«Проклятие красной стены»

Проклятие красной стены (fb2) - Проклятие красной стены 914K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Иольевич Витаков

Алексей Иольевич Витаков Проклятие красной стены

Проклятие красной стены

ГЛАВА 1

— А тя звать-то как? — Савва линялым рукавом рясы отер с бороды капли молока.

— Тиша. А тя как?

Белобрысый отрок с пронзительно-синими глазами сидел напротив монаха, словно пытаясь заглянуть тому в рот.

— Да нет тама ниче интересного. Саввой меня звать.

— Где тама-то?

— А ты куды смотришь. В рот мой пялишься. А я и говорю: нет тама ниче интересного.

— Я на монахов когда смотрю, все думаю, что в их не так, как у обычных людей?

— Ишь ты. С чего взял-то, что у монахов не так чего-то? — Савва насмешливо вскинул брови.

— Да вот с того и взял. Давеча видел, как один лягушку уговаривал с дороги спрыгнуть. Так и говорил с ею, как с людиной: уйди, мол, девка, а то раздавят тебя ненароком.

— С лягушкой! Так с лягушкой говорить — чепуха сущая. Вот ежли я рот широко раздвину, то, паря, совсем обомлеешь. У меня в горле таракан живет, Тимофей Федорович, он так усищами шевелит, что и мне порой ажно до чертиков щекотно.

— Да иди ты! Таракан у яво! — Тиша отпрянул. — А ежли таракан, то за людским столом и делать неча. Брр. Ты вот лучше скажи мне: а че ты весь покоцанный такой? Руки — словно уголья горящие месил. Да и одежонка уж больно гарью пахнет.

— А я, паря, так и есть… — Савва отвел взгляд. — У костра давеча сидел. Вдруг вижу: а из пламени смотрит на меня лицо девичье. Присмотрелся. Девичья-то лишь голова, а все остальное птичье. Я к ей руки-то протянул, а она как вцепится в меня когтями и давай в пламень тащить. Ну, насилу отбился.

Савва провел длиннопалой ладонью по черной с проседью бороде.

— Да и иди ж ты! Птица у яво!

— А у тя все одно: иди ж ты да иди ж ты! — Савва передразнил Тишу. — Ты вот мне скажи, а с батей-то твоим шибко, вижу, неладное?

Тиша понурился.

— Да помирать, кажися, будет. А-а, — парень мотнул головой. — Ты только об этом больно-то не шуми. Есть тут у нас один злодей окаянный, пан Войцеховский. Все со своим чеканом ходит, опирается на него. «Я вас, — говорит, — от вольницы-то быстро отучу! Я вас, курвы, уважать законы заставлю! Я вас, курвы, Юрьев день быстро вспоминать отучу!» Ну и все так.

— Что такое чекан? — Савва заинтересовался.

— Это, как бы тебе объяснить. Ну, палка такая по пояс в вышину, на одном конце набалдашник, на другом — молот, который с одного краю в виде молотка сапожного, а с другого — чем-то даже птичий клюв напоминает. А еще у него венгерка всегда на поясе.

— Венгерка — сабля. Это я знаю.

— Ну так вот. Приезжает как-то с неделю, поди, назад этот пан, да и давай на батю орать, почему, мол, сена мало ставишь. А батя мой объясняет нелюдю, что, дескать, пожни окашиваю не все. Надо же по очереди. Одна отдыхает, сил набирается, чтобы гуще травы дать, другая окашивается. А на другой год наоборот: та, что отдохнула — под косу ложится. А пан проклятый, Войцеховский, орет, что много сена нужно лошадям. Где-то в европиях ихний король воюет, поэтому все должны трудиться, чтобы мы войну не проиграли.

— Ихний, говоришь? — Савва глубоко вздохнул.

— Так и есть, ихний! — Тиша перекрестился. — А наш разве? Мы по-ихнему все одно креститься не будем. Наш государь на Москве. Вот и войско собирает, говорят. А ну как перетянет по загривку-то окаянному. Будут знать! Да сколько мужиков по лесам партизанит! Все одно, не будет им здесь покоя.

— Глядишь, сам ужо при поляках на свет народился, а на русского царя молишься! Ты про батю-то дальше давай!

— А чего тама давать. Соскочил пан-иуда с коня, да батю в грудь чеканом этим и сунул. Я прямо слышал, как косточки-то провалились. Вот теперя мы с мамкой тужимся из последних, с утра до ночи на покосе да на погребке. Мати счас на дальней пожне. Тебе вот молока оставила и ушла еще до рассвета.

— Эхма, Русь-матушка! — Савва провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу. — Годков-то тебе сколь стукнуло?

— Фофнадцать.

— Как? «Фофнадцать», — передразнил Савва.

Парень пропустил мимо ушей безобидную насмешку собеседника.

— Боюсь, не наставим мы сена как надо пану. Тогда он нас запродаст. Трава уже жуковать начала. Слыхано ли, в августе косить!

— Жуковать? — переспросил Савва.

— Трава сочной должна быть, тогда сено душистое. Такое скот шибко любит. А с пожуковатой травы — прах один. Я счас до кур сбегаю. Поди, обнеслись. Наших яиц попробуешь, да ступай тогда уже с Богом. Мне работать надобно.

— А коса есть лишняя? Я, парень, косить шибко люблю. У вас от, вишь, раздолье, а у нас на Холмогорье все больше лес густой, поженки маленькие. Каждая охапка на вес золота.

— Никогда золота не видел. Только говорят о ем. Холмогорье — это где ж такое?

— Это там. На севере. И Белое море там есть. Хол-лодное бывает до лютости прям. Так косу-то покажешь?

— Покажу. Чего там.

Савва и Тиша встали из-за стола. За порогом избы сиял восход. Воздух, наполненный стрекотом кузнечиков, гудением оводов и комариным писком, был до того плотен от поднявшегося удушливо-сладкого, пряного духа трав, что напоминал остывающий свежесваренный кисель, в котором все живое передвигалось вплавь, словно преодолевая незримое течение. На несколько верст вперед, до самой кромки темнеющего леса, полыхало яркими цветами, перетекало глубокими волнами высокое разнотравье.

— Ух, и сила какая! И чего людям не живется?! — Савва, прищурившись, любовался природой.

— Эт не все наше. Наше только до той вона березы, — Тиша показал пальцем на одинокое кривое дерево. — Пошли в сарай.

В сарае Савва снял со стены косу-горбушу, тронул ногтем лезвие.

— Не точена давненько. Полопатить бы.

— А мы ею уже не пользуемся. Как литовки появились, так мы только ими.

Тиша щелкнул указательным пальцем по металлу, тот радостно отозвался приглушенным звоном.

— Ишь вон, литовки какие-то! — Савва заинтересованно оглядел незнакомое орудие крестьянского труда.

— Литовку мы еще стойкой называем. Ей косить куда удобнее, сгибаться не надо.

— А сгибаться, парень, ой как полезно бывает. Больше гнешься, скорее не сломаешься. И молитва в труде куда как шибче звучит. Дай-кось брусок.

Савва взял из рук отрока точильный камень. Уперев косище в живот, прихватив левой рукой лезвие ближе к концу, монах резво принялся охаживать металл камнем. Вжик-вжик, — звуки сливались друг с другом, точило было невозможно уловить глазом.

— Ан, вот вишь, и изладилась! — Савва подоткнул подол рясы за веревку пояса, широко перекрестился, глядя на плоский диск утреннего солнца. — Ну, с Богом, стал-быть!

Тиша вылупил глаза на торчащие коленки, на поросшие кудряво-черным волосом ноги странного мужчины, который вчера попросился к ним на ночевку.

— Пошли давай. Показывай поженку-то свою.

— Че показывать-то? Как вышел за жерди, так и коси.

— Ну, поглядим на твою жуковатую. Эть, вишь, как тебя не обзовут только, травушка-любавушка.

Монах сухим стеблем прянул между жердей ограды и оказался в чистом поле. Постоял, щурясь на восход, и опустился на колени. Широченный взмах. Под косой зашипело, взвились из скошенной травы тучи мошек.

— Полегче вы, окаянные!

Он рассмеялся громко, заливисто, отфыркиваясь от мошкары, точно огромный конь. И пошел медленно в глубь поля, похожий на перевозчика в лодке с одним веслом. Взмах в одну сторону, потом в другую, а лодка плывет, упрямо, не быстро, но плывет.

Тиша зачарованно смотрел, как падают вражьи зеленые рати под ударами меча витязя-исполина. Он всегда так представлял нескошенную траву, чтобы легче управиться было. Вот первый полк лежит уже, в другой нужно врубиться и победить, а третий окружить да искромсать в капусту. Так, бывало, увлечется, что и кровавых пузырей на ладошках не замечает. Но здесь Тиша увидел совсем другое. На его памяти горбушей не косили, а если и бывало, то по мелочи — скоту свежей травы охапку на вечер, не более. А тут человек к траве лицом совсем близко опускается, сливается, шепчется с ней, точно на ушко друг другу, баюкает ее, целует и просит прощения. И та его понимает и смиренно принимает все, как оно есть, по судьбе и в жизни. Пятится поле. Широкими пластами ложится справа и слева от косца. А он все идет и идет вперед, оставляя позади себя тонкую алую ниточку крови, сочащейся из голых коленей. Вот она, молитва-то, как вершиться может! И показалось Тише, что он стал свидетелем какого-то очень древнего обряда. Совсем древнего, который совершается здесь и сейчас, но был обряд этот еще задолго до его мамки и бати, до Успенского собора, что высится на городском холме, даже до соснового леса, синеющего на горизонте, разве что огромные речные валуны помнят о нем.

— Ну че раззявился? Воды, может, принесешь?

Лицо монаха сияло белозубой улыбкой.

Тиша зачерпнул ковшом из ведра и припустил по скошенной полосе. А когда приблизился, в нос ударил терпкий, сильный дух богатырского пота. Даже воздух вокруг, казалось, весь стрункой вытянулся от этого запаха, вот-вот лопнет.

— Век бы так, парень. Да лиха не знать. Ну, я еще трохи тут-ка поохочусь, да пойду по своим делам. Да ты не боись, пока полюшко не умну, никуда не денусь.

Савва снова засмеялся открытым, вольным смехом, глядя куда-то поверх Тишиной головы.

Ближе к обеду оба сидели на крыльце и по очереди пили хлебный квас, изредка перебрасываясь словами. После многочасовой работы говорить не хотелось, а молчать как-то неловко — все ж, недавно познакомились. Но Тишу один вопрос ой как мучил.

— Да ты не мнись, парень, вижу, черт тебя за печенку крутит, — Савва скосил глаз на собеседника.

— Вот ведь у тя какая палка-то? Все в толк не возьму. Давеча, пока ты косил, я ее в руке-то примерил. Легкая, пружинит. А вот из какого она дерева?

— А те не говорили, что чужое брать — руку терять?!

— Говорили. Но я, вишь, до всяких там палок, чеканов и сабель уж больно охоч.

— И смышлен не дюже!

— Да ведь палка и палка себе. Чего тут такого-то?

— Не палка это, а посох!

— Ну посох. У нас все рясники с посохами ходят. Только у них обычные, суковатые. Таких в лесу на каждом шаге найти можно. А у тя какой-то не такой посох. Не скажешь, откель?

— Эх, знал бы сам — откель, то, может, че и соврал, а то и соврать чего — не знаю.

Они не заметили, как за их спинами открылась дверь хаты, и в проеме возник из темноты отец Тиши, Степан Курило.

— Эко травы страсть какую понаскашивал! — мужчина говорил слабым дрожащим голосом, в груди ходуном ходил тяжелый, булькающий хрип. — Баско повалил! Баско!

— Бать, ты чего встал? — Тиша испуганно посмотрел на отца.

— Да вот встал впоследки на землю свою посмотреть.

Степан Курило сделал два мелких шаркающих шага и оперся на плечо сидящего на ступенях Саввы. Монах скосил взгляд на бугристую, натруженную руку хозяина дома и вспомнил… Вспомнил, как точно так же четверть века тому назад стоял на крыльце его отец, Молибог Шильников, неизвестно куда провожая своего странного долговязого сына.

И не только это вспомнил… Спертый воздух полутемной избы. Тяжелый от его смердящего неподвижного тела. И голос младшей сестры Аленки: «Давай, Саввушка, я тебя оботру! Поуделался немного. Ну, ничего, ничего!» И она поворачивала его сухую плоть, оттирала влажной тряпкой от прилипших испражнений спину, ноги, ягодицы. Меняла подстилку, взбивала подушку и садилась в изголовье так, чтобы он не видел ее катящихся слез.

Однажды ночью отец взял его на руки и понес. Ему было хорошо, тепло и так уютно, что он не хотел задумываться: с чего вдруг отец среди ночи куда-то его несет. А когда повернул голову, увидел обрыв, тот самый, с которого открывалась необъятная ширь Белого моря. И уже было зажмурился, потому как догадался, что его ждет, но неожиданно услыхал резкий крик Аленки: «Не надо!»

Отец, словно мешковину, закинул его на левое плечо и, подойдя к сестре, ударил тяжелой ладонью чуть выше уха. Аленка зашаталась, но устояла на ногах и снова закричала: «Не надо, тять!»

Отец и сам уже понял, что нельзя. Как потом смотреть в глаза дочери?! Раз не смог незаметно, теперь остынь немного. Сам себя хотел обмануть. Перед Богом с этаким грузом не оправдаешься. Да как бы жил потом! Спасибо Аленке! Уберегла от греха.

Но не сразу все так было.

Было еще легконогое детство, где носились они с сестрой вокруг избы, вечно догоняя друг дружку… Грибы, ягоды, первые выходы с отцом на охоту и рыбалку, зимние короткие дни и длинные-предлинные ночи, когда сквозь мутное окно из бычьего пузыря светила ошалелая от мороза луна. И не беда, что не было соседской детворы. Соседей вообще никаких не было, потому как жили они своей семьей на дальней выселке. Отец пару раз в году ходил на лодке за солью и мукой, привозил нехитрые гостинцы и кое-что из одежды.

Но потом пришла первая беда. Жена Молибога Агафья изготовилась рожать третьего. Все ждали этого ребенка. Придумали сразу два имени: мужское и женское. Савва все свободное время вырезал игрушки из дерева для будущего малыша. Пришла повитуха из Поскотины. Савву и Аленку выставили из избы.

Савва запомнил душераздирающие вопли матери, но крика малыша так и не дождался. Повитуха Матвеевна вполголоса говорила отцу, что чадо удавилось пуповиной, а Агаша дух испустила, не перенесла родов.

На этом детство Аленки и Саввы закончилось. Двенадцатилетняя Аленка стала выполнять по дому всю женскую работу, а Савва помогал отцу.

Еще раз в их жизни все перевернулось год спустя. С чего вдруг Савве вздумалось показать перед Аленкой свою удаль? Он встал на ходули и пошел по самому краю обрыва. Ходули же сделал высоченные, чтобы у сестры дух перехватило. Вдруг кусок земли обломился, ходуля пошла вниз. И он бы спрыгнул, уберегся от падения, но сестра рванулась к нему — поддержать, а получилось, что сама и подтолкнула.

Тело Саввы полетело под уклон, билось о камни, переворачивалось, отскакивало от корней, а в самом низу ударилось о валун и едва не переломилось надвое.

И все. Ноги обездвижели. Он мог пошевелить только кончиками пальцев. Слава Богу, руки и голова уцелели. И остались ему нехитрые занятия: то лапти плести, то сети чинить. Отец места себе не находил. Надрывался от работы и нещадно страдал без женщины. А куда приведешь новую жену? Ладно бы хоть все здоровы. А когда калека в доме, найти молодую хозяйку ой как не просто, да еще на выселки с черной избой посреди тайги — мало кого такой судьбой заманишь. Вот и померк однажды рассудок у Молибога. Но спасибо Аленке. Хоть и горько, но жить дальше нужно.

Но, как говорится, где второй, там и третий.

Откуда он взялся, этот старый норвежец Бьорн? Явился в дом, когда никого не было. Точнее, был только Савва. Норвежец долго сидел возле постели больного, крутя в пальцах упругий, отполированный временем посох, а заслышав шаги за порогом, встал и пошел навстречу Молибогу. Савва хорошо запомнил их разговор.

— Отдай его мне. Мой хочет что-то передать. Время пришел, и мой должен передать.

— Он калека. Вот уже год не встает.

— Мой знает и все видель собственными глазами. Мой хорошо обещает с ним обходиться. Поверь, Молибог, мой долго искал преемника. Твой сын подходит, как никто другой. Поверь еще, он может встать на ноги.

Савва не слышал ответа отца, но был уверен, что тот согласится. Бьорна знали и уважали. Бьорна боялись. Бьорна любили. Только бы Аленка не застала. И не застала. Обошлось. И вот уже Савва лежит на двухколесной повозке, которую тащит норвежец.

Жил Бьорн на старой ладье, выброшенной штормом на берег, еще при царе Горохе. И похоже, лучшего места на земле для него не существовало. Посреди судна высился шалаш из шкур. Точнее, стенами служили борта, в которые упирался двумя крыльями шлемообразный навес. Внутри помещались лежанка, стол, до того низкий, что за ним можно было только стоять на коленях, и очаг, сложенный из речных камней там, где провалилось дно.

Норвежец, хоть и казался стариком, легко, точно агнца, закинул на плечо Савву и перенес в свое жилище. Положил лицом вниз, задрал рубаху и долго мял и давил корявыми могучими пальцами ватную спину. Парню было до того больно, что сдержать крик он даже не пытался. А Бьорн только приговаривал:

— Кричи! Кричи! Эт-то сейчас очень можно! Эт-то очень твой пом-могать!

Страшные своей силой, длинные пальцы проникали в Саввину плоть, поворачивали с хрустом кости, давили так, что у парня из глаз сыпались синие брызги. Потом Бьорн резким движением поставил больного на ноги спиной к себе, обхватил поперек туловища, прижал к груди и, приподняв над полом, несколько раз тряхнул. И сказал:

— Иди. Тафай. Тафай. Иди!

И Савва пошел. Шаг, другой. На негнущихся тощих ногах. Упал, больно ударившись локтем, обдирая ладони о шершавое занозистое днище, но ревел ревмя от радости и безумного счастья. Он шел. Шел сам. И только слышал сзади:

— Тафай. Еще иди. Не хочешь больно чтобы, тогда тафай иди! Боль — эт-то хорошо. Боль — знач-чит, живой!

Прошло несколько недель после того, как Савва снова стал ходячим. О том времени, когда он лежал и смердел, вспоминать было некогда. С самого утра, перед тем, как на коленях устроиться за столом, Бьорн заставлял Савву брать валун, зажимать между ног и прыгать с ним вдоль берега добрую версту в одну сторону и обратно, а потом с тем же валуном бежать в гору, а с горы катиться кубарем, прижав камень к животу.

Отдельной странностью была еда. Питаться старый норвежец предпочитал рыбой и желательно чуть подтухшей. Для этого приходилось в любую погоду забредать в море и ставить сеть, а потом тянуть ее, отяжелевшую, цепенеющими от ветра и усилий пальцами. Улов прикапывали в ямках возле ладьи и ждали, пока рыба «дойдет». Излишки обменивали. Много раз тонкие веревки рвали ладони Саввы. Бьорн все на свете лечил рыбьим жиром и потрохами, смешивая то с морской водой, то с прибрежной землей, то с какими-нибудь травами. И раны затягивались. Скоро кожа на руках Саввы стала настолько продубленной, что хоть ножом полосуй, да без толку, до крови не доберешься.

Не то ежедневное прыганье с валуном, не то рыбий жир и морской ветер поспособствовали, но за год жизни у норвежца Савва вымахал так, что стал выше наставника на полторы головы. А ведь был, страшно вспомнить, — плевком уронишь. Бьорн смотрел на труды свои и одобрительно покрякивал, кивая седой головой. А потом настало время посоха. Но раньше Савва должен был сходить домой и попрощаться с близкими.

Что случилось за этот год с Молибогом? Об этом даже Аленка молчала. Но стал отец согбенным и дряхлым, едва передвигал ноги. И это несмотря на то, что в доме появилась молодая жена, которая была уже на сносях. «Что случилось?..» — спрашивал взглядом Савва, но все молчали, пряча глаза. В тот же день они попрощались. Точно так же, как сейчас отец Тиши, стоял его отец на крыльце, сжимая холодеющей дланью сыновье плечо.

Ах, да. Еще ведь посох!

ГЛАВА 2

…Эта великая империя, которая поглотила все империи мира, империя, из которой образовались самые большие королевства, империя, чьи законы мы и поныне чтим, а потому знать ее лучше, нежели все другие империи.

Императоры все время напоминали гражданам, что следует наслаждаться зрелищем в амфитеатре в традиционной тоге, однако многие, даже сенаторы, подчинялись этому правилу весьма неохотно и старались незаметно смешаться с толпой пуллати, низшей разновидности плебса, предпочитавшей коричневые тона. В таком виде все чувствовали себя гораздо свободнее, могли искать любых удовольствий или хотя бы спокойно поесть. Всем памятна перепалка между императором Августом и всадником, уличенным в том, что утолял жажду, облачась в тогу. В ответ на упрек Августа всадник дерзко ответил: «Ты-то, уходя позавтракать, можешь быть уверен, что твое место никто не займет!» Обычно на склонность пуллати постоянно набивать брюхо смотрели сквозь пальцы.

Сенатор и патриций Марций Апуллин ничем не отличался от других любителей повеселиться вдоволь да еще на дармовщинку. Ему не нравилось спорить, он быстро утомлялся от государственных дел и приходил в сенат, чтобы честно тихо подремать где-нибудь в уголке и восстановить силы после ночных гуляний. Правда, нередко всхрапывал так, что на него сыпались едкие шутки коллег. Дальше шуток дело не шло, поскольку сенатор слыл добродушным и безобидным человеком. В чем Марций был почти безупречен, так только в том, что всегда приходил вовремя. Никто не мог упрекнуть его за опоздания.

Но сегодня он нарушил свои правила. Оттого сильно потел и дергал тройным подбородком.

Его костюмер очень волновался и никак не мог управиться. Тога не желала правильно драпироваться. Приходилось то стягивать, то ослаблять перевязь, опоясывающую стан, несколько раз переделывать мягкую складку ткани, которая служила карманом, чтобы она выглядела как можно изящнее, выравнивать на должном уровне широкую пурпурную полосу, окаймлявшую тогу и ярко выделявшуюся на матово-белом фоне свежевыглаженной шерсти. Парадные тоги стали в последнее время огромными, нечего было и думать облачиться самостоятельно. Да еще цирюльник провозился, старый пьяница.

Поэтому сегодня Марций заметно опаздывал.

«Поединки цестиариев уже завершились, — бубнил он себе под нос, — успеть бы теперь на скачки! Иначе принцепс будет либо очень расстроен, либо очень рассержен!»

В восемнадцатый день январских календ, то есть в середине декабря, когда по воле случая родился Нерон, приносят жертвы богу корней Консупу, чей храм погребен под пьедесталом мета прима.

Вот почему так боялся опоздать сенатор Марций Апуллин. А уж совсем не прийти в День рождения принцепса на игры значило подписать себе смертный приговор.

Марций появился в амфитеатре, когда заканчивались последние поединки цестиариев. С арены уносили мертвых, искалеченных, оглушенных. Расчищали дорожки, чтобы смыть кровь, и старательно поливали их водой из больших мехов.

Марций посмотрел на Агриппу и пожал плечами: дескать, не любитель я кулачных боев, да еще с использованием цест. Агриппа кивнул в ответ, мол, поддерживаю полностью, но сам вот вынужден присутствовать. Получив одобрение авторитетного сенатора, Марций облегченно выдохнул. Но не тут-то было.

На арене вновь началась схватка. Здоровенные кулачные бойцы мордовали друг друга под хрипловатое пение флейт. На предплечьях и кистях рук атлетов красовались цесты — кожаные браслеты и перчатки, снабженные свинцовыми накладками, каждая цеста весила до девяти фунтов. Неприятные звуки долетали до сенаторских лож. Надо отдать должное атлетам: ни единого крика, ни возгласа, ни мольбы о пощаде. Они дрались, словно не слыша, как трещат челюсти и хрустят кости. Пропустивший удар цестой по зубам вынужден до конца дней своих хлебать суп. Удары, удары. Выбитые глаза, оторванные уши, мозги из пробитых черепов разлетались по арене. Ценилось в этих схватках, способных расшевелить не слишком взыскательную публику, то, что боец рисковал не только навсегда остаться калекой, но и погибнуть на потеху толпе. Поэтому такие бойцы слыли очень самоотверженными и даже безрассудными.

От зрелища, больше похожего на тупое избиение, Марция одолевала тошнота. Он снова скосился на Агриппу в надежде на сочувствие. Тот еле заметно покачал головой, что означало только одно: терпение, друг мой, на нас смотрят глаза принцепса. И Марций терпел, стараясь не глядеть вниз, где брызгами летела кровь и повсюду валялись кровавые ошметки плоти.

Но наконец курульный эдил бросил с высоты трибуны белую салфетку. На какое-то время все стихло, а потом вновь загремели барабаны, ленты пали, и четыре пароконные упряжки рванули с места. Колесницы друг за другом преодолели тенеты, расставленные для них в первом кругу. Неожиданно две колесницы столкнулись, возница вылетел из экипажа, но, к счастью для себя, успел обрезать постромки.

Вдруг над самым ухом Марций услышал голос Агриппы:

— Это очень нелегкое дело, да что там, настоящий подвиг, когда вокруг пояса у возницы постромки десятка лошадей, децемюги, да хотя бы и квадриги. Раз уж публика предпочитает квадриги, значит, велик риск смертельного исхода. Но полно, друг мой. Он ушел. Можешь катиться куда хочешь.

— Я ведь не большой любитель всего этого, — Марций благодарно закивал.

— Обещаю хранить тайну твоего исчезновения, — Агриппа поднес указательный палец к губам. — Но и тебя кое о чем попрошу.

— А именно?

— Я не люблю застолий, ты знаешь. Поэтому сегодня ночью тебе придется отужинать за двоих.

— Ты совсем не хочешь приходить?

— Нет, что ты. Просто прошу сидеть за столом рядом с тобой. Ты ведь знаешь, как он не любит, когда блюда остаются нетронутыми. Сразу начинает подозревать.

— Об этом, дорогой Агриппа, меня можно было и не просить! — Марций поднялся с места и подмигнул старому другу.

У рынка свежей зелени и фруктов, раскинувшегося возле «Галльских поленниц» в начале Священной дороги, Марций наткнулся на Геркулеса, прозванного так в шутку за страшную худобу и невероятное уродство. Настоящее имя этого раба было Амитабхканьял. Он наотрез отказывался есть мясо, рыбу и даже яйца, подозрительно морщился при виде похлебки, думая, что ему пытаются подсунуть что-нибудь, противоречащее его принципам. При этом Геркулес с кротким, отсутствующим видом выполнял самые ничтожные поручения, шевелясь не больше рыбы, пригревшейся в жару на мелководье. Ноги совсем не держали беднягу и, если бы не посох, с которым он никогда не расставался, вряд ли он бы смог осилить десяток шагов. Поэтому никому не приходило в голову отнять у Геркулеса его палку, а ведь рабам строго запрещалось носить подобные предметы. Индус был тем самым исключением, которое только подчеркивало строгие правила в отношении рабского сословия.

— Ты когда-нибудь перестанешь кривляться и начнешь есть, как все люди? — спросил Марций на греческом, поскольку знал, что Геркулес говорит на этом языке довольно сносно, а вот с латынью лучше и не подходить вовсе, ибо в ответ можно получить невнятные звуки, в которых едва будет угадываться язык империи. — Так ведь можно тяжело заболеть или даже попрощаться с жизнью.

— Меня беспокоит не столько смерть, сколько рождение.

— Умрешь ты или нет — зависит от тебя, но за свое рождение ты разве можешь быть в ответе? — парировал Марций.

— Хм. Какой дикий предрассудок, — ответил Амитабхканьял на превосходной латыни.

Марций аж присел от неожиданности.

— К тому же лексикон латыни, — продолжал аскет, — очень конкретен для человека с философским складом ума.

— Не слишком ли ты откровенен со мной, Геркулес?

— Я уже давно понял, глядя на тебя, что ты принадлежишь к тому племени, которое постоянно взыскует и отдыхает умом лишь тогда, когда решает ту или иную задачу. Истина — требовательная родина, она сближает нас с очень немногими и отторгает от большинства.

— Ты слишком мало пользы извлекаешь из своего образования. Это серьезный повод усомниться в твоей мудрости.

Марций жестом пригласил собеседника на тенистую террасу питейного заведения у перекрестка, ведущего к кварталу Карин. С этого места хорошо просматривалась улица, что вела к портику Ливии, убиенной сестры, над ней была перекинута балка в форме ярма. Под этим «сестриным ярмом» Горация заставили пройти в знак смирения. А уж после этого Гораций поставил два алтаря для искупительных жертвоприношений. У Марция мелькнула странная мысль — они с Геркулесом оказались здесь неслучайно.

— Образование, говоришь… — аскет прищурился. — Я не всегда был таким, каким ты меня видишь. Более двадцати лет назад парфяне уволокли мою бренную плоть из дома благочестия, и я научился скрывать свои способности. Это очень полезная практика, когда живешь среди тех, кто пребывает в полной тьме. В юности у меня был учитель-брахман. Сам я тоже принадлежу к этой касте. Так вот, учитель как-то сказал: чтобы познать мудрость богов, нужно овладеть земным ремеслом воина. И стал учить меня, как учат всех детей кшатриев, науке войны. Это была очень нелегкая, но невероятная по своей красоте пора. С раннего утра мы приходили к стойлу Омула. Омул — это боевой слон. Я забирался на его шею и упражнялся в искусстве управления слоном. Мне казалось, что Омул очень любил мои пятки, которые все время били по его телу. Погонщики, как правило, использовали железные крючья, но учитель запретил мне даже думать об этом. Признаться, я и сам не хотел калечить животное. Но однажды Омул взбесился. Я не знаю, что с ним произошло. Он сбросил меня и едва не растоптал, он разрушил несколько строений и скрылся в лесу. Его решили убить. Но я взмолился и попросил дать Омулу и мне отсрочку. Обычно одичавшие слоны нападают на деревни, калечат, убивают. И нет от них никакого спасения. Так и вышло. Из отдаленной деревни пришли люди и сказали, что на них каждую ночь нападает слон. Они ничего не могут поделать с ним. Он настолько быстр и умен, что обходит все засады. Я сердцем почувствовал, что это мой Омул. И вот прихожу я в ту деревню, жду первую ночь, вторую, но слон не нападает, а только чудятся мне горящие глаза в глубине лесной чащи. Почему-то ко мне пришло четкое осознание — слон не нападет, пока его хозяин здесь. Жители тоже поняли это и попросили меня пожить с ними. А и вправду, что могло быть лучше? Шудры — есть такая каста. Крестьяне. Взамен я попросил их научить меня народным видам борьбы. Они охотно согласились. Их бой соединяет в себе движения танца и те, которые они делают во время своей нелегкой работы. Пройдя ранее подготовку кшатрия, я знал чуть больше, чем они, и это позволило мне возвыситься над ними. Но все это уже не так важно. Три месяца я жил с шудрами, а потом вдруг вернулся Омул. Огромный слон ночью неслышно подошел к дому, где я остановился, и простоял несколько часов с виновато опущенной головой. А когда я появился на крыльце, он опустился на колени, приглашая меня на свою мощную шею. Если честно, я долго не решался, поскольку страх сидел во мне рассохшимся корявым пнем. Мы вернулись с Омулом в лагерь кшатриев. И вот тогда учитель подарил мне это.

Амитабхканьял повертел в руках посох.

— Он очень легкий, потому что полый. Наверно, его можно использовать в военной науке, но я решил выбрать аскезу. Поэтому мой посох служит мне лишь с одной целью. Странное дело, сколько бы нас ни разлучали, он всегда ко мне возвращается. В нем, значит, живет чья-то душа. Обещай мне, Марций, если я вдруг прерву изнурительную цепь перерождений и отправлюсь в нирвану, ты будешь хранить его, чтобы потом передать достойному.

— Обещаю, Геркулес. Где же, по-твоему, истина? — Марций сделал большой глоток.

Геркулес, никогда не пивший хмельного, омочил губы.

— Один путешественник из Индии, высадившись в Пирее, побеседовал с Сократом, который сказал: «Я хочу познать человека!». Ответ был следующим: «Если хочешь познать человеческое, для начала познай божественное!». Этот путешественник дал несколько уроков греку, поэтому философия Платона беззастенчиво заимствует многое из индийских учений. Платон, как это свойственно большинству заимствователей, изъясняется непоследовательно и бессвязно, отводя очень скромное место в своих диалогах такой фундаментальной истине, как перерождение. Существование мучительно, оно возобновляется из жизни в жизнь из-за человеческих желаний, но избавление возможно и достижимо, в свою очередь, благодаря освобождению от желаний. Что же до участи души, освобожденной после разрыва цепи мучительных и ослепляющих явлений, то мнения о ней расходятся. Брахманисты признают определенное постоянство «я» в недрах всемирной души. Буддисты же, на мой взгляд, более последовательны, давая представление о нирване, где личное сознание растворяется. Но самое главное — разорвать доводящую до безумия цепь перерождений. Потому я выбрал аскезу. Это кратчайший путь.

— А ты можешь предъявить хоть малейшее доказательство в поддержку своей теории? — Марций громко отхлебнул из кубка. — Ничего не желать, конечно, лучший способ избежать разочарований, да и сама мысль свести религию к совокупности безобидных приемов крайне изобретательна. Римляне предпочитают удовлетворять все свои желания, пусть ценой утрат или неприятностей. Если я правильно понял, ты избегаешь есть мясо для того, чтобы добиться более высокого рождения, а то и окончательно освободиться от телесных оболочек?

— Именно так.

— Во что же превращается твоя свобода?

— Обретя новое обличье, ты волен делать все, что угодно — наслаждаться жизнью или отречься от нее.

— Значит, богатые индусы имеют все основания презирать бедных. Дескать, это вы сами заслужили в прошлых жизнях.

— Поэтому нищий индус всегда являет собой образец терпения. У нас не бывает мятежей и бунтов.

— По той же самой причине ты даже не догадываешься, каким страшным оружием может быть твой посох!

Геркулес вздрогнул.

— Хорошо. Скажу так. Есть еще одно обстоятельство: желание родиться с белой кожей, с молочно-белой. У вас в Риме цвет кожи не влияет на отношение к человеку. Вы презираете лишь отсутствие образования. А мы считаем, что чернота кожи — кара за дурные поступки в предыдущем рождении, и особенно за неправедные помыслы, ибо, по нашим верованиям, мысли важнее действий. Видишь, моя кожа черна, как деготь.

— И ты надеешься в следующей жизни родиться белокожим? Забавно. Что же это тебе даст?

— Я знал одного монаха-буддиста с белой кожей. Его все считали правой рукой Будды. Я уверен, что после жизни в образе белого человека он прервал цепь перерождений.

— А вот еще такой вопрос: прожив жизнь в Индии, в следующей ты окажешься в той же стране?

— Это совсем необязательно, — аскет вдруг задумался. — А где бы мне хотелось оказаться? Не знаю. Для многих путь к освобождению бесконечен. Тысячи лет человек то развивается и духовно растет, то снова падает, обретая самые разные обличья. Надежда достигнуть конечной цели не позволяет мне больше совершать сделки с собственной совестью.

— Путь аскета?

— Именно так.

— А не попахивает ли этот путь откровенным самоубийством?

— Самоубийство привело бы к самому катастрофическому возрождению.

— Какое убожество! Бедные индусы вынуждены отказываться от той малости, что имеют, из-за каких-то безумцев или мнимых просветленных, которые бесятся с жиру, а их отрешенность — всего лишь очередное упражнение для ума.

Геркулес пропустил мимо ушей возмущенный тон Марция.

— Будда предложил себя на обед изголодавшейся тигрице, ибо она дошла до того, что собиралась пожрать своих детей. Впрочем, мне пора, Марций. Надеюсь, мы неплохо провели время.

Аскет поднялся и слабой походкой, опираясь на посох, побрел по пыльной дороге.

— Значит, говоришь, с молочно-белой кожей… — Марций глядел вслед индусу, не замечая, как из опрокинутого кубка выбегает розовая струйка вина.

— Именно так. Именно так.

ГЛАВА 3

Слухи о том, что Москва собирается напасть на Речь Посполитую, чтобы вернуть Смоленск, всколыхнули партизанское движение в народе от Дорогобужа и Трубчевска аж до крепости Белая. Польские карательные отряды жестоко уничтожали группы вооруженных крестьян, а иногда выжигали целые селения, дабы подавить всякую волю к инакомыслию. Но крестьяне, испытав на своей шкуре звериную дикость польского владычества, предпочитали оставлять дома и бежать в лес, нежели оставаться под кнутом и чеканами панов. Беглые сколачивали шайки «лихих людей», становясь настоящим ужасом лесных дорог. Ни публичные казни, ни карательные экспедиции не могли остановить народных восстаний. Впрочем, кому — беда, а кому-то чем хуже, тем лучше — есть над чем позабавиться.

Алисия, дочь польского офицера Станислава Валука, проснулась в тот день с первыми лучами летнего солнца. Мягкая и нежная после сна, она долго прохаживалась по комнате, то и дело поглядывая на себя в зеркало. «Ну, чудо как девка хороша!» — не стеснялась она произносить вслух всякий раз, лишь завидев свое отражение. «А ежли вот так!» — когда обнажала плечо. «А так!.. О… О!» — задирая сорочку и любуясь изящной белой ножкой. Примерно через полчаса ей наскучило это занятие, и она уставилась в окно. По улице сновали редкие прохожие. По мере того как поднималось солнце, людей становилось все больше. Вот и знакомый пирожник. Она помахала ему, он в ответ кивнул и раскрыл лоток. Пирожник знал свое дело: девушки по утрам страсть как нуждаются в сладком, особенно те, у кого еще не появился свой мужчина.

Не было случая, чтобы Алисия отказалась от утреннего пирожного. Она поспешно накинула зеленый лиф, натянула одну юбку, вторую, впрыгнула в низкие ботинки и припустила по лестнице вниз.

— Пани Алисия, вы забыли свой чепец! — кричала вслед служанка. — Опозоритесь без чепца-то, пани Алисия!

Но девушка и слышать не хотела, что из-за какого-то чепца нужно возвращаться домой.

— Пан Бонифаций, мне, как всегда, мои любимые! — еще издали радостно кричала девушка пирожнику.

— Конечно, конечно, пани! Вот, ваши любимые, — он подцепил на деревянную лопатку пирожные и протянул мчащейся со всех ног пани.

— А вы слышали, пан Бонифаций, что скоро будет война?! Я страсть как люблю военных!

— Война останется войной, что бы мы о ней ни говорили. И жизнь останется жизнью, несмотря на все ветры бестолковых слов о ней, — грустно заметил пирожник.

— О, да вы поэт, пан Бонифаций! А я вот скучаю по Кракову.

— Человеку всегда легче дышится там, где он родился. Хотя рождение — это открытая рана.

— Да что с вами сегодня, пан Бонифаций?

— Я помню, как русские бились за свой город двадцать лет назад! Бились даже тогда, когда из Москвы пришел приказ сдаться! Русские хорошо воюют, пани Алисия! Будет много крови.

— Если хорошо воюют, значит, против них будут стоять лучшие из лучших Речи Посполитой, — возбужденно затараторила девушка. — Значит, я увижу самых прекрасных витязей!

— Это ли не тщеславие, пани? Жизнь скудеет в тщеславии. Радость, возникшая от покорения мнимых вершин, сродни уродству. А еще будут отравленные колодцы, забитые дохлыми кошками и собаками. Болезни, голод и ужасающие раны от осколков русских бомб.

— Ну а разве мы, поляки, плохо умеем воевать? У нас очень большое королевство! — Алисия развела руки в стороны.

— Вы, конечно, правы, дорогая пани, но русские владели обширными землями задолго до возникновения Речи Посполитой!

— Мне не нравится сегодня ваш тон, пан Бонифаций!

— Когда-то я был солдатом. Вышел на пенсию и теперь вот предпочитаю кормить пирожными по утрам очаровательных молоденьких красавиц. Но, поверьте, я знаю, о чем говорю.

— Ха-х, знает он! — фыркнула пани.

И неизвестно, в какое русло потек бы их разговор, если бы в нескольких шагах не появились двое нищих: слепой старик-гусельник и мальчик-поводырь. Старик дрожащими пальцами дергал за струны, а мальчик пел пронзительным высоким голосом.

— Видите этих двоих? — пан Бонифаций кивнул в сторону нищих. — Так вот, скоро их участь покажется вам завидной, по сравнению с тем, что принесет на своих плечах война.

Веснушчатый певец не мог оторвать глаз от пирожного в руках пани и так давился слюной, что глотал окончания слов.

— А коли так, то и нечего тогда им подавать! — Алисия заметила взгляд отрока и произнесла последнюю фразу нарочно, чтобы подразнить его.

— Если вы спросите у мусорщика, почему он копается в мусоре, он ответит, что ему нравится запах гнили, — пирожник пожал плечами. — Это всего лишь говорит об одном: Бог нас всех сделал разными!

В стороне раздался торопливый стук башмаков. Алисия повернула голову и увидела свою подружку, которая бежала по мощеной улице, подобрав широкие юбки.

— Брецлава! Ты куда так торопишься?

— Ты разве не знаешь? У Копытинской башни сегодня казнь!

— И ты поэтому летишь мимо пирожных?! — Алисия говорила с набитым ртом, удивленная отношением подруги к «святому».

— Если не поторопиться, опять не будет свободных мест возле эшафота. Придется все представление стоять на цыпочках в задних рядах.

Брецлава все же глянула с сожалением на пирожное в руках Алисии, но невероятным усилием воли подавила глупую девичью слабость.

— Э-эх, а мне тоже хочется! Я тебя догоню, но ты придержи на всякий случай местечко!

— Ладно! — убегая, крикнула Брецлава.

— Пан Бонифаций, дайте мне еще два. Нет, пожалуй, три. Я деньги верну чуть позже. Э-э, это не все мне. Вы не подумайте, пан Бонифаций!

— Я ничего такого и не подумал, — грустно улыбнулся пирожник.

Глядя на удаляющуюся Алисию, он пробормотал себе под нос:

— Безжалостная радость сродни убийству. Черствая женщина живет в извращенном мире. И, живя в нем, не понимает дерева, которое отдает плоды и ничего не получает взамен. Грустно. Очень грустно.

Казни, участившиеся в последнее время, устраивали обычно по утрам у Копытинской башни или на площади. Знатоки утверждают, что в утренние часы легче работается палачам и у публики достаточно сил, чтобы отстоять в добром здравии всю экзекуцию. Ведь расправы длились иногда по нескольку часов и завершались чуть ли не к полудню.

К Копытинской башне вели три больших мощеных дороги. Три бурлящие, ухающие реки, в которые стекались крупные ручьи и мелкие ручейки улиц, проулков, а то и просто тропинок. Посмотреть на казни преступников шел не только весь город с посадом, но и ближние деревни, и хутора с левого берега Днепра. Конечно же далеко не всех интересовала сама казнь, одни отправлялись за новостями, другие — побывать в соборе, а кто-то — посмотреть, как изменился город, да и себя показать.

Алисия пребывала в том суетливо-трепетном возрасте, когда все интересно, до всего есть дело и всего хочется попробовать. Она на бегу запихивала в рот куски пирожного, успевала расставлять локти, чтобы не пропустить вперед особо бойких, крутить головой во все стороны, подмечая, кто во что одет и какого цвета лифы у взрослых пани, и при этом обругивать тех, кто специально или нечаянно наступал на ее невозможно-аккуратную ножку.

Она, несмотря на все сложности с пирожными, несмотря на потерю времени, все же почти нагнала Брецлаву. Та трусила в толпе ремесленников, уже без чепца.

— Брецлава! — крикнула Алисия. — Я тут. Держи место. Брец!..

От сильного удара в плечо девушка полетела на мостовую, прямо под ноги группе кожевенников, которые всюду ходили в деревянных башмаках и потому их всегда было слышно за три версты. Об нее несколько раз споткнулись, один даже упал, обронив пропахший кожевенными смесями башмак. Перед лицом пани возникла черная от грязи подошва голой ноги. Хозяин этого богатства был молод, на ступнях еще видны были выпуклости костей и синие тонкие вены. Обычно у людей этого ремесла ноги через несколько лет работы напоминали старые необструганные столбы.

Алисия плюнула, отпихнула неприятную конечность и попыталась встать. Но ее снова уронили. На этот раз калашники. Вечно упитанные и потные, в льняных передниках, которые они, похоже, не снимали даже на ночь, эти трудяги всегда появлялись раньше всех и, в силу профессии, обо всех новостях тоже узнавали первыми. И горе тому, кто попытался бы обогнать их. Вот и сейчас они старались настичь кожевенников, разметать их и ворваться на площадь.

Алисии наконец удалось подняться. Она отерла рукавом грязь с лица, поправила съехавшую на бок юбку и продолжила движение к месту казни.

Звать Брецлаву уже не было никакого смысла, и девушка отдалась на волю людского потока, больше не споря с его течением и не сожалея о растоптанных пирожных.

Неожиданно вокруг зазвучали голоса с характерным «гхэканьем». Девушка оказалась среди левобережных крестьян, которые произносили букву «г» скорее как «х». Получалась твердая грубая смесь сразу двух звуков. Мало того, левобережцы все время меняли ударение в словах, от этого их речь не всегда понимали чужестранцы, а иногда и сами русские из глубинки. Например, вместо слова «нОгу», они говорили «ногУ», или «головУ», а не «гОлову». Еще сложнее дело обстояло с глаголами, и зачастую целые предложения были понятны только им самим. Они этого не замечали, а для особо несмышленых добавляли красноречивый и остроумный язык жестов.

Но вот открылась площадь перед Копытинской башней. На второй ярус кремлевских стен, где во время военных действий выполняют свою нелегкую работу защитники города, поднялась городская знать и представители власти. Оттуда все было видно как на ладони.

Высота стен, возведенных сто лет назад прекрасным русским зодчим Федором Конем, достигала пяти человеческих ростов, по второму ярусу могла проехать телега, запряженная тройкой коней-тяжеловозов. Башни же насчитывали три, а то и четыре внутренних яруса: из бойниц первого, самого нижнего, смотрели черные пасти орудий, на втором и третьем, как правило, располагались пищальники или мушкетеры. Бойницы были повернуты таким образом, чтобы простреливалась каждая пядь пространства. И горе было противнику, оказавшемуся под перекрестным огнем.

Но далеко не всем высокородным хватило места на стене, поэтому по другую сторону эшафота построили крепкие трехэтажные лаги, сделанные из свежесрубленной сосны, — запах смолы висел в утреннем прозрачном воздухе и совсем не сочетался с тем, ради чего эти лаги были возведены.

Толпа окончательно затопила площадь, поэтому Алисии пришлось довольствоваться местом в задних рядах, и она то и дело приподнималась на цыпочки. Она посмотрела наверх и увидела среди чинно сидящих мужчин и изысканно одетых пани своего возлюбленного, Болена Новака, который был старше нее на три года, и быстро отвернулась. Ей не хотелось, чтобы Болен увидел ее в толпе простолюдинов да еще без этого чертова чепца.

Ах, как хорош был Болен в голубом атласном жупане, в белых обтягивающих кальсонах и высоких, мышиного цвета, замшевых сапогах!

Алисия заметила, что Агнешки, сестры-двойняшки Болена, нигде нет. Она никогда не посещала подобные мероприятия.

Но все испортил чудовищно отвратительный запах. Алисия обернулась. Ну, конечно, рядом с ней стоял тупо скалящийся золотарь. Короли выгребных ям никогда не отказывались от интересного зрелища. Иногда их прогоняли, и они смотрели на представление издалека, но частенько золотари нагло проходили прямо в центр толпы. Тогда вокруг них образовывалось пустое пространство. Далеко не бедные, эти люди вынуждены были вести замкнутый образ жизни, который можно сравнить разве что с одиночеством заплечных дел мастеров.

Алисия испуганной курицей шарахнулась прочь от молодого золотаря, но парень, решив повеселиться, раскинул руки с растопыренными пальцами, словно желая поймать в свои объятия нежную пани.

Послышались ехидные шуточки. Потом кто-то крикнул: «Не трогай девку!». Алисия увидела чернобородого монаха, возвышавшегося над окружающими подобно огромному ворону из сказок, что рассказывала ей на сон грядущий русская служанка. Монах опирался на длинную, до самого подбородка, палку серо-красного цвета. Под тяжестью крепкого подбородка она красиво выгибалась правильной дугой и чем-то напоминала маленькую радугу, которую, вопреки всем законам, удалось пленить. Только вот не витязю, а монаху.

Оглашение приговора заняло несколько минут. Затем панцирный строй у эшафота пришел в движение, оттесняя людей. Ударили барабаны. Толпа нехотя расступилась.

— Ведут, ведут!

— Ох, не видно. Хоть бысь глазком…

— Да чаво там. Все как у всех…

— Ох, как зуб болит! Ну, сил моих нету!

— Ой, кошель резанули!

— Держи поганца! Вона-сь посквозил. Держи поганца!

По толпе пробежало легкое волнение.

— Да пуще смотреть надо за кошелем-то за своим. Стой ужо, али проваливай искать добро свое, а другим не мешай.

— Да постою ужо. Там невелика сумма была.

— Вот и стой, а то все пропустишь!

Четверо, скованные одной цепью, еле переставляя опухшие после пыток ноги, брели, опустив головы. Женщина, мальчик лет тринадцати и двое мужчин. Последние, как было объявлено, приходились женщине мужем и братом. Всех четверых вывели на эшафот и поставили напротив инструментов казни.

Решили начать с отрока. Взяли за локти, потащили к столбу. Тот вяло дергался в лапах палачей, похожий на тонкую ящерку. Затрещала на теле полуистлевшая ткань и упала к ногам. Открылась костлявая, обтянутая желтоватой кожей спина с торчащим хрупким позвоночником.

Свистнула плеть. Начался отсчет ударов. Вспыхнули багровые рубцы, брызгами полетела кровь, кожа обвисла лоскутами, обнажив кости. Ровно сто.

После столба привязали к колесу. Палач дважды взмахнул утяжеленной свинцом палкой. Хруст. Душераздирающий крик. Переломаны ступни.

— И это еще не все, уважаемые жители города и наши гости! — заговорил человек в парчовом жупане алого цвета и темно-зеленом плаще. — Все вы знаете, как мы печемся о вашем благосостоянии и радеем за всех подданных королевства. Не смотрите, что перед вами совсем юное создание. Это настоящее исчадие ада! Он убивал наравне со взрослыми и, более того, съедал несчастных. В чем он и признался на допросе. Мы сохраним ему жизнь. Пусть живет и испытывает муки за свой разбойничий путь!

Палач поставил отрока на колени перед плахой, перехватил веревкой руки повыше локтей. Помощник веревками оттянул запястья. Два взмаха топора, и отсеченные кисти остались на плахе, а тело наказуемого повалилось на бок. Его подняли и бросили на телегу, возле которой наготове стоял лекарь.

Женщина получила пятьдесят плетей, потом ей вырвали язык, ноздри, отрезали одно ухо и тоже бросили на телегу.

Настал черед мужчин. Плети. По триста ударов. Раскаленными щипцами им вырвали половые органы, содрали кожу, выкололи глаза. Изуродованные до неузнаваемости тела подвергли четвертованию, разорвав несчастных лошадьми.

***

Примерно через полчаса после того, как все завершилось, Алисия обнаружила Брецлаву в компании двух изрядно подвыпивших рейтаров.

— Брецлава, я, во-первых, тебя потеряла, а во-вторых, у меня большая неприятность. Я бы сказала — беда.

— Ты потеряла свой чепец? — Брецлава подмигнула рейтару.

И тот включился в разговор:

— О, если бы пани потеряла пару своих юбок!

— Брецлава, ты не находишь, что этим солдатам нужны женщины более свободных нравов?!

— Что же у тебя за беда, Алисия?

— Я честно-честно несла тебе два пирожных. Но у меня их выбили и растоптали в толпе.

— Неужели действительно два? На тебя это совсем не похоже. Что ты скажешь о сегодняшнем представлении?

— Я опять толком ничего не увидела! — Алисия недовольно махнула рукой.

— А Болен? Снова не досидел до конца?

Алисия решила не отвечать на вопрос подруги, поскольку он показался ей не просто глупым, но и ехидным.

— Может, познакомимся поближе, пани? — рейтар протянул руку к Алисии, чтобы обхватить ее за талию.

Девушка отпрянула, но солдату это показалось неубедительным, и он повторил атаку.

— Да отстанешь ты! — Алисия хлопнула пухлой ладошкой рейтара по костлявому предплечью.

— Будешь знать, подруга, как выбегать из дома без чепца! — Брецлава хохотнула и прижалась большой грудью к усатому рейтару. — Пошли с нами! Я там уже была, тебе понравится!

Она махнула рукой в сторону трапезной, которая располагалась в нескольких десятках шагов в полуподвале каменного дома.

Было видно, как пани Алисия, закусив нижнюю губку, борется с собой, выбирая между трапезной с красавцами рейтарами и возвращением домой. Но за нее неожиданно решил рейтар, с которым они даже не познакомились; солдат обхватил рукой пани за талию и чуть подтолкнул вперед. А дальше ноги сами понесли Алисию по мостовой за Брецлавой и ее кавалером. Перед глазами Алисии вздымались и ходили ходуном юбки Брецлавы, обнажая полноватые икры, радостно стучали ее башмачки, рядом с которыми щелкали по камням подошвы мужских коротких сапог. Заливистый смех подруги и ее спутника заводил Алисию, и она сама смеялась, не понимая, над чем. Смеялась и сходила с ума от какой-то дикой, полуживотной радости.

Все четверо стремительно сбежали по ступеням к дубовой с железными накладками двери, от толчка сразу четырьмя ладонями она тут же распахнулась.

Перед Алисией открылась картина, от которой она невольно съежилась. За всеми столиками пили и веселились люди, от ругани, пьяного хохота, бьющейся посуды и ломающейся мебели стоял невообразимый шум. В довершение ко всему почти ничего не было видно. В угарном полумраке висели плотные столбы сизого едкого дыма, у Алисии сразу защипало глаза. Она попятилась было, но сильная рука ухватила ее за запястье и повлекла в самую гущу кабацкой жизни.

Не успела она опомниться, как почувствовала, что сидит на коленях у «своего» рейтара.

— Как же тебя зовут, пухленок? — услышала она над самым ухом.

— Алисия. А тебя?

— Хга-ха! Друджи. Моя деревня недалеко от Варшавы.

— А я из Кракова.

— Давай я угощу тебя вином, пухленок?

— Я не знаю, что это такое!

— Хга-ха! Сейчас узнаешь. Эй, черти неповоротливые, два кубка — мне и этой пухленькой пани. Ворочайте поживее там своими задами, схизматики убогие!

Друджи так громко кричал, что Алисии пришлось ладонями заткнуть уши.

— Хга-ха. Я еще не так могу! — парень был доволен. — Показать?

— Нет-нет, не надо! Я тебе верю!

— Веришь. Хга-ха! — он отхлебнул большой глоток и осклабился. — А я ведь могу на тебе жениться!

— Ой. Я не раз слышала о том, как витязи предлагают девушкам жениться, а потом обманывают!

— Я не из таких. Давай чокнемся, пани Алисия!

Они громко стукнули кубками, и Алисия сделала первый в своей жизни глоток вина. Она поперхнулась, закашлялась и едва не уронила кубок. Глядя на это, Друджи осклабился еще шире.

Неожиданно девушка услышала знакомый голос. Она резко повернулась. За столом, держа на коленях нарумяненную толстуху, сидел ее отец. Белые, тяжелые груди женщины были целиком выпростаны, а жесткие светло-желтые усы Станислава Валука топорщились в разные стороны.

— Ай-я-ха-ха! — хохотала женщина. — Щекотно! Кожу сдерешь мне своими усищами!

Алисия резко отвернулась.

У нее не было матери. Отец часто менял служанок. В детстве Алисия не понимала, зачем он так делает. Гораздо удобнее все время быть с одной. Но, взрослея, понемногу начинала догадываться, что отец страстно любит женщин и, когда не происходит перемен на этом фронте, то серьезно страдает.

Как очень многие польские офицеры, Станислав Валук слыл влюбчивой вороной, юбочным таскуном и рыцарем с голодным до настоящей любви сердцем. Впрочем, влюбленности и пылкие любови не мешали ему одновременно получать удовольствие с легкодоступными женщинами. Как, например, сейчас.

Жена Валука умерла через месяц после родов. Оставшись вдовцом с грудной Алисией на руках, Станислав стал искать подходящую женщину. И нашел мать-одиночку, которая тоже совсем недавно разрешилась от родов. Бедная девушка, не раздумывая, согласилась поступить в дом Валука кормилицей. Вилена, так звали новую служанку, оказавшись в достойных бытовых условиях, стала расцветать на глазах, и вскоре о ее красоте пошли слухи. Как водится, нашлись злые языки, утверждавшие, будто бы Вилена метит высоко, а именно в жены Валуку, и хочет даже извести его законного ребенка, чтобы сделать своего наследником всего немалого состояния.

Мнительный, вспыльчивый, к тому же редко бывающий трезвым, польский офицер однажды ворвался в комнату Вилены и потребовал показать детей. Подержав поочередно на руках свою дочь и сына служанки, он обнаружил существенную разницу в весе, и в подпитии не сообразил, что мальчики-грудники всегда тяжелее девочек.

Он обвинил Вилену во всех смертных грехах, какие только существуют, и нет бы просто вышвырнул на улицу! Разъяренный хмельной Валук застрелил ее. Что стало с сыном Вилены, никто не знает.

Спустя несколько лет произошла другая история, исчерпавшая последние капли терпения у начальства. Валук вызвал на дуэль невиновного человека и, по слухам, изрубил того в капусту своей венгеркой. Чтобы избежать преследования по закону и мести родственников, он подал рапорт о переводе на границу Речи Посполитой. Просьба его была удовлетворена, поскольку он не раз проявлял завидное мужество на войне, да и вообще был известным рубакой. Такие вот странности встречаются в жизни: безжалостный изувер и храбрый гусар в одном человеке.

— Друджи, мне нужно в уборную. Я быстро! — не имея привычки к вину, девушка почувствовала, как ее начало мутить.

— Ты мне обещаешь?

— О, да. Я вправду быстро.

Она поднялась с места и на неверных ногах пошла к выходу. В глазах плавали круги, к горлу подступила тошнота, а во всем теле ощущалась невероятная слабость. Алисия словно продиралась сквозь винные пары, клубы дыма и удушающий перегар. Но, впрочем, ей уже все это нравилось, несмотря на появление отца, плохое самочувствие и, о боже, отсутствие на голове чепца. К черту чепец!

— А ну, постой, красавица! — перед ней вырос мужчина вдвое старше нее. — Дай я тебя приласкаю!

Алисия попыталась позвать Друджи, но не услышала своего голоса. Словно овцу, ее закинули на плечо и куда-то понесли.

ГЛАВА 4

— Дядь Бьорн, куды ты меня ведешь?

Савва шел за своим учителем по тайге, то и дело уворачиваясь от пружинящих веток, которые старый норвежец и не думал придерживать. Ветки летели навстречу Савве, словно концы разогнувшихся луков.

— Итти таффай! Зачем спрашивать? Я никого не спрашивать, когда тфой лечил! Итти таффай!

— Иди да иди. Все ему иди! — недовольно пробурчал Савва.

Вскоре тропинка вывела их на угрюмую болотину, над которой витал сладковатый запах багульника с примесью зрелого морошечного духа. Повсюду хилые кривые березки да редкие сосенки, зато невероятно высокий черничник с крупными, глазастыми ягодами и алые, похожие на долгие зарницы, кусты брусничника, а еще желтые, отяжелевшие от сока плоды морошки. Картина была манящей, величественной и вместе с тем жутковатой. В низком, набухшем небе кружил огромный ворон; после каждого его длинного, мокрого карка целое облако поблеклой листвы срывалось с той или иной березы.

Савва поймал себя на мысли, что никогда не был в этих местах, и почувствовал, как к горлу подкатила легкая тошнота.

— Не тыши шибко! Тыши тихонько. Это зловредный пар, его еще называют паром Бауги. Патаму чта Бауги все время варить ядовитый зелье.

— Бауги? — Савва переспросил без всякого любопытства, просто чтобы поддержать разговор.

— Та-та, Бауги, двоюратный брат Суттунга.

— Кто такой Суттунг?

— О-щ, Суттунг — хранитель меда Игга. Бауги уговаривал своего старшего брата дать хотя бы один глоток Бельверку, но тот не согласился…

Савва перестал слушать. Стоило только навести старого норвежца на разговор о своих богах, и тот рассказывал истории часами без остановки. Запомнить названия, имена, сюжеты Савва не мог и погружался в свои мысли, вспоминая об отце, Аленке и их большом бревенчатом доме на берегу серой, точно сталь охотничьего ножа, реки.

Коварен «пар Бауги», ох как коварен!

Фигура идущего впереди Бьорна начала расплываться и терять очертания. Вскоре и его голос стал еле уловим, как будто звучал из самой нижней части дупла трехсотлетней сосны. А самая нижняя часть, как известно каждому, находится глубоко под землей.

Тяжесть навалилась на Савву: ноги перестали слушаться, руки повисли, на плечи словно лег огромный валун. Парень брел, спотыкаясь о корни деревьев, шумно глотая воздух, пытаясь не потерять из виду старого норвежца.

Неожиданно лоб молодого человека столкнулся с чем-то твердым, и он провалился в мутный, глухой сон, в котором то истошно кричал петух, то плакала Аленка, то раздраженно с кем-то спорил отец. Еще в нем набегали и бились о берег высоченные свинцовые волны, жалобно скрипела барка и молила о пощаде одинокая старая сосна, надрывно скрипя на осатанелом ветру.

Савве показалось, что он очнулся от сильного толчка. На самом деле это была всего лишь сухая ветка, упавшая ему на грудь. Он открыл глаза. Вокруг царила густая, вязкая, как смола, ночь, освещенная полной луной и суровыми низкими звездами. Попробовал встать. Под ладонями скрипнул сухой ягель… Странно. Вроде была болотина, покрытая глубоким мягким мхом. А теперь бор?.. С первой попытки подняться не получилось, тело завалилось на бок. Отдохнул. Со второй попытки удалось сесть. Огляделся. Ночь. Помотал головой, пытаясь стряхнуть остатки сна. Темень. И ночь.

— Дядь Бьорн! — позвал он осторожно.

Потом чуть громче. А в третий раз — в полную силу.

Тишина. Только высоко в ветвях провыл сиплый ветер и шумнула крыльями большая сова. Савва вскочил на ноги и заметался между соснами.

— Дядь Бьорн, ты где?!

В ответ — лишь новый порыв простуженного ветра да протяжный, хриплый карк ворона. Савва хлопнул по карманам: ни кремня, ни огнива, ни корки, ни сухаря. По спине забегали мурашки.

— Где я? — крикнул он и, присев на корточки, обхватил голову руками.

Горе тому, кто оказался в ночном лесу. Двойное горе, если не знаешь пути к своему жилищу.

— Где я? — он уже не кричал, а рыдал, глядя наполненными ужасом глазами в безразличное бездонное небо.

Страх лишил Савву сил, и он повалился на бок, свернувшись калачиком, закрыв лицо колючим шерстяным рукавом.

Никто не может ответить, почему один человек после приступа страха быстро засыпает, тогда как другой страдает бессонницей, лихорадкой и затмением разума. Только Господу Богу ведомы пути человеческой воли. И, если Бог желает подольше сохранить жизнь той или иной твари, то наделяет ее защитными качествами.

Савва провалился в глубокий сон, в котором стояла только лишь темная пустота. Стояла твердой, непроницаемой стеной без единой бреши, поэтому ни одно сновидение не проникло в его сознание.

Солнце поднялось высоко, когда комариный князь решил-таки разбудить молодого человека. Он долго кружил над ухом спящего, пронзительно и очень въедливо пища. На этот писк слетелся весь гарем князя, и началась безжалостная атака на открытые участки тела. Если от князя Савва еще как-то отмахивался, не желая просыпаться, то от злобных укусов спасения не было. Отхлестав самого себя по щекам, лбу и носу, убив при этом несколько дюжин назойливых представителей насекомого племени, он сел, яростно мотая головой.

По небу тянулись грузные осенние облака, то и дело заслоняя лучи холодеющего солнца. Но не только облака закрывали свет, а еще и кроны хвойных деревьев, которые то смыкались, то размыкались над головой под порывами ветра.

«Боже мой, где я! Боже, помоги!» Савва поднялся и медленно побрел по бору, забирая немного вправо, поскольку был правшой. Он долго искал глазами подходящее дерево, чтобы залезть и посмотреть вокруг. Но все они, как назло, были похожи друг на друга и мало отличались по высоте.

В приступе глухого отчаяния Савва, обдирая кожу на запястьях, вскарабкался на березу, которая, как ему показалось, была повыше. Но увидел лишь необъятное море тайги. Будущий монах долго сидел на верхушке, крепко обхватив ствол ногами и руками; ветер раскачивал дерево так, что аж дух захватывало. Береза нещадно скрипела всем своим существом, прося нежеланного гостя побыстрее убраться с нее, словно говорила: «Сейчас рухну! Костей не соберешь!». Но Савва впал в какое-то тупое оцепенение, глядя в серую даль поверх беспокойных зеленых волн. Сколько он так просидел? Он вряд ли бы и сам ответил. Солнце начало клониться к закату. Протяжно ухнул филин. Откуда-то из самых недр леса вымахнул ворон, дал круг и, каркнув несколько раз, взгромоздился на макушку ели.

«Вот тебе и веревка с ручкой!» — почему-то всплыла из глубин памяти любимая присказка отца. Он медленно стал спускаться, все еще глядя в небо над лесом. Скоро ствол стал утолщаться и можно было смело опираться ногами на ветки. Когда до земли оставалось где-то два человеческих роста, он, наконец, отвел взгляд от набухшего будущими ливнями неба и посмотрел под ноги. И только и смог выдохнуть:

— Вот тебе и веревка с ручкой!

Между выпирающих из земли корней сидел матерый серый волчара. Шерсть на загривке вздыбилась, ледяные глаза сверкали тусклой медью.

— Вот тебе и веревка с ручкой! — еще раз повторил молодой человек, замирая на толстой ветке, словно над пропастью.

— Что ж мне с тобой делать-то, братец ты мой? Небось где-то рядом и жинка затаилась! Знаю я вашего лихоимца! Все б вам только алатырничать да честных людей обижать! А ну кшыть отсель!

Савва громко шикнул и замахнулся. Но матерого разве этим спугнешь?! Он еще покричал на зверя, но тот лишь сильнее вздыбил шерсть на загривке.

— Вот ведь окаянство какое! Ну, ладно, погоди у меня ужо! Ты эт, парень, зря такое затеял, скажу я тебе!

Савва устроился поудобнее на ветке и стал распоясываться. На севере ведь как говорят: «Могешь о хлебе, уходя, не вспомнить, но чтоб в перевязи на поясе не мене семи локтей завсегда было!». Уходили в лес, обязательно имея при себе нож и три оборота пеньковой веревки вокруг пояса. Все остальное уже по ходу. Если есть веревка и нож, то можно рогатину изготовить на рыбу или зверя, шалаш соорудить, капкан или силок изладить. Да много чего можно умелыми руками.

Сделав петлю, человек лег животом на ветку и, свесив конец веревки, стал дразнить волка. Резко оттолкнувшись от корней, так, что остались глубокие следы от когтей, тот взвился вверх. Клыки клацнули у самого запястья. Нужно сделать так, чтобы матерый поверил: вот-вот он возьмет в челюсти теплую мягкую плоть жертвы. Еще один подскок. Уже ближе. Еще. И клыки щелкнули, оставив легкие отметины на коже. Пора!

Матерый прыгнул. И оказался головой и передними лапами в кольце, которое быстро затянулось. Вместо утробного рыка раздался жалобный визг, стремительно переходящий в сдавленный хрип. Сухой треск позвоночника. И опасный, голодный зверь безвольно повис между еще такой близкой землей и уже таким близким звериным раем. Хотя кто его знает: бывает ли рай для волков? Если переносить на людские законы, то волкам, кроме ада, ничегошеньки не светит.

— Вот ты и допрыгался, дура серая! — Савва тяжело выдохнул, отпустил веревку и отер со лба капли холодного пота.

Туша волка глухо ударилась о корни березы и распласталась; из ощеренной пасти выпал набок язык, открытые глаза остекленело уставились в серое небо.

— А жинка твоя меня не тронет. Не тронет! — повторил Савва и начал спускаться.

Он быстро высвободил веревку, намотал ее на левую руку, а правой потянул нож.

— Сиди ж ты, дуреха, где сидишь! А я ужо пойду своей дорогой. А ты — к детишкам своим. Поди, ждут не дождутся!

Он говорил и внимательно искал взглядом в зарослях угольки разгоревшихся ненавистью и отчаянием глаз. И нашел.

Она стояла в непроглядном ельнике, напряженная, на согнутых лапах, брюхом почти касаясь земли, готовая к смертоносному прыжку. Савва, хоть и был молод, а точнее, совсем юн, но знал: от волков по лесу бежать, что Бога своим исподним смущать!

Он присел, подаваясь вперед всем телом, выставил левую руку, обмотанную веревкой, а правую, согнутую в локте, поднял над ухом.

Человек и зверь замерли друг напротив друга, и никто не решался атаковать. Неожиданно поднялся ветер, зашелестев лапами елей и разноцветной осенней листвой. Волчица повела головой, что-то почуяв.

— Давай, милая, разойдемся с миром!

Савва не ощущал собственного тела. Оно задеревенело настолько, что, казалось, вот-вот начнет скрипеть, подобно древесному стволу, от порывов ветра.

Наконец волчица отступила на полшага и снова застыла, проверяя: что будет делать человек. Потом еще полшага, не расслабляя ощеренной пасти.

— Иди, милая. Не нужна ты мне! Иди ужо потихоньку!

И зверь как будто услышал его. А может, почуял плач своих детей, так, как могут чуять только матери.

— Вот и ладно. Ступай с Богом!

Савва выдохнул и распрямился, видя, как зверь стал пятиться. Какое-то время он еще напряженно вглядывался в густой ельник. Прислушивался, не решаясь снять с руки веревку и убрать нож. Но когда в лесу с треском рванулся глухарь, понял, что опасность миновала. Зверя он больше не интересовал.

Резко развернувшись лицом на восток, он пошел прочь от этого места. Ветки лупили его по щекам, лохматили одежду, занозили руки. Но он не чувствовал боли, потому как вспомнил, что заблудился и куда идти, не знает! И уже близится вечер, а он без крова, огня и пищи.

Неожиданно открылась старая делянка. Когда-то отсюда брали лес. Но очень давно. И брали правильно, рубили низко, а потом пни закладывали мхом, чтобы земля не выглядела уродливой. Чтобы зарастала снаружи и перебарывала изнутри. Савва приободрился. Если делянка, значит — люди. Пусть их здесь давно нет. Пусть делянка старше его отца, но — люди. Они были тут когда-то, а значит, можно прикоснуться к тому, что их окружало. И от этого сразу легче. Не так все беспросветно. Савва посмотрел на солнце, которое уже касалось макушек деревьев, и решил заночевать здесь.

Еще одна ночевка без огня — совсем беда! Но есть старое правило всех лесорубов и охотников. Молодой человек начал быстро обходить делянку, высматривая то, без чего нельзя долго просуществовать.

Обычно котому оставляют возле приметной сосны. Так и есть. На корявом толстом суке висел небольшой мешок. Точнее, то, что от него осталось. Прошло слишком много времени с тех пор, как отсюда ушли люди. Ткань котомы почти истлела, и содержимое, годное в пищу, давным-давно досталось зверю и птице. Днище мешка зияло черной дырой, горловина, перехваченная тесьмой, того и гляди, рассыплется в прах. Еда, конечно, очень важна, но еще важнее другое. Савва опустился на колени и стал судорожно ощупывать мох, который причудливым ковром покрывал всю поляну. Ему всегда казалось, что именно так и выглядит вся земля, покоящаяся на трех китах, пред очами Бога, что сидит где-то на высоком облаке.

Чем ищешь, тем и находишь, как говорится. Колено почувствовало что-то твердое. Савва приподнял мох и увидел то, что искал. Огниво. Закат еще держался, хоть и из последних сил. К первой звездочке у Саввы затрещал огонек, поигрывая опавшими сухими веточками. Он быстро наломал дров, натянул веревку между двух сосенок, чтобы от нее повести навес, который должен послужить защитой со спины. На ходу, не отвлекаясь от работы, он набивал рот брусникой и черникой, пока не замутило, поскольку нельзя есть так много ягод натощак.

Тут он вспомнил об убитом волке. Все ж мясо! Сделал несколько шагов, освещая путь горящей веткой, но передумал. Темень спустилась резко, как это всегда бывает осенью в тайге. «Потерплю ужо! Ишь, вон как бывает-то, парень!» Нарезал лапника, стараясь далеко не отходить от света, выгреб из костра угли и золу, рассыпал под навесом и накрыл лапником. Получилась вполне теплая постель.

В животе неистово бурчал дракон, недовольный ужином из одних ягод. Под сердцем шевелился мохнатый зверек страха. Перед закрытыми глазами проносились жуткие видения, в которых огромная, в полнеба, черная птица била крылами, держа в изогнутом клюве его отца. Отец что-то кричал. Но слов не слышно. Видна только черная яма распахнутого в беззвучном вопле рта. Еще руки, безвольно повисшие, словно ветви плакучей ивы над речкой.

Между явью и сном — только промельк. А в нем порой столько, что и за всю жизнь не придумаешь.

Проснулся от того, что мелкий, но назойливый дождь вовсю лупил по навесу, бесстыдно проникая сквозь бреши, да и просто залетая пригоршнями внутрь одностенного жилья.

— Ну, поганец! Чтоб тебя! — ругался Савва, пытаясь отмахнуться от капель, как от мух.

Не хотелось вставать. Но когда-то отец научил его не поддаваться соблазну ничего не делать, если оказался один на один с силами леса. «Как бы тебя ни крючило, как бы ни клонило в дрему, оттого что ослабел, всегда вставай. Гони кровь по жилам! Вовремя не встанешь — уснешь навеки!»

Напомнил о себе голод. «И то дело!» — Савва улыбнулся, хлопнув себя по животу. Он вспомнил про убитого волка. Мясо еще должно быть годным, поскольку ночи холодные, а дневное солнце не жаркое. Наново запалив костер, он сразу подбросил дров побольше, чтобы горели впрок, и направился в ту сторону, как ему казалось, откуда вчера пришел на делянку.

Но, прокружив больше часа, он снова вернулся к тому же месту. И слава богу. Могло быть и хуже. Присел на корточки, чтобы нарвать ягод и хоть как-то подкрепиться. Но от одного их вида в животе так забулькало, что пришлось сразу оставить эту затею.

Сиди не сиди, а помощи ждать неоткуда. Он снова поднялся на ноги, прищурившись, посмотрел на солнце, стараясь сориентироваться, и пошел, строго в локоть забирая левее, чтобы вновь не сделать бесполезный круг. Но уж коли есть в тайге сущность по имени Кружало, то в тот день она оказалась именно в том месте. Савва много раз слышал от бывалых людей, да и от отца: ежели Кружало кого извести вздумает, то подобру не отцепится.

Битых четыре часа он ходил по лесу, шатаясь от голода и усталости, пока вновь не очутился на той же самой делянке. «Да чтоб тебя, окаянная! Откель ты на мою голову?!» Вконец обессиленный, он уселся возле прогоревшего костра и уронил голову на грудь.

За слабостью быстро приходит сон. Его сморило раньше, чем солнце начало опускаться за верхушки деревьев. Несколько раз налетал мелкий, но противный до тошноты дождик. Савва вздрагивал, просыпался, вновь проваливался в дрему, но ненадолго, поскольку страх полностью овладел всем его существом и не давал спать.

— Так, бес меня задери, если делянка, значит, должна быть где-то рядом река! Но почему я никак не могу на нее выйти?! Кружало, да отпусти ж ты меня, кривая твоя нога…

Действительно, сказывают, Кружало — это что-то среднее между дедом и березовым пнем. Вместо ног у него два корявых корня, правый сильно меньше левого. Но врут те, кто видел. Почему именно правый меньше, — а может, левый? Тьфу ты, да какая разница? Кружит по кругу, от того что все время в ту или иную сторону его тянет. Вот и все тут. А разгадать бы впрямь: какая нога-то? Может, и выбраться можно будет?

В который уже раз за прошедшие сутки он заставил себя встать и развести огонь. Размазывая по грязным щекам слезы, вновь обустроил лежанку для ночлега и уплотнил навес, твердо решив, что назавтра пойдет искать реку.

Во сне одурело разевал клюв красный петух, но звука опять не было слышно. И почему-то Савва твердо знал: этот петух — вовсе и не петух никакой, а самый что ни на есть загробный пламень, который вылетел из трещины в земле и хочет его клюнуть, а потом утащить в подземелье. Он закрывался руками, отбрыкивался, прогонял его криком, но тот только увеличивался, становясь выше самых больших сосен и елей. Несмотря на то, что сон был совсем как явь, Савва понимал, что спит. И силился проснуться. Со стоном. С хрипом. «Ы-ы-ы!..» Удалось.

Кругом все та же ночь. Нет, не совсем та же: дождь куда-то наконец запропастился, пошел по бабам, да и ляд бы с ним. В небе похвалялась телесами полная луна. А такой всяко надо светить, а то с ума сойдет, ежели в глаза бросаться не будет. «Тьфу на тя! Расшеперилась, бесстыжая!» Савва погрозил зачем-то луне кулаком и отвернулся, уставясь в темноту. Но и темень строила рожи в мохнатом ельнике, кривлялась и ухала… «А-а-а! Чтоб лешаки вас всех в копли!..» Дотянувшись до сучьев, он подбросил их в костер и уткнулся в согнутые колени, чтобы не видеть и не слышать обступившей его со всех сторон ночи.

До утра уже не спал, сидел, сцепив зубы. Только начало светать — подхватился, сделал по нескольку шагов в разные стороны, пытаясь определиться с направлением. Влез на сосну, которая сохранила для него остатки котомы и огниво. По верхушкам деревьев увидел, что прямо от солнца, к закату, лес как бы проседает и становится гуще. Это признак либо воды, либо оврага. Уже слезая, не в силах дождаться безопасной высоты, позабыв об осторожности, спрыгнул. И сильно потянул ногу. «Твою ж разъети!..» Покатался по сырой земле, да не в присказку «сырой», а самой что ни на есть, осенней. Повыл, поскулил, поревел ревмя да и поковылял, еле ступая на калечную ногу.

Там, куда он шел, и впрямь оказалась река. Узкая, мелкая и страсть какая холодная, словно где-то недалеко лежала большая льдина. «Счас я, счас! Только дух чуть переведу!» — уговаривал он сам себя, потирая больную ногу, но глазами уже выцеливал каждый камень на дне речушки, прикидывая, где может стоять рыба. Чему-чему, а этому его отец обучил. Да и не только этому. Силки ставить, ямы волчьи рыть и даже медведя из берлоги поднимать. Но последнее только рассказывал. Отец никогда не брал с собой сына, когда шел на Хозяина.

«А-а-а! Люто ты ж холодна, красавица! Ну, я ничего тут-ка сильно не нарушу! Я по-быстрому, красавица! Ты ж меня знаешь, я свой, порты с дырой, да свисток на пузе!» Он закатал штаны выше колен. Собственные ноги поразили — неужели можно так исхудать за столь короткое время? Можно. Если б только голод! От одного голода пользы больше, чем вреда, а вот когда страх высасывает, тогда худо дело. Кости голеней стали сильно выпирать, а икры опали и выглядели маленькими, пожелтевшими, дряблыми.

Разделся по пояс. Исподней приготовился ловить, а кацавею натянул на голое тело. «А ну, не колодь меня, холодна-водица! Стань мне матушкой иль сестрицей! Я пужну только сверху, не на потеху, не на забаву…» Но дальше забыл, как присказка сказывается. Растянул исподнюю между двух камней, сам забрел вверх по течению и шумно хлопнул ладонями по воде.

И глазом трижды не сморгнул, а в рубахе уже дыбятся два бойких хариуса. Выхватил одного за другим. Перед тем как швырнуть на землю, переломил хребты — это чтоб не сбежали, значит! Поймал еще трех. Двух туда же, а последнему вырвал башку с корнем, и в рот. Эвона, сладко-то как бывает! Не успел выйти из воды, а от хариуса ни рожек, ни ножек, лишь кровь по подбородку медленной струйкой бежит.

— С чем пожаловал, мил человек?

Савва аж вздрогнул от неожиданности. Глянул вверх. На берегу стоял старик в длинной черной одежде. О таких что-то говорил отец, называя их старцами-иноками.

— Выходи уж из воды-то, дура стоеросовая! Выхаживай тебя опосля! Студенец — весел молодец! И ночь не переспишь, на тот свет угодишь!

— Здрась, дя-д-денька!

— Вылазь, говорю. Че рот распахнул? Кабы щами из яго пахло, а то не пойми какой опариной!

— Счас я, дяд-д-денька! Я тут-ка заблудился. А не ел ниче, уж поди, и сам не знаю, сколь. Я быстро. Кто ж знал, что в чужое-то угодил! — Савва тараторил, пялясь на старика вытаращенными глазами, как на упавшую с неба еловую шишку. — Я вот только в толк-то совсем не возьму: как я тут-ка оказался!

— Да вылезешь ты али нет, из воды, рожа твоя дуриная!

— Во-во, рожа дуриная, мозги куриные и коленки в кучку!

— Ну, коль шуткаешь, значит, не для сраму народился!

— А для чего? Чтоб по лесу безголовой курой бегать?

— Хм, — старик почесал затылок. — Привяжи обремененную ладью твою к кораблю отцов твоих, и они управят тебя к Иисусу, могущему даровать тебе смирение и силу, разум, венец и веселие.

И только сейчас, после этих слов, Савва заметил, что неизвестный старик опирается на посох. Тот самый, с которым не расставался норвежец Бьорн.

— Так это…

Савва показал рукой на посох, но договорить не смог. В глазах поплыли круги, и он провалился в долгую, непроглядную и такую спокойную темень. И велик был его сон, сквозь который пробивалось настойчиво и близко, прямо над ухом: «Кто отнимет путеводителя у слепца, пастыря у паствы, проводника у заблудившегося, отца у младенца, врача у больного, кормчего у корабля, тот всех их подвергает опасности погибнуть; а, кто без помощи наставника вступит в борьбу с духами злобы, тот бывает ими умерщвлен».

Или же: «Послушание есть совершенное отречение от своей души, действиями телесными показуемое, или, наоборот, послушание есть умерщвление членов телесных при живом уме. Послушание есть действие без испытания, добровольная смерть, жизнь, чуждая любопытства, беспечалие в бедах, не уготовляемое пред Богом оправдание, бесстрашие смерти, безбедное плавание, путешествие спящих».

«Кто посвятил себя Богу и всю печаль свою возвергнет на Него и на духовного отца своего, так что по истинному послушанию перестанет уже жить своею жизнью и творить волю свою, умрет для всякого пристрастия мирского и для тела своего. Послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения. Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает ни в добром, ни в мнимо-худом, ибо за все должен отвечать тот, кто благочестиво умертвил душу его».

ГЛАВА 5

Алисия брела почти на ощупь, поскольку фонари, из-за экономии масла, горели не везде и очень тускло. Город начинал готовиться к войне. Все реже и реже встречались на ночных улицах стайки веселой молодежи с факелами в руках. Все чаще — хмельная солдатня, маркитанты и шлюхи всех мастей.

Девушка сильно хромала, но отказывалась замечать, что одна нога у нее босая. В спутанных, всклокоченных волосах — солома, репей и капли дешевого, дурно пахнущего вина, коимв питейных заведениях потчевали служилых багровые от постоянного пьянства хозяева.

Неизвестно, чем бы все закончилось для Алисии, если бы не невесть откуда взявшийся монах со своей ужасающей палкой, которой он орудовал так, что все, попавшие под горячую руку, разлетались, точно щепки, в разные стороны. Ее, Алисию, уже падающую во мрак греха и распада души, в прямом смысле выдернула за волосы сильная костистая рука, встряхнула и шлепнула по затылку. И этот голос — темный на цвет и бархатный на ощупь. Ей и вправду показалось, что она смогла потрогать голос своего избавителя.

Алисия в тот вечер потеряла девственность.

Впрочем, кого и чего ей бояться? Отцу наплевать не только на нее, но и на самого себя. Служанку она сможет поставить на место, если та хоть глянуть неодобрительно посмеет. Ее беспокоило только одно: не дай Бог забеременеть. Так глупо. С первого раза. Это невозможно. Невозможно. Она заламывала руки, обращаясь к небесам. Она так молода и очень хочет еще любви, и не с одним, а с десятками, сотнями сильных, одетых в военную форму мужчин. Она хочет их всех. И они все должны хотеть ее. Поэтому никакой беременности. Никакой. «Пресвятая Дева Мария, ты видишь мои страдания! Помоги мне!» Но только тот, кто хочет рассмешить Бога, рассказывает ему о своих планах!

Спустя полтора месяца Алисия и Брецлава покупали свои любимые пирожные у пана Бонифация.

— Как поживают прекрасные пани? — пирожник вяло улыбался уголком рта.

— Спасибо! Радуемся жизни! — Брецлава запихнула в рот огромный кусок. — А как поживает досточтимый пан?

— Пану, увы, очень грустно. Мирная жизнь кончилась. Жди больших неприятностей.

— Вы все еще боитесь войны? — Брецлава брезгливо сморщила нос.

— Мы всегда видим одно и то же: слабость побеждает силу. Если дитя разозлит великана, то великан уничтожит дитя. Но дитя играет в другие игры, не его дело — злить великанов. Разве не так?

— Ох, пан Бонифаций, вы все еще считаете нас детьми? — опять вставила Брецлава.

— Я хотел бы только одного: чтобы вас не коснулись кривые когти войны. Играйте в свои игры и будьте в радости. Но сегодня Алисия, смотрю, не очень красноречива.

— А-а. Да так. Ничего, пан Бонифаций… Я, хм, потеряла свою любимую куклу! — соврала девушка и быстро отвернулась.

— Я так и думал, пани Алисия, что вы потеряли свою любимую куклу! — снисходительно улыбнулся пирожник.

— Зря вы так, пан Бонифаций, — снова вмешалась Брецлава, — все девушки горюют, когда теряют любимые предметы своего девичества. Посмотрите на нас!

Брецлава крутанулась на каблуках, юбки взлетели.

— Еще немного, и к нам придут о-очень важные сваты!

— Самым счастливым человеком в браке был Адам. А знаете, почему? У него не было тещи!

Брецлава засмеялась, но, заметив, как потупилась подруга, умолкла.

— Алисия, да что с тобой сегодня?

— Пойдем, Брецлава! Прошу тебя! — Алисия потянула ее холодными пальцами за запястье.

— Сейчас. Война, пан Бонифаций, это всегда не только тяжело, но и прекрасно.

— Чем? — пирожник наклонил голову набок.

— Хотя бы тем, что мы будем сражаться за свободу! — вдруг с пафосом произнесла Брецлава.

— Свобода! Для некоторых это всего лишь желание быть никем! — грустно сказал пирожник, глядя на удаляющихся девушек. — Бедные дети! Они еще не понимают, что счастье — это благодатный плод жизненного уклада. Что спокойное течение жизни, которое день за днем взращивает твою душу в обычном труде, стоит гораздо больше любых потрясений.

Но девушки не слышали его. Они шли быстрым шагом от центра города к крепостной стене. Туда, где бились о кладку воды Днепра. И бликующие волны могучей реки пока еще розовели лишь от солнечного света.

Близко к воротам их не подпустила стража. Все прогулки по стене запретили. Вести о приближении московского войска были уже не просто досужими сплетнями заднепровских старух.

Девушки расположились у горелого дуба, половина которого рухнула на землю, а вторая наклонилась над папертью Успенского собора.

— Рассказывай! Что у тебя? Я же вижу, с тобой творится неладное! — Брецлава плюхнулась аппетитно полнеющим задом на поваленную лесину.

— Я была у Аиды!

— Ты ходила к ней! Зачем? О Боже! — Брецлава прикрыла рот пухлой ладошкой.

— Ты ведь все поняла. Все-е-е… — Алисия едва сдержалась, чтоб не взвыть на всю улицу.

— Да тихо ты! Успокойся. Давай по порядку.

Брецлаву нисколечко не волновало состояние подруги. Вообще сострадание она ощутила только однажды — когда сосед несколько лет тому назад при ней топил белого трехнедельного котенка. В остальных же случаях, что бы ни происходило, будь то казни, роды, торги, над всем довлело только одно — любопытство. И еще — дикое желание поучаствовать в какой-нибудь щекотливой интрижке.

— Аида сказала мне, что я… — Алисия зарыдала.

— Что ты?.. Ну же, Господи!

— Что я беременна!

— Пресвятая Богородица, Дева Мария! — Брецлава быстро перекрестилась.

— Что мне делать, Брец… — Алисия не смогла договорить из-за потока слез.

— От кого, знаешь?

— Да поди их разбери? Я даже не помню, сколько их там было!

— Это тогда? В тот вечер?

— Да. Других случаев не было. Мне там еще один монах помог. Спас! Просто вытащил меня за волосы из ямы.

— Монах! Ну и дела твои, Господи! Монахи шастают по питейным заведениям, а семнадцатилетняя девушка беременеет с первого раза от шестерых солдат!

— Брецлава, хоть ты бы пожалела!

— Из всего можно извлечь неплохую выгоду и провернуть достойную комбинацию. Ты собираешься еще к Аиде?

— А как ты думаешь? От плода как-то нужно избавляться!

— А я бы не торопилась, подруга! — Брецлава прищурила один глаз, что-то замышляя.

— Что ты имеешь в виду? Ну же, не томи, умоляю!

— Давно ли ты виделась с Боленом?

— Ах, как же я его люблю! Мы случайно встретились два дня назад на центральной площади. Он спешил по каким-то делам в администрацию.

— Он тебе нужен, Алисия! И чем быстрее, тем лучше!

— Мне-то он нужен, но нужна ли я ему? Раньше он никак не смотрел на меня, а теперь уж и подавно.

— Ты не поняла меня. Он тебе нужен, как твой, хм, понимаешь, любовник. Другими словами, тебе нужно с ним переспать. Да еще изобразить девственницу. Ну, последнее, в общем-то, несложно.

— Да ты в своем ли уме?! Эт-то как это?

— А вот так. Он должен с тобой переспать! Мужчину достаточно опоить вином, а уж затащить в постель после этого — дело плевое. Когда он поймет, что имел близость с девственницей, которая к тому же забеременела от него, то вынужден будет либо жениться, либо достать денег на операцию, и вообще! А дальше можно вить из него веревки до самой старости. Поняла?

— Поняла! — Алисия закивала.

— Знаешь, где он сейчас?

— Да, он обычно в это время выгуливает собаку.

— Хорошо. Значит, все нужно провернуть не сегодня, так завтра. В общем, чем быстрее, тем лучше. Значит так, хорошего вина и немного снотворного я добуду. А дальше дело в шляпе! Не грусти, подруга. Где твой отец?

— Он где-то вылавливает партизан!

— Вот и отлично! Служанку ты можешь отослать к какой-нибудь подруге, чтобы посидела у нее два-три часа?

— Да. Это совсем не сложно. Она и сама, пока отца нет, где-то часто прохлаждается.

— Они любят прохлаждаться! Но есть одно «но»! — Брецлава вскинула указательный палец.

— Что это за «но»?

— Я тоже не должна просто так стараться.

— Что же ты хочешь?

— Что все хотят, того и я желаю! Денег, конечно!

— У меня нет денег!

— Не сейчас, глупая. А когда все получится и ты станешь богатой. Вот тогда про меня не забудь! Ну что, по рукам?

— По рукам.

— Ладно. Тогда я пошла готовиться. Замысел у нас очень непростой, поэтому продумать нужно все до мелочей. Завтра, Алисия. Завтра ты будешь самой счастливой.

Брецлава чмокнула подругу в щечку и помчалась вверх по улице, постукивая башмачками.

Алисия еще немного посидела на упавшем стволе, размышляя о будущем. Настроение у нее заметно улучшилось. Когда последние полосы сумеречного света окончательно растворились и в небо выкатилась луна, которую, словно монету, ночь пробовала на зуб, девушка поднялась и не торопясь зашагала в гору по извилистой тропинке. Ей не хотелось идти к дому главными улицами, поскольку всюду мерещилась пьяная солдатня или осуждающие взоры горожан. Ощущение, что об изнасиловании знает весь город, не покидало ее. Город действительно знал и конечно же говорил. Но разговоры об этом деле тонули в спорах о предстоящей войне и слухах, которые просачивались из тех областей, где она уже началась.

Проходя мимо острога, где томились, ожидая своей участи, узники, Алисия увидела того самого высокого монаха. Он стоял, опершись на посох, и напряженно вглядывался в зарешеченные окна. Девушка низко наклонила голову и бесшумной тенью проскользнула в стороне, чтобы не попасть в круг света нещадно чадившего масляного фонаря.

А Москва приближалась ходко и уверенно. Уже взяли Трубчевск и Дорогобуж, пала Белая. Полки нового строя московского войска показывали чудеса храбрости, стойкости и настоящей боевой дисциплины, которая раньше у них сильно хромала. Шведские наемники тоже дрались отчаянно, отрабатывая жалованье. А оно было положено московским царем очень немалое. В общем, все у москвичей шло неплохо, разве что при войске отсутствовала тяжелая артиллерия. Впрочем, особой надобности в ней пока не было. Вполне обходились семью легкими мортирами. Города брали с марша, да и слово «брали» не совсем подходило. Во многих городах, узнав о приближении московского войска, люди поднимали восстания, и польские гарнизоны вынуждены были распыляться на два фронта: гасить волнения и готовиться к встрече с регулярной армией. Ликовали в Кремлевских палатах, радовался народ, воевода Михаил Борисович Шеин уже видел у своих ног не только Смоленск, но и всю Ливонию.

Как обычно, Болен в тот злополучный вечер выгуливал своего Чака, пса благородных французских кровей, в тени вязовой аллеи неподалеку от дома. Каменное здание принадлежало когда-то смоленскому боярину. Но война распределила все по-своему. После взятия города польскими войсками дом достался покойному отцу Болена, проявившему мужество в битве, но скончавшемуся через два года после победоносного завершения кампании. Следом за отцом и мать отправилась в иные миры, в царство вечного и безмятежного покоя. Болен и его сестра-двойняшка Агнешка остались сиротами. Им недавно исполнилось по двадцать лет. Они стойко перенесли потерю родителей, поклявшись на их могиле никогда не расставаться.

Болен заметил бежавшую к нему со всех ног Брецлаву и на всякий случай подозвал пса.

— Благородный пан! Благородный пан! — Брецлава взволнованно кричала издали, размахивая одной рукой, а другой придерживая широченные юбки. Выходило у нее очень искренне, так, что молодой человек ничуть не усомнился в том, что произошло что-то из ряда вон плохое.

— Подходите ближе, пани. Не беспокойтесь. Он вас не тронет! — Болен взял Чака за загривок.

— Пан не откажет в милости?! Ведь не откажет, да? — Брецлава глубоко дышала, сдувая со лба прилипшие волосы.

— Говорите, в чем дело.

— А-а, дело в том, что пани Алисия упала в обморок.

— Тогда вам нужен врач. Я навряд ли чем-то смогу помочь.

— А-а, да-да, конечно, врач. Я за ним сбегаю. Но, понимаете ли… э-э. Пани Алисия упала прямо на ступеньках, и я не смогу одна занести ее в дом и уложить на кровать. Как же можно оставить ее на улице?

— И нет слуг?

— А-а, дело в том, что пани отправила служанку куда-то, и та вернется только к утру. Вот такие у нас неполадки, благородный пан.

— Хорошо. Я сейчас заведу Чака домой и помогу вам.

— Помогите, благородный пан. Не просить же незнакомых людей. Что ведь могут подумать. Да еще эти вечно пьяные солдаты!

— Все-все. Я понял. Ждите меня.

Болен скомандовал псу, и они побежали к порогу своего дома. Брецлава, закусив нижнюю губу, осталась стоять на месте, представляя себя богатой, успешной и влиятельной. Болен вернулся через минуту. Они помчались сквозь вязовый парк по причудливым теням деревьев, шурша листвой.

Разметавшуюся у самых ступенек Алисию было видно аж за пару десятков шагов: облако белых волос, почти такие же белые открывшиеся нижние юбки. Брецлава в этом смысле открыла у себя настоящие таланты большой художницы.

— Вот-вот, пан Болен!

— Я все вижу, Брецлава. Мы сейчас поможем ей.

Болен поднял на руки «больную» и по высоким ступенькам понес в дом. Брецлава дышала ему в спину. Войдя в комнату, молодой человек огляделся.

— Зажгите свет, Брецлава! Ни черта лысого не видно!

— Да-да, сейчас! — повозившись в углу, Брецлава зажгла светильник.

— Ну, вот и ладно! — Болен уложил Алисию на кровать. — Чего вы стоите?! Идите за врачом.

— А вы тогда тут покараульте. Не уходите!

— Даю слово.

— Давайте я ей пока умою лицо, — Брецлава обмакнула конец полотенца в тазик с водой.

— Да не тяни же время! — Болен нервничал.

— Все-все, уже бегу.

Девушка выскочила в коридор и плотно прикрыла за собой дверь.

Когда стук башмачков растворился в холодной ночи, пан подошел к окну и стал смотреть на летящую с веток листву, которую подхватывал целыми пригоршнями беспокойный ветер. Он думал об Анжеле Соколинской, племяннице главы города. Вот уже год, как Болен не мог думать ни о ком другом. Где бы он ни находился, перед мысленным взором всегда возникала любимая девушка. Иногда он начинал разговаривать с ней вслух, не замечая удивленных взглядов и снисходительных улыбок. Анжела тоже не представляла своей жизни без Болена. Назревала свадьба. Пан Соколинский дал добро и обещал поддержать молодоженов. Если бы не эта треклятая война!

— А-а-х!

Он обернулся на голос.

— Как вы себя чувствуете, пани?

— Где я? Что со мной? — Алисия прерывисто дышала, поднеся ко лбу бледную руку.

— Похоже, с вами случился обморок. Нужно благодарить Бога: при падении вы не получили увечий.

— Да-да.

— Я обещал вашей подруге побыть с вами, пока она сходит за врачом!

— Я вам очень-очень признательна.

— Может, вы чего-нибудь хотите?

— Если только немного разбавленного вина. Вон там, в кувшине. Подайте, пожалуйста. Не снизойдет ли пан отведать угощения? О-о, конечно, разбавленное только для таких некрепких девушек.

— Да, разбавленное вино немного взбодрит вас, — Болен налил вина и протянул Алисии. — Ну, вот и щеки порозовели.

— Только не бросайте меня. Я боюсь оставаться одна.

— Я обещал. Вам не стоит волноваться. Где, вы говорите, неразбавленное?

— Да-да, конечно! — Алисия захлопала в ладоши. — Вот бутылка возле окна. Початая, правда. Но это я как раз и отливала в кувшин, чтобы разбавить.

— Ничего страшного. Стаканчик-другой и мне не помеха.

Густое красное вино с приветливыми бульками полилось из бутылки.

— Ну, ваше здоровье. Надеюсь, все у вас будет хорошо.

Он выпил маленькими глотками полный стакан и тут же налил еще. Второй Болен уже не осилил. Перед глазами все поплыло, закачались стены, заплясало единственное окно. Он попытался взяться за подоконник, но неведомая сила потянула его назад, рука ухватилась за край скатерти, на пол полетели кувшин, вазон с цветами и глиняные плошки.

ГЛАВА 6

Марций не шел, а бежал по тесным улочкам Рима, где располагались многоэтажные дома для плебса. Ему вдруг стало душно в родном городе с его крохотными жилищами-инсулами, из окон которых то и дело опрокидывались горшки с испражнениями; с его термами, где мылись все вместе, заражая друг друга тяжелейшими болезнями. Шутка ли — если у тебя нет раба, чтобы потереть спину, ты можешь потереться спиной о стену. Да-да. Соскобы от этих стен ловкие торговцы потом продают, чтобы топить ими дома. Только богатые римляне, да и то не все, могли позволить себе собственные дома и роскошные виллы. Остальные же задыхались в скотских условиях и едва доживали до сорока лет.

Человек может привыкнуть ко всему. Но иногда…

В доме Публия Спора случилась беда. Одна рабыня, не выдержав постоянных издевательств, задушила своего господина. Следствие по делу об убийстве Спора провели очень быстро и, можно сказать, ловко.

Чувство собственности, выросшее у римлян до уродливых размеров, побудило их разработать монументальный свод гражданских законов, который открывал широкое поле деятельности для преторов. Расследования находились в ведении многочисленных судов и мало кого волновали, кроме случаев, связанных с политикой. Простота дознания сочеталась с крючкотворством цивилистов. Здесь не было тюрем, где преступники отбывали бы свои сроки. В римских темницах злоумышленники только ожидали соответствующей преступлению казни.

Приговоренных к смерти граждан отправляли за пределы Священного города. Одних топили, сбрасывая с моста Сублиция за Тригеминскими воротами, других скидывали с Тарпейской скалы, третьим рубили головы топором в предместьях. Хуже всего обходились с рабами, применяя к несчастным самые чудовищные пытки и казни.

Не успел Марций приблизиться к древнему узилищу возле Капитолия, стены которого были сложены из мрачного альбанского камня, как боль грубо полоснула его по сердцу. Он увидел процессию приговоренных к смерти. Мальчишки бежали следом, хотя путь до места казни отлично знал весь город. Марций сам не раз прогуливал занятия в дни казни рабов. Более того, это было единственным отступлением от дисциплины, за которое не бранили педагоги, считавшие, как образованные люди своего времени, что подобные зрелища столь же необходимы для воспитания, как и бойни в амфитеатре.

Какой-то бродяга подтвердил Марцию, что это рабы Спора, и пойдут они через Субуру, и поднимутся к Эсквилинским воротам, где раскинулось поле — место казней. Марций не был христианином, но, карабкаясь за ужасной процессией на Эсквилин, он вдруг захотел помолиться.

— О Христос, — пробормотал он, — ты способен на все, даже заливать божественной водой ось человеческой свободы, облегчи страдания Геркулесу, и я поверю, что твой разум совершеннее моего!

Молодой человек хоть отчасти и разделял скепсис в отношении различных верований, но все же его давно тяготило то, что к древним богам нужно подходить только лишь с практической точки зрения. Например, если тебе необходимо что-то получить от жизни, то достаточно принести жертву тому или иному божеству.

Впереди виднелись копья солдат. Марций стал пробиваться сквозь толпу, обуреваемую любопытством. На казнь вели жалкую фамилию Спора, и среди приговоренных оказался Геркулес. Какой-то солдат нес перекладину, предназначенную для Амитабхканьяла, поскольку тот и без груза едва передвигал ноги, опираясь на посох.

Профессиональные палачи, обладавшие опытом и сноровкой, загоняли гвоздь в запястье через узкое пространство между костями, при этом рассекая срединный нерв, отчего большой палец подтягивало к ладони.

Затем начиналось долгое ожидание — распятые на кресте умирали от удушья. Они приподнимались на израненных ногах, чтобы несколько раз глотнуть воздуха, пока нестерпимая боль не вынуждала их вновь обвисать на гвоздях. Когда сил на это не оставалось, обреченные теряли сознание. Чтобы прикончить приговоренного, упорно продолжавшего дышать, достаточно было перебить ему голени.

Марций остановился напротив распятого Геркулеса.

— Ну что скажешь? Ты, наконец, почувствовал ложность твоего учения?! Ты хотел избежать связанных с перерождением мук и во имя этого отвергал желания плоти, но почему на тебя обрушилось худшее из страданий — чудовищная, ничему не подвластная боль? Задача, Геркулес, не в том, чтобы избегать страданий, а отыскивать в них смысл и цель. Платону это не удалось. Никому не удалось. И только христианский Бог несет с собой откровения!

Обессилевший Амитабхканьял приподнимался и опускался быстро — ему оставалось страдать недолго. Пользуясь мгновением, он выдохнул:

— Опыт великолепен! Я обязательно дам знать, если в другой жизни стану христианином… Белым христианином!.. — индиец обвис на гвоздях и захрипел.

— Добейте его! — обратился Марций к преторианцу, протягивая монету.

Солдат хмыкнул и одним ударом перебил тощие черные голени индийца.

— Еще одна монета, и это, — преторианец взял в руки посох Амитабхканьяла, — тоже можно будет забрать!

Рим лежал в пепле. Едва ли не треть города захлестнул огонь. Сгорели в основном трущобы бедноты и районы с многоэтажными домами.

Преторы торопливо вели следствие. Нерон изображал гнев, требуя наказать виновных. Наконец слово взял префект. После длинного, но ясного и точного обзора вопроса он огласил вывод: чудовищный удар, потрясший Вечный город — дело рук христиан. «Эта секта, — заявил префект, — крайне опасна. Это следует из особенностей, присущих ей! Государство должно защищаться и карать!». О каких особенностях шла речь, префект не пояснил. Он лишь добавил, что члены этой секты неустанно говорили о какой-то катастрофе, ждали ее и даже бесконечно радовались, когда несчастье произошло. И все. Этого уже было предостаточно.

За христиан попытался заступиться Сенека, который понял, что префект старается, обвиняя секту, вывести из-под подозрений принцепса. Старый мудрец сказал, что среди поджигателей и распространителей пожара было больше любителей пограбить, чем кого-то еще, и, возможно, в этой толпе попадались и христиане. Что нужно тщательно провести расследование, а не наказывать всех скопом. «Наши законы не могут унизиться до преследования каких-то учений, самые соблазнительные из которых лишь указывают на некую вероятность, не более, а наихудшие и вовсе лишены смысла. До тех пор, пока Рим будет оставаться Римом, пока у нас сохранится хоть малейшее представление о законности и праве, мы не сумеем объявить христианскую религию вне закона». Этими словами философ закончил свою речь.

После долгих препирательств слово наконец взял принцепс:

— Да будет так! Разве, пережив подобные испытания, народ не имеет права развлечься? Я един душой с народом, и могу без ложного стыда заявить: казнь христиан станет превосходным зрелищем! Не каждый день толпы поджигателей сами превращаются в жаркое. А что касается Сенеки, так он сам, клеймя зрелища в амфитеатре, кутаясь в плащ с капюшоном, тайно наслаждается вакханалиями блудниц и прислуги. Разве не так, Сенека? Тебе стоило бы сейчас покраснеть! Ты будешь оплакивать христиан, но сам-то непременно пойдешь взглянуть, как они дохнут!

Все эти события произошли спустя полгода после казни рабов Спора. Марций уже несколько месяцев посещал тайные собрания христиан и даже начал поститься, и это сразу сказалось на его внешности. Он похудел и стал выглядеть как девятнадцалетний юноша. Переломом в жизни послужила встреча с одним пожилым христианином, с которым он познакомился в общественных латринах через две недели после разговора с Геркулесом.

— На поле казней, — тяжело выдохнув, обронил Марций, — я когда-то обратил внимание на разницу в поведении обычных рабов, которые никогда не готовились умереть таким образом, и отпетых разбойников. Раб изо всех сил приподнимается на изувеченных ногах, чтобы сделать глоток воздуха, ибо несчастнейший из людей держится за жизнь. И если это здоровяк, то агония затягивается надолго. Зато разбойник, окинув полным ненависти взглядом толпу, резко повисает на гвоздях и быстро умирает, не дав насладиться зрелищем своих мучений. Почему Иисус не поступил так? Ведь он был высокого роста и крепкого сложения?

— Иисус хотел говорить, а вещать он мог только в верхней точке, — ответил христианин. — Если честный плотник переймет тактику у закоренелого бандита, он умрет, не успев покаяться!

— Один человек рассказал мне, что ангел вытащил из тюрьмы Ирода некоего Петра. Освобожденный начал потом ходить по воде и даже воскресил мертвого! Неплохое было времечко!

— Господь творит чудеса для нас или нашими руками для своих целей. Благодать не осенит тебя, если ты просишь о ней ради собственных нужд.

— Если речь идет о служении Богу, то и чудо возможно?

— Несомненно. И я хотел бы одарить тебя верой. Величайшим из всех чудес.

— Я постоянно жил обманом. И нередко доводил окружающих до отчаяния. Но всегда старался действовать из лучших побуждений, поскольку никогда не считал себя глупцом. А что тогда делают узколобые, движимые дурными стремлениями?

— Тебе кажется, что человек — просто игрушка недоразумений и случайностей? И все, что мы делаем как будто во благо, приносит сплошные разочарования?

— Чем лучше намерения, тем огорчительнее последствия! — Марций уставился на изображенного на полу дельфина.

— Мы уже много лет проповедуем любовь, а взамен получаем ненависть. А все потому, что благая весть Иисуса Христа привела лукавого в чудовищную ярость. Ничто его так не бесит, как добрые намерения. Стоит кому-то пожелать людям добра, как Сатана уже мчится, чтобы все извратить и опорочить. Мы используем сейчас много слов, пытаясь рассказать то, о чем говорил Иисус, а между тем лучшего оратора, чем Он, я не встречал. Несмотря на, в общем-то, небогатый словарь. Хм. Я сам видел Его воскресшего, как вижу тебя. Однажды вечером, когда мы ели, сидя рядом, я даже дотронулся до его руки.

В полутьме латрин Марций почувствовал, как христианин дотронулся до его запястья. Но он не отдернул руку, хотя касаться друг друга в таком месте считалось верхом непристойности.

— Кто же ты? — молодой человек тяжело дышал от волнения.

— Ты не выйдешь отсюда, пока вера не осенит тебя. Это говорю тебе я, старый рыбак, сын рыбака. Иисус умер за тех, кто хотел уверовать, ибо это первый урок любви к нему. Приходи сегодня вечером.

И старик нарисовал на влажном полу символ, по которому можно было узнать место, где собирается секта.

Марций стал посещать собрания христиан. Среди них была рабыня невероятной, очень глубокой и пронзительной красоты. Ее звали Цезония. Она-то и притягивала молодого человека. Впрочем, на собраниях они боялись даже смотреть друг на друга. А повстречать девушку просто так на улице Марцию никак не удавалось. Чтобы увидеть влажные глаза, вздымающуюся под складками одежды грудь, белые руки с длинными, чуть дрожащими пальцами, он пускался на все. Обманывал домашних, изображая из себя пьяницу, который всю ночь якобы таскался по пивным заведениям с блудницами. Или говорил, что идет в гладиаторскую школу на Аппиевой дороге. А школа эта пользовалась такой репутацией, что следить за Марцием никто не хотел, и ему верили на слово.

Но пришла беда! Свирепый пожар испепелил Фламиниев цирк, гигантский деревянный амфитеатр Нерона и даже обветшалый цирк Тавра к югу от Марсова поля.

С начала сентябрьских ид чередой пошли забеги, ристания, травля диких животных и состязания атлетов. Но все ждали самого главного — казней приговоренных к смерти христиан. Этих несчастных бросали под ноги слонам, отдавали на растерзание диким животным, подвергали всевозможным пыткам, известным из легенд и мифов. Детей, зашитых в звериные шкуры, на глазах матерей преследовали свирепые псы. Самих женщин рвали на части обезумевшие от крови пантеры. Творческий гений принцепса воплотился в первой попытке ночного освещения города. От Рима до садов Ватикана Триумфальную дорогу и мост освещали облитые смолой и посаженные на кол или распятые христиане. Запах горелого мяса и нечеловеческие крики наполняли воздух. Живые факелы двигались вверх-вниз по кресту, поражая видавший виды римский народ новым зрелищем.

Марций, как обезумевший, метался по городу, пытаясь отыскать Цезонию среди приговоренных, пока страшная мысль не озарила его. Все же он еще оставался римлянином. Он поставил себя на место палачей… Конечно, Цезонию должны готовить к порноспектаклям.

После долгих уговоров и внушительного вознаграждения Марция допустили в виварий. Его повели мимо загонов, где обитали львы, медведи, пантеры, слоны, олени, страусы. Были даже бассейны с плескающимися тюленями, гиппопотамами и крокодилами. Попадались и вполне обычные животные: лошади, ослы и даже простые деревенские быки. Именно здесь устроители спектаклей брали зверей для своих умопомрачительных постановок.

— Что интересует приятного молодого человека? — спросил дрессировщик. Он был настолько волосат, что напоминал медведя, а не человека.

— Я друг принцепса. И хочу устроить необычное зрелище для него! — соврал Марций, отводя взгляд.

— О, тогда мне есть что показать. Не стоит задерживаться. Труд мой, мягко говоря, не прост. Представь себе, уважаемый господин, что козел или осел не испытывают естественного влечения к женщине, и приходится идти на хитрости, иначе они не сыграют своей роли. Животное нужно долго содержать в одном помещении с женщиной и все время смазывать ей промежность кровью течной козы или ослицы. Возни с этим, я скажу, ты даже себе не представляешь, сколько.

— Разница между людьми и животными в том, что животные не знают, что должны умереть в жутких муках, — Марция передернуло.

— У меня есть одна красивая рабыня, ей предстоит выступить на подмостках театра Помпея. Эта пьеса не сходит со сцены уже двести лет. Идем, я покажу тебе. Какие восхитительные формы! М-м-м-ля-ля. Какая красавица. Будь я на месте осла, то репетировал бы с ней день и ночь.

Они добрались до нужного стойла. В углу, опустив голову, сидела Цезония, прикованная за лодыжку короткой цепью, чтобы невозможно было удавиться. В противоположном углу здоровенный калабрийский осел с кроткими глазами и невероятными по размерам половыми органами натягивал привязь, пытаясь достать ту, от которой исходил несравненный аромат податливой ослицы.

— Ну как? У меня у самого, признаться честно, шкура на спине встает дыбом.

— Принцепс будет доволен, — Марций проглотил жгучий комок в горле. — А сколько она может стоить?

— Ни-ни. Даже не мечтай об этом, почтенный господин! Ее уже заприметили. Бывали случаи, когда я заменял актрис, но не в этот раз.

— Хорошо. Состояние этого осла действует на меня заразительно. Но, если калабриец не станет возражать, не мог бы ты оставить меня на несколько минут с этой красоткой?

В руке Марция соблазнительно блеснули золотые ауреусы.

— О, это против всяческих правил! Но я позволю уговорить себя. Мне нужно срочно полечить ногу одному африканскому слону. Настоящий убийца!

Как только дрессировщик удалился, Марций перепрыгнул загородку и бросился к ногам Цезонии.

— Я люблю тебя! Любил всегда. С первого взгляда!

— Зачем сейчас говорить о любви? — Цезония прямо посмотрела в глаза Марцию.

Возбужденный осел стал рваться с привязи.

— Каждому свое животное! — горько усмехнулась девушка. — Можно обнять тебя?

Не говоря ни слова, Марций обхватил девушку за плечи. Ее руки легли на его талию. Цезония нащупала на поясе молодого человека стилет, рванула, одновременно оттолкнув возлюбленного, и нанесла себе в живот короткий удар. Лезвие вошло по самую рукоять.

— Вот и все, — скрючившись от боли, Цезония повалилась набок. — Беги, Марций. Беги. Я понимаю, что ставлю тебя под удар. Но ты поймешь и простишь меня!

Марций поцеловал теряющую сознание любимую. Поднялся. Перепрыгнул загородку и со всего маху врезал ногой по отвисшему ослиному хозяйству. Осел взвыл и попытался схватить Марция за край туники.

ГЛАВА 7

Глава города Самуил Соколинский, крутя в пальцах перо для письма, равнодушно наблюдал за двумя карликами, которые, кряхтя и сопя, самоотверженно возились посреди его рабочего кабинета. Карлик, одетый в красный стрелецкий кафтан, неумолимо наседал и, похоже, брал верх над своим соперником в голубом польском жупане. В углу, скрестив руки на коленях, с опущенной головой сидел Болен Новак.

— Я верил тебе! Верил в искренность твоих слов! Бедная Анжела! — Соколинский сломал перо и швырнул на стол половинки.

— Дядя Самуил!

— Какой я тебе теперь дядя!

— Ясновельможный пан, клянусь, у меня не было и мыслей оказаться в постели этой… Этой… Даже не знаю, как сказать!

— Не было мыслей, а потаскуха беременна! Я сам прекрасно понял, что тебя поимели, точно глупого телка. Но и беременность не бывает от ветра.

— Я ничего не помню, дядя!

— Он не помнит. Не помнит! Бес меня задери! Бедная Анжела! О, всесильный Господи, за что мне все это! А ну пошли прочь! — Соколинский топнул на карликов. — Без вас тошно! Ты понимаешь, что тебя обнаружили совершенно голым, в обнимку с этой блядью! В ее, в ее постели! Даже не в твоей!

— Я только хотел помочь донести упавшую в обморок!

— Мямли теперь, сукин сын! О моей племяннице можешь забыть навсегда! Ты меня понял? Если бы не долг перед твоим отцом, с которым мы вместе рука об руку… Ты бы сейчас здесь со мной не разговаривал, а выкручивался бы сам. — Соколинский закрыл лицо руками. — А ты знаешь, что она ни за какие деньги не захотела расстаться с плодом?

— Нет!.. — глухо обронил Болен.

— Так знай.

— Чего она хочет?

— Тебя она хочет, слабоумный щенок! Ее отец поставил условие: либо ты женишься на Алисии Валук, либо Божий суд!

— Что! Как же… Дядя!

— Да вот так. От денег они отказались напрочь. Чего только я ни предлагал: и повышение по службе Станиславу, и деньги, и даже пару деревень с крепостными. Они ни в какую. Уперлись, и точка!

— Божий суд! — Болен стоял, бледнее простыней, на которых его нашли в обнимку с Алисией.

— Ты правильно боишься. В случае победы Валук вправе забрать все твое имущество. А много ли светит тебе, если ты выйдешь против него? Его сабля страшнее когтей дьявола. Он всю жизнь скитается по белу свету и только и занят изучением новых сабельных ударов. Но об этом я не хочу сейчас даже думать! Не хочу! Я не могу ничего с ним сделать. История получила слишком широкую огласку, и весь Смоленск, затаив дыхание, наблюдает, чем все это закончится.

— Вы позволите мне напоследок повидаться с Анжелой?

— Ты уже сдался? Что же ты решил: жениться на Алисии Валук? — Соколинский горько усмехнулся.

— Нет… — сдавленно и едва слышно ответил Болен. — Божий суд!

— Бедный мальчик! Бедная Анжела! Чтоб он провалился, этот чертов Смоленск со всеми его потаскухами, пирожниками, солдатами и со всем… всем… всем!

— Дядя, я выйду на Божий суд! — уже твердо произнес Болен. — Господь распорядится должным образом.

— Я не могу дать тебе много времени на подготовку! Если бы сейчас был мир, тогда другое дело! Господи, он же убьет тебя!

— От кого зависит выбор оружия? — голос Болена окончательно окреп.

— От судей. И от дерущихся!

— Я хотел бы драться на пистолетах!

— Я тебя понимаю. Никто не хочет драться с Валуком на саблях. Но поверь, бедный мой малыш, он владеет всеми видами стрелкового оружия. Ты можешь выбрать хоть аркебузы — исход один!

— Никто не знает ничего об исходе, кроме Бога, дядя!

— Знаешь, что сделает Валук? Он так уже делал не раз, когда против него выходили драться со стрелковым оружием. Вначале он тебя ранит пулей, а потом начнет саблей расчленять твое еще живое тело. Сколько может продлиться агония? И он будет опираться на высокий повод — месть за оскорбленную честь дочери. Понимаешь? Он страшен. Страшен!

— Ничего, дядя! Я должен увидеть Анжелу! Я знаю, она мне поверит.

— Иди с Богом! Даю месяц.

Болен на ватных ногах пошел к выходу. Он почти не чувствовал своего тела. В голове ужасными крыльями мельницы крутилась только одна фраза: «Божий суд».

— Ты ведь знаешь, что Шеин уже на подступах к городу? — услышал он голос Самуила Соколинского.

— Да. Я хотел бы попроситься на переднюю линию. Быть в авангарде. Там, говорят, долго не живут!

— Это будет совсем другая война, мальчик! Мне придется все силы стягивать в город. Здесь всего две тысячи гарнизона. А горожан силком на стену не загонишь. Не дай бог выдать им оружие, начнут ведь бить в спину. У меня каждый воин на вес золота. Поэтому никаких авангардов. Только ночные вылазки.

— Хорошо, дядя. Простите, что подвел вас! — Болен говорил, стоя спиной к Соколинскому, держась за дверную ручку.

— Иди с Богом, пан Новак. И да поможет тебе Пресвятая Дева Мария.

Молодой человек шагнул за порог и чуть не споткнулся о притаившегося возле двери карлика.

— Собираешь сведения для короля Владислава? — попытался пошутить Новак.

Карлик, вдавив голову в острые плечи, засеменил прочь, быстро и ошалело озираясь по сторонам.

Стояла прекрасная сухая осень. От такой красоты под сердцем у Болена защемило еще сильнее. Он вдруг остро ощутил, насколько же бесценна жизнь и как хочется просто жить. Быть рядом с любимыми людьми, гладить любимую собаку, шуршать вот этой рыжей до безумия листвой. Надо же, середина октября, а холодом и не веет, только прохлада — мягкая и осторожная.

Смоленск готовился к осаде. Отдать должное Соколинскому — он был настоящим мастером обороны. Латали стены кремля, широкие улицы перегораживали крепостями из мешков с песком и камней, вывернутых из мостовой, то тут, то там скрипели возы с питьевой водой и провиантом, устраивали небольшие загоны для скота, рыли новые колодцы. Поскольку в городе появилось много солдат, возле питейных заведений строили дополнительные нужники, кое-где на улицах ставили даже специальные бочки под фонарями, чтобы мужчина мог справить нужду. Во время осады неукоснительное соблюдение правил гигиены — один из важнейших пунктов.

В другое время Болен с интересом бы понаблюдал, как ведется подготовка к войне. Но сейчас ему было настолько тошно, что не хотелось смотреть даже под ноги, поэтому юноша то и дело обо что-нибудь спотыкался, пока, наконец, не врезался лбом в плечо пана Бонифация.

— Доброго вечера молодому пану! — поприветствовал пирожник Болена.

— Да-да, конечно. И вам доброго вечера, пан Бонифаций!

— Вы, я вижу, всерьез о чем-то задумались? Мягко говоря, вы не очень похожи на счастливого человека.

— Да, это так. Весь город знает. И вы, конечно, тоже. Чего тут говорить! О каком счастье может идти речь?

— Да, я слышал о ваших неприятностях. Никогда бы не подумал, что Алисия пойдет на такое, зная, как вы влюблены в Анжелу.

— Меня чем-то опоили, пан Бонифаций!

Болен не просто вдруг разоткровенничался с пирожником, ему хотелось кричать: «Пан Бонифаций, все кончено! Я лечу в смерть!»

— Послушайте, — пирожник глубоко вздохнул, — я, конечно, никудышный оратор и тем более, не философ. Я — бывший солдат. Но кое-что в жизни и я понял. Когда разрушено одно, разбито другое, что остается у человека? Только он сам — единственный источник света, способный озарить осколки. Невозможно оценить радость, если не было рокового часа. В сутках неслучайно есть ночь и день. Тьма нужна для того, чтобы утро вернуло красоту света. Если есть ночь и день, значит, человек идет. И до тех пор, пока он в движении, можно многое изменить. Хуже, когда человек засыпает не для того, чтобы его страсть набирала сил, а лишь от отчаяния. Тогда он перестает действовать. А спящего легко взять голыми руками. Поэтому встрепенитесь, отгоните сон и начните действовать. Я уверен, у вас все получится и сложится в самом лучшем виде.

— Я бы не назвал вас никудышным оратором.

— Я рад вам помочь, пан Новак!

— Через месяц должен состояться Божий суд, где меня наверняка изрубят на куски, как бешеную собаку.

— У вас есть целый месяц. Вам необходимо противопоставить сопернику что-то неожиданное и, возможно, даже остроумное.

— Вы шутите, пан Бонифаций!

— Я же сказал, что я бывший солдат. Если я говорю, значит, выход есть.

— Спасибо. «Что-то противопоставить…», — Болен глухо передразнил собеседника.

— Куда вы сейчас?

— Я хочу увидеть Анжелу.

— Как она отнеслась к этому событию?

— Я еще не видел ее. Но почему-то убежден, что она мне поверит.

— Сходите, убедитесь в том, что вас еще любят, а сами начинайте готовиться к схватке.

— Меня поражает ваша откровенная наивность. А еще бывший солдат.

— Да ничего подобного. Я знаю, где могла забеременеть Алисия. Девушки часто болтают между собой так, будто их никто не слышит.

— Что же они такого наболтали?

— Похоже, наша Алисия побывала в компании сразу шестерых солдат. И это произошло месяцем раньше. Поэтому и был разыгран этот неуклюжий спектакль с вами. Просто никому не пришло в голову отвести девушку к повитухе и попросить, чтобы та установила срок беременности.

— Но ведь меня, а не шестерых солдат застали голым у нее в постели.

— Безусловно. Вам не выкрутиться. Только знайте: ребенок, которого она носит, не ваш.

— Что же мне делать? Отыскать тех солдат и попросить, чтобы они осудили сами себя?

— Даже если осудят, в жизни и не такое бывало, вам-то все одно легче не будет. Вас застали в ее постели.

— Какой же из всего этого выход? И к чему тогда вы рассказали, что ребенок не мой? Спасибо за утешение за месяц перед смертью!

— Не торопитесь, молодой человек. Как она из всего этого выкарабкалась?

— Что вы имеете в виду?

— Как ей удалось сбежать из лап пьяной солдатни, да еще на следующее утро, как ни в чем не бывало, покупать у меня свои любимые пирожные?

— Как?

— Как?! Ей кто-то помог. Этого кого-то она описывает очень высоким мужчиной в черной монашеской одежде и с палкой в руке.

— Вы хотите сказать?.. Да не смешите, пан Бонифаций.

— И не думал смешить.

— Какой-то монах отлупил палкой шестерых рейтаров королевской армии?

— Вот вы уже и заговорили о рейтарах. А почему?

— Да потому, что они известные пьяницы и бабники. Мало того, все лето они несли службу в городе.

— Правильно. Это и были рейтары. А насчет монаха я не шучу. Я слышал, как Алисия рассказывала своей подруге эту историю. Поверьте, старый Бонифаций умеет отличить, когда человек говорит правду, а когда приукрашивает.

— Ну, допустим, какой-то монах помог Алисии бежать от солдат. Вы что, предлагаете мне его разыскать, чтобы он помог изловить насильников?

— Думаю, насилия там никакого не было. Для этой цели искать его бессмысленно.

— Тогда зачем?

— Вы совсем не хотите думать, пан Новак. Он поколотил какой-то палкой шестерых солдат королевской армии, черт меня задери! Никакой Валук не справился бы сразу с шестерыми. Понимаете?

— Кажется, начинаю понимать.

— Найдите его. А я и так сегодня сказал слишком много слов одному человеку. Прощайте, уважаемый Болен.

Пирожник поклонился и пошел, чуть прихрамывая на правую ногу, в сторону административных зданий.

Болен долго стоял, пригвожденный к мостовой, пытаясь понять, в какую безумную историю он влип. Разговор со странным пирожником и впрямь напоминал нелепый, сумасшедший сон, навеянный чуткой душе после прочтения исторического романа… Неужели вправду монах смог палкой отколошматить шестерых рейтаров, отобрать у них лакомую добычу — семнадцатилетнюю девчонку — и как ни в чем не бывало остаться в городе? Но где его отыскать? Пирожник сам-то видел ли его хоть раз?

Он очнулся от пронзительного скрипа. По мостовой, гремя колесами, катилась телега с приговоренными к смерти. Несчастные после пыток не могли двигаться самостоятельно. Они даже не стонали. Их головы запрокинулись, лица провалились, а кожа напоминала истлевшую листву. Окаменевшие глаза смотрели не моргая в потусторонние миры.

В последние два месяца казни преступников стали чуть ли не повседневным явлением. К ним настолько привыкли, что у Копытинской башни поглазеть на зрелище собирались лишь кучки праздношатающихся или нищих.

Правительство прибегло к жестким мерам, боясь мятежа. Специальные отряды отлавливали не только партизан, но всех, кто имел хоть малейшее к ним отношение. Невероятными по жестокости публичными казнями население все же удалось, как бы сказал пан Соколинский, «завести в оглобли».

Но немало было и тех, кто с иудиной преданностью служил Речи Посполитой. Эти люди называли себя дружинниками и носили на головах голубые повязки. Они патрулировали город, выслеживали, вынюхивали, подслушивали. Среди этих предателей можно было встретить представителей самых разных сословий и ремесел. Ежедневно кипы доносов рассматривались тайными советниками и секретарями всех уровней. Благодаря всему этому администрация Самуила Соколинского избежала открытого мятежа. Тем не менее подавить тайное противостояние никак не получалось: в колодцах то и дело находили трупы собак или кошек, пригнанные из деревень коровы и козы без видимых причин умирали в загонах, снопы заготовленного сена что ни день, то вспыхивали, загорались продовольственные склады, взрывались пороховые бочки, солдаты частенько травились в тавернах, пока, наконец, начальство не запретило посещение питейных заведений.

Соколинский ввел строгий распорядок: в город нельзя было пройти после шести вечера и раньше девяти утра. Каждого входившего досматривали и ощупывали с невероятным тщанием. Некогда шумный, цветастый, ярмарочный Смоленск стал походить на серый призрак — с полупустыми улицами, подслеповатыми фонарями, черными окнами, тихими домами.

Болен проводил взглядом страшную процессию, которая вернула его в реальность, заставив подумать о тех, кому сейчас намного хуже, а самое главное — они уже ничего не могут изменить. А Болен Новак еще может. Как сказал пирожник: «в сутках неспроста есть день и ночь!».

Молодой человек направился к дому Анжелы с твердым намерением встать на колени и выпросить у девушки прощение. Он был убежден, что на Божий суд нужно выйти прощенным, без давящего на сердце груза. Но, пройдя пару кварталов, он вдруг, неожиданно для самого себя, резко повернул вправо и пошел в сторону Копытинской башни.

На площади перед помостом стояла небольшая толпа зевак, несколько бродяг, обнажив чудовищные язвы, протягивали руки за милостыней, а у кого не было рук, тянули гниющие культи. Кто-то из судейских спешно зачитывал приговор.

Болен огляделся по сторонам. Ничего особенного в толпе любопытствующих он не заметил и хотел покинуть пространство смерти, скорби и насилия, как вдруг взгляд его нечаянно поймал высокого мужчину, одетого в рясу монаха. Человек стоял, почти слившись с серой каменной стеной двухэтажного дома, опираясь на посох, который сгибался под весом тела правильной блестящей дугой.

Монах, поняв, что Болен пристально смотрит на него, осторожно попятился в глубь проулка.

Юноша быстро пересек площадь, распихивая тех, кто попадался ему на пути, вцепившись в монаха взглядом, как утопающий хватается за того, кто может ему помочь. Но когда оставалось несколько шагов, кто-то вдруг сильно толкнул его в плечо, Болен покачнулся и на какой-то миг отвел глаза от незнакомца.

— О, черт! — выругавшись, он поднял голову.

Монаха у стены уже не было. Комок отчаяния подкатил к горлу. Болен устремился к дому, где только что видел человека в рясе. Добежав до угла, посмотрел по сторонам. Подол рясы мелькнул и скрылся за изгородью, за которой начиналась извилистая дорожка. В конце этой дорожки в золотом облаке листвы вновь показалась высоченная фигура в черном. Болен хотел закричать, но почему-то потерял дар речи. А что кричать? Какие слова? Что он скажет, если даже догонит его? Язык окаменел, но ноги не желали останавливаться. За резким поворотом — небольшой забор. Болен перемахнул его вслед за убегающим. Оказался в высоком колючем кустарнике. Незнакомец снова исчез. Покрутившись на одном месте, неудачливый преследователь двинулся по едва заметной тропке в темный провал оврага. Тропинка вилась тонкой змейкой по самому дну. Постепенно овраг перешел в крутой склон, на котором, точно грибы, выросли небольшие домики. Болен прислушался.

— Эй, — крикнул он, — почему вы от меня бегаете? Я не ловлю преступников, я не судья, не пристав, не исполнитель судебных приказов!

Ответом была могильная тишина. Начинало темнеть, и Болен понимал, что нужно выбираться наверх, к освещенным улицам. А не то недолго превратиться в ободранного грязного бродягу среди всего этого колючего кустарника на коричневом, вязком от дождей склоне.

— Эй, — позвал он еще раз, — да черт с вами! Я буду возвращаться той же дорогой, что и пришел. Я-то думал, что смогу помочь несколькими золотыми монашеской киновии. Ну, раз так…

Он повернулся и стал медленно подниматься по скользкой тропинке.

Из-за черного ствола вяза в спину пану Новаку смотрели темные как смоль, острые, словно ножи, глаза Саввы.

Выбравшись наверх, Болен долго сбивал с одежды колючие шарики репейника и брызги грязи, надеясь еще увидеть незнакомца. Но надвигавшаяся ночь быстро накрывала пространство своим непроглядным плащом, и скоро уже в нескольких шагах стало хоть глаза выколи.

Ему понадобилось не более получаса, чтобы оказаться возле дома Анжелы. Юноша поднял молоток, чтобы постучать в калитку, но не решился, вспомнив о своем теперешнем статусе.

— Анжела! — тихо позвал он, сложив ладони у рта.

Пришлось крикнуть несколько раз, пока в ночном окне не появилась зажженная свечка и тонкий силуэт с распущенными длинными волосами.

Девушка с минуту постояла, раздумывая, что делать. Затем свет переместился в глубь комнаты и вспыхнула лампа. Заскрипела входная дверь дома. Девушка подошла к калитке, но открыла лишь смотровое окошко.

— Болен! — позвала она. — Как же ты решился прийти?

— Анжела, ты должна меня выслушать. Я… я не виноват перед тобой. Я всего лишь вызвался помочь упавшей в обморок Алисии. Потом сделал несколько глотков вина и почти сразу провалился в черноту беспробудного сна.

— Тихо-тихо. Дядя Самуил мне обо всем уже рассказал. Но, Болен, мы теперь можем открыто встретиться только после Божьего суда.

— Если, конечно, я останусь жив! — мрачно заметил юноша.

— Мне почему-то кажется, что с тобой ничего не случится. Зло всегда проигрывает. Вот увидишь. Бог обязательно что-нибудь придумает.

— Бог же не в куклы с людьми играет, Анжела! Теперь, когда я не уверен, смогу ли быть с тобой, или нас разлучит Косая, безумно хочется видеть тебя каждое мгновение!

— Мне тоже, милый.

— Прошу тебя, открой.

— Служанка еще не спит. Я боюсь.

— Феодора глуха, как пробка, и слепа, как крот.

— Я боюсь. Боюсь всего!

— Анжела! — Болен едва не сорвался на крик. — Понимаешь, может быть, это последняя наша встреча. Завтра объявят день ристалища, и за мной начнут следить, чтобы я не уходил далеко от дома — а вдруг сбегу! Глупые! Они не понимают, как я люблю тебя и Агнешку.

— Кстати, как она?

— Еще не видел после разговора с Соколинским.

— Так странно, ты тоже его называешь дядей! — Анжела легонько улыбнулась.

— Да. После смерти отца, с которым они дружили, он стал мне как родственник. Анжела!!!

Звякнула щеколда, дважды провернулся ключ в замке, и калитка отворилась. Болен бросился к ногам девушки, жарко обнимая ее колени, зарываясь лицом в подол нежно-розового платья.

— Анжела! — неслось и неслось, словно из далекого сна.

— Поднимись же, дурачок. Не дай бог, нас кто-нибудь заметит. Дай, я закрою калитку.

Девушка, как свойственно всем женщинам, первая взяла себя в руки и, решительно закрыв дверь на все засовы, увлекла молодого человека в дом, подальше от случайных глаз.

В скудно освещенной комнате губы их впервые встретились. Произошло это так неожиданно, что у обоих перехватило дыхание. Болен ощутил такой необыкновенный вкус, словно прикоснулся к лепесткам неведомого цветка, источавшего медовый аромат, отчего сердце юноши чуть не разорвалось. Анжелу захлестнул такой прилив чувств, что она еле удержалась на ногах. Они стояли посреди комнаты в тусклом свете масляной лампы, не в силах оторваться друг от друга, погруженные в самый первый, самый главный для любого человека момент близости. Болен остро ощутил, как волосы любимой становятся его прибежищем, домом, дворцом — его крепостью. Он глубоко вдыхал запах этих волос, словно пытаясь слиться с ним каждой клеточкой своего существа.

Вдруг Анжела резко выпрямила руки, отстраняя Болена.

— Я знаю. Я решила. Я все, все решила! — лицо ее стало упрямым и жестким. — Я знаю, что с первого раза редко бывает, чтобы… Но я не хочу… Но мы должны попробовать. Я хочу от тебя сына, Болен. Если с тобой что-нибудь случится, им никому не будет покоя на этой земле. Пусть живут в вечном страхе отмщения.

— Что ты, Анжела, милая. Не надо рожать для мести! Пусть ребенок растет только ради любви и радости! — Болен тяжело дышал, глядя округлившимися глазами на свою возлюбленную.

— Я глупая женщина, правда?

— Нет-нет, ты самая лучшая!

— А-ха-х!

Анжела сделала два шага назад, завела руки за спину, несколько секунд колдовала над тесемками, и… ткань медленно потекла к ногам, обнажая полуголые плечи с лямками нательной сорочки. Потом и лямки слетели поочередно. Ослепительная грудь с большими коричневыми сосками предстала перед потрясенным юношей.

— Боже, — выдохнул Болен. — Э-это мне?

— И это не все! — Анжела потянула ткань вниз, чуть помогая бедрами.

Молодой человек попытался отвернуться, чтобы не смущать ее. Но попытка была неудачной. Через мгновение он уже прижимался губами к бархатному, чуть выпуклому животу, трогая языком ямочку пупка.

— Щекотно… А-а, и сладко! — девушка произносила слова нараспев.

Болен закрытыми глазами прикоснулся к вьющемуся шелку нежных волос и сквозь трепещущие от возбуждения веки почувствовал, как глубоко в него заглядывает испытующее око Вселенной.

ГЛАВА 8

— Ты откель взялся, холера в бога мать! — Савва смотрел на вынырнувшего из кромешной тьмы Тишу недоуменным взглядом.

— А я эта, как его…

— Говори, «как его»…

— Я из дома сбежал, дядь монах!

Савва грозно вскинул бровь и замахнулся для хорошей оплеухи, но решил еще спросить:

— Как же ты мать с больным отцом бросил, недоделок штопаный?

— Помер батя! Вот как ты ушел тогда, так на третий день и помер. Проклятый пан Войцеховский! Я так мамке-то и сказал: найти мне его надобно, за батю поплатиться!

— А мамка что ж, пустила?

— Не-е. Кричала шибко. Но я все одно удрал. Нету мне места в батином доме, понимаешь, дядь монах?

— Стараюсь!

Савва хорошо понимал подростка. Мстить нельзя — Христос не велит, но как жить на земле, ежели такие ироды по ней шастают? Когда ты весь изнутри пылаешь от гнева праведного, от разгоревшегося пламени, переданного и завещанного тебе предками?

— Дядь монах?..

— Зови Саввой. Да не шибко ори тут!

— А… Савва. А ты че здесь-то стоишь? Знобко тут!

Тиша нашел монаха возле острога, из зарешеченных окон которого раздавались приглушенные стоны.

— Да вот стою, запоминаю и полнюсь болью человечьей! А ты че дале-то мыслишь?

Неожиданно из подвала донесся нечеловеческий, душераздирающий крик, у Тиши сердце аж до макушки подпрыгнуло.

— Не знаю, — ответил отрок. — Тебя вот искал.

— Меня-то зачем?

— Да вот подумал: непростая у тебя палка-то, посох твой? Ты, вин, ей хорошо мутузишься.

— Шел бы ты, Тишка. И лучше всего домой, к мамке.

— Не-е. Я тут постою.

— А тут чего?

— А вот тоже буду запоминать и полниться болью человечьей.

— Ишь каков! — хмыкнул Савва. — Ну стой, коли так!

Монах, прищурившись, скосил взгляд на Тишу.

— Запоминать он будет!

Блез Зиновитский, лучший дознаватель тайной королевской канцелярии, прибыл в Смоленск в конце лета, чтобы помочь местной администрации справиться с волнениями из-за приближения московского войска. Это была неизвестно какая по счету подобная командировка пана Зиновитского. Пан считался непревзойденным специалистом. Ему доверяли самые беспокойные воеводства Речи Посполитой. Там, где появлялся Зиновитский, начинали вращаться жернова смерти: вспыхивали костры на площадях, скрипели вдоль дорог виселицы, стучали о плаху топоры палачей. Пана боялись даже те, кому его присылали в помощь.

Когда черный экипаж Зиновитского, сопровождаемый телегами с прислугой и помощниками, въехал через западные ворота в Смоленск, кичливые, разжиревшие городские вороны — и те разом куда-то подевались.

С собой пан всегда возил проверенных заплечников, особые инструменты, изготовленные флорентийскими мастерами, свое каменное, безжалостное сердце и черную, зияющую пустоту в том месте, где у человека должна быть душа.

За полтора месяца Зиновитский отправил на смерть несколько десятков человек, в некоторых казнях участвовал лично. Особенно его заводило, до сладостной дрожи в членах, наказание, когда человека разрубали пополам. Он и сам неоднократно выходил на эшафот, как на сцену, чтобы взять в руки огромный топор. О, как он умел это делать, какое дикое получал удовлетворение! Наказуемого, уложенного лицом вниз на козлы, Зиновитский расчленял хладнокровно, стараясь не попасть первым же ударом по позвоночнику. Кровь, кишки, каловые массы несчастных разлетались на несколько метров вокруг, забрызгивая с ног до головы разинувших рты наблюдателей. А сухие, кашляющие звуки, вырывавшиеся из глотки дознавателя, напоминали что-то звериное, что-то потустороннее, сатанинское, пробившееся из самых недр чудовищного ада; истеричные обрывки обличительных неразборчивых фраз походили на крики гиены и лай обезумевшей лисицы.

— Ну что у нас тут?

Зиновитский подошел к лежащей на дубовом столе девушке.

— Фьють!

Единым движением он задрал подол сарафана, оголив всю нижнюю часть дрожащего от бешеного страха тела.

— О-о, милочка вы моя! А ну-ка, ну-ка… — провел узкой бледной ладонью по промежности и резко просунул средний палец во влагалище. — Какая прелесть. Да мы девственница. О, пардон, уже нет…

Он слизнул с пальца капли крови. Постоял, запрокинув голову к каменному своду, задержал дыхание и резко, изменившимся тоном крикнул:

— Филипп!

— Да, месье! — отозвался человек в серой кожаной маске, полностью скрывавшей лицо.

— Как там у нас?

— Все готово, месье!

— Здоров ли наш каталонский козлик?

— О да, месье! — маска растянулась, приоткрыв ощеренную пасть.

— Чего же мы тянем?

— Наш каталонец готов поразить своим оружием любое отверстие. Для него уже не важно, кто перед ним. Он доведен до отчаянного буйства. Его плоть жаждет приключений.

Зиновитский гордился своими пыточниками, которых выписывал из просвещенной Европы.

— Итак?

— Ждем ваших указаний, месье Зиновитский.

— Итак. Мне нужен римский станок и наш маленький козлик с таким большим-большим…

Дознаватель проводил взглядом пыточника и повернулся к девушке, которая вращала круглыми, вытаращенными глазами и часто стучала зубами.

— Дура-девка! Радуйся, бревно смоленское! С тобой сегодня будут общаться люди, известные всей Европе. Мы тебя положим в станок, красиво прогнем твою угловатую спину, после этого твой зад будет выглядеть куда аппетитнее. А потом предложим тебя нашему козлику. И ты сразу обо всем нам расскажешь. Не зря же мы его так долго приучали к запаху твоей крови!

Зиновитский снова понюхал пальцы.

— А потом мы тебе пропишем легкую смерть. А хочешь, скажу, что с тобой случится, если тебе вздумается быть несговорчивой? То-то же. То-то же. Ты будешь кричать от боли и наслаждения, а мы будем аккуратно за тобой записывать каждое слово. Филипп, вы скоро, друг мой?

В ответ откуда-то из недр темного сводчатого коридора раздалось нетерпеливое блеянье. Зиновитский посмотрел туда и снова повернулся к допрашиваемой. И вдруг что-то в приближающихся шагах показалось ему странным.

— Филипп, у вас все в порядке? Филипп?.. Э-э…

Крик застрял в горле у пана. Он увидел маску Филиппа, но перед ним стоял другой человек, отличавшийся от французского пыточника исполинским ростом и длинной, до самых пят, черной одеждой.

— Ну что, панове! — раздался глухой голос. — Приляжем малость? Сам али помочь?

Зиновитский вдруг почувствовал дикую боль между ребрами. Это Савва нанес короткий удар костяшками пальцев в бок.

— Сам али как? — еще раз спросил он.

— Сам… — сдавленно прохрипел Зиновитский и мелкими шажками пошел к станку.

— Ложись, пан. Теперь с тобой поговорят лучшие люди Европы! — Савва достал нож и резким движением разрезал панталоны на Зиновитском.

Перед повлажневшими от возбуждения круглыми глазами каталонского козла предстали дряблые, бледные до синевы ягодицы пана Зиновитского.

— Ну, пан, желаю, чтоб все у тебя было в лучшем виде.

Савва треснул с оттягом посохом по заголенной плоти поляка и, кивнув Тише, двинулся к выходу.

— Савв… — услышал он голос Тиши.

— Че рот раззявил?

— А девку-то, може, забрать?

Тиша стоял перед привязанной к столу обнаженной девушкой, боясь даже посмотреть на нее, не то чтобы прикоснуться.

— Тьфу на вас! — Савва сплюнул. — Отвязывай давай шустрей.

Еле живого, провалившегося в темное безумие, с трясущейся головой и глазами навыкате, пана Зиновитского утром нашли пришедшие на смену тюремщики. Рядом со злосчастным станком на каменном полу лежал изможденный каталонский козел. Половое истощение было настолько серьезным, что бедное животное не могло поднять голову.

Чуть позже они обнаружили во дворе острога задушенных европейских заплечников пана, оглушенную и связанную стражу, запертых надзирателей.

В тот же день черная карета, глухо постанывая осями, жалобно повизгивая на ухабах, навсегда покинула город Смоленск, увозя в неизвестном направлении то, что было когда-то грозным паном Зиновитским.

Болен вот уже три дня приходил к тому месту, где повстречал высокого монаха. Вновь и вновь он преодолевал весь путь от угла серого каменного дома до дна оврага. С одной стороны, он мечтал познакомиться с человеком, которого пришлось безуспешно догонять, с другой — изрядно побаивался встречи, поскольку слухи о невероятной истории, произошедшей с паном Зиновитским и его свитой, будоражили воображение. Юноша не сомневался, что монах имеет к этому делу непосредственное отношение.

Ищейки сыскной канцелярии рыскали по всему городу, солдаты вламывались в жилища и переворачивали все вверх дном, отдельные дома даже поджигали, думая, что выкурят злоумышленников. Специальные караулы можно было встретить не только на главных улицах, но и в переулках, глухих, пахнущих испражнениями тупиках и подворотнях.

Десятки высоких мужчин подверглись аресту и пыткам. Но все безрезультатно — настоящих преступников отыскать не удавалось.

В шестой раз вернувшись к углу серого дома, Болен решил, что появляться здесь наверняка бесполезно и больше он приходить не станет.

Как бы ни тянуло его к Анжеле, он огромным усилием воли заставлял себя обходить ее дом стороной, поскольку справедливо боялся, что грязные сплетни замарают возлюбленную.

А времени оставалось все меньше и меньше.

Быстро смеркалось. Ночь летела в город на крыльях пронзительного октябрьского ветра, распинывая никому не нужное золото опавшей листвы.

Болен присел на ствол рухнувшего этим утром старого вяза. Отломил прут и принялся отрешенно водить им по черной от дождя земле, рисуя непонятные знаки. Неожиданно на плечо ему легло что-то твердое и вместе с тем легкое и пружинистое.

— Тс-с… Сиди, не обертывайся! — прозвучал из наступившей темноты голос.

— Да-да, понял! — Болен почувствовал, как спина начинает каменеть и наливаться тяжестью.

— Вот так и сиди.

— Д-да-д… — молодой пан закивал, впервые в жизни ощутив приступ заикания.

— Сиди и помалкивай пока. Вот спрошу — ответишь.

Позади Болена стыла на холодном ветру темнота, еле слышно перебирая листьями. И наконец…

— Чего бегать-то за мной вздумал?

— Я должен рассказать все с самого начала. Понимаете, я помог одной девушке. Занес ее в дом. Потом мне дали выпить какого-то зелья. И все. Утром меня застали в ее постели раздетого. Выяснилось, что она беременна. Понятно, все это сделано для того, чтобы ей не просто избежать позора, а еще и получить ключ от двери, ведущий в приятную жизнь. Вы меня понимаете?

— Лей дале давай!

— А это, собственно, и все. У меня есть невеста, от которой теперь я должен отказаться. Меня прогнал пан Соколинский. Да еще меня вызывает отец той девушки, ее зовут Алисия, на Божий суд. Станислав Валук рассчитывает убить меня и завладеть имуществом, оставшимся мне и моей сестре от родителей. Одним словом, мало того, что я окажусь в земле, моя сестра пойдет по миру.

— Слышал я, о чем ты говорил со своей… Тогда еще, когда ты за мною бегать удумал.

— А-а. Вы все и так знаете.

— Знаю, — Савва глубоко вздохнул. — Сиди ужо, не обертывайся. Ишь, вон ведь караульные, сейчас пройдут.

По камням мостовой и вправду застучали приближающиеся шаги солдат.

— Пан Новак? — офицер, прищурившись, посмотрел на Болена.

— Да, пан офицер!

— У вас все в порядке? Зябко сидеть, поди, на ночном ветру?

— Все в порядке, пан офицер. Как служба?

— Да вроде идет помаленьку. Чего творится-то, слышали?!

— Вы про историю с Зиновитским?

— Ох, не приведи Дева Мария такое испытать!

— Это точно. Хоть и не святым был дознаватель, но все же!.. — Болен покачал головой.

— Согласен с вами полностью…

— Не удалось напасть на след преступников?

— Какое там. Канули, как в воду, — офицер посмотрел на переминающихся с ноги на ногу солдат. — Мы пойдем, пан Новак. А вы уж будьте бдительны. Да не задерживайтесь здесь. Чего недоброго, застудитесь.

— Не волнуйтесь за меня. Я привык подолгу дышать воздухом перед сном.

Офицера раздирало любопытство, но он не знал, как правильно задать вопрос по поводу беременной Алисии. Болен почувствовал нездоровый интерес собеседника и решил сам удовлетворить его.

— Все хорошо. Я думаю, беременная девушка скоро покается.

— Вы хотите сказать, что одолеете Валука на Божьем суде? Это ведь сам черт в человеческой плоти!

— Судить нас будет Бог.

— Э-э… Скажите честно: вы нашли того, кто будет за вас биться?

— Скоро. Очень скоро вы обо всем узнаете, пан офицер. Не смею больше вас задерживать.

— До скорого, пан Новак. Храни вас Богородица. Я знал вашего отца. Золотой был человек!

— Спасибо. Можно мне побыть одному?

— Конечно. Покорнейше прошу простить меня.

Офицер поправил пояс с висевшей на нем венгеркой и уверенно зашагал в сторону главной площади. За ним следом двинулся и весь караул. Болен выдохнул и вытер рукавом кафтана со лба капли предательски проступившего пота.

— А-а, вот ведь, — бросил через плечо удаляющийся офицер, — чего неймется этим варварам? Мы им — цивилизацию, а они — за вилы!

— Разве они нас об этом просили? — неожиданно для самого себя громко возразил Болен.

— А? Что?!

Офицер остановился и приложил ладонь к уху.

— А, вы об этом! Нам неведомы пути Божьей воли, молодой человек. Уж коли Он так решил, — офицер указал толстым пальцем в небо, — то мы должны следовать. Чертов варварский город!

— Хочу заметить, что я родился в этом городе, пан офицер, — сказал Новак опять неестественно громко, словно в нем ожило какое-то говорливое существо.

— Да. Конечно. Ваш родитель, должно быть, участвовал в той непростой кампании!

— Да. Я родился в первый год после полной капитуляции города. Выходит, это моя родина. Значит, и я — варвар?

— Полноте, пан Новак. Не подумайте только, ради Пресвятой Девы Марии, что я что-то такое имел в виду.

— Не подумаю. Идите с Богом.

— Странный у нас разговор получился.

— Чем же он странный? — Болен нетерпеливо почесал колено.

— Да вот, стоим в паре десятков шагов друг от друга и громко болтаем на всю улицу.

— У русских говорят: «на всю Ивановскую».

— Черт бы их побрал, этих русских! Уже выросло целое поколение. Город больше двадцати лет входит в состав нашего прекрасного королевства. А они!.. Черт бы их всех побрал!

— Мы даже не попытались вникнуть, в чем суть конфликта! Понимаете меня?! Никто!

Болен вскочил. Ему вдруг пришло в голову, что лучше отвести караул подальше от этого места.

— Я не понимаю таких слов, пан Новак!

— Вы себя называете образованным человеком, а не знаете, что означает слово «конфликт»?

— Я прекрасно знаю, что означает слово «конфликт». Просто не хочу использовать цивилизованную лексику, когда дело касается русских варваров.

— Вот в этом залог нашего будущего поражения, пан офицер.

— Хорошо, что вы еще сказали «нашего», пан Новак, а не как-то иначе! — офицер скривился.

— Бог вам судья, пан офицер! Я пройдусь с вами, чтобы не задерживать?

— Не думаю, что это будет правильно. За болтовней можно забыть о службе и многого не увидеть. К тому же солдаты, — офицер кивнул на караульных, — развесили уши так, что они схлопываются перед их носами, и бедняги ничего не видят!

— О, речь, достойная хорошего мима!

— Я немного баловался театром!

— Меня тоже не покидает ощущение, что все мы исполняем волю какого-то очень циничного драматурга.

— Понимаю. В вашем случае действительно радоваться не приходится.

— Давайте обойдемся без «моего случая». На душе и так кошки скребут.

Болен резко остановился. Расстояние, которое он прошел за разговором, его устраивало.

— Ну, до встречи, пан офицер! Пожалуй, мне пора домой.

— Охотно пожелаю вам спокойного сна!

Офицер чуть заметно кивнул.

Болен поспешил вернуться к упавшему вязу. Несколько минут он стоял, напряженно вслушиваясь в темноту, но ответом ему вновь была тишина. «Как же так! О Господи, как же так! Ну отзовись же, незнакомец!» — бормотал он себе под нос. С досады пнув ствол дерева, он направился к своему дому. Но шагал медленно в надежде на оклик. Пересек улицу, вошел в примыкающую к флигелю арку, в темноте похожую на вогнутое воронье крыло. Задержался под темным каменным сводом, затем повернул направо и оказался перед крыльцом. Тяжело переставляя ноги, словно налитые чугуном, Новак слушал, как, скрипя, проседают деревянные ступеньки. А скрипели они на разные голоса — то длинно и пронзительно, то коротко и отрывисто, точно сухой лай состарившейся дворняги. Лай. Лай. Чак почуял хозяина и громко и радостно забухал на низких нотах.

— Чак. Чак! Ах ты, паршивец! Соскучился? А где наша Агнешка?

Пес, услышав имя хозяйки, опустил морду и отвел увлажненные грустью глаза.

— А ну говори, что произошло? — Болен трепал пса по загривку.

Слабо повиливая хвостом, Чак привел его к комнате Агнешки и, привстав на задних лапах, осторожно поскреб по дверной коробке.

— Агнешка! — Болен постучал костяшками пальцев. — У тебя все хорошо?

Послышались легкие неторопливые шаги. Дверь отворилась.

Агнешка была небольшого роста, белокурая, с длинными, чуть завивающимися локонами. На этом различия у них с братом заканчивались. В остальном между ними наблюдалось поразительное сходство, и самое невероятное, что у обоих горела маленькой коричневой точкой родинка над правым уголком рта.

— Ты вернулся. Ты жив! — Агнешка уткнулась в грудь Болену, обхватив за шею. — Больше так не делай! Обещай мне больше так не делать! В ту ночь, когда ты остался у Анжелы, я чуть с ума не сошла. Подумала: ну все, не сдается, значит, его подкараулят в темном переулке.

— Нет, что ты, бедная моя сестренка, я им нужен живым. Если я погибну раньше срока, Валук может не получить наше имущество.

— А может и получить, если суд решит, что он не имеет никакого отношения к этому… Я все теперь знаю. Целую неделю изучаю правила Божьего суда! Вот!

— Какая ты теперь у меня вумная! — Болен нарочно добавил к слову букву «в». Именно так они говорили в детстве.

— Не дразнись. Я очень боюсь, Болен. Черт с ним, с этим имуществом! Лишь бы ты остался живой! Знаешь, я сегодня ходила к колдунье.

— Тьфу на тебя, Агнешка. Зачем тебе это?

— А затем. Она обещала меня научить одному проклятию, которое действует на семь колен вверх и на тринадцать вниз.

— Ты сходишь с ума, дорогая сестренка! Прошу тебя, не ходи больше с такими просьбами. Я за тобой раньше такого не замечал.

Болен взял сестру за плечи и отодвинул от себя, пытаясь заглянуть в глаза. Агнешка быстро замотала головой, отводя взгляд. Болен легонько встряхнул ее:

— Агнешка, милая! Все будет хорошо. Я тебе обещаю.

— Как ты можешь давать обещания, если знаешь, что не сдержишь их? Как?

— Послушай меня. Конечно, мне не устоять против Валука. Не продержаться даже одной минуты. Но мир ведь не без отважных людей. Я обязательно найду того, кто выйдет постоять за мою честь.

— Во всем Смоленске, бедный мой Болен, нет лучшего воина, чем Станислав Валук. И угораздило же тебя попасть в сети именно к его чертовой дочке!

— К его или к чертовой?

— Не время шутить, пан Новак!

— Больше не буду. Я должен тебе сказать, м-м… Ты ведь знаешь, что произошло с Блезом Зиновитским?

— Если честно, я даже порадовалась. Нельзя так говорить. Но не осуждай. А при чем здесь изнасилованный козлом изувер?

— Я, кажется, знаком, нет-нет, почти знаком с тем, кто это сделал.

— Брат, ты здоров? Что значит: почти знаком?

— Я разговаривал с ним сегодня. Я не видел его, поскольку он стоял у меня за спиной, да еще в кромешной темноте. Но сердце подсказывает мне, что я нашел нужного человека.

— Господи! — Агнешка поднесла ладонь к горячему лбу брата. — Ну, немудрено. Ты весь горишь.

— Теперь ты шутишь надо мной. Я похож на выжившего из ума?

— Когда человек переживает то, что пережил ты, ему и не такое может померещиться. Хотя все это ужасно горько!

Агнешка уронила руки.

— Клянусь, я не призрак видел. Еще шесть дней назад я побежал за высоким человеком в одежде православного монаха. Но потерял его из виду. В ту же ночь я пришел к Анжеле. Мы не сразу оказались в ее спальне, вначале мы немного поговорили, стоя по разные стороны ворот.

— Не понимаю, какая связь между монахом и твоей возлюбленной? — Агнешка грустно смотрела на бледное лицо брата.

— Очень простая. Сегодня, когда я сидел на стволе рухнувшего пару дней назад вяза, у меня за спиной раздался голос человека, который спросил, зачем я его преследовал. Э-эх. Вижу, ты смотришь на меня, как на чокнутого. Но правда, Агнешка, этот голос сказал, что подслушал наш разговор с Анжелой. Да-да. Нечаянно, разумеется. А может, и специально, чтобы вникнуть во все. Так вот…

Болен тяжело дышал от нетерпения, и речь его была настолько неуклюжей, что Агнешка закрыла лицо ладонями.

— Пресвятая Дева Мария, что он такое говорит! Какой-то голос подслушал его разговор с Анжелой, а потом явился и стал из-за спины с ним разговаривать!.. Как это все понимать?!

— Я не сказал, что явился бестелесный голос, — Болен попытался взять себя в руки. — Я сказал, что слышал голос, но самого человека не видел. Он просил меня не оборачиваться. Даже смешно как-то выразился. Сейчас. А, ну вот: «сиди и не обертывайся». Агнешка, скажи, разве мог я сам придумать такое слово?

— «Не обертывайся». Конечно, не мог. Куда тебе с твоим классическим образованием, — Агнешка горько усмехнулась. — Но в том-то и дело. Тебе стали приходить голоса людей, о существовании которых ты даже не догадывался. Чей голос явится тебе в следующий раз? Потусторонний мир живет рядом с нами. Он все время начеку, и как только в сознании человека образовывается брешь, он тут как тут.

— Агнешка. Ты читаешь мне проповеди отцов-инквизиторов!

— Не думаю, что они все время ошибались. Это же так очевидно.

— Послушай же меня. Я совершенно здоров. Что, по-твоему, представители потустороннего мира сломали шеи помощникам Зиновитского, а его самого засунули в станок с голым задом и оставили на утеху возбужденному козлу?

— Это, должно быть, сделали партизаны. Не мог ведь один человек совершить такое?

— Партизаны, говоришь? Да никакие не партизаны. Город на военном положении. Всех приходящих тщательно досматривают. И потом, после таких публичных казней, народных мстителей осталось не так уж и много.

Болен подошел к стене и со всего маху шарахнул по ней кулаком.

— Вот видишь, ты не совсем в здравии.

— Думай, как хочешь.

Повисла тягостная тишина. Слышно было только, как нетерпеливый Чак стучит по двери хвостом. Агнешка села на стул в углу комнаты, тяжело опустив голову. Болен стоял возле черного ночного окна, глядя на свое отражение. В изголовье кровати чадила и потрескивала масляная лампа, отбрасывая на потолок причудливые тени и полосы дыма.

— У нас кончились деньги? — спросил Болен.

— С чего ты взял?

— Ты залила плохое масло. Посмотри, сколько дыма от него!

— Я залила то, что нашла в кладовой.

— Почему это не сделала служанка?

— Я никого не хотела пускать в свою комнату. Никто не имеет права видеть моих слез и страха, понимаешь? Все должны знать: Новаки ходят с гордо поднятой головой, им не о чем беспокоиться, они не совершали преступлений и не нажили долгов. Поэтому у меня должен быть свой угол, где никто не заметит ужаса в моих глазах.

— Прости меня, — Болен опустился на колени перед сестрой и прижался лицом к ее платью. — Я не должен был тебе всего этого рассказывать. Действительно, выглядит очень вздорно и нелепо.

— Тебе нужно больше спать! — Агнешка погладила брата по голове.

— Да-да! Ты только скажи мне перед сном, что веришь в меня! И… и пообещай сразу же уехать отсюда, если вдруг со мной что-нибудь случится.

— Куда уезжать! Я не хочу. Я останусь навсегда с тобой, что бы ни случилось. Это ведь наш родной город. Мы родились здесь. Здесь могилы наших родителей. Здесь будут когда-нибудь и наши могилы. И могилы наших детей. Все будет хорошо… Давай, я расскажу тебе сказку на ночь!

В детстве Марко-королевич пас свиней и был такой слабый мальчик, что его постоянно колотили товарищи. Однажды он набрел на прекрасного вилина ребенка и, видя, что дитя лежит на солнцепеке, перенес его в тень. Тут пришла вила и промолвила древнее заклинание. После этого приказала Марко ступать, куда тот захочет, и никто его отныне не одолеет. Королевич сковал себе огромную боевую палицу и отправился на богатырские подвиги. С тех пор он был непобедим в бою; вилы постоянно помогали ему в кровавых сечах. Сражаясь с русским царем, он воскликнул: «Вила, помоги мне!» И победил неприятельские рати. А однажды повстречался Марко-королевич с Мусой Кеседжия. После первых ударов изломалось у обоих воинское оружие; они соскочили с коней и схватились врукопашную; долго бились витязи, кровавая пена капала с них на землю, но вот Муса повалил противника и сел ему на грудь. И возопил Марко к вилам. Явилась тогда вила из облака и сказала: «Зачем жалуешься, Марко-королевич? Не я ли, бедный, тебе говорила, чтобы не начинал ссоры в воскресенье? И разве у тебя нет змия за пазухой?» В последних словах был намек на острый нож. Заслышав голос вилы, Муса взглянул на облако, откуда она вещала; а Марко выхватил нож из-за пазухи и распорол Мусу от пояса до самого горла.

А еще все вилы любят танцы, пение и музыку. Собираясь в особых местах — в лесах и горах, они водят хороводы, играют на свирелях и дудках, поют, бегают и резвятся. Морские вилы выходят при свете месяца из своих подводных жилищ, затягивают чудные песни и в легких грациозных плясках носятся по берегу или по зыбкой поверхности вод. Вилы охотно пляшут и под гусли, на которых играет пастух; они так пристрастны к танцам, что предаются им до полного изнеможения. Но смертным небезопасно смотреть на их веселые забавы, всякий, кто набредет на их хоровод или вечернее пиршество, всякий, кто расположится станом на их дивном игралище, дивном певалище, подвергается страшному мщению. Однажды Марко-королевич шел по горам мимо того места, где играли вилы. Они увидали его и пригласили состязаться с ними в танцах. Но витязь был крепок ногами и одержал уверенную победу над всеми вилами, которые, несмотря на свою воздушную природу, попадали от усталости на землю. Побежденные вилы заключили с королевичем братский союз и с той поры состояли у него на службе, помогая ему во всякой беде.

Напевы вил до того притягательны, что человек, услышав их однажды, не может наслаждаться песнями земных дев и всю жизнь томится и тоскует.

— Ну вот ты и спишь, мой маленький Болен… — Агнешка наклонилась и поцеловала брата в макушку. — Так и будем спать, стоя на коленках?

А про себя добавила: «Хоть на коленках, да лишь бы поспал. А я посижу. Ничего. Спокойных снов, малыш Болен!»

ГЛАВА 9

В конце сентября 1632 года пан Божен Войцеховский получил от главы города неожиданное назначение на пост воеводы восточной стены. «Вспомнили наконец старого служаку!» — не скрывая улыбки, произнес пан, когда к нему пришел посыльный с пакетом. Вверенный ему участок тянулся от Никольских ворот до башни Орел. Именно здесь поляки ожидали самого яростного штурма.

Хоть и не молод был пан Войцеховский, но ратное дело знал великолепно и твердо держал в руках свой страшный чекан. Зловеще звенели о камни второго яруса крепостной стены его шпоры, когда он шел от Никольских ворот до Орла. Туда и обратно — за день не один десяток раз. Оглядывал и ощупывал бойницы, проверял на прочность каждый зубец и крепеж настила в башне. Все собственноручно. Брезгливый до тошноты, помешанный на чистоте до приступов ярости, он заставил волонтеров настроить для солдат нужников чуть ли не через каждые пятнадцать метров. Как истинный шляхтич, ненавидящий все русское и особенно безжалостный к крестьянству, он принадлежал к той партии, которая боролась за «полноеочищение Смоленска от москальского духа». Войцеховский часто любил повторять слова папы Григория Девятого, произнесенные еще в 1239 году, что схизматики — это те, от кого самого Бога тошнит. Тошнило от схизматиков пана до судорог. И он мстил им за это, за вечное свое недомогание на почве лютой неприязни.

Партия пана Войцеховского победить не могла, поскольку среди польской знати большинство все же понимало — если сделать Смоленск сугубо польским, то восстаний не избежать. Поэтому пану приходилось терпеть, но он не упускал случая отомстить русским за то, что они вообще существовали. За то, что жили, рожали, пили и ели вопреки тому, что самого Бога от них тошнит.

Грозно стучал клюв чекана о красный кирпич стены, позвякивали шпоры, развевались седые кудри, словно позаимствованные у самого красивого демона. Пан Войцеховский хотел войны. Мечтал о ней. Видел в самых сладких снах, как убивает ненавистных русских схизматиков: топит в их собственной крови, душит голыми руками, расчленяет на плахе.

От зари и до зари готовился польский воевода к битве. Приказал даже соорудить рядом с воротами небольшую пристройку, чтобы отдыхать днем. Домой возвращался лишь на ночь, а точнее, на несколько часов. К нему вдруг опять вернулись молодость, задор и былая сила, когда он мог не спать сутками, а если ложился, то на три-четыре часа. Сердце его бешено колотилось от предчувствия любимого дела, душа пела от радости и предстоящего полета над полями, усеянными трупами москалей.

Он яростно сражался в успешной кампании двадцать с лишним лет тому назад и в числе первых ворвался в осажденный город. Даже когда Смоленск сдался, Войцеховский не желал останавливаться, ему хотелось перебить всех жителей до единого.

— Ах, какие были времена! — протянул воевода, сладко позевывая, и затушил свечу. — А какие еще настанут!

Еще одна ночь готова была погрузить его в мир, где сбываются сокровенные мечты и грезы; в пространство вещих сновидений.

Он даже не понял, явь это или уже нет, когда тяжелая штора чуть подалась в сторону и из-за нее вышел высокий человек в черной одежде. Пан лишь улыбнулся и попытался поприветствовать непонятное явление. И вдруг толстая веревка едва не разорвала рот, впившись в губы.

— Тихо, пан. Орать будешь, язык вырежу.

Проснувшийся Войцеховский неистово замычал и бешено замотал головой.

— Тих, говорю. Вот так, полежи смирно!

— Савв, можно мне? Вот он, чекан-то его!

Тиша поднял тяжелое оружие и покрутил в свете луны.

— М-х. Ладно.

Савва отвернулся, продолжая натягивать концы веревки.

— Слышь, пан, убивать мы тебя не будем. Сам помрешь, а перед смертушкой поразмыслишь кой о чем. Давай ужо, Тишка!

Тиша взял чекан в обе руки, замахнулся коротко, так, чтобы ударить не сразу насмерть, и ахнул. Под нательной рубахой воеводы треснули ребра. Войцеховский захрипел, безвольно сползая на подушках. Попытался поднять голову; от этого жилы на шее вздулись до невероятных размеров.

— Лежи, пан. А мы пойдем по-тихому.

Савва наклонился к пану и бегло кинул тому крест на лоб.

— Савв, а чекан хорош. Я возьму.

— Чекан возьми, а мародерствовать не дам.

— Да я и сам не хотел. Только вот мати пару монет возьму.

— Я те возьму, дурья тыква.

— Чего ты, Савв?

— А сам не разумеешь, «чаво»? По этим монетам тебя искать-то и начнут. Как мати твоя объяснит приставам, где она их взяла?

— А-а, понял.

— Вот и понял он, тетерев безмозглый.

— А венгерку?

— Оставь. Чаво ты с ей делать будешь? Пошли ужо!

Савва незаметно для Тиши сунул за пазуху кошель пана и, отодвинув штору, распахнул окно. В небе стояла полная луна, окруженная со всех сторон мириадами низких, ярко светящихся звезд.

— Благодать-то, Господи, — сказал Савва и перемахнул через подоконник.

Воеводу Войцеховского хватились к обеду следующего дня, когда стало ясно, что стряслось что-то из ряда вон. Побежали к нему домой.

Пан лежал на полу, белый, как саван; седая грива разметалась по сторонам, открывая розоватые проплешины; черты лица заострились, из провалившихся потемневших глазниц тянулись длинные борозды от слез; в груди булькало и отчаянно скрипело, вокруг порванного рта запеклась кровь. Понять его речь не представлялось возможным. Только одно удалось расслышать — про какого-то черного высокого человека. Но и этого было достаточно.

— Савв, ты куда собираешься? — Тиша сидел на лавке возле печи и довязывал лапти.

— На кудыкину гору. Все тебе знать надо!

— Савв, да сдался тебе энтот пан молодой! Ты вон глянь лучше на Феодору! Чего мы ей справили! Феодора! — позвал Тиша.

Из-за печи, где обычно в русских избах располагается женский закуток, или, как его еще называют, «бабий угол», вышла девушка, одетая в ладный льняной сарафан, перехваченный в талии расшитым кушачком.

— А с чего ты решил, что ее Феодорой зовут? Девка-то вроде как онемела еще до нашего появления?

— Так у нас в деревне всех немых и глухих баб феодорами кличут.

— Эк-х. А мужиков таких как жо?

— Кузями. Ну, ты лучше на обнову посмотри! Ишь ведь, ладно-то как!

— Ишь ты, краса-то! — Савва одобрительно покивал.

Но потом, словно ошпаренный, вскричал:

— Где взял, Тишка, ялда лосячья?

— Так я это… — Тиша попятился. — Ей ведь вона ходить-то не в чем. Я вот еще и лапоточки для нее вяжу. Глядишь, и заговорит девка.

— Заговорит. Куды ей деваться! Правда, Феодорушка?

Но девушка опрометью бросилась за печь, испугавшись его голоса.

— Вот взялись вы оба на мою голову! — Савва тряхнул волосами и уставился на икону. — Стащил, значится, где-то сарафан?

— Да на ярмарке. Я потихоньку, Савв. Ну чего, правда, девке-то в тряпье ходить!

— И то верно. Ну, стащил, и ладно. Но теперича — все! Запрещаю.

— Так я и не собирался, — взбодрился Тиша. — Сапожки сафьяны присмотрел. Да брать не стал, решил, сам лапоточки свяжу. Обмотки-то есть. Глядишь, пока не замерзнет девка.

— Сапожки сафьяны?! Ух, лихоимец лешачий! — Савва аж привстал на месте.

— Да говорю ж, не стал брать. А вот мог бы.

— Ели сегодня?

— Да. Каша вон и тебе на печи, горячая еще. Будешь, Савв?

— Давай, пожамкаю немного. Ну, ты это, понял, Тиш? Из дома не высовываться боле. Опасно там сейчас. Кругом солдаты и приставы. Людей будто всех повымело. Выйдешь, сразу заметным будешь, точно перст. Мне бы вас переправить за стену как-то.

— Феодору давай переправляй, а меня не надо. Я с тобой останусь.

— А она куда одна пойдет? Ты подумал? Девка не говорит совсем ничего. Вот ведь нелюди! Кто их таких на свет рожает только? Беда мне одна с вами!

— А неужель, ежли б меня не было, ты бы Феодору тама оставил? Да ни в жисть не поверю!

— Ну… — Савва глубоко вздохнул и понял, что ответить нечего.

— Так что ты нас во всем не вини. А мы тебе еще ой как сгодиться можем.

— Да, по пану ты хорошо стукнул! Отлегло трохи за батю-то?

— Вроде и полегче становится. Все ж нет теперь на душе такого, что кругом одни людоеды! И на них наказанье приходит.

— Приходит. А куды ж ему деваться-то?

— Савв, а ты мне не дорассказал про себя, помнишь? Мы еще там остановились, где тебя отец Паисий из реки вытащил.

— Хм, — Савва улыбнулся. — Помнишь, значит!

— Да как не помнить, — Тиша нетерпеливо заерзал на лавке. — Мне даже снилось однажды, как ты с волком борешься. А я вот волков только издали видел. Как-то раз мужик один из соседней деревни поймал сразу двоих, волка и волчицу. Привез в мешках, построил для них загородку. Вот мы и ходили посмотреть. Интересные они твари. Недаром же говорят: волка ноги кормят. Они все время, пока мы на них пялились, ходили друг за другом кругами. Так ни разу и не присели. Поначалу-то страшновато, конечно, но потом, когда присмотришься, так даже жалко их становится.

— Волка пожалел! Они тебе, парень, в лесу такую жалость устроят, что забудешь, с какой стороны у тебя ноги растут.

— С какого места — ты хотел сказать?

— А ты не поправляй. Умник тоже, ишь, выискался. А то вот возьму и не буду ниче рассказывать. Раз говорю: с какой стороны, значит, то и имею в виду.

— Ладно-ладно. Со стороны так со стороны. Лешак бы с ими, ногами-то. Может, Феодору позвать? А че, пусть слушает. Все ж истории полезными бывают.

— Так и пусть слушает! — Савва пожал плечами.

Тиша поудобнее пристроился на лавке, подпер кулаком подбородок и выкатил на Савву свои бешеной синевы глаза — дескать, давай, сказывай.

Монах покрутил в пальцах кончик бороды, отхлебнул воды из плошки и начал.

А застудился я тогда шибко. Как из воды вылез — помню, помню и как старец сказал, что зовут его Паисием. Дошли, стало быть, до его каморы, но мне уже тогда худо начало становиться: перед глазами круги разноцветные поплыли, во всем теле озноб заходил, да такой, что зуб на зуб не попадал. Вроде я даже ушицы хлебнул, но потом рухнул прям там, где сидел. Сколько я так провалялся, то мне и неведомо. В себя пришел, когда мы плыли в лодке по какой-то реке — я на корме под шкурами, а отец Паисий на носу. Видел только его спину — широкую и прямую, она для меня тогда словно щитом была. Хорошо было за ней прятаться. Полежу сколько-то с открытыми глазами и снова проваливаюсь, и никаких снов — одна ночь беззвездная. Когда в другой раз глаза открыл, увидел по берегам реки серые высокие скалы, таких в наших местах не бывает. Отец Паисий как стоял с посохом на носу, так там и вновь оказался, точно и не сходил с места. Помню, спросил я его: «Отец Паисий, а где мы ходуем, по каким водам?». Он обернулся, а в руках у него — вот этот самый посох. «Лежи ужо тихо! Силы не трать!» — вот и весь ответ его был. Я попил чего-то жирного и вкусного, хотел добавки испросить, но Паисий сказал, что много нельзя, дескать, восемнадцать дней ничего толком не ел, а только в бреду лежал, кишки могут завернуться. Пока он мне эти слова говорил, я опять заснул, и сколько проспал, сказать не берусь, но очнулся уже почти здоровым, только тело стало как пушинка. Все ж, видано ли дело, чуть ли не месяц ничего не есть.

Пристала наша лодка к берегу, сошли мы на твердую землю. Паисий собрал котому, на меня глянул и помотал головой, мол, нести поклажу тебе нельзя. Двинулись мы потихоньку. Места, скажу я тебе, диковинные: всюду горы, заросшие лесом. Лес тамошний на наш непохож — много лиственного, хвоя тоже имеется, но не так чтобы очень, а лишь кое-где. В общем, шли мы долго ли, коротко ли, не знаю, у меня тогда силенок совсем, почитай, не было, каждая пройденная верста далью несусветной казалась. Наконец пришли к небольшой киновии, в которой два десятка монахов послушничали. Паисия в той киновии, по всему видать, знали неплохо, поэтому дали нам телегу с конем и монаха в сопровождающие. Дале поехали мы по дремучей лесной дороге. Дорогой это не шибко назвать можно, но телега проходила, а коняга тянул ношу уверенно и шел неторопливо, но ходко. В пути мы дважды останавливались на ночевку, спали все втроем под телегой, навесив по бокам войлок, костерок не тушили, а напротив, монах сопровождающий то и дело отодвигал конец войлока и подкидывал дровишек. На третий день дорога кончилась, вот так просто стала тропкой. Монах сказал, мол, приехали, дальше нужно идти пешком. За эти два дня я заметно окреп и попросил Паисия дать мне какую-нибудь ношу. Получив небольшую котому с сухарями, я даже себя человеком почувствовал. Двинулись мы в чащу дале вдвоем, а монах, развернув телегу, покатил домой.

Шли мы, продираясь сквозь кусты и буреломы, несколько часов, и ни одной живой души не встретили. Ни зверя, ни человека, хоть бы где птица шарахнулась — ничего, только лес, лес, лес — неказистый, приземистый, и скажу, показалось мне тогда, что и недобрый, словно врагов каких встречал. Спросил я батюшку, мол, где же мы оказались? А он и говорит, что у Большого Камня — Урал, одним словом. Я ведь сразу обратил внимание, что все, кто живет на этом Урале, не шибко-то разговорчивые, к незнакомому всегда с опаской и даже с враждебностью некоторой. Эт у нас, парень, на Холмогорье, любому рады. А у них, вишь, не так совсем. Это я все к тому, что люди везде разные, хоть и одного порой языка, а коли люди определенного склада, то и все вокруг на них похоже. Вот и лес этот, по которому мы долго шли, тоже весь в себе и даже, я бы сказал, набыченный. Чего смотришь? Понятное дело, чего тебе интересно! Бабы там шибко красивые, но на чужаков не больно поглядывают, скажу так, как и ихние мужики, исподлобья косятся. Это не то что тебе на Смоленске, где не на своего раззявятся и уж готовы сердце вывернуть. Тама нет — напервой местные, свои, а с чужими поаккуратнее. А что на Холмогорье? У нас тоже бабы к чужакам не особо, но и не лютуют, правда; ежли хороший, то и давай дружить, заходи в круг, своим будешь, а худой коли, так и жердиной прогнать могут. На Урале же не так: хорош ли, худ ли, а ежли чужой, то обходи подальше, а вот ежли свой, местный, то и худого прикроют. Вот такие они.

Да, это я отвлекся. Шли мы, и вдруг деревья словно шагнули в разные стороны, и открылось диво какое-то. Я вот сколько живу, а в толк никак взять не могу, как такое может Господь сотворить! Вот мы строим терема резные, дома каменные в несколько ярусов, кремли возводим, пушки вон придумали, из железа чего только не делаем, и так возгордились по этому поводу! А вот то, что я увидел, мигом заставило меня подумать, насколько же мы слабы в своих умениях. Вознесли себя до непомерных высот, а сами — пыль и прах. Как открылись каменные творения Господни очам моим тогда, так по сей день я их вижу, стоит только чуть задуматься. Представляешь себе: такие кругом поднявшиеся к небу исполинские создания, похожие то на огромный гриб, то на грозный хравцузский замок, то на древний дикарский храм времен царей египетских — хфаронов, то на спящего старика, из живота которого выросло скрученное винтом дерево, то на рыбу-осетра, раскрывшего пасть, то на волка серого, на котором Иван-царевич катался. И все тама по-разному может обернуться, с какой стороны подойдешь, то и увидишь, а может и такое открыться, только одному тебе понятное. А еще пещеры кругом — большие, малые, средние, которые иногда соединяются между собой коридорами узкими, со скользкими высоченными стенами, но бывает и не соединяются — коридоры сами по себе, а пещеры сами.

Вот в одной из таких пещерок меня отец Паисий и оставил. «Лежи, — говорит, — тут-ка, отлеживайся, а я молиться пойду!» Лежу я под шкурами, на костерок смотрю, в мыслях своих далёко улетаю, вот уже темнеть начало, а батюшки все нет. Незаметно для себя я и задремал сначала в тепле-то, подразморило малость, но воспрял, решил проведать монаха. Да где там! Нос высунул наружу, а там холод русалочий прям и тьма, хоть глаза коли. Ну, я обратно под шкуры, думаю, уж лучше здесь дождуся. Лежал, лежал, да и опять провалился в сон. А ежли вернее сказать, то полетел, точно на крыльях. И открылась мне страна неведомая, небо в ей синее-пресинее, из земли деревья разные растут, а на них плоды, ягоды и, по всему видать, на вкус они преотменные, одним словом, сады кругом райские, холмы зеленые да пушистые, травы сочные, поля ладно вспаханные и аккуратно нарезанные, словно пирог рыбный. Лечу я дальше, и вдруг подо мною, словно на ладони у херувима, возник град красоты невиданной, и такой он был большой и многолюдный, что аж дух перехватило. Отродясь я не видел таких зданий, таких творений воли человеческой: высокие домины во много этажей, в которых жили, словно в муравейнике, люди, перемежались пышными дворцами и храмовыми сооружениями, и все это утопало в изумрудной зелени. Но еще меня поразили огромные круглые и полукруглые строения, внутри них будто на ступенях сидели люди, одетые во все пестрое, неистово кричали, размахивали руками; перед ними в центре этих кругов бились на мечах другие люди, и не только промеж собою, но и противу зверя разного. А еще я видел ладьи, подвозившие товары и людей опять же, почему-то закованных в цепи. О ладьях этих хочу сказать, что были они шибко огромными, с каждой стороны из бортов в три яруса торчали весла, а носы, похожие на клювы сатанинских птиц, терзали и вспахивали волны. Я сразу смекнул, неспроста носы-то такие острые — наверняка, чтобы дырявить чужие ладьи и пускать их под воду.

Вот летал я так над градом этим волшебным и вдруг вижу — гонят куда-то горстку рабов презренных, а на спинах этих рабов по кресту деревянному. Я уже тогда знал, что Господа нашего Иисуса Христа распяли римляне. Никак, думаю, ведут на казнь. А потом стали этих рабов мучить муками жесточайшими да прибивать к крестам, прям гвоздями сквозь руки и пятки, а кресты те ставить на высоком открытом месте. Тогда я и зашептал, помню: «Господи, покажись мне! Который из них Ты будешь? Не пойму я, Господи, откройся!». И тут, точно на крыле, подвезли меня к одному кресту, и увидел я Бога нашего. Сразу меня будто цепью перетянуло. Не таким я себе Его представлял, и на иконах не таким видел, и на фресках по стенам церковным. Совсем не таким. Совсем. Вот вы думаете, он красивый да с бородой ладной. Ан нет, не угадали.

Висел передо мною на кресте, дергаясь вверх-вниз, тощий человек, сплошь выпирающие кости и обтянутые кожей ребра. Но не то главное, что кожа да кости, а то, что был он черного цвета, как сажа прям; одни лишь белки больших глаз быстро и страшно вращались от нечеловеческой боли. И текли из него внутренности по кресту. Еще помню, повернул он лицо ко мне и говорит: «Не ищи себя здесь, а познавай через прошлое!». Хорошо запомнил я эти слова. После них сразу и проснулся. Трясет всего, точно в лихоманке, а вокруг уже утро розовое. И такое баское да родное, что поблагодарил я Бога нашего, что живу здесь, на земле своей, а не где-то в краях далеких да басурманских, не среди нехристей заблудших, а промеж своими — православными! Радостью меня всего обуяло тотчас, откинул я полог, выбрался из пещеры и побежал на высокий камень. Вот говорил я давеча про то, что камни некоторые на грибы-боровики похожи. На такой и полез, зная, что на ем отец Паисий должен молиться. Наверху увидел полусухую сосенку, скрученную, словно ее отжимали. Ну, вот как после стирки белье отжатое да на холоде оставленное, а к сосенке посох прислонен.

— И че дале было? — Тиша гулко сглотнул. — Ты давай сказывай!

— А че дальше? Походил я по тому каменному городу, покликал отца Паисия, да быстро понял, что бесполезно. Я еще раньше каким-то предчувствием понял, когда только подходил к сосенке, что не увидеть мне боле Паисия. Но на всякий случай подождал его сколько-то. Да и, по правде ежли, уходить мне оттудова совсем не хотелось. А красиво там! Помню, как стою на вершине одного того чудного камня и смотрю на закат. Я таких красок отродясь не видел. Да и не в красках, парень, дело-то вовсе. А стали возникать предо мною в этом закате разные силуэты: то дома, то дороги, то огромные лица, словно это кто-то для меня вертеп устраивал, или как его, ну, театру, в общем. Слышал, есть такое место — театру называется?

— Слышал, — кивнул Тиша. — У нас вона паны такое любят по праздникам в деревнях устраивать. Всех девок красивых зазовут туды и давай их тама размалевывать по-всякому да наряжать, ну и не только девок, а всех, кто умеет собой всякие фигуры показывать.

— А как все это называется, помнишь? — Савва по-доброму хмыкнул.

— Э-э, вот боюся не то смолоть! — Тиша почесал затылок.

— Все это и называется театру, где по ролям люди играют разные пьесы. А ты — фигуры показывать, темнота!

— Вот уж ладно — темнота! А сам косы-литовки не видел отродясь! А еще я тебе про чекан сказывал! — обиделся Тиша.

— Да сказывал-сказывал. Не серчайте на меня, Тимофей Степанович!

— Ты дале-то давай веди, коль уж начал!

— Полюбовался я всеми этими картинами в закате, да ведь и решать чего-то надо. Взял посох Паисия и Бьорна, поплевал в ладошки да и потопал обратно по той же тропке. Уже совсем темнеть начинало, когда снова вышел я к дороге. И вижу: стоит себе та самая телега, только в ней не тот монах, что нас привез, а совсем другой. Маленькой, сухонькой, про таких говорят еще, что они по маковкам трав ходят и стебля не нагнут. Говорит мне этот человек, что зовут его игуменом Серафимом. М-да…

Савва на минуту приумолк, о чем-то задумавшись.

— Голос у него легкий такой, без единого скрипа. И велел он мне садиться в телегу. Ехали мы всю ночь, не останавливаясь, и не было у нас ни лучины, ни пучка, чем дорогу осветить. А ведь ни разу не споткнулись. Это меня тогда шибко поразило. Оказались мы опять в той киновии. А потом… — Савва кивнул на посох, — все и началось. Об этом уже чего рассказывать! Стали из меня бойца делать. Кажный божий день да по многу часов занятия разные с оружием, но более всего вот с им, с посохом. Так и потекло времечко. Послушничал я без малого четыре года. В погожий день по весне подозвал меня к себе отец Серафим и сказал, чтобы я возвращался домой. А потом, когда угодно Господу будет, Он, дескать, сам знак пошлет. И снова ждали меня реки и дороги. Плыл я обратно в новгородской ладье. Так и не понял, не то с разбойным людом, не то с купцами. Такие оне, эти новгородцы. Плыть долго пришлось, порой по нескольку дней на берегу сидели. И был среди них человек по имени Колупай Горбатый. Горбик-то у него и впрямь был, но еле заметный. И слыл тот Колупай знатным кулачным бойцом. У него тоже подучился. Особенно скашивать противника ногами. Да много чему. Так, не шибко и не тихо, оказался я в родных местах. И первым делом пошел свою семью навестить, чтобы заодно опять и попрощаться, уже на всю жизнь. Отца в живых не застал, опочил он несколько лет назад. Аленка вышла замуж и где-то жила своим хозяйством. Но решил поговорить я с Праскевой, второй женой отца, мачехой моей, стало быть. И вот что она мне поведала. После того как забрал меня дядька Бьорн к себе выхаживать, батя мой позвал в дом ее, Праскеву. И вроде, живи не тужи, хозяйство подымай, но сманил один заезжий его с собой до Большого Камня, дескать, есть тама золото и каменья драгоценные, а еще есть места, где Бог всем, кто просит, здоровье дает и долголетие, ну прям молодильными яблоками сыпет. А вернулся он оттуда весь какой-то скрюченный и шибко хворый. Ни золота, ни здоровья, только тело словно наизнанку вывернуто. И подумалось мне — не в том ли каменном городе батя мой побывал? Давеча говорил я, как видел деревца, словно по спирали завернутые и ссохшиеся. Стало быть, не для всех то место спасеньем является, кого-то ведь эдак и в гроб загоняет. А вот как оно выбирает, кому силы дать, а у кого отнять, неведомо. Но ясно увидел я, как стоит мой батя на самой верхотуре камня и крутит его неведомая сила.

— Сказывают, от злата человек шибко чахнет! — вдруг обронил Тиша.

— Правду сказывают, — подвел черту монах.

— А потом ты куды ж?

— Потом пришел я в одну Соловецкую киновию, где братья делали пушечки: из чугуна их отливали, из дерева мастерили и даже из кожи. Послушничал я промеж их еще пять годков. Были и бойцы знатные. Всюду я хватал знания рукопашного боя. А Господь вишь как, уготовил для меня и пушечки, и пищали, и из лука тоже бить научил. А все потому, что главная обязанность у монаха — это защита веры и земли. Вот как ты думаешь, почему человек молится? Чтобы Бог услышал? Нет, парень, человек молится, чтобы Бог в его зашел да осветил бы его душу слабую, сердце хрупкое укрепил…

Неожиданно раздался глухой стук в ставни. Ударили два раза коротко и один длинно. Савва встал с места, бросил:

— Сидите уже тихо. Я сейчас.

И вышел за дверь. Вернулся через несколько минут, хмурый и озабоченный.

— Так, робяты, — глянул на Тишу, — уходим отсель. Приставы начали здесь все прочесывать.

— А ты откеля знаешь? — Тиша завертел головой.

— А много захошь знать, я тебя в кудахталку оберну.

Из-за печи вышла девушка. В бледных пальцах она теребила рушник.

— Я-я-я, — попыталась вымолвить. Но нижняя челюсть ходила ходуном, голова тряслась, зубы мелко стучали друг о друга.

— Говори, говори, милая. Сейчас получится! — Савва шагнул к девице.

— Я… я… не Фе-о-дора, я Ма…

— Марьюшка? — весело спросил монах.

— Не-е-т, — замотала головой, — Марфу-ушка!

— Марфушка! Вот и ладно! Вот и справил все Господь! Давай-ка теперь, Марфушка, быстро сбираться будем. Неровен час…

ГЛАВА 10

По утрам пан Глинка занимался своим любимым делом — изучал и отрабатывал сабельные удары. Для этого у него имелась специальная книга, куда он заносил новые названия и зарисовывал приемы. Если учесть, что утро у пана начиналось около пяти часов, поднимался он затемно. Обычно с обнаженным торсом, а по холоду — в белой нательной рубахе, он выходил во двор своего дома, где на специальных кольях были развешаны чучела, мешки с песком, а из земли торчали рогатины, деревянные трубки толщиной в руку или ногу человека. Занятия длились по два-три часа, и так каждый день вот уже более двадцати лет.

Пан Глинка в насквозь мокрой от пота исподней рубахе нежно протер льняной тряпицей лезвие сабли и бережно вдел ее в ножны. Забрезжил поздний ноябрьский рассвет. Пора было запускать работу кондитерского цеха. Глинка прошел по переходу в левое крыло дома, как всегда, быстрым и бодрым кивком поприветствовал свою помощницу Марию.

— Надо торопиться, пани! — бросил Глинка, берясь за край противня.

— Согласна, пан Глинка. Хотя вашим пирожным нет конкуренции!

— М-м, все же дело есть дело. Меня ведь ждут мои клиенты, привыкшие начинать день с пирожных.

— О да! — пышнотелая белокурая Мария с намеком покивала. — Через пару часов, пан, вы сможете вовсю радовать своих клиенток.

— Должен вам заметить, Мария, что мои пирожные пользуются спросом не только у юных дам.

— И даже у пожилых, о да!

— Я имел в виду, что и кавалеры порой не прочь полакомиться.

— Отчего же сам пан Глинка не очень лакомится собственными творениями?

— Мария, — Глинка по-доброму погрозил пальцем, — не вводите во искушение!

— Да уж, куда уж! Если за двадцать лет так и не поняла, где в доме спальня моего хозяина, то остается надеяться только на пирожные! А вдруг когда-нибудь, словно райское яблоко, вкусит он запретный плод!

Мария хохотнула и ссыпала в горшок оставшуюся муку.

— Ох, Мария, Мария!

— Не сетуйте так, пан Глинка. Я прекрасно понимаю, что вам нужно держать форму. Только вот не понимаю, для кого? Ну, сами посудите: женщины у вас нет, девушка вам тоже ни одна никак не глянется. Или я опять ошибаюсь? А мо-о-жет, уже есть на примете?

Мария подмигнула.

— Вот мне бы, так все равно: толстый ли, худой ли! Уж если люблю, так любого! Главное, чтобы не нужно было щипцами доставать его достоинство.

— Мария, каждая шутка имеет свою красную черту. Не переходите ее, пожалуйста.

— Ох уж этот ясновельможный этикет!

А про себя добавила: «Самому наплевать на себя, так хоть бы о других подумал».

— Если бы мне было наплевать на себя, — Глинка повернулся к помощнице, — то я бы спускал заработанные деньги в питейных заведениях.

Мария ошарашенно посмотрела на хозяина и прикрыла рот пухлой ладонью, не понимая, как он смог прочитать ее мысли.

— Я иногда умею это делать! — продолжил Глинка, вскинув указательный палец.

— Чего, пан, вы умеете?

— Читать чужие мысли, Мария! Для этого много не нужно. Всего-то не есть жирного, сладкого и мучного в больших количествах, а еще вставать до восхода солнца и немного тренировать свое тело.

— А ложиться?

— Что ложиться?

— Можно вставать, пан Глинка, до рассвета, весь день впахивать, как заведенный, но вечером нужно обязательно с кем-то ложиться. Жить днем, чтобы наконец дождаться счастливой ночи.

— Ложиться нужно с закатом, дорогая Мария!

Глинка стал наносить взбитый крем на вытянутые корзиночки.

— С закатом так с закатом! — смирилась Мария и, глубоко вздохнув, что-то пробурчала себе под нос.

Спустя два часа пан Глинка натягивал видавший виды кафтан, подкладка которого скаталась кверху и торчала горбом; каблук одного башмака был специально немного подточен, чтобы возникала легкая хромота; войлочная шапка с пером довершала портрет бедного, но веселого пирожника.

Он шел, как обычно, держа перед собой лоток, прихрамывая на правую ногу, стуча деревянными башмаками по камням мостовой.

Горожане приветствовали сгорбленную одинокую фигуру. И дома словно оживали: по ступеням лестниц катился топот каблуков, кожаных и резиновых подошв, молоденькие пани летели наперегонки, дамы постарше выкрикивали свой заказ прямо из окон, мужчины чинно вставали в очередь.

— Пан Бонифаций!

Глинка аж вздрогнул, настолько окрик был резким и нетерпеливым. Обернулся. Перед ним стоял бледный Болен Новак.

— Я слышал его. Вы понимаете? Ну, тот, о ком мы с вами говорили!

— Молодой человек, давайте не здесь! — предостерегающим шепотом ответил Глинка. — Вы разве не видите, что кругом полно ушей?

— Хорошо! — закивал Болен.

— Вот ваши любимые, пани! Как всегда, только-только… — продолжал торг пирожник.

Болен отошел в сторону и стал терпеливо ждать, когда очередь растворится сама собой; руки его слегка дрожали, а прядь волос прилипла к влажному лбу. В каждом жесте молодого человека читалось бешеное волнение.

— Вы что, с ума сошли?! — наконец сказал пирожник, вытирая руки о льняной передник. — А ну, давайте-ка в сторонку. Что там такое случилось?

— Я его слышал. Он разговаривал со мной вчера около полуночи. Но появился караул. Я отвлек офицера и даже прошелся со стражей пару сотен шагов. К сожалению, когда вернулся, никого уже не застал.

— Вы можете описать его? — у Глинки еле заметно дернулась щека.

— Нет, он говорил со мной, стоя у меня за спиной в темноте. Мне даже показалось, что я слышу голос из какого-то другого мира.

— Вы настоящий мистик, пан Новак.

— Да что вы! Но дело в другом. Я узнал сегодня утром, что готовилась облава.

— И что же?

— А ничего. Солдаты пришли, а дом пуст. Словно кто-то предупредил их!

— Хм. Интересно, как узнали, где он прячется? Потом, вы сказали «их». Значит, с ним был еще кто-то? И кто же смог предупредить?

Пан Бонифаций закинул пустой лоток за спину.

— А что вас смущает?

— Смущает то, что кто-то идет за ним по следу и в то же время предупреждает.

— Вы полагаете, это одно и то же лицо?

— Нет. Просто по поводу слежки все более или менее понятно. А вот откуда взялись доброжелатели, да еще оказавшиеся на связи с преступниками?

— Вы считаете их преступниками?

— Не перескакивайте, пан Новак. Должен же я как-то их обозначать в нашем разговоре.

— Хорошо, хорошо.

— Так вот. Продолжаю. Тайная информация в канцелярии, получается, вовсе не тайная. Ее быстро передают нашим мстителям. А кто часто бывает в администрации и, мягко говоря, не симпатизирует нынешней власти?

— На что вы намекаете, пан Бонифаций? Да я бываю, точнее, бывал, и даже в кабинете главы города. И что?

— Понимаете, вас могут привлечь к расследованию.

— Да Бог с вами!

— Надеюсь, Он со мной!

Молодой Новак не почувствовал, что пирожник пытается сбить его с толку, переводя разговор на другую тему.

— В пыточных подвалах человек становится не подвластным собственной воле.

— Да прекратите же!

— Это вы прекратите искать с ним встречи.

— Но вы же сами мне посоветовали!

— Советовал, пока речь шла о избитых и еле стоявших на ногах пьяных рейтарах. А теперь совсем другое дело.

Глинка отмахнулся от летящего прямо в лицо кленового листа.

— Тогда я совершенно не представляю, что делать! До Божьего суда остается все меньше времени. Мне нужен поединщик, или я погибну от рук Валука, и моя сестра пойдет по миру.

— Я уже слышал вашу историю. А вы знаете еще одну новость? Удивлены, что я тоже могу кое о чем поведать? Так удивляйтесь дальше. Сегодня ночью была арестована женщина, крестьянка. Жена одного человека, которому Войцеховский чеканом проломил грудь. Человек этот, кажется, его звали Степаном Курило, умер. Солдаты пришли узнать, на месте ли их сын, поскольку поговаривают, что рядом с высоким монахом все время крутится мальчишка, отрок почти. В общем, стали навещать те семьи, в которых, по мнению следствия, могут быть обиженные. И вот такая семья нашлась. Вскоре после того, как хозяин умер, оказывается, исчез куда-то его сын. А вот куда он исчез, следствие надеется услышать от его матери.

— И таким образом выйти на самого монаха?

— Все правильно, молодой человек. Но что может рассказать бедная женщина? Она-то ведь точно не знает, где прячутся преступники. А значит, ее будут использовать как приманку. Понимаете теперь?

— Вы так искренни со мной, пан Бонифаций!

Глинка отвернулся, чтобы незаметно проглотить горький комок.

— Бросьте, Новак. Мне просто давно не с кем поговорить. Я догадываюсь, что вас интересует. Сразу скажу: нет, не видел. Только слышал, что отец увез Алисию куда-то и прячет. Еще бы. Ему есть чего бояться. Ведь если с ней что-то случится, то план по обретению чужого имущества рухнет.

— А Брецлава?

— А что ей сделается! Каждый вечер развлекается с молодыми гусарами.

— Давайте вернемся к арестованной. Вы полагаете, это хорошая приманка?

— Вашим мыслям не сидится на месте. Скачете с одного на другое.

— Я просто всем своим существом чувствую, что моя судьба как-то связана с высоким русским монахом. А как зовут ту женщину, мать мальчишки?

— Ее зовут Матрена. Скорее всего, следствие спланирует какую-нибудь публичную экзекуцию, от которой кровь заледенеет в жилах.

— А вы еще хотите, чтобы я был на стороне администрации?

— Но вы — поляк, пан Новак!

— Если у польских отцов города не хватает мозгов, чтобы изловить преступников, и они прибегают к нечеловеческим методам, то почему я должен быть на их стороне?

— Всему виной хорошее классическое образование. Такие, как вы, являются скрытой разрушительной силой любого режима.

— При чем здесь воспитание?

— При том, что оно прививает основы гуманизма и справедливости. А это не всегда идет на пользу государству. Ну, мне пора домой, дорогой Болен. Желаю вам приятного дня. Посмотрите, какое чудное утро сегодня!

Глинка задрал голову и уставился в хрустальную синь осеннего неба.

— И то верно, пан Бонифаций. Пойду, отнесу сестре ее любимые пирожные.

— Я бы советовал вам поменьше появляться на улице.

— Да что со мной будет. Ведь я нужен живым, иначе суд не состоится. Бежать мне тоже некуда. На воротах усиленная стража. И вся жизнь моя как на ладони. Остается только терпеливо ждать своей участи. Я даже не могу прийти к Анжеле, чтобы не запятнать ее семью. Представляете, сколько будет разговоров, если я…

— Не договаривайте. Я все представляю! — пирожник, прихрамывая, зашагал прочь.

В растерянности Болен смотрел на удалявшуюся спину. Он вдруг почувствовал глубокую тягу к этому человеку, настолько глубокую, что неожиданно для самого себя крикнул:

— Пан Бонифаций, если вам станет что-нибудь известно о матери того мальчишки, дайте мне знать, прошу вас!

Пирожник медленно обернулся и, приложив палец к губам, укоризненно покачал головой.

— Вы что-то спросили, пан Новак?

Болен вздрогнул. Справа от него выросла фигура караульного офицера.

— Я… я… Может быть, и так! — Болен, казалось, смотрел сквозь говорившего. — Сдается мне, пан офицер, вы сегодня еще не ложились.

— Да, так и есть. Напряжение растет час от часу. Вас интересует, если я не ошибаюсь, мать одного из преступников?

— От вас просто некуда деться!

— Служба такая! Действительно, накануне вечером приставы наведались в одну деревню и взяли под стражу женщину, муж которой пострадал от чекана пана Войцеховского; бедолаге не повезло — он умер спустя несколько дней. Следствие из этого сделало вывод, что их сын мог оказаться в банде черного монаха. Решили допросить.

— Допросить! Да знаю я ваши допросы! Пытки. Пытки. До тех пор, пока человек не признается в том, чего не совершал, и расскажет о том, о чем не имеет представления.

— Полегче, пан Новак! Советовал бы вам держаться подальше от Бонифация Глинки.

— А это еще почему? — Болен, разговаривая с офицером, старался не потерять из виду пирожника. — Он-то каким образом попал под подозрения?

— Мы проверяем всех. Никто не знает, где бывает Глинка после того, как распродает свои пирожные.

— И всего-то!

— Раньше он возвращался домой и не высовывал оттуда носа. Теперь он бывает еще где-то…

— А вы не думаете, что и у пирожника могла, например, появиться женщина?

— Мы проверили. Нет у него никаких женщин, кроме его помощницы.

— С чего вы решили тогда, что он еще где-то бывает?

— Понимаете ли, раньше некоторые уважаемые люди нашего города обращались к нему в самое разное время. И он сам всегда выносил заказы. А теперь, вот уже несколько дней, клиентов обслуживает помощница, или вообще никто не выходит. Как это понимать? Нет, мы ни в чем никого раньше времени не подозреваем. Но, согласитесь, странно.

— Идите вы к черту, пан офицер! — Болен рванул с места.

— Ну-ну… — буркнул офицер, прищурив глаз и закрутив на указательный палец кончик отвисшего уса.

До Болена вдруг дошло, что пан Бонифаций — совсем не простой пирожник, за которого он себя выдает. Озаренный этой мыслью, молодой человек побежал в сторону площади, где мелькала в толпе спина Глинки. Но, оказавшись посреди людского моря, он потерял свою цель. Громко чертыхнувшись и топнув каблуком, Новак бесцельно побрел по Успенской улице, которая вела под уклон к собору.

ГЛАВА 11

— О, я вам очень признательна, пан Бонифаций!

— Не стоит благодарностей, пани Агнешка! Я очень дорожу тем, что могу сделать для вас что-нибудь приятное!

Пирожник стоял за спиной девушки, глядя на позолоченный солнцем изгиб нежной шеи.

— Как это не стоит! Вы ведь никому на дом не приносите ваши замечательные творения!

— Да, это не совсем в моих правилах. Обычно это делает Мария!

— У меня нет сил сдерживаться, поэтому я ем прямо при вас. Но не могу при этом не отвернуться. Мне стыдно!

— Ешьте на здоровье. Меня невозможно смутить.

Глинка легонько подул девушке на макушку.

— Ой, что это? — Агнешка поежилась.

— Что вы имеете в виду?

— Не прикидывайтесь, пан Бонифаций!

— Я тоже увидел, как у вас на макушке шелохнулись волосы. Наверно, ангел поцеловал.

— Ангел! Хм. Тогда у него очень теплое прикосновение. А я всегда считала, что ангелы несут прохладу небес.

— Даже у жителей неба иногда просыпаются чувства, от коих их кровь начинает двигаться быстрее.

— Разве у ангелов возникают человеческие чувства? Мне кажется, они ощущают к людям нечто иное, более рассудочное, что ли!

— Вы ведь сами только что убедились!

— Ай-яй-яй! — Агнешка погрозила окну испачканным кремом пальчиком, продолжая стоять спиной к собеседнику.

— Я двадцать лет делаю пирожные, и вот сегодня награда нашла меня! — Глинка наклонился за якобы нечаянно оброненной монетой и поцеловал мыс агнешкиной туфли.

— А это тоже ангелы?

Пирожник поднял голову и увидел чуть влажные синие глаза девушки.

— Я бы очень хотел, чтобы это были именно они! — произнес Глинка, пряча взгляд.

— Да встаньте же вы наконец лукавый шутник! О… постойте. А вы носите парики, пан Бонифаций? Я хочу предложить вам подарок. Дело в том, что Болен не надевает почему-то. Я сейчас, мигом!

Агнешка упорхнула в соседнюю комнату. Было слышно, как она роется в шкапе.

— А, вот, нашла. Нашла. Прикиньте, пожалуйста!

Девушка сдернула с головы пирожника его дурацкую войлочную шляпу и ловким движением водрузила черный парик.

— Ой, что это?.. — она попятилась, прижав тыльную сторону ладони ко рту. — Вы так похожи на…

— Я не могу принять ваш дар! — перебил ее Глинка, вяло снимая с головы парик. — Простите, пани. Не могу. Я всего лишь бедный пирожник, и мне такие вещи ни к чему.

В его глазах заблестели две одинокие слезинки.

— У меня к вам небольшая просьба! — Глинка вытащил из-за пазухи конверт. — Прочтите это, но только тогда, когда меня не будет! Обещайте!

— Вы… вы плачете!

Агнешка попыталась приблизиться, но пирожник сделал два шага назад и резко развернулся.

— До встречи, дорогая Агнешка! — бросил он через плечо, и деревянные подошвы застучали по скрипучей лестнице.

— Пан Бонифаций…

Агнешка перевела взгляд с открытой двери на недоеденное пирожное, а потом на конверт, который лежал на трехногом табурете.

***

— Пани Мария! — караульный офицер жевал табак, обнажая темные зубы.

— Хоть бы выплюнули вашу мерзость, когда разговариваете с пани! — Мария вытерла руки о передник и подбоченилась.

— Я не с ухаживаниями к вам пришел, а по долгу службы!

— Службы?

— А вы, конечно, ничего не знаете?

— Ну, смотря о чем вы…

— В городе орудует банда негодяев, один из них высокий человек в монашеской рясе.

— А при чем тут пан Глинка?

— Не перебивайте, пани Мария.

Мария придала голосу подобающую жесткость.

— Вы бы сами назвали ваше имя для порядку. Почем я знаю, может, вы тоже переодетые преступники!

— Друджи. Друджи Яновский. Честь имею.

— Вот теперь продолжайте.

— Извольте. Приставы не могут изловить бандитов, потому что им кто-то помогает избежать ловушки. Вот мы и обходим дома для того, чтобы узнать, где хозяева.

— Уж не думаете ли вы, что пан Глинка, который занят только пирожными, как-то может способствовать?

— Мы ничего не думаем. Мы всего лишь хотим убедиться, дома ли хозяин?

— Ладно. Сейчас позову. Он наверняка отдыхает во флигеле или на другом конце дома. Не припомню, чтобы мой хозяин куда-то выходил после заката.

Мария развернулась и зашагала в глубь жилища по темному коридору.

— Пан Глинка!! Пан Бонифа-а-ций! Вы где?

И уже себе под нос:

— Черт бы их всех побрал! Хоть бы раз пришли к женщине по настоящему делу. А то колобродятся по своей чертовой службе.

Ворча, Мария вышла во внутренний двор и направилась во флигель. Но там было темно и пусто, как в церкви под скамейкой. Тогда она заглянула на веранду, но и там никого не обнаружила. Медленно стала подниматься на второй этаж. «Пан Бонифаций, куда же вы запропастились?! У меня нет столько сил, чтобы прыгать по этим придурошным ступенькам!»

— Не смогла найти! — всплеснула Мария руками, вновь оказавшись лицом к лицу с караульным офицером. — Ничего не понимаю. На него такое поведение совсем не похоже.

— Вот и я о том же, пани Мария! — поднял указательный палец Друджи Яновский.

— О, ничем не могу помочь! — пожала плечами женщина.

— Ну ничего. Сейчас такое дело замышляется! Они сами вылезут из берлоги.

— Вы о чем, пан офицер? А давайте я вас угощу стаканчиком прелестного вина? Не откажетесь от галльского? Сделано по старинным рецептам.

— О, говорят, его пили древние римляне! Я и впрямь утомился. С удовольствием передохну.

— И солдатики ваши чуть отдохнут.

— И то верно, — Яновский подмигнул Марии и, повернувшись к солдатам, скомандовал отдых.

— Тогда прошу в дом. У меня тоже есть своя половина. Только у меня одна маленькая просьба…

Мария наклонилась к офицеру так, чтобы он оценил пышность ее груди.

— Не думаю, что боевой офицер не сможет удовлетворить просьбу такой милашки.

— О, боевой. А на каких фронтах, извольте спросить?

— На самых разных. И на этих тоже… — Друджи еще раз подмигнул Марии.

— Заходите скорее. Зачем беседовать при посторонних ушах! — хохотнула пирожница и потянула мужчину за рукав.

Они вошли в дом. Мария провела офицера в гостиную и усадила на мягкий стул.

— Вот! Отведайте то, что пили, как вы сами только что сказали, эти ваши римляне.

— О, и впрямь, поразительный вкус. Но мы ведь не будем долго засиживаться в гостиной?

— Какой вы нетерпеливый. Я все-таки дама, и мне нужно чуть-чуть подготовиться.

— А о какой просьбе вы говорили? Исполняю любую! — Друджи заерзал на стуле.

— Еще стаканчик? А впрочем, оставлю вам кувшин. Пейте столько, сколько влезет. А я быстро.

Мария исчезла в уборной. А офицер опрокинул залпом стакан и потянулся за добавкой к кувшину. Через несколько минут он был изрядно подвыпившим и готовым на подвиги.

— А вот и я.

— Иди ко мне, моя страсть! — Яновский обхватил женщину за необъятную талию, резко притянул к себе и усадил на колени.

— Люблю дерзких и сильных!

— А я люблю податливые персики.

— Персики! Так бери их, мой победитель! — Мария выпростала грудь и подставила ее под поцелуй. — Ах, да, да. Еще сильнее. А теперь неси меня в мою комнату.

Яновский взял Марию одной рукой под колени, а другой под плечи и с большим трудом оторвался от стула.

— Любишь кататься, люби и саночки возить! — сказала пирожница задыхающимся голосом.

— Тяжела ноша, да пригожа! — Яновский на полусогнутых ногах понес Марию в спальню.

Там, бросив ее на кровать, он задрал юбки и жадно стал целовать пухлые, покрытые складками жира бедра. Потом сорвал с себя одежду и, навалившись всем телом, вошел в нее. То ли алкоголя в крови было недостаточно, то ли желание было столь сильным, а тело Марии сладким, словно самое лучшее пирожное, но Друджи быстро кончил, задергавшись в блаженстве всем своим худощавым телом, чем сильно расстроил партнершу.

— А еще боевой офицер! — сморщила нос пирожница.

— Это еще не конец! Обещаю исправиться! — Друджи был уязвлен и желал ответить достойно. — Вот только еще вина. Больше вина. И тогда я буду бесконечен. Обещаю.

— Я совсем не против! — заулыбалась довольная Мария.

После еще двух стаканов Друджи показал, на что он в самом деле годен. Потом опрокинул залпом еще чуть ли не треть кувшина и, засопев, начал проваливаться в сон.

— Э-эй! А как же служба? А еще кое-кто мне обещал рассказать! — соврала Мария, зная, что офицер уже не помнит, что обещал, а о чем даже не заикался.

— О чем? Я весь твой, — говорил он сквозь сон, не убирая руки с влажного интимного места пирожницы.

— Ты получишь еще! — прошептала Мария. — Но давай чуточку поговорим.

— Давай-давай, — еле лепетал Друджи, — хочу спать и хочу еще. Как давно у меня никого не было. О чем тебе рассказать?

— Про то, как ты собираешься ловить негодяев.

— А-а. Только, чур, никому. И даже твоему Глинке.

— Да мы с ним как кошка с собакой, — вновь соврала Мария.

— Тем лучше. В общем, мы схватили деревенскую бабенку, предположительно, мать одного бандита. Это наживка. Немного попытаем, а потом публично казним, чтобы выманить сынка из логова. Но вначале нам нужно уничтожить соучастников, тех, кто предупреждает их об облавах. И, скажу напрямую, пан Бонифаций под серьезным подозрением.

— А ведь после его смерти все это хозяйство перейдет ко мне, — Мария закусила губу. — У него нет наследников. Один, как перст. Поэтому я — лицо заинтересованное.

Она покачала головой.

— Тем более. Значит, тебе выгодно рассказывать мне, где он бывает по вечерам.

— А когда вы собираетесь казнить преступницу и что вы будете делать?

— О, это под строгим секретом. Но тебе, — Друджи погладил мягкий живот Марии, — я и не такое могу рассказать. Знаешь эту историю с Боленом Новаком?

— Да кто же ее не знает. Мне его даже жаль, бедолагу.

— Ха-х. Эта дурочка Алисия забеременела не от него. А вполне возможно, что и от меня. Да поди там разбери, нас было шестеро. Потом откуда-то взялся этот долговязый монах. М-да. У меня с ним особые счеты.

— И что же он сделал?

— Пока мы выпивали в промежутке между забавами, он схватил девку за руку и убежал с нею куда-то.

— Хм. И за это — особые счеты?

— Он еще обозвал нас такими словами, что боюсь повторить.

— А ты хоть и пьян, но чего-то не договариваешь.

— Пустое. Так вот, эта Алисия после наших забав и забеременела. Точно говорю. А потом решила свалить на этого лопуха Новака, а заодно и подразбогатеть. Ну, то есть если он ее беременную не возьмет замуж, то она вправе выставить ему счет. А папашка у нее — завидный рубака. Будет Божий суд, где Валук зарубит либо самого Болена, либо того, кто выйдет драться вместо него, и заберет все имущество. Теперь ясно?

— Ну и дела! — протянула Мария, сладко прижимаясь дородным телом к Друджи.

— Но тут еще и этот черный монах со своей бандой. Так вот, когда женщину повезут на казнь, в переулках будут дежурить солдаты и люди из канцелярии. Бандиты обязательно высунутся из своего логова, и тут — только хватай.

— Интересно. А если они попытаются перехватить ее по дороге? А вдруг бандитов очень много?

— Здесь тоже все продумано. Мы нарочно выделим небольшую охрану, чтобы они клюнули. И какая разница, где — по дороге или на площади. Основные силы будут переодеты в гражданскую одежду.

— А если они решат напасть на тюрьму, как в случае с паном Зиновицким?

— В том-то все и дело, моя пампушечка! Пущен слух, что Матрена Курило содержится в городской тюрьме, а на самом деле она в другом месте. А в тюрьме бандитов тоже поджидает ловушка.

Друджи говорил заплетающимся языком, но глаза его вновь понемногу начинали сверкать сальным похотливым блеском.

— Какой же ты, право, ненасытный! О, нет-нет! Расскажи, а где прячут эту бабу?

— Эт-то… — офицер покачал указательным пальцем, — большая тайна!

— А если еще вина и моих прелестей?

— Какие все женщины любопытные! Хорошо. Но только на ухо.

Яновский наклонился к уху Марии и стал шептать, одновременно запуская руку между ее сомкнутых бедер, пытаясь пробиться сквозь складки жира.

— О-хо, хорошо! — Мария обхватила тяжелыми руками спину офицера и прижала его к себе.

Спустя несколько минут обессиленный Друджи Яновский спал мертвым сном человека, достойно завершившего нелегкий трудовой день. Мария, быстро одевшись, вышла в коридор.

— Пан Бонифаций, вы здесь? — шепотом спросила она.

— Да, Мария, но я не услышал главного.

— Ее держат в башне Орел. Охраны почти нет.

— Хорошо. И еще раз спасибо!

— Ох, пан Бонифаций, зачем вам все это? Что я буду делать без вас?

— Ты хорошо ему рассказала про свое будущее наследство в случае моей преждевременной кончины, но не смогла поведать того, о чем знать не можешь.

— Неужели я чего-то могу не знать про вас?

— Все потом. А сейчас нужно хорошенько напоить солдат и дать им по монете. Вот, держи! Тогда им придется молчать.

— Только на солдат, пан Бонифаций, моего здоровья уже не хватит. Хоть бы похвалили, какая я актриса!

— Я в тебе ничуть не сомневался. Я — твой вечный должник.

— И все-таки.

— Да.

— Зачем вам все это?

— Ты очень нетерпелива.

— А еще я заметила, что вы ко мне то на «ты», то на «вы».

— Вот такое у меня интересное отношение к тебе, дорогая Мария! Ну все. Иди угощать вином солдат.

— И ловкий же вы, однако. Надо же так придумать. Теперь-то уж, конечно, никто из караульных не признается, что вместо службы они грелись и пьянствовали. И уж тем более подтвердят, что, заходя в ваш дом, видели пана Бонифация в ночном колпаке. Вот вы сказали, что мой должник, да?

— Конечно.

— Тогда вовек не расплатитесь. Вы что же, думаете, у бедной Марии чувств никаких нет! Я из-за вас иду на все!

— Ну полно, полно, не обижайся.

— И не обижаюсь. Ну хоть бы разок поцеловали.

Глинка наклонился к Марии и поцеловал ее в щеку.

— И на том спасибо! Ладно, пошла я солдат ваших потчевать.

ГЛАВА 12

Ближе к утру возле башни Орел неожиданно вспыхнула серьезная заваруха. В предрассветном полумраке засверкали клинки пехотных палашей, грохнули выстрелы. Раздались возгласы: «Держи! Они здесь!» Это кричали солдаты, бросившие посты и прибежавшие на шум. Посреди толпы, орудуя своим страшным посохом, возвышался монах. Покалеченные и раненые разлетались от его ударов по сторонам и падали на землю. Сам же он старался приблизиться к стене.

— Ну, пора! — Глинка толкнул в бок Тишу.

Они подбежали к темному входу башни. Глинка резким и точным ударом в челюсть опрокинул в беспамятство охранника, сорвал у него с пояса кольцо с ключами от кандалов и устремился по боковой лестнице наверх. Он не сомневался, что несчастную держат в бойничной нише.

— Быстрее, — шепотом кричал он отстающему Тише. — Эй, есть кто живой?

— Есть, — раздался слабый голос из тьмы.

Глинка снял со стены факел и осветил лицо женщины.

— Она? — спросил он на всякий случай.

— Она. Мамка моя.

Тиша бросился к матери.

— Время не терять! — скомандовал Глинка.

— Откуда ж вы? — Матрена смотрела провалившимися глазами, под которыми темнели коричневые круги. — Сыночка, я ведь обезножена. Что же они, гады эти, со мной сотворили!

— Мамка, я тебя понесу! Ты только не шуми громко.

— А ну, дай мне! — пан Бонифаций отомкнул ключом замки на цепях и взвалил женщину на плечо. — Все. Уходим. Как лошади?

— Марфа уже с ими под стеной! — Тиша погладил седые волосы матери.

По внутренней лестнице они поднялись на башню. Глинка нес стонущую Матрену, а Тиша придерживал сзади ее голову, чтобы не ударялась о крутые изгибы на поворотах.

На стене отрок скинул с плеча кольца веревки и сделал петлю вокруг зубца.

— Мати сама не сможет, пан Бонифаций!

— Веревка выдержит? — спросил Глинка скорее у самого себя.

— Должна бы! — тихо ответил Тиша.

— Тогда вот что! Подставляй спину. А вы, Матрена, как вас по батюшке?..

— Никифоровна я.

— А вы, Матрена Никифоровна, держитесь за плечи сына. Да не за шею. Удавите же. Держитесь? Хорошо. А я вас сейчас за пояс к нему привяжу. Ну, с Богом! — Бонифаций Глинка перекрестил связанных между собой Тишу и Матрену и помог мальчику встать спиной между зубцами. — Вот где силушку и проверишь, Тимофей Степанович.

— Да я справлюсь. А ты-то как же, дядь Бонифаций?

— За меня не переживай. Мне еще надо Савве помочь. Ну, давайте, давайте, с Богом! — он легонько подтолкнул Тишу в грудь.

Где-то внизу из ночной тьмы раздалось тихое нетерпеливое ржание. А вдоль стены уже приближались двое солдат. Глинка рванул из-за пояса саблю.

— Я когда-то поклялся никого не убивать, — проговорил он сквозь зубы, — но вам, ребята, не повезло. Вы видели меня.

Он пошел навстречу бегущим солдатам, держа венгерку в опущенной руке за спиной. А потом был резкий вымах из-за поясницы. Клинок пошел с вывертом по косой в ложном направлении, заставляя противника качнуться в другую сторону, а потом вдруг развернулся в воздухе, метнулся вниз и с протяжным шипением вскрыл кожаный доспех на животе. Следующий удар отделил голову от туловища.

— Это чтобы без мучений! — выдохнул Глинка, словно извиняясь.

Второй солдат поднял аркебузу, то ли пытаясь выстрелить, то ли закрыться ею от страшной венгерки. Пирожник прочитал в его глазах удивление, поскольку пана Бонифация каждый в городе знал в лицо, и страх.

— Не надо, молодой человек, направлять оружие на мирного кондитера! — он сделал шаг вперед, отвел левой рукой в сторону ствол, а правой рассек тело от плеча до талии.

— Вот и все! — он сунул саблю обратно в ножны и устремился к выходу.

Монах к тому времени оказался на стене в полусотне шагов. Ему удалось, пятясь и отбиваясь от солдат, попасть на внутреннюю лестницу. Дальше оставалось только подняться. Бонифаций, перед тем как затеряться в толпе людей, выбежавших из домов на шум, бросил прощальный взгляд на монаха. И ему показалось, что он прочитал у того по губам: «Спасибо тебе, добрый человек!»

Савва нанес еще несколько смертоносных ударов посохом, отбрасывая врага, встал между зубцами, повернулся спиной к городу и прыгнул; широкая черная ряса раскрылась, словно крылья птицы. В полете монах посохом оттолкнулся от стены и, сделав кувырок в воздухе, приземлился на усыпанный листьями склон с другой стороны кремля.

***

Вокруг питейного заведения на Молоховской улице стояла крепкая забористая вонь. Солдаты испражнялись прямо с порога, только немногие в силу неведомых причин отходили на пару шагов под кусты черемухи.

Брецлава, пошатываясь, вышла из трактира на улицу по естественной надобности, а заодно и сделать пару глотков свежего воздуха. Ей было хорошо. В сознании девушки расцветали буйными красками цветы будущей волшебной богатой жизни. Дойдя до темнеющего в стороне вяза, она приподняла юбку и села на корточки, оголив белый задок. Неожиданно она услышала над самой головой голос Валука:

— Журчишь?!

«Вот так удача! — подумала Брецлава. — А что, если Валук овладеет мной и возьмет в содержанки? Вот тогда я всем покажу, кто такая Брецлава! А если… о… он вообще на мне женится? А куда ему деваться?! Я ведь одна знаю все его тайны!»

— Вы как-то застали меня в не совсем ловком положении, пан Валук!

— Вполне хорошее положение! Так и оставайся! Мне нравится, когда молоденькие девушки на моих глазах освобождают свои внутренности. Это так заводит, скажу я вам!

— Я все-таки встану.

— Сиди, где была! Так менее заметно. Я еще полюбуюсь тобой!

— Вы как-то грубы со мной! — Брецлава встала и одернула юбку.

— Груб, говоришь! Ты еще не знаешь настоящих грубостей, детка! — Валук схватил девушку за волосы, развернул спиной к себе и упер ее лбом в ствол дерева.

— Что вы делаете? Я разве бы вам когда-нибудь отказала?!

— Не люблю добиваться. Предпочитаю брать силой! — он рванул поясной ремень на штанах.

— Только не туда, пан Валук. Умоляю. Больно. Очень больно!

— Сейчас все кончится. А ты думала, я оставлю тебя в живых?! Зачем мне лишний свидетель, а?

— Больно. Очень больно, пан Ва-а-лук! — Брецлава захрипела.

Тугая петля из тонкой шелковой нити сдавила ей шею, глубоко вонзилась в плоть, так, что захрустели хрящики.

***

Час пробил, и назначенный день пришел для всех участников Божьего суда.

Болен вошел в комнату Агнешки, чтобы попрощаться с сестрой, но не застал ее. К девушке еще ранним утром постучалась Мария и передала пирожные для Анжелы, сославшись на то, что у нее нет времени дойти до клиентки самой. Агнешке хоть и было невыносимо страшно за Болена, но она, сама не зная почему, согласилась помочь Марии.

Присев на край кровати, молодой человек случайно бросил взгляд на полку, где стояла глиняная посуда, и заметил странный конверт в виде небольшого треугольника. Он взял его и вскрыл, разламывая крупные капли смолы. Первые же строки письма потрясли его. Погруженный в чтение, Болен не услышал, как внизу щелкнул замок в дубовой двери.

Точно так же проскрежетал замок, крепко запирая входную дверь в доме Анжелы, как только Агнешка с пирожными переступила порог.

***

Самуил Соколинский сидел на высоком стуле, без всякого интереса глядя на дерущихся карликов; на одном красовался гусарский мундир с хлопающими за спиной полами, на другом — голубой жупан богатого шляхтича. Карлики по традиции перед началом основного действия разыгрывали потешное представление. Справа от главы города восседала коллегия судей, которая должна была следить за ходом поединка.

Соколинскому было тошно и горько от всего этого. Армия Шеина стояла на подступах к Смоленску, в дневном переходе. Уже завтра грянет бешеная, кровопролитная война, а тут, в его ведомстве, творится черт знает что! Крестьяне целыми деревнями уходят в леса, чтобы показать московитам свое отношение к польской власти. В городе каждый день умирают от отравленной воды в колодцах, а иногда и просто от рук неизвестных народных мстителей. После истории с черным монахом молодежь стала носить длинные волосы, бороды и одеваться во все черное.

Он мысленно простился с племянником, понимая, что уберечь его не может. Оставалось только ждать страшной и жестокой развязки.

В углу каменного двора стоял, поигрывая обнаженным клинком, одетый в гусарскую форму Станислав Валук.

По всему периметру толпились люди, пришедшие поглазеть на небывалое в их городе до сей поры зрелище. Среди всех выделялся высокий человек, одетый в рясу францисканского монаха; капюшон почти полностью скрывал лицо, видна была лишь аккуратно подстриженная черная борода и выбившиеся наружу длинные, черные как смоль, локоны. В руке странный незнакомец держал палку, служившую опорой для костлявого тела.

Соколинский поднял руку, прося тишины.

— Итак, уважаемые паны и пани! Я должен напомнить о правилах суда. За поруганную честь Алисии Валук сражается ее отец, пан Станислав Валук. Честь Болена Новака отстаивает он сам или его защитник. В случае победы Новака…

Соколинский вынужден был сделать паузу, поскольку Валук громко расхохотался.

— Я продолжу. Итак, в случае победы Новака с него снимаются все обвинения и возвращается доброе имя. В случае победы Валука ему достается имущество побежденного и его личные вещи, кои захочет получить победитель. Все ли готовы? Вижу готовность пана Валука. Есть ли защита у Болена Новака?

Соколинский обвел взглядом двор.

— Перед тем как задать повторно тот же вопрос, я должен напомнить, что если по каким-то причинам одна из сторон не выставит поединщика, то суд объявит победителем того, кто решил с оружием в руках обратиться к Богу. Не явившегося ждет позорный столб, а затем виселица. Я во второй раз спрашиваю: есть ли среди вас тот, кто готов выйти и отстоять честь Болена Новака?

Соколинский и сам бросился бы на защиту племянника. Но его сковывала не столько близость неприятельской армии и чувство ответственности, сколько ужас перед Валуком, о зверствах и умении которого ходили легенды.

Еще несколько мгновений стояла оглушительная тишина. А потом…

— Есть! — произнес высокий человек в рясе монаха-францисканца.

— Кто вы? Назовите себя! — Соколинский пристально смотрел на него, пытаясь узнать, но тщетно.

— Я тот, кого вы все хорошо знаете, — ответил он спокойным твердым голосом, а потом откинул капюшон, отбросил палку и сдернул с головы парик.

— Зачем весь этот маскарад, пан Глинка? — Соколинский криво улыбнулся.

— Немного остроумия очень даже не помешает. Согласитесь, как бы я выглядел, придя сюда в своем заляпанном кафтане и в переднике пирожника? — ответил Бонифаций, вытаскивая поочередно ноги из высоких колодок и становясь ниже на целых полголовы. — И к тому же зачем моему противнику знать заранее, что его ждет? Не правда ли, пан Валук? Не ожидали?

— Вы-то тут при чем? — Соколинский хмыкнул в усы.

— Мы живем долгую жизнь лишь для того, пан Соколинский, чтобы когда-нибудь достойно встретить короткую смерть. Двадцать лет назад я был солдатом, потом стал печь пирожные и сладкие булочки. Но, видно, профессия воина взяла свое.

— И все-таки? Или это секрет? — глава города сделал шаг вперед.

— Если я выживу, то надеюсь, тайна не откроется. А если нет, вы все скоро узнаете. Приступим?

— Каким оружием будете драться, пан Глинка?

— Я вижу своего соперника с саблей. Наверно, он ожидал пистолеты? Но сабля — прекрасное оружие! Извольте.

— Тогда начнем.

Соколинский вернулся на свое место и отер пот со лба.

— Слава Богу, Болен избежал позорного столба. Ну, хоть это, — пробубнил он себе под нос.

Валук двинулся с места, выписывая в воздухе сверкающие восьмерки. Но впервые он не чувствовал себя уверенно. Не то чтобы сцена с переодеванием выбила его из колеи. Нет. Он вдруг ощутил что-то совершенно другое. Совсем иную силу, исходившую от человека, которому вроде как не было смысла погибать. Или наоборот? Тогда в чем смысл? Валук не мог ответить на этот вопрос, и это заметно ослабляло его дух. Против кого он дерется? Какая правда стоит за неказистым пирожником? Но стоит ведь. Стоит. И нет уже никакой хромоты. Почему он скрывался?

Клинки встретились и брызнули серебряными искрами.

Глинка уклонился от удара и начал атакующую комбинацию. Валук же старался расшевелить собственное тело быстрыми перемещениями. Он двигался по арене взад и вперед, иногда совершая полный круг. Но мышцы не желали работать, словно кто-то подлил ему в утренний стакан с вином какого-то зелья. Но нет, он не пил вина несколько дней перед поединком и тренировался — не потому что рассчитывал встретить серьезного соперника, а чтобы вволю поглумиться над поверженным. Загнанный в угол израненный зверь бывает опасен. Тем интереснее забава. Но даже для игры в кошки-мышки нужна хорошая физическая форма. И Валук набрал ее. Но почему тогда, черт возьми? Почему не слушаются мышцы и сбивается дыхание? И все же Валук оставался Валуком. Он блестяще отбивал все атаки. А когда сам переходил в наступление, то был на волосок от точного завершающего удара. Всего лишь на волосок.

В руке Соколинского глухо прозвенел фарфоровый колокольчик, что означало небольшой перерыв на отдых.

Валук отошел к своему столику, бросил на него саблю и жадными глотками стал пить воду. «Что я делаю? — мысленно спросил он сам себя. — Нельзя много пить! Это железное правило, и я всегда придерживался его. Что на меня нашло, в конце концов?»

Из своего угла Глинка насмешливо смотрел на противника. «А еще опытный боец! Даже начинающие так не делают. Поосторожнее с водой, пан Валук! Иначе тело окончательно отяжелеет! В этих случаях лучше всего несколько капель белого вина на стакан не очень холодной воды. Прекрасно утоляет жажду и держит в хорошем расположении духа. Так-то!»

Вновь прозвенел колокольчик, и судья перевернул перед собой песочные часы.

На этот раз оба бойца ждали, кто нападет первым. Клинки коротко встречались и, не завязывая боя, стремительно расходились. Ноябрьское солнце тусклыми всполохами играло на отточенных лезвиях.

— Я вас, право, не узнаю, пан Валук! Неужели вы решили продлить зрителям удовольствие?!

— Вы ничуть не ошиблись, пан пирожник! — Валук хотел поддеть противника, поколебать его спокойствие, поэтому обратился не по имени. Но из-за прерывистого дыхания его словесный выпад прозвучал неубедительно и не достиг цели.

— Я оценил ваш жест! — Бонифаций нанес простейший короткий удар сверху вниз и тут же сделал два шага назад и один в сторону, отчего сопернику осталось только рубить воздух.

— И все же, что заставило торгующего мучными сладостями для глуповатых пани взять в руки оружие? К тому же из вас, пан кондитер, мог действительно получиться неплохой фехтовальщик — ну, скажем, средней руки.

— Благодарю. Красивое высокое дерево — всегда чей-то прах, достигший совершенства. Поэтому я не боюсь уйти в землю и стать частью ее. И чем скорее это произойдет, тем быстрее я начну совершенствоваться. Не правда ли?

— Забавная философия! А если вот так! — Валук нанес косой удар снизу вверх. Сталь скользнула по правому предплечью Глинки.

— Какая прелесть! — крикнул Глинка, пятясь и зажимая рану свободной рукой. — Но ведь сожалеть о полученных ранах — все равно, что сожалеть о своем рождении. К тому же я одинаково владею как левой, так и правой!

И он перекинул саблю в другую руку.

— Чем ответите?

— Разве мало ответов вы сегодня услышали?

— В словах вы, конечно, больший мастер, чем я! Но хотелось бы более убедительной речи со стороны вашего клинка.

— Тогда держите! — Глинка неожиданно пошел в лобовую атаку, а затем, сделав шаг в сторону, резко подпрыгнул, став на мгновение выше соперника на добрую четверть туловища. Этого оказалось достаточно, чтобы нанести боковой удар.

Валук едва успел отклонить голову. Не сделай он этого, голова покатилась бы арбузом по булыжнику двора. Сабля самым кончиком оцарапала щеку.

— О, да вы и впрямь затейник, пан кондитер! — Валук приложил пальцы к ране и облизал с них кровь. — Где вы такому научились?

— Будете удивляться! У казаков с южных украин!

— Вы брали уроки у русских?! А дубиной они вас не научили орудовать?!

— Гордыня — плохой союзник в военном деле!

— О, вы заговорили языком схизматиков. Гордыня, видите ли… Ну да ладно. Мы больше беседуем, чем сражаемся. А ведь рано или поздно придется заканчивать. Признаюсь, вы неплохой собеседник!

— А я от вас так и не услышал ничего разумного. Жаль.

— Вы видели запорожских казаков, которых прислал пан Хмельницкий в помощь? Жирные затылки, длинные чубы, а шаровары как Турецкое море, но, главное, в изобретательстве мучений им нет равных. Они не просто жестоки, они настоящие чудовища.

— К чему вы это?

— Я взял у них несколько уроков. Но не для сражения, а для медленного убийства побежденного врага. Надеюсь вам сегодня кое-что показать.

Бонифаций Глинка побледнел и кивнул. Раздался звон колокольчика, означавший завершение второй части. Слово взял глава города Самуил Соколинский.

— В первой и во второй частях поединка Бог не отдал победы ни одному из участников. Этому мы все стали невольными свидетелями. Сейчас объявляется небольшой перерыв, чтобы поединщики могли обработать раны. Третья часть будет заключительной и продлится до полной победы одного из бойцов. Сражающиеся должны поменять оружие и выйти на арену в панцирных доспехах, но с открытой головой. Выбрать нужно сразу два фехтовальных вида для обеих рук. Итак, объявляю выбор оружия. Два чекана, два пехотных палаша, два турецких меча-ятагана — выбор пана Станислава Валука?

— Турецкий меч и чекан! — ответил Валук.

— Не тяжело ли будет? — удивился Соколинский.

— Зато основательнее! — не дрогнул шляхтич.

— Дело ваше! Итак, — возвысил голос глава города, — турецкий меч и чекан выбрал пан Валук.

— Два чекана, два пехотных палаша, две итальянские шпаги — выбор пана Бонифация Глинки?

— Пехотный палаш и итальянская шпага, — спокойно ответил пирожник.

— Прошу завершить отдых и выйти на середину круга!

Соколинский опустился на свое место. Ему начинал нравиться ход поединка. Сам бывалый воин, он сегодня получал настоящее эстетическое удовольствие от зрелища.

Вновь скрестилось ратное оружие. После первого столкновения бойцы опять перешли к выжидательной тактике, где все зависело от того, кто раньше потеряет защиту. Доспехи сковывали движения, и приходилось беречь силы.

— Ни о чем не жалеете, пан кондитер? Жили себе, жили эдаким простым обывателем, наслаждались булочками, а тут на тебе, в один день можно потерять все?

— Ни о чем не жалеть — это самое лучшее утешение, пан Валук! — ответил Глинка, уходя от очередной атаки. — Свет невозможно удержать, как что-то материальное; его нужно ловить ежедневно, а значит, ежедневно рождаться!

— Разве так было у вас последние двадцать лет? — теперь Валук вынужден был ставить жесткую защиту, скрестив над головой турецкий меч и чекан.

— Так и было. Но это уже моя тайна! И моя правда, за которую я охотно сегодня сражаюсь. Охотно и легко. Вот главное мое преимущество.

— Но в конечном счете победит умение и опыт. Я думаю, у меня его несколько больше.

— Согласен. У вас больше опыта. Зато у меня есть любящее сердце, а вы всего лишь механизм, бездушный и бесчувственный.

— Вы начали оправдываться и утешать себя?

— Полно! Я сегодня родился заново. И я счастлив! — Глинка сделал выпад итальянским клинком.

Валук, предвидя действия соперника, присел на одно колено, пропуская клинок над плечом. Крюк его чекана зацепился за гарду шпаги. Последовал быстрый рывок, и оружие вылетело из правой руки пана Бонифация.

— Если бы мне захотелось поиграть в благородство, я позволил бы сопернику подобрать оружие. Но мне все это порядком надоело. Поэтому буду заканчивать.

Валук сделал несколько шагов назад и отбросил ногой шпагу подальше от места поединка. И тут что-то произошло. Валук даже замотал головой.

— Ежедневно рождаться! — повторил он слова Глинки и провел по глазам крагой.

Перед ним вдруг возник, держа пехотный палаш, человек в длинной черной одежде, с темной, почти черной кожей, с мелкими кудряшками на голове. Человек этот был настолько худ, что, казалось, легкий ветер мог запросто приподнять его над землей; Валук увидел выпирающие скулы, впалые виски, провалившийся рот; но самое невероятное было то, что на обеих кистях рук зияли темные раны с запекшейся по краям кровью, словно его прибивали гвоздями к кресту.

Видение исчезло. Снова появился Бонифаций Глинка, изящно державший пехотный палаш за рукоять правой рукой, а за острие — большим и указательным пальцами левой.

— Черт бы меня побрал! Что это было? — Валук громко выругался.

— Можете не волноваться. Именно черт вас и приберет!

Глинка отбивался от наседающего соперника, который проводил очередную атаку обеими руками, страшно вращая перед собой чекан и турецкий меч.

— Опыт превосходен!

— Что?! — спросил Валук и на секунду замешкался.

У него опять перед глазами возник худой чернокожий человек. И тут же последовал удар в плечо. Доспех выдержал, но рука повисла плетью и выронила смертоносный чекан.

— Что?! — еще раз переспросил он.

— Стоп! — закричал Соколинский. — Предлагаю бойцам взять оружие для обеих рук.

— Турецкий меч и пехотный палаш! — выдохнул Валук.

— Два пехотных палаша! — переводя дыхание, огласил свой выбор Глинка.

И уже обращаясь к сопернику:

— Один русский монах рассказал мне потрясающую историю. Так вот, мир, если верить его учению, не только то, что мы слышим или видим, осязаем или вдыхаем, а много всего другого, что неподвластно нашим органам чувств. Рядом с нами, за нас и наши души идет непрестанная битва. А мы — лишь отражение ее. И побеждает тот, за кого незримые силы в незримом мире лучше сражались. Вы готовы? Тогда приступим?

— Приступим! — Валук забыл об осторожности и бросился в открытую атаку.

ГЛАВА 13

Письмо было написано мелким, убористым почерком, но читалось легко. Первые же строки привели Болена в замешательство.

«Все это произошло ровно двадцать лет тому назад. У меня была любимая девушка по имени Милена и был друг Вацлав. Мы с Миленой уже считались женихом и невестой и, пожалуй, не было на земле никого счастливее нас. Хотя я часто замечал, как Вацлав смотрит на мою невесту. В глазах его читалось столько боли и тоски, что сердце мое не раз обливалось кровью. Хотя Вацлав и происходил из очень знатного и богатого рода, Милена все же предпочла меня. За месяц до нашей женитьбы началась та самая Смоленская война. Я хоть и бедный, но по происхождению шляхтич, обязан был встать под штандарты короля Сигизмунда. Вацлав тоже. Мы плечом к плечу сражались в четвертом гусарском полку и гордились своей участью. Война продлилась непредсказуемо долго. Наконец Смоленск пал. Остатки разбитой армии Шеина отошли к Москве. Казалось бы, вот и вновь наступило мирное время, где будет много солнечного света и пьянящего человеческого счастья. Милена из Кракова перебралась в Смоленск, чтобы быть поближе ко мне. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. В бою с партизанами я получил серьезное ранение осколками в живот. После таких повреждений человек обычно теряет жизнь. Я долгие месяцы боролся со смертью, валялся в беспамятстве где-то в районе Орши, даже лекари удивлялись моему упрямству, никто не верил в мое выздоровление.

А Милена получила извещение о моей гибели. Так, к сожалению, бывает довольно часто. И сразу скажу: Вацлава я ни в чем не подозреваю. При всех своих чувствах это человек благородный и честный. Просто из госпиталя могли отправить такое извещение, не веря, что я выживу. Или перепутали среди трупов.

И вот моя невеста, находясь на малом сроке беременности, узнает, что ее жених погиб! Это трудно даже представить. Невозможно предположить, что с ней могло бы случиться! Сколько всего ей пришлось пережить, только Бог знает!

Скажу еще, что Милена и Вацлав пытались отыскать меня. Ездили по госпиталям, осматривали трупы, но никто не знал, куда я подевался. Точнее, знал один человек, какой-то знахарь из тех мест. Это он забрал меня, беспамятного, из госпиталя и стал выхаживать на глухом лесном хуторе.

А Вацлав, после долгих поисков, предложил Милене руку и сердце. Она приняла его предложение, иначе ее и детей ждала голодная смерть.

Во так моя невеста стала Миленой Новак. А мои дети…

Когда я вернулся, было уже слишком поздно что-либо менять. Я увидел счастливую семью, обеспеченных детей и радостный, наполненный звонким смехом дом. Мы встретились с Вацлавом и Миленой и поклялись навеки сохранить тайну и унести ее с собой в могилу. Что нам оставалось? Судьба сулила моим детям блестящее будущее, я уже не говорю о титулах и наследстве.

И тогда я решил бросить военную службу и стать тем, кто дарит людям маленькое ежедневное удовольствие — печь пирожные и вкусные булочки. А заодно видеть, как растут и мои дети. Взяв кредит, я открыл кондитерский цех. Единственная моя радость заключалась в том, что я каждое утро выходил на улицу с лотком и шел по каменной мостовой города, зазывая на угощение всех маленьких проходимцев и сластен. Среди них ко мне бежали и мои Агнешка и Болен.

Даже когда преждевременно скончались Вацлав и Милена Новаки, я не посмел и подумать о том, чтобы открыться.

Но и беда иногда может быть очистительным огнем. Какой отец не бросится в бездну ради спасения сына?! Слава богу, это письмо вы прочтете, дети мои, когда меня приберет смерть.

Ну, вот теперь, кажется, все!..»

Болен оторвался от письма. Слезы текли по щекам, капали на бумагу, размывая строки. Вставало солнце. Он положил конверт в нагрудный карман и твердо направился к выходу. Менее чем через час его ждал Божий суд. Но, дернув за ручку, он с остановившимся сердцем понял, что дверь заперта. Тогда молодой человек ринулся обратно в комнату Агнешки, затряс решетки на окнах, закричал срывающимся голосом на всю улицу. Но люди проходили мимо, предпочитая не ввязываться в чужие истории.

— Откройте меня! Там, там меня ждут. На суде ждут. Ну помогите же, черт бы вас всех побрал!

Пометавшись по комнатам, но так и не найдя выхода, он опустился на табурет и уронил голову на руки. До него дошел смысл слов пана Глинки: «Какой отец не бросится в бездну ради спасения сына!» Господи, пан Бонифаций, этот старый хромой пирожник — его настоящий отец, и он сейчас там, бьется на арене Божьего суда!..

Болен, сдерживая вой, рвущийся изнутри, раскачивался, сидя на табурете, пока наконец тот жалобно не заскрипел и не затрещал под ним.

Он вскочил, повалив табурет, и, упершись ногой, стал отрывать ножку. После нескольких минут отчаянных усилий ему это удалось. Подбежав к окну, он просунул деревяшку между решеткой и рамой и повис на ней всем телом. Болен дергался, раскачивался, помогал ногами, отталкиваясь от стены. Наконец, толстые гвозди начали подаваться. Ему понадобилосьоколо получаса, чтобы окончательно выломать решетку. Распахнув окно, он выпрыгнул со второго этажа, перекатился через голову и, вскочив на ноги, побежал в сторону административных зданий.

***

— Все рождается, живет и когда-нибудь умирает, — Глинка отбил один за другим четыре опасных выпада соперника. — Вы так и не поняли, пан Валук, какие силы сегодня не дали вам сражаться так, как вы это умеете делать. А какие, напротив, помогли мне, старому кондитеру. Не отвечаете. Сбито дыхание и мышцы одеревенели? Еще немного усилий.

Глинка ловким маневром спровоцировал соперника на еще одну бесшабашную атаку, а затем, поймав на противоходе, пробил встречным ударом панцирь с правой стороны и коротко полоснул клинком по горлу. Валук закачался, упал на колени, отбросил меч и попытался зажать рукой фонтан хлынувшей крови.

И тут раздался крик:

— Отец!

Пан Бонифаций вздрогнул и обернулся, опуская оружие. В тот же миг, собрав остатки сил, Валук нанес снизу удар палашом в живот. Глинка, хрипло и коротко выдохнув, попятился.

— Закон парных случаев. Второй раз и опять в живот, — произнес пирожник, медленно опускаясь на землю.

— Отец! — Болен кричал и не слышал собственного голоса.

Подбежав к раненому, молодой человек опустился рядом и бережно положил седую голову пана Бонифация к себе на колени.

— Помни, Болен. Тот, кто любит добро, снисходителен к злу, а по-настоящему сильный снисходителен к слабости. Велик тот, кто умеет быть щедрым. Без врагов не может быть настоящего клинка. Радость возвращения до конца знает лишь тот, кто познал сосущую пустоту отсутствия.

Это были последние слова Бонифация Глинки.

Коллегия судей после непродолжительного совещания вынесла вердикт, который полностью оправдал Болена Новака. Судьба вернула ему доброе имя и поруганную честь.

На следующий день молодой человек обратился к главе города Самуилу Соколинскому с просьбой об изменении фамилии, но с сохранением титулов рода Новаков. Соколинский не стал препятствовать. И Болен Бонифациевич Глинка с гордым сердцем пошел служить в четвертый гусарский полк Его Величества короля Владислава.

А через два дня началась долгая, изнурительная война. Вокруг польской армии крутились толпы мародеров и маркитантов. Среди этой своры можно было повстречать грязную, постоянно беременную проститутку по имени Алисия.

В зимние месяцы, когда лютовали невиданные до сей поры морозы, а польская армия остро нуждалась, взбешенные солдаты перебили всех мародеров, проституток, маркитантов и прочую паразитирующую на войне шушеру. Их тела выбросили за красную крепостную стену на съедение одичавшим собакам и оголтелому воронью.

В 1634 году войска московского воеводы Михаила Борисовича Шеина, сохранив знамена и артиллерию, отступили от Смоленска.

Спустя два месяца Болен и Анжела сыграли свадьбу. Через год у них родились двойняшки, мальчик и девочка, которых назвали Бонифаций и Милена.

Вторую Смоленскую войну русские проиграли. Но спустя двадцать лет другой московский государь, Алексей Михайлович, освободит древнюю столицу кривичей от захватчиков.

В 1654 году Болен Бонифациевич Глинка, окончательно разуверившись в польской короне и европейском миропорядке, примет православие и перейдет на службу русскому царю. Но в одном из литовских походов погибнет смертью храбрых.

Агнешка Новак выйдет замуж за обрусевшего немецкого барона Иоганна Генриховича Энгельгардта и счастливо проживет долгую семейную жизнь, никогда не расставаясь с родным городом.

Что же касается монаха Саввы, то его ждет нелегкий путь. Через полгода вместе с казаками южных украин он будет сражаться против многотысячного войска крымских ханов. И не погибнет. Нет.

Ну, вот, пожалуй, и все!

ЭПИЛОГ

Такой засухи не случалось много лет, даже старики начинали считать по пальцам и сравнивали все засушливые годы, которые им удалось пережить.

Тибр превратился в грязный ручей, поблескивавший между двумя грядами отбросов, обнажившихся из-за падения уровня воды. Реки Анио, Тепула и Юлия, проведенные с гор Латия и Сабины, не могли удовлетворить потребности римлян. Только Альсиетина, что питала квартал Яникул, принося воду из самой Этрурии, еще кое-как сохраняла подобие водоема.

Марций подобрал с берега Альсиетины плоский камешек и положил в рот, чтобы как можно дольше не напоминала о себе жажда, покрутил в руке посох Геркулеса и, стуча им по камням Остийской дороги, отправился в путь.

Старик, которого Марций повстречал в латринах, был недавно распят вниз головой. Он мучился недолго. Но перед смертью успел рассказать Марцию о том, что где-то в горах Эфеса есть домик матери Иисуса Христа, Марии. Именно туда увел Богородицу апостол Иоанн.

Марций обязательно отыщет домик Марии, чего бы это ему ни стоило.

МЕРКУРИЙ

ГЛАВА 1

И сказал Чингисхан: «Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами».

Топот десятков тысяч копыт. Вот она — истинная музыка степи. А вой тетивы, пение стрел и лязг боевого железа — это музыка монгола. Хайду вел полтумена к северо-западным рубежам Руси. Бату-хан доверил ему пять тысяч отборных всадников. Шли опятиконь, поставив рулоны свернутого войлока на свободных коней — издалека пятитысячный отряд выглядел двадцатипятитысячным войском… Смоленск должен подчиниться, встать на колени, иначе — все до пепла, до праха, до основания. Кое-кто думает, что кривичи — искусные бойцы. Бред собачий. Сколько пало империй и сколько еще падет! А Смоленск — всего лишь маленький прыщ, которому суждено войти в состав Золотой Орды и стать очередным данником Джучиева улуса.

Хайду недавно исполнилось сорок лет, и он хотел отпраздновать эту дату очередной победой. Урусы не празднуют сорокалетие. Это у них считается дурной приметой. Все они — собачьи выкормыши! Сожалел монгольский джихангир только об одном: слишком уж мал был Смоленск для его честолюбивых планов. Вряд ли взятие этого города кто-нибудь когда-нибудь назовет крупным событием в военной истории.

Хайду происходил из монгольского колена Наймань. В лето Жинь-сюй (1201) найманьские войска потерпели поражение от Чингисхана. Сражение произошло в урочище Чой-дань. Наймани покорились. Много, очень много мужчин этого колена было перебито. Взятых в плен женщин и детей поделили между собой победители. Хайду исполнился год, когда ярмо дикого степного рабства сдавило его в жестоких тисках. Его мать Чор-бцзи крепко глянулась Балгату, одному из лучших батыров Чингиса. Став наложницей в гареме Балгата, она родила двух сыновей, которые по праву рождения получили титул нойонов. А Хайду остался рабом, любимым рабом своего хозяина. Через двадцать лет Балгат умер. Погубило степного воина неумеренное пьянство.

Монгольский обычай суров. Рядом копали две ямы. Одну для усопшего, а другую — значительно глубже, со специальной нишей. Ниша должна быть под могилой. В нее-то и опускали любимого раба или рабыню. Когда тело начинало агонизировать, а дух — устремляться к Вечному Синему Небу, его вытаскивали наверх, шаман приводил в чувство, а затем вновь засыпали землей. Так делали трижды. Если после третьего раза раб оживал, ему давали свободу. А если нет — оставляли под могилой хозяина.

Сильный организм молодого найманьца выдержал. Его спросили: чем он хочет заниматься? Вместо ответа Хайду молча протянул руку к мечу. С тех пор минуло еще почти двадцать лет. Медленно, шаг за шагом взбирался бывший раб по крутой лестнице военной иерархии. К сорока годам у него был титул нойона — строгого деления на касты у монголов не было, титул присуждался за доблесть и военные заслуги, — полтумена отборной конницы и десятки боевых шрамов на задубевшем от походных ветров теле. Сейчас, ведя войско к стенам Смоленска, он не думал о том, сколько его товарищей погибнет. Иные мысли беспокоили военачальника: назначит ли Бату-хан, после падения города, его темником, командиром целого тумена, и полюбит ли его Моналунь. Он, конечно, мог бы взять Моналунь в жены без ее согласия, просто заплатив выкуп, но не хотел. Хайду знает, что такое неволя. Уррагх. Он несильно ударил пятками под ребра белого жеребца, и тот полетел по ломкой ноябрьской траве, увлекая за собой остальных.

Руссы погрязли в междоусобицах, христиане бьются с язычниками. Все города, вздумавшие сопротивляться, пали, а многие стерты с лица земли. Смоленск сам на золотом блюде вынесет ключи. Уррагх. А если нет? Ну что ж — будет много хабара, красивых женщин и крови. Будет хорошее пиршество для звонких клинков.

— Алиха! — крикнул Хайду, вздыбив коня. — Давай сюда этого мальчишку. Пусть едет рядом со мной и показывает дорогу.

Шеренги воинов расступились, пропуская седока, ноги которого были связаны под брюхом стареющей кобылы. Правой рукой он сжимал узду, а левая была по локоть отрублена. Пустой рукав крепко схвачен кушаком и прижат к телу.

— Руку съел, что ли? Три дня назад обе сам видел, — удивился Хайду.

— Нет, дяденька, — Голята всхлипнул, — твои срубили. Откуда мне знать, что огонь ножом нельзя трогать. Я мясо достать хотел.

— Таков обычай. Огонь — это бог. А бог может обидеться и перестать помогать. Но если уже в седле, значит, Чжой-линь не зря слывет одним из лучших лекарей Поднебесной, а теперь и не только… Уррагх. Где по-монгольски говорить научился? Мы на Русь совсем недавно пришли.

— А я, дяденька, ловкий разумом. Год назад привезли к нам в деревню израненного татарина. Мать давай его выхаживать — и выходила. Он еще и подмороженный был. Кто таков? Откель? Так и не сказал. У нас ведь как. Если человек хворый и оружие в руках не держит, значит, не враг. Он давай меня языку вашему научать, а я его — нашему. Все ж мы люди. Войны кончаются, а нам жить, может, вместе дальше придется. Зачем простым-то людям воевать? Простые люди должны хлеб сеять, рыбу ловить, торговать по надобности.

— К Смоленску хорошо приведешь? Откуда путь знаешь?

— С отцом коробейничал. Точно приведу. А вы, дяденьки, уж не воевать ли? Эко силищи-то!

— А там и поглядим, — Хайду начинал нравиться смышленый мальчишка, особенно это его «дяденька». — Зависит не только от нас. Откроют ворота, присягнут на верность бунчукам Орды — коней накормим, ясак возьмем, десятиной обложим и уйдем. А коль воевать начнут, все разрушим.

— А вдруг поначалу начнут, а потом одумаются?

— По нашим законам так: если хоть одна стрела вылетела навстречу монголу — смерть.

— А зачем так далеко нужно ездить коней кормить? У вас своего сена мало?

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать.

— Наши дети уже в семь лет знают, зачем нужно далеко коней кормить.

— Ваши все про коней знают, а наши зато греческой грамоте научаются. Только те, конечно, что христианами значатся. Христиане с язычниками на Масленицу стенка на стенку дерутся. Я тоже дерусь. У меня хорошо получалось. Теперь вот — не знаю! — Голята посмотрел на пустой рукав.

— А ты кто: язычник или христианин?

— Мне, по правде сказать, и тех и других жалко. Так иной раз калечим друг друга! Христос ведь всех любить завещал.

— Значит, христианин. А вот я пришел на твою землю, топчу ее копытами коней, людей убиваю, граблю, разоряю. Что ж, и меня любить нужно?

— Да, дяденька. Карать ведь тоже в любви можно. Христос тоже с мечом пришел. Еще про ад и рай могу рассказать. От отца Алексия услышал. Приходит как-то к одному человеку ангел и говорит: «Давай я тебе ад и рай покажу». Взял за руку того и повел. Заводит в первую избу, а там люди сидят вокруг стола, голодные и злые. На столе полный чугунок каши, да толку что: люди дерутся промеж собой, не дают друг дружке ложку до рта донести. Ну, ад, одним словом! Повел ангел человека в другую избу. И там люди вокруг стола сидят, но все счастливые и сытые, а все потому, что один другому ложку с кашей ко рту подносит. Суть-то в том, что на земле тоже ад есть, и рай сами люди делают.

Хайду передернуло. Он не понимал, о какой любви говорит проводник, но почувствовал, что в этих словах есть уверенная, спокойная сила. Ком тошноты подкатил к горлу монгольского джихангира. Народ, который выхаживает раненого врага, да еще с интересом изучает его язык и обычаи, достоин уважения. Такой народ может растворить в себе кого угодно. Впервые в жизни Хайду посетила жалость. Даже не совсем так — что-то другое, какое-то неведомое чувство. Словно теплый мохнатый зверь шевельнулся под сердцем. Ему вдруг вспомнились далекие времена, когда он ребенком украдкой смотрел из-под полога юрты на летнюю ночную степь, усыпанную светлячками.

— Ты бледен. Рука болит еще? — глядя на искалеченного отрока, он вдруг поймал себя на мысли, что хочет крикнуть «Уррагх!» и развернуть войско обратно.

— Болит. Особенно там, где в рукаве пусто. Я с ней иногда во сне разговариваю.

— Хочешь пересесть в повозку?

— Нет. А вот ноги бы развязать не мешало. Я не сбегу. Да и куда мне с одной рукой? Обрубок вон еще подтекает. Твой Чжой-линь говорит, перевязки надо много дней делать. И некуда мне деваться. А с тобой, может, и дослужусь до звания?..

Хайду выдернул из-за пояса кинжал и, перегнувшись в седле, рассек веревки.

— Благодарствую. Я вот все одно не понимаю. У монголов, по рассказам, очень много земель. А зачем вам столько?

— Тенгри, наш главный бог, поставил монголов над всеми людьми — наводить порядок на земле. Вот посмотри, что на вашей Руси творится: князья дерутся, язычники с христианами дерутся, то литовцы вас грабят, то половцы. С половцами особый разговор. Мы на Русь пришли еще и для того, чтобы потребовать у ваших князей наших пастухов, наших куманов. А князья воспротивились, мол, мы со многими половецкими знатными родами в родстве состоим.

— А почему вы половцев своими рабами считаете?

— Так распорядилось Вечное Синее Небо. Да и у вас порядка нет. Перепись нужна, стеклодувное ремесло нужно; по оружию — так вообще отсталость дремучая. Мужики не работают, боятся, что не те, так другие все равно заберут нажитое.

— Так-то оно так. Только зачем в наших ранах чужие персты?

— К-х, а Чжой-линь плохо тебя вылечил?

— Век бы не знать такого лечения. У нас тоже лечить умеют. Ну, может, не так шибко. Но зато и рук-ног не рубят.

— Ладно. Многое еще тебе понять предстоит. А о Смоленске что знаешь? Сколько жителей? Каково войско?

— Город-то немалый будет. Считай, домов два раза по пятьсот, а в них где по восемь, где по десять душ, а где и поболе. Да, еще посад. Тоже вприсядку не обойдешь. Князь вот только плох. Его третьего дня удар хватил, к людям не кажется; сказывают, сам ходить не может; чего говорит, не разберешь. А дружина наша, я по шлемам сам считал, восемьдесят шесть человек, а над ней сотник Валун поставлен. Знатный боец. Во такой вот в плечах, — Голята по привычке хотел развести руки в стороны, но, поняв, что будет выглядеть смешным и жалким, сплюнул на холодный ветер.

— А рати, что же, совсем нет?

— Да разве ж то ратью назвать можно! Так, мужичье в лаптях с косами вместо рогатин. Силы у нас хорошей нет, дяденька. Наверно, сразу все миром уладим.

— Если князь немощный, кто же делами занимается?

— Так ведь и бояре с бородищами, и купцы с животищами. Вече тоже есть, да только так, для показу. Колокол-то знатно бает, да мужик не понимает.

— А как же вы тогда с литовцами разбираетесь? С такой дружиной отобьешься раз-другой, а потом и некому будет. А, впрочем, довольно. Мне и того хватит, — Хайду решил, что выспрашивать у Голяты дальше не имеет смысла: парень, видать, совсем по верхам о военных делах знает. — Оставь меня. Мне нужно подумать.

Голята послушно натянул поводья и отстал, смешавшись с толпой воинов.

До самых сумерек ехали молча. Зачернели разбросанные по холмам деревни. Хайду понял, что до Смоленска уже недалеко. Выросла брошенная сторожа, над которой возвышалась смотровая вышка, сделанная из жердей в кроне могучей сосны. На земле еще дымились головни сигнального сполоха. Значит, жители предупреждены, и деревни пусты. Вдруг конь под ним фыркнул, замотал головой и встал как вкопанный. Джихангир посмотрел вперед. И от того, что открылось взору, гулко застучало сердце под тяжелой хутангу-дегель. Примерно в двухстах шагах, вдоль кромки синего леса, медленно ехал всадник. Только не конь был под ним, а здоровенный лось. Одной рукой человек сжимал длинное ратовище, на конце которого поблескивало в лучах вечерней зари лезвие внушительного топора, а другой держался за подпиленные рога сохатого. Хайду слышал от старших товарищей по оружию, что далеко на севере, где тянутся в небо огромные камни, обитают шаманы-смертники. Эти люди идут в бой верхом на оленях. Но чтобы здесь! Ледяная капля выступила на шее монгола и потекла по спине, между лопаток, по бугоркам позвоночника к пояснице. И тут же резкая боль. Давняя мочекаменная болезнь дала о себе знать. Очередной приступ. Хайду знал, что не избежит осеннего обострения, но все же очень надеялся вначале выполнить воинский долг. А уж потом… Он крепко сжал ногами ребра Ордоса… Сейчас пройдет. Не нужно тревожить воинов. Будущий темник не имеет права болеть. Что-то подсказало монголу, что именно тот человек, спокойно ехавший верхом на лосе, стал причиной нестерпимой боли в семенниках… «Поймаю, живым в котле заставлю сварить», — мелькнула мысль.

— Где мальчишка? Сюда его!

Голята возник сей же миг и поравнялся с младшим темником.

— Кто этот человек верхом на сохатом? — Хайду вытянул руку, показывая пальцем на всадника.

— Это волхв Измор. Что ты хочешь услышать, дяденька?

— Рассказывай мне про него все, — Хайду опять поморщился.

— Тебе больно? А как же твой китаец?

— Молчи, щенок. Поймаю, порублю на куски!

— Сам ловить будешь?

Вместо ответа Хайду недоуменно поглядел на Голяту.

— Я ж к тому, что ты его видишь, а другие нет.

— Алиха, — монгол зашипел, обернувшись на тысячника. — Притащи этого сюда на аркане!

— Кого, господин? — Алиха стал всматриваться вдаль. — Я никого не вижу!

— Ла-а-дно. Займи место. Похоже, нас здесь ожидает не только война, но и кое-что поинтересней. Тым-л-лях. Куда он исчез? — младший темник, зажмурившись, потряс головой. — Рассказывай, Голята.

— Того, кого ты видел, зовут Измором. Он волхв. А на люди кажется то верхом на Ишуте-волке, то на Ишуте-медведе, то на Ишуте-лосе. Если под ним волк, значит, Измор хочет сообщить, что в лесу много волков развелось и надо отстреливать, если медведь — тоже осторожно надобно, особенно бабам по ягоды, а уж если на сохатом, то держись, войны не миновать. Много раз Измор предупреждал город об опасности. Люди ему очень благодарны. Только вот попы разные: одни его бесом кличут и призывают изловить да в яму на цепь посадить, другие — ничего, поворчат, кресты на лоб покидают да рукой махнут. А по мне — так пусть живет. Все ж польза от него большая. Мы ведь вон и сами-то недавно в язычниках ходили. Многие и по сей день ходят.

Хайду слушал Голяту, а перед глазами у него все еще маячил всадник, длинные белые волосы которого были заплетены в две толстые косы, спускающиеся от висков почти до колен. Редкая, такая же белая, борода, прямая, как пика, спина, зеленое платье, подбитое соболем, и отливающий закатным огнем топор. Лось под ним спокойно, легко и величаво перебирал сухими ногами, будто и вовсе не касался земли.

— Так вот, дяденька, — Голята сухо кашлянул в рукав, деликатно предлагая обратить внимание на свой рассказ.

— Я слушаю тебя.

— В стародавние времена жил-был кузнец Ишута. Тогда еще и Смоленска, говорят, не стояло, как сейчас. Так, деревня богатая, обнесенная звонкими бревнами частокола. И пришли по воде враги. Шибко много врагов. На носу кораблей ихних морды змеищ, сами-то все в железе, собаки с цепи рвутся огромные. Нурманны, одним словом. Числом видимо-невидимо. И понял Ишута, что человеческой силой такого врага не одолеть, а нужно договориться с самым главным змием. Пусть главный змий чужих змиев побьет хорошенько. Вот посмотри кругом: овраг на овраге, холмы друг дружку подпирают, где лес, где болото. А почему, думаешь? А потому, что заключили они уговор: змий врагов побьет и прогонит, но за это Ишута откажется от человеческого облика, и будет дух его пребывать в лесном звере, чтобы охранять землю с ее богатствами. Змий-то земляной был. На том и порешили. В один ясный день земля встала на дыбы и выпустила из своего чрева огромного змия, который стал ползать и крушить врагов без жалости тыщами. Где проползет, там овраг появится, где хвостом ударит, там холм наметет, где воду отрыгнет, там болото заухает, а уж ежели огнем плюнет — каменья одни остаются. Побил змий всех врагов, но и сам жизненные силы в теле израсходовал. Пришлось Ишуте отдавать, уговор дороже денег, свое тело змеиному духу, а самому перебираться в шкуру мертвого волка. Но людям-то ничего же не объяснишь. Попробуй-ка кому растолковать, что в Ишуте — не Ишута, а змий. Что дух кузнеца-то теперь в сером волке. Однажды змий-Ишута присмотрел себе девку-красавицу и женился на ней. Только ведь нутро-то не человечье. Мыкался он, мыкался среди людей, но не вытерпел, взял жену да и в лес подался. Там избу сложил и хозяйство завел. Жену камлать научил. Стали, значится, оба волхвами. Вскорости сын у них родился, вырос, возмужал и тоже, как его отец, жену в лес из Смоленска привел. Так и пошел от них род здешних лесных волхвов. А дух настоящего Ишуты теперь вечно этому роду служит: то в волке, то в медведе, то в лосе. Вот и у Измора пращур, сам подумай теперь, кто? Увидеть волхва может только тот, кого он сам выберет, другие же будут смотреть и видеть только опушку леса, в которую когда-то тело змия обратилось.

— Вот я его видел, а больше никто. Растолкуй мне, что это значит?

— То и значит: лось — война, готовь оружие! Да тебе ли его бояться? Вон за тобой сколько войска!

— Страшен не тот, кто выходит с мечом в поле. Подобной силы я много перевидал. А как быть с тем, кто зрим и незрим? Куда я должен направлять стрелы, бросать конницу, разворачивать стенобитные машины?

— Мне один священник сказал, что про змия все неправда. Мол, выдумано волхвами, чтобы народ в подчинении держать. Волхвов прогнали, пришли князья, которые хотят церковь под себя подмять и через нее народом править. А церковь, по моему разумению, не должна с князьями об руку идти. Только с Богом.

— Церковь не тронем. Еще Чингисхан сказал: «В моем войске пять религий, которые сжимаются в единый кулак». Все. Теперь оставь меня.

Хайду всматривался в синеющий лес, покачиваясь в седле, словно пытаясь убаюкать боль, которая колыхалась от поясницы до семенников. Белый Ордос нес хозяина, перебирая копытами мерзлую землю, отрывисто фыркая, кося умным, настороженным глазом на опушку. И младший темник понял по поведению боевого товарища, что не он один видел сегодня урусского волхва.

Скоро затрещали костры, загремела котлами кухня, волы, тащившие камнеметные орудия, блаженно замычали, предвкушая отдых и пищу. На поле, в нескольких часах хода до крепостных стен, вырос лагерь, и там закипела жизнь.

Повозки, арбы, телеги образовывали двойное кольцо, внутри которого ставили палатки, шатры, юрты. Воины бросали в кипящую воду мелко порубленное сушеное мясо, которое разбухало, и получалось жирное сытное блюдо. Каждый воин брал с собою в дальний поход мясо целого быка. Порезанное тонкими ломтями и хорошо просушенное, оно умещалось в небольшом кожаном мешке. Такой запас хранился порой не один месяц, но при этом ничего не пропадало. Сырое мясо павших животных, тех же волов или лошадей, тоже нарезали и клали под конскую попону. За несколько часов быстрой скачки оно просаливалось конским потом, провяливалось и становилось пищей. В крайних случаях монголы вскрывали яремные вены боевым коням и пили кровь. Потом искусно накладывали швы и скакали дальше. Специальных загонов для лошадей и прочего скота, как правило, не ставили. Скот охраняли натасканные собаки и десяток пастухов из куманского племени. Хотя при необходимости с повозок снимались каркасные ребра и из них сооружался загон.

Но сейчас Хайду посчитал излишним такое горожение. Не похоже, чтобы руссов волновал монгольский скот. Вскоре лагерь погрузился в глубокий сон; только часовые, расставленные в двадцати шагах друг от друга по всему периметру, напряженно всматривались в холодную темноту ночи, изредка перебрасываясь короткими фразами. Хайду никогда не давал воинам хорошо выспаться перед битвой, поднимал задолго до зари. Воин не должен быть излишне бодр, ведь тогда ему захочется проявить удаль. А это очень часто приводит к бесполезной гибели не только одного человека, но и целого подразделения, а иногда и к поражению в бою. Именно поэтому проиграли войну чересчур гордые воины Джелаля. Первые полчаса они как-то выполняли приказы командиров, а потом сваливались в кучу-малу, где каждый мечтал показать свое мастерство фехтовальщика и проявить себя как герой. Хорошие воины были у Самарканда. Жаль, погибли из-за отсутствия дисциплины и помощи конечно же Вечного Синего Неба.

Хайду тронул коленями Ордоса. Тут же за спиной на почтительном расстоянии в пять шагов выросли четыре нукера. Джихангиру даже не нужно было править конем, тот сам плавно и бережно понес хозяина к богатырской стороже. Брошенная застава смотрела с небольшого холма на приближающихся всадников черной пустотой бойниц и прорезями двух башен. Луна бесцеремонно сидела на коньке гридницы, упираясь в бревенчатые скаты крыши. Обветренные до звона, закаменелые от мороза и зноя бревна частокола возвышались в три человеческих роста. Но Хайду сразу отметил, что во многих местах бревен недостает. Бреши на скорую руку забиты мхом. На колья нанизаны черепа и головы разных животных. Складывалось впечатление, что воины от безделья занимались чем угодно, лишь бы развлечься. Хайду внимательно осмотрел землю возле бреши.

Ворота были распахнуты — уходили либо в спешке, либо специально оставили настежь, дескать, ломать — только добро портить. Первым в крепость метнулся нукер с копьем наперевес. За ним во двор въехал Хайду. Под ноги Ордоса, вереща, бросилась тощая курица. Тым-л-лях. Из-под нижнего венца гридницы зашипела кошка. Тонко взвизгнула тетива лука. Всхлип, и темный мохнатый комок, пробитый насквозь стрелой, выкатился на траву. Волна легкого озноба пробежала по спине джихангира. Ордос шел все так же плавно, словно боль хозяина была и его болью. Ничего. Из живых душ только курица. Монголы не едят птичьего мяса. Пусть живет. Хайду вспоминал разговор с Голятой. Что-то не клеится. Мальчишка сказал, что в деревню привезли израненного татарина. Значит, он деревенский. Коробейничал с отцом. Ну, допустим. Пришел поторговать, заодно из любопытства сосчитал по шеломам дружину. Тоже ладно. Мать выходила монгола — знахарка, отец-коробейник, который из ярмарочных разговоров знает, что князя удар хватил. Все вроде сходится. Только до конца не верится. Почему он говорит, что никакой рати нет, так, мол, мужики с полей, вооруженные косами вместо рогатин. Но ведь с таким воинством литовцев не отобьешь. Что-то здесь не так. Вернусь в лагерь, допрошу еще раз, не откладывая. Или утром? Не сходи с ума, будущий темник! Даже если мальчишка соврал, тебе-то какая разница! Все равно Смоленск не устоит. И зачем мне явился этот Измор?

— Господин желает осмотреть юрту врага? — нукер прервал его мысли.

— Давай зайдем, Есугей, — Хайду выдернул ноги из стремян и тяжело, даже неуклюже, сполз со спины Ордоса. Боль усиливалась.

В гриднице было затхло и холодно. Из угла несло брагой. Похоже, за чистотой здесь не шибко следили. Всюду рассыпаны шелуха от семечек, хлебные крошки, черепки разбитой посуды. Жирные коричневые пятна шли от печи к торцу стола. Валялась сломанная деревянная ложка. Из оконных проемов топорщились пучки соломы, обрывки бычьего пузыря беспомощно свисали с загнутых проржавевших гвоздей.

— Крепок ли наш враг, Есугей? — Хайду брезгливо пнул грязный чугунок.

— По-моему, наш враг любит очень хорошо выпить. Такой враг — совсем не враг.

— Мне тоже так поначалу показалось. Посвети сюда, — Хайду указал на стену с крючьями.

— Что видит мой господин интересного в этой стене?

— На этих крючьях, Есугей, было развешано оружие и доспехи. Обрати внимание, как основательно все сделано. А теперь посвети на лавки и стол, — Хайду стукнул кулаком по столешнице, звук от удара получился глухим и коротким. — Видишь, какое крепкое все? Не верю!

— Чему не верит будущий темник?

— Что все обстоит так, как мы с тобой сейчас видим.

— Не понимаю своего джихангира. Он хочет сказать, что урусы все специально пораскидали здесь, уходя? Чтобы монгол подумал об урусах плохо, мол, пьяницы и трусы?

— Завтра, Есугей, чтобы никто сюда носа не сунул. Ты заметил, что бревен в стене недостает? Нет. А нужно на все обращать внимание. Бревна не сгнили и не были сломаны осадными орудиями. Их вырвали, а потом спалили хозяева. Да не гляди так. Из этих бревен сложили большой костер, в который покидали все ненужное. Нельзя заранее смотреть на врага свысока. Этот пост нужно сжечь до того, как сюда проникнут любопытные.

— Пламя займется, господин, и мы перебудим весь лагерь!

— Тем лучше. Перед боем много спать вредно.

Хайду повернулся на выход, сделал пять небольших мягких шагов и толкнул дверь. О Тенгри! Прямо в крыльцо перед дверью был всажен топор волхва Измора. Ратовище по косой перечеркивало звездное небо.

— Собаки! — Хайду не смог сдержать гнева. — Кто на карауле?

Два нукера с ужасом уставились на джихангира. Хайду наотмашь ударил кулаком в нос стоящего по левую руку. Хрустнула переносица. Нукер кувыркнулся через перила и врезался головой в рыхлую землю. Второй упал на колени:

— Не вели наказывать, господин! Мы никого не видели!

— А это?!

— Замороковал, наверно, кто-то, господин! — из-под крыльца нукер хлюпнул носом. — На миг в глазах все поплыло. Я даже себя за ухо дернул, чтоб не заснуть.

Вдруг совсем недалеко в темноте протяжно и жутко затрубил сохатый. Вороны с пронзительным карканьем взвились с ветвей деревьев и закружили над полем. Залаяли собаки, проснулись лошади, испуганно заревел вол. Хайду будто кто-то врезал ногой в пах. Он скрючился и стал оседать на порог гридницы. В глазах замельтешили огни звезд, лунные блики, лица нукеров.

— Я сам! — джихангир впился ногтями в брус дверной коробки. — Сейчас пройдет. Никому ни слова, иначе привяжу к хвостам коней и отправлю в урусскую степь.

Снова протрубил лось, но уже далеко. В ответ ему откуда-то из-под забора чертыхнулась курица. Стали окликать друг друга часовые. Зазвенела кольчуга дежурного сотника. И все опять стихло.

— Господин, — Есугей, придерживая за локоть, помогал Хайду встать, — что все это значит?

— Это? — младший темник хмыкнул и прищурился на луну. — Место, куда урусы кладут голову преступника, а потом рубят, называется плахой. А в плаху всегда воткнут топор, который дожидается своего часа. Сжечь все!

Хайду вскочил на Ордоса так, словно от боли не сыпались искры из глаз, словно тело, как двадцать лет назад, было упругим и гибким. Подчиненные не должны знать о болезни своего военачальника. Иначе не будет крепости в войске. Каждый тысячник станет втайне метить на его место, каждый сотник — на место тысячника, а простые воины начнут резать ненавистных десятников.

Войдя в юрту, он не стал снимать хутангу-дегель, лишь чуть ослабил боковые ремни. Скрестив ноги, он сел перед огнем, прикрыл глаза и тут же начал проваливаться в дрему. Он научился спать сидя в походах и во время обострения болезни. Вскоре гул огромного пожара коснулся слуха младшего темника, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Сейчас проснется войско. Шаман ударит в козий бубен. Засуетятся простые воины, загремят дорогими доспехами знатные. Заржут кони, залают собаки. И в юрту ворвется тысячник Дайчеу…

— Он сбежал! Этот однорукий урус сбежал! — кричал тысячник, потрясая кулаком, в котором был зажат кусок веревки.

Выбритые места на голове покраснели; короткая толстая коса затвердела от инея, к уху прилипли травинки и грязь, а все потому, что голова Дайчеу всегда во сне скатывалась с войлока на голую землю.

— Тихо, Дайчеу. Ты переполошишь всех. Невелика беда, что мальчишка сбежал. Мы ведь не охотники за калечным зайцем.

— Он мне сразу не понравился, твой однорукий.

— Одноруким его сделали мы, точнее, наши законы.

— Для чего мы ставим войлочные куклы на коней? Быть может, нам всем нечем заняться? Твой однорукий видел, сколько нас. Ты, может, думаешь, что мальчишка до конца своих дней будет молчать о том, что знает? О да, он неподкупен, а сбежал, потому что мы ему просто опротивели!

— Не морочь голову себе и мне, Дайчеу. Во всем Смоленске едва ли наберется десять тысяч жителей, включая древних старцев и малолетних детей. Чего ты боишься? Ну, даже если они теперь знают, что нас не двадцать пять тысяч, а пять, что меняется?

— Ты сам знаешь, разница в потерях и в том, что с помощью значительного перевеса можно обойтись без кровопролития.

— От тебя ли я это слышу, брат мой? Чтобы тысячник Дайчеу вдруг отказался от лихой мясорубки?

— Я ведь, как и ты, уже не молод, Хайду, и хочу вернуться в Керулэн здоровым и сильным, а свое место уступить кому-то помоложе. Это ты видишь себя темником, а я нет. Хочу сидеть в юрте с кумысом в окружении детей и внуков. Хочу…

— Довольно, Дайчеу. Не желаю искать за твоими словами зависть и лукавство. Оставим этот разговор. Скажи сотникам, чтобы наказали часовых: по двадцать палок каждому, да и дело с концом.

— Хочешь добрым выглядеть? За такие оплошности еще совсем недавно ты бы приказал всыпать по сто палок часовым, а некоторым десятникам сломать хребты.

— Незачем увечить людей накануне сражения. Все, Дайчеу.

Дайчеу вышел из юрты, со злости откинув полог так, что швы жалобно затрещали. В открытый проем Хайду видел, как его любимый тысячник, закусив конец косы, прыгнул в седло без помощи рук и сорвался с места. Через несколько минут раздались крики тех, кого били палками. Белый боевой конь Ордос просунул голову в юрту и вопросительно посмотрел на хозяина. Джихангир зачерпнул в пригоршню из котла вчерашнего мяса и быстро отправил в рот. Вытерев жирные пальцы о голенище ичиг, он тяжело сел в седло. Боль немного притупилась. Хайду вдруг нестерпимо захотелось побыстрее завершить этот поход. Опять всплыло в памяти лицо Моналунь… Я тоже хочу юрту, кумыс и копошащихся детей. Я тоже хочу сидеть у очага и тихим голосом рассказывать о дальних походах, тяжелых схватках и добыче. О том, как ко мне на выручку приходил сам Тенгри, то в разных обликах, то посылая знаки. Юрта должна быть из белого войлока, как у Чингиса, а одежда из отборного китайского шелка. Золотое и серебряное оружие будет украшать стены моего жилища, а жены будут подавать яства на тонком фарфоре. И никогда не переведется жирный плов на моем столе. Я тоже всего этого хочу. Но не меньше я хочу умереть в седле, глядя в глаза сильному сопернику. Прочь!.. Младший темник махнул рукой перед лицом, отгоняя мысли, как стаю назойливых мух.

Полный круг луны, любимой дочери солнца, потускнел, бунчуки взвились, и гул копыт разорвал предрассветную тишину. Деревни стояли пустыми. Жители ушли, забрав все самое ценное и необходимое, но дома жечь не стали, значит, рассчитывали вернуться. Хайду смотрел на невысокие крепкие избы, глубоко ушедшие в землю, на маленькие, затянутые бычьим пузырем окна, и думал о Голяте. Он ощутил на себе силу волхва Измора и не удивлялся, как мальчишке удалось проскользнуть мимо часовых. В конце концов, обычным смертным нелегко справиться с чарами того, кто общается с духами и может переходить из этого мира в другие. Джихангир недоумевал: зачем? Ведь он мог приблизить к себе смышленого Голяту, осыпать щедротами, удачно женить, наконец. Лицом он не похож на кривича. Или русы все одной псиной вскормлены? А что, если и мальчишка закамланен этим Измором? Тогда он над собой не властен и является всего лишь проводником чужой воли. Вдруг все русы такие? Тогда плохо. Очень плохо. Если так, тогда вначале должны биться между собой кудесники в тонких мирах, а потом уже простые люди браться за мечи. Что, интересно, обо всем этом думает шаман Толуй? Хайду оглянулся на вереницу всадников, но не заметил среди них человека в лисьей шапке. А ведь странно: Толуя не видно с тех пор, как повстречался Измор. Может, уже бьются? Но есть Вечное Синее Небо, которое благоволит монголам. Тым-л-лях! Неожиданно огромный черный петух закричал так, что много видавший на своем веку Ордос шарахнулся, едва не выбросив хозяина из седла. Хайду непроизвольно рванул из колчана стрелу. Ехавшие рядом монголы нехорошо покосились на военачальника. Птиц убивать нельзя — это грех. Даже на войне. Даже в чужих землях. Они — посланники Вечного Синего Неба, слуги самого Тенгри. Петух продолжал выполнять свою обычную утреннюю работу, нисколько не стесняясь людей в больших мохнатых шапках. Наоборот, он хорохорился, ощетинивался перьями, разевал клюв, словно намеревался заглотить добычу, острый язык плескался в пасти зловещим алым сполохом.

На краю деревни наткнулись на овраг. Воины, без указаний командиров, спрыгивали с коней, разбирали избы, сбивали бревна, ладили на глубоком дне опоры. Хайду внимательно оглядывал местность. Овраг останется за спиной, а впереди — склон холма. Что за ним? Может, уже Смоленск? Если русы решили дать бой, то лучшего места не придумаешь. Овраг — природный союзник кривичей, он не даст развернуться коннице. Мало того, при отступлении войско вообще может сломать шею раз и навсегда. Значит, использовать карусель нельзя.

— Трех мостов хватит, — бросил джихангир нукеру, торчащему за плечом.

— Да, господин, — нукер коричневым вихрем сорвался с места.

— Дайчеу, берешь свою тысячу и идешь за мной на ту сторону, — Хайду показал рукой на холм. — Всем вместе нельзя. Вдруг там русы. Тосхо, Алиха, Хуцзир, будьте рядом. Алиха, переведи свою тысячу через овраг и поставь пока с этой стороны холма. Тосхо и Хуцзир, оставьте свои тысячи в деревне вместе с тысячей Тэньге под его началом. Лучников на крыши домов. Все.

Хайду ударил пятками Ордоса, и конь осторожно ступил на переправу. Через несколько минут джихангир и четыре тысячника в окружении сотни нукеров влетели на холм. По глазам полоснуло солнце. Яркое, низкое и огромное. Настолько яркое, что невозможно было спокойно смотреть вперед. Настолько огромное, что заполняло собой все вокруг. Настолько низкое, словно половина его растеклась по земле. Монголы резко остановились, как будто наткнулись на стену. Перед ними стояло смоленское войско. Красные каплевидные щиты с железными торчами и бронзовыми умбонами, круглые шеломы, начищенные кольчуги, широкие листовидные наконечники копий, палицы, шестоперы, сулицы, прямые обоюдоострые мечи, тройные цепы, топоры на длинных ратовищах. И все это играло, переливалось, выбрасывало сполохи, текло серебряной чешуей, выстреливало острыми лучами разных цветов и оттенков.

— Они сошли с ума! — Хайду, сильно щурясь, завороженно смотрел из-под руки на неприятеля.

До слуха монголов долетали обрывки команд, после которых небольшие волны в разных местах проносились по шеренгам. Все было готово к страшному пиру.

— Дайчеу! Что ты на это скажешь?

— Скажу, что русы хорошо готовились к войне. И еще, — Дайчеу, прищурив левый глаз, кинжальным блеском резанул из-под выгоревших ресниц, — они знали заранее, откуда нас ждать, поэтому выбрали удобное для себя место: с флангов рати прикрыты оврагом и лесом, сзади холм, откуда можно вести прицельную стрельбу, вдобавок можно не очень бояться конницы при отступлении. Наши кони хоть и сильны, но все же, взбираясь по сырому осеннему склону, в лучшем случае пойдут рысью, если не шагом, и быстро устанут. Такая конница пехоте не страшна. Зато свою атаку русы, даже пешим строем, могут хорошо усилить за счет местности. Это однорукий, Хайду. Все он. Я почти уверен, что русы все знают о нашем расположении.

— Уж не мерещится ли мне трепет в душе славного тысячника? — Хайду усмехнулся. — Нет силы против монголов, ибо мы поставлены над людьми.

— Тебе виднее, брат мой Хайду.

— Вот мой ответ. Я вижу перед собой обычный сброд. Первые несколько рядов и впрямь наспех одеты в какое-то жалкое подобие лат. Дальше, посмотри повнимательнее, стоят мужики с полей, ремесленники и дети с деревянными мечами.

— Ты лучше меня видишь, джихангир.

— Дайчеу, возьми свою тысячу и разгони эту толпу бездельников. Тысяча Алихи будет наготове. Если решишь заманить врага на склон, Алиха ударит по косому лучу. Но ты можешь разобраться с русами своими силами.

— Я могу одержать победу, но заразу с корнем не вырву. Скорее всего, русы после натиска начнут хорониться по оврагам, вон сколько их змием нарыто, или побегут в лес. Я бы не торопился. Лучше всего взять их войско четырьмя тысячами в большое кольцо и осыпать стрелами, а к городу отправить пятую тысячу. Ее вполне хватит для быстрого штурма прямо с марша. После того как город падет, войско запаникует и его можно будет брать голыми руками. А потом предать смерти всех без исключения.

— Здесь думаю и решаю я, Дайчеу.

Хайду и сам бы сделал именно так, как говорит тысячник, но не сейчас.

— Времена меняются. Незачем убивать своих будущих слуг. Рынки Востока и так переполнены рабами. Покупателей на всех не хватает. Пусть работают здесь и исправно платят ясак. Нам нужны приведенные к клятве князья с дружинниками и пахарями. Если сопротивление будет непредсказуемо ожесточенным, заманивай дичь в капкан, ты это умеешь. В открытом бою побеждать всегда сложнее.

Хайду расчетливо и хладнокровно ударил по самолюбию тысячника.

— И еще, — Хайду опустил глаза, — если встретишь мальчишку, не убивай. Приведи его ко мне. Очень тебя прошу. Я закончил.

Тысяча Дайчеу, построившись в боевые порядки, плавно тронулась с места, чтобы через минуту обратиться в ураган, сметающий все на своем пути. Джихангир наизусть знал каждый маневр, каждую уловку монгольской конницы. После десятков сражений в его сердце не осталось жалости. Но сейчас он не хотел смотреть туда, где должна вот-вот начаться бойня. Первые три сотни выпустят тучу стрел и уйдут на фланги, затем другие три сотни сделают то же самое. Закружится карусель. Противник будет корчиться под непрекращающимся смертоносным ливнем. А когда боевые порядки собьются в жалкую кучку израненных, обезумевших людей, в бой пойдет тяжелая сотня, состоящая из отпрысков богатых и знатных семей. Она разрежет войско неприятеля, как нож — масло. Потом Хайду выпустит свежую тысячу Алихи, которая на плечах противника ворвется в город. Или нет? Усталая тысяча Дайчеу не станет долго глумиться над поверженными. Таким образом, очень многие смогут спастись за стенами. А завтра новый руский бог, Христос, вместе с мудрым Тенгри надоумят глупых смолян вынести ключи и покориться судьбе. Тым-м-лях! Что это?

Неожиданно первая линия нападения споткнулась. Всадники полетели через головы коней как раз на том расстоянии от неприятеля, когда должны были засвистеть их стрелы. Монгольское войско само стало сбиваться в кучу. Хайду увидел, что произошло: ноги коней по колено провалились в огромные, заранее вырытые ямы. Вторая линия налетела на первую и начала давить ее своей массой. В полусотне шагов от столпотворения зашевелилась земная твердь, и мощные, в рост человека, хорошо замаскированные дерном щиты поднялись, встали на ребра. Из бойниц этих щитов ударили стрелы. Зашипели над головами пращников кожаные ремни. Воздух наполнился стонами и криками изувеченных монголов, пронзительным ржанием лошадей, хрустом и треском разбитых доспехов. Дайчеу был во главе тяжелой конницы, которая врезалась в спины лучников. Хайду слышал, как громким рыком тысячник пытался заставить людей подчиниться командам. Этот опытный воин не умел проигрывать сражения, не ведал, что такое бегство, только смерть могла остановить его порыв. Или приказ командира. Хайду любовался своим тысячником. Одетый в сверкающие доспехи, с конским хвостом на шеломе, он выглядел как всемогущий бог войны. Но сегодня разум и сердце младшего темника враждовали между собой. Полководец в нем жаждал победы, а человек искал пути сохранения города. Иначе ему придется убить не только всех взрослых мужчин, но и детей мужского пола, переросших колесо арбы. А значит — Голяту.

Наконец бронированная сотня вытянулась копьем, на острие которого сверкал шеломом Дайчеу, и пошла, разрезая плоть своего же войска. По телам коней и боевых товарищей тысячник вывел отряд на оперативный простор. Конница развернулась во фронт и, накренив копья, ринулась на неприятеля. Это было непростительной ошибкой. Хайду в бессильном отчаянии закрыл глаза. Кричать бесполезно: сквозь шум битвы Дайчеу все равно не услышит, что атаковать нужно клином, при этом самому оттянуться в глубину боевых построений, подальше от вражеских стрел и клинков. И ни в коем случае не разгоняться, а идти медленно.

Залп смоленских лучников грянул дружно, почти в упор, по не защищенным доспехами конским ногам. Били стрелами с серповидными наконечниками, предназначенными для подрезания конских сухожилий. Этому русов могли научить только монголы. Значит, это сделал тот самый татарин, которого выходила мать Голяты! Тым-м-лях! Огромные щиты опустились, накрывая окопы со стрелками, чтобы пропустить всадников. От сотни Дайчеу осталась едва ли половина. Но пока жив тысячник, пока его боевой конь хрипит и, закусив удила, несет хозяина на врага, сражение нельзя считать оконченным — это Хайду отлично знал.

— Чего мы ждем, джихангир? — Алиху трясло от ярости. — Он идет на верную смерть. Дай приказ ударить свежими силами!

— Смотри! — Хайду поморщился, словно от зубной боли.

Монгольским конникам до неприятельских шеренг оставалось несколько шагов, как вдруг смоляне по сигналу трубы развернулись и побежали. На месте сверкающих построений торчали врытые в землю под наклоном к врагу полутораметровые колья. Конница напоролась со всего маху и всем фронтом одновременно. Страшное ржание израненных животных заглушило шум битвы. Хайду видел, как его храбрый тысячник, перелетев через голову коня, упал на примятую траву, чудовищно подвернув ногу. От смоленского войска отделились люди с длинными топорами и пошли рубить неповоротливых из-за тяжелой брони монголов, оказавшихся на земле. Подоспела легкая монгольская кавалерия, сумевшая оправиться от первого потрясения, и едва не угодила в ту же ловушку. На лицах степняков читалась растерянность. Несколько десятков, спрыгнув с коней и обнажив клинки, кинулись отбивать своего тысячника. Но кривичи, к удивлению, не стали вступать в рукопашный бой, а отошли под прикрытие своих щитоносцев. Четыре монгола подняли Дайчеу с земли и усадили на первую попавшуюся здоровую лошадь. Тысячник, уронив окровавленное лицо в конскую гриву, впервые в жизни отступал, показывая неприятелю спину. А со стороны смолян летели стрелы и камни. Потом длинные четырехметровые копья наклонились, и русская рать пошла на врага. Кони степняков испуганно шарахнулись при виде ощетинившейся, сверкающей на осеннем солнце живой стены, которая наступала, тесня не успевших вскочить в седла людей, давя трупы убитых и тела раненых. Из-за спин русских пехотинцев продолжали лететь камни и стрелы, нанося все больший урон сбившейся в бесформенную толпу некогда грозной тысяче Дайчеу.

Перед глазами Хайду стояла ужасающая картина: обезглавленная тысяча, расколовшаяся на отдельные кучки, обезумев, носилась по полю, тщетно пытаясь соединиться в боевые порядки. То тут, то там поднимались на ребра щиты, покрытые дерном, лучники били и били в цель хладнокровно, с ожесточенным азартом. Два десятка личных телохранителей Дайчеу, построившись клином, защищавшим раненого тысячника, пробивались сквозь толпы своих же всадников назад.

Напрасно Алиха умолял своего джихангира рвануть в атаку на выручку товарищам. Хайду был глух. Смоляне почувствовали свою силу и теперь вряд ли отдадут преимущество. Младший темник понимал: брось он в бой свежую тысячу Алихи — потери в монгольском войске вырастут вдвое. Нет. Противник тщательно подготовил засаду, хорошо спланировал свои действия. Это поле сегодня за ним. Видя, что воины Дайчеу не знают, что делать, оставшись без предводителя, младший темник встал в стременах и скрестил руки над головой, что означало: отступать. Изрядно поредевшая тысяча обратилась в бегство. Всадники взлетали на холм и проносились мимо главнокомандующего, будто искали спасения за его спиной. Их не преследовали, хотя отряд смоленской конницы показался на опушке ближнего леса. Хайду махнул рукой в ту сторону и кивнул Алихе. Тот понял, чего боялся джихангир. Вступи он в бой, и русы ударили бы с фланга.

Тысячу Дайчеу провожали насмешками и бранью, стрелами и камнями. Хайду знал, почему русы не бросились в погоню, очертя голову: им известен численный состав монголов, и они хорошо изучили тактику врага. Просто так заманить их под мечи и стрелы свежих четырех тысяч не получится.

Когда последний монгольский воин перевалил холм, на котором стоял Хайду, смоляне откатились на прежние позиции и снова сомкнули щиты. Степной генерал дал знак своим офицерам, чтобы те оставили его, а сам в оцепенении продолжал вглядываться в боевые порядки неприятеля — он искал того, кто посмел бросить вызов касте завоевателей, избранникам самого Тенгри. Наконец взгляд наткнулся на человека, одетого в доспехи ромейского образца: шлем с красным султаном, сплошной металлический панцирь, кольчужная юбка до колен, ноги прикрыты поножами, на руках от кисти до локтя горели на солнце чеканные наручи, правая кисть прикрыта чешуйчатой маникой. Человек стоял, опираясь на копье с толстым древком, короткий алый плащ за спиной развевался на ветру, волнистая темно-русая с проседью борода прикрывала широкую грудь. Иссиня-черный конь за правым плечом стриг ушами.

— Так вот ты какой! — выдохнул Хайду без гнева и ярости, но с неприкрытым восхищением. — Слава Тенгри! Он нашел для меня хорошего соперника. Теперь никто не скажет, что джихангир Хайду привел к покорности толпу плохо вооруженных мужиков с полей. Мой клинок напьется твоей крови!

Он еще немного понаблюдал, как человек в алом плаще и ромейских доспехах отдавал приказания младшим командирам, не удостаивая взглядом одинокого всадника на холме. Наконец Хайду несильно сжал коленями ребра Ордоса, дернул узду и, развернувшись, неторопливо спустился к своему войску, уступая место похоронной команде, состоящей из куманов.

Могильщики поднялись на холм, и толмач выкрикнул, что они хотят похоронить убитых. В лагере кривичей несколько минут совещались, потом первые две шеренги положили щиты на землю и рассеялись по полю. Остальные остались стоять в полной боевой готовности. Во всем этом прочитывались недоверие и осторожность. О коварстве степняков здесь знали хорошо. Русы деловито вытряхивали убитых монголов из кольчуг, сдирали с голов шлемы и малахаи, выдергивали стрелы, торчащие из земли, грузили на телегу сабли, мечи, копья, ловили коней, добивали раненых. Никакого шума и суеты. Быстрая и четкая работа, словно они занимались ею всю жизнь. Когда победители забрали все, что посчитали нужным, и воины вернулись на места в строю, от смоленского войска отделился невысокого роста человек на кривых ногах и на чистом монгольском языке выкрикнул куманам, что те могут уносить убитых.

Хайду уводил полтумена подальше от места проигранной битвы. Движение продолжали до самых сумерек. Тяжелогруженые арбы с телами раненых и убитых жалобно скрипели на ухабах и рытвинах раскисших от непогоды дорог. Когда ночная изморозь стала оседать на доспехи и гривы коней, генерал поднял правую руку над головой, давая знак остановиться и спешиться. Хайду приказал разбить лагерь треугольником, острие которого должно быть направлено на запад. Когда вспыхнут костры, воины ощутят себя частью огромного наконечника стрелы, выпущенной луком Тенгри, и к ним вернутся силы и уверенность. Они снова станут единым целым. Каждый со своего места будет видеть сужающийся наконечник, глубоко вошедший в тело чужой холодной ночи. Страх покинет их сердца, на его место придет спокойствие. Точильный камень, сжатый твердой рукой, будет скользить по металлу, возвращая ему бритвенную остроту. Это одна из самых чудесных песен в мире — песня клинка и камня.

Убитых предали земле, а раненых положили рядами под открытым небом на войлоке, чтобы китайский лекарь Чжой-линь мог со своими помощниками приступить к работе. Вдоль рядов, через каждые пару шагов, горели факелы, которые не только служили освещением, но и отгоняли злых духов. Если в теле есть брешь, значит, в него может проникнуть разрушительная сила. Нижнее белье из мокрого шелка спасло многих. Лекарю достаточно было потянуть за ткань, чтобы извлечь застрявший наконечник. При ударе такая ткань не рвалась, а вминалась в плоть, спасая от проникающих ран и заражения крови. Но были и очень серьезные, смертельные увечья, тогда Чжой-линь глубоко вздыхал и разводил руками, а шаман, потрясая бубном, посылал Вечному Синему Небу протяжный, надрывный вой. Ибо знаний о человеческом теле не всегда достаточно, чтобы поставить больного на ноги. Вот тогда те, кто умеют искать проходы в другие миры, договариваются с потусторонними силами.

Хайду думал о Дайчеу. По законам войны, тысячу, потерявшую свой главный кулак — бронированную сотню, нужно расформировать по другим подразделениям, а самого тысячника в лучшем случае понизить в звании до сотника или десятника, в худшем — до рядового воина или казнить. Тонкий голубой дымок от слабо горящих веток поднимался к отверстию юрты. Темные узловатые руки держали пиалу с кумысом, но уста оставались сухими. Джихангир напоминал каменное изваяние, и, если бы не глаза, отражающие языки пламени, его можно было бы принять за мумию, застывшую в позе лотоса. С большим трудом стряхнув оцепенение, Хайду встал и, развязав боковые ремни, отбросил в сторону хутангу-дегель. Накинув на плечи длинный синий чапан, откинул полог юрты и направился туда, откуда неслись стоны раненых, чтобы отыскать Дайчеу.

Он увидел тысячника, когда тот, закусив косу, терпел боль от рук Чжой-линя, вправлявшего ему суставы. Половину лица Дайчеу покрывала корка запекшейся крови, другая половина была бледна, как урусский саван. Подождав, когда лекарь закончит, Хайду уронил:

— Это я, Дайчеу. Ты слышишь меня?

— Ты пришел взглянуть еще раз на мое унижение и боль? Я сам слагаю с себя звание тысячника и отдаю железные доспехи. Я покорен, Хайду, — Дайчеу говорил изменившимся до неузнаваемости, хриплым голосом, словно телом его уже овладел костлявый дух вечной ночи.

— Ты знаешь закон, тысячник, — голос Хайду был бесстрастен. — Но прежде я хочу справиться о твоих ранах. Чжой-линь…

— Не надо. Пусть он уйдет, я хочу, чтобы мы остались вдвоем.

Хайду движением пальцев отпустил Чжой-линя, и тот, согнувшись пополам, спиной попятился в темноту.

— Ты помнишь Хорезм, Дайчеу? Мы с тобой были тогда молодыми и удачливыми сотниками, и ты спас меня от клинков всадников Джелаля. Потом мы вернулись в степь, и оба полюбили одну девушку, которая ответила тебе взаимностью и родила потом двух сыновей. Зато немного погодя судьба возвысила меня: я раньше тебя стал тысячником, а потом джихангиром. Каждому свое. Но спроси меня сейчас: что бы я выбрал? Я бы захотел оказаться на твоем месте. Ты счастлив, потому что твои сыновья носят черты своего отца, у них те же повадки и та же удаль. Тебя в белой юрте ждет любимая женщина, для которой важно, чтобы ты вернулся, а вернешься ты целым или израненным — это ее не волнует. Ты создал свой мир, Дайчеу, имя которому — семейный очаг. Такого у меня никогда не было и вряд ли будет. Все силы я тратил на военные походы, а не на любовь, не на сохранение рода. И теперь я одинок, как высохшее дерево посреди Гоби. Я хочу выразить тебе благодарность за сегодняшний бой, как и за все другие.

Хайду низко, почти до земли, поклонился.

— Сегодня был самый черный день в моей жизни. Спасибо тебе, Хайду, за то, что ты пришел поддержать меня. Со мной все кончено. Вопреки разуму, ты бросил мою тысячу на верную погибель. Не буду искать дурных мотивов в твоих действиях. Пусть это останется на твоей совести. Был ли твой поступок неосознанной местью, или это просто промах военачальника — решать не мне, а Вечному Синему Небу. Я свой долг выполнил. А теперь о другом. Чжой-линь сказал, что правая рука моя раздроблена в нескольких местах и скоро высохнет. Я вряд ли когда-нибудь сожму меч. Не хочу хромым, опозоренным, одноруким калекой вернуться домой. Помнишь Саади: «Всяк вольный уедет, и, сердце скрепив, останется раб средь запущенных нив». Как мне хотелось, чтобы мои сыновья прокладывали себе жизненный путь не мечом, а знаниями, учились в Багдадском «Низамийэ». А теперь? Соседи начнут смеяться и показывать пальцем, а мои сыновья застесняются меня. Позволь мне благородно расстаться с жизнью и устремиться в чертоги Вечного Синего Неба.

— Ты напрасно рисуешь свою будущую жизнь черными красками. Да, на тебе не будет сверкающих доспехов, ты будешь носить чапан мирного человека, но от этого дети не станут меньше любить тебя, ведь ты давно сделал свою семью богатой скотом и юртами. Ты дашь им образование в твоем любимом Багдаде. Один станет звездочетом, другой лекарем, как ты всегда мечтал. И сам переселишься поближе к чайханам, мечетям с крикливыми муэдзинами, будешь наслаждаться роскошью, читать мудрые книги и участвовать в ученых диспутах. У твоих сыновей достаточно средств для выкупа любой невесты. Через несколько дней я все равно приведу Смоленск к покорности, и свет этой победы затмит легкую тень неудачи.

— Да, но это будет твоя победа. После нее ты станешь темником: Бату-хан любит тебя. Нет, брат мой Хайду, не отговаривай. Пусть мои дети знают, что их отец умер настоящим нойоном. Только об одном прошу: не говори никому, что я выжил в бою и попросил смерти. Ведь если джихангир захочет, то ни один свидетель не разболтает некрасивую правду о том, как погиб тысячник Дайчеу. И еще: пощади сотников. Они дрались, как могли. В том, что русы оказались сильнее, нет их вины.

— Хорошо, я сохраню им жизнь, но разжалую до простых воинов и брошу в бой первыми. Это все, что я могу сделать.

— Благодарю тебя. Ты позволишь мне уйти по-монгольски?

Глаза Дайчеу сверкнули в лунном свете так, что у Хайду комок подкатил к горлу. Умереть по-монгольски значило не пролить собственной крови. Кровь — это душа, принадлежащая Вечному Синему Небу и великому императору Вселенной — богу Тенгри.

— Ты мой айньда, значит, твоя последняя воля — закон для меня. Прощай.

Хайду наклонился над тысячником, коснулся лбом лба раненого и, отвернувшись, быстро зашагал к своей юрте.

Четыре воина взялись за углы войлока, на котором лежал тысячник, и понесли во мрак сгустившейся ночи. За широкими подолами елей Дайчеу положили спиной поперек бревна, и, прежде чем услышать сухой треск своего сломанного хребта, тысячник увидел качнувшуюся в русском ночном небе луну, полнота которой, вопреки предсказаниям шамана, не принесла удачу первой монгольской тысяче под стенами Смоленска.

Весь остаток ночи Хайду не сомкнул глаз. Безбородый джихангир напоминал угрюмую старую женщину, согнувшуюся под непосильной ношей. Он смотрел на танцующий огонь и видел в желтых языках пламени человека в алом плаще, который глядел на него, и в больших серо-голубых глазах читалось печальное, трагическое спокойствие, без тени ненависти. Так смотрят только опытные военачальники, свободные от плена разрушительных страстей.

Командир прославленного полутумена мысленно спрашивал видение: «Зачем, зачем ты сопротивляешься мне? Твой город обречен, и сам ты погибнешь, ибо нет силы, которая может остановить монгола. Если ты сможешь победить меня, то на смену мне придет сам Батый, и тогда пощады не жди. Если каким-то чудом остановишь Батыя, то верховный каган Мунке вышлет такое войско, что на протяжении многих тысяч локтей не останется ни одной пяди земли, не вспаханной копытом степного коня. Ты ведь прекрасно это понимаешь. Тогда зачем? Я благодарен Тенгри, что обрел наконец настоящего соперника, только так дух воина может приблизиться к заветным чертогам Вечного Синего Неба. Мальчишка сказал, что карать можно и в любви, так знай: я люблю тебя и хочу встретиться с тобой, но нам никто не должен помешать. Ты слышишь меня? Никто. Я принял решение, прими и ты. Я буду ждать тебя на своем белом Ордосе в сверкающих на солнце доспехах, выбор оружия предоставлю тебе, а хочешь, будем драться разным оружием: кто какому лучше обучен, только не проси меня спешиваться — это, пожалуй, мое единственное условие. Итак, я жду поединка!»

Хайду стало вдруг необычайно легко, словно тяжелый камень свалился с души. Он встал и заходил по юрте вокруг очага. Окрыленный дух бился, хлопал крыльями в распрямившемся теле — долгожданный час, ради которого мужчина рождается, живет и умирает, приближался.

ГЛАВА 2

В древности те, кто был способен к учености, знали мельчайшие и тончайшие вещи. Но другим их глубина неведома. Поскольку она неведома, вот их описание. Они были робкими, как будто переходили зимой поток, они были нерешительными, как будто боялись своих соседей, они были важными, как гости, они были осторожными, как будто переходили по тающему льду; они были простыми, подобно неотделанному дереву; они были необъятными, подобно долине; они были непроницаемыми, подобно мутной воде. Это были те, которые, соблюдая спокойствие, умели грязное сделать чистым. Это были те, которые своим умением сделать долговечное движение спокойным содействовали жизни.

Дао Дэ Цзин, книга первая, стих пятнадцатый

Тысяцкий Меркурий не стал отводить войско к Смоленску, а, продвинувшись вперед, приказал разбить лагерь на склоне того самого холма, с которого совсем недавно наблюдал монгольский джихангир, напротив наведенных неприятелем переправ через овраг, сочтя нужным лишь послать с гонцом весть о первой победе. Слишком рано было еще готовиться к триумфальному шествию по мостовым города.

Голята справился с непростым заданием, приведя монголов туда, где все было готово к встрече непрошеных гостей.

В начале лета толпа оборванных, тощих рязанцев подошла к городским воротам и попросила защиты и крова. Для решения этого вопроса собрали вече. Представители зажиточного класса по большей части настаивали на том, чтобы отправить рязанцев обратно под бунчуки их новых хозяев, дабы не накликать беды. Мнения ремесленников разделились. Зато городская беднота и посадские вступились за обездоленных. Шумели долго, но до драки, как случалось нередко на вечевых сходах, дело не дошло. Рязанцев взяли к себе посадские, переспорив богатых горожан и враждебно настроенных ремесленников.

Среди беглых был отрок Андрейко, сразу же прозванный смолянами Голятой, потому что на нем почти не было одежды. Тысяцкий объявил мальчика приемным сыном. Дом сорокалетнего мужчины наполнился иной осмысленностью бытия, а главное, жена Вита обрела утешение.

Прошло около двадцати лет с тех пор, как молодой крестоносец из монашеского ордена тамплиеров осел в Смоленске. Объявленный персоной нон грата католическим престолом за то, что отказался участвовать в сожжении деревень сербских схизматиков, проклятый братьями ордена, лишенный наследства, Меркурий встал на путь вольных рыцарей и вскоре предложил свой меч смоленскому князю. Его взяли на службу. Дела у Смоленска шли плохо: с запада литовцы совершали набеги на пограничные земли, проявляя крайнюю свирепость и назойливость; с востока налетали половецкие банды. Несколько раз древний город оказывался в осаде, то у тех, то у других. Внутри не было единоверия: язычники дрались с христианами люто, порой переходя от кулаков к топорам и вилам. Своих воевод не любили, дружинников считали захребетниками. Нужен был кто-то сильный, желательно со стороны, беспристрастный и знающий военное дело. Смоленский князь почувствовал в молодом, но уже закаленном в боях рыцаре-католике свое спасение и сразу доверил малую дружину, с которой Меркурий трижды сходил на Литву и заставил неприятеля просить мира. Литвины не только поклялись не воевать со Смоленском, но и предложили Меркурию взять в жены католичку Виту, дочь богатого и знатного воина. Свадьба была большой и шумной. Столы накрывали прямо в поле. Кривичи и литвины братались, пили из одного кубка, пели вместе песни. Князь возвысил бывшего крестоносца до тысяцкого и повелел командовать войском. Но судьба показала Меркурию свой страшный оскал: первый сын умер в родах, второго унесла хворь на десятом году жизни, третьего, почти достигшего совершеннолетия, не уберегли во время половодья.

Скоро Голята поправился, окреп и стал незаменимым помощником в доме тысяцкого. Монгол Илха, друг Голяты, пришедший вместе с ним, захотел принять монашеский постриг. По вечерам, после тяжелого трудового дня, Голята и Илха садились в беседке перед домом и в живом общении учились друг у друга языковым премудростям. Голята, обладая цепкой памятью, схватывал на лету, заглатывал знания, с каждым днем все свободнее общаясь на чужом языке. Илха тоже не был тугодумом. За несколько месяцев они продвинулись настолько, что на бытовом уровне разговаривали без запинок и дополнительных пояснений.

В конце сентября того же года весть о приближении татар громовым раскатом пронеслась по смоленскому краю. Илха одним из первых попросился в ополчение, его знания о монгольской тактике ведения боя оказались бесценными. Меркурий назначил монгола командовать стрелками и пращниками.

Какое-то время смоленская чаша весов колебалась между войной и миром: народное вече и боярская дума не могли решить, принять сражение или открыть ворота. В довершение ко всему князя хватил удар, лишив речи и движения. Меркурий выступал на стороне меча: рожденный в далекой римской провинции, в семье воина-наемника, он с ранних лет познал, что такое доблесть и отвага. Когда слухи о неведомых доселе степняках переросли в настоящую угрозу, он, никогда не повышающий голоса и во многом за счет этого умевший брать верх в любом споре, лично ходил по кварталам ремесленников и призывал к открытой борьбе. Особенно охотно его поддержали сапожники и кожевенники, сдержанно согласились кузнецы и каменщики, против выступили перчаточники и калашники, но они оказались в меньшинстве — смоляне очень хорошо помнили подвиги бывшего рыцаря.

С середины октября смоленская рать стала выходить на тренировочные занятия: учились держать строй, одновременно выпускать стрелы и камни, дружно наступать и откатываться. На кузнечной улице не смолкали молотки, шумно гудели меха. На кожевенной изготавливали доспехи. На сапожной — шили специальную обувь, в которой воин должен уверенно себя чувствовать на скользкой поверхности.

Меркурий, скрепя сердце, благословил Голяту, вызвавшегося пройти по лезвию судьбы. Задача была немыслимо сложная, но с ней мог справиться только один человек — его приемный сын.

В конце ноября орда степняков численностью в пять тысяч всадников вышла на дальние подступы и двинулась к заранее подготовленному полю. А в последнюю ночь накануне сражения в русский стан пришел еле державшийся на ногах разведчик Голята. Меркурий чуть не закричал от радости. Он хотел сразу отправить сына в Смоленск под прикрытие стен, но тот, насупившись, сказал, что имеет право увидеть бой с высоты холма.

Благодаря тому, что Голяте удалось втереться в доверие к монголам, перехитрить и заманить их в ловушку, смоляне одержали победу почти без потерь. Илхе было присвоено звание сотника, но тот отнесся к этому событию спокойно, потому что с недавних пор считал своим призванием монастырскую келью и только по необходимости взял в руки оружие, чтобы защитить православную веру.

Голята, вскочив на вороного жеребца, злого и сильного, как северный ветер, понесся в город. Жители, напряженно вглядывавшиеся с крепостных стен вдаль, увидев всадника со стягом, на котором был изображен Георгий, поняли, что победа одержана. На Свирской и Петропавловской ударили колокола: звон достиг и русского стана, и отступавших монголов. Вита, гордая и прямая, как свеча, шла, держась за конское стремя, рядом с приемным сыном. Голята объехал каждую улицу, каждый переулок, крича в распахнутые окна: «Победа! Победа!» — и только после захода солнца вернулся в свой дом и повалился с коня на руки подоспевших домочадцев с сильнейшим жаром.

— Хорошие сегодня звезды, воевода, как и сегодняшняя победа, — негромко сказал Илха, подходя к костру и потирая стынущие руки. — Завтра будет ясный день.

— Не мешало бы сделать его черным для татар, — вместо Меркурия отозвался сотник Валун, командовавший княжескими гриднями.

— Я сожалею, что еще очень много врагов смотрят на наши звезды, — глухо выдохнул Меркурий. — Илха, что за дикий обычай рубить руки, да еще несмышленому ребенку?

— Это моя вина. Я должен был объяснить ему, что можно, а что нет. При войске джихангира Хайду обретается известный китайский лекарь Чжой-линь. Он знает, как отвести заражение, — уклончиво ответил монгол.

— Много ли китайцев в монгольском войске?

— Немало. Все осадные и полевые орудия обслуживают они, лечение воинов тоже на них. За прямые поставки мокрого шелка отвечают китайцы. Скоро в войске собираются ввести пешие подразделения. А научать — кто? Опять же китайские военные.

Валун словно не слышал, что тема разговора поменялась. Продолжая жевать длинный седой ус, сотник ворошил веткой костер.

— Руку уже не вернешь. О чем мыслишь, Мер?

— Смотрю на огонь и вижу их вождя: верхом на белом коне, точно врытом в землю. Сдается мне, он глазами искал меня. Почему он поступил не как опытный полководец? Обладая численным перевесом, он мог легко направить тысячу, а то и две, к городу и осадить его, а сам с остальным войском начать боевые действия. Не похож человек на белом коне на неопытного зайца, который при первой неудаче сразу же убегает. Сражение могло получиться очень кровопролитным.

— Вот ты сам и ответил, — Илха придвинулся поближе к костру. — А еще на войне можно легко сводить счеты и устранять соперников. Видя, как хорошо ты подготовился, он поостерегся — а вдруг у тебя есть еще сюрпризы. К тому же конница по такой местности легко маневрировать не может. Скорее сражение распадется на отдельные схватки, а это гибель людей и бесполезные потери сил. Хайду — искусный воин, бывший раб, оказавшийся рядом с вершинами военной власти. Он наверняка хочет малой кровью привести Смоленск к покорности. Он либо готовит коварный удар, либо ищет возможность подкупа, либо думает, как уничтожить главного.

Меркурий встал и, разминая затекшие ноги, отошел в темноту.

— Илха, — негромко позвал он.

Монгол, сидевший, скрестив ноги, распрямился, готовый подойти к воеводе, но, с сожалением посмотрев на костер, спросил, оставаясь на месте:

— Воевода хочет увидеть монгольский стан?

— Ты читаешь мои мысли, Илха. Как думаешь, далеко они отошли?

— Думаю, нет. Ты позволил им забрать убитых и раненых, значит, арбы тяжелы. До них должно быть не более двух часов рысью.

— Валун, твои конники сегодня не участвовали в бою. Дай им пять часов отдыха, и пусть будут наготове. И еще — понадобится малая дружина. Да, нам тоже подготовь свежих коней.

— Зачем воевода хочет взять пеших? — монгол смотрел на Меркурия с удивлением, к которому примешивалось безмерное уважение.

— Сотня конницы — это гридни, а другую посадим на крупы коней.

— Ох, мудрейший Меркурий. Будет очень тяжело уходить от погони.

— По ночному лесу нетрудно. Насколько мне известно, монгол боится леса до судорог. Так, Илха? В седло!

Два всадника поскакали, держа курс на северо-восток, по следам монгольского войска, отчетливо чернеющим в свете луны. Ледяная ноябрьская изморозь оседала на металл и кожу доспехов, изо ртов коней валил густыми клубами голубой пар. Но ни лошади, ни всадники не ощущали холода. Стояла прекрасная осенняя ночь, прозрачная, словно вода в омуте. Когда в небе заалели отсветы костров, Меркурий и Илха спешились, привязали коней и крадучись стали взбираться на холм. С вершины им открылся монгольский лагерь, выстроенный в виде огромного горящего наконечника стрелы. У тысяцкого холодок пробежал по спине:

— Я такого еще не видел!

— Хайду поднимает боевой дух воинам. Такой лагерь атаковать сложно, мой воевода. Воины слишком возбуждены, и сон их чуток. К тому же лекарь с помощниками не сомкнут глаз, шаманы не сомкнут глаз, и сам Хайду будет бодрствовать.

— Другой ночи у нас не будет. Они оправятся и выбросят всю ненависть. А их все еще слишком много. Численный перевес может стать решающим преимуществом. Нужно измотать, обескровить войско и желательно уничтожить командующего. Тогда — победа. Если не получится убить главного, то хотя бы дотянуться до тысячников и сотников.

— Это очень непросто. Никто не знает, где и когда спит Хайду, он может спать на войлоке под открытым небом или в палатке простого воина, а может всю ночь просидеть в позе лотоса в своей красивой белой юрте. Вокруг него всегда сотня испытанных нукеров, которые лягут костьми за джихангира. С тысячниками тоже нелегко, к каждому приставлено до полусотни нукеров, и каждый из них владеет клинком не хуже самого Тенгри.

— Ладно, Илха. Лучше расскажи, как укреплен лагерь?

— Защитой служит обычно двойной ряд плотно сдвинутых телег. Простые лучники и беднота вроде меня размещаются на ночь почти на границе лагеря, у самых телег. Они первыми отбивают приступ. Внутри сооружается еще один заслон, из щитов, он идет кольцами вокруг ставок тысячников. В центре — бунчук самого джихангира. Лошади и прочий скот стоят просто в поле, иногда в загоне. Боевые кони тяжелой конницы и командиров от десятников до тысячников находятся в основном лагере.

— Хм. Значит, нападать на табуны нет смысла. Только шуму бесполезного наделаем.

— Верно говоришь. К тому же коней охраняют опытные пастухи и собаки. Да и любой монгольский конь будет искать хозяина. Если даже из двадцати тысяч перебить половину, то другая половина все равно вернется под седло. Монгол в дальний поход идет опятиконь. Попробуй осиль такую прорву.

— А тягловая сила?

— Волы тоже бешеные, слушаются только хозяев. Чужого топтать начнут. Иногда монголы пускают их на вражеских пехотинцев. Их ничего не берет, ни стрела, ни клинок. Не стоит ночью нападать, воевода!

— А мы ночью и не будем, Илха. Нападем под утро, перед самым рассветом, когда караульные устанут, а шаманы и лекари пойдут отдыхать.

— Кто это? — Илха, вжавшись в мерзлую землю, ошалело смотрел на лунную дорожку, которая упиралась в опушку леса.

От чащи в сторону распластавшихся на земле Меркурия и Илхи медленно ехал всадник. Лось под ним важно перебирал сухими ногами и в такт шагам покачивал тяжелой рогатой головой. Страшный топор на длинном, в полтора человеческих роста, ратовище поблескивал в лунном свете. Две толстые седые косы спадали от висков на грудь волхва. Всадник и лось, слившись воедино, были похожи на призрак из древних сказок народа, который жил на берегу Днепра задолго до прихода словен и кривичей. Обрывки тех сказаний в некоторых глухих деревнях и лесных хуторах приходилось слышать и Меркурию. Но сам он никогда не видел Измора, потомка Ишуты, превратившегося из змия в человека и ставшего лесным волхвом. Да и вообще мало верил в лесную нечисть. Из легенды он хорошо запомнил только одно: Измор приходит к тому, кого сам выбрал. Всадник ехал по холму, не прячась, не понукая животное, держась на его спине прямо. Илха зарылся лицом в траву и отрывистым шепотом читал молитвы. Меркурий завороженно смотрел на кустистые брови и испещренное глубокими морщинами лицо. Всадник поравнялся с лежащими, оказавшись в каких-нибудь пяти шагах, пристально посмотрел на Меркурия темными омутами глаз и резко ударил тупым концом ратовища о землю. Лось взревел так, что с деревьев с неистовым граем взлетели вороны.

ГЛАВА 3

Вся до капли дремучая сила

Сечей выпита. Мир — просторам.

За обиду степь заплатила.

На червленый щит брешет ворон.

Если кто-нибудь силой пытается овладеть страной, то, вижу я, он не достигает своей цели. Страна подобна таинственному сосуду, к которому нельзя прикоснуться. Если кто-нибудь тронет его, то потерпит неудачу. Если кто-нибудь схватит его, то его потеряют. Поэтому одни существа идут, другие высыхают; одни укрепляются, другие слабеют; одни создаются, другие разрушаются.

Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцать девятый

В четвертом часу утра смоленский отряд из двухсот человек выдвинулся на встречу с врагом. Еще на дальних подступах к татарскому лагерю Меркурий приказал спешиться и обмотать копыта коней рогожей. Кривичи шли через глухой лес почти бесшумно. Лишь изредка под ногой воина или копытом коня сухо ломался сучок, и тогда воевода бросал резкий неодобрительный взгляд туда, откуда доносился шум. Различить лица было невозможно из-за того, что луна, хоть и полная, почти все время скрывалась за тяжелыми набухшими тучами. Иногда Меркурию начинало казаться, что он ведет в бой не живых людей, а отряд теней, восставших, нагрянувших из потустороннего мира.

Конная сотня — княжеские гридни, экипированные по образцу своего времени: кольчуги, длинные обоюдоострые мечи, вытянутые яйцевидные шлемы, двухметровые копья, круглые щиты, у некоторых приторочена к седлу булава.

Вторая сотня, посаженная на крупы коней, была той самой малой дружиной, с которой тысяцкий ходил на Литву. Враги их называли волками за волчьи шапки, надетые поверх шлемов. Вооружение и доспехи для них изготавливали по индивидуальным заказам. В обычном строю с другими ратниками эти воины составляли центральный, тяжело бронированный кулак войска и располагались в глубине, ближе к княжескому стягу. На ночные операции ходили в облегченных доспехах, чаще в кожаных, чтобы меньше шуметь, при этом щиты не брали, только короткие копья и боевые топоры на средней рукояти. Руки защищены наручами с шипами, ноги — такими же поножами. На поясе — длинный кинжал, одна сторона лезвия в крупных зазубринах, для нанесения рваных ран, другая — заточенная и гладкая. За правым плечом в чехле носили комплект метательных ножей — «муж и жена» — как любовно называли их дружинники; такой нож имел два клинка, по сути, железный штырь с двумя остриями — страшное оружие в руках тренированного человека. За левым плечом висел кистень.

Смоленский военачальник всерьез размышлял над словами Илхи о том, что Бог создал мир не одномерным, как мы его видим, а многомерным, и что души тех, кто покинул бренную плоть, с высоты взирают на живущих и, если надо, помогают одним и карают других. Какое странное соединение монгольского шаманизма с русским православием!

Меркурий не видел лица Илхи, но чувствовал, как тот дышит ему в плечо, даже сквозь панцирную сетку. Рядом с бывшим крестоносцем монгол казался чуть ли не карликом, ведь он был ниже на полторы головы и вдвое меньше в плечах, но в силе его цепких пальцев минувшим днем убедилось все русское войско. Илха выпускал стрелы из своего составного рогового лука в три раза чаще, чем самый искусный русский стрелок, и поражал цель на расстоянии в триста шагов, тогда как другие лучники могли стрелять прицельно на сто — сто пятьдесят шагов. Зная преимущества степных луков перед русскими, Меркурий приказал вырыть специальные ямы-окопы и замаскировать дерном, чтобы сократить расстояние до противника и получить возможность атаковать неожиданно. Будучи еще совсем ребенком, он читал, что подобную тактику использовали древние германцы против римских легионов. Из рассказов Илхи Меркурий узнал, что камнеметы, таранные орудия, огнеметы, метающие кувшины, начиненные порохом, монголы получили, завоевав Китай. Там же завербовали целителей. Сокрушив Самаркандское шахство, степняки заставили работать на свою армию лучших кузнецов и конезаводчиков, так появилась тяжелая конница, закованная в труднопробиваемую броню и вооруженная дамасскими клинками. Все без исключения монгольские воины носили нательное белье из мокрого шелка, — первый антисептик — которое разрубить в бою мечом или пробить стрелой крайне трудно. Ткань вминается в плоть вместе с наконечником или клинком, но не прорывается, поэтому человек защищен от загрязнения раны и быстро возвращается в строй. Поверх нательного белья тяжеловооруженный всадник надевал шерстяной чапан, затем кожаный доспех и железную кольчужную сетку или панцирь, сделанный из металлических полосок шириной в ладонь; на голову — шлем с шишаком, иногда оснащенный забралом, шею защищал толстый кожаный ворот или железная сетка. На ногах сверкали поножи. Боевые кони тоже имели броню: на груди доспех из стальных пластинок, от шеи до крупа — толстая дубленая кожа, лишь ноги оставались открытыми, но попасть по ним можно только с очень близкого расстояния. Сами монголы делали стрелы с серповидными наконечниками, чтобы подрезать жилы вражеским лошадям. По мнению Илхи, шея и горло были самыми слабыми местами в экипировке степных завоевателей. Именно в горло направлял стрелы бывший монгольский табунщик. Именно в горло учил он стрелять смолян на тренировочных занятиях. А пеших ратников — наносить удары по шеям и головам.

Легкая кавалерия монгольского войска состояла в основном из выходцев из небогатых семей, а зачастую и вовсе из слуг и представителей покоренных племен. Доспехи были в лучшем случае кожаные, голову защищала лишь меховая шапка. Только у отдельных воинов, как правило, у десятников, были наручи и поножи. Каждый легковооруженный кавалерист имел три полных колчана стрел с разными наконечниками, составной роговой лук, копье с крюком на конце для стаскивания противника с лошади, волосяной аркан, которым степняки владели в совершенстве, и длинный кинжал. Каждый лучник на полном скаку выпускал до шестидесяти стрел в минуту. Именно легкая конница первой вступала в бой: осыпав боевые порядки неприятеля стрелами, она уходила на фланги, образуя подвижные фланговые крылья, задача которых в первую очередь заключалась в том, чтобы не дать сопернику окружить войско. А при непосредственном столкновении — обхватить двумя дугами тело вражеского войска, продолжая сыпать стрелами. Потом в бой выдвигалась тяжелая конница, которая окончательно сминала и уничтожала боевые построения врага. Но за спинами тяжеловооруженных конников скрывались лучники, льющие поверх голов нескончаемые потоки стрел. Если по каким-то причинам легкая конница обращалась в беспорядочное бегство, то тяжеловооруженная становилась заградотрядом, но это происходило крайне редко, дисциплина в монгольском войске была необыкновенно высока. В случае бегства с поля боя от одного до десяти человек казнили весь десяток, а если бежали больше десяти — наказывали сотню. Когда искушенный в тактике враг выдерживал первый ливень смертоносных стрел, все монгольское войско разворачивалось и делало вид, что отступает, заманивая в засады. Несмотря на достаточно жесткую кастовость в орде, человек незнатного происхождения, проявивший на войне незаурядные способности, мог добраться до некоторых вершин власти, как Субудэй-багатур, сын бедного кузнеца, который при Чингисхане стал видным полководцем.

Илхе едва исполнилось восемь лет, когда отец отдал мальчика в услужение богатому нойону Кункурату из колена Дунга. Кункурат дал Наганю, отцу Илхи, за это четыре козы и хромую лошадь. Отец очень благодарил нойона, называл благодетелем и плакал от радости, приговаривая, что теперь его семья не умрет с голоду и что великий воин Кункурат может владеть его сыном без оглядки, по собственному усмотрению. Кункурат приставил Илху прислуживать своему сыну Алихе, его ровеснику.

От зари и до зари мальчики были вместе. Скакали по необъятной степи, ели из одного котла, стреляли из луков. Иногда, наломав ивовых прутьев и запрыгнув на коней, играли в салки: догоняющий должен настигнуть того, кто убегает, и со всего маху хлестнуть прутом по голой ляжке, получая право самому уноситься ветром в степь, куда глаза глядят. После таких игр ляжки у детей долго горели пунцовыми рубцами.

Алиха редко выказывал превосходство перед Илхой, хотя отец требовал, чтобы тот не забывал о своем происхождении. Раз в неделю на закате Илху заставляли становиться на колени и обкусывать ногти хозяину и трем его сыновьям. При этом все кроме Алихи сидели с брезгливыми лицами и, если Илха нечаянно делал кому-нибудь больно, его били по ушам костяной палочкой. Это был самый ненавистный день для маленького слуги.

Спал мальчик у входа в юрту с внешней стороны, вместе с собаками. Однажды он проснулся ночью от того, что кто-то крепко держал его за руку. «Лежи тихо, я буду обкусывать твои ногти!» Это был Алиха. Впервые в жизни той ночью восьмилетний раб почувствовал себя счастливым. Они подружились раз и навсегда: слуга и хозяин. Правда, Алиху, одетого в сверкающие доспехи, зачислили в тяжелую кавалерию, а Илху — в легкую конницу. Но они всегда были рядом, в одной тысяче, и везде, в любом сражении, ощущали плечо друг друга.

Спустя несколько лет сам Бату-хан назначил Алиху тысячником, восхищенный его боевыми заслугами. Молодой тысячник делал все, чтобы его друг детства и верный слуга наконец мог получить право на ношение железных доспехов и стать уважаемым человеком, но судьба распорядилась иначе.

Сотня, в которой служил Илха, под Рязанью попала в засаду, устроенную отрядом Евпатия Коловрата. Рыская в поисках продовольствия и корма для коней, монголы, вообразившие себя хозяевами на новой земле, потеряли всякую бдительность. Все произошло настолько быстро, что никто не успел толком ничего понять, не говоря уже о том, чтобы обнажить оружие. Неожиданно на лесную дорогу, по которой двигалась сотня Илхи, стали с диким скрежетом валиться огромные сосны. Первое дерево рухнуло на голову колонны, второе на хвост: сотня оказалась запертой спереди и сзади. Лесные исполины падали и падали, давя огромным весом всадников вместе с конями. Засвистели стрелы, полетели выпущенные из пращей камни. Из чащи выскочили жилистые бородатые богатыри и начали рубить топорами направо и налево, особо не разбираясь, куда приходятся удары — по лошади или по человеку. Через несколько минут все было кончено. Никто, ни один конь, ни один монгол не смог уйти от страшных топоров рязанских русов. А те били так, чтобы не брать пленных, то есть насмерть, хотя прекрасно знали, что за любого монгола, пусть даже незнатного рода, можно получить хороший выкуп.

Илха был замыкающим колонны. Он успел только увидеть толстый, летящий прямо на него ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер почти сразу. С перебитым хребтом животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу, ноги разъехались, шея вывернулась, ржание застряло в горле, вырвался лишь хриплый выдох. Топор миновал Илху: он потерял сознание, а рязанцы посчитали, что после такого удара выжить невозможно. В глубине леса русы вырыли огромную яму, куда и свалили всех убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху. Его бросили лицом вниз. В груде мертвых тел остались пространства, в которых держался воздух.

Илха очнулся в кромешной тьме. В нос ударил резкий запах лошадей и немытых, потных человеческих тел. Трупы еще не остыли. В первое мгновение ему даже почудилось, что он в стойбище и вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, возвещающие начало нового дня. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что он в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, тело не слушалось. Собрав всю волю и остатки сил, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях. По лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжелая, прихваченная холодом глина, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Илха стоял на коленях, раскинув руки, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шелка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Преодолевая боль в затекших мышцах, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он выбрался на дорогу, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон колокольчика, топот конских копыт и чужую речь.

Колупай, завидев лежащего поперек дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошел и, посмотрев тому в лицо, быстро перекрестился. Первым желанием мужика было отбросить тело на обочину да и ехать с богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и задрожала. «Ай, чтоб ты, окаянный, к черту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, за что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня еще испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, снял тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, набожной и известной своей добротой.

Внешне она соответствовала имени: высокая, статная, с прямыми темно-русыми волосами. Четырнадцать лет назад Завиша овдовела: мужа на охоте задрал медведь. Замуж повторно не вышла, не потому что не хотела, а побаивались ее местные мужички: мало того, что красивая, так еще и с неуступчивым сильным характером, который отчетливо читался в серо-голубых глазах. Сына Андрея поднимала одна, не прося помощи ни у соседей, ни у родственников, что жили за рекой в пятнадцати верстах. Завиша славилась как очень хорошая ведунья: издалека шли к ней люди лечить свои хвори и врожденные болезни.

Когда за оградой ее двора остановились сани и послышался встревоженный голос Колупая: «Эй, Завиша, выходи, по твою душу тут-ка!» — она сразу поняла, что случилось неладное, и, накинув поверх льняной сорочки полушубок, выбежала на улицу. Увидев на соломе человека, всплеснула руками:

— Неси в сени. Домой к печи не вздумай, не то в тепле кожа лоскутами отходить начнет.

— Да нешто я дурень какой!

Колупай взвалил на плечо Илху и побежал к крыльцу. Завиша велела положить больного на лавку, а сама ножом отрезала кусок овечьей шкуры.

— Ничего, ничего, пришибло малость, ну, это-то пройдет, а вот холод из тела выгонять надо, иначе погибнешь!

Ведунья, приговаривая, начала растирать шерстью кожу монгола, сначала едва касаясь, а потом все сильнее. Он так и лежал без сознания.

— Уходи, лют-мороз, зол-морок, не морозь человека доброго, его дома ждут не дождутся. Жена-красавица ждет, дети скучают, конь в стойле затосковал!

Завиша так трудилась над больным, напрягая все внутренние силы, что от нее пошел пар.

— Ну же, просыпайся, лядащий, мужик ты али не мужик!

Она била больного по щекам и снова растирала, шептала непонятные слова и, разжимая губы, посылала свое дыхание ему в рот. Прошло не меньше часа, прежде чем Илха захлопал глазами и застонал.

— Ну, слава тебе, Господи, очухивается!

Изможденная ведунья опустилась на лавку у ног больного.

— Теперь, Андрейка, застели на печи — туда его отнесем, — обратилась к сыну-подростку, который все это время наблюдал за ней из темного угла. — Эко, легонький-то какой. Давай, сынок, от такого не надорвешься.

Мать с сыном подняли Илху и понесли в дом.

Сутки монгол метался в сухом жару. Завиша вливала в него отвар за отваром большими глиняными кружками, ложилась рядом и прижималась всем телом, обнимая руками и ногами, не давая душе ускользнуть из тела. А когда пошел наконец обильный пот, женщина слезла с печи и устало сказала:

— Вот теперь жить будет!

Когда Илха первый раз спустился на пол и прошел по скрипучим половицам босыми ногами, Завиша, сидя за прялкой, широко улыбнулась и показала рукой на икону Божьей Матери, что смотрела из верхнего правого угла сквозь зыбкий огонек свечи:

— Ее благодари, спасительницу и заступницу нашу!

Монгол не понял русской речи, но суть уловил и низко поклонился лику Богородицы.

На следующий день Андрей стал водить Илху по дому и, показывая пальцем на предметы, говорить, как они называются. Монгол с интересом повторял, стараясь правильно произносить каждое слово. Иногда получалось довольно смешно, и все трое весело хохотали. Бывший раб неожиданно для себя стал замечать, что ему очень хорошо в этом деревянном доме, с этими терпеливыми людьми, а при мысли о хозяйке новое, доселе неизведанное тепло разливалось по всему телу, к горлу подкатывал сладковатый комок. Столько света и простора никогда еще не ощущала душа монгольского воина. С утра до вечера он трудился, как заведенный, выполняя всю нехитрую работу по дому, изучая русский язык и научая монгольской речи на диво смышленого Андрея.

Прошло два месяца. Зима понемногу начала сдавать позиции, уступая робкому солнечному свету. Стали появляться первые тонкие извилистые ручейки, а с крыш зарядила капель. Навоз, который лежал возле хлевов, оттаял и пах на всю деревню. Люди стали чаще наведываться друг к другу в гости, обсуждали будущую страду. Дети с улюлюканьем и смехом носились по улицам, придумывая разные игры и запуская то змеев в небо, то деревянные плотики по ручьям. Казалось, не было никакого монгольского нашествия, не горела многострадальная Рязань, не рыдали по убитым вдовы и старики.

Андрей тоже не сидел в избе: чуть солнце вставало, выпивал кружку молока, заедал краюхой хлеба и вперед, к детворе. Завиша не держала, не заваливала работой — пусть, мол, набегается досыта, а под трудовой хомут всегда успеет, тем паче, не так уж долго и осталось до взрослой жизни.

Иногда нет-нет, да и поглядывала ведунья на Илху, розовея лицом. Хоть с виду и не пара он ей: щуплый да невысокий, но приметила женщина какую-то особую упругую силу в этом чужеземце, которая делала его стойким перед обидными словами деревенских мужиков и бабьими колкими смешками. Многое не получалось у Илхи по хозяйству: где из рук валилось, где просто силенок не хватало. И лишь благодарная, извиняющаяся улыбка никогда не сходила с лица. Вот за эту улыбку и нравился он Завише, ибо, полагала ведунья, когда человек улыбается, он прав. А Бог, как известно, не в силе, но в правде. Хотя поначалу была одна загвоздка: Илха отказывался мыться, считая, что вода смывает силу и здоровье. Но это заблуждение удалось преодолеть: степняк со временем убедился, что грязь является причиной многих болезней, а раны так и вовсе первым делом промывать нужно, и сам с нетерпением ждал четверга, чтобы затопить баню.

В тот день Илха, как обычно, под вечер отправился в баню на «первый пар». Сладко почесываясь, он влез на полок и растянулся на животе. Только Вечное Синее Небо знало, как нелегко ему было не думать о Завише: жар то и дело вспыхивал внизу живота, от кончиков пальцев ног до макушки пробегала томительная дрожь, сердце начинало глухо стучать в мокрую доску. Он приподнялся на руках, чтобы встать и вылить на камни запаренной на травах воды, ибо это очень помогало отвлечься от подступившего желания, как вдруг дверь, осторожно скрипнув, приоткрылась, и он увидел ослепительно-прекрасное белое бедро.

Илха еще никогда не встречал такой красоты, такого совершенного тела, никогда не вдыхал подобного аромата волос. Жизнь на войне, казалось, отучила удивляться: сколько за спиной завоеванных земель, рабовладельческих рынков, караванов с будущими наложницами для шахов, принцев и ханов! Сколько стонущих, рыдающих, кричащих и хохочущих женщин он познал, но счастье пришло впервые! Когда мощный поток истомившейся в темном плену мужской силы вырвался и озарил женское лоно, когда два тела, наконец, замерли, тяжело дыша, Илха почувствовал, что по щекам впервые за много лет бегут крупные, обжигающие слезы радости. Этот день всегда будет всплывать у него в памяти — и в самых страшных схватках, и в часы уединения. Этот день начнет проступать сквозь тексты писаний, звучать в шумящей листве, гореть в небе и на горизонте. Отныне и навсегда Илха будет чувствовать рядом с собой Завишу, ощущать аромат ее волос и тела, мысленно беседовать с ней, советоваться, прежде чем сделать очередной шаг. Вновь и вновь он будет вспоминать, как целовал ее чуть выпуклый живот, как вдыхал терпкий запах разгоряченного лона и как улетал к чертогам Вечного Синего Неба.

После этого четверга они стали жить, не хоронясь от людей, а через две недели обвенчались в деревянной церкви в десяти верстах от дома, не устраивая пышных торжеств и веселых гуляний. Илха принял православие и стал таким набожным, что даже Завиша иногда терялась и разводила руками в изумлении.

А по ранней весне, едва только сошел снег, пришли баскаки Бату-хана. Пришли не только за мехами, медом, золотом и оружием, но и за будущими рабами, за наложницами для восточных гаремов, за мастерами и подмастерьями, чтобы продать их на рабовладельческих рынках, пришли по праву сильного брать дань кровью. Они нагрянули так неожиданно и быстро, что жители окрестных деревень не успели спрятаться в лесах. Изошла, в который уже раз, плачем земля Рязанская.

Завиша приказала Андрею лезть в подпол, бросила на крышку половик и для пущей верности придвинула на это место стол, а сама, затеплив свечу, села перед иконой и начала усердно молиться. В очередной раз бросив тревожный взгляд в окно, увидела, как Колупай с топором в руке побежал к веренице связанных девушек — отбивать дочь — и упал, пронзенный стрелой навылет. А один монгол, запалив факел, поджег солому на крыше колупаева дома в назидание другим: не лезь супротив хозяина.

Илха в этот день был в лесу, тесал бревна для нового хлева. Поднявшийся к небу черный дым заставил его бросить работу. Чем ближе подходил Илха к деревне, тем отчетливее слышал плач, истошные крики людей и убиваемого скота. Он понимал, что происходит. За две сотни шагов стал различать родную монгольскую ругань, вылетающую из продутых степью визгливых глоток сородичей. Через заднюю калитку, никем не замеченный, он вбежал во двор как раз когда баскак тащил Завишу за волосы к сеновалу. В другой руке монгол держал шапку с лисьим хвостом, предлагая щедрый подарок в обмен на скорую любовь и ласку. Илха метнулся к коню, стоявшему возле крыльца, выхватил из колчана, притороченного к седлу, лук. Но тут Завиша вцепилась зубами в руку баскака, отчего тот завизжал, как ужаленный, и, вырвав из-за пояса кривой клинок, рубанул женщину по лицу.

Стрела Илхи сорвалась с тетивы и насквозь пробила шею баскаку с опозданием на одно мгновение. Не помня себя от накатившей ярости, бывший монгольский лучник подлетел к мертвому соплеменнику, перегнулся в седле и подобрал меч, обагренный кровью жены. Развернул коня, поставил на дыбы, а потом, стиснув коленями бока, заставил животное перепрыгнуть ограду. Как только копыта взорвали весеннюю грязь, Илха взмахнул мечом — и голова с перерубленным волчьим хвостом покатилась чугунком к ограде, разбрызгивая кровь по черной земле.

Сразу пять монгольских луков вскинулись, натянулись тетивы. Илха пригнулся. Три стрелы просвистели над плечом, а две другие поразили животное. Конь, хрипя, стал заваливаться на бок. Вдруг воздух задрожал от криков, которые слились в единый могучий гул: мужики и бабы, вооружившись на ходу, кто чем мог, бросились на незваных гостей. Завязалась жаркая рукопашная схватка: монголов стаскивали с лошадей, рубили топорами, кололи вилами, били кулаками и камнями. А потом трупы семерых степняков отволокли на опушку леса и бросили на прокорм волкам. Когда жар кровавого безумия поутих, стали оплакивать и предавать земле своих убитых: погибло одиннадцать человек. Илха схоронил Завишу в березовой роще — насыпал бугорок и вкопал деревянный крест.

Все понимали: оставаться в деревне нельзя, жестокая расправа неминуема. В тот же вечер выбрали Илху старостой и попросили не медлить с принятием решения. Монгол приказал тонко порезать и засолить мясо убитых лошадей, собрать немного домашнего скарба и ждать его дальнейших указаний.

Утром следующего дня серая вереница людей, сплоченных болью и страхом, двинулась по раскисшей от весенней сырости тропинке на северо-запад. Долгих два месяца Илха водил за собой жителей восставшей деревни, кружа по лесам, каждые сутки меняя места стоянок, опасаясь больших дорог, где могли встретиться татарские и княжеские разъезды, и больших поселений. Он знал нравы и законы своих соплеменников. Орда никогда не простит убийства баскаков и будет до конца разыскивать бунтовщиков, используя все методы: суля награды, даруя князьям и боярам земли, пытая и калеча тех, кто может хоть что-нибудь знать или провести по глухим тропам.

В начале июня толпа оборванных, едва держащихся на ногах людей, ведомых Илхой, увидела стены Смоленска, до которого еще не докатилась лава монгольских всадников. Как только рязанцы вновь обрели кров и хлеб, Илха объявил, что намерен принять постриг. Он сам определил себе время на завершение мирских дел — четыре месяца. Но весть о приближении татар круто изменила его планы.

Меркурий коснулся плеча сотника Валуна, и тот, сложив руки у рта, ухнул четыре раза филином. Глухо щелкнула тетива луков по кожаным браслетам, и два десятка стрел со свистом рванулись в полет. Монгольские часовые с предсмертными хрипами повалились на землю. Тут же четыре коня, поставленных парами друг за другом, вылетели из зарослей и помчались к лагерю. Глаза у животных были завязаны, спины накрыты дубленой кожей. Между ними на веревках качалась комлем вперед мощная сосновая лесина. Два всадника, скачущие по обеим сторонам, нещадно хлестали коней. Через минуту таран с треском врезался в телеги, те разлетелись от удара. Обезумевшая четверка лошадей ворвалась в лагерь, продолжая крушить и давить все, что попадалось на пути. Следом, будоража ночную тишину боевым кличем и стуком копыт, пошла в атаку княжеская сотня. Еще пятьдесят седоков в волчьих шапках сидели на крупах коней. Русская дружина пронзила монгольский лагерь, как металл — незащищенную плоть. И начался кровавый пир. Воины, что сидели на крупах, спрыгивали на землю, врывались в юрты и убивали спящих, всадники рубили топорами и топтали копытами коней тех, кто ночевал под открытым небом. Смоленский тысяцкий гнал своего вороного прямо на большую белую юрту, до которой было триста шагов.

Спустя несколько минут после того, как ударом тарана была пробита брешь в монгольском забрале, другой смоленский отряд из пятидесяти человек бесшумно приблизился к лагерю неприятеля в сотне шагов от основного направления атаки.

Задача перед ними стояла очень непростая: уничтожение командиров, а по возможности — самого Хайду. Отличить в темноте тысячника или знатного воина от рядового еще как-то можно, а вот разобраться, где сотники, а где десятники, уже намного сложнее. Отряд разделился на группы по пять человек, каждая группа заранее выбрала себе цель — юрты или бунчуки. Меркурий, посоветовавшись с Илхой, специально отдал приказ малой дружине нападать чуть позже, чтобы лагерь к этому времени был уже на ногах. Простые монгольские воины должны броситься в сечу — защищать начальников и их добро, а знать с личной охраной останется в стороне от мясорубки. Вот тогда в дело вступят люди в волчьих шапках. Мало кто из этого отряда надеялся выжить, они шли на верную смерть, лишь бы выполнить приказ Меркурия.

«Волки», молниеносно преодолев заграждение, обрушили боевые топоры на неприятельские головы. Сразу в десятке мест вспыхнули яростные рукопашные схватки, трещали кости и доспехи, отлетали с алыми фонтанами отрубленные руки, падали на землю поверженные тела. Монгольские десятники и сотники старались подороже продать свои жизни. Тысячников защищало плотное кольцо нукеров в проверенной арабской броне. Никто не кричал, не звал на помощь, не посылал проклятия врагу. Слышны были только хрипы умирающих и стоны раненых. Воины леса и багатуры степи схлестнулись и не уступали ни пяди, те и другие презирали смерть, каждый выполнял свою работу, к которой был приучен с ранней юности, блестяще и хладнокровно. И все же монголы не были готовы к внезапному нападению еще и в другой точке лагеря, поэтому несли большие потери.

Ожидания Меркурия не сбылись: белая юрта оказалась пуста. Рубанув с досады мечом воздух, воевода подбежал к коню и, уже запрыгивая в седло, увидел человека в синем атласном чапане. Тот стоял примерно в пятидесяти шагах, окруженный телохранителями. Меркурий не сомневался, что перед ним главный монгольский военачальник. Но время было безвозвратно упущено: враг оправился от потрясения, еще немного — и отряд смолян мог сам оказаться в ловушке. Командир кривичей рванул из-за пояса рог и сыграл короткий сигнал к отступлению. Монгольская стрела с чавкающим звуком впилась в кисть воеводы, прошла насквозь и выбила рог, который упал на землю и треснул под копытом Черныша. Меркурий поморщился от боли, посмотрел с сожалением на то, что было предметом его гордости все двадцать лет, проведенных на чужбине, и дал шпоры вороному. Черныш, вдыхая клубы молочного тумана, устремился под защиту родного леса.

Илху, переодетого в одежду степняка, миновали стрелы и сабельные удары соплеменников. Услышав команду Меркурия, он тоже развернул своего гнедого, и тот вынес бы хозяина из сечи целым и невредимым, если бы не знакомый треххвостый бунчук, неожиданно выросший перед глазами в каких-нибудь десяти — пятнадцати шагах. Следуя больше чувствам, нежели здравому смыслу, Илха спрыгнул с лошади и побежал к юрте. Кольцо воинов, охранявших бунчук, при виде соотечественника в окровавленной одежде расступилось, словно под чарами.

Вбежав в юрту, Илха крикнул:

— Алиха, это я, твой айньда.

— Ты вор и предатель, Илха. Напрасно ты пришел сюда. Здесь тебя ждет только смерть.

— Но мы ведь братья, Алиха. Войны рано или поздно кончаются. Никто не знает, где еще пересекутся наши пути!

— Теперь уже только в чертогах Вечного Синего Неба. Да и то вряд ли. Вчера я видел тебя в строю врага. Это ты научил русов. Хорошо научил.

Алиха сплюнул под ноги горечь своих слов. От ярости у него зуб на зуб не попадал.

— Потом ты говорил с куманами и позволил нам, о великий Илха, забрать наших убитых товарищей, которые валялись в грязи в одном исподнем, потому что твои новые сородичисодрали с них все до нитки. Мне стоило немалых усилий, чтобы сдержаться и не раскрыться перед Хайду. Он бы не простил сыну Кункурата предательства его слуги.

— Алиха, но ты ведь не знаешь, что произошло со мной!

— Знаю. Вся твоя сотня погибла. Слух об этом долетел до ушей Бату-хана. Кстати, этот Коловрат был действительно великим воином. Его раздавили камнями, но потом похоронили с почестями. Взяли и забросали из камнеметов, потому что подступиться с мечом к нему было невозможно, а воинов Бату-хан предпочитает беречь. Меня тоже похоронят с почестями и, надеюсь, на родине. Наслышан я, что один монгол чудом уцелел, говорят, его выходила русская баба, а он на ней женился. Вот уж не ожидал, что это будешь ты. И вообще зачем мне что-то знать еще, если сейчас мы разделены мечом, если ты, безродный выродок, собачий выкормыш, защищаешь чужие земли, чужой народ, а соплеменников убиваешь, как жертвенных баранов, спящими, когда они не готовы к сопротивлению.

— Алиха, я скоро собирался уйти в монастырь. Я очень сильно любил свою жену и буду хранить ее любовь в себе до конца дней. Война нас опять свела.

— Я знаю монастыри в Китае, знаю бродячих дервишей Востока, видел русов в черных одеждах. Они все достойны уважения. Но не ты! Сегодня ты умрешь, хуже бездомного пса, и кости твои обглодают урусские волки. Воистину, нельзя жалкую тварь сделать благородным человеком. А я-то, индюк, думал: почему это у меня ну никак не получается помочь моему любимому Илхе подняться хотя бы до сотника? А ведь хлопотал за тебя, хотел добыть тебе место в тяжелой сотне.

— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, расскажи ему о своих планах. Я не боюсь смерти, потому что ее нет. А перед Христом мы все равны.

— И поэтому ты пришел убивать нас в монгольской одежде? Чего же ты так боишься?

— Монголы тоже переодевались в китайскую одежду и вырезали целые города. Но к тебе я пришел сам, Алиха. А в родной одежде я только с одной целью: убить Хайду и разом покончить с этой войной.

— Тебя погубила врожденная глупость. Умрет Хайду, на его место встанут другие: я, Тосхо, Хуцзир. Впрочем, хватит попусту болтать. Твои новые друзья уже далеко. А ты возьми меч и умри хотя бы просто мужчиной.

Алиха сверкнул глазами в сторону собравшихся воинов:

— Не мешайте нам!

Тысячник рывком вытащил из-за пояса кривой меч и со свистом описал две дуги перед лицом своего бывшего раба. Илха отпрянул, сделал шаг назад и снял с войлока над входом дамасскую саблю, потом глубоко и грустно вздохнул, направляя оружие на соперника.

Алиха наседал, выкручивая сложные фигуры, кресты, дуги, в открытую потешался над Илхой, умышленно оттягивая момент последнего удара. А бывший раб пятился, едва успевая отражать выпады шипящего в воздухе клинка. Пара поединщиков выскочила за порог юрты и оказалась на открытом воздухе. Искры, летящие от клинков, смешались с искрами гудящих костров. Сщюх… На правом плече Илхи лопнул кожаный наплечник — кривую щель стала быстро заполнять кровь. Алая струйка побежала по рукаву, скатилась на черную вытоптанную землю и, огибая преграды из камешков и травинок, устремилась к лесу. Скоро правая рука бывшего лучника непобедимой армии начала неметь и плохо слушаться, а потом и вовсе опустилась, вместе с мечом. Алиха криво усмехнулся, тоже опустил оружие и, подойдя к сопернику, резко ударил ногой в живот. Илха упал навзничь, сабля глухо звякнула. Тысячник злобно топнул по лежащему на камне металлу, и клинок сломался пополам. Одна половина осталась в руке Илхи, другая отлетела на несколько шагов и зарылась в траву. Алиха упер острие своего клинка в грудь поверженного, поднял глаза к небу и вогнал меч в тело, туда, где должно биться сердце. Провернул лезвие в ране и дожал обеими руками, пригвождая к земле бывшего слугу. Из-за холма резко и протяжно взревел лось. В тот же миг порыв ветра метнул сноп искр из костра в лицо Алихе. От неожиданности тысячник дернулся, чуть подался вперед и, споткнувшись о ноги противника, упал прямо на него. Обломок дамасской сабли вонзился ему в горло, пробил основание черепа и кровавым призраком вышел наружу. Алиха, пытаясь из последних сил что-то сказать, только крепче стискивал Илху, прижимая его голову к своей груди.

— Если хочешь насмешить Бога, Алиха, то расскажи ему… — это были последние слова, которые услышал тысячник.

Потом воины, прикладывая невероятные усилия, будут пытаться разъединить тела. Хайду, видя это, не выдержит и прикажет похоронить хозяина и бывшего раба в одной могиле, не отнимая друг от друга.

Изможденные, израненные, едва держащиеся на ногах воины в волчьих шапках стояли ощетинившимся кольцом. Всего пятеро. Другие или мертвы, или успели покинуть неприятельский лагерь. Оставшиеся приготовились сражаться насмерть. Монголов погибло в несколько раз больше. Хайду не хотел терять еще людей. Можно было приказать воинам, и те бы растащили арканами, повалили и связали пятерку смертников. Но что потом? В рабы они не годятся: наверняка придумают, как расстаться с жизнью; предлагать службу в войске на правах покоренных — а было бы неплохо — тоже глупо: неизвестно, что от них ожидать в первом же бою. Хайду дал знак китайскому инженеру. По примеру Бату-хана, подкатили стенобитное орудие. Воины расступились. Заскрипели рычаги. Потом машина громко рявкнула, и в кривичей полетели камни.

Джихангир приказал похоронить убитых монголов и русов в общей могиле с соответствующими почестями.

ГЛАВА 4

…Все люди полны света. Только я один подобен тому, кто погружен во мрак. Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несется в мирском пространстве и не знает, где ему остановиться. Все люди проявляют свою способность, и только я один похож на глупого и низкого…

Дао Дэ Цзин, книга первая, стих двадцатый

Монгольское войско двигалось по глинистой, скользкой от дождя дороге медленно, словно через силу. Неподкованные копыта лошадей разъезжались и проваливались в чавкающую грязь. Густые гривы отяжелели от холодной воды и снега. Идти опятиконь уже не было никакого смысла: русы узнали о настоящей численности. Лучше поберечь силы коней, поэтому войлоки сгрузили на арбы, которые волы тянули теперь в хвосте вереницы. Хайду, сидя на белом, как молоко кобылицы, Ордосе, всматривался с высоты небольшого увала в усталые лица всадников в поисках поддержки и грозной степной воли, той самой, которая вела этих людей от победы к победе, которая не позволяла мириться с утратами и поражениями. И джихангир верил, что его войско по-прежнему несокрушимо. За истекшие сутки он лишился двух лучших тысячников и почти тысячи воинов, у стольких же имелись разной тяжести ранения. Таких больших потерь монголы не ожидали. Со времен схваток с самаркандским Джелалем не встречалось достойных противников всадникам, ведущим свой род от белого волка. Сердце Хайду терзала боль не столько от военных неудач в начале кампании, сколько от ощущения ненужности этого предприятия. В чем, собственно, провинились смоляне? Всего лишь в том, что поддержали Козельск, и лучшая армия мира просидела под стенами маленького городка семь недель и даже была вынуждена изобразить отступление? И только когда разведчики донесли, что смоленская рать под предводительством какого-то Меркурия — да кто он такой, прах его побери? — покинула Козельск, монголы вернулись и за час приступом взяли город, который потом разрушили, а жителей перебили. Но ведь это война. Смоляне защищали побратимов, и в том лишь неправы, что не рассчитали свои силы.

— Эй, Хабул, как твоя рана? Плечо не тянет?

— Спасибо, Хайду, что помнишь еще старого Хабула. Все хорошо, слава Вечному Синему Небу. Наверно, Субудэй-багатур, под началом которого я дрался в далекой молодости, сейчас видит меня и просит перед Тенгри хорошей судьбы для своего верного Хабула!

— Тебя, Нацинь, как только вернемся, обещаю женить. Ох, уж погуляю на свадьбе!

— Надо бы вернуться не с пустыми руками, Хайду, — молодой воин просиял улыбкой, — моя невеста любит ткани и сладости, а еще веселый блеск хорошего металла.

— А ты, Бардам, как вернешься, примерно накажи жену. Хочешь, одолжу свою плеть.

— Ой, Хайду, боюсь, что моей Улынь так понравится твоя плеть, что она попросит хлестать ее каждый день, приговаривая: «Ой, вонючий Бардам, неужели сам Хайду тебе дал попользоваться! Видишь, как я ему нравлюсь!»

По рядам воинов покатился дружный смех. И у джихангира немного полегчало на душе. Он вытащил из-за голенища плеть и кинул воину.

— Ты, как всегда, умеешь ответить, Бардам.

— А ты, Хайду, по-прежнему знаешь всех своих воинов поименно и помнишь, где у кого болит. За это и мы тебя чтим.

— Хуцзир, отправь полсотни самых быстрых воинов к стенам Смоленска. Нет. Скачи с ними сам. Я хочу встретиться с человеком в алом плаще.

— Что ты задумал, Хайду? — тысячник подъехал к военачальнику.

— Я хочу поединка, Хуцзир. Мы и так потеряли много воинов. Не хочу больше потерь. Пусть этот собачий сын, сучий выкормыш, выйдет против меня. Я знаю, ты сумеешь договориться об этом.

— Не хочу думать о плохом и, поверь, ничуть не сомневаюсь в твоей доблести, но что, если случится обратное?

— Не случится. Я убью его.

— И все же. Что гласит закон, если войско неприятеля выставляет поединщика?

— Ты имеешь в виду, какая участь ждет осажденный город?

— Именно.

— Закон гласит: если хоть одна стрела выпущена со стороны неприятеля, город должен быть уничтожен и отдан в руки воинов.

— Тогда какой смысл им выставлять поединщика и подвергать опасности вождя? Если ты убьешь его — город будет разграблен и уничтожен. Если он убьет тебя — кто-то из тысячников поведет войско и сокрушит Смоленск. Не вижу, как я должен договариваться и что обещать руссам.

— Не всегда необходимо действовать прямолинейно. Закон тоже нужно уметь приложить к обстоятельствам. Ни вчера, после поражения тысячи Дайчеу, ни сегодня, после ночной вылазки русов, я не хочу равнять Смоленск с землей, а землю посыпать солью. Этот город еще послужит улусу Бату-хана.

— Тогда чего ты хочешь, Хайду? Я перестаю тебя понимать! В обоих случаях по закону город обречен, будешь ли ты убит или останешься в седле. А чтобы вызвать руса на поединок, я должен что-то предложить взамен.

— Пообещай им, если победа будет за мной, мы возьмем тройной ясак и триста рабов, а если я погибну, ты отведешь войско.

— Что-что?! Ты потерял голову, брат мой. Впрочем, надеюсь, это всего лишь уловка. Просто у тебя чешутся руки.

— Нет, это не уловка, Хуцзир. Ты действительно отведешь войско. Бояться тебе нечего. Бату скажешь, что выполнял мой приказ. Я составлю его в письменном виде завтра же. Воины тоже будут благодарны тебе. Ты сохранишь много жизней. У тебя еще недостаточно опыта, чтобы взять приступом город, где воевода — этот человек в алом плаще.

— Но зато у меня достаточно холодная голова и жаркое сердце. Я не буду отводить войско.

— Тогда тебя казнят за невыполнение приказа.

— Кто, позволь узнать?

— Мои нукеры, которым я тоже вручу письменный приказ.

— Твоя душа никогда не обретет покоя в чертогах Вечного Синего Неба. Никогда, Хайду. Тебя проклянут от седьмого колена вниз и до сорокового вверх. Неужели тысяча воинов погибла напрасно? Одумайся, ведь ты без двух лун темник. А голову того пса я лично насажу на копье и привезу на курултай всех ханов Золотой Орды. Ты очень скоро позабудешь о честолюбии и мести. Одумайся, Хайду. Заклинаю тебя Вечным Синим Небом и предками до сотого колена.

— Нет, Хуцзир. И да будет так, как я сказал. Если я умру, ты отведешь войско. Всё. Скачи к урусам и уговори их вождя принять мои условия.

— А если они не согласятся? Ты ведь знаешь, нашу мудрость эти собаки называют коварством. Что, если они не поверят мне, посчитав, что мы просто выманиваем их вождя, а сами все равно ударим, независимо от исхода поединка.

— Поверят, Хуцзир, — Хайду, прищурившись, посмотрел вдаль и дернул повод. — Если не поверят, ты останешься в их лагере. Независимо от того, убьют меня или нет. Твоя жизнь будет залогом того, что монголы не нападут первыми. Что монголы, в случае моего поражения, отойдут под бунчуки Бату-хана, а в случае моей победы Смоленск сохранится. Мы получим дань и уйдем. Я отдам Смоленск на разграбление, только если русы убьют послов, то есть тебя, Хуцзир. Но я не думаю о таком исходе. Это вряд ли.

Перед мысленным взором Хайду выплыло лицо Голяты.

— Воины не простят тебе этого, Хайду. Все ждут не только дани, но и грабежа, красивых женщин, крепких рабов для продаж.

— Думай о своей роли, тысячник! А мои планы оставь мне. Ты будешь в заложниках до тех пор, пока в этом есть необходимость. Я все сказал.

Ордос медленно поплыл над полем, унося хозяина от онемевшего Хуцзира. Хайду не сомневался: тысячник выполнит его приказ, иначе — смерть. Но даже смерть надо заслужить, а тем более — монгольскую. Хуцзир все сделает, как надо. Теперь можно спокойно собраться с мыслями.

На серой линии горизонта показались сначала купола собора, застывшего на холме, а потом и башни кремля. Джихангир чувствовал, что урус повторяться не станет, поэтому шел к городу, не опасаясь увидеть неприятельское войско. Полусотня во главе с Хуцзиром унеслась на переговоры, высоко держа шестихвостое знамя. Спешить некуда. Нужно дождаться ответа.

Хайду поднял правую руку. Войско остановилось. Пусть воины отдыхают. Готовят еду, просушивают возле костров одежду, чинят ичиги, ремонтируют доспехи, правят мечи. Пускай готовятся к битве, которой не будет. У них был плохой день, потом плохая, очень плохая ночь. Поэтому надо дать им отдохнуть.

Этот урус не будет встречать монголов в открытом поле. Он хоть и одержал победу, но прекрасно понял, что второй раз такой удачи не видать. Нанеся значительный урон неприятелю и думая, что пошатнул твердость духа монголов, он должен использовать стены. Интересно, как? Наверняка расположит лучников и пращников на забрале, а пехоту поставит внизу. У него хорошая пехота. Копья такой длины, что испытанные боевые кони шарахаются. Да, а конницу он спрячет за воротами. Вроде горстка конных, а неприятностей при хорошем управлении причинить могут много. Тактика проста и широко известна. Чтобы подойти к стенам, придется вначале драться в пешем строю с русской ратью, а в таком бою один урус стоит пяти монголов. Но этот воевода наверняка выкинет что-нибудь похлеще того, что первым приходит на ум. Что там говорил тщеславец Хуцзир: воины, мол, хотят грабежа, красивых женщин, крепких рабов. Красивых женщин, хм! Хайду прикрыл глаза и мысленно перенесся на двадцать два года назад.

Город горел. Черный дым затянул ночные звезды и полную луну. Воздух сотрясался от криков победителей и страшных воплей побежденных. Рушились дома. Пыль, гарь, запекшаяся на песке кровь. Много крови. Много обезумевших женщин. Мужчин в плен не брали. Убивали на месте, независимо от того, было в руках оружие или нет. Всех — и стариков, и детей. Из дворца шаха выволакивали ценности: ковры, одежду, посуду, оружие. И делили между собой прямо на площади. Сволочь-шах успел умертвить почти весь свой гарем, дабы он не достался победителям. Почти, но все же не весь. Иначе воины стали бы грызть и насиловать камни. Потому что гаремы князей и шахов — это самая сладкая мечта любого завоевателя. Что до обычных женщин, то они всегда под рукой. А вот гарем! Ухоженные, гладкие тела искушенных в любви жен и наложниц. Благовония. Чистые, изысканные ткани будуаров, на которые хочется уронить пропахшее потом, чужой кровью и войной тело.

В одну комнату выстроилась очередь. Хайду посчитал: семьдесят второй. А сколько было до того, как он добрался сюда? Дело шло ходко: воины истосковались по женскому теплу. У некоторых семяизвержение наступало только от мыслей об этом.

Она была темнокожей, худой и почти безгрудой. Обычные женщины, чьи крики неслись с дымных улиц, по мнению молодого Хайду, были куда привлекательнее. Но что значит — гарем! Тым-л-лях! Если воин в числе лучших — ему позволят посетить гарем. Разрешат командиры и ветераны. Его не прогонят от сладкой добычи.

До этого дня он не знал, что такое женщина. Он даже не представлял толком, как нужно себя вести. Весь опыт основывался лишь на рассказах товарищей по оружию.

Хайду смотрел на темнокожую и ясно понимал, что она никакая не жена и даже не наложница, а всего лишь прислуга, привезенная из далеких стран и купленная хозяином или хозяйкой на обычном невольничьем рынке. Бывший раб почувствовал в девушке родственную душу. Он оперся коленом на смятые простыни и даже сквозь плотную ткань штанов ощутил, насколько они мокры. Женщина лежала на боку, закрыв лицо ладонями. Красивая тонкая линия бедра и ягодиц. Незавершенность линии говорила о совсем юном возрасте. Взгляд скользнул дальше — спина. Воина передернуло. Кожа содрана, словно по ней долго били хлыстом, сыпали соль и снова били. Он достал из походной сумки мазь и протянул. Но тут ворвался младший темник Бельгутей и закричал:

— Чего ты так долго возишься?

Увидев в руках Хайду мазь, сверкнул глазами:

— Еще раз замечу, что проявил жалость, — отрублю руку! А пока ступай!

— Обещаешь, что никому не скажешь?!

— А если нет, тогда что?

— Тогда я тебя убью прямо здесь!

— Я тебе обещаю, но не потому, что боюсь, а потому, что сам был такой. Ступай!

Хайду на ватных ногах пошел прочь. Ни кровь, ни крики, ни стоны людей не врезались так глубоко в сердце, как израненная спина той девушки. Никогда он не захочет такого удовлетворения своих желаний. Отныне гаремы не влекли его. Всякий раз после того случая, когда падали новые города и рушились очередные хоромы правителей, он обходил стороной стены, за которыми скрывались дорогие ткани и роскошные будуары.

А в ту ночь, выйдя из дворца, он увидел женщину в длинном темно-синем платье, семенящую в глубине улицы. Она оглядывалась по сторонам, перебегая от одного дома к другому. При ходьбе платье переливалось в свете огней и играло складками. Под тканью угадывалась не тонкая, но довольно изящная талия, манящие выпуклости полных бедер и ягодиц. Плечи высоко подняты, словно боялись уронить бесценный алмаз черноволосой головы. Он побежал. Волна желания обожгла снизу, рванулась к горлу, забухала в ушах. Хайду не видел ничего, кроме темно-синего силуэта. Женщина скрылась за поворотом, отчего рассудок молодого монгола едва окончательно не помутился. Но слава Вечному Синему Небу, взгляд вновь отыскал ее. Она вбежала под арку и снова растворилась в дыму. Хайду выхватил из-за пояса меч и стал рубить этот синий клубящийся дым, не слыша и не чувствуя, как из груди вырывается глухой звериный рык. Мелькнул подол платья. Перед самым носом хлопнула дверь. Удар ногой. Дверной щит слетел с петель. В комнате было темно, хоть глаз выколи. В углу тьма шевельнулась, что-то заскребло по стене. Хайду протянул руку и нащупал волосы. Дернул на себя. Сопротивления почти не встретил. Она стала опускаться на ковер, увлекая за собой Хайду. Вот он уже сверху. Едва коснулся бледного, тонко очерченного лица рукой, как поток семени вырвался наружу. Неожиданно женщина прижала его голову к своей груди и обхватила ногами за талию. «Волчонок, дикий степной волчонок!» — шептала она, двигаясь навстречу всем телом. Он вдруг понял, что женщина намного старше него. Эта мысль породила волну покоя в душе, и он вошел в горячее, скользкое лоно.

Ветераны всегда наставляют молодых перед взятием города, что нужно вспарывать животы всем изнасилованным женщинам, дабы те потом не наплодили врагов, у которых в жилах будет течь твоя кровь. А если проявишь слабость — навлечешь на себя позор, а на племя — беду, ибо нет никого яростнее и страшнее сына изнасилованной тобой женщины. Но Хайду не смог. Он стоял и смотрел на полные красивые бедра, на чуть выпуклый живот, на грудь, пылающую яркими ягодами сосков. Смотрел и не хотел уходить. Меч, боевые кони, сверкающие доспехи — все вдруг померкло перед жаждой жить и обладать женским телом, источающим аромат материнства и неги.

ГЛАВА 5

— Тять, расскажи про Георгия. Ты ведь много раз обещал, — Голята придвинулся к Меркурию и прижался культей к льняной рубахе приемного отца.

— Он родился в Каппадокии, в очень богатой и знатной семье. Вся семья исповедовала христианство, — начал неторопливо смоленский воевода, накручивая на палец колечко бороды.

Будучи еще юношей, Георгий поступил на военную службу, где превзошел всех отвагой и ловкостью, а главное — умом. В двадцать лет возглавил когорту инвикторов, что переводится как «непобедимые». Когда воевал в Персии, выказал исключительную отвагу и был включен в число комитов — приближенных императора.

Но вскоре император Диоклетиан объявил войну всем христианам и начал гонения именно с военных людей. Двадцатисемилетний Георгий открыто бросил вызов императорской воле. Он раздал все свои богатства и даровал свободу невольникам. Сам же явился во дворец и обратился к императору и всему собранию со словами: «О император! И вы, сенаторы и советники! Вы поставлены для соблюдения законов и праведных судов, а ныне утверждаете беззаконие и издаете постановления о преследовании неповинных христиан, требуя от них поклонения идолам, как богам. Но ваши идолы — не боги! Не прельщайтесь ложью. Истинный Бог — Иисус Христос, Творец неба и земли, всего видимого и невидимого. Познайте истину и не преследуйте благочестивых христиан — рабов Божьих». Диоклетиан попытался ответить: «За твое мужество и знатность рода я удостоил тебя чести носить высокое звание. И сегодня, когда ты говоришь дерзкие слова себе во вред, я из уважения к твоей храбрости и заслугам, как отец, даю тебе совет: не лишай себя воинской славы и высокого сана и не предавай на муки своим непокорством цвет твоей юности. Принеси жертву богам — и будешь у нас в еще большем почете». Святой отвечал: «О император, если бы ты сам познал истинного Бога и принес приятную ему жертву хвалы! Он открыл бы для тебя врата безграничного Небесного Царства, несравненно превосходящего твое земное владычество. Власть и блага, которыми ты наслаждаешься, суетны, кратковременны и преходящи. Поэтому мою любовь ко Христу я не променяю на земную славу, которую ты обещаешь мне». Его бросили в темницу и подвергли пыткам, заставляя отречься. Колесовали, били дубовыми прутьями, наконец, отрубили голову мечом. Умер святой в семь часов вечера в пятницу, 23 апреля 303 года. Тело похоронили в Палестине, в Лидде.

Вскоре после его кончины стали происходить чудеса, которые он творил во славу Христа. Вот, например, «Чудо Георгия о змие».

В озере, на берегу которого стоял город, появилось чудовище — не то змий, не то дракон, пожиравший всякого человека и любое животное. От его смрадного дыхания гибло все живое вокруг. Сколько ни пытались победить дракона оружием — тщетно. Стали пригонять на берег овец, чтобы задобрить змия, но и это не помогло. Царь обратился к жрецам, и те посоветовали приводить не только овец, но и по одному ребенку каждый день. Настала очередь царской дочери. Ее нарядили в пурпур, украшенный золотом и драгоценными камнями, и отвели на берег. Девушка горько рыдала, ожидая появления змия. Поодаль горожане и родственники оплакивали ее. Вдруг перед ее очами появился молодой воин и спросил, о чем она так печалится. Царевна все рассказала и посоветовала юноше уйти, чтобы он не погиб вместе с нею. Но юноша усмехнулся и сказал, что расправится с драконом именем Бога, ибо змий этот не кто иной, как сам Сатана… Неожиданно вода в озере всколыхнулась, и чудище ринулось на них. Георгий, осенив себя крестным знамением, вскинул копье и бросился в бой. Вскоре горло змия было придавлено к земле копьем, а боевой конь кусал и бил копытами поверженного врага. Георгий накинул на усмиренного дракона свой пояс, отдал концы в руки царевне и, рассмеявшись, сказал, чтобы она ничего не боялась, а смело вела на поводке чудище в город. К жителям же обратился он с такой речью: «Не страшитесь и уповайте на всемогущего Бога. Веруйте во Христа. Он послал меня избавить вас от бесовского змия». Потом святой достал меч и пронзил грудь чудищу. Труп змия выволокли из города и сожгли, а на том месте, где чудище было убито, поставили церковь в память о Георгии Победоносце.

— Тять, а ты носишь алый плащ, потому что Георгий такой носил?

— Очень многие носят такие плащи. Воины иных племен надевают красное, чтобы не было видно крови. Например, воины Древней Спарты. Другие же считают, что нет ничего краше крови, пролитой в бою, и заранее готовят себя к смерти, одеваясь в красный цвет.

— А кто они, воины Древней Спарты?

— Они жили очень давно. Однажды грозный персидский царь Ксеркс отправился завоевывать Элладу. Эллины оказались не готовы к войне. На общем военном совете всех греческих городов-полисов не смогли выработать единую стратегию. Тогда первыми вышли навстречу врагу триста воинов во главе с царем Леонидом. В узком Фермопильском ущелье завязался неравный бой. Сотни тысяч азиатов против горстки храбрецов. Но даже численный перевес не мог решить исход сражения. Персы начали колебаться. А Ксеркс стал подумывать об отводе войск и переброске сил на морские сражения. Но тут нашелся предатель, который провел персов козьими тропами в тыл спартанцам. Все триста человек погибли, но выполнили воинский долг, задержав неприятеля, пока основные силы греков собрались для отпора.

— Когда ты сможешь прогнать татар?

— Думаю…

Договорить смоленский воевода не успел. По дубовой калитке забора настойчиво застучали подковой, прикрепленной на тонкой цепочке к столбу. Прислуга вышла спросить, кто там. Массивные двери заскрежетали, из темноты улицы во двор хлынули горящие факелы. Проскрипели деревянные мостки под тяжелыми сапогами. «Постойте пока здесь!» — Меркурий узнал голос сотника Валуна. Широкоплечий командир княжеских гридней едва протиснулся в дверной проем.

— Эй, хозяин!

— Заходи, Валун. Не топчись в сенях. Холоду напустишь.

— Уф-ф, ну и жарища у тебя тут.

— А ты привык по лесам да по полям шастать, да спать на попоне — вот тебе и жарища.

— Ну, мы в теплых странах не жили. А ну, малец, поди-кось пока. Разговор не твоих ушей.

Валун уселся на лавку подле двери, переводя дух. Голята кивнул и быстро взбежал на второй этаж терема.

— С какими новостями ко мне сотник пожаловал? — воевода намотал на палец колечко темно-русой бороды.

— Плохи дела наши, тысяцкий. Утром гонец с Новгорода прискакал. Сказывает такую весть. Папа римский объявил Крестовый поход против схизматиков, нас то бишь.

— Григорий Девятый, он же граф Уголино. Ну-ну, продолжай.

— Так вот. Новгородцы уже челом бьют князю Александру Ярославичу. И отец его, Ярослав, сыну благословение дал на поход.

— А нам тогда чего бояться?

— А того. А ну как не сдюжит молодой князь этакую силищу? После Новгорода рыцари на кого пойдут? На нас! А мы опять с двух сторон зажатыми окажемся. Кумекали боярские головы и порешили, что нужно на поклон к татарам идти и просить у них помощи военной от крестоносцев. Чуешь, куда клоню?

— Не дурак.

Меркурий побледнел и, смахнув выступившую на лбу испарину, проговорил севшим голосом:

— Дальше!

— Князь ни бельмеса сказать не может. Токмо головой трясет. А те и рады, дескать, кивает он в знак согласия. А тут еще, как по мановению, Гудзира ихний прискакал, или как там его, не разберешь, и предложил мир с одним условием. Я им говорю: давай я драться пойду. Воевода же не поединщик. Тут своя сноровка требуется.

— Не пыли так часто, Валун. Давай по порядку. Какой Гудзира? Куда прискакал? Почему не ко мне?

— Да гром его знает. Ты отлеживался после всего, что выпало на твою долю. А он подскакал сегодня утром к воротам и сказал, что хочет увидеться с князем или же с людьми важными и достойными и не желающими продолжать войну. А тут, в самый раз, боярин Кажара подвернулся, тоже не знаю как. Сговорились как-то и пошли все ко князю. А князь-то наш, говорю тебе, шибко болен, многие думают, аж умом давно ослабел, и речь невнятная. Гудзира ентот, сукин сын, и говорит, что их славный воевода Хайдук, что ли, войны, дескать, не желает. А желает всем все добро оставить и уйти восвояси, только вот шибко хочет напоследок в открытом бою одолеть того самого воеводу, что ему, прославленному человеку Великой Степи, так зад нехорошо отодрал. А еще этот поганец Гудзира сказал, что лучше вовсе их вождя не утруждать, а просто вынести голову воеводы на золотом блюде. И тогда, дескать, и овцы целы, и волки сыты. Мне же поручили схватить тебя и в цепях привести. Так что ты, Мер, на меня, служаку старого, не будь в обиде.

— А что князь? — Меркурий никак не мог поверить собственным ушам.

— Да что князь! Мычит чего-то. А кому надо показалось, что он у народа спрашивает, как тот мыслит. Кажара же, не будь дурак, мигом к перчаточникам отправил. А те — сам знаешь. Навоевались, мол, не хотим боле. Да и ты, дескать, не совсем свой, а так, не пойми кто. Тебя же многие так басурманом и кличут. Зависть-то, она, людская, уж шибко лютой бывает. Литовцев отбил и склонил к миру, жену взял, какую пожелал, и словом ведь никто не попрекнул, живешь в хоромах, а тут еще и татар бить начал. Боятся тебя, Мер, некоторые в собольих шапках. Боятся и зубами от ярости скрипят. А ну как всю власть под себя сгребешь? Что тогда? Иных по миру пустишь, а кое-кого в яму да на плаху. Одним словом, нечего чужака жалеть! Пожил, попил всласть, повоевал в охотку. Лучше беду одной головой отвести. Вот такие у них доводы.

— Но они ведь все равно должны предъявить обвинение?

— Да был бы человек, а обвинить, сам знаешь, бревно на дороге можно. Кажара собрал вокруг себя сторонников, и все они в один голос кричат, что ты-де против воли княжеской пошел. Не давал князь своего указания на сбор войска и тем паче на войну. Подбил-де ты народ неразумный. Одним словом, бунтовщиком тебя записали. А тут и жена князя тоже, мол, я мужика-то своего понимаю, какой бы ни был больной, не разрешал муж похода. И сама орет: «Бунтовщик — рыцарь этот окаянный!» Вот такие дела, Мер.

— Ясно, — Меркурий до хруста сжал кулаки. — Значит, я во всем виноват! А та половина думы, что за меня стояла, что говорит?

— Да что говорит? Страх перед крестоносцами сам знаешь, какой! Одни молчат, глаза прячут, другие повинились, дескать, бес попутал. За народ не знаю. Он ведь верит тем, кто красиво бает.

— Значит, голову — на блюдо!

— Не слушай, тять! — Голята сорвался с лестницы. — Я знаю Хайду. Не того он хочет.

— Цыц, малец, — Валун привстал со скамьи. — Чего подслушиваешь, а?! Без тебя разберемся.

— Пусть скажет. Малец-то, может, и малец, но в разведку лихо сходил, — Меркурий кивнул Голяте.

— Я, тятя, вот что о татарах знаю. Люди они, конечно, хитрые и коварные, но честь у них все же есть. Хайду взаправду, может, сразиться хочет, но тех, кто им головы своих героев на блюде выносит, они презирают. И уже не просят обычной дани, а гонят в рабство баб и детей. Мужиков же перебить могут поголовно. И рассуждают так: зачем держать за пазухой того, кто может предать в любой момент? В этом они коварны.

— Ты слышал, Валун?

— Слышал, но одним мальцовским словом дело не решишь. Собирайся, Мер. Я на князя крест целовал: ослушаться не могу. Буду, как и ты, молиться Господу, чтобы уладил лучшим образом.

— Не так все идет что-то. Чует моя душа. Ай, не так.

Меркурий накинул бараний полушубок и шагнул в сени. За ним — сотник. Переступив порог одной ногой, Валун обернулся и спросил Голяту:

— Неужто правду сказываешь за татар?

— Да вот же истинный крест, — Голята заполошно закрестился. — Мне дядька Хайду сам такой случай сказывал. Было это двадцать с лишком годов назад. Долго они осаждали какой-то город в песках. Уже воины боевой дух терять начали, кони оголодали и едва ногами двигали, уже на исходе запасы воды и еды, стрелы кончались. Но тут на курултае встает один старый татар и предлагает: давайте, дескать, предложим горожанам выдать их военачальника, а за это пообещаем не тронуть город, взять всего лишь легкой дани. Так и порешили. Отправили гонцов с предложением. А в городе тем временем тоже своя заварушка случилась. Одни обвиняют других, что зря, мол, войну затеяли: татары-то не уходят, а осаждают крепко. Вода уже на исходе, всюду грязь, убитые гниют непохороненными прямо на улицах, болезни начались. А тут аккурат послы — здрасьте, пожалуйста. Спорили, спорили старейшины, как им быть. И выдали своего военачальника. Нашлись такие. Срубили голову, вынесли на золотом блюде вместе с ключами от главных ворот, пали на колени: готовы покориться. Но тут старый татар, который все это предложил сделать, оборачивается к своим нойонам и говорит, что не верит он их покорности, что придут другие, так эти псы наши головы на блюде понесут. И приказал сжечь дотла и разрушить до основания сей град. Ворвались монголы в открытые ворота и устроили там страшную бойню, какой не было со времен Пекина. Хайду этот случай хорошо запомнил. Да еще у него, видать, какие-то свои переживания со всей этой историей связаны. Шибко уж он ликом темнел, когда рассказывал мне это. Так-то, сотник. Не все тут просто. Надо бы с Хуцзиром разобраться. Видел я его. На крысу похож. Темнит посол, чую, темнит, и от нас, и от Хайду темнит.

— Эвона как! — Валун вышел в сени вслед за Меркурием. Треснулся о притолоку, выматерился и приказал гридням светить получше.

Уже сойдя с крыльца, Меркурий придержал Валуна за плечо.

— Пусть гридни отойдут, сотник.

— А ну давай, жди за оградой! — сотник махнул дружинникам.

— Надеюсь, в цепях не поведешь?

— Да Бог с тобой, тысяцкий! Я ведь сам, думаешь, не понимаю? Ищут виноватого. Не о людях же пекутся! О добре своем. Все я вижу, да поделать ничего не могу. Не гридней же, взаправду, на бунт поднимать. Тогда совсем яма, с которой только на тот свет.

— Как горожане к сидению готовятся?

— Сидеть крепко собираются. Татар не боятся. Здорово ты им дух приподнял.

— Ладно. Следи сам, сотник, чтоб порядок был: чтоб нужду под заборами не справляли, за воровство сразу на кол, баб и детишек в обиду не давай, у них тоже работы будет много. Смолу держи все время нагретой. Моих «волков» поставь на охрану ворот — они выдюжат. А меня лихом не поминай. Если было где не так, то прости.

— Да погоди, воевода. Может, все еще в другую сторону повернет.

— Не повернет. Давай подойдем к колодцу.

Меркурий шагнул в глубь двора. Зазвенела крупная цепь, и ведро с гулким плеском ударилось об воду. Тысяцкий спокойно крутил ручку ворота правой рукой, на указательный палец левой накручивая кольцо бороды.

— Вот смотри, Валун, как луна красиво в воде дрожит. Мне легко. Виту и мальца в обиду не давай.

Отраженная в ведре луна озарила лицо тысяцкого.

— Да будет так, Мер. Даю слово, ни одна собака не подойдет.

— Вот и ладно. Больше двадцати лет назад у одного римского аптекаря я купил яд. Храню, видишь, в перстне. Аптекарь уверял, что яд сей срока годности не имеет. За хорошие деньги взял, на тот случай, если на костер инквизиторский поведут. Огня страшно боялся. Теперь не боюсь. Но и корчиться в руках заплечников тоже не хочу. Хорошая вещица — перстень с пружинной крышкой. Помру — забери себе.

Меркурий зачерпнул ковшом из ведра так, чтобы вода слегка прикрыла дно, щелкнул крышкой перстня и высыпал яд.

— Воевода, век тебя не забуду! — Валун отвернулся, смахивая подступившую слезу.

ГЛАВА 6

…Приходит время, когда плоть становится невыносимым ярмом духу. Дух стремится вырваться на волю, подобно клинку, вылетающему с шипением из ножен. Синеватая сталь клинка становится частью Вечного Синего Неба, а плоть распадается на земле, как сломанное древко копья или оглобли арбы, перевозившей скарб и раненых.

У меня не было отца или человека, который бы мог посадить меня в детстве впереди себя на коня и рассказать, как устроена земля, кормящая нас, земля, из-за которой льются бесконечные потоки крови. Я все познавал сам, учась у боевых товарищей, таких же черствых, грубых, подчас озлобленных, как и я. Что же вынес я из уроков, преподанных мне самой жизнью? Миром правит всегда только сильный. Правда на стороне того, чей меч быстр и крепок, а стрела молниеносна, подобно гремучей змее, и более метка, нежели другие. К побежденным, слабым, покорившимся без сопротивления нужно относиться как к паразитам, сосущим твое тело. У сломленных нет прав — наставляли меня, — как не бывает прав у паразитов. Попробуй только их пожалеть, как тут же появятся певцы, которые начнут плести цветистые касыды о блохастой любви к ближнему. Паразит сосет кровь империи и существует, покуда эта империя, созданная великим усилием властителей, жива. Кусает, издевается, устраивает бессонные ночи, изматывает, когда хочет насытить свое никчемное тело жизнью. Прижать к ногтю всю эту заразу очень трудно, а в боевом походе — невозможно. Остается только убивать хотя бы тех, кто сам высовывается. Убивать беспощадно.

Таков тысячник Хуцзир. Карьерист и тщеславец. Ему повезло родиться в знатной семье. Но бог не дал ни ума, ни силы. Только хитрость, с помощью которой он рвется наверх. Пусть остается заложником в стане русских до тех пор, пока Вечное Синее Небо не рассудит должным образом. Если он попытается обмануть меня, не выполнив приказ в точности, — я убью его. Это будет блестящий и долгожданный повод. Дайчеу был великим воином, но терпеть рядом с собой человека, который претендовал на роль справедливого судьи твоей жизни, тоже невыносимо. Хитер, ай хитер Хуцзир. Но на всякого хитрого лиса находится куда более искусный охотник. Ну да полно. Мир во власти Тенгри, пусть решает.

Китаец Чжой-линь говорит, что мое тело устало, оттого и болеет. Хотя и живет на земле каких-то сорок лет. Да, когда-то я был молодым и, врываясь в города, догонял белокурых дев в белых льняных платьях, смуглых иудеек в ярких цветастых накидках, строгих мусульманок в глухих черных одеждах, полуголых чернокожих красавиц, чопорных китайских аристократок. Все они кусались, царапались, отбивались, сколько хватало сил, не желая подчиниться воле победителя. Но лишь цепкая рука начинала наматывать волосы на кулак, все эти женщины становились одинаково покорными. Зря ученые-географы пытаются найти отличия в характере разных народов. Одни, дескать, более податливы, другие строптивы, третьи коварны. Женщины хотят видеть в мужчине победителя, им плевать, что у него на ногах: монгольские ичиги или всего лишь браслеты на голых щиколотках. Они плачут, но плачут не по тем мужчинам, которых ты только что убивал, жалея их не более, чем баранов на бойне, а по тебе. Уж кому-кому, а женщинам хорошо известно, что их мужчины проиграли нам не потому, что мы лучше оснащены или более умелы, а потому, что мы — не рабы вещей.

Мы не воспеваем роскошь, не накапливаем скарб, не меряемся отросшими животами. Хотя так же, как все, любим тепло наших юрт и счастливые лица наших детей. Побеждает всегда тот, в ком не поселился раб. Тот, кто не перестал заботиться о духе, хотя и полюбил вещи, необходимые и полезные в быту. Народы, не устоявшие перед соблазном роскоши, исчезают. Время и беспощадный ветер перетирают их в прах, в пыль. То же самое происходит с богатствами, которыми так дорожили эти люди. Монголы дали возможность многим племенам, погребенным под толщами вещей, родиться заново, возникнуть и утвердиться на земле.

Мужчины должны время от времени брать в руки оружие и вспоминать, что появились на свет не в юбке. Женщины рожают воинов, готовых в любой момент показать силу, смекалку, ловкость, инженерную мысль. Ведь если осаждают твой город, используя новейшую технику, значит, ты тоже должен защититься передовым оружием, а его нужно изготовить. Женщины рожают зодчих, которые строят не пробиваемые таранами стены кремлей, красивые храмы для своих богов, теплые дома для своих семей. Женщины рожают ремесленников, которые делают крепкие доспехи, надежные клинки, шьют одежду, пригодную в зной и в холод. А еще певцов, хотя последних лично я не очень люблю. Поэтому женское сердце всегда любит победителя, а разум еще какое-то время продолжает ненавидеть.

Китаец говорит, что у меня больные почки. Я не знаю, как болят почки, но каждую осень ощущаю боль в семенниках. Это камни. Они шевелятся, приходят в движение и с дикими резями вырываются наружу. Камни появились не просто так. Я перестал быть человеком, способным произвести на свет потомство. Или просто перестал быть. Война превратила мое нутро в камни. И вместо силы рода теперь они живут во мне. Так я думаю. И каждую осень, перед началом очередного похода, чувствую адскую боль. Она заставляет меня думать о тех, кого я должен лишить жизни, о неродившихся, о живущих, о мечтающих продлить свой род. Даже сплю уже много лет, скрестив ноги, уткнувшись лицом, словно в стену, в тепло, идущее от походного огня. Завидую тем, кто может спокойно лежать на боку или на спине. Завидую тем, у кого есть дети.

Государство — это средоточие мира отдельно взятого человека. Государство быстро зачахнет и умрет, если не появятся новые поколения. Превратится в кучку золы и праха, который потом разметет ветер. У меня нет детей, поэтому так нещадно болят семенники. А почки — всего лишь следствие.

Очень хочу, чтобы смоляне не вложили мечи в ножны, а выставили против меня своего вождя. Тогда по крайней мере я буду знать, что имею дело не с рабами. И рабская доля — не для них. Здоровый народ всегда жаль уничтожать, жаль разрушать его творения. Я, младший темник, джихангир полутумена, буду просить перед ханом и Вечным Синим Небом за вас, смоляне. Просить и завидовать вам, потому что есть среди вас голяты. Империя, созданная великим Чингисханом, скоро рухнет. Монголы завоевали Китай и заменили степной дух хитроумными мозгами. Разрушили Самаркандское шахство и потянулись к роскоши.

Все беды всегда оттого, что человек, теряя себя, растворяется в чужом. Прошло всего каких-то пару десятков лет, и вот уже вместо юрт стали появляться сверкающие дворцы. Знатные воины оделись в золоченые доспехи, непригодные для боя, и в тонкие изысканные ткани, словно красавицы на выданье. Стали холить и лелеять тела, как женщины в гаремах. Похоть овладела чувствами и мыслями. Но и это не все. Мы стали посещать торговые площади, где танцуют мальчики для утех. Мы стали кричать: «Бакча, подари мне свою улыбку или хотя бы посмотри на меня. За твою любовь, мальчик, я отдам все свое состояние, забуду имя свое, имена отцов и детей!» Мы, покорители мира, стали бесплодными, точно евнухи.

Китаец пытается убедить меня, что болят почки. Глупец. Мудрый глупец. Он не видит и не понимает: вырождение завладело нами. Больные семенники — начало конца. Мертвые семенники — исчезновение. Скоро кто-то из нас окончательно закроется во дворцах, подчинившись вещам, а остальные клокочущим, точно русское болото, сбродом пойдут просить милостыню. И наше племя растопчут копыта боевых коней тех, кто сохранил себя…

Хайду встал и, щурясь, посмотрел поверх языков огня вдаль, туда, где темнела бойницами и бугрилась силуэтами башен смоленская крепостная стена. Он будет ждать сутки. Больше нельзя, воины не поймут… Воины скажут: «Хайду, мы идем за тобой, потому что в наших сердцах живет империя великих монголов. Рабы и вещи — не главное. Если ты все время ищешь мира возле чужих стен, тогда зачем тебе мы? Становись послом или купцом, а про нас забудь!» И они будут правы. Каждый вспоминает свою юрту, любимую жену, сына, которому хочет передать знания и оставить достойное наследство. Но они вскочили на коней, бросив родные очаги, движимые высшей целью. Они не могут объяснить, что это за цель, но точно знают: она есть.

В те месяцы, когда не выпадает дождь, а солнце палит нещадно, степь выгорает дотла, становясь черной и страшной. Кочевья снимаются и уходят прочь, чтобы кормить скот и содержать семьи. Но через какое-то время возвращаются. Буйство трав опять покрывает землю от горизонта до горизонта. Выгорает все старое и ненужное, освобождая путь для новой жизни, молодых ростков, которые тянутся вверх, к свету, наполняясь силой и мощью. Так и среди людей. Город смотрит на меня огнями окон, шумит улицами и площадями. Наслаждаюсь его речью. Восхищаюсь искусством зодчих. Но вдруг отдаю приказ: стереть его с лица земли, только потому, что не нахожу, не чувствую жизни и дыхания единого организма. Город давным-давно стал духовным мертвецом, кладбищем с тенями бесполезных могил и с теми, кто доживает свой век, тяготясь существованием. Постройки, в которых обитают эти люди, тоже нельзя назвать домами, это всего лишь холодные бездушные стены и тяжелые крыши, закрывающие небо над головой. Именно от неба и прячутся рабы, чтобы не беспокоиться и не рваться душой вверх. У них осталась жалкая привычка к жизни, они не способны защищать себя и свои семьи, не могут послужить хорошим примером следующим поколениям. Но раб может нанести удар в спину тому, кто позволяет ему жить. Нельзя давать рабу хлеба больше того, что требует его организм, иначе он начнет завидовать — сначала такому же, как он, потом дающему. Мне не жаль этих городов, более того, я считаю их вредными и опасными для империи. Пусть на месте пепелища появится новая жизнь.

Я устал, я очень устал от боли. Но мне не нужно сострадание — боль вызывает только гнев. Где те годы, когда я легко взлетал на спину боевого коня! Я стал хуже старца, который боязливо подходит к стремени и осторожно садится в седло. Наверное, чем-то даже напоминаю дерево, покрывающееся сетью морщин и умирающее стоя. Ствол не питается от корней, и смерть мало-помалу проникает в плоть. Мои корни болят, они умирают, и все тело сохнет и вянет. Возможно, так же когда-нибудь произойдет и с племенем покорителей Вселенной…

Хайду смотрел, как легкий ветерок поднял с мерзлой земли скрученный темно-багровый лист осины и погнал по гребню увала. Отчетливо выделялись бурые отжившие жилки. Сам лист напоминал ссохшуюся старческую ладонь, которая призывно махала, зовя за собой, перелетая с кочки на кочку, с камня на камень, с одного мертвого стебля на другой. Младший темник, провожая взглядом лист, еле сдерживал подступившую тошноту. Он не умел плакать, но в эту минуту ледяная волна душевной тоски оказалась сильнее воли. По глубокой темной морщине, идущей от глаза, поползла мутная большая слеза. Свет закатного солнца на мгновение отразился в ней и погас. Холодный воздух ночи превратил слезу в маленькую крупицу льда. Но Хайду даже не заметил — продубленная походами кожа давно потеряла чувствительность. По правую руку неспешно катил свои воды Днепр, бормоча древние сказания о былинных героях. Седые длинные усы и борода колыхались, усеянные искорками замороженных звезд. По левую руку гудел осенний лес, наполовину голый и продрогший на ветру. И такой жутью веяло от этого леса, что часовые, застывшие по периметру лагеря через каждые двадцать шагов, предпочитали не смотреть в ту сторону. Хайду снова сел около огня в своей юрте и, закрыв глаза, уронил голову на грудь.

ГЛАВА 7

Умеющий шагать не оставляет следов. Умеющий говорить не допускает ошибок. Кто умеет считать, тот не пользуется инструментом для счета. Кто умеет закрывать двери, не употребляет затвор и закрывает их так крепко, что открыть невозможно. Кто умеет завязывать узлы, не употребляет веревку, но завязывает так прочно, что развязать невозможно. Поэтому совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их. Он всегда умеет спасать существа, поэтому не покидает их. Это называется глубокой мудростью. Таким образом, добродетель является учителем недобрых, а недобрые — ее опорой. Если недобрые не ценят своего учителя и добродетель не любит свою опору, то они, хотя и считают себя разумными, погружены в слепоту. Вот что наиболее важно и глубоко.

Дао Дэ Цзин, стих двадцать седьмой

Всю ночь Хайду просидел, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова — не приведи Небо, джихангир проснется от холода. Несколько раз во сне тело клонилось на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени и ждал, пока пройдет приступ, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже несколько лет, он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнет выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Неботолько об одном — чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу:

— Сунгун.

— Да, господин.

— Конь готов?

— Да, господин.

— Давай. Я хочу объехать лагерь, а заодно посмотреть на спящий город. Может быть, в последний раз увижу его не в дыму и пламени. Людям дай еще час на сон и труби «подъем».

Хайду с трудом вставил ногу в стремя и, поморщившись, забрался в седло, придерживая правой рукой место, где пульсировала боль.

— Как думаешь, Сунгун, что нам сулит сегодняшний день?

— Как всегда, победу, мой господин. Люди говорят, что урусы знают, как лечить почки. Они дают пить какие-то травяные настои и погружают человека в бочку с горячим травяным отваром. Мы захватим в плен их знахарей и заставим лечить тебя, о храбрый из храбрейших.

— Сунгун, прекрати применять выражения глупых и чванливых самаркандцев. Монголы не должны радоваться, когда их осыпают пышными словами. Пусть лучше осыпают золотом, приводят красивых женщин и рабов. Сунгун, а что ты слышал про урусских женщин?

— О, не знаю, как эти, — Сунгун махнул в сторону смоленских стен, — но рязанские были высокие и светловолосые. Воины до сих пор цокают языками, когда вспоминают Рязань.

— Да, а зачем им вспарывали животы, Сунгун?

— Так велит закон. Чтобы женщина не родила и не воспитала врага твоей крови.

— Боюсь, Сунгун, именно так рано или поздно произойдет.

Хайду тронул узду, и белый Ордос неторопливо пошел по гребню увала. Четыре нукера тенями выросли за спиной командира. И вот уже кони перешли на рысь. Запел в чешуе доспехов встречный ветер. Маленький отряд взлетел на холм. Город открылся как на ладони. Первые петухи вспороли утреннюю тишину криками. Закурились дымки над избами и теремами. Смоленск просыпался. Ветер доносил городские запахи, отголоски речи. Низко и важно ударил колокол. Ордос чуть вздрогнул. По телу коня пронеслась зыбкая волна. Хайду ногами сдавил бока боевого друга и почувствовал, как конское тепло греет его через кожаные штаны. Он любил это тепло, оно приносило спокойную уверенность и заставляло боль пятиться, угасать хотя бы на время.

Джихангир скрестил руки над головой. В тот же миг в разных концах треугольного лагеря послышались глухие удары. Пять минут удивительного диалога: едва в одной части огромного наконечника заговорит кожаный барабан, как из другого угла доносится ответ. Хайду всегда казалось, что так бьется сердце необъятной степи. Через пять минут боевые порядки войска вытянутся, сверкая стальными глазами наконечников копий, обращенных к Вечному Синему Небу, словно прося поддержки и высшего позволения на битву.

Младший темник щурился, вглядываясь вдаль. Что решили смоляне? О чем договорился с ними Хуцзир? Этот искушенный в интригах тысячник мог преследовать свои цели. А цели у него есть. Завистлив, коварен, подозрителен. Метит на место темника. Выслуживается перед ханом. Эх, не его нужно было отправлять в город. Тогда кого? Дайчеу мертв, Алиха тоже. Другие тысячники храбры и благородны, но хороши лишь на поле брани. Кункурата, умевшего ходить послом, убили во время ночной вылазки урусские воины в волчьих шапках. Вот сейчас ворота распахнутся, и человек в алом плаще на черном, как смоль, коне вырвется с копьем наперевес. Хайду закрыл глаза и мысленно перенесся за крепостные стены. Вот он идет по чисто выметенным мощеным улицам и всех встречных спрашивает: видел ли кто отрока по имени Голята. Люди улыбаются, кивают, показывают нужное направление. Вот, наконец, он находит дом…

Голята заткнул за пояс пустой левый рукав рубахи, накинул полушубок и помчался по петляющей улице вниз, к городским воротам, оставив бледную, как снег, Виту со свечой возле окна.

Он подбежал как раз когда два стражника поднимали дубовый засов. Возле ворот стояли несколько бояр, городской староста — убеленный сединами, с трясущейся головой, и видные горожане из ремесленного люда. В руках у одного Голята увидел большой серебряный поднос, на котором поблескивали золотые монеты, переливались разными цветами дорогие каменья, ярко горел на солнце кубок. Голята раньше только слышал про этот кубок. Большая широкая чаша, отлитая из чистого золота, с бриллиантовыми поясами, с узорами, с изображениями сцен охоты и пира. Приложиться к ней имел право лишь великий князь, да и то по большим праздникам. Другой горожанин держал широкий меч, наполовину вынутый из золотых ножен, тоже испещренных многочисленными узорами и обсыпанных изумрудами разной величины. Большой ключ от городских ворот принес староста. Рядом с ним, потупившись, стоял сотник Валун. Через левую руку сотника была перекинута золотая кольчуга; в правой — золотой остроконечный шелом. Голята понял, что это дары, приготовленные для джихангира Хайду.

Появился посол Хуцзир. Он шел, подбоченясь, неторопливо переставляя кривые ноги, — готовился возглавить процессию.

— Дядя Валун, — Голята ткнулся лицом в широкую грудь сотника, — где тятя? Тятя где? Не слушай их, дядя Валун. Хайду сожжет город. И всех от мала до велика угонит в рабство. Я знаю, дядя Валун. Поверь. Нужно, чтобы тятя бился или бились все. Нельзя сдавать город. Скажи отцу, дядя Валун.

— Твой отец велел передать, чтоб ты, малец, горько не тужил по нему и помогал Вите, — прогудел Валун изменившимся голосом: звук шел откуда-то из живота.

Голята отшатнулся. Огляделся помутневшими от слез глазами, рванул из-за пояса рукав, сжал ткань зубами и замотал головой.

— Бежи прочь отседова. Не то, не ровен час, и тебя, дурака, на цепь посадят и поведут, как пестуна, на потеху татарам, — сотник подтолкнул Голяту в спину.

Ноги сами понесли отрока вверх по склону холма. Он бежал, сильно задыхаясь, но рукав не выпускал, чтобы не закричать. Бежал, и белые круги плавали перед глазами. Сердце бухало в ушах, а казалось, что бьют барабаны в монгольском лагере. Приторный до тошноты привкус крови стоял в горле, ударял в нос. А дорога была будто бесконечной.

Голята влетел на крыльцо терема, расталкивая слуг и домочадцев, и прямиком — в оружейную комнату.

— Сынок, что ты задумал?

Он вздрогнул: за спиной стояла его родная мать, Завиша. Высокая, стройная, она держала стебель потухшей свечи. Белый льняной сарафан красиво обтягивал стан и чуть колыхался от легкого ветерка, беззаботного жителя потустороннего мира.

— Мама, они разрушат город.

— Нет, сынок. Они не смогут. Против них есть ты.

— Мы правда увидимся там, у Бога?

— Ты заговорил, как маленький ребенок. А ведь ты уже у меня — вон какой! Отца перерос!

— Мой отец татар разбил!

— Да, но его задрал медведь в лесу. Напал сзади и задрал.

— Нужно убить этого медведя и татар отогнать. Мама, а ты видела Деву Марию? Как она выглядит?

— А вот так и выглядит, как я.

— Теперь я знаю, как найти Деву Марию.

— Да, найти будет нетрудно. А сейчас давай я тебе помогу. Самому доспехи одной рукой не надеть и плащ отцовский не пристегнуть.

— Зачем мне доспехи, да еще плащ? Я бы только копье взял, чтобы змия, точно святой Георгий, поразить.

— Храбрый ты у меня. Но нужно, чтобы змий тебе поверил и вышел из темной воды озера на сушу.

— Мама, я скоро вернусь к тебе?

— Да, сын. Черныш уже у крыльца: бьет копытом землю и грызет удила.

— У тебя такие теплые губы, мама.

— Скачи с Богом!

Когда из распахнутых крепостных ворот вышла процессия празднично одетых горожан с дарами, которую возглавлял тысячник Хуцзир, у Хайду упало сердце.

Тень презрения и брезгливости легла на лицо младшего темника. Он уже хотел встать в стременах и скрестить над головой руки, что означало бы только одно: сжечь, стереть с лица земли, грабить столько, сколько можно увезти с собой, молодым женщинам вспарывать животы, мужчин убивать на месте, детей мужского пола, переросших колесо арбы, казнить. Монгольское войско приготовилось нести ужас на клинках мечей и наконечниках копий. Смерть натянула тетиву лука, но стрела была еще зажата между пальцами. Хайду промедлил с приказом, и это спасло жизнь городу.

Широко раздувая ноздри, шумно отфыркиваясь, широкогрудый вороной конь вылетел из ворот, неся на себе человека в римских доспехах, за спиной которого развевался алый плащ. Бока коня играли иссиня-черными переливами, тяжелая густая грива вздымалась завораживающими волнами. Солнечный луч ударил в наконечник копья всадника и рассыпался на тысячи золотых брызг. Хайду невольно залюбовался.

— Он мой! — выдохнул младший темник и ударил пятками Ордоса.

Белый конь сорвался с вершины холма и понес хозяина по звенящей, подернутой инеем ноябрьской траве. Хайду перекинул щит из-за спины и потянул рукоять меча. Клинок, угрожающе шипя, точно гюрза в пустыне, покинул стальные ножны. Они сближались. Быструю дробь выбивали конские копыта, заставляя леденеть сердца застывших по обе стороны людей. Клинок меча и сталь копья встретились, с глухим звоном отпрянули друг от друга. Это была разведка и приветствие соперника. По неписаным правилам, первое касание не должно быть боевым. Хайду про себя отметил, что вблизи его противник выглядит куда менее внушительным, даже, можно сказать, щупловатым. Но так бывает: страх часто обманывает зрение. Монгол занес меч над головой, когда всадник в римских доспехах поднял голову и посмотрел в упор широкими озерами голубых глаз. И слезы копились в этих глазах.

— Ты?! — Хайду узнал Голяту.

Вдруг раздался долгий, протяжный звук. Он был настолько неожиданным, что кони встревоженно замерли, навострив уши. Звук зарождался где-то у кромки леса и тянулся, широко разливаясь в небесной дымке. Это трубил сохатый волхва Измора. Острая, страшная боль скрутила джихангира, бросила лицом на шею Ордоса. Ледяной пот выступил на лбу и покатился тяжелыми каплями в глаза. Сквозь эту мутную влагу младший темник увидел, как тяжелый листовидный наконечник копья неумолимо приближается, но сделать уже ничего не мог.

Взрыв горячей боли чуть ниже ребер. Копье воеводы Меркурия, направленное рукой Голяты, ударило между пластинами панциря, вспороло кожаный доспех и увязло глубоко в теле. Хайду последним усилием воли занес меч и рубанул, направляя клинок чуть выше ворота. Удар был точным. Шлем с султаном полетел на землю, а белокурая голова Голяты, отделившись от туловища, упала между лукой седла и конской шеей. Приемный сын смоленского воеводы рухнул на гриву, и фонтан крови залил иссиня-черные волны. Отрубленная голова осталась под телом погибшего отрока. Черныш, волоча узду по земле, побрел в сторону городских ворот, а белый Ордос поскакал с тяжело раненным хозяином к юрте китайского лекаря Чжой-линя.

Монгольские воины подхватили Хайду на руки и внесли в юрту.

— Оставьте нас. Чжой-линь, вот и всё. Теперь я могу войти в чертоги Вечного Синего Неба.

— Я могу попытаться спасти тебя, мой повелитель.

— Для чего? Чтобы степь узнала, как урусский отрок продырявил отцовским копьем начальника пятитысячного монгольского войска?! Посмотри, что делают урусы? Отсюда хорошо видно.

Чжой-линь откинул полог и вгляделся вдаль.

— Они уходят под защиту стен, мой повелитель.

— А Хуцзир?

— Ему заломил руку человек с огромными плечами и гонит впереди себя.

— Так. Хорошо. Поделом ему.

— Какие будут приказания?

— Я хочу умереть, Чжой-линь. И ты знаешь, старый врачеватель, я рад, что Смоленск не придется грабить.

— Я не понимаю тебя, повелитель. В поединке ты одержал верх.

— Нет. Победил я или нет — решать только мне. Монголы должны уйти. И, поверь мне, Чжой-линь, я знаю, что говорю. Для степного племени я сделаю гораздо больше этим поступком, чем если возьму город и растворю еще часть своего народа в чужой крови.

— Ты рассуждаешь не как монгол, а как мудрый китаец.

— Спасибо. Это для меня высокая похвала.

— А что с послами?

— Убивать послов нельзя — это нарушение закона. Нужно обязательно передать мои слова урусам. Во всяком случае, в своем доме или в своей юрте. Иначе хан пришлет новое войско, чтобы покарать преступников.

— А разве нет повода, чтобы прислать войско? Смоляне же подняли оружие?

— Нет. Я написал в письме для хана, что мы схлестнулись не со смоленской армией, а с крупными ватагами местных лесных разбойников. Смоленск тут ни при чем.

— Я понял тебя. Обязательно передам. А сейчас позволь заняться твоей раной.

— Ни к чему. У тебя есть зелье, Чжой-линь? Только постарайся найти быстродействующее и безболезненное. Я и так натерпелся боли. Когда мое сердце остановится и дыхание прекратится, ты выйдешь к монголам и объявишь мою волю. Скажешь им: Хайду приказал уходить. Они уже знают, кто должен занять мое место, об этом я позаботился еще вчера. Все, Чжой-линь, теперь воскури благовония и дай мне яду.

Тело младшего темника Хайду, по его последней просьбе, было в тот же день предано огню, а прах рассеян над смоленским полем перед крепостными стенами.

Спустя сутки после того, как поредевшее войско монголов снялось с места и ушло на восток, городские ворота Смоленска вновь распахнулись. Хуцзир и еще два нойона, молотя пятками по бокам коней, пустились догонять далеко ушедших своих. Сотник Валун на коне воеводы Меркурия, взяв с собой пятерых гридней, помчался по следу. На самом краю смоленских владений сотник настиг Хуцзира и ударом меча разрубил от шеи до седла.

Только по прошествии четверти века Смоленск войдет в улус Золотой Орды, став частью Великой империи монголов.

Позже за ратный подвиг Меркурия назовут заступником и покровителем города, а церковь причислит его к лику святых. Шлем, копье и сандалии будут храниться в Успенском соборе. Каждый год в конце ноября смоляне будут отмечать праздник Меркурия. От храма Успения пойдет крестный ход до Молоховских ворот, напротив которых и поставят знак в честь святого.

Особенно полюбят этот праздник смоленские сапожники. Истовые молитвы мастеров ножа и шила огласят правую сторону Успенского собора, где будут лежать сандалии. А после богослужения: эх, гулять так гулять! Отсюда и пойдет выражение: «Напился как сапожник».

СОДЕРЖАНИЕ

Оглавление

Проклятие красной стены

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ЭПИЛОГ

МЕРКУРИЙ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg