Александр Ильченко КОЗАЦКОМУ РОДУ НЕТ ПЕРЕВОДУ или МАМАЙ И ОГОНЬ-МОЛОДИЦА
Украинский озорной роман из народных уст
Перевод с украинского Арсения ОСТРОВСКОГО и Георгия ШИПОВА
Песни и стихи,
набранные в книге курсивом,
написал для этого романа
(в годы 1944–1957)
МАКСИМ РЫЛЬСКИЙ
Вечно живой памяти АМВРОСИЯ БУЧМЫ, человека, коммуниста, властителя дум: он не умер и не умрёт, — ведь козацкому роду нет переводу
Запев
Малость — про украинский характер
Над крутоярой глубью, над берегом Днепра-Славуты, над скалами порога Ненасытца застыл в раздумной думе всадник…
Всё там ревело внизу, выло, неслось меж каменных громад, а тот недвижный козачина и сам, казалось, был вытесан из камня.
Но вдруг, тронув вороного белогривца, словно бы ожив, ринулся козак в неистовую воду, на левый берег (не с острова ли Чертомлыка, где была тогда Сечь) и поплыл на коне, прямиком, через быстрину, а Днепро, вырываясь из теснины на простор Низовья, кипел и бесновался меж чёрных камней, отколь живым не уйти ничему живому.
Чуть различимый в молочной кипени — дальше и дальше, то всплывал, то скрывался под водой тот нестрашливец, и что-то грохотало над водовертью, заглушая даже рёв порогов: то колотилось козаково сердце, так что гудели берега Днепра.
1
Було колись на Вкраïнi…
Було колись?
А було-таки!
…Ведь и наш бог не убог.
Ведь и мы не лыком шиты!
Ведь и нас, Химка, людьми почитают…
Что горьковатую ягодку зимней калины, разжевав эту истину, сядем, друг читатель, рядком да поговорим ладком.
Однако… начнём нашу ироничную повесть, начнём издалека.
Ибо не согласны мы, панове товариство, с теми просвещёнными филосóфами, риторами и аудиторами, что уверяли когда-то, будто естественное уважение к поре минувшей есть, мол, небрежение к поре нынешней, — хотя, разумеется, и не всё давнее непреложно славное!
А дабы в том убедиться, что и в старину бывало славное и неславное, не убоимся, мой суровый читатель, ни риторов, ни аудиторов, ни ретивых филосóфов, — ведь, войдя в задор, доброй братчиной, миром, и чертей лупить легко! — начнём, приступим:
— Господи, благослови!
2
Когда господь бог, начисто лишённый юмора, так неосмотрительно сотворил людей и пустил их на землю, он сразу же приметил, что делают люди совсем не то, чего хотелось бы творцу, и, ей-богу же, можно было ему тогда посочувствовать: то же, верно, испытывает неопытный драматург, увидев на подмостках своё первое творение, ибо действующие лица и исполнители всегда и всюду — в любой драме или комедии и даже в обыденной жизни — делают совсем не то, что делать им надлежит.
Первыми прогневили бога своей непредуказанной любовью Адам и Ева, затем что в делах любовных сторонний глаз, даже всевидящее око самого творца, никогда не найдёт ни складу, ни ладу, ни малейшего смысла.
Но вовсе не любовь оказалась в житье-бытье людей самым страшным прегрешением. Осердясь на ослушников, а может, просто завидуя сладким утехам любви (ведь сам он того не умел), творец додумался не сразу, что все беды рода человеческого начались именно в ту смутную минуту, когда Каин, первенец Евы, коварно порешил своего меньшого брата, ибо с тех пор сварам и усобицам на грешной земле нет угомону и по сей день, — и было бы уж вовсе худо, кабы не утешала человечество вечно живая надежда: придёт же, чёрт возьми, придёт наконец такая пора, когда уж не одолеет, как говорят у нас на Украине, не одолеет Каин Абля: тупа сабля.
3
А покуда саблю свою Козак Мамай, что ни день, вострил. Вострил что ни день и тупил что ни день, от разных каинов отбиваясь.
Хотя он, надо сказать, и не любил того дела: ни вострить, ни тупить!
Однако горело в нём сердце против панского гнёта, против кривды, против горя людского, противу всех грабителей наглых, что осмеливались на Украину умышлять, вот и приходилось Козаку драться с ними — и потому стал кроткого нрава мирный человек воином неодолимым, хитрым да ловким, — истинно козацкая душа! — до того ловким, что не брали его ни сабля, ни пуля, ни хворь, никак не брали, даже сама пани Смерть, видно, отступилась от него так давно, что и не упомнить ему, сколько годов он козакует на свете: двести? триста? — хоть и было ему всё сорок да сорок, ни больше ни меньше.
Так уж оно неладно повелось, что все люди — смертны да смертны, и господь бог не сразу даже углядел, что где-то там, на земле, на беспокойной Украине, живёт и живёт, дрожь на врагов нагоняя, какой-то несмертельный лыцарь, запорожец, живёт и годов не считает, и всё нет конца его молодечеству: и в лето господне тысячу пятьсот такое-то, и в лето господне тысячу шестьсот такое-то — живёт и живёт…
А впервые того неумираху заметил пан бог где-то в степи за таким богопротивным делом, что прогневался тяжко, до того прогневался, даже покарать предерзкого позабыл… И вышло всё это вот как.
Однажды, славно поужинав чем бог послал, сидели они, господь с апостолом Петром, на закраине облака, и вседержитель вдруг засопел, к чему-то приятному принюхиваясь, и так перевесился, что-то разглядывая внизу, на земле, где вставал дым столбом, что едва не кувыркнулся с небес, ибо он там такое увидел, такое увидел…
4
Что ж он там увидел?
Сразу и не скажешь… А потому ещё раз начнем издалека.
Ехал однажды пусто-широкой степью достославный пан Демид Пампушка-Стародупский, былой запорожец, некогда на Сечи прозванный Демидом Купой — за то, что был круглый, точно купа, а может, что загребал в купу всякое добро; ехал тот пан по весьма важному делу из большого поместья, из Хороливщины, известной больше под названием Стародупка; возвращался в главное своё владение на том берегу Днепра, в не столь уж отдалённом городе, звавшемся тогда Мирославом, где пан занимал важную и высокую должность полкового обозного реестрóвых козаков (этакого тех времен окружного интенданта и вместе начальника штаба и маршала артиллерии) и где была у него изрядная усадьба с каменными хоромами, с добрыми службами да кладовыми, — а поелику городов было тогда не так уж много на раздольной Украине, то даже какая-то неделя езды по весенним степям казалась пану обозному прескучной и предлинной, как песня старой девицы.
Да и что могло там привлечь внимание такого пана, вельможного и весьма влюблённого (как сказал когда-то Цицерон про Помпея), влюблённого в самого себя — без соперника, — что ж там могло привлечь высокое внимание такого пана: степь и степь!
Возникнет порой вдалеке дубрава или рощица, одинокая верба, или груша, иль камыш, точно лес густой по-над речкой, — а то всё травы да травы. Ступишь в них либо верхом заедешь, и нет тебя, словно потонул, — ни следа, что в море…
По неровной дороге, вдоль которой, сколько видит око, белели человечьи и конские черепа да кости, по дороге, перед голубым рыдваном шестернёй, в коем пан Пампушка-Стародупский ехал, окружённый не только крепостными, но и слугами наёмными, конными джурами и реестрóвыми козаками, чуть не под самыми копытами скакунов-змеев то и дело шныряли лисицы, сайгаки, барсуки иль горностаи, однако ж и на них обозный не глядел. Лишь немного позабавило его, когда дикий котище, неведомо откуда взявшись, вцепился когтями в спину одного из козаков и даже напугал молоденькую супругу обозного, ехавшую вместе с ним в роскошном рыдване.
Вот так и томился пан Купа в пути — был он холоднокровный горожанин, и необозримая степь казалась ему — ей-богу, правда! — сонной и пустой, и чувствовал себя тот пан одиноко, не с кем ведь было и словом перемолвиться: беседа с гольтепой-козаками, джурами да босоногой челядью его не привлекала, а жёнушка пáнова, молодая и весьма пригожая, целёхонький день безмятежно храпела в рыдване на расшитых шёлковых подушках.
5
Храпела и храпела, словно маку наевшись, хотя пан обозный уже не раз пытался разбудить свою молоденькую жёнушку.
— Роксолана, проснись! — молвил он.
— А я и не сплю, Диомид, — томно отвечала Роксолана, на краткий миг раскрыв свои прельстительные миндалевидные очи, от чего они вдруг становились круглыми и большими, что у коровы, — а как были они на диво хороши и блестящи, то и сего малого проблеска хватало, чтобы пронзить любимого мужа до самого дна души и тела.
Милая кралечка, всё на том же правом боку, засыпала вновь и вновь, хоть костёр под ней раскладывай, а пан Демид Пампушка, лысый — ни следочка от чуба козацкого — подвижной пузан, на бледном лице коего заметны были прежде всего алые, сочные губы — под жёсткими, щетинистыми, до смешного жидкими усами (имевшими явное намерение исчезнуть без остатка вслед за его оселедцем), с зияющей дыркой на месте передних выбитых зубов, — пан Демид любовно созерцал не только глазки своей жёнушки в щедром обрамлении шёлковых ресниц, чёрных, пушистых, тяжёлых и длинных, почти невообразимых, словно в сказке, не только заманчиво оттопыренную губку, густо окроплённую потом, — в рыдване, под полуденным весенним солнцем, было нестерпимо душно, — но и надолго вперял вожделенный взор в упругие её перси, что, округлые, словно чаши, глядели врозь.
Пан Купа с Роксоланой поженились недавно — не кончился ещё, sit venia verbis — простите на слове! — не кончился ещё медовый месяц, — любовь была у них обоюдная, как обоюдоострый меч двусечный, — и пану обозному ещё был приятен её вид, и всё в ней ещё ласкало взор его, хотя она уже и стала его собственной законною женой.
Под раскалённым верхом рыдвана было душно, и пан Демид, жалеючи её, расстегнул на Роксолане всё, что только сумел, и телеса его жёнушки колыхались перед ним от толчков рыдвана, тарахтевшего по неровной степной дороге.
6
У самой дороги приметив старую грушу, всю в сметанке вешнего цвета, — деревья в тот год цвели почему-то позже обычного, — пан обозный велел стать на отдых, ибо груша была высокая и раскидистая, толстая, в три обхвата, с обширной тенью и столь сладким духом, что голова кружилась, с ковром опавших лепестков вокруг ствола: от них, словно от снега, сразу становилось будто и не так жарко.
Слуги и джуры пустили коней на самопас, зная, что в этой чаще трав побоятся они волков и ни шагу не ступят в сторону; выпрягли волов и коней из повозок, из дубовых мажар, груженных харчами да припасами, хозяйским добром да казной, и повалились где кто стоял, забыв и пополдничать, однако подальше от прохладной тени той груши, чтоб не мешать своему вельможному пану.
А пан Купа, изнемогая от солнца и тщетных усилий, всё-таки не терял надежды разбудить свою обворожительную супругу.
— Жарко ведь! — взывал он. — Перейди в холодок.
Но жёнушка и ухом не вела.
— Рокса, встань наконец! — молил он.
Но молоденькая пани продолжала спать.
— Лана, — звал он, — очнись!
Но всё было напрасно: ни Рокса, ни Лана, ни Роксолана не откликались, и всё тут.
Пан Пампушка попытался было вытащить женушку из рыдвана, что он за свадебное путешествие делывал уже не раз, но сегодня — экая незадача! — ему было с ней не совладать, хотя он, кликнув на помощь прислужницу пани Роксоланы — пленную татарочку Патимэ, и приподымал коханую жену, и тащил её, подхватив под мышки, и дёргал, и толкал, и тормошил, и голубил. Однако ж ни разбудить, ни выволочь её из душного рыдвана в тень под грушей пану обозному не удавалось.
7
Не удавалось вытащить, хоть плачь.
И он уже совсем было руки опустил, пан Демид, но вспомнил, как третьего дня, когда переправлялись через речку Незаймайку глубоким бродом, пани Роксолану легко перенёс на руках один из его работников, молоденький коваль Михайлик, что все эти дни скакал верхом промеж козаков и джур, а сейчас, вместе со своей матусей, как раз осматривал подковы у шестерика притомившихся ретивых коней, только-только выпряженных из рыдвана.
Михайлик перенёс в тот раз пани Роксолану исправно, без труда, хотя было это делом нелёгким: пани, молодая и весьма пригожая, толстою ещё не стала в свои восемнадцать годков, однако была в теле, и всего у неё — и за пазухой, и везде — набралось уже довольно. Но Михайлик, хлопчина прездоровый и кроткий, что твой лось, такой, не сглазить бы, вымахал — на голову выше всех, а силён — сам-один откормленную свинью мог поднять и отнести невесть куда или даже корову, так что уж говорить о столь прелестном создании, как милейшая пани Роксолана Купа.
Вспомнив про коваля Михайлика, пан Пампушка окликнул его, подозвал к рыдвану и велел:
— А ну, соколик! Бери-ка!
— Чего это?
— Милостивую нашу пани. Тащи её из рыдвана, мою сладкую пташечку!
— Но… как же, пане обозный? — оторопел Михайлик, затем что осталось у него, после недавнего перехода через речку, некое тревожное и неясное чувство, хоть и переносил хлопец ту пани, неловко вытянув руки вперёд и отставляя её как можно дальше от себя.
— Как же так? — всполошилась, подойдя к рыдвану, и матуся Михайликова, маленькая, замученная нуждой да горем, однако ещё кругленькая, что цибулька, и совсем не старая мама, — с ней Михайлик не разлучался никогда и нигде, и все эти дни она тряслась на рыжей кобылке стремя вó стремя с ним. — Это зачем же? — допытывалась она, заметив, как зарделся её сынок, хотя и без того был он румян и нежнолик, что девка.
Однако на сынка её Демид Купа не глядел, да и не замечал ничего этакого, затем что крепостных и наймитов пан полковой обозный давно уже не считал людьми.
И он сказал:
— А ты не бойся: пани не проснётся. Тащи, тащи!
И хлопчина потащил.
— Возьми на руки.
И хлопчина взял.
— Неси её под грушу. Вот так, вот так…
И хлопчина понёс.
Здоровенный, тяжёлый, он шагал на диво легко, словно огромный кот-воркот.
Он был в той сладостной поре, когда хлопца уже манит запаска[1], но, попечением мáтинки, он ещё не ведал ничего в том деле, и, превозмогая свой парубоцкий страх перед женским естеством, Михайлик шёл как слепой, а мама взяла его за руку и вела, однако первый раз в жизни рука родной и любимой матуси показалась ему ненужной, холодной и даже чужой.
Пройдя немного, хлопец почуял, что пани не спит: вдруг заиграв упревшим телом, она к нему приникла грудью.
— Чего ж ты стал? — торопил обозный.
Но Михайлик его не слышал.
А быстроокая Патимэ, татарка-полоняночка, лукавая прислужница пани Роксоланы, только сплюнула в сердцах и тишком шепнула ошалевшему хлопцу:
— Кинь её, кинь, подлюгу!
8
— Неси же её, неси! — подстёгивал, ничего не заметив, пан Купа.
Но Михайлик, окаменев, не мог ступить и шагу.
Рука матери влекла его вперёд. Он и руки не чуял.
Он слышал только, как бьётся сердце молоденькой пани Роксоланы.
Он видел её око, совсем близко, одно око, тёмное, как вишня, раскрытое только для него, затем что никто больше видеть того не мог — так близко оказалось оно от его губ, око, в коем не было и росинки сна.
Он чувствовал её пальцы, касавшиеся его открытой шеи, сильной, что у рабочего вола.
Солнце уже припекало вовсю, а прельстительная пани и вовсе огнём разгорелась, однако и это парубку было приятно.
— Клади ж её. Сюда! Сюда! — и пан обозный, который никогда, бывало, и палец о палец не ударит, стал умащивать под грушей множество вышитых подушек, что принесла из рыдвана Явдоха, встревоженная мама Михайлика. — Да клади же!
И тут Михайлик почему-то рассердился.
Он ничего не сказал обозному, оттого что и сам не знал — на кого сердится: на пана Демида, на чаровницу Роксолану или… на самого себя?
Положив скорей свою нелегкую ношу, что вдруг показалась ему ещё тяжеле, положив её на коврик, раскинутый под грушей, на подушках, Михайлик стоял, закрыв глаза, и ласковая рука матинки, коснувшаяся его плеча, была уже снова желанной и родной.
— Пойдем уж! — сказала мама и потянула его за латаный рукав.
Уходя, Михайлик глянул на пани Роксолану, — она лежала на земле, разметавшись и раскрывшись, — и кинулся от груши прочь.
— Куда же ты, соколик? — благодушно окликнул обозный Пампушка. — Перинку вынь из рыдвана!
Михайлик остановился.
«Да уходи же ты!» — мысленно подталкивала парубка полонянка-татарочка. Но Михайлик немого того клика не слыхал.
— Тащи перинку сюда! — повторил пан обозный. — А то сыро тут, жёстко… Перинку, ну!
Но Михайлик, ступив уже несколько шагов к голубому рыдвану, чтоб вытащить оттуда преогромную перину, вдруг остановился опять.
— Да взбей ты её хорошенько! — ласково покрикивал пан Купа.
— Молотом, пане? — как был он у пана ковалем, а не постельничим, неожиданно вспыхнул Михайлик.
— А ручками не перебить? — язвительно осведомился пан Демид.
— Ручки у меня, пане, для перинки больно корявы.
— Делай, что велено! — рявкнул обозный, оскалив щербатые зубы.
— Я, пане, коваль! — горделиво ответил парубок.
— А так, мы — ковали, — кивнула, подтверждая, и матуся.
— Без молота — ни-ни! — важно, без тени улыбки, потому что был он несмеян, добавил сынок и, круто повернувшись, двинулся прочь от груши, куда его тянула, а может, уже и не тянула та самая сила, что, говорят, крепче многих сил на свете.
Демид Пампушка разинул было рот, чтоб на непочтительного ковалишку рявкнуть, но…
9
Тут за его спиной раздался женский визг:
— Гадюка!
— Это я — гадюка?! — мигом обернувшись, обиженно спросил обозный у жены, но тотчас же увидел, что по коврику к розовой ляжечке перепуганной пани Роксоланы ползёт, извиваясь, какая-то рыженькая гадина.
— Ой, спасите! — вопила пани.
Но никто не шевельнулся.
Пана обозного и всегда-то брала оторопь при виде опасности.
Михайликова мама… хохотала.
А Михайлик, не скрывая любопытства, глядел, что будет дальше.
— Кто в бога верует! — взывала пани.
— Да это ж не гадюка! — прыснула татарка Патимэ.
— То — желтопузик, пани, — сказала и Явдоха, шагнула к змейке и спокойно взяла её пониже золотистой головки.
Но пани завизжала ещё сильней и опрометью бросилась к Михайлику.
— Да он же не укусит, пани, — молвил было и парубок, но в этот миг Роксолана вновь очутилась у него на руках.
Хлопца даже зашатало.
— Боюсь, боюсь! — надрывалась пани.
— Да он же совсем не страшный, — пытался угомонить её Михайлик.
— А погляди, какой кругленький глазок! — и ковалёва мама поднесла рыжую змейку к самому носу пани Роксоланы, да так напугала её, что привередница завопила уж вовсе неистово.
— Слезайте, пани, — сурово приказала Явдоха.
— Ой, не слезу!
— Слезай, говорю тебе! — теряя остаток холопского почтения, прикрикнула наймичка на свою пани.
— Ой, боюсь!
— Слезай, бесстыдница, не то суну тебе гадину за пазуху.
— Суйте, — совсем другим голоском, спокойно и как будто даже снова сонно, молвила Роксолана. — Всё одно не слезу.
— То есть как? — приходя в себя после испуга, удивлённо спросил и пан Пампушка-Купа-Стародупский.
— А так. Вот здесь и буду.
— Доколе?
— Пока не перестану бояться.
— Когда же ты перестанешь?
— Не знаю. Может, к вечеру. А может…
— Роксонька, люба, опомнись!
— Как ты, Диомид, не понимаешь: твоему цветику страшно.
— Да ведь я здесь.
— Ты же не хочешь взять меня, чтоб носить на руках до утра.
— Послушай, Лана.
— Не хочешь ласточку свою потешить? Видишь, вот я какая, возьми! — и пани изгибалась у Михайлика на руках, и что-то там, тепло колыхнувшись, выглянуло из-под раскрывшейся сорочки, и хлопец, будь он поэтом, непременно подумал бы в тот миг о спелой земляничке, — не о клубнике, а о мелкой лесной земляничке, потому как пани Роксолане ещё не пришлось ни рожать, ни кормить, — но Михайлик не был поэтом, и он подумал лишь про зыбкий белоцвет калины с вызревшей до времени красной ягодкой посреди пышной грозди, — ей богу, именно так и подумал, ведь не чаял он в простоте душевной, что мы с вами, читатель, жаркие мысли его подслушаем и предадим огласке.
Пан Купа стремглав кинулся подхватить супругу на руки, ведь и сама она уже, казалось, возжелала его. Однако пани тут же предуведомила:
— Не сойду с рук твоих до утра, Диомид…
— Надо ж ехать дальше. Мне должно поспешать…
— Тогда останусь тут. — и пани Роксолана стала поудобнее устраиваться на руках охваченного дрожью Михайлика, лукаво и прельстительно глядя на него снизу.
— Поноси хоть ты меня, Кохайлик, или как там тебя зовут…
— Его зовут Михайликом, — сказала мама.
10
— Кохайлик, Кохайлик, — шептала Роксолана, прильнув к его широкой и крепкой груди, где так сильно колотилось сердце. — Неси меня, неси!
И Михайлик понёс её, сам не зная куда.
— Вон к той осине.
И парубок свернул в траву, к той осине.
— Да скорее же! — подгоняла прелестная пани, увидев, что Явдоха, Патимэ-татарочка да и сам пан Пампушка-Купа-Стародупский стараются от них не отстать, чтобы, случаем, чего не вышло.
И Михайлик наддавал ходу.
— Тяжело тебе, сыночек мой, — кричала мама ему вслед. — Дай-ка я тебе помогу.
— Я сам, мамо, я сам! — отмахнулся Михайлик и побежал, затем что пани Роксолана в тот миг хотела его об этом попросить, и парубок почуял её призыв — вперёд!
Роксолана снизу глядела на лицо Михайлика, от солнца чёрное, как голенище, на зоркие соколиные очи, глядела на упрямую складку у нижней губы, и её тешила эта игра, — она видела, как начинает яриться муж, она чуяла всем телом, что Михайлик уже сам не свой.
— Остановись! — всё больше отставая, орал обозный.
— Скорее, ой, скорее, — подстёгивала Роксолана, обнимая Михайлика за шею и, пока где-то там догонял их пан Купа, пока за буйными зарослями трав никого ещё не было видно, целуя ошалевшего хлопца куда ни попало. — Ой, быстрее! Ой, живее! Ой, прытче! — шептала ему в ухо анафемская пани обозная.
Но хлопец разом стал, даже сам не зная почему.
Испугался пана обозного?
Нет. Сей богатырь о ту пору про пана и не думал, словно Купы и на свете не было.
Долетел издалека до хлопца тревожный крик матинки?
Но и голоса матинки он не услыхал.
Остановился он, видно почуяв тревожный крик остороги — в самом себе.
Он стоял и, не оборачиваясь к обозному, дожидался, пока тот рысцой дотрюхает до них.
— Олух! — сладко выдохнула в ухо Михайлику, распаляясь от злости, пани Роксолана.
— Слезай! — вопил где-то там пан Купа-Стародупский.
Но Роксолана не ответила и, опаляя Михайлика жарким дыханием, прошептала опять:
— Чурбан! — и поцеловала где-то пониже уха, — Жеребчик мой чалый!
— Оставь, не то брошу!
— Дурачина! — тихо простонала Рокса и чмокнула его снова.
— Брякну оземь! — предупредил Михайлик, прижимая потное тело, аж захрустели у неё косточки.
— Пень! — и она ещё раз впилась в него губами.
— Ей-богу, кину!
— Остолоп! — не унималась пани, всё чмокая и чмокая.
— Коли ты ещё раз посмеешь… — с угрозой, однако уже изнемогая, молвил Михайлик, — так и грохну!
— Идолище! — вскрикнула Роксолана и укусила парубка за ухо.
Он задрожал, но… не бросил.
— Желанчик ты мой, — ворковала Рокса, — миланчик ты мой!
Но Михайлик оземь её не кидал, не брякал, не грохал.
Он лишь обернулся к пану обозному, уже подбегавшему к ним, — и ждал.
— Слезай! — и пан Демид Пампушка-Купа-Стародупский властно схватил её за голую ножку.
— Только к тебе, мой возлюбленный боровок, — защебетала пани и так легко перепорхнула на руки к обозному, словно в ней было не пять пудов, а два. — Станешь носить свою сладкую пташку — день до вечера, ночь — до самого утра. — и она, потешаясь над мужем, залилась смехом, будто её щекотали. — Быстрее, проворней, лебедёночек! Вперёд и вперёд!
А Михайлик покорно поплёлся за мамой.
Явдоха вела его за руку и говорила, словно никакая материнская забота не терзала её сердца:
— Что, сынок, запыхался?
Но Михайлик молчал.
— Тяжела работа, сынку?
Но Михайлик точно и не слышал.
— Мы — ковали, — продолжала мама. — А коваль — ко всякому делу способен.
— Не ко всякому, мамо.
— А ты отдохни, мой медведик. Приляг вот здесь. Отдохни.
11
— Отдышись, моё лысое солнышко, коли притомился, — говорила и Роксолана супругу, налегая на сладчайшие низы своего, как мы сказали бы теперь, контральто. — Постой-ка здесь, под голым небом, постой, пускай бог видит!
— А ты, голубка, слезь!
— Не могу, драгоценный мой веприк.
— Покурить бы!
— Нет! Мой любимый Демид пусть пока не дымит.
— Одну люлечку! — и умоляющее тремоло зазвенело в жиденьком тенорке, каким он обычно ворковал со своей супругой.
Уж, видно, и ноги не держали Демида Пампушку, но, вздохнув, пан полковой обозный молвил:
— Капля счастья — слаще бочки мудрости, как говорил какой-то хитроумный грек. А у меня-то счастья — ведь не капля. О-го-го!
— Полнёхонькая бочка?! — захохотала Роксолана. — Сам же ты молил: боже мой сладкий, дай жёнку гладку, с приданым добрым, с веком недолгим! Но не тешь себя надеждой: я скоро не помру, Пампушка, мне-то всего восемнадцать, и моё неуёмное тело…
— Я люблю его, белобумажное твоё тело, — горячо заговорил Пампушка, — сахарные твои уста, лебединую твою поступь, чёрного соболя брови, серого ястреба взор, благоуханную речь, твои руки цепкие, твои зубы хищные…
— Это — из «Песни песней»? — усмехнулась Рокса.
— Такое — да в Священном писании?! — пробормотал он и стал читать наизусть: — «Пускай целует он меня поцелуем уст своих! Ибо ласка твоя слаще вина… Не глядите вы, что смугла я, — то солнце меня опалило: сыны матери моей прогневались на меня, повелели мне стеречь виноградник, — своего же виноградника я не уберегла…»
— Намёк?! — резко спросила Роксолана. — На то, что хороводилась я с паном гетманом? — на зловещих низах пророкотала она, вспыхивая недобрым огнём. — Но если ты сейчас думал об этом…
— Упаси боже!
— Так тебе за это хорошо заплачено! И заруби себе на носу, моя неблагодарная Пампушечка…
— Уже зарубил, моя радость! А что до «Песни песней»… я просто подумал: будто про тебя она сложена. Послушай-ка! — и пан Пампушка, изнемогая под тяжестью пышных телес жёнушки, прочитал ещё несколько стихов из Священного писания: — «Что лилея промеж тернами, то милая моя — промеж девами… Подкрепите меня вином, освежите меня яблоком: от любви изнемогаю… Левая рука его под головой у меня, правою меня он обнимает…»
Но далее читать «Песнь песней» из Старого завета у пана Пампушки сил не хватило, и он умолк и уже хотел было снова попросить свою препышную жёнушку, чтоб сошла на землю, но тут Рокса проговорила:
— Как же предивно сложено! — и вздохнула, ибо не чужда была её сердцу поэзия. Хотела добавить ещё что-то, но, взглянув на мужа, охнула в душе. «Морда ты упырева! Щучьи зубы! — рвался немой вопль. — Волчий рот! Медвежья голова! Совиный глаз!» Всё её существо исторгало эти слова презрения, но женушка и уст не раскрыла, и её бесподобные очи, тяжёлые, большие, тёмные, как переспелые вишни, заблестели вдруг, точно окропила их роса. — Хороший ты мой! — промычала она глухим и низким от ненависти голосом, словно стон испустила.
— Хорош таки, — охотно согласился Пампушка.
— Но и лучших вешают, — будто шутя кольнула Роксолана.
— Истинная правда, — и на сей раз не возразил обозный.
И улыбнулся каким-то своим мыслям, оскалив перед возлюбленной женой чёрную дырку на месте двух передних зубов. Они ведь, эта диковинная пара, уже научились друг друга понимать.
«Хорошего в тебе, что на плеши — волос», — горько подумала жена.
«А ты… любви ни на грош, а к мужу льнёшь!» — мысленно ответил ей Пампушка; он всегда предпочитал думать о людях дурно. А вслух произнёс:
— Если б ты, моя люба, не пошла за меня, я бы отдал богу душу!
— Такую душу? Богу? — и жёнушка как бы шутя сказала то, что думала: — Да господь бог её и не примет! — и расхохоталась.
Эта милая шутка придала обозному смелости.
— Покурить бы…
— Неси меня, неси… Желаю!
И пан Пампушка-Купа-Стародупский, покорённый таким аргументом, поскорее поволок жену куда-то дальше, в травы, надеясь на немедленное подтверждение её жаркой любви.
Они и поженились-то, пылая любовью, хотя, правда, кроме любви были у них для брака и другие поводы: у одной — богатство Пампушки, у другого — воистину царское приданое, которое пан гетман Гордий Пыхатый, что значит — Спесивый, прозванный в народе Однокрылом, дал за своей молоденькой служаночкой, что в пятнадцать лет стала ему и любовницей (а то ему одному, вишь, подлюге, было холодно спать), пышной и ко всем благосклонной Параской, которую сам пан гетман и назвал тогда Роксоланою.
И пани Параска-Роксолана, не слишком сокрушаясь о винограднике, коего сызмалу не уберегла, глумясь над постылым толстяком, подгоняла его, подсмеивалась, теша своё сердце:
— Неси меня, неси!
Сама же всё думала о том неотёсе, медведе, идолище Михайлике.
12
А милый неотёса, улёгшись на тканное материнской рукою рядно, что было на двоих — одно, пёстрое, в клетку, похожее на плахту[2], подложил кулак под щёку, да и поглядывал, будто ненароком, на ту балочку, куда понёс Пампушка свою пани, пока матуся не повернула его носом к небу…
— Глянь! Вон… видишь?
— Вижу, мамо, — так же шепотом отвечал Михайлик, переворачиваясь на спину и следя взглядом за двумя большими птицами, что кружились над ними в высоте, вознесённые не ветром, а весенней любовной игрой и вольным лётом, и всё в них показалось Михайлику вдруг необычным, и чудным, и чудесным, даже глаза вспыхнули у него от восторга пред их красой и свободой. Он ещё тяжело дышал после той притчи с Роксоланой, но голос его звучал уже не так хрипло, когда он молвил: — Я таких, мамо, ещё и не видывал.
— В степи не часто и увидишь: это, сынок, соколы! — и Явдоха, припав к уху сына, прошептала: — Такая пара птиц, сказывают старые люди… — и, оглянувшись, добавила ещё тише: — Они предвещают приход Козака Мамая.
— Мамая? Да это, может, и не те? А? Мамо?
— Не ведаю. Слыхала только, будто бы вот так и летят перед ним двое соколов, вестью об его приходе.
— А вы его когда-нибудь видели, мамо? Козака того? Видели?
— Прапрадед мой встречал его когда-то.
— А вы?.. Хотели бы? Иль боитесь?
— С чего бы честной матери бояться Козака?
— А всё ж…
Явдоха собралась было что-то ответить, но показалось ей, будто дрёма уже одолела хлопца, и сидела над ним мать тихо и сторожко, неслышно, про себя, как молитву, повторяя привычные ласковые слова, точно было ему не вот-вот девятнадцать, а пять или шесть.
— Мой сверчок полевой, — шептала над парубком мать, — зозулёночек! Кучерявчик ты мой, скакунок! Лебедёнок мой хороший! Картинка ты моя писаная!.. Ах ты ж узелочек мой тугонький, воробышек проворненький… — и доброту материнскую источали все морщинки её чистого и ясного лица, — доброту ко всему и ко всем, доброту в голосе, во взгляде, в любом движении, во вздохе, в слове, в молчании, — доброту, как то и надлежит любой матери, всем матерям всех времён и народов, матери, неньке, мадонне, которую господь бог сотворил для добра, для мира, для слёз, проливаемых тысячелетия — над ошибками и грехами неразумных детей; и хотя Явдоха, правда, не плакала сейчас, но всё же грустно ей было отчего-то, как всегда — матери, склонившейся над сыном, что вошёл уже в зрелую пору.
Мать охраняла сон Михайлика, хотя парубок, перевернувшись на спину, спать и не думал.
Он глядел в небо, на двух птиц, что предвещали будто бы встречу с чудесным Мамаем Козаком, про коего всякие дива в народе пересказывали из поколения в поколение, но скоро совсем позабыл про Мамая, затем что не надеялся когда-нибудь встретиться с ним, — Михайлик, коваль, просто лежал на траве, уставившись в небо.
Соколы те вскоре куда-то девались, но немало птицы было тогда в степи и без них: и дрофы, и журавли, и тетерева, и горлицы, и гуси, и утки, и грачи, и стрепеты, и коршуны, и степные орлы, — и всё это было в ту пору столь плодовито, что какая-нибудь куропатка за месяц выводила десятка три птенцов, — и это крылатое племя так громко ворковало, каркало, щебетало, посвистывало, курлыкало, щёлкало и распевало, что птичий грай над степью никогда не умолкал, ведь и чайки там стонали ещё, и лебеди трубили, и жаворонки славили солнце, и весело болтали скворцы, и всё это радовало Михайлика, и он по молодости ещё не искал меж ними жар-птицы, а сейчас ковалю казалось даже, что звончее всех голос у неугомонного прыгуна-кузнечика, ведь трещал тот над самым его ухом, так ловко трещал, что парубок забыл про всё на свете и сам трещать принялся — кто кого перетрещит, а потом ещё и лебедином грустным затрубил, жалобно заплакал чайкою, защёлкал соловьем, — обладал сей хлопчина даром перенимать голоса людей, зверей и птиц, петь на все лады.
— Кто это там едет? — вдруг спросила у хлопца матуся, заметив в отдалении, на дороге, какой-то обоз.
Но Михайлик, заслушавшись прескладной степной песней вопроса того и не слыхал.
А мама спросила ещё раз:
— Кого там несет?
Михайлик, вскочив, поглядев на дорогу.
Он был зорок, что сокол, и от его взгляда не могло укрыться ничто: ни большое, ни малое, ни далёкое, ни близкое, ни то, что надо, ни то, чего не надо.
Степной шлях никогда не знал покоя: и впрямь у окоёма чернел какой-то длиннющий обоз — волы, возы, несколько верблюдов, двое-трое верховых, десятки пеших.
Взглянув, Михайлик встрепенулся:
— Чумаки!
А встрепенулся потому, что лет десять уже, как его отец, Иван Виногура, прозванный на Сечи Недочёртом, ушёл с чумаками в Крым по соль. Ушёл и не вернулся, и с тех пор не было о нём ни слуху, ни прослуху.
— Говоришь, чумаки? — переспросила мать.
13
— Кого там несёт? — спросил кротким, приятным тенорком и пан обозный у своей укрощённой супруги, когда они вдвоём из балочки степной возвращались к голубому рыдвану.
— Уж не пан ли гетман? — с опаской молвила Роксолана, зная, что супруг её надеется встретить ясновельможного, Гордия Пыхатого, прозванного Однокрылом, как раз на этом шляху, именно теперь, но не догадываясь — как он злобствует против гетмана, как он боится его, как стелется под ноги и лижет ему всё, что только можно лизать, и какие прехитрые козни против Однокрыла умышляет, тая думу — когда-нибудь отнять у него булаву, знак гетманской власти.
— Ясновельможный?! — вздрогнул пан Купа, важно и сановито взял жёнушку за левую руку, вышел на шлях, чтобы как подобает встретить гетмана и его свиту, весь даже покраснел от внезапной оказии, но спохватился: на нём ведь не было ни жупана, ни черкески, а одна лишь, по летнему зною, славно мереженая и порядком-таки замусоленная в пути исподняя сорочка, заправленная в широченные шёлковые шаровары, а уж на Роксолане, пожалуй, одёжки оставалось и того меньше…
— Одеваться! — скомандовал он полубаском, возникавшим вместо его жиденького тенора только для слуг и посполитых, и мигом всё вокруг закипело. — Живо!
Патимэ, татарка-полоняночка, вместе с Явдохой, матинкой Михайлика, и с молодыми слугами принялись раздевать, чтоб затем быстренько одеть и принарядить жену полкового обозного, — она, видно, не почитала слуг за людей и ничуть не стыдилась тех парубков, да и челядники уже, слава богу, попривыкли к соблазну, чего мы не можем сказать о себе и потому скорей отводим взор, чтоб и в самом деле не подглядеть, случаем, каких-нибудь, как мы сказали бы ныне, дамских секретов, и спешим перейти за грушу, туда, где свершалось облачение самого пана Купы.
Бахвал, чванливый, как сотня обозных, вместе взятых, был он отменным щёголем. Изрядно тучный, он, пан Демид, толстый коротышка, ленивец, надутый панской спесью, был на диво подвижным, проворным, вот и одевался он теперь весьма быстро да ловко — хоть зажмурь глаза, так всё на нем сверкало и переливалось, а слуги с джурами еле поспевали за ним, да и жена его, у рыдвана, как всегда в такой горячий час, не без удовольствия поглядывала на своего ловкого мужа, что следовал обычаю турок: чем старше, тем ярче.
Словно какому архиерею, на голову надвинули ему тяжеленную шапку, и впрямь похожую на митру, — шапка в те поры была первейшим делом: иной козак скорей вышел бы на люди без штанов, нежели без драной хотя бы шапки-бирки[3] на голове иль в руках… Сунули челядники тут же пана Купу и в не так чтоб широкие шаровары, сшитые локтей, пожалуй, всего из двадцати, а не из полных тридцати шести аглицкого сукна, с мотнёй не то чтоб до самой земли, — ткнули в штаны и добрый жмут полыни, чтоб выгнать лишек блох, надели на него и черкеску штофную, зелёную — глаз не оторвёшь! — с «травами», то есть с разводами, да ещё и складчатую сзади, с узкими бархатными жёлтыми отворотами на рукавах, застёгнутых над его красными кулаками на серебряные крючочки, разукрашенную золотыми пугвами да шнурами. Обряжаясь в пышные одежды, пан обозный поглядывал на дорогу, покрикивал на слуг, кивая старшему джуре, седому старику, то и дело отиравшему с лысины обозного пот, потому что на весеннем солнцепёке от столь поспешного переодевания пану Купе было невмоготу.
— Чего это пан Купа для чумаков так рядится? — шёпотом спросил Михайлик, подойдя к матинке, что как раз надевала на голову убранной уже Роксоланы шитый крупными перлами соболий тяжёлый и жаркий «кораблик».
— Кто поймёт душу панов начальников? — досадливо поведя плечом, отвечала мать.
А слуги да джуры уже обвивали мощный стан обозного шалевым поясом турецкого шёлка цвета малины — в две четверти шириной да аршин пятнадцати длиной, с золотыми дульками, что болтались на брюхе. Нацепили уже и на крючки, пришитые к черкеске, по пистоли, сунули за пояс кинжал, пристегнули ещё и серебряную с чернью пороховницу, а потом и саблю на двух кольцах, не глядя, что отвык уже Демид Пампушка от войны, да и от любого истинно мужского дела, хотя и теперь не прочь бы он козацкой славы стяжать, — по ней и почёт воздавался тогда на Украине, но… поел бы рыбки кот, да воды боится! — так-то! — вот полковой обозный и норовил последнее время на сражения глядеть издалека.
Между тем, цепляя на пана Пампушку всю положенную козацкому военачальнику бранную снасть, слуги да джуры уж еле дышали от спешки, однако, выполняя приказ, торопились пуще и пуще, ибо пан обозный крепко честил и подгонял их, чтоб не предстать в неполном облачении пред очи ясновельможного, против коего тайком строил козни, посягая на гетманскую булаву.
14
— Далеко там гетманский поезд? — обратился обозный к Михайлику. — Погляди-ка.
— Пана гетмана не видать, — не спеша отозвался парубок.
— Кто же там едет?
— Чумаки, — голосом пани Роксоланы, чудо как похоже на неё, ответил хлопец, и пан Купа-Стародупский обернулся к жене.
— Что ты сказала? — спросил ои удивлённо.
— Ничего я не говорила, — пожала плечами Роксолана; ей и впрямь послышался было собственный голос, хотя она и не раскрывала рта.
— Чумаки идут, — своим обычным голосом повторил молодой коваль.
— Что ж ты молчишь?!
— Вы не спрашивали.
— А ты? А ты? — взъярился на жену обозный; он едва доставал головой до пышной её груди. — Кто сказал, будто едет сам гетман?
— Да я подумала, — усмехнулась Роксолана и поскорей сорвала с головы намитку[4], тонкую, как дым, и стала сбрасывать с себя богатые уборы — было-таки жарко невмочь. — Раздевайся, лебедок, и ты.
— Ни одной работе не след зря пропадать, — глубокомудро молвил пан обозный и, кивнув слугам, вернулся к прерванному занятию, чтоб покрасоваться хотя бы пред чумаками.
Слуги быстро натянули на него жупан — широкий, длинный, с тонкой проволочной сеткой внутри — для защиты от удара сабли, — жупан кармазиновый[5], алый как жар, расшитый, с пугвами из ярого золота на полах, на рукавах, по краю прорезей у локтя…
Пан полковой обозный уже и сам увидел на шляху ранних чумаков, что, выйдя ещё до светлого воскресенья, возвращались ныне домой, да и песню их уже слышал: «Над річкою бережком ішов чумак з батіжком…», и, хоть были то не вельможные паны и не козацкая старшúна[6], он поспешил сунуть свои толстые, что окорок, руки в прорези, чтоб выказать все четыре рукава, из коих два облегали руку, а два свободно болтались позади…
Чумацкая песня чётким аллегретто зазвучала совсем близко: «Мені шляху не питать, прямо степом мандрувать…», и пан Демид, охорашиваясь, вышел на дорогу и, выпятив брюхо, начал, как подобает пану начальнику, внесённому в запорожскую, как мы теперь сказали бы, номенклатуру — где-то между бунчуковым товарищем и писарем Суда генерального, — начал наш обозный величаться, пыжиться, спесивиться, осаниться, пучиться, кулдычиться (хотя кто знает — были тогда кулдыки, индюки то есть, у нас на Украине, их ведь только в 1520 году впервые привезли в Европу из Америки), топыриться, что сыч на сову, что квочка на дождь, надуваться и краснеть, да так всё это славно, что пани Роксолана залюбовалась даже, на мужа своего глядючи, и даже разгневалась, видя, как равнодушно проходят мимо него чумаки с подручными своими — в чёрных, нарочно противу вши пропитанных дёгтем сорочках, с петухом, дремавшим на передней мажаре, который в дороге будил чумаков на заре, вызывая в памяти родную хату, — они, эти насквозь пропечённые солнцем и потрёпанные всеми ветрами добрые люди, шли да шли мимо напыженного полкового обозного, словно пред ними на дороге не было ни пана, ни рыдвана, ни спеси препоганой, — кто волов погонял, кто покрикивал на двух верблюдов и унылую ослицу, кто плёлся за повозками, кто с товарищами словцом перекидывался, кто про себя думку думал, а кто и песню тянул: «Прямо степом мандрувать, гей, гей, долю доганять…»
15
И не вытерпел тот задеринос непочтительности к рангу своему, отступил на шаг от голубого рыдвана и окликнул чумаков гнусным панским полубаском:
— Что на воза-ах?
Но с песней и разговором шли чумаки мимо пана полкового обозного, как мимо копны сена, шли да шли рядом с большими своими дубовыми мажарами, и никто ни гугу!
А Михайлик меж тем учтиво кланялся каждому, кто проходил, и зорко вглядывался в усатые, опалённые солнцем лица, но нигде незабываемых черт отца родного среди сотен людей не углядел.
— Добрый день, дядечко! — каждому говорил Михайлик, потому что и голос каждого хотелось ему услышать.
Но и голоса были не те.
— Расти большой, парубче, — степенно отвечали ему чумаки.
— А я и так не малый, — в замешательстве бормотал хлопец, затем что всегда стыдился роста своего и нескладности. И кланялся снова: — Добрый день, дядечко! — и каждый чумак отвечал статному парубку каким-нибудь приветным словом.
— Куда путь верстаете? — била челом и Явдоха, не отпуская руки сыночка.
— В Киев-город, неню, — отвечали чумаки.
— Бог помочь! — напутствовала женщина и, как сын, так же зорко, однако потеряв уже надежду найти когда-нибудь мужа, оглядывала каждого, не увидит ли хотя кого знакомого, кто скажет про Иванову долю пускай и горькое слово.
— Челом, матусю! — откликались чумаки, продолжая свой путь, ибо учтивость среди простого народа во все времена была свята и нерушима, а чванных невеж, вахлаков неприветливых не любили добрые люди никогда и нигде, даже если были те неучтивцы и знатными панами, вельможами, гóловами иль начальниками, — не любили грубиянов, презирали даже, — вот и проходили все эти люди мимо пана обозного, мимо этакой цацы, словно и не замечая его, не здороваясь: обычай-то велел здороваться со встречными не чумакам, как были они при весьма важном деле, а всем тем, кто увидит их в пути, кроме разве стариков, которым чумаки сами отдавали поклон… Обо всём об этом мне рассказывала когда-то моя бабуся Ганна, чумакова дочка, что и сама еще в старые годы видывала, как ходили чумаки по раздольным землям Украины с гордым сознанием заслуженной чести: не щадя жизни, смельчаки эти привозили с Востока и Юга не только соль да рыбу, но и лечебные снадобья, книги, калган и перец, грецкие вина и конскую сбрую, свинец да олово, и порох, и драгоценные ткани, и всякие дива заморские, и слухи да вести со всего света, — хотя наиглавнейшим делом чумаков была всё-таки соль, без коей народу не прожить…
И пану обозному припомнилось, как порой дразнят чумаков: «Хоть и воз до пота мазал, так и соли всласть поел», но он промолчал, ибо так ему захотелось пощупать и понюхать чумацкие мажары, что он снял-таки перед простыми людьми шапку.
Однако поклониться пан Пампушка-Купа-Стародупский всё же не мог, не гнулась шея, и он, чуть-чуть преломившись пониже спины, басисто молвил несколько слов степенному чумацкому атаману, мудрому знатоку степных дорог, что обошёл пешком не один десяток стран, а теперь вот не спеша, в самой середине обоза, приближался к пану Купе.
— Дай бог здоровья! — выжал из себя вельможный пан.
— Дай бог и вам, — вежливо ответил атаман чумацкой ватаги.
— Помогай бог.
— Спасибо!
— Куда плететесь?
— Не «куда» спроси, а «откудова».
— А что бишь везете? — потянул носом обозный.
— Везем возы.
— А на возах? Не порожнём же?
— Черноморского лова рыбу, — отвечал атаман ватаги, не придерживая, однако, волов: если станет один, придётся стать всему обозу.
— Носом чую, что рыбу, — молвил обозный, шагая рядом с атаманом. — Осетрину? Вяленую?
— Разную.
— Продайте.
— Сколько?
— Десяток.
— Возов?
— Рыбин десяток.
— Для десятка да мажару развязывать?
— А коли два?
— Два воза?
— Два десятка.
— Гей-гей! — прикрикнул атаман на волов.
— А опричь рыбы? Что везете? Кроме рыбы? А?
— Лиманскую соль, — не спеша ответил атаман ватаги.
— Вижу, что соль. А ещё? — и пан Купа опытной рукой полкового обозного пощупал холстину на одной туго увязанной дубовой мажаре, от коей сладко тянуло чем-то весьма знакомым, однако слишком неожиданным посреди степи. — Уж не ладан ли?
— Ладан, паночку.
— Продайте малость.
— Горстку? — насмешливо спросил чумак.
— Купим целый мешок! — вставила и своё слово Роксолана.
— Шутите, пани! — рассердился чумак.
— На что нам столько ладана? — опасливо обернулся к жене Пампушка.
— Диомид! — прикрикнула пани, и обозный осмотрительно умолк. — Так продадите? — ещё раз спросила пани обозная у сердитого атамана. — А если два мешка?
— Будьте здоровы, ясная пани! — учтиво сказал тот и оглянулся назад, где раздавалось чьё-то громкое «цабе! цабе!» — это волы, взявши влево, чуть не разбили колесом золочёную подножку голубого рыдвана, а на возу впереди что было силы пресердито прокукарекал петух.
Обозный крепко выругался и, схватив Роксолану за пухлую ручку, спросил:
— Зачем столько ладана?
— Во славу божью, — тоном святоши ответила пригожая панн.
— Грехи замаливать?
— Ещё не нажила.
— Видно, уже… А с кем? С кем нагрешила? Пречистая да святая! Согрешила-таки? Согрешила? Говори!
— Нет ещё… а жаль! — и Роксолана загадочно улыбнулась, так что пану обозному тут же захотелось то ли обнять её, то ли ударить. — Я покупаю ладан для тебя.
— Ты на что киваешь? — опасливо спросил пан Купа-Стародупский.
— Не на грехи. На все твои грехи — мне начихать.
— То есть как?
— А так… — и пани Роксолана, не впервые ли в жизни, задумалась.
16
— Грехи — то дело прошлое, — вдруг заговорила она.
И что-то странное зазвучало в низком её голосе, от чего пан обозный насторожил уши, ожидая что ещё скажет его женушка, ибо столь явственной мысли в её очах ему доселе видывать не приходилось.
Чумаки отошли уже далеченько, и у кого-то там скрипело несмазанное колесо, и песня катилась в близкую балочку, да Пампушка уже не слышал того и не видел, так его задело что-то в речи супруги, и он ждал, что она скажет ещё.
И супруга сказала:
— Грехи — всегда дело прошлое. А меня заботит твоя дальнейшая доля, твой талан: сегодня, завтра, через год.
— Мне везёт, голубка.
— А ты только подумай: по субботам ставишь ты в ставник соборный одну-единую свечу…
— Однако же из полупуда воска, с кружочками, нарезами, с крестами, с красным пояском…
— Всего одну! Одну — среди тысяч свечей в соборе многолюдном, где уж не разберёшь, кто её там поставил. Коли б у нашего бога было мудрости на тысячу богов, ему всё равно не отличить — где чья! А ежели пан бог к тебе так милостив за одну только свечку да за кроху ладана, что ты сожжёшь в воскресный день у себя дома, середь города, где в праздник кадят ему все, так что же было бы, кабы ты вот сейчас, один среди степи, на виду и в безлюдье, да воскурил бы ему хвалу из целого мешка ладана. А то — из двух! А то — из целого воза! Подумай-ка!..
— А я уже подумал! — вскрикнул пан обозный и, сбросив на землю свой пышный жупан, в одной лишь черкеске, вскочил на откормленного коня, у коего был зад что печь, а ноги что ступы, — и помчался догонять ватажка.
— Человече добрый, погоди!
Но атаман обоза, нога за ногу, плёлся дальше, волоча по земле длинный кнут да мурлыча под нос: «Ой ти, жоно чумацькая, чом не робиш, тільки журишся?» — и, покуривая трубку да рачительно поправляя над бéрестовой люшней сухую сосновую веточку, — а торчали они на каждом возу напоминанием о родном доме, — думкой о жене и детях занятый, атаман шёл да шёл и оклика пана обозного не слышал, потому как про встречу с голубым рыдваном уже и вовсе забыл.
— Обожди, человече! — взывал обозный, догоняя атамана.
— Не стоит овчинка выделки, — буркнул, не останавливаясь, невозмутимый чумак.
— Куплю ладан гамузом, — вопиял обозный.
— Все три воза? — язвительно осведомился чумацкий вожак и даже трубку изо рта вынул, так ему стало смешно.
— Три не три, а воз куплю!
— Денег не хватит, пане. — и обоз, так и не замедлив хода, тоскливо поскрипывая, шёл и шёл дальше.
— Поторгуемся! — и шея Демида, став сразу толще головы, словно раскалилась, что болванка в кузнечном горне.
— Что ж… поторгуемся, — вдруг согласился ватажок, крикнул товарищам, и чумаки пристали у высокого степного кургана. — Да ты, пане, православный ли? — в сомнении спросил атаман.
— Ещё какой!
— Не католик? Не униат?
— Да я тебе за такие слова…
— А ну перекрестись!
Пан обозный осенил себя широким греческим крестом.
— Гляди, чтобы в какой костел не попал этот ладан, чего доброго, — сердито пробубнил одноглазый и седой чумак. И добавил: — Поклянись!
И пан обозный, вытащив из-за пазухи золотой крест на цепочке и образок своего святого — Диомида, что значит по-гречески «божья помощь», поцеловал и, на восход обернувшись, трижды перекрестился, и начали они торговаться.
Став среди степи табором, торговались они с чумацким ватажком целёхонький день, торговались ночь да ещё день, даже лица у них пораспухали, потому как выпили они за тем делом с атаманом купно три бочонка чёрной персианской горилки, покуда наконец не поладили: платит обозный за воз ладана, ни много ни мало, два мешка червончиков — всё, что было при нём в пути, да ещё и низку окатного жемчуга, у Роксоланы отобранную, в придачу, — а так дорого обошлось потому, что был то весьма ценный светлый ладан, олибанум, что из Аравии, из Африки, а то с острова Кипра — через Аден либо Египет, а может, даже и через Лондон, Бомбей, а то и через Китай — как случится — проходил всегда долгий-предолгий путь, до того как попасть на чумацкие, волами запряжённые возы.
17
Чумацкие возы, тем временем щедро смазанные, поскрипывая, покатились дальше, на Киев, уж и песня растаяла в степном мареве, далеко на шляху:
Ой по горах сніги лежать, По долинах води стоять, А по шляхах маки цвітуть. То не маки, а чумáки — 3 Криму йдуть, рибу везуть…А Явдоха, Ковалёва матинка, всё слушала и слушала ту песню, что давно уж погасла где-то над степью.
Уже и мешки с ладаном джуры да слуги перетащили на крутой курган, что стоял у дороги, да и пан Пампушка отлежался уже под своей колымагой, пока солнце на закат пойдёт дожидаючись, а пани Роксолана, и лаясь, и плача о своём пéрловом монисте, что подарил ей гетман Однокрыл, когда она с ним ездила в Неаполь и Вену, все корила мужа:
— Чтоб тебя орда взяла, дурынду проклятого!
— Уже не рада, гнида, что вышла за Демида? — огрызался пан Купа, оскорблённый в своих лучших чувствах.
— Да чтоб тебя хапун ухватил, голомозого! Такое монисто, такое монисто…
— Бывает, что и муха чихает…
— Да зачем тебе целый воз ладана?
— Сама же сказала…
— Я сказала — мешочек! А ты…
— Умный помысел следует… так сказать…
— Неужто не жалко тебе денег?!
— Денег, денег! — и Купа аж поперхнулся: разговор этот и ему терзал душу, поскольку был он жаден до червончиков, хоть и не понимал того, что звонкая монета для разумного — лишь средство достигнуть цели, а для скудоума — сама цель. И потому, маленько тряхнув ныне мошною, он уже и сам жалел об отданных чумакам двух торбах золота, и слова коханой супруги резали его, что серпом по лытке. Но…
Надо ж ему обороняться!
И он увещевал супругу:
— Мы ныне с таким важным делом едем, что божья помощь нам во как нужна!
— Да он же угорит, твой пан бог, от полного воза ладана!
— Добрее станет по такой хвале.
— Да ему и в голову не придёт, сколько на этот проклятущий ладан денег угрохано! — и пани заплакала. — Ещё и монисто моё…
— Отвяжись!
Но у Роксоланы очи вдруг заиграли вновь.
— Мы сделаем вот как, — сказала она, — долю того ладана — богу. А что останется — в городе продадим. А?
— Такому пану, как я, да базарничать?!
— Я видела в Голландии, в Неметчине, в Италии — там торгуют и не такие паны, как ты. Ого! Стыда ныне в том нет. А ладан… я выручу за него добрые денежки и без тебя, мой глупенький лысанчик. — и молодичка уже утёрла слёзы.
Однако пан обозный, озабоченный какою-то думою, рассеянно сказал:
— Отцепись!
— Заставь дурня богу молиться…
— Не липни!
— Вот олух.
— Молчи! — и пан Пампушка-Стародупский, чтоб уйти от напасти, подался к челяди, расположившейся поодаль, и серебряным голоском приказал: — Пора за дело!
— Трынды-рынды — с горки чёрт! — буркнула Патимэ по-татарски и занялась какой-то работой.
Крепостные слуги вставали один за другим, но пану казалось, что они мешкают, не спешат, и голос его зазвучал пониже:
— Ну-ка, ну-ка, ну-ка! — и уже начальственный полубасок прорезался, когда он приказал слугам развязывать сложенные на вершине кургана мешки с ладаном и высыпать его кучей на траву, и пану всё казалось, что хлопы да джуры шевелятся не очень-то проворно, и он, сдерживая гнев, чтоб не обрушиться на лентяев в такой торжественный миг, уже нижайшим; деланным своим панским басищем рявкнул: — Высеките огня, вы, идолы, болваны, остолопы! Огня, живее!
18
Огонь высекать принялись все, кто там был, а с ними и наш молодой коваль, мамин сынок Михайло.
Каждый вынул из шапки-бирки нехитрую «справу» (кресало, кремень, трут и в конской моче выдержанный фитиль), и за миг разожгли и раздули джуры да челядники по доброму пучку летошнего сухого ковыля.
Только у Михайлика почему-то не загоралось никак.
Крупные искры, что звёзды в августе, без толку сыпались наземь. А он всё кресал да кресал.
Мать быстренько выхватила из неумелых рук мужскую снасть, — безотцовщина, он ведь только теперь самосильно учился курить, — мигом высекла огонь и подожгла жгут шёлковой травы.
— Я сам, мамо, я сам, — только и успел промолвить хлопец.
Но в руках у матинки уже мягко полыхал весёлый огонёк.
— Под ладан огня, под ладан! — покрикивал Пампушка. — Подкладывайте со всех сторон. Ну-ка!
И такое было у пана вдохновенное лицо, такое красное и потное от волнения, такое мужественное, пускай на краткий миг, что пани Роксолана в изумлении залюбовалась им невольно — он сейчас ей, пожалуй, даже нравился.
А пан аж приплясывал.
А пан аж дебелой ножкой дрыгал.
И всё с надеждою глядел на небеса.
Михайлик даже тихонько у матинки спросил:
— Уж не решился ли ума наш пан Купа? Зачем нужно одному человеку воздавать богу столько хвалы?
— Панам начальникам всегда надо быть пред всевидящим оком пана бога. Но… ш-ш-ш! Пропади они пропадом…
А пан Пампушка меж тем исходил криком:
— Раздувайте!
И сам, давно уже сбросив препышные одежды, тоже лёг круглым черевцем на землю и так старался, раздувая огонь, что даже лоснящаяся лысина его набрякла кровью и перестала блестеть, а глаза запылали восторгом.
«Боже мой, боже! — думал он. — Узришь ли ты меня, грешного? Моё усердие, моё каждение, мою любовь?» — а в душе стонал: «Не пропадут ли зря мои денежки, истраченные на ладан?» — и он ревностно орудовал лопатой, как ему уже не случалось давненько.
А когда синий огонёк побежал наконец по ладану, пан Купа встал, трижды осенил себя крестом и, возведя чистые очи к небу, замер.
Но вдруг встрепенулся.
Читая привычную молитву, «Отче наш» или «Достойно», обозный приметил в поднебесной выси сокола и соколицу, кои то парили, то реяли кругами — над самым óгнищем пана Купы-Стародупского.
— Ах, матери вашей болячка! — в досаде крикнул пан Демид и, не долго думая, выхватил стрелу из сагайдака одного из джур, рванул тетиву, но спустить не успел, оттого что в лук, сам не помня что делает, вцепился потрясённый Михайлик.
— Пане! Опомнитесь!
Что-то вскрикнула по-своему и татарка Патимэ, ибо сокол и у них — птица священная.
Охнула и наша Явдоха:
— Побойтесь бога, пане!
— Меж богом и мною в столь сокровенный миг — не потерплю никого, даже глупой птахи, — велеречиво ответствовал обозный, но, глянув снизу на громадину Михайлика, на его дрожащие, совсем белые губы, на его прездоровый кулак, на его жаркие очи, Пампушка лук опустил, стрелу бросил, даже вздохнул, словно бы и у самого отлегло от сердца, что не убил сгоряча того, всеми обычаями заповеданного, красна сокола, ибо стрелял наш пан Демид без промаху.
И он опять велел:
— Раздувайте!
Челядники старались, и скоро на степном кургане гора ладана задымила и взялась пламенем, и потянуло пламя ввысь, и каждый глазами следовал за ним, и каждому, ясное дело, не терпелось глянуть на небо, где в столь великоважную минуту должен быть поблизости сам господь бог, но пан полковой обозный, насупившись и гладя себя по лысине, как то всегда бывало с ним во гневе иль затруднении, спросил наконец:
— А что вы там на небе позабыли?
— Бога, — пожала плечами Явдоха.
— А кыш! С господом богом дело в сей час иметь только мне.
И приказал:
— Глядите в землю. Да раздувайте же!
Благовонный белый столб курения подымался выше да выше, и слезы увлажнили глаза обозного, словно и сам он возносился туда, к господу богу, живьём на небо стремясь, и пан всё осенял себя крестом, однако поклонов не клал, дабы не отвращать взора от небес.
И он велел:
— А теперь отойдите.
И преважный пан Пампушка-Купа-Стародупский, красуясь, что в хомуте корова, вёл своё:
— Отойдите же! Ещё малость, ещё! Чтоб видел господь, кто это шлёт ему столь велелепную хвалу, — и оскалился, как на великдень жареное порося, открыв два выбитых передних зуба. — Пускай пан бог увидит.
И тихим дрожащим голосом позвал:
— Роксолана!
Пани Параска подошла.
— Ты вместе со мною стань.
Жена стала рядом.
— Вот так! Тебе дóлжно быть здесь. Ты — законная моя супруга. А еще древние греки говорили, что любимая жена от бога дана, равно как смерть!
И пан полковой обозный с любимою своею жёнушкой, за руки взявшись, в молитвенном экстазе не чуяли, как говорится, и пупа на череве и возносились к богу, взглядом провожая сладкий дым высокотечный, что белым столбом подымался уже до самых небесных чертогов.
— Когда чего просишь, зенки в небо возносишь, — тихо прыснула распроехидная Явдоха.
19
А там, на небеси, господь, чуть не брякнувшись вниз (от непомерного каждения голова у него кругом пошла), так сказал апостолу Петру:
— Петро, а Петро?!
— Ну, — нехотя, клюя носом над новым французским романом, отозвался апостол Петро.
— Кто это нам такую хвалу пускает?
— Да уж пускает кто-то.
— Крепкая хвала.
— А крепкая.
— Ещё и не бывало такой.
— Не бывало-таки.
— Всё по крохе, жадюги, по зёрнышку жгут в кадильницах тот ладан.
— Да ведь каждое зёрнышко, господи, денег стоит!
— А тут же — вон какая куча: воза, пожалуй, два?
— Не меньше.
— И кто б это ладана так не жалел?
— Кабы знатьё!
— А ты не ленись, Петро. Сойди.
— Боже милостивый! После преобильной вечери…
— Спустись и узнай: кто таков и чего он хочет от нас за свою хвалу?
— Да уж, верно, за большую хвалу немало и хочет.
— А ты спроси, чего ему надобно?.. Иди, иди!
— Пока встанешь, пока слезешь, пока дойдёшь… — и всё-таки начал обуваться без онуч — не будешь ведь на небе онучи держать! — в рыжие ветхие сапожищи, которые, пожалуй, уже добрую сотню лет не видели ни капли дёгтя.
А пан господь меж тем — больно уж тешило его столь щедрое каждение — всё принюхивался, вдыхал приятный дух свящённой смолки и… вдруг презычно чихнул.
Сморщил нос и святой Петро.
— Жжёные перья? — удивился господь бог.
— Жжёные перья, — подтвердил и апостол Петро и тоже чихнул, аж слёзы навернулись.
Оба они глядели вниз, на землю, но ничего толком разобрать не могли, затем что очки в семнадцатом веке были на небесах не столь уж привычной снастью, да и кто знает, решились бы в ту пору пан бог и его первый апостол нацепить на нос сию штуку, слишком досадную даже и для таких поизносившихся парубков, какими были уже и тогда господь со святым Петром.
Итак, очков у господа ещё не было, а без них только и можно было разглядеть, что вокруг ладана затевается какой-то несусветный кавардак.
20
А кавардак и впрямь поднялся там немалый.
Демид Пампушка-Купа-Стародупский, пожирая несытым оком столб кадильного дыма, взлетал уже в уповании к самому богу (выше ведь начальства тогда не было), как вдруг снова узрел тех самых соколов, которые, дерзая стать меж ним и вседержителем, кружили высоко-высоко вдвоём, быстрыми взмахами крыл играя в небе и правя, видно, свою свадьбу.
Заделавшись меж козаками большим паном, Пампушка не терпел, чтоб ему кто перечил в каком бы то ни было деле, и то, что случилось затем, длилось один миг, не больше.
Снова схватив лук, что так и валялся рядом, Пампушка рванул тетиву, и взвилась и пропела стрела, и люди вскрикнули, охнули, а Михайлик снова кинулся к пану.
Но было поздно.
Демид Пампушка ещё смолоду славился как из ряду вон стрелок, и его татарская стрелка сразила сокола, коего в те поры почитали в народе незамáем, воспевали в думах да песнях как священный образ вольной козацкой души.
Раздался стенящий крик смертной боли: «кгиак, кгиак!», а потом и второй, ниже и сильнее, голос отчаяния: «каяк, каяк!», и птица стала падать, да не одна, а две, две могучие птицы, разом поверженные на землю уж не единой ли стрелой меткого убийцы?
«Вот я какой молодец!» — подумал о себе Демид Пампушка-Стародупский.
А когда одна из птиц ударилась оземь, обозный склонился — поглядеть на неё, не заметив, что вторая птица, живехонькая, нависла над его головой.
И тут же пан Демид взвился от жестокой боли.
Только он коснулся своей жертвы, второй сокол, что падал камнем за подбитой подругою жизни, провожая её в последнем смертном лёте, так сильно клюнул обозного в лысину, что пан обозный даже взвыл.
Но соображения не потерял.
Он с маху вырвал из рук у джуры тяжелую рушницу-кремневку, приложился и выстрелил в сокола.
21
Однако не попал.
Кто-то так сильно двинул пана Демида под локоть, что меткий стрелок на сей раз промазал.
От кощунственного выстрела — казалось, вся степь от него застонала — взмыло с гомоном столько всякой птицы, мирно живущей среди трав, что и день потемнел, солнца не стало за крыльями, да и чайки белой метелью взметнулись, и лебедин одинокий проплыл над всполошенной степью.
А за спиной у Пампушки нежданно прозвучал не так чтоб низкий — звончатый, певучий, однако мужественный голос, неистово-гневный зык неведомого козака:
— Ты что ж это натворил, сучьего сына стервец?
— Да как ты смеешь… — начал было пан обозный, но почему-то прикусил язык.
Пред ним вдруг возник невысокий, кругленький, крепко сбитый и лёгкий человечек — в голубом, без украс, запорожском жупане, с тяжёлой золотой серьгой в мочке правого уха, вокруг которого завился предлинный оселедец, козацкая чуприна.
Блеснув серьгой и люто вскинув глаза на обозного, словно опалив его недобрым быстрым взглядом, запорожец склонился над убитою птицей.
Чуть не оборвав на себе шабельтас, Пампушка кинулся было к незнакомцу, чтоб рубануть его саблей сбоку, а то и сзади (паны начальники и сие тогда не почитали за грех), но к нему рванулись джуры и слуги Пампушкпны, чтоб заслонить козака своей грудью.
Однако не успели ещё они достичь его, как меж паном обозным и пришлым козачиною, ощерив зубы, разом встал ретивый конь, коего козак держал на долгом поводу.
А когда пан Пампушка попытался того коня обойти, сзади сквозь сапог чьи-то зубы впились ему в лытку.
То был пёсик, — невесть откуда взялся он, — коротконогая собачка той породы, которую называли тогда ямниками либо даксами, а то, может, и таксами, как мы именуем их теперь.
А запорожец взял в руки ещё живую птицу, сражённую стрелой, и жила уже та соколица своим последним дыханием.
То была сильная самка сапсана — с чёрными баками на шее, тёмными пятнами на серой груди, и сердце соколицы, отходя, досчитывало последние свои мгновения, которые судилось ей прожить в добрых руках козака.
Блестящие зеницы миг ещё светились жизнью, и глядел в них тот дивный козак, покамест они не погасли.
Потом растянул во весь размах ещё тёплые крылья, тугие, жёсткие, столь длинные, что козаку едва хватило коротковатых рук, а всё тело соколицы пронизывал неудержимый трепет прощания с жизнью, который ощутил он, держа смертельно раненную птицу.
Пампушка тем временем разглядывал дерзкого, что отважился столь непочтительно и неподобно говорить с вельможным паном обозным.
В небогатом, но опрятном жупане, расстёгнутом на груди, в сорочке — свежей, чистёхонькой, мереженой, украшенной крещатыми ляхивками[7] о девяти дырочках, с голубой завязкою у ворота, в красных с узкими и острыми носами чоботах, с длинным — из таволги — ратищем в руке, с пистолью за поясом, саблей на боку, с бандурой за спиною, — козак сей будто и не отличался ничем от запорожцев среднего достатка, которых тогда немало можно было встретить на просторах Украины, — а что штаны носил он на какой десяток локтей шире, чем даже у пана Купы, глубокие и волнистые, что море, и широкие, как степь, то в таких шароварах тогда ходили даже беднейшие бобыли-запорожцы, кои грудью своей мир христианский защищали от мусульман, мир православный — от католиков, отстаивали честь и свободу Украины, мудрые богатыри и чудесники, что ворога под корень рубили, из воды сухими выходили, сон на людей насылали, на двенадцати языках сердито болботали, исполин-люди, что были славными ратоборцами, рыцарями и характéрниками, сиречь колдунами, ко всему доброму — горячими, ко всему злому — крутыми.
Словом, пришлый козак, что так не чаянно возник перед кучей ладана, не рознился от других запорожцев, да и пригожий лик того козака, и предлинные усы, коими поводил он, точно кот, и пышный оселедец с купецкий аршин длиной — всё это было самое обыкновенное и ничем не приметное, как у всех других сечевиков.
Влекли к себе лишь очи его, что горели сейчас гневом, болью, тоскою прощания с милой его сердцу соколицей…
Только очи.
22
А очи у предерзостного козака и впрямь были до того хороши, даже не по себе становилось от его взгляда.
Были они велики у него, что у вола, и поставлены на диво широко, те глазищи.
Они смотрели ещё и чуть розно, да и не вровень стояли, как это водится обычно у мужных мужей, — едва-едва, а несогласность правой и левой стороны была-таки заметна.
И цвет их неуловимый, изменчивый, ежечасно, ежеминутно другой — зависимо от света, от настроя души, от случая: то зелёные, то серые, то синие, то даже карие — с голубыми крапинками, чуть ли не чёрные; и от гнева темнели они, синим, дьявольским, а то и ангельским огнём загораясь, чернели и от радости, и от презрения, от любви, а то от ненависти, от каждого жаркого чувства, — они бывали всякими, эти чёртовы буркалы, только безучастными не бывали никогда, — колючи были они, яры, а не сглазливы, и матери с охотой пускают к таким людям ребят, ибо всякая тварь и дети идут к ним с доверием и любовью.
То были очи, в глубину коих, случаем встретив человека на улице, как в таинственный колодец, заглядывают женщины.
То были очи, которые, раз увидав, не мог, да и не умел, да и не хотел никто забыть, ибо прожигал тот взгляд до сокровеннейшего лона души.
Демид Пампушка смотрел на пришлого козака, и казалось ему, ровно он где-то встречал того человечка, так знакомо было его лицо, его левая бровь, заметно повыше правой, отчего печать удивления никогда не оставляла мужественных черт, его правый глаз с прищуром от едкого дыма коротенькой люльки-зинькивки[8] — она то и дело стреляла искрами, треща крепким лубенским тютюном, — его спокойные, а вместе такие порывистые движения, что даже ветер вихрился вокруг него, — всё в нём казалось весьма знакомым, хотя пан обозный и верно знал, что не встречался ему сей запорожец никогда ранее.
А он, тот козак, нёс уже сбитую соколицу на жертвенный огонь, на кучу ладана, что играла жёлто-синими языками, и птица в его руках, грузом смерти наливаясь, становилась тяжеле да тяжеле, словно только теперь теряла последний порыв стремительного лёта жизни. И козак положил её бережно в огонь, от коего вспыхнули его глаза и блеснула золотая серёжка.
Пан Пампушка-Купа-Стародупский рванулся было, чтоб вытащить птицу из огнища, но безотчётный страх перед чужим козачиной пробудил присущую обозному оглядку, и он, не проронив ни словечка, остался на месте.
Чёрно-серая туча пернатой твари, поднятой выстрелом кремнёвки, и тот самый лебедин, и белые степные чайки кружили да кружили над курганом, и крики грачей покрывали все другие голоса предвечерней степи.
Но никто из тех, кто стоял у кургана, никто не слышал птичьего грая, потому что пан обозный не утерпел. Когда синее пламя, лизнув крыло соколицы, опалило его и в нос шибанул поганый дух смаленого пера, пан Купа скривился и завопил, будто схватило у него живот:
— Убери свою смердючую курку!
— Почему же? — тихо спросил козак, и люлька его брызнула искрами, и встали усы торчком, и оселедец распушился по всей маковке, и веко, от табачного дыма прищуренное, приоткрылось, на миг явив затаенную чёртову усмешку, озарившую лицо козака, и он уже готов был наговорить этому пану невесть чего, но промолчал, сдерживая зловещее кипение гнева, что уже распирало Козакову грудь.
— Ты пану богу сладостного духа ладана перьями не погань.
— Отчего же? — дернув себя за золотую сережку, глумливо и тихо спросил козак.
— Господь-вседержитель может и недоглядеть, что это не я пустил ему тот мерзкий смрад.
— Бог не теля, видит издаля, — усмехнулся незнакомый, сверкнув зубами и ещё выше вздёрнув левую кудлатую бровь.
— Ты слышишь, господи? — задрав голову, смиренно вопросил Пампушка.
— Зачем ты бога так улещаешь, вельможный пане?
А когда Пампушка промолчал, козак, отдушину гневу своему вдруг найдя в насмешке, в глуме, снова спросил:
— Ведь куча ладана? Зачем столько?
— Чертей от бога отгоняем, — ответила за мужа пани Роксолана.
— Теперь уж чёрт пошёл, что и ладана не боится, — распушив усы, молвил козак, и что-то прозвучавшее в его голосе как рукой сняло всю игривость с пригоженького личика пани Роксоланы.
А пан обозный, приободрившись малость, осторожно и учтиво спросил:
— Черти уж не боятся ладана? Я того и не знал.
— А что ты знал? — взъярившись, люто сверкнул прищуренным оком пришлый козак. — Замыслил, живодер, какую ни на есть пакость и молишь теперь у бога силы на то мерзкое дело? Хочешь луну зубами ухватить? А не то живьём на небо лезешь? Ну? Ну? Сбреши что-нибудь! — и козак, пресердитый, закинув за ухо чуприну — ни дать ни взять незаплетённая девичья коса, — склонился к своему коротконогому и косолапому пёсику, коего почтительно по всей Украине величали с большой буквы — Пёсик Ложка, ибо тот как раз чего-то залаял. — Ты что? — спросил козак.
И наклонился к собачке, будто бы слушая, что та ему шепчет.
— Я это уже знаю, Ложка, — выслушав Пёсика, молвил козак. — Сей лысый пан — из Брехуновки родом! — и обернулся к слугам и джурам обозного: — Коль язык к облыжке привык, то есть человек разминается с правдой, пёс мой всегда гавкает… — и обратился к Пампушке: — Как бишь тебя, пане, зовут?
— Я полковой обозный города Мирослава — Демид Пампушка-Стародупский! Вот как!
— Не слыхивал я о таком, — хорошо зная, с кем дело имеет, чтоб поддеть пана, сказал козак. — А как дразнили на Сечи?
— Купа.
— Чего купа? — захохотал козак.
Да и люди прыснули.
— Мякины купа? — наседал козак. — Снегу? Сена? Песку? А то, может…
— Меня купа! — рассердился пан обозный, так что даже налилась кровью его короткая шея и стала ещё короче, а у пани Роксоланы сердце ёкнуло: ей показалось, будто муж её вот-вот дуба даст, ибо тот, сказав два этих слова, не мог остановиться и повторил ещё раз: — Меня купа! — А потом еще: — Меня купа! Меня купа! Меня купа!..
А когда люди добрые, не выдержав потехи, захохотали, запорожец так злорадно усмехнулся, что Роксолана грешным делом подумала: уж не козак ли наслал порчу на её супруга, чтоб поглумиться над вельможным паном, на что всегда были мастера запорожцы, эти проклятущие характéрники и колдуны.
А пан обозный повторил ещё раз:
— Меня купа!
И замолк.
— Так я и думал, — усмехнулся запорожец. — Кто ни поглядит, скажет, что Демид! Да ещё какой: целая купа! Однако, дабы не вызывало твоё прозвище непристойных мыслей, не лучше ли, чтоб тебя отныне дразнили не просто Купа, а, скажем, Купа чего-нибудь такого… заметного… ну… всем известного… понятного и малому дитяти. Ну вот хоть бы…
— Замолчи! — рявкнул пан обозный, хорошо зная, какую силу имеет сказанное при народе слово, острое украинское словцо, что прикипает к человеку на вечные времена. И пан Пампушка-Купа-Стародупский, чтоб не дать пришлому дерзиле прилепить к его имени какое-нибудь словцо, вдруг заорал: — Чего ты ко мне привязался?! Вот прикажу своим слугам и джурам…
— Прикажи.
— И они тебя сейчас гуртом…
— Повели же!
Но пан Купа отчего-то нежданно притих.
— Сожигаешь этакую кучу ладана и, вместо того чтобы душой возноситься к богу, лаешься, лютуешь, грозишь…
— Кто ты еси, чтоб так со мною говорить? — взвизгнул, не выдержав, пан обозный. — Ты кто таков?
Запорожец, пригладив распущенный кудрявый ус, лукаво улыбнулся, однако ничего не ответил.
— Такого пана, как я… ты должен уважать!
— А как же, — и впрямь уважительно промолвил козак. — Виден среди ложек уполовник!
— Хватайте его! — крикнул своим холопам пан обозный и, совсем распетушившись, заорал: — Что ж вы стали?! Вяжите его! Вяжите!
Но ни джуры, ни наймаки, ни челядники — в ответ никто не шелохнулся. Только ладан дымил и дымил.
23
Да и кто мог шелохнуться, когда в ту самую минуту Явдоха, мама Михайликова, шепнула сыну:
— Это ж Козак Мамай!
И шёпот её услышан был всеми, ибо про него, про Козака Мамая, не одну уже сотню лет шли молва и слава.
— Козак Мамай! Козак Мамай! — будто ветерок прошелестел в цветущих травах, и люди даже расступились, и в гомоне том звучали и радость, и любовь, и удивление, испуг даже, тревога, — но над всей этой гаммой чувств уже брало верх присущее природе украинца детское любопытство.
Да и как не оторопеть пред диковинным, опасным и страх как занятным человеком:
затем что он прожил на свете, люди сказывают, не одну-таки сотенку лет;
затем что стоял Козак за бедных и простых людей, за тех, кому так тяжко да горько жилось;
затем что не терпел Мамай сдобного панского духа;
затем что не боялся он ни шляхты, ни татар, ни турок, ни своих панов, потому как был он характéрник, колдун над колдунами запорожскими, отважный чертолуп, коему нипочём, как говорится, кошке хвост узлом завязать или волка поймать за уши и даже шкуру спустить с чёрта живого, — ведь болтали же, будто жупан у него подбит не чем иным, как чёртовыми спинками, серенькими, мягенькими, собственноручно содранными с доброй тысячи мелких чертей, чертих и чертенят, потому что в усладу Козаку было взглядом колючим чертей слепить, то есть всякого врага и супостата;
затем что, молвят люди, пьянели девчата, на него взглянув, хоть он и не смотрел на них;
затем что любил Козак Мамай детей, а мужние жёны в тягости за счастье почитали встретить его, теша себя надеждой родить сынка;
затем что воевал Козак Мамай противу горя людского и в тяжкую для простого люда украинского пору всегда являлся как раз там, где была нужда в его любви иль ненависти, в его остром иль мудром слове, его отваге и его доброте, где нужны были его совет или помощь,—
ведь и являлся Козак Мамай всегда оплечь с лихом либо — осторогой о близкой беде.
Вот почему в Пампушкином стане, узнав Козака, все встревоженно загомонили, зашептались, да тут же и замерли, ибо не ведали ещё ни о какой новой напасти, что уже, верно, поджидает их где-нибудь совсем рядом.
Захолонуло в пузе и у пана обозного, когда он смекнул наконец, кто это возник перед ним так невзначай среди степи, — знал же пан Купа, что Мамай — лютый против панства чародейник и что ни враждовать с ним, ни связываться с тем лукавым заморочником не приведи господь… Кроме того, как-то дошла до пана Купы утешная весть, будто бы Козака Мамая незадолго перед тем поймал и предал казни гетман Однокрыл, и оттого нежданное появление Козака ещё пуще поразило пана обозного, словно бы Мамай воскрес из мёртвых, хоть он умирать не собирался, как и доселе.
Вот почему, наконец-то уразумев, что перед ним предстал Козак Мамай, пан Купа неосмотрительно осведомился:
— Не с того ли света, Козаче?
— С того света, — отвечал Мамай так просто, что Пампушка даже отшатнулся, как от нечистой силы.
Но вздумал пошутить:
— Что там родители наши поделывают?
— А что ж! — зло сверкнув прищуренным глазом, ответил Мамай. — Панам всюду славно: сидят себе в казанах, а мужик, бедняга, рубит дрова да подкладывает, рубит да подкладывает… Таково, вишь, воздаяние вам от бога — за все ваши курения, поклоны, ладан, свечи… — и тихонько засмеялся, и сказал: — Ты так и не ответил: о чём бога молишь, пане Купа? Зачем подольщаешься сим ладаном ко вседержителю? Зачем? Скажи.
Да что ж он мог сказать, пан полковой обозный, тому хитрюге-козачуге?
24
Что мог сказать? О чём?
Не о том ли, что снова вспыхнула на Украине подлая война, затеянная Однокрылом, гетманом клятвопреступным Гордием Пыхатым, бывшим полюбовником супруги обозного, пани Роксоланы, — война, о коей все эти люди, как видно, ещё и не знают?
Уж не о том ли, что решил он повернуть эту войну себе на корысть?
Или, может, о том, что ныне едет он искать сокровища, зарытые ещё рачением покойного гетмана-вызволителя там где-то, в городе Мирославе, в коем пан Купа честь имел быть полковым обозным?
Или о том, что надеется Пампушка-Купа с теми несметными богатствами свалить в лихую годину войны клятвопреступника Однокрыла (скуби чёрта, пока он линяет!), захватить гетманскую булаву, чтоб таким же разбойником и гасителем духа народного встать над истерзанной Украиной?
А может, о том, что решил обозный ради сего достойного дела всех одурачить?
Одурачить и нынешнего гетмана, который, нежданно выступив, уже двинулся против Москвы, нарушив соглашение Переяславской рады…
Обмануть и сечевое козачество, горожан, ремесленников да гречкосеев, что встают уже с оружием против изменника гетмана, обмануть голь горемычную и всех посполитых — сиречь простолюдинов, прикинувшись сторонником Москвы…
Обмануть, коли удастся, и самих москалей, против коих ясновельможный гетман вчера уже начал предательскую войну…
Не мог пан обозный рассказать Мамаю и о том, что в столь важном деле он решил усердно просить помощи у господа бога и что сия куча ладана… Нет, нет! Не мог он ничего ответить, пан Пампушка, этому сорвиголове, разбойнику, бродяге, который, видно, и сам читает в его мыслях, разумея, что пан обозный — собака из тех псов, кои не только панам и гетманам, но и простому люду в ноги кланяются, чтобы в пятку вцепиться…
Только-только пан обозный набрался храбрости — что-нибудь сбрехать Мамаю, только разинул рот, как Пёсик Ложка тявкнул, и Пампушка подавился первым же словом, как вареником.
— Что ж молчишь? — наседал Мамай. — Иль живым прямо в рай просишься?
— Дай бог — по смерти.
— А тебя и по смерти такого в рай не пустят!
— Это почему же? — растерянно отозвалась доселе не раскрывавшая рта Роксолана. — Почему… не пустят?
— А потому, что сотворил его пан бог да и высморкался!
— Бог сотворил меня по своему образу и подобию, — с достоинством ответил обозный.
— Разве ж господь такой страхолюдный?
— Кощунство! — завопил Пампушка.
— А всё же в рай таких не пускают!
И снова с тревогой спросила пани Купа:
— Почему же? Почему?
25
— Потому, потому, — весело передразнил её Мамай и наконец объяснил Пампушке: — Не пустят тебя в рай, потому что лысый.
— Ну и что? — спросил обозный.
— Лысых в рай не пускают.
— Кто тебе сказал?
— Это знает и последний дурак!
— Но почему ж лысых не пускают?
— А потому!.. — и Мамай стал растолковывать: — Был бы ты, скажем, немец либо швед, натянул бы на лысину сделанный из чужих волос этакий очипок, или, как его французы называют, «перрюк», — и дело с концом: голова как голова. А где пан возьмёт оселедец? К голой голове козацкой чупрнны из чужих волос не приклеишь?.. Нет! А в рай-то входят на карачках, сие знает каждый, кто там был… Так вот, только сунется лысый в царство небесное, а там дыра такая узкая, вместо дверей, чтобы кто недостойный не пролез, а за дыркой — святой Петро с вот этакими ключами от царства небесного. Ну, как полезет лысяга в рай, просунет голую плешь в ту дырку, святой Петро и подумает, что ты — голым афедроном вперёд…
— Чем-чем?
— Афедроном… сиречь голым задом — вперёд, — коли ты по-грецкому не смыслишь! Вот святой Петро и брякнет тебя по лысине золотыми ключами: «Что это, скажет, за невежа такой?!» — и прогонит… — и Козак Мамай так захохотал, что эхо раскатилось над степью, и, не удержавшись, прыснули за Мамаем и дворовые люди Пампушки, засмеялись и козаки, сопровождавшие его в пути, даже оскалил острые зубы Пёсик Ложка.
Лишь когда все немного приутихли, пан обозный проворчал:
— То кощунство!
— Кощунство, — согласился Мамай. — Непочтение к старшему чином.
— Богохульство даже, — подсказал обозный.
— Э-э, нет, голубчик, не бреши: я бога в сердце имею, как всякий козак.
— Неужто, думаешь ты, вседержитель не ведает, кого в рай пускать, кого — нет? Неужто пан господь без тебя не оценит по заслугам усердие каждого своего раба?
— Усердие? — переспросил Козак Мамай и наклонился к Пёсику Ложке. — Видал я задолизов, видал я лизоблюдов, видывал я и всяких других подлипал, кадильщиков и подхалюз, но такого… — и спросил у собачки: — Что ж нам делать с ним, с этим… — и наш Козак молвил такое словцо, что мы его тут и повторить не можем, и это высловье Мамаево так и пропадёт для любопытствующих потомков, уж так умел, разойдясь, сказануть только он: редко, да едко…
Но Пёсик Ложка тявкнул, и Мамай, своей золотой серёжкой склонившись к нему, со вниманием выслушал.
— А-а, — закивал головой Козак. — Сегодня, говоришь, пятница?
— Пятница, — кивнул и Михайлик.
— Пятница святая, — подтвердила и матуся.
— А в постный день руки марать о душу панскую негоже? Так, Ложечка?
Ложка согласно кивнул головой.
— Твоё, видать, счастье, пане! — усмехнулся Мамай и опять наклонился к Ложке: — Пускай ещё малость поживет?.. Да кому ж он надобен, такой надутый! Что-что?.. Он говорит, мой Пёсик, что пану обозному теперь всю жизнь надо бояться сокола… Ага, того самого. — и Мамай вознёсся оком в тихое небо, где всё ещё с тоскливым криком кружил осиротевший сапсан.
Но тут разумный Пёсик Ложка тявкнул опять.
И снова склонился к нему наш Мамай.
— Не только сокола бояться? И всякой другой птицы? Даже кур? И воробьёв? — и Козак разом выпрямился. И спросил: — Ты слышишь, пане Купа? А?
— Слышу… только отвяжись! — и он, в который уж раз, вознамерился душой и взглядом опять унестись в небо за дымным благовонным столбом.
— Так бойся воробьёв.
Пан Купа отмахнулся.
— И не помогут тебе ни ладан, ни молебны, ни лизанье, ни хитрые козни.
— Ну, так возьми ты отсюда хоть соколицу свою, голубчик.
— Пером смердит? Погано?
— Не благоуханно!
— А по-моему — славно. Кабы я мог посреди степи раздобыть воза два гусиного иль куриного пера, я бы ещё малость подсыпал в твою хвалу.
— Добро, что глупые словеса не идут на небеса!
— А коли идут? — сама у себя озабоченно спросила Явдоха и толкнула сына: — А ну, Михайлик! — и тишком кивнула на рыдван.
Михайлик так и подскочил.
Михайлик даже крякнул.
Они с мамой понимали друг друга без лишнего слова.
И вот, как всегда взявшись за руки, матинка и сын уже поспешили к голубому рыдвану, что так и стоял в стороне, у раскидистой груши.
Они шли, озираясь, не хотелось им, чтобы смекнул пан Купа, что им надо.
26
А поспешали они к той раскидистой груше, потому что там, в холодке, усыпанные лепестками запоздалого вешнего цвета, лежали вынесенные из рыдвана подушки: вышитые и златотканые, и из плахты полтавской шитые, и из ковров гуцульских, из атласа и шёлка, набитые тонко щипанным пером, пухом и овечьей шерстью.
Да Явдоха сразу метнулась не туда, а к рыдвану, где так и осталась тяжёлая перина, которой не поднять бы, пожалуй, и четвёрке добрых козаков.
— Я сам, мамо, я сам! — кинулся за нею Михайлик и взвалил себе на плечи преогромное бремя, а матинка, сколько могла захватить, набрала под грушей подушек в охапку и поспешила за сыном, который ничуть и не запыхался, шутя дотащив панскую перину до кадильного огнища.
Радуясь возможности хоть ненадолго без помех обратиться со своим каждением к господу богу, — Мамай наконец-то перестал ему докучать, — пан Купа ничего и не заметил, а увидев, не сразу постиг, зачем это мама с сыночком приволокли сюда перину и подушки, но тут же ему всё и открылось.
Михайлик своей саблей, которая в руках у исполина казалась игрушкой, не мешкая вспорол перину, а матинка то же учинила с подушками кривым турецким ятаганом, что висел всегда у пояса, — и полетело на горящую кучу ладана тонко дранное перо, нащипанное руками крепачек да полонянок — из куриных крыльев, из петушиных косиц, из утиных правúл, из кучериков селезня, из гусиных маховиков да из всякой прочей птицы, кроме разве что дикой утки, — её пером подушек не набивают испокон века, чтоб ночами не болела голова.
Вытряхнув всё это на кучу ладана, мать и сын предерзко поглядели на Пампушку с Роксоланой, кои так оторопели, узрев сие бесстыдство, что язык прилип к гортани, — с вопросом обратили взор и на Мамая, на дивные да прекрасные очи его, где так и бегали весёлые чертячьи огоньки, и Михайлик с матинкой рады были видеть, как дёргался у него кончик правого уса, что, надо быть, означало похвалу — людям, богу и природе, как лохматая бровь его заломилась ещё круче, нежели всегда, и он захохотал:
— А чтоб вас бог любил, а меня молодицы!
Тихонько прыснула и пленная татарка.
Засмеялись боязливо и слуги.
И только пан Купа с супругою всё ещё молчали.
Но премерзкий смрад палёных перьев принудил всех отступить от кучи ладана, благовония коего уже не учуять было ни слугам, ни джурам, ни козакам, ни обозному с супругой, ни самому пану богу.
Демид Купа, рассвирепев, вспомнил наконец, что у него есть язык, и с бранью да криком накинулся на Михайлика, который вытряхивал над жертвенным огнём остатки перьев.
— Ополоумел, голодранец чёртов!
— Не лайтесь, пане.
— Не нюхал моего канчука?
— А ты, пане, моего кулака. — и хлопец спокойно протянул к Пампушке-Стародупскому свой кулак, здоровенный, что колода. И тихо добавил: — Он смертью пахнет.
— Запорю!
— Я не крепак твой, пане.
— Все хлопы скоро станут крепаками! — и вдруг заверещал: — Во-он!
— Ой? Гром рака убил! — притворно испугавшись, ухмыльнулся Козак Мамай.
— Прочь из моего дома!
— А разве ж это ваш дом? — простодушно спросил Михайлик, рукою широко объяв и степь, и неозóрные дали, и синий колокол небес.
— Неверный слуга — хуже ворога, — играя на чарующих низах своего дразнящего голоса, проворковала пани Роксолана. — Но ведь доселе ты был слугою верным.
— Я слугою не был, — пожал плечами Михайлик, и он сам уже не понимал, что могло возмутить его кровь, когда он держал на руках эту откормленную кралю.
— Мы таки не слуги, — подтвердила и неня.
— Я — коваль, — молвил Михайлик, и так он это молвил, что сам Козак Мамай от удовольствия покраснел, так горячо сказал, будто и вправду нет на свете ничего лучше, нежели быть ковалём.
— Не спущу богачу, сам я хлеб молочу, — ехидно усмехнулся Козак Мамай, и его коротенькая люлечка, затрещав, брызнула крупными, весёлыми искрами.
27
Одна из тех искр словно попала обозному в глаз — он так и зашёлся криком:
— Прочь! Вон! С глаз долой!
— Но зачем же столь круто, Диомид? — с укором спросила Роксолана. — Ты оставь его мне, медведя, коваля этого, оставь!
— Зачем он тебе? — удивился Пампушка.
— Возьму его в покои слугою, — без сóрома, игриво блеснула своими вишнёво-тёмными очами-звёздами пани Купа. — Будет прислуживать мне при одевании. При купании. При постели. При…
— Ах ты ж кобыла ногайская! — нежданно вызверилась на свою пани ковалева ненька и вдруг разошлась что буря: мать грудью встала за сына.
— Чего это ты, Явдошка? — спросила пани, будто и не слыша её дерзких слов.
Но Явдоха, мать, как львица, защищала молодого коваля от умыслов своенравной пани, ибо страшнее для матери, для любой матери ничего быть не могло.
— Чтоб тебя чёрной стыдобой побило! — кричала она. — Сто ножей тебе в твою мотрю, — ишь чего захотела! Кому что до моего сына, а тебе — шиш! Такая, гляди, добрая пани, чуть в мотню ему не вскочит! Да у тебя округ пупа — чертей купа! На-ка, выкуси!
Роксолана тщетно пыталась угомонить разбушевавшуюся наймичку, но то была буря, которую, видно, не могла утишить никакая человеческая сила.
— Я сам скажу, мамо, я сам, — старался успокоить её Михайлик, но матинка не унималась, и колючие слова слетали с её увядших материнских уст, как тяжкие молнии.
— Ступа ты чёртова! Образина ты нечёсаная, сто сот чертей тебе под хвост! Да чтоб на тебя дьяк с кадильницей, на гладкую кобылу! Да чтоб тебя…
— Чего орёшь, Явдоха? — даже растерявшись, снова пыталась заговорить Роксолана, пятясь от небольшой и кругленькой, как цибулька, Явдохи, но всё было тщетно.
— Что ты там шепчешь? — вопила та. — Да за твоей бормотнёй и моего крику не слыхать! Гляди, какая пани: величается, точно сучка в челне. Потаскухи ты кус, а не пани! Шелуди бы тебя шелушили, слабогузка ты дуросветная!
— Явдоха, да уймись же! — тихо попросил было Пампушка.
— Ты что это на меня кричишь, котолуп? — обрушилась на него громовержица. — Ты лучше скажи ей, своей гетманской подстилке… А не то я ей сама скажу! — и Явдоха опять обернулась к перепуганной пани: — И чего это ты вытаращилась на меня, будто кизяк из паслёна? Ишь цаца какая! А иди ты под пену да в омут, охрёпа ты плисовая! Чтоб тебе не знать солоду и смолоду! Чтоб тебя… — Но, нежданно успокоившись, добавила: — Недопёка! — и молвила уж вовсе будто бы мирно: — И не смотри ты на меня ведьмою, бессоромница ты, чтоб на тебя праведное солнце не глядело!.. Тьфу!
И перевела свой ласковый материнский взгляд на Михайлика.
Нежно схватила своего хлопчика за ворот.
И сказала:
— Идём отсюда, соколочек мой! — и таким солнышком, такой добротой лучилось её не старое, кругленькое, но уже морщинистое и горем тронутое лицо, что сердце Михайлика ёкнуло, и он поцеловал свою маму в лоб. — Идём, сынку! А? — ещё раз повторила она.
Да и замолкла. Уж больше и не бранилась.
И вовсе не потому не бранилась она, что слов не хватило или устала, нет, — потому только наша Явдоха умолкла, что у неё, у доброй мамы Михайликовой, как у всякой исполненной достоинства матери, весьма развито было чувство меры, и она ещё сызмалу знала мудрое польское присловье: «Цо занадто, то не здрово!» — сиречь: крути, да не перекручивай, — и во всякое время наша Явдоха сию мудрую истину применяла в жизни.
— Воротимся домой, сынок? — спросила она у своего добродушного хлопчика. — В родную нашу Хороливщину? А?
— Ага, — обрадовался Михайлик. — Мне давно уж охота домой.
— А может, всё-таки дальше поедем, парубче? — спросил у хлопца Мамай и непонятно улыбнулся. — В сей час вот и двинем разом? Ну?
— Так я ж не сам-один, я — с мамой, — зарделся простодушный коваль.
— Попросим и маму. — и Козак подошёл к Явдохе, земно поклонился, бил челом — Поедем, паниматка, вместе?
— А куда?
— Туда же, куда вы и ехали: в город Мирослав.
— У того подлюги нам больше не служить. — И, кивнув на пана Пампушку, в заботе пожала плечами: — Как же мы там проживём?
— Были б живы, а голы будем, — шуткой отвечал Мамай и стал седлать Добряна, своего резвого белогривого воронка.
А дух палёных перьев, забивая благовоние росного ладана, меж тем уже долетал в лазури куда надо, до самого престола всевышнего.
И пан Пампушка в сердцах чихнул.
Чихнул и растревоженный чем-то Пёсик Ложка.
28
Чихнул и сам господь на небесах.
И не только потому чихнул, что слишком уж пакостно смердело палёными перьями, а ещё и потому, что они с апостолом Петром уже успели повздорить из-за нежданной кутерьмы, поднятой там внизу, на грешной земле, лукавыми происками Козака Мамая.
— Испаскудил мне какой-то анафемский козак всю хвалу, — с досадой сказал господь.
— Испаскудил-таки, — согласился апостол.
— Такую щедрую хвалу… да погубить! — и задумался: — Какую же положим ему кару, тому козаку?
— Вот уже и кару, — отмахнулся святой Петро. — Вы, боже, стареете: за всё — кару да кару! И вам не совестно? А?
— Опять язык распустил, вижу! — сердито буркнул господь бог.
— Стоит кому-либо молитву прочитать не слово в слово — сразу и кара. Словечко переврёт кто в Новом, а то и в Ветхом завете — сразу и кара! А когда подвластных обижают, когда там, внизу, только о шкуре своей пекутся, а не о добрых людях и славе господней, тут кары никому нет и нет, было б только исправны кадила. Так?
— А что ты думаешь! Кадила — это, ей-богу, славная штука.
— Вы, господи, право, стареете: неужто вас так тешит всё это славословие…
— А таки тешит!
— …все эти подлаживания, каждения, величания, поклоны да поклоны, акафисты, молебны? Лизь-лизь да лизь-лизь! Разве не так?
— Ты, Петрусь, я вижу, умышляешь против основы основ?
— Умышляю, господи, — не стал спорить святой Петро.
— И смеешь в том признаваться?
— Смею, господи.
— А стоит мне лишь мигнуть…
— Мигайте.
— …и не быть больше тебе в служебном перечне святых.
— Не быть так не быть: все под богом ходим.
— Ты же от людской работы отвык.
— Как-нибудь проживу.
— Но как же…
— Я ведь был когда-то рыбаком, господи. — и святой Петро улыбнулся, вспомнив блаженные времена бурной молодости. — Вы ж не забыли, боже, как на озере, неподалёку от Генисарета, кажись, сынок ваш ходил по воде, как по суше. А когда попробовал это сделать я… — и старый Петро засмеялся. — Чуть не утоп!
— Ну вот видишь! Не по чину пошёл. То-то! — и добавил тоном приказа: — Следует сей поучительный случай внести в новую редакцию Евангелия.
— Давно уже внесли, боже.
— И все это изучают?
— Изучают.
— И везде тебя поносят, корят, позорят, протирают с песочком?
— А как же!
— Бранят и шельмуют?
— Ещё бы!
— И ты этому рад?
— Рад, господи.
— А каким ты голосом про то говоришь?
— Бодреньким, как велено, господи.
— Трёпку любить надо.
— И ногами не дрыгать?
— Это как?
— А так! Есть такая присказка: «Не рад пёс, что убит, ещё и ногами дрыгает». Вот оно что! А я таки дрыгаю…
— Додрыгаешься!
— Но я… я уж не могу больше слышать, как ты, господи, приемлешь — не от добрых да славных людей, а от кадильщиков, льстецов и подхалимов приемлешь в молитвах величание, за то прощая смертные грехи. Не супротив господа бога грехи, а против людей, против правды! И я не хочу больше, ради высокого моего чина, ради лакомого куска, терпеть любовь твою к самому себе, терпеть всё то…
— Ещё одно слово, — предостерёг господь, — и ты передашь ключи от рая кому-нибудь другому, Петро.
— Но ведь мои заслуги перед престолом всевышнего известны всем!
— А мы объявим, что, по последним данным богословской науки, самые большие заслуги перед престолом всевышнего имеет не святой Петро, а, к примеру, святой…
— Ещё одно слово, вседержитель, — спокойно предостерёг апостол, — и придётся переписывать от корки до корки весь Новый завет.
— Молчу, молчу… — горько вздохнув, сказал преблагой.
— Молчание способствует размышлению, боже.
— Ты уверен? А я стал болтлив… да?
— Да.
И они там, на краешке тучи, двое старых и грустных парубков, запечалились, задумались, и немало горького было в том раздумье, хотя господь бог, видно, ни до чего и не додумался, ибо после затянувшегося молчания молвил:
— Ты всё же, Петрик, спустись туда, и узнай, и запиши: что за честный и шляхетный деятель столь усердно там раскадился, как его зовут, какого роду, какую должность занимает, в который раз женат, сколько у него законных тёщ и незаконных детей, не бывал ли раб божий в поганских краинах и не поклонялся ли там чужеверным божкам да идолам… — и он, пан бог, ещё долго наставлял апостола Петра, а под конец снова напомнил: — И вообще спроси: чего же он хочет, тот достойный кадильщик, чего желает от нас за свою прещедрую хвалу?
И святой Петро, в который уже раз, покорился.
— Да ещё дознайся: кто это перьев подсыпал там в наш ладан? И запиши… и запиши!
— Слушаюсь, господи, — грустно сказал апостол. — Служба есть служба…
— А служба божия — наипаче.
— Пускай так, — молвил Петро и низко поклонился. — Пойду. Спущусь туда. Всё узнаю. И запишу.
И осенил себя крестом.
А вседержитель сказал:
— Боже помогай.
29
— Боже помогай! — глумливо кинул своему ковалю и пан обозный. — Можешь меня! Своего пана! Оставить! Одного! Среди степи!
— Могу, — пожал плечами Михайлик.
— Кохайлик! — придвигаясь ближе, за спиной тихо проворковала Роксолана.
— Параска, отойди! — прикрикнул на неё обозный, назвав свою пани её крестным именем, как это обычно бывало, когда он сердился.
Роксолана отошла.
— А как же ты поедешь? — издеваясь, спросил Михайлика обозный.
— Верхом, — ответил за него Мамай.
— А твоя неня?
— И паниматка тоже верхом, — усмехнулся Козак Мамай и уважительно глянул на Явдоху, которая нравилась ему всё больше и больше, истинно украинская мать — со всеми её достоинствами и недостатками. — Правда, ненько?
— Нет же коней, — повела плечом Явдоха.
— Нету — так будут!
— Может, когда и будут, а покамест… — и она поклонилась пану Пампушке: — Служила я тебе двадцать и пять годов, а не заслужила, вишь, ни вола, ни коня, ни доброго слова от тебя, пане чванькó, бывший козак запорожский! — и кивнула сыну: — Идём!
— Идём, — сверкнул зубами парубок.
— Тронулись, — молвил Козак Мамай.
И неожиданно свистнул.
Так громко свистнул, что аж степью отголос пошёл.
Аж Пёсик Ложка тявкнул.
Аж пани Роксолана ухватилась за дебелое плечо мужа.
Спустив с повода своего коня Добряна, Козак свистнул ещё раз, конь рванулся и мигом пропал среди трав.
Взяв за руки Михайлика и его маму, Мамай двинулся было за конём.
Но остановился.
И сказал Демиду Пампушке:
— Ты, пане Купа, всё ж не забывай: бояться тебе вовеки не только соколов, но и воробьёв. Верно, Ложка?
Пёсик Ложка тявкнул.
— Пугай, пугай! — огрызнулся Пампушка.
— Пугать пуганого? Нет. Судилось тебе погибнуть от птицы.
— От какой же? — торопея под взглядом Козака, спросил пан Купа-Стародупский.
— Доподлинно не знаю — от какой. Быть может, от того же сокола…
И Пёсик Ложка согласно кивнул головой.
— А то от воробья?
И Пёсик снова подтвердил Козаковы слова.
— А может, и от курицы даже?
Ложка снова тявкнул.
— Неужто думаешь, что я испугался? — спросил ошарашенный Купа. — Неужто думаешь, что я…
Но кончить не успел.
Подкравшись сзади, Михайлик голосом того самого осиротевшего соколика тоскливо крикнул у пана обозного над самым ухом:
— Каяк! Каяк!
И пан Купа, чуть не окочурившись с перепугу и едва устояв на ногах, поспешно прикрыл пухлой ладонью свою лысину, где уже набрякла от сегодняшнего соколиного клевка здоровенная синяя-пресиняя гуля.
Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе ещё не удавалось рассмешить!), все захохотали.
Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлёпнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:
— Дубина неотёсанная!
А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:
— Прощайте, люди добрые.
— Дай бог тебе счастья, Мамай! — от чистого сердца пожелали ему в ответ.
Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.
Ударил челом и сын её, и словно варом обдал парубка прощальный взгляд пани Роксоланы.
И наш хлопчина на сей раз не отвернулся.
Он твёрдо выдержал тот грешный взгляд и, без тени улыбки, сказал шутя — точь-в-точь полубаском пана обозного:
— Параска, отойди!
— Кохайлик?
— Прощай, Парася! — уже своим, обычным, парубоцким голосом и от всего сердца молвил Михайлик и грубо лапнул её горячее тело.
— И всё, Кохайлик? — квёлым голоском спросила Роксолана.
— Для тебя — всё, — сказал он печально и просто.
— Ты про меня худо не думай, Михайлик, — зашептала пани. — Всем другим — опаска на мою запаску! Кроме тебя… Ну? Ну? Да ну же?
— Я ещё тебе приснюсь, — задорно сказал хлопец. — Трижды! Трижды!
— Как?
— Как захочешь… Прощай! — и двинулся, еле ноги от земли отрывая, за Козаком.
И тут же скрылся парубок в зыбком море трав, а Роксолана зашаталась, упала бы, не поддержи её татарка Патимэ.
На всё это злорадно улыбнувшись, за сыном подалась и мама.
— Мы с вами, погодите! — нежданно крикнул вслед Мамаю старый козак Ничипор Кукурúк.
И вскочил на одного из Пампушкиных коней.
Вслед за ним очутились в сёдлах чуть не все козаки, что охраняли Пампушку в том дальнем подорожье из Хороливщины в город Мирослав.
И мигом пропали все они в буйных травах.
Всё это случилось так быстро, что пан Демид Пампушка и опомниться не успел, как остался в голой и полной опасностей степи — вовсе, почитай, без оружной охраны.
30
В степи всё цвело, как и надлежит в травне-месяце (хотя, кстати сказать, травень — май — тогда по справедливости звался квитнем или цветнем, ибо всё в эту пору цветёт, а травнем называли месяц трав, нынешний квитень — апрель).
Однако не до трав и не до цветов было обозному Пампушке.
Степь кишела змеями.
И волки там водились.
И дикие коты.
И, что всего страшнее, люди.
В каждом яру могла подстерегать засада: желтожупанники Гордия Однокрыла, гетмана… поляки… а то и татары… грабёж, полон, даже смерть.
На господа сегодня уже надежды не было — после тех перьев.
Да и Роксолана, на мужа неласково глянув, отвернулась.
Ковырнув сапогом жертвенное огнище, где дотлевали ладан и перья, что дымом развеяли чеканные талеры и червончики, заплаченные чумацкому атаману, Демид Пампушка, со страху, со злости, с досады вспомнив, что и он некогда был козаком и человеком, вскочил на своего тяжеленного коня, чтобы догнать, остановить и вернуть козаков охраны, которые бросили пана с его челядниками посреди страшной степи, он уж и саблю выхватил, и тронул коня, но… ступак его, заржав, с места двинуться не мог.
Он прядал ушами, рвался вперёд, но не в силах был отделиться от других коней, — их там кто-то украдкой (уж не Козак ли Мамай?) сплёл вместе гривами.
Сверкнув быстрой сабелькой, отсёк Пампушка своего коня от других, разрубив сплетённые гривы, и опять хотел было кинуться за беглецами, но не успел конище, рванувшись под бешеными ударами всадника, не успел проскакать и десяти шагов, как вдруг лопнула кем-то заранее подрезанная подпруга, и шитое перлами седло сразу съехало набок.
Он, может, и упал бы с седла наземь, пан полковой обозный, да ноги его застряли в золотых стременах.
Он, может, как-нибудь и выпутался бы, да, на грех, от натуги порвался очкур на толстенном пузе важного пана, и шаровары свалились, накрыв преогромного коня с головой и ногами, — так они были широки, те козацкие штаны, что, пожалуй, могли бы укрыть ещё трёх таких же коней.
Конь сослепу рванулся вперёд, да чуть не упал, запутавшись в складках дорогого красного сукна.
Пампушка взывал к слугам, к челяди, к жене, но подступиться к коню уже нельзя было — тот, ошалев, шарахался туда и сюда, ничего не видя, спотыкался, чуть не падал, однако и на месте не стоял ни минутки.
С коня слезть пан Купа тоже не мог, потому что ноги, от колен, завязли не только в сбруе, а и в штанах, и конь со всадником, спутанные шароварами, разделиться уже не могли, превратясь в некоего диковинного кентавра.
Конь, шарахаясь, понёс его дальше и дальше, то и дело сослепу спотыкаясь, но (не промыслом ли божиим?) почему-то не падая.
Обозный слышал позади голоса супруги, челяди, всех очевидцев его стыдобы, всех, кто хохотал над его бедой.
Да и как же было не хохотать!
Когда штаны упали на коня, пану Купе, засветившему голым телом, нечем было себя прикрыть, а подштанников он, видно, не носил (до сих пор ведь не решили учёные: были у запорожцев подштанники или нет?).
Ослеплённый конь, спотыкаясь, нёс его дальше и дальше.
И кровь уже кинулась в голову Купе.
Почти обеспамятев, он думал про Козака Мамая:
«Чёрт его принёс на мою голову в такую пору… чёрт его принёс!»
31
А Мамай меж тем, в травах разыскав своего коника-разбойника, увидел, что тот уже привёл ему целый табун тарпанов.
То были добрые лошадки, но дикие и вольные, тонконогие, небольшие и быстрые — поспорят с ветром! — буланые с крупной головой на гибкой шее, с острыми насторожёнными, вытянутыми вперёд ушами, с огненными и злыми маленькими глазками.
Мамай подступил к одной резвой кобылке. Дикая тварь задрала голову, раздула ноздри, дрожа всем телом, била передними (ясное дело, нековаными) копытами, однако перед Козаком всё же устояла на месте.
Взяв её за кудрявую короткую гриву, которой никогда ещё не касалась человеческая рука, Мамай кивнул Михайлику, и тот не мешкая вскочил ей на спину, и выглядел он в тот миг препотешно, наш простодушный коваль: и страшновато было хлопцу вдруг очутиться на такой бешеной кобыле, да и мала она была для него, для этакого хлопчины, так что длинные ноги его чуть не волочились по земле.
Посадив матинку Михайлову на небогато, но славно украшенное седло своего иноходца, прозванного Добряном, Козак Мамай охлябь вскочил на другого тарпана, который невысокому ростом Козаку был в самую пору, и все двинулись в путь.
Впереди летел Михайлик.
Дикая тварь мчала его хоть и не быстрее мысли, однако обгоняя ветер.
Ветер свистел в ушах коваля, но лицо его пылало не только от ветра — обожжённое, даже опалённое жарким взглядом пышечки Роксоланы.
Высоченные травы хлестали по ногам, по рукам, по лицу: и курай, и донник, и ковыль, и катран, и полынь, и голубые петровы батоги, и богатырский чертополох, возвышавшийся над неоглядной степью не ниже, пожалуй, расцветающих золотом величавых жезлов дивины, кои подымались то тут, то там, чуть не к самому небу тянулись, как жёлто-ярые преогромные свечи в этом раздольном храме украинской красы природы.
Ничего того не видел Михайлик, разве что жёлтые цветы дрока, осколками солнца мерцавшие под ногами тарпана, — хлопчина рвался только вперёд и вперёд, убегая от необоримого соблазна, не изведанного ещё, но уже доступного, дразняще таинственного женского естества.
Скакал Козак Мамай на таком же диком коне, и откидные рукава козацкой одёжи за его спиной трепетали, точно крылья, и коротенькая люлька-зинькивка рассыпала искры — это постреливал шипучий и трескучий лубенский табачок.
Скакали и прочие козаки, оставив на произвол судьбы спесивого пана, гнали вовсю, трепыхая такими же рукавами-крыльями.
Неслась за ними и Явдоха на вороном скакуне Мамаевом, и доброму коню вёрсты были нипочём.
Не отставал от них и верный Пёсик Ложка, летел татарской стрелой на кривых ножках.
И, уходя степью вперёд и вперёд, Козак Мамай раздумывал о той тревоге, что вновь объяла Украину, о близкой войне, которая подстерегала их там где-то, в глубине степей.
Явдоха думала о сыне, который, без отца выросши, вступая ныне в жизнь без родителева глаза, без отцова дубаса, не знал ещё — что хорошо, а что худо, и был сейчас, видно, сам не свой только потому, что его парубоцкие мысли оставались где-то подле той непутёвой Роксоланы.
А не весьма целомудренные мысли парубка и правда витали в сей час там.
Не зная, куда ошалелый конь умчал запутавшегося в штанах Пампушку, Михайлик сильно тревожился: не случилось бы какой беды с той малолетней молодичкой, с Парасочкой, в неприветной степи.
А пани Роксолана, Параска, оставшись в пустыне одна с челядниками, без мужа, которого чёрт знает куда занёс укутанный в кармазиновые штаны ступак, пани вернулась на тот курган, где дотлевала куча ладана.
Отдав приказание слугам, пани и сама взялась за лопату, и всем гуртом они быстро повыбросили недогоревшие перья, и огнище вновь закурило так сладко, что господь бог молвил на небе святому Петру:
— Всё ещё не ходил?
— Не ходил ещё, господи.
— А ведь снова пахнет?
— Пахнет.
— Как должно?
— Хвала тебе, господи боже!
— Так ты, старик, сходи всё-таки… глянь. Кто же это хвалу такую пускает в небеса?
И пришлось старому Петру отправиться вниз.
Спуститься.
Поглядеть.
Записать.
И, волею случая, в перечень имён угодников божьих (или, как это называлось в небесной канцелярии — по-латыни, — в номенклатуру) попал не сам пан Купа, а его легкомысленная жёнушка, Параска Стародупская, которая не очень-то и смыслила, как сие высокое положение использовать себе на корысть, и только сейчас смекнула, что и муж иной раз может пригодиться в хозяйстве.
А сам Демид Купа всё ещё скакал на ошалевшем коне, коему закрыли свет запорожские шаровары.
Важный пан и вовсе уж обессилел от того, что с ним стряслось.
Он уже ни о чём не думал.
Одно, что тлело в уме обозного, — была злобная мысль о мести, о проклятущем том штукаре, что так посмеялся над ним.
«И чёрт его принёс на мою голову…»
32
— Черт меня принёс? — переспросил Козак Мамай, внезапно вынырнув на куцем тарпане невесть откуда и словно подслушав мысли обозного. — Не чёрт, а сто чертей! Сто сот чертей! Прорва чертей! — и спросил: — Ты мне хотел что-то сказать, пане Купа?
— Нет… ничего, — еле выдавил тот из себя и чуть не упал, потому что конь его, почуяв дух тарпана, дикого своего сородича, шарахнулся прочь и сослепу едва не угодил в какое-то степное озерко. — Ничего я сказать не хотел!
— Так прощай.
И Мамай, тронув чоботом своего дикаря, хотел было уже повернуть его гибкую шею в ту сторону, где лежал путь на город Мирослав, как вдруг Пампушкин зашароваренный конь оступился-таки в степное озерко, так что грязь полетела, однако не утоп — воды там, почитай, не было.
Конь сослепу барахтался в тине, а Пампушка хоть и всё видел, но выбраться из болота не мог и, думая, что уже тонет, запросил помощи у Козака.
А когда Мамай, вытащив его с конём на сухое, хотел было продолжать свой путь, пан Купа сказал:
— Спасибо тебе, пане-брате, за твою помощь, за твою ласку, за твою…
— Покури и мне ладаном! Ну? Хочешь небось, чтоб я тебя ссадил с коня? То-то и учтив стал. А?
И наш Козак Мамай, разодравши в клочья шаровары пана Купы, освободил его ноги из золотых стремян, вызволил от кармазиновых пут и конягу его, что тут же шуганул куда глаза глядят, будто ошалелый.
Пан полковой обозный, без штанов, в одних лохмотьях, оставшихся от черкески и жупана, топтался на месте, разминая ноги и собираясь с силами, чтоб двинуться на поиски обоза, голубого рыдвана и своей непутёвой жены.
Поглядывая на глиняную цветастую баклагу с горилкой, что висела на поясе у Мамая, пан Купа набрался храбрости, чтоб попросить хоть глоточек, уже и рот разинул, но Мамай промолвил:
— Ходи здоров! — и, чертовским своим смехом закатившись, вдруг снова пропал.
Словно и не было его здесь. Как языком слизало Козака.
Будто его, чертолупа анафемского, самого черти утащили — лупить с него шкуру на барабан.
Та самая прорва чертей, что носила его по всей Украине несчётные годы, те сто сот чертей, которые носят его по нашей вольной земле и ныне, сегодня, сейчас, которые будут носить его меж нами и вовеки веков, этого неумираху-неумирайла, пока мы живы, пока живёт славный украинский народ, его вольнолюбие, упорство в труде, даровитость, острое слово его, его песни, присловья да сказки, с коими из века в век мы растём, от малых лет, от первых шагов детства.
Песни, присловья и сказки!
У каждого народа — свои.
Но много и общего в сказках и пословицах народов, ближних соседей и дальних, в побасенках, анекдотах, в похождениях героев, созданных народным юмором — в Болгарии, на Украине, в Турции, в Хорватии, в Неметчине, в Литве, — и есть тьма-тьмущая народных анекдотов, записанных на Украине, где повествуется о том же, о чём, к примеру, и в сказах про татарского (узбекского, албанского, азербайджанского или болгарского) причудника ходжу (или моллу) Насреддина, хоть и неизвестно — когда, кто, где, у кого и что именно заимствовал и как зовут того моллу взаправду — уж не Козаком ли Мамаем?
Но я сызмалу слыхал эти сказки и анекдоты, как малую каплю из бездонного моря побасенок и небылиц моего родного края, благословенной Слобожанщины.
Песни, присловья и сказки!
Сколько я их слышал от матери моей…
Слышал и от матери моей матери — от родной моей бабуси, Ганны Александровны Гармаш.
33
У моей бабуси Ганны отец чумаковал, а дед её…
Немного довелось мне узнать про того деда Ивана, моего прапрадеда, — он преставился, когда бабуся Ганна совсем была малой, а вспомнил я здесь о нём лишь потому, что у Ганны Александровны в сарае над погребом осталась от моего прапрадеда, вернее, от его жены большая скрыня, с ящичком внутри — для денег, для кораллов, для ниток да иголок, — добрая ещё скрыня, на колёсиках, окованная снаружи узорным железом и славно расписанная изнутри. По стенкам — цветами. А на потрескавшейся и облупленной крышке скрыни сияла красками настоящая картина.
И не так уж она и трухлява была, помню, та скрыня, а только рассохлась изрядно, и не исчезал из неё свет божий, даже когда, бывало, заберешься в неё и накроешься тяжеленной крышкой, ибо крышка была щелястая, да и затканная толстой паутиной гонтовая крыша сарая светилась насквозь.
Мне уже было тогда лет пять, а то и шесть, и я частенько, если не пугали меня посаженные весной туда на яйца наседки, ложился на дно той скрыни и не сводил глаз с расписной крышки, которую я опускал над собой, словно погружаясь в иной мир, в мир диковинного чар-зелья (куда и мы с вами, читатель, вступаем сейчас в этой хитроумной книге), в мир сказки, в тот «волошебный» (как моя бабуся Ганна говорила) мир, которого не забуду я никогда в жизни, да и после смерти тоже, ибо я верю, что тропа к образу Мамая и тогда не зарастёт, и не потому не зарастёт, что я его так славно выпишу, а лишь по той причине, что здесь, надеюсь, будут явлены те черты национального характера, те полные глубокого смысла чудеса и приключения, что пришли в эту книгу от щедрот народа нашего, от его сказок, песен и дум, бывальщин да потешек, — дивные дива, создания духа народного, которые жить будут вместе с ним…
Лёжа там и глядя изнутри на свод скрыни, на картину, нехитро намалёванную на нём, даже я, малолеток простодушный, уже тогда начинал понимать, отчего прапрадед, умирая, велел себя в той скрыне схоронить — не в гробу, а в скрыне! — ведь и самый мёртвый мертвец, глянув погасшим оком на ту картину, улыбнулся бы, ожил бы вмиг и помирать уже не захотел…
Бабуся Ганна говорила, будто не попала тогда скрыня с бывшим чумаком в могильную яму лишь потому, что батюшка не дозволил хоронить Ивана в столь весёлой домовине; и ещё бабуся вспоминала, как все крепко тогда кручинились, не уважив воли старика, затем что были у него, как тогда сказывали, ещё и особые причины просить о таком гробе: мой прапрадед, говорили, в молодых годах, лет ещё за сто до смерти своей, встретился с героем той дивной картины, что ни сколь не почернела на скрыне от праха времён, — и всю жизнь потом прапрадед молил бога, дабы сподобил хоть раз ещё встретить Мамая Козака того, лукавого, острого, извечно молодого.
34
Весёлый образ Козака Мамая живёт в народе не одну сотенку лет.
И не две.
И не три.
Некоторые его современники свидетельствуют о знакомстве с тем характéрником-запорожцем в совсем давние времена, где-то ещё при зарождении Сечи.
Другие с ним плечом к плечу воевали в славном войске Зиновия-Богдана Хмеля.
Третьи встречали его на шляхах Украины уже после того, как народился на свет Тарас Григорьевич Шевченко. Был меж ними и мой прапрадед.
Но слыхивали люди, что и в первой империалистической войне года 1914-го бился Козак Мамай с врагами отчизны — всё такой же отчаянный и вечно молодой, — да и кто знает — не он ли, бывало, и в войне Отечественной возникал внезапно в часы суровейших испытаний в том или ином партизанском отряде и помогал громить фашистов на украинской иль на белорусской земле, не он ли, давешний запорожец, помогает и ныне строить электростанции на Днепре, на Волге или на Ангаре, а то, может, где и границы нашей Советской Отчизны охраняет, а то — книги пишет или кинокартины ставит, а то сады разводит, сеет хлеб или варит сталь этот мастер на все руки и штукарь на все штуки?
Вот так он, верно, и ходил по нашей щедрой земле, мудрости да хитрости из века в век набираясь, ходил и ходит, затем что жив он, дóлжно, и теперь, весёлый и неодолимый, вызванный к жизни в глуби минувших веков силой народной фантазии, — не Хитрый Пётр болгарский, не Ойленшпигель немецкий, не Совесдрал польский, не Домышлян сербский, не восточные лукавцы — Мушфики иль ходжа Насреддин, не румынские Пекале и Тендале, а таки наш козак — Мамай, своеобычное воплощение украинского характера, вечно живой образ вольнолюбия, стойкости и бессмертия народа, Козак Мамай, что на протяжении столетий, от всяких ворогов отбиваясь, лелеял давнюю мечту: не воевать, не насильничать, не ярмить никого, а у себя дома — сеять хлеб, класть камень, строить, — Козак Мамай — бродяга-запорожец, воин и гультяй, шутник и философ, бандурист и певец, бабник и вместе — монах, простодушный и мудрый колдун, бесстрашный лукавец, — в него и в ступе пестом не попадешь, — народный герой, коего искони знают люди на Украине, хоть про него над Днепром — ни сказок не сказывали, ни песен не слагали.
35
Ни сказок, ни песен!
А прославил Козака народ-художник.
По берегам Днепра-Славутича, по стародавним козацким да селянским хатам — на кленовых и дубовых полотнищах дверей, на коврах, на кафельных печах, на кувшинах, на тарелках, на кованых скрынях, на масляными красками писанных картинах, даже на липовых колодах ульев частенько можно было видеть самые различные образы Мамая, тысячи перемен его поличья, все с новыми частностями похождений, с новыми и новыми подписями, вольно толкующими деяния и нрав героя, тысячи сюжетов, возносивших в народе славу Козака.
Ещё в юности — мне было тогда лет восемнадцать — ездил я в Екатеринослав (так назывался тогда Днепропетровск), чтоб расспросить про Мамая у Дмитра Ивановича Яворницкого, неутомимого искателя запорожской старины, виднейшего буржуазного историка Сечи, который написал добрый десяток томов, посвящённых истории Войска Запорожского, собирателя песен, сказок и пословиц, языковеда, этнографа и драматурга, автора исторических повестей и рассказов, профессора и академика, к тому же друга и товарища Ильи Ефимовича Репина: Дмитро Иванович помогал когда-то великому русскому художнику разыскивать в приднепровских сёлах типы и характеры для его будущей картины «Запорожцы пишут письмо султану», он позировал художнику для образа писаря (в средоточие этой картины), он любовно хранил десятки этюдов к этим самым «Запорожцам» (я видел их тогда в его музее)… Советский академик Дмитро Яворницкий в своих неустанных розысках был человеком непоседливым, и его усилиями история запорожского козачества сохранена в её неповторимой красе, — он был человеком редкого трудолюбия, человеком большой души, большого таланта, и я почитаю за счастье, что мне привелось когда-то пожимать его руку, беседовать с ним и узнать про моего Мамая то, что мог рассказать только он, этот поэтический, с хитринкой украинец, который смахивал и сам порой на того же Козака Мамая.
Он тогда показывал мне и собранные в екатеринославском музее несколько десятков дверей, которые сам учёный снимал в старых козацких хатах Приднепровья, дверей, где возникали всё новые и новые обличья Мамая, писанные народными художниками XVI–XIX веков.
Много я ещё и потом видывал всяких изображений Козака, и каждый писал его по-своему, вот как и я пишу своего Мамая теперь.
Все они были разные. Однако же на всех поличьях был один и тот же запорожец, Козак Мамай.
Тот же украинский характер.
36
Характер!
Народные художники писали Мамая не в сече с ворогом, не верхом на коне, а в спокойной, созерцательной позе: только оружие лежит под рукой, только лишь конь играет, а сам Козак, скрестив ноги, спокойненько сидит под деревом, — ведь был он прежде всего человек мирный, если, понятное дело, его не трогали, если не посягал никто на волю и славу простых людей Украины, — а уж коли задевал кто Козака, то образцы народной живописи иной раз являли нам и лютую его расправу с врагом.
Почти все портреты Мамая писаны как бы детской рукой, ибо и впрямь были то народа нашего младенческие годы, — а может, вовсе и не младенческие, а только не дошло сквозь лихолетье, почти ничего не дошло до наших дней, кроме разве восточнославянского дива дивного — «Слова о полку Игореве», кроме тёплого мрамора гробницы Ярослава, кроме чудесных мозаик и фресок киевской Святой Софии, кроме галицких церквей да замков, кроме десятка летописей, кроме книг, печатанных любовно в Киеве, Остроге, Львове, кроме бессчётных хитрых узоров на керамике, на стекле, на золоте, кроме алмазов юмора народного, кроме неистовства украинских дум, кроме вечно живой песни…
В конце концов, старых и престарых сокровищ народа Украины дошло до нас не так уж мало. Не осталось только имён творцов… Почти нету имен!
У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы ещё не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть ещё незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…
Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.
На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.
Было там и воткнутое в землю копьё. А к ратищу или к дереву какому-нибудь привязан ретивый конь; на дереве — сабля, у ног — ружьё. И кошель. И сапожничья справа. И шапка-шлык. И порох в турьем роге.
Тут же — кварта и чарка. Казанок над огнём. И ложка. Всё, что надобно козаку в походе.
Тут же — долгоухий пёсик.
А наверху — тщательно выписанные — грубоватая шутка, солёная острота, словесный удар-молния, выходящие из Козаковых уст.
Подальше, на втором плане, бывали порой и красноречивые картинки сечевой жизни: расправа с врагами, ратное торжество и потеха, взаимное потчевание оковитой[9] из ковшика и побратимское хватанье за чубы, а то и повешенный вверх ногами враг и супостат…
Ещё дальше и выше, над головой Мамая, бывала частенько и надпись.
Иной раз в честной прозе.
А то и стихами.
Вот так, примером:
Сидить козак, у кобзу грає, Що задумав, то все має.Либо еще и так, в душевной простоте:
Ïхав козак полем та й отакувався, Сів він під дубочком та й розперезався: — Гей, бандуро моя золотая, Коли б до тебе дівчина молодая — Скакала б, плясала до лиха, Що не один козак одцурався б солі міха, Бо як заграю, всяк поскаче; А після не один вражий син заплаче…А бывало в тех надписях и такое:
Козак — душа правдивая, сорочки не має, Коли не п’є, то воші б’є, а все не гуляє… Хоч дивись не дивись, та ба, не вгадаєш: Відкіль я та як звали — нічичирк не взнаєш! Кому ж траплялось хоч раз у степу бувати, Той може і прізвище моє угадати. А ти як хоч мене називай, на все позволяю, Аби крамарем не звав, бо за те полаю. А якого роду я, то всяк про те знає, Хто по світу ходить-блука та долі шукає, Я, козак-запорожець, ні об чім не тужу, Як є люлька та тютюнець, то мені й байдуже! Надію маю на мушкет, на ту сіромаху, Що не ржавіє ніколи, на шаблю на сваху. Як натягну ж лука я, брязну тятивою, То від мене і хан кримський утіка з ордою…Доставалось в тех виршах — когда туркам и татарам, что зарились на украинские раздолья, когда панам ляхам, да и своим же, украинским, богатеям, перепадало там и еврейским арендаторам-загребалам, лавочникам да корчмарям, иначе говоря — всем притеснителям и трижды ворогам простого люда: украинского, русского, еврейского или польского.
Не раз и не два, позднее, попадало от Мамая и… — кому б вы думали? — да самым ярым нашим врагам, международным буржуям!
…Уже в 1923 году, к примеру, когда английские империалисты предъявили молодой советской власти ряд угроз и ультиматумов, не лишенные юмора украинцы, рабочие известного в течение столетий Межигорского фаянсового завода, в ответ немедля сработали прелестные декоративные тарелки. Одну из них Киевский исторический музей (о чем сообщили газеты) где-то нашел совсем недавно, уже после первого выхода нашего затейного романа: в центре круга сидит все тот же Мамай — в той же позе, в той же композиции, но… с некоторыми новыми атрибутами.
На Мамае здесь — фартук рабочего.
Рядом с Мамаем — книга и серп. У ног его, конечно, сабля.
В правой руке рабочего — молот. Левая — указывает на крупную надпись, идущую по окружности тарелки: «Я — пролетарій Мамай, стережись мене, буржуе, не займай. УРСР» — то есть: не замай, буржуй, мирного советского человека, потому как и оружие мое — под рукой, и даже мирный труд мой для тебя, по-видимому, страшен…
…Словно из тьмы веков прикатилась к нам эта, с «пролетарием Мамаем», сказочная тарелка, где все как будто бы старо и все так ново, как новым стал и образ стародавнего Козака Мамая, вдруг воскрешенный для новой жизни на страницах этой советской книги.
…А на портрете в той скрыне, что сохранилась у бабуси Ганны, бравый Козак варил над костром кулешик, а внизу вилась мирная и вполне трезвая подпись:
Ось так я в степу веселюся, Одним кулешем похмелюся.И доныне он светит мне, тот живой огонек под казанком, словно я и сейчас лежу на дне старой скрыни и заглядываю в хмельной мир минувшего, отблески коего всегда мерцают надо мной в умных, дивных и прехитрых очах Козака Мамая.
Мерцают и мерцают те живые очи надо мною.
Да и вы, читатель, уже видите их.
37
Вот они, вот…
И отблески костра играют в них, и светятся они, те прехитрые очи, словно звёзды ранние, одинокие, — в тихом степном предвечерье.
А огонёк — совсем бледный, потому что ещё и не смерклось.
Над казанком склонилась матинка Михайликова, приглядывая за не столь уж сытным варевом: вода, пшено, пережаренное про запас в постном масле, — что каждый возил в торбочке, притороченной к седлу, — да ещё разве дикий лук, ведь картошки Европа тогда ещё не знала, а старого сальца, чтоб заправить кулеш, у путников не было, люди простые не больно сытно ели во все времена, в любой стороне, даже и у нас тогда, на богатейшей Украине.
Но не кипел ещё кулеш, и, дожидаясь, пока он сварится, все что-то степенно хлебали вынутыми из-за голенища ложками из другого котелка, лучком да хлебом заедая, и, поглядев на них, никто бы не мог и подумать, что в котелке — попросту сивушная горилка.
Порой тянулась к нему со своей изрядной куховарской ложкой и матинка, а то — помешивала кулеш в меньшем котелке, меж тем как в думах улетала всё дальше и дальше.
Принюхивался к горилке и Пёсик Ложка — он и повизгивал, и хвостом вилял, и взлаивал тихонько, но Козак Мамай был непреклонен:
— Не дам. И не скули.
Пёсик Ложка глядел на Мамая с укором.
И тот, склонясь к собачке, тихо говорил:
— Опять налижешься. Не дам.
А потом уж и забыл про Пёсика, задумавшись о чём-то своём, печальном и отсель далёком.
Залетала в мыслях далёконько и Явдоха, поспешая за сыновнею судьбою, по-матерински пытаясь её угадать, — и, казалось, уже не видела матинка этой волнующейся степи, а всё же упивалась её запахами, её звучанием, её красками, затем что не могла не упиваться, как не могла не дышать, не могла остановить биение сердца, — такую необоримую силу таила в себе, так она трогала и будоражила, эта девственная украинская степь — в медлительном весеннем угасанье дня.
Молчала матинка.
Задумался и Козак Мамай.
Молчали и те реестровые козаки, беднота козацкая, что так нежданно покинули сегодня среди степи, над купой ладана, своего елейного пана Купу.
Молчал и Михайлик, приглядываясь к молодому козаку, что сидел у костра, горилки не хлебал и, держа на коленях книжку, читал что-то про себя и тихо да чуднó смеялся.
Чем больше сгущались сумерки, тем ближе к огню придвигался тот парубок, тем пуще хохотал, и Михайлику до смерти хотелось узнать — кто он, сей козак, что он читает и чему смеётся.
Это был чернявый запорожец, тонкий, однако сильный, усом кудрявый, с небольшой, как бывает у парубков, чуприной на макушке, проворный, остроглазый, с быстрой речью и своеобычным, словно не нашим, выговором, хотя, впрочем, и кроме речи всё в нём было как-то странно и чуднó.
И пристальный взгляд сметливых, разумных очей.
И в одежде некое отличие.
И книжка эта, печатанная, ей-богу ж, не по-нашему.
Только и знал о нём Михайлик, что имя, уже слышал сегодня, как забавно окликали его двое товарищей запорожцев: Пилип-с-Конопель (так на Украине в шутку называют человека, все делающего невпопад: выскочил, мол, как Пилип из конопли).
…Один из двух товарищей Пилила, долговязый и рыжий, свалившись в сторонке на землю, беспробудно спал.
А другой — козак уже в летах, видавший виды, — стоял, словно каменный мамай на кургане, недвижно неся нелёгкую службу дозорного, — на сторожевой козацкой «фигуре», то есть на деревянной вышке, близ которой наш Козак Мамай отаборился с новыми друзьями на ночь.
Он стоял молча, тот неподвижный страж, на высоченном сооружении из бочек, бочонков и кадушек и глядел да глядел вокруг, проникая оком, казалось, и за далёкий небокрай.
— Слезай! — крикнул ему Пилип-с-Конопель. — Пора уже мне.
— Ещё рано, — тихо отвечал козак на фигуре, однако спустился.
И замер возле вышки, утомлённый, печальный старый козак, что устал уж от неумолчных войн, терзавших мирную Украину в течение столетий.
Молодыми были у него лишь глаза. И он не сводил их с далёкого небосклона, ибо такую нёс он службу: они оберегали покой Украины, эти трое обуглившихся на солнце козаков, запылённых, голодных и одичалых, что так и жили тут, в травяном курене, свежего человека не встречая неделями.
Карауля на высокой деревянной башне, сооружённой на вершине кургана, ни днём ни ночью, чередуясь, глаз не сводили они с таких же вышек, что едва угадывались по окоёму, дальше и дальше на раскинутых в степи холмах.
Глаз не отрывали, чтоб не упустить сигнального огня, который на какой-нибудь дальней фигуре мог рвануться в небо каждую минуту, страшный и постылый знак нового вторжения чужеземцев, знак новой войны.
Когда ещё далеко, у пределов земли украинской, появлялись первые полчища врага — ногайцев или крымских татар, панов ляхов или ещё каких охотников до чужого добра, — дозорные поджигали там где-то крайнюю вышку, и, то пламя завидев, козаки на соседней фигуре вздымали к тучам и свой столб огня, а те, что поближе, — свой (сторожевые фигуры маячили тогда по всей степи), и так вот в час какой-нибудь вся Украина за сотни вёрст уже знала: враг снова переступил наш порог и козачество всюду готовилось к отпору, а мирные люди, что трудились в степи и в плавнях, гречкосеи из хуторов, зимовников да сёл, рыбаки и пастухи, искатели селитры иль железной руды, лесорубы да угольщики, солевары и охотники, беднота и люди достаточные — все они сушили сухари, забивали на сало свиней, поджаривали пшено для каши, зарывали в землю добро, деньги и хлеб и поспешали на Сечь, чтоб стать оружно в ряды войска, другие же, захватив кое-какой скарб, жён, детей и древних стариков, немедля укрывались в замках, по слóбодам иль городам, либо уходили в Московщину, чтоб не попасть, упаси боже, в беду — в полон, в рабство, а не то и в объятия смерти.
Такое движение неудержимой народной лавины мог разбудить по всей Украине и случайный огонь на какой-нибудь степной фигуре.
Потому и курили дозорные где-либо в сторонке, да и свой костёр Мамай с товарищами разожгли подальше, за курганом, чтоб, не дай боже, случайная искра не натворила великой беды, ибо вся вышка, сложенная из просмолённых бочек, могла вспыхнуть в один миг.
Основу её составляли шесть бочек, без верхнего дна, налитых до края смолою.
Их ставили в круг на пропитанную смолой землю, связывали толстой просмолённым канатом, сверху ставили еще пять таких же, на них — ещё три, выше — две, а наверху торчала бочка порожняя — без верхнего и без нижнего дна — для тяги, а в ней была только железная перекладина с длинной верёвкой, с которой свисал толстый клок пеньки, вываренной в селитре.
Стоило высечь огонь, чтобы вмиг всё это шаткое сооружение…
Но нет! Про то страшно было даже подумать. Да и Михайлик думал совсем не о том.
38
И вдруг ему стало отчего-то так грустно, Михайлику нашему, что и не приведи господь.
Его уже досада брала, что тот чудной запорожец тихонько чего-то хохочет над толстой, чужой печати, изрядно потрёпанной книгой. И вот…
Он всегда считал себя не таким уж разумным, Михайлик, но, рассердившись, о том забывал.
Он считал себя не так уж и сильным. Но в гневе забывал и про то.
Он считал себя и несмелым. Но в сердцах и того не помнил.
Он считал себя не так и сердитым, но в пылу забывал и о том.
Забыл и сейчас, затем что рассердился, разгневался — самому стало страшно.
И спросил:
— Чего смеешься, Пилип?
— И тебе хочется? — ответил вопросом на вопрос Пилип-с-Конопель.
— А я не умею.
— Смеяться?
— Он во всю жизнь ни разу и не улыбнулся, — грустно молвила Явдоха. — Будто сглазил кто.
— А вот я его сейчас… рассмешу! — и Пилип стал быстро перелистывать странички своей книги, намереваясь, видно, что-то смешное прочитать.
— Где уж, — усомнилась Явдоха.
— Вот, слушайте! — не беря в расчёт сомнений матинки, буркнул Пилип-с-Конопель и, подсев к самому огню, ибо уже стемнело, стал читать, сразу, видно, переводя с какого-то чужестранного языка; и было там, правда-таки немало забавного и смешного, так что слушатели, захваченные весёлыми приключениями французских бродячих актёров, хохотали от души.
Ни одна чёрточка не дрогнула лишь на юном, без единой морщинки, лице Михайлика, которое не знало ещё ни смеху, ни горя, ни бритвы, ни пощёчины — ничегошеньки.
Пилип удивлённо глядел на Михайлика — он доселе и не видывал таких, кто смог бы не улыбнуться, слушая те истории, что он сейчас читал, и он сказал матусе:
— Я всё равно вам его когда-нибудь насмешу, неню, — и, в досадном смущении, закрыл любимую, видно, книгу, хотя добрые люди и не прочь были послушать ещё.
— Что за книга? — спросил, всё ещё смеясь, Козак Мамай, а он то дело сильно любил: вволю с добрыми товарищами похохотать — до слёз, до колик в боку. И он протянул руку за книгой: — Дай-ка сюда! — и, взяв, прочёл на лобовой странице не наши слова: «Поль Скаррон. Комический роман»…
— Вы знаете и по-французски? — удивился Пилип.
— Знал малость, парубче. — и наш Мамай, в лёгких вечерних сумерках, стал перелистывать странички, но буквы уже сливались, и не прочитать было, и он вернул Скаррона чуднóму запорожцу который разговаривал с непривычным выговором и уж больно частил, хотя и научился говорить по-нашему, видно, не так давно.
— Кто ж он такой, твой Скаррон? — спросил Козак Мамай, — Француз? Живой?
— Живой, коли ещё не замучили его паны аристократы.
— За что же?
— За смех. За шутку. За острый язык. Смех до добра не доводит. Так оно было. Так есть. Так будет… — И, помолчав, Пилип добавил: — Я читаю сию книгу, как загрущу.
И, вынув из торок лоскут красного шёлка, Пилип принялся заворачивать своего Скаррона вместе с какими-то другими тремя иль четырьмя книгами.
— Что там у тебя, козаче? — спросил Мамай.
— Пьера Корнеля «Сид», Сореля «Франсион», украинский словник вашего Памвы Беринды да книга одного француза «Описание Украины».
— Француз — про Украину?
— Гийом Левассер де Боплан.
— Де Боплан? — даже вскинулся Козак, даже вспыхнул, даже задёргался у него кончик левого уса, что всегда служило знаком смятения.
— Вы тут его знавали? — тоже, словно чем-то поражённый, ахнул чудной запорожец.
— Мы побратались когда-то. А потом… и дружба врозь. Он строил на Украине крепости для наших врагов. А я…
— Всё равно… он любил Украину! — горячо вырвалось у запорожца. — Вот почитайте!
И он протянул Мамаю книгу «Описание Украины», изданную в Руане.
Мамай схватил её, придвинулся к огню костра, где закипал кулеш, но разобрать ничего уж не мог и, прижав ту книжку к сердцу, сидел и молчал.
Мамай глядел на молодого запорожца, что был так схож с тем Бопланом: уж не сын ли? — и хотелось ему спросить, но не в силах был сейчас и слова вымолвить: набежали мысли о давнем побратимстве с французским дворянином, беспокойным нормандцем, инженером, строителем, что прожил на Украине лет семнадцать-восемнадцать, изучая, приглядываясь, составляя первые обстоятельные карты просторов Украины, записывая и зарисовывая то, что видел в нашей козацкой стороне, а к ней за столько лет прирос щедрым сердцем француз.
Но… тот веселый и быстрый руанец был верным слугою не народу нашему, а польским королям, строил на Украине крепости, чтоб оградить властителей польских — не только от набегов крымцев да ногайцев, но и от восстаний народа украинского, что вновь и вновь пытался сбросить шляхетское ярмо, и от опасного соседства с Сечью Запорожской, о коей слава шла по всей Европе.
Мамаю не терпелось поскорей дознаться: что ж он там написал, руанец, в своей книге про Украину?
Наугад перелистывая странички, он ощупал в сумраке томики Скаррона и Сореля и… вздохнул.
39
Сколько ж на свете непрочитанных книг!
Сколько стран, дивных краёв, которых он ещё не видел!
Говоров людских, коих не слышал до сих пор!
Людей разумных, чьих дум Козак ещё не знал.
И радостей земных, каких ещё не ведал.
И женщин, коих обнять не привелось…
Было ещё на свете и множество детей.
Но и дети — были не его дети.
Ему же виделось во сне своё гнездо, жена, ребята-малята и мирный труд, — а должен был он воевать, родной край обороняя от жадных ворогов, простых людей — от панов, затем что знал свой долг перед народом, — однако же случались и такие вот минуты, когда тяжко бывало на душе.
Рука его ненароком коснулась струн, и Мамай, на миг забыв о чудной силе своей бандуры, припал подбородком к деке, и зарокотала бандура в его горячих руках, и он замурлыкал себе под нос:
Побратався сокіл 3 орлом сизокрилим…И песня та плыла и плыла в спокойном анданте, и ничего слишком печального в ней будто и не было, но Козак, задумавшись, касался струн в кручине, и чудодейная бандура вдруг показала свою дивную силу.
А сила в той тридцатидвухструнной бандуре была такова: когда Мамай играл печальную, все вокруг, кто слышал тот тихогласный рокот, все плакали, ибо не плакать было невмочь.
Когда же заводил весёлую, никто не мог на месте усидеть, так все и пускались в пляс, а то ещё и хохотали, словно турки, накурившиеся опия, и, ежели Козак Мамай не хотел остановиться, люди умаивались чуть не до смерти в бешеном плясе, особливо если запорожский характéрник слишком уж громко да весело пощипывал струны и приструнки: терции да бунты, самые толстые, да басы жиловые, затем что имела каждая из тридцати двух струн свою особую силу.
Однако, на сей раз заиграв ненароком, перебирал Мамай струны грустно, да в меру, так что хоть плакали все помалу, но не горько, а просто закручинились, сами не зная о чём…
Заплакала и мама Михайликова, забыв про кипящий кулеш.
Да и козаки-бедолаги, что ушли от пана Купы, зашмыгали носами.
И старый козак-дозорный при фигуре до слёз опечалился, — поводов для грусти и печали у каждого хватало и тогда.
Да и Пилип-с-Конопель, чудной тот запорожец, и думать забыл про своего Скаррона с его «Комическим романом».
Заплакал бы и Михайлик, кабы плакать умел, да пребывал он в той переходной поре, когда детские слезы уже не льются, а горьких, мужских, бог ещё не дал.
Вот так-то все и загрустили.
Заскулил даже чувствительный Пёсик Ложка, хотя ему и не перепало нынче ни капли оковитой — горилки, да Мамай спохватился, вспомнил о власти своей бандуры, а заметив слёзы, скорей, чтоб не бередить сердец, положил её на пышный душистый ковёр седого чабреца.
Почуяв по запаху, что кулеш упрел, путники приступили к вечере, кликнув и дозорных с фигуры — и того старого козака лубенского, киевского, а может, и смелянского, которого звали Петром Гордиенком, и того, что доселе всё спал беспробудно, долговязого, рыжего и безбрового парубка, коего товарищи называли Паньком Полторарацким, и приветливого Пилипа-с-Конопель, к которому всё приглядывался, желая о чём-то спросить, простодушный коваль Михайлик.
А кулеш получился на славу, дымком прихваченный, как всякий кулеш, что варится в степи или в поле.
Кинув в казанок щепоть перца, добрые люди вечеряли в охотку.
Но грусть ещё томила сердца.
То ли от песни Мамаевой.
То ли от тихого и заревого вечера над степью.
То ли от стона осиротевшего сокола, что весь день парил над Мамаем и всё ещё где-то там, в заоблачной вышине, слышно было, оплакивал свою так нежданно утраченную подругу.
Все молчали.
40
Молчали даже дозорные с вышки, одичавшие в степи и охочие до беседы, — им всегда не терпелось расспросить путников, в кои-то веки с ними встретившись, что там творится на белом свете.
Все молчали, может, ещё и потому, что от закатной зари отвести очей не было сил.
Небосклон пылал.
Буйные полосы рассекали треть окоёма, играли лиловыми прядями, чёрными, алыми, оранжевыми, даже неправдоподобно зелёными лентами, каких, кажется, и не бывает в природе небес, — и все это сверкало, переливалось, кипело, реяло, струилось, то угасало, то вспыхивало широким полотнищем вновь, теша глаз и пробуждая в сердце неясную тревогу.
И всё это вдруг погасло.
Стало темно. Черно. Сумрачно.
Только последняя узенькая багряная кромка полосой раскаленного железа ещё тлела у самой земли.
И не хотелось очей от неё отводить.
Подкинувши в костёр сухой таволги и терновника, Пилип-с-Конопель стал заворачивать книги в лоскут красного шёлка, и Михайлику, который почти не знал грамоты и по-нашему, захотелось хотя бы потрогать те чужеземные страницы.
Приглядываясь в неверном свете огнища, Михайлик внезапно увидел нечто такое, что привлекло его больше, чем книги: на миг мелькнули пред ним чьи-то жаркие очи, намалёванные на деревянной дощечке.
— Что это? — растерянно и даже будто в испуге спросил Михайлик.
— Портрет.
— Чей?
— Одной дивчины.
— Кто она?
— Не знаю.
— Где она?
— Сам ищу… Где-то здесь, у вас, на Украине.
— Кто это поличье писал? — взглянул и, пораженный тем, что увидел, вскрикнул Козак Мамай.
— Один голландец.
— Кто?
— Рембрандт ван Рейн.
— Кто-кто? — в изумлении переспросил Козак.
— Рембрандт.
— Где ты взял это?
— В Амстердаме, в Голландии.
— Когда?
— Минувшим летом.
— Рассказывай…
И, путаясь в трудных оборотах украинской речи, которую чужеземец вдруг словно позабыл, сбиваясь и повторяя несколько раз одно и то же, Пилип поведал о таких вещах, что сразу не взять и на веру, но Мамай из рассказанной французом истории уже кое-что знал, а кое о чём догадывался, ибо дело шло о человеке ему знакомом и даже близком.
Мамай отнёсся к Пилипу с доверием не только потому, что видел людей насквозь, но ещё и потому, что слыхал уже немножко про молодого нормандца, на Сечи прозванного Пилипом-с-Конопель, оттого, должно быть, что дома, в Руане или в Париже, звали его Филиппом Сганарелем или в этом роде, — он уже слыхивал, Мамай, про того хлопца, про пылкую душу, прихотью судьбы иль собственной охотой занесённую так далеко от родного дома — на Сечь Запорожскую, куда в те времена забредали, скрываясь от мести своих панов, искатели правды, воли и приключений — чуть не из всех стран Европы и Азии. Бывали тогда промеж козаков и россияне да поляки, и персы да армяне, и арабы, и афганцы, шведы и немцы, татары, турки и даже китайцы. Не часто, не много, однако же приходили со всей земли, — ведь для того, чтоб окозачиться, говорят, надо было лишь прочитать «Отче наш», перекреститься и выпить коряк горилки, — хотя это, верно, и не совсем так, ибо не только «Отче наш» и крестное знамение… нет, нет! Того было мало: превыше всего ценили в Запорожье богатырский дух, отвагу, правдолюбие и… козацкую добродетель, то есть рыцарскую чистоту всех помыслов и чувств.
И вот — тот самый с Конопель Пилип рассказывал Мамаю с товарищами, такое рассказывал, что разбередило всех…
41
Минувшим летом, оставив родную Францию, откуда ему пришлось бежать после кровавого усмирения фронды, которая за годы борьбы так и не смогла опрокинуть абсолютизм, после неудачи многочисленных плебейских мятежей, после восстановления неограниченного самовластия Людовика XIV («государство — это я!»), после всех потрясений, постигших его Францию, Филипп Сганарель, покинув родину, очутился в Голландии.
Матушка его, сестра Гийома Левассера де Боплана, осталась жить в Руане на небольшую ренту, а сам он, без единого франка или гульдена, вынужден был зарабатывать кусок хлеба, таская на спине тяжести в амстердамском порту.
Он не мог спокойно о том говорить, и его быстрая речь стала ещё быстрее, и он запинался и твердил много раз одно какое-нибудь слово и весь дрожал, рассказывая про тот случай, хотя, собственно, ничего особливого с ним тогда и не приключилось.
И правда.
Ему пришлось в тот день снести не такой уж тяжёлый кофр к самому дальнему корабельному причалу.
Нанял его некий степенный господин, седой и статный, чем-то напоминающий переодетого в светское платье католического патера.
— С ним была эта панна! — и Филипп кивнул на дивно написанное поличье, которое так и лежало у него на коленях и, при свете угасающего костра, глядело, словно живое, даже будто прислушивалось к беседе.
Злополучный молодой француз видел панну и того, седовласого, всего лишь какой-то десяток минут, пока они втроём спешили к дальнему причалу, где поджидал их грязный и старый парусник.
Так, верно, ничего и не сохранилось бы в памяти бездомного француза, кроме прекрасных очей огорчённой чем-то панны, если бы они, те двое, перед расставанием не вели беседу, неосмотрительно перекидываясь прощальными словами на языке, коего в Амстердаме никому бы не понять, конечно, кроме него, ибо те двое говорили по-украински, а Филипп тот язык знал: его родной дядя, Гийом де Боплан, незадолго до кончины, имея замысел вернуться на Украину, хотел Филиппа, племянника, взять с собой и учил его сей благозвучной речи.
Тот седовласый господин и дивчина, которой предстояло пуститься в некий дальний и опасный путь под этими грязными парусами, говорили о своих делах, и Филипп понял: дивчина бежит из здешних мест от чего-то, что страшнее смерти, а сам седой тоже вынужден сегодня же покинуть Голландию. Прощаясь, они лелеяли надежду встретиться на Украине, а под конец, когда Филипп, получив монетку за свой труд, уже собрался идти, панна та, вдруг вспомнив о чём-то, поспешно, словно спохватившись, вынула этот самый портрет и попросила разыскать на улице такой-то и такой-то мастерскую ван Рембрандта и возвратить ему образок, ибо художнику, сказала она, за работу никем не плачено, и панна должна вернуть ему то, что ей, к превеликой жалости, не принадлежит.
Филипп пообещал.
Парусное судно тут же отчалило, и седоглавый господин поспешно скрылся в лабиринтах порта.
А Рембрандта Харменса ван Рейна, великого художника, о коем по всей Европе ходили уже легенды, Филиппу, пока он ещё мог оставаться в Амстердаме, разыскать не удалось: художник (как все великие мастера), терпя нужду, когда картины его были проданы с молотка, бесследно канул — в еврейских кварталах голландской столицы — на дно нищего Амстердама.
И вот теперь, придя на Украину и став сечевиком, Пилип-с-Конопель повсюду искал ту панну.
— Однако зачем? — спросил Мамай.
— Отдать портрет.
— И только?.. Врёшь!
— Да, вру! Панночку подстерегает опасность, и я должен…
— Какая опасность? — быстро спросил Козак.
— О том я скажу только ей… если найду, конечно.
— Найдёшь.
— Где ж она?
— В городе Мирославе.
— Вы знаете её? Кто она?
— Племянница епископа Мельхиседека. Едем туда с нами.
— Я тут на службе, при сей вышке.
— Ты ж поминал, про какую-то для панны угрозу?
И Пилип-с-Конопель, проникаясь доверием к Козаку Мамаю, заговорил:
— По пути на Украину, уже в Варшаве, за три последних года трижды разорённой полками шведов, в храме святого Яна, я ненароком подслушал тайную беседу двух доминиканцев, и волос дыбом встал от того, что достигло моих ушей… а говорили монахи про участь той панны, уготованную проклятыми воронами в Риме.
— Шла речь о ней? — спросил Мамай, поведя усом на деревянный образок, который так и держал на коленях Пилип.
— Я так подумал… мне показалось, о ней. Ведь я тогда, ещё в порту, в Амстердаме, слышал, как седой пан назвал её, прощаясь: Кармела…
— А в Варшаве?
— Тоже шла речь о Кармеле.
— А такую же дивчину, что живёт в Мирославе, — с облегчением вздохнул Козак Мамай, — архиерееву племянницу зовут Яриной.
— Не она?! — и Пилип-с-Конопель даже ус кудрявый прикусил с досады.
— Однако же… портрет! — словно сам себе возражая, прошептал Козак Мамай. — Так ты говоришь, Кармела?
— Ну да, Кармела Подолянка.
Мамай чуть не крикнул:
— Подолянка?! — и он схватил за руку Сганареля, уже было собравшегося бережно завернуть в шёлковую тряпицу тот предивный образок. — Погоди, погоди! Они держали её там, католические псы, племянницу нашего православного епископа, отца и мать её убив, а девку выкрав, держали где-то по монастырям доминиканским и, видно, там её и перекрестили в Кармелу… Дай-ка сюда! — и он склонился к пригасшему костру, подбросил в огонь сухого ковыля, набрал воздуха, дунул, посыпал чуть порохом из турьего рога, что висел у пояса, и огнище внезапно полыхнуло, лизнув самое небо, и на миг все узрели в руках у Мамая чудесный образок какой-то панны, писанный на дубовой дощечке, от густого слоя краски даже будто шершавый на ощупь, даже будто тёплый — то ли от близости огня, то ли от тепла, каким мерцали живые разумные очи прекрасной незнакомки.
То была пригожая украинская дивчина, лет шестнадцати, в уборе подолянки: в мережёной сорочке, вышитой чёрною ниткой, в керсетке[10], в монистах, со светлою косой на груди, с бровью колесом, с чёрными очами жаркими, что глядели, чудилось Михайлику, прямо на него — пытливо, с ожиданием чего-то, казалось, давно забытого, но знакомого, желанного даже, и сердце у Михайлика сладко забилось, то ли от её взгляда, то ли от неодолимого дыхания живого в своей гениальной простоте искусства, когда мысли и настроения мастера становятся вдруг твоими — настроениями, мыслями и чувствами, когда сложный душевный мир человека, которого показывает художник, мир чувств, раздумий, любви, боренья, муки раскрывается перед нами, как глубокий и звонкий колодец, где купается солнце.
Козак Мамай, сам к живописанию имея дар, за краткие минуты, пока бушевали вздыбленные порохом языки пламени, успел на свободно выписанном поличье молодой украинки безошибочно признать руку какого-то великого и своеобычного живописца, кого, как Мамаю уже сказал Филипп, на всём широком свете знали под именем Рембрандта ван Рейна.
Смело пользуясь всеми доступными ему тончайшими, богатейшими эффектами светотени, этот глубоко человечный мастер писал образ Ярины Подолянки так, что смотреть на портрет надо было издали, однако тёмной степной ночью, при неверном свете костра люди и вблизи видели именно то, чего всей силой своего искусства домогался большого сердца художник, — да и была это, во всей первозданной колдовской красоте, в авторской нетронутости, свежая живопись самого Рембрандта, а не те уже потемневшие краски на полотнах и досках, десятки раз подновлённые и подправленные холодной рукой реставраторов, на которые мы с вами, мой современник, почитаем за счастье глядеть в музеях теперь.
Козака Мамая, кроме настроения, кроме интеллекта, кроме силы духа гениального живописца, поразили, при короткой вспышке ночного костра, ещё и вольная игра колорита, уверенный мазок полной кистью, неведомое дотоле уменье, как тогда говорили ученики самого Рембрандта, «весело класть краску, не заботясь о гладкости и блеске», — дивился Мамай и характеру красок импасто, то есть красок вязких, тяжёлых, густых, что ложились на доску толстым слоем, словно тесто, с завитками и бороздками от кисти, даже выпуклыми на ощупь.
Все эти мысли промелькнули не столь ясно и совсем не в этих словах, потому что живописи Козак не учился, но как раз это и увидел он в портрете Кармелы Подолянки.
А наш Михайлик меж тем, при сполохах костра, не думал ни о цветовом решении картины, ни о выпуклом мазке, ни об игре света и тени, — рисовать он вовсе не умел, да и творение художника видел едва ли не впервые, деревенщина: потрясённый силой гения, он смотрел на Рембрандтов шедевр с благоговейным восторгом, на чудесную Подоляночку, дивное видение из неведомого сказочного мира, хоть она совсем и не казалась Михайлику панною, а просто дивчинкой из их села.
Кармела совсем не выглядела бы панной, когда б не придавала ей важности тяжёлая золотая серьга в правом ухе (перед художником сидела она почти в три четверти), серьга, выписанная весьма пастозно, то есть с ощутимо выпуклым рельефом.
Она и впрямь не походила бы на панну, когда б не величавая осанка, когда б не так гордо сияли очи, когда б не рука эта, узкая, нервная, уж никак не холопская, — когда б не всё это, она ничуть не походила бы на панну.
Забыв обо всём на свете, Михайлик глядел на небывалое диво, и те слишком уж короткие минуты показались ему целой жизнью.
Трепетной рукой строгая панна сжимала белоцветную кисть бульденежа — французской садовой бесплодной калины, что показалась тут Михайлику самой обычной, знакомой с детства, — и хоть совсем не глядела та панночка на студёный цвет, только что сорванный с куста, словно ещё влажный от росы или дождя, живой и столь светозарный, что казалось, снежная эта кисть сама источает свет, — чудилось, будто слилась панна с тем цветком воедино — в тоске, в лёте, в стремлении к родным украинским берегам…
Но видение то вдруг исчезло.
42
Пламя погасло так же внезапно, как и вспыхнуло от брошенной в костёр щепотки пороха, а может, от какой-то там колдовской штуки Мамая, и стало вдруг ещё темнее, чем до вспышки, а то, может, потемнело в очах от того дива дивного, что носил с собой, разыскивая свою панночку, Пилип-с-Конопель.
Тоненькая багряная полоска ещё рдела на краю неба, где скрылось солнце, а Пилип-с-Конопель ощупью завернул книги и тот образок, спрятал всё в тороки и, спотыкаясь о кротовые кочки, вслепую подался к фигуре, где давно уже пришла пора ему стать в дозор.
Старик Гордиенко молвил вслед:
— Неспокойно сегодня чего-то на душе.
— Угу… — на слова эти отвечая или, может, на какие-то мысли свои, буркнул Козак Мамай.
— Гляди там, Пилип, — по-матерински напутствовала и Явдоха, а Филипп вспомнил Руан и свою седенькую маму.
— Я, Пилип, с тобой, — вдруг попросил, всё ещё под властью прекрасного видения, простодушный коваль.
— Идём, — отозвался уже откуда-то из темноты Пилип-с-Конопель.
Михайлик кинулся за ним.
А от сынка, как всегда, не отстала и мама.
— Я сам, мамо, я сам, — промолвил Михайлик, потому что хотел с тем французом беседу повести парубоцкую, не терпелось расспросить про панночку, но матуся была непреклонна и, держа своего хлопчика за руку, не отставала от него во тьме.
А Михайлик спросил:
— Да жив ли он?
— Кто?
— Мастер.
— Искал его… жив, говорят. Но где? — и Сганарель стал рассказывать про покинувшего дом гениального живописца, про свои тщетные поиски в трущобах Амстердама, про смрад и грязь, про тьму-тьмущую цветов на улицах голландской столицы…
Они стояли втроём на кургане под фигурой, мама и два сына, за руки взявшись в темноте.
Держались за руки и глядели на запад, на далёкую полосу раскалённого железа, что становилась тоньше и тоньше, однако не остывала, словно её только что вытащили из горна в небесной кузне и бросили на наковальню, — где-то там, где слились небо и земля на супружеском ложе, — и вот уже ударили с размаху по раскалённой полосе, и взлетели искры и рассыпались звёздами по всему куполу небес.
Матинка и Михайлик дивились игре закатного света.
Туда тянулся взглядом и Пилип.
Там где-то, на западе, в Нормандии, в Руане, была и его матушка, которую он вспомнил в тот миг.
Там где-то лежала его далёкая отчизна, куда путь ему был судьбою заказан.
Он даже зажмурился, подумав о своём Париже.
Вот лиловые марева Сены…
Новенькая церковь Сорбонны, рядом с которой жил, пока учился в Париже…
Шальная девчонка, что вскружила ему голову, тогда ещё… давно… до мимолётной встречи с Кармелой…
И вдруг её взгляд блеснул, засиял перед ним…
И вдруг страшно закричал Михайлик:
— Огонь! Огонь!
43
И до того он громко своим басом заорал в степи, пустопорожней и немой, что даже господь бог на небесах проснулся.
— Опять горит где-то фигура, — сонно сказал он. — Снова спать не дают, анафемы!
— Господи боже ты мой! Так это ж сызнова — война! — и святому Петру уже и спать расхотелось. — То вся Европа воевала полных тридцать лет. То голландцы с англичанами сцепились. То шведы и поляки никак поладить не могли. А тут…
— Война, — ворчал господь. — Всё войны да войны… чисто бешеные псы! И зачем только я их наплодил! — и бог, уткнувшись в тёмную складку тучи, безмятежно захрапел.
Но святому Петру не спалось.
Одолевали невесёлые мысли.
И он глядел в ту сторону, где одна за другой занимались в степи сторожевые фигуры — первые знаки новой войны.
44
— Огонь! — взывал Михайлик.
А огонь, огонь буйный и зловещий, и впрямь рвался в небо с дальнего кургана, на котором высилась соседняя фигура, и там, за краем неба, дальше и дальше, ещё да ещё.
Степь оживала.
— Огонь! — крикнул и Пилип-с-Конопель.
— Война таки… опять! — вздохнула и Михайликова матинка, зная, что не минет она, проклятая, на сей раз и единственного сына её, ибо войны, как справедливо сказал некогда Гораций, — войны ненавистны матерям.
Не успели наши путники опомниться, как Пилип-с-Конопель, исполняя козацкую службу, уже высек огонь и мигом подпалил славно вываренную в крепкой селитре кудель.
Пламя вмиг охватило смоляные бочки, загудело, завыло, облизало чёрное небо, вспугнуло всю птицу, и вороньё, почуяв близкую поживу войны, закружилось над зыбким огненным столбом.
Фигура пылала, и на том дозорная служба при ней кончилась, а трём козакам надо было поспешать к родной матери — далекой за порогами Сечи.
И Пилип, и старик Гордиенко, и тот долговязый кинулись к стреноженным коням, что паслись неподалёку.
Принялись седлать своих и Мамай с товарищами.
Явдоха, мама, наскоро увязывала харчи и куховарский припас.
Михайлик помогал ей.
А Пилип-с-Конопель, подбежав к Козаку, спросил:
— Кто с кем воюет?
— Самозваный гетман Гордий Пыхатый, — отвечал Мамай, и его высокая левая бровь поднялась ещё выше, и дёрнулся, распушился ус, и, озарённый пламенем, он казался рыжим, даже красным. — Воюет гетман Однокрыл.
— Но с кем?
— С нами. С ним и с ним. И с нею, с ковалёвой матинкой. С тобою, хлопче. С Украиной.
— Нарушил-таки присягу, — сердито буркнула Явдоха.
— Что за присягу? — спросил Пилип.
— Переяславскую, — сказал Михайлик.
— Нарушил, стервец собачий! — и Мамай — он потянул из чубука, но люлька, проклятая, погасла, — взъярился, люто сверкнул оком, а мы подумали: никто и не ждал в сём сюжете ни войны, ни крови, хотелось — пóвести лёгкой, весёлой, но как же пойдёт всё теперь, если, как всегда нежданно, грянула война?
Острое и забавное — на трагическом фоне очередной войны? Весёлость в часы скорби? Шутки — на поле, забрызганном кровью?
Пускай и так…
Именно так.
Тарас Григорьевич Шевченко говорил же когда-то про неисправимых своих земляков, что не могут они не прошить порой и самую суровую материю хотя бы едва заметной шуткой: «Земляк мой, случается, — ненароком, конечно, — и в потрясающий финал «Гамлета», что ли… ввернёт такое словцо, что и сквозь слёзы улыбнешься…»
И этот смех сквозь слёзы — в годину бедствий, в лихолетье, смех, от коего легче дышится в тяжкий час, смех, который помогает отбиваться от ворога, шутка и острое слово, и насмешка над супостатом, и хохот, когда «бьют лихом об землю», когда и само горе смеётся, всегда и всюду смех: весёлый и горький, добродушный или ядовитый, но смех, но шутка — даже в печали, — не это ли на протяжении столетий стало в жизни Украины чуть не главной приметой её национального характера? — так, может, и теперь не будет большим грехом показать нечто чуднóе, острое на трагическом фоне грянувшей войны, которой никак не ждали мы с вами в сей миг…
— Так-то, — задумчиво говорил Мамай французу, — отступник гетман пошёл-таки против народа.
— А с каким войском? — спрашивал Пилип.
— С наёмным, парубче.
— Кто ж там у него?
— Кроме украинцев, сбитых с панталыку мерзкой болтовнёй, там и паны ляхи да татары, угры и сербы с хорватами, немецкое рейтарство, что, как старая потаскуха, продаётся любому…
— Кто лучше заплатит… — добавил француз, который и тогда уже хорошо знал, что такое немецкие вояки.
Они быстро управились с конями.
Студёный ветер дохнул нежданно, и стало холодно, а может, дрожью проняло от тревоги, что охватила мирных людей, как только вспыхнул на дальней башне пламень бедствия.
Когда настала пора ехать, Мамай спросил:
— Ты племянник де Боплана?
— Сын его сестры.
— Выезжая отсюда в Париж, Боплан обещал вернуться на Украину… года через три.
— А через два — умер.
Скинув шлык, Козак перекрестился, а чтоб не увидел кто при свете пылающей фигуры влажных его очей, Мамай поспешно подтянул подпругу и вскочил на Добряна.
Сели на лошадей и остальные.
Мамай сказал:
— Трогайте без меня. А я вернусь. Неотложное дело.
— Это где же? — спросила Явдоха.
— В гетманском войске.
— Надолго?
— На одну ночь. Потом…
— А там вас не убьют? — забеспокоился Михайлик: не хотелось ему разлучаться с Козаком.
— А ты — куда же? — улыбнулся Мамай.
— Мы — с мамой, — молвил Михайлик.
— Как мы и шли, Козаче, с тобою, — кивнула матинка. — В город Мирослав.
— А ты? — спросил Козак француза.
— Против гетмана, — сказал Пилип. — На Сечь.
— До Сечи, товариство, вам уже не добраться, — возразил Мамай. — Схватят однокрыловцы.
Француз как-то по-своему выругался.
И спросил:
— Куда ж нам ехать?
— В Мирослав. Все разом поспешайте туда.
— А там — кто?
— Те, кто верен остался народу.
И добавил для одного лишь Сганареля:
— Там дивчина, которую ты ищешь.
— В путь! — живо сказал Пилип. И спросил у Козака Мамая: — Свидимся? В Мирославе?
— Будем живы, свидимся. — и Мамай поклонился: — Прощайте, панове товариство!
И все, как водится в час войны, когда прощаются, не очень-то веря в будущую встречу, все обнялись и поцеловались.
Поцеловав, с коня не слезая, руку ковалёвой матинке, Мамай сказал:
— Вам, ненько, в дороге быть за атамана.
— Да я ж — только старая баба, голубок.
— Вы — мать. А мать на войне… — и попросил: — Доехав до Мирослава, тарпанов диких пустите на волю.
— Ладно, — отвечала Явдоха.
— Самый ближний путь через речку Волчьи Воды.
— Знаю. Прощай!
И, обернувшись к Михайлику, козакам, дозорным с фигуры, Явдоха приказала:
— В путь.
Но не успели они ещё тронуться, Козак Мамай пустил своего коня.
От пламени смоляных бочек окрест было светло, что днём.
Но Козак Мамай в ночь нырнул, как в море.
И пропал.
45
Вот так он и пропадал, когда надобно.
Однако ж был он не дух бесплотный, вот и таланило ему не каждый раз.
Когда его к вечеру второго дня схватили однокрыловские желтожупанники, он из рук пяти десятков гайдуков, известно, вырваться не мог и оказался в узилище, в холодном подвале, за тяжёлой кованой дверью.
Его продал Демид Пампушка-Купа-Стародупский.
Захваченный в степи гетманским дозором, пан обозный, — а он всё был без штанов, не разыскав ещё голубого рыдвана, где оставалась его Роксоланочка, — мирославскнй обозный претерпел немало стыда от насмешек Однокрыловых подручных, а потом и от самого пана гетмана, когда вельможный голоштанник предстал пред его очи.
Гордию Пыхатому, прозванному в народе Однокрылом, разумеется, и на ум тогда не могло прийти, чтобы этакий лысый пузан, получивший от пана гетмана изрядное приданое за бывшей его полюбовницей, чтобы этакий тюфяк да стал одним из посягателей на булаву, каких всегда немало водилось на многострадальной Украине.
Он торопился в город Мирослав, пан Пампушка-Стародупский, в стан Однокрыловых недругов, чтобы оттуда повести свои коварные умыслы против гетмана-отступннка: изменник спешил изменить изменнику.
И вот теперь, угодивши в лапы ясновельможного пана Однокрыла, так сказать «родича» своего (через Роксоланочку), чтоб задобрить гетмана, чтоб отплатить и Мамаю за вчерашний глум — за испоганенное палёным пером каждение и позорно потерянные штаны, — он выдал гетману нашего Козака, коего только что встретил на околице села Бурякивки, где отаборился на ту ночь в походе гетман.
Когда запорожца схватили, пан гетман, радуясь такой удаче при самом начале войны, велел поскорее бросить опасного врага за решётку и поставить вокруг узилища, кроме обычной стражи, ещё десятков десять немецких рейтаров, ибо он уже слыхал про всякие колдовские штуки анафемского Козака.
Гетману, правда, хотелось порешить докучного запорожца немедля, однако ясновельможный положил до утра протрезвиться малость, чтоб уже на свежую голову заняться столь приятным делом, как привселюдная казнь богомерзкого колдуна и смутьяна, затем что у Гордия Пыхатого было немало оснований люто злобиться на Козака Мамая…
Великая ненависть терзала душу гетмана всю ночь, а причин для такой силы чувства у пана ясновельможного было предостаточно.
Кой-какие причины — тайные, и говорить о них здесь ещё время не пришло.
А кое-какие были ведомы всем, и, пока Мамая Козака носила ещё земля, это бросало тень на славу властолюбивого и спесивого гетмана.
Однажды, к примеру, — было то ещё на Сечи, в ту пору, когда нынешний гетман ходил в генеральных писарях Войска Запорожского Низового, — они побились с Мамаем об заклад: кто кого перепьёт.
Засели они в шатре генерального писаря, поставили изрядный бочонок и давай хлестать.
Уж и вечер прошёл, уж и ночь настала, а Козак только знай меняет в шандале свечку за свечкой да подстёгивает генерального, вишь, писаря: ещё коряк да ещё коряк!
А под самую зорьку видит наш Мамай, что Однокрыл уже из силы выбился и заснул.
Аж голову склонил на свой стол писарской, где чернильницы, перья, печати и всякая прочая канцелярская справа разместилась в изобилии.
И Козак Мамай подумал:
«Продерёт утром глаза этот чёртов шляхтич да и скажет сечевому товариству, будто перепил самого Мамая».
Вот и отправился Козак, чтоб очевидцев привести, да не нашёл, потому что все на Сечи были в ту пору пьяны.
Тогда и взял Мамай со стола того красного шпанского воску, из коего печати кладёт генеральный писарь на гетманские универсалы да на письма султану турецкому или королю польскому, на свечке тот крепкий воск, что мы сургучом называем, растопив, приварил к столу большой печатью Войска Запорожского оба Однокрылова уса, что были у него тогда долгие-предолгие.
И отправился спать куда-то на Днепр, в камыши.
А чтоб генеральный писарь не обрубил себе усы до времени да не бежал от всенародного глумления, Козак Мамай посадил над ним, на том же столе, своего Пёсика Ложку и велел сторожить.
Вот проснулся Гордий Пыхатый, а головы никак не поднять.
Пока он сообразил, в чём дело, уже и солнце взошло над Днепром.
Хотел было пан писарь чем-нибудь обрубить себе усы, так и до сабли не достать рукой, да и Ложечка на него, на том столе сидя, над самым носом, рычит, аки лев библейский.
На крик сошлись к шатру генерального писаря добрые люди, чуть не вся Сечь собралась, хохотали, хохотали, а поделать ничего не могли: никого Ложка к столу не пустил, а руку на Мамаева Пёсика, известное дело, кто ж поднимет?
То хохотали все, а то видят — дело худо, кинулись искать Мамая, да кто ж его так сразу найдёт в плавнях.
А сам он пришёл чуть ли не в обед.
Теперь только и слез со стола верный Ложка.
Обрубили тогда топором нынешнему гетману усы так неловко, что от правого, почитай, ничего не осталось, а левый уцелел довольно длинный.
Все ожидали грозы, когда пан писарь невзначай глянет в зеркало и узрит себя с разными усами, но, к великому удивлению, гроза миновала, ибо пан Гордий Пыхатый обладал от природы одним тайным изъяном: в глазах у него от вечного перепоя всё двоилось, — так уж ему бог дал, — и когда он глядел на себя в зеркало, то видел два носа, четыре глаза, четыре уса, четыре уха и, зная это, всё, что видел, делил на два, а тут, заметив, что у него почему-то не четыре уса, а только два, подумал, что всё двоится, как двоилось дотоле, а усы двоиться отчего-то перестали, и был тем даже весьма доволен, ибо надокучило ему, осточертело всё делить на два, и он радовался, что хоть усы делить не надо.
И правда, подумать только: не всегда ж это приятно, когда в глазах двоится.
Коли двоится что хорошее, так уж пускай себе.
Ну даёшь ты, к примеру, кому червончик, а видится, будто даешь два, — пускай! — а когда берёшь — один вместо двух?.. Чистый убыток!
О том изъяне пана генерального писаря не знал тогда никто, и добрые люди дивились, как это он не заметил, что нет у него второго уса, а теперь, когда Гордий Пыхатый стал гетманом, все сочли, что так оно и следует, и по всему гетманству меж льстецов и угодников пошла мода: подражая Однокрылу, ходили они с одним усом, и рьяных гетманцев можно было повсюду узнать не только по жёлтым жупанам, а и по одному обрубленному усу, — хотя и не в этом лишь бессовестные льстецы следовали пану гетману: и в одежде, и в речи, и в питии оковитой из ведра, и в спесивом обращении с подвластным людом.
Дерзкое припечатанье усов пана Гордия Пыхатого не улучшило их взаимных чувств, однако не это было главным поводом для вражды гетмана к тому анафемскому Козаку Мамаю, не это стало важнейшей причиной, что наш Козак Мамай, попавши в руки гетманцам, сразу же был обречён казни.
Была причина пострашнее.
Такая страшная, что и не приведи господь…
46
Оказавшись под десятью замками в каменной темнице с верным Ложкою, что в трудную минуту, конечно, был при нём, Козак Мамай перетряхнул сопревший сноп соломы в сыром углу, улёгся на бок и сразу же уснул.
И спал преспокойненько.
Не слышал и немецкого болботанья рейтаров — за дверью и под окном.
Не слышал и стука топора у виселицы, которую наёмники-угры строили на площади против каземата.
Не слышал, как в соломе шуршали крысы.
Не слышал и того, как Ложка, испокон веков привыкший к норовой охоте на барсуков и лис, разгребал кривыми короткими лапами крысиные дыры в стене, ища выхода на волю.
А Козак Мамай спал да спал, словно в сочельник коржей с маком наевшись.
И снилась запорожцу одна дивчина… в городе Мирославе… которую мог он приголубить разве что во сне: она жаловалась на него, дочь гончара Лукия, неверному побратиму Козака, нормандцу де Боплану, возвращения коего на берега Днепра, не ведая про его смерть, Козак Мамай ждал все эти годы.
Ибо верил: коли жив, француз сдержит слово и опять воротится на Украину, где прожил почти двадцать лет, строя против козацких сил крепости, трудясь для расширения польских владений на Украине, для выгоды и славы королей, — всё то по службе! — а по дружбе болея о трудовом люде Украины, любуясь её природою, водя дружбу с козаками, заглядываясь на украинских девчат.
Он полюбил тогда Приднепровье и мечтал уже не на службу к польской короне — сюда вернуться. Он напечатал во Франции «Описание Украины», выпустил и восемь карт, гравированных известным голландским художником Гондиусом, а наш Козак Мамай один отпечаток тех карт, красками расписанных, отнял как-то у польского военачальника в бою на Жёлтых Водах: паны с этими картами в руках грабили богатства Украины.
Видел когда-то Мамай у покойного Богдана и большую Бопланову карту Польши: её развернул гетман, принимая королевских послов, и карта сия лежала перед ними как угроза…
Но Боплана в ту пору близ Днепра уже не было: оставив службу в Войске Польском, где имел чин капитана артиллерии, он вернулся во Францию, в Руан, возможно потому, что, предчувствуя близкое начало на Украине новой вызволительной войны, воевать против народа нашего больше не желал…
А сейчас, в гетманском узилище, он Козаку приснился.
Еще молодым, подвижным и ловким снился, каким был, когда строил для поляков в Калиновой Долине две крепости, — паны полагали замкнуть ими подходы к городу Мирославу.
Во сне и повстречались ненароком.
Сбросив мундир капитана артиллерии, в треуголке с цветным пером, в зелёном французском кафтане, в жабо, в красных чулках, в долгогривом парике «алонж», Боплан шёл после обедни в доминиканском монастыре, хищно нависавшем с горы над Мирославом, и задержался среди зарослей калины.
Было ему, должно быть, приятно глядеть на чашу калиновых кустов, на белые кисти, на белые, круглые, о пяти углах, лепесточки, целомудренные и прохладные, с алмазами росы в каждом соцветии.
И снилось Мамаю, будто бы он сказал:
— Сей цветок изобразить бы на гербе Украины: у иных народов калиновый цвет означает мир.
Поглядывал Козак Мамай на горбатый нос француза, тяжёлый подбородок и вдруг понял во сне, что вовсе то и не Боплан, а молодой запорожец при степной фигуре, Филипп Сганарель, иль Пилип-с-Конопель…
И, проснувшись ещё до зари в темнице, Козак, очей не раскрывая, лежал на соломе, и виделся ему простой белый цветок, что вот только-только приснился.
Приглушая грусть о минувшем, а о близком будущем начисто позабыв, Мамай лежал и слушал, как Ложка возится в норе, и думал про Пилипа…
Зачем не расспросил об утраченном друге?
Об его жизни в Руане?
Об его последнем дне?
Не успел даже узнать: ради чего прибыл сюда тот Пилип-с-Конопель? Почему оставил родной край, свою прекрасную Францию?
47
Про Пилипа-с-Конопель, скача с ним рядом на диком тарпане, думал и Михайлик, оттого что по сердцу пришёлся чем-то нашему ковалю сей чудной запорожец — с его блестящими глазами, быстрой и забавной речью чужестранца, с его книгами, в которых таилось неведомое, с магическим образком панны Кармелы, мысль о коей не оставляла Михайлика, будто успел он за те часы встретить её, узнать и полюбить.
Ему хотелось хоть словечком перемолвиться с Пилипом, однако не очень-то наговоришься, летя галопом без отдыха — óхлябь на диком тарпане, ибо спешили они к Мирославу, в город, что остался верным народу, в город, где надеялись встретиться с Мамаем, где жила та дивчина, Кармела Подолянка, которую подстерегала какая-то неведомая беда, а остеречь о том панну мог лишь сей француз, — и вот сейчас, к тому городу торопясь, они успели уже за ночь отмахать немало долгих и трудных вёрст.
Ночь была пасмурная, безлунная, глухая, уже ни звёздочки на небе не осталось, и всадники под водительством неутомимой Явдохи, едва не сбившись с пути, мчались вперёд не так уж, пожалуй, уверенно и быстро, однако и не наобум: желанный город, Мирослав, притягивал к себе путников сильнее да сильнее, поелику были они там нужны.
Где-то по левой руке зашуршала камышом речонка, а речки на своём пути они не ждали, и Явдоха приказала взять малость вправо и ехать потише, потом велела остановиться и замерла, к чему-то прислушиваясь.
Она уж собралась было двинуться дальше, да тихо заржал поблизости чей-то конь.
Едва слышно звякнула сабля.
Глухо в предрассветном тумане, словно из-под земли, долетела чужая речь. И вдруг совсем рядом кто-то окликнул по-козацки, по-нашему, вот так:
— Пýгу-пýгу!
— Козак с лугу! — не сдержавшись, привычно ответил на запорожский привет старый Петро Гордиенко, как привык он за десятки лет козацкой жизни отвечать на оклик: «пýгу-пýгу!»
— Какой козак? — спросил тот же голос, и был он столь высокомерен, что Михайликова матинка шепнула:
— Однокрыловцы!
— Какой козак? — спросил ещё раз тот же неотвязный голос.
Гордиенко ответил:
— Наш козак, пане брате.
— А какое сегодня гасло?
— В печи погасло! — огрызнулся Гордиенко: ведь нынешнего условленного пропуска однокрыловцев они, понятное дело, знать не могли.
И тут же прогремел выстрел.
— К оружию! — крикнула матинка.
Без единого выстрела, ибо расстояние до напавших было слишком мало, наши путники кинулись на врага и лишь тогда в ночном тумане разглядели, что перед ними — не дозор гетманцев-желтожупанников, а немалый отряд наёмного войска, немцы, сербы, а может, и поляки, с несколькими однокрыловцами во главе.
Отступать было поздно, силы сошлись неравные, так что бой предстоял насмерть, это каждый из наших понял немедля, и в схватку ринулись, как сто чертей: безвыходность отважным дает силу и одоление, помогая взять верх даже там, где, казалось, нет места надежде. Выхватив из ножен саблю-молнию, ринулся на святое дело француз Сганарель, за ним на шальном тарпане с коротковатой по его руке сабелькой бросился в сечу и наш Михайлик, за ним старый Петро Гордиенко с криком: «Бережёного бог бережёт, а козака — сабля!», а следом и все остальные. Орудовала своим кривым турецким ятаганом и Явдоха.
Пал с коня в смертном лёте один из наших козаков, из тех джур пана Пампушки, что уехали вчера с матинкой.
Стало будто бы посветлее, уже близился рассвет, и матуся не спускала глаз с Михайлика и старалась быть рядом, но то и дело в сече отбивалась в сторону.
Старика Гордиенко ранило в правую руку, но он, саблю схватив по-татарски левою, хоть и не был левшой, рубился люто, окропляя врагов не только ихнею, а и собственной своею кровью.
Двое желтожупанников бросились было на Пилипа, но ловкий француз-рубака уложил обоих.
Тогда рванулись к нему ещё каких-то двое, а третьего он не приметил, и был бы ему каюк, Филиппу, когда б не наш Михайлик: успев подскакать, одним махом разрубил он надвое того гетманца и едва сам не поплатился головой, не выручи его Гордиенков товарищ, долговязый и рыжий козак, Панько Полторарацкий, что вмиг уложил какого-то немца, напавшего на Михайлика сзади, а тот рейтар, отбиваясь, напоследок так рубанул рудого по руке, что сабля козака, свистнув, отлетела прочь и с размаху вонзилась в шею чьему-то коню.
Будь бы хоть малость светлее и кабы кто мог на всё это со стороны поглядеть, можно бы в той мгновенной сече увидеть, что бьются против наших друзей не все: только желтожупанники, десятка три немцев, несколько сербов иль поляков, а все прочие навербованные чужестранцы, какие-то, видать, славяне, словно бы и не дерутся вовсе, чего-то выжидая, и что есть в том некий преднамеренный умысел, а не присущая наёмным воякам трусость.
Сколько они дрались (минуту или час), никто не знал, но когда матинка, в горячке боя отстав от Михайлика, вдруг увидела в рассветной мгле его неминучую смерть, она что было силы крикнула:
— Михайло!
Но было поздно.
Ей самой уж не поспеть бы на помощь.
Никого из своих близко тоже не было.
Он рубился с гетманским хорунжим, здоровым, как медведь, быстрым да вёртким, как овод, носившим один короткий ус, чтоб показать свою особливую любовь к одноусому гетману. Михайлик рубился с хорунжим, а сзади подбирались двое ловких, хотя не слишком смелых чужеземцев, и наш коваль, не видя их, а по молодости не чуя опасности спиною, как то присуще козакам бывалым, не услышав и крика матинки, доживал, видно, последнюю минуту своей больно уж короткой жизни.
Один из тех двоих, что подступали сзади, толстенный кирасир в епанче, замахнулся было тяжким шестопёром, уже и рубанул бы, когда бы в последний миг не ринулся вперёд какой-то чужестранец на коне, седой и статный, в чёрном невоенном платье.
Он успел ударить кирасира саблей по руке, и шестопёр лишь задел Михайликово плечо, а нападавший с воем упал с коня.
Тем временем второй кирасир, который тоже наступал на Михайла сзади, уложил бы коваля саблею, когда б с другого бока не подоспел Пилип-с-Конопель и не сбил кирасира наземь.
А меж тем Михайлик, уложив наконец одноусого гетманца, с коим рубился до появления толстого кирасира, и не зная, что там творилось у него за спиной, мигом обернулся к седоголовому, поднял саблю и зарубил бы своего избавителя, да меж ними встала матинка на своем тарпане, ошалевшем от крови и шума, и удержала руку.
Да седовласый и не заметил взмаха Михайлова, не видел он и того, как матинка схватила за руку сына, потому что они с французом, нежданно столкнувшись нос к носу, глядели друг на друга пытливо и тревожно, будто пытаясь важное что-то и сокрытое вспомнить.
И тут же чужестранцы, которые чего-то выжидали, кинулись на оставшихся ещё в седле реестровиков и на своего одноусого сотника, да и начисто порубили их, и молниеносный бой затих так же внезапно, как завязался, ибо те чужеземцы, славяне какие-то, порешив ещё и рейтаров, побросали оружие, не вытерев и крови на нём.
48
А Пилип-с-Конопель и тот седовласый, что уберегли жизнь беспечному ковалю, спешившись, стояли, глядя друг на друга.
Пилип уже знал — кто перед ним такой, но слова не мог вымолвить.
А седому и на ум не пришло в молодом запорожце искать летошнего оборванца, подносчика из амстердамского порта, которому они с панной поручили вернуть Рембрандту драгоценный портрет Кармелы.
Явдоха тоже присматривалась к почтенному пану, одетому во всё чёрное, как ходили тогда только лекари, монахи да попы, и выглядел он столь кротким и мирным, что можно было верно сказать: саблю свою, которою он порешил кирасира и всё ещё держал в руке, старик, видно, сейчас только поднял, выхватив из тёплой ещё руки одного из убитых желтожупанников-реестровиков.
Пилип и седовласый молчали, а паузу, как мы сказали бы теперь, погодя нарушила Явдоха.
— Кто вы? — спросила она у седоголового. — И все эти люди с вами? Кто они такие?
— Наёмники гетмана Пыхатого, — ответил старик по-украински, однако говором, какой услышишь от горца-гуцула. — Сии сербы и поляки не хотят больше с вами воевать, и я веду их в Мирослав.
— Да кто же вы?
— Родом я из Ужгорода… за Карпатами. Русин. Священник. Униат. Затем — католик…
— Молчите о том. Может беда приключиться.
— Я не боюсь.
— Однако молчите!
— Вы униатка?
— Нет. Я — мать! — и кивнула на Михайлика: — Я видела, как вы спасли мне сына, отче. Униатские и католические попы, что псы бешеные, изводят людей православных. А вы…
И приказала сыну:
— Бей челом!
Но священник обернулся к Пилипу, который, наконец обретя дар речи, спросил:
— Где Кармела, домине?
Седой посмотрел на него изумлённо, словно впервые слышал это имя, ибо узнать француза, ясное дело, не мог, только и видел его в тот амстердамский трудный час, пока все трое бежали к паруснику.
— Где Кармела?
— О ком ты спрашиваешь, сын мой?
— Вот о ком! — и Сганарель мигом выхватил из торок у луки седла портрет Кармелы.
49
А часом позднее, отдав последний долг убитым товарищам и перевязав раны старику Гордиенку, рудому версте Полторарацкому и молоденькому сербу, длинноволосому Стояну Богосаву, которого поранил реестровик в конце стычки, небольшой отряд нашей доброй Явдохи — он сразу возрос на полтора десятка сабель — двинулся дальше, поспешая в город Мирослав, ибо причин для спешки ещё прибавилось.
Именно про эти причины и поведал им, скача между Явдохой и Сганарелем и то и дело подгоняя свою кобылку, седоглавый католический поп Гнат Романюк, затем что подслушанная беседа меж доминиканцами, о коей рассказал Пилип, встревожила старого священника, и он верстал трудную дорогу, не выказывая устали.
Явдоха вела отряд степью напрямик, — места здесь были уже знакомые, и Гнат Романюк приглядывался к неньке Михайловой, к её властным движениям и голосу, к тому, как все слушались её приказа, и думал о необоримой силе славянского племени, что имеет столь отважных и разумных матерей.
Глядели уважительно и бравые молодцы — десятка полтора, — что к отряду её прибились, статные и островзорые хорваты, сербы да поляки, что гарцевали преискусно (чем полюбоваться уже можно было в серебре нового дня), и какой-то дикой силой веяло от них, да никто того не примечал: такой же силой дышали и наши козаки.
Один из сербов иль хорватов, тот, которого ранили под конец боя, тишком поглядывая на матинку Михайликову, запел вполголоса стародавнюю песню, и друзья поляки, и козаки наши, и Явдоха не всё в ней понимали, однако ж речь сербов прочим нашим языкам так близка, что доходила песня балканская до Явдохи во всей красе, и слова её принимала широкая душа нашей украинской неньки примерно так:
…Юговичей мать взывает к богу, Просит дать орлиные зеницы И широкие лебяжьи крылья…Стоян Богосав выпевал негромко, и голос его дрожал — то ли от подавленных слёз, то ли от быстрой рыси, и слушали его козаки, и поляки, и сербы, слушала и Явдоха грустную песню, и горе сербской матери, потерявшей разом девять сынов, разрывало доброе украинское сердце неньки, ведь дальше в той песне пелось, как выбежали из дома девять вдовиц и девять сирот, как зарыдали они, как заржали девять коней, как девять соколов заклекотали, как мать-старуха, твёрдое сердце, и слезы горькой не обронила. А наутро…
Лишь лучами утро озарилось, Прилетели два зловещих врана. Кровью лоснятся вороньи крылья, Клювы пеной белою покрыты. В клювах воронов — рука юнака, На руке — колечко золотое. Вот рука у матери в объятьях, Юговичей мать схватила руку…Бегучей волной катилась песня коням под ноги, и взмывала песня птицей под пламенеющие на востоке небеса, и слушала Явдоха страшные слова о той сыновней руке и думала про долю единственного сына своего, коему судилось ныне вступить в его первую войну, в первый бой, хотя у хлопца вчера про войну и думки не было, да не было уж и сейчас: он слушал да слушал, и старобытная «юначка песма» вливалась в душу ему, и он раздумывал о том, как чудесно жить на свете, когда за одни сутки столько случается событий и столько встречается людей, — и совсем не загрустил он от той песни горя материнского, которую выводил в тихой украинской степи чужедальний сербин Стоян Богосав:
Мать печально головой поникла, И от горя разорвалось сердце. От печали по сынам родимым И по старому Богдану Югу…[11]А когда Стоян умолк, никто ни слова не обронил, и один лишь Пилип-с-Конопель не думал о матери в песне, о её горе, потому что ни слова в той сербской песне не разобрал.
50
Отпустив поводья и о чём-то задумавшись, Пилип-с-Конопель отдался на волю коня.
Дышал полной грудью.
Впивал взглядом просторы Украины молодой француз, коему любовь к этим степям привили еще сызмалу.
Всходило солнце, и степь занялась лёгким румянцем весны, что разгорался и разгорался с каждой минутой.
Сколько видел глаз, алело там всё раздолье, зацветал воронец, узколистый пион степей.
И на том алом поле, словно на пёстром полтавском ковре, всюду сияли какие-то снежно-белые пятна.
Но что это такое — француз не знал.
Подумал, не гуси ли пасутся?
А может, лебеди иль стая голубей спустилась на жаркий цветник?
Но не лебеди то были, а лишь белый катран, или крамба, пышный родич морской капусты.
Только рос он тогда кустами, огромными, выше головы.
А как цвёл он, о том не рассказать и поэту!
Даже прозаику всеми средствами изящной словесности той красы не выразить.
И Пилип-с-Конопель, подъехав на коне и даже не наклонившись, сорвал с высокого куста цветок катрана, понюхал, пожевал вкусный молоденький побег и снова двинулся в путь, поглядывая вперёд.
Перед глазами возникла ольховая рощица, — земля здесь была влажнее, и уже попадались заросли ольшаника. Везде цвела черемуха, всходы пшеницы и жита играли на солнце, краснела молодая гречиха, зеленели огороды, чернобривцы уже распускались там и тут, напоминая каждому о родном доме, и всюду, всюду — даже холодок пробирал от белого цвета! — буйно цвела калина… Начинался пологий спуск в ту райскую чашу, что и звалась Калиновой Долиною, и лежал там город Мирослав, куда так спешили наши путники.
Пилип-с-Конопель, задумавшись, любовался открывшимся глазу краем, что радением трудового человека становился чем дальше, тем пышнее, тем невероятнее, — одна из тех щедрот животворящей природы, в существование которых трудно бывает и поверить, хотя и встают они пред нами воочию, играют и переливаются всеми цветами и красками, дышат всеми запахами, поют и звенят, щебечут и щёлкают, прославляя родную землю и самих себя.
И, упиваясь всесветной красою сей препышной, не всегда ему понятной (как и де Боплану, дяде его) Украины, молодой француз о чём-то всё думал и думал…
А о чём?
О катране в степи? О цветниках Парижа? Иль о базарах цветов в Амстердаме?
Иль о Кармеле, чей след из Голландии привёл его сюда?
О чём же он так задумался, молодой руанец, захваченный чарами украинского утра?
Да о ней же…
Как она встретит его в Мирославе?
Признает ли? Улыбнётся, может? Обрадуется?
Или расщедрится лишь на холодное, учтивое слово благодарности?
И он подумал почему-то про Мамая.
Он сожалел, сей молодой искатель приключений, искатель правды и всесветной красы, искатель следа Кармелы Подолянки, он жалел, что нет подле него сейчас чуднóго и непонятного Козака, чтобы с ним обо всём том побеседовать.
51
А в ту пору Козак Мамай, услышав рано утром Пёсикову возню в углу темницы, при свете ещё более мерзостной, раскрыл глаза и вспомнил, где находится, но и тени грусти не мелькнуло в его широко поставленных глазищах, ведь, по всем признакам, его жизнь ещё продолжается, а он за долгие годы узнал, что самое прекрасное в жизни — это жизнь… а умирать… ну что ж, пускай и так! — жизнь есть наука о смерти.
Когда Мамай наконец проснулся, Пёсик Ложка, прервав на миг трудную работу, вопросительно глянул на своего господина, однако ни слова не молвил.
Мамай усмехнулся и сказал ему шёпотом:
— Уж не думаешь ли ты, Ложечка, что я пролезу в эту дырку?
— Нет, не думаю, — ответил взглядом Пёсик.
— Так ты хочешь сам пролезть, чтобы спасти меня от смерти?
— Хочу спасти.
— Поздно, Ложечка. Утром будет мне карачун. Каюк! Повесят на майдане.
Козак Мамай встал с куля соломы.
Потянулся, аж затрещали немолодые уже косточки.
Походил по каземату.
Чёртова люлька давно уже погасла, не шипела и не сыпала искрами, а кресало да кремень у него отняли, ввергая в узилище, рейтары или желтожупанники.
Покурить хотелось — прямо шкура лопалась, — и с досады Козак Мамай ерошил свои пышнейшие усы — то вниз, то кверху, то за ухо закидывал, даже искры летели, да разве ж могли те искры люльку зажечь?
Он снова обшарил карманы, но ничего не нашёл — всё забрали гетманцы.
Да и в широких голенищах красных чёбот, стоптанных и латаных, тоже не было ни ложки, ни ножа, ни бритвы.
Нащупал только небольшое сапожное шильце, не замеченное рейтарами в его чересе, и он вертел теперь его в руках, это шило, а задумавшись, прислонился к дочерна закоптелой стене и безотчётно принялся тем шильцем царапать грязный, сырой камень.
Стена была когда-то белёная, и под толстым слоем копоти каждая царапина открывала глазу чистейшую меловую белизну.
И вот — уж не вспомнив ли ночной сон? — что-то тихо мурлыча, Мамай поковыривал шильцем влажную стену и сам в утренней мгле не заметил, как вывел на ней калиновый цвет, и до того хотелось на волю Козаку и так был полон Мамай любовью к жизни, что цветок будто ожил.
Ощутимо выступил белым-бел из тёмного камня.
Даже шевельнулся, словно при вздохе ветерка.
Даже рука невольно потянулась к ветке и… впрямь сорвала-таки студёный калиновый цвет: с капельками росы на листьях и соцветиях, с прожилками живыми, и весь он был таким доподлинным, и цветок и листочки, однако ж и таким чудесным, что Мамай и сам удивился, — а если б мы с вами, читатель, да были на ту пору рядом, подумали бы про себя: ой цвет-калина, Мамай Козачина, душа украинская, вовек ты будешь дивиться делам своим, сам толком не разумея — что ты знаешь, что ты можешь, что умеешь и на что ты ладен…
Бережно положив на земляной пол белоцветную кисть, Мамай, любуясь ею, как дитя, и захваченный только что открытыми в себе силой и умением, нацарапал тем же шильцем пчелу, чуть не с хруща величиной, и пока выводил лапки да крылышки, она весело зажужжала и вдруг взлетела, чтоб сесть на белую калиновую гроздь.
Вот какая сила жизни водила рукой Мамая.
Вот каким был он искусником.
Вот какая правда жила в его творении…
И хоть случалось это с ним не впервой, снова и снова он удивлялся этому умению, будто нежданно открытому, ибо каждое создание художника должно быть всегда открытием, новым и неожиданным для самого мастера…
Тешась в темнице живой пчелой да белоснежным цветком, вволю наглядевшись на них, Мамай взялся и за другое дело, которое могло, поди, в сей страшный час и от смерти его избавить, хотя о спасении он не думал, а просто соскучился по своему Добряну, гетманцами неведомо куда запроторённому, и Мамаю захотелось с конём любимым перед смертью проститься.
Пёсик Ложка и не раскумекал сразу, что ж это такое выцарапывает на чёрной стене его господин, но, увидя конский глаз, затем ухо, затем и всю голову, Пёсик от удивления даже заскулил — страшновато стало, когда узнал в нарисованном коне своего приятеля Добряна, славного Мамаева скакуна.
Козак рисовал коня, соскучившись по нему, желая его увидеть, — Добрян своего хозяина не раз и не два из беды выручал, — сердцем его к себе призывая, выводил на стене шилом лишь очертания, и получался он столь живым, и жажда увидеть коня была так горяча, что тот, не вдруг на чёрной стене возникая, казалось, двигался, уже радуясь властителю своему, этому Всаднику, которого носил конь уже не один год из конца в конец украинской земли, перелетая через Карпаты, переплывая пороги на Днепре, — и конь Добрян словно и впрямь оживал, вот так сразу, там же на стене, оживал под рукой художника, словно и впрямь…
Глядите же, глядите!
52
Только успел из-под шила возникнуть на чёрной стене конский глаз, как он тут же мигнул.
Едва рука Мамая вывела на стене шею коня, как тут же пробежала по ней мелкая дрожь нетерпения.
Только нарисовал Мамай передние ноги, как они, балуя, забили о землю.
С каждым движением руки Мамая всё яснее и яснее вставал на стене облик доброго аргамака, чернёхонького (стена-то была чёрная), с белым хвостом, с белой гривой, с белыми щётками над каждым копытом (потому что, как мы уже говорили, проведённая шилом черта открывала сохранившийся под слоем копоти мел).
Конь с каждым взмахом руки Мамая, с каждым касаньем шила — оживал.
Козаку поторопиться бы, ведь уже рассвело, и за окном загомонили, проснувшись, рейтары, и воробьи зачирикали под стрехой темницы, и снова застучали топоры на виселице, сооружаемой посреди майдана, возле узилища, где уже морем клокотала несметная толпа встревоженных людей, которые, прослышав о неминучей казни народного любимца, двинулись туда со всех концов.
Но Мамай, как истому художнику надлежит, забыв про всё на свете, рисовал да рисовал, то есть не про жизнь забыв, а про смерть, про течение времени, как это с ним порой бывало, недаром он говаривал: «Хватай время за чуб!» — и время само боялось Мамая, не трогало его, почитало и не старило.
Козак ещё выводил спину и круп коня, а Добрян в нетерпении вроде бы заржал, да прегромко, так что рейтары у тюрьмы загалдели, о чём-то заспорили, кто-то не по-нашему выругался, и забренчала сабля, и затопали торопливые шаги, и ключи зазвенели.
Но вдруг всё стихло.
Чей-то голос, властный и громкий, бросил несколько слов приказа.
И Козак Мамай сразу узнал: то прибыл сюда сам гетман Однокрыл.
53
Ему не спалось, гетману, в то утро.
Проснувшись, ясновельможный повелел согнать на майдан перед темницей любопытных, а когда ему угодливо доложили, что никого сгонять не надо, что людей и без того сошлась тьма-тьмущая, пан вельможный гетман наказать изволил — толпу разогнать, чтоб, случаем, Козака Мамая не отбили иль не выкрали, и уже кого-то там, каких-то зевак, что по первому приказу не отошли, на помосте под виселицей хорошенько в три берёзы отлупили…
Пан гетман, как всегда, прихорашивался перед выходом из опочивальни.
Цирюльник взбивал у него на темени пену, и не из гречневой муки, как на головах простых смертных, и не из мылких корешков перекати-поля, а из доброго марсельского мыла, и скрёб ему голову вокруг оселедца, схожего с конским хвостом на бунчуке гетманском, скрёб с усердием, ибо гетман Однокрыл всегда старался быть красивым и опрятным.
Он смотрелся в зеркало венецианского стекла и весьма сам себе нравился, особливо сбоку, в том повороте, в каком чеканили его профиль на монетах, оттого что и правда был-таки, не сглазить, видный собою шляхтич, и вставали перед ним, в том венецианском зерцале, два носа на лице. И делил он их на два, ибо, хотя и двоилось у него в глазах, на ощупь знал, что нос у него, как и у всех людей, один.
Виделось четыре глаза. И глаза делил на два. И всё прочее тоже делил.
Не делил только свои полтора уса, как и усы подлипал да преклонников, кои все тоже отрубили себе по усу (как нам уже с вами, читатель, известно), подлаживаясь к пану гетману, у которого усы и ногти почему-то не росли.
Подвластные ясновельможного гетмана Украины, те, кому крепко хотелось заслужить высокий чин, должность, денежки иль просто похвалу, во всём старались подражать своему властелину.
Если пана гетмана одолевал с простуды насморк и Однокрыл становился вдруг гнусавым, начинали говорить в нос и все подлипалы. Если гетман изволил шутить, всем подвластным надлежало смеяться.
Когда на какой-нибудь торжественной церемонии расстёгивались у гетмана крючок или пуговица, угодники расстёгивали и у себя.
Холопы гетмана повторяли его любимые слова, иные — игру лица и диковинные жесты, тщась делать всё не правого рукой, как люди, а левой: ведь у пана гетмана только левая и была.
Одного лишь приспешники пана гетмана не могли достигнуть в подражание ему.
У Гордия Пыхатого, как мы сказали, была только левая рука. И каждый лизоблюд, ясное дело, готов был отсечь себе правую, если бы вместо неё выросло чёрное лебединое крыло, какое, на диво всему свету, и точно свисало с правого гетманского плеча, за что и прозвали гетмана в народе, как то всем нам ведомо из истории, Гордием Однокрылом.
Одно крыло! Оно-то и возносило гетмана Пыхатого в собственном разумении над всеми иными людьми — чёрные перья на оплечье, перья, каких никто не имел. Глядя на себя в зеркало, пан гетман, известно, видел там не одно, а два крыла, но и крыльев своих на два не делил, и твёрдая вера, что господь бог создал его для высокого полёта, звала ясновельможного к историческим делам.
Оставаясь наедине с зеркалом, ясновельможный размахивал крылом, как лебедь, как орёл, как некий ангел, и ему казалось, что поднимается он до самых небес, чтобы оттоль, от божьего престола, возглашать свои пространные и громкие речи к народу, которые сладкогласный пан гетман Украины всегда здесь и готовил, перед большим зеркалом, пока его никто не видит.
54
Однако ж пан бог всё это видел.
И сердился:
— Чего он там выламывается… тот одноусый лебедин?
— Уверен, что рождён — летать.
— Этот полетит!
— Ещё бы! — и святой Петро спросил у бога: — И как это вы его, такого, сотворили, господи?
— Так то ж — не я!
— А кто?
Господь пожал плечами.
— Дьявол? Сатана?
— Они ж сего не могут, знаешь сам.
— Кто же всё-таки эту харю сотворил?
Господь не ответил.
Разгневался.
У него допытывались о таком, что и не дай бог!
О таком, что аж свербело, где не надо.
— Крылья, крылья! — ворчал сердито вседержитель. — Бог и летучей мыши крылья дал. А человеку…
— Человеку, — поспешил заключить Петро, — человеку для полёта нужна сила духа, а не перья.
— А они, вишь, неразумные, даже ангелов в перьях малюют.
— Как лебедей!
— Как гусаков! Ха-ха! — и господь бог, седенький подкрутив ус, хоть и старческим голоском, однако совсем ещё по-парубоцки захохотал, что громом грянул.
55
А на земле и впрямь люди услышали — гром с ясного неба, и от нечаянности дрогнула у брадобрея рука, и он порезал подбородок пану гетману, порезал самую малость, даже ничуть не больно.
Но брадобрея затрясло, ибо за пролитие малейшей капли гетманской крови надлежало платить головой.
— Взять его, — кивнув на цирюльника, тихо молвил пан гетман, и его шёпот был страшнее любого крика. — Возьмите-ка! — и обвёл рукой вокруг шеи — выразительный и символический жест, к которому подвластные уже привыкли и который означал, что смерти преступника требуют безопасность и честь державы.
Неловкого цирюльника сразу же уволокли, чтобы завтра, после суда праведного, намылить для него петлю, — и тут же привели гетману брадобрея запасного, некоего толстого баварца, красномордого, свирепого на вид и похожего на еврейского резника.
Ясновельможный уже торопился на праздник святой Виселицы, на казнь ненавистного Козака, и ёрзал от нетерпения — он боялся, чтоб тот колдун, Мамай, как-нибудь не удрал: пан гетман помахивал чёрным крылом, мешая брадобрею, и тот порезал-таки ему затылок, однако спокойненько присыпал царапину тёртым табаком — он знал, что цирюльника чужестранного никто на виселицу потащить не посмеет.
Нетерпеливо понукая баварца, гетман всё поглядывал в зеркало, созерцал собственный профиль — в сей позиции он любил себя пуще всего — и решил на майдане, у виселицы, стать сегодня перед народом именно так, бочком, чтобы все видели и взмах чёрного крыла, и вдохновение полёта в его орлином взоре, а также чтобы скрыть изрядную бородавку, вроде гусиной шкурки, поросшей чёрным пухом, которую красномордый баварец старался не задеть бритвой.
Его высокомочие поглядывало на себя с почтением: пришла наконец минута, когда бог предоставил ему желанную возможность отплатить постылому Козаку за все неприятности, обиды и каверзы, за все подвохи, которые ему подстраивал распроклятый колдун из года в год.
Вот хотя бы вчера, когда его схватили желтожупанники, Мамай такое болтал про гетмана, про его глум над простым людом, про шашни с католиками, про заискивание перед шляхтой, — он такое нёс про пана гетмана, страшно и подумать.
Говорил же он вчера людям:
— Кабы свинье крыла, всё бы небо взрыла… А у нашей — лишь одно крыло! Взроет ли? А?
И гетман Козака боялся, казалось, пламя изрыгал, когда заводил речь про Мамая, ведь сталкивались они уже не раз, а когда-то проклятый Козак отколол такую непристойнейшую пакость, что о ней и на ухо не расскажешь, не то что печатным словом.
Злобой кипел против Козака пан гетман.
Хоть и не знал того ясновельможный, что сам он явился на божий свет — не без участия Козака Мамая.
56
Не то чтоб он был ему отцом, Однокрылу, наш Козак Мамай, однако верно, что появление Гордия на свет — дело его рук.
Да, да — его рук!
Козак его некогда нарисовал — так же вот, как сейчас своего коня, Добряна, который оживал с каждым взмахом шильца.
А вышло это так…
Однажды, задумавшись над стародавней сказкой про двенадцать лебедей, Мамай, как всегда, сам того не замечая, стал на чём-то малевать… и вдруг…
Но погодите, читатель!
Вы сказку эту знаете?
Ту, где королевна Золотая Звезда?
Ту, где двенадцать королевичей кто-то в лебедей обернул, а сестрице ихней, Золотой Звезде, сказала волшебница вот что:
— Крапива, видишь, что очерет… Коли хочешь братцев спасти, ломай эту крапиву, дери с неё лыко, плети братьям сорочки да и надень на них, когда вернутся, чтобы снова стали людьми. И коли придёт кто, слова не вымолви, покуда не кончишь сорочек. А крапива жалит, до сердца прожигает, а ты плети да плети, молчи да молчи, а коли не доплетёшь иль кому слово молвишь, не видать тебе братьев… Так-то!
Вот и плетёт дивчина Золотая Звезда из крапивы сорочки для братцев-лебедей, и жалит крапива до самого сердца, а она плетёт и плетёт, пускай прожигает, а она привыкает.
Уже доплела Звезда Золотая одиннадцать крапивных сорочек, стала плести двенадцатую, да не хватило ей крапивы на правый рукав.
И вот летят двенадцать лебедей, одиннадцать белых, а двенадцатый — чёрный, меньшой, и кинула им сестра по сорочке, — и первому, и второму, и всем двенадцати, и стали они вновь, те лебеди, богатырями могучими, только двенадцатый, чёрный, получил без одного рукава сорочку, и осталось у него вместо правой руки лебединое крыло…
57
Задумался как-то Мамай над долей людской, над сказочкой этой и ненароком намалевал того молодца с одним крылом.
Ему и грустно было рисовать такого.
И сострадание он вызывал у художника.
И неподдельную жалость.
Но, ещё малюя, заметил Козак Мамай, что, помимо его желания, проступают в облике однокрылого молодца — и нежданная спесь, и высокомерие во взгляде, и жестокость, коих совсем не хотелось Козаку видеть в своём творении, затем что не так он себе представлял норов сего обойдённого судьбой человека.
В этом увечном существе слились приметы сотен знакомых Козаку характеров, и такова была у Мамая сила духа, такая горячая кровь забурлила в его создании, что Однокрыл, живой, сошёл с холста, живой, хоть и несуразный, чванный, злобный и властолюбивый, но живой, ибо вдохнул в него душу художник, который, однако, не был искуснее господа бога, и потому всё получилось в этом уродливом характере не так, как художник того хотел: калека возомнил себя ангелом, сверхчеловеком, коему, видите ли, богом назначено над бескрылыми властвовать.
И сколько лет потом каялся Мамай, что создал такое чудовище, презрев святой долг художника — отвечать за свои творения перед богом и людьми.
В начале нашей книги шла уже речь про бога, который, пустив на землю людей, не замедлил увидеть, что делают они совсем не то, чего хотелось бы творцу, не то, что делать им надлежит, ведь и сам господь бог, сотворив красу природы — человека, не всё в нём сумел, в этом перле своём, поднять до высот венца творенья, не всё в нём было так чисто и человечно, как, верно, господу мнилось в его первом творческом замысле, хотя в Библии, в первой книге Моисея, и сказано (врут, наверно) про творца: «И увидел бог, что всё, сотворённое им, весьма и весьма благолепно», — врут-таки, ибо самодовольство никогда и нигде не свойственно было истинному творцу, художнику, а может, сгоряча господь, из добрых чувств к своим творениям, и ошибался поначалу: жил-то бог один на свете, и некому было сказать ему правду, оценить, некому было творца дружески взять за локоть и от души помочь, потому что нелицеприятных критиков тогда ещё не было, а к рыку и шипению дьявола, злобствующего супротив всего доброго и светлого, кому же хотелось прислушиваться!
Итак, возьми ты меня за локоть, друг мой критик, советчик и наставник, и помоги разобраться: как это с Козаком Мамаем такая беда стряслась, такая незадача, что довелось мастеру каяться, зачем так опрометчиво пустил он в свет своего однокрылого нéлюдя? Как это сталось? Иль он жизни не знал, художник? Иль погрешил против правды? Почему же постигла его столь страшная мука? Поразмыслим же вместе, ибо пришла уже пора, когда добрые наши товарищи становятся суровыми критиками, а суровые критики наши становятся добрыми товарищами, и не прожить нам без такого товарищества.
Нынешним-то художникам иль драматургам труднее, пожалуй, чем было когда-то богу: творения бессмертного творца все были смертны, а ныне мастер, коли он истинный мастер, создаёт творения бессмертные, что живут, пока жив народ.
Поэтому-то, видно, господь бог (да и архангелы всякие) сильно недолюбливает нашего брата художников, которые, верно, сотворили некогда и самого господа бога.
58
Спросил же когда-то святой Петро, насмешник, у творца-вседержителя:
— Кто ж кого сотворил? Ты ли, боже, людей? Иль грешные люди — тебя? Какие-нибудь художники? А не то драматурги? А?
— Про то в Святом писании всё сказано.
— А было как?
— Уж и не знаю…
И господь бог, в смущении, задумался… Хоть и не понять ему было, что исчезнет он, бессмертный бог, в тот самый миг, когда помрёт последний из тех недалёких людей, что в бога веруют; и он всё гневался чего-то и гневался на скульпторов, художников и драматургов, ничего об их муках не ведая.
59
Тáк вот и Мамай, художник, сотворив Однокрыла, клял себя, каялся, и, кроме ненависти, ничего у них обоих, ничего у них, кроме обоюдной, острой и отчаянной ненависти, ничего не осталось…
И вот, обо всем о том горькую думу думая, Козак рисовал в гетманской темнице своего утраченного Добряна.
Ещё не было у коня двух задних ног.
Но Козак выцарапывал шильцем не ноги.
Испытывая судьбу, он принялся тщательно вырисовывать хвост и гриву, вычерчивая каждую волосинку, и они так и притягивали взор, до того были белы, те грива да хвост у чёрного коня.
А шум, топот да голоса меж тем приближались, и Мамай снова услышал голос гетмана, властный, и зычный, и певучий, — ясновельможный был, видно, чем-то весьма взбудоражен, потому что говорить так громко привычки не имел.
— Сохрани, боже, от бешеной воши! — перекрестился Мамай и продолжал свое дело, дорисовывая гриву и хвост.
Звякали в чьих-то руках огромные ключи, отмыкая одну за другою двери.
Однако гетману всё это казалось чересчур мешкотным. Ключи не сразу попадали куда следует… А нетерпение и тревога Гордия Пыхатого передавались и его подручным, потому что и они боялись Козака, как, впрочем, и всех запорожцев; были те, чуть не до единого, характéрниками, из воды сухими выходили, туман насылали, и сон навевали, и котами иной раз оборачивались (с круглой, как арбуз, мордой, с жёсткими, точно из проволоки, усами), и зеркальца имели, что видят за тысячу вёрст, и такие уж были чародеи: коснется замка у скрыни — скрыня откроется, а коли в такого выстрелить из пистоли, он пулю рукой схватит, сомнёт, сплющит да и кинет назад в того, кто стрелял.
Оттого и шли они в каземат, где сидел Мамай, с душевною дрожью.
Слышно было, как у одной из дверей упали наземь ключи и кто-то, бранясь, их поднял.
Слышен был и Гордия Пыхатого сдавленный голос.
А Мамай дорисовывал первое из двух задних копыт.
Когда же, звякнув и грохнув, отворилась дверь в темницу, только и увидел гетман, как юркнуло узенькое тельце знакомого пану гетману Пёсика, такого знакомого, что он, свой короткий ус (когда-то сургучом припечатанный) пощупав, с досады аж сплюнул и тут же отшатнулся от стены: гудела там угрожающим басом, летая по склепу, преогромная, с хруща величиной, чёрная пчела, — она вспорхнула с белой кисти калины, лежавшей на полу.
А Козак Мамай, так и не докончив четвёртого копыта гривастого воронка, стал подправлять тут и там: то глаз или шею, то уши, одним взмахом их насторожив, и всё-таки, как это бывает с любым настоящим художником, оставался работой своей недоволен…
За его спиной стоял в зловещем молчании сам однокрылый гетман, в соболях, в шапке с султаном, с булавою в руке, стоял недвижен: только чёрные перья шевелились на его крыле.
Сзади толпились, глядя с любопытством и опаской, есаулы, хорунжие, сотники, бунчужные, паны полковники, генеральный писарь и генеральный судья, которых привели сюда для того, чтобы всё здесь свершилось согласно законам, кои пан гетман весьма уважал.
Генеральный писарь заготовил этой ночью смертный приговор Козаку Мамаю.
Генеральному судье надлежало узаконить его: именем Украины, которую теперь пан гетман снова продавал польской шляхте.
Генеральный палач должен был тот приговор привести в исполнение.
Взяв у генерального писаря длинный свиток за сургучной печатью, генеральный судья уже раскрыл было рот, чтоб читать, когда Козак Мамай вдруг чихнул.
— На здоровье! — сгоряча молвил кто-то за спиной у гетмана.
— Спасибо, — учтиво поблагодарил Мамай.
А пан гетман люто взъярился.
— Кто сказал «на здоровье»? — тихо спросил он, обернувшись к своей челяди, хорунжим, сотникам, бунчужным и полковникам.
Но гетманская свита молчала.
60
Стало тихо.
Только здоровенная чёрная пчела гудела, летая по темнице.
— Кто сказал «на здоровье» злопыхателю и лиходею нашей ясновельможности? — завопил пан гетман.
Но свита молчала.
— Кто сказал «на здоровье»?! — ещё громче заорал пан гетман, на миг забыв про свой обычай — не повышать голоса.
Но Однокрылу никто не ответил.
— А вот мы сейчас, — тихо молвил ясновельможный, — сейчас мы узнаем — чей был голос.
И, обратившись к молоденькому хорунжему, на котором жупан ещё шуршал, такой был новый, пан Гордий Пыхатый велел:
— А ну, скажи: «На здоровье!»
— На здоровье! — повторил хорунжий.
— Спасибо! — вежливо ответил Мамай.
— Не с тобой говорят! — окрысился гетман.
— Как это — не со мной? — усмехнулся Мамай, шевельнув усом. — Коли чихнул я, так и «на здоровье» — только мне, высокославный пане гетман. И, значит…
— Ничего не значит! — гаркнул Однокрыл и снова обратился к кому-то, старшему, кажись, писарю из Генеральной канцелярии, что стоял рядом с молоденьким хорунжим. — Говори теперь ты: «На здоровье!»
— На здоровье! — сказал канцелярист.
— Спасибо! — ответил Мамай.
— Теперь ты! — кивнул ясновельможный подскарбию.
— На здоровье! — покорно сказал подскарбий.
Однако и это был не тот голос, который произнёс злополучное «на здоровье» в первый раз.
— Ты! — приказал гетман атаману пушкарей.
И опять голос был не тот.
Тогда Козак Мамай, смешливо потянув себя за золотую серьгу, сказал:
— Коли вы все тут, панове, пожелаете мне «на здоровье», во мне прибавится столько веса, что вздёрнуть меня будет вам уже не под силу.
— Ты ещё шутки шутишь, разбойник?! — не сдержавшись, взъярился гетман, даже перья на его чёрном крыле встали торчком.
— Шучу, пане гетман: на здоровье козе, что хвост короткий! На здоровье покойнику, что нос холодный! На здоровье…
— Шутишь и перед петлёй?
— Всегда и всюду! — и добавил: — Истинно украинская натура…
— А разве я… а разве у меня… — начал было гетман, да от злости поперхнулся и замолк на полуслове. — А у меня — разве не украинская? Ведь я — плоть от плоти… — и он взмахнул крылом.
— Все изменники народа тоже от его плоти — плоть!
— Ах ты… — и гетман выхватил пистоль.
А Козак Мамай, вспыхнув, сверкнул прищуренные оком на ту пистоль, на трепыхающее крыло ясновельможного, на его косые глаза (знал же Козак, что гетман видит сейчас двух Мамаев), на злобный румянец, что проступил сквозь искусственную бледность его покрытого белилами красного лица, на пот, оросивший его лоб, на всё это столь Мамаю знакомое и поначалу дорогое, потому что даже со всеми его прегнусными пороками он его когда-то любил, — и столь ненавистное теперь.
У Однокрыла дрожала рука, кремень в пистоли дал осечку, и гетман дёргал его и стучал рукоятью о чёрную стену, а потом брякнул пистоль оземь.
И выхватил саблю.
И уже замахнулся на Козака.
— Сейчас тебе конец! — взвизгнул он. — А меня… меня… меня… ещё выше поднимет любовь народа! Як пана бога кохам.
— Не видать тебе сего, как свинье ясного неба.
— Я убью тебя!
— Убей… — пожал плечами запорожец, и — всё ему нипочем! — склонился к недорисованному на стене копыту коня, который уже устоять не мог от нетерпенья и, казалось, даже потихоньку ржал.
И Козак Мамай, дразня Однокрыла, что уже и саблю занёс над его головой, но сдержался, ибо ещё с вечера задумал другое — повесить Мамая привселюдно, — так вот, дразня, Козак промолвил тихо, кивая на пана гетмана:
— Ну чисто змий в пещере: огонь жрёт, жаром… — и он срифмовал, — а из ушей аж дым идёт!
И тут, как на лугу калина, прошумела пана Гордия сабелька, и кто его знает, что случилось бы, если б ясновельможный, саблей замахнувшись на безоружного Мамая, не глянул на коня-белогривца, черневшего позади Козака на стене.
Оторопев, гетман и саблю опустил, и крылом заслонился от того, что увидел на стенке: ему почудилось, что ретивый ему подмигнул.
Да ещё с насмешкой глянул чёрным оком.
Да ещё копытом топнул.
А когда он к тому же тихонько заржал, Мамай потянулся к его насторожённому уху, что-то шепнул, и гетман, опустив крыло, кинул саблю в ножны и вновь повелел генеральному судье:
— Начинайте суд!
61
И пан генеральный судья рьяно взялся за дело. Возгласив, какие положено, торжественные слова, пан судья начал допрашивать очевидцев.
— Пане Скубенко! — обратился он к подскарбию.
Подскарбий выступил вперёд.
Поцеловал Евангелие, принося присягу.
А генеральный судья спросил:
— Ты слышал, Скубенко, как этот сорвиголова и бродяга, которого прозывают Мамаем, лаял преславного властелина обоих берегов Днепра — от Сана по самый Дон, владетельного гетмана Киевского, Мирославского, Переяславского, Черниговского, Волынского, Львовского, Полтавского, Пирятинского, Бердичевского, Винницкого и прочих черкасских земель, гетмана Войска Запорожского Низового, — итак, слышал ли ты, пане подскарбий, как сей возмутитель и злодей ругал ясновельможного пана гетмана? Слышал?
— Слышал, пане судья, — поскрёб затылок подскарбий.
— Последними словами лаял?
— Последними, пане судья.
— А ты, Жупан? — спросил судья, приняв присягу у статного хорунжего. — Ты слышал, как Мамай нашего гетмана бесчестил, оговаривал и бесславил, поносил и порочил? Ты слышал?
— Слышал, пане генеральный судья.
— А ты, Снохода? — спросил судья у вечно пьяненького и вечно сонного реестрового сотника, что клевал носом в уголке, приткнувшись к мокрой стенке. — И что ж ты слышал?
— Он ругал и высмеивал пана гетмана, — заговорил, просыпаясь, Снохода, — обзывал ясновельможного котолупом, шкуродёром, однокрылым гусаком, ворогом отчизны, тайным католиком и прихлебалой ляшским!
— Э-э, нет! — возразил Мамай, расхохотавшись. — Кабы я обзывал его только так, то меня, может, и не стоило бы вешать! Но я величал пана гетмана ещё… — и Козак Мамай высыпал целую торбу таких словечек, что мы с вами, читатель, только язык прикусить должны, чтоб невзначай не повторить чего-нибудь здесь, в нашем скромном романе. — А ещё я говорил про тебя, пане гетман… — и наш Мамай хотел было добавить кое-что, такое же непристойное и острое, но Гордий Пыхатый его прервал:
— Спрашиваем не тебя!
— И ещё говорил я людям, чтоб не верили ни единому твоему слову, как ты есть клятвопреступник, Однокрыл!..
— Молчать!
— Чтоб добрые люди оставались верными Москве…
— Я теперь — сильней Москвы! Под моими стягами — воинство всех стран Европы, и нежданный удар на Москву принесёт чаемую победу!
— Нет, — спокойно возразил Мамай, — Победы тебе не видать. Даже со всем твоим войском купленным… наша голытьба не пустит тебя на Москву.
— Нет такой силы, что устояла бы пред гетманом Гордием.
И повелел генеральному судье:
— Кончайте суд!
И всё закончилось мигом.
И приговор прочитали Мамаю, как положено по закону.
Да и новенькую виселицу в оконце показали.
И православный поп к Мамаю Козаку приступил с крестом, неказистый такой попик, словно молью траченный, с патлами, с бородкой, будто вымоченными в меду.
И сказал тот попик:
— Кайся в грехах, раб божий.
— Не время, пан отче. Потом как-нибудь, перед смертью!
— А вот она, ждёт на майдане, твоя смерть.
— То не моя.
— Послушай, сын мой…
И попик принялся великого грешника усовещивать.
А все со вниманием слушали. И все уже плакали, ибо привыкли — плакать от каждого слова поганенького того попика, привыкли плакать, потому что плакал от его молитв и проповедей сам вельможный гетман.
Не плакал один лишь Мамай.
— Чего ж ты не плачешь? — спросил попик.
— Я — другого прихода, пан отче.
— А-а… — молвил духовный пастырь и соболезнующе добавил — Ты, сын мой, утешься. Ибо всякая смерть — единый миг: в постели, или на поле боя, иль на виселице — всё одно. И все мы — смертны: даже короли, цари и гетманы!
— Однако их покуда, я вижу, не вешают! — с досадой молвил Козак, кивнув на Однокрыла. — Хоть верно знаю, что тебе, ясновельможный, от бога суждено — когда-нибудь погетманствовать ещё и на виселице! А?
Гордий Пыхатый не ответил дерзкому, что стоял уже одной ногой в могиле, и они замерли друг против друга, две силы, что и тогда уж разделяли народ Украины, как все народы всех стран.
— Пощады не просишь? — удивился Однокрыл.
Мамай пожал плечами.
— Помрешь без покаяния? — спросил попик.
— А я и не думаю помирать.
— Придётся, — кивнул на виселицу за окном Однокрыл.
— А я сбегу, — насмешливо сказал Мамай.
И склонился к задней ноге коня, чтоб дорисовать копыто с белой щёткой над ним.
— Сбежишь?
— Сбегу.
— Когда ж это?
— А вот сейчас.
— Надеешься на чёртову свою силу?
— Есть малость.
— А не сдал ли ты с годами, козаче?
— Я как смолоду был силён, так и ныне.
— Ты в том уверен?
— А что ж! Хотя бы вот эти стены в темнице, — кивнул, продолжая царапать шильцем по камню, Козак Мамай. — Мне бы и смолоду не одолеть их, те стены. Не одолеть и сейчас. Сила одна!
— Всё же удерёшь? — глумясь над приговорённым к смерти, спросил пан гетман. — Да как же? Как?
— А вот так!
И Козак Мамай вскочил вдруг на своего резвого воронка Добряна-Белогривца.
Ударил конь некованым копытом, аж искры ослепили всех, кто был в темнице.
Молоденький хорунжий успел схватить Мамая за ногу.
Но Белогривец уже рванул, и чобот остался в руках у хорунжего.
А запорожец исчез.
Не стало и только что нарисованного коня.
Лишь стоптанный красный чобот остался в руках у гетманского пса.
Лишь красный чобот.
Да ещё на полу — калиновый цвет.
— Проклятый колдун! — тихо произнёс Однокрыл и, подняв чобот, хватил им оземь.
А назавтра тот самый чобот, над гетманом-изменником потешаясь, кто-то тишком повесил на новой виселице — вместо Козака Мамая, кудесника, колдуна и чародея.
62
Как ни старался наш Козак Мамай не думать про изменника, да мысли, пока он, бежав от гетмана, мчался на рисованном коне в город Мирослав, всё возвращались к Гордию Пыхатому, и холодная дрожь ненависти трясла запорожца.
То была его беда, Мамаева, ясновельможный Однокрыл, позор его, проклятье, и, погрешив когда-то против жизненной правды, за что искусство всегда жестоко мстит, он, художник, страдал и мучился потом всю жизнь.
Вот почему никогда больше не рисовал Козак людей, хотя сердце мастера и жаждало того, однако боялся он от бога кары ещё горшей, нежели сей Однокрыл.
Правда, некоторые позднейшие художники, забывая про ответ перед народом, бога не убоявшись, малевали вместо людей лики ангельские, чуть ли не с нимбами, чуть ли не с крыльями, облыжно вознося их бескрылые души на тех перьях под самые небеса, но их также всегда постигала кара за лицемерие и неправду.
А наш Козак Мамай, хоть и не был художником великим (что мы уже видели по неудачному его творению) и случались у него промахи, но, обладая чистой совестью и широкой душой козацкой, разумел всё то, что мастеру разуметь и ведать надобно, и теперь, после долголетних мук и терзаний, наконец решился своё гнусное и нечаянное детище, Однокрыла того, при первом же случае уничтожить.
Но как?
И, мчась по степи, Козак Мамай думал и думал всё о том же, ибо страшную силу и власть захватил чудище-гетман над людьми, над их долей, над их жизнью, да и творит с ними что вздумается, — ведь гетман как чирей, где захочет, там и сядет.
63
Не встречая в степи ни души живой, мчался и мчался Мамай сквозь чащу трав, и зыбился след за его конем, словно в море.
И ни звука вокруг — тишина!
Лишь комары да оводы звенели.
Вавакали перепела.
Да жаворонок носился в высоте.
Кое-где в степи, сильно запоздавши в том году, ещё отцветал медвяный терн — молочными мелкими звёздочками, и лиловые, как тёмные кораллы, христовы колючки цеплялись и рвали на Козаке жупан, царапали единственный его чобот (второй-то попал на виселицу), да и коня хлестал терновник, и по степи, по всей, сколько видел глаз, везде был терн и терн, словно вся краина, сильная и молодая, а ещё не слишком счастливая, вся тогда была в терновом венце.
Решив немного отдохнуть, валился Мамай на колючие ветки терновника, чтобы, случаем, не сморил его сон, и снова скакал дальше, поспешая, и вдруг останавливался ненадолго — то у дубравы какой, то у каменной бабы на степном кургане, да и снимал шапку-бирку, склонял голову, ведь сколько товариства полегло в минувшие войны — там и тут, да и сколько люду в этой новой поляжет, в новой войне, следы которой Козак уже видел ныне: минуя нивы, сёла, сады, слободы и зáмки, он всё чаще встречал дымы, пожарища, убитых коней, свежую кровь.
И он, как то всегда бывало в горе, вынув изо рта коротенькую зинькивку, что рассыпала искры по ветру, вынув изо рта люлечку, что-то такое напевал да напевал, и пусть не дивится читатель, коли в книге этой все будут петь, — такой уж мы народ певучий.
Да, пожалуй, всё в этой книге, что начнётся сейчас (после не столь уж длинного пролога), не все ли тут и сказки сказывать станут, — таким уж он уродился, наш народ-мечтатель, такой уж она мыслится мне, эта напоенная песнями и овеянная сказками книга!
64
Вот Козак Мамай и пел, и песня слагалась тут же, и тут же ветром уносилась в быстром лёте чёрного, как берёзовый уголь, белохвостого и белогривого коня.
Он пел всегда и всюду, наш Козак Мамай: в горе и в радости, в работе и в раздумье.
Запел и теперь:
Ой, я зроду бурлакую. Просто неба я ночую… Хтів би в хаті ночувати, Та ні жінки, ані хати Не здобувся я… Доленько моя! Мав би хату, мав би жінку, Колихав би я дитинку, Та не те мені судилось,— 3 козаченьком одружилась Шабля Мамая… Доленько моя! Давній звичай є на Січі: Не дивись бабам у вічі, Та й не знайся із бабами, Бо зазнається з киями Спина вся твоя… Доленько моя! За красунею як тужиш, А вітчизні збройно служиш, Не заходь у суперечку, А заскоч тихенько в гречку, Доки кров буя… Доленько моя!Один среди бескрайной степи, Козак Мамай, встречая утро нового дня, пел о том, в чём не признался бы никому: о неутолимой жажде — не шататься бы по свету, воюя и бушуя, издеваясь и потешаясь, а иметь бы свою хатку, жёнушку верную, малых детей…
Но делал он то, чего не мог не делать.
Он делал то, к чему призывал его долг.
И он хранил данный сечевому товариству святой обет, который приносили все запорожцы: не знаться с бабами («пускай с ними водится сатана, нежели добрый запорожец!»), за то дело положена была на Сечи кровавая кара — били тяжёлыми киями, после коих мало кто и выживал.
Давала козацкая голытьба и обет вековечного убожества, однако ж водились меж козаками и паны, что, богатея на торговле и войне, толстое пузо наевши (как тот же Демид Пампушка, к примеру) забирали на Сечи власть и про обет вечного убожества вспоминали не столь уж часто, а нарушение обета безбрачия и целомудрия всегда кончалось там страшной расплатой: сей природный грех — в гречку скакать — свойствен, чаше всего, открытым, сильным и хорошим людям, кои, согрешив, не станут бежать от суда товариства.
В Сечи, на майдане, выставляли при таком случае несколько бочонков оковитой, привозили два или три воза прездоровых киёв, толщиной с козацкую руку, и каждый братчик должен был своего же грешного товарища-запорожца, что где-то в гречку сиганул, то есть спутался с какой-нибудь девкою иль молодицей, каждый должен был, выпив перед тем добрый коряк горилки, огреть нарушителя присяги по голой спине, — а кто бил не шибко, товарища жалея, того тут же потчевали киями самого.
Мамай, сей бравый козачина, как вступил в сечевое товариство, верен был чернецкому обету, и не только затем, что понимал, до какой беды доводит нашего смирного брата шалое бабьё, и не потому только, что знал: воины в походе всего отважней и смелее, когда за спиной у них — ни жён, ни хат, ни детей, когда и терять нечего, — и вовсе не потому не скакал он в гречку, что боялся киёв, иль был истуканом бесчувственным, иль холоден душою к сильнейшим радостям житейским, и не то чтоб не загорался Козак от взглядов девичьих, нет, нет, нет! — однако долг прежде всего, вот и держали крепко Козака неутихающие военные бури, наскоки татарские, грабежи и вторжения польские, восстания и походы, так что и малой возможности не оставалось — помечтать о своём гнезде, о малятах, о толковой и пригожей жёнушке, приветливой, родной, а не чужой жене, и ведь носил Козак в сердце всегда одну дивчину, которая уже лет, пожалуй, двадцать была не прочь с его помощью стать молодицей, одну, некогда прекрасную и увядшую уже в напрасном ожидании дивчину, что жила как раз в том городе, в Мирославе, куда он ныне так торопился.
Эх, нелегко всё это было пережить.
Ведь и та дивчина старилась.
Да и сам он… жаждал всем сердцем того, о чём сейчас он пел — одни среди безлюдной степи, забывая об опасностях, что поджидали тут на каждом шагу одинокого запорожца.
Пел и пел.
Пел, ибо не петь не мог.
Таков уж украинский характер.
Таков уж нрав славянина: поляка, серба, чеха, белоруса, россиянина, болгарина…
Таков уж нрав… «Наша дума, наша пісня не вмре, не загине: от де, люди, наша слава, слава Украïни!»
Говорил же когда-то Горький, что народная поэзия Украины — апофеоз красоты, что народ украинский сквозь века рабства и неволи пронёс драгоценное богатство своего гения: «Гляньте, какой ласковый и певучий мир раскрывается в его бессмертных песнях!»
И правда, гляньте.
Ведь поёт украинец и на войну идучи.
Поёт и печалясь.
Да и работает народ наш, будто песню поет.
Железо куёт, словно песню поёт.
Заводы строит, словно песню поёт.
Жито сеет, что песню поёт.
Да и песню поёт, словно песню поёт.
65
И много же их у нас, тех песен…
…Попросил как-то молоденький чёрт нашу девку:
— Научи-ка меня песни петь.
Девка того чёрта и оседлала.
— Неси меня, — говорит, — куда знаешь: я буду петь, а ты учись.
Ухватилась девка за шерсть, понёс её чёрт в леса, в чащобы, где терновник, где глод, да только сам так ободрался, что и шерсть с него долой, а девка — цела, и всё поёт.
— Когда же ты, клятая душа, напоёшься? — спрашивает чёрт.
— Да я, — говорит девка, — ещё и половины не спела.
— Откинь маленько: там словечко, там — два.
— Из песни слова не выкинешь!
Так и пела девка, пока чёрт не окочурился…
Вот сколько у нас песен! Да каких: и чёрта убить можно!
Перевод А. ОстровскогоКнига первая
НАЧИНАЕТСЯ ПЕСНЯ ПЕРВАЯ
1
Эту песню Зелёного праздника мирославские девчата, неутомимые певуньи, пели с самого утра до тревожной ночи под троицын день, ради коего эта песня и на свет народилась, да и песня про калину славно звучала именно здесь, в городе Мирославе, скрытом в её зарослях, потому что белым цветом пенилась в тот день вся Калинова Долина.
Вот почему эта песня… вот почему она…
Да вы лучше сами послушайте:
Ой червона калинонько, Білий цвіт, Ти квітчаєш, повиваєш Цілий світ… Наша пісня пролітає 3 краю в край… Цвіт-калино, Украïно, Розцвітай!Была она длинновата всё же, эта ладная песня, и слышна была в тот день по всем майданам, по зелёным улицам, по самым дальним закоулкам щедро убелённого кистями калины славного украинского города Мирослава.
2
Слышна была та песня и в берёзовой рощице у мирославского собора, о красоте коего в свою пору немало было книг написано, собора, возведённого без единого железного гвоздя, ибо железными — некогда тело Спасителя ко кресту пригвоздили.
Слышна была песня и в каменных панских хоромах, красовавшихся на площадях, слышна была и в хатах достаточных мещан и ремесленников, и на городских окраинах, где белели опрятные лачуги бедняков.
Долетала песня и до вышгорода, нависавшего над Мирославом развалинами доминиканского монастыря, сожжённого ещё старанием гетмана Богдана Хмельницкого — за то, что мнихи-доминиканцы, никак не желая прихода козацкого вызволительного войска, освящали шляхетский меч, вокруг костёла его носили, дабы господь помог искоренить всю вольную Русь, а пожар полыхал там с такой неистовой силой, что колокола в костёле сами собой звонили… Теперь по всей горе над Мирославом простирался широкий пустырь, и только щедрый источник на самом верху по-прежнему струился вниз весёлым ручейком да на готической башне разрушенного монастыря в последнее время денно и нощно сидел угрюмый сокол.
Оттуда же, от развалин монастыря, хорошо был виден и весь город, и река Рубайло около него, и Красавúца-озеро, дугой изогнутое, и хаты за озером, и вся Калинова Долина, огромная чаша, в коей столь укромно раскинулся не только город Мирослав, но и хутора, и сёла, поля, сады и огороды, рощи и дубравы.
Оба выхода из обширной Долины — меж холмами и пригорками, меж речкой и озером, меж топями и непроходимыми болотами — замыкали две крепости, не так давно сооружённые Бопланом: высокие валы с четырьмя башнями, с пушками в неравнопробитых бойницах, с тяжёлыми воротами, ведущими в Коронный зáмок, который торчал меж озером и высоким берегом реки Рубайло, а за рекой дальше и дальше тянулись заболоченные луга, поросшие ольшаником, лозняком и вербой.
По горам вокруг Долины взлетали в небо крылатые ветряки.
Чуть поодаль сияла белая церквушка, построенная много лет тому назад из неокорённых берёзовых брёвен, и так она покосилась от времени, что казалось: вот-вот повеет ветер и она рухнет в Рубайло.
Весь город Мирослав был похож на сад, на рощу, на дубраву: старые-престарые груши да яблони высились всюду, как дубы, — их даже рубили на дрова, столько их там было. Берёзы повсюду сверкали белизной. Зеленели ещё не распустившиеся цветники. Красовались осокори и яворы.
Не было там лишь тополей, обыкновенных пирамидальных тополей, раин, впоследствии привезённых к нам из Италии и с половины восемнадцатого века столь обычных для украинского пейзажа…
И всюду цвела калина.
А песня о ней плыла и плыла.
3
Слышна была песня и в доме епископа Мельхиседека, в нижнем ярусе поставленного «глаголем» каменного дома, в парадных покоях, убранных в Зелёную субботу, в канун троицы, всякими ветками и зеленью, дома, где как раз в это время держала совет военная рада мирославцев.
Оружная сила Гордия Пыхатого со всех сторон подступала к Калиновой Долине, к городу Мирославу, чтоб его захватить: гетман оставлял отряды желтожупанников по крупным украинским городам, иначе не мог он двинуться войной далее, на Москву.
Посполитые, сиречь простолюдины, весь народ украинский — чинили препоны Однокрылу, клятвопреступнику, серпы и косы на оружие перековывали, сушили сухари да свиней на сало резали, мясо в бочках солили и развозили округ по лесам да оврагам, зарывали в землю либо снаряжали чумацкие обозы в Нежин, Мирослав, Ромен, Полтаву или другие города, куда сбиралось верное своим вольностям козачество левого берега Днепра, хотя то же самое деялось и на правом, где всё больше и больше простолюдинов вставало на защиту святого дела.
Повсюду женщин и детей вывозили с хуторов и сёл, но куда ж им было податься? Многие с детьми потянулись на Московщину — искать защиты у добрых соседей, а иные молодицы и девчата уходили с козаками и посполитыми — отстаивать свою свободу и честь.
Против гетманского нашествия люди окапывались двумя-тремя валами, по местечкам, по селам и слободам, но сдержать ворога не могли, потому что надвигалась превеликая сила под стягами изменника: немчура злая, горше татарвы, да и славян немало, наёмников, да и своего козачества не одна душа была, да и шляхты — не счесть — и польской, и угорской, — люди от того вторжения уже терпели беду, и что творилось там — не передать!
За неделю войны вся Украина вспыхнула пожарами и залилась кровью, — наёмники-чужеземцы показали себя хуже псов, и доморощенные гетманцы тоже хороши были и, как повествует очевидец, многие города разоряли, церкви опустошали, невест и девиц поганили, чрезмерные поборы взымали, коней, скот, овец угоняли и всякие иные тяготы людям чинили, и росли по городам да сёлам безлистыми рощами виселицы, и уже не одна душенька погибла, немало и в орду погнали — в полон, в неволю, на поругание…
За несколько дней Лубенщину, Миргородщину, Полтавщину, да и над Днепром немало сёл и городов попрал неверный гетман, и уже немало людей с обеих сторон пало, однако некоторые города и слободы держались твёрдо, и люди верили, что выстоят любой ценой…
Гетман Однокрыл, нагло двинувшись с чужеземным войском на Москву, не раз, не два в стремительном походе вынужден был останавливаться, ибо во всех, почитай, городах Приднепровья, даже в сёлах — оружно встречали изменников и наёмников не только запорожцы, куда уже козачество успело добраться из Сечи, но и люди мирные, и за каждый свой шаг вперёд изменник расплачивался большою кровью.
Отряды гетманцев, продвигаясь по всей Украине на северо-восток, где успевали быстро пройти вперёд, а где задерживались. Вóйска Однокрылу потребно было сразу много, затем что, кроме жолнерских отрядов, по большим городам и замкам ему приходилось оставлять немалую охрану, а порой, приневоленный обстоятельствами, он осаждал непокорные города, которые не желали сдаваться на милость изменника.
В те времена осада была на войне делом обычным, и однокрыловцы, окружая город за городом, надеялись на то, что закрома повсюду не так уж полны, да и оружия везде было не так-то много, к тому ж ещё по городам Полтавщины кое-где люди уж мёрли от какой-то горячки, — однако защитники держались и верили: сколько бы лет гетманцы ни завоёвывали те города, все равно не взяли бы их, так горяча была в людях решимость — отстоять свою свободу, так неколебимо вели своё ратное дело пешие да конные воины и пушкари, хлеборобы и огородники, пастухи и ковали, весь ремесленный люд Украины.
Судилось, видно, претерпеть длительную осаду и городу Мирославу, потому как войска Однокрыла стягивались отовсюду к северному выходу из Долины и, пожалуй, уже стояли бы ногою на этом Соборном майдане, кабы не мирославские ремесленники и мещане под водительством нескольких десятков запорожцев (которые на то время случились в городе) не дали гетманцам такой отпор у северной крепости, что немало шляхты и татар, подступая к Мирославу с той стороны, сложили свои головы, а иные шляхтичи, видя, что дело худо, свой гонор порастрясли и начали ради бога молить о пощаде, но защитники и тех истребили, а кто успел, сверкал там пятками, потому что татары, удирая, угоняли, где могли, и панских коней, и сердяги-шляхтичи вынуждены были спасаться пехтурой.
Узнав о таком своём позоре, Гордий Пыхатый велел стянуть к Мирославу, как о том донёс пойманный немецкий капитан, трижды по десять тысяч войска, и эта сила сюда уже понемногу подступала и не раз пыталась овладеть городом, но дальше северной крепости ворог не имел силы пробиться, а южный проход в Долину однокрыловцы закрыть ещё не сумели, хотя всё кольцо могло замкнуться не сегодня-завтра.
А покамест к городу Мирославу отовсюду стекались, в поисках убежища, тысячи и тысячи голодных, оборванных беглецов, которые так и жили шумными таборами по левадам и майданам, рассказывая людям про злодейства, чинимые однокрыловцами на пути в Москву.
Тем временем военная рада города Мирослава обо всех этих бедах держала совет, соборне решая, чтó надо успеть, покамест кольцо осады не замкнулось, как выстоять, отбивая наскоки ошалевших наёмников пана гетмана, как отвратить очевидную угрозу голода в осаждённом многолюдном городе, куда стекалось всё больше и больше посполитых, искавших избавления от смерти и неволи.
Что гетман Однокрыл, не взяв Мирослава, подастся дальше, на север, надеяться было бы неразумно: тот же немецкий капитан и беглецы-желтожупанники, переходившие на сторону народа, да и наши потайные дозорщики, все доносили, что от Калиновой Долины пан гетман не отступит, ибо здесь — и это все знали, — где-то здесь, то ли в городе, то ли в Долине, ещё по приказу Хмельницкого, запорожцы когда-то укрыли немалые сокровища, которые Гордию Пыхатому были вот как нужны для уверенности в успехе вероломно затеянной войны.
4
Вот почему следовало ожидать худшего.
Вот почему в такую заботу была повержена вся рада и все те, кто там слушал у раскрытых окон, вот почему по всему городу и песня о калине звучала так тревожно и печально…
А на военной раде города Мирослава, в архиерейских покоях, видные мирославцы, кто на ту пору освободился от дозора, от стычек у северной крепости, от тяжкого труда войны, всё думали и гадали там, как лучше лиху посполитых пособить, судили, чтó можно сделать, пока ещё не замкнулось кольцо осады, пока длится праздник троицы, те два-три дня, в кои можно было не ждать удара гетманцев, ибо гетман Однокрыл, душа православная, всегда был известен своей показной набожностью.
На раду в архиерейские покои собралась не только старшúна, то есть виднейшие атаманы козачества, но и отцы города — выборные советники с бурмистром во главе, но и люди от ремесла — мастера цеховые да знатные купцы, что вели торговлю со странами Ближней Азии и Европы, пожилые братчики-ремесленники из крупных цехов — ковальского, оружейного, ткацкого и других, от нескольких цехов портновских (портных, которые обшивали горожан, портных козацких, которые шили жупаны, портных духовных, немецких и женских) и от цехов более мелких: от цеха книжного (то есть печатного), лекарского, аптекарского, золотого дела мастеров, от цеха нищих и от всех других тридцати трёх цехов города Мирослава, а не было на той раде только старейших ремесленниц от цеха весёлого, или, как его тогда именовали в законе, «цеха пречистых сестёр», потому что старейшие крали этой любвеобильной профессии не могли уже быть видными мастерицами своего дела, а тружеников и тружениц самых молодых — от любого цеха — на важнейшие рады тогда не звали, ибо заседали там самые толстенные, а тонкие в ту пору воевали или работали; меж толстяками-то были ещё и предобродетельные судьи из церковного братства, монахи да попы, кои могли посещать приют пречистых сестёр только лишь потаённо.
Главенствовал на этой раде сам достопочтенный владыка, епископ, то есть архиерей, строгий хозяин дома сего, бывший воспитанник киевской Академии, слывшей в те поры светочем науки для всего православного мира, затем — чернец, наречённый при посвящении в иерейский сан отцом Мельхиседеком, а ранее хорошо-таки известный на Украине под именем полковника Миколы Гармаша, смолоду на Сечи прозванного Голоблею, то есть Оглоблей.
Это был человек заметной стати и красоты, той красоты, какую можно было бы назвать истинно козацкой, может и грубоватой, и порою чуть резкой, но замечательной мужественностью своей и теми горящими глазами, что выделяли запорожца даже в большом многолюдье.
Хоть и не осталось на его макушке первейшего украшения козака — запорожской чуприны, так называемого оселедца, но светлые и пышные волосы кудрявились, словно у парубка, ещё не стриженного в козаки, а свойственной возрасту седины в русых прядях никто не замечал, и трудно было сказать про этого белоуса — то ли сед он, то ли просто уродился таким белокудрым.
Его большие чёрные очи казались ещё больше, как то бывает у людей со светлым чубом и бровями, в сей миг эти очи казались ещё чернее, потому как на лбу владыки белела полотняная повязка, на коей уже проступила кровь от раны, полученной во вчерашнем бою у северной крепости.
Под окровавленной повязкой его глаза горели неутолимым огнём, и недаром же многие в городе Мирославе побаивались взгляда этих глаз, и даже люди с вовсе незначительными провинностями начинали клясть прегрешения свои, ибо уверены были, что, греха вкусивши, утаить его не удастся, потому что глаза владыки всё добудут с самого дна души — безо всякой исповеди.
Владыку боялись.
Однако и любили.
И верили ему.
И то, что сейчас его чёрная ряса была перехвачена ремённой перевязью, да и сабля на боку болталась у преподобного, никого не удивляло, а даже радовало, что встал во главе обороны города владыка их духовный, которого бог не обидел ни умом, ни военным талантом.
Поповского духа у отца Мельхиседека было не с лишком, ибо не стал он святошей и к каждому словечку не присовокуплял мудрости святого писания, как то водится меж учёными попами да архиереями, а делал сие в меру, и большинство защитников города, собравшихся тут, в покоях владыки, и люди, стоявшие на Соборном майдане, под окнами дома, и те, что там где-то, у Теслярской башни, на северной окраине Калиновой Долины, ждали нападения врага, — все они верили не только в его доброе сердце, но и в ратную доблесть епископа, как верили в своё святое дело, верили в победу правды.
Вот почему столь многолюдно и столь тихо было тогда на Соборном майдане, у дома епископа: меж бревенчатой, о девяти куполах, церковью и каменным двухъярусным домом Мельхиседека, казалось, маковому зёрнышку упасть было негде.
Даже на соседних крышах, деревьях, заборах, да и под самыми окнами дома владыки набралось видимо-невидимо слушателей и зрителей (а среди них, известное дело, и гетманских проныр), затем что в городе в те дни народу, в общем, прибавилось, слонялось уж по улицам немало и бездомных, коим и ночевать-то приходилось где попало, ибо, как мы уже о том говорили, все в тяжкую годину искали по городам Украины, а то и России убежища от всякой военной напасти.
Сквозь открытые окна в дом заглядывали охочие послушать раду — козацкая голытьба, челядь от ремесленников, школяры, спудеи, монахи, крамарчуки, женщины, дети.
Порой подымался на майдане гомон, но те, кто был у самых окон, шипели и цыкали на задних, а те — на стоящих дальше, и гам снова и снова утихал, ибо каждому понятно было, что мешать в столь важном деле не следует, да и хотелось всем поскорее узнать, чтó затевается там, на той широкой раде.
Люди, притихшие у окон, сосредоточенно внимали каждому слову.
И тут же всё шепотом передавали тем, кто стоял, ожидая, у них за спиной.
А те — дальше и дальше.
И Соборный майдан, и весь Мирослав, да и вся Долина мигом узнавали — кто и что сказал в покоях владыки.
А это ведь надобно было знать каждому, ибо в покоях владыки уже завязывался спор: отец Мельхиседек, у бога многомилосердного моля терпения, угрюмо спорил с паном Демидом Пампушкой, коего ясновельможный гетман, во внимание ко всем его заслугам и услугам, дня три тому назад, когда Козак Мамай был уже в темнице, милостиво отпустил в Мирослав.
Пампушка-Стародупский и владыка спорили, а все, почитай, кто был там, пособляли своим словом разгневанному мирославскому владыке, духовному отцу и военачальнику.
5
Опёршись у стола на резной, чёрного арабского дерева аналой, — он привык разговаривать стоя, — отец Мельхиседек, до сих пор не избавившись от прежних запорожских повадок, обращался к мирянам с такими от сердца словами:
— Послушайте меня, старого пса, братчики, чтó я скажу вам: снова придётся слать письма о помощи.
— Кому? — спросил Пампушка-Стародупский.
— Кошевому на Сечь.
— Посылали уже, — возразил Пампушка.
— Аж три! — добавил тонюсеньким голоском реестровый сотник Хивря, неугомонный злоехида, ещё не старый, опрятненький и весьма женоподобный человечек. — Аж три письма!
— А где они? — спросил епископ. — Однокрыловцы хватают наших гонцов. Придётся снова слать бумаги: ещё и по городам, ко всем полковникам, кто верен Украине. Да и писать московскому царю…
— Про что писать? Про то, что царь должен ведать и сам?
— Про всё! Про то, что пан Гордий Пыхатый, генеральный писарь Войска Запорожского, отрубил в Киеве, в Гадяче, в Черкассах головы двум десяткам козацких военачальников, самозванно объявил себя ясновельможным и, захватив знамена, булаву, клейноды и казну покойного нашего гетмана, нарушил присягу, данную и Москве.
— Про это мы царю уже писали! — выкрикнул Пампушка.
— А теперь, — словно и не слыша, продолжал архиерей, — клятвопреступник с панами-ляхами, с наёмными сынами Европы да с ордами Карамбея о сорока тысячах крикливых крымчаков, белогородцев и ногайцев разоряет сёла и города Украины, подступил уж и к нам, чтоб захватить несметные сокровища, когда-то и где-то сокрытые в Калиновой Долине запорожцами, сокровища, кои позволят Однокрылу купить в Азии и Европе такую рать, что не устоим против неё — ни мы, ни ты, пресветлый царь, когда он двинется и дальше, на Москву. А если он, захватив Мирослав (хотя мы во храме всем миром крест целовали — не сдаваться ворогу живьём), двинется он и далее, к Путивлю, где твои бояре с войском отаборились, а к нам зачем-то не идут, дабы их истребить, — чтобы затем и за тебя приняться, царю наш, на Москве…
— Все то же, что в трёх ранее отосланных письмах! — вырвалось у Пампушки.
— Не в трёх, а в четырёх уже! — поправил его женоподобный сотник Хивря, и его тоненький голосок был звонок, как бывает у молодой на второй день свадьбы. — Да, в четырёх!
— Вот видите, — обрадовался пан Купа. И добавил — Да и про наши сокровища писать не стоит. То ли есть они, то ли нет их… кто знает! А царь спросит: где они?.. Неосмотрительно!
Но владыка, как бы не слыша остороги, продолжал:
— И вот… идя супротив Москвы, сей чёрный лебедин разоряет наши сёла и города. Пылает Украина. Но наперехват клятвопреступнику, дабы преградить ему путь на Москву, оружно встают посполитые обоих берегов Днепра. Так спасай же нас, царю! Спасай нас и себя… Вот так и напишем ему, царю московскому!
6
— А царь подумает, ваше преосвященство, что мы тут испугались, — снова забеспокоился Пампушка.
— Подумает! — живо подхватил тот самый Хивря, румяный, щекастый, как пожилая тётка, длинноносый и безусый, с жиденькой чупринкой, с большущими синими глазами, глядевшими на всё с укоризной, чудаковатый сотник, о коем все знали, что он обабился (дома он за милую душу месил тесто, доил коров, прял и шил, а то хаживал и за бабку-повитуху, ибо и в том деле знал толк, за что его и прозвали Хиврею), да и впрямь он больше походил на какую-нибудь пожившую святошу, чем на бравого реестрового сотника. — Подумает, что испугались, — повторил пан Хивря, — да за шкуру нам сала и зальёт… ещё поболе, чем теперь! — и он нагло вытаращил глаза на царского воеводу Савватея Шутова, сидевшего у стола бойкого старичка, боярина, издалека прибывшего сюда, дабы в меру сил поднажиться, и прилагавшего к сему делу немалые старания, а занимали его в Мирославе не люди, не правда, а шинки и барыши от горилки, что весьма беспокоило и пана Хиврю, который держал в Калиновой Долине до прибытия сюда воеводы Шутова десятка два шинков. — Зальёт нам царь за шкуру сала, вы не думайте.
И тут-то пан обозный, Демид Пампушка-Купа-Стародупский, наконец решил: настало время повыгодней показать себя истинным сторонником Москвы, — сие могло пригодиться в исполнении его далеко идущих умыслов, ибо пан Пампушка, посягая на гетманскую булаву, отлично понимал, что без помощи обманутого народа (даже и с кучей червонцев — из желанного запорожского клада) против лукавого лебедина он один ничего поделать не сможет, вот и вознамерился теперь морочить Мирослава, возглашая свою приверженность Москве.
И Пан Купа воскликнул:
— Ты смеешь, пан сотник, такое плести против его царского величества?!
— А ежели царские воеводы ловчее королевских обдирал! — тоненько пропел пан Хивря, кивая на боярина Шутова. — Шинки да корчмы! Чьи они были? Мои да королевские. А стали? Царские! А всё прочее? Как было всегда! Даже арендаторы шинков — те же самые: как торчали за стойками рыжие да чёрные пейсы, так и торчат!
— Пейсы, пейсы! — рассердился боярин. — Да они только и платят царскому величеству! Ваши-то магистратские… должны они доходы сбирать…
— Сдирать, а не сбирать! — крикнул женоподобный сотник.
— А где они, доходы? Где? Старшúна ваша, старосты, бурмистры нас, воеводу царского, не слушают! Все дела, городские и козацкие, вершат без нас! Вот нам и остаются лишь поборы…
— А как же! — снова зазвенел пан Хивря. — Грабёж и подати завели не хуже ляхов: дай и дай, не стельный, а телись! С кого шкуру дерут, а с кого уж и сало топят!
— Врёшь, тётка! — не сдержавшись, рявкнул наконец бывший полковник, точно солью сыпанул в глаза Хивре. — Нет же такого, как бывало при польских панах. — и обратился к окружающим — Нет же у нас такого, как по городам под властью Однокрыла?
И рада вся, и весь майдан взгомонились и зашумели, — в Мирославе-то собрались уж тысячи людей, которые, бежав от гетманского глумления, рассказывали тут про те самые беды, что терзали Украину и при господстве Польши: однокрыловцы истребляли добрых людей, словно траву косили.
И люди на майдане, будто от боли, кричали:
— Глумятся над верой!
— Бьют!
— Пускай бьют, масла не выбьют!
А какой-то древний лирник, по ту сторону окна, слепой, с лицом, покрытым шрамами, бывший козак, молвил с горечью, словно бы про себя, но так, что его услыхали все:
— Наши люди до того обеднели: горло перережь — кровь не пойдёт! Но всё режут и режут…
— Слышишь, Хивря? — спросил архиерей.
— Я ж — не про это! Я — про шинки. А что бедных людей обирают паны поляки…
— А сам ты шкуры не дерёшь с крепостных да хлопов?
— Глас херувимский, а глаз сатанинский!
— Мелочи тебе солнце застят! — высокопарно сказал женоподобному сотнику пан Купа-Стародупский, и не потому сказал, что были у него такие уж твёрдые убеждения, а потому лишь, что в ту пору пану обозному было это выгодно и удобно. — Мелочи солнце застят, пан Хивря! Москали — братья наши по вере православной! Чего ж ты тявкаешь, собака?!
— Я ж не про веру — про шинки! За горилку-то денежки кому перепадают?
— Ты сам не прочь загребать их, старый шинкарь? — ехидно спросил Пампушка, искоса взглянув на Савватея Шутова, на воеводу: какое впечатление производит на него сие заступничество?
Но воевода старенький уже тихо, что рёбенок, спал.
7
— Ну, наговорились? — не скрывая насмешки, спросил епископ Пампушку. — Нашли, где правда? — Он-то хорошо знал подлинную цену, как мы теперь сказали бы, патриотической болтовне пана сотника. И епископ спросил у громады: — Так что ж, панóве товариство? Ещё одно письмо царю пошлём?
— Как же! — в один голос выдохнула вся рада, и сразу там, за окнами, одобрительно загудел весь майдан.
— Будем писать, преподобный и любимый наш владыка, — торжественно подтвердил за всех старый гончар Саливон Юренко, по-уличному прозванный Саливоном Глеком, что значит Кувшин, и все согласно закивали головами, поддерживая слово достойного мирославца.
Однако сызнова выскочил Пампушка, потому как не оставляла его надежда — любой ценой пошатнуть любовь громады и её доверие к этому монаху, опять ставшему военачальником.
— Да что ж мы ещё можем написать царю? В четвёртый раз просить о помощи, не уронив этим своего достоинства?
— А мы ему, дабы не уронить достоинства, напишем, пане обозный, этак… — и архиерей остановился, собираясь с мыслями, и трудно было взять в толк, не шутит ли его преосвященство, когда он вновь заговорил — А мы ему напишем вот как: «Коль ваше царское величество безотлагательно не пришлёт сюда на подмогу свои полки, всем нам тут жаба титьки даст, сиречь нам конец настанет, да и вам самим там, на Москве, пресветлый царю, солоно придётся!»
— Хо-хо-хо! — тоненько, словно престарелая пани, захихикал пан Хивря.
— Так и напишем его царскому величеству?! — вскричал и Пампушка, начисто лишённый запорожского юмора. — Жаба титьки даст? Я слов таких не подпишу!
— Подпишем и без тебя, — усмехнулся епископ.
— Это ж не ваша забота: вы — архиерей, а не атаман!
— Архиерей, волей народа, снова был вынужден стать мирославским полковником.
— Нешто перевелись на свете настоящие козаки? — спросил Пампушка, выпячивая живот.
— Ты — про себя? — спросил епископ.
Все захохотали, а Пампушка-Купа, видя опасность положения, сказал:
— Никто не захочет воевать под водительством чернеца!
— Никто? — спросил владыка. И, помолчав, сказал — Ну, коли так… — и поклонился раде — Я прошу мир уволить меня от ратных забот.
— Как-как? — не расслышав, удивлённо спросил кто-то по ту сторону окна.
— Возьмите у меня пернач. — и владыка не спеша переложил на край стола знак своей полковничьей власти.
— Не возьмём, — строго сказал кто-то в покоях.
— Не возьмём! — закричал и тысячеголосый майдан.
— Я ведь немощный старый монах… — начал было архиерей, но его прервали голоса в покоях и на майдане:
— В воду его, старого!
— Сóру ему на голову!
— Киями его, собаку!
— Киями, чтоб не артачился!..
И это было самым высшим знаком любви и почтения к бывшему запорожскому полковнику Миколе Гармашу, знаком всенародного доверия к его душевной чистоте, к ратным талантам, ко всему доброму, что было у их духовного отца, снова ныне вставшего на защиту правого дела.
— Возьми пернач! — велел ему цехмистр гончаров Саливон Глек. — Громада просит.
И полковник снова взял пернач — знак своей власти.
На три стороны поклонился, ибо на четвёртой никого не было: на стене висел гравированный в Лондоне портрет покойного Богдана Хмеля.
— Кланяется громаде, — сказали за окном.
И весь майдан ожил.
И, как на Сечи, цветистыми птицами взлетели вверх шапки да шлыки.
А в глазах старого архиерея любовь и доверие народа вызвали слезу: как ни высоко стоял он над людьми, чистоту сердца сохранил навеки, хотя и не вспоминал никогда известных слов апостола Павла: «Omnia munda mundis», то есть что-то вроде: «Для чистых — всё чисто».
Старик прислушивался к гомону.
Но гомон тот сразу стал угасать.
— Да поможет нам вечная мудрость… — начал было архиерей, но умолк: вдалеке снова заухали пушки, и грохот дальнего боя отчётливо послышался тут. — Поди да узнай — что там опять приключилось? — велел епископ келейнику, куцему бородатому монашку в рыженькой линялой рясе, и тот, еле двигая здоровенными чоботами, тихо исчез за дверью, а все молчали, потрясённые, ибо никто не ожидал, чтобы тот треклятый живодер, Однокрыл, отважился наступать в клечальную[12] субботу, в канун троицына дня.
Думками все понеслись к тому месту, где всё громче и громче ухали пушки, к северному входу в Долину, а иные воины поспешно вышли с явным желанием поскорее добраться туда.
Стало меньше народа и на Соборном майдане, там, за окнами.
А пан Демид тем временем молча думал о чём-то своём, не сводя рачьих буркал с отца Мельхиседека.
8
Пана Купу, давно уже ставшего потаённым католиком, — а их в ту пору немало было меж украинскими вельможами и магнатами, — епископ раздражал своей непримиримостью к отступникам народа и православной веры, к изменникам отчизны, своим непоказным правдолюбием, своими козацкими повадками, которые и по сей день давали себя знать. А пуще всего возненавидел пан Купа епископа Мельхиседека за то, что сей проклятущий черноризец, покамест пан обозный ездил в Стародупку справлять свою свадьбу с Роксоланой, принял на себя обязанности военачальника, ибо мирославский полковник пан Косюра-Чёрный переметнулся к Однокрылу за день или за два до начала этой войны и бежал из Мирослава, — хотя власть военную, ясное дело, и в городе и по всей Долине должен был взять в свои руки именно он, Демид Пампушка-Стародупский, как то и надлежало полковому обозному, да ещё такому богатому, как он.
Бог его знает, на что Пампушка уповал (не на сожжённую ли в степи кучу ладана), но пану обозному почему-то казалось, что всё им задуманное свершится быстро и легко: и зарытые где-то там мирославские клады сразу отдадутся ему в руки, и полковником он станет (а было это тогда никак не меньше чина нынешнего маршала), и гетманом — без мешканья и проволочки, — и вот теперь, когда не сразу всё получалось как надо, Пампушке хотелось хоть немножко поколебать уважение к слуге господнему, епископу Мельхиседеку, ещё и потому хотелось, что он его просто боялся: ведь этот бывший запорожец становился порой буен и грозен, как ревущая весенняя вода.
И разговаривал епископ иной раз, как тютюном в глаза сыпал, — это когда правдой колол глаза.
Боялся Пампушка и пронизывающего взгляда этого козацкого полковника, что смолоду прославился на Запорожье, а потом в полках покойного гетмана, который и заставил его затем напялить чёрную рясу, зная силу церкви и радея, как муж державный, о том, чтоб отдать её в чистые и верные руки… В вызволительной борьбе украинского народа, надо сказать, не последней заботой искони была и чистота православной веры, чистота от католических влияний Рима, то есть от посягательств чужеземцев, которые всегда тайно и явно действовали через своих поверенных, что ходили и ходят из страны в страну в сутанах и без сутан.
Съёжившись под взглядом Мельхиседека (по той причине, что не забыл и своей недавней подлости, учинённой против Мамая), Пампушка хотел было сказать владыке что-то примирительное, но из-за окна вдруг прозвучал довольно громко низковатый женский голос:
— Бáтько!
— Что тебе? — отозвался на этот зов гончар Саливон Глек и сердито обернулся к широкому среднему окну, где появилась наймичка Лукия, которая выросла в доме старого гончара и всегда звала его бáтьком.
Это была статная и высокая, длинноносая и уже не первой молодости девушка — с тяжёлой золотисто-русой косой на плече, с суровым взглядом серых очей и с такою в них тревогой, что старый Саливон, цехмистр гончарного цеха, аж привстал, обеспокоенный.
— Тато, подойдите-ка! — опять позвала девушка.
— Разве не видишь: тут — рада!
— Вот не люблю, когда болтают лишнее, — строго сказала девушка, и Глек поспешил к окну.
— Что сталось? — спросил гончар, подходя.
— Дверь украли, — громко сказала девушка.
— Какую дверь? — удивился гончар.
— Ту, что из хаты — в сени. Снята с петель! — и девушка вдруг рассердилась — Вот уж не люблю! Коли б вы тут не разговоры разговаривали, а дома дело делали, то и дверь была б цела, отец.
— Кому ж это понадобилась ваша дверь? — спросил обозный.
— И у вас дверь украли? — озабоченно обратился к Лукии отец Мельхиседек.
— А что?
— По всему городу крадут двери! С поличьем Козака Мамая…
— Странное дело, — буркнул Пампушка, пряча взгляд.
— Что-то такое и я слыхал, — сказал седой маслодел Бида. — За три дня в городе кем-то украдены десятки дверей.
— Может, какая нечистая сила? — встревоженно отозвался кто-то за окном.
— Но зачем нечистой силе двери? Кому нужны?
— Однокрыловцам, — уверенно сказал пан Пампушка.
— Да зачем же?
— Чтоб напугать упрямых мирославцев, — убеждённо бросил пан Купа. — Наши письма кто-то перехватывает! Из пушек стреляют! А какая-то нечисть крадёт по хатам двери! Надо бы подумать…
— Мы ещё не кончили с письмом к царю, — неприязненно сказал Мельхиседек, и глаза его блеснули чёрной молнией.
9
— Детей пожалели бы! — тихо пробубнил сотник Хивря.
— Каких детей? — спросил епископ.
— Чьих? — хриплым басом спросил и старый гончар Саливон.
— Наших детей, — отвечал сотник Хивря. — Мы ведь четырёх лучших хлопцев послали с письмами в Москву? Да и на Сечь! Да и в Полтаву! В Гадяч! В Чернигов! А где они, те хлопцы? Где? Погибли? Никто не знает… Да и те четверо? Дошли ль до Москвы?
— Вот мы и решили послать пятого, — кинул гончар.
— Наших детей, вишь, не жалеете!
— У тебя ж их никогда не было.
— Разве я — про своих?
— Вот и помолчи! — и гончар глухим, угасшим голосом заговорил — Это ж мой сын, мой, а не твой, Микола мой с одним из тех писем подался в Москву… Мой сын! — выкрикнул старик. — А дошёл ли? Или схватили его и пытают неведомо где? А то у однокрыловцев давно уже дух испустил на колу? Или попался в руки святой инквизиции? Не знаю! Но… коли надо будет, пошлю сегодня и второго, Омелька, пошлю ещё и третьего, Тимоша, и сам пойду, когда мир повелит, — нести в Москву десятое, двадцатое письмо, пришла бы нам только подмога в нашей беде…
— Как было в те разы, — сказал владыка, — нести письмо должен достойнейший… Подумаем!
И вся рада, в раздумье, молчала.
— Надобен хлопец сильный и смелый.
И вдруг из-за окна послышался робкий, порывистый женский голос:
— Возьмите моего хлопчика…
Это сказала Явдоха.
И даже сама испугалась своих слов, неожиданных для неё самой.
Вдвоём с Михайликом они стояли, привычно взявшись за руки, под крайним окном и слушали, что там говорят на совете.
Не найдя в Мирославе ни работы, ни пристанища, переночевав несколько ночей под тыном, потрёпанные в стычке несколько дней тому назад — в степи, они пришли сюда, на Соборный майдан, куда стремился весь город, и теперь, после неосторожного выкрика Явдохи, когда все оглянулись на них, сын и матинка, стыдясь своего нищенского вида, не знали, куда деваться от всеобщего к себе внимания.
Но делать было нечего, и матинка опять сказала:
— Пошлите в Москву моего хлопчика.
— Я сам скажу, мамо, я сам! — с досадой дернул её за рукав, взопрев и весь горя, бедняга Михайлик. — Я сам…
— А откуда вы тут объявились? — недоверчиво спросил у матери сотник Хивря, поглядывая на них через окно.
— Из Стародупки, паночку, — почтительно поклонилась Явдоха.
— Хочешь сына послать на верную смерть?
— Э-э, нет, — сказала матинка. — Он дойдёт. Живой!
— Разве он знает дорогу?
— Я ж сама пойду с ним, пане.
— А ты? Ты знаешь дорогу до самой Москвы?
— Расспрошу.
— А сын грамотен?
— Нет.
— А как же он будет говорить с самим царем?
— Вот как я, пане, с вами.
— Царь, вишь, только по-учёному разумеет.
— Как же будет? — тревожно спросила мать.
— Никак! — тоненьким голоском засмеялся Хивря.
Явдоха склонила голову, а сынок её, готовый от смущения провалиться сквозь землю, рванулся прочь от окна, но матинка держала его за руку, ей ведь любопытно было знать, чтó будет дальше.
Пан Пампушка, узнав Явдоху и Михайлика, хотел было приказать челяди схватить их, однако тут же владыка снова спросил:
— Кто ж понесёт письмо?
Тогда старый цехмистр гончаров Саливон Глек сказал громаде:
— Мой второй сын, Омелько. Он понесёт письмо.
10
Напряжённое молчание встретило слова гончара.
Никто не ждал такого!
Старший сын Глека, Микола, козак учёный, что дослужился уже до хорунжего, ушёл недавно с таким же письмом в Москву.
В дорогу дали ему голубя и велели, коли дойдёт, пустить его из Москвы с письмом, дабы мирославцы знали, чтó ответил царь на их просьбу о помощи.
Но вчера голубь вернулся. Без письма.
Что-то, видимо, стряслось недоброе…
А вот сегодня, сейчас, старый гончар сказал, что и новое письмо в Москву понесёт второй сын его, Омелько Глек.
Этого не ждали. И громада молчала.
У Саливона Глека, кроме Омелька и Миколы, был ещё и третий сын, самый младший, Тимош, спудей киевской Академии, который весьма огорчил старика, вернувшись этой весной в Мирослав с бродячими лицедеями. Вот и сейчас где-то там, на базаре, позоря своего отца, он показывал забавные штуки, и о том глупом штукаре, коего уже успели узнать мирославцы под именем Прудивуса, Саливон и слышать не хотел, и нынче говорил всем, что сынов у него не три, а два: Микола, что отправился в Москву, и второй, Омельян, спевак, любимец и гордость горожан, которого безумный родитель посылал теперь также на верную смерть.
Проучившись сколько надо в Академии, в Киеве, Омелько Глек пел там годик-другой на клиросе Святой Софии, и на богослужения со всего города сбегались люди послушать сына мирославского гончара, затем что голоса такого доселе не слыхивали, — дивились и чужеземцы его пению, а москвитяне, прибывавшие в Киев, пытались переманить знатного певца в Успенский собор, что в Кремле, да все те попытки были тщетны, ибо, прожив около года в Вене и Милане, где он учился на начального певчего и музыкотвóрца, Омелько Глек не захотел ни в Киеве оставаться, ни в Москву ехать, а возвратился в свой родной Мирослав с доброй славой «мужа благоговейна и словеснейша», как говорили тогда по-церковнославянскому, дидаскала и витии, певца и протопсальта (сиречь хорового регента), человека, владевшего «художного эллино-грецкого языка уменьем да искусством».
Омельяна Глека крепко тут полюбили, в Мирославе, добрые люди — за его талант, за могучий голос неземной красы, за песни, им слагаемые, за разум, благодаря коему никогда не похвалялся он своей учёностью перед людьми простыми, за кроткий и человеческий нрав, за козацкую отвагу, которую успел он проявить на Сечи и в морском походе.
И вот сейчас, когда отец сказал то, что он сказал, никто старику гончару не ответил.
Все молчали.
Никому не хотелось потерять Омелька.
И мирославцы очень обрадовались, когда сотник Хивря, коего черти в тот день то и дело дёргали за язык, начал перечить и тут.
— А почему мы должны посылать именно твоего Омелька? — спросил он у Глека. — Надо ведь смелого!
— А мой Омелько разве… — начал было Глек.
Но все закричали:
— Орёл!
— Надо ж дорогу найти средь лесов и степей! — не успокаивался пан Хивря.
— Этот найдёт! — чтоб не дать в обиду своего любимца, возразили горожане, хоть добрым людям не больно хотелось, чтоб искал эту дальнюю дорогу именно он.
— Грамотного и учёного нужно — с царём говорить.
— Этот слово скажет! — закричала громада.
А архиерей молчал.
Ему приятно было слышать, как одобрительно говорят люди про его любимца, но не хотелось терять замечательного соборного певца, не хотелось подвергать опасностям жизнь умельца такого — с талантом от самого бога, хотя епископ и понимал, что посылать надо как раз Омелька: дело-то оборачивалось ой-ой как круто, и от посланца, который должен был ныне идти в Москву, зависела, может, дальнейшая судьба труженицы неньки Украины, как называл пан архиерей свою отчизну…
И владыка спросил у Глека:
— А ваш Омелько… где он сейчас?
— На северной крепости… в бою.
— Захочет ли он идти?
— Сын захочет того, что прикажет отец.
— А что отец прикажет?
— Что решит громада. А громада решит: надо идти!
Но громада молчала.
Хотел было что-то сказать пан Купа-Стародупский, но, услышав что-то, быстро обернулся к двери…
11
В покои с прельстительным смехом не вбежала, не вплыла, а влетела райской птицей восемнадцатилетняя пани Роксолана Купа, в лучшем своём наряде — в добром десятке коралловых нитей, вся в жемчуге и адамантах, которые бесславно меркли, споря с её прелестными очами, что игриво сияли, озаряя её зардевшееся и без того совсем ещё юное лицо девочки, преждевременно ставшей молодицей.
Пани Роксолана Купа появилась тут не без умысла — покрасоваться перед почтенными людьми, а предлогом было её доброхотное желание — помочь молоденькой хозяйке архиерейского дома, Ярине Подолянке, племяннице епископа, что совсем недавно прибыла к родному дяде, старшему брату её покойной матушки, и теперь вот, не впервые ли, должна была показаться громаде города Мирослава.
Но Ярина Подолянка, робея, видимо, перед незнакомыми людьми, ещё была во внутренних покоях, а перед радой красовалась и выкручивалась уже знакомая нам пани Купиха, Роксолана. А как в архиерейских покоях в большинстве люди были в летах, то и взгляд её быстренько перелетел за окна, где сгрудились молодые парубки.
Роксолана, войдя в покой, ловко метала на все столы и столики зелёные, прозрачные кварты, цветистые глиняные куманцы — с варенухой, горилками да наливками, деревянные ковшики к ним, стеклянные чары и чарки, золотые да серебряные кружки да кубки.
Стреляя глазами за окна, задержалась она взором на черноусом козаке, что вспыхнул перед её открыто зовущим взглядом, словно та сторожевая фигура, которую он не так давно поджёг в степи, вот этот самый француз Пилип-с-Конопель.
Прошла Роксолана вдоль просторного покоя, вдоль окон и дальше.
И внезапно вспыхнула и сама, увидев ненароком Михайлика, что стоял рядом с матерью, как всегда держа её за руку.
— Кохайлик! — шепнула Роксолана, проходя мимо самого дальнего окна.
Михайлик стал белее полотна.
Потом вспыхнул.
Роксолана проплыла дальше, а Михайлик чуть было не рванулся через окно за ней — в комнату.
Но матинка крепко сжала его руку.
И шепнула:
— Не туда, сынок, смотришь!
Явдоха силком повернула его к двери, где на пороге в тот миг появилась семнадцатилетняя племянница преподобного Мельхиседека, дочь его сестры, Ярина Подолянка, дивчина тоненькая, что берёза в весенних серёжках.
Что вошла племянница епископа, никто ещё не знал, но все почему-то обернулись к ней.
Пышного наряда на ней не было.
Жемчугов и адамантов тоже не было.
Да поди, и краса её цвела не столь пышно, как у прелестной Роксоланы. Ни тех горячих красок, что приманивали око любого мужчины, ни стреляющих взглядов не было, коими пани Роксолана лихо пронзала тронутые и нетронутые парубоцкие сердца.
Бровь у Ярины дугой? И око быстрое — калёным угольком? И зубы репкой белой? И губы маковым цветком? И голос что у горлицы?
Нет, нет, не только это… и нелегко было сразу сказать, чем она ранила сердца, чем полонила мирославцев, впервые увидевших её сейчас, что властно притянуло к ней даже требовательный взгляд матери, Явдохи, когда она не очень-то осмотрительно молвила про себя:
— Величава, словно пава!
Но Михайлик, потрясённый внезапным видением, ничего не услышал.
Ибо ничегошеньки не слышал и не видел, кроме неё.
Ибо она ему — уже сияла солнцем, как сказал бы про то болтливый поэт.
Ибо чёрные изогнутые брови её, что так резко отличались от белокурых кос, уже впились пиявицами в душу.
Михайлик никогда не видывал такой красоты.
Хоть и уверен был, что панну эту встретил не впервой.
С ним творилось неладное.
И он сказал:
— Она!
А мама шёпотом спросила:
— Что «она»?
Но парубок не отвечал.
Он и сам ещё не знал ничего.
Не знал, чтó сталося с его глазами в то мгновение.
Что сталося с дыханьем.
С биением сердца.
С его руками, которые сделались разом сухими и горячими.
— Кохайлик! — опять, проходя мимо, проворковала пани Роксолана.
Но он её уже не слышал.
— Куда уставился? — грубо спросила пани Купа.
Но парубок не отвечал, и Роксолана, обернувшись к порогу, сразу поняла, в кого впился глазами сей богатырь.
Смотрели ж на Ярину Подолянку все там.
А Пилип-с-Конопель рванулся вдруг и громко спросил:
— Панна Кармела!.. Это вы?
В тот миг узнал её и Михайлик, прелестную девушку с голландского портрета.
В тот миг и он её позвал.
Только тихо.
Еле слышно.
И всё-таки она услышала оба голоса, так негаданно окликнувшие её — и там, и там.
Но, взглянув и туда и сюда, никого, конечно, узнать не могла.
И это сжало страхом сердце панны.
Кто здесь мог окликнуть её ненавистным именем «Кармела»?
Кто мог?
И кто посмел?
12
— Я должен всё-таки спросить у неё, мамо! — шёпотом молвил Михайлик, ещё не опомнившись.
— О чём спросить, сынок?
— Я не знаю…
А потом опять и опять:
— Я должен обо всём сказать ей, мамо! — и Михайлик, как во сне, бросился по саду к двери дома, чтобы войти в покои.
— Куда ты? — схватив своего Михайла за руку, тихо спросила Явдоха.
— Я должен с ней поговорить.
— О чём?
— Как это — о чём?! О портрете. О какой-то опасности…
— О какой опасности ты скажешь? Да вон — тот парубок Пилип-с-Конопель. Он и скажет ей обо всём!
— Но я должен, мамо, сказать ей, что я… что у меня…
— Не спеши.
— А я и не думаю спешить. Но… пора! Не то Пилип… вы гляньте, мамо!
— Вижу! Пойдём вместе, сынок.
— Я сам, мамо, я сам…
— Так ты ж — несмелый, — грустно сказала мать.
— Несмелый, матуся.
— Да и не хитёр.
— И не хитёр, мамо.
— А к девчатам без хитрости — ого! — не подступись.
— Буду с хитростью, мамо.
— Ты?! С хитростью? Такой телёнок? — И, взглянув на Подолянку, что-то словно сообразив, спросила шёпотом — Как ты думаешь — кто она?
— Кармела Подолянка.
— Племянница самого владыки!
— Что ж такого!
— А ты кто?.. Кто ты есть?
— Я коваль! — горделиво ответил он.
— Велика птица — коваль!
— Велика, мамо, — без тени улыбки кивнул Михайлик.
— Но у тебя ж — ни гроша.
— Пустяки!
— Ни хаты.
— Пустяки!
— Ни работы.
— Пустяки!.. Будут же когда-нибудь и деньги, и хата, и работа. Даже новые штаны! — и он сказал решительно: — Ну, я пойду!
— Да ты ж нестриженый.
— Пустяки!
— Ты что надумал? — забеспокоилась мать.
— Жениться, мамо.
— На племяннице владыки? С ума спятил!
— Спятил, мамо, — покорно согласился хлопец.
И снова умолк.
Весь этот быстротечный разговор, что вёлся шёпотом у крайнего окна, мгновенно вылетел из головы, и хлопец снова ничего уже не видел и не слышал.
А то, что случилось затем…
13
То, что случилось затем, всполошило всю раду.
Ярина Подолянка, испуганная двумя окликами: «Кармела!», на мгновенье замешкалась у порога, но всё же к раде вышла.
На серебряном подносе несла она золотые кубки с мёдом хмельным, с терновым столетним вином, от малейшей капли коего кружилась голова даже у бывалых запорожцев, — ибо не попотчевать гостей, как то велит обычай, украинская душа не может — даже в самую горестную минуту, даже на похоронах, даже в тяжкую годину войны.
Ярина переходила от стола к столу, хотя всюду уже расставила свои напитки пани Роксолана, но каждый спешил из собственных ручек этой, как говорят наши братья-поляки, сличной, то есть прелестной, дивчины пригубить торжественную чарку.
— За победу! — возглашал каждый.
«За хозяюшку!» — думал каждый.
И победа, столь желанная, уже казалась всем прекрасной, как юная хозяйка сего дома.
И радушная хозяйка была в тот миг желанной, как победа…
А когда панна Ярина проходила в огромном покое мимо крайнего окна, чьи-то проворные пальцы из-за косяка схватили с её подноса кубок меда, — ой!
Кубок-то был золотой.
Но никто с тем кубком бежать не бросился.
Кто-то осушил его — там, за окном, и, брякнув золотом о деревянные половицы покоя, в то же мгновенье исчез так стремительно, что никто предерзкого разглядеть не успел.
А был то Михайлик.
Ярина вскрикнула.
И не только потому вскрикнула, что испугалась, хотя и испугаться она всё же испугалась.
Да и не без причины, пожалуй.
Бояться было чего: за свою короткую жизнь испила дивчина лиха полный ковш.
14
Её матушка, родная сестра епископа Мельхиседека, будучи замужем за полковником Прилюком, рано овдовела: полковника замучили паны в Варшаве, а через год те же ляхи предательски убили мать Подолянки, а девочку тогда же увезли тайком в далёкий Рим и там укрыли в доминиканском монастыре.
Ярине, перекрещенной в Кармелу, пришлось томиться и в католических монастырях Болоньи, Пармы, Парижа, Вены, Амстердама, и причастны были к её судьбе в те годы не только польские сенаторы, но и папские нунции, и палатины угорские, и веницийские да габсбургские послы, ибо воспитание панны Подолянки было важным делом римской церкви, которая частенько похищала детей украинской шляхты, чтоб вырастить из них отступников, врагов своего народа и православной веры.
Воспитанники Ватикана, возвратясь на Украину, выполняли различные поручения своих хозяев, поручения иной раз гнусные и кровавые, и порой из этих-то отступников и вырастали самые лютые враги украинского народа.
Большие упования возлагали святые отцы и на Подолянку, затем что дивчину бог не обидел ни умом, ни красотой, однако всё произошло совсем не так, как полагали они, и теперь там где-то монахи злобствовали и, как то было видно, не забывали о панне, не простив ей ни бегства, ни измены престолу святого Петра, вот и следили за ней повсюду и пытались уже снова её похитить, а то и убить, да и гетман Однокрыл не раз хотел силком жениться на Подолянке, и уже трижды отбивали дивчину у желтожупанников, что и стало причиной её переезда сюда, под защиту родного дядюшки Мельхиседека.
Вот какие важные и досадные обстоятельства заставили Ярину вскрикнуть, хотя была она десятка не робкого.
Однако, увидев за окном запорожца, окликнувшего её постылым католическим именем, панна встревожилась ещё больше, ибо лицо Филиппа показалось ей знакомым, хоть и не могла она припомнить, где видела его.
Всё это произошло так быстро, что люди не успели опомниться, как в архиерейских покоях поднялся шумный переполох.
— Ловите его! — тоненько трубил пан Хивря.
— Вы видели? Вы видели?
— Что он сделал?
— Но ктó же он?
— Однокрыловцы подослали соглядатая, — деловито пояснил Купа, хотя он, как и сама пани Роксолана, хорошо видел, ктó был тот дерзило и чтó он сделал. — Однокрыловцы хотели украсть Подолянку! — заорал пан обозный, и всё вокруг закипело.
15
— Хватайте однокрыловца! — из окна выкрикнула на весь Соборный майдан пани Купиха.
И волны пошли по майдану.
— Найти хлопца! — велел Мельхиседек, впрочем не очень веря в злой умысел простодушного парубка, который готов был идти с матерью к царю, — старый-то гончар только что шепнул владыке, что это был тот самый хлопец. — Найти его! — повторил епископ.
— Не премину, владыко, — сказал куцый монашек, маячивший у архиерея за спиной, и неторопливо зашаркал своими здоровенными сапожищами к выходной двери.
— Отче Зосима, скорее! — понукал его Купа.
— Куда ещё скорее, пан обозный, — ответствовал степенно, еле передвигая ноги, монашек, но вдруг, сообразив что-то важное, сразу подумал, что наглеца того надо беспременно изловить, и, как застоявшийся осёл, внезапно ринулся вперёд и бросился в погоню.
16
А меж тем наш Михайлик, держа за руку свою бойкую матинку, очутился в каких-то дальних переулках.
Люди, взбудораженные, опережая их, куда-то бежали, кричали и впрямь хватали кого-то, однако никто не догадывался, что всю кутерьму поднял этот кроткий хлопчина и что как раз его-то и надобно тащить к архиерейскому дому на расправу.
— Скорей, скорей! — молила Явдоха, которая, как все матери, была прямой и смелой, когда что-либо касалось её самой, и про всё забывала, если беда подбиралась к её единственному сыну, хотя было ему почти уже двадцать. — Ой, скорее, сынку!
— А я, кажись, никуда и не тороплюсь, — отвечал всякий раз Михайлик и… всё придерживал шаг.
— На виселицу захотелось! — подгоняла матинка.
— Да разве я в чём виноват? — простодушно спрашивал Михайлик.
— А слыхал ты, как её стерегут, эту самую Ярину Подолянку. Её, говорят, уж три раза выкрадывали.
— И я её украл бы! — и упрямая складка залегла под губой.
— Её, говорят, и убить пытались.
— Ну вот видите!
— Что?
— А то, что надо мне быть подле неё.
— Ты разве не слышал, как там горланил тот распроклятый Пампушка: однокрыловец, однокрыловец!
— Вот они и впрямь подумают, что однокрыловец… коли я убегу.
И дальше идти Михайлику было всё трудней, даже сам он постичь не мог, какая необоримая сила не даёт бежать ему.
Не Подолянка же?!
Он остановился: всё в голове пылало, словно в пекле.
Потом сказал:
— Там же остался… Пилип тот!
— Ну и что?
— Надо и мне… — и вспыхнули его соколиные очи.
Застыв на мгновение, Михайлик повернул назад, к Соборному майдану, затем что был он из тех добрых хлопцев, робких и тихих, о коих говорят: телят боится, а быков крадёт, — детская, мол, натура.
Его, как добрый конь, несла назад любовь, ибо хлопец ещё не понимал того, что любая человеческая жизнь — следствие сладчайшей любви, а каждая любовь — начало горькой жизни, и хотя жизнь эта горькая (от любви) сейчас начиналась, ему почудилось, будто сразу же стал ясен и прекрасен белый свет…
Хлопец поспешал, чтоб хоть на миг увидеть свою любимую ещё разок, земли под собою не чуял, словно так ослеп, несчастный, от яда любви, что даже не заметил канавы и со всего разгону ткнулся носом в землю, аж кровь пошла, аж искры из очей посыпались, и всё перед ним ходуном заходило, и ему казалось, что летел он в ту канаву слишком долго, а на обратном пути к покоям епископа это ощущение полета не покидало его ни на миг, кружилась голова, и вся земля словно взлетала к небу.
Матинка, чуть не свалившись в ту же канаву, не выпускала, конечно, сыновней руки и едва поспевала за ним, хотя то было и нелегко, ибо чувство полета, что в нём возникло — при первом взгляде на панну Ярину, а не при падении в канаву, — это не оставлявшее его чувство полёта и падения влекло ковалика назад к той панне.
И матинка всё это ощутила вдруг.
17
Она опомнилась только в роскошных покоях отца Мельхиседека, куда Михайлик ввалился, как чёрт в вершу, сам от себя не ожидая такой смелости.
Вдвоём они прошмыгнули почти никем не замеченные и стали в уголке — весьма потрёпанные боем, застигшим их посреди степи, в лохмотьях, опалённые козацким солнцем, изнурённые бесприютным житьём.
А рада всё ещё не кончалась, и Михайлик напряжённо слушал, хоть Ярина Подолянка была ещё здесь, и хлопец, не замеченный ею, не сводил с панны жгучего взгляда, и упрямая складка, ныне появившаяся у нижней губы, становилась всё приметнее и резче.
Рада ещё не кончалась, но речь пошла уже о каких-то других делах, порождённых также исступлением войны.
— В душе народа — тёмная ночь! — взвывал к громаде Пампушка. — А там, на базаре, я сам видел, представляют комедию какие-то бродяги, странствующие лицедеи, приведённые из самого Киева. А привёл их сюда Тимош Юренко, прозванный в народе Прудивусом, то есть Усачом, — сынок весьма почтенного цехмистра гончаров…
Саливон Глек-Юренко побагровел, оттого что сына-лицедея весьма стыдился и не терпел, когда поминали имя Тимоша.
А пан Пампушка, видя, как Саливона Глока бросило в жар, продолжал не без удовольствия:
— Я попытался было, панове товариство, сие непотребство на базаре пресечь, ибо шуточки во время войны…
— И что же?
— Голытьба меня чуть не побила…
— Жаль, что не побила! — язвительно сказал кто-то из-за окна.
— О чём ты просишь раду? — осведомился Мельхиседек.
— Властию вам данной, пресвятой отче, — смиренно молвил пан Пампушка, — надобно сие позорище пресечь. А тех бродячих лицедеев — прочь!
— Это почему же? — встав подле своего дядюшки, удивлённо и тихо, но так, что все услыхали, спросила панна Подолянка.
— Почему же? — спросил и сам епископ.
— Во время войны кому нужны лицедеи? Да и хлеба-то у нас… того… Некому печь! Негусто и муки.
— А пшена?
— Ещё меньше. Некому просо рушить.
— Сала?
— Почти нет.
— А мяса?
— Нет вовсе. Война!
— Чем же ты кормишь козаков?
— Если кольцо осады замкнётся-таки, встанет над городом призрак голодной смерти, владыко.
— Пороха-то имеем вдосталь?
— Ни серы, ни селитры!
— Сабли? Рушницы? Пики?
— Ковать некому, ваше преосвященство. Меди и железа тоже нет.
— Медь завтра будет, — вздохнул Мельхиседек.
— Откуда?
— Завтра снимем колокола, — как бы отважась на трудный шаг, тихо произнёс Мельхиседек.
— Какие колокола? — отшатнувшись от владыки, спросил Саливон Глек, цехмистр гончаров, слывший в Мирославе лучшим звонарём…
— С церквей… Какие же!
— Вот как! — простонал старик Саливон, однако больше не сказал ничего.
Зато Пампушка снова почувствовал себя на какое-то мгновение православным, преданным вере отцов, а не тайным католиком.
— Не дам! — сказал он. — Не дам колоколов. Покарает вас бог!
— Гляди, чтоб он тебя самого не покарал. Чем будешь людей кормить?
— Их накормишь! Невесть откуда все прутся в Мирослав. Слоняются без всякого дела. А жрать им подавай!
— Почему слоняются? Почему без дела?
— Дармоеды, — пожал плечами Пампушка.
— Так-таки все и дармоеды? Все?
— Как один.
— А я? — неожиданно спросил Михайлик, ибо чувство полёта не оставляло его и тут, а нос после падения совсем распух, и парубок вовсе не думал, куда летит. — А я? — настойчиво повторил он, не услышав ответа на своё удивлённое восклицание. — А я?
18
— Чтó — ты? — опять узнав парубка, спросил Пампушка.
— Я ж вот — не дармоед, — отвечал Михайлик.
— Ага, не дармоеды мы, — с достоинством подтвердила и матинка.
— Кто же вы? — спросил пан Хивря.
— Ковали мы, — глянув искоса на Ярину, степенно отвечал Михайлик.
— Что ж вы слоняетесь? — удивился Мельхиседек.
— Негде жить, — тихим баском буркнул Михайлик.
— Нет и работы, — вздохнула матинка.
— Ковалям нет работы? — удивился владыка. — Во время войны?
— Кто ж будет ковать оружие? — спросил и гончар Саливон Глек.
— У вас, в Мирославе, тридцать две кузни, но никто нам работы…
— Тридцать две кузни? — насторожился пан Пампушка. — Ты откуда знаешь — сколько? — и кивнул Мельхиседеку — Это всё-таки однокрыловец!
— И нигде не нашлось для вас работы? — отмахнувшись от обозного, спросил епископ.
— И не найдётся! — в своём стремительном любовном лёте, забывая о сдержанности, обязательной для младшего перед старшим, резко сказал Михайлик. — Работа есть только для ваших, для здешних, для цеховых. У вас, в Мирославе, пришлого ремесленника даже в челядники не возьмут.
— Таков уж порядок, — объяснил цехмистр ковалей Ткаченко.
— Порядок?! — вспыхнула матинка. — Ни ладу, ни порядка. Бестолочь! И оружия у вас тут — не густо!
— Пришлые портняжки да сапожники без дела слоняются, а сапог не хватает, — рассердился Михайлик. — Да и кони не кованы!
— И хлеба на базаре маловато, — прибавила мама.
— А в городе, — подхватил Михайлик, — полнёхонько бездомных пекарей и мельников, бондарей и каретников.
— Мясников и пивоваров, — продолжала Явдоха, — седёльников, кожевников и плотников, угольщиков и колесников…
— Их у вас и людьми не считают, — сердито добавил Михайлик. И сказал — Я думаю, панове громада, что вы должны немедля…
И только тут молодой коваль заметил, что матинка дёргает его за латанный-перелатанный рукав.
И хлопец умолк, глянув на свои лохмотья, такие драные, что раку там уцепиться не за что было, и смутился.
— Вестимо, должны! — подхватил последние слова Михайлика отец Мельхиседек. — Вам следует, панове цехмистры, обнародовать сразу, что, на время войны хотя бы, в цехи вы будете принимать всех.
— Пришлых? — важно спросил коваль Ткаченко.
— Всех, кто хочет и умеет работать.
— А обычаи предков? — опять отозвался цехмистр ковалей.
— И кто ж дозволит нарушать обычаи? — спросил цехмистр пасечников. — Кто даст нам этакое право?
— Бог, — сказал епископ.
— Война дала нам право, — добавил цехмистр гончаров Саливон Глек. — Так вот, деды, подымайте зады! И — за работу.
— За работу рано, — пробурчал цехмистр женских портных. — Однако подумаем: сие дело надо разжевать.
— Некогда жевать! — снова забыв, где находится, выскочил Михайлик, оторвав на мгновенье взор от панны Ярины, и опять матинка дёрнула сына за рукав, а потом быстренько пригнула его голову к себе и стала приглаживать давно не стриженный в дальней дороге чуб.
Михайлик сердито выпрямился.
И повторил:
— Некогда жевать! Война не ждёт.
— А почему ты здесь заправляешь? — малость опомнясь от изумления перед выходкой своего вчерашнего коваля, вызверился пан Купа-Стародупский.
— Ого?! — искренне удивился Михайлик. — Это я заправляю? Да я ж — несмелый! Вот и матуся моя знает про то… Я ж несмелый! С малолетства… Верно, мамо?
— Верно, сынку.
— То-то, несмелый! — усмехнулся епископ: хлопец-то ему всё больше и больше нравился.
— Погоди, погоди! — опомнился наконец обозный. — А как ты сюда попал?
— Влетел! То бишь вошёл, пан Купа.
— А по какому праву?
— Ни по какому, — сам тому дивясь, простодушно согласился Михайлик.
— Да как же ты посмел! — ощерился на него обозный.
— Посмел! — чужим голосом сказал хлопец и, ещё больше самому себе удивляясь, пожал плечами.
— Убирайся! — вдруг басом закричал обозный. — Вон отсюда!
— Почему «вон»? — спросил Мельхиседек.
— Голодранцев сюда никто не звал.
— А он пришёл незваный, да кое-что нам и присоветовал, спасибо ему… — и голос Мельхиседека зазвенел такой медью, что пан обозный поднялся и слушал стоя, почувствовав сразу, что перед ним не только духовный пастырь города, но душа, и совесть, и разум обороны, строгий военачальник, который может и головы лишить. — А теперь послушай-ка, пан обозный, — продолжал Мельхиседек. — Если люди да кони не будут сыты…
— Придётся увеличить подати.
— Благословите, владыко, драть с бедного лыко? Нет, тому не бывать! Так вот: если в Мирославе не хватит хлеба…
— Я позабочусь, — так смиренно сказал обозный, словно бы с перепугу лопнул у него очкур.
— Если не будут все пришлые и здешние люди при каком-либо деле…
— Как можно — ничего не делать во время войны!
— Если в обозе вдруг не хватит пороха, — продолжал архиерей, — я велю тебя повесить на Зáмковом майдане ребром на крюк! — и достопочтенный владыка так сказал это, что Пампушку бросило в жар, затем что хорошо знал он: Мельхиседек шутить не любит. — Ребром на крюк! — повторил архиерей. — Велю повесить.
— Этакого пана?! — опять не сдержавшись, отозвался Михайлик, а мать ущипнула хлопчину за руку. Но тот без тени насмешки спросил: — Такого тяжеленного пана повесить?
Все захохотали.
Засмеялся и сам архиерей.
Не смеялся только Михайлик, — он не смеялся ещё никогда в жизни.
— А зачем ты важный такой? — заметив это и насупив светлые, похожие на усы, лохматые брови, притворно сердясь, спросил епископ.
— Отродясь он у меня такой, — ответила за хлопца матинка.
— Я сам, мамо, я сам, — повёл плечами парубок.
— Но всё же, голубь мой, как ты сюда попал? — еле сдерживая улыбку, спросил епископ: ему вдруг захотелось что-нибудь узнать об этом простодушном богатыре.
— Вы же сами, владыко, пригласили меня сюда! — от души дивясь несуразности вопроса, ответил парубок и пощупал свой распухший от падения в полёте и уже довольно красный нос, затем что ему снова показалось, будто он опять летит куда-то, но не вниз, в ту канаву, а вверх, только вверх, взмывая на сильных крыльях, кои росли и росли у него за спиной, не на гусиных или лебединых, а, как мы сказали бы теперь, на крыльях духа, — хотя, правда, Михайлик довольно ясно чувствовал, словно бы весь он быстро обрастает перьями, такие мурашки бегали по всему телу, — и он, как все юноши, впервые потерявшие голову от любви, уже не боялся ничего на свете. — Это ж вы сами позвали меня сюда, владыко, — повторил Михайлик, подходя спокойным шагом к архиерейскому столу.
— Я? Тебя? Позвал? — удивился епископ.
— Пригласили, владыко.
— Когда же?
— Вы сами велели привести меня к вашему преосвященству.
— Не помню.
— Вы же приказали поймать и привести меня сюда, пан отче. Но… я сам себя поймал. И вот я здесь! Пришёл.
— Зачем?
— Так то ж был я! — простодушно признался Михайлик.
— Ты? Где был? — делая вид, будто ничего не понимает, спросил архиерей.
— Это же он, вот этот голодранец, схватил у Подолянки золотой кубок! — выскочил и Пампушка.
— Ага, это я, — с готовностью подтвердил Михайлик.
— Да, это мы схватили, — подтвердила и матинка.
Мельхиседек и на этот раз не мог сдержать невольную улыбку.
Да и все улыбались доброжелательно.
Почему?
Кто знает…
Может, сей простосердечный хлопец, никому не известный здесь, вдруг чем-то привлек отцовские сердца суровых людей.
А может, то матинка его, немного странная и чуть смешная, умилительно кроткая в своей материнской тревоге, в заботе, может, это она, к сыну душой прикипая, тронула каждого, кто видел её там.
Не знаю…
Но все улыбались.
19
Только пан Пампушка вдруг спросил у владыки:
— Прикажете взять?
— Кого взять?
— Этого молодого дерзилу.
— Куда взять?
— В темницу.
— Зачем же меня брать? — спросил Михайлик. — Хотите меня сожрать, пан Купа, даже не спросив, как зовут?
— Зовут его Михайликом, — буркнул Пампушка-Стародупский. И добавил — Я всегда знаю, кого как зовут. Я всегда знаю, чтó делаю, кого беру, кого глотаю: не жди ничего путного от пса приблудного. А этот Михайлик…
— Кто ты такой? — спросил у парубка епископ.
— Пока ещё никто, — грустно ответил хлопец.
— Где ты живёшь?
— Пока ещё нигде.
— Зачем же ты бесчинствуешь?
Михайлик, робея перед его преосвященством и зная свою вину, промолчал.
— Зачем ты схватил кубок?
— Затем, что кубок золотой! — быстро заключил Пампушка.
Михайлик ещё сильней смутился, растерялся, вспыхнул, осерчал.
Но юношеское смущение снова взяло в нём верх, и хлопец, уставясь глазами в архиерея, так по-детски вспыхнул, и затаённая улыбка изнутри осветила покрытое золотым пушком лицо, тронула губы, сверкнула перлами зубов и так зажгла ему зеницы, аж сердце ёкнуло у старого архиерея, — своих-то детей у него не было никогда, — и все в покоях улыбнулись парубку, затем что не улыбнуться не могли.
И владыка сказал ему:
— Возверзи печаль твою на господа… — и снова спросил — Но зачем же ты схватил тот кубок? Ну? Скажи!
— Я и сам не знаю, как то всё сталось, — просто ответил хлопец.
— Ты, вишь, посягнул на честь Ярины Подолянки! — тоненько протрубил пан Хивря, кивнув на племянницу архиерея, которая опять внесла поднос со столетней терновкой и стояла тут же, спокойная, величавая и, казалось, уж вовсе не обескураженная тем переполохом.
— Я? Посягнул на честь? — степенно переспросил Михайлик. — Я?.. Так это ж хорошо!
И просиял.
— Я это поправлю, — сказал парубок.
— То есть как? — спросил сбитый с толку епископ.
— Улажу.
— Не понимаю.
— Я женюсь на ней, — стараясь не смотреть на Ярину, простодушно провозгласил Михайлик.
— Ого?! — вырвалось у панны Подолянки.
— Бултых, как жаба в болото! — пискнул Хивря.
— Мы женимся, — с достоинством подтвердила и святоха-Явдоха.
— Так безотлагательно? — спросил епископ, торопея от удивления перед нахальным хлопцем.
А все захохотали.
— Здравствуй, девонька, я твой жених? — хихикнул Хивря.
— Хоть бы у меня спросил, королевич, — глумливо бросила оборванному Михайлику гордая панна Ярина.
— Я ещё не успел, — объяснил хлопец.
— Мы спросим, серденько, — успокоила и мама. — Как положено по закону!
— Спасибо, матинка! — и панна Ярина учтиво улыбнулась матери, ибо хорошо была воспитана в монастырях, и тут же сердито взглянула на Михайлика, даже всем страшно стало, так люто блеснули её прекрасные очи. — Счастье твоё, что ты с мамой, хлопчик! — и ласковым голоском, издеваясь, прибавила — Дай маме ручку!
И пошла к двери та быстроокая Яринка, тоненькая, что былинка, стройная, что лозинка, колючая, что тернинка.
А у порога обернулась:
— И чтоб на глаза мне больше не попадался!
— Ладно, — вспыхнув огнём, покорно и мягко, но громко, с мужским достоинством отозвался Михайлик. — Я не сам приду! — крикнул он ей вслед. — Я не сам! Я пришлю сватов!
— Говорит, как Христа славит, — удивился владыка.
— Рехнулся! — толкнула сына Явдоха.
А панна Ярина, сердитая-пресердитая, невольно замешкавшись у порога, даже поперхнулась тем злым и пренебрежительным словом, коим хотела было осадить молоденького наглеца, так поперхнулась гневным словом, что должна была проглотить его, и, не проронив ни звука, будто галушкой подавившись, шляхетная панночка быстро ступила на порог, убегая от незлобивого, но всё же пробирающего хохота, что так дружно грянул за её спиной, ибо в тот миг опять Михайлик преупрямо повторил:
— Я их пришлю-таки… сватов!
«Птенец желторотый! — зло подумала панна о парубке, хотя ей было и самой смешно. — Губы что гужи! От уха до уха. Мамин сынок!»
И рванула дверь.
Но уйти не смогла.
20
На пороге стоял Игнатий Романюк, седоголовый человек неопределённого возраста, моложавый, статный, с янтарными чётками в тонких нервных пальцах, бывший её духовник и воспитатель, католический священник, сначала ужгородский, а затем пармский каноник, который в прошлом году помог Ярине бежать из Голландии на родину, а теперь, сняв поповский сан, пешком прошёл, почитай, всю Европу и с важным делом спешил в Москву.
— Кармела, дочка! — прошептал Игнатий.
— Падре, вы?! — радостно вскрикнула панна и горячо припала к руке старика.
— Не надо, дочь моя. — и он выхватил руку, на которую упали девичьи слёзы. — Я уж не поп, Ярина.
— Почтение отцу, а не священнику, — покраснела панна и, выходя из покоя, попросила — Навестите меня, святой отче! Необходим ваш совет…
— Сегодня же, дочь моя.
И он перешагнул порог.
Одетый в чёрный суконный кафтан — никто у нас тогда вот так черно не одевался, — статный, лёгкий, быстрый, как юноша, с мудрыми глазами пожилого человека, коему пришлось отведать горя, румяный, загоревший до черноты под солнцем всех стран Европы, он был сдержан в движениях и внешне спокоен, как любой прирождённый украинский горец, гуцул, хоть и покинул он свои высокие полонины много лет тому назад.
Вступив в архиерейские покои, Гнат Романюк взглядом видавшего виды католического священника обвёл покои, людей на раде, толпу за окнами, потолок, стены — опытным взглядом странника и священника.
На потолке, меж двумя дубовыми матицами, были нарисованы сцены античных и запорожских битв, а посреди, в резном круге, похожем на ромашку, синело изображение неба с золотыми звёздами. На стенах, обитых голландской шпалерной тканью, висели картины в золочёных рамах: были там и подвиги Самсона, похожего на запорожца, и море с козацкими чайками-челнами, нападающими на турецкую галеру, и казнь гетмана Остряницы, и несколько подлинных итальянских и фламандских картин, и портреты украинских гетманов в горностаевых мантиях, и гравированное в Лондоне поличье Богдана Хмельницкого. Стояли по углам и древние мраморные статуи, найденные в земле под Мирославом, и расписные кувшины с зеленью и цветами, скифские, этрусские и старогреческие вазы, висели ятаганы, кинжалы, пистоли, сабли на ковре, а на средине стола, рядом с чёрным архиерейским клобуком, сиял полковничий пернач. Пóлки с книгами тянулись по левой стене, да и всюду лежали книги, раскрытые, с закладками, переплетённые в телячью кожу, — книги, книги и книги.
Сделав несколько шагов по полу, густо усыпанному, ради клечальной субботы, травой и цветами, Гнат Романюк подошёл к столу, за которым по углам зеленели клечальные ветки, и владыка встал навстречу, приветствуя гостя, приглашая в дом, живо радуясь старому гуцулу, избавителю панны Подолянки.
— Слава Иисусу! — поздоровался по-карпатски Романюк.
— Навеки слава! — отозвался епископ. — Садитесь, прошу вас.
Куцый монашек, отец Зосима, чёрным чёртом, медленно выступив из-за спины его преосвященства, не спеша пододвинул гостю украшенный резьбою табурет, пан Романюк хотел было сесть, но, обернувшись к порогу, заметил там здоровенного козачину с матинкой, которого несколько дней тому назад гуцул спас от смерти в бою…
Седовласый видел, как Михайлик рванулся было к нему, но, удержанный рукою паниматки, так и остался у входа.
Тогда пан Романюк сам подошёл к хлопцу, обнял оборванного серяка, поцеловался с ним, поклонился Явдохе и уже хотел было вернуться к подставленному Зосимой табурету, но старику показалось, будто парубок сам не свой.
— Что ты такой взъерошенный, козачина? — спросил у него Романюк.
— Только что сватался! — с издёвкой пропищал пан Хивря.
— К кому ж это ты? — спросил у Михайлика гуцул, жалея, что начал столь неуместный разговор.
Михайлик молчал, потупясь.
Тогда пан Романюк, дабы обратить всё в шутку, заговорил:
— Разумею, сынок: всё в тебе горит, бушует, всё кружится в глазах… — и улыбнулся. — Вспомнилась мне одна боснийская песенка… я был когда-то каноником в Мостари, в долине Неретвы-реки, и слышал там шуточную песенку о городе Травнике, который подожгла краса девойка «чёрным оком сквозь хрусталь зеницы», и сгорел тот город со всеми палатами, с двумя весёлыми духанами, с корчмой новёхонькой, сгорел весь город от взгляда девушки, видимо, такой же, как эта, что сейчас вышла… Да? Угадал я, хлопче? Это ведь она была здесь?
— Она, — смело сказал Михайлик, и даже тень улыбки не мелькнула на лицах в этот раз, так произнёс он одно-единственное слово: она! — и все почувствовали, что и здесь уже горит весь город… — Она!
Помолчав, владыка во второй раз пригласил гуцула:
— Прошу, садитесь!
И вторично поклонился закарпатскому горцу, гостю города Мирослава.
21
Обмакнув василок — базиликовое кропило, лежавшее на краю стола на серебряном казаночке со святой водой, Гнат Романюк окропил себе лоб и сел на табурет. Все ожидали, чтó он скажет, сей издалека прибывший гость.
Ещё вчера епископ знал о Романюке только то, что он в прошлом году выручил из беды Ярину Подолянку, однако гетман Однокрыл, Гордий Пыхатый, с гонцом нынче прислал письмо, нагло требуя выдать ему бродячего гуцула, который, как донесли о том гетманские выведчики, задержался в Мирославе, обещая за того католического попа не докучать жителям Долины всеми тяготами осады.
А сегодня мирославцы уже знали, что этот седовласый гуцул, украинец, славянин беспокойный, проучившись несколько лет в Вене, Болонье и Риме и всю жизнь будучи католическим священником, до конца постиг подлость происков римского престола противу всего мира славянского и, оставив служение богу и папе, отправился странствовать — где на лошади, а где пешком — по всей Славянщине, из страны в страну, дабы поведать людям страшную правду о Ватикане.
Сев на табурет, Романюк спросил:
— Вы меня звали, отче?
— Просил пожаловать, — приветливо поправил его Мельхиседек.
— Я пришёл проститься, домине.
— Так внезапно?
— Вот этот добродий, — кивнул Романюк на Пампушку, — сказал сегодня, что гетман Однокрыл за мою голову пообещал…
— Отступиться от нашего города! — подсказал Пампушка-Купа-Стародупский.
— И что же?! — темнея лицом, тихо спросил епископ, еле сдерживая взрыв ярости.
— Я не хочу, чтоб из-за головы одного гуцула пролилась кровь надднепрянцев, — улыбнулся Игнатий Романюк.
— Все равно — льётся! — хмуро сказал старый гончар Саливон Глек.
— И не за голову гуцула! — сердито добавил епископ. Но гость настаивал:
— Я умоляю, отче.
— Вы, домине, — рассердился Мельхиседек, — просите козаков о том, чего не учинили бы ваши горцы — бойки, лемки или гуцулы.
И Романюк, понимая его возмущение, умолк, хотя ему после домогательства гетмана уж не хотелось оставаться в этом городе.
— Зачем вы нужны ему? — спросил Саливон Глек. — Так приспичило познакомиться с вами?
И Гнат Романюк, внезапно вспыхнув, аж под седыми волосами стало видно, как багровеет кожа, заговорил быстро и чётко, порой необычно и странно выделяя отдельные слова — то ли от закарпатского говорка, то ли от влияния десятка языков, коими свободно владел он, сей бывший каноник, всю жизнь слонявшийся по Европе:
— Почему так приспичило? А потому, что мы уже знакомы с ним, с вашим гетманом.
— Когда ж то было?
— Давненько. Да вот и теперь… — загадочно сказал Романюк.
Мельхиседек ожидал, не расспрашивая.
— Вот и теперь, странствуя, попал я в лапы к однокрыловцам, и один из придворных пана гетмана узнал меня… — и Романюк маленько помолчал, перебирая янтарные чётки. — Они уже везли меня к гетману, чтоб, показав ему, передать в руки святой инквизиции.
— За что же? — не сдержавшись, спросил Михайлик.
— Есть за что, — ответил гуцул.
И замолчал.
Задумался.
Сидел, перебирая прозрачные чётки, седой, согбенный, сосредоточенный.
22
— Ваш самозваный гетман, верно, побоялся, чтоб я не рассказал народу, как… несколько лет назад, когда он был ещё генеральным писарем… я его видел на холме Ватикан, в прихожей святой конгрегации для распространения веры.
— Вон как?! — вырвалось у Мельхиседека.
— Вы уверены, святой отче, — уставившись на гуцула, спросил Пампушка, — вы уверены… что видели именно его?
— Вот моя рука, рубите! — и гуцул принялся перечислять приметы: — Лебяжья бородавка. Мерцающие глаза. Его панская походка: бочком-бочком, но величавая!
— А крыло?
— Крыла не видел.
— Как так?
— Спрятал, видно, под платьем и привязал его к телу, как всегда он делает, принимая иноземных послов или гостей.
— Зачем же?
— Разумная предосторожность: у самого-то святейшего папы, к примеру, у наместника господа бога на грешной земле, — нету ведь такого крыла! Чтобы не позавидовал, не прогневался на недостойного раба. Вот и предстал он перед святым отцом: незаметный, однорукий и покорный…
— Что ж он там делал, в Ватикане? — в недоумении спросил Саливон Глек.
— Всё, что мог. Всё, что умел. Целовал туфлю папе римскому, как все, кто лезет в Ватикан…
— Гордий Пыхатый — тайный католик? — ужаснулся гончар.
— …А то, может, сговаривался с папой, — продолжал Романюк, — о своём союзе с ляхами и татарами, о походе на Московщину, о новом кровопролитии, обо всём, что он уже творит на Украине.
— Да-а-а… — в раздумье вздохнул Мельхиседек. — А что ж теперь?
— Узнал тут меня его прислужник, который был в Риме вместе с Однокрылом. Опричь того, им, я думаю, вызнать не терпится: зачем я тороплюсь в Москву?
— Вот-вот, — зашевелился пан Купа-Стародупский. — Зачем вы все-таки? Зачем в Москву?
— Коли б я не боялся стать неучтивым хозяином, — усмехнувшись, повёл речь владыка, — я тоже спросил бы: зачем? И к кому?
— К царю. Дабы напомнить его величеству: весь славянский мир с надеждой, мол, уповает только на вас. Вызволение всех славян… оно придёт с востока, если Москва и Украина будут купно.
И гуцул, перебирая подвижными пальцами золотисто-прозрачные зёрна чёток, рассказывал громаде Мирослава, как он учился в католических школах, как постепенно ума набирался и как наконец уразумел, что главное для слуг Ватикана — не вера, а злато, чревоугодие и разврат, что святые отцы, не дожидаясь посмертного блаженства, предаются распутству на земле, обирая для сего весь мир, богом призванные «властвовать над всеми народами и церквами», продают лиходеям и проходимцам церковные и монастырские должности, королевские троны, земли и богатства всего света, слёзы и кровь народов.
И печальный гуцул Гнат Романюк, недавний католический каноник, рассказывал защитникам Долины, как с его очей спадала страшная пелена, как он покинул в Парме свою духовную паству и пошёл наконец из города в город, из страны в страну и видел всюду, почти по всей Славянщине, злодеяния агентов Ватикана, и у него дух захватывало от гнева против чужеземцев, которые делят между собой наши земли и наше добро, видел везде и нищету простолюдинов, алчность доморощенных вельмож, которые из-за неуёмного чревоугодия всё больше и больше склоняются к католицизму, к чуждым обычаям, пренебрегая даже родной речью и утверждая сим свою зависимость от иноземных повелителей.
— Затопила немчура славянские просторы… Вытеснила наше племя из Силезии, Моравии, от Балтийского моря, от искони славянской Пруссии. Сербщину разодрали на куски австрийцы, дожи Венеции, турки. Чехи изнемогают под властью Габсбургов, то же глумление одолевает и словаков. Родовые земли македонцев и болгар давно уже стали частью Османской державы. Язвящие терния распрей растут меж единокровными соседями, ибо весь славянский мир расколот на три недружелюбных стана: православных, католиков, магометан. В неволе все славяне. Кроме Черногории. Опричь Москвы. Кроме Украины…
— А вольность Польши? — спросил пан Хивря.
— Крикливый гонор! — резко отвечал горец. — Польское панство только хвастается своею вольностью. А шляхтичи выдают себя уже за истых немцев, иные паны — за шведов. Польское панство зарится на украинские земли, а у самих давно уж не был королём — ни поляк, ни иной славянского рода правитель, а всё чужинцы из Ватикана: то немец, то швед, то неведомо кто. А по городам у вечно гордых своими вольностями ляхов — полнёхонько немцев, итальянцев, шведов, евреев, армян, шотландцев, что набивают себе мошну и чрево, оставляя простому поляку холопство и скудную ниву, а шляхте — шумные ссоры в сеймах и сутяжничество по коронным судам… Простой люд Славянщины превратили чужинцы в немых рабов: мы им землю пашем да воюем для их корысти, чтоб сидели они в хоромах и называли нас быдлом, отдавая за непокорство на поток и разорение немецким рейтарам, на лютые муки папской инквизиции, и во гневе меня сушит такая жгучая тоска, что, кажется, коснись я сосны зелёной иль берёзы, то засохли бы они от горя моего, и берёза, и сосна…
И почти все, кто слушал там учёного гуцула, согласно кивали головами.
Словно ничего нового и не открывал каноник, но внимали ему мирославцы, а с ними и Михайлик, принимая близко к сердцу горести сего чужедальнего католического попа, и Явдоха понимала, что для сына её впервые открывается окно в печальный широкий мир.
Будто полынная горечь сводила челюсти гуцула, когда он рассказывал о своём хождении по Украине…
Он видел, как томятся люди под игом польским — во Львове, в Дубно, в Корце, по всей Галицкой и Волынской землям и над его родною Тиссой. И на Днепре сам видел, как паны польские и украинские, при потворстве Гордия Однокрыла, глумятся над простым людом; как польская шляхта, возвращаясь в свои бывшие поместья, отнятые народом в вызволительной войне, воздаёт украинцам и за победы Хмельницкого, и за Переяславское соглашение с Москвой, грабит посполитых, разоряя православные церкви либо пуская их на позорный откуп шинкарям, католикам иль иудеям, посылая по Украине оружные отряды — губить православных попов вместе с паствою, грабить и убивать гречкосеев, ремесленников и горожан, которые не хотели признавать над собой католической унии.
Опять начиналась война, и польские дипломаты опять прибегали к Трансильвании, Риму, Испании, Австрии за помощью в борьбе против украинского народа: «Все хлопы — схизматы, а схизматы льнут к Москве».
Он сам, сей печальный гуцул, повсюду видел, что хлопы, голь украинская, беднейшее козачество, горожане и люд ремесленный, все тянутся к Москве, а не к Варшаве, не к Риму, который стоит за ней, не к постылой унии, что кинула под власть католического престола без малого четвёртую часть населения Белой Руси и Украины.
Романюк всё это видел и всё понимал…
И говорил мирославцам:
— Опять беда на головы наши. Однако ж Украине под католическим глумлением не жить!
— Не жить, нет, — подтвердил архиерей.
— Не жить, — единодушно отозвалась рада.
— Есть Москва рядом, — заключил старый гуцул, — есть сила и у нас, на Украине, наше преславное Запорожье… — и Романюк задумался.
…Когда б не Запорожская Сечь, всё, гляди, потоптали бы турки и татары, и хлебнули бы горя от них не только Украина и Москва, но и католические Польша, Италия, Угорщина…
…Мусульманский разбойничий мир держало в постоянном страхе запорожское лыцарство, Сечь Запорожская, могучее орлиное гнездо вчерашних посполитых, крепаков, на которое вынуждено было в страхе озираться не только панство украинское, но и вельможи соседних государств — Польши и Туретчины, Австрии и Венеции, и господари волошские, и князья семиградские, и все прочие володари, цари и короли, — гнездо отчаянных, честнейших, храбрейших сынов простого люда Украины, что не покорялись ни своим панам, ни чужим, ибо, как говорят, их пуля не брала, сабля не рубила, что из огня выходили мокрыми, а из воды сухими, — гнездо мужицких лыцарей, кои, оставив свои дворы, родителей, жён, детей и невест, стояли на страже всего христианского мира, на самом его краю, супротив стороны басурманской — широкой грудью…
…О двух надежных силах, кои должны были отстоять и защитить христианский мир супротив басурманского, православный — против католического, о двух гордых силах, о Москве и Украине, как раз, на миг задумавшись, и размышлял седой гуцул Романюк.
И, думам своим отвечая, он сказал:
— Вот почему я поспешаю в Москву…
— Аминь! — перекрестившись, заключил владыка.
И все встали и миром низко поклонились этому седовласому, мудрому и дорогому гостю.
23
— Амен! — повторил гуцул по-латински, затем, как то и надлежало недавнему канонику, перекрестился пятернёй на католический лад и стоял среди покоя, склонив голову, на коей не зарос ещё кружок тонзуры ксендза.
Может, пчелиный рой его мыслей, только что слетевший на мирославскую громаду, ещё жалил его душу?
Или угнетала какая-то личная тревога?
Или, может, беспокоила предстоящая беседа его с панной Кармелой?
Или далёкий и опасный путь на Москву, ожидавший его, уже будил тревогу и беспокойство?
Опустив очи долу, Романюк видел под ногами толстый слой травы и зелени, цветов, руты и мяты, густо рассыпанных по архиерейским покоям, по всем хатам, хоромам и церквам Украины, как надлежало в канун троицы, радостного праздника весеннего возрождения земли, канун клечального воскресенья, многие тысячелетия звеневшего отголоском праславянских игрищ мирного народа-хлебороба.
От запаха привядшей травы у гуцула грустно и сладко сжималось сердце.
Хрустела под ногами осока. Печально дышал напоенный степным духом седой чабрец.
Горьковато благоухал любисток — горький, как и всё, что наводит на мысль о любви.
И полынь, и татарник с болота, и садовый калуфер, светло-зелёный и неповторимо духовитый, и всё это множество зелени источало столь пьянящую струю благоухания, что у Романюка аж голова закружилась, ибо с детства он знал немало всяких добрых трав и цветов.
Как водится, стояли по углам архиерейских покоев, вдоль стен, меж окнами и только что срубленные зелёные ветки — клёна, осины или черемухи, берёзы или калины с тяжёлыми кистями белого цвета, и Романюк дышал всем этим и вбирал в себя жадными глазами.
Старый гуцул радовался этому пышному празднику весеннего цветения, празднику, который он знавал и у себя дома — радовался, как вот и мы с вами, читатель, седой ровесник мой, радовались в детстве Зелёному празднику, как дети наши радовались бы ему теперь, если б мы захотели установить у себя особый праздник весны и мира, обновив древний обычай клечального воскресенья, в коем есть столько добрых песен, прославляющих весну, обычай, в котором столько поэзии и любви: к природе родного края, к красоте жизни, к человеку.
Правда, ни о чём подобном он тогда и не думал, этот странствующий гуцул, его только вдруг охватило прозрачное чувство прекрасного, однако он тут же опомнился, учтивый и воспитанный человек, ибо показалось ему, будто простоял тут молча, недвижно, безучастно — час, день, а может, и неделю.
24
— Так почему же вы всё-таки рвётесь в Москву, пане Романюк? — опять спросил Демид Купа, и ему не просто так, от нечего делать, захотелось расспросить гуцула ещё подробнее, нет, ему обязательно нужно было всё это прознать, ибо, входя в большую и опасную игру державных козней, он должен был доподлинно выведать всё, что свершается вокруг него, чтобы видеть — кого можно предать, а кого продать, кого следует остерегаться, а кому, хотя бы на время, надо оставаться верным. — Так почему ж вы всё-таки рвётесь в Москву?
— Разве я об этом не говорил? — удивился Гнат Романюк.
— Ещё нет, пан отче.
— Иду поведать, — сказал гуцул, — добрым русским людям и царю, чтó я видел в Ватикане, чтó видел я в Европе, в Польше, на Украине. И чего я видеть не хочу в Москве…
— Чего ж не хочет пан каноник видеть в Москве? — допытывался Пампушка. — Что вашу милость лишило покоя?
— Московский престол, говорят, окружает уже всяческая немчура — и шведская, и голштинская, и голландская: царский двор полон…
— Вам разве не всё равно, пан отче?
— Я должен остеречь царя, что ксеномания… то есть чужебесие… это немощь смертоносная, поразившая уже всех славян… — и он, привычно перебирая янтарные зёрна, негромко и стремительно заговорил — Ни одна семья под солнцем никогда не знавала такой кривды, как мы, славяне, от немцев… Откуда голод? Откуда нищета? Откуда угнетение? Куда идут наши слёзы, пот, невольные посты? Всё это пропивают купцы заморские, иноземные полководцы и разных держав послы…
И снова стало тихо в доме епископа.
А Романюк продолжал:
— Иноземные купцы держат повсюду склады с товарами, откупы да промыслы всякие, покупают задёшево наши богатства, а нам товары ввозят дорогие и ненужные… Все удобные для торговли берега немчура захватила, отогнав славян от морей — от Балтии, Ядрана, от Эгейского, от Чёрного и Азовского — и от рек, оттеснив нас в поле широкое — пóтом поливать его, пашучи! Кровью поливать, воюючи…
И Романюк на минуту умолк, ошеломив мирославцев столь мощным потоком горечи.
— Злоба и ненависть! — тоненько протрубил пан Хивря.
— Да, — согласился Гнат Романюк. — Злоба и ненависть.
— Они ослепили вас, отче, — вздохнул пан Хивря.
И даже смахнул слезу.
А гуцул усмехнулся. И опять с той же горячностью заговорил:
— Иной раз и доброе что-то приносят чужеземцы в нашу хату. Но ничего — задаром, требуют платы сторицей. Лечат, варят стекло и порох, добывают руды, льют пушки, а нас, несведущих, научить не хотят.
Он тяжело дышал, вдруг даже постарел будто, этот седой, но ещё моложавый и сильный человек, ибо каждое слово, тысячи раз передуманное, снова и снова ранило его самого, и он побледнел, и голос его дрожал, а глаза пылали гневом и вдохновением.
— А иные бахвалятся некой тайной наукой, не ведомой никому на Руси, однако они и сами не имеют за душой ничего, эти высокомерные пришельцы, ничего, кроме суетных званий магистров и докторов, но всё это — обман: разумные чужестранцы — немцы, франки, тальяны, что придумали и книгопечатание, и термометры, и часы, и гравирование, и пушки, они сидят у себя дома, прославляя трудом свою родину, а к нам приходят лишь искатели приключений, охотники до лёгкого хлеба, ворюги и завоеватели, что говорят нам, якобы мы без них ни на что не гожи, и на все земли славянские прётся тьма-тьмущая пустых писак, и множатся при наших дворах королевских, царских и гетманских — ненасытные чужеземные царедворцы, кои, что черви голодные, всё славянское пожирают!
Выхватив из китайской вазы на столе духовитый листочек калуфера, седовласый горец растёр его меж пальцами, вдохнул неповторимый аромат и хотел было продолжать свою речь, но обозный недоверчиво спросил:
— И вы обо всём этом, отче, скажете московскому царю?
— Придётся. Я скажу об опасности. И о единственном выходе, чтоб не утонуть в чужой чуженине: держись, мой царю, Украины! Но держись, а не держи! — в цепких руках твоих бояр, и обирал, и шинкарей с арендаторами, что наполняют государеву казну слезами и потом… А иные твои бояре, царь, так усердно набивают свои карманы, что кое-кому уже сдаётся, будто жить под русским царством — горше, чем под мучительством турецким. Вот почему немало посполитых украинцев попали под стяги изменника Пыхатого…
— Такие слова — царю?! — ужаснулся пан Купа.
— Я иду к нему, ибо я верю… в правду.
— И тебе не страшно? — спросил боярин Шутов, который уже проснулся и слушал его речь.
— Страшно. Но… я должен!
И Романюк умолк, задумался: он и впрямь поступал как велел ему долг, как требовала совесть, как велела любовь к народу, к простолюдинам Украины.
Он даже и не думал тогда, что станется с ним самим, — хотя всё потом и сложилось прескверно.
25
То ли предчувствие недоброго будущего, то ли какая тревога нынешнего дня терзала душу, но Гнат Романюк стоял там сам не свой.
Владыка поглядывал на него и понимал, что это не усталость. И не раздумье. И не воспоминание вовсе. И не тучи грядущего.
— На вашем челе — забота, доминус Игнатий, — молвил епископ. — Могу ли я помочь? Скажите!
— Заботами пана Романюка, — разом вскочил Пампушка, — не лучше ли заняться после рады.
Но Мельхиседек перебил:
— Говорите, пане Романюк.
И гуцул отвечал:
— Гетман зол теперь на меня и за то, что я в его войске славян подговаривал, наёмников вашего ополяченного гетмана, и два десятка сербов и поляков последовали за мной в Мирослав. Но…
— Что с ними сталось? — обеспокоенно спросил епископ.
— Сей рачительный пан, — кивнул Романюк на Пампушку, — велел всех ввергнуть в узилище.
— Чем же они провинились? — спросил Мельхиседек. — Зачем ты их бросил в тюрьму?
— Дабы провиниться не успели, — повёл плечом обозный. — А чтоб подальше от греха, я их велел уже… — и пан Демид Пампушка сделал движение рукой вокруг шеи, которое не означало ничего иного, как петлю.
Седоголовый побледнел.
— Кой дьявол подсказал тебе это?! — вскрикнул епископ.
— Пёс! — бросаясь к выходу, гаркнул Романюк.
— Домине! — крикнул ему вслед епископ.
— Прощайте, — выбегая, ответил гуцул.
— Приостановите казнь, — велел Мельхиседек куцему монашку. — Поскорее!
— Я скоро, ваше преосвященство, — отвечал отец Зосима, еле передвигая ноги, и мелкими шажками зашаркал к порогу.
— Ползёт, как муха в сметане, — сердито буркнул Глек и бросился из покоев.
Опережая монаха, выскочили за Романюком и Михайлик с матинкой.
За ними — ещё люди.
Лишь после всех — монашек, который, сохраняя чувство собственного достоинства, свойственного всем келейникам, поплёлся к двери, где было намалёвано преуморительное поличье Козака Мамая, чем-то схожее с голландскими жанровыми картинами того времени.
Куцый монашек при взгляде на поличье всегда люто плевался. Плюнул и теперь, медленно шагая из архиерейского дома.
26
Ни в сказке сказать, ни пером описать, какая там поднялась суматоха, на той раде, даже цветные стёкла задребезжали, так шумели разгневанные мирославцы.
Да и не только в покоях епископа.
И на Соборном майдане.
И по всему городу.
Люди тут же бросились на базар, где торчали виселицы, ибо полетела весть о казни чужеземцев, как пламя тревоги по степям — от вышки к вышке.
Когда гуцул поспешно выскочил на панское крыльцо архиерейского дома (было там ещё и крыльцо холопское), то на широком дворе, обнесённом высоким частоколом из белых, неокорённых и вверху заострённых берёзовых бревен, все уже знали, чтó случилось с его товарищами, и в толпе раздались крики сочувствия и привета.
Возле Романюка на крыльце очутился и Михайлик с матинкой.
— Я пойду с вами! — буркнул парубок и на ходу взял седовласого за руку.
— Мы с вами, — молвила и матинка, не отставая от них, беря гостя за другую руку.
Они были уже у высоких, резных, украшенных зелёными ветками ворот, что выходили на майдан, где под окнами архиерейского дома столпилось столько любопытных, взбудораженных людей.
— Отведи меня, хлопче, к тем виселицам, — попросил гуцул.
— Где же они?
— На базарном майдане…
Выходя со двора, поросшего старыми высоченными вишнями, Михайлик оглянулся на архиерейский дом и в шестиугольной раме окна второго яруса опять увидел её, племянницу владыки, Ярину Подолянку. Панна смотрела не во двор, а куда-то вдаль, поверх частокола, ибо архиерейский дом стоял возле церкви на высоком холме.
Дом этот возвёл некогда (лет за полтораста до начала нашей повести) Ярёма Ярило, давно забытый, но славный в те давние времена мастер на всякую всячину, что был и зодчим, и корабельщиком, и мебельщиком, и оружейником, и гончаром, и художником.
Он когда-то создал немало искусных и хитроумных вещей, этот Ярёма Ярило; и, если б не погибло всё это в пожарах войн да лихолетий, если б не опустошали нашу отчизну злые соседи, мы прославляли бы умельца и ныне, как славят другие народы своих стародавних мастеров, прославляли б его и за церкви, и за палаты каменные, за мозаики во храмах и дворцах, за искусно разбитые парки, за расписные кафли, за скульптуры и картины, за всё то, что видели тогда по нашим городам и сёлам чужеземные путешественники, за дело рук художников и зодчих Украины, кои были даровиты и способны ко всему доброму да пригожему, что украшает человеку жизнь.
Мы с вами, читатель, и не знаем, а ведь это он, тот самый Ярёма, построил в Мирославе деревянную девятиглавую церковь, красотой коей любовались не только мирославцы, но и путешественники-чужестранцы, повидавшие на свете немало всяких чудес.
Мы с вами, читатель, и не знаем, не тот ли Ярило, не он ли строил в те давние времена в городе Луцке или в подольском Каменце известные крепости, а то и ренессансные дома во Львове, и поныне так радующие взор…
Мы с вами, читатель, не знаем, а это ведь он, пожалуй, впервые написал и поличье нашего Козака Мамая и, как всякий истый художник, не избежал преувеличений, обобщений и подчёркиваний, в том образе собрав черты национального характера, воплощение духа украинского народа.
Возвел Ярило и тот панский дом, где ныне жил мирославский владыка, и хоть простоял сей дом уже не мало лет, но казалось, что он только-только создан, как то бывает с творениями истинного искусства, которые зритель, слушатель или читатель воспринимает всегда как новые, сколько бы лет, не старея, ни прожили они до этого, — и не только потому не старея, что построен был дом из добротного волынского гранита на негашеной извести, замешанной на яйцах, нет, не только потому.
Он был маленько странноват — на наш с вами, читатель, современный взгляд: с неуклюжей башней, с колоннами, с шестиугольными окнами, как строили тогда на Украине, с выпуклыми изображениями над каждым окном, — там и пушки дымились, на тех каменных горельефах, и кони мчались, и козацкие клейноды выпукло выступали, и узоры с причудливыми цветами, и всё это высекалось и ваялось руками своих же мирославских мастеров, что проходили науку не только в Киеве и Варшаве, но и в дальних краях.
Он тем домом прославлял ромашку, наш Ярёма Ярило; на золотых и терракотовых блюдах, выходивших из-под его руки, да и на вазах и глечиках, и на картинах Приднепровья, кои художник так охотно писал, — всюду у него можно было увидеть ромашку, его излюбленный мотив. Был сей мотив и здесь, в доме владыки; и в карнизах над окнами, и в капителях колонн, и в резьбе лоджий, и на потолке большого покоя, в котором собралась ныне мирославская рада, да и на фасаде этого дома, украшавшего Соборный майдан, выделялся большой, высеченный из камня круг, изображение того же цветка.
Путешественникам, иноземным купцам и дипломатам не раз случалось описывать сей любопытный дом, и ратушу, и мирославскую церковь, и улицы города, сравнивая всё это с тем, что видели у себя в Дании, Голландии или в Италии: «Дома, дескать, у козаков выходят, как у нас, на улицу, а не прячутся во дворах, как в Москве», да и сами москвитяне порой отмечали, что «хохлы затейливы к хорошему строению» и много у них домов «узорчатых, предивных зело», таких же своеобразных, как и тогдашние сооружения Москвы или дома итальянского Ренессанса.
27
Михайлик, окинув взглядом архиерейский дом, снова взглянул на шестиугольное окно во втором ярусе, в котором он только что видел Ярину, но панны там уже не было, а ему пришлось поспешать за седым гуцулом дальше, на базарный майдан, где вот-вот могли казнить, почитай, десятка два добрых людей, — пришлось торопиться, ибо каноник схватил его за рваный рукав рубахи, и они пробирались сквозь толпу плечо к плечу.
И этот рваный рукав, и исхудалое лицо Михайлика, и напряжённый взгляд, свойственный человеку голодному, всё это выдавало крайнюю нужду.
— Плохо вам тут? — спросил на ходу Романюк.
— Почему ж плохо! — поспешила с ответом матинка, стараясь от них не отставать. — Как людям живется, так и нам, как людям, так и нам! — Ибо ей не хотелось вызывать в этом славном человеке к себе чувство жалости.
Они меж тем быстро вышли за ворота, старый гуцул, Михайлик и его мама, и толпа на майдане, уже зная про все дела нынешней рады, бросилась к учёному гуцулу, приветствуя, и забурлила вокруг него, и повлекла в тот конец города, где был базарный майдан.
Пан Хивря с Пампушкой видели из окон, как пустеет площадь перед собором.
А когда уж никого не осталось перед окнами, пан обозный заметил там тёмненькую неторопливую фигурку, которая, еле волоча огромные чоботы, направлялась вслед за ушедшими: это монашек, отец Зосима, торопился приостановить казнь.
— Его за смертью посылать, — тоненько протрубил пан Хивря, — а не за жизнью! Хо-хо! Он, видно, тебя почитает, сей Зосима? А? Старается ж для тебя, вишь!
— А кто ж меня не почитает! — спесиво ответил пан Купа и только тут заметил, что они здесь не одни, что владыка, охватив руками голову, всё ещё сидит у стола.
Пампушка дёрнул за ремень от сабли пана Хиврю, чтоб тот был осмотрительнее, но женоподобный сотник захихикал:
— Ты только взгляни… взгляни-ка на отца Зосиму! Еле ковыляет… А?
Владыка, выкрикнув проклятие, схватил клобук и посох, даже не застегнув на крючки свою рясу, из-под коей выглядывала, как у самого обыкновенного мирянина, вышитая сорочка, выбежал из дома и по главной улице города поспешил за толпой.
На базарный майдан.
Где были виселицы.
Двинулся за ним и Пампушка.
И, уже с порога, бросил пану Хивре:
— Ненавижу!
И кинулся за всеми на базар.
28
А на базаре священнодействовал палач.
Откуда привёл его в Мирослав пан Пампушка-Купа-Стародупский, неизвестно, однако сразу же, вернувшись из своей Стародупки в город на высокую должность полкового обозного, пан Купа начал с того, что завёл в ратуше немалую канцелярию, нанял для охраны порядка до двадцати десятков гайдуков и молодого ката, недавнего бурсака, коего привлекала верёвка более, чем ряса, в ведении которого были теперь три виселицы, торжественно возведённые на высоком помосте посреди мирославского базара, — и всё это безотлагательно потребовалось пану обозному, ибо он уже готовился к высокому гетманскому положению и должен был себя приучать ко всему тому заблаговременно.
Бог его знает, что за странное существо был сей кат, но своё весёлое занятие он любил, как любят его такие вот выродки, мастаки этого дела, которые всегда находятся — в любой стране, в любую пору, при любых гетманах, царях иль королях.
Звали того ката Оникий Бевзь, иначе говоря — Простофиля, и за короткое время, за несколько дней, в Мирославе его уже знали и стар и млад, ибо он, ни разу ещё не выполнив обязанности палача, очаровал пана обозного музыкальным своим дарованием и высоким голосом — на клиросе в мирославском соборе, во время тех богослужений, когда без архиерея служат одни попы. Так быстро узнали в городе пана ката ещё и потому, что он, непрошеный, частенько вмешивался в семейные свары в любой хате, поучая и наставляя каждого, кто мало радел о спасении души, хотя его советов никто и не просил, — и не то чтобы он был такой уж старый, когда с возрастом так и тянет поучать других, — нет, он любил всех поучать лишь потому, что был он, кат, — в полном расцвете сил (заплечное ремесло умудряет же человека), статный парнище, глазастый, черноусый — этакий молодой бог смерти, — и его в городе, хотя и не было тут за последние годы ни одной казни, все стали бояться пуще самой смерти, ибо люди умирали да умирали, а никто из живых так-таки и не видел той страшной пани.
А Оннкия Бевзя видели.
Видели и любовь его к своему делу.
Видели, как он старательно обсадил махровыми маками, ноготками, мальвами, чернобривнами да кручёными панычами свои три новенькие, крепкие и высокие виселицы на базаре, как нынче разукрасил их зеленью к троицыну дню.
Видели люди, что каждый день преловко вырезал он хитромудрые узоры на тех на трёх новеньких столбах.
Видели, как среди базара, усевшись на крашеном помосте, он плёл из кручёных цветных верёвочек с конским волосом крепчайшие петли — запас делу не порча! — а потом долго разминал их своими длинными, толстыми пальцами, а ещё мылил верёвки марсельским мылом, на кровные денежки купленным, а уж потом…
Но никакого «потом» в этом скучном городе у палача ещё не было: Оникий Бевзь, художник своего дела, томился без работы.
И только вчера вечером пан Купа впервые позвал его к себе домой, налил серебряный кухоль горилки и приказал сегодня потрудиться над брошенными в темницу ненадёжными чужеземцами.
— Они, поди, католики? — спросил Оникий Бевзь.
— За то и повиснут! — отвечал Пампушка.
«Ну-ну!» — скорчил удивлённую рожу Бевзь, ибо к пану Пампушке он был приставлен для наблюдения святой конгрегацией и знал, что пан обозный — тайный католик.
Выходя вчера из дома обозного, Оникий Бевзь впервые лицезрел красавицу Роксолану, обходительно поклонился ей, как его учили в полтавской бурсе и в тайной ватиканской школе, где-то в Варшаве, поклонился и ещё раз, хоть пани и не ответила; она, ясное дело, презирала, как и все паны и шляхтичи, низкое ремесло палача, не считая его высоким искусством.
И вот теперь, красуясь среди базарного моря на высоком помосте под виселицами, нагло вырядившись в купленный на базаре запорожский жупан, Оникий Бевзь, негромко напевая херувимскую, поправлял возле виселицы широченный ковёр — с красными цветами по чёрному полю, передвигал под петлями круглые резные табуретки, переставлял то туда, то сюда большое деревянное распятие и вдруг увидел жёнушку пана Купы, красивую и прельстительную, на почётном панском месте, меж чернобривцами да ноготками, у самого помоста, за огромной плахой, коей применения здесь нынче не ждали.
Оникий Бевзь учтивенько поклонился милейшей пани Роксолане Купихе.
Та, разумеется, на вежливый поклон не ответила, но пан Бевзь и не обиделся, понимая досадные условности света.
Он красовался.
Перед жадными до всего глазами пани Роксоланы.
Перед толпой, которая, бросив свои базарные дела, уже бурлила вокруг виселиц, ибо всегда найдутся любопытные зеваки, да ещё при таком заманчивом зрелище, как повешение двух, почитай, десятков ни в чём не повинных людей.
29
Палач поплёвывал на руки, потому как гайдуки на телегах уже подвозили всех обречённых казни, связанных по рукам и ногам, и переносили их на крашеный помост, словно дубовые колоды.
Чужестранцев было много, а виселиц — только три, а палач один, посему зрелище обещало быть затяжным и оттого ещё более назидательным.
— А ты их развяжи! — насмешливо крикнула Бевзю любопытная ко всему молодица, Настя Певна, а по-русски мы сказали бы — Неминучая, которую почему-то одни звали Дариною, то есть Одаркой, другие — Настей, а иные ещё как-то, и она на все имена отзывалась, затем что любая шинкарка должна отзываться на любое имя, тем паче что она неведомо откуда появилась в Мирославе и предерзко открыла свой собственный шинок, хотя разрешалось торговать горилкою в одних только царских. Она, эта анафемская молодица, умудрялась и выручку иметь выше, чем у царских шинкарей того города, большей частью старых евреев, ибо эта проклятущая баба привлекала к своему шинку козаков и горожан не только неразведённой хмельной горилкой, но и своей хмельной и мрачной красотою, чуть косящими глазами, лёгкими своими песенками, солёными шутками, что так и сыпались с её бестрепетных уст, влекла к себе и своим частым, глубоким дыханием, — а оно учащалось под любым парубоцким взглядом, на неё обращённым, поднимая и без того высокую, совсем ещё девичью грудь, — и звонкого сердца биением, которое мог слышать каждый, ещё и не прильнув, даже рукой не коснувшись, а только глянув на горячую молодку и приняв из розовых пальчиков Насти-Дарины добрый кухоль адамовых слёзок.
Услышав гибкий голос, от коего мгновенно вспыхивало мужское естество каждого исправного козака, Оникий Бевзь приветливо кивнул ей, но на издёвку шинкарочки даже усом не повёл.
— Развяжи-ка их! — ещё раз крикнула, подзуживая, шинкарка Настя-Дарина.
— Нет дураков, шинкарочка Одарочка! — красуясь в алом жупане, ответил пан кат.
— Почему же? — отозвалась Настя Певна.
— Один я, развязавши, с ними не справлюсь, ягодка.
— Но это ж небось тошно? Казнить связанных? — гадливо поморщилась Настя Певна.
— Пустое! Безопаснее.
— Даже смотреть на твою морду противно: грязная работа.
— Ого! Они ж сопротивляться будут, кралечка моя писаная.
— А то развязал бы. Иль боишься? — и вдруг Одарка-Настя рассердилась-разгневалась — Тьфу на тебя! Ещё и жупан напялил! И смотреть на такую равнодушную работу не хочу! — И шинкарка, что было силы пробивая себе дорогу в толпе, поспешила с базара прочь.
Снова поклонившись пани Роксолане, кроткий и учтивый палач потянул к виселице своего первого в этом городе крестника, перекрестил его, ткнул в зубы золоченый крест и занялся какими-то тонкостями своего ремесла, но всё делал не торопясь, спрохвала, рисуясь перед угрюмо притихшей толпой, которая нисколечко не сочувствовала его делу, ни-ни!
Но вдруг пан кат заторопился.
Некий тревожный шум донёсся с майдана, и Оникий Бевзь, натура утончённая, в предчувствии какой-нибудь неприятной неожиданности, заспешил, заторопился, чтоб ему, упаси бог, не помешали выполнить служебный долг.
Он заторопился ещё больше, когда, оглянувшись, заметил нескольких чумазых мальчишек, которые, запыхавшись, пробивались к помосту и верещали на весь базар:
— Владыка не велел!
Но Оникий Бевзь и не слыхал будто, хотя и понимал, что сей крик должен приостановить казнь чужеземцев.
— Владыка вешать запретил! — охрипшими от бега и волнения голосами закричали ребята.
Кат продолжал своё дело.
А весь базар зашумел, загудел, завыл. Да что за дело особе государственной до толпы неотёсанных голодранцев и гречкосеев.
Люди бросились было к помосту, однако три ряда гайдуков Пампушкиных, выхватив сабли, преградили дорогу негодующей толпе, которая уже стала теперь единым целым.
Всё это было так занятно, что пани Роксолана, если б её пустили поближе, влезла бы, верно, и под самую виселицу, чтобы всё видеть вблизи, чтоб заглянуть в глаза и кату и его жертве.
Её притягивали угольно-чёрные глаза связанного серба, Стояна Богосава, с коим возился Оникий, — она ведь, Параска-Роксолана, в своей животной любви к жизни, никак не могла постичь презрения и безразличия к неотвратимой смерти, которые проявлял этот сербиянин, Стоян Богосав.
Уже петля змеёй обвила шею, и Роксолана аж ногтями впилась в ладонь, чтоб не зажмуриться в самый острый миг, — она не отрываясь смотрела и смотрела и уже ничего на свете не знала, кроме этих на диво спокойных глаз приговорённого к смерти серба, в которые ей так хотелось заглянуть поближе.
Но тут стремительный вихрь взбудоражил весь мирославский базар.
30
— Именем владыки! — подбегая, проревел своим басищем Михайлик.
— Остановись, катюга! — вскричала и матинка.
— Гальт! — гаркнул по-немецки и Романюк.
Но Оникий Бевзь неколебимо продолжал своё.
Тогда Михайлик вскочил на крашеный помост, чтоб вырвать Стояна Богосава из петли, но собачьей сворой гайдуки набросились на богатыря, да тут же разлетелись во все стороны, как переспелые груши с ветки.
Михайлик опять прыгнул было на палача, но гайдуки на сей раз, став осмотрительней, скопом навалились на него сзади и сбили с ног.
Свалили они и старого Романюка, но дался он им в руки тоже нелегко.
— Сонм лукавых одержаша мя, — бормотал Оникий Бевзь, стирая пот с выпуклого узкого лба и искоса поглядывая, как там гайдуки наводят порядок.
Наводили они его и впрямь старательно. Только Явдоху, маму Михайлика, никто из них не приметил, ибо хлопот у бравых молодчиков хватало и без неё.
А наша милая матинка, подкравшись к помосту и вытащив из-за пояса кривой ятаган, с которым никогда и нигде не расставалась, уже рассекала крепкие путы на сербах, хорватах и поляках, что лежали в ожидании своей смерти.
Они узнали мать Михайлика и доверчиво глядели, когда ж подаст Явдоха знак, хоть и трудно было вытерпеть, ибо товарищ их, Богосав, стоял уже с петлёй на шее, и шаткий табурет премерзко поскрипывал под ним.
Жизнь певца подходила к последней грани, и Роксолана Купиха, стоя у помоста, уже ничего не слышала и не видела, кроме чёрных-пречёрных, спокойных глаз приговорённого к смерти сербиянина.
Оникий Бевзь, толстенный кат, уже готов был выбить из-под ног Стояна табурет, напряжение в толпе росло, и Романюк не выдержал.
Рванувшись от гайдуков, седовласый гуцул нечеловеческим усилием высвободился и бросился к сербиянину, товарищу, коего сам же и подбил на опрометчивый шаг, что и привёл их сюда, к этим трём виселицам.
Неизвестно, чем кончился бы этот рывок, если бы в тот же миг, ценою страшного напряжения доселе не испытанных сил, не вырвался и не вскочил на помост и Михайлик.
Вскочили сразу и все сербияне да поляки, коих успела освободить от пут Михайлнкова матинка.
Ввязывался в бой с гайдуками и весь майдан.
Гнат Романюк, Михайлик и сербияне с поляками кинулись к виселице, ибо Стоян Богосав уже забился в воздухе.
Но спасение Стояна подоспело и без них.
Неведомо откуда взявшись, на помосте возник перед катом Козак Мамай, без сабли, без шапки, без бандуры, как бежал тогда из гетманской темницы, — даже в одном сапоге, потому что другой, тот красный, сафьяновый, ещё и доселе, видно, болтался на гетманской виселице в Буряковке, подвешенный каким-то шутником.
Двинув Оникия Бевзя в челюсть, так что вверх ногами слетел тот с помоста, дюжий Козак Мамай вырвал у гайдука саблю, быстро перерубил верёвку и успел подхватить Стояна.
И только теперь подоспела на майдан вся мирославская рада во главе с епископом Мельхиседеком.
Явился на базар и куцый монашек Зосима и, с чувством честно выполняемого служебного долга, заговорил тем противным панским голосом, что у некой породы деятелей прорезывается в течение первой же недели их государственной службы в прихожих у всяких панов-начальников.
— Именем владыки! — растягивая слова, торжественно возгласил келейник и добавил, обращаясь к Оникию Бевзю, когда тот, отряхиваясь, не без свойственного ему достоинства как раз выбирался из-под помоста, куда его швырнула быстрая рука Мамая — Чужеземцев вот этих… того… вешать их… гм… не велено!
И такой он был паскудный, этот служебный голос куцего монашка, что гадко стало даже палачу, наглецу этому, и он выругался:
— Поди ты… и к… — начал было лаяться Оникий, но от злости ему сжало горло, и он не смог ни ругнуться до конца, ни остановиться, и завёл без остановки одно — Ик… Ик!.. Ик!.. Ик!..
— Сними, катюга, козацкий жупан! — зловеще подступая к нему, приказал Козак Мамай.
— Ик!.. Ик!.. Ик! — отшатнувшись, только и смог ответить Оникий.
— Схватило кота поперёк живота! — крикнул кто-то в толпе.
Тысячи людей захохотали, но вдруг пани Тишина прошла по базару, из конца майдана в конец.
— Это же — Козак Мамай! — тихо молвил кто-то, и по майдану, словно прошлогодний камыш, прошелестело:
— Козак Мамай… Козак Мамай!
А сам Козак меж тем, схватив дебелого палача Оникия за грудь, хотя был тот на целую голову выше Мамая, хорошенько тряхнул его и сказал:
— Не позорь козацкого убора: снимай жупан!
— Ик! Ик! Ик! — только и мог ответить Оникий Бевзь.
— Снимай-ка, — зашумели в толпе.
— Ик!..
Козак Мамай цепкими руками уже стаскивал с ката, гневно разрывая в клочки, и жупан, и черкеску, и вышитую сорочку, даже серебряный крестик сорвал с цепочки.
Широченные штаны тем временем сдирал с него клочок за клочком смекалистый и осмотрительный Пёсик Ложка, срывал зубами осторожно, чтоб ненароком не укусить пана ката, ибо весьма им брезговал.
31
Закончив это нужное дело, — когда Оникий Бевзь остался перед громадой голым, как бубен, ну совсем голенький, как турецкий святой, даже не в одежде Адама, ибо у того, как свидетельствуют очевидцы, был, где полагается, хоть паршивенький фиговый или там ещё какой листочек, — закончив эту важную работу, Мамай тряхнул буйным чубом, блеснул серьгой, поклонился в пояс:
— Бью челом, панóве мирославцы!
— Здорово, Мамай! — ответил, также кланяясь, епископ.
— Мамай с нами! — закричали в толпе.
И мирославцы радовались своему рыцарю-заступнику.
— Козак Мамай! О-го-го!
— Ик! — опять икнул, услышав это грозное имя, голенький Оникий Бевзь, коего до сих пор служебный долг держал у виселицы, не мог же он один перетащить в кладовку палача эти табуретки, верёвки, ковёр, тяжёлое распятие с Иисусом Христом, а бросить всё на произвол судьбы совесть не позволяла, и он, голый, стоял на краю помоста, неподвижный и гордый, как дурак.
На него, правда, никто уже не обращал внимания, все взгляды впились в таинственного гостя: как же встретит Мамая мирославский владыка?
Лишь когда архиерей и тот чёртов Козак поцеловались, отзвук радостных возгласов прокатился чуть ли не по всему Мирославу.
Они были давними побратимами, Козак Мамай и бывший запорожский полковник Микола Гармаш, на Сечи прозванный Голоблей и посвящённый впоследствии — уж не за храбрость ли? — в архиереи.
Побратимы давно не виделись, и вот теперь, уходя от любопытных глаз, чтобы побеседовать наедине — и про старое сечевое товарищество, и про войну, и про сегодняшнее нападение, что заставило зареветь мирославские пушки, и про наглость желтожупанников, которые вместе с татарами нынче снова пытались нахрапом прорвать оборону Долины, — побратимам надобно было побалакать с глазу на глаз, и они поспешили в дом епископа, а толпа на базаре, люди всякого роду и заводу, вернулись к своим житейским делам, тем паче — война покамест не так ещё давала себя знать, а однокрыловцы где-то притаились.
32
Одни там, на базаре, спешили к своим возам, лошадям, скотине, приведённой и привезённой сюда на продажу, ко всяким товарам, к мешкам с пшеницей.
Другие пошли меж ларями да крытыми прилавками, меж арбами и рундуками, среди всякого мелкого товара, разложенного для продажи прямо на земле.
Иные бросились крушить три виселицы, возле которых, выполняя свой служебный долг, всё ещё переминался Оникий Бевзь.
Он, голенький, пытался было защитить орудия своего ремесла, но отстоять не мог, ибо гайдуки разбежались, а Оникий, заработав немало синяков и в драке потеряв последний клочок кармазинового жупана, коим он старательно прикрывал всё то грешное, что дал ему бог, поплёлся, бедняга, к шинку прелестной Насти-Дарины, где снимал уголок за печкой, ибо ничего другого ему уже не оставалось после того, как, под напором толпы, две виселицы, по-утиному крякнув, сломались, да и третью ожидала бы та же участь, кабы сам кат не дал тягу, после чего добрые люди угомонились и разбрелись от виселицы — кто куда.
Кто был посердечнее, тот повёл избавленных от смерти славян, довольно-таки угрюмых и, уж ясное дело, недоверчивых, в шинок Насти-Дарины, и охочих угостить сих чужестранных воинов, обиженных ретивостью пана Пампушки, становилось всё больше и больше, и они толпой, окружив Романюка и его товарищей, уже плыли на тот берег бурного базарного моря, и все уважительно обходили какого-то пьяного козачину, спавшего на дороге, ибо пьяному уступает даже сам господь бог.
Поспешил за всеми и наш Михайлик с матинкой, не сводя преданного взора с седого и мудрого гуцула, ибо крепко прилепился молодой коваль к нему юношеским сердцем и теперь, в многолюдном городе, старался не отставать от своего доброго спасителя… Если в путь за ним — так и в путь! На край света — так и на край света!
В пекло — так и в пекло! В шинок — так и в шинок!
И коваль Михайлик в тесной толпе тянул и тянул вперёд свою матинку.
Но мама вдруг остановилась.
— Разве у тебя есть деньги? — не без хитрости спросила она.
— Зачем они мне сейчас? — удивился Михайлик.
— У нас их — что у жабы перьев. А в шинок — без денег…
Но Михайлик, чтобы не отстать от Романюка, тянул Явдоху дальше и дальше.
— Ты ж не захочешь, чтоб тебя угощал кто-то чужой? — не отставала мать.
— Ничего я не хочу, мамо.
— За горилку ж надо платить!
— Не хочу я горилки.
— В шинок ходят, чтоб выпить.
— Не хочу я пить.
— В шинок ходят чтоб поесть.
— Не хочу я есть.
— Не хочешь? — удивилась мать, ибо со вчерашнего утра у обоих во рту не было ни маковой росинки. — Не хочешь есть?
— Хочу, — угрюмо признался Михайлик, затем что матери лгать он ещё не умел, да и живот у него подвело — ой-ой как! Чёрта печёного съел бы!
Он вздохнул и на миг остановился.
Вот так они и отстали от шумной толпы, которая влекла гуцула с его несправедливо обиженными товарищами в шинок весёлой Насти.
Так они и стояли среди бурливых волн городского базара, привычно держась за руки.
33
Свободной рукой Михайлик хотел было пригладить взъерошенную в недавней потасовке с гайдуками, жёсткую от дорожной пыли чуприну, но его внезапно за ту руку кто-то схватил.
Это была молоденькая цыганочка, ворожея, чернявая, смуглая, с мерцающими звёздами вместо глаз, до того большими звёздами, что занимали они добрую треть её маленького личика.
И так она глянула в самую душу молодого коваля, что тот, сызмалу будучи вроде бы робким, даже отшатнулся от неё и выпустил руку матинки.
Отшатнулась и Явдоха: она боялась цыган.
— Пусти! — дёрнула мама руку Михайлика, но большеглазая цыганка крепко держала парубка.
— Погадаю, соколик! — и цыганочка ласково улыбнулась.
— Нету денег, — подкупленный девичьей улыбкой, отвечал молодой бродяга.
— Расплатишься, когда малость разбогатеешь.
— Я и так богат! — кивнул Михайлик, ибо чувство полёта, которое не оставляло его после того, как он сегодня ткнулся носом в канаву, было и ощущением несметного богатства, ниспосланного ему судьбой, ощущением, от коего хотелось петь.
— Вот так богач! — залилась смехом цыганочка, дёрнула хлопца за рубаху и ещё больше разодрала её на животе. — Расплатишься, когда малость разбогатеешь! — повторила она с загадочной улыбкой, словно ей ведомо было такое, что могло повлиять на судьбу Михайлика.
— Когда ж это я разбогатею? — словно вступая в забавную игру, совсем по-мальчишески спросил Михайлик.
— Сегодня, — пристально вглядываясь в шершавую ладонь коваля и как бы что-то внимательно читая по ней, низким и чужим голосом степенно молвила цыганочка.
— Сегодня? — поражённый её внезапной серьёзностью, переспросил парубок.
— Сейчас! — охваченная дрожью вдохновения, подтвердила цыганочка, отпуская, однако, его руку.
— Не сбудется, — сердито фыркнула Явдоха, — ведь так всегда бывает: кто берет дитя за руку, тот берет мать за сердце. — Не сбудется, нет!
— Почему ж не сбудется? — удивилась цыганочка.
— Если за гаданье сразу не платят, ничего не сбывается, голубушка.
— Мне уже заплатили, — потупя взор, прошептала смуглянка.
— Чем заплатили? — встревоженно крикнула Явдоха.
И цыганочка, наклонившись к уху матери, выдохнула чуть слышно:
— За руку подержала такого сокола! — и мигом исчезла в толпе.
— Ах, чтоб тебе! — перекрестилась Явдоха.
Она таки боялась цыган.
И жаром её обдало, когда цыганочка, снова на мгновение выскочив из толпы, ещё раз бросила горящий взгляд на Михайлика.
— Я тебе ещё не всё сказала.
— Так скажи.
— Когда-нибудь потом.
— Когда же? — становясь смелее, отозвался Михайлик.
— Когда ты будешь один. Без мамы!
— Без мамы? — ужаснулся парубок.
— Без родименькой! — задорно сверкнула глазами и зубами ворожея. — А сегодня… вспомнишь меня… ещё не раз! А уж тогда забудешь, как разбогатеешь? А? А может, вспомнишь Марьяну и тогда?
И вильнула цветастым широченным подолом по базарной пылище, даже вихрь за ней поднялся, и она в той пыли пропала, растаяв, как виденье, успев, однако, сунуть ему в руку мочёное яблоко.
— Ведьма египетская! — сплюнула Явдоха, но половинку яблочка, которую сын протянул ей, всё-таки взяла.
34
Они пошли дальше, и Михайлик-Кохайлик не видел, как следила за ним украдкой цыганочка, и уже смотрел на базарные диковинки невнимательно и рассеянно, словно и вправду быстро летел куда-то над людским разбушевавшимся морем, в тучах страшной пыли, что вставала над мирославским майданом.
— Забудь! — кивнула вслед Марьяне матинка.
Только Михайлик этого не мог…
Чего ж она ему ещё не сказала? Не доворожила?
И почему сердце колотится, словно телячий хвост?
И что за колдовские глазищи у той анафемской девчонки?
Да и когда же он разбогатеет? Когда?
И Кохайлик… ждал.
Но чего же?
Ждал и ждал: мало ли что могло с ним случиться в этаком многолюдье.
Среди палаток, крытых лубом, слонялся всякий люд: паны и серяки, знатные богачи и босоногие челядинцы, попы и спудеи, люди пришлые и здешние.
Слонялись там и надменные чужестранцы — с таким видом, словно им всё здесь воняло, словно боялись они, — будто своих не водилось! — боялись набраться блох в шумливой толпе гречкосеев, рудокопов, козацкой голи, ремесленной челяди, оборванцев-школяров, — и они держались за карманы, те чужеземцы, ибо не ведали, что голых и голодных там было великое множество, а воров на Украине, кажись, ещё и не знавали.
Люди тогда в Мирославе вдоволь ссорились и веселились, плясали и дрались, кутили, пели и играли, и всё там кишело клубком всевозможных страстей: горе и шутка, голод и обжорство, шелка и лохмотья, панская спесь и весёлый разгул бедняков.
35
Два пьяненьких кума — из тех бедняг, которых зовут необойдикорчма или непролейкапля, встретились в тот час под старой берёзой, облобызались и, не останавливаясь, потихоньку двинулись дальше — от шинка к шинку, погикивая да покрикивая:
— Пил-гулял, сколько мог, — остался без сапог!
А потом ещё громче:
— Свисти, поп, чёрт попадью сгрёб!
И так свистели, что за ними детвора толпой плыла, — этаких-то свистунов отродясь не видали.
Детей же на мирославском базаре, где ещё не так заметно чувствовалась война, детей там было множество.
Здесь малыши окружили, словно мухи облепили, русого бородача, сладкого москалика — с калужскими сластями в сусальном золоте, с маковничками да с медовничками, с размалёванными тульскими пряниками. А там неугомонная детвора стайкой неслась за толстым и здоровенным монахом в скуфейке, который быстро шёл, не обращая внимания на смешливое ребячье чириканье:
Ченчик, ченчик невеличкий, На чепчику черевички I шапочка кінчаточка,— Добрий вечір, дівчаточка!Их там немало было в тот день, тех девчаток, что порхали с горящими глазами от ларя к рундуку, галдели, суетились, приценивались, но не покупали ничего, а только глазели, и всё это так кричало и звенело, что от того густого женского и девичьего гомона сладко сжималось сердце Михайлика, и даже вихрь вздымался над базаром, даже пыль вставала столбом и окутывала всё это сборище неугомонных и жизнерадостных людей, что спокон веков искали там двух вещей — хлеба и развлечений, затем что именно базар давал в ту пору простому люду самое главное: пищу не только для брюха, но и для глаз и для уха, хлеб и зрелища.
Хлеб — не для всех.
А зрелища…
36
— О-о, там было множество зрелищ, более дешёвых, чем хлеб (у кого было пусто в кармане, тот не платил), но таких же, пожалуй, насущных, как хлеб….
Где-то вверху, меж двумя высоченными столбами, по верёвке ходил лёгкий канатоходец.
В его руке сверкал на солнце яркий цветной шёлковый хинский (или, как мы теперь сказали бы, китайский) зонтик. Лоснились упругие мышцы смельчака, словно был он глиняный, муравленый, и от каждого его движения, упругого и летящего, у Михайлика захватывало дух, и парубок завидовал доброму уменью ловкого человека, завидовал, как по-хорошему могут завидовать только юноши — взрослым мастерам своего дела, ибо так нестерпимо хотелось испробовать всякое уменье, всякое ремесло, любое искусство, чтоб, хотя бы часок, побывать всем — и сапожником, и дьяком, и козаком, и бандуристом, и пасечником, и лекарем, и сотником или полковником, и даже тем седым сербом, что показывал православным своего увальня-медведя, муштруя неуклюжего на всякий лад.
Всего вдоволь было на базаре.
Два голодных спудея киевской Академии выводили на жёлтой бумаге затейные узоры, а за три-четыре гроша малевали девчат и молодиц, и вокруг каждого маляра, от души дивясь его таланту, замирала большая толпа любопытных.
Да и китаец в синем запорожском жупане рисовал там не только цветочки и виды своей Хины, но и запорожцев, и горожан, и все они походили на истых китайцев, и пусть мой доверчивый читатель не думает, что это выдумка: такие рисунки, как говорят сведущие люди, хранятся теперь в одном из музеев города Праги — типы запорожцев, рисованные с натуры неким китайским художником.
Свистели там на сопилках слепцы из мирославского цеха нищих под началом своего цехмистра Варфоломея Копыстки. Пели бандуристы и лирники. Прегорько плакали над ними молодицы, потому что девчат к тому женскому делу — поплакать — ещё и не тянуло.
Одна молодица плакала больше, другая меньше: на полушку, на грош, на два, зависимо от подаяния кобзарю, как того и требовала самая обыкновенная порядочность, — сколько заплатишь, на столько и плачешь.
Жалостливым голосом пел Лазаря безногий лирник, калека-нехода, чуть поодаль молодой слепец-кобзарь весело распевал о муках ада, о страстях Христовых, о смерти чумака молодого, а три-четыре кума слонялись, подвыпив, между слепцами и прикидывали, кто лучше поёт, кто звонче играет, и Михайлик с матерью, любопытствуя, прислушивались к глубокомысленным заключениям народного, как теперь мы сказали бы, жюри того времени.
— Вот тот нехода играет с нажимом, — заметил первый о молодом безногом лирнике.
И точно, играл он с таким нажимом, что Михайлику хотелось научиться бы этак и самому.
— А этот басище — с выводом! Слышишь? А? — настаивал другой.
И Михайлику уже хотелось научиться бы и вот так, с выводом…
— Этот литвин — без ножа сердце ранит… — отстаивал пришлого белоруса третий.
— Как хотите, куме, — грустно вздыхал четвёртый, толсторожий полупанок, — а жалостней нашего старого мирославского кобзаря Пригары покамест нет и нет!
— Не такие теперь, как бывали когда-то, кобзари. Он, не такие!
— Да и всё теперь не такое…
— Ой, не такое!
— Разве ж это — базар?
— Да какой же это, куме, базар!
— Разве ж это товар!
— Дрянь!
— И разве это базарный гам! Когда мы с тобой молодыми были, вот это был гам! Вот это был крик! Вот это были песни!
— Война, вишь, куме… — почесал затылок первый.
— То-то… всё война да война. А жить некогда!
И кумовья, все четверо, загрустили вдруг и уже молча слушали жалобные слова — о муках Христовых, а грозные — о недавней воине против польского панства…
— Всё война да война… — вздохнул и первый.
— Помоги, господи, нашим! — перекрестился полупанок, четвёртый.
— А которые ж наши? — пристально поглядев на него, спросил второй.
— Которые осилят, — пожал плечами тот.
— А ты, часом, не сукин ли сын?
— Собака ты!
И три кума быстрёхонько покинули среди базара своего богатого четвёртого кума.
37
А наш Михайлик с матинкой торопились всё дальше, в глубь базара, и жаркое дыхание близкой войны не так уж опаляло толпу, ибо началась усобица недавно, да и народ уже попривык к войнам, да и однокрыловцы не так уж усердно стреляли — заради, видно, троицына дня, когда не только работать, но и воевать — величайший грех.
Вот и не чувствовалось здесь никакого дыхания войны, хоть и слонялись по базару козаки в окровавленных повязках, усталые, запылённые, ободранные, отощавшие, а им тоненько кричал немолодой, с огненно-рыжими пейсами еврей, стоявший над чаном — с грязным льдом и соломой, где плавала огромная бочка.
— А вот квас, квас! Прохладит всех вас, — надрывался он. — Во-от добрый квас!.. Солнце припекает, а квасок остужает! — ещё и палкой стучал в полупустую бочку: — По трояку! По трояку! Сало палит, а квас гасит! Кто квасу не пьёт, к тому счастье не прёт!
И, видимо на счастье надеясь, многие не проходили мимо того страшноватого пойла, и думал про себя Кохайлик, если он сегодня разбогатеет-таки, то выцедят они с мамой сразу по три ковшика, — это уж после обеда, как пить захочется, затем что покуда, в ожидании обещанного цыганочкой богатства, хлопцу хотелось только есть, ибо сала, кое надо гасить квасом, у него давненько уже во рту не бывало.
Итак, надо было сначала… хоть малость разжиться, чуть-чуть озолотиться, штаны подлатать, хлеба пожевать.
38
Разбогатеть! Хотя бы на один день. На час! Хотя бы на ту минуту, когда он опять предстанет пред очи той привередливой и гордой панны, что так неучтиво приняла сегодня его честное сватанье.
И хоть богатства пока ещё не было, но он уже приглядывался к сокровищам базара жадным оком покупателя, ибо чего-то всё-таки ждал и ждал от слова той цыганочки…
Останавливался с матинкой и возле востроглазых татар, что, скрестив ноги, сидели на земле в тени своих ослов и верблюдов, зазывая к восточным товарам: ордынским, турецким, египетским или персиянским.
Седой, бритоголовый татарин в красной рубахе с короткими рукавами размахивал саблей, дышал на неё, и след его дыхания лёгким облачком таял на синеве лезвия… Были у того татарина и обоюдоострые мечи, и кривые ятаганы из дамасской узорчатой стали, — и двумя горнами пылали глаза молодого коваля.
Купить бы этакую и предстать с ней пред очи панны!
А того лучше: своей рукой да выковать такое диво…
И седой татарин, с лицом, умащенным маслом, как цыганское дитя на морозе, сверкнул хищными зубами и, видно поняв неутолённый порыв души этого хлопца, молодого мастера, дал подержать ему дамасскую сабельку, стократ сваренную, скрученную и скованную из отдельных узеньких полос разной стали и железа, дал поглядеть вблизи на тонкие хитроумные узоры на вылощенной кислотою зернистой, полосатой, синеватой поверхности крушца, или, как мы теперь сказали бы, металла.
Были там, у татар, еще и сёдла — ах, какие сёдла! — и шлемы, и стальные кольчуги, и лебяжьи стрелы, и серебряные колчаны, и всё это хотелось взять в руки молодому мастеру, пощупать, подышать на сталь, запустить в небо стрелу.
Переливались в лучах солнца на татарском торге шёлковые ткани, и нельзя было отвести взора, так играли они всеми красками неба и цветов Востока, и всё это хотелось Михайлику хоть пощупать, и он останавливался, таращил ясные мальчишечьи глаза, ибо купить там ничего не мог, только глазел, но весь светился и сиял, и люди невольно обращали на него внимание, как на всех влюбленных, ибо чувство полета ещё не оставляло его, и он летел и летел на то пламя, в коем немудрено и сгореть.
А добрая наша Явдоха, видя, как он сияет, и ещё всего не понимая, взяла сына за руку и, придержав, чтоб он не так рвался вперёд, насмешливо-ласково спросила:
— Уж не тут ли будешь своего богатства ждать?
— Нет, мамо… Видать, не тут!
— Ну так пойдём.
И они поплелись дальше, рассматривая всё вокруг, но ни разбогатеть, ни заработать на кусок хлеба им в этот день никак не удавалось, ибо всему мирославскому базару не было никакого дела до пришлых бедняков.
На нём болтались изодранные в последней стычке штаны да рубаха, а парню хотелось хотя бы в руках подержать мудрёное сукно всех цветов, коим торговали спесивые немцы: фландрским или брюссельским — на черкеску, лондонским — на широченные шаровары, флорентийским — на красный жупан, ибо всё это немедля нужно было Михайлику, чтобы нарядиться и скорей предстать пред очи Ярины Подолянки, которая столь презрительно разговаривала сегодня с робким голодранцем коваликом.
Все эти дива, в ожидании предсказанного цыганкой благополучия, наш хлопец пожирал глазами и готов был скупить весь базар, чтоб не только самому приодеться, но и любимую матинку нарядить, как царицу, и большеглазой Марьяне-цыганочке купить и настоящие кораллы с дукатами, и жемчужный кораблик на голову, и вот те зелёные сафьяновые сапожки.
Почему ж только Марьяне?
А кому ещё? Не тем же девчатам и молодицам, что сегодня на базаре то и дело поглядывают на него? И не Ярине ж, этой привередливой и колючей дивчине, злой как искра, панне Подолянке, племяннице архиерея?
А почему бы и не ей?
Посадить бы Яринку на этом килимке…
…И наш простодушный Михайлик останавливался поглазеть в нестройном кругу голосистых армян, торговавших коврами: турецкими, персиянскими, хинскими, индийскими, текинскими, кубанскими, ереванскими, дагестанскими…
— Видал, голота желторота, видал это всё?
— Видал, — отвечал сынок.
— Нагляделся?
— Нагляделся, мамо.
— Так, может, здесь — твоё сегодняшнее богатство? — снова спрашивала, ласково подтрунивая над сыном, Явдоха, и так они, мать и сын, медленно проталкивались среди купцов и лавочников, и Кохайлик, забыв о голодном брюхе, вновь и вновь ко всему приглядывался, потому что впервые видел такое множество произведений рук человеческих и такое бурление страстей — в шумном городе, и хоть всё это щедро возникало перед юношеским взором, день слишком уж медленно катился к далёкому вечеру, ибо дело известное: когда голод — то и день долог! — и всяких диковинок Михайлик повидал предостаточно, а крошки хлеба до сих пор не было, и хлопец начинал помалу сердиться на всё вокруг, не реял уж и не парил в своём полёте, и петь уже охоты не было.
Раздражали его и неистовое заламывание цен, и сумасшедшие крики торговцев, гам, вопли, проклятия: то ли напористые татарские, то ли спесивые немецкие, или шумно-пронзительные еврейские, а то с лукавою хитринкой, похожие на забавные вирши раёшника — московитские, или приправленные солёным словечком, грубовато-шутливые зазывания доморощенных, уже испорченных торгашеским духом лавочников, которые своими криками пытались подражать купцам немецким, еврейским и русским, вместе взятым, — всё это у простодушного Михайлика будило отвращение, ибо истинно козацкая душа презирала не торговлю, а всякое торгашество, даром, что хватало промеж козачества и своих торгашей да барышников.
Поэтому с большим уважением наш молодой селянин и поглядывал тут на людей ремесленных, которые ещё не научились заламывать цены, по-человечески спокойно сбывая произведения своих рук или рук челядников: и ружья, и сапоги, и сукна, и шапки смушковые, и золотые серёжки, и порох, и лекарства, и книги, и железо для плугов.
39
Торговала тут гончарными изделиями своей работы наймичка и названная дочь цехмистра Саливона Глека — та самая Лукия, которая так сердито звала отца через окно архиерейского дома, когда сегодня какая-то нечистая сила у них украла дверь с поличьем Мамая, горюшка её чубатого, милого её соколика, бродяги, вахлака.
Да и не только у гончара Саливона утащили двери с такими ж поличьями, и происшествие это казалось Лукии ещё более загадочным, огорчительным и досадным. Всё это омрачало высокое поблёкшее чело немолодой дивчины, ибо таинственное исчезновение множества дверей с Мамаевым ликом она считала умыслом враждебным — то ли супротив всего города, то ли супротив самого Козака, с коим у дочери гончара длились чуть ли не два десятка лет те весьма грустные отношения, кои обычно именуются любовью.
Несчастна была та любовь, и Лукия, сидя над своим гончарным богатством, раздумывала сейчас про горести свои, а орава детворы, что дула возле неё в глиняные свистульки, выбирая петушка пронзительнее, да и многочисленные покупатели и зрители, покрикивающие на собственных мужей сердитые молодицы, привередничая над хрупким товаром, только злили её, ибо Лукия рада была бы в тоске на пустынную леваду бежать, чтоб никого не видеть и не слышать.
Растравляла душу дивчины также близкая разлука со вторым братом, Омельком, который этой ночью должен был отправиться в Москву, как решила нынче мирославская рада, и Лукии хотелось хоть на прощанье поговорить с ним, но парубка весь день тут не было, как подался с утра в крепость, так его и не видели, и её сердце терзала тревога: не сталось ли с Омельком какой беды в том бою.
Погружённая в думы, Лукия ничего не видела и не слышала, упёршись взглядом в одну точку, и какой-то весёлый парубок, проходя мимо, крикнул:
— Залатай-ка горшок, девонька!
— А ты его сперва выверни наизнанку, — спокойно отвечала Лукия, — с лица кто ж латает!
Достав из узелка горшочек с кашей, кусок сала и горбушку хлеба, Лукия собралась было обедать, но и про еду забыла, затем что все думала и думала о своём Мамае, о коем слуху не было чуть ли не от самого рождества, и тосковала о нём, и сердилась, и про себя разговаривала с коханым… А тем временем у неё о чём-то спрашивал круглый, как тыква, степенный толстяк, вырядившийся по такой жаре в добрую смушковую шапку, в толстенный кобеняк[13], юфтевые чоботы с новыми головками, — он держал за повод годовалого бычка, видимо купленного на убой.
— А макитры у тебя крепкие, девка? — спросил он, недоверчиво поводя лисьим носом, который казался чужим на его круглом лице, весьма напоминавшем пана Пампушку, хотя сей толстяк и не был пану обозному ни родичем, ни даже соседом. — Крепкие? Или нет?
— Что орехи, — вежливо, как всегда, отвечала Лукия.
Но хвалить товар не стала, и это показалось толстяку подозрительным, ибо он держался старых понятий: хоть плохой товар, только б хвалёный.
— Так это ж, я вижу, горшки, — подумав маленько и постучав по ним кнутовищем, заключил он.
— Горшки, — учтиво подтвердила Лукия.
— А мне, пожалуй, нужна хорошая макитра.
— Вот и макитры, — кивнула дочь гончара на гору здоровенных горшков, сложенную умелыми руками отца в несколько рядов ещё с вечера.
— Мне — самую большую.
— А вот и самые большие, — обернулась Лукия к макитрам, годным разве только для панской пасхальной опары, таким огромным, что в каждой мог бы спрятаться добрый козак.
— А побольше нет?
— Нет, дяденька.
— А где получше? — недоверчиво спросил он.
— Все одинаковы, — равнодушно ответила Лукия.
— Которые получше? — упрямо домогался толстяк. — Верхние или нижние?
— Одинаковы все.
— Почему ж ты нижние спрятала в самый низ?
— Где-нибудь надо ж было их поставить.
— Так вытащи мне снизу.
— Зачем это?
— А затем… коли они такую тяжесть выдержали, то, стало быть, крепкие! А если крепкие…
— Возьмите сверху.
— Нет, только снизу, дочка, — не выпуская повода с привязанным бычком, требовал покупатель.
И Лукии пришлось-таки, переставляя тяжеленные глиняные горшки, достать самую крепкую макитру снизу.
40
— Хороша ли? — с нарастающим недоверием допытывался покупатель, потому что Лукия своего товара всё-таки не хвалила.
— Какая есть, дяденька, — равнодушно отвечала дивчина.
Взяв макитру, добытую чуть ли не с самого дна базарного моря, толстяк опять заговорил, чем-то напоминая пана Пампушку-Купу-Стародупского:
— А ежели хорошенько хватить по ней кнутовищем, не треснет?
— Зазвенит, что колокол.
— А если кулаком?
— Кулак заболит.
— А коли ахнуть дубиной?
— По макитре — дубиной?!
Толстяк замялся:
— Жинка, вишь, у меня в Киеве до того прытка, не разбирает: что попадёт под горячую руку, тем и запустит, тем и грохнет. По макитре так по макитре. По голове так по голове.
— Строгая, — подбрасывая в руке щербатый горшочек, неласково усмехнулась Лукия.
— Зато весело: жинка в меня запустит кринкой. Попадет — радуется. Не попадет — радуюсь я… — И, помолчав, опять спросил: — Так что ж, ежели палкой, треснет? Вот эта макитра? Треснет она или не треснет?
— Треснет, дяденька, — грустно призналась Лукия.
— Это плохо, сердце моё.
— Плохо, дяденька.
— А такой, чтоб не треснула, нет у тебя?
— Нету.
— А мне надо, — почесал затылок толстяк.
— Поищите ещё где, — с недобрым взглядом, недвусмысленно играя щербатым горшочком, посоветовала дочь гончара.
— Найду ли?
— Мне хочется, — рассердилась наконец Лукия, — попробовать: треснет ли этот горшочек, если я запущу его кому-нибудь в голову? — и прибавила: — Дома вы, дяденька, сами говорите, тюфяк тюфяком… но почему ж вы здесь такой настырный?
— Потому, что из духовного звания, — ответил дяденька так, словно это была обычная шутка, которую он повторял уже не раз. — Я из духовного звания.
— Как это? — удивилась Лукия.
— У попа гречку молотил прошлым летом! — отвечал толстяк без тени улыбки и с такой непринуждённостью, как это умеют разве что штукари да лицедеи, привыкшие смешить людей даже тогда, когда им самим бывает не больно весело, и только этим он и разнился от пана Пампушки, коему бог не дал ни крохи юмора. — И отчего ты такая сердитая? — и шевельнул редким щетинистым усом. — Не оттого ли ты и худющая, что не в меру злющая?
Но Лукия так свирепо глянула на него, что он со своим белолобым бычком на поводу двинулся было прочь, пока тот щербатый горшочек не ахнул его по голове, но тут же вернулся и мягко попросил:
— Продай макитру, какая есть.
Лукия молчала.
— Ты слышишь?
Лукия отвернулась.
— Эй, серденько моё!
Лукия вызверилась:
— Для того я лепила эту посудину, чтоб вы по ней — палкой? Грех, дяденька! Идите, идите!
И толстяк, не вытерши холодного пота под смушковой шапкой, таща на поводу своего бычка, поспешил к соседним гончарам, затем что всё-таки должен был купить хорошую макитру.
Михайлик смотрел на всё без тени улыбки.
А Явдоха вслед этому дядьке весело захохотала, как то хорошо умеют делать наши украинские матери.
41
Дочь гончара снова тяжко задумалась, забыв и про свой обед, и про покупателей, и про Явдоху, что остановилась с сыном возле её глиняной посуды.
Лукия и впрямь ловко управлялась со своим делом. Отвечала покупателям и ротозеям, по-божески спрашивала цену, спокойно бросала в надтреснутый кувшин полученные деньги, ибо люд простой в те поры торговался только с пришлыми чужеземцами, которые заламывали бог знает какие цены, приезжая сюда для того, чтобы обманывать здешних простачков, а у ремесленников города Мирослава тогда ещё и не пахло этим мерзким торгашеским духом, и лишнего тут не брали.
У гончарного торга толпилось немало любопытных, там было на что поглазеть: расписная посуда сверкала всеми цветами сего и того света, выпуклыми украшениями отделанная, мудрёными цветами расписанная, а то и узорами крещатыми, а то и людей, зверей да птиц подобиями, и всё это малевали заскорузлые долгопалые руки сердитой дивчины Лукии.
И они же, эти неласковые, натруженные руки гончаровой дочки, множество раз рисовали и любимого её, всеми гончарами, малярами и художниками малёванного Козака Мамая — на тарелках и кувшинах, даже на изразцах, кои столь искусно обжигал Саливон Глек, прославившись ими и по другим городам и странам наравне с кафелем межигорским, водолазским, черниговским, вышеславским или роменским.
Кроме Козака Мамая — с бандурой в руках, с конём и Пёсиком Ложкой — были на мирославских изразцах и всякие другие картинки, сделанные рукой дочери гончара.
То какой-то молодой козак рубится с польским панычем на саблях.
То гетман Богдан — на коне, с булавой.
То искусно изображённые женщины: та с цветком, та с кошкой, иная, словно ведьма, с помелом.
А то и волк, хватающий человека за ногу. Рыбак со своей снастью. Татарин на коне.
Были на изразцах Лукии и химерные звери, птицы да рыбы, то вол с рыбьим хвостом, то сом усатый, глотающий человека, то великан с собачьей головой, а то крылатый конь летает в синих облаках, а то и презабавное подобие самого пана Купы, а внизу подпись: «Великá цаца».
Малевала на тех изразцах, баклагах и кувшинах Лукия, что видела, что знала, о чём мечтала, — что вздумалось, то и малевала.
Дожидалась из Москвы своего названого брата, Миколу Глека, молодого гончарского сына, посланного с письмом к царю, и уже изобразила встречу брата с сестрой после разлуки, и подписала на кафеле: «Братец мой, давно уж мы с тобой не виделись!», и совсем взгрустнулось ей, когда глянула сейчас на этот изразец: придётся провожать в Москву теперь и среднего, Омелька, которого она из трёх братьев любила больше всех.
Всё это малевала дивчина, когда ей было грустно, — а грустно ей бывало почти всегда. А когда порой на неё налетала волна веселья или гнева, она лепила из глины, ловко расписывала, перед тем как их обжечь в горне, забавные, затейливые фигурки: и спесивого немца, и фигляра в представлении, и пьяного дьячка, и своего батеньку, когда тот сердится, и опять — того же Мамая, — когда Лукия гневалась и начинала за глаза потешаться над его малым ростом, она лепила из глины своего Козака ещё более куцым, круглым, коротконогим и с ещё бóльшим животиком.
42
Все эти глиняные игрушки и разглядывал Михайлик, и Явдоха уж не тянула его так настойчиво дальше, да и спешить в этом городе им было некуда, и они ещё долгонько простояли бы над горшками, когда б Лукия, ещё в сердцах на привередливого толстяка, не заметила, что какая-то паниматка, перекидываясь насмешливым словом со своим глазастым сыном, больно долго торчит перед ней.
— Чего сопишь? — сердито спросила Лукия у хлопца, который на все подшучивания матери над дядькой, покупавшим макитру, даже и глазом не повёл. — Чего сопишь? Купи что-нибудь, хотя бы этот горшок…
— Пустой горшок не набьет кишок. Пойдёмте, матуся! — ответил хлопчина и двинулся дальше, но так неуклюже, что зацепил ногой какой-то муравленый горшочек и ненароком на него наступил.
Матинка ахнула.
Хлопец остановился.
Словно опять полетел в канаву.
Словно опять разбил себе нос.
Михайлик растерялся и шарил по карманам, хотя давно там уже не было ни гроша: за разбитый горшочек, ясное дело, платить было нечем.
Лукия будто и не заметила той разбитой посудины.
Явдоха даже обиделась:
— Не видишь, что ли: мой хлопец нашкодил!
— Не вижу, — усмехнулась Лукия.
— Почему ж ты не видишь?! — и с достоинством сказала: — Мы заплатим.
— Сегодня же! — убежденно добавил Михайлик.
— Сегодня? — с удивлением вырвалось у матинки.
— Сегодня, — повторил Михайлик. — Нешто вы, мамо, забыли про цыганку?
— Дитя! — Явдоха кивнула Лукии, которая была ненамного моложе её самой, ибо Гончарова дочка давно уже ходила в старых девах.
— Пойдёмте, мамо! — снова рванулся сынок.
— Черепки подобрал бы, — не без укоризны велела сыну Явдоха.
И наш Кохайлик, краснея, должен был собирать черепки ненароком растоптанного горшочка и, не зная, куда их девать, прятал в пустой карман.
А Лукия осторожно пригласила матинку:
— Садитесь-ка, тётя, сюда под воз, в холодок.
И паниматка, смертельно усталая, села-таки возле дивчины.
— Пообедаем вместе, — ещё обходительней пригласила Лукия.
Однако Михайлик упорно тянул утомлённую матинку дальше:
— Идёмте уж!
— Куда это вы так поспешаете? — полюбопытствовала Лукия.
— Некуда нам торопиться, — вздохнула Явдоха.
— Без приюта слоняетесь? — спросила Лукия.
— Без пристанища, — кивнула матинка. — Война, вишь…
И Явдоха, усевшись в тень под возом, задумалась.
Над своей долею.
Над судьбой родного края.
И такая печаль, терпкая и тихая, затуманила её чело, что, взглянув на мать, кто попроще, вздохнул бы: «Не жур мене, моя мамо», а кто поучёнее, какой бурсак, вспомянул бы что-нибудь из Священного писания, от евангелиста Марка: «Тяжко печальна душа моя». Лукия ж, чтоб не так кручинилась наша паниматка, старалась отвлечь её и утешить.
— Работу ищете? — допытывалась старая дивчина.
— Работу.
— Коваль? — обратилась она к Михайлику.
— Ты откуда знаешь? — удивлённо спросил тот.
— Руки твои вижу.
— A-а… Да что это ты ко мне привязалась?
— Я ли не учила тебя вежливости?! — охнула пани-матка.
— Вон там, в вышгороде, — повела рукой Лукия, — видишь, на горе — чёрные развалины монастыря? Видишь?
— Вижу, — сердито кивнул Михайлик.
— Коли по той улице пойдёте, прямехонько в монастырь…
— Зачем? — удивился Михайлик.
— Там, под стенами, кузня.
— И что ж?
— Пришлый москаль кузню держит. Ковальскому цеху платит немалый чинш, или не знаю, как там это называется. Имя коваля — Иванище… наведались бы!
— Зачем? — спросил Михайлик.
— Попросись на работу. Скажи, Лукия послала к нему. С моим батькой они побратимы. Так-то!
— Спасибо, сердитая дивчина, — поблагодарила Явдоха, поднимаясь. — Поклонися, сынок!
Михайлик, как положено, поклонился.
— Пойдём. — и матинка опять взяла сына за руку, и они двинулись.
— Куда так спешите? — спросила дочь гончара.
— Как это — куда? — удивился Михайлик.
— Работу искать, — добавила матинка.
— Пообедаем! — напомнила Лукия, о чём можно было и не напоминать, так им хотелось есть.
Но Явдоха сказала:
— Мы только что поели, — и, поклонившись Лукии, спросила: — А где ж тебя искать, дочка? — и, смущаясь, покраснела, как девочка. — Задолжали мы тебе за разбитый горшок. А куда принести?
— Возле церкви спросите: где живет гончар Саливон Глек?
— Дочка?
— Наймичка не наймичка, дочь не дочь, а он для меня — лучше отца родного! — и позвала — Приходите, матинка, ночевать сегодня, коли в кузне счастья не будет.
— Храни тебя боже, серденько, — благословила Явдоха и потянула сына дальше, ибо теперь им было куда спешить, чтоб найти поскорее хоть какой заработок: на их-то совести как-никак повис долг. — Будь здорова, дочка!
Но дивчина уже не слышала этого, перед ней появился опять, оставив где-то белолобого бычка, тот же толстяк, похожий на пана Пампушку, и снова стал разглядывать макитры.
43
Разозленная его возвращением, Лукия снова было схватила горшочек, чтоб запустить им в нахала, хоть уж и разглядела, что это — не мужик, да не был он и паном, — она уже и замахнулась тем горшочком, когда дяденька торопливо поклонился дивчине и спросил:
— Сколько просишь за макитрочку? Вот деньги! — и положил на цветастое блюдо два двойных динара.
Лукия вернула сдачи грош и даже не взглянула на покупателя, пока тот, выбрав макитру, кряхтя, всаживал её в большущий мешок и, еле подняв, собрался уходить, но остановился, ибо встретил какого-то высоченного и вельми усатого (даже меж усачами тех времён) парубка приметной красоты.
— А что? — спросил тот.
— Макитру, — буркнул толстяк.
— А где?
— Вот тут, — кивнул он в сторону Лукии и двинулся дальше, ибо держать громадную макитру, видно, было нелегко. — Пойду… — сказал толстяк, удаляясь.
— С богом!
— Скоро и начало комедии.
— Да, скоро.
И они разошлись.
Тот, с макитрой, поплёлся дальше.
А длинноусый остановился возле Лукии.
— Сестра, — окликнул он.
— Это ты? — обрадовалась дивчина.
И оглянулась по сторонам.
— Батенько не велел с тобой и слова молвить, — сказала она поспешно и тихо.
— Вот как?! — И, горько обиженный, парубок шагнул прочь.
— Тимош?! — кинулась к нему Лукия. — Подожди, Тимош! Погоди же.
— Отец-то не велел! — пробормотал Тимош, однако остановился.
Так они и стояли молча, названые брат и сестра.
Она смотрела сквозь слёзы.
А он подёргивал усы, выросшие чуть не до пояса, и сердился на себя за то, что опять пришёл и не прийти не мог, ибо крепко любил свою суровую сестру, — это она вырастила его после смерти матери, да и теперь он хорошо видел, как Лукия сокрушалась о нём — даже вопреки отцовской воле, отваживаясь даже рассердить старика. Он же, Тимош, самый младший, опозорил гончара Саливона Юренка-Глека на весь свет, ибо старик посылал и этого сына, как двух старших, учиться в киевскую Академию, а он такое учинил, что не приведи бог никому: приехал на вакации в Мирослав вместе с комедиантами, стал бродячим лицедеем, на посмешище выставляя себя на базаре перед всей громадой…
— Отец опять вспоминал меня сегодня? — спросил Тимош у Лукии. — Что он говорил?
— Не спрашивай…
— Мне надо знать, сестра.
— Отец говорил… воевать, мол, не хочет, бездельник. Война, а он, вишь…
— По три представления в день.
— Батенько ж говорит: это пустое. Либо дерись, либо трудись, либо возвращайся в Киев к науке.
— Я и вернусь, сестрица.
— Когда же?
— Вот-вот… через день-два.
— Это хорошо: отец говорил, что такого позора долго не переживет. А тут и Омелько…
— Что с ним?
— Уходит этой ночью… вслед за Миколой. В Москву!
— Скажи, что ночью я приду к нему… проститься.
— Скажу, Тимош.
— Прощай! Пора… начинать представление.
— Грешно тебе, братик, Все воюют, а ты…
— Какой же я воин! — грустно усмехнулся Тимош. — Из меня может выйти либо поп, либо лицедей.
— Был же ты смелым хлопцем.
— Был… — вздохнул Тимош Юренко. — По правде сказать, и теперь… смелости не занимать. Но смелость моя больше походит на отвагу цирюльника, что бреет сумасшедших…
Лукия, ясное дело, не поняла его.
Брат, с нею простившись, поспешил вернуться к делу — пора было начинать очередное представление, смотреть которое уже сходился чуть ли не весь мирославский базар.
Лукия скорбно глядела вслед, ибо, жалеючи брата, всей душой верила, что правда вся как есть — на стороне отца.
44
Михайлик с матинкой, не останавливаясь, шли дальше и уже, наверно, миновали бы весь базар, кабы перед ними снова не возникла цыганочка Марьяна.
— Куда ж это вы так летите? — лукаво сверкнув глазами, спросила она.
— Куда нужно! — буркнула Явдоха, ведя за собой парубка, затем что, возможно, ждала их в москалёвой кузне работа, да и матинке не хотелось, чтоб её сын пустословил с этой молоденькой ведьмой.
Но цыганка схватила парня за рукав.
— Чего важный такой? — спросила она, стреляя глазами. — Ты уже, гляди, разбогател?
— Разбогател, — забавно разведя руками, ответил Михайлик: хоть был он несмеян, но чувство здорового юмора не оставляло его. — Лучше пустой карман, чем пустая голова.
— А что это в твоём кармане побрякивает?
— Черепки.
— А не золото? — насмешливо повела глазом цыганочка, и впрямь колдовское что-то прозвучало в её тоненьком, как свирель, голосе, и Михайлику захотелось даже пощупать, что же там у него в кармане: черепки от разбитого горшочка или, может, и вправду…
Но тут Явдоха дёрнула сына за руку, и цыганочка осталась где-то позади в шумной толпе.
Мать и сын пробивали дорогу в базарной гуще, вперёд и вперёд, на ту сторону майдана, куда хлопцу теперь уже хотелось поскорее перелететь, к той горе, где высились развалины доминиканского монастыря, а возле них там где-то притулилась и желанная кузня москаля Иванища, о которой сказала им дочь гончара, где, возможно, ждала их какая-либо работа.
Работа!
И хлеб, быть может. И пристанище.
— Пойдем же, родная моя ненько, пташка моя щебетливая, — рвался к работе Михайлик. — Руки чешутся.
— Стосковался по молоту?
— Поработать хочется, — подтвердил хлопец, разминаясь, потому как тянуло его к привычной работе, но и в этом знакомом чувстве было что-то новое и тревожное, чего он не мог постичь, и очень удивился бы, если б кто сказал, что и здесь причиною — та самая панна, Подоляночка, ибо ещё не понимал, что вожделение, охватившее его, когда он носил на руках Параску-Роксолану, что вожделение человека может только обессилить и разбить, а высокая любовь, которую судьба сегодня обрушила на него огромной глыбой, будит жажду к работе, к действию, к подвигу даже. — Работать хочется, — повторил хлопец, — выковать что-то такое, чего доселе не умел… — и хлопец аж заныл от силы, распиравшей его. — Ой, мамо, мамо… Сделаем же… ну… что-нибудь такое сделаем… такое, чего даже не можем сделать. Не можем, не можем, а сделаем!
— О чём ты? — не поняв, с тревожной материнской опаской спросила Явдоха.
Михайлик не отвечал.
Коли б ему попасть сейчас на край Долины, в бой, голыми руками, верно, сокрушил бы не одну сотню желтожупанников и наёмных угров или немцев, ляхов или ногайцев.
Коли б он принялся лес рубить, не осталось бы, пожалуй, ни деревца, ни кустика во всей округе.
Коли б он взялся криницу копать, небось пробил бы землю до самого пекла.
Коли б он взялся горячее железо ковать или любимую свою целовать… нет, нет… страшно и подумать, чем бы всё это могло кончиться!
Короче говоря, он был способен на всё, на что бывают способны влюблённые парубки, когда им хочется петь, перевернуть мир, свершить невозможное, море зажечь, летать хочется, на весь мир кричать о своей гаданной или негаданной любви.
Но наш Михайлик сейчас ни о чём таком и не думал: его просто тянуло к привычной ковальской работе.
Спешила к ней и матинка.
— Скорей, скорей! — и она тянула своего Михайлика дальше и дальше, на ту сторону бурного базарного моря. — Ну идём, идём! — хоть и не так просто было провести его одним духом через весь базар.
Да как же можно было, не остановившись, пройти мимо расставленных на широченных дерюгах изделий волынских и черниговских гут, доброго стекла, поражавшего глаз насыщенностью красок, точностью линий, остротой выдумки.
Были там не только чары да сулеи, ковши да кубки, но и знаменитая стеклянная посуда киево-печерской гуты, выдутая в виде всевозможных птиц, животных и растений, с завлекательными надписями, которые призывают пьяниц к усердному питию, даже с картинками, с теми же Мамаями, малёванными синей смальтой разных оттенков, с глубокой резьбой и выпуклыми узорами.
Всё это играло и переливалось на солнце прозрачным сиянием, слепило глаза, но отвести их не было сил, и матинка уже боялась, как бы неповоротливый Михайлик опять чего-нибудь не разбил.
Через несколько шагов Кохайлик уставился на новый цветник, на украинские ковры, на пушистые и мохнатые коцы[14], привезённые ковровщиками и коцарями с Полтавщины, Черниговщины или Волыни.
Лежал там и ковёр полтавской работы, где красовался на круглом поле Михайликов новый знакомый, Козак Мамай с бандурой, с цветастым узором по краям ковра.
Сидели на мирославском базаре бойки и гуцулы с коцами и коврами, но уже без цветов и без срединного поля, а с узорами угластыми, от коих наш Михайлик не мог отвести глаз.
Привлекали взор на базаре и гуцульские сорочки, вышитые в два цвета: земли чёрной и земли, огнём опалённой, и подольские — с белой мережкой, прорезные, и полтавские — наборные, с «хмеликами», «чернобривцами» и всякой всячиной — в тонах мягких и некричащих, — и ко всему этому приглядывался Михайлик, прикидывая, какая сорочка на нём больше приглянулась бы той прегордой панне Кармеле-Ярине, а ему больше нравились беломереженые, а не вышивки по шёлку серебром да золотом, со всякими панскими штуками… Посматривал хлопец и на рушники, как бы угадывая, какими же Ярина повяжет его сватов: то ли вот такими, шитыми крестиком, буковинскими, или вон теми, ткаными, красно-белыми кролевецкими, или полтавскими, мережеными и цветастыми?
И, в своей простоте выбирая рушник, на коем ему хотелось бы стоять под венцом («та ми з тобою на рушничку стояли, та ми з тобою присягу мали»), Михайлик всё-таки шёл за матинкой по базару, на другую сторону его, почти нигде не останавливаясь.
Остановился он только возле деда Копыстки, цехмистра нищих старцев, ибо пройти мимо не хватило сил: старый Варфоломей Копыстка торговал веретёнами и сопилками.
А сопилки те…
45
Ого, сопилки те славились не только в Калиновой Долине, вот и стояла подле Копыстки любопытных толпа немалая.
Варфоломей играл на своих сопилках, а как было ещё рановато и старик не успел совсем упиться горилочкой, он играл в таком азарте, словно пела то душа народа, потом бросал сопилку на кучу таких же, и, пока был трезвым, этот необойдикорчма беседовал с охочими послушать.
— Скрипку, должно, черти выдумали, — говорил старик, — а на сопилочке играл сам святой Петро… — и Варфоломей рассказывал о дудариках, о сопилках, о разных голосах: какие из привяленной ольхи, какие из клёна, а то из бузины, из калины, и у каждой свой голос. — Да вот послушайте! — и снова играл на той или другой, чтобы люди знали, чем отличается здешняя сопилка от карпатской скосовки, о коей поётся в песне: «Гей, на високій полонині вітер повіває! Гей, там сидить вівчар молоденький, на сопілці грає…» — и он наигрывал мелодию гуцульской песни, а люди слушали и ждали — то ли беседы, то ли переливов новой сопилки, и с досадой уставились на пана Купу-Стародупского, который, по базару слоняясь и во всё, что там видел, вмешиваясь, преважно, или, как мы теперь сказали бы, авторитетно, молвил:
— Кому они теперь нужны, твои сопилки!
— Э-э, нет, пан Купа! Сопилка — штука нужная. Даже во время войны! — и цехмистр нищих старцев, лицо в городе не последнее, отвернулся к слушателям, которые уважали его слово, и продолжал: — Когда я нарезаю кленовые палочки для сопилок весенними ночами, как защебечет соловей, то и песни льются из них лёгкие, соловьиные. А те, что беру днём, те громче, басистее, как полуденный клёкот орла. А для жалостных песен нарезаю палочки осенью — из калины…
— Жалостные теперь — ни к чему! — изрёк обозный.
— А весёлые? — спросил кто-то из толпы.
— Весёлые тем паче.
— А какие ж вам надобны?
— Никаких.
— Ого! — ехидненько заметил дед Копыстка. — Да ведь людям рта не заткнёшь.
— Ты лучше свой побереги!
— Он у меня прездоровый, что у сома, — улыбнулся Копыстка и, насмешливо поглядывая на пана Пампушку, стал откалывать на кленовой сопилочке такого весёлого комарика, а там и козачка, и полтавочку, и цыганочку, и бурака, и метелицу, и еврейского трындика, и польский краковяк, и молдаваночку, — и шесть пальцев свирельщика так быстро и ловко бегали по ладам сопилки, что кое-кто и в пляс пустился, а кто за соседку уцепился, чтоб и самому не закружиться, а потом бросились наперебой покупать сопилки у деда Копыстки, кому какая пришлась по душе, кроме разве той, что всегда оставалась у него в руках (сопилочка из калинушки, ясеневое донышко), его излюбленной, с коей он не разлучался, почитай, лет тридцать, играя на ней грустное, печальное и божественное.
Едва совладала матинка, оттащила сынка своего любопытного, как вступили они в царство съестного, голоднёхонькие, и, хоть уж вставала над городом, как сказал на раде пан обозный, угроза голода, — на базаре в тот день всего было вдосталь…
Так по крайней мере казалось Михайлику и его матинке.
Только казалось!
Ибо в городе уже не хватало соли, и мелкой черноморской, и каменной закарпатской, и величковской, которую привозили из Польши.
Хоть томились ещё посреди базара бычки и тёлки, овцы, свиньи, но мяса в городе вот-вот могло не стать.
Много и зерна продавалось на базаре в ту субботу. Стояли ряды возов — с сеном, пенькой, овсом и хмелем. И кули с мукой, и мешки с крупой, и камни жёлтого сахару, и дуплянки меда, и всего было много, и вряд ли кому могло прийти на ум, что припасов для такого большого города недостаточно, и людям казалось, что на мирославском базаре всё есть, чего душа пожелает, лишь бы деньги…
У Михайлика с матинкой, кроме забытых в кармане черепков от разбитого горшочка, ничего не было, вот они, голодные, и проскочили поскорее мимо палаток, чтоб не видеть и не нюхать, а то били в нос там всякие борщи — гетманский с рёбрышками, и черниговский — с лесными кисличками, и киевский, сваренный на хлебном квасе с курицей да бараниной, и постный архиерейский (на курином бульоне!) с жареными карасями, с грибами, с оливками, с лучком, с перчиком…
Михайлик, как мог, спешил на тот берег базарного моря, но запахи и волшебные видения преследовали его всё больше и больше, ибо тут было и пареное, и жареное, и мясо, томленное по-шляхетски, и галушки из телячьей печенки, и жареная тарань с мёдом, и колбаса из рыбы, и на панский вкус — налимья печёнка, и, конечно, вареники, и саламата, и коржи с маком, и мегелики с квасом, и сластёны, и медовики, и хрусты, и марципаны, и ещё немало всякой всячины, коей никогда не пробовал не только наш Михайлик, а даже и мы с вами, мой терпеливый читатель.
Всё это так шибало в нос, так пахло, что, пробегая через обжорный ряд, Михайлик даже побледнел, так ему захотелось есть, а Явдоха всё тянула сынка в конец майдана, подальше от дьявольских соблазнов, и ей казалось, что совсем изголодавшийся Михайлик вот-вот потеряет сознание.
Они счастливо миновали бы это бурное базарное море, коли б наш коваль опять не остановился в конце базара, у того же крашеного помоста, где утром стояли виселицы: двух виселиц там, как мы знаем, уже не было, а от третьей остался один только столб, да и происходило теперь на том помосте что-то необыкновенное, чего Михайлик доселе никогда не видел, и уж никакая сила — даже мать родная — не могла вытурить его отсюда.
Голый кат уже исчез куда-то, а на том возвышении хозяйничали бродячие лицедеи.
46
На помосте неистовствовал какой-то парубок, такой вертун, что, казалось, там их было по крайней мере пятеро.
Сей вертун был худой, как смерть, жилистый, косматый, но безусый. Он сыпал словами, тарахтел, как ветряк, зазывая на представление, которое должно было вскоре начаться.
Подбрасывая мелкие вещи, он жонглировал ими, остроязыкий, болтливый, перекидывался шутками чуть ли не со всем базаром, меж тем объявляя зрителям, что, вишь, бродячие лицедеи, спудеи киевской Академии, покажут сегодня в городе Мирославе новую комедию про наймита Климка и про пана Стецька и что представление начнётся вот-вот.
— Как там наш Климко? Жив ли? — отозвались в толпе, спрашивая про любезного всем горожанам героя комедии.
— Жив да весел, — ответил любезно вертун.
— Но сегодня ж ему суждено наконец умереть? — спросил из толпы другой голос.
— Суждено! — и он снова стал болтать о начале представления, являя собою, как мы теперь сказали бы, живую афишу и всех изумляя ловкостью своих худых и жилистых рук.
В руках у него мелькало несколько широкополых соломенных брылей, и даже трудно было взять в толк: пять? шесть? восемь? — ибо взлетали они высоко над ним, потом послушно возвращались обратно в руки, и казалось, их становится всё больше и больше. Затем в руках у него очутились уже не брыли, а зелёные кварты с горилкой, потом горящие факелы, и беспрерывно язык его болтался, как литовский цеп, раз по снопу, а раз — по току, раз — о представлении, а раз просто так:
— А ну, девка, лови! — и косматый жонглёр (звали его Иван Покиван) бросил зрителям несколько цветных мячей, которые так удивительно пружинили, отскакивали, оставляя в руках непривычное ощущение, ибо резиновый мяч был тогда ещё — не только тут, но и во всём мире — вещью диковинной и чудной.
Толпа подхватывала те мячи, бросала ему обратно, и вертун успевал ловить их или отбивать, словно у него было шесть быстрых рук, и мячи летали над ним, и зрители, вовлечённые в игру мячами и словами, веселились, как дети.
— Может, Климко не умрёт и сегодня? — опять спрашивали из толпы, выясняя смысл нового представления. — Жалко хлопца! А?
— Кто же вместо него будет в комедии?
— Одна сорока с тына, десять — на тын! — отвечал Иван Покиван, играя быстрыми глазами, ловя и отбивая мячи, за коими следил, позабыв о голоде, заворожённый коваль Михайлик. — А куда орлы летают, туда сорок не пускают.
— То-то и вертишься ты, как сорока на тыну! — кричали взыскательные зрители. — Ты скажи про Климка: умрёт сегодня или не умрёт?
Косматый снова бросал мяч за мячом, и ловил, и швырял, и с каждым мячом летели в толпу мирославцев новые остроты.
— Пойдём, — снова дёргала Явдоха Михайлика за рукав.
В этот миг косматый, заметив, что двое каких-то собираются уйти, словно бы выполняя тайную волю цыганочки Марьяны, сделал вид, будто бросает мяч Явдохе:
— Ловите, матинка!
Когда ж Явдоха подалась вперёд, чтоб схватить мяч, он оставил его у себя и сказал паниматке:
— Ещё не поймали, а хотите ощипать?
Явдоха преспокойно ответила:
— Дай мне, боже, такого косматого, как ты, чтоб было что щипать!
И все вокруг, кроме коваля, несмеяна Михайлика, захохотали:
— Что, съел?
Только Михайлик даже не улыбнулся.
— Съел-таки! — весело согласился Иван Покиван и уже кричал каким-то дядькам на возах — Эй, вы там, роменские! Ловите!
— А мы не роменские, мы — из Чигирина, — ответил с воза нездешний ткач.
— Чигиринцы?
— Они самые!
— А мы из Таращи! — отозвался ещё кто-то.
— Таращанцы? Вот и славно, — играя мячами и словами, отвечал штукарь, который за словом в карман не лез. — Всем известно: чигиринки сварили чёрта в кринке! А таращанцы, чёртовы дети…
— Слопали его на рассвете! — подсказал ему кто-то.
— И вкусно? — спросили в толпе.
— Захотели от чёрта сладкого мяса? — усмехнулся лицедей, — Правда, панове таращанцы?
И снова буйный хохот прокатился по базару.
— Таращанцев ты лучше не замай! — крикнул штукарю какой-то разодетый панок-щёголь, который, величаясь перед людьми, поминутно проделывал какие-то потешные движения, стройный, кудрявый, похожий чем-то на толстенького барашка, хоть и был красив собой. — Таращанцев не трожь!
— Почему? — спросили несколько голосов.
— Вот почему! — и резвый панок потряс саблей, однако не вынимая её из украшенных золотом ножен, и тут же бросился прочь, подальше от греха, ибо толпа на майдане стояла слишком тесно, а это ему не очень-то нравилось.
— Убил, как медведя жёлудь! — заорал косматый, ловя мячи, летавшие над головами зрителей. — Красно перо на удоде, а сам смердит. Сразу видно: не нашего полёта птица!
— Вестимо, не вашего, — спесиво отвечал разодетый панок, и все стали пристальней к нему приглядываться, ибо раньше в Мирославе такого не видывали, а тот щеголёк опять рванулся было прочь, но пробиться сквозь тесный круг зрителей уже не мог, и ему несдобровать бы, тому красавчику, если бы, неведомо откуда взявшись, не появился с гайдуками пан Демид Пампушка-Стародупский, который, видя, что криком или панской спесью пожара не погасишь, вежливенько спросил:
— Что это вы к человеку пристали?
— Не с тобой пьют, так ты и не чокайся! — небрежно ответил штукарь.
Кто-то из гайдуков прыснул, но тут же душа его в пятки ушла от взгляда обозного, явившегося сюда, чтоб разогнать наглых лицедеев (как они того и ждали, кем-то предупреждённые), чтоб разогнать и скопище зрителей, полюбивших комедию больше божьей службы, и пресечь представление, а совсем не для того, чтоб выручать из беды сего разодетого панка, хотя уже можно было догадаться: обозному надобно того панка поскорее вывести из толпы не только живым, но и здоровым.
Вот почему пан Купа сейчас не орал и не кричал, как всегда, а весьма удивлял своей учтивостью.
— Этот пан прибыл в гости ко владыке, — возгласил обозный.
— Гляди-ка! — вдруг громко сказал матинке Михайлик. — Будто тот самый пан Купа, а попал к людям — и заговорил по-людски! Вишь! Гляди, гляди! Кланяется! Просит!
— Опять ты, голоштанник? — тихо ощерился на него Пампушка. — Прочь!
— Опять прочь? — так резко спросил Михайлик, что у пана обозного аж дыханье перехватило, когда он увидел, как прислушивается толпа, что стала вдруг тихой и насторожённой, как мирославцы внезапно умолкли, дожидаясь, возможно, ещё какого-нибудь высокомерного панского слова.
Казалось, весь майдан притих, и не летали уже в руках косматого штукаря мячи, брыли и факелы.
Мирославцы немо глядели на тех шляхтичей, доморощенных украинских панов, что молча стояли, еле смиряя свою спесь, плотно окружённые простым людом, который так добродушно смеялся незадолго перед тем, а теперь почему-то зловеще умолк.
Будто ничего и не приключилось, но… настроение толпы порой меняется неожиданно, без видимых причин, без внешнего повода, и щеголеватый шляхтич уже смекнул, что не следует людям мешать развлекаться: не ровен час, рассердятся, да ещё в такой большой толпе, как тут.
Да и гайдуки стояли недвижно, ибо слишком мало их было здесь — против этакой тьмы народа, стояли и стояли, не отваживаясь и пальцем шевельнуть в помощь надменному властителю, пану Купе, этому хаму премерзкому, который давно привык простых людей ставить ни во что.
47
У страха, как говорится, глаза велики, что яблоки, и пан Пампушка, не молвив ни слова, схватил за руку щеголеватого панка, попавшего в беду, что курица в борщ, и потащил прочь, однако пробиться сквозь толпу возможности уже не было.
Потянула в другую сторону своего сыночка и матинка, ибо тот рванулся было к пану Пампушке: чувство полёта ещё не оставляло его, хлопец и сам не знал, что может натворить сгоряча, и надо было отвести его от греха, и матинке поэтому ещё сильней захотелось поскорее выбраться из этого опасного и полного всякими неожиданностями человеческого моря, что зовётся базаром.
Но прохода уже не было.
Люди, которые только что шумно веселились тут, стояли теперь немою стеной, насупясь и ощетинясь, и каждый разумел: ещё одно слово презрения, сказанное обозным этому оборванному парубку иль кому другому в толпе, — и шляхтичам несдобровать, ибо так всегда бывало, что, воюя с ворогом внешним, простой народ легче расправляется и со своими внутренними врагами, панами и подпанками.
Когда мирославцы умолкли, ощетинясь против пана обозного, они снова услышали далёкое уханье пушек, но никто не обратил на то внимания, ибо ни сегодня, в клечальную субботу, ни завтра большого боя не ждали: все верили, что пан Однокрыл не решится напасть на людей православных в троицын день.
И правда, пушки умолкли.
И в этот миг тишины, пока ещё толпа снова не загомонила, как ей и надлежит, на помосте явился, рядом с вертуном Иваном Покиваном, худощавый, высоченный и усатый парубок, уже знакомый нам Тимош Юренко, названный брат Лукии, сын Саливона Глека, тот самый, что, став лицедеем, покрыл позором седую голову цехмистра. И в тишине, стоя на помосте, он страшным басищем проревел на весь майдан:
— Силенциум! Силенциум! Тише!
На базаре стало тихо: начиналось диво дивное, о существовании коего Михайлик доселе и не слыхивал, то чародейство, то колдовство, что зовётся комедией.
— Печальное представление начинается! — гремел ещё сильнее Тимош.
— Почему это печальное? — спросили из толпы.
— А потому, — отвечал Тимош Юренко, — что пан обозный прибыл сюда, чтоб сейчас нашу комедию разогнать.
— Не разгонит! — ответил таким же сильным басищем Михайлик.
А пан обозный снова ринулся было, чтоб вырваться из тесной толпы, но, не в силах пробиться, притих.
— Ещё и потому лицедейство наше будет сегодня печальным, что наконец должен умереть Климко…
— Не дадим! — заорали из толпы.
— Такова его доля, — улыбнулся Тимош. И снова крикнул во всю силу своего могучего голоса, ибо вдалеке базар ещё жил своей шумной жизнью — Силенциум! Силенциум! Мы, спудеи славной киевской Академии, алчущие, жаждущие, комедию нашу начинаем, дабы заработать всего понемножку — гречки и соли, пшена и горошку, пол-яйца, пуд сальца и медный грош, и всё то, на что будет милость ваша, люди добрые… ежели, конечно, лицедейство наше понравится и вы, вместо грошей, не надаёте нам взашей, поблагодарив не за то, что ладно представляли, а за то, что перестали… Гей, гей! Подходите ближе! На-чи-на-ем! — и голос его легко летел над майданом, перекрывая совсем уже слабеющий базарный шум.
— Вот так басище! — восторженно ахнул Михайлик, и спудей услышал это, ибо стояли они с матинкой у самого помоста, искоса глянул на хлопца, и тому показалось, будто лицедей даже усом шевельнул. — Вот так усач! — громко сказал Михайлик матинке.
А усатый спудей, возвышаясь над толпой, ответил глубочайшим басом простодушному ковалю:
— Меня народ так и зовет: Прудивус! Усач!
— И правда, что Прудивус! — улыбнулась Явдоха и, чувствуя тщетность своих усилий, в последний раз повторила свой зов: — Пойдём, соколик мой!
— Куда уж нам, — ответил Михайлик, — видишь, сам пан Купа с гайдуками и тот не может отсюда вырваться! — и тут же, обернувшись к помосту, забыл про всё на свете, ибо лицедей как раз шевельнул усами, и они, встав торчком, распушились, что у кота.
— Сам не с пёрст, а усы на семь вёрст! — захохотал стоявший подле Михайлика статный красивый москаль, белокурый, здоровенный, с тяжёлыми ручищами, будто у какого плотника или каменщика.
— Усы как у осы! — согласилась с белокурым великаном и его, видимо, жёнушка, тоже беляночка, чуть рыжевата, хороша, что огонёк, невысока, стройна, но величава и сильна, с большими руками и маленькими ножками в голубых сафьяновых сапогах, с пышными волосами, которые задорно выбивались непослушными прядями из-под синего шёлкового повойника. — Усы как у осы! — повторила она и так славно рассмеялась, что оглянулось несколько парубков, пристально посмотрел и Прудивус, ибо казалось, что ладная россияночка захлёбывается от смеха.
— Не мешай! — сердито кивнул хорошенькой москвитянке Михайлик, и, хотя на помосте ещё ничего не происходило, он витал уже где-то далеко, уставившись на лицедея, на его мерцающие глаза, словно кот на каганец.
— Сынок? — указав на Михайлика, спросила россияночка у Явдохи.
— Сынок.
— Сердитый.
— Ого! — с гордостью ответила неня.
Она уж и не пыталась выбраться из скопища. Не добыв сыну ни крошки насущного хлеба, не могла же она лишить его и насущных зрелищ.
48
А зрелище там было… э-э, нет, такого нам с вами, читатель, никогда и не увидеть.
Надо сказать, мы не имеем даже отдалённого понятия о том, какие зрелища были у нас на Украине в ту неспокойную пору, ибо всё это так надёжно укрылось — не за дымкой, нет! — а за толстой завесой безжалостного времени, и кое-кому теперь, может, кажется, будто ничего и не показывали зрителям тогдашние украинские лицедеи, ничего, кроме школьной драмы…
Образы той драмы, случайно дошедшие до нас и всем известные по учебникам, были написаны языком, которым никто и никогда в жизни не говорил (кроме спудеев, попов и дьяков), языком книжным, испорченным упорными стараниями церкви, бурсы, канцелярии, потому что и тогда канцелярия портила украинский язык никак не меньше, чем теперь.
Вот и дошли до нас, читатель, пьесы тех времён — не по-простому писанные, да и отличались они в большинстве своём риторичностью, пустословием нескладных виршей, вялым развитием действия, чуждыми простому народу страстями и образами, но, ей-богу же, мы уверены, что народу показывали и кое-что более интересное и более действенное, ибо как раз действия, действия острого, современного, всегда жаждали и зрители и актеры.
Случайно не сгорели в пожарах войн и опустошений только две реалистические комедийные сценки, понятные простому люду, интермедии некоего Якуба Гаватóвича, остроумные и живые образы пана Стецька и наймита Климка, выписанные языком тогдашнего украинского простолюдина, и никто не станет утверждать, что такими весёлыми да живыми были только две эти сценки Гаватóвича, будто на Украине люди и вовсе не видели талантливых представлений, народных по своему языку и содержанию.
Были и такие представления.
Пусть и простые, как зрители тех лет.
Пусть и простоватые.
Пусть далёкие от театра тех времён во Франции, Италии или Англии, потому как были мы в ту пору молоды, моложе всей Европы, а каждому народу — своё время, своя пора: расти, цвести, мужать иль увядать…
Когда расцветали науки и искусства на Востоке, мир ещё не знал культур античных. Когда столь блестяще расцвели силы эллинов и римлян, ещё и мысли не было о высоком взлёте недавних варваров — германцев, франков, ангелян. А мы, восточные славяне…
Мы — самые молодые. Младая кровь!
И только!
А молодость… ей-богу, это не так уж плохо, потому — будущее для нас!
49
Возможно, это был театр импровизации, как в Италии или во Франции тех времён, когда сценическое произведение каждый раз пересоздавалось заново во время исполнения, когда актеры, заранее условившись о развитии сюжета, о фабуле и интриге, создавали по ходу представления всё то, что произносили с подмостков, легко развивая игру, на которую вызывали и партнер, и тогдашний простонародный «партер», то есть бесхитростные зрители, которые на базаре могли выстоять под солнцем или дождём не один час, затаив дыхание, плача и смеясь.
Да, да, да: плача и смеясь!
Ибо, дело известное, любил наш народ своих щедрых лицедеев, хоть актеров тогда в государстве и среди панов не очень-то уважали.
Хоть и звали их тогда как вздумается: лицедеями, штукарями, вертоплясами и даже шутами.
Хоть и не было тогда на базарных подмостках ни заслуженных артистов (одни только народные), ни титулов, ни почётных наград, ни служебного высокомерия.
Хоть и не знали тогда на открытых подмостках ни занавеса, ни декораций, построенных или написанных, ни искусственного света, ни богатых одежд, ни раскрашенных лиц.
А было только слово. Только движение.
Только глаза актёра на выразительном лице.
И сердце. И вдохновение.
Чтоб трогало до слёз, до смеха, даже до смеха сквозь слёзы, ибо только человеку среди всех живых создании свойствен смех, и чем больше человек смеётся, тем больше он становится человеком.
Вот и смеялись зрители, и плакали, ибо верили в правду того, что им показывали лицедеи на базарных подмостках.
Ибо и сами лицедеи в то верили, подлинные мастера своего трудного дела.
И впрямь то дело было не из лёгких.
Актер тех времён бойко балагурил, отвечая на любое движение, на любое восклицание, на любой вздох зрителя, чтобы при случае наговорить с три короба смешных и забавных пустяков, но с той святой сдержанностью, с той мерой, когда всего бывает на подмостках не мало и не много.
Лицедей тогда умел подхватывать диалог, чтоб вести сюжет дальше и дальше самосильно, без готового текста, если и впрямь то был порою театр импровизации, самый что ни на есть народный театр, и актёр тех времён получал, пожалуй, в том свободном действе радость немалую, ибо повторять бесконечное количество раз что-либо готовенькое — не так уж приятно в сравнении с творческим восторгом непосредственной импровизации.
Актёр театра, где зрительный зал не ограничивался ни стенами, ни кровлей, и телом своим умел владеть, как бандурой или скрипкой, а бандурой или скрипкой — как собственным телом. Он был плясуном, акробатом, жонглёром, подражателем, блестящим мастером перевоплощения и, конечно, выдающимся певцом.
Тогдашний актёр — без грима, без искусственного освещения, без театрального костюма, на голых подмостках, само собой разумеется, был и сильным, и красивым, и голосистым, и ловким, и неутомимым, ибо всё представление вели трое-четверо-пятеро — этак-то! — и всё это нужно было актёру только затем, чтоб добиться успеха у простолюдья, у зрителя нехитрого, но взыскательного, успеха, который им был необходим ой как!
Успех был желанным, как хлеб.
Ибо это и был хлеб: без успеха — есть было бы нечего. Вот так-то!
50
Вот так и жили. И, как мы теперь сказали бы, творили.
На базаре!
В этой народной академии, единственной тогда академии искусств.
Бродячие лицедеи, всё лето слоняясь по городам и сёлам, зимой учились в «киевских Афинах», в подлинной Академии, которая стала в ту пору светочем науки для всего восточного и южного славянства и в то время уже воспитывала не только богословов, но и математиков, астрономов, ботаников, учёных, что возвеличивали славу всей Славянщины.
В этой-то Киево-Могилянской Академии спудеи и показывали свои школьные представления, а иные, более шустрые, чтобы заработать на хлеб, пускались на время летних каникул в далёкие и небезопасные странствования по неспокойной Украине, заходя порой на просторы Белой и Великой Руси.
А что же они могли показать голытьбе, ремесленникам и гречкосеям, наймитам и крепостной челяди — своим зрителям, эти бродячие комедианты и штукари?
То, что по праздникам они представляли у себя, в киевской Академии?
Нет, конечно!
Тут нужен был не школьный, не книжный, не мёртвый язык, а язык человеческий, понятный на Украине простым и непростым зрителям. Родная речь! Язык простого люда. Живой и неисковерканный.
Во многих книгах, и в церквах, и в школах, и в быту неустойчивой части тогдашнего панства (которое порой легко ополячивалось и окатоличивалось), и в обиходе живучего репейного племени писаришек — всюду, кроме тьмы-тьмущей простого люда Украины, народный язык претерпевал небрежение и уродование, приходил в упадок от натиска иноземщины (польской, немецкой, мадьярской, турецкой), от поповской замысловатости, от канцелярского омертвения…
И бродячие лицедеи — не только потому, что любили они свою родную речь, а ещё и потому, что им ведь нужно было привадить зрителя, — чтоб заработать на хлеб! — вынуждены были прежде всего обратиться к языку народа, к слогу мужицкому, к солёной козацкой шутке, — и не она ли это, не родная ли речь, приводила на представления весь мирославский базар, живая струя украинского языка, сверкающего всеми красками и переливами даже в устах киевских спудеев, испорченных греческой, латинской и церковной книжностью, не сила ли простого человеческого языка, который выстоял в веках и на котором так весело, отбрасывая всяческие школьные и канцелярские правила, очень просто болтали эти бродячие лицедеи?
Они, конечно, не знали — ни Прудивус, ни его товарищи, — не знали тех добрых слов, какие лет за сто перед тем провозглашал с подмостков один замечательный артист, итальянец Беолько (Рудзанте), предшественник прославленного театра комедии дель арте:
«Я — истинный падуанец и не отдам своего языка и за две сотни языков флорентийских… Кое-кто, видите ли, хотел, чтобы я переменил свой язык и разговаривал с вами на тосканском или флорентийском, или я уж не знаю — на каком ещё… Представьте себе! Неужели было бы лучше, если б я, падуанец из Италии, стал немцем или французом?»
Они этих слов, разумеется, не знали, мирославские лицедеи, Тимош Прудивус и его товарищи, но поступали и думали так же, и никто не станет утверждать, что было это иначе, как никто и не докажет нам, что не существовало в те поры украинского народного театра, который был, вполне возможно, именно театром импровизации, ибо нельзя же оспаривать вероятности его существования в тогдашних украинских городах только потому, что из века в век гибли и гибли в пожарах беспрестанных войн, восстаний, оккупаций создания украинского зодчества, сокровища живописи, литературы, быта, украинского народного духа, а среди них и богатства стародавнего театра Украины, о котором мы теперь так мало знаем.
О существовании театра импровизации мы ничего не вычитали в архивных бумагах, но это ещё не значит, что такого зрелища на Украине вовсе не было.
…Так вот же оно, вот… глядите!
51
Тимош Юренко, сын гончара Саливона Глека, прозванный Прудивусом, появлением своим на подмостках помаленьку успокаивал неугомонную людскую стихию, имя коей — базар.
На человеческом базаре, как на птичьем, тишины не бывает.
Необходимо какое-либо происшествие, беда какая, а то и кровь даже, чтобы зажать рот, или, как говорил пан Пампушка, заткнуть глотку, засупонить пасть, вот этой по-базарному крикливой толпе.
Нужна была, пожалуй, некая нечеловеческая сила, чтоб разом умолкли тысячи голосов, но такой мирной власти над базаром ни у кого доселе не бывало.
Этот осоподобный спудей, волшебник какой-то, упал, что камень, в бурное базарное море, и непостижимая тишина стелилась, расплываясь вокруг него кругами, как по воде, шире и шире, дальше и дальше — не по всему ли базару? — притягивая всё больше и больше зрителей, лишая желанного барыша всю ораву купцов и торгашей.
В тот день ожидал представления весь город, и мирославцы видели на подмостках уже не Прудивуса, а Климка, наймита, сорвиголову и голодранца в лохмотьях, на коих было больше дыр, чем заплат, в драной смушковой шапке, уже знакомый зрителю образ, который переходил из представления в представление, герой, коего за последние недели успела полюбить нехитрая толпа.
И так полюбила, что резчики да гончары (кроме, конечно, сестры Прудивуса Лукии и отца его, Саливона Глека) продавали уже на базарах деревянные, глиняные, а то и стеклянные, очень смешные подобия Климка-Прудивуса, гибкого усача, похожего на ангела, растянутого чертями в длину, мудрого и простодушного, остроумного и печального, — штукаря, озорника и шутника.
Он был извечным наймитом, этот из моря житейского добытый горемыка Климко.
Всегда голодный, но весёлый, сей бродяга досыта нахватался тумаков, а теперь, битый, раздавал тумаки и сам, всем от него на подмостках перепадало — и трусам меж козаками, и писарям с писарчуками, и попам, и лежебокам, и арендаторам с корчмарями, своей и чужой веры шляхтичам и всяким предателям да отступникам, и самому гетману Однокрылу, а прежде всего — хозяину Климка, пану Стецьку, который, как всякий круглый дурак, считал себя умнее всех, всех поучал, на всех орал, и люди всегда радовались, что мудрый бывалец Климко потешается над знатным богатеем, глупым паном Стецьком.
Вот и переводили бродячие комедианты из спектакля в спектакль Климка и Стецька, меняя обстоятельства, жизненные мелочи, но не характеры: то Клим был наймитом на хуторе Стецька-живоглота, то работником у богатого Стецька-бондаря, то водоносом у Стецька-цирюльника, а то превращался в пономаря, донимавшею до печёнок Стецька-попа, коего всегда изображал толстенный лицедей Данило Пришейкобылехвост, тот пронырливый дяденька с белолобым бычком, похожий на пана Пампушку, который так долго покупал у Лукии самую большую макитру.
Каждодневно показывалось новое представление, и зрители со всей Долины поспешали на мирославский базар подивиться новым злоключениям Климка-Прудивуса, и Тимош Юренко, сын Саливона, уже и по ночам не спал, выискивая новые и новые приключения для лукавого наймита. Иной раз Климко попадал в крепостные к польскому шляхтичу, а то в неволю к татарскому мурзе, а то в прислужники к корчмарю-еврею, а то и в рабство к своему же украинскому панюге, а когда, недели за две до войны, у Прудивуса не стало сил и находчивости и когда он объявил (хотя смерть, как законная жена, суждена каждому только от господа бога), что на завтрашнем представлении Климко наконец должен-таки дать дуба, простой люд всего города Мирослава взбунтовался.
Ещё тогда, когда Прудивус впервые объявил о неминуемой встрече Климка со смертью, тишина охватила базар.
Только и слышно было, как далеко где-то свистела в глиняные свистульки — лошадки и петушки — неугомонная детвора, да ещё у самых подмостков старый-престарый кобзарь Собко-Цабекало, прислушиваясь к своей бандуре, привычно подкручивал колочки, подтягивал струны и приструнки, касался их, и они отзывались дрожащим звоном: «Клим-Клим-Клим!», а потом снова: «Клим-Клим-Клим!», как будто били тихонько на звоннице за упокой души Климка: «Клим-Клим-Клим!»
И короткая тишина разорвалась криками огорчения.
— Не пустим Климка на погибель! — кричали одни поклонники.
— Hex жие! — требовали другие, осевшие в Мирославе поляки, трудолюбивые ремесленники или огородники, коим тоже по сердцу пришлись злоключения отважного и остроумного Климка, этого чёртова лоботряса, который так смело глумился над всеми панами на свете. — Hex жие Клим!
«Клим-Клим-Клим!» — долетало из-под пальцев кобзаря Цабекала.
— Но ведь ему пора умирать! — возражал Прудивус.
— Зачем же умирать?
— Так богу угодно. — и снова слышался тот же самый тихий звон: «Клим-Клим-Клим!», и это хватало за душу.
— Смерти не отгонишь! — отбивался Прудивус, хотя он, пожалуй, больше всех не хотел смерти своего Климка. — Да чего вы так по этому Климку убиваетесь?
— Святая душа, вишь!
— Да он же разбойник.
— Ничего!
«Клим-Клим-Клим!»
— Он же лоботряс, этот Клим.
— Ладно! — опять закричали из толпы мирославцев.
— И всё у него не по-людски: руками смотрит…
— Ладно!
— …Глазами лапает!
— Ладно уж!
— Над смехом плачет.
— Ничего!
— Над слезами смеётся…
— Ничего!
«Клим-Клим-Клим!»
— Да и враль он…
— Умный врёт, чтобы правду добыть. Ничего!
— Всё ничего, да в корчме никого?!
— Вам смешки и шуточки, а мне — ничуточки! — и впрямь спудей, бедолага, не знал, как держаться дальше: жаль было и Климка погубить, но и сил уже не стало — что ни день, выдумывать для него всё новые и новые похождения. — А в каждом смехе — свой плач.
— Ничего!
— Вот какая напасть напустилась! — и Прудивус наконец согласился — Ничего так ничего! Пускай Клим ещё малость поживёт: одно приключение…
— Одно?
— Одно-единственное!
И Тимош Прудивус, окончив в тот день представление, скорее подался домой, чтоб найти для своего Клима новые напасти, новые проказы и шутки, и мирославцы, взвалив на молодого драматурга такую заботу и понимая, как мы теперь сказали бы, трудности творческого труда, щедро складывали на телегу лицедеям хлеб, зерно, одежду, деньги и ещё две недели после этого каждый день изрядно платили лицедеям, чтоб по возможности оттянуть встречу Климка с неминуемой смертью.
Длилось это две недели, а сегодня уж не могли помочь горю ни мольбы мирославцев, ни простая человеческая жалость, ни деньги.
Прудивус, совсем выдохшись, не ведал уж, какое бы ещё придумать похождение для своего Климка, что делать с лукавцем дальше, и все в городе знали: богу угодно, чтоб Климко умер в нынешнем представлении; однако добрые люди всё же верили, что на такое страшное дело у спудеев ни рука не нацелится, ни сердце не осмелится, — и, бросив работу и даже торговлю, как никогда густо привалили на комедию.
Всё это случилось так внезапно, что матинка Михайлика, ведя сыночка в кузницу неизвестного москаля, смекнула вдруг, что выбраться из людского скопища у подмостков уже не удастся.
52
Невмочь было отойти от помоста и пану Пампушке-Купе-Стародупскому, который явился с гайдуками, чтобы прервать представление, но из-за щеголеватого панка очутился как бы в западне.
Чтоб его меньше толкали возбуждённые ожиданием зрители, пан Купа влез на берёзовый пенёк у самого помоста и, волей-неволей, тоже решил посмотреть лицедеев, чтобы потом изъяснить владыке, отчего он запретил это богохульство, против коего он уж давно щерил свои щербатые зубы.
А где-то там, в конце майдана, люди всё прибывали и нажимали сзади на тех, что столпились у возвышения, однако больше и больше тишина охватывала все уголки базара.
Разве что в самом дальнем конце его всё ещё гомонили запоздавшие зрители, норовя протиснуться поближе к подмосткам, да ржала несознательная лошадь, да визжали в мешках глупые поросята. Но это была уже подлинная звонкая тишина: нынче должен был погибнуть, павши в смертельном поединке с курносой, всенародный любимец Климко, сегодня, сейчас, вот-вот…
Климко-Прудивус на сей раз одет был в рваные штаны, в латанную-перелатанную рубаху, горемыка из тех, у кого нет ни хлеба, ни хаты, что должен слоняться по шляхам ордынским, по полям килиимским, убегая от глумления, от работы на пана по пяти дней в неделю, от грабежа, от насильного ополячивания, от рабства и неволи, что в ту пору кровавым тёрном опять опутывали тружеников славянского мира — чехов, хорватов, россиян, украинцев, поляков, — да, да, и простых поляков, о коих писал один очевидец, побывавший тогда в панской Польше: «Холопов, существ с измождёнными лицами, не считают людьми, а скотиной. Шляхта… отнимает у них поля… обременяет поборами, сбирает деньгами большие взыски, бросает в тюрьмы, бьёт, мордует, подрезает жилы, что скотину клеймит… пьёт их кровь и пот».
Так маялись у своих панов бедные поляки.
А что вытворяло оно, это польское панство, с украинцами, схизматиками, презренными рабами!
И вот такой Климко, голытьба украинская, голодный, оборванный, оставив родное жилище, удрав от панских канчуков, щедро раздаваемых с благословения гетмана Однокрыла, Клим хочет стать козаком, но сызнова попадает в беду, должен служить богачу, придурковатому Стецьку, желтожупаннику, готовому всё козачество превратить в хлопов…
Стоят они вдвоём — лицом к лицу. Стецько-пан и Климко, его быдло.
Разглядывают друг друга.
Внимательно.
Молча.
Насторожённо.
Но вдруг… Они ещё ни слова не обронили… вдруг на майдане раздаётся смех, и тут же волны хохота катятся по всему базарному морю.
Он был уморителен, сей наймит Климко: великий актёр той поры, Прудивус владел уменьем, даже ни слова не молвив, долгое время пребывать в молчании, всем своим существом, лицом и телом являя ужас или растерянность, лукавство или торжество победы, пока зрители тем временем изнемогали от хохота.
Смеялись и сейчас. Но… не о голову Климка разбивался на сей раз бешеный шквал.
Да и смех был недобрый, язвительный, злой.
А у самого Климка-Прудивуса уже подёргивался длинный, почти до самого пояса, ус, разгорались глаза, и немало усилий он прилагал, чтоб тоже не расхохотаться: весь майдан так смеялся, что у толстопузых, стоявших возле подмостков, впереди всех (ибо только в работе да в бою они оставались сзади), лопались гашники, а у молодиц от хохоту трещали крючки на юбках.
Но что ж там деялось?
Сотоварищ Прудивуса, толстый и низенький пожилой спудей, Данило Пришейкобылехвост, что превращался на время представления в придурковатого пана Стецька, ничего не разумея, недоумённо озирался, отчего становился ещё смешнее, и хохот гулял ещё более буйными волнами, а ему всё было невдомёк, что хохочут как раз над ним.
Но почему? Почему хохочут?
53
А случилось там вот что.
Тимош Юренко, прелукавый спудей, готовя Данила Пришейкобылехвоета к последующим злоключениям Стецька, силком обрил ему сегодня поутру голову, хоть Данило и не знал — зачем.
Данило Пришейкобылехвост был и сроду, не сглазить бы, кругленький, а Прудивус ещё подложил ему в штаны большую подушку, и Данило не смекнул и тут — зачем? Хоть он, правда, не больно и задумывался над этим, ибо Прудивус всегда верховодил бродячими лицедеями, кои признавали превосходство остроумного и жизнерадостного парубка, потому-то Данило, бедняга, и терпел в сей проклятущий день все затеи Прудивуса, ибо кто ж мог предвидеть всё то ужасное, что там случилось потом.
Он приладил Данилу и усы искусственные из свиной щетинки, поверх его собственных — так, что они кололи губу, и Пришейкобылехвост, сам того не замечая, прекомично теми усами шевелил.
Да и одевал Прудивус на сей раз Данила тоже старательней, чем когда-либо, но опять же — не молвил ни слова: зачем они нужны, эта зелёная черкеска с жёлтыми отворотами, малиновый пояс, красный жупан?
Набелив лицо Данилу и намалевав яркие губы, Прудивус залепил ему смолой два передних зуба и на том дело кончил.
Когда ж Данило, превратившись в Стецька, силой обстоятельств, загодя Прудивусом предусмотренных, вышел на край подмостков, против него на берёзовом пне очутился всесильный пан Купа, и люди нежданно увидали забавное сходство двух слизняков, пана Стецька и пана Купы, что и подняло властную волну смеха, всколыхнувшего весь базар, смеха, на который и возлагал надежды Прудивус, когда прознал о том, что обозный с гайдуками намерен налететь сюда, и взялся точить супротив вражьего наскока самое страшное оружие — смех.
Яркие цвета одежды и лысина, бритая сегодня, и кроваво-красные губы на бледном лице, и комично торчащие щетинистые усы, и те, словно выбитые, два зуба, что Прудивус залепил смолой Данилу, всё это выглядело, разумеется, смешнее, чем у самого пана Купы, но тут было именно то карикатурное сходство, кое достигается только подлинным искусством: если пан Купа был смешным подобием человека, чучелом, то Данило Пришейкобылехвост, приняв вид придурковатого Стецька, был подобием чучела, то есть карикатурой на карикатуру.
Смекнув, что хохочут над ним, Данило Пришейкобылехвост всё-таки не мог уразуметь — почему хохочут, как никогда ещё не хохотали, хоть он уж и привык к тому, что прекомичная особа пана Стецька, коего весьма донимали всякие Климковы штучки и проделки, всегда вызывала у зрителей язвительный смех, — однако сейчас понять ничего не мог.
Да и хорошо, что не мог.
Данило Пришейкобылехвост был трусом и подлизой и, ясное дело, не стал бы глумиться над обозным, который забирал всё бóльшую и бóльшую силу в городе Мирославе и делал с людьми всё, что ему вздумается.
Стецько-Данило не понимал, что же такое творится вокруг него.
Не понимал того и пан Купа.
54
Не понимал того и пан бог на небе.
Он будто бы нынче и не пил ничего, ни росинки, но… в глазах у него двоилось: он видел двух Пампушек.
Он любил взирать на всякие лицедейские штуки, господь бог, но подобного ещё не видел.
— Это, кажись, тот самый, что воздавал нам тогда в степи столь щедрую хвалу? — спросил бог у святого Петра.
— Их же двое, боже!
— Так и тебе попритчилось? — и остро взглянул на него: — С чем ты, Петро, сегодня завтракал?
— С квасом, господи.
— Ну-ну! — и господь бог, почесав пышную бороду, задумался, не спуская, однако, глаз с лицедейства.
Потом он молвил в сокрушении:
— Это ж у нас с тобой, Петро… уж не то ли самое с глазами, что у пернатого гетмана?
— Не дай бог! — возопил святой Петро.
— Поглядим ещё…
И оба они, старые небесные парубки, внимательно вглядываясь, с облаков свесились книзу.
Но панов обозных было-таки двое.
У пана Купы всё ещё недоставало смекалки сообразить, что ж вокруг него деется, ему и в голову не приходило — слезть с того берёзового пня, на коем, сам того не замечая, пан обозный торчал на посмешище всему базару.
— Отчего они смеются? — спросил пан бог.
Святой Петро лишь недоумённо кашлянул.
Не хотелось ничего угадывать.
Ибо всё ещё было впереди, ибо представление, как и вся наша повесть (со всеми её похождениями), ещё только начиналось.
ПЕСНЯ ВТОРАЯ, ТОЖЕ НЕ БЕЗ ПОХОЖДЕНИЙ
1
— Начинаем! Начинаем! — прозвенел над базаром уже знакомый нам голос косматого жонглёра Ивана Покивана, который сразу и скрылся куда-то, оставив на подмостках пана Стецька и хлопа Климка.
Климко, гибкий, высокий, пригожий, остроумный и проворный, держал за плечами здоровенный мешок, а в нём билось и неистовствовало что-то живое и сердитое.
А у пана Стецька всё было круглёхонькое: и мысли, и дела, и чрево, как большущая тыква. Без шапки лысая голова была похожа на тыкву поменьше. Щёки выпирали, что арбузики. Плечи как толстенные ляжки молодицы. Только шея у пана была непомерно тонкой, журавлиной, а на обрюзгшем лице торчал острый лисий носик, коего кончик даже чуть шевелился, и, почитай, всем этим Данила наделил бог, а не уменье Прудивуса размалёвывать лица своим товарищам.
Бросив на Пришейкобылехвоста лукавый взгляд, Тимош Прудивус улыбнулся, но смешинку спрятал, ибо действие должно было вот-вот начаться, и он положил на пол свою прыгающую торбу, насмешливо наблюдая, как Стецько спускает с плеча тяжёлый и большущий мешок, который он еле приволок сюда.
Тимош Прудивус хорошо знал неверную душу товарища, его норов на подмостках, меру его лицедейского уменья и дарования. Он партнёра недолюбливал, ибо сей кругленький спудей, назойливый, пронырливый, был скряга и стяжатель, потому-то и нёс у лицедеев обязанности казначея, то есть добытчика и кормильца, и кичился своей должностью, пытаясь подавить превосходство Прудивуса, — вот они и не ладили не только на подмостках, но и дома, во дворе Насти Певной, где поселились при шинке, и это служило причиной того, что Климко потешался над паном Стецьком и подстраивал товарищу нежданные для партнёра презабавные пакости — с особым удовольствием, и Данило всякий раз, не ведая заранее, что ему сегодня готовит Прудивус, от страха перед ним дрожал, как телячий хвост.
Краткий миг молчания перед началом действа миновал, и Климко-Прудивус, искоса глянув на свой подпрыгивающий мешок, в коем что-то люто барахталось и мяукало, низко поклонился мирославцам.
2
— Живы ли, здоровы, люди добрые? — нечеловеческим басищем проревел Прудивус.
— Живы ли? — учтиво повторил, обращаясь к толпе, и Данило Пришейкобылехвост, но поклонился одному пану Пампушке, коего он только сейчас заметил, ещё не сознавая своего сходства с ним, и сразу испугался: не влипнуть бы с этим паном обозным в какую беду.
Но пан обозный, как обычно бывало, отвернулся, не ответив.
А Климко переспросил:
— Жив ли? Ни туда ни сюда. Как у чёрта на рогах…
— Не у т-т-тебя, хам, а у п-п-пана спрашиваю, — заикаясь, как ему и велел Прудивус, уже напуганный недобрым предчувствием, огрызнулся пан Стецько.
— Я сам себе пан, — засмеялся Климко и сунул руки в карманы рваных штанов.
— Ты, хам, пан себе, а я пан — тебе, — назидательно и не без гонора сказал Стецько. — Вот почему т-т-ты должен меня слушаться, хлоп. Ты — меня!
— Слушаться так слушаться, — смиренно согласился Климко и, затевая, видимо, какую-то пакость, аж задрожал, даже в глазах чёртики забегали, даже преогромные усищи ощетинились, а его лицо, гибкая фигура и всё в нём было таким человечным и для ока зрителя приятным, что каждому хотелось, чтоб глянул лицедей и на него, и на меня, а то и на вас, мой строгий читатель. — Приказывайте, милостивый паночку! А? — и Климко поклонился пану Стецьку, скинул драную шапку-бирку, что «травой подшита и ветром подбита», и спросил: — А вам не жарко?
3
— Ж-ж-жарко, хам, — утирая катившийся градом пот, ответил пан Стецько.
И, переведя дух, приказал:
— В-в-возьми-ка, х-х-хам, э-э-этот м-м-мешок на плечи! — и указал на свой огромнейший мешок. — Только не лапай.
— У меня есть что нести, — и Климко, наклонясь, пощупал свой мешок, который, ни на минуту не утихая, прыгал и мяукал.
— Бери, бери! — рассердился пан Стецько. — Не носить же мне тяжести самому.
— Так ты ещё и лодырь?
— Я — пан, — пожал плечами Стецько. — Возьми, возьми!
— Я ж тебе не холоп.
— Ну так работник.
— Я не нанимался к тебе.
— Вас и чёрт не разберёт: все вы драные, все голодные, все злые. Так вот я и не знаю, крепостной ты или наймит.
— Ни то ни сё.
— Я, может, и нанял бы тебя, да не знаю твоего норова. Ты смирный?
— Сметана отстоится на голове, такой смирный.
— Тогда бери мешок.
— Неужто я уже нанялся?
— Всё равно. Я — пан. А ты — хам! Вот и хватай мой мешок. Тащи! — и только тут почтенный пан Стецько заметил, что в мешке у Климка барахтается что-то живое. — Что там у тебя? — любопытный ко всему, спросил он.
— А ты купи.
— Что купить?
— Кота в мешке.
— А ежели это не кот?
— Мяукает. Разве не слышишь?
— Не слышу.
— Ты и не можешь слышать: не лисица ли это?
— Живая?
— Живёхонькая.
— Рыжая?
— Рыжохонькая! На шапку…
— Мне как раз и надо — на шапку, я свою сегодня потерял… А без шапки козаку не прожить. Покупаю!
Но тут кот в мешке, того не ведая, что он уже не кот, а лисица, из коей должны сделать шапку, страшно замяукал и испортил Климку выгодную сделку.
— Мяукает твоя лиса, — радуясь своей проницательности, отметил пан Стецько.
— Мяукает, — не спорил Клим. — Ежели не хочешь купить, давай меняться! — и Климко, принюхиваясь да приглядываясь, хотел было пощупать большущий мешок пана Стецька. — Так меняемся?
— Что на что?
— Так на так! Мешок на мешок.
— Мой ведь больше! — и Стецько предостерёг свистящим шёпотом, ибо Клим протянул было руку, чтоб пощупать его большущий мешок. — Не трожь её!
— А что там?
— Она… спит! Не разбуди…
— Кого?
— Мою с-с-с… с-с-с-с… с-с-с-с-с…
— Свинью?
— Мою с-с-с… с-с-с-с…
— Собаку?
— Нет! М-м-мою с-с-с… с-с-с-с…
— Свекруху?!
— Сдурел! Нет! Мою с-с-с-с-с-с…
— Сестру? Сковородку? Скрипку? Сермягу? Сваху?
— Не дай бог!.. Ну как ты не понимаешь: я тащу в мешке мою собственную… — и снова начал заикаться — С-с-с-с…
— Самку? Синицу? Сатаницу?
— Но дай же мне с-с-сказать! С-с-с-с-с-с…
— Ты всегда так заикаешься?
— Нет.
— А когда?
— Только когда г-г-говорю…
И всё это было так смешно, что и Михайликова матинка, и тот белокурый москвитянин со своей хорошенькой жёнушкой, да и все мирославцы, кроме разве Михайлика, ибо он был сызмальства неулыбой, все зрители изнемогали от хохота.
— А почему ж ты заикаешься? — допытывался далее Климко.
— С-с-спешу. Вот почему!
— Куда ж ты спешишь?
— Не к-к-куда, а спроси: от-т-ткуда?
— Откуда же? А?
И пан Стецько, кинув оком туда-сюда, оглянувшись, испуганно зашептал:
— С войны.
— И что там?
— Сам видишь, шапку потерял.
— Как потерял?
— Не спрашивай.
— Почему не спрашивать?
— С-с-с… с-с-с-с…
— Страшно там?
— Кто тебе сказал? Кто тебе сказал? Это мне — страшно? Мне? Мне? Вот я им, этим проклятущим однокрыловцам, вот я им п-п-покажу… вот я им…
— Спешишь опять туда?
— Куда это «туда»?
— Да на войну же.
— Зачем?
— Воевать.
— А я им отсюда, я им отсюда…
— На печи баба храбра. А?
— Но там уж очень с-с-с… с-с-с-с…
— Стреляют?
— Ого!
— Как же тебя не убили?
— А перед кем я провинился?
— Трусов убивают всегда прежде всех. А ты уверен, что тебя не убили?
— Да вот пощупай. Теплый!
— И не ранило?
— Меня и пуля не догонит.
— Почему же?
— Я быстрей пули.
— От смерти не уйдёшь.
— А я и не помышляю, — скромно ответил Стецько. И добавил шёпотом, кивнув на свой большущий мешок: — Вот она тут со мной.
— Кто?
— М-м-моя с-с-смерть. Тс-с-с-с!
— Где ж она?
— Вот. — и он подошёл к своему большущему мешку.
— Как же ты её поймал?
— К-к-купил готовенькую у знакомого чёрта.
А Климко, вдруг осенённый какой-то неожиданной мыслью, сказал:
— Погоди-ка, а ты уверен, что это твоя смерть? А ежели не твоя, а, скажем… моя?
— Как же это узнать?
— Э-э, как! Тут и дела-то — всего ничего: выпустим её из мешка.
— И что?
— На кого бросится с косой, того она и будет: либо твоя, либо моя.
— Я своего ничего никогда никому не уступал, затем что я пан!
— И до чего же скупердяй, проклятущий, — обратился Климко к Михайлику, стоявшему у самых подмостков, — даже смертью не поделится! Добрый какой!
— Добряк — дураку брат! — согласился Стецько. — Да и не могут пан с мужиком делиться, бог того не велел. Как же ты смеешь посягать на мою смерть!
— Да будь она моя, я к ней не поспешал бы, а на твою погибель глянуть хочется.
— Лучше уж я когда-нибудь погляжу на твою.
— Бог весть, где мою искать. А твоя здесь!
— Я пошутил! — и пан Стецько дурак дураком, а голодранца решил-таки обмануть. — В мешке, вишь, не моя смерть, а т-т-твоя.
— Мелко плаваешь, задок виден.
— Накажи меня бог и святой Димитрий Эфесский, если вру!
— А если моя, — усмехнулся Климко, — так я не стану и спрашивать. Давай её сюда! — и Клим разом схватил мешок Стецька и аж перекрестился от изумления: — Почему она такая твёрдая? Высохла от голода? — и Климко обеими руками вцепился в мешок, потянул, и тот остался в руках пустой, а на подмостках спокойненько стояла большущая, знакомая нам глиняная макитра, вверх дном, та самая, которую так долго покупал Пришейкобылехвост у дочери гончара Саливона.
— Не подходи! — не своим голосом завопил Стецько.
4
— Так она здесь? — шепотом спросил Климко. — Под макитрой?
— Т-т-тут, — еле вымолвил Стецько.
— Чем же мы её теперь — из макитры? Может, палкой? — Климко замахнулся было на глиняную громадину, и наступил тот миг представления, который Пришейкобылехвост хотел бы провалить и потому так усердно разыскивал на базаре самую большую и крепкую макитру: уж очень хотелось ему, чтоб от удара палкой макитра не разлетелась, и он готов был даже испортить представление, только бы донять товарища.
Прудивус замахнулся было на ту макитру дубинкой, но не ударил, ибо не настала, как видно, пора выпускать на волю изловленную чертями Смерть, и Климко, затевая что-то такое, чего и в борщ не кладут, надумал, верно, опять какую-нибудь несусветную пакость.
— Постой-ка, пане Степане, — молвил Клим озабоченно. — А сколько ж под макитрой смертей?
— Одна, конечно.
— А вас? Стецьков? Вас двое? Двое! — и он кивнул в сторону пана Купы.
— Как это — двое?
— Так-таки — двое.
— Я ж вот тут перед тобой — один! Хлопов и хамов на базаре густо. А вельможный пан — один.
— А я? — не выдержав, вскинулся пан Купа-Стародупский. — Я разве не пан? — возмущённо повторил он свой дурацкий вопрос.
— Вот видишь! — захохотал Климко, тесня Стецька ближе к тому краю подмостков, где в толпе увяз обозный.
— Не пьян ли ты сегодня? — тихо спросил Данило Пришейкобылехвост и снова отступил на два-три шага, к самому краю, да и очутился почти рядом с паном Пампушкой, который за его круглой спиной торчал на берёзовом пеньке, не в силах сойти, столь тесно сгрудились там мирославцы.
Жуткая и настороженно кипящая тишина установилась на базаре, люди затаили дыхание. А потом снова грянул хохот.
Они были схожи, словно два близнеца, а то, что у Демида шеи почти не было, а у Стецька она была журавлиной и его подвижный лисий носик пылал меж бледными щеками, как у подлинного пана Купы, — это подобие и отличие делали ещё более смехотворной неожиданную пару, которая покамест ещё и понятия не имела об убийственном взаимном сходстве, столь коварно подчёркнутом стараниями лукавого Климка-Прудивуса: пан Стецько выглядел точь-в-точь паном Купой, только куда смешней его, а сам пан Купа был что две капли воды похож на пана Стецька, только казался более надменным, зазнавшимся, разбухшим на лучших харчах и перинах, с печатью власти на бледном и узком челе.
— Ты, я вижу, всё-таки пьян сегодня, — пожав плечами, снова молвил Стецько.
— Почему это я пьян? Вас таки двое!
— Вот-вот! Двоится в глазах!
— Значит, я пьянехонький? — спросил Климко, и все захохотали.
— Как затычка от винной бочки!
— Я?! — веселился вместе со всеми Климко.
— Пьянее вина!
— Все тут пьяны, пожалуй, как я! — и Климко обратился к мирославцам: — Сколько Климков вы здесь видите?
— Одного! — загремело по всему майдану. — Одного!
— А Стецьков?
— Двух! — рявкнул майдан, изнемогая от хохота, смеясь до слёз, до плача.
Не выдержал и Прудивус, и от его басистого хохота мирославцам делалось ещё смешнее, а представление катилось дальше, достигая всё большего напряжения в толпе, большего давления бушующей крови в тысячах сердец, превращённых могучей силой искусства в одно сердце, что билось, грохотало громче и громче, ускоряя дыхание, зажигая очи, усиливая жажду жизни.
— Ну? — глумливо спросил Климко. — Когда громада говорит, что вас двое, то, значит, — двое. А? — и обратился к зрителям: — Не верит пан Стецько! — и Клим протянул руку к дядьке, который стоял близ подмостков, держа в руках только что купленного гусака: — Вот вы, дяденька, скажите: сколько Стецьков вы видите?
— Двоих, — ответил владелец гуся.
— Так ты, пан Стецько, уверяешь, что и у этого дяденьки в глазах двоится?
— Двоится.
— Что ж, по-твоему, этот дяденька может и гетманом стать?
— Кобыла думает хвостом, — пожал плечами Стецько. — Почему ж гетманом?
— Как — почему! В глазах у него двоится? Двоится. А крыльев у него, с гусаком вместе, аж два. А чтоб стать гетманом, как известно, хватит и одного крыла. Так или не так?
Смех снова прокатился по майдану. А Данило, сгоряча не ведая, к чему всё это идёт, уже изнемогал от неприятного предчувствия.
— И чего ты ко мне прилип, как к Гандзе Пилип? — спросил он, вспотев от тщетных попыток разгадать, куда клонит лукавый Климко. — Чего прилип?
— Вас таки двое. Оглянись-ка! Вас двое? А смерть на вас на двоих — одна? Если я её сейчас выпущу из-под макитры, кого она сцапает? Тебя? — и обратился к пану Пампушке: — Или тебя? — и неистово захохотал, по-детски радуясь прихоти случая, который столь крепко прижал пана Купу во время представления к самым подмосткам.
И когда снова взорвался хохотом весь базар, только в сей страшный миг уразумел наконец пан Демид Пампушка, в какую беду он попал, и, свирепея, глядел на своего двойника, как сыч на сову.
5
Он снова бросился было прочь, Демид Купа, но сквозь толпу прорваться не могла никакая сила, ибо не хотелось мирославцам выпускать из рук смертельно опасную игрушку, коей стал на то время вельможный пан Пампушка-Стародупский, человек мстительный и злопамятный, но смешной и беспомощный в трудную минуту.
Даже став сейчас всеобщим посмешищем, пан обозный не терял ни спеси, ни высокомерия, свойственных особе значительной, — хоть не так давно он был, видимо, хорошим и простым человеком, но, превратясь в особу, должен был обрести холодность и недвижность монумента, без коих, сделавшись паном, никак не проживёшь, — вот почему пан Купа и торчал на берёзовом пенёчке, словно окаменев, чего никак нельзя было сказать о его двойнике.
Данило Пришейкобылехвост, сейчас только уразумев всю опасность коварной затеи Прудивуса и разом забыв свою роль, начал, как последний олух, просить прощенья у выставленного на всенародное осмеяние пана обозного:
— Пане Купа!
Обозный молчал, что каменная баба в степи.
— Вы не подумайте… — упавшим голосом домогался Данило.
Пан обозный только сопел.
— Я ж не хотел… ничего такого… супротив вас! Поверьте, пане Купа!
Обозный молчал.
— Это всё — он, вот этот проклятый смутьян.
Пан обозный молчал, как то и полагается пану.
А у Данила шея стала ещё тоньше и длиннее.
Нос тоже вытянулся, а кончик его зашевелился сам собой.
Добрым людям невмоготу было взирать на те два носищи: один толстый, спесиво задранный над яркой оттопыренной губой, а другой острый, заискивающий и виноватый — оба носа такие разные, но в то же время похожие — на одинаково бледных и обрюзгших рожах… И, щадя душевные силы мирославцев, коим нужно было живыми и здоровыми до конца доглядеть представление, Прудивус подстегнул в себе Климка, и тот, постаравшись забыть, что ему тоже по-человечески смешно, скорчив невозмутимо-равнодушную мину, повёл дело дальше.
— Силенциум! Силенциум! — громко зашептал по-латыни спудей, обращаясь к двум Стецькам. — Вы слышите? Тсс! Вы слышите? Слышите?
— Что такое? — спросил, не опомнившись от холодного ужаса, Стецько-Данило.
— Скребётся? А?
— Кто скребётся?
— И шевелится будто?
— Что шевелится?
— И скулит. А? Слышишь?
— Кто ж таки скулит?
— Она же!
— Кто «она»?
И в тишине, снова пролетевшей над майданом, все услышали, как что-то и впрямь скребётся и скулит, будто щенок.
— Что это? — спросил наконец и Стецько-Демид.
— Под макитрой что-то, — звонко прошептал Климко. — Тсс!
— Что — под макитрой? — сбитый с толку, спросил Пришейкобылехвост, хоть он и сам хорошо знал, что там скребётся. — Что там?
— Я не знаю, что ты туда спрятал — передёрнул плечами Климко. — Ты ведь сам говорил, будто под макитрой — твоя… смерть?
— Да-да…
— Смерть? Или не смерть? — и Климко ещё раз прислушался. — О! Опять… Слышишь?
— Слышу, — должен был признаться Пришейкобылехвост.
— И тебе… не страшно?
— Чего бы это?
— Она ведь просится! — и лицо Климка озарилось комическим ужасом.
— К-к-куда просится?
— К тебе… и к пану Купе! — и Прудивус, приблизясь на цыпочках к макитре, снова стал прислушиваться.
Но всё было тихо.
Тогда он обернулся к пану обозному.
— Эй! — заревел он басом. — Пане обозный! — и добавил ещё басистей: — Грядёт! — и грянул уже на самых низах: — Твоя смерть! — и повторил нижайшей октавой, и было это страшно и смешно: — Смерррть!
Однако на окаменевшем лице обозного не дрогнул ни один мускул.
— Кайся во грехах своих, пане обозный!
— Кайся, пане Купа! — ненароком рявкнул своим басом и коваль Михайлик.
Тот только ещё сильнее засопел, но не молвил ни слова.
И тут началось самое страшное.
Для пана обозного.
И самое смешное.
Для нас, для зрителей.
6
— Кайся, пане Купа! — повторил басищем и Прудивус. — Кайся, пане, кайся! — требовал озорник, допекая пана без огня. — Кайся на пороге пекла.
Бледная обрюзгшая рожа обозного начала помалу меняться в цвете, его щёки вдруг стали розовыми, как нежнейшие лепестки полевого цветка, который называется собачьей розой.
— Или ты в ад не хочешь? Хочется в рай?.. A-а, так и есть! Сердце с перцем, а душа с чесноком! Или, может, бог тебе все простит? А? Да отзовися ж, пан!
Но Купа, кипя злобой, осмотрительно молчал.
— Или, может, — продолжал Климко, — люди, может, неправду сказывают, будто взял ты немалые денежки за то, что женился на полюбовнице ясновельможного?
Пампушка-Стародупский так грозно сверкнул очами, аж чуб на Прудивусе задымился, но и тут обозный промолчал, только умыслы о мести, один другого страшнее и кровавее, пылали уже в его державной голове.
— Вишь, какой благодетель: все свечки съел, а глазами светит! — и снова спросил: — Стало быть, люди врут, пане Стародупский? Или ты — «витам импендере веро»? За правду отдашь жизнь?
— Не любит пан правды, как пёс редьки! — отозвалась Явдоха.
— Иль, может, твоя новая жёнушка — гетману Однокрылу сестра? — допытывался далее Прудивус, изгибая брови, точно вопросительные знаки.
— Сестра из Остра! — глумливо ответили из толпы.
— Там и глазки, там и стан, не напрасно ж любил пан!
Пана Пампушку-Стародупского жалило каждое слово презрения и недоверия, которые, застукав пана Демида в такой тесноте, высказывал ему подвластный люд.
«Пешего сокола, — спесиво думал обозный, — и вороны клюют. Но и ты у меня, штукарь проклятый, за девятыми воротами залаешь!» — и пан Купа от злости даже упрел, и его лицо напоминало цветом уж не розовые лепестки собачьей мальвы, а скорее ту красно-жёлтую рыбу, солёного лосося, сальму, которую на мирославский базар привозили армяне или татары. Однако пан Купа-Стародупский молчал, разумея, что неосторожное слово может погубить его, ибо… когда народ плачет, с ним ещё можно справиться, а уж коли смеётся… то не дай бог!
— Так, выходит, вы с ясновельможным всё-таки — родичи? — донимал его, шевеля усами, озорник Прудивус, этот зловредный чёрт, который никого на свете не боялся (кроме, пожалуй, законной жены своей, что недавно в Киеве, не угодив мужу ни телом, ни делом, померла спустя полгода после свадьбы — преставилась, царство ей небесное, как бы подтверждая грубую поповскую истину, будто жена мила бывает только дважды: когда впервые в хату вступает и когда её из хаты выносят в последний раз). — Кем же всё-таки вы, пане полковой обозный, доводитесь ныне ясновельможному полюбовнику своей законной жены? Чёрт козе — дядя?
Рожа пана Пампушки стала теперь похожа на перезрелый мухомор, а потом обрела здоровый цвет сырой свинины, и казалось Михайлику, что вот-вот обозный взорвётся, лопнет, распираемый невысказанными ругательствами и угрозами. Но тот, впиваясь ногтями в ладони, осмотрительно молчал и молчал: волк стоял, что овечка, не сказав ни словечка, чтоб… не вышла осечка!
— Иль, может, троюродному бугаю — свояк?
Однако пан обозный, багровея, что свекольный квас, крепко сжал зубы, аж челюсти заныли, но и на сей раз осмотрительно промолчал, чтобы смочь потом отплатить Прудивусу и этой голытьбе, свиньям, черни, этим хамам, сразу отплатить в тысячу крат.
Однако лицедей, — а они всегда были совестью народа! — не унимался и говорил обо всём, чего требовал долг, словно горохом сыпал, и глумился над паном полковым обозным, который мог завтра же лишить его жизни, — глумился, как только хотел и мог, как ему велело отважное сердце, и то была опасная игра, опасная смертельно (ибо истинное искусство, как и всякое другое оружие, штука опасная), и всё он пану перед народом выложил, всё, что знал, всё, что ему подсказывала совесть художника, народного артиста: и то, что он барщину вводит в своих поместьях более и более тяжкую, и то, что он, запорожец бывший, чванится, величается, точно вошь чумацкая, перед простым людом (он там важен, где окошки малы), и что он, хоть и гремит война, пыжится даже перед козачеством, которое кровь свою проливает, и что богатеет он, невесть откуда загребая добро, и опять-таки — о его непостижимых отношениях с гетманом: не пан ли Купа, мол, выдал ему намедни Козака Мамая, коего не удалось гетманцам повесить лишь потому, что, вишь, не родился ещё тот катюга, которому удалось бы навеки угомонить Козака Мамая, — и про всё это Прудивус что ни скажет, как завяжет.
7
Вот почему Демид Пампушка-Купа-Стародупский аж побагровел, как свёкла, посинел, словно пуп куриный, а то уже стал пепельно-голубым, что василёк во ржи, и только тут смекнул Прудивус, что довёл его до предела, и повёл свою комедию дальше, к её заранее предрешённому концу.
— Эй, вы, Стецьки! — пренебрежительно крикнул он Стецьку-Данилу и пану Купе-Стародупскому. — Постерегите-ка мою лисицу.
— Какую лисицу? — с явным усилием возвращаясь к своей роли, спросил Данило Пришейкобылехвост. — Какую лисицу?
— Ту, что в мешке.
— Разве это не кот?
— Живая шкурка лисицы — на шапку и на рукавицы.
— Но ведь и я — без шапки! — спохватился Стецько. — Голова моя лыса замёрзла без твоего лиса. Продай-ка!
— Давай денежки!
— Сколько?
— Ни пять, ни шесть.
— Стало быть, четыре?
— Стало быть, семь.
— Держи! — согласился Стецько и начал считать. — Раз, два, три, четыре… семь!
— После четырех должны быть пять и шесть.
— Ты же сам сказал: ни пять, ни шесть.
— Хоть глуп, да хитёр. Ну ладно! — И, спрятав денежки за пазуху, Клим предупредил: — Только мешка не развязывай, пока не придёшь домой.
— Почему?
— Удерёт твоя шапка. — и он отошёл к краю подмостков.
— Шапка-то ещё когда удерёт, а ты уже удираешь… Куда ж ты?
— Недалечко… Я сейчас! — и Климко скрылся за подмостками, а представление пока шло далее на жестах, на ужимках, без единого слова.
Оставшись наедине со своей шапкой и своей смертью (они шевелились да возились в мешке и под макитрой), Стецько развязал мяукающий мешок, и купленный котик спокойненько удрал, а затем что податься в плотной толпе было некуда, он прыгнул на виселицу, которая осталась на помосте, и оттуда шипел на глупую рожу Стецька, что в сей миг могла не рассмешить разве только рыжего котика, ибо на базаре уже хохотали даже лошади с жеребятами, даже ослы хохотали, хотя и трудно теперь поверить: как это те лицедеи, не будучи членами Театрального общества, могли что-либо путное создать на сцене?
Итак, там хохотали все, кроме разве невозмутимых немецких купцов, кои, не смысля ни слова, не могли уразуметь, что же там происходит: не сошла ли с ума вся толпа?
8
Не смеялся и Михайлик, ибо всё в жизни воспринимал взаправду, ни в чём не видя смешной стороны, даже на вкус не испробовав — что такое смех.
Этот порок свой коваль хорошо знал.
Он, бывало, даже просил в кузнице ковалей, ещё там, дома, в Стародупке:
— Рассмешите меня!
Однако никому сие не удавалось, ибо казалось Михайлику, будто ему совсем не смешно, хоть сам он ненароком мог легко рассмешить любого.
А то, бывало, просил парубков:
— Рассердите меня!
Но и рассердить его доселе никто не сумел, и Явдоха этим печалилась, ибо, как говорится в народе: добрый — дураку брат.
Да и сам он, тот чудной хлопец, терзался этим, ему казалось, что и с ворогом он будет таким же добреньким, и коваль стыдился в себе этой девичьей доброты.
А то ещё просил:
— Напугайте меня!
Но и напугать его никто не умел, ибо казалось, ничто хлопца не страшит, а сам он любого мог напугать до смерти.
Он знал эти свои пороки и сокрушался о том, что он — чурбан бесчувственный, с холодным сердцем, и несмелый он, и увалень, и ни на что не гож, и застенчивый, и боязливый, — и парубок не любил себя за те изъяны и, не веря себе, всегда держался матинки, боялся ногой ступить без любимой и милой нени, которая была для него во всём примером: и умна, и смела, и трудолюбива, и проворна, и ко всему внимательна.
Смех смехом, а она, Явдоха, и ныне ко всему приглядывалась и всё видела, и ничто её не удивляло, даже и то, что все здесь, пока Стецько возился с рыжим котом, начали складывать на подводу возле подмостков свои доброхотные даяния — кто чем богат, а то и деньги даже, о коих так прозрачно намекал, зазывая базар на представление, громогласный смехотворец Тимош Прудивус.
А сам он, сей долговязый Климко-Прудивус, скрывшись между тем за подмостками, уже вынырнул с другой стороны, скорёхонько перерядившись в козака и застегивая на ходу напяленный на голое тело старенький красный жупан, взглядом отыскивая, куда бы девать снятые лохмотья, чтоб освободить руки и прицепить саблю, что торчала у него под мышкой… Лукавые мысли Климка ясно проступали на выразительном лице, и каждое движение его души освещало весь облик базарного вертопляса, что, видимо, посвятил себя служению народу in saecula saeculorum, то есть на веки вечные.
Пока Стецько не заметил его возвращения, Климко швырнул, не глядя, старую одежонку на здоровенную макитру, под которой томилась панна Смерть, ещё и торчком поставил на своих лохмотьях ветром подбитую шапку-бирку, и всё это улеглось и упало так, что можно было подумать, словно то совсем и не макитра, а сам бедняга Климко сел на землю, повернувшись спиной к зрителям.
Скоренько управившись, Климко выхватил саблю и шагнул к Стецьку, скорчив такую рожу, что вельможный недоумок даже не узнал своего работника, наделившего его рыжим котом в мешке, тем, что до сих пор сидел на верхушке виселицы Оникия Бевзя.
А чтобы пан всё-таки не узнал его, болтливый Клим заговорил с ним не по-людски, а стихами:
Я запорожець, воïн справний, Я лицар всьому світу славний, Бо воріженьків подолав: Усім, хто ліз до мóï хати, Заступнице пречиста мати, Я добрих духопелів дав… 3 самою Смертю хочу стати До бою,— Зброю зрихтував! Якби придибала вона, Завдав би ïй прочухана!Бас Прудивуса гремел над мирославским базаром, и все его слушали, хоть и говорил лицедей виршами, как в ту пору, к великому сожалению, в большинстве на представлениях велось, хоть, правда, многословные стихи на подмостках — ни тогда, ни теперь не радовали и не радуют зрителей и лицедеев, опричь разве тех чудесных исключений, когда звучат со сцены трепетные поэтические строфы Шекспира, Пушкина, Ростана или Леси Украинки, — хоть, может, это мне только кажется, ибо множество наших актеров утратило ныне уменье читать на сцене стихи, ибо не умел того даже великий Бучма.
9
Вот так и вирши, коими нежданно (c кем беды не бывает!) заговорил Климко, как в большинстве своём вирши в театре, были велеречивы и нескладны, и Пришейкобылехвост аж глаза вытаращил, услышав рифмы в неизменно прозаических устах Прудивуса:
Ішов паночок з міста, За ним дівóчок триста… За ним? За ним? За ним?! — Та ні, повів ïх Клим. — А панночка ж яка Лишилась для Стецька?Хоть далее, не выдержав в разговоре со зрителем даже ни с чем не сравнимого наслаждения от собственных виршей, Прудивус ненароком запел:
Коханням сердце — вщерть, А панна ж тая — Сме-е-рть!..И умолк, будто сам испугался своего иерихонского гласа, а пан Стецько осторожно спросил:
— А где же тот распроклятый Климко? Удрал?
— А вот он! — и чёрт лукавый кивнул на макитру, сокрытую под Климковым драньём. — Сидя заснул. А ты? — и он подал ему палку. — Держи!
— Зачем?
И Климко снова заговорил не по-людски:
Візьми отсю палúцю В свою міцну правицю Та й бий того мазницю, Проклятого п'яницю, Що збув тобі лисицю, Щоб крівцею зросив він Усю отсю травицю… Трах, бах, тарабах, Лупцюй хама по губах!Когда ж придурковатый пан Степан, схватив дубинку, ахнул по Климковым лохмотьям, под которыми стояла макитра, хрупкая глиняная посудина, как о том и упреждала дочь гончара, не выдержала и рассыпалась на мелкие черепки.
И тут же, страшно сказать, грохнул взрыв.
Всё заволокло дымом.
Зрители отшатнулись от помоста.
Закашляли.
Зачихали.
А когда развеялся дым, потрясённые зрители увидели…
10
Что ж они там увидели?
Там за лугами — дымы столбами?
Нет.
Ветер повевает, дымок разгоняет, ну, а в том дымочке ласточка порхает?
Какая там ласточка!
…Смерть, а не ласточка, та самая панна, что наконец высвободилась из-под макитры.
Изображал курносую панну безусый вертун, Иван Покиван, всё такой же ловкий, быстрый, патлатый и весёлый, тощий, как зелёная лихоманка, лишь переряженный в городскую панну: Смерть была в клетчатой плахте, в плисовой керсетке, в серёжках, в коралловом монисте, в лентах, кои прикрывали на спине лезвие звонкой стальной косы, что свисала с затылка, где положено болтаться у панны девичьей косе. Были у этой панны и малёваные красные щёки (ибо вечно её мучил ненасытный голод), и держала она большую человеческую костомыгу, коих так много тогда валялось по степям, по шляхам, — и она, та горчайшая панна, появившись в дыму от взрыва, что грянул после удара дубинкой по макитре, преспокойно грызла ту голень, догрызала, кончая, видимо, свой обед.
Да, да, это была Смерть, проворная, прыткая, госпожа всего живого, коей не ведомы ни лесть, ни честь, навстречу которой мы всегда сами стремимся, ибо не хватает силы ждать, когда ей вздумается прийти за нами.
Да, это была Смерть, о коей люди говорят: «Только и правды на свете, что смерть», ибо не смотрит она — кто беден, кто богат, кто пан, кто человек.
Да, это была зримая Смерть, но появление её в комедии… только рассмешило зрителей.
11
И как же было не смеяться?
Данило Пришейкобылехвост, далее ведя роль придурковатого пана Степана, раскусив наконец, как хитро поддел его анафемский Клим, перепуганный, попятился на край помоста и опять невзначай очутился рядом с Демидом Пампушкой.
А Демид, глянув на панну Смерть, только сплюнул, ибо он не поддавался дьявольским чарам театрального искусства, однако в тот миг, когда ловкая панна, сорвав со своего заплечья звонкую острую косу, по-девичьи перевязанную голубой лентой, кинулась было к нему, пан Купа, отпрянув, чуть не упал с пенька, хоть, правда, падать было некуда — слишком уж плотно сгрудилась толпа.
От внезапного нападения пан Демид Пампушка, хоть и был человеком бывалым, а смолоду славился даже как непобедимый козак-запорожец, от неожиданности чуть не вскрикнул, затем что, видно, не очень-то приятно, когда на тебя бросается с косой сама Смерть.
Но панна в растерянности остановилась: перед ней было два Стецька! — и, помедлив, не зная, что предпринять, окаменела, оцепенела, замерла, будто на неё напал столбняк.
Безусый вертун Иван Покиван, изображавший перед мирославцами панну, ведал лишь то, о чём они с Прудивусом, затевая новое представление, уговорились загодя, но, укрывшись под помостом, он ведь не видел нежданного появления ещё одного пана Стецька, и сразу ничего не мог уразуметь.
Чтоб растерянной панне дать немного освоиться, Прудивус приблизился к ней и стал разглядывать страшноватую таки хозяйку, как, бывает, разглядывают лошадь на ярмарке, намереваясь её купить.
Взяв панну Смерть за подбородок, Климко осмотрел её зубы.
Панна и не шевельнулась, как неживая.
Климко ткнул пальцем в остекленевшие глаза, но панна и не моргнула, не мигнула, не сверкнула, не кивнула, словно была то кукла.
Прудивус постукал её по руке пониже плеча, но и звук раздался такой, будто лицедей ударил по сухому дереву или по кости, а не по телу живого существа.
— Что с тобой, прелестная панночка? — спросил у Смерти Клим.
— Окоченела! — еле пробормотала Смерть и добавила: — Взгляни на меня ласково, и я оттаю.
Прудивус посмотрел ласково, и все расхохотались.
— Теплее. С любовью!
И Прудивус взглянул теплее:
— Люблю тебя, как горчица мёд!
А зрители от смеха уже плакали.
— Погляди горячей! — попросила панна. — Со страстью!
Климко-Прудивус взглянул горячее, со страстью, и всё это было так смешно, что мирославцы не могли прийти в себя от хохота, ибо панна Смерть и впрямь-таки оттаяла, согрелась и вернулась к своим обязанностям, то есть опять кинулась с косой на Пампушку, а Данило Пришейкобылехвост, дабы к пану обозному подслужиться и отвлечь от него внимание вертуна, представлявшего Смерть, вдруг вспомнил о ходе комедии и быстро позвал:
— Панна Смерть, я ж — вот он, туточки!
И панна Смерть, зная законы божеские и сценические, кои не дозволяют приостанавливать действие, ибо иначе — смерть всему живому! — бросилась хватать разом обоих Стецьков, сиречь Данила и пана Купу.
Бог знает какая сумятица поднялась там опять — на помосте и в беспредельном зале, ибо люди уже теряли от смеха последние силы.
Не смеялся на мирославском майдане, опричь Данила, пана Демида и Михайлика, ещё один человек: приятельница Оникия Бевзя, обольстительная и недавно столь весёлая шинкарочка Одарочка, она же Настя Певна, которая, стоя в дальнем углу и сверкая чудесными, чуть раскосыми очами, сжимала кулаки, — и каждому сделалось бы жутко, если бы кто сейчас поглядел на её красивое лицо, ставшее на миг страшным и зловещим, но никто и внимания не обращал на шинкарку, ибо все не сводили глаз с Ивана Покивана.
Лохматый вертун сей, как мы уже знаем, человек проворный и ловкий, управлялся со своим делом не худо, и вывернуться из его рук было не так-то легко, хоть на подмостках и стало теперь два Стецька.
Но всё-таки два дурака стóят больше одного умного, будь он даже таким мудрым, как сама Смерть, — и Покивану стало не до шуток.
Пан Купа-Стародупский выхватил саблю и стал обороняться всерьёз, и от острого оружия мог уберечься лишь такой ловкий человек, как Иван Покиван, — и потому-то прыткая панна Смерть, не сумев схватить обоих Стецьков разом, кидаясь то за одним, то за другим, всё же вскоре проворонила и подлинного, и представляемого, обоих вельможных панов.
Когда Купа рванулся, чтобы наконец пробиться сквозь толпу, добрые люди на сей раз даже расступились перед ним, ибо не часто удаётся видеть, как удирает от своих подвластных столь видное начальство, и сие весьма тешило мирославцев, и все там улюлюкали, свистели, кричали, вопили, затем что задерживать пана Купу уже не стоило, и толпа свободно пропускала пана обозного и его таинственного гостя, щеголеватого паныча, коего он вызволил из беды, и они уходили дальше и дальше, на край разбушевавшегося базарного моря.
А Климко кричал вслед:
— Бывайте здоровы, мои чернобровы!
Однако пан Демид сейчас уж и не удирал.
Он уже шёл, как всегда неся перед собой свою спесь, надутый и надменный, и на лице его не было и тени тревоги, горели в глазах только злоба, досада и панская мстительность, ибо он холодно обдумывал, как побольнее отплатить Прудивусу, и если бы кто заглянул пану обозному в душу, то постиг бы всю силу смертельной угрозы, нависшей над отважным лицедеем.
Люди расступались перед паном обозным, и этого было достаточно, чтоб он уже и не замечал их, — стыда-то у обозного давно не было, вот он и выходил из базарной толпы, точно из пустынного моря, задрав нос и красуясь, как свинья в шлее, и давая себе обещание больше не появляться среди народа пешком (только в панской карете!), да и не дозволять в городе Мирославе никаких представлений, ибо всё то, что эти спудеи представляют, всё это неправда, коей не бывает в жизни! — хоть пан Купа мог бы там и не задирать нос, и не заноситься перед народом, затем что на него и на щеголеватого панка внимания уже никто не обращал, — представление на базарных подмостках шло своим путём.
12
С укоризной глядя на панну Смерть, неосмотрительный Климко сказал:
— Ох, и глупа ж ты, милая панна!
— Я?! — обиделась Смерть. — Это я — глупа?
— Да не я ж! — и он поманил её пальцем: — Послушай-ка!.. Ты — чья Смерть? Стецькова! А Стецько — дурень? Дурень! У мудрого ж — и бог мудрый, и пан умный, и смерть неглупа. А у дурня все дурни: и бог, и пан, и смерть! Поняла?
— Поняла, — вздохнула панна Смерть. — Погналась за двумя Стецьками и не поймала ни одного… — и вздохнула ещё глубже: — Вон каких двух жирных Стецьков променяла на одного постненького Клима.
— Я, панна, тощий, а не постный.
— Всё едино! Лекари-то мне жирненькое запретили. Ну что ж! Приступим…
— Ко мне?.. Чтоб меня… того?
— Глупенький ты! Меня — того! Я буду сопротивляться, а ты принуждай.
— О чём это ты?
— Поцелуй меня, миленький! Ну, ну! Принуждай меня, принуждай!
— Трудно девку принуждать, когда парубку страшно.
— Сколько ж тебе лет?
— Двадцать семь.
— Ну так что ж? Даже поцеловать не умеешь? — и панна Смерть ласково ощерилась, будто вспомнила что-то смешное.
— Ты ж — дивчина?!
— Ну, ну!
— Ты ж не моя!
— А чья?
— Стецькова! — не сдержавшись, воскликнул Михайлик.
— Была Стецькова… — заговорила страшная панна. — Была!
И снова зазвонила за упокой души струна бандуры: «Клим-Клим-Клим-Клим!» — а у бедняги Клима аж волосы — так он верил в то, что представлял, — даже волосы от того печального «Клим-Клим-Клим» встали дыбом.
— Но теперь… — продолжала панна.
— Поцелую милую трижды-дважды-раз! — обалдевая, пролепетал Климко. — Ну что ж… конец так конец!
— Вот-вот!
— Обманул проклятый Стецько, — молвил Клим столь горестно, даже ветер прошёл по майдану от единодушного вздоха мирославцев. — Мне казалось, будто обманул я его, этого дуралея Стецька. А получается…
— Пана и сам бог не обманет, — вздохнула Смерть и, алчно продолжала, даже завыла, застонала от жадности — Приступим!
— Не хочу, панна милая!
— Не хочет курица на вечерницы, а её, любчик мой, несут зажаренную. Не хочет бурёнка замуж, а её ведут, любчик мой, на налыгаче. Иди, иди! Сказка сказкой, а кашка стынет… Скорей, скорей же: ласкай меня, целуй меня, тряси меня, лупи меня, чтоб аж душа кипела, чтоб монисто звенело! — И, строя глазки, жеманно спросила: — Может, я тебе не нравлюсь, миленький? — и горделиво добавила: — Я всем нравлюсь! У меня всё быстро: раз-два — и в гроб! А то, может, и впрямь я тебе не нравлюсь?
— Чужих девчат я трогать не привык! Потому как пан Стецько…
— Я — про лук, а он — про чеснок! — грустно улыбнулась обиженная панна. — Про Стецька я забыла, а на божьей стезе — теперь уж ты!
— Куда ж эта стезя? — печально усмехнулся бедолага Клим.
— Куда ж…
— За что ж мне кара?
— Смерть — не кара, а закон! Так некогда сказал разумный римлянин Сенека. Итак…
— Панна, милая! Позволь хоть люльку выкурить…
— Там выкуришь! — и панна Смерть кивнула в неопределённую даль. И заговорила с явным желанием убедить неразумного — Да и что ты забыл на этом свете?! У пана Стецька — тут и хоромы, и коровы, и девки дворовы прездоровы! А у тебя? Звание козачье, а житье собачье?
— Хуже собачьего, прелестная панна.
— Ну вот видишь! Ни печали, ни воздыхания, а жизнь — чёрт знает какая!
— Без пристанища я, панна.
— А женился бы?
— Ого!
— А рубаха где?
И Климко шёпотом попросил:
— Молчи!
— Я тебя и голенького возьму.
— Ну нет! — и молнией блеснула Климкова сабля, а панна Смерть глумливо произнесла:
— Против дивчины — саблю? Фи!
Смутившись и покраснев, Климко саблю опустил.
Весь майдан охнул.
А Смерть…
13
Угрожая стальною косой, Смерть всё же не убила Климка сразу, ибо он, как мы уже убедились, пришёлся ей по душе, а стала остерегать, поучать парубка нескладными школьными виршами, — от одних виршей этих, с коими Иван Покиван в образе панны Смерти ходил по подмосткам ещё зимой, на представлениях киевской Академии, можно было за милую душу окочуриться:
Чув єси, козаче, про силу Самсона Та й про мудру вдачу царя Соломона? I де ïхня сила? А де ïхня вдача? Всіх я покосила, Бережись, козаче!.. Бе-ре-жись: Безноса йде, На покои всіх кладе… Бо в руках я косу маю, Бо я добре нею маю: Королів я не минаю I гетьманів поистнаю, Патріархів I монархів В сиру глину поховаю… А теперь прийшла неначе I твоя пора, козаче!И Смерть взмахнула косой, а Климко, может, сабли и не поднял бы, дабы не идти супротив своего же сюжета, если б Иван Покивал, представляя панну Смерть, не заговорил теми виршами, ибо каждый из нас — свои собственные дрянные вирши терпит без заметного отвращения, а чужие хорошие (люди мы грешные), чужие вирши будят в нас пренебрежение, а то и критическую лихорадку.
Итак, разгневавшись на панну Смерть за плохие стихи, Климко, хоть ничего подобного в комедии не предвиделось, бросился на Ивана Покивана, аж искры от его сабли посыпались, от острой косы посыпались, и из глаз посыпались, ибо начался смертельный поединок, потому что и Покиван рассердился на Прудивуса не меньше — за две скверные рифмованные строчки, невзначай сорвавшиеся у того с языка (мания стихотворчества, как зевота, заразительна!), две строчки, за кои мало было убить:
Ставай, Смерте, тута зо мною, Будем битися з тобою!Сие и впрямь было намного хуже, чем у современных наших поэтов, и хуже, чем у поэтов тех времён, то-то и не диво, что поединок разгорелся горячее, чем могли предвидеть авторы спектакля, ибо, как мы уже говорили в Запеве к этому роману, действующие лица и исполнители в любом представлении делают совсем не то, что им следовало бы делать, да и было им обоим уже не до шуток, и только ловкость спасала их от ран, неминучих в бешеном вихре единоборства, в коем безумный Иван Покиван умудрялся не только отбивать удары Климка, но опять и опять закидывал в самое небо тьму-тьмущую всяких мелких вещей, ловил их и сызнова подкидывал, и весь тот вихрь Смерти, боровшейся с Жизнью, опять захватывал дыхание у мирославцев, ибо всё вокруг Прудивуса и Покивана мелькало, вертелось, трепетало: смертельный поединок становился стремительнее, бешеней, и звякала сабля Климка, и зловеще звенела коса Смерти, и звенели тысячи сердец, а сильнее всех — сердце нашего Михайлика.
Звенела и тишина над майданом, а далекие выстрелы пушек, кои снова где-то ухнули и замолкли, остались без заметного отклика в сердцах горожан, ибо перед простодушными зрителями комедии длилась та же самая война, война Жизни и Смерти.
Когда коса и клинок внезапно разлетелись ослепительными осколками, сотни людей невольно схватились за свои сабли и ножи.
Обнажил саблю и Михайлик.
Да и рука матинки сама собой потянулась за кривым ятаганом, всегда торчавшим у Явдохи за поясом.
Да и другие зрители хватались — кто за что.
И только тогда мирославцы малость легче вздохнули, когда Климко, ещё под влиянием плохих школярских виршей панны Смерти, схватил ружьё, наставил его против своей лиходейки и начал… возглашать вирши собственные:
Аще побачимо: та хто кого звоює, Той жив додому хутко помандрує…Панна Смерть, перебивая, ответила:
— Тот же Сенека сказал: «Жизнь, мой славный Луциллий, есть вечная борьба…»
Да Климко не слушал панны, ибо стихия виршеплётства влекла его дальше:
А щоб не могла ти, Смерте, людей заïдати, Буду на тебе з лучниці стріляти: Держнсь-но, Смерте сухоребра, Стрілив воïн у твоï ребра!Народный артист, которого стоило самого убить за плохие вирши, забыв о загодя предусмотренном с партнёрами конце представления, выстрелил-таки холостым зарядом в живот тощему Покивану, и тот, поражённый неожиданным поворотом, покорно упал на подмостки, заставив тем самым неосмотрительного Прудивуса готовить и на завтра новое представление о злосчастье и похождениях того же лукавого наймита Климка, что метким выстрелом вызвал на майдане рёв радости, коим мирославцы приветствовали осмеяние и посрамление Смерти.
Приветствовали смерть Смерти, победу Жизни, радовались завтрашней новой встрече с любимцем своим, с хитрюгой Климком.
А сам Прудивус… ох как же трудно бывает победителю оставаться скромным!
14
Увлечённый победой над Покиваном, Тимош Прудивус, вдруг теряя и мастерство, и вкус, и малейшие признаки дарования, и свою неодолимую власть над зрителями, на какое-то страшное мгновенье переставая быть мастером своего живого дела, лицедей самоуверенно произнёс:
Не буде вже Смерть православних заïдати I на поєдинок воïни призивати…И хоть она сама — из-за города, с поля брани, с войны, — панна Смерть, и призывала на поединок воинов, никто уже не обращал на то внимания, и крики похвалы Климку, одолевшему сухорёбрую, взвихрились над базарным майданом, хоть искусство там было и ни при чём, ибо люди радовались не мастерству лицедеев, а лишь тому поруганию, кое претерпела личная врагиня всех зрителей, что были, ясное дело, смертны и смертны.
Представление, утопая в неправде, расползалось по швам, и, хоть мирославцы и приветствовали то, что видели, сам Прудивус, истинный художник, почуяв что-то неверное, прислушивался к неожиданной пустоте в самом себе и на короткий напряжённый миг замер.
Он ходил по земле, наш Прудивус, приглядываясь ко всему, что встречалось ему на пути.
Там человека увидел чуднóго.
Там острое словечко услыхал.
Там люди пели или водили хоровод.
Там ссорились.
И вот это Прудивус примечал, от всего, что видел, ему делалось весело или грустно, а на представлениях добивался, чтоб там всего было — и не слишком много и не слишком мало, затем что никогда не терял чувства меры, доискиваясь правды, требуя от лицедеев необузданности разума и сдержанности чувств.
Учуяв сейчас, что в представлении не всё ладно, Прудивус на миг замер, задумался и, что-то смекнув, спохватился.
Встав над панной Смертью, он тихо обратился к Покивану:
— Вставай-ка!
Тот недослышал, а может, не понял.
— Вставай же!
Вечно живая и деятельная панна Смерть лежала мёртвой, как непростительный вирш, из-за коего в комедии не всё так сталось, как гадалось.
Кончалась длинная минута молчания, которая на подмостках равна вечности, где секунды кажутся минутами, минуты — часами, часы — годами, и за эту минуту Прудивуса молнией пронзила мысль о пагубности стихосложения: оно приносит радости немногим подлинным поэтам, коих чтит весь народ, оно же сбивает с пути множество добрых людей, что, заболев этой детской болезнью в нежном возрасте, так и стихотворствуют, горемычные, на протяжении всей жизни, принося голыми рифмами огорчения не только своим ближним, но и дальним…
— Встань же! — опять шепнул товарищу Прудивус. — Оживи! Слышь, Иван?
Но панна Смерть не оживала.
Тогда Прудивус пнул Покивана сапожищем в бок, и панна Смерть, поняв, что пришла пора кончать представление, как уговорились, вскочила и, схватив обломок своей острой косы, снова замахнулась на Климка и опять заговорила… виршами:
Ти не втечеш, козаче, Смерті, Бо все живе Смерть має зжерти, Бо ж плоттю сам Христос вмирав I нам свій приклад показав. Возстани, воïне, ко богу Та й зараз рушимо в дорогу…Прудивус видел, что представление, кое они так хорошо вели перед благодарными зрителями, кончается из-за этих проклятых виршей не очень-то ладно, но спасти его уже было невозможно.
Смерть замахнулась на Климка, чтобы, как полагалось по сюжету, оборвать нить молодой жизни, и весь майдан ахнул, ибо Климку, по-видимому, всё-таки настал конец.
Обломок косы блеснул у него над головой, но Смерть ничего Климку причинить не успела, затем что представление странствующих лицедеев, кое уже приближалось к загодя уготованному несчастливому концу, обрело неожиданное продолжение.
15
Наш Михайлик, бездомный, безработный коваль, хлопчина незлобивый и несмелый, вдруг… не впервые ли в жизни… вдруг страшно рассердился.
И совсем не потому рассердился, что возмутила его глупая неуместность завершения спектакля победой Смерти — в годину войны, в городе, который вражья сила намеревалась окружить со всех сторон, — нет, совсем не потому…
Михайлик ни о чём подобном и не думал.
Его меньше всего волновало сейчас представление, потому что он, этот сельский коваль, никогда доселе и не слыхивал не только о театре, но даже о Главискусстве с Главсахаром, которые старательно подслащивали и подсиропливали в театре солёную кровь сердца и преавторитетно, бывало, когда-то возражали — ей-богу, правда! — против победы Смерти в финалах любых представлений, даже в жанре трагедии…
Ничего такого он, ясное дело, знать не мог, Михайлик наш, его просто схватила за сердце смертельная опасность, нависшая над Климком, и коваль бросился на помощь ему, не сдержав своего порыва, забыв, что перед ним только представление, и натворил такого, что и не приведи бог: выхватив саблю, хлопец бросился на подмостки.
Панна Смерть остолбенела от неожиданности, но Михайлик саблей её не ударил, затем что должен был проверить одно существенное подозрение.
Он дернул панну за плахту, и та упала, а Михайлик, простодушный коваль, узрел такое, что подтвердило его внезапное подозрение: то была не панна.
То был парубок! А с парубком… о, парубков Михайлик не боялся и, осерчав на лицедея за обман, кинулся на него с саблей. Явдоха не успела схватить сына за рукав, как он уже вмешался в действие, голосом и движениями бессознательно подражая Климку-Прудивусу, ещё один голодранец, который властно пытался повлиять на судьбу героев комедии, — аж лицедеи отшатнулись от шалого зрителя, что возник перед ними, как суровая правда жизни, прекрасная в своей целомудренной простоте, в своей молодости и своей неодолимой силе.
Он предстал перед мирославцами внезапно, что вихрь, что пламя, ибо Михайлик и правда горел, пылал, кипел: с той поры, как увидел сегодня дивчину, как бы сошедшую с того портрета заморского письма, Подолянку, надменную панну Ярину, Кармелу, или как её там, — он всё время, забыв о голоде, летел и летел куда-то, прекрасный в мальчишеском безумии, всё время подавляя в себе жажду чего-то необычного, на что он до сих пор не был способен, о чём доселе и не слыхивал, — жажду действия, буйства, борьбы до полного изнеможения.
Уверившись, что панна Смерть не девка и не молодица, Михайлик рванулся в бой, и никакая сила не могла остановить его, даже самая могучая для него сила — его родная матинка, Явдоха.
Иван Покиван, даже в сей трудный миг не забывая, что он представляет Смерть, успел только схватить дубину, коей Стецько разбил макитру, но и штукарское проворство ему не помогло.
Особой лыцарской сноровки у Михайлика, понятно, ещё не было, но бушевали в нём юношеская ярость и сила правого дела, вот и налетел он на Смерть словно безумный, и ничего больше не оставалось Ивану Покивану, как спасаться бегством.
Но и бежать было некуда.
Кинься Покиван в толпу, он тут же застрял бы в непроходимой гуще: живьём никто не выпустил бы ненавистную панну, да и ловкая Михайликова сабля настигла бы её в тот же миг — сабля-то была острая и не знала никаких лицедейских условностей, о коих и понятия не имел этот сельский коваль Михайлик.
Надо было удирать, и Покиван… кинулся к высоченной виселице, что так и осталась на подмостках, и, вскочив одним махом на разукрашенный резьбою столб, полез по нему вверх.
16
На самой верхушке виселицы примостился рыжий кот, тот самый, что в начале представления, сидя в мешке у Климка, старательно исполнял роль лисицы.
Иван Покиван, забывши сейчас, что он — престарелая панна и что ему надлежит любить кошек, старался, применяя всю свою лицедейскую ловкость, сбросить котика вниз, затем что сам хотел взобраться чуть повыше: Михайлик рубануть его саблей уже не мог, но ещё доставал остриём до правой пятки, которая держалась на разукрашенном столбе чуть ниже левой, — да влезть выше Покиван возможности не имел, ибо рыжий котик показал себя более ловким, чем даже такой проворный искусник, как наш киевский жонглёр Иван Покиван.
Котик орудовал одною лапой и шипел.
Оборонялся второй лапой.
И злобствовал.
Нападал котишечка обеими передними лапами.
И уже рычал по-собачьи.
Да-да, рычал, а панну Смерть, что пыталась взобраться на верхушку столба, дальше не пускал и не пускал.
Кольнув Покивана саблей в пятку, Михайлик на миг, как истинный художник — от своего творенья, отступил от столба поглядеть со стороны на свою работу, а Иван тем временем пытался отвоевать у рыжего кота ещё хоть вершочек виселицы.
И опять хохотала толпа, так хохотала, что мы с вами, читатель, никогда и не видывали такого ни на одном представлении.
Толпа ревела.
И надо отметить, что на протяжении всего спектакля мирославцы глумились и смеялись не над добрыми людьми, их сердцу близкими и родными, не над тем, что свято для всего народа, ибо простым людям кощунство никогда не было свойственно в течение веков, — а смеялись мирославцы над своими исконными ворогами: панством, спесью, глупостью, трусостью, смертью…
От хохота люди и животы уж надорвали.
Только очи шинкарочки Насти Певной — в дальнем углу майдана — горели зловещим огнём, и вся молодица пылала таким нестерпимым жаром, что люди, стоявшие подле неё, старались чуть отодвинуться от жара того, ибо у неё под ногами, казалось, горела трава.
На шинкарку, однако, всё ещё никто внимания не обращал, потому как посрамление Смерти никому не ведомым лицедеем, лыцарем-голодранцем, тешило и радовало возбуждённую толпу, готовую кинуться на подмогу отважному парубку.
Никому не известному лицедею, говоря по правде, даже и невдогад было, что он уже стал лицедеем, однако ж, так и не дотянувшись саблей до Смерти, он решил донять её словом, хоть и не знал ещё по опыту, что слово — оружие куда опаснее сабли, и Михайлик сказал басищем Прудивуса, явно, но неумышленно подражая Юренку:
— Слезай, паскуда!
Но Смерть не отвечала, ибо у неё началась там с рыжим котом ещё более лютая ссора за самую верхушку виселицы, высокой, но уже шаткой, затем что кто-то повыбивал из-под неё подпорки.
— Слезай, не то повалю столб!
— А вот мы вместе! — крикнула и матинка Явдоха, легко взбираясь на подмостки. — Вот я помогу!
— Я сам, мамо, я сам! — вызверился на мать Михайлик, и она впервые в жизни послушалась его и осталась на краю подмостков. — Слезай! — голосом Прудивуса рявкнул хлопец ещё раз.
А панна Смерть, снова входя в роль, ответила:
— Ой, смотри, слезу, придёт тебе, хам, конец!
— Кого это ты обозвала хамом? — внезапно вскричал во всю глотку Михайлик. — Назвала хамом коваля?! Ах ты ж!.. — и милый маменькин сыночек рявкнул такое, что нам тут и не повторить, и бросился к Смерти, но только и смог, что кольнул Покивана в пятку, когда вдруг открыл оружие более разящее.
Михайлик тоже заговорил виршами.
Рифмование, поветрие опасное, возникнув на подмостках, перекинулось и на Михайлика, который дотоль и понятия не имел о стихах, встречаясь с ними разве что в песнях; и то поветрие — страшно и подумать! — могло быстрёхонько охватить всю возбуждённую толпу, и представить себе трудно, чтó сталось бы там, если бы всё то скопище, как в стародавней трагедии, внезапно заговорило стихами!
Вот и Михайлик, не доняв сабелькой, уже колол панну Смерть разящими рифмами, ибо оказывается, что и рифмы…
17
Но то были не просто рифмы!
В стихах Михайлика нежданно сквозь кружево рифм пробилась и поэзия, и слова в тех виршах сами собой слагались стремительнее, чётче и поэтичнее простоватых школярских упражнений лицедеев:
О Смерте, не лякай! Коса твоя тяжка,— То як одного ти погубиш козака. То сотня козаків на місці тім устане, I серце зо страху в самоі Смерті в’яне!И что-то грозное зазвенело в голосе коваля, такое грозное да гневное, что испепеляло не только эту нелепую панну Смерть на разукрашенной виселице, а летело и далее на окраину города, туда, где выступали против народа полчища изменников, где вставала над Украиной новая война… И опять на майдане господствовала тишина, а Михайлик продолжал:
Лицарства нашего нікому не збороть, На вільного коня не натягти оброть, А як тісним гуртом засядемо у хаті,— Доводиться від нас ховатися кирпатій!Хоть и сам он уже чувствовал, наш Михайлик, что говорит как-то необычно, ему и на ум не приходило, что он, бедняга, говорит стихами:
О Смерте, де твое отруйливе жало? Чимало вже води до моря утекло, Та Смерті подолать несила Украïну, Бо слава славная не відае загину! Де дружба і любое, немає Смерті ходу, А як відбився хто від друзів, від народу, Того урятувать не зможуть і мечі, Бо зловить Смерть його у хаті на печі! О Смерте, заховай обличчя лиховіснеі Про Смерть і про вдову дзвсни, весела пісне…И вот негаданно… нежданно пламенная речь перелилась в песню: про торжество жизни над смертью, про смерть и неувядающую украинскую вдову, в песню, которую на Украине знали и стар и мал, в песню, которую пели тогда охотно даже черти с чертенятами, даже паны с панятами, даже попы и дьяки, когда пьяны бывали, даже невозмутимые и важные канцеляристы.
А Михайлик, ему весь тот день хотелось запеть, сильным басищем выводил:
Ой п’є вдова, гуляє, I ні про що не дбає: — …Іди, Смерте, іди проч, Головоньки не мороч, Бо я часу не маю, 3 сусідами гуляю…Подхватил ту песню и весь мирославский базар, и грянула она столь громко, что её услышали и вороги там где-то, где уже зарилась на сей вольный город и на сих добрых, мирных людей война, то есть явная смерть.
Песня про вдову и смерть плыла шире да шире, песня про дерзновенную украинку взлетала всё выше да выше, как молитва, — не к самым ли чертогам пана бога?
Все голоса перекрывали, возносясь над ними, два баса — один повыше, а другой чуть ниже, могучие и расчудесные голоса Прудивуса и Михайлика:
Прийшла Смерть, Прийшла Смерть До бога з сльозами: — Ой не можу вдови взяти — Гуляє з гостями…Внезапно майдан встрепенулся, услышав, что к голосам Михайлика и Прудивуса присоединился и третий, высокий и прозрачный, ещё более сильный и могучий голос, что без видимого напряжения, без малейшего усилия перекрыл голоса мирославцев, звучавшие в тот час на майдане.
То был певец Омелько, брат Прудивуса, сын Саливона Глека, что учился петь не только у музыкантов Киева да Милана, но и у матинки своей, у певучего народа украинского, гордость мирославцев, славный парубок, который этой ночью должен был двинуться в дальний путь с новым письмом к царю московскому, хоть, видно, и сам ещё не ведал, что такое путешествие предстоит ему, ибо он только сейчас возвращался из крепости, с поля брани, где желтожупанники черкнули ему саблей по голове и оставили след, скрытый под белой, испачканной кровью повязкой.
Услышав голос любимца и видя его самого живым и, как обычно, весёлым, добрые люди так рванули за ним ту песню, что и сам господь бог не услышать её не мог:
Іди, Смерть, іди, Смерть, Та й стань на помості, Як не можеш вдови взяти, Візьми ïï гості.Всё сильней и вольготней взмывал над поющими голос гончарова сына. Пел парень словно на лету, что и птице дано не каждой, пел закрыв глаза, пел да пел, совсем не думая о том, как воспринимает это пение толпа мирославцев, очи которой всё ещё льнули к новоявленному лицедею, к пришлому ковалю, только что отважившемуся поднять руку на самоё Смерть.
А песня плыла далее:
Як зачули гостоньки, Та й стали тікати — Попід міст, Поза міст, Лиш слідочки знати… А вдова Не вгава, Руку Смерті відбива: — Іди, Смерте, іди проч, Головоньки не мороч!Тем временем ссора на столбе между котиком и посрамлённой Смертью утихла, и Покиван думал было, что можно, грешным делом, улизнуть, и уж начал тишком спускаться со столба, да матинка, Явдоха, упреждая сына, вскрикнула:
— Михайло!
— Я сам, мамо, я сам, — начал было сынок, но, обернувшись, понял умысел Смерти, кинулся всем телом на столб и… повалил его с помоста прямёхонько на людское скопище — с Иваном Покиваном и рыжим котом.
Вот так была поругана и опозорена Смерть.
Так закончилось представление.
Так Иван Покиван заработал немало здоровенных синяков и царапин, кои почему-то весьма болезненно воспринимала Дарина-шинкарочка, она даже потемнела совсем, словно не Ивану, а ей самой достались эти синяки.
Однако на Ивана Покивана и на шинкарочку никто и внимания не обращал. Своенравная толпа, позабыв и про поверженную Смерть, и про своего любимца Тимоша Прудивуса, и про его брата, прославленного на всю Украину певца Омелька, толпа, потрясённая и растревоженная вмешательством коваля Михайла в судьбу Климка, в ход представления, радуясь его явной победе над сухорёброй, бросилась к новоявленному спеваку и лицедею, мигом позабыв своих прежних любимцев, и подхватила здоровенного парубка на тысячи рук.
18
Ни у одного актёра на свете — ни до того, ни после — не было такого успеха в широком кругу зрителей, какой выпал на долю оборванца-коваля, который в тот миг затмил даже высокую славу самого Климка-Прудивуса, автора спектакля, ибо неблагодарные зрители на время забыли о нём, как то порой бывает с очередным кумиром толпы.
Многим народным артистам случалось вызывать у зрителя слёзы страдания или слёзы смеха, принимать цветы и другие дары сердца, многих носили на руках или возили, впрягаясь в колесницы, но все те выдающиеся актёры становились властителями дум — с течением времени, после длительного труда, а не столь внезапно, как то случилось с Михайликом, который, пробыв на сцене театра не десятки лет, не год, не месяц, даже не час, а всего лишь несколько стремительных минут, и сам не понимал, что стал сейчас артистом, любимцем большущей толпы, громады, — и прежде всего потому, что простодушный коваль, словно бы угадав душевную потребность зрителя, не дал Смерти одолеть Климка и уничтожил её, как того хотели мирославцы, жаждая мира в тяжкую пору воины.
Вот потому-то благодарные зрители подхватили здоровяка Михайла на руки и, с криками восторга, понесли и понесли куда-то.
Другие схватили его матинку и понесли за сыном, бережно, как святыню, быструю и пригожую украинскую маму, которая вдруг заметила, что их несут не туда, куда оба они поспешали, а совсем в другую сторону, откуда несколько часов они пробивались по неверному базарному морю, чтобы добраться наконец до кузницы неведомого ковалика-москалика.
— Стойте! — приказала Явдоха, но матинку никто не услышал. — Погодите! — крикнула она громче, но её голос потонул в кипучем гомоне мирославцев.
— Стойте! — рявкнул басом Тимош Прудивус, что шёл подле Явдохи, и люди добрые остановились.
— Куда несёте? — встревоженно спросила матинка.
— Куда ж! — ответили ей из толпы. — Вестимо куда!
— В шинок, матинка!
— Душу поскоромить горилочкой!
Явдоха обратилась к тем, что несли Михайлика, и велела ему:
— Слезь-ка!
— Зачем? — обиженно спросили сердечные мирославцы.
— Некогда нам, — принуждённо усмехнулась матинка.
— Суббота — не работа! — ответили из толпы.
— В шинок мы не пойдём, — решительно ответила паниматка и так повела плечом, что её поскорей опустили наземь.
— Почему же? — спросил Прудивус. — Мамо?
— У них ведь ни гроша! — громко прошептал над ухом Прудивуса Иван Покиван. — Не видишь, что ли?
— Вижу, — тихо ответил Прудивус. — Глаза у хлопца до того голодны, будто три дня не ел! — и осторожно обратился к Явдохе: — Тётенька!
— Что тебе, сынок?
— Вы, как видно, думаете, что ни динара у вас нет?
— А тебе что до этого!
— Вам, ненько, верно, кажется, что вы уж так бедны, так бедны…
— Отстань, пока я не рассердилась!
— …Будто у вас, — не унимался Прудивус, — нет ни гроша?
— Коли б то лишь казалось, — печально улыбнулась Явдоха, а Прудивус, видя эту ласковую материнскую улыбку, схватил матинку за руку и повёл обратно, к подмосткам, где только что шло представление.
— Вы уж разбогатели, матинко, — лукаво подёргивая усом, молвил Прудивус и у самых подмостков подтолкнул Явдоху к возу, где всё росла громадная куча доброхотных даяний, которые несли и несли сюда после представления мирославцы, складывая плоды своего труда на возу и подле воза: кто клал гуся, кто — курицу, а кто и копчёный окорок, либо вилок капусты, или горшочек масла, а кто просто новенький кувшин пустой, сувоину холста, овса мешочек, торбочку пшена, а то и мёда в сотах — на капустном листе, кто папушу табака, кто ветку шиповника в белом цвету, а кто платок вышитый либо шапку смушковую, а кто и деньги, — кто чем богат! — и всего там набиралось уже так много, что и помост Оникия Бевзя начали заполнять дарами народа, и гора приношений, потому как зрителей было немало, всё росла и росла.
19
— Это всё ваше, матинко! — торжественно сказал Тимош Прудивус.
— Да ну тебя! — удивлённо отвечала Явдоха.
— Это всё ты, хлопец, заработал, — обернулся Прудивус к Михайлику.
— С ума спятил! — кивнул на лицедея и Михайлик. И спросил: — Когда ж я всё это заработал?
— Только что.
— Чем же?
— Песней.
— Разве песнями зарабатывают? — усомнился парубок, затем что сие казалось ему кощунством: за песню брать деньги. — Я не нищий! — добавил он сердито. И крикнул: — Пойдёмте дальше, мамо!
— Э-э, нет! — остановила его матинка. — Не торопись. Это дело надо… того… — и пристально взглянула на Прудивуса: — Так ты, голубь мой, говоришь, будто всё это — наше?
— Ваше, — подтвердил Прудивус.
— Ваше, — подтвердил и Иван Покиван, всё ещё осторожно держась подальше от шалого кузнеца.
— Ваше, ваше! — подтвердили и голоса из толпы.
— Нет, — стала прекословить матинка. — Этак — негоже!
— Почему?
— Нашего тут — только половина. Вторая — ваша.
— А не много ли вы з-з-захотели, паниматка? — рванулся к помосту Пришейкобылехвост, который до сих пор всё бегал где-то за паном Купой, вымаливая у того прощение. — Люди, матинко, работали, а вы… неведомо откуда и зачем… и вдруг — половина!
— А как же я? — возникая словно из-под земли, обиженно отозвался Оникий Бевзь, что успел напялить на себя какую-то одежонку. — Что ж дадите мне?
— За что?
— Чей это помост? Мой! А на чём спасалась панна Смерть? Чья сломалась виселица? Моя! — и пан Оникий Бевзь, палач, протянул руку и в растопыренную ладонь ткнул пальцем: — Платите!
— А вот я сейчас! — столь многозначительно молвил ласковый и кроткий Михайлик, что катюга, как и все палачи опасливый, вдруг исчез неведомо куда.
— Может, всё-таки — четверть? — опять заныл Пришейкобылехвост.
— Половину так половину, — будто и не слыша вопроса Данила, поспешила высказать согласие сведущая в деле матинка. — А теперь пойдём к ковалю! — молвила она Михайлику и, взяв его за локоть, повела дальше, в ту сторону, куда они стремились в течение нескольких часов.
— Куда ж — так спешно? — спросил Прудивус.
— Дело не ждёт, — не останавливаясь, коротко ответила Явдоха.
— Надо бы поделиться! — завопил вслед Пришейкобылехвост.
— Чем поделиться? — спросила матинка.
— Где ваша половина, а где — наша?!
— Ещё успеем, — на ходу отмахнулась Явдоха. — Пускай!.. У нас ещё и хаты нет, куда всё это сложить! — И, опять забыв про голод, направилась далее к вышгороду, где высились руины доминиканского монастыря.
Потом на миг остановилась и велела сыну:
— Благодари громаду!
— Спасибо вам, — бил челом Михайлик. — Спасибо ещё раз, — почтительно повторил он. — Спасибо и в третий! — и опять учтиво поклонился.
Из толпы послышались всяческие горячие и солёные пожелания парубку.
— Ну что? Разбогател-таки? — пробегая мимо, спросила цыганочка Марьяна.
— Обожди! — кинулся было Михайлик за ней.
Блеснув горячим оком, жутковатым даже, дивчина пропала, словно в воду канула, хоть Михайлику она была зачем-то нужна, ибо он только сейчас уразумел, что предсказание Марьяны сбылось-таки и они с матинкой разбогатели.
Вздохнув, Михайлик озирался по сторонам, но Марьяны нигде не было, и сын с матерью снова двинулись далее, куда вела их нужда.
Но внезапно Михайлик остановился и, столь неожиданным для матери голосом взрослого мужчины, молвил:
— Погодите, матуся!
Он зашагал обратно, к куче даров, что всё ещё росла на помосте у ката.
— Куда ты? — тревожно спросила матинка.
Но Михайлик не отвечал.
20
Он вернулся к помосту.
Протянул руки к невысокой бадейке, поставленной на алтарь искусства каким-то благодарным бондарем, где уже было полнёхонько денег — талеров, дукатов, динаров, шелягов, московских копеек, польских злотых и червончиков, — и, набрав две горсти медяков, серебра и золота, высыпал это богатство в новенькую смушковую шапку, взятую из кучи подношений, зачерпнул ещё две-три пригоршни и рванулся поскорей назад, в ту сторону, откуда они с матусей сюда пришли, то есть опять на самое дно базара.
— К ковалю нам! — напомнила матинка.
— Успеем к ковалю, — уверенно отвечал парубок и, взяв мозолистую руку матери, повёл Явдоху за собой, торопясь, как по неотложному делу, и всё скопище двинулось за ними, за этими новоиспечёнными богачами, у коих души замлели с голоду.
«Поесть, видно, поспешает», — сочувственно подумала Явдоха и покорно двинулась за ним.
Но нет!
Михайлик равнодушно проскочил мимо обжорного ряда, мимо адского искушения мирославской снеди, которое ещё час тому назад так сильно донимало его.
О голоде он уже позабыл, ибо его не оставляла мысль о заносчивой панночке, Ярине Подолянке, племяннице епископа, что сегодня поутру столь пренебрежительно говорила с ним.
Но… почему пренебрежительно? Почему?
Потому, что он бродяга бездомный?
Что у него штаны рваные?
Что он босым-босой?
И вот, разбогатев-таки, он решил поскорей приубраться. Поспешил к цирюльнику, и тот подстриг его со всех сторон, оставив на макушке пучок волос, из которого должна была со временем вырасти добрая козацкая чуприна.
Выслушав сотню советов доброжелателей, парубок выбрал себе широченные шаровары.
Да и не он выбирал, а мама, хотя он тщетно добивался какой-нибудь самостоятельности:
— Я сам, мамо, я сам…
Но мама выбирала, мама и цену спрашивала:
— Сколько эти? Два, говорите? А полтора?
— А кто прибавит?
— Пан бог прибавит.
— Разве пан бог — на базаре?!
— Так он же — вездесущий. Ну, и как же?
— Полтора так полтора… Пускай отплясывает ваш хлопчик!
Так они сторговали и кармазиновый жупан для хлопца («Я сам, мамо, я сам!»), хоть и нелегко было найти подходящую одежонку для этакого здоровяка. Выбрали и сорочку вышитую, гуцульскую, и широченный, с длинной бахромой, красный пояс, и всё это, спрятавшись за рундуком, парубок на себя надел.
Выбрали Михайлику и саблю: та, что была у него поначалу, коротковатая, не по его руке, погибла, разлетевшись вдребезги в единоборстве со Смертью.
Справил и матинке, что ей нужно было, всё доброе да ладное. Приобрел хлопец и перстень дорогой, и нитку мониста с дукатами, с золотым крестиком. И спрятал в карман. И всех любопытство разбирало — для кого… Всё закупил, что надо.
Не мог только подобрать себе хоть какую пару сапог — все чоботы на мирославском базаре были ему малы.
В чеботарном ряду, на длинных неструганых досках, стояли чоботы, и сафьяновые сапожки, и постолы, и опорки, и даже лапти, но ничегошеньки на здоровенную Михайликову ногу они с мамой раздобыть не могли.
Придётся подождать, говорили, до того понедельника, пока чеботари после праздника троицы не стачают добротные чоботы, ибо в каждую подошву надо вколотить сто гвоздей.
Но Михайлик решил предстать пред очи панны Ярины-Кармелы именно сегодня. Обязательно сегодня! Но…
Не идти же к сановной панне, приодевшись, без добрых сапог!
Даже ясный день для него омрачился.
Словно солнце цыгане спрятали в мешок.
Будто и не разбогател Михайлик: какое уж богатство, когда бос!
Доносились откуда-то голоса торговок: «Сластены горячие!», а он того и не слышал.
Встречные девчата поглядывали на пригожего парубка, а он того и не замечал.
Ему нужны были чоботы, и, голопятый, он рассердился, услышав, как пьяненькие чеботари, кончая субботний базар, поют на седьмой церковный глас шуточное величанье кому-то из своих друзей.
— Анафемские души! — и, сердито сплюнув, матинка проворчала — Не успели после обеда лба перекрестить…
— Стало быть, им сейчас и петь нельзя, а мне ещё можно: у меня ведь с утра маковой росинки во рту не было, мамо, — и добавил тихо — Да и не напелся я нынче вволю… — и хлопец задумался, ибо молодая душа была уже отравлена ядом успеха, и жил ещё в нём тот сладостный миг, когда его пение слушало столько народу.
Размышляя обо всём том, хлопчина остановился и только теперь увидел, что опять стоит возле цехмистра нищих, деда Копыстки, и что толпа вокруг его сопилок стала ещё больше и шумливее: не только детвора, бурсаки, школяры и ремесленные ученики, но и сечевое, и городское козачество топталось там, и даже степенные мирославские мастера.
Михайлик подошел ближе к деду Копыстке, ибо хлопцу безотлагательно потребовалась сопилка.
21
Всё вокруг деда Копыстки свистело и дудело.
Каждый покупатель, выбирая себе сопилочку, должен был, конечно, подуть в одну, в другую, в третью, прислушиваясь, и всё звучало там — и в сопилках, и в душах, и всё играло не в лад, без толка, но весело, а дед Копыстка то и дело приговаривал:
— Чтоб не хрипело, смазывайте сопла…
— Конопляным, дед? — спросил Михайлик.
— Деревянным. Из лампадки.
— Слышал я, дед, — обратился к старому нищему, подходя с братом Омельяном, Тимош Прудивус, — будто не каждый осмелится пригубить калиновую дудку вашего изготовления?
— Почему ж! — усмехнулся дед Варфоломей. — Была б душа чиста.
— А когда не чиста? — неуверенно спросил Данило Пришейкобылехвост.
— Ежели на совести грех, — ответил дед, — сопилка тут и выдаст.
— О?! — отозвалось несколько голосов.
И каждый из них звучал по-своему.
Одни — с любопытством, другие — с удивлением, а иные — со страхом.
— Разве ты не знаешь сказки про калиновую сопилку? — спросил у Данила спевак Омелько, брат Прудивуса, что собирался через несколько часов двинуться в дальний путь, на Москву. — Не слыхал такой сказки?
— Это не та, — спросил Михайлик, — где сестра сестру сгубила?
— Вот-вот!
— А на её могиле калина выросла? — добавил кто-то из толпы.
— Ага, — подтвердил Омелько. — А когда выстрогали из той калины сопилку, она и заплакала, — продолжал Омелько старую сказку, ибо славился он не одними песнями. — Она и запела: «Помалу-малу, чумак, играй: злая сестрица меня загубила, о моё сердце свой нож затупила…»
Сказка была знакомая, но Омелька слушали, а дед Варфоломей заиграл тем часом, и жалобная песня поплыла, словно и впрямь зазвучали в ней слова убитой сестрицы…
— Калинова сопилка, — продолжал Омелько, — ходила из рук в руки, пока не попала к той, что убила: «Ой, помалу-малу, убийца, играй…»
Подыгрывая страшной сказке, свистела дедова сопилка, а людей вокруг не становилось меньше, затем что не так уж много на свете поганцев, коим от сказки той захотелось бы убежать прочь…
Кто бежал, тот бежал, а Данило Пришейкобылехвост остался-таки на месте, а иным было всё равно, и они выбирали себе сопилки и платили по шелягу.
Выбрал калиновую и Михайлик, но Копыстка, по-отцовски глянув на незнакомого хлопца, присоветовал:
— Бери, сынок, кленовую: при соловьях резана.
— Ну и что ж?
— Веселее.
— Ладно! — ответил парубок. — Я нынче такой весёлый, что у меня и калиновая сыграет к танцу. — и бросил в шапку деда шеляг.
— Может, тебе любимую завлечь надо? — спросил старик Копыстка, пристально взглянув на хлопца.
— Любимую, — просто ответил парубок, даже не покраснев.
— Тогда другое дело! Бери калиновую…
Они с матинкой пошли бы дальше, если б не обратился к деду брат Прудивуса, Омелько:
— Мне тоже калиновую, — и так блеснул зубами, точно репу грыз.
— В дорогу? — спросил Копыстка. — На Москву?
Омелько кивнул.
— Дойдёшь ли?
— Нет невозможного для смертных, как говорил Гораций…
— Свою дарую, — торжественно молвил Копыстка и протянул парубку калиновую, свою любимую, с коей он не расставался лет тридцать.
Сверху она была круглая, а дальше — гранёная, та калинова сопилочка, ясенево донце.
Чуть не всё лето некогда строгал её старый Варфоломей.
Проволокой выжигал.
Стёклышком чистил.
Лоскутком сукна от рыжей свитки натирал.
Впервые играл на ней среди ночи — над речкой.
Затем под застрехой держал: пускай повисит, пусть её продует мирославский ветер.
Затем десятки лет не разлучался с ней. Никому и дотронуться не давал. И вот сейчас…
— Возьми, Омелько, — грустно молвил старик, подул в неё в последний раз и передал в руки парубку.
— Благодарствую, — сказал Омелько и трижды, как положено, поцеловался с Копысткой.
— Она у меня… того… зачарована.
— А как? — спросил Омелько.
— Сам увидишь…
Попрощавшись с дедом, Омельян и Прудивус двинулись было далее, да Варфоломей сказал:
— Коли сразу не станет слушаться, укороти её малость… либо размочи… а то подсуши в дороге.
— Ладно! — Омелько поклонился ещё раз, и они, уходя, переглянулись с братом, с тем лицедеем безрассудным, коего Омелько так любил за доброе, за отважное сердце и презирал за непотребное штукарство, за всё горе, за весь позор, причинённый кощунственным лицедейством их родному отцу, старому гончару Саливону.
Когда братья ушли, потянула дальше и наша Явдоха своего сыночка, хоть он уж и принюхивался:
— Мы ж, мамо, и не обедали сегодня.
— Ничего! — отвечала матинка.
— И вчера, мамо, тоже…
Явдоха строго молвила:
— Пора к ковалю.
— Но, мамо…
— К ковалю!
И пустым делом было бы в тот миг ей перечить.
Привычно взявшись за руки, они снова заспешили на вышгород, туда, где чернели развалины доминиканского монастыря, где издали еле угадывался на башне сокол, что в последние дни будто и не слетал оттуда совсем.
Мать уже не потакала парубку и нигде больше ему, босоногому, не позволяла останавливаться.
Было ж то в клечальную субботу под троицын день, и ковалик-москалик, тот неизвестный им Иванище, мог вот-вот с семьёй уйти в церковь.
22
Хотя в церкви ещё не звонили, а до начала вечерней службы оставалось немало времени, епископ, готовясь к богослужению, как то у него водилось, должен был бы уже и сосредоточиться, отрешаясь от дел земных и душою воспаряя к богу, но сейчас, привычный порядок нарушая, он был с богом не наедине…
Его преосвященство сидел у стола — под высокой старой вишней, в саду, за домом, сняв клобук и рясу, в одних лишь полотняных, по-козацки широченных шароварах и в сорочке, вышитой руками молоденькой племянницы, Ярины Подолянки, что с недавней поры хозяйничала в архиерейском доме.
Молча и неподвижно сидел старый Мельхиседек, он горевал: гордость и краса города Мирослава, Омелько Глек поутру должен пуститься в дальний путь, на Москву — с письмом к царю, а сегодня в последний раз он будет петь на клиросе во время вечерней службы.
Старый епископ сидел молча, хотя был там и не один, а с гостем, давно не виданным, долгожданным, со старым запорожским побратимом, с Козаком Мамаем, о приходе коего в Мирослав уже гомонили по всем хатам и майданам.
Друзья смотрели друг на друга испытующе, искали следов времени: в глазах, в голосе, в движениях.
Молчали, вздыхали, аж ветер ходил по вишневому саду, — то один вздохнёт, то другой, то опять тот же самый, — но ни слова не говорили.
Мельхиседек за эти годы сдал и похудел, хотя в светлых его волосах не так уж заметна была седина.
А наш Козак Мамай… нет, нет, время его щадило!
Как было ему сорок, так и жил не стареючи: десятки лет оставался таким же, как теперь, — словно всегда ему было сорок да сорок.
Давненько не видались они, старые побратимы, но сейчас, как бывает только меж друзьями верными, меж товарищами ратными (в пору войны и в пору мира), сейчас им хотелось, видимо, так вот, сидя вдвоём, просто хорошенько помолчать.
Помолчать…
Поболтать можно и с приятелем, а помолчать лишь с верным другом и товарищем.
…Чары и кубки стояли на садовом столе.
Графины и куманцы.
Бочонки и чарочки.
Но Козак Мамай и епископ, они — смешно сказать! — порой прикладывались только к большому кувшину со студёным молоком.
Епископ, говоря по правде, опрокинуть чарочку любил — ещё с давних козацких лет в Запорожье, — но в день богослужения никогда и не нюхал, как того не делают в наши дни перед спектаклем все подлинные артисты (если они артисты!), кои ни капли в рот не берут, — ей-богу, правда!
Козак Мамай тоже умел, не сглазить бы, здорово-таки умел клюкать и опрокидывать (доброму человеку — на здоровье!).
Умел дёргать и тарарахать.
Хлебать, назюзиваться и насусливаться.
Выкушивать, выцеживать, высасывать, вылакивать, выдудливать, выхлёстывать и заливать за ворот.
Из кружек, из кварт, из чарок, из черепков, из мисок и макитр, из бадеек и вёдер, из кувшинов и ковшей, умел пить и чару поднесённую, и просто из бочонка, и выпить, и угостить, — он всё умел, анафемский Козак Мамай.
Но всегда, как только возвращалась на Украину тяжкая година новой войны, он, этот трудный Козак (трудный для других, а для себя ещё труднее), у коего пора бражничанья больно уж часто чередовалась с порой ограничений и тягот военного времени, — не брал ни капли хмельного, спал под открытым небом в погоду и непогодь, сам себя судил за самую малую провинность, ибо считал своё служение простому народу несравненно выше, скажем, служения пана Купы хоть какому начальству, а то и выше служения самому господу богу, о коем был занят думами Мельхиседек.
Вот так и сидели они, старые побратимы, пьяным-пьянёхонькие от одной лишь радости новой встречи, молчали, вздыхали и снова молчали, и только Пёсик Ложка, что был, как всегда, возле своего Мамая, тихо скулил от нетерпения и от голода, ибо сегодня Козак и сам ещё ничего не ел, да и Песика накормить забыл.
Ярине Подолянке, молоденькой хозяйке, хотелось хорошенько попотчевать гостя, о коем она ещё сызмальства, а после и по монастырям Европы, где её опекали воспитатели-украинцы, слыхала много презабавных, а порой и страшных преданий, — но ни Мамай, ни её дядечка не пили и не ели, да и на неё внимания не обращали, хотя и посмотрел Мамай, придя сюда, так посмотрел на панну Ярину, будто хотел что-то важное сказать ей, да потом забыл, ибо сейчас, сидя рядом под вишней, побратимы забывали даже друг о друге, углубившись в какие-то тяжкие думы.
Ярина воротилась в дом, но и оттоль поглядывала на Козака, словно бы ожидая от него какого-то важного слова.
Не оставлял их без внимания и куценький монашек, тихоход и мямля, отец Зосима, что, службу свою исполняя, должен был торчать поблизости — в ожидании, когда его позовут.
Сей копуша ближе к ним не подходил, конечно, однако видел, что оба молчат, и сердце чернеца млело от радости, ибо ему казалось, что хозяин и гость надулись друг на друга; от согласия или разладицы меж ними в большой мере зависела и судьба всего Мирослава: сей чуднóй Козак возникал в годину тяжкую то тут, то там, как советчик, избавитель, верный друг бедноты, вот и ждали в городе блага от его появления, от его помощи епископу, ныне ставшему опять военачальником.
Поладят ли, поймут ли друг друга эти два старых побратима?
Чернец со стороны приглядывался.
Видел, что беседа не вяжется, что оба молчат и молчат, и слышал только, как тихо скулит голодный Пёсик Ложка.
И куцый монашек радовался.
23
— В самую пору пожаловали, Козаче, — отвечая каким-то своим мыслям, наконец молвил Мельхиседек.
— Я — не в гости. По долгу войны, владыко!
— «Владыко! Владыко!» — передразнил епископ. — Я, друже мой, сейчас, как видишь, без рясы. А ты…
— Долг повелевает, Микола, — поправился Козак Мамай, назвав Мельхиседека прежним козацким именем. — А рясу… оставил бы ты её на время войны в ризнице своего собора. А? Микола?
— Долг! — печально улыбнулся пан епископ и заговорил — Тяжкий долг, возложенный на меня ещё гетманом-вызволителем. Приневолил тогда покойный гетман, и никто не снимет с меня сей рясы до самой смерти! А ещё тяжелее стало теперь, когда наш мирославский полковник с двумя сотнями сабель перекинулся к Однокрылу.
— Видел я вашего полковника среди гетманцев…
— …Когда на плечи мне, — продолжал епископ, — свалилось ещё и атаманство в полку…
— Это, брат, по тебе!
— Ещё и суд!
— Суди по совести.
— А ещё и городом управлять…
— Справишься.
— …И всей Калиновой Долиной…
— Чёрт тебя не возьмёт, Микола.
— Вот и стал я, Мамай, — продолжал далее архиерей, — стал я тебя частенько вспоминать: «Много раз помогал голытьбе наш Козак Мамай. И ныне поможет: и Войску Запорожскому низовому, и люду простому, и всей нашей матери-Украине…»
— Служу, как могу, — буркнул Мамай.
— Вот и суждено тебе, я думаю, быть полковником в Мирославе.
— Мне?! — захохотал Мамай.
— Тебе!.. Говорят же в народе, что нет на свете козака отважней Мамая.
— Не верь.
— Болтают люди, будто нет на свете козака мудрее Мамая.
— Не верь, Микола!
— Брешут люди, что нету никого и осторожнее Мамая?
— Это правда.
— Поговаривают, будто нет и более весёлого.
— А это зачем же: полковнику быть весёлым? — усмехнулся Козак Мамай.
— Лучше весело умереть в бою, нежели…
— Да зачем умирать? — рассердился Мамай. — Зачем умирать, монаше, когда мир столь прекрасен и весел?! Зачем же умирать?
— Вот это — козацкая речь! Так согласен? Быть тебе, бешеный пёс, нашим полковником.
— Дураков нет.
— Почему так?
— Потому что я — козак. Козак, и всё тут! А в полковники… да пропади оно пропадом! Ещё древние римляне говорили: честолюбие — друг кривды… так, кажется?
— А ежели мирославская громада…
— Громада? Я — не вашего прихода.
— Ежели громада скажет…
— Не успеет сказать. Только рот раскроет, а я уж и был таков: ищи ветра! — и Мамай даже встал из-за стола.
— Куда ж ты?
— Ещё спрашиваешь! Тебе, вишь, хочется, чтоб я свою волю променял на пернач полковника, а теперь…
— Молчу, молчу! — и владыка опустил тяжёлую руку на Козаково плечо. — Поговорим о деле.
— За этим я спешил в Мирослав. — и Мамай снова сел за стол, налил себе студёного молока и спросил — Я слыхал, мирославцы посылали гонцов на Сечь?
— Не раз.
— И напрасно! На Запорожье всё ныне кипит: богачи, почитай вся старшúна, сам знаешь, тянут за Однокрылом, чтоб сесть нам на шею — вместо изгнанных польских панов, а серяки с голодранцами… эти и поспешили бы к вам на подмогу, но что ж… без атаманов, без коней, без оружия?! А пока там запорожцы пререкаются…
— …Нам помощи — нет и нет!
Они помолчали.
— Я также слышал, — спросил Козак Мамай, — будто вы просили помощи у царя?
— Респонса от него нет и нет…
— Чего ж вы у царя просите? Какой помощи?
— Сюда бы с десяток полков от Верейского князя, что поспешает к нам из Москвы больно уж долго. Правда, у нас, ты сам видел, множится и своя сила, народ, вишь, двинул отовсюду: из-за Днепра, из-за Днестра, и с Карпат, и даже из Московщины…
— Народ, народ! А хлеба у вас хватит? А оружия? А пороху? Даже горилки в Мирославе, люди сказывают, доброму пьянчуге — на один раз.
— Я посулил уж пану обозному: повешу ребром за крюк, коли не поднатужится, чтобы в городе всего было вдосталь.
— Гони ты его прочь, ту пузатую дрянь!
— Не можно: пана Купу мирославским обозным поставил ещё наш гетман-вызволитель. А воля покойного…
— Ой, гляди, владыко!
— Да что ты мне: «владыко» да «владыко»! А сей владыка истомился в рясе, братику. И нет, опричь тебя, никого на всём свете, кому бы я признался в этом грехе: то ругнуться по-козацки хочется, то рука затоскует без сабли, то чудится, что чайки где-то на Чёрном море по мне кричат, — просит своего и просит козацкая душа… Да мало ли чего она просит!
— Душа человека, — заметил Мамай, — бесперечь просит того, чего нельзя! Тебя, чернец, тянет на волю вольную, а ты остаёшься глупым монахом. Мне вот, душе козацкой, порой дитя поколыхать вон как хочется: да у меня ни жинки, ни дитяти, и я снимаю головы врагам…
— И, козакуючи, остаешься монахом?
— Как положено запорожцу. А ты ж тут, владыко…
— Понесла меня вчера нечистая сила в бой, да едва не снял мне голову какой-то шляхтич, ибо я, попом ставши, и саблю держать разучился! — и старый Мельхиседек погладил рукоять своей сабли, что лежала на нестроганой берёзовой скамье, вкопанной под вишнями архиерейского сада.
— Руки чешутся? — с хитринкой спросил Козак Мамай.
— А ну, подерёмся малость, — невозмутимо кашлянув, пригласил владыка. — Ну? Давай?
Не долго думая, они обнажили сабли и, чтобы рука не скучала, в тени под вишнями начали дружеский поединок, как то бывало тогда между сечевиками, поединок — до первой крови, хоть и случалось частенько, что первая кровь становилась сразу и последней, ибо не один козачина сложил голову в том лыцарском азарте, — да и сам отец Мельхиседек когда-то немало приятелей ненароком отправил, забавляясь вот этак, на тот свет.
Потеха шла-таки не на шутку.
Аж искры сыпались от сабель.
Аж искры из глаз.
Искры из козацких сердец.
Только Ложка тревожно скулил, а куценький Зосима, довольно потирая ручки, забыл свою показную медлительность и возбуждённо всё кивал и кивал кому-то, призывая полюбоваться на то, как нежданно дошло до сабель — меж владыкой и незваным посланцем Запорожья, появление которого в городе Мирославе кое у кого из панов сидело в печенках.
Куценький монашек шептал про себя:
— Слава богу, поссорились! — и всё кивал в дальний угол сада, чтоб оттуда подошёл кто-то ближе — поглядеть, как свой своего рубит, ибо лыцари и впрямь рубились отчаянно.
Да тот, кого монашек Зосима столь настойчиво звал, издали взглянув на побратимский поединок, лишь обругал куцего, но тихонько, чтоб зловредный чернец, не дай бог, не услышал:
— Олух праведный! Соглядатай гетманский!
24
Ругался пан Купа тихо, потому что побаивался куценького монашка не без оснований.
Одержимый властолюбием, пан обозный сбирался тишком обмануть не только чужих, но и своих, хотя, впрочем, своих-то у пана Купы и не было, ибо он мог считать своим лишь самого себя и собственную мошну, а чужими были все прочие, вся Украина, весь мир; не имея ничего за душой, опричь денег и наглости, он зарился на булаву, оттого и замыслов своих не мог раскрыть никому, даже законной жене, боясь — не гетманской ли пронырой легла она в его постель?
Замыслы Пампушки, как мы знаем, были весьма широкие, и пан обозный надеялся, спалив тогда в степи кучу ладана, скоренько найти в Калиновой Долине запорожские сокровища, тьму-тьмущую золота, чтоб стать на Украине магнатом и властителем.
А на пути к могуществу он должен был являть собою истого сторонника Москвы.
На том пути к булаве пан Купа замышлял завоевать доверие простого люда, хоть ему в том было помехой его собственное высокомерие, коего не мог он в себе преодолеть, его корыстолюбие и панская скаредность, его лютость в обращении с подчинёнными.
На пути к свершению коварных умыслов оказался и епископ, ставший ныне военачальником: надо было его свалить, а то и уничтожить, и не за то лишь, что архиерей-полковник грозился повесить пана Стародупского за крюк ребром.
Правда, Пампушка не забывал угрозы, брошенной перед лицом громады, ибо ведал, что Мельхиседек шутить не умеет. Стародупскому не так уж и хотелось, вместо того чтобы господствовать над всей Украиной, стать первой жертвой заскучавшего без дела палача Оникия Бевзя, вот почему пан обозный за несколько часов уже кое-что успел сделать в своём полку.
Во всех пекарнях города всходили опары, челядники уже рубили дрова и разводили огонь.
В кузницах стучали молоты, ибо надо было выковать десятки тысяч подков, не одну тысячу сабель и копий, наладить подбитые в бою пушки.
Уже и кухари с припасами подались на край Долины, где стеной стояли супротив вражеских полчищ мирославские ремесленники, босоногая челядь, наймиты, хлеборобы Долины и пришлое из Сечи козачество.
Уже окопы рыли там, на самом краю Долины.
Уже и пушки устанавливали по валам обеих Боплановых крепостей.
И, всё то заварив за несколько часов, пан Купа-Стародупский пришёл к начальнику, к полковнику мирославскому, чтоб сказать ему, как он, полковой обозный, все силы вкладывает в святое дело победы.
Наткнувшись в архиерейском саду на дружеский поединок, Пампушка подойти к полковнику не отважился, — очень уж не хотелось склонять непокорную голову перед врагом своим, перед чернецом Мельхиседеком, не хотелось, чтоб узрел сие ворог ещё более страшный и коварный, таинственный и непонятный Козак Мамай.
А побратимский поединок «до первой крови» всё ещё продолжался.
Пёсик Ложка на обезумевших рубак уже сердился.
Злобно рычал на них, не разумея глупых человеческих развлечений, ибо лыцари исступлённо рубились и рубились.
Если б наш Пёсик Ложка думал не прозой, как простые собаки, а был бы каким-нибудь собачьим рифмачом, то он и подумал бы, чего доброго: кабы каждая искра, с усердием высекаемая из сабель, да становилась диамантом, оба лыцаря давно увязли бы в самоцветах по колено, — но Пёсик поэтом не был и потому цены диамантам не знал, а поединок раздражал его всё больше и больше, вот он и рычал укоризненно, не видя в том единоборстве ни красы, ни радости, ибо конца-краю этой сече не было и не было.
Владыка, правда, заметно запыхался уже, но, как то положено было козацкому полковнику, пощады у Мамая не просил.
Чуя его тяжкое дыхание, Козак прикинулся уставшим и стал молить о передышке, к тому же запорожца напугала и свежая кровь, что просочилась сквозь полотняную повязку на лбу владыки, на ране, полученной им во вчерашнем бою.
— Пощады просишь? — подозрительно спросил Мельхиседек.
— Прошу, святой отче, — покорно подтвердил Мамай, и сие покорство ещё более насторожило владыку. — Запыхался малость на старости лет… — неуверенно отвечал, отражая удары сабли, Козак Мамай.
— Врёшь, собачий сын! — рявкнул на побратима архиерей.
— Ни дна ни покрышки мне, если вру!
— Жалеешь меня, старого пса!
— Да покарай меня святой Дорошко, епископ тирский, что погиб от руки Юлиана Отступника, коли я вру хоть малость, коли я…
— Довольно! — снова рявкнул епископ. — Такую брехню смывают кровью! Ты сам — отступник! Не брат мне, не друг, не лыцарь, не запорожец, не христианская душа, а чёрт собачий! Берегись!
И его преосвященство снова кинулся в бой.
Без тени шутки.
Ибо рассердился-таки на старого побратима…
Пан обозный, сокрушённо махнув пухлой рукой, поспешил из архиерейского сада к себе домой, чтоб возвратиться сюда позже, с множеством ко владыке неотложных полковых дел.
Подался домой пан Купа не только оттого, что пузача раздражал бесконечный поединок, а допрежь затем, что его влекли туда особые обстоятельства: дома ждал его щеголеватый панок, вызволенный обозным из рук толпы, Оврам Раздобудько, принимать коего Демид Пампушка поручил своей обольстительной жёнушке, Параске-Роксолане.
И он, пан обозный, поспешил домой, хотя в тот миг ему следовало бы как раз остаться в архиерейском саду, потому как поединок побратимов внезапно прекратился.
25
Козак Мамай в вишняке увидел вдруг знакомого ему француза, прозванного на Запорожье смешным прозвищем Пилип-с-Конопель.
Видимо, француз торчал там уже давненько (глаза его сияли восторгом, он ведь и сам искусно владел саблей, пройдя хорошую науку в Париже), потому и смутился, когда Мамай, рывком отбросив свою саблю, обратился к нему со словом привета.
Поклонясь побратимам, Филипп, без единого слова, протянул владыке тот самый рембрандтовский образок, завёрнутый в красный шёлковый платок, а владыка, взяв его в руки и ещё не ведая, что он держит, озадаченно посмотрел на француза.
— Разверни, — сказал Козак Мамай, зная, сколь неожиданное чудо попало в руки отца Мельхиседека.
Епископ развернул платок, и у старика даже дыхание перехватило.
И не только потому, что не ожидал он узреть тут очей Ярины, своей племянницы… Епископа потрясла допрежь всего та всемогущая сила, перед коей не устоит ни один человек, если он человек, — сила высокого искусства.
Весело положенные краски с выпуклыми вьющимися бороздочками от кисти, уверенный мазок, игра света и тени, которой так прославил свой неповторимый талант гениальный Рембрандт ван Рейн, всё это, озарённое мыслью и чувством художника, слилось вдруг для отца Мельхиседека в единое впечатление такой неотразимой силы, что владыка даже схватился за сердце, чаще задышал, его зашатало, голова закружилась.
— Позовите её сюда, — кивнув на портрет дивчины, тихо попросил Пилип-с-Конопель.
— Хочешь ей что-то сказать?
— Должен.
— Дивчину, — добавил Козак, — подстерегает новая опасность.
— Рассказывай, — велел епископ.
— Лишь самой мадемуазель Кармеле… — начал было Пилил.
— Говори! — приказал молодому французу Козак Мамай.
— В одном варшавском костёле невзначай подслушал я разговор… — начал Пилип. — В троицын день, то есть завтра…
— Что ж ты умолк? — поторапливал епископ.
— Панну Кармелу собираются похитить.
— Кто? Для кого?
— Доминиканцы. А для кого… об этом-то и пререкались те двое монахов в костёле. Один говорил, что окрутят панну с вашим однокрылым гетманом, а второй…
— Ах, собаки! — тихо вскрикнул епископ и похолодел, глянув на окна своего дома: в открытом за спиной Пилипа окне стояла Ярина, и сие было самое худшее, ибо Мельхиседеку не хотелось, чтоб у племянницы до времени были основания для новых тревог.
— Что ж говорил второй? — спросил, не заприметив в окне Ярины, Козак Мамай.
— А второй говорил… словно бы свою волю изъявила уже конгрегация для распространения святой веры: они там, в Риме, решили…
— Ну? Ну?
— Из черницы Кармелы сделать святую. Католическую святую.
— То есть мученицу? — молвил внезапно угасшим голосом Мельхиседек.
— Как же это? — спросил Козак Мамай.
— Не ведаю… — ответил Пилип и умолк.
— Вóронам этим римским, — начал епископ, и старика уже не тревожило, что их разговор слушает Ярина, оно, может, и лучше, что случилось так: своевольная панночка не береглась, хоть и понимала грозившую ей опасность. — Вóронам этим, — продолжал епископ, — захотелось, верно, отослать нашу Подоляночку невесть куда… в Эфиопию, в Ост-Индию, в Китай…
— В католической миссии? — обеспокоенно спросил Пилип.
— Чтоб её там замучили дикари, а католическая церковь затем проворно причислит украинку к сонму своих великомучеников, чтоб можно было всегда кивать на сей подвиг — при коварных умыслах окатоличить всю Украину… — и владыка спросил у француза: — Не так ли, юноша?
— Не ведаю.
— Какие имена упоминали в той беседе? Опричь нашей панны Подолянки?
— Из тех двух ксёндзов, я тогда слышал, одного звали Флорианом…
При имени этом, почему-то столь страшном для неё, Ярина Подолянка тихо вскрикнула, но Пилип не услышал её голоса, ибо пытался, видно, припомнить нечто важное.
— В троицын день, то есть завтра, — заговорил снова француз, — сюда прибудет шляхтич. Зовут его Оврамом Раздобудько.
— Вот как? — удивился епископ. — Я тоже жду того панка.
— Зачем он вам? — спросил Козак Мамай.
— Искатель кладов.
— Он уже тут, — усмехнулся Козак.
— Где он?
— В гостях у обозного.
— Та-ак… — раздумчиво протянул епископ. И обратился к французу — Спасибо, хлопче! — и спросил: — А что тебя вело сюда, козаче?
— Подслушанный разговор. Сей портрет.
— А ещё?
Француз не ответил.
— Не вела ли тебя сюда любовь, сынку?
Филипп молчал.
— Ну что ж… — начал епископ.
Затем вопросительно глянул на окно, за коим досель, ни слова не проронив, стояла Ярина.
— Не про это ли хочешь ты сказать ей самой? — и владыка кивнул на образок и замолчал, приметив, как панна за окном досадливо нахмурила брови.
— Я не однажды слышал от неё, — молвил епископ, — что дивчина замуж за чужеземца не собирается. — и слова эти прозвучали так, что бедняга француз лишь печально усмехнулся:
— Есть давняя традиция: лет шестьсот тому назад княжеская дочь, Ярославна, была в Париже замужем за королём.
— Ого! — молвил епископ.
— Эге?! — спросил Мамай.
— Нет, нет! — поспешил успокоить их козачина-француз. — Я уповаю на меньшее: коль приведет господь, отдать за панну Кармелу свою жизнь. Это меня и вело на Украину! — и Филипп Сганарель, учтиво поклонившись, поспешил прочь из архиерейского сада.
Исчезла за окном, не проронив ни слова, и сама панночка, Ярина-Кармела, над коей нависла угроза — стать святой великомученицей католической церкви…
…Святой иль не святой, а её образ уже лежал вот здесь, на нестроганых берёзовых досках садового стола, образ, писанный рукою величайшего чужедальнего художника, образ, на который можно было молиться.
— Ладный козачина, — вздохнул вслед Пилипу огорчённый Козак Мамай.
— Но… — и владыка, указав на окно, за коим исчезла Ярина, беспомощно развёл руками.
Потом, притянув к своей широкой груди коротконогого и коренастого Мамая, обнял его:
— Ты, брат, хотел обмануть меня. Но не следует, голубь мой, врать. Время летит и летит — вот я и запыхался… Летит неустанно, неумолимо…
— Эх, полковник! Сетуя на извечное течение времени, ты попусту его тратишь, — улыбнулся Мамай. — Но… готовься к вечернему представлению… то бишь, прости, к богослужению! А я малость посплю.
— В покоях, — указал рукою архиерей, — постель твоя готова.
— Лучше вот тут, под вишенкой… Отдохну малость.
— Ты?! Говорят люди, будто Козак Мамай, колдун рода запорожского, устали не знает!
— Ой, знает, братик, ой, знает, родненький! Но только… хочу спать. Помолчи! — и мгновенно уснул.
В тот же миг захрапел и верный Пёсик Ложка.
И снился Ложке прескверный сон: будто погрызлись они с паном Купою и обозный бедняжку Пёсика всего искусал.
26
Пока добрый пан Купа торопился домой, где остался с его женой щеголеватый красавчик, потомственный шляхтич, пан Оврам Раздобудько, там, в доме обозного, протекала беседа, какую стоило бы послушать и самому Демиду Пампушке.
Пан Оврам был человеком потребным мирославскому обозному, вот почему Демид Пампушка и велел молодой жёнушке сколь можно лучше принять его и по мере сил ублажать дорогого гостя.
Сей гость, Оврам Раздобудько, некогда разбогател, найдя близ Черкасс стародавний золотой клад, фигурные амфоры да кувшины, видимо ещё скифских времён, и продал сей клад какому-то путешествующему английцу. Обретя славу удачливого искателя кладов, он теперь любезно — за немалые денежки — пособлял своим умением всем алчущим лёгкого золота шляхтичам или разжившимся козакам, кои помалу превращались в шляхту, купцам и чужедальним негоциантам, загребущим попам и ксёндзам, панам и подпанкам.
Слава о бывалом искателе золотых кладов пошла не только по Украине. Пана Оврама Раздобудько уже не однажды приглашали и в Неаполь, в Барселону, в Варшаву, и он находил то, чего жаждало ненасытное панство мира.
И вот, встретив Оврама Раздобудько на базаре и избавив его от тяжких огорчений, пан полковой обозный потянул копача в свой дом, смекнув, что его послал бог за кучу ладана, щедро воскуренную среди степи: кто ж ему ещё был так надобен, как не сей копач, и как раз теперь, когда пан Купа решил добыть из-под земли козацкое золото?
Пан Купа не ведал, конечно, зачем приехал сюда сей Раздобудько и кто его послал.
Не ведал и того, что искатель кладов сюда явился ещё и по приглашению отца Мельхиседека, который, предвидя близкое начало новой войны, имел намерение добыть из земли схороненное запорожское добро, чтоб воевать не с пустым карманом.
Он просто думал, Купа-Стародупский, что щеголеватый пан Оврам прибыл сюда искать золото для Однокрыла, а то и для короля польского, а то, может, и для курфюрста саксонского или для богатых испанцев — словом, для того, кто больше ему заплатил.
А пока пан Купа, на призыв куценького отца Зосимы, который сегодня (человек опасно умный) ломал дурака и делал вид, будто поединок побратимов ему кажется раздором меж Козаком и архиереем, — доколь пан Купа взирал на дружеское единоборство, Оврам Раздобудько, баловень добреньких дамочек, коим он во всех странах, где ему довелось побывать, всегда и всюду живёхонько приходился по душе, а потом и по телу, — вот и ныне, разумея, как сейчас необходим он в этом доме, попытался было нахально и недвусмысленно облапить обольстительную хозяйку, но за сию попытку получил такую оплеуху, что рожа его покраснела, а затем зелёной стала, потому как ручка у Параски-Роксоланы была, не сглазить бы, увесистая, — аж у него шмели в голове загудели от той затрещины… А как были они озабочены выяснением отношений, то и не заметили, что на пороге за пурпурным занавесом неслышно возникла, привлечённая звонкой оплеухой, служанка пани Роксоланы, татарка Патимэ, недавняя гаремница, то есть наложница, толстенького лакомки пана Купы, коего невольница ненавидела не меньше, чем и самое пани, отчего и природный ордынский слух у неё развивался сильней, чем сие требуется каравансарайской девушке, и как раз в такой мере, как то надобно всякой служанке.
— Ну? — вытирая после влепленной оплеухи свою тяжёленькую ручку, с чарующей улыбкою приветливой хозяйки спросила панн Роксолана. — На что вы сбирались намекнуть мне, ваша милость?
— Прелестная пани Роксолана просто не поняла моих намерений, — потирая щёку, ответил обескураженный пан Оврам.
— Какие ж то были у пана намерения? — полюбопытствовала скорая на руку хозяйка.
— У меня ведь и в мыслях не было… ничего такого, милая пани!
— А коли не было и в мыслях, — обиженно фыркнула пани Роксолана, — зачем же хватать руками то, что вам ещё не принадлежит?.. — и обида её была вполне законной для всякой дамы, которая знает и ценит свою привлекательность. — Так это был обман? — спросила она.
27
— Обман, прелестная пани, — учтиво и галантно поклонился Раздобудько.
— А за обман? Бьют по морде? Так? Или не так?
— Так, так, — должен был волей-неволей согласиться приезжий панок. — Меня чёрт попутал, уважаемая пани.
— Чёрт попутал?
— Мне почудилось… — и пан Оврам Раздобудько, красуясь, умолк.
— Что ж вам почудилось, пане Оврам?
— Мне почудилось, будто вы — совсем не вы.
— А кто же?
— Э-э… Нет, не скажу!
— Но кто же всё-таки?
— Одна шляхетная дивчина.
— Какая дивчина?
— Одна-единственная дивчина… одна в Калиновой Долине панна… что своей красотою может сравниться с вами.
— Со мной?! — удивилась молоденькая Купиха. И спросила: — Не Ярина ли Подолянка?
— Кто ж ещё.
— Зачем вы об этом говорите мне?
— Ищу соучастницу.
— В каком деле? — спросила пани столь обольстительно, что полнокровному Овраму опять захотелось обнять её.
— Я люблю Ярину-Кармелу, пани, — нагло соврал он.
— Вы?! — захохотала Купиха.
— Безумно!
— А она вас?
— Всё в руках господних.
— Где вы встречались с нею?
— Это допрос?
— Она чернявая или белявая?
— Чернявенькая, да-а.
— А очи?
— Очи… синие… да.
— Она блондинка с чёрными глазами. Вы её никогда не видели!
— Я влюбился по портрету.
— По портрету… иль по расчёту? — и спросила: — А кто писал портрет?
— Не знаю.
— А где вы его видели?
— В Неаполе.
— А не в Риме?
— Почему это вы — про Рим?
— Так просто… — и спросила опять: — Так вы сюда — не за кладами?
— Самый драгоценный клад — Ярина Подолянка, пани!
— Вы прибыли просить у пана епископа согласия на брак?
— Никто мне согласия не даст. Я прибыл сюда… её похитить!
— Для себя? Или…
Пан Оврам не ответил.
Татарка Патимэ, прятавшаяся за пурпурным китайским занавесом на внутренних скрытых дверях, отпрянула и чуть не вскрикнула.
Едва не задохнулась в тот миг и пани Роксолана Купа.
Ловко и привычно подавляя в себе нежданную радость, но не в силах погасить блеска своих прекрасных очей, что вдруг вспыхнули жгучим огоньком злорадства, она спокойненько сказала:
— Я сейчас позову гайдуков, пане Овраме, и прикажу вас…
— Не прикажете. Нет.
— Увидите!
И пани Роксолана, неторопливо взяв со стола маленький серебряный колокольчик, позвонила.
28
— Мадам! — вскрикнул красивенький пан Раздобудько, слегка ударив пани Купу по руке, и колокольчик тихо покатился по устланному коврами полу.
Патимэ еле сдержалась, чтоб не броситься на этот зов: на пороге стоял уже здоровенный гайдук, охранитель и наперсник пани Роксоланы, Лука Заплюйсвичка, и татарочке можно было не поспешать к вельможной госпоже.
— Разыщи пана обозного! — приказал гайдуку Раздобудько, словно бы он сам звонил только что.
Гайдук тут же вышел, а пан Раздобудько, потирая щёку, что уже изрядно посинела, быстро заговорил:
— Сейчас примчится ваш пан обозный. Но вы ему не скажете ни слова… о моём тайном умысле против панны Кармелы Подолянки.
— Скажу.
— Не скажете. И вот почему…
— Скажу!
— Во-первых: Пампушка в моём деле — не помеха. Он епископа ненавидит за то, что его преосвященство в Мирославе стал полковником, закрыв дорогу ему самому. Так вот, обозный будет радоваться, если с племянницей владыки опять что-нибудь приключится.
— Пане! — прикрикнула на него Роксолана.
— Во-вторых, — продолжал Раздобудько, — вы и сами, очаровательная пани, готовы Подоляночку слопать: она ж своей красой козацкой покорила чуть ли не всю Европу! Вот почему вы…
— Я готова слопать? Эту панну? Я?!
— Вы, моя золотая пани.
— Ложь! Брехня! — и молоденькая хозяйка, словно схваченная за руку, затопала быстрыми ножками. — Ложь, ложь, ложь!
— Почему ложь?! Ведь вы, пани, охотно останетесь единственным непревзойдённым украшением всей Долины. Опричь того, мне поведали некие внимательные люди, как вы нынче поглядывали на одного молоденького голодранца… люто поглядывали как раз в тот миг, когда сей неосторожный вытаращил глаза на Подолянку. Ну?
— Кто вам это сказал?! — ужаснулась Роксолана.
— Кто сказал? Один известный вам… Хотя нет! — и всезнайка спохватился, решив не выдавать шпионского усердия куценького монашка. — Ваш божественный румянец, вспыхнув сейчас, уже выдал вас, и вы не можете ничего сказать супротив. Да и пощёчину вы мне влепили… — и он потёр позеленевшую щёку. — Столь крепких оплеух я ещё не получал, затем что ни одна свободная сердцем дама никогда не откажет такому нахалу, как ваш покорный слуга. И не потому ли вы влепили мне пощёчину… что мечтаете про кого-то другого, мадам… хотя бы про того босоногого парубка?
— Пане! — снова прикрикнула Роксолана, но умолкла, ибо от негодования не могла сказать ни слова.
— Так вот, — вёл далее жуликоватый пан Оврам, — я не ошибся, видите ли, ничуть, избрав в соучастницы именно вас. Вы поможете мне, милая пани… похитить Ярину Подолянку!
— Кто вас сюда прислал? — пристально глядя в глаза Раздобудько, тихо спросила Роксолана Купа. — Кто вас прислал за Кармелой? Не пан ли гетман?
— Ревнуете? — улыбнулся Оврам.
— Кто вас прислал?
— Привело любящее сердце.
— Чьё сердце?
— …Я люблю панну Подолянку.
— Зачем же вы лезли ко мне?
— Чтобы проверить подозрения.
— За моей пазухой? Что ж вы там нашли?
— Почувствовал, как сильно бьётся ваше сердечко! И оно — моё предположение подтвердило: меж вами и Кармелой сегодня встал сей оборванный парубок, коего зовут, кажется, Михайлом… Не так ли, панн?
— Я не позволю, пане Раздобудько…
— Кто спрашивает в таком деле позволения! — спокойно и даже насмешливо улыбнулся наглец. — Получив оплеуху, я понял, что сердце ваше ранено свеженьким чувством к кому-то, может, получше и помоложе меня. И вот…
— Замолчите!
— Так вы согласны мне помочь?
— Я всё же прикажу схватить вас, пане Оврам!
— Мадам?! — укоризненно разведя руками, прозрачно улыбнулся красивенький Раздобудько. — За что же?
— Вас подослал сюда гетман.
— Ну и что?
— Однокрыл не раз уж пытался схватить Кармелу. И как же вы осмелились…
— А так… — пожал плечами искатель золотых кладов.
— Ого! — и Купиха рассмеялась. — Вы мне начинаете нравиться.
— Начинаю? Я это начал с того мгновения, когда пани впервые взглянула на меня.
— Но-но!
— Я рад служить прелестной пани.
— Вы, я вижу, шляхтич не только красивенький, пригоженький, но и дьявольски храбрый…
— Всю жизнь ловлю чёрта за хвост.
— …И остроумный!
— Как всякий уродзоны шляхтич, пани!
— И мне будет жаль вас, — продолжала насмешливо Роксолана, — когда Оникий Бевзь…
— А кто это?
— Усердный мирославский кат. Когда он, стосковавшись без работы, будет иметь удовольствие…
— Пани! — не без укора воскликнул кладоискатель. — Да разве столь прекрасной даме не всё равно: от кого я сюда прибыл! — и Оврам Раздобудько игриво подмигнул Роксолане. — Вы живёте тут среди врагов, пани. И разве того мало, что я — враг ваших врагов? Не так ли? Потому и не следует вам вмешиваться в мои дела, ибо вам всё равно — для кого я выкраду племянницу владыки: для себя, для гетмана Гордия Пыхатого или…
— Ну-ну?
— Идёт пан полковой обозный! — вдруг обернулся к двери Оврам. И тихо спросил: — Так согласны?
Роксолана промолчала.
— Или вы желаете, чтоб я пану Купе рассказал кое-что про ваши…
— Согласна!
— Мужу про панну Кармелу — ни слова.
— Почему же?
— Он архиерея боится, а покушение на его племянницу пану обозному сейчас выгоднее открыть, чтоб заслужить доверие владыки и полковника. Вот почему…
Оврам Раздобудько досказать не успел, ибо в комнату вошёл пан Купа-Стародупский, и кладоискатель быстренько обернулся к нему:
— Я жду вас, пане полковой обозный.
А Роксолана, поклонившись гостю, так стремительно вышла, что Патимэ еле успела отскочить от пурпурного занавеса. Пани боялась, чтоб муж не заметил на её лице того, чего не следовало ему знать, — её смутило подозрительное всеведение пана Раздобудько, вот она и побаивалась, что он, продолжая беседу, дознается и до более неприятных вещей.
29
Это была правда, что оплеуху пан Раздобудько заработал прежде всего потому, что в мыслях и в сердце пани Параски-Роксоланы царил оборванный коваль Михайлик, для коего она уже твёрдо решила сжить со света любимого Диомида, своего законного мужа, богом ей данного, и на сие дело положила себе ни много ни мало — недели три-четыре, никак не больше.
А решила она сжить мужа со света — не ножом, не ядом, не пулей, не рукой наёмного убийцы, а способом законным и для неё самой безопасным и даже приятным: она решила доконать законного мужа своей молодой силой.
Да, да! Она рассудила очень просто: её любимый Диомид старше её примерно лет на тридцать, и ежели она будет требовать исполнения супружеского долга столько раз, на сколько у неё хватит сил, староватого и довольно-таки потрёпанного пана полкового обозного надолго не хватит, и в каких-нибудь три-четыре недели она сможет стать вдовой, чтоб выскочить замуж за желанного неотёсу Михайлика и поставить его новым обозным, — и пани Роксолана Купа уже была готова к бою за свою свободу.
Все сие складывалось у неё как дело почти верное, потому её и насторожило опасное всеведение приезжего панка, она и впрямь испугалась, что он может докопаться в её душе и до этого чудесного по своей простоте и безнаказанности умысла.
И Роксолана поскорей убежала, оставив чванного пана Пампушку с Оврамом Раздобудьком наедине, и так была озабочена своими опасениями, что не заметила, как Патимэ, татарочка, почти из-под её носа выскочила за внутреннюю дверь, скрытую пурпурным занавесом, выбежала из дома Пампушки-Стародупского и скоренько подалась на базар.
30
Она искала там цыганочку Марьяну, чтоб поручить ей важное и доброе дело.
Патимэ нашла её в толпе любопытных, слушавших, как быстроглазая цыганочка гадает по руке какому-то странноватому запорожцу, на коего она налетела что вихрь и вцепилась в руку, а он стоял, печально улыбаясь, ибо не верил в цыганскую ворожбу, сей француз Филипп Сганарель, который, найдя на Украине то, что искал, сегодня потерял найденное, даже не увидев желанной Кармелы Подолянки.
Пристально разглядывала Марьяна его левую ладонь, водя пальцем по её линиям, бормотала что-то себе под нос, а несколько оборванных и запылённых запорожцев, что нынче уже побывали в бою, выйдя с Пилипом из шинка, хохотали, потешаясь над добрым козаком, попавшим в плен к растрёпанной девчонке, которая так крепко держала сильную руку француза.
— Гадалка, гляди, с чёртом водится! — предостерегали шуткой запорожцы.
— А я, вишь, вожусь с гадалкой, — приятно картавя, отмахивался от пьяненьких шутников Пилип.
— У ворожки — хлеба ни крошки!
— А я ей куплю, — смеялся Пилип-с-Конопель, хотя чувствовал себя не так уж просто, рука горела от огненного прикосновения, и беспокойство охватывало душу, хоть и не верил чужеземный козак ни в ведьм, ни в чертей, ни в гадалок, но уже казалось, что цыганка вот-вот скажет ему нечто важное, хорошее или плохое, и он, чтобы козаки не мешали, рванул Марьяну за руку и отвёл в сторонку.
Подалась за ними только Патимэ, ожидая, когда цыганка кончит гадать, хоть и пора было спешить, затем что в доме Купы могли хватиться татарочки, — она убежала тайком, без позволения.
Марьяна между тем быстро и негромко говорила Пилипу:
— Вижу на ладони глубокую линию любви: любовь тебя и привела сюда из дальних краёв.
— Не из таких уж и дальних, — возразил Пилип-с-Конопель.
— Если отсель до Парижа ехать два дня, а не двадцать, то и впрямь — близёхонько, — невинно пошутила Марьяна и загадочно улыбнулась.
— Откуда ты знаешь про Париж?
— На твоей ладони всё написано, козаче: как блуждал по Украине, разыскивая любимую, как сегодня…
— Замолчи, сатана! — тем же лёгким тоном, но без обычной уверенности, пробормотал Филипп. — Морочишь, ведьма! — и с удивлением посмотрел на левую ладонь, где, слыхал он, имелось, как у любого человека, семь планетных поясов, что пересекались линиями жизни, любви, ума, богатства… Он листал когда-то и книги крупных хиромантов, о коих эта неграмотная девчонка никогда и не слыхала, читал и произведения Преториуса, что славился в ту пору ворожбитскими штуками на весь свет, но Пилипу и на ум не приходило, что его когда-нибудь бросит в дрожь от столь меткого гаданья бездомной девчонки, ибо не мог же он знать, что сия цыганочка, бродя со своим табором, побывала и в Париже, и в Амстердаме, и в Варшаве, и не так просто, а по поручению мирославского епископа Мельхиседека, посылавшего покойную мать Марьяны разведывать по католическим монастырям о его племяннице, Ярине, похищенной доминиканскими монахами. Она-то и нашла её, мать Марьяны, она и письма Ярине Подолянке трижды переносила с Украины за тридевять земель в тридесятое царство, она и бежать ей помогала… Вот потому-то цыганочка Марьяна, лишившись недавно матери, не отходила от панны и теперь, и уже знала, конечно, всё о Пилипе, и даже видела в покоях владыки час тому назад рембрандтовский портрет. — Откуда ты обо мне всё знаешь? — пытаясь перейти на шутливый тон, спросил француз.
— То, что написала судьба на твоей ладони, прочитает любая ворожея, месье Филипп, — с насмешливой улыбкой молвила по-французски цыганка, чудовищно искажая слова, как и тогда, когда она говорила по-украински или по-польски, по-немецки, или по-угорски, или по-турецки, на всех языках тех стран Европы и Азии, где ей приводилось бывать с родным табором.
— А если говорить без шуток?
— Коли без шуток, так приходи в полночь к развалинам. — и она указала на останки доминиканского монастыря, что возвышались над городом. — Придёшь?
— Приду, милая ведьмочка. Но зачем?
— Буду ждать у стены костёла, у входа… — и девчонка тут же исчезла бы в толпе, если б не остановила её татарка Патимэ:
— Марьяна, сердце!
— Чего тебе? — спросила по-татарски цыганочка.
— Ты видела роскошного паныча, который удирал сегодня на базаре с моим паном?
— Ну?
— Он прибыл сюда, чтоб выкрасть…
— Ярину Подолянку? Знаю.
— Это он попытается сделать…
— Завтра? Знаю!.. Где он сейчас? У обозного?
— Да.
— Рассказывай!
И татарочка, озираясь, быстренько поведала Марьяне всё, что услышала из-за пурпурного полога.
Цыганочка стояла как на раскалённых угольях. Глаза её пылали. И уже не надобно было ни о чём просить её: что делать дальше, она знала лучше татарочки Патимэ.
— Спасибо, сестра, — поцеловала её цыганочка.
Татарка поспешила к панскому дому.
А там пани, сердитая и озабоченная, звала:
— Патимэ! Куда ты запропастилась, басурманская твоя душа?
Проходя мимо комнаты, где остались наедине пан Купа с Оврамом Раздобудько, девушка услышала, что сокровенная и возбуждённая беседа ещё продолжается.
31
— Денежки! — говорил тихо пан Раздобудько.
— Какие денежки? — предчувствуя недоброе, ещё тише вопрошал пан Купа.
— Те денежки, что причитаются мне за поиски клада.
— Вы ж ещё не начинали!
— Не начинал. А чтобы мне захотелось начать, я должен взять в руки мои триста дукатов.
— После!
— Тогда и искать мне захочется после.
— А вы ищите без хотения. По обязанности!
— Э-э, добродею! Искание кладов что любовь к женщине — без желания, а лишь по обязанности… сие неинтересно. Это всё одно что вирши писать — по обязанности, без вдохновения. Нет-нет! Выкладывай, вельможный пане, денежки!
— Сколько же?
— Триста.
— Все сразу?
— Все. А потом… треть того, что мы найдём, будет, как условились, моя.
— Вы же сказали: четверть!
— Не помню.
— А вы вспомните.
— Вы хотите, чтоб я такое вспомнил, от чего у вас в носу закрутит, как от красного перца!
— Что вы имеете в виду?
— Кое-что имею. Я когда-то видел вас в городе Львове… в тот самый день, когда вы тишком, пане…
— Что?!
— Стали тайным католиком. А?.. Давайте денежки. Триста. Дукатов.
И вскоре, считая золотые кружочки, пан Раздобудько нахально спросил:
— Значит, одна треть? Иль, может… память у меня… того… Иль, может, половина?
— Треть! — испуганно согласился пан Купа-Стародупский.
— Пишите бумагу.
— О чём?
— Пишите: «Я, Демид Пампушка-Стародупский, потомственный шляхтич, мирославский обозный, подписываю рукою собственной: отдать пану Овраму Раздобудько треть всего добра, которое…» Почему ж вы не пишете, пане полковой обозный?
— Руки дрожат.
— От скаредности?
— От нынешних переживаний, пане Овраме. Сами видели вы, что я пережил сегодня на базаре от этих распроклятых лицедеев! Как же можете вы, пане, так сразу…
— Поговорим завтра. А сейчас…
— Сейчас я могу думать лишь об одном: как отплатить этим мерзким вертоплясам.
— Обмозгуем вместе, пане Демиде. — и кладоискатель, сев к столу, быстренько стал что-то писать на листке китайской бумаги. — Можно навыдумывать столько всяких пакостей против комедиантов… — говорил искатель кладов. — Особенно если за это дело взяться таким живым умам, как мы с тобой, пане полковой обозный, — продолжал Оврам, переходя на «ты». — Сегодня бросим их в темницу… а там… там можно будет…
— Нет, не можно, — с явным сожалением вздохнул Демид Пампушка. — Эти анафемы, весь базар, весь город, вся эта взбудораженная войной голытьба, что привалила в наш Мирослав, да они темницу разнесут и всех гайдуков уничтожат, если велю я схватить лицедеев.
— Так, так, — продолжая писать, молвил пан Оврам Раздобудько.
— И всякий скажет: это месть за глумление надо мною на базаре.
— А как же! — охотно соглашался кладоискатель, не переставая писать.
— Надо бы такое придумать, — размышлял обозный, — чтоб вертоплясам сначала и на ум не пришло, что все эти напасти идут от пана Стародупского-Пампушки. А затем пускай уж…
— Да-да! — решительно поддержал обозного пан Оврам и, посыпая песком написанное, легко поднялся. — Сейчас я скажу тебе, что надо сделать с этими лицедеями. — И, весело напевая, щеголеватый панок одобрительно покачивал головой, додумывая какие-то подробности, проверяя искусно сотканную нить своего умысла, пробовал — крепка ли. Наконец сказал: — Уже! — и Оврам, изобретательный и осторожный, как все искатели кладов, стал о чём-то шептать на ухо пану обозному, от чего Демид Пампушка, слушая, даже подскакивал в нетерпении, даже крякал басом, даже пищал тоненьким птичьим голоском, а потом зашёлся смехом.
— По душе? — самодовольно спросил кладоискатель.
— Здóрово!
— А пока подпиши.
— Что такое? — обрывая смех, спросил Пампушка-Стародупский.
— Бумага. Та самая. Держи перо!
И пан Пампушка взял перо.
— Пиши, пиши!
И Стародупский подписал своё отречение от трети запорожского золота.
А потом сказал:
— Чтоб никто о нашем сговоре не знал! Чтоб ты, да я, да бог, а больше никто!
32
А бог на небе молвил апостолу Петру:
— Всякие пакости несут к богу да к богу!
— Сами приучили, господи, сами.
— Два поганца сговариваются там про какое-то непотребство…
— А один — не поганец, господи.
— Кто же?
— Муж божьей угодницы Роксоланы.
— Это который?
— Тот лысый.
— Люблю лысых.
— То — пан Купа.
— Купа чего?
— Купа ладана.
— Чем же тот лысый угодил нам?
— Неужто вы успели забыть ту здоровенную купу ладана, которая…
— В степи курилась? Их же там было двое? Сегодня мы обоих у лицедеев на представлении видели? Двух толстопузых! Но… погоди-ка, Петро! Ты спускался туда в тот день и сказал мне, что подле кучи ладана была некая хорошенькая бабёнка? А? Так кто ж из них угодник? Те двое лысых? Или та краля? Все ты перепутал!
— Старею, господи!
— Мало пешком ходишь, Петро.
И господь велел:
— А ну обувайся!
— А?
— Ступай пройдись! Разведай. Проверь.
— Ну что ж! По земле и в небе скучаешь.
— Так чего ж ты сидишь?
— Еще стародавние римляне говорили: «Поспешай медленно», festina lente! Кто это сказал? Октавиан Август?
— Иди, иди!
— Я вот опять задумался: ты, боже мой, милостью своей оделяешь не умнейших, не отважнейших, не чистейших, а тех токмо, кто кадит, кто хвалу тебе воздаёт. По твоему примеру, боже, и все земные правители творят, все короли, цари и гетманы. А попы и ксёндзы, бессовестные и распутные, отколь им позвенят мошной, туда и поворачиваются, чёрт бы их всех сожрал! — и святой Петро умолк. — Вот так и во всём земном хозяйстве, господи! Ты меня посылаешь разведать, кто из сих поганцев воскурил тебе столь щедрую хвалу и кто из них — угодник божий? А?
— Вот и ступай.
Святой Петро поскрёб затылок:
— Я ныне ещё и не обедал, господи.
— Иди, иди! Там пообедаешь. На земле!
И святой Петро, кое-как обувшись, подался вниз на грешную землю, где шла война, попал ненароком на сторону однокрыловцев и долго слонялся, не в силах выяснить, кто же тогда воскурил господу столь щедрую хвалу, и проголодался старый Петро, и, проходя мимо поварни гетмана Гордия Пыхатого, когда челядники куда-то отвернулись, украл там — ей-богу ж, правда! — кусок житного хлеба, и за милую душу съел без соли, сухой и заплесневелый, чуть не подавился краденым, хоть никто там, на кухне гетмана Однокрыла, пропажи и не заметил, ибо никому тот заплесневелый кусок не был нужен, — да совесть допекала апостола больше, чем изжога от несвежего хлеба, и святой Петро, оставив порученное ему дело, воротился к господу богу — покаяться.
— Негоже, что украл, — ответил бог. — За это ты повинен три месяца отслужить у пана Однокрыла на кухне.
— Служить такому мерзавцу! — ужаснулся Петро.
— Крал бы хлеб у другого, другому бы и служил.
— Я искал, кто побогаче, чтоб не оставить без ужина какого-нибудь горемыку. А теперь…
— Ничего, Петро, не поделаешь…
Святой Петро пригорюнился.
Да и что он мог супротив бога сказать!
Рад не рад, а через час он был на панской поварне в доме самого гетмана Однокрыла (кроме панской там были ещё кухни — людская и собачья), и поставили нового слугу потрошить зарезанных на ужин гусей.
Хочешь не хочешь, а работать надо, и дед Петро Приблуда, как он должен был эти три месяца прозываться, взялся, как семнадцать веков тому назад, за чёрную людскую работу на земле, забыв о своём видном месте в небесной номенклатуре (если сказать по-католически), то есть в святцах (если вспомнить название православное).
Смолоду апостол Пётр был человеком простым, рыбаком, и, даже отвыкнув за столь долгое время от честного человеческого труда, усердно принялся потрошить гусей для гетманского обеда на троицын день, но тут постигло его первое огорчение.
В гетманской куховарне бушевало столько пара и дыма, что святой Петро привычно чувствовал себя, словно в небесах, да и нравилось, что за теми облаками его не так уж и видно было, ибо хотелось допрежь всего привыкнуть к новой обстановке и к человеческому труду — без надзирания чужого пристального глаза.
Он как раз потрошил только что зарезанного белого гусака и секачом отрубил от тушки левое крыло, и вот над святым Петром из клубов пара внезапно возник, с длинным поварским ножом в руках, какой-то меднорожий брюхан и, зловеще поведя бровью, спросил:
— Это — намёк? — и указал ножом на только что отрубленное левое крыло гусака.
— На что намёк? — удивился апостол.
— Какое ты крыло у гусака отрубил? Какое? Левое или правое?
— Левое, паночку.
— А надо?
Святой Петро не ответил.
— Какое крыло надо отсекать первым? — допытывался меднорожий. — А? Или ты, может, не ведаешь?
— Не ведаю, — подтвердил старик.
— Надо сначала правое. А не то — выйдет намёк. Опасный намёк! Разумеешь?
— На кого? На что намёк?
— На крыло пана гетмана. Ты что, с неба свалился?
— Не с неба, конечно. Но…
Меднорожий гетманец исчез столь же внезапно, как возник, а святой Петро, схватившись за карман, обнаружил такое, что остатки душевного покоя потерял. Ой-ой!
Спускаясь на землю, святой Петро забыл передать апостолу Павлу, который должен был заменить его на высокой небесной должности, забыл передать золотые ключи от рая, а теперь…
Что ж теперь?
Три месяца возвратиться на небо святой Петро, наказанный за кражу, не сможет, — а сколько душ праведных и неправедных за это время настигнет пани Смерть!
Неправедным, то есть бедным, голодающим, холодающим, голым телом светящим, — одна дорога — в ад, будешь там теплу рад.
А праведным… то есть всем божьим лизунам, кадильщикам и угодникам… куда деваться им? Будут попадать сразу в ад? А потом? Что ж будет потом? Иль, может, Смерть на те три месяца, в кровопролитную пору войны, останется без всякого дела?!
Святой Петро был человеком добрым и совестливым.
Найдя в кармане большущие золотые ключи, он сильно огорчился. Задумался. Да и работу свою для первого дня выполнял плоховато и слишком медленно, за что его чуть не протурили с той службы, хоть и не могли ничего поделать супротив божьей воли: три месяца суждено ему было оставаться в наймах у ясновельможного гетмана Гордия — без права переписки и каких бы то ни было иных сношений с господом богом.
А затем что ключи в кармане Петра Приблуды были золотые и большущие, бедняге в часы работы они мешали, да и боялся он потерять их, боялся и припрятать, чтоб не украл кто, чтоб не отняла их у него какая нечистая сила.
Грабители, может… Этим-то нужно золото.
Он их очень боялся, апостол Петро, грабителей и разбойников.
Шляхтичи, может? Чтобы с теми ключами пробраться в рай живьём.
А то, может, сам пан гетман?
Черти, ведьмы, русалки, лешие, водяные и всякая иная нечисть? Захватив ключи от рая, эти могли бы там такого натворить… о-го-го!
Да и цыгане, ну их совсем! В нашего бога то ли верят, то ли не верят, да и вообще… Святой Петро их тоже боялся, потому и шарахнулся, встретив быстроглазую цыганочку у ворот гетманского дома, хоть сама девчонка была, на мужской взгляд, и весьма пригожая, — но бог их там знает, тех цыган…
Нащупав в кармане здоровенные ключи, святой Петро поскорее спрятался от анафемской девчонки во дворе Однокрыла.
33
А девчонка та была Марьяной, которая неведомо как и зачем очутилась уже в стане отступника-гетмана.
Она тут повсюду искала кого-то, шныряла, высматривала…
Хоть мыслями то и дело возвращалась к разговору с французом.
Цыганка нашла его после встречи с полонянкой Патимэ и сказала опечаленному хлопцу:
— Хочешь видеть Кармелу? Так поскорее — в дом епископа! И скажи, что завтра панну…
— Я уже сказал.
— Что её должны похитить? Откуда знаешь?
— С тем и пришел.
— Передай, что зовут того пришлого шляхтича…
— И это сказал… Так что сейчас идти к Кармеле не с чем!
— Надо идти! — и цыганочка поведала французу о подслушанном разговоре меж Раздобудьком и Роксоланой и попросила его всё-таки поспешить к Ярине.
Пилипа от Марьяны словно ветром сдуло.
А теперь, очутившись в гетманском лагере, Марьяна летела мыслями в дом епископа к панне Ярине, к Пилипу, к Михайлику, к богатому дому пана обозного, ей не терпелось-таки узнать, что там делается в этот час.
34
Пан Оврам Раздобудько, спрятавши в карман подписанное рукой обозного обязательство, потребовал:
— А теперь пройдёмся.
— Устал я. Лучше завтра.
— Мне надо показаться в городе сегодня. Явиться в дом епископа. Ведь это он призвал меня сюда искать золото. И ещё до встречи с преподобным надо мне осмотреть город и Долину, чтобы знать, где лежит моя треть мирославских сокровищ.
— Пан епископ никакой тебе трети не даст.
— Конечно, не даст! А знаешь почему? Потому, что я для него не найду ни одного бочонка золота. Таков наказ пана гетмана.
— При чём тут гетман?
— При том! Золото, найденное в сей Долине, поделится так: треть — мне, вторая треть — его ясновельможности, третья… — и Оврам Раздобудько умолк. Потом добавил: — Третья, к превеликому сожалению, тебе. Коли пан гетман того захочет…
— Ну знаешь…
— Пойдём!
И они покинули дом обозного.
Пошли по городу.
Пан Оврам приглядывался ко всему: как мирославцы пушки укрепляют, где устанавливают. И сколько. Где роют окопы. И как… Где валы насыпают.
Как землёй мешки набивают и копают рвы. Как туры плетут из ивняка и наполняют глиной. Как ставят в два-три ряда дубовые мажары, скованные в одну цепь.
Весьма любопытствовал красивенький панок, что за люди всё это делают?
Веселы духом? Или печальны?
Бодрые? Или уже изнурённые?
Сытые? Или голодные?
Шаря глазами где надо, он то и дело сообщал Купе-Стародупскому свои выводы, подсказанные немалым опытом искателя:
— Здесь нет сокровищ.
— Почему?
— Примета!
— Где ж их искать?
— Посмотрим дальше… Пойдём!
Пан Купа-Стародупский всюду покрикивал на козаков, ремесленников и посполитых, возводивших оборону, хотя и приглядывал за строителями гончар Саливон Глек, названный отец сердитой Лукии.
Наскоро пообедав после рады, что так долго не расходилась из покоев епископа, старый Саливон похаживал вдоль ряда укреплений, то здесь, то там помогая — где горбом, где словом, где шуткой, а где опытом и мудростью пожилого человека, чего только не повидавшего на веку, побывавшего в Польше, в Крыму, в Туретчине, в Венеции даже, когда турки в морском бою захватили его в полон и продали было в рабство (немало там бедствовало украинцев) и откуда бежал он через море к арнаутам, то есть к албанцам, исконным недругам османским, затем к сербам и чехам, а там и к своим — в Закарпатскую Русь, а потом и домой, в город Мирослав, где в ту пору ещё жива была его жена, где росли сыны и где он за два десятка лет стал человеком почитаемым и видным в громаде.
— Тащите-ка её сюда, — приказывал гончар, помогая установить, где требовалось, большую генуэзского литья медную пушку, — сюда её, голубушку, пузатенькую пани!
— Точнехонько наша пани обозная! — захохотала молодежь.
— Подушек ей подмостите, нашей пани обозной, под бока, — распоряжался гончар, не заметив, что Купа-Стародупский стоит под валом, за его спиной. — Вот сюда и сюда, — показывал гончар, где надо подмостить. — Ещё подушек!
— Глиняным пухом набитых! — смеясь, подсказывали девчата, что помогали мужикам и парубкам.
— Чего гогочете?! — внезапно выскочил из-за высокого вала пан обозный.
— А разве заказано? — не отрываясь от дела, спросил старый гончар.
— Веет грозный бог войны. А вы… шутите?!
— Отстаньте, пане Купа! — оборвал его гончар. — Если в тяжелую годину люди не плачут, а смеются, они — любого ворога сильней. А если смеётся молодёжь, то и нам, старикам…
— Никто ж не позволял!
— Смеяться?
— О-го-го! — загоготали козаки.
— Вот так так! — помогли и девчата.
— На веселье и на смех в Мирославе уже понадобилось позволение?! — усмехнувшись, спросил Пилип-с-Конопель, который, не застав дома Подолянки, слонялся по городу, искал её, чтоб то поведать, что подслушала Патимэ.
— На всё надобно позволение, — солидно ответил пан Демид Пампушка-Стародупский. — Надо уважать порядок.
— Порядок! — мягко грассируя, поклонился француз. — Надобно позволение? Коли так, то позвольте нам с этими хорошенькими девчаточками, пане обозный, ну хотя бы какой десяточек… того…
— Чего — десяточек? — чарующим начальническим голоском спросил пан Купа.
— Десяточек! Один!
— Чего ж — десяточек?
— Хоть бы штуки по две «хо-хо»… штуки по три «хи-хи» — для наших прелестных щебетушек… и хоть с полдесятка зычных «ха-ха» для парубков! Дозвольте, грозный пане? — и он опять на французский манер куртуазно поклонился, смущая сердца некоторых девчаток обхождением воспитанного в сердце Европы красивого чужеземца, ибо он, сей Пилип-с-Конопель, с легкомыслием недавнего парижанина, хоть и был влюблён только в одну дивчину на свете, всё же порывался поправиться сразу всем, кого встречал, — вот и старался не для ссоры с паном обозным, а лишь ради успеха у представительниц прекрасной половины рода человеческого, и надо сказать, что этим успехом он пользовался, потому как вся стайка девчат, на миг оторвавшись от рытья окопов, собралась возле него и внезапно разразилась буйным девичьим смехом. — Замолчите! — потешным фальцетом цыкнул на них Пилип. — Вельможный пан обозный ещё не давал вам позволения смеяться! Правда, пане полковой обозный? Вот видите… А если уж паны начальники прикажут нам похохотать, о, тогда мы с вами и работу бросим, и про войну забудем, и уж так нахохочемся, так нахохо…
— Ты кто таков? — пресердито спросил пан обозный.
— Запорожец, как видите! — с комичной галантностью поклонился француз, а после ещё и присел, словно польская панна широкую юбку, растягивая обеими руками свои необъятные запорожские, красные, что солнечный закат, шаровары.
— Какой веры? — неумолимо спросил строгий начальник.
— Православной, пане Купа.
— А был?
— Мерзкий католик, пане обозный! — браво вытянувшись, прокартавил Пилип и так вытаращил глаза, что девчата, стоявшие возле него, снова зазвенели смехом.
— Взять! — кивнув на француза, приказал обозный гайдукам.
— Только не живым, — спокойно ответил Пилип-с-Конопель.
И так же спокойно скорчил пану Купе-Стародупскому престрашную рожу.
Так же неспешно и спокойно обнажил лёгкую сабельку.
Так же спрохвала, словно забавляясь, провёл пальцем по тонкому лезвию, пробуя звонкое и холодное жало, кое аж тоненько запело, и еле уловимый звук, даже не звук, а жужжание, пойманное не ухом, а всем телом, остановило первое движение гайдуков пана Купы.
— Ну-у! — прорычал обозный.
Напуганные приспешники наконец рванулись к дерзкому французу.
Где-то уже щёлкнул мушкет, звякнули выхваченные из ножен сабли.
Да меж гайдуками и Пилипом внезапно возникли две девичьи фигуры, только сейчас сюда подошедшие.
В руках девушек торчало по пистоли.
35
— Опомнитесь, пане! — крикнула обозному одна из девчат.
Это была тонкая, худая и гибкая, как хворостина, немолодая гончарова дочь Лукия.
— Хальт, майн герр! — сказала другая по-немецки, тыча пистолью чуть не в самое брюхо пану обозному, и, услышав тот голос, Пилип вздрогнул от неожиданности: пред ним была племянница епископа, Кармела Подолянка.
— Это вы, панна? — обалдело спросил пан Купа-Стародупский.
— Их, майн герр, — ответила Ярина.
— Что это вы, панна, онемечились?
— Я подумала, что немцем стали вы, пане обозный.
— Я — немцем? Почему немцем?
— Кто ж другой может оскорбить так запорожского козака? — и передразнила пана Купу: — «Взять!» Кто на это способен? Только лях! Или немец! Либо турок!
«Вот она какая, панна Кармела!» — подумал Пилип.
— Так-то, пан Купа, — вмешалась Лукия, дочь Саливона, да тут же, встав навытяжку перед полковым обозным, учтиво спросила — Дозвольте слово молвить, вельможный пане?
— Говори, — остолбенев от удивления, милостиво разрешил Стародупский.
— Кого это вы здесь водите, пане? — спросила дивчина, не очень-то учтиво разглядывая красивенького Оврама Раздобудько.
— Гостя вельможного.
— Кто же дозволил водить сюда сторонних людей? — спросила Ярина и, подступив к пану Овраму, потребовала: — По какому слову нынче пропускают в нашем войске?
Кладоискатель, не зная, разумеется, слова-пропуска, смущённо молчал.
— Пан Оврам прибыл по просьбе самого владыки, — сердито молвил обозный.
— А куда этого пана владыка приглашал? — и Ярина кивнула на город: — Туда? Или сюда? — и панночка взглянула на окопы, валы и пушки.
— Скажите пропуск! — не отставала и Лукия.
Обозный взорвался:
— Как вы смеете?!
— Смею.
— Прочь! — заорал обозный. И приказал гайдукам: — Разогнать отсюда всех девок!
Но гайдуки и с места не тронулись.
Не только потому, что пред ними стояли не коэаки, а девчата.
А допрежь всего затем, что все девчата, пришедшие сюда с Лукией, были вооружены.
Да и глаза у них горели такой отвагой, что подступиться к ним было страшновато, к этим отчаянным девчатам.
Особливо — к панне Ярине. Заслонив собою подруг, она вся словно светилась, пылала столь опасным огнём, что связываться с шальной панной никому из гайдуков не хотелось, — охотно подошёл бы к ней разве что Пилип-с-Конопель, да он лишь робел перед ней, пялил глаза, словно дурень какой, и молчал.
— Пойдём дальше, пане Овраме, — обратился к искателю кладов Демид Пампушка-Купа-Стародупский, гостеприимно пропуская гостя вперёд.
Но Лукия преградила дорогу.
— Ни шагу дале, пане! — сердито кинула она опешившему Овраму.
— Тебе, девка, чего надобно? — зловеще прошипел обозный.
— Без слова-пропуска я его никуда не пущу.
— А ты что за цаца? — удивился обозный.
— Меня назначили сегодня сотником девичьей стражи, пане полковой обозный. А потому…
— Тебя назначили сотником стражи?
— Девичьей стражи, пане полковой обозный.
— Почему девичьей?
— Как это — почему? — разом застрекотали девчата возле гончаровой дочки. — Во время войны и девки — люди!
— Не слоняться ж без дела! — постукивая в ножнах саблей, кричала какая-то белокурая непоседа.
— Хватит нам бабьего дела! — вопила другая.
— Покозакуем наконец и мы! — отозвалась и панна Подолянка и, подойдя к Пилипу-с-Конопель, коснулась его руки и тихо спросила по-французски: — Это вы были тогда в порту, в Голландии?
— Да, я.
— Я сего не забуду вовек…
— Должен я вам кое о чём поведать, панна Кармела.
— Сегодня невзначай… слышала я из окна ваш разговор с епископом Мельхиседеком, — тихо сказала она.
Пилип-с-Конопель, вспыхнув, бросился было прочь от неё, однако остановился.
— Панна, — запинаясь, молвил француз, — я должен вам сказать нечто новое. Важное. Для вас…
И он, отведя её в сторону, коротко рассказал ей всё.
— Спасибо, — сказала панна Подолянка и протянула французу свою холодную руку.
И спросила:
— Вы… возвращаетесь… во Францию?
— Я решил сложить свою голову здесь.
— Зачем же её терять? — грустно улыбнулась панна.
— Мне жизнь хотелось бы отдать за вас, недостижимая, дальняя зоренька, — заговорил Филипп по-украински. — Вас подстерегает опасность… грозная, неотвратимая. Я должен бы за вами доглядывать… И я умоляю: берегитесь! Не ходите беспечно: схватят! Если не этот, — он кивнул на Оврама, — то другие. Я их видел, знаю, — и Филипп снова почему-то перешел на французский — так, правда, было вернее, ибо французского языка в Мирославе, пожалуй, никто и не знал. — Умоляю вас: запритесь дома… до конца войны.
— Не могу, голубь мой, — растроганная его заботой, сказала Подолянка. — Я всю жизнь была в неволе… по монастырям. А тут… теперь… я должна воевать.
— Убьют или изуродуют! И я прошу, Кармела…
— Нет, — ответила Ярина. — А вы… возвращайтесь в Париж.
— Никто ведь… — грустно произнёс Филипп. — Никто… даже вы, Подолянка… никто не запретит запорожцу сложить свою голову за Украину.
Это прозвучало слишком по-французски, витиевато, но такая неуёмная боль звенела в каждом слове Филиппа, что сердце Ярины-Кармелы замерло от острой жалости, потому как ни слова надежды она не могла подать этому молодому французу, который по её следам добрался до нашей Долины из Европы.
Поклонясь, Филипп Сганарель отошёл в сторону, а панна Подолянка снова вернулась к своим шумливым подругам, — они ещё наседали на полкового обозного, доказывая, что и девчата украинские могут стать на войне людьми.
36
— Мы учимся рубить и стрелять, — сердито фыркая, говорила Лукия.
— Сбесились! — пробормотал обозный. — А кто же станет борщи варить козакам?
— Наши мамы, — отвечали девчата.
— Кто ж воинам будет стирать штаны и рубахи?
— Пан сотник Хивря, — смеялись языкастые девчата.
— А кто ж любиться с парубками будет? — шевельнув усом, спросил старый гончар.
— Мы! — единодушно ответили анафемские девушки.
— Распутницы! — не понимая шутки, разгневался пан обозный и обратился к гостю: — Пойдём, пане Оврам!
— Чур! — так властно крикнула Подолянка, заря-заряница, красная девица, что пан Оврам, исправный кавалер, даже в столь неприятную минуту не мог не обратить внимания на чёрный огонь быстрых очей этой белокурой панны и поспешил спросить у Пампушки:
— Кто это?
— Племянница епископа.
— Вот какая?! — тихо ахнул Оврам, даже мурашки по спине забегали, и не только от её красоты, а затем что стало жутко: не дай бог с такой девкой вступать в распрю, а ему предстояло (с несколькими верными людьми) завтра её похитить. У кладоискателя даже руки и ноги свело, и он потянул пана обозного за рукав, чтобы как-нибудь поскорее убраться отсюда, когда вдруг сотник городской стражи, гончарова дочь Лукия, кивнув девчатам, приказала:
— Взять!
И не успел пан обозный прикрикнуть на шальных девчат, не успел бедный красавчик опомниться, как девичья стража набросила на него здоровенный грубый мешок (не взятый ли, случайно, взаймы Лукией у её братца, лицедея Прудивуса, тот самый, в коем вертоплясы держали на представлении панну Смерть?), и ловкие, быстрые девичьи пальцы уже завязывали мешок у самых ног, так что оттуда торчали только зелёные сафьяновые сапоги.
— Отпустите его, девчаточки! — завопил обозный.
Но девчаточки, выполняя приказ сердитой гончаровой дочки, ставшей их сотником, будто не слыша крика пана Купы, и ухом не вели.
Да и пан Раздобудько понапрасну орал, брыкался и чихал в не очень-то чистом мешке.
Девчата, всей оравой схватив за концы здоровенный и тяжёлый мешок, бегом несли его куда-то в город, — не в дом ли самого владыки-полковника, преподобного отца Мельхиседека?
— Остолопы! — гаркнул Купа на трусливых гайдуков, ибо на них напала такая оторопь перед стремительным налётом бешеных девчат, что даже они не смогли выручить важного шляхтича из беды, — пан обозный выругался ещё как-то там и припустился вдогонку за девчатами.
37
— Кого это вы приволокли? — спросил у запыхавшихся девчаток владыка.
— Чужого шляхтича, пане полковник, — браво ответствовала Лукия, вместе с девчатами опуская к ногам владыки неудобную ношу, которая в мешке билась, дёргалась и тоненько визжала, как недорезанная свинья.
— Что за шляхтич? — спросил полковник громко, чтобы тот, в мешке, услышал, и подмигнул Ярине.
— Кто ж его знает, — в тон ему отвечала Ярина. — Хорошенький такой, чистенький, учтивый…
— А вы сами — не очень-то учтивы, — улыбнулся епископ. — За что ж вы его этак?
И девчата, как водится у их голосистой породы, загомонили все сразу:
— Заглядывал, куда не следует.
— Принюхивался.
— И слова сегодняшнего…
— Слова не знал!
— Замолчите-ка! — прикрикнула Лукия. — Вот уж не люблю я девичьих штук. Не все сразу! — и, обратясь к владыке, спросила: — Что с ним делать, пане полковник?
— Развяжите-ка! — велел епископ.
Девчата скоренько развязали мешок, но пан Раздобудько не мог из него выбраться, так как торчал ногами вперёд, — и девчата, взявшись за мешок всей оравой, вытряхнули пана Оврама наземь.
Всё это было так смешно, что Ярина не выдержала, засмеялась, словно бубенчики рассыпала по архиерейскому саду, а за ней засмеялись, захохотали, заржали и девчата, да так заржали, что не дай бог, чтоб этак над вами когда-нибудь наши девчата насмехались, потому что от смеха того даже цветы в саду полегли на траву, даже деревья закачали вершинами, даже шёлковые занавески на открытых окнах архиерейского дома втянуло внутрь, словно сквозняком, даже мороз прошёл по коже у пана Раздобудько, затем что этот девичий смех своими переливами был похож и на серебряные колокольчики, и на теньканье бандуры, и на журчанье ручейка, и на ослиный рёв, и на скрежет ножа о макитру, и на трещанье сорок, и был он, тот девичий смех, одновременно и въедливый, и волнительный, лукавый и сладостный, колючий и задиристый, и раскатывался он там, и звенел, и брызгал, и захлёбывался от своей же молодой силы, ибо там смеялось много разных девчат, не только молодых ангелочков, но и молоденьких ведьмочек, и чертовок, как то по большей части бывает…
Увядая в пламени девичьих насмешек, несчастный шляхтич старался хотя бы малость привести себя в порядок после пребывания в мешке.
Приглаживал чуб.
Одёргивал на рукавах обшлага.
Поправлял кисточки на зелёных чоботах.
Хоть и без того всё осталось на нём опрятненьким и неизмятым, и весь он был приятный и красивенький, и такой мягкой улыбкой вдруг озарилось его смущённое лицо, что девчата разом притихли, будто учинили что-то неладное против хорошего человека.
В саду владыки воцарилась тишина.
От этой тишины и проснулся Козак Мамай, что спал тут же, где-то за кустиком.
Как раз от тишины проснулся, а не от крика и смеха.
Козак Мамай проснулся от тишины, ибо за всю свою ратную жизнь привык он к шуму и грохоту боёв, а тишина всегда будила в нём тревогу и лишала сна.
Лёжа за кустиком, под старой вишней, Мамай открыл глаза, и первое, что он увидел чуть поодаль, были очи дивчины, той самой, о коей мечтал он и мечтал много лет, глаза гончаровой дочки Лукии.
Не веря самому себе, — Лукия-то была в козацкой одежде, — Мамай так и остался лежать, окаменев и вспыхнув одновременно: он же никого на свете не любил, только эту сердитую дочь гончара, да и не боялся никого, только её, — и наш Козак враз почувствовал себя докрасна раскалённым камнем, который молодицы (выпаривая бочку для солёных огурцов) бросают в воду. Козаку сдавалось, будто пар поднялся над ним, ибо взгляд Лукии, его любимой, его солнышка жгучего, был злющий-презлющий, и чего только нельзя было в нём прочесть, ибо за короткий миг она тем взглядом сказала всё:
«Я убиваюсь тут по тебе, соколик мой, ночами не сплю, болею о твоей судьбе, потому что жить без тебя не могу, а ты… ты даже весточки о себе не даёшь… ты, даже придя в город, лежишь тут, храпишь, а обо мне и мысли нет!»
И всё это, и ещё бессчётное множество всяких мыслей и чувств высказала дивчина одним-единственным взглядом, полным и радости, и любви, и боли, и укора, и сердца с перцем.
«Мамай? Неужели… неужели ты?» — в тот же краткий миг ласково и радостно спросили очи верной дивчины и тут же, блеснув, погасли.
Лукия отвернулась.
Козак Мамай поднялся.
И стоял, растерянный, не зная, как быть, что делать.
38
— Кто вы такой, пане? — учтиво осведомился епископ у Оврама Раздобудько.
— Э-э-э-э-э… — столь же учтиво проблеял пан Оврам, ибо, ничего не измявши в своей одежде, он в этой беде голос всё-таки потерял. И не мог обрести дара слова ещё и потому, что не знал, как ему отвечать и как выкручиваться.
Назваться б Оврамом Раздобудько, и всё выяснилось бы: его же сам владыка пригласил — искать в Долине запорожские клады. Но… явиться по такому делу из мешка? Нет, нет! В смешном положении можно и продешевить, — он ведь эти клады в который уж раз собирался продать, а для сего нужны были независимость, уверенность, соблюдение достоинства, а не появление из грязного мешка.
Нет, нет, называться сразу ему не хотелось.
А если, не назвавшись, как-то выкрутиться? А через день исчезнуть на некоторое время, если дело с той своенравной панной, с тем очаровательным дьяволом в плахте…
Как же вести себя сейчас?
Но времени для размышлений уже не было.
— Откуда вы прибыли к нам? — всё хорошо понимая, снова спросил владыка.
— Я сего панка где-то видел, — сладко потянулся, окончательно просыпаясь, Козак Мамай и глянул в ту сторону, где стояла, отойдя малость, пресердитая дочь гончара, Лукия.
— Где ж ты его видел, пане Мамай? — спросил отец Мельхиседек.
— По ту сторону войны, ваше преосвященство: среди сторонников пернатого Однокрыла.
— Чего ж вам, пане, надобно тут? Ну? — настаивал владыка. — Ну?
Однако Оврам снова так же выразительно ответил:
— Э-э-э-э-э…
— Понимаю, — молвил епископ.
— Что ж вы понимаете? — совсем перепугавшись, быстро заговорил панок.
— В мешок его! — кивнул Мельхиседек племяннице, и, увидев на пороге отца Зосиму, державшего высокий, отделанный золотом и адамантами и повязанный шёлковым платом архипастырский жезл, — куценький монашек должен был сопровождать владыку к вечерней службе в соборе, — Мельхиседек встал и равнодушно повторил: — В мешок паныча!
— И куда же? — спросила Ярина Подолянка.
— Бросить в речку? — спросила и Лукия.
— Бросьте в подвал. Пускай полежит, — потеряв всякий интерес к кладоискателю, ответил архиерей и принялся поверх вышитой рубахи надевать монашескую рясу.
— Я ж прибыл сюда по вашему… — начал было Оврам.
— Мне пора в церковь, — отвернулся, одеваясь, епископ. — Допросим вас, таинственный пане, потом.
Взяв свой жезл, епископ двинулся через сад в покои, а пан Оврам, провожая его безнадёжным взглядом, заметил у забора Купу-Стародупского.
— Пане Пампушка! — воззвал несчастный кладоискатель. — Почему ж вы молчите?
— Жду, — ответил обозный, обиженным взглядом сверкнув на владыку, который, намереваясь заглянуть мимоходом в свой дом, как раз приближался к пану обозному.
— Ждёте, пока меня повесят?! — вскричал пан Оврам Раздобудько.
— Я жду, владыко, — начал пан Купа, преграждая архиерею дорогу. — Когда ж у меня хотя бы что-нибудь спросят? — и пан Демид Пампушка-Купа-Стародупский, обиженно выпятив брюхо, заморгал на владыку белёсыми щетинистыми ресницами, как обиженный на невнимательного свинопаса толстенный кабанище.
— О чём спросят, пане полковой обозный? — остановился у порога архиерей.
— Да что ж это у нас творится?! — словно бы запел пан Купа. — Наряжают неотёсанную девку начальствовать в городской страже, а полковому обозному об том и неведомо! И вдруг какая-то девка хватает вельможного пана гостя, вами же, владыко, приглашённого в Мирослав…
— Я, говорите, пригласил этого шляхтича? Так, быть может, это…
— Оврам Раздобудько, — поклонился искатель кладов.
— Почему ж вы не назвались сразу? — спросил епископ.
— На меня так набросились ваши девки, что я, владыко…
— Оторопел? — ухмыльнулся Козак Мамай.
— А как же! Вас никогда не бросали в мешок?.. То-то! А я, кладокопатель, могу вам верно сказать…
— О кладах поговорите с паном Мамаем, — молвил епископ и направился в дом, ибо уже раздался благовест в соборе.
Проходя мимо куста калины, что рос у входа в дом, владыка сорвал белую кисть и вдохнул её горький дух.
39
О калине песня плыла и плыла над Мирославом, возникая то здесь, то там…
Вот она, вот… Слышите?
Ой червона калинонько, Білий цвіт, Ти квітчаєш, повиваєш, Цілий світ. Умывайтесь, дівчатонька Молоді, Цвіт-калину розпускайте По воді. Ой рум'яні будуть личка У дівчат, Що калиною вмивались Проти свят! Як малятко-немовлятко Час купать, — Треба ягоди-калини Наривать. Хто в купелі з калиною Охрестивсь, Той на щастя ще й на радість Уродивсь. Наша пісня пролітає 3 краю в край… Цвіт-калино, Украïно, Розцвітай!Волна за волной взлетала эта песня, покачивая по всему городу и по всей Долине белопенные калиновые грозди…
Цвіт-калино, Украïно, Розцвітай!И впрямь, была эта песня такой, что всё вокруг от неё расцветало.
Всё расцветало, позолоченное лучами заходящего солнца.
Расцветал прежде всего румянец на щеках девичьих, а уж от них будто светилось всё окрест, — такова в румянце сила, что цветы все погасила.
Вот каковы были в ту пору румянцы!
Вот какая звенела там чудесная песня про цвет-калину!
40
Сорванную веточку владыка принёс в собор, украшенный зеленью, как сие положено в клечальную субботу, в канун троицы, и всю вечерню служил самолично, с особым подъёмом, вместо попа, настоятеля собора, отца Варлаама Лобанивского, сам читал светильничьи молитвы и с нетерпением ждал начала пения псалмов, когда — сегодня в последний раз — должен был прозвучать в Мирославе голос Омельяна Глека, уходившего этой ночью в далёкий путь, на Московщину, о чём знал уже весь город, ибо военных тайн беспечные мирославцы не берегли.
Послушать Омелька собралось столько мирян, сколько никогда не увидишь на вечерне: не весь ли город, не все ли, кто был свободен в ту пору от ратного дела, пришли проститься со своим любимцем?
Когда Омелько, встав на клиросе, запел вместе с другими певчими сто тридцать девятый псалом: «Избави мя, господи, от человека злого! Сохрани мя от притеснителя! Они злое замышляют, всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змея… Да падут на них горящие угли, да будут они повержены в огнь, в пропасти, так, чтоб не встали! Знаю, что господь сотворит суд угнетённым, явит справедливость бедным…», и эти лживые слова церкви о несуществующей справедливости к бедным, и моление о том, чтоб человека-притеснителя злоба загнала в пропасть, — всё это будило отзвук в душах молящихся, ибо вокруг города шла война, ибо насилием полнилась жизнь этих простых людей, ибо должен был сей парубок, поющий на клиросе сто тридцать девятый псалом Зелёного праздника, должен был ныне для блага отчизны двинуться в дальний путь, трудный и опасный, и миряне, слушая этот псалом, теми же словами молились за спевака, за любимца города Мирослава: «Избави мя, господи, от человека злого: сохрани мя от притеснителя. Сохрани мя от тех, которые замыслили поколебать стопы мои…» — и добрые люди, моля у бога счастья-доли для Омелька, которые пел вот тут, быть может, в последний раз, уже горестно плакали, да и сам владыка не мог сдержать слёз.
Когда грянула наконец прекрасная песня «Свете тихий», музыку к коей недавно сложил этот парубок, Глек Омельян, мирославцы, слушая, доходили до самозабвения, ибо песня каждого в молитве возносила до самых небес.
Но дело было не в молитве.
Всякое подлинное искусство таит в себе такую силу, что человек, не только поющий, но и слушающий, не только тот, кто пишет картину, но и тот, кто смотрит на творение художника, чувствует себя в тот миг исполином, и ему кажется, будто это всё создал он сам, и в нём просыпается хорошее чувство гордости за человека, за творца, за свой народ.
В песнях Омелька — и в церковных, и в светских — била мощная народная струя…
Его учили не только профессора Милана или Вены, не только протопсальты киевской Софии, где он пел поначалу, но и родная матинка учила петь, над ним колыбельную напеваючи, и гончарный круг вращая, и снопы вяжучи, и пропалывая огород. И шелест ветра в степной траве утончал слух маленького Омелька. И журчанье родной реки Рубайла. И пенье соловья. И думы кобзарей. И девичьи песни-веснянки. И всё, что пела Украина, всё это учило его слушать. Всё это учило его слагать песни. Всё это привлекало к нему, к его дарованию, к его голосу козацкому, к его сердцу широкому, — всё это привлекало тысячи и тысячи людей.
Он уже успел попрощаться с отцом.
Исповедавшись и причастившись, он готов был отправиться в дорогу, и потому-то, ведя сейчас песню, залетал далеко вперёд по своему опасному пути и пел мирославцам так, как доселе никогда не пел, ибо прощался с отцом, что стоял у клироса, украдкой утирая слёзы, прощался с родиной, со всеми этими добрыми людьми, которые так любили его талант.
Лукия глаз с него не сводила, слушая.
Омелько уже простился и с Тимошем, они вместе помолчали в саду.
Затем земно поклонился Лукии, — это ведь она вырастила их, трёх сынов гончара, после смерти матери. Прощаясь, Омелько передал сестре свёрток бумаг, исписанных странными закорючками, и просил спрятать до его возвращения, а коли погибнет — передать в Киев… Там были, в том свёртке, ноты его светских песен — на семь голосов и на двенадцать, написанные на уровне тогдашней мусикийной техники, — и была меж ними «Песня пьяниц», двенадцатиголосый партесный концерт, который он только что закончил и уже начал было разучивать с товарищами, чтобы потешить козачество или своего брата ремесленника шуточной песней, мудрёной и многоголосой…
Лукия плакала, слушая брата у вечерни, боялась того часа, когда кончится богослужение и Омельян, уже и домой не заходя, тронется в дальний путь, взяв ружьё, сопилку, торбу, вскочит на коня, поджидавшего у церкви.
41
Пока владыка правил службу, молясь за мирян, коих во храме было полнёхонько в ту клечальную субботу, молясь за Омелька, коему предстояло пуститься в далёкий и опасный путь, молясь и за всю измученную и истерзанную Украину, — в архиерейском саду тем временем два вельможных плута и лукавца, Оврам и Демид, тщетно пытались обмануть и сбить с панталыку премудрого Козака Мамая, уверяя запорожца, будто бы золотые сокровища Долины — сущая небылица.
— Я уже вашу Долину осмотрел, — молвил Раздобудько. — И всё постиг.
— А я уже осмотрел тебя самого, мой брехливый панычик, — глумливо отвечал ему в тон Козак Мамай. — И тоже… всё постиг!
— Что ж ты постиг? — в испуге поспешил спросить Оврам Раздобудько.
— А то постиг, что самым драгоценным сокровищем всегда был и есть человек.
— Какой человек?
— Вот ты, к примеру, мой красавчик.
— Почему это?
— А потому… Хорошенечко прибрав тебя к рукам, можно сказать, что и сокровища Долины очутятся в тех же руках.
— Ты мой талан преувеличиваешь, Козаче. Правда, пане Пампушка? Не так уж я умён, как сие кажется. Правда ж?
— Истинная правда, — охотно поддержал обозный. — Дурень дурнем!
— Что вы этим хотите сказать? — вспыхнул Раздобудько.
— Как раз то хочу сказать, о чём вы меня попросили.
— Я вас ни о чём не просил, — рассердился пан Оврам и отошёл от Купы, оскорблённый и озабоченный.
Панна Подолянка, слушая в сторонке весь этот разговор, поспешила подойти к кладоискателю, отвела его на два-три шага и, оглянувшись на Мамая, тихо шепнула:
— Я тоже мечтаю о кладе.
— Мечты стóят нынче не очень дорого, очаровательная панна.
— У меня уже есть кое-что в руках!
— А что? — оживился Оврам.
— У моего дядюшки… среди бумаг… — начала было Ярина.
Да их разговор прервал Козак, на миг отвернувшись от своего Пёсика, с коим он о чём-то совещался.
— О чём это вы? — не подходя к ним, спросил Козак у Подоляночки.
— Я вот расспрашивала пана Оврама о кладах, найденных летошний год… так любопытно, так любопытно! — и панночка о чём-то защебетала, а Козак Мамай опять наклонился к Ложке, продолжая с ним какой-то важный разговор.
— Так о чём бишь вы, голубонька? — нетерпеливо шепнул пан Оврам, кивая Пампушке, чтоб отошёл подальше и не мешал.
— У моего дядюшки в кованой скрыне лежит письмо покойного полковника Кондратенко. Того самого…
— Что прятал в Мирославе запорожские сокровища? — даже вскинулся пан Оврам. — Да за сию бумагу я готов…
— Знаю! — И, жарко блестя чёрными глазами, беляночка сладко задышала ему в лицо: — Что найдём…
— Поделим! — выдохнул, озираясь, Раздобудько.
— Как поделим?
— Поровну.
— Нет.
— Две трети — вам?
— Три четверти!
— Зачем так много?
Панночка на неуместный вопрос не ответила.
— Я вижу, вас не худо воспитали доминиканцы в своих монастырях?! — захлебнулся от приятного удивления пан Оврам, ибо такой панны он уже не боялся, и она всё более и более начинала ему нравиться. И он сказал глубокомысленно: — Мир меж людьми зависит от христианского воспитания шляхетской молодёжи: дабы любовь к себе не гасила любви к ближнему! — и снова спросил: — Ну, как же? Две трети? Две?
— Я заплачу вам четверть, — неумолимо молвила панна и торопливо зашептала: — Слушайте! Ночью сегодня, после первых петухов, придите в сад. Третье окно за углом наверху. Жду!
Видя, что Козак Мамай окончил таинственную беседу с Ложкой, панночка быстро отошла от Оврама Раздобудька, словно и не она только что сговаривалась с искателем приключений и кладов, а Мамай обратился к пану Овраму, чтоб закончить разговор о безотлагательном начале поиска сокровищ в Калиновой Долине.
Тем временем панна Ярина думала о голодранце, о Михайлике, ибо он ей вдруг стал надобен, после того как дивчина уговорилась о деловой встрече с паном Оврамом: «Хорошо, коли б тот чуднóй парубок да пришёл ночью под окно, потому что сей щеголеватый шляхтич, видимо, попытается меня похитить…»
Хорошо бы!
Просить девчат, чтоб сторожили под её окнами сегодня, панночка, упрямая и своенравная, вопреки здравому смыслу, не хотела, а что такое девичья гордость и самонадеянность, давно известно всему миру… Не хотелось ей говорить про то и старшим, даже самому дядюшке.
Не хотелось рассказывать и Козаку о ночной встрече, коей она, надо признаться, боялась, и отчаянная панна, чтоб отвлечься от мысли о близкой опасности, спросила у пана Раздобудька:
— Скажите: найдя клад, его прямо руками взять можно?
— Коли заколдованный, то нельзя брать деньги сверху. Их палочкой надо отбросить. Да и всякий клад следует не сверху, а сбоку из земли выбирать: коли сбоку, то с денег заклятие снимается…
Пан Раздобудько говорил с увлечением, с любовью к делу и, уже не в силах остановиться, снова отошёл с панной Яриной на несколько шагов.
Тогда Подолянка тихо спросила:
— Вы наугад их будете искать? Сокровища наши?
— Наугад разыскивая, можно ничего не найти и за сто лет, — ответил пан Оврам. — На всё своя наука!
— Ну, если так, то и план Кондратенко, видимо, вам не нужен?
— Как не нужен?
— Вы собрались искать и без того письма.
— Но всё-таки…
— Вы имеете рисованные планы?
Оврам спохватился.
Да было поздно.
— Кто вам их дал? Не гетман ли?
— Панна!
— Вы их принесёте мне этой ночью.
— Зачем?
— Положим их рядышком, ваш и мой, да и сличим: что общего? Какое различие? Где вероятность удачи? — И, помолчав, спросила: — Придёте? Иль нет? — и двинулась в покои.
— Приду, — поспешил Оврам, холодея, и боязливо глянул на Пампушку, ибо теперь ему уже не следовало сказывать обозному об уговоре с панной, чтоб не делиться добром ещё и с этим вельможным толстяком.
— О чём это вы с панной так таинственно беседовали? — спросил Стародупский-Пампушка, когда они, условившись с Мамаем — встретиться поутру, вышли наконец из архиерейского сада на улицу.
— Шляхетные панны всегда склонны к беседам таинственным, — щёлкнул пальцами Раздобудько. — Допытывалась, как люди знающие добывают клады с помощью отрубленной руки мертвеца.
— Что это ей взбрело на ум?
— Воспитание по монастырям… чего ж ты хочешь! — и тихо добавил: — А охотятся за ней недаром!
— Чья-то прихоть! — пожал плечами пан Пампушка. — Ни щёк порядочных, ни грудей, ни всего прочего! Не разумею! Души в ней более, чем тела!
А отчаянная панна, воротясь в свой покой, всем сердцем стремилась к тому простодушному голодранцу.
И в мыслях звала:
«Приди! Приди!»
42
И Михайлик тот зов услышал.
Он спал как раз, и всё это ему приснилось.
Во сне он слышал, как Подолянка звала:
— Приди… в сад… под окно… да приди же!
Он сладко храпел в холодочке, за кузней ковалика-москалика, к коему матинка и сын поспешали весь день.
Разыскав коваля, увидели, что они уже малость знакомы, ибо сей Иванище, тульский богатырище, со своей белокуренькой жёнушкой, которую все величали Анною, смотрел вместе с Явдохой и Михайликом представление Прудивуса, а потом коваль Иванище видел на подмостках и самого Михайлика, — вот и встретили в кузне парубка и его матинку как родных и желанных.
— Примите на работу, — попросил Михайлик и учтиво поклонился ковалю и белокуренькой бойкой ковалихе.
— А ты нешто не лицедей? — спросил русый богатырь, Иванище-ковалище.
— Бог миловал, — с достоинством, без тени улыбки отвечал степенный парубок.
— Мы — ковали, — подтвердила и матинка. — А на работу в вашем городе чужих да пришлых не берут.
— Да нешто вы чужие? — удивлённо спросила Анна.
— Словно бы уж и свои, — согласился Михайлик.
— Мы тут не первый день, — молвила и матинка.
— Тебя уж весь город знает, — пожал плечами и здоровенный Иванище.
— Так примете? — спросил парубок.
— А зачем тебе идти в ковали?
— Как это «зачем»? — удивился Михайлик.
— Ты ж разбогател сегодня?
— Малость…
— Кусок хлеба есть?
— По работе соскучился.
— Так сильно?
— Аж руки горят!
— Что ж ты умеешь?
— Дайте-ка молот!
— Выбирай…
Схватив самый большой, Михайлик уж и размахивал им, и постукивал по голой наковальне, пока грелось в горне железо, от нетерпенья не мог и на месте устоять, когда к ним с матинкой подошла ковалиха Анна:
— Обедали сегодня?
— Обедали, — с достоинством отвечала Явдоха.
— Вестимо, обедали! — волей-неволей поддержал свою гордую матинку сынок.
— Разбогатели малость, — важно добавила матинка.
— А мы вот собрались вечерять, — поклонилась Анна. — Может, и вы — с нами? Пора бы!
— Мы… — начала было упрямая матуся, да Михайлик наконец не выдержал и быстрёхонько согласился:
— Спасибо… уж верно, пора. Правда, мамо, пора?
И боязливо глянул на разгневанную в своей бедняцкой гордости матусю.
— Что ж, сынок, коль просят люди… — и Явдоха принуждённо поклонилась хозяйке.
Положив молот, Михайлик попросил умыться. Из ковшика на руки ему поливал чуть не десяток мелкой, словно куколь, ковалёвой детворы, и малыши, коим вдруг по душе пришёлся этот здоровенный хлопец, уже ссорились за право держать ковшик, за то, чтобы подать рушник, а их мама, чистенькая и хорошенькая Анна, белокурая с рыжинкой, хороша, что огонёк, покрикивала на детей, и Михайлику всякий раз казалось, будто малышей становилось всё больше и больше, — он пытался даже пересчитать эту мелкоту, да от целодневной усталости всё сбивался, и у него получалось — то одиннадцать, то двенадцать, то тринадцать, потому как от запаха пищи кружилось в голове.
Детвора почти не ела в ту вечерю, а всё смотрела и удивлялась, как же здорово ест новый ковальчук, этот самый Михайлик.
Ел хлопец быстро и смачно, отдавая должное вареву приветливой Анны.
Поблагодарив бога и хозяйку, он наконец перекрестился и снова поспешил в кузницу, где уж томилось в горне железо, чтоб поскорей взяться за работу.
Но… до кузни хлопец не дошёл.
Он на миг остановился возле берёзки белокорой, потрогал для чего-то её ствол, потрогал ещё раз, провёл рукой чуть выше, обнял ту березоньку, прильнул к ней щекою, к её коре, которая на ощупь напоминала человеческое тело, — прислонился… и сразу уснул.
Стоя.
Опьянев от всего, что пришлось пережить за этот богатый день.
Опьянев от еды.
Заснул…
Коваль Иванище, пряча от обидчивой Явдохи улыбку, обнял хлопца, опустил его на землю, положил под голову осиновое полено, подсунул сенца под бок.
Но Михайлик не проснулся.
Словно прильнул ушком к пуховым подушкам.
А уж когда ему приснилось, как Подолянка его кличет — ой! — прийти ночью в архиерейский сад, он даже встал было, чтоб поскорей броситься к ней, да снова упал, как трава на острую косу.
43
Пока наш Михайлик храпел и сопел за кузницей так, что пар над ним поднимался, Прудивус, брат Омелька, вместе с Явдохой и челядниками коваля Иванища перетаскивали с базара в кузню всё добро, добытое талантом её сына, щедрые даяния мирославцев, и пришлось-таки вдоволь потрудиться, пока перенесли всё, что пришлось на долю молодого кузнеца.
Пока он спал, как после купели, к москалю Иванищу и его славной жёнушке явились жданные гости: пришёл проститься сын Глека-Юренка, Омельян, что вот-вот должен был тронуться в путь. А с ним — Лукия, гончарова дочь. За ней вступил в кузню и цехмистр гончаров, старый Саливон Глек, добрый друг Иванища и его беляночки Анны.
Так что Тимош Прудивус, отца своего ещё на дороге увидев, еле успел улизнуть из кузни через другую дверь, ибо не осмелился-таки попадаться старику на глаза, и подался куда-то, чтоб встретиться с братом хоть при выходе из города, пока этот единственный теперь выход ещё не преградили однокрыловцы.
Мешкать гостям не приходилось, Омелько поспешал, потому и оставались в кузнице недолго.
Анна вручила Омельку голубя-гонца, коего парубок должен был беречь в дороге, как свою свободу, чтоб выпустить его с письмом уже в Москве, после встречи с царём всея Руси.
Омелько взял голубя умелой рукой, пропустив лапки меж пальцев, и птица трепетала и радужным горячим глазом глядела на Омелька.
— В Москве замужем старшая моя сестра Мария, — молвила Анна Омельяну. — За гончаром Шумилом Ждановым. — и молодуха рассказала хлопцу, как там найти её родичей, велела поселиться у них, чтоб, при нужде, можно было заработать на кусок хлеба в их гончарне, и всё это Анна говорила так просто, что и на ум не приходило отказаться, и была та пригожая тульская молодайка хороша, как тихое лето, как некошеная трава в ясный день, хоть и народила добрый десяток детей (что годок, то и сынок!), хоть были кузнецы с детворой этой бедные-пребедные (душа — не балалайка, есть просит!), однако жили весело и дружно. Малолетки в работе помогали, но семья всё не могла разжиться, да к тому ж — Иванищу приходилось терпеть ещё и притеснения ковальского цеха в городе Мирославе, что налагал на пришлого мастера всё бóльшие поборы.
Как ни были они бедны, да ради таких проводов нашлась в доме и чарка на дорогу, и сала кусок, и хлеба вдосталь, а был он у Анны всегда выпечен, как солнышко, что и у гетмана лучшего не бывает…
Помолчали, присев перед дальней дорогой, где кто стоял: кто на большую наковальню, кто на чурбак, кто на пушку, подбитую во вчерашнем бою, потом встали, перекрестились на образ Косьмы и Демьяна, божьих ковалей, плюнули на морду чёрта, намалёванного для сего у двери, и двинулись было к выходу, да Иванище сказал:
— Сие — тот самый чёрт, коего я поймал недавно в вéршу на Рубайле. А он мне и говорит: «Пусти меня, я — чёрт». — «Ладно, съедят дети с хлебом». — «Так я ж — нечистый!» — «Жена вымоет, всё ж борщ вкусней будет…»
— И что ж? — спросил Омелько.
— Съели, — грустно усмехнулся Иванище. — Больше-то ничего не было…
Все засмеялись, хоть и невесело, и вышли из кузницы.
44
Провожать за город, в сторону противоположную той, где поутру шла схватка с однокрыловцами, подались старик Саливон с Лукией и Козак Мамай.
Впереди бежал Пёсик Ложка.
За ним шагали Омелько с Козаком, ведя коня в поводу.
Позади — отец и сестра несли голубя.
А где-то сторонкой крался, не выпуская их из виду, отверженный лицедей Тимош Прудивус.
— Я верю, ты вернёшься, козаче, — говорил Омельяну Мамай, и лубенский тютюнец искрился в его трубке-носогрейке, трещал и шипел. — Но… гляди! Считай день каждый за свой последний день и будь счастлив, прожив его до конца. Встречи с явной смертью жди каждую минуту, но верь и верь: что выживешь, что дойдёшь, что исполнишь всё, что поручили тебе отец, родной город, Украина! Старайся не сложить свою голову, да и смерти, козаче, не страшись, — важно ведь не то, сколько ты прожил, а то — хорошо ли ты прожил! Кто это сказал — не помню, но…
— Это сказал когда-то Сенека, римлянин, стоик, — отвечал Омелько, что был одним из просвещённейших людей своего времени.
— …Всё же побереги себя в дороге от напасти и от несчастья, от злых людей и от лихой годины, — не учуешь, как беда набежит. Зверя в лесу немало: вот ты, ложась поспать, шиповника подмости под бока, глоду, тёрна, дерезы, чтоб крепко не заснуть. Да и комары… да и голод…
— Мне наша Лукия к седлу приторочила торбочку пшена, в постном масле жаренного, торбу тарани, сухарей да хлеба.
— И однокрыловцы могут наскочить, и всякий другой разбойный люд… — и Козак, яростно сверкнув глазом, начал рассказывать, что видел в степях: как гетман выставил повсюду сильные заставы желтожупанников, поляков и немцев, чтоб не пропускали на Сечь ни купцов с припасами, ни чумаков с солью, чтоб никто и в Москву не прорвался с жалобой на ясновельможного пана гетмана, как ловили путников и безвинно карали страшной смертью.
— Боне деус… милосердный боже! — комически воскликнул Омелько. — Зачем вы меня пугаете, пане?
— Чтоб ты, хлопче, в пути не унывал. А коли случится беда, ты пой. Что ни приключилось бы, ты пой. Песня спасёт тебя повсюду. — и глаза Мамая блеснули синим, дьявольским, а то, может, и ангельским огнем.
— Я не совсем понимаю.
— Поймёшь потом. А пока что… запомни мой совет. — и Козак Мамай отвернулся от парубка, потому что в прищуренном глазу засверкала слеза.
— Чего это вы?
— Анафемская люлька опять погасла, черти б её курили!
— Люлька ж дымится…
— Комар попал в глаз! — Усы Козака зашевелились, словно от ветра, и он остановился, дожидаясь, пока их догонят Омельковы отец и сестра.
— Мне добраться б до ближнего рубежа России… — и парубок опять нащупал в шапке письмо к царю. — Только б не попасть однокрыловцам в лапы. А там…
— Что там! Будто нет на Московщине своих опасностей! — усомнился старый гончар.
— Да и в самой Москве ты ещё набедуешься — ой-ой-ой! — печально улыбнулся Мамай. — И горюшка хлебнёшь немало…
— В самой Москве? — удивился Омелько.
— А что ж! Ты к царю так просто не подступишься… тем паче, надобно таиться от наших земляков, а их в Москве бог весть сколько, и кто из них — холоп Однокрылов, того ты знать не можешь. Вот горя и намыкаешься! А когда минуешь все препоны, то и с самим царём говорить… никто ж не знает — как, — все-то цари, короли и гетманы хитроумны, привередливы, своенравны. Ты ему чуть не так поклонился, а он тебе за это — голову напрочь. При московском дворе все там царю раз по сто земно кланяются. А ты ведь не привык…
— И не привыкну! Нет, нет!
— Доведётся. Ты — посланец! И твоя голова уже не твоя, а только тех, кто тебя снаряжает в Москву. Будешь ты там и поклоны бить, и ручку целовать, и всё делать станешь, как положено при царском дворе.
— Откуда ж мне знать, что там положено?
— Ты ж при дворах бывал.
— В Венеции, в Вене, в Варшаве…
— Кое-что повидал? Так ты уж поусердствуй: будь учтивым, кланяйся и кланяйся, — шея не переломится! — всё делай так, чтоб никто не придрался: коли надо, то и горькое слово скажи, но с поклоном, почтительно. Будь смелым, как надлежит козаку… сыпь в глаза правдой, своего домогайся, но будь мудрым и хитрым, аки змий, чтоб голову не сложить понапрасну! Тебя к царю посылает украинский народ. И ты сего не забывай, Омелько! И не верь никому и нигде… Даже когда придёшь к согласию с царём, даже когда он тебе свой перстень золотой подарит…
— Перстень? — удивилась Лукия. — Почему перстень?
— Так во всех сказках… — шевельнул усом Козак. — Коли до чего дойдёт… царь спервоначалу дарует перстень, а затем уж…
— Ищет повода, чтоб отрубить голову? Не так ли? — и Омельян рассмеялся, а сестра испуганно схватила его за руку.
Старик гончар сказал:
— Неладно, Мамай, шутишь! — и обратился к парубку: — Ты, сынок, едешь не к султану, не к хану, не к королю, а к царю московскому! А посему…
— К народу московскому! — резко перебил Мамай. — К русскому народу. А цари и султаны все одинаковы.
— Увидим, — грустно молвил Омелько.
— И царь московский? — обеспокоенно спросил старый гончар.
— Да что ж московский! — рассердился Мамай. — Он, говорят, человек разумный, добрый. И безрассудный. Доверяет панам и дворянам. А черни боится…
— На то он и царь! — сказал Омелько.
— А Однокрылу, — продолжал Мамай, — московский царь и досель доверяет, не зная того, что сталось в последние дни… Доверяет! Ибо он гетман, а не грязный холоп! — и Козак Мамай, наставляя молодого мирославского гонца, начал рассказывать хлопцу про царя с гетманом всё сразу, что знал тот и чего не знал…
…Как оговаривает гетман пред царём весь народ и Запорожскую Сечь.
…Как ещё три месяца тому назад Гордий Пыхатый тайно просил у царя русские полки супротив непокорных запорожцев, чтоб кровью унять бунтарское броженье голытьбы, коей не хочется снова стать быдлом у козацкой старшúны, у своих же, украинских брюхачей, кои на всём Левобережье пытаются забрать в свои загребущие руки силу и власть вместо изгнанных польских панов.
…Как гетман Однокрыл и все его подручные верноподданным челобитьем канючат себе у царя в вечное и полное владение города и сёла Украины, делят их меж собою, домогаясь втайне от народа восстановления того безграничного крепостного права, что было на Украине при польских панах.
…Как царь прещедро оделяет козацкую старшину «жалованными грамотами на вечное и потомственное владение» десятками тысяч сёл и сотнями городов да местечек, хоть в самой России тогда и не было городов, что принадлежали бы со всем добром и людьми какому-нибудь боярину, потому как бояре владели только сёлами.
…Как, тишком выпросив у пресветлого царя те грамоты на вечное владение богатствами и людьми на Украине, козацкая старшúна, вельможи черниговские, роменские, гадячские, миргородские или переяславские боятся являть сии грамоты горожанам, люду ремесленному, гречкосеям, чабанам, козацкой голытьбе, которая в большинстве своём тоже должна была б идти в неволю, — боятся, вишь, ибо ещё нет мочи у них, чтоб самосильно бросить в рабство весь украинский народ.
…Как русский царь, человек разумный и осмотрительный, не пожелал посылать на Украину русское воинство, чтобы помочь старшúне закрепостить простых людей, разумея, что украинская чернь возненавидит за то Москву и москвитян.
…Как гетман Однокрыл, так и не добыв супротив народа своего подмоги у московского царя, снюхался ныне с крымским ханом, с польскими панами, с наёмными немцами и уграми, дабы закабалить непокорный украинский народ, что отродясь не желал терпеть над собой никаких панов: ни своих, ни чужих…
— …Вот я ему на всё сие и открою глаза, нашему православному государю, — молвил Омелько.
— Гляди, чтоб он сам их тебе не закрыл! — сердито заметила Лукия. — Где царь, там и страх!
— Видно будет, — улыбнулся Омелько…
Они прощались при выходе из Долины, над Рубайлом.
Однокрыловцы здесь, как видно, ещё не показывались, потому что не так-то легко было добраться от южного выхода из Калиновой Долины, где вороги уже успели укрепиться, к этому, ещё свободному, — не так-то легко, если не двигаться напрямик вдоль реки Рубайла, мимо города Мирослава, а идти кругом, обходя болота и трясины, затем что повсюду там тянулись места непроходимые, — вот почему гетманцы, с боем ставши на той стороне, ещё не успели закрыть и этот ныне уже единственный выход из осаждённой Долины.
Вольнолюбивые мирославцы копали землю и здесь, возводили валы, рыли окопы, прикидывали и так и сяк, как бы получше оборонить от вражьего нашествия родной город, свои чудесные горы и долы.
…Мамай, Глек и Лукия, прощаясь с Омельком, не мешкали.
Обнялись, поцеловались.
Вскочив на коня и взяв за пазуху голубя, Омелько оглянулся на Прудивуса, что плёлся позади, махнул ему рукой и двинул с места галопом.
А старик, сестра и Козак Мамай, проводив его взглядом, принялись тут же рыть окопы, потом начали устанавливать на место пушку, только что возвращённую из кузни москаля Иванища.
45
А тем часом у кузни проснулся Михайлик.
Столь свежий и сильный, столь бодрый, будто проспал не час, а все сутки.
И сразу вспомнил о молоте, что пришёлся ему по руке, и чувство полёта, не оставлявшее хлопца с самого утра, после неладного падения в канаву, чувство неудержимого полёта сызнова охватило его, хоть он, влюблённый, и не думал вовсе о той гордячке, о Ярине Подолянке, которая так высокомерно разговаривала сегодня с неведомым ей босоногим дерзилой.
— В кузню пойду, — молвил хозяину, совсем проснувшись, Михайлик.
— Поздно. Грех! Вечерня уж кончилась… Проспал!
— Клечальное воскресенье завтра, сынок, — молвила, перекрестившись, Явдоха.
— И всю эту неделю работать будет грешно, — степенно добавила ковалиха Анна.
— Грешно? — удивился Михайлик. — Самый страшный грех — это война! Надо ковать оружие.
— Говорят тебе, грешно…
— Руки у меня…
— Соскучились по работе? — улыбнулся коваль Иванище. — Но нет… Солнце садится. Грех!
— Я с тобой поработаю, — вдруг отозвалась Анна, — ей стало жаль этого парня, что так соскучился по привычному кузнечному делу.
— Гляди, Анна! — остерёг муж. — Услышит отец Орлам, что в нашей кузне стучат, прогонят меня и тебя с малыми детьми из Мирослава.
— Война же! Не прогонят.
— Ой, гляди!
— Ладно! Доброе дело — не грех, — молвила Анна и повела Михайлика в кузню.
А когда железо накалилось, Михайлик взял молот, и Анна невольно засмотрелась на неуклюжего парня.
Да и сама она, эта ловкая, проворная россияночка, переворачивая под его молотом раскалённую полосу железа, порой маленьким молоточком указывала хлопцу, куда бить, — и сама она, невысокая, но статная и крепкая, ладная, с большими сильными руками и маленькими ножками в зелёных сафьяновых сапожках, разрумянилась как маков цвет. То и дело лёгким движением руки Анна подтыкала под голубой повойник тонкие, непослушные, чуть рыжеватые волосы, что казались ещё более рыжими от блеска горна, от стынущего железа, рассыпавшего искры под их ударами. В работе Анна, чем далее, действовала всё быстрее и проворнее, и всё чаще и чаще перекликались молотки… Михайлик поглядывал на неё, и хлопцу приятно было смотреть на её вдохновенное в эту счастливую минуту лицо, и он думал о том, как хорошо жить на свете, когда вокруг столько добрых и хороших людей, когда есть, кроме других, и та, что лучше и краше всех, та гордячка, к коей поутру прикипело его опалённое сердце.
Из-под его молота летели искры.
Искры из полосы стальной, что после двух десятков ударов превращалась в саблю.
Искры из другой полосы.
Искры из третьей… из десятой… из тридцатой.
Искры из глаз.
И звенел, и стонал металл, металл раскалённый и металл холодный, металл сердца, потому что звенело и пело всё в нём самом, в душе этого парубка, коего безумие любви впервые вознесло сегодня над землёй, да и влекло его, и влекло всё быстрей и быстрее, — звенела и пела сталь, звенел да пел и сам коваль Михайлик, ставший сегодня утром Кохайликом, — пел весь, звенел весь, бил сердцем и молотом.
Бил молотом и пел…
И сам того не замечал, как, верно, того не замечают и птицы небесные, когда петь приходит пора.
Когда приходит пора…
А ковалиха Анна думкой летела за Омельковым конём, и даже виделось ей, как хлопец у её сестры, у Марии, гостит в далёкой Москве…
…Михайлик бухал молотом и пел.
Не замечал того, что за широкой дверью кузницы, припав украдкой к косяку, слушает его цыганочка Марьяна.
Он всё пел и пел.
Одну песню пел.
Другую песню.
Третью…
— Гей-гей!..
ПЕСНЯ ТРЕТЬЯ: ПРО ВЕЧЕР, ПРО НОЧЬ
1
Трень да брень, так и прошёл весь день — день, полный неожиданностей и приключений.
2
Окончив вечерню, в конце коей епископу пришлось попрощаться у алтаря с Омельком, который, пропев «Свете тихий», должен был отправляться в путь, — окончив наконец вечерню, что на сей раз показалась особенно длинною, Мельхиседек, задыхаясь от усталости, снял с головы митру, тяжёлую, жёсткую, словно казанок, украшенную по золоту перлами и самоцветами, снял, торопясь от нетерпения, саккос с золотыми звонцами, быстро снял и омофор, пояс, поручи и подризник, ибо очень было душно в церкви, уж и отдохнул малость, посидев в одной рясе у жертвенника на скамейке, под оконцем в восточной стене алтаря, ему уж и люлечку покурить захотелось, да и поесть пора бы — службу-то правят натощак, — однако народ из церкви не расходился и не расходился, ожидая, верно, архиерейского напутственного слова, хоть проповедей по субботам не положено, ибо для того искони назначена лишь воскресная литургия, да и устал ныне владыка, да и к беседе с мирянами не был готов. Но…
— Придётся-таки, — кивнул архиерей отцу Варлааму Лобанивскому, настоятелю мирославского собора, протоиерею, то есть старшему попу, который полагал, имея для того весьма веские основания, что из отца Мельхиседека архиерей — как из вола херувим, как из отрубей кулич, как из цыгана раввин, как из кота борщ, — ибо от него на версту несёт козачиной, бродягой степным, сечевиком-голодранцем, а не церковным вельможей, ибо не выжимает он седьмого пота из полуголодных крепостных, принадлежащих епископской кафедре, ибо по-людски обращается с босоногой челядью, что служит ему в архиерейском доме, ибо не знает сей владыка ни Священного писания (хоть и учился когда-то в Академии), ни треб, ибо от ладана у него голова кружится, да и к табачищу привержен, да и к чарке, старый пёс, не равнодушен, да и дружит с такими приблудами, как сей анафемский Козак Мамай, что на беду объявился в Мирославе, да и ещё немало было у отца Варлаама важных причин — не любить, не уважать и пуще огня бояться Мельхиседека, ибо сей рыженький попик был уверен, что тяжёлая архиерейская митра более подходила б ему самому, и в этом святом убеждении поддерживал его в последнее время и сам пан Купа-Стародупский, к коему всем пастырским сердцем и глубоким поповским карманом усердно тянулся, ластился и льнул дальновидный отец Варлаам, коего весьма почитали некоторые миряне за то, что правил он службу божию с вдохновением, даже плакал, ведь носил он в кармане луковицу и всякий раз её нюхал, растираючи в пальцах…
— Что — придётся? — не поняв, спросил отец Варлаам.
— Придётся молвить слово, — объяснил Мельхиседек.
— Какое там слово в субботу! — буркнул отец Варлаам и вырвал из длинного и не слишком густого поповского пучка на затылке рыжую волосину, что он проделывал всегда в волнении либо в раздражении, однако от сего не лысел, хоть и надёргивал за день добрую прядь (матушка вязала из тех волос коврики, набрюшники, скуфейки и ещё тьму всякой всячины), затем что он постоянно — либо злобствовал, либо бушевал… Волосы валялись прядями и по всему алтарю (за то ему от матушки попадало, ибо пропадало добро). — Кто ж это в субботу говорит проповедь! — и он снова с тихим треском выдрал у себя волос и в сердцах хотел было бросить его наземь, да, опомнившись, спрятал в глубоченный карман.
— Люди-то ждут напутствия.
— Глупое стадо, а не люди!
— Вы меня убедили-таки, отче Варлаам: надо мирянам что-то сказать. Вот сейчас. Именно в субботу!
— Бог знает что! — и отец Варлаам опять вырвал волосок. — Из учебников гомилетики ведомо, что учёная дидаскалия, ссылаясь на слова Иисуса Христа и святого Петра-апостола, видит в литургической проповеди…
— Пора! — как бы и не слыша наставлений попа Варлаама, буркнул про себя владыка и вышел из алтаря через дьяконскую дверь — с намалёванным на ней (нет, не Мамаем) архангелом — и взошёл на амвон.
Тут отец Варлаам уже не мог уговаривать владыку — перед всем честным народом, он лишь поглядывал с затаённой злобой и надеялся воздать ему за всё, чтоб тело и душу владыки воврещи в огненную дебрь, и он желал архиерею всяких бед, во глубине души своей уповая, что отца Мельхиседека, коли есть на земле справедливость, непременно убьют в одном из ближайших боёв, куда его нечистый носит, как настоящего полковника.
Отец Варлаам был не из тех стародавних украинских попов, что принимали страшные мучения от польских жолнеров и ксёндзов; не из тех, кто шёл на смерть мученическую за народ, за веру православную; не из тех, кого, не обративши в унию, поливали маслом и клали на раскалённые уголья; не из тех пастырей, с коих, ещё живых, сдирали кожу или бросали в бочки с набитыми гвоздями и катили с горы; не из тех попов, что принимали смерть вместе с мирянами, когда польские вояки с попами униатскими истребляли непокорные сёла, даже стариков, женщин и детей, — отец Варлаам не был таким попом…
То был самый заурядный поп, алчный, сбесившийся от безделья, завистливый и неопрятный, продажная душа, ибо охотно продался бы всякому, если б его захотел кто купить, — одним словом, это был заурядненький попик, из тех, кого встречая миряне поскорей хватаются за пуговицу иль за крючок: поп с крестом, а чёрт с хвостом! — и такой, дескать, набожный, как у святого Георгия Победоносца конь…
Кабы кто перехватил те взгляды, что кидал он на владыку, этот рыжий поп, сразу понял бы, как злобится сей божий слуга.
Он смотрел на ноги епископа, и казалось, что перебивает ему взглядом кости, так не хотелось попу, чтобы епископ нынче подымался на амвон.
Но владыка был уже там. Поправив на голове окровавленную повязку, он обратился к людям с простым, добрым словом:
— Миряне!
Шорох и едва слышный почтительный шум вдруг стихли (лишь мухи жужжали над головами), ибо люди ждали пастырского слова, столь необходимого в тяжкую годину войны.
— Миряне! — повторил епископ. — Говорить долго сегодня нельзя… по всем церковным правилам, кои так хорошо знает наш отец Варлаам, да благословит его милосердный Христос-спаситель! Так я скажу немного: работящие люди города смущены наущениями отца Варлаама, чтоб ни один православный в продолжение клечальной недели… чтоб никто палец о палец не ударил, как то и положено на троицу, ибо в эти дни работать всегда было грешно!
Будто волна прокатилась по церкви после слов архиерея, ибо как раз этого и ждали от него: работать или не работать?
— Итак, дети мои, правду говорит наш отец Варлаам…
И ещё выше поднялась волна в соборе, всколыхнув толпу встревоженных мирян.
— Правду говорит поп, — продолжал далее епископ, — ведь именно так в священных книгах писано, так и обычаями предков заведено. Мы-то родные обычаи почитаем. Но… — и владыка на миг умолк, и все ждали, что он скажет далее.
Ждал и рыжий поп Лобанивский.
— …Но война нарушает обычаи… и не по книгам церковным, а по правде людской и божией. Итак, миряне: почтенного отца Варлаама слушайте, но науки его не исполняйте!
Когда владыка умолк, отец Варлаам набожно и тихо, но ясно, чтобы все во храме услышали, воскликнул:
— Господи! Отпусти ему прегрешения его…
Белые усы владыки распушились, что косы девичьи, ветром растрёпанные, и он сурово повёл чёрным глазом по церкви, где стояла тишина, глянул и на отца Варлаама, что уже выдёргивал из своих патл сразу по нескольку волосин, и повёл свою простую речь далее:
— Кто не хочет снова попасть в шляхетскую неволю, которую несёт нам Однокрыл, тот будет работать всю троицкую седмицу, в поте лица добывая волю казацкую, для дела правого, богу угодного, для наших детей и внуков, во славу нашей Украины! — и епископ прочитал молитву за Украину, а сказавши «Аминь!», опять обычным голосом вдруг добавил: — А завтра будем снимать колокола…
— Какие колокола? — попирая простейшую благопристойность, выпалил отец Варлаам.
— Со всех мирославских церквей.
— И с нашего собора?! — вскричал отец Варлаам.
— Вестимо, — ответил владыка, и все, кто был в церкви, ахнули.
На соборе новые колокола повесили только минувшим летом, и горожане хвастались ими перед приезжими купцами, перед чужестранными путешественниками, потому что и впрямь было чем хвастаться, и все сторонние люди говорили, что таких колоколов не видали нигде.
— Перельём на пушки. А когда война кончится, снова переделаем на колокола, — продолжал преподобный, и вдруг улыбка тронула его губы: — Наш отец Варлаам скажет сейчас, дескать, грех нам будет непростительный. Однако же — где грех, там и покаяние. И лучше вкусить греха, чем сызнова угодить в ярмо к ляхам. Не так ли, миряне?
— Так! — одним вздохом прошелестело в толпе, а отец Варлаам столь сильно рванул себя за длинные патлы, что чуть не вскрикнул от боли.
— Грех не колокола снимать, — продолжал преосвященный, — а грех был бы нам — не устоять в этой войне против ворогов отчизны, против предателей нечестивых, коих помоги ты нам покарать, господи праведный, долготерпеливый и многомилостивый…
Миряне слушали своего владыку затаив дыхание, затем что любили старого пастыря и военачальника, верили ему и готовы были следовать за ним хоть в самое пекло.
— После литургии завтра начнём снимать колокола со всех звонниц, — закончил архиерей, и словно дуновение ветра пронеслось по церкви, но так же быстро и утихло, как поднялось. — Мы одолеем врага! — тихо молвил Мельхиседек, и все перекрестились, всем сердцем принимая эти слова. — Аминь! — провозгласил епископ и, торопливо, не заходя, как полагалось бы, в алтарь, спустился с амвона и пошёл через собор, мимо большой запорожской иконы, на коей сечевики в красных жупанах, подняв чубатые головы, глядели вверх, на деву Марию, а из уст кошевого тянулась к ней лента с надписью: «Молимся, спаси нас от всякого зла, от войны, от друзей непрошеных».
Густая толпа мирян расступалась перед пастырем, как масло перед горячим ножом.
3
На майдане отца Мельхиседека тесно обступили те, кто не мог протиснуться в церковь к вечерне, и множество вопросов и всяких дел обрушилось на владыку таким обвалом, что он, усталый, озабоченный, сев на берёзовый пень, попавшийся на пути, на лужайке, невдалеке от архиерейского дома, должен был повторить всё, что сказал в соборе, да и мирославцы на улице чувствовали себя вольготней, нежели в церкви, вот и спрашивали у пана полковника — кто что хотел: о колоколах, о письме в Москву, о работе для пришлых ремесленников и снова о троицкой седмице.
— Отец Варлаам стращает вас чертями? — спросил Мельхиседек.
— Стращает.
— Будто нечистая сила пристанет, коли будете работать для защиты от ворога в клечальную неделю?
— Да.
— Так не верьте попу! Это говорю я, полковник мирославский…
— Страшновато, полковник.
— Шляхетская неволя страшнее всякого чёрта!
— Да не страшнее адова греха, ваше преосвященство! — возразил сотник Хивря, что вышел из церкви с пучочком освященного канупера, как то делали молодицы. — И если доведётся выбирать меж грехом…
— И изменой? — подсказал епископ и обратился к народу: — Так будем, черкасы[15], волю добывать иль в польском ярме пропадать?
— Волю! Волю! — закричали мирославцы.
— Да поможет нам бог!
— Аминь! — провозгласил епископ.
— Либо дома не быть, либо волю добыть! — гаркнул сильным басом Прудивус, который, так и не попрощавшись с братом Омельяном, только что воротился в город. Он был весьма опечален, и голос его разнёсся над майданом с такой силой, что громада вся заколыхалась. — Волю добыть! — повторил лицедей.
— А ежели волю… — снова отозвался Мельхиседек. — Ежели воли хотите, то надобно, греха не боясь, поскорей приступить к работе, дабы панна Смерть, что уже заглядывает нам в очи, скорей отворотилась от нашего славного города.
— Чтоб не подмял нас гетман Однокрыл!
— Не пустим его походом на Москву!
— Да поможет нам промысел божий! — воскликнул епископ. — А коли не пустим мы нахлебника ляшского ступить дальше, то и Москва спасибо скажет нам не раз, ибо сильны мы только с ней. Аминь!
Хоть кое-кто и возражал ещё, вся громада загомонила одобрительно, и уже видел епископ, что на троицу мирославцы лениться не будут, да и беглецы из окрестных сёл помогут жителям Долины оборонять свою честь и свободу.
Владыка направился было к своему дому — на обрыве, по другую сторону Соборного майдана, но остановился, ибо увидел, как пробивается через толпу, оскалив рот с дыркой на месте передних зубов, Демид Пампушка, несущий в руках свиток, с коего на узенькой ленточке свисала красная шпанской смолы печать.
— Недобрая весть! — крикнул обозный.
— Что случилось?
— Слыхали? Письмо!
— От кошевого? Из Сечи?
— От гетмана Гордия Однокрыла.
— Что за письмо?
— Только что окружил всю Долину, закрыл последний выход!
— Праведно посетил ты нас, господи, гневом своим, — перекрестился отец Варлаам.
— Что ж он там пишет? — спросил старый гончар Саливон.
— Пугает голодной смертью.
— Не рано ль?
— Выхода из Долины уж нет.
— Выстоим, пане полковой обозный! — насмешливо бросил ему гончар.
— А как? Как? — дёргая себя за тонкий щетинистый ус, спрашивал пан Купа. — Однокрыл в этом письме похваляется, что разбил под Гадячем победоносное войско верного народу полковника Мартына Белодида…
— Брешет, чёртов лебедин! — спокойно молвил епископ.
— …Что он послал уже своих наёмников супротив полков князя Верейского, кои стоят в Белгороде, и что мы их здесь ожидаем напрасно…
— Брешет, живодёр варшавский!
— …И клянётся, — продолжал Пампушка, — не отступать от Мирослава, покуда все мы тут не вымрем, как шмели в дыму…
— А не пора ль нам сковать крюк? — кивнув на обозного, спросил Хома Нетреба, старый коваль.
— За плохие вести палок двести! — крикнул Прудивус.
— Не я ж сие выдумал, — погладил себя по голому черепу Демид, потому как там ещё чернел след соколиного клюва и сейчас засвербело как раз в том месте. — Вот, читайте письмо!
— Брешет он, самого чёрта байстрюк! — снова спокойно молвил владыка. — Я гетмана знал ещё в ту пору, когда он служил в луцком суде регентом, где он, видно, и врать научился. Не потому ль он врёт, что московские ратники уже держат в осаде двух желтожупанных полковников в конотопском зáмке? Не потому ль он врёт, что супротив гетманской власти по всей Украине — восстание за восстанием? Не потому ль он врёт, что в бою под местечком Гримайлом запорожцы уже разбили три с половиной тысячи войска Однокрылова, — наёмнички-то его столь налакались там, что себя не помнили, не то что про битву думать, ибо козаки подсылали к ним своих братчиков с горилкой… Ну и удирали ж однокрыловцы, стыд потеряв, потому что запорожцы захватили их коней, и только немногим удалось безоружно уйти пехтурой. Почему ж о том молчит пан гетман? К нам сюда, сами знаете, панове, бегут из его войска обманутые козаки, а из его сёл — посполитые, даже челядь, даже развращённые на лёгких хлебах дворовые…
Помолчав, Мельхиседек сказал:
— Ты всё это знаешь, пане Купа! Так зачем же…
— Но… письмо гетмана!
— Болтай! — гаркнул во всё горло владыка, прездоровый в своё время козачина, и, схватив толстенного Купу, поднял вверх, что перину, и так его тряхнул, что пан обозный чуть не окочурился.
Опустив Демида Стародупского наземь, отец Мельхиседек гневно обратился ко всем:
— Коли кто молвит хоть слово супротив воли народа — смертная казнь без пощады! — и эти слова военачальника снова всколыхнули толпу.
— Смерть ему! — закричали десятки голосов. — Обещано ж ему ребром на крюк!
— Голодные воюем!
— Может, вам калачей напечь? — глумливо прокричал пан Пампушка.
— А что ж! — сердито возразил епископ. — Козак не шутит ни мечом, ни калачом!
— На кол его, сукина сына!
— Ребром на крюк!
— Но я уже успел кое-что сделать, ваше преосвященство, — видя, что шутки кончены, поспешил объяснить пан обозный. — Я нынче весь день там…
— Мало! — не слушая, что тот скажет далее, оборвал полковник.
— Я уже успел, пане полковник, позаботиться о том, чтобы…
— Мало! — снова бросил полковник.
— Смерть ему! — снова закричала громада.
— Слышишь? — спросил епископ. — Не только я, а уж и народ обрёк тебя казни: ежели через неделю в нашем городе…
— В осаде?!
— …Ежели не будет всего, что надобно для козацкой души и тела, тебя казнят-таки самой лютой смертью.
— Но, владыко… — ужаснулся обозный. — Где ж я всё добуду? То, чего нет?! Где я добуду! Я ж — не колдун!
— А есть среди нас и колдун, — тихо отозвался Саливон Глек.
И словно тихий ветер прошелестел в толпе:
— Козак Мамай?
И все стали оглядываться: не тут ли он? Затем толпа забурлила:
— Козак Мамай! Козак Мамай! Козак Мамай!
4
А он был тут, недалечко.
Сидел на пригорке, под старым кряжистым дубом, словно ничего и не происходило на ближней зелёной муравке, будто не его и звали столько голосов.
Сидел он в своей обычной созерцательной позе, ноги по-турецки сложив, как Ходжа Насреддин.
С невозмутимым спокойствием в глазах.
С какой-то иной бандурой в руках.
А подле него — копье козацкое, вогнанное до половины в землю.
К копью конь-иноходец привязан, тот самый Белогривец, коего Мамай намалевал на чёрной стене гетманского узилища.
Возле коня — наш добрый знакомый, Пёсик Ложка.
Все доподлинно так, как малевали Козака Мамая тысячи мастеров из народа на нехитрых картинах в течение нескольких столетий, — да одним только не походило всё то на известные картины: возле Мамая притихла большая орава мирославской детворы, заворожённой то ли голосом его, то ли бренчаньем козацкой бандуры.
Он им уже и песни пел, и играл с ними, потому как дети всегда льнут к Козаку, и все то знали, даже молодицы малышей водили к нему — на счастье, вишь! — а тяжёлые ходили посмотреть на Мамая, чтоб уродилось хорошее дитя… Вот и теперь, наговорив им небылиц, слегка струн касаясь, золотой серьгой потряхивая, он тихо-тихо рассказывал:
— …Пришёл я домой. Хочу поесть, да негде сесть, — я за пирог и — за порог. Откуда ни возьмись — оса, да хвать меня за волоса, и понесла на небеса. Взлетел на небо, гляжу я — стёжка. Иду, иду, гляжу я — церковка: из калачика дверка, пирожком подпёрта, бубличном запёрта. Откусил я бубличка — церковка отомкнулась…
И надобно было видеть его лицо в тот миг!
В глазах детей он видел восторг, да и у самого Мамая лицо, суровое, дубленное солнцем, искусанное комарами, иссечённое всеми ветрами, сияло, как у дитяти.
Не часто в те поры козакам удавалось поиграть с детьми, но суровые люди жаждали этого всегда, мирные козаки, коим приходится всю жизнь воевать, обороняя родную сторону, женщин и детей, и теперь вот Козаку опять и опять хотелось повозиться с малышами, побегать, каждого прижать к груди, доселе не вкусившей святого отцовского счастья, этой радости — обнять своё дитя, той животной радости, что человечнее и драгоценнее среди всех прочих радостей бытия.
Мамай вёл дальше свою сказочку, нехитрую, немудрящую, да уж не только к детским взглядам тянулся, но и прислушивался к голосам на ближней муравке, к людям, что звали его, потому что понимал уже, что сказочке вот-вот настанет конец.
— Откусил я пряничка — церковка отворилась. Вошёл я в ту церковку, гляжу, в алтаре — бог-сын и бог-отец…
И внезапно оборвал:
— А тут — и сказке конец!
Дети, огорчённые, зашумели, задёргали Козака, да надо ж было всё-таки из странствия по небесам воротиться к делам земным, невесёлым, ратным, козацким, бедняцким.
Громада уже шла к нему — знали, где искать: этот самый дуб лет двести назад он своими руками тут посадил, и по всем, пожалуй, городам Украины стояли старые, его рукою посаженные дубы, — вот люди и двинулись сюда, ибо Козак любил бывать под этим дубом.
Толпой подходя к нему, мирославцы били Мамаю челом.
— Только ты нам поможешь, Козаче.
— Чего не осилит громада, — отвечал Мамай, — то и Козаку невмочь.
— Ты знаешь больше нас.
— Не больше всех, — вешая бандуру на дубовую ветку, заметил Мамай.
— Ты всё умеешь.
— Кое-что умею, — согласился запорожец.
— Ты можешь всё, что захочешь.
— Хочу я, правда, много. А могу… — и Козак Мамай развёл руками, лукаво прищурил глаз и повёл усом. — Увы!
— Мы и впрямь должны теперь сделать больше, чем можем…
— Нет, — возразил Мамай. — Вы честным миром больше можете, чем кажется вам. Вы больше имеете, чем про то знаете. Вы больше сеете, чем пожинаете. У вас, панове громада, больше сил, чем желаний, потому как вы ещё и не ведаете всего: что вы можете, что умеете, что имеете…
— Да ведь нам отыскать надобно как раз то, чего нет.
— Всё, что потребно для войны, для одоления врага.
— Всё это есть в Калиновой Долине, — промолвил Козак Мамай. — В нашей богатейшей земле.
— Где ж оно?
— Где?
— Надо искать.
И наш Мамай, поклонившись военачальнику, старшине и почтенным панам цехмистрам, бил челом народу и сказал:
— Да спасёт нас родная земля.
Молчание сковало громаду.
Тишина охватила всю толпу.
А Козак Мамай, медленно отойдя к кустам калины, на пригорок, встал на колени и припал к земле.
В мольбе.
В молении:
— О, земля…
И все, кто был там, опустились на колени, и народ одной большой грудью глубоко вздохнул:
— Земля-матинка!
— Дай силы! — молился Мамай.
— Дай силы… — единодушно повторила толпа.
— Спаси и помоги!
— Спаси и помоги…
— Открой нам лоно щедрое…
И, ухом припав к земле, Козак Мамай слушал.
Все ждали.
Качались под ветром белопенные ветки калины.
Ворковали голуби на колокольне.
Звенел в вышине жаворонок.
Где-то телёнок тихо кликал свою мать.
В вышине жалобно прокричал сокол: «Кгиак, кгиак!»
И всё умолкло.
Вдруг повеял лёгонький ветерок.
И снова пролетел.
Рванул. Ещё и ещё.
И закружился вихрем.
Поднялась туча воронья и, пролетев над городом, на миг закрыла солнце, и вдруг стемнело, как поздним вечером. Но вскоре снова заиграло летнее предвечерье всеми красками, снова солнце засверкало на вечернем склоне, вновь отозвался сокол и стало слышно жаворонка, ибо тишина царила над толпой, как допрежь.
Козак Мамай поднялся.
Глаза его мерцали, горели, — не дым ли шёл от них? — левая бровь его, заметно больше правой, округлилась и поднялась ещё выше, усы Мамая встопорщились, козацкий чуб и тот зашевелился, лицо побледнело, как только может побледнеть дубленное на всех ветрах лицо, и даже голос охрип, когда он тихо обратился к громаде:
— Нас выручат сокровища.
5
Он это молвил тихо.
Тишиной был и ответ.
И мир умолк над зелёной муравкой.
Даже голуби на колокольне.
Даже пчёлы перестали жужжать в цветах калины, в катране.
Даже ветер притих.
И снова Мамай сказал:
— Нас выручат сокровища…
И замер, — как встал, так и застыл.
Мельхиседек спросил:
— Какие сокровища, Мамай?
— В этом городе, в щедрой земле Долины, схоронены стародавние клады…
— Запорожские! — подсказал ему кто-то.
— И княжеские… ещё, может, от Руси древней. А может, и скифские… или ещё какие клады, панове громада.
— Слыхали это не раз! — ответил, из одного только желания поспорить, сотник Хивря, муж трезвенный и добронравный. — Сказки!
— Какие тут могут быть клады! — поддержал сотника и пан Купа, коему совсем не хотелось, чтобы кто другой захватил то, что должно достаться ему одному. — Клады, клады! Смешно слушать!
— Как же взять их? — спросил гончар Саливон.
— Заклятый клад так просто не возьмёшь!
Большая толпа тихо зашумела.
Заговорили о сокровищах: что слышали да знали.
Кто поведал про запорожца, что, на Сечь едучи, схоронил где-то здесь, в иле, на дне Рубайла, червончики, зашитые в воловью шкуру, и немалую лодку с ружьями, ножами, пистолями, тоже обшитую шкурами.
А кто сказывал, как бывает страшно брать заколдованные деньги, что они даются не всякому, да про клад заклятый на двенадцать человеческих голов:
— Десять уже пропало. Ещё один пропадет кто-либо, а уж потом можно будет и взять!
Рассказывали и про винные погреба, найденные под землёй, и про выдолбленную дубовую колоду с горючей водкой, и про кадку с деньгами, и про запорожские кузницы, зарытые в лихолетье: с железом, углём, свинцом, с пушками и оружием, о гробе, полном денег, и о коренном зубе мертвеца, необходимом для того, чтоб денежки те, не причинив вреда, дались бы в руки.
То ведь были такие времена, когда и впрямь зарывали повсюду уйму денег и всякого добра.
И пели тогда в песне:
По тім боці огні горять — нікому тушити, По цім боці орда суне — нікому спинити. Зажурилась Украïна, що нігде прожита, Гей, витоптала орда кіньми маленькіï діти. Малих дітей витоптала, старих порубала, Молодую челядоньку у полон забрала…Вот и бежали люди куда глаза глядят, прятали добро, зарывали деньги — и ватагами, и в одиночку, но возвращались за ними, ой-ой, возвращались не все…
А сокровища оставались в земле.
6
— Было у нас… — начал, на бугорок подымаясь, дед Непейпиво, бывший козак, стройный, седой, с усами, пожелтевшими от тютюна, и люди снова притихли, слушая, а затем что старик говорил очень тихо, ещё более глубокая тишина охватила громаду. — Расскажу о себе, детки…
— Погромче, дед Шайтан! — попросил Хивря.
— А ты не погоняй! — ощерился на сотника Непейпиво, прозванный за строптивость Шайтаном, и повернулся к громаде: — Я ж когда-то докопался до клада, детки.
— То-то вы так богаты, дедусю! — засмеялся какой-то безусый чеботарь, потому что у деда Шайтана не было ни кола ни двора, а жил он тем, что мастерил людям постолы.
— Докопался, а не взял!
— Почему ж, дедусю?
— А потому… Всяк знает, детки, что сие неверное дело начинать лучше в страстной четверг, либо под пасху, либо вот завтра — в клечальное воскресенье…
— Завтра и начнём! — зашумели люди.
— Можно и под Ивана Купала, соколы мои… Однако со мной эта беда приключилась как раз в чистый четверг, после вечерни. Выстоял я страсти господни и, свечки не погасив, донёс огонь до самой могилы…
— До какой это? Где она?
— У нас же, в яру Скаженом: овражек там есть, а посредине — холмик…
— Под Неопалимым дубом, дед?
— Нет, маленько дальше, — неуверенно отвечал Шайтан.
— А какая ж примета?
— Камень лежит, а на нём полумесяц был когда-то высечен, теперь уж и не видно. Так вот — от камня того на полудень надобно было отмерить двенадцать шагов, а там уж и рыть…
— Боже мой! — вскрикнула коротконогая и дебелая девка.
— Вот и пошли мы втроём: Вавило Брус покойный, я… да ещё Северин Самотока, он — здесь, соврать не даст.
— Да он же глух!
— Ничего! У него, гляди, уши пухнут, коли кто брешет при нём… Вот и дошли мы с горящей свечкой до того камня с полумесяцем, отмерили двенадцать шагов, покурили херувимским ладаном из черепочка, перекрестились, да и начали копать. А вокруг — так тихо, ни-ни!.. Копали мы, копали и докопались до железной двери. А за той дверью…
— Ой! — вскрикнула в ужасе та же дебелая девка.
— За дверью железной, — продолжал дед Шайтан, — увидели мы в погребе три бочонка с червонцами, и так они, те бочонки, рассохлись, что и клёпки напрочь повыпадали, а червончики сияют, аж в погребе всё видно. Мы уж хотели было денежки забрать, да видим — перед бочонками корытца какие-то, а в них будто кровь… и надпись кириллицею: «Хочешь червончиков, испей крови».
— Сохрани и помилуй, — по-женски осенил себя широким крестом Хивря.
— Вот мы втроём встали и стоим: боязно! А что, думаем, если то кровь — татарская?
— Как же ты её отведаешь!
— Или христианская…
— Грешно! — отозвались в толпе.
— А может, и чёртова…
— Не приведи бог!
— Постояли мы, потом засыпали, что раскопали, и ушли. Побоялись заклятых денег! Так они, может, где-то и поныне лежат.
— Зачем же вы молчали?
— Присягнули: тридцать лет ни гугу. А теперь…
— Покажите — где они!
— Пустое дело! — отозвался Варфоломей Копыстка.
— Почему пустое? — обиделся Шайтан.
— Так просто денежки не даются.
— Почему ж не даются? — выскочил было и Оврам Раздобудько, что пришёл сюда с паном Пампушкой и стоял доселе молча. — Я ж вот, к примеру… все знают…
— Ты, пане, помолчи, пускай человек скажет!
— Говорите, дед Копыстка!
— О чём тут говорить! Когда мой батько из Мирослава шёл на Сечь, то решил добро своё схоронить в земле. Высыпал червончики в здоровенную тыкву, зашил её в козью шкуру, кинул на воз, посадил и меня, да и подался в лес. Выбрали мы высокий бугорочек, батько стал на нём, поглядел, куда в полдень падает тень от головы, и велел мне рыть яму… А когда мы спрятали тот клад, землёй засыпали, конями затоптали, дёрном покрыли, положил меня отец на то место и давай стегать. Плетью!
— За что же?
— Бил меня батько, бил, а потом и спрашивает: «А знаешь ли ты, сынку, за что бью?» — «Не знаю», — а сам плачу. — «Ну, — говорит батько, — коли не знаешь, вот тебе ещё!» И принялся лупцевать сызнова. А потом и спрашивает: «Ну что, знаешь?» — «Ой, татусенька, родненький…» Но батько взялся за меня и в третий раз, я даже охрип от крика и посинел. «Будет!» — говорит батько про себя. Однако снова спрашивает: «За что ж я лупцую тебя, сынку?» — «За то, — кричу, — чтоб я место сие навек запомнил». — «Ну, — говорит батько, — догадался?» — «Догадался!» — кричу. «Запомнишь это место?» — «Буду помнить, пока не помру».
— Что ж дальше? — спросил Раздобудько.
— Да что ж! Батенько из похода не вернулся. Сложил голову в Царьграде…
— А клад? — допытывался искатель. — Где клад?
— Там, где был. Когда-то копал я, копал… на том самом бугорке. Не нашёл! Забрал кто-то мои червончики… Зазря пороли.
Пана Оврама Раздобудько затрясло даже.
— Ты мне, дед, всё же показал бы то место.
— Кто ты такой, чтоб я тебе показывал?
Да тут опять отозвался наш Козак Мамай.
— Этого паныча, — кивнул он с дьявольской усмешкой, — пригласил в Мирослав сам епископ — клады искать! — и Мамай всё это говорил как-то странно, даже нельзя было понять: не шутка ли это? — Вот, — продолжал он, — мне и кажется… все мы в том деле должны пану Овраму помогать. Не так ли?
И пан Раздобудько, хотел не хотел, должен был поклониться миру.
7
Уже и вечер, тихий да погожий, спускался на землю.
Уже и стада прошли домой.
Из труб вился дымок над кровлями, пора было ужинать.
Уже и солнце стало играть всеми красками на вечернем небосклоне.
А миряне с муравки не расходились, разговоры не утихали, люди добрые, словно даже и про войну забыв, говорили не о чём ином, как о сокровищах.
Шла там речь и про клады в пещерах да курганах.
В речках и колодцах.
Подле деревьев и в дуплах древних дубов.
По лесам и плавням, по степям и болотам.
Рассказывали люди о золоте в бочках, бочонках, макитрах, в медных котелках, в конских или воловьих шкурах и даже в дулах где-то здесь зарытых двенадцати медных запорожских пушек.
— Ну, коли в пушках, — заметил знаток сего дела пан Оврам, — то смотрите: как посыплются из пушки деньги, то первых не берите, откиньте их лопатой, а уж потом… — и он выразительно показал рукой, что надлежало делать потом.
— Оно не так просто! — возразил старик Варфоломей. — Клады, случается, и страху нагоняют.
— Какого страху? — допытывался молодой козак с окровавленными повязками на ранах, полученных в бою.
Отвечать молодому да зелёному принялись в несколько голосов:
— Бывает, что клад квочкой прыгает в глаза.
— А то медведем покажется: идёт ревёт, а ты не бойся.
— А ежели пройдёт время заклятья, клады тужат, хотят, чтобы их вырыли… Тужат и тужат!
— Тужат — коли чистые! — с видом знатока заметил и пан Оврам. — А нечистые хохочут. Но разве не всё равно — чистые они или нечистые! Были б денежки! — и он начал рассказывать о притчах, о несчастьях с искателями чужого золота. — Шла, — говорил он, — одна девка, славная да кроткая, а ей навстречу ковыляет старик. И такой сопливый да грязный, что смотреть гадко, а он ещё и говорит: «Утри мне, девка, нос и подай милостыню!» И уж как ей ни было противно, однако нрава была она смирного, кроткого, и взялась… только схватила за нос того, сопливого, а деньги так и посыпались на дорогу, так и посыпались…
— А дед? — спросил тот же юнец-зеленец.
— Неведомо куда девался. А то ещё было…
И пан Оврам Раздобудько рассказывал, постепенно завоёвывая доверие к своему опыту, о дупле птицы дятла, в коем причудники-запорожцы спрятали свои червончики, забили затычкой, да и затычку ту срезали, чтоб кто случайно не заметил, а он, пан Раздобудько, нашёл, снял заклятье и забрал те червончики. Рассказал он и про знакомую девку, на которую из-под печки белая гусыня как зашипит, как зашипит, а девка, дура, не ударила гусыню, а то ж серебряные деньги в руки шли… А то ещё когда-то навстречу одному пану из могилы выскочил огненный всадник на белом коне, и тоже не удалось пану ударить его, а были б и тут деньги…
— Золотые и серебряные разом? — лукаво спросил Мамай.
— Как вы узнали? — удивился Раздобудько.
— Только что от вас научился, — усмехнулся Козак. — Ежели гусыня белая — денежек надо ждать серебряных. А тут — конь белый, всадник — огненный. А ты нам расскажи-ка, пане кладознатец, что тебе ведомо о запорожских тайниках в нашем городе?
— Почти ничего неведомо, пане Козаче, — быстро ответил кладоискатель. — Ничего!
— Так-таки и ничего?
— Самую малость.
— Какова же она, эта самая малость?
— А такова: сокровищ покойного гетмана в Калиновой Долине искать не следует.
— Почему?
— Золота и серебра здесь нет. Это верно! А ежели нет ни серебра, ни золота, то ради чего ж…
— Есть сокровища подороже, — тряхнул серьгой Мамай.
— Дороже чистого золота?! — поразился Оврам Раздобудько.
— А зачем тебе сейчас серебро и золото? В осаждённой Долине? Зальёшь себе золотом глотку, когда не станет хлеба? Иль серебром стрелять будешь, коли не станет пороха? Иль из жемчужного мониста детям голодным каши наваришь? Иль самоцветы вставишь убитым лыцарям — вместо живых очей?
— За дукаты, за перлы и адаманты можно купить всё на свете, — молвил Оврам.
— Всё, кроме чистой совести! — и Козак обратился к громаде: — В запорожских кладах опричь золота мы сможем, кажись, найти оружие и порох…
— Это — самый драгоценный клад! — сказал тот же юнец-зеленец, и даже волны от слов тех заходили по всему майдану, а бледное лицо пана Пампушки, стоявшего молча, налилось кровью.
И он, почесав свой голый затылок, сказал:
— Вот это клад! Ну-ну!
8
— Что там ещё есть, в том запорожском тайнике? — спросил епископ Мельхиседек.
— Там схоронено и немало чистого…
— Золота всё-таки? — встрепенулся Раздобудько.
— Железа, — улыбнулся Козак Мамай. — На сабли и на копья.
— А-а-а, — разочарованно вздохнул Оврам, а сам опять подумал про свою беседу с панной Кармелой, про старое письмо покойного полковника Кондратенка, про верные приметы, кои в том письме должны быть, и в душе искателя всё пело и светилось, хоть тревога и не оставляла его. Он легко поддерживал сей пустой теперь для него разговор и с каждым словом Козака всё правдивее и правдивее изображал своё разочарование.
— Там ещё и зерно может быть, — продолжал Мамай, — ссыпанное в глиняные посудины зерно пшеницы, зарытое тут про чёрный день, который вот теперь наступил.
— Ну что ж, — показывая на лице своём бурную радость, сказал пан обозный, — всё это очень и очень славно, чёрт побери! А как же!
— Оно и впрямь хорошо было бы, — заговорили мирославцы, — кабы удалось найти хоть немного того добра!
Громада загудела, и улыбки осветили угрюмые лица.
— К делу, честнáя громада! — деловито подтягивая гашник и вновь обретая свойственную ему горделивую осанку, заиграл глазками пан Купа-Стародупский. — Не так ли, владыко? Начнём искать, начнём копать, а там, смотри…
— Погоди, пане Купа, — прервал Козак Мамай. — А чисты ли твои руки?
— Посмотри, — обозный, удивлённо глянув на свои ладони, протянул их Козаку.
Но Мамай между тем говорил:
— Запорожские причудники, по приказу покойного гетмана зарывая в Долине свои сокровища, тоже их… закляли!
— Я так и думал, — деловито заметил Раздобудько.
— Закляли до той поры, пока их добро не будет надобно для правого дела.
— Эта пора настала! — произнёс Пампушка-Стародупский. — А посему…
— Закляли их вот как: отдадутся козацкие сокровища только в чистые руки. Вот почему, пане Пампушка, нечистая твоя душа, я спросил о руках.
— На моих руках, — окончив рассматривать свои панские ладони, сказал Пампушка, — ни земли, ни сажи, ни царапинки.
— Без царапин, — торжественно молвил Мамай, — без земли и без пота сокровища те не добыть.
— Не понимаю, — даже вскрикнул пан обозный, рассердившись, хотя всегда старался разговаривать негромко. — То им нужны руки чистые, то нечистые!
— Чистые, пане Купа, — спокойно отвечал Мамай. — Для сего дела нужны чистые руки, светлые души, коим себялюбие не застит любви к богу, к простому человеку, к правде. Чистые руки, чистая совесть, ясное и правдивое око, которые на войне будут стараться стать ещё чище и яснее, — вот кому откроются и отдадутся сокровища в Калиновой Долине.
Замолчали добрые люди.
Да и недобрые притихли.
И снова стал доноситься издалека неясный шум мелкой оружной стычки, потому что однокрыловцам, верно, и троица была не в праздник, и грех не в грех, ибо уже не раз сегодня они пытались схватиться с защитниками Мирослава, а вот сейчас полезли впервые с другой стороны, от только что закрытого ими второго выхода из осаждённой Калиновой Долины.
— Говори, Мамай, — попросили из громады.
— Что ж молчишь? — крикнул кто-то в толпе.
Даже Ложка с укором тявкнул на своего чародея-хозяина.
— Я уже сказал, — наконец отозвался Мамай. — Разыскивая теперь мирославские сокровища, каждый из нас… кто был силён, станет ещё сильнее…
— Так-так! — загудела толпа.
— Храбрый — станет ещё отважнее.
— Хорошо, чёрт подери!.. — одобрили люди.
— Чей ум был доселе острым, станет что дамасский меч.
— И славно!
— А кто был работящим, тот и теперь силы не пожалеет, до изнеможения, до стона, до скончания, а мирославские сокровища вырвет-таки из-под земли.
— Нам — лишь бы вырвать! — озабоченно молвил Пампушка-Стародупский.
— Э-э, нет! — возразил Мамай. — Если даже и возьмёшь в руки добро козацкое, то клад можешь и не узнать, ежели душа нечиста: будто бы и не золото, а черепки вовсе, камень либо уголь… Так вот, каждому надобно малость поразмыслить: чиста ли у него совесть…
— Надо лишь отговеться перед этим, — пожал плечами Купа. — И все грехи с души долой.
— Нет, — сказал Мамай. — Исповедоваться на сей раз будешь не перед богом, а перед людьми. А это — страшнее! Курить народу ладаном — пустое дело, — И, задумавшись, чародей будто забыл даже, что люди его слова ждут и ждут.
9
Мамай всё молчал и молчал.
Наконец всё тот же Пампушка не выдержал:
— Где искать?
Козак молчал.
— Не в пещере ли где?
Запорожец и рта не открыл.
— Не на дне ли Рубайла? — спрашивали из толпы. — Не в озере ли Красавúце? Скажи!
Козак Мамай молчал.
— Или, может, вам не хочется, — домогался Пампушка, — говорить при таком многолюдье, пане Мамай? Боитесь гетманских соглядатаев? Так скажите кому одному. Мне, например. А то вот пану Овраму, известному искателю… Отвечайте ж! Не молчите.
И Мамай ответил.
Но ответ… всех ошеломил.
— Я не ведаю, — сердито дёрнув золотую серьгу, еле вымолвил он.
— Как же это?! — взбеленился Пампушка.
— Чего туман нагоняешь? — пропищал женоподобный сотник. — Людей морочишь!
— Как же так?
— А так… Не знаю!
Тишина придавила камнем всю толпу.
А Козак Мамай сказал наконец:
— Я помню кой-какие приметы… — и умолк.
— А ещё? — спрашивали из толпы.
— Кроме того, есть одна бумага…
«Которой завтра уже не будет!» — подумал про себя Раздобудько, имея в виду письмо покойного полковника Кондратенка, о коем поведала ему Ярина.
— А ещё? — допытывались люди.
— Искать надо.
К Мамаю подошла Лукия и сердито спросила:
— Ты и впрямь… не знаешь?
— Не знаю, серденько, — беспомощно отвечал Мамай своей любимой. — А впрочем… — и он опять крепко сжал скрытые под усами тонкие губы. — Начнём завтра.
— Почему завтра?
— Так надо, серденько.
— Пойдём-ка! — рванув Козака за руку, велела Лукия с таким выражением тонкого и уже слегка увядшего немолодого лица, которое ничего утешительного Мамаю не предвещало.
— Иди! — тихо молвил Мамай. — Догоню.
Лукия пошла вперёд.
Мамай не сразу мог покинуть громаду.
О чём-то посоветовавшись с архиереем, он поклонился толпе:
— Копать начнём завтра, поутру. А сегодня пусть каждый наладит свои лопаты, заступы, ломы… бадейки — носить землю. И каждый пусть хорошенько подумает…
— О чистых руках? — подсказали из толпы.
— Да, — усмехнулся Мамай, быстрёхонько выбрался из толпы и подался в ту сторону, куда пошла Лукия.
Чтоб минутку побыть с ней наедине.
Чтоб заглянуть вблизи в её глаза.
Хоть она и гневается на него.
Хоть она и сердцем крутенька.
Хоть она…
А она и впрямь сердилась на него, и горькие думы, словно полыни девка наелась, горькие думы растравляли ей душу, и без того отравленную горем войны: и осада родного города, и опасность, подстерегавшая Подолянку, к коей она крепко прикипела сердцем, и сей коротконогий увалень, Мамай, по которому изнывает сердце дивчины, и брат Омелько, что отправился нынче в опасный путь: пробрался ли мимо ногайцев и крымцев, гнавших в неволю полонянок из побеждённых городов и полков Украины, проскочил ли живым и здоровым меж отрядами Гордия Пыхатого, которые в ту пору, когда он выехал, уже стягивались плотным кольцом вокруг города Мирослава.
Прорвался? Или…
10
Не прорвался-таки Омелько.
А нарвался…
Беда настигла в тот же вечер, ещё и ночь Омелечка не обняла.
Отряд желтожупанников внезапно окружил мирославского посланца в безлесной балочке, через которую он пробирался на своём коне, минуя людные места, плетясь не шляхом, а окольными дорогами, по сонливым степям, по дремливым лесам.
Но и тут, в пустынной степной балке, его всё-таки застукали, потому что гетман Однокрыл прегусто расставил свои сторожевые отряды.
— Что за птица? — грубо окликнул Омелька желтожупанный есаул Продайвода.
— Птица? — переспросил Омелько и в тон ему ответил — Соловейко, — а про свою беду подумал: «Беда, рак, вода закипает!»
А когда скопом навалились на него, хоть и потеряли при том трёх-четырёх реестровых козаков, угодивших под саблю Омелька, когда желтожупанники быстренько связали его, вытащив из-за пазухи голубя, не догадавшись, однако, подпороть шапку, в коей было зашито письмо к царю, когда спросили у парубка, какой он хочет смерти, как порешить его, — Омелько, усмехнувшись, отвечал вопросом:
— За что ж меня решать?
— За то, что не в гетманском ты жёлтом жупане. Да ещё поспешаешь куда-то.
— Спешу к родной сестре на свадьбу.
— А может, сестра та вовсе не родная, — пожал плечами есаул Продайвода.
— А может, свадьба та — без разрешения нашего ясновельможного гетмана? Вот оно как! Отпустить тебя не смеем. Взять к себе — не можем. Стало быть, смерть! — и хлопца опять учтивенько спросили: как он желает окончить своё земное бытие?
— Всё едино раку, в каком горшке его сварят! — повёл бровью Омельян.
— Тебе смешно? — удивился Продайвода.
— Ещё бы! Спешил на свадьбу — попал на похороны.
— Что ж нам с тобою сделать?.. Мы тебя повесим. Хочешь?
— Нигде ж ни древа! — фыркнул Омелько, окинув взглядом пустопорожнюю степь.
— Так мы тебя застрелим. А?
— Зарубите меня, — попросил Омелько.
И подумал:
«И это письмо пропадает…»
Не о себе подумал, подумал о письме Украины царю.
Потом спросил:
— А сабли-то остры у вас?
— Сабли как сабли.
— Э-эх, — вздохнул Омелько, — будьте хоть в этаком деле людьми, а не собаками. Наточите-ка…
Реестровый есаул люто повёл оком, но ничего не сказал, ибо всё равно козаку помирать, и кивнул двум своим желтожупанникам, а те, в тороках раздобыв брусочки, что бывают у косарей, принялись вострить сабли.
«У отца седины прибавится, — думал меж тем Омелько. — Сестра поплачет, Козак Мамай погорюет… Мирославцы, воюючи, помянут добрым словом мои песни, а то и по чарке тяпнут за упокой души».
Сабли на брусках звенели и пели.
Звенели жаворонки в вышине.
Запел среди трав легкомысленный скворушка.
Аж самому захотелось — ох как захотелось! — петь хлопцу.
— Помолись перед смертью, — сказал тут Продайвода.
— Помолюсь…
И Омелько Глек, всей Украине известный певец и музыкотвóрец, тихо затянул что-то церковное и совсем не то запел, что полагалось бы перед смертью, а запел, что милее всего.
Один из гетманцев перестал точить саблю. Другой был рачительнее, и сабелька в его руке, коса смерти, скрежетала и звенела.
А Омелько пел.
Он сперва побледнел, словно привлечённая к нему смерть уж положила на чело молодца первые тени, на миг зажмурился, а когда взмахнул ресницами и снова глянул на свет божий, стал будто другим Омельком, словно видел и понимал что-то такое, чего не могли видеть и понимать вот эти желтожупанные козаки, такие же украинцы, как сам он, вострившие сейчас на него свои сабли.
Глаза его вдруг расширились, потемнели, потом замерцали, полыхнули внезапно таким жаром, что взгляда этого выдержать никто уж не смог бы, — тáк он, козак, аж упрев от песни, прощался с жизнью, хоть вовсе и не думал про смерть, а просто пел и пел, всей душой погружаясь в светлый ток песнопения, и так взлетал его голос, так реял он, так бушевала кровь, что не могло это не взбудоражить и врагов, однокрыловцев, кои внимали ему, как никому и никогда дотоль, и сочувственный трепет слушателей, обратной волной возвращаясь к певцу, не мог не кружить ему голову, и Омельку чудилось, будто серебристое овсяное поле колышется пред глазами, будто чёлн-чайка запорожская, взмахнув всеми вёслами, быстро взлетает на вал черноморской волны, и всё кружилось перед ним, и певец всё выше и выше взлетал на высоком гребне своей песни… Песни, в коей звенела в предсмертный час певучая украинская душа.
Была ли то «херувимская», или «Свете тихий», или «Достойно», или ещё что — лицемерное, зловещее, душу подстерегающее, как и всякое пение церковное, но всё это вёл и вёл Омелько своим киевским распевом, известным уже всему православному миру, распевом, где столь сильна была струя народной песенной стихии, пел и пел, пока и на второго желтожупанника, что скрежетал там саблей, не цыкнули сотоварищи:
— Оставь!
Забыв про жизнь, про смерть и про молитву, коей он прощался с жизнью, забыв о пении церковном, и не почуял Омельян, как рванулся ещё выше: «Ой, полети, галко, ой, полети, чорна, та й на Січ риби ïсти; ой, принеси, галко, ой, принеси, чорна, від кошового вісті…», и слеза прошибла глупых желтожупанников, и становилось им так сладко и страшно от скорбной той песни, что казалось, если б сама смерть могла услышать её, то и смерть отступилась бы от своего умысла и не скосила бы такого певуна.
Напевшись, Омелько наконец умолк.
— Вот и помолился… — буркнул он немного погодя.
Никто ему не ответил.
Желтожупанники только вздохнули.
А самый старый, седой, рубаный-перерубанный козак, весь в шрамах, перекрестился и молвил:
— Господь услыхал твою молитву…
— Не будем тебя казнить, — сказал и другой.
— Как это — не будем? — подскочил пан есаул.
— Не будем! — добавил и третий.
— Такого — грех! — молвил четвёртый, указав на божественного спевака.
— Бог нам сего не простит, — вздохнул и пятый.
— Я сам зарублю его, — сказал есаул Продайвода.
— Нет, — возразил тот же седой козак. — Если ты на него подымешь руку…
— Я приказываю!
— Замолчи! — крикнул седовласый, и есаула грозно окружили его же козаки и отняли оружие. А седой, быстренько развязав Омельяна, сказал ему: — Иди. Нам тут надобно есаула нашего…
Почуяв близкую смерть, пан есаул тихонько заскулил.
— Дай сюда саблю… поострее! — велел товарищу седой. А Омельяну сказал: — Спасибо, хлопче!
Потом все ему поклонились, вернули певцу оружие и коня.
— Ступай, — сказал старик. — А то и нам — пора!
— Ясновельможный гетман вам того не простит! — воскликнул есаул Продайвода.
— Мы к нему и не вернёмся, — отвечал седой.
— Куда же вы? — спросил Омельян.
— На Запорожье…
— Пошли вам бог счастья.
— И тебе, сынку.
Низко поклонившись козачеству, Омелько вскочил на коня, взял у растревоженного песней желтожупанника своего гонца-голубя и двинулся дальше галопом.
За спиной услыхал Омелько, как дико вскрикнул есаул.
И тут подумал, что есаула убила песня.
11
Лукия, дождавшись наконец, когда Мамай догнал её, молча шла с ним по городу, ввечеру насторожённо притихшему, — наконец-таки только вдвоём…
Да нет, не вдвоём: за ними ковылял на кривых ножках старый Пёсик Ложка, о существовании коего забыли в тот вечер все на свете, все, даже его беспокойный и неблагодарный в дружбе хозяин, Козак Мамай.
Лукия вела и вела своего любимого за руку, словно малолетка, и Козаку от её руки становилось то холодно, то жарко, а тишина, притаившаяся в осаждённом городе, беспокоила и раздражала Козака больше любого грохота, ибо в ней жило и напряжение войны, и ожидание тревожной ночи — кануна троицы, когда вся нечистая сила выступает против православных христиан.
В вечерней тиши звякали нарочно для того неплотно прибитые серебряные подковки на сапожках Лукии, и это позвякивание было для Мамая сладчайшим звуком, тем паче что её голос он сейчас боялся и услышать, ибо знал, что неминуемо она будет донимать его самыми язвительными словами.
Уж и соловушки все, сколько их ни было в калиновых зарослях, входили в самые крутые коленца своих любовных псалмов.
Уж и звёзды мерцали в холодной вышине.
А Козак Мамай словно воды в рот набрал.
Сердце его разбухало от тех же чувств, кои заставляли щёлкать и заливаться соловушек, но Козака лишало дара слова не только волнение встречи, не только сдерживаемое желание схватить в объятия сердитую, добрую и милую дивчину, что уже почти состарилась, его дожидаючись, схватить в охапку и утащить на край света, — не только любовь, но и… страх перед любимой, обыкновенный человеческий непреодолимый страх, какого Мамай не знал дотоле — нигде и никогда, ни перед чем, ни перед кем, потому как был он из тех лыцарей-чародеев, которых зовут: «Ему-сам-чёрт-не-брат», — хоть оно, может быть, и бог знает как смешно, когда волк да начинает бояться козы, но ведь среди людей в отношениях любовных этакое бывает частенько, когда волки боятся коз, затем что, может, как раз этот всеохватывающий мужской страх перед любимой козой и привязал так крепко Мамая к юбке вот этой анафемской злюки.
— Ну? — после долгого молчания спросила гончарова дочка.
Язык у Мамая стал словно войлочным, и заговорить обо всём, о чём ему надо было потолковать с Лукией, у него не хватало сил, и он только сопел и прокашливался, пытаясь найти первое слово и сдерживая желание вырвать руку из её пальцев, чтоб коснуться горячего тела, всего её тела, коего жаждал в течение двух десятков лет их горестной любви.
— Давно прибыл? — сдерживая справедливый гнев, полюбопытствовала Лукия.
— Сегодня, — буркнул Мамай.
— Когда ж? — неумолимо допытывалась любимая дивчина.
— На рассвете.
— Та-а-ак… — протянула, словно пропела, эта милая ведьмочка, аж Пёсик Ложка от какого-то жутковатого чувства тихонько заскулил, а оба влюблённых опять онемели и пошли дальше ещё медленнее, потому что близёхонько был дом гончара Саливона, хоть расставаться им вот так, и слова путного не сказавши, вестимо, не хотелось, да и насторожённая клечальная ночь вступала в свои дьявольские права, и глаза мерцали у обоих, как мерцают они только в эту неспокойную ночь украинского лета, и кровь кипела и бурлила, словно в предчувствии чего-то страшного, всего, что может статься с любовниками в русальную ночь.
Блуждающие огоньки мелькали над землёй, причудливые тени пролетали совсем близко, чьи-то лёгкие вздохи слышались в коротких передышках между трелями соловьёв, которые отваживались славить свою любовь на весь свет.
Исподволь откликались и девчата, и голоса их, то тут, то там, казались приглушёнными и таинственными в непостижимых шорохах ночи, не менее волшебной, чем шальная ночь под Ивана Купала.
Исподволь над городом взлетала и клечальная песня, ещё неясное и еле слышное девичье пение Зелёного праздника:
Прилетіла зозуленька 3 темного лісочку; Сіла, пала, закувала В зеленім садочку…Внезапно снова блеснули по ту сторону озера несколько выстрелов, будто однокрыловцы, вступив ныне на тот берег Красавúцы, испугались и ночи этой задумчивой, и своего неправого дела, и даже тихой украинской песни — и палят в небеса, не боясь попасть в господа бога.
Словно в ответ на ночные выстрелы, над озером всплывала ещё одна русальная песня, которую повелось петь в эту короткую, но многодумную ночь:
Рано, рано зійду я на гору Та вдарю в долоні, Щоб долоні щеміли, Щоб персні дзвеніли. У мене долоні отецькіï, У мене персні молодецькіï… Зійду я на гору, Аж красóчки грають. Не грайте, красóчки, Не грайте, дзвеніте, Мені в батька не жити Та й віночків не вити…Кабы Лукия давно не разучилась плакать, она, эту песню слушая, уронила бы слезу.
Дивчина прислушивалась к зловещим шорохам русальной ночи и боялась бы, не будь здесь Мамая, хоть, правда, в эту ночь именно с ним ходить было опасно: вся нечистая сила, что беснуется под клечальное воскресенье, черти и чертицы, ведьмы и русалки, они охотно натворили бы своему вековечному ворогу, Козаку Мамаю, всяких пакостей, но даже и черти, глядя на печальное свидание влюблённых, стыдливо отвернулись, когда Лукия и Козак Мамай и сами не заметили, как очутились в объятиях, замерли, забыв всё на свете: войны, бедствия, вечное одиночество, запорожский обет, который запрещал даже касаться любимого существа, а не то что…
12
Сколько они вот так простояли — неведомо: минуту, час, год или столетие, да и ещё простояли бы, может, невесть сколько, кабы не тявкнул на них Пёсик Ложка.
Тявкнул чёртов Пёсик столь сердито и укоризненно, как на то был способен только он. Даже выразительные глаза его зажглись таким пренебрежительным «ай-яй-яй», что любовники мгновенно отскочили друг от друга на пристойные три пяди и, уже не отваживаясь даже за руки взяться, прошли ещё несколько шагов и остановились у ворот усадьбы Саливона.
Цветущие кусты калины скрыли их от случайного взора, и стояли они довольно близко, но так целомудренно, не смея даже коснуться друг друга, что и жесточайший злодей Пёсик Ложка стыдливо отвернулся от них, хоть и считал наблюдение за чистотой души Козака своим долгом, — стыдливо отвернулся, со всем собачьим терпением дожидаясь, когда кончится это взаимное терзание хороших и чистых людей, так как Ложка был старым, а потому и убеждённым парубком и относился презрительно к какому бы то ни было любезничанью.
А ночь-волшебница летела будто на крыльях и становилась всё таинственней, и песни русальные звучали в ней, и одиночные выстрелы бешеных однокрыловцев сверкали во тьме по ту сторону Красавúцы, и тусклые огоньки мерцали в кустах калины, глаза филинов, котов, а то волков, и вздыхало что-то, и выло, и пели ночные птицы, над которыми всё ещё главенствовали соловьи, но ничего того ни Мамай, ни Лукия не слышали, ничего и не видели, кроме сияния, самого обольстительного и прекраснейшего из всех сияний богатой природы, сияния любящих глаз.
Вот так они и стояли — друг от дружки на шаг.
Молчали. Вздыхали.
Слушали, как сердце бьётся, — но не сердце любимого, а только своё.
Козак Мамай порой протягивал руку к её натруженным пальцам, но сразу отдёргивал, закручивал оселедец за ухо или вздыхал, а то и говорил:
— Вот чёртова люлька, опять погасла…
И снова вздыхал, будто и не про него веками шла по Украине слава шутника, гуляки и храбреца, и в сию святую и глупую минуту по его ласковой улыбке видно было, что он, пожалуй, и не колдун никакой, и не чародей вовсе, а простой, добрый и несчастный человек, — подслушали бы вы, читатель, что он тогда сердитой и славной Лукии говорил:
— Эх, если бы…
— Дал бы нам бог! — вздыхала и старая дивчина.
— То было б у нас деток с десяточек…
— Ничего у бога я больше и не просила бы!
— Этак взял бы мою доченьку… да прижал бы вот так и так… — да, вдруг опомнившись, отдёргивал руки от горячей как печь Лукии.
— Кабы и впрямь ты хотел дочку… и сынов с десяток, ты, голубок мой сизый, не так бы… Не мучил бы меня, да простит тебя бог. Знал бы, что я не могу так больше… Разумел бы, сколько слёз моих понапрасну высыхает, сколько я вот тут… одна-одинёшенька… — и вдруг дивчина умолкла, разгневалась и на себя, и на любимого и стала опять колючей и сердитой, как раз такой, какой она Мамаю больше всего нравилась; самого-то его люди в большинстве боялись, — да так же, поди, приятно бывает крепкому и сильному мужчине кого-то родного бояться: матери, старшей сестры или жены любимой, пускай даже, как в этом случае, малость и моложе его — на каких-то двести или триста лет.
— Вот уж не люблю растяп! — сердито молвила дочь гончара. — Чего раскис?
— Я и небо тебе под ноги постлал бы! А вот война за войной. Смерть так и бродит вокруг наших людей. И не могу я оставить сечевое товариство, чтоб навсегда прийти к тебе, девка моя бешеная, счастье моё суровое.
— Ах ты собачина старая, — нежно сказала Лукия. Потом попросила: — Поцелуй меня, сокол мой.
— Не целовал и не буду! — буркнул Мамай.
Но Лукия так поджала губы, а сие предвещало новый молебен чёрту, ссору между милыми, что Козак Мамай, чтоб не дать Лукии разойтись, так осторожно поцеловал её в висок, что дивчина грустно усмехнулась:
— Лихо ты моё чубатое, никто меня не сватает! — и опять вздохнула: — Сколько ж это годков мы с тобой… вот так?
— Давно… всё переменилось окрест. Глянь-ка. Вот тут была когда-то мельница, ветряк, и нет уж того ветряка.
— Но ветер остался? — лукаво спросила Лукия.
— Вот он! — воскликнул Козак Мамай и вдруг, охватив стан дивчины, так закружил её, задёргал, затолкал, что и впрямь поднялся вихрь, даже пыль взметнулась от сухой земли, такая пыль, что Пёсик Ложка насмешливо чихнул.
Не услыхали того ни Мамай, ни Лукия, затем что им уже было не до Пёсика, и прижались на минутку друг к другу, и задумались, замечтались о невозможном, а затем тихо запели.
Душу изливая, песней заговорил удручённый Козак, и так он пел, что и соловьи умолкли, слушая тоску козацкую, тоску извечного воина, что, воюючи, дом свой оберегая, мечтает и мечтает о собственной хате, о мире на земле:
Ой я зроду бурлакую, Просто неба я ночую… Хтів би в хаті ночувати, Та ні жінки, ані хати Не здобувся я… Доленько моя! Всі бажання, всі надіï Я б віддав тобі, Лукіє, Та служит лиш отчизні У часи суворі й грізні Вірно мушу я… Доленько моя!Со смущённым сердцем Лукия отвечала любимому тихой песней:
Мій Козаче, мій Мамаю, Я про тебе пам’ятаю,— Карі очі, біле чоло Не забуду я ніколи, Не забуду я… Доленько моя! Як у дзвоні й громі битви Ти шептатимеш молитви, — Про одне лиш я благаю: Спом’яни мене, Мамаю, Бо ж твоя лиш я… Доленько моя!Исконный шутник снова просыпался в душе Козака, одолевая любовную грусть, и анафемский запорожец отвечал Лукии чуть веселей:
Ïжа в мене — борщ та каша, Знаю тільки «Отченаша», Та й про тебе вставлю слово У святу та божу мову, Зіронько моя! Доленько моя!А там они запели и вдвоём:
Синє море, чисте поле Не розлучать нас ніколи. Серед муки, серед бою Завше сердцем із тобою Буду жити я, Доленько моя!Не только растроганный Пёсик Ложка, но и гончар Саливон прислушивался к рождению песни, а когда Мамай и Лукия замолкли и стали наконец прощаться, старик, испачканный сырой глиной, вышел из двери гончарни.
И позвал:
— Эй, Мамай!
— А?
— Зайди в хату. Кое-что тебе покажу.
13
В мастерской Саливона Глека было сыро и неуютно, как в любой старой гончарне.
Масляный фонарь висел под низким потолком, шипел и потрескивал. Здесь было бы совсем темно, если бы перед широкой дверью не пылал горн, в котором гончары обжигают посуду. В игре отблесков, что метались по стенам гончарни, всё казалось неверным и причудливым.
На полках стояли готовые к обжигу миски, горшочки, кринки, кувшины, малёванные или просто муравленные, подсушенные или ещё сырые.
Горн пылал малым огнём, чтоб сразу посуду не порвало, и только часов через восемь Саливон должен был развести огонь большой из дров сосновых, липовых или осиновых, но и сейчас гончарня выглядела празднично, украшенная свежими ветками, зеленью, цветами и травой.
— Садись, Козаче, — пригласил старый Глек, подвинув Мамаю колоду, а сам, взяв круто изогнутый нож, похожий на струг бондарный с двумя деревянными ручками, вернулся к работе.
Он в который раз уже перестругивал глину, ранее размоченную и разбитую деревянной колотушкой, чтоб измельчить комья, потом размачивал и долго месил, и всё это они делали теперь вдвоём с Лукией, потому что челядников Саливон не держал, а сын гончара, Омелько, соборный протопсальт, был уже в дальнем пути.
Мамай сел не на колоду, а пристроился у волошского станка и, сам того не замечая, привычной рукой ощупывал верхний круг и нижний, веретено и пятку, а потом, задумавшись, сосредоточенно покручивал станок ногою.
— Даже в канун праздника передышки не знаете, — молвил наконец Козак. — Зачем сразу столько глины?
— Владыка и в праздники велел работать.
— А разве кувшины… разве они так уж нужны для обороны?
— Мы тут с Лукией не кувшины затеяли.
— А что?
— Погоди, покажу, — отвечал Саливон, не оставляя работы.
Лукия принялась за дело, и не краски размешивала для посуды малёванной, не зелень, не червень, не белила, а взялась тоже расстругивать мокрую глину.
Отвечая на вопросы гончара — и про клады, и про всё, что деялось на Украине, и про сечевых братчиков, товарищей и побратимов, — Козак Мамай ненароком схватил кусок глины, швырнул на кружало, запустил ногою станок, смочил руку в бадейке, взял деревянный нож и вскоре отрезал от верхнего круга бокастую кринку, потом ещё и ещё, и так быстро да ловко, что Саливон только улыбался в прокуренный ус: Мамай был мастак на все штуки и умел мастерить всё на свете, ибо тогда, в те простецкие времена, не столь и много вообще умели люди делать…
Кринки вставали в ряд на полках, чистенько сделанные, но тяжеловатые, потому как Мамай глины не жалел, и приятно было посмотреть на его ловкие руки, и Лукия глаз не отрывала от любимого, даже разгневалась на отца, когда тот, пряча в седых усах улыбку, сказал Козаку:
— Ты мне глину не переводи.
— Дело ж делаю! — весело огрызнулся Мамай.
— Не то дело, — загадочно сказал гончар. — Не для обороны.
— А что ж ты из глины слепишь для обороны?
— Смотри-ка! — И, бросив немалый кус глины на верхний круг, гончар завертел его, и стала под его руками возникать из глины здоровенная посудина с узким горлом и толстыми стенками.
— Что это?
— Как назвать — не ведаю. Но гляди! — и Саливон начал показывать и объяснять: — Если сию макитру набить порохом и мелким железом, а сюда, в эти дырочки, вставить запал, да и сбросить с башни на головы однокрыловцам или немцам…
— Ого! — удивился Мамай. — Кто выдумал?
— Не я, — отвечал гончар и глянул искоса в тот угол, где только что работала Лукия. — Это они… с Омельяном придумали.
Мамай повернулся к дивчине, но её в гончарне уже не было.
Услышав на улице какую-то суматоху, да ещё показалось ей, словно прозвучал там властный голос Подолянки, Лукия поскорей метнулась, куда звал её военный долг, потому как была это не просто несчастливая дивчина, а строгий начальник городской стражи.
Мамай глядел в угол, где только что работала любимая, взял её струг, ещё теплый от прикосновения мозолистых рук.
Вздохнув, Мамай повернулся к только что вылепленной глиняной бомбе:
— Что ж выйдет из этого?
— Вышло б… — ответил Глек. — Да нет у нас лишнего пороха на мои глупые затеи.
— Это слова пана Купы.
— Его.
— Порох будет…
Поклонясь, Мамай быстро вышел на улицу.
Пёсик Ложка важно последовал за ним.
14
Весь тот вечер бродил по Мирославу наш Козак Мамай, навещая старых знакомых, ремесленников, и мало кто спал или гулял в тот вечер: всех добрых людей толкало к делу суровое слово отца Мельхиседека.
Шили козацкую одежду портные с портняжками и портнихами.
Готовили лекарства и чистое тряпьё для перевязок зелейники, сиречь аптекари.
У тиглей возились бледнолицые медники, на пушки переливая котлы, подсвечники, колокола, снятые в развалинах доминиканского монастыря, всыпали в тигли мешками и деньги, медяки, жертвованные громаде даже людьми бедными.
Хлопотали у горнил черномазые литейщики, выплавляя железо не только из руды, коей оставалось в обрез, а из всякого хлама, из раскрошенных сабель, поломанных плугов, из заступов и лопат.
Грохотали на трёх-четырёх наковальнях молотки и в просторной кузнице москаля Иванища, где ковали копья, сабли, чеканы, ятаганы, подковы, острия для камышовых стрел, где чинили гакивницы[16] и пищали, панцири и кольчуги, обивали тяжёлые деревянные долбни и готовили из железа всё то, что было надобно для обороны. Возился там над горном не только сам хозяин в паре с Анной, ловко били молотками и матинка с Михайликом, и ещё несколько новых и старых челядников.
Работал в кузне у москаля и пан Станислав, обедневший шляхтич, приставший к Иванищу несколько лет тому назад, католик, коему сегодня работать было не грешно, ибо троица для него уже прошла, по новому календарю, по римскому то есть, десять дней назад (а не тринадцать, как это считали бы мы теперь, в столетии двадцатом).
Были там и ещё пришлые ковали, гуцулы и полтавчане, которых городские ремесленники не брали на работу, — они-то к цеху не принадлежали, — хоть лишние руки в Мирославе были нужны: война всё прибавляла и прибавляла работы кузнецам, а челядники один за другим, выковав себе оружие, спешили на край Долины, где гремели бои.
Когда Мамай возник внезапно возле кузни, Михайлик самосильно перекатывал снятую с колёс пушку, а Явдоха, как всегда, суетилась вокруг него, стараясь сыну помочь.
— Я сам, мамо, я сам, — отмахивался от матуси Михайлик, но говорил это мягко и почтительно, ему-то приятно было, что матинка — с ним.
— Чем заняты, паниматка? — спросил Козак Мамай, подходя ближе.
— Просил цехмистр Саливон, — отвечала Явдоха, — к утру эту пани наладить. — и она кивнула головой на пушку. — Для цеховой Гончарской башни.
— Ну коли сам Глек, то надо… — согласился Мамай и, остановясь на пороге кузни, поздоровался с Анной и со всеми ковалями: — Помогай бог!
— Здоров Козаче! — отвечали ковали.
— Заходите, гостем будете! — пригласила незнакомого Анна.
Мамай помолился на образ троицы, что висел на чёрной стене супротив двери, и, зная обычай кузнецов, плюнул в глаза рыжему чёрту, намалёванному на этот случай у самого входа, скоренько схватил клещи, лишний молот и принялся за работу.
Он уже был здесь как дома, этот незнакомый ковалю козак, и работал как добрый мастер, сам Иванище дивился его ковальской сноровке, и ему смешно было смотреть, как пристально следит за каждым движением Мамая бдительный Пёсик Ложка, коротконогий, что и сам Козак.
Чернявый оселедец Мамая от усердной работы растрепался и встал, почитай, торчком, а в свете горна как бы сияние рождалось над бритым затылком Козака, оттого что ковал он обычную козацкую саблю с таким пылом, с такой усладой, будто бы именно этой сабле суждено было, солнцем в туче блеснувши, навеки порешить всех врагов родного края.
— Что за козак? — тихо спросил Иванище у Явдохи, заметив, что они переглядываются, как давние знакомые.
— Козак Мамай, — отвечала Явдоха не очень тихо, и все, кто ещё не знал Козака, услышали её.
— Козак Мамай? — удивлённо переспросил пан Станислав Кржинецкий, подходя ближе и разглядывая Козака. — Вот этот? — переспросил поляк. И заметил: — Нет, не похож!
— На кого не похож? — улыбнулся Козак Мамай.
— На того Козака, коего… боятся все паны на свете.
— Только паны?
— Только паны. Чего ж бояться людям простым! — и пан Станислав тронул Мамая за рукав, дабы убедиться, что перед ним — не привидение, не призрак, а сам, во плоти и крови, Козак.
— И правда, не похож, — молвил, подходя, Иванище. — Я думал, ты — раза в три выше меня…
— Как на семи львах — семь чертей? — и Мамай, загоготав, протянул руку белокурому богатырю. — Здорóво, пане москаль!
— Здорóво, друже черкасе! — отвечал Иванище.
— Слыхивал я про тебя немало, — сказал Мамай.
— А я про тебя — ещё больше.
Они подержали один другого за плечи, в очи поглядели, в душу заглянули, сердцем к сердцу прильнули.
— Вот моя кузница, — сказал Иванище.
— Ладная кузница.
— Вот моя жёнка, Анна.
— Вижу. Славная жёнушка.
— Вот мои дети.
— Завидую!
Они помолчали.
— Чего бродишь среди ночи? — спросил коваль.
— Не спится, вишь, сегодня.
— Всем не спится, — отозвался, берясь снова за молот, пан Станислав.
— Пришёл поглядеть: кто это пристанище дал нашему Михайлику? — сказал Мамай и поклонился: — Прощайте, Анна! Прощайте, матинка! Прощайте, пане ляше! Прощай, Михайлик! Прощайте, люди добрые!
— Будьте здоровы, — напутствовали его двое гуцулов, нанявшихся недавно челядниками к Иванищу.
— Наведывайтесь, — молвил пан Станислав.
— Пускай, завтра… — сказал Мамай и вышел с Иванищем за ворота.
Они немного постояли.
Мамай глянул на чёрные развалины доминиканского монастыря, что поднимались над самой кузней, и спросил у москаля Иванища:
— Гнездо вот это? Пустое оно?
— Кому ж там быть? — пожал плечами коваль.
— Бог его знает… Ты тут близко живёшь, поглядывай. Поглядывай днём. И ночью поглядывай.
— За тем и приходил? — спросил Иванище и пристально посмотрел на развалины того гнезда доминиканских воронов. — Ты что-то проведал? — спросил он Мамая.
Но никто ему не ответил.
Козак Мамай внезапно исчез.
Будто его здесь и не было.
15
Вот так он исчезал всегда.
Так и возникал повсюду.
Внезапно.
Всё ему в Мирославе надо было увидеть, и возникал он той ночью везде: и меж воинством, что охраняло город со всей Долиной, подстерегая врага на передней линии обороны.
Появлялся и на недоступных для врага башнях замка, сооружённых здесь для польского короля французским инженером де Бопланом, на каменных башнях, что теперь служили нам.
Побывал и на выгоне, где мирославские молодицы и девчата из отряда гончаровой дочки Лукии учились по ночам колоть пикой с коня, сама ж Лукия гарцевала перед ними, как добрый козак, как большинство девчат той мятежной поры.
Она показывала, как держать копьё, как посылать коня вперёд или назад, как держаться в седле.
Покрикивала на какую-то ядрёную девку, что не умела удержать, как надобно, козацкое таволжаное древко копья.
— Сама толста, а голова пуста! Вот уж не люблю…
Побродил Мамай и по окраинам — за девчатами городской стражи. Тихие и сосредоточенные, сновали они по сонному городу под началом Ярины Подолянкн, временно заменившей дочь гончара, Лукию: панночка хоть и жила всё время в предчувствии беды, но легкомысленно пренебрегала предостережением Пилипа-с-Конопель и дома не сидела, не береглась, а дядюшка её, епископ Мельхиседек, и без того отягчённый военными заботами, должен был ещё тревожиться из-за её беспечного отношения к себе самой.
Снова и снова заглядывал Мамай той тревожной русальной ночью в мастерские ремесленников, где повсюду так поздно ещё светились огни: люди не знали отдыха перед лицом справедливой оборонной войны.
И снова шёл Козак по улицам — в том сложном душевном состоянии, когда, в смятении, даже и сам себя не поймёшь, не зная, чего хочешь.
Упасть ли в траву где-то в пустой степи?
Мчаться ли на коне неведомо куда?
Отплясывать ли гопака на людном майдане?
Иль с другом верным потолковать?
Или просто посмотреть на звёзды?..
И он блуждал один.
Козаки среди ночи грузили на мажары хлеб, чтоб везти защитникам города.
В доме пана обозного, в большой пекарне, полыхало в печах.
Молодицы и старые деды-пекари ловко сажали в печь, в другую, в третью кныши и караваи для козачества, и никто не заметил, как меж ними появился Мамай.
Весь в мукé, он управлялся столь же проворно, как в кузне или гончарне, словно бы только тем и занимался, что пёк хлеб, и лицо его пылало вдохновеньем, какое осеняло его в любой людной работе, потому как — что б ни делал он, ему всегда хотелось петь.
Вот и сейчас он уже замурлыкал какую-то песню, тут же слагая её.
Песня, рождаясь в тот миг, была ещё невнятной.
А когда она зажурчала яснее, то и пекари её подхватили, а за ними и молодицы залились, старательно выводя шутливую песенку про святой хлеб:
Слава хлібові святому, Наче сонце, золотому, Слава печі і дровам, Що дають поживу нам! Хлібе-короваю, Рости в край із краю — На здоров'я нам, На згин ворогам! Чи у полі, чи у хаті — Слава вогнику й лопаті,— Ми й на світі не жили б, Як не був би добрий хліб! Хлібе-короваю, Рости в край із краю — На здоров’я нам, На згин ворогам! Треба силы воякóві, Треба силы й для любові,— Все дає нам хліб святий, Наче сонце, золотий! Хлібе-короваю, Рости в край із краю — На здоров'я нам, На згин ворогам!За песней никто и не заметил, как вошёл в свою пекарню пан полковой обозный. Он прислушался к песне, она ему даже пришлась по душе. Однако, заметив тут кого-то чужого и не признав в мучном тумане Козака Мамая, он заорал:
— Кто и откуда?
На него вдруг залаяла куцая, ушастая собачонка, и, пока пан Купа отбивался от неё, Козак исчез, словно его тут и не было.
Только мука вихрилась возле печи, где стоял Козак Мамай.
Да ещё песня Козака не утихала над кнышами, караваями и паляницами.
Посреди улицы Мамай остановился, прислушиваясь, как на соборной колокольне отсчитывает звонарь двенадцать часов, и каждый удар большого колокола бил словно в самую душу Мамая, будто сама пани Смерть отбивала занесённую над городом огромную косу войны.
Козак считал рассеянно, вот и показалось ему, что пробило тринадцать раз, и он стоял там, прислушивался к чему-то, думал — кто же из старых звонарей сейчас отбивает часы: Саливон или Варфоломей Копыстка? — завтра ведь придётся снимать соборные колокола — на нужды войны, и кто-то там на колокольне с ними прощается.
Мамай стоял и стоял.
Уже забыл и про колокола.
А Пёсик Ложка никак не мог раскумекать, почему это Козак замер и что вообще с ним деется.
Да и трудно это было понять Ложке.
Потому что Мамай слушал там соловушек.
16
Слушал тех соловьёв и Михайлик.
Щёлканье так наплывало и плескалось со всех сторон, что хлопцу чудилось, будто в каждом кусте калины сидит по соловью, и вечер звенел от них, как некая небесная бандура в руках у самого господа бога.
Когда матинка, находившись и наработавшись, уснула после беспокойного дня в каморке возле кузни, Михайлик, ибо не спалось ему в эту тревожную ночь, взяв вместо палки, чтоб отбиваться от собак, тяжелую долбню, одну из тех, которых он сегодня железом оковал не один десяток, вышел из дома коваля на улицу.
Кузня стояла под самой стеной разрушенного монастыря, в пустынном уголке, вот там-то на деревьях и собрались русалки в эту колдовскую ночь и пытались было приставать к Михайлику, но хлопец и не заметил того, потому что над влюблёнными даже такая нечистая сила не властна, как те русалки, не говоря уж о ведьмах и чертях, которых в ту ночь в городе Мирославе было полнёхонько.
Михайлик слонялся сперва около хаты кузнеца.
Потом через вал, под коим ютилась кузня, перебрался в развалины доминиканского монастыря, что зловеще нависали над городом, потом, даже в такую жуткую ночь ничего не боясь, влез хлопец на поклёванную пулями и ядрами католическую звонницу, откуда видно было чуть не полсвета: мерцали вдалеке какие-то пожары, светились внизу, в городе, — в хатах и хоромах — скупые и редкие огоньки, сияли под звёздами серебристые нити улиц, похожие на незатканную основу громадного ковра, и царил над этой ночной красою такой невозмутимый покой, словно и не было на свете ни предателей, ни кривды, ни войн, ни панства ненасытного, и всё было так тихо, что казалось, и мышка не пробежит.
Михайлик смотрел, как зелёные звёзды мигают и дышат перед желанным дождём. Как называли их, он, почитай, не знал: вот Большой Воз с дышлом и колёсами, а там — Волосожары, а вон Чумацкий Шлях, а что там далее — кто знает, потому как отец давно пропал, чумакуючи где-то, и некому было научить хлопца небесным премудростям, кои должен знать каждый козак.
Да звёзды мигали и под ногами, ибо в те времена ещё водилось на Украине несчетное множество ночных светлячков, от которых ночами словно светлело, и, оттого что холодные огоньки мерцали и шевелились в траве, парубка обуял такой восторг, будто все звёзды вселенной вдруг слетелись к его ногам, и то прежнее чувство беспрерывного полёта вновь подхватило его на могучие крылья и вновь куда-то понесло… Хотя он уж будто и не думал про Подоляночку, но в ушах звенела песня, которую поёт детвора, играя в подолянку:
Ой, встань, ой встань, подоляночко, Ой, встань, ой встань, молодесенька, Умий своє личко, та як скляночку, Біжи до Дунаю, Бери ту, що скраю…Эта песня звучала в нём, он смотрел на звёзды, ощущая радость беспредельного простора, и ей, той радости, имя было — Ярина Подолянка.
Он прислушивался к ночному безумству соловьёв и замирал от благоговейного восторга перед красотой света божьего, и этому восторгу имя было — Подолянка.
Веял в лицо ему ночной ветерок — и духовитый, и тёплый, и горький, и ему тоже было лучшее имя на свете — Подолянка.
Приносило это дуновение в город, из глубины Долины, запах леса, луга, поля, сена, цветов калины, дальнего пожара и пороха, и те горчайшие благоухания назвать он не мог бы иначе как Ярина Подолянка.
Он, казалось, чувствовал в тиши, как дремлют цветы, как набухают почки, как растёт полынь, думая, что она — наисладчайшая из трав мира, — и вся эта горькая тишина тоже была Ярина, и он, в бреду помышляя о ней, улетал в облака.
Слышалась от озера песня, русальная песня Зелёного праздника, и в пении том чудилась ему — она же, недосягаемая и горделивая панночка, она, она, Ярина Подолянка.
Любви и света не скроешь, и парубок пылал, горел огнём, полыхал, пламенел Кохайлик, даже дубовая долбня дымилась в его руке, и пламень огня любовного бушевал, почитай, до самого неба, и, верно, сам пан бог его хорошо видел, тот огонь, а может, и грел над ним свои старые косточки, но панна Подолянка, она не знала о том огне, и думать забыла о голодранце, что сегодня так дерзко сватался к ней, к единственной племяннице самого епископа Мельхиседека, забыла, забыла, забыла! — и досада скребла душу Кохайлика и скребла, словно когтями дикая кошка.
Слоняясь по вышгороду, среди развалин доминиканского монастыря, Михайлик заметил вдруг в нескольких шагах две тени, дивчину и запорожца.
То не были влюблённые. Хоть Михайлик в любовном деле досель не разбирался, но смекнул, что некая беда свела тут двух человек, так недоверчивы были они ко всему окружающему, к этим зловещим развалинам, даже друг к другу.
Услышав голос дивчины, Михайлик вздрогнул: то была цыганочка Марьяна.
— Я видела вот здесь… — шёпотом молвила она, но Михайлик стоял так близко, что слышал дыхание дивчины, а потому и разобрал эти слова. — Панок этот, пан Оврам, он исчез тогда в проломе, вот здесь, будто сквозь землю провалился. И кто-то его встретил, я слышала голоса…
— Когда ты его видела? — тревожно спросил запорожец, и голос этот Михайлику показался тоже удивительно знакомым.
— Панок прибыл в Мирослав вчера. А сегодня…
— Много ль ты слышала голосов? — спрашивал далее запорожец, и Михайлик по заметному грассированию, по странному произношению признал Пилипа-с-Конопель. — Сколько их там? — и Пилип указал на пролом в каменной стене, у которого они остановились. — Двое? Трое? Четверо? Или, может… — и умолк, и задумался, и мысли мчались быстро, настойчиво, упрямо, ибо он был истый француз: — Эти украинцы… чёрт бы их побрал! — размышлял вслух Пилип, — никогда не берегутся… Знают о смертельной опасности, угрожающей панне Кармеле, однако и усом не ведут, чтоб спрятать панну Подолянку, поставить более надёжную стражу, выловить лиходеев… что дети малые. Вот их и терзают кто только вздумает, разоряют, и их детская беспечность и доверчивость не раз были причиной бедствий, грабежей, нашествий… — и руанец думал об этом так сердито, что самому вдруг стало смешно, потому как долго сердиться он не умел. — Они там спят, эти чудаки мирославцы, а мы с тобой, цыганочка, чужие в этом городе, должны о них беспокоиться, терзаться чьим-то горем, как самые последние дурни, которым…
Но Пилип закончить не успел.
Сзади, из того пролома в стене, на него напали несколько чёрных и неслышных теней, но схватить и связать Пилипа не успели: в трёх шагах, притаившись, стоял Михайлик, а в руке у него была здоровенная долбня, окованная железом.
Мигом поняв опасность, угрожающую славному Пилипу, цыганочке, панне Подолянке, всему городу, Михайлик, не успев и разглядеть, много ли врагов напало на француза, кинулся с долбнёй на нежданных злодеев и крушил их без счёта, да и Пилип, увидев подмогу, обнажил саблю, и Марьяна схватила чекан, что вылетел из рук какого-то панка, поверженного долбнёй Михайлика, и вскоре втроём они разметали добрый десяток противников, а француз и цыганочка не успели разглядеть, кто пришёл так нежданно на помощь, ибо Михайлик тут же исчез средь развалин католического монастыря.
— Кто ж это был? — спросил, вытирая пот со лба, Пилип.
— Михайлик… — тихо молвила дивчина.
Она не успела и увидеть его, но была уверена, что это он.
17
А Михайлик, словно ничего и не случилось, — такова уж была беспокойная ночь под клечальное воскресенье — шёл всё дальше и дальше, не находя себе места в этом чуднóм мире, будто и не испугавшись ничуть, как всегда, когда, бывало, просил товарищей: «Напугайте меня, рассердите меня, рассмешите меня», — хоть это никому и не удавалось, затем что дотоль он бывал сердитым только в работе…
Ещё с утра (разгулялся, вишь, что телёнок, сорвавшийся с привязи, ибо с того часа, как угодил носом в канаву, шмели в голове не утихали) не оставляло его чувство такого полёта, что, если б матинка знала, как высоко её сынок залетает, не спала бы сейчас в каморке у коваля…
Опасный блеск соколиных очей в темноте, и упрямая складка у нижней губы, и тот неустанный полёт — всё это говорило о том, что за один-единственный день хлопец превратился в парубка, это ведь он сегодня поутру на базаре дерзко смотрел на всех девчат, а сейчас одну только дивчину, к коей и надежды не было когда-нибудь подступиться, одну только её не променял бы он на всех девчат Украины, ибо, как сие выяснилось ныне, краше на свете нет, чем панна Подолянка, и он торопился вниз, в город, и всё в нём пело: наступает же такая пора, когда соловей не может не петь.
18
Соловушка щебечет, пока ячмень не начнёт колоситься, а потом его уж и не слышно.
Соловушка щёлкает, пока детей не выведет, вот и Михайлику петь захотелось, пока детей не завёл, — он и сам не заметил, как запел потихоньку, стал спускаться вниз, в город, но, не сразу попав на тропинку, малость проплутал, пока не нашёл дорогу с вышгорода…
Тут и поздняя луна появилась на окоёме, на перистых облачках, на продранных небесных пуховиках, блеснула холодным синим огнём река Рубайло, и всё окрест внезапно осветилось таким сиянием, печальным и тихим, что стало светло как днём, потому как всё там было белым.
Цвели сады, белея в весенней пышности, — всё цвело в том году почему-то очень поздно, на самый троицын день.
Цвели бузина и калина, словно шапками снега покрытые, сияла при луне печальная черемуха, хоть они, может, все эти кусты и деревья, и не цветут никогда в один и тот же день, но этой весной они цвели почему-то разом, да это не удивляло Михайлика, и лепестки свадебного цвета Украины, осыпаясь, белой метелицей кружились над землёй, и по всему городу, и на Соборном майдане, куда ноги сами несли его, поближе к архиерейскому дому, где светили стволами целомудренные берёзы, да и ограда берёзовая белела там неободранной корой, да и белели рубахи парубков и девчат, что неподвижно и молча замирали в тех белых кустах, и всё там светилось и сияло не только серебряным светом луны, но излучало и своё особое сияние, тихое сияние красавицы Украины, которая в тот миг пела голосом какой-то грустной дивчины:
— Якби мені крилечка, солов’ïні очі, полетіла б у дорогу темненькоï ночі…
Он понимал её, Михайлик, эту незримую певунью, скрытую в беспредельных, по-ночному таинственных зарослях калины, ибо и сам он летел всё вперёд и вперёд.
19
Несли они его, воображаемые крылья, к вишнёвому саду, к двухъярусному дому епископа — не к тому ли окну, где хлопец видел днём Ярину Подолянку?
Он даже не думал об опасностях своего полёта.
По улицам похаживала козачья стража, вокруг города перекликались часовые:
— Пугу-пугу?!
— Козак с лугу!
Сновали по всем углам и шальные девчата из неугомонного отряда сотника Лукии.
Сторожили милых своих и влюблённые парубки.
Михайлик и сам был влюблён, и только поэтому так везло ему, и он шёл всё дальше и дальше, безнаказанно пробираясь к Соборному майдану, и никто его не перехватил, никто не остановил пришлого парубка, который неведомо зачем слоняется среди ночи в чужом ещё для него городе, никто не схватил отчаянного, потому что влюблённым и дурням всегда везёт.
Опрометью перескочив через забор архиерейской усадьбы, неосмотрительный Михайлик очутился в старом вишнёвом саду, где владычествовала та же луна, сущее козацкое солнце, и, осторожно ступая, словно кот по жнивью, молодой коваль крался к оплетённому хмелем дому, к шестиугольному на втором ярусе окну, из коего днём выглядывала панна Ярина, и даже голова у него кружилась: под ногами перекатывались и струились по земле дрожащие лунные пятна, просеянные сквозь ветви и листья вишен, колеблемых лёгким ветерком.
И вдруг в открытом окне второго яруса, словно в серебряной раме, появилось озарённое луной мраморное лицо Ярины.
Узкое.
Сосредоточенное.
Ставшее более мягким…
То ли от лунного света?
То ли от какой-то захватившей её думы, сделавшей столь напряжённым её чело?
И вся она казалась другой.
Таинственной.
Без того выражения капризной властности, без высокомерия недотроги, что порой напускают на себя украинские девчата, без того явного пренебрежения, которое так портило это милое лицо днём.
Панна, видимо, слушала соловьёв.
Да, она слушала…
А Михайлик… он слушал панну.
Именно слушал.
Не только смотрел, но и слушал… да, да!
Из-за кустов он видел охлаждённое лунным светом её лицо, — и казалось, будто ясно слышит, что шепчут её уста.
Будто слышит её дыхание, панны Ярины.
Будто чует, как бьётся её сердце в лад с его собственным, — так бывает порой у близких друзей, поющих одну песню, или у слушателей и зрителей, что вместе слушают одного кобзаря, одного скрипача…
Одного соловья!
А тот соловейко, — он был там самым неутомимым и усердным, ибо его соперники давненько уж уснули в своих кустах, а он всё пел и пел, и Михайлику казалось, что если б, не дай бог, он сам внезапно оглох, то, даже не слыша ни звука, понял бы всё в той соловьиной песне — столь ясно, столь звучно она отражалась на тонком и умном лице Ярины Подолянки.
Михайлика люто донимали комары, певчие святого Петра, но он и внимания не обращал на них.
Сердце колотилось, дрожали губы, время плыло незаметно, больно уж стремительно летела короткая июньская ночь, и так бы она и долетела до самого утра без всяких чудес, если б тот неутомимый певун-соловейко, в чём-то убедив наконец свою упрямую, безголосую и неприметную избранницу, вдруг не умолк, — хоть, надо сказать, не всегда бывает именно так, когда упрямство и равнодушие наших избранниц удлиняют, совершенствуют и делают более звучными наши песни…
Так вот, соловейко наконец умолк.
И всё то, что сталось после, сталось по вине того самого соловья, по причине особливого упрямства его подруги, — и повернуло судьбу ковалика на совсем иной, неожиданный и нелёгкий житейский путь.
Однако не будем забегать вперёд, ибо там, ибо там…
20
Случилось там вот что…
Когда соловейко внезапно умолк, Ярина Подолянка, малость повременив, выглянула в сад, словно кого-то дожидаясь, и уж хотела, видно, закрыть окно, если б… для самого себя неожиданно… если б не подал голос Михайлик.
Как это случилось, он того и сам уразуметь не мог.
Когда Ярина Подолянка уже взялась было за раму окна, Михайлик, как богу, молился невидимому ночному певуну:
«Щёлкни, ну щёлкни!»
И нечаянно щёлкнул сам.
Потом ещё раз.
И ещё…
И уже не мог остановиться.
Не мог, да и не хотел, ибо Ярина, вновь услышав трели соловья, окна не прикрыла, затем что начал он петь так обольстительно, как ещё никогда и не слыхивала этого панна где-нибудь в Италии или Голландии, она даже на подоконник села, про всё на свете позабыв, а потом и ноги свесила, а потом, не сознавая, что делает, как сноброд-лунатик, спустилась по стене и, словно по зову судьбы, очутилась в вишнёвом саду и пошла далее, подкрадываясь к зарослям бузины, где заливался соловушкой обезумевший парубок.
Михайлик, щёлкая соловьем, уже и глаза закрыл, словно птица, вот и не приметил, как панна Ярина спустилась в сад.
Щёлкал и щёлкал.
Песня его была крута в коленцах, то быстрых, то печальных, то радостных, то прерывистых, а то похожих на чистый голос пастушьей свирели, а самым чарующим было, кажись, молчание меж коленцами, потому что без тех передышек нельзя было бы оценить и понять всей красы этой песня, не замирало бы сердце в ожидании: что ж прозвучит в последующий миг?
Почин или запевка?
Щёлканье или пение?
Цоканье или бульканье? Трели или клыканье? Раскаты или пленканье? Лешего дудка или свист?
Михайлик и сам не знал, как это всё называется, он только повторял коленца, слышанные сегодня у соловьёв, но люди умные могли б насчитать десятка три перемен и строф, а кто почувствительней — мог распознать в том пении большое и сильное сердце влюблённого певца.
Закрыв глаза, Михайлик из самого сердца выщёлкивал коленце за коленцем, вызывая из окна желанную королевну, ещё и не зная, что она уже тут, возле куста бузины, за коим сладко заливался парубок, тихо крадётся, ведомая вперёд желанием приблизиться к волшебному певцу и сдерживаемая боязнью его испугать, оборвать песню. Сдерживаемая каким-то неясным предчувствием…
21
Несколько разбуженных страстью Михайлика соловушек, уже усталых и умиротворённых милостями своих соловьих, тоже подали голос и снова принялись за коленца, старые, опытные соловьи, коих заставляли петь только две силы — любовь и ревность, только соперничество из-за любимой серенькой пташечки, только желание поразить своим искусством и силой чувства ещё свободное сердце какой-нибудь незаметной и немой соловьихи, его будущей сварливой и занозистой подруги, которая…
И влюблённые соловьи ошалели, глупые, ослеплённые самым сильным, самым чистым и самым безрассудным чувством, ибо никогда не думают они, горемычные, о будущем.
Не думал ни о чём и Михайлик, и совсем не потому не думал, что понимал всю тщетность своих притязаний на племянницу отца Мельхиседека — безрассудных притязаний бездомного голодранца, — нет, нет, в тот час он ни о чём таком не думал, а просто пел, побуждаемый единственным желанием — задержать Ярину у окна, и пел, и щёлкал, и свистал, и булькал, и рассыпался трелями, как вдруг услышал рядом с собой её удивленный голос:
— Так это ты, мамин сынок?
В этом восклицании не было ни особенного удивления, ни заносчивости, что звучали в её голосе поутру, ни укора или гнева.
Панна сразу узнала в соловейке молодого наглеца, что сватался к ней утром.
Она, при свете месяца, без малейшего удивления оглядела новую козацкую одежду, которая была к лицу этому парубку, увидела и чубик, подстриженный, подбритый, закрученный на запорожский лад, увидела и огонь его очей, сверкающих и диковатых, и вдруг спросила:
— А зачем ты, козаче, ходишь босиком? — и прыснула, словно это была не панна, воспитанная в чопорной Европе, а здешняя сельская девчонка.
— Ты ж, девка, и сама не обута! — не без оснований заметил панне Михайлик.
Ярина глянула на свои босые ножки, белевшие в сиянии луны, и смутилась малость, потому что выскочила как была, прямо с постели.
Смутился и наш Михайлик, разумеется.
Вот так они и стояли босиком.
Некоторое время друг друга разглядывали.
Потом лишь панна Ярина удивлённо спросила:
— Как же тебя собаки не порвали?
— Мама говорила мне, что на влюблённых собаки не брешут, — просто отвечал Кохайлик.
— А ты разве… — начала было Ярина.
— А как же! — словно бы о деле для всех очевидном, отвечал Михайлик, и сухой огонь его очей вспыхнул синим пламенем, каким горит добрая водка.
Они помолчали.
Потом Ярина сказала:
— Вот и хорошо!
— Что я влюблен?
— Хорошо, что ты… сюда… сейчас вот… пришёл, — и вдруг позвала: — Пойдём-ка!
— Куда? — аж задохнулся парубок, и всепожирающий огонь охватил всё его существо. — Куда же?!
— Пойдём! — И, схватив за руку, она повела Михайлика к тёмным окнам архиерейского дома, кои так насторожённо таращились на залитый лунным светом старый вишнёвый сад.
— Хорошо, что ты бос, — заметила дивчина.
— Что ж в этом хорошего? — пристально посмотрел парубок.
— В сапогах и не взобрался б.
— Куда?
— Вот сюда.
Панна показала на стену, увитую старым хмелем, и на серебряное в лунном сиянии шестиугольное окно, из коего она совсем недавно глядела в сад.
Затем приказала парубку:
— Полезай.
— Да как же это?
— А вот так!
И панна Ярина-Кармела, ловко и легко цепляясь за неровности стены, сложенной из дикого камня, за густое переплетение хмеля, мигом взобралась на свой подоконник, исчезла в доме, а потом, зазывая парубка, замахала рукой.
Михайлик колебался бы, может, и дольше, кабы не залаяли совсем близко собаки.
Прыгнув к стене, молоденький коваль вмиг очутился на подоконнике, а потом — и в комнате панны.
Он тяжело дышал.
Может, от неожиданного перелёта из кузни в эту роскошную опочивальню.
Может, от невероятности всего, что случилось с ним в тот час.
А может…
Но тут за окном тихо проскрипел сонный бас запоздалого часового:
— Кто там?
— Это я, — спокойно отозвалась из окна Ярина Подолянка.
— Носят черти! — не очень почтительно буркнул себе под нос сердитый страж и отправился успокаивать собак.
А Ярина молвила парубку:
— Так ты меня обманываешь?
— Я?! — удивился Михайлик. — Тебя? Обманываю? Да ведь я никого и никогда…
— Собаки забрехали, парубче?
— Забрехали, серденько.
— На тебя забрехали?
— На меня.
— А ты говорил, будто на влюблённых… собаки не брешут! Говорил?
— Говорил.
— Вот и выходит, ты ничуточки… — и поскорей спросила: — Как тебя зовут?
— Кохайлик, — выпалил сбитый с толку сельский кузнец.
— Как-как?
— То бишь… Михайлик! — поправился хлопец.
— Так вот, Кохайлик: ты сейчас будешь мне весьма полезен. Слушай-ка!
Панна Ярина Подолянка коротко и деловито рассказала Михайлу о появлении в городе шляхтича Оврама Раздобудько, искателя приключений и кладов, коему кто-то поручил украсть в Мирославе племянницу архиерея, и что ей сейчас надобна будет верная рука Михайлика, и он, поняв это буквально, сразу же схватил её руку.
Да панна отшатнулась:
— С ума сошёл!
— Сошёл, — радостно согласился Михайлик, не выпуская руки.
— Пусти!
— Не могу.
— Закричу.
— Вот-вот! — обрадовался Михайлик. — Закричи, серденько. Закричи!
— Зачем это тебе? — полюбопытствовала панночка.
— Взывай «спасите!», панна моя милая да пригожая.
— Ну-ну?
— Вопи, верещи! Ори, ради бога, зови на помощь… Ну, ну-ну, умоляю!
— А зачем вдруг тебе так захотелось услышать мои крик?
— Ого!.. Если б меня тут застал кто-нибудь? Что тогда было бы?
— А ничегошеньки!
— Мне довелось бы и впрямь спасать твою честь, Подоляночка? А? Довелось бы таки и впрямь жениться? Ну, что ж ты? Кричи! Зови! — и он внезапно поцеловал её прямо в губы.
А она…
Она не вскрикнула.
Она не ударила его по лицу.
Панна лишь вырвалась из рук и хотела было сказать что-то язвительное простодушному нахалу, как это она хорошо умела, этакое сказать, от чего мигом скис бы и не такой парубок, как сельский кузнец Михайлик.
Она, острое словечко оттачивая, уже и вздохнула глубже, ибо от неожиданного поцелуя у неё захватило дыхание и левая бровь её изогнулась колесом, а чёрные очи вспыхнули ангельским кадильным синим огнём и словно дымком подёрнулись от гнева, уже и губы раскрылись, уже и зубы хищно блеснули в свете луны, но… она не сказала ничего.
Только прислушалась.
Передохнула.
И прошептала:
— Идёт уже тот шляхтич. Тсс! Слышишь?
22
Тишина звенела в городе.
Только порой перекликались часовые. Но уж не слышно было ни соловушек, ни собак, ни фырканья кобыл, ни грохота войны, ни песен клечальных, ни парубоцких вздохов, от коих в такие ночи даже ветер подымается над Мирославом.
Стоя у окна, Ярина и Михайлик опять нечаянно схватились за руки, прислушиваясь к осторожным шагам под окном.
Михайлик даже не взглянул на освещённый луной рембрандтовский образок на стене, в который, собственно, и влюбился несколько ночей тому назад, ибо оригинал привлекал коваля теперь, ясное дело, больше, чем портрет.
Парубок слышал её дыхание, чувствовал прикосновение руки, видел блеск очей и опомнился тогда лишь, когда совсем близко зашуршали чьи-то шаги по гравию, под самым архиерейским домом.
— На него, вишь, и собаки не лают, — улыбнулась чёртова панночка. — Так вот…
— Кто ж это такой влюбленный? — озадаченно спросил Михайлик.
— Искатель сокровищ…
— Таких, как ты?
— Куда дороже! — прошептала Ярина и сжала руку коваля.
Украдкой выглянув из окна, они увидели две тени, что крадучись продвигались вдоль стены дома владыки.
— Кто второй? — спросил Михайлик.
— Марьяна.
— Цыганочка?
— Ты её уже знаешь?
Приглядевшись, Михайлик и в самом деле распознал тоненький стан очаровательной гадалочки.
Она подвела пана Оврама под окно и тихо молвила:
— Тут.
И подтолкнула Раздобудько к стене:
— Лезьте, паночку.
— Куда?
— В окно, паночку.
— А лестница?
— Нету, паночку.
— Как же я влезу? — и пан Раздобудько, холёный красавчик, остановился у каменной стены в недоумении: столь близка была цель его прибытия в Мирослав, письмо полковника Кондратенко, но взобраться на второй ярус дома панок не мог.
Из того десятка желтожупанников, что полегли сегодня в развалинах монастыря от руки Филиппа и Михайлика, осталось в живых только трое раненых, но пан Раздобудько о катастрофе ещё не ведал и себе на подмогу ждал их всех сюда — с минуты на минуту, и ему хотелось, чтоб они подоспели чуть позже, когда бумаги полковника Кондратенка очутятся в его кармане, ибо в конце-то концов кладоискателя привлекали допрежь всего сокровища, а не какая-то сухощавая панночка, которая безотлагательно понадобилась и в Риме, и в Варшаве, и в доме гетмана Гордия Пыхатого.
Искатель жаждал добраться к панне Кармеле поскорей, ибо должен был торопиться, пока к нему на помощь не подоспели те однокрыловцы, что скрывались в развалинах монастыря.
Да и стража могла тут захватить его очень просто.
Да и собаки где-то вблизи залаяли.
Да и чьи-то неясные голоса уже послышались около архиерейского дома.
Медлить было некогда, и Марьяна дернула за толстую верёвку, что свисала из открытого окна до самой земли.
То был, наверное, условный знак, и чья-то рука поспешно выбросила из окна огромный мешок, который, упав к ногам Раздобудько, так его напугал, что пан Оврам чуть не вскрикнул, зашатался, и Марьяна-цыганочка, чтоб поддержать, схватила его за локоть, крепко сжала маленькой, но цепкой ручкой и велела:
— Лезьте в мешок.
— С ума сошла!
— Вас наверх подымут в мешке.
— Я уйду, — сказал Оврам и на шаг отступил от мешка, в надежде сразу же встретиться со своими пособниками-однокрыловцами, которые вот-вот должны были нагрянуть из монастыря.
Но тут залаяли собаки, напав на кого-то, снова тихо заговорили неведомые люди, и всё это было возле сада, а может, и в самом саду, а потому несчастный шляхтич рванулся к мешку, влез в него и заскрежетал зубами, когда проворная цыганочка быстренько завязала над его головой мешок и, прикрепив к верёвке, шепнула в окно:
— Тяните!
Михайлик и Ярина потянули.
Пан Оврам был не из толстых, но всё-таки нелегко было тянуть мешок на верхний ярус дома.
— Зачем мы его — сюда? — чуть слышно спросил Михайлик.
— А мы не сюда! — при лунном свете, лукаво подмигнув ему, отвечала Ярина.
— Куда же?
Ярина промолчала.
Они его уже и от земли оторвали, уж и довольно высоко подняли, но ещё немало трудов было впереди, когда Ярина прошептала:
— Довольно!
— Ведь он повис, панна!
— Так надобно! Привяжи верёвку к этому крючку.
Только теперь уразумел наконец Михайлик всё коварство умысла Ярины Подолянки, и если бы он не был таким неулыбой, то захохотал бы как безумный.
Единственное, что он смог сделать в шальном восторге, — снова предерзко поцеловал её, эту гордую, никем ещё не целованную панну-шляхтянку.
— Прочь! — прошипела она с тихой злобой.
— Сейчас уйду, — покорно согласился Михайлик и… поцеловал её опять.
— Я убью тебя! — яростно прошептала Ярина, ибо ни вскрикнуть, ни ударить хлопца не могла: под самым окном, барахтаясь в мешке, висел пан Оврам Раздобудько, — Убью.
— Теперь убивай! — радостно согласился охальник и поцеловал её опять.
23
А внизу цыганочка Марьяна шёпотом наставляла обезумевшего пана Раздобудько, который, теряя последний рассудок, вертелся в завязанном мешке.
— Пускай уж поскорее тянут! — рычал Оврам.
— Зацепилось что-то: ни туда ни сюда! И не дёргайтесь, пане: бока об стену обдерёте.
— Ладно, пся крев! — тихо ругался пан Оврам.
— Не вертитесь, ваша милость: верёвка оборвётся.
— Пускай, ведьма ты египетская!
— Падать-то высоко! Стража услышит!
— Почему ж не тянут?
— Тише! Кто-то идёт.
И паныч ругался уж не так громко — сам себе что-то шептал, словно рак в торбе, а цыганочка предостерегала беспечного искателя приключений и кладов:
— Помолчи, болтун, а то как услышат сторожевые собаки…
— Ладно! — шептал в мешке пан Оврам.
— Ладно, да не очень! — И, подойдя вплотную к висящему мешку, цыганочка пребольно ущипнула несчастного панка. — Они ж, собачищи-то архиерейские… чуть подпрыгнут вверх да прямо сюда зубами… либо сюда! — и Марьяна снова ущипнула так крепко, что там, наверно, появился синяк, а девчонка тихо смеялась, словно дальний ручеёк журчал, но от того журчания словно жаром обдало искателя, ибо в голосе цыганочки звучало что-то ведьмовскóе, хоть она будто и успокаивала его в этой беде: — Сидите тихонько! До утра только…
— Что ж будет утром? — осторожно спросил из мешка пан Оврам.
— Спокойной ночи! — не отвечая на тревожный вопрос, вежливо попрощалась цыганка.
— Погоди! — завопил пан Оврам.
— Тише! — остановилась Марьяна. — Кто-то идёт.
— Не покидай меня! — тихо простонал Оврам Раздобудько. — Коли то мирославцы, ты им скажи: в мешке, дескать, что-то нужное повесили. Только чтоб не дотрагивались до меня, чтоб не щупали… скажи им что-нибудь.
— Я им скажу: ведь в Мирославе колокола снимают? На пушки. Вот в мешке и повесили колокол. Никто и не тронет: кому ж среди ночи вздумается звонить, не так ли?
— Так… — неуверенно и уж совсем тихо отозвался пан Оврам.
— Только вы, мой пане… если кто заденет, всё-таки отзывайтесь, как положено колоколу.
— Как же это?
— Один раз толсто: бам-м! А другой тонко: дзинь! Вот так… — цыганочка тихонько пропела эти «бам» и «дзинь» и тут же притаилась, потому как под самое окно подошла ночная девичья стража вместе с Козаком Мамаем.
— Зачем ты здесь? — спросил у Марьяны Мамай.
— Беседуем с панночкой, — невинным голоском ответила гадалка, указав на окно.
— Да, со мной, — откликнулась из комнаты Подолянка.
— А что повесили в мешке? Собаку?
— Колокол, — ответила гадалка.
— Хорош ли звон? — полюбопытствовал Мамай.
— Два голоса: толстый и тонкий.
— А вот я попробую, — сказал Мамай и крепко огрел палкой по мешку.
— Бам! — отозвался басом наш Раздобудько.
Мамай огрел снова.
— Дзинь! — тоненьким голоском зазвенел шляхтич.
А потом снова:
— Бам!
И ещё раз:
— Дзинь!
Вдоволь назвонившись, Козак Мамай пошёл с девичьей стражей далее, и только тут пан Раздобудько завизжал, как полтора чёрта, да и то не очень громко.
— Эй, ты там, ведьма цыганская! — тихо позвал искатель.
Но никто не отозвался.
Марьяна уже исчезла из сада.
24
— Ты уходи! — так же тихо, не забывая об ушах пана Раздобудько, молила, упираясь, Подоляночка, но вырваться из лап Михайлика не могла, хоть и была дивчиной, не сглазить бы, крепенькой. — Пусссссти! — в бешенстве шипела она.
— Ты попроси как следует, — ласково предложил Михайлик.
— Пожалуйста! — изнемогая от палящего и досель неведомого ей исступления, попросила панна.
— Зачем же так сердито? — с укоризной произнёс Михайлик и, в простодушном смущении, добавил: — Я ж — робкий! — и снова ненароком чмокнул недотрогу возле уха. — Да я ж — несмелый… это все знают! — и он ткнулся неумелыми, но сладостными и горячими губами в подбородок, ибо сгоряча в губы не попал, что тут же, не медля, исправил.
— Глаза выцарапаю! — изнемогая, прошептала панна.
Да Михайлик, попав на сей раз в губы, закрыл ей рот поцелуем и уже не отрывался — миг? час? год? — так как закружилась голова, и всё закружилось и завертелось, и время вдруг остановилось, а когда не хватило дыхания, не хватило сердца, он, оторвавшись на миг, услышал словно издалека мольбу в её голосе:
— Уйди!
Михайлик промолчал.
— Уйди, Кохайлик! — сказала панночка, уж гневаясь почему-то больше на себя, чем на коваля.
Михайлик встрепенулся.
— Зачем столь сурово? — спросил он. — Ты попроси как надобно!
И ждал.
— Прошу! — еле слышно вымолвила наконец панна Ярина.
— Не так! — неумолимо ответил Михайлик-Кохайлик.
— Очень прошу, — ещё тише вымолвила Кармела-Ярина. — Умоляю!
— Ещё не так.
— Молю тебя!
И она его поцеловала.
25
Он после даже вспомнить не мог, простодушный коваль, как ловко и тихо спустился по стене, чуть не задев Оврама Раздобудько, коего, должно быть, и сквозь толстенный мешок донимали комары, потому что мешок дрожал мелкой дрожью, стонал и скулил.
Он сам не помнил, наш Кохайлик, каким чудом, не всполошив собак и не разбудив обленившихся сторожей, очутился по ту сторону забора, окружавшего старый архиерейский сад, столкнувшись носом к носу с цыганкой Марьяной, хорошенькой гадалочкой, при встречах с коей ковалю всякий раз почему-то становилось не по себе.
— Куда спешишь, соколик? — лукаво спросила она.
— Тебя ищу, — ответил хлопец, и не было в том ответе ни чуточки лжи, потому как весь день его не оставляло желание найти маленькую колдунью и поблагодарить за всё хорошее, что она ему наворожила. — Тебя ищу! — ещё уверенней повторил Михайлик и полез в карман.
Достав нитку дорогого мониста, надел на шею цыганочке, и луна, блеснув на перлах, осветила лицо, заиграла в зеницах, и девчонка стала ещё краше, и какие-то тревожные молоточки застучали в висках, и сердце забилось перед этой дикой, обольстительной красой, хлопец даже отшатнулся от цыганки: после всего, что случилось сейчас в доме владыки, его самого это бушевание крови только испугало и опечалило, хоть и не было в том юношеском смятении грешного волнения плоти, а взбудоражила хлопца лишь неодолимая сила девичьей красы.
— Ну, — молвила цыганка, — вот ты и разбогател.
— Разбогател… — и он побрякал червончиками в новом кармане.
— Мошной разбогател?
— И сердцем, цветик.
— Это с тобою случилось ещё до моего гаданья: когда я нынче тебя впервой увидела: там на базаре… ты уже летел.
— Летел… — покорно кивнул Михайлик, но больше не вымолвил ни слова, а только глядел на цыганочку. Потом грустно сказал: —Как ты хороша…
— И что? — так же грустно вздохнула Марьяна. И вдруг попросила — Поцелуй меня!
— Я… ещё не умею! — решительно ответил хлопец.
— Знаю, — ухмыльнулась цыганочка. — Слыхала!
— Что ж ты слыхала? — вспыхнул Михайлик.
— То слыхала, что ты ещё не научился целоваться! — с печальной издёвкой прошептала она. — Твои поцелуи слышны были из покоев панны Подолянки — на целую версту, мой горький братик…
— Марьяна! — покраснел коваль, словно в горниле подкова.
— Так громко целуются лишь те, кто этого ещё не умеет! — и печально спросила: — Видно, это впервой, братик?
— В первый раз, — признался хлопец.
Марьяна нахмурилась.
— Слушай, сокол мой! — вдруг сказала она. — Я рада за мою панну Подолянку! Ради неё я готова кровь пролить: и свою и чужую. Ради неё. А теперь и ради тебя!
Марьяна говорила, как все цыганки, быстро и горячо, а чрезмерное волнение делало её речь ещё более отрывистой, слово наползало на слово, будто жгли они сердце, будто птицы-слова рвались на волю из тесной грудной клетки, и девчушка торопилась их выпустить, высказать, облегчить затруднённое дыхание.
— Она моя царевна, королевна. И ты, козаче, теперь…
— Почему ты так говоришь?
— Будь здоров! — и цыганка обняла его и поцеловала.
Хлопец ответил ей, ибо поцелуй этот не был ни кощунственным, ни предательским супротив Подолянки, затем что цыганочка поцеловала как сестра, и они так и замерли на миг в братских объятиях, столь тесных и сердечных, что аж звёзды перед ними завихрились, как летящие светлячки, аж кровь забурлила в жилах, и парень зажмурился.
— Что ты? — спросила дивчина.
— Глаза твои слепят.
— Ой-ой?!
И не услышали, как подошёл к ним кто-то.
Раздался крик изумления:
— Михайло!
Перед ними стояла Явдоха.
26
Цыганочка мигом исчезла, будто её черти слизнули, а матинка и сын стояли друг против друга молча.
Столько было в материнском молчании укора и горечи, боли и крика, что чуткий к настроениям матинки Михайлик, хоть и не знал за собой вины, а прикусил язык.
— Шалопай! — наконец вымолвила матинка.
Михайлик попытался было возразить, но матинка не дала ему заговорить и добавила с тем же горьким презрением, столь обидным в устах матери:
— Потаскун!
— Но, мамо…
— Распутник!
— Я люблю другую.
— А целуешь эту? Негодник!
— Мамо! Да послушайте…
— Я и сама вижу, какой ты волокита!
— Дозвольте мне сказать!
— Повеса! Баболюб!
— Мамо!
— Гляди, чтоб мамой от тебя не стала та проклятущая гадалка!
— Неужто вы можете подумать, что я…
— Ты обнимал её?
— Это — она меня.
— Ты целовал её?
— Целовал, — покорно буркнул сын. — Как родной брат!
— А ту толстенную пани обозную на руках носил и лапал — тоже как родной брат? А от одного-единственного взгляда панны Подолянки ошалел… тоже как братик? А? Да о той панне нечего и думать: далеко тебе до такой вельможной, как до царицы небесной. Далеко!
— Далеко, мамо, — покорно согласился Михайлик.
— Она и не посмотрит на такого бездомного неуча, вахлака, как ты. Она, может, и на свет божий родилась для какого-нибудь княжича или королевича?
— Для королевича, — покорно согласился послушный мамин сынок.
— Тебе никогда и пальцем её не тронуть.
— Уже, — ответил Михайлик.
— Что уже?
— Тронул.
— Чем тронул?
— Сердцем, мамо.
— Ой, боже мой! — вдруг заплакала матуся. — Ой, соколик ты мой! Ой, голубь ты мой!
— О чём же вы плачете, мамо?
— Хорошо-то как! Ой, славно как! — и мать плакала радостными слезами материнскими, и голубила сына, едва доставая рукой до его подбородка, и наклоняла хлопца к себе, чтоб погладить, как бывало в детстве, по кудрявой, уже по-козацки подстриженной сегодня шершавой головушке.
— Так чего ж вы плачете, мамо? — счастливый и обескураженный, допытывался парубок.
А мать деловито спросила:
— Умна ли она?
— Если согласится пойти за меня…
— Все сразу поймут, что дура!
Потом матинка спросила:
— Ты её… целовал?
— Целовал.
— А она? Что сказала? Что сделала?
— Рассердилась, матинка.
— На тебя?
— Нет, на себя.
— Это хорошо, мой хлопчик. — и матинка, счастливая, заплакала опять. — А когда ж… когда зашлём сватов?
— Не спрашивал.
— Вот и дурень! — и деловито добавила — Завтра пойду к владыке, — и голос её дрожал от сладостной материнской заботы. — Хорошенечко всё обсудим…
— Я сам, мамо, — испуганно вскрикнул Михайлик, — я сам!
Но Явдоха не слушала.
— Я тебя искала, сынок, — вдруг иначе, будничным голосом сказала она. — Тебя там, в шинке, дожидаются лицедеи.
— Среди ночи?! Зачем?
— Ты ж разбогател нынче? А магарыч…
— Не хочется ночью в шинок, мамо.
— Вот какой здоровенный парубок вытянулся, а мать должна втемяшивать в его глупую макитру, как положено вести себя учтивому козаку с добрыми людьми!
Взяв за руку, Явдоха потянула сыночка через пустой базарный майдан туда, где в шинке гудели пьяные голоса, где играла «троистая музыка», то есть бубен, скрипка и цимбалы, кои далеко были слышны в притаившемся перед лицом войны ночном городе.
Сын остановился, ему не хотелось после всего, что вышло между ним и панной Яриной, после братских объятий с цыганочкой, после всех радостей русальной ночи, не хотелось идти в шинок, в шумливую толпу.
Но матинка, почитая исконные правила вежливости, тянула Михайлика к ночному вертепу уже знакомой нам шинкарочки Насти Певной, где ждали Михайлика бродячие лицедеи.
Сын всё-таки шёл нехотя, а матери, хоть она и вела его, было приятно, что Михайлика ещё не тянет к гульбе, потому как о новом шинке Насти Певной уже шла по городу дурная слава, хоть ничего плохого о самой шинкарке никто сказать не мог.
Над дверью шинка покачивался масляный фонарь, над коим, на высоко поставленной жерди, болтался пучок соломы, что было в те времена повсюду знаком заведенья, где торговали горилкой, хоть и висела над тем шинком ещё и деревянная доска с рисунком: золотая острая коса, под нею кубок, а выше — надпись: «Оковита!», что шло от «аква вита», двух латинских слов, коими называли издавна, ещё в древнем Риме, обыкновеннейшую горилку, «воду жизни»… Новый шинок в Мирославе называли «Золотая коса» или «Коса над чаркою», а то и проще: шинок «Не лезь, дурень, в чарку».
27
В том шинке хозяйничала уже с месяц, дерзко нарушая новый порядок продажи горилки, то есть зарабатывая денежки лишь для себя, а не для царя московского, — хозяйничала, явившись неведомо откуда, ладная шинкарочка Настя Певна, которую кто звал Настей, а кто — Дариной, то есть Одаркою, может только ради нехитрой рифмы «шинкарочка — Одарочка» (люди порой ради рифмы и правдой пренебрегают), а может, и впрямь у неё было два крёстных имени, хоть католичкой она будто и не была, затем что православную церковь, откуда-то прибывши в Мирослав, исправно посещала — каждую субботу, каждое воскресенье, да и все двунадесятые праздники. Было у неё, правда, ещё и третье имя: в Мирославе эту пришлую шинкарочку сразу прозвали Чужой Молодицею.
Она стояла сейчас возле пышно убранной зелёными ветвями стойки, пригожая, высоколобая молодичка, ни чернявая, ни белявая, с огненными волосами, что выбивались из-под парчового очипка, с чуть косящими большими глазами, которые следили за всеми сразу, сияли и поблёскивали, и, казалось, люди пьянеют не только от горилки, а и от её взглядов, от оковитой и пьянящей мрачноватой красоты её, от песен, от шуток, от солёного словечка на её капризных устах, от частого дыхания, такого манящего, что любой, кто глядел на дьявольскую молодичку, которую звали там ещё и Огонь-Молодицею, чувствовал биение её горячего сердца, быстрого и звонкого, — так поднималась её высокая и упругая, совсем ещё девичья грудь, так вспыхивала Настя от парубоцких взглядов, что зажигали всё её естество, что заставляли гореть, искриться и пламенеть очи, бросавшие свет и на дукаты в монистах, и на перлы в очипке, на большие золотые серьги с рубинами в маленьких острых ушках, и вся она звала и влекла к себе, эта обольстительная Настя, хоть никто во всём городе не мог упрекнуть её в легкомыслии, никто не мог похвастаться, что он к очаровательной шинкарке хотя бы пальцем притронутся, или поцеловал, или так просто помлел возле Чужой Молодицы, будто и впрямь она для всех в этом городе была чужая.
Ничего дурного (так порой называется и кое-что хорошее в жизни) сказать про шинкарку Настю-Дарину никто не мог, но всё-таки худая слава о её шинке за какой-то месяц разнеслась среди мирославских женщин, даже Явдоха ныне прослышала что-то, и ей, конечно, очень не хотелось оставлять тут Михайлика, да ничего другого придумать она не могла, ещё не было у них своего дома, где сынок мог бы принять и угостить, как полагается, новых друзей, лицедеев, кои так помогли парубку в его нужде и щедро поделились богатейшим заработком того дня, ибо матинка и доселе уверена была, что Михайлик всё это получил задаром.
Держа сына за руку, Явдоха остановилась на высоком пороге шинка, и сердце её колотилось в материнской тревоге, но она слегка подтолкнула Михайлика с порога вперёд, в страшное таки житейское горнило, и грустно молвила:
— Иди. Пора уж тебе… — и матинке даже захотелось перекрестить сына, да в таком месте не осмелилась. — Иди!
— А вы, матуся? — тревожно вскинулся Михайлик.
— Мне тут быть негоже, — с достоинством поджала губы Явдоха и, ещё раз подтолкнула сына вперёд, быстренько вышла за порог вертепа.
Оставшись впервые в жизни без поддержки маминой руки, Михайлик малость оторопел, сперва даже лиц не различал в шумном многолюдье, что пировало там за несколькими непокрытыми столами, пропитанными горилкой и медами, пивом и брагою, вином и всякими наливками да запеканками.
Все эти пития в замысловатой стеклянной посуде играли цветами радуги от свечей на полках за стойкою, над коей возвышалось ладно намалёванное поличье Козака Мамая.
И намалёванный Козак, и лица выпивох плавали не в табачном дыму (в домах тогда ещё не курили), а в пару хмельном и сизом, что вставал над котелком с варенухой, из коего шинкарочка Настя Певна, гибкими розовыми пальчиками взяв половник, наливала в кружки горячее питьё горожанам, гречкосеям и козакам, пирующим в эту дьявольскую ночь в шинке под золотой косой.
У самого порога блаженствовал, соскучившись по чарке в пустынной степи, высоченный, рыжий и безбровый молодой козак, по имени Панько Полторарацкий, товарищ Пилипа-с-Конопель, с коим вместе они недавно охраняли в степи сторожевую вышку.
Михайлик узнал его и, обрадовавшись знакомому, хотел было спросить о чём-то, да Панько ничего не слышал и не видел, кроме шинкарки Насти, пялил на неё глаза, допивая кружку, а допивши, рванулся к ней и закричал:
— Налей, Настуся! — Да понапрасну рыжий пытался обнять прельстительную шинкарку, потому что был он чуть ли не в два раза выше её, верста келебердянская, и ему приходилось переламываться пополам, наклоняясь к её круглому розовому личику.
— И что ты к ней прилип, будто кизяк к щепке? — спрашивали неведомые Михайлику козаки.
— Что, что! — отвечал им Панько. — А то, что я у неё сегодня буду ночевать.
— Кто тебе сказал? Она сама?
— Что она! — хвастался рыжий. — Она и не опомнится! Мне б только обнять! — и Панько, потешая пьяных, начал доказывать. — Если даст обнять, так даст и поцеловать! А коли даст поцеловать…
— Гляди какой! — зазвенела у стойки гибким серебристым голосом Настя Певна. — Ты так уверен? Почему?
— А потому, что мы с тобой, Настуся, кумовья…
— Разве ты не знаешь, что кум да кума — родичи только от головы до пояса, — засмеялась шинкарочка.
— А ниже?
— Ниже, батюшка говорит, грех?
Все засмеялись, а рыжий долговязый Панько Полторарацкий, сбитый с толку, тихонько запел:
Ой, рядно, рядно, рядно, Під тобою холодно, Під кожухом душно, Без милоï скушно…— Заберите-ка отсюда этого оболтуса, — попросила шинкарочка его дружков. — Пропьёт, гляди, последний шеляг.
— Горилочка — кап, из кармана — цап.
— Напала, вишь, брáга на врáга.
— Пускай пьёт: всё равно завтра в бою помирать.
— Почему помирать? — спросила шинкарочка каким-то не своим, резким, неприятным голосом, и глаза её зло вспыхнули жёлтым кошачьим огнем. — Отчего ж это ему завтра помирать? — переспросила она, зловеще и многозначительно кивнув на Полторарацкого.
— А оттого что война! — равнодушно отозвался кто-то пьяным и сонным голосом. — Война, вишь, Одарка!
Все на миг умолкли.
Стало тихо, словно в аду, словно на весёлой той картине, что висела на стене, где черти заливали пьяницам глотки горячей смолой.
— Грехи вы мои чубатые, — вздохнула Огонь-Молодица, встряхнула непослушными рыжими патлами, выбивавшимися из-под очипка, и два рубина блеснули в её ушах, как две капли замёрзшего греческого вина. — Что пригорюнились?!
28
Михайлик разглядывал всё это в шинке, однако от порога не отходил, — он был робок.
Размалёванные стены ненадолго задержали его взгляд: на одной была мельница, на другой — музыканты играли, на третьей красовались причудливые цветы.
— Эрго бибамус! — орал, зазвенев медью торжественной латыни, некий спудей или школяр, что означало по-нашему: «Итак, выпьем!»
— Поклялся не пить, — отвечал ему другой.
— Не пить! А хлебать можно?
— То — другое дело…
Он хотел было хлебнуть, но у него спросили:
— А почему у тебя голова завязана? Ранили в бою?
— Нет, просто не везёт! К какому шинку ни приду, тут же начинается драка…
— Эрго бибамус!
Настя Певна хозяйничала быстро да ловко, наливала кому горилки, кому кружку закарпатской паленки, кому тютюнковой, кому перцовки, кому браги, кому кувшин пива мартовского, запорожского или батуринского, кому берёзового соку либо квасу гуцульского из яблок и рябины, а кому и студёной воды.
Шннкарочка управлялась ловко да быстро, а думала о том, что запасы хмельного в городе Мирославе иссякают и скоро придётся, может, закрывать сие гнездо, потому как у неё, кроме нескольких бочек горилки в погребе, кроме трёх десятков больших бутов угорского и волошского вина да десятка бочек межигорского мёду, кроме трёх бочек калгановки и полыновки, кроме одной бочки рейнского да кроме двенадцати анталов красного вина греческого, ничего уже в запасе и не было.
А жажда у пьяниц росла и росла.
— Оковитонька! — кричали Насте.
— Вонзи, голубушка, мне ещё одно копьё в душу!
Опять заиграла «троистая музыка», и уж ничего нельзя было разобрать в том галдеже.
Гуцулы и сербы пошли танцевать посреди шинка своё известное «коло».
Все загалдели громче. В дальнем углу запели.
А наш Михайлик, робкий, повернулся было на пороге, чтоб выскочить вон, — не очень-то ему тут понравилось, да и без мамы оставаться в этом пекле было жутковато.
29
— Михайло! — вдруг окликнул из того пекла знакомый голос, и Михайлик узнал в облаках варенушного пара лицо Прудивуса, и толстую рожу Данила Пришейкобылехвоста, и милую да ласковую образину Ивана Покивана, что успел уже крепко напиться, но не потерял способности даже в таком одурелом виде развлекать гостей шинкарочки Насти, жонглируя десятком тарелок, ложек, кружек, чарок, полных горилки, что взлетали над головами гуляк и, целёхонькие, возвращались к нему в руки.
— Сюда, Михайлик! — закричал, увидев оторопевшего коваля, Иван Покиван.
— Мы тебя с вечера ищем, — добавил и Тимош Прудивус, который, проводив брата, мыслями был с ним и старался с горя напиться, но никаким чёртом не пьянел.
— Дожидаемся тебя, сынку! — крикнул и старый козак Гордиенко, товарищ Пилипа-с-Конопель, что вместе с ним недавно сторожил вышку в степи.
Только Данило Пришейкобылехвост, сердито взглянув на молодого коваля, не сказал ничего, ибо досель не мог забыть несправедливого раздела их лицедейского заработка, на который сей коваль, известное дело, не имел никакого права.
Приблизившись к мокрому столу, Михайлик увидел возле Прудивуса и тех самых сербов с поляками, и учёного гуцула, пана Гната Романюка, что в бою с желтожупанниками спас ковалю жизнь.
Радуясь встрече с Прудивусом и Покиваном, Михайлик сразу забыл, что он такой робкий и несмелый, забыл и свой страх перед первой в жизни чаркой горилки, встал и крикнул так громко, что сам испугался:
— Шинкарочка, эй!
— Тебе чего, козаче? — отозвалась Чужая Молодица.
— Варенухи!
— Сколько?
— Сколько у тебя есть! — и он, похваляясь, высыпал на залитый горилкой стол пригоршню талеров, динаров и червончиков. — На все денежки!
— Сам столько выдуешь, соколик?
— Всех угощаю! — и он поклонился лицедеям. — И вас, панове! — и он челом ударил седовласому Романюку с поляками и сербами, и всем, кто был в эту позднюю пору в шинке Насти Певной. — Прошу панове товариство! — и Михайлик, поклонясь ещё раз, сел. — Прошу к столу!
— А меня к чарке и не просишь? — лукаво спросила Чужая Молодица, сгребая в подол белоснежной мереженой запаски, выглядывавшей из-под разведённых внизу уголков полтавской плахты, Михайликовы динары, червончики и талеры. — А меня, соколик, и не приглашаешь?
— Ты и так хмельна, — небрежно кинул Михайлик, пытаясь подавить чувство безотчётного и глубоко скрытого страха, что охватывал его перед этой игривой молодицей.
— Я ж не пила ни капли! — залилась журчащим смешком Огонь-Молодица.
— Тебе и не надобно, — пожал плечами простодушный хлопец. — Ты сама пьянишь, что горилка!
И отвернулся.
Чтоб не видеть её очей, в которых блеснул тот зловещий жёлтый огонёк, что поразил Михайлика, когда он переступил порог шинка «Золотая коса».
Коваля нашего, как и любого здесь мужчину или парубка, что-то непостижимо влекло к этой молодице, прозванной Чужой, потому как всё время она пылала огнём ненасытной жажды к нашему брату, но что-то, такое же непонятное, сразу и отвращало от неё Михайлика, и он ёжился под её пытливым, зовущим взглядом.
Иван Покиван проворно помогал Огонь-Молодице переливать в чары и кубки кипящую варенуху, двенадцать часов томленную в горшке, плотно обмазанном тестом или глиной, сваренную из крепкой горилки — с сушёными грушами, яблоками, фигами, изюмом, вишнями, сливами, рожками, имбирём, корицей, мушкатом, стручковым перцем и липовым мёдом, — помогал шинкарке переливать на шестке кипящую варенуху, где с нового горшка только что сняли широкую затычку, сделанную из хлебной корки, и хмельной пар вспыхивал синим адским пламенем над чарками и ковшами, и вскоре уже стояла перед каждым гулякой посудина, и все взяли в руки это огненное люциферово питьё.
Взял свою чарку и Михайлик.
И дрогнула ненароком рука юноши с первой в жизни чаркой.
И плеснулась на стол варенуха, и заколыхалось на столе слабенькое синее пламя.
— Ой! — неожиданно вскрикнула Огонь-Молодица.
— Что это вы, тётка? — тревожно спросил Михайлик.
— Так… ничего! Пустяки… Пейте!
Заглядевшись на адские огоньки в чарках, все почему-то молчали.
30
— Эрго бибамус! — отвечая мыслям своим, будто сам себе, обычной латынью сказал отец Игнатий Романюк.
Будучи ревностным слугою господа бога и всю жизнь поповствуя, он по шинкам не ходил, а вот сегодня был его первый выход меж гулящих людей, потому что отец Игнатий снял с себя сан служителя католической церкви.
— Эрго бибамус! — повторил он, сам себе удивляясь, ибо пьянственных слов его уста не произносили с юных лет.
— Выпьем! — согласились и поляки, прихотью судьбы заброшенные далеко от родного дома, недавние наёмники гетмана Однокрыла, которым уже не хотелось воевать.
— Hex жие добры хлопак! — поднимая деревянный ковшик, произнёс один из них.
— Живео, младич! — отозвались и сербы.
— Будь счастлив, мой хлопчик! — с добрым выражением на худом лице сказал Иван Покиван.
— Вот за этим, — задумчиво промолвил Романюк, — за этим я и спешил сюда: чтобы народы наши были вместе…
— Вместе! — поднял свой кубок ещё один серб, Стоян Богосав, спасённый нынче от виселицы, и спросил у Романюка: — Когда ж будет твоё послание, поп?
— Кому послание? — спросил Прудивус.
— Вот хожу и думаю, призывное послание сочиняю ко черкасам… к простому люду Украины.
— О чём послание?
— Чтоб держались Москвы, — отвечал Романюк и, встав, снова сказал — Эрго бибамус! — и мигом выпил огненную варенуху, потому как держать серебряный кубок не было сил, так он разогрелся от кипящей горилки, что полыхала синим огнём.
За ним выпили и все остальные.
Только Михайлик ещё держал в руке свою чару, смотрел на слабый огонёк — не без страха, ибо ему впервые в жизни приходилось пить, и товарищи, видимо, уразумели это, и даже приумолкли, понимая важность минуты.
А Прудивус тихонько сказал:
— Что ж ты?.. Пей!
Молодой коваль наконец выпил свою первую чарку, и жёлтый кошачий огонь очей шинкарочки Насти пронзил его душу, как золочёное остриё косы, намалёванной над дверью шинка, и дух захватило от неумения пить, и все сочувственно подсовывали хлопцу еду, и снова всё умолкло.
А Игнатий Романюк, вытащив из кармана лист бумаги, перешёл к стойке, поближе к свечам, и что-то там порой записывал — не своё ли послание ко черкасам, о коем он только что говорил товарищам?
У нашего Михайлика ещё гудели в голове шмели после первой чарки, когда Тимош Прудивус, встав из-за стола, низко поклонился молодому ковалю:
— К твоей милости, домине Михайлик.
— Аве! — поклонился и Покиван. — Челом!
Простодушный Михайлик смутился, стал ещё более неловким, покраснел и вдруг рассердился — то ли на себя, то ли на лицедеев, то ли на выпитую варенуху. И спросил басом:
— Что это вы?
Мелькнула мысль: не смеются ль над ним?
— Видели мы, — сказал Прудивус, — как люди вопили, приветствуя тебя на лицедейских подмостках.
— Даяния щедрые складывали, — добавил Покиван.
— На руках несли…
— Ещё ни с кем из наших киевских спудеев не случалось такого дива.
— Эрго, мы просим, — торжественно закончил Прудивус. — Приставай к нам, к лицедеям!
— Я ж неграмотный.
— Ничего! — отвечал Иван Покиван.
— Научим, — добавил и Прудивус.
— Я ж не ладен для вашего мудреного дела.
— Видали!
— Должен я, коваль, помочь в одолении предателей, — почёсывая затылок, пытался отвертеться Михайлик, хоть и нелегко было отказывать хорошим людям. — А может, и сам пойду маленько повоевать.
— А для войны — ты ладен? — ухмыльнувшись, спросил Тимош Прудивус.
— Кто знает… — неуверенно повёл широченным плечом простодушный коваль.
31
— Кто знает! — повела плечиком и Явдоха, что внезапно возникла тут, как всегда появлялась возле своего сыночка в самую нужную минуту. — Кто знает! — повторила матинка. — Мы ещё воевать не пробовали. Но собирались.
— Я сам, мамо, я сам! — рассердился Михайлик, и невзначай осушил ещё одну чарку варенухи. — Я, мамо, сам!
— Почему же сам?! Вдвоём собирались, вместе и пойдём, — добродушно молвила она, хоть промеж них и слова ещё не было сказано про то, чтоб идти на войну. — Собрались, видите!
— Я тоже собрался… оставить товарищей, — кивнул на Ивана-вертуна чем-то озабоченный Тимош Прудивус. — Выступаю в дальнюю дорогу.
— Куда это? — спросила паниматка.
— В святой Киев, — дёрнув себя за ус, ответил Тимош.
— Из Мирослава ж никак не выбраться! Долину окружили враги. Смерть стережёт тебя за стенами города.
— Знаю.
— Что ж тебя туда гонит? В тот Киев? — спросил Михайлик. — Любимая?
— Нет у меня любимой. Я вдовец.
— Матинка? — спросила Явдоха.
— Мать похоронили здесь. В Мирославе.
— Куда ж тебя черти несут?
— В Академию.
— Тянет его чёрт к науке! — злобно проворчал Пришейкобылехвост.
— И не остановит его никакая сила, — вздохнул и Иван Покиван.
— Война же!
— Мы — спудеи.
— И братчики — с тобой? — спросила Явдоха с явным сожалением — не любила она разлучаться с теми, к кому обратилась сердцем, а в те смутные времена разлук и встреч было никак не меньше, нежели теперь. — Двинетесь все вместе?
— Нет, — сердито отвечал Данило Пришейкобылехвост. — Мы остаёмся здесь.
— Остаёмся! Если ты, Михайлик, пристанешь к нам, — заключил Покивал.
— Нет, — сказал Михайлик. — Не пристану.
— Тогда в Киев идти придётся и мне и ему.
— Вакации кончаются, — пробормотал Прудивус.
— Вот тебя черти по ночам и донимают! — снова заговорил Пришейкобылехвост. — А мы тоже… д-д-д-дол-жны… из-за т-т-тебя… лезть в самое пекло войны. Я д-д-даже не представляю, как мы сможем перейти на ту сторону, за линию осады. Не п-п-представляю!
— Что это ты стал заикаться? — усмехнулся Прудивус.
— После сегодняшнего представления… привык! — свирепо оборвал Пришейкобылехвост.
— Я, вишь, подумал: не подражаешь ли ты пану гетману?
— А что, разве?..
— Да говорят, пан Гордий Пыхатый начал заикаться, и все его кадильщики и подлипалы тоже вдруг стали заиками.
— Тебе всё шутки, а я и в-в-впрямь не могу говорить как следует. Тебе смешно? Да? А как погибнем, перебираясь на ту сторону, тебе тоже будет с-с-смешно?
— А вы со мной не ходите.
— Как же мы без тебя будем представлять? Кабы вот сей мужичина… — и Данило указал на Михайлика. — Кабы он согласился пристать к нам… так, может, как-нибудь и управились бы.
— Но… — вмешалась мама.
— Что — но?
— Мужичина к вам не пристанет.
— Стало быть, и мы двинемся вместе с тобой, — сказал Тимошу Покиван.
— «Двинемся, двинемся»! — передразнил его Пришейкобылехвост, цедя из кувшина уже остывшую варенуху, и сердито взглянул на Прудивуса, который своим возвращением в Киев портил товарищам все их лицецейские дела, и никакой Михайлик, конечно, не смог бы заменить известного в городе лицедея Прудивуса. И пан Данило Пришейкобылехвост брюзжал: — Чёрт те что! Как это можно оставлять товарищей в трудную минуту! Какой свиньёй надо быть… — и спросил Прудивуса: — Неужто ты не мог собраться в Киев до того, как гетманцы обложили город?
— Значит, не мог… — отмахнулся Прудивус, не желая объяснять причину, заставившую его поскорее бежать из города… Брат Омельян подался в Москву, и отцу, старому Саливону, теперь ещё горше было бы своего последнего сына встречать на базарных подмостках, потому-то Тимош (и колокол без сердца ничего не стоит! — как говорил отец), потому-то и решил бродячий лицедей без промедления вернуться в Киев, в Академию, хоть, верно, и не было теперь возможности переступить рубеж войны, после того как замкнулось вокруг Мирослава кольцо осады.
Михайлик поглядывал на Прудивуса с откровенным вопросом, и тому пришлось кое-что объяснить.
— Вспомню нашу Академию, сердце болит, — заговорил Прудивус. — О кручах Днепра вспомню… о книгах…
— Он там, вишь, учёную книгу сочиняет про Адама и Еву, — насмешливо сказал Пришейкобылехвост.
— Боже, боже, что учёный может! — почтительно вздохнула матинка.
32
— О чём же ты свою книгу пишешь? — допытывался Михайлик.
— О познании добра и зла, — ответил Прудивус. — О первом поте Адама, о Каине с Авелем и о первой человеческой крови, пролитой на земле. О победе жизни над смертью…
— Над кем? — удивлённо спросила, блеснув косоватыми жёлтыми глазами, прекрасными в своём неуёмном горении, Огонь-Молодица. — Над кем победа?
— Над смертью, — повторил Прудивус.
— Всегда и везде… — тихо заговорила шинкарка, и что-то зловещее зазвучало в её певучем голосе, так что всё обернулись к ней. — Всегда и всюду побеждает… смерть!
— Ложь! — воскликнул Михайлик, даже пустив петуха своим мальчишеским басом, и, пьянея впервые в жизни, пальцем погрозил шинкарке. — Ложь ведь? — спросил он у Прудивуса.
А тот, человек учёный, сказал:
— А как же! — и спросил у шинкарки: — Живых существ, моя хищная кралечка, рождается больше, нежели их успевает прибрать пани Смерть? Ну? Ну?
— Не ведаю, — вдруг остывая, пожала плечами шинкарка и вернулась с наймичками к своему сложному хозяйству: мыла посуду, гасила в опустевших углах свечи, выволакивала на улицу пьяных, храпевших под столами. — Не ведаю, — бормотала Настя Певна, — сколько рождается, сколько умирает. — и шинкарочка потащила за ноги пьянёхонького Панька Полторарацкого, а он, вытягиваясь, словно становился длиннее в её руках.
— Куда ты меня тащишь? — разом проснувшись, встал на колени, потом поднялся на неверные ноги рыжий Панько. — Я ж тебе сказал: буду ночевать тут! С тобою буду ночевать!
— Побеждает жизнь, как видите! — потешно развёл руками Иван Покиван.
— Ежели это свинство ты называешь жизнью! — угрюмо повела бровью Настя-Одарка и с неожиданной ухмылкой обратилась к Михайлику: — Правда, мой хлопчик?
— Пер-р-р-реночую-таки с этой шлёндр-р-рой! — по-диаконски загорланил Полторарацкий, длинный, краснорожий и рыжий, и впрямь-таки похожий на полтора рака, только что сваренного в солёной воде людских страстей.
А коваль Михайлик не очень уважительно ответил Чужой Молодице:
— Я свинства не люблю! Но… ужли это не свинство: пьяницу из шинка тащит молодица, которая сама же его напоила? Тьфу! Разве не противно?!
— И тут жизнь побеждает! — захохотал Покиван.
— Жизнь? — спросила сбитая с толку Настя-Дарина. — Почему жизнь?
— А потому, что сегодня сей хлопец победил меня на подмостках. Я ж там был Смерть, а он — Жизнь!
— Глупая жизнь и глупая смерть! — гневно сверкнула жёлтым оком шинкарка. — Разве такой бывает смерть? — с угрюмым презрением спросила она, пренебрежительно кивнув на вертуна.
— Какой же она бывает? — спросил Михайлик.
— Какой бывает смерть, — рассудительно молвил Прудивус, — никому не ведомо: кто из живых её видел? Только те, что умирали и умерли. Так вот…
— Сам ты её видел уже тысячи раз, — на опасных низах своего дразнящего голоса произнесла Настя-Дарина. — Ты встречаешь её повсюду, только не знаешь, что это как раз она, твоя смерть. От бога дана, что и жена! А порой ещё и желаннее любимой жёнушки, ибо только объятия смерти могут освободить мужа из объятий венчанной жены!
— Ух, ух, не люби двух! — с обычным лицедейским гаерством поклонился Прудивус, хотел ещё добавить что-то смешное, да поперхнулся и закашлялся, даже чуть не задохнулся, и на миг ему почудилось, будто сама смерть сейчас совсем близко заглянула ему в глаза, он даже за сердце схватился, и шинкарке пришлось быстренько подать ему кружку горилки.
— Доболтался! — повела плечом Огонь-Молодица.
— Ай-ай! — продолжал пьяненький Покиван. — Все видели нынче, что я от него удирал, от Михайлика, и что он меня, то есть панну Смерть, победил, одолел, посрамил, загнал на виселицу. Все видели сегодня на базаре, как Жизнь побеждает битую позором Смерть! — и он, препотешно протянув свою гибкую руку, указал на Михайлика. — Вот она, Жизнь!
— Этакая желторотая?! — съязвила Настя Певна.
— Хорошо сказано! — захохотал Прудивус. — Желторотая жизнь! Она-то молоденькая!.. Смерть стареет, а жизнь молодеет, моя пригожая и прехорошая. И представь себе, Настуся: вот он — Жизнь, а ты, к примеру, Смерть…
— Думай, что говоришь! — с неожиданной злостью крикнула Настя Певна.
— Я же — к примеру! Ты, шальная Дарина, расскажи-ка мне: как ты такого сокола… коли б ты была Смертью в нашей комедии… как бы ты смогла его поймать?
— Я ль не привлекательна? — жеманясь, спросила Настя-Дарина.
33
Чужая Молодица схватила Михайлика за руки и встала так близко, что тот всем телом почувствовал биение её сердца, а Явдоха вскрикнула, напуганная чем-то таким непонятным и жутким, что сжало грудь:
— Пусти, ведьма!
Но Настя-Дарина и бровью не повела.
— Я ль не приманчива? — снова, красуясь, спросила она Михайлика.
— Приманчива, — повёл широким плечом молоденький богатырь.
— Хороша?
— На взгляд… хороша.
— Слыхали? — победоносно сверкнула глазами Дарина. — От меня ещё никто и никогда не отказывался! — и Чужая Молодица спросила у парубка — Только на взгляд и хороша? А дальше?
— Одним глазам я никогда не верю.
— А ты пощупай…
— Михайло! — остерегая, крикнула матинка.
— Я и рукам не верю, — ответил хлопец.
— А ты поцелуй! — вскрикнула Чужая Молодица.
— Э-э, нет! — оттопырил губу Михайлик. — Не верю и губам.
— Чему ж ты веришь? — вспыхнула шинкарка.
— Сердцу.
— Сердце ж — слепое! — простонала Огонь-Молодица. — Хоть, по правде говоря, и сердце у меня… — и быстро подставила хлопцу выпуклую грудь. — Послушай, как бьётся! Ты ухом прильни.
— Не могу, — ответил парубок.
— Дай руку!
— Не хочу! — и добавил, обдумывая каждое слово:
Спокус на світі є багато: I молодиці, і дівчата, I оране, i цілина… Але ж любов бува одна!И всё живое и не смертельно пьяное, что было в тот миг в шинке, захохотало.
— Одна, одна! — одобрительно закричали все.
— И снова, гляди, побеждает Жизнь! — радостно крикнул Иван Покиван.
— Жизнь без любви ничего не стоит! — убеждённо воскликнул Кохайлик, шваркнул об пол чарку, только осколки разлетелись, как брызги с гребня днепровской волны, и быстрым шагом подался к двери.
Матинка поспешила за ним.
За нею — спудеи.
Встали поляки и сербы, все, кто ещё способен был передвигать ноги после угощения Михайлика.
А шинкарочка Настя Певна смотрела им вслед, и взгляд её теперь, когда на неё никто не глядел, был страшным, зловещим, и левая щека её подёргивалась от невысказанной злобы и пылала таким огнём, словно по ней кто-то ударил.
Пнув ножкой, обутой в красный сафьяновый сапожок, долговязого Панька Полторарацкого, который снова очутился под столом, она вернулась к своему делу, к посуде, но свечек возле стойки не гасила: там, не слыша острых пререканий о жизни и смерти, что-то писал и писал учёный гуцул Гнат Романюк, и его бледная рука становилась ещё бледнее, когда он касался ею загорелого чела, иссечённого всеми ветрами Европы.
Он мысленно вникал во что-то, записывал и снова замирал в раздумье.
А Чужая Молодица, чуть кося глазами, ходила вокруг него на цыпочках.
Свечек так и не гасила, хоть уже вставало ясное воскресное утро, раннее утро июня.
Из-за двери поглядывала на пана Романюка, седого и мудрого, милая цыганочка Марьяна. Ей он зачем-то вдруг понадобился.
Она ждала, когда он выйдет из шинка.
Кусала в нетерпении губы, отчего они становились ещё жарче и вдруг вспыхнули прекрасным цветком в первом луче восходящего солнца.
34
А оно вставало над Украиной, то солнце клечального дня, весело поглядывало сквозь тучи на свет божий, хоть и брехали собаки на него, хоть и война здесь опять заваривалась, и сияло оно одинаково — и собакам, и пташкам, которые встречали его щебетаньем, и однокрыловцам, и нашим козакам, и палачу Оникию Бевзю, и василькам во ржи, и пану Овраму Раздобудьку, что где-то там, должно быть, ещё висел в мешке под окном у племянницы архиерея.
И люди в городе Мирославе уже шумели — на службе недремлющему богу войны: выступало войско, направляясь на край Долины, на встречу с врагом, тесали плотники какие-то колоды, по кузням то тут, то там стучали молоты, хоть и было воскресенье, да ещё и троица, когда работа — смертный грех.
— Пора и нам за дело приниматься, мамо, — потягиваясь, озабоченно молвил Михайлик.
— Пора, — кивнула и паниматка.
— Куда это вы? — спросил Прудивус.
— В кузню, — с достоинством отозвался коваль.
— К нам так-таки и не пристанешь? — встрепенулся Иван Покиван, беря парубка за локоть. — Ты ж лицедей — от бога!
— Я — коваль от бога. — и Михайлик раскрыл свою ладонь, на коей спокойно поместилось бы десятка два яиц. — А сабли кто будет ковать?
— И на войну мы, должно быть, пойдём-таки, — молвила Явдоха.
— Все мы теперь, матуся, на войне, — грустно вздохнул Прудивус.
— Все трудятся для одоления врага, — добавил и Покиван. — В кузне ли, в войске… иль у нас, на подмостках, на службе у самой богини Мельпомены, которая воюет вместе с нами против гетмана Гордия Однокрыла.
— Разве это — не война, — заговорил Прудивус, — вот такая, к примеру, интермедия, где запорожец поёт… — и ранним утром на улице лицедей страшенным басом начал арию, написанную виршами того времени:
Гей-егей, добрі люди! Козацькая слава Розпустилася всюди, Як пір’ячком пава, Розцвіла вона знову, Як рожа у літі, По шляхах украïнських Щоб вільно ходити… Коли ляхів-панів Пощастить упіймати, Добре києм козацьким По ребесах дати…— Разве это — не война? — спросил Данило Пришейкобылехвост, коему, так или иначе, тоже надо было приняться за уговоры, иначе их лицедейское дело могло погибнуть. — Война ж?
— А далее, — убеждал Прудивус коваля Михайлика, — далее сей запорожец… в нашей комедии досель это был я, а теперь — будешь ты, домине Михайлик… запорожец прячется, а приходит пан шляхтич — вот этот самый Данило, толстое рыло, приходит поохотиться…
— На волков?
— На волков — страшно! На перепёлок… — и Прудивус, маленько смутившись, умолк, потому что вокруг них, привлечённый песней Прудивуса, уж собирался народ, сразу окруживший своего любимца, и толпа всё росла, слушая пересказ старой школьной комедии, которую панове лицедеи умышляли вскоре показать мирославским зрителям.
— Что ж будет дальше? — полюбопытствовал Михайлик.
— Ты ж не хочешь к нам приставать!
— Хочу, — признался Михайлнк.
— Сынку?! — вскрикнула поражённая мать.
— А мне, мамо, всего хочется. И лицедеем побыть, и пастухом, и гетманом, и плотником, и скрипачом, и диким туром, и колоском ржи, и чертополохом. Но… — и он умолк. — Ведь я ж — коваль! — и снова спросил у Прудивуса: — Что ж будет дальше в представлении?
— Что ж дальше! — шевельнул усом Тимош, его азарт сразу пропал, когда он понял, что хлопца уговорить не удастся. — Что ж дальше! Два белоруса, гречкосея, приносят пану живого ястреба. А тот панок… — паны-то люди благодарные! — велит их поколотить: мужицкая, дескать, отвага белорусов — родится от помощи москаля и козака… Разве это — не война?
— А дальше?
— Дальше… пан шляхтич похваляется снова огнём и мечом разорить не только святой Киев, а все наши земли до Полтавы, чтоб оттуда ударить на Москву, где поляки, вишь, не так уж давно побывали и куда им очень хочется сызнова…
— Ну, а дальше?
— Слыша панские угрозы, ты, Михайлик, запорожец то есть, возьмешь хорошую дубину, покличешь на помощь добрых соседей…
— Москаля? — спросили из толпы.
— А то кого ж?.. Покличешь москаля с белорусами на подмогу, и уже вместе с ними этих самых панов целой оравой будете так лупцевать, так крепко колошматить…
— Тузить, — подсказал Покиван.
— Мордасить, — подкинули из толпы.
— Дубасить!
— Давать встрёпку! Выволочку!
— Костылять! Молотить! Гвоздить!
— Давать взбучку! Встряску!
— Сечь! Хлестать! Трепать! Лупить!
— Мять бока! Чехвостить! Давать под микитки!
— Ах, чтоб вас, бешеные! — цыкнула на добрых людей матинка Михайлика: те разгалделись слишком уж рано, ещё до службы божьей.
— Разве мы не так готовимся к представлению, неню? — почтительно спросил Иван Покиван.
— Так! — одобрила паниматка. — Как раз затем, чтоб лупцевать и дубасить панов богачей, мы и готовимся с Михайликом в войско. И там мы вместе…
— Вот, ей-богу! — рассердился Михайлик. — Но я сам, мамо, я сам…
Он хотел было ещё что-то укоризненное молвить матинке, да толпа проходила как раз мимо архиерейского дома, и парубку не терпелось хотя бы на миг заглянуть в вишнёвый сад, посмотреть на мешок с паном Раздобудьком, увериться, что всё то, от чего ещё до сих пор горели губы и щёки, не приснилось ему после вчерашнего слишком трудного дня.
Хоть они с матинкой и поспешали в кузню на работу и заглядывать в сад было некогда, но Михайлик всё-таки вдруг остановился: из вишнёвого сада долетел сюда неясный и возбуждённый говор многих голосов.
35
Завернув поскорей в архиерейский сад, спудеи, сербы, Михайлик и его матинка увидели, что под окном панны Ярины собралось немало гайдуков и прохожих, горожан и посполитых и что люди торопятся снять с толстой верёвки тот самый, знакомый Михайлику мешок, в коем всё ещё барахтался и возился пан Оврам Раздобудько.
Михайлика удивило, правда, что за время, пока он сам пьянствовал в шинке, пан Оврам заметно уменьшился в теле, высох в мешке или похудел: мешок, который был ночью полным, сейчас облегал пана Оврама Раздобудько слишком свободно, многими складками.
Спустив мешок на землю, сразу его не могли развязать, таким хитроумным цыганским узлом затянула его Марьяна, а наш Михайлик даже на месте устоять не мог, ибо пан Оврам держал себя в мешке очень странно.
Пан Оврам Раздобудько, урождённый шляхтич… блеял.
Да, да, он блеял, как обыкновеннейший баран.
«С ума спятил за ночь!» — со страхом подумал Михайлик.
Но когда выпустили пана Оврама… он оказался совсем не паном Оврамом и ни капельки не был похож на того опрятненького красавчика, коего цыганка средь ночи при Михайлике, вот здесь, загоняла в этот самый мешок, — пан Оврам ничуть не был похож на самого себя (и чего только не может случиться с человеком в русальную ночь), из мешка вдруг выскочил… здоровенный баран.
— Вот гадалка анафемская! — сказал про себя Михайлик.
— Какая гадалка? — повернулась к нему матинка, ничего не зная о превращении Оврама в барана. — Какая гадалка?
— Да Марьяна! Она ж этого баранчика сделала.
— С ума сошёл! Из чего сделала?
— Не из чего, а из кого! — буркнул Михайлик и обратился к барану: — Пане Раздобудько, эй, пане…
— Ме-е-е-е-е! — голосом Оврама Раздобудько ощерился на Михайлика баран, хлопец далее отшатнулся, ибо он и всегда был несмелым, и, может, удрал бы отсюда прочь, если б, обернувшись, чтоб дать стрекача, не натолкнулся на панну Ярину.
— Сумасшедший! — сказала панна Ярина таким голосом и так равнодушно глянула на парубка, словно увидела его впервые в жизни.
— Яринка, серденько! — вспыхнул хлопец. — Что же это с паном Раздобудьком?
— С каким это паном Раздобудьком? — удивлённо спросила она.
— Яринка, милая?!
— Что тебе, хлопче? — холодно спросила Подолянка.
— Это ж я!
— А кто ты?
— Это ж я, Кохайлик!
— Я тебя не знаю, хлопче.
— Не сошла ли ты с ума! — ощетинился на возлюбленную панну этот серяк. — Не ты ли меня сама вот тут сегодня ночью… — и он указал на окно.
— Что «я»? Что «тебя»? Что «сама»? Что «ночью»? Или он и впрямь не в своём уме? — спросила она у людей.
— Как — не в своём уме! — ахнул Михайлик. — Ты же сама сегодня пана Раздобудька…
— Какого пана? — удивилась Подолянка.
— Да вот этого, — и он поклонился барану — Скажите хоть вы, пане Овраме…
Раздался взрыв хохота.
— И впрямь сумасшедший, — крикнул кто-то в толпе, а матинка схватила за рукав своего Михайла, чтобы увести подальше от греха.
Гайдуки бросились было, чтоб схватить рехнувшегося наглеца, но панна Ярина приказала:
— Не троньте!
Затем, обернувшись к Михайлику, сказала:
— A-а, кажется, узнаю… Не ты ль вчера, мамин сынок… не ты ль, часом, ко мне сватался?
— Конечно, я! — неосмотрительно воскликнул простодушный Михайлик, и все опять захохотали, зашумели, а Михайлик, покраснев, оцепенел.
Не мог с места двинуться, чтобы сбежать от всенародного позора.
Не мог ни слова молвить.
Не мог передохнуть.
Он краснел всё сильней и сильней, и казалось, горемычный хлопец сгорит со стыда.
Передохнув наконец, он уже и рот было разинул, чтобы ответить вероломной панночке убийственным словом, да сказать ничего не успел.
Внезапно загудели на мирославском соборе колокола, так неожиданно бодро загудели, как не гудели никогда досель, как и не должны они звонить ранним утром, сзывая к утрене, потому как благовестят обычно в один, а не во все колокола, а такой весёлый перезвон бывает разве что под пасху, когда «дочитывают Христа», или святят возле церкви куличи, или в раннюю обедню на воздвиженье, когда поют великое славословие, а то, наконец, если в городе что-то случилось — великая радость или большая беда… Вот почему в архиерейском саду все на минуту замерли: весёлый трезвон, зазвучав над городом, не мог не пробудить в сердцах вольнолюбивых мирославцев чувство смутной тревоги.
Все перекрестились.
Удивлённо перекрестилась и Ярина Подолянка и, точно совсем позабыв о своём ночном Кохайлике, вместе со всеми повернулась к звоннице девятиглавого собора: что там произошло? Сполох? Тревога? Или радость?
А когда колокола так же внезапно умолкли, Михайлик, склонив голову и словно постарев сразу лет на десять, быстро пошёл прочь из этого постылого сада, ошалев после всего, что с ним случилось, — а все, кто был в саду, двинулись на Соборный майдан, сразу же позабыв странный разговор архиерейской панночки с неким пренаглым детиной.
А добрая наша Явдоха, догнав сына, взяла было его за руку, но Михайлик вырвал её, на миг остановился и еле слышно прошептал:
— Я сам, мамо, я сам!
36
— Сам!
И снова рванулся дальше, к высоким воротам, на улицу, ибо на ближнем соборе весёлые колокола, словно смеясь над парубком, так коварно и привселюдно оскорблённым надменной панночкой, внезапно звонко и весело отозвались вновь, и мирославцы отовсюду поплыли к собору, затем что на Украине в ту пору не было музыки сильней и краше праздничного церковного перезвона.
Хлопец опрометью выскочил из архиерейского сада, убегая от насмешек людских, от назойливого звона колоколов, убегая от самого себя, выскочил на улицу столь быстро, что матинка не могла и догнать его, а он спешил от того весёлого благовеста дальше и дальше.
И шептал про себя, чтоб только не заплакать:
— Я сам, мамо, я сам!
Ему навстречу, поспешая к церкви, встревоженные неожиданным перезвоном, шли и шли пригожие девчата, краснощёкие молодицы, нарядно одетые, с охапками душистой праздничной зелени и цветов, старики, детвора, ремесленники…
А колокола не унимались, и от этого буйного благовеста гудела и дрожала земля, и соборная звонница, кажется, на весь свет взывала вместе с ковалём Михайликом.
— Я сам, мамо, я сам… — где-то мелко тенькали колокола маленькие, среди коих был один — серебряный.
— Я сам! Я сам! Я сам! — подавал сверху свой сильный голос колокол подстарший, перечасный.
— Я… саммм! Я… саммм! Я… самммммм! — важно бамкал тяжеленный, тысячепудовый колокол, самый старший, называемый в народе гласом божиим, каким звонили на «достойно», каким били в набат, на сполох, на беду, самый большой колокол, каким возвещали о пожаре. — Я сам, мамо, я сам… Я сам! Я сам! Я сам!
Конец книги первой
Перевод Г. ШиповаКнига вторая
ЧЕТВЁРТАЯ ПЕСНЯ, КЛЕЧАЛЬНАЯ
1
Над городом кружил сокол: где соколы летают, туда воронов не пускают…
2
А на соборной звоннице, украшенной зеленью — клéчаньем, неистовствовал в богоревнивом восторге Саливон Глек, в простоте души полагая, что усердие его доходит не только до людских ушей, но и до глуховатого пана бога.
Звонил с перебором старый гончар и поутру, когда бежал от колокольного звона Михайлик-Кохайлик, горько униженный горделивой панной, когда всполошённые весёлым бамканьем горожане дознались, что страшного ничего не случилось, просто гончар Саливон хочет попрощаться с новенькими, лишь год как повешенными колоколами собора: их нынче снимут мирославцы, чтоб перелить на пушки и гакивницы.
Звонил гончар и во время службы, как это и положено.
Трезвонил зачем-то и сейчас, после обедни, когда и звонить не следовало, и так вызванивал старик, что соборный протоиерей, отец Варлаам, злобясь как пёс кудлатый, выдёргивал из гривы своей волосы пучками.
Невелик и славно приодет ради праздника, старый гончар, будто сам не свой, бился в упругой паутине верёвок, что протянулись к нему от больших, и средних, и малых колоколов, исправно отмытых сегодня от пыли и птичьего помёта, — голуби да воробьи побелили их прегусто, — метался звонарь в той паутине, бился, как муха, которая тщится поскорее вырваться из цепких тенёт.
Хвалу божью за хвосты усердно дёргая, звонарь орудовал руками и ногами (ведь завтра уже — и захочешь, да не придётся: ни дзинь, ни бом, ни за верёвочку!), и в на диво стройном хоре подавали медный глас и подголоски — то колокол-полиелей, то перечасный — подстарший, то скликáнец зазвонный, тонкоголосый, тот самый, что всегда начинает первым, то колокол воскресный, то великопостный, а то будённый — и по два, и по три, и по пять разом, а то и все гуртом — в повторяющемся узоре чётких ритмических фигур, — и всё это так бойко и весело, и всё это так густо и звонко, с жарким подъёмом истинного умельца, что дыханье перехватывало у горожан, слушавших последнюю прощальную песнь главной мирославской звонницы, затем что сегодня отдавала она свои гулкие колокола войне.
Скрытый под самым большим, старшим колоколом, бамкал огромным билом, двумя руками его раскачивая, дед Варфоломей Копыстка, весёлый цехмистр нищих старцев, и всё пело в душе этого лёгкого сердцем человечка, и он, хотя и сам был звонарём славным не только в пределах Долины, не мог надивиться искусству гончара Саливона, который на колоколах такое разыгрывал — хоть в пляс иди, а заупокойную на малых звонах («клим-клим-клим») тенькал так жалобно и печально, что люди плакали… Сей музыка-звонарь так, бывало, назвонится, что и во сне слышались ему колокола согласного строя, где колокол старший, первый — звучал «до», где полиелейный «ми» был в большую терцию к первому, а будённый «соль» — чистая квинта опять же старшему, — и все они пели, сплетаясь в разных сочетаниях, и сердца звонарей бились всегда с ними в лад.
И Саливон, и дед Копыстка, оба прощались с колоколами, двое старых людей, для коих минуты благовеста были сладчайшими минутами бытия, когда звон их сердец могла слышать вся Калинова Долина.
Доверив огромное стальное сердце старшего колокола одному из малолетков, что с самого утра толклись на звоннице в ожидании счастливого мига, когда им наконец дадут хоть немного побамкать, дед Варфоломей Копыстка, припав грудью к тысячепудовому медному телу, на нижнем пояске коего бежали литеры «Лета божьего тысяча шестьсот такого-то… сольян бысть святой Покрове», прямо грудью принимал могучее содроганье колокола, его песнь, его рёв, его плач, — да и сам он, дед Варфоломей, чуть не плакал, прощаясь с великаном, которому дивились сторонние купцы и гости, что прибывали в город Мирослав со всех концов Европы, из Ближней и Средней Азии.
Колокол сей отлили для Покровского собора недавно — тут же, в Мирославе, и немало тогда золота и серебра набросали горожане в растопленную медь, чтобы пел он сладчайшим гласом, и сам Варфоломей Копыстка вытряхнул тогда в кипящий металл весь свой кошель, всё, что собрал милостыней за долгую жизнь, — и могло ли ему тогда прийти на ум, что вот так доведётся…
Голос мирославских колоколов слышали сейчас и там, за межой Долины, — распроклятые однокрыловцы, а через неделю-две услышат они эти же голоса из жерла пушек: и голос большого, и тех, что помельче, привезённых сюда из Голландии, с Валдая, из Киева, когда загрохочут они громом справедливости.
Варфоломею хотелось бы ещё хоть разок ударить во все колокола, однако видел он, что Глек — сам не свой, точно душа его уже не здесь, так отрешённо, странно и сосредоточенно было его лицо, — ведь мысли старого гончара витали где-то там, по ту сторону озера, где собиралась вражеская сила: слышат ли они, хорошо ли слышат его звон, не дрогнет ли сердце какого-нибудь изменника… Мысли были где-то на дальних путях-дорожках, что ведут на север, в Москву, коими сын его, Омелько, поспешает к московскому царю: не вспомнит ли он в сей миг отца… Мысли старого Саливона не раз обращались и к позорищу его, к сыну-вертоплясу, что намерен, как ему спозаранку уже передал кто-то, уйти, невзирая на осаду, чтоб добраться до далёкого Киева, и старик отгонял думку — не он ли, отец, причиною сего бегства.
Уносясь мыслями невесть куда, рвал Саливон за концы, раскачивал ногою доску, привязанную толстой верёвкой к подстаршему, перечасному звону, и не видел, что на звоннице, напрасно пытаясь перекричать колокола, давненько уже топчется, чем-то весьма встревоженная, его дочка Лукия.
— Тату, идите поешьте! — кричала она.
Но Саливон Глек не унимался.
— Тату!.. Эй… Не пора ль за работу?
Но старик не слышал.
— Вот уж не люблю, когда так…
Дивчина гневливо, и, видно, какой-то новой бедой убитая, смолкала, тщетно дожидаясь, когда же отец угомонится и передаст верёвки Варфоломею Копыстке.
А затем начинала опять:
— Пора уже поесть! Тату…
И старая девка снова ждала, бедняжка, ибо не могла, отца жалея, сразу выложить недобрую весть, которая привела её на колокольню.
Играла с голубями, что бесстрашно летали вокруг колоколов, да и по всему Соборному майдану, напоминая дочери гончара всё о той же беде.
Поглядывала в безмятежную лазурь небес и туда, вниз, на убранную цветом-зеленью тучную землю, на величавую красу Долины, на щедрую благодать раннего украинского лета.
3
Город раскинулся в хороводном круженье белокорых берёз, тут и там сиявших, как соборные свечи, в белорунных зарослях калиновых кустов, в снежном уборе боярышника, бузины, рябины и жимолости, от коих всё было в Долине белым-бело, — словно в пене молочной вскипали рощи среди улиц, да и улицы жили среди дубрав, и сказочными яблоками круглились золочёные главы церквей, а там — убогие, но опрятные хаты-белянки, и панские хоромы, и рыбачьи паруса на Рубайле, и лебеди на волнах, и гуси на лугу, и на леваде холсты, для бéлева постланные на солнце, и мокрое бельё, развешанное на кустах ивняка, да и белые сорочки неутомимых косарей, что гон за гоном проходили по лугам (хотя и грех — косить на троицу), и всюду цвет ромашки, и голуби вокруг собора — всё это слепило очи, сияло и светилось, и столько белизны пéрловой, молочной, студёной, будто снег, было прещедро разлито кругом, что каждый, оглядевшись, думал: а господь бог, рисуя сию мирную картину, не пожалел ни дара художника, ни белил, ибо вся Долина сверкала, что творог на решете, как она сверкает и теперь, ведь я побывал там недавно, в Мирославе бывшем, и хотя всё там изменилось, но так же славно, всё так же славно, как в те давние времена, ибо Украина — всегда Украина, и цвести-красоваться ей во веки веков…
Цвести и красоваться!
4
Там, дальше за озером, где начиналась степь, серебрился ковыль по окоёму, прозрачный ковыль-белоус, и видно было с высоченной колокольни, стоявшей на круче над рекою Рубайлом, видно было, как сверкают на солнце панцири, пушки, копья да сабли однокрыловцев, кои сегодня, праздника ради, не решались нападать вновь, и мирославцы радовались, что распроклятая война утихла хоть на один-единственный денёк.
Согласный перезвон, раскатываясь по Долине, радовал защитников города, и казалось, будто каждый, слыша его, становился сильнее и мужественней, легче и чище, затем что звон объединял людей в общем порыве, как воедино связывают козаков — песня в походе, музыка в пляске, скорбный напев на похоронах, когда бьются сердца, как мы сказали бы теперь, в едином ритме, как одно большое сердце народа, — и сейчас то же чувство объединяло людей — и здесь, на Соборном майдане, и там, по всей Долине и на её краю, где мирославцы грудью стояли против силы превосходящего врага.
Лукия, не зная, как быть ей с отцом, говорить ли ему, какая печальная весть привела её сейчас на звонницу, решила дождаться, пока утихнет колокольный трезвон. Облокотившись на перила, она смотрела вдаль, туда, на ту сторону войны, за Красавúцу, огромное озеро, что изгибаясь дугой, суживалось в одном месте — против замка до полуверсты, видела на том берегу — и панские хоромы, и хатки в садах, и чистенькие хижины бедняков, ютившиеся в устье Долины, видела и многое множество пушек и гакивниц на обоих берегах.
Видела вдалеке и людей.
Грудью стояли жители Долины против однокрыловцев, сытых и хорошо вооружённых, стояли на узкой полоске ковыльной степи, где прошёл вчера Омелько, где вчера ещё был свободен один из двух, уже закрытых ныне (он тоже виден с высокой звонницы) выходов из Калиновой Долины, что раскинулась огромным амфитеатром, глубокой чашей с неровными краями. Вход и выход по течению Рубайла замыкали два зáмка с валами и укреплениями (зáмок — всегда замóк), и, не сломав их, гетман Однокрыл не мог ни в Калинову Долину ворваться, ни города Мирослава захватить в свои кровавые лапы.
Оба замка, Северный и Коронный, построил здесь недавно тот самый француз де Боплан, что трудился для польских королей, а теперь его укрепления добрую службу служили вольнолюбивому украинскому народу.
В замке Коронном, принадлежавшем ещё незадолго до войны графу Потоцкому, были, как водится, башни, тяжёлые ворота под ними, и подъёмный мост, и подвалы с порохом, селитрою, серой да углём, и построенная по немецкому способу пороховая ступа на десять толкачей, и вдоль реки — зубчатые стены с узенькими прорезями, и на обводной стене — пушки, фальконеты, гакивницы, и по всему замку — жильё для воинов, для графских гайдуков да слуг, для музыкантов и шутов, и печатня, и панские покои, преогромные пекарни да куховарни, глубокий водоём и внутренний сад замка — с фонтанами, мраморными итальянскими статуями, сказочный сад, где Лукия теперь гуляла иной раз, уносясь думками к своему Козаку.
За тем замком, за рекою, кочками да светлой муравой зеленели болота, где не пройти ни нашим, ни ворогам, — по другую руку вставали за городом стены, что протянулись вплоть до замка Северного. Вокруг Мирослава, вдоль речки, у озера серебрились поля Долины, зеленели огороды, меж калиновых зарослей подымались дубравы и прозрачные берёзовые рощи, ольха и седые вербы по низкáм и ложбинам, коренастые дикие груши…
Лукия не впервой любовалось родным городом с колокольни Покровского собора, и всегда щемило сердце от восторга, а сейчас — сжималось до слёз, невеселы были мысли её: про семейное горе, что привело её сюда, про войну, про то, что ворог, коли бог попустит, может всю эту земную красу разорить…
Походная козацкая песня грянула под самым собором, тщетно соперничая с неистовым гулом колоколов, и Лукия, перегнувшись через перильца, поглядела вниз, под стены храма, и увидела, как браво выступает мастеровой оружный люд.
На цеховых хоругвях, шитых шёлком да золотом, сверкали знаки рукомесла: чобот, ножницы, меч, молот, рыба, кухоль, бочка, седло, каравай хлеба, колесо, а у цеха бортников — пчела, труженица божья.
Увидев на хоругви кухоль, Лукия снова окликнула отца:
— Тату! Наши двинулись!
Но гончар не слышал и того, а может, и прикинулся, будто не слышит, ибо за свою гончарскую сотню был он спокоен: сам же её снаряжал, да и башню Гончарскую в Коронном замке сам готовил к отпору, да и битвы нынче не ожидалось ради троицы, — вот он, старый цехмистр, должно, и не хотел ничего сейчас ни слышать, ни видеть, только бы вволю назвониться напоследок.
Боевые сотни ремесленников шли через Соборный майдан с бывалыми запорожцами или реестровыми козаками во главе, вооружённые самопалами, чеканами, копьями, — «народное ополчение» тех времён. Выступало за ними и городовое козачество, двинулись и хлеборобы, что бежали сюда от ворога, мирные богатыри с луками, косами, долбнями да оглоблями… Всех объединяла бравая козацкая песня, укрепляло одно желание: не ослабнуть волей, не склонить головы.
— Тату! Гляньте, как славно идут! — снова пыталась обратить на себя внимание старого отца Лукия.
Да звонарь не внимал.
— Тату! Снéданье простыло!
Но старик будто и не слышал.
— Тату! У нас ещё одна дверь украдена! — крикнула дочка и коснулась отцовой руки. — С Козаковым поличьем дверь! И у колесника, у Мельничука, в каморе снята дверь с Мамаем…
Старик не слышал.
Не дошло до сознания ошалелого звонаря и то недоброе, с чем Лукия сюда явилась:
— Тату, приходил коваль Иванище!
Саливон Глек не слыхал и сего.
— Говорит, прилетел голубь… Тату, слышите? Голубь, тату… тот самый голубь, что брал с собою Омелько! Тату, угомонитесь…
Лукия заплакала, оттого что с Омельком, видно, стряслась беда.
Но старик в пылу не видел и слез её, — он не оглядывался даже, звонил, закрыв глаза, и никакая сила уже, верно, не оторвала бы от колоколов беспутного отца Лукии, оглашенного звонаря: в плену восторга, к богу душой возносясь, думал и думал он про сына своего в пути, про Омелечка, что был не только певцом несравненным, но и преискусным звонарём. Стараясь хоть в малой доле заменить его, старик звонил и звонил, не чуя ни устали, ни сроку…
— Тату!.. Вот уж не люблю… — твердила, обливаясь слезами, разгневанная дивчина. — Там ведь голубь, тату, прилетел! Белый! Омельков голубь!
Но старый Глек звонил и звонил.
5
Мирославский епископ внимал тому своевольному звону с утехою душевной, ибо разумел, что причин для печали у людей предовольно, а каждая малость, которая может хотя бы немного развлечь осаждённых ворогом мирославцев, то — не от чёрта, а от бога.
В убранных зелёными ветками покоях владыки всё плясало от хмельного перезвона, даже привядший осиновый лист на ветках дрожал без ветра мелкой дрожью, даже Козак Мамай, намалёванный на двери (под надписью: «Козак — душа праведная, время не теряет: коли не пьёт, так вошу бьёт, а всё не гуляет»), с насмешечкой выше поднимал левую бровь, даже павлинье перо рвало бумагу, на коей, склонившись над столом, мирославский чернец-полковник что-то писал.
На просторном столе, кроме бумаг, кроме полковой печати, кроме пернача полковничьего да митры архиерейской, кроме сабли, пистоли и золотого креста с финифтью, кроме зелени клечальной да цветов, было немало и книг, неотложной работы ради снятых сегодня с резной кленовой полки, что на высоте человеческого роста тянулась вокруг всей комнаты.
Лежали на столе книги церковные: требник митрополита Петра Могилы (основателя Киево-Могилянской Академии, куда вернуться в науку так поспешал Тимош Прудивус), неукротимого борца против унии. Были там и сочинения Иоанникия Галятовского, ректора той же Академии. Раскрытыми лежали еще и книги польские, французские, из коих немало мудрости черпал сей учёный чернец и военачальник.
Был на столе и тех времён Словник украинской народной и книжной мовы (словник толковый, синонимический, с пояснением слов греческих, латинских, древнееврейских, французских), составленный в году 1627-м киевским верховным печатником, пришлым молдаванином Памвой Бериндою, выпущенный в ту пору, когда и в странах европейских было не так уж много путных словарей.
Работая, отец Мельхиседек, нынче особенно часто припадал к сему народному источнику, тешась щедрой красой украинского слова, где играет сила духа нашего народа. Он разумел, отец Мельхиседек, что речь — первейшее оружие в борьбе: выживет язык, выживет и отчизна, ведь язык не только сильнейшее средство порабощения, но и верное (наравне с ножом да хлебом), надёжное оружие в борьбе за волю, ибо гений народа без расцвета родного слова бессилен, — так, по крайней мере, думалось тогда сему умному черноризцу…
Вот и сейчас, после божьей службы, заглядывая то в словник Беринды, то в другие книги, владыка что-то писал да писал, а праздничный клечальный перезвон, зазывный и певучий, хоть и против правил церковных, радовал его сердце, и точные слова, легко соскальзывая с павлиньего пера, ложились неровными рядками на большой лист, и это были как раз те, самые острые, самые разящие слова, какие надобны были в обращении к народу — к посполитым, козакам, горожанам, к шляхте, ко всем честным черкасам, то есть украинцам: отец Мельхиседек открывал им правду о нынешней войне, о друзьях и ворогах простого люда Украины, об умыслах Ватикана, о коварстве Варшавы, о Москве, о желанном единстве славян…
Владыка задумал передать сие послание бродячим кобзарям, слепцам, что ходят невозбранно по просторам Украины, неся слово правды. Ему хотелось так всё это написать, чтоб лирники да кобзари, заучив письмо, как думу, как песню, возглашали бы его повсюду, наставляя на ум людей, сбитых с толку брехунами Ватикана, Варшавы и гетмана Гордия Пыхатого.
То быстро водя пером, то ненадолго останавливаясь и откидываясь к холодным, узорным изразцам приземистой печки за спиной, владыка повторял, на слух проверяя, нужные добрым людям простые украинские, тревожащие душу слова, слова боли, слова гнева, слова правды, с коими владыка мирославский не мог не обратиться к преданному самозваным гетманишкой народу Украины.
Он не слышал, как тихонько вошёл куценький чернец. Став поближе, отец Зосима искоса поглядывал, чтó пишет преосвященный, да разобрать ничего не мог — зрение уже не позволяло. Отступив на шаг, он ждал, когда владыка оторвётся от своего неотложного дела.
— Не нашёл нигде, — выбрав наконец удобную минутку, еле-еле вымолвил монашек.
— Кого это? — отводя тяжёлый взор от бумаги, рассеянно спросил епископ.
— Варфоломея Копыстку, цехмистра нищих старцев, — неторопливо ответил мешкотный монашек, копун и тихоплав, мямля, коему велел отец Мельхиседек привести заправилу и начальника нищих, слепцов и бродячих лирников, кобзарей да бандуристов, бойкого деда Копыстку, чтобы доверить его цеху сие письмо, что так стремительно возникало под его пером, письмо, которое надо было понести по Украине, дабы поднять наконец весь простой люд украинский против гетмана, продавшегося католикам Однокрыла.
— Ищи на колокольне, — не отрываясь от работы, приказал Зосиме архиерей. — Когда так ладно звонят, Копыстка, не иначе, там. Иди! Да поживее!
Куценький монашек медленно вышел, едва плетясь, мешкая на каждом шагу, и даже зажмурился на пороге, чтобы не видеть ненавистного Козака Мамая, намалёванного, как тогда водилось повсюду, на двери, ведущей из покоя в сени.
6
Отец Мельхиседек снова заскрипел пером, хорошенько обдумывая каждое слово, ибо верил в его силу («что напишет писака, не слижет и собака»), однако и двух строк сочинить не успел, как на пороге встал потный и запыхавшийся пан Купа-Стародупский.
Дырка на месте двух передних зубов зияла во рту, щетинистые усы стояли торчком, открывая на диво яркие губы, будто нарочно нарисованные на всегда бледном лице. Рыхлый, толстый, что бочка, однако на редкость подвижной и быстрый, он не подошёл к столу владыки, а подбежал рысцой.
— Вы слышите, владыко? — крикнул пан обозный. — Звонят!
— Во славу господню… пускай!
— Да ведь нынче — троицын день, а тот полоумный Саливон растрезвонился, как в Христово воскресенье. Такое страшное время, а ему весело! Однокрыловцы могут подумать, что у нас какая-нибудь радость.
— Пускай думают, пане войсковой обозный.
— О! Слышите? Вон уже звонят едва ли не во всех церквах! А вы здесь, ваше преосвященство…
— Слышу! Звонят, аж горе смеётся. Вон как славно! — и архиерей, вдруг разгневавшись, закричал: — И что это ты ко всему доброму цепляешься, пане?! Один лишь год миновал, как вознесли мы на собор новые колокола, и вот приходится переливать их на пушки. Пускай же люди хоть назвонятся! А ты, мосьпане… не вернуться ли тебе к своим обозным делам?.. — и ещё немного — архиерей ругнулся бы совсем по-запорожски. Но вместо того спросил: — Чем нынче кормишь козаков? Я сегодня пройду по сотням… отведаю!
— Как угодно вашей милости… — и пан Пампушка-Купа-Стародупский, напуганный угрозой, ринулся прочь, чтоб до прихода владыки что-нибудь путное сварить для простого воинства.
— Погоди-ка! — остановил Мельхиседек. — Куда бишь девался твой гость? Тот щёголь?
— Не знаю. Пан Раздобудько пропал.
Владыка хотел было ещё что-то спросить у пана Пампушки, но вдруг весёлый перезвон над городом угас, на миг настала тишина, потом храм за храмом начали бить сполох.
— Что там стряслось? — сам у себя спросил епископ, и даже зубы у него заныли от тревоги.
— Не пожар ли?! — рванулся с места Купа-Стародупский и выскочил за дверь.
А владыка, не скинув ни рясы, ни клобука, на ходу прицепил саблю к поясу, спрятал за пазуху наперсный крест и адамантовую панагию, чтоб не болтались на груди, и, схватив вместо архиерейского посоха полковничий пернач, выбежал на улицу, в город, что прямо стонал от зловещего гула всех звонниц Мирослава.
7
На соборной звоннице меж тем Лукия, так и не докликавшись отца, острым своим оком, задумавшись, глядела вдаль, на раздольную низину, как вдруг дым пожаров, разом вспыхнувших окрест Мирослава там и тут, привлёк её взор, и дивчина увидела далеко внизу, на том берегу озера, такое, что и дух у неё перехватило и голос пропал.
Там взлетали дымки неслышных на колокольне выстрелов.
Там, должно, уже и пушки ревели.
Тучи пыли поднимая, сходились две лавы конницы.
Вступали в бой и цеховые сотни, те, что лишь недавно прошли здесь под колокольней собора.
Там уже спешили на подмогу нашим и косари с лугов, торчмя поставив лезвия кос на косовища.
Щиты польских воинов, сомкнутыми рядами двинувшихся на защитников города, яро сверкая, рождали новые солнца, которые в бою слепили горожан, а следом уже тучей надвигались крымцы и ногайцы.
Белели дымки вражеских пушек, вспыхивали разрывы тогдашних нехитрых гранат. Видно было, как напирает вражья сила, как защитники Долины крушат ворога, а потом отступают вновь.
Всё это началось так внезапно, что в первый миг Лукия даже голос потеряла.
Мирный город отбивал нежданный наскок, и в тревожном дыму войны сердце ятаганом кольнула думка, что жизнь… не так уж она бескручинна, как могло бы минуту назад показаться — при взгляде на голубей, на безоблачную синеву, на беспутного батенька, которого Лукия уже снова дёргала за белый рукав праздничной сорочки.
— Тату! Тату! — звала она, но отец звонил и звонил.
Лукия уже видела, что защитники Мирослава, под натиском в несколько раз сильнейшего врага, отступают к воротам Коронного замка, что были и воротами Долины.
— Батьку! — охнула дивчина, забегая с другой стороны и тыча пальцем вниз.
Что-то в её лице встревожило всё-таки звонаря, и он, остановив неистовый свой среди верёвок пляс, услышал далёкий грохот вражеских пушек, шум боя, ибо колокола уже смолкали по всем звонницам Мирослава, да и крымская орда успела подобраться ближе, и уже слышны были возгласы: «Аллá! Аллá!», вой и свист, коим татары всегда пытались устрашить противника, удары тулумбасов, скрипение арб, ржанье коней да рёв верблюдов. Татар подоспело не так уж много, но от грохота того казалось, что их там — тьмущая тьма…
— Проклятый отступник! — рявкнул гончар и, мигом всё уразумев, быстро выпутался из паутины колокольных вервий, бросился к перилам звонницы, окинул взглядом даль, увидел дым пожаров, сумятицу баталии, усмотрел и врагов — недалече уже от Коронного замка, от башни Гончарской, которую защищала гончарская сотня, — и приказал Копыстке, цехмистру мирославских нищих, чей убогий цех сотни своей не имел: — Бейте сполох!
Раскачав тяжеленное сердце старшего колокола, Варфоломей Копыстка ударил, и набатный глас поплыл над Мирославом. Ему ответили такие же могучие голоса тревоги с других звонниц и колоколенок, словно забились, пробудившись, сердца мирного города.
Уже сойдя на несколько ступенек вниз — одна лишь его голова торчала из люка, — Саливон закричал старому нищему:
— Раз тридцать — сорок бейте сполох. Затем опять — пасхальный перезвон! — и гончар так быстро бросился вниз по скрипучим деревянным ступенькам, что Лукия едва поспевала за ним.
— Не люблю непорядка! — сердилась она, стараясь не отстать от проворного отца. — Не поснедав, не пообедав — на войну?
Лесенка была такой тесной, извилистой и крутой, что спускаться старому гончару было тяжелее, нежели идти наверх, и Саливон Глек думал лишь о том, чтоб не упасть, а воркотню сварливой дочки и вовсе пропускал мимо ушей.
Спустившись быстренько с колокольни, он увидел на майдане коня, привязанного к стволу берёзы, ни у кого не спрашивая, вскочил на него, хлестнул концом уздечки, что-то крикнул и пропал в туче пыли, а на Лукию сразу накинулись взбудораженные мирославцы.
— Зачем это бьют сполох, дивчино?
— Напал пернатый гетман.
— Праздник же!
— Римская собака, а не гетман!
Люди поспешали каждый к своему делу: кому надо — за работу, кому — к оружию.
Тревожный голос набата, как то велел Саливон Глек, снова перешёл в праздничный перезвон, а весёлый вызов цехмистра нищей братии подхватили и на прочих колокольнях Мирослава.
Весьма раздражённый сей волной неуместной весёлости, пан Купа-Стародупский посылал своих приближенных чуть не на все колокольни города, но унять звонарского пыла не мог.
Хотя и понимал он всё неразумие своих действий, пан Купа, задрав голову, всё же грозил кулаком, снизу что-то кричал звонарям, да потом вдруг перепугался, даже лысое темя осторожненько погладил, ибо там ещё синела преизрядная шишка: на золотом кресте соборной колокольни он увидел сокола, и пану обозному почудилось — не тот ли это самый, что так люто клюнул пана Купу в голову несколько дней тому назад, и опять ему вспомнилось непонятное и недоброе пророчество шального Козака Мамая, что умереть ему, Пампушке, суждено от некоей птицы.
8
Покуда пан Стародупский, как положено обозному, наводил порядок в городе, на пороховой мельнице, в пекарнях, в салотопнях да кузнях, архиерей, как надлежит сие полковнику, мчался рысью к Коронному замку, где так нежданно подала опять свой голос война.
Козак Мамай меж тем, вскочив на своего коника-разбойника, прихватил за повод ещё двух гнедашей, неосмотрительно привязанных чьей-то рукой под тем же Мамаевым дубом, да и помчался в гору, где стояла кузня москаля Иванища, затем что имел к нему неотложное дело.
Остановив коней, Мамай крикнул:
— Эй, коваль!
— Нету дома, — отвечали, высыпав на дорогу, ковалёвы ребятишки, душ двенадцать иль сколько их там у Анны было.
— А мама?
— С батей, — отвечали ковалята.
— Навьючили на коней всё, что наковали в эти дни… — пояснил старшенький.
— …Копья, сабли, — добавил подстарший.
— …Да и поскакали на войну! — закончил средний.
— Кто ж там грюкает в кузне? — спросил Козак Мамай.
— Наш Михайлик, — в один голос ответили малыши.
И выкрикнули они это так звонко, что туча голубей, ютившихся у кузни, поднялась в небо, и Мамай подумал о том, что одна из этих птиц прилетела сегодня от посланца мирославского, от Омелька Глека, прилетела без письма, без весточки от него, и говорило это о некоей страшной беде, постигшей хлопца в первый день пути.
Ковалята, отвечая Козаку, кричали так громко, что Михайлик, в кузне услышав тот гомон, уже выглянул из широченных дверей.
— Кто меня кличет? — ещё и не разглядев гостя, спросил он своим дюжим басом.
— Война кличет! — отвечал Козак.
— Надо идти на войну? — спросил Михайлик и смутился, словно девка, что увидела сватов: ему ведь уже не терпелось туда, где гремел бой.
И дрогнувшим голосом он спросил у матинки, что стала на пороге кузни:
— Что ж делать? А?
— Благословляю, — торжественно молвила Явдоха. — Хоть и один ты у меня… Однако ж надо, сынку. Иди! — и она, подав хлопцу тяжеленный чекан, трижды перекрестила Михайлика.
— Двинулись? — спросил Мамай.
— С вами? На край света.
— Пороху понюхать, свиста пуль послухать. Живее!
— Я готов. Только… надо бы меня… рассердить.
— Однокрыловцы то сделают лучше всего, — усмехнулась матинка. — С богом!
— Двинулись, — сказал Михайлик и вскочил на гнедаша, который стриг ушами рядом с Мамаевым воронком.
— Двинулись! — крикнула и матинка.
И легко вскочила на третьего коня, что держал на поводу запорожец.
— Куда вы, мамо?! — встревожился Михайлик.
— С тобой, лебедёночек.
— Да куда же?
— На войну, — просто ответила Явдоха и пришпорила коня.
— Я сам, мамо, я сам! — закричал Михайлик, однако матинка уже мчалась где-то впереди, в туче пыли, поспешая вниз к реке, куда стекались все горожане, которых словно звал на поле боя весёлый перезвон всех церквей Долины.
Дед Копыстка, пьянея от восторга, звонил да звонил, и пот заливал зоркие в старости очи, что уже видели сверху, как пешие да конные мирославцы шаг за шагом оттесняют врага от ворот Коронного замка.
— Вот это трахнули! — кричал старик Оникию Бевзю, безработному палачу; Бевзь в любое время не прочь был попеть на клиросе иль побаловаться на звоннице и сейчас изо всех сил раскачивал стальной язык старшего колокола. — А? Что ты сказал?
— Да трахнули! — без особой радости прокричал ему в ответ Оникий.
— А дурни однокрыловцы думают, вишь, — кричал палачу Варфоломей Копыстка, — чего это нам так весело?! Не подошла ли к нам какая подмога? Глянь! Глянь!
Но битва, что помаленьку откатывалась от ворот Долины, внезапно двинулась вспять, к стенам обложенного города, затем откатилась вновь, и сердце ёкало у старца: дым пожаров он уже видел и далеко за небокраем, за непролазными болотами, за Северным замком, — видел, как снова горит Украина, да и вставал он перед ним, сей страшный огонь отчизны, в десятый поди уже раз за его долгую убогую жизнь, и слёзы текли из зорких очей, словно бы дым этот доплывал и сюда, на колокольню.
Выбравшись из путаницы верёвок, не утерев и пота, старик глядел вниз и плакал… Колокола уже умолкали по всему городу, да и в бою почему-то наступило такое затишье, что вдруг стало слышно, как запели там и тут и везде ломкими басками молоденькие, раннего весеннего завода, петушки.
В сей тишине и подступила она к городу, панна Смерть, и, как всегда, прикинулась, будто именно она и есть Жизнь… Каркали, её приветствуя, галки, ворóны да вóроны, чёрная туча птицы, что, кружа над полем боя, чуяла уже добрую поживу.
9
Надвинулась та чёрная туча, даже темно стало, а над ратным полем снова всеми своими голосами, криками да громами загрохотала война, и людская кровь лилась повсюду на тучную и без крови землю, кровь народа, столько крови, что от неё вскипал над боевищем клубами чёрный-пречёрный туман.
В битве давно уж бушевал на белогривом Добряне лыцарь Мамай. Не раз и не два врубался он в гущу ворога, что в лес тёмный, и ложились однокрыловцы покосами, а он пробивался дальше и дальше, словно искал кого средь врагов, словно жаждал снять некую ненавистную ему голову, и даже затрясся весь, будто огнём вспыхнул, когда завидел вдалеке золотое яблоко над высоко поднятым конским хвостом гетманского бунчука, завидел, как под своим архангельским стягом левою рукой рубится с мирославцами сам ясновельможный гетман.
Мамай рванулся было к Однокрылу, но тот, словно кто в грудь его толкнул, издали почуял приближенье страшного противника, и тут же — назад-назад, и вскоре скрылся за спинами наёмных чужеземцев.
Козак Мамай спустя немного потерял из виду и золотое яблоко бунчука, ибо гетман, последний из последних трус, не пожелал принять боя, и от того трусливого бегства занялось сердце Мамая, и ещё жарче яростью вспыхнуло оно против собственного своего творения, против нелюдя Гордия Пыхатого.
Меж тем и Михайлик чеканом тяжеленным наработался, без пощады рубя ворога.
Уже и матинку, Явдоху, ранило татарской стрелой в левую руку, и грива гнедаша была залита её кровью, а матинка рубилась и рубилась.
Уже сложил голову в бою за Украину и сербин-певец Стоян Богосав.
Уж и коваль Иванище, тульский богатырище, русская душа, распуская бороду по ветру, накрошил гору трупов, где ни прошёл — пеший, без коня, прорубая просеку мечом тяжеленным.
Уж и Пилнп-с-Конопель настрелялся да нарубился до устали, а всё не было и не было битве конца, затем что изменница судьба склонялась то к той, то к другой стороне, и наши мирославцы, отогнав противника, вновь отступали к стенам Коронного замка.
Михайлик мало что и смыслил в той кровавой сумятице, что кипела вокруг, во втором его бою.
Правда, хлопцу казалось, будто он так-таки и не рассердился, не стал ни смелым, ни отважным, хоть отвагу козацкую видел на каждом шагу, ибо каждый шаг защитники Долины оплачивали ценой боли, ценой крови, ценой жизни.
Претолстой оглоблей орудовал Прудивус, наседая на какого-то ловкого шляхтича, гусара — в леопардовой шкуре, в кунтуше голубом с меховой оторочкой, в косоверхой шапке с золотыми кистями и адамантами, и можно было, грешным делом, подумать: старается Тимош, чтоб раздобыть дорогой наряд гусара, надобный, видно, комедианту для очередного лицедейства.
Тут и там возникая, то не сокол летал — то Мамай на своём Белогривце разом в десятке стычек объявлялся, — если не конь Добрян топчет, так Мамай бьёт, а то Пёсик Ложка зубами треплет, — и от стрел, впившихся в тело со всех сторон, Козак стал похож на кругленького сердитого ежа.
Лицо его покраснело от натуги. Орудуя ратищем, он отбивался сразу от нескольких остервенелых наёмников гетмана: одному в зубы заезжал деревянным тупым концом; остриём копья протыкал другого, сбрасывая его с коня; налетев на третьего чугунной грудью своего Добряна (конь — огонь огнём), выбивал из седла какого-нибудь шляхтича или татарина, а то и сам получал добрый удар в грудь саблею или копьём и снова рубил и колол, колол и рубил, — и всё время реял над головою его сокол.
На миг вскинув голову, Мамай бросал ему какое-то краткое словечко и снова врубался в гущу ворогов, что так и набегали на мирославцев волна за волной, стена за стеной: богатеи, паны — против голяков, горемык, хамов, хлопов, их ясновельможности — против люда чёрного, против голытьбы, наёмники — против хозяев края сего благословенного, клятвопреступники и предатели, язва на теле отчизны, — против простого и отважного, против мудрого и вольнолюбивого народа Украины…
Реял сокол над полем битвы, кричал над Мамаем, не раз и не два подавал знак о близкой беде, реял и реял, порою всю ширь неба закрывая могучими крыльями, даже солнце, казалось, застил порой, а может, от пыли, пожаров, дымящейся крови темней и темней становилось вокруг, словно бы тучи вражьего нашествия надвигались на Мирослав не только по истоптанной земле, но и по вольному небу.
— Куда ж нам пробиваться ещё?! — вопил какой-то трус, до дрожи напуганный кровью. — Там смерть — впереди!
— А сором — позади! — глумливо отвечал трусу Козак Мамай, и, слова эти услышав, Михайлик, что дрался в тот миг близ Козака, принял их как первейший закон войны.
Орудуя увесистым чеканом, Михайлик, сам не свой после бессонной ночи, после не чаянного счастья любви, после утренней встречи с Яриной, что так коварно предала его, поддавшись панскому своему гонору, что так вероломно от него отказалась, от парубка, коего сама ночью сегодня… нет, нет, нет, то всё был сон, и только! — и наш Михайлик, в кровавом запале битвы ещё и мыслями сими терзаемый, отстал ненароком от матинки, от Мамая, от старого Гната Романюка (который рубился тут же), от Прудивуса, от всех от своих, — да и прокладывал себе дорогу чеканом, однако не назад, не к зáмку, а прочь от него, ибо парубок, как мы сказали бы сейчас, боевого опыта вовсе не имел.
Забравшись уже далеченько, Михайлик, опрометчивый, врубился вдруг в гущу врагов, что плотно обступили тут изрядную толпу косарей (с одними лишь косами) да сильно потрёпанную козацкую сотню Михайла Борозенка; потеряв сейчас в бою своего бравого сотника, борозенковцы уже истекали кровью.
Люди падали один за одним, а немецкие рейтары оттесняли кучку мирославцев от стен города дальше и дальше.
Немцы полагали, что горсть защитников Долины, столь плотно окружённых, они добьют без особой натуги, ибо те уж теряли надежду прорваться назад к Коронному замку, — изнемогая, добрые люди отходили от города, одолеваемые жарким искусством боя, коим так ловко и холодно владели чужеземцы, из поколения в поколение учась проливать людскую кровь по разным странам Востока и Запада.
Михайлик, дотоле в битвах не бывав, не так уж и разумел на ту пору, чтó вокруг него творится. Ему, правда, малость жутко стало, бесчувственному, когда он, чуть оглядевшись в бою, приметил, что и близко не видать никого из мирославцев — одни вокруг желтожупанники да чужеземцы, — и, ясное дело, от души у него отлегло, когда увидел рядом окровавленных козаков из потрёпанной и окружённой сотни только что убитого Михайла Борозенка, рванулся к своим, быстро пробился, уложив по дороге нескольких татар, и с таким жаром врезался в неколебимую стену рейтаров, что немцы с испугу подались перед ним, скатились с холма, откуда им так ловко было крушить мирославцев.
Заприметив ещё издали какого-то немчина, высоченного, здоровенного, в золочёном шлеме, в панцире, что серебром сверкал на солнце, какого-то, видно, рейтарского атамана, Михайлик, боязливый да несмелый, прорубил себе путь к нему, в пылу боя даже не заметив крови, что хлестала из его плеча, бросил коня на рейтара, но проскочил мимо. Рейтар его не видел, и можно было очень просто зарубить врага со спины, но Михайлик тронул коня, чтоб стать с рейтаром нос к носу, и что было силы рубанул чеканом по золотому шлему.
Металл раскололся, что арбуз, треснул с головою разом, а рейтар, зашатавшись и уже умирая, ударил парубка по правому плечу, но промахнулся, и сабля, свистнув, вонзилась в крутую шею Михайликова коня.
Рейтар упал, а наш коваль, обагрённый кровью гнедаша и чуя, что падает тоже, перескочил на коня супротивника, который, потеряв хозяина, рванулся мимо Михайлика в тот преопасный миг.
Оказавшись снова на коне, Михайлик вдруг увидел, что борозенковская сотня и косари, среди которых он нежданно очутился, уже теряют последние силы, — и не то чтоб страх его пронял, нет, и не то чтобы подумал он в тот час о спасении своей жизни, — нет, нет, был он ещё слишком молод для сего, он просто делал своё дело, для коего привёл его сюда Козак Мамай, он крушил врага и старался делать это как можно лучше, только и всего, хоть дотоле ремесла военного не знал, да и не видывал такого никогда, и никогда не рвался в бой, затем что в козаки идти не думал, а считал себя обыкновенным ковалём.
— Бей вражью силу! — кричал он, орудуя чеканом, а как голосок у него был дай боже, громкий, да и показался воинам, попавшим в беду, показался весьма знакомым, ведь немало людей слышали его вчера в комедии на базаре, — вот козаки с косарями невольно и потянулись поближе к нему, и уже все сгрудились вокруг Михайлика, вмиг признав его своим вожаком, который ненароком занял место только что убитого сотника. — За мною! — покрикивал Михайлик; оглядевшись, он смекнул наконец, что дальше пробиваться не стоит, и ринулся с косарями да с остатками борозенковской сотни влево, прорубая путь к мирославским сотням, во главе коих бился с ворогом сам полковник, отец Мельхиседек. Однако то, что увидел он чуть подальше холма, через который они пробивались назад, к своим, то, что Михайлик увидел, принудило его удержать своих людей и снова повести их в самое пекло…
Ибо увидел он там…
10
Увидел там Ярину.
Припав спиной к невысокой скале, она саблею отбивалась от зверюг, что нападали с трёх сторон, и давно уж её убили бы, да у них, видно, был приказ — панну Подолянку захватить живьём.
Валялись рядом с нею на земле коновки — деревянные вёдра, в коих разносила панна во время битвы мирославцам воду и вино, и дивом дивным казалось, что доселе не порешила её пуля иль не проткнула сабля какого-нибудь изувера.
Её уж ранили где-то, да и убили бы уже, если б среди польских шляхтичей не признал кто-то сию панну, которая привлекала столь пристальное внимание самой конгрегации в Риме, жаждавшей отомстить панне Кармеле за упорство, за измену, за побег. Теперь беглянка была в лапах двух десятков бравых шляхтичей, которые окружили её, застигнув невзначай, ещё там, недалеко от Коронного замка, и оттеснили сюда, под эту скалу, — она была уже почти в руках сих панков, однако схватить её они никак не могли: каждый из тех родовитых рыцарей, неосторожно приблизившись к украинке, мог, чего доброго, и голову сложить.
Уже стала она белым-бела, Подолянка, уже и сил не хватало, держалась только гневом, лютостью, упорством, кои сегодня и толкнули девушку так безрассудно выйти на поле боя с вёдрами вина и воды.
Ярина ещё держалась бы, пожалуй, когда б нежданно не увидела Михайлика, что пробивался к ней с косарями да борозенковцами, и почудилось, будто он только примерещился ей, тот голодранец, — она ведь так коварно предала его, оскорбила, с умыслом не признав нынче утром, — ей показалось, что она уже бредит, и Ярина упала без памяти.
Пробиваясь к любимой дивчине, коваль Михайлик тоже подумал было, что это сон, видение, но сон тот удесятерил его силы, и парубок, орудуя чеканом, посылал своего нового коня грудью на ворога, и рубил, и крушил, и ломал противника, и правда, точно во сне, одерживал такие диковинные победы, что и сам в них потом поверить не мог, хотя не очень-то и помнил, кáк он прорвался к Ярине, кáк подхватил её с земли, отбиваясь от во сто крат сильнейшего врага, кáк перекинул на седло сомлевшую панну, кáк своим кричал, чтоб поворачивали скорее назад, за ним, прикрывая отход, — смерть была впереди и позади, а сорому — ни там, ни там, — надо ж было вывести из того пекла безоружных косарей, что попали в бой ненароком, с одними лишь косами в руках.
Прокладывая дорогу к видному издали малиновому стягу мирославского полка, Михайлик отбивался от остервенелых желтожупанников, держал на седле ещё и панну, по-прежнему беспамятную, однако не забывал и про козацкую сотню, что так и теснилась вокруг нашего ковалика, коему косари да козаки обязаны были своим спасением, хотя сам он и не догадывался, что сослужил им такую службу.
Продвигаясь к своим, Борозенкова сотня хотя и теряла отдельных лыцарей, но не таяла, а, напротив, росла, оттого что приставали к Михайликовым воинам, отбившись от своих, все, кто головы сложил бы в этом пекле, кабы не Михайлик с товариством, что тут и там появлялись нежданно в стремительном движении сквозь линию осады.
Однокрыловцы всё дальше и дальше отступали от Коронной башни, и в городе опять, далеко где-то за пожаром битвы, зазвонили во все колокола, и желтожупанники да паны ляхи с татарами и наёмные сербы, угры да немцы со всеми своими слугами пятились, отходили, падали, а когда вдруг, не выдержав натиска Мельхиседека с полком, Мамая с посполитыми, коих он повёл в баталию, и той сотни, что так нечаянно возглавил коваль Михайлик и что так выросла, пока пробивалась к своим — когда вдруг там и тут вражьи лавы зашатались, дрогнули, подались, а разрозненные части мирославцев вновь соединились и с криками: «Слава! Слава! Слава!»— погнали ворога дальше, замолкли в тот миг и вражьи пушки, и ядра уже не летели в город через узкую горловину Красавúцы.
Над головой Козака с грустным клёкотом снова пронёсся сокол, и снова Мамай бросил ему словцо, и птица, услышав, взмыла ввысь, к самым тучам, и тучи двинулись прочь, словно бы сокол развеял их своими широкими крыльями, развеял тучи, что стояли меж людьми и солнцем, и так радостно брызнул свет, что даже затявкал на солнце Пёсик Ложка.
Мельхиседек, окровавленный, потный, с исцарапанным лицом, с обнажённою саблей в руке, с перначом за поясом, который поддерживал лохмотья, оставшиеся от архиерейской рясы, пан полковник давно уже тревожился о доле борозенковской сотни, ибо ему донесли, что сотник убит, а козаки вот-вот полягут все, не в силах проломиться сквозь неколебимую стену немецких рейтаров, и владыка, ещё не ведая, что там делается в той сотне, однако видя, как грозно она пробивается к своим, понял: в бою стал у них кто-то во главе.
Разглядев наконец, что сотня Михайла Борозенка идёт сюда под началом Михайла другого, владыка закивал парубку ещё издали, а тот, взбудораженный всем, что ему довелось пережить за последний час, яростно поблёскивал глазами и, отбиваясь от шляхты, остерегался, чтоб не задеть в пылу боя чеканом панну Подолянку, что так всё и лежала в беспамятстве поперёк его седла.
То и дело поглядывая на дивчину, подстерегая тот желанный миг, когда наконец Подоляночка раскроет очи, наш Михайлик дважды, а то и трижды едва головы не сложил, затем что глядел куда не следует, а не на ворогов.
Уже пробившись к своим, Михайлик дождался-таки той минуты, когда Ярина подняла ресницы, увидела над собой Михайлика, вспыхнула, загорелась, и хлопец ничего не мог в том первом взгляде разобрать, оттого что была в нём и радость, засветился он и досадою, загорелся там и жаркий гнев.
— Отпусти меня, — попросила Ярина.
Но борозенковцы с Михайликом уже приближались к малиновому стягу, под которым стоял Мельхиседек.
Епископ сейчас только видел, как неподалёку от него Михайликова сотня вырубила до единого немалый отряд крымчаков, что попались им под горячую руку, видел, как ловко и яростно рубился молоденький коваль, вот и был наш владыка немало изумлён, увидев, как Михайлик спускает с коня на землю панну Подолянку, коей отец Мельхиседек издали признать, ясное дело, не мог.
— Дядечка! — позвала Ярина и снова упала бы, если б не подхватили её архиерейские челядники, сразу окровавив себе руки, потому что отчаянная девка вся была изранена да исцарапана.
— Лекаря! — приказал Мельхиседек.
А Подолянка, словно сквозь сон, позвала:
— Кохайлик!
Но коваля уже и след простыл.
Волной захлестнула его думка про нынешнее утро, когда панна от него отказалась.
Не хотелось ему слышать от неё и благодарного слова.
Он огрел плетью коня и скакал к своим измученным, покрытым ранами борозенковцам, что спешивались чуть поодаль.
— Эй, сотник! — крикнул вдогонку Мельхиседек.
Михайлик, хоть и слышал это, не подумал, что зовут его, и коня не придержал.
Ища взглядом свою матинку, ведь не видел её чуть не целый час, да ещё такой страшный час, Михайлик оглядывал поле, залитое кровью, усеянное трупами людей и коней, поле чёрное и выбитое, полное стона и хрипа умирающих, и ныло сердце коваля в острой тоске.
— Мамо! — шептал хлопец. — Мамо! Где же вы? Матинко?
— Пане сотник! — на коне догоняя Михайлика, снова позвал епископ. — Вернись-ка!
— Тебя кличет владыка! — крикнул какой-то раненный в голову козак. — Тебя, тебя же!
— Меня? — остановив коня, удивился Михайлик.
— Тебя, тебя! — неведомо откуда взявшись, преградил ковалю путь Козак Мамай, а Пёсик Ложка тоже согласно гавкнул.
— Мамы моей не видели? — спросил у Пёсика Михайлик.
— Где-то здесь она, — ответил за того Мамай, заворачивая ковалёва коня к белому камню, у которого, до прихода лекаря, уложили Ярину.
Сев на камень, владыка поджидал Михайлика.
— Его преосвященство зовёт пана сотника, — сказал Мамай.
— Сотник убит в бою, — отвечал Михайлик, всё ещё не понимая, о ком речь. — Где же моя матинка?
— Я тут, — отозвалась Явдоха, появляясь возле сына. — Живой?
И матуся Михайлика всего ощупала, словно не веря своим глазам.
— Эй, сотник! — снова крикнул через головы, встав на камень, отец Мельхиседек. — Тебя, тебя зову, пане Михайло!
— Меня? — удивился Михайлик.
— Да тебя же! — засмеялся епископ. — Иди-ка сюда!
— Кличут, сыночек! — подтолкнула Михайлика мама, как всегда всё понимая с полуслова.
— Но почему ж… — растерянно глянул он на мать.
— Потому что мы с тобою, лебедок… мы с тобою стали теперь… сотники, — тихо пояснила Явдоха.
— Как же, мамо?
— Мы с тобой уже сотники, сынку! — громче сказала матуся.
— Я сам, мамо, я сам… — пытался было хоть малость унять свою паниматку Михайлик, но Явдоха уже выступила вперёд и, плечом пробивая Мамаю и Михайлику дорогу между лыцарей, ещё не остывших после боя, сердито на всех покрикивая, вела сына к белому камню, где поджидал владыка.
— Дорогу сотнику!
— Мамо! — с укором молил Михайлик. — Оставьте, мамо!
Однако Явдоха отменно знала своё материнское дело.
— Дорогу пану сотнику! — покрикивала она, пробиваясь меж воинов.
11
— Челом тебе, пане сотник! — встретил Михайлика епископ.
— Так то ж — не я… — робко начал было хлопец.
— Коли тебе говорят, что ты, — остановила матинка, — не спорь!
— А разве ж не ты погнал ворога? — спросил архиерей.
— То козаки, владыко.
— Не ты разве спас от гибели, от сóрома, от полóна отряд покойного сотника Борозенка?
— Они отбивались от немцев, что дикие коты. Поглядели бы вы, владыко…
— Разве ж не ты показал им, как должно, чтоб славы козацкой не уронить, как должно ворога сечь, крушить, бить, а не отбиваться?
— Как же я мог показать, коли я и сам… не того…
— Несмелый? — подшучивая, спросил Козак Мамай.
— Коли я и сам…
— Не сердитый? — счастливо засмеялась матинка.
— Так они не за тобою в бой пошли? — спросил, поводя рукой вокруг, епископ.
— За ним, за ним! — признательно закричали козаки, что с честью вышли из боя за нежданным своим вожаком.
— Чуешь? — смешливо дёрнув себя за серьгу, спросил Козак Мамай.
— Чуем! — отвечала за хлопца матинка, перехватывая его взгляд, оттого что сын глаз не сводил с лекаря, который уже хлопотал подле Ярины.
— Вот и выходит, что стал ты сотником, парубче, — торжественно молвил пан полковник, а Михайлику прямо худо сделалось, прямо оторопел от неожиданности, и так ему захотелось, чтоб это было шуткой иль во сне, и он уже искоса посматривал на матинку, взглядом моля о помощи.
— Ну какие из нас сотники?! — чинясь и стесняясь, подбирая губы, заговорила Явдоха и даже покраснела, как дивчинка, затем что сей разговор ей был-таки приятен, и мать повторила ещё раз: — Какие из нас сотники, владыко?
— А говорят, ваш хлопчик в бою был сотник сотником!
— Так то ж — в бою! — отозвался Михайлик. — Да и вышло оно всё, владыко, ненароком. — и парубок даже руками развёл, будто просил прощенья.
— Сам виноват! — захохотал Мамай.
— Гав, гав-гав-гав, — подтвердил Пёсик Ложка.
— Дело пропащее, — усмехнулся и владыка. — Хочется вам иль не хочется, матинка, а сынок ваш стал уже сотником. Придётся благодарить за честь и браться за работу.
— Ну, коли так, владыко… — Явдоха церемонно поклонилась. — Спасибо за честь, панове громада! — и матинка била челом на четыре стороны.
Повелела и сыну:
— Кланяйся.
Михайлик поклонился в свой черёд.
— Ниже! — приказала мама.
И Михайлик отдал поклон ниже:
— Спасибо за честь!
Потом, сам себе дивясь, нежданно крикнул:
— Кашевары, сюда!
Вперёд выступил один только старый кухарь Влас Загреба — с большою ложкой, что торчала не из халявы, как у всех козаков, а за поясом, до того она была велика.
— Я сам-один остался, — поклонившись сотнику, сказал старик. — А двоих кашеваров убило.
— Возьмите себе в помощь ещё четверых!.. — приказал новый сотник и спросил у козаков — Кто пойдёт в кашевары?
Когда нашлись охотники, Михайлик велел:
— Чтоб каша была за час готова! С говядиной! Скажите обозному, что новый пан сотник приказал: с говядиной. А то без харча козак — не козак, а кизяк!
— О-го-го! — любуясь прытким парубком, захохотал Мамай.
— Вот это сотник! — дружно рявкнула борозенковская сотня.
А сам пан сотник степенно молвил:
— Да ещё передайте обозному, пане Загреба, чтоб дал на мою сотню бочки три мёду…
— Оковитой, пане сотник! — подсказали из толпы.
— И оковитой, — повторил Михайлик.
— Вот это сотник! — ахнули козаки.
— А коли не даст?
— Так скажете ему…
— Ребром на крюк! — подсказали из сотни. — Так?
— На крюк! — подтвердил Михайлик.
— Всё скажем, — с почтением поклонился старый кашевар. — Скажем, пане сотник!
— А теперь слушайте меня! — властно обратился к своей сотне Михайлик. — Расседлать коней.
— Но сразу не поить, — тихо подсказала матинка.
— Я сам, мамо, я сам! — шёпотом огрызнулся Михайлик. А в голос добавил: — Да не поить, покамест горячи!
— Знаем, пане сотник!
— Потом — на речку: мыться! — велел сотник.
— И сорочки стирать, — тихо подсказала неня.
— Я сам! — шёпотом буркнул сынок. А вслух добавил: — И сорочки стирать!
— Ладно, пане сотник! — отозвались козаки.
— Потом сабли точить. А там поспеет и обед. А там… — и Михайлик, несмелый да робкий, наводил порядок меж козаков, словно то дело было знакомо ему сызмалу.
На белом камне сидя, поглядывали на новоиспеченного сотника Мамай да Мельхиседек и лукаво перемигивались, точно любуясь родным сыном иль младшим братом.
Обливала светом своих очей Михайлика, опамятовавшись, и раненая панна Ярина, пока хлопотал над нею лекарь, и отводила глаза, и снова жмурилась, когда бросал на неё Михайлик встревоженный взгляд.
12
Владыка скинул с себя изодранную в бою рясу и остался в одной вышитой сорочке, тоже изорванной, перемазанной кровью, ибо старика ранили в плечо.
Мамай, тоже весь в крови, вытаскивал из тела стрелы да пули.
— Не берут тебя черти, Мамай, — усмехнулся епископ. — Столько стрел, а ты живой! Да и пули…
— Кабы взвесить их, все пули, что я вытащил из своего тела… ого! Перевяжи-ка мне плечо, Подоляночка! — обратился Мамай к Ярине, заметив, что панночка уже открыла глаза.
— Она ещё и не опомнилась, — кинулся к ней епископ.
— Пустое! — сказал Мамай. — Вставай, девка, за работу.
И панна Ярина встала и занялась Козаковым плечом, а потом и раной своего дяди.
Мамай вздохнул:
— Черти нас таки не берут…
— Такой уж мы народ, слава Иисусу, — молвил, перекрестившись, старый гуцул из Михайликовой сотни.
— Сколько уж нас воевали да разоряли… — грустно усмехнулся Мамай. — Шкура козацкая трещит! А мы лишь крепчаем после каждого тумака… Ого!
— Не дай бог — так крепчать.
— Что ж поделаешь! — запыхтел люлькою Мамай. — Про украинский нрав есть такая побасенка… — И, прищурив глаз, он затянулся дымом, дёрнул себя за серьгу и начал: — Два кума надумали забить вола. Один и просит: «Вы, кум, держите за рога, а я его ударю обухом». Ударил кум, а вол не падает. Ударил кум ещё раз, а вол не падает. Ударил кум обухом и в третий раз, а вол себе стоит. Тогда тот кум, что вола держал за рога, и молвит: «Если вы и в четвёртый раз меня по голове стукнете, глядите, чтоб я на вас не рассердился…» Вот он каков, наш норов!
Преосвященный хотел было что-то возразить Мамаю, ибо не по душе ему было такое трактование украинского характера, он даже разгневался на Козака за столь грубую небылицу, однако же ничего сказать не успел, увидев лицедея Прудивуса, что подходил к ним с другой стороны с дубовою оглоблей в руках, коей намолотил он сегодня не так уж мало врагов.
— Челом, владыко! — поклонился Прудивус.
— Ave! — отвечал архиерей по-латински. — Мир тебе, спудей! — но не благословил молодца, затем что был без рясы и в драных козацких штанах. — Я видел, голубь, как лихо ты переправлял сей оглобелькой на тот свет какого-то надутого шляхтича в голубом кунтуше… Тебе, верно, хотелось бы знать, счастливо ли добрался он до Стикса?
— Он уже в Хароновой ладье, ваше преосвященство, переправляется прямёхонько в пекло.
— Долго ж ты за ним гонялся, — молвил епископ. — Тебе что, не по душе голубой цвет?
— Тот голубой хотел схватить нашего гуцула.
— Романюка?! — так и вскинулась Ярина.
— Старый гуцул рубился, что истый козак… Однако, вижу, ляшек крадётся с татарами, а гуцул — и не глянет: крошит, седой, немца и ляхов на капусту. Я хотел было прорубиться к нему, да свистнул уже татарский аркан, уж и связали горемычного гуцула, а у меня, на беду, как раз саблю из рук выбили. Хорошо, попалась вот оглобля…
— А дальше что было? — спросил Мамай.
— Татары куда и девались: то ли полегли, то ли от оглобли бежали. А голубого я ещё погонял изрядно: лютый, быстрый и живучий, как собака…
— Где же он? — спросила Ярина.
— Отдал чёрту душу.
— А гуцул? — обеспокоился епископ.
— Где-то там, домине, видно, лежит и досель…
— Мёртвый?
— Связанный. Арканом.
— Так ты его и оставил?
— Пан обозный трогать гуцула не велел: всех, мол, чужинцев… в час войны должно в путах держать.
— Какой же он чужинец?
— Католик.
— Веди к нему, — приказал епископ, и они все — Козак Мамай, владыка, лицедей, Михайлик и Ярина — отправились искать старого гуцула.
Михайлик шёл позади, а панна — первой, и оба прилагали все силы, чтоб друг на дружку не глядеть.
Ярина взглядом искала убитого шляхтича в голубом кунтуше, что охотился за старым Игнатием Романюком, надо ж было на него посмотреть, — но всё поле было покрыто трупами.
Валялись там шапки, кирасы, конфедератки, шлыки да мисюрки, мечи, сабли, копья да чеканы, разорвавшиеся от пороха самопалы и гакивницы. Мёртвые кони застыли в предсмертном движении. А живые люди уже делали своё дело: косари точили косы, аж звон шёл по лугам, козаки раскладывали костры, свежевали бычков да телят, латали жупаны, сыпали небылицами и хохотали, словно и не чернело от крови всё это поле, уже просыпалась и песня, возникая там и там, — ибо душа украинская без песни не живёт.
— Ты где его оставил, того Романюка? — спрашивал Мельхиседек.
— Во-он, под той скалой, — рассеянно отвечал лицедей, а Пёсик Ложка, услышав сие, помчался вперёд.
— Ты чем-то сильно озабочен, спудей?
— Батенька жалко, владыко: один с Лукией остаётся.
— А ты что же?
— Ухожу сегодня в Киев.
— А война?
— Так я ж не воин…
13
На той скале, куда так поспешали владыка и Мамай, гуцулы в киптариках[17] в кружок усевшись, точили о скальный камень топорцы, перевязывали лоскутьями изорванных сорочек свои раны, покуривали резные люлечки и слушали, что говорил им сей старик, недавний ксёндз, коему они сейчас развязали руки, не осмеливаясь, правда, нарушить приказ пана обозного и перерезать ножом такой же татарский сыромятный аркан, что, до крови впиваясь, стягивал его ноги.
Молоденький русый гуцул, Юрко, в тот миг поил Романюка водой из сухой тыквы, служившей вместо ведра. Напившись, облив грудь студёной водой из Рубайла, старый гуцул заговорил с земляками, и они, оставив дела, слушали мудрого человека, ибо он говорил о том, что у всех наболело, о том, что жаждал передать он в проповедном письме к черкасам, намереваясь пустить его по всей Украине.
— Если и теперь черкасы покорятся шляхте, то мы уподобимся свиньям, что, из болота вылезши, снова в ту же грязь идут…
— Вы это всё, домине, написали в послании? — спросил Тимош Прудивус и, наклонившись к ногам Романюка, рассёк ножом петлю татарского аркана. — Вручите мне сие письмо, пан отче.
— Зачем?
— Иду я в Киев, по всей Украине. Буду читать ваше письмо по городам и сёлам, где панует гетман.
— Тебя повесят, козаче, с тем письмом, — остерёг Романюк, а приглядевшись к Прудивусу, спросил: — Где ж твоя оглобля, хлопче?
— Разбил её в щепки.
— Ты сегодня мне жизнь сберёг… Кто ты таков?
— Вертопляс… бродячий лицедей. Штукарь.
— А ещё?
За него ответил епископ:
— Спудей преславной Братской в Киеве Академии.
— Это — науки светоч для всего славянства.
— Верно, — обрадовался владыка, ибо речь шла про Академию, где некогда учился и он сам.
Взяв у Романюка один из приготовленных списков его призыва к простым людям Украины, Тимош Прудивус читал и перечитывал творение учёного гуцула. Затем сказал:
— Стану людям читать по сёлам Украины… И в Киеве тоже!
— Однако ж как дойдёшь ты до Киева? — спросил Романюк у спудея.
— Так вот, домине: напрямки! — усмехнулся Прудивус.
— Сквозь самое пекло?
— Все, что дóлжно знать про пекло, — лукаво повёл усом Тимош, — я уже в Академии изучил. Так что дорогу найду.
— В пекло иль в Академию? — улыбнулся Романюк.
— В Академию — сквозь пекло войны! Этой ночью — в путь, — и он поклонился владыке, Романюку и Мамаю. — В Киев иду, — обнял он потрёпанного в бою молодого сотника Михайлика. — Прощай, сокол! — и он издалека поклонился, бродячий лицедей, родному своему городу Мирославу, с коим жалко было разлучаться в тяжкую минуту: — Иду в Киев! — и так захотелось ему про свой Киев всем рассказать, что и сам не опомнился спудей, как запел:
Стоïть золотоглавий Наш Киïв у садах. Як Рим, достойний славы, Аж на семи горбах. Він знав і гніт Батиïв, I напади Литви, Але ніколи Киïв Не схилить голови. Вельможна Польща-пані Готуï нам ярмо, Та ми, як при Богдані, Ïй одкоша дамо. Наш Киïв знаменитий За все миліший нам: Там єсть і аква віта, Там є й науки храм. Арма вірумкве кано — Я славлю вояків, — Великому Богдану Присвячую я спiв. Нам крук очей не виïв, Ми сильні, аки льви, В віках цвістиме Киïв, Як рідний брат Москви!..И сей беспокойный спудей думкою своею уже летел туда, к милому Киеву, родному брату Москвы, к извивистому многоструйному Днепру…
14
Гнат Романюк, слушая песню Тимоша, задумался: не его ли, случаем, послание к черкасам заронило первую искорку, что пламенем вспыхнула сейчас в этой песне?
Тронул кто-то его за плечо, Романюк обернулся и узнал Юрка, русого покутянина, который ему, связанному, подавал напиться из тыквенного ведра.
— Послушайте, отче, — уважительно обратился Юрко.
— Что, сынок?
— Дайте и нам то письмо… Домой понесём. В Карпаты.
— Будем читать в храмах, — прибавил старый гуцул в иссечённом саблей киптарике, из дыр коего, меж цветных узоров, торчала шерсть. — Чтоб и там наши знали истинную правду.
— Будем читать по базарам, по ярмаркам.
— Да вы разве грамотны?
— Всё выучим на память.
— Схватят с таким письмом шляхетские псы, лютую примете смерть.
— Слава Иисусу!
Все на миг притихли.
Седой Романюк спросил:
— Как вы сюда попали?
— Из Коломыи приплелись, из Косова… из Хуста. Поближе к Днепру да к Сечи.
— Немало шло таких и через Киев, — обернулся Гнат Романюк к архиерею. — Я сам видел, как однокрыловцы с поляками, перехватив по дороге беглецов, рубили беспощадно, детей хватали, тащили куда-то девчат… — и старик, прикрыв глаза, умолк, словно вновь ему привиделись те страхи.
Слушая речь Романюка, владыка думал сразу тысячу дум, как то и положено полководцу в трудную годину войны, — сразу тысяча дум, как шершни, жалила его, жужжала над душой, тысяча дум: и о доле людей, бежавших от глума шляхетского, что стекались сюда со всей Украины, надднепровцев, полтавчан, подолян, галичан, о доле тех людей, что не спят теперь ночами по всей черкасской стороне, о мирославцах, что обороняют свой город, доверив жизнь мудрому усмотрению владыки: тысяча дум — о тех людях, что есть, о тех, что будут, о доле всего народа, о доле Украины-матери — от Карпат и по Донец; тысяча дум, порождённых всеми тяготами войны, пылом боя, холодеющими телами воинов, что сложили головы в сём бою; тысяча дум, вызванных заботой о победе правого дела, разбуженных и песней Прудивуса, песней про Киев, про родного брата Москвы.
Задумался и Козак Мамай.
Был он молчалив и встревожен мыслями, что терзали его, как оводы в Спасовку — аргамака.
Будто и не слышал Мамай шума, стоявшего над чёрным от крови полем, не глядел и на Пёсика Ложку, что тыкал носом в колено, стараясь привлечь к себе внимание, не замечал и раненого Белогривца, который толкал Мамая в спину лбом, чтоб тот приложил ему какого-нибудь зелья к рубленой ране, чтоб вытащил из холки оперённую татарскую стрелу, из-под коей тоже сочилась струйка крови.
— О чём задумался, Мамай? — окликнул его епископ.
— О том же, что и ты…
— Не пора ли нам в город? — спросил владыка.
— Пора, — кивнул Мамай и обернулся к своему коню.
Он задержался возле Добряна на миг, выпутывая из гривы меткую татарскую стрелу, на коей, чьей-то рукой привязанная, белела свёрнутая бумажка.
— Письмо, вишь, прислали мне однокрыловцы, — кивнул Козачина, разворачивая бумажку.
Там было лишь несколько слов.
— Что такое? — спросил епископ.
— Погляди, — и запорожец протянул владыке подмётную цидулку.
Епископ прочитал:
— «Чтоб тебя порешить, сровняем с землей весь город. Цена снятия осады — твоя, Мамай, голова! Пусть мирославцы подумают. Ad majorem Dei gloriam…» «Для вящей божьей славы», — сам себе перевёл епископ. — Девиз иезуитского ордена!
— У меня с ними давние счёты, — сказал Мамай и вскочил на коня.
— Ты что задумал? — в тревоге спросил епископ. — Уж не пойти ли на их домогания?
— Ни-ни!
Они вихрем мчались к городу, и конёк епископа едва поспевал за раненым Добряном-Белогривцем.
15
— Куда это они так прытко? — спросил у Прудивуса пушкарь Алексей Ушаков, статный курянин, мужик годов за тридцать, давненько уже осевший невдалеке от Мирослава, на том берегу озера, у его узкой горловины; он жил там себе, скорняжничая да сапожничая, а сейчас хлопотал вокруг своей, подбитой в бою, веницийской пушки и горестно поглядывал на Красавúцу, на видную отсюда свежую крышу своей хатки, где осталась в сей лихой час пушкарёва семья. — Куда они так поспешают? — повторил Ушаков. — Уж не стряслось ли чего вновь?
— Мало ли у них забот, — думая о другом, вздохнул Прудивус.
Он тревожно оглядывался туда и сюда, не увидит ли где отца, хотя бы издали, а то после боя он почему-то доселе его не встречал.
— У всех у нас одна забота, — вздохнул и москаль. — И у каждого — своя! — и он, готовя пушку к бою, заряжая с жерла, ласкал рукой её медный ствол.
— Завтра эта пани, — кивнул на пушку Прудивус, — славно тебя отблагодарит за доброе попечение.
— Уж отблагодарит! — ответил Алексей Ушаков, и голос его дрогнул.
Оба они вглядывались в тот берег озера, и каждый думал о своём.
— Что там у тебя? — спросил пушкарь.
— Киев, — отозвался Прудивус. — С рассветом двинусь на ту сторону.
— Из города, — посмотрев на Прудивуса, как на полоумного, молвил пушкарь, — из города ж никак не выйти.
— Попытаюсь, — ответил лицедей.
Ушаков вздохнул.
— А что там у тебя? — спросил Прудивус.
— Жёнка осталась на том берегу, на хуторе. Вон там, где свежая стреха.
Понимая тревогу товарища, Прудивус молча кивнул головой.
— Вот-вот сына мне принести должна, — добавил пушкарь. — Сколько лет дожидались… да вишь как!.. Может, и сегодня!
— Первого? — спросил Тимош.
— Первого, — кивнул Алексей Ушаков.
— Я пойду утром мимо хутора.
Грустный пушкарь ожёг его таким молящим взглядом, такая боль вспыхнула в его глазах, что Прудивус ответил, будто москаль попросил его о том:
— Я их сыщу там… твоих… дитя и жёнку.
— Утром мне по хутору стрелять: владыке донесли, что нынче гетман Однокрыл переехал в хату моего соседа, — оттоль весь наш берег видать… Вот я в соседову хату стрелять и должон. А что как сплошаю?!
— Когда стрелять будешь?
— С рассветом.
— Так я выйду из Мирослава пораньше. Ночью!
— Может… поспеешь там упредить мою Авдотью?
Они поцеловались.
16
Козак Мамай и мирославский владыка меж тем неслись вскачь.
Они промчались, всполошив собак да кур, по опустевшему базару.
Миновали Соборный майдан.
Не задержав коней у дома епископа, голоднёхонькие с утра, повернули к вышгороду и, чуть умерив шаг, стали взбираться на гору, к руинам доминиканского монастыря.
— Куда это мы так спешим? — спросил Мельхиседек.
— Увидишь, полковник! — отмахнулся Мамай: какая-то думка, видно, так его захватила, что, пока они взбирались на гору, Козак не промолвил ни слова.
Давно уж миновали они кузню Иванища, обогнули и монастырь, а владыке всё было невдомёк, куда его тащит чуднóй побратим.
— Куда ведёшь меня, старый пёс? — спросил епископ.
— Ты же сам желал путное слово услышать про мирославские клады! Вот мы с тобою и…
— Едем искать?
— Нет, узнавать.
— У кого?
— У Иваненка, ваше преосвященство. У алхимика.
— А разве он клады находил когда-нибудь?
— Ни единого.
— А-а, — протянул Мельхиседек. — Он не разыскал, а изыскал!
— Что изыскал?
— Тот чудесный камень, что всё обращает в золото!
— Философский камень?.. На что оно тебе сейчас, это золото?
Епископ не ответил.
А когда выехали на вершину горы, он спросил:
— Не тому ли Иваненку… в рабство отдал ты пана Оврама Раздобудька?.. Что ж он тут делает?
— Ему не позавидуешь…
17
Обогнув монастырские руины с дальнего конца, Козак Мамай и мирославский владыка приблизились крутизною над рекой Рубайлом к невесть как уцелевшему каменному строению. В нём было несколько просторных келий с высокими и узкими окнами, готические шпили над крышей. Из высоченной трубы, как тó бывает в плавильнях, извергался чёрный дым, время от времени прорезаемый ярко-жёлтыми прядями, схожими с неистово вертким лисьим хвостом.
Козак Мамай, оставив своего Ложку на страже, постучал в тяжёлую дверь, но стук прозвучал глухо — столь она была толста, подождал немного, потом постучал ещё.
Никто не ответил.
Мамай нажал на дверь могучим плечом, однако напрасно.
Он толкнул ещё раз, и дверь насилу подалась, так она набрякла от сырости, коей сразу пахнуло в лицо незваным гостям. В келье клокотали густые, разного цвета пары, клубились тучи дыма, взлетали искры, мерцал в горниле синий огонь.
В обширном покое гостям предстали диковинные прозрачные сосуды с тонкими кривыми верхушками, тигли, узкогорлые графины, где кипела алая, похожая на свежую кровь жидкость, какие-то невиданные приборы, перегонные снаряды, два здоровенных глобуса — земной и небесный (с материками да океанами, намеченными кое-как, и с планетами да звёздами, нанесёнными со всей мыслимой по тем давним временам точностью).
Надо всем этим высился в презабавном положении добела вываренный человеческий скелет.
На шкафу мигала слепыми в денную пору глазами большая сова.
А хозяина сего необычного жилища Мамай и владыка увидели только тогда, когда сова, встречая незваных гостей, нечаянно крикнула дурным голосом и когда из дыма и пара — где-то там, наверху, на лестнице, у книжных полок, — внезапно возникла небольшая, складненькая фигурка — должно быть, самого алхимика.
Это был седой человечек — в очках, которые почитались в те времена дивом дивным, с опасной лукавинкой в тонких очертаниях сухого рта, с недоумённым вопросом во взгляде близоруких глаз. Он застыл на лестнице с книгою в руках, неподвижный пред нежданными пришельцами, не вымолвил ни слова, занятый, верно, мыслями, ещё витавшими в голове сего хитроумца, однако немой вопрос и досада, вызванные тем, что прервали его работу, выказались столь неприкрыто, что епископ, увидев, как некстати их непредусмотренный приход, даже попятился к двери.
— Plaudite, cives! — вдруг выкрикнул по-латински сей чуднóй человечек.
— Отчего бы это нам рукоплескать? — засмеявшись, удивлённо спросил Козак Мамай.
— А оттого, что я нашёл наконец в сей мудрой книге…
— Слезай-ка! — велел ему Козак.
— Зачем бы? — легко спускаясь по лесенке, спросил Иваненко, уже признав Мамая.
— Мы к тебе, домине.
— Я так и понял, что ко мне, — вдруг засветился смущённой, приятной улыбкой Иваненко, и всё в той мрачной и сырой комнате разом прояснело, словно бы и дыма стало меньше, да и пар, казалось, не вздымался такими тёмными да едкими клубами, словно бы и синее пламя полыхало под ретортами уже не столь зловеще. — Садитесь, панове, — пригласил Иваненко.
Стульев в диковинной келье не было, и гости, не найдя ни скамьи, ни лавки, ни скрыни, так и остались стоять, а сам Иваненко на то и не поглядел — он внезапно метнулся в угол, чтоб погасить огонь под каким-то удивительным горшком, записал там что-то на большом листе и торопливо вернулся к гостям.
Владыка и Мамай, не скрывая своего весьма естественного любопытства, поглядывали и на хозяина, и на все чудеса, что его окружали, и на стародавнюю гравюру на сырой стене: оттоль недобрым оком пристально глядел какой-то свирепый монах.
Это был, очевидно, известный всем алхимикам Альфред фон Больштедт, доминиканец, епископ, зловещая фигура, что нагоняла страх на всю Европу, самый лютый из католиков, стремившийся всё добытое алхимиками в науке обратить на потребу догмы католицизма. Сей портрет, понятно, сохранился в алхимической мастерской старого Иваненка ещё от отцов доминиканцев, кои не одну сотню лет потеряли здесь, пытаясь превратить хотя бы крупицу меди иль свинца в кроху чистого золота, сотворённого загребущими руками человека.
Кроме сего страховидного портрета да ещё кроме кое-какой мелочи, кроме алхимических знаков на стенах (змей, пожирающий собственный хвост), кроме аллегорических обозначений ртути и серы, кои, совокупившись, якобы создали всё видимое естество, кроме забытых в углу католического распятия да небольшой хоругви, где были намалёваны собаки, разрывающие изувеченное тело еретика — православного (это видно было по крестику на груди жертвы), хоругви с давним символом ордена доминиканцев (домини канис — псы господни!), да ещё кроме янтарных чёток монашеских, что так и остались висеть на гвоздике, — ничего римского тут уже не было, ибо и сам Иваненко, захватив монастырскую лабораторию, когда разрушили сие гнездо доминиканцев, всесветных инквизиторов, не стал алхимиком в европейском понимании этого слова: не искал ни камня философского, ни великого эликсира, ни пилюль бессмертия, не пытался он, понятное дело, использовать алхимию и для тёмных нужд религии. Многоучёный муж, он был в известной мере последователем алхимии арабской, далёкой от мистицизма алхимиков Европы, изучал труды славного в то время таджикского учёного Абу-Али Ибн-Сины (по-латински — Авиценны), перенимал основы химической техники, занесённые на Украину из Армении да Византии, однако больше всего заботился о накоплении знаний и приёмов практической ремесленной химии, с помощью коей в странах Востока и Запада готовили снадобья, красили ткани, выделывали кожи, варили стекло, сталь и порох, гнали водку, курили смолу. Немало всякого уменья приходило на Русь, на Украину и на Москву, а там и в Европу — через «ворота кавказские», через Армению, откуда хаживали тогда химики, аптекари да лекари по всем славянским землям. Немало чего выдумали и улучшили и наши умельцы да мудрецы, что и записано во множестве книг и рукописей, которые дошли до наших с вами, читатель, жадных и любопытных рук.
18
Владыка и Козак Мамай приглядывались ко всему, что было в той обширной и хмурой келье, и в голове у них мутилось от едких запахов, пропитавших мастерскую, а наипаче, верно, от испарений фосфора, с коим как раз и возился Иваненко, открыв его на десяток лет раньше немецкого алхимика Бранда.
— Садитесь, панове, — вновь радушно промолвил алхимик. И спросил: — Чего ж вам надобно?
— Совета, — отвечал Мамай.
— Что приключилось?
— Война, пане Иваненко.
— Опять? — испуганно спросил ученый.
— Неужто здесь не слышно, Иваненко: уже не первый день стреляют!.. О! Слушайте! — добавил Мамай, ибо опять где-то прогремела пушка и заговорили гакивницы.
— Опять война! — вздохнул алхимик. И спросил в тревоге: — Татары? Орда?
— Хуже.
— Шляхта?
— Хуже.
— А кто?
— Свои. Вместе с чужаками.
— Какие же это свои?
— Бывшие свои: гетман Гордий Пыхатый.
— Свой пёс оттого, что свой, не перестаёт быть собакой.
— Окружили уже Калинову Долину. А пороху у нас — в обрез… Так вот мы — к тебе: не наваришь ли нам того чёрного проса?
— А из чего варить? Запас доброй серы есть в монастыре. А вот селитры нету… — и учёный чудак спросил недовольно: — Ты же, Мамай, приходил ко мне поутру, когда привёл… Оврама того! И не сказал про войну!
— Ты был чем-то крепко озабочен…
— Может, и так… — поправил очки Иваненко. Потом заговорил: — Когда бы мне дали с полсотни козаков, а не то молодиц, я, может, где и раскопал бы в нашей Долине малость селитры… Нужно полста козаков.
— Где ж я столько возьму? — неуверенно возразил епископ. — Одни воюют. Иные оружие ладят, козаков кормят, гречку сеют, сено косят. А не то копаются в земле.
— Зачем копаются?
— Клады ищут.
— Этих-то мне и нужно.
— А что бы тебе, — сказал Козак Мамай, — да поискать ещё и на том берегу Рубайла, в болотах, нет ли там железа?
— В болоте — железо? — удивился епископ.
— Болотная руда, — отвечал Иваненко, — на лугах залегает: когда корочкой, когда фасолькой, когда вот этакими орешками. Надобно искать! — и, погасив под ретортами и тиглями огонь, взял шапку. Затем встал, задумался, словно сам у себя спросил, оглядевшись вокруг: — Как же я всё это покину?
— Ничего не поделаешь, — молвил Мамай. — Война!
— Начинаем искать! — благословил архиерей. — Боже, помогай!
— Начинаем… — поскрёб седой затылок алхимик.
— Пойдёмте вниз, в город, — предложил Мамай. — Есть хочу!
— А Раздобудько отсель не убежит? — спросил Мельхиседек.
— Я замуровал его, — успокоил ученый.
— Где? — ужаснулся мягкосердый владыка.
— В подземелье, — пояснил алхимик. — Под монастырём.
— Зачем же?
— Пан искатель кладов не желает ничего искать для нас.
— Ну и что?
— Не выпущу, — просто сказал алхимик, — покуда не найдёт в подземных монастырских склепах всё, что надо нам найти.
— А что же там?
— Доминиканцы, убегая от гнева покойного нашего гетмана, вывезти ничего не успели.
— Всё потом сожрал пожар.
— Не сожрал, — передёрнул узкими плечами Иваненко. — Свои богатства доминиканские монахи хоронили под монастырём, в земле. Вот я и велел искателю кладов…
— Ну-ну! — усмехнулся епископ. — Так не сбежит?
— Я же сам его замуровал! — и алхимик посмотрел на свои — в шрамах и ожогах — руки. — Еды у пана хватит на неделю.
— Так двинулись! — опять сказал Козак Мамай.
Когда они все трое выходили из душной кельи на вольный воздух, сова на шкафу крикнула и взмахнула крыльями.
— Молчи, Кума, молчи! — сказал Иваненко. — Не твоё это, сова, дело.
Вернувшись, он снял важную птицу со шкафа, вынес Куму во двор и бережно посадил под калиновый куст, а храбрый Пёсик Ложка даже шарахнулся от той сердитой птицы.
— Кто знает, когда вернусь, — бормотал алхимик. — А ты погуляй-ка на воле.
И пояснил архиерею:
— Чтоб не подохла моя Кума, чего доброго, с голоду.
19
— Сова ещё подохнет ли, — молвил епископ. — А я уже гибну…
— И я, — сказал Мамай, шевельнув поднятой бровью. — От самой же зореньки…
— И я тоже… — поддержал голодных алхимик, мигом пьянея от свежего воздуха.
Втроём спешили они вниз, в город.
— После такого шального дня, — не унимался Мамай, — вола, кажется, свалил бы, зажарил… да и съел бы один!
Пёсик Ложка на те Козаковы слова согласно брехнул, облизнулся, а преподобный владыка сказал:
— Вола не вола, а баранчика можно бы.
— Козак без еды — дерьмо! — убеждённо молвил Мамай.
— Оно и верно… — робко поддержал алхимик.
— А чего бы ты поел, Иваненко? — спросил Козак.
— Наш деверёк, что ни дай, — уберёт…
— Хоть шерсти да льна, абы кишка полна? — добавил Мамай.
— Э-э, не скажите! — возразил Мельхиседек.
— То, вишь, ты, владыко, разъелся на архиерейских харчах. А добрый козак не брезгает…
— Что попало, то и трескает? — и владыка вздохнул. — Разъелся, говоришь? Знал бы ты, как я соскучился по простой козацкой еде… по кулешу, саламате, по лемишке, по мудрому запорожскому борщу. Ого! Вот это еда так еда!
— Надо сварить.
— Я уже забыл, как его варят, тот мудрый борщ!
— А мы сейчас его и сварим.
— Эге?
— Эге!
Они заспешили к архиерейскому двору, а проходя мимо халупы коваля Иванища, Козак Мамай крикнул:
— Коваль! Дело есть!
Из кузни выглянула, окружённая детьми, москалёва милая жёнушка, Анна:
— Нету коваля, Козаче. С паном сотником ушли куда-то.
— С каким это паном сотником?
— С Михайликом нашим.
— Как вернутся, — сказал Мельхиседек, — передай им, моя зоренька, чтоб поспешали ко мне. Дело важное.
— Вот так сразу?
— Война ведь!
— Они ещё ничего и не ели.
— Накормим. Пускай приходят есть мудрый борщ.
— Упаси господь! — ужаснулась Анна. — Это ж яство живому человеку и не проглотить.
— Ничего, — засмеялся епископ, словно бы помолодев от одного предвкушения козацкого борща, и все трое заспешили дальше, а на Соборном майдане, повстречав коваля Иванища и сотника Михайлика с мамой, позвали их с собою, ввалились в дом архиерея, да и принялись куховарить, и пусть уважаемый читатель меня простит, ежели то кушанье, которое я в первый и в последний раз отведал когда-то всё в том же Екатеринославе, у Дмитрия Ивановича Яворницкого, где-то на берегу Днепра, и которое взялись сейчас варить Мамай с владыкою, — да простит мне читатель, если кушанье это несколько напомнит «здоровый борщ», что в своей повести «Чайковский» некогда столь красочно описал славный украинский баснописец и беллетрист Евген Гребенка.
20
А куховарили они, беседуя про самонужнейшие дела обороны, куховарили-таки славно.
Михайлик дрова рубил.
Матинка печь топила да цибулю чистила — здоровенную купу цибули.
Иваненко потрошил баранчика.
Владыка бегал сюда и туда, выполняя Мамаевы приказания, оттого что Ярины Подолянки дома не случилось, а челядь, как водится в доме, где нет пожилой да сердитой хозяйки, разбежалась кто куда, и, верно, до самой ночи.
Козак заправлял всем, словно у себя дома — хотя дома у него никогда и не бывало.
— Давай котелок! — покрикивал он на владыку.
И преподобный, едва разыскав, притащил из клети преогромный котёл и стал его скрести да мыть.
— Мясца сюда, Иваненко!
И пан алхимик приволок к печи только что освежёванного барана, уже разрубленного и обмытого, изрядного барана, того самого, что нынче утром вытащили из мешка, который висел под окном у панны Ярины.
— Несите сюда уксусу! — положив всю баранину в котёл и немного её в воде проваривши, распорядился Козак Мамай.
И отец Мельхиседек принёс крепкого уксусу доброе деревянное ведро.
— Мало! — сказал Мамай.
И владыка принёс ещё ведёрко, а Мамай вылил и его в котел.
— А ещё воды? — спросила Явдоха.
— Воды больше не надо.
— Без воды? — подивилась матуся.
— Перцу мне, перцу! — кричал Мамай, и серёжка его поблёскивала от огня.
— Сколько ж тебе перцу? — спрашивал хозяин.
— Горстей пять.
— Сдурел! — ахнула Явдоха.
— Да чтоб горький! — требовал Козак.
— Вот красный, стручковый, — подавал епископ. — Капсикум аннуум…
— Тёртый?
— А как же!
— Сыпь сюда.
Отец Мельхиседек высыпал жгучую тертуху в кипящий котёл, и тонко смолотый красный перец, с паром подымаясь в воздух, шибанул в нос, и все вокруг расчихались, а наипаче Пёсик Ложка, что суетился там чуть не проворнее всех.
— Ещё перца! — взывал Мамай.
— Вот чёрный, пипер нигрум.
— Тёртый?
— Тёртый.
— Давай-ка! Сыпь, сыпь, сыпь!
— Вот перец белый…
— Вали сюда! А где ж кайенский?
— Кайенского, кажется, в доме нету.
— Жаль!.. Теперь — цибули, матинка!
— Вот она цибуля.
— Только всего? Мало! Мало! — Потом орал: — Эй, соли мне, соли, ваше преосвященство!
И преподобный пан епископ нёс ему соль.
Он даже запыхался от беготни.
Скинув рясу, остался в новой козацкой сорочке, славного шитья, над коей немало потрудилась на досуге племянница его, Подолянка.
Пылали берёзовые дрова в устье варистой печи, и вся горница аж гудела…
Однако суета помаленьку утихала.
Подкинув горстку сухой горчицы в котёл, покрошив ещё с десяток цибулин, плотно прикрыв посудину, присели они у печи на лавке — да и стали ждать, принюхиваясь, смакуя заранее добрую козацкую снедь.
— Знатный будет борщ, — помолчав, сказал владыка. Даже вздохнул, оттого что припомнилось ему славное и отчаянное житьё, мудрый на Сечи борщ. — Добрый будет! — повторил он, потягивая носом.
— А известно, добрый, — неторопливо согласился Мамай. — Мудрый таки борщ! Вот кабы сюда ещё горстку того анафемского…
— Кайенского? Так нету же…
— Оно и так… — со страхом отозвалась Явдоха.
— Отведаем, — разглаживая русую бороду, сказал коваль Иванище. — Правда, пане сотник? — степенно спросил он у Михайлика.
— А как же! — поспешила за него матинка. — Отведаем. Сотникам надобно…
— Я сам, мамо, я сам! — рассердился, аж покраснел парубок. Он, может, бросил бы матери резкое слово, когда б не отворилась дверь и не стал на пороге архиерейской куховарни келейник, отец Зосима, уже знакомый нам куценький монашек.
21
— Ваше преосвященство, — промямлил чернец и не спеша поклонился.
— Что там? — спросил владыка.
— Там, ваше преосвященство…
— Да говори живее!
— Стража… наши девчата… — еле шевеля губами, выговорил неповоротливый монашек и подступил чуть ближе к печи, что так и гудела от пламени.
— Что стража?
— Девичья стража, — медленно тянул тугоязыкий монах.
— Ну, ну?!
— Та девичья стража… та самая стража, что под началом гончаровой дочки… той Лукии шальной…
— Ну?
— Та стража, что ею заправляет ваша племянница, вельможная панна Ярина…
— Да что ж там случилось? — еле сдерживаясь, чтоб не выругаться, допытывался вконец разозлённый архиерей. — Говори, что там такое?
— Они изловили… — и чернец помаленьку сделал ещё один шаг вперёд.
— Кого изловили?
— Поймали, стало быть…
— Кого же?
— То есть… я хочу сказать, сцапали…
— Да кого же?
— Взяли, стало быть, в полон…
— Кого же? Кого? Кого?
— Двоих, преподобный отче.
— Кого двоих?
— Немцев.
— Ну?
— Рейтаров.
— Где ж они их застукали?
— Они это… — и копотун не торопясь снова продвинулся на шаг вперёд.
— Да говори ты!
— Уже вечером…
— Ну? Ну?
— Пробрались в город…
— И что же они?
— А вот… — и маруда, копаясь, стал помаленьку обыскивать свои бездонные карманы. — Нет, здесь нету, — лениво сказал он сам себе и не спеша полез в карман внутренний. — И тут нету… — и чернец вновь да вновь ощупывал себя со всех сторон, ибо карманов у него было без счёта — в штанах, в сорочке, в рясе и в подряснике. — Где же она? — вяло спрашивал он сам себя. — Нету и тут…
— Что ты там ищешь?! — теряя терпение, заорал архиерей.
— Бумагу, — помолчав несколько, спрохвала отозвался монашек. — Бумагу, ваше преосвященство.
— Что за бумага, копуха ты чёртова, прости господи?!
— А вот, — отыскав наконец, спокойно и медленно пропел монашек и не торопясь вытащил из-за пазухи лист плотной бумаги. — Они малевали на сей бумаге…
— Далее!
— …Где у нас — церкви…
— Далее!
— Где собор…
— Ну?
— Где мельницы.
— Не тяни!
— Где замок… где другой… где башни… где на озере плотина… а где с пушками валы.
— Киньте немцев в пушкарню, — приказал военачальник.
— Да допытайтесь, — добавил Козак Мамай, — зачем они пришли к нам?
Куценький чернец вопросительно глянул на епископа.
— Допытайтесь, — подтвердил тот.
— Воля владыки, — опять поклонился келейник и, положив на стол рисунок, сделанный пойманными рейтарами, нимало не спеша попятился к двери.
— Мешкало чёртово! — выругался вслед владыка и перекрестился: — Прости, господи, на чёрном слове…
И все замолкли вновь.
Сидели у печи, изголодавшись, втягивая приманчивый запах кипящего козацкого борща, кто с жадностью, кто с любопытством, а кто со страхом.
— Добрый будет борщ, — ещё и ещё говорил пан епископ.
— Известно, добрый, — помолчав с минуту, всякий раз отвечал Козак Мамай.
Мудрый борщ уже кипел ключом, фыркал, стекая на горячий под.
Бушевало буйное пламя, и бледное лицо старого епископа раскраснелось, словно от ветра и солнца.
В глазах матинки затаилась опаска: как её сынок? Одолеет ли хотя бы ложку сей нелюдской снеди?
Мамай в мыслях залетал невесть куда…
Да и все они, молча сидя там, у печи, раздумывали — каждый о своём, а все разом — всё о том же, о войне.
Михайлик, о, Михайлик думал не о своём нежданном возвышении, нет, — он уже не вспоминал и про утреннюю беду, про измену панны Подолянки, одолевали его заботы о некованых конях, о кашеварских котлах для сотни, о нехватке пороха да пуль.
Михайликова мама, хотя и гадала — отчего это её сынок, коему стала благоприятствовать судьба, отчего он невесел?.. Что стряслося с ним этой ночью, пока матинка, притомившись, проспала тот миг, когда он подался куда-то без неё, — и, обо всём том думаючи, Явдоха без пощады казнила себя за беспечность, однако наипаче тревожила её теперь та же, что и у сына, забота: досыта ли накормлены козаки, стирают ли они там свои сорочки, налажена ли подбитая сегодня гакивница.
Русый богатырь Иванище, беспокоясь о том, что в кузне у него кончается запас железа, раздумывал — нельзя ли на оружие перековать железную ограду, что дивными узорами окружает двор пана Купы…
Мамай с Иваненком время от времени перекидывались словечком, да и снова задумывались над тем, что предстояло им немедля начать: над поисками железа, селитры и других сокровищ.
А владыка… он думал чуть ли не сразу обо всём, о чём думать надлежит перед завтрашним боем рачительному военачальнику.
Вспомнив нечто весьма важное, епископ хлопнул в ладоши и крикнул в дверь:
— Эй, там!
Однако никто не отозвался.
— Отче Зосима! — снова покликал Мельхиседек.
Через недолгое время став на пороге, куценький чернец степенно поклонился:
— Приказывай, владыко.
— Найди мне в городе спудея Прудивуса. И того ученого… пана Романюка.
— Где ж их искать, ваше преосвященство? — запинаясь на каждом слове, спросил монах, и эта медлительность, и вся нудная мешкотность его речи, тихоплавность движений — всё это уже доводило владыку до исступления, а взять в келейники кого иного не решался он по причинам, о коих мы расскажем позднее. — Где? Искать где? — повторил монашек и снова поклонился его преосвященству.
— Скорее!
— Я и так — скорее, владыко.
— Мигом!
— Я и так — мигом, владыко.
— Приведи их ко мне. Иди!
— Иду, владыко.
И куцый тихонько поплёлся к двери, словно нёс на голове ведро, где клокотал, дымясь, кипяток, либо — вар, либо — козацкий мудрый борщ.
— Мне тоже надобен тот Прудивус, — раздумчиво молвил Мамай и снял с котла покрышку, чтоб длинной куховарской ложкой помешать истинно козацкую еду.
22
Спудей Прудивус о ту пору в шинке «Не лезь, дурень, в чарку», в задней половине, где у шинкарочки Насти Певной, а по русски мы сказали бы — Насти Неминучей, стояли в запасе барила да сулеи, Прудивус прощался тут с товарищами-спудеями, что и доселе не решили — идут они с ним иль остаются в Мирославе, прощался с поклонниками своего искусства, коих немало здесь обрёл, показывая добрым людям неунывающего Климка, прощался и с хмурым, озабоченным Гнатом Романюком, прощался и с весёлым сегодня французом Филиппом Сганарелем, что всегда бывал в печали весел, а в радости печален.
Вот и сейчас казался он весёлым, потому что было ему грустно, как всем этим людям, что пришли сюда проститься с лицедеем Прудивусом.
Он его впервые увидел, Пилип-с-Конопель, вчера на представлении, и сразу же полонила душу француза-запорожца богатая натура сего самим богом одаренного комедианта, и талант его, и смелость, с которой потешался он над кривдой, злом и неправдою, в ком бы ни угнездились они, хотя бы то был даже столь важный и опасный человек, как пан Пампушка-Стародупский, коего Прудивус нещадно высмеял вчера перед всем Мирославом.
И пан Романюк, и Пилип, и Иван Покиван, и Данило Пришейкобылехвост, и запорожцы, что собрались тут, и мастеровая челядь, и пришлые селяне, хоть и сидели они на бочонках с оковитою, никто из них не пропустил в тот вечер ни чарки: все слушали, как славно читает Пилип-с-Конопель из толстой чужестранной книги.
Подружив с весёлым французом, Прудивус ещё вчера просил почитать, перелагая по-нашему, а то и пересказывая, хотя бы самую малость из толстенного романа Шарля Сореля «Комическое жизнеописание Франсиона», ибо одно из многочисленных его изданий Пилип возил в тороках, вместе с «Комическим романом» Скаррона, с украинским словником Памвы Беринды да с французским «Описанием Украины» де Боплана.
Послушав ещё с вечера начало «Франсиона», который мог бы полонить и не такое лёгкое сердце, как у Тимоша Прудивуса, спудей наш так увлёкся тою книгою, забавными похождениями, всеми этими шутками и непристойностями, что готов был и свой уход из Мирослава отложить, когда б не гнали его отсель два обещания: понести по Украине письмо к украинским простым людям, которое учёный гуцул сейчас для него переписывал, примостившись в углу каморки, а также и слово, данное Алексею Ушакову: найти по ту сторону озера оставленную славным пушкарём жену на сносях.
Пора бы и кончать с похождениями Франсиона, но Прудивус никак не мог оторваться — хоть бы ещё страничку послушать, а там ещё да ещё, пока сам Филипп Сганарель, утомившись, не сказал «хватит».
— Хватит-таки! — поднялся и Прудивус. — Пора уже мне, панове товариство, в путь пора! — и он положил в торбу две толстенные книги, телячьей кожей обшитые, папушу табаку, венок цибули, кныш, баклагу оковитой, мешочек с пшеном, в постном масле жаренным, и узелок соли.
Спудеи, козаки, да и все собравшиеся тогда в трезвой корчме вручали на дорогу кто что имел — «аб амо пекторе», от чистого сердца, всякую одежду и припас, а спудей только рукой отводил, не брал, да и не благодарствовал, так был растревожен близкой разлукою с товарищами.
— Ты ж собирался нам комедию сочинить? — грустно заметил Иван Покиван. — Про Адама и Еву комедию? Ну?
Прудивус только рукой махнул: не напоминай, мол, — и, кончая сборы, кинул в торбу рушник и чистую сорочку, — без того православный никуда ведь не тронется.
Так тяжко было бедняге оставлять товариство в осаждённом городе, что и не думал он про опасность, подстерегавшую его на той стороне, тревожился лишь о судьбе спудеев, кои остаются здесь, о судьбе родного Мирослава, о старом батеньке своём, об Омельке — голубь-то вернулся домой без письма, — и Прудивус чуть не плакал, а изменить уже нельзя было ничего: надо было из города уходить.
— Что ж я там скажу, в нашей альма-матер? Болтать будут в Академии, что Тимош Прудивус покинул товарищей в беде…
— Конечно, будут болтать, — охотно согласился Данило Пришейкобылехвост.
— А ты того не слушай, — с жаром возразил Иван Покиван, сам не заметив, что в руках у него уже так и летают туда-сюда всякие мелкие вещи, лежавшие поблизости. — Иди себе в Киев. А мы будем защищать Долину зубами и кулаками, «унгвибус эт ростро», как говорил Гораций… Иди!
— Скажут ведь, будто бежал я от войны.
— В самую пасть ворога? С теми письмами? — бросил Филипп Сганарель.
— Тебя же, дурня, схватят! — встревожился Иван Покиван, беря товарища за локоть.
— Помрёт Адам — ни богу, ни нам, — прижал к себе его руку Прудивус.
— Да прилюдно голову и отрубят… — сетовал Покиван.
— Прилюдно же! — пошутил Прудивус. — «Корам популо»!
— «Ин секула секулорум»! — во веки веков!
— «Амен», — отозвался из угла Гнат Романюк и, посыпав песочком своё уже оконченное писанье, куда он в течение дня не раз добавлял то словечко, то два, подошёл и вручил плотные листы Прудивусу. — Помогай бог! — и старый гуцул обнял спудея, по-ксендзовски благословил — Только будь осторожен, сын мой!
— Про что это вы, домине?
— Про злобу и хитрость коварного врага. Про когти инквизиции. Про костры… я видел их в Ватикане, в Болонье, в Вене, в Варшаве… про Джордано Бруно, коего не так давно сожгли в Риме, на площади Цветов, про Галилео Галилея, всю жизнь терзаемого «узника инквизиции», коего лет двадцать назад я… — и отец Игнатий умолк.
— Вы его видели, домине?! — вскричал Прудивус.
Да и Покиван пересел поближе к Романюку.
Вспыхнули глаза и у Филиппа…
— Я был у него на вилле Арчетри… возле Флоренции, где держали его, голодного, слепого, немощного, но богатого духом. Его дочь уже умерла, и старик излагал свои последние мысли молчаливому монашку, доминиканцу, а тот, едва записав их с голоса незрячего еретика, в соседней комнате страничку за страничкой швырял в огонь, выполняя повеление инквизиции. Старый исполин, он верил, что оставит потомкам ещё одну, самую важную свою книгу — об извечных законах мира, о строении материи, о беге светил — продолжение еретической науки славянина Коперника. Слепой Галилео верил, что последний тяжкий труд утолит вечную тревогу его жизни, и лишь это держало страдальца на свете, он диктовал и диктовал чернецу, потом, радуясь бытию, ощупывал новые чистые листы не тронутой пером бумаги, которые изо дня в день подсовывал ему тихий монах… — и, переводя дыханье, Романюк продолжал: — Убеждаясь на ощупь, что рукопись растёт и растёт, мученик не оставлял работы, ибо никто не говорил ему правды…
— А вы? — спросил Филипп. — Сказали, падре?
— Не сказал и я! Но… и не надо было говорить… Не надо было? Верно?.. Меня прислали туда, на виллу Арчетри, с римским лекарем, от Ватикана прислали… поглядеть: скоро ли старик помрёт. — и Романюк опять умолк. — Только мы прибыли, он попросил прочесть ему вслух хотя бы одну страничку из его нового труда, из высокой стопы чистой бумаги, лежавшей на столе. Я взял те белые листы, уразумел всю мерзость злодеяния, однако… Не мог же я прочитать старику его творенье, коего на бумаге и не было? А Галилей…
Старый и седой Романюк заплакал.
Все, кто слушал его, молчали.
Покуда наконец Филипп Сганарель не спросил:
— Что же Галилей?
— Да что ж, — тихо отвечал Гнат Романюк. — Умер вскорости. Я был последним из тайных приверженцев, последним, кто… — слёзы снова сдавили старому гуцулу горло. — Он сказал, прощаясь: «Я верю, сын, что наша Земля… что вертится она недаром: её, быть может… ждёт лучшая доля».
Пан Романюк умолк.
23
Заговорив наконец, его преподобие снова обратился к лицедею Тимошу Прудивусу:
— Я хотел тебе сказать, лéгинь[18], что враги старого Галилея суть и наши враги: и твои, и мои, и Украины, и Москвы, и Польши, и Словакии, всесветное панство, сребролюбы, всё это чёрное католическое вороньё… И ты, юначе, отправляясь с моим письмом во вражью пасть, будь осторожен. Они хитры, а ты будь хитрее! Они ловки, а ты умей их обвести! Ведь ты… по молодому легкомыслию своему… ты горланил сегодня вовсю, что идёшь на ту сторону. А есть же ещё изменники, шпионы, соглядатаи, выведчики! Вот почему я прошу… — и гуцул обнял парубка.
Прижал его к сердцу и Пилип-с-Конопель. И сказал:
— Я бежал из Франции, бежал от того же врага. Родной мой Руан ещё и доселе кипит после восстания «босоногих», которое мне довелось видеть мальчиком. Да и моя сабля славно потрудилась при мятежах Фронды против власти короля. А мой язык… он, правда, поострее сабли… однако же уступит твоему лицедейскому языку!
— Про что ты? — спросил Прудивус.
— Ты так неосмотрительно посмеялся вчера над паном Пампушкой, мон шер, что правильно теперь поступаешь, уходя прочь из Мирослава. Однако же и там…
— Черти меня не возьмут! Я всего лишь спудей…
— Ты идёшь как воин!
— Но без оружия.
— А твой язык? А смех? А это письмо? Не оружие ли? А потому… осторожнее смейся! — И, схватив всё тот же роман Сореля, стал торопливо листать странички. — Вот… вот послушай, что есть оружие смеха! — и Филипп Сганарель, тут же переводя творение своего язвительного земляка и современника, начал читать восьмую главу — «Коль скоро из всех животных смех свойствен одному только человеку, то я не думаю, чтоб он был дан ему без причины и чтоб не разрешалось ни самому смеяться, ни смешить других. Правда… большинство презирает шутки, не ведая, что нет ничего труднее, как преуспеть в сем деле…» — и Филипп, перевернув страничку, читал, переводя дальше: — «И я знаю очень глупых людей, которые не извлекут из моего сочинения никакой пользы и вообразят, что я писал это только для их развлечения, а не для того, чтоб исправить их дурные нравы. Вот почему мне скажут, что для предотвращения всего этого я мог бы прохватить пороки похлеще… но… в наше время не любят голой правды, и я почитаю за аксиому, что надлежит иногда попридержать язык, дабы говорить подольше, сиречь, что бывают такие эпохи, когда полезно умерить злословие из опасения, как бы сильные мира сего не причинили вам неприятностей и не приказали приговорить вас к вечному молчанию. Я предпочитаю поступиться своими остротами, нежели своими друзьями, и хотя питаю склонность к сатире, однако же стараюсь облечь её в столь приятную форму, чтоб даже те, кого я задеваю, не могли на меня обидеться. Но… будут ли в конечном счёте оценены мои старания?.. Из всех, кого я знаю, лишь очень немногие обладают достаточно здравым умом, чтоб судить об этом, прочие же только забавляются порицанием вещей, прелесть коих они не способны понять. Когда предаёшь книгу гласности, то следует поставить в книжной лавке швейцарцев, дабы они защищали её своими алебардами, ибо всегда найдутся бездельники, готовые критиковать всякое печатное слово и желающие, чтоб их почитали знатоками за то, что они говорят: «Это никуда не годится», хотя и не могут привести никаких доводов. Ныне всякий хочет корчить из себя любомудра, несмотря на то что невежество никогда так не процветало, как в наше время, и не успевает школьник почувствовать себя в безопасности от розог, как, одолев три-четыре французские книжки, он сам принимается писать и почитает себя способным превзойти остальных. Всё это было бы ничего, если б не унижали ближнего для того, чтоб доставить себе почёт, а к тому же не отбрасывали всякую стыдливость и не силились найти недостатки там, где их нет… Если б меня всё же вздумали хулить, то потеряли бы время, желая критиковать того, кто является критиком других: стоит ли тупить зубы о напильник?»
24
Пилип-с-Конопель, может, читал бы и далее, когда б лицедей Прудивус не прервал его вопросом:
— Ты со всем тем согласен, братику?
— Не со всем. Я просто хочу, чтоб уразумел ты, что за опасная вещь — сатира. Я хочу, чтоб ты, отправляясь в самую пасть врага… чтобы ты был там осмотрительней, мой милый друг.
— Таким, как ты? — ехидно спросил Прудивус.
— За свой острый язык я едва не поплатился головою… там, дома, во Франции. Пришлось вот бежать!
— Ты думаешь, Пилип, тебе удастся меня уговорить?
— Нет, — грустно вздохнул Филипп, — не думаю.
— Тогда зачем же ты…
— Жалко твоей головы. Охота мне встретиться с тобой ещё в сей жизни, а не в загробной.
— Отчего бы нам и не встретиться!
— Война!
— Я в свою смерть ещё не верю, — усмехнулся Прудивус и предложил: — «Эрго бибамус!» На дорожку.
— Пропустим! — поддержали спудеи.
— Дай бог счастья, — благословил Игнатий.
— Эй, шинкарочка, — позвал Иван Покиван, а когда все выпили, сердито буркнул: — Я пойду с тобою.
— Куда… со мной? — удивился Прудивус.
— На ту сторону. В стан однокрыловцев.
— Вот тáк вдруг?
— Да не вдруг, — улыбнулся лицедей. — Послушав сие хитроумное чтение про небезопасность сатиры, я понял, что надобно идти вместе. Чтобы там… силу смеха, силу дара божьего… поставить противу бесчестных замыслов гетманишки, Гордия Пыхатого, дабы весь простой народ узнал: на чьей стороне правда, на чьей стороне сам пан бог! А наша привселюдная комедия…
— Какая же комедия, коли мы с тобой, Иван, только вдвоём!
— Я пойду с вами, — подал голос и Пришейкобылехвост, и все приятно удивились, ибо никто такого шага от него не ожидал. — Я с вами, други милые! Да! — и пан Данило жеманно поклонился.
— Ну что ж, — не так уж и обрадовавшись, пробормотал Прудивус, затем что недолюбливал товарища и не слишком огорчался близкой с ним разлукой.
— Вот и славно, что все вместе, — заключил простодушный и доверчивый Иван Покиван и поднял ковшик: — Пропустим.
Выпив, вышли на улицу и только сейчас увидели, какой там льёт дождь.
— Девкалионов потоп! — угрюмо сказал Пришейкобылехвост. — Может, не сегодня отправимся, а завтра?
Ему никто не ответил.
Шагнуть из-под стрехи было в первый миг не так-то легко, приходилось ведь словно в холодную речку окунаться, и все немного задержались на пороге шинка, спудеи ещё и песню затянули, издавна знакомую украинскую песню «I шумить, і гуде, дрібен дощик іде», перелицованную на латинский лад: «Ет тонат, ет бромат, плювіумкве целюм дат: а хто ж мене молодую меум домум редукат?»
Иван Покиван, напевая, подался вдоль стены шинка под стрехою, по некой естественной нужде, как вдруг наткнулся за углом на чьё-то тело.
Наклонившись, он пощупал, разгрёб мокрую солому, коей тело было укрыто, и убедился, что оно мёртвое.
— Света! — крикнул товарищам Покиван.
Спудеи с козаками, отцепив масляный фонарь, что качался от ветра над дверью шинка, посветили и увидели, что окоченелый тот — Панько Полторарацкий, долговязый рыжий козак, который так браво похвалялся переспать с Настею Певиой.
— Переспал! — сорвал с головы шапку Прудивус.
Пока спудеи, растерянные, кликнули Настю-Дарину, пока распытывали у шинкарки, что могло статься с Паньком и как он угодил туда, где нашёл его Покиван, пока шинкарочка начала что-то рассказывать, Панько Полторарацкий вдруг сел и протёр глаза.
— Где это я? — спросил он, приглядываясь в тусклом свете к спудеям. — Разве ж и вы все дали — разом со мной?
— Что дали?
— Дуба.
— Тьфу на тебя! — ужаснулся Пришейкобылехвост.
— Ишь чего! — воскликнул и Романюк.
— Я воротился оттуда, — просто сказал Панько. — Только что. Ещё и пальцы, видите, не гнутся. Вот-вот — оттуда…
— Откуда? — спросил недавний католический священник.
— С того света, — не обинуясь, отвечал Полторарацкий.
— Чего ж ты вернулся? — спросил и Прудивус.
— Замкнуто там.
— Что замкнуто? — спросил Покиван.
— Ворота в рай, — ответил рудый.
— Как это замкнуто? — удивился гуцул. — Ты что это такое плетёшь?
— Святой Петро, вишь, подался куда-то на грешную землю, да и унёс от райских ворот золотые ключи.
— Ты при своём ли уме? Болтаешь…
— При своём, — сказал, подымаясь, Панько. — В рай меня не пустили. Вот я и… того… воротился домой. Уж больно много их там… война! А всех, кого убили, — в рай.
— Так тебя ж не убили? — сказал Романюк.
— А отчего я было помер? От горилки же! А все, кто дуба даёт от горилки, все они… да вот поспрошайте у пани Смерти. Иль не так, Одарочка? — и он обернулся к Чужой Молодице. — Скажи им, сéрденько! Разве не так?
— Перепился-таки! — сердито сплюнула шинкарка, быстро отошла прочь и скрылась в шинке, даже дверь за собой замкнула.
— Совсем сдурел рудый, — усмехнулся Прудивус. — Такую приятную молодичку… и называет Смертью!
— Она и есть — самолично.
— Поди проспись! — посоветовал Покиван.
Утратив любопытство к воскресшему из мёртвых Паньку, что допился до такой несуразицы, все отвернулись от него, дожидаясь, когда хоть малость утихнет ливень, и тут приметили вдруг, как появился у шинка весь мокрый куценький чернец, патлатый отец Зосима.
Прудивус, закинув на спину свою дорожную торбу, хотел было уже двинуться в путь — вместе с Пришейкобылехвóстом и Иваном Покиваном, когда монашек его остановил.
Взяв лицедея за рукав, патлатый вяло молвил:
— Там…
— Иди ты ко всем чертям!
— Там владыка…
— Что владыка?
— Кличет.
— Кого?
— Тебя, вертопляс.
— Куда?
— К себе. В дом архиерейский. Поскорее. Да и вас, — добавил монах, беря за рукав странствующего гуцула Романюка. — И вас! Кличет. Владыка. Просит к себе. Ну!
Вот так-то Прудивус с товарищами, а с ними и Гнат Романюк, шлёпая во тьме по лужам, отправились под дождём на Соборный майдан, к дому епископа.
25
А там…
О, там уже доваривался тот страшноватый борщ, истинно козацкий мудрый борщ.
Вовсе изголодавшись, все принюхивались, поджидая, когда ж он поспеет.
И дождя за окнами не слышали.
Услыхали только, когда скрипнуло в сенях, а потом что-то стукнуло в дверь куховарни, на коей, как и водилось тогда, был намалёван бравый Козак Мамай.
— Кого там черти несут? — крикнул, обернувшись к двери, Иваненко, алхимик.
— А таки несут! — отозвалась от порога промокшая до нитки Лукия.
— Только не черти несут, а чертихи, — добавила, входя в куховарню, Ярина Подолянка, от проливного дождя тоже мокрёхонькая, и внося с девчатами грязный мешок, где забавно барахталось нечто живое и сердитое.
— Снова кого-то поймали? — едва сдерживая смех, спросил архиерей. — И что у вас за обычай такой: кого ни поймаете — цок в лобок да и в мешок?
— Мы же всё-таки девчата! — вспыхнула Лукия.
— Ну и что?
— Не подобает нам мужиков брать голыми руками!
— Разве что так, — согласился владыка.
— А как же! — словно в горячечном возбуждении прыснула панна Ярина, встряхнув руками, и с пальцев полетели на пол брызги дождя, казалось даже со звоном, будто стеклянные, да и вся она, с рукою на белой перевязи, с такой же повязкой на голове (после сегодняшнего боя), была словно стеклянная, какая-то прозрачная, вся как натянутая струна. Казалось, пышет панна тем нездоровым жаром, какой бывает при лихорадке, называемой огневицей.
Самовластная краса Ярины сверкала в тот миг ещё приманчивее, чем всегда. Её упругое, гибкое тело, тесно охваченное мокрым от дождя шёлковым платьем, мягко изогнутые линии стана, чёткое и выразительное движение длинных пальцев — всё это предстало пред Михайликом так, будто видел он ту панну впервые, столь была она сейчас необычной и странной.
— Кохайлик, здравствуй! — заметив у печи молодого коваля, громко поздоровалась панна, и короткий проблеск, неверной молнией сверкнувший в её очах, не согрел обиженного парубка, когда она спросила: —Что так невесел? — Будто и не она сегодня отвернулась от него, будто и не она этой ночью парубка целовала, будто и не она до зари о нём думала. — Что такой скучный? — повторила панна и засмеялась, и снова почудилось, будто мелкие стекляшки зазвенели по полу, разбиваясь, как давеча брызги с её рук.
Отец Мельхиседек, обеспокоенный, коснулся лба племянницы и точно руку ожёг — таким жаром горела дивчина.
— Отведите в постель, — приказал архиерей девчатам, и те поспешили увлечь её во внутренние покои, хотя панна и упиралась, а оставшиеся в куховарне с тревогой прислушивались к скрипу дубовых ступеней, что вели в верхние горницы архиерейского дома.
Иван Иваненко, вопросительно глянув на владыку, заторопился вслед за девчатами, ибо сей алхимик был по тем временам и сведущим лекарем, коему открыты были тайны целебных трав Украины.
Когда наверху всё стихло, епископ, помолчав, кивнул девчатам на мешок, а пока те зубами развязывали тугой узел сыромятного ремня, расспрашивал у Лукии:
— Где ж вы его поймали?
— Под дождём, — бросив незаметный взгляд на Козака Мамая, отвечала дивчина.
— Что ж оно такое?
— Кто его знает… Копало под Мамаевым дубом, — люди говорят, клад там, что ли, зарыт. А дождь! А темно! Вот мы и окликнули: кто это здесь, мол, в грязи роется? А оно, совсем не по-людски, как зарычит на нас… Вот мы перепугались да в мешок его, и сюда.
— А может, оно — вовсе и не человек? — спросил, дёрнув усом, Козак Мамай.
— Верно! Не человек.
— А что ж такое? Собака?
— Нет.
— Нечистая сила?
— Нет.
— Так что же?
— Какой-нибудь панок…
Покуда девчата развязывали ремень, Кохайлик, обо всём позабыв, уставился на дверь, где скрылась Ярина, и сияли пред ним опушённые тяжёлыми ресницами глаза, бровь дугой, возникал стройный стан, однако хлопец мог таращиться на дверь сколько вздумается, ибо до него уже никому дела не было: все глядели на то диво, что девчата добывали из мешка.
— Кто ж это? — допытывался Мельхиседек и даже руками о колена хлопнул, узрев, как из мешка, вместе с грязной и мокрой соломой, вытряхивают самого пана Демида Пампушку-Купу-Стародупского.
— Ты чего это туда залез, пане обозный? — хохоча, спросил епископ.
— Челом! — словно и не слыша, поклонился пан Пампушка, так важно, будто бы и не его сейчас вытряхнули из мокрого мешка, будто вовсе не он вывалялся в соломе и перьях.
— Дозволите идти, пане полковник? — спросила Лукия.
— Идите с миром, — отпустил девчат епископ.
Выходя из архиерейской кухни, девчата учтиво поклонились, а потом украдкой опасливо заскрипели по ступенькам наверх — дознаться, как там панна Подолянка.
Пан Пампушка-Стародупский, попав из-под ливня в тёплый покой, где весело пылал огонь в устье печи, стал жадно принюхиваться, так что даже кончик носа у него шевелился, даже ноздри раздувались, как у Пёсика Ложки.
— Славно пахнет, — облизнулся обозный.
— Ты скажи лучше — за что тебя сунули в мешок?
— Был дождь…
— Укрыли тебя от дождя?
— Было уже тёмненько.
— Чего ж ты молчал?
— Я не молчал. Я ругался.
— А-а, — засмеялся епископ. — Видно важного пана! — и спросил: — Коли девки не признали тебя, что ж ты не сказал им, что это — ты?
— Для того и не сказал, чтоб не признали: не к лицу ведь пану обозному — с лопатою.
— Что ж ты делал под моим дубом? — спросил Козак Мамай.
— Копал.
— Погреб? Криницу? Яму ближнему? Иль, может, клад?
— Тоже скажете!
— Потаённо? Середь ночи?
— А днём у меня теперь забот хватает: и хлеба припаси…
— И горилку соси?
— И сабли давай…
— И волов сгоняй? — и Мамай Козак, посмеиваясь, запел: — И сусек скрести, и телят пасти, как бы это, господи, дукачи найти! — и захохотал, аж мурашки пошли по спине у обозного. — Нашёл, пане? Горшок с червонцами? Нашёл?
— Покуда нет.
— Что ж ты такой весёлый? Да и опрятненький сегодня, что для дёгтя мазница? Хорош, как печная труба навыворот.
— Тебе смешно! Однако ж это чёрт знает что! Хватают какие-то полоумные девки… А кого хватают? Самого пана обозного!
— Ты чего кричишь? — спросил епископ.
— Я волнуюсь!
— Приятно видеть, — молвил, усмехнувшись, епископ. — Ещё Лукреций некогда сказал: «Приятно, когда море волнуется».
— Однако ж неприятно, — подхватил Мамай, — неприятно, когда лужа думает, что она — море! Сего ваш Лукреций не говорил?
Пан обозный поёжился, его стала бить дрожь.
— Озяб? — спросил епископ.
26
— Озябнешь тут! — огрызнулся обозный и, потянув носом, спросил: — А что бишь вы тут варите, панове?
— Просим к столу, — пригласил епископ.
— Вкусненькое что-нибудь? — и вытащил из-за холявы серебряную ложку.
— Козацкий мудрый борщ! — ответил Козак Мамай и чуть не прыснул, увидев, как пан обозный побелел, как сунул обратно свою ложку, как немедля заспешил домой:
— Мне пора!
— Что ж так сразу?
— Жена молодая. Ждёт…
— Потерпит!
— Э-э, — со счастливой улыбкой протянул Пампушка. — Если б ты имел такую обольстительную жёнушку! Да если б она тебя так любила! — и пан обозный, весь в перьях и соломе, напыжился, важничая, что в хомуте корова, затем что и верно был он этой ночью впервые осчастливлен весьма бурным и для пана Купы не чаянным припадком любви пани Роксоланы, уже приступившей к выполнению своего коварного замысла: сжить со свету немолодого мужа. И, ясное дело, ничего не ведая о покушении на его жизнь, пан Купа-Стародупский от всей души радовался внезапному счастью.
Оттого и разливался соловьём сейчас перед одиноким бобылём Мамаем. Оттого и хорохорился.
И говорил:
— Не знаю, что и сделал бы от этих безумных ласк! Клады искал бы! Ворогам головы снимал бы! Ел бы да пил без удержу, без устали, без меры! — и снова повёл носом, однако, снова учуяв дьявольский дух мудрого борща, так и рванулся к двери.
— А отведать борщику? Пане обозный? — окликнул Козак Мамай.
— Охота прошла.
— Еды козацкой убоялся?
— Не то что убоялся… — и пан Пампушка, склонившись к уху Мамая, сказал тихонько — Опасаюсь… как бы после крепкого харча… опасаюсь, что не управиться мне…
— С чем не управиться? — таким же шёпотом спросил Мамай.
— Не с чем, а с кем! — и пан Пампушка распалился в лице, как юнак, как варёный рак. — Так я пойду! — и снова ринулся к двери.
Но тут в куховарню вступили один за другим куценький чернец, Прудивус, отец Игнатий Романюк, Иван Покиван и сердитый-пресердитый Данило Пришейкобылехвост.
— К столу, панове, — пригласил владыка, и злополучному пану Купе ничего не оставалось, как снова вытащить ложку да сесть вместе со всеми к кухонному столу, где уже исходил паром прикрытый крышкой здоровенный котёл.
Владыка спросил:
— Может, по чарке?
— Отчего ж! — отозвался пан обозный, ведь надо же было ему набраться храбрости перед козацким мудрым борщом.
Владыка, как хозяин, стал наливать, а Козак Мамай вздохнул:
— Ой, владыка, милость твоя велика, да… чарка мала!
— Можно и побольше, — согласился Мельхиседек, налил большую, но Мамай отвёл рукой:
— Сечевику на войне — нельзя.
Пампушка в удивлении взглянул на Козака:
— Говорят же, что ты по два бочонка враз выпиваешь!
— Говорят, — кивнул Мамай.
— Тебя ведь, Козаче, — продолжал Пампушка, — на всех дверях, по козацким хатам, — и к двери куховарни обернулся, — малюют тебя с чаркой?
— Малюют, — развёл руками Козак Мамай. — Ого! Ещё и не такое в народе намалюют или расскажут! Слыхал же я меж людей, будто Козак Мамай прожил на свете невесть сколько лет! А я ж — вот он, как видите: всё сорок да сорок! — и лукаво усмехнулся, так что и невдомёк было — шутит, а может, и правду говорит тот хитроумный козачина.
— Так и не выпьешь?
— Хотелось бы к стеклянному богу приложиться, но увы!
— Ты же сам сказывал, что после боя — можно.
— После нынешнего — можно, однако пред завтрашним… Сечевику, брат, труднее, нежели монаху. Правда, отче Зосима? — обратился он к куцему. — Вам если чего не велено, вы скорее в келейку, да и… тишком? Ведь так? А сечевик — он всё промеж людей. Ни запаски, ни чарки! Да и совесть козацкая против чернечьей — не так уж и черна. Да и сечевой закон — сильнее божьего: на войне — ни капли! Что бы там ни говорили про запорожских братчиков…
— Так пропустим и без тебя, — не стал спорить владыка.
— Да и без нас, — добавил, кивнув на спудеев, Тимош Прудивус, — нам пора в путь.
— А борща?
— Борща так борща, — согласился Тимош и вытащил ложку. — Для пущей отваги столь мудрый борщик на дорогу — хорошо!
Мамай подвинул на середину стола горячий котёл, под коим даже дубовая столешница прогнулась, снял покрышку, и пряный пар козацкого борща захватил дух до слёз, аж тявкнул под столом бывалый Пёсик Ложка.
— Ну что ж… — и епископ взялся за чарку. — Дай боже!
Кто хотел, тот выпил, и все те добрые люди, подкрутив усы, усердно принялись за мудрый борщ.
— Ишь! — степенно молвила Явдоха. — Кому ж и есть мудрый борщ, коли не нам, не сотникам?! — и матинка с неприкрытым опасением поглядела на сына, ибо знала, понятное дело, что за дьявольская штука — мудрый козацкий борщ, коего Михайлику ныне придётся отведать в первый раз.
27
— И добрый же борщ! — едва перевёл дыхание старый Гнат Романюк, поневоле помолчав, пока улеглось первое впечатление, которое иной раз бывает самым сильным.
— Добрый, — подтвердил и коваль Иванище. И храбро хлебнул опять и опять.
— Вот кабы сюда ещё перцу кайенского, — почесал оселедец Козак Мамай. — Кабы…
— Ладно и без него, — всполошилась Явдоха, опасливо оглянувшись на сына.
Но пан сотник довольно спокойно молвил:
— Глотку… когтями… чертяка… дерёт!
— Ого! — согласился, смакуя, москаль Иванище. И сказал раздумчиво: — Волу либо коню, гляди, и не одолеть сего борща.
— Сдохнут, — убеждённо подтвердил пан епископ.
— Не иначе — сдохнут, — согласился и алхимик Иваненко, входя в куховарню и знаками успокаивая владыку, что, мол, с племянницею всё ладно, что уже спит. — Сдохнут без покаяния! — и он принялся хлебать мудрый борщ так запросто, словно и не было в нём никакой адовой силы, затем что химики, дай им бог здоровья, привыкают и к вещам покрепче, нежели перец.
— Подохнет вол, — поддакнул, едва разжёвывая плохо уваренное мясо, Романюк.
— Только человек от него и здоровеет, — тоненьким от перца голосом промолвил епископ: он за столько лет уже отвык от истинно запорожской еды.
— Да и человек не всякий, — лукаво повёл глазом Козак на Пампушку, который ложкой раз за разом словно бы и зачёрпывал помалу, однако ж не глотнул ещё ничуть. — Доброму лыцарю — оно, конечно, здóрово, а вот какой-нибудь…
Пан обозный, дабы избегнуть насмешки, хлебнул-таки борща. Глаза полезли на лоб, вытаращились, выпучились, но усилием воли Пампушка принудил себя проглотить нечеловеческое яство, затем что во рту его держать было ещё труднее, чем глотать.
— Доброму лыцарю иль ковалю оно, гляди, и здóрово, — повторил Мамай, — а шляхтич какой, канцелярист, панычёк-неженка, угрин либо немец — те, гляди, помрут.
— Именно помрут, — одобрил и Гнат Романюк.
— Нет, не возьмёт немца нечистая сила, — молвил алхимик, — ещё и поздоровеет.
— Ох, — сетовал Мамай, — сюда бы малость кайенского перчику!
— А немчин — и без перцу пропадёт после третьей ложки, — стоял на своём Романюк. — Я их натуру знаю: пропадёт после третьей ложки!
— Гав-гав! — слыша своё имя, отозвался Ложка из-под стола.
— Чего тебе, друже? — спросил Козак Мамай.
Да Ложка не ответил, только с явным укором посмотрел на своего владетеля.
— Борща и тебе?
— Гав-гав! — обрадовался Песик.
— Подохнешь, Ложечка! — отвечал ему хозяин, а всё же кинул под стол кусок наперченной баранины.
Но пес, понюхав, отскочил и зарычал в испуге.
— Даже собака…
— Боится!
— А немец не подохнет всё-таки, — не отступал алхимик. — Они — вояки бывалые!
— Чего спорить? — грызя твёрдую от уксуса баранину, вмешался Мельхиседек. — Поймали же наши девчата двух рейтаров? Можно испробовать. — и владыка трижды хлопнул в ладони: — Отче Зосима, эй!
Куцый монашек тут же выступил на середину куховарни из угла, где он стоял, или, как он сам торжественно выражался, «присутствовал», дожидаясь распоряжений.
— Приказывай, владыко, — склонил голову монашек.
— Как там немцы?
— Молчат.
— Оба?
— Как в рот воды. Один. В рот. Воды.
— А другой?
— Дурня…
— Что — дурня?
— Строит. Тот. Другой. Долговязый. Дурака валяет.
— Вот и приведи сюда — того, другого. Да поживее!
Куценький чернец поклонился его преосвященству и медленно вышел.
Прудивус поднялся.
— Нам пора в путь, — сказал он, и лицедеи, все трое, сложив ладони у груди, подошли к архиерею под благословение.
— С отцом ты уже простился, голубь? — и архиерей, оттягивая минуту расставанья, не благословил, а лишь положил ему руку на плечо. — Ну?
— Нет, владыко, — и голос Тимоша задрожал. — Не прощался я с батеньком…
— А когда же? — и пан полковник, беседуя, отводил его подальше от печи и от любопытного уха лицедея Данила Пришейкобылехвóста.
— Не хочет он меня, вертопляса презренного, видеть, ваше преосвященство. Не хочет…
— А ты знаешь, Тимош… голубь тот, Омельков… прилетел! Без письма прилетел! Голубь!
— Знаю, владыко, — ответил наконец Прудивус, отрываясь от невесёлых мыслей.
— Оставляешь отца в такую горькую годину?
— Я ему теперь ещё более опостылею: двое сынов загинуло… любимых! А фигляр, его позорище, живой?! Нет!.. Надо уходить!
— Так слушай же… — и пан полковник, отойдя с Тимошем в сторону, наскоро поведал ему про написанное им послание к простым людям Украины и, поручив ему несколько важных военных дел — к верным народу полковникам киевскому и черниговскому, к неизвестным спудею каким-то селянам, козакам и священникам, которых следовало наведать по дороге в Киев, просил кое-что передать и ректору Киево-Могилянской Академии, преосвященному Иоанникию Галятовскому, давнему и надёжному стороннику Москвы, с коим отец Мельхиседек водил тесную дружбу — ещё со времени своей козацкой жизни.
Всё это парубку владыка втолковывал весьма поспешно, он уж хотел было и благословить их в путь, да приметил, что от спудейских кунтушей поднимается пар.
Они были ещё мокрёхоньки от дождя, бродячие лицедеи, и на крашеном полу от каждого их шага оставалась лужица.
— Переоденьтесь в сухое, хлопцы, — предложил архиерей.
— Ночь тёплая, преподобный отче, — отказался Иван Покиван. — Да и на верзилу сего, — кивнул он на Прудивуса, — сразу одёжины и не подберёшь.
— Дам ему свой жупан запорожский.
— Однокрыловцы ж его, владыко, в том жупане сцапают мигом, — возразил коваль Иванище. — Они ведь за милую душу запорожцев сажают на кол.
— А коли надеть кунтуш?
— Из кунтушá — тоже вон душа! — отозвался Козак Мамай.
— Нам бы их так переодеть, чтоб родная мама не признала, — в раздумье молвил пан сотник, а Явдоха согласно закивала головой. — Чтоб никакая нечистая сила не прицепилась к нему на том берегу… — и добавил, подумав — Может, переодеть бы его… в попа?
— Сей недостойный спудей, — укоризненно заметил Данило Пришейкобылехвост, — он ещё и школы поповской не кончил. Как же можно!
— А вы его — своей архипастырской рукой, владыко! — подал совет Иван Покиван.
— Грех! — отказался епископ.
— А не перерядить ли нам его, — заговорил Михайлик, — в немецкого рейтара?
— Ого! — удивился Мамай. — Всюду пройдёт, и никому невдогад… Ну-ну!
— А двух товарищей своих, — добавил Михайлик, — пускай ведёт как полонённых мирославцев.
— Где же мне взять немецкий шелом? — не слишком обрадовавшись такой, как мы теперь сказали бы, перспективе, спросил Прудивус. — И забрало? И панцирь? И наколенники? И щит? Не грабить же убитых.
— Вы ведь, владыко, приказали кинуть в темницу двух живых немцев? — напомнил полковнику новоиспечённый сотник.
— Их сейчас приведут сюда, — подтвердил епископ, и все умолкли, дожёвывая твёрдую баранину и поглядывая на дверь.
28
— Баранина не больно уварилась, — лениво перемалывая мясо щербатыми зубами, промолвил Иван Иваненко, алхимик.
— В крепком уксусе ей и не увариться, — объяснил Козак Мамай. — Такая уж это снедь.
— Жестковата баранина… — отозвался и коваль Иванище.
— Разве ж то не свинина?! — так и вскрикнул Михайлик и закашлялся, поперхнувшись мудрым борщом.
— Кто же станет варить в козацком борще свинину?
— А откуда же эта баранина? — бледнея, спросил пан сотник.
— Зарезали сегодня барана прездорового, — отвечал алхимик.
— Какого барана? Уже не того ли, что утречком…
— …Под окном у панны Подолянки… — подхватил, точно в мыслях читая, Козак Мамай.
— …Нашли в мешке?!
— Хорош был покойник, — потешаясь над паном сотником, разгладил усы Козак.
— Какой покойник?! — завопил молоденький сотник.
— Баран тот самый.
— Да ведь то был… — и наш Михайлик едва не задохнулся. — То ж был вовсе не баран!
— Ты что несёшь! — всполошилась Явдоха, которая доселе, как подобает паниматке промеж мужчин, держалась в сторонке, в беседу не вступала, а теперь тревожно пощупала лоб сотника, ибо твёрдо полагала, что не иначе как треклятый борщ довел её сынка до помрачения. — Опомнись, голубок!
— Но ведь то был… и правда — не баран!
— А кто ж?
— Да тот вертлявый шляхтич.
— Пан Оврам Раздобудько?!
В архиерейской кухне все ахнули, а пан Демид закашлялся и чуть не подавился.
Когда пан Романюк, придя в себя, разинул рот, чтобы спросить о чём-то, отворилась дверь и келейник Зосима, переодетый в сухой подрясник — дождь уже прошёл, — ввёл в горницу высокого немчина, почти такого же долговязого, как и Тимош Прудивус, с руками, связанными за спиною верёвкой, за которую держал его куценький монашек.
— Сними путы! — приказал архиерей.
— Воля владыки, — сверкнул глазами чернец, однако, нагнувшись, стал всё же развязывать зубами тугой узел на руках пойманного соглядатая, хоть и с опаской — не схватил бы его немец за нос.
Едва путы упали, немчин выпрямился, выпятил грудь и стал такой важный, прямо засияло на нём пышное рейтарское одеяние. Он, верно, ещё спесивее напыжился бы, если б не был так голоден, а от крепкого духа запорожского борща у немца даже в голове помутилось, и он так облизнулся на котёл, словно его сюда для того и пригласили, чтоб повкуснее угостить.
Ткнув себя в пузо, германец чванно произнёс:
— Барон Бухенвальд.
— Ого! — удивился Игнатий.
А пана барона весьма поразило, что все эти дикари козацкие, по-видимому люди звания подлого, свиньи какие-то, не вскочили и не били ему челом.
Ещё сильнее разгневался рейтар, когда старый черноризец сказал по-немецки:
— Раздевайся!
— Скидай штаны! — выразительным жестом пояснил Козак Мамай и мигом, ловко вытряхнув немчина, передал его панцирь Прудивусу, и тот стал переодеваться в пышный рейтарский наряд, а немец — в скромную одежду лицедея.
Лихо позвякивая серебряными шпорами, Прудивус, разом обращённый в бравого наёмника, подошёл к столу, где стояли примятые соты с морёными пчёлами, взял кусок и смазал свои роскошные усы мёдом, закрутил их и поставил торчком, по-рейтарски, и, презабавно поклонившись бывшему барону, спросил:
— Ну как, похож, майн гepp?
Но немчин отвечал невпопад:
— Я есть голодный, — и потянулся к сотам.
Никто на него и не поглядел, затем что снова подошли к владыке под благословение Прудивус, Покиван и Данило.
Каждого перекрестив — обеими, как то надлежит архиерею, руками, Мельхиседек начал было:
— Ну, лебедята… — да и не сказал ничего больше, запершило в горле: то ли от козацкого борща, то ли, может, ещё от чего, кто знает…
— Опять анафемская люлька погасла, — как всегда в минуты замешательства, проворчал Мамай и отвернулся.
— Вы сказали, владыко, что вручите нам и своё послание к черкасам? — тихонько напомнил Прудивус.
Владыка молча прошёл в свой покой, тут же вернулся с несколькими листками и протянул их лицедею.
— Станем читать повсюду простым людям, — тихо молвил Тимош, целуя владыке руку.
— Так с богом! — напоследок перекрестил пан епископ.
— Тронулись! — кивнул своим Прудивус.
— Возьми, Тимош, и моего Ложку, — сказал Мамай и обернулся к Пёсику — А? Ложечка? Пойдёшь?
Пёсик Ложка тявкнул.
— Он пойдёт с вами.
— Зачем? — удивился Данило Пришейкобылехвост.
— Потайные знает стёжки. Проведёт. А если в тяжкую минуту понадобится помощь, присылайте его ко мне. Согласен?
Пёсик Ложка снова тявкнул.
А спудеи, забрав у двери мокрые свои торбы, переступили порог и разом двинулись в смертельно опасный путь.
— Дай вам бог счастья! — крикнула вслед Явдоха.
— Аминь! — возгласил епископ.
Пан Романюк лишь тяжко вздохнул.
А Пёсик Ложка с порога оглянулся на своего Козака Мамая, посмотрел большущими глазами, полными слёз.
— Прощай, Ложка! — сказал Мамай. И тихонько повторил: — Ложечка!
29
Ещё не утих звон серебряных шпор Прудивуса, и все без слов, провожая слухом, а потом и думкой трёх бродячих лицедеев, молчали, пока спесивый барон опять не напомнил, наглец, о себе.
— Я есть голодный, — сердито объявил он.
— Вижу, — сказал епископ. И учтиво осведомился: — Как вы оказались в нашем городе?
Пан рейтар не ответил.
Тогда спросил, от сдержанной злости краснея, Козак Мамай:
— Отколь же вы такие важные пришли?
— Мы не пришли, а приехали, — едва цедя и коверкая слова, предерзко возразил барон, решив, как видно, всё же не молчать — в твёрдой надежде, что за то ему сии дикари скорее дадут поесть.
— Зачем же вы сюда приехали? — сердито спросил молоденький сотник, что не успел ещё овладеть дипломатическими тонкостями в сношениях с панами иноземцами. — Зачем приехали?
— Да мы и не приехали, — опять возразил полонённый рейтар. — Нас привезли. Мы на службе.
— За сколько дукатов? — чем дальше, тем больше теряя терпение, спросил епископ.
— Не дукатов, а талеров, — невозмутимо отвечал пленный.
— А за дукаты, флорины, пиастры и карбованцы не продаётесь?
— Мы не продаёмся, а нанимаемся, — с мягким укором поправил барон. — У германских рейтаров в обычае служить своим оружием любым державам Европы и даже Азии.
— Чего ж это вас черти всюду носят?
— Привыкаем воевать на землях всего мира.
— Дорогá плата.
Но рейтар спокойно ответил:
— Будет ещё дороже.
— А по нашей, по украинской земле вы не боитесь ходить? — спросил пан сотник.
— Мы ещё не ходим по вашей земле. А только учимся… ходить по ней.
— На что ж вам та наука? — не унимался Михайлик.
— Чтоб ходить и подальше.
— Куда ж это?
— До Москвы.
— А ещё?
— В Индию.
— А ещё?
— В Китай.
— Лезете, что саранча, — сказал пан сотник.
— А вы не стойте на дороге. Двинут ли монголы иль татары на Европу, а на пути у них — вы! Пойдём ли мы войной на Восток иль на Москву, а на дороге — вы!
— Тьфу, нечистая сила! — выругался епископ. — Видно, бестия — не из простых.
— Мы все — не из простых. Мы — немцы!
— Хватит уж языки чесать, — усмехнулся Козак Мамай. — Дай-ка ему борща.
— Погоди! — и преподобный спросил у немца: — Вы что-то малевали на этой бумаге?
— Не малевали, а чертили, — опять возразил немчин, словно сидел в нём какой-то бес противоречия. — Чертили, а не малевали!
— Тьфу, аспидова душа! Да что ж вы за люди? — спросил Козак Мамай.
— Я уже сказал: мы не люди, мы — немцы.
— Аминь! — кивнул епископ и, взяв самую большую ложку, продолжал: — Уж коли вы — немцы, коли вас черти принесли в нашу хату, не отведаешь ли ты, долгоногий, нашей козацкой еды? А? Иди-ка, майн герр, сюда, иди. Вот ложка. Трескай!
— Мы не трескаем, а потребляем…
— Лопай, нечистая сила!
— Я уже сказал: мы не лопаем, а питаемся, как надлежит людям благородным!
— Бери ложку!
Пан барон взял.
— Жри!
Пан барон, всегда жадный на чужой кусок, набрал уже борща и поднёс ко рту.
— На здоровье! — сказал Мамай. — На здоровье козе, что хвост короткий.
30
Сгоряча хлебнув козацкой снеди, рейтар очумел, закашлялся, задёргался, зачихал, даже в печёнке у него что-то квакнуло, даже руки свело, даже белёсые его буркалы полезли на лоб.
— Ешь! — наседал Мельхиседек.
— Не могу! — наконец обрёл дар речи горемычный рейтар, коему до той минуты казалось, будто он всё на свете может. — Не могу, майне геррен!
— Хлебай, хлебай, — подбадривал чванного барона Козак Мамай.
— Да это ж — какая-то нечеловеческая еда! От этого и лев подохнет…
— А мы, гляди, живы да крепки.
— Что козаку здорово, то немцу — смерть! — усмехнулся Гнат Ромашок.
— Наворачивай, собака! — приказал пан сотник.
— Умру на месте, майне геррен!
— Глотай!
— Ой, кончусь!
— А коли кончишься, — подал голос и Козак Мамай, — коли тебе невмочь даже козацкой снеди вкусить, так чего ж тебя принесло разорять нашу землю? От тебя ж тут, слизняк, мокрое место останется… Жри!
— Избавьте, майне геррен! Умру!
Перенимая немцеву повадку, Козак тоже ввязался в спор.
— Да не умрёшь, — сказал он, — не умрёшь, а дуба дашь.
— Славные прусские рыцари не дуба дают, а отдают богу душу!
— Ешь! Богу… душу! — вконец распалился Мамай.
— Ой, умру!
— Да не умрёшь, а околеешь!
— Ой, околею! — перестал-таки каждому слову перечить немчин.
— Околеешь?
— Околею.
— Преставишься?
— Преставлюсь.
— Сдохнешь, пане?
— Сдохну!
— Вот и славно, — загрохотал Козак Мамай. — Мы ж тут об заклад побились: околеешь ты, или сдохнешь, или дуба дашь?
А владыка присовокупил миролюбиво:
— Либо ешь, либо говори — о чём спрашивают: зачем сюда пришли?
— Не скажу.
— Так ешь!
— Не могу.
— Тогда говори.
— Нет, не скажу…
— Так бери ложку!
— Не скажу!.. Но… под давлением обстоятельств… я вынужден…
— Ну ладно, пускай будет «под давлением обстоятельств». Говори!
— Унзер унюбервиндлихер гауптман приказал вашему недоумку гетману разобрать на озере плотину, чтоб войти в Мирослав посуху.
— Когда ж предполагается сие сделать?
— На рассвете.
Услышав те слова, отец Мельхиседек опрометью вскочил из-за стола, стал надевать рясу, ибо война шла и шла, — и уже на пороге услышал вопрос Романюка:
— Ты говоришь: ваш гауптман приказывает ясновельможному? Гетману Украины?
— А что ж! Где же видано, чтоб какой-то пернатый Однокрыл… — от него ж гусаком несёт за две версты! — чтоб какой-то поганый гетман да приказывал немецким благородным рыцарям? Ого!
— Кто ж кого нанимал? — саркастически бросил отец Мельхиседек и вышел, грохнув дверью куховарни.
— Отведите пана барона в холодную, — кивнул Мамай куценькому монашку и поспешил с товарищами вслед за архиереем-полковником.
Выходя последним, пан Купа-Стародупский с порога бросил острый взгляд на Зосиму, что как раз вязал руки пленному рейтару.
Когда все вышли, куценький чернец, оглянувшись на дверь, схватил чью-то ещё не обсохшую ложку и принялся за мудрый борщ, и так уписывал за обе щеки, что пленный пан барон с неприкрытым страхом взирал на коротконогого монашка: слизняк слизняком, а как дошло до борща!.. И пан барон задумался над тем, что за диковинные люди живут в этой непостижимой стране.
31
Спешно покинув архиерейский дом, пан обозный заторопился к себе, к сладостной своей жёнушке, ибо знал, что она ждёт его в нетерпении, как может ждать лишь любимая и любящая жена.
Владыка-полковник, проверив стражу у плотины, поспешил по валам ещё раз проверить ночные дозоры.
Гнат Романюк подался в поле, где стояли табором козаки, и середь них те несколько десятков сербов и поляков, что перешли к мирославцам вместе с ним.
Козак Мамай с алхимиком отправились по неотложному делу к руинам доминиканского монастыря, однако же не в ту просторную келию, где приютилась таинственная мастерская алхимика, о коей в Мирославе пересказывали столько всяких глупых небылиц и страхов, как о гнезде адовом, — Иваненко с Мамаем поспешали в подземелье, к своему пленнику Овраму Раздобудько, чтобы малость подбодрить подземного искателя кладов в его тяжком труде да кое о чём расспросить.
А молоденький сотник Михайло тем временем, с помощью коваля Иванища отведя домой пьяненькую от козацкого борща Явдоху, переждал в хате, покуда она заснёт, и тихонько выбрался в тёмный сад, чтобы немного погодя сбегать и поглядеть, что там делается в его сотне.
…Как было это и прошлой ночью, над городом исступлённо заливались тысячи шалых в слепой любви соловьёв.
Обезумев от страсти, они пели и пели, хмельные певуны, — просто от любви пели, а не воспевали её, свою любовь, как то, случается, делают иные стихотворцы (о виршеплётах речь, а не о настоящих поэтах), забывая, что любовь изречённая да ещё и зарифмованная — в тот же хладный миг уже стала не любовь, а лишь болтливая ложь, коей ненароком отведав (сиречь некоторые наши песни о любви послушав), быстро повымерли б (от вполне естественной тоски) не только сладкогласные соловьи в садах, а и последний меж воробьями воробей, ибо все они чирикают лишь потому, что без песни жить не могут (так же, как истинные поэты), а вовсе не потому, что пани Доля тем воробышкам — за искусное чирикание — рассыплет по торной дороге поэзии из-под пышного хвоста Пегаса чуть больше тёпленьких кизячков… Однако ж никто ещё на Украине в те далёкие времена не зарабатывал себе на хлеб песнями, да и в Европе всё было несколько иначе, а тот же Шарль Сорель (опять-таки в «Комическом жизнеописании Франсиона», с коим никогда не расставался Пилип-с-Конопель) насмешливо являл читателю книги одиннадцатой — безумного латынщика, который мечтал «для смягчения козацких нравов, несколько чрезмерно воинственных» выписать из Парижа — на потребу козачества — «воз поэтов», что основали бы академию и стали всех обучать «стихосложению и писанию романов», дабы настал желанный час, когда меж людьми «установится сладостное единение, а вирши станут столь почитаемы, что приобретут даже цену. Не имея денег, виршеплёт отнесёт трактирщику строфу и получит за неё полсэтье вина, за сонет — шопину, за оду будет иметь пинту, а за поэму — кварту, и соответственно за другие стишки, в силу чего сильно умерятся бедствия народные, ибо хлеб, мясо, дрова, свечи, сукно да шёлк начнут продавать на вирши, в коих, разумеется, воспеты будут торговец и его товар: деньги чистоганом исчезнут, и сие принесёт великое облегчение…».
Но сих презабавных строчек о поэтической коммерции ещё не переводил тогда мирославцам француз-запорожец Пилип-с-Конопель, вот их и не знали ещё ни Михайлик, ни Прудивус, ни тогдашние поэты, ни воробышки, ни ослеплённые любовью соловьи…
…Вчера ведь он и сам, глупый коваль Михайлик, потерявший голову, влюблённый, щёлкал соловьём, а ныне соловьиные ливы-переливы только дразнили раненного в самое сердце пана сотника, и он как во сне блуждал по саду — вокруг москалёвой кузни, и приникал к стволам, корявым, искривлённым, ещё тёплым от июньского солнца, и метался меж кустов, и кровь стучала в нём всё сильнее да шибче, так что ему хотелось петь, а опамятовался парубок лишь тогда, когда москаль Иванище, ненароком проснувшись, сонно кликнул от ворот своей кузни:
— Не спится, сотник?
— Не спится, дядьку, — вспыхнув в темноте, ответил пан сотник. — Пойду-ка гляну, что там поделывают мои козаки! — и Михайлик бросился с ковалёва двора, чтоб не мешать утомившимся людям.
32
Всё, что ему довелось пережить за двое суток по их прибытии в Мирослав, всё это простодушный пан сотник принимал не как дары не столь уж и милостивой Доли, на ту пору отчего-то расщедрившейся малость, а как самый обычный удел любого попавшего в город парубка.
Он вчера несколько разбогател, однако думал, что непременно так бывает в городе.
Столь быстро став сотником, Михайлик тоже не удивился, да и не весьма обрадовался, затем что никогда не помышлял про власть, про почести, его ничуть не тревожили порывы тех высоколётных душ, о коих пущено кем-то весьма едкое словечко: «Где два хохла, там — три гетмана!», ибо уже и тогда кое-где водились такие паны украинцы, что из каждых двух трое зарились на гетманскую булаву…
Он вчера держал в объятиях панну, о которой мечтают самые пригожие мужи не только на Украине, а и там — в Варшаве, Париже иль Амстердаме, где Подоляночка успела полонить немало пылких сердец, — он вчера, голодранец, захватил мужичьими руками сей цветок, с коего портреты писали величайшие художники мира, он целовал минувшей ночью, Кохайлик, её губы, губы, о которых поэты сочинили горы мадригалов, виршей и виршиков, исчерпав мировые запасы эпитетов, что когда бы то ни было прилагались к слову «уста»: душистые, приветливые, прихотливые… Он целовал пылающие те уста, но не считал это чудом: любимая в объятиях любимого — что же может быть естественней и проще! Однако то, что сталось потом…
Эх, хлопче, хлопче!.. Столько со времён Адама жило на свете юношей, как ты, столько любовных огорчений портило им кровь, что пора уж прочному да стойкому иммунитету против норова многих поколений милых привередниц оберечь наш «слабый» мужской пол от излишних тягостных переживаний, ведь и хлопцы наши, не сглазить бы, тоже не лыком шиты, а вот гляди ж, и дело будто бы пустое, взбалмошная девка обошлась с Михайликом так, словно он сунулся с мазницею по мёд, — ну, и не велика беда: пришли не званы и уйдём не ласканы, а печалиться парубку ни к чему, ибо девчат по свету что листьев летом. Однако наш парубок, — душенька его знает, чего он так прилип к той панне, — никак, видно, одолеть сей пагубы не мог — сердцу не прикажешь! — вот он и грустил да печалился, словно потерял кошелёк с неразменным рублём.
Не был хлопец слезоточив, он ведь и не плакал никогда, даже в зыбке не плакал, — а тут щипало что-то в носу, ещё припухлом после вчерашнего падения.
Не был хлопчина и против боли слаб, дай боже, — а тут вдруг почуял он, что есть у него сердце, ибо в груди нестерпимо заболело что-то впервые в жизни.
Не был хлопчина и смешлив, однако тут хотелось даже посмеяться над собой, даже захохотал бы с горя наш несмеян, когда б умел смеяться. Что ж ему оставалось? Что он умел? Запеть разве?
Пан сотник прокашлялся, вздохнул, потом посопел малость и завёл гибким да густым басищем, таким ещё юным, что даже срывался порой, пуская мальчишеского петуха:
Ой, сумний той голос, Що луни не має, Нещасливий коваленко, Що марно кохає…Перебор чьей-то бандуры, нежданно в Михайликову песню вплетаясь, тихо ей вторя, тонко зазвенел меж кустами калины. Да Михайлик не слышал той кобзы: пел он, словно был один-одинёшенек во всём подлунном мире.
Ой, піду я полем, Повен чорним болем,— Вкрились ниви бур’янами, Ввік не переполем! Ввік не переполем, Ввік не переорем… Хто кохає без надïі, Одружився з горем!А чей-то мощный голос, чуть выше, чуть мужественней, уже понаторелый в хитром искусстве пения, продолжая песню Михайлика, насмешливо спрашивал:
Xто ж кохає без надïі? Хто марнує молодiï, Молодіï літа — марно? Чи така вже дівка гарна? Ой чи гарна, чи чупарна, А кохати незугарна!Шутливый конец грустной Михайликовой песни, подхваченной неведомым бандуристом, перешёл в хохот, уже знакомый нам хохот Козака Мамая.
— Разлюбила? — спросил Козак.
— «Разлюбила», — Мамаевым голосом, передразнивая, обиженно отвечал Михайлик.
— А это верно, что разлюбила?
— Верно.
— А это верно, что любила она тебя?
— Не знаю, — растерянно буркнул пан сотник.
— А ты ж её любил?
— Люблю.
— И давно?
— Давно. Два…
— Два года?
— Два дня.
— Ого! — и Мамай, подёргав себя за левое ухо, за серьгу золотую, спросил: — Кто же она?
Михайлик отвернулся.
Ночная птица простонала где-то далеко, и Михайлик на диво похоже повторил тот печальный крик.
— Неужто она тебя, такого молодца, да не любит ничуть? — спросил Козак Мамай.
— «Чуть» мне не надобно.
— Ишь какой! — и повторил: — Да кто же она? Кто?
Михайлик, понурясь, не отвечал.
— Та, что всех на свете краше? — прищурился Козак Мамай.
— Кто вам сказал? — в испуге встрепенулся простодушный парубок.
— Ярина Подолянка? Она?
— Ой! — с глуповатым видом воскликнул пан сотник, потому что любовь иной раз не только возносит нашего брата до творческих высот, а и сбрасывает частенько к явной дураковатости. — Вы и впрямь колдун?! — и вдруг совсем по-мальчишески спросил — Но как вы угадали? — и не удержался от просьбы — Помогите!
— Э-э, хлопчик… — разочарованно протянул Мамай.
— Вы ж — характéрник.
— Чужими руками жар загребать?
— Я уже свои обжёг.
— Этакий там жар? Или, может, руки никудышные? — И, взяв парубка за плечи, заговорил с ним так, как ещё никто и не говаривал: батько пропал где-то в походе, а наши добрые матери по-отцовски беседовать не горазды — мать есть мать, а отец — не только доброта, любовь и тяжкий труд, но и непреклонная совесть, и суровый спрос, и добрая трёпка. — Эх, сынок, сынок! — и Мамай вздохнул: — Просить помощи в таком деле… Ай-ай!.. А я было думал, что ты… — и Козак, точно родного сына, корил парубка и уму-разуму учил, и каждое отцовское слово ложилось на дно души, как огнестойкий камень на под литейной печи, чтоб не испепелил сего безотцовщину огонь любви. Немало слов, суровых да горьких, наговорил Козак Мамай молоденькому сотнику. А напоследок молвил: — Девчата, сынку, недотёп не любят.
— Так я ж несмелый.
— Однако я слышал… я слышал… как минувшей ночью ты её…
— Целовал?! — ужаснулся Михайлик. — Подслушивали?
— Звенело на весь архиерейский сад.
— И после того она… после того…
— Девчатам никогда не верь.
— Девчата могут целоваться и не любя? — обомлел сотник. — А ведь хлопцы, наверное, отродясь такого…
— Хлопцы — дело иное, — усмехнулся Мамай.
— А я, дурень, поверил…
— Дурень таки, — согласился Мамай. — Беги прытче к архиерейскому саду.
— Это к чему ж?
— Засвисти соловейком.
— Миновало.
— Так скоро?! Выходит, ничего и не было. Ты всё врал!
— Кому врал?
— Себе, мне, матусе, Подолянке, богу…
— Нет, не врал! Я один любил её так, как не любить бы и сотне лыцарей, целому козацкому полку, ведь сердце моё стучало на весь город. А она…
— Ты ей сказал о том?
— Так я ж несмелый!
— А целоваться и хватать вельможную панну — на то ты смелый? — и тихонько засмеялся — Я и сам в этом деле тоже… не больно смел, Михайлик. Вот уж годов двадцать по одной дивчине пропадаю. Однако ж… не могу, нет!
— Язык не решается?
— Нет, руки.
— За то дело на Сечи бьют киями насмерть? — спросил любопытный до всего Михайлик. — Или так… можно и перетерпеть? Кии, слыхал я, здоровые, что оглобли?
— Никто тех киёв не пережил, мой голубь: от всего сердца дубасят, сколько бог силы дал.
— «Сколько бог силы дал»! — передразнивая, повторил голосом Козака Мамая молодой лоботряс — с его выражением на живом лице, с его взмахом руки, и всё это так было похоже, что Козак вздрогнул от удивления и восторга. Но пан сотник, уже оставив шутки, заговорил о своём: — Пускай, пускай, пускай! Ради неё лёг бы я под кии, только бы…
И тут началась беседа, что промеж мужчинами почитаться может дивом дивным, ибо наш брат мужик в сем деле всегда скромен: даже стихи о своей любви в журналах печатая, даже на весь мир о той своей беде распевая; а без рифмы, без музыкального сопровождения, без гонорара мы про свою любовь больше молчим. Но тут зашёл меж Козаком и паном сотником тот особливый мужской разговор про любовь, что выливается из сердца лишь изредка, в минуты дружеской откровенности, когда уж так болит, что молчать невмочь.
Мамай поведал парубку про лучшую на свете дивчину, что дожидает его уже много лет, рассказывал, ровно давнему боевому побратиму, и доверие старшего и мудрого товарища так тронуло Михайликово сердце, что он со всем свойственным ему простодушием спросил:
— То Лукия?
— Лукия.
— Не стара ли?
— А я? — усмехнулся Мамай.
— Да и не красива.
— Зато сильна. Мне ж такую надобно жену, чтоб детей без счёту.
— Когда ж то будет?
— Никогда, видно… Войны убивают любовь мою.
— Так война ж — не навек!
— Не навек и любовь.
Они помолчали.
Послушали.
А ночь была звонкая.
Стучали сердца.
Соловьи заливались.
Сверчки свои голоса возносили к небу.
И совы кричали, как терзаемые дети, в монастырских руинах.
Мамай сказал:
— Вернись в архиерейский сад, пане сотник.
— Нет, не вернусь… Я поброжу маленько. На рассвете надобно мне в сотню!
И, опустив голову, юноша ринулся в ночь.
33
Слонялся да слонялся, не чуя, где он и что с ним.
Ржали где-то стригунки, и кобылицы отзывались на их зов.
Но Михайлик того не слыхал.
Квакали лягушки.
Но не слышал и того.
Только озяб отчего-то, хоть ночь была и тёплая, — выбивал дробь зубами, что молотком по наковальне.
Ничего не чуял и не видел, блуждая.
Но вдруг, проходя мимо пышных панских хором, услышал он звонкий женский шёпот:
— Кохайлик! Ты?
— Я, Параска, — отвечал Михайлик Роксолане, что стояла по ту сторону искусно кованной решётки.
Сквозь узорчатую ограду протянув пухленькую ручку, пани Роксолана схватила сотника за рукав нового жупана.
— Ты посулил тогда… присниться мне, хлопчик!
— Ну и что ж? — насмешливо спросил Михайлик.
— Уже. И дважды.
— А как?
— Так… что и не скажешь!
— Отчего ж?
— Уж так сладко… ой-ой!
— Да как же? — и парубок вдруг вспыхнул, даже ровно дымом закурился наш Михайлик. — Как?
— Ты… меня… колотил! — вся замирая от наслаждения и зажмурив свои дивные коровьи очи (называли же древние греки сестру и жену самого Зевса, Геру, волоокою!), прошептала в молитвенном восторге пани Роксолана.
— Что-что? — разочарованно переспросил Михайлик.
— Костылял почём зря.
— Чего ж ты так радуешься?
— Славно же, Кохайлик!
— А что же в том славного?
— У тебя такой кулак, такой кулак… и ты так сладостно дубасишь.
— Сладостно?
— Коли бьёшь, значит — любишь!
И пани Роксолана Купа раскрыла свои прельстительные сияющие очи, что были чудо как хороши и лучезарны, выпятила заманчиво оттопыренную губку и нежданно попросила:
— А ну ударь! Хотя бы раз…
— Поди ты!
И пани замерла в ожидании тумака, без коего не бывает будто бы истинно страстной любви, — так, по крайней мере, уверяют кое-какие знающие толк молодицы.
— Сердце чуть не выскочит.
— Гляди за ним!
— А ты… возьми его в кулак! И сожми… И стисни… а хочешь — вырви моё сердце… не закричу! Вот так… вот так!
И наш козачина, превозмогая парубоцкий страх пред женским естеством, тщился схватить в кулачище горячее сердце молоденькой молодички, пытался стиснуть и пытался вырвать, и пани Роксолана вправду не кричала, нет, а сердце у ней колотилось так, что и сам пан обозный в хоромах от того глухого и весёлого стука должен бы, пожалуй, проснуться, чтоб, упаси боже, не проворонить своего законного добра.
Да нет!
Пана Купу в ту пору никакой бы силе в мире не пробудить, ибо он…
Ибо он, ублажив жёнушку, храпел во все завёртки, — и на ум не приходила ему истинная причина такого супружеского рвения, и он сам прилагал все силы к исполнению умысла Роксоланы, собственным старанием приближая свой коварно уготованный конец.
34
Ещё не остыв от объятий законного мужа, Роксолана вспыхнула от одного лишь прикосновения прездорового парубка и не опомнилась, как он, в досаде на весь женский род, изверившись в силе чистой любви, одним духом перемахнул через кованую ограду, как схватил её в охапку и понёс в глубь сада, не почувствовав, конечно, что в тот самый миг заворочался на своём ложе пан обозный, которому снились воробьи: напуганный Мамаевым предвещанием, он махал и шикал на них, но его снова тащила в объятия Роксолана. «А шу-шу!» — пугал он воробьёв…
А Роксолана-Параска меж тем шёпотом кричала Михайлику:
— Пусти!
— Нет, дудки! — зная её обычай и повадку, мужественно отвечал Роксолане новоиспечённый сотник, волоча Купиху дальше, к шалашу какому-то или копне сена, что виднелась там промеж деревьями.
— Отстань, дурило! — на чарующих низах чудесного контральто умоляла Роксолана, ибо не могла же она, не остыв после прилежных усилий свести в могилу своего законного мужа, отдаться на первое познание этому хлопцу, нетронутому, любимому и желанному, — не могла же она, не смела, и вовсе не потому, что взяла верх простая добропорядочность: она боялась испортить неопытному Кохайлику первое о себе впечатление. — Брось, а не то закричу! — умоляюще шептала она.
Но Михайлик, зная уже её натуру, почитал это за скрытый призыв, за нехитрое побуждение к решительным действиям, а потому тащил её дальше, в сад, чтоб поскорее растоптать в себе всё то прекрасное, что возносило его последние два дня в неудержимом полёте.
Он бросил пани Роксолану под мокрую после дождя копну, но Параска без особого труда — и раз, и другой, и третий — отразила его неумелые попытки, столь несвоевременные посягательства на её супружескую верность.
Нежданный отпор, понятно, распалял Михайлика до потери ума, и вовсе не потому, что он положил себе немедля стать в жарком деле истым козаком, нет, нет, — его властно толкала в объятия сей хищной пани только обида на Подоляночку, только желание сделать всё, чтоб не было возврата к первой, к чистой любви, — и поверьте мне, читатель, что толкали его лишь отчаяние да безнадёжность, а не поиски любовной утехи или просто вожделение.
— Чего это тебе так вдруг приспичило? — отразив очередной натиск, лукаво спросила Роксолана. — А что же… твоя сухорёбрая Ярина?
— Я её теперь ненавижу, надменную панну! — крикнул Михайлик с таким забавным пылом, что пани Роксолана рассмеялась.
— Пока жива ненависть, — глубокомысленно молвила она, — может воротиться и любовь.
— Не болтай!
— И лишь тогда, — продолжала многоопытная Параска-Роксолана, — когда не станет ни презрения, ни ненависти, а останется одно лишь безучастье к прекрасной панне, вот тогда и приходи, и я буду твоею навеки! — и Роксолане даже самой по сердцу пришлась небывалая доселе сдержанность, чем-то схожая с высокой шляхетской добродетелью, и пани Купа залюбовалась глубокими переливами своего контральто. — Навеки твоею… навеки!
— Это зачем же — навеки? — вдруг остывая (ибо про сие «навеки» он никогда и не помышлял), недоумённо спросил пан сотник.
— Я вся — твоя! — томно проворковала Роксолана, и сразу же забыла о шатком своём добронравии, и привлекла уже хлопца, чтобы ввергнуть в тот первородный грех, коего от Адама и доселе не искупили общими усилиями мужи всего света, — но Михайлик вдруг охладел, затем что, как многие парубки, не очень любил, видно, то малоприятное слово «навеки».
И он, подымаясь, сказал ребячьим голоском, что твой петушок:
— Я погожу, пани.
— Чего это?
— Покуда пройдёт моя ненависть к Подолянке… Прощай, Парасочка!
— Куда же ты? — спросила, холодея, прекрасная Роксолана.
— К маме, — сам над собой глумясь, молвил Михайлик.
— Кохайлик! — в отчаяньи вскричала во весь голос пани.
Но ответа не было.
Только пан обозный в своей жаркой постели всё шикал на воробьёв:
— А шу-шу! А шу-шу!
— Кохайлик… — ещё раз позвала Параска.
Но никто — ни гугу…
35
Никто не ответил Параске, оттого что Михайлик, перескочив через кованую ограду Купиного двора, уже снова мчался по городу, сам не зная куда, — только бы прочь от мерзкого соблазна, коему он едва было не поддался, прочь, прочь, хотя обида на Ярину и не улеглась, хотя и готов он был натворить непоправимых безрассудств, что пресекли б ему все пути к Подолянке, — он ещё сердился на панну, но думал уже не про её криводушие и лукавство, а больше о том, как лежит она там, больная, в огневице, и, может быть, даже кличет его в беспамятстве недуга…
Когда он пробегал мимо шинка, где ставни уже были притворены, хотя свет и пробивался на улицу, кто-то окликнул его из двери, и женский голос показался знакомым и приятным, столь приятным, что мурашки побежали по спине у парубка, и наш Михайлик, свернув на тропку, подошёл к тёмной двери корчмы.
— Это ты, пане сотник? — спросил тот голос.
Михайлик узнал Огонь-Молодицу, шинкарочку Настю Певну, протянул к ней руку и, сам того не желая, попросил:
— Горилки!
— Нету, хлопче. Всю мирославцы выпили.
— Ври! — сердито бросил сотник.
— Война ведь.
— Ну и что ж?
— Царский боярин всё требует, чтобы мне пан обозный горилкой торговать запретил… Да и запас оковитой вышел, — объяснила шинкарка. В её голосе звенело что-то такое, что слушать было и сладостно и жутко, и хлопца обжигали чуть косые очи, вся её хмурая, горькая, хмельная краса, что сияла и ночью, под луной. Молоденькому сотнику казалось, будто он уже пьян и без горилки, будто утихает боль сердца, а ненависть к надменной панночке и впрямь уступает место холодному безразличию, и он, с тревожным чувством, не сводил взгляда с бестрепетных уст Насти Певной, пока та говорила какие-то ненужные слова — А пан Купа, поддавшись на домогания боярина, нынче запретил, пока не кончится война, торговать горилкой.
— Чем же ты в своём шинке будешь торговать?
— Молоком.
— Каким?
— Птичьим.
— Давай кварту.
— Молока? — усмехнулась чёртова шинкарочка, сверкнув хищными жемчужными зубами, ибо видела минувшей ночью, с какой опаской этот сельский птенец желторотый опрокинул свою первую чарку. — Молочка, дитятко мамино?
— Горилки! — рявкнул хлопец, и Чужая Молодица кинулась в шинок и лётом вынесла пану сотнику полную кварту.
Не попотчевав и Насти-Дарины, одним духом Михайлик выдул всю до дна, путём и не разобравши, что он глотает, ибо после целодневных мук несчастной любви утратил хлопец и здравый смысл, и память, а не только вкус к питью или еде.
Бросив на дно той же кварты добрую горсть серебра, пан сотник ринулся было от корчмы, да шинкарочка успела схватить его за руку и с нежданной силой притянула к себе.
— Надо же… — начала она.
— Что надо? — трепетным голосом спросил пан сотник.
— Горилку ты выпил? Вот и надо… закусить.
— А-а, — промычал Михайлик и снова хотел было кинуться в объятия ночи, но Настя-Дарина, загородив путь, втащила его за руку в шинок, толкнула к столу — парубок уже захмелел, — положила чего-то в миску, и он равнодушно жевал, не разбирая вкуса, и уже тянулся к шинкарочке, а она вся была огнистая какая-то, чертовка, горячая, что печь в аду.
Пан сотник уж и не знал, что с ним творится, огненные колёса вертелись в глазах, и всё рушилось, и всё стонало её голосом, и всё обнимало его, и противиться парубок уже не мог, да и не хотел, и сердце колотилось, как подстреленное, словно последние удары отбивало, то ли с жизнью прощаясь, то ли с Яриною, с любовью чистой, которую терял он сейчас, с первой своей любовью к далёкой панне, ведь от ненависти к ней он теперь погибал…
И кто знает, что сталось бы с нашим героем, когда б не раздался вдруг над ними, над шинкарочкой и Михайликом, лютый-прелютый голос Козака Мамая.
— Прочь от него! — заорал на Дарину Козак и схватил её за руку, и рванул прочь, и швырнул на пол, и Чужая Молодица от боли охнула, — а когда бы кто сторонний мог поглядеть на всё это, как мы с вами сейчас, читатель, то увидел бы, что не злобой на Козака вспыхнули чуть с косиной очи Огонь-Молодицы, шинкарочки Насти, а загорелись они неким иным пламенем.
Когда Михайлик попытался открыть глаза, огненные круги ещё вертелись, да Козак Мамай схватил хлопца за распахнутую сорочку и поставил на ноги, тут же могучим ударом сшиб наземь и, снова подняв, бил его, и тряс, и тормошил, и лупцевал без жалости, как мог бы управляться с таким здоровым парубком лишь родной отец, и всё это вершил он столь напористо, поспешно, в такой тревоге, словно торопился, спасая жизнь, откачать утопленника, словно ловил последний вздох, чтоб не дать ему отлететь навеки, и снова колошматил новоиспечённого сотника, и только приговаривал тихонько, будто про себя:
— Ты просил подмоги у меня, сопляк?! Просил помочь тебе в любви? Так на ж тебе! Вот так! Вот так! — и, не передохнув, снова брался за нелёгкую работу. — Вот тебе помощь! Вот тебе чары, поганец! Вот тебе совет! — и Козак даже крякнул, словно бы рубил дрова.
— Ой, тату! — наконец завопил пан сотник, сгоряча назвавши отцом бездомного и одинокого Мамая, бродягу бесприютного, и у Козака от крика того («ой, тату!») аж голова закружилась, и он, счастливый, ещё усерднее взялся лупцевать балбеса Михайлика, ведь то был уже сын, хоть и названный, однако сын таки, сын! — и спасал мудрый батенько сыновнюю первую любовь, чистую любовь, что сейчас едва не потонула в предательском болоте похоти.
— Вот тебе, вот тебе, сучьего ты сына стервец сластолюбивый!
— Ой, тату, не буду!
— А чего ж ты не будешь, гуляка? — дубася, прислушивался меж тем Мамай.
— От матинки ночью тикать.
— А ещё? Ну, пане гультяй?
— Горилки в час войны потреблять.
— А ещё?..
— В гречку с чужими молодицами скакать.
— А ещё?
Долгонько бы, верно, вот так тузил ещё горемычного волокиту Мамай, когда бы не услыхал рядом тихий смешок Насти Певной.
— Чего хихикаешь? — спросил Козак у шинкарки.
— Радуюсь.
— Что хлопцу трёпку задаю?
— Что ты наконец-то… что ты меня… при-рев-но-вал!
И шинкарочка счастливо засмеялась.
Схватив за руку очумевшего Михайлика, Козак Мамай хотел было выбежать из шинка.
Но шинкарочка твёрдо стала на пороге, и сотник выскочил на улицу один.
— Погоди-ка! — сказала Козаку Чужая Молодица.
— Чего тебе? — ещё круче вздёрнув поднятую левую бровь, сердито спросил запорожец.
— Пора б уж нам, пожалуй… после стольких годов… — и Чужая Молодица многозначительно помолчала. — Пора бы нам с тобою наконец побеседовать!
— О чём? — сердито спросил Мамай.
— О моей к тебе… давней любви.
— Пустой разговор.
— Миновало-то годов двести…
— Пустой разговор!
36
Пан сотник, выскочив из шинка, опрометью кинулся было к речке, где стояла табором его сотня, но почуял такой жгучий голод после отцовского наставления и Настиной горилки, будто и не ел ничего в шинке, и хлопец поспешил ненадолго домой, чтоб заморить червяка и успокоить матусю, если та не спит, поджидая сына.
Добравшись наконец-то до дому, до кузни Иванища, Михайлик вслепую пошарил, чего бы поесть: ему не хотелось, такому вот пьянёхонькому, будить матинку.
На тёплом припечке нашёл какие-то коржи.
Нащупал у окна мисочку, где померещилась ему сметана.
Михайлик макал корж в миску, где ничего, кроме лунного света до самых краёв, ничего и не было.
Но казалось парубку: слаще сметаны никогда не едал. Ей-богу же, правда!
Ибо такое чувство его переполняло, точно избежал он смертельной опасности.
И всё звенело в нём радостью юной жизни.
Ты слышишь, читатель? Ты слышишь?
Звенит.
ДА ЗВЕНИТ ПЕСНЯ ПЯТАЯ!
1
Да звенит, да звенит, как струна!
Как пчёлы звенят над калиновым цветом.
Как слёзка на веждах девичьих дрожит.
Как репей на ветру трепещет среди степи.
Как полотно гудит в парусах.
Как мысли звенят…
Как душа твоя, мой читатель!
Пускай всё звенит, и гудит, и трепещет, а мы с вами, иронический друг мой, мы с вами походим утречком ранним по всей Калиновой Долине, поглядим, как добрые люди, в тяготе войны солнце встречая, хлопочут вокруг всяких надобных и ненадобных дел.
2
У собора, на майдане, земля была посыпана жёлтым песочком, и люди трудились там, грустные, сурово и торжественно: мирославская громада снимала во храмах колокола.
Гончар Саливон, наводя порядок, бегал то вверх, то вниз по ступенькам, покрикивал, подгонял, указывал. А не то замирал на звоннице, над поручнями, на голубей всполошённых глянув, про сына Омелька вспомнив, поле битвы взором окинув издалека, — а там уже опять постреливали, порой сшибались воины в единоборстве, однако в схватки всем войском ещё не рвались и скопом в бой не вступали.
Согласно ударив напоследок во все колокола, старый Саливон застыл подле подстаршего перечасного колокола, лишь год как отлитого — коштом гончарного цеха, изредка ударял кулаком, прощаясь, по холодной округлости, и колокол отвечал чуть слышным гудением, — его, припав к медной громадине, чуял гончар больше телом, чем ухом. Цехмистр молча смотрел, как хлопочут вокруг колокола мастеровые и босоногая челядь из его цеха, снаряжая в последний путь певучую душу города.
Когда перечасный сбросили, когда мелькнула в последний раз надпись на пояске «Коштом цеха гончарного», на глазах у старика заблестели слёзы, и он уже был не в силах глядеть вниз на то, как, срывая привядшие зелёные ветки клечанья, колокол за колоколом падали один на другой, разбиваясь, испускали последний крик, как они разом немели, коснувшись земли.
Тут же суетился соборный протоиерей отец Варлаам Лобанивский и, дёргая себя за космы, вопиял к богу и людям, возмущённый кощунством, призывал мирян к терпению, кротости, к непамятозлобию, то есть к прекращению войны против насильников.
Когда упал последний колокол Покровского собора, а поп Варлаам скрылся куда-то, Саливон, перекрестившись, забормотал про себя:
— Будут всё-таки пушки… — и на прощанье ощупал разбитый колокол, где попёрек надписи «В лето господне…» уже пробежала трещина, и утёр непрошеную слезу, тайком, правда, — он таки боялся, что заявится Лукия и пресердито скажет: «Вот не люблю, когда плачут!» — и добавит: «Сколько раз говорила!», либо закричит на козаков: «Кто разбил бочонок с порохом? Вот уж не люблю!», а не то к трусу какому привяжется, иль налетит на лодыря, либо снова пристанет к отцу: «Шли бы, тату, домой, глина ведь сохнет, ядра лепили бы! Кто ж на войне слоняется без дела?», иль позовёт обедать: «Идите, а то остынет. Вот уж не люблю!» И старый гончар по привычке почешет затылок и сам себе скажет: «Хоть и не родная дочка, а вся — в мать-покойницу», да и вздохнёт горестно: «Крепкая была женщина, царство ей небесное… Только дочки я ещё пуще боюсь».
И старик, озираясь, чтоб не повстречаться с донечкой, заторопился домой, к сырой глине, к черепяным ядрам, для коих пороха в городе Мирославе пока ещё не было.
3
Оставив девичью стражу под началом Ярины Подолянки, что уже опамятовалась малость после вчерашнего боя и чуть остыла от огневицы, Лукия поспешила с девчатами да ремесленной челядью на вышгород, к Ивану Иваненко, чтоб отправиться с ним на поиски сокровищ по древним степным курганам, где старый алхимик надеялся всё же найти селитру, чтоб варить порох.
Ржавые лопаты лежали на плечах, в руках покачивались мотыги и заступы… Хотя Лукия и торопилась, ничто не могло уйти от её хозяйского глаза: немало было везде беспорядку, и, сварливая, как все заматорелые девки, гончарова дочка сердилась на всех и на всё.
Везли навстречу с мельницы в пекарню мешки с мукой, и Лукия, увидев, как сеется мука на дорогу, задала, известно, возчикам добрую взбучку.
— Вот уж не люблю! — вопила неукротимая. — Война же на горбе, а вы разини…
— Чего это ты, девка, на моих подначальных верещишь? — спросил пан Пампушка, появляясь с лопатой, блестящей от свежей земли. — Орёшь чего?
— Могу наорать и на вас.
— Не за что, — рассердился пан обозный.
— Как — не за что! Хлеб по ветру пускают? Да и колокола следовало сбрасывать вчера, а взялись только сейчас! И кашевары: сколько они сала кладут в кулеш? Вот этакий кусочек на ведро! А на хлеб цена? Растёт на базаре! Да и клады искать — послали вы людей с Иваненко? Пришлось мне самой вот, с девчатами — к нему…
— На курган, прозванный Сорокой? — спросил обозный. — Вот и славно, девчаточки, идите копайте!.. — и, усевшись на таратайку, запряжённую парой добрых коней, ткнул рукой пышно разодетого кучера, высившегося на кóзлах, уже знакомого нам безработного палача Оникия Бевзя. Красуясь в новом запорожском жупане, ладно сшитом вчера взамен того, что так беспощадно изодрал на нём Козак Мамай, Оникий гаркнул на ретивых, и таратайка покатила, шибанув в нос Лукии и её подругам чёрной пылью.
К слову сказать, вельможным Демидом Купой уже овладела неотвратимая панская страсть, что не позволяет, вишь, прездоровому дядечке на соседнюю улицу пройтись пешком — только на колёсах ехать, — ибо ножки трудить казалось недостойным высокого звания пана полкового обозного или там подскарбия, о коих ещё в старой побасенке сказано: «Не смотрите, люди добрые, что я швец, говорите со мной как с простым!», и следует заметить, что сия забавная хворь (не ног, а совести) пристала тогда к пану обозному не сама собой, а под неодолимым воздействием полковой канцелярии, которую, сразу после начала войны, размахнувшись на гетманский лад, завёл в ратуше пан Демид Пампушка-Купа-Стародупский, наставив там до чёрта столов с писарями обоза…
Вот так-то вельможный Купа, вскочив на свою великопанскую таратайку и пустив людям в глаза добрую тучу пыли, покатил по-над речкой туда, где виднелась плотина, где шумела вода на лотках, где стучали мельничные колёса, исчерна-зелёные от мокрого мха, с несколькими новенькими белыми лопастями, что так и мелькали в глазах. Остановив таратайку, обозный заглянул на мельницу, где в утренних лучах взлетала тучей над ковшом и жёлобом мучная пыль, а потерявшая всякий страх стая голубей весело поклёвывала рассыпанное всюду ржаное и пшеничное зерно.
Шикнув на голубей (он теперь шикал на любую птицу, ни на миг не забывая зловещего Мамаева пророчества), пан Купа-Стародупский, ещё не остыв от наскока Лукии, набросился на молодого мельника:
— Ты тут голубей кормишь! А козакам? Очкуры подтягивать? — и, отведав щепоть свежей муки, разминал её меж пальцев и снова орал, ибо, как иные начальники, любил покричать: —Из такой дерти печь кныши для козаков! А? — и, словно вспомнив что-то, заверещал: — Ребром на крюк! Ребром на крюк — на базарном майдане! — и, толкнув в спину Оникия, покатил дальше, по лугам, к роще, где заприметил небольшой курган, что мог таить в себе добрые денежки. Оникия Бевзя он в то дело принял из трети, а теперь, дорóгой, уже горько сокрушался, что посулил катюге так много.
Пан Купа ёрзал в таратайке, горя нетерпением взяться за работу, ощупывал острое лезвие лопаты, блестящей от ежедневных трудов.
За последние два дня пан Купа стал ещё более хлопотлив, проворен, поворотлив, приметно похудев от прилежания своей коварной жёнушки, напористой, искусительной и приманчивой пани Роксоланы.
4
А пани Купа, умаявшись от бессонных, но не весьма сладостных ночей, злющая-презлющая — на излишнюю свою добродетельность, из-за коей вчера выпустила, не тронув, любимого ею сотника, — неугомонная Параска спозаранку рассылала повсюду слуг да прислужниц — искать дураковатого шляхтича, что хотел выкрасть у епископа постылую ей панну Подолянку, а пропал сам, тот охальник, и никто так и не знал — куда он вдруг девался, даже пан обозный, как его ни просила Роксолана, ничего разузнать о пропавшем Овраме не хотел, а не то и вправду не мог.
Пленная татарка Патимэ, служанка пани Роксоланы, не слишком, правда, и старалась исчезнувшего Раздобудька искать, а потому даже у Марьяны-цыганочки, что всё знала и всё умела найти, помощи не просила, ибо сразу заметила жаркую ненависть, так внезапно вспыхнувшую у её пани к племяннице владыки, и не хотела подсоблять ни в каких кознях против Подолянки, к коей татарочка, в неволе увядши, отчего-то прилепилась душой.
Роксолана слонялась по дому как потерянная, ища утехи то в чтении старого французского романа Франсуа Рабле (благо, разъезжая с паном Однокрылом по Европе, легко научилась доброму десятку языков), то в рукоделии, в коем была преискусной мастерицей, то в отведывании всяческих подлив, что в доме обозного всегда готовились — коли не к баранине или грибам, то к зайцу, к судаку или налиму, к медвежатине, сайгаку, сморчкам, коли не из хрена, так из цибули, коли не из грецкого вина, то из мальвазии либо венгерского, подливы польские, французские либо армянские, до коих Параска была весьма лакома, а посему день ото дня становилась пышнее.
В досаде своей Роксолана искала утехи и в писании изрядных стихов про свою любовь к Кохайлику: как он высок и силён, как здоров он да хорош, как непорочен да стыдлив и как целомудрие это сводит её с ума.
У сластолюбивой молодички кружилась голова, мысли сбивались в горячий клубок, и она, искоса поглядывая в зеркало, как всегда, не оставалась холодна перед сим зрелищем.
Она знала цену своей красоте, и ей даже казалось иной раз, будто и впрямь она похожа на «Мадонну» Боттичелли, которую ей посчастливилось видеть в прошлом иль запрошлом году во Флоренции, в галерее Уффици, куда она случайно попала, увязавшись за паном Однокрылом, когда тот поскакал на поклон к римскому папе.
Поглядывая в зеркало, Параска видела, что мадонна, не сглазить бы, приметно раздобрела, однако это всё ещё была, казалось ей, мадонна «Магнификат», — сравнение сие не она придумала — так называли её кавалеры там, во Флоренции, дивясь её сходству с божественным образом, созданным за полтораста лет до того магической кистью Алессандро Боттичелли. Ещё и ныне в серебряном зеркале видела Роксолана жеманный ротик, те же очи, кроткие, как лесные цветы, большие, что у коровы, ту же руку с чёрным лебединым пером, что вырвала она тайком когда-то на память из крыла Гордия Пыхатого. Может, как раз потому, что она держала сейчас перо как мадонна «Магнификат», ещё не понять было молодичке, что и очи у ней (в восемнадцать-то годков!) уже не те, что и руку — узкую, умную десницу «Мадонны» Боттичелли — никак не напоминает Роксоланина пухленькая, соблазнительная ручка, с ямочками на пальцах, ещё розовая, однако уж не очень и выразительная в своей преждевременной рыхлости, эта толстоватая, но быстрая и ловкая рука, что умела искусно орудовать не только иглой, не только ятаганом, когда на то была нужда, не только оплеухи раздавала крепакам, а и легко да краснó владела пером.
Пани Роксолана, без описок и поправок, слагала стихи (как немало других персонажей сего романа), и в целомудренные уста героя, коего звали Кохайлик, вкладывала осанну собственной сияющей красе, и устами любимого восхваляла свои глаза, свой лоб, свои уста, и если б те вирши да переписать ловким пером стихотворца современного, финал славословия её красоте звучал бы, возможно, так:
О спілий ротику у жанрі Боттічеллі, Я п’ю з твоïх джерел вино жаги… Цілуй, поки джерел тих береги Не привели обох нас до постелі!И хотя осторога сия (против постели) шла не от неё, а от героя виршей, от Кохайлика, чья необоримая добродетель и влекла к парубку эту из бывалых бывалую восемнадцатилетнюю молодичку, Параска-Роксолана, вишь, только и мечтала о том, чтоб разделить свою постель не с опостылевшим Демидом, а с молоденьким сотником, из коего она надеялась выпестовать искусного любовника, а затем, может, и мужа, ибо для сей лакомки желания плоти были подчас куда сильнее зова души.
Она писала стихи.
Но не рифм жаждала её душа, её за ночь утомлённое, но не утолённое тело.
Зачем телу рифмы?
Бросив перо, своенравная пани бежала из дому.
Стоя в саду у копны сена, глядела на оставленный двумя телами след, кусала губы и — без единой рифмы! — молча звала Михайлика, пытаясь вообразить, как он мечтает о ней.
5
Пан сотник за всё то время про Параску даже не вспомнил, — и без неё забот у него хватало.
Новому сотнику не так-то легко было управиться со всеми его делами, он, гляди, и осрамился бы, когда б не матинка, что за него успевала подумать обо всём зараз, и вовсе не потому, что у неё был некий особый дар править сотней, нет, она, кроме сердца материнского, обладала лишь тем, что мы теперь называем здравым смыслом.
«Мы — сотники», — вздыхала то и дело Явдоха.
А Михайлик всё просил её:
«Я сам, мамо, я сам!» — хоть и рад-радёхонек был, нечего греха таить, что мама всегда рядом в трудную минуту.
Михайлик и впрямь сердиться не умел, и в случае нужды покрикивала на всех матинка.
Козаки, о том не ведая, думали, что уж такой их сотник важный: сам крепкого слова по пустякам не скажет, а всё — через матинку, и то страшно! — а что ж будет, коли он, не приведи господи, да накричит сам?! Этакий здоровенный! Да ещё с таким басищем! Да ещё оком суровым сверкнёт?!
И то, что был он сроду неулыба, не шутил никогда и сам шуток не разумел, чурбан какой-то, а не парубок, — и держался степенно, словно бы ему не восемнадцать — девятнадцать, а по меньшей мере восемьдесят, — сие тоже за два-три дня составило ему немалую славу меж воинством — не только в Михайликовой сотне, но и в соседних, но и по всей Долине, ибо всюду уже знали, как он спас борозенковскую сотню от верной гибели, вырвав козаков из вражьего кольца.
И то сказать, сотник из них (из Явдохи с Михайликом) вышел исправный, заботливый, строгий, хозяйственный и препочтенный, а никому и на ум не приходило, что сотник — один, а сотничают двое.
— Чтоб мы нерях небритых да нестриженых в сотне не видели, — сердилась Явдоха. — Так велел пан сотник!
— Я сам, мамо, я сам… — недовольно шептал Михайлик.
Да шёпота пана сотника никто не слышал, и, вольную минутку выбрав, козаки принимались точить бритвы, сделанные из ломаных сеножатных кос (у кого — из полотна косы, у кого — из носка, у кого — из самого лезвия), и брились (без мыла, обмазавшись гречневым тестом), аж зубами скрипели от боли, скребя подбородки да головы вокруг оселедцев.
А мама сотникова меж тем привязывалась к кому только могла:
— Пан сотник прислал спросить: чего это у тебя, козаче, сорочка грязная?
— Да вчера же, паниматка, в бою…
— А если тебя сегодня убьют! К богу ж надобно в чистой. Грязного в рай не пустят!
— Не убьют меня, матинка!
— Тем паче… как же ты? В нестираной сорочке — до девчат? Живей на речку! Ну! Ну! А то как увидит, не приведи господь, пан сотник…
— Иду, иду!
А Явдоха, пройдя дальше, уже цеплялась к кашевару:
— Сотник приказал спросить: что это у тебя сегодня соломаха такая жидкая?
— Вы ж и не отведали, паниматка!
— Носом чую.
— Что ж вы чуете, ненько?
— Мука у тебя гречаная?
— А как же!
— Подсушил её?
— С конопляным семенем, пани.
— Чесноком заправил?
— С солью, пани.
— А фасолю ты положил?
— Фасоли нету…
— И это у тебя соломаха? Ты хотел обдурить самого пана сотника! Но пана сотника нашего, голубь мой сизый, пана сотника не обдуришь.
— Откуда ж пан сотник знает: есть в соломахе фасоля или нет?
— Пан сотник знает всё! Гляньте на него!
Михайлик тем временем проверял оружие, а как был наш коваль оружейником умелым, то видели козаки, что и вправду нового сотника не обдуришь, вот и сабли острили без понуждения, и самопалы готовили да набивали исправно, и натягивали тетиву на луках потуже, и наконечники для стрел, разогрев докрасна на костре, кидали, чтоб закалить их, в воду, — и в передышках меж боями не знала ковалёва сотня ни минутки покоя.
К тому, как управляется молодой сотник, по-отцовски приглядывались Мамай, Мельхиседек, Романюк и гончар Саливон, который, оставшись в Мирославе без трёх своих сыновей-соколов один, осиротев, сразу подался и постарел, и теперь на чужого сына, на Михайлика, поглядывал с нескрываемой любовью.
6
Мирославские выведчики и соглядатаи ещё на рассвете донесли пану полковнику, что первый нынче наскок осаждающих начнётся, лишь когда сам Гордий Пыхатый, Однокрыл, воротится к своему разношёрстному войску из не столь уж близкого городка Богуславца, куда пан гетман отправился на поклон к графу Зарембе, посланцу короны польской, что прибыл из Варшавы вчера поутру с какими-то королевскими повелениями.
Назначенный час Однокрылова возвращения уже близился, вот-вот могла грянуть битва, и молоденький сотник заторопился к своим пушкарям, ещё с вечера получившим от отца Мельхиседека приказ: разбить ядрами хату, что виднелась там, по ту сторону озера, за узкой его горловиной, не так уж и далеко, в полуверсте (ибо озеро тут, в самом глубоком месте, перетянуто было точно панночка в поясе), и мирославские ядра, конечное дело, могли славно допечь подлипал шляхетских, всю старшúну изменников, что на время боёв расположилась в той хате, под началом самого гетмана.
— Что там видать? — спросил пан сотник у пушкаря Ушакова, который в подзорную трубу рассматривал тот берег, где собственной его хаты отчего-то нельзя уже было разглядеть за пеленой дыма.
— Людей там съехалось видимо-невидимо, — в тревоге отвечал пушкарь и стал готовить медную пани, нацеливая её на тот дым.
— Ну, так пора, — сказал сотник, ибо назначенный час приближался.
— Ладно, — пробормотал пушкарь, заколебавшись на короткую, уже последнюю минуту, в течение которой в голове его пронеслась тысяча мыслей…
Авдотья, жена его, с дитём новорождённым, в той, за дымом укрывшейся, хате…
И его ратный долг, который принуждал вот-вот…
И добрый лицедей Прудивус, что клялся найти его семью: помочь, упредить, спасти…
Дошёл ли?
Упредил?..
Или… или… Жизнь на том кончается?
Перекрестившись, Ушаков зажмурился и прошептал:
— Своею рукой…
И поднёс к затравке зажжённый фитиль.
Пушка ударила.
7
Бродячие лицедеи, живёхоньки-здоровёхоньки, перебрались за ночь в беспокойный лагерь однокрыловцев.
Пёсик Ложка ловко провёл их нехожеными стёжками — через болота, топи и мочажины, раскинувшиеся по ту сторону Рубайла на много десятков вёрст.
Тимош Прудивус, в немецкого рейтара переряженный, молча шагал за Ложкой.
Иван Покиван ступал за ним след во след.
Только Данило Пришейкобылехвост плёлся позади, скуля и жалуясь на треклятое болото, на войну постылую, на безголовых дурней, что выдумали сию мороку с переходом на ту сторону, в царство кривды, измены и вероломства.
Покиван и Прудивус шли да шли, а Пёсик Ложка, то и дело оборачиваясь, огрызался на слабодушного пана Данила, рычал на него, скалил зубы, забавно прищуривал глаз, словно насмехаясь над людскими пороками, дикими и непонятными на взгляд любой нормальной собаки.
Пришейкобылехвост умолял товарищей, чтоб не так быстро шли, а то обращался к ним со всякими вздорными вопросами:
— Вы не приметили, панове, что перезрелый кавун иной раз пахнет селёдкой?
Ему не отвечали.
Погодя он снова спрашивал:
— А вы знаете, что цвет калины отдаёт немного материнкою?.. Да подождите же меня!
На рассвете, когда они уже вышли окольными путями на тот берег озера, Пришейкобылехвост являл собою такое жалости достойное зрелище, что и не прибегая к лицедейскому искусству, как они о том договорились ещё в Мирославе, он мог легко сойти за пленного, гонимого на казнь немецким рейтаром, а фигляр Иван Покиван, коему тоже надлежало играть такого же обречённого, только поглядывал на Данила, чтобы следовать во всём несчастному, столь близкому, как сказали бы сейчас наши учёные режиссеры, к подлинной правде жизни.
Они плелись втроём по улице того самого хутора, что назывался, как мирославское озеро, Красавúцею, и спесивые польские шляхтичи низенько кланялись чванному рейтару, который гнал куда-то пленных схизматов, а Прудивус, как и надлежит немецкому завоевателю, сердито плевал на них, как на всех прочих славянского корня людей, почитая, известно, себя персоной высшей, сверхчеловеческой породы.
Кланялись Прудивусу, принимая его за рейтара, и кичливые паны украинские, желтожупанники, коих до чёрта там шаталось, — хотя немчин был у них всего лишь наёмником, что повсюду продаёт свой меч, где только исправно платят, где только можно грабить и разорять, где только можно вволю пролить славянской, романской иль арабской крови.
Хоть никто и не обращал особого внимания на долговязого рейтара, с коротконогою собачкой да двумя пленными мирославцами, Прудивус, правду сказать, был не так уж спокоен: мог же заговорить с ним какой-нибудь немчин, и тогда быть беде, затем что по-немецки Тимош (хорошо разумея латинский и греческий) не смыслил ни бельмеса. Вот почему, не давши товарищам ни минуты передышки после целонощного блуждания по болотам, Прудивус вёл их дальше и дальше, поспешая выбраться на край хутора Красавúцы, где стояла корчма давно знакомого им Янкеля Гирша, в коей предполагали они переодеться в человеческое платье, поесть и малость передохнуть.
— Ой, не могу боле шагу ступить! — стонал, скаля всё ещё залепленные смолой два передних зуба, изнемогающий от усталости и злости Пришейкобылехвост, но Тимош Прудивус, не внемля, гнал пленника дальше, а Пёсик Ложка уже не шёл впереди, а путался где-то там меж Даниловыми лытками и с угрозой рычал, обещая хватить не на шутку.
Они видели, что чернобровый угрин или хорват, бравый вояка из наёмников Однокрыла, тащил куда-то дородную краснолицую молодичку, встрёпанную, заплаканную, и лютая бабочка барахталась в лапах чужинца, вопила, отбивалась и кусалась, однако вояка на всё то и не смотрел…
Иван Покиван кинулся было к тому подлюге, чтоб отбить молодицу, да Прудивус тихо приказал:
— Не тронь собаку!
Покиван послушно остановился, а Пришейкобылехвост не без яду промолвил:
— Оставить беззащитную украинку врагу на глум?! Фу! — и тут же, без всякой связи с предыдущим, спросил: — А вы замечали, панове, что иные бабы днём пахнут морковкой? А? — и рванулся было к молодичке, которую тащил чужестранец: — Мы должны её защитить!
— С коих пор ты стал рыцарем, Пришейкобылехвост? — язвительно спросил Прудивус, усматривая в поведении товарища вовсе не то, чтó Данило хотел показать.
— Не могу я терпеть, когда какой-то поганец…
— Ого, какой смелый!
— Ещё бы! — и Данило опять бросился было к тому чужинцу с молодицей, но Прудивус, видя, что Данило прикидывается дураком, лишь бы толкнуть товарищей на неосторожный шаг в стане врага, спросил:
— Тебе, может, хочется, чтобы всех нас поскорей схватили однокрыловцы?
— Ты же — немец! — лукавя, напомнил Данило.
— Я и забыл! — ахнул Прудивус и, догнав угрина, что уже тащил молодицу в пустой двор недавно сожжённой хаты, крикнул: — Хальт! — первое слово, вспомнившееся по-немецки, и, увидев, как побледнел перед грозным рейтаром чужинец, выкрикнул ещё одно слово: — Швайн! — и двинул прыткого волокиту в ухо.
Бросив дебелую молодицу, воитель кинулся прочь и побежал — даже пыль столбом закрутилась, а Пришейкобылехвост молвил:
— Ишь как! — и почесал затылок, ибо вовсе не на то рассчитывал. — А ты боялся! — пренебрежительно буркнул он Прудивусу и вновь предложил: — Передохнём!
— Нет, — отвечал Прудивус.
— Пропадаю! — взвизгнул Данило и нежданно спросил — А вы замечали, что пыль дорожная пахнет грушами? А? — и проговорил с укором: — Ну чего ты так, Прудивус, торопишься? Чего ты боишься? Ты же сам сейчас видел, что боятся тебя самого. Видел же? Видел?
— Шш! — зашипел на него Покиван. — Если ты ещё…
— Узнаешь, чем пахнет кулак! — закончил Тимош.
— Ландышем пахнет! — добавил Покиван.
— Я дальше не пойду! — вдруг объявил Пришейкобылехвост и сел на землю, прямо в дорожную пыль, снова чем-то напомнив пана Демида Стародупского.
8
— Встань! — приказал Прудивус.
Зарычав, кинулся к нему и Пёсик Ложка.
Но пан Данило лёг.
— Оставь свои шутки, мерзавец! — прошипел Покиван.
Но Пришейкобылехвост слов этих будто и не слышал.
Тогда Покиван его ударил.
Так себе, не то чтоб очень, однако ударил.
Кулаком в бок.
Пришейкобылехвост внезапно заорал:
— Рятуйте!
Тогда Покиван пнул Данила чоботом.
А Ложка преспокойно хватил зубами за лытку и аж сплюнул бедняга, так ему стало тошно.
— Убивают! — завопил Данило.
Но удивительное дело: никто из прохожих на те вопли и не обернулся.
Кто был поблизости — даже кинулись прочь, подальше от греха: ведь было то делом обычным, что рейтар лупцует нашего, — да и кто отважится прийти на помощь!
Проходили там по улице и наёмники Однокрыла, были меж ними и немцы, и Пришейкобылехвост, завидя их, стал кричать:
— Майне геррен! Это ж — рейтар не настоящий!
Однако на сей крик никто внимания не обратил, ибо рейтары, что проходили мимо, по-нашему не смыслили, а Прудивус так хитро подмигивал им, что те разумели: путаться в сложные отношения промеж шутником-рыцарем и его крикливым знакомцем из местного быдла — нет никаких оснований.
— Экая дрянь! — кивнул на Данила Иван Покиван.
— Он… этот рейтар… он переодетый лицедей! — визжал Пришейкобылехвост, но те, кто понимал его крики, на подмогу не спешили, а кто не понимал — тем было вовсе безразлично, чего, собственно, сердится немец, чего разбрехалась его собачка-такса, чего верещит сей лысый и толстый туземец.
Вот почему никто не мешал Прудивусу, Ложке и Покивану тащить изменника-лицедея куда надобно, и вскоре они все трое оказались подле корчмы Янкеля Гирша, где они надеялись найти хоть какое-нибудь пристанище, еду и одежонку, затем что Прудивусу не терпелось поскорее переодеться: роль рейтара ему уже наскучила.
Они, все трое, четвёртый — Ложка, стояли меж старыми тополями против корчмы.
Но… корчмы там уже не было.
9
Осталось лишь пепелище от той корчмы, где хлопцы, странствуя, не раз ночевали, зная твердо, что Янкель им — самый лучший, самый верный друг, пока, разумеется, у них водятся денежки…
Ни корчмы, ни корчмаря не нашли они здесь, а вести «пленников» по улицам малого хутора было небезопасно, ибо на первом же углу Пришейкобылехвост мог выдать их с головой, и Прудивус, со злостью двинув каблуком в зад бывшего товарища, сказал ему:
— Иди-ка ты к… — и выложил всё, что думал.
— А вы? — спросил Данило.
— Мы туда не пойдём, — сморщился Иван Покиван. И обернулся к Прудивусу: — Надобно его сейчас порешить.
— Как?
— Потихоньку… как-нибудь.
Услышав сие, Пришейкобылехвост хотел было уже завопить караул, да с перепугу онемел и голоса, бедняга, лишился.
— Где ж мы его? — спросил Прудивус.
— А тут… — оглянулся Иван Покиван. — Ни души!
— Кричать станет.
— Раз-раз ножом… и всё!
— А кто это сделает? — спросил Прудивус.
— Ты…
— Отчего ж это я? — удивился Прудивус.
— Ты ж — рейтар!
— Нет, нет! Только не я!
— Почему же? За милую душу зарежешь!
— Я никого ещё не убивал.
— А я?
— Сам же ты придумал.
— Коли отпустим его, выдаст. Тогда прощайся…
— Да оно так… — и Прудивус задумался, а Пёсик Ложка, с укором поглядывая, осуждая его говорящим взглядом, тихонько рычал. — Нет, не могу, — сказал, подумав, Тимош. — А ты?
Иван не ответил.
Тогда Прудивус так гаркнул своим басом на Данила, который уже чуть опамятовался и собирался завопить, что тот осекся вновь.
— Иди от нас, мерзавец! — крикнул Тимош.
— Иди, стервец, иди! — добавил и Покиван.
Гавкнул что-то и Ложка.
А Пришейкобылехвост, ещё не веря своему счастью, окаменел и с места двинуться не мог.
— Прочь, паскуда! — заорал Иван Покиван и кинулся к нему с кулаками, отчего Пришейкобылехвост так пустился бежать, точно его метнули из пращи.
— Он таки выдаст нас, — кивнул ему вслед Покиван. — Надо б нам отсюда… куда-нибудь подале.
— Нет. Я спешу к хате Алексея Ушакова. Пообещал… Дитя же…
— Идём вместе, — предложил Покиван.
— Нет. Там — гнездо однокрыловцев. Да и сам гетман…
— А как же ты?
— Если схватят обоих, кто же станет читать добрым людям письма мирославцев? — спросил Тимош.
— Давай так: схороним письма где-нибудь здесь, вот хотя бы под этим камнем. А сегодня вечером тут же и встретимся… А?
— Жди до рассвета! — молвил Прудивус, обнимая верного друга.
— До послезавтра! Буду ждать…
— Ладно. Коли не дождёшься, иди в Киев без меня, один. Читай дорóгой письма в корчмах, на базарах. Держись как подобает. Береги себя. А пока я сегодня буду ходить, чтобы к тебе не привязался кто-нибудь, попробуй тут маленько без меня… Покажи свои штуки на майдане. Пусть к тебе привыкают…
— А немцы? Однокрыловцы? Татары?
— Тоже будут смотреть… ещё и денежки заплатят! — и, помолчав минутку, Прудивус ещё раз обнял тощего товарища и сказал: — Будь здоров, пузанчик!
— Прощай, Тимош, — ответил Покиван и двинулся прочь от развалин корчмы.
Поглядев вослед фигляру, Прудивус окликнул Пёсика:
— Пойдём, Ложечка!
— Гав-гав! — ответил тот, и они вдвоём отправились искать хату Алексея Ушакова.
Пушкарь ему с того берега вечор показывал, где стоит его хата, однако найти её Прудивус почему-то не мог, ходил то туда, то сюда, везде натыкаясь на тёплые пожарища.
— Где есть хата Алексей Ушакофф? — не забывая, что он немец, ломая и коверкая слова, спросил Прудивус у скрюченной бабуси, которая несла в беленьком платочке горшок с молоком или мёдом.
Бабуся молча поглядела на рейтара, отвернулась, а затем вдруг вызверилась:
— Сам же ты, ирод, этой ночью спалил его хату!
— Я?! — удивился Прудивус, забыв про свой наряд.
— Ещё и спрашивает, пёс поганый! — заверещала бабуся. — Ты же сам, собака, убил и жинку Алексееву! Ты убил! Ты!
— Авдотью? — похолодев, ахнул спудей.
Старушка скрылась, а Прудивус, склонив голову, так и остался у пепелища, думая про пушкаря, как тот будет ждать от него вести, доброй иль дурной… А что же он пушкарю передаст? Опоздал…
Слёзы навернулись на глаза, и Тимош Юренко уже шагнул было прочь, да Ложка вдруг тихо заскулил, а там и до Прудивуса долетел тонкий да чудной звук, запищало что-то, словно заплакало дитя, и спудей, обогнув обгоревшую стену, увидел на пожухлой траве, меж обугленных брёвен ворох закопчённого тряпья.
Тряпьё шевелилось, и что-то в нём тихо и жалобно плакало.
Развернув поскорее лохмотья, Прудивус увидел младенчика, недавно, видно, родившегося, и со страхом, неумелыми руками взял его, и такая беспомощность разлилась по Юренкову лицу, что жалко было глядеть.
— Что ж нам делать? — спросил лицедей у Пёсика, который тревожно суетился вокруг него. — Нести ребёнка в Киев?
Ложка осудительно тявкнул.
— Верно, далеко, — согласился Прудивус. — Да и куда же я с ним денусь в Академии? — и показалось лицедею, будто Пёсик сочувственно крякнул.
Прудивус развернул дитя, оно было мокрым-мокрёхонько.
Он вынул из торбы рушник, завернул младенца, прижал к себе, а тот, пригревшись, не кричал больше, только попискивал и ловил что-то слабыми губками, ища, видно, материнскую грудь.
— Пойдём отсюда, — буркнул Прудивус и, шагая по улице следом за Ложкою, потихоньку беседовал с ним, ждал совета: — Так куда же нам?
Пёсик молчал.
— Оставить малютку у кого на хуторе?
Ложка молчал.
— Что ж я потом скажу пушкарю? Отцу ребёнка? Что скажу! Что я и вправду онемечился? — и он вопросительно поглядел на Ложку: — Ну? Или вернуться с младенцем в Мирослав? Так? Иль не так? — и он понурился. — А как же… Киев? А? Что ж ты, Ложечка, молчишь?
10
Прудивус растерянно остановился, ибо дитя от голода заплакало вновь, и Тимош, не сведущий в этих делах, решил немного постоять, пока оно опять уснёт.
Неподалёку, склонившись к бандуре, пел старый кобзарь, иссушенный всеми ветрами Украины, битый всеми бедами и злосчастьями её, измождённый бездомьем да бесхлебьем, оборванный, чуть не голый, и дивно было, в чём только душа его держится, а ещё удивительнее казался могучий голос кобзаря, что гудел, аки лев, коего спудей видел однажды на киевской ярмарке посаженного в преогромную, забранную решёткой кадь.
Услышав звон бандуры и столь могучий голос, а может, и совсем уж ослабев, ребёночек снова умолк, и Прудивус подступил к певцу поближе, однако изрядную толпу, что окружала кобзаря, словно ветром сдуло: добрые люди, ясное дело, от переодетого рейтаром горемычного спудея кинулись врассыпную.
Вот так он и остался перед кобзарём один, с ребёнком, неловко прижатым к груди, да с Пёсиком Ложкою, который вдруг, завиляв хвостом, кинулся, точно к знакомому, к некоему, видно бывшему, сечевику, одетому в широченные красные запорожские штаны да в изорванный шляхетский кунтуш, с серёжкою в ухе, как у Мамая, уже старому, седоусому да седоглавому, как цыганский король, однако же и чернобровому, что молодой лыцарь, стройному, как польский гусар.
Пёсик Ложка, рванувшись к своему знакомому, сидевшему на берёзовом пенёчке, неподалёку от кобзаря, завилял остреньким хвостиком и воротился к Прудивусу, который на того седого доселе и не глянул — слушал слепца, думу про смерть Хмельницкого:
…Бо я стар, болію, Більше гетманом не здолію…Кобзарь пел о том, как не желали козаки выбирать в гетманы джуру Хмельницкого, затем что тот — шляхтич,—
Близько мостивих панів живе, Буде з ляхами, мостивими панами, накладати, Буде нас, козаків, за невіщо мати…Толпа, что шарахнулась от рейтара, — ремесленный люд, посполитые, реестровые козаки, пораненные да потрёпанные в боях с мирославцами желтожупанные вояки, — слушала, ставши в сторонку (на гетманщине немного осталось кобзарей), а кое-кто уже и заприметил по лицу чудного рейтара истинное увлечение думой кобзаря.
— Люди чего отошли? — спросил слепой кобзарь у седоусого сечевика. — Ты чуешь, Дмитро?
— Чую, Свирид, — рассеянно молвил старый Дмитро, словно возвращаясь из полёта в далёкий край, куда занесла его думка про ту смерть, а видел её Дмитро Потреба, будучи тогда при Хмеле бунчужным.
— Я спрашиваю: что это люди шарахнулись?
— Немец подошёл.
— Один?
— Один.
— Чего ему?
— Спроси у него сам, Свирид, — искоса глянув на чуднóго рейтара и отчего-то усмехнувшись, отвечал старый сечевик.
— Иди себе, шваб! — на самых грохочущих низах могучего своего голосища загремел кобзарь.
Прудивус сердито залопотал, мешая слова латинские, греческие, немецкие, цыганские, еврейские, какие только знал, какие только мог выдумать или вспомнить, но старый Потреба прыснул рейтару в лицо:
— Оставь, козаче!
Прудивус забубнил ещё сердитее, ибо не хотелось в стане врага зря подставлять голову, да и чужое дитя уснуло на руках, да и наука ж поджидала в Киеве, в Академии, да и призывные слова Мельхиседека и Романюка надо было передать кобзарям, чтоб те понесли их по всей Украине, открывая глаза посполитым, обманутым однокрыловцами, да и жизнь, что ни говори, какая ни трудная, но и она — одна-единственная, неповторимая, гомонливый божий базар, и покидать его парубку ещё не хотелось. И он лаялся тарабарскими словами, что-то мычал, шевеля усом, как преогромный кот.
— Оставь, оставь! — тихо, чтоб не услышали в толпе, повторил Потреба и засмеялся. — Я, козаче, всё одно не разберу, что ты несёшь. Да и сам ты, верно… и сам не понимаешь своей речи? А?
— Их бин рейтар, — ещё не сдаваясь, свысока буркнул огорошенный лицедей.
— Вижу, вижу! — усмехнулся в седой ус бывший бунчужный. Потом спросил у Пёсика — Чего это ты, Ложка, запечалился?
— Ав-ав! — ответил Пёсик Ложка, словно руками развёл: сам видишь, мол, какой нам зарез с этим младенцем…
— Отколь вы знаете, батечко, как звать мою собаку? — подивился Прудивус, переходя на человеческую речь.
— Она ведь не твоя.
— О?!
— Чего вытаращился?
— Как же вы признали, что я…
— Да разве ж немец станет ходить по нашей земле с этаким пискуном! Они славянских детей на копьях носят, сабельками голубят. Ночью тут замордовали мать с новорождённым. Слыхал, может?
— Жинку Алексея Ушакова! Так это ж его младенчик, москалёв, — уже доверчивее объяснил Прудивус. — Понесу на ту сторону. — и Тимош кивнул за озеро, где высился осаждённый город, куда было так близко и так далеко: узкая горловина озера — не более полуверсты, а обходить кругом — по лесам да топям? Тропками, известными только Пёсику Ложке…
И Тимош Прудивус уже собрался было сразу по болотам пуститься в обратный путь к Мирославу, но подумал, что некормленое дитя в дороге помрёт, и сказал старому Потребе:
— Поискать бы тут какую-нибудь грудастую молодичку… покормить бы дитя!
— Идём, — сказал Потреба и, кивнув Пёсику, кликнул: — Ложечка, идём!
— Куда ж это мы? — спросил Тимош.
— Искать молодичку.
11
Суровая толпа недоумённо глазела на старого козака и чуднóго рейтара с младенцем, удивляясь непонятной приязни, что свела с немчином бывалого запорожца и вот уже гонит куда-то в общей заботе.
От рейтара, как от чумы, все встречные шарахались, и никто не хотел покормить ребёночка, завёрнутого в украинский, где-то украденный немцем рушник.
У хуторского базара они с дедом Потребою да Пёсиком Ложкой нагнали румяную и полногрудую женщину под тоненькой — уж не панской ли? — намиткою.
— Добрый день, паниматко, — учтиво поклонился Прудивус и совсем оробел от смущения, затем что с женщинами вести разговор не умел. — Глянул я, теточка, на вашу пышную пазуху… — и он, чтоб не стеснять своего красноречия, передал дитя Потребе и заговорил, стараясь быть приятным и вежливым: — От одного лишь взгляда на ваши тугие перси…
— Тьфу на тебя! — взъярилась молодица.
— Но ваша высокая грудь… — краснея от жгучего юношеского смущения, снова начал было Тимош.
Да молодичка, на его смущение не глядя, со злостью крикнула:
— Ой, стукну!
— Вы, паниматко, не поняли, — стараясь оправдаться, испуганно залопотал сердешный Прудивус, у которого от неловкости прямо уши распухли и загорелись, ибо он уже видел, что говорит совсем не то, но, утратив разом всё своё остроязычие, никак не мог найти самонужнейших слов, коими можно было бы объяснить этой сердитой бабочке, чего же от неё хотят. Не догадался он и ребёнка забрать у старого Потребы, чтоб хоть младенцем защитить себя от оскорблённой молодки. Глупея от собственной робости, он снова начал было объяснять, осторожно подбирая мягчайшие, учтивейшие и приятнейшие слова — Я уверен, что ваша возвышенная грудь исполнена столь сладостным…
— Ах ты ж падаль заморская! Ах ты ж… — и женщина сказала всё, что думала про сего немца.
— Ваше лилейное лоно… — высокопоэтическим слогом пытался Тимош задобрить уж больно сердитую молодицу.
— А шиш тебе до моего лона! — визжала она.
— Не мне, не мне, достойная пани! Я прошу не для себя, а вот… — и растерявшийся лицедей кивнул на ребёнка, что притих, совсем ослабев, на руках у престарелого деда Потребы.
— Для сего трухлявого опорка?! — вовсе обиделась гордая молодичка. — Да я ж тебе… — и она люто замахнулась и хватила б, осатанев, когда бы лицедей с привычной ловкостью не уклонился. — Чего тебе надо?
— Груди, паниматко! — совсем теряя соображение, воззвал Прудивус и тут же схватил первую оплеуху.
А там зазвенела и вторая.
А потом и третья.
И десятая.
Может, даже и сотая.
Молодичка, оскорблённая чужинцем, словно взбесилась, столь глубокое действие оказала на неё одна из самых блестящих ролей лицедея Прудивуса.
— Вот тебе мои груди! — лупцуя посягателя, вопила она, и, кто знает отколе, мигом набралась там тьма-тьмущая народу, и почти все хохотали, радуясь: хоть одному продажному чужеземцу, что уж довольно залили за шкуру сала простому люду по всей гетманщине, славно-таки наконец досталось… Такой поднялся несусветный кавардак, что посбегалися со всей околицы польские жолнеры, наёмные угры, немцы невозмутимые, и даже всем гуртом отважным не могли те рыцари отнять от разъярённой украинки горемычного рейтара. Она хлестала, и трепала, и всё приговаривала — Вот тебе моё лоно, обидчик! — и опять колошматила по чём попадя. — Вот тебе мои перси, немецкая морда! Вот тебе мои возвышенные! Вот тебе мои тугие! — и лицедею уже было не до шуток, не помогала и думка, что сия чистая душа колотит вовсе не его, не спудея киевской Академии, а некоего дерзкого немчина, который осмелился посягнуть на её честь.
Завидев несколько рейтаров, что подоспели на шум, Прудивус не хотел, конечно, чтобы они спасали его от осатаневшей молодицы — это было бы уж вовсе плохо, — а когда немцы, не дав товарища на растерзание, вырвали-таки его из рук молодицы, положили на муравку у дороги и стали, соболезнуя, расспрашивать о беде, лицедей — не только оттого, что не умел ни черта по-немецки, а ещё и потому, что дух у него перехватило и язык отняло, — наш краснобай и говорун мог только промычать:
— Э-э-э-э…
— Ишь как она его… слова, бедняга, не вымолвит! — по-немецки сказал рыжий рейтар другому, безбровому красноглазому альбиносу. — С такой фрау одному, гляди, и не управиться?
— А вот мы с ней сейчас вдвоём, — поддержал второй и схватил было молодицу, что стояла перед ними с вызывающим видом.
— Э-э-э-э-э-э-э! — снова протянул Прудивус и сердито им кивнул на женщину, и некая угроза в том эканье охладила не слишком смелых рейтаров.
— Чего тебе? — спросил у Прудивуса рыжий.
— Э-э-э-э?! — в третий раз проблеял лицедей с укором, потом, лукаво подмигнув рейтарам, показал им кулак: не замайте, мол, оставьте сию бешеную бабочку мне! И всё то немцы уразумели без единого слова, ибо Прудивус был, как мы уже знаем, великим актёром своего времени.
— А и правда, — кивнул альбинос рудому. — Это было бы не по-товарищески: бедняге так попало, языка лишился, а мы, явившись на готовенькое, заберём его фрау себе?! Как хочешь, а это не по правилам!..
— По каким ещё правилам! — с явным сомнением сплюнул рыжий пруссак. — Но… чёрта ему в ребро, этому глупому буршу, который здесь неведомо откуда взялся и неведомо зачем стал рейтаром. Только я полагаю, что с этакой дамой сему тюфяку не управиться, даже когда б она сама его о том просила! Глядеть на него тошно! — и пруссак отвернулся.
— Пойдём отсюда, — стоя на своём, молвил альбинос, для коего правила товарищества были превыше всего.
— Пойдём, — неохотно согласился рыжий. — А этот недотёпа пускай полежит да опомнится и пусть только посмеет нам завтра не рассказать обо всём, чего достиг он с этой необъятной дамой. Тьфу! Идём! — и то презрение, с каким он глянул на своего хилого товарища, который не умел справиться с дикаркой, свидетельствовало, что он оскорблён в лучших чувствах.
И рейтары ушли.
Молодица, рада-радёхонька, что избавилась от беды, кинулась было прочь, да старый Потреба, что держал дитятко мирославского пушкаря Ушакова, схватил её за рукав.
— Погоди, голубонька!
— Неужто и вам, дедусь, захотелось? — с опасной кротостью спросила она.
— Чего захотелось?
— Тумаков, дедусь!
— Ай-яй! — усмехнулся Потреба и протянул молодице дитя, бережно завёрнутое в вышитый рушник. — Покорми-ка!
— Что же вы сразу не сказали? — удивилась женщина.
— Я ж вам говорил, — едва мог вымолвить, нахватавшись оплеух, лицедей.
— «Говорил, говорил»! — передразнила молодица, раскрыла пазуху и вдруг улыбнулась, как улыбается каждая мать, поднося к лону младенца. — Разве ж так говорят! — И, всё на свете позабыв, присела меж кустов дерезы и начала кормить ребёнка.
Она и чмокала малютке, который жадно, жизнь свою утверждая, припал к тёплому лону.
Она и глядела на него сияющим взором, как может глядеть молодая мать.
Она всем существом своим помогала младенцу вбирать животворный сок материнства.
Билась жилка на оголённой груди молодой матери, и грубоватое лицо её, обветренное, простое, самое обыкновенное, уже светилось высоким вдохновением, и восторгом, и той красотой, которая осеняет полотна величайших мастеров, с неугасимым чувством писавших мадонну, приснодеву, счастливую мать, задумавшуюся над судьбою младенца, охваченную любовью, трепещущую от прикосновения губ дитяти, счастливую мать, что становится в тот миг красою мира.
12
Покормив ребёночка, молодица встала:
— Так мы пойдём?
— Кто это «мы»?
— Я с младенчиком…
— В своём ли ты уме?
— Я и сама не знаю… — вздохнула молодица, и снова лицо её стало красным, простым, обычным, хотя и лежал ещё на нем отблеск материнского вдохновенья. — Кабы вы знали, как он… губками… и всем тельцем…
— Спасибо тебе, серденько, — сказал Прудивус. — Однако нельзя!
— Мать есть у дитенка?
— Матери нету.
— Отец?
— Отцу мы и хотим отнести.
— На ту сторону? — спросила молодица.
Тимош не ответил.
— Не донесёшь, — сказала молодица, помолчав.
— Отчего ж!
— В немецкой одеже? Нет. Узнают!
— Тебя ведь я обдурил, — усмехнулся, потирая синяки да шишки, Прудивус.
— Не все ж такие глупые, как я! — И, отдав дитя старому Потребе, молодица отправилась своим путём.
Обернувшись, сказала Прудивусу:
— Переоделся бы.
— Нет у меня тут иного платья, пани.
— Пропадёшь, гляди… — повела плечом сердитая молодка. — С дитём! — и скрылась в дорожной пыли.
Лицедей сидел на мураве у дороги и тяжело дышал. Он глядел вслед молодице признательным взором, позабыв уже о тумаках, коими она его так щедро наградила.
Ложка качал головой, дед Потреба спрашивал:
— Чего, Ложечка, пригорюнился?
Пёсик только глянул с достоинством, однако ничего не сказал.
— Откуда вы всё-таки, батенька, знаете, как зовут мою собачку?
— Так то ж— Мамаева! Мы с Ложкою не первый год знакомы. Верно?
Ложка согласно кивнул головою. А дед Потреба продолжал:
— Сей вот Ложка… не раз в баталии с нами ходил. С низовым товариством плавал за Чёрное море, аж до Скутар. Из беды нас выручал! Ты помнишь, Ложечка, как мы с тобою…
«А как же, мол», — грустно брехнул Ложка.
— Как мы с тобою да с паном Мамаем побывали в Варшаве! А? Не забыл? — и обернулся к Прудивусу — То, голубь мой, было, когда мы с панами ляхами ещё пытались играть в пшиязнь…
Старик Потреба задумался… Задумался над истинной приязнью наших народов, польского и украинского: издавна влекло украинцев богатство польской культуры, пока не началось окатоличивание, покуда не стали простые люди Украины для польской шляхты быдлом, покамест панство украинское, алчности своей ради, ради толстого пуза, ради титулов, ради поместий и денег, не стало с лёгкостью предаваться «злотой польщизне», продавать шляхте свой народ… Дед Потреба про всё про то думал, ясное дело, иными словами, однако горечь оттого, что вместо дружбы меж простым людом Речи Посполитой и Украины длились войны да козни, горькая горечь звенела в голосе старика, когда он рассказывал Тимошу про своё с Мамаем подорожье в Варшаву.
— Эге ж… то, мой лебедок, было, когда мы с панами ляхами ещё играли в приятелей да ходили к королю, чтоб добыть хоть кроху правды… Были мы тогда с Мамаем в замке у злого ката народа нашего, у князя Вишневецкого… Ты не забыл его, Ложка?
Песик злобно брехнул.
— Ну, — вёл свой рассказ Потреба, — паны пируют, а нас, козаков, посадили за тот же стол, только на дальний конец. Даже немецким наймитам нашли паны местечко получше. Не по душе это пришлось Мамаю. Вижу, косо поглядывает он на князя, а тот сидел на другом конце, во главе стола, против Мамая. А когда выпили по второй иль по третьей, гляжу, дракой пахнет — Мамай за саблю хватается, вот-вот вскочит, тут и каюк будет посольству нашему и нам самим, покрошат нас паны ляхи в том углу на капусту… — и старый Потреба стал разворачивать мокрые пелёнки, потому что младенец захныкал.
— Что ж было потом? — спросил Прудивус.
— Ложка выручил… Когда от Мамаева едкого слова Вишневецкий тоже стал хвататься за саблю, Пёсик тут и вцепись ему в лытку. Вопит князь, а что такое — никто в толк не возьмёт, потому как под столом не видно, да и панских собак там предостаточно, вот на Ложечку никто и не подумал. Однако ж переполох поднялся такой, что и про ссору забыли. Хотя, правда, довелось-таки той же ночью нам из замка тягу дать, ибо Мамай отдубасил где-то в сенях князева племянника… Не забыл, пане Ложка?
Пёсик Ложка снова кивнул: «Как же, мол!» — да ещё, пожалуй, подумал притом про свои преклонные года: всё, что вспоминал старый запорожец, произошло-таки давненько.
Дед Потреба повёл было свой рассказ далее, но замолк.
13
По дороге шла опрятненькая и разбитная дивчина с деревянным ведром в одной руке да с лукошком — в другой.
В ведре плавали мочёные яблоки летошнего урожая. А в лукошке тарахтели совсем ещё зелёные кислицы, дикие яблочки, только что собранные в лесу.
Была то обыкновенная дивчина, шустрая и проворная, не куцая и не длинная; не белявая и не чернявая, и не рыжая тоже; не урод, однако же и не красавица, не краля; не слишком-то в теле и даже рябовата малость, поклёванная оспой, — а это случалось тогда меж людей во всём мире не так уж редко, — одним словом, столь обыкновенная девчонка, что мы с вами, читатель, повстречав сию рябенькую воструху на улице, может, даже и внимания на неё не обратили бы, когда б не судилось ей, далее, чуть погодя, сыграть в нашем озорном романе весьма заметную роль.
Да она и прошла бы сейчас мимо наших героев, не кинься ей в глаза долговязый рейтар, склонившийся над младенцем, коего держал на руках дед Потреба.
— Так это вы и есть? — спросила она у Прудивуса.
— Я, — с пылу отвечал Прудивус, а опамятовавшись, поспешил опровергнуть: — То есть… коли сказать вернее… вовсе не я!
— Так я и думала!
— О чём ты?
— О том, что вы — тот самый полоумный рейтар, у которого сейчас только моя родная сестра покормила украденного где-то ребёнка. Мотря так и сказала: немец он или кто — не разберёшь, а что не при уме, видно и так, на глаз! — и цокотуха всё болтала да болтала.
— Распустила язык! — рассердился Потреба.
— Доброго здоровья, дедусю! — поклонилась дивчина.
— Будь и ты здорова, ласточка моя, — ответил Потреба и спросил: — Куда спешишь?
— На базар. Яблоки да кислицы продавать несу.
— Кто ж их купит?
— Вот этот ваш дурной немчин и купит! — и она обратилась к Прудивусу — Эпфельхен! Не хочешь ли?
Да Прудивус на дивчину и не глядел, ибо всё у него ещё болело после беседы с её сестрою.
— Ну? — спросила рябенькая дивчина. — Кисличек?
— Зеленча! — безразлично отозвался Прудивус.
— Что с того? — возразила цокотуха. — Зато сладкие, — добавила она и храбро откусила чуть не половину недозрелого лесного яблочка, на кое и глянуть было довольно, чтобы свело челюсти.
Но дивчина и не поморщилась.
— Сладко, что мёд! — и девка откусила ещё. — Сладко, что мамина грудь! — и проглотила, что было во рту, и ни одна жилка не дрогнула на её тронутом оспой лице от лютой кислоты, острой, аж ныли зубы. — Сладко, что Адамов грех!
— Кто тебе сказал, что грех — сладок? — полюбопытствовал Прудивус.
— Батюшка в школе сказывал.
— Что ж он говорил?
— То и говорил… Яблочко, что Ева дала своему недогадливому Адаму, оно ж ему тогда показалось бог знает каким сладким. А была то простая кисличка. Дичок! Других же тогда ещё не знали.
— Любопытно! — пробормотал Прудивус и задумался, и так ему вновь захотелось поскорее добраться до Киева. Ненароком сказанные слова — про грех, про яблоко соблазна, про Адама и Еву — разворошили у спудея рой мыслей и чувств: ведь не год и не два он там, в киевской Академии, писал учёный труд о познании добра и зла, о первородном грехе, о философии грехопадения вообще, и всё это представлялось ему весьма важным делом: из-за греха Адамова не только первый пот оросил чело, не только завладела миром пани Смерть, но и познал человек все радости бытия, радости тела и духа, коих первые люди в раю не знавали, обречённые на веки вечные безрадостно и бессмертно томиться средь райского уюта… Он писал и про то, киевский спудей Тимош Прудивус, что Адам назвал свою сладчайшую подругу Евой, лишь впервые вкусив от греха, — имя сие означает будто бы не что иное, как Источник Жизни, ведь это она, она смело нарушила божью заповедь, она, прекрасная Ева, — и вся та учёная книга, которую писал в Киеве наш Прудивус, должна была прогреметь осанною Еве, пречистой матери всего живого, сиречь человеческого — чистого иль нечистого, но живого! Живой и плотской, полной буйной крови, беспокойной, мятущейся, бессонной человеческой жизни.
И он уже видел, Прудивус, как напишет главу о первом взаимном познании Адама и Евы, о счастье материнства, о задачливых и незадачливых детях, о Смерти-вызволительнице, которая настигла Адама лишь на девятьсот тридцатом году жизни, — и горемычный спудей Академии, терзаемый неодолимою жаждой поскорее засесть за работу, которую наши нынешние учёные, разумеется, назвали бы кандидатской (кандидат, мол, в науку, ай-ай!) диссертацией, после ненароком сказанного конопатой Химочкой слóва про грех Адама и Евы, забыв про всё на свете, задумался, застыл и не сразу уразумел — чего хочет от него та разбитная дивчинка с ведром да лукошком.
— Отведай-ка, — коварно улыбалась рябенькая кокетка, протягивая рейтару на раскрытой ладони кисличку. — Ешь, ешь, оно сладкое… — и вручила лицедею яблочко.
Прудивус взял было то лесное зелёное яблочко, но тут, остерегая, видно, от опасности, тявкнул Пёсик Ложка.
— Ну, чего тебе? — спросил Прудивус, и такое что-то прозвучало в голосе его, такое блеснуло в глазах, что рябенькая Химочка, пронзённая некоей догадкой, вдруг вскрикнула:
— Не ешь!
— То ешь, то не ешь, — пожал плечами лицедей.
— Ты не рейтар, — сказала Химочка. — Я видела тебя в городе, в комедии… — и совсем по-детски обрадовалась, припомнив даже имя любимого героя мирославцев — Климко? — И, не давая лицедею и слова молвить, дивчина затрещала вновь: — А я-то думала… Я, видишь, несла эти яблоки и кислицы — для желтожупанников, для наёмных немцев, угров, ляхов, для всех однокрыловцев… — и, видя, что Прудивус хочет всё же освежиться кисленьким, дивчина вскрикнула — Брось!
— Помру?
— Нет… — и рябенькая дивчина зарделась, словно солнце на закате, и стала вдруг так хороша, что, когда бы Прудивус не думал сейчас про яблоко Евы, он вспыхнул бы тем же огнём, который испепелил некогда самого Адама. — Кто съест это мочёное яблоко… или вот эту кисличку… на того тут же нападёт…
— Что нападёт?
— Прыткая…
14
— Прыткая Настя? — спросил дед Потреба. — Бегавка? Понос?
— Брешешь! — прыснул Прудивус. — Ты же сама сейчас…
— Я съела без отравы.
— Кто ж такое придумал?
— Иваненко с Мамаем… вот кто!
Заслышав имя хозяина, Ложка заскулил.
— А отравил кислицы кто?
— Одна цыганочка.
— Марьяна? — удивился Тимош. — Разве она уже здесь?
— С тем зельем для кисличек прислал её Козак Мамай.
— Почему ж не отравили чем покрепче? — справедливо заметил Потреба.
— Пойдут сегодня однокрыловцы в бой и… повоюют, как же!
— Присядут? — ахнул Прудивус.
— Ну-ну! — захохотал Потреба.
— От яблок?! Славно! — и лицедей Прудивус опять примолк, о чём-то задумался, забыв и про дивчину, и про её разбитную сестру, про дитя, про войну, про яблоки…
Хотя нет, нет, не про яблоки!
Как раз о яблоках он и задумался, ведь это был, как мы теперь сказали бы, художественный образ его будущего учёного исследования… Борьба жизни и смерти издавна привлекала его внимание, — лицедей был прирождённым философом и богословом, раздумья лишали его сна, и не раз утреннее солнце заставало его за работой, в размышлениях о дерзких попытках человека сравняться с богом, а то и вовсе освободиться от него. Учение церкви, туманное, смутное, зловещее, притягивало его к себе, ибо свойственна человеку, опутанному тенётами закона божия, извечная жажда из тех тенёт вырваться, и люди пытались уразуметь суть того, что уразуметь невозможно, что создавалось отцами церкви нарочито, чтобы никто в той тайности ничего постигнуть не мог…
— Что ж ты молчишь? — задорно спросила у Прудивуса цокотуха.
— А что?
— Спросил бы что-нибудь.
— Что ж я у тебя спрошу?
— Спросил бы, как меня зовут.
— Как же тебя зовут?
— Хима. Химочкой зовут. А тебя?
— Прудивус.
— Крестного имени такого нету.
— Нету.
— А как поп окрестил?
— Феопрений, — пошутил Прудивус, не имея охоты называть своё истинное имя. — Двадцать второго августа память.
— Ты попович?
— Дьячков сын, — сбрехал лицедей и, следуя какой-то думке своей, спросил: — Неужто ж соблазнятся гетманцы такой кислятиной?
— У Евы яблоко было ничуть не слаще…
— Так то ж Ева!
— У нас и здесь довольно Ев. Мамай снарядил на то богоугодное дело самых пригожих девчат и молодиц со всей Долины. Сто милолицых Ев, в чьих руках и полынь запахнет мёдом. А у каждой красавицы — по сотне отравленных яблок. Сколько ж это будет сражённых…
— Сердец? Или утроб?
— И сердец… на пути к утробам.
— К сердцу, — сказал Прудивус убеждённо, — к сердцу вернейший путь — через красу телес.
— То-то же! — молвила Химочка. — Я уже тебе говорила: для искушения однокрыловцев мы собрали девчат и молодиц… пригожих, видных и приманчивых.
— А ты-то?.. Ты сама?
— Я — только хитрая да смелая, — вспыхнула рябенькая Химочка. — Их сто — красавок, а я — одна! — И, взяв лукошко с кислицами да ведро с мочёными яблоками, рябая Хима двинулась дальше к исполнению своего воинского долга.
Потом остановилась. И сказала — то ли Прудивусу, то ли старому Потребе:
— Передайте на ту сторону, за озеро, что однокрыловцы сегодня битву начнут лишь к вечеру. Однако… им не воевать.
И ушла.
Лицедей Тимош Прудивус задумчиво глядел вслед. Почёсывал, где всё ещё свербело от тумаков, что надавала ему родная сестра Химочки. И шептал:
— История повторяется.
— Об чём это ты? — не понял старый козак.
— Опять — рука Евы. Вновь и вновь! Дьявольское искушение. Яблоко. Соблазн…
— И прыткая Настя? — качая младенца, спросил старик.
— Нет. В истории прельщений, коим подвергались от женщины правнуки Адама… нет, нет! Чтобы — понос… такого ещё не бывало!
— Пошли, — сказал спудею Потреба.
— Чего так вдруг? — спросил Прудивус. — Надо бы тут малость переждать, а то как увидят сейчас однокрыловцы, что мы идём в ту сторону, к озеру…
— Не слышал ты разве, что сказала Хима? Упредить наших… Надобно поспешать!
— Надо так надо, — согласился Тимош, поднялся, снова надел было на голову рейтарский шлем, но тот так разогрелся на солнце, что лицедей чуть не швырнул его в кусты калины.
Вскоре оба они, с дитём на руках да с Пёсиком Ложкой впереди, опять ступили на зыбкую потаённую стежку, что вела через болота — на ту сторону озера, в Мирослав, со всех сторон обложенный войсками пана гетмана.
15
По тем же болотам бродила и Ярина с тремя подругами из городской девичьей стражи.
Подстерегая ворога, шарили они по всем закоулкам Мирослава.
По рощам и лесочкам вокруг.
По зарослям калиновым.
В городе всё больше и больше являлось подстрекал да наущателей, сеявших среди защитников Долины всякие страхи да россказни, и Лукия с Яриной ставили себе то в вину: ведь кому, как не им, должно всех этих соглядатаев да шептунов хватать, прежде чем они перейдут межу Долины.
Ярина Подолянка в тот день была озабочена и невесела, а может, ещё и слаба после огневицы.
Всё, что происходило с нею в Европе — в Риме, Мадриде, в Париже, в Амстердаме, — всё это тянулось за нею и сюда, на Украину.
Попытка гетмана Однокрыла выкрасть её, покуда она с полгода жила у своей крёстной матери на Подолье… Потом некий монах-доминиканец, который появлялся на хуторе у крёстной. Прибытие в Мирослав того щеголеватого шляхтича, Оврама Раздобудька. И пренаглое письмо Гордия Пыхатого — с обещанием снять осаду, если мирославцы выдадут ему (сиречь самому Риму) её духовника и вызволителя, отца Игнатия, старого Гната Романюка, а вместе с ним и её, панну Подолянку, что была им зачем-то нужна позарез…
Однако… зачем?
Чего они так за нею охотятся?
О чём хлопочут?
Что им надобно от неё, неразумной дивчины? Да, да, глупой и безголовой, неоглядчивой дурёхи, ибо не может она уразуметь, что за проклятие тяготеет над её головою!
16
Когда отца её, полковника Прилюка, побратима и зятя Мельхиседекова (мужа его родной сестры), посланного на переговоры в Варшаву, паны ляхи схватили и после пыток отдали инквизиции, где он и погиб лютой смертью, о чём можно и ныне прочитать в польских хрониках, — её, Ярину, в том же году, ещё маленькой, сокрыв смерть отца, доминиканские монахи выкрали у родной матинки и завезли на край света, куда-то за Мадрид, и там заперли в женский монастырь.
Её не мучили, как отца.
Не пытали. Не томили и тяжким трудом.
Её воспитывали: панною, шляхтянкой, доброй католичкой.
Черницы прилагали все усилия, чтобы не забыла она свою Украину, ибо панне предстояло со временем вернуться домой, вернуться коварным орудием католической церкви.
Дивчине внушали презрение к простым людям (ведь её готовили, чтоб выдать потом за какого-нибудь польского магната, а то и за своего пéревертня, коему бог даст пановать на Украине), и ей предстояло принести домой верность Ватикану, стало быть — ненависть к своему народу, к вере отцов.
Чтоб не забыла дивчинка на чужбине родной речи, к ней приставили старуху Гликеру, униатку, которая сказывала ей сказки своего Подолья, пела песни, всегда грустные, заплетала полонённой панне косы, плакала над её долей, однако же ничего путём не умела растолковать малóй, зачем её держат здесь, за толстыми стенами, так далеко от родного края.
Когда черницы приметили, что у Гликеры зародилась приязнь к их прозелитке, к панне Кармеле (как назвали Ярину, когда обрекли её католичеству), старая униатка нежданно исчезла — то ли убили её, то ли отвезли в другой монастырь, — о том Ярина никогда не узнала.
Конца такого Гликера, видно, ожидала, ибо отвела как-то в монастырском саду свою любимицу к старому водовозу Могаммеду, невольнику, давно уже проданному сюда с турецкой галеры, который выдавал себя зачем-то за пленного арнаута (или, как мы сказали бы ныне, албанца), хоть и был он, по правде, когда-то запорожцем Опанасом Кучмием.
— Случись со мной что, — сказала ему Гликера, — пригляди за моей подоляночкой…
— Ладно.
17
Когда старая Гликера и впрямь исчезла, Опанас Кучмий украдкой, поливая цветы и деревья в монастырском саду, заговорил с нею как-то, а потом уж и не забывал её, прячась от зорких глаз святых черниц: то несколько слов бросит про Днепр, то бывальщину расскажет про гетмана Богдана, про Богуна, про Наливайка, то промурлычет козацкую песню, то молитве научит православной, — он вкладывал ей в душу всё то, к чему католические монахини хотели бы взрастить у девочки ненависть.
Маленькая подоляночка росла, тоскуя по родному краю, по матери, по слову украинскому, и Опанас Кучмий сердечку молодому не давал уснуть и остынуть, и всё это случалось невзначай, когда водовоз проходил мимо дивчины с ведром воды или пропалывал цветочную грядку, — всё по два-три слова, тайком, чтоб не углядели остроглазые монашки, кои ничего недоброго не ожидали от её ежедневных прогулок в небольшом саду, окружённом толстой и высокой стеною, полагали, что украиночка успела за долгие годы забыть всё, о чём следовало ей позабыть навсегда.
Когда Кармелу (подоляночку бывшую) увозили в Рим, в один из монастырей Ватикана, чтоб там придать ей последний лоск, как дорогому адаманту, — честный лыцарь Опанас Кучмий, коему до смерти уж, видно, судилось томиться в неволе, свёл подоляночку, не щадя своей головы, тайно свёл с одной старой цыганкой (матерью Марьяны), что затем последовала за Кармелою в Рим, где судьбою выкраденной доминиканцами украиночки, о коей никто доселе и не знал, сумела та цыганка тронуть сердца нескольких католиков-славян (чехов да хорватов), которые отбывали тогда своё монашеское послушание в Ватикане.
Не отстала старая цыганка, мать Марьянина, от нашей Ярины и в Париже, где у неё духовником уже был отец Игнатий Романюк, в Париже, куда завела её доля, и в Амстердаме, где вершители её судьбы уже имели умысел девушку выгодно продать, то бишь выдать замуж за одного голландского негоцианта.
18
Купец тот, Ван Дорн, один из богатейших в мире людей, за несколько лет до того, после разгрома Нидерландов могучим флотом Англии, лишившись разбойного доступа в далёкие азиатские страны, завёл было торговые дела с Польшею, однако в намерении пробраться и далее, на Восток и на Юг, в Кафу, Персию, Армению, в Индию, в Сирию, в Египет, куда удобнейшие пути пролегали через Украину, — лелея далёкие планы, уже получил Ван Дорн от польского короля обещание: дёшево продать голландцу на вечные времена украинские земли по Днепру.
Совсем уж собравшись переселиться в купленный у Польши древний Киев, господин Ван Дорн, один из тех немногих голландцев, кои сохранили верность римскому престолу и не переметнулись от католической церкви в мятежный кальвинизм или реформатство, дожидался почтенный негоциант, пока гетман Гордий Пыхатый, выполняя веление Рима, не приберёт к рукам вольнолюбивую Украину, на веки вечные отторгнув её от братской Москвы.
Давненько уже сидя в Варшаве и дожидаясь желанного часа, господин Ван Дорн задумал жениться на взращенной для него в католических монастырях красавице украиночке Кармеле, с коей он имел намерение познакомиться сперва по портрету, щедрым Дорновым банком заказанному в Амстердаме самому Рембрандту ван Рейну…
Да не всё складывалось так, как то было надобно дальновидным политикам Ватикана, коим не терпелось, заграбастав Украину, возместить ограблением новых земель величайшие потери и убытки, причинённые Ватикану протестантизмом, который отколол от римской церкви тьму-тьмущую людей в нескольких странах Европы.
Однако захват Украины стал к тому времени не столь простым делом.
Гремела уже по свету слава Запорожья.
Стояла за Украиной и Москва.
Да и под унию простой украинский люд неохотно шёл, — чем ближе к Москве, тем меньше было униатов.
А тут и наречённую Ван Дорна выкрали вероломные католики-славяне (чехи, хорваты и гуцул), помогли ей бежать среди бела дня из дома католического бискупа в Амстердаме, препроводили на небольшой английский корабль, который предерзко зашёл в голландский порт, невзирая на войну с Нидерландами, и Кармелы в Европе не стало, хоть и недолго, правда, оставались ватиканские ищейки в неведении о её судьбе: не прошло и месяца, как они уже учуяли на Украине её след, затем что времени зря не теряли.
После всего, что ей довелось пережить, панне Ярине бы теперь беречься, но её, как говорится, чёрт под бок толкал: хотелось надышаться свободою, — и панна не слушалась ни дяди своего, озабоченного теперь войной, ни здравого смысла, ни страшного опыта жизни, и вот сейчас бродила по лесу, куда ей, понятное дело, без надёжной охраны так опрометчиво соваться не следовало.
Может, была она в последние дни столь безрассудна ещё и потому, что не знала, куда себя девать после той шальной ночи, когда целовалась и обнималась с тем дерзилой, с тем лыцарем, который наутро и жизнь ей спас, — и она лютовала, на себя гневалась, и казнила себя, и кляла, и замирала в недоуменье и восторге, ведь было то первое мужское касание, столь желанное и столь страшное, что дивчина даже вскрикнула в тот миг, когда впервые всем существом почуяла рядом его напряжённое парубоцкое тело.
Вот и нынче она, шальное сердце, беспокойная душа, места себе не находя, рыскала с девчатами по болотам, границы города и Долины оберегая, и сердилась на себя и на него, сердилась на весь мир, забывая про опасность, что могла таиться под любым кустом бузины.
Завидев в небе трёх воронов, кон летели от Мирослава на ту сторону войны, Ярина Подолянка схватила лук и, натянув тетиву, спросила у подруги:
— Которого?
— Среднего, — отвечала дивчина. — То главный выведчик.
Ярина спустила тетиву.
И ворон, что летел средним, стал падать.
19
Усевшись под старым клёном — подкрепиться и малость передохнуть, девчата из городской стражи тихонько беседовали про то, что не таланит им, что худо охраняют они родной город и Долину, что всему племени девичьему стыдоба и позор, коли и нынче не исполнят своей обязанности, не поймают хоть одного, хоть поганенького какого лазутчика; говорили и про начатые Мамаем да Иваненко поиски кладов, и про наскоки однокрыловцев, и про всё, что ни творилось в городе Мирославе в последние дни, но опять и опять возвращались к тому, что досаждало всего больнее, к пролазам и соглядатаям, к тем неведомым лазейкам и продушинам, коими они то и дело прокрадывались в город.
— Они же не глупее нас! — нежданно отозвался с вершины клена, под коим отдыхали девчата, чей-то весьма знакомый голос. — Они тоже через болото ходят! — и девчата, вскочив на ноги, увидели на дереве цехмистра мирославских нищих, деда Варфоломея Копыстку, который, стоя на толстом суку, глядел в ту сторону, куда только что пролетели три ворона.
— Чего это вы туда взгромоздились, дедусь? — спросила панна Подолянка.
— Да вот, видишь… — и старик, присев на ветку, показал девчатам палочки, которые срезывал на клёне и прятал в торбу, висевшую через плечо. — Сопилки ведь работаю на продажу… — но вдруг опять поднялся на ноги, чтоб лучше видеть меж ветвей, ибо снова что-то привлекло там его внимание.
Слух его уловил какой-то осторожный шорох.
И словно опасливый шаг.
Чьё-то дыханье будто бы.
Кивнув двум своим девчатам, Ярина жестом приказала им поглядеть — нет ли там чего недоброго, а третью послала в другую сторону, и те неслышно исчезли, чтобы нежданного ворога обойти стороной.
Старый Копыстка увидел прездоровую комолую лосиху с двумя лосятами, что показались меж кустов недалеко, у прогалины. Лосиха на ходу пощипывала молодые берёзки да невысокую траву, а лосята всё тыкались тупыми и губастыми мордочками в лоно матери, нескладные, потешные, рыжие, с длинными ногами и короткими шейками, с тупенькими ушками, насторожённо торчащими вперёд.
Дед Копыстка, разглядывая малышей, невзначай улыбнулся, а панна Ярина, обернувшись туда же, ждала, что ж ей такое занятное расскажет сейчас нищий старец.
Но беда нагрянула не чаяно и, как всегда, из-за спины.
20
Панна Ярина и не опомнилась, как на неё навалилось несколько здоровенных головорезов, одетых в ярко-жёлтые жупаны реестровиков гетмана Однокрыла.
Они заткнули панне рот шёлковым платком, так что она и вскрикнуть не успела.
Хоть панна и противилась и упиралась, они легко, даже не связывая, подняли её и понесли через болота прочь от города.
И всё то случилось так быстро, что дед Копыстка, коего однокрыловцы на дереве и не приметили, понял всё это лишь тогда, когда проводил взглядом лосиху с лосятами, — напуганные чем-то, они опрометью кинулись в лес, — а под клёном Ярины старик уже не увидел, затем что шестеро желтожупанников уносили её с полянки в кусты калины.
Дед Варфоломей Копыстка чуть было не крикнул, чуть не кинулся с дерева вдогонку, но успел ещё перехватить взгляд Ярины: «Остерегитесь!» — что могло быть, ясное дело, только просьбой — бежать за ними, не выпускать из виду, чтоб не потерять её след навеки.
А она-то, она, ещё не веря в свою смерть, она уже прощалась с жизнью, и прощалась не впервые, ибо немало пришлось Ярине на своём недолгом веку испытать.
С кустами калины прощалась, меж коих напрямик, обрывая цвет, дальше и дальше пробивались похитители.
Прощалась навеки с Украиной, ибо там, впереди, уже возникали пред её взором кроткие голуби на площадях Рима.
Кроткие голуби и ласковые доминиканцы из инквизиции.
Она прощалась и с тем несносным дерзилою, с голодранцем Михайликом, с тем сыночком маминым, с тем деревенщиной шалым, хоть он уже казался ей милее жизни, которой теперь, видно, ей не сохранить: один из желтожупанников, когда пришлось среди трясины умерить шаг, склонился к самому её лицу и прошептал по-итальянски: «Это снова я, панна Кармела! Не пугайтесь…», и она признала отца Флориана, каноника, доминиканца, который уже много лет нёс о ней попечение.
— Мы тебя спасём, и бог нам поможет! — прошептал каноник, касаясь рукой её влажного лба, и от холодного того прикосновения панночку затрясло.
А отец Флориан приказал желтожупанникам по-украински:
— Поторапливайтесь, хлопы! Живее!
Она понимала: преподобный отец Флориан поспешает не только затем, что боится погони, — святому отцу не терпится поскорей побеседовать с нею, до того как передаст её инквизиции, в цепкие руки молодого и пригожего кардинала Леодегара Борджиа, который некогда в Риме — правда, при иных обстоятельствах — наговорил Кармеле кучу комплиментов, так и рассыпаясь в сладких словах насчёт её неземной красы телесной, кою животворить должна краса души, а после остерёг: за неверность Ватикану — лютая из лютых смерть!
— Скорее, проклятые псы! — злобно погонял желтожупанннков отец Флориан. И ласково говорил Кармеле — Высокочтимый господни Ван Дорн, тебя разыскивая, дочь моя, уже истратил десятки, а то и сотни тысяч гульденов. И я весьма рад, недостойный, что мне наконец посчастливилось… — и преподобный Флориан врал и врал.
Изменницу святейшему престолу тащили сейчас куда-то — не для того ведь, чтоб с нею нянчиться, как некогда, чтоб держать в монастырях, превозносить её красу или чтоб выдать за какого-нибудь жирного голландца, банкира, негоцианта, имевшего препохвальное намерение заграбастать богатства и земли Украины. Разумела сие и сама панночка Ярина, но и смерть, коей она, по молодости лет, ещё не могла постигнуть, даже смерть была для неё краше той жизни, какую столько лет готовили ей отцы-доминиканцы, краше постылой доли изменницы своему народу…
— Свадьбу с Дорном скоро справим, — снова склонившись к панне, на ходу сладко говорил каноник, вытащив у неё изо рта шёлковый платок, затем что средь непролазных болот Кармела могла и кричать, все равно никто её тут не услышал бы. — Свадьбу, дитя моё! Ин номине патрис…
— На дыбе? — дерзко спросила Подолянка. — На костре? У палача на плахе?
И больше не сказала ни слова.
Жизнь могла оборваться вот-вот, ибо престол наместника святого Петра измены и отступничества не прощал никому, и панне Ярине не хотелось свои последние часы тратить на пустой разговор с Флорианом.
Ей причиняли боль руки этих разбойников, в голове всё шло кругом, Ярина закрывала глаза, почти теряла сознание, и ей чудилось какое-то огненное мерцание…
Пламя пожара?
Малиновые стяги защитников Мирослава?
Иль пурпурная мантия молодого ватиканского кардинала Леодегара Борджиа?
Иль снова кровь?
Нет, нет!
…То пылали цветы.
Багрянели.
Рдели жаром.
Не маки в поле, не дикие пионы в лесу, не розы в саду отца Мельхиседека.
То были голландские гвоздики и тюльпаны на цветочных рынках Амстердама.
Огромными кучами. Срезанные. Лежали цветы.
Влажные от недавнего мелкого дождя.
Столь неистово красные, что больно было глядеть, что хотелось зажмуриться, что тянуло бежать отсюда.
Огромнейшие кучи красных цветов вздымались зловещей стеною, словно тёплою кровью омытой… без малейшего проблеска иного цвета… точно кардинальская мантия, один лишь пурпур, от коего ещё долго было краснó в глазах, потому что улицы рдели цветами: даже вспыхивала вода амстердамских каналов, даже глаза городской голытьбы, всегда голодных горемык, наливались кровью.
Она их там видела всюду, голодных, хоть и не знала, разумеется, что в Голландии цветов больше, чем хлеба, ведь и тогда уже властвовал там денежный мешок, ведь и тогда рабочие мануфактур, мелкие ремесленники, голодные хлебопашцы и цветоводы проливали свою кровь за кусок хлеба, а толстопузые загребали богатства Востока — тоже ценою крови, что лилась в Индонезии да в Индии от разбойничьих действий торговых компаний, которые уже опутывали весь мир.
Лилась кровь и на Украине…
Земли Азии, Африки и Америки лежали далеко. А Украина была ближе, такая же богатая и заманчивая, доселе не прибранная к рукам. Истерзанная, но вольнолюбивая. Ограбленная, но непокорённая.
Много лет лилась кровь Украины: не одна душенька в боях загинула или в полон угодила, но не стала на колени схизматская сторона, которую снова теперь Ватикан пытался заневолить руками украинцев-предателей, руками наёмных вояк, руками короля польского, руками хана крымского — в угоду негоциантам да банкирам Европы, что алчно дожидались завершения однокрыловской авантюры, дабы прибрать к рукам искони славные богатствами земли Украины.
…Подоляночка, изнемогая от страха, от боли, от муки душевной, пыталась сбросить с себя наваждение, эти амстердамские призрачные гвоздики, что прожигали ей очи, хотя она, само собой, и не думала в тот тяжкий час ни про Амстердам, ни про банкира Ван Дорна, ни про месть святой инквизиции, месть, которой не отвратить, видно, никакой силе, — ей просто привиделись, Ярине, в душевном напряжении красные цветы, мантия… и кровь… — и всё пред ней пылало, колыхалось: желтожупанные разбойники держали Ярину, словно она им руки жгла, держали, как держит коваль раскалённое железо, и панне было невмочь, и, теряя память, Подолянка уже прощалась с жизнью… Прощай, родная матинка, прощай!
Но матинка молчала, её давно уж не было в живых…
Прощай, Украина!
Но и Украина молчала, ещё не ведая о новой беде, постигшей Подоляночку…
Прощай и ты, глупый Кохайлик, прощай!
21
А сотник о сердешной панночке и не думал, затем что у него как раз случился неладный разговор с Явдохою.
Они были заняты в таборе мирославцев разными сотничьими делами, и мама вздыхала, и шептала что-то про себя, и ни с того ни с сего вдруг молвила:
— Эх, сынку, сынку!
— Что мамо?
— Был бы твой батенько жив…
— Эге ж, был бы жив!
— Да отлупил бы он тебя — ой-ой! — и матинка, как то всегда бывало, когда гневалась, собрала увядшие уже губы, словно кошель на ремешок, мелкими складочками и, захлопотав над каким-то делом, умолкла.
— Ой, мамо? — отозвался не вдруг сынок. — Вы уж и разгневались?.. Чем же я провинился?
— Недостойно себя оказываешь, лоботряс! — И, вновь помолчав, добавила: — Где-то там ходишь! А?
Сынок молчал.
— До самой зорьки!
Сынок виновато склонил голову.
— Да ещё без меня!
— Без вас, мамо, — покорно подтвердил Михайлик.
— Вовек же у нас такого не бывало.
— Не бывало-таки, мамо, — кивнул сынок.
— Что ж дальше будет?
— Будет уж как-нибудь, — без тени улыбки отвечал несмеян. — Я ж ныне… вроде бы стал уже сотником, мамо. А вы — вон как…
Но матинка возразила:
— И я о том же! — и голос у неё был в тот миг будто и не материнский, а чужой да холодный. — Сотнику, сынок, должно себя соблюдать.
— Сотник, мамо, что вздумает, то и делает, — возразил Михайлик.
— Брешешь, выродок! — прикрикнула мать. — Всю ночь проволочился где-то и думаешь, что ты — великий пан! А глянь на того пана: заморился, с лица спал, дурень дурнем, да и плетёшь невесть что! Тьфу и тьфу! Сотнику надлежит быть всегда бравым! А ты?
Пан сотник, понурившись, молчал.
— У сотника же — всё во сто крат. От сотни ведь! И ума — на целую сотенку. И силы — во сто раз! И хитрости! И отваги, и глаза хозяйского, и сердца, и любви! А у тебя? У тебя?! Что ж у тебя за любовь, коли ты, полюбивши гордую панну, тут же и нюни распустил, чуть пошла против, сразу же и в гречку скакать, — какая ж то любовь! И рожу кто-то поковырял тебе. Сотник с битой рожей? Тьфу! Кто же это тебя так отлупцевал? Говори! Да говори же! Осрамил ты материнские седины. И себя опозорил, чтоб над тобой земля и небо тряслись, опозорил ты меня, выродок, опозорил! — и нежданно спросила — тихо и ласково, как только может спросить родная мать, встревоженная случившейся бедой — Да кто ж это тебя так отдубасил? Говори!
— Козак Мамай, матуся, отлупцевал, — едва слышно вымолвил Михайлик-Кохайлик.
— Мамай?! — радостно всплеснула руками Явдоха. — Это славно, коли сам Мамай! За что же он тебя… этак-то!
— Заслужил, мамо, — вспыхнул пан сотник.
— Чем заслужил?
— Не допытывайтесь. — и пан сотник понурился.
— Дай же ему, боже, долгий век, тому Козаку! Заменил он тебе родного батенька… в самую, может, тяжкую минуту жизни!
И сразу заторопилась.
— Куда это вы, мамо?
— В церковь, Михайло: свечку за него поставлю. На проскомидию о здравии подам. Ты уж тут, как умеешь, похозяйничай часок в нашей сотне…. без меня.
— Я сам, мамо, я сам…
Явдоха живёнько пошла.
А дорогою к церкви бормотала:
— Дай же ты ему, господи, талану доброго, той душеньке праведной, тому хитрюге, тому бродяге, тому анафемскому запорожцу, коего все зовут неведомо зачем Мамаем, нечестивым именем татарским, прости господи! — и всё озиралась, идя улицей и майданом, не встретит ли его где.
22
А Козак Мамай бродил с алхимиком Иваном Иваненком на той стороне Рубайла.
На степном кургане, прозванном Сорокою, они оставили Лукию с воительницами из городской стражи, и те, ещё не ведая, какая беда постигла Подоляночку, усердно копали землю в поисках клада (или, как они уже догадывались, селитры), и Мамай на сей курган крепко уповал, ибо Иван Иваненко как раз тут надеялся найти скопления селитры, хотя бы малые, но найти, ибо могила вся поросла заманихою, иль, как её зовут в Московии, селитрянкою, да и старики говорили когда-то алхимику про давние стойбища, что будто бы на степном кургане были в далёкие времена, а каждому известно: селитра в течение столетий образуется порой в солончаковых почвах на местах старинных поселений — из кала и мочи людей и домашних животных.
Пока Лукия с девчатами, в поисках селитры, орудовали лопатами и заступами на Сороке, Иван Иваненко и Мамай (война ведь не ждёт!) подались на болота — искать других сокровищ, то есть руду болотную, и по пути вели разговор о всякой всячине, и Козак, приглядываясь к седовласому алхимику, видел, что тот, занявшись поиском кладов, словно бы помолодел, стал говорливее, живее, рассказывал презабавные были и небылицы о немецких алхимиках, с коими доводилось встречаться в Веймаре и Мюнхене, о знаменитых смарагдовых таблицах Эрмия Трисмегистоса, а к ним Иван относился с неприкрытой, как мы сказали бы теперь, иронией, о трактате известного алхимика Зосимы, целые страницы которого наш Иваненко знал наизусть, и сейчас потешался да насмешничал, на ходу читая Мамаю забавное описание одной из алхимических манипуляций.
— «Скажу кратко: сооруди, мой друг, храм из одного камня, сходного с алебастром; храм не имеет ни начала, ни конца; внутри сего храма помести источник чистейшей, сверкающей, как солнце, воды. Проникнуть туда можно с мечом в руке, ибо вход узок и стережёт его дракон, коего надо убить и содрать с него шкуру. Соедини мясо и кости дракона и сделай седалище, взберись на него и попадёшь во храм и обрящешь там то, чего ищешь, ибо жрец — тот медный человек, что сидит у источника, — меняет свою природу и обращается в серебряного человека и может, ежели ты сего пожелаешь, претвориться в золото… Не открывай сего никому, ибо то есть добро — ведать претворение четырёх металлов — свинца, олова, меди и серебра — в совершенное золото».
Иван Иваненко смеялся над всем этим; философского камня, что превращает всё в золото, не искал: ему больше по душе была практическая химия… Но вот сейчас, идя с Мамаем по лугам, по болотам и топям, дальше и дальше, невзначай спросил:
— У кого ж раздобыл ты камешек?
— Что за камешек? — удивился Мамай.
— Тот самый… великий магистерий… о коем уже столько веков… — и седой Иван Иваненко несколько раз небрежно повернул на пальце крупный перстень в виде известного алхимического знака: змея пожирает свой хвост, по которому вьётся греческая надпись: «Всё — в едином». — Великий магистерий! — повторил алхимик.
— Сдурел! — развеселившись, захохотал Мамай.
— Однако ж ты, люди говорят, неумираха!
— Кто знает…
— И всегда молод!
— Ещё бы!
— А без волшебного философского камня… чтоб столько годов прожить на божьем свете… надобно ж водиться с самим сатаной?! А? Но ведь ты — душа христианская! — и он стал рассказывать: — Соломон Трисмозин в книге «Ауреум феллюс» не так давно поведал о том, как он, проглотив один-единственный гран философского камня, вмиг помолодел…
— Душою?
— Телом! Выпрямилась и согбенная спина, и волосы седые снова стали чёрными, очи заиграли, зацвёл румянец. И сей старец, сей немощный старец…
— Так я же старым не был никогда, — засмеялся Мамай. — Мне просто неохота помирать.
— Ergo?.. — озадаченно молвил Иван Иваненко. — Доводилось тебе слышать про Вечного Жида?
— Не только слышал, но и встречал когда-то.
— Тот Вечный Жид, он только и помышляет, говорят…
— О смерти?
— Ни о чём ином!
— Ведь он наказан бессмертьем и бездомьем: вечно бродить по свету — без родины! В том его проклятье: коли дом повсюду и нигде, коли он везде чужой, коли он весь мир ненавидит лишь за то, что мир тот — не его!.. Я Жида повстречал как-то в Киеве, на Подоле, на ярмарке: ходячая рана! Он хотел бы умереть, но нет, не может… Так и живёт — без отчизны, без надежды на смерть. Вот это — страшно.
— По злодеянию и кара, — бросил алхимик.
— Что-то слышал я… да только не понял, за что ж покарал его господь?
— Когда Христа вели, чтобы распять его на кресте, — стал рассказывать Иваненко, — один иерусалимский сапожник, тот самый Агасфер, коего ты в Киеве некогда встретил, ударил сына божьего колодкой или ещё чем-то, когда тот остановился у сапожникова дома — передохнуть от тяжкой ноши, от креста на спине. И сказал Иисус Христос иерусалимскому чеботарю: «Я сегодня опочину, а ты… ты будешь слоняться по свету… без дома, без родного края, не зная любви, с ненавистью к людям и народам… будешь слоняться по свету, покуда я вновь не приду на землю!» Вот он и ходит, Агасфер, слоняется из страны в страну… неприкаянный… и это его бессмертие…
— Оно и вправду страшно.
— Страшно…
— А то, что я не помираю, — заговорил Козак Мамай, — ничего это мне, кроме радости, не приносит. Когда бы мне… вдруг захотелось умереть, я умер бы, да и всё! Но мне, Иван Иваненко, помирать не хочется. Вот я и живу… Живу и живу! Да и жить буду в своём дому вечно, покуда жив мой народ, украинский народ. Пока солнце светит! Бу-ду жить! Ибо козацкому роду нет переводу.
23
Они помолчали.
Потом алхимик, Иван Иваненко, неугомонная душа, опять завёл своё:
— Всё-таки, выходит, проглотил ты некогда… хоть кусочек философского камня? Скажи, Мамай!
— Неужто ты веришь, друже, в тот ваш великий магистерий?
— Без веры муж учёный что кот печёный, — ухмыльнулся алхимик. — Надо же мне во что-то верить!
— А в бога?
— Пускай бог в меня верит! — кощунственно осклабился алхимик. — Ведь я уже больше его знаю, голубь мой сизый. А учёный человек верит только собственным выдумкам и догадкам. И мне дела нет: земля вокруг солнца ходит, иль солнце — вокруг земли, или ещё как-нибудь иначе, — только бы ходили! Только бы учёные доискивались — так или так, а не то так! Только бы мне раздумывать, искать, доказывать… ибо искание — один путь к истине! А истина, она когда-нибудь придёт… я в это верю, как турчин в месяц! Покуда же…
— А покуда — годится и философский камень? — захохотал Козак Мамай.
— Смейся, смейся! Теплилась бы только вера… — и горестно понурился: — Голова у меня, вишь, поседела, но и доселе не нашёл, чего искал…
— Чего ж ты ищешь, Иваненко?
— Порох.
— Он давно выдуман!
— Не тот! Мне такой надобен, чтоб крепко напугать всех тех, кто к непокрытой нашей хате лезет. Чтоб и духу нашего боялись.
— Они и так боятся. Страшно, говорят, воевать с нами.
— Хочется, чтоб и дорогу забыли. Однако ж нет и нет! А я уже седой…
— И дурной… — обнял его Козак за плечи.
— Да я и сам то чую. Что ни день, проснувшись, вижу, что я — дурень… — и учёный муж поглядел вокруг, на зелёные луга.
Соскучившись в своей уединённой келье без единой души, ибо долгими днями ни с кем, кроме Кумы, своей совы премудрой, Иваненко не беседовал и света белого не видел, сейчас, шлёпая по болотам с Козаком Мамаем, радовался он и пташкам, и цветам, и свежему ветру и никак наговориться не мог… Рассказывал Козаку всякую всячину — и про свои скитания в Неметчине, по берлогам алхимиков, и про забавные бурсацкие похождения, когда ещё учился в Киеве, рассказывал и про Москву, где он провёл своё детство.
Дёрнув себя за ухо, в котором поблёскивала на солнце золотая серьга, Козак Мамай удивлённо спросил:
— Так ты — москаль?
— Москаль, Козаче.
— Почему ж — Иваненко?
— Тут прозвали. Там, вишь, я был — сын Ивáнов.
— Что ж тебя черти так далеко занесли?
— А вот послушай! — и алхимик хотел было начать предолгую повесть своей превратной жизни, как вдруг Мамай обернулся, к чему-то прислушался: там, позади, ему почудилось, будто окликнули его по имени.
— Зовёт кто-то, — шёпотом молвил Козак.
— Кто тут может звать, — отмахнулся алхимик. — Нигде ж ни живой души.
— Постой! — и Козак замер.
— Мамай! — донёсся слабый старческий голос, и Мамай, продираясь сквозь ольшаник, что густо разросся тут, как везде по болотам, увидел под кустом выбившегося из сил цехмистра нищих, деда Копыстку.
— Что это вы здесь, Варфоломей? — крикнул Козак, подбегая к старику.
— Подолянку… украли! — вымолвил Копыстка, едва ворочая языком.
— Кто украл? — спросил Мамай, и огненные круги завертелись перед глазами, хоть и не была ему Подоляночка ни сестрою, ни любимою, никем, а всего лишь дивчиной, которую любили и почитали добрые люди Мирослава, дивчиной, о коей уже и сказки сказывали чуть не по всей Надднепровщине, ибо слава пошла уже кругóм — о её скитаньях по Европе, о бегстве, о храбрости её, об её красе. — Кто украл? — повторил вопрос Мамай, оттого что Копыстка закашлялся и не сразу ответил.
— Монах! — наконец-то мог вымолвить слово старик. — Доминиканец… отец Флориан. Я признал его. Он приезжал когда-то в наш монастырь — поглядеть, как здесь блюдут себя отцы доминиканцы.
— Где ж панночка?
— Потащили… вон туда.
— Сколько их было?
— С доминиканцем… шестеро. — и Варфоломей, уже немалое время бежавший за похитителями следом, попытался было подняться с кочки, чтобы указать путь, но снова свалился под ольховый куст. — Я вот… малость…
— Лежите! — приказал Козак и снова спросил — Пошли куда?
— Вон… чуть виднеется стёжка.
— Вижу! — буркнул Мамай, кивнул Иваненку: — Бежим!
Долго пришлось бы рассказывать, как они мчались по болоту, как догнали разбойников-однокрыловцев, как затеяли вдвоём с Иваненком смертный бой против всех — пятерых, правда, а не шестерых, затем что отец Флориан куда-то уже скрылся вместе с выкраденною панною Кармелой.
Эх!.. С одной саблею на двоих — ведь Иваненко-Иванов, само собою, был безоружный — они налетели на желтожупанников, и кто знает, чем кончилась бы стычка, когда б не подоспела Мамаю с алхимиком нежданная подмога.
21
Мамай и не приметил, как появился рядом его старый приятель, Дмитро Потреба, как ринулся в бой переодетый рейтаром Прудивус, откуда взялся и верный Мамаев друг и спутник, Пёсик Ложка.
Козак увидел только, как один из однокрыловцев, что наседали на него, вдруг дико вскрикнул, завертелся на месте, стараясь оторвать от толстого своего зада какую-то нечистую силу, что нежданно вцепилась в мягкое зубами.
Когда Мамай пырнул саблей того несчастного, Ложечка вцепился сзади в другого желтожупанника, а когда и сей полёг от Тимошевой сабли, то — в третьего, а к четвертому, с коим рубился, положив дитя, Потреба, вскочил на спину, а пятому вцепился в лытку, и скоро все пятеро разбойников валялись в собственной крови, а души их уже летели куда-то в пекло, а может, и в рай, того не ведая, что врата рая по вине святого Петра на замкé.
Чуть дальше лежал, в землю носом, и пан алхимик. Кровь струилась у него по голове, и сразу не понять было — жив он, или помер, или как раз кончается.
— Ранили Иваненка! — крикнул Мамай и кинулся к Иванову.
— Ранили? Меня? — безучастно переспросил алхимик и обеспамятел.
Мамай вырвал несколько стебельков чистотела, на котором уже сияли ярко-жёлтые цветы, выдавил жёлто-красный сок из его коричневых корешков и, смазав изрядную царапину на виске у алхимика, завязал её лоскутом, оторванным от сорочки. Да с Иваненком, видно, творилось что-то неладное, и Козак спросил:
— Ты встать не можешь, Иван?
Алхимик пробормотал:
— Ложись-ка и ты…
— Одурел?!
— Погляди только!
— Не вижу я ничего.
— Да вот…
— Земля и земля, — рассердился Козак.
— Железо!
— Где ж оно?
— Глянь! — и алхимик, Иванов-Иваненко, разгребая влажную, покрытую буйной травой землю, тыкал жёлтым ногтем в зёрнышки и кружочки, схожие с мелкой денежкой, чёрные, рыжие или ржаво-красные, и сплошные, и пористые. — Болотная руда! — задыхаясь, воскликнул он, и бледное лицо его пошло красными пятнами. Он копал рукой вглубь, а там всё больше попадалось тех кружочков, уже глубже чем в локоть вырыл ямку, а всё вытаскивал красные и жёлтые денежки и фасольки. — Видишь теперь?
— Сколько в сей руде железа? — озабоченно спросил Мамай.
— На половину — половина.
— Слава богу!
Когда Прудивус и Потреба тоже склонились к находке алхимика, на руках у старика заплакал младенец, и это отрезвило всех, хотя и разглядывали они ту руду совсем недолго.
Козак Мамай недоумённо глянул на дитя и заторопился бежать дальше, чтоб навек не утратить след Подолянки, — панна Ярина с доминиканцем, конечно же, были ещё где-то здесь поблизости, среди мочажин и болот.
— Пойдёшь со мной, — кивнул Мамай лицедею. — А ты, Иван, запомни место и — назад, в Мирослав: приведёшь сюда копачей. Вы, Потреба, возвращайтесь с нами.
— Ребёнка в город нести надобно! — кивнул на бывшего запорожца Тимош.
— Ребёнка? Чей это? — И, озабоченный продолжением погони, не дожидаясь ответа, Мамай сказал — Дитёнка отдайте алхимику! Ты отнесешь, Иваненко…
Потреба хотел было уже вручить младенца Иванову, но тот поднялся, и все увидели, что сорочка его в крови, что кровь течет из рукава.
— Ранили-таки? — тревожно спросил Мамай.
Иваненко не ответил, но тут же зашатался и чуть не упал.
Его едва успел подхватить Прудивус.
— Куда ему с ребёнком! — проворчал спудей.
— Оставайтесь вы с Иваненко, Потреба; приведите сюда за рудой мирославцев, — и попросил — Не мешкайте.
— Да ведь дитя! — кивнул на свою ношу дед Потреба.
— Да ведь железо! — кивнул на разрытую яму Иванов-Иваненко.
— Дойдёте? — беспокоясь, спросил Козак.
— Надобно дойти, — ответил алхимик.
— Не бойся, Иваненко: рана не страшная…
— Я не трус, — просто, без похвальбы, сказал Иванов. — Ведь и для того, чтобы трусом быть, нужна горячая кровь. А у меня уж… — и он, седоглавый, махнул рукой.
— Знаю, знаю, — уважительно поглядел на алхимика Козак Мамай и спросил — Без моего Ложки дорогу найдёте?
— Найдём, — едва вымолвил Иваненко, ибо его уже качало: от боли, от потери крови, от заботы о самом дорогом сокровище, только что открытом здесь, на болоте.
— Так двинулись! — кивнул Козак Мамай лицедею да Ложке, и мига не прошло, как, поспешая вдогонку за дьяволом, что выкрал панну Ярину, скрылись они в зарослях ольхи, исчезли так тихо, словно их тут и не бывало.
Только тёмно-синие болотные стрекозы трепетали крылышками над Ивановым-Иваненком, такие сияющие и переливчатые, как то может быть лишь во сне.
Трепетанье этих крылышек и вправду словно навевало сон, и алхимик, нечеловеческим усилием поднявшись, сказал Потребе:
— Дайте руку…
25
И с младенцем на руках они поплелись к Мирославу.
А в Мирославе творились такие дела, что впору бы и самому Козаку вволю нахохотаться, ибо случилось в тот день на поле боя хоть и не записанное борзописцами да историками на скрижали побед, — сталось то, что ждалось: верно предугадав ход событий, Козак спокойно в тот день оставил обложенный ворогом город и отправился с Иваненком искать железо, а потом кинулся и дальше — ловить отца Флориана с украденной панною Яриной.
А произошло в тот день… — хотя вы, прозорливый читатель, уже и сами, верно, смекнули, что там произошло…
Двинулись однокрыловцы на приступ, но… но наступать не смогли.
Вот и всё.
Кислички да мочёные яблоки, коими подруги рябенькой Химочки потчевали в жаркий день, для утоления жажды, желтожупанников, рейтаров, угров, татар и ляхов, а одной из них удалось угостить и самого Гордия Пыхатого, — эти кислички и мочёные яблоки, полученные из прекрасных ручек, показались бравым гетманцам весьма сладкими (как всегда — яблоко, полученное из рук Евы!). Однако ж сила проносной льнянки, иль александрийского листа, иль ещё чего-то, столь же неуёмного и всевластного, как сама судьба, сила зелья, коим напитали кислички (а был то не ревень, и не крушина, и не сабур, а будто бы всё, вместе взятое, какое-то венское, а не то и цыганское снадобье, над которым поворожили, кроме Марьянки, еще Иванов с Козаком), — сила проносного бывает порой неотвратимее, чем сама судьба, могущественнее власти светской и духовной, повелительнее всех призывов к бою, от каких бы высоких военачальников они ни шли, ибо нет в мире силы превыше касторки или горькой соли (гордость старой Англии!), ибо властного зова проносного не перемогут ни выдержка, ни начальничий приказ или окрик!
Одним словом, наступление однокрыловцев, на которое гетман Пыхатый возлагал крылатые надежды, начавшись в назначенное время, шло не так уж и долго, не так уж и упорно, затем что в животах у однокрыловцев уже бурлило беспокойство, будя и беспокойство души, — а когда разом приспичило десяткам, а потом сотням, а потом и тысячам вояк, они вмиг перестали быть вояками.
Однако тут-то и надобен был Козак Мамай.
Да, да!
Хотя жители Долины, зажимая носы, лупили гетманцев нещадно и навалили горы трупов, напор их длился недолго, потому что ни у отца Мельхиседека, ни у Михайлика, ни у того неженки сотника Хиври, ни у других военачальников недостало силы выдержать смрад, поплывший над полем боя, и защитники города Мирослава, коим представился случай истребить однокрыловцев под корень, не смогли достигнуть окончательной победы, ибо для того дела нужна была и верно сила духа самого Козака Мамая.
Молоденький сотник, правда, поначалу, не зная коварных умыслов Козака и цыганочки, Михайлик подумал было, грешным делом, что тó с перепугу у однокрыловцев объявилась такая весёлая хворь и сам он — такой уж грозный сотник, что от страха перед ним даже медвежья «напасть» напала на однокрыловцев, и он сперва держался браво, однако… не вытерпел-таки смрада.
Не выдержал и владыка мирославский.
Не стерпели и другие военачальники Долины.
И сражение затихло.
Бой, правда, кончился и так немалой победою. И Михайлик, поверив уже несколько в свой ратный талант, возвращался с матинкой домой, когда совсем завечерело, и сильно удивил матинку, завернув ненароком к шинку Чужой Молодицы, затем что, впервые в жизни, чуя, как силушка играет, а может, ещё из-за того духа, коим тянуло, казалось ему, и сюда, — молодого сотника разобрала охота тут же опрокинуть добрую чарку.
До чарки, правда, дело не дошло.
26
А не дошло до чарки только потому, что сам Михайлик не дошёл до весёлой стойки Огонь-Молодицы.
Перед шинком, под стенкой, в затишке, сидела, отдыхая после битвы, изрядная кучка мирославцев, уже, верно, знающих, что схваченному поносом врагу до завтра на обложенный город напасть невмочь, и слушали защитники Долины, как бравый француз-запорожец Пилип-с-Конопель читает Бопланову книгу «Описание Украины», переводя с французского страничку за страничкой, а говорилось там про святой Киев, его храмы, его несравненную Софию, где воображение француза поражено было прославленными мозаиками, про его Лавру, доминиканские да бернардинские монастыри, его «университет или академию», его (целых три!) красивые улицы…
Слушали Пилипово чтение во все уши — ведь любопытно было знать, что думает про Украину неведомый им чужестранец, родной дядя этого самого Пилипа, что так легко и сразу обращал к себе сердца людей.
— «Говоря про отвагу козаков, — читал Филипп, — не лишним будет помянуть и про их нравы и занятия. Ведомо, что средь них есть многие люди, опытные во всяком ремесле… Они весьма искусны в приготовлении селитры, коей немало добывают в том краю, и делают из неё преотличный порох… Местные жители, все без изъятия, какого бы ни были пола, возраста и состояния, стараются превзойти друг друга в пьянстве и бражничестве, и нету другого христианского народа, который так мало заботился бы о завтрашнем дне…»
— Сбрехал твой дядечка! — обиженно отозвался кто-то из толпы.
— А коли не сбрехал? — спросил другой.
— Когда уж так про нас пишут, так выпьем же! — добавил кто-то ещё.
И по рукам пошли ковшики да коряки, хоть горилки в шинке Насти Певной по причине войны уже не стало, а пили — кто воду, а кто и молоко, про что возвещала и новая надпись над дверью шинка: «Птичье молоко».
Итак, опрокинув по кружке молока иль сыворотки и привыкнув хмелеть в сей хате от любой жидкости, Пилиповы слушатели просили француза читать «Описание Украины» дальше.
— «Впрочем, по правде говоря, — читал Пилип-с-Конопель, — все они способны к разного рода занятиям… Случаются также и люди более высокого ума, нежели остальные, но и в общем все они довольно развиты, хотя их деятельность вся направлена лишь на то, что полезно и вовсе необходимо, особливо в сельской жизни.
Плодородие почвы доставляет жителям хлеб в таком изобилии, что частенько они не знают, куда его девать… отселе проистекает и леность их…»
— Ого! — буркнул кто-то из слушателей.
— «…Леность, вследствие коей они берутся за работу лишь при крайней нужде, когда им не на что купить самое насущное… Они довольны и малостью, были бы только еда и питьё…»
— И ловко же брешет твой дядечка! — вставил кто-то.
— Не мешай брехать! — начальницким голосом, как надлежит сотнику, прикрикнул Михайлик. И попросил Пилипа — Дальше, дальше!
И Пилип-с-Конопель читал дальше:
— «Козаки исповедуют веру греческую, что зовётся русскою, они почитают все праздники и соблюдают посты… Зато, мне кажется, нет на свете народа, что мог бы сравниться с ними приверженностью к чарке, — не поспеют они протрезвиться, как начинают прикладываться вновь…»
— Вот так так! — в который раз не утерпел кто-то из слушателей.
А другой добавил:
— Надо-таки и вправду пропустить.
— Чтоб не зря про нас так говорили!
И пили снова… молоко.
И хмелели.
27
— Читай-ка! — снова приказал пан сотник.
И француз-запорожец читал и читал:
— «Впрочем, так бывает лишь в свободное да мирное время, а уж когда война либо когда они собираются в какой-нибудь поход, тогда трезвость среди них полнейшая…»
— Что правда, то правда, — вздохнула Явдоха.
— Помолчали бы, мамо, хоть здесь! — тихонько проворчал пан сотник, и матинке пришлось послушаться, ведь сотник всё ж таки сотник!
А Филипп читал далее:
— «Козаки сметливы и проницательны, находчивы и щедры, не ищут большого богатства, но превыше всего ценят свободу, без коей жизнь для них невозможна; в этом — главная причина, которая побуждает к бунтам и восстаниям против местных вельмож, лишь только те начнут их притеснять, так что редко проходит более семи или восьми лет от восстания до восстания…»
— Война за войной, — снова вздохнула Явдоха.
Пан сотник на сей раз ничего не сказал ей, только опять буркнул Филиппу:
— Читай!
— Тут дальше про панов. — и Пилип продолжал — «Шляхта, в том краю малочисленная, хочет во всём походить на шляхту польскую и, видно, стыдится исповедовать иную веру, кроме латинской, которая всё больше и больше промеж панами ширится, хотя все их князья и люди вельможные ведут свой род от православных предков…»
То была горькая правда их жизни, и люди, крестясь, слушали дальше.
— «Селяне тут до крайности бедны, ибо вынуждены работать на пана три дня в неделю, к тому ж ещё… отдавать ему… много мер хлеба, неисчислимо каплунов, кур, гусей… возить пану дрова и отбывать без конца иные повинности панщины, коих и не дóлжно бы им исполнять; сверх того помещики требуют с них денежной дани, а также десятины от баранов, поросят, мёду, всех плодов и третьего быка через каждые три года. Одним словом, они вынуждены отдавать своему господину всё, что тому вздумается пожелать… В руках владетеля безграничная власть не только над добром, но и над жизнью подневольных; вот сколь велики сословные права польской шляхты, которая живёт точно в раю, в то время как селяне пребывают ровно в чистилище… Положение их иной раз горше, нежели у каторжников на галерах. Такое рабство служит причиною частых побегов; отважнейшие среди селян ищут спасения на Запорожье… Сии беглецы, что ни день, умножают силу Запорожского Войска…»
Долго Пилип-с-Конопель читал ту французскую книгу товарищам, немало страниц с описанием просторов красавицы Украины: с её Борисфеном-Днепром, с Дунаем, с другими речками, со степями, горами и долинами, сего сказочного, на взгляд иноплеменников, края, на чьи богатства из века в век зарилось несчётное множество всяких хищников.
28
Любопытные мирославцы и ещё, может, читали бы, то и дело осушая у Насти по доброму корчику её хмельного молока, когда б нежданно-негаданно не раздался чей-то властный голос:
— Вы что это тут делаете, панóве?
То был пан обозный, Демид Пампушка-Купа-Стародупский: он подкатил к шинку на своей таратайке, с Оникием Бевзем на передке, с мешком и заступом, спрятанными в ногах, и уже, по привычке, покрикивал:
— Кто разрешил, спрашиваю? Кто разрешил?
— Читать книги? — спросил Пилип.
— Во время войны напиваться! — гаркнул пан обозный. — Позволил кто?
— Кто тут напивается? — степенно спросил пан сотник.
— Все вы — пьяные.
— Ни у кого — и маковой росинки, — отвечала обозному Явдоха. — Нам можете верить, мы — сотники, пане!
— Я сам, мамо, я сам!
— А где шинкарка? — заорал обозный.
— Вот я, — скромно отозвалась Настя Певна.
— Я ж горилку продавать запретил! — накинулся на неё пан Стародупский.
— А я и не продаю, — повела пышным плечом Огонь-Молодица, Настя Певна. — Шиночек мой торгует отныне мо-ло-ком! Да вот и написано ж: «Птичье молоко», поглядите, пане!
— Птичьего молока не бывает в природе, — не улыбнувшись, возразил пан обозный, ибо ему, как иным панам средней руки, не иметь ни малейшего чувства того, что мы ныне называем юмором, велел сам бог. — Такого в жизни не бывает! Злые языки плетут, будто у пана гетмана, Гордия Пыхатого, вместо одной руки — лебединое крыло! Другие толкуют, будто Козак Мамай может убежать от ворога, нырнув в кадку с водою, чтоб вынырнуть аж где-то в Чёрном море. А тут вдруг ещё: «Птичье молоко»! Такого ж на свете не бывает? Не бывает! Вот почему я не могу дозволить, чтоб в моём городе водили за нос простодушных! — и заорал — За-пре-ща-ю!
— Что же вы… запрещаете? — запнувшись, спросила Настя Певна.
— Сие название — противно истине, — глубокомысленно заключил обозный. — Молоко ведь бывает только коровье…
— Овечье! — подсказали пану начальнику из толпы.
— Заячье!
— Кобылье!
— Свинячье!
— Ослиное!
— Это другое дело! — согласился обозный. И пообещал: — Ладно, подумаю.
— Над чем? — не утерпела Настя-Дарина.
— Над новым названием сего гнезда разврата, — важно молвил обозный. — Так, значит, я подумаю… посоветуемся, какое то должно быть молоко. — И, показав щербатые зубы, ласково улыбнулся из-под своих щетинистых усов: — Ты, сладчайшая Настуся, не тревожься… я всё сие обеспечу, солнышко моё! О-бес-пе-чу! — повторил он, явно любуясь этим поэтическим словом.
Оставив в таратайке под приглядом Оникия Бевзя свою блестевшую от работы лопату и порожний мешок, пан Купа отряхнул на себе жупан, и от усталости его и следа не осталось, словно бы и от сердца отлегло, а то ведь, прокопав вместе с катом целёхонький день, пан обозный не нашёл там, где крепко надеялся найти, ни малейшей приметы какого-либо клада, ни-ни!
Оттого-то он такой сердитый и налетел тут на всех.
Однако всё уже миновало.
Усаживаясь в шинке за стол, он глубокомысленно бормотал про себя:
— Так, так! Ага… пускай будет так: «Свинячье молоко»! — и он, довольный этим решением, вынимал из кармана и в охотку жевал совсем зелёные лесные кислички, коими попотчевала его ещё утром какая-то молоденькая цыганочка, ворожея, когда он, случайно её встретив, попросил какого ни есть дьявольского зелья для взбодрения мужеска духа.
И он теперь жевал те незрелые кислички, а ему и впрямь-таки чудилось, словно дух его взбодряется от завороженных цыганкой лесных яблочек.
29
И такое приподнятое настроение овладело им теперь, что он сам себе ещё пуще понравился.
И шинкарочка Настя Певна пану обозному вдруг приглянулась.
Да и дома его ждала любимая жёнушка, и пан Демид нарочно хотел задержаться, чтоб помучить её ожиданием.
Ему, правда, и отдохнуть здесь хотелось после многотрудного дня с лопатою, после непривычной и тяжкой работы — ведь за всю жизнь не переворочал пан столько земли, как за последние несколько дней, — и Демид хотел малость отдохнуть, чтоб к молоденькой супруге явиться в полной силе и красе.
Сидя у стола, он заглядывался (невольно, конечно) и на шинкарочку, вельможный пан, ибо глаз от неё отвести было невмочь, такая она красовалась там пышная да пригожая, вся в низках кораллов, в дукачах да серёжках, с кольцами да перстеньками на каждом пальце, в цветистом гуцульском уборе, который шинкарка надела сегодня, затем что был ей к лицу, — и она видела, что пану обозному пришлась по нраву.
— Вся горилка за время войны повысохла? — спросил он шутя.
— Да, милостивый пане.
— По моему велению? — чванясь своей властью, спросил полковой обозный.
— Да, ваша вельможность.
— Так налей мне хоть кружку молока! — велел пан Купа-Стародупский и вновь улыбнулся шинкарочке чересчур даже красными губами, что рдели под не столь уж густыми рыженькими усиками.
— Молочка? — переспросила шинкарка, но не тронулась с места.
— Молоко — питьё молодых, благо они пьяны и без того: своею молодостью пьяны. А старикам…
— Нет! — крикнул захожий спудей-латынщик. — У древних сказано: Vinum lac senum! — сиречь вино — молоко стариков! Так-то!
— В противоречиях рождается истина, — глубокомысленно согласился пан обозный.
— А истина — в вине. In vino veritas!
— От ваших непреложных истин может заболеть голова, — зажурчала частым смехом Огонь-Молодица. — Вот послушайте лучше!
И она запела.
Затем что, дай ей бог, петь она была горазда:
Ой пора в нас не така, Щоб горілку пити! Краще кухоль молока Враз перехилити: 3 молока береться сила, Щоб ворожа рать тремтіла, Молоко кріпить нам кров — I на битву, й на любов! Як настав облоги час, Висохла горілка, Пийте, люди, воду й квас, Пийте з понеділка! А у мене городяни 3 молока щоденно п’яні,— Ну, а може, я й сама Вибиваю ïх з ума?! Гляну раз і гляну два Іскрами-очима, — Закрутилась голова В Гриця і в Максима… Трунок славний мій, панове, — Бiле личко, чорні брови, — Так заходьте ж до шинка — Скуштувати молочка!И прибавила:
— Так-то, пане полковой обозный!
— А отчего же, — спросил Пампушка, — когда в городе нет горилки и в помине… отчего у тебя в шинке столько пьяных? Что все эти люди пили?
— Молоко пили, — блеснула зубами и очами шинкарка.
— С чего же они пьяны?
— Корова у меня, вишь, такая: хмельное даёт молоко.
— Чем же ты её кормишь?
— Рифмами!.. Стихов развелось теперь сколько хочешь. Вот я и отрезаю правый край от страничек разных поэтических книг… да и… сечкою той…
— Там же — не только рифмы? Ведь на обороте…
— Какая ж корова выдержит одни только рифмы?!
— Ты, гляди, всё это, может, шутишь? — в сомнении спросил, грызя Марьянины кислички, пан полковой обозный.
— Упаси господь!
— Я таки словно хмелеть стал… — сам к себе прислушиваясь, озадаченно отметил Демид. — А на меня рифмы не действуют! С чего ж это я пьян?
— Я ведь о том целую песню спела, — развела руками шинкарочка.
— Да ну? — от души удивился пан Купа.
— Перескажи ему своими словами, без песни, — дал совет кто-то потрезвее. — Для пана обозного поэзия недосягаема, как звёзды в небе для борова!
— Что-о?!
— Мы все тут пьяны — от её взоров, пане полковой обозный, — своими словами, сиречь сухою прозою, перевёл Демиду Пампушке какой-то безусый школяр.
— Она, вишь, столько лет разливает вино да горилку, что и сама стала хмель хмелем!
— Что и сама как вино! — соскочив с таратайки, лихо выкрикнул Оникий Бевзь, и поцеловал шинкарочку в медовые уста, и прямо очумел от поцелуя — всё в нём застыло на миг, онемело, будто его самого вздёрнули на виселице. — Крепче оковитой!
— Тьфу, беспутный! — сплюнула Огонь-Молодица. — Прездоровый дубина, а целует что тёлка — бычка! Лижется, а не целует! Только и всего что мокрый след!
— Дай-ка я поцелую тебя, сладкогласна вдовице, — скандируя, приступил к ней тот самый безусый школяр.
— А ни-ни! — брезгуя, сказала шинкарочка. — Целоваться с безусым, с голомордым, для меня всё одно что с девкой. Ты вот послушай нашу галицкую:
Що ж то мені за косар, Не вміє косити? Що ж то мені за кавáлір, Не вміє любити? Що ж то мені за косар, Що не має бруса? Що ж то мені за кавáлір, Що не має вуса?В шинке захохотали.
Всем пришлась по сердцу шутка, все принялись разглаживать свои козацкие усы, ибо в те времена мужчины ещё хоть чем-то отличались на вид от женщин, девчата не ходили в штанах, а парубки — гололицыми, — да, да, панове товариство, на свете и вправду были некогда такие времена, хотя человечество и не знало ещё всем известного чеховского замечания, что, мол, мужчина без усов — то же самое, что женщина с усами.
30
— Откуда ж ты здесь, такая пышная корчмарочка, взялась? — в удивлении вскричал, впервые только сейчас новую шинкарку увидя, Саливон Глек, что заглянул сюда опрокинуть чарку горилки после тщетной нынче работы на степном кургане, прозываемом Сорока, где он помогал Лукии, пресердитой донечке, искать селитру, которую надеялся там обнаружить алхимик Иваненко. — Ты же, любая пани, будто и не здешняя? А? — и он, на правах старого вдовца, лихо подмигнул дьявольской шинкарке.
Чужая Молодица ответила ему, да за гомоном никто не слыхал, затем что все уже шибко развеселились, словно и правда весь шинок разом охмелел от одного медового поцелуя, перепавшего Оникию Бевзю от сей мрачно-прекрасной и чем-то страшноватой молодицы.
— А и верно, я вроде бы пьяный, — грызя зелёные лесные кислички, удивлялся сам себе Пампушка, и думать забыв, что дома его поджидает любимая жёнушка, Параска-Роксолана, чтоб снова и снова потрудиться над выполнением коварного замысла — сжить мужа со свету, — хоть, по правде говоря, от того сживания пан лишь худел, бодрей становился, а на безнадёжной лысине за последние дни показался чуть заметный гусиный пух, ибо вовсе не собирался он скоро помирать, как надеялась пани Роксолана, — видно, ему на пользу пошли не только усилия законной супруги, а и ковырянье в земле, и вся эта несусветная маета с поисками кладов. — Таки пьян я от твоего пти… пти… птичьего молока, ведьмочка моя пригожая! — орал Демид, и уже распалился паночек, уж и глазки заблестели, и бог знает, не было ли у него какого умысла насчёт сей жутковатой молодицы — пред тем как отправиться на брачное ложе? — Я уже, Настуся, пьян-пьянёхонек! — и он вдруг почуял, что вот-вот захрапит.
Да и Михайлику внезапно спать захотелось.
Да и Пилип-с-Конопель уж клевал носом, хотя доселе и умел как будто выпить чарку горилки, а то и вина, доброго французского бордо — из лоз Медока, Грава или Сент-Эмильона…
Саливон Глек, хоть и строил из себя ещё крепкого вдовца, уже храпел где-то в уголочке.
Так они все и уснули бы, когда б на пороге шинка не явился — в крови, перевязанный, едва живой — Иванов-Иваненко, седой алхимик.
Подойдя к Михайлику, он тихо сказал:
— Панну Ярину украли.
Никто его не услышал, кроме Пилипа, что сидел подле сотника и Явдохи, вполголоса продолжая переводить им Бопланово «Описание Украины».
Пилип и Михайлик, вскочив, мигом выбежали из шинка, а за ними опрометью кинулась и матуся.
31
Никто и не приметил того, кроме Чужой Молодицы, у коей был преострый глаз.
С досады аж закраснелась она, эта Настя Певна, заполыхала алее кораллов, что её шею обвивали, и, чтоб унять гнев, запела, ибо нет вернее лекарства против сердитого сердца, нету средства лучше песни.
Шинкарочка пела, затем что хотелось поскорее разбудить всех задремавших в корчме над столами:
Ой, дубові ворітечка,— Не мож ïх заперти, Кого люблю, не забуду До самоï смерті…Потом, засмеявшись, промолвила:
— От войны все хлопцы шалые.
— Ты это про меня? — спросил, просыпаясь, обозный, браво подкрутил редкие щетинистые усы и добавил — Ты с безусым не хотела целоваться. А такого ещё случая не бывало, чтобы пред моими усами хоть одна молодичка…
— С чего бы в них такая сила?
— Я свои усы лелею уже тридцать годов.
— Вот эти?! — воскликнула шинкарочка. — Эти крысьи хвостики?
Настя Певна захохотала, а пан Демид Пампушка-Купа-Стародупский оскорбился, что с ним случалось последнее время весьма нередко.
— Я усы эти лелею уже тридцать лет! — надувшись, повторил пан обозный, требуя надлежащего к ним почтения, словно были то не усы, а некие полковые клейноды[19]. — Хотя, правда, могли бы они вырасти и краше, — добавил он и пояснил — А как же! Я ведь их на ночь мою кислым молоком и желтками вороньих яиц…
— А ещё чем? — не скрывая насмешки, спрашивала чёртова шинкарочка.
— На другую ночь я мажу усы мёдом и дёгтем.
— А ещё?
— На третью — змеиным салом.
— А ещё?
— Медвежьим пóтом.
— А ещё?
— Не скажу, — застыдился пан обозный.
— Отчего ж?
— Неловко… ты ж — пани!
— Ого! — и Настя Певна так захохотала, что прикрытые в шинке ставни сами собой растворились, как от ветра. А шинкарка, едва превозмогая смех, спросила — И как они у тебя… и как… те крысьи хвостики… вовсе не повылезали?
Пампушка рассердился.
И стал хорохориться.
— Как ты смеешь?! — крикнул он. — Ведь я — пан Пампушка-Стародупский.
— Что вы говорите! — угодливым голоском, будто перепугавшись, молвила Чужая Молодица. — Так наш пан обозный — урожденный шляхтич?
— Да уж не иначе!
— Могущественный владелец села Стародупка?
— Ага.
— Так то про вас идёт слава по обоим берегам Днепра?
— Вот-вот! — выпятил пузо пан полковой обозный: гнев его помаленьку утихал.
— Я слыхала про вас давно уже. Далеко от сих мест слыхала, пригожий мой паночек…
— Отколе ж ты прибыла в наш славный город? — спросил пан обозный, а Настя-Дарина ответила песней:
Гуцулка мя породила, Гуцулка мя мати,— Як не візьму гуцулочки, Не буду жонатий…— Золото, а не молодица! — сказал, просыпаясь, пьяненький с горя Саливон Глек.
— Что ты сказал? — вдруг встревожился обозный.
— Клад, а не бабочка! — повторил, ещё крепче хмелея, старый гончар.
— Что ты сказал? Повтори!
— Клад…
— Ты сказал… ты сказал… клад?! — дрожащим тихим голосом переспросил Пампушка.
— Ага… так-таки и сказал: клад!
— Ты что-нибудь такое… про неё… знаешь? — шёпотом и заикаясь, как гетман Однокрыл, спросил Купа. — Ты что-то про неё знаешь, пане Саливон? Ну, скажи! Про эту новую шинкарочку… что-то знаешь?
— Впервые вижу сию весьма пригожую молодицу, — отвечал Саливон Глек.
— Ты от меня лучше не таись. Говори!
— Как перед богом!
— Мне… мне ты можешь во всём признаться. Ведь мы с тобой, старый мой дружище…
— Чего тебе от меня надобно? — удивился гончар.
— Скажи: ты чего это ляпнул, что шинкарочка — клад?
— Ты же сам видишь, как она хороша!
— Ну и что? — не отставал Пампушка.
— Вот тебе и клад!
— Постой-ка, постой! Ого! — зачастил пан Купа. — Ты, гончар, полагаешь, что сия бабочка — не так себе просто…
— А что?
— Я уже смекнул: сколько дукачей в её монисте?! Вся в золоте! На каждом пальце — перстни! В ушах — серьги! На стойке, вокруг неё, что песку — червончиков?! Догадываюсь! Вся она в золоте?! Разумею! Клад! Вышел из-под земли и сам даётся в руки.
— Страшно в таком деле ошибиться.
— В чём ошибиться?
— А что… коли мы зря это на шинкарку подумали? Что, коли она — вовсе и не клад?
— Ну какой же ты, Саливон: то клад, то не клад! Сам же только что сказал, что молодица — клад. Говорил? Говорил!
— Тьфу на твою голову! — рассердился Глек и встал, чтоб идти домой, ибо и так его ожидала уже добрая у Лукии проборка. — Будь здоров!
32
— Иди здоров! — сгоряча бросил пан обозный, но, опомнившись, схватил гончара за рукав. — Ты же сказал мне, что молодица — клад? Сказал иль не сказал?
— Сказал, сказал! Отвяжись…
— Ну вот! Говорил, что клад? А кто ж не знает, что запорожские клады, когда кончается заклятье, выходят из-под земли и оборачиваются…
— Чем оборачиваются?
— Чем вздумается нечистой силе.
— О?!
— Который — собакой прикинется. А который…
— Знаю, слыхал!
— В одном селе… в ночь под Христово воскресенье… когда все ушли в церковь… к старой бабке, что осталась дома одна, входит будто бы парубок, да и просит поесть. «Что ж я тебе дам под велик день! Постного ничего уже не осталось». — «Да чего хочешь, того и дай!» Вот баба к догадалась, что то клад вошёл парубком! Схватила она кочергу да по спине его — трах!.. И как посыпались из него дукачики…
— И про то я уже слыхал…
Но угомонить Пампушку было невозможно.
Схватив цехмистра за рукав, он вёл своё:
— А то, вишь, идёт как-то дядько. Ан перед ним — корова. «Откуда это, думает, взялась корова?» Прямо не по себе ему стало, что корова будто из-под земли выросла. «А может, думает, то мне грошики господь посылает?»— да корову дрючком! И как посыпались дукачики… матинка моя!..
Когда уже стало невтерпёж, гончар молвил:
— Прощай! Поди да выспись.
— Ты же сам сказал… и я думаю, что это нам с тобою господь бог посылает…
— Отчего так решил?
— Пора бы уж! У меня с паном богом, видишь ли, свои счёты! — и Демид Пампушка подумал про воз ладана, сожжённого в степи. — Вот я и полагаю, то мне сам бог послал сию шинкарку, сей пригоженький клад, сии денежки…
— Ты что надумал? — испугался цехмистр гончаров. — Этакую славную молодичку — да дрючком?
— Да ты ж видел — сколько на ней дукачей? Сверху — столько золота. А сколько же внутри? Подумай сам? Дукачи — то ж вернейшая примета!
— Чего ж тебе от меня надо?
— Ничего бы и не надо! Я и без тебя управился бы, чтоб не делиться. Да… коли уж так неладно вышло, что и ты обо всём догадался, так помоги мне взять.
— Чужую Молодицу?
— Клад! Только ни слова Оникию Бевзю, чтоб не пришлось и с ним делиться! А когда мы с тобою возьмем-таки…
— Придется огреть?
— Дрючком.
— А если она… если не клад? Если то просто молодица? Что тогда?
— Неужто в толк не возьмёшь: никто у нас той шинкарки прежде не видал? Не видал!
— А ведь правда!
— То-то же! А коли не хочешь, попробую сам.
— Когда же?
— Нынче ночью. Только никому — ни слова!
И они, озираясь, вышли из шинка.
33
Верный Оникий Бевзь поджидал своего пана у таратайки.
— Садись-ка, Глек, подвезу, — бросил цехмистру Купа.
— Я пешком: ведь недалеко!
— Всё одно: ходить пешком негоже.
— Почему бы?
— А потому, что ты — голова над гончарами города Мирослава. И вдруг — пёхом?!
— Я всё-таки пойду…
— Так не жди никакого почтения.
— От кого почтения?
— От гончаров твоих. От меня почтения. От всех! Какое уж почтение пешему? — и велел Оникию Бевзю — Погоняй!
Тот хлестнул коней.
А когда тронули, заплечных дел мастер в сердцах сказал пану обозному:
— Копал с вами целёхонький день! А что имею? — и заговорил с досадой — И почему это бог не даёт мне всего, что мне нужно? А вот вам — полной пригоршней! Хоть вы и старый да грешный: людей и бога обманываете, бедных обижаете! А я же молод, умён, пригож, а нет ни шиша?!
— Не гневи бога, парубче.
— Ещё с вами черти меня связали! — правя лошадьми, продолжал Бевзь. — А что я получу за всё усердие?
— Найдём клад, получишь денежки. А не найдём, научишься у меня чему доброму. Наберёшься ума-разума. На человека станешь похож! Неужто твоя голова сего никак не осилит?
— Всё, что к выгоде, моя голова всегда осилит! — и он люто хлестнул лошадей.
А когда подкатили к железной кованой ограде, к собственным его воротам, пан Купа вдруг приказал:
— Сворачивай во двор! Да поживее! — и чуть не застонал, ибо отравленные кислички, оставшиеся после известного дела у егозы Марьяны, уже давали себя знать.
— Чего это вам так приспичило?
— Приспичило-таки. Поспешаю сильно… вон туда!
— Туда? — диву дался Бевзь. — А люди говорят, будто даже сам царь туда пешком ходит?! А вы…
— Вези, вези! А про царя не смей мне…
Когда же быстренько подъехали, Оникий, молодой кат, спросил, склонив толстую красную шею:
— А штанцы вы там — как? Очкурик? Сами? Или, может…
— Развяжу сам! — скороговоркой буркнул пан Купа-Стародупский и столь резво выскочил из таратайки, что та долго ещё колыхалась, как зыбка.
«Что значит — пан!» — почтительно подумал Бевзь.
34
Колыхалось всё перед глазами и у двух парубков — у Михайлика и у Пилипа, пока они бежали к дому епископа.
— Ярину украли! — в один голос выпалили они, когда отец Мельхиседек вышел к ним из внутренних покоев.
— Знаю, — сказал тот коротко.
— Надо спасать! — задохнулся Михайлик.
— Я пойду, — тут же вызвался Пилип-с-Конопель.
— Иди, — сказал владыка. — Ищи!
— И я тоже! — рванулся и Михайлик.
— А сотня? — спросил архиерей.
— Кто другой… пускай!
— Сотник ты или не сотник?
Михайлик осёкся.
— Иди, голубь, не мешкай, — кивнул руанцу епископ.
Подойдя под благословение, Пилип-с-Конопель сразу было двинулся к двери, но вернулся:
— Хочу попросить…
— Слушаю, — склонил седую голову епископ.
— Мне хотелось бы… снова взять с собою портрет.
— Возьми.
— С ним легче искать будет.
— Понимаю.
— Искать, может, придётся по всему свету. А легче — с образком: не видел ли кто? Не встречал?
— Возьми… там наверху.
— У окна, — вырвалось у Михайлика неосторожное слово.
— Ты как знаешь? — с подозрением спросил архиерей.
— Да это я… — смутился пан сотник.
Втроём они поднялись наверх, — все в её комнате оставалось как в ту ночь, когда был здесь Михайлик.
Кивала, как тогда, тень вишнёвой ветки, и нелегко было оторвать от неё взор.
Пилип-с-Конопель вдруг вскрикнул.
Бросив взгляд на стену, Михайлик увидел…
Нет.
Ничего он там не увидел.
Рембрандтова творения в комнате не было.
Портрет Кармелы Подолянки исчез.
ПЕСНЯ ШЕСТАЯ, МОСКОВСКАЯ
Россия да Украина — одного корня калина.
Современная пословица1
А лето, лето летело, что на крыльях…
2
Лето было знойное, горькое, голодное.
Дни и ночи проходили в тяжком ратном труде.
Ибо война становилась всё более жестокой, яростной, грозной.
Где-то там подступали и подступали татары да немчура, наймиты гетмана Однокрыла, к полкам русского князя Горчакова, ближнего боярина, и кто знает, добрались ли до него мирославские гонцы, известно ль князевым выведчикам про измену гетмана, не падёт ли россиянинам на голову гетман негаданно-нежданно?
Где-то идёт уже, видно, война меж лыцарями Запорожья и однокрыловцами. Война… Но где? Но как?
Где-то там — лесами да болотами пробираются с письмами к московскому царю посланцы Украины. А добрались ли?.. И что с ними?
Где-то там…
3
А здесь, перед Коронным зáмком, на том ратном поле Долины, где так зычно осрамило себя из-за не чаяной повальной бегавки пышное войско гетмана Гордия Пыхатого, коварно соблазнённое яблочками Евы, здесь повсюду кустились диковинные жёлто-ярые маки, так обильно, что супротивники даже в бешеных боевых схватках вытоптать их не могли, и желтели те маки на позор изменникам желтожупанным, и так они несносны были для глаза Однокрылова, что ясновельможный не раз уже посылал верных ему реестровиков — тайком, ночной порою — топтать тот мак, выдёргивать, косить; нежные лепестки вздымались метелицей, но наутро маки расцветали новые и новые.
Жёлтые лепестки гневили пана гетмана ещё и потому, что в неправой войне, которую он начал, дальновидно уповая на Варшаву, на Рим иль на кошель Ван Дорна, не было пока верной победы ни у той, ни у другой стороны: весы фортуны не склонились ни туда, ни сюда.
…Когда отца Мельхиседека ранило в бою, он, удручённый похищением Ярины, заметно сдал, а посему мирославцев теперь водил в бой сотник Михайлик, а иной раз и Козак Мамай, когда возвращался в Мирослав с вражьей стороны, с розысков панны Подолянки, что с того дня так и растаяла, будто соль в воде.
Лукия, Гончарова дочь, как раньше, рыскала с девичьей стражею по городу, по всем уголкам, да и вокруг — по Калиновой Долине.
Что до пана Купы-Стародупского, то он тощал и бледнел, ибо пани Роксолана прилежно выполняла свой коварный умысел. Ещё и потому худел и словно бы моложе становился Купа-Стародупский, что клады искал, искал, а не находил. Ещё и оттого спал с тела, что мучила его неотвязная дума: ему всё мнилось, будто бесследная пропажа пана Оврама Раздобудька некими тайными нитями связана с поисками того запорожского клада, ради коего шляхтич и прибыл сюда: нашёл, может, и удрал?! Нашёл, гляди, и сбежал…
Продолжал искать свои сокровища и алхимик Иванов-Иваненко: уже и руду болотную добывали на том самом месте, где его чуть не убили желтожупанные разбойники, уже немало и оружья выковали кузнецы из того железа, найденного в ржавом болоте, а до селитры алхимик так-таки докопаться не мог — ни на кургане, что Сорокою зовётся, и нигде окрест, а порох в городе Мирославе был уже на исходе.
Да и хлеба уже не хватало.
Да и другим припасам подходил конец.
Уж и базарный майдан опустел и заглох: нечем было торговать. Да и некому, почитай: всех к своему делу притянула война.
Людей в городе становилось всё меньше и меньше, затем что гинули в боях. И в Михайликовой сотне не так уж много осталось воинов, хоть он теперь атаманил над тремя сотнями, ибо сотники их сложили головы на поле брани.
Никакая подмога уже не проникала в город Мирослав, окружённый однокрыловцами с трёх сторон, а с четвёртой — болотами, ржавыми мочажинами да непролазными топями; никакая воинская сила уже не вливалась в город — ни посполитые, ни реестровое козачество, ни запорожцы, кои, верно, где-то там уже поспешали от Днепра — на помощь правому делу, ни разбросанные по бессчётным зимовникам хлеборобы, бывшие козаки, ни ремесленники из других городов, что валом валили сюда в первые дни войны, то есть все те, кто готов был скорее смерть принять в борьбе с изменниками, нежели вновь попасть в неволю к ляхам.
Не пришло ещё в ответ ни словечка и на письма, с верными людьми посланные на Запорожье и в Москву, — и уже закрадывалась в душу горечь: ни один, видно, из мирославских гонцов ни на Сечь, ни к царю не дошёл, и горожане тужили по своим посланцам, ибо то были лучшие люди Мирослава, и скорбел по обоим своим сынам, кои, верно, жизни уже лишились, к однокрыловцам угодив, а то и в руки святой инквизиции, сокрушался и плакал тайком старый гончар Саливон Глек.
А когда голубь, которого средний, Омельян, взял с собою, когда голубь воротился в кузню Иванища, не принеся весточки, Саливон Глек, без сна, ночами кликал и кликал своего Омелька:
— Сыночек ты мой! Лебедок! Где ты летаешь? Где витаешь? Где? Добрался ль до Москвы? Здоров ли? Жив ли? Отзовись…
4
Всею душою отцу не раз он отзывался — посланец Украины, Омельян Глек, — но старый Саливон, сердцем то смутно чуя, ничегошеньки о сыне своём не ведал, не знал, как там мечется Омелько по Москве, по граду стольному, солнцем в степях печённый-недопечённый (хоть чёрный, что холява), хищным зверем в лесах терзанный-недотерзанный, оводами, шершнями да комарами в лугах и болотах еденный-недоеденный, голодный, оборванный, злющий-презлющий: по Москве слонялся он лишь потому, что не мог добраться (ведь упреждал Мамай) до самого царя, чтобы подать, по наказу мирославцев, в собственные руки государевы письмо владыки Мельхиседека, письмо, от коего, быть может, зависела вся дальнейшая участь Украины.
Но что ж он мог поделать, Омелько!
Яриться.
Только и всего.
На первых людей московской державы, на бояр да окольничих, что так недрёманно стерегли царя… На думных дьяков и подьячих, на стряпчих, кои уже и в те поры изводили по царским приказам столько бумаги, что ею можно было б устлать едва ли не всё, уже немалое тогда, Московское царство.
Злобился Омелько и на дворян городовых, что столь плотно царя окружали, на всяких стольников да постельничих, и на свирепых стрельцов, что охраняли его палаты, не дозволяя никому приблизиться к золочёной ограде государева дворца в Кремле.
Лютовал наш Омелько даже на самого царя.
5
Придя пешком (коня и голубя утратил он дорогою), придя в Москву, Омелько в первый день видел царя на улице.
Ехал царь в золочёном возке.
На подножках высились по обе стороны двое бояр (министров, как мы сказали бы сейчас), а на задних приступах возка, на запятках — ещё двое.
На резвых некованых конях за возком поспешали стрельцы (ноги по-турецки подняв на сёдла), и каждый, кроме поводьев, держал лук со стрелами, меч, нагайку, мушкет с трутом, да ещё саблю ногами придерживал, и толстенные потные морды иных стрельцов казались Омельку — до того он был зол — тупыми и гадкими.
Даже пригожее, холёное лицо государя, промелькнувшее перед Омельяном, тоже представилось ему, сердитому, неказистым, хоть сам великий государь был румяный, крепкий и в меру дородный, с кротким взглядом ясных голубых очей.
Впереди возка ошалелые от усердия царедворцы мели улицу, в непроходимом мусоре расчищая дорожку, и пыль вставала перед государем всея Руси, и чёрный пот стекал с невысокого чела, а те бояре, что высились на золочёных подножках, почтительно стирали уличный прах шёлковыми платами с его розовых щёк.
Кремлевские рейтары, грозя пистолями да карабинами, разгоняли прохожих, пребольно лупцуя нагайками, хотя люди и сами шарахались прочь от греха — пропадите вы пропадом! — а кто не поспевал укрыться во дворе или в доме, тот прижимался к забору либо спешил упасть на колени, пока не отведал плети.
Встречные всадники, любого рода и звания, торопливо соскакивали с коней и тоже падали ниц, затем что среди улицы никто перед царем сидеть на коне не смел, даже именитые бояре Москвы. Хоть и шла по всей стороне русской слава славная про «доброе» государево сердце, ни при одном европейском иль азиатском дворе государям столь ревностно не служили. Благоговейная покорность, коей требовали тогда от российских подданных, до того доходила, что вся Московия, под страхом смертной казни, почитала царя наравне с богом. Даже наипервейшие бояре клали перед государем каждодневно тысячи земных поклонов, а коли кто поминал царёво имя — не только в Москве, но и в деревне или даже где в лесу дремучем, — всякий должен был снимать шапку, дабы её, упаси боже, царские прислужники тут же не сняли с плеч вместе с головой.
Омелько наш, всего того ещё не зная, в краткий миг, когда царь показался на улице, чтоб тотчас исчезнуть в туче пыли, Омелько, быстро вытащив из подпоротой шапки письмо мирославцев, кинулся было к золотому возку, да кто-то парубка сзади так сильно дёрнул да толкнул, что он упал, даже ушиб себе локоть. Обернувшись, лютый как зверь, Омелько Глек хотел было дать сдачи, но увидел за спиной старичка в латанной-перелатнаной одёже, сухого, с кротким лицом, которое, от нужды почернев, напоминало ежевику, и рука на старого не поднялась. Омелько снова рванулся было за царским возком, но тот покатил уже дальше и скрылся в пыли, поднятой мётлами царедворцев, копытами коней и тысячью ног всполошённых москвитян.
Омельян кинулся было вдогонку, но тот самый старик, что дал ему тумака, крепко схватил его за рукав козацкого жупана, изрядно-таки изодранного в трудной дороге.
— Куда тебя черти несут! — тихо прикрикнул дед.
— Да к царю же, — сердито дёрнув широченным плечом, отвечал Омельян.
— Убьют!
— Кто меня убьёт?
— Стрельцы. А не то бояре. Либо сам царь… Кто-нибудь да убьёт!
— За что?
— А не лезь, хохол! Не лезь, куда не след! — и старик, ласково мигая слезящимися, блёклыми, некогда, видно, голубыми, глазами, не выпуская Омелькова рукава, зашептал — Сего лета государь рукою собственной… на Варварке-улице… порешил одного дурака, боярского сына.
— За что же? — спросил Омелько также шёпотом.
— Тот жалобу хотел было царю подать… на обиду некую.
— За что же… порешил?
— Подумал, что сын боярский кинулся к царскому возку — государя убить.
— Ого!
— Лежал бы и ты сейчас… вот тут! — и присоветовал — Покуда жив, ворочайся домой. А свою челобитную отдай в Гетманский двор… Вон там он, двор тот, в Старосадском заулке…
— Должен… в собственные руки. Царю.
— Пропадёшь!
— Божья воля…
— Ты что — дурной? Иль спятил? — осердился дедок. Потом спросил — Ты где живёшь?
— Нигде ещё не живу.
— А есть хочешь?
— Хочу.
— Так идём!
Старик повёл хохла к своему дому, к лачуге, где он жил.
Всю дорогу дед ругался и ворчал.
6
Звали деда Корнеем Шутовым.
Он был у коваля челядником и своей избы не имел, а жил в кабале, в одном из дворов чёрной сотни — хуже скота, с двумя статными и пригожими сыновьями, которым так же суждено было до скончания жизни мыкаться в неволе.
Добрые и всегда голодные люди приветили гонца Украины, накормили чем бог послал, то есть краюхой хлеба и кружкой яузской воды, без щепоти соли даже, уложили спать и, тихо соболезнуя, сидели над ним, ибо парень весьма пришёлся им по душе, а не смогли его уговорить не соваться с бумагою своей к самому царю, если не хочет, чтоб голова его до времени скатилась с плеч.
Наутро, не послушав благого совета, двинулся Омелько по Москве, один побежал, затем что ни кузнецовы сыны, ни Корней Шутов не могли уклониться от кабальной работы, чтобы хоть показать дорогу в Кремль, где парубка, вернее всего, поджидала беда.
Шатался Омелько по управам, а когда удавалось пробиться в какой ни есть Приказ, хлопца, изрядно-таки обносившегося в дороге, гнали вон, — ведь он уже дочиста роздал приказным все талеры, кои парубку вручили на дорогу мирославцы: в Москве тогда, как то всюду бывало, бояре да боярские дети открыто кичились родом своим и богатством, богач с презрением глядел на бедняка, как везде и повсюду, достоинство человека измерялось «количеством золота, коим владел он, да ценностью мехов на его одеянии».
Приказные крючки спервоначалу с большой охотой хватали Омельковы денежки — в кошеле принёс мирославец серебро да золото, а по всей Московии в те годы платили жалованье слугам царёвым одной медью, и за рубль серебра в Москве давали уже по три рубля копейками, да и денег поддельных ходило немало в народе, хоть и карали всех, кто тайно чеканил те медяки: злодею отсекали десницу и прибивали её к стене Монетного двора, где она и оставалась, высыхая либо истлевая…
Тем охотнее хватали приказные строки Омельково серебро да червонцы, ловко пряча, по тогдашнему обычаю, добрые денежки себе в рот, ибо то был кошель самый надёжный. А когда Омельков мешочек опустел, никто уж и говорить не хотел с парубком, ещё и грозились стрельцы зловредные, что бросят его в темницу, как соглядатая, иль вора, или беглого холопа…
Были, правда, и такие до всего любопытные души промеж приказных дьяков, что обманно сулили передать письмо в собственные руки царю, — хотелось им сперва пронюхать, что оно там, в той цидуле, за долгий путь помятой и замусоленной, — но не мог Омелько и не хотел ни письма боярам да стряпчим показать, ни рассказать о нём толком, ведь гонцом, ясное дело, был он секретным. Он должен был таиться, чтоб о его приезде с Украины не проведали многочисленные, как их тогда называли, «хохлы» из Гетманского двора в Старосадском заулке, о коем говорил Омельку дед Шутов, либо те «малороссы», что жили в соседстве целою улицей, коя так и звалась тогда Малоросейска (известная ныне Маросейка-улица), а то и на Покровке, где чубатые хохлы проживали, как и подобало, в заулке Хохловском.
У него, Глека Омелька, были причины остерегаться тех людей, коли не всех, то некоторых — земляков из Гетманского двора: среди них немало было и завзятых однокрыловцев, кои не щадили сил, дабы в Кремле, во дворце царском, не дознались про измену гетмана Пыхатого, про позорную войну, про все напасти, что снова вдруг постигли многострадальную Украину и надвигались теперь на державную Москву.
Омелько разумел, что он — первый из четырёх мирославских гонцов, единственный, кто добрался до града стольного, и потому решил зря не лезть на рожон, — не было на свете более опасного дела, как самосильно пробиваться к московскому царю.
Но что же оставалось?
Кому Омелько мог довериться?
Всех тех остерегаясь, кому любопытно было знать, зачем тут рыщет молодой хохол, особенно избегал попечения земляков, ибо чуял, что однокрыловцы из Гетманского двора иль с Малоросейки могут его тайком порешить, либо поклёп возвести перед самим царем, а то и перед страшным Приказом тайных дел, или в измене русскому престолу облыжно обвинить, а то ещё какой-нибудь на парубка навет измыслить, — всё, всё могло бы статься, если бы приспешники Однокрыла, кои, может, засели и в Москве, дознались, с каким посланием, в шапку зашитым, разгуливает по Белокаменной этот сердитый хлопчина.
Приходилось дожидаться счастливого случая.
Но… сколько ждать?
И какого случая?
Там, дома, в Мирославе, по всей Украине, пылали пожары, лилась кровь и очи народа блёкли от слёз…
А здесь…
7
Царь всея Руси, человек «приветный и милостивый», что «желал всем счастья и добра» и всегда, как писали позже верноподданные историки, имел «добрые чувствования к своему народу», царь сей «был не способен к управлению», и всё его царствование являет в истории «печальный пример, когда под властью вполне хорошей личности, строй государственных дел шёл во всех отношениях как нельзя хуже».
В ту пору, когда Омелько прибыл в Москву, государь, сей русский «добрый мóлодец», статный и дюжий, почти не выходил из царских хором: после недавней чумы, скосившей в Москве более четырёх пятых всех обитателей, царь стал осторожен и мнителен. От ограды его дворца страховидные стрельцы с бердышами и нагайками гнали прочь всех любопытных, чтоб не дышали там смерды, ярыжки, люди посадские, вотчинные, тяглые, ремесленники из московских чёрных сотен и слобод, где простой люд прозябал в беспросветной нужде, — чтоб, упаси боже, опять не занесли в царские покои какого «поветрия», гнали всех в три шеи прочь от царских палат.
Хотя не одна только моровая хворь устрашала тогда белого царя.
Напуганный недавними мятежами и восстаниями, государь, властелин преогромной державы, сторонился людей, и окольничьи бояре да стольники никого уже не допускали к царю, из рук вырывали писаные челобитные, чтобы не вздумали обиженные, чего доброго, жаловаться на бояр, на ближних родичей царицы, на все те кривды, что именем «тишайшего, кроткого государя» чинились по Руси, на все тяготы убогого житья, на суд неправедный, на облыжное обвинение невинных, на подкупы, на взятки, на поборы, на высокие цены: за хлеб, за соль, за правду…
Люди стекались, плача и стеная, к церквам, где ждали выхода самодержца, — царь не пропускал ни одной службы божией — ни в праздник, ни в будень… Лет около десяти тому назад толпа обиженных кинулась к царю, что возвращался от монастырской обедни, схватили за повод коня его царского величества и, полагая, что государь всего зла не ведает, выложили малую толику своих отчаянных просьб.
Властитель, в страхе, чтобы не убили, обещал всё исполнить, а когда двинулся далее, бояре, гарцуючи за ним, стали лупить нагайками и топтать лошадьми старых и малых, и тут случилось то страшное дело, которое тогда столь напугало царя: разгневанные москвитяне разбивали боярские хоромы, грабили богатые дворы, жемчуга мерили шапками да пригоршнями, резали парчу ножами, делили соболей да черно-бурых лис, убивали бояр, сих притеснителей, негодников и воров, что обкрадывали народ и казну государеву… Пожар объял тогда всю Москву, а восстание за восстанием покатились по Руси, и царь, напуганный, присягнул перед народом — больше не давать воли стряпчим, боярам, окольничим, — но что ж он мог поделать: чиновники всегда бывали сильнее царей, гетманов, королей и прочих правителей…
Царь доныне того не мог забыть, да и смуты одна за другой вспыхивали то тут, то там, и царские прислужники истребляли бунтарей, карали смертью всех вожаков, содержали соглядатаев, поощряли доносы, повсеместно насаждая страшное государево «слово и дело», за всякую малость били батогами (так звали тогда большущие палки), тащили на дыбу, припекали огнём, за «недонесение» о каком-либо умысле против царя предавали казни, и ещё крепче закабаляли бояре людей в посадском тягле, превратив холопов в бесправный скот, — а добрый царь, тишайший, всё так же был прекраснодушен и кроток, хотя пред народом теперь уж не являлся без телохранителей, стал опаслив, недоверчив, и приступиться к нему, к «царю доброго сердца», уже нечего было и думать, чтоб не не стать короче на голову, и наш Омелечко не знал, что ему и делать.
Порастрясши свои талеры по державным приказам и оставшись без гроша, Омелько должен был думать и о куске хлеба, чтобы не объедать и так не больно сытую семью Корнея Шутова, — и хлопец, бросив напрасное хождение по приказам да палатам, подался по пыльной Москве добывать работу, затем что разыскивать сестру мирославской ковалихи Анны ему, голодному да бесприютному, не хотелось.
8
Ещё в первый день Омелько ахнул от удивления, когда, добравшись-таки в конце концов за три недели до столицы, опрятно подбрив себе козацкий чуб и усы, как делал то дорогою каждодневно, встал на горе, в селе Воробьёво, да и глянул оттуда на стольный град: на излучины речек, на великое множество золочёных куполов на соборах, церквах да часовенках (о пяти куполах, почитай, каждая, а церквей же там было «сорок сороков»), на сады, зеленевшие чуть не при каждой усадьбе, на громадный холм Кремля, круглый, что мяч, с его храмами, палатами да башнями, и аж заколотилось сердце у парубка (Москва ведь!), как тогда, когда он впервые увидел Киев, и всё так и запело в нём… Как раз всходило солнце, подняв тучу голубей над бескрайним городом; как раз дымы закудрявились над столицей, разноцветные, подсвеченные утренним солнцем; и всё так и запело в Омельяне, и нежданные слова явились, переплетаясь с новой мелодией, ещё неясной, ещё расплывчатой и неверной, но уже стройной, как всё, что порождало его воображение, музыкотворческий дух, чудесный талант певца.
Он прислушивался.
Прислушивался и к себе самому.
Прислушивался и к тому, что доносилось сюда, на Воробьёву гору, от града златоглавого, раскинувшегося внизу, от града, ему ещё не ведомого, но препышного; среди лугов, боров да лесов, сверкая, лежал он, как диадема жемчужная на зелёной бархатной подушке…
Молодого украинца влекло спуститься вниз, чтоб завершить в царских палатах порученное ему дело, но то, что открылось ему меж плавными изгибами рек, было столь прекрасно и величественно, что взора не оторвать. Нет, нет, он не раздумывал тогда о доле своего народа, но чувство радости — дошёл наконец до Москвы! — так властно охватило парубка, что даже петь захотелось, однако Омелько и голоса будто лишился в тот торжественный миг: донёс-таки письмо! Сюда, сюда, сюда! Не ляхам, не туркам, не Риму, а справедливому царю московскому, о коем добрая слава шла далеко…
Молодой певец стоял на высокой горе.
Стоял и слушал.
Звенели вокруг леса и боры.
Звенел город.
Звенел и он сам.
И то, что звучало в душе, что звенело в нём самом, мало-помалу слагалось, сливалось, сплеталось в песню. Пришлый парубок, исцарапанный придорожным боярышником и терновником, почерневший от солнца, с багровыми волдырями от комаров, ничем не приметный, чубатый, глазастый, прыткий, сам себе тихо запел:
Серед темних борів, Серед тихих ланів Славне місто цвіте красотою, I одних там церков Сорок є сороков, I зоветься те місто Москвою. I зростає воно, I шумитъ, як вино, I цвіте, наче квітка на сонці, I живуть там брати, Що нам з ними іти, Наші вірні брати-оборонці! Ворогам не дамо Ми ніколи в ярмо Hi Москви, ані Києва, браття! Ми — родúна одна, Кров нас братня єдна…Песня влекла его дальше. Но слов почему-то не хватило вдруг, и Омелько замолк, хоть песня в нём и жила. Он так и ходил с той недовершённой песней по улицам Москвы, и песня билась в нём, как пойманная птица, и вся досада, что потом так горько охватила его, была б ещё горше, когда б не та недопетая песня, что беспрестанно журчала в душе, песня про Москву и Киев, кои в своём братском единении высятся над необоримым славянским миром.
Певши некогда во храме святой Софии, в Киеве, протопсальт Омелько мечтал о красе Москвы.
А теперь, добравшись до Кремля, Омелько жаждал красы Киева, красы Украины…
9
Некогда в Софии киевской поразило его буйство красок, мыслей и чувств в несокрушимой временем смальте древних мозаик, очи святых, мудрые и человечные, живые и подвижные, прехитро выложенные из мелких камешков — на вечнозолотом тле, — перед ними так и хотелось зажмуриться, и взгляд их наш парубок уж не мог позабыть, хоть и окружали его тут, в Москве, дива дивнее всех див на свете…
Он постоял немало, любопытный до всего Омелько, у звонницы Ивана Великого, когда били в четыре десятка его колоколов — в час поздней обедни, и Омельян удивлялся, что колокола висели в отдельных ярусах, так разделённые, что никакой звонарь не мог с ними управиться.
Наибольший, не виданный на свете колокол, в коем весу, говорили люди, целых восемь тысяч пудов, старший звон, тоже бил не в лад, ибо дёргала его язык за три десятка претолстых верёвок толпа мужиков, кои стояли внизу, на майдане, и весьма опасались, чтоб тот царь-колокол, случаем, не свалился на них.
От безладного бамканья глухо стонала земля, ибо звонили не только в соборах и монастырях кремлёвских, а по всей как есть Москве — сразу в шестнадцать тысяч колоколов. У людей непривычных это всегда будило тревогу, и не было такого чужестранца, что, написав хоть несколько слов о Москве, не помянул бы про могучий перезвон всех её храмов, всех сорока сороков…
Постоял Омелько и против Спасской башни Кремля. Ещё одно из чудес мира, большущие часы так громко отбивали время, что отзвук плыл по всей Москве. Вавилонский счёт часов вела большущая недвижная стрелка, позади коей вращался циферный круг — со всеми своими семнадцатью знаками, — не двенадцатью, а как раз семнадцатью, ибо даже день самый долгий летний (от восхода солнца и до заката) длится не более семнадцати часов. Когда дневное светило вставало, под недвижную стрелку подводили первый знак на циферблате, и то ежеутренне был первый дневной час, сиречь самый первый час нового дня. Когда солнце садилось, часы снова ставили на первый знак, и то был первый, то есть самый первый час новой ночи.
…Слоняясь по многолюдным улицам Москвы, Омелько ко всему приглядывался.
К церквам и палатам.
К людям.
К претолстым животам дьяков да бояр (больше чрево — больше почёту).
К холопской нищете.
К набеленным да нарумяненным женским лицам, столь густо размалёванным, что и разглядеть московских пышнотелых девок и молодух наш неробкий парубок никак не мог.
Всё хлопца удивляло там.
Иное тешило.
А иное ввергало в печаль.
10
Слонялся хлопец, работу подыскивая, по торгам и торжкам.
Кричали там многонько, а песен почему-то Омелько не слыхал, по всей Москве бродивши (хоть и шёл мирославский певун «в Москву за песнями»), и он дурел от крика и гомона всюду, где что-нибудь продавали: сукно, серебро, меха, ножи, сапоги, иконы, — всюду горланили купцы. Крики слышались, правда, только русские — по всей России иноземцам тогда торговать не дозволялось, а католиков да иудеев на русских землях нигде, известное дело, тогда не было и в помине.
Шалея от крика, попал Омельян меж брадобреев да цирюльников, и сотни глоток, хоть был он, как всегда, опрятно подбрит, зарились на его чуб и усы:
— Хохол постричь, ус подправить, молодцом поставить!
А то ещё кричали и так:
— У нас бритовки немецкие, мыло грецкое, вода москворецкая: чирьи вынимают, болячки вставляют…
Омельян торопился оттуда поскорее уйти, ибо невзначай попал на Вшивый рынок, где стриглась тогда вся Москва, и земля там была устлана волосом, — люди ступали по нему неслышно, как по перине, и потом целый день мерещилось хлопцу, будто мурашки бегают по телу.
Доселе не имея способа вручить царю письмо, в поисках какого-либо заработка, он обошёл и торговые ряды напротив Кремлёвского замка, в Китай-городе, с опаскою поглядывая на собак, что брехали из-под рундуков. Задержался в ряду, где торговали книгами (печати московской, киевской, львовской, острожской), заглянул в окна печатни. Перешёл и на ту сторону реки…
На мосту тоже были лавки.
У моста хлопотали над снастью рыбаки.
Стояли корабли с разным товаром: с полотном или шерстью, куриными яйцами или зерном.
На том берегу пылал громадный костёр, и Омельян подался поглядеть, что там жгут.
Стрельцы предавали огню отнятые у добрых людей… цимбалы да виолы, гудки да сопилки из чёрного дерева, гусли, бубны, домры, волынки: всё сие в царских грамотах объявлено было орудием диавольским и подлежало изводу и сожжению.
Гудебные сосуды в огне выгибались, стреляли, лопались, разбрасывая снопы искр.
Омелько, бережно щупая за пазухой свою кленовую, с Украины принесённую сопилочку, подарок старца Варфоломея, начинал помалу разуметь, почему над Москвой-рекой не слыхать песен, коими славилась на весь мир Московщина.
Вспомнил Омельян, как, выходя в путь, надеялся послушать русских песен, которые даже и в Мирослав порой залетали, да и в Киеве слыхал не однажды Омельян, как пришлые москалики и козаки с Дона поют, да и милая ковалёва женушка Анна уродилась, дай бог, доброй певуньей, и Омелько наслушался от неё кручинных русских песен. Она и сказала тогда ему, провожая в дорогу: «Едешь в Москву за песнями…» — но песен в России о ту пору уже не стало…
В Москве пели только по церквам. И больше нигде!
Не слыхал Омелько песни ни в брянских лесах, ни под Калугой, где ни проходил он по России, неся письмо московскому царю…
Но почему же?
Почему нигде не слыхать песни русской — раздольной, буйной песни, печальной и вместе неудержно весёлой, коей так не терпелось наслушаться вволю украинскому певцу?
Кто же заказал петь русским людям?
Кто не велел?
Хотелось расспросить, да не у кого было… Подумав о ковалихе мирославской, о беляночке Анне, вспомнил Омельян и просьбу — разыскать в Москве семью её родной сестры Марии, что жила тут где-то, замужем за гончаром Шумилом Ждановым, и хлопец понял наконец, что придётся-таки искать того московского гончара, чтоб, может, у него заработать на кусок хлеба.
11
В поисках заработка мыкался Омелько по Москве, по мощённым бревнами и досками столичным улицам, и диву давался, глядя на незнакомое житьё, неизведанное, а потому — диковинное, и глаза его горели от всего, что он там видел.
Омелько наш, успев побывать на Запорожье, выпестовал добрый оселедец, однако на его чуприну москвитяне поглядывали без удивления — ведь украинцев проживало и тогда в российской столице изрядное число, и встречные вовсе не на чуб обращали взоры, а на такого видного молодца.
Может, потому, что преогромные его глазищи сверкали огнём досады, да ещё и голод донимал, да и, первее всего, послание Украины всё ещё шуршало, зашитое в смушковой шапке.
Может, краса его украинская, южная, жгучая, непривычная для ока московских девиц и молодух, привлекала взоры к его тонкому и мужественному лицу.
Иль, может, то самое неуёмное мальчишеское любопытство, что носило Омелька по Москве, озаряло его горением юности, присущим парубкам, наделённым острым и гибким умом.
Спрашивал наш Омелько работы и по дворам боярским, да там остерегались нанимать непослушных да непокорных хохлов; искал работы и у людей посадских, и у плотников, ибо и в сём деле маленько смыслил, и по водяным мельницам над Яузой спрашивал, пока не свёл его Корней Шутов в Гончарную слободу — искать родичей мирославской ковалихи Анны.
Гончарная слобода лежала близ Таганки (где кузнецы таганами промышляли), промеж Вшивой горкой, Москвой-рекой и Земляным валом — на краю города: там ютились ремесленники, коим в работе надобен огонь, ибо Москва тогда (деревянные лачуги, дома, терема, крытые гонтом и берёзовым лубом) сильно терпела от пожаров. Они выгрызали, что ни год, немалые куски столицы, хоть там среди лета растапливать печь разрешалось только раз в неделю, и лучину жечь в позднюю пору нельзя было, однако ж горела и горела деревянная Москва, как неугасимая свеча перед господом богом.
Гончара с Украины, что привёз от Анны весточку, сердечно приветили в семье Шумила Жданова, хотя Аннина сестра Мария, жёнка Шумилова, померла не так давно от чумы.
Изба Шумила Жданова стояла на краю слободы, возле луга, в берёзовой рощице, близ коей весело полыхали горны с глиняной посудой, изразцами да всякими хитроумными лепными и цветистыми украшениями для каменных палат Москвы, о которых потом слава шла по всему свету.
Простые москвитяне издавна были известны как люди радушные, приветливые, вот парубок и нашёл у гончара Жданова не только заработок, а и пристанище, и ласку, и совет. А вскоре хозяин горна и вся его семья достойно оценили Омельково гончарное умение.
Он стал лепить, как научился у отца: вазы да свечники, горшки и тарелки киевские, как их в Межигорье исстари делали, да кувшины расписные, — покупатели хватали у Жданова украинскую цветистую посуду, и Шумило видел, какое счастье привалило в избу вместе с этим чубатым козаком, а за несколько дней он уж малость и разбогател, ведь жилось-то гончарам бог весть как тяжко: приходилось отдавать боярину без малого весь заработок, да и подати платить за всё, опричь неба над головой, — и гончар Шумило Жданов жалел уже, что нет у него на выданье дочки своей или братовой, чтоб задержать смекалистого и умелого хохла в Москве навечно.
Была, правда, кроме сынов, у Шумила Жданова и доченька, ещё недоросток, годов двенадцати, Аринушка, вся быстрая, лёгкая, порывистая, что ветер, вся румяная, даже ушки розовые, с косицами, что торчали туда и сюда, а пуще всего — вперёд и вверх, затем что девчонок среди простолюдья Москвы стригли тогда годов до десяти — так и бегали они с лесенками от ножниц, — потому, вишь, косы ещё и не выросли путём у той Аринушки, да и вся она была какая-то — туда, и сюда, и вон куда, и руки её, и глаза её переливчатые, небольшие, и ноги быстрые — всё это жило у Аринушки в постоянном порыве, в непрестанном движении, словно бы даже вихрь взметался вкруг неё всегда и везде: управлялась ли с чем быстренько у отца в гончарне, по зелёной ли мураве носилась, загоняя с луга на ночь кур да гусей, либо по городу Омелька водила, а то просто точила лясы, — язык её, как вся она, никогда не знал покоя.
Аринка Шумилова (дочка Шумила Жданова, внучка Ждана Дубова и правнучка Дуба Гордеева) сразу будто приросла к Омельку, и уже казалось ей, что так было всегда, что не считанные дни он тут прожил, а несколько быстрых годов. Глазки полевыми васильками доверчиво сияли ему. Её волосёнки русые, почти белые, словно ленок трёпаный, её косицы, с луговой ромашкой, и вся она, как та ромашка, чистая и простая — чудесная в своей простоте, — вся она, москвитяночка непоседливая, ветер, бесёнок какой-то, а не девка, побегалочка легконогая, вся она замирала: глазёнками своими, носиком курносым, руками проворными жаждала — всё уметь; она вглядывалась в Омелькову работу, точно его искусство вобрать в себя хотела, глаз не сводила с умных рук, когда он размалёвывал гуцульским крестиком либо полтавскими цветами кувшины да вазы; ушки настораживала, когда тихонько напевал песни козацкие, чумацкие, а то божественное что-либо, а то и песню ту недоконченную, что осенила хлопца при входе в город, на Воробьёвой горе… Хоть пел Омелько претихо, Аринушка не знала, что и делать с неосторожным хохлом, хотелось и послушать, но…
Петь в Москве не дозволялось, и все челядники в гончарне Жданова шикали на него да покрикивали, хоть и влекла их та песня, ибо уже разумели, что бог послал им недюжинного певца.
Когда в первый день — петь ему так и не дали, — Омелько, оторвавшись от работы, попробовал было пройтись плясом по мастерской со всякими штуками да выкрутасами, так что его насилу угомонили, — он тогда вынул из-за пазухи сопилку и тихо заиграл. Светлые и пушистые, точно у поросёнка, ресницы двенадцатилетней непоседы дрогнули, замигали, и Аринушка, чуя, что вот-вот заплачет, шепнула Омельяну:
— Перестань!
Слово это прозвучало совсем по-взрослому, будто старшая сестра остерегала малого озорника.
— Перестань, я сказала! — сурово повторила Аринка, тряхнув куцыми косичками.
Омелько не послушался и на сей раз. Пальцы бегали по дырочкам сопилки. А васильки очей засверкали гневом, стали больше, синее, искрами пошли, и Аринка сказала:
— Коли услышит кто чужой, быть беде.
— Пустое! — с досадой повёл плечом Омелько, от губ не отрывая сопилки, своей отрады в долгом пути.
Не помня, что делает, Аринка выхватила из рук Омелька сопилку — и вот… в руках у неё остались два неравных куска.
12
— Орино! — задрожав, люто крикнул Омельян Глек и, словно его косой резанули по ногам, склонился на гончарную лавку, опёрся о круг, и понеслись в голове мысли быстрой чередою: и Мирослав ему вспомнился, и война, и отец с Лукией, и Подолянка, и старый Варфоломей, и то, какой утехой была сопилка в долгом пути, в полях да лесах России, пока добирался Омельян до Москвы…
— Зачем ты? — тихо спросил он погодя у перепуганной девчушки.
— Я сделаю тебе такую же, — прошептала она, вытирая слёзы.
— Не сумеешь…
— Сделаю!
Омелько не ответил, а девчушка ждала его слова, его гнева, такого ж лютого, как прорвавшийся в исступлённом возгласе «Орино!», когда услышал, как хрустнуло калиновое дерево, когда что-то хрустнуло в тот же миг у него в сердце, затем что вспомнил то ли шуткою сказанное, то ль и впрямь правдивое слово нищего старца, что эта его сопилка за-ча-ро-ва-на…
Забрав из рук Аринушки обломки, он бережно спрятал их за пазуху, ничего не сказал, даже не глянул на попрыгунью, сердитый, огорчённый, а ей ведь хотелось, чтоб накричал, чтоб ударил — пускай! — только б не отворачивался так бездушно, — и она опять прошептала те же слова:
— Сделаю такую же…
— Попробуй, — согласился Омелько, коему уже стало жалко малую егозу. — Баловаться только! — буркнул он.
— От Сибири она тебя спасла, — сказал Шумило Жданов.
Девочка молчала, только глазёнки мерцали синим огнём да косицы шевелились, как от ветра.
— Ни в жизнь не поверю, — заговорил Омелько, — чтоб за сопилку, за песню — в Сибирь! Пустое!
Никто ему не ответил.
— То ж дело божье — песня, — продолжал Омельян, но его будто никто и не слышал, и он говорил словно бы сам с собою. — И птицы небесные поют во славу господню. И люди бога прославляют — песней! Кто ж возбранит божье дело? Песню?!
— Государь, — смятенно ответила Арпнка.
— Государь иль бояре?
— Государь, — вздохнул Шумило Жданов.
— Запретил русским людям петь?
— Запретил. Государь.
И малая Аринушка, и те мужики да парни, чёрная челядь, что работали в гончарне у Жданова, да и сам Шумило, русская широкая душа, поведали Омельку про царскую грамоту, изданную годов десять назад, а потом не раз и подтверждённую, царский неукоснительный приказ, что был читан тогда по церквам и соборам, по торжкам повсеместно — в городах и волостях России, в станах и погостах, — про грамоту, в коей молодой государь, обманно подученный попами, повелеть изволил:
«В домах, на улицах и на полях песен не петь…»
И ещё:
«Не плясать, руками не плескать, в ладони не бить! И игр не слушать!»
И далее:
«На свадьбах песен не петь, не играть — глумотворцам, органникам, смехотворцам, гусельникам, песельникам…»
Да и «на святках в бесовское сонмище не сходиться, игр бесовских не играть, песен не петь, загадок не загадывать, небылых сказов не сказывать, смехотворением душ своих не губить…»
Возбранялось губить души ещё игрою в карты иль в шахматы, да и на качелях качаясь, да и в личины скоморошьи рядясь, с гуслями, бубнами, зурнами, домрами, волынками да гудками расхаживая…
Ослушников вперворяд «бить батоги».
Вдругорядь — тоже батогами, сиречь палками.
А на третий раз — «ссылать в украйные городы», то есть куда-то на север, а то и в Сибирь, откуда никто и никогда живым не ворочался…
И наш Омелько вспомнил, как видел на том берегу Москвы-реки трескучее огнище, на коем государевы стрельцы, ломая, жгли «гусли и все подобные гудебные сосуды», и уразумел теперь: почему и зачем…
— Вот так и молчите? — сокрушённо вздохнув, спросил Омельян.
— Молчим, — кивнули челядники.
— А сам пресветлый царь потаённо завел, сказывают, некие потешные палаты, — начал Шумило Жданов шёпотом, озираясь на тонкую неструганую дверь своей лачуги. — Домрачеи там у него. И скоморохи, люди сказывали, по канату ходят. Заморские игрецы — на флейтах, на виолах, цитрах…
Аринушка спросила:
— А на Украине… поют?
— Поём. И плачем, — горько усмехнулся Омельян. — Горят города и сёла. Льётся людская кровь. Да ещё измена там у нас, на берегах Днепра. И панщина… и злая нищета!
Омельян рассказывал добрым москвитянам и про все те беды, что вновь постигли Украину, и про издёвку шляхты (и своей и польской), которая вот так же и украинское слово, и козацкую песню, и веру православную — всё попирает и поносит, топчет, людей обращая в серую скотину…
— Вот так и у нас… — вздохнул Шумило Жданов.
— И всё-таки поёте? — в который уже раз спрашивала неугомонная девчонка.
— Поём. Без песни жить… да лучше помереть!
— Такой народ! — кивнул Шумило Жданов.
— А вы — будто не такой?! — вскипел Омелько. — Того же корня!
13
Когда уж совсем пригорюнились те славные люди в гончарне Ждановой, чтоб распотешить их, стал Омелько сказки сказывать, да столь забавные, аж забыли москвитяне, что чубатый говорит на другом языке, непривычном для уха, ибо всё в сказках они разумели, и тихий приглушённый смех порою рассыпался искрами над огоньком, зажжённым в их душах пришлым парубком, затем что иного огня в гончарне Жданова не было, да и быть не могло: вечерами в Москве жечь плошки бедным людям не дозволялось.
Они гасили и свой тихий смех, ибо и смеяться было боязно в Москве, да и сказки сказывать государь не велел.
Хотя беспечный Омелько не больно думал о запрете, гончар Шумило Жданов мог-таки за ту сказку отведать добрых батогов, — но и про сию угрозу забыли, ибо то, что рассказывал весёлый парубок, жадно впитывали души россиян, коим уразуметь хотелось, что ж там за народ живёт, на берегах Днепра…
…Глек Омелько сказывал препотешную сказку, а мужчины, слушая, тихо смеялись.
Аринушка меж тем вышла, стала у двери, следила, чтоб не застукал их за таким недозволенным делом, как слушание сказки, кто из царских соглядатаев, кои шныряли по всей Москве.
Прислушивалась Аринушка к светлой московской ночи.
Про что-то своё, невесёлое, думала.
И сказки не слыхала.
А Омелько рассказывал:
— Был на свете один человек, Хома, а у него жинка была красавица-раскрасавица, а к жинке той ходил полюбовник. Вот раз он пришёл да и стал возле Хомовой хаты, а собака и залаяла во дворе.
Хома лежит на печи…
Да Омелечко в тот вечер сказку рассказать так и не успел.
В дверь вбежала Аринка.
Никто не видел во тьме детского личика, но глаза её светились зелёным огнём, словно у кошечки, и слышно было, что голос её дрожит.
— Фонарь! — в страхе прошептала она. — Кто-то ходит!
— Опять несёт кого-то нечистая сила, — буркнул Жданов.
И велел всем:
— Ложитесь!
Все поспешно легли, кто где сидел.
Ночные гости, от коих так и жди беды, стрельцы иль ещё какие царёвы слуги — никому ж больше ночью ходить не дозволялось — прошлёпали куда-то дальше, к речке Яузе, а гончары, притомившись, уснули вмиг.
Не спал только Омелько: донимали мысли, что те комары, и комары, что мысли.
Тонко-тонко звенела в ушах, песней комариной, мелодия, родившаяся недавно на Воробьёвой горе, при первом изумлённом взгляде на стольный град Москву, и Омельян теперь, задумавшись, уразумел, что первый взгляд, да ещё издалека, должно быть, наивернейший: потом как-нибудь, оглянувшись на всё тут пережитое, забудет горести, пыль московских улиц, забудет и лютых бояр да стряпчих, и царя, что от людей хоронится, и все свои мытарства, а останется в памяти ярче всего тот первый взгляд, обращённый с соседней горы на сей дивный город, блеск солнца на позлащённых куполах церквей и палат, море садов меж домиками, теремами и лачугами, и добрые русские люди: семья Корнея Шутова, Шумило Жданов с гончарами да гончарятами, холопами и рабами московских господ (кои властвовали здесь, как повсеместно: на Украине, в Польше, в Туретчине, в Риме), и наш Омельян, уже не столь и сердито прислушиваясь к ровному легчайшему дыханию спящей Аринушки, что, поломав сопилку, невинно спала где-то здесь, — Омельян про себя, без единого слышного звука, повторял недопетую песню, осенившую хлопца, едва подошёл он к Москве:
Ворогом не дамо Ми ніколи в ярмо Hi Москви, ані Києва, браття! Ми — родúна одна. Кров нас братня єдна… Древня віра і давнє завзяття!Вдруг возникали и слова, коих тогда, изнурённый долгой дорогою, Омелько так и не нашёл, точные, веские слова, от которых решимость пробиться-таки (пусть жизнью своей рискуя) к самому царю полыхнула с новою силой:
Ми за волю свою Стоïмо у бою Нерушимо-міцною стіною,— Ми найдемо в віках Щастя ясного шлях, Коли буде наш Киïв з Москвою!Без единого слышного чужому уху звука — песня струилась и струилась в душе, и не давало хлопцу уснуть зашитое в шапке — под изголовьем — письмо Украины к могучему царю, к той силе, что могла Украину спасти от вражьего нашествия, от лиха всенародного, от иноземного ярма.
14
Уже несколько дней так вот и жил у гончара Шумила Жданова посланец разоряемой, терзаемой Украины.
Жил.
Горшки расписные лепил.
Песни презвонкие потихоньку пел. За работой.
Сказки рассказывал. Тишком.
Про свою Украину говорил жадным до правды москвитянам, про реки крови, что текут и текут в Днепро.
Про ляшское иго.
Про неволю турецкую.
Про своего отца, Саливона Глека, про цех гончарский, про уклад цеховой старобытный, о коем московские ремесленники и слыхом не слыхивали, ибо все были тут кабальными да холопами.
— А дéвицы, верно, пригожие там у вас? — опасливо вздыхала побегалочка.
— Да уж пригожие.
— Разборчивы?
— Разборчивы, ой-ой!
— Это славно, коли разборчивы. А гордые?
— Гордые. Да и грамоте знают частенько… — и он рассказывал про мирославских девчат и молодиц, своенравных украинок, кои не ведали ни теремов, ни установлений Домостроя, ни кабалы боярской, ни безмерного произвола мужа…
Аринушка вздыхала, и Украина отчего-то ей мнилась тогда раем земным, ибо ведомо издавна — хорошо лишь там, где нас нет…
Поутру пытаясь поймать почти несбыточный случай пробиться к царю, с государственной своей надобой, возвращался потом и работал до ночи Омелько в ждановской гончарне, строгал глину, мял, лепил, сушил да малевал, сажая сделанное в печь, и Аринушка перенимала у него, приглядывалась, расспрашивала, про Москву сказывала всякую всячину, тайно от отца училась читать и писать, да и разутешить умела чубатого, когда кручинился тот, где-то прослышав, что проникнуть к государю — дело немыслимое, не стоит, мол, и стараться, затем что царя уложили в постель голландские да немецкие лекари — чуть не на всю неделю…
В воскресенье Омелько бродил по Москве.
Подлатав Омельяну, где требовалось, изодранный жупан и шаровары, с самого утра всюду водила его Аринушка, и каждый шаг являл хлопцу новинку — то горькую, то радостную, а то и просто забавную: там некий величавый облик каменной громады, там хоромы и терема, церкви и ворота в стенах городских, диковинные базары и торжки, заморские звери и птицы зверинцев, иноземцы в невиданных нарядах.
Когда проходили с Аринкой у стен Кремля, опасливая девчушка не велела Омельяну ни на что глядеть в упор, а только лишь одним глазком, затем что стрельцы торчали у каждых ворот и следили — не смотрит ли кто на царский зáмок или на какую пушечку, и сразу же хватали сомнительного человека, а из рук их никто живым не вырывался.
Одного такого «шпиона» — Омелько видел сам — вели по улице, сорвав одежду и связав руки, и стегал палач беднягу страшенной плетью, тонко свитóй из бычьих жил.
Ещё видел Омельян, как, привязав к ружьям, вели невесть куда неосмотрительного музыканта, пойманного с виолою в руках; как тащили на расправу старика, что развёл огонь в печи не в четверг, как дозволялось летом раз на неделе, а в субботу…
Омелько ходил в то утро по Москве, и так разбирало его желание заглянуть в слюдяные оконца в теремах, в алтари, в книжные палаты государевы, в сады, что шумели листвой на каждом дворе тогдашней Москвы, где родились яблочки наливные точно в сказке: глянешь против света, зёрнышки насквозь видны — вот как!
Ему хотелось яблока.
Хотелось домой.
Но… увы!
15
Москва в то душное лето утопала в пыли.
По улицам, мощенным нетёсаными брёвнами, ветер носил базарный мусор, солому, сено, костру конопли, клочья пеньки и шерсти, лыко, стружку — близ мастерских, где сбивали из досок гробы, коих летом в Москве требовалось множество.
Дымили пожары, и Аринушка хватала за рукав Омелька, чтоб не кидался на помощь, знала же: пришлого могут схватить, обвинить в поджоге, а поджигателей с пособниками отдавали прямо в руки палача.
Где улицы были не мощены, тем летом тоже можно было пройти без опаски, благо давненько не дождило, и преогромные лужи и топкая грязь, без коих не обходился тогда ни один большой город, ни одна столица мира, — лужи всюду, почитай, просохли, и Омельян с Ариною успели в то утро походить по городу немало.
Когда шли мимо аптекарского сада, ворота оказались открытыми. Омелько завёл туда девчушку, и они каких только трав и цветов не нагляделись и малость погуляли там, пока заспанный сторож не погнал их прочь. Заглянули украдкой и в царский сад, что был тогда напротив Кремля, на том берегу речки, сквозь ворота видели прездоровые железные клетки с хищным зверем — львами, тиграми, волками, что грызли прутья и метались как ошалелые. Видели там и заморские травы и деревья, и один цветок, кроваво-красный, схожий на трояндами, то есть розами, что росли в саду Мельхиседека, только пышнее, так жарко рдел в лучах солнца, что Омельян перепрыгнул нежданно через кованую решетку и сорвал в государевом саду ту розу, и руки колючками окровенил, и, когда б его изловили, за такую наглость, ясное дело, поплатился бы головой.
Он отдал розу Арине, и девчушка, поспешая, чтоб не увидели краденого дива, даже и не разглядев, лишь аромат почуяв, поспешно спрятала цветок за пазуху и тоже исколола себе огрубевшие от работы пальчики, уколола детскую ещё грудь, а когда оба, козак и маленькая москвитяночка, взявшись за руки, проворно двинулись подальше от царского сада, капельки их крови на пальцах смешались, и простодушная попрыгунья испуганно вскрикнула:
— Кровь!
— Чего ты? — спросил Омельян.
— Кровь наша смешалась…
— И что же? Примета какая?
— Страшно стало.
— Да отчего ж?
— Не знаю.
Омелько пытливо посмотрел на неё и, когда тронулись дальше, сказал:
— Идём в Успенский собор.
— Чего так вдруг?
— Может, царь на богослужении.
— Недужный ведь!
— А коли оправился? Идём!
И они двинулись к Кремлю.
16
Государь всея Руси и впрямь в тот день стоял у обедни.
По другим церквам Москвы людей тогда бывало маловато, как свидетельствует один из иноземцев, описывавших своё пребывание в Москве, «сколь много церквей — столь мало они посещаемы», людей во всех храмах собиралось негусто, однако ж тут, в Успенском, народу привалило — яблоку упасть негде, ведь каждому хотелось посмотреть и на самого царя, что от людей теперь хоронился, и на митрополита с архиереями, хотелось москвитянам и пение соборного хора послушать (петь дозволялось ведь только в церквах!), и все проталкивались во храме поближе к алтарю. Омельян с Аринкою так и застряли бы, не войдя, в притворе, в людской давке, если б девчушка не взяла чубатого своего за руку да не потащила его сквозь плотную толпу, что иголочка нитку.
Очутившись в церкви, — дальше протиснуться они, правда, не имели ни возможности, ни силы и стали при входе, у ктиторова ларя, где некие толстенные дворяне продавали свечки.
В тот жаркий день было нелегко дышать и на улице.
А здесь, во храме, где узенькие окна никогда не открывались, где было полно мух, где сбилась не одна тысяча взопревших мирян, вплоть прижатых друг к другу, где кадильницы беспрестанно курили ладаном, где мерцало множество свечей, — молящиеся тут, случалось, обмирали, но и упасть не могли, так и оставались, в беспамятстве, стоймя, подпёртые со всех сторон горячими и потными телами, облепленные тучей мух.
Протиснуться ближе к царю, что стоял впереди, у алтаря, на царском месте, кое в Успенском соборе издавна зовётся троном Мономаха, пробиться туда нечего было и думать, но и вырваться отсюда на площадь они с Аринкой уже не могли, да и голоса певчих, гремевшие с правого клироса, выводили столь близкое и знакомое, что дух у Омельяна занялся, ибо служба шла в Кремле не знаменским одноголосьем, а новым для Москвы киевским распевом, коему Омельян не без успеха учился в Братской школе, в Киеве, куда его посылали из Мирослава в науку «для-ради звона, яко и певчества церковного на клиросах обоих», — и так уже соскучился парубок по пению мусикийному, что сердце на миг остановилось, замерло тревожно и сладко, как может замирать от песни лишь сердце истинного музыканта.
Сжав руку Арины так сильно, что девочка чуть не вскрикнула, Омельян рвался к клиросу, но с места двинуться не мог — застрял в густой толпе, где не раз, бывало, калечили молящихся, а то и давили насмерть.
Когда по чину службы приспел час переносить святые дары с жертвенника на престол, когда хор грянул наконец «херувимскую», Омельян вдруг напрягся, будто весь зазвенел, застонал даже от неожиданности, и Аринушка, искоса глянув на его обращённое ввысь лицо, едва не заплакала, сама не ведая почему…
Омелько, правда, понимал, что с ним творится… пели-то его «херувимскую», которую он сложил ещё в Киеве. Сию «херувимскую» Омельяна Глека пели уже по всем церквам на Украине, а то, что занесло её каким-то ветром и сюда, сладостно потрясло молодого музыкотвóрца, и он, сам того не замечая, стал подпевать соборному хору (плохонькому, правда, ибо патриарх всея Руси, поссорившись о ту пору с государем, перебрался из Кремля в монастырь, да и забрал туда едва ли не всех певчих Успенского собора, о коих уже слава шла по Европе), начал мысленно подпевать хору, неслышно шевеля пересохшими и дрожащими губами.
Арина стиснула руку Омельяна.
Спросила:
— Ты и сие умеешь?
Да Омелько не услыхал.
— А? Умеешь и эту?
В солнечном лучике, пробившемся в храм сквозь узкое и высокое окно, похожее на щель в золотых сотах, белые косы девчушки, что ленок, распушились в каком-то взлёте, встали над головкой сиянием, нимбом, точно у Варвары-великомученицы, искусно намалёванной на стене рядом с ними.
— Омелько? Ну же?!
Омелько не отвечал.
Потому что не слышал.
17
А «херувимская» (коей в более поздние времена отдавали свой талант не только Бортнянский да Белецкий, но и Глинка да Чайковский, Стеценко и Леонтович), «херувимская» плыла и плыла, как широкая река, как Днепр по долине.
— «Иже херувимы, тайно образующе…» — выводил хор.
А губы у Омелька шевелились без голоса, выговаривая те же слова.
— «…Пресвятую песнь припевающе…» — медленно, волна за волной, вздымалась и опускалась многоструйная река мужских и отроческих голосов.
Омельян тихонько подпевал своей же песне, в коей так могуче звенела народная струя — нечто близкое к «Засвистали козаченьки». Размах и полёт запорожской песни Омельян смело перенёс в свою прекрасную «херувимскую», и никто кощунства того не приметил, и священная песня долетела и сюда, в Успенский собор Московского Кремля, — и Омелько уже не мог не петь, но пел так тихо, что песня звенела лишь в нём самом и слышать её мог лишь он один:
— «…Отложив ныне всякое житейское попечение…»
Вот теперь его уже слышала и Аринушка.
Окрылённая дерзкой мыслью, даже не мыслью, а порывом, предчувствием и жаждой чего-то великого, кои озарили её лукавое личико, Арина стала подзадоривать своего чубатого Омелька:
— Ну же, да ну же! — и толкала парубка острым локотком. — Прибавь голосу!
Омелько прибавлял.
— Громче.
И Омелько брал чуть погромче.
Кто ближе стоял, у образа святой Варвары, уже люто поглядывали на придурковатого черкашина: да и правда, кто же в церкви горланит, когда тут — сам государь!
— Да ну! — и Аринка снова дёргала рукав жупана. — Да пой же!
Забывши, где он, «пресвятую песнь припевающе», Омелько рванул полным голосом, да и повёл «херувимскую», как только он один умел.
18
А он таки умел!
Слушали же его некогда благоговейно — даже певуны-итальянцы!
Да и в Киеве отовсюду сбегались песнелюбы — послушать мирославское дивное диво.
Да и сейчас вот, в соборе, «отложив ныне всякое житейское попечение», молящиеся начали оборачиваться назад, к притвору: под высокими сводами Успенского храма загремел голос такой красоты и силы, какого стены сии никогда и не слыхивали…
Голос, от которого мурашки пробегали по спине, словно то был глас божий…
Голос, что хватал за душу, потрясал всё человеческое естество…
Омельян уже вёл за собой весь хор «вспеваков»: всё ускоряя темп, разворачивая дыхание, пробуждая уменье и талант певчих, что грянули песнь во всю силу.
…Коли б мы с вами, читатель, послушали тогда в Москве «херувимскую», тот киевский распев, он зачаровал бы и нас: силою своей, торжественностью, молитвенным своим экстазом (без коего, кстати, не бывает искусства!), неотразимой мощью лада песенного, необоримостью народной струи, что уже в ту пору проникала в киевские церковные мелодии. И мы потрясены были бы вместе с московскими мирянами, которые в духоте, упрев чуть не до смерти, забыв себя, подхваченные волною музыки, отдались полёту души, ума и воображения, полёту, в коем подымал к богу доверчивую толпу молящихся силой своего искусства Омельян. Тысячную толпу людей он возносил к небесам, затем низвергал на землю и опять возносил: то взывал к богу соловушкой, то звенел тончайшей, душевной струной, то гудел, как из бочки, гневным зыком, выкладывая богу все боли, горести и злосчастья, в коих жила, нет — прозябала почти вся эта беднота, весь люд Москвы и России, все голодные простолюдины мира… И это уже была не молитва, а спрос, и осуждение, и вызов, — и мы, сие почувствовав, мы с вами, читатель, восхищённые, безумствовали бы вместе со всеми, ибо истинное искусство обладает такой силой, что человек, не только сам взлетая в песне, но и слушая песню другого, не только сам рисуя, но и глядя на творение художника, в тот миг ощущает себя исполином, — вот и мы с вами, читатель, ошалели бы со всеми вкупе, хоть вера в бога нам чужда и враждебна, хоть в тогдашнем пении была кое в чём и непривычная (на нынешний вкус) гармония, порой своеобразные, а то и дикие даже (на наш, опять-таки, современный взгляд) модуляции, неожиданная и вольная смена ритмов, — но как бы то ни было, песнь Омелька реяла под сводами огромного храма исполинским ангелом искусства, пускай на службе у бога, пускай и несовершенного ещё искусства, но отчётливо самобытного, чисто народного (полтавского иль киевского) и, в конце концов, при всех его обращённых к небу лицемерных поповских словах, всецело земного.
Никто в Успенском соборе, ясное дело, до таких мудрёных рассуждений тогда не доходил, — только и всего, что Омелько пел, а москвитяне слушали. Но ведь слушали не холодно! Растерянные, потрясённые, даже будто оглушённые: и величием того, что они слышали, и красою, и силой голоса (громкоговорителей тогда не знали же!), и умельством певца, его не людским, а, верно, божественным даром.
…Омельян Глек-Юренко пел да пел, и ярое борение голоса его со словом божьим всё с большей силой раскрывало разноречие меж людьми и поповскими небесами, ибо звуки жгли уже и терзали души людей, вознося всех разом выше и выше, когда вдруг, в лёте этом песнопение прорезал отчаянный вопль, на миг останавливающий сердце, стенанье, обращённая к богу мольба, жалоба, боль и гнев.
Захваченный пением, Омелько, может, так и простоял бы на месте до конца «херувимской», так и остался б у самого притвора, когда б Аринушка не потащила его вперёд.
И он двинулся вслед за нею… Эй, Омелько! Не на свою ли погибель?
Омелько, опомнись!
Да где там!
19
Непробойно тугая и плотная толпа расступалась перед Омельком, вперёд пропуская диво невиданное, а отроковица, беленькая, взопревшая, встрёпанная, с косичками врозь, вела и вела певца чубатого к Мономахову трону, где уже встал во весь немалый рост взбудораженный пением Омелька державный повелитель всея Руси.
Аринушка хоть и не видела его, да шла прямо к алтарю, а Омелько ступал за нею, как слепой, затем что пел, как всегда, зажмурившись.
Его царское величество стоял у трона Мономахова, великолепный, кряжистый, румяный, с кротким выражением пригожего лица, с очами смиренными, что всем приязненно сияли из-под невысокого чела, мокрёхонького от пота, — облачён-то был он в претяжёлые одежды, и в той духоте царю приходилось едва ль не горше всех: он же не стоял спокойно во время службы, а клал да клал земные поклоны, лбом колотил да колотил о каменный пол, — был он благочестив, начитан в богословии, постник и любитель обряда.
Пение Омелька слушал государь в истинном восторге и, у одного-двух бояр спросив: «Кто это?», приглядывался к незнакомому певцу, коего вела да вела к царю белобрысая девчушка, вела, словно красного зверя в западню.
«Херувимская» подходила уже к концу, загремело и завершающее «аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя», а царь, влекомый желанием послушать Омелька ещё раз, кивнул на клирос протопсальту, и опять потекло сначала: «Иже херувимы, тайно образующе…» — и горячая волна прихлынула к сердцу властителя, и он, повелительно поманив пальцем новоявленного, словно богом ниспосланного певца, указал глазами, чтоб стал поближе к трону.
Аринка, уколовшись краденою розой, что всё ещё лежала за пазухой, подтолкнула парубка, и наш Омелько, глаза раскрыв, порывисто ступил вперёд, вызвав переполох среди стрельцов, что охраняли царя, да так и замер на месте, не вспомнив Мамаева прорицания, но уразумев наконец, куда привела его песня.
Все, кто это видел, ахнули: так просто дойти до царя!
Но никто не завидовал.
Ибо неведомо ещё было: чем всё то кончится?
Какая царская прихоть может опалить крылья степному орлику, невесть откуда залетевшему сюда?
А песня всё лилась. Ощупывая зашитое в шапке, что держал он под мышкой, мирославское послание, Омельян пел и пел, словно и про царя забыл, словно и про господа бога не думал, коего песней своей он и должен был славить, — пел, да и только, пел свою же песню, пел, как вольная птица, с пылу ещё и не постигая, что, волю свою уже утратив, «пресвятую песнь припевающе», ненароком очутился в клетке, драгоценной, мерзостно-золотой.
А золота было вокруг довольно.
Трепетное мерцание тысяч свечей — на ставникáх, под куполом, в паникадилах, в руках у мирян — отражалось на иконостасах, окладах, на ризах и крестах, на дискосах и чашах, на боярских одеждах, на облачении церковнослужителей, в тысячах живых глаз, захваченных могучим искусством певца.
Всюду лучилось золото, и только царь на этом фоне и впрямь был белым царём: в зипуне белёхоньком («объярь серебряна, травки — зóлоты»), в становом кафтане из белой камки кизилбашской, на коей (по серебряному полю) были вытканы крылатые люди, в кованом серебряном кружеве — грузно стоял государь, весь усыпанный перлами скатными, застёжками алмазными, с алмазной на шее цепью.
Когда святое песнопенье опять дошло до «аллилуйя» и Омелько Глек сомкнул уста, случилось тут нечто неслыханное и, верно, непоправимое.
Аринка чуть толкнула Омелька в бок, но сей неотёсанный хохол (хоть и побывал уже в Европах) не понял, чего ей надо.
Тогда Аринушка, чтоб надоумить хлопца, упала на колени и стала бить перед царем земные поклоны, но Омелечко, наш простоватый казачина, стоял что истукан меж идолопоклонников.
Служба церковная шла себе дальше, но сдавалось, что в Успенском соборе вымерло всё живое.
Сквозь тонкую кожу на щеках государя проступали уже красные пятна. Он кусал губы.
А Омелько стоял.
За то малое время он должен бы поклониться в ноги царю уже десятки раз, но, забыв про всё, чему его учили, думал лишь об одном — вручить царю письмо, да не отваживался нарушить непреложное течение литургии.
20
И царь не выдержал.
С покрасневшего лица катился пот.
Ему уже нечем было дышать, сердешному.
Чтоб не стать посмешищем, ибо такого певца сгоряча карать смертью либо навечною темницею царю не хотелось, как не хотелось бы терять редкостную певчую птицу, как не хотелось бы убить в своём зверинце какого-нибудь диковинного зверя, как не хотелось бы выбрасывать драгоценный адамант, нежданно попавший в руки, — государь, сколь ни был оскорблён неслыханной дерзостью хохла, снял с пухлого пальца тяжёлый с брильянтом перстень, что и цены ему не сложить (угадал Козак Мамай и тут!), и протянул певцу.
Через узкое окно луч солнца упал на белейшую мягкую ладонь, и брильянт будто зазвенел даже, солнышком полыхнув на весь храм, и уже не понять было, чтó твёрже: лезвие луча, божья слеза брильянта иль упорство парубка-зазнайки?! — ясно было одно: не оборванцу ж холопу носить на руке такой роскошный камень!
Да и сам царь уж сожалел, что сгоряча отдал какому-то пришельцу столь дорогую вещь: государь всея Руси всегда сокрушался о том, что сделал (и о дурном и о добром), о том, что отдал, о том, что посулил…
Литургия плыла торжественным руслом далее, а Омельян стоял и, ощупывая в шапке письмо мирославцев, заворожённый, глядел на тот изрядный камушек, однако перстня не брал.
— Да бери ж, полоумный! — преострым своим локотком так двинула Омелька в бок Аринушка, что шальной хохол чуть не застонал от боли и разом вспыхнул от некоего острого и сложного чувства, и тут же ему вспомнился почему-то Козак Мамай, как серпом по душе резануло шутливое его прорицание: царский дорогой подарок! Драгоценный перстень! Вот он! «Близ царя — близ смерти!», и он глубоко вздохнул. Однако не только перстень: Мамай на прощанье велел быть осторожным среди опасностей, коими грозит царский двор, — все ведь жили тогда на Руси «душой божьи, телом — государевы»… Мамай, вишь, советовал Омельяну держаться перед земным царем степенно, разумно, оглядчнво, чтоб, случаем, не свалять дурака и не погубить вместе со своей головой и народного дела, которое привело мирославца с письмом в Москву.
Обругав себя на чём свет, Омельян хотел было протянуть руку за перстнем, однако, неведомо как почуяв, что государь уже, видно, жалеет о своём многоценном даре, певец низенько поклонился, так, что даже молодецкий козачий оселедец упал ему на высокий лоб. Посланец Украины не бухнулся царю в ноги, как на Руси делали все без изъятия, а именно поклонился — доземно, но с достоинством, ещё и смушковою шапкою промёл раза три по каменному полу собора, как то с вывертом проделывает знатное панство перед монархами по европейским дворам, что видел Омельян, когда возвращался из Италии, а теперь повторил виденное столь изысканно, галантно и куртуазно, словно стоял перед царём не в драном жупане простого козака, а по меньшей мере в тех пышных одеждах, в кои последнее время любила рядиться запорожская старшúна, козацкие богатеи, что уже научились щеголять не хуже веницийских, венских, варшавских или московских вельмож, кои все тщатся блеском своим затмить французское дворянство…
Поклонившись снова и снова, Омелько молвил:
— Аз недостойный раб! — и кивнул на руку царя: — Не заслужил такого дара, ваше величество! — и он ступил вперёд, чтобы припасть, как его учил Мамай, к деснице государевой, да среброгрудые «рынды для бережения», телохранители, в белых турских кафтанах, с бердышами серебряными на плече, кои прежде стояли недвижно, окаменело, с бледными претолстыми и претупыми харями, лоснящимися от пота, с равнодушным ко всему на свете взглядом, сразу двинулись вперёд, чтобы парубка схватить, — но, почитая службу божию, царь остановил их, и литургия потекла далее, и снова, все голоса покрывая, запел Омелько Глек.
21
Раскаты его голоса, уже став отголосками, какие-то мгновенья ещё гуляли волнами под сводами собора, и тишина, когда наш Омельян умолк, внезапно взорвалась в ошеломлённой толпе — смятенным вздохом тысячи грудей, доброхвальным словом, тихим возгласом восторга и благодарения богу. Шёлковыми платами стирая с государева чела пот, именитые бояре слышали, как он неровно дышит, разумели его радость, видели благостное сияние на лике тишайшего государя, который, всех удивив, даже внимания не обратил на то, что сей чубатый приблуда не упал перед ним на колени: в московской державе тогда никому не спускали неуважения к царю.
Растроганный и умилённый Омельковым пением, государь только сопел да мигал кроткими голубыми глазами, — в его ушах ещё звенел чудодивный голос козака, и царю в сей миг, как то частенько с ним бывало, «отложив ныне всякое житейское попечение», хотелось быть добрым: не напоказ, как случалось порой, а для своей же утехи, чтоб светлее было на душе, и царь вовсе не хотел посылать голосистого парубка на плаху, на дыбу, на виселицу — на тот свет, словом, хотя малейшая и даже непреднамеренная к царю неучтивость и даже случайная оговорка при возглашении его длиннейшего титула считались тогда тяжким государственным преступлением, за кое безотлагательно судили в проклятом богом и людьми Приказе тайных дел.
И не то чтоб царь не разгневался на упрямого неотёсу, нет, в первый миг, когда хохол не пал ему в ноги, царь чуть не крикнул, даже о пол ударил посохом, на котором сиял золотой крест, но святость места погасила внезапный гнев его величества, ибо сердце государево — в руке божьей.
Царь только побледнел.
И снова вспыхнул.
Надел подаренный было перстень на свой пухлый палец и так немилостиво глянул на предерзкого, что у молящихся дух заняло с перепугу, а рынды-охранители ещё крепче стиснули бердыши, ибо гнев царя — посол смерти.
Но царь тут же и улыбнулся, залюбовавшись галантностью парубка (когда тот трижды поклонился ему), смягчённый его словами: «Аз раб…», всё ещё в умилении от «херувимской», — улыбнулся, отвечая, видимо, своим мыслям, и так неожиданно засмеялся, что протодиакон, бедняга, сбился с голоса, а миряне разом вздохнули (ну и взял за душу чубатый певец!), и дружный этот вздох погасил в ставникáх немало свечей.
Так никто из холопов царских и не уразумел: то ли гневается государь, то ли рад всё же неслыханному певцу, — никто не ведал, что творится в тот миг с повелителем всея Руси, что заставило его унять волну гнева…
…Упоённый своим величием, приёмами, посольствами, богомолениями, всем чином царских выходов и лицезрений, поклонами, целованиями и величаниями, всей сказочной пышностью своего нелёгкого житья, царь, человек ещё молодой, порою испытывал тяжкую скуку.
Его повсюду славили.
Земно ему кланялись.
Дрожали перед ним.
А ему хотелось поспорить с кем-нибудь, поболтать попросту, перекинуться шуткой, побеседовать о том о сём, и сей дерзило певчий, что так негаданно объявился во храме, мог стать утехой и забавою — пускай на часок, и его величеству не хотелось сразу же карать за неумышленную неучтивость приблудного хохла, затем что сделать то можно будет в любое время. А покуда…
С алыми пятнами, что вновь вспыхнули под тонкой кожей на лице, приятном, холёном, пригожем, государь так порывисто шагнул с возвышения на холодные плиты собора, что все ахнули: думали — собственноручно порешит певца, ибо тишайший царь, знали подданные, порой впадал в такое неистовство, что от него бежали все кто куда.
Миряне видели, как самодержец, что всегда выступал весьма степенно, живо шагнул к Омельяну, что-то ему повелел, чего не расслышать было за службою, шедшей своим чередом, и направился к ризнице, но не к той, что в алтаре, а в конец храма, к притвору, где была ещё одна церковная камора.
Парубок двинулся за ним и шествовал так важно да величаво, что, глядя на него, бояре и прочие царедворцы уже не замечали и жупана латаного, уже забыли, что перед ними только приблудный холоп, так ловко он представлял шляхтича, человека, выступающего в пышном панском одеянии, играя в своём скромном платье роль вельможи иль какого-нибудь великого посла, — недаром же был он братом лучшего лицедея того времени, Тимоша Юренка-Прудивуса.
Рьяные рынды, видя приглушённый гнев государя, не прочь были кольнуть хлопца сзади, провожая, однако на них подействовала величавая осанка певца, и царские телохранители не посмели подгонять Омелька серебряными бердышами, похожими на лунный серп.
22
Все были уверены, что там, в малой ризнице, куда так поспешал государь, он немедля велит неосторожного певца схватить, скрутить, связать, и все дивились только, чего это за тем хохлом идёт какая-то здешняя девчушка, маленькая москвитяночка, коей следовало бы поскорее бежать отселе прочь.
Омелько хотел было из её цепких пальчиков вырвать горячую руку, чтоб не вовлечь в беду ни к чему не причастную Аринушку, но девочка держала его крепко, вовсе не собираясь покидать своего неразумного друга в беде.
— Куда ты? — спросил у девчоночки церковный служка в парчовом стихаре, шелудивый, старый, рыхлый и, видно, жалостливый. Он не хотел пускать Аринушку в соборную камору, ибо, хоть и была та ризница не в алтаре (куда женщинам входить вовсе не можно), а у порога церкви, до сей поры ни одной женщины, кроме царицы, там не видывали. — Не смей сюда! — повторил стихарник.
— Мы — вместе! — сердито пискнула Арина.
— Куда это вместе? — удивился тот. — На виселицу? Или на плаху?
— Куда бог пошлёт! — вся холодея, упрямо рванулась девчушка и, не выпуская руки Омельяна, что замешкался у дверей, шмыгнула за ним через порог в малый покой, где рядами висели ризы да епитрахили, где на полках золотом сверкали чаши, где митры переливались перлами и адамантами, поблёскивали саккосы и трикирии, хоругви и плащаницы, где тяжкими глыбами громоздились киевской и московской печати Евангелия в пудовых золотых переплётах.
Но Аринушка всего этого не увидела.
Припавши в углу к аналою, она испуганно, не отрываясь, глядела на своего Омелечка.
На царя поглядывала боязливо: к царю идти — голову нести! — и глазёнки её, такие колючие, что порой казались мелкими цветиками чертополоха, то синели, то голубели, то даже чуть краснели от напряжения, от досады, от страха и делались больше да больше, двумя лазурными звёздами разливаясь по всему её розовому личику.
— На колени! — шёпотом цыкнул на Омелька старый и седой сакелларий, ризничий, сам падая ниц перед царём и бессчетно отбивая поклон за поклоном.
Рынды-телохранители звонко стукнули серебряными бердышами, уже и бояре торопливо вступали в ризницу, чтоб мигом исполнить любое царское изволение, да тишайший повёл только рукою, только кивнул усердным своим прислужникам: «Не троньте, мол!» — и стрельцы отошли к двери, даже радуясь на сей раз, что им не пришлось хватать, тащить и лупцевать сего парня: они ведь только что слышали, как он поёт, да и подступиться к нему, видать, страшно, так люто сверкнул глазами парубок на стрельцов, что мороз прошёл у них по коже, и вновь трижды доземно поклонился царю, ловко повторяя церемониал, виденный некогда при веницийском дворе, добавляя к нему и кое-что своё, украинское, скрашивая всё это врождённой грацией степняка.
Тогда царь милостиво кивнул Омельку, а потом подал рукою знак, чтоб рынды, стрельцы и бояре вышли.
Кивнул и старому сакелларию, чтоб вышел и он.
Алые пятна на лице государя гасли, как угасает вечерняя заря: помаленечку.
Царь земной, поражённый неизъяснимой смелостью чубатого певуна, хотел потолковать с молодцом с глазу на глаз, дабы можно было до поры не примечать его непочтительности, ведь за каждое вольное слово, сказанное царю прилюдно, властитель всея Руси должен был предерзкого казнить.
Когда все вышли, самодержец, не видя Арины, спросил у Омельяна:
— Чего такой сердитый?
Царь посмеивался.
Омелечко поклонился ещё раз, но не ответил: он уже чуял себя в западне.
А государь задумался.
23
Он вспомнил почему-то, государь, как этой весною вырвался на волю из клетки в царском саду молодой уссурийский тигр, кем-то из послов привезённый царю в подарок.
Разгневался великий государь на высокопоставленных придворных холопов и приказал хищника не убивать, а изловить живьём и водворить в клетку.
Сколько людей погибло в Москве, пока ловили тигра, никто не считал: пятьсот ли, тысяча? — это и не занимало никого. А когда тигра опутали наконец ремнями да тенётами, царь не велел бросать его в клетку, пока сам того зверюгу руками не потрогает.
Целёхонький день просидел государь возле тигра и щупал, мял его шкуру, и ерошил жёсткую шерсть живого и грозного зверя, и весьма дивился, что тигр шалеет наипаче не от удара сапогом, не от поругания, когда царское величество дуло хищному зверю в нос, а глаза их сходились совсем близко, и дыхание смешивалось, и волосы у царя шевелились — зверь и тогда лютовал, ярился, фыркал, и ревел, и старался хватить зубами, — но яростней всего взревел он, сатанея, и заметался в надёжных тенётах, когда государь, тишайший, ласково погладил тигра по спине, по голове, когда засмеялся, добрый человек, от злой утехи, от невозбранности, от сладкого чувства своей власти над связанным зверем.
Царь не мог забыть глаз, что горели ярым золотом злобы — почти вплотную к его голубым, он ещё и теперь морщился от запаха дыхания тигриного, доселе помнил дрожь, что его пробирала, когда он касался спины иль хвоста обезумевшего от глумления зверя…
Оставшись один на один с Омельяном, он почему-то боялся и его, хотя молодой хохол тоже был связан надёжными путами, — боялся, боялся, ведь Омельяновы глаза были сейчас точь-в-точь схожи с теми, так же золотисты, огненны, недобры…
Всё сие припомнив, царь-батюшка хотел было ласково потрогать и этого, красного и взопревшего от натуги парубка.
Царь усмехнулся, заглядывая в глаза.
И тихо молвил:
— Хоть лоб вытер бы! — и снова мягко спросил — Чего такой сердитый?
— Попели б вы в этакой духоте, пане царь, — нежданно улыбнулся парубок, и золотистые очи блеснули такой неподдельной человеческой приязнью, какой у своих раболепных, запуганных царедворцев государь ещё никогда не видывал, и он даже отступил на шаг, отшатнулся, а меж тем Омелько, вынув из кармана чистый лоскут полотна, выстиранный малыми руками Аринушки, стал утирать со лба пот.
Увидев испуг государя, Омельян, не забывая, впрочем, где он находится, бесхитростно, но тихо засмеялся.
— Чего? — с удивлением и уже не без сердца спросил государь, ибо смеха не любил, тем паче когда смех сей мог относиться к особе его царского величества. — Чего хохочешь? Ну?
— Вижу я, что и вам… — и Омелько опять поклонился, — что и вам невмоготу, великий государь: в такой несусветной одёже, как ваша, я не выстоял бы в духоте! — и спросил — Сколько ж то одеяние весит? Пуда два?
— Коли не больше, — улыбнулся царь-батюшка.
— Bone Deus! — ахнул Омелько. — Ого!
— Что ты сказал?
— Я сказал: «Боже милосердный!»
— Не терплю латыни!
— Два пуда! — от души дивясь, почесал затылок Омельян. А тишайший, коему никогда и мысль не западала о тяжести его парадного одеяния, потому что приобык к нему он ещё с шестнадцати лет, взойдя в Кремле на престол своего батюшки, теперь и сам диву дался и улыбнулся опять. — Вот это сила! — уважительно сказал Омелько, уставясь на статного и дюжего царя, что начинал ему всё больше да больше нравиться, и они оба, молодой козак и властитель всея Руси, оглянувшись на дверь, за коей шла далее церковная служба, тихо и весело засмеялись.
Они были почти ровесники — их разделяло всего каких-нибудь четыре-пять лет.
Вместе им было уже занятно.
Впервые в жизни, пожалуй, его величество смеялся, как обыкновенный тридцатилетний человек, коему весьма уж надоело всё то, чего он должен был, хочешь не хочешь, придерживаться в своём не столь уж лёгком положении государя всея Руси.
24
— Хоть пуговки расстегнул бы, пане царь, — сочувственно и просто, будто своему брату козаку, сказал Омелько Глек, кивнув на золотые, с перлами, в лесную кислицу величиной пугвы. — На дворе припекает. Жарко же!
— А жарко!
— Так чего ж?
— Не умеем того сами.
— Как это так? — удивился Омелько.
— А так: наше царское величество, — без крохи юмора, с безмерным к себе почтением ответил государь, — и одевают и раздевают постельничьи, слуги да стряпчие. А без них сие несподручно.
— Я подсоблю, — поспешно молвил Омелько: ему казалось, что самодержец едва стоит, даже шатается под бременем пышных одеяний, над коими уже и пар подымался: над сорочкою тафтяною, над чугою и кафтаном, над обнизью (сиречь над воротом стоячим, мелким скатным жемчугом унизанным). — Вот я тебя порасстегну! А? Поворотись-ка, царь!
— Нам того не можно в церкви, — свысока улыбнулся государь. — На всё свой чин и порядок! — И, бедняга, только повёл переобременёнными плечами. — Да я уж приобык…
— Труднéнька, вижу, у тебя служба, царь.
— А что ж ты думаешь! — легко, будто совсем попросту, вздохнул монарх, всё больше и больше забавляясь панибратской болтовней, ибо царь давно отвык, чтоб говорили с ним прямо и вольно, без поганых холопских штук (кои, по правде говоря, государя обычно весьма тешили), без поклонов после каждого слова, без поклонов, которые беспрестанно била даже сама царица оземь челом — раз до ста, покуда ложилась с ним на супружеское ложе.
Вот так-то придворные и валялись у него в ногах, ибо тот, кто не бил земных поклонов самодержцу, незамедлительно становился покойником. Однако же Омелько ещё дышал…
…Весьма привержен был великий государь к партесному, иначе говоря, многогласному, пению, и повсеместно искали бояре не только людей учёных (всё больше на Украине) для «справки» грецких да латинских книг на язык русский или для сложения «многим трудом и тщанием» русского лексикона, не только мужей мудрых искали, «мудрых — и в языце славенском и греческом и во иных изящных», не только печатников и грамматиков, но и славных певцов, сведущих в мусикийном деле, — о чём сохранилось в архивах немало писем Московского двора…
Ведь бывали времена, когда Москва, братское ей спасибо, чем умела и могла, пособляла Киеву.
А бывало, что «мать русских городов», древний Киев помогал Москве, посылая братьям и свои книги, и учёных, и воинов, и деятелей православной церкви, и умельцев — словом, бывало всяк: и так и сяк…
Бывало же, что запрещалось привозить в пределы Московского государства книги украинской печати — под угрозою «великого градского наказания от царя и проклятия от патриарха», — были то штуки поповские, несогласие промеж отцами церкви, когда по царёву указу повсеместно сжигали привезённые с Украины трефолои, часословы, евангелия, переводы басен Эзопа или сочинения киевских богословов, кои потом от руки переписывали, и ходили они в народе русском потаённо.
А бывали времена и такие, что, к примеру, Иван Фёдоров, первопечатник, бежал во Львов и там выпускал свои книги.
Всякое бывало в истории нашей дружбы, всякое бывало — и светлое, и тёмное, и такое, и сякое, как то и водится в истинной и верной дружбе, когда не к чему ставить, как говорят русские люди, «всякое лыко в строку», а нужно только жить и дружить, общий дом строить, вкупе оборонять его от врага, всем добром промеж себя делиться и меняться, как было то у нас на Украине и в России, как было спокон веков, — было, есть и всегда будет.
25
Искать добрых певцов и учителей пения царь посылал бояр как на ловитву иль на охоту.
Ходили они — не раз и не два — с царскими грамотами и в Киев, будто бы «для книжные покупки», а приводили в Москву десятки певцов, промеж коими были и такие знаменитые музыканты, как Федор Тарнопольский, «начальный певец и творец пения строчного», то есть дирижёр и композитор, как сказали бы мы ныне.
Посылал некогда царь людей, скажем, в Печерскую Лавру, дабы те ему привезли молодого «старца», сиречь чернеца, Загвойского Йосифа «для начальства к партесному пению», не на вечное проживание в Москве, а пускай на короткое время, однако того «старца» спрятали и в Лавре его не нашли. Обрыскав киевские монастыри, царёвы люди нечаянно узнали, будто Йосиф Загвойский «стоит» на клиросе в столице, в Чигирине (тогда ещё был жив законный гетман Украины), и поспешили туда, но и там чернеца уже не было. Извещая о том царского воеводу, покойный гетман дал понять, что заставить Загвойского ехать в Москву он не может.
Тогда ж гонялись царские посланцы, как об том ведомо из переписки, и за певцом Василием Пикулинским, затем что тот «начальство к партесному пению» знал отменно, да и в Москву подался бы с охотою, одначе и про Василия тогдашний киевский митрополит ответил воеводе, что «тот вспевак Васка у него есть, но без него в монастыре быть нельзя, а отпустить его к государю не мочно». И не только потому «не мочно» было исполнить царскую просьбу, что гетман с митрополитом и сами любили партесное пение, а ещё и потому — и сие главное, — что пение хоральное, партесное, то есть пение, берущее за сердце, весьма надобно было украинской церкви в борьбе против католического влияния, против перехода в унию, против попытки свести на нет национальные черты нашего народа, — хоральное пение помогало привлечь мирян в православные церкви… Вот почему голосистых парубков охотно посылали со всей Украины в Киев, во Львов, в Луцк, а то и в Грецию, а то и к итальянцам, где наши хлопцы учились не только перенимать, но и творить, развивая свою собственную, киевскую, или, как тогда говорили, козацкую, мусикийную культуру, искусство сложного партесного пения, красоту композиции, — ведь издавна славились украинцы своей песней, печальною и весёлой, исполненной огня, с переменчивым ритмом, с разными выкрутасами, ибо в песне украинской испокон веков раскрывалась поэтическая душа народа.
…Уже немало певцов — луцких, львовских иль киевских — побывало тогда в Москве: одни отправлялись по собственной охоте, «слышачи царьскую неизречённую милость и православную христианскую веру», других соблазняли высокой платою (четыре рубли да пара соболей в год), а то и обманом выводили певцов с Украины, а то, бывало, и выкрадывали.
Любовь к хорошим мужским голосам (в церкви тогда могли петь лишь мужчины да отроки) была в то время в Москве превеликая, уже и хоры гремели в граде стольном весьма благолепные: служил там с недавних пор и молодой ученик польского музыкотвóрца Мильчевского — даровитый киевлянин Микола Дылецкий, который создал своеобычную теорию мусикийных фигур и хорошо был сведущ в диспозиции, каденции, инвенции и экзордии; немало музыкантов попадало тогда в кремлёвские монастыри да соборы и с Белой Руси, бывали там и туляки, калужане, рязанцы да орловцы, — их царские бояре и окольничьи, где могли, переманивали, выкрадывали, хватали — не только для хора государева иль патриаршего, но и для собственных хоров при домашних церквах, в пожизненную кабалу ввергая не одних басов, теноров, а и, перво-наперво, малолеток, альтов да дишканчиков, коих всякими правдами и неправдами старались они выпросить у белорусских либо украинских архиереев или митрополитов, а то и силком захватить, чтоб после, кандалы с непокорных и неблагодарных певцов полоцких, рязанских, брянских иль полтавских сняв, на часок выпускать из темницы — ради искусного партесного пения во славу божию: «Иже херувимы, тайно образующе…» — ох и славно ж, господи боже мой!
Про пение козацкое в кремлёвском Успенском соборе немало свидетельств оставили и чужеземцы, что прибывали в те годы в нашу Москву.
Один из них, Павел, архидиакон из города Алеппо, в Сирии, писал тогда же про киевское хоральное пение в Кремле, сравнивая с дотоль известными распевами — знаменским, булгарским и грецким, кои слушал он в Москве перед тем.
«Пение козаков, — писал Павел Алеппский, — тешит душу и врачует от печалей, ибо напев их — приятен, идёт от сердца и льётся словно из одних уст; они горячо любят нотное пение, нежные и сладостные мелодии…»
Итак, Москва в ту пору уже немало слышала голосистых украинцев, белорусов, да и своих же русских певцов, превелелепных, однако ж надо сказать честно: такого тенора, как сей козак молодой, дерзило мирославский Омельян, — на Москве таких ещё не слыхивали…
26
— Вот здесь и будешь петь, — отвечая добрым думкам своим, молвил Омельяну великий государь. — Вот здесь, в Успенском соборе.
Омелько низенько поклонился, затем негромко, но твёрдо ответил:
— Нет.
Перепуганная Аринушка снова дёрнула его за рукав.
— Как так «нет»? — удивился государь, затем что слóва сего от своих подданных никогда не слыхивал. — Прибыл же ты к нам? К всевластному государю всея Руси?
— Да! К государю.
— Нам… такие, как ты, зело потребны. А понеже прибыл ты послужить нашему царскому величеству…
— Нет, — повторил Омелько Глек. — Я не служить прибыл.
— Но нам сие угодно!
— Я с Украины… принёс вашему царскому величеству письмо, — и наш Омелечко, выполняя посольскую службу, упал наконец на колени и, зубами разорвав подбой своей смушковой шапки, выхватил послание мирославцев и протянул его царю.
— Дьякам — в Малороссийский Приказ! — не взяв письма, молвил царь.
— Велено отдать в собственные руки вашего царского величества.
— В Приказ, — повторил государь.
Потом насмешливо спросил:
— Ты ж — не посол чужедальней державы?
Сам же и отвечал торжественно:
— Нет!.. Присовокупление ж Малой России к великодержавному наисветлейшего нашего царского величества скифетру, яко природной ветви — к надлежащему корню, уже свершилось! Или все вы там про сие забыли?
Маленько помолчав, он снова, другим голосом, ещё раз безгневно и сладко молвил:
— А петь будешь тут.
— Я должен с ответом вашего царского величества, — сказал, подымаясь с колен, Омелько, — должен поспешать назад, на Украину!
— Ответ отошлём и без тебя… коль скоро случай представится — волю государя огласить. — и самодержец от почтения к себе даже выпятил живот.
— На Украине льётся кровь. А гетман Однокрыл…
— Гетман Гордий Пыхатый — не противник нашего царского главенства. Он там укрощает, над Днепром, вольницу и ослушную чернь. И только.
— Обманул тебя, великий царь, письмами сладкоречивыми сей самозванец, — учтиво возразил Омелько.
— Раб наш верный, а не самозванец!
— Ещё бы! — повёл плечом певец. — Твой же, московский боярин Гордию Пыхатому царёву грамоту на гетманство вручил, однако на той раде не было ни черни козацкой, ни посполитых, ни верной народу старшины. Так? А он теперь… потайно от царя, без народного на то соизволения… начал новое пролитие крови: чтоб на Москву вместе с поляками вдруг ударить. И хан…
— Ложь и про хана! — столь лютым шёпотом промолвил государь, что Аринушка, дрожавшая в углу за аналоем, так и похолодела и, задев неловко детские свои груди, снова почувствовала, как остры шипы розы, украденной в царском саду. — Ложь и про хана Карамбея, — повторил государь.
— Хан обещал поднять супротив Украины, сиречь и против тебя, царь, свои крылатые орды, — спокойно возразил Омельян. — А ты, царь, веришь Пыхатому! Когда запорожцы перехватили послов Однокрыловых, что шли в Крым, а письма гетмана переслали сюда, твоё царское величество веры тому не дало? А татары уже ползут на Москву, гонят в полон твоих курян и курянок, орловцев, калужан… я сам то видел! — и краской возмущения, гнева и стыда загорелось лицо Омелька, и стало оно прекрасным, и Аринушка глаз отвести не могла, и даже царь на миг залюбовался, так парубок был сейчас пригож. — И у нас, на Украине, и у тебя, в России… сотнями рек льётся кровь. А ты тут задержать меня силишься, чтоб я домой не возвращался! Ты ж ей присягал, присягал перед богом и людьми.
— Кому?
— Украине.
— Украина присягала нам! — кичливо выкрикнул государь.
— И Украина, и Москва — обе… как две сестры… друг дружке присягали перед богом, царь! — срываясь с голоса, тихо ответил Омелько. — А бога гневить не след!
Но государь на то остережение не отозвался ни словечком.
Отозвался только краем сердца. Склонил красивую голову, почти покорённый (ведь свидетелей вольных речей не было), по-человечески, а не как царь, покорённый разумной, хотя и не слишком дипломатичной и осмотрительной настойчивостью посланца Украины. Венценосец ещё маленько помолчал, а потом раздумчиво молвил:
— Пускай так… присягали! Однако чтó ж там у вас деется после нашей святой присяги? Что деется? Что?
— Я говорил уже: рекою льётся кровь народа.
— О крови братьев нам слушать прискорбно! — яростно нажимая на все «р-р-р», гаркнул царь, дёрнув себя за тугой и высоченный ворот, унизанный перлами, рванул себя за грудь, оторвал одну из тех больших золотых пуговиц, кои он досель в соборе не отваживался расстегнуть, и тут же, без перехода от вспышки слепой ярости к присущей ему голубиной кротости, притенив ресницами светлые очи, ласково молвил: — Весь наш хор стоять будет на левом клиросе. А ты… ты, голубь, будешь петь — на правом. Один! Чтобы все тебя зрели: ясные очи государя, бояре, дворяне, послы и заморские гости…
— На Украине ж война! — тихим стоном вырвалось у козака.
— Войною ведают Приказы нашей державы: оружейный, пушкарский, рейтарский, великой казны! — чётко вымолвил государь и вновь, без всякого перехода, вновь заговорил благостно, ибо в душе его звучало и звучало, побеждая другие чувства, овладев уже всем естеством государевым, звенело прекрасное и досель не слыханное чудо, выводило Омельковым голосом: «Иже херувимы, тайно образующе…», и он, уже в который раз, опять заговорил о том, чем жила сегодня высокоотзывчивая государева душа: — Петь будешь на тезоименитство наше. В двунадесятые праздники. По воскресеньям…
27
— Прочитайте письмо, ваше величество! — снова падая на колени, вне себя возопил Омельян. — Украина там истекает кровью в борьбе против панства, — он повторял слова и мысли седоголового гуцула, отца Игнатия Романюка, — против унии, против католической церкви, которая всё бесстыднее грабит, что только может, ибо доходы Ватикана весьма сократила церковная реформация во всех краях Европы, и у римского престола есть надежда: ежели уния крепче укоренится на Украине и в Белой Руси, она поветрием пойдёт оттоль и на Москву…
— Тому не бывать! — воскликнул царь.
— Да и к валахам…
— Не допустим!
— …Даже ко грекам, пресветлый царь! Ты вот говоришь: «Не допустим!» А на Украине минуло то время, когда посланцам Рима приказывали действовать скрытно, ведь началась уже война явная, льётся кровь народа нашего, ибо люд простой не хочет идти в неволю к католикам… Восстание за восстанием потрясают запад Украины, и введение унии — то уразумели уже в Риме — становится делом тяжким и опасным, ваше царское величество. За православную веру на Украине льётся кровь, а ты тут, государь…
— Мы печёмся, — сердито молвил царь, — чтобы душевредная пакость унии и католицизма… чтоб по Руси Великой она не ширилась! У нас ко всему католическому — омерзение и опаска. Есть на Москве три лютеранских храма, два кальвинистских, две мечети даже, а латинского-то храма нет? Нет! Вот завтра, может, придёшь ты в Грановитую палату, увидишь там, у престола нашего, большую золотую лохань… увидишь, как государь всея Руси — после приёма послов католических, небрежение им оказывая, — привселюдно умывает руки, только что целованные поляками, испанцами, итальянцами или французами. И каждый ведает: послам да гостям чужедальним римских попов возить с собою в Москву мы, великий государь, заказали под страхом смерти! Ну? А ты смеешь, холоп, говорить…
— Казни меня, царь, а письмо прочитай!.. На Украине льётся кровь моего народа, что защищает теперь не только себя, но и Россию, а ты тут тешишься, дьявола изгоняя, безвозбранно попирая честь послов, гостей, чужих священнослужителей, великий государь! — и вновь преклонил колени: — Читай письмо!
— Самому царю читать — негоже! — поморщился великий государь. — Перескажи нам…
Омелько Глек, снова встав с колен, рассказывал самодержцу про коварного гетмана: как тот, изменив его царскому величеству, не к Москве, а к Риму тянет, проклятый шляхтич, как хочет православное христианство отдать на поругание басурманам, католикам да иудеям, как грабит подвластных, — и посланец Мирослава говорил столь горячо, столь прямодушно, что государь уже верил его словам. Но всё же предостерёг:
— Коль всё сие — неправда… — и царь зловеще умолк и глянул недобро на молодого пришельца.
— Сами ж вы знаете, пресветлый царь: всё сие правда, — словно бы насквозь видя государевы мысли, печально склонил голову Омельян.
— Знаем… — удивился государь. И вдруг, точно солома вспыхнула, разгневался на неверного гетмана — Тысячу раз писал он мне: «Твой верный раб, готов служить!», «Сам, мол, всевышний творец да покарает меня, — брехал твой гетман, — коли преступлю присягу перед государем…», и не поверили мы даже воеводе нашему, что в Киеве сидел. Веры не имали и послам Запорожья. А те, вишь, сказывали нам: «Не хотим в гетманы Однокрыла, не верим ему, понеже шляхтич есть, и про наше добро не печётся!» Мы тех послов покарали всех… смертью!
Венценосец задумался.
— Теперь — опять же… ты! — сказал он, сбитый с толку. — Что ж нам учинить… с тобою?
— Покарайте, — сверкнул очами Омельян, снова почему-то подумав про седого гуцула, с коим он даже не успел как следует познакомиться.
— За что ж тебя карать? — изумлённо спросил государь.
— Как тех запорожских послов… за правду! — и голос Омелька зазвенел, будто запел даже, и прекраснодушному царю снова померещилась «херувимская».
И вновь самодержец — совсем иным голосом, с кротостью царя Давида — молвил:
— По соизволению царскому — за добрую службу нашему величеству — из государевой казны полагаем тебе на год: рублей, скажем, двенадцать…
— Царь!
— …Сорок соболей!
— Одначе…
— …Что ни день — три кружки пива.
— В рот не беру!
— Что ни день — три кварты мёду! Зело хмельного!
— Не терплю!
— Каждый божий день — три чарки зéлена вина!
— Мало! — усмехнулся с поклоном Омельян.
— Так и знал, — сокрушённо развёл руками царь. — Все козаки — пьяницы! — Потом продолжал своё: — Опричь сего: шёлку с мелкотравчатым узором — полных двенадцать локтей! Аглицкого сукна — двадцать пять! А ещё и дрова! Свечи даже!
Молодой козак молчал и хмурился, а царь всея Руси, затем что не было тут завистливых придворных, ещё не забывши, верно, киевского распева «херувимской», делал вид, будто и не замечает той хмурости, и Омелько мог-таки благодарить бога — ему, вишь, везло сейчас, как никому доселе, ведь и малейшего к себе непочтения царь не прощал никогда, благоговейно придерживаясь всего, что придавало ему величия: многообразного и сложного чина царских выходов, приёмов, обедов, лицезрений, богомоления прилюдного, земных поклонов, лобызания рук, всех обычаев царского двора, кои он всегда соблюдал.
Однако сегодня, устав от всей сказочной пышности своей нелёгкой жизни, царь был-таки в добром духе и старался не довести себя ненароком до того внезапного исступления, коего так боялись подвластные, ибо он крушил тогда всё вокруг.
Да, да, царь-батюшка был нынче добрый.
— Проси у нас чего хочешь, — милостиво повелел государь. — Ну?.. Может, пожаловать тебя высочайшей грамотой на вечное владение каким черкасским селом? С землями? Со всем скарбом? С холопами?.. Проси!.. Чего ж ты?.. Ну? Какое село тебе по душе?
— Почитай, все сёла Украины, царь, разделил ты меж сторонниками Однокрыла, меж загребущими богачами и козачьей старшúной…
— Два села! Хочешь?.. Ну?
— Такой ты, царь, добрый?!
— Хочешь местечко? А то и город?
— Между своими боярами пораздавал ты, царь, только волости да сёла России. А на Украине ты уже делишь и города?!
— Мы поселим тебя в столице, — словно бы и не слыша, ясен да красен ликом, вёл далее государь, — поселим в Китай-городе, у самой речки, чтоб не боязно было при частых на Москве пожарах. Дадим ещё тебе…
— Я всё равно сбегу.
— А нешто ты… — снова меняя тон, спросил венценосец, — нешто ты не знаешь, что руки у царя — предолгие?
— Сие говорил некогда ещё Овидий Назон, ваше величество, — смиренно склонился Омелько, как и надлежало перед царём, но оттого, что он оплошно ляпнул далее, у самого даже в груди похолодело: — Однако же Гораций чуть раньше Овидия молвил: всему есть свой предел!
Царь приметно изменился в лице:
— Твой Гораций не жил, сдаётся, на Руси, вот и не ведает, чему у нас тут есть предел, а чему нет! А коли б твой опрометчивый Гораций пред наши пресветлые очи предстал, он уразумел бы…
— Я тоже кое-что… уразумел уже, ваше величество!
— И захотел нам, государю великому, на Москве послужить?
— Нет, — учтиво поклонившись, тихо отвечал Омелько.
Государь всея Руси вспыхнул, лицо его пошло пятнами, что всё горячей и горячей проступали сквозь тонкую кожу на скулах и щеках, обильно орошённых каплями пота.
Опять Аринка вся похолодела, схватилась за грудь, едва не вскрикнула, уколов себя украденною розою, спрятанной за пазухой, а Омельян то приметил и вспомнил нынешнюю свою, на потеху сей девчоночке, ребячью выходку в царском саду, и мороз у него так и прошёл по коже, когда он приказал Аринушке:
— Давай-ка сюда!
— Чего тебе? — не понимая, спросила девочка.
— Розу, — побелевшими губами прошептал певец.
— Нет, нет! — в испуге отступила за аналой Аринка.
— Отдай! — твёрдо молвил Омелько и протянул к ней руку.
Аринка, вся немея от страху перед тем, чтó может статься через миг, сунула руку за пазуху, однако вытащить оттуда розу не могла, та словно приросла к груди, пустила корни, и надо было её снова срывать, раня живое тело. Девчушка вынула наконец чуть примятый цветок, и была та махровая провансальская роза так свежа, словно бы её и вправду только-только сорвали; попыталась было зажать в ладони, но Омелько выхватил цветок у девочки и в том же отчаянном порыве протянул царю:
— Вот!
— Что это? — удивился государь. — Откуда в Москве роза?
— Из твоего царского сада, великий князь.
— Как же она сюда… — царь задохнулся.
— Я украл её. Карай!
— За то рубят голову… — сокрушённо развёл руками повелитель.
— Руби. Прошу тебя, молю тебя: руби!
— Ты просишь? — огорошенно промолвил царь. — Не возьму я в толк… — и вихрь противоречивых чувств закружил царя: его разгневала и кража, ему жалко было первой этим летом розы, но… такому певцу — отрубить голову… Нет, нет! Покарает бог! И государь спросил — Ты жаждешь смерти?
— Да!
— Зачем же?
— Коли не хочешь отпустить меня на Украину… тогда казни! Петь в неволе не буду… не умею… не хочу! Я должен сам привести мирославцам подмогу, ваше величество! — и он упал в ноги царю: —Либо пусти на волю, либо покарай… ибо смирения ниже сего не будет! — и он припал горячим лбом к каменному полу, устланному персидским ковром, и казалось, ковёр вспыхнет от жара, что сжигал в тот миг козака, а царю рядом с ним и вовсе было невмочь, словно бы весь собор уже занялся от неистового пламени, что бушевало в душе поверженного наземь парубка.
Когда Омелько поднялся и с его языка опять уже готовы были сорваться дерзкие слова, Аринушка, чертёнок, живо спрятав цветок за пазуху, выскочила из-за аналоя и снова так больно ткнула хлопца в бок остреньким локотком, что у того аж дух занялся, и он поневоле промолчал. А потом молвил:
— Прошу смиренно…
— Вот так бы и сразу! — ясно улыбнулся царь. — Давай-ка палец!
Омелько и не опомнился, как Аринушка, анафемская девка, схватила обеими руками его за перст и протянула царю, а тот в недоумении глянул на девчушку, ибо только сейчас её впервой увидел.
— Господь помог нам постигнуть твою ратную заботу! — отвернувшись от неё, с облегчением молвил тишайший, от души радуясь своему царскому незлобию, своей христианской кротости, надевая Омельку на палец ещё тёплый от царской руки драгоценный перстень с крупным адамантом, однако не тот, уж вовсе бесценный, что царь давеча пожалел в соборе.
Певец улыбнулся, благодаря судьбу, и тряхнул рукой: перстень, только что снятый с пухлого царского пальца, был слишком велик для молодого козака, и он, едва сбросив с плеч угрозу явной смерти, уже снова пошучивал:
— Вот видишь, царь: можно и потерять…
Он хотел было ещё что-то прибавить, да Аринушка схватила своего чубатого за руку.
— А вот я спрячу! — торопливо пропищала вострушка и, проворно сняв с Омелькова пальца высочайший дар, поскорей схоронила его в обильных складках своей юбчонки.
— Наречённая? — не без перцу спросил государь у Омелька.
— Мала ещё, — сердито дёрнул плечом певец.
— Да я ж подрасту! — зардевшись, пискнула Аринка, и даже сама испугалась своих слов, и метнулась было к двери, но застыла, не решаясь бросить Омелька в трудную минуту, чтоб не натворил, гляди, без неё, неосторожный, снова каких бед.
Да и царю маленькая москвитянка не столь уж доверяла.
Слыхивала же она всякие страхи про переменчивый да гневливый норов тишайшего, ибо власть частенько портит даже самых лучших, наикротчайших, наисветлейших людей: царь не огонь, а близ него обожжёшься.
28
— Горация ты, видимо, знаешь, — не теряя доброго духа, с ехидной кротостью уронил государь. — А вот вежливости тебя, видать, не учили!
— Учила некогда матуся-покойница, — усмехнулся Омельян и, кивнув на юбку Аринушки, где скрылся государев перстень, учтиво поклонился: — Спасибо!
— Чей ты есть, холоп? — вспомнив о чём-то, недобро прищурившись, спросил царь.
— Я не холоп! — и Омелько Глек сердито засопел.
— Всё одно — холоп! — вновь бледнея от внезапного гнева, поспешно заговорил государь. — Все вы, все — нашего царского величества холопы. Холопы и рабы, душой — божьи, телом — государевы. Однако ж известно всему свету, как милостиво мы о холопах наших радеем.
— Оно так, — покорно согласился Омелько. — Царь милостиво гладит, а бояре… скребут? — и мирославский посланец, разойдясь, заговорил: — Из-за тына и царю не видно, и ты ж того не ведаешь, великий государь, что твои воеводы на Украине больно уж ретиво подати взимают, их ведь немало прибыло туда, к нам, чтоб набить себе чрева да кошели, а не только царёву казну, как то они творят и тут, на Руси. И тебе надо бы знать, государь, что какие ни есть паны — будь то старшúна козачества нашего иль твои бояре — люди больше неверные: возлюбив господство над людьми, забыв присягу перед царём и богом, живут они ради своего чрева, да, да, доподлинно! Твои ж воеводы сейчас ещё не забрали власть на Украине во всю силу, а паны-однокрыловцы, магнаты, богатеи, вся украинская и польская шляхта простых людей стращают: чуть только царь и Москва возьмут вас в шоры, так уж не придётся, мол, ни козакам, ни мещанам, ни гречкосеям в чоботах да в суконных жупанах ходить, в Сибирь всех позагоняют, в твоих, царь, оборотят холопов! А твои бояре для такой брехни уже немало примеров подали своим грабительством и наглостью! Да, да…
— А ваши дурни и верят!
— Любой поверил бы. А кое-кто уже и к однокрыловцам перебежал, испугавшись, в ярмо к панам да богатеям угодил, от коих снова всем жизни там не стало. Однако ж голытьба, чернь, посполитые Украины, все ждут не дождутся: скорей бы пришёл конец нашим мукам, царь пресветлый! Вот как… Простые, чистые сердцем люди верят тебе… Москве… России! И ты, государь, порадей, чтоб твои воеводы и бояре… — и Омелько Глек, певец, талантом своим тронувший сердце царя, пользуясь счастливым случаем, сгоряча стал выкладывать, что думал…
…Про спесивых бояр и про стряпчих хапуг, что руки грели на беде «царелюбивого русского народа», коего стал бояться государь.
Про грабительства и притеснения, чинимые именем царя.
Про горькую жизнь простого люда российского: холодный да голодный — царю не слуга.
Про всё, что он видел в Москве и по дороге к ней.
…Там, дома, в Мирославе, по всей Украине, полыхали пожары, кои могли б и не пожирать добра, кабы московский царь не был столь благосклонен к лукавым недругам, что лижут ему руки, когда б он меньше доверял приближённым, что облыжно уверяли самодержца, будто Русь не знает горя, — ведь государь, далёкий от людей, бывает далёк и от правды.
…Там, на Украине, повсюду лилась кровь, и глаза у бедноты тускнели от слёз. Но и тут, вокруг Москвы, знала голытьба, почём фунт лиха, и очи России поблёкли так же, как и очи Украины, и кровь москалей проливали прещедро не только чужие, но и свои же, россияне, те, кто выгоду ставил выше совести, кто кошель набивал, богатея пóтом и кровью нищих, кто сейчас не хотел Омельяна пускать с письмом пред светлые очи царя…
Положив перед царём на аналой изрядно-таки помятый свиток мирославского письма, Омелечко, в мыслях своих на помощь мудрого гуцула призывая, тихо и покорно заговорил:
— Великий государь! За горькое слово ты повелишь меня казнить… сие я знаю. Однако ж верю: господь не попустит, чтоб послание, кровью нашей писанное, осталось лежать вот тут, ибо в нём ещё теснее сплелася доля Украины с долею Москвы. Ты примешь письмо мирославцев не только в руки, но и к монаршему сердцу, которое, как ты сам говорил, в руце божьей… — и Омельян упал к ногам, ибо такую уж он службу нёс перед царём, службу посла народа.
Поднявшись, тихо, с достоинством молвил:
— Ну, а теперь… карай!
Но, оглушённый проливнем правды, венценосец ему не ответил, не в силах вымолвить и слова.
Не ворохнулся даже.
Даже глаза зажмурил.
Только захрустел суставами пальцев да постукивал о каменный пол острым носком украшенного самоцветами сафьянового сапожка.
Никто ж, никто и никогда не говорил его величеству ни слова о том, как живётся русскому простолюдину, ибо в Москве, как во всём мире, за голую правду неосторожные платились головой: с той поры, когда, творя волю сумасбродного патриарха, выгнал государь из кремлёвских палат придворных шутов, скоморохов, блаженных, кои только и могли безвозбранно правду молвить в глаза царю, никто в Кремле после того не осмеливался и рта раскрыть, и остатки свободы ума (вместе с шутами) были изгнаны из дворцовых палат, ибо сама по себе горькая правда без дураков премудрых, кои ничего на свете не боялись, в дворцах испокон веков не живала.
А тут нежданно ворвалась она, правда-матка, к повелителю всея Руси, да и брызнула в пресветлые очи, на миг ослепила, и великая волна гнева уже обожгла самодержца, но никто бы не смог тогда постичь, какие противоречивые чувства погасили тот гнев, ту волну, что чуть было не смыла в Стикс или в Лету отчаянного парубка, и государь, словно бы зачарованный его душевной красою, поражённый смелостью, государь стоял и стоял, внезапной улыбкой отвечая каким-то своим думам, на мирославское письмо поглядывая, и пухлая рука уже простиралась — то ли к посланию Украины, а может, к серебряному, не так уж и звонкому набатцу, вроде тех, что подвязывают на шею коровам, к набатцу, на звук которого сюда бы мигом ворвались рынды, бояре, дворяне и попы, чтобы схватить сего сладкоголосого хохла — то ли за какие укоризны, государю учинённые, иль, может, за наветы оболгания, а то и просто за малейшую непочтительность к великому царю, чтоб скорее покарать дерзновенного, как тогда карали всех ослушников, волков стада государева, царскому добру досадителей…
29
Аринушка боялась шелохнуться.
Не дышала.
Тряслась за аналоем где-то у порога.
Бояре, стольники, думные дьяки и прочие царедворцы не раз и не два выглядывали из-за тяжёлых дверей, но царь им сердито кивал, чтоб не входили.
Потом, явно сбитый с толку, бросил парубку:
— Разболтался!
А после того спросил недоумённо:
— И не боишься нас нисколько?
— Боюсь, — простодушно признался парубок.
— То-то же! — обрадовался государь, весьма довольный тем, что сей чубатый горделивец признался наконец в обычной человеческой слабости и оттого стал будто и милее государю, у коего было всё же незлое сердце, что просило порой не поклонов, не пышности, не дыма кадильного, но и благоухания почки тополиной жаждало, и песни жаворонка в поднебесье, и тихой беседы с другом нельстивым, — и государь, в тот миг весьма взволнованный чем-то сладко и томно, для поцелуя простер Омельку пухлую белую руку, что, понятно, означало высшую милость, быстро развернул письмо мирославцев, начал читать, а потом, когда взяло за сердце, поспешно схватил с аналоя серебряный набатец, затряс им, тяжёлым и глухогудящим, — а когда в дверь опрометью кинулись стрельцы, великий государь приказал позвать ближних бояр, затем что церковная служба, как слышно было за дверью, уже кончилась, и тут лишь Омелько уразумел, что дело своей жизни он всё же свершил, хоть и не весьма искусно, что грозное предостережение в письме мирославцев дошло-таки до ленивого ума, и государю теперь, самого же себя спасая от нового нашествия чужинцев, придётся послать подмогу обагрённой кровью Украине.
Пока входили бояре, Омелько стоял, высоко подняв чубатую голову, и от сумятицы чувств у козака даже дух захватывало: он и рад был, ясное дело, что государь всё же принял в собственные руки мирославское послание, но уже и казнил себя за то, что держался перед царём неосторожно, как петух задиристый, как дурень безголовый, разумея, что мог и себя и своё посольство погубить, хоть и знал твёрдо, что поступать иначе не мог… не умел… не хотел!
Царь снова бросил на чёрный аналой мирославское письмо, а когда вошли все, кого он кликал, государь, тишайший и благостный, повелел Омельку:
— Давай твоё письмо!
Низкое чело его прорезали две морщины, и всё в нём переменилось, в лице государевом, всё стало иным, особым, как ему самому казалось, неземным, истинно царским.
Да и голос царя вдруг зазвенел властно, серебром да золотом, медью соборного колокола, мощью и хладом.
Да и очи сияли тем привычным царю, нажитым за долгие годы державным, высочайшим блеском.
Величавая осанка ещё выше подняла статную фигуру, и всё стало другим, нежели минутой ранее, и не было уже тут никого, кроме царя да его смиренных и неверных рабов.
Быстро протянув письмо мирославцев, Омелько поцеловал государю руку, как подобало по придворному чину, как должен был он делать, исполняя нелегкую миссию посла.
Упав царю в ноги, бил поклоны без числа, без счету, как надлежало всем послам, посланникам или просто гонцам, хотя царедворцы и поглядывали с насмешкою на его поизношенный в долгой дороге жупан, латанный-перелатанный руками Аринушки, на его обветренное и комарами изъеденное лицо, на чуб хохлацкий, презабавный в глазах бояр, на девчоночку растрёпанную, что притащилась с ним сюда…
Однако же… все эти вельможи, все слышали нынче, как послушно вели голоса за тем холопом в соборе клирошане; все знали и царёву приверженность к партесному многоголосному пению; все уже проведали и про распрю царя с патриархом и могли догадаться о царёвом желании — утереть нос неверному князю церкви; все разумели, что к певцу сему надобно, на всякий случаи, относиться почтительно и осторожно, и верноподданные глядели на монарха, ибо царь всея Руси, свиток бумажный неспешно разворачивая, читал письмо мирославцев, только что переданное в собственные руки самодержца.
Царёво чело, невысокое, но светлое да белое, и всё его пригожее русское обличье, обличье светлокудрого «добра молодца», с каждой прочитанной строкой затуманивалось, мрачнело, добродушный взор тяжелел, глаза приметно расширялись, и уже не суетное раздражение в них светилось, не страх, кои до тех пор видел Омельян, а зажглись они жёлтыми, голубые очи, даже золотыми огоньками гнева, ярости державного мужа и недавнего воина, что в боях с чужеземцами за немного лет дотоль стяжал себе славу отважного русского витязя, полководца и стратега.
Дочитав послание мирославцев, государь, муж державный, вдругорядь пробежал взглядом по всем строкам и только затем спросил:
— Чего так долго нёс письмо? — и ткнул пухлым пальцем в число и месяц под посланием.
— Я в Москве уже давненько, ваше величество!
— Как же ты смел с таким неотложным делом… — начал самодержец, и голос его прервался, будто не хватило дыхания.
Но и гонец молчал.
Сердце стучало радостью.
Ведь наконец начиналось то, за чем он пришёл в Москву.
Трижды перекрестившись, Омельян принялся излагать государю с ближними его боярами ту злую беду, что привела посланца Украины в самый Кремль.
Аринушка, притаившись за аналоем, ждала счастливого мгновенья, когда можно будет вырваться с Омелечком из этой золотой клетки, и уже не чуяла боли от колючек снова спрятанной за пазуху розы, что впивались ей в грудь…
…А уже дома, на исходе дня, когда они выбрались наконец на волю, Аринушка скорей поставила нимало не привядший цветок в самый ладный глиняный кувшинчик, вылепленный и хитро размалёванный умными руками Омельяна, а потом плакала: от страха за своего Омелечка, от боли в исколотых шипами пальцах и груди, от радости, что нынче всё будто бы сошло удачно.
Долго ещё девчушка мечтала у окна в тёмной хижине, смотрела, как заходит солнце, грезила над провансальскою той розой, грустная, задумчивая и счастливая, и всё в ней светилось и пылало, у девчоночки милой, и ушки, и губы, и щёки, и синие глазёнки так и пламенели, совсем как то непостижимое чудо, духовитая и кроваво-красная роза, что насквозь светилась в вечерних солнечных лучах, чудесно сотворённая не одною природою, но и поэтическими усилиями человеческого ума, хоть и казалось ей, что диво сие загрубелыми от глины руками сотворил гончар Омелько.
30
Ближайшие дни Омельковы прошли в круговороте дел, мыслей и чувств.
Испросив на подмогу Украине московских воевод с людьми ратными, коней, пороху, гранат и оружия, Омельян мыслями уже летел домой, к Рубайлу-реке, в родную Калинову Долину, к отцу, к товарищам, кои с ним вместе когда-то певали, либо горшки лепили, либо ковали коней, либо хлеб сеяли, а теперь уже там где-то насмерть стояли против ворога.
Домой, домой, домой!
Хоть, правда, на Украину снаряжаясь, Омелько ещё не знал — волен ли выйти из Москвы иль, может, придётся от царя бежать?
Его не оставляло опасение, что ловушка уже захлопнулась, а он того не знает и мечется по Москве в ратной своей заботе, не разумея, что он уже царёв невольник, коего, ясное дело, не выпустят больше, как того птаха певчего, заморского, что видел Омелько в царских покоях, в клетке золотой, возле узкого, пробитого в толстенной стене окошка.
За те дни он побывал уже не раз в царских палатах, хотя, его бы воля, и близко к ним не подступился бы, — затем что с утра до вечера маялся с Аринушкой в хлопотах по всей Москве.
Ему посулили в Пушкарском приказе зелья пушечного пять сот пуд, и он тотчас же подался на правый берег Яузы, где были пороховые мельницы.
Сказывал там добрым людям, похожим на чертей в преисподней, закопчённым, потным, изнурённым, про свои дела в столице, про войну, про Калинову Долину, про то, что и вокруг Москвы уже начали в тот день копать рвы да шанцы, чтоб, случаем, не застиг ворог нежданно, и что всё это здесь зашевелилось (затрепетал град стольный) от тревожного письма, принесённого Омельяном с Украины.
Поначалу напуганные люди поглядывали боязливо на царский перстень, что свободно болтался на пальце у Омелька, но скоро с парубком свыклись те пречёрные смерды на московских пороховых мельницах, добродушные и приветливые, как все простые люди России, и уже старались помельче смолоть для Омельяна, сиречь для Украины, мягкий крушинный уголь, потоньше просеять серу, рачительней пролитровать селитру, — ведь Омельян там с каждым уж перекинулся словом, пошутил, побывал и у самой плотины на Яузе, где в толчельной избе вращались дубовые валы, побывал и в избе крутильной, где катают порох, и в сушильной, где сушат, и повсюду молодого черкашина душевно привечала московская беднота, и он, конечно, понимал: вот они, те россияне, с коими народ украинский навеки связал свою долю, эти трудари-холопы, а не бояре и стольники, не стрельцы и не дьяки, не государь всея Руси, а сии посадские мужики да кабальные, рабы, что и были как раз людьми наипаче — и в божеском и в человеческом разумении, — и он, Омелько наш, про сих людей немало думал, и уже хотелось ему песню запеть, высоколётную песню — про красу души московской голытьбы…
С такими же смятенными чувствами мчался мирославский протопсальт и за Никитские ворота, на Гранатный двор, где должны были снарядить для Украины две-три телеги пороховых гранат, и там встречали напористого посланца Украины не тёмные, необразованные холопы, а люди обученные и наторелые, крепаки, сведущие в химии и науках пушкарных, искусные в точных расчётах, свыкшиеся с опасностью набивки ручных и пушечных гранат, — и эти просвещённые и умные люди встречали и провожали Омельяна так, что ему и здесь виделись те самые россияне, к коим за подмогой он поспешал сюда болотами и лесами немало долгих дней, и хотелось ему их тоже помянуть добром в той песне, что уже звенела в ушах, складывалась в строки и строфы, сама просилась на уста.
31
На пятый день после его пения в Успенском соборе, в пятницу, уже в сумерках, когда Омельян собрался из царских палат идти домой, то есть в гончарню Шумила Жданова, царь негаданно велел певцу остаться ночевать в Кремле.
— Уж поздно, — сказал венценосец. — Без провожатых стрельцов, без фонаря, без оружия — ночью в Москве не ходят.
— У меня доброе оружие всегда при себе, — грустно усмехнулся Омелько.
— Какое оружие? — разом всполошился государь, затем что в кремлёвские палаты оружно входить не дозволялось.
Увидев неприкрытый испуг, Омелько, сам над собою подтрунивая, рассказал царю про случай в степи, когда песня спасла его от смерти и убила желтожупанного есаула.
— В Москве тебе сие оружие не поможет, — усмехнулся и государь. — Потянут за песню в Стрелецкий Приказ на расправу.
— Придётся идти домой тишком-нишком.
— И всё-таки попадёшь в Приказ: кого схватят средь ночи на улице — всех велено почитать ворами, соглядатаями, лазутчиками… — и тишайший приветливо молвил: — Придётся-таки заночевать здесь.
«Тут мне и каюк!» — мелькнула думка, ведь неспроста был у царя столь невесёлый голос: парубок разумел, что царёва кручина столь же опасна, как и прекраснодушие царское, его тихий нрав, его кротость, кои оборачивались порой нежданными вспышками гнева — по малейшему поводу, а то и без него.
Они меж тем уже шли наверх, к внутренним государевым покоям в Теремах, недавно возведённых на месте деревянных государевых палат, и глаз Омельяна радовали цветные кафли, резьба по белому камню, невысокие укромные своды, расписанные усердными руками русских мастеров, грани драгоценной посуды, играющие при свете тусклых фонарей, с коими шли за государем царедворцы, изукрашенное адамантами оружие, скифетры, диадемы и «державы», золотые посохи и цепи (кольчатые, звенчатые, вязеные), чаши, братины, чары и кубки, оклады на иконах и евангелиях, творения русских мастеров-холопов.
Было там немало и подарков иноземных послов: золотая посуда (от королей датского и аглицкого), золотая булава (присланная турецким султаном Муратом), дары Варшавы, Гольштинии, Франции, Статов голландских, изделия непревзойдённых умельцев Востока.
Свет фонарей несчётно множился в блестящих гранях металла и бесценных камней, стекла и хрусталя, и, отражаясь, дробился огненными брызгами, играл, переливался, словно бы Омельян на всё то глядел сквозь слёзы, хотя восторга до слёз и не было, как не было и душевного преклонения перед несусветным богатством, не было и желания владеть им, а дух захватывало лишь от чудесного мастерства и таланта умных человеческих рук.
Проходя из палаты в палату, царь останавливался возле всюду расставленных золотых клеток, где, нахохлившись, мигали от внезапного света певчие и безгласные птицы, здешние и заморские, и накрывал клетки на ночь шёлковыми платами.
За золотыми прутьями томился попугай, зелёно-красный, нарядный, сановитый, напыженный.
— Что боярин! — прыснул Омельян.
— Ave, Caesar, — нежданно закаркал попугай. — Моrituri te salutant!
Омелько захохотал:
— Это про меня?
— А что он говорит? — сердито спросил государь.
— Он — по-латински, — шевельнул усом Омелько. — «Здравствуй, царь, обречённые на смерть приветствуют тебя!»
— Что за «обречённые на смерть»?
— Так должны были кричать римские гладиаторы, когда в ложе Колизея появлялся император.
— Audiatur et altera pars!.. — прокричал попугай.
— «Да будет выслушана и другая сторона…» — перевёл Омелько. — Он, видно, принадлежал некогда стряпчему, сей попугай.
А попугай, крикнув «Ergo bibamus», дико захохотал.
— Что он сказал? — спросил государь.
— Приглашает на чарку горилки.
Государь в сердцах плюнул и спросил у Омельяна:
— А ты не хочешь?
— Выпью, — кивнул Омельян, затем что и верно ему захотелось опрокинуть чарку, хоть и было то не слишком осмотрительно в неверном и опасном положении, в коем он находился. Однако… захотелось выпить: не ведал же ничего парубок — чтó там дома, кáк идёт война, чтó с отцом да с Лукиею, добрался ли до Киева Тимош Прудивус…
Его рассмешил и малость развлёк спесивый попугай…
А когда стольники внесли полнёхоньку братину зéлена вина и золотую чару, Омелько всё-таки не выпил.
Ибо царь как раз попросил:
— Спой нам, хохол.
И Омелько отставил полную чару.
— Перед песнею пить горилку — грех! На Украине у нас, правда, частенько поют и пьяные, ревут, случается, мерзкими голосами, напившись в корчме иль дома. А я считаю так: выпил, так и помолчи, коли ты человек… не смей петь, нализавшись, когда ты лыка не вяжешь, когда ты пьян в стельку, когда в голове шмели гудят, а сердце забыло про бога, — не смей петь, помолчи, не горлань! А попеть можно и перед чаркою…
И, отодвинув на середину яшмового столика чару, он набрал воздуха и расправил грудь.
Однако не запел.
— В твоём же царстве петь добрым людям — грех! — вздохнул Омелько.
— Мы ж тебе, кажись, велели!
32
Омелько молчал.
— Чего ж молчишь?
— Для меня закон государев — превыше всего, — с подчёркнутым смирением молвил Омелько.
— Пой!
— Но — твой указ, царь!
— Завтра отменим.
— Завтра и споём, — низко поклонился козак.
— Мы сказали: отменим завтра.
— Слово государя?
— Слово.
— Ладно! — и Омельян, ступив к окошку, глубокому, искусно сделанному из полых стеклянных сосудов, округлых, зеленоватых, положенных друг на друга, хотел было малость приоткрыть оконницу, да она, не имея створок, не открывалась.
— Чего тебе? — настороженно спросил венценосец.
— Несёт чем-то… больно сладким.
— То — драгоценные благовония, доставленные сюда с острова Кипра. — и, без тени улыбки, прибавил: — Наше царское величество, радея о доброй славе России, всегда старается…
— Ну-ну! — печально усмехнулся Омелько. — Римский поэт Марциал говорил, что «плохо пахнет лишь тот, кто всегда пахнет хорошо!» — и, слегка прокашлявшись в духоте, пряча лукавую улыбку под кудрявым усом, Омелько затянул что-то церковное, на киевский распев, — уж не свои ли собственные гимны, сложенные в ритме народных песен, полные вольного ветра Украины? — и сие чаровало изощрённый слух царя, любившего всё прекрасное и возвышенное, и слёзы на глазах его величества тронули Омелька, и козак запел, как только умел, от всей души, — тронули Омелька, хоть и не мог он простить все беды, причиняемые народу русскому добросердечием государя, его властолюбием, его премерзкой склонностью к возвеличенью своей особы…
Вдоволь наслушавшись песен церковных, весьма услаждённый, государь попросил ещё и козацких, и Омелько, выполняя высочайшую волю, пел да пел, и рвался весенним громом из-под низких сводов царского терема — сильный и чистый Омельков тенор:
Частувала дівчинонька Юнака, — А ягода-калинонька, Ой, гірка! Ту гіркоту медом-трунком Заливай, Ще й солодким поцілунком Проганяй!..…То была песня Мирослава, родной Калиновой Долины, песня, которую он сам же некогда, ещё отроком, сложил дома, да и забыл, и услышал её, когда уже вернулся с учения, побывав в Киеве, Варшаве да Милане, а теперь, казалось, нет милее среди всех песен родной Украины, и спокойно слушать её не мог даже сам царь.
…В тоске по отчему краю, певец плыл дальше и дальше — уже на могучей волне стародавней думы:
У святу неділю не сизі орли заклекотали, Як то бідні невольники у тяжкій неволі заплакали, Угору руки підіймали, кайданами забряжчали, Господа милосердного прохали та благали…И неведомая до той поры, как мы сказали б ныне, стихия козацкой песни так захватила царя, что он заслушался, задумался, замер.
Когда Омелько Глек, одну за другой песни перебирая, дошёл до галицкой «Дунаю, Дунаю, чому смутен тéчеш?», даже запечалился царь, да и подумал, что не можно, и впрямь не можно вот так и выпустить из Москвы сего дивного певца, — и самодержец хотел было снова заговорить о том, однако сдержался и спросил:
— Старая, должно, песня?..
— Старая, — повёл плечом Омельян, — Наш мирославский епископ, отец Мельхиседек, от коего я и принёс тебе письмо, великий царь, видел некогда слова той песни в Златой Праге, в рукописной книге Яна Благослава, в давней грамматике чешского языка. А украинскую песню чех сей, что умер в году тысяча пятьсот семьдесят первом, записал где-то в Венеции: её пел там, видать, какой-то подгорянин, покутянин или гуцул, завезённый татарами либо турками на невольничий рынок, на продажу… Пел! Оттого что песня к жизни привязывает народ наш — даже в неволе… Наша песня, славянская песня, русская, польская, чешская, песня украинская… они и сами не умрут никогда, и славянам не дадут загинуть, ибо с родною песней, царь… с песней все беды перебедуешь и зря не пропадёшь!
Царь, будто уж и не слушая того, спросил:
— Сбираешься домой… всё-таки?
— Само собой.
Сердито посопев, царь хрустнул пальцами и сказал:
— Жаль!
И добавил:
— А то остался б?! А? Пел бы в Успенском соборе. Книги читал бы, сколько душе угодно. Детей августейших наших, престолонаследников, учил бы всему, что ныне царским детям знать надлежит… — и спросил: — Ты сам… где учился, что столь грамотен? И по-славянски? И по-гречески? И по-латински?
— В киевской школе, в Академии.
— О-о, — уважительно промолвил государь. — Сие — школа, благочестием сияющая! — и снова вернулся к своему: — Так как же? А? Оставайся в Москве!
— Не могу, государь.
— Не хочешь.
— И не хочу.
— А если приневолим?
— Благоутробный царь! Я — природный козак. Меня петь не приневолишь. Надо, чтоб я захотел. Вот захочу и возвращусь к тебе с Украины. Повремени…
— А захочешь ли? — торопливо спросил государь.
— Кто его знает! Невесело у тебя, царь, по всей твоей Руси прекрасной. Твои бояре… рабов, холопов, бедных людей… грабят! А ты запретил им даже плакать и смеяться, бедолагам, запретил по всей Руси — старинные обычаи, игрища, песню, сказку…
— То — изгнание всего мирского, плоти и дьявола… — начал дрожащими губами государь. — Изгнание беса глумотворства и штукарства… — и царь умолк, задумавшись, ибо уже сам не имел твёрдой веры, что истинное христианство — именно в этом жестоком запрете: не петь на улицах, ни в домах, ни в лесу, ни на поле… Словно от долгого и страшного сна просыпаясь, смотрел государь с превеликим удивлением на сего чуднóго молодца, что ничего, видно, на свете не боялся, ибо не пугало его даже страшное государево «слово и дело», кое тогда только что узаконило доносы, установив в российской державе смертную кару за недонесение о любой безделице, что могла показаться умалением государевой чести. — Почему ж ты нас не боишься?! — тихо спросил повелитель, изумлённо заглядывая в очи хохлу, как раньше уссурийскому тигру, и чуя, что мурашки бегают по спине, что шевелятся от жути его кудри.
Омельян задумчиво посмотрел на него:
— Я боюсь только себя, царь, да бога.
— Почему ж «себя»? — полюбопытствовал самодержец.
— Своей совести. Страшнее собственной совести — на белом свете нету ничего!
— Ого!
И царь не без уважения глянул на парубка.
Он таких ещё не видывал.
— Если возвратишься для царской службы хотя бы на год, мы тебя потом отпустим с дарами щедрыми, соловейко…
Омелечко вздохнул:
— Эх!
— Чего ты? — спросил государь.
— Неужто тебе, царь, никак не понять, что я не из тех соловьёв, что поют в неволе? В клетке?
— Клетка-то золотая! — уже хорошо разумея бесполезность сего разговора, воскликнул государь, впервые в жизни почуяв бессилье своё и вовсе изнемогая or властного желания хотя бы ещё раз послушать Омельково пение. И царь-батюшка осторожно спросил: — А в день воскресный… послезавтра… в соборе Успенском… для нашего величества… ещё раз литургию пропоёшь, голубь?
— С охотою, ваше величество, — от души согласился Омелько и, задумавшись, будто снова увидел тысячную толпу молящихся, снова душою к богу воспарив, упивался сладкою тишиной восхищенья, когда, в коротких паузах, во всём храме только и слышен был бурный вздох певца, да ещё биение тысячи взбудораженных сердец, что колотятся разом, как одно большое сердце, и всё это вновь пережил сейчас певец, ибо кто ж может забыть час полета!
Пристально вглядываясь в камешек на государевом перстне, Омельян ненароком, даже сам того не заметив, повернул его на пальце, на коем он свободно болтался, а царь, то увидев, встревоженно спросил:
— Почто вертишь перстень?
— Так… — рассеянно ответил Омелько, а царя словно пробрал мороз.
Царь ведь боялся колдунов и чародеев, а про козаков тут издавна слава шла, что они, дескать, знаются чуть ли не с самим сатаною. «И зачем это он вертит кольцо?»
И сразу же решил:
«Вот почему хохол ничего не боится!»
Но тут внезапно закричал опять поганым голосом попугай:
— Ergo bibamus!
— Выпьем! — согласился с ним Омельян и взял золотую чару, что всё ещё полная стояла на изукрашенной столешнице. И спросил — А вы, ваше величество?
— Поколь никто не видит! — тихонько и несмело фыркнул государь и поглядел на дверь, за которой притаились телохранители венценосца, бояре до окольничьи.
Козак и царь из одной чары глотнули раз, и два, и три, и властодержец, на миг забыв свою кичливую важность, разговорился попросту с пришлым парубком и, видно, впервой почуял себя человеком…
— Когда в путь? — бесхитростно и грустно спросил властитель всея Руси.
— Во вторник. Когда будет готов третий воз гранат.
— Так господи благослови! — и государь, перекрестив Омельяна, поднёс к его губам пухлую руку, затем что иначе своей приязни показать не умел. — Соизволяем…
И царь вздохнул, как ребёнок, у коего отнимают забаву, что так почему-то пришлась по душе.
Потом спросил:
— Нашему царскому величеству ты завтра снова станешь бить челом о какой-нибудь милости?
— Да, пане царь, — учтиво поклонился до земли Омельян.
— О чём?
— Повели, великий государь: в дороге не чинить мне препон! Чтоб не возбраняли твои бояре вывести из Москвы земляков моих, кто лишь захочет стать грудью за правое дело. И чтобы не гнать мне прочь от себя… дорогой к Мирославу… тех охочих москалей, кому неймётся в лихую годину своей кровью послужить братству, на кое народы наши присягали в Переяславе, ваше царское величество!
— Мы же пошлём к вам ратных людей.
— Сие будет когда ещё. А сейчас, государь, я верю, что твои москвитяне и люди курские…
— Чего захотел! — не без приязни усмехнулся властитель, весьма довольный тем дипломатическим политесом, что нежданно проявил в разговоре сей мужик. И государь сказал: — Мы повелим — тебе в дороге препон не чинить!
Они приложились к чарке ещё раз.
С непривычки быстро захмелев, тишайший царь попросил:
— Нам бы… того… какую-нибудь сказку!
— Сказки сказывать царь московский не велел?
— А ну его, твоего царя… — и царь, пьяненький, тихо, на дверь оглядываясь, по-ребячьи захохотал: — Давай, давай!
— Какую же?
— Повеселее!
— Так слушай…
33
Омелько начал так:
— Жил себе да был себе где-то да когда-то не больно башковитый царь…
— Королей да царей в сказках я умных и не видывал!
— Только в сказках?
Да и повел, прелукавый, дальше:
— А сей царь-государь… был ещё и слеп. И вот однажды прилетели в то царство да и сели на дубу три ворона. «А знаете ли вы, братики?..» — спрашивает один. «Что знаем?» — отзывается второй. «Я в таком-то царстве всех как есть людей ослепил». А третий ворон говорит: «Не по правде ты делаешь: кто виноват, кто не виноват, а ты ослепил всех. Ты б там, молвит, царя иль короля ослепил либо его родню, а не всё царство».
— Чтоб вороны да говорили так… не верю! — выразил сомнение монарх.
— Так то же сказка.
— Всё одно — не верю.
— «А можно и отслепить ослеплённых», — сказал второй ворон. «Как же это?» — «А так…» — и рассказал, чтó надо сделать, чтоб снова в царстве все прозрели. А под тем дубом хлопец спал прохожий. Подслушал беседу птичью. Да и пошёл к слепому царю: «Так и так, ваше величество…» — «А что ж тебе за доброе дело дать?» — «Свою дочку!»— «Ладно!» А когда хлопец вернул царю с царятами желанный свет божий, царь не позволил отслепить всё царство, весь народ. «Пускай тёмными будут!» — «Зачем же?» — «В тёмном царстве легче царствовать».
— Таких царей на свете не бывает, — молвил русский царь упрямо. — Не хочу я таких сказок! Ты лучше б нам что-нибудь такое… солёненькое!.. Захмелел я, вишь, малость. Никто ж не дознается. А? Ты — потихонечку! Ну? Да сказывай же! Может, что персианское иль арабское?
— Не умею такого. Однако… слушайте! — и повёл весёлый сказ — про молодого багдадца, — как тот, потеряв наречённую, искал её по всему свету, как на след напал в зачарованных владеньях старой-престарой ведьмы, как та ведьма обратила девицу в соловья, как велела юноше узнать свою милую меж другими певчими пташками, и сказка была долгой, с непристойными потешными похождениями и без глупых царей, и государю понравилась, и он уже верил, почитай, каждому слову.
— И вот он видит, — вёл рассказ Омелько, — в золотых клетках — семь тысяч соловьев. Как тут найти любимую?.. Ну как?
— Не знаю, — молвил царь.
— Вот поглядывает он и послушивает, да и примечает, что та ведьма тишком отделила одну клеточку и несёт из пещеры. Скорей прыг за нею, коснулся цветом папоротника золотой клетки, и вмиг развеялись…
— Вмиг? Верю…
— Вмиг развеялись злые чары. А наречённая кинулась ему на шею. Да юноша не исполнил ещё своего лыцарского дела. Он мигом обернул всех пташек…
— Вмиг? Верю…
— …Семь тысяч пташек вмиг обернул в девиц…
— Вмиг? Верю…
— А девиц — в молодух…
— Мигом? Семь тысяч?! Не верю! — и царь захохотал, как не хохотал небось с малых лет.
— В сказке чего не бывает!.. А хлопец воротился домой не только с наречённою, но и со сладким чувством исправно выполненного парубоцкого долга…
Царь смеялся столь громко, что спальники, стольники и стряпчие, кои дремали в соседней палате, дожидаясь, когда ж наконец можно будет торжественно уложить царя на царицыно ложе, переполошились, ибо никогда ещё не слыхивали такого хохота в кремлёвских палатах.
Царь так зычно, от души хохотал, что даже попугай проснулся и крикнул:
— Ave, Caesar! Credo quia absurdum!
— «Здравствуй, царь! — перевёл с латинского Омелько. — Верю, ибо сие — нелепо!»
34
Царь смеялся.
Но вдруг сомкнул уста.
Он заметил, что Омелько снова вертит на пальце свой перстень, драгоценный монарший дар.
У государя даже волосы зашевелились, как тогда близ тигра.
Даже борода встопорщилась, шёлковая да русая.
Даже усы кольчатые встали торчком.
— Что ты делаешь? — весь похолодев пред чародеем, спросил великий государь. — Зачем ты вертишь перстень? Ты, хохол, не колдуешь ли?
— Вон вы про что, — изумлённый подозрением, засмеялся парубок. — Ой, царь-государь… — и он вспомнил шуточное пророчество Козака Мамая, когда тот провожал его, Омелька, до самого края Долины, когда наставлял да напутствовал, вспомнил слова Мамаевы про сказочный царский подарок, про драгоценный перстень, — не с колдовскими ли чарами? — как, смеясь, тогда сказал Мамай, — вспомнил всё то и… смешался, и само смущение сие так напугало государя, что нараставший гнев его мигом погас, остался лишь страх пред тёмною силой, — он и решил судьбу Омелька: государь, кривя душою, пообещал было чубатого отпустить на Украину, хотел и сам в то верить, хотя и знал, что не выпустит на волю это диво дивное, которое само попало ему в руки, такого певуна, такого книжника да грамотея, забавника, и сказочника, и разумника. Однако же и колдуна… нет, нет, упаси бог! Пускай убирается прочь!
Царь спросил:
— Что ты подумал, хохол, когда, отвечая нашему царскому величеству… ненароком умолк? О ком подумал?
— О Козаке Мамае, — уважительно молвил Омсльян.
— Кто же он, тот козак?
Омельян начал рассказывать: про неумираху Мамая, про силу и славу Козакову, про народную к запорожцу любовь и тайное его чародейство, про напутствие при отъезде Омельяна, про этот самый перстень, который увидел будто шутя Козак Мамай на пальце у Омелька — ещё оттудова, из Мирослава.
— Мы так и знали, — тихо обронил царь. — Так и думали!
Помолчав несколько, он спросил:
— Твой козак с чёртом водится? — и государь перекрестился.
— С богом, ваше величество.
— С богом? Колдун? Можешь в Москву не возвращаться!
— Отчего же? — шевельнул Омелько усом. — Я с охотой вернусь.
— Вправду? — обрадовался и удивился властитель, мигом забыв и про какого-то там характéрника, и про вперёд угаданный перстень, и про свой страх. — То не хотел, а то вдруг…
— Должен я привести, государь, на Москву, к твоему царскому величеству, должен привести с Украины одного человека: мудрого, доброго, честного.
— Кого ж это? А?
— Бывшего латинского каноника, который…
— За это в Москве рубят голову: тому, кто, осмелясь нарушить указ, приведёт в Москву католического священнослужителя.
— Я знаю: за это — смерть. Однако должен! — и Омельян стал рассказывать про того учёного гуцула, про Игнатия Романюка, про его долгий путь по всей Европе, про злобные происки Ватикана против славянского племени, про письмо Романюка к честным черкасам, про желание гуцула увидеть русского царя…
— Ну что ж… приводи, — пожал плечами государь. — Поглядим! Однако же не верю: уйдёшь, не воротишься.
— Ворочусь. На один год, — и Омельян полез за пазуху.
Вынул оттоль обе половины дудочки, подаренной ему в дальнюю дорогу дедом Варфоломеем Копысткою, цехмистром мирославских нищих, и погубленной глупыми руками Аринки.
— На-ка вот, держи! — вздохнул певец, протягивая царю верхнюю половину сопилки. — Вторая останется у меня. А по твою приду. Ведь сия сопилка — волшебная… Калиновая!
Государь хотел было поднести обломок сопилки к устам, как был он под хмельком, да Омельян удержал его, остерегая:
— Ведь зачарована!
Царь опустил обломок, а Омельян рассказал ему о том, как некогда сестра сестру порешила, как сопилка поведала о пролитой крови, как с той поры на калиновой играть можно только людям чистой совести — перед богом и перед людьми.
Великий государь свысока улыбнулся:
— Столько мы поклонов бьём, столько молитв к богу возносим, что мы — перед господом богом…
— А перед людьми? — спросил Омелько.
— Солнышку всех не приветить, царю всем не угодить, — усмехнулся властитель. — Бог един на небе, а царь — на земле! — и он снова поднёс к губам калиновую.
— Она лишь тогда заиграет, — сказал Омельян, — когда сложим обе половинки.
— Когда же?
— Как вернусь я в Москву с тем учёным гуцулом.
— Вернёшься?.. Поклянись! — и государь кивнул на золотой иконостас.
Меж иконами в тяжёлых золотых окладах глаз Омелька, в жёлтом свете свечей, властно привлёк, неведомо отчего, просто написанный образ Спасителя, чем-то напомнившего старого кузнеца Корнея Шутова, что спас ему жизнь, изо всей силы дёрнув Омелька в ту превратную минуту, когда неосторожный козак хотел было кинуться к царскому возку на улице, чтоб в собственные руки отдать государю послание Украины, напомнил того сердитого москвитянина, который приютил сперва Омельяна в своей убогой лачуге, а затем отвёл в гончарню Шумила Жданова, отца малой Аринушки.
На скромном образе Спаситель был и впрямь похож на старого кузнеца, не чёрен и страшен, как писали тогда обычные богомазы, а подобен живым-живому человеку: лик светился, измождённый и страждущий, но мудрый, человечный, ясный.
Приложившись к образу, Омелько поднял три пальца:
— Клянусь!
— А в чём клянёшься? — не поверил государь.
— Вернувшись в твой Кремль, буду петь в Успенском соборе, под покровом московских святынь. Присягаю!
И замер, вглядываясь в живой тот образ, прилепившись к нему сердцем и умом.
То было одно из прославившихся позднее творений живописной школы, что, под началом Симона (Пимена) Ушакова, сложилась тогда в Оружейной палате Кремля, новой школы, которая утверждала, что «образы суть живот памяти… хвалы и славы бессмертие», и делами рук своих доказывала, что не годится «темноту и мрак предпочитать паче света», являя Руси неведомое прежде «световидное» искусство, кое несло в себе правду жизни.
Очи на образе, казалось, источали укор и боль, так были они живы и разумны, печальны и строги, и царь, впервые икону ту высочайшим вниманием подарив, схватил Омелечка за руку, чтоб отойти подальше, куда сей острый взор не достигал.
— Идём! — подтолкнул Омелька венценосец. — Летние ночи московские бегут слишком быстро.
И вдруг, выпрямившись, дивным и чужим голосом, растерянный и потрясённый спросил:
— Так сказываешь… на Москву… вновь надвигается война?
Голос его дрогнул, сорвался, зазвенел, и казалось, только в сей миг государь осознал, уразумел всё то страшное и грозное, что принёс в послании про лихолетье вестник Украины, и глава венценосца склонилась в думе.
35
На третий день разбушевалась гроза: с громом, с молнией, однако без дождя.
Клубы удушливой пыли закрыли ясное небо, и в тягостном сумраке, что пал нежданно на землю среди бела дня, молнии слепили зловещими вспышками, и золотые купола кремлёвских соборов повисали в тёмно-рыжем небе тяжёлыми тусклыми солнцами.
Как положено, всемилостивый государь вышел всё-таки к воскресной поздней обедне, ибо то был ещё и день какого-то святителя, но стоял на троне Мономаха как на горячей плите: после каждого удара грома царь мелко и часто крестился, бил поклоны, обливался пóтом от страха, оттого что грома боялся, как малое чадо, а некоторым подданным даже приятно было видеть, как их государь, красное солнышко, славный, грозный да великий белый царь, здоровенный дядя, о недавних истинных ратных подвигах коего ходили в народе (не без угодливых старании придворных хвалебщиков) всякие малодостоверные легенды и сказки, — приятно было видеть, как сей богатырь не может скрыть своего детского страха перед грозой.
Кое-как отстояв непышную из-за войны обедню, что служили в тот день без хора и без Омелькова пения, так и не дождавшись конца грозы, венценосец вышел к боярам, хотя и был день воскресный.
Он вышел в тёмных, скорбных одеждах, чтоб наконец с советниками своими о державных делах пораздумать, обо всём тяжком и грозном, что в послании мирославцев принёс в Москву Омельян и о чём бояре с вечера уже знали и сами.
Слух про письмо Омельково прошёл уж далеко за пределы Москвы, и не только из ближних, но и из дальних посадов и сёл уже двинулись спозаранку ко граду стольному, ища защиты от дыхания войны, десятки тысяч пахарей — с семьями, с добром, кое можно было уложить на телегу или в суму.
Что царствующий град затрепетал в неуёмной тревоге, что столько людей всякого звания сразу вышло рыть шанцы и насыпать валы вокруг столицы, тому была и ещё причина, явственнее и страшнее мнрославской грамоты, принесённой в Москву Омельяном: в субботу прискакали гонцы от разбитого войска князя Горчакова, ближнего боярина; князевы полки, почти все где-то там, на севере Украины, сложили головы, не устояв против нежданного натиска однокрыловцев, а сам боярин, «муж благоговейный, в воинстве счастливый и недругам страшный», попавши к татарам в полон, уже распростился с жизнью на плахе.
Царь даже осунулся и побледнел за одну ночь, за те сутки, что Омельян его не видел: от дум, от беды, от грозы.
Когда самодержец вошёл в палату, Омелько сперва даже не узнал его: в тёмной одежде, с лицом, потемневшим от горя, с очами, в коих закипали слёзы досады на самого себя, на то, должно быть, что верил гетману, что казнил послов запорожских, на то, верно, что Омельяново письмо могло бы попасть к нему в руки ещё неделю назад и всё сложилось бы иначе, счастливее для российской державы, — и парубку даже немного жаль стало сего незлого, хотя и своенравного человека, жалко стало царя, и он, степенно поклонившись, тихонько ему сказал:
— Дивлюсь я: что ж бояре ничего тебе не присоветуют?
— Беда, что советуют — больше чем надо, — тихо ответил царь, явно опасаясь, чтоб его кто не услышал. И шепнул незаметно: —А теперь бей царю челом!
Исполняя свою посольскую службу, Омелько припал к государевым стопам, возблагодарил Москву за помощь, за поддержку и просил, чтоб воеводы русские с людьми ратными поспешали бы на Украину, где уже пролили свою кровь князья, бояре, кабальные да посадские люди Московщины.
Когда же Омелько с земными поклонами повторил просьбу, чтоб ему дорогою не препятствовали кликать охочих москвитян, калужан да брянцев, орловцев да курян, кто пожелает в беде своею кровью послужить Украине, загомонили разом чуть не все бояре, и царь перед ними растерялся, и потемнел ещё пуще всегда розовый да пригожий лик самодержца, пока он под беспорядочные и злобные речи царедворцев прислушивался, как грохочет гром.
Одни, к царю взывая, обвиняли полковников малороссийских, будто принимали те (хотя так оно и было!) посадских, холопов, тяглых мужиков, кои бежали от своих владетелей и вотчинников, брянских, курских да корачевских.
Другие бояре сетовали, что в иных местах крестьяне толпами бегут из России в черкасские города — в Северский-Новгород, в Стародуб, в Полтаву, а то и на Запорожье частенько.
Некий претолстый боярин вовсе разошёлся, гремя, что беглецы ещё и возвращаются с Украины к своим помещикам да вотчинникам, чтоб вырезать их до одного, всё добро увезти, пустив дымом то, чего забрать с собой невозможно.
Бояре горланили так, словно войны и на свете не было, словно и не нависла опасность над Московской державою, так иные из бояр сокрушались об утраченном добре, выкладывали жалобы на самый малый ущерб, причинённый довольству иль покою украинных (сиречь окраинных) вельмож, не в силах ни простить, ни забыть мести своих рабов, которые панскою кровью гасили горе, как бывало в те поры не только в России, а и на Украине, в Польше, в Чехии, да и где-то там, в далёкой Франции.
И царь всея Руси ничего на просьбу Омельянову сказать не соизволил, может, потому, что на дворе ещё громыхала гроза.
Только ещё заметнее лицом потемнел, насупился да нахмурился, будто и не он вчера слушал во дворе Теремном сказки да песни украинские, словно и не он хохотал с этим не слишком учтивым малороссом, точно и не он, на дверь оглядываясь, пропускал с парубком по чарке.
Царь даже не глянул на Омелька, когда тот бил на прощание челом и вышел из палаты, чтоб послезавтра на рассвете двинуться с обозом в дальний путь, на Украину, и вновь посланец мирославский не ведал — не схватят ли его стрельцы, не поджидают ли в дороге не только хищные звери, не только где-то там конники Однокрыла, но и здесь, под самой Москвой, не знающие пощады холопы прекраснодушного и неверного царя.
Гроза не унималась. Начинался дождь.
Омелечко тихо, неспешно шёл к выходу из Кремля.
Хотя и не случилось так, как в сказках сказывается, что на прощание там в «ладони хлопали, в барабаны били, денег отсыпали», однако и Омелька не тронул никто, и он, перекрестившись, поскорей подался от царёва двора, к своим, к гончару Шумилу Жданову, в Гончарную слободу.
36
Слобода дотлевала в дыму.
Ни кузниц, ни гончарен московских на берегу Яузы уже не было: ни единого горна!
Всё слизал огонь.
Не осталось даже труб над пепелищами, ведь топили в лачугах по-чёрному, то есть без печей, без дымоходов.
О пожаре с колоколен уже не вестили, но прозрачные дымы ещё стлались, приникая к орошённой ливнем земле.
Люди, как тени, блуждали на пожарище в предвечерних сумерках, при вспышках молний, — они-то и подожгли сей уголок Москвы, эти убогие лачуги, которые и погасить было нелегко, да и заливать из Яузы водой тот божий от молнии огонь напуганные попами гончары и кузнецы не смели, ибо, по старому обычаю, пожар, начавшийся от грозы, гасить можно лишь квасом, пивом, молоком да яйцами, а ничего того убогие москвитяне, известно, никогда вдосталь не имели.
Там, где ещё сегодня поутру стояла покосившаяся избёнка Жданова, где ещё несколько дней назад весело пылал гончарный горн (позавчера стрельцами запечатанный на всё лето), уронив голову, ничего не видя и не слыша, замер старый Шумило.
Его сыны, чтоб не сидеть сложа руки, ковырялись в горячем и мокром после дождя пепле, движимые, видно, тщетной надеждой найти хоть что-нибудь из убогого своего скарба.
Аринушка, к отцу прильнув, то и дело окликала его, словно разбудить пыталась от жуткого сна:
— Тятя, а тятя!
Старый гончар не слышал.
Увидев Омелька, Арина кинулась к нему, заплакала, на миг прижалась к плечу, потом опять стала тормошить отца, крикнула братьям:
— Он пришёл!
Ибо его тут, видно, поджидали.
Они окружили Омельяна, вся семья Жданова, и так на него глядели, словно сей славный хохол мог хоть чем-нибудь пособить их беде.
— Когда в дорогу? — спросила воструха.
— Как рассветёт… во вторник.
— Ладно… — невнятно пробормотала девочка и выдернула из розовой мочки уха серебряную серёжку, всё своё богатство, и протянула её отцу: — Это вам! — потом вытащила другую и тоже отдала.
Старательно засунув свои коротенькие русые косицы под старую шапку, вытащенную, видно, из огня, затем что одна сторона её была заметно прихвачена пламенем, она сказала:
— Я пойду с ним.
Никто не отвечал.
— Тятя! Вы слышите? Я пойду с ним.
— Я вернусь за тобой погодя, — твёрдо сказал парубок. — Когда подрастёшь.
— Не доживу.
— Я вернусь.
— Чтобы стать, как и все мы тут, кабальным?
Аринка отвернулась.
И снова сказала отцу и братьям:
— Я иду с ним.
— Меня за город, — сказал Омелько, — далеко провожать будут стрельцы да стряпчие, да ещё какие-то государевы холопы… Тебя схватят!
— Я догоню тебя уже в лесу.
— Одна?
— Мы — с нею, — точно вдруг проснувшись после страшного сна, молвил Жданов. — Мы идём с тобой.
— На Украину? — удивился Омельян.
— А что нам теперь… здесь? — и он поднял черепок кувшина, размалёванного недавно ловкими руками Омелька.
— Не велено мне никого выводить. Ни из Москвы, ни с русских земель.
— Пустое, — перекрестившись, сказал Шумило Жданов. — Собирайтесь в дорогу, дети.
Сыны ответили:
— Какие сборы! Готовы…
— Так в путь.
Поспешая выбраться из города за короткую летнюю ночь, гончар Шумило Жданов сказал Омельку, что они через три дня встретятся в лесу, там-то и там, в надёжном месте, над речкою Лужа, за Малым Ярославцем, и вся семья Жданова — сам Шумило, двое его сынов и Аринка двинулись в дальнюю и безвозвратную дорогу.
Даже не оглянулись на пожарище.
Только Аринушка задержалась на миг.
Подождав, покуда братья с отцом отойдут малость, прижалась к Омельяну, поцеловала его и ускользнула, скрылась на берегу Яузы, уже осиянном бледной московской луной.
А чубатый Омелько улегся спать.
Дождик уже миновал, и молодой козак лёг на сырую горячую землю, что ещё дышала пожаром, ведь еще там и сям долизывали пепелище слабые языки пламени.
37
Снился ему Мирослав, весь в лунном молоке. Снился ему и месяц в полнолунье: круглолицый, хитрый, с лукаво прищуренным оком, с двумя тучками — слева и справа у его уст, тёмными и пушистыми тучками, похожими на пышные усы Мамая.
И голосом того же Мамая кто-то спрашивал:
— Куда девают полный месяц, когда народится новый?
— Крошат его на звёзды, — занесённой с Востока шуткой отвечал Тимош Прудивус.
Омельку даже смешно стало.
Но смех тот внезапно оборвался, ибо певец увидел пламя, ощутил его жар, почуял дым, — но это было вовсе не то пламя, что сейчас только сожрало Гончарную слободу в Москве.
То был костёр…
Разложенный под столбом… костёр, верно, святой инквизиции, такой же, какой видел когда-то Омельян в Милане.
А над огнём… снилось ему — прямо пред ним… стоял Тимош Прудивус, брат, стоял, привязанный к столбу, вертопляс и шут неразумный, милый да любимый Тимош.
Огонь уже лизал ему пятки.
Прудивус крикнул:
— Омельян, прощай!
И Омелько проснулся…
Уже светало.
Уже где-то, видно, и месяц раскрошили на звёзды.
А в ушах ещё звенел далёкий крик Прудивуса:
— Омельян, прощай!
38
Ранний июньский рассвет застал певца у возов с гранатами, оружием и порохом, во дворе Пушкарского приказа, где хлопотали охочие земляки с Малоросейки, что изъявили желание двинуться на Украину с обозом Омелька Глека.
Да и москвитян изрядная толпа поджидала его у Пушкарского приказа.
Проститься пришли и работники с пороховых мельниц.
Пришли с товарищами почеломкаться и учёные холопы с Гранатного двора.
И двое писарей из Приказа малороссийского.
И добрые земляки из Хохловского заулка, коих сперва так остерегался Омельян.
И оружейники, и кузнецы, и гончары московские, и ещё какие-то люди да люди.
Были промеж них и бояре.
Были и миряне, недавно слушавшие его в Успенском соборе.
Приковылял и старый кузнец, Шутов Корней, что спас Омельку жизнь.
— На, возьми! — и дед сердито протянул Омельку ржаной каравай (с мякиной, известно, как тогда и водилось) в чистеньком узелке.
Омельян поцеловал хлеб.
Поцеловал и руку старику, что родному отцу.
Оба они помолчали минутку.
Присели на бревне под забором.
Да и все, где кто стоял, уселись.
Вздыхая, помолчали. Перекрестились на дорогу.
Потом обоз разом двинулся.
А обоз у Омельяна собрался изрядный.
Кроме возниц на подводах, украинцев, что возвращались домой, чтобы помочь в беде своим, кроме комонных стрельцов, коих московский царь послал — обоз охранять, в Москве Омелько повстречал и чумаков, что шерсть привозили, и теперь чумацкая ватага двинула на серых да сивых волах заодно с Омельяном.
Чумаки шли впереди весёлые — ведь домой возвращались.
Ведь так давно уже дома не были, что и петуха дорóгой потеряли с переднего воза, чёрного петуха, которого взяли с собой чумаки, отправляясь в путь.
39
В тот важный миг, когда обоз тронулся от Пушкарского двора, наш Омельян тихонько запел, ибо молчать не мог.
Москва не слыхала живой, гласной песни уже немало годов, и, когда наш Омелько грохнул невзначай среди притихших на рассвете улиц во весь свой могучий голос, москвитяне, шедшие за ним, с перепугу очумели, не знали же про давешнее царское, ещё и не выполненное обещание — отменить запрет на песню.
Не знали того и стрельцы из охраны, но, зачарованные пением, они не кинулись на Омелька, не заткнули ему глотку, а слушали и слушали, растерявшиеся, напуганные не только дерзким нарушеньем высочайшего приказа, а и необоримой силой песни, что сковала им руки, зажгла зеницы, захватила дыхание, остановила сердце.
Омельян пел стародавнюю русскую, коей научился уже здесь, ибо ведома она всем на Москве:
Не белая лебёдушка в перелёт летит,— Красная девушка из полону бежит; Под ней добрый конь растягается, Хвост и грива у коня расстилается…Омельян пел поначалу один, затем робко, едва слышно зазвенели голоса и в толпе, что росла с каждым мигом, потом уже смелей и смелей расправлялась грудь у десятков и сотен холопов, кабальных и тяглых людей, давно уже отвыкших в Москве от русской громогласной песни, и теперь они, дорвавшись, не могли уняться, не могли умолкнуть, пели да пели вслед за тем отчаянным хохлом, и заметались вокруг поющей голи растерянные стрельцы, коим не под силу уже было угомонить столь могучий порыв народа, а песня, что вешняя большая вода, плотину прорвав, кипела, бушевала, и текла, и лилась, и струилась, и никакая уже сила не могла остановить течения песни, и чудилось, что поёт уже, хохла на войну провожая, поёт весь стольный град, вся Москва, которая как раз просыпалась с рассветом тревожного дня, помигивая там и сям первыми огоньками в окнах боярских палат.
Бояре просыпались в изумлении, в страхе, в тревоге: немотная Москва пела!
40
Далеко провожали украинцев москвитяне.
А когда помаленьку отстали все те простосердечные горемыки, что пришли пожелать Омельку доброго пути, когда миновали и городские ворота, когда уже взобрались на гору у села Воробьёва, дед Корней Шутов спросил:
— Куда отсель твоя дорога, сынок?
— На Малый Ярославец и дальше…
— Ладно.
— А что?
— Людям надобно знать.
— Каким же это людям, отец?
— Разным…
— Да зачем же?
— А ты что думаешь! Так тебя Москва и отпустит одного?
— Москва… — вздохнул Омелечко, прощаясь, и его озабоченный взгляд лёгкой птахой понёсся над городом.
Первый луч солнца, коснувшись золота глав «сорока сороков», вдруг и сам оттого разгорелся.
Раскалил, что коваль сабли, круто выгнутые лезвия речек.
Дым очередного пожара над ними, задев тот луч, зарделся и вспыхнул, зажигая высокий холм Кремля.
Забилось у парубка сердце.
Вновь всплыла в памяти песня, что зазвенела в нём, когда всё это впервые он отсюда же увидел, стоя на этой горе, звучная да складная песня про Москву:
Серед темних борів, Серед тихих ланів Славне місто цвіте красотою…Посланец Украины ещё раз оглянулся на стольный град и, не мешкая боле, двинулся вперёд, только спросил у старого Корнея:
— Вы что это, бишь, сказали про Москву?
— Не покинет тебя Москва в трудной дороге, сынок.
— Что же она?
— Догонят твой обоз в пути охочие москвитяне. С тобою и дальше пойдут… На Украину. И сыны мои тоже!
— Да ведь… не велено!
— А кто запретит?
— Царь.
— А мы — простые люди. Люди! Москвитяне…
И остановился.
Стал прощаться.
Обнял.
Благословил.
Сказал:
— Пока добредёшь до дому, не одна тысяча русских людей двинется за тобой на Украину. Веди!
— Доведу, отец.
— Так с богом!
Задохнувшийся, усталый, дед Корней остановился.
Осенив себя крестным знамением, Омельяновы товарищи тронулись в путь.
Словно для благословения воздев сухую руку, старый Корней Шутов, добрая московская душа, глядел Омельку вслед.
О чём он думал, сей кузнец?
О чём?.. О сынах своих?.. Об Украине?
Лицо его светилось, измождённое и страждущее, но ясное, как на том образе ушаковского письма, который Омелько видел в Кремле, просветлённое и человечное, как на той иконе, которую писал художник, как «изъявление крепости русского духа», как образ русского национального характера, как «хвалы и славы бессмертие», — он весь так и светился, этот московский дед, Корней Шутов, и можно пожалеть, что его в тот святой миг, одинокого на дороге, никто тогда не видел.
Не утирая слёз, Корней Шутов глядел обозу вслед, провожая с Омельком на Украину собственных своих сынов.
Не оглядываясь, Омельян широким шагом спешил домой, на Украину, что ждала его возвращения, поспешал в родной город, что где-то там, верно, истекает уже кровью, живя любовью к родному краю, войной, лихой своей годиной.
Омельян тихонько пел новую песню, песню, коей и сам дотоле не слыхал, ведь слагалась она сейчас, когда горячий ветер Москвы дул ему в спину, когда быстрый шаг делал и ту песню быстрою, жаркой, стремительной, и он летел за нею, ведя братскую помощь Москвы родной своей Украине, — летел Омелько за быстрою песней, летел, чтоб не отстать от неё, летел и пел да пел, пел не так уж тихо, и всё вокруг внимало ему, уже смолкали, дивясь, и птицы, а встречный люд замирал, зачарованный, и шёл за ним, и не возвращался боле домой.
Прислушавшись, новую песню завёл и весь обоз, что плыл и плыл по широким просторам русского приволья.
Добрые люди поспешали за певцом, характéрником и чародеем, — шибко, шибче, ещё шибче, чтоб не отстать от песни.
А опережая песню, летели тревожные думы: на Украину.
Перевод А. ОстровскогоРоман о бессмертии украинского народа
Послесловие А. Дейча
Весной 1942 года Александр Ильченко читал своим друзьям новую повесть «Рукавичка». Происходило это в Ташкенте, на квартире узбекского писателя Иззата Султанова, и я хорошо помню этот день, когда мы прослушали с напряженным вниманием всю повесть.
Трудно теперь в подробностях восстановить мысли и переживания, владевшие нами в конце первого года Отечественной войны, когда только-только весы военных удач накренились в нашу сторону и когда уже была выиграна великая битва под Москвой. Всё ещё много горечи наполняло наши сердца — и тревога за судьбу Родины, и страх за близких, сражавшихся на фронтах.
А. Ильченко нас тогда захватил необычайно оптимистическим тоном своего произведения. Уже само её начало, где Северин Гармаш, герой «Рукавички», писатель и неустрашимый комиссар, рассказывал о войне, как о прошлом, звучало в то время прямо-таки сказочно. Ведь Киев и Украина ещё были оккупированы фашистами, оттуда доходили страшные вести о гитлеровских зверствах и разрушениях, а писатель провидел счастливые времена конца войны и мирной жизни: «Я сижу дома, у огонька, в моей старой киевской квартире… вспоминаю ратные времена, и кажется мне, что отгремели они уже очень давно» (так начиналась повесть от имени Северина Гармаша).
Но не только этот утопический скачок во времени поразил нас новизной и неожиданностью. Автор нарочито построил всю повесть на сказочных мотивах, а в сказке, как известно, нет требовании достоверности, реальности, строгой логики. Сказка не укладывается в рамки трёхмерной евклидовой геометрии, она мечется и сверкает во всех возможных и невозможных измерениях, лишь бы выразить свою идею, свой философский смысл. Внешнее правдоподобие повести-сказки нарушалось вторжением чисто гротескных моментов, алогизмов и несообразностей с повседневной действительностью. И сам автор подчёркивал, что события повести «на грани вероятного». В этом художественном приёме писателя сказывалась определённая гоголевская традиция.
Эта повесть была как бы подготовительным этюдом к созданию монументального народного гротеска А. Ильченко «Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица», где мастерство сочетания фантастического и реального достигло высшей ступени и осуществило давнюю мечту писателя о воплощении национального характера в форме эпического жанра — «химерного романа».
Семантика украинского слова «химерный» сложна и довольно расплывчата. В том значении, которое представляется нам наиболее подходящим, слово «химерный» может быть понято как «причудливый», «чудаковатый». В историко-литературном смысле больше всего подошло бы определение «бурлескный» роман. Под бурлеском надо разуметь шуточно-пародийное произведение, в котором причудливо сочетаются серьёзное с комическим, трагическое с шутовским, где жизнь представляется то весёлой, то грустной игрой самых разнообразных персонажей. В украинской советской литературе до романа А. Ильченко «Козацкому роду нет переводу» мы не можем назвать ни одного бурлескного произведения, и в этом отношении пальма первенства по праву принадлежит ему. Однако жанр бурлеска, тонко и изящно введённый автором, не родился на голом месте. Весьма ощутимые нити ведут к роману А. Ильченко от знаменитой «Энеиды» Ивана Петровича Котляревского и от некоторых повестей Квитки-Основьяненко, в частности от «Конотопской ведьмы». Литературные реминисценции не исчерпывают и не могут исчерпать подлинных источников творческого воодушевления А. Ильченко. Он несомненно был вдохновлён богатейшей стихией украинского народного творчества: старинными сказками и легендами, пословицами, поговорками и присказками, народными думами, историческими песнями, наконец, изобразительным искусством украинского народа.
На первый взгляд роман Александра Ильченко покажется историческим, во всяком случае, относящимся к изображению прошлого. Исторический жанр в украинской советской литературе давно утвердился и принёс обильную жатву. Напомним хотя бы «Переяславскую раду» Натана Рыбака, «Клокотала Украина» Петра Панча, «Данило Галицкий» А. Хижняка, «Устим Кармелюк» В. Кучера, «Семен Палий» Ю. Мушкетика, исторические романы П. Загребельного. Роман «Козацкому роду нет переводу» резко отличается от перечисленных выше произведений в историческом жанре. События, развёртывающиеся в этом произведении, в основном мало связаны с известными нам историческими персонажами, деятелями украинской или русской государственной жизни. И всё же роман А. Ильченко историчен, как историчны, скажем, «Дон Кихот» Сервантеса или «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. История присутствует в таких произведениях как бы обобщённо, идеи как бы конденсированы в образах, рождённых авторской или народной фантазией.
По замыслу писателя, центральным в его большой бурлескной эпопее, точно именуемой «озорным романом из народных уст», должен быть образ козака Мамая. Украинские народные картинки изображают бравого козака Мамая с его верными спутниками — добрым конём и собакой Ложкой, неизменно бегущей по следам своего хозяина. Казак Мамай — отнюдь не историческая личность. Это образ, созданный народным воображенном, как бы символ бессмертия народа. Отсюда и заглавие романа «Козацкому роду нет переводу». Иными словами — люди бессмертны, народ бессмертен.
Козак Мамай в описании А. Ильченко является в своем характерном обличье: в старом козацком жупане, в белой чисто выстиранной сорочке, с пистолетом за поясом, саблей на боку и бандурой на спине. Он ничем не отличался от всех прочих запорожских козаков, замечает автор, от тех, «которые грудью защищали христианский свет от мусульман, православных от католиков, словом, отстаивали честь и свободу Украины». Здесь А. Ильченко подчёркивает типичность образа козака Мамая, как бы показывает, что он представляет собой некую квинтэссенцию украинского национального характера. По некоторым намёкам, имеющимся в романе, мы можем отнести его действие ко второй половине XVII столетия. Это знаменательная пора в истории Украины, когда великое дело её воссоединения с Россией было уже завершено Богданом Хмельницким, а его преемники, в частности гетман Выговский, не столько продолжали политическую линию Хмельницкого, сколько расшатывали её, так что самому народу не раз приходилось идти против казацкой верхушки и поддерживать своей силой созданное ранее единение двух братских народов. Борьба против турок и против власти Ватикана знаменовала собой борьбу широких демократических масс за независимость. Козак Мамай — горячий участник в этой борьбе, ярый враг жестокого гетмана-угнетателя Гордия Пыхатого, прозванного Однокрылом. Мамай направляет все свои мысли и заботы на помощь обиженным и обездоленным. Он вступает в единоборство с «пыхатым» (заносчивым гордецом) гетманом и неизменно выходит победителем.
Так мы можем охарактеризовать облик Мамая с идейной стороны. Но этого явно недостаточно для определения своеобразия главного персонажа романа. А. Ильченко умело сочетает два художественных приёма, чтобы полнее и разнообразнее раскрыть характер козака Мамая. В ряде эпизодов козак Мамай обрисован вполне реалистически. Он действует как подлинный запорожец, от него веет чистотой и непосредственностью простой народной души. Юмор, бойкий и лукавый, подбадривающий в тяжёлые минуты жизни, сопутствует на всех дорогах козаку Мамаю. Словом, мы могли бы воспринять Мамая как строго реалистическую фигуру, если бы к ней не были примешаны, и в весьма солидной дозе, черты романтико-фантастические. Оказывается, козак Мамай — «характéрник», то есть волшебник, могущий призвать на помощь народную магию, чтобы избавить себя и других от грозящих им опасностей.
В романе Ильченко есть эпизод, когда козак Мамай схвачен и брошен в темницу. Как будто нет выхода из тяжёлого положения. Но вот славный козак прибегает к волшебному средству: сапожным шилом он выводит на стене образ своего боевого коня, и этот конь оживает. Козак Мамай вскакивает на коня и мчится прочь из темницы, где ему грозила виселица. Что могли сделать с ним испуганные гетманские слуги? В руках одного из них остался красный казацкий чобот Мамая, а сам герой скакал по простору родимого края, весело издеваясь над лютым своим врагом гетманом Пыхатым.
Подобные этому романтико-фантастические приёмы повествования А. Ильченко отнюдь не противоречат общему реалистическому характеру его произведения.
Есть в романе А. Ильченко и некая легко расшифровываемая символика: жестокий гетман Однокрыл возник по капризу козака Мамая. От нечего делать козак Мамай нарисовал фантастическое существо с лебединым крылом вместо одной руки. Это существо чудесным образом ожило и превратилось в злого гетмана Пыхатого. Козак Мамай раскаялся в своём необдуманном поступке, но гетман уже воцарился на горе народу. Автор как бы хочет сказать, что попустительство злу и насилию порой даёт самые тягостные результаты. Злодеи, тираны, цари и гетманы — всё это порождение исторической слабости народных сил, которые до поры до времени не могут консолидироваться для свержения деспотии. Однако такая символика не является основным приёмом автора. Не заключая свой роман, как было сказано выше, в узкие исторические рамки, А. Ильченко рисует большое и многоплановое полотно, на котором фигурируют десятки действующих лиц — от господа бога и апостола Петра, персонажей мифологических, до вполне реальных запорожских казаков, ремесленников, селян, панов и подпанков, легкомысленных молодиц и добрых благородных крестьянок. Чтобы показать, как живо и сочно изображает писатель своих персонажей, остановимся на некоторых из них. Взять хотя бы образ Демида Пампушки-Купы-Стародупского. Так и видишь перед собой тучную фигуру ленивого, апатичного и не способного ни к какому труду полкового обозного, который расположился в степи со своим фургоном, а возле него — молодая, весьма легкомысленная жена Роксолана и всяческая челядь, угождающая бездельнику обозному, изображённому резко сатирически.
И совсем в других тонах, с теплом и симпатией, показаны выходцы из народа, положительные герои эпопеи Ильченко. Молодой кузнец Михайло и его мать Явдоха наделены характерными для трудовых людей чертами — честностью, жизнерадостностью, подлинной любовью к природе и человеку. Так же колоритно изображены и городские ремесленники. Семья мастера цеха Саливона Глека таит в себе богатые таланты. Один из его сыновей, Омелько Глек, даровитый артист — певец.
А. Ильченко воспроизводит перед читателем картину народного театрального представления. Артисты-импровизаторы разыгрывают сцены из украинского быта. Конечно, в основном это фантазия автора. Сам он пишет: «Про существование представления импровизации мы ничего не вычитали в архивных бумагах, которые освещают былую жизнь, но это не значит, что такого театра совсем на Украине не было». Однако нам известно о существовании в XVII–XVIII столетиях так называемой школьной драмы, которая носила дидактический характер, писалась на церковнославянском языке, но иногда перемежалась народными сценками, интермедиями и интерлюдиями. Эти сценки исполнялись на живом языке, насыщенном пословицами и поговорками. Такие факты, широко известные историкам театра, дают основание. А. Ильченко изобразить народное представление на базарной площади. Пусть это и не вполне достоверно, но весьма любопытно по колориту и национальной окраске повествования.
Образ бродячего комедианта Тимоша Юренко, сына гончара Саливона Глека, получился живым и привлекательным.
Примечательно, что А. Ильченко не отрывает украинскую жизнь прошлого не только от России, с которой она была кровно связана, но и от Западной Европы с её богатой и разнообразной культурой. Это сделано правильно, так как известно, что еще в XI веке Киевская Русь установила торговые и дипломатические сношения с Западом, а киевский князь Ярослав Мудрый выдал одну из своих дочерей за французского короля. Среди многочисленных персонажей романа Ильченко есть некий француз Филипп Сганарель, который вступил в Запорожское войско, украинизировав своё имя и став Пилипом-с-Конопель.
Всё сказанное выше относится главным образом к идейному содержанию романа Александра Ильченко. Но с этим содержанием неразрывно связана и своеобразная форма бурлескного изложения многочисленных причудливых фактов и событий. Композиция в соответствии с задачей автора фрагментарна: изложение течёт небольшими кадрами, место действия часто сменяется, неожиданно вторгаются новые персонажи, старые отступают на задний план, чтобы вновь появиться в нужный момент. Цельность впечатления от этого не разбивается; несмотря на значительный объём, книга хорошо читается. Этому способствует и очень богатый, разнообразный язык автора. Чувствуется, что А. Ильченко вполне владеет богатствами украинской народной речи, что ему доступны тонкие оттенки отдельных идиоматических выражений, пословиц, поговорок, изречений. Автор иногда прибегает и к так называемому «макароническому» стилю, используя слова из самых разных стилистических рядов. Порой он не боится стилизовать речь своих героев под язык XVII столетия, порой он осовременивает эту речь и придаёт ей колорит языка наших дней. А. Ильченко не исключает себя из повествования, а от начала до конца остаётся ведущим лицом, критиком, комментатором развёртывающихся в эпопее событий. Это помогает ему, рассказывая о далёком прошлом, проводить смелые аналогии с сегодняшним днём и делает его роман современным произведением.
Александр ДЕЙЧПримечания
1
Запаска — женская одежда из шерстяной или льняной ткани. (Здесь и далее примечания автора).
(обратно)2
Плахта — кусок яркой плотной клетчатой шерстяной ткани, надеваемый вместо юбки.
(обратно)3
Овчинная шапка.
(обратно)4
Намитка — лёгкая ткань, надеваемая поверх очипка (наголовка).
(обратно)5
Кармазин — тонкое ярко-алое сукно.
(обратно)6
Старшúна — начальники, командиры козацкого войска.
(обратно)7
Ляхивки — узор украинской народной мережки.
(обратно)8
Люлька-зинькивка — небольшая круглая трубка с коротким чубуком.
(обратно)9
Оковита — водка, от латинского «аква вита», вода жизни.
(обратно)10
Керсетка — цветная безрукавка.
(обратно)11
Перевод А. Ахматовой.
(обратно)12
Клечанье — зелёные ветки деревьев, которыми украшались дома и дворы под праздник Троицы.
(обратно)13
Кобеняк — суконная длинная верхняя одежда с капюшоном.
(обратно)14
Коцы — тканые шерстяные ковры, одеяла.
(обратно)15
Черкасы — давнее наименование украинцев.
(обратно)16
Гакивница — крепостное ружьё с длинным дулом.
(обратно)17
Киптарик — верхняя меховая узорная безрукавка у гуцулов.
(обратно)18
Лéгинь — по-гуцульски: мóлодец.
(обратно)19
Клейноды — регалии.
(обратно)
![Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы]](https://www.4italka.su/images/articles/634082/primary-medium.jpg)
Комментарии к книге «Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица», Александр Елисеевич Ильченко
Всего 0 комментариев