до Нерона Четвёртого. Доктору нравятся и порода, и имя. Он верит, что это та самая собака, которую он завёл пятнадцать лет назад.

– Хорошо. Считай, что убедил меня. А теперь лучше скажи, что мы будем пить. Виски или скотч? Лично я больше склоняюсь к скотчу. У меня к этому напитку особая тяга. Моя мать была из Эдинбурга. А ты случайно не шотландец?

– Валлиец, – ответил Уинфилд. – По крайней мере, мне так все говорят. Какая разница? Я не единственный сирота в Саутворке.

Они весь вечер просидели в каюте Кипа за бутылкой скотча. Уинфилд чувствовал, что впервые в жизни встретил равного себе. В разговоре с Тоби и Яном ему постоянно приходилось сдерживаться и не затрагивать темы, о которых они ничего не знали, чтобы они не ощущали себя полными идиотами рядом с ним. Доктор Грант, при всех своих энциклопедических познаниях, неохотно вступал в разговор. А Диане, при всём её бурном воображении, не хватало жизненного опыта. Она могла говорить только об их общих приключениях и о книгах, которые он ей читал. С Кипом можно было обсуждать всё на свете: от политики до театра.

Вдруг глаза Уинфилда затуманились. Он отодвинул стакан со скотчем и сказал тихо:

– У меня странное чувство, будто за мной следят.

– Конечно, следят, – ответил Кип невозмутимо. – Не удивляйся. У тебя преданная публика.

– Нет, дело не в публике, – продолжал Уинфилд ещё тише. – С раннего детства я чувствовал на себе чей-то взгляд. В этой каюте я впервые чувствую себя скрытым от этого взгляда, впервые в жизни. Только, ради бога, не сочтите меня сумасшедшим.

Кип покачал головой.

– Я вовсе не считаю тебя сумасшедшим. Нам всем порой хочется исчезнуть, стать невидимыми. Хорошее тоже утомляет, даже слава. Приходи сюда в любое время. Можешь пить мой скотч, читать мои книги и разглядывать мою коллекцию гарпунов. Я не всегда смогу составить тебе компанию, но я тебя всегда впущу. Можешь оставаться здесь на ночь.

Уинфилд должен был признаться, что приглашение звучало заманчиво. Он не мог представить ещё одну ночь в доме Тоби Лангсдейла.

– Право же, я не представляю, что я вам могу предложить взамен, – сказал он Кипу. – У вас уже всё есть.

Кип вновь наполнил стакан гостя, давая ему понять, что тема о расплате была закрыта.

– Как вы считаете, однолюбство совсем вышло из моды? – Уинфилд спросил неожиданно, меняя тему разговора.

Кип выпрямился на стуле, озадаченный этим вопросом.

– Мне нужно ваше мнение, – продолжал Уинфилд. – Только прошу вас: отвечайте честно. Представьте, что ваша невеста тяжелобольная и не совсем в своём уме. Представьте, что она обвиняет вас в неверности и посылает вас к чёрту, а ваши друзья в один голос убеждают вас её бросить и найти другую, но вы продолжаете хранить ей верность. Это действительно глупость?

– Глупость? Да это просто дурной вкус! С точки зрения мужской солидарности это просто непростительно. Готовься к тому, что над тобой будут смеяться хором.

Уинфилд только вздохнул, услышав то, что боялся услышать.

– Так всё безнадёжно? Я действительно так отстал от жизни?

– Говорю тебе это как вдовец со стажем. Когда мне было столько, сколько тебе сейчас, я женился. Все мои друзья считали меня безумцем. У моей жены была чахотка. Времени у нас было не так много. Она умерла, так и не сделав меня отцом. Друзья вели себя так, будто её никогда не было. Более того, они из кожи вон лезли, чтобы познакомить меня с пышущими здоровьем красотками. А когда я деликатно отклонил их попытки, они это приняли как оскорбление и прозвали меня неблагодарным предателем. Всё потому, что я не позволил им выбрать мне новую жену.

– Вы ещё общаетесь с этими людьми?

– Боже упаси! Как только они поняли, что их попытки осчастливить меня ни к чему не привели, сами оставили меня в покое.

– Получается, вы остались без жены и без друзей?

– В общем, да. Но, как видишь, я всё это пережил. Мне скоро исполнится сорок пять. У меня уже не осталось слёз.

– А я свои ещё не начал проливать, – ответил Уинфилд тихо, глядя на дно пустого стакана.

Кип легонько толкнул его в плечо.

– Кто знает? Может, тебе не придётся пролить ни одной слезы.

– Вы совершенно правы. Я скоро погибну. Знаете, я рад, что меня посылают в Крым.

Кип ещё подлил ему скотча.

– Ты копаешь слишком много могил, дружище. Ты ошибся в своём призвании. Тебе надо было быть могильщиком, а не комедиантом.

Уинфилд взглянул Кипу в глаза, потом уронил голову на стол и рассмеялся, надеясь, что смех не перейдёт в рыдания. Пьяные слёзы при первом знакомстве отнюдь не производят хорошего впечатления, даже на такого мудрого и терпимого человека, как капитан.

– Я в твоём возрасте тоже не слишком цеплялся за жизнь, – признался Кип. – К двадцати двум годам успел потерять родителей и младшего брата. Ты не можешь стрелять себе в висок после каждого приступа меланхолии. Добрые врачи давали моей жене от силы шесть месяцев, а она протянула три года. Правда, последние пару недель не выходила из комнаты. По вечерам я сидел рядом с ней и читал ей вслух. Один раз я оторвал глаза от книги, бросил на неё взгляд и понял, что она уже не дышит. Тем не менее, я дочитал её любимое стихотворение до конца, перед тем как позвать могильщика.

– Ваша жена разбиралась в литературе?

– Она разбиралась во всём. Большая часть книг в моей библиотеке – её приданое. Она была немногословной, внимательной и методичной. Писала философские романы под мужским псевдонимом. У меня лежит её незавершённая рукопись. Моя мечта – дописать этот роман и настоять, чтобы издатель опубликовал его под её настоящим именем. Много лет прошло, пока я встретил женщину, более или менее равную ей по интеллекту.

– Вы собираетесь на ней жениться?

Кип пожал плечами.

– Если она сама созреет для столь вульгарного шага. Моя новая подруга не является поклонницей брачных традиций. Она меня на двадцать с лишним лет моложе. Неизвестно, захочет ли она связать свою жизнь со старым капитаном. Если она меня бросит ради молодого повесы, я не слишком обижусь. На данный момент я просто наслаждаюсь её обществом.

– Нам доведётся на неё хоть одним глазом глянуть?

– Возможно. Когда ей самой заблагорассудится. На данный момент она занимается воплощением своих революционных замыслов. Идейная, амбициозная девушка. Мне отрадно за ней наблюдать. На этой стадии жизни мне ничего другого не нужно. К сорока годам я научился любить мудро, сдержанно, безвозмездно, не строя планов, ни на что не претендуя. Ты тоже научишься.

– Если доживу.

– Бог даст. До субботы, надеюсь, дотянешь?

– А что в субботу?

– Я собираюсь устроить вечеринку. Я выставлю бочку с пивом, развешу голландские фонарики, приглашу скрипачей.

– По какому поводу всё это веселье?

– А что, обязательно нужен повод? Раз уж ты спросил, виновником торжества является мой хороший знакомый, у которого был день рождения в феврале. Как видишь, празднуем с небольшим опозданием. Его зовут Жиль. Он моряк с острова Гернси. У него чудовищный акцент, но мы понимаем друг друга превосходно. Мне бы хотелось вас познакомить. Приходи.

4

Диане не спалось из-за грозы. Её кровать стояла у самого окна. Дождевая вода проникла сквозь щели в стене и забрызгала ей постель, пропитав матрас насквозь. Ворочаясь на холодных мокрых простынях, вдыхая запах плесени, тщетно пытаясь найти сухое место на матрасе, она в конце концов поняла, что выспаться ей в эту ночь не удастся.

Хмуро покосившись на крепко спящих служанок, она выбралась из постели и пошла на кухню в поисках какого-нибудь снадобья. Под раковиной для мытья посуды она нашла полупустую бутылку с виски, к которой прикладывались Бриджит и Ингрид. Девушка передёрнула плечами и одним глотком выпила содержимое бутылки. Такое количество спиртного не опьянило её, зато настроило на философские размышления. Она принялась бродить по тёмной кухне босиком, думая о бессмысленности собственной жизни. Ей не хотелось возвращаться в комнату, где её ждали мокрый матрас и две храпящие служанки.

Вдруг входная дверь скрипнула. Сжав бутылку в качестве оружия, Диана прошла на цыпочках в прихожую. Когда сверкнула молния, она разглядела мужской силуэт на пороге. Это был Уинфилд. Он едва держался на ногах. Левой рукой он прикрывал правое плечо. Между его пальцев сочилась кровь.

– Все спят? – спросил он.

Дианa молча кивнула. Вид и запах крови моментально взбодрил её. Девушка сняла лампу с крючка и проводила Уинфилда в каморку на чердаке, которая когда-то служила ему спальней.

– Сбегай и принеси ящик с медицинскими инструментами, – сказал он, когда они остались наедине за закрытой дверью. – Ты знаешь, где старик их хранит. Но смотри, не разбуди никого. Я ненадолго. Вот только остановить кровотечение…

Не говоря ни слова, Диана помогла ему снять куртку и пропитанную кровью рубашку. Рана была не очень глубокая, но длинная. Лезвие ножа полоснуло его от плеча до локтя.

Ящик с инструментами Диана так и не нашла. По-видимому, Том хранил его у себя в комнате вместе с опиумом. К счастью, ей попался моток марли, которую служанки держали на кухне на случай, если одна из них нечаянно порежет палец ножом. На плите стоял котелок с кипячёной водой. Диана прихватила несколько чистых полотенец.

Чтобы как-то разрядить напряжение, Уинфилд попытался завести разговор.

– Доктор Грант остался бы тобой доволен, – сказал он. – Жаль, что он не обучил тебя медицине.

– Меня никто ничему путёвому не учил. Держи руку на весу.

Диана окунула полотенце в тёплую воду и плотно прижала его к ране, пожалуй, слишком плотно, точно стремясь усугубить боль. Судьба подбросила ей золотую возможность поиздеваться над Уинфилдом. Он был в её власти, пускай всего лишь на несколько минут. Диана собиралась воспользоваться его уязвимостью сполна. Когда ещё ей выпадет такая возможность позлорадствовать?

Тщательно промыв рану, она щедро залила её спиртом и тут же принялась забинтовывать, не дав жгучей боли уняться. Уинфилд стиснул зубы и отвернулся.

– У тебя сильные пальцы, – сказал он.

– Ещё бы! Я весь день таскаю чайники. Я бы вполне смогла работать на пристани. Но вот как ты будешь завтра работать?

Уинфилд откинулся на подушках и закрыл глаза.

– Ты всё-таки решил заночевать здесь? – спросила Диана.

– Не бойся. Скоро уйду. Дай мне перевести дыхание.

Она села рядом с ним на постели, сложив руки на коленях.

– Ну, расскажи хоть, как это случилось. Не везёт тебе последнее время, однако. Говорят, ты проиграл кучу денег. Удача покинула тебя, Уин. Сначала ты подцепил заразу, от которой всё горло изнутри распухло, потом влез в долги, а теперь тебя ножом пырнули. Для полного счастья осталось только в тюрьму загреметь. Кто же тебя пырнул? Один из твоих заёмщиков?

– Не помню, хоть убей, – пробормотал он вяло. – Я был пьян…

– Врёшь! Я видела тебя пьяным. Сегодня ты не так уж много выпил.

– Тише, Христа ради. Старика разбудишь. Хочешь, чтобы он сюда ворвался и устроил нам обоим головомойку?

Диана швырнула окровавленное полотенце на пол.

– Плевала я на старика. Я его не боюсь. Это он должен меня бояться. Я знаю, где он хранит деньги. Не сомневайся, я возьму своё. Как-нибудь ты явишься отдать зарплату, а меня здесь не будет.

– В таком случае тебе надо как следует выспаться. Если ты на самом деле задумала побег, тебе надо беречь силы. Спокойной ночи.

Он с трудом поднялся на ноги, набросил куртку на плечи, так как ему было слишком больно просунуть руку в рукав, и вышел.

– Хоть бы рана загноилась, – прошептала Диана. – Чтобы его рука посинела и отсохла!

5

Среди завсегдатаев «Золотого якоря» был некий Престон Баркли, по образованию англиканский богослов, служащий вторым викарием в церкви Святой Магдалены в Саутворке. Эта должность, однако, не являлась главным источником его дохода. Он зарабатывал на порядок больше, выполняя обязанности дворецкого в доме вестминстерского адвоката. Не имея собственной семьи, мистер Баркли кочевал между двумя районами Лондона без особого напряга. У него была собственная карета, за которую платил сам адвокат. Он находился в весьма завидном положении, одновременно наслаждаясь духовной и светской жизнью. Три раза в неделю проводил вечерние службы в церкви Святой Магдалены, а потом возвращался в дом адвоката. По дороге в Вестминстер останавливался в «Золотом якоре» на кружку пива.

Том всегда радовался этим визитам. Ему льстило, что такой человек, как мистер Баркли, который мог себе позволить питаться в харчевнях Вестминстера, предпочитал «Золотой якорь».

– Почему я вас ни разу не видел в церкви, – как-то раз поинтересовался викарий.

– Последний раз я присутствовал на службе, когда мне было двенадцать лет. С тех пор прошло лет сорок. Честно говоря, у меня нет никакого желания вернуться.

– Так вы мирской гуманист?

– Нет, это не самое точное описание моего мировоззрения. Гуманист должен любить человечество. Пожалуй, я больше склонен считать себя мирским социопатом, раз уж вы настаиваете на том, чтобы я повесил на себя ярлык. Боюсь, что ваши англиканские убеждения не найдут отклика от обитателей «Золотого якоря». Этот мальчик с искромсанным лицом – пуританин, насколько я знаю. А девочка с остекленевшими глазами – та вообще, кажется, язычница. Ирландская служанка – католичка. А шведка – лютеранка. Как видите, у нас вавилонская башня. Ещё есть какие-то вопросы?

– Нет, доктор Грант, больше никаких вопросов. Признаюсь, ваша открытость приятно освежает. Если бы все мои прихожане были наделены таким же чувством юмора!

Это был первый и последний разговор про религию. Викарий ни разу не попытался спасти душу Тома и заманить его в свой приход, за что Том был искренне благодарен.

Право же, мистер Баркли был достоин восхищения. Том всегда был высокого мнения о людях, которым удавалось сохранить здоровье. А викарий был сверхъестественно здоров для своих пятидесяти пяти лет. У него был прекрасный аппетит, но ел он медленно и изящно, пережёвывая каждый кусочек по сто раз. Казалось, в его распоряжении была вечность. Он никогда никуда не спешил и всегда был готов поддерживать поверхностную, но в то же время увлекательную беседу. У него был талант развязывать людям язык. Мало-помалу, он мог заставить разговориться кого угодно, даже Тома. Баркли всегда был в курсе того, что происходило под крышей «Золотого якоря», хотя Том никогда не откровенничал с ним на серьёзные темы. За последние пару лет у Тома появилась привычка брюзжать. Мистер Баркли узнавал достаточно деталей из жизни Тома, слушая его брюзжание. Он знал, что у того было туго с деньгами, как, впрочем, у многих владельцев таверн, и что Уинфилд записался в армию, чтобы помочь сохранить «Золотой якорь».

– У меня есть предложение, которое может вас заинтересовать, – сообщил Баркли однажды. – Я знаю одного господина, которому нужен дворецкий. У претендента на сию должность должны быть безупречные манеры, чёткая речь, богатый словарный запас.

– Ну, и?

– Я сказал этому господину, что я знаю одного кембриджского выпускника, доктора медицины и философии, магистра истории и литературы, который прекрасно подойдёт для этой должности.

– Понятия не имею, о ком вы говорите.

– Не прибедняйтесь, доктор Грант. Вы прекрасно знаете, что я говорю о вас. Это весьма завидная должность. Вам будут выплачивать сто фунтов в год, помимо жилья, трёхразового питания и личного транспорта.

Услышав это неожиданное предложение, Том чуть не уронил поднос со стаканами. Он ещё не слышал, чтобы дворецкие получали сто фунтов в год.

– Я напишу вам блестящую рекомендацию, – продолжал викарий. – У вас есть и внешность, и поведение, и образование.

– Мистер Баркли, я тронут вашей заботой, но я зарёкся больше не служить джентльменам. Я когда-то работал семейным лекарем в поместье барона, и мой контракт закончился весьма плачевно. Мне некомфортно в роли подчинённого. Я должен оставаться сам себе господином. Это вопрос гордости.

– Вы знаете, что чрезмерная гордость – грех.

– Для христиан – возможно. Я не уверен, что причисляю себя к ним. И потом, я не считаю свою гордость чрезмерной или нездоровой. Наоборот, было бы большим грехом пожертвовать гордостью ради денег.

– А вы подумали о своей семье, доктор Грант? Вы готовы послать своего сына на войну, только чтобы сохранить свою свободу?

– У меня нет сына. Я ещё в юности отказался от семьи и не собираюсь нарушать свою клятву. Эти дети попали ко мне в качестве пациентов, а теперь они тут живут на правах квартирантов.

Баркли покачал головой.

– Доктор Грант, у вас есть сердце?

– Есть, – отрезал Том. – Оно выполняет физическую функцию.

В эту минуту дверь на кухню распахнулась и влетела встревоженная Бриджит.

Том поднял руку, требуя молчания.

– Сколько раз я тебе говорил не перебивать меня? Не смей так врываться. Распугаешь постояльцев. Ну, говори, из-за чего шум.

– Диана, – ответила ирландка чуть слышно. – Ей плохо.

– Ступайте и позаботьтесь о ней, – вмешался викарий. – Вам же не хочется потерять проверенную служанку. Трудно будет найти ей замену за такие мизерные гроши.

* * *

Подобрав подол юбки, Бриджит бежала по грязным дорогам Ротергайта, движимая безрассудным чувством вины, присущим многим католикам. Проходя мимо маленькой католической церквушки, она увидела своего двоюродного брата Мартина Коннолли, того самого скрипача, который выступал с Уинфилдом.

– Будь добр, – попросила его Бриджит. – Зажги свечу за здоровье Дианы Грант.

Мартин взглянул на неё возмущённо.

– Но она же не католичка!

– Да ладно тебе! Сделай, как просят. Вот тебе три пенса за хлопоты.

Она сунула монету в руку Мартина и убежала. Скрипач покачал головой, но тем не менее выполнил странную просьбу.

Два часа потребовалось на то, чтобы найти Уинфилда. Первым делом Бриджит заглянула в таверну «Голубиное гнездо», где он обычно ночевал, но Тоби и Ян его в тот вечер не видели. Наконец, один из грузчиков на Гренландском причале сказал ей, что видел Уинфилда на шхуне Кипа. Бриджит бывала на его вечеринках и знала, как устроен корабль внутри. Не обнаружив никого на палубе, она спустилась вниз по трапу. Из кают-компании раздавалось несколько мужских голосов. Один из этих голосов принадлежал Уинфилду. Он смеялся из учтивости, потому что один из матросов рассказывал анекдот, а этот матрос приходился Кипу другом. Это был тот самый француз с острова Гернси.

Когда Уинфилд увидел Бриджит, растрёпанную и задыхающуюся, то сразу всё понял.

– Господа, мне пора, – сказал он своим собутыльникам и начал подниматься по трапу.

Бриджит виновато поклонилась владельцу шхуны. Хоть Кип и не являлся ей господином, она чувствовала, что должна была извиниться перед ним.

– Как она? – спросил Уинфилд, когда они уже были на улице.

Бриджит только вздохнула и покачала головой.

– Сам увидишь.

– А что говорит доктор Грант?

– В том-то и беда, что ничего не говорит. Уложил бедняжку в постель и погасил все огни в комнате. Вы же знаете доктора. Когда он говорит, значит, плохо дело. А когда молчит – значит, ещё хуже. Он ведь не хотел, чтобы я вас звала.

Её голос дрогнул, и она прикрыла лицо рукавом.

– Только не плачь, – сказал Уинфилд. – Если старик увидит твои слёзы, тогда тебе точно не сносить головы.

* * *

Над входом в каморку служанок висел массивный католический крест, который Бриджит привезла с собой из Ирландии. Иконограф не пожалел алой краски для Христовых ран.

Уинфилд присел на постель Дианы и снял шляпу. Она резко подтянула ноги под простынёй.

– Рано ты пришёл, Уин. Я ещё не умираю. Я поклялась себе, что не испущу дух в этом трактире. Неужели старик сказал тебе, что я на последнем издыхании?

– Доктор Грант не знает, что я здесь. Меня нашла Бриджит.

Диана хмыкнула и повернулась лицом к стене.

– Конопатая дура… Стоило мне прилечь за плитой, вздремнуть, как она помчалась трезвонить на весь город, что ведьма при смерти! Радовалась, небось.

Уинфилд прервал её.

– Не знаю, как тебя, но меня эта война утомила. Сколько она ещё будет тянуться?

– Ты хочешь дружить? Тебе друзей не хватает?

– Друзей предостаточно. Дело не в этом.

– А в чём? Ты наигрался в королевство? Или шлюхи, которые толкутся вдоль пристани, не в состоянии удовлетворить твой аппетит? Конечно, тебе хочется, чтобы всё было, как прежде. Но так не будет. Не хочу тебя огорчать, но я уже не та двенадцатилетняя идиотка, которая потакала всем твоим причудам.

– Я и не хочу, чтобы всё было, как раньше. На этот раз всё будет законно. Кончай дуться и выходи за меня замуж.

– Что мне это даст?

– Если ты не хочешь говорить о любви и прочих глупостях, поговорим о деньгах, которые у меня с некоторых пор завелись.

– Bрёшь. Нет у тебя никаких денег.

– Не вру. Они есть.

– Откуда?

– Не столь важно. Главное, что есть. Я бы хотел, чтобы они достались тебе. Если я не вернусь из Крыма, по крайней мере, у тебя будет какая-то свобода. Как ты ею распорядишься – это уже твоё дело. Сколько лет тебе ни отведено, ты проживёшь их так, как тебе заблагорассудится. Это самое малое, что я могу для тебя сделать после всех… неудобств, которые причинил тебе. Последнее слово за тобой. Вопреки твоим больным домыслам, мои намерения не менялись.

Диана была заинтригована. Интерес её был лишь частично меркантильным. Ей больше всего хотелось узнать, каким образом Уинфилд нажил деньги, если, конечно, они у него действительно были. Явно не честным путём. Его комедийные выступления вызывали море восторга, но не приносили существенной прибыли. Она с трудом верила, что им руководили раскаяние и желание помириться. Скорее всего, он хотел втянуть её в очередную махинацию. Ему нужна была союзница. Видно, он понял, что от твердолобых дружков было мало толку. По той или иной причине ему понадобилось вернуть её благосклонность, как вытягивают случайно выброшенную рубашку из кучи старья.

– Хорошо, – сказала Диана. – Я не против этой затеи. Но я сама решу, когда и где мы обвенчаемся. Если ты думаешь, что я побегу за тобой к алтарю по первому зову, ошибаешься. Ничего не случится, если ты ещё подождёшь.

– Как ты захочешь, – ответил Уинфилд. В тот момент он готов был согласиться на что угодно. – Как скажешь, так и будет.

– Вот и славно. А сейчас мне чертовски хочется жрать.

– Я принесу тебе ужин.

– Нет уж, я сама спущусь. Если я пробуду в этой конуре ещё секунду, то вовсе рехнусь. Не хочу обнадёживать этих приезжих тварей.

Она нетерпеливо скинула на пол покрывала, точно они её душили и, всё ещё слегка пошатываясь от слабости, поднялась с постели. Уинфилд протянул ей руку, будучи почти уверенным, что Диана её оттолкнёт, но, как ни удивительно, она за неё ухватилась.

– Я готова загрызть живого быка, – продолжала она, – и выпить целое ведро того гадкого пойла, которое Бриджит варит из картофельной кожуры. А после ужина пойдём на танцы. Хочу музыку, громкую, быструю музыку. И пива покрепче!

– Прекрасно. Пойдём в гости к Кипу. У него очередная вечеринка на палубе.

Какое-то время они стояли молча, положив руки друг другу на плечи, чувствуя, что целоваться ещё слишком рано.

– Какой болван оставил входную дверь открытой? – раздался голос Тома. – Сколько раз я должен говорить, что её надо держать на замке? Ведь с улицы кто угодно может к нам пробраться.

– Ругайте меня! – отозвался Уинфилд со второго этажа. – Это я забыл закрыть дверь.

Он взял Диану за руку и вывел её из комнаты. Когда Том увидел, что его подопечные стоят, прильнув друг к другу, его настроение окончательно испортилось.

– Вот они, мои любимые англичане, – поприветствовал он их с кислой улыбкой. – Что тебя сюда привело, Уин? Я тебя не ждал до пятницы. У меня странное предчувствие, что ты мне собираешься сообщить весьма неприятную новость: у меня под крышей будет ещё один бастард.

– Если и будут бастарды, только не от нас. Мы всё-таки решили обвенчаться.

Том перебросил полотенце через плечо и постучал по полу носком ботинка.

– Вы друг друга стоите. Есть такое выражение на латыни: Abyssus abyssum vocat. Грязь липнет к грязи, в грубом переводе. Чёрт с вами, венчайтесь! Положите конец этой комедии. И подумать: сколько драгоценного опиума я на вас потратил.

* * *

Когда помолвленные исчезли из виду, Том поманил Бриджит. Она подошла к нему, но на этот раз с высоко поднятой головой. Вопреки обычаю, установленному между хозяином и служанкой, она осмелилась заговорить первой.

– Я выставляю себя на суд. Это я нашла Уина и привела его сюда. Я вас намеренно ослушалась и теперь готова понести наказание.

Том посмотрел на неё, точно не понимал, о чём она говорит.

– Думаешь, я могу позволить себе роскошь менять служанок? Думаешь, мне интересны ваши кухонные интриги? Завтра утром ты пойдёшь на рынок и купишь большую корзинку и несколько полотенец.

– Зачем, доктор Грант?

– Когда у Ингрид родится ребёнок, надо же будет его куда-то приткнуть. Ты думаешь, я позволю Ингрид заворачивать его в парадную скатерть?

– Ну что вы! Мы не посягаем на скатерть.

– Ты вроде женщина? Значит, должна знать, что ребёнку нужно. Я не хочу, чтобы в последнюю минуты Ингрид приползала ко мне с нытьём, что у неё нет того и этого. Проследи, чтобы она не тревожила меня. Вот тебе деньги.

И он дал ей кожаный мешок с монетами. Бриджит смотрела на него и никак не могла решиться взять его.

– Да бери же! – рявкнул Том.

– Вы очень щедры, – пролепетала ирландка, проворно запихав мешок в карман.

– Молчи! Я не хочу, чтобы ходили слухи о моей щедрости. Ещё не хватало, чтобы ко мне потянулись со всего Саутворка клянчить деньги. Иди и купи что нужно. Но учти, это моя первая и последняя подачка. Я не хочу, чтобы у Ингрид входило в привычку лазить мне в карман. У неё хватает поклонников. Пускай они её и кормят.

6

Шхуна светилась издалека. Мачты были увешаны гирляндами крошечных фонариков из цветного стекла, которые Кип привёз из Голландии. Надо же было как-то оживить туманный вечер.

Когда Уинфилд и Диана поднялись на палубу, празднество было в самом разгаре. Скрипач Мартин Коннолли привёл с собой сыновей. Старший играл на флейте, а младший – на гитаре. Гости ничего не имели против ирландской музыки, а музыканты ничего не имели против английской публики.

Тоби и Ян явились в сопровождении двух девиц, которые, судя по одежде, привыкли зарабатывать на жизнь честным трудом. Их блузки были пропитаны машинным маслом, просочившимся сквозь фартуки. Пыль, впитавшаяся в кожу, придавала их полудетским лицам сероватый оттенок.

– Ну, ты посмотри на это безобразие, – процедил Ян мрачно, кивнув в сторону Уинфилда. – Дурачина всё-таки помирился со своей ведьмой.

– Терпи, дружище, – ответил Тоби. – Что ещё остаётся делать?

Ян покачал головой.

– Не могу смотреть, как он себя заживо хоронит. А мы так долго пытались выбить эту дурь у него из головы. Упрямый, неблагодарный болван, прилипший к своей покойнице-невесте. Да посмотри на неё! Глазищи стеклянные. Она сама одной ногой в могиле стоит и его туда же затянет.

– Да уймись, наконец! – перебил его Тоби. – Думаешь, мне приятно на это смотреть? Иди лучше поздоровайся с хозяином шхуны.

Кип сидел на перевёрнутой пивной бочке. Увидев Уинфилда и Диану, он поспешно вскочил на ноги и пробился к ним через толпу.

– Вы успели как раз вовремя. Наш друг-француз собирается спеть песню, которую сочинил для англичан. Ходят слухи, что он у себя на родине прославился стихами.

Жиль вышел на середину палубы, поднял стакан и запел:

From the depth of opium dens To the mirth of carnival tents, 'Tis England, 'tis England, my friends! Uncork whiskey bottles, Light your cigars, Let the sparks mingle With the evening stars. To the Greenland dock Ships sail from afar… So gather, merry merchants, And toilers of the sea. Remember all your legends And give them all to me. I shall make you immortal Before the century ends. 'Tis England, 'tis England my friends. [6]

Голос Жиля был на удивление чист. Он не успел огрубеть от ветра и табачного дыма. Это был голос прирождённого оратора, а не простого моряка. Акцент звучал заметнее, когда он пел. Никто, кроме Кипа, не понял слов песни. Тем не менее, все зааплодировали. Когда француз берётся прославлять Англию, одно это достойно хвалы.

Посреди выступления Диана выскользнула из объятий жениха и уединилась на корме. Уинфилд отпустил её, не задавая вопросов. Он зарёкся безоговорочно терпеть её странности в этот период хрупкого перемирия. Поддерживая разговор с товарищами, он украдкой следил за ней.

Завершив своё представление и получив свою долю рукоплесканий, Жиль присоединился к девушке, которая стояла, ухватившись за перила борта, откинув голову назад и подставив лицо ветру.

– Моя дочь погибла таким образом, – сказал он. – Упала за борт и утонула. Десять лет прошло. Мне бы не хотелось, чтобы доктор Грант страдал так, как я.

– Уверяю вас, старый медведь был бы только рад от меня избавиться. Но я ему такой радости не доставлю. Я буду жить долго и бесполезно, всем назло.

* * *

Около полуночи начался дождь. К тому времени почти все гости разошлись, а оставшиеся перебрались в кают-компанию. Тоби и Ян держали своих безымянных спутниц на коленях. Уинфилд сел на полу, у ног Дианы, обратившись к ней лицом. Он взял гитару у младшего сына Мартина Коннолли и сыграл несколько песен, которые почти никому, кроме Дианы, не были известны. Это была интимная серенада при случайных свидетелях.

It’s only a blizzard, only a storm. Who should care that I am forlorn? Miles away in the cold ocean waves My false mates will soon find their graves. In the midst of a sea or on a barren coast Past is not real – it is but a ghost. Memory is but a song of a crow, Splattered around like blood in the snow. [7]

Вдруг, всем на удивление, Дианa встала и пропела:

Oh, blizzard, be my guide! Wind, carry me to the other side! Devil, take me for a ride! Don’t weep, don’t hide, My love, for no mortal eyes Can see this side of paradise! [8]

Уинфилд чуть не выронил гитару. Его руки застыли, мелодия прервалась на мгновение. Девчонка никогда не пела на людях, только на чердаке, под вой ветра и звон стаканов с настойкой. Последний куплет они пропели вместе.

When the wind blows colder over the land, I’m the crow on your shoulder, the knife in your hand. Mankind is bitter, madness is sweet. Let's go get plastered, start a riot in the street! [9]

Гости не стали аплодировать в конце песни. Все молчали, точно ожидая продолжения.

– Это ничего особенного, – сказал Уинфилд наконец, вернув гитару сыну Мартина. – Отголосок детства. Когда сидишь на холодном чердаке и нечего делать, мало ли что может взбрести в голову? У меня возникла блестящая идея! Но мне нужны добровольцы.

Его друзья испуганно переглянулись. Они уже пересытились блестящими идеями Уинфилда.

– Твои затеи отправят нас на тот свет, – сказал Тоби.

Уинфилд укоризненно покачал головой.

– Почему ты сразу думаешь плохо. На этот раз моя затея совершенно безобидная. Любой из нас может научиться петь сносно. Талант нельзя удерживать в стенах кают-компании. Было бы неплохо устроить представление на публику. У меня уже есть пьеса, которую я писал по ночам. Теперь вот мечтаю её поставить.

То, что Уинфилд занимался такой ерундой по ночам, никого не удивило. Это было в его духе – отметать потребности тела во имя мечты.

– Конечно, я один не справлюсь, – продолжал он. – Мне нужна ваша помощь. Столовая в «Золотом якоре» достаточно просторная. Там можно соорудить небольшую сцену. Эту задачу я возьму на себя, так что не волнуйтесь о занозах и царапинах на своих лилейных ручках. От вас требуется выучить несколько строчек диалога и несколько песен. Можно на вас рассчитывать?

Кип тут же поднял руку.

– Я с тобой! Чудная затея. В Бермондси достаточно церквушек, тюрем, рабочих домов, приютов, мастерских и прочих полезных заведений. Нам не хватает дворца культуры. Так что я обеими руками за театр. Можешь использовать палубу моей шхуны для репетиций.

Но Тоби и Ян всё ещё сомневались.

– А какая нам от этого будет выгода? – спросил Тоби. – Я знаю, ты скажешь, что один визг толпы – уже награда. Может, такому, как ты, этого достаточно, чтобы выжить. Нам же желательно ещё и кушать, хотя бы изредка. Мы с Яном давно живём на водянистом бульоне и сухарях. Вот если ты нам пообещаешь, что актёрская жизнь даст нам возможность питаться бифштексом три раза в неделю, мы к тебе с радостью примкнём.

– Господа, не я придумал выражение «голодный актёр», – попытался оправдаться Уинфилд. – Бифштекс обещать не могу. Обещаю поделить доход поровну. Сколько каждому из нас перепадёт – трудно предсказать. Но, отметая денежный вопрос в сторону, я надеялся, что вы мне поможете во имя дружбы.

Тоби и Ян обречённо посмотрели друг на друга. Уинфилд поднял вопрос дружбы. Как они могли бороться с такими доводами?

– Ну, раз уж ты так это преподнёс, – неохотно начал Тоби, – тогда конечно. Только во имя нашей бессмертной дружбы мы согласны позориться перед толпой.

Уинфилд тут же оживился и выпрямился.

– Не опозоритесь. Это я вам обещаю. Я вас за неделю так вымуштрую, что публика будет думать, что вы долгие годы проучились в театральном училище. Кто угодно может стать актёром, разве что за исключением доктора Гранта. Вот про него я могу сказать с уверенностью, что он совсем не годится для сцены. У остальных из вас есть надежда. Я вас всех сделаю звёздами против вашей воли.

Так был создан «Баррикадный театр». Уинфилд выбрал именно это название, потому что он где-то слышал, что Виктор Гюго работает над новым романом, в котором будут баррикады. Вполне подходящее название для театра, в котором все актёры из рабочего класса.

* * *

Кип настоял на том, чтобы гости заночевали у него. Тоби и Ян остались в кают-компании с фабричными девчонками, которые были до того пьяны и измождены, что весьма смутно представляли, в чьей компании они оказались и что с ними происходит. Кип решил, что девушкам будет безопаснее у него на шхуне, в обществе двух не слишком церемонных грузчиков, чем на улицах Ротергайта.

Что касается помолвленных, Кип проводил их в отдельную каюту, где для них была приготовлена раскладная койка. Это было неописуемой роскошью – спать на матрасе, который не был пропитан плесенью и из которого не торчали ржавые пружины. На низеньком столе рядом с кроватью стояли лампа и графин с водой.

Диана застыла перед масляным полотном на стене. Сюжет был достаточно заурядным – шхуна посреди моря во время шторма.

– Работа голландского художника, – пояснил Уинфилд. – Картина досталась Кипу в подарок. Это не просто морской пейзаж. Это мистическая вакханалия. Голландская легенда гласит, что если внимательно прислушиваться к вою ветра во время шторма, можно расслышать голоса погибших моряков. Они свистят, поют, ругаются. Они даже не подозревают о том, что умерли. Для них гулянка продолжается. Все, кто погибают в море, присоединяются к ним. Я рассказал эту историю бедному мистеру Лангсдейлу, чтобы как-то его утешить.

Диана повернулась к нему.

– Весёлые у тебя друзья.

– Они и твои друзья. Мы все на одной стороне. Мы – одна шайка, одна театральная труппа.

Сквозь тонкую перегородку, разделявшую каюты, слышался тихий смех фабричных девчонок. Тоби и Ян сполна воспользовались гостеприимством хозяина шхуны, который предоставил уютный оазис для разврата.

– А как же капитан? – спросила Диана. – На корабле четверо мужчин и только три женщины. Ему не обидно?

– Не волнуйся за Кипа. Он может заполучить любую женщину в Саутворке. Если он один, то только по собственной прихоти. Когда нам с тобой ещё выпадет возможность выспаться на свежих простынях?

Диана промолчала, точно пропустив намёк мимо ушей. Её молчание обнадёжило Уинфилда. По крайней мере, она не сопротивлялась. Его пальцы начали торопливо расстёгивать её изношенную блузку. Раздеть Диану было нетрудно, потому что половина пуговиц и так была оторвана. Её бесформенные лохмотья держались на булавках.

Шхуна слегка покачивалась на воде. Шум за стенкой прекратился. В кают-компании все спали.

Кип продолжал бродить по палубе, посвистывая под дождём.

Часть шестая ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

1

Уинфилд назвал своё творение «Топор Кромвеля». Это была двадцатиминутная мистическая интерлюдия в республиканском духе. Достаточно представить смесь Гюго, Андерсена, братьев Гримм и легенд Артурова цикла. Всё это ровным счётом не имело никакого отношения к Англии XVII века, но Уинфилда это не слишком тревожило.

Разумеется, главную роль он приберёг для себя, так как не мог доверить её никому другому. Он и саму пьесу написал только ради возможности побыть в шкуре лорда-протектора.

Он сам построил сцену. Поскольку в «Золотом якоре» было мало свободного места, ему пришлось довольствоваться тем, что Том выделил для представления. Уинфилд отгородил половину таверны занавесом. Этот крошечный уголок стал священным миром, в который вход был запрещён всем, кроме актёров. Так как по сюжету действие пьесы происходило в лесу, Уинфилд принёс несколько деревянных стволов и укрепил их наподобие колонн.

В зале помещалось около шестидесяти зрителей. Уинфилд взял все стулья из «Золотого якоря» и попросил ещё дюжину у хозяина соседней таверны. Он не имел понятия, сколько людей явится на представление, и попросил товарищей пригласить всех своих знакомых. Тоби и Ян нарисовали несколько картонных плакатов и развесили их на дверях гостиниц и кабаков.

И вот настал день премьеры. Уинфилд попросил Тома как хозяина таверны произнести вступительную речь перед представлением. К его удивлению, Том согласился.

– Вы все меня знаете, – начал он. – Я – тот самый вредный старик, который никогда не треплет свою собаку по загривку и не заводит беседы с клиентами. Я вовсе не стремлюсь изменить о себе мнение. Сегодня я делаю исключение, но завтра вернусь к своему привычному молчанию. Ну, во-первых, мне чертовски лестно, что вы решили провести этот вечер в «Золотом якоре». Ведь ваши жалкие гроши можно было потратить более целесообразно. Отрадно, что даже в тяжёлые времена люди согласны раскошелиться на такую откровенную блажь, как театр. У вас был выбор, и он остановился на этой пыльной коробке. Благодарю.

Матросы в среднем ряду, которые были уже навеселе, подняли полупустые стаканы с пивом и завыли в один голос:

– Здоровья злому старику Гранту!

Том терпеливо выждал, пока первая волна веселья утихнет.

– B предыдущей жизни я забавлялся медициной, – продолжал он. – Итак, я возвращаюсь к заброшенному ремеслу. Заранее предупреждаю вас: не стройте иллюзий и не ждите чудес. Я просто шарлатан с кембриджским образованием. По понедельникам я работаю в боксёрском ринге. Вы наверняка слышали, что открылся новый клуб – «Леденцы и лошадки». Его владелец, всем известный капитан Кип, уговорил меня латать его молодцов после кровавых поединков. Со вторника по субботу я принимаю пациентов между десятью утра и полуднем. У меня нет ни малейшего желания увидеть ваши убогие лачуги изнутри. Лучше приносите свои недуги ко мне. Первый очный визит бесплатный. Я не обещаю, что смогу вас всех исцелить, но по крайней мере скажу честно, без обиняков, сколько вам осталось жить. Меня коробят медицинские небылицы, на которые все клюют. Я не собираюсь вас усыплять нудной лекцией, но воспаление среднего уха лечится не теплом, как вам испокон веков твердили, а холодом. От тепла воспаление только переходит в мозг. Знайте, что нет лучше способа снять боль в ухе, чем положить кубик замороженного спирта под язык. Не спите на левом боку, если у вас болит сердце, и на правом боку, если вас тревожит печень. Не наваливайте вес всего тела на слабые органы. Для тех, кто умеет читать, в моей таверне появилась новая достопримечательность под названием «Кембриджские записки». Это всего лишь доска, на которой я буду записывать полезные советы, как продлить и, быть может, обогатить ваши бессмысленные жизни. Помимо сухих медицинских фактов, там будут и цитаты знаменитых философов. Я даже толком не знаю, о чём сегодняшняя пьеса. Всем известно, что созидающие и разрушительные процессы начинаются со слова. Ведь слово предшествует материи. Я сам Библию редко открываю, но отчётливо помню первую строку: «Вначале было Слово». Как мало значения мы придаём словам! Но я своё высказал. Итак, представление начинается!

* * *

Когда свет погас, на сцену вышел юный Кромвель в сопровождении двух будущих цареубийц, Джона Брэдшоу и Томаса Гаррисона. Это было первой исторической неточностью. На самом деле мятежники познакомились только в зрелом возрасте, но Уинфилд, больше заинтересованный в поэтическом символизме, чем в исторической достоверности, решил сделать их друзьями детства. Ему казалось, что так будет внушительнее. Юноши спорили, где будет безопаснее переждать метель – в лесу или на пустынном берегу. Кип играл роль Брэдшоу, а Тоби Лангсдейл – Гаррисона. Первым заговорил Брэдшоу.

– Я всё это время отмечал дорогу. Каждые десять шагов я отрываю пуговицу от камзола и бросаю на землю. Они из меди и блестят при луне.

– Вот болван! – упрекнул его Кромвель. – Теперь ты не найдёшь свои пуговицы. Их давно замело снегом. Угораздило же меня попасть в компанию мудрецов! Мы точно три слепые мыши.

Последние слова Кромвеля служили намёком на трёх дворян-протестантов, которых казнила Мария Первая, получившая в народе прозвище Кровожадной Мэри. Зрители уловили мрачный юмор, если не сразу, то когда Уинфилд запел всем известную детскую частушку:

Three blind mice, three blind mice, See how they run, see how they run. [10]

Брэдшоу и Гаррисон дружно присоединились.

They all ran after the farmer’s wife, Who cut off their tails with a carving knife, Did you ever see such a thing in your life, As three blind mice? [11]

На сцену вышла Диана. Трудно было сказать, что именно она изображала. В сущности, она играла саму себя – разбойницу, волчицу, лесную богиню. На ней была серая накидка из мешковины, которая могла сойти и за мантию жрицы, и за волчью шкуру. Чёрные перчатки придавали рукам сходство с лапами дикого зверя. Устремив взор на жёлтую лампу, служившую луной, она пела на ломанном гаэльском под шведскую мелодию. Эта ария была совместным творением Ингрид и Бриджит, которые неожиданно проявили интерес к постановке.

Ян Лейвери играл на скрипке за кулисами, путая ноты. Даже его нелепый аккомпанемент не сбил Диану. Она продолжала петь ровно, глядя на лампу. Её голос оказался сильнее и более развитым, чем её тело.

Из-под серой накидки она достала топор, поднесла его к свету, чтобы все видели, и вдруг со всего размаху вонзила в ствол дерева. Этот смелый театральный жест заставил зрителей вздрогнуть. К счастью, лезвие топора было не слишком острым, а древесина оказалась мягкой. Диана отступила на несколько шагов и обратилась к трём ошeлoмлённым друзьям, уже на английском:

– Король Артур достал меч из камня. Кто из вас достанет топор из дерева, тот будет править Англией!

Гаррисон первым попытался высвободить топор, и ему это не удалось. За ним последовал Брэдшоу. На этот раз топор слегка пошевелился. Настала очередь Кромвеля. Как и следовало ожидать, ему достаточно было дотронуться до рукоятки – и лезвие само вышло из дерева. В эту же секунду раздались фанфары. Лесная богиня сбросила серую мантию, под которой оказалось узкое белое платье, сняла с шеи блестящий медальон и повесила его на шею Кромвеля. Великий пуританский лидер упал перед ней на колени, подняв топор над головой.

– Да здравствует Республика! – воскликнули его друзья в один голос.

Юный Кромвель отпраздновал свой триумф балладой «Виселица». В ней не было никакого упоминания о предстоящей революции, но Уинфилду нравилась мелодия, которую он сам сочинил.

Have you visited the gibbet on the haunted hill? Dead man’s bones clank and dance though the air is still. In the hallowed eye sockets merry lights still glow. From his height he gazes at the wretched world below. And you’ll feel a hint of terror running through your veins. And you’ll know you’re in a country where high justice reigns! [12]

Уинфилд пел, глядя на ту самую жёлтую лампу-луну, к которой несколько минут назад обращалась с песнью Диана. Изредка он бросал взгляд в публику. Почти все лица были ему знакомы. Он не знал всех зрителей по именам, но сталкивался с ними на улицах Бермондси. Мартин Коннолли привёл жену и шестеро детей. Чинное семейство занимало весь первый ряд. Двоюродные братья Тоби Лангсдейла пришли из Ротергайта. Жиль, французский моряк, друг Кипа, тоже явился на премьеру.

Из всей публики незнакомой Уинфилду была лишь одна женщина. Когда она пришла, все места были уже заняты, и ей пришлось пристроиться в углу таверны. Тем не менее, ей не удалось избежать враждебного любопытства окружающих. Было видно, что она не из местных. На ней было тёмное суконное платье, какие носят вдовы и гувернантки. Впрочем, то, из чего было пошито её платье, не имело особого значения. Она с таким же успехом могла явиться в пурпурном бархате. Её одежда была новой и чистой, и одно это вызывало негодование. Пуританская простота её платья только подчёркивала белизну её кожи. Оказывается, можно быть просто белокожей, а не бледной, стройной, но при этом не исхудавшей, мелкокостной, не будучи хрупкой. Каштановые волосы, в которых проблёскивали золотые и медные нити, были затянуты в узел на затылке и прикрыты блестящей чёрной сеткой. Можно было догадаться по выбившимся прядям, что эти волосы были пышные и непокорные. Между тем, в её внешности не было ничего сверхъестественного. Так, в сущности, и выглядят женщины, у которых есть возможность питаться три раза в день и спать не меньше восьми часов. Увы, большинство посетительниц таверны были лишены подобных привилегий. Они разглядывали незнакомку с завистью и злобой.

Её сопровождал мальчик лет одиннадцати или двенадцати, который то и дело кашлял, прикрываясь рукавом. Было видно, что он не приходился ей сыном. Она была слишком молода, чтобы иметь сына-подростка. Более того, в её отношении к нему не было ничего материнского. Иногда, когда у него начинался приступ кашля, она клала руку ему на голову и поглаживала волосы, но эти движения были бессмысленными, почти машинальными. Так хозяин поглаживает собаку.

Тем временем действие перенеслось на тридцать лет вперёд, в 1649 год. Кромвель и его друзья держали суд над королём Карлом Первым, которого играл мистер Лангсдейл. Пожилой трактирщик согласился на эту роль только для того, чтобы лишний раз пообщаться с любимым сыном. Ради такого события он даже вызубрил короткий монолог, в котором заявлял, что монарх не подлежит мирскому суду и что власть ему дана свыше. Цареубийцы глумились над ним и показали ему легендарный топор, под которым ему было суждено умереть. Брэдшоу и Гаррисон утащили злополучного короля за кулисы, а Кромвель остался на сцене, поглаживая лезвие топора.

Фон сменился зелёными ирландскими холмами. Ян Лейвери вышел из-за кулис и сыграл душераздирающий кельтский ламент. К нему присоединилась Бриджит и спела несколько куплетов на гаэльском. Они вместе оплакивали своих соотечественников, погибших во время осады Дрохеды.

К счастью, за исключением Мартина Коннелли и его семьи, среди публики не было ирландцев. Иначе автору пьесы было бы не сносить головы, так как его симпатии явно склонялись на сторону англичан. При всём при том, что Уинфилд возмущался отношением королевы Виктории к кельтским народам, он не считал вторжение Кромвеля в Ирландию таким уже варварским поступком. Для него это являлось очередной победой лорда-протектора. А то, что при этом погибло несколько тысяч ирландцев, было всего лишь побочной неприятностью.

Покорив Ирландию, Кромвель взялся за Шотландию. Эта военная кампания была уже не такой кровавой, как предыдущая. Кромвель не испытывал такой жгучей ненависти к шотландским пресвитерианцам, как к ирландским католикам. Кип и Тоби, облачённые в длинные мантии с капюшонами, изображали пресвитерианских министров, которых Кромвель убеждал порвать связь с английским троном.

Следующее действие происходило в Вестминстерском дворце, где новый парламент предложил Кромвелю корону. Кип и Тоби опять вышли на сцену, на этот раз в красных мантиях английских пэров. Кромвель гордо отказался от короны, ибо она являлась символом монархии, против которой он так рьяно сражался. Однако он сел на трон короля Эдуарда, который использовали для коронаций. Троном служило старое кресло Тома, в котором он провёл столько вечеров за книгами. Это было самое роскошное, самое царственное кресло во всей таверне. Вместо ажурного жезла лорд-протектор держал свой топор.

Уинфилд спел ещё один перл из республиканского канона. Торжественность момента требовала, чтобы он смотрел вверх, но его взгляд то и дело переносился на незнакомку в углу таверны. Она стояла на том же месте, положив руки на плечи мальчика. Уинфилд пытался угадать, нравилось ли ей представление или нет, но лицо женщины не выражало ни одобрения, ни пренебрежения.

Чувствовалось, что женщина интересовалась политикой. Интересно, на чьей она была стороне? Отождествляла ли она себя с тори или с либералами? Какую религию исповедовала? Была ли она католичкой, англиканкой, пресвитерианкой или пуританкой? Эти вопросы занимали Уинфилдa, пока он исполнял свою арию.

По крайней мере, у него хватило здравого смысла не встречаться с этой женщиной взглядом. Если бы он посмотрел ей в глаза, то точно бы запнулся. Он уже не помнил, когда последний раз так отвлекался на одного из зрителей.

Представление приближалось к концу. Каждый амбициозный лидер рано или поздно переживает поражение. Кромвель не был исключением. Он страдал от приступов лихорадки, и врачи ничем не могли ему помочь.

Когда Кромвель уже лежал на смертном одре, лесная богиня, впервые посетившая его сорок лет назад, вновь явилась к нему. Диане пришлось спеть традиционный похоронный гимн на музыку Генриха Пaрселя. Чувствовалось, что она через силу произносила эти слова, ибо они призывали к смирению, а эта добродетель давалась ей с трудом. Гаэльская баллада была ей ближе по духу, чем английский гимн. Она пела торопливо, приглушённым голосом:

In the midst of life we are in death: Of whom may we seek for succor, but of thee, O Lord, who for our sins art justly displeased? Yet, O Lord God most holy, O Lord most mighty, O holy and most merciful Savior, Deliver us not into the bitter pains of eternal death. [13]

Она сложила его руки на груди и положила между ними топор.

На этой ноте Уинфилд и закончил свой шедевр. Он не мог показать посмертную казнь Кромвеля хотя бы потому, что ему бы пришлось каким-то образом построить виселицу и найти нечто похожее на обезглавленный скелет. Он решил не вдаваться в детали экзекуции. Песня про виселицу, которую он спел в самом начале пьесы, служила достаточно веским намёком на то, что ожидало лорда-протектора после смерти.

И обличительный момент настал! Зрители почти одновременно повскакивали с мест. Уинфилд ещё ни разу не слышал, чтобы столько народу аплодировало в таком тесном помещении.

Том, наблюдавший за происходящим из-за стойки бара, огляделся с тревогой. Ему показалось, что крыша вот-вот рухнет. Он знал достаточно о гражданских войнах XVII века и о жизни Кромвеля, чтобы подметить грубые исторические неточности и даже мысленно составил список этих оплошностей, чтобы потом упрекнуть Уинфилда, но решил отложить критику до следующего дня. Как и все остальные, Том заметил даму с мальчиком. Том уже предвкушал приток респектабельных клиентов. Он уже представлял, как будет прислуживать мелким чиновникам и владельцам лавок. И всем этим он был обязан Уинфилду, чьи затеи он так часто высмеивал.

Он наполнил стаканы пивом и доставил их на подносе за кулисы.

– Подойдите сюда, – позвал он труппу. – Успешная премьера заслуживает достойный тост.

Актёры живо расхватали стаканы с подноса.

– Друзья, – начал Уинфилд, – я пью за вас всех. Три недели назад эта пьеса была всего лишь навязчивой мыслью в моей больной голове. И вы меня поддержали! Спасибо вам за то, что вы так безрассудно последовали за мной в XVII век. Дух Кромвеля полностью завладел мной. Быть может, в следующий раз я сыграю Гая Фокса. Знаю точно, это не последняя наша постановка. Выпьем за наш успех!

И он залпом опустошил стакан. Остальные актёры последовали его примеру.

Когда Уинфилд спустился обратно на землю, толпа уже почти полностью разошлась. Последние клиенты толпились у пивной стойки. Им прислуживала Ингрид. Бриджит и Диана, которые ещё не успели переодеться в рабочую одежду, снимали занавес. Том расставлял стулья на их привычные места.

Тоби Лангсдейл дёрнул Уинфилда за рукав и шепнул ему:

– Ну, как тебе эта особа?

– Не понял… О ком ты?

– Да брось придуриваться, Уин. Я же видел, как ты на неё пялился. Все на неё пялились. Наш Кип – редкий счастливчик.

– А при чём тут Кип?

– Ну как при чём? Это его женщина.

– Это Кип тебе так сказал?

– Да нет, я их собственными глазами видел. Они ушли вдвоём, под ручку. А больной мальчишка волочился за ними.

Уинфилд поднял пустой стакан.

– Молодец Кип! Так держать. Значит, он сегодня с нами в покер не играет?

– Похоже, что нет. Но кто его за это осудит? Дамочка его моложе эдак лет на двадцать. Хватает же наглости у некоторых.

– Не горюй, Тоби, ты тоже обнаглеешь к сорока пяти годам.

– Ну, до такого почтенного возраста ещё дожить надо. Ты же знаешь, что мужчины в моей семье долго не живут. Над нами висит проклятие. Не считая моего отца, Лангсдейлы до двадцати двух не дотягивают.

2

Ян Лейвери никак не мог угомониться в тот вечер. Он всё ещё был под впечатлением от женщины Кипа. Его друзья уже давно раздали карты и начали игру, а он всё бубнил.

– Одевается, как наставница, а пудрит нос, как шлюха. Вы видели, чтобы у рыжей была такая белая кожа? Ни пятнышка, ни веснушки. Говорю вам: она или нос пудрит, или волосы красит, или и то и другое. Я же родом из Ольстера и разбираюсь в рыжих. Она, наверное, из дорогих блудниц, которые одеваются, как леди, и скромно складывают ручки. Некоторые из них даже на арфе играют. И с какой стати Кипу отказывать себе в таком удовольствии, если достаток позволяет? А деньги у него есть, хоть ума не приложу, откуда. Не с лавки же вся эта прибыль. У него, наверное, волшебные карманы, которые сами по себе наполняются. На прошлой неделе он всех водил в боксёрский клуб. Так почему бы ему не завести элитную шлюху?

Тут вмешался Тоби Лангсдейл.

– Никакая она не шлюха. Я помню, Кип рассказывал мне про некую приятельницу, которая ходила по приютам, следила, чтобы в детской овсянке не было червей. Она… Как их там? Покровительница обездоленных. Точно! А видели больного мальчишку? Один из её подопечных, не иначе.

Ян перекрестился.

– Боже, спаси нас! Нам как раз не хватает покровительниц. Мне аж не по себе от этого прилива милосердия. На каждом углу дамочки в чёрном сукне пичкают тебя Словом Божьим. Только что-то я не заметил, чтобы Англия стала благочестивее.

Похоже, Ян задался целью испортить всем настроение. Друзья только собрались отметить успех, а ирландец начал сгонять тучи у всех над головой.

– А почему мы до сих пор о ней говорим? – спросил Уинфилд. – Что она сделала, чтобы заслужить столько внимания? Ну, пришла на представление, только и всего. Заплатила, как все.

– Нет, не как все, – сказал Тоби, подняв указательный палец. – Она заплатила целый шиллинг. Видно, у неё мелочи не было.

– Тем более! – воскликнул Уинфилд. – А ей даже места не досталось. Она всё представление простояла в углу.

Ян ещё больше разозлился.

– Почему ты её защищаешь?

– Да хотя бы потому, что она ничего дурного не сделала. И вообще, она – женщина Кипа, а Кип – мой друг.

Ян смёл карты на пол и вскочил на ноги.

– Так, значит, Кип тебе друг, а я – нет? В вашей шайке есть место только для троих. Меня ты в сторону отмёл, чтобы освободить место для Кипа. И правильно сделал! Кто я такой? Жалкий ирландский вор. Даже на скрипке толком пиликать не умею. Зато Кип приглашает дамочек, которые платят целый шиллинг за твою чёртову комедию. Я знаю эту породу. Милашки скучают и заводят любовников из грузчиков. Это же твоя мечта – лечь с богачкой, хоть на одну ночь! Поторопился ты с женитьбой, приятель. После такой славной комедии все богачки повиснут у тебя на шее. Твоя бедная ведьмочка загнётся от ревности.

Уинфилд слушал эту тираду невозмутимо, не отрывая глаза от карт. Когда Ян закончил, Уинфилд взглянул на него и заговорил до жути мягким, почти заискивающим голосом:

– Я не собираюсь хватать тебя за воротник и швырять об стенку. Почему? Потому что сегодня в нашей компании дамы. Я бы предпочёл уберечь их от столь неприглядного зрелища. Если хочешь свести со мной счеты, я с удовольствием пойду тебе навстречу, только не здесь. Вот доиграю – и встретимся во дворе. Тогда и сверну тебе шею. Ты же знаешь, я не люблю бросать дело на полдороги, включая покер.

Все три женщины молчали. Бриджит и Ингрид с тревогой глядели на Уинфилда, ожидая, что он исполнит свою угрозу. Диана, казалось, вообще не замечала, что вокруг неё происходило. Откинувшись на спинку стула, она глядела перед собой, не мигая, точно прислушиваясь к невидимому собеседнику. Молодой ирландец покачал головой и перекинул куртку через плечо.

– К чёрту… Всех вас к чёрту…

* * *

К одиннадцати часам празднество завершилось. Ингрид и Бриджит вернулись к своим обязанностям. Тоби пошёл ночевать к отцу в Ротергайт. Уинфилд зажёг сигару и принялся бродить по переулкам Бермондси вдоль реки, размышляя о событиях вечера, обо всех открытиях и откровениях.

Итак, он увидел новый облик милосердия. Незнакомка представляла собой новую породу благодетельниц. В соответствии с обычаями, благотворительность была уделом старых дев, которые были не намного состоятельнее тех, кому они помогали. Не имея своих семей, они окунались с головой в альтруизм, чтобы хоть чем-то оправдать своё существование. Если у женщины не было своих детей, от неё требовалось стать матерью всем сиротам Англии.

Замужние дамы из среднего класса, которые могли позволить себе более комфортную жизнь, как правило, не посещали нищие кварталы города. Каждый год перед рождественскими праздниками они выделяли довольно внушительную сумму на церковь или приют, но им не приходило в голову навестить тех, для кого эти деньги предназначались. Это был удобный способ облегчить совесть, не запачкав при этом руки.

Незнакомка, заплатившая шиллинг за представление, не походила ни на старую деву, ни на ханжу. При всей своей надменности она не проявляла брезгливости. А ведь для того, чтобы добраться до «Золотого якоря», ей пришлось пройти пешком по грязным улицам в её башмачках из тонкой кожи. Она безропотно простояла всё представление среди матросов и рабочих. Её не раздражали ни пыль, ни табачный дым, ни пепел, попадавший ей на платье. Ни разу она не нахмурилась, не передёрнулась. Когда сопровождавший её ребёнок кашлял, она вытирала кровь с его губ своим платком, не боясь заразиться от него.

Несомненно, эта женщина могла провести вечер в более чистом и безопасном месте, в более рафинированной компании. Тем не менее, она предпочла любительскую постановку в «Золотом якоре» с больным ребёнком под рукой.

Уинфилд заметил то, на что другие не обратили внимания, – выражение лица мальчика. Было очевидно, что ребёнок боготворил свою ослепительную покровительницу. Его чувства выходили за пределы благодарности. Это была его первая и, очевидно, последняя романтическая любовь. Он не думал ни о болезни, ни о смерти, когда тонкие руки женщины гладили его волосы. В то же время он сам не смел пальцем до неё дотронуться. И мальчик стоял неподвижно, затаив дыхание, наслаждаясь каждой бессмысленной лаской, перепадавшей на его долю. Каким резким возвращением к действительности должно было быть для него, когда весёлый широкоплечий моряк отнял у него его возлюбленную.

Уинфилд вспомнил слова Тоби: «Наш Кип – редкий везунчик».

Действительно, для жителя Бермондси представительница среднего класса была не более досягаемой, чем герцогиня. Уинфилд был озадачен и немного раздосадован тем, что Кип ушёл сразу же после выступления, так и не представив свою женщину друзьям. Быть может, ему просто не терпелось остаться наедине с ней? А быть может, он считал своих друзей недостойными её общества? И почему её ни разу не видели на шхуне Кипа? Возможно, она уже была замужем. Хотя какое это имело значение? Молодая, явно не бедствующая красавица отдалась пожилому моряку!

Уинфилд чувствовал, что его лёгкая досада превращается в нечто более враждебное. Неужели это была зависть? Даже если так оно и было, Уинфилд не был готов себе в этом признаться. Он пытался стряхнуть эти мысли, напоминая себе, что Кип был его другом, который не раз его угощал и подбадривал. Тогда почему он не мог радоваться за Кипа? И вообще, какое право он имел завидовать чужому счастью? Разве он сам не был счастлив? Чем Диана уступала любовнице Кипа? И разве это не кощунство – сравнивать будущую жену с другими женщинами?

Уинфилд сам удивлялся, сколько противоречий возникло вокруг этой незнакомки. А ведь она всего лишь пришла на представление. Даже ни слова не проронила. Ко всему прочему, его несколько смущало то, что её лицо казалось ему знакомым. Он уже видел эти черты. Но где и когда? Этого он не мог вспомнить, как ни напрягал память.

В конце концов он осознал, что думать так много об этой женщине просто нездорово, и перевёл мысли на более безопасную тему – социальную несправедливость. Вот уж удобная отдушина для негодования!

Трудовые законы, реформы в парламенте… Большинство обитателей Бермондси почти ничего об этом не знали. Для матросов и рабочих Вестминстер представлялся совершенно другой страной. Что происходило на противоположно стороне Лондонского моста, их не касалось. Они не считали нужным напрягать мозги и следить за каждым движением парламента. Более того, они находили некое утешение в собственном невежестве и смирении. В этом вопросе они поступали мудрее Уинфилда, который фанатично читал каждый памфлет, выходивший из Вестминстерского дворца.

Этот интерес к политике не доставлял Уинфилду ничего, кроме отчаяния. Общая картина не вселяла особой надежды в сердце. Инициативы улучшить жизнь рядовых англичан было мало, а результатов – ещё меньше. Каждый год издавались новые законы, якобы чтобы облегчить бремя рабочего класса, но на самом деле это бремя с каждым годом всё тяжелело. Британский Акт охраны здоровья и нравов, изданный в 1802 году, был первой попыткой улучшить условия труда несовершеннолетних детей. В нём было чётко указано, что дети до девяти лет не должны работать на текстильных заводах, а подростки до четырнадцати лет не должны работать в ночную смену. Эти законы ровным счётом ничего не изменили, пока Индустриальный акт 1833 года не потребовал инспекций.

Уинфилд хранил у себя копию речи, которую лорд Эшли, защитник прав детей, произнёс в Палате общин в 1836 году. Предварительно опросив тридцать с лишним врачей, лорд Эшли заключил, что дети должны работать не более десяти часов в сутки, чтобы у них осталась хоть какая-то надежда сохранить здоровье. Как и следовало ожидать, эта речь пролетела мимо ушей его коллег в парламенте. Четыре года спустя тот же самый лорд Эшли намекнул, что было бы неплохо, если бы дети проводили два-три часа в день в школе. Увы, его коллеги опять досадливо отмахнулись от его предложения. Зачем детям учиться читать, если у них всё равно не будет времени на чтение? Куда милосерднее держать рабочий класс в невежестве, ибо оно ограждает бедняков от лишних переживаний, от опасных идей. Генри Мейхью, один из основателей журнала «Панч», писал в своей статье: «Раз преступность не имеет исток в невежестве, она не искоренится образованием; напротив, образование будет способствовать рождению более изощрённого класса преступников».

Порой Уинфилд сам начинал проклинать свою учёность. Ведь она ему ничего не принесла, кроме головной боли. Зачем он истязал себя ненужными познаниями? Эти политические памфлеты только будили в нём ярость. Было бы мудрее успокоиться и ограничить любовь к чтению безобидной лирической поэзии. Всё равно он ничего не мог изменить. Ведь даже церковь призывала к пассивному смирению. Уинфилд не мог забыть, что мистер Баркли сказал про поводу нищеты. Викарий заявил, что жесты благотворительности от случая к случаю благородны сами по себе, но от заядлого активизма больше вреда, чем пользы. Не надо слишком стремиться изменить общество, потому что загробная жизнь важнее земной. И, дабы подкрепить свой точку зрения, викарий прочитал куплет из гимна, написанного С.Ф. Александром в 1848 году:

The rich man in his castle, The poor man at his gate, God made them, high and lowly, And order’d their estate. [14]

Сомневаться в справедливости общественного порядка значило сомневаться в замысле Господнем. Именно это Баркли пытался внушить прихожанам церкви Святой Магдалены в своих проповедях. Рассуждая о богословских традициях эпохи, Уинфилд в сотый раз проклял свой беспокойный разум. Какой простой и спокойной была бы его жизнь, если бы он мог подчиняться традиционной религии. Ну почему он не мог смиренно понурить голову, как все остальные?

Он вспомнил, с каким трудом Диана пела религиозный гимн на сцене, и почувствовал внезапный прилив солидарности. Внезапно он осознал, что почти не разговаривал с ней весь вечер. У него было что сказать ей, но между представлением и ссорой с Яном он отвлёкся. Посреди всеобщей суеты девушка куда-то ускользнула, и он даже не заметил. Теперь он чувствовал лёгкие угрызения совести из-за того, что не успел её достойно похвалить. Ведь она только ради него вышла на сцену.

Швырнув догоревшую сигару в канаву, Уинфилд направился к дому.

* * *

Когда он вернулся в «Золотой якорь», все посетители уже разошлись, все огни погасли, кроме одной свечи на столе. Работала одна Бриджит. Ингрид, которая была уже на седьмом месяце беременности и легко уставала, легла спать. А Диана благодаря своему положению ведущей актрисы была полностью освобождена от грязной работы в дни представлений. Уинфилд считал, что она должна беречь силы для искусства.

– Где же будущая миссис Грант? – спросил он у Бриджит.

Ирландка вытерла руки фартуком и указала наверх.

– Заперлась в ванной с куском мыла и бутылкой виски. Уже больше часа там мокнет.

Уинфилд кивнул и начал подниматься по ступенькам. Вдруг он услышал робкий голос Бриджит за спиной.

– Может, мне не стоит этого говорить…

– Тогда не говори. Не напрягай себя лишний раз без нужды.

Бриджит откашлялась в рукав.

– Да вот, об этом, мистер Уинфилд… Знаете, я подумала и решила, что будет некрасиво с моей стороны играть в этой пьесе. Ведь она про человека, который причинил такие страдания моему народу.

Уинфилд обернулся и взглянул на неё с раздражением.

– Если ты так любишь свой народ, то какого чёрта ты оказалась в Англии?

– Будто ты не слыхал про голод сорок восьмого года?

– Ты сама покинула родину в трудный час. А ведь это своего рода предательство. Тебя кто-то насильно заставляет жить и работать среди этих мерзких англичан? Нет. Ты оказалась здесь, потому что потребность жрать сильнее, чем любовь к родине. Я же видел, как твои глазёнки вспыхнули, когда мы считали выручку. И я тебе заплатил за участие, как и обещал. Как видишь, среди англичан тоже попадаются честные люди. Я советую тебе нацепить намордник на тявкающую совесть. Привыкай жить по-английски.

Бриджит не знала, что сказать в ответ. Её ошарашил тон его голоса. Уинфилд всегда держался с ней на равных, а теперь впервые обращался к ней, как хозяин к служанке.

Вдруг его взгляд смягчился.

– Ты там особо не усердствуй метлой. Всё равно всю грязь не выскребешь из каждой щели. Завтра придёт новая орава и опять устроит свинарник. Иди и выспись как следует. Я тебя отпускаю. Ведь теперь половина таверны моя, и я тоже могу отдавать приказы. Мне горько смотреть на тебя измученную. Я всегда питал к тебе самые тёплые братские чувства.

3

Внутри ванной было темно и зябко. Масло в лампе, подвешенной к потолку, почти догорело. Диана неподвижно сидела в остывшей мыльной воде, поджав худые колени к подбородку, окутанная мокрыми волосами.

Уинфилд окунул пальцы в воду.

– Не сиди долго, а то замёрзнешь, – сказал он и повесил полотенце на край ванны. – Пошли спать.

Они каждую ночь проводили вместе, с тех пор как заключили договор о перемирии. Диана перетащила свои лохмотья на чердак. Влюблённые уже ничего не скрывали и не ждали, пока остальные в доме заснут. Они позволяли себе обниматься и целоваться у всех на глазах, а вечером удалялись наверх в свою пыльную берлогу. Диана вовсе не стремилась обзавестись младенцем. Эти писклявые, беспомощные существа вызывали у неё лишь недоумение и досаду. Она не отказывала Уинфилду в полноценной плотской любви, но в глубине души надеялась, что это непрошенное счастье, именуемое материнством, обойдёт её стороной.

Дата венчания так и не была назначена. Уинфилд старался не вспоминать о том, что подписал военный контракт и что его могли в любое время призвать. Он жил так, будто не было войны. Том молчал, глядя на происходящее. Он давно признал своё поражение. Его таверна превратилась в бордель, и у него просто не хватало сил что-либо изменить. У него была уже одна беременная служанка, и он её не выгнал на улицу, вопреки своим угрозам. Ещё один ребёнок не изменил бы погоды. Тому ничего не оставалось делать, кроме как пассивно любоваться этим благоухающим распутством.

– Пошли спать, – повторил Уинфилд. – Уже за полночь, а мне завтра рано вставать. Корабль прибывает в пять утра, и я должен быть на причале.

– Не дёргай меня, – ответила Диана, не поднимая головы.

Уинфилд притворился, что не заметил её дурного расположения духа. Он сел на пол, облокотившись спиной о стенку ванны, и продолжал разговор.

– Угадай, сколько денег мы сегодня заработали.

– Ну, сколько?

– Десять шиллингов! А ведь это, считай, недельная зарплата. Если мы будем устраивать представление два-три раза в неделю и люди нам будут платить каждый раз столько, сколько заплатили сегодня, мы разбогатеем.

– Когда я разбогатею, тоже буду делать добро.

Уинфилд обернулся и удивлённо взглянул на неё.

– О чём ты?

– Буду кормить бедняков и учить детей грамоте, разбрасывать шиллинги горстями направо и налево. И люди будут называть меня благодетельницей. И когда я буду входить, все будут умолкать, снимать шляпы и уступать мне место. И ты будешь гордиться мной так, как Кип гордится своей женщиной.

– А я и так тобой горжусь.

Уинфилд подал Диане руку и рывком поднял её на ноги. Несколько секунд она стояла перед ним, обнажённая, посиневшая от холода. Он набросил ей на плечи полотенце и подхватил её на руки.

В коридоре они столкнулись с Томом. Эта неожиданная встреча ничуть не смутила Уинфилда. Понятия стыда изгнали из «Золотого якоря». Он отнёс Диану на чердак, положил её на постель и накрыл одеялом. Девушка лежала тихо и неподвижно.

– Надеюсь, ты не слишком устала, – сказал Уинфилд. – Вечер ещё не закончился.

Он разделся, погасил свечу и лёг рядом с Дианой. Она не избегала его ласк, но и не отвечала на них. Такая холодность с её стороны озадачила Уинфилда. Он никогда раньше не сталкивался с сопротивлением.

– Мне уже не смешно, – сказал он наконец, приподнявшись на локте. – Я люблю театр на сцене, но не в постели, особенно в такой час. Чем я тебя на этот раз обидел?

– Я всё не могу забыть, как ты защищал эту особу перед друзьями. Ты меня так никогда не защищал.

– А зачем тебя защищать? Мои друзья про тебя плохо не говорят.

– Да брось! Мы же оба знаем правду. Когда они надо мной подтрунивают, ты притворяешься, что не слышишь.

Уинфилд откинулся на подушке и сжал голову руками.

– Ну, и что я должен сделать, чтобы доказать свою преданность? Несколько часов назад грозился Яну свернуть ему шею только потому, что он раскрыл рот против тебя. Ты хочешь, чтобы я вылез из постели, разыскал Яна и на самом деле задушил его? Ты хочешь его голову на золотом подносе?

Диана мрачно усмехнулась.

– Увечить друга ради меня? Не надо. Я того не стою.

Уинфилд посмотрел на неё искоса и решил изменить тактику.

– Хорошо, – сказал он спокойно и снисходительно, точно отец больному ребёнку. – У нас появилось новое правило – не пить виски перед сном. Сейчас ты повернёшься на правый бок, как доктор Грант советует всем сердечникам, закроешь глазки и заснёшь. Наутро ты встанешь с ясной головой и сама не будешь помнить свои глупости.

Диана не послушалась, хотя у неё от усталости дрожали веки. Она не могла позволить Уинфилду репетировать родительскую тактику на себе. Он всячески пытался замять ссору, а она изо всех сил пыталась её разжечь.

– Я не позволю тебе так со мной разговаривать, – сказала Диана, сопротивляясь сну. – Я – театральная звезда. Если мне вздумается, я могу напиться вдрызг. У меня теперь свои поклонники. Когда ты вышел покурить, ко мне приклеились трое и позвали меня на танцы. Они же предложили заплатить за ужин и выпивку. Один обещал подарить браслет из слоновой кости. Другой обещал серьги с гранатовыми подвесками. Третий обещал шаль из заячьего пуха и туфли с серебряными застёжками. Говорю тебе, Уин, у этих людей были деньги. Они, должно быть, коммерсанты. Признаюсь, меня их предложение соблазнило. Кто знает? Может быть, в следующий раз я пойду с ними. Ты же сам сказал, что мне пора завести новых друзей.

Уинфилд прекрасно знал, что Диана всё это сочиняла. Три коммерсанта были из той же песни, что и голландский матрос, который якобы предложил Диане уплыть с ним в Амстердам. Коммерсанты, как правило, не посещали такие таверны, как «Золотой якорь», a такая девушка, как Диана, никогда бы не польстилась на серьги и туфли. Её бы скорее заинтриговал охотничий нож или волчий зуб на верёвке. Однако Уинфилд не мог открыто глумиться над eё жалкими попытками пробудить в нём ревность. Если бы он лишил Диану этого воображаемого оружия, она бы ещё больше разозлилась, и тогда с ней было бы невозможно совладать. A потому oн притворился, что поверил её рассказу о трёх коммерсантax.

– Поздравляю с первой победой, – сказал он. – Уверен, что она не последняя. Смотри, у тебя уже свой круг поклонников. Какая разница, что о тебе думают Тоби и Ян? Они же не могут тебе дарить дорогие подарки. Какое тебе дело до этих голодранцев?

Удовлетворённая ответом, Дианa перетянула покрывало на себя и повернулась спиной к Уинфилду. Оба заснули неглубоким тревожным сном.

* * *

На следующее утро они уже не помнили о ссоре.

Уинфилд быстро позавтракал и поспешил на причал, где его уже ждали работники. Из старых друзей он увидел только Тоби. Ян так и не появился.

– Ну, где наш сумасшедший ирландец? – спросил Уинфилд.

Тоби пожал плечами.

– Я его не видел со вчерашнего вечера.

– Так он не ночевал у тебя?

– Нет. Мы с отцом до полуночи его ждали, но он так и не вернулся. Мы оставили ему ужин на столе, а сами легли спать. Наутро еда так и стояла нетронутой. Честно, я не знаю, где он. Хоть бы какой беды не случилось.

– Рано ещё бить тревогу. Видать, ему подвернулась более денежная работёнка.

Это не успокоило Тоби.

– А ты знаешь, с кем Ян ещё водится? Не думаю, что у него много друзей, кроме нас.

В глубине души Уинфилд уже сожалел о ссоре с Яном, хотя и старался не подавать виду. Он привык, что оба друга работали рядом с ним бок о бок. Без Яна, без его ирландских анекдотов и прибауток было неуютно.

– Вот увидишь: Ян вернётся, когда у него кончатся деньги, – сказал он с напускной бодростью.

4

Мистер Баркли не появлялся в «Золотом якоре» с того дня, когда предложил Тому должность дворецкого, что привело к упрёкам с обеих сторон и, в конечном счёте, к размолвке. Том уже жалел, что погорячился. Ему было досадно потерять постоянного клиента и интересного собеседника. Не каждый день такие люди наведываются в «Золотой якорь». Можно представить изумление Тома, когда в один прекрасный день он получил письмо от мистера Баркли. В нём не было ни слова о размолвке. Это было приглашение на ужин. Напомним, что у мистера Баркли был необычайно щедрый господин, который позволял ему принимать гостей. Этот господин находился в разъездах, и Баркли воспользовался случаем пригласить своих знакомых.

– Едем в Вестминстер! – объявил Том Уинфилду, потрясая конвертом. – Хоть я и зарёкся туда ни ногой, ради мистера Баркли готов сделать исключение. Ведь тебе никогда не доводилось бывать в доме джентльмена? Эта экскурсия пойдёт тебе на пользу. Во всяком случае, ты научишься ценить архитектуру георгиевской эпохи и новыми глазами посмотришь на английскую олигархию. Ты себя сейчас чувствуешь жалким и ничтожным? Вот погоди! Послушаем, какую песенку ты запоёшь, увидев трёхэтажный особняк. А пока что постарайся хотя бы частично выскрести грязь из-под ногтей.

Том отвёл Уинфилда к себе в комнату и раскрыл сундук, в котором хранились его костюмы с тех времён, когда он ещё работал у лорда Миддлтона.

– Выбирай, что нравится, – сказал он, указывая на кучу бархатных жилеток и пиджаков. – Я переодевался три раза в день, даже если мне не приходилось выходить из комнаты, и ужинал при свечах, даже если на дворе было ещё светло. Мне было примерно столько, сколько тебе сейчас. А скоро мне стукнет пятьдесят. Тебе, наверное, кажется, что я всегда был пятидесятилетним. Ну, не скромничай. Можешь что-нибудь примерить. Вот твой шанс испытать себя в новом амплуа. Ты же у нас актёр. Завтра вернёшься к своим мятым рубашкам и матросским курткам.

Уинфилд ещё не видел Тома таким воодушевлённым. Впервые за пятнадцать лет старик обращался к нему если не как к равному, то, по крайней мере, как ко взрослому.

– Тебе ко всему прочему понадобятся галстук и пара перчаток, – продолжал Том. – Одеваться по-джентльменски – целая наука.

– Так если у меня на руках будут перчатки, то зачем мне отмывать руки? – удивился Уинфилд. – Тогда их можно оставить в естественном виде.

– Да, но перчатки придётся снять за столом.

– А кто будет смотреть? Мистер Баркли уже видел мои руки. Он знает, чем мы зарабатываем на жизнь.

Когда Диана узнала, что ей придётся прилично одеться, она оказала сопротивление, как и следовало ожидать. Весь её гардероб состоял из бесформенных лохмотьев, которые держались на булавках и тесёмочках. Она не хотела разоряться на платье, потому что в глубине души по-прежнему лелеяла мечту о побеге в Голландию. Не говоря о том, что девушка ничего не понимала в моде, и сама задача выбрать наряд была сродни жестокой пытке.

Служанки, которых не пригласили на ужин, убедили Диану принять их помощь. Ингрид тщательно расчесала ей волосы, выделила две пряди сверху, заплела их и заколола на затылке блестящим гребнем. Бриджит одолжила свою ирландскую шаль. Они суетились вокруг хмурой девчонки, будто готовили её к королевскому балу. Одному Богу известно, где они раздобыли платье из кремового льна с длинными узкими рукавами. Ворот украшала тонкая тесёмка кружева, но Диана настояла, чтобы её отпороли. Кремовый лён имеет такой же пуританский вид, как и чёрное сукно. В нём есть нечто мученическое. Это платье походило она сорочку, которую Жанна д'Арк надела на казнь.

* * *

У Тома была карта Лондона с 1851 года. Каждые несколько лет Гринвудское издательство выпускало новую, и Том её немедленно приобретал, складывая старые в архив. Ему нравилось разглядывать карты. Он получал от этого такое же удовольствие, как от чтения медицинских справочников. Таким образом, он мог наблюдать за переменами в ландшафте города, не покидая Бермондси. Он знал, какие здания сносили и какие улицы переименовывали.

– Вот куда мы едем, – сказал он, указывая пальцем на Бридж-Стрит, на север от Палас-Ярда. – Любопытно будет взглянуть на Вестминстер. Я там не был уже больше двадцати лет. Хорошо, что мистер Баркли позаботился о транспорте и выслал за нами своего кучера. Я бы заблудился.

Повозка приехала около шести вечера, как и было указано в приглашении. Появление таинственного тёмно-синего ящика с занавешенными окнами не удивило соседей, потому что они видели его и раньше. Однако они не узнали доктора Гранта и Уинфилда в вечерних костюмах. Постояльцы таверны на противоположной стороны улицы прильнули к окну и уставились на двух незнакомых джентльменов, стоящих у входа в «Золотой якорь».

Том и Уинфилд улыбнулись и шутливо дотронулись до шляп в знак приветствия.

Наконец появилась Диана в своём новом льняном платье с наброшенной поверх него ирландской шалью. Девушка бросилась к повозке, скрестив руки на груди и втянув голову в плечи. Казалось, ей было стыдно показываться на людях в таком наряде.

– Это просто баловство, игра с переодеванием, – успокоил её Уинфилд.

– Мы оба посмеёмся на славу.

Он придвинулся ближе к Диане, схватил её руку и начал покрывать её жеманными, стыдливыми поцелуями, шепча высокопарный вздор. Мало-помалу она сама втянулась в игру и приняла роль оскорблённой светской львицы. Ей доставляло злорадное удовольствие высмеивать ритуалы высшего класса. Она думала о женщине с шиллингом и о том, как та вела себя со своими кавалерами.

– Не ожидаю, что вас смутит моё присутствие, – сказал Том, оторвав глаза от карты, – но ради бога, пожалейте бедного кучера. Он же может потерять самообладание и врезаться в фонарный столб.

Уинфилд угомонился и положил конец игре.

– Доктор Грант прав, – сказал он, выпуская руку Дианы. – Кучер не привык к таким разбитным пассажирам. Мы не должны его отвлекать и подвергать лошадей опасности. Если мы собьём фонарный столб, нам придётся за него платить, а нам совсем ни к чему лишние расходы. Тут один фонарный столб стоит больше, чем наша бедная таверна.

– Добро пожаловать в Вестминстер, – пробормотал Том, отдёргивая занавеску.

Он выглянул в окно, сравнивая своё окружение с пометками на карте. Улицы на самом деле стали шире, но казались уже из-за несметного количества карет и пешеходов. Том ещё не решил, нравились ли ему перемены, произошедшие за двадцать с лишним лет. Ему хотелось бы видеть побольше музеев и библиотек, поменьше магазинов и ресторанов. Казалось, что у людей теперь было больше денег и меньше времени на чтение. Ничего не поделаешь. Ещё Тому показалось, что женщины стали занимать больше места на тротуаре, потому что их юбки стали шире. Теперь мужчинам приходилось расступаться, чтобы пропускать дам. Увы, это неизбежно, когда на троне сидит женщина.

Том вовремя напомнил себе, что его мнение никого не интересовало. Вестминстер давно перестал быть его стихией. Какой смысл растравлять ностальгию по георгиевской эпохе?

Диану больше всего занимали бархатная подушка, на которой она сидела, и кисточки на занавеске. Ей раньше не доводилось кататься в повозке, и с непривычки её тошнило от постоянных толчков и рывков.

– Я пойду домой пешком, – заявила она. – У мистера Баркли, должно быть, железный желудок. Иначе как он терпит эту дорогу каждый день? У меня начисто пропал аппетит. Мне больше нравятся невымощенные дороги. По грязи куда приятнее путешествовать, чем по камням.

В эту минуту повозка остановилась перед трёхэтажным особняком. Само здание было построено в начале века Джоном Соуном, чьи архитектурные творение прославились своими чистыми линиями. Стены были из красного кирпича, которому создавали контраст белые ставни на окнах. У главного входа красовался портик на четырёх колоннах, освещённый подвесными фонарями.

Под портиком стоял сам мистер Баркли. Увидев гостей, он вышел им навстречу и отвёл их к пристройке на правом крыле дома, которая служила его резиденцией. Очевидно, главный вход был предназначен только для хозяина дома.

– Рад вас видеть. Я заказал великолепный ужин.

Диана передёрнулась.

– Пусть дьявол меня подсадит на вилы, если я проглочу хоть кусочек! Теперь я понимаю, почему ваши дамочки, которые разъезжают в этих коробках и подпрыгивают на бархатных подушках, то и дело бухаются в обморок. Я слышала, что они носят с собой флакончики, усеянные драгоценными камушками, а внутри этих флакончиков – нюхательные соли. Интересно, а рвотные пакетики они с собой тоже носят?

Изречения Дианы развеселили мистера Баркли. Он едва удержался, чтобы не погладить её по голове.

– Какая славная, остроумная девчушка у вас растёт, доктор Грант! Такая свежесть и непосредственность.

К счастью, Том пропустил этот разговор мимо ушей. Он был занят тем, что разглядывал квартиру дворецкого. Она казалась просторнее и роскошнее, чем та, которую Том занимал в поместье лорда Миддлтона.

– Вы не бедствуете, как я погляжу, – заключил Том. – Не помню, когда я последний раз видел такие высокие потолки и просторные окна.

– Вам ещё не поздно вернуться к такой жизни, – сказал викарий, сделав последнюю попытку переубедить Тома. – Та должность, про которую я вам рассказывал, до сих пор свободна. Хозяин дома до сих пор не нашёл подходящего человека. Подумайте, вам даже не придётся продавать «Золотой якорь». Можете спокойно оставить таверну Уинфилда. Таким образом, ему не нужно будет больше ломать спину на причале, а вам не – откупоривать бутылки весь день. Все получат повышение. Неужели вас это ничуть не привлекает?

Том обернулся и пристально взглянул в глаза собеседнику.

– Мистер Баркли, вы прекрасно знаете, как я отношусь к зависимому положению. Мои взгляды не изменились.

Викарий кивнул.

– Я понимаю, что не должен вмешиваться в ваши личные дела. Меня действительно не касается то, как вы поступаете в отношении своей семьи или, вернее, ваших квартирантов. Считайте, что тема закрыта. Прошу, к столу.

Он провёл гостей в комнату, которую называл приёмной. Она служила одновременно библиотекой и столовой. Стиль интерьера был ближе к георгиевскому, чем к викторианскому, что понравилось Тому, который хранил верность королям предыдущего столетия. В комнате было больше дерева, чем ткани, и ни одной декоративной безделушки. Несомненно, это было жильё образованного, сдержанного, лишённого претензий пожилого мужчины.

Посреди приёмной стоял стол, накрытый на четверых. У мистера Баркли хватило деликатности и предусмотрительности выложить лишь по одному набору серебра рядом с каждой тарелкой. Доктор Грант знал, сколько вилок и ножей требуется цивилизованному человеку, чтобы поужинать, но молодые гости, которые, скорее всего, не знали всех нюансов застольного этикета, наверняка смутились бы при виде этого серебряного арсенала.

Когда слуга поставил на стол блюдо с дымящейся телятиной, Диана отвернулась, зажав рот рукой.

– В чём дело? – спросил Баркли, хотя он прекрасно понимал, в чём.

– Этот запах, – пробормотала Диана. – Меня от него тошнит.

– Мне следовало бы вас предупредить насчёт манер Дианы, – сказал Том, сдерживая стыд. – Как видите, она не привыкла к запаху изысканных блюд и совершенно не умеет скрывать свои первые впечатления.

Хозяин торжества постарался устроить гостью поудобнее. Он посадил её на узкую кушетку в самом отдалённом углу гостиной, куда не падал свет от лампы.

– Что тебе принести? – спросил он, расстелив ей салфетку на колени.

– Кусок чёрного хлеба и миску с солью, – ответила она, не задумываясь. – И стакан пива.

Мистер Баркли поспешно выполнил просьбу Дианы. Она тут же окунула кусок хлеба в соль и яростно запихала его за щёку. Затем она высыпала остатки соли в стакан с пивом, размешала вилкой и выпила залпом.

* * *

После ужина викарий предложил показать гостям дом господина. Как ни странно, интерес проявил один Уинфилд.

– Адвокат не рассердится? – спросил он.

– Мне многое позволяется, – ответил Баркли. – У него отдельная комната, в которой он хранит бесчисленные сувениры, привезённые из его путешествий. Сейчас у него очередное приключение. Я не знаю точно, когда он вернётся. Пока он отсутствует, я в доме второй хозяин. Идём же, мальчик мой.

Уинфилд поднялся из-за стола и последовал за Баркли по длинному коридору, соединявшему пристройку дворецкого с главным домом. Невзирая на отсутствие господина, подвесные лампы в коридоре горели, освещая бесчисленные морские ландшафты и портреты на стенах. Коридор представлял собой миниатюрную галерею.

Баркли оживлённо рассказывал об истории дома, об архитекторе, который его построил, о незаурядных личностях, которые в нём побывали. Все эти рассказы пролетали мимо ушей Уинфилда, чьё внимание было полностью сосредоточено на картинах. Стиль казался ему знакомым. При всём при том что он не являлся знатоком живописи и ни разу в жизни не бывал на выставке, он мог поклясться, что уже видел эти сочетания красок и эти штрихи.

Баркли не заметил, что его гость отстал от него. Он продолжал говорить, не зная, что потерял своего слушателя. Уинфилд застыл посреди коридора. Предметом его любопытства был портрет с изображением влюблённой пары. Молодая рыжеволосая женщина в платье из синего бархата опиралась на руку красивого пожилого мужчины в сером камзоле.

Разглядев этих людей поближе, Уинфилд негромко рассмеялся. Он узнал эту пару. Представительный джентльмен был не кто иной, как его закадычный друг Кип, а дама была той самой таинственной благодетельницей, вызвавшей столько противоречивых разговоров своим появлением в «Золотом якоре».

Вот, оказывается, кем Кип был на самом деле! Эдмунд Берримор… Внезапно все осколки из жизни этого загадочного человека сложились в мозаику: его неограниченное свободное время, неизвестно каким образом заработанные деньги, сверхъестественная щедрость. Всему этому теперь было объяснение. А книги в библиотеке? Уинфилд видел те же самые книги в каюте Кипа. А эти морские ландшафты в коридоре были явно написаны тем же голландским художником. Так вот как развлекаются состоятельные лондонцы!

Голос мистера Баркли вывел Уинфилда из оцепенения.

– Я хотел показать тебе кабинет.

– Простите. Я отвлёкся.

– Согласен, тут есть на что отвлечься. Идём. Мне не терпится показать тебе весь дом.

Уинфилд подумал и покачал головой.

– Быть может, в следующий раз?

Баркли удивился.

– Но я только начал экскурсию.

– Благодарю вас, но думаю, что с меня хватит впечатлений на один вечер. Я уже налюбовался. У меня голова закружилась от одного похода по коридору. Но я рад, что вы показали мне галерею. Я никогда не видел столь прекрасных полотен.

Перед тем как запереть дверь в галерею, викарий вздохнул с глубоким сожалением, точно его вынуждали покинуть сказочную обитель.

Когда Уинфилд вернулся в приёмную, Диана всё ещё сидела в углу на кушетке в той же позе, в которой он её оставил. На коленях её по-прежнему лежала усыпанная крошками салфетка. Том стоял перед книжными полками и разглядывал названия на переплётах, сощурив глаза и сомкнув руки за спиной.

– Нам пора домой, доктор Грант, – сказал Уинфилд вполголоса. – Мне опять рано вставать.

5

Две недели прошло с тех пор, как Уинфилд поссорился с Яном. Ирландец так и не появлялся. Грузчики на причале лишь пожимали плечами. Мартин Коннолли занял его место на сцене.

Исчезновение Яна угнетало его друзей. Уинфилд и Тоби перестали ужинать в «Голубином гнезде» и забросили картёжные игры, в которые когда-то играли с Яном. Теперь им надо было придумать новые традиции для двоих, чтобы отсутствие ирландца не так остро ощущалось.

Однажды вечером они сидели в харчевне на улице Белой Церкви и играли в кастильский покер, которому их научил один испанский матрос. Уинфилду явно не терпелось вернуться домой.

– Ишь, каким домоседом ты у нас заделался, – ворчал Тоби. – Ведь недаром говорят, что счастье отбивает память. Счастливчик забывает друзей.

– Неужели?

– Начисто отбивает! Знаешь ли, у некоторых из нас нет женщин. Меня, например, никто не ждёт дома, кроме моего старика. Куда делось наше товарищество? Ян испарился. У тебя женщина. У Кипа женщина. Один я холостяк. А мой старик – вдовец. Грустно всё это.

– А что тебе мешает? Поди и заведи себе женщину. Заодно и старику своему найди весёлую старушку.

– Тебе смешно!

– Да нет, мне плакать хочется. У меня кости ноют от дождя.

– Ещё одну партию, – взмолился Тоби.

Уинфилд неохотно согласился.

– Так и быть.

Насвистывая матросскую песенку, которую когда-то пели его братья, Тоби тщательно перетасовал карты и не спеша раздал их. Он делал всё, чтобы растянуть последнюю партию как можно дольше. Уинфилд не стремился выиграть. Он хотел, чтобы игра поскорее закончилась. Каждые полминуты он выглядывал в окно. А туман всё сгущался. Прохожих становилось всё меньше.

Вдруг он вздрогнул и выронил карты. Мимо харчевни прошла женщина Кипа. Уинфилд тут же её узнал по осанке и рыжеватым волосам, которые ещё больше завились от влаги. Она была одна.

Уинфилд швырнул несколько мелких монет на стол и схватил куртку.

– Считай, что ты выиграл.

– Эй! – воскликнул Тоби негодующе. – Ты куда сорвался?

Но Уинфилд не слышал его. Он уже был на улице. Прошло несколько секунд, пока его глаза нашли женщину в сумерках. Она шла по улице Бороу-Хилл, по направлению к реке. Уинфилд преследовал её на расстоянии пятнадцати ярдов. Они миновали королевскую тюрьму. Вдруг она свернула на улицу Святого Томаса, которая была несколько уже остальных и не так хорошо освещена. Уинфилд ускорил шаг. Расстояние между ними сокращалось. Он почти бежал. Наконец он догнал женщину и выскочил перед ней, загородив ей дорогу.

Внезапное появление незнакомца не слишком встревожило женщину. Она скрестила руки на груди и смерила его снисходительным взглядом.

– Если вы гонитесь за моими карманными часами, – сказала она, – вынуждена вам сообщить, что вас уже опередили. Следующий раз вам придётся быть чуточку проворнее. Обещаю вам, завтра я надену жемчужные серьги, специально для вас, чтобы вы смогли меня ограбить подобающим образом.

Она сделала скорбную гримасу, точно собираясь заплакать, и вдруг резко рассмеялась.

– Простите, я вовсе не хотела вас напугать, мистер Грант, – сказала она, переведя дыхание. – Я вас сразу же узнала. Ваш театральный прыжок выдал вас. Только актёр способен на такие пируэты. Вот уж не ожидала, что сегодня на меня нападёт республиканец. Какими судьбами вас сюда занесло? Можете не отвечать на этот глупый вопрос. Конечно, вы в своей родной обители. Вам наверняка интересно, что здесь делаю я.

– Миледи, передайте своему супругу или кем там он вам приходится, что он слишком стар, чтобы искать приключений в Бермондси.

– Эдмунд мне не муж, – ответила женщина, ничуть не смущённая разоблачением. – Мы старые друзья, как и вы с этой чудаковатой девчушкой. Не исключено, что мы с Эдмундом обвенчаемся. Несколько месяцев назад мы с ним поспорили. Я утверждала, что он никогда не приживётся в бедном квартале, что местные жители никогда не примут его за своего. У него на лбу написано, что он из Вестминстера. Он гордо повёл меня на премьеру с целью продемонстрировать, как славно он поладил с местной молодёжью. Теперь мне не отвертеться. Придётся выйти за него замуж. Таковы условия пари.

– Ваш костюм оставляет желать лучшего, миледи, – сказал Уинфилд. – В отличие от вашего напарника по играм, вам не удалось слиться с толпой. Вы могли бы, по крайней мере, поработать над руками. Они вас выдали. Я тут же понял, что вы не из Бермондси. В следующий раз потрите суставы пальцев сажей.

Женщина взглянула на руки и кивнула, соглашаясь.

– Благодарю вас за совет. Приму к сведению. В самом деле, какая нелепая оплошность с моей стороны. Признаюсь, я тоже сначала подумала, что вы не из Бермондси. У вас так мало общего с местными мужчинами. Мне даже показалось, что вы из нашего круга.

– Вы приняли меня за студента театрального училища, за богемного самозванца?

– Не обижайтесь. Это комплимент.

– А мне и не обидно. Мне забавно. Не хочу вас разочаровывать, сударыня, но я – коренной бермондсиец. Уже двенадцать лет работаю на пристани.

– Тем не менее, у вас впечатляющий словарный запас.

– Для грузчика.

– Не только для грузчика. Поверьте мне. Я видела достаточно постановок в Вестминстере, и ваша пьеса им, в сущности, ничем не уступает. Мне до сих пор трудно поверить, что вы нигде не учились.

Эта неожиданная похвала от красивой образованной женщины мгновенно обезоружила Уинфилда. Он приготовился услышать ехидные замечания, а вместо них получил лесть.

– Вы, должно быть, разбираетесь в истории и философии, – продолжала женщина.

– Я с горем пополам разжевал «Республику» Платона, – ответил Уинфилд уже менее враждебным тоном. – Потом попытался разжевать Локка и Гоббса и подавился. Вы не представляете, сколько ночей я не спал, пытаясь постигнуть их теорию социального контракта. На поверхности всё кажется так просто, а когда пытаешься применить на деле… Простите, я даже не знаю вашего имени.

– Джоселин Стюарт.

Уинфилд не поверил, что это её настоящее имя, но тем не менее протянул ей руку. Вместо того чтобы пожать ему руку, собеседница сомкнула пальцы вокруг его запястья.

– У вас всегда такой бешеный пульс, когда вы обсуждаете политику? – спросила она.

Не успел Уинфилд придумать остроумный ответ, как она снова рассмеялась и выпустила его руку.

– Мне пора, – сказал он, радуясь, что в сумерках не было видно, как горели его щёки. – Я уверен, что мы ещё встретимся. Ведь вы ещё придёте в «Золотой якорь»?

– Боюсь, что нет. У меня есть правило не ходить на одно и то же представление дважды, каким бы блистательным оно ни было. Но если у вас есть свободное время и желание сделать доброе дело, загляните в школу Сен-Габриель. Я там преподаю историю. Не сомневаюсь, что вы придумаете какое-нибудь познавательное занятие для детей.

Сен-Габриель! Уинфилд содрогнулся от одного названия.

Джоселин заметила, как он изменился в лице, и угадала его мысли.

– Я слышала, что там случилось пятнадцать лет назад с бывшим директором. Премерзкая история. Но теперь там всё по-другому благодаря щедрости Эдмунда. Там чисто, безопасно и всё происходит под надзором инспекторов. Обязательно зайдите. Надеюсь, у вас нет никаких планов на эту пятницу. Дети будут в восторге.

* * *

Вернувшись домой, Уинфилд растянулся на кровати, сомкнув руки за головой и закрыв глаза.

Свершилось. Он заговорил с незнакомкой, узнал её имя, дотронулся до её руки и даже получил от неё приглашение. Как ему ни претила мысль о том, что предстоит перешагнуть через порог Сен-Габриель, он не мог отказаться.

Размышляя над событиями вечера, он не заметил, как вошла Диана.

– Вот ты где! – воскликнула она и запрыгнула на кровать. – О чём задумался? Или о ком?

– О Джоне Локке.

– Погоди, это тот самый капитан, которого сожрали людоеды?

– Нет, то был Джим Кук. А это Джон Локк.

– А кто он такой – разбойник или скоморох?

– И того, и другого понемножку.

– Он мне уже нравится, – заявила Диана. – Бьюсь об заклад, он мог выпить целый стакан виски одним залпом и не вздрогнуть при этом. Во что он любил играть? В ножики, небось. Смотри, что мне Бриджит подарила.

Уинфилд открыл глаза. В руках Диана теребила пеньковую верёвку.

– Это старая скакалка, – объяснила она. – Но из неё легко можно сделать петлю. Мы можем сделать чучело из старого мешка из-под картошки и устроить весёлую казнь. Что скажешь?

Девушка выглядела необычно оживлённой в этот вечер. Она смеялась, звонко и дерзко, и смех её не переходил в кашель. Её глаза, обычно затуманенные и неподвижные, излучали лихорадочный свет. Эта маленькая дикарка, которая никогда не играла с куклами, теперь хотела сделать чучело для вымышленной экзекуции.

Уинфилд мысленно упрекнул себя за пробелы в воспитании Дианы. Разбойники, скоморохи, ножики, виселицы, людоеды… Всё это была его школа. Он не имел права упрекать девушку за то, что она выдавала то, чему он её сам учил.

– Будет казнь, будет казнь! – ликовала Диана. – Смотри, вороны уже слетаются на виселицу. Выклюют глаза, выпьют кровь!

Она набросила чёрную шаль на плечи и закружилась по каморке, махая руками, точно крыльями.

– Остановись, – оборвал её Уинфилд.

Диана замерла посреди каморки, тяжело дыша, растрёпанная и вспотевшая.

– В чём дело, Уин?

– Никакой казни сегодня не будет.

– Как это не будет?

– А вот так. Сядь. У меня к тебе дело есть.

Она послушно села рядом с ним, сложив руки на коленях.

– Если ты хочешь быть моей женой, – продолжал Уинфилд, – ты должна знать историю английского парламента. Сегодня мы пройдём всё от Вильгельма Завоевателя до Кромвеля. А завтра мы рассмотрим систему пэрства, начиная от периода Реставрации до Реформации. Ты готова?

Диана кивнула, удивлённая не столько его внезапным порывом преподнести ей урок политической истории, сколько готовностью пожертвовать попойкой с друзьями ради такого дела.

– А как же Тоби? – спросила она.

– Перебьётся. Я с ним и так целый день бок о бок. Твоё образование в сто раз важнее. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не выучишь все пять рангов пэрства. Я совершенно забросил свои обязанности по отношению к тебе, и эту погрешность надо срочно исправить.

6

Перешагнув порог Сен-Габриель, Уинфилд убедился, что от старого учреждения осталось лишь имя. К основному корпусу были пристроены два новых крыла. Стены были перекрашены в светло-зелёный цвет. Ржавый железный забор вокруг двора сменили новым деревянным. Теперь здание больше походило на настоящую школу, а не на приют. Страшно было представить, сколько сотен фунтов ушло на это преображение.

Вскоре Уинфилд стоял посреди класса перед оравой мальчишек. Их было не меньше пятидесяти. Он отметил к своему удовлетворению, что дети выглядели неплохо. У всех были умытые лица и живые глаза. Было видно, что во время урока они не думали о еде.

– Добрый день, милорды, – начал он. – Я к вам так обратился, потому что сегодня нас ждёт небольшое перевоплощение. Мы находимся не в классе, а в Вестминстерском дворце. Сегодня вы не просто ученики, а пэры Англии.

Это предложение от незнакомца было встречено гробовым молчанием.

– Мисс Стюарт, – спросил Уинфилд, поворачиваясь лицом к Джоселин, – вы сказали ученикам, чего ожидать от сегодняшнего урока?

– Я не хотела портить сюрприз. Господа, позвольте мне представить моего нового друга мистера Гранта. Он восходящий актёр и драматург. Его страсть – политика, его оружие – беспощадная сатира. На прошлой неделе мне посчастливилось присутствовать на премьере его пьесы. Тимми был со мной. Он подтвердит мои слова. Чувствую, что через несколько лет мистер Грант станет выдающейся фигурой в мире авангардного театра.

Столь пылкий дифирамб смутил Уинфилда.

– Ну вот, мисс Стюарт поставила меня в безвыходное положение. Теперь я обязан оправдать её надежды. Милорды, сегодня мы поближе присмотримся к динамике парламента. Каждый из вас примет имя и титул одного из лордов. В моей шляпе лежат шестьдесят обрывков бумаги. Каждый из вас вытянет один обрывок и временно станет лордом, чьё имя написано на бумаге. Потом, в зависимости от ранга, вы займёте места на соответствующей скамье. Бароны сядут с баронами, виконты с виконтами и так далее. Я сам буду исполнять роль лорда канцлера. Мой долг следить за тем, чтобы в палате поддерживался порядок. Если вам понадобится разделаться с политическими противниками, у вас будет возможность сделать это после заседания в Анатейском клубе. А пока что мы будем обсуждать билль из палаты общин. У каждого из вас будет возможность проголосовать «доволен» или «недоволен» и сказать несколько слов в оправдание голоса, опираясь на знания, которые вы почерпнули в классе мисс Стюарт. Вы поняли правила?

Ученики воодушевлённо закивали.

– А потом, – продолжал Уинфилд, – мы разыграем превесёлую сцену. Подольём каплю драмы в историю! Тимми будет изображать лидера оппозиционной партии. Вы все будете роялистами, а он будет анархистом. Он встанет среди вас, не дождавшись своей очереди голосовать, и вы все посмотрите на него с удивлением. И затем он произнесёт свою речь, которая вас не на шутку ошарашит и возмутит. Вы будете кривить гримасы и перешёптываться. А Тимми поднимет кулак и скажет: «Трепещите!» И вы затрепещете как миленькие и полезете под скамейки от страха.

Игра началась. Дети по очереди вытянули из шляпы свои титулы и вошли в роли. Как и требовал сценарий, королевское заседание началось вполне чинно, но под конец перешло в настоящий бунт с топотом и свистом. Куртки взлетели к потолку. Когда удерживать политическую катастрофу в помещении стало небезопасно, Джоселин послала детей на двор, а сама осталась в пустом классе с Уинфилдом. Они встали у окна бок о бок и наблюдали за продолжением революции.

– Вы опять превзошли мои ожидания, – сказала Джоселин, когда их уже никто не слышал. – Как видите, гражданская война в разгаре. Всё-таки вы понимаете мальчишескую натуру.

– Я сам до сих пор мальчишка, – ответил Уинфилд. – По крайней мере, так считает доктор Грант. Он гордится тем, что ни разу за свои пятьдесят лет не играл в ножики. Мне его искренне жаль. Жизнь сама по себе мрачная штука. Взрослым игры нужны ещё больше, чем детям.

– Согласна. Постоянно быть серьёзным – это роскошь для тех, чья жизнь протекает безболезненно.

– А я о чём? Возьмите, к примеру, нашего общего друга Платона. Он порицал театр и лицедейство. Но Платону не приходилось таскать ящики весом в двести фунтов под ледяным дождём по четырнадцать часов в день. У него не было причин бежать от действительности, которая и так была вполне сносной. Вот почему Платон никогда не будет мне близок, хоть он и был республиканцем. Моё теперешнее положение вынуждает меня принять стоицизм Эпиктета, но я не избегаю возможности получить удовольствие, как Эпикур. И я благодарен судьбе за возможность выступать.

– Я была на Кембервельской поляне один раз, – сказала Джоселин. – На моё восьмилетие я решила вкусить жизни и убежала с собственного праздника. Гувернантка отвернулась на секунду, и я ускользнула на ярмарку в своём праздничном платье. Как сейчас помню красный шатёр, в котором выступали жонглёры. Я встала в первом ряду, так близко, что чувствовала на лице жар от факелов. В ту ночь шатёр чуть не сгорел. Один из мальчишек нечаянно поджёг свой костюм. На мгновение он сам превратился в факел. Чудом не сгорел. Хозяин цирка столкнул его на мокрую траву. После представления я разыскала мальчишку и поцеловала его.

Уинфилд почувствовал лёгкий холодок под рёбрами. Джоселин прищурилась, перебирая воспоминания, сомкнула руки под подбородком и продолжала:

– В тот вечер мне не хотелось возвращаться домой. Я всю ночь бродила по пустынной площади. Устав, я прилегла на траву, но не могла заснуть. Мне хотелось примкнуть к труппе. Мальчишка с факелами очаровал меня. Но когда я зашла в шатёр под утро, его уже не было. Я была разочарована до слёз. Можете представить, как меня встретила мать, когда я вернулась домой. Она грозилась заточить меня под домашний арест на двадцать лет. С тех пор у меня и появилось правило не ходить на одно представление дважды. И я рада, что переборола лень и пришла на вашу премьеру. Признаюсь, сначала мне не хотелось идти. Но Эдмунд настаивал. Он очень высокого мнения о вас.

И Джоселин взяла Уинфилда за запястье, как она это сделала на улице Святого Томаса. Её изнеженные пальцы скользнули под манжет его рубашки. Только на этот раз Уинфилд не отвёл глаз, а продолжал беседу. В конце концов, не мог же он позволить себе заливаться краской, точно двенадцатилетний Тимми.

Мало-помалу это благотворительное мероприятие начало походить на свидание. Уинфилд осознавал, что эту встречу нельзя было назвать безобидной хотя бы потому, что она была тайной. Он никому не сказал, куда он пошёл и кто его туда пригласил. Это было его личным делом, в которое его привычные спутники, Том, Диана и Тоби, не были вовлечены. Им совершенно незачем было знать о его походе в Сен-Габриель. Они всё равно бы его не поняли. Трагедия, связанная с этим местом, случилась до того, как он повстречал их на своём пути. У него была жизнь до «Золотого якоря». Та девочка с Кембервельской поляны была из той жизни. Неужели это преступление – навестить своё прошлое? Неужели он должен выкладывать на обеденный стол, точно ежедневную получку, всю свою душу?

В этот вечер Уинфилд дал волю своему остроумию и красноречию, зная, что его слушательница оценит эти качества по достоинству. Джоселин уже не казалась ему надменной незнакомкой. Она улыбалась, кивала головой и, казалось, была искренне заинтригована. Даже если она над ним издевалась, то проделывала это так тонко, с таким восхитительным мастерством, что Уинфилд никогда бы не догадался. Впервые в жизни он оказался в обществе изощрённой, разборчивой женщины, которая имела доступ к самым блестящим мыслителям Англии и тем не менее находила его истории занятными.

– Я охотно верю, – говорила она, – что вы можете пройти в снегу десять миль босиком и не замёрзнуть. Верю, что вы можете залезть по обледеневшим мачтам шхуны и не соскользнуть вниз. Уж вы не пропадёте ни в боксёрском ринге, ни в парламенте.

– Боюсь, что мои самые дикие приключения остались в прошлом. На данный момент я ни с кем не воюю. Мне вполне достаточно играть Кромвеля три раза в неделю.

– Но вы не должны себя хоронить в Бермондси. Я этого не допущу. Я представлю вас интереснейшим людям. Среди них есть один писатель, который с радостью включит ваши приключения в свой очередной роман. Он как раз сейчас в Лондоне, набирается впечатлений.

Джоселин носила на шее медальон размером с ладонь. Внутри этого медальона хранился портрет маленького мальчика.

– Полюбуйтесь.

Уинфилд склонился к ней так близко, что их головы почти соприкоснулись.

– Кто это?

– Мой первый жених. Это мальчик – лорд. Помимо очаровательного лица, у него было очаровательное наследство.

– Было? И что же случилось?

– Он скончался незадолго после того, как этот портрет был написан. Повезло же ему! Он не успел вырасти и превратиться в чудовище, как часто случается с красивыми богатыми мужчинами. Он умер и унёс свой титул с собой в могилу.

Уинфилд покачал головой.

– Однако до чего хрупка дворянская династия.

– Я ни разу не виделась с маленьким лордом. У меня от него ничего не осталось, кроме этого портрета. Я ношу его на сердце как напоминанием о том, чего я не хочу в жизни. Я люблю своё чёрное платье и пыльный кабинет, в котором пишу письма своим друзьям на материке. Эти чудаки вас радушно примут.

Сам себе не отдавая в этом отчёт, Уинфилд всячески пытался оправдать поступки этой женщины. Ему хотелось видеть её щедрой и самоотверженной. Будь на его месте человек более опытный и проницательный, вроде доктора Гранта, он бы расценил участие Джоселин к обездоленным как очередной каприз пресытившейся богачки. Том бы от души посмеялся над этой войной, которую Джоселин затеяла против традиций и моды её круга. Он бы сказал, что нет ничего более заурядного, чем желание быть незаурядным, и нет ничего более предсказуемого, чем попытки быть непредсказуемым. Чем больше человек старается отличиться, тем больше он похож на остальных. Все «революционные» идеи Джоселин были на самом деле избиты. Все её «дерзкие поступки», все эти поцелуи с циркачами, чтение эзотерики и переписка с чудаковатыми отшельниками – всё это больше смешило, чем возмущало. Представители её класса, столь жеманные снаружи, изнутри были искушены бесповоротно. Они уже всё перевидали. Устроить настоящий светский скандал становилось всё труднее. Понимая в глубине души, что дурными поступками уже никого не впечатлить, Джоселин ударилась в благородные поступки. Она выбросила серьги и надела чёрное платье, вообразив, что таким образом плюнула в лицо вестминстерским ханжам. Во всяком случае, Том так бы растолковал поведение этой женщины. Он всегда видел самое уродливое в людях и почти всегда оказывался прав.

Даже если подобные подозрения закрадывались в его сердце, Уинфилд их немедленно отметал. Куда приятнее было думать, что эта ослепительная, процветающая женщина отреклась от всех благ Вестминстера ради того, чтобы помогать обделённым детям. Оправдывая её, он оправдывал себя. Почему он так рвался возложить лавры на голову этой женщины? Чего ему не хватало все эти годы?

Всё, что Диана отдавала ему, он принимал с радостью, но без особого удивления. На этой стадии близости он уже знал, что можно от неё ожидать, а чего нельзя. При всём своём желании девушка не могла ему дать того, чего у неё не было, и он не имел права у неё этого просить. В конце концов, это не её вина, что она никогда не выбиралась за пределы Саутворка, что не могла познакомить его с писателями и политическими деятелями. Она слишком остро ощущала свою неполноценность. Появление таинственной благодетельницы задело её за живое. Вот, значит, как мало нужно, чтобы произвести впечатление. Достаточно одного небрежно брошенного шиллинга.

Уинфилд представлял, каким ударом это бы было для её самолюбия, если бы она узнала, с кем он провёл вечер. В то же время он не хотел отказывать себе в этом вполне заслуженном, как он считал, празднике интеллекта. К чему ужасному могла привести эта встреча? Его общение с Джоселин не могло зайти дальше увлекательной беседы. Такие возможности дважды не подворачиваются. Ну, подумаешь, они сидели вдвоём в тёмном классе? Ну и что с того, что их локти соприкасались и пальцы переплетались? Ну и что с того, что они переговаривались полушёпотом?

Заговорившись, они совершенно потеряли счёт времени. Им в голову не приходило взглянуть на часы. Они бы так и продолжали беседу до утра. Но тут дети начали возвращаться с улицы. В конце коридора послышался смех. Через секунду в класс заглянуло несколько растрёпанных детских голов.

– Мисс Стюарт, когда мы будем ужинать? – спросил Тимми.

– Я уверена, что на кухне осталось предостаточно чёрствого хлеба и холодного чая. Пируйте на здоровье.

Уинфилд одёрнул пиджак.

– Мне пора.

Мальчишки были явно разочарованы.

– А куда это вы, мистер Грант?

– Домой, милорды. Революция закончилась.

– Так нечестно. Вы ещё придёте?

– Не знаю. Если мисс Стюарт пригласит меня.

Джоселин склонила голову набок, точно раздумывая над ответом, и наконец сказала:

– Всем известно, что за революцией неизбежно следует реставрация. Вы помните, что случилось после смерти Кромвеля?

Глаза маленького Тимми вспыхнули, и он выпалил на одном дыхании:

– Я знаю! Его могилу осквернили, его голову отрубили и выставили напоказ, его тело четвертовали, а монархию восстановили!

Джоселин приобняла своего любимца.

– Спасибо, Тимми, за столь колоритные образы перед ужином. Ты натолкнул меня на идею. Мы придумаем новое блюдо и назовём его «кости Кромвеля». А теперь, дети, проводите мистера Гранта до ворот.

Всё ещё обнимая Тимми одной рукой, Джоселин протянула свободную руку Уинфилду.

– Спокойной ночи, мистер Грант.

Этот жест смутил Уинфилда, который не знал толком, что ему делать с этой рукой. Она была явно протянута не для рукопожатия, судя по изгибу запястья и расслабленным пальцам. Уинфилд пошатнулся. У него закружилась голова, как в ту летнюю ночь на ярмарочной площади.

«Неужели я никогда не повзрослею?» – подумал он, злясь на себя.

В глазах мальчишек отражались восхищение и лёгкая зависть. Для них мисс Стюарт являлась не просто авторитетом, а объектом обожания. Они подчинялись ей не как ученики наставнице, а, скорее, как вассалы королеве. Последнее время она отдавала всю свою нежность Тимми, потому что он был болен. Она сидела у его постели всю ночь. Ради одного этого стоило заболеть. И теперь они разглядывали этого незнакомца с хриплым голосом и покрытым шрамами лицом, который прикоснулся губами к её запястью.

Когда Уинфилд шёл по тёмному коридору, один из учеников окликнул его.

– Мистер Грант, у меня кое-что есть для вас, – сказал мальчик, вручив ему небольшой прямоугольный свёрток. – Мисс Стюарт просила передать.

Выполнив поручение, мальчик передёрнул плечами и вернулся к своим товарищам.

Уинфилд встал под фонарём и рассмотрел свёрток. Его позабавило то, что подарок был завёрнут в обычную газету и перевязан грубой верёвкой. Несомненно, это был намеренный демократический жест со стороны Джоселин. Странно было и то, что она послала одного из учеников, вместо того чтобы самой вручить подарок.

Он разрезал верёвку карманным ножом, разорвал бумагу и вытащил на свет книгу – «Новую Республику». Автора звали лорд Линдон Хелмсли, барон Хангертон. Книга была издана в 1833 году, но, должно быть, успела пройти по рукам. Обложка несколько раз рвалась и заклеивалась по новой. Видно, тот, кто заказал издание книги, не имел средств на качественную бумагу.

Когда Уинфилд стал перелистывать хрупкие жёлтые страницы, из книги выпала записка. Он поднёс её к свету и прочитал:

Я скучала, и вы меня развлекли. Я была спокойна, и вы меня растревожили. Как вас за это отблагодарить? Примите этот скромный подарок как продолжение нашей беседы. На свете существует всего пятьдесят копий этой книги, и я вам дарю свою. Я её один раз прочитала, и больше она мне не нужна. Я не читаю одну и ту же книгу дважды. Такое уж у меня правило.

7

Теперь Уинфилд был окончательно сбит с толку. Подарок и записка не могли быть от одной и той же женщины. Книга, завёрнутая в старую газету, была от мисс Стюарт, самоотверженной наставницы, которая ночами сидела у постели больного ученика. А записка, написанная на лоснящейся надушенной бумаге, была от той дамы с портрета в Вестминстере. Эти два противоположных образа, одинаково убедительные, каким-то образом уживались в одной женщине.

Двусмысленность её послания не давала ему покоя. Эта женщина манила его одним пальцем, а другим – указывала на предназначенное для него место. На протяжении трёх часов она его убеждала в их равенстве и даже протянула руку для поцелуя на глазах у своих воспитанников, а в конце дня с присущим ей изяществом напомнила ему, что они находились на противоположных концах лестницы. Заманчиво приоткрыв дверь, она не пускала его на порог.

А что, если он ей действительно понравился – не как актёр или республиканец, а как мужчина? A что, если бы в следующий раз она ему предложила нечто большее, чем книгу? Хватило ли бы у него силы воли отказаться от подобного предложения?

«Чёрт подери, я не хуже Кипа» – думал Уинфилд. «В конце концов, я моложе, крепче. В боксёрском ринге я бы наверняка победил. Да, я беден, неотёсан и изуродован. Я много курю и часто матерюсь. Ну и что с того? Разве это недостатки в глазах Джоселин? Если бы она хотела замуж за джентльмена, она бы уже вышла».

Между тем, часы над ратушей пробили полночь.

* * *

Когда Уинфилд вернулся в «Золотой якорь», было уже около часа ночи. Он вошёл через боковую дверь, чтобы избежать лишних расспросов со стороны Тома, который в это время суток всё ещё бодрствовал, подсчитывая выручку.

Поднявшись на чердак, Уинфилд застал Диану спящей. Девушка прижимала к груди его скомканную рубашку. Простыни сбились у неё в ногах. Запутанные тёмные волосы разметались по подушке. Она обвила несколько прядей вокруг пальца: привычка дёргать волосы во сне закрепилась ещё в детстве, так же как и морщиться и покусывать нижнюю губу.

На полу валялась пустая бутылка от виски.

Уинфилд склонился над Дианой, поправил простыни и осторожно провёл пальцем по её лбу. Крошечная морщинка между бровей разгладилась. Девушка вздохнула и прошептала, не открывая глаз:

– Да утащат черти твою душу в ад…

Выспаться в ту ночь ему не было суждено. Он взялся читать «Новую Республику» Линдона Хелмсли, хотя внутренний голос умолял его не открывать эту книгу. Читать революционные труды аристократа-мятежника, когда мозг и без того уже достаточно возбуждён, крайне неразумно.

Под утро его мысли превратились в гремучую смесь. Новые искушения вытесняли старые обязательства. В его сердце столкнулись Линдон Хелмсли и доктор Грант, Кип и Тоби, Джоселин и Диана. Можно всю жизнь пить скотч и считать его самым лучшим напитком на свете, а потом в один прекрасный день найти чужую бутылку дорогого бренди, понюхать пробку, даже не отпивая ни одного глотка, и потом всю жизнь помнить запах. И как после этого вернуться к скотчу? Уинфилд не замечал, какие у Дианы холодные, слабые, шершавые руки, пока не дотронулся до руки Джоселин. Впервые в жизни у него появилась возможность сравнивать двух женщин. Каждая из них была по-своему неотразима в своей порочности. Диана была озлоблена, а Джоселин – по-детски жестока. В руке Дианы был нож, который она мечтала в кого-нибудь всадить, а в руке Джоселин – богословский журнал, которым она, точно веером, отмахивалась от действительности. Душа Дианы была искалечена и отравлена. Душа Джоселин – просто недоразвита. Одной правили страсти, а другой – капризы.

Пуританские убеждения Уинфилда проявлялись в фанатичном однолюбии. Кромвель всю жизнь был верен своей жене. Даже покорив Ирландию и Шотландию, он неизменно возвращался к Елизавете, матери своих девяти детей. Ему ничего не стоило пролить кровь, но тем не менее он не позволял себе заглядываться на других женщин. Уинфилд не мог отрицать, что они с Джоселин уже стали любовниками на словах. Их фривольная беседа вполне могла сойти за амурную прелюдию. Когда мужчина и женщина обмениваются подобными откровениями, они с таким же успехом могут обмениваться поцелуями.

– Да я ничем не лучше, чем они, – думал про себя Уинфилд, вспоминая бермондсийских олигархов, которые, помимо жён, держали двух-трёх наложниц.

* * *

Он выместил своё чувство вины на Диане. Ничего не могло быть естественнее и удобнее. Утром, как только она спустилась на первый этаж, он схватил её за плечи и встряхнул.

– Сколько ты выпила вчера?

Это неожиданное нападение позабавило девушку. Она не привыкла отчитываться за количество выпитого спиртного. Разве она считала рюмки? Сначала ей показалось, что он её разыгрывает. Устраивать подобный допрос было совершенно не в его духе.

Уинфилд ещё раз встряхнул её. Диана высвободилась из его тисков и одёрнула ворот блузки.

– Что ты хочешь от меня?

– Для начала было бы неплохо, если бы ты отсосалась от бутылки.

Диана пожала плечами без намёка на раскаяние.

– Мне было скучно. Я собиралась выпить её вместе с тобой пополам, но ты где-то шлялся. Что мне оставалось делать?

– У меня были важные дела. Мне нельзя тебя оставить одну на вечер? Или я должен тебя караулить, как я это делаю уже пятнадцать лет? Подумай о собственных почках.

– Любимый, – сказала она с издевательской улыбкой, – ты знаешь, что моё барахлящее сердце и некоторые другие органы принадлежат тебе. Но только не почки. Я оставляю за собой право мариновать их в спиртном.

Толкнув его в грудь, Диана развернулась и вышла из столовой на кухню.

– Я не вправе указывать тебе, как обходиться с будущей женой, – сказал Том, раскладывая постиранные салфетки вдоль стойки бара. – Но я не совсем понял, что такого ужасного стряслось.

– Да вы всё прекрасно слышали. Вчера вечером она выхлестала целую бутылку виски. Я отошёл от неё на пару часов, а когда вернулся, она валялась полумёртвая.

– И что в этом нового? Она и раньше так делала. Мне с трудом верится, что весь этот шум из-за бутылки виски. У тебя над головой уже пару недель парит ворона. Не бойся, я не собираюсь копаться у тебя в душе.

Уинфилд сорвал шарф с крючка, обмотал им себе шею несколько раз, точно с целью удавиться.

– Я опоздаю на работу.

– И правда опоздаешь, – согласился Том. – Нельзя транжирить силы на стычки с домашними. Смотри, не прибей одного из подчинённых.

Когда Уинфилд был уже на пороге, Том его окликнул.

– Пока я не забыл… Вчера тебя разыскивал Тоби. Он принёс весьма печальные новости. Погиб офицер МакЛейн.

Уинфилд мотнул головой, точно услышав нелепую шутку.

– Не может быть. Я ещё вчера утром его видел.

– Для того чтобы убить человека, достаточно одной секунды. Офицер МакЛейн полез разнимать драку на острове Якова, и его застрелили. Говорят, пуля вылетела из револьвера модели «Адамс». Одному Богу известно, как револьвер попал в руки бермондсийскому бандиту. Игрушка не из дешёвых. Ходят слухи, что кто-то ворует оружие с завода и продаёт местным преступникам. Вот, дожили!

Уинфилд побледнел и прислонился спиной к стене.

– Только не он, – прошептал он, закрыв глаза.

Том вздохнул, передёрнул плечами и опять принялся раскладывать салфетки.

– Бесспорно, МакЛейн был достойным человеком. Но что поделать? Такая у него была работа. Удивительно, что он так долго продержался. Говорят, что новый констебль – тиран, каких поискать. Уж он-то проследит, чтобы виновника поймали.

В тот день Уинфилд опоздал на причал почти на два часа. Его подчинённые уже принялись за работу без него. Увидев Тоби, он поманил его в сторону.

– Что ты себе думал? Старик сказал мне, что ты вчера заходил. Чёрт тебя дёрнул шляться по округе, кричать о смерти МакЛейна?

– Я сделал это, чтобы снять с себя подозрение.

Тоби весь дрожал и неловко переваливался с ноги на ногу, не смея взглянуть другу в глаза.

– Так, значит, мы теперь убийцы, – заключил Уинфилд после нескольких секунд молчания. – Все втроём…

Тоби вдруг перестал дёргаться и выпрямился.

– Ты хочешь сказать, что ты убийца?

– Да ладно, не корчи из себя ягнёнка. Мы все одинаково виноваты.

– Это была твоя затея.

– Пусть будет так. Ho вы с Яном её поддержали.

– Ха! Можно подумать, у нас был выбор.

– Был! Вам руки никто не выкручивал. Даже если бы дело и дошло до кулаков, вас было двое против меня одного. Но нет, вы пошли за мной. А ты, в отличие от Яна, ни секунды не брыкался. Честный человек погиб по нашей вине. Так что кончай праздновать труса и сам себе в этом признайся.

Тоби отступил назад и скрестил руки на груди.

– Это я трус? Да я вчера твою шкуру спасал. Моё нутро вопило, что надо всё бросать к чёртовой матери и бежать из Бермондси куда глаза глядят. Но я остался, ради тебя. А ведь я твой последний друг, по большому счёту. Твой трон порядком расшатался.

8

В тот вечер после работы Уинфилд зашёл в церковь Св. Магдалены, встал в углу, прижав кулаки к груди, и начал молиться своими словами, как ребёнок, как сумасшедший, не думая о том, что его могли услышать. Все переживания прошедшего дня выплеснулись наружу в форме бессвязного монолога. Он одновременно молился и о прощении, и о наказании.

Вдруг он услышал знакомый голос мистера Баркли.

– Глазам своим не верю! Воспитанник мизантропа-атеиста явился в церковь! Боюсь спросить, что тебя сюда принесло. Неужели так всё плохо?

– Хуже не придумаешь. Я убийца.

Викарий не изменился в лице. Очевидно, ему не в первый раз доводилось слышать подобные признания.

– Давай продолжим этот разговор в более укромном месте, – сказал он и жестом приказал следовать за ним.

Уинфилд покорно поплёлся за викарием. Они вошли в кабинет, расположенный в пасторской пристройке. Этот кабинет представлял собой уменьшенный вариант вестминстерской квартиры мистера Баркли. Вдоль стен стояли те же самые книжные шкафы из красного дерева. Изящные медные подсвечники были из того же самого набора. Рабочий стол, добротный, но немного слишком массивный для такой маленькой комнаты, был помечен инициалами предыдущего владельца – Э.Б. Эдмунд Берримор. Адвокат с присущей ему щедростью подарил дворецкому свою старую мебель.

Баркли расположился за столом и налил себе воды в стакан, готовясь к долгой беседе. Уинфилд продолжал стоять у двери, уставившись на пустой стул, выдвинутый для него, не смея присесть. Дрожащей рукой он теребил ворот рубашки, точно пытаясь выцарапать себе сердце.

Викарий отпил несколько глотков воды и продолжил.

– Так на чём мы остановились? Ах, да. Кажется, ты мне сказал, что убил кого-то?

– Не своими руками, но…

– В таком случае ты не убийца. Надеюсь, тебя это не разочарует.

– Не всё так просто. Из-за моей дурацкой выходки погиб честный человек. Полицейского застрелили из револьвера, который я украл и продал главарю местной шайки. Я только утром об этом узнал и уже готов пойти в полицию и во всём признаться.

Викарий указал на стул.

– Присядь. Выпей воды. Такие решения нельзя принимать стоя, да ещё и с пересохшим горлом.

– Я уже всё решил, – ответил Уинфилд более спокойным голосом, точно его страх перешёл в смирение. – Я беру ответственность на себя. Никаких расследований не будет. Мои друзья не заплатят за моё преступление. Я этого не допущу. Всё уляжется быстро и гладко, вот увидите. Я знаю, что должен сделать. Пойду в полицию и во всём признаюсь новому констеблю.

– И это будет глупо с твоей стороны. Я не сомневаюсь, что ты искренне раскаиваешься в содеянном. Но я должен с прискорбием сообщить тебе, что наказание, которому ты подвергнешься, с лихвой превзойдёт твоё преступление. В нашей стране царят дурацкие законы. Они почти не изменились с XVII века. Преступников больше не клеймят, слава тебе, господи. Но мы ещё не заслужили право называть себя цивилизованной нацией. Так что если тебе не терпится принести себя в жертву, сделай это во имя чего-то более стоящего.

Уинфилд не мог поверить своим ушам.

– Я не говорю, что твой поступок похвален, – продолжал викарий. – Но я понимаю, что в твоих слоях иногда трудно прожить одним честным трудом. Ведь вся Англия не живёт так, как Вестминстер. Каждый день я езжу от одного квартала к другому. Иной раз не верится, что это одна и та же страна, один и тот же век. Иногда люди вынуждены прибегать к воровству, чтобы выжить.

Уинфилд перебил его.

– Я сделал это не для того, чтобы выжить. Я хотел развеять тоску и испытать свою власть над друзьями. Так что я не могу грешить на нужду. Когда человек умирает с голоду, он крадёт хлеб, а не оружие.

– Что именно ты украл, не столь важно. Факт тот, что ты пошёл на это не от хорошей жизни. Как тысячи других молодых людей, ты вырос без достойного воспитания. Я прав или нет? Первые десять лет жизни ты прослужил бандиту. И почему ты должен теперь бросаться в лапы закону, который в своё время тебя не защитил? Более того, сдаться было бы крайне эгоистично с твоей стороны. Быть может, это временно облегчило бы твою совесть, но какой ценой? Ты хоть подумал о своей семье? Ты представляешь, что стало бы с доктором Грантом, если бы тебя арестовали? Да он бы умер от позора.

– Сомневаюсь. Старик не удивится. Он только пожмёт плечами и скажет: «Как обычно, я оказался прав». Он всегда видел во мне преступника.

Тут Баркли нахмурился.

– Вот теперь уже я тобой действительно недоволен. Ты прекрасно знаешь, что доктор Грант так не думает. Правда, из него горячими щипцами не вытянешь ласкового слова, но в глубине души он тобой гордится. А что станет с Дианой? Какой толк от мужа, который в тюрьме?

Уинфилд мрачно усмехнулся.

– Вы не знаете Диану. Она будет прыгать от радости, если меня посадят. Тогда ей не придётся меня ни с кем делить.

– На свободе ты ей куда полезнее, чем в тюрьме. Ты не имеешь права нарушать привычный поток событий.

– Признаюсь, я ожидал более сурового обхождения с вашей стороны.

– Ты хочешь сказать, что пришёл сюда за осуждением, а получил сострадание? Как видишь, наша религия полна неожиданностей. Я вовсе не говорю, что ты не будешь наказан. Но это наказание не должно идти со стороны мирских властей. Сдаётся мне, ты уже порядком наказан. Ведь отныне твоя жизнь будет отравлена вечным страхом и чувством вины. Разве этого не достаточно? Мне бы хотелось тебя успокоить, сказать, что со временем это бремя станет легче. Но я не вправе тебе лгать. Я не католик. Я не могу отпустить твои грехи и отправить тебя обратно в мир чистым. Но я буду за тебя молиться. За эти услуги церковь и платит мне стипендию. И раз уж ты здесь, не хотел бы ты покаяться заодно и в остальных грехах, которые завалялись у тебя на душе?

Уинфилд поразмыслил и решил, что мистеру Баркли хватит исповедей на один вечер. На фоне смерти МакЛейна остальные секреты казались мелочными.

– Я вижу, тебе больше нечем со мной поделиться, – заключил викарий.

Уинфилд поднял глаза, в которых теперь выражалось робкое любопытство.

– По правде говоря, у меня есть к вам несколько вопросов. Они не имеют никакого отношения к тому, что мы обсуждали минуту назад. Ничего, что я так резко меняю тему? Во-первых, я должен признаться, что всегда завидовал вам по-белому. У вас незаурядная жизнь.

– Не спорю, – подтвердил викарий с лёгким поклоном. – Мне выпала честь служить незаурядным людям.

– Я это сразу понял. Надеюсь, вас не затруднит мне кое-что объяснить. Вам эта книга знакома?

Уинфилд достал из-под куртки «Новую Республику» и положил её на стол перед викарием.

При виде книги Баркли просиял. Не было бы преувеличением сказать, что это была улыбка восточного мудреца, увидевшего звезду над Вифлеемом.

– Мальчик мой, я даже не смею спросить, как это сокровище попало тебе в руки. Их не так много осталось.

– Ну, скажем, это был знак расположения.

– Весьма глубокого расположения, осмелюсь добавить! Такими книгами не разбрасываются.

– Значит, вам она знакома?

– Более того. Я знал самого автора. Он был моим господином. Тот особняк в Вестминстере, который ты видел, когда-то принадлежал ему.

– И лорд Хангертон исповедовался вам?

– Все мои господа исповедовались мне. Бог благословил меня даром слушать и утешать всех: от рабочих до политиков. Когда человека грызёт совесть, его восприятие классовых различий притупляется. Он готов выплеснуть душу перед кем угодно. Мне потрясающе интересно наблюдать за людьми. Все, кто ко мне приходят, ведут себя одинаково. Все отводят глаза, неровно дышат и теребят пуговицы. За дверями моего кабинета нет ни лордов, ни слуг. Есть только неприкаянные, страдающие люди.

– Расскажите мне про лорда Хангертона, – попросил Уинфилд.

Викарий колебался.

– Я не имею права раскрывать чужие секреты. Это идёт против канонов моей профессии.

– Вы меня не так поняли. Меня совершенно не интересуют любовницы и незаконнорожденные дети этого человека. Вы мне лучше расскажите, каким он был на людях. Каким его запомнили? И почему его книга так ценится двадцать с лишним лет спустя?

– А что такое двадцать лет для книги? Это не срок! Некоторые писатели прославились только через несколько веков после смерти. Раз у тебя в руках книга моего бывшего господина, то, так уж и быть, сделаю исключение. Это не случайный подарок. А посему тебе не помешает узнать побольше о самом авторе. Устраивайся поудобнее.

* * *

Всё началось в 1830 году, когда Вильгельм Четвёртый перенял трон у покойного брата Георга Четвёртого. Англичане, слегка утомлённые изысками Георга, возлагали большие надежды на Вильгельма. Увы, вопреки их надеждам, новый король всего лишь продолжал традицию, начатую старшим братом. Они были двумя томами одной и той же саги. Если верить слухам, Георг соблазнил около семи тысяч женщин, а у Вильгельма было, по меньшей мере, десять внебрачных детей от ирландской актрисы по имени Дороти Джордан и бог знает сколько ещё от последующих любовниц.

Разумеется, за столь приятными занятиями братья-короли не успевали править страной. Англия находилась в руках пэров. В начале 1830-х годов их было около пятидесяти. Палата лордов представляла собой тесный, замкнутый круг тиранов. У них был свой юмор, свой этикет, свой жаргон. Они шутили о том, что «владели» вакансиями в палате общин. Так называемые выборы были чистой формальностью. Все прекрасно знали, каким образом зачастую бестолковые сыновья и племянники пэров попадали в палату общин. Это позволяло пэрам контролировать голоса в нижней палате и, таким образом, править государством. Джереми Джеймс Фокс пытался перестроить парламент в конце 1780-х годов, но после его смерти эта инициатива заглохла.

Вильгельм Четвёртый, на минуту оторвавшись от своих любовных приключений, решил воскресить мечту Фокса и влить свежую кровь в палату лордов. С любопытством ребёнка, зажигающего спичку в первый раз, он создал несколько новых дворянских титулов, к величайшему негодованию уже существующих лордов. Но Вильгельм Четвёртый не боялся обидеть дворянство. Ему было уже за шестьдесят, когда он взошёл на трон, а почтенный возраст, как правило, сопровождается здоровым безразличием. Позднее, в 1834 году, он дал Вильяму Лэму, виконту Мельбурнскому, должность премьер-министра, вопреки желанию парламента. А в 1830 году он объявил войну аристократии. Увеличив число лордов, он уменьшил влияние каждого из них.

Все новые пэры вышли из мира большой академии. Среди них был некий Линдон Хелмсли, профессор политической философии в Оксфорде. Хелмсли умел произвести впечатление. Природа создала его эффектным оратором. Бледный голубоглазый брюнет с высоким лбом и точёным профилем притягивал взгляды студентов. Его сильный чистый голос очаровывал слух, а его до неприличия смелые политические взгляды завоёвывали юные сердца. Он пользовался баснословным успехом в Оксфорде. Его классы были забиты на несколько семестров вперёд.

Невзирая на своё высокое положение, Хелмсли оставался на удивление доступным. Он то и дело приглашал студентов к себе домой на ужин и позволял им брать книги из своей личной библиотеки. Его коллекция воистину впечатляла. Некоторые экземпляры было невозможно найти даже в Оксфорде.

Будучи любителем театра, он нередко водил студентов на премьеры, а после представлений знакомил их с музыкантами и драматургами.

Коллеги Хелмсли недовольно взирали на такую фамильярность, считая, что он рушит традиционные барьеры между студентами и преподавателями. Избалованные щедростью Хелмсли, студенты теперь ожидали, что их другие профессора будут их приглашать к себе на дом и развлекать за свой счёт.

Возмущало и то, что Хелмсли осознавал свою привлекательность и частенько попирал установленный кодекс одежды ради того, чтобы подчеркнуть свои физические достоинства. Он вполне мог снять камзол во время лекций, чтобы продемонстрировать свою стройную фигуру, и оставлял верхние пуговицы рубашки расстёгнутыми, чтобы выставить длинную шею напоказ. Но больше всего возмущал его отказ отрастить бороду. Он не хотел прятать свою великолепно очерченную челюсть и считал, что с бородой он будет выглядеть на свои тридцать семь, в то время как чувствовал себя двадцатипятилетним. Он был живым доказательством того, что профессор не обязан быть седым и сморщенным, чтобы его уважали студенты. Моложавость не лишала его солидности. Наоборот, на фоне юношеской внешности его академические достижения казались ещё более впечатляющими. Трудно было поверить, что он успел написать столько статей и фолиантов.

Почтенные коллеги Хелмсли обвиняли его в том, что он поощряет тщеславие и незрелость. Мужчина, которому под сорок, должен быть женат на благочестивой даме, а не писать любовные сонеты семнадцатилетним балеринам.

Директор университета пытался было провести серьёзный разговор с Хелмсли по поводу его фривольного поведения.

– Сэр, я вынужден до вас донести единогласное мнение ваших коллег. Они считают, что вам вместо политических сочинений лучше писать анонимные статьи для джентльменских журналов. Неужели вашим студентам необходимо знать, у какого портного вы шьёте себе одежду, у какого цирюльника стрижётесь?

Хелмсли немедленно отпарировал.

– Я давно понял, что в Оксфорде традиция безвкусно одеваться и не следить за внешностью. Засаленные волосы, жёлтые зубы и нелепо пошитый костюм – вот вам портрет ветерана академии. Возможно, для человека, достигшего наполеоновских высот, внешность действительно не имеет значения. Но давайте трезво взглянем на будущее наших студентов. Большинству из них не стать такими, как Наполеон. Не может же каждый из них завоевать половину материка. Так почему бы не завоевать несколько женских сердец? Ничего с этими юношами не случится, если они научатся одеваться со вкусом и грамотно ухаживать за дамами.

Всё же назвать Хелмсли ловеласом было нельзя. Он слишком трепетно отзывался о прекрасном поле и влюблялся отчаянно и пылко, как подросток.

Зная, что Хелмсли предпочитал женщин в два раза моложе себя, никто особо не удивился, когда в 1829 году он женился на Энн Гриффин, сестре одной из студентов. Весь класс явился на свадьбу.

В 1830 году одно из политических эссе Хелмсли попало в руки Вильгельма Четвёртого. Между королём и профессором завязалась переписка. Его Величество имел привычку выезжать за пределы дворца без сопровождения. Несколько раз он наведался в Оксфорд с целью послушать лекцию Хелмсли, и с каждым разом всё больше убеждался, что такой человек необходим в парламенте. Через полгода король выслал новому другу официальное приглашение в палату лордов, предлагая ему титул барона и георгиевское поместье в Вестминстере. Так профессор Хелмсли стал лордом Хангертоном.

Студенты сокрушались, узнав, что им предстоит потерять любимого учителя, покидавшего академический мир ради политического. Хелмсли сам чуть не плакал на последней лекции. Ему устроили прощальное торжество с фейерверком и фонтаном шампанского. На празднике присутствовали его жена и маленький сын. Хелмсли не отделял домашнюю жизнь от общественной. Его очаровательное семейство представляло собой очередной трофей.

Коллеги Хелмсли были так рады его уходу, что пришли на праздник и пожелали ему удачи вполне искренне.

Оксфордский профессор в палате лордов – в теории идеальное сочетание. А на деле это формула для неприятности. Академики беспомощны за пределами университета. Что толку, что они умеют красноречиво изъясняться, если не способны ни слушать, ни наблюдать? Они могут писать длинные речи, но совершенно не умеют спорить, по крайней мере, с равными себе.

Перед выездом в парламент Хелмсли красовался перед зеркалом в своей красной мантии и приговаривал:

– Вот я настоящий пэр, ибо я заслужил свои полномочия, в то время как другие их просто унаследовали. Король, можно сказать, умолял меня принять титул и вступить в палату лордов. Англия ещё переймёт наполеоновские традиции. Скоро меритократия заменит аристократию.

Как и следовало ожидать, трения с новыми коллегами начались у Хелмсли уже с первых дней политической карьеры. Ему было свойственно превращать обычное королевское заседание в театральное представление.

Поначалу лорды были даже заинтригованы его красноречием, но их любопытство очень быстро перешло в вымученное терпение, которое с каждым разом слабело. Когда тирады Хелмсли стали невыносимыми, лорды обратились за помощью к Генриху Бругему, который в то время занимал должность канцлера. Бругем выслушал лордов, но не рвался на открытый конфликт с виновником всеобщего недовольства, ибо понимал желание Хелмсли выговориться. Он называл это «синдромом новичка». Когда Бругем сам занял место в парламенте в 1810 году, он дал себе клятву не открывать рот первый месяц с целью укрепить силу воли. Этот месяц словесного воздержания был самым трудным периодом в жизни Бругема. Он нажил больше седых волос за один месяц, чем за всю политическую карьеру. Сам будучи пэром первого поколения, он прекрасно понимал Хелмсли и потому хранил дипломатическое молчание. Хелмсли растолковал молчание канцлера как знак одобрения. Он и вовсе престал следить за языком и начал открыто набрасываться на коллег, обвиняя их в лени и необразованности. Атмосфера в палате лордов накалилась. Канцлер не удивился бы, если бы бархатные занавески внезапно вспыхнули. Однако он по-прежнему ничего не предпринимал, чтобы остановить Хелмсли. Пэры уже не знали, что им делать. Оставалось обратиться к самому королю. Они даже начали писать петицию Вильгельму Четвёртому, умоляя его выставить Хелмсли из парламента.

Напряжённая ситуация сама по себе разрешилась, когда в семье Хелмсли случилась неожиданная трагедия. Зимой 1831 года умерла его жена. Это было первой ощутимой потерей, которую Хелмсли пришлось перенести за сорок лет жизни. Его родители умерли, когда он ещё был ребёнком, и он не помнил ни похорон, ни собственных слёз. А тут он совершенно растерялся. Он не понимал, куда девалась Энн. Первые несколько недель после смерти жены он бродил по дому, проверяя каждый кабинет. По вечерам он требовал, чтобы стол накрывали на двоих, а потом спрашивал прислугу на полном серьёзе: «Где же леди Хангертон? Почему она не идёт?»

Когда он наконец осознал, что Энн уже никогда не сядет с ним за стол, его охватило такое отчаяние, что слуги ничуть не удивились бы, если бы он покончил с собой.

Разумеется, он совершенно забросил свои обязанности в парламенте. Пэры поспешно решили, что он исчез навсегда. Однако через какое-то время он всё-таки вернулся, неприятно удивив коллег. Когда он вошёл в палату лордов, все поняли, что скорбь необратимо пошатнула его рассудок. Рядом с Хелмсли ковылял его полуторагодовалый сын Джереми в крошечном камзоле из жёсткого сукна. Хотя лордам и разрешалось приводить своих наследников в парламент, ни одному из них не пришло бы в голову привести сосущего палец младенца.

Канцлер заговорил первым.

– С возвращением, лорд Хангертон. Мы все молились за вашу семью. Но вы понимаете, что парламент – не самое подходящее место для ребёнка его возраста. Будьте добры, отошлите его домой и присоединяйтесь к нам.

Тут Хелмсли взорвался.

– Как вы смеете отказывать моему сыну в его правах? Он здесь, чтобы наблюдать за отцом и учиться у него.

– При всём моём уважении, милорд, – продолжал Бругем уже более твёрдым тоном, – это палата лордов, а не игровая. Ваш сын слишком мал, чтобы извлечь что-либо из политики.

– А вы не судите о моём сыне, глядя на других детей. Джереми ещё двух лет нет, а у него словарный запас богаче, чем у многих присутствующих здесь.

Никто из наблюдавших за сценой и бровью не повёл. К тому времени все уже знали, чего можно ожидать от Лорда Хангертона. Он не первый раз отпускал нелестные замечания по поводу их интеллекта. Но следующей его выходки даже они не могли предугадать. Откинув голову назад и скрестив руки на груди, он приблизился к трону и сел на него.

– Я знаю, почему вы меня ненавидите, – сказал он. – Вы мне завидуете, потому что король мне благоволит. Я знаю, что пока я хоронил жену, вы злорадствовали, надеясь, что я не вернусь. Но я вернулся, и не один. У меня есть сын. Он – будущее Англии.

Пока Хелмсли устраивал своё коронное представление, малыш сосредоточенно изучал интерьер палаты. Крошечные пальчики водили по резному узору на скамьях. На малыша никто не обращал внимания. Все глаза были устремлены на его сумасшедшего отца, который продолжал сидеть на троне, скрестив ноги. Наконец Бругем решил, что настала пора воспользоваться его полномочиями канцлера.

– Встаньте немедленно, лорд Хангертон! – потребовал он, забыв про деликатность. – Мы достаточно долго терпели ваше поведение. Я вам даю ровно тридцать секунд покинуть палату лордов. Если вы не повинуетесь, мне придётся позвать стражников.

Хелмсли медленно встал с трона, взял сына за руку и сказал с поразительным спокойствием:

– Король не против разделить со мной трон. Если бы не идиотская традиция, он бы назначил меня своим преемником. Я знаю Вильгельма Четвёртого. Он заставит каждого из вас извиниться передо мной.

Он вышел из парламента гордый и сияющий, уверенный в своей правоте.

– Они расплатятся за свою дерзость, – шепнул он ребёнку. – Сегодня вечером, если не раньше, мы получим письмо.

И письмо пришло! Но его содержание оказалось не таким, как ожидал Хелмсли. Это был официальная справка, лишающая его парламентских полномочий. Вильгельм Четвёртый обошёлся с бывшим другом со всей позволительной терпимостью. Он изгнал Хелмсли из палаты лордов по причине душевной болезни, оставив за ним баронский титул вместе с имением. Моральный удар был достаточно сильным, чтобы заставить короля дважды передумать относительно реформы парламента. Как мог он, в своём преклонном возрасте, так ошибиться в человеке, который в самом начале показался ему таким надёжным? И вообще, кому нужны были эти политические импровизации? Не лучше ли было бы оставить страну в руках тех самых пятидесяти лордов? По крайней мере, можно было быть уверенным, что ни одному из них не вздумается залезть на трон. Король молился лишь о том, чтобы скандал поскорее утих и сумасшедший барон не объявился.

Но Хелмсли не собирался так легко сдаваться. Возмущённый нежеланием короля заступиться за него, он объявил себя республиканцем. Хотя ему был запрещён вход в палату лордов, он продолжал писать послания канцлеру. Каждое послание было миниатюрным манифестом, обличавшим английскую монархию. За три месяца Хелмсли написал около шестидесяти подобных манифестов. Поглощённый идеей, он заточился у себя дома и не выходил на улицу. Он держал окна закрытыми и занавески задёрнутыми, освещая кабинет свечами круглые сутки. В конце концов, он потерял счёт времени и забыл разницу между днём и ночью.

После трёх месяцев заточения ему стало нездоровиться. Его недуг начался с весьма расплывчатых симптомов вроде усталости, лихорадки, тошноты и головной боли. Любой врач сказал бы ему, что переживания подорвали его здоровье и что ему следовало бы провести несколько месяцев на берегу моря. Но Хелмсли так и не вызвал врача, потому как никому не доверял. Он сам себя лечил опийной настойкой, но она не помогала. Его состояние заметно ухудшалось. По всему телу пошли тёмные синяки. Твёрдые узлы набухли под кожей на шее. У него часто текла кровь из носа. Он убедил себя, что бесчисленные врачи пытались его медленно отравить. Кончилось тем, что он разогнал всех слуг и оставил одного дворецкого.

Когда стало ясно, что он не оправится, встал вопрос о том, кто будет воспитывать его сына. У самого Хелмсли не было кровных родственников, а близким своей покойной жены он не доверял, ибо они были слишком преданными роялистами. Даже на смертном одре он не мог отказаться от своих политических убеждений.

Каким-то образом весть о его болезни просочилась за пределы дома и достигла короля. Остыв от ссоры, Вильгельм весьма опечалился, узнав о неприятностях Хелмсли. К тому времени король уже был готов простить мятежнику. В его сердце не осталось гнева. Он по-прежнему уважал Хелмсли как академика. Ссора с близким другом доставляла Вильгельму больше грусти, чем разрыв с любой из любовниц. На свете было много красивых женщин, но лишь один Линдон Хелмсли. Отметая в сторону гордость, король сам сделал первый шаг к примирению. Он даже предложил взять под своё крыло маленького Джереми, проследить, чтобы мальчик получил наилучшее образование, и сохранить за ним место в палате лордов. Помимо всего, у Вильгельма была новорожденная дочь, плод связи с некой шотландской актрисой. Король предложил эту малютку в невесты Джереми, подчёркивая, что дети подходят друг другу по возрасту и оба очень хороши собой, что они могут стать золотой парой Вестминстера. Уж перед таким дружелюбным жестом Хелмсли не смог бы устоять. Кто бы отказался от дочери короля, пусть даже и внебрачной?

Хелмсли сжигал письма от короля, даже не распечатывая их. На этой ступени отчаяния ему уже было не до короля.

Единственным человеком, чьи письма Хелмсли ещё читал, был молодой французский писатель, с которым он познакомился на семинаре в Париже несколько лет назад. Этот писатель принадлежал к числу кровожадных романтиков, которые жили по девизу «лучше умереть, чем подчиниться». Разумеется, дерзкая выходка Хелмсли в парламенте привела француза в восторг. Открытый бунт против монархии – великолепная закваска для романа! Молодой писатель убеждал умирающего лорда не подчиняться английской короне и не мириться с королём ни под каким видом. Вот что он написал Хелмсли в последнем письме:

Настоящие герои никогда не протягивают оливковую ветвь, а тем более не принимают её, когда замешано предательство. А Вильгельм Четвёртый поступил по отношению к вам предательски, отказавшись защищать ваши интересы после всего, что вы для него сделали. Он выманил вас из академического мира, чтобы вы вернули английский парламент к жизни, а когда вы столкнулись с оппозицией, он от вас отрёкся.

В один прекрасный день, почувствовав неожиданный прилив сил, Хелмсли взял сына на прогулку. Это был его первый выход за пределы дома. Через несколько часов он вернулся один, сжимая голову руками, рыдая и бормоча: «Господи, что же я наделал?»

Он свалился на кушетку у себя в кабинете и остался лежать неподвижно. На следующее утро дворецкий обнаружил его мёртвым.

Эдмунд Берримор, один из бывших студентов и самых верных наперсников Хелмсли, задался целью увековечить память любимого профессора. Неизвестно какими путями он умудрился собрать все письма, написанные Хелмсли парламенту, организовать их в хронологическом порядке и издать за свой счёт. Не исключено, что он подкупил канцлера, чтобы заполучить эти письма. А быть может, канцлер добровольно ему их выдал. Эдмунд был адвокатом по профессии и умел заставить людей делать то, что ему от них требовалось. Он назвал книгу «Новой Республикой», потому что Хелмсли сам часто употреблял этот термин. Как и следовало ожидать, книга произвела сенсацию среди студентов. Каждый из них рвался приобрести копию.

Более того, Эдмунда назначили надзирателем Хангертон Лоджа. Его обязанностью было утрясти все легальные нюансы. Никто точно не знал, что он сделал и с чьего разрешения. Ходили даже слухи, что король просто подарил ему дом, раз Хелмсли не оставил за собой живых потомков, а Эдмунд приходился ему почти что сыном. При жизни Хелмсли не скрывал своих отцовских симпатий к юноше. «Не будь твой отец жив, я бы тебя с радостью усыновил, клянусь, – говорил он ему не то в шутку, не то на полном серьёзе. – И был бы у меня уже взрослый сын, а у Джерри – старший брат».

Так или иначе, молодой адвокат стал неофициальным владельцем дома, в котором бывший господин жил, любил, творил, сошёл с ума и умер. Эдмунд намеренно оставил кабинет Хелмсли без изменений. Перья, чернильница, обрывки бумаги – всё осталось на месте. Дом стал своего рода музеем, республиканской меккой, куда стекались студенты, прочитавшие книгу. Каждый год они собирались в этом доме и устраивали секретное празднество в честь сумасшедшего профессора-лорда.

Престон Баркли как живое приложение к имению остался служить адвокату Берримору, как в своё время служил лорду Хангертону. Иной раз легче сменить хозяев, чем место жительства.

В целом, можно сказать, что история закончилась не так уж трагично. Хелмсли удалось посидеть на троне и побыть королём целых две минуты. Вильгельм Четвёртый понял, что значит приводить амбиционных академиков в парламент. Маленький Джереми стал ангелом на небесах, где с него сняли жёсткий камзол и нацепили на спинку изящные крылышки. Канцлер Бругем осознал, что иногда приходится отметать деликатность и пресекать чересчур словоохотливых пэров. Романтик Эдмунд Берримор поселился в заколдованном доме своей мечты. У мистера Баркли теперь появился новый, здравомыслящий господин. Молодой французский писатель, с которым Хелмсли переписывался в последние недели жизни, опубликовал роман «Собор Парижской Богоматери», принёсший ему мгновенный успех. Если взвесить все печальные и счастливые события, то 1831 год был удачным как для английской политики, так и для французской литературы. Каждый унёс с собой маленький утешительный приз.

* * *

На пересказ саги ушло больше часа. Надо отдать мистеру Баркли должное: он был великолепным рассказчиком, одновременно красноречивым и лаконичным. Он знал, когда сделать паузу, когда поменять тон голоса, чтобы не потерять интерес слушателя.

– Так, значит, лорд Хангертон убил собственного сына? – спросил Уинфилд, точно это была единственная часть рассказа, которую он запомнил.

– Он не любил разбрасываться пустыми угрозами, – ответил викарий. – Его последний поступок был вполне логичным, если над этим задуматься. Животные тоже убивают своё потомство, когда чувствуют приближение хищника. Это страшный, но необходимый ритуал. Ты улавливаешь символику?

– Добрый человек, ничего не скажешь.

– Кто? Лорд Хангертон?

– Да нет, ваш господин, адвокат Берримор, или Кип, как его называют в Бермондси. Создать культ детоубийцы – это признак тонкого вкуса. Снимаю шляпу перед вашим господином. Уж он знает, как выбирать себе кумиров. Безумие всегда в моде, как и уродство. Вы хоть иногда посещаете ярмарки на Кембервельской поляне? Показ уродов до сих пор является самым прибыльным зрелищем. Если лорд Хангертон на самом деле сошёл с ума и погубил родного сына, зажгите свечу за упокой. Но, извольте, зачем создавать секретное общество в его честь?

– Безумие – лишь маленькая часть этого удивительного человека. Ведь ты прочитал его книгу?

– Не полностью. Не мог заставить себя дочитать до конца. Не обессудьте. Но я прочитал достаточно. Честно говоря, я мало чего свежего нашёл. Там одни огрызки Локка и Гоббса, сброшенные в кучу и щедро политые опиумом. Мне известно, откуда эти идеи.

Уинфилд кривил душой перед мистером Баркли, потому что не видел другого способа сохранить достоинство. На самом деле он проглотил книгу за ночь. Ему было слишком стыдно признаться, что он попал под влияние тех же самых чар, что и Кип с Джоселин, и что он, подобно им, позволил себе восторгаться детоубийцей. Ему было стыдно за свою впечатлительность. В двадцать пять уже нельзя так пьянеть от чужих фантазий.

– Будьте добры, верните книгу мисс Стюарт, – сказал он викарию. – Мне совершенно незачем её хранить у себя.

– Но это был подарок, – возразил Баркли.

– Который я, к сожалению, не оценил.

– Как тебе угодно.

Уже у самого выхода из церкви Уинфилд оглянулся.

– Я вас так и не поблагодарил. Теперь я знаю, что мне делать. Должен сказать, у вас отменная память. Вы описываете чужую жизнь, будто свою собственную. Не позволяйте такому таланту зачахнуть. Может, вам начать писать хронику?

Викарий слегка поклонился.

– Спасибо за лестные слова и за совет. Увы, адвокат Берримор видит во мне лишь верного слугу. Он достойный человек во всех отношениях, но не очень проницательный. Он недооценивает меня, в отличие от мисс Стюарт. Она всегда находила применение моим талантам, за что я ей бесконечно предан. И тебе, мальчик мой, не стоит отвергать её дружбу. Она очень тщательно выбирает себе спутников, и находиться рядом с ней – огромная честь. Мисс Стюарт положила на тебя глаз. Недаром же она подарила тебе эту книгу. Она строит для тебя планы.

– К счастью, у меня хватает своих планов. Доброй ночи.

Перебирая в голове события последних двух недель, Уинфилд вдруг понял, что не мог вспомнить, в какой последовательности они произошли. Казалось, время двигалось по кругу. Все события сбились в кучу: ужин при свечах в Хангертон-Лодж, прогулка по галерее, вечерняя встреча с Джоселин на улице Святого Томаса, урок в Сен-Габриель, беседа в пустом классе, письмо, книга, бессонная ночь, ссора с Дианой, весть о смерти офицера МакЛейна, поход в церковь, исповедь, повествование викария… И начался этот хаос с какого-то слова. Театр, литература, политика… Всё это набор слов. Сколько крови было пролито из-за Слова!

9

Уинфилд не знал, какая встреча его ждала в «Золотом якоре» и в каком состоянии он застанет Диану. Больше всего он опасался, что опять найдёт её в пьяном полуобмороке, а потому был приятно удивлён, когда увидел её абсолютно трезвой на крыльце таверны. На ней была новая блузка, приобретённая на неизвестно какие средства. Волосы были опрятно зачёсаны назад, оставляя открытым необычайно гладкий и ясный лоб.

– Смотри, Уин, что я нашла во дворе, – сказала она, поднимая мёртвую ворону за крыло. – Похороним её?

Ни слова об утренней ссоре.

Подул ветер, и ворона забилась, точно живая. Её ободранные крылья развели тучи, сбежавшиеся над головой Уинфилда.

– Клянусь богом, – сказал он, – мы устроим этой вороне самые шикарные похороны. Ты только скажи, где могилу копать.

– А там же, во дворе, под ивой.

Уинфилд взял лопату и принялся рыть яму, пока Диана заворачивала ворону в тряпку. Когда могила была готова, она опустила туда ворону, бережно, точно младенца в колыбель.

Он чувствовал, что наступил подходящий момент извиниться как следует, но не мог подобрать слова.

– Всё позади, – сказал он наконец.

– Что, похороны?

– Нет, моё наваждение. Сам не знаю, что на меня нашло. Обещаю, этого больше не повторится.

– Да ладно, не надрывайся так, – сказала Диана, бросив камушек на свежую могилу. – Сейчас погода гадкая. Нет ничего безобразнее английской весны. Три месяца грязь да туман. Кто угодно тронется. Как я ненавижу это время года. Вот почему мечтаю уехать из Англии.

Уинфилд был от души благодарен Диане за то, что она так быстро и безболезненно сменила тему разговора.

– В раю, – продолжала она оживлённо, – вообще нет весны. Там круглый год зима. Там слышен волчий вой вместо собачьего лая. Там дикие олени вместо лошадей. И все говорят по-исландски. По-английски говорить запрещено. Там тьма вместо тумана. И если протянуть руку к небу и полоснуть его перочинным ножом, то прольётся северное сияние.

Диана говорила с таким азартом, будто уже побывала в раю. Они ещё постояли над могилой вороны несколько минут.

– Так что же она тебе всё-таки пишет? – спросила вдруг Диана.

– О чём ты?

– У тебя в нагрудном кармане письмо.

– Это контракт, который я подписал с доктором Грантом.

– И ты его всё время носишь на себе?

– А где мне его ещё хранить?

– Как я погляжу, у кабинетных крыс пошла новая мода – душить бумаги розовым маслом. Да бог с тобой, Уин! Неужели ты принимаешь меня за дуру? Мне этот запах хорошо запомнился. Он ещё долго в воздухе держался после той особы. Сам знаешь, о ком я. Ты ничего в карманах не носишь, кроме перочинного ножика и мелочи. А тебе, небось, было до чёртиков приятно получить письмо, а ещё от такой надменной твари. Что пишет герцогиня?

– Она не герцогиня, – ответил Уинфилд тихо.

– Но она существует! – заключила девушка, довольная тем, что всё-таки выманила признание. – Ну, читай письмо. Мне же интересно!

– У меня в кармане благодарственная записка, не более, – сказал он. – А эта женщина – обыкновенная учительница. Она пригласила меня в Сен-Габриель рассказать детям про парламент.

– Так почему ты меня не позвал с собой?

– Но ты же не любишь детей.

Диана кивнула, не раздумывая.

– В этом ты прав. Я на самом деле ненавижу гадких пискунов. Но оставил ты меня не по этой причине. Ты хотел побыть наедине с этой надушенной тварью.

Уинфилд ничего не сказал в свою защиту. Он продолжал стоять, сцепив руки за спиной, точно на суде. Диана принялась ходить вокруг него, тихо посмеиваясь. Круги становились всё уже и уже.

– И всё же, – говорила она, – мне грех на неё сердиться. В конце концов, она поддерживает наше святое дело. Ведь она заплатила целый шиллинг за представление. Глупо кусать руку, которая бросает нам такие лакомые объедки. Мы вполне можем ужиться втроём. Я уже всё продумала. Я буду помогать тебе писать пьесы, а она – политические манифесты. Со мной ты будешь поджигать дома чиновников, а с ней – взорвёшь парламент. Я не в обиде. Внутри меня растёт будущий анархист – или каторжник. Вот, не побоялся Бог. Не спрашивай, как это случилось. Когда мы гостили на шхуне у Кипа, ты, видать, увлёкся и забыл про меры предосторожности.

Не говоря ни слова, Уинфилд схватил её за руку и потянул за собой по Каунтер-Лейн. Диана не спрашивала, куда он её вёл. Они остановились в тупом конце переулка, служащим мусоркой для трактирщиков, которые туда сбрасывали старую мебель. Нищие приходили туда за поленьями для очага. Точно обезумев, Уинфилд принялся вытаскивать куски обломанной древесины и складывать их посреди переулка.

– Смотри, что я построил в твою честь, – сказал он, гордо указывая на своё творение.

Диана сменила позу и откашлялась.

– Ты даришь мне гору мусора? Чёрт подери, как изысканно.

– Это баррикада, какие возводили в Париже двадцать с лишним лет назад. Увы, я не могу подарить тебе дворец. Но всё, что есть во мне, моя душа, моё искусство, моя философия, всё это воплощено в этой постройке. Завтра её разнесут, но сегодня это наша сцена, наш трон, если тебе угодно. Каждый фонарь, разбитый мною вдребезги, посвящается тебе. Я хочу, чтобы ты это знала.

Взявшись за руки, они забрались на баррикаду. Она была около десяти футов высотой, и с её вершины можно было разглядеть близлежащие дома с пустыми дворами и облупленными трубами каминов.

Вдруг Диана сорвала шарф Уинфилда, начала размахивать им и запела, сочиняя мелодию и слова на ходу.

Laughter, curses, Mingled in the wind — These are dead sailors’ voices. Storm has passed. So open your penknife, Slash the midnight sky And spill the northern lights. [15]

Она умолкла и вернула шарф Уинфилду.

– Твоя очередь.

Желая угодить ей, он продолжал песню в миноре.

Empty the flask, Throw off your coat, And jump off the boat. [16]

В эту минуту он замялся, не зная, как закончить песню. Рука Диана была всё ещё протянута к небу, из которого должны были пролиться воображаемые огни. Медленно и торжественно она повернула кисть, указывая большим пальцем вниз, точно жена римского патриция, обрекающая гладиатора на смерть. Теперь Уинфилд знал, на какой ноте закончить песню. Он набрал в лёгкие воздуха и допел:

Don’t think — Just sink. Taste the salt water In your throat. [17]

Вдруг совсем рядом они услышали рукоплескания. У подножья баррикады стоял доктор Грант. К его ботинкам жался Нерон.

– Ну что, как вам наш пролетарский монумент? – спросил Уинфилд, приготовившись к суровой нотации.

К его удивлению, Том начал взбираться на баррикаду.

– Крепкая, – сказал он, одобрительно кивнув. – Старые стулья неплохо держатся. Похоже на ранние шедевры моего брата. Он в детстве то и дело возводил постройки из мебели прямо посреди гостиной. Однажды он разобрал совершенно новый секретер из сандалового дерева. Oтец надрал ему уши, а потом отправил учиться на архитектора.

Уинфилд и Диана впервые слышали, как строгий доктор Грант вслух вспоминает детство.

– Наш отец отнюдь не был тираном, – продолжал он. – Детей не подавляли и не обделяли. В доме всегда были гости, звон бокалов, клавесинная музыка. Неудивительно, что я чувствовал себя не в своей тарелке. Я бежал сломя голову, подальше от этих огней, этого смеха, от пирожных с марципаном. Я всегда находил самый тёмный угол в доме. Как несправедливо, что я родился Грантом! Всю эту родительскую любовь, в которой я не испытывал потребности, можно было бы излить на кого-то менее удачливого, но более благодарного. Меня лелеяли в детстве, а в юности мне дали самое лучшее образование. У меня было такое многообещающее начало. И во что я превратился, в конечном счёте?

– Каждой благополучной семье нужен один хмурый, нелюдимый, неласковый ребёнок, – сказал Уинфилд. – Так же как в каждом воровском квартале должен быть врач с кембриджским образованием.

Том подозрительно прищурился.

– Уж больно сладко ты распелся. Всё, не буду больше отравлять ваше идиотское счастье. Брюзжание не делает меня богаче. Если бы мне перепадал грош за каждoe циничное высказывание, я бы давно стал герцогом.

Том выпрямился, развернул плечи и вдруг запел баритоном, который был совершенно не похож на его обычный разговорный голос:

Come in and leave your crimes behind, You, little robber scum. Although I'm not the hearty kind I'll share with you my rum. We ' ll chew tobacco and unwind In this enchanting slum. [18]

Встав между изумлённых детей, он приобнял их слегка, не слишком тесно прижимая к себе, и продолжал петь.

The local idiots have no clue Of what fates had brought me here. I'm just an honest barman, who Does not dilute his beer, A harmless madman who reflects Aloud on social system, And every now and then injects A bit of stoic wisdom, Who stumbles to his drum In this enchanting slum. My youthful dreams still wander back To the Westminster halls. But now my textbooks fill the cracks In these decrepit walls. Famished Bear and his cubs — Glory of all Southwark pubs. That’s what’s my life’s become In this enchanting slum. [19]

Часть седьмая ПРЕВРАТНОСТИ ПРАВОСУДИЯ

1

Когда Том проснулся на следующее утро, ему показалось, что его за ночь перенесли в другой мир. Его тёмная и прохладная каморка была залита светом. Он обычно оставлял ставни открытыми, потому что солнце благоразумно обходило это крыло «Золотого якоря».

– Это явно не лондонское небо, – пробормотал Том, протирая глаза.

Золото и лазурь – не английские цвета. Куда девался туман? Что за звук раздавался из-под крыши? То ли журчание воды, то ли чириканье воробьёв. Странно, что ни солнце, ни птицы не раздражали Тома в это утро. Он не спешил закрыть ставни, чтобы отделиться от чуждых ему красок и звуков.

Удивительнее всего, он совершенно не стыдился того, что позволил себе фамильярность прошлым вечером. С чего ему вздумалось обсуждать свою забытую семью с двумя сиротами? Пятнадцать лет эти двое болтались у него в ногах, и ему не приходило в голову с ними откровенничать. Он бы вполне мог отчитать детей за то, что устроили свалку на улице, но вместо этого он забрался на возведённую ими баррикаду и спел. Чисто научное любопытство толкнуло его на этот невинный эксперимент. Интересно, что бы случилось, если бы он на минуту принял участие в детской игре? Неужели луна раскололась бы на две части? Ничего подобного не случилось.

На протяжении пятнадцати лет он всё не мог привыкнуть к детям, а теперь не мог на них рассердиться. Их выходки уже не раздражали его. Что случилось? Неужели дети выросли или он сам постарел?

Тут он вспомнил, что ему скоро должно было исполниться пятьдесят лет. Столь солидный юбилей сопровождают некоторые привилегии.

«Я стар, и мне сам Бог велел чудить, – думал Том, вспоминая изумление на лицах детей. – Можно слегка изменить правила игры».

А что, если бы он повторил эксперимент? Что если бы он сделал следующий шаг и шутливо толкнул Уина локтем, как это делали Тоби и Ян? Что, если бы он потрепал Диану по волосам? Жаль, что он не знал их дни рождения. Было бы неплохо их чем-то угостить. Для начала он бы мог налить им приличного спиртного. Бедолаги привыкли пить всякую дрянь. Нет, это было бы слишком большим потрясением для них.

«Должен признаться, мне интересно наблюдать за вознёй этих созданий, – продолжал он. – Они по-своему забавны и занимают мало места. У меня бесплатный цирк под крышей. А смех помогает от мигрени не хуже опиума».

В эту минуту за дверью послышался шорох, и в круглом окне показался шлем полицейского.

Это был офицер Криппен, занявший пост покойного МакЛейна. Новый констебль был крупнее, моложе и энергичнее, чем его предшественник-шотландец. Он обожал свою работу и восхищался королевой. За эти качества Криппена и перевели на освободившуюся должность.

Криппен в какой-то мере сожалел о смерти МакЛейна, под руководством которого он как-никак прослужил три года, но радость от повышения затмевала грусть. Золотой дождь пролился в самый подходящий момент. Жена Криппена ждала четвёртого ребёнка, и гордому отцу хотелось поскорее вывезти семью из трущоб. Он знал, что если зарекомендует себя, то его переведут в Вестминстер, а это мечта каждого пилера. Кто по доброй воле останется в Бермондси, где зарплата смешная, a взяток не дождёшься? Бедняга МакЛейн погиб, так и не повидав столицу во всей красе, всё из-за своего шотландского акцента и неприкрытой неприязни к королеве. Да, он неплохо разбивал уличные драки. Этого у него не отнимешь. Вот шериф и держал его в Бермондси. Вестминстер слишком прекрасен для шотландских пьяниц. Он принадлежит настоящим лондонцам, как Криппен.

Появление полицейских не столько встревожило, сколько раздосадовало Тома. Несомненно, они ошиблись адресом.

– Извините, господа, но у нас рабочий день ещё не начался, – сказал он, слегка приоткрыв дверь. – Приходите через час.

Криппен усмехнулся, но его лицо тут же приняло более суровое выражение.

– Ишь, какой шутник. А что, покойный МакЛейн напивался в рабочее время?

Опустив глаза, Том впустил полицию. Новый констебль царственно перешагнул через порог.

– Мне нравится оленья голова у входа, – отметил он и повернулся к своим спутникам. – Что скажете, господа?

Пилеры замычали, соглашаясь.

Том завернул руки в полотенце, чтобы скрыть их дрожь.

– Сэр, – заговорил он, не поднимая глаз, – мне лестно, что вы одобряете мой вкус, но сердце подсказывает мне, что вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать интерьер.

– Не бойтесь, мы не будем вам мешать, – успокоил его Криппен. – Заберём Гранта-младшего и тут же уйдём.

– Не понимаю. Зачем вам понадобился мой напарник?

– Мы пришли его арестовать, – ответил констебль невозмутимо и пригладил усы. – За государственную измену.

Том облокотился на стойку бара.

– Ну и шутки у вас, офицер Криппен. Не спорю, мой напарник курит, пьёт, играет в карты, изрекает непристойности. Однако это не запрещено законом, насколько я знаю. Если бы всех арестовывали за такие погрешности, то весь Саутворк сидел бы в тюрьме. Уинфилд не преступник, а уж тем более не предатель.

Констебль презрительно рассмеялся.

– Меня умиляет ваша доверчивость! Может, ваш напарник что-то скажет в своё оправдание?

Том оглянулся и увидел Уинфилда, застывшего на лестнице. Его рука сжимала перила с такой силой, что вены вздулись.

– Уин, объясни господам, что ты ни в чём не виновен, – сказал Том чуть слышно, – и тебя оставят в покое. Это всего лишь недоразумение.

Криппен скрестил руки на груди и взглянул на Уинфилда.

– Ну что, расскажешь старику-Гранту про своё ремесло? Расскажешь, чем ты занимался на пристани по ночам? В чём дело, язык проглотил? Что же, придётся мне самому просветить старика. Пусть знает, кто виноват в смерти МакЛейна. Добрый доктор, вам наверняка интересно, как револьверы попали на улицу. Полюбуйтесь! Вот он, виновник торжества. Он всё это время жил у вас на чердаке.

Том взлетел по ступенькам и обхватил Уинфилда за плечи.

– Всё это клевета! Мой напарник не преступник. Я его знаю пятнадцать лет. Он честная душа. МакЛейн бы подтвердил мои слова.

– Вот почему МакЛейна и нет в живых, – ответил констебль. – Ему надо было быть духовником, а не полицейским. Он всегда искал в других добро, а на остальное закрывал глаза. И ваш напарник не преминул этим воспользоваться. Я видел, как они вдвоём гуляли по причалу. Я слышал их шутки про Её Величество. Мальчишка хорош, ничего не скажешь. Умеет лить мёд в уши. И вы попались на его крючок. Небось не знали, что творилось у вас под носом. Я бы на вашем месте собрал пожитки и отчалил на первой шхуне из Лондона. Ваши родственные связи с преступником не пойдут вам на пользу. Его повесят, как пить дать. Это не рядовое воровство. У него был военный контракт. В суде с такими не канителятся.

Том шепнул Уинфилду:

– Не бойся, я всё улажу. К вечеру всё встанет на свои места.

Не говоря ни слова, Уинфилд выскользнул из-под руки Тома и начал безропотно спускаться по ступенькам навстречу полиции.

– Вот вам ответ на ваши вопросы, доктор, – сказал констебль самодовольно. – Ему легче сунуть голову в петлю, чем взглянуть вам в глаза.

Пилеры поспешно связали руки осуждённому, хотя в этом не было никакой необходимости, так как он не проявлял сопротивления.

Перед уходом Криппен обернулся и ещё раз взглянул на Тома.

– Вы уж простите, что мы испортили вам утро. Если в будущем вы откажетесь подавать нам пиво, мы не будем в обиде. И обдумайте мой совет, добрый доктор. Пожитки в охапку и бежать. Будет жаль, если вас вздёрнут рядом с вашим мальчишкой.

Криппен ещё раз пригладил усы, хотя они и без того уже лоснились, и толкнул Уинфилда в спину.

Глядя на захлопнувшуюся дверь, Том почувствовал странную тяжесть под ребром и слегка нажал на грудь, точно загоняя сердце обратно внутрь.

«Вот моё наказание, – думал Том. – Я отрёкся от собственной философии. Вот что получается, когда надежда берёт верх над разумом. Конечно, мой главный грех – это гордыня. Я поверил, что смогу без Божьей помощи оторвать Уина от его корней».

Глухое рычание Нерона прервало монолог Тома. Псу было не до человеческих трагедий. Он требовал еды, настойчиво и в то же время вежливо. Прыгать на хозяина и пронзительно скулить было запрещено, и Нерон просто положил лапу в пустую миску.

Обычно собачьи трапезы состояли из костей и ошмётков куриной кожи. На этот раз Том решил накормить Нерона колбасой.

– Возможно, это твоя последняя кормёжка из моих рук, – сказал он. – Боюсь, что собак не пускают в тюрьму для должников. Впрочем, я и не рассчитываю на твоё общество. Ты охраняешь мой дом, пока я тебя кормлю. Каждый верен своему брюху. Всё по-честному.

Нерон слушал голос хозяина, склонив голову на бок. Том достал кольцо копчёной колбасы и повесил на шею собаке. Озадаченный такой непривычной щедростью, Нерон сперва отпрянул, но потом голод восторжествовал над подозрительностью.

Наверху скрипнула дверь. Том поднял голову и увидел Диану. На ней не было ничего, кроме рубашки Уинфилда, которая едва прикрывала ей бёдра.

С полминуты Том смотрел на неё в недоумении, точно забыв, кто она такая.

– Ну, чего встала? – спросил он наконец. – У тебя же сегодня выходной.

– Это не значит, что я буду валяться весь день в постели, – ответила она и спустилась на несколько ступенек. – Кажется, я проспала представление?

– О чём ты?

Диана запустила пальцы в волосы, пытаясь их распутать.

– Я слышала голоса внизу.

– Тебе послышалось. Никто не приходил.

– А запах мокрой шерсти? Пилерские шинели… Ей-богу, я слышала топот сапог. Что им было надо? Мне под утро приснилась какая-то чертовщина, будто три гончие растерзали волка.

Она закинула руки над головой и потянулась, отчего край рубашки приподнялся.

При виде этого бесстыдства Том временно потерял дар речи. Он молча указал пальцем на дверь спальни, зная, что у него полыхают щёки. У Тома не было сил ругаться с девчонкой.

Диана прищурилась и свистнула.

– Ух, какие мы сегодня нервные.

– Я не нервный! – воскликнул Том. – Просто не хочу любоваться на то, что не предназначено для моих глаз.

Диана не спешила повиноваться. Она продолжала стоять на лестнице, выгнув спину, и мусолила волосы. Том знал, что она прекратит свою игру, как только он отвернётся. Стиснув зубы, он вернулся к стойке бара и принялся вытирать совершенно чистые стаканы.

2

Когда его вывели под конвоем на Стоун-Стрит, Уинфилд почувствовал, как им овладело злорадное, пьянящее веселье, желание отпускать самые непристойные шутки. Он не думал ни о семье, ни о товарищах, ни о ком другом, перед кем провинился. Эти мгновения были даны не для раскаяния – все свои грехи он уже замолил в церкви Святой Магдалены прошлым вечером, – а для последнего представления. Он превратился в прежнего Уина-Зубоскала, любимца саутворкской толпы.

При виде этой процессии прохожие замедляли шаг и качали головами. Их не слишком удивляло то, что Уинфилд наконец попал в лапы полиции. Удивительно, что он так долго продержался на троне. Можно было лишь догадываться о том, что он натворил, но все тайно надеялись, что его преступление было воистину ужасно. В глазах поклонников Уин-Зубоскал с его непревзойдённой дерзостью и изобретательностью стоял выше рядового воровства.

Пилеры кусали губы, чтобы не смеяться. Не каждый день им попадались такие остроумные арестанты. Констебль, однако, жалел, что не заткнул рот Уинфилду. У Криппена руки чесались прогуляться жезлом по спине осуждённого. Эти острые мальчишеские лопатки так и напрашивались на побои. Однако разум подсказал Криппену, что лучше отложить трёпку на тот момент, когда не будет столько свидетелей. Констебль не должен наживать слишком много врагов в первый день на службе. Как Криппен ни смаковал своё повышение, он знал, что жители Бермондси не простят ему того, что он отнял у них кумира. МакЛейнa уже успели позабыть, но Уинфилда было бы забыть труднее.

Это сознание опасности сопровождалось сладостным сознанием мученичества. Криппен был готов терпеть ненависть толпы во имя Закона. По дороге в тюрьму он перебирал в голове всяческие пытки, которым собирался подвергнуть свою новую жертву.

Уинфилд не знал точно, в какую тюрьму его вели. Их было две на Ньюингтонской дороге. В одну из них, именуемую Королевской, обычно свозили должников. Там ничего интересного не происходило, кроме вспышек тифа.

Неподалёку располагалась Хорсмонгерская тюрьма, самая большая в Серрейском графстве, также служившая местом для казни. Она вмещала триста с лишним заключённых, среди которых были и должники, и настоящие преступники. Именно там Диккенс наблюдал за публичным повешением супругов Маннинг, убивших своего богатого соседа и спрятавших его останки под половицы дома. Их преступление, названное «бермондсийским кошмаром», стало своего рода готической иконой в викторианской прессе.

Можно только вообразить, какое вдохновение испытывал Уинфилд, когда его вели через двор казни, по которому когда-то ступали самые романтические преступники Англии. Наконец-то он оказался в достойной компании.

– Знаете, господа, я проходил мимо этого здания сотни раз, – рассказывал он пилерам. – И каждый раз пытался представить себе, как оно выглядит внутри. Стало быть, сегодня я узнаю.

Его подвели к полуоткрытой двери, у которой даже не было охраны. Он почувствовал толчок в спину и через секунду оказался в тёмном коридоре наедине с Криппеном. Пилеры остались во дворе. Дверь захлопнулась, отрезав источник света. Уинфилд не удивился, когда на него посыпались побои, но его поразила их вялость. У констебля, при всём его грозном телосложении, оказались слабые кулаки.

Почувствовав, что жертву не впечатлила его сила, констебль быстро прекратил побои. Он схватил Уинфилда за воротник и потащил его по коридору, пока они не добрались до винтовой лестницы, ведущей вниз.

Ступеньки были неровные и скользкие от влаги. Вспомнив своё детство на цирковом канате, Уинфилд без труда сохранял равновесие, но для Криппена этот крутой спуск в узком пространстве оказался настоящим испытанием. В одной руке он нёс фонарь, от которого почти не было света, а другой – сжимал затылок осуждённого.

Уинфилд почувствовал панику констебля и решил поддразнить его.

– Сколько здесь ступенек? Я уже насчитал триста сорок семь. Если мы будем продолжать идти вниз, то скоро выйдем на обратной стороне земного шара. Мне всегда хотелось повидать Австралию. Рай для преступников!

– Будешь болтать – просчитаешь все ступеньки подбородком.

Криппен тут же понял, что если осуществит эту угрозу, то подвергнет свою собственную шею опасности.

– Впрочем, я на тебя не сержусь, – продолжал он. – Паясничай себе на здоровье. Не буду наступать тебе на горло, скоморох. Посмотрим, как ты будешь зубоскалить на виселице.

Когда лестница закончилась, Криппен вздохнул с облегчением. Они вышли в узкий коридор, по обе стороны которого были камеры, казавшиеся на первый взгляд пустыми. Констебль долго не мог решить, которую из них открыть. Минут пять он перебирал ключи, озадаченно мыча под нос.

– Хочу вон ту угловую камеру справа, – сказал Уинфилд, стараясь облегчить работу констебля. – Она меня будто зовёт. Скажу вам по секрету: любой замок можно открыть с помощью проволоки. Я знаю кучу полезных приёмов, которым бы с удовольствием научил вас, чтобы в следующий раз вы не бренчали ключами попусту и не позорились.

Наконец, ключ и замок отыскали друг друга. Если бы Криппену было знакомо слово «эврика», он бы его к месту употребил. Однако на этом его трудности не завершились. Дверь не хотела открываться, так как петли и прутья были слегка искажены. Похоже, кто-то уже пытался выломать дверь изнутри.

В конце концов, Уинфилду надоело наблюдать за чужими страданиями. Он слегка надавил плечом на дверь – и она тут же поддалась.

Криппену стало жутко. Дело пахло нечистой силой. Ещё минуту назад ему хотелось подольше поиздеваться над мальчишкой, а теперь ему не терпелось от него избавиться.

– Устраивайся поудобнее, – буркнул констебль Криппен, пытаясь скрыть страх. – Как тебе новое жильё?

– Так вы не развяжете мне руки? – спросил Уинфилд. – Я бы вам показал картёжный фокус. У меня целая колода в кармане.

– Какой смысл развязывать? Ведь завтра опять придётся связывать. Ладно, хватит ныть. Одну ночь худо-бедно перетерпишь.

Уинфилд бросил на него исполненный разочарования взгляд.

– Как, мы уже расстаёмся? Жаль. Не успели толком подружиться. А я вижу, что вам очень нужен друг.

Чтобы последний толчок был памятным, Криппен вложил в него всю тяжесть своего тела. На этот раз Уинфилд потерял равновесие и упал на локоть. Первая боль быстро сменилась онемением, которое растеклось по всей руке: от плеча до пальцев.

Лёжа на боку, он с трудом приподнял голову и рассмеялся.

– Наслаждайтесь этим мгновением, офицер Криппен. Вот вершина вашей карьеры. Лучше уже не будет. Остальные воры не будут вас так развлекать, как я. Вы ещё надеетесь, что вам удастся выбраться из Бермондси? Не удастся. Никто не выбирается из Бермодси живым.

Криппен дотронулся носком сапога до подбородка Уинфилда.

– Молчи, фигляр!

– А если не заткнусь, тогда что? Вы меня убьёте? Ни судья, ни палач вас за это по головке не погладит. Они не любят, когда у них крадут хлеб.

3

К десяти утра Том уже был в Ротергайте, на пороге таверны «Голубиное гнездо». Глядя на закрытые ставни и запертую на замок дверь, Том сделал вывод, что Тоби тоже арестовали. Только один день в своей жизни мистер Лангсдейл не работал – когда получил известия о том, что его старшие сыновья утонули. Даже смерть жены не мешала трактирщику разливать пиво постояльцам.

Том знал, что хозяин дома. За закрытыми дверями слышались глухие рыдания и звон стаканов.

Не обращая внимания на прохожих, Том дёрнул ручку двери и крикнул:

– Эй, Джим, открой!

Стоны и бренчание затихли, но ответа не последовало. Том продолжал дёргать ручку.

– Впусти меня! Я знаю, что случилось.

Он не успел договорить. Мистер Лангсдейл появился на пороге, пошатываясь, с пустой бутылкой в руке. На его мятой рубашке было несколько кровяных пятен, помимо обычных масляных. Том окинул взглядом пустующую столовую и заметил следы борьбы – несколько перевёрнутых стульев и разбитых стаканов.

– Я в том же положении, что и ты, – сказал Том, поспешно закрыв за собой дверь. – У меня было предчувствие. Что делать будем?

Мистер Лангсдейл испустил звериный вопль из самых недр пивного брюха и бросился на гостя, раскинув руки. Не поняв, что обезумевшему трактирщику было надо – утешения или возмездия, – Том отпрянул, пока эта горячая потная масса его не поглотила. Мистер Лангсдейл врезался в стойку бара, сметая на своём пути ещё один ряд стаканов, и неожиданно обмяк. Какое-то время он лежал ничком на стойке. Дикий рёв перешёл в тихое хныканье.

С трудом преодолевая брезгливость, Том взял трактирщика за плечи и перевернул его на спину.

– Джим, ты ещё успеешь разнести остатки имущества. У тебя целый день в запасе. А сейчас нам надо кое-что обсудить. Когда приходила полиция?

Тяжело дыша, Мистер Лангсдейл провёл грязными пальцами по распухшему лицу.

– Будь ты проклят, Том – пробормотал он. – А я, дурак, разрешил своему сыну дружить с этим исчадием ада.

– Ради справедливости, Джим, твой сын сам далеко не ягнёнок, – возразил Том и тут же пожалел о сказанном, потому что его слова повлияли на мистера Лангсдейла, как красная тряпка на быка.

– Враньё! – заорал трактирщик, теребя свои засаленные космы. – Тоби был послушным домашним ребёнком, пока этот проходимец его не испортил. Я, болван, принял его как родного. А Тоби на него Богу молился.

От вида и запах этой туши, развалившейся на стойке, от звука этих гнусавых стонов Тома затошнило. Остатки сочувствия к мистеру Лангсдейлу и какой-то солидарности улетучились. Осталось одно раздражение.

– Ты же у нас, кажется, верующий, – сказал Том, отдаляясь от трактирщика. – Что в Библии сказано про кумиров? Конечно, тебе легко тыкать в меня жирным пальцем. А чья вина, что у твоего сына нет своих мозгов? Двадцать лет ты ему завязывал шнурки, вытирал ему нос, разжёвывал ему еду. Ведь он вполне мог отказаться от этой затеи. И вообще, откуда ты знаешь, что инициатором был Уин?

– Я верю родному сыну, – ответил Мистер Лангсдейл и хлопнул себя по груди. – Когда пришла полиция, мой мальчик упал на колени и клялся, что это была затея Уина. Он рыдал и молил о пощаде. А я упал на колени рядом с ним. Я даже сказал, что готов сесть в тюрьму вместо него, но пилеры надо мной рассмеялись. Я видел, как моего малыша тащили по полу. Он брыкался и звал меня на помощь. Я схватил его за ноги, и констебль ударил меня по голове жезлом. Когда я пришёл в себя, в доме было пусто.

Том представил себе эту сцену, и рвотные позывы усилились.

– По крайней мере, у Уина хватило достоинства уйти молча, – сказал он. – Впрочем, нельзя судить Тоби слишком строго за то, что он устроил сцену. Разве его учили сдержанности? Достаточно посмотреть на его отца.

Том вовремя прикусил язык. Разговор перешёл в бесплодную перебранку. Было ясно, что он не получит опору в лице Джеймса Лангсдейла. Убитый горем трактирщик был не в состоянии ни рассуждать трезво, ни отвечать на пинки.

Том подобрал уцелевшие стаканы, вытер их краем своей жилетки и направился к выходу. Уже за спиной он услышал голос Мистера Лансдейла.

– Не говори никому, что видел меня в таком виде.

– Бог с тобой, Джим! Ты всегда «в таком виде» – потный и скулящий. Твои посетители тебя другим и не представляют. Ты думаешь, что если раз в жизни наденешь чистую рубашку и вытрешь слёзы, то немедленно обретёшь репутацию стоика? Можешь продолжать в таком же духе. Людям наплевать. Ну, подумаешь, старик Лангсдейл потерял ещё одного сына. Скорее всего, никто и не заметит, что мальчишка исчез. Прости, что из меня плохой утешитель. Право же, я не хотел тебе сделать хуже.

Мистер Лангсдейл выпрямился, зачесал пятернёй грязные седые пряди, застегнул жилетку на единственную пуговицу и подошёл, прихрамывая, к Тому.

– Когда мои старшие сыновья утонули, Уин занял их место. Бедному Тоби так нужен был брат. По правде говоря, он всегда был слюнтяем, болезненным и пугливым. Поздний ребёнок. Его другие дети дразнили, a мне было обидно. Уин научил его давать сдачи. A какой я сыну советчик? Я старый и толстый. Ничему путёвому я его не научил. Ты прав. Я плохой отец.

– Мы оба плохие отцы, и нам обоим досталось по заслугам.

* * *

Когда Том вернулся в «Золотой якорь», ему показалось, что он по ошибке попал в чужой дом. Кухню было не узнать. Пока он возился со стариком Лангсдейлом, кто-то подмёл гниющую картофельную кожуру и куриные перья, которыми всегда был усыпан пол. Кто-то вычистил до блеска все горшки и сковородки и подвесил их над плитой. Потемневшие от дыма льняные занавески мокли в корыте. Окна, отмытые от копоти, пропускали солнечный свет.

Диана сидела на плетёном сундуке и точила ножи, проделывая это с таким рвением и фанатизмом, будто в этом заключался весь смысл её жизни. Сквозь стальной скрежет Том расслышал мелодию разбойничьей колыбельной.

Sing to me of burning castles, Hanged thieves and sunken ships. Light the candle and hold your fingers Where the hot wax drips. Sing to me of drafty dungeons, Severed heads on rusty spears, And wretched souls trapped inside statues, Shedding dusty tears. [20]

Никак не отреагировав на появление хозяина, Диана продолжала петь под аккомпанемент ножей.

– Зря ты напрягалась, – сказал Том наконец. – Я же дал тебе выходной.

– Это не моя работа. Мой друг Леший всё сделал за меня. Я ношу его дитя под сердцем. Маленькое чудовище будет моим слугой.

И она для пущей важности дотронулась языком до острия ножа.

– Понятно, – пробормотал Том и сел рядом с ней на сундуке. – Я должен тебе что-то сообщить. Оставь ножи на минуту.

– Но они ещё не заточены!

– Сказано тебе: оставь! – повторил он, сжимая ей руку выше локтя.

Диана дёрнулась, но Том её не выпускал. Это применение силы вроде незначительно озадачило девушку. До этого она воспринимала своего хозяина, который избегал дотрагиваться до прислуги, как угрюмый голос, отпускающий приказы и нелестные замечания в её адрес на расстоянии нескольких ярдов. Она никогда не задумывалась о его физической силе, а теперь в первый раз её испытала.

– Слушаю, доктор Грант, – однако, как только Том её выпустил, Диана повернулась к нему и приставила кончик одного ножа к его подбородку, а другой – к груди. – Говори же, папа-медведь!

Тома не слишком удивила её выходка. Его лицо оставалось неподвижным, даже когда лезвие скользнуло от подбородка вниз по его шее и замерло под кадыком. Продолжая дышать ровно, Том глядел, не мигая, в расширенные зрачки Дианы.

Его хладнокровие озадачило и разозлило девушку. Неужели она потеряла способность выводить доктора Гранта из себя? Лезвие скользнуло под воротник, оставляя красные царапины вдоль ключицы. Это длилось около минуты, пока Диана не отпрянула с резким смешком.

– Боже, до чего предсказуема, – ответил Том, поправив воротник. – Тебе надо разнообразить репертуар. Однообразие – поцелуй смерти для юной актрисы.

– И вы это хотели со мной обсудить?

– Тебе наверняка это трудно представить, но я в студенческие годы забавлялся театром. Почему бы не возобновить это баловство? Начиная с сегодняшнего вечера. Видишь ли, в нашей труппе произошли некоторые изменения. Кип будет играть Кромвеля, а я возьму на себя роль Брэдшоу. Роль Гаррисона вообще устранили. Вот такие новости.

Том уже приготовился услышать кучу насмешек по поводу своих театральных амбиций, но девчонка лишь передёрнула плечами.

– Если вы с Кипом решили валять дурака на старости лет – ваше дело. Я только одного не понимаю: почему Уин отказался от роли Кромвеля?

– Видишь ли, Уин не сможет выйти на сцену – ни сегодня вечером, ни завтра, ни через неделю. Сегодня утром кое-то случилось. – Tом уже набрал в лёгкие воздуха, готовясь выпалить всю правду. – Уин уплыл в Крым.

Ему самому не верилось, как гладко и естественно эти слова соскользнули у него с языка.

Диана приподняла левую бровь, которая была самой оживлённой чертой на её лице. Она решила, что Том отвечал ей своей шуткой на её шутку, и согласилась подыграть ему.

– Грабить корабли?

– Нет, сражаться с русскими. Помнишь его договор с моим племянником Николасом? Уину предложили семьдесят фунтов. Представляешь? Ну вот, пришло уведомление. Отсюда и запах шинели.

Бровь Дианы медленно вернулась на место. Том услышал, как у неё застучали зубы.

– Враньё! – воскликнула она, вонзая оба ножа в крышку сундука.

Для Тома подобные обвинения были не в новизну. Диана всегда реагировала подобным образом, когда ей сообщали то, чего она не хотела слышать.

– Где он? Где этот негодяй? Нет, ну в самом деле… Где он?

– На корабле, плывущем в Крым, как я уже объяснил. Семьдесят фунтов – нешуточная сумма.

– Бред! Солдатам столько не платят. Я же слышу их разговоры в баре. Уин в жизни не держал оружия. Он хорош для драки, но не для войны. Он не стоит семидесяти фунтов.

Видя, что Диана уже не вооружена, Том почувствовал себя смелее.

– Королеве нужны люди, – продолжал он. – И у неё есть деньги, чтобы им платить. Уинфилд уехал, не попрощавшись, потому что знал, как ты примешь новость. Не сердись. Ведь он это сделал ради тебя. И старайся не тревожиться. Он будет в Крыму не один. Там будут и мой племянник, и Тоби Лангсдейл. Не успеешь оглянуться, как все трое вернутся.

Том не смог бы прочитать эту речь более бегло и убедительно, если бы он её отрепетировал. Он был почти готов поверить в свои слова. Очевидно, Диана им тоже поверила.

– Тоже мне, справедливость! Ему будут платить за его любимые занятия – жечь, резать, напиваться. А я буду торчать здесь с его бастардом. В конечном счёте, я окажусь обычной незамужней шлюхой с младенцем на руках, не лучше Ингрид. Зато он будет героем! О, хоть бы его разорвало на части. Нет, пускай лучше потеряет обе ноги. Посмотрим, как он будет плясать на деревяшках.

– Угомонись. Тебе нельзя волноваться, сейчас особенно.

Услышав этот призыв к материнскому инстинкту, который в ней так и не проснулся, Диана поднялась на цыпочки, как она делала всегда, когда её гнев достигал вершины, и зарылась пальцами в волосы. Белки её глаз так покраснели, что Том не удивился бы, если бы из них брызнула кровь вместо слёз.

– Ну и пусть маленький ублюдок сдохнет. Какая мне разница? Мне он даром не нужен. Я буду только рада от него избавиться. Смотри, папа-медведь! Я умею летать.

И она бросилась к лестнице. Том её настиг и поймал за рукав бесформенной блузки. Диана дёрнулась, и материя порвалась. Через секунду Том схватил её за волосы, стащил со ступенек и загнал в угол.

Стиснув зубы, Диана пыталась вырваться, но силы явно были неравными. Тонкая струйка крови потекла у неё из ноздри. Её запястья были прижаты к стене, и ей ничего не оставалась делать, кроме как топтаться босыми ногами по сапогам Тома.

На шум прибежала Бриджит. Увидев эту сцену, ирландка ахнула и зажала рот рукой. Ей не раз доводилось слышать, как хозяин отчитывает одну из служанок, но она ни разу не видела насилие.

– Мне нужна помощь, – Том обратился к Бриджит ледяным голосом. – Диану надо отправить обратно в постель. Открой верхний ящик шкафа, который я держу на замке. Ключ у меня в кармане. Достань флакон с буквой «х».

Диана рванулась вперёд и крикнула через плечо Тома:

– Бриджит, не смей!

Ирландка замерла, не зная, кому повиноваться.

– Шевелись! – подстегнул её Том.

Бриджит покосилась сначала на сурового пожилого мужчину, потом на сопротивляющуюся девушку, перекрестилась и направилась к шкафу, понурив голову. Для того чтобы дотянуться до верхнего ящика, ей пришлось забраться на табуретку. Она перебрала все полупустые флаконы на подносе, пока не нашла помеченный буквой «х». В эту минуту табуретка у неё под ногами пошатнулась. Бриджит схватилась за дверцу ящика, и поднос со всем содержимым выскользнул у неё из рук и рухнул на пол.

Том глухо выругался. Диана на минуту прекратила сопротивляться, откинула голову и злорадно рассмеялась.

– Смотри, что случилось с твоими сокровищами! Старый шарлатан… Кто ты такой без своих стекляшек?

Бриджит села на пол среди разбитого стекла, сжимая в руке уцелевший флакон.

– Живо, – приказал Том, – налей несколько капель на тряпку. Сама не вдыхай.

У Бриджит не было под рукой полотенца, и она сорвала свой фартук и сделала, как было велено.

– Быстро, на рот и нос. Я её держу.

Не смея взглянуть Диане в глаза, Бриджит шагнула к ней. Девушка отвернулась, прижавшись щекой к стене, и зажмурилась.

– Ты заплатишь за это, – прошептала она, перед тем как пропитанный хлороформом фартук закрыл ей лицо. – Вы оба заплатите…

Перед тем как чувства покинули её, Диана сделала последнюю попытку вырваться. Её тело несколько раз вздрогнуло и обмякло. Голова склонилась на грудь её мучителю.

Бриджит швырнула фартук в сторону и сама прислонилась к стенке, потому что у неё самой кружилась голова.

– Никогда, – сказала она, указывая пальцем на своего господина, – никогда больше не просите меня такое делать.

– Я не могу тебе этого обещать, – ответил Том. – Строптивая девчонка не оставила мне выбора. Я поручу её Ингрид. Злополучная шведка уже не в состоянии скрести полы, но должна же быть от неё какая-то польза. А пока что подмети разбитое стекло.

4

Когда шаги констебля затихли, Уинфилд попытался подняться. Его руки были по-прежнему связаны, и ему пришлось призвать на помощь всю свою гибкость и ловкость. Он чувствовал, как из ободранного локтя сочится кровь, впитываясь в рубашку, но сам сустав, к счастью, не был повреждён.

Единственным источником света был фонарь, подвешенный в конце коридора. По мере того как глаза Уинфилда привыкали к темноте, он начал различать прутья решётки и наполненные водой ямы. В целом, он был доволен, что интуиция его не подвела. Хорсмонгерская тюрьма оказалась именно такой, какой он её представлял. Журчание воды и мышиный писк сливались в классическую тюремную симфонию.

Вдруг из угла камеры послышался сиплый смех, и через секунду из тени высунулся костлявый палец.

– Не бойся, малыш. Больно не будет, если палач знает своё дело. Когда шея хрустнет…

Незнакомец издал довольно убедительный предсмертный хрип. Его разговорный голос, в отличие от смеха, бы на удивление чист, а в интонации проскальзывал почти театральный апломб.

– Если ты молишься, я уползу обратно к себе в угол, – продолжал узник с искренним почтением. – Когда я услышал топот сапог и скрежет замка, моё сердце затрепетало. Нечасто ко мне приходят гости, даже на одну ночь. Можешь не отвечать. Дай хоть посидеть рядом и посмотреть на себя.

Перспектива соседства с сумасшедшим ничуть не смутила Уинфилда. Он повидал достаточно пьяниц и безумцев на своём веку. Желая угодить старику, он повернулся так, чтобы свет из коридора падал ему на лицо.

Вдруг из мрака вырвалась ещё одна волна смеха.

– Уинни! Чёрт подери… Упрямый мальчишка!

Уинфилд не удивился, что его узнали. У него было предостаточно знакомых за решёткой. Он решил, что это был один из родственников Тоби Лангсдейла.

– Откуда вам известно моё имя? – осведомился он вполне дружелюбно, уже готовясь к сердечному воссоединению.

– Да я тебе сам подарил это имя! – ответил узник. – Уинфилд – поле в снегу. Почти Белоснежка на мужской лад. Ах, как быстро мы забываем своих наставников. Значит, ты меня не узнаёшь? Неужели я так изменился за пятнадцать лет в тюрьме? Но ты наверняка вспоминаешь меня каждый раз, когда глядишь в зеркало.

Костлявый палец дотронулся до щеки Уинфилда и обвёл шрам. Из тени показалась вся рука, потом голова. В этой массе морщинистой кожи, кривых костей и седых волос Уинфилд узнал своего бывшего наставника и мучителя.

– Нил Хардинг…

– Он самый! – воскликнул старый вор, обхватив своего ученика и прижав его к своей тощей груди. – Старый добрый Нил, который слепил тебя.

Уинфилд вспомнил метель 1839 года, снежные хлопья, смешанные с пеплом и таявшие в луже крови.

– Тебя должны были повесить, – прошептал он, вырываясь из объятий Нила и пытаясь встать на ноги.

– Обо мне попросту забыли. Быть может, вместо меня повесили кого-то другого. Подобные ошибки случаются то и дело.

– Прекрасно! Может, на этот раз тебя повесят вместо меня.

– Да я ради тебя пошёл бы на виселицу с песней, – ответил узник, потрясая седой гривой. – Надоело мне здесь. Но почему ты стоишь, Уин? Иди, сядь со мной. Или ты всё ещё меня боишься?

В голосе узника не было намёка на угрозу, одна ностальгия и отцовская нежность. Пятнадцать лет заключения, которые разрушили тело Нила, никак не повлияли на его мелодичный голос, который столько раз обезоруживал даже самых здравомыслящих и неприступных.

Вспомнив, что ему уже не десять лет и что преимущество на его стороне, Уинфилд сел, всё же предпочитая держаться подальше от узника.

– Ты льстишь себе, Нил. Я легко могу поднять двести фунтов.

– Даже со связанными руками? Я так и знал: ты меня до сих пор боишься. Я же слышу, как у тебя стучат зубы. Не бойся меня, малыш. Я тебя любил больше, чем родных сыновей, и надеялся сделать тебя своим наследником. Но ты не был рождён для такой жизни, и я тебя отпустил. И вот теперь мы за одной решёткой.

– Ты бредишь, – пробормотал Уинфилд.

– Я все эти годы молчал, – продолжал Нил. – У меня были на это веские причины. Но ты имеешь право знать правду, хоть она тебе уже ни к чему. Как-то зимним вечером ко мне пришёл незнакомый джентльмен – высокий, красивый, со вкусом одетый. Одному Богу известно, что он делал в моём квартале. Его горячие руки были покрыты синяками. Он привёл с собой двухлетнего мальчика. Этот мальчик был ты. Джентльмен подтолкнул тебя ко мне и сказал: «Научи его своему ремеслу – и он будет тебе служить верой и правдой». Человек развернулся и исчез, оставив ребёнка и мешок с монетами. Я их пересчитал – пятьсот фунтов!

Уинфилд угрюмо рассмеялся.

– Я должен верить этой небылице? С такими деньгами ты мог бы уехать хоть на другой конец света. Тебе бы не пришлось воровать до конца жизни.

– Не так-то легко отказаться от своего ремесла. Вот ты бы смог отказаться от своих выходок? А главное, я обещал твоему отцу воспитать себя по своему образу и подобию. Вор тоже может сдержать своё обещания. Но вскоре я понял, что все мои труды напрасны. Дворянская кровь говорила в тебе слишком громко. Ты был рождён для того, чтобы приказывать. Рано или поздно ты бы меня сверг.

Уинфилд не расслышал последнюю фразу Нила. Кровь ударила ему в уши, приглушая звуки извне. Он прислонился затылком к холодной стене.

– Скажи спасибо, что у меня руки связаны, Нил.

– Так давай развяжу, – предложил старый вор и вытянул собственные руки, точно библейский патриарх, привечающий дома блудного сына. – Отпразднуем встречу боксёрским поединком.

– Я не дерусь со стариками.

– Пускай тебя не смущает мой вид. Одно твоё присутствие вливает новые силы в мои бескровные вены и возвращает гибкость моим суставам. Знаешь, я завидовал твоему родному отцу из-за того, что он тебя породил, и в то же время жалел его за то, что он тебя потерял. Представляю, как ему было больно оставить тебя. Он сотворил тебя красивым, но я сделал тебя ещё краше. Нет, не зря мы с тобой оказались в одной камере. Господь устроил нам последнюю встречу. Вот почему между нами не должно быть вражды. Не думай, что я злорадствую. Мне крайне обидно, что тебе не удалось уйти. Какой постыдный конец для блестящей криминальной карьеры. Мой драгоценный мальчик, я не в силах тебя освободить!

В эту минуту в конце коридора послышался англиканский гимн:

Под солнцем всё прекрасно, Птицы, звери и цветы…

Нил тут же выпустил Уинфилда и прильнул к прутьям решётки. По его осунувшемуся лицу растеклось идиотское блаженство.

– Идёт… – прошептал он, закрыв глаза. – Мой утешитель…

Замок скрипнул, и в камеру вошёл человек в сером плаще. В одной руке была лампа, а в другой – Библия. Уинфилд тут же узнал своего загадочного советчика, Престона Баркли. Викарий пришёл один, без охраны. Очевидно, он не в первый раз уже совершал эту прогулку по тюремному коридору.

– Нил, ты опять рассказываешь небылицы? – пожурил он узника. – Не стыдно тебе отвлекать молодого человека от молитвы за пять часов до суда?

– Пять часов… – прошептал Уинфилд.

– Вернее, четыре с половиной. Ничего, у нас есть время для последней духовной беседы. А ты, Нил, иди в свой угол, Нил. Не мешай нам.

Узник покорно уполз обратно в тень. Уинфилд взглянул на своего гостя, который перебирал закладки в Библии.

– Скажите честно: это вы меня выдали?

– Я не имел никакого отношения к твоему аресту, – ответил Баркли, не отрывая глаз от Библии. – Я пытался его предотвратить, но, похоже, моих усилий оказалось недостаточно. Теперь моя задача – проследить, чтобы ты перешёл в загробную жизнь с достоинством. Если память меня не подводит, последний раз ты каялся вчера? Я уверен, что с тех пор ты успел нагрешить. Расскажи мне про свои похождения, и мы вдвоём посмеёмся над ними.

– Я не помню, что было вчера вечером.

Баркли захлопнул Библию и спрятал её под плащ.

– Значит, мне можно идти? Мои услуги не нужны?

– Пожалуйста, останьтесь, – взмолился Уинфилд. – Посидите со мной.

Эта просьба возмутила викария.

– На холодном мокром полу? Нет уж, извольте. За что мне такие неудобства? Но я с удовольствием постою у тебя над душой несколько минут. И пока я стою, подумай, что бы ты хотел передать доктору Гранту через меня.

– Скажите ему, что он был прав: грязь липнет к грязи. Скоро я буду болтаться на виселице, как тот разбойник из моей песни.

– Право же, не стоит заканчивать свою песню на такой меланхолической ноте. Пафос тебе не идёт. Вот, выпей глоток…

И викарий извлёк из кармана небольшой пузырёк.

– Что это? – спросил Уинфилд с подозрением.

Эта вереница вопросов раздосадовала Баркли.

– Какая тебе разница? Хуже не будет. Пей!

Содержимое пузырька не походило на эликсиры доктора Гранта. После первого глотка его кости и суставы стали жидкими. Ему хотелось улыбнуться, но он не мог пошевелить ни одной мышцей на лице. В то же время это бессилие освобождало. Ещё ни разу в жизни Уинфилда не охватывало такое сладостное безразличие. Теперь его могли подвергать любым пыткам. Его тело сливалось с каменной стеной, с железными прутьями решётки, под журчание воды и тихий самодовольный смех мистера Баркли.

5

В эту ночь Том, вопреки всем законам природы, логики и морали, умудрился уснуть без всякого успокоительного. Любой порядочный человек на его месте метался бы по постели и скрежетал зубами. Однако Том спал. Более того, он видел сны, что случалось нечасто.

Ему слышался стук. Кто бы подумал, что такой заурядный звук может иметь столько оттенков? Он начинался резкой дробью, потом затихал до зловещего шуршания, потом опять возобновлялся массивными волнообразными ударами. Звуки исходили из каждого угла, от крыши, стен, ставен. Кровать под ним тряслась. Известь на потолке крошилась. Том чувствовать, как белая пыль оседает у него на веках. Он был бы рад, если бы Криппен пришёл и увёл его от этого дома, от этого беспрестанного стука.

Очевидно, таинственная сила, которая пыталась ворваться внутрь, не собиралась отступать, и Том сам решил её впустить. Он встал со своей трясущейся кровати, спустился в прохладную столовую на первом этаже и распахнул входную дверь настежь.

На пороге стоял джентльмен в тёмно-коричневом пиджаке, из-под которого виднелись белоснежная рубашка и твидовый жилет с серебряными пуговицами.

– Ещё не поздно, – сказал гость. – Боюсь, что время не на нашей стороне, но тем не менее…

Землетрясение в голове Тома тут же остановилось. Теперь он был уверен, что всё это ему снилось. Точно околдованный, он разглядывал наряд незнакомца: от фетровой шляпы до носков блестящих ботинок.

– Сэр, вы ошиблись адресом, – пробормотал он наконец. – Я ничем не могу вам помочь.

Джентльмен снял шляпу и пригладил седеющие волосы.

– Вы меня не узнаёте, доктор Грант?

Судя по цвету небосклона, было около шести часов утра. Вглядевшись в черты незнакомца, Том узнал владельца плавучей лавки.

– Капитан Кип! Ну и шутки. Где вы взяли такую одежду? Кого вы ограбили?

– Это моя одежда, – ответил Кип, переступая через порог. – Я так одеваюсь, когда иду в суд, вернее, когда мне вздумается туда идти. В прошлой жизни я был адвокатом по имени Эдмунд Берримор.

Услышав это имя, Том тут же вспомнил свою недавнюю поездку в Вестминстер и ужин в крыле дворецкого.

– Вам служит человек по имени Престон Баркли? – спросил Том.

– Мне очень повезло, – ответил Кип, просияв. – Таких преданных людей мало. В тот особняке, который вы видели, моя невеста принимает французских писателей и прочий богемный сброд. Я поручил мистеру Баркли следить, чтобы дом не сгорел. Мне каждый угол дорог. Когда-то там жил мой любимый профессор из Оксфорда.

– Оксфорд, – протянул Том мечтательно. – Я уже не надеялся услышать это имя на своём веку.

– Забавно, не так ли? Встретились два грамотея в Бермондси. Не бойтесь, меня не лишили диплома. Я здесь не в изгнании, а в отпуске. До этого я работал в основном с банкирами и коммерсантами. А сегодня буду защищать Уинфилда. Мне уже всё известно. Мистер Лангсдейл – храни его Господь – не умеет горевать про себя. Он носился по улицам, рвал на себе волосы и выл. Теперь у меня есть повод надеть деловой костюм.

– Всё это звучит вдохновляюще, – сказал Том, – но вы прекрасно знаете, что я не в состоянии заплатить и за пять минут ваших услуг.

– Мои услуги не будут вам ничего стоить. Это само собой разумеется. Защищать Уинфилда – это честь.

– Даже если он виноват?

– А какая разница?

– Если мальчишка совершил преступление, вам не кажется, что он должен понести наказание?

Взбешённый апатией доктора, Кип схватил его за плечи и встряхнул, получив в ответ горький смешок.

– Малый ход, капитан, – сказал Том. – Что именно вы надеетесь вытрясти из меня?

Кип судорожно выдохнул и выпустил Тома.

– Простите, доктор Грант. Я обычно не веду себя так с клиентами.

– Как видите, у меня руки не связаны, – продолжал Том, застёгивая манжеты. – Они обрублены. Не подумайте, что я не рад вас видеть. Ваше милосердие похвально.

– Это не милосердие. Это абсолютно эгоистичный поступок с моей стороны. Уинфилд – мой друг. Я хочу продолжать наслаждаться нашей дружбой. Вы не представляете, каких презренных тварей мне доводилось защищать за свою карьеру и какие деньги они мне платили. Быть может, вы не горите желанием освободить сына, но я просто так не отдам друга. Клянусь Богом, я буду за него бороться, даже без вашего благословения.

– Безусловно, я хочу, чтобы Уинфилд вернулся, – ответил Том. – Хотя бы для того, чтобы удушить его собственными медвежьими лапами.

– Я этого не допущу. Не надейтесь.

– Я всегда восхищался его талантом переманивать людей на свою сторону. Сначала он втянул двух мальчишек в воровство. А теперь адвокат из Вестминстера рвётся его защищать. Даже из-за решётки он заставляет других работать на него.

Они вышли из «Золотого якоря» и направились к тюрьме в полном молчании, за которое Том был благодарен. Время от времени он косился на своего загадочного спутника, чьё лицо он уже несколько недель не видел при дневном свете. Невозможно было не заметить, что Кип резко постарел. Складка между его бровями углубилась, волосы поседели и поредели. Впалые щёки были покрыты красными точками от лопнувших кровяных сосудов.

– И давно вам нездоровится? – спросил Том. – Раз уж вы так великодушно навязали мне свои услуги, я бы хотел в свою очередь навязать вам свои. Это тоже абсолютно эгоистичный поступок. Я не хочу, чтобы мой бесплатный адвокат растаял.

– У меня прекрасный немецкий врач, – ответил Кип. – Он ответил на все мои вопросы. А теперь, если вы не возражаете, мне надо сформулировать защиту.

Когда они приблизились к Хорсмонгерской тюрьме, Кип ожил, будто запах плесени и ржавчины частично вернул ему силы. Он развернул плечи и ускорил шаг.

– Вам необязательно следовать за мной, – сказал он Тому. – Пожалуй, будет лучше, если вы здесь останетесь. Боюсь, что ваше присутствие приведёт моего клиента в смятение. Если он вас увидит, то потеряет самообладание, а это подорвёт мою защиту.

Эти нарочитые формальности вызвали у Тома снисходительную усмешку.

– A если я не приду, судье это покажется подозрительным, – ответил он. – Должен же я поддержать своё честное невинное дитя?

Кип прищурился и уже поднял руку, собираясь возразить.

– Если вы ему хоть слово скажете…

Том поймал руку Кипа и отвёл, не грубо, но внушительно:

– Не расточайте свои силы на меня, капитан Кип. У вас их и так мало осталось. Приберегите свою экстравагантную жестикуляцию для судьи. Я буду стоять в сторонке и хрустеть суставами.

Когда они прошли через двор к зданию суда, примыкающему к самой тюрьме, стражники даже не подняли головы. Играть в карты стоя – нелёгкая задача.

Очевидно, Кипу это здание было знакомо. Он летел по пустому коридору, сжимая карманные часы. Его плащ развивался, как чёрный парус. Том послушно следовал за этим парусом, не глядя по сторонам.

Наконец они добрались до приёмной. Это была квадратная контора без окон, где весь интерьер состоял из огромного шкафа и стола. Болезненного вида мужчина средних лет перебирал папки. По его одежде трудно было точно определить его должность. На нём был полицейский пиджак наброшенный поверх обычной рабочей рубашки. На седых усах зацепились крошки от наполовину съеденной буханки.

– Адвокат Эдмунд Берримор, – выпалил Кип, слегка ударив ладонью по крышке стола. – Пришёл на встречу с моим клиентом.

– Как его зовут? – спросил клерк апатично, всё ещё роясь в бумагах.

– Уинфилд Грант. Возраст – двадцать пять. Арестован вчера утром.

– Высокий, бледный?

– Да. На щеке шрам, довольно заметный.

– К тому же ещё и шутник?

– Да, он самый!

Клерк вяло промычал и указал на стопку папок на столе. Судя по цвету бумаги, это всё были новые протоколы.

– Вот его дело, на самом верху.

– Мне нужно срочно просмотреть документы, – потребовал Кип. – Где мой клиент сейчас? Отведите меня к нему.

– О, юному мистеру Гранту уже не понадобятся ваши услуги.

В эту минуты Том шагнул вперёд и нарушил собственное обещание молчать.

– Почему не понадобятся? Его уже отпустили? Когда это случилось?

– А кем вы приходитесь заключённому? – спросил клерк недоверчиво. – Вы его отец?

– Что-то в этом роде, – ответил Том после секунды замешательства. – У него моя фамилия. Стало быть, я ему отец.

Получив желанный ответ, клерк заметно оживился и кивнул.

– Прекрасно. Я вам должен кое-что вернуть.

Он пошарил под столом, извлёк морскую куртку Уинфилда и швырнул её перед ошеломлёнными посетителями.

– Не спешите её выбрасывать, – сказал он, отряхивая ладони. – Это не просто сувенир. Это добротная вещь, хоть пуговицы плохо пришиты и в карманах дырки. Ему она больше не понадобится. Его вздёрнули вчера вечером.

Том протянул руку над курткой, но не мог заставить себя до неё дотронуться. У него пересохло горло от знакомого запаха плесени, тaбака и пропитанной пивом шерсти. Медленно он повернул голову и взглянул на своего спутника. Лицо Кипа слилось по цвету с грязной извёсткой на стенах. Он подался вперёд и облокотился на крышку стола.

– Осторожно, – предупредил клерк, прикрывая руками стопку бумаг. – Если вы собираетесь падать в обморок, смотрите, не разбросайте мои протоколы. Мне же их потом не собрать. Я выполняю нудную работу за жалкую зарплату. Впрочем, откуда вам знать о таких вещах?

Кип ничего не слышал. Его ноги подкосились, ладони соскользнули с крышки стола, и через секунду он растянулся на полу. Его шляпа слетела, выставив напоказ вспотевший лоб со вздувшимися венами.

Том склонился над своим спутником, расстегнул ему воротник и послушал сердце, в то время как клерк продолжал ревностно обнимать свою стопку бумаг.

– В этом вся прелесть военного суда, – продолжал клерк, презрительно дёрнув усами. – Предателей не держат в клетке месяцами. Их тут же судят и вешают. Удивительно, что ваш хвалёный адвокат этого не знает. Тоже мне, нашёл подходящее место бухаться в обморок. Ну что? Вы его сами отсюда потащите или мне позвать охрану? Не будет же он валяться посреди дороги весь день.

Тому казалось, будто его опускают с головой под воду. Он не мог дышать. Воздух превратился в жидкость. Формы окружающих его предметов стали расплывчатыми. Голос клерка заглох. Том слышал отдельные слова, но не мог их связать.

– Знаете ли, я не обязан возвращать обноски преступников их родне, – возмущался клерк. – Мне не платят за такие услуги. На этом настоял Престон Баркли. Как же! Он наведывается сюда, когда ему вздумается, со своей Библией и ухмылкой. А я тут торчу по четырнадцать часов в день без окна. А он скользит по коридорам, да ещё и посвистывает. У него что ни день, то воскресенье, а у меня сплошные понедельники, всю неделю, круглый год.

Том не помнил, как он и его злополучный спутник оказались за оградой тюремного двора. Они сидели на тротуаре, прислонившись спинами к парапету. Кип пришёл в чувства, но по-прежнему выглядел очень слабым. Вены у него на лбу сдулись, но кровавых точек на лице стало в два раза больше. За последние полчаса он состарился ещё на несколько лет. В его взгляде уже не было ни возмущения, ни осуждения.

– Я вернусь в Вестминстер, – сказал он наконец. – Мне надо утрясти заброшенные дела.

– Мудрое решение, – ответил Том и положил куртку Уинфилда на колени Кипу. – Клянусь, от этого мальчишки было больше дыма, чем от Саутворкской станции. Его всегда окружало облако, точно нимб. Если он доберётся до рая, то станет ангелом-хранителем курильщиков и всей табачной индустрии.

Кип покачал головой и вернул куртку Тому.

– Я не могу её взять.

– Почему? Наверняка у вас найдётся для неё место. Я не знаю, что делать с одеждой покойных. Как ни странно, я на своём веку никого не хоронил.

– Зато я похоронил многих, больше чем достаточно. У меня целый шкаф, где хранятся вещи ушедших родственников, начиная от свадебного платья моей первой жены и кончая крестильной рубашкой младшего брата.

Том подумал, как мало они с Кипом знали друг о друге.

– Я больше всего скорбел о брате, – продолжал Кип, – хотя мы не были близки из-за обстоятельств и огромной разницы в возрасте. У нас были разные матери, и наш отец, при всех его умственных достоинствах, был непредсказуем. Факт тот, что ребёнок умер, и моя мечта взять его в путешествие по скандинавским странам так и не осуществилась. Я бы подарил ему все свои корабли со всеми мореходными приборами, картами и глобусами. Я собирался оставить всё это Уину. Теперь мне надо срочно найти нового наследника. У меня не так много времени. О, пока я не забыл.

Кип промокнул лоб рукавом и повернулся к Тому.

– Доктор Грант, вам через несколько дней доставят пакет. Суммы будет достаточно, чтобы покрыть ваши налоги за три года, это если вы решите остаться в Бермондси. Я не знаю, какие у вас планы. На ваше имя будет открыт счёт. Мистер Баркли за всем этим проследит. У вас будет достаточно денег, чтобы не сесть в тюрьму за долги.

Если бы Кип не был болен, Том бы его придушил. Даже в столь плачевном состоянии этот вестминстерский лицемер пытался утвердить своё нравственное превосходство.

– Адвокат Берримор, – процедил Том, – хватит разыгрывать комедию заботы. Я прекрасно знаю, что вы во всём вините меня. В ваших глазах я бессердечный зверь, который эксплуатировал Уинa, толкнул его на тропу преступности, а потом отрёкся от него. Я не собираюсь из кожи вон лезть, чтобы вас переубедить.

Тому пришлось отступить на несколько шагов, чтобы не пнуть этого бледного уязвимого человека, задыхающегося у него в ногах. И он прекрасно понимал, что Кип ему не враг и не заслуживал подобных оскорблений. Тому ещё предстояло вернуться домой в пустую таверну с курткой Уина и рассказать правду Диане. Ради того чтобы оттянуть это неприятное объяснение, Том продолжал унижать Кипа.

– Что вас сюда привело, адвокат Берримор? Быть может, люди вашего круга над вами глумились, так вы пришли глумиться над нами? Несомненно, в Бермондси много простофиль, чью преданность можно купить безделушками, но я не в их числе. Я не так дорожу своим кабаком, чтобы ради него пожертвовать остатками гордости. Я не боюсь тюрьмы. Если придётся, поеду в Крым. Там примут любого, кто умеет накладывать турникет. Ваши подачки не являются моим единственным спасением.

Откинувшись на парапет, Кип пассивно впитывал в себя оскорбления, потому что он знал, что за ними кроется. В эту минуту никакие слова не могли разорвать те узы, которыми он был связан с приёмным отцом своего покойного друга.

6

По дороге домой Том обнаружил, что потерял ключи, те самые ключи, которые он носил с собой двадцать с лишним лет. Скорее всего, это случилось, пока он разбирался с клерком и охранниками. Не нужно было быть суеверным, чтобы почувствовать в этом намёк что, возможно, скоро придётся ночевать под открытым небом. В тот вечер Том не горел желанием переступить порог. Тупо уставившись на скважину, он бессмысленно теребил пустой карман.

За дверью раздалось знакомое шарканье изношенных башмаков. Появилась Бриджит с ночной лампой в руке.

– Какие новости, доктор Грант?

Не говоря ни слова, Том повесил куртку Уинфилда на тот самый крючок, на который мальчишка всегда вешал свою одежду.

Ирландка уронила лампу, опустилась на колени, прямо в лужу разлитого масла, и стала молиться на гаэльском.

– Пожар устроишь, – сказал Том чуть слышно. – Хотя какое мне до этого дело?

Он обошёл столовую несколько раз, сомкнув руки за спиной, разглядывая свой дом, будто видел его в первый раз.

– Где Ингрид? – спросил он.

– Собрала вещи и… Ушла в рабочий дом.

Бриджит съёжилась, будто ожидая удара, но Том лишь передёрнул плечами.

– Правильно сделала. Нельзя упрекать крысу, бегущую с тонущего корабля.

– Клянусь душой, доктор Грант, она бы осталась. Но как ей растить ребёнка, если в дом то и дело врывается полиция?

– А что, Криппен опять приходил?

– Нет, никто не приходил.

Ирландка продолжала что-то лепетать в защиту бывшей напарницы, но Том уже не слушал. Он поднялся наверх в каморку, где Диана сидела в заточении уже почти двое суток. Девчонка пришла в чувство, но ничего не ела и не пила. Это была не первая её голодовка, но Том боялся, что последняя. Разглядывая лицо Дианы, Том невольно сравнил её с брошенной тряпичной куклой, которую увидела на улице несколько дней назад. Кожа – шершавая материя, волосы – спутанные верёвки, безжизненные чёрные глаза-пуговицы. Том знал точно, что Диана не простит ему того, как бесцеремонно он познакомил её с хлороформом, но его это уже не тревожило. Подумаешь, одним врагом больше. Девчонка и так никогда особо не питала к нему нежных чувств.

Вдруг тряпичная кукла заговорила.

– Он уже не вернётся?

– Боюсь, что нет.

Диана села на постели, точно невидимая сила подтолкнула её в спину. Чёрные пуговицы загорелись.

– Я была права, – прошептала она, собрав простыню в кулак. – Я его предупреждала. Тот каторжник, Ян Лейвери, выдал его. Ирландцам нельзя доверять. А Уин меня не слушал. В следующий раз, когда я его увижу, я ткну пальцем и рассмеюсь, и скажу: «Так тебе и надо!» А он меня считал сумасшедшей.

Том положил руку ей на голову и заставил её лечь.

– Не возбуждайся.

Он уже не боялся причинить ей боль. Если бы пришлось, он бы безо всякого замешательства применил хлороформ повторно и привязал бы её к кровати. Второй раз легче переступить границу. Но на этот раз ему не пришлось применять силу. Диана сама упала на подушки безо всякого сопротивления.

Том осторожно закрыл дверь и поманил Бриджит, которая ждала его в коридоре.

– Нам надо кое-что утрясти, – начал он. – Сколько денег тебе надо?

Этот вопрос возмутил ирландку.

– О чём вы, доктор Грант?

– Ладно, не придуривайся. Я тебя спрашиваю на полном серьёзе. Тебе же надо на что-то жить, пока ты не найдёшь новую должность.

– Так вы меня гоните?

– Я тебя освобождаю. Вполне возможно, что через три недели я сяду в тюрьму за долги. Впрочем, моя участь не должна тебя тревожить. У тебя, кажется, двоюродный брат под боком? Ты бы могла у него пожить какое-то время? Ведь он не откажет родственнице в приюте? Ты не скромничай со мной. Назови сумму, и мы расстанемся по-человечески.

Бриджит швырнула в сторону полотенце и подбоченилась.

– Вы так просто меня не выгоните. Я остаюсь.

– Бриджит, милая, у меня нет времени на эти пререкания. Последуй примеру Ингрид. Воспользуйся моим предложением. Я уверен, что ты найдёшь новую работу. В округе полно процветающих трактирщиков.

Бриджит мотнула головой, и жёсткие рыжие кудри, собранные небрежным узлом на затылке, рассыпались по веснушчатым плечам.

– Я не хочу другого хозяина.

– Глупости. Если ты смогла покинуть родину, то я уверен, что ты проживёшь без «Золотого якоря».

– Да мне не нужен «Золотой якорь». Мне нужны вы.

– Я? Почему?

– Доктор Грант, я люблю вас!

Том отвернулся и прикрыл рот, чтобы подавить приступ смеха. Когда он наконец взглянул на Бриджит, она стояла в той же позе.

– Такой глупости я давно не слышал от женщины, – сказал он наконец. – Я понимаю, ты сердишься. Но разве можно так издеваться над человеком?

– Я не издеваюсь, доктор Грант.

– Значит, у тебя лихорадка.

Она опустилась на пол, взяла его руку и прижала к щеке.

– Чёрт подери, ничего не понимаю, – пробормотал Том. – Столько молодых матросов, а ты… Я же злой старик.

– Вы джентльмен.

– Вот это как раз очень спорно. Последнее время я себя даже как человека не воспринимаю. Ко всему прочему, я не католик.

– Вы щедры и милосердны.

– Бриджит, ты уверена, что не больна? У тебя щёки полыхают. Сейчас куча всякой заразы ходит. Если ты действительно больна, то, конечно, я тебя никуда не выпущу, пока тебе не станет лучше. Скажи: где болит?

– Нигде не болит. Позвольте мне остаться.

– Чтобы мы вместе голодали?

– Голодать страшно, когда малые детишки под боком. Господь не сделал меня матерью. Я буду рада оставаться вашей слугой.

Том не видел её лица, так как оно было скрыто копной волос, но слышал её тихие всхлипывания. Он уже много раз видел ирландку плачущей, но на этот раз её слёзы не раздражали его. На этот раз преобладающей эмоцией была зависть. Чёрт побери, как легко быть женщиной! Они могут хлюпать и лепетать, не подвергая опасности собственно достоинство. А что делать мужчине? Разве что исключение составлял Джеймс Лангсдейл.

– Встань, Бриджит! – приказал Том. – Раз уж мы завели этот разговор, тебе не кажется, что мы должны смотреть друг другу в глаза?

Видя, что она не собирается вставать, Том сам опустился на колени рядом с ней и приподнял её лицо за подбородок.

– Все мои познания ничего не стоят, – сказал он. – Возможно, я самый невежественный человек на свете. Вся моя философия меня подвела. И именно по этой причине я не позволю тебе остаться.

Бриджит перестала плакать и взглянула ему в глаза впервые за весь разговор.

– Ну, раз я вам больше не слуга, значит, я имею права вам сказать, что думаю. Вы допускаете большую ошибку.

– Дай мне договорить. Я сказал, что не позволю тебе остаться. Я прошу тебя остаться.

Бриджит не могла грешить на своё воображение, потому что оно у неё было не до такой степени развито, чтобы сыграть с ней шутку. Нет, всё это происходило на самом деле. Суровый доктор Грант стоял на коленях рядом с ней и держал её лицо в ладонях.

– Теперь настал мой черёд спросить вас, не больны ли вы, – сказала она.

– Да я болею уже пятьдесят лет! Прошу тебя, не называй меня ни доктором, ни хозяином, ни сэром. Как видишь, у меня ничего нет, кроме вереницы долгов. Ты всё ещё хочешь со мной остаться? Идём, выпьем последнюю бутылку хорошего вина. Ты можешь спать в моей постели, пока она у меня есть. И если я на тебя подниму голос, может прикрикнуть на меня в ответ. Тогда мы будем, как настоящая супружеская пара.

Том обвил рукой ирландку и помог ей встать. К своему удивлению, он обнаружил, что её тело было стройнее и легче, чем ему казалось. Он раньше не представлял себе, какой она была под одеждой. За последние несколько месяцев Бриджит сильно похудела. Сквозь мятый лён блузки Том нащупал её рёбра и лопатки. Впрочем, Бриджит никогда не была безобразно толстой, точно так же, как она не была глупой и вульгарной. Изъяснялась она достаточно грамотно, но Tом не отдавал ей должного из-за её акцента, который отождествлял с невежеством. А теперь невидимые пальцы срывали у него с глаз пелену слой за слоем. Бриджит, которую он до этого считал пустоголовой сплетницей, представилась ему исхудавшей влюблённой женщиной. Вместе с раскаянием нахлынула нежность. Он был готов целовать эту горящую веснушчатую шею.

Когда его рука скользнула по её спине, Бриджит вдруг вскрикнула и отпрянула. Том остался стоять с раскрытыми объятиями.

– Что случилось?

Бриджит прислонилась к стенке, ссутулившись, и держалась за левое плечо.

– Ничего, – пробормотала она с вымученной улыбкой, которая тут же перешла в гримасу боли.

Через несколько минут она уже лежала на кровати Тома, а он ощупывал ей спину, перебирая каждый позвонок.

– И давно ты мучаешься? Когда это началось?

– Не помню.

– У тебя живого места нет на спине. Как ты встаёшь по утрам? А я тебя всё это время гонял, пока ты страдала. Что же ты молчала?

Том тут же осознал, каким глупым был его последний вопрос. Откинувшись в кресле, он смотрел, как обнажённая спина Бриджит поднимается и опускается. Как помочь ей? Он мог бы сделать примочки из горячего масла. Но какой от них был толк? Он был не способен устранить источник боли, а мог только заглушить её опийной настойкой. Но раз Бриджит не просила лекарств, он не стал их ей предлагать.

Он потушил лампу, накрыл Бриджит покрывалом и лёг рядом с ней. Они чувствовали друг друга через материю и лежали неподвижно, всё ещё пытаясь осознать произошедшее. Ещё пятнадцать минут назад Бриджит стояла перед хозяином на коленях в коридоре, готовая быть отвергнутой и высмеянной, а теперь лежала в его постели.

– Я не всегда был таким, – сказал Том внезапно. – Чтобы ты знала… Этот медведь не всегда рычал на женщин. Он даже любил одну из них, поверишь ли.

– Что из этого вышло? – спросила Бриджит, поворачиваясь лицом к Тому.

– Ничего хорошего – два покойника. У лорда Миддлтона, которому я служил сразу после Кембриджа, была кузина Клер, навещавшая его два-три раза в год. Она была цинична, начитана, раскованна. Ей нравились тощие молодые философы. О, какие разговоры мы с ней вели перед камином с бутылкой шерри на медвежьей шкуре! Я знал, что для неё это было развлечение, но я был благодарен за те редкие праздники интеллекта и плоти. Один намёк на ревность с моей стороны – и я бы примкнул к числу её отвергнутых любовников. Мне приходилось притворяться равнодушным. Казалось, я нёс на голове полную чашу с водой. Я высмеивал церковь, законный брак и прочие устаревшие традиции. Я просто не мог позволить, чтобы ей было скучно со мной. Тем не менее, однажды вечером я увидел краем глаза её презрительную ухмылку, услышал её зевок. В эту минуту я знал, что всех моих усилий казаться просвещённым и непредсказуемым было недостаточно. В тот вечер я сам покинул её комнату. Я не стал ждать, пока мне укажут на дверь. Утром она уехала. Через восемь месяцев я узнал, что она умерла, производя на свет ребёнка, который вполне мог быть моим. Лорд поделился со мной своим горем. Боясь, что причина смерти его кузины запятнает его собственную репутацию, он сказал остальным, что Клер умерла от болезни сердца. Мне как врачу он мог рассказать правду. Он даже спросил, не заметил ли я чего-либо странного в поведении Клер во время её последнего визита, не жаловалась ли она мне. Я лишь покачал головой, сухо высказал свои соболезнования и удалился в свою комнату.

– Как врач я знал, что подобное случается сплошь и рядом. Но как мужчина не мог смириться с тем, что такая неординарная женщина, как Клер, могла умереть от такого заурядного испытания, как роды. Я начал ненавидеть свою профессию. Какой никчёмной она мне тогда казалась! Я подспудно старался прогневить барона, чтобы меня выгнали из его проклятого имения. Однажды, когда его избалованный племянник приехал к нему в гости, я решил проучить мальчишку, за что и поплатился своим дипломом. Вот так я оказался в Бермондси. Признаюсь, я испытывал облегчение. Все двери одновременно захлопнулись. Я знал, что мне не светит ни карьера в медицине, ни семья. После суда я подошёл к барону и рассказал ему про свою связь с Клер. Он рассмеялся мне в лицо и заявил, что его кузина никогда бы не снизошла до подобных мне. Но я знаю, что в глубине души он мне поверил.

– Со мной можете не бояться, – успокоила его Бриджит. – Вы не любите детей, а я не могу их рожать. Мы прекрасная пара. Какое счастье, что я не вышла замуж за земляка. Для ирландца бесплодная жена – позор. В нашей церкви была прихожанка Айлин. Пять лет её муж требовал развода, а священник его не давал. Мол, бездетность – это ещё не повод расторгнуть брак. Надо продолжать молиться и жертвовать деньги на приход. Каждое воскресенье Айлин приходила завёрнутой в шаль до бровей, чтобы скрыть синяки от побоев. Теперь пришёл её черёд молить о разводе. Опять отказ. Потом, в одно ясное воскресенье, она вообще не пришла в церковь. Мы отправились к ней домой после службы и нашли её мёртвой на полу, с разбитой головой. А её мужа след простыл. Мы смыли кровь с лица Айлин, расчесали ей волосы, надели на неё свежую блузку и отпели в тот же вечер.

Тома был потрясён не столько самой историей, сколько спокойным тоном, которым она была рассказана. Бриджит не жаловалась, а просто описывала жизнь круга, из которого вышла.

– Ты знаешь много счастливых семей? – спросил Том.

– Увы, нет, – ответила Бриджит, поразмыслив. – Родная мать меня прокляла перед отъездом. Так и сказала: «Не будет тебе счастья во вражьей стране». Интересно, жива она или нет. Я ей в письме похвастаюсь, что встретила настоящего английского джентльмена и теперь смахиваю пыль с его книжек.

– А ты не только пыль смахивай. Ты их почитывай тоже. Набирайся никчёмных знаний! Тогда у нас с тобой тоже будут беседы ни о чём.

К тому времени глаза Тома привыкли к темноте. Он разглядел силуэт Бриджит, тот самый силуэт, который он видел четверть века назад в поместье барона Миддлтона. У английской аристократки и ирландской служанки были одинаковые шеи, подбородки и скулы. Эти две совершенно разные женские души слились в одном сосуде.

Эта игра теней развеяла двадцать пять лет усталости, одиночества, злобы и дурных привычек. Том опять почувствовал себя кембриджским выпускником, который спал по десять часов на пуховой перине, по три раза в день переодевался, чья дилемма заключалась в том, какой сорт вина заказать на ужин. Он повторно переживал то мгновение головокружительной лести, когда Клер, смеясь, притянула его к себе на медвежьей шкуре.

* * *

Проснувшись несколько часов спустя и обнаружив, что постель пуста, Том ничуть не удивился. Если Бриджит передумала и решила покинуть его, он не станет на неё обижаться. Единственное, о чём он сожалел, так это о том, что рассказал про свою связь с Клер. Вот это уже было лишним. Подобные истории лучше приберечь для второй ночи любви. Похоже, второй ночи не предвиделось. Приготовившись к неизбежному спуску с облаков, Том вздохнул и сел на постели.

Когда он потянулся за рубашкой, его удивило состояние материи. Обычно холодный и мятый лён был гладким и тёплым. Пока он спал, ему погладили рубашку. В его комнате убрались, при этом не сдвинув предметы с их привычных мест. Раньше Том не поручал служанкам гладить ему рубашки. Им даже не разрешалось входить в его комнату. И тут он вспомнил об обещании Бриджит смахнуть пыль с его книг.

Спускаясь в столовую, он уловил горький кофейный запах, непривычный для «Золотого якоря». Несколько лет назад Том купил у матроса, вернувшегося с Карибских островов, мешок с бобами как символ британского империализма. Всё это время бобы лежали на верхней полке шкафа. Бриджит их нашла, подсушила на сковородке, раздробила молотком и бросила в кипящую воду. Она не знала, как правильно варить кофе, но ей хотелось удивить возлюбленного.

На ней было то самое клетчатое платье, в котором она появилась на пороге «Золотого якоря» в 1848 году. Годы шли, её талия становилась всё шире, и платье оказалось на дне сундука на растерзание моли. Теперь она снова могла застегнуть корсаж. Кое-где на рукавах виднелись маленькие дырки и пятна, но цвета не выгорели и все пуговицы были на месте.

– Я не стала вас будить, – сказала она. – Лишний час поспать пойдёт вам на пользу.

В её голосе не было и намёка на былое подобострастие. Глаза были сухи и ясны. За ночь Бриджит превратилась из служанки в хозяйку дома. Она подошла к Тому, пригладила ему воротник и поцеловала так непринуждённо, будто выполняла этот ритуал как минимум пятнадцать лет.

– Ты особо не перетруждайся, – сказал он. – Какой смысл скрести каждый угол? Неизвестно, сколько мы ещё продержимся в этой коробке.

– По крайней мере, мы используем запасы провизии.

Тому было досадно, что он не мог придумать в ответ что-нибудь галантное или хотя бы остроумное.

Бриджит молча передала ему конверт с печатью, на которой красовались золотые буквы – имя Эдмунда Бэрримора.

– Доставка с утра пораньше, – объяснила она. – Кучер мистера Баркли передал.

Том распечатал конверт у Бриджит на глазах. Внутри оказался чек из английского банка на сумму 50 фунтов.

– Невероятно, – прошептал Том. – Вот это человек… После всего, что я ему наговорил…

Бриджит не сразу поняла, что означал этот кусок бумаги. Она никогда раньше не видела чека, так как ей всегда платили наличными.

– Что, опять неприятности? – спросила она без особого волнения.

– Напротив. Похоже, что мой поход в тюрьму откладывается, по крайней мере, года на три.

Они поцеловались над горстью кофейных бобов.

Прошло несколько минут, пока они поняли, что были не одни. Диана наблюдала за их сценой со своего привычного угла наверху лестницы, точно воробей с шеста.

– Вы окончательно забросили свои обязанности, доктор, – обратилась она к Тому. – Забыли дать мне очередную дозу отравы. Вы не боитесь, что я вышибу себе мозги? Или у вас кончились зелья?

И она перевела взгляд на Бриджит.

– Любуйся, честной народ, – королева кабака! Раз ты спишь со стариком, как мне теперь тебя величать – мадам или миссис Грант?

– Мы избавились от титулов, – ответила Бриджит. – Присядь с нами. Мы обсудим новые правила.

Диана спустилась и тут же забралась с ногами на тот самый сундук, на котором обычно точила ножи.

– Так что мы теперь – семья? Ну вот, сбылась твоя мечта, Бриджит. Может мне тебя называть мамой? Тебе, небось, приятно будет, а? Пустая кошёлка…

– Зря ты так, – вмешался Том. – Мы тебе не враги.

– Вы хуже, чем враги. Вы – моя семья. С вашего разрешения, я займу почётное место чёрной овцы.

– Право же, Диана, это твой недуг говорит.

– Во мне мало чего осталось, кроме недуга. Разве что пару фокусов. Не один Уинфилд был одарённым. Вот, смотрите!

Она соскользнула с сундука и встала босыми ногами на кучу разбитого стекла. Том и Бриджит вздрогнули, ожидая, что вот-вот у неё между пальцев польётся кровь, но, как ни странно, крови не было.

– Ну вот, что я вам говорила? – усмехнулась Диана. – Да не бойтесь, не прыгну я в петлю. Это было бы вам слишком на руку. Хороша парочка – жёноненавистник и шлюха. Так что, папа-медведь, когда ты следующий раз ляжешь с мамочкой, подумай, сколько мужчин побывало в ней. Её утроба – порт для всего английского флота. Я буду чистить картошку, если что, – заключила она уже более спокойным голосом, частично выпустив яд, и вернулась на свой трон.

Часть восьмая ЭТИКЕТ В ВОЕННОЕ ВРЕМЯ

1

«Боже, как легко умереть! – думал Уинфилд, прислушиваясь к журчанию воды, звуку вечности. – Почему люди так боятся смерти? Достаточно переплыть Стикс. Что может быть приятнее, чем этот монотонный плеск вёсел, покачивание лодки, мягкие толчки вперёд?»

Вдруг сквозь журчание воды он начал различать голоса, мужской и женский. Сначала это было чуть слышное бормотание, которое постепенно становилось громче и более внятным…

– Вы довольны, герцогиня? – спросил мужчина с оттенком неодобрения. – Добились желаемого?

– Надеюсь, что скоро узнаю, – ответила женщина.

– Не жалуйтесь, что я никогда не оказывал вам услуг.

– Что во благо Англии, то свято!

– Даже ваша праздная прихоть?

– Это не менее свято. Я и есть Англия!

Из последнего восклицания женщины Уинфилд сделал вывод, что британский империализм успел пересечь грань между земным миром и загробным. Интересно, сколько времени прошло с его казни? Неужели Виктория по-прежнему сидела на троне? Какая жалость! Он так надеялся насладиться республиканским режимом после смерти. Возможно, это и была его вечная кара – служить короне?

Мало-помалу эта сладостная невесомость начала его покидать. Он уже не плыл и не парил – он падал. Лёгкое покачивание перешло в тряску. Возвращалось ощущение боли. Разбитый локоть и раненое плечо напомнили Уинфилду о его приключениях на земле.

К боли примешивалось странное наслаждение. Он чувствовал прикосновение тёплых тонких пальцев к своим щекам. Слегка приоткрыв веки, он увидел женское запястье, выступающее из узкого чёрного рукава с кружевным манжетом. На манжете и кончиках пальцев виднелись чернильные пятна. Указательный палец украшал перстень с опалом, который Уинфилд уже где-то видел.

– Смотрите, он приходит в себя! – воскликнула женщина. – Слава богу!

Уинфилд пошевелился, взглянул перед собой и увидел лицо своей соратницы-республиканки Джоселин Стюарт, которая держала его голову у себя на коленях. Несколько секунд он молча смотрел в её покрасневшие глаза, излучавшие странную смесь тревоги, нежности и негодования. До этого он ни разу не видел и даже не представлял эту женщину с распущенными волосами и расстёгнутым воротником.

– Это чистилище? – спросил он наконец.

– Нет, Вестминстер.

В эту минуту раздался презрительный смех мистера Баркли.

– Каждый порядочный протестант знает, что чистилища нет, – вмешался он с присущим ему нетерпением, когда разговор затрагивал богословские догмы. – Это выдумки католиков.

Уинфилд провёл рукой по горлу.

– Где петля?

– На шее у другого счастливца, – ответила Джоселин, помогая ему сесть.

– Какая тебе разница? Не могла же я допустить, чтобы тебя повесили. Твоя жизнь слишком ценна для Англии. И для меня тоже…

Когда первый приступ головокружения прошёл, Уинфилд изучил своё окружение, медленно переводя взгляд с одного предмета на другой. У него всё ещё туманилось в глазах.

Комната походила на одну из кают Кипа. Кровать, на которой они с Джоселин сидели, представляла собой деревянную раму, обтянутую парусиной. Стулья и письменный стол были покрыты развёрнутыми картами, старыми газетами и разорванными конвертами. Огромный глобус без подставки валялся на полу. Книжный шкаф вмещал больше двухсот массивных энциклопедий и справочников. Щели были забиты журналами и карманными сборниками поэзии, которые давно лишились обложек. Трудно было сказать, как часто эти книги открывались. Казалось, что от одного прикосновения весь шкаф рухнул бы вместе с содержимым.

– Здесь мисс Стюарт творит свои чёрные дела, – пояснил Баркли. – Это была её затея спасти тебя от виселицы. Теперь в её состоянии дыра размером в тысячу фунтов.

– Неужели моя жизнь столько стоит? – изумился Уинфилд.

– Этой суммы хватило, чтобы подкупить судью, – ответила Джоселин. – Твоя жизнь стоит ещё дороже – тридцать тысяч в год, почти столько же, сколько и моя. Идём, я тебе кое-что покажу.

Она бросила пытливый взгляд на мистера Баркли, точно спрашивая его разрешения, и когда тот холодно кивнул, взяла Уинфилда за руку и подвела к двум портретам.

– Эти господа когда-то были друзьями. Тот, что слева, – король Вильгельм Четвёртый, бывший герцог Кларенский, мой отец. А тот, что справа, – лорд Хангертон, твой отец.

Джоселин умолкла, давая возможность Уинфилду впитать в себя новость, но его, казалось, больше интересовали рамы портретов. Ни его осанка, ни выражение лица не изменились. Можно было подумать, что всё сказанное пролетело мимо его ушей.

Видя, что Джоселин трудно подобрать слова, Баркли, у которого было меньше причин для замешательства, пришёл ей на выручку.

– Старый вор тебе не лгал, – сказал он Уинфилду. – Я его неоднократно навещал. Я с самого начала знал правду о твоём происхождении, но молчал, потому что это был чужой секрет. Автор впечатлившей тебя книги – твой отец. Ты наследник лорда Хангертона, золотое дитя анархии.

Уинфилд медленно поднял руки к свету, разглядел их с обеих сторон и протянул своим спутникам в качестве вещественного доказательства.

– Я всегда знал, что эти руки не для того, чтобы таскать ящики на пристани. Мои товарищи шутили: «У тебя руки дворянина!» И доктор Грант удивлялся, что мои раны так долго заживали. Он считал, что плоть простолюдина заживает быстрее, чем плоть аристократа. Как всегда, он был прав.

Джоселин несколько раз обошла вокруг Уинфилда, изучая его застывшую фигуру, легонько прикасаясь к его спине и плечам. Наконец она остановилась перед ним, сжимая в руке медальон.

– Это твой образ я носила с собой. Господь-шутник вернул мне тебя преображённым, неузнаваемым. Меня передёргивает от мысли о том, что тебе пришлось вытерпеть, но я в восторге от того, каким ты вышел.

Уинфилд всё стоял неподвижно, уставившись в пустое пространство между двумя портретами на стене. Даже когда Джоселин сжала его лицо ладонями, он продолжал смотреть сквозь неё.

– Привыкай к новому титулу, – продолжала она уже более настоятельно, – к новому дому, к новым спутникам. Удивительно, как все дороги в Англии ведут тебя к одному и тому же месту, не правда ли?

Уинфилд глубоко вдохнул, точно пробуждаясь, и на минуту его лицо озарила привычная ухмылка, в которой сливались дерзость и печаль. Он пошатнулся и подался вперёд, точно теряя равновесие. Джоселин обвила его шею. Трудно было сказать, кто на кого опирался.

Наконец-то Уинфилду выпала возможность ответить на поцелуй, который был подарен ему шестнадцать лет назад на Кембервельской поляне. Удивительно, как быстро запретное становится дозволенным. Забытое вспоминается. Погребённое возрождается. Потухшее воспламеняется. Сначала его родной отец платит вору пятьсот фунтов, чтобы он исчез с лица земли, а потом дочь короля платит в два раза больше, чтобы его вернуть. С самого рождения у него над головой сражались противоположные силы. Кем он таким был, чтобы унаследовать столько врагов и столько заступников?

Горький привкус от эликсира мистера Баркли смешался с привкусом валериановой настойки, которую приняла Джоселин. В этом поцелуе слились не столько души, сколько успокоительные зелья.

– У нас для тебя грандиозные планы, – прошептала Джоселин восторженно.

Эти слова мгновенно отрезвили Уинфилда.

– Планы? – спросил он, всё ещё обнимая её.

Баркли напомнил им о себе лёгким дипломатичным кашлем.

– Вот простофиля! Неужели ты думал, что тебя спасли от виселицы, для того чтобы ты вернулся к сброду? C нашей помощью твоя жизнь приобретет новое значение. У тебя будет возможность оказать бесценную услугу Англии.

Уинфилд выпустил Джоселин из объятий и отступил на несколько шагов.

– Я должен был знать, что вашим поцелуям есть цена, миледи, – сказал он холодно. – Вернёмся к делу. Что именно от меня требуется?

– Ничего непосильного, – успокоил его Баркли. – Всего-навсего убить человека.

Чувствуя очередную волну вертиго, Уинфилд с трудом добрался до постели. Джоселин тут же последовала за ним, не желая выпускать добычу из рук.

– Это не так сложно, как кажется, – начала она оживлённо. – И когда ты услышишь его имя, то безо всяких угрызений совести с ним разделаешься. Его зовут лорд Кардиган. Его поставили во главе лёгкой кавалерии. Этот человек – беда для Англию. Его необходимо остановить.

– Я могу сломать ему ноги, – предложил Уинфилд робко.

– Этого будет недостаточно! – возразил Баркли. – Он по-прежнему будет разбрасывать указы, посылать солдат на смерть. Его надо устранить навсегда. И мы возлагаем на тебя эту почётную миссию. Твой покойный отец был бы горд.

Когда викарий упомянул Хангертона, Уинфилд едва удержался, чтобы не выругаться. Этот бесстыжий призыв к его сыновней лояльности! Наконец-то правда всплыла на поверхность. За всей суетой, за всеми приготовлениями крылась одна цель. Республиканский манифест, подсунутый в качестве сувенира, инсценированный хаос в комнате, поцелуи – всё это было сделано для того, чтобы разогреть в нём убийцу.

– Подружись с Кардиганом, – продолжала Джоселин. – Рассказывай ему анекдоты, играй с ним в карты. Он прослыл надменным, но даже он не устоит перед твоими мальчишескими чарами. Завтра в парламенте он будет произносить речь о своей предстоящей кампании. И ты будешь там. Как законный наследник ты имеешь право вступить в палату лордов. У меня с канцлером взаимопонимание. Он не будет докучать тебя расспросами о твоём долгосрочном отсутствии. И если остальные тебя спросят, чем ты занимался все эти годы, расскажи им правду – не всю правду, а ту часть, которая не слишком режет слух. Расскажи, что ты увлекался театром, но потом решил вернуться к политическим обязанностям. Всем нравятся подобные вариации притчи о блудном сыне. Ты проявишь самый что ни на есть живой интерес к кампании Кардигана и попросишь, чтобы он стал твоим наставником. Вдруг в один прекрасный день произойдёт несчастный случай. Ты будешь скорбеть демонстративно, раздавленный гибелью нового друга.

Пока Джоселин делилась своим замыслом, Уинфилд улыбался и кивал. Она приняла это как знак одобрения и признания своей гениальности.

– Как я погляжу, вы всё продумали, – сказал Уинфилд, – кроме одной мелочи. Что, если я не соглашусь?

– Почему же? – спросила она невинно.

– Боюсь, что я не подхожу для этой роли. Видите ли, я не убийца.

Джоселин и Баркли переглянулись и одновременно рассмеялись, точно услышав забавнейшую шутку.

– Мы все убийцы, – сказала она уже серьёзным тоном. – Нас всех зацепил один дьявол, кого-то снаружи, а кого-то поглубже.

– Мне не нужна лишняя кровь на руках. Достаточно шотландца МакЛейна.

Викарий вознёс кулак к потолку, как он это делал во время проповеди.

– Вот твой шанс искупить вину! Устранив никчёмного полководца, ты с лихвой выплатишь долг.

– Дайте мне пятьдесят фунтов на дорогу, и я исчезну, покину Англию. Вы меня больше не увидите.

Джоселин поднялась с постели, выпрямив спину.

– Боюсь, что это невозможно.

– Тогда отправьте меня обратно в тюрьму, – ответил Уинфилд, передёрнув плечами, – на виселицу, будто и вовсе не вызволяли меня.

Мелкая морщинка легла между медными бровями Джоселин.

– Это меня бы несказанно огорчило.

– Миледи, я не стою тысячи фунтов или даже десяти шиллингов. Я не могу вам помочь. Вам придётся найти нового сообщника.

Какое-то время они стояли друг перед другом, скрестив руки на груди и откинув головы. Это было своего рода состязание – кто кого переглядит.

Джоселин первой отвела глаза. Она сняла клетчатую шаль с изголовья кровати и принялась обматывать ею своё запястье, точно перевязывая рану.

– Очень жаль, что ты решил стать моим врагом, – заключила она со вздохом. – Я надеялась найти возлюбленного.

На мгновение Уинфилд был готов поверить в искренность её слов. Вот было бы забавно, если бы эта женщина, отданная ему в невесты Вильгельмом Четвёртым, на самом деле любила его!

– Миледи, – сказал он, одёрнув себя своевременно, – как ни заманчиво ваше последнее предложение, западной цивилизации не нужна ещё одна сказка о красавице и чудовище.

Джоселин кивнула и вышла из комнаты, комкая шаль. Баркли поднял взор к потолку, точно вымаливая у своего божества терпение, и последовал за ней. В последнюю минуту он задержался на пороге.

– Юноша, – сказал он, не оборачиваясь, – я надеюсь, вы образумитесь, если не ради самого себя, то ради тех убогих созданий, которые живут в «Золотом якоре». Ужин будет подан через час. У вас предостаточно времени, чтобы поразмыслить над своим поведением.

2

Запах чернил, мела и валерьянки сохранялся в воздухе. Всё ещё сжимая голову, Уинфилд растянулся на постели. Впервые в жизни у него была мигрень – чисто аристократический недуг. Он мог безропотно переносить болезни нищих, но не дворян. Ему однажды вырвали челюсть из суставов, искромсали лицо ножом, раздробили перегородку носа, и он выжил. Что угодно, только не эта тупая боль за глазными яблоками!

Впервые в жизни он понял, что такое тюрьма. Теперь он бы с радостью вернулся в сырую камеру, где его ждал полусумасшедший Нил Хардинг.

Вспоминая своё неожиданное воссоединение с Нилом, Уинфилд осознал, что не мог назвать себя сиротой. За двадцать пять лет жизни он ни разу не был без покровителя. У него было три отца – дворянин, преступник и философ. Каждый подарил ему что-то от себя. При наличии всех этих даров Уинфилд должен был стать титаном, полубогом. Между тем, он являлся заложником в доме, который якобы принадлежал ему. Вместо тюремной рубашки на нём был тёмно-синий вечерний костюм.

Уинфилд вдруг заметил, что пока он был без сознания, его доброжелатели переодели его в наряд, который больше подходил к его новому общественному положению. Пиджак сидел на нём терпимо, но брюки были несколько свободны в талии. Похоже, костюм достали из гардероба Кипа.

В одном из карманов Уинфилд нашёл стопку визитных карточек с его именем: Джереми Гриффин Хелмсли, лорд Хангертон.

– Это на случай, если я забуду собственное имя, – думал он, перебирая надушенные карточки.

Он не подозревал что такие запахи существовали, тем более в сочетании друг с другом. Можно было уловить ноты хвои и табачных листьев.

Уинфилд отчаянно пытался разглядеть смешное в своём непростом и незавидном положении, хватаясь за прозрачные нити юмора. Приступы смеха чередовались с приступами тошноты.

Вдруг из коридора послышались лёгкий свист и удары трости о паркет.

Уинфилд узнал Жиля, гернсийского капитана, с которым несколько раз встречался на шхуне Кипа и в «Золотом якоре». Жиль явился во фраке, подбрасывая фетровую шляпу кончиком трости.

После невероятных событий прошедшего дня вид моряка в джентльменском наряде не слишком удивил Уинфилда. Чего ещё можно было ожидать от друзей Кипа? Они все собирались в его доме между вылазками в трущобы. Интересно, что им было известно о замысле Джоселин и до какой степени они были в него вовлечены?

Француз подмигнул по-дружески фамильярно и подбросил шляпу к потолку.

– Мисс Стюарт очень своеобразно выражает любовь, – сказал он, усаживаясь рядом с Уинфилдом. – На мой день рождения она подарила мне бутылку скотча, «эликсир богов». Бедное дитя! Она до сих пор верит, что может чем-то возмутить это циничное общество. Запретные союзы, тайны, покушения…

– Вам весело? – спросил Уинфилд хмуро.

– Неописуемо! Поздравляю тебя. Ты переживаешь момент Эрнани. Твои приключения напоминают мне сюжет пьесы, которую я написал в 1830 году, – богачка влюблена в благородного разбойника.

Уинфилд прищурился и всмотрелся в лицо собеседника, вспоминая фотографию пожилого писателя на камнях острова Джерси.

– Так вы… – прошептал он и покачал головой. – Нет, невозможно…

– Под крышей этого дома ещё не такое возможно, юноша. Мне рассказали по секрету, что ты всегда мечтал встретить автора «Гана Исландца». Ну вот, сегодня тебе повезло.

Внезапно все страдания Уинфилда отступили на второй план. Перед ним был его кумир.

– Боже, – пролепетал он, сияя как мальчишка. – Месье Гюго?

– К вашим услугам, – ответил француз и шутливо поклонился.

Уинфилд вскочил с кровати, скрестив руки на сердце.

– Месье, ваши работы – как священное писание для меня. Я годами держал «Гана Исландца» у себя под подушкой.

– Увы, критики разнесли этот роман на клочки, – отмахнулся писатель с притворным самоунижением. – Слишком много кровопролития.

– К чёрту критиков! Я обожаю этого дикаря с топором, которых убивал всех на своём пути. А чего стоит звонарь Собора Богоматери? И алхимик в монашеской рясе, и уличная плясунья… Месье, что вы делаете в Лондоне?

– Набираюсь впечатлений для следующего романа. Что ещё меня могло сюда привести? Я долго не мог решить, в какой стране и в каком веке будет происходить действие. Баррикада без бунтовщика – это всё равно что виселица без преступника или трон без монарха. Мисс Стюарт, моя муза и советчица, великодушно предложила принять меня у себя дома. Она обещала показать мне настоящую Англию, безо всяких прикрас. И вот я переоделся под матроса и присоединился к ней. Это своего рода паломничество.

– И вы нашли то, что искали?

– Более чем нужно! У меня хватит впечатлений на три романа. Я уже начал писать. Хотя я не могу определиться с названием моего нового шедевра. Мне нравится Les miserables de la mer – «Отверженные моря».

Ничто не доставляло французу такого удовольствия, как разговоры о собственном искусстве, особенно в присутствии такого страстного поклонника.

– Я должен лично тебя поблагодарить, – продолжал Гюго. – Я не представлял, что найду своего героя-анархиста в Бермондси. Я слышал про твои похождения. Уин-Зубоскал, валлийский разбойник! Твои близкие – это горсть пьяных ангелов, свалившихся с неба. Я видел тебя с той девушкой на палубе. Я видел вашу баррикаду посреди улицы. Это же целая глава из романа!

Упоминание о Диане положило конец мимолётному восторгу Уинфилда.

– Я не хочу, чтобы беда обрушилась на мою семью, – сказал он. – Мистер Баркли намекнул…

Гюго не дал ему договорить.

– Ничего не случится, – поручился он, торжественно подняв свою трость, будто библейский жезл. – Я этого не допущу. Я проникся глубочайшей симпатией к твоим близким, особенно к Диане. Она как две капли воды похожа на мою покойную дочь. Вот почему я приглашаю вас троих к себе на остров. Как тебе такое предложение?

Даже после всех пережитых потрясений, которые сделали бы любого человека крайне недоверчивым, Уинфилд доверял своему французскому кумиру, представшему перед ним, как добрый волшебник.

– Это шутка? – спросил Уинфилд, большее из вежливости, чем из-за сомнения.

– Нет, просто прихоть литературного гения. Я хочу быть твоим другом, свидетелем твоего счастья. Это самое малое, что я могу сделать для своего самого рьяного англоязычного поклонника. Я в своё время переписывался с твоим отцом. Он восхищался моим творчеством, а я – его политикой. Французский романтик и английский республиканец – неплохой альянс! Если Отвиль тебе не по вкусу, я построю для тебя дом твоей мечты. Представь себе жизнь без налогов, без полиции. Одно море, скалы и время от времени ужин за моим столом. Однако, перед тем как ты воскликнешь «да», я должен тебя кое о чём попросить. У меня есть послание для английской аристократии, и ты – мой единственный вестник.

Француз склонился к Уинфилду и принялся ему что-то нашёптывать. Глаза юноши загорелись от перспективы вознести своё озорство на новые высоты.

– Блестяще… – пробормотал он. – Лучшая шутка века!

– Поезжай в парламент и устрой незабываемое представление, – заключил Гюго. – И следи за их лицами, чтобы потом детально описать их выражения. А я тем временем соберу твою семью. В полночь отплывает корабль в Гернси. В это же время завтра мы будем пить вино из моего погреба в Отвиль-Хауз.

Они скрепили заговор рукопожатием.

Затем Гюго приоткрыл дверь, выглянул в коридор и позвал:

– О, мистер Баркли!

Викарий вошёл, сомкнув руки за спиной.

– Вы хотите мне что-то доложить? – спросил он недоверчиво.

– Мне удалось убедить нашего юного друга, – похвастался Гюго, хлопнув Уинфилда по спине. – Моя вдохновляющая речь сотворила чудеса.

Уинфилд вздохнул и поклонился викарию.

– Простите мне моё упрямство, мою возмутительную неблагодарность. Ведь вы перенесли столько неудобств, чтобы вернуть меня к жизни. Поймите, открытия последних суток кого угодно повергнут в смятение. Я не смел надеяться, что нежности мисс Стюарт на самом деле предназначались для меня. Ведь она почти герцогиня, а я – жалкий скоморох с разбитой челюстью.

– Ты дворянин, – сухо поправил его Баркли. – Постарайся вбить это себе в голову.

– Обещаю вам, это не займёт слишком много времени, – оправдался Уинфилд. – Я всегда чувствовал, что «Золотой якорь» – это лишь временное пристанище. О, теперь я всё ясно вижу. Это же такая честь служить Англии и памяти покойного отца. И когда я сделаю всё, что от меня требуется, я упаду на колени перед мисс Стюарт и…

Гюго украдкой сжал ему локоть. Юноша слишком увлёкся собственной игрой, захлебнулся энтузиазмом, а это могло пробудить подозрения у Баркли.

– У меня одна проблема, – сказал Уинфилд, резко меняя тему разговора.

– Мне не нравится этот пиджак. Карманы слишком мелкие. Сигары не поместятся.

– Курить в парламенте запрещено, – просветил его Баркли. – Но я дам тебе флакон морфина в дорогу. Я знаю, что у тебя уже мигрень, и по приезде в парламент она только усилится.

3

Если бы лорд Кренворт знал, что ему придётся пасти стаю избалованных мальчишек, он бы ни за что не принял должность канцлера. Он не был ни реформатором закона, ни ревностным защитником этикета. Сонный и снисходительный, он своим присутствием охлаждал накалённую военную атмосферу 1850-х годов. Младшие члены высшей палаты бессовестно злоупотребляли его терпимостью и завели моду приносить выпивку прямо на заседания. Первое время это делалось исподтишка, а потом в открытую. Фляги с виски, подносы с табаком и пакеты с засахаренными орехами ходили по кругу.

Молодые аристократы растолковали молчание канцлера как одобрение, не подозревая, до какой степени их поведение бесило его. Во время перерыва между заседаниями он обычно прятался в одной из библиотек в поисках покоя. А мальчишки, точно назло, выбирали именно эту библиотеку для своих сборищ после совместного похода в бар.

Увы, вечерняя газета – слишком тонкий барьер, который не мог полностью отделить канцлера от младшего поколения. Вопреки собственному желанию, Кренворт стал свидетелем неземных страданий этих юнцов.

– У меня мигрень назревает, – мелодично стонал Лодердейл. – Того, кто соорудил эти канделябры, надо на них же повесить.

Как раз на этот счёт Кренворт не мог не согласиться с младшим коллегой. Канделябры действительно были безобразны, как, впрочем, всё остальное в Вестминстерском дворце. Почти все соглашались, что Чарльз Берри не заслужил рыцарский титул, выданный ему за восстановление проекта дворца, после того как старое здание сгорело в 1834 году.

– Когда я нахожусь здесь, во мне просыпается зверь! – признался лорд Вилтон. – Мне так и хочется поднять налоги или объявить войну. Жаль, что Редклифф уже об этом позаботился.

Эмоции Вилтона можно было объяснить с научной точки зрения. Опасно недооценивать влияние обивки из красной кожи на психику. Что бы ни говорили о царственности красного цвета, он подкармливает агрессию. По крайней мере, в палате общин обивка на скамьях была безопасного сине-зелёного оттенка.

– И нас даже не покормили по-человечески, – продолжал возмущаться Вилтон, набивая розовые щёки принесённой из дома смесью из инжира и миндаля. – Клянусь, это загадочное мясное блюдо пахло падалью. Это был мой последний ужин в столовой.

Жалоба Вилтона была полностью обоснованна. Еда в Вестминстерском дворце действительно оставляла желать лучшего. Даже Натаниель Гаторн, который посетил парламент в 1845 году, описывал этот явление в своих письмах.

– Клянусь, я больше не сяду за стол рядом с этим шутом, – заявил Гранард негодующе.

– А именно? – спросил Вилтон. – Шутов под этой крышей много.

– Я имел в виду лорда Елленборо. Он опрокинул рюмку шерри и забрызгал мою любимую рубашку. Это пятно не вывести. Он прикинулся пьяным, но я-то знаю, что он был трезв. Это было намеренной провокацией, как, впрочем, и все его поступки. Поверите ли, он пришёл на заседание в клетчатых брюках. За кого он себя принимает?

– За шотландского националиста, не иначе, – заключил Вилтон. – За неимением более достойного способа отличиться он носит клетку и портит чужую одежду. Что ещё ожидать от труса?

В эту минуту Кренворт сложил газету и взглянул на молодёжь. Хоть он не имел привычки подслушивать чужие разговоры, на этот раз он счёл своим долгом вмешаться.

– Господа, – начал он тоном отца, пытающегося усмирить непослушных детей, – я был бы вам крайне признателен, если бы вы не называли друг друга шутами и трусами. Достаточно того, что наши супруги о нас столь нелестно отзываются.

Гранард и Вилтон недоумённо переглянулись. Один Лодердейл понял, о чём говорил канцлер. Из трёх молодых лордов один он был женат. Из его грудной клетки вырвался скорбный свист.

Вдруг они услышали незнакомый голос.

– Быть шутом – не позор.

Все трое обернулись посмотреть на новичка. Это было очаровательный юноша, который когда-то кого-то не на шутку разозлил. Чья-то добрая рука прогулялась ножом по его бледному аристократическому лицу.

Лорд Вилтон, который давно мечтал похудеть, отметил с завистью, что у новичка талия от силы двадцать семь дюймов. Он был около шести футов ростом и весил не больше ста сорока фунтов. Тёмно-синий пиджак свободно болтался на нём, завершая этот неотразимый бездомно-сиротливый образ, к которому стремились все молодые люди. Упитанность и ухоженность не в моде. Больше всего Вилтона бесило это сочетание внешней щуплости и силы. Новичок притащил три огромных ящика, которые, казалось, его ничуть не обременяли.

Все трое почувствовали себя низменными мещанами рядом с этим исчадием богемы. Не желая выставить напоказ своё чувство неполноценности, они приняли воинственные позы.

– От хорошего комедианта больше пользы, чем от плохого полководца, – сказал новичок, опустив ящики на стол перед Лодердейлом. – Жадность и юмор – топливо Англии. Ярмарочный фигляр никогда не умрёт с голоду в этой стране.

Канцлер торопливо поднялся из кресла и представил новичка.

– Господа, поприветствуйте вашего коллегу. Перед вами лорд Джереми Гриффин Хелмсли, барон Хангертон.

– Это новый титул? – спросил Гранард.

– Нет, это хорошо забытый старый титул, – пояснил Кренворт.

Право же, молодым лордам было бы не во вред почитать королевский реестр на досуге. Кренворт знал, что большинство из них не помнит, что случилось пять минут назад.

– Прошу прощения, господа, – сказал новичок. – Кажется, я опоздал?

– Всего лишь на несколько часов, – ответил Вилтон язвительно. – Я уверен, что никто не заметил.

– На четыре года, – уточнил Кренворт. – Лорда Хангертона призвали в парламент в 1850 году, и он только сейчас откликнулся на приглашение. Как выяснилось, он посвятил юность искусству и науке. Он изучал медицину под наблюдением кембриджского выпускника и выступал с театральной труппой.

Последние слова Кренворт произнёс с некой брезгливостью.

– Теперь понятно, почему он защищает клоунов, – сказал Вилтон. – Он один из них!

– Нет, он один из нас, – Кренворт поправил младшего коллегу, с трудом сохраняя вежливый тон. – Крайне негуманно попрекать человека его былыми заблуждениями. В конце концов, переболев своими увлечениями, лорд Хангертон осознал, что его место здесь, среди равных, чему мы несказанно рады.

Кренворт раскрыл ладони, точно собираясь аплодировать, но молодые лорды не отреагировали так, как ему бы хотелось. Лодердейл вдруг вспомнил, что у него мигрень и опять застонал. Вилтон принялся разглядывать свои ногти.

Уинфилд принял эту враждебность как своего рода комплимент и принялся переставлять ящики на столе.

Вдруг Гранард просиял, будто у него в голове зажглась лампа.

– Лорд Элленборо рассвирепеет, когда узнает, что он уже не первый забияка в палате.

Вилтон злорадно потёр руки.

– Славно! Элленборо щеголял в своих клетчатых штанах, обливал соседей шерри. А тут появляется Хангертон с искромсанной физиономией, прокопчённый дешёвым табаком, – тут он обратился к Уинфилду. – Как вам описать лорда Элленборо? Представьте себе самое омерзительное двуногое создание. Это надо иметь талант, чтобы быть таким неотёсанным. Вы слышали, что он вытворил в прошлом году в клубе Атенеум?

– Какая честь, однако, иметь столь пресловутого соперника, – ответил Уинфилд с поклоном. – Я с трепетом жду знакомства.

A соперник уже стоял у него за спиной.

– Куда ни пойду, везде слышу своё имя, – сказал Элленборо. Он вытянул шею, прищурился и глубоко вдохнул, точно уловив знакомый запах. – Дешёвый табак, – пробормотал он, блуждая взором по библиотеке, пока ему на глаза не попался новичок. – О боже! Кого я вижу? Неужто сам Уин-Зубоскал пожаловал к нам?

Вилтону стало досадно, что он не был посвящён в таинства этой дружбы.

– Так вы знакомы? – спросил он обидчиво.

– Закадычные приятели! – хрюкнул Элленборо и бросился Уинфилду на шею. – Ах, эти вечера в кабаке «Леденцы и лошадки»! Кастильский покер! Скажи, Уин, эти слюнтяи опять перемывали мне кости? Не слушай их. Давай лучше спляшем!

– Наступишь мне на ногу – убью, – пригрозил Уинфилд шутливо.

Вилтон, который терпеть не мог, когда другие были в центре внимания, вклинился между друзьями и запел:

Welcome to the tavern called the WestminsterPalace — Taste of false affection and of candid malice. The glass is always filled and the forbidden fruit is always ripe, And if the boys get bored they will dance Westminster hornpipe. [21]

Его мелодия установила ритм для танца, и теперь это был его номер. Когда Вилтон допел первый куплет, Гранард запел припев. Это был гимн вестминстерской молодёжи.

In a silver ashtray around the world we travel. Most amazing mysteries before our eyes unravel. One day you’ll be thankful that your shoes are filled with gravel. You can own the world, but you will never truly have it all. [22]

Шум, раздававшийся из библиотеки, привлёк ещё стайку юных лордов. Они примчались во главе с Мюнстером, внуком Вильгельма Четвёртого.

– Ах, соловей парламента! – обратился он к Вилтону вкрадчиво, раскинув руки, точно для объятий. – Я услышал вашу арию на противоположном конце дворца!

Вилтон обмахнулся газетой и прислонился к книжному шкафу.

– Бесстыжий льстец! Я всё равно не поеду с вами в Париж этим летом.

Услышав столь категорический отказ, спутники Мюнстера ахнули, хотя сам Мюнстер держался невозмутимо.

– С чего вы взяли, что я собирался приглашать именно вас? – спросил он Вилтона, имитируя его презрительный тон. – Я, как правило, не езжу в один и тот же город в обществе одного и того же спутника. Этим летом я еду в Брюссель с лордом Лодердейлом. Ему надо отдохнуть от счастливой семейной жизни.

Когда Лодердейл услышал своё имя, он слегка приподнял свою раскалывающуюся голову. Он не знал, как растолковать приглашение Мюнстера – как издевательство или как аванс.

– Что мне нужно, – промычал он скорбно, – это устранить левое мозговое полушарие.

Дабы убедить наблюдателей в серьёзности своих намерений, Мюнстер забрался к Лодердейлу на колени.

– Мой бедный друг, когда вы увидите мой особняк в предместьях Брюсселя, вы ни за что не вернётесь в Англию.

В эту минуту Гранард решил, что настала его очередь завладеть сценой, хоть на мгновение.

– Господа, будьте поскромнее. В конце концов, это Англия, а не древняя Греция. Я понимаю, что вас душат пиджаки и вы бы с радостью променяли их на туники, но тем не менее…

Спутники Мюнстера, впечатленные остроумием Гранарда, взвыли в один голос, но Элленборо тут же перехватил эстафету сарказма.

– Лорд Гранард, пуританство давно вышло из моды. Вот почему вас никто никуда не приглашает. Я чувствую, вам не светят шикарные континентальные турне этим летом. Вы будет торчать в Лондоне, наедине со своим чистоплюйством.

– Велика потеря – быть отвергнутым горстью пьяных извращенцев! – отпарировал Гранард. – Лорд Мюнстер, приятно провести время в Брюсселе с новым компаньоном. Когда вы вернётесь, я буду канцлером!

От этого заявления Кренворту стало неуютно, так как он не собирался в ближайшее время ни умирать, ни подавать в отставку.

В эту минуту появился лорд Кардиган. Кренворт взглянул на него с мольбой и исступлением. Кроме них двоих, в библиотеке не было никого старше тридцати.

– Полюбуйтесь, – обратился Кренворт к сверстнику, горестно качая головой. – Перед вами будущее Англии.

– Ни капли интереса к политике, – ответил Кардиган достаточно громко, чтобы его услышали. – Пока я обсуждал свою Крымскую кампанию, они ёрзали и перешёптывались. Ещё полвека назад дворянский титул обязывал к определённому поведению.

Гранард посчитал нужным заступиться за младшее поколение.

– Господа, пощадите! – обратился он к пожилым лордам. – Нам уже пришлось высидеть нудный доклад и съесть отвратительный ужин. Не слишком ли много страданий за один вечер?

Уинфилд, который не обронил ни слова после танца с Элленборо, решил, что ему пора завладеть вниманием. Он слегка побарабанил пальцами по крышке ящика, требуя внимания.

– Как я погляжу, здесь царит меланхолия. Постараюсь исправить положение вещей. Когда-то я развлекал неграмотные толпы за несколько шиллингов. А теперь буду развлекать вас за тридцать тысяч фунтов в год. Как видите, я пришёл не с пустыми руками. Помимо своих небылиц, я принёс нечто такое, что порадует всех.

К тому времени в библиотеке уже собралось больше двадцати человек. Друзья Мюнстера торопливо закрыли двери, чтобы им не пришлось делиться выпивкой с посторонними, хотя в баре, расположенном в западном крыле дворца, предлагался непревзойдённый ассортимент кларета, шерри и портвейна.

Вилтон потёр ладони с детским восторгом.

– Лорд Хангертон, как щедро с вашей стороны! Как вы думаете, сколько ящиков с вином потребуется для того, чтобы напоить всю палату лордов?

Уинфилд ответил вопросом на вопрос.

– Сколько ящиков пороха потребуется для того, чтобы взорвать весь дворец?

Хихиканье резко прекратилось.

– Со времён Гая Фокса выбор взрывчатки стал богаче, – продолжал Уинфилд. – Лорд Кардиган, вы, кажется, опытный полководец?

– Несомненно, – подтвердил Кардиган надменно.

– Значит, вы разбираетесь во взрывчатке.

Убедившись, что сцена принадлежала ему, Уинфилд забрался на стол и поставил ступню на один из ящиков. Он знал, что в этой позе он выглядел царственно, угрожающе и пророчески, точно один из героев Гюго. В то же время все его заранее продуманные жесты и движения должны были выглядеть естественно и спонтанно для окружающих. Предстоящее представление было испытанием его актёрского таланта. Ему предстояло применить все уловки, которым его научил в своё время Нил Хардинг. Всё это могло обернуться величайшим позором или величайшим триумфом его театральной карьеры.

Кренворт чувствовал, что ему передалась мигрень Лодердейла.

– Дети, успокойтесь! – потребовал канцлер. – Лорд Хангертон, вы можете поделиться своим апокалипсическим опусом попозже. Для новичков существует традиция первой речи. Вторая половина заседания вот-вот начнётся.

– Второй половины не будет! – заявил Уинфилд.

Глядя на ряд отвисших челюстей и заломленных бровей, он сделал вывод, что прелюдия представления удалась. Лорды поверили, что вторая половина заседания не состоится, во всяком случае, не вовремя. Труднее всего было убедить канцлера.

– Молодой человек, – сказал Кренворт, – этот цирк совершенно ни к чему.

Уинфилд его перебил.

– Я скажу вам, что ни чему! Эта коробка, подбитая красной кожей! Ведь если она сгорит со всем содержимым, старушка Англия не перестанет существовать. Более того, она превратится в маленькую Америку. Помимо саранчи, которая собирается в Вестминстерском дворце, есть простые честные англичане. Поверьте, ваше исчезновение их не огорчит.

В эту минуту друзья Мюнстера прильнули друг к другу. Сам Мюнстер сжал шею Лодердейла ещё крепче. Выкатив нижнюю губу, королевский внук походил на младенца, готового заплакать. Вилтон уронил пакет с лакомством. Миндаль, инжир, марципаны и сушёная смородина рассыпались по ковру. Гранард принялся теребить ворот своей залитой вином рубашки. Элленборо спрятал вспотевшие ладони в карманы клетчатых брюк.

Уинфилд был доволен эффектом, который его слова произвели на слушателей. Он постарался взглянуть в глаза каждому из них хотя бы на несколько секунд.

– Уже дрожите? – спросил Уинфилд мягко. – Всё веселье ещё впереди.

Лорды одновременно вдохнули и вытянули шеи. Им на самом деле было любопытно узнать, какое веселье им готовил лорд Хангертон. Мюнстер проскулил невнятно и уткнулся лицом в плечо Лодердейлу.

– Непуганые пьяницы! – крикнул Уинфилд. – У каждого из вас винный погреб набит битком, но вы всё равно не упустите шанс напиться за чужой счёт. Вам даже не пришло в голову поинтересоваться содержимым этих бочек. Вы решили, что там вино, для вас, конечно, как и всё остальное под солнцем.

Увы, лорды не могли оспорить это обвинение. При всей своей привередливости, они не задумывались над тем, что поступает им в рот.

Уинфилд задыхался. Воздух, нагретый этими холёными, надушенными телами, явно не шёл ему на пользу. От запаха пропитанного потом шёлка у него стало тесно в груди. Вдруг он понял, что уже не играет. Он уже был готов срывать эти напомаженные головы. В конце концов, актёр в нём всё же подчинил себе возмущённого англичанина. Вся ярость, которая назревала в нём на протяжении десяти лет, вырвалась наружу горьким смешком.

Слова заранее приготовленной тирады вылетели у него из головы, и он начал импровизировать на ходу.

– Нет, я не ожидаю, что вы пожалеете детей, которые теряют пальцы на оружейных заводах, или солдат, которым приходится воевать с дефективным оружием. Это не должно вас тревожить. Ваша задача в жизни – страдать от мигрени, меланхолии и бессонницы. А моя задача – освободить вас от страданий. Только не подумайте, что я защитник обездоленных. Вовсе нет. Я такой же бессовестный эксплуататор, как и вы. Я тоже заслуживаю смерть. Но перед смертью я оставляю за собой право закурить в последний раз.

И он достал сигару из кармана пиджака.

В библиотеки не было слышно ни звука, кроме всхлипывания Мюнстера.

– Молитесь, милорды. Достаточно одной искры, упавшей с кончика моей сигары, – и от английской аристократии не останется ничего, кроме расплавленных карманных часов. Молитесь же!

Один за другим лорды упали на колени. Один Кренворт продолжал стоять выпрямившись. Кардиган, спрятавшийся за спину канцлера, выглядел не менее жалким, чем перепуганная молодёжь.

Послышались первые слова молитвы «Отче наш», заглушая стоны Мюнстера. Это слияние звуков походило на струнный оркестр перед концертом.

– Громче! – крикнул Уинфилд. – Боюсь, что Бог вас не слышит.

Носком ботинка он приподнял крышку одного из ящиков.

Элленборо начал было читать псалом «Господь мой пастух» и сбился на полдороги. Он взглянул на Гранарда, точно моля о помощи, но юный карьерист молился на латыни для пущей важности.

Слушая этот невнятный лепет, Уинфилд сделал вывод, что эти люди обращались к Богу ещё реже, чем он. Однако, в отличие от него, они не умели импровизировать.

– Я так и знал, что мне самому придётся заводить молитву, – сказал он, откидывая голову. – Всевышний, помилуй этих трусливых эгоистов, ибо они сами не ведают своего убожества. А также благослови бедняков Англии, грязную ось золотой кареты. Вытяни их из невежества и сделай их всех республиканцами. Во имя Гая Фокса, Оливера Кромвеля и моего покойного отца – аминь!

Он сбил крышку ящика. Сухая древесина треснула. Лорды в первом ряду одновременно ахнули, будто опускаясь с головой под воду. Они ожидали, что волна обрушится на них, но она всё не рушилась. Конец света не спешил грянуть, и это лишь усиливало их ужас.

Вдруг они услышали хохот новичка.

– Можете расслабиться, – сказал он, спрыгивая со стола. – Моя вступительная речь завершена.

Друзья Мюнстера робко приподняли головы, но продолжали стоять на коленях. Уинфилд принялся расхаживать среди них, едва удерживаясь, чтобы не наступать им на ноги. Он схватил Гранарда за воротник и поднял его, точно щенка за шкирку. Гранард пошатнулся и опять упал, столкнувшись с Элленборо.

Вилтон согнулся пополам. Его вырвало в пустой пакет из-под лакомств.

– Ну вот, над вами не интересно шутить, – поддразнил их Уинфилд. – Мне говорили, что мои комедии слишком политические, а моя политика слишком комичная. На сцене я политик, а в парламенте – скоморох. Господа, вы бы видели свои лица! Лорд Кардиган, у вас жалкий вид, когда вы дрожите за жизнь. Я не знаю, что вы собираетесь делать в Крыму, но не показывайте врагу своё лицо.

Нытьё Мюнстера перешло в истеричный смех. Он выпустил Лодердейла, вскочил на ноги, тут же потерял равновесие и облокотился на книжный шкаф, катая голову из стороны в сторону. Лодердейл несколько раз ударился лбом об стол.

Уинфилд решил, что ему пора исчезнуть. Часто после выступлений он собутыльничал со своими зрителями, впитывая похвалу, но это не было обычным выступлением. Если бы он задержался слишком долго, то это бы умалило общее впечатление. Он должен был исчезнуть так же неожиданно, как и появился. И вообще, ему больше нечего было делать в этой компании. Его обещание Гюго было выполнено. Это действительно была шутка столетия – но не более того. Уинфилд открыл для себя, что, оказывается, можно сжать десять лет накипающей горечи в речь не более пятисот слов. Он ни на минуту не позволил себе надеяться, что был в силах каким-то образом изменить или просветить этих людей. Он всего лишь напугал их, испортил им аппетит.

Переступив через ноги Гранарда, Уинфилд поспешил к двери. Неожиданно, Элленборо загородил ему дорогу.

– Ты расплатишься за свою выходку!

Уинфилд шутливо скрестил руки над головой.

– A как же наша вечная дружба?

– Теперь наш клетчатый друг будет тебя ненавидеть, – предостерёг его Гранард. – Видишь ли, это была его задумка. Ты украл у него кусок славы. Я же говорил, что в парламенте завёлся новый забияка!

Элленборо, который не любил, когда у него отнимали заслуженные титулы, начал закатывать рукава рубашки.

– Вам не придётся делиться славой со мной, – успокоил его Уинфилд. – Вы меня больше не увидите. Я покидаю Англию.

Он поклонился канцлеру, который так и не изменил позу за всё время, и уже дотронулся до ручки двери. Однако Элленборо не собирался так просто отпустить своего соперника.

– Куда ты так быстро? А ну, господа, держите этого скомороха!

Он щёлкнул пальцами и свистнул. Друзья Мюнстера вскочили, точно выдрессированные собаки, и заняли позиции по обе стороны Элленборо. В мгновение ока их позор превратился в ярость. Они подражали своему вожаку, облизывая губы и закатав рукава.

Видя, как вокруг него сжимается кольцо из перекошенных лиц, Уинфилд испытал головокружительную эйфорию. Опять он попал в свою стихию. Драка! К этому он всегда был готов. Драка ещё лучше, чем представление. Вестминстерский дворец – самая большая таверна на свете, и английская аристократия – самая безжалостная бандитская шайка.

Как ни странно, он ни на минуту не сомневался, что выйдет победителем. Он не чувствовал боли, даже когда армия лорда Элленборо обрушилась на него.

Далеко не все лорды принимали участие в экзекуции. Более благоразумные наблюдали за зрелищем со стороны.

– Пип-пип, так держать! – подбадривал товарищей Вилтон. – Неплохое открытие сезона. Мальчишки в клубе Атенеум позеленеют от зависти.

Мюнстер прислонился к плечу Вилтона.

– Вы не хотите присоединиться к остальным, мой друг?

– И подвернуть опасности суставы? – Вилтон возмущённо фыркнул и полюбовался своей белой рукой. – Никакая слава этого не стоит.

На этой стадии было трудно сказать, кто на кого нападал. Ради шанса пнуть обидчика лорды пинали и толкали друг друга, сражаясь за добычу, точно стая гиен.

Дверь открылась, и масса потных тел выкатилась в коридор. Вилтон, Мюнстер и Гранард выпорхнули из библиотеки. Их розовые лица лоснились от злорадного любопытства. Им не хотелось пропустить смерти «скомороха».

– Я сдаюсь, – посетовал Кренворт Кардигану, который всё ещё прятался у него за спиной. – Я так надеялся, что заседание пройдёт без приключений.

Из коридора раздался вопль.

– Вы позволите им убить это… создание? – спросил Кардиган.

– Какая разница, если я вмешаюсь? Если они не убьют его сейчас, то убьют после заседания. Он явно пришёл сюда не для того, чтобы заводить дружбу.

– И всё же кто-то должен позвать стражников. Ради вашего же блага, лорд Кренворт. Ведь вы канцлер. Кровопролитие не пойдёт на пользу вашей репутации.

В эту минуту раздался звон битого стекла. За ним последовала волна кашля, который быстро затих.

– Этот запах, – пробормотал Кренворт, щурясь. – Напоминает мне…

Кардиган поднял вверх указательный палец.

– Армейские хирурги используют во время ампутаций… Хлороформ!

Кренворт прикрыл нижнюю часть лица рукавом и опёрся на Кардигана, который сам был на грани обморока. Опираясь друг на друга, они с трудом добрались до кресла-качалки и одновременно рухнули в него.

– Свершилось: парламент превратился в цирк, – простонал Кренворт.

– Покойный король Вильгельм Четвёртый посмеялся бы от души.

– Время военное, – объяснил Кардиган.

– О чём вы? Бьюсь об заклад, эти дикари не знают, что идёт война. Они не знают, в каком веке живут и кто на троне. Но они знают, сколько сотен фунтов лорд Элленборо проиграл в клубе. А теперь ещё к ним присоединился лорд Хангертон. Вот уж кто отлично впишется в коллектив – если только его не убьют.

4

«Вот так одна капля хлороформа положила конец резне. Половина парламента валялась на полу. Все мы равны перед наркотиками, лорды и нищие. Доктор Грант мог бы написать целую диссертацию про победу химикатов над социальной иерархией».

Это были первые мысли Уинфилда, когда он пришёл в сознание. Он лежал на мостовой в узком переулке. Его голову подпирал один из ящиков, использованных в качестве декораций во время представления. Кто-то вытирал платком кровь, сочившуюся из раны у него на лбу. Уинфилд заметил, как слаба была дрожащая рука его заступника. Это была рука старика или больного.

Открыв глаза, он увидел осунувшееся, покрытое кровавыми точками лицо своего бывшего друга Кипа. Адвокат вяло улыбнулся, и Уинфилд тут же зажмурился, так как ему было неудобно смотреть в глаза своему спасителю. Не зная, с чего начать разговор, он притворился, что не до конца очнулся.

– Странное видение, – пропел он сонно. – Я боролся с исполинским осьминогом в зеркальной пещере.

– Теперь ты понимаешь, почему художники и писатели обращаются к химикатам за вдохновением, – ответил Кип. – Кто в своём уме такое придумает? А ну, попробуй поднять голову.

– Сейчас… Дай мне сойти с этой карусели. Опять эти «Леденцы и лошадки»…

Кип сжал Уинфилду плечо, давая ему этим знать, что разыгрывать горячку не было необходимости. Между ними не было никакой вражды.

Уинфилд приоткрыл один глаз боязливо и взглянул на человека, у которого было предостаточно причин его недолюбливать.

– Зачем ты меня спас?

– Чтобы было чем похвастаться на смертном одре.

– Я вижу, и тебе досталось, – отметил Уинфилд, разглядывая синяки на руках своего собеседника.

– Нет, ко мне никто пальцем не прикоснулся, – ответил Кип со вздохом и потёр опухшие суставы. – Эти синяки у меня уже давно. Посмотри внимательнее: те, что жёлтые, – старые, а те, что синие, – новые. А что творится у меня на спине – отдельная песня! Похоже на карту. После сорока лет тело начинает сдавать. Да ладно, ничего не поделаешь. Ты меня не на шутку перепугал, братишка.

Уинфилд отвёл руку Кипа и с трудом сел.

– Как ты меня назвал?

– Так, как я тебя звал уже двадцать пять лет, Джереми.

Кип швырнул в сторону окровавленный платок и сел рядом с Уинфилдом.

– Хангертон был не просто моим кумиром, – продолжал он, – но и отцом, не только по духу, но и по крови.

Уинфилд поднял глаза к небу и усмехнулся.

– Чтобы у лорда были внебрачные дети? Какой сюрприз! Где угодно, только не в Англии. Парламент забит бастардами Вильгельма Четвёртого.

– Наш отец не было лордом, когда он встретил мою мать, – пояснил Кип, делая ударение на слово «наш». – Он был всего лишь студентом юридического факультета. А она уже была замужем за Роджером Берримором, чью фамилию я ношу. Роджер чувствовал неладное и издевался надо мной всякий раз, когда ему подворачивалась возможность.

Уинфилд сжал виски, точно его мозг был не в состоянии впитать очередное имя.

– Помедленнее, умоляю…

– Когда мне исполнилось восемнадцать лет, – продолжал Кип, – моя мать отправила меня в Оксфорд, чтобы я был рядом с родным отцом, который к тому времени был уже профессором. Не разоблачая нашего родства, я стал его самым приверженным учеником. Он приглашал меня к себе домой на ужин и политические беседы. Я присутствовал у него на свадьбе и твоих крестинах. Потом он получил дворянский титул и променял Оксфорд на парламент. История до неприличия заурядна. Ты унаследовал его титул, а я – его идеологию и, похоже, его болезнь. Она называется белокровие, хотя я весь иссиня-чёрный.

Кип последний раз взглянул на свои руки, кивнул смиренно и начал спускать рукава.

– Значит, ты не сердишься на меня? – спросил Уинфилд с опаской.

– Ничуть. Твоя судьба тяжелее моей. Я скоро умру, а тебе придётся вернуться в парламент, в общество этих извергов. Почему, ты думаешь, я перебрался в Саутворк? Я не хотел провести последние дни в Вестминстере. Осторожнее, Джереми. В следующий раз я не смогу тебя спасти.

– Следующего раза не будет. Я покидаю Англию.

– Мудрое решение. Я всегда желал тебе добра как другу, а теперь я желаю тебе добра как брату. В глубине души я не верил, что ты умер, по крайней мере, не от руки нашего отца. Я благодарен за то, что перед смертью мне довелось стать свидетелем твоей последней выходки.

Кип глубоко вдохнул, точно влажный вестминстерский воздух мог занять ему сил, и прижал окровавленную голову младшего брата к груди.

– Неужели ничем нельзя продлить тебе жизнь? – спросил Уинфилд.

– Увы, можно лишь облегчить мои страдания. Немецкий врач дал мне пузырёк хлороформа на случай, если моя боль станет невыносимой. Но не расстраивайся из-за меня, Джереми. У тебя впереди слава, только не в этой стране. Я завещаю тебе свою шхуну. Постарайся посетить скандинавские страны.

Вдруг Уинфилд выпрямился и просиял.

– Вот он, мой проводник! – сказал он, указывая на мужскую фигуру в конце переулка. – Господин Гюго, у меня для вас презабавнейшая история!

У француза был крайне подавленный вид. Он сделал несколько шагов вперёд к своим друзьям и застыл, теребя шляпу.

– Где моя семья? – спросил Уинфилд.

– Мне очень жаль, – пробормотал Гюго, опустив глаза. – Мне нелегко об этом говорить…

Уинфилд вскочил на ноги и схватил Гюго за руку.

– Что случилось? Говорите же!

– Я собирался их забрать и отвести на корабль, – начал француз, – но когда я добрался до Стоун-Стрит, я обнаружил…

Уинфилд пихнул его в грудь.

– Что? Что вы обнаружили?

– Дымящиеся развалины… На том месте, где когда-то стоял «Золотой якорь».

Не говоря ни слова, Уинфилд опять пихнул Гюго, на этот раз с удвоенной силой, чуть не сбив его с ног. Француз не пытался защититься. К тому моменту в крови Уинфилда было столько химии, что он вполне мог убить человека.

Задыхаясь, Кип поймал брата за рубашку и с трудом оттащил от Гюго.

– Ради бога, Джереми, дай Виктору договорить! Он тебе не враг. Иначе бы не пришёл сюда. Выслушай его.

Уинфилд неохотно отступил.

– Нет причины думать самое плохое, – продолжал Гюго. – Под развалинами нашли лишь скелет собаки и тело высокой крупнокостной женщины. У неё на шее был расплавленный кельтский крест. Доктор Грант и Диана наверняка спаслись. Если бы девчонка погибла, я бы это почувствовал. Мы найдём твою семью, все втроём.

– Нет, – тихо сказал Уинфилд, уставившись в мостовую. – Вам лучше не встревать. Я сам как-нибудь разберусь. Это всё моя вина. Я считал себя проворным, но Баркли оказался проворнее.

– Ради бога, возьми нас с собой, – взмолился Гюго. – Я сам хочу разыскать эту девчонку.

– Она вам не дочь! – воскликнул Уинфилд. – Она ничья дочь! Она обычная сирота, каких тысячи в Лондоне. Выбирай себе любую. И оставь нас в покое. Мы не герои ваших чёртовых книжек и вам не родня.

Он вылетел из переулка сломя голову.

Кип провёл рукой по глазам и опустился на баррикаду из сломанных ящиков. Гюго нетерпеливо потянул его за рукав.

– Эдмунд, поспешим! Только не говори, что это не наша битва. Не хочу этого слышать. Мы ему нужны!

Заметив синяки на руках адвоката, он резко отпрянул.

– Господи, что же это?

– Белокровие, – прошептал Кип. – Не бойтесь, болезнь не заразная, а наследственная. Ступайте вслед за ним. Я к вам присоединюсь, как только переведу дыхание. Ступайте же!

Заключение

Том уже не помнил, как он оказался на Каунтер-Лейн, на том же самом месте, где его дети возвели баррикаду несколько дней назад. Странная постройка по-прежнему держалась, в отличие от его дома.

Ручейки пота, бегущие от корней его волос, размыли слой сажи и запёкшейся крови у него на лице. Его горло и нёбо были покрыты волдырями. Каждый раз, когда он пытался вдохнуть поглубже, на губах выступала серая слизь. Он вспомнил о флаконе валерьянки, которую всегда носил в кармане. Так как это была единственная жидкость у него под рукой, он прополоскал ею горло. Когда алкогольная настойка попала на воспалённые ткани, Том сморщился от жгучей боли, но, по крайней мере, дышать стало легче.

– Говорю тебе: ветер разнёс огонь, – шептал он. – Древесина внутри была сухой и пористой. Этой старой коробке давно было пора сгореть. Какое облегчение! Теперь мне не придётся платить налоги.

Тихий свист достиг его слуха.

– Это ветер, ветер… Он во всём виноват.

Диана сидела на корточках у подножья баррикады, обратив к ночному небу неестественно спокойное лицо. На её ночной сорочке не было ни пятна.

Тому было трудно держать глаза открытыми. Они распухли и слезились от дыма. Прищурившись, он пристально наблюдал за Дианой, пытаясь восстановить в памяти события прошедшего вечера, начиная с того момента, когда он впервые услышал треск древесины. Ему пришлось выбирать между женщиной, которая его любила, и девчонкой, которая его ненавидела. Он выбрал девчонку, потому что она была слабее. Как выяснилось, Диана меньше всего нуждалось в спасении. Она первой выскользнула наружу. Пока Том искал её внутри полыхающей таверны, она стояла на улице. Когда он наконец увидел её щуплую фигурку в раздувающейся сорочке, он бросился к ней, сжал её лицо руками и поцеловал в лоб, чего никогда раньше не делал.

Убедившись, что Диана не пострадала, Том выпустил её и оглянулся, ожидая неподалёку увидеть ирландку. Он несколько раз выкрикнул её имя, но никто не отозвался. Он был готов броситься обратно в дом за ней, но в эту минуту крыша рухнула. Бриджит осталась под горой полыхающих досок.

– Ты дрожишь, – сказал Том, набросив на плечи Дианы обгоревшую куртку, которую она тут же стряхнула.

– Забирай свои обноски, папа-медведь. Мне не холодно. Меня ждёт очень тёплое место.

– Ты бредишь.

– Напротив. Мои мысли ясны, как очищенный скотч. Я могу погрузить пальцы в вечность. Она тепло-хладная, как вода в лондонских лужах. Наказав Уина, я могу уйти мирно. Я поклялась себе, что этот чёртов предатель меня не переживёт.

После того как ему на голову упало горящее бревно, Том не доверял ушам.

– Что ты там бормочешь?

– Он даже не подозревал. Небось, оторопел, когда пилеры пришли за ним. Хотелось бы знать, какие мысли пронеслись у него в голове, перед тем как палач вышиб ящик у него из-под ног.

– Подобные шутки не веселят, – сказал Том, решив, что она его по привычке провоцирует. – Ты на такое не способна.

– Если бы ты знал, на что я способна, папа-медведь, ты бы намотал мне свои обноски на голову и столкнул меня с моста. Это я выдала Уина полиции. И я подожгла твою проклятую конуру, которая пятнадцать лет прослужила мне тюрьмой. Уин научил меня разводить пожары. Вместе мы подожгли дом судьи. Было время, когда я готова была весь город поджечь ради него.

Вместо привычной злобы в её голосе было нечто похожее на умиротворение.

Том сцепил руки за шеей и зажмурился. Все его познания в области физики и химии указывали на то, что пожар не был несчастным случаем. Стремительность, с которой огонь распространился, указывала на то, что таверну подожгли изнутри, после тщательных приготовлений. Поджигатель налил масла в каждом углу, чтобы огонь захватил весь дом сразу. Жертва превратилась в убийцу. Эта метаморфоза не была лишена логики.

– Несчастная… – прошептал Том.

– Не перебивай меня! Хочешь весёлую песенку? Я её сочинила в честь своей победы. Слушай, пока я ещё дышу.

Don't grieve, Papa Bear, everything's well. The grinning bastard is tumbling in hell. Watch the crows gather, gnashing their claws. The freak show is over – it's time for applause. With open arms, on bended knee My native darkness is calling me. In this Nordic winter my home shall be. Keep my ragged shawl… Farewell to all! [23]

Бесспорно, у девчонки был талант. Её мелодия напоминала минорные композиции Пaрселя, хотя Том отдавал себе отчёт, что Диана не была знакома с работой этого гения эпохи барокко.

Почувствовав, что врага впечатлило её песнопение, Диана начала второй куплет.

Watch, Papa Bear, the world crack in half! I stand alone, point my finger and laugh. Stone bridges crumble, seas overflow, And above this rubbish northern lights glow. It's the merriest horror tale ever told. You'd follow me if you weren't so old! Watch on my back raven's wings unfold. My pathway's pearled Farewell this world! [24]

Из тени раздались аплодисменты и мрачный голос.

– Браво, волчонок! На этот раз ты себя превзошла.

Опираясь на сломанную мебель, Диана протянула руку навстречу голосу.

– Точно Прыгучий Джек, – пролепетала она наконец, – он падает с неба…

– Или вырывается из ада…

Уинфилд вышел из тени, раскрыв объятия.

Том начал было креститься, но его рука замерла на полпути. Он не крестился уже лет сорок. Его сын-преступник, обречённый на казнь, в одежде дворянина, с разбитым лбом!

– Я знаю, – сказала Диана, – ты пришёл оторвать мне голову. Торопись, пока я жива.

Издеваясь, она подобрала волосы и обнажила шею. Ошарашенный, Том стоял в стороне и слушал эту абсурдную беседу двух созданий, которые принесли ему столько бед. Опять они были в своём измерении, где не было места ему. Эти две половинки железной девы, которые так или иначе всегда находили друг друга. Пока на свете будет что красть и жечь, у них будет почва для союза. Кровь на руках не мешала им ворковать и поглаживать друг друга, чередуя поцелуи с проклятиями.

– У меня флакон прекрасного морфина из Вестминстера, – говорил Уинфилд. – Ты такого ещё не пробовала.

– До чего ты жалок! У тебя не хватает духу свести счеты с женщиной, даже если она покушалась на твою жизнь. Ты умеешь предавать, но ты не умеешь мстить. Впрочем, ты жив, а это уже само по себе месть. А я думала, что избавилась от тебя. Но как же! Ты вернулся и отнял у меня даже эту мелкую радость. Если ты не собираешься отрывать мне голову, то поддерживай её.

Она уткнулась подбородком ему в ключицу. Эта кратковременная эйфория мести стремительно переходила в предсмертную агонию. Том знал, что больные часто испытывают восторг в последние минуты жизни. За этим ложным подъёмом последует резкое падение. Уинфилд, который не владел такими медицинскими познаниями, решил, что у Дианы было достаточно сил ещё на несколько совместных шалостей.

– У тебя волосы пахнут дымом, – сказал он, поглаживая спутанные пряди.

– Если бы у меня был нож, я бы вонзила его тебе в спину.

– Ты это уже сделала. Чего лукавить? Мы оба не умеем мстить. Послушай: у меня есть сто фунтов. Не спрашивай, как я раздобыл деньги. Мы сможем жить, где нам заблагорассудится: Франция, Голландия, Шотландия, Америка! Мы ещё пятьдесят лет будем писать гадости на стенах. Ведь мир – это лишь огромная стена.

Сто фунтов. Эта сумма впечатлила Диану.

– Знаешь, сколько опиума можно купить? Весь Саутворк будет валяться! Не волнуйся, ты себе найдёшь новую собутыльницу.

Она напряглась, точно пытаясь встать, и вдруг обмякла. Уинфилд её встряхнул.

– Не нужна мне другая собутыльница. Каждое разбитое окно, каждый украденный револьвер – всё для тебя.

Диана растянулась у подножья баррикады.

– Кладбище – твой цирк, Уин. Дай лапу, папа-медведь…

Том опустился на колени рядом с ней и подложил обожжённые руки ей под голову.

– Где мои ножи? – спросила она. – Я всегда знала, что всё кончится именно так, что я умру на руках у врагов. Пока вы будете живы, я буду… змеёй на дне вашей бутылки с виски.

Губы Дианы дрогнули, будто она хотела что-то добавить, но в последний момент передумала. Какое-то время Уинфилд сидел неподвижно, уставившись на её тело, и вдруг сжал её ноги через ночную рубашку.

– Нет, так не годится, – пробормотал он. – Я буду тебя преследовать, пока ты не скажешь: «Иди к чёрту, Уин!» И я отвечу: «Мы уже у чёрта, волчонок. Здесь наш дом».

Победная, всезнающая ухмылка осветила его окровавленное лицо, будто он разгадал карточный фокус или его посвятили в государственную тайну. Из кармана пиджака он достал флакон с морфином, тот самый флакон, который Баркли дал ему перед поездкой в парламент.

– Всё будет как прежде.

Он не успел выпить первый глоток: Том вскочил на ноги и выбил флакон у него из рук. Жидкость тут же впиталась в землю.

– Нет, мальчик мой, – сказал он сквозь зубы, – теперь моя очередь говорить: «Так не пойдёт». Тебе не место в её могиле. Она тебя за собой не утащит. Я этого не допущу.

В эту минуту подул ветер, окутывая их в облако дыма и пепла, точно давая благословение на битву, которая назревала уже пятнадцать лет. Дрожь, пробежавшая по телу Уинфилда, передалась и Тому. Не издавая ни звука, они подались вперёд, будто их подталкивали в спину невидимые секунданты, и схватили друг друга за горло. У обоих глаза были закрыты. Каждый из них думал, кто перестанет дышать первым. В этой сватке старого медведя с раненым волком они наконец стали отцом и сыном. Кто, как не отец, имеет горькую привилегию распорядиться жизнью сына? Лорд Хангертон и Нил Хардинг в своё время воспользовались этой привилегией. Теперь наступила очередь Тома.

Трудно сказать, на чьей стороне было преимущество и сколько времени прошло. Том чувствовал, что уходит под воду. Ему уже довелось пережить подобные ощущения в зале суда Хорсмонгерской тюрьмы, когда клерк швырнул ему куртку Уинфилда. Пальцы его ослабевали и в конце концов соскользнули с горла сына.

* * *

Когда Том очнулся, было уже утро. Первым делом он услышал голос Криппена. Констебль и его пилеры бесцеремонно расхаживали вокруг тела Дианы. Том открыл воспалённые глаза и окинул взором собравшуюся толпу. Там был француз, друг Кипа. На его руку опиралась молодая учительница из школы Сен-Габриель, мисс Стюарт. Уинфилда рядом не было. На земле посреди мусора валялась пустая фляга.

– Ну что, ребята, сбросим её в реку? – спросил Криппен.

Пилеры передёрнули плечами, так как это предложение их вполне устраивало, и уже приготовились к работе, но тут вмешался человек в одежде духовного лица. Это был Баркли.

– Нет, – возразил он, протянув руку с Библией над трупами, – её похоронят достойно за церковью Святой Магдалены.

– Тогда сами зовите могильщика, – предупредил его Криппен. – Мы не собираемся тащить её в церковь.

Баркли поморщился от отвращения и спрятал Библию.

– Не стыдно пререкаться над трупами? Прекратите немедленно!

Криппен принял более угрожающую позу.

– Это приказ?

– Нет, это призыв к человеческому милосердию или, по крайней мере, к человеческой жадности. Я сам заплачу вашим людям за неудобства.

Пилеры переглянулись и одновременно выставили ладони, которые Баркли тут же наполнил мелкими монетами. Эта подачка их тут же оживила. Даже Криппен расчувствовался.

– Ничего себе, карманная мелочь. Надо почаще приглашать доброго викария. А теперь принимайтесь за работу.

Том поднял голову.

– Погодите, – попросил он хриплым голосом.

Криппен жестом отогнал пилеров.

– Добрый доктор заговорил! Сейчас будет прощальная речь. Если будете слушать почтительно, может, и он вам заплатит?

Но Том молчал, глядя на труп девушки при свете дня. Молодая учительница опустилась перед ним на колени.

– Доктор Грант, поезжайте со мной в Вестминстер. Я обо всём позабочусь. Вам восстановят диплом.

– Благодарю вас, – ответил он, озадаченный экстравагантным предложением от женщины, которую видел лишь мельком. – Жители Вестминстера во мне не нуждаются. Я уплываю в Крым. Говорят, там не хватает врачей.

– Но вы против этой войны!

– Я против много чего в этом мире, мисс Стюарт.

– Но там нечеловеческие условия, – продолжала она.

– Вот почему я и должен там быть.

– Представьте, вам придётся оперировать без анестезии. У вас даже чистой воды не будет. Вам дадут тупую пилу и плоскогубцы.

Том задумчиво склонил голову.

– Столярные инструменты могут сотворить чудеса в умелых руках.

– Да вы же старик! – воскликнула она, теряя самообладание. – Вы и месяца там не продержитесь.

В эту минуту вмешался француз. Он бережно взял учительницу под руку и помог ей встать.

– Джоселин, не спорь с доктором Грантом. Постарайся отнестись к его желаниям уважительно. Его место в Крыму. Моё – дома на Гернси, а твоё – в Лондоне. Давай попрощаемся с достоинством.

Том так и не понял, почему учительница и француз проявили к нему такое участие, однако он смутно чувствовал, что оба имели какое-то отношения к событиям прошедшей ночи.

– Доктор Грант, вы не будете возражать, если я последую за вами на кладбище? – спросил француз.

– Я не пойду на кладбище, – ответил Том. – Корабль отчаливает через два часа. Я уже попрощался. Но вы можете стоять у могилы сколько угодно. Я только прошу, чтобы без меня не было ссор, хотя бы один день.

Его последняя просьба была обращена ко всей толпе. Наблюдатели одновременно опустили глаза, включая Криппена и его пилеров.

Том поднял свою куртку, свою единственную оставшуюся принадлежность, последний раз взглянул на тело Дианы и направился к Гренландскому причалу.

– Невероятно, – пробормотал француз. – Мне так и не довелось увидеть труп дочери. А теперь, когда я гляжу на её двойника, переживаю неописуемое умиротворение. Возможно, в этом и заключалась цель моей поездки. Я приехал в Англию, чтобы похоронить своё дитя, чего не мог сделать на протяжении десяти лет. Наконец я опять могу писать! Она будет моим божеством, моей музой, это бледная темноволосая девушка.

* * *

Отвиль-Xауз, Гернси – дом Виктора Гюго – 1855

Перед тем как покинуть Англию, мне пришлось похоронить ещё одного друга – адвоката Эдмунда Берримора, которого в народе звали Кипом. В его последние часы я сидел у его кровати, держал его покрытую синяками руку, а он в бреду призывал к себе брата и отца. Он также бормотал имя своей невесты. Джоселин не было рядом с ним, хотя она и пришла на кладбище. Мы переглянулись над гробом и промолчали. Что можно сказать женщине, которая за неделю потеряла двух возлюбленных?

Уинфилд, загадочный шут, больше не появлялся при свете дня. О его судьбе ходило немало легенд. Моряки и грузчики клялись, что видели его у Гренландского причала в сумерках. Призрак щуплого юноши в матросской куртке с приподнятым воротником появлялся в кабаках и на ярмарочных площадях. Англичане неохотно расстаются со своими героями.

А я вернулся домой на Гернси, к своим старым призракам и теням. Переписка с Престоном Баркли стала моей единственной связью с Англией. В своих письмах он меня извещал о том, что происходило в Саутворке, которым завладели друзья лорда Элленборо.

Доктор Томас Грант по прозвищу Тощий Медведь умер от воспаления лёгких в Крыму. В октябре того же года лорд Кардиган послал своих солдат на смерть во время битвы под Балаклавой. Описать эту трагедию в стихах было огромным соблазном для меня, но я предоставил эту честь моему коллеге лорду Теннисону.

И вообще, какое право имеет француз описывать английские трагедии? Ах, все мы слеплены из одной глины. Словами Джоселин Стюарт, ради которой я и приехал в Лондон, «нас всех зацепил один дьявол». Грязь липнет к грязи. Бездна притягивает бездну. Abyssus abyssum vocat…

Примечания

1

Пилер (Peeler) – жаргонный титул английский полицейских, в честь Роберта Пила.

(обратно)

2

Это просто метель, просто гроза. Я остался один – и что с того? В ледяных волнах океана Мои неверные товарищи погибнут. (обратно)

3

«Пэрство и баронетство» – книга Джона Берка, в которой были красочно описаны поместья английских аристократов.

(обратно)

4

Когда ветер раздует зыбь по реке, Я – твой вещий ворон, нож в твоей руке. (обратно)

5

Не спеши, Леший, побудь со мной. Расскажи, какой герцогиня была на вкус? Пей её кровь, ешь её плоть! Горькая ли она? Сладкая ли? (обратно)

6

От тёмных подвалов пивных До макушек карнавальных палаток, Вот вам Англия, мои друзья! Откупорьте бутылки с виски, Зажгите сигары. Пусть искры смешиваются со звёздами. К Гренландскому причалу Корабли плывут издалека. Это Англия, мои друзья! Эй, матросы, труженики моря! Собирайтесь в круг. Перескажите мне свои легенды — Я их увековечу. Это Англия, друзья мои! (обратно)

7

Подумаешь, метель! Кому дело, что я остался один? В ста милях от берега, в ледяных волнах, Мои неверные товарищи встретят свой конец. Посреди моря или на пустынном берегу, Прошлое всего лишь призрак. Память – песня вороны, Разбрызганная на снегу, точно кровь. (обратно)

8

О, метель, будь моей спутницей. Ветер, перенеси меня на другой берег! Дьявол, прокати меня! Не грусти, не прячься, любимый, — Земными глазами не увидишь Этот уголок рая. (обратно)

9

Когда ветер дует над землёй, Я – ворон на твоём плече, нож в твоей руке. Человечество полно горечи. Безумие сладостно. Давай напьёмся, устроим бунт посреди улицы! (обратно)

10

Вон три слепые мыши — Гляди, как они удирают! (обратно)

11

Они удирают от жены мясника, Которая отрезала им хвосты ножом. Вы видели такое диво? Три слепые мыши! (обратно)

12

Вы видели виселицу на заколдованном холме? Кости мертвеца танцуют и бренчат, даже когда ветер не дует. В пустых глазницах до сих пор поблёскивают задорные огоньки. Со своей высоты он смотрит на обречённый мир под собой. И вы почувствуете холодок в жилах, И вспомните, что живёте в стране, где царит правосудие. (обратно)

13

Когда наша жизнь прерывается, К кому нам обернуться за утешением, если не к Тебе, Кого наши грехи гневят? И всё же, Господь милосердный, Не дай нам вкусить вечных страданий. (обратно)

14

Богач в своём замке, Бедняк у ворот. Такими их создал Господь И указал каждому его место. (обратно)

15

Смех, ругательства Растворились на ветру. Это голоса мёртвых моряков. Ну вот, буря прошла. Раскрой перочинный нож, Разрежь ночное небо, Пролей северное сияние. (обратно)

16

Опустоши флягу, Сбрось куртку И выпрыгни за борт. (обратно)

17

Не думай, А просто иди ко дну. Пусть солёная вода Наполнит тебе горло. (обратно)

18

Входи же, забудь свои преступления, Маленький подонок. И хоть я не из добрых, Так уж и быть, налью тебе рома. Мы будем жевать табак и прохлаждаться В этой уютной норе. (обратно)

19

Местные дураки не имеют понятия, Какими судьбами я сюда попал. Я всего лишь честный трактирщик, Который не разводит пиво, Безобидный безумец, который рассуждает Вслух о несправедливости, И то и дело вставляет Философские премудрости, И пляшет под свою дудку В этой уютной норе. Мои юношеские мечты всё ещё витают По вестминстерским коридорам. Но теперь мои учебники забивают Щели в этих дряхлых стенах. Тощий медведь и медвежата — Слава саутворкских трактиров. Вот во что моя жизнь превратилась В этой уютной норе. (обратно)

20

Спой мне про горящие замки, Повешенных разбойников и утонувшие корабли. Зажги свечу и держи над пламенем пальцы, Окуни их в горячий воск. Спой мне про холодные темницы, Отрубленные головы на железных копьях, И несчастные души, томящиеся в статуях, Роняющих пыльные слёзы. (обратно)

21

Добро пожаловать в Вестминстерский дворец! Отведай ложной дружбы и искренней вражды. Бокал всегда наполнен и запретный плод всегда спел. И когда мальчишкам станет скучно, они спляшут вестминстерский танец. (обратно)

22

В серебряной пепельнице мы путешествуем по свету. У нас на глазах разворачиваются чудеса. Ты будешь рад, что твои башмаки набиты галькой. Можно владеть всем миром и быть нищим. (обратно)

23

Не плачь, папа-медведь, всё прекрасно. Проклятый зубоскал кувыркается в аду. Смотри, как вороны слетаются, точат клювы. Спектакль закончен – пора аплодировать. С открытыми объятиями, на коленях, Моя родная тьма меня зовёт. В этой скандинавской метели – мой дом. Храните мою рваную шаль. Прощайте! (обратно)

24

Смотри, папа-медведь, мир раскалывается пополам. Одна я стою, тычу пальцем и смеюсь. Каменные мосты крошатся, моря выходят из берегов, И над всем этим хаосом – северное сияние. Это самая весёлая страшная сказка в мире. Ты бы последовал за мной, если бы не был таким старым. Смотри, на моей спине разворачиваются вороньи крылья. Мой путь усыпан жемчугом. Прощай, мир! (обратно)

Оглавление

Часть первая РОСКОШНОЕ ИЗГНАНИЕ ДОКТОРА ГРАНТА (Ноттингем, 1828–1831, и Бермондси, квартал Саутворка, 1831–1839)

  1

  2

  3

  4

  5

Часть вторая МЕТЕЛЬ (Бермондси, январь 1839)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть третья СТАЛЬНОЙ УРОЖАЙ (Ротергайт, квартал Саутворка, пригород Лондона, 1854)

  1

  2

  3

  4

  5

Часть четвёртая КОРОЛЬ И РАЗБОЙНИЦА («Золотой якорь», Бермондси, 1850–1854)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть пятая ТУЧИ, НАПЛЫВАЮЩИЕ ДРУГ НА ДРУГА (Весна 1854)

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть шестая ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Часть седьмая ПРЕВРАТНОСТИ ПРАВОСУДИЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть восьмая ЭТИКЕТ В ВОЕННОЕ ВРЕМЯ

  1

  2

  3

  4

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg