«Приключение ваганта»

Приключение ваганта (fb2) - Приключение ваганта 1285K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Дмитриевич Гладкий

Виталий Гладкий Приключение ваганта

Глава 1. Юный ловелас

В вечерние часы река Эндр, приток Луары, потрясающе прекрасна. Она сверкает и переливается разными оттенками синего цвета и кажется драгоценным ожерельем из сапфиров, небрежно брошенным божественной дланью на земли Бургундии. Клонящееся к закату солнце, укутанное вечерней дымкой, уже не вонзает свои лучи с яростным напором в окружавшие реку лесные заросли и виноградники, как в обеденный час, а стелет сияние мягко, словно невесомый сарацинский флёр[1], вышитый золотыми нитями. Верхушки деревьев светятся позолотой, вода в речных заводях неподвижно застыла и стала похожа на дорогое венецианское зеркало, нигде не слышно ни единого дуновения ветра, не видно ни единого шевеления лоз, отягощенных созревающими гроздьями винограда. Речная долина томится в предвечерней неге. Природа будто прислушивается к неслышной походке ночи, которая подкрадывается с востока, неся в подоле жменю звезд.

И только в развалинах замка Азей-лё-Ридо, который когда-то гордо высился на островке посреди Эндры, слышны тихие переборы струн. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы отдохнуть от дел небесных и насладиться звучанием сладкоголосой лютни. Вот только место для своего пикника они выбрали явно неудачно.

Название замку в XII веке дал хозяин местных земель по имени Ридо, или Ридель, д'Азей. Благодаря своему жестокому нраву Ридо д'Азей получил прозвище Дитя Дьявола. Замок стал грозной оборонительной крепостью. Главной ее функцией была защита пути из города Тур. Спустя какое-то время все владения Ридо были захвачены Генрихом II Плантагенетом, однако Филипп Август вернул их туреньскому рыцарю Гуго, сыну д'Азея, верному вассалу короля, который принимал участие в битве при Бувине.

В 1418 году дофин[2] Франции, будущий король Карл VII, оставив Париж, вынужден был искать пристанище в замках Луары. Однако на тот час гарнизон Азей-лё-Ридо находился в союзе с герцогом Бургундии, и когда дофин прибыл под его стены, то был встречен насмешками защитников крепости. Солдаты называли его незаконнорожденным ублюдком. Взбешенный Карл приказал осадить замок и после его захвата повесил всех уцелевших солдат гарнизона на стенах замка. Крепостные сооружения Азей-лё-Ридо были разрушены и преданы огню, а окрестные деревни разграблены и тоже сожжены.

С той поры крохотный городишко (скорее большая деревня), расположенный неподалеку от замка и носивший его имя, стал называться Азей-лё-Брюле — «Азей Сожженный».

Среди желтых цветов дрока, сплошным ковром покрывавших развалины замка, уютно расположилась влюбленная парочка — юная деревенская девушка и парень, судя по одежде, из дворянского сословия. Ему, как и его подружке, было от силы семнадцать лет, но в широкоплечей фигуре юного дворянина уже чувствовалась мужская сила, которая добывалась не праздным времяпровождением, а многочасовыми тренировками с оружием. В руках он держал видавшую виды лютню, и его тонкие длинные пальцы исторгали из музыкального инструмента потрясающе нежные и мелодичные звуки.

По всему было видно, что в музыке он знает толк. Так же как и в любовных интрижках. Казалось, что юный дворянин всецело захвачен игрой на лютне, даже глаза прикрыл от вдохновения. Однако его прищур был хитрым и лихим. Он внимательно наблюдал за девушкой, которая была на седьмом небе от его музыкальных упражнений.

Наконец парень убедился, что первый акт пьесы сыгран успешно, и приступил ко второму — к решительным действиям. Отбросив в сторону лютню, юный музыкант схватил разомлевшую, мало чего соображавшую девушку в объятия и начал ее страстно тискать и целовать. А затем сорвал с себя рубаху и опрокинул девицу навзничь. Дальше ничего объяснять не нужно — дело в общем-то житейское, молодое…

Вскоре кустики дрока были смяты так, словно по ним прошелся конный отряд рыцарей, притом несколько раз. А благолепие природы нарушили звуки, совсем не гармонирующие с тишиной, царившей в речной долине.

Все-таки иногда нужно заглядывать в глаза женщинам более пристально. Даже когда они бывают на вершине блаженства и в них царит абсолютная пустота. В этом юный ловелас убедился на личном опыте. В какой-то момент, почувствовав, что девушка неожиданно оцепенела, он посмотрел на ее лицо и увидел огромные глазищи, в которых светился ужас. А спустя мгновение молодой дворянин услышал за спиной подозрительные шорохи.

Его реакция была молниеносной. Крепко обхватив девушку руками, он мигом откатился вместе с ней в сторону, а на то место, где они только что забавлялись, обрушился сильнейший удар обычными крестьянскими граблями. Сделаны они были на совесть, из грушевого дерева, поэтому обладали повышенной прочностью, но от сильного удара о землю все равно сломались.

Подхватившись на ноги, юный дворянин схватил лютню и помчался к изрядно порушенным и сбитым на скорую руку мосткам, которые соединяли берег Эндры и островок. Однако бежать со спущенными штанами (скорее не бежать, а прыгать, как заяц) — еще то занятие, особенно когда за тобой гонятся с увесистой дубиной, обломком граблей. Одной рукой натянуть штаны и завязать пояс не было никакой возможности (о том, чтобы бросить лютню, молодой человек даже не помышлял), остановиться — тем более, поэтому ловеласу пришлось на бегу освободиться от пут, в которые превратились его портки, что оказалось несложно. После этого, сверкая голым задом, он припустил со скоростью оленя, спасающегося от охотничьих псов. Юный музыкант не выпустил лютню из рук даже тогда, когда дубинка преследователя просвистела у него над головой.

Ловелас прогрохотал досками мостков и скрылся в кустарнике, которым густо заросли берега Эндры, а со стороны островка послышались девичий плач и грубая мужская брань:

— Шлюха! Грязная девка! Убью! Трам-тара-рам!..

Пусть извинит меня читатель, но бургундский диалект старофранцузского языка не всегда поддается точному переводу, особенно когда он звучит из уст необразованной деревенщины. В общем, на островке бушевали семейные страсти, а молодой человек, спрятавшись в кустах, тем временем решал непростую задачку: как добраться домой в голом виде? Ведь для того, чтобы попасть в отцовский замок, ему придется пересечь Азей-лё-Брюле с одного конца в другой, причем по центральной улице.

Конечно, можно идти полями и огородами, да вот только псы крестьянские, к сожалению, не разбирались в сословных отличиях и не были мирными, безобидными шавками. Война между Англией и Францией за Фландрию и французские провинции Гиень, Нормандию и Анжу, длившаяся столетие, заставила бургундских крестьян позаботиться о сохранности тех скудных ценностей, которые не смогли отобрать отряды воюющих сторон, занимающиеся откровенным мародерством. Но самым главным сокровищем для вояк была еда, поэтому ее реквизировали в первую очередь.

Деревни и небольшие города грабили не только солдаты двух армий, но и дезертиры, а также шайки разбойников, расплодившиеся в лихолетье в большом количестве. Кроме того, по Франции нескончаемым потоком шли разоренные войной крестьяне и паломники, которые пытались вымолить у Господа не только прощение грехов, но и лучшую жизнь. Вместе с ними бродили по дорогам Французского королевства музыканты, жонглеры и ваганты[3], скрашивающие своими представлениями тяжелую, серую обыденность как простолюдинов, так и дворян. И вся эта масса нищих и голодных путешественников набрасывалась на сады, поля и огороды земледельцев словно саранча. Поэтому бургундские вилланы[4] обзавелись мощными сторожевыми псами породы алан, второе название которых было «катающиеся в грязи».

Юный ловелас, отмахиваясь веткой от комаров, привлеченных его голым, пышущим жаром телом, мучительно размышлял, как ему быть дальше. В конечном итоге он решил подождать, пока отец девушки (а это его грозный голос гремел над островком) уберется восвояси, забрав свое беспутное чадо, и поискать штаны. Вскоре опять загремели доски мостков под грубыми крестьянскими башмаками, и над развалинами замка воцарилась благостная тишина. Испуганно оглядываясь по сторонам, юноша выбрался из своей засады и возвратился на островок. Однако там молодого человека ждало большое разочарование — его шоссы (штаны-чулки) исчезли.

Он обшарил весь остров, но штанов и рубахи нигде не было. Похоже, крестьянин забрал их с собой. Одежда стоила очень дорого, тем более — дворянская, и он, видимо, решил таким образом компенсировать урон, нанесенный юным ловеласом чести его семейства. Тогда смекалистый юнец надрал лыка и сделал себе некое подобие юбки — чтобы прикрыть срам. А затем, преодолев неширокое открытое пространство от кустов до дороги, залег за пнем в ожидании повозки.

Его надежды на транспортное средство сбылись со сказочной быстротой. Вскоре послышались понукания, и на дороге показалась кляча, запряженная в возок. Возчик-виллан, испуганно поглядывая по сторонам и на изрядно потемневшее вечернее небо, то и дело охаживал бедную животину по ребристым бокам длинной хворостиной. Но старая кобыла и в молодости не отличалась прытью, а нынче и вовсе еле копытами двигала. Иногда она поворачивала свою безобразную голову и с укором смотрела на хозяина изрядно потускневшим от старости фиолетовым глазом, словно хотела его спросить: «За что?! За что бьешь? Я и так спешу, из последних сил выбиваюсь».

Виллана можно было понять. Разбойники и мародеры могли и днем напасть, а уж вечером и по ночам для них и вовсе начиналось раздолье. Из-за войны, которая перемолола в своих беспощадных жерновах большинство крепких молодых мужчин, за порядком и законами в провинции следить практически было некому. Конечно, у возчика была и дубина, утыканная гвоздями, и длинный нож, но что он мог сделать, попадись в руки хорошо вооруженных дезертиров? Виллан дрожал как осиновый лист и мысленно просил защиты у всех святых, которых помнил.

Когда перед повозкой вырос практически голый человек с лютней в руках и юбке из лыка, бедняга решил, что тут-то ему и конец пришел. В сгустившихся сумерках лютня напоминала какое-то неведомое грозное оружие, а «одежда» неизвестного и вовсе могла свести с ума кого угодно. Ведь так одеться мог только сумасшедший, потерявший разум на войне. Их тоже было немало. Поговаривали, что эти несчастные не брезгуют и человечиной.

— Н-не… н-не… — заикаясь, забормотал совсем потерявший голову виллан, который забыл, что позади него лежит защитница-дубина. — Не убивайте, смилуйтесь Христа ради!

Юный дворянин присмотрелся к его перекошенной от страха физиономии, затем радостно осклабился и с облегчением воскликнул:

— Старина Кошон! Чертовски рад тебя видеть! Да не трясись ты, как припадочный! Это я, Жиль.

Виллан был хорошо знаком молодому человеку. Он не раз привозил в отцовский замок сено и всегда одаривал маленького Жиля искусно вырезанными из дерева игрушками. В этом деле Кошон был непревзойденным мастером, несмотря на свое не очень благозвучное имя. Его деревянные поделки, в том числе миски и плошки, шли нарасхват. Вот и сейчас он вез хорошо высушенные деревянные заготовки для своих изделий. Понятное дело, чурбаки за его спиной были ворованными из господского леса, поэтому Кошон боялся не только разбойников, но и слуг графа, которому принадлежали лесные угодья.

— Жиль? Господин, это правда вы?

Виллан быстро обрел душевное равновесие, что и неудивительно. Многие крестьяне Бургундии промышляли браконьерством, поэтому всегда были готовы к любому повороту событий. Но только не в том случае, когда на их пути вырастал нечистый. А Жиль со своей взлохмаченной головой и в дикарском наряде, да еще в сгустившихся сумерках, как раз и выглядел пришельцем из потустороннего мира. Или лесным языческим божеством. Несмотря на христианскую веру, прочно утвердившуюся в сознании простонародья, древние языческие верования и обычаи продолжали бытовать в крестьянской среде.

— А то кто же, — ответил юный ловелас и облегченно вздохнул.

Теперь серьезная проблема добраться домой незамеченным уже не выглядела столь неразрешимой.

— Что это вы так вырядились? — спросил Кошон.

— Э-э… пока я купался в реке, какой-то негодяй стащил мои шоссы и рубашку, — быстро нашелся Жиль.

— Понятно… — Кошон хитровато осклабился. — Бывает…

Он не поверил ни единому слову молодого господина. Жиль был еще тем проказником.

— Довези меня до замка, — попросил Жиль. — За это — и не только за это! — ты получишь денье[5].

Он мог бы просто приказать Кошону подвезти его до дома, но тогда не было никакой уверенности, что тот не развяжет язык.

— Простите, господин, но что значит «и не только за это»? — спросил осторожный Кошон.

— А то и значит, что ты должен держать язык за зубами! — ответил Жиль. — Если проболтаешься кому-нибудь по поводу моего «наряда» — и вообще, что встретил меня на дороге в столь поздний час, — я отрежу тебе уши. Клянусь святой Пятницей!

Это уже было серьезно. Кошон ни на миг не усомнился, что Жиль сдержит обещание. Он пошел в своего отца, властного и своевольного рыцаря Ангеррана де Вержи. Отец Жиля происходил из старинного дворянского рода, первые упоминания о котором относятся к VII веку. Название рода произошло от замка Вержи, считавшегося неприступным. Он располагался в гористой местности около Бона в Бургундии.

Со временем ветвь де Вержи, к которой принадлежал Ангерран, сильно обеднела (чему в немалой мере поспособствовала Столетняя война), и рыцарь, женившись, едва наскреб нужную сумму, чтобы в 1432 году купить возле Азей-лё-Брюле крохотное поместье с изрядно порушенными строениями, именуемыми замком. Тем не менее среди его родственников значился даже камергер короля, Антуан де Вержи, граф де Даммартен, маршал Франции и рыцарь ордена Руна, который благополучно почил в 1439 году.

Ангерран де Вержи редко когда был в хорошем настроении. Он постоянно злобился оттого, что в конце Столетней войны бургундцы сильно продешевили и он получил сущие гроши.

В мае 1430 года Жанна д’Арк пришла на помощь Компьеню, осажденному бургундцами. А 23 мая в результате измены (был поднят мост в город, что отрезало Жанне путь отхода) ее взял в плен отряд под командованием Ангеррана де Вержи. Король Карл, который был обязан ей очень многим, не сделал ничего, чтобы спасти Орлеанскую деву. Бургундцы продали Жанну д’Арк англичанам за десять тысяч золотых ливров[6], большая часть которых оказалась в кошельках бургундского герцога Филиппа и нескольких графов. А рыцари, пленившие Жанну, получили за свое «геройство» лишь жалкие крохи.

Похоже, они забыли, что позорные тридцать сребреников никогда и никому не приносили счастья и достатка…

— Не сомневайтесь, ваша милость. Я буду нем как рыба, — проникновенно ответил Кошон. — Устраивайтесь поудобней, — кивнул он на задок своей повозки. — Там это… кгм!.. — прокашлялся он несколько смущенно. — Там есть кусок старого армейского шатра, так вы прикройтесь. Он хоть и рваный, но все же… А то народ у нас сами знаете какой. Особенно бабы. Трещат как сороки. Такое иногда плетут, что ни в какие ворота не лезет…

Жиль благоразумно послушался совета Кошона и спустя час уже входил в ворота отцовского замка. Ему открыл привратник, старый и немного глуховатый Гуго.

— Вечер добрый, старина! — весело сказал Жиль, довольный тем, что его никто не увидел.

Что касается Гуго, то он не обратил никакого внимания на одежду молодого господина, с детства отличавшегося сумасбродством. Мало ли что ему взбредет в голову. Да и время было позднее. Главным делом Гуго было следить за воротами, чтобы никто чужой не смог проникнуть в замок без позволения хозяина. А там хоть трава не расти. Кроме старика-привратника по ночам замок охраняли стражники, но надежда на них была малая. Все они были выпивохи, любители хорошо покутить днем в таверне Азей-лё-Брюле и всласть отоспаться ночью на посту.

Во дворе замка, возле коновязи, стояло несколько чужих лошадей. Похоже, у отца были гости. Жиль мимоходом подивился, почему не поднят мост, который вел к воротам и который был переброшен через изрядно обмелевший ров, но теперь понял, что послужило причиной этому. Обычно ловкий и сильный ловелас после своих тайных похождений, которые заканчивались ближе к полуночи, перелезал через стену как белка. Скрежет подъемного механизма, которым управлял Гуго и который, казалось, бодрствовал в любое время дня и ночи, мог переполошить не только стражу, но поднять с постели и отца. А тот относился к сыну как к обузе. Старый рыцарь, мечтавший вырастить достойного продолжателя рода, относился к его увлечению музыкой более чем прохладно.

Отцовский замок не впечатлял ни размерами, ни мощью. Когда-то он был серьезным крепостным сооружением, но военное лихолетье превратило его в обычную манору — укрепленную усадьбу. Прежний хозяин замка насыпал высоченную гору земли и окружил ее глубоким и широким рвом. Верхняя часть насыпи была укреплена толстой стеной из бревен, накрепко соединенных между собой, которая не раз и не два горела и чинилась. Внутри рва и крепостной стены находился дом-крепость, который был центром всей постройки.

Первый этаж дома служил складом. Там были сложены огромные ящики, бочки, лари и другая домашняя утварь. На втором этаже находилось помещение для приема гостей и комната, где спали хозяева — Ангерран де Вержи и мать Жиля, которую звали Шарлотта. От гостевой ее отделяла тяжелая ширма. В глубине хозяйской спальни имелась небольшая потаенная комната, где по вечерам, во время болезни или кровопускания, или для того, чтобы просто согреть грудных детей, разжигался камин. В чердачных помещениях находились спальни для детей и немногочисленной прислуги. Дом соединялся с кухней — двухэтажной каменной пристройкой к дому — лестницами и переходами. Лестницы также вели из дома на просторный балкон, где жильцы дома часто сидели и разговаривали, а оттуда — в молельню.

В дворовых постройках располагались конюшня, сарай для хранения сена, зерновой амбар и мастерская, которой заправлял Гийо. Он был ленив до неприличия, его редко можно было увидеть трезвым, но Ангерран де Вержи терпел Гийо лишь потому, что тот был мастер на все руки. В трезвом виде он умел делать все: чинить сбрую, столярничать, мог подковать лошадь, отремонтировать доспехи и оружие и даже читать библейские тексты не хуже городского каноника.

Впрочем, в прежней жизни Гийо довелось побыть и монахом. А до этого он учился в Парижском университете — Сорбонне. Но лень, страсть к спиртному и обжорство в конце концов опустили его на житейское дно, где он и пребывал как у Бога за пазухой — в теплоте и относительном уюте, не голодный и всегда подшофе. Строгий хозяин смотрел на все его грешки и проделки сквозь пальцы.

Жиль, тая дыхание, тенью метнулся по лестнице на чердак, в свою комнату. Но даже скрип ступенек не мог отвлечь Ангеррана де Вержи от весьма интересной и содержательной беседы с гостем — боевым товарищем, а теперь соседом, рыцарем Гю де Ревейоном. Быстро натянув старые шоссы, Жиль спустился на второй этаж и посмотрел на стол, за которым сидели отец и гость. Посмотрел и сокрушенно вздохнул — на столе, кроме вина, ничего не было. А ужин (вернее, его остатки), который должен был предназначаться Жилю, доедали под столом две борзые.

Юный шалопай прислушался. Говорил Гю де Ревейон, считавшийся большим знатоком по части охоты на оленей. Правда, с некоторых пор все лучшие охотничьи угодья считались королевскими, и вместо оленей дворянам приходилось довольствоваться охотой на диких кабанов. Немногие из них, в основном герцоги и графы, имели привилегии по этой части, сравнимые с королевскими.

— …Церковь вообще была враждебно настроена по отношению к охоте как таковой. Поэтому охота на оленя отцам церкви представляется наименьшим злом, — Гю де Ревейон сделал большой глоток вина из кубка, который стоял перед ним, и продолжил: — Она не такая дикая, как охота на медведя или охота на кабана, и не заканчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак, охота на оленя не столь разорительна для полей вилланов. Конечно, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в период гона, когда олени особенно возбуждены, оленья охота даже приобретает ожесточенный характер. Но вне зависимости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном.

— Как по мне, — фыркнул Ангерран де Вержи, — так лучше уж сразиться с медведем или огромным вепрем, нежели носиться по полям за оленями. Убить оленя из арбалета на расстоянии или перерезать ему горло, когда он ранен, много ли нужно для этого хладнокровия, силы и смелости? В этом ли состоит главное достоинство настоящего охотника?

— Конечно, в ваших словах, дорогой мой Ангерран, есть крупица истины. Но вспомните легенду о Евстафии — римском военачальнике и яром охотнике. Преследуя оленя, он узрел распятие у него между рогами, после чего вместе со всей своей семьей обратился в христианство. А как вам история Губерта, сына герцога Аквитанского, у которого было такое же видение во время охоты в Страстную пятницу, вследствие чего он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским?

Ангерран де Вержи скептически ухмыльнулся и ответил:

— Мой добрый друг, я не горю желанием стать епископом. Святости во мне не прибавится, даже если я повстречаю стадо оленей, которое покажет мне не просто распятие, а целый храм. Я старый солдат, и этим все сказано. Пусть уж короли охотятся на оленей. Это дело вполне по силам помазанникам Божьим, а мы уж как-нибудь обойдемся и кабанами… — в голосе хозяина замка прозвучала ирония.

Он не очень праздновал ни герцога Бургундии, ни короля Франции. Собственно, как и многие другие дворяне. Столетняя война наложила на них особый отпечаток, который выражался в свободолюбии и весьма прохладном отношении к сюзеренам. Особенно это касалось пожилых рыцарей, которым на своем веку довелось много чего увидеть и перенести: победы и поражения, ранения и увечья, гибель друзей, вероломство и предательство. Они освободились от романтических представлений, свойственных молодости, и больше думали о хлебе насущном, нежели о куртуазности.

— Однако же гибель короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года произошла в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном, — сказал Гю де Ревейон. — Или вспомните поистине странную смерть принца Филиппа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого. В октябре 1131 года на улице Парижа под ноги коню, на котором ехал юный принц, кинулся поросенок, в результате чего Филипп упал с лошади и умер. А династия Капетингов покрылась несмываемым позором, который не могут скрыть даже девственно чистые лилии на королевском гербе. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти коронованной особы! Ночной образ жизни дикого кабана, темная масть, глаза, словно мечущие искры, огромные клыки — все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пахнет, поднимает дикий шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая на спине, а из пасти растут рога. Святые отцы утверждают, что кабан — воплощение Сатаны.

— Тем не менее жаркое из кабана не хуже оленины, — улыбаясь, отвечал Ангерран де Вержи. — В чем мы завтра, надеюсь, и убедимся…

Жиль не стал дальше слушать треп старых боевых товарищей. Сбежав вниз, он направился не на поварню, где, по идее, должно было остаться хоть что-то съестное, а в мастерскую Гийо. Повар, а заодно и эконом замка де Вержи по имени Ватье был страшным педантом и скрягой. Поэтому Жиль был уверен, что на кухне не осталось даже обглоданной косточки, все котлы давно вымыты и остатки еды выброшены псам. А есть ему хотелось со страшной силой, ведь с самого утра у него не было во рту ни крошки.

Гийо развлекался — учил своего пса Гаскойна ходить на задних лапах с тарелкой на голове. Он где-то подобрал совершенно беспородную дворняжку, которая оказалась весьма смышленой, и теперь развлекал дворню представлениями. Народ охал и ахал. Гаскойн вытворял потрясающие штуки, заставившие местного кюре прозрачно намекнуть Гийо, что тот благодаря своему дьявольски умному псу уже почти готов познакомиться со святой инквизицией. На что сразу же получил ответ:

«Ваше преподобие, по-моему, собаки — весьма уважаемые животные. Церковь это давно признала. Чего стоит случай, когда мать святого Доминика увидела во сне пса с пылающим факелом в зубах. После чего отцы доминиканцы сделали его своей эмблемой, а их самих стали называть «псами Господними». Так в чем же моя провинность? В христианской любви к живому созданию, тем более такому важному в жизни церкви?»

Кюре пришлось отступить. Не шибко образованный деревенский священник не мог тягаться в схоластике с бывшим студиозом[7] и монахом. У Гийо всегда был ответ на любые казуистические вопросы.

— А, это вы, мессир… — Гийо расплылся в довольной улыбке. — Милости прошу. Поскучаем вместе.

Он называл Жиля «мессиром», хотя тот не был посвящен в рыцари и не имел права на этот титул. Впрочем, юный Жильбер де Вержи не очень и стремился получить рыцарские шпоры; его с неодолимой силой влекла музыка, а также сочинительство стихов и баллад.

— У тебя есть чем перекусить? — нетерпеливо спросил Жиль.

— Ах, мессир, ну что за вопросы в такой поздний час? Ведь чревоугодие относится к одной из восьми греховных страстей. Обжорство вызывает телесные и духовные страдания, так как предмет радости сластолюбца не является истинным благом. И уж тем более нельзя ложиться в постель с набитым чревом. Любой лекарь скажет вам, что это вредно для здоровья…

— Хватить болтать! — раздраженно перебил его Жиль. — Иначе я тебя самого слопаю с потрохами. Тащи все, что у тебя припрятано.

Он точно знал, что Гийо, который за свою хитрость и оборотистость получил прозвище Пройдоха, никогда не ложится спать голодным. Он ел за троих, но, что самое удивительное, был худым как палка. Ангерран де Вержи не мог похвалиться богатством и кормил своих домочадцев, а тем более слуг, весьма скудно, однако Гийо как-то ухитрялся наедаться до отвала. Это было загадкой, которую не мог разрешить даже пронырливый Жиль. Впрочем, и не пытался. Он знал, что у Гийо всегда найдется для него вкусный кусочек чего-нибудь. А это было главным.

— Что ж, коли вы не цените свое здоровье… — кряхтя, Гийо полез куда-то в угол достаточно обширной мастерской, порылся там, и притащил нечто объемистое, завернутое в листья лопуха. — Милостивый Господь сегодня сжалился над бедным самаритянином и послал мне эту птичку. Я хотел съесть ее завтра, на утренней трапезе, но разве можно отказать вам, мессир? Похоже, у вас очередная любовная интрижка? — глаза Гийо лукаво блеснули. — О да, тогда мне все понятно. Ничто так не способствует здоровому аппетиту, как любовь.

— Ты много себе позволяешь! — зло огрызнулся Жиль.

Но тут же растаял, пуская голодные слюнки. В обертке из лопухов находились жареный каплун и несколько лепешек.

— Откуда это у тебя? — удивился молодой человек.

— Я же говорю — Бог послал… — Гийо сложил ладони лодочкой и поднял глаза к закопченному потолку. — Так возблагодарим Всевышнего за его милости! — загнусавил он в точности как местный кюре.

Жиль небрежно изобразил крестное знамение, оторвал ножку каплуна и жадно вгрызся в нежное мясо своими крепкими молодыми зубами.

— Э-э, господин, не так резво! — всполошился Гийо. — Под такой превосходный ужин всенепременно нужен хороший кларет из Бордо.

С этими словами он достал из-под стола пузатый глиняный кувшин. Жиль с подозрением посмотрел на Пройдоху, но тот сделал невинное лицо и быстро разлил вино по оловянным кружкам. Юный дворянин мог поклясться, что уже видел такие кувшины в винном погребе отца. Вино старому рыцарю привезли в подарок боевые друзья, и он держал его до помолвки старшего сына и наследника Этьена, которая намечалась на осень. Похоже, Гийо не надеялся получить приглашение на торжество и, не дожидаясь свадебного пира, решил самостоятельно обмыть столь важное событие в жизни замка Вержи.

Вскоре на столе остались лишь одни кости. Звучно рыгнув и погладив себя по животу, Гийо бросил их песику, который скулил от голодного нетерпения, а затем сказал, прихлебывая вино:

— Вы бы, мессир, отправлялись спать. Мне, конечно, хочется пообщаться с вами подольше, но наш господин назначил на завтра охоту на кабана. Так что вас поднимут с утра пораньше. А сонному болтаться в седле никак негоже. Можно мигом свернуть себе шею.

Жиль мысленно застонал. Опять охота на кабана, и снова придется вставать ни свет ни заря! Охотиться он любил, как и все окрестные дворяне, но какого дьявола садиться в седло в такую рань?! То ли дело — охота на птиц, когда вокруг много девушек и женщин и все действо идет неторопливо, обстоятельно, белым днем. Многозначительные взгляды, томные вздохи, от которых замирает сердце в груди, стремительный полет охотничьего сокола… А затем пикник на траве, много песен и музыки и веселая, ни к чему не обязывающая болтовня.

И самое главное — с трудом продрав в темноте глаза, не нужно мчаться сломя голову на конюшню, где запросто можно схлопотать удар копытом, ведь для лошадей столь ранняя поездка тоже не мед.

— Что-то на сон меня совсем не тянет, — пожаловался Жиль.

— Это бывает, — ответил Гийо. — По молодости и я мог сутками не спать, шляясь по тавернам и беспутным девицам.

— Однако же, — вдруг вспомнил Жиль только что закончившийся вкусный и сытный ужин, — откуда у тебя этот каплун? Господь, конечно, изредка посылает нам разные милости, но что-то я никогда не видел и не слышал, чтобы с неба падали жареные каплуны.

— Ах, мессир, вы так молоды! Поэтому много чего не знаете. В мире хватает разных чудес.

— Гийо, лгать своему господину негоже! Говори правду, мошенник.

Гийо тяжело вздохнул и с невинной миной на своей живой физиономии, изрядно окрашенной бурым винным румянцем, ответил:

— Понимаете, ваша милость, тут вышло такое происшествие. Иду я мимо речки по меже, где заканчиваются огороды вилланов, и вдруг слышу, что-то шуршит в камышах. Поначалу я испугался и хотел дать деру — вдруг там притаился разбойник или зверь какой, — а потом все же любопытство пересилило страх. Заглянул в камыши и вижу, что какой-то изверг поставил у кромки воды петлю, в которую и угодил этот каплун. Я быстро освободил птичку, да вот беда, ей уже пришел каюк. Вот мне и пришла в голову мысль, что выбрасывать каплуна — грех.

— А отдать бедную птицу хозяину у тебя рука не поднялась… — с иронией сказал Жиль.

— Мессир, что вы такое говорите?! — ужаснулся Гийо. — Или вы не знаете наших вилланов? Они сначала бьют, а потом разбираются, что там и как. Ну нет уж, увольте. Мне мое здоровье дороже какого-то каплуна. И потом, я не согласен отвечать за чужие грехи.

— Ну да, ну да… — Жиль расхохотался. — У тебя и своих грехов хватает, зачем тебе лишний. Это я понимаю… Экий ты плут, однако. Плесни еще вина…

Он был уверен, что петлю на крестьянских кур поставил именно Гийо. Молодой человек знал, что гуси вилланов свободно плавают в речке, а по бережку, выискивая червячков и жучков, бродят стайки кур. В летнее время на свободном выпасе им не нужна никакая подкормка, что для крестьян было очень важно. Этим и воспользовался Пройдоха. А Жиль все удивлялся: откуда в мастерской Гийо время от времени появляется куча костей?

И самое главное: его чересчур умный пес Гаскойн был до такой степени избалован, что ел только мясо, а от всего другого воротил нос. Похоже, тайное стало явным…

Гийо был странной и даже загадочной личностью. Его прошлое было туманно и весьма неопределенно. Он был не просто грамотен, а очень хорошо образован, хотя и старался скрыть свою ученость под маской простака. Жиль подозревал, что Гийо не тот, за кого себя выдает. В некоторые моменты он вел себя как хорошо воспитанный дворянин, что уже само по себе было странно. Но почему Гийо поселился в такой глуши, как Азей-лё-Брюле? Над этим вопросом Жиль задумался только сейчас.

Как-то так получилось, что Гийо стал его учителем. Мать Жиля была вдовой, когда вышла замуж за Ангеррана де Вержи. Она даже не успела родить дитя своему первому мужу, когда тот погиб в очередной военной заварушке. Замуж ее отдали очень рано, в двенадцать лет, и после смерти мужа она решила устроить траур по убиенному на целое десятилетие. А все это время, чтобы хоть как-то скрасить горечь одиночества, она музицировала и усиленно штудировала разные науки, благо ее семья была хорошо обеспечена и юная Шарлотта могла делать все, что ей заблагорассудится.

Когда родились первые двое детей Ангеррана де Вержи — сын Этьен и дочь Рошель, она была под властной пятой Ангеррана де Вержи, который считал, что мужчинам грамотность только во вред, а женщины в лучшем случае должны уметь читать с горем пополам, и то Библию, да поставить свою подпись, где нужно. Поэтому Этьен вырос малограмотным и знал лишь денежный счет, а более способная к обучению Рошель пристрастилась к чтению рыцарских романов и витала в розовых облаках.

Но, когда на свет появился Жиль, матушка Шарлотта уже командовала в доме. Характер у нее оказался как бы не жестче, чем у мужа. Она подчинила его своей воле всецело, и рыцарь в ее присутствии боялся даже голос повысить. Поэтому Жиль стал учить азбуку, едва научившись говорить. К десяти годам он знал почти все то, что знала его матушка. Затем мальчика отвели к сельскому кюре, чтобы тот продолжил обучение. Но священник, проэкзаменовав своего нового ученика, в диком удивлении пришел к выводу, что тот более силен в грамоте, чем он сам.

Кюре был человеком честным и не стал хитрить, чтобы выцыганить у семьи де Вержи несколько серебряных монет. Он вернул мальчика в замок, развел руками и сказал, обращаясь к госпоже, что больше того, что знает Жиль, он дать ему не сможет. Разочарованию Шарлотты де Вержи не было пределов; она мечтала видеть сына не военным (двух рыцарей — мужа и сына Этьена — семье вполне достаточно), а ученым, тем более что Жиль все схватывал на лету. И главное, он начал писать стихи и замечательно играл на лютне, что для госпожи было как елей на сердце.

И тогда в жизни юного Жильбера де Вержи появился Гийо — настоящий кладезь разнообразных знаний. Правда, некоторые его уроки попахивали еретическим душком, но Жиль об этом не задумывался, потому как мало что понимал из тех откровений, которые изрекал Гийо. Вскоре юный де Вержи трещал на латыни как сорока и благодаря Гийо стал более-менее сносно разговаривать на фламандском языке, который был очень похож на нидерландский и немецкий. Гийо из каких-то своих соображений всегда представлялся валлонцем, но Жилю почему-то казалось, что он родом из Фландрии.

Здесь нужно отметить, что Гийо учил его не только грамоте. Он был главным наставником по любовной части. К семнадцати годам Жиль познал женскую ласку и совсем не терялся, как многие его сверстники, в обществе дам. Мало того, юного де Вержи смешил романтизм приятелей, которые обожествляли разных дурочек с невинными коровьими глазками. Жиль обещался стать циником и развратником (что, впрочем, в те времена среди дворян не было чем-то из ряда вон выходящим).

Спать Жиль ушел далеко за полночь — лишь тогда, когда кувшин бордоского показал дно. Он уснул сразу как убитый. До самого утра ему снился один и тот же кошмар: он бежит со спущенными штанами по стерне и никак не может их снять, а за ним гонится страшное чудище. Иногда Жилю удавалось взлететь над полем, и тогда он радостно смеялся, наслаждаясь полетом, и корчил рожи преследователю — попробуй, достань! — но витание в небесах было коротким, и ему снова приходилось бежать по колючей стерне, выбиваясь из последних сил.

Глава 2. Андрейко

Андрейко с интересом рассматривал грозные вежи и башни Литовского замка. Он сопровождал своего пана, Якова Немирича, у которого было какое-то дело к киевскому воеводе. Раньше в литовском замке находились киевские князья, но теперь они имели свой замок на левом берегу Днепра, напротив Подола. Там сейчас обитал княживший в Киеве Олелько Владимирович. А Литовский замок стал местом пребывания воеводы.

Подросток был одет худо. Жена пана, Галшка Немиричева, держала слуг в жесткой узде и кормила их абы чем и абы как, и на одежду не шибко тратилась. Тем не менее даже в своих обносках Андрейко выглядел как шляхтич, случайно надевший одежду простолюдина: высокий, стройный, очень смуглый, с густой гривой черных волос. Он смотрел на мир как паныч — черными, слегка раскосыми глазами, независимо и даже дерзко. Похоже, в его жилах текла немалая примесь восточной крови.

Для столь представительного выезда пани Галшка выдала Андрейке старенькие башмаки своего сына Ивашки Немирича, но они сильно жали, поэтому подросток снял их и, связав куском бечевки, перекинул через плечо. Яков Немирич ехал на добром коне, раскланиваясь со знакомыми, а Андрейко топал рядом, держась за стремя. Когда конь переходил на рысь, подростку приходилось бежать, но его легкие работали как лучшие кузнечные меха и он совершенно не чувствовал усталости.

В Литовский замок вело двое ворот: Воеводские со стороны Щекавицы (к ним шла крутая дорога, на которой зимой приходилось вырубать во льду ступени), и Драбские. От них можно было попасть в Верхний город и на Подол. Сбоку от ворот лежала куча земли — недавно углубляли ров, через который был переброшен подъемный мост на двух цепях. Одни и другие ворота защищали две башни под вежами. Кроме ворот из замка на Подол вела калитка, но она всегда была закрыта на замок.

Стража у ворот пропустила Немирича во двор замка без задержки. В Киеве род Немиричей пользовался большой известностью, поэтому драбы[8] не стали звать своего начальника, ротмистра, чтобы тот дал разрешение на въезд. Охрану Драбских ворот несли солдаты киевского гарнизона, а Воеводские охраняли киевские мещане.

Бросив поводья Андрейке, Яков Немирич с важным видом направился к дому воеводы. Двор замка был застроен густо. Здесь находились дома воеводы и ротмистра, казармы солдат гарнизона и многочисленные хозяйственные и военные постройки. В Литовском замке были четыре деревянные церкви — три русские и одна латинская. В свое время посреди замкового двора киевляне вырыли жизненно необходимый колодец глубиной свыше тридцати сажень с деревянным срубом. Он имел коловорот, крышу и был замкнут, чтобы лихие люди или лазутчики не отравили воду.

Замок был укреплен боевыми башнями. Их насчитывалось пятнадцать. Стены башен для предохранения от огня облепили толстым слоем глины (местами толщиной до двух пядей[9]), а возле земли — и того больше. Башни имели бойницы в три этажа и завершались высокими шатровыми крышами.

Стены представляли собой ряды срубов, которые назывались «городни». Они засыпались землей, а поверху шло «блинкование»: защитная стенка с бойницами и крытым верхом с «подсябитьем» — выдвинутой вперед части блинкования с отверстиями снизу для сбрасывания камней на осаждающих. Перед Драбскими воротами находилось Лобное место, и киевляне, если им приходилось здесь бывать, испуганно крестились: отведи, Господи!

Замковая гора возвышалась над Подолом примерно на сорок сажень. Раньше она называлась просто Горой. Замок был построен в эпоху, когда огнестрельное оружие еще не было совершенным. Поэтому окружающие Литовский замок горы были равны по высоте, а некоторые поднимались даже выше Замковой. К примеру, с горы Щекавицы хорошо просматривалась часть замкового двора, а гора Уздыхальница была выше Замковой на пять сажень, что сильно мешало обороне замка.

Андрейко отвел коня к коновязи, но сена там не было, и он решил найти хоть клок свежескошенной травы. Найти в его понятии было, мягко говоря, позаимствовать корм у лошадей стражи. Они хрумкали отавой возле конюшен, где находились ясли — длинный желоб, сбитый из нестроганых досок. Воровато оглядываясь по сторонам, Андрейко крадучись приблизился к лошадям, но траву из яслей брать не стал, а собрал ту, что лежала на земле.

Едва он положил охапку отавы перед конем своего пана, как вдруг над ухом раздался грозный голос:

— А что это ты творишь, шибеник?! Воровать вообще негоже, а уж казенное добро — тем более. Ты кто? Ну-ка, отвечай!

Андрейко поднял голову и увидел мужика в годах с добродушным лицом и длинными усами. Судя по его одежде, он был конюх: кожаная безрукавка, белая вышитая рубаха без ворота не первой свежести, изрядно изгвазданные шаровары, широкий кожаный ремень с ножом и на плече длинный кнут с толстым резным кнутовищем, на который Андрейко посмотрел с опаской.

Ему уже приходилось видеть подобные кнуты. Точно такой имел конюх Немиричей. Его делали о трех концах, и в каждый из них вплели по свинцовой бите. Пастух, который гонял лошадей в ночное, таким кнутом с одного удару перешибал волку хребет.

— Андрейко я… Нечай, — виновато потупившись, ответил подросток. — Простите, дяденька, я больше не буду…

— Нечай, говоришь?

— Ага…

— Уж не старичища Кузьмища ли ты внучек? Того, что живет на Подоле?

— Ну да, его…

— Вишь-ко, как вымахал! — удивился конюх. — Помню тебя вот таким мальцом… — он показал. — От горшка два вершка. Кузьмище-то живой?

— Живой.

— Вот и добре. Хоть он и на лешака смахивает, а человек порядочный. Никогда не бросит человека в беде. Ужо было…

Тут конюх умолк, нахмурился, повздыхал немного — видимо, своим воспоминаниям, а затем спросил:

— Голоден, поди?

Андрейко замялся. По правде говоря, в его пустом животе черти в бубен били. С утра пораньше пан засобирался нанести визит киевскому воеводе, чтобы пригласить того на праздник — Петров день. Андрейку, который уснул поздно из-за срочной работы, с постели кое-как подняли и даже разбудили, но накормить забыли, а может, и не захотели, притом по наказу прижимистой пани Галшки, как уже не раз бывало. Какая-никакая, а экономия в хозяйстве. Она не сомневалась, что такой оборотистый хлоп, как Андрейко, найдет себе завтрак где-нибудь на стороне.

— Вижу, вижу… — конюх улыбнулся. — Голодный, как цуцик. Молодики всегда хотят есть. Ну-ка, ходь со мной. Твой хозяин задержится у воеводы надолго, не беспокойся. Паны только что за стол сели.

Они прошли в конюшню, где был отгорожен жилой закуток. Там дядька Карп (так звали конюха) поставил на стол миску, в которой лежал большой говяжий мосол с изрядным количеством мяса, и дал Андрейке ломоть хлеба.

— Жуй, — сказал он, присаживаясь на лавку напротив подростка. — Вон стоит жбан квасу, так ты пей, не стесняйся, сколько душе угодно.

Андрейко и не думал стесняться. Он вгрызся в жестковатое холодное мясо как оголодавший молодой волк, благо зубы у него были крепкие. Пока Андрейко ел, Карп расспрашивал его про деда, про семью, а подросток с набитым ртом отвечал.

Собственно говоря, поначалу имя подростка было не Андрейко. Мать долго не могла родить первенца, а когда на свет появился мальчик, ему дали «охранительное» имя Нечай с целью отвращения злых сил. В те времена, чтобы не искушать судьбу и отвести зло, малышам давались имена со значением, прямо противоположным тому, что желали родители для детей. Поэтому отец, надеясь иметь красивого и здорового мальчика, назвал его Нечаем, тем самым подчеркнув, что его будто бы не чаяли — не ждали. И только когда ему исполнилось семь лет, он получил имя Андрейко. А когда поступил в услужение к Немиричам, то его записали как Андрейко Нечай. Так подросток получил два имени, одно из которых стало фамилией.

Он был круглым сиротой. Отец погиб три года назад, сражаясь с татарами, а мать умерла еще раньше, при вторых родах, вместе с неродившимся дитем. Вот и вышло, что из родни у Андрейки остался лишь один «старичище Кузьмище». Так прозвали на Подоле за угрюмый, неразговорчивый нрав его деда Кузьму. Он был кряжистый, словно столетний дуб, бородищу имел пегую, а волосы подстригал раз в пять лет. Поэтому издали они казались мохнатой шапкой. Впрочем, старичище Кузьмище и впрямь надевал головной убор лишь в самые лютые морозы, да и то он представлял собой не меховой малахай, а колпак из тонкого войлока.

Дед Кузьма рыбачил. Немало киевлян занималось рыбным промыслом, благо рыбы в Днепре хватало. Особенно много было огромных осетров, поднимавшихся вверх по реке. Однако поймать их было нелегко, требовалась большая сноровка, но дед Кузьма в этом деле был мастак. Он считался официальным поставщиком рыбы к княжескому двору и даже пребывал в дружеских отношениях с самим князем Олелько Владимировичем. Поговаривали, что однажды Кузьмище спас князя от верной гибели, когда того окружили поляки, но дед об этой истории не распространялся, а Олелько Владимирович, князь киевский милостью великого князя литовского и короля польского Казимира IV, — тем более.

Пожалуй, только Андрейко знал, что дед Кузьма в молодости был княжеским дружинником. Притом не простым, а сотником. Он в совершенстве владел любым оружием, и можно только представить, каким грозным был в бою с его богатырской силой старичище Кузьмище, которую не растерял и к преклонным годам.

Пока Андрейко был маленьким, дед Кузьма брал его с собой на рыбалку. Ловля осетров мальчика особо не привлекала; он больше любил охоту, тем более что метко стрелять из лука научился с раннего детства, едва встав на ноги. Его неудержимо влекло другое — отдых после того, как под крышкой в большой бадье, прикрепленной на корме лодки-долбленки, заплещется улов. Старичище Кузьмище отличался от других рыбаков тем, что привозил в княжеский замок не снулую рыбу, а живую, что особенно ценила жена Олелько Владимировича, которую звали Анастасия Васильевна. Она была дочерью великого князя московского Василия I Дмитриевича.

Мест на Днепре для отдыха хватало — укромных островков по речному руслу было не счесть. Некоторые из них облюбовали рыбаки, на других обустроились нищие, попрошайки или просто темные личности неведомо из каких краев. Их часто можно было видеть на папертях киевских церквей, где они просили милостыню. А по ночам они нередко шалили на Подоле, когда шебутной народ возвращался домой из шинков.

Обобрав пьяного до нитки, грабители садились в лодку и скрывались на одном из островков. Найти их не могли ни княжеские дружинники, ни киевские ополченцы. Чтобы обыскать все островки, полжизни не хватит. К тому же они густо поросли лесом, кустарниками и камышом.

Присмотрел себе островок и старичище Кузьмище. Несколько лет назад шайка пришлых пыталась оспорить его право владеть этим небольшим клочком суши посреди Днепра, и наглецам пришлось немного поплавать. Могучей рукой деда Кузьмы они были брошены в реку и добрались до берега чуть живые. С той поры разбойный люд обминал его островок стороной. Что касается рыбаков, то они иногда причаливали к мосткам, устроенным дедом, особенно в непогоду, когда на Днепре поднималась буря и шел дождь. На островке стоял добротный и просторный курень и кабица — углубленная в землю и обложенная диким камнем печь с крышей. На ней можно было готовить еду в любую непогоду.

В шалаше дед Кузьма хранил сети, большие кованые крючки на осетров, запасные весла, остроги, багры и прочие рыбацкие принадлежности. Там же была и посуда. Но главное лежало в тайнике неподалеку от шалаша. В неглубокой яме с крышкой находилось завернутое в промасленную бычью шкуру оружие — щит, кривая татарская сабля, добрый лук, топор, булава и кистень. Крышка была замаскирована дерном и придавлена сверху бревном, поднять которое не смогли бы и пять человек. А дед Кузьма поднимал.

«Деда, зачем ты прячешь оружие здесь, а не хранишь дома?» — как-то с удивлением спросил его Андрейко.

«Дальше положишь — ближе возьмешь, — рассудительно ответил старик. — В мою хату на Подоле кто хошь может войти без спросу. Хитников в Киеве хватает… А для защиты мне вполне достаточно дубины».

Здесь Андрейко был с ним вполне согласен…

На островке дед занимался с внуком военным делом. Он обучал его драться на саблях, орудовать кистенем, рубиться топором, прятаться от вражеских ударов под щитом и наращивать силу. Это были самые нелюбимые упражнения для Андрейки. Дед Кузьма давал ему в руки тяжелый камень и гонял до седьмого пота вокруг острова по давно протоптанной тропинке. К шестнадцати годам мышцы Андрейки стали железными, а ноги неутомимыми. Особенно много он занимался стрельбой из лука и достиг большого мастерства. Андрейко даже на бегу попадал в цель. Иногда ему казалось, что он не столько целится, сколько руководит стрелой в полете, направляя ее силой воли туда, куда нужно.

Конечно, после того как он стал пахолком[10] у Немиричей, занятия воинским делом стали гораздо реже, от случая к случаю. Но тут уж нужно было выбирать — или остаться на всю жизнь рыбаком-нищебродом, или попытаться выйти в люди и разбогатеть, ведь Андрейко был не холопом, а вольным человеком. По уговору платы он за свою работу не получал, но его кормили и одевали, а главное, Андрейко обучался вместе с Ивашкой Немиричем, сыном хозяина, грамоте. Это для сироты, у которого за душой не было ни гроша, дорогого стоило.

Подкрепившись и поблагодарив конюха, Андрейко поторопился к коновязи. И как раз вовремя — Яков Немирич вышел во двор в сопровождении воеводы Олехно Киселя. Он не пользовался в Киеве таким уважением и почетом, как Юрша, прежний киевский воевода, поэтому вел себя с гостем несколько суетливо и предупредительно. Что ни говори, а Немиричи — известный и уважаемый в Киеве род.

Юрша считался спасителем Киева. В октябре 1437 года великий князь литовский Сигизмунд Кейстутович решил окончательно покончить со своим соперником князем Свидригайло (которого он свергнул с трона в 1432 году) и организовал нападение на принадлежавшие тому города. Литовские войска выступили в поход на Луцк и Киев. На помощь осажденному гарнизону Киева был отправлен воевода Юрша, выдающийся военачальник, отличившийся во время обороны Луцка, который сопровождал Свидригайло во время его переговоров с галицкой шляхтой во Львове. Юрша соединился с татарскими отрядами хана Сеид-Ахмета и разгромил литовское войско в битве под Киевом.

Вскоре против Сигизмунда возник заговор. Он был подозрителен, злопамятен и свиреп. Его мстительность в отношении прежних сторонников Свидригайло и жестокие казни возбудили всеобщее недовольство литовской знати. Заговор возглавили князья — братья Иван и Александр Чарторыйские. С помощью виленского воеводы Довгирда и трокского воеводы Лелюша 20 марта 1440 года они убили Сигизмунда в Трокском замке. Для этого заговорщики отправили в Троки дворянина родом из Киева по имени Скобейко. Они дали ему триста возов сена, а на каждом возу под сеном прятались пятеро хорошо вооруженных дружинников. Отряду удалось проникнуть в сильно укрепленный Трокский замок и свершить задуманное.

Сделать это было непросто. Сигизмунд не доверял даже своей охране и всегда запирал все двери на засов. Обычно князь, не выходя из своей спальни, слушал обедню, совершавшуюся в соседнем покое. Его верным сторожем служила ручная медведица, которая в это время гуляла по двору замка. Возвращаясь в комнату Сигизмунда, она царапала когтями дверь, после чего он впускал ее. Зная это, Иван Чарторыйский стал царапать дверь загодя припасенной медвежьей лапой. Сигизмунд открыл засов, братья ворвались внутрь и закололи его вилами.

После этого на великое литовское княжение был избран брат польского короля Владислава III Варненьчика князь Казимир (младший сын Ягайло), который с 1444 года стал одновременно и польским королем. Он вынужден был пойти на уступки литовским феодалам. Многих выпустили из-под ареста, среди них и князя Олелько Владимировича с семьей (его содержали в Кернове, а жену с двумя сыновьями, Семеном и Михаилом, — в Утянах). Были восстановлены Киевское и Волынское удельные княжества. На первое сел Олелько Владимирович, а на второе — князь Свидригайло.

Став княжить в Киеве, Олелько Владимирович первым делом расправился с народным героем, воеводой Юршей. Он отстранил его от должности и отнял земли в Киевском повете. Так уж издревле повелось, что правители во все времена не шибко привечали героев, слава которых затмевала их собственные достоинства.

Поэтому Олехно Кисель, новоиспеченный воевода, а по сути дела временщик, приглашение Якова Немирича на пир по случаю Петрова дня принял с радостью. Он знал, что к нему съедутся богатые шляхтичи не только со всего Киева, но и со всей округи. С некоторыми из них Олехно был знаком, а с другими желал познакомиться. Ему хотелось подольше остаться на столь почетной и, главное, денежной должности, а значит, ему требовалась поддержка уважаемых и богатых людей.

Андрейко помог своему хозяину забраться в седло (что оказалось непросто: Яков Немирич изрядно накушался доброго заморского вина, которым угощал его воевода), и они неспешным шагом покинули Литовский замок. Теперь главной задачей пахолка было не дать своему пану свалиться с коня. Путь к дому Немиричей был недлинным, но очень опасным, особенно для человека, не очень твердо сидевшего в седле. Ведь Якову Немиричу предстояло спуститься по очень крутому Боричеву узвозу. Как это ни странно, но именно по нему купцы заезжали в Киев.

А происходило это потому, что возле Литовского замка находилась мытница. В Киеве за все нужно было платить: за проезд по городу, за проезд по мосту, за право торговли, за наем амбара, за представление товара на заставу, за наем торгового места на гостином дворе и прочее. Существовали «роговая» и «привязная» пошлины — за привязывание скота в месте торговли — и «узольцовое» — за обвязку товара с приложением таможенных печатей в качестве гарантии продажи его только в местах, где установлены мытные знаки. На этом многие наживались, но больше всего — воевода и мытники. С купцов, проезжавших через Киев (его границы простирались от речки Почайны на Подолье до Золотой брамы в Верхнем городе), мыто собиралось не с товаров, а с каждого воза, на котором их везли. И не важно, сколько было товара, считали возы.

Тогда купцы пошли на хитрость — не доезжая до мытницы, перегружали возы таким образом, чтобы их стало меньше. Но тяжелые, с верхом груженные возы были мало приспособлены для киевских гор, особенно Боричева узвоза. И конечно же на этом крайне неудобном месте они часто ломались, рассыпая тюки и бочки, чего с нетерпением ждала зорко наблюдавшая за ними замковая стража. Как только это случалось, возы вместе с товарами реквизировали в воеводскую казну.

Однажды к воеводе пришли жаловаться иноземные купцы, у которых отобрали товары. Воевода им отвечал: «При чем тут я, разве мои это горы? Это ведь горы киевские. Зачем же было накладывать четыре воза на один? Чтобы не платить пошлину? Здесь все подчиняется киевскому закону: если возы поломались от Почайны до Золотых ворот, попрощайтесь с ними».

В общем, что с воза упало, то пропало…

Вечером Андрейку отпустили погостить до утра у деда. Галшка Немиричева, узнав, что воевода Олехно Кисель будет присутствовать на пиру, сильно подобрела и даже передала деду Кузьме большой сдобный калач в качестве гостинца, но приказала, чтобы к утру Андрейко вернулся. По правде говоря, она немного побаивалась старичища Кузьмища. Однажды он нечаянно стал свидетелем, как пани Галшка дала его внуку подзатыльник неизвестно за какую провинность, да так посмотрел на нее, что она обмерла. С той поры единственное, что пани Галшка позволяла себе по отношению к Андрейке, — так это дернуть его за ухо, и то не очень больно.

Зато с остальными пахолками и служанками она не сильно церемонилась. Могла и нагайкой по плечам пройтись. Галшка Немиричева была вздорной бабой с очень развитым самомнением. Она всеми силами подвигала мужа на то, чтобы тот занял более высокое положение среди киевской знати. Поэтому согласие киевского воеводы отпраздновать у них Петров день пани Галшка восприняла как доброе предзнаменование.

Сойдя с дороги и оказавшись на колдобистой тропе, Андрейко вскоре услышал шум речки Киянки, которая была перегорожена плотиной. Она бежала по дну Кожемяцкого яра — резвая и быстрая. Ее берега были обшиты почерневшими от времени досками. Вскоре он добрался до дна глубокого ущелья — Гончарного яра, где под почти отвесными склонами горы издревле находились мастерские гончаров и кожемяк. Там же приютились и слободы. Жалкие хаты горшечников и кожевников, крытые соломой, лепились по склонам оврагов как ласточкины гнезда под стрехой.

Поравнявшись с Фроловской обителью, Андрейко едва не увяз в болоте, сплошь поросшем камышом. Он задумался и пошел напрямик. Но одно дело — идти днем, а другое — по темноте. Теперь придется искать более удобную, обходную тропинку. Хорошо, что он догадался взять длинную палку, чтобы собак отгонять. Да и месяц над головой светил как фонарь, правда, время от времени прятался за тучки.

Выбравшись из грязи на сухое место, Андрейко начал искать улицу, которая вела к жилищу деда Кузьмы. Месяц снова скрылся среди туч, и леса на холмах стали еще темнее и таинственнее. В камышах заухал филин, над головой Андрейки бесшумно пролетела сова, раздался шелест быстрых крыльев летучих мышей. Подросток невольно поежился — страшновато! Благодаря деду Кузьме он мало чего боялся, к тому же на шее у него висел кипарисовый крестик, а у пояса нож — кто ж не знает, что нечистая сила боится светлого металла? И все же на душе у Андрейки стало муторно.

Узкие, кривые и тесные улочки Подола тонули в грязи. Только кое-где лежали деревянные мостки. Андрейко шел, стараясь не сильно шуметь; мало ли чего, вдруг встретится какой-нибудь вор или разбойник. Да и собак не хотелось тревожить, иначе поднимут такой лай, что его будет слышно даже на Замковой горе.

Неожиданно впереди замелькали факелы, и послышался звон оружия. Это была замковая стража. Солдаты заглядывали на все подворья и в окна деревянных домишек. И на то была веская причина. Если стража замечала горящую лучину, то изо всех сил колотила в дверь, с бранью требуя огромный штраф в городскую казну и грозя тюрьмой.

Для Киева с его сильно скученной и сплошь деревянной застройкой самым страшным врагом были пожары. Поэтому киевские воеводы запрещали жечь лучину в хатах ремесленного люда. Целую ночь замковая стража рыскала по посадам и ремесленным «концам» — предместьям — в поисках непогашенной лучины. Ремесленники часто из-за этого бунтовали, и королю Сигизмунду пришлось отменить этот запрет, но князь Олелько Владимирович снова все вернул на круги своя.

Деду Кузьме воевода был не указ. Он словно ждал внука, потому что на столе стояла глубокая деревянная миска, в которой поблескивали янтарным жиром куски недавно зажаренного осетра и лежала краюха свежего хлеба. Чтобы с улицы нельзя было заметить огонь лучины, дед закрыл окно ставнями и занавесил его плотной тканью.

Глядя, как Андрейко уминает за обе щеки выставленное угощение, обычно мрачное лицо деда Кузьмы вдруг потеряло жесткость черт, а в глубоко посаженных коричневых глазах появилось выражение огромной любви. И печали. Вскоре все стало понятно. Дед какое-то время мялся, не решаясь сказать внуку главное — то, что думалось ему с того часа, когда он решился погадать на судьбу своего внука.

Мало кому было известно, что старичище Кузьмище — ведун. Имелась у него такая особенность. Правда, он практически никогда ею не пользовался и никому о ней не говорил. По крайней мере на Подоле, где о его способностях никто не знал. Кроме Андрейки.

Несмотря на то что дед Кузьма был крещен, в душе он остался язычником. И ворожба его была языческой. Как он гадает, дед не открылся даже Андрейке. «Для тех, кто похож на пустой кувшин, ворожба смерти подобна», — кратко ответил он на его вопросы. При чем здесь кувшин, да еще пустой, Андрейко так и не понял.

Гадание представляло собой долгую ночную церемонию, после которой дед Кузьма несколько дней ходил как бы немного не в себе. Зато почти всегда его ведания сбывались. По малости своих лет Андрейко не очень прислушивался к словам и наущениям деда, но когда стал старше, то призадумался. Поэтому первые же слова деда Кузьмы заставили его насторожить уши.

— Расстанемся мы скоро, внучок… — голос деда был тих и на удивление мягок.

— Это еще почему? Никак, ты умирать собрался? — тут Андрейко рассмеялся. — Вот ужо не поверю, хоть убей.

— Нет, не о том я печалюсь. Есть надежда, что проживу я долго. Так судьба решила. А вот тебе предстоит дальняя дорога. И свидимся ли мы когда-нибудь, неизвестно. Ведание не дало ответ на этот вопрос.

— Деда, я никуда не собираюсь! Я никогда тебя не брошу! — загорячился Андрейко.

— Эх, молодо-зелено… Кабы человек самолично управлял своей жизнью, в мире могла бы случиться большая беда. Да-да, Ондрейко, это так. Богатеи все под себя подгребут, и простому люду не останется иного пути, как в могилу. К счастью, человек зависит от верхних сил, и только они имеют право и возможность указывать ему путь.

— Но у меня и в мыслях не было оставить Киев!

— В мыслях не было, но Макошь[11] уже завязала на пряже твой узелок…

Дед Кузьма умолк и склонил голову. Его примеру последовал и Андрейко. Ему сразу перехотелось есть, хотя он еще не насытился. В убогой хате старого рыбака воцарилась гнетущая тишина.

Глава 3. Нечаянная удача

Утром Жиля стянули с постели за ногу. Он никак не хотел просыпаться и отбрыкивался до последнего. Но ловчий Рожар был неумолим. Он исполнял строгий наказ господина: молодого господина поднять и посадить на лошадь, что бы он там ни говорил и как бы ни упирался.

Утро выдалось чертовски холодным. Поле покрыла роса, а промозглый ветер так и норовил залететь под одежду. Жиль, хоть и выпил кубок подогретого вина с пряностями, дрожал, словно осиновый лист. И не столько от холода, сколько от недосыпа. Солнце, такое же сонное, как и юный дворянин, с трудом покинуло свою пуховую облачную постель и было бледным и немощным. Даже птицы, обычно приветствующие рассвет радостным щебетом, и те почему-то молчали. Лишь одинокий и тоскливый писк какой-то крохотной пичужки время от времени раздавался из близлежащей рощицы.

Подъемный мост у ворот замка уже давно был опущен, и возле него толпились охотники с собаками. Среди них находился под присмотром берньера (псаря) и удивительно красивый лервьер белой масти по кличке Траншон — борзая Ангеррана де Вержи, его любимица. Она даже спала возле постели своего хозяина. Кроме нее среди собак было много гончих-лимьеров. Они были разного роста — крупные, с мощным телосложением, и невысокие, коренастые, но очень крепкие. Окрас у лимьеров был разный — чисто белый, темно-серый, желтовато-рыжий, рыжевато-коричневый, иногда с более темным или черным чепраком.

Но главной ударной силой охотников на кабана были конечно же аланы — как благородные, так и «катающиеся в грязи». А среди них — несколько очень крупных матенов[12]. Это были личные псы рыцарей, собравшихся на охоту, которые служили им телохранителями и спали, как и борзая Ангеррана де Вержи, возле ложа своих хозяев. Любой из матенов мог остановить кабана и какое-то время удерживать его, правда, победить зверя с его толстенной шкурой и густой колючей щетиной даже матенам было не под силу.

Возле ворот находились только ближайшие соседи и единомышленники. Их еще с вечера оповестили, что следопыт Ангеррана де Вержи нашел участок леса, где, по его предположению, находилась лежка матерого вепря, и теперь рыцари предвкушали будущие охотничьи страсти. Права на охоту в лесах, окружавших Азей-лё-Брюле, принадлежали не только отцу Жилю, но еще нескольким рыцарям. Помимо лесников охрана охотничьих угодий осуществлялась также лучниками собравшихся на охоту дворян. И все они в данный момент нетерпеливо ждали хозяина замка и его гостя — славного рыцаря Гю де Ревейона.

Жиль (как и остальные охотники) был одет в короткий зеленый кафтан, плотно опоясанный кожаным поясом. У пояса висели тесак в ножнах и мешочек, вышитый бисером, с огнивом, трутом и кремнем. Кафтан был новый, вот только панталоны подкачали. Их сшили из толстой материи, сделанной из гнилых ниток, и юный де Вержи боялся, что в один прекрасный момент его панталоны расползутся и он явит миру свои телеса. Чего после случая в развалинах замка Азей-лё-Ридо ему очень не хотелось бы. Хорошо хоть гамаши на ногах были прочными и прикрывали бедра.

Через плечо у него была перекинута перевязь с рогом, а на голове плотно сидела невысокая шапочка, украшенная фазаньим пером. Жиль считал, что ему вполне хватит тесака и арбалета (он не очень верил в свою охотничью удачу), но ему едва не насильно всучили кабанье копье, хотя он намеревался взять лютню, чтобы найти где-нибудь укромное местечко и наиграть новый мотив, который сложился у него в голове во сне. Копье было коротким и тяжелым, с широким наконечником и перекладиной, поперечной древку. Древко сделали из ясеня и обмотали ремнем — для надежности хвата. А поперечная перекладина обеспечивала безопасную дистанцию, если кабан останется жив после первого удара копьем.

Наконец хозяин замка и его уважаемый гость выехали из ворот, и кавалькада всадников, сопровождаемая большим собачьим хором (охотничьих псов насчитывалось по меньшей мере две сотни), начала выдвигаться на исходную позицию. Жиль незаметно наблюдал за отцом. Неподвижное и бесстрастное лицо Ангеррана де Вержи не выражало никаких эмоций, но в глубине глаз таился гнев. «Неужели матушка опять начудила?!» — со страхом подумал молодой человек.

Облачаться в походное снаряжение отцу помогала мать, так как из-за неважного финансового состояния семейства де Вержи и по причине скаредности старого рыцаря он не пожелал иметь оруженосца, ведь ему нужно было платить жалованье, а также кормить его и одевать. В отличие от Жиля, отец был суеверен до смешного. Как и все рыцари, он даже на охоте не расставался со своим боевым мечом и шлемом. Но упаси Бог, если мать по рассеянности подавала ему меч! Бодрое, приподнятое состояние духа сразу же менялось на раздражительность, и настроение портилось. Ангерран де Вержи был убежден в неизбежности неудачи, если при снаряжении на охоту меч возьмет из рук женщины.

Жиль нашел себе премиленькое укромное местечко. Он не горел желанием лазить по буеракам и лесным зарослям, обдирая в кровь руки и царапая лицо. Коней охотники оставили на большой поляне под присмотром вооруженных до зубов конюхов (вдруг нагрянут разбойники, что уже случалось), а сами, построившись в цепь, начали продвигаться к месту лежки кабана, попутно стреляя из арбалетов во все, что двигалось и что можно было зажарить на костре и съесть.

С другой стороны лесного массива шли загонщики и псари со своими гончими и мощными аланами, способными порвать не только кабана, но и быка. Загонщики орали, били по стволам деревьев палками, свистели, дудели, крутили трещотки… В общем, делали все возможное, чтобы поднять кабана с лежки и погнать его на охотников. Судя по рассказам лесников, этот вепрь был сущим дьяволом. Он никогда подолгу не останавливался на одном месте и забивался в такие чащобы, куда не ступала нога человека.

Но и это еще не все: злобный и хитрый зверь уже растерзал двух охотников и лесника, которые оказались у него на пути. Он появился в лесах возле Азей-лё-Брюле недавно, а до этого разбойничал в соседнем графстве. Так определили следопыты по отпечаткам его копыт на илистом берегу речки. Судя по ним, вепрь был впечатляющих размеров.

Молодому человеку все эти охотничьи байки были малоинтересны. Он забрался в развилку старого дуба и, спрятавшись в густой кроне, принялся сочинять стихи. Ближе к обеду распогодилось, и ласковое солнце укладывало на его румяное лицо резные тени от дубовых листьев. Шум охоты ему нисколько не мешал, даже помогал, — Жиль не чувствовал себя одиноким в той глуши, куда он забрался, — и стихотворные строки всплывали в голове сами собой:

Когда-то — к сведенью людей — Я первым был средь лебедей На родине моей. Терпеть изволь Такую боль: На раны сыплют соль!

Тут ему показалось, что в кустах неподалеку от дуба раздались подозрительные шорохи, и Жиль начал всматриваться и прислушиваться. Но вокруг царило полное благолепие, и муза снова властно овладела мыслями юного поэта:

…Ощипан шайкой поваров, Лежу на блюде. Я — готов! И слышу лязг зубов. Терпеть изволь Такую боль: На раны сыплют соль!

«А что, чертовски неплохо! — восхитился Жиль. — Осталось только переложить на музыку, и дело в шляпе. Порадую матушку! Отцу мои музыкальные упражнения кажутся фиглярством, а вот мать пророчит мне большое будущее. Вот и разберись тут, кто из них прав, а кто нет…»

Кабан, казалось, соткался из воздуха. Какое-то мгновение назад его не было в том месте, куда Жиль бросил взгляд, а когда он опять взглянул туда, огромный вепрь, подняв вверх свою клыкастую башку, обнюхивал воздух. Юный дворянин хорошо знал, что зрение у кабана неважное, зато слух и обоняние — отменные, поэтому прикипел к древесному стволу, стараясь даже не дышать. Ему здорово повезло, что ветер дул со стороны вепря, поэтому кабан, постояв какое-то время в полной неподвижности, словно колеблясь в своем выборе, неторопливо двинулся в сторону дуба, на котором притаился юный стихоплет.

Похоже, зверя мало волновал шум охоты. Он был спокоен и сосредоточен. Это сильно удивило Жиля — что ж это за зверюга такая?! Кабан словно обладал способностью мыслить, выбрав именно то направление, где находился юный дворянин. Жиль прекрасно понимал, что не может справиться с таким чудовищем, но об этом, похоже, знал и кабан, хотя и не видел человека. Что делать, что делать?! Мысли в голове молодого человека проносились как сумасшедшие — бестолково и суетливо.

А вепрь тем временем оказался как раз под тем местом, где сидел Жиль. И тогда юному дворянину ударила в голову кровь его знаменитых предков-рыцарей, которая напрочь лишила его благоразумия и растворила в себе страх. Иногда так бывает. Серый, незаметный человечек, тля, на которую и глядеть тошно, вдруг совершает такие поступки, которые не снились и героям. Что его подтолкнуло на эпический подвиг, он и сам не может объяснить. А все очень просто: в нем проснулось первобытное мужество, которое помогло человеку не просто выжить, но и стать тем, кто он есть.

Крепко сжав древко кабаньего копья, Жиль примерился и прыгнул вниз. Удар острым наконечником попал точно в сердце вепря. Своей массой юный де Вержи придавил кабана к земле, но ненадолго. Рана была, конечно, опасной, даже смертельной, однако кабаны обладают уникальной живучестью, а уж про силу и говорить нечего. Вепрь яростно завизжал и сбросил с себя охотника. Он явно намеревался разорвать его на куски. Но Жиль, хоть с таким зверем ему приходилось сражаться впервые, не выпустил древко из рук.

И началась смертельная пляска. Кабан рвался к молодому человеку, а Жиль изо всех сил сдерживал его натиск. Они крутились вокруг дуба, связанные друг с другом древком копья. Хорошо, что Жилю вручили именно кабанье копье, а не обычное. Перекладина не позволяла кабану приблизиться к нему, но огромная силища зверя давала о себе знать. Изо рта вепря шла кровавая пена, но он продолжал напирать на юного охотника. Жиль чувствовал, что слабеет, у него даже возникло желание бросить копье и дать деру, и лишь ретивое, охотничий азарт не позволяли это сделать.

И тут словно белая молния мелькнула перед его глазами. Откуда-то из зарослей выскочил верный отцовский пес Траншон. Его кличка (Рвущийнакуски) вполне соответствовала натуре лервьера. Траншон был злобным, быстрым и бесстрашным. Завидев Жиля в незавидной позиции, пес, нимало не колеблясь, бросился на кабана и рванул его за ухо. Вепрь дернулся, крутанулся и сделал попытку распороть своими огромными клыками бок Траншона. Но тут уже вступил в дело Жиль.

Неожиданная поддержка со стороны верного пса вдохнула в него новые силы. Юный охотник поменял позицию, удобнее перехватил древко и провернул острие копья в ране. Вепрь снова завизжал — похоже, боль была непереносимой — и снова кинулся на Жиля, но Траншон рванул его сначала за другое ухо, а затем прошелся своими клыками по пятачку кабана.

Это уже было чересчур. Пятачок был самым больным и уязвимым местом вепря. Какое-то время он мотал своей огромной башкой, словно отгоняя назойливых мух, а затем вдруг издал громкий хрип и упал у ног Жиля. Провернув копье в ране, юный охотник совсем изрезал кабанье сердце (а тут еще Траншон, исполосовавший морду), и оно не выдержало болевого шока. Жиль какое-то время наблюдал, как лервьер, злобно рыча, терзал тело поверженного вепря, а затем сел — вернее, почти упал — на землю. Ноги перестали его держать…

Когда к месту схватки подоспели остальные охотники во главе с отцом, Жиль сидел на огромной кабаньей туше и обнимал Траншона. Удивлению рыцарей не было предела. Чудеса: юнец, у которого еще материнское молоко на губах не обсохло, совершил настоящий подвиг! Опытные охотники сразу заметили взрыхленную землю под дубом и поняли, что схватка Жиля с кабаном была долгой, не на жизнь, а на смерть. Как мог такой неоперившийся птенчик сдержать натиск огромной кабаньей туши?! Это было загадкой.

Впервые за долгие годы Жиль почувствовал во взгляде отца тепло. Старый рыцарь был удивлен и озадачен не менее, чем его товарищи. Он считал Жиля никчемным стихоплетом, который недостоин рыцарских шпор, но, глядя на огромного зверя, которого убил его ни к чему не приспособленный сын (как он прежде думал), Ангерран де Вержи начал думать несколько по-иному…

Однако опустим занавес над сценой под дубом и даже над тем, с какими победными песнями возвращались рыцари с охоты в замок, изрядно приложившись к походным фляжкам с вином (хотя бы потому, что голоса у них, конечно, были сильными, но, мягко говоря, им не хватало благозвучия), а перенесемся сразу на пир, устроенный Ангерраном де Вержи.

Нужно отметить, что он мало напоминал пиры, которые устраивали герцоги и графы. На нем не было прекрасных дам, за исключением Шарлотты де Вержи, хозяйки замка, и ее дочери Рошель, совсем юной девицы. Но и они долго не задержались среди буйного мужского общества. Благовоспитанная Шарлотта терпеть не могла громких разговоров ни о чем, криков, споров, а особенно когда мужчины, совершенно не стесняясь дам, громко портили воздух. От этого ее просто воротило.

То ли дело в богатом отцовском замке! Разноцветные шелка, мех, галуны, драгоценности на гостях, много прекрасных дам, одежда у всех опрятная, манеры сдержанные, а за столом никто не позволял плоских двусмысленных шуток, от которых несло казарменным духом. И уж тем более никто не пускал ветры, потому как в замке отца Шарлотты это было не принято.

Тем не менее Шарлотта де Вержи стол накрыла по всем канонам. Он не был чересчур изысканным, богатым, но вполне достойным, что сразу же отметили рыцари, давние приятели Ангеррана де Вержи, которым было известно его незавидное финансовое положение. Конечно, и охоту, и пир можно было не устраивать, но это значило потерять друзей и приятелей, что предполагало потерю репутации. Noblesse oblige — положение обязывает…

Посуда на столах была серебряной. В замок Ангеррана де Вержи юная Шарлотта привезла ее в качестве приданого. А посреди стола возвышалась большая серебряная с позолотой солонка, ее гордость, с надписью: «Cum sis in mensa, primo de paupere pensa: cum pascis eurn, pascis, amice, Deum»[13]. Шарлотта, несмотря на свой жесткий характер, прорезавшийся после десяти лет совместной жизни с Ангерраном де Вержи, относилась к бедным вилланам с участием, помогала им, чем могла, а они платили ей за это добрым словом, потому как больше было нечем.

Вепря запекли на костре, насадив на вертел, потом разрезали на куски и приправили острым соусом. Кроме кабаньего мяса на столе присутствовали пироги с мясной начинкой, рыба, а также зайцы и кролики; их загодя наловили лесники. Было много разных приправ: имбирь, мускатный орех, перец, гвоздика… Все это возбуждало аппетит, и, как следствие, вино лилось рекой. Пиршество продолжалось до самых сумерек, пока гости не вспомнили, что им чего-то не хватает.

— Эй, Жиль, ты куда запропастился? — крикнул один из рыцарей. — Где там наш герой? Потешь стариков хорошей песней. Мы знаем, что в этом деле ты большой мастак.

Довольный сверх всякой меры таким отношением к своему «никчемному» сыну, Ангерран де Вержи милостиво кивнул, и Жиль взял лютню. Ему очень хотелось спеть песенку про пьяного рыцаря и веселую вдовушку, но он поостерегся гнева отца. Да и матушка выглядывала из двери кухни. А она очень не любила скабрезностей.

Жиль ударил по струнам и запел:

…Скорбя о ней душой осиротелой, В Святую землю еду на Восток, Не то Спаситель горшему уделу Предаст того, кто Богу не помог. Пусть знают все, что мы даем зарок: Свершить святое рыцарское дело. И взор любви, и ангельский чертог, И славы блеск стяжать победой смелой!

Эту балладу не он сочинил, и Жиль знал, что для собравшихся рыцарей она будет новой (кто знает, как ее примут пирующие?), тем не менее гром восторженных криков, когда умолкли последние аккорды, его оглушил.

— Ангерран, а сын-то твой — большой мастер по части музицирования, — разгладив пышные усы, сказал самый старый из рыцарей, Пьер де Лерель. — Клянусь святой Пятницей, никогда не слышал столь чистого звука лютни и такого красивого звучного голоса. Ну-ка, сыграй и спой нам еще что-нибудь, мой мальчик.

— Для вас — с большим удовольствием… — Жиль приветливо улыбнулся; он и впрямь сильно уважал заслуженного рыцаря, о подвигах которого ходили легенды.

«Что ж, потешу старичков, — подумал он, подстраивая струну. — Пусть вспомнят молодые годы…» И запел:

Боярышник листвой в саду поник, Где донна с другом ловят каждый миг: Вот-вот рожка раздастся первый клик! Увы, рассвет, ты слишком поспешил. Ах, если б ночь Господь навеки дал, И милый мой меня не покидал, И страж забыл свой утренний сигнал. Увы, рассвет, ты слишком поспешал…

И на этот раз Жиль услышал восхищенный рев в свой адрес. Похоже, рыцари, волосы которых изрядно тронула седина, и впрямь ударились в воспоминания. Жиль спел еще с десяток песен и баллад, а затем удалился — его неудержимо клонило ко сну…

Пир продолжался почти до утра. Когда Жиль проснулся, в замке стояла удивительная тишина. Только мыши скреблись под полом, да где-то вдалеке тоскливо брехал пес. Наверное, от скуки.

Жиль потянулся до хруста в костях и спустился во двор. Там все еще тлели уголья костра, а на охапках сена вповалку спали гости Ангеррана де Вержи — мест в спальнях всем не хватило. Впрочем, никто и не рвался в душный дом. Погода стояла сухая, теплая, и свежий воздух отрезвлял лучше всяких похмельных напитков.

Есть не хотелось, а вина у жадины Ватье не допросишься; да еще с утра! Поэтому Жиль, не мудрствуя лукаво, направился в мастерскую Гийо. Пройдоха спал, растянувшись прямо на полу, среди стружек и обрезков кожи. Похоже, до своего ложа, представлявшего собой поставленную на четыре пенька раму с матрасом, набитым сеном, он добраться не смог. Рядом с Гийо лежал кувшин, в котором кое-что плескалось, и Жиль жадно припал к горлышку, потому что жажда мучила его еще с ночи, да лень было вставать.

— А, мессир… — Гийо оторвал голову от пола и глянул на Жиля мутными глазами. — Что так рано?

— Рано? Скоро обед. У тебя вино осталось?

— Вот уж чего не знаю… — Гийо сел и развел руками. — А хорошо бы пропустить пинту[14] доброго винца…

— Так вставай и поищи! Уверен, что у тебя есть заначка.

— Э-хе-хе… — кряхтя, Гийо встал. — Однако же, мой господин, я вчера не успел поздравить вас с великолепным охотничьим трофеем. Если так пойдет и дальше, о вашей милости начнут слагать баллады.

В его голосе прозвучала слегка завуалированная ирония.

— Как же — поздравить! — Жиль фыркнул. — Да ты втихомолку урвал себе приличный кус свинины и поторопился запереться в своей мастерской с приятелями. Не спорь, я все видел! Где уж тебе было до поздравлений…

— Мессир, не судите меня слишком строго. Когда еще нам, беднягам, выпадет удача отведать мясца с господского стола. Тем более что повар Ватье смотрел за слугами, которые подавали блюда, как коршун. Пришлось изловчиться…

— Да уж, ловкости тебе не занимать. Никогда тебя не спрашивал, а сейчас спрошу: в той, прежней жизни ты, случаем, не был вором? Больно ухватки у тебя странные.

— Ваша милость, как вы могли такое подумать?!

Гийо изобразил страшную обиду.

— Да ладно, будет тебе… — Жиль примирительно похлопал его по плечу. — Коль сказал что-то не то, извини. После вчерашнего у меня в голове псарня, а во рту — скотный двор. Ну так что, винцо у тебя найдется?

— Поищем, — коротко бросил Гийо и зарылся в барахло, загромоздившее мастерскую.

Спустя какое-то время он издал торжествующий крик и явил миру пузатый кувшин — точь-в-точь как тот, из которого он потчевал Жиля вечером перед охотой.

— Спасибо, Боже, за сей дар! — с наигранным благочестием Гийо воздел руки к низкому потолку. — Милости твоя, Господи, вовек воспою, ибо… — тут он запутался и махнул рукой: — В общем, мессир, нам повезло. Бывает же такое…

— Экий плут! — Жиль грозно нахмурился. — А не сказать ли мне отцу, что ты перетаскал в свою мастерскую половину винного погреба?

— Ваша милость, вы никогда так не поступите с бедным Гийо… — Пройдоха изобразил напускное смирение.

— Почему?

— Потому, что душа у вас добрая. Вы не сможете себе простить, если мою спину исполосуют кнутом до крови. Да и что такое какой-то кувшин дрянного бордоского винца, когда в погребе лежат полсотни полных бочек бургундского? А скоро новый урожай винограда подоспеет, молодое вино запенится в кубках…

— Дрянного, говоришь? Это выдержанное бордоское — дрянное?! Да за него платят только золотом!

— Ну, это как кому. На вкус и цвет товарища нет. По мне, так кипрские вина гораздо лучше. И ароматней, и крепче. А что касается этого бордоского, то я думаю, что вашего батюшку надули, подсунув ему дешевку. Нет-нет, я это категорически не утверждаю! — Гийо опасливо отодвинулся от Жиля, который готов был взбелениться. — Может, я ошибся… А чтобы согласовать наши мнения по этому вопросу, предлагаю побыстрее откупорить кувшин и наполнить кружки.

Жилю ничего другого не оставалось, как безропотно согласиться…

Они сидели битый час, рассуждая о достоинствах разных вин и время от времени «дегустируя» бордоское, как вдруг во дворе замка раздался какой-то шум. Жиль прислушался. Казалось, что во двор ворвалась шайка разбойников, которую возглавляла женщина. Ее визгливый голос заглушал голоса остальных, и Жиль с Гийо недоуменно переглянулись. Это никак не могла быть госпожа Шарлотта или Рошель, а служанки, зная строгий нрав Ангеррана де Вержи, вряд ли устроили бы такой тарарам.

Жиль вышел из мастерской. И тут же хотел нырнуть обратно, да Гийо, который подпирал сзади, помешал. А в следующий момент уже стало поздно прятаться.

— Вот он! — вскричал коренастый виллан с багровым лицом пьяницы. — Узнал! Я узнал его!

— Ага! — завизжала женщина, стоявшая рядом с ним. — Попался, голубчик! А вот и его шоссы! — она взметнула над головой штаны Жиля, словно это было знамя.

— Что здесь творится? — раздался грозный голос, и перед толпой крестьян, которых впустил в замок бестолковый привратник Гуго, появился Ангерран де Вержи с мечом в руках. — Кто такие и какого дьявола вам здесь нужно?!

За ним толпились и остальные рыцари, гости хозяина замка, — суровые, решительные, готовые драться не на жизнь, а на смерть с любыми врагами, даже если их огромное количество. Завидев рыцарей, вилланы стушевались; они предполагали, что в замке только Ангерран де Вержи с семьей. Какое-то время во дворе царила испуганная тишина, а затем виллан с красным лицом все-таки решился продолжить наступление и завел речь:

— Господин рыцарь! Мы — народ простой, бедный, но честь свою блюдем не хуже дворян. Перрин, поди сюда!

Из толпы вытолкнули девушку, в которой Жиль без труда узнал юную прелестницу, с которой миловался на развалинах замка Азей-лё-Ридо, хотя она и стояла, низко опустив голову. А старая ведьма с визгливым голосом, похоже, была ее мать.

— Вот! — торжествующе сказал виллан. — Посмотрите на это бедное дитя! Ваш сын, мессир, ввел в искушение мою непорочную дочь, затащил ее в укромное местечко и лишил девственности!

«Ну, предположим, это несколько не так, — подумал Жиль. — Эта чертовка Перрин теряла свое целомудрие много раз, притом до меня. Да вот беда — крайним оказался я…»

— Жиль! — громко позвал Ангерран де Вержи. — Поди сюда.

Юный ловелас, стараясь выглядеть независимым, приблизился к толпе вилланов и встал рядом с отцом.

— Ты знаешь эту девушку? — спросил рыцарь.

— Откуда? — Жиль изобразил удивление. — Первый раз вижу.

— Он врет, врет! — возопила старая ведьма. — А шоссы, шоссы чьи?! И рубаха!

— Действительно — чья это одежда? — Ангерран де Вержи мрачно посмотрел на сына.

Ему очень не хотелось ссориться с вилланами. Рыцарь хорошо знал, на что способны крестьяне, если их сильно разозлить. В том, что Жиль замешан в истории с Перрин, он совершенно не сомневался. И теперь размышлял, как притушить разбушевавшиеся страсти. После Столетней войны рыцари стали более обходительными с крестьянами. Особенно те, кто жил в деревенской глуши. Они уже испытали на своей шкуре примитивное оружие, которое имелось у виллан. Дразнить ос может только глупец.

— По-моему, они совсем не отличаются от других штанов, которые носят люди, — ответил Жиль. — К тому же рванье. А мои шоссы на мне.

Здесь нужно сказать, что утерянные штаны и рубаха и впрямь не блистали новизной. Семейство де Вержи не могло себе позволить большие траты на одежду младшего отпрыска хотя бы потому, что вскоре намечалась свадьба старшего сына, на которую требовалась куча денег.

— Что ж, резонно, — сказал Ангерран де Вержи. — А почему молчит девушка?

— Скажи, Перрин, скажи! — снова завизжала мать девушки. — Скажи, как этот змей-искуситель увел тебя от родного порога, попользовался и сбежал!

Девушка бросила вороватый взгляд на Жиля, но не сказала ничего, лишь прикусила нижнюю губу. Ей было стыдно, что заварилась такая история. Она знала, что не может иметь виды на дворянина, но с Жилем ей было интересно, не то что с деревенскими оболтусами, которые сразу же лезли под юбку.

— Понятно… — Ангерран де Вержи тяжелым взглядом заставил закрыть рот старую ведьму, готовую опять завизжать. — Это дело мы обсудим с отцом семейства. А сейчас прошу вас покинуть замок.

От его вежливости потянуло могильным холодом, и вилланы поторопились очистить двор. Остался лишь отец Перрин. Жиль тяжело вздохнул. Он знал, чем закончится вся эта история. Отцу снова придется раскошелиться, как это уже было несколько раз. Весь вопрос будет заключаться лишь в том, насколько виллан жаден и во сколько он оценит «невинность» своей дочери. А еще Жиль подумал, что теперь ему серьезного наказания точно не избежать, так как было слишком много свидетелей перепалки во дворе замка.

Глава 4. Меткий стрелок

Усадьбу Немиричей обнесли высоким забором, представлявшим собой вкопанные в землю толстые дубовые колья, заостренные вверху. Ворота были двустворчатые, тоже дубовые, с железной оковкой и козырьком от дождя. Изнутри вдоль забора шли мостки, чтобы при надобности по ним могли передвигаться вооруженные пахолки. Это если на усадьбу нападут татары, что уже несколько раз случалось. Небольшие татарские отряды (чамбулы) постоянно рыскали по Руси в поисках добычи и ясыра — пленников, которые высоко ценились в Турции.

В последние годы в Киев они забредали редко и в основном по ночам. Большой поход татарской орды на Киев был давно, сорок лет назад, в 1416 году. Татары, возглавляемые ханом Эдигеем, разграбили почти весь город и сожгли Киево-Печерский монастырь. Но Литовский замок они так и не взяли. С той поры лишь единичные представители степных разбойников отваживались добираться до киевских круч, привлеченные златоглавыми киевскими церквями, что в их жадных раскосых глазах считалось немыслимым богатством, и большей частью в родные улусы они уже не возвращались.

Подворье Немиричей было просторным. За домом находились конюшни, амбары и прочие хозяйские постройки, а также несколько хижин для слуг. Прямо перед домом еще старый Немирич вырыл глубокий колодец с журавлем, вода в котором обладала удивительным вкусом. Дом — скорее терем — строил уже Яков Немирич, вернее, перестраивал. Он был просторным, двухэтажным, с сенцами, большим крыльцом и покрыт красной заграничной черепицей, что являлось главным предметом зависти киевской шляхты. Немногие могли позволить себе такую роскошь — керамическая черепица стоила очень дорого.

Дом сложили из толстенных сосновых бревен, заткнув щели между ними мхом, — для утепления. Старый Немирич, у которого ныли кости в сырую погоду, сложил в доме печь с просторной лежанкой, а Яков отделал ее изразцами. Кроме того, дом стоял на фундаменте из плинфы — тонкого обожженного кирпича, потому что местность, где находилась усадьба, поначалу была сильно обводнена. Первый этаж был хозяйственным (в нем находились разные службы, в том числе поварня и кладовые для продуктов), а второй — жилым.

В дальнем конце усадьбы находился ледник — глубокая яма, укрытая толстым слоем соломенных снопов, куда зимой набивали лед из Днепра. В нем хранилась дичина. Солонину киевляне не очень любили и привечали лишь «живое» мясо с ледника. «Готовизну» — запасы зерна, круп, муки, жиров, рыбы — держали в амбаре и глубоком погребе. В погребе хранилось и «варево» — квашеные и соленые овощи.

К дому вела широкая улица — около десяти локтей[15], замощенная бревнами, а между домами зажиточные киевляне устроили деревянные мостки, чтобы не плюхать по грязи. Ее на Подоле хватало даже в том районе, где жила шляхта.

За хозяйскими постройками тянулись огороды и большой сад. Андрейко очень любил прятаться в саду, особенно когда он расцветал. Улегшись где-нибудь за кустом малины, он глядел на небо и мечтал. О чем именно, он и сам толком не знал. Обо всем понемножку. Просто ему было хорошо: аромат первоцвета кружил голову, щебетали птички, сияло ясное солнышко, на небе ни тучки, а вокруг разливалась неземная благодать. Даже противный голос пани Галшки и тот весной казался ему весьма благозвучным.

Пир Немиричи затеяли по высшему разряду. Яков плюнул на свое шляхетное достоинство и на наказ отца беречь дворянскую честь и ударился в купечество. Голова у него варила, как должно, и вскоре все вложения Немирича обернулись большой прибылью.

Два раза в год в Киеве проходили большие ярмарки. Сюда сгоняли многотысячные стада волов со всего Поднепровья и Побужья, а также из Молдавии. Кроме того, через Киев шли торговые пути в Европу и на Балканы. Важнейшую роль в торговле Киева играли его связи с различными русскими городами — Москвой, Тверью, Новгородом, Смоленском, Рязанью. По мирному договору 1371 года, заключенному великим князем литовским Ольгердом и князем Дмитрием Донским, разрешалась взаимная свободная торговля на территории обоих государств.

Через Киев московская торговля велась преимущественно со странами Востока, поскольку этот путь считался самым безопасным и, с точки зрения местных властей, единственно легальным, так как киевская мытница обладала правом «склада»: приезжие купцы обязывались продавать свои товары здесь, а проезд дальше им был запрещен. Купцы должны были ездить строго по определенным дорогам, где располагались мытницы и «складские» города. Караванам, которые уклонялись от указанных дорог, чтобы не платить пошлин, власти не гарантировали безопасности и лишали права на возмещение убытков.

В Киев привозили меха, железные и деревянные изделия, седла, сбрую, сафьян, бархат, тафту, конскую сбрую, кожаные изделия, оружие, кожи и прочее, а из него в Крым и Константинополь вывозили лошадей, овец, соль, поташ, смолу, зерно, мед, воск, шапки, пояса, мечи, ножи, серпы, стрелы для луков, ювелирные изделия. Киев изобиловал иностранными, в том числе и восточными, товарами. В нем торговали дорогими каменьями, шелковыми тканями, ладаном, благовониями, шафраном, перцем и другими пряностями. Караваны иноземных купцов нередко насчитывали до тысячи человек и состояли из многочисленных тяжело нагруженных возов и навьюченных верблюдов.

Особую статью торговли с Крымом составлял аргиш — степные стада коней, овец и всякого иного «быдла». В причерноморских степях процветало скотоводство, и у татар скапливалась масса аргиша, которая нуждалась в сбыте. Значительную роль в киевской торговле играла также соль, которую привозили из Галича и Качибеевских лиманов. Качибеевскую соль киевские «соляники» вывозили целыми партиями. Излишек соляного привоза отправляли из Киева вверх по Днепру и Припяти на Мозырь и дальше.

В общем, Яков Немирич, что называется, попал в нужную струю и теперь пожинал сладкие плоды своей оборотистости…

Гости у Немиричей собрались знатные — сплошь шляхта из Киевского повета: Дашковичи, Служки, Балакири, Ельцы, Кмитичи, Тышковичи, Горностаи, Лозки, Обухи, Дедовичи и другие, не менее известные и уважаемые личности. Столы накрыли прямо во дворе. Зал для разных торжеств у Немиричей, конечно, был, и, возможно, народ вполне разместился бы там, — как говорится, в тесноте, да не в обиде, — но пани Галшка знала, чем заканчиваются подобные праздники. И ей вовсе не хотелось, чтобы потом в доме неделю несло кислым духом, оставшимся от тех гостей, кто некрепок желудком.

Столы обустроили просто: положили длинные доски на козлы и накрыли красивыми вышитыми скатертями. Что касается скамей, то они давно дожидались своего часа в сарае. Это была первая необходимость во время многочисленных праздников, и скамьи сделали на совесть — тяжелые, прочные, из дуба, отполировав сиденья до блеска и натерев их воском, чтобы не портились от влаги.

Подавали на стол строго по уставу, утвержденному пани Галшкой: сначала — тройную уху (в которой варилась разная мелкая рыбица и осетр), затем — слегка подвяленную и густо наперченную солонину, потом — жареную птицу, после которой подали тельное — жареную рыбу, за рыбой пошли несладкие пироги и кулебяки, каша с орехами, сладкие пирожки и разные заедки. Еды было столько, что столы ломились. Она лежала грудами, возбуждая и так немалый аппетит шляхты, которая минимум двое суток перебивалась с хлеба на воду, — чтобы оставить в желудках побольше места для разных вкусностей, приготовленных Немиричами. По киевским законам праздничного гостеприимства перемен должно было насчитываться не менее пятнадцати, и пани Галшка конечно же не ударила в грязь лицом, тем более что воевода Олехно Кисель все же милостиво явил свой пресветлый лик на торжестве.

Что касается хмельного, то его было очень много. В Киев иноземные купцы привозили лучшие фряжские вина, и зажиточная шляхта с удовольствием пополняла ими свои винные погреба. Были у Немиричей и французская романея, и греческая бастра, и португальский мушкатель, и бордо, и даже мальвазия, совсем уж царское вино[16]. Правда, вин заморских было не море разливанное, а по кубку-другому, под закуски, однако все это выглядело богато, и гости должным образом оценили щедрость и гостеприимство Якова Немирича.

А уж местных напитков, как хмельных, так и освежающих, трудно было перечесть, тем более — попробовать. Мёд малиновый, можжевеловый, белый, ставленый, смородиновый, с гвоздикой, с кардамоном… Разные квасы — житный, медвяной, яблочный, мятный и прочая, березовица пьяная, пиво… В общем, гости веселились, не скучали и набивали брюхо с пребольшим удовольствием, благо кухня у Немиричей была отменной, а спиртные напитки вызывали зверский аппетит.

Андрейко, как и все остальные слуги Немиричей, с раннего утра мотался словно заведенный. Все силы были брошены на помощь поварам, и ему досталась самая неблагодарная работа — колоть дрова для печки, ведь на стол все подавалось с пылу с жару. Кроме холодных закусок. Андрейко едва успевал махать тяжеленным топором, так быстро уносили поленья. Он уже совсем замаялся, когда повар, мужик в годах с печальными глазами, которого звали Верига, окликнул подростка:

— Ондрейко, ходь сюды…

Андрейко с раздражением бросил топор и пошел на зов. Верига встретил его с куском жаркого и сдобным калачом в руках.

— Заработался, поди? На, — сказал он, вручая Андрейке еду. — Подкрепись. Да только не на виду! А то заметит пани Галшка, будет орать как оглашенная.

— Понял. Спасибо, дядя Верига!

— Беги, скройся с моих глаз! — с деланой суровостью насупился повар.

Андрейко шмыгнул, как белка, в конюшню и присел на охапку сена. Он относился к Вериге с сочувствием и пониманием. Повар был одиноким. Его семью татары забрали в полон, а хату сожгли. После этого он и прибился к Немиричам, где его определили на кухню, в повара. А вскоре слава о поварских талантах Вериги Тетерина (это было его полное имя) разнеслась по всему Киеву.

Откуда он брал рецепты ранее невиданных блюд, никто не знал, а Верига не говорил. Но отобедать у Немиричей считалось престижным, что хозяину семейства было только на руку. Поэтому он очень дорожил своим поваром, и даже пани Галшка старалась не повышать на него голоса, что удавалось ей с трудом.

Насытившись, Андрейко стал наблюдать за игрищами, которые устроили подпившие гости. Сначала шляхтичи хотели размяться в товарищеских поединках на саблях, но Яков Немирич не разрешил. Он знал, чем чаще всего заканчивается эта поначалу невинная забава. Изрядно подогретые спиртным, поединщики теряли над собой контроль, и тогда начиналась рубка всамделишная, и даже не до первой крови, а до серьезных увечий и ран.

Поэтому при общем согласии решили поупражняться в стрельбе из лука. В этой забаве приняли участие и жены некоторых шляхтичей. В этом не было ничего необычного. Часто в отсутствии мужчин, которые ходили в боевые походы, им приходилось защищать свои усадьбы с оружием в руках от набегов татарских чамбулов и просто разбойничьих шаек.

Двор Немиричей с постройками не имел достаточной длины, чтобы гости могли в полной мере продемонстрировать свое стрелковое искусство, и тогда начали прибегать к разным ухищрениям. Сначала стреляли в дощечку, затем в кольцо, сплетенное из лозы, потом в жердь, но для пана Миколая Щита, общепризнанного вояки, не раз и не два раза ходившего против татар и поляков, такие мишени показались детской забавой. Он пошел в дальний конец двора и установил там в расщепе доски золотой веницейский дукат[17]. Это были большие деньги даже для далеко не бедной шляхты.

— Ну-ка, кто тут у нас настоящий стрелок? — пан Миколай с видом победителя огладил свои вислые усы. — Чья стрела попадет в дукат, тот его и получит!

Он точно знал, что попасть в крохотный желтый кружочек на таком расстоянии был способен разве что конный стрелок-ногаец, который на скаку мог поразить бегущего зайца. Дукат еле просматривался, как по нему целиться? Тем более что по двору гулял ветер. Сам же Миколай Щит постоянно упражнялся дома в стрельбе из лука, потому как знал, что быть искусным стрелком значило охранить себя от многих бед. Схватки с татарами его многому научили. Но и он сам вряд ли попал бы в монету, тем более с первого выстрела, как оговаривалось. Второй выстрел можно было сделать лишь после тех, кто уже стоял в очереди.

Всех охватил безумный азарт. Стреляли и мужчины, и женщины, даже те, кто совсем плохо управлялся с луком, — на удачу. Ведь на кону стоял большой приз — за дукат можно было приобрести две пары волов. Некоторые стрелы ложились совсем близко к золотой монете, однако ни одна из них не попала в желанную цель. Шляхтичи горячились, злились, а от этого конечно же точность стрельбы оставляла желать лучшего.

Андрейко следил за состязанием, превратившись в одну натянутую струну. Эх, разрешили бы и ему поучаствовать! А что, если?.. Он нашел глазами сына хозяев, Ивашку Немирича, и подошел к нему.

— Слышь-ко, — нагнулся он к уху Ивашки, — дело есть…

— Не мешай глядеть! — отмахнулся Ивашко.

— Одно слово — и все.

— Ладно, выкладывай, что там у тебя, — досадливо поморщившись, сказал Ивашко, не отрывая взгляда от очередного стрелка, занявшего позицию.

— Замолви за меня словечко, штоб я тоже поучаствовал в игрищах.

— Ты в своем уме?! Вишь какой знатный люд здесь собрался. А ты кто? Всего лишь слуга, холоп.

— Ивашко, мы ведь товарищи, — начал умолять Андрейко. — Сделай для меня доброе дело. Век буду помнить.

— Вот прилип… Как смола! — Ивашко немного поколебался, а затем сказал: — Ладно, быть по сему! — и, решительно схватив Андрейку за рукав, потащил его за собой к пану Миколаю Щиту, который важно восседал в качестве судьи на крышке колодца.

— Пан Миколай! — обратился Ивашко к гостю. — Вот наш пахолок тоже хочет поучаствовать.

— Пахолок, говоришь? — шляхтич смерил Андрейко с головы до ног, а затем милостиво кивнул: — А пусть попробует. Все ж человек, а человецы пред Богом все едины… Но ежели этот нахальный сукин сын не попадет в цель, скажи своему отцу, чтобы выпорол его как следует на конюшне. За дерзость… — пан Миколай довольно хохотнул и погладил себя по заметно округлившемуся животу.

— Всенепременно, пан Миколай! — уважительно ответил Ивашко и подмигнул Андрейке — получилось!

Они были погодки и дружили. Конечно, отношения слуги с панычом дружбой можно назвать лишь с большой натяжкой. Но Андрейко обладал независимым, дерзким характером и в какой-то мере довлел над Ивашкой, который был несколько мягкотелым, в отличие от своего отца, а тем более — от пани Галшки.

Очередь Андрейки подошла быстро. Гости загомонили, увидев неважно одетого подростка с луком, но пан Миколай строго прикрикнул: «Тихо!» — и все умолкли. Андрейко действовал словно во сне. Лук Немиричей был хорош — составной, с прочной кибитью (основой) из грушевого дерева. Для большей упругости лука мастер наклеил на спинку жгут из бычьих сухожилий, а на рогах установил резные роговые накладки. Тетиву лука свили из многочисленных шелковых нитей, поэтому она была очень прочной.

Стрелы тоже были непростыми. Слава киевских стрельников, изготовлявших стрелы для лука с каленым стальным наконечником и орлиным пером, достигла не только Крыма, но и Константинополя. За десяток знаменитых киевских стрел давали барку соли с Качибеевского лимана. Такую стрелу и держал в руках Андрейко, только она была с тупым наконечником — чтобы не повредить дукат.

Глаза у Андрейки были очень зоркими. Это мало кто знал, только дед Кузьма. Он так ясно различал дукат, что ему казалось, будто он видит даже отчеканенное на нем изображение. А может, и впрямь видел. Но не это было главным. Насторожив стрелу, Андрейко ловил момент, когда ветер утихнет хоть на короткий миг. Сердце, которое поначалу билось в груди со страшной силой, постепенно замедлило темп ударов, почти замерло, и наконец желанное случилось — ветер словно рухнул с высоты на землю и прильнул к ногам подростка.

В полной тишине гулко и басовито загудела тетива — гости Немиричей, что удивительно, неожиданно притихли, хотя до этого галдели, как стадо гусей, потревоженных лисой, а затем раздался громкий возглас пана Миколая, в котором прозвучали и досада, и восхищение:

— Ай да стервец! Попал-таки! Яков, ты где такого молодца нашел? — спросил он, обращаясь к Немиричу. — Мне бы его в мою дружину. Ему там самое место, а не на кухне среди баб. Отдашь?

— Пан Миколай, он не холоп, он свободный человек, — сдержанно ответил Яков Немирич. — И потом, у меня самого на него есть виды.

— А жаль… Жаль! Тебя как зовут? — обратился он к подростку.

— Андрейко… Нечай.

— Добрым воином будешь, Андрейко Нечай. Это я тебе говорю, Миколай Щит! А у меня глаз верен. Что ж, дукат твой. Купи себе саблю и лук. Оружие пригодится. Слух пошел, что татары снова вострят ножи, готовят большой поход на киевские земли.

Андрейко низко поклонился, поднял монету, которую сшиб стрелой, и поторопился исчезнуть не только с глаз панов, но и со двора Немиричей. Он опасался, что пани Галшка заберет дукат под каким-нибудь предлогом и вернуть его обратно вряд ли удастся: что у жены Якова Немирича прилипало к рукам, то нельзя было вырвать и кузнечными клещами…

На другой день, ближе к обеду, когда последние гости приняли по чарке на дорожку и разъехались, Андрейко, который переночевал у деда Кузьмы, тихо проник на подворье Немиричей, где в этот час началась генеральная уборка, и, никем не замеченный, пробрался на конюшню. Впрочем, если кто из дворни его и видел, то все равно общаться с юным пахолком им было недосуг.

В конюшне, как всегда под хмельком, распоряжался панский конюх Шимко Чиж. Из-за большого пристрастия к мёдам и наливкам он постоянно имел неприятности со стороны пани Галшки. Шимка уже давно бы выставили за ворота, но лучшего знатока лошадей нельзя было сыскать на всем Подоле. На конной ярмарке он с первого взгляда определял все достоинства и недостатки коня и назначал истинную цену. А если хозяин одра, чаще всего цыган из Валахии, начинал спорить и доказывать, что у него конь-огонь и ему от силы пять лет, Шимко Чиж тут же рассказывал, каким напитком он опоил свою клячу, что впрыснул в глаза, чтобы они молодо заблестели, какой краской покрасил ее шкуру и чем отбелил зубы.

Глядя вслед Шимку, ошарашенный цыган чесал в затылке, качал головой, цокал языком и говорил своим: «Ай-яй-яй, какой человек… Все знает. Коня чует на расстоянии, как собака старые вонючие ноговицы. Будь он цыганом, цены бы ему не было».

— Ты где ходишь? — спросил Шимко, работая скребницей.

Он как раз холил хозяйского жеребца.

— А что?

— Пани-матка уже обыскалась тебя. Злая, как ведьма, у которой украли метлу. Беги к ней быстрей, а то пришибет.

— Уже бегу…

Галшка Немиричева и впрямь была сама не своя. Она метала на служанок громы и молнии. Увидев Андрейку, пани Галшка сначала хотела и его облаять, но потом вдруг резко остановилась и уже почти спокойным тоном сказала:

— Беги на рынок.

— Зачем?

— Завтра в дорогу. Купи себе добротную одежду, обувку и оружие. Денежка у тебя есть… — тут ее лицо омрачилось; наверное, пани Галшка в который раз пожалела, что золотой дукат выскользнул из ее цепких рук.

Андрейко оторопел: какая дорога, куда, с какой стати?!

Задать эти вопросы он не успел. Пани Галшка, словно прочитав его мысли, объяснила:

— Байдаки[18] уже нагружены товаром, пойдут к порогам. Их поведет Олифер Радогощанин. Там вы разгрузитесь и на обратный путь возьмете соль. Почему ты идешь вместе с караваном? Потому что так захотел Ивашко. Отец приучает его к делу. Тебе все понятно?

Андрейко сумрачно кивнул и ушел со двора. Меньше всего ему хотелось бросать деда Кузьму и плыть к порогам, где опасность поджидала купцов за каждым поворотом днепровского русла. Он не боялся, нет, но с некоторых пор его начала раздражать панская властность, которая стала проскальзывать в речах младшего Немирича. Ивашко, видите ли, захотел потащить его к черту на кулички! Хоть бы слово сказал… И вообще, он не холоп, не раб, а свободный человек! На Немиричах свет клином не сошелся. Лучше уж всю жизнь провести в плавнях, будучи рыбаком, свободным человеком, нежели ходить в панском ярме.

В свое время он был приставлен Яковом Немиричем к сыну в качестве не только слуги, но и товарища. Отец Ивашки был очень неглупым человеком и видел, что Андрейко во всех отношениях выше на голову его сына, хотя они и были погодками. К тому же старшему Немиричу не хотелось, чтобы его Ивашко вырос таким же оболтусом, как и сыновья соседей, с которыми ему приходилось общаться. Подростки и впрямь сдружились, и их приятельство (друзьями они никак не могли стать из-за общественного положения) оказалось полезным обоим. Андрейко учил Ивашку обращаться с оружием (в чем преуспел благодаря деду Кузьме), а от сына Немиричей ему перепала немалая толика грамотности.

Андрейко, как и многие отпрыски киевлян разных сословий, умел писать, читать и знал счет. Об этом озаботилась еще мать, пока была жива. Она отвела его за руку к дьячку-забулдыге, и тот за малую мзду обучил юного Нечая грамоте. Оказавшись у Немиричей, Андрейко тайком почитывал разные книги, которые Яков заказывал у торговцев из Львова. Чтение сильно его увлекало. Книги открывали перед ним незнакомый, огромный мир, наполненный тайнами. Он читал преимущественно по ночам, в своей каморке, которую ему милостиво выделила пани Галшка по просьбе Ивашки. Для этого Андрейке приходилось воровать свечные огарки и горючее масло для каганца.

Конечно, красиво оформленные рукописные книги с рисунками и в драгоценных окладах ему бы никто не дал. Пани Галшка дрожала над ними, как наседка над цыплятами, потому что стоили они баснословно дорого. Да и, по правде говоря, Яков Немирич не испытывал никакого влечения к чтению книг. Он покупал их, повинуясь моде, по принципу «у всей киевской знати книги есть, а мы чем хуже?». Но Ивашко мог брать их в свою комнату невозбранно. Только он не читал книги на сон грядущий, а рассматривал рисунки.

Когда Ивашко засыпал, Андрейка умыкал книгу и бывало, что читал ее до самого утра. А затем возвращал книгу на место. Это был самый опасный момент: вдруг пани Галшка проснется раньше обычного? Андрейко даже думать боялся, что потом будет…

А затем наступил период, когда в его жизнь вошла латынь. Без латыни в те времена невозможно было ни вести дела с иноземцами, которые приезжали в Киев, ни торговать с Европой, выезжая за рубеж. Латинский язык понимали во всех европейских странах, он был средством общения купцов, ростовщиков, менял, монахов, ученых, знати и даже простого люда (правда, в изрядно исковерканном виде). Поэтому Яков Немирич нанял для Ивашки учителя латыни, некоего господина Шарля Тюлье, франка (хотя все называли его немчином).

Пока господин Шарль (он просил называть себя мосье) занимался с Ивашкой, Андрейко сидел у приоткрытой двери и жадно внимал тому, что говорил «немчин». Память у него была потрясающей, в отличие от младшего Немирича. Все услышанное Андрейко даже не запоминал, а вырезал резцом в своих мозгах, как искусный резчик по камню.

Однажды мосье Шарль снизошел до разговора со слугой молодого господина и был потрясен, когда Андрейко довольно бойко ответил ему по латыни. После этого он намеренно становился поближе к приоткрытой двери, где в сенцах таился Андрейко, и говорил громко и внятно, чтобы пахолок мог все хорошо слышать.

Шарль Тюлье на поверку оказался милейшим человеком. Почему судьба забросила его в «варварскую» Русь, он никогда не говорил, но, похоже, в жизни учителя латыни была какая-то тайна. Она мало интересовала Андрейку. Он лишь хотел побольше узнать о Франции, о быте, нравах и обычаях этой далекой страны.

Когда у него выпадала свободная минутка, Андрейко торопился пообщаться с мосье Шарлем. Тот был рад любому собеседнику, ведь дворня шарахалась от ученого «немчина» (многие считали, что он знается с нечистым, так как франк был очень смуглым коротышкой с черными длинными волосами и жгучим «нехорошим» взглядом), а пани Галшка и Яков Немирич редко снисходили до разговора с учителем. Твое дело — учить. За это тебе платят немалые деньги. А нам недосуг разводить с тобой трали-вали, чай, неровня. Вот и все, что думали Немиричи по поводу мсье Шарля.

Постепенно место латыни уступил французский язык, который Андрейко постигал с немыслимой быстротой. Если мосье Шарль больше мучился с Ивашкой, чем учил его (младший Немирич был неглуп, но очень ленив), то во время общения с Андрейкой он просто расцветал и начинал обретать веру, что и впрямь обладает выдающимся учительским талантом. А все дело было в том, что многие киевляне знали польский и татарский языки, а также «руську мову», которая была в ходу в Великом княжестве Литовском. Так что чужие языки они схватывали на лету — привыкли.

Узнав о том, что Немиричи отправляют Андрейку к порогам, дед Кузьма помрачнел.

— Похоже, мое ведание сбылось раньше, чем я думал, — сказал он глухо. — А ведь по всему выходило, что так скоро мы не расстанемся…

— Деда, я ведь ненадолго. Только к порогам и обратно.

— Легко слово сказывается, да тяжело дело делается. Нужно еще вернуться. А татарские чамбулы так и шастают по округе. Да и встреча с бродниками, этими разбойниками, тоже не мед. Большие купеческие караваны щипают, а ужо несколько байдаков твоего хозяина и подавно могут растребушить в пух и прах.

— Все может быть. Но выбирать-то мне не из чего…

— И то верно. Ладно, чему быть — того не миновать. Ты уже подрос, вона какой вымахал, так что пора попробовать себя в деле. Все зависит от судьбы. Ежели она к тебе милостива, значит, долго жить будешь. А твой выигрыш золотого дуката — это добрый знак, не сомневайся, я уже погадал.

— Деда, мне нужен этот дукат, чтобы купить одежду и оружие…

Андрейко оставил монету у деда Кузьмы, справедливо полагая, что у него дукат будет в целости и сохранности. Если бы не жадность пани Галшки, которая поскупилась на снаряжение слуги, то он никогда бы не разменял монету. Она могла послужить залогом его будущего состояния. Увы, богачи Немиричи всегда находили способ, как ущучить бедняка…

— Насчет оружия не беспокойся. Возьмешь мое — и саблю, и лук. Мне оно уже вряд ли пригодится. Стар я стал, внучек, очень стар…

— Что ты такое говоришь, деда?! Да ты… ты и двух здоровых молодцев за пояс заткнешь!

— Может, и так. Но все равно с молодыми воинами мне не сравниться. Они выносливы, а я пройду немного и хриплю. Раньше я мог махать саблей с утра до вечера, а нонче хоть бы на полчаса духу хватило. Так что мне как-то сподручней дубиной. Ежели, конечно, придется. Ну все, все, хватит разговоров! С оружием все ясно, а теперь посмотри на свой панцирь. Я как знал, что нужно побыстрее с ним справиться. Примерь-ка…

Кожаный панцирь, изрядно потемневший от обработки, сидел на Андрейке как влитой. Он был гораздо легче железных, но не менее прочный. Дед Кузьма был большим мастером по части кожаных изделий и мог бы зарабатывать немалые деньги, открыв собственную мастерскую, но река тянула его к себе с властной силой. Он просто не представлял себя в тесной комнатушке, наполненной запахами распаренной кожи и гнилостной вони мездры. То ли дело раннее утро на Днепре, когда воздух такой свежий и чистый, что его хочется пить. А вокруг — простор, необъятность от горизонта до самого неба. И звенящая тишина, которую изредка нарушает крик какой-нибудь ранней птички, да плеск гуляющей рыбы.

Панцирь Андрейко и дед Кузьма делали вместе. Только рисунок на нем дед наносил один; это была работа долгая, кропотливая и требующая терпения, чего юному Андрейке не хватало. Старик хотел, чтобы внук знал, как из мягкой кожи сделать материал, который не берут ни стрелы, ни мечи. Но главным его секретом было то, что кожаные панцири и наручи других мастеров служили от силы два-три года, а кожа, выделанная дедом Кузьмой, могла храниться в оружейной хоть полста лет, при этом совершенно не теряя своих выдающихся качеств.

Сначала дед дубил толстую бычью кожу, добавляя в раствор соки разных растений. А затем приступал к главному — к варке, чтобы она стала прочнее. Обычно мастера варили кожу в простой воде, доводя ее до кипения. Иногда они добавляли в нее соль. А дед Кузьма делал специальный клеевой раствор из свиных ножек и варил кожу при более низкой температуре, чем добивался того, что клей заполнял все ее мельчайшие поры. Такая пропитка делалась несколько раз, кожа значительно уменьшалась в размерах, упрочнялась еще больше и становилась вязче, что было особенно важно для такого изделия, как панцирь.

После варки дед обрезал ненужные куски по заранее сделанному трафарету и натянул кожу на деревянный манекен, в точности повторяющий фигуру Андрейки, обвязав ее грубой холстиной (веревка могла оставить нежелательные следы). В процессе сушки он наносил на панцирь рисунок — разные языческие фигурки-обереги, а когда кожа высохла, то оказалось, что она покрыта красивым сетчатым узором, повторяющим плетение холста.

Но и это еще было не все. После всех этих процедур дед Кузьма упрочнял кожу еще и воском, защищая ее таким образом от сырости и гниения. Это была, пожалуй, самая сложная процедура. Воск следовало нагревать лишь до момента расплавления. Если подогреть его слишком сильно, то он обожжет кожу, которая сначала свернется, а затем станет хрупкой. А еще нужно было следить за временем. Панцирь в растворе воска можно было держать не более получаса. После этого панцирь снова натянули на манекен, а когда он высох, дед Кузьма тщательно его отполировал.

— Ну как? — спросил он, когда Андрейко затянул завязки панциря и надел кожаные наручи, тоже сделанные дедом.

— Здорово! — Андрейко подвигался, попрыгал, несколько раз взмахнул рукой. — Совершенно не мешает! А красивый какой — аж светится!

— Что ж, носи на здоровье. Сходи в церковь к вечерней службе, свечу поставь угодникам, чтобы этот панцирь был тебе надежной защитой. А что касается одежки…

Дед Кузьма полез в ларь, достал оттуда кошелек и сказал:

— Дукат я припрячу, пусть полежит. Чует мое сердце, в будущем он тебе здорово пригодится. А пока возьми мои деньги. Здесь у меня двенадцать грошей[19], этого вполне хватит на одежду и обувь. Я с тобой на Торг не пойду, мне нужно срочно отправляться на ловы. У князя Олелько Владимировича намечается пир, так что осетров понадобится много. Поэтому попрощаемся сейчас…

Дед и внук обнялись.

— Иди… — дед Кузьма перекрестил внука. — Храни тебя Господь…

Житный Торг (или, по-иному, Подольское Торжище) был самым бойким местом в Киеве. В отличие от знатного и дорогого Бабина Торжка в Верхнем городе, которым пользовались в основном зажиточные и родовитые киевляне, Торжище было более массовым и демократичным. Сюда приезжали купцы со всех стран: варяги, византийцы, немцы, арабы, хазары, бухарцы, булгары. А еще на Житном Торге собирались народные веча. Правда, они назывались «черными», потому как там собирался простой люд. Обычно всесословные веча происходили на площади возле Софийского собора.

В описываемое время Торжище стало главным торговым центром Киева. Здесь размещались иноземные торговые колонии: армянский квартал, греческий квартал, генуэзский, турецкий, русский, польский, византийский и иные «дворы». Особенно богатым был генуэзский торговый двор. А довольно обширная армянская колония имела на Подоле даже свою церковь.

На Житном Торге дважды в год собирались людные ярмарки. Вокруг Торжища возводились на средства ремесленных и торговых объединений церкви, в том числе и Церковь Богородицы Пирогощи, построенная стараниями торговавших хлебом купцов. Кроме знаменитой Пирогощи возле торговой площади кучно лепились и другие храмы, в том числе Михайловская церковь и Туровская божница. Это происходило оттого, что, согласно «Уставу» князя Владимира, именно церквям был отдан надзор за мерами и весами в городах, чтобы они берегли их справедливость. Именно в Пирогоще находились мерный локоть, кварта и ведро, а также городские весы.

Небольшая речушка Глубочица делила Житный Торг на две части. Ее берега обшили деревянными досками, и она текла в районе торговой площади как бы в канале. Кроме церквей Торжище окружали еще и ремесленные цехи, старавшиеся обустроить свой двор поближе к главной торговой площади. Там жили и работали стекловары, ювелиры, гончары, кожемяки, дегтяри и горшечники. Сам Торг был полностью застроен многочисленными деревянными лавками, конюшнями, складскими помещениями. Куда ни кинь глазом, тянулись ряды, где продавалась всякая всячина: мед, жито, крупная и пернатая дичь, сыр, яйца, масло, свежая и вяленая рыба…

Из сел привозили сено, солому, дрова, древесный уголь и строительный лес, охотники продавали бобровые, куньи и лисьи меха, кожевники торговали конской упряжью, оружейники — добрыми мечами и луками, на возах и прямо на земле высились горы мисок, горшков, кувшинов, киевских амфор, облицовочных плиток… Каждый гончар, заботясь о репутации, ставил на свои изделия специальное клеймо.

А еще были ряды, где торговали заморским товаром. Здесь продавали в основном разные вина, книги, ткани и украшения. Простой люд заходил сюда редко; он чувствовал себя в этих красочных рядах не в своей тарелке. Клиентами иноземных купцов большей частью были жены и дочери купцов, зажиточных мещан и киевской шляхты. Но и они не имели столько денег, чтобы купить все, что душа пожелает, поэтому большинство женщин ходило сюда как на смотрины. Для солидности они покупали какую-нибудь недорогую безделушку, а затем любовались переливами и многоцветьем шелка, мягкостью рытого бархата, вдыхали запахи восточных благовоний и приценивались к драгоценностям, один вид которых вызывал у модниц душевные страдания, а уж цены и вовсе вводили их в состояние, близкое к обмороку.

Андрейко любил бродить по Житному Торгу. Правда, такая удача ему выпадала редко. Прежде всего он направился к Пирогоще, чтобы не откладывать на вечер наказ деда. Церковь была с одним куполом, ее построили из плинфы на известковом растворе. В узкие высокие окна, расположенные в два яруса, мастера вставили цветные венецианские стекла, а в толще западной стены находилась лестница, ведущая на хоры. Внутри церковь по площади была небольшой, примерно тридцать на сорок локтей, но отделали ее богато.

Поставив свечу и помолившись, Андрейко направился в ряды, где продавали готовую одежду. Он был мрачен. У него из головы не выходила очередная блажь Ивашки. Да и Яков Немирич тоже хорош. Как может защитить себя его сынок, ежели приключится какая-нибудь баталия?! Ведь Ивашко и саблю-то в руках держать не умеет как следует, хотя Андрейко долго и упорно пытался обучить его мечевому бою.

Гулко ударил колокол, и над Подолом мягко разлился малиновый звон. К ясному небу взлетели дикие голуби, заржала испуганная лошадь, нищенки на папертях церквей начали истово креститься, шепча молитвы сухими старческими губами. Наступил час обедни.

Глава 5. Схватка в таверне

Гийо брюзжал:

— На этих клячах мы никогда не доберемся до Парижа. Я, конечно, уважаю вашего батюшку, мессир, но дьявол меня побери, как можно выпроводить в дальнюю дорогу родного сына, дав ему никчемных старых одров, место которых на живодерне?!

— Старина, что такое этот маленький пустячок по сравнению с тем, что нас ждет Париж? Ах, Париж… Париж, я еду к тебе! — в порыве вдохновения вскричал Жиль. — Сбежала от меня моя подружка Флора, — начал он декламировать чьи-то стихи; правда, несколько не по теме, видимо, сообразуясь со своими душевными коллизиями. — Не вынесу позора! Едва настала ночь, ты упорхнула прочь! А мы ведь так хотели понежиться в постели!

— Вы все о том же… — предосудительно заметил Гийо. — Это все из-за нее, из-за той блудной девки Перрин, мы сейчас трясемся на мешках с костями по скверной дороге в неизвестность.

— Что ты понимаешь в любви! — пылко воскликнул Жиль; тут Гийо тихо проворчал: «Однако! Телок учит матерого быка, как обращаться с коровой». — Наша прощальная ночь была прекрасна! На поле ее папаши не найти стога, в котором мы не кувыркались. Я ее простил, друг мой. И потом, что Перрин оставалось делать, если старый дуралей пристал к ней, что называется, с ножом к горлу? Мол, требуй своего, дочь, — и точка.

— Однако же эта дивная семейка изрядно опустошила кошелек вашего батюшки, — язвительно заметил Гийо. — Да и Перрин не очень похожа на наивную дурочку. Своего она точно не упустит. Теперь у нее есть недурная слава — как же, с ней переспал дворянин — и богатое приданое.

— Деньги — это песок, который не задерживается в наших ладонях, — философски заметил Жиль. — И потом, будем снисходительны к женщинам. У них так мало радостей в жизни. Конечно, отец был ко мне не очень щедр, и думаю, что тех денег, которые он дал на дорогу и обучение в Парижском университете, хватит ненадолго. Но, с другой стороны, ни случись со мной эта приятная неприятность, я бы так и прозябал в нашей глухомани.

Гийо что-то недовольно буркнул себе под нос, и они продолжили путь. Лошади едва плелись, но пустить их хотя бы рысью было страшновато; вдруг они падут раньше времени. Лучше медленно и плохо ехать, чем топать пешком по дороге, изрядно разбитой колесами крестьянских повозок.

Позади, высунув язык, носился по кустам ошалевший от свободы Гаскойн. Гийо категорически не захотел расставаться со своим знаменитым песиком и взял его с собой. Вот только Жиль никак не мог взять в толк, почему Гийо для своего любимца в качестве клички выбрал английскую фамилию. В этом тоже была какая-то тайна.

Ангеррану де Вержи пришлось откупиться от настойчивого виллана. В душе он был на стороне сына, потому что в молодости и сам не раз грешил подобным образом, но проказы Жиля начали влетать ему в немалые деньги, и он решил проблему кардинально. Посоветовавшись с женой, рыцарь вызвал к себе сына и коротко сказал:

— Собирайся. Ты уезжаешь.

— Куда?! — всполошился Жиль.

— В Париж. Таким шалопаям, как ты, там самое место. Будешь учиться в университете. Может, станешь каким-нибудь судейским крючкотвором, чтобы зарабатывать себе на хлеб насущный. Мать говорит, что ты ловок в науках. А рыцарем, увы, тебе никогда не быть… — тут отец горестно покривился: — Да-а, нынешняя молодежь совсем не та, что была в мое время…

На этом их разговор и закончился. Жиль выскочил во двор, переполненный разноречивыми чувствами. С одной стороны, ему не хотелось бросать родные места и своих подружек, а с другой — жить и учиться в Париже было его мечтой. (По крайней мере, так он уверовал, когда до него полностью дошел смысл сказанного отцом; до этого момента Париж казался ему сияющим храмом на горе, о котором даже думать не стоит.)

«Ах, матушка, как я тебе благодарен!» — радовался Жиль. Он понял, что это мать придумала такое «наказание» провинившемуся сыну. К ней он и подкатил, чтобы в качестве слуги с ним в Париж отправился Гийо. Ему Жиль полностью доверял, к тому же Пройдоха, как он сам утверждал, знает французскую столицу как свои пять пальцев, что для провинциала было очень важно. Конечно, Ангерран де Вержи возражал — ему очень не хотелось терять столь ценного слугу, — но его обожаемая Шарлотта настояла, а разве мог истинный рыцарь отказать в чем-нибудь своей возлюбленной?

Проезжая мимо церкви Сен-Симфорьен, Жиль невольно перекрестился. И не потому, что в этот момент на него нахлынуло благочестие. Молодого дворянина с детства пугали статуи, украшавшие ее фасад. Маленькому Жилю казалось, что мрачные фигуры вот-вот оживут и накажут его за многочисленные шалости. Может, такому восприятию статуй поспособствовала мать, которая часто грозила ему небесными карами за неблаговидные поступки. А возможно, поэтическая натура Жиля была чересчур чувствительной к вещам, которые выходили за пределы его познаний. Тем не менее, несмотря на все старания матери и местного кюре, в глубине души он относился к религии (а больше всего к церковникам) с некоторым скепсисом.

Вскоре пошли известняковые скалы, изрытые пещерами. Черные дыры на светлых камнях выглядели зловеще. Пещеры в скалах, вырубленные в мягких туфовых породах, многие века использовались как винные погреба и склады. Их даже приспосабливали под жилища, особенно во времена военного лихолетья. Солдаты вражеских армий боялись входить в лабиринты пещер, а те, кто все же отваживался, так и оставались в холодных и мрачных подземных ходах, упокоенные до конца света.

По окончании Столетней войны пещеры обезлюдели, но нельзя сказать, что надолго. Поговаривали, что теперь их облюбовали шайки разбойников, несмотря на расположенное поблизости аббатство Мармутье. Юный дворянин невольно напрягся, приготовившись в случае чего пустить своего одра вскачь, хотя насчет лошади у него были большие сомнения. Но человек живет надеждой, и Жиль по наивной молодости надеялся, что жизнь ему предстоит долгая, интересная и обеспеченная, а значит, у коня во время опасности вырастут крылья — как у сказочного Пегаса.

На счастье наших путешественников, все обошлось. Они не стали заезжать в крохотный городок Монбазон, а поехали дальше, в Тур. Монбазон был известен Замком Черного Сокола, который построил в конце X века злой и кровожадный граф Анжуйский Фулько Нерра, вознамерившись завоевать город Турень. Он решил окружить местность вокруг города укрепленными замками, предназначенными для того, чтобы задушить его. Так появились кроме Замка Черного Сокола замки Ланжэ, Самблансэ, Амбуаз, Шинон и другие укрепленные пункты.

Но вскоре Замок Черного Сокола был захвачен графом Блуа, злейшим противником Фулько Нерра, и в свои владения он вернулся лишь спустя сорок лет, на закате жизни. В 1040 году замок вместе с остальными военными укреплениями унаследовал сын Фулька — Жоффруа Мартель д'Анжу. Графы Анжуйские оставались хозяевами прилегающих поместий до тех пор, пока последний из их рода не женился на дочери герцога Нормандии, который был также королем Англии. И с 1175 года Замок Черного Сокола целое столетие находился под властью английских королей.

В XII веке Замок Черного Сокола был перестроен и укреплен сеньорами де Монбазон. Теперь он состоял из четырехугольной башни-донжона, укрепленной выступами, крепостной стены, украшенной башенками, и закрытого внутреннего двора. Замок был построен на холме, и его главная башня высотой в пятьдесят шесть локтей грозно возвышалась над городом и рекой Эндр.

Как это ни смешно, но, приближаясь к Туру, лошади вдруг перешли на рысь, притом без понуканий. Похоже, они здорово проголодались, и густой запах навоза от большой графской конюшни, которая располагалась за околицей города, навеял им мысль о доброй охапке сена, а может, и торбе овса. Удивленные Жиль и Гийо не стали придерживать своих «рысаков», и вскоре показался высокий остроконечный шпиль собора Сен-Гатьен. Его построили на берегу Луары, рядом с мостом, по которому наши путники перебрались на другой берег реки.

Жиль ездил вместе с родителями в Тур пять лет назад и был восхищен видом собора. Внешне Сен-Гатьен напоминал искусно сплетенные окаменевшие кружева. А его витражи поражали красотой. И только водостоки, выполненные в виде страшных чудовищ, заставили тогда совсем еще юного Жиля в испуге прильнуть к матери, которой по какой-то причине потребовалось заступничество святого Гатьена, который в давние времена был первым епископом города Тура. Именно этот святой (тогда еще Грациан) и отслужил первую мессу в пещерах, мимо которых проезжали Жиль и Гайо, тем самым дав толчок к заселению подземного лабиринта бездомными крестьянами и использованию его в хозяйственных целях.

Дома в Туре были под стать собору — красивыми и хорошо ухоженными. Собственно, как и сами горожане. Вот только эту благостную картину несколько портили многочисленные паломники, которые направлялись к знаменитой испанской святыне Сен-Жак-де-Компостель. Тур был для них местом общего сбора и отдыха. Почти все они напоминали нищих на паперти храма. Несомненно, среди них были и люди более-менее состоятельные, но кто же идет просить у Господа милостей в богатой одежде? Ведь всем известно, что он больше благоволит к беднякам, нежели к знати.

Город был знаменит во Франции тем, что в нем чеканили турский грош — гротурнуа — и делали шелк. Гугеноты организовали в Туре шелкопрядильное производство, которое процветало. Оно приносило городу большую прибыль, благодаря чему Тур усиленно строился. Поговаривали даже, что король намеревается перенести сюда столицу, потому что Париж стал чересчур шумным и воинственным. Редко какой год в Париже проходил без заварушек, чаще всего кровавых, — парижане были слишком свободолюбивы, вспыльчивы и независимы.

Несмотря на то что расстояние от Азей-лё-Брюле до Тура было небольшим, всего пять лье[20], Жиль и Гийо въехали в пределы города ближе к вечеру. Первым делом они начали подыскивать подходящий постоялый двор. Подходящий в смысле недорогой. Им не хотелось мыкаться среди паломнической братии, от которой шла вонь, как от свинарника, но и там, где обычно обретались дворяне, Жиль останавливаться на ночь не пожелал. Конечно, он был при мече, как и полагалось представителю его сословия, но больно уж одежонка у него была непрезентабельной. Хорошо, служанка матери, большая мастерица, так искусно починила видавшие виды шоссы и пурпуэн — короткую куртку с узкими рукавами, — что лишь вблизи можно было заметить следы ее работы.

Увы, Ангерран де Вержи не баловал непутевого сына одеждой, приличествующей дворянину. Возможно, мать Шарлотта и прикупила бы Жилю обновки, но прижимистый рыцарь, предполагая нечто подобное и считая, что такие траты лишние, решил сплавить его побыстрее с глаз долой, поэтому пришлось довольствовать тем скудным гардеробом, который имелся в наличии.

Наконец они остановили выбор на скромном постоялом дворе, который находился неподалеку от пристани. Паломники сюда не забредали, так как он был в стороне от дороги, дворяне пропахшие рыбой комнаты не жаловали, и жильцами постоялого двора были в основном капитаны рыболовецких судов и небогатые торговцы, занимавшиеся мелким рыбным оптом. Конечно, здесь снимали комнаты и проезжие, не имеющие никакого отношения к рыбному промыслу, но таких было совсем немного.

Комнатка на втором этаже, в которую хозяин постоялого двора определил Жиля и Гийо, была довольно чистой, но запах гниющей рыбной требухи на помойке неподалеку от таверны заставил их наморщить носы и немедленно спуститься в таверну, чтобы забить скверный дух кружкой вина. Да и поесть хотелось.

Таверна мало чем отличалась от множества себе подобных, рассыпанных по берегу Луары. Деревянные столы в винных пятнах, тяжелые скамьи и табуреты, засиженное мухами подслеповатое окно с мелким переплетом, камин, сложенный из дикого камня, в котором горел огонь, и аппетитно скворчала на большой сковороде какая-то рыба, изрядно замусоренный пол выстелен каменными плитами, стены оштукатуренные и побеленные, одна из стен до половины зашита вощеными деревянными панелями (возле нее находились столы для состоятельных постояльцев), а с противоположной стороны на подставках стояли бочки с вином и бутылки на полках.

Это было удобное новшество. Постоянно бегать в винный погреб, исполняя заказы, — труд нелегкий. За день так намаешься, что ноги не носят. А народ больше налегал на вино, чем на еду.

Жиль и Гийо уселись возле стены с панелями. Неподалеку от них, под потолком, висела птичья клетка, и щебет бойких пичуг вносил и свою лепту в шум и гам, наполнявший таверну. Шустрый гарсон мигом оценил, кто перед ним, и отнесся к новым клиентам с должным почтением. Заказав приличную порцию жареной рыбы и пару бутылок бордоского (на другое вино Гийо был не согласен), они начали осматриваться.

Похоже, таверна являлась чем-то вроде клуба для семейных рыбаков. Кроме мужчин за столами сидели и солидные матроны, а с полдесятка детишек гонялись за кошкой, которая хотела куда-нибудь спрятаться, но в помещении таверны не было таких укромных местечек. Кошка была старая и ленивая, ей хотелось покоя, и она не любила, когда ее тискали, пусть даже по доброте душевной, что обычно проделывали с нею неугомонные мальцы.

Были в таверне и не местные. Они сидели в дальнем углу сбитой кучкой и о чем-то тихо переговаривались. Глядя на их разбойничьи физиономии, Жиль немного забеспокоился, но тут принесли рыбу и вино, и он приналег на то и другое. Гийо от него не отставал (правда, он больше отдавал предпочтение вину), и вскоре в их душах поселилась сытая благодать и приятное томление разлилось по всему телу.

Рыба была просто отменной (в Туре умели ее готовить, как нигде по всей Луаре), да и бордоское не подкачало. Видимо, хозяин постоялого двора, которому принадлежала и таверна, дорожил добрым именем своего невзрачного заведения. Насытившись, Жиль прислонился к стене с кружкой в руках и начал неторопливо потягивать вино, сонно глядя на людей, наполнивших таверну под завязку. Гийо в это время беспокойно ерзал на скамье; он уже выпил свою бутылку и заказал себе еще одну, но гарсон почему-то не спешил выполнить заказ.

Как только начало темнеть, семейные пары стали уходить, и им на смену явились моряки, портовые грузчики и прочий беспокойный люд из бывших крестьян, согнанных дворянами со своих земель или бежавших от долговой кабалы. Они отирались на пристанях Луары в поисках случайного заработка. Именно такие бедолаги и затеяли Жакерию — народное восстание против феодалов в 1358 году. Да и теперь нет-нет и полыхнет в какой-нибудь французской провинции огонь, зажженный Жакерией.

Рядом с Жилем и Гийо находился стол, за которым сидели два дворянина. Судя по брезгливому выражению их лиц, они не ожидали, что попадут в такой низкопробный вертеп. Дорогая одежда на них была изрядно потрепана и запылена; похоже, они прибыли издалека и очень торопились, потому что ели быстро и не особо налегали на вино. Судя по всему, дворяне нечаянно набрели на эту таверну и после ужина готовились продолжить свой путь.

Жиль, будучи натурой творческой, поэтической, любил наблюдать за людьми, подмечая их достоинства и недостатки. Потом эти наблюдения он вкладывал в свои стихи и песни, которые получались очень живыми и озорными. Вот и сейчас Жиль исподлобья (чтобы не было заметно) следил за людьми, заполнившими таверну, и в особенности за подозрительной компанией, сидевшей в углу. До появления дворян они что-то живо обсуждали, но, едва завидев их, умолкли как по команде.

Юный де Вержи насторожился. Он всегда чуял надвигающуюся опасность каким-то неизвестным органом тела. Это чувство выработалось у него после ряда амурных приключений. Главным в этом деле было не столько насладиться объятиями какой-нибудь деревенской пастушки, сколько вовремя дать деру, чтобы не быть пойманным разъяренными вилланами. Деревенские парни очень не любили, когда юные дворяне тискали их подружек, и устраивали на них настоящие охоты. Но это лишь подогревало интерес крестьянских девушек к благородным, и они опрокидывались перед ними навзничь при малейшей возможности.

Сердце Жиля вдруг быстро-быстро заколотилось, а рука невольно погладила эфес испанской шпаги, которая стояла рядом. В принципе это был все тот же меч, но более узкий и тонкий, со сложной гардой, хорошо защищающей руку. Испанские шпаги были новинкой, однако Ангерран де Вержи, старый вояка, сразу оценил их достоинства. С распространением стальных доспехов, разрубить которые было крайне сложно, а в сражении и вовсе почти невозможно, рубящие удары стали применяться все реже. А колющий удар всегда находил щель в сочленении лат и легко проникал в слабые места защитного вооружения.

Ангерран де Вержи обучил Жиля приемам боя испанской шпагой и подарил ее сыну в момент прощания. Это был щедрый, поистине отцовский жест — шпага мастеров Толедо стоила баснословно дорого. У Жиля едва глаза не вылезли из орбит от удивления. Но рыцарь, зная горячий, импульсивный характер сына, совершенно не сомневался, что шпага ему точно пригодится, и не раз. Поэтому вручил Жилю шпагу как оберег, напрочь забыв о своей скаредности; жизнь сына, хотя и непутевого, была для старого честного вояки дороже всех сокровищ мира.

Беспокойство молодого господина не укрылось от Гийо, хотя Пройдоха уже изрядно наклюкался, и он вопросительно посмотрел в его сторону. Но Жиль не успел поделиться с ним своими ощущениями. Подозрительная компания вдруг резко поднялась и направилась к столу, где ужинали дворяне. Они дружно подняли головы от тарелок с едой и посмотрели на окруживших их людей с очень нехорошим спокойствием.

— Господа, вы мешаете нам, — сказал один из них, явно вожак, с подчеркнутой вежливостью. — Вы заслоняете свет.

Нужно сказать, что освещение в таверне было неважным. Свечи лишь мерцали в чаду от пригоревшего оливкового масла, и толку с них было мало. Подспорьем свечам служил огонь в камине, а его-то как раз и заслонили люди с разбойной внешностью.

— Махю, тебе не кажется, что эти господа нас оскорбили? — обратился вожак к своему приятелю.

Он был высоким, широкоплечим, с лицом, изрядно изуродованным шрамами, и у его бедра висел тесак внушительного размера. Похоже, вожак был одним из тех дезертиров, что слонялись по Франции в поисках приключений, заключавшихся в грабеже путешественников и крестьян.

— Кажется, — буркнул Махю, здоровенный верзила с увесистой дубиной в руках.

Она была окована железом и представляла собой очень опасное оружие.

— И что нам теперь делать? — продолжал вожак.

— Гы… — осклабился Махю. — Ну… как всегда…

— Здравая мысль… Вы слышали, что сказал Махю? — спросил он, наклонившись над столом и вперив горящий взгляд в лицо одного из дворян — того, кто подал голос.

— Мы не глухие, — невозмутимо ответил дворянин.

Он был немолод; седина посеребрила ему виски, а худое аскетическое лицо и жесткий взгляд свидетельствовали о том, что его жизнь прошла в походах и войнах, и сибаритство ему чуждо.

— То есть вы поняли, что мы интересуемся содержимым вашего кошелька, — нагло ухмыляясь, продолжал вожак. — В отличие от вас, мы люди бедные, и нам, знаете ли, нечем заплатить за стол. И вам, как добрым самаритянам, придется выручить нас. Не нужно волноваться, господа! Из-за нескольких монет вы не обеднеете.

Жиль сильно возмутился. На глазах посетителей таверны происходил наглый грабеж, но все делали вид, что ничего не происходит! Или здесь так принято? Тут он вспомнил про свои монеты, которые мать предусмотрительно зашила ему в пояс, оставив в кошельке лишь мелочь, и мысленно поблагодарил ее.

— Мсье, у нас нет ни малейшего желания тратить на вас свои деньги, — твердо ответил дворянин. — Не нужна нам и ссора. Поэтому предлагаю всем вам вернуться к вашему столу и будем считать, что инцидент исчерпан.

— Ух ты! — вожак резко отодвинулся от стола. — Кажется, нам угрожают. Я ослышался или это так и есть, а, Махю?

— Хамят они, это точно…

— Да-а, дела… — вожака явно забавляла ситуация. — Нехорошо это, господа…

В его шайке насчитывалось пятеро бродяг, все они были вооружены (правда, кто чем), и он, видимо, рассчитывал задавить дворян количеством. Тем более что мечом в таверне не размахнешься — в помещении были чересчур низкие потолки. Это обстоятельство давало шайке определенное преимущество, тем более что на дворянах не было даже кольчужных рубах. Скорее всего, они специально облегчили свой вес до минимума, чтобы не так сильно уставали их лошади.

Видимо, дворяне спешили в Париж с каким-то важным донесением, потому что Жиль услышал обрывок разговора, в котором они упоминали дорогу на Амбуаз. Именно от этого города шел битый шлях до столицы Франции — через Блуа, Божанси и Орлеан. По нему намеревались ехать и Жиль с Гийо. Шлях был наиболее безопасным, так как, согласно королевскому указу, коннетабль[21] граф де Сен-Поль расставил вдоль него посты воинской стражи. Конечно, стражники не гнушались заниматься вымогательством у проезжих, но это был сущий мизер по сравнению с теми потерями, которые случались, когда на купеческий обоз или на путников нападали разбойники.

Дальнейшее произошло очень быстро. Жиль успел заметить, как вожак подмигнул Махю, и в тот же миг здоровила обрушил свою дубину на стол дворян. Раздался страшный грохот, стол разломился пополам, обломки посуды брызнули в разные стороны, и все посетители таверны от испуга вскочили на ноги, в том числе и дворяне. Правда, не было заметно, что они испугались. Скорее, наоборот, — на их суровых лицах появилось ожесточение, знакомое тем, кто хоть раз принимал участие в сражении и не пас задних.

Вожак шайки нанес своим тесаком коварный удар сбоку, и, не будь на месте старшего из дворян человек бывалый, его голова уже покатилась бы по каменному полу таверны. Но сталь столкнулась со сталью — каким-то немыслимо быстрым движением дворянин сумел схватить свой меч, который, как и шпага Жиля, стоял, прислоненный к стене, достать из ножен клинок и парировать удар разбойника.

Его товарищ тоже не дремал. Сначала он метнул массивную кружку с вином, которую держал в руках, в голову Махю, а когда тот, получив неожиданный удар по своему железному лбу, несколько опешил и опоздал с очередным замахом, меч дворянина описал сверкающий полукруг и рука с дубиной упала на пол, отрубленная по локоть. Раздался страшный рев, словно в таверну загнали стадо ослов. Шатаясь, Махю пошел по таверне, и кровь, которая лилась в два ручья, залила столы и посетителей.

Увидев такое дело, к Махю метнулся гарсон (видать, паренек успел на своем коротком веку повидать многое) и полотенцем, которым протирал посуду, туго перевязал здоровяку руку выше локтя, чтобы тот не умер от потери крови.

А тем временем схватка разгорелась не на шутку. Разбойники наступали на дворян, а те отмахивались мечами, пытаясь прорваться к выходу. Но вожак шайки был далеко не глуп. Свалив несколько столов в кучу, он соорудил баррикаду возле двери, и Жиль понял, что разбойники горят желанием убить своих противников. «Почему?» — мысленно спрашивал он себя. И не находил ответа. Так могли действовать только мстители. Однако, судя по поведению дворян, вожак шайки и его подручные были им незнакомы.

Впрочем, причиной мести необязательно могло служить личное знакомство противников. Не исключено, что кто-то из этих двух дворян нанес смертельное оскорбление семье вожака разбойников. Во время войны такие вещи случались сплошь и рядом. Но что заставляло разбойников так упорствовать? Ведь дворяне для них точно не были подарком. Ощетинившись мечами, они парировали удары своих противников, стараясь не подпустить их слишком близко. Вскоре в ход пошли кувшины и горшки, которые полетели в головы дворян, но для опытных бойцов это были мелочи.

Чтобы не подвернуться под горячую руку сражающихся, посетители таверны сбились в дальнем углу и, ощупывая рукоятки ножей за поясом, с угрюмой настороженностью наблюдали за ходом поединка. Не исключено, что некоторые из них были не прочь перерезать горло дворянам, но тень королевского прево[22] незримо витала в темных углах просторного помещения таверны, куда не доставал свет плохо изготовленных свечей. Никому не хотелось познакомиться с правосудием коварного короля Карла VII, который даже пальцем не шевельнул, чтобы спасти от суда и сожжения на костре великую воительницу Жанну д'Арк, освободившую Францию от англичан и которую простой народ обожал. Выяснение отношений разбойников с дворянами их не касалось.

Неожиданно Жиль почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Он, как и Гийо, который при виде кровавого побоища мигом протрезвел, понимал, что им грозит смертельная опасность, поэтому все чувства Жиля были обострены до предела. Юный де Вержи не без оснований побаивался, что разбойники могут обратить внимание и на него, так как на нем была одежда дворянина. А ему вовсе не хотелось закончить свой вояж в Париж, едва начав.

Жиль быстро обернулся и перехватил острый, пытливый взгляд человека с пышной, но неухоженной бородой, который резко отличался от остальных посетителей таверны, хотя и находился среди них. Одежда на нем была самой что ни есть простой, но властность черт скуластого обветренного лица, присущую только высокородным, не могли скрыть никакие ухищрения. Похоже, он тоже путешествовал и имел слугу — крепкого малого в зеленом кафтане, но почему-то не стал садиться возле стены, зашитой деревянными панелями.

Взгляды Жиля и незнакомца встретились на миг, и тот опустил голову. Но даже этого мига юному дворянину хватило, чтобы почувствовать неприятный холодок в груди. Ему показалось, что на него посмотрел удав. Взгляд незнакомца был ледяным и гипнотизирующим.

В этот момент ситуация начала меняться. Старший из дворян нанес удачный удар, и еще один разбойник оказался на полу в луже крови. Теперь против двух дворян сражались трое разбойников, из которых лишь один был знатным бойцом — вожак шайки. Двое остальных были обычными бандитами. В отличие от них, дворян учили владеть оружием с раннего детства, и к зрелым годам меч становился как бы естественным продолжением руки.

Дворяне прорвались к входной двери, и, пока один сдерживал натиск главаря шайки, отмахиваясь мечом от дубья, которым были вооружены разбойники, второй освободил выход, оттащив в сторону пару столов. Жиль мигом принял решение; оно напрашивалось само по себе.

— Уходим вместе с ними! — приказал он Гийо, оставив на столе несколько мелких монет — плату за вино и еду.

Жиль бросил короткий взгляд на Пройдоху и удивился. На лице Гийо была написана оторопь. Нет, это не был испуг (Гийо никогда не отличался излишней робостью), это было нечто иное. Гийо прикипел горящим взглядом к старшему из дворян, а его правая рука крепко сжимала рукоять кинжала. Казалось, еще миг, и он бросится на подмогу дворянам. «С какой стати?» — невольно подивился Жиль. Но долго размышлять было недосуг — обстановка не позволяла.

Отбив очередной выпад дубины, утыканной железными шипами, старший из дворян развернулся и последовал в открытую дверь за своим младшим товарищем. И в это мгновение Жиль краем глаза заметил, как незнакомец со змеиным взглядом выхватил нож и бросил его в спину дворянину. Жиль уже обнажил шпагу с намерением пробиваться к выходу, если понадобится. Да и Гийо приготовил свой шотландский дирк — кинжал длиной почти в локоть, переделанный из обломка меча. В ближнем бою дирк был очень опасным колющим оружием, а Гийо владел им в совершенстве.

Реакция Жиля была мгновенной. Недаром он провел много времени, играя в «серсо» со своими погодками, юными дворянами из соседних замков. Для того чтобы поймать на деревянную шпажку с силой брошенное кольцо, требовалась незаурядная ловкость вкупе с выносливостью и быстротой. А ведь в игре с девушками все это нужно было проделать еще и красиво, легко и непринужденно.

Шпага Жиля сверкнула молнией, и нож, летевший в незащищенную спину дворянина, изменил направление полета и воткнулся в потолок. Наверное, дворянин в последний миг все же почувствовал опасность и резко обернулся. Но увидел лишь блистательный фехтовальный батман, только Жиль ударил не по длинному мечу, а по летящему клинку небольших размеров, что и вовсе было потрясающе.

Дальнейшие события плохо сохранились в голове Жиля. Разъяренные разбойники набросились на неожиданных помощников своих предполагаемых жертв, но не тут-то было. Гийо ухитрился проткнуть одному из них руку своим кинжалом, а Жиль провел несколько очень быстрых финтов шпагой, заставив вожака шайки отскочить на безопасное расстояние. А затем они ринулись к выходу и присоединились на улице к дворянам, которые тащили длинную колоду.

— Помогите! — позвал их старший из дворян, и они общими усилиями привалили дверь бревном.

Едва это было сделано, как в дверь начали колотить чем-то тяжелым, но Жиль, у которого отлегло от сердца, лишь ухмыльнулся: она было массивной и прочной, ее сделали на совесть — из дуба, оковав металлом.

— Вам нужно убираться отсюда, господа, — сказал дворянин в годах. — Предлагаю сделать это вместе.

— Нет возражений, — ответил Жиль. — Гийо! Забери наши вещи, а я пока оседлаю коней. Да поторопись!

Спустя несколько минут четверо всадников уже удалялись от таверны, в которой стоял такой гвалт, что было слышно на большом расстоянии. Они выехали на шлях, и старший из дворян представился Жилю, в котором угадал себе ровню по происхождению:

— Пьер д'Амбуаз, мсье, к вашим услугам.

— Раймон де ла Герр, — изобразив легкий поклон, присоединился к нему и второй дворянин.

— Жильбер де Вержи, — церемонно ответил Жиль.

Гийо скромно отмолчался. Он старался держаться в тени (как и подобает слуге-простолюдину) и, низко склонив голову, смотрел на дворян исподлобья.

— Благодарю вас за помощь, — сказал Пьер д'Амбуаз. — Вы спасли мне жизнь, и я не забуду этого. Я ваш должник, мсье.

— А, пустяки! — отмахнулся Жиль. — На моем месте, я в этом уверен, вы поступили бы точно так же.

— Истинно так… — Жилю показалось, что в голосе Пьера д'Амбуаза послышалось сомнение. — Вы куда направляетесь?

— В Париж.

— Нам по дороге. Однако… — тут Пьер д'Амбуаз умолк и критическим взглядом окинул лошадей, на которых ехали Жиль и Гийо. — Однако мы сильно торопимся, и, боюсь, вам за нами не угнаться.

«Еще бы!» — подумал Жиль. Кони у двух дворян были первостатейными — андалузской породы. Мощные и быстрые, они не знали усталости. Андалузцы были не хуже чистокровных арабских скакунов.

— Ничего, нам не к спеху, — ответил Жиль. — Рад был нашему знакомству, мессиры.

— Взаимно, — в один голос ответили Пьер д'Амбуаз и Раймон де ла Герр.

Они дружески распрощались, и новые знакомые Жиля подняли своих жеребцов в галоп. Вскоре о них напоминала только пыль, висевшая над дорогой, освещенной полной луной. Да и та вскоре рассеялась. Жиль и Гийо молча ехали под лунным сиянием в полном одиночестве, думая каждый о своем. У юного дворянина не выходил из головы странный человек со змеиным взглядом, который явно был на стороне разбойников. А Гийо время от времени тяжело вздыхал, вспоминая, что ему пришлось оставить на столе почти полную бутылку бордоского. За которую, между прочим, было уплачено!

Глава 6. Похищение

Плыть по Днепру было одно удовольствие. Желтые песчаные отмели среди зелени берегов были словно золотые россыпи, так ярко и чисто сверкали они под солнечными лучами. Вербы, нагнувшиеся до самой воды, казались пахолками, которые низко кланялись проезжающему мимо важному пану. На правом берегу высились лесистые холмы, верхушки которых словно срезаны саблей, а пологий левый берег возле самой воды порос преимущественно ольхой. Вода все еще стоит высокая, с самой весны, и если продраться через заросли ольхи, то взору открывается целое озеро, огороженное тыном из высоченных деревьев. Таких заводей по Днепру много, они служили хорошим местом для ночного привала.

Первым делом выставлялась стража, а затем приступали к делу кашевары. Каша, конечно, главная еда в любом походе или путешествии, и все же рыба, зажаренная на костре, гораздо вкуснее и питательнее. Поэтому Андрейко, хорошо усвоивший уроки знатного рыбака деда Кузьмы, устанавливал сеть вдоль камышей, а затем начинал шуметь, шлепая палкой по воде. И спустя небольшое время он получал за свои труды достойное вознаграждение: в сети, словно живое серебро, прыгала крупная плотва, а вместе с нею щелкали зубами и крупные щуки. Однажды удалось поймать даже сома. Вот шуму-то было! Народ хвалил подростка, а он лишь щурился от удовольствия, как кот на завалинке: эх, хорошо!

Весь путь до днепровских порогов показался Андрейке сплошным праздником. Никто его не гонял, не заставлял работать с раннего утра до ночи, не помыкал и не высказывал своего превосходства. Даже Ивашко не капризничал, по своему обыкновению, очарованный дикой природой, проплывавшей мимо байдаков. Днепр до самых порогов отнюдь не был безлюдным. И вниз, и вверх по реке сновали купеческие байдаки и струги, боевые лодьи, лодки-однодеревки, и даже плоты. Река была самой безопасной дорогой, и многие народы, как южные, так и северные, пользовались Днепром ко всеобщему благу и процветанию.

Но один день особенно запомнился Андрейке. С утра погода не предвещала ненастья: ярко светило солнце, на горизонте толпились пушистые тучки, как стадо тонкорунных белых овец, собравшихся у водопоя; тихий ветерок ласково щекотал лицо, и только чайки, которые до этого спокойно ловили мелкую рыбешку на отмелях, вдруг дружно поднялись на крыло и с беспокойными криками закружили даже не над водой, а над берегом.

Караван байдаков вел опытный кормчий Карпо Юряга. Изменчивый норов Днепра он знал так же хорошо, как выкрутасы своей злонравной жинки, от которой старался как можно быстрее сбежать в очередное плавание. Глянув на хоровод, устроенный чайками над лесными зарослями, он нахмурился, глубокомысленно подергал себя за длинный ус и решительно сказал:

— Ну-ка, хлопцы, правь к берегу! Левая — табань, правая — на воду! Тиша, Яцко, вы что, уснули, гемонские дети?!

Андрейко — да и многие другие — с недоумением наблюдали за действиями кормчего. Что случилось?! Но объяснение люди получили только тогда, когда караван нашел укромную заводь и все байдаки были хорошо закреплены канатами, которые привязали к деревьям.

— Батька Днепр вознамерился дать нам добрую взбучку, — сказал Карп, когда сошел на берег. — Будем ставить шатер… если, конечно, успеем. Надвигается буря.

Бывалые гребцы со страхом посмотрели на небо и начали сноровисто разворачивать грубую шатерную ткань. Увы, поставить шатер им не дал сильный ветер. Он налетел непонятно с какой стороны, и, несмотря на то что заводь окружали высокие деревья, казалось, упал на землю прямо с небес, как кузнечный молот на наковальню. От этого невероятного по силе напора гребцы, которые ставили шатер, разлетелись в разные стороны, словно кости во время игры в «бабки» от удара «литком». Шатер взвился в воздух, как кленовый лист во время листопада, и, не попадись на его пути мощной дубовой кроны, улетел бы неизвестно куда.

— Держите шатер, чтоб вас!.. — заорал Карп Юряга. — Эх-ма, что за народ такой криворукий?!

Общими усилиями шатер поймали и усмирили, благо ветер вдруг стих. Воцарилась звенящая тишина, которую нарушал лишь тихий шум струящейся днепровской воды. Клочок неба, который видел Андрейко, по-прежнему был незамутненно ясен, но в воздухе разлилась какая-то непонятная напряженность, которая вызывала желание куда-нибудь спрятаться, забиться под выворотень, коих было немало в лесах по берегам Днепра; да хоть в мышиную норку! Но самое странное: никто из гребцов уже и не пытался ставить шатер. Все со страхом смотрели на небо, хотя оно вроде и не предвещало никакой беды.

И вдруг грянуло! Казалось, что где-то неподалеку обвалилось небо и в образовавшуюся дыру в небесном своде хлынуло море. С неба лил не просто дождь, а падал сплошной поток воды. Черные тучи опустились так низко, что создавалось впечатление, будто они пьют воду из Днепра, а затем выливают ее обратно. Потрясающей силы ураган поднял огромные волны, взбурлившие даже хорошо защищенную песчаной косой заводь, вход в которую был похож на узкое горлышко бутылки.

Андрейко вместе со всеми прятался под деревьями, но это была лишь видимость укрытия. Ливень легко пробивал самые густые кроны, и спустя короткое время на Андрейке нельзя было найти ни единой сухой нитки. Гром грохотал так, что в ушах закладывало. К нему примешивался рев Днепра, и страх начал комом подступать к горлу подростка, в особенности когда неподалеку от залива в воду ударила молния и столб ярко-белого света прорвал покрывало из плотных туч. После этого молнии начали бить, не переставая, — дальше, ближе, совсем близко…

Неожиданно среди вакханалии сплошного ужаса раздались человеческие крики, несколько приглушенные расстоянием и шумом грозы. При неверном свете молний потрясенный Андрейко увидел, как неподалеку от берега разыгралась страшная трагедия. Большое купеческое судно, у которого имелся парус, пыталось противостоять разбушевавшейся стихии. Увы, от паруса остались одни клочья, и вдобавок сломалось рулевое весло. Днепровские волны играли судном, как щепкой, и слабые попытки гребцов хоть как-то исправить положение не давали результатов. Некоторые уже бросили весла и молились, уповая только на высшие силы, а остальные рвали жилы, пытаясь грести к берегу. При этом они в отчаянии кричали так громко, что их голоса перекрывали даже гул бури.

Но вот по Днепру пошла высоченная волна, судно резко развернулось и опрокинулось. Какое-то время можно было наблюдать потерпевших кораблекрушение, барахтающихся в кипящем водовороте, а затем ударила еще одна волна и накрыла их словно могильным камнем. После того как она прошла, Андрейко, обладающий очень острым зрением, долго всматривался в бурлящую воду, но так и не увидел ни единого живого человека…

Остаток дня и ночь они провели на берегу. Днепр все еще гневался, бился в берегах, словно огромный сом в сети, да и ветер не унимался, трепал тучи, как бабы коноплю. Гребцы все-таки поставили шатер и развели большой костер, чтобы обсушиться и приготовить ужин. Залив, в который их загнала непогода, был не очень удобен по части безопасности. Он располагался в сухой низменности, где преобладала лесостепь, и Карп Юряга небезосновательно побаивался нападения татар, которые любили такую местность: и спрятаться есть где, и корма для коней хватает, и ничто не помешает, если придется уноситься прочь от погони, ведь открытые пространства были ровными, как стол.

Несмотря на усталость, Андрейко долго не мог уснуть из-за переживаний и печали по погибшим. Страшная гибель потерпевших кораблекрушение стояла у него перед глазами. Он ворочался с боку на бок, пытаясь устроиться поудобнее, пока на него кто-то не прикрикнул. В шатре все лежали вповалку, тесно прижимаясь друг к другу, и Андрейко мешал спать соседям, людям бывалым, которым и не такое приходилось видывать. Их сон был крепок и без кошмарных сновидений, которые подняли Андрейку с утра пораньше, когда рассвет только протянул тонкую светло-серую нить над дальними лесами.

Андрейко вышел из шатра, потянулся до хруста костей и направился к костру. Он уже едва тлел. Ночной страж, Панко Щепа, сладко спал, прислонившись к дереву. Сокрушенно покачав головой — вот те раз! а ну как татарин нагрянет? — Андрейко наломал тонких сухих веточек и положил на тлеющие угли. Дул несильный ветерок, и ветки загорелись быстро. Он подбросил в костер несколько толстых поленьев, и спустя небольшой промежуток времени пламя поднялось высоко, осветив все еще темные заросли, которые были совсем рядом.

И тут, к своему ужасу, Андрейко увидел в кустарнике чьи-то глаза. В них отразился свет костра, и ему показалось, что они горят дьявольскими огнями. Все еще сонный взгляд подростка мигом приобрел свою обычную остроту, и он разглядел, что в зарослях таится несколько человек с оружием в руках.

Дальнейшие события превратились в сплошное мелькание. Лук Панка лежал возле стража, как и колчан со стрелами. Андрейко одним прыжком преодолел расстояние до незадачливого охранителя, упал рядом с ним и в считаные мгновения исхитрился выдернуть стрелу из колчана, наложить ее на тетиву и выстрелить. Раздался жуткий вопль, который вмиг разрушил утреннюю тишину.

— Татары, татары! Тревога! — закричал Андрейко.

Спрятавшись за толстый древесный ствол, он начал с похвальной быстротой опустошать колчан, целясь по мечущимся теням.

Ошеломленный Панко, вырванный из сладких объятий предутреннего сна, вскочил на ноги и, расставив руки, словно намереваясь кого-то поймать, забормотал:

— А что это тута творится?

— Падай! — крикнул ему Андрейко, но Панко был тугодумом и продолжал бессмысленно топтаться на месте, в свете разгорающегося костра представляя собой отличную мишень.

И татарская стрела не заставила себя долго ждать. По Андрейке тоже стреляли, но подростка спасал древесный ствол, а Панка мог спасти разве что его ангел-хранитель. Однако в этот момент он, видимо, отсутствовал, и Панко Щепа упал как подкошенный, а его душа взмахнула крылышками и унеслась к Творцу всего сущего.

Шатер ожил сразу же, едва раздался крик раненого татарина. Что это были именно татары-крымчаки, сомневаться не приходилось — их гортанный говор спутать с другими языками трудно. Гребцы, не раз бывавшие в подобных переделках, не стали выбираться наружу через выход, а начали выкатываться из шатра по бокам. Оружие они всегда держали при себе, поэтому сразу же могли вступить в бой, но пока не видели, где находится враг, — татары все еще таились среди деревьев, да и темновато было. Только Ивашко Немирич, которого, как хозяина, положили спать подальше от входа в шатер, потому что оттуда тянуло сыростью, по неопытности выскочил из-под полога на прямых ногах, и в тот же миг, прошипев, как потревоженная змея, татарский аркан, сплетенный из жестких конских волос, упал ему на плечи.

Этот момент заметил только Андрейко. Ивашко не успел даже ахнуть, как его уволокли в кусты. И сразу же бой прекратился. Впрочем, события возле шатра и боем-то назвать было трудно. Похоже, крымчаков было немного, и они выполнили свой замысел — умыкнули пленника. Схватив Ивашку, татары быстро отступили; Андрейко хорошо слышал, как хрустит валежник под торопливыми шагами.

Судя по шуму, который производили крымчаки, их было немного, скорее всего, разъезд какого-нибудь татарского чамбула, который нечаянно наткнулся на стоянку каравана Карпа Юряги. Воровская натура этих нехристей просто не могла пройти мимо такого лакомого кусочка, и татарам захотелось поживиться хоть чем-нибудь. Что им и удалось.

Андрейко долго не раздумывал. Представив на миг, что сделают с ним Немиричи, а в особенности пани Галшка, когда он вернется в Киев без Ивашки, которого обязан был защитить даже ценой своей жизни, пахолок страшно испугался. И бросился сломя голову вдогонку за крымчаками. Он держал направление по запаху — вонь немытых человеческих тел, смешанная с резким запахом конского пота, была сродни ясно видимой тропинки.

Подросток бежал так быстро, что догнал татар, которые очень хорошо ездили на лошадях, но ходоками были неважными. Их и впрямь насчитывалось всего пятеро, хотя коней было шесть. Похоже, стрела Андрейки укоротила жизнь одному из степных разбойников. Лошадей крымчаки спрятали в неглубоком яру. Привязав Ивашку, как мешок с половой, к свободному коню, они двинулись по дну высохшего ручья с намерением выехать на степной простор, где их никто не сможет догнать.

Конь! Ему нужен конь! Сражаться с пятью хорошо вооруженными людоловами он не мог, а значит, нужно было дожидаться удобного момента, чтобы освободить Ивашку. А как это сделаешь без коня?

Уже изрядно рассвело, и Андрейко хорошо различал фигуры всадников. Подросток быстро пробежал по краю яра и залег в том месте, где он делал крутой поворот. Когда в его поле зрения показался пятый всадник, Андрейко твердой рукой натянул тетиву, и стрела попала точно в сердце татарину. Степной разбойник упал на землю, даже не охнув. Убедившись, что ехавшие впереди крымчаки не видели, что случилось с их товарищем, так как место событий скрывал обрыв, Андрейко скатился в яр и первым делом схватил коня за повод.

Ему были хорошо известны повадки специально обученных татарских коней, которые не подпускали к себе чужаков. Конь мог свободно загрызть его или зашибить копытами. Поэтому он, стараясь успокоить животное, ласково заговорил с ним по-татарски:

— Мин яхши, мин якын…[23]

При этом Андрейко успокоительным жестом прикоснулся к шее коня, стараясь не подать виду, что он побаивается.

На удивление, конь отнесся к перемене хозяина довольно спокойно. В детстве отец немало рассказывал ему о повадках лошадей, и от него любознательный Андрейко узнал, что такое поведение хорошо обученного татарского коня может быть лишь в одном случае — когда тот теряет хозяина и его берет под седло другой крымчак. Прежнего двуногого друга конь не забудет до самой смерти, но свои защитные навыки он теряет. Конь просто не хочет сражаться за новоявленного хозяина, который ему чужд.

Забрав у поверженного татарина его саблю (Андрейкина осталась в шатре) и колчан со стрелами, подросток вскочил на коня и направился вслед за похитителями Ивашки. Он знал, что татары вскоре обеспокоятся исчезновением своего товарища и будут его искать, поэтому не стал ехать за ними до самого выхода из яра, а поднялся по крутому склону наверх и умчался вперед, к темнеющей неподалеку рощице, где и спрятался, чтобы наблюдать за степными разбойниками.

Они и впрямь несколько задержались в яру. Похоже, татары нашли мертвого товарища и начали совещаться, что им делать дальше. Андрейко без особого труда разобрался в их мыслях и опасениях. Крымчаки точно знали, что купцы гнаться за ними не будут из-за одного человека, кто бы он ни был. К тому же пешком это бессмысленно. Значит, их товарища убил кто-то другой, и он передвигается по степи на лошади.

Не исключено, размышляли татары, что это может быть отряд кайсаков[24], которые наводили ужас на татарские чамбулы. Кайсаки знали степь не хуже крымчаков. Они появлялись внезапно, когда их никто не ждал, и были жестоки не менее, чем сами татары. От них пощады ждать не приходилось. Вдруг кайсаки уже окружили яр и поджидают их на выходе, который порос высоким кустарником?

Конечно же татары не стали рисковать и пошли по пути Андрейки. Они вышли по склону наверх неподалеку от рощицы и, нахлестывая коней нагайками, во весь опор помчались в глубь степи. Спустя какое-то время за ними последовал и Андрейко. Во время бешеной скачки он мысленно благодарил отца, который посадил его в седло, едва Андрейке исполнилось три года. А уже к десяти годам юный Нечай управлялся с конем не хуже взрослого наездника.

Татары-крымчаки поистине были бичом, только не христианского Бога, а чуждого православным Аллаха. Дед Кузьма часто рассказывал внуку о татарах. Он словно предчувствовал, что Андрейке когда-нибудь придется сойтись с ними на узкой дорожке.

Дед говорил, что татарина легко узнать с первого взгляда. Росту татары были небольшого, коренастые, глаза черные и узкие, цвет лица смуглый, а волоса черные как смоль и грубые, словно лошадиная грива. Все татары — воины крепкие и мужественные, приученные с малолетства презирать труды и непогоду. Начиная с семи лет, они оставляют свои кибитки на двух колесах, всегда спят под открытым небом и едят только то, что сами добывают охотой, ничего не получая от родителей. Научившись с детства метко попадать в цель, юные татары на двенадцатом году жизни отправляются в поле воевать против неприятеля. Татарки ежедневно купали своих детей в соленой воде для того, чтобы кожа их загрубела и сделалась нечувствительной к холоду, чтобы они не боялись простуды даже в случае переправы через реки в зимнее время.

Одежда крымчаков состояла из короткой рубахи и шаровар. Одеянием знатных татар был суконный кафтан, подбитый лисьим или собольим мехом, голову они покрывали меховой шапкой, а сапоги носили обычно красные, из сафьяна. Одеждой простонародья был овчинный тулуп. Зимой его надевали шерстью внутрь, а летом или во время дождя — шерстью наружу.

Татарские наездники были вооружены саблей и луком и имели колчан с двадцатью стрелами. На поясе висели нож, огниво и шило (запасливый Андрейко не преминул все эти нужные вещи убитого им крымчака присвоить) и несколько ременных веревок для вязания пленников. Кольчуги, судя по рассказам деда Кузьмы, имели только зажиточные татары.

Ловкость и проворство крымчаков были изумительны. Несясь во весь опор, они перескакивали с усталого коня на запасного и легко избегали преследования неприятелей. Хорошо обученный конь, не чувствуя на себе всадника, тотчас брал правую сторону и скакал рядом, чтобы хозяин в случае нужды мог снова перескочить на него. С виду неуклюжие и некрасивые лошади татар, густая грива и хвост которых достигали земли, могли мчаться без отдыха хоть целый день. Но запасных лошадей татары брали только во время больших походов. Малочисленные чамбулы предпочитали обходиться одноконем.

В походе все татары низшего звания в основном питались не хлебом, а кониной. Если в походе случалась мука, ее размешивали вместе с лошадиной кровью, варили и ели как самое лакомое кушанье. Мясо татары резали на большие тонкие пласты и клали на спину лошади под седло. Спустя несколько дней подвяленная таким образом конина была готова к употреблению. Мурзы — татарские дворяне — и другие зажиточные крымчаки обычно пили кумыс, остальные — простую воду, ведь вино у крымчаков было запрещено. Остающиеся дома татары ели овец, козлят, кур и другую домашнюю живность, кроме свинины. Из муки, если удавалось ее достать, пекли лепешки, но обычно их пища состояла из просяной, ячменной и гречневой каши.

Все эти обрывочные сведения о татарах Андрейко во время скачки по степи доставал из запасников своей памяти. Причем не без некоторого усилия. Его в основном интересовала меткость татар, и Андрейко, задетый за живое байками деда, который восхищался татарскими лучниками, каждый свободный час посвящал стрельбе из лука. В конечном итоге он выработал у себя удивительную меткость (не хуже, нежели у татарских стрелков!), чем и гордился. Что касалось жизни и быта степных разбойников, то эти моменты его не сильно волновали. Главным для него было точно и быстро попасть в цель, а что там ел-пил сраженный татарин-крымчак, во что одевался и какой бес притащил его на Русь, это не важно.

Татары мчались быстро. Похоже, им и впрямь чудился отряд кайсаков, висевший у них на хвосте. Вскоре они скрылись с глаз в степном мареве, и Андрейке пришлось читать следы. Они были хорошо видны в высокой густой траве, но временами в степи попадались голые каменистые проплешины, и тогда приходилось доверяться чутью коня. На удивление, он находил направление движения отряда крымчаков, как хороший охотничий пес — следы зверя. Андрейко постоянно подбадривал его по-татарски, похлопывая по шее, и умный конь, видимо, проникся доверием к своему наезднику.

Если поначалу его бег был каким-то неуверенным, словно он размышлял, бежать ли ему дальше или все же сбросить чужака со спины, то теперь конь полностью подчинился Андрейке и летел как птица, каким-то невероятным чутьем угадывая, где на его пути кочка, а где колдобина. В принципе, степь была ровной, как хороший шлях, но слишком много в ней копошилось разной живности, которая рыла норы, оставляя земляные холмики. Да и сильные ливни, особенно в осеннее ненастье, тоже делали свое дело, прокладывая по степной равнине извилистые канавки.

Поначалу бросившись в погоню без раздумий, Андрейко по мере продвижения по степи начал усиленно размышлять, каким образом он сможет освободить Ивашку, если его похитители примкнут к чамбулу, в котором точно насчитывалось не менее двух десятков крымчаков. И не находил ответа. Но все равно Андрейко Нечай упорно скакал вперед, стараясь не потерять следы татар и надеясь, что по ходу событий он придумает какой-нибудь хитрый ход.

Глава 7. Цыган

«Париж стоит мессы!» Эти слова произнесет в 1593 году вождь гугенотов Генрих Наваррский, будущий король Франции и основатель французской королевской династии Бурбонов, когда ему, чтобы получить французский престол, пришлось перейти из протестантства в католичество. Но это будет гораздо позже, а пока шел 1454 год, и Жильбер де Вержи вместе с Гийо наслаждались с высоты холма видом столицы. Париж и в XV веке выглядел превосходно. По крайней мере, на взгляд провинциала.

Стена, законченная в начале XIII века, делала город почти круглым. С юго-востока на северо-запад его пересекала Сена, в центре которой находится остров Ситэ.

Городской вал состоял из двух стен: внешней — вертикальной и внутренней — слегка наклонной. Промежуток между этими стенами из тщательно подогнанных камней был засыпан щебенкой и залит известью. Сверху вала проходил дозорный путь, вымощенный каменными плитами и огороженный парапетом с бойницами. С внешней стороны над валом возвышались башни. Они были круглыми, диаметром примерно шесть локтей. Проход через ворота (шесть из них находились на правом берегу Сены, пять — на левом) днем был свободным, а по ночам их запирали в целях безопасности.

Пространство, огороженное защитной стеной, было заселено не одинаково. Вдоль бывших дорог, ставших главными городскими артериями — улицами Сен-Дени, Сен-Мартен и Сен-Жак, возле старых мостов, Большого и Малого, где в XI–XII веках образовались «посады», плотность застройки была велика. Но в часто затопляемых половодьем районах, прилегающих к городской стене или расположенных по берегам реки, строились мало и в основном небогатый люд.

Первая половина XV века была для Парижа ужасным временем. Столетняя война с Англией, особенно после поражения при Азенкуре в 1415 году, усугубила трагические последствия гражданской войны между арманьяками и бургиньонами, которая началась с убийства Людовика Орлеанского в 1407 году и возобновилась после убийства Иоанна Бесстрашного в 1417 году. Париж был захвачен вихрем политических катастроф, усиленных безумием Карла VI. Город практически не строился, а больше занимался выживанием. И только Карл VII, сумев завоевать столицу, которая некогда от него отреклась, начиная с 1437 года задумал вернуть былое великолепие огромному городу. Вскоре Париж изрядно принарядился, сильно разросся и вышел за оборонительные стены.

Однако все эти исторические факты и подробности мало трогали юного Жиля. Он жадно пожирал взглядом открывшуюся перед ним картину большого города, по рассказам знающих людей таившего в себе массу соблазнов. Его мало занимала и волновала предстоящая учеба в Парижском университете. Где-то в глубине души юного дворянина даже проснулся мелкий бес, который начал нашептывать ему, что стоит ли тратить молодые годы на многочасовые бдения над пыльными фолиантами. Веселые компании, девушки, таверны и — музыка. Музыка и поэзия!

Жиль посмотрел на Гийо. Похоже, тот тоже был взволнован предстоящей встречей с Парижем. Только всегда улыбчивое лицо Пройдохи почему-то стало мрачным, и весь он как бы стал выше, расправил плечи и крепче оперся ногами о землю, словно собираясь сразиться с невидимым противником.

— Ну что, вперед? — с невольной дрожью в голосе сказал Жиль.

— Вперед! От судьбы не уйдешь…

«При чем тут судьба?» — озадаченно думал Жиль, когда они въехали в ворота Парижа. Тем более по отношению к Гийо. Молодому человеку всегда казалось, что тот плывет по течению как щепка, не делая никаких попыток каким-то образом изменить свою жизнь. Мало того, Гийо весьма скептически относился к предопределенности событий и высмеивал заблуждения на этот счет. И неожиданно его скепсис сменился столь странным заявлением.

— Мессир, неплохо бы нам избавиться от наших лошадок, — сказал Гийо. — И побыстрее.

— Это почему?

— Потому что в Париже из-за этих несчастных кляч мы станем предметом насмешек. Видите, вон люди уже посматривают на нас, переглядываются и посмеиваются. Парижане любят позлословить над провинциалами, коими вы и я, несомненно, являемся. Хотя, с другой стороны, мы здорово обязаны нашим лошадкам. Они совершили эпический подвиг — все-таки довезли нас до Парижа, хотя вполне могли пасть по дороге.

— Что ж, здравая мысль… Но как это сделать?

— Очень просто. Продать.

Жиль рассмеялся.

— Ты, наверное, шутишь, дорогой Гийо, — сказал он весело. — Кто их купит? Не проще ли сдать наших одров на живодерню. Я даже боюсь, что для этого нам придется еще и раскошелиться.

— Э, не скажите, мессир. Во-первых, деньги в Париже всегда нужны. Этот город ненасытен к золоту и серебру. За все нужно платить. Знаете ли, я боюсь, что тех денежек, которые отвалил вам от своих «щедрот» ваш батюшка, нам не хватит и на полгода. А во-вторых, на любой товар найдется купец. Уж поверьте мне на слово.

— Что ты предлагаешь?

— Есть тут в Париже одно местечко… На улице Жарден. Только, мессир, ничему не удивляйтесь и не показывайте вида, что в Париже вы впервые! Впрочем… — тут Гийо покачал головой: — Тагара вряд ли удастся обмануть. Он видит на пять локтей в глубь земли. А уж человеческая душа для него, что прозрачное стекло.

— Кто такой Тагар? — спросил Жиль, потому что это имя для Франции было необычным.

— Он из народа, который испанцы называют «гитанос», а мы — цыганами.

— Гийо, дьявол тебя побери! Ты предлагаешь мне, дворянину, замарать свою честь, пообщавшись с этими отверженными?!

— Мессир, вы не правы. Цыгане — вполне себе приличные люди, пусть и с некоторыми странностями, которые для нас не очень понятны. Ведь они пришли во Францию из Египта. Хотя некоторые говорят, что из Византии. А Тагар для парижских цыган является вожаком вроде герцога. Хотя на самом деле он очень хороший кузнец. Между прочим, в 1432 году король Венгрии Сигизмунд Люксембург даровал цыганам освобождение от налогов, потому что они сыграли важную роль в обороне края. Цыгане делали пушечные ядра, великолепные мечи и копья, конскую сбрую и латы для его воинов. И все это — за мизерную плату. И наконец, все цыгане — добрые христиане.

— Да ну? — удивился Гийо.

— Точно вам говорю.

Жиль немного поразмыслил и нехотя согласился:

— Ладно, будь по-твоему. Только пусть этот Тагар не вздумает прикоснуться ко мне своими грязными лапами! Я заколю его как свинью.

— Не волнуйтесь, Тагар человек благовоспитанный и имеет понятие о чести, — ответил Гийо. — Правда, иногда весьма странные…

И они, тронув поводья, свернули налево и углубились в хитросплетение парижских улочек.

Молодому дворянину было кое-что известно о цыганах, хотя в Азей-лё-Брюле они пока не появлялись. В основном цыгане бродили из графства в графство большими толпами и дурачили простой народ — утверждали, что посредством хиромантии можно узнать будущее. Искусными уловками они выманивали у людей деньги, снабжали молодежь любовными амулетами и снадобьями за немалые деньги, а кроме того, еще и тащили все, что им попадалось под руку.

Цыган жестоко наказывали: мужчин чаще всего сразу отправляли на эшафот, а женщин клеймили. Лишь после того, как цыганку ловили на краже второй раз, к ней применялась смертная казнь. В каждом княжестве клеймили по-разному. Клеймо представляло собой крест, виселицу, ключ, городские гербы или буквы, обозначающие княжество. Клеймо другого княжества основанием для казни не было. Поэтому к зрелому возрасту некоторые цыганки имели целую коллекцию выжженных на теле знаков. А если прибавить к этому отрезанные уши и рубцы от порки, то и вовсе жизнь цыган во Франции была явно не мед.

Улица Жарден ничем не отличалась от других парижских улиц. Она была очень узкой и имела посредине желоб, по которому текла дурно пахнущая жидкость; смесь мочи и различных бытовых отходов трудно было назвать водой. Душок витал на улице еще тот. Юный дворянин, привыкший к свежему и относительно чистому воздуху провинции (конечно, хлевы вилланов и конюшни вносили свои коррективы в воздушную среду Азей-лё-Брюле, но все же…), морщил нос и время от времени подносил к нему надушенный парфюмами платок. Жилю всучила этот кусок белой ткани, отороченной кружевами, мать Шарлотта, имевшая возможность посещать Париж в молодые годы и не понаслышке знакомая с его «прелестями».

Наконец они добрались и до мастерской Тагара, открытой со стороны улицы. Собственно говоря, мастерская была и лавкой, где кузнец продавал свои изделия. Дом был двухэтажным, и первый этаж представлял собой кузницу, где работал хозяин и два подмастерья — смуглые, как чертенята, подростки. Окно, выходившее на улицу, имело небольшой лоток под навесом. На лотке лежала разная металлическая всячина, изготовленная кузнецом, начиная с ухналей и подков и заканчивая красиво оформленными ножами и топорами.

Прохожие — потенциальные клиенты, проходя мимо дома, видели, как работает кузнец, и обязательно останавливались. Их привлекали не только полезные в быту вещи, разложенные на лотке, мелодичный перестук кузнечных молотков, но и сам кузнец — здоровенный детина, оголенный до пояса, но в кожаном кузнечном фартуке. Он был бородат, лохмат, очень смугл и работал молотом так ловко, что любо-дорого смотреть.

Но больше всего людям нравилось смотреть на кузнечный горн. Пляска языков пламени в горне Тагара обладала поистине колдовской притягательностью. Даже женщины, которым мало дела до разных железок, и те подолгу стояли возле кузницы, не в состоянии оторвать глаз от горна. Толпа всегда привлекает зевак, поэтому торговля у Тагара шла бойко. Прилавком заведовал совсем юный цыганенок, улыбчивый и скорый на веселую шутку.

— Эй, Тагар! — позвал Гийо кузнеца. — Отвлекись от работы, рома[25], дело есть.

Кузнец неторопливо отложил молот в сторону, кивнул подмастерью, который быстро сунул заготовку в огнедышащее нутро горна, смахнул широкой мозолистой ладонью пот с чела и спросил:

— А кто это там трещит?

— Добрый человек, ром. Подойди ближе. Не узнаешь?

Тагар вразвалку приблизился к выходу на улицу, всмотрелся в лицо Гийо, который растянул рот в широкой улыбке от одного глаза к другому, и удивленно воскликнул:

— Ой, ле-ле! Чтоб я пропал! Ты ли это, Жак Боном?![26]

— Тихо, тихо… — Гийо оглянулся по сторонам. — Ошибаешься, мастер. Я Гийо. Старина Гийо. Теперь вспомнил?

Тагар хохотнул.

— Ну как же, как же, конечно, вспомнил. Гийо… Ха-ха…

— У нас к тебе дело, уважаемый Тагар, — серьезным тоном сказал Гийо.

— Вы, как я понимаю, проделали дальний путь… — цыган внимательным взглядом окинул запыленные фигуры Жиля и Гийо.

— Именно так, ром, — подтвердил Гийо.

— Тогда прошу вас оказать мне честь — отобедать за моим столом тем, что послал Всевышний в мою скромную обитель.

Гийо умоляюще посмотрел на Жиля, который стоял с видом ледяной статуи. Нельзя сказать, что Тагар был ему неприятен, скорее, наоборот, но он все еще находился во власти предрассудков. Уловив взгляд слуги, Жиль колебался недолго и милостиво кивнул. По правде говоря, от голода у него уже живот притянуло к позвонкам, а еще Жиля мучила жажда и он мечтал о кубке холодного вина.

— Мы принимаем твое приглашение, Тагар, — с важным видом ответил Гийо.

— Тогда прошу за мной…

Стол накрывали две цыганки — одна в годах, а вторая совсем юная, причем красоты необыкновенной. Ее смуглая кожа была чистой и упругой, как наливное яблоко, огромные, немного раскосые черные глаза, казалось, источали жар, который проникал до самого сердца, а быстрые и плавные движения напоминали порхание сказочной птицы. Нет, не порхание, мысленно поправил себя совсем обалдевший Жиль, а скорее танец. Он был сражен наповал невиданной красотой девушки (похоже, она была дочерью кузнеца) и не знал, как себя вести, в отличие от Гийо, который болтал, не умолкая.

Комната, в которой им предстояло трапезничать, была просторной, но ее единственной меблировкой был длинный стол, за которым могло уместиться большое количество домочадцев или гостей, и несколько скамеек. На удивление Жиля, пол в комнате был не каменным, а глинобитным. Его застелили длинными листьями болотного зелья, источавшими сильный приятный запах. Он присоединялся к запаху засушенных трав, свитых в венки. Они висели на всех стенах комнаты.

— Чергэн[27], можешь уйти! — строго приказал кузнец красавице-дочери, которая топталась у порога и заинтересованно смотрела на юного дворянина, в особенности на его лютню, выглядывавшую из-за плеча.

Девушка обожгла Жиля взглядом, от которого у него дух сперло, и выскользнула за дверь. Тагар посмотрел ей вслед, и на его суровом лице появилась добрая улыбка. Видимо, в дочери он души не чаял.

Хозяин был вежливым, вино было отменным, еда вкусная, и Жиль вскоре забыл про свои предрассудки. Он уплетал за обе щеки, не забывая прикладываться к вместительной глиняной чаше, в которой отсвечивало янтарем неизвестное вино. Оно было гораздо крепче и ароматнее бордоского, и вскоре юный дворянин почувствовал, что ноги у него стали как бы без костей. Испугавшись этого состояния, он не без некоторого усилия отдернул руку, которая сама потянулась к чаше, и отвалился от стола, чувствуя в желудке приятную тяжесть.

Тем временем Гийо вел деловой разговор:

— Коней наших видел? — спрашивал он Тагара.

— Коней? Каких коней? — недоуменно отвечал ему цыган.

— Не придуривайся! — рассердился Гийо. — На глаза ты никогда не жаловался.

— А, это ты говоришь о тех двух животинах, что стоят у коновязи… — Цыган хитровато ухмыльнулся. — Так это не кони.

— Что значит — не кони?! — возмутился Гийо, который уже был в хорошем подпитии. — Голова, четыре ноги, грива и хвост у них есть? Есть. Значит, это кони. Что тут не так?

— Все не так, — ответил Тагар. — Конь — огонь, а это готовые туши для живодерни. Впрочем, какие там туши! Кожа да кости. Их можно сразу отправлять в скотомогильник. Ты лучше прямо скажи: что тебе нужно?

— Прямо так прямо… — пробурчал Гийо. — Нам надо продать их… — и тут же поспешил добавить: — За хорошую цену!

Тагар расхохотался. Да так, что стол начал сотрясаться. Жиль с недоумением посмотрел на цыгана. Чем это его Гийо так рассмешил?

Насмеявшись вволю, Тагар вытер рукавом рубахи нечаянную слезу и сказал:

— Продать их невозможно. Да еще где — в Париже! Здесь самая паршивая коза стоит дороже двух ваших одров. Но я добрый, и в знак моего уважения к тебе, мой друг, а также чтобы выручить вас в трудную минуту, даю за этих животин… м-м… два турских гроша — по одному за каждую клячу. Это хорошие деньги, Гийо! Соглашайтесь.

— Тагар, ты хочешь меня оскорбить? — с недобрым прищуром спросил Гийо. — А то я не знаю твои штучки. Ха! Два турских гроша… Не смеши меня. Давай договариваться по-серьезному.

— Ну, коли так… — цыган допил остаток вина в чаше, вытер губы и продолжил: — Дай мне время. Скотину нужно приготовить к продаже. В таком виде на этих кляч не позарится даже торговец шкурами.

— О цене договоримся?

— Конечно. Прибыток делим пополам. Все по-честному.

— По-честному?! Да-а, с тобой не соскучишься… Я — хозяин товара, ты — торговец, а выручку пополам? Где такое видано?

— Жак… кгм!.. — запнулся Тагар, вспомнив, как просил называть себя его гость. — Гийо, этих бедолаг еще нужно довести до товарного вида, что совсем непросто, уверяю тебя. А потом, на этот, с позволения сказать, товар нужно найти покупателя. И не только найти, но и убедить его, что лошади первостатейные и стоят хороших денег. Значит, мне надо нанять подставу, чтобы поднять цену. Но этот человек за спасибо работать не будет. Ну так что, по рукам?

— Эх, была не была! Твоя взяла. По рукам!

Они скрепили уговор рукопожатием, выпили, а затем Гийо твердо сказал:

— Но продавать будем вместе. Нет-нет, я тебе доверяю! Просто мой молодой господин желает посмотреть на торги лошадьми, чтобы набраться опыта в таких делах. А лучшего, чем ты, наставника по этой части не сыскать во всей Франции.

— Я часто задавался вопросом: уж не цыган ли ты… м-м… Гийо? — улыбаясь, спросил Тагар. — Только у народа ром мог родиться такой жох.

— Должен тебя огорчить, любезный Тагар. Увы, скорее нет, чем да. Впрочем, кровь какого роду-племени течет в моих жилах, могла точно сказать лишь моя матушка, но она уже двадцать лет как упокоилась.

— Ладно, приходите… — цыган назвал день и час, — на площадь Сен-Жан-ан-Грев, где продают сено. Там есть место, на котором проходят лошадиные торги.

Они тепло распрощались и покинули дом гостеприимного кузнеца.

— Сен-Жан-ан-Грев… Лошадиные торги… — Жиль в недоумении пожал плечами. — Ты ведь говорил, что рынок, где продают и покупают лошадей, расположен возле замка Шато де Марли.

— Да, говорил, — ответил Гийо, пыхтя под грузом дорожных сумок. — Там находятся знаменитые конюшни Марли, где часто устраивают лошадиные бега. А еще возле замка расположен большой конный рынок. Но на нем представлены в основном рыцарские кони, которые стоят бешеных денег. Даже за простую лошадь на рынке возле Шато де Марли придется отдать пятнадцать ливров, а добрый боевой конь стоит не менее пятидесяти. Что касается площади Сен-Жан-ан-Грев, то туда приводят продавать лошадей, мягко говоря, сомнительных достоинств…

— Ворованных? — догадался Жиль.

— Не без того. Но и это еще не все. Впрочем, вы все сами увидите и поймете, мессир. Тагар устроит вам знатное представление…

Тут Гийо звучно захохотал, да так, что от него шарахнулись идущие навстречу служанки, которые тащили с рынка полные корзины зелени и разной снеди. Жиль попытался устроить расспросы, но Гийо лишь отмахивался: «Всему свое время…»

Он был сильно озадачен. Гийо пришлось пожить некоторое время в Париже, и он думал, что хорошо знает город, но это было давно, а за десяток с лишним лет столица Франции изменилась до неузнаваемости. Гийо вел Жиля в доходный дом неподалеку от Парижского университета, где можно было снять квартиру за небольшие деньги. Однако по прошествии времени все стало настолько ново и запутанно, что Гийо совсем обалдел. Он таращил глаза, вертел головой — да так, что, казалось, еще немного, и она отвалится, и ничего не узнавал. Тогда Гийо начал спрашивать парижан, как им найти нужный адрес.

Увы, эти расспросы ничего не дали. Конечно, парижане знали местность, прилегающую к крепостной стене, где проводились военные учения и массовые игры, знали кое-как обустроенные берега Сены со стенами, лестницами и песчаными отмелями — широкими и открытыми низменностями, служившими для складирования товаров, а также местом для прогулок. Им были известны маршруты разных процессий, к участию в которых их настойчиво приглашали. Они неплохо ориентировались по большим церковным или королевским зданиям, а также по крестам, устанавливаемым на площадях и перекрестках. Однако истинное знание всего города было свойственно не всем парижанам.

Лавочники и торговцы, мелкие конторские служащие, почтенные каноники и их слуги, хозяева мастерских, лакеи или ремесленники — все хорошо знали квартал, в котором они жили и работали, а также своих соседей. Однако люди из других городов или даже жильцы соседнего квартала не могли найти нужный им дом, не обратившись с расспросами к прохожим. Таким образом, они были вынуждены заявить о себе. Это служило гарантией всеобщей безопасности, потому что весть о присутствии в квартале чужаков разлеталась мигом, а просьба о предоставлении нужных сведений позволяла жителям квартала расспросить путника о цели его прихода и о людях, с которыми он хочет повидаться. По этой причине парижане крайне отрицательно относились к табличкам с названиями улиц. Это было очень неудобно для посторонних, зато надежно для местных жителей.

Местоположение дома на улице определяли лишь по вывескам — нарисованным или вырезанным на стене, намалеванным на подвешенной доске. Но и они имелись не на каждом здании. А если учесть, что владельцы домов устанавливали и меняли вывески, сообразуясь со своим настроением или срочной надобностью, притом совершенно произвольно, то можно понять страдания Гийо, который вскоре окончательно запутался.

Совсем отчаявшись, Гийо с подчеркнутой вежливостью попросил двух мужчин, по виду мещан средней руки, указать им путь хотя бы до замка Большой Шатле у моста Гранд-Понт, где находились суд и резиденция королевского прево. Ему, конечно, объяснили, как туда добраться, но со сдержанной враждебностью. Наверное, мещане посчитали Гийо и Жиля кандидатами в королевские ищейки, которые прибыли из провинции. Заметив их недобрые взгляды, Гийо поклонился, торопливо пробурчал слова благодарности и едва не силком потащил Жиля за собой. Уж он-то точно знал, что люди прево не пользуются у парижан благосклонностью. И ему очень не хотелось ссоры, которая в Париже обычно заканчивалась хорошим ударом шпаги или ножа.

Глава 8. Дикое поле

Два раза в год — весной и в конце лета — степь превращалась в ковыльное море. Когда поднимался ветер, не было ничего более волнующего и прекрасного в этой девственной пустыне, нежели долгое созерцание бесконечного движения серебристо-белых ковыльных волн по зеленой равнине, которая ближе к осени меняла свой цвет на ржаво-золотой. Нередко чересчур впечатлительному путнику казалось, что это не ковыль волнуется под порывами теплого ласкового ветра, а проносится мимо, в неизведанные дали его жизнь.

Иногда его так убаюкивало это бесконечное движение, что он постепенно цепенел и становился похожим на одного из каменных идолов, торчавших на вершинах степных курганов, которые были поставлены народами, проживавшими здесь в незапамятные времена. Потом ему стоило большого усилия воли, чтобы вырвать себя из состояния единения с неведомыми, таинственными силами степи. Продолжая свой путь дальше, он с удивлением прислушивался к покою, воцарившемуся в его душе, и качал головой — ну надо же… А в голове у него стоял тихий неумолчный шум и едва слышный мелодичный звон божественных колокольчиков.

Дикая степь хороша во все времена года. Весной воздух в степи гудит от жужжания майских жуков, он наполнен мелодичным свистом проснувшихся после зимней спячки сусликов, греющихся на солнце, а в голубом бездонном небе звучит птичий хорал, где первую партию ведут жаворонки. В мае степь зеленая и душистая, как никогда. В глазах рябит от тюльпанов, ирисов и множества пестрых первоцветов, щедро рассыпанных по ярко-зеленому ковру прорастающих злаков.

Начиная с мая и кончая сентябрем степь меняла свой облик как своенравная девушка-модница. Сначала она окрашивалась в изумрудно-зеленый цвет, немного позже — в голубой, затем становилась сиреневой, потом солнечно-желтой, а в конце мая ковыль добавлял в красочную картину немало серебра. Цветочные ковры сменяли друг друга до середины июня, после этого буйство красок успокаивалось, затихало, чтобы осенью ярко вспыхнуть щедрой позолотой.

О, на это нужно смотреть! Даже заскорузлая душа варвара-кочевника таяла, как воск, при виде осенней степи и замирала в благоговейном трепете. Утром, когда показавшееся из-за горизонта солнце зажигало капли росы, в сверкающем золотом мареве иногда появлялись призрачные фигуры небесных всадников, закованных в хрустальную броню, и над степью начиналось неистовое и беззвучное сражение. Оно продолжалось недолго, считаные минуты, но и этих мгновений хватало для того, чтобы наблюдатель всю свою оставшуюся жизнь относился к степи со священным трепетом. Конечно, это было всего лишь марево, и многие степняки это знали, тем не менее небесные рыцари всегда вызывали душевный подъем и почему-то большие надежды на будущее.

Вся эта красота называлась Диким полем[28]. В течение многих веков Дикое поле не давало покоя Руси. А в описываемое время оно стало сущим бичом божьим. Татарские орды, в отличие от половецких, ходили в набеги на Русь по Дикому полю почти каждый год. А если не было больших набегов, то все равно в Диком поле постоянно рыскали чамбулы крымчаков, добывая пленников, которых потом продавали на невольничьих рынках. Татары нападали на торговые караваны, переселенцев, путешественников, грабили их, а людей уводили в полон.

Люди прятались от степных разбойников в урочищах и лесах по берегам Днепра. Чтобы выжить, им приходилось оставлять земледелие; они занимались бортничеством и охотой, военным промыслом. Русичи приспосабливались, но не покорялись. Они постоянно совершенствовали свое военное мастерство, были выносливы и непоколебимы в бою. По весне из приграничных городков и укреплений Великого княжества Литовского вниз по Днепру спускались ватаги «уходников», которые летом промышляли на богатых рыбой днепровских порогах и охотились на зверя в окрестных лесах.

«Уходники» во главе с атаманами всегда были хорошо вооружены и организованы. Они готовы были дать отпор врагу в любое время дня и ночи. Многие ватаги, сговорившись, к осени не возвращались домой. Они не желали платить налоги старостам, шляхте или магнатам, которые не могли обеспечить простому люду защиту от татарских набегов. Некоторые из «уходников» селились отдельно, образовывая вместе с кайсаками воинские товарищества, а кое-кто примыкал к бродникам.

Этот таинственный народ появился в Диком поле после падения Хазарского царства на Дону и в Приазовье. Пришельцы исповедовали христианство и сохранили с древнеславянских времен вечевые порядки. Они жили не только на берегах Днепра, но и возле других рек, обычно недалеко от бродов, и знали все тайные переправы. Поэтому их и прозвали бродниками, хотя на самом деле пришлый народ имел другое наименование. Ни городов, ни крупных селений бродники не имели, в основном вели кочевой образ жизни, поэтому в холодное время года ютились в землянках, а в теплое строили хижины из лозы.

Они жили охотой и рыбалкой, враждовали с татарами-крымчаками, но кайсаков почему-то сторонились, хотя между ними и не было распрей. Видимо, все дело заключалось в соперничестве за богатые охотничьи угодья. Впрочем, на необъятных пространствах Дикого поля разной дичи было великое множество. Всем хватало. Поэтому иногда случалось, что бродники и кайсаки объединялись против общего врага — крымских татар, от которых не было житья.

Андрейко затаился в неглубокой ложбине, а рядом, на длинном чембуре, привязанном к стволу одинокого деревца, пасся татарский конь. Они уже почти сдружились — ведь пошли четвертые сутки погони за крымчаками, умыкнувшими Ивашку, — но отпускать коня далеко от себя, пусть и со спутанными передними ногами, Андрейко не решался. Мало ли что может быть. Конь способен и с путами уйти в стан степных разбойников, который располагался неподалеку, в глухой балке. Он чуял татарских лошадей и иногда тихо и призывно ржал. (Громко подавать голос его отучили еще в то время, когда он был жеребенком.) Впрочем, шум ветра и голоса степи заглушали чуть слышное ржание, и на этот счет Андрейко был спокоен.

Больше всего он опасался, что коня могут задрать волки. Иногда они охотились даже за дикими лошадьми — тарпанами, которые гораздо сильнее, быстрее и злее низкорослого татарского конька. Тарпаны могли свободно отбиться своими острыми копытами от волчьей стаи. А кусались они не хуже серых хищников.

Над Андрейкой раскинулось безграничное звездное небо. Воздух был свеж и прозрачен, и казалось, что до звезд можно дотронуться рукой. С левой стороны темнели невысокие холмы, а справа небо над горизонтом залило багровое зарево. Трудно было понять, это степной пожар или всходит луна, но багровая полоска у горизонта вызывала тревожные чувства, которые усиливал истерический плач и хохот совы. Ночь была наполнена разными звуками: перекликались перепела и коростели, пели в поросших лесом балках соловьи, сонно подавала голос, будто предупреждая кого-то, чтобы ее не тревожили, сплюшка: «Сплю-ю, сплю-ю…»

А то вдруг раздавался голос потревоженной во сне птицы: «А-а! Ух!..», и сразу же степной шум усиливался. В высокой траве начинались трескотня, посвистывания, жужжание, царапанье, иногда даже слышались стоны, похожие на человеческие… Запахи, освеженные пришедшим со стороны реки влажным воздухом, усиливались, кружили голову; большей частью они сладко-приторные, нежные, но бывало, что запахнет и полынью. Полынь добавляла ночным ароматам терпкости, и от этого они становились гуще, сильнее.

Погоня за степными разбойниками явно затянулась. Как и предполагал Андрейко, похитители вскоре присоединились к чамбулу, в котором насчитывалось около двадцати человек. Ему повезло, что татары захватили много пленников, поэтому они не могли быстро передвигаться, так как на всех не хватало лошадей, и уставшие, полуголодные бедолаги еле плелись, хотя людоловы и подгоняли их разными способами — били нагайками, покалывали саблями и просто ругали разными нехорошими словами.

Шел пешком и Ивашко Немирич. На удивление, он не выглядел раскисшим. Похоже, в нем взыграла гордость предков, которые добывали свое шляхетство в боях и походах. Ивашко смотрел по сторонам, как затравленный волчонок. Андрейко хорошо его понимал — он искал малейшую возможность, чтобы сбежать. Но крымчаки были бдительными. Они не спускали глаз со своего ясыра даже ночью, хотя пленники и были связаны.

Несколько раз Андрейко подбирался в ночное время почти вплотную к месту привала степных разбойников. Он знал татарский язык достаточно хорошо, чтобы уяснить из разговоров между крымчаками самое главное: они держат путь в Тану. От этого у Андрейки на душе и вовсе кошки заскребли, и он едва не застонал от отчаяния и бессилия: что он один может сделать с двумя десятками опытных воинов?! Он намеревался освободить Ивашку ночью, ближе к утру, когда сон особо крепок, но хитрые крымчаки взяли пленников в круг.

Поэтому Андрейко не стал искушать судьбу и продолжил следовать за чамбулом, надеясь на авось, хотя новость о том, куда следуют татары, его сильно обескуражила. Если Ивашко попадет в Тану, пани Галшка больше никогда не увидит сына. А ему придется примкнуть к ватаге «уходников» и не возвращаться в Киев, что было невыносимо больно, — там ведь остался дед Кузьма.

Тана находилась неподалеку от города Азак[29]. К началу XIV века Азак стал одним из крупнейших городов Золотой Орды. Венецианские и генуэзские купцы неподалеку от Азака основали торговую крепость, которую в честь древнего торгового города Танаиса назвали Тана. Вскоре Тана стала средоточием мировой торговли. Порт принимал итальянские корабли и восточные караваны. Через Тану проходил Великий шелковый путь из стран Западной Европы в Индию, Китай, Персию. Кроме того, Азак был крупным рынком работорговли и большим ремесленным центром. Однако в 1395 году все было кончено — Азак разгромили войска Тамерлана, а Тану разрушили до основания.

Но Тана вскоре была восстановлена предприимчивыми венецианскими и генуэзскими купцами, которые на месте развалин построили мощный замок с крепкими стенами, башнями, бойницами, рвами и подъемными мостами. По рассказам деда Кузьмы, который немало хаживал по бела свету, Тана имела просторный двор, где находились склады и казармы для генуэзских стражников — копейщиков и стрелков. Въезд во двор тщательно охранялся, а крепкие дубовые ворота крепости были усилены толстыми железными полосами.

Перед воротами Таны находился большой и шумный рынок. Для обмена на товары татары доставляли сюда скот, шерсть, кожу, конские хвосты. В Тану приезжали и купцы из Маджара[30]. Они привозили ковры, шелк, золото, серебряные украшения, драгоценные камни. Из окрестных мест на рынок в Тану доставлялись мед, воск, хлеб, сыр, коровье масло. Здесь же продавали и рабов, большей частью русских, угнанных в неволю. Невольников, которые попадали в Тану, обычно увозили за море, и они никогда не возвращались в родные места.

Основными предметами вывоза из Таны были пшеница и рыба. Огромные прибыли венецианцы и генуэзцы получали от продажи икры; кроме того, они закупали у татар большое количество скота и отправляли его через Польшу и Трансильванию в Италию. Татарская знать была заинтересована в развитии торговли, поэтому покровительствовала генуэзским и венецианским купцам, которые щедро одаривали местных князьков.

В общем, все выходило на то, что рисковое предприятие, затеянное Андрейкой, должно было закончиться неудачей…

Андрейко все никак не мог уснуть. Он страдал. Ему было жалко Ивашку, но еще жальче себя. Как ему жить без деда Кузьмы? Ведь он не может даже весточку подать старику, что с ним ничего плохого не случилось. А что дед Кузьма будет сильно переживать, он совершенно не сомневался. Карпо Юряга скоро привезет в Киев страшную весть, и все будут считать Ивашку Немирича и Андрейку Нечая погибшими. Или захваченными людоловами в плен, что еще горше. Жалкой участи раба, тем более на чужбине, большинство русичей предпочитало смерть…

Неожиданно Андрейко ощутил какие-то изменения в окружающей обстановке. Это было предчувствие чего-то серьезного и важного, но чего именно, он пока не понимал.

Подросток бросил взгляд на коня. Животное бросило щипать молодую зеленую траву, которая в затененной ложбине была особенно густой и сочной, подняло голову и застыло в позе легавого пса. Уж что-что, а нюх у татарского коня был потрясающим. Как и слух. В этом Андрейко уже успел убедиться. Нимало не раздумывая, он схватил лежавший рядом с ним лук и приготовился к стрельбе. Но в ложбину никто не заглянул, и Андрейко поднялся выше.

Луна уже появилась на небе, ночная мгла немного рассеялась, и небо посветлело, приобрело зеленоватый оттенок. Но небесное светило время от времени пряталось за тучами, которые наползали с южной стороны. Широкие тени бродили по бескрайней равнине, как облака по небу, собираясь в причудливые образы. Разбросанные там и сям по степи редкие деревца и кусты, мрачно черневшие на более светлой холстине степи, казались человеческими фигурами, и у Андрейки по спине пробежал невольный озноб. Он понимал, что это обман зрения, но ему казалось, будто деревья двигаются.

«Чепуха! — успокаивал он себя. — Это всего лишь разыгравшееся воображение». Андрейко облегченно вздохнул и уже намеревался спуститься ниже, чтобы снова очутиться в своей «постели», на которую пошло несколько охапок травы, как вдруг кусты зашевелились (это почти при полном безветрии!) и пришли в движение. Как раз в этот момент луна спряталась в глубокий темный карман и степь освещали лишь звезды. Андрейко застыл, боясь не то что шевельнуться, но даже лишний раз вздохнуть. Кусты и впрямь двигались! Но не в его сторону, а по направлению к биваку крымчаков.

Андрейко до предела напряг свое и так острое зрение и наконец понял, что собой представляли «кусты». Ими оказались вооруженные люди, одежда которых была утыкана ветками и пучками ковыля. Они явно окружали стоянку татар, причем делали это настолько искусно и бесшумно, что Андрейко восхитился. Но кто эти люди? Вдруг Ивашко попадет из огня да в полымя? Понимая, что он бессилен хоть как-то изменить ситуацию в свою пользу, подросток крепко стиснул зубы и приготовился ждать дальнейшего развития событий.

Первым делом неизвестные сняли ночную стражу. Степные разбойники удалились на достаточно приличное расстояние от мест, где могли находиться враги татар, поэтому их бдительность оставляла желать лучшего. Теперь они не боялись даже того, что кто-то из пленников может ночью сбежать. Куда денется человек в бескрайней степи, когда у него нет ни коня, ни оружия? Найти беглеца для опытных крымчаков-следопытов не составит большого труда.

Поэтому стража в количестве двух человек была занята вычесыванием вшей из своих лохматых голов и почти не слушала степь. Именно не слушала, потому как ночью мало что увидишь, а вот услышать можно почти все. Для этого татары прижимали ухо к земле и надолго застывали в такой позе. Опытный «слухач» мог расслышать даже осторожный заячий скок, не говоря уже о человеческих шагах или далеком топоте конских копыт.

Стражи, находившиеся на некотором отдалении от бивака (чтобы их не высветило пламя костра), умерли, даже не поняв, что случилось. Темные фигуры будто выросли из-под земли позади каждого из них, и острая сталь мигом отправила крымчаков туда, где всегда вечное лето, где на тучных пастбищах пасутся стада молодых кобылиц и где текут молочные реки. А затем не менее двух десятков вооруженных людей набросились на спящих татар, и началась жуткая резня.

Спросонку испуганные пленники не могли понять, что творится. Костер горел не очень ярко, но его света вполне хватало, чтобы увидеть потоки крови, которые заливали освобожденную от высокой травы площадку бивака. Траву — большей частью сухостой — татары убрали специально (конечно же руками ясыра), чтобы она нечаянно не загорелась и не случился степной пожар, от которого спастись было очень трудно. Но потом до пленников дошло, что на людоловов кто-то напал. И это испугало их еще больше. Не будь несчастные связанными, они точно разбежались бы по степи кто куда, а так им пришлось лишь теснее сгрудиться и с ужасом дожидаться своей участи.

Дело в том, что за ясыром в Дикую степь шли не только татары-крымчаки, но и разный полудикий сброд — настоящие варвары, остатки племен, входивших в Золотую Орду. С пленниками они обращались еще более жестоко, нежели крымчаки, которых прежде всего интересовало состояние живого товара. Чем лучше он выглядел, тем дороже стоил на невольничьем рынке в Тане. А для дикарей пленники представляли такую же ценность, как майский жук, раздавленный походя.

Наконец короткая и страшная схватка закончилась, и к пленникам подошел статный воин в кожаной безрукавке, исполнявшей роль панциря. Кто-то подбросил в костер сухого хвороста, и пламя высветило лицо этого человека. Он больше походил на русича, нежели на татарина. Клок русых волос на бритой голове был сплетен в косицу, а такие вислые усы, как у него, носили многие литовские шляхтичи. Он что-то сказал пленникам (Андрейко из-за большого расстояния не расслышал, что именно), и люди обрадованно загалдели. Вскоре их освободили от веревок и раздали всем по лепешке.

Немного подкормив и напоив пленников из вместительных кожаных фляг, неизвестные воины усадили бедолаг на лошадей поверженных крымчаков и направились в сторону берега Днепра. Их кони были выше татарских и мощнее. Уже начало светать — летняя ночь коротка, — и Андрейко смог рассмотреть и всадников, и коней во всех подробностях. И первым делом подивился лошадиной стати.

Ему приходилось бывать на конном рынке, и он знал, что такие жеребцы стоили очень дорого. Впрочем, не такие, а похожие. Кони неизвестных всадников были широкогрудыми, длинногривыми, с большими копытами, а шеи имели лебединые, в отличие от татарских, которые на их фоне выглядели совсем невзрачно.

Что касается неизвестных воинов, то спустя небольшой промежуток времени Андрейко уже почти не сомневался, что перед ним загадочные кайсаки. И как теперь ему быть? Что кайсаки замыслили сделать с татарским ясыром? А ведь среди пленников находился Ивашко, и его любой ценой нужно было выручать.

Так ничего толком и не придумав, Андрейко вскочил на своего конька и отправился по следам кайсаков, по-прежнему стараясь себя не обнаружить — как и при слежке за татарским чамбулом. Он решил, что рано или поздно, но его обязательно должна посетить какая-нибудь светлая мысль и он освободит Ивашку Немирича.

Глава 9. Лошадиный торг

Доходный дом, где Жиль снял квартиру, находился на улице Сен-Жак, совсем рядом с Сорбонной, на левом берегу Сены. Как объяснил Жилю любезный господин Бернье, хозяин доходного дома, улица была излюбленным маршрутом паломников, которые направлялись в Испанию, к гробнице святого апостола Иакова (Сен-Жака) в Сантьяго-де-Компостела. Отсюда и произошло ее название. Формальности с поступлением в университет не заняли много времени, благо все необходимые бумаги предусмотрительная Шарлотта де Вержи приготовила заранее, и Жиль вместе с Гийо в качестве гида начал знакомиться с Парижем. Это было весьма увлекательное занятие. У юного провинциала рот не закрывался от изумления, потому что удивительные вещи в столице Франции встречались на каждом шагу.

Взять хотя бы рю дю Ша-ки-Пеш — улицу Кота-Рыболова. Она была короткой, очень узкой и соединяла с набережной Сены улицу Ла-Юшетт, в которую упиралась улица Сен-Жак. Со слов господина Бернье, которого все звали Бернье из Иври, на рю дю Ша-ки-Пеш примерно полвека назад жил отец Перле, каноник собора Сен-Северен. У него был огромный черный кот, который ловил рыбу в Сене и приносил своему хозяину. Из-за этого пошел слух, что каноник продал душу дьяволу. И немудрено — отец Перле тайно занимался алхимией, что уже подразумевает чертовщину.

Кота и хозяина никто и никогда не видел вместе, поэтому начали говорить, что кот — это и есть священник. Конец этой истории решили положить три студента Сорбонны. Они подкараулили кота и, по их словам, утопили его в Сене. Вместе с котом исчез и священник, после чего студентов обвинили в его убийстве и вскоре повесили. Но спустя несколько дней после исполнения приговора отец Перле снова появился на улице, а свое отсутствие объяснил, что уезжал по делам. Вернулся и черный кот, который, как и прежде, продолжал таскать ему рыбу из Сены.

Но особенно удивляло Жиля отношение парижан к почитаемым святым. Мученика Иоанна Евангелиста, который был сварен в кипятке, избрали своим покровителем… изготовители свечей, кипятящие сало! Святой Себастьян, расстрелянный из лука, стал покровителем ткачей, работавших толстыми спицами (они ведь так похожи на стрелы), и торговцев металлом, поскольку наконечники стрел были из железа. А уж святой Винсент, основатель конгрегации дочерей милосердия, и вовсе считался покровителем виноделов, потому что в его имени есть слово «вино».

Ладно, простой, необразованный народ — что с него возьмешь? Но ведь и духовенство Парижа с легкой душой позволяло фантазиям верующих заходить совсем уж далеко и порождать шутовских святых, например, святого Дубину.

Школяры Сорбонны состояли из «стрижей» — студиозов, не связанных ничем, кроме обязательства по отношению к учителю, следовательно, совершенно свободных; из пансионеров, платящих за «педагогики»; и тех, кто жил в коллежах. Поднадзорное житье для юного де Вержи было, что рыбья кость в горле, хотя, по здравому размышлению, жить в коллеже дешевле, нежели снимать угол у господина Бернье.

Поэтому поначалу он склонялся к тому, чтобы поселиться в этой студенческой бурсе, так как был уверен, что Ангерран де Вержи, выпроводив сына за порог, посчитал свои отцовские обязанности исполненными, а значит, ждать от него денег не приходится. Ну разве что какие-нибудь крохи, притом не из кошелька старого жмота, а от матушки, что совершенно не устраивало Жиля.

Но тут подсуетился Гийо, которого совсем не устраивала ситуация с коллежем. Пройдоха смекнул, что в таком случае его общение с Жилем будет ограничено, а значит, как слуга он практически не нужен. Это совсем не входило в планы Гийо. Ведь тогда, чтобы прокормиться, ему придется или наниматься грузчиком на пристанях Сены, или заняться воровским ремеслом, что было чревато серьезными неприятностями. Одно дело — стянуть то, что нечаянно подвернется под руку, а другое — поступить в гильдию парижских воров и грабителей. Это был прямой и самый короткий путь на Монфокон — огромную каменную виселицу, построенную в XIII веке за стенами Парижа, во владениях графа Фокона, на которой одновременно могло быть повешено до пятидесяти человек.

Не мудрствуя лукаво, хитроумный Гийо подсказал Жилю, чтобы тот ознакомился с арендным договором, касающимся коллежа Сорбонны. Он хранился в университетской библиотеке, в открытом доступе. Когда Жиль прочитал, что в дортуар «не допускается к проживанию никакая особа, совершающая бесчестные, возмутительные или вредные для коллежа поступки», а затем и другой пункт: «Нельзя приводить никаких распущенных особ, но только родственников, слуг или жильцов честного поведения», у него екнуло под сердцем. Это что же, он приехал в Париж вкусить вольностей студенческой жизни, а придется жить как в Пти-Шатле — Малом замке, где находилась тюрьма?!

Этот мрачный замок произвел на Жиля неизгладимое впечатление. В Пти-Шатле обычно препровождали буйных школяров из Латинского квартала[31]. Некоторые камеры даже носили название наиболее оживленных улиц района Сорбонны, как рассказал всеведущий Гийо.

Кипение жизни в Париже завораживало Жиля. С утра и до позднего вечера он таскал за собой изрядно уставшего Гийо, который предпочитал этим походам безделье и спокойную беседу в какой-нибудь дешевенькой таверне. Пройдоха постоянно бурчал, жаловался на боли в коленках, но Жиль был неумолим. Он хотел как можно быстрее познать Париж, что называется, от низа до самого верха, докопаться до его глубин. Особенно нравились ему торговые места, где толпилось огромное количество людей.

Жиль детально исследовал все рынки Парижа, в том числе и Гранд-Орбри, расположенный между мостами Сен-Мишель и Пти-Пон. Этот рынок ему особенно нравился. Он источал запахи, которые напоминали Жилю родные места, — здесь продавали разные пахучие корешки, травы, цветы и саженцы растений. А еще новоиспеченный школяр старался разобраться в хитросплетении улочек и переулков Парижа, не по годам мудро рассудив, что в будущем такие знания могут ему здорово пригодиться.

Иногда Жиль и Гийо теряли друг друга в городской толчее, и тогда они встречались у камня святого Бенедикта. Это была своего рода достопримечательность Парижа. Камень представлял собой гранитный столб, вбитый в мостовую. Он указывал границы округов святого Бенедикта и святой Женевьевы. Столб служил местом встречи парижан. А еще во время похоронных процессий он исполнял роль придорожного креста. Когда прихожане несли гроб на кладбище, то обязательно останавливались возле камня святого Бенедикта, чтобы помолиться и отдохнуть.

Особенно богат впечатлениями оказался правый берег Сены. Там располагалось большое количество разнообразных рынков — зерновые, хлебные и мучные, торговые ряды и лавки, где продавали птицу, молочный ряд и живодерня, где жили мясники. На рынке Сен-Жан-ан-Грев (где вскоре Жилю предстояла встреча с цыганом, пообещавшим продать лошадей) продавали сено; на рынке Веннери торговали овсом, на Таблетри можно было купить изделия из слоновой кости; возле ворот Сент-Оноре жили суконщики и продавали сукна, на улице Сен-Мартен изготавливали бронзовые изделия, улица Кенкампуа была сплошь застроена мастерскими ювелиров, на улица Курари торговали драгоценными камнями, а на улице Вуарри — изделиями из стекла…

Галантерейщики жили на улице Ферр, мастера, изготавливающие сундуки и лари, обитали у кладбища Сен-Жан, изготовители гвоздей и продавцы проволоки имели свои дома и мастерские на улице Мариво, оружейники жили на улице Омри, текстильщики — на улице Ломбардов, кожевенники — на Кордонри. Улицу Сен-Дени облюбовали бакалейщики, аптекари и шорники; рядом с церковью Сен-Жак проживали писцы, улицу Командрес в основном облюбовали вдовы, занимающиеся наймом слуг и горничных, а неподалеку от этого места находилась улица Менестрелей (там же находилась и школа музыкантов).

Забрел как-то Жиль и в квартал, где жили «веселые девушки». Он состоял из трех улиц — Бур-л'Аббе, Бай-У и Кур-Робер. Хорошо, Гийо оказался рядом. Вдвоем они едва отбились от «красоток», которые были одна страшнее другой. Жиль потом долго вспоминал ярко накрашенные щеки блудных девок, их голодные взгляды и цепкие руки, которые хватались за его пурпуэн, надеясь на хороший заработок. Ведь состоятельные люди обычно не посещали эту клоаку, разве что приезжие.

Но вот настал день, который назначил Тагар. Площадь Сен-Жан-ан-Грев полнилась возами с сеном и дровами, а под стенами домов ютились лавки, лотки и палатки со всякой всячиной, необходимой любому, кто имеет лошадей и конюшню. Кроме кожаных и металлических изделий здесь же продавали разную снедь и вино, чтобы покупатели и торговцы могли «обмыть» честную сделку или просто перекусить и выпить с устатку. Между возами шныряли подозрительные личности, один вид которых заставлял Жиля держать руку поближе к эфесу шпаги. «Мазурики, мессир…» — коротко ответил Гийо, когда молодой человек спросил, кто эти типы.

Двое из них начали тереться возле Жиля, но бдительный Гийо выразительно посвистел и сделал какой-то знак пальцами, после чего воры поспешили скрыться с глаз. Жиль промолчал, однако сделал в своей памяти еще одну зарубку. Оказывается, Гийо не настолько прост, как хочет показаться. После визита к Тагару, который назвал Гийо именем Жака Бонома, Жиль намеревался выяснить, что за всем этим стоит. Однако благоразумие взяло верх, и юноша прикусил язык, решив, что у каждого человека могут быть тайны, о которых посторонним знать не следует, и Гийо не исключение. Тем более что у его слуги за плечами была жизнь, полная приключений. Гийо много рассказывал Жилю о своих скитаниях и все же кое-что, похоже, утаил, но это его личное дело.

Тагара они нашли возле пестрой цыганской халабуды — крытого фургона. Он о чем-то договаривался с прилично одетым юрким человечком. Когда Гийо и Жиль подошли к фургону, незнакомец чиркнул по ним своими жгуче-черными глазами, словно острым мечом про оселку, и, не говоря ни слова, растворился в толпе.

— Как раз вовремя, — сказал цыган, когда они обменялись приветствиями. — Идите за мной…

Жиль уже собрался последовать за Тагаром, как неожиданно полог халабуды отодвинулся, и перед ним во всей своей восточной красе явилась дочь кузнеца, Чергэн. Она была разодета в шелка, а на груди у нее висело целое сокровище — монисто из полудрагоценных камней. Волосы девушки были собраны приятным образом в замысловатую прическу, которую скрепляли золотые заколки и нитка жемчуга, а на руках сверкали золотые кольца. Похоже, далеко не бедный «герцог» парижских цыган ни в чем ей не отказывал.

Взгляды девушки и юного дворянина встретились, столкнулись, и Жилю показалось, что у него мурашки побежали по спине, а сердце затрепыхалось, как птичка в силках. Чергэн улыбнулась, показав все свои превосходные белые зубки, Жиль машинально поклонился и, не отрывая глаз от ее прекрасного лица, начал пятиться, словно чего-то испугался, пока не зацепился за камень и не упал. Чергэн звонко расхохоталась, и полог халабуды встал на место — точь-в-точь как занавес в театре бродячих жонглеров, которые гостили в замке Вержи в прошлом году.

Вскочив на ноги как ошпаренный, Жиль поторопился вслед за цыганом, который исчез за возами. На него уже начали обращать внимание, и ему не хотелось сделаться предметом насмешек.

Догнал он Тагара и Гийо только возле закрытого повозками со всех сторон клочка площади, на котором торговали лошадьми. Эти одры и впрямь не имели ничего общего с рыцарскими конями, как боевыми, так и обычными рысаками. Здесь продавались в основном крестьянские, тягловые лошадки, притом не лучшего качества. И то верно: какой виллан, будучи в трезвом уме, продаст доброго коня, столь необходимого в хозяйстве? Разве что дикая нужда заставит, но и тогда он вряд ли привел бы свое четвероногое сокровище на рынок Сен-Жан-ан-Грев. Конечно, здесь иногда выставляли на продажу и вполне приличных коней, но их происхождение было весьма сомнительным. Поэтому покупка таких экземпляров всегда содержала в себе элементы риска.

— Стойте в сторонке и ни во что не вмешивайтесь, — предупредил Тагар.

— А где наши кони? — спросил Жиль, пытаясь найти глазами своих кляч.

— Ха-ха… — цыган широко осклабился. — Ты прав, Гийо, твоему молодому господину и впрямь нужно многому научиться. Они перед вами, мессир.

И Тагар указал на двух превосходных, упитанных лошадок, шерсть которых лоснилась, словно намазанная салом.

У Жиля от дикого изумления отвисла нижняя челюсть — не может быть! Ведь те лошади, на которых они с Гийо добрались до Парижа, были пегими, а перед ним стоял превосходный вороной конь в белых чулках и статный буланый с великолепной темной гривой и длинным хвостом. Похоже, лошади стали настолько резвыми, что их едва удерживал конюх, разбитной малый явно цыганской наружности, хоть и одетый как истинный парижанин.

Едва цыган закончил свою короткую речь, как появился первый покупатель.

— Наблюдайте и помалкивайте, мессир… — тихо сказал Гийо и увлек Жиля к куче камней, предназначенных для мощения площади.

Там он уселся, бросив под свой сухой зад охапку соломы, а юный дворянин остался стоять, чтобы с высоты своего роста не пропустить ни единого момента в представлении, которое разыгрывал Тагар.

Судя по реакции цыгана, первый покупатель оказался не при деньгах. Точнее, не при тех деньгах, которые Тагар намеревался выручить за лошадей. Он был с ним любезен, обходителен, но не более того. Казалось, цыган скучает, хотя Жиль заметил, что его взгляд словно ощупывает кошельки потенциальных покупателей. Так прошел час, другой… Жиль даже заскучал и засомневался в том, что Тагару удастся получить за двух несчастных кляч, хоть и блистательно загримированных (это он уже сообразил), приличный куш.

И тут, наконец, появилось главное действующее лицо. Это был не виллан, но и не дворянин, а, скорее всего, управитель владельца богатого поместья, расположенного неподалеку от Парижа. Он осматривал лошадей с хозяйским видом, снисходительно делая замечания и отвергая намерения продавцов всучить ему подпорченный товар. Жиль быстро смекнул, что было нужно управителю. Видимо, при покупке лошадей он намеревался изрядно сэкономить хозяйские деньги, чтобы и ему кое-что перепало от господских щедрот. Ведь для парижан не было секретом, что на Сен-Жан-ан-Грев лошади самые дешевые.

Другое дело, почему их цена была гораздо меньше, нежели на конном рынке возле замка Шато де Марли. Но таким вопросом ушлые парижане не задавались. Конокрады тоже люди, и им тоже нужно как-то выживать в послевоенном безвременье…

Тагар мигом превратился в мелкого беса. Расхваливая достоинства лошадей, он завертелся вокруг управителя с такой скоростью, что у того голова пошла кругом. И все равно управитель колебался. Он или чувствовал какой-то подвох, так как сам был еще тем плутом, или считал, что цыган слишком много запрашивает.

Тогда Тагар сделал незаметный жест рукой, и возле лошадей вырос словно из-под земли еще один «покупатель» — тот самый юркий человечек, с которым цыган вел какие-то переговоры. Он сразу же решительно взял быка за рога и набавил цену за лошадей. При этом он ахал и охал да все приговаривал: «Ах, какие прелестные кони! Беру! Непременно беру». Новый «покупатель» совсем не обращал никакого внимания на управителя, который оторопел от такого бесцеремонного напора.

Но его столбняк продолжался недолго. Похоже, управитель закусил удила — какой-то наглый сукин сын уводит у него из-под носа превосходных лошадок, по поводу которых он уже почти сторговался с хозяином! Решительно отодвинув не в меру шустрого «покупателя» в сторону, управитель назвал свою сумму, которая была выше той, что предложил юркий человечек. Новый «покупатель» снова набавил, правда, совсем немного — чтобы рыбка не сорвалась с крючка. Управитель чуток поразмыслил (Жиль видел, что его просто разрывают противоречивые чувства — жадность и гордыня) и накинул еще пару ливров. Гордыня все-таки победила здравый смысл.

Шустрый «покупатель» сник. И не потому, что у него пропала охота торговаться дальше. Просто он заметил, что Тагар подмигнул ему: мол, хватит, достаточно, ты свое дело сделал. Посокрушавшись чуток — какие лошади уплыли в чужие руки! — юркий человечек отошел в сторонку и начал для вида вести переговоры с другим продавцом. А управитель, торопливо отсчитав в мозолистую ладонь цыгана нужную сумму, поторопился увести свое «сокровище» с рынка, не без основания предполагая, что на лошадей может предъявить претензии их истинный владелец. Управитель был не дурак и знал, с кем торгуется; недавно появившиеся во Франции цыгане уже успели заработать себе недобрую славу неуловимых конокрадов.

Когда к Тагару подошел Гийо вместе с Жилем, тот как раз рассчитывался с лжепокупателем. На этот раз юркий человечек вежливо поклонился юному дворянину и, насвистывая какую-то веселую мелодию, ушел, довольный собой. «Еще бы ему не быть довольным, — подумал Жиль. — За несколько минут этот хитрый жук заработал больше, чем какой-нибудь портовый грузчик за год».

— Держите ваши денежки, — сказал Тагар, озабоченно посматривая по сторонам. — И быстро отсюда уходите!

— Спасибо тебе, ром! — проникновенно сказал Гийо, не без удивления глядя на красивый кожаный кошелек, расшитый серебряными нитями, который очутился в руке Жиля. — Я перед тобой в долгу.

— Я это запомню.

— Благодарю вас, Тагар, — вежливо молвил Жиль. — Возьмите свой кошелек.

— Нет, господин, этот кошелек не мой, а ваш. Это вам подарок от моей дочери Чергэн. Она благодарит вас за то, что вы дали заработать бедному цыгану.

«Как же, бедный…» — с иронией подумал Жиль, глядя, как халабуда цыгана покидает площадь Сен-Жан-ан-Грев. Лошади у Тагара были первостатейными и стоили больших денег. Молодому человеку очень хотелось, чтобы Чергэн снова показала свое личико, но, к его большому разочарованию, этого не случилось.

— Мессир, сегодня Господь к нам милостив! — с воодушевлением воскликнул Гийо. — На нас совершенно неожиданно пролился золотой дождь! Восемь ливров, которые отсчитал нам Тагар, по моему уразумению, что-то невероятное. Ах, цыган, ах, сукин сын!

— Да уж… — Жиль тоже был в приподнятом настроении. — По правде говоря, больше, чем на сто пятьдесят денье, я не рассчитывал. Но как он смог превратить наших кляч в таких прекрасных лошадей?

Гийо рассмеялся и ответил:

— Всего лишь ловкость рук, мессир, и некоторые цыганские штучки. Стоит тому господину, который приобрел наших одров, искупать их, как они приобретут свой прежний вид. А что касается всего остального — резвости коней, упитанности, то в этом и есть секрет цыганского племени. Они ведь, ко всему прочему, еще и колдуны, могут предсказывать будущее.

— Впредь надо держаться от них подальше… — буркнул Жиль.

— Однако же дочь у Тагара чертовски хороша, — заметил Гийо, бросив лукавый взгляд на молодого хозяина. — И почему-то мне кажется, что она к вам неравнодушна.

— Ты соображаешь, что говоришь?! — возмутился Жиль. — Я дворянин! А она кто?

— Конечно, конечно, простите меня, мессир! Это все мой глупый язык. Вот так бы взял его и отрезал! От языка все мои беды. Взять, к примеру, мое житье в монастыре: и кормили там вполне сносно, и винцо в монастырских подвалах было превосходным, и работой монахов сильно не нагружали, и аббат был милейшим человеком. Так нет же, я решил поучаствовать в богословском диспуте. Поначалу все шло хорошо, мои доводы были весьма убедительны, и тут в запале схоластического спора я сравнил своего противника с ослом (собственно говоря, этим я обидел во всех отношениях полезное животное; тот, с кем я дискутировал, был просто грязной свиньей). Но, согласно правилам проведения богословских диспутов, обзывать противника разными нехорошими словами запрещено. Он не сдержался, кинулся на меня с кулаками, ну я и дал ему раза два… Хорошо дал. В общем, выперли меня из монастыря. Так что язык мой — враг мой. Вот и сейчас он пытается сказать, что не грех бы нам, мессир, выпить за наших лошадок. Во-первых, они совершили настоящий подвиг — не пали по дороге, а все-таки доставили нас в Париж. А во-вторых, принесли нам неожиданную прибыль. Да еще какую!

— Что ж, в твоих словах есть резон! — оживился Жиль. — Недалеко от нашего дома есть неплохая харчевня. Я заглянул в нее одним глазком. По-моему, там собирается вполне приличная публика.

— По мне, так лучше бы посетить одну из таверн на берегу Сены — там народ попроще, вино дешевле и еда (в основном свежая рыба) повкусней. Но коли ваша милость желает осчастливить своим присутствием притон школяров, то какие могут быть возражения? Вам и впрямь нужно обживаться в Латинском квартале, заводить новые знакомства, а где это сделать, как не в таверне.

Они прибавили шагу, и вскоре площадь Сен-Жан-ан-Грев осталась далеко позади. Душа Жиля распахнулась во всю свою ширь, и парижская жизнь начала казаться ему удивительным, волнующим приключением. И это только начало! Париж властно овладел его мыслями и чувствами и вымел из головы как ненужный мусор воспоминания о родном доме.

Глава 10. Бродники

Андрейко затаился в густом кустарнике на опушке леса, который почти вплотную подступал к берегу Днепра. Собственно говоря, так оно и было, но пространство от берега до кустов боярышника, где прятался Андрейко, очистили от деревьев, которые пошли на строительство небольшого селения. Оно чем-то напоминало деревеньки русичей, но не было в селении хозяйственности и ухоженности, присущей жителям Киевского княжества. Даже несколько рубленых изб под крышами из дранки напоминали времянки; а те, что были сплетены из хвороста и крыты камышом, вовсе казались сараями для сена, только меньших размеров.

Пологий берег заканчивался мостками — примитивной пристанью, возле которых на мелкой днепровской волне приплясывали лодки-однодеревки. Там же, на неширокой песчаной полоске, рядом с навесом для вяления рыбы были развешаны сети для просушки. Бедно одетые малые дети играли на берегу в салки, и их радостные крики разрушали благостную тишину, царившую над селением.

Кайсаки (а это точно были они, судя по тому, что о них рассказывал дед Кузьма) притащили его на хвосте в приднепровские леса, и там следить за ними стало немного легче. Легче, но не менее опасно, чем в степи. Кайсаки были очень осторожными и постоянно отправляли разъезды в разные стороны, чтобы враги не застали их врасплох. Хорошо, татарский конек был обучен мгновенно ложиться на землю по приказу хозяина и замирать в полной неподвижности.

Однажды несколько кайсаков проехали совсем рядом с Андрейкой, который таился в зарослях орешника, но татарский конь даже не фыркнул, когда одна из лошадей призывно заржала. Похоже, она почуяла близкое присутствие родственного животного, однако кайсаки не обратили никакого внимания на ее беспокойство.

Отряд кайсаков и освобожденный из татарского плена ясыр добрались до прибрежного селения на пятые сутки после ночной резни. Все это время Андрейко пытался проникнуть в их лагерь, чтобы увести Ивашку, да больно чуткими и зоркими были ночные стражи. Один из них даже пустил в его направлении стрелу, расслышав в лесу какой-то подозрительный шум, — на всякий случай. На счастье Андрейки, она воткнулась в толстое корневище на уровне его груди — как раз в этот момент он пробирался через бурелом, и под его ногами предательски хрустнула сухая ветка.

После этого случая он решил не рисковать и стал дожидаться более благоприятного момента, чтобы осуществить свой замысел. Но сейчас он сильно пожалел, что так и не рискнул проникнуть в лагерь кайсаков ночью, когда они устраивали привалы на лесных полянах. Как теперь подобраться к бывшим пленникам, которые сидели возле костра посреди селения? И потом, почему бывшими? Ведь люди — всегда ходовой товар на невольничьем рынке Таны. Насколько Андрейке было известно, кайсаки, как и татары, свой полон (большей частью состоявший из поляков и литвин) тоже продавали генуэзцам.

Конечно, к бывшим пленникам относились по-хорошему, это было заметно. Для них на костре, в большом казане, варили кашу и даже зажарили большого осетра. Тем не менее за ними хорошо присматривали. Только совсем уж бестолковый наблюдатель не заметил бы нескольких кайсаков в полном вооружении, которые, казалось бы, бесцельно бродили туда-сюда среди хижин. При этом они зорко наблюдали за бывшими пленниками, хотя и делали это осторожно, как бы вскользь.

А уж ночью Андрейке вообще ничего не светило. Он был уверен, что кайсаки охраняли селение не хуже, чем свои походные биваки. К тому же по селению совершенно свободно разгуливали псы, в жилах которых явно текла и волчья кровь. Андрейко знал, что это очень опасные зверюги. Таких собак заводили и киевские шляхтичи. Лучше сторожей и придумать было нельзя — чуткие, бесстрашные и свирепые. Но самое интересное: псы не покидали незримых границ селения. Похоже, их так обучили. Что касается щенков, то они бегали по берегу взапуски с малышней.

В селение кайсаки привели пленников ближе к обеду, и их встречали только женщины и старики да несколько молодых парней, уже обученных обращаться с оружием. Однако Андрейко, к своему удивлению, почему-то не заметил оживления, которое обычно происходило тогда, когда мужчины-воины возвращались домой. Кайсаков поприветствовали, но как-то холодно, будто чужих. Это было непонятно. Мало того, кайсаки не стали расходиться по избам и хижинам, а уселись полдничать вместе с пленниками, но несколько поодаль.

И лишь когда солнце начало клониться к горизонту, на Днепре показались большие челны, изрядно нагруженные живой рыбой. Рыбаки резко отличались от кайсаков, которые брили головы, оставляя длинный клок волос, нередко заплетенный в косу. Ростом они были ниже кайсаков, кряжистые, худо одетые и заросшие бородищами как лешие. При виде кайсаков особой радости они не испытали, хотя их приветствие было вполне дружеским. Причалив к берегу, рыбаки дали возможность женщинам и детям заниматься уловом (рыбу проворно потрошили и укладывали в корыта для засолки), а сами присоединились к кайсакам. Вскоре по кругу пошла большая чаша с вином, которая внесла изрядное оживление среди собеседников. А поговорить рыбакам и кайсакам, похоже, было о чем.

Бродники! Да ведь это селение бродников! Андрейко заволновался. Ему было известно, что бродники — народ коварный, себе на уме, и участь пленников может быть печальной. Боевому отряду кайсаков как-то не с руки тащить за собой татарский ясыр, и они могли сговориться с бродниками, чтобы те распорядились полоном по своему усмотрению. Естественно, за определенную мзду — в Дикой степи все имело свою цену. Бродники легко проходили пороги, которые знали как свои пять пальцев, и могли доставить пленников на невольничий рынок водным путем.

И что теперь делать? Отчаяние вползло в душу Андрейки и сжало сердце костяной рукой. Пропал Ивашко… Ей-ей, пропал! Ни днем ни ночью к нему не подобраться.

Ближе к вечеру, когда солнце опустилось за дальние леса и начало сереть, стали сбываться самые худшие предположения Андрейки. Похоже, кайсаки все-таки сговорились с бродниками по поводу дальнейшей судьбы татарского ясыра, и хозяева селения начали вязать пленников, чтобы ночью они не разбежались. Лови их потом в лесах…

Кайсаки не стали задерживаться в гостях у бродников. Несмотря на приближающуюся ночь, они сели на коней, которые стояли оседланными (их лишь напоили, а также задали корму — свежескошенной травы), и поехали вдоль берега по направлению к порогам.

После недолгих размышлений Андрейко понял, почему они так поступили. Кайсаки, такие же степные разбойники, как и татары, опасались насиженных мест. Даже небольшое и примитивное селение бродников, у которых и пограбить-то нечего, могло вызвать интерес у татар. Лазутчики крымчаков шастали не только по Дикому полю, но и в приднепровских лесах, где селились согнанные ими с земель люди. Кто мог дать гарантию, что крымчакам не стало известным расположение селения бродников?

Лучше уж разбить бивак, чтобы ночью хорошо отдохнуть где-нибудь в лесной лощине. А кайсаки умели выбирать место привала, в этом Андрейко убедился на собственном опыте. Даже в лесу подобраться к ним было очень трудно. На опасных направлениях кайсаки развешивали сети с колокольцами, которые звенели даже при легком прикосновении к этим ловушкам. Хорошо, Андрейко имел возможность наблюдать за их действиями в вечерний час, иначе точно угодил бы в сеть. Во время второй ночевки в лесу в эту хитрую ловушку попался олень, и кайсаки мигом оказались на месте происшествия.

Олень здорово помог Андрейке сохранить силы для преследования. Рано утром оленью тушу поставили на костер, и умопомрачительные запахи жареной дичины наполнили лес. Подросток даже губу прикусил, чтобы не завыть как голодный волк. Пропитание оказалось для него едва ли не главной проблемой.

Поначалу он ел вяленую конину (это было отвратительно, но что поделаешь? голод не тетка), которую татарин держал под седлом — для лучшего вкуса и мягкости. Андрейко с отвращением проглатывал пропитанные лошадиным потом темные — почти черные — куски лошадиного мяса, лишь большим усилием воли удерживая этот харч в желудке. А потом ему стало совсем худо — есть было совсем нечего.

Конечно, разной живности в степи хватало. Андрейко даже убил зайца, но как есть сырое мясо? Костер развести он не мог, потому что его сразу же схватили бы крымчаки, ведь ветер дул в их сторону. Степь для этих разбойников была родным домом, они замечали малейшие изменения в окружающей обстановке, а уж запах дыма людоловы чуяли, как собаки-ищейки след дичи; где дым, там и добыча.

Однажды ему повезло — он наткнулся на гнездо дрофы, которое птица свила в неглубокой ямке. Андрейко заметил его потому, что оно было совершенно открыто, не замаскировано. В гнезде находились три яйца с голубоватой скорлупой. Андрейко поначалу подивился — дрофа обычно высиживает птенцов в мае. Однако потом он вспомнил слова отца, что дрофы иногда откладывают яйца и летом, по второму заходу. Впрочем, в тот момент его больше волновало содержимое яиц, которые оказались совершенно свежими.

Яйца дрофы значительно добавили ему сил и энергии. Они были размером с добрый мужской кулак, и Андрейко растянул удовольствие на целый день. Конечно, в желудке по-прежнему было пусто, тем не менее чувство голода изрядно притупилось, и он стал больше думать о том, как освободить Ивашку, нежели о еде.

После ухода кайсаков Андрейко попытался на месте стоянки крымчаков найти хоть что-нибудь съестное. Но ему ничего не досталось, кроме зачерствевшей лепешки. Кайсаки не побрезговали даже провяленной и просоленной лошадиным потом кониной, которая имелась в запасе у каждого крымчака. Видимо, она была для них хорошо знакомым и вполне приемлемым продуктом.

На окраине лесного массива, широкой полосой сжимавшего Днепр, словно обклеенные зеленым бархатом ножны стального меча, Андрейко уполевал еще одну дичь — молодую дрофу. На этот раз он готов был съесть мясо даже сырым. Но потом, по здравому размышлению, Андрейко все же рискнул приготовить птицу на костре. Убедившись, что кайсаки устроили привал с намерением отдыхать до самого утра, он удалился в глубокий овраг с наветренной стороны, где устроил небольшой костерок, подкладывая в него только сухие дрова.

Пока дрофа жарилась, Андрейко едва сдерживал себя, чтобы не снять ее с вертела полусырой. Хорошо, поблизости он нашел несколько белых грибов и съел их, тем самым немного приглушив свирепые муки голода. А когда жаркое было готово, он съел дрофу всю без остатка, так как она была совсем небольшой. И только когда были обглоданы последние косточки, Андрейко пожалел, что не оставил себе запас мяса. Ведь погоня за кайсаками продолжалась, и, как долго она будет длиться, он даже не представлял, а питаться чем-то нужно. Но было уже поздно…

Олень и для Андрейки оказался удачей. Он заметил, что кайсаки были христианами, но некоторые исповедовали язычество. Видимо, вера в их отношениях не играла никакой роли. Поэтому, когда олень испекся на костре, добрый кус мяса и небольшую флягу с каким-то хмельным напитком два кайсака отнесли к высокому дубу-патриарху, который рос неподалеку от бивака, и с поклонами сложили эти дары к его корням. У Андрейки даже слюнки потекли от нетерпения, пока он глядел на это действо. Оно немного затянулось, потому что кайсаки долго бормотали какие-то молитвы неизвестным божествам.

А потом Андрейко пировал. Жаркое было восхитительно вкусным, а напиток вливался в жилы огнем, хотя и был слабым. По вкусу он напоминал перебродивший квас. Его коварные свойства Андрейко оценил только утром. Он так и уснул возле костра, притом мгновенно, словно его поразили стрелой в сердце, нимало не озаботившись своей безопасностью, как это делал всегда. Его разбудил конь, который пасся рядом на чембуре. Он подошел к Андрейке и своими бархатными губами ощупал лицо нового хозяина, как бы говоря: «Пора вставать! Кайсаки уходят!» Андрейко с трудом сел в седло, а его голова полдня гудела, как пустой казан, если по нему ударить палкой…

Едва кайсаки исчезли в лесных зарослях, как поднялся сильный ветер. Над костром зароились огненные мухи, и бродники бросились тушить огонь. Их опасения были ненапрасными: сухие камышовые крыши в ветреную погоду загорались от одной искры. Андрейко забеспокоился: а ну как хлынет дождь? Ему ведь и спрятаться негде, да и нельзя — нужно было наблюдать за селением. Вдруг все же он получит хоть мизерный шанс освободить Ивашку.

Андрейко глубоко втянул воздух в легкие, но той свежести, которая обычно предшествовала дождю, не почуял. Да и по приметам, как учил его дед Кузьма, дождя вроде не должно быть: вода в Днепре не пенилась, трава уже увлажнилась, значит, ночью выпадет роса, ласточки вечером летали высоко, в лесу полно пауков, которые обычно прячутся перед дождем, дым от костра не стелился по земле, а поднимался строго вверх…

Костер… Огонь… Ну конечно же! Андрейка даже подпрыгнул на месте, хотя непонятно, как это у него получилось, ведь он лежал плашмя. Все его естество мигом обуяла жажда деятельности. План спасения Ивашки, который он уже почти похоронил, вдруг нарисовался в его воображении так ясно, что Андрейко едва не вскрикнул от радости, да вовремя спохватился.

Уже изрядно стемнело, но пленники все еще чернели плотно сбившейся массой на фоне более светлого речного залива. Андрейко даже различал отдельные фигуры, но Ивашку он не разглядел. Ясыр отогнали от костра, и теперь люди сидели под нежилой хижиной — покосившейся плетенкой с прохудившейся крышей. Она стояла на краю селения, а рядом с нею был вкопан в землю толстый столб. К нему и привязали пленников, соединенных в живую цепь одной длинной веревкой. Возле них топтались и два стража — мужик в годах и молодой парень, вооруженные копьями и луками. Судя по их недовольному виду, ночное бдение было для них чем-то вроде наказания.

За хижиной росла густая высокая трава — девясил, мать-и-мачеха, лопухи, папоротник — и узкая полоска кустарника, а затем начинался лес. Деревья в нем большей частью были голыми, без крон. Поначалу это Андрейку удивило, но затем, присмотревшись, он понял, почему часть леса оказалась мертвой. Видимо, атаман бродников был мужик смекалистый, и, чтобы не шататься по лесу в поисках дров (что было нелегко и небезопасно), он «заготовил» их прямо возле селения — древесные стволы были подрублены, и деревья постепенно превратились в сухостой. Получалась двойная выгода: вырубая сухой лес на дрова, бродники освобождали пространство для строительства новых хижин, ведь люди создавали новые семьи и плодились.

А ветер все усиливался. Он дул так, как нужно было Андрейке, — со стороны мертвого леса. Подросток быстро переместился за хижину и, собрав несколько куч сухой травы и хвороста, поджег их. А затем возвратился на свой наблюдательный пункт.

Поначалу ему казалось, что его замысел не удастся. Огонь если и горел, то как-то медленно, вяло, словно не хотел наступать на селение. В темноте Андрейко поначалу не мог разглядеть, что творится в лесу. Но спустя какое-то время мертвый лес начал светиться оранжевым светом. А затем полыхнуло! Пламя ревело, как раненый зверь. Оно прыгало с дерева на дерево, словно огненная белка. Деревья вспыхивали, как свечи в церкви, — одно за другим. Огненный вал катился к селению безудержно и страшно.

Первыми неладное заметили стражи, охранявшие пленников. Остальные бродники улеглись спать. Сначала стражи принюхивались к запаху дыма, а когда огонь подступил совсем близко к селению, они наконец увидели его и подняли крик. Из хижин повалил народ, который поначалу бестолково заметался по берегу. Но затем послышался чей-то зычный голос — наверное, атамана:

— Плоскиня, Гутора, Злыдня, уводите людей в челны! Четырь, Мотня, позаботьтесь о собаках! Поторопитесь! Люди, берите с собой только самое ценное!

— А может, потушим?.. — спросил кто-то робко. — Может, не дадим огню перекинуться на хаты?

— Экий ты, Поруба, дурень! — рявкнул на него атаман. — Супротив лесного пожара только сам Господь может устоять! Ты лучше присмотри, чтобы ни одного мальца не осталось на берегу! На воду, все уходим на воду!

Андрейко хорошо понимал язык бродников, хотя в их речи было много незнакомых слов. Но его меньше всего интересовали разговоры, которые вели всполошенные люди. Он следил за стражами, которые не знали, что им делать: продолжать охранять пленников или бежать к своим хижинам, чтобы спасать семьи и нажитое годами добро. Наконец тревога за родных и близких пересилила долг, и стражи оставили свой пост.

Этого Андрейке и нужно было. Пригибаясь пониже к земле, он шмыгнул к плотно сбившейся толпе ясыра словно проворная ласка. Лесной пожар хоть и освещал селение, но Андрейко надеялся, что в его неверном колеблющемся свете он вполне сойдет за своего. Тем более что бродники были заняты погрузкой семей и пожитков на челны.

Андрейко подбежал к пленникам и тихо окликнул:

— Ивашко, ты где?

— Кто меня зовет? — послышался знакомый голос.

— Это я, Андрейко…

— Андрейко?! Не может быть!

— Тихо! Еще как может…

Из толпы показался Ивашко, и Андрейко быстро перерезал его путы.

— И меня, и меня, и нас освободи!.. — послышались взволнованные голоса.

— Сами, все сами! — ответил Андрейко. — Недосуг мне!

Он саблей перерубил веревку, которой пленники были привязаны к столбу, и, освободив одного из них, вручил ему свой нож.

— Берись за дело! — сказал он негромко, не выпуская из виду мечущихся туда-сюда бродников, которые в спешке совсем забыли про чужаков, которым лесной пожар угрожал больше всех. — Да поторопись! Бегите в лес, забирайте вправо! Там есть глубокий яр, в котором вас не найдет ни одна собака. Ну а дальше как повезет…

С этими словами Андрейко шмыгнул в кусты, утащив за собой Ивашку, все еще пребывающего в легком ступоре.

Глава 11. Школяр

Книжные развалы у Нотр-Дама всегда привлекали множество школяров. И Жиль не был исключением. Он любил ковыряться в книжном хламе, ведь большинство книг было религиозного содержания, притом нередко в качестве авторов выступали не шибко образованные монахи. Они писали такие глупости, которые не услышишь даже на диспутах в Сорбонне. А уж там чего только не бывало. Поначалу Жиль терялся, потому как, по его уразумению, некоторые участники диспута несли совершеннейшую чушь. Но потом он пообвык и приходил на диспуты, словно на театральное представление, притом вместе с такими же лоботрясами, как и сам.

Особенно доставил ему удовольствие прославившийся на весь Париж схоласт Симон. Однажды он затеял диспут на тему таинства Святой Троицы. На разворачивание всех pro et contra[32] по этому вопросу ему потребовалось два дня. Причем диспут этот вызвал необычайный интерес как у студентов, так и среди преподавателей. Рассуждения Симона были столь остроумны, а доводы столь блистательны, что после окончания диспута множество студиозов бросилось к нему с мольбой повторить некоторые положения, чтобы их можно было записать.

Тогда Симон, к вящему удовольствию насмешников из компании Жиля, захохотал, возвел глаза к небу и произнес следующую речь: «Иисус, сегодня я немало послужил твоему Закону, разъясняя этот вопрос. Но пожелай я восстать на тебя и обратиться против тебя, то нашел бы довольно оснований и еще более сильных аргументов для того, чтобы поколебать твою религию и даже уничтожить!»

Скандал получился потрясающий. Такое богохульство конечно же не могло остаться безнаказанным. Симон попал в лапы инквизиции и просидел в ее застенках около года. Что там святые отцы сделали с ним, неизвестно, но с той поры выдающийся схоласт впал в глубочайший идиотизм и потерял способность к разумной речи.

Подержав в руках несколько толстых фолиантов и повздыхав с огорчением (денег в его кошельке было курам на смех, а книги стоили очень дорого), Жиль отправился на рынок, чтобы просто поглазеть. Но не сдержался и купил по дешевке жареного фазана (продавец явно был браконьером) и булку хлеба за два денье, потому что сильно проголодался. (Впрочем, состояние постоянного голода начало преследовать его уже на четвертом месяце занятий в Сорбонне.) Однако сразу есть фазана не стал, оставил на вечер, потому как со вчерашнего дня маялся расстройством желудка. Погладив живот, урчащий от голодных спазм, Жиль перешел Мост Менял — Гранд-Понт — и направился в аптеку, чтобы купить какое-нибудь лекарство от своих неприятностей.

Тут он вспомнил, что нужно забрать из починки свои пулены[33] (нужно сказать, что на мостовых Парижа они изнашивались значительно быстрее, чем дома), и направился в мастерскую башмачника. По дороге Жиль зашел в лавку, торговавшую свечами и писчими материалами, и купил себе немного бумаги. А затем, забрав башмаки из ремонта и посетив аптеку, где выпил какую-то горькую гадость, предложенную аптекарем, поспешил на улицу Сен-Жак, в свою студенческую обитель.

Гийо, как обычно, валялся на своей постели. Рядом с ним, положив голову на лапы, дремал и Гаскойн. Пес открыл один глаз и посмотрел на Жиля с укоризной — мол, зачем так шумишь? хозяина разбудишь — и опять погрузился в приятную полудрему.

С некоторых пор Гийо стал для Жиля чем-то вроде кота-рыболова, который выручал своего хозяина, каноника собора Сен-Северен, принося отцу Перле на ужин свежую рыбу. Поначалу Гийо надеялся на безмятежную жизнь в качестве слуги Жиля, который был молод и делал почти все сам. Но деньги, которые дал своему беспутному сыну Ангерран де Вержи, начали быстро иссякать, и ему пришлось положить зубы на полку.

Пройдоха, привыкший к сытой жизни в замке Вержи, начал тихо возмущаться, но Жиль был непреклонен; в нем неожиданно проснулась фамильная скупость. Ведь кроме расходов на еду и вино ему нужно было платить учителям, покупать письменные принадлежности и свечи, чинить обувь и одежду (к счастью, мелкий ремонт делал Гийо), платить за угол господину Бернье… Когда Жиль посылал Гийо на рынок за продуктами, то требовал от него отчет до единого гроша. Гийо даже не пытался протестовать (хотя и намеревался), потому как его юный господин имел твердую руку и лихой нрав и обманывать его было себе дороже.

Тогда Пройдоха решил, что спасение от голодной смерти не должно зависеть от хозяина, и начал по вечерам куда-то исчезать вместе с Гаскойном. Обычно он приволакивался к утру, нередко в изрядном подпитии, иногда с синяками и ссадинами, а однажды Жилю пришлось врачевать глубокий порез на груди Гийо. Пройдоха клятвенно заверял, что все произошло случайно: будто бы на него набросилась шайка каких-то бездельников, и он спасся от верной смерти лишь благодаря ангелу-хранителю, который, по счастью, не заплутался в узких улочках Парижа и вовремя подоспел к нему на выручку. Все это Гийо рассказывал с честной миной на изрядно помятой физиономии, но Жиль почему-то ему не поверил.

Из своих ночных похождений Гийо редко возвращался с пустыми руками. Чаще всего он приносил бутылку-другую вина и хлеб. Но иногда ему улыбалась удача, и он притаскивал целый окорок. Тогда они пировали, и Жиль на некоторое время проникался к Гийо нежными чувствами.

— Эй, лежебока! — Жиль пнул Гийо под ребра кулаком. — Просыпайся, будем ужинать.

В комнате фазан начал издавать такие умопомрачительно вкусные запахи, что он решил не дожидаться вечера. К тому же горькая настойка аптекаря явно изменила состояние желудка к лучшему: он перестал беспокоить, да и «музыка» в кишках затихла, зато голод стал совсем нестерпимым.

— Мессир, какой ужин?! — Гийо потер глаза кулаком и указал на небольшое оконце, в котором виднелся клочок голубого неба. — Солнце еще светит вовсю.

— Ну, ты как хочешь, а я поем…

С этими словами Жиль положил фазана на тарелку и отрезал краюху хлеба. Сегодня он решил махнуть рукой на свои денежные затруднения и купил хлеб из Шальи. Это было местечко неподалеку от Парижа, поля возле которого славились своим наливным зерном. Местные хлебопеки придумали новый сорт хлеба, который потеснил «городские» караваи. Конечно, он был похуже белого дворянского хлеба, тем не менее пользовался успехом у зажиточных парижан. Хлеб из Шальи и стоил в два раза дороже обычного.

— Не торопитесь, мессир! — порывшись в своих вещах, Гийо достал бутылку неплохого вина и поставил ее на стол. — Как-то нехорошо присоединяться к пиршеству с пустыми руками…

Он с деловитым видом сел за стол, и вскоре от фазана остались лишь одни раздробленные кости. Затем Жиль упал на постель и погрузился в размышления. Гийо тоже последовал его примеру. В отличие от своего господина, которому полагалась кровать, он спал на полу. Чтобы постель была помягче, он где-то раздобыл большой мешок, набил его свежим душистым сеном, и получился превосходный матрац.

Наверное, в сене находились какие-то травки, отпугивающие насекомых, потому что все они, в том числе и вши, сбежали из квартиры Жиля. А может, причиной такого удивительного комфорта послужил владелец дома. Спустя какое-то время после вселения в свое жилище Жиль узнал, что господин Бернье бежал из родного Иври по причине занятия алхимией, которая, по утверждению отцов церкви, стояла вровень с колдовством, — в Париже к разным человеческим странностям и увлечениям относились весьма снисходительно.

Возможно, господин Бернье применил свои познания в колдовской науке, чтобы избавить своих жильцов от кровососущих насекомых. В принципе, это было святотатство. Церковь называла вшей «божьими жемчужинами», и они считались особым признаком святости. Но Жиля эти мелкие назойливые твари страшно раздражали, и он пытался изводить их разными способами, что не всегда удавалось, — уж чего-чего, а вшей везде хватало.

В данный момент Жиля занимал вопрос одежды. А точнее, студенческой мантии. Та, что он носил, попала к нему совершенно случайно, притом благодаря Гийо. Хитрец отыскал ее у старьевщика и купил за мизерную цену. Наверное, мантию оставил в таверне какой-то школяр, любитель хорошо заложить за воротник, в качестве залога за выпитое вино; такие случаи бывали нередко, как позже узнал Жиль. Но мантия оказалась чересчур уж дряхлой, а ее меховая отделка была до такой степени изъедена молью, что представляла собой торчащие во все стороны клочки шерсти неизвестного науке зверя. Поэтому перед Жилем во всей своей неприглядной наготе встал вопрос приобретения новой мантии, которая стоила недешево, не менее пятнадцати солей[34], если долго торговаться и если повезет. Это означало еще больше ужаться в деньгах, чему его душа противилась со страшной силой.

В Парижском университете все четыре факультета — искусств, медицины, права и теологии — имели свою одежду, различающуюся цветом и даже покроем. Студиозы и преподаватели факультета искусств носили мантии из черной, темно-синей или голубой шерстяной ткани, отделанной мехом. Студенты-медики надевали темно-красные одежды, а юристы — алые. Что касается преподавателей теологии, то если они принадлежали к какому-нибудь монашескому ордену, то носили мантии цветов этого ордена, а ежели были мирянами, то могли надевать простую одежду скромных цветов.

Жиль поступил на факультет искусств, вопреки надеждам отца, что его беспутный сын когда-нибудь наденет судейскую мантию; во всех отношениях для рода де Вержи это было бы превосходно. Другие факультеты он отмел сразу, без колебаний: на медицинском нужно было превратиться в книжного червя, потому что там требовались глубокие познания, теологию Жиль считал пустой болтовней, а судейских крючкотворов-мздоимцев он и на дух не переносил. Юный Жильбер де Вержи жаждал полной свободы, а Париж был как раз тем местом, где она произрастала.

Вспомнив, как его посвящали в студенты, Жиль невольно хохотнул. Гаскойн, который успел придремать, дернулся во сне и тихо тявкнул, но глаз так и не открыл. Пес был под стать своему хозяину — хитрец, лежебока и мелкий воришка. Гийо практически не кормил его, но Гаскойн, который днями где-то пропадал, всегда выглядел сытым. Как он добывал себе пропитание, можно было только догадываться. Но ходить вместе с Гийо и Жилем на рынок пес категорически отказывался. Наверное, из-за своей чрезмерной популярности среди рыночных торговцев…

Посвящение происходило в виде судебного заседания. Во главе суда стоял аббат из старшекурсников, обычно самый уважаемый среди студиозов шалопай, или магистр, который еще не избавился от школярских привычек. На этот раз им оказался некий Франсуа де Монкорбье, всего лишь год назад получивший степень магистра искусств. Новичков вместе с Жилем было пятеро. Их заставили обнажить головы и поклониться «высокому суду». После этого каждый получил сильный удар палкой по спине, и трое новичков не прошли это испытание, потому что вскрикнули от боли. А Жиль даже не дернулся, лишь весело рассмеялся, словно боль доставила ему удовольствие.

Толпа школяров одобрительно загудела, а Жиль мысленно поблагодарил Гийо, который рассказал ему про этот обычай. Затем он «очистился» от своего настоящего имени. При общем одобрении его прозвали Силексом[35]. Правда, этот ритуал должен был иметь место только спустя год после поступления в Сорбонну, да уж больно понравился собравшимся улыбчивый малый, которому все было нипочем.

А затем Жиль должен был выступить с неким заявлением, которое его новые товарищи должны были оспорить. Если ему удастся победить в споре, двое уже прошедших посвящение новичков принесут воду, чтобы очистить водой нового кандидата.

— Ваша милость, господин судья, позвольте мне взять лютню, — с деланой покорностью обратился Жиль к Франсуа де Монкорбье.

— Ого! — удивился тот. — Да мы, оказывается, еще и в музыке кое-что смыслим?

— Немного, — скромно ответил Жиль.

— Но как можно что-либо спорное заявить музыкой? Ведь музыка — дело вкуса. Кому нравятся рыцарские баллады, кому слащавые рондо, а кому перчик подавай, да так, чтобы кровь в жилах заиграла.

— Все верно, ваша милость. Не я хочу кое-что сказать не музыкой, а песней. Чуточку терпения, и вам все станет понятно, — сказал Жиль, улыбаясь во весь рот. — Попробуйте оспорить то, о чем говорится в песне.

Лютню нашли быстро. Жиль ударил по струнам и звонко запел:

Эпикур вещает зычно: «Брюху сыту быть прилично! Брюхо, будь моим кумиром, Жертва брюху — пышным пиром, Храмом брюху — будь поварня, В ней же дух святой угарней…»

Он пел, а его слушатели хохотали. Новичок оказался еще тем жохом. В доску свой! А Жиль наяривал:

Кто утробу чтит примерно, Тот Венере служит верно! Брюху бремя не наскучит, Хоть порой его и пучит; Жизнь блаженна, жизнь досужна Тех, кто с сытым брюхом дружны. Брюхо кличет: «Прочь сомненье, Мне единому почтенье! Чтобы в неге и покое, Сыто вдвое, пьяно втрое, Я меж блюдом и бокалом, Отдыхая, почивало!»

Закончив петь, Жиль поклонился всем и сказал:

— Есть у кого-нибудь возражения по поводу мысли, заложенной в тексте песни? Кто-то хочет поспорить со мной?

— Нет возражений! — дружно взревели всегда голодные студиозы. — Ты победил! Омыть его водой — и на осла!

Это была заключительная часть ритуала посвящения в студенты Сорбонны. Жиля облили водой, мокрого усадили на осла и долго возили по городу, устраивая разные штуки…

Он повернулся на другой бок и взглянул на окно. На дворе уже начало темнеть. Сегодня Жиль намеревался посетить библиотеку, да как-то не сложилось. Учеба давалась ему легко, многое из того, что читал профессор, он уже знал, поэтому в книги заглядывал редко, тем более что память у него была великолепной.

— А не сходить ли в таверну? — подумал он вслух. — Что-то скучновато стало…

— Отличная мысль, мессир! — Гийо, который спал и даже слегка похрапывал во сне, подхватился на ноги бодрый и свежий, словно молодой огурчик. — Должен вам сказать, что те таверны, которые вы посещаете, не идут ни в какое сравнение с «Посохом пилигрима». Там все гораздо дешевле и вкуснее. И народ собирается попроще.

— Где находится эта таверна?

— Неподалеку от Моста Менял. Около пристани, которую держит Хромой Рожар. Поговаривают, что и «Посох пилигрима» принадлежит ему, но точно никто не знает. Там заправляет Берто Лотарингец. Хитер, как бес, и себе на уме. Но дело у него поставлено на широкую ногу. Народу в таверне всегда полно. Так что, мы идем?

— Идем!

— Только я бы посоветовал вам взять лютню, — осторожно сказал Гийо.

В последнее время Жиль редко обращался к музыке за неимением свободного времени, хотя стихи продолжал сочинять, даже на лекциях. И когда Гийо, будучи в хорошем подпитии, просил его «сбацать» что-нибудь веселенькое, новоиспеченный школяр реагировал на него как бык на красную тряпку.

— Ты думаешь?.. — оживился Жиль.

— Уверен, мессир! — просиял Пройдоха. — Я же говорил, что народ там простой, непритязательный. Да и школяров там хватает. Они туда ходят из-за дешевизны. Несколько ваших песенок, и мы будем сыты и пьяны. А если найдем общий язык с Берто Лотарингцем, то все будет в лучшем виде.

Сборы не заняли много времени, и вскоре двое искателей ночных приключений и пес Гаскойн отправились на набережную Сены. Сумерки сгустились, и неистребимая вонь, преследовавшая любого парижанина днем и ночью, стала более приятной, растворившись в запахах дыма и жаркого, исходивших из многочисленных таверн. Несмотря на позднее время, на улицах было достаточно светло, хотя уличные фонари во Франции еще не вошли в обиход, как в Англии. По королевскому указу горожане обязаны были держать светильники у окон, выходивших на улицу, и примерно до полуночи этот указ исполнялся неукоснительно. Факелами освещались только центральные улицы и вход в таверну.

После полуночи город погружался в абсолютную темень. Наступало время воров и разбойников, с которыми никак не могла сладить городская стража. Поэтому ходить по ночным улицам Парижа могли только отчаянные смельчаки. Или студиозы, у которых не было и гроша за душой. Поймав школяра, грабители обычно отпускали его без долгих разговоров. А если среди них находился человек, у которого душа еще не совсем сгнила, то бедному студиозу могли отсыпать и несколько мелких монет.

Глава 12. Кафа

Низменность неподалеку от озер, где добывали соль и за которыми начиналась собственно Таврика-Газария[36] (или Кырым, как именовали этот благодатный полуостров татары; русичи называли его Крым), была настоящим несчастьем для купеческих караванов. Воздух, наполненный миазмами, вызывал у людей жарким летом удушье, а скотину одолевала какая-то неизвестная хворь. По сторонам битого шляха довольно часто встречались могильные холмики и скелеты павших коней и волов. Эту гнилую местность все старались проехать как можно быстрее, а понимающие толк в медицине генуэзцы добавляли в воду для питья горькое лекарство от лихорадки. Кроме того, они смазывали ноздри животных дурно пахнущей мазью.

Караван генуэзского купца Гвидо Фабриано, который вел торговлю с Киевом и держал путь в Кафу, с некоторого отдаления напоминал длинную гусеницу, которая судорожно пытается уползти от опасности. В повозки были запряжены не медлительные волы, а кони рыжей масти, своей мощной статью напоминавшие боевых рыцарских коней, только ростом пониже. Это были очень редкие для этих мест арденнские лошади, с древних времен пользующиеся заслуженной славой самых выносливых тяжеловозов. Генуэзцы-колонисты разводили их в Солдайе[37], но лишь для своих нужд. На сторону арденнских лошадей они не продавали.

И только одну из повозок тянули две лохматые лошадки татарского типа, которых в Диком поле было не счесть. Эти коньки верой и правдой служили в крестьянских хозяйствах в качестве тягловых, а когда требовали обстоятельства, их седлали, и они превращались в верховых. Они были не так быстры, как те, на которых ездили степные разбойники-крымчаки, но что касается выносливости, в степи им не было равных.

Повозка, в отличие от фур генуэзцев, была небольшой. И груза на ней было гораздо меньше. В качестве кучера выступал Андрейко Нечай, а на мешках с пожитками дремал Ивашко Немирич. К каравану Гвидо Фабриано они присоединились по высокой протекции самого киевского князя Олелько Владимировича. Обычно чужаков генуэзцы брали с собой очень неохотно. Для них русичи, как и татары, были если и не ворами, то разбойниками точно, с которыми ухо нужно держать востро.

Пришлось старшему Немиричу, плюнув на шляхетную гордость, кланяться князю в ножки (чего не сделаешь ради родного чада) и разориться на дорогой подарок. Конечно, можно было отправить Ивашку в Крым с обозом какого-нибудь киевского купца — дешевле бы обошлось. Но дешевая рыбка — плохая юшка. С генуэзцами поездка куда как безопаснее. Степные разбойники очень редко нападали на них, потому что у иноземцев всегда была мощная воинская охрана.

Караван Гвидо Фабриано не был исключением. По бокам каравана ехал десяток конников во главе с кондотьером[38] Джакомо Адорно, а в одной из фур расположились знаменитые генуэзские арбалетчики — целая бандерия[39], которой командовал коннетабль Рикардо Сетте.

Где-то примерно посредине пути на караван напали степные разбойники, и Ивашко Немирич горячо поблагодарил Господа, что он надоумил отца попросить Олелько Владимировича поспособствовать безопасному путешествию сына в Кафу. Судя по всему, это были ногайцы. В их жилах текла кровь монголов, половцев и кыпчаков. В память о своих предках ногайцы называли землю между Дунаем и Доном, где кочевала их орда, Дешт-и-Кипчак, или Половецкая степь.

Сначала на караван напали пятеро ногайских лучников. На полном скаку расстреляв все стрелы из колчанов, которые не нанесли генуэзцам никакого вреда, они исчезли в яру. Затем им на смену появились еще с десяток конников, проделавших то же самое. Когда они убрались подальше, из яра вынырнула давешняя пятерка, но уже с полными колчанами. Они значительно сократили дистанцию, и несколько стрел воткнулись в павезы — большие щиты, которыми арбалетчики, рассредоточившись вдоль каравана, прикрывали себя и лошадей.

«Интересно, почему кондотьер не дает команду ответить ногайцам?» — несколько растерянно подумал Андрейко. Ведь кони у генуэзцев были превосходными, а все конники облачены в латы. Своим железным кулаком они могли прихлопнуть полсотни плохо вооруженных ногайцев. Тем не менее генуэзцы продолжали занимать пассивную оборону и даже не стреляли из арбалетов. Похоже, после некоторых раздумий рассудил Андрейко, они брали степных разбойников «на слабо».

Вскоре все стало на свои места. Выжидательную тактику генуэзцев ногайцы приняли за панический страх и напали всем отрядом, небольшой ордой, которая насчитывала не менее сотни конников. Напуган — значит побежден. Эту истину степные разбойники усвоили с молоком матери. Они даже луки оставили в покое и взялись за сабли и копья. Убить врага стрелой — мало чести. А вот схлестнуться с ним один на один и победить, окропив свое оружие кровью, — это уже подвиг, достойный высоких воинских почестей.

Когда конная лава дико орущих ногайцев приблизилась на расстояние выстрела, навстречу степным разбойникам полетели арбалетные болты. Генуэзцы стреляли настолько прицельно, что ни один болт не пропадал зря. Притом делали это посменно — пока один десяток стрелял, второй перезаряжал арбалеты, прикрывая спины щитами. В общем, когда ногайцы доскакали до каравана, почти половина из них уже лежала на земле. А затем в дело вступил конный отряд под командованием коннетабля Рикардо Сетте.

Копья и сабли ногайцев были бесполезны против миланской брони, в которую облачились конники. И мечи генуэзцев практически без сопротивления со стороны врага начали брать кровавую дань. Они работали своими полуторными мечами-бастардами, как косари на сенокосе: замах — и слетела голова ногайца, еще один — и тело степного разбойника разрублено до самого седла. Схватка длилась совсем недолго. Потеряв с десяток своих воинов, мурза ногайцев гортанно крикнул, и орда умчалась в степь, нимало не обращая внимания на раненых сородичей.

Только на ночном привале Андрейко наконец узнал, почему кондотьер Джакомо Адорно не спешил ввязаться в схватку с ногайцами, хотя его стрелки вполне могли бы достать вражеских конников с самого начала. Это рассказал Ивашке Немиричу сам Гвидо Фабриано, который относился к нему с преувеличенным уважением, ведь за юношу ходатайствовал сам киевский князь, от которого зависело благополучие купца.

Оказалось, что Джакомо Адорно участвовал в злосчастном походе генуэзского рыцаря капитана Карло Ломеллино на столицу крымских татар Солхат[40] в 1434 году. Там случилась примерно такая же история, только и генуэзцев, и татар было значительно больше. Войско Карло Ломеллино насчитывало около восьми тысяч человек. Из-за самоуверенности своего капитана генуэзцы шли как на парад, позабыв все воинские уставы. Они не ожидали нападения в степи, поэтому сложили доспехи и оружие на повозки, чтобы двигаться налегке.

Татары начали нападать мелкими отрядами, демонстративно обстреливая генуэзцев стрелами с безопасного расстояния. Пришлось конному авангарду генуэзцев остановиться и спешиться. Так предписывала тактика ведения боевых действий — встречать атаки конницы в пешем строю. Но генуэзцы не учли, что конница татар — это не рыцари, несущиеся с копьями наперевес, а лучники, предпочитавшие издалека поражать своего противника тучами стрел.

Когда мелкие отряды татар исчезли, проведя разведку боем, из-за холма выскочила конная сотня и, обходя передовой отряд генуэзцев с левой стороны, обрушила тучу стрел на растерявшегося противника. Останься генуэзцы, большей частью офицеры из богатых семей, в конном строю, они смогли бы отразить нападение легкой конницы татар. Но пешими они были беззащитными против татарских стрелков, которые могли на скаку поразить зайца. Татар становилось все больше и больше, и авангард побежал. Врезаясь в походный строй своих соратников, спешенные конники вызвали всеобщую панику, и парадное шествие в один момент превратилось в неуправляемую, испуганную толпу. Бросая обозы с доспехами и оружием, войско Карло Ломеллино бежало куда глаза глядят.

Татары избивали генуэзцев до темноты. Немногим из отряда капитана Ломеллино удалось вернуться под защиту крепостных стен. Среди них был и кондотьер Адорно, которого прозвали Джакомо Фортунато — Счастливчиком. Именно по этой причине его и нанял Гвидо Фабриано, и не прогадал…

Андрейко практически не правил лошадьми; умные татарские лошадки сами держали правильную колею и не вырывались вперед, хотя могли бы, так как по скорости передвижения арденнские битюги лишь немного превосходили волов. Конечно, в беге иноземные лошади были быстрее, но тяжело нагруженные фуры не давали им возможности проявить свои скоростные качества.

Фуры были и впрямь загружены, что называется, под завязку. На этот раз Гвидо Фабриано загрузил их отборным зерном. Оно и в Крыму ценилось очень высоко, а уж в Европе — тем более, потому как два предыдущих года выдались неурожайными и кое-где уже начали вспыхивать голодные бунты. Прикупил он и русских мехов — как же без них, большую партию знаменитых киевских стрел с орлиным пером (в Генуе и Венеции они пользовались повышенным спросом) и вяленую рыбу.

Здесь нужно сказать, что Гвидо Фабриано сам был виноват, что на него напали ногайцы. Купцы обязаны были ездить строго определенными дорогами, где располагались таможни и «складские» города. Караванам, которые уклонялись от указанных дорог, чтобы не платить пошлин, власти не гарантировали безопасности и лишали права на возмещение убытков. Ведь благодаря торговым путям кормилось много разного люда: в первую голову — воеводы и мытники, затем купцы, менялы, лодочники, извозчики, трактирщики, шинкари… Это обстоятельство не вызывало ничьих жалоб; торговый люд понимал, что эти расходы окупаемы, зато оказываемые ему услуги предполагали некий комфорт, что так необходим в пути.

А хитрец Гвидо Фабриано повел караван окольными путями. Он понадеялся на отличное знание местности, благо торговал с Киевом уже много лет. И не будь стойкой охраны под командованием опытного кондотьера Джакомо Фортунато, шел бы он сейчас, сбивая ноги в кровь, за конем какого-нибудь вонючего ногайца, привязанный арканом к седлу. Богатому купцу не грозил невольничий рынок, но его семье пришлось бы изрядно раскошелиться на выкуп.

Андрейко задумчиво глядел на дорогу, которая ложилась под копыта коней, и вспоминал. Освободив Ивашку, он не стал выезжать в Дикое поле, а начал пробираться в Киев лесными тропами. Там было не так опасно, как в голой степи, да и ручьев хватало, поэтому они не страдали от жажды.

На Ивашку жалко было смотреть. Плен его очень напугал. По ночам Андрейко исполнял для Ивашки роль соломинки, за которую хватается утопающий. Ивашко тесно прижимался к нему и цепко обнимал руками, словно опасаясь, что это сон или горячечный бред и все может исчезнуть в один миг. Андрейко сердился, отпихивал Ивашку от себя, и тот жалобно скулил во сне, как щенок.

Дичи в лесах хватало, поэтому голод им не грозил. Плохо было лишь то, что из транспортных средств они имели только одну лошадь. Поначалу, пока Андрейко опасался погони, они ехали на коне вдвоем, притом рысью. Но татарский конек был слишком слабосилен, чтобы тащить на себе двух юнцов, которые весили почти как взрослые мужчины. Пришлось ехать верхом по очереди.

И тут Ивашко проявил свой шляхетный гонор. Он ни в какую не хотел топать на своих двоих. Тогда Андрейко решительно сдернул его с седла и сказал с юношеской прямотой: «Надо и честь знать! Конь, между прочим, мой». Эти слова отрезвили Ивашку. Он покаянно попросил прощения и в который раз поблагодарил Андрейку за свое спасение. С того момента между ними установилось полное согласие.

Когда Ивашко увидел предместье Киева, то упал на землю и заплакал от радости. Огромное облегчение почувствовал и Андрейко, но чувства свои сдержал. За тот промежуток времени, который он провел в Диком поле, Андрейко сильно изменился. И он, и Ивашко выглядели одинаково — как оборванцы, но на лице Немирича блуждали страх вперемежку с растерянностью, а облик Андрейки дышал сдержанной энергией и упрямством, которое больше присуще опытным воинам, нежели подростку, хоть и немало повидавшему на своем коротком веку.

Они застали семейство Немиричей в глубоком трауре. Карпо Юряга уже давно вернулся от днепровских порогов с большим прибытком для Якова Немирича, но что такое деньги для безутешного отца, у которого сгинул сын! Да не просто сгинул, а попал в ясыр, и это было просто ужасно. Что касается Андрейки, который, по словам Юряги, разделил судьбу Ивашки, то о нем даже не вспоминали. Жизнь пахолка имела столь низкую цену, что и говорить смешно.

Прослышав о возвращении Карпа Юряги, к Немиричам пришел старичище Кузьмище. Когда ему сообщили о предполагаемой судьбе внука, на каменном лице старика не дрогнула ни одна жилка. Он молча развернулся и ушел со двора, хотя пани Галшка, у которой вдруг проснулись нормальные человеческие чувства, хотела дать ему несколько серебряных монет, чтобы старик помолился в храме во здравие внука и Ивашки, поставил свечи и раздал милостыню на церковной паперти.

Но дед Кузьма даже не оглянулся на ее оклик…

Возвращение Ивашки показалось для Немиричей истинным чудом. А когда тот рассказал, кто его спас из плена, Андрейко в глазах пани Галшки превратился из слуги в ангела-спасителя. Ему справили новую одежду — панскую, очень дорогую, дали кошелек денег и коня, чтобы он навестил деда Кузьму при полном параде.

Старик сидел под своей хатой в глубокой задумчивости. Он сильно сдал — потемнел лицом, сгорбился. Теперь его не прельщали ни вольный ветер, ни бескрайние днепровские просторы, ни рыбалка. Дед Кузьма замкнулся в себе; он даже не отвечал на приветствия соседей, словно был далеко от них, жил в своем отдельном, замкнутом мире.

Когда перед ним встал Андрейко, дед Кузьма поднял голову… и неожиданно заплакал. Это было так удивительно, что Андрейко даже опешил, а потом упал на колени и обнял деда. Он и сам чувствовал, что вот-вот разрыдается, и его сдерживало только юношеское самолюбие. На какое-то время они застыли, неподвижные, словно каменное изваяние, в полном слиянии душ и мыслей, а затем дед Кузьма сказал охрипшим от волнения голосом:

— Все-таки ведание меня не подвело… — старик украдкой смахнул слезы со своих темных морщинистых щек. — Тебе выпала долгая, хоть и бурная, жизнь, но никак не татарский плен и жалкое существование в качестве раба. А я, когда ты пропал, грешным делом начал пенять на высшие силы… Думал, что был обманут. А это грех. Но он мой, и мне его нести…

Андрейко начал было рассказывать скороговоркой, что с ним приключилось, но дед решительно поднялся и повел его в хату со словами:

— За столом и поговорим. Обстоятельно и не спеша. Ведь сегодня праздник у меня… у нас. Большой праздник! Что ж это я, не найду чем внука угостить?

А спустя две недели по возвращении Андрейку позвал в свои покои Немирич-старший. Все это время юный Нечай практически бездельничал, выполняя лишь мелкие поручения. С ним неожиданно начали обращаться, словно с панычом, даже отдельный угол дали. И кормили как на убой, с панского стола.

— Тут такое дело… — начал Яков Немирич. — Да ты присядь, присядь…

Недоумевающий Андрейко аккуратно сел на край лавки, застеленной полосатым домотканым ковриком, нахохлился и притих, как воробей перед грозой. Яков Немирич обычно был грубоват с пахолками, а уж сидеть в его присутствии не осмеливался никто. Пан мнил себя высокородным шляхтичем. Он утверждал, что Немиричи происходят из древнего боярского рода. Поэтому слуги всегда снимали шапки, когда появлялся пан, и низко кланялись.

— В общем, мы отправляем Ивашку учиться во Францию, в город Париж, — продолжил Немирич. — Ему нужен верный слуга. Он поставил условие, что этим слугой должен быть только ты и никто иной. Приказывать тебе я не вправе, ты человек вольный, поэтому могу лишь просить. Тебе будет положено щедрое жалованье и прочие привилегии. Такие вот дела…

— Я не согласен! — встрепенулся Андрейко. — Ведь Ивашко будет учиться не год и не два, а я не могу оставить деда Кузьму надолго. Он ведь старенький, кто за ним присмотрит?

— Этот вопрос уже решен. Даю тебе свое шляхетное слово, что твой дед ни в чем не будет испытывать нужды.

— Позвольте, ясновельможный пан, я переговорю с дедом, — Андрейко решительно встал. — Как он скажет, так и будет.

Слова Андрейки прозвучали дерзко. Яков Немирич не привык, чтобы слуги ему противоречили. Он посмотрел на Андрейку бешеным взглядом, но тот глядел прямо в глаза пану сурово и непреклонно. Немирич даже подивился — таким он видел пахолка впервые. За то время, что Андрейко провел в скитаниях вместе с его сыном, пахолок резко повзрослел, стал каким-то другим, незнакомым.

Немирич большим усилием воли потушил ярость, которая забурлила у него в груди, и примирительно ответил:

— Быть по сему. Но я уверен, что дед Кузьма отпустит тебя в Париж. Разве не интересно посмотреть на чужие земли, узнать много нового? Это пойдет тебе только на пользу. Да и Ивашко испытывает к тебе дружеские чувства…

Андрейко молча поклонился пану и покинул его покои. А спустя час он уже беседовал с дедом Кузьмой. Выслушав внука, старик тяжело вздохнул и сказал:

— Чему быть — того не миновать. Должен признаться, разлука с тобой для меня горше полыни. Человеку преклонных лет нелегко жить на белом свете, а ежели он одинокий, то тяжело вдвойне. Но ты не волнуйся, я сдюжу. Главное в твоем положении — попытать судьбу. Вдруг она обернется к тебе своим светлым ликом. Я согласен с Яковом Немиричем — повидать чужие земли не каждый сможет. Это как панский привилегий. Тем более что ты поедешь до Парижу за чужой счет. Я уверен, что там ты построишь свою судьбу. Не век же тебе ходить в пахолках.

— Деда, я буду по тебе сильно скучать. Я… я не могу! Не поеду!

— Сможешь! И поедешь! Так решила сама Макошь. Нечего тебе, молодому, сидеть сиднем возле старого трухлявого пня. Это именно та долгая разлука с тобой, которую я прозрел во время ведания. Я ошибся, когда подумал, что твои приключения закончились на Диком поле. Оказывается, там они только начались…

Так Андрейко вместе с Ивашкой Немиричем очутились в караване генуэзского купца Гвидо Фабриано. В повозке лежала одежда паныча, съестные припасы и оружие. Деньги (золотые дукаты) на обучение, пропитание, оплату жилья и прочие расходы Ивашко носил на себе. Их зашили в широкий пояс, похожий на корсет, который находился под рубахой и плотно охватывал торс юного Немирича. Такой же пояс имел и Андрейко, только монеты в нем были серебряные — жалованье слуги за год. Так решила пани Галшка, чтобы Андрейко рассчитывал в Париже только на себя и не запускал руку в мошну паныча. Кроме того, у каждого из них был еще и кошелек с мелочью серебром — на дорожные расходы…

Открыв рот от удивления и восхищения, Андрейко смотрел на приближающиеся оборонительные стены Кафы. Караван неторопливо вползал в предместье, но глинобитные и сложенные из дикого камня убогие строения его не впечатлили. Ничего необычного, в Крыму только так и строили, по дороге он немало навидался подобных строительных «изысков», когда использовался любой подручный материал, начиная с песчаника и заканчивая кирпичами, слепленными из грязи вперемешку с соломой. Андрейку заинтриговали лишь замызганные и загорелые до черноты дети, которые не обращали никакого внимания на повозки и играли почти посреди дороги, в пыли. Вернее, его поразили не столько сами мальцы, сколько их речь, состоявшая из невообразимой смеси разных языков и наречий.

Впрочем, вскоре все разъяснилось. По мере приближения к воротам, за которыми собственно и начиналась Кафа, по сторонам дороги начали появляться мастерские и лавки, хозяевами которых были представители самых разных народов и племен. Татары большей частью шорничали — изготавливали конскую упряжь, армяне торговали всякой всячиной, русичи — в основном невольники — занимались кузнечным делом, конные стражники-аргузии следили за порядком, а другие генуэзцы занимались сбором налогов и пошлин (некоторые из них и жили в предместье, потому что в городе не хватало земли под постройки; правда, дома у генуэзцев были каменные и хорошо ухоженные). Из крохотных будок выглядывали евреи-менялы, грек-гончар деловито крутил гончарный круг, чтобы изготовить очередную поливянную миску или расписной кувшин, стучал маленьким молоточком лудильщик-алан, скорее всего, по какой-то причине сбежавший из княжества Феодоро[41], сапожник-гот тачал мягкие сапоги, турок-скорняк, совмещавший работу и торговлю, чистил мех при помощи отрубей, и земля возле его лавки была белой, словно недавно прошел снег…

Но на все это многоголосное разнообразие Андрейко посмотрел лишь мельком. Его взгляд был прикован к Кафе, о которой в Киеве ходило много разных небылиц. Киевские купцы не решались торговать с генуэзцами напрямую, а самим киевлянам побывать в Кафе можно было лишь в качестве невольника, поэтому все пользовались выдумками и слухами, чаще всего нелепыми. Масла в огонь добавляли еще и генуэзские купцы, рассказывающие разные страшилки. Впрочем, путь в Кафу, как уже успел убедиться Андрейко, и впрямь был очень опасен.

Крепостная стена Кафы, как мысленно прикинул Андрейко, высотой была не менее тридцати аршин[42]. Ее сложили из огромных тесаных камней, а перед стеной выкопали глубокий ров. Стена была с зубцами, амбразурами и многочисленными башнями. На башнях виднелись красочные гербы и какие-то надписи.

Караван Гвидо Фабриано въехал в город через главные ворота по подъемному мосту. Ворота находились рядом с небольшой крепостью и были защищены двумя мощными башнями. Над ними был искусно вырезан в камне герб с барельефом воина, скачущего на коне. В руках он держал стяг с белым крестом на красном поле. Андрейко догадался, что это герб Генуи со святым Георгием Победоносцем, покровителем генуэзцев.

Гвидо Фабриано за крепостными стенами Кафы все свои обязательства перед Ивашкой Немиричем посчитал выполненными. Он доставил его, куда требовалось, в целости и сохранности, и дальнейшая судьба киевского шляхтича купца не интересовала. Тем не менее Гвидо Фабриано счел своим долгом свести Ивашку с нужным человеком, который должен был помочь ему подыскать грузовое судно, которое доставило бы киевлянина и его слугу в Геную или любой другой порт Средиземного моря. Им оказался генуэзец без определенных занятий по имени Федерико Гизольфи.

В любом портовом городе обязательно найдется человек, который относится к типу деятельных бездельников. Он нигде не работает и не служит, но всегда в курсе всех дел. За малую мзду он поможет найти кого-то или что-то, расскажет кучу всяких занимательных историй (но непременно за столом таверны, с кубком дармового вина в руках), даст совет, как обойти разные портовые формальности, выступит в качестве гида, подскажет, где остановиться на ночлег и как обустроить на предстоящий вечер личную жизнь… Этот всезнайка появляется как чертик из коробочки, стоит только пожелать встречи с ним или приложить совсем немного усилий, чтобы найти его.

Федерико Гизольфи был именно таким человеком. Что характерно, его генуэзское происхождение открывало ему все двери и калитки, которые для иноземцев обычно были всегда на замке. Конечно, ему пришлось заплатить, но Ивашко Немирич приобрел в лице Федерико просто неоценимый клад. Он быстро и без проволочек продал лошадей и повозку, притом за цену вдвое большую, нежели Ивашко предполагал. Ведь юный Немирич был сыном человека, занимавшегося торговлей, поэтому и сам кое-что смыслил в этих делах. За свои труды Федерико Гизольфо был вознагражден хорошим кушем, вследствие чего Ивашко и Андрейко приобрели не просто советчика в делах, а доброго приятеля.

Здесь нужно объяснить, почему Ивашко Немирич выказал столь необычайное рвение к наукам, хотя раньше ни в чем подобном замечен не был. По возвращении домой из своих скитаний по степи, когда он немного оклемался и пришел в себя, Ивашко едва не взвился под потолок, услышав от отца, что ему все равно придется стать на купеческую стезю.

«В жизни все бывает, — рассудительно говорил Яков Немирич. — То, что случилось с тобой, — это всего лишь несчастный случай, от которого не убережешься. А купец нонче уважаемый человек. Будут у тебя деньги, будет и власть. И чем больше злата, тем больше власти, запомни это. Нищие воеводами не становятся. Проще купить, что тебе нужно, нежели устраивать драку».

«Нет! — вскричал Ивашко. — Никогда! Я больше не буду заниматься торговыми делами! С меня достаточно!»

«Небось испужался?» — ехидно поинтересовался Яков Немирич.

«А хоть бы и так! Не мое это!»

«Но тогда ответь мне, сын, что твое?»

«Я… я хочу учиться! За границей!» — ляпнул Ивашко первое, что ему взбрело в голову, лишь бы подальше от опасностей, с которыми ему пришлось столкнуться.

Старший Немирич немного поразмыслил, покусывая ус, а затем, просияв лицом, ответил:

«Быть по сему! В нашем роду есть кому, кроме тебя, заниматься торговлей. А вот по-европейски образованных людей, увы, нет. Так что будешь первым. Ученым людям всегда почет и уважение. А ты, оказывается, молодец! Не ожидал, каюсь. Вишь, как высоко замахнулся…»

Ивашко и рад был дать задний ход — учиться он не любил, считал уроки пустой тратой времени, хотя приходилось стараться, так как за спиной всегда торчала мать, пани Галшка, готовая в любой момент отсыпать сынку за нерадивость березовой «каши», — но уже было поздно. Ивашко знал: если отец принял решение, то его не разубедить. Да и Париж хотелось посмотреть. Те, кому удалось там побывать, расписывали столицу Франции в своих байках яркими красками, украшая ее сусальной позолотой…

После продажи лошадей и повозки Федерико Гизольфо занялся поиском судна, которое доставило бы шляхтича и его слугу в Европу. Это было делом непростым. В порту стояло много кораблей: боевые весельные галеры, большие галеи, пузатые грузовые навы, которые строили генуэзцы, и даже один венецианский неф[43]. И все это, не считая разной мелюзги для каботажного плавания по Черному морю. Но брать пассажиров, которые не были генуэзцами или венецианцами, никто почему-то не хотел.

Все разъяснилось несколько позже. Оказалось, что некоторые пассажиры купеческих судов были заодно с пиратами-ускоками[44]. Ночью они тихо убирали вахтенных матросов, а затем к судну подплывали пираты на небольших, но скоростных посудинах и грабили его. Само судно становилось призом пиратов, а команда — добычей, за которую ускоки требовали выкуп. И чаще всего пираты его получали, так как матросами в основном были генуэзцы или венецианцы, и дожам приходилось трясти мошной, чтобы не получить бунт родственников несчастных пленников.

Наконец Федерико Гизольфо все-таки нашел сговорчивого капитана. Им оказался некий Доменико Монтальдо. Это был громогласный здоровяк в богатых и красочных одеждах с румянцем во всю щеку, большой любитель вина и интересных историй. А уж за этим добром Федерико в кошелек не лазил. Он убалтывал капитана Монтальдо полдня, пока тот все же не купился на обаяние портового прощелыги. Его «подвиг» стоил Ивашке двух золотых — переговоры, ясное дело, проходили в портовой таверне, но итог получился просто замечательный.

Пока судно Доменико Монтальдо грузилось (он был не только его хозяином, но и купцом), Федерико Гизольдо таскал Ивашку и Андрейку по Кафе, показывая достопримечательности города-крепости. Чаще всего это были почему-то таверны, и ни одну из них хитрец Федерико не обошел своим вниманием. Вино, которое он заказывал за счет Ивашки, было великолепным — ведь Федерико был свой, местный, поэтому ему подавали без обмана, — и под конец таких прогулок у юнцов, непривычных к обильным возлияниям, начинало шуметь в голове и двоиться в глазах от выпитого «за компанию».

А в Кафе было на что посмотреть. Первым делом Федерико не без гордости показал киевлянам городские ворота. Они поражали своей мощью и красотой. Все ворота были из мореного дуба, резные, окованные железом и ярко начищенной медью.

Оказалось, что крепость у стен, мимо которой проехал караван Гвидо Фабриано, — замок святого Константина. А ворота носили имя покровителя генуэзцев Георгия Победоносца. Еще одни ворота (их называли «Двенадцать апостолов») служили въездом в Кафу со стороны холма Святого Ильи-пророка. Вблизи армянской церкви Святых Архангелов находились ворота «Каиадор», а те, что были на набережной, носили название «Вонитика». Был еще один выход из Кафы, но осмотреть его у Ивашки и Андрейки не хватило сил. Он вел к церкви Святого Феодора, находившейся за крепостной стеной.

В отличие от Киева, Кафа не имела площадей, а многочисленные улочки были узкими и извилистыми. Город делился на «борги» — кварталы. Сколько их было в Кафе, не знал даже Федерико Гизольдо. Сам город состоял из двух укрепленных частей — внутренней и внешней. Внутренняя часть — главный квартал города — была сильно укреплена. В ее пределах находились казенные здания, контора для проверки весов и взыскания пошлин, а также склады и магазины особо ценных товаров (драгоценных металлов и камней, мехов, шелковых тканей и прочего).

На берегу бухты стоял консульский дом с пристроенным к нему зданием суда, площадкой над морем и крытой террасой с балконом. С нее судебный офицер под звуки сигнальной трубы оповещал о консульских постановлениях и судебных приговорах. Главный «борго» был окружен высокими, толстыми стенами, и доступ к нему был возможен только через главные ворота, которые по сигналу особого колокола закрывались при наступлении ночи.

Внешняя часть Кафы занимала большую территорию, окруженную второй линией укреплений, простиравшейся вдоль всего побережья до замка Святого Константина и оттуда к югу, до высокой горы, в районе которой находился карантин. Эта часть города делилась на множество тесных кварталов и была густо населена. Среди этих кварталов выделялись своей оживленностью несколько улиц, представлявших собой рынок Кафы. Там продавались преимущественно местные продукты: мясо, рыба, овощи и фрукты. Дальше были размещены караван-сараи, заезжие дворы (в одном из них поселились Ивашко и Андрейко), зерновые склады и большие, огороженные глухими стенами дворы, где продавали невольников.

К внешней части Кафы примыкали несколько слободок. В этих незащищенных от неприятеля предместьях высились главы церквей Святого Георгия, Анны Пророчицы, Воскресения Господня, Святого Феодора и нескольких других. Там же находились большие городские цистерны для воды, несколько караван-сараев, публичные дома и таверны, скотопрогонные дворы, склады сена, древесного угля и дров. Все это хозяйство находилось в ведении кавалери — полицмейстера, под командованием которого была и сотня стражников-аргузиев.

Андрейко восхищался роскошными зданиями в центральном «борго». Таких великолепных строений видеть ему еще не доводилось. А столько разнообразных товаров привозили купеческие караваны в Кафу! Русские меха, кожи, холсты, воск, оружие, пряности, краски разные, шелковые ткани и драгоценные камни из далеких восточных стран… Большим спросом у заезжих купцов пользовались и местные товары: соль, соленая рыба, икра, зерно, невыделанные шкуры. На пристанях шла работа даже по ночам, при свете факелов.

Но вникнуть более обстоятельно в жизнь Кафы любезный Федерико Гизольдо молодым киевлянам не дал. До отъезда Ивашки и Андрейки он хотел выжать ситуацию по максимуму. Дав им возможность весьма поверхностно ознакомиться с Кафой, Федерико привел их в главную «достопримечательность» Кафы — портовую таверну, откуда они вырвались лишь на четвертые сутки, когда наступила пора отплытия. Конечно, Ивашко и Андрейко ночевали на заезжем дворе, где им предложили вполне приличную комнату, но едва из-за горизонта показывался краешек солнца, всегда бодрый и веселый Федерико Гизольдо уже стучался в дверь.

— Синьоры, синьоры, пора вставать! — тормошил он сонных киевлян. — «Balestra» ранним клиентам предоставляет большую скидку!

«Balestra», что в переводе означало «Арбалет», было название главной портовой таверны, которая всегда полнилась народом.

— Пошел к дьяволу! — отмахивался Ивашко, который очень не любил подниматься ни свет ни заря, тем более с тяжелой похмельной головой.

Тогда Федерико начинал беззлобно ругаться на всех известных ему языках. Ивашко общался с ним исключительно по латыни, потому что русским языком ушлый генуэзец владел неважно (за исключением бранных слов). Приходилось вставать и снова тащиться в таверну, откуда они вчера ушли около полуночи, когда ночная стража начала грозно предупреждать: «La signora, è tempo di riposare!»[45] Но уже спустя час душевное равновесие устанавливалось на отметке «ясно», и завтрак плавно переходил в обед, который заканчивался небольшим променадом по берегу, а затем все трое снова садились за столы, чтобы выслушать очередную историю от Федерико Гизольдо, на которые он был большой мастак.

Но вот наконец наступил день, когда капитан Доменико Монтальдо своим могучим басом провозгласил:

— Отдать концы!

Тяжело нагруженное судно медленно отчалило и направилось в открытое море. Ивашко и Андрейко стояли у борта, а с берега им что-то кричал и махал на прощание Федерико, который едва держался на ногах, — во время прощального застолья он выпил за троих, сокрушаясь, что лафа так быстро закончилась и ему опять нужно искать доверчивых простаков, которые кормили бы его и поили вином за свой счет.

Грозные стены Кафы постепенно уплывали за корму, и вскоре пошли одни лишь пустынные холмы Крыма, покрытые ранней осенней позолотой. На душе у Андрейки было и радостно, что они вышли в море, и тревожно — как оно будет дальше? Такие же чувства испытывал и Ивашко Немирич. В этот момент он с огромным удовольствием лег бы на скамью для экзекуций, чтобы мать отходила его как следует березовой хворостиной, только б остаться дома. Далекая Франция страшила его своей неизвестностью, ведь, в отличие от Андрейки, его мало интересовали рассказы учителя Шарля Тюлье о своей родине.

Но вот на море пал туман, и берег затянуло кисейной дымкой. За бортом судна тихо плескались волны, несильный ветер туго натягивал парус, негромко переговаривались матросы, с тревогой поглядывая на небо, которое едва просматривалось, — лишь бы не начался шторм, отличающийся в Черном море особой свирепостью, а Андрейке Нечаю вдруг показалось, что он спит и видит чудесный сон.

До него только сейчас дошло, что он совершенно свободен и волен поступать так, как ему заблагорассудится. Воля! Андрейко глубоко втянул в себя солоноватый морской воздух и счастливо рассмеялся.

Глава 13. Франсуа Вийон

Таверна «Посох пилигрима» была гораздо просторнее, чем многие другие парижские заведения подобного рода. Этому поспособствовало нашествие пилигримов примерно лет двести назад. Неизвестно, по каким причинам они облюбовали именно ее, и прежнему хозяину пришлось перестроить таверну. Она стала не только больше по площади, но и потолки у нее были выше общепринятого стандарта, потому как пилигримы набивались в таверну словно сельди в бочку, и становилось трудно дышать, особенно по вечерам, когда зажигались жировые светильники.

Таверна пользовалась не только большой известностью в кругах школяров, но была даже знаменита. Она олицетворяла собой студенческие вольности. Такой статус таверна приобрела в годы правления Людовика Святого.

Употребляя точное выражение старинного историка, школяры «нашли в таверне “Посох пилигрима” вино превосходным, но предъявленный им счет сочли слишком высоким». Отсюда вышло недоразумение. Студиозы побили содержателя таверны, а сбежавшиеся соседи отплатили им тем же. Полагая, что они остались в долгу, школяры на следующий день взяли таверну приступом и разорили окрестные дома, нанося побои всем, кто попадался под руку.

Так как район, в котором находилась таверна, принадлежал одному из монастырей, его приор обратился с жалобой к королеве Бланке, управлявшей в то время за малолетнего короля Людовика Святого. Королева дала строгий наказ парижскому прево, и не в меру ретивые полицейские напали на группу ни в чем не повинных школяров, не участвовавших в разгроме таверны, и сильно избили их.

Студиозы составили комитет, который решил предъявить королеве требование об удовлетворении за свершившееся злодеяние. Было сказано, что если в течение шести недель прево и его подопечные не будут наказаны, лекции и остальные академические акты будут приостановлены на шесть лет. Прошло полгода, королева проигнорировала требование, и университет фактически распался. Начались массовые переселения студиозов и преподавателей в Орлеан, Анжер, Оксфорд, Кембридж и другие города.

Однако упрямые школяры не сдались. Они перенесли дело в Рим, и здесь нашли сильную поддержку. Была издана булла папы римского Григория IX, которую позже назвали «Великой хартией» Парижского университета. В ней говорилось, что магистры и студиозы, оставившие Париж после причиненных им телесных повреждений, преследовали не эгоистический, а общий интерес, поэтому король обязан подтвердить старинные привилегии Сорбонны и наказать тех, кто действовал против школяров насильственно. Дело наконец уладилось, захиревший Парижский университет снова приобрел свой прежний блеск, а таверна «Посох пилигрима» на некоторое время стала почти храмом школяров.

Но по мере развития Парижа и самой Сорбонны появилось много других таверн, поближе к университету, в которых столовались студиозы, и «Посох пилигрима» несколько утратил свой священный ореол. Теперь в ней собирались в основном простой работный люд и небогатые дворяне, которым требовалось пошептаться о своих тайных делах.

Особенно многолюдно было по вечерам. Жиль и Гийо едва нашли свободные места. Долго ждать гарсона не пришлось, и вскоре они наливались весьма недурным вином и закусывали превосходными жареными колбасками, которые подавали только в «Посохе пилигрима». Правда, Гийо посоветовал Жилю не сильно раскошеливаться, при этом многозначительно подмигнул: мол, терпение, мессир, терпение…

Гаскойн тоже получил порцию колбасок — Гийо любил побаловать своего верного друга, особенно за чужой счет, и, лежа под столом, у ног хозяина, обстоятельно и не спеша лакомился ароматным деликатесом.

Утолив жажду и немного подкрепившись, Гийо сказал Жилю:

— Я сейчас…

И куда-то исчез. А когда появился возле стола, на свободное место возле камина, в котором поспевало жаркое, встал упитанный господин небольшого роста с плешью на полголовы. Это был хозяин (или управляющий) таверны Берто Лотарингец.

— Господа! Прошу внимания! — громогласно провозгласил он, для убедительности постучав колотушкой в медный тазик.

Шум в таверне постепенно затих, и взгляды присутствующих обратились на краснощекую физиономию Берто.

— Хочу представить вам умнейшего пса по кличке Гаскойн, обученного разным штукам, а также его хозяина мсье Гийо, который утверждает, что этот пес, умей он говорить, мог бы поучаствовать в диспуте со школяром Сорбонны. Поприветствуйте Гаскойна!

Раздались приветственные крики и свист. Гийо, напустив на себя важный вид, вывел Гаскойна к камину, и началось представление. Пес и впрямь показывал разные чудеса. Он даже умел считать. Для этого Гийо раскладывал на полу десять куриных ножек, и Гаскойн брал именно ту, что заказывали клиенты Берто Лотарингца. Пес прыгал сквозь обруч, который мигом смастерил гарсон из тонкой древесной ветки, ходил на задних лапах, лаял заданное количество раз, держал на голове блюдо с фруктами… Когда представление закончилось, раздался дружный рев одобрения, и кто-то пустил шляпу по кругу.

Получив свой «гонорар» за выступление (денег было немного, в основном мелочь), Гийо не ушел с импровизированной сцены. Он жестом попросил тишины и громко, не без патетики, воскликнул:

— А теперь, господа, вы услышите музыку и песни выдающегося музыканта Парижа и его окрестностей мсье Жиля!

Жиль едва не сполз под стол. Ах, Гийо, ах, сукин сын! Кто его за язык тянул! Жиль, конечно, рассчитывал, что в течение вечера кое-что сыграет и споет, а иначе зачем он взял с собой лютню? Но ведь на выступление надо настроиться. А этот Пройдоха, чертов болван, взял сразу с места в карьер. Но делать было нечего, таверна взорвалась веселыми, нетерпеливыми возгласами: «Просим, просим! Где менестрель?! Тащи его к камину!» — и Жиль смирился с неизбежным.

Музыка! Что может быть приятней для услады мужчины, когда он навеселе! Ну разве что женщина. То, что завсегдатаи заведения Берто Лотарингца не заметили лютню за спиной Жиля, было вполне объяснимо: света в таверне явно не хватало, к тому же народ был занят праздными разговорами, и никто не следил за входящими в таверну. Иначе его уже давно бы захомутали. Музыканты и певцы в питейных заведениях всегда пользовались большим спросом.

Сокрушенно вздохнув, Жиль вышел на освещенное место и поклонился. Его вежливые манеры понравилась клиентам Берто, и они одобрительно загудели.

— Почтенная публика! Кх, кх!.. — Жиль от волнения прокашлялся. — Чтобы не было в дальнейшем между нами никаких недомолвок, я спою вам о своем жизненном кредо. Если я буду вам нелюб… то гоните меня к чертям собачьим!

— Давай, давай, жги! — развеселился народ в предвкушении веселого представления.

И люди не ошиблись. Жиль давно наметил песню, с которой, если доведется, первый раз выступит перед парижанами, а потому долго не размышлял. Ударив по звонким струнам, он запел:

Я желал бы умереть Не в своей квартире, А за кружкою вина Где-нибудь в трактире. Ангелочки надо мной Забренчат на лире: «Славно этот человек Прожил в грешном мире!..»

Народ начал прихлопывать и притопывать в такт. Видимо, песня им очень понравилась, вот только никто не знал слов, так как она исполнялась впервые. Жиль завелся и играл словно настоящий виртуоз:

…Больно, весело я шел По земным просторам, Кабаки предпочитал Храмам и соборам. И за то в мой смертный час С увлажненным взором — «Со святыми упокой!» — Гряньте дружным хором!

Едва прозвучали последние аккорды, как в таверне разразилась буря. Народ уже был в хорошем подпитии, поэтому в выражениях своего восхищения не стеснялся. Казалось, еще немного, и от гвалта рухнет потолок. Берто Лотарингец, который на тот час отлучился в винный погреб, где разбавлял вино, выскочил оттуда как ошпаренный. Он подумал, что в таверне началась драка.

Несмотря на богоугодное наименование и большую известность среди парижан, «Посох пилигрима» славился еще и буйным характером клиентов, которые могли затеять выяснение отношений, что называется, на пустом месте. Нередко драки переходили в поножовщину, появлялись люди прево, и Берто Лотарингцу приходилось раскошеливаться, чтобы замять дело. Конечно, потом он с драчунов сдирал три шкуры, но хуже всего было то, что приходилось отчитываться перед Хромым Рожаром, который любил, чтобы в его владениях все было чинно и благородно.

Жиль пел почти час, пока совсем не выдохся. Веселье в таверне било ключом, а вино полилось в три ручья. Берто Лотарингец только потирал свои пухлые руки в полном довольстве: сегодня выручка будет минимум вдвое больше! Когда Жиль закончил свои музыкально-певческие упражнения и собрал «дань» (нужно сказать, что денег ему отсыпали немного, а больше приглашали за стол, чтобы он составил компанию) и вернулся на свое место, к нему подошел Берто и сказал:

— Мсье, я так понимаю, вы школяр?

— Да, — ответил Жиль, который одновременно чувствовал и усталость, и душевный подъем.

— А как насчет того, чтобы время от времени приходить в мою таверну и веселить публику? — тут он заметил жест молодого человека (тот просто сменил позу и как бы отмахнулся) и истолковал его по-своему: — Да-да, я понимаю, — торопливо продолжил Берто, — времени у вас, конечно, маловато. Учиться в Сорбонне нелегко. Но, я думаю, вам удастся выкроить часок-другой, чтобы вечером посетить «Посох пилигрима». И поверьте, об этом вы не пожалеете. Жакен! — позвал он гарсона, и тот принес объемистый сверток. — Это вам, месье. Думаю, что бутылка доброго вина и окорок будут достойным вознаграждением за ваше искусство. Вы были великолепны!

Смущенный Жиль потупился и пробормотал слова благодарности. Но Берто не отходил от стола; он ждал согласия. Тогда ситуацию взял в свои руки Гийо.

— Мы согласны! — провозгласил он торжественно. — Не правда ли, хозяин? Видите ли, мсье Берто, творческие люди очень стеснительны, а мой господин и того больше. Так что будем считать, что дело в шляпе.

Берто Лотарингец просиял.

— Сегодня ваш ужин за счет заведения, — сказал он и широко улыбнулся, показав свои зубы, крупные и желтые, как у старой лошади. — Позвольте откланяться, мсье…

Хозяин таверны ушел, а Гийо довольно хохотнул и сказал:

— Итак, мы решили главную проблему всех бедных парижан, а в особенности школяров — пропитание. Деньги у нас скоро кончатся, от вашего папаши посылок ждать не приходится, так что нужно самим как-то крутиться. Берто, конечно, себе на уме, но он человек слова. Поэтому голод нам не грозит, и это замечательно. Когда я голоден, то мысли мои путаются и ноги не хотят ходить. А ежели вина нет, то я и вовсе зверею. Древние говорили: «In vino veritas» — истина в вине. И должен вам сказать, наши предки были очень неглупыми людьми. Всего лишь один кубок доброго бордоского возносит меня под небеса. А когда я выпью второй, то становлюсь философом почище Фомы Аквинского. Мир раскрывает передо мной все свои тайны, и только лень препятствует тому, чтобы я изложил их на пергаменте. Да-да, именно на пергаменте! Ибо никакая бумага — даже сарацинская, самая наилучшая, — не может претендовать на то, чтобы быть сокровищницей моих откровений…

Он болтал бы и дальше, но тут раздался чей-то голос:

— Господа, вы не возражаете, если я составлю вам компанию?

Жиль оглянулся и в невысоком молодом человеке с длинными вьющимися волосами, которые выбивались из-под берета, украшенного птичьим пером, узнал Франсуа де Монкорбье, который исполнял роль аббата во время его посвящения в студенты Сорбонны.

— Ни в коей мере! — воскликнул Жиль и заулыбался. — Присаживайтесь, прошу.

Франсуа де Монкорбье поступил в Сорбонну в 1444 году, причем совсем юным; к тому времени ему исполнилось всего тринадцать лет. После посвящения Жиль не встречался с ним. Он лишь узнал, что в университете Франсуа числится под фамилией Вийон[46], но предпочитает, чтобы его называли де Монкорбье. Фамилия Вийон принадлежала родственнику Франсуа, капеллану церкви Святого Бенедикта, который усыновил его, заменив рано умершего отца.

Самого Жиля с той поры, как его провезли по улицам Парижа верхом на осле, школяры стали называть Флинтом — Кремнем. Поэтому он нимало не удивился, когда Франсуа Вийон сказал:

— Благодарю вас, мсье Флинт.

Жиль мигнул, и Гийо тут же подозвал Жакена, который принес еще одну бутылку и кружку для Вийона. После этого Пройдоха наполнил кружки, и Жиль поднял свою со словами:

— Ваше здоровье, мсье!

Все трое дружно выпили, и Гийо сразу же начал набивать свой бездонный желудок. Жилю есть не хотелось; он плеснул себе и Франсуа Вийону еще немного вина и только в этот момент ощутил, как огромное напряжение, которое он испытывал во время своего выступления, начало постепенно покидать его, принося большое облегчение. Вийон пил вместе с Жилем, но его голодный взгляд был прикован к окороку, который благодаря усилиям Гийо таял как снежный ком под жарким весенним солнцем. Глянув на него, Жиль спохватился.

— Угощайтесь, мсье Вийон, — сказал он и пнул под столом ногу Гийо, да так сильно, что тот едва не подавился.

— Ох! Мессир!.. — охнув от боли, с укоризной воскликнул Пройдоха и быстро глотнул вина, чтобы протолкнуть застрявший в горле кусок тренчера.

— Хватит жрать, болван! — тихо процедил сквозь зубы Жиль.

Гийо глянул на Франсуа Вийона (тот не стал дожидаться повторного приглашения, а быстро отрезал себе приличный ломоть мяса и начал жадно есть) и все понял. Любой уважающий себя и общество школяр или магистр с удовольствием и без всяких церемоний выпьет предложенное товарищами вино, но никогда не дотронется до закуски, пока его не пригласят. А Жиль об этом забыл, хотя ему было хорошо известно, что сытым школяр бывает только в мечтах.

Когда от жаркого остались одни кости, Франсуа Вийон вытер жирные руки о свои штаны, отхлебнул из кружки несколько глотков вина и сказал, обращаясь к Жилю:

— Сердечно благодарю за вашу доброту. Но подсел я к вам не потому, что был голоден как пес, промышляющий возле Монфокона. (Хотя и это имело место, сознаюсь честно.) Меня поразила ваша музыка, мсье Флинт. Многие песни и мелодии я до сих пор не слышал. Кто их автор?

Жиль смутился и тихо молвил:

— В общем… это… Ну, я…

— Поразительно! — воскликнул Франсуа Вийон. — У вас несомненный талант! Я чертовски рад нашему знакомству! Видите ли, я тоже пробую силы в музыке, но больше в стихосложении. Очень надеюсь услышать ваше мнение по этому поводу. Конечно, не сегодня — уже слишком поздно, но мы найдем время. Вы не возражаете?

— Ни в коем случае! — с жаром ответил Жиль.

Он был польщен вниманием к своей незначительной персоне со стороны Франсуа Вийона. Обычно старшекурсники и магистры относились к новичкам снисходительно, чтобы не сказать больше, и практически не вступали с ними в дружеские отношения. Лишь позже, по окончании Сорбонны, бывшие студиозы становились добрыми друзьями и приятелями, с ностальгией вспоминая за бутылкой вина годы, проведенные в стенах университета.

Они посидели еще немного, наслаждаясь сытостью и выдержанным бордоским. Гийо, пользуясь моментом, попросил у гарсона еще вина, и тот принес, но не в запечатанной красным воском бутылке, а в кувшине. По вкусу оно лишь отдаленно напоминало бордо, но было более хмельным. Наверное, Берто Лотарингец подливал в бочки с вином итальянскую виноградную граппу, которая била по мозгам как боевой молот.

Жиль понял, что пора уходить, — всякая щедрость имеет свои пределы. Осуши они этот кувшин до дна, им пришлось бы идти домой на карачках. Хитроумный Берто был уверен, что неглупые школяры быстро поймут его намек. Действительно, кому улыбается перспектива изгваздаться в нечистотах, которые текли прямо по узким улочкам Парижа? Поэтому и он, и Гийо с Франсуа лишь попробовали «продукт» Берто Лотарингца и покинули таверну, довольно твердо держась на ногах.

Боковым зрением Жиль увидел, как из двери, которая вела в винный погреб, показалась круглая физиономия хозяина таверны. Он скалил зубы и довольно щурился — как кот весной на завалинке. «Сукин сын!» — подумал Жиль, но без злости. Он был благодарен Берто Лотарингцу. А уж как радовался Гийо, прижимая к груди сверток с вином и окороком…

Жиль и Вийон шли рядом и беспечно болтали — им было по пути. Франсуа жил у своего приемного отца, Гийома де Вийона, дом которого располагался неподалеку от Сорбонны, рядом с парижским особняком аббатства Клюни по улице Сен-Жак, но намеревался снять квартиру. А дом господина Бернье, где квартировал Жиль, находился на той же улице, возле монастыря Сен-Матюрен, принадлежащего ордену Святой Троицы. Так что до жилища Франсуа Вийона было рукой подать.

Судя по тонким намекам, у Франсуа Вийона, хоть он и находился на содержании капеллана, проблема с деньгами возникала постоянно, как у любого другого школяра.

— …Черт побери, мне однажды пришлось встать на колени перед ректором, чтобы меня не вышвырнули из Сорбонны! — Франсуа Вийон выругался. — А ведь дело не стоило выеденного яйца. Так что поберегитесь, мсье Жиль, чтобы и вам не выпала горькая участь уронить свою честь. Школяры на разные выдумки горазды, поневоле поплывешь по течению, тем более если компания по нутру.

— А за какие грехи вас хотели турнуть? — полюбопытствовал Жиль.

— На улице Мартруа Сен-Жани, на полдороге от Гревской площади к площади Сен-Жерве, сразу за ратушей, без всякой пользы стоял межевой камень, названный «Чертовой тумбой». И вот в одно прекрасное утро Париж проснулся и узнал, что он исчез. И все бы хорошо, да вот беда: «Чертова тумба» находилась перед особняком, где проживали две респектабельные персоны, известные своим богатством и своими добродетелями: Катрин де ла Брюйер, вдова одного из королевских казначеев, и ее дочь Изабель, вдова распорядителя монетного двора. Изабель предпринимала меры, чтобы выйти замуж и в конечном счете нашла себе удачную партию в лице самого богатого парижского менялы. Ее мамаша, напротив, держала себя в строгости. И вела постоянные тяжбы. Она не пренебрегала ни одним процессом: из-за недвижимости, из-за рент, из-за казавшихся ей оскорбительными слов. А оскорблением ей мнилось любое возражение…

На этих словах Вийон едва не плюхнулся в лужу и удержался на ногах лишь благодаря отменной реакции Жиля.

— Благодарю вас, мой друг, — сказал Вийон и продолжил свое повествование: — Так вот, школяры во главе с вашим покорным слугой втащили камень на гору Святой Женевьевы, прикрепили его там железными обручами, сверху положили еще один камень — продолговатый — и назвали это «изваяние» неприличным словом, имеющим отношение к мужским гениталиям, что вызвало у нас гомерический хохот. Но мы не учли, что «Чертова тумба» служила украшением подъезда особняка госпожи де ла Брюйер — за неимением лучшего. Обычно камнем пользовались как табуретом разного рода болтуны, а клошарам он служил обеденным столом. Эта склочница, владевшая в Париже двумя десятками домов, стала считать этот камень своей собственностью. В глазах всего города ее особняк был «Домом Чертовой тумбы». Когда она увидела свой дом лишившимся того, что было чем-то вроде его вывески, то сильно обозлилась. Она написала жалобу, парижский прево завел дело, а лейтенант по уголовным делам Жан Безон отправил крепких сержантов, и они перенесли «Чертову тумбу» во двор Дворца правосудия, к самому входу в парламент.

Тут Франсуа Вийон заразительно расхохотался. Отсмеявшись, он продолжил:

— После этого стали смеяться не только школяры. Однако еще более заразительный смех охватил парижан, когда перед дверями мадемуазель де Брюйер появилась новая тумба. Ей тоже вскоре дали название — «Весс», что означает, как вам известно, беззвучное испускание внутренних газов. На этом, может быть, все и закончилось бы, не прояви прево чрезмерного рвения. Когда он изъявил желание заключить в тюрьму виновных в проделке, школяры увидели себя у позорного столба. Угроза породила заговор, и однажды школяры, использовав в качестве рычагов строительные стропила, открыли решетку Дворца правосудия, пригрозив убить привратника, который хотел поднять тревогу, и завладели стоявшей во дворе «Чертовой тумбой». А затем направились на правый берег Сены за «Вессом» — новым приобретением мадемуазель Катрин де Брюйер. Оба камня школяры втащили на холм Святой Женевьевы, и в Париже начались веселые деньки…

Франсуа Вийон снова хохотнул. Гийо, который шел позади, совсем не нравился шум, который производили два дворянина, и он с опаской прислушивался и всматривался в неверные тени, таившиеся у стен домов. В любой момент из какой-нибудь подворотни могла выскочить шайка ночных грабителей, и тогда господам будет не до смеха. Ночной Париж исповедовал принцип: «Тише едешь, целее будешь». Безбоязненно привлекать к себе внимание мог разве что воинский отряд.

— На холме Святой Женевьевы наступил нескончаемый праздник… — в голосе Вийона прозвучали мечтательные нотки. — Перед нашими «трофеями» люди плясали всем кварталом. Приходили и из других кварталов полюбоваться на «Чертову тумбу» и на ее отпрыска «Becca». Да что там говорить — устраивались настоящие экскурсии! Вино лилось рекой, и немало парижских девиц лишилось по этому случаю невинности в объятиях школяров. По воскресеньям и праздникам «Чертову тумбу» даже украшали цветами. Именитые горожане, обладавшие достаточным присутствием духа, чтобы отважиться пойти на улицу Мон Сент-Илер, должны были торжественно поклясться, что они с уважением относятся к привилегиям «Becca». Вся эта комедия со временем начала напоминать фронду. И тогда прево Робер д'Эстутвиль рискнул произвести пробу сил. 6 декабря 1452 года он явился со своими сержантами и осадил холм Святой Женевьевы. Школяры заняли оборону в принадлежавшем мэтру Анри Брескье доме, на фасаде которого красовалось изображение святого Стефана, а прево расположил свой командный пункт в двух шагах от них, в доме адвоката Водетара. Сержанты под командованием лейтенанта Жана Безона высвободили «Чертову тумбу» и «Becca», а затем погрузили камни раздора на повозку и увезли. После чего прево отдал приказ о наступлении. Нас сначала хорошенько отлупили, а затем арестовали, предварительно основательно пограбив почти все дома в районе, — сержанты искали бунтовщиков. Потом начались судебные разбирательства, в которых Сорбонна взяла верх. Дело дошло едва не до восстания, но в конечном итоге лейтенанта по уголовным делам Жана Безона уволили со службы за самоуправство, и все закончилось миром. Тем не менее мне пришлось постоять на коленях перед ректором…

Он не успел закончить фразу, потому как из темноты неожиданно появились несколько человек и мигом окружили трех полуночников. Жиль увидел, что они были вооружены, и понял — это грабители. Все дальнейшее происходило как во сне: выхватив шпагу, Жиль безо всяких предисловий нанес удар одному из мазуриков, который держал в руках короткий меч. Луна поднялась уже достаточно высоко, и хотя ее свет не доставал до дна темного колодца, в который превратилась ночная улица, небо все же посветлело, и фигуры грабителей зоркие глаза Жиля различали достаточно отчетливо.

Похоже, мазурики не ожидали такой прыти от трех припозднившихся гуляк. Следующим выпадом Жиль проткнул второго грабителя, а затем к схватке подключился и Вийон, который немного замешкался, будучи во власти воспоминаний. Звон клинков, вопли раненых вмиг разбудили сонную улицу. В окнах зажглись лампы и свечи, и на мостовой стало значительно светлее. Оказалось, что и Вийон неплохо владеет шпагой, и вместе с Жилем они вскоре разбили наголову шайку грабителей, которые бросились бежать, да с такой поразительной прытью, что за ними и на лошади невозможно было угнаться. Что и выяснил Гаскойн, который долго провожал грабителей, кусая их за ноги.

На мостовой валялось трое; все они были ранеными, один из них — тяжело. Тем не менее поверженные грабители не скулили от боли и не просили пощады, а ругались, упоминая всех святых. Представители парижского «дна» не очень надеялись на милость высших сил, поэтому их отношение к вере было весьма прагматичным. Если им сопутствовала удача в разбойных делах, они шли в церковь и ставили свечи, а ежели случался облом, то всю вину за это воры и грабители возлагали на святых и ангела-хранителя, считая их бездельниками. Правда, до откровенного богохульства дело не доходило. За это могли и свои состряпать донос кому следует. А «знакомиться» с инквизицией ни у кого желания не возникало.

— Ходу! — вскричал Гийо, который достал свой нож, но так им и не воспользовался — он боялся выронить сверток с едой и вином, презент от Берто Лотарингца. — Сюда! За мной!

Перспектива встречи с ночной стражей ему совсем не улыбалась (собственно, как и Жилю с Вийоном). Немало в свое время поживший в Париже, Гийо знал, что надеяться на правосудие — самая большая глупость, которая только может взбрести в голову. На улицах столицы Франции царил один закон: чем быстрее ты уберешься с места, где произошла заварушка, тем дольше проживешь. Даже самые большие ревнители дворянской чести предпочитали как можно скорее покинуть место дуэли во избежание судебной тягомотины.

Жиль последовал за Гийо без раздумий. Он уже убедился, что Пройдоха знает Париж достаточно хорошо, хотя первое время и немного путался. Они свернули в узкий переулок и вскоре оказались на улице Ла-Юшетт, служившей началом улицы Сен-Жак. Там Жиль и распрощался с Франсуа Вийоном, договорившись о следующей встрече.

Глава 14. Берберийские пираты

Торговое судно Доменико Монтальдо носило название «Лаура». Как похвалился разговорчивый капитан, он назвал его в честь своей жены. Оно относится к классу каботажных судов, и капитан Монтальдо предпочитал плыть вблизи берега, который нередко скрывала туманная дымка. Это обстоятельство вызывало беспокойство у штурмана, так как терялись ориентиры и приходилось постоянно измерять глубину с помощью лота, чтобы не сесть на камни, коими прибрежные воды Черного моря изобиловали.

Андрейке еще не доводилось видеть такие большие и красивые суда, поэтому он исследовал «Лауру» от носа до кормы с тщательностью кота, который впервые попал в незнакомый для него дом. Боевая башня для арбалетчиков и помост, возвышавшийся над палубой, были открытыми и ограждались резным фальшбортом. На носу тоже находился небольшой помост с перилами. Его предназначение для Андрейки было непонятно, и он решил это выяснить при первой же возможности.

Через прорези на корме была вставлена пара массивных рулевых весел, с которыми управлялись два крепких матроса, а на грузовом люке стояла небольшая разъездная шлюпка. Мачта имела «воронье гнездо» в виде бочки — наблюдательный пост на самой ее верхушке — и несла косой латинский парус, который позволял лавировать при боковом ветре. На парусе был нарисован большой красный крест и что-то написано черной краской. Но непогода размыла надпись, и она еле просматривалась, поэтому Андрейко так и не смог ее прочесть, хотя латынь разумел.

По бокам кормовой надстройки находились решетчатые короба для провианта, чтобы продукты хорошо проветривались и не портились. Там хранился и генуэзский сыр, который очень понравился Андрейке. Он был сладковатый и немного заплесневелый, но капитан и матросы трескали его за милую душу.

Более-менее сносная каюта была только у синьора Монтальдо. Что касается штурмана, второго человека на судне, то он обретался в тесной каморке. Андрейке и Ивашке пришлось ютиться на палубе вместе с командой и арбалетчиками, что их несколько стесняло. Но если с матросами они быстро нашли общий язык, то суровые арбалетчики смотрели на пассажиров свысока и не снисходили до разговоров, отделываясь малозначащими фразами, да и те цедили сквозь зубы.

Видимо, арбалетчики считали себя высшей кастой. Они были наемными, поэтому капитан обращался к ним вежливо и с подчеркнутой официальностью, никогда не повышая на них голоса, в отличие от своих матросов. Члены команды судна называли своего начальника «патроном» и исполняли его приказы с завидной сноровкой. Каждый арбалетчик и матрос имел пластинчатый панцирь — бригантину и шлем. На судне имелись длинные копья, запасные арбалетные болты, щиты и дротики. Судя по всему, все генуэзцы — от стрелка-здоровяка до щуплого и худосочного впередсмотрящего, который постоянно торчал в «вороньем гнезде», — хорошо умели обращаться с оружием. Почему так, Ивашко и Андрейко вскоре узнали от самого Доменико Монтальдо. Он нашел в их лице благодарных слушателей и с утра до вечера заливался соловьем, рассказывая разные морские истории.

— …Плавание в Черном море — чистая благодать, — капитан отхлебнул вина из кубка и поморщился: — Экую дрянь делают в Солдайе! Кислятина. То ли дело генуэзские вина. М-да… Так о чем это я? Ах да, вспомнил. В Средиземном море неподалеку от Туниса есть остров Джерба. Там построили крепость берберийские пираты. Их суда приходят на Джербу в основном на зимовку. Остров прекрасно защищен рифами, мелями, а изменчивые ветры и неожиданные отливы, с которыми пираты хорошо знакомы, сделали остров неприступной крепостью. Коренные жители острова занимаются контрабандой и производят великолепные шерстяные ткани. Власти Джербы относятся к пиратам весьма дружелюбно, поскольку они платят таможенные сборы и пошлины и одаривают правителей острова дорогими подарками. А еще берберийцы ведут с островитянами выгодную торговлю, продавая награбленные морским разбоем товары за бесценок. Эй, Паоло! — позвал он юнгу — шустрого, как белка, черноглазого кудрявого мальчика, для которого забраться в «воронье гнездо», чтобы передать обед впередсмотрящему, было сущей забавой. — Принеси из моей каюты баклагу с вином! А то от этой дряни у меня изжога.

Он выплеснул остатки вина за борт, а Ивашко и Андрейко свое вино допили. Оно не казалось им дрянным; наоборот, хорошо утоляло жажду, ведь день выдался жарким, а над их головами не было даже тента. Капитан «Лауры» и его пассажиры сидели на помосте, который возвышался над верхней палубой судна. Англичане называли его форкастель, или бак.

Вскоре Паоло принес баклагу, наполнил кубки густым красным вином, и Андрейко убедился, что оно и впрямь не чета крымскому. У генуэзского вина и аромат был другой, а уж вкус и вовсе оказался божественным.

— Бывал я там… по торговым делам, — продолжал свое повествование Доменико Монтальдо. — Торговля с Джербой очень выгодна, но чертовски опасна. Возле острова часто дуют штормовые ветры, да и пираты шалят. Правда, тех, кто постоянно торгует с Джербой, — это в основном александрийские, турецкие и тунисские купцы — согласно договоренности с султаном (его зовут Осман), они не трогают. На острове разбиты обширные плантации финиковых пальм, есть виноградники, оливковые рощи и сады с другими плодовыми деревьями. Земли там плохие, поэтому жители Джербы лишь с большими трудами получают скудный урожай ячменя. По этой причине здесь возникает постоянная нехватка зерна. Кроме того, на острове выращивают сорго, чечевицу, бобы, нут и разные овощи. Я привозил на Джербу крымскую пшеницу, и она уходила нарасхват, хотя цена на нее была совсем небожеской. Дорого там и мясо. Кроме пиратской крепости на острове есть хорошо укрепленный замок, построенный на берегу моря, где живет синьор, правитель Джербы, и его семья. Рядом с замком находится большое поселение, где обычно размещаются иностранные купцы: мавры, турки и христиане. Раз в неделю в поселении бывает базар. Он похож на ярмарку, потому что там собираются все жители острова. Также туда приходят сарацины с материка, приводя свой скот и привозя в большом количестве шерсть…

Неожиданный порыв ветра заставил парус судна оглушительно хлопнуть, и капитан бросил тревожный взгляд на штурмана, которого звали синьор Джакомо. Тот как раз вместе с напарником-матросом измерял лагом скорость «Лауры». Лаг представлял собой доску треугольной формы с привязанной к ней тонкой веревкой и грузом. На веревке на одинаковом расстоянии друг от друга были навязаны узлы. Синьор Джакомо выбросил лаг за корму и считал количество узлов, ушедших за борт в определенный промежуток времени. Досчитав до тридцати, штурман, словно почувствовав состояние Доменико Монтальдо, обернулся и успокаивающе сказал:

— Все нормально, синьор капитан. Скорость судна увеличилась, но шторма не будет. Ветер немного усилился, но по-прежнему дует в сторону берега, и пока никаких изменений не предвидится. Думаю, что мы покинем Черное море без приключений.

— Твои бы слова да святому Николаусу[47] в уши, — ворчливо заметил Доменико Монтальдо.

Он немного помолчал, видимо собираясь с мыслями, а потом вернулся к волновавшей его теме:

— Должен вам сказать, синьоры, два раза я посещал Джебру вполне удачно, с большой прибылью. А вот третий раз… — капитан даже побледнел от неприятных воспоминаний. — Пираты перехватили «Лауру», когда остров уже был виден невооруженным глазом. Уж не знаю, какая вожжа им под хвост попала, ведь купеческие суда, которые шли под флагом султана Египта (мне пришлось прицепить эту тряпку во избежание неприятностей в пути), берберийские пираты обычно не трогали. Я подозреваю, что это «постарались» турецкие купцы. Видимо, они посчитали, что я перебежал им дорогу в торговле зерном с Джеброй, и решили избавиться от конкурента. В общем, как бы там ни было, а схватка вышла очень жестокой. Я потерял половину команды. А уж сколько денег мне пришлось выплатить семьям погибших арбалетчиков… — он тяжело вздохнул. — Но что поделаешь? Уговор есть уговор. Дал слово — держи…

Речь капитана прервал впередсмотрящий. Он прокричал что-то неразборчивое, и Доменико Монтальдо подскочил на месте как ужаленный.

— Синьоры, я должен вас оставить… на некоторое время.

— Что-то случилось? — встревоженно спросил Ивашко.

Разговоры с капитаном вел юный Немирич. Что касается Андрейки, то он больше помалкивал, но речи Доменико Монтальдо впитывал как губка.

— Пока ничего серьезного, — с наигранной бодростью ответил капитан. — Навстречу нам идет какой-то корабль. Скорее всего, это «купец», — он постарался, чтобы последняя фраза прозвучала веско, но в его трубный глас прорвались нотки сомнения и даже страха.

Капитан поспешил на нос судна, чтобы присоединиться к штурману, который стоял на помосте с перилами и смотрел вдаль через толстую бронзовую трубу. Какое-то время они наблюдали за приближающимся судном, а затем Андрейке почудилось, что он услышал дружный вздох облегчения. Доменико Монтальдо вернулся к столу, наполнил кубок и выпил его одним духом.

— Уф! — с удовлетворением вздохнул капитан и вытер рукавом мокрый от вина подбородок. — На встречном курсе венецианский неф. Я даже знаю, кто его капитан — Джано Фрегосо. У него отличная посудина, новой постройки, — в голосе Монтальдо послышалась зависть. — Кстати, берберийцы тоже большие мастера по части судостроения. Их суда крепкие и быстрые, как гончие псы. Корпус они делают из очень прочного акациевого дерева, которое не гниет в воде, доски обшивки облагорожены великолепной резьбой и ярко раскрашены. А уж корма выглядит настоящей сказкой! Она указывает, из каких краев ее нахуда — капитан. Но главное: вместо металлических гвоздей при строительстве судов применяют деревянные шипы, — капитан хохотнул. — Берберийцы, видите ли, считают, что в Море Мрака[48] находится магнитная гора Гиверс, которая притягивает корабли. Да и вообще, есть такие места в морях и океанах, где дно — огромный магнит, вытягивающий из кораблей все металлические части. Дикари, как есть дикари…

Плавание по Черному морю получилось вполне приятным. Шторма проходили стороной, только раз «Лауру» зацепила краем темно-серая грозовая туча и пролилась сильным дождем, но он быстро закончился. Возле судна постоянно держались дельфины, и Андрейко часами стоял у борта, с восхищением наблюдая за огромными рыбинами (они были крупнее осетров!), которые устраивали потрясающие игрища. Казалось, что у дельфинов праздник и они устроили бесконечный хоровод с танцами. Капитану Монтальдо забавы дельфинов, похоже, доставляли особое удовольствие. Однажды он объяснил почему:

— Может, вы не знаете, синьор Андреа, но дельфины являются покровителями моряков. А еще они предупреждают о надвигающемся шторме. Как только дельфины ушли с поверхности в глубину, спускай парус и вяжи снасти покрепче. Эта примета еще никогда не подводила. Поэтому я радуюсь, что дельфины сопровождают нас поверху.

— Мне кажется, что они очень умные, — сказал Андрейко. — Я как-то позвал дельфина, и он подплыл к борту!

— А как им не быть умными, если это люди в рыбьем обличье.

— Люди?! Не может быть!

— Еще как может! Все это случилось очень давно, когда на земле правили старые боги. Среди них был и Дионис — бог вина и развлечений. Однажды его взяли в плен морские разбойники, приняв за обычного смертного юношу. Они хотели продать Диониса в рабство за высокую цену. Разбойники отвели его на корабль и попытались заковать в цепи, но оковы спадали с рук и ног Диониса. Потом по палубе заструилось вино, а мачты корабля покрылись плющом и виноградными лозами. Поняв, что они имеют дело с богом, разбойники испугались его гнева и бросились в море. Но Дионис не дал им утонуть и превратил в дельфинов.

— Чудно…

— Да, много разных чудес на белом свете. Рассказывают, что дельфины даже спасают тонущих моряков. Правда это или сказки, не знаю.

Оказалось, что Средиземное море состоит из множества морей: Балеарского, Лигурийского, Тирренского, Адриатического, Ионического, Эгейского, Критского, Ливийского, Кипрского, Левантийского и моря Альборан. В этом вопросе любознательного Андрейку просветил немногословный штурман, синьор Джироламо. Юный Нечай с большим интересом наблюдал, как он управляется с разными хитрыми штуковинами, определяя курс корабля. Когда «Лаура» вышла в Средиземное море, то удалилась от берега. Капитан объяснил, что на побережье много небольших бухт, где таятся пираты. Они только и ждут, когда купеческое судно появится на горизонте.

Особенно заинтриговал Андрейку «посох Иакова». Он состоял из двух реек. Перпендикулярно к длинной рейке была прикреплена поперечная — подвижная. На длинной рейке были нанесены деления. «Посохом Иакова» штурман измерял высоту звезд над горизонтом, чтобы определить какую-то широту. Для этого синьор Джироламо располагал длинную рейку одним концом у глаза, а короткую передвигал так, чтобы она одним своим концом коснулась звезды, а другим — линии горизонта. Андрейко попытался более подробно узнать, что такое широта и зачем штурман проделывает разные манипуляции с «посохом Иакова», но тот лишь буркнул в ответ нечто невразумительное и удалился.

А еще Андрейку позабавили суеверия капитана и матросов судна. Дед Кузьма учил внука не обращать особого внимания на разные поверья. «Мужики, чай, не бабы, — говорил он сурово. — Это они всего опасаются и пытаются отвести беду (часто мнимую) разными ухищрениями. От нечистого все равно не спасешься, ежели он надумает человеку сделать зло. Будешь шарахаться в сторону от каждой приметы или дурного знака — с места не сдвинешься. Делай свое дело, и будь, что будет».

Оказалось, что на «Лауре» и чихнуть не позволялось запросто. При отплытии нельзя было чихать на левом борту, потому как это признак предстоящего кораблекрушения. Из-за этого приходилось бегать на другой борт — чих на правом борту предвещал удачу в плавании. А еще на судне нельзя было свистеть, потому что мог подняться сильный ветер и начаться шторм. На свист имел право только штурман — с помощью специального «заговоренного» свистка. Когда на море устанавливался полный штиль, синьор Джироламо, повернувшись в сторону кормы, высвистывал несколько мелодичных трелей. Как объяснил Андрейке кто-то из матросов, количеством посвистов заказывались сила ветра, его продолжительность и направление.

Но, что самое интересное, свисток и впрямь был чудодейственным! По крайней мере так решил Андрейко. Спустя какое-то время после художественного свиста в исполнении штурмана начинал дуть ветер, притом строго по курсу судна, со стороны кормы. Капитан Монтальдо возносил благодарственную молитву (уж неизвестно, кому именно; наверное, святому Николаусу) и с торжественным видом выливал в море кубок вина. Так он ублажал морские божества. А их, судя по его рассказам, было чересчур много.

Здесь были и чудовищный змей Левиафан, и Кракен (правда, он обитал в северных морях), и русалки (оказывается, они водились не только в Днепре и озерах), и прочие неведомые страшилища, которые только и ждут встречи с кораблем, чтобы утащить его на дно. Кроме этого был еще и «Летучий голландец». Этот корабль Господь обрек на вечные скитания за грехи своего капитана. Даже в полный штиль «Летучий голландец» мчался под всеми парусами на большой скорости. Встреча с экипажем призрачного корабля, состоящего сплошь из скелетов, очень опасна. Любое судно, повстречавшее на своем пути «Летучего голландца», обречено. В лучшем случае оно сядет на мель, и экипаж может охватить временное безумие. А в худшем…

На этом месте своего повествования Доменико Монтальдо многозначительно умолк, перекрестился и схватился за кубок с вином. Он был большим любителем этого напитка и постоянно угощал молодых людей, которые к вечеру начинали нетвердо держаться на ногах. Но отказываться от угощения было неприлично, и Андрейко стоически терпел это надругательство над своими принципами — он не сильно был падок на спиртное, потому как дед Кузьма относился к разным горячительным напиткам неодобрительно и употреблял их лишь по церковным праздникам.

Что касается Ивашки, то он пил вино с удовольствием и много. У Немиричей в погребе всегда стояли бочки с пивом и вином. Юный Ивашка посещал погреб тайком, потому как ему позволяли выпить лишь за праздничным столом, и то немного, притом кислого крымского, которое способно утолить только жажду и от него нельзя захмелеть. А Ивашка в погребе нацеживал в личную фляжку дорогого заморского вина и потом сибаритничал где-нибудь в саду, под кустом, — в холодке…

Приключение случилось, когда судно капитана Доменико Монтальдо пересекло Ионическое море (конечно, это был риск, но вполне оправданный) и приблизилось к входу в Мессинский пролив. Стояло превосходное утро, свежий ветер подгонял «Лауру», словно всадник свою лошадь шпорами, и тяжелое неповоротливое судно, казалось, взбрыкнуло и понеслось по мелкой волне с гораздо большей скоростью, чем обычно. Капитан благодушествовал, Ивашко и Андрейко отдыхали после сытного завтрака, нежась под ласковыми лучами утреннего солнца, а изрядно уставший от многочасовых бдений впередсмотрящий (который, кстати, обязан был смотреть не только прямо по курсу судна, но и по сторонам, а также в направлении кормы) и вовсе прикорнул. И не будь штурмана, синьора Джироламо, у которого чутье на опасность было, как у доброй охотничьей собаки на дичь, путь юных киевлян мог закончиться не в Париже, а на невольничьем рынке в Джебре.

Две небольшие, но шустрые пиратские посудины выскочили из-за скалистого островка как нечистый из ларца. Их туго натянутые косые паруса ловили малейшее дуновение ветра, и они мчались, словно борзые. Синьора Джироламо обеспокоил этот островок, едва «Лаура» оказалась вблизи него. Будучи в хорошем подпитии, Доменико Монтальдо сообщил Ивашке и Андрейке по большому секрету, что в прежней жизни угрюмый молчун Джироламо был морским разбойником, но затем, женившись, остепенился и уже более семи лет ходит в помощниках капитана торгового судна.

Синьор Джироламо пристально вглядывался в тень, которую отбрасывали высокие скалы островка. Ему казалось, что там происходит какое-то шевеление. И едва пиратские суда показали из-за острова свои острые хищные носы, он закричал:

— Тревога! Пираты! К оружию!

«Лаура» мигом стала напоминать разворошенный муравейник. Но это не была паника. Просто члены команды и арбалетчики торопились побыстрее надеть на себя воинское облачение и занимали исходные позиции для отражения предстоящего абордажа. А что он будет, сомнений ни у кого не возникало — конечно же пузатая неповоротливая «Лаура» ни в коей мере не могла соревноваться по скорости с пиратскими дау[49].

Едва пиратские суда приблизились, принялись за дело арбалетчики. Ими можно было залюбоваться — так быстро и слаженно они производили все необходимые действия. Арбалеты у них были простыми, со «стременем», поэтому тетиву натягивали руками, что получалось значительно быстрее, нежели у арбалета с воротом. Стреляли наемники очень точно, и пираты в этом вскоре убедились. Но и они не замедлили с ответом — рой стрел обрушился на палубу «Лауры». Конечно, целиться из лука при бортовой качке было весьма сложно, и большинство стрел ушло мимо цели, однако несколько матросов были легко ранены. Что касается арбалетчиков, то им стрелы не нанесли никакого вреда, потому что они прятались за павезами — большими, почти в рост человека, щитами.

Обстрел друг друга продолжался недолго. Дау взяли генуэзцев в клещи, борта суден столкнулись, в воздухе зазмеились веревки с крюками на конце, и спустя небольшой промежуток времени пиратские суда и «Лаура» составили одно целое. На палубу торгового корабля с дикими воплями посыпались пестро одетые, а чаще оголенные до пояса берберийские пираты. Их вооружение было таким же пестрым и разнообразным, как и одежда: копья, дубины, длинные кривые ножи, боевые топоры на длинных рукоятях и очень опасные в бою скимитары[50].

Оставив арбалеты, наемники схватились за свои фальшионы[51], и началась дикая сеча, в которой никто никому не давал пощады. Генуэзцы понимали, что в случае поражения их ждет смерть, — дикие берберийцы обычно не брали пленников, когда команда судна-жертвы оказывала сопротивление, — поэтому дрались отчаянно и весьма искусно. Гордый капитан Монтальдо даже в мыслях не держал сдаться на милость злобных варваров. Собственно говоря, как и его команда. Лучше почетная смерть в бою, чем ходить в кандалах невольника.

На капитана навалились сразу несколько пиратов, и он ворочался среди них, как огромный медведь среди шавок. Его противники не имели защитного снаряжения, поэтому почти каждый взмах меча Монтальдо, закованного в латы, достигал цели, после чего раздавался дикий вопль раненого или последний вскрик сраженного пирата. Тем не менее берберийцев было слишком много, и Доменико Монтальдо могли просто задавить под кучей тел.

Андрейко больше думал, как защитить Ивашку, поэтому прикрывал его своим телом возле капитанской каюты и не вступал в бой. Похоже, у берберийских пиратов было звериное чутье на жертву. Видимо, они сразу поняли, что двое юнцов — пассажиры генуэзца, и не трогали их, тем более что киевляне не выказывали никакого намерения вступить в схватку. У Андрейки даже руки чесались кинуться генуэзцам на помощь, но его сдерживал скулящий от ужаса Немирич — Ивашко вспомнил все ужасы недавнего плена и совсем потерял способность здраво мыслить.

Но когда Андрейко заметил, что берберийские пираты вот-вот одолеют храброго добряка Монтальдо, с которым и он, и Ивашко успели сдружиться, юный Нечай не выдержал. Он бросился в кучу малу как барс, нанося свирепые разящие удары дедовой саблей. Андрейко сильно рисковал, ведь на нем не было панциря и каждый его неверный шаг мог обернуться тяжелым ранением или смертью. Но не зря дед Кузьма учил Андрейку владеть оружием с младых ногтей. Пираты были гибкими и быстрыми, но юный Нечай действовал еще быстрее. Его татарская сабля разила не хуже скимитара, и спустя какое-то время капитан Монтальдо смог свободно вздохнуть, потому что берберийцы в смятении отхлынули от него, как вода во время отлива от большого прибрежного камня.

— Премного благодарен тебе, рутен! — вскричал капитан. — Если останемся живыми, мой друг, угощу тебя лучшим в мире вином — мальвазией!

«Рутенами» генуэзцы называли всех русов, в том числе и киевлян.

В сплошной суматохе и горячке боя лишь штурман Джироламо остался спокойным и рассудительным. Он собрал вокруг себя несколько матросов, которые подняли из пузатого чрева «Лауры» несколько керамических горшков с зажигательной жидкостью. Выждав удобный момент, синьор Джироламо подал команду, и матросы заработали топорами, перерубая веревки и освобождая «Лауру» от впившихся в ее борта крюков.

Едва в воду упала последняя веревка, на палубы пиратских дау полетели пылающие горшки, и вторая абордажная команда берберийцев вместо того, чтобы прийти на помощь товарищам, сражающимся на палубе «Лауры», принялась тушить свои посудины, которые вспыхнули как факелы.

Это оказалось не так просто, потому что вязкая горючая жидкость сквозь щели пролилась в трюмы дау, где находилось награбленное добро: ковры, ткани, одежда. И все это тоже загорелось. Заметив, что их суда горят, берберийцы на палубе «Лауры» завыли как волки; теперь им осталось или победить, или умереть.

Окончание сражения было ужасным. Потоки крови омывали палубу, на которой валялись отрубленные части тел, раненые и убитые. Вошедшие в раж генуэзцы, казалось, взбесились и кромсали уже мертвые тела. Берберийцы сопротивлялись с отчаянием обреченных, но пылающие дау — можно сказать, их обитель, родной дом — лишили пиратов мужества и сил, и они гибли под ударами фальшионов один за другим. Некоторые вообще прекратили сопротивление и, встав на колени, молились своему богу.

Вскоре все было кончено. Тяжело дыша, Андрейко вернулся к Ивашке, который по-прежнему трясся от страха, словно в лихорадке. Обняв его за плечи, Андрейко начал что-то говорить, но слова отлетали от Ивашки как горох от стенки, и юный Нечай прекратил играть роль утешителя. Он устало присел на канатную бухту и посмотрел на море.

«Лаура» постепенно набирала ход, и горящие дау остались далеко позади. О борт судна тихо плескались ласковые волны, небо было голубым и чистым, белокрылые чайки, как обычно, резали воздух своими острыми крыльями, а дельфины все так же сопровождали «Лауру», устраивая веселые игрища, однако в душе Андрейки что-то изменилось. И не в лучшую сторону. Она словно покрылась панцирем, которого так не хватало в недавнем бою.

Глава 15. Стрела купидона

Жиль постепенно втягивался в студенческую жизнь. Она была скудной, голодной, но веселой. Проказы, на которые были горазды школяры, изрядно добавляли перца в кровь и заставляли забывать о пустом брюхе. Правда, ненадолго. Но у Жиля появился постоянный заработок в таверне Берто Лотарингца, и он даже в самые плохие дни имел кусок хлеба и вино. Конечно, место менестреля в таверне никогда не пустовало, на него всегда находились претенденты, но как раз перед тем, как Жиль появился в «Посохе пилигрима», некий малый, забавлявший публику, куда-то исчез.

Об этом мог бы кое-что рассказать Гийо, однако он мудро помалкивал: зачем травмировать неокрепшую психику юного де Вержи? Жизнь — жестокая штука, особенно в Париже, и, чтобы выжить в столице Франции, приходилось пускаться во все тяжкие. Уж кто-кто, а Гийо знал об этом не понаслышке…

Единственным камнем преткновения для Жиля были диспуты. Они нередко загоняли его в тупик. У юного де Вержи был гибкий ум, он многое знал, но вопросы, в которых ему приходилось разбираться, были выше его понимания. Поначалу он чувствовал себя ослом, потому как не мог придумать ни одного толкового объяснения по теме диспута. Но вскоре благодаря Франсуа Вийону, с которым сильно сдружился, он уловил смысл всего происходящего и начал с умным видом и непроницаемым лицом нести такую ахинею, что в другом месте его сочли бы ненормальным.

Вопросы, которые выносились на диспут, поражали циничного прагматика Жиля своим идиотизмом. Он обладал живым воображением, и картинки, возникавшие в его голове, готовы были в любой момент инициировать гомерический смех. «Присутствует ли Сын Божий в евхаристии в тот момент, когда облатка падает в сточную канаву?» Когда Жиль услышал эту тему диспута, его заклинило. Перед мысленным взором школяра пронеслось целое видение, в котором присутствовали совершенно пошлые персонажи. Чтобы не расхохотаться, Жиль прикусил указательный палец и замычал, не в состоянии удержать рвущиеся изнутри смешинки.

На вопрос чересчур заботливого соседа, что с ним стряслось, юный де Вержи, стоически выдержав приступ смеха, со скорбным видом ответил, что мается животом. Сосед-школяр с пониманием кивнул. В этом не было ничего необычного. Пища, которую употребляли бедные студиозы, нередко бывала малосъедобной, и, если не хватало денег на вино, случались разные неприятности, вплоть до отравления.

Обычно после богословских диспутов он спешил к Франсуа Вийону, чтобы развеять туман в голове, навеянный схоластикой. Жиля все больше и больше занимал этот незаурядный малый. Вийон писал потрясающие стихи, и Жиль вынужден был признаться самому себе, что по сравнению с Франсуа он жалкий бумагомарака. Некоторые из стихов своего нового товарища Жиль переводил на песенный лад, и вскоре во многих тавернах и харчевнях Парижа зазвучали песенки юного де Вержи, которые в сочетании с большим поэтическим талантом Франсуа Вийона производили неизгладимое впечатление на публику.

За окном светился ясный воскресный день, и Жиль, проснувшись, решил навестить Франсуа прямо с утра. Впрочем, с утра — это сильно сказано. Вчера ему пришлось развлекать клиентов Берто Лотарингца до поздней ночи, поэтому он спал почти до обеда. Зато на столе лежал объемистый пакет — плата за выступление. Прижимистый хозяин таверны очень не любил расставаться с монетами любого достоинства, и легкий характер Жиля, который соглашался работать за плату натурой, в отличие от других музыкантов, был ему по душе.

Гийо и его пес Гаскойн уже куда-то смылись с утра пораньше. Чем Пройдоха занимался в Париже, можно было только догадываться. То, что он подрабатывал, устраивая цирковые представления со своим псом, для Жиля уже не было тайной. Но у Гийо были и какие-то другие секреты. У Жиля не выходило из памяти имя Жак Боном, с которым обратился к Гийо цыган-кузнец. Юный де Вержи терялся в догадках, но стоически сдерживал свое любопытство и не пускался в расспросы. Он был уверен, что Гийо желает ему только добра, поэтому доверял ему как самому себе.

Не пройдя по улице и несколько шагов, Жиль столкнулся с францисканским монахом. Кордельер, не обращая внимания на окружающих, шел, обратив взор к небу, словно надеясь увидеть там царство небесное, и бормотал какую-то молитву. Монах посмотрел на Жиля пустым, отсутствующим взглядом и побрел дальше, по-прежнему витая в облаках.

Без вездесущих «братьев» не обходился ни один квартал. Вниз по Сене, на левом берегу, напротив луврского донжона и дворцовых садов на Сите, размещались августинцы — «отшельники святого Августина». А совсем рядом с ними, прямо вдоль их ограды, располагался монастырь францисканцев, которые подпоясывали свои сутаны из домотканого сукна грубыми веревками. Орден кордельеров-францисканцев стремился подавать пример своей бедностью, но их церковь была весьма богата и вместительна. Горожане и школяры из соседних приходов — из Сент-Андре-дез-Ар, Сен-Северена и Сен-Бенуа-ле-Бетурне — толпами ходили на службы и проповеди кордельеров. Монастырь выполнял одновременно и функции коллежа.

Ниже Сорбонны, рядом с парижским особняком аббатства Клюни и напротив обители, где жил магистр Гийом де Вийон, приемный отец Франсуа, располагался выходивший на улицу Сен-Жак монастырь матюренов. Официально здание называлось больницей «монахов, выкупающих пленных», а орден — орденом Святой Троицы. Все дела, которые касались университета, решались именно там. В монастыре проводилась и генеральная ассамблея факультета искусств. А если говорить о церкви матюренов, то она, по существу, выполняла функции обычного зала собраний самого различного уровня, как обыденных, так и торжественных. Каждый триместр в этой церкви выбирался ректор факультета искусств, являвшийся главой всей университетской общины.

Кроме того, на самом верху улицы Сен-Жак, по правой ее стороне, почти напротив маленькой церквушки Сент-Этьен-де-Гре, находился монастырь братьев-проповедников. Улица Сен-Жак — святого Жакоба или Иакова — дала название монастырю и всему ордену; их стали звать «иаковитами». Причем не только в столице, но и в провинции.

Франсуа Вийон уже покинул родную обитель (если так можно назвать дом его приемного отца) и снял квартиру. Что ни говори, а общение с женщинами в собственном жилище происходит в более приятной обстановке, нежели в каком-нибудь грязном притоне. Как Жиль и предполагал, магистр искусств пребывал в скверном расположении духа. Он был голоден и без гроша в кошельке. Последние деньги Франсуа спустил, играя в кости. И теперь, валяясь на постели, он мучительно размышлял, где бы разжиться парой монет, чтобы ублажить свой пустой желудок.

Дверь в комнату была не заперта, и Жиль вошел в квартиру Франсуа Вийона без стука.

— А, это вы… — взглянув на Жиля, меланхолично сказал Франсуа. — Как дела?

— Насколько я успел заметить, гораздо лучше, чем у вас, сударь.

Жиль смахнул со стола рыбьи кости, хлебные крошки и еще какой-то мусор и развернул свой пакет. Запах свежей буженины и не успевшего зачерстветь хлеба шибанул в нос Вийона как добрый кулак. От его скверного настроения не осталось и следа; он вскочил, энергично потер руки, глядя на пищевое изобилие посреди стола, и с воодушевлением воскликнул:

— Ах, милый друг! Вы мой спаситель! Я уже два дня питаюсь воспоминаниями о хорошей еде. Вино! — Франсуа Вийон схватил пузатую бутылку в руки и прижал ее к сердцу, а затем, отхлебнув глоток на пробу, скорчил кислую гримасу и продекламировал свой очередной стих: — Не удивляйся, принц: Вийон, задумав мир покинуть бренный, пришел в кабак и выпил морийон[52], чтоб смерть не ведала сомнений… Однако же какую гадость вам всучил Берто Лотарингец! Я так понимаю, это его презент?

— Совершенно верно, — с тяжелым вздохом ответил Жиль. — Большего скупца и выжиги, чем этот сукин сын, мне еще не приходилось встречать.

— Морийон еще тот горлодер. Его могут выдерживать только луженые глотки посетителей «Посоха пилигрима» и самых низкопробных харчевен. Но! — тут Франсуа Вийон поднял вверх указательный палец, словно хотел сослаться на высшие силы. — Дареному коню в зубы не смотрят. Истинно говорю вам. Не будем излишне щепетильными, выпьем и морийон. Школяры и не такую гадость употребляют. Вы составите мне компанию?

— Сочту за честь, — ответил Жиль, который неожиданно почувствовал, что тоже сильно проголодался.

И они с воодушевлением набросились на буженину, запивая ее вином, которое обожгло глотки и быстро ударило в голову. Насытившись, Франсуа потянулся, как кот на солнечном пригорке ранней весной, и с воодушевлением сказал:

— А жизнь-то налаживается! Как мало человеку нужно для успокоения души! Не желаете ли послушать мое новое сочинение?

— С удовольствием! — воскликнул Жиль.

Вийон начал декламировать:

— Трудиться станешь, коль сведет живот, Лишь только враг попасть поможет в рай, Кто голоден, тот сена пожует, А милосерден к людям лишь лентяй. Ты туз, когда перед тобой слюнтяй, На страже неусыпно только сонный, Вслепую лишь сеньорам доверяй. Нет никого мудрее, чем влюбленный…

Жиль слушал, как очарованный. Но где-то в глубине его души шевелился червь зависти. Ну почему у него не получаются такие блистательные стихи?! А Вийон продолжал витийствовать:

— …Вам нужно, чтоб я пролил правды свет? Игра азартней, если денег нет, Ложь искренней, чем набожней обет, Лишь в рыцаре таится трус исконный, Отрадны уху визги и фальцет, Нет никого мудрее, чем влюбленный!

— Великолепно! — в восхищении воскликнул юный де Вержи. — Как точно сказано: нет никого мудрее, чем влюбленный.

Франсуа посмотрел на него испытующе и спросил, посмеиваясь:

— Никак, и вас не миновала стрела Купидона?

Жиль смешался, пробормотал что-то невразумительное и потянулся к стакану, в котором на донышке осталось немного морийона. Вийон проявил благоразумие и не стал больше касаться этой явно больной для Жиля темы. Он взял бутылку и с сожалением констатировал, что весьма забористый напиток плескался уже на донышке. Сокрушенно вздохнув, Франсуа Вийон вылил остатки вина в свой стакан и начал пить мелкими глотками, растягивая весьма сомнительное удовольствие.

Жиль и впрямь влюбился. Вот только предмет его воздыханий хоть и находился близко, на улице Жарден, но легче было дотянуться до Луны, чем до него. Мало того, его возлюбленная даже понятия не имела, что у нее появился кавалер. Предметом воздыханий беспутного школяра стала дочь кузнеца-цыгана Чергэн. После встречи на Лошадином торге ее образ буквально преследовал Жиля. Стоило ему закрыть глаза, как тут же в ушах слышался звонкий девичий смех и перед его внутренним взором появлялись черные глаза Чергэн и ее удивительно белые ровные зубки (что по тем временам было едва ли не чудом; многие парижане маялись с зубами, поэтому и солидным цирюльникам, и зубодерам на площадях города работы хватало).

Кошелек, подаренный Чергэн, юный де Вержи носил на груди, под камзолом. Он стал для него оберегом, идолом для поклонения. Засыпая, Жиль прижимался щекой к кошельку, и ему снились цветные сны, которые поутру вызывали на его и так розовых щеках густой румянец.

Он много раз приходил к кузнице на улице Жарден, но повидать девушку ему так и не удалось. Тем большим было потрясение, когда он нечаянно наткнулся на Чергэн, когда вместе с несколькими школярами «промышлял» на Центральном рынке. Пока одни шалопаи отвлекали внимание торговок, другие воровали яйца, булки, колбаски и вообще все, что попадалось под руку и что можно было спрятать под студенческой мантией. Здесь нужно сказать, что мелким воровством на рынках промышляли не только бедные студиозы, но и вполне зажиточные. Что-нибудь слямзить, и при этом не наделать шуму и не попасть в лапы городской стражи (а наказания, даже за мелкую кражу, были строгими), считалось одной из школярских доблестей.

Первый парижский рынок был устроен по приказу короля Людовика VI в 1135 году. Через пятьдесят лет другой король, Филипп Август, присоединил к нему ярмарку Сен-Ландри и приказал для удобства и безопасности торговцев построить крытые помещения для хранения товаров и постоялые дворы для торговцев. Так появился королевский Центральный рынок (который спустя годы назовут «Чревом Парижа»), торгующий только три раза в неделю — по средам, пятницам и субботам. Торговцы облагались налогом за использование прилавков и за право торговать, а доходы (и немалые) шли в королевскую казну.

Рынок заполняло множество рядов: хлебных, мясных, рыбных, молочных. На нем царили неписаные правила. Например, хлеб, изгрызенный крысами, продавать не разрешалось, как не разрешалось торговаться при покупке битых яиц. Свежую рыбу должны были продать в тот же день летом и хранить не более двух дней зимой. Самыми главными персонами «Чрева Парижа» считались рыбные торговки, признанные «дамы рынка». По случаю рождения наследника рыбные торговки имели обычай отправлять делегацию в Версаль, где ее принимали король и королева. Во время приема зачитывался сочиненный по торжественному случаю рыночным грамотеем адрес-поздравление, после чего «дамам рынка» предлагалось обильное угощение.

На рыночной площади часто устраивались состязания между вооруженными дубинками слепыми и откормленной свиньей. Если побеждали слепые, наградой им была та же свинья. Но чаще дело кончалось тем, что слепые колотили друг друга, к великому удовольствию присутствующих. Здесь же выступали жонглеры, музыканты, певцы, поэты, танцовщицы и вообще все, кто имел талант развлекать простой люд. Король на такие шумные забавы смотрел с одобрением; правило древних римлян «хлеба и зрелищ» для народа было востребовано во все времена.

Существовали и иные, весьма жестокие «забавы», на которые парижане были особенно падки. Рядом с Центральным рынком возвышался позорный столб, сооруженный еще при Людовике Святом. Он представлял собой восьмиугольное сооружение с островерхой крышей, в котором вместо стен были открытые проемы, позволяющие видеть железное колесо, вращающееся вокруг своей оси. Ближе к крыше, на верхнем обруче, имелись отверстия для головы и рук, которые обязаны были выставлять наказуемые. В большинстве случаев ими были торговцы, обманывающие и обвешивающие покупателей, а также богохульники и сводники.

Бедолаги должны были стоять там по два часа в течение трех рыночных дней подряд. Публике разрешалось бранить приговоренных к позорному столбу, насмехаться над ними и даже бросать в них грязь и разный мусор (но только не камни). Каждые полчаса колесо позорного столба, к которому были привязаны провинившиеся, поворачивалось, совершая в течение двух часов полный оборот вокруг своей оси — пируэт. С течением времени это слово превратилось в название улочки Пируэт, которая вела к Центральному рынку.

В тот субботний день Жиль отправился на «промысел» с тремя приятелями только из-за странного волнения. Его вдруг по непонятной причине сильно потянуло на Центральный рынок. Это было какое-то наваждение. Воровство Жиля как таковое не сильно привлекало, тем более что деньги у него были, да и подработок в таверне Берто Лотарингца приносил хоть и небольшой, но для школяра вполне существенный доход. В общем, ни Жиль, ни Гийо, не говоря уже про пса Гаскойна, не голодали. И тем не менее у Жиля в ту субботу буквально руки зачесались что-нибудь стибрить. По крайней мере он так думал. Не мешкая ни минуты, юный де Вержи позвал знакомых школяров, которые жили неподалеку от него, и, встретив с их стороны полное понимание, отправился в «поход» на Сен-Ландри.

Толпа на рыночной площади волновалась, как море после шторма. Казалось, что возле Центрального рынка собралась добрая половина населения Парижа. Это было так необычно, что Жиль изменил направление движения и не стал заходить внутрь крытого павильона, следуя за товарищами, а присоединился к зевакам, окружившим помост, на котором происходили разные представления.

Обычно помост был открыт со всех сторон, но на этот раз на нем установили палатку, сшитую из ярких лоскутов. По бокам палатки стояли два цыгана с испанскими гитарами в руках и тихо наигрывали какой-то незнакомый Жилю мотив. Гитары только входили в моду, и Жиль заинтересованно присмотрелся к этому редкому в Париже музыкальному инструменту. Обычно гитары имели три или четыре струны, но на тех, что держали в руках цыгане, было пять струн, причем двойных. Поэтому мелодия получалась густая, насыщенная полутонами, и Жилю тут же захотелось научиться играть на испанской гитаре. Вот только где ее взять…

Тем временем темп музыки нарастал. Цыгане ударили по струнам с такой силой, словно хотели порвать их. Музыка перекрыла шум и гул, витавший над рыночной площадью, и танцевальная мелодия, совершенно непохожая не те, что играли менестрели, ударила по нервам зрителей словно кнутом. Глаза парижан загорелись в предвкушении какого-то необычного действа… и оно началось!

Ширма, закрывающая то, что находилось внутри палатки, внезапно сдвинулась в сторону и затрепетала на ветру, как рыцарский баннер, и на середину помоста выпорхнула, словно диковинная птица, танцовщица, которая начала исполнять какой-то сарацинский танец. Она вертелась волчком, изгибалась, принимала совершенно немыслимые позы (казалось, что у танцовщицы вообще нет хребта), и все ее движения были удивительно плавными. Они перетекали из одного в другое так, как струится быстрый ручеек. Ее пестрая одежда — большей частью дорогие китайские шелка, как полупрозрачный флёр, так и более плотные, расшитые серебряными и золотыми нитками, — временами напоминала крылья бабочки. В такие моменты Жилю чудилось, что танцовщица парит над помостом, не касаясь его своими изящными ножками.

Он так засмотрелся на удивительные танцевальные па, так заслушался мелодией, которую извлекали из своих гитар цыгане, что какое-то время не вглядывался в лицо танцовщицы. А когда наконец посмотрел на нее более пристально, то почувствовал, как его словно обсыпало жаром. Это была Чергэн! Ее трудно было узнать под слоем грима, который для парижских танцовщиц (равно как и для женщин легкого поведения) был обязательным, но глаза, сверкающие словно черные бриллианты, и белозубую улыбку, нельзя было замаскировать никакими ухищрениями.

В гриме Чергэн смотрелась не так привлекательно, как без него. Она казалась старше своих лет и не особо выделялась среди своих товарок-танцовщиц. Разве что отточенной техникой экзотического танца, необычайной пластичностью и энергией, которая била через край, заряжая зрителей. По здравому размышлению, Жиль понял, что с помощью грима кузнец старался превратить дочь если не в дурнушку, то в самую заурядную цыганку, чтобы охранить ее от поползновений власть имущих и владельцев тугих кошельков. Не было секретом, что многие дворяне пользовались услугами не только содержанок, но и танцовщиц, большей частью обладающих великолепной фигурой и горячим темпераментом, в отличие от женщин легкого поведения, для которых постель — не развлечение и наслаждение, а работа, иногда постылая.

Когда Чергэн закончила свое выступление, на площади случился обвал. Все закричали от восхищения, а музыканты, которые должны были выступать после цыганки, ударили в барабаны и бубны. На помост к босым ногам Чергэн полетели монеты разного достоинства. Она грациозно поклонилась публике и скрылась в палатке, а деньги с удивительным проворством подобрали цыгане-музыканты. Едва в их кошельках исчезла последняя монетка, как палатку будто ветром сдуло с помоста. На удивление зрителей внутри никого не оказалось; Чергэн исчезла, испарилась, будто обладала невидимостью феи…

С того момента Жиль стал искать встречи с Чергэн еще настойчивее. И однажды это все-таки случилось. Но самое интересное — они встретились именно на королевском рынке! Жиль пришел туда, поддавшись на уговоры школяров, чтобы устроить какую-нибудь очередную шкоду. И столкнулся с Чергэн лицом к лицу. Она ходила по рынку с корзинкой в руках в сопровождении старой матроны, похожей на ведьму, а позади со скучающим видом плелись два молодых крепких цыгана. Похоже, это была охрана Чергэн — предусмотрительный Тагар не пускал все на волю случая и берег дочь как бесценный бриллиант.

Собственно говоря, она и впрямь была для него весьма большой ценностью. Жиль на взгляд определил, что за танец благодарные зрители отсыпали Чергэн не менее двух ливров.

На девушке был надет восточный наряд, из-за чего она напоминала одалиску[53]. Ее лицо было до половины закрыто полупрозрачным флёром, что делало Чергэн неузнаваемой, но Жиль сразу понял, кто перед ним. Черные, как безлунная ночь, глаза цыганки, в которых время от времени вспыхивали огоньки, похожие на звезды, ему виделись во сне так часто, что спутать их с какими-нибудь другими было невозможно.

Увидев Чергэн, юный де Вержи застыл как столб, преградив ей путь. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой от долгожданной неожиданности. Решив, что школяр намеревается отколоть какую-то штуку с их подопечной, два молодых цыгана-телохранителя рванулись вперед, положив руки на рукоятки длинных кривых ножей. Бабища, сопровождавшая девушку, что-то заквохтала на своем языке, как наседка, и попыталась вклиниться между Жилем и Чергэн. Девушка взглянула на юного де Вержи, весело рассмеялась и сказала несколько слов старухе, которая тут же успокоилась и отошла в сторонку. Телохранители тоже умерили свой пыл, но настороженных глаз с Жиля не спускали.

— Что хочет дворянин от бедной цыганки? — спросила Чергэн.

Она говорила с небольшим восточным акцентом, из-за чего ее голос был нежным и певучим, словно где-то рядом зазвенели божественные серебряные колокольчики. По крайней мере так подумал Жиль.

— Н-ничего… — запинаясь, ответил Жиль и, спохватившись, отвесил ей такой изящный поклон, которому позавидовал бы и придворный щеголь. — Как поживает ваш батюшка?

Чергэн снова рассмеялась — ее забавляла растерянность юного дворянина — и ответила:

— У нас все хорошо… вашими молитвами.

— Передайте ему мои самые добрые пожелания.

— Непременно…

Тут Жиль поднял голову и с отчаянностью обреченного на заклание впился в глаза девушки таким страстным взглядом, что ее лицо вдруг стало пунцовым. Она сильно смутилась, но глаз не отвела. Какое-то время между девушкой и Жилем шел безмолвный диалог, который всегда предшествует влюбленности. Это сразу же заметила (к большой досаде Жиля) чересчур проницательная старуха; схватив девушку за руку, бабища оттеснила его в сторону и потащила ее вперед, не дав ему сказать и слова на прощание. Цыгане-телохранители, проходя мимо юного де Вержи, посмотрели на него недобрыми взглядами, положив руки на рукоятки ножей, но школяр, уже обретший внутреннее равновесие, дерзко ухмыльнулся в их сторону и присоединился к своим товарищам, которые с нетерпением ожидали его неподалеку…

С той поры ему так и не довелось повидаться с Чергэн, несмотря на все его ухищрения и старания. От этого он буквально сходил с ума. Чтобы совсем не рехнуться, Жиль поддался на уговоры одного из своих приятелей и познал «прелести» продажных девок. Это, конечно, было совсем не то и не так, как в родном Азей-лё-Брюле, но Жиль немного успокоил бунт своих желаний, хотя образ красавицы-цыганки продолжал его преследовать даже на лекциях…

— Скажите, мой друг, как у вас с деньгами? — Вийон испытующе посмотрел на Жиля.

Юный де Вержи стойко выдержал его взгляд, даже не моргнув. Он уже знал, что не только школяры, но и более солидные магистры имеют дурную привычку брать деньги в долг под большие проценты и не отдавать. Обычно должники, подняв глаза к небу, с наигранным смирением отвечали своим кредиторам примерно так: «Блажен кто серебра своего не отдает в рост и не принимает даров против невинного». Таких библейских притч у старшекурсников-должников было множество, и юный школяр лишь глупо хлопал ресницами, пытаясь понять, как случилось, что его так ловко обвели вокруг пальца.

— Деньги есть, но совсем немного, — осторожно ответил Жиль: соврать Франсуа он просто не мог.

— Тридцать солей найдется?

— Ну… в общем… наскребу…

— Отлично! — обрадовался Вийон. — Я в доле. Даю слово. Все, поднялись и пошли!

— Куда?!

— В баню!

— А-а… Что ж, хорошая идея… — Жиль несколько смутился, но предложение Франсуа Вийона пришлось ему по душе.

Для школяра «пойти в баню» значило навестить женщин легкого поведения. Парижские бани, издавна служившие местом проституции, к XV веку превратились в банные бордели с многочисленными комнатами и женской прислугой. Самые шикарные из них имели хорошую кухню, большой купальный зал и сад. Во всех комнатах были кровати с перинами, а в купальном зале стояли шикарные мраморные и медные ванны. В Париже с борделями конкурировали цирюльни (хотя закон и запрещал цирюльникам держать у себя проституток), но они ни в какое сравнение не шли с банными заведениями, где все было чинно-благородно. Правда, этот кайф стоил денег…

Вскоре Жиль де Вержи и Франсуа Вийон, предвкушая новые приключения, бодро вышагивали по узким улочкам Парижа, с опаской поглядывая на окна верхних этажей, — парижские домохозяйки имели скверную привычку выливать содержимое ночных горшков на головы прохожих.

Глава 16. Пес-рыболов

Париж оглушил Андрейку. Он напоминал огромную ярмарку. В отличие от Киева, в нем почти не было пустующих пространств: всего несколько площадей неправильной формы с церковными колокольнями и монастырями, а также садами при домах богатых горожан и сеньоров. Дома сплошными рядами стояли вдоль узких улиц, перекрывая их нависающими верхними этажами. Внизу помещались лавочки, и их выступающие перед фасадом прилавки еще больше сужали улицы, затрудняя передвижение. Не было ни одного дома, лишенного опознавательного знака, — резного изображения какого-нибудь святого над входом, яркой деревянной картины или висящего поперек улицы кованого украшения. Вывесок было великое множество, и школяры, к которым присоединился и Ивашко Немирич, хозяин Андрейки, часто потешались над ними.

Студиозы развлекались тем, что «женили» вывески между собой, сочетая «Четырех сыновей Эмона» с «Тремя дочерьми Дам Симона», а последнему давали в супруги «Девственницу Сен-Жорж». И все это, естественно, со скабрезными подробностями, от которых уши вяли. Школяры выдумали церковный обряд, во время которого «Ангел» из Сен-Жерве» будет держать «Свечку» с улицы Ферр, а для свадебного пира воспользуются «Печью Гоклена», «Котлом» от Старой Монеты, «Рашпером» в Мортеллери и «Мехами» из замка Сен-Дени. На стол по их замыслу должны были подать в виде закуски «Двух лососей», «Тюрбо» и «Синеротого окуня», а в качестве основного блюда — «Тельца», «Двух баранов», «Каплуна», «Петуха и курицу».

Две широкие улицы, протянувшиеся с севера на юг, — Сен-Мартен и Сен-Дени, — которые шли от Сены к воротам, представлялись Андрейке двумя осями огромного воза, на котором размещался торговый Париж. Более узкие улицы, примыкавшие к ним, были населены ремесленниками и лавочниками. На весьма шумной улице Ломбардцев собрались итальянские торговцы. Они до того ловко проворачивали денежные операции, что «ломбардцами» стали называть всех ростовщиков, особенно самых ушлых. Дальше к востоку начинался рынок. Здесь торговали сукнами, шубами, мехами, драгоценными тканями. На рынке можно было найти любые принадлежности женского убора: венки, чепцы, плетеную тесьму, гребни, перчатки, зеркала, ожерелья и прочее. Кроме того, внутри улиц, прилегающих к площади, работали и другие рынки: зерновой, кожевенный и прочие, а также лавки, торговавшие гончарными изделиями, старьем и разнообразной утварью.

Пока Ивашко с утра до вечера торчал на лекциях, Андрейко бездельничал и знакомился с Парижем. Он очень быстро усвоил разговорный французский и подналег на латынь, служившую в Латинском квартале главным языком общения, благо книг в их квартире хватало, — сын Немиричей не был ограничен в средствах и покупал на книжных развалах все, что было необходимо для учебы. Ивашко на удивление легко втянулся в жизнь школяра и учился весьма прилежно. Может, потому, что на факультете искусств нерадивым студиозам устраивали показательные порки при большом стечении народа, что накладывало на беднягу клеймо позора, которое он носил до окончания университета. А уж для шляхетного гонора Немирича такое наказание было тем более унизительно.

Ивашке в какой-то мере повезло. В Сорбонне обучались и другие киевляне. Многие из них по окончании учебы возвращались домой и служили в полковых и сотенных канцеляриях, делали военную карьеру, писали книги, становились священниками, а некоторые оставались преподавать в университете. Ивашку взял под свое крыло профессор Бенедикт Сервинус, который родился в Киеве. Просматривая списки прибывших на учебу из других стран, Бенедикт Сервинус наткнулся на рутенца Немирича, чему сильно обрадовался, и сразу же предложил Ивашке свои услуги.

При поступлении в Сорбонну студенты обычно указывали, из какой они приехали страны, местности, города, к какой религиозной громаде относятся. При записи в университет прибывшие из литовских и польских земель называли себя «рутенцами», «русами» или «роксоланами». Киевляне преимущественно именовались рутенцами, а землю, откуда прибыли, французы называли Рутенией.

Факультет искусств, на котором обучался Ивашко, считался подготовительным, низшим по отношению к остальным — юриспруденции, теологии, медицины, философии. Если на этих факультетах высшей научной степенью было звание доктора, то на факультете искусств — всего лишь магистра.

На факультете искусств получали сразу и низшее, и среднее образование, изучая семь свободных искусств: сначала — грамматику, диалектику и риторику, позже — музыку, арифметику, геометрию и астрономию. Каждый школяр прикреплялся к известному преподавателю, который становился его покровителем, защищал перед администрацией факультета, представлял к испытаниям на ученую степень и даже вызволял из тюрьмы, что в буйном школярском сообществе случалось частенько. Как правило, спустя два года после начала обучения в Сорбонне школяр становился бакалавром, а еще через два — магистром. Но, чтобы достичь высокой докторской степени, получить звание профессора, следовало посвятить наукам гораздо больше лет.

Впрочем, Ивашко не задавался целью стать профессором. Он хотел получить всего лишь степень магистра, чтобы потом козырять в Киеве своей заграничной ученостью. Собственно говоря, на это его нацеливал и отец, Яков Немирич. Он утверждал, что их род произошел от новгородских бояр, а значит, просто обязан занять высокое положение в Киевском княжестве. Тем более что сестра Якова, Мария Немирич, была замужем за князем Михайлом Чарторыйским.

Киевская шляхта верила россказням Якова Немирича о его благородных предках (как не верить, если происхождение многих именитых родов Киева было весьма сомнительным), только дед Кузьма в разговорах с Андрейкой на эту тему бурчал: «Вишь-ко — новгородские бояре! Басурмане они! Выкресты. Знавал их деда. Еще тот забияка и распутник. Простым гриднем был у князя, а гонору на троих хватало…»

Профессора жили на деньги, вырученные за чтение лекций. Каждый школяр платил так называемый pastus — корм. Бенедикт Сервинус плату брал по-божески, не задирал цену за свои услуги слишком высоко, поэтому малоимущие студиозы выстраивались к нему в очередь. А значит, и доход у него был приличный.

Однако не всем преподавателям Сорбонны удавалось «кормиться» до отвала. Если к знаменитым профессорам ученики шли охотно, то менее известных просто игнорировали. Поэтому им приходилось приходить к студиозам на дом, вербовать их на лекции в тавернах и харчевнях, щедро угощая выпивкой, распускать о себе лестные слухи через торговцев, ростовщиков и даже уличных девок. Кроме того, они платили мзду более прославленным профессорам, дабы те уступали им часть своих часов.

Все это рассказывал Андрейке его хозяин-школяр. Ивашко был сама прилежность. Из-за внезапно проснувшегося шляхетного гонора он практически не имел друзей, а потому после лекций больше сидел дома и корпел над книгами. Андрейко чистил ему одежду, готовил завтраки и ужины (кормиться в тавернах Ивашко не пожелал: там было слишком много «быдла», как киевский шляхтич называл парижский люд), ходил на рынок за продуктами и покупал разные мелочи.

Спустя какое-то время по приезде в Париж Ивашко начал властно покрикивать на своего слугу. И однажды Андрейко не выдержал: «Еще раз повысишь на меня голос, получишь в рыло. Я тебе не раб, а всего лишь вольнонаемный пахолок». Это было сказано внешне спокойно и тихо, но, глядя в бешеные глаза Нечая, Немирич сильно побледнел и стушевался. С той поры он начал относиться к Андрейке с опаской и не требовал, а вежливо просил.

Праздник святой Женевьевы, покровительницы Парижа, для студиозов Латинского квартала был наиболее ярким и запоминающимся явлением в конце октября. Тем более что студенческий квартал располагался на склонах холма Святой Женевьевы. Школяры веселились с таким пылом, с такой удалью, что, воскресни святая хоть на денек, она непременно приняла бы участие в играх, танцах и прочих забавах веселого и хмельного студенческого племени, которые длились с утра и до поздней ночи.

Впрочем, не исключено, что Геновефа (так звали святую французы) не поддалась бы на бесовские соблазны юных проказников. Она обладала даром целителя и с пятнадцатилетнего возраста начала вести аскетическую жизнь. В 451 году, когда Парижу угрожали вторгнувшиеся в Европу орды Аттилы, Геновефа предсказала, что Париж будет спасен. Потерявшие надежду горожане хотели убить святую, но Аттила и в самом деле отвел свои орды от города в сторону Каталаунских полей, где был разбит. После этого слава святой возросла. Она завоевала уважение города также щедростью, безупречной нравственностью и пламенной верой. Чего никак нельзя было сказать про студиозов, съехавшихся в Сорбонну со всей Европы.

Пока Ивашко веселился с однокурсниками (временами и он, оставив книги, пускался в загулы: с кем поведешься, того и наберешься), Андрейко был предоставлен самому себе. Недолго думая, он купил большую бутылку вина вместимостью в две парижские пинты, кусок буженины, булку хлеба и устроил себе праздничный пикник на острове Сен-Луи. В отличие от соседнего с ним острова Сите, история которого началась в древности, Сен-Луи был незаселенным. Он состоял из двух маленьких островков, разделенных рукавом реки. Эти островки принадлежали собору Парижской Богоматери — Нотр-Даму. Сюда чаще всего приходили прачки стирать господское белье и дуэлянты — для выяснения отношений. Удаленную от собора часть острова парижане использовали как пастбище (стада коров для откорма на заливном лугу доставляли на паромах), а та часть Сен-Луи, что поближе к Нотр-Даму, служила местом «божьего суда», в котором критерием правоты служила победа в поединке без правил.

Ивашке нравился Сен-Луи своим безлюдьем и тишиной: временами он уставал от шума и гама парижских улиц и площадей. Остров напоминал ему родные места. Одинокие прачки, полоскавшие белье в Сене, мирно пасущиеся бычки и коровы, деревья, окружавшие луг, ясное высокое небо над головой, запахи цветов и травы — все это вызывало в его голове массу ярких образов, в которых обязательно присутствовали дед Кузьма и днепровские берега. В такие моменты неизбывная тоска по родине уступала в душе Андрейки место светлым воспоминаниям, которые вызывали слезную поволоку и возрождали радостные надежды на скорое возвращение домой. Ведь осталось всего ничего — три года…

Андрейко расположился у края воды, на неширокой песчаной отмели. Она была похожа на днепровскую, а мелкий заливчик, поросший по краям камышом, был точно таким же, как в месте слияния Сырца с Днепром. Несмотря на конец октября, погода держалась теплая, хотя и дул сырой ветер, но за кустами он не чувствовался. Время от времени прикладываясь к горлышку бутылки, юный Нечай предался мечтаниям, да так, что не заметил момента, когда на берегу заливчика появился еще один любитель уединения.

Он был тощим, как палка. Его густые волосы цвета воронова крыла ниспадали до плеч, но было заметно, что за ними ухаживали весьма небрежно. Небогатая одежда любителя уединения с заплатами подсказала наблюдательному Андрейке, что, скорее всего, перед ним один из тех, кого в Париже называли клошарами. Впрочем, при более детальном рассмотрении нежелательного соседа Андрейко изменил свое первоначальное мнение. Живое лицо любителя уединений ни в коей мере не напоминало испитую физиономию клошара, бездомного бродяги. Скорее, наоборот: высокий лоб, хитро прищуренные глаза и мимика выдавали в нем человека весьма неглупого, себе на уме.

Любитель уединений привел с собой пса — беспородную дворняжку, которая сразу же обнаружила Андрейку, хотя его скрывал куст. Пес сделал стойку, как легавая на дичь, отрывисто тявкнул — похоже, предупредил хозяина о присутствии постороннего, — но тот и ухом не повел. Лишь сказал:

— Гаскойн, нам нет никакого дела до тех, кто прогуливается по острову. У нас с тобой другая задача. Ты готов?

У Андрейки глаза полезли на лоб. В ответ на вопрос своего хозяина дворняжка утвердительно тявкнула! И сразу же отвернулась от куста, который скрывал Андрейку, мигом утратив к нему интерес. Тем временем хозяин пса снял обувь, закатал штанины выше колен и полез в воду, направляясь к камышам, обрамлявшим заливчик. В руках он держал палку, которую подобрал на берегу. Пес последовал его примеру. Но если его хозяин залез в глубь камышей, где вода доходила ему почти до пояса, то Гаскойн остался на мелководье.

— Ну что, начнем? — спросил любитель уединений.

Пес не издал ни звука и даже не шелохнулся, хотя заинтригованный Андрейко почти не сомневался, что пес ответит, ведь он понимал все, что говорил ему хозяин. Гаскойн напряженно всматривался в воду, которая в заливчике была на удивление прозрачной, словно пытаясь рассмотреть, что творится на дне. Но вот его хозяин начал шурудить палкой в камышах, Гаскойн неожиданно нырнул в воду с примерной быстротой и тут же показался на поверхности заливчика… с рыбиной в зубах! Это был окунь вполне приличных размеров, но хозяин Гаскойна недовольно приказал:

— Выкинь эту мелюзгу! Я ведь предупреждал — мелочь не брать.

Пес с виноватым видом выпустил окуня из пасти и снова приготовился к очередному броску. На этот раз он ждал несколько дольше. Андрейко, затаив дыхание, наблюдал за этой немыслимой рыбалкой. Пес-рыболов! Который понимает, что ему говорят! Такое даже в голову не могло прийти любому здравомыслящему человеку.

Следующий нырок Гаскойна в воду оказался гораздо удачнее предыдущего. Вода в том месте, куда он нырнул, вдруг забурлила, словно там образовался омут, и на этот раз пес пробыл под водой гораздо дольше, а когда вынырнул, то Андрейко в ужасе увидел, что его обвила толстенная змея. Она пыталась укусить пса, но он ухватил ее почти у основания головы, и змея лишь вила кольца в яростном бессилии.

Гаскойн выбрался на берег подальше от воды, разжал зубы и предусмотрительно отскочил в сторону. Только теперь Андрейко понял, что пес поймал здоровенного угря. Рыбина устроила на берегу танец, пытаясь доползти до воды, но хозяин Гаскойна быстро ее успокоил, треснув палкой по голове.

— Вот теперь ты молодчина… — он ласково потрепал Гаскойна по загривку и получил в ответ преданный взгляд. — Благодаря тебе наш пикник станет настоящим пиром… — Хозяин пса взвесил рыбину в руках и продолжил: — Отличный улов! Вес этого угря где-то в пределах пятнадцати фунтов[54]. Так что хватит и тебе, и мне… и тому господину, который прячется в кустах.

Тут он резко обернулся к кусту, за которым притаился Андрейко, изобразил на своем смуглом худом лице приветливую улыбку и сказал:

— Присоединяйтесь, мсье, к нашей компании! Не пожалеете. У нас есть отличная рыба, а у вас — неплохое вино. Гаскойн давно учуял его запах. Не правда ли, собачка?

— Тяв-тяв! — снисходительно подтвердил пес.

Андрейко, чуток помедлив, все-таки вышел из-за зеленого «занавеса». Увидев в руках молодого человека бутылку, гостеприимный незнакомец облизнулся — точно, как его пес, — и просительно сказал:

— Всего пару глотков, месье… А то, знаете ли, в горле египетская сушь. Если вы, конечно, не возражаете…

— Ни в коей мере! — поспешно ответил Андрейко. — Прошу вас…

Он сказал это на латыни; Андрейко, общаясь с незнакомыми людьми, представлялся иностранцем (кем и был на самом деле) и старательно скрывал, что знает французский язык. Этому его научил дед Кузьма. «Чужой язык может быть оружием, — поучал старик внука. — Будучи убежден, что ты не владеешь его речью, враг может проговориться и выдать какую-нибудь тайну, которая спасет тебе жизнь или приведет к победе». В районе Сорбонны латынь служила средством общения между разноязыкими студентами. Французская речь в Латинском квартале звучала очень редко.

— О! — странный рыболов высоко поднял густые черные брови. — Месье — иностранец. Извольте полюбопытствовать: из какой страны вы прибыли в Париж?

Немного поколебавшись, Андрейко нехотя ответил:

— Из Рутении.

Его колебания происходили от того, что французы считали и Литву, и Польшу, и Московию варварскими странами, которые находятся в местности, где едва не круглый год стоит лютая зима, а в сани вместо лошадей запрягают медведей. Поэтому и отношение к восточным «варварам» было несколько снисходительным, менторским. Что с них взять — дикари…

— Ах, как здорово! — восхитился рыболов. — Никогда не имел чести общаться с рутенцем. Это очень интересно. Ваш народ удивительный — мужественный, бесстрашный. Все это я знаю по рассказам одного человека, но я верю ему всецело. Он был в ваших краях и даже воевал там. Вы, никак, студиоз? — он бросил любопытный взгляд на саблю, которая висела на поясе Андрейки.

Привилегию носить холодное оружие в Париже имели лишь дворяне и военные. (Холодным оружием считалось все, что длиннее ножа, который был обязательной принадлежностью любого мужчины, ведь без него не сядешь трапезничать, так как до столовых ножей еще недодумались.) Во Франции начали входить в моду шпаги, которые постепенно вытесняли одноручные мечи. Шпаги позволяли не хуже мечей защищать свою жизнь в случае необходимости; ими можно было как атаковать, так и успешно защищаться.

Шпаги были очень дороги, Андрейке не по карману (даже Ивашко Немирич не мог позволить себе такую покупку), поэтому он носил дедову саблю, хотя и не был дворянином. Но иноземцам прощались такие вольности, тем более что одежда у Андрейки была вполне приличной, да и держался он с гордым достоинством, как шляхтич.

— Нет, — коротко ответил Андрейко. — Я всего лишь слуга студиоза.

Он хотел соврать, но в голосе своего собеседника юный Нечай не почувствовал ни капли фальши, лишь неподдельный интерес, поэтому сказал правду. Непонятно по какой причине он вдруг проникся доверием к странному рыболову; может, потому, что взгляд его собеседника был открытым и честным.

— Э, да мы с вами два башмака пара! — обрадовался рыболов. — Меня зовут Гийо, и я тоже нахожусь в услужении у школяра.

— Андре, — представился и Андрейко.

Его имя было чересчур длинным для парижан, которые постоянно его коверкали, поэтому он взял себе созвучное французское.

— Предлагаю выпить по глотку этого доброго винца за знакомство! — и Гийо приложился к бутылке.

Андрейко с облегчением последовал его примеру. Вскоре на берегу заливчика горел небольшой костерок, над которым нанизанные на ветку аппетитно скворчали куски угря.

— Впервые вижу, чтобы пес ловил рыбу, — сказал Андрейко, когда бутылка показала дно, и Гийо с большим сожалением бросил ее на песок.

— В мире много разных чудес, Андре… — Гийо лег на спину, закинув руки за голову. — Я нашел своего Гаскойна умирающим, с перебитой задней лапой. И выходил. Я немного смыслю в костоправстве, и его лапа стала как новенькая. Пока он лечился, мы с ним здорово сдружились. По-моему, какая-то ведьма превратила человека в этого пса. Иногда мне кажется, что Гаскойн умеет читать мои мысли. А уж разговор и вовсе понимает. Правда, не все, что я говорю (особенно когда в хорошем подпитии), но он быстро обучается. А что касается рыболовства… — Гийо весело хохотнул. — Если уж коты умеют ловить рыбу, то псы и подавно должны это делать. Пес ведь умнее любого представителя кошачьего племени. Тем более такой уникум, как Гаскойн. Вот я и обучил его этой премудрости.

Андрейко посмотрел на пса. Гаскойн уже управился со своей долей от улова и лежал неподалеку, не спуская глаз с хозяина. Казалось, что он и впрямь понимает его речь; Андрейке даже почудилось, что пес с удовлетворением заулыбался, когда Гийо закончил панегирик в его честь.

— Андре, у меня есть предложение. Сегодня у парижан большой праздник, на улицах и площадях много суеты, поэтому мне захотелось тишины и покоя. Собственно говоря, как и вам. Не правда ли? Но у нас появилась одна нерешенная на данный момент проблема: как продолжать наши приятные посиделки без вина? И потом, мы ведь ни разу не выпили в честь святой Женевьевы, а это непозволительно. Она ведь может обидеться на нас. Поэтому я предлагаю переместиться в таверну (есть тут у меня одна на примете). Ну как, вы согласны?

Андрейко замялся. Денег у него осталось с гулькин нос, поэтому он трясся над каждой монетой, как скопидом, позволяя себе лишь иногда устраивать праздники, как в этот день. Андрейке не хотелось быть полностью зависимым от Ивашки, но утаить от него хотя бы денье на «черный» день не представлялось возможным. После каждого похода Андрейки на рынок за продуктами прижимистый Немирич всегда требовал отчет. При этом Ивашко проявлял отменное знание арифметики и парижских цен на съестное.

Заметив нерешительность рутенца и поняв, отчего она происходит, Гийо рассмеялся и сказал:

— Ах, Андре, неужто у вас сложилось обо мне столь плохое мнение? Ежели я кого-то приглашаю в таверну, значит, пир будет за мой счет. Запомните это на будущее. (Надеюсь, это не последняя наша встреча.) Но я понимаю вас, понимаю… У любого слуги с финансами негусто. Однако я тут намедни немного разжился деньжатами, так что — гуляем!

Облегченно вздохнув, Андрейко широко улыбнулся и последовал за Гийо к пристани, куда уже подходил паром.

Глава 17. Удар кинжалом

Жиль страдал. Порядки в Сорбонне в последнее время стали чересчур строгими, а учиться по-настоящему он не имел ни малейшего желания. Сначала юный де Вержи взялся за учебу с жаром, благо она давалась ему легко, но с течением времени Жиля перестало устраивать расписание занятий. Они начинались с восходом солнца (летом — в шесть утра, зимой — в семь) и продолжались до девяти вечера. Лекции длились по три часа, а еще студиозам полагался трехчасовой перерыв на обед, когда можно было подремать. Для многих школяров это было спасение; гулянки и прочие развлечения (в том числе и походы в квартал продажных девиц), до которых они, как все молодые люди, были горазды, нередко заканчивались далеко за полночь.

«Разве это свобода?!» — с тоской думал Жиль. Он представлял свою парижскую жизнь несколько иначе. Хорошо хоть праздников было много, иначе он совсем бы зачах. Жиль тяжело вздохнул и пнул локтем под ребро своего соседа по скамье, который умудрялся спать на лекции с открытыми глазами. К сожалению, при этом он иногда начинал храпеть, и его приходилось будить. Соседа звали Жермен, и он был беден как церковная мышь.

Неимущие студенты, такие как Жермен, обычно получали так называемое «свидетельство о бедности» и до первой экзаменационной сессии учились за счет Сорбонны, однако за допуск к экзамену необходимо было заплатить. Но ощутимее всего било по карману получение ученой степени — выпускной экзамен стоил студиозу суммы, сравнимой с годовым заработком горожанина. Несмотря на то что богатые мещане нередко предоставляли особо талантливым студентам стипендию, более половины молодых людей недотягивали даже до степени бакалавра.

Что касается Жермена, то ему вообще ничего не светило. Он был туповат, ленив, зато слыл на курсе первым гулякой и распутником. Где он добывал деньги на учебу и пропитание, оставалось тайной для всех. Но Жиль подозревал, что Жермен имеет какое-то отношение к парижскому «дну» — скорее всего, потихоньку грабит припозднившихся выпивох. Тем не менее де Вержи не осуждал своего однокурсника. Каждый выкручивается из своих проблем как может.

Жиль обвел стены аудитории, которые последний раз белились лет десять назад, и издал еще один тяжелый вздох. Длинное и узкое помещение для занятий, называвшееся «школой», напоминало казарму. Там находились кресло профессора, скамьи для школяров, столы с книгами и шкафы вдоль стен. Глинобитный пол был покрыт изрядно перепревшей соломой, в которой шебаршились мыши, но толстый котяра, дремавший на подоконнике, и усом не вел. Похоже, хозяин кормил его чересчур хорошо. Аудитория находилась на первом этаже частного дома, нанятого профессором за свой счет. Своих зданий у Сорбонны практически не было (за исключением коллежей), они только начали строиться.

У Жиля постепенно вызревало желание оставить Сорбонну и перебраться в самый старый университет Европы — Болонский, образованный в 1088 году. Наиболее дорогим городом для школярских кошельков был Кёльн, а университет Болоньи славился не только выдающимися профессорами, но и низкой стоимостью обучения. Сорбонна по этой части находилась где-то посредине. Но главным в Болонье было то, что порядки там установились более демократичные, нежели в Парижском университете. Это обстоятельство весьма вдохновляло Жиля. А еще ему очень хотелось увидеть новые земли, к тому же Италия на фоне Франции, еще не оправившейся от военной разрухи, была для юных школяров землей обетованной.

Обычно студиозы стремились получить образование в наиболее престижном университете, у самых знаменитых ученых, а это вынуждало их отправляться за многие мили от дома. Те же, кто хотел преуспеть во многих науках или в ком силен был бродяжий дух, меняли университеты (а значит, города и страны) по нескольку раз, благо образование везде велось на латыни. Подобные путешествия за знаниями получили наименование «академические пилигримки», а тех, кто пускался в них, называли вагантами или просто бродягами.

В своих странствиях по Европе ваганты не были одиноки. По скверным европейским дорогам кроме школяров шли паломники — к святым местам, монахи и послушники переходили из монастыря в монастырь, постоянно встречались купеческие караваны и воинские отряды. Путь этот был тяжелый и опасный из-за разбойников и промышлявших грабежами солдатских отрядов. Ко всему прочему, народ считал бродячих школяров «канцелярскими развратниками», распутниками, обманщиками, шутами и шарлатанами, претендовавшими на то, чтобы считаться сливками общества. Лишь музыканты и певцы были в чести, на что Жиль де Вержи и возлагал большие надежды — ведь кормиться в пути как-то надо.

На отца надежда по части финансов была слабая; деньги он, конечно, присылал — с оказией, но это были сущие крохи. Дела в замке шли худо, вилланы и жители Азей-лё-Брюле начали потихоньку бунтовать, так как год выдался неурожайным, к тому же правитель Бургундии, герцог Филипп, поднял налоги, которые сильно ударили по кошельку Ангеррана де Вержи.

Жиля радовало лишь одно — заканчивался май месяц, а значит, приближался конец учебного года. Конец учебного года! Для юного де Вержи эти слова звучали музыкой, небесным хоралом. Почти четыре месяца свободы! (Учебный год в Сорбонне начинался первого октября и продолжался до середины июня, прерываясь многочисленными праздниками.) От этой мысли он мигом оживился и снова разбудил Жермена. На этот раз он пнул его посильнее.

— Чего надобно? — буркнул тот и зевнул, изящно прикрыв рот не очень чистой рукой; Жермен считал себя воспитанным молодым человеком.

— А не податься ли нам в ваганты? — мечтательно сказал Жиль. — Сдадим экзамены, получим бумаги и рванем в Болонью. Как вам мой замысел? По-моему, гениальный. Есть возможность увидеть новые земли, погулять всласть. Я всего лишь год учусь в Сорбонне, а уже покрылся мхом, как камень на берегу гнилого пруда. Составьте мне компанию, вдвоем будет веселей.

— Идите к черту! — грубо ответил Жермен. — Мне и в Париже неплохо живется. Еще чего — шататься по свету… И вообще, мне все науки противопоказаны. У меня от них голова раскалывается. Если бы не моя маман, которая спит и видит меня ученым болваном, видал бы я этот университет… Между прочим, за экзамены нужно заплатить, а я сейчас гол как сокол. Кстати, у вас, случаем, не найдется пары монет взаймы?

— Бог подаст! — сердито ответил Жиль.

Он уже знал, что дать Жермену взаймы — это все равно что выбросить свои денежки в Сену…

Жиль едва дождался окончания занятий, хотя они и были изрядно сокращены. Весь Париж жил в предвкушении следующего дня, и профессор, который читал лекции, не был исключением. Тем более что учебный год практически закончился.

Этим днем был четверг 5 июня 1455 года, когда парижане отмечали праздник Тела Господня. Во время праздника дети несли перед изображением Иисуса Христа свечи из свежего воска в четверть фунта каждую, а их путь усыпали лепестками цветов.

Жиль поражался обилию праздников в Париже. Их насчитывалось не меньше, чем воскресений. В провинциальной Бургундии, работающей в поте лица, праздников было гораздо меньше. Но с особым нетерпением парижане дожидались 11 июня, который по церковному календарю значился как день святого Варнавы, когда открывалась летняя ярмарка Ланди. Она длилась три недели и собирала на равнине Святого Дионисия торговцев, прибывших из многих областей королевства. Ланди была не просто ярмаркой. Это был всепарижский праздник. Открытие ярмарки заставляло торговцев запереть на замок лавочки во всем городе и его окрестностях. Ну а те, кому нечего было продавать и кто не мог ничего купить, все равно отправлялись на ярмарку для того, чтобы поглазеть, как торгуются другие, более состоятельные, и чтобы выпить на последние гроши вина, которое в ярмарочные дни было гораздо дешевле.

Ярмарка Ланди считалась большим событием и для Сорбонны. С 12 июня на Ланди начиналась торговля пергаментом, и ректор вместе со школярами направлялся на ярмарку торжественным строем с возглавлявшими процессию жезлоносцами. Важно восседавший на муле ректор был облачен в нарядную мантию, а его кортеж походил одновременно и на крестный ход, и на фарандолу[55]. Выставленные кожи внимательно рассматривались, оценивались, причем торговцы в присутствии ученых мужей вели себя весьма учтиво и не сильно завышали цену. Миссия ректора была очень важной — он отбирал пергаменты для дипломов, вручаемых студентам следующего выпуска. Потом преподаватели убирались восвояси, школяры напивались, и начиналась гульба, превращавшаяся во всеобщий беспорядок.

Дома Жиль застал премилую картину. Гийо находился изрядно подшофе и устроил представление с Гаскойном, который выделывал разные штуки с немыслимым проворством. Единственным зрителем этого шутовского балагана был новый приятель Гийо, рутенец Андре, слуга какого-то школяра. Они так сильно сдружились, что Жиль даже начал немного ревновать Гийо к сумрачному на вид иноземцу, который прибыл в Париж из немыслимой дали. Рутенец был черноволосым и казался сильно загорелым, и Жиль в шутку стал называть его Андре де Сад — Андре Смуглый. С его легкой руки это прозвище прилипло к Андрейке как банный лист.

— Забавляетесь? — мрачно буркнул Жиль и упал на постель.

Гийо и Андрейко с пониманием переглянулись, и Пройдоха вкрадчивым голосом сказал:

— Ах, мессир, жизнь нас не балует, поэтому небольшое развлечение помогает скрасить унылое и полуголодное существование. Кстати, мессир, не хотите ли выпить? Андре где-то достал две бутылки превосходного вина, и одну из них мы оставили для вас.

— Как же — оставили… — Жиль иронично покривился: — Вы думали, что я вернусь домой гораздо позже, поэтому и не успели выпить обе бутылки.

— Важны не намерения, а результат, — парировал Гийо. — В итоге мы имеем, что имеем: не только вино для вас, но и кусок окорока. И все благодаря стараниям мсье Андре. Уверен, что вы проголодались, поэтому оставим философические размышления на потом и приступим к делу…

С этими словами он ловким движением извлек из-под стола бутылку, наполнил вином оловянный стакан и сдернул салфетку, прикрывавшую блюдо с остатками окорока и хлебцами.

— Прошу! — Гийо галантно поклонился.

— А вы? — спросил Жиль, у которого при виде окорока слюнки потекли; он и впрямь был голоден, как волк.

— Мы уже откушали, — деликатно выразился Гийо. — Но выпить не откажемся…

Андрейке нравилась компания, в которую он попал совершенно нечаянно. Благодаря Жилю он познакомился с Франсуа Вийоном и, несмотря на то что мало смыслил в поэзии, был восхищен личностью магистра искусств. Проницательный взгляд Вийона, казалось, проникал в самые потаенные уголки души, и Андрейко ощущал в его присутствии невольный трепет — словно перед иконостасом. Вийон принял его весьма благожелательно и был гораздо проще в общении, нежели господин Жиль, у которого так и не выветрилась дворянская спесь, несмотря на его школярское положение.

— Отменное вино! — поразился Жиль. — Да ведь это клерет[56] из Роны! Потрясающе! Позвольте спросить, сударь, как вам удалось достать такую прелесть? — обратился он к Андрейке. — Ведь клерет стоит больших денег. Или вы нечаянно разбогатели?

Андрейко засмущался, покраснел, и Гийо поторопился ему на помощь:

— Наш друг-рутенец нашел неиссякаемый винный источник… — Гийо склонился над столом, осклабился с хитрецой и стал похож на Ренара[57], каким его изображали жонглеры — уличные актеры, шутники и забавники.

— Это как? — сильно удивился Жиль.

— Ах, ваша милость, есть тайны, которые нельзя упоминать всуе. Чтобы не сглазить, — нравоучительно изрек Гийо. — Разве плохо иметь одну-две бутылочки превосходного вина на дармовщину? В нашем-то положении…

— Все это так… — задумчиво ответил Жиль. — Однако же… — он с сомнением покачал головой, догадываясь, как Андре де Сад нашел «винный источник» (у самого рыльце было в пуху), а затем решительно сказал, отбросив глупые мысли: — Ладно! Не будем искушать провидение! — с этими словами Жиль принялся за окорок, да так усердно, что вскоре на тарелке остались лишь дочиста обглоданные кости.

Гийо сокрушенно вздохнул, виновато посмотрел на Гаскойна, который сидел возле стола, не сводя глаз с Жиля, и развел руками: мол, извини, дружище, что тебе недостанется мяса, а одни лишь объедки; все люди жадины, и наш хозяин не исключение.

Андрейко и впрямь нащупал неиссякаемый источник разных вин, в том числе дорогих. Дело в том, что Ивашко Немирич снял квартиру на втором этаже купеческого дома. Она вполне соответствовала его шляхетному статусу. В ней имелись не только кабинет и спальня, но также комнатка для прислуги, в которой обосновался Андрейко. Квартира была обставлена дорогой мебелью, и два ее окна выходили не на зловонную улицу, а на реку. Это обстоятельство очень импонировало Ивашке. Он отчаянно скучал по дому, и временами ему казалось, что Сена — это Днепр. Особенно сильно его воображение разыгрывалось после бутылки вина, когда наступал летний вечер. Сидя возле окна, Ивашко глотал кислое французское вино пополам с солеными пьяными слезами и, глядя на закат, отражавшийся в реке, тихо скулил — как побитый щенок.

Но главным оказалось то, что на первом этаже находилась винная лавка хозяина дома и винный склад. А комнатка для прислуги, в которой поселили Андрейку, была расположена как раз над складом. Поначалу Андрейко не придавал этому обстоятельству никакого значения. Но с течением времени, когда полуголодная парижская жизнь обкатала его, как гальку на морском берегу, он начал смотреть на ситуацию несколько иначе. Впрочем, не будь скрипучей половицы, которая сильно его раздражала, Андрейко никогда бы не решился на банальное воровство.

Он достал молоток и гвозди с намерением приладить половицу как следует и прибить ее намертво, но, когда снял широкую доску, его взгляду открылось помещение винного склада, в котором стояли несколько больших корзин с винными бутылками, представлявших собой весьма соблазнительное зрелище. Потолок склада был достаточно небрежно зашит досками, в которых зияли щели, так что Андрейко мог в полной мере насладиться видом пузатых бутылок, которые были, увы, ему не по карману. Повздыхав с сожалением, он решительно взялся за молоток… и отложил инструмент в сторону. В голову ему вдруг пришла преступная мысль, которая еще совсем недавно была совершенно непозволительной, так как дед Кузьма учил внука быть честным и никогда не зариться на чужое.

Вернув половицу на место и прикрыв ее изрядно потертым ковриком, Андрейко направился в ближайшую лавку, где купил кусок тонкой, но прочной бечевки. Возвратившись в квартиру, он подождал, пока купец закроет свой склад, а затем сделал на конце веревки удавку в виде петли и занялся хорошо знакомым ему делом. В свое время дед Кузьма научил Андрейку ловить птиц с помощью петли. Андрейко без особого труда подбирался к гнезду с птицей на близкое расстояние и настораживал петлю. Затем он вспугивал птицу, она вылетала из гнезда и сама затягивала петлю. Таким способом Андрейко ловил не только вальдшнепов и бекасов, но даже крупных тетеревов.

Щель пришлось немного расширить, что не составило особого труда, и первая бутылка, схваченная за горлышко петлей, «вознеслась на небеса». Андрейко поторопился отнести ее к Гийо — вдруг купец недосчитается своего товара и сообразит, куда он девался. Но склад был вместительным, кроме корзин с бутылками в нем стояли еще и бочки с вином, а купеческий приказчик был ленив и безразличен ко всему, что его не касалось. Поэтому недостачу никто не замечал, и Андрейко осмелел. Так у них с Гийо образовался некий союз: слуга Жиля де Вержи поставлял продукты, зарабатывая на хлеб представлениями с Гаскойном, а Андрейко — доброе вино, которое стоило дорого.

Перекусив, Жиль широко зевнул и сказал:

— А теперь — спать! Завтра у нас праздник, так что нужно набраться побольше сил.

Андрейко попрощался и ушел, а Жиль, перед тем как лечь в постель, молвил, обращаясь к Гийо:

— Я вижу, ты пречудесно спелся с этим рутенцем. Канальи! Но, с другой стороны, два мошенника в одной упряжке — это сила. Я готов ею воспользоваться и закрывать глаза на ваши проделки, лишь бы они были всем нам во благо… но только до определенного предела! Мне совсем не хочется оказаться на Гревской площади в качестве пособника воров.

— Мессир, как вы могли такое подумать?! — делано ужаснулся Гийо. — Я, к примеру, считаю вором лишь того, кто отбирает последнее у неимущего. Купец, у которого вина хоть залейся, уж точно не обеднеет. Между прочим, мессир, ваши, с позволения сказать, школярские «шутки» на Центральном рынке тоже могут закончиться весьма печально…

— Но-но! — разозлился Жиль. — Это не твоего ума дело!

— Понял, — покорно согласился Гийо, покаянно опуская голову. — Прошу простить меня, хозяин.

Жиль какое-то время прожигал его гневным взглядом, однако сытный ужин и доброе вино быстро настроили его на другой лад, и он миролюбиво сказал:

— Пшел прочь, Пройдоха. Ложись спать. И запомни: будешь храпеть, выгоню на улицу.

— Ну так это… того…

Гийо хотел сказать, что храп не зависит от его желаний, но Жиль уже его не слушал — юный де Вержи обладал уникальной способностью засыпать мгновенно…

Любое празднество, включая и праздник Тела Господня, означало для парижан, что в этот день можно отдыхать и свободно распоряжаться своим временем, провести его в кругу семьи или в кругу друзей, в церкви или в таверне. Однако праздники были сопряжены и с финансовыми тратами, поскольку работа в эти дни не продвигалась. Праздники стоили дорого, и многие предпочли бы, чтобы число их уменьшилось. Что же касается школяров, то они почти ничего не теряли, прекрасно обходились без положенных комментированных чтений, а если и сожалели о пропущенных уроках, то компенсировали их слушанием проповедей.

В самой Сорбонне праздников было еще больше, чем в Париже. Французы устраивали праздник святого Гийома, пикардийцы — праздник святого Николая, англичане в течение долгого времени устраивали гуляния в честь святого Эдмунда, а когда по политическим соображениям они решили возродить нордический дух, то стали чествовать святого Николая. Нормандцы довольствовались чествованием Богоматери, чем выделялись среди других студентов, но веселились они при этом отнюдь не меньше остальных. Весь юридический факультет воспринимал как свой собственный и праздник святой Катерины, и оба праздника святого Николая. А факультет искусств вдобавок к остальным, весьма многочисленным, праздникам единодушно решил отмечать еще и день рождения Робера де Сорбона[58].

Каждый факультет (как, впрочем, и каждая богадельня) насчитывал по меньшей мере дюжину праздников, не значившихся ни в церковном требнике, ни в составленном ратушей календаре, но при всем том достаточно основательных, чтобы от них сотрясался весь Латинский квартал. Получение докторской степени было равнозначно выходному дню для всего факультета, причем школяры, не приглашенные виновником торжества на банкет, без труда находили в тавернах кувшин вина и собеседников.

Студенты Сорбонны не пропускали ни одного торжества. Мало того, они еще добавляли к ним и многие другие празднества, не фигурировавшие ни в каких требниках, — например, Праздник дураков, Праздник осла, Праздник боба, Праздник простофиль. В конечном итоге получалось, что учителя и школяры трудились самое большее сто пятьдесят дней в году. Это обстоятельство в какой-то мере искупало вставания ни свет ни заря, которые приходилось терпеть в будние дни.

Праздник — это прежде всего благодарственный молебен с шествием, а иногда и с мессой. Жиль, изрядно расслабившийся благодаря доброму вину, проспал начало торжества и вышел на улицу в сопровождении Гийо, когда начали звонить колокола. Он, как и Пройдоха, относился к различным церковным церемониям весьма прохладно и совершенно не чувствовал за собой никакой вины в том, что ему не удалось послушать мессу в церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери, возле которой Жиль договорился встретиться с Франсуа Вийоном, — поэт жил рядом с храмом.

Жиля оглушил шум, витавший над Латинским кварталом. Многочисленные рожки и трубы горожан вносили изрядную лепту в общий гвалт, соревнуясь в громкости с официальными трубачами шествия, оплаченного епископом. В церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери чересчур громко звучал орган, на улицах люди кричали: «Слава!», а некоторые вопили дурными голосами все, что им приходило в голову. Фасады домов пестрели коврами, разноцветными шерстяными покрывалами и вышитыми одеялами, свисавшими из окон и балконов. Все улицы выглядели очень нарядно, были украшены и источники, из которых парижане брали воду.

Франсуа Вийон отмечал праздник в компании с очередной своей пассией по имени Изабель. Пресытившись гулящими девками, поэт стал ухлестывать за представительницами благородных семейств, не подверженных разным порокам. Жиль подозревал, что в случае с Изабель у Вийона имелся и практический расчет: ее семья не отличалась знатностью, но была богата. Дела у Франсуа шли худо, он уже больше года был на мели, перебиваясь случайными заработками, и женитьба на девушке с хорошим приданым могла бы спасти его от полной нищеты.

— Вы, я вижу, не торопитесь вознести славу Господу нашему, — не без умысла заметил Франсуа Вийон, когда он и Жиль обменялись приветствиями. — Вы пропустили мессу, друг мой.

— Я заглажу этот проступок большим постом, — с деланым смирением ответил де Вержи. — Я принимаю обет: буду неделю сидеть на одном хлебе и воде.

— Начнете прямо сегодня? — Вийон лукаво ухмыльнулся.

Он уже успел изучить Жиля достаточно хорошо и знал, что в душе тот почти еретик. По крайней мере особого рвения к различным богоугодным делам он не проявлял. В какой-то мере и сам Франсуа Вийон был того же поля ягода. Вольнодумство в студенческой среде за время Столетней войны приняло поистине угрожающий размах. Школяры даже в церкви откалывали разные штуки и вместо священных книг предпочитали светские, в которых описывались не только деяния святых и отцов церкви. Им больше нравились рыцарские романы и описание различных приключений, в которых присутствовали неверные жены и мужья-рогоносцы.

— Пожалуй, нет, — ответил Жиль. — Я пока не готов укрощать свою плоть. Но как только мой кошелек окажется пустым, так сразу и начну исполнять свой обет.

Они посмотрели друг другу в глаза и весело расхохотались. Отсмеявшись, Франсуа Вийон спросил:

— Надеюсь, сегодня вы при деньгах?

— Есть немного…

— Что ж, тогда айда в злачное заведение! Праздник Тела Господня заслуживает, чтобы мы отметили его, как подобает истинным христианам. Изабель, какую таверну вы предпочитаете?

Жиль тихо прыснул в кулак. Кто бы сомневался, что Вийон пригласил Изабель на прогулку в основном для того, чтобы она оплатила за него счет в таверне…

— Господа… — тут Изабель, которая до этого стояла немного в сторонке, скромно потупившись, подняла на Жиля глаза. — Господа, я предлагаю пойти в таверну «Большой Годе», что на Гревской площади. Там вполне приличная публика.

«Да уж, скромница…» — весело подумал Жиль; в глазах Изабель он углядел такой же блеск, как тот, что ему доводилось наблюдать у Перрин, дочери простого виллана из Азей-лё-Брюле. Он уже не раз подмечал, что Изабель смотрит на него с каким-то особенным интересом. Ну нет уж, ему лишние любовные приключения не нужны! Он чересчур сильно уважал Франсуа Вийона, чтобы подложить ему свинью.

Таверна «Большой Годе» среди парижан слыла вполне приличным заведением, хотя она мало чем отличалась от многих других, разве что ценами. В Париже существовало двести постоянных таверн и около сотни временных. Больше всего злачных заведений было на улицах Сен-Жак и Ла Арп — на левобережье, Сен-Дени и Сен-Мартен — на правобережье, а также в причудливом сплетении маленьких улочек вокруг центрального рынка и Гревской площади, у Монмартрских ворот и у ворот Сент-Оноре, а также на подступах к аббатству Сен-Поль.

По случаю праздника таверна оказалась набитой клиентами под завязку, но Франсуа Вийон, пользуясь своей известностью, быстро уладил вопрос с местами. Для Гийо эта таверна была чересчур дорогим удовольствием, а поскольку платить за него никто не собирался, он решил наведаться к Андрейке, который вчера обещал угостить Пройдоху кларетом из винного погреба купца.

Жиль приказал Гийо встретить его возле церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери ближе к вечеру. При всей своей бесшабашной натуре юный де Вержи был человеком осмотрительным. Он хорошо знал, что любой праздник в Париже заканчивается драками и грабежами. И ходить вечером по улицам города в полном одиночестве было верхом беспечности. Тем более что недавно вышел королевский эдикт, запрещавший горожанам носить холодное оружие. Это могли делать только военные. У остальных сержанты, подчиненные парижского прево, изымали даже кинжалы.

Конечно, на этот запрет большинство парижан плевало с высокой колокольни (в моду мигом вошли длинные плащи, скрывавшие меч или шпагу), и школярам пришлось прятать кинжалы под одеждой, что было весьма неудобно. Пока достанешь клинок, тебя могут два раза ограбить и раздеть — представители парижского «дна» были весьма проворны и не утруждали себя долгими разговорами. Поэтому Гийо как проводник по ночному Парижу был просто бесценен.

Обед в таверне растянулся до самого ужина, и, когда изрядно разомлевшая от духоты и винных паров компания в составе Жиля, Франсуа Вийона и красотки Изабель вывалила на улицу, солнце уже висело низко над горизонтом. Беспечно болтая, они направились к дому приемного отца поэта, капеллана Гийома де Вийона (Франсуа съехал со съемной квартиры, так как у него не было денег, чтобы платить за жилье), и когда добрались к церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери, то присели отдохнуть на большой плоский камень, лежавший на обочине проезжей части улицы Сен-Жак, как раз под циферблатом часов храма. Сняв башмаки, Вийон с наслаждением погрузил босые ноги в нагретую за день пыль, щедро усыпанную сверху лепестками роз, остатками праздничной процессии, и сказал:

— Обожаю тихие летние вечера! Это мой любимый камень. Я здесь часто сиживаю. Свежий воздух полезен для здоровья, к тому же во время созерцания улицы и прохожих стихи складываются сами собой. В помещении меня давит потолок, мешая общаться с музами, а здесь рифмы сыплются прямо с небес.

— Франсуа, прочитайте что-нибудь, — робко попросила Изабель. — Из нового…

Вийон улыбнулся и ответил:

— Извольте. Мой вчерашний труд. Увы, вчера настроение было совсем скверным, поэтому получилось, что получилось. Уж извините…

И он начал декламировать:

— Где днесь апостолы святые, Которых древле чтил народ За сан и ризы золотые? Когда им наступил черед, За ворот сгреб их черт, и вот Тиароносцев отвезли Туда, где всех забвенье ждет: Взметает ветер прах с земли. Где властелины Византии? Где королей французских род, В сравненьи с коими другие — Владетели корон — не в счет? Все новые из года в год Монастыри при них росли, Но кто теперь их след найдет: Взметает ветер прах с земли…

Жиль слушал новое произведение Франсуа Вийона с пониманием. В последнее время поэт испытывал большую нужду, и жизнь виделась ему в мрачном свете. Он поднял голову и посмотрел на часы. Полдевятого… Но где же Гийо? Похоже, Пройдоха опять где-то бражничает с этим смуглым рутенцем. Жиля тянуло на сон; ему уже хотелось покинуть Вийона и его пассию, так как прохожих стало гораздо меньше и стремительно начало темнеть. До дома господина Бернье идти было недалеко, но кто даст гарантию, что из какого-нибудь переулка не выскочит шайка грабителей? Что ж, похоже, дожидаться Гийо уже нет смысла, придется рискнуть — добираться до своего жилища в одиночку.

Он уже хотел откланяться, прервав поэта на полуслове (когда тот заводился, остановить его было трудно), но тут витийствования Франсуа Вийона были прерваны самым беспардонным образом:

— Эге, кого я вижу! Клянусь Господом нашим, это ведь сам Вийон! Мэтр Франсуа, я наконец-то нашел вас! Ну, держитесь, сейчас вам не поздоровится!

Жиль мигом подхватился на ноги и принял оборонительную стойку, потому что в словах незнакомца явственно прозвучала угроза. Его примеру последовал и Вийон, но без боевого азарта; он с недоумением смотрел на двух человек, которые приближались к нему явно с дурными намерениями. Один из них — тот, который угрожал, — одет был как священник, а второй, в ветхой школярской мантии, держался с заносчивым видом, по которому Жиль сразу определил, что перед ним, скорее всего, бывший студиоз, совсем недавно получивший звание магистра. Похоже, он уже как минимум неделю отмечал сие знаменательное событие, потому что его лицо было красным от выпитого вина и изрядно помятым.

— Филипп Сермуаз? — Вийон озадаченно наморщил лоб и перевел взгляд со священника на его товарища. — Магистр Жан ле Марди… Добрый вечер, господа. И скажите, Бога ради, что случилось? — он отступил на шаг назад, потому что священник приблизился к нему почти вплотную. — Мэтр Сермуаз, в чем я провинился перед вами? Что вы от меня хотите? Ведь я не сделал вам ничего плохого.

— Ваши стишки оскорбительны для меня и для общества! Ваша наглость не имеет пределов! Вы не поэт, вы фигляр, возомнивший о себе чересчур много!

Жиль понял, что Филипп Сермуаз ищет повод для ссоры, чтобы потом почесать кулаки. Он не стал вмешиваться в перепалку между ним и Вийоном, но зорко следил за Жаном ле Марди. Тот явно готов был ввязаться в драку в любой момент.

Франсуа Вийон еще на шаг отступил под напором священника, который вошел в раж и орал что-то бессмысленное, брызжа на него слюной. Похоже, Филипп Сермуаз истолковал его отступление как признак боязни и толкнул Вийона в грудь, да так сильно, что поэт, чтобы не упасть, сел на камень.

— Вы что себе позволяете?! — гневно вскричал Франсуа Вийон. — Убирайтесь прочь от моего дома!

Жиль мысленно попенял Вийона за его неосмотрительную горячность, потому что священник только и ждал от Вийона такой реакции, но что-либо предпринимать уже было поздно. Филипп Сермуаз выхватил из-под сутаны кинжал и ударил им прямо в лицо поэта. Удар пришелся в верхнюю губу, и лицо Франсуа залила кровь. Ответ не замедлил себя ждать. Несмотря на то что сержанты только тем и занимались, что отбирали у горожан шпаги, тесаки и кинжалы, в Париже никто не появлялся на улице без оружия, даже если нужно было выйти не дальше, чем на порог своего дома. У Вийона тоже был кинжал; он выхватил его и нанес удар прямо перед собой.

Рана, полученная священником, была легкой; спустя считаные мгновения Франсуа Вийон вскочил на ноги, и между ними началась дуэль на кинжалах. Кровь из ран густо окропила улицу Сен-Жак, но дуэлянты, казалось, не чувствовали боли от ран и продолжали размахивать кинжалами.

Тем временем Жан ле Марди, о котором Вийон позабыл в пылу схватки, извлек из складок своей одежды внушительного вида нож с явным намерением наброситься на поэта. Это было неблагородно и подло — вмешиваться в дуэль никто не имел права, так гласил неписаный закон Латинского квартала, — но Жиль предполагал нечто подобное, поэтому был начеку. Он набросился на ле Марди как коршун, отобрал у него нож и сильным ударом в челюсть поверг на землю. Бывший школяр оказался крепким орешком; он быстро пришел в себя, подхватился на ноги и помчался по улице с криком: «Наших бьют!».

Это уже было очень опасно. На Сен-Жак жили многие студиозы, и такой призыв действовал на них как сигнальная труба на боевого коня. Они оставляли все свои дела и бросались на помощь товарищу. Спустя считаные минуты Жан ле Марди появился возле церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери с подкреплением в количестве пятерых великовозрастных балбесов, для которых любая драка была желанным развлечением, тем более в день праздника.

Схватка завязалась нешуточная. Жиль вертелся как белка в колесе, отражая удары со всех сторон. Хорошо, что на Вийона никто из подкрепления не набросился. Его сразу же узнали и не стали из-за уважения к поэту вмешиваться в дуэль. Но Жиль школярам не был знаком, поэтому они вцепились в него, как охотничьи псы в загнанного оленя. В пылу схватки он получил несколько легких порезов, а его кинжал поразил одного из нападавших, хотя от этого ему легче не стало.

Неожиданно в течение боя что-то изменилось. Окружавшие Жиля школяры рассыпались, и послышался голос Гийо:

— Мессир, держитесь!

Зазвенела сталь, и спустя небольшой промежуток времени два школяра были повержены, а остальные, кроме Жана ле Марди, бросились наутек. Причина позорного бегства была вполне объяснима: Гийо всегда ходил с тесаком, который был гораздо длиннее кинжала, к тому же он привел с собой Андре, который блестяще владел любым холодным оружием: в данном случае это был кинжал.

Только Жан ле Марди, обладавший бойцовским характером, не стал убегать; злобно оскалившись, он бросился на Франсуа Вийона и ловким движением обезоружил поэта, тем самым предоставив Филиппу Сермуазу отличную возможность нанести смертельный удар. Священник уже потерял много крови, и его реакции были несколько замедлены, тем не менее он все еще был очень опасен. Недолго думая, Вийон поднял с земли камень и с силой бросил его в Сермуаза. Камень попал точно в лоб, священник упал на мостовую и потерял сознание.

— Мэтр Вийон, вы за это заплатите! — вскричал Жан ле Марди. — Ждите людей прево! — и он бросился бежать.

У него не было ни единого шанса выстоять против четверых бойцов, отлично владеющих оружием.

— Дьявол… — устало пробормотал Франсуа Вийон, пытаясь остановить кровь, которая продолжала литься из рассеченной губы, носовым платком, участливо поданным ему Изабель.

Пока длилась схватка, испуганная девушка стояла, прижавшись к церковным вратам, дрожа всем телом.

— Вам нужно к цирюльнику, — заботливо сказал Гийо, обращаясь к поэту. — Рана опасная, ее нужно зашить. Я знаю одного, он находится неподалеку отсюда. Зовут его Фуке. Но главное — он не будет болтать лишнего. Надежный человек.

Вийон согласно кивнул, и вся компания быстрым шагом поспешила удалиться от церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери; несмотря на позднее время, ротозеев хватало. Некоторые, увидев схватку, торопились уйти, но были и охочие до подобных зрелищ. В Париже всегда находилось много любителей посмотреть на казнь, полюбоваться пожаром (особенно если горел дом какого-нибудь богатого сеньора) или стать свидетелем смертоубийства, дабы потом было что рассказать приятелям и знакомым.

Парижские цирюльники не только брили, но и пускали кровь, бинтовали. Несмотря на враждебность врачей, брадобреи не сдавали своих позиций, потому что их услуги стоили дешево. К тому же больные не очень верили врачам, которые сначала изучали их мочу, а потом прописывали что-то на латыни. Они верили своему цирюльнику, ловко управлявшемуся со своим ланцетом и не хуже врача разбиравшемуся в припарках, снимающих боль. Когда дело касалось не слишком сложных случаев, помощь брадобрея оказывалась не менее эффективной, чем помощь хирурга.

В Латинском квартале драки случались часто. Обычно пострадавшие школяры редко имели толстые кошельки, поэтому за помощью старались обращаться к цирюльнику. Подобно всем своим коллегам, Фуке хорошо знал исходившее из Шатле предписание прево: прежде чем делать перевязку, нужно осведомиться об имени пациента. Несмотря на утверждение Гийо, что Фуке можно верить, Франсуа Вийон все же назвался Мишелем Мутоном. Это была блестящая уловка, так как в те времена никто не имел удостоверения личности и вопрос об имени решался с помощью свидетелей. Что касается Мишеля Мутона, то он реально существовал, но в данный момент сидел в тюрьме.

Пока Фуке врачевал рану Вийона, Жиль находился в тревожных размышлениях. В том, что о драке возле церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери вскоре станет известно прево, он не сомневался. А ну как их опознают? Франсуа Вийон, по идее, не должен был выдать своих спасителей. Но там ведь были зеваки, которые вполне могли опознать Жиля. И еще этот Жан ле Марди…

Заметив серьезный и сочувственный взгляд Гийо, Жиль тяжело вздохнул и потупился. Если уж Пройдоха оставил свои шутовские замашки и стал мрачнее грозовой тучи, то дело и впрямь хуже некуда.

Глава 18. Беглецы

Всю ночь Жилю снились кошмары. Иногда в бессвязных видениях появлялись обрывочные фрагменты схватки возле церкви Сен-Жак-де-ла-Бушери, только его противниками были не люди, а монстры. Он сражался из последних сил, но все его движения были замедленны, будто действие происходило под водой. Монстры надвигались, готовые в любой момент схватить Жиля и растерзать его в клочья, он начинал кричать от ужаса, и тогда невидимая сила поднимала его к небесам, и он летел над Парижем как ангел, радуясь избавлению от неминуемой гибели.

Очередной полет закончился жесткой посадкой. Жиль открыл глаза и обнаружил себя на полу, возле своей кровати. В небольшое оконце залетел нечаянный солнечный лучик (такие чудеса случались только ранним летним утром; все остальное время в комнате стояли сумерки) и перечеркнул смятую постель. Жиль какое-то время лежал, все еще пребывая под впечатлением фантасмагорических картин, явившихся ему во сне, а затем подхватился как ошпаренный. Он проспал первую лекцию!

Жиль начал суетливо собираться, но куда-то запропастились пулены, он начал их искать и только тогда заметил, что постель Гийо пуста. Это было странно. Обычно Гийо, проводив своего господина в университет, снова падал на постель и спал почти до обеда. Жиль не помнил ни единого случая, чтобы Пройдоха уходил с утра пораньше. Это сильно встревожило юного де Вержи. Ему вдруг по непонятной причине расхотелось идти на лекции. Он нашел кусок зачерствевшего хлеба и начал жевать, погрузившись в сомнения и тревогу, которая продолжала нарастать как снежный ком, пущенный с горки. Несмотря на мягкий климат, зима в Бургундии иногда бывала снежной, хоть и короткой, и дети днями играли в снежки и лепили снежных баб.

Ему вдруг пришли на ум угрозы Жана ле Марди. Что если прево уже приказал арестовать участников схватки, в которой Жиль принимал участие? Не исключено. Ведь на мостовой остались лежать трое, в том числе и священник Филипп Сермуаз, и кто мог дать гарантии, что им не пришел конец. В пылу схватки Жиль не обращал внимания на поверженных противников — вышли из драки, и пусть их. Но теперь он пытался вспомнить, стонал ли кто-нибудь из них, шевелился ли.

Неожиданно отворилась дверь, и в комнату вошел Гийо. Он был непривычно суров и собран. Куда подевались его шутовские ужимки и любезность.

— Худо дело, — отрывисто сказал Гийо. — Мы в капкане.

— Не понял… О чем ты говоришь?

— Этот сукин сын Жан ле Марди донес на нас парижскому прево. Господина Вийона уже взяли под стражу. Ищут остальных. Если найдут, Пти-Шатле нам не миновать. А то и Гревской площади[59].

— Нужно уходить из Парижа!

— Боюсь, что уже поздно. Нас усиленно ищут. Дело в том, что нам сильно «повезло» отправить к праотцам двух человек — священника (он умер в больнице) и одного школяра. Про связи священника не знаю, а что касается второго покойника, то его отец — придворный, какая-то большая шишка. Говорят, он в ярости. Сегодня открыли только одни ворота — Сен-Дени, и там вместе со стражниками дежурит Жан ле Марди, который знает всех нас в лицо. Ищейки прево рыщут по всему Парижу, заглядывая в каждую щелку. Спущены с поводка все доносчики, в том числе и те, что обретаются на парижском «дне». А уж эти людишки весьма проворны и смышлены в деле доносительства. Они достанут нас из-под земли. И не потому, что хотят заработать. А по той причине, что грабителям и ворам лишний шум ни к чему.

— Я пропал… — прошептал сильно побледневший Жиль и сел на кровать, потому что ноги перестали его держать.

— Не только вы, мессир. Нам с Андре выпал более страшный жребий. Вас могут и помиловать как дворянина, а нас точно пошлют на виселицу. Оба убитых из дворянского сословия, а вам хорошо известно, что бывает с теми, кто поднял руку на господина.

— Так что же нам делать?! — Жиль в отчаянии схватился за голову.

— Бежать.

— Но как? И куда?

— Куда — это вопрос не главный. На земле мест много. А вот как… — Гийо задумался.

Жиль посмотрел на него с надеждой. Он был уверен, что Пройдоха найдет выход из опасной ситуации.

— Собирайтесь! — решительно сказал Гийо. — И не забудьте прихватить шпагу.

— И куда мы пойдем?

— Сначала нужно прихватить с собой Андре. Рутенец — добрый малый. Его-то уж точно не помилуют… если, конечно, опознают — он передвигался в схватке с такой скоростью, что его лицо трудно было запомнить. Очень хороший боец. Нам Андре здорово пригодится, если придется сражаться за свои жизни. Три человека — это уже почти отряд.

— И все-таки, что ты задумал?

— Для начала нам нужно добраться без приключений до улицы Жарден.

— Ты хочешь сказать, что…

— Именно так, — утвердительно кивнул Гийо. — Нам могут помочь только цыгане. В свое время мне казалось, что Тагар способен проходить сквозь стены. Есть лишь одна проблема — деньги. Бесплатно Тагар с места не сдвинется. Придется отдать ему все, что у нас есть.

— Но ведь тогда мы просто помрем с голоду!

— Ах, мессир, как вы еще молоды! Нет-нет, это не укор, просто зависть. Мне бы ваши годы… Это в Париже без полного кошелька нечего делать. А за его пределами мы найдем лес, состоящий из хлебных деревьев, которые плодоносят не только булками, но и окороками. Не волнуйтесь, с голоду мы точно не умрем. Можете на меня положиться.

Все еще во власти страха и сомнений, Жиль быстро собрал свои немудреные пожитки, взял шпагу и лютню (Гийо замаскировал инструмент, обмотав его тряпками), и они вместе с Гаскойном без лишнего шума покинули доходный дом господина Бернье, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Утренний Париж показался Жилю чужим, незнакомым. Если вчера он играл всеми красками и мнился едва не родным домом, то сегодня город вдруг стал серым, неприветливым и опасным. Юный де Вержи с трепетом ждал, что в любой момент из какого-нибудь переулка выскочат сержанты прево и повяжут его вместе с Гийо. Но все обошлось, и они быстро добрались до купеческого дома, где квартировал хозяин Андре.

Рутенец оказался на месте. Он уже проводил своего господина в университет и теперь занимался весьма важным и серьезным делом — точил свою саблю. Андрейко словно предчувствовал, что вскоре она может пригодиться.

Он с каменным лицом выслушал сообщение Гийо, а затем вдруг задорно улыбнулся и сказал:

— Здорово! Наконец я покину эти вонючие каменные трущобы! Что может быть лучше вольного ветра, необъятного простора и чистого воздуха!

Жиль и Гийо лишь с удивлением переглянулись. Они никак не ожидали от Андре такой реакции на смертельную опасность. «Что за странный народ эти рутенцы?!» — подумали оба в этот момент.

Андрейко собрался быстро. Ему до чертиков надоело прислуживать своему капризному хозяину. Чем дольше учился Ивашко Немирич, тем больше у него появлялось панской спеси. Андрейко давно подумывал бросить опостылевшую службу и податься в бега — чтобы посмотреть мир. Домой вертаться не было смысла — и далеко, и не по средствам, к тому же не приведи Господь попасть на суд Якова Немирича, который будет в ярости, узнав, что слуга Ивашки сбежал, да и дед Кузьма невечен. А больше никого у Андрейки не было. Даже друзей. Кто из отпрысков зажиточных киевлян, считавших свой город пупом земли, будет дружить с бедным пахолком?

Вскоре они уже вышагивали по Парижу, направляясь к улице Жарден. Удивительно, но в компании с Андре французы почувствовали себя увереннее; даже видавший виды Гийо приободрился, а Жиль и вовсе повеселел. От рутенца прямо веяло несгибаемой волей и храбростью. Теперь в случае чего они свободно могли отбиться от отряда сержантов, которые обычно ходили вчетвером.

Еще большее удивление Жиль и Гийо испытали, когда добрались до кузницы Тагара. Завидев троицу, цыган широко улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, долгожданные гости! Ну наконец-то! Что-то вы задержались. Быстрее к столу, а то еда остынет.

— Ты что, ждал нас?! — изумленно спросил Гийо.

— А то как же. Чергэн о вашем визите предупредила меня еще вчера вечером.

— Как она могла знать?! — У Гийо глаза полезли на лоб. — Ведь мы приняли решение навестить тебя только сегодня утром!

Кузнец снова осклабился.

— Это ты у нее сам спроси, — ответил он уклончиво; но затем все-таки объяснил: — У нее есть дар предвидения. Она давно хочет податься в гадалки, но это мизерные гроши по сравнению с тем, что ей платят люди как танцовщице. Свою судьбу хочет проведать каждый, но не у каждого имеется лишние десять солей.

Гийо хмыкнул с пониманием и умолк. Даже кузнецы народа ром считались во Франции колдунами и знахарями, а уж цыганки и вовсе приобрели славу ведуний. Они гадали на картах, на птичьих косточках и даже на речной гальке. Понял он и намек Тагара, когда он сказал про деньги. Похоже, цыган догадывался, что Гийо будет просить его о помощи, но в завуалированном виде предупреждал, что без денег он даже пальцем не шевельнет. Гийо ни в коей мере не осуждал Тагара и не считал его жадным. Любой риск должен быть хорошо оплачен, даже если это будет дружеская услуга. А цыган дружил только с золотом и серебром.

Застолье прошло на невеселой ноте. О деле никто пока не сказал ни единого слова: во время еды это было неприлично. Цыган даже не пытался развеселить гостей. Видимо, он понимал, что они попали в знатную передрягу. Жиль мигом забыл о своих страхах и опасениях, потому что на стол подавала Чергэн. Их взгляды несколько раз встречались, и молодому дворянину начинало казаться, что в этот момент его кровь вскипала. Чергэн была одета нарядно, пестро, ее длинную лебединую шею обвивали тяжелые ожерелья, руки были в золотых браслетах, но даже сияние начищенного золота не могло превзойти блеск черных глаз красавицы.

По окончании застолья цыган приказал дочери принести ему курительную трубку, и вскоре помещение, в котором обедали гости, наполнилось сладковатым запахом конопли. Жилю это было внове, и он с удивлением смотрел, как Тагар с глубокомысленным видом выпускает в потолок клубы дыма. Что касается Гийо и Андрейки, то они отнеслись к забаве хозяина дома совершенно спокойно. Пройдоха уже знал об этой слабости Тагара, а что касается Андрейки, то он наблюдал, как дед Кузьма, который немного смыслил в знахарстве, с помощью дыма конопли облегчал страдания раненым. «Может, у кузнеца есть какие-то внутренние болячки», — после некоторого размышления решил Андрейко.

Пока Тагар дымил, Гийо рассказал ему суть дела.

— Нам нужно убраться из Парижа, — закончил объяснение ситуации Гийо. — И как можно скорее. Я знаю, что только ты в состоянии нам помочь.

Цыган крякнул, наморщил лоб в раздумье, некоторое время держал паузу, а затем остро взглянул на Гийо. Тот сразу понял, что таится в этом взгляде. Гийо молча достал из-под полы полный кошелек и бросил его на стол перед Тагаром.

— Это все, что у нас есть, — сурово сказал Гийо.

Тагар тряхнул кошелек и, услышав, как внутри звякнуло серебро, взвесил его в руке и молвил:

— Маловато… Но для тебя сделаю. Тагар помнит добро. Извини, что беру у тебя деньги, но по нашим поверьям любая услуга должна быть оплачена звонкой монетой. В противном случае дело закончится неудачей.

— Я понимаю, — согласно кивнул Гийо. — Когда?..

— Не раньше, чем завтра. Я должен все приготовить. А пока пошлю своих людей, пусть разведают, что там и как. За свою безопасность можете не переживать. Вы переночуете у меня, в таком месте, где вас не найдет целая армия ищеек. Пока отдыхайте. До вечера…

Цыган провел их внутрь дома и в одной из комнат нажал на потайной рычаг. Кусок стены бесшумно сдвинулся, и образовался проем, через который гости Тагара прошли в довольно просторное помещение без окон. Следом за ними бесшумно шмыгнул и Гаскойн. Помещение было загромождено ящиками, корзинами, бочонками и разной рухлядью. Гийо с пониманием ухмыльнулся: им предстояло провести ночь на складе контрабандного товара. Цыган был верен себе — по-прежнему зарабатывал на жизнь не только кузнечным ремеслом…

Тагар зажег две толстые свечи. Возле дальней стены лежала стопка сенников. Похоже, помещение было не только складом, но и местом, где скрывались от людей прево разные людишки, у которых были нелады с законом. Ткнув в сторону сенников толстым узловатым пальцем, цыган молвил:

— Вот ваши постели. Чергэн принесет еду и вино, чтобы вам не было скучно. Если кому-то из вас понадобится выйти, дерните за эту цепочку, — он показал. — До скорого…

С этими словами кузнец кивком головы попрощался и вышел. Движущаяся дверь встала на место. Какое-то время в помещении царила тишина, а потом Жиль с тревогой спросил, обращаясь к Гийо:

— Он нас не выдаст? Мы тут как в мышеловке.

— Выдать, конечно, может, — спокойно ответил Гийо. — Поэтому молитесь, чтобы до завтра за наши головы не успели назначить большое вознаграждение. Молитесь и надейтесь на удачу.

— Спасибо, успокоил! — сердито бросил Жиль.

— Не печальтесь, мессир. Я думаю, что вознаграждение если и назначат, то только через несколько дней, когда мы будем уже далеко от Парижа.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. Убитый школяр — сын какого-то придворного, и он страстно желает отыскать тех, кто отправил его отпрыска вперед ногами. Придворный этот, несомненно, весьма состоятельный господин. Но вот какая штука: богатые очень не любят расставаться со своими денежками. Поэтому он прежде всего понадеется на прево и его сержантов. Искать преступников — их первейшая обязанность. И они должны это делать совершенно бесплатно. А когда этот номер не выгорит, вот тогда и денежки пойдут в ход, чтобы добавить ищейкам прыти…

Чергэн принесла им ужин. И снова глаза Жиля и цыганки встретились. Свечи давали неяркий, колеблющийся свет, но и этого слабого освещения юному де Вержи вполне хватило, чтобы заметить волнение девушки и ее призывный взгляд. Уходя, она как бы ненароком коснулась свисавшей с потолка цепочки, за которую нужно было дернуть, чтобы отворили потайную дверь в пристанище беглецов. Жиля словно жаром обдало: он все понял!

Он едва дождался, пока уснет Гийо. Он готов был убить Пройдоху, лишь бы тот перестал травить байки для поднятия духа. Но усталость в конце концов сморила записного говоруна, и Гийо громко захрапел. Что касается Андрейки, то он уснул сразу же, едва его голова коснулась сенника.

Жиль тихо встал, взялся за цепочку и, задержав дыхание, словно перед нырком в реку, дернул. Прошло совсем немного времени, потайная дверь в помещение сдвинулась, и в проеме показалась Чергэн в длинной ночной рубашке, украшенной кружевами. Она держала в руках свечу, прикрывая ее трепетное пламя своей тонкой изящной ручкой. Девушка, не сказав ни слова, повернулась и бесшумно пошла-поплыла по недлинному узкому коридорчику, словно белое привидение. Не чувствуя от волнения ног, Жиль последовал за нею.

Спальня Чергэн находилась рядом с помещением потайного склада. Девушка задвинула засов, поставила свечу на низенький столик явно восточной работы и присела на кровать. Жиль стоял перед ней, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он не знал, что ему делать. Юный де Вержи смотрел на цыганку, которая при свете свечи показалась ему во сто крат краше, нежели днем. Чергэн была похожа на одну из тех прекрасных дев, о которых столько написано в рыцарских романах. Конечно, Жилю таких красоток не доводилось видеть, но он, обладая живым воображением, представлял их ангельский облик.

Молчание явно затянулось. Видно было, что девушка сильно взволнована. Ее маленькие острые груди, хорошо просматривающиеся сквозь шелковую ночную рубашку, жили своей жизнью. Жилю даже показалось, что они стали наливаться и совсем уж бесстыже уставились прямо на него. С юным дворянином творилось нечто непонятное. Он видел многих девиц, но они никак не задевали его чувства. Но теперь, в крохотной спаленке цыганки, его подхватила любовная волна и понесла прямо к грохочущему неподалеку водопаду.

Не помня себя, он вдруг опустился на одно колено перед Чергэн, схватил ее руки и начал страстно целовать. А затем Жиль почувствовал, как она поцеловала его в макушку, и услышал ее мелодичный ангельский голосок:

— Не надо… Прошу вас, встаньте.

Жиль послушно поднялся. Чергэн молча указала на низенький пуфик возле ее кровати и вконец очарованный де Вержи сел, не отрывая глаз от лица девушки. Она плакала! Слезы не катились ручьем, а стекали по смуглому лицу Чергэн крохотными слезинками, которые сверкали как бриллианты.

— Я люблю вас… — каким-то деревянным голосом сказал Жиль.

Он много раз произносил эти слова деревенским прелестницам, однако тогда его речи были всего лишь банальной прелюдией перед решительными действиями. Они ни в коей мере не затрагивали истинных чувств молодого человека. Признания в любви исполняли роль кубка пьянящего вина перед сытным обедом, не более того. Но сейчас эти слова шли откуда-то из потаенных глубин души, и девушка это поняла сразу.

— Вы… вы тоже мне небезразличны… — прошептала Чергэн, опуская голову. — Видит Мадонна, я говорю чистую правду! Но нам не быть вместе… Никогда не быть!

— Почему?!

— Я простая цыганка, а вы… вы дворянин.

— Мы уедем из Парижа… из Франции… куда угодно! Сбежим! Никто не будет знать, что мы из разных сословий. Я готов стать вечным бродягой, как люди вашего племени! У меня есть лютня, я хорошо пою, сочиняю музыку, вы прекрасно танцуете… мы составим великолепный дуэт и не будем нуждаться ни в чем. Люди любят разные зрелища и хорошо платят за них.

— Не в этом дело. Поздно… Я обручена.

Жиль ощутил состояние, подобное тому, когда человек с разбегу налетает на каменную стену.

— Не может быть! — воскликнул он трагическим шепотом.

Юному де Вержи показалось, что свет в его глазах померк, и он вот-вот упадет на пол без сознания.

— Я говорю правду… — девушка подняла глаза на Жиля, и он увидел в них столько муки и страданий, что едва не задохнулся от жалости и к ней, и к себе. — Ничего изменить нельзя. Таков наш закон. Если мы сбежим, нас проклянут. А затем найдут и убьют. Из-под земли достанут. Земля велика, но от цыган не скрыться.

— Мне не страшна смерть! Я готов умереть в любой момент! Лишь бы вы были рядом.

— Нет… Простите — нет. Я тоже не боюсь уйти в мир иной. Но мой поступок навлечет на нашу семью большой позор, а это для цыган страшнее смерти.

— Тогда зачем вы меня позвали? — мрачно спросил Жиль, которому в этот момент показалось, что он стоит на краю бездны.

— Чтобы объясниться. Наверное, это глупо, но в последнее время я постоянно думала о вас. Я знаю, что и вы искали со мной встречи. Поэтому поговорить нам нужно было… А теперь идите к себе. Идите!

В голосе девушки прозвучали жесткие нотки. Жиль поднялся и на негнущихся ногах, как сомнамбула, пошел к двери.

— Постойте! Ну постойте же! — вдруг вскричала девушка.

Она подбежала к Жилю, с силой обхватила его руками, и они слились в страстном поцелуе. Казалось, что он длился вечно. Жиль совсем потерял голову. Он ничего не понимал. Наконец девушка оторвалась от него и сказала:

— Уходите… я вас прошу… пожалуйста! И — прощайте…

Создавалось впечатление, что она немного не в себе. Жиль и сам чувствовал себя не лучше, но повиновался без лишних слов.

Улегшись на свой сенник, он прикусил нижнюю губу, чтобы не закричать от полного бессилия. Поцелуй Чергэн перевернул всю его душу. Как можно понять женщин? Ведь она тоже его любит — в этом юный де Вержи совершенно не сомневался, — но почему тогда Чергэн отказалась уйти с ним? Что за глупости — она страшится каких-то проклятий и позора семьи! Нет, он должен еще раз с ней поговорить!

С этими мыслями Жиль и уснул, переполненный надеждами на встречу с любимой девушкой. Но утром его ждало жестокое разочарование. Потайную дверь отворила другая девушка — наверное, какая-то родственница Чергэн, возможно, младшая сестра. Улучив момент, она приблизилась к Жилю и, сунув ему что-то в руку, прошептала:

— Это от Чергэн. Оберег. Всегда его носите, и вы будете спасены.

— Г-где… где она?! — запинаясь от волнения, спросил Жиль.

— Не знаю. Но дома ее нет…

И девушка убежала, потому что появился кузнец. Один из его помощников нес ворох одежды, которую бросил к ногам беглецов.

— За вас взялись всерьез, — озабоченно сообщил Тагар. — Прево поднял на ноги всех своих ищеек. Даже тех, кто уже отставлен от дел. Боюсь, что могут и до нас добраться. Поэтому вам нужно как можно скорее уехать из Парижа. К сожалению, по-прежнему открыты лишь одни ворота — Сен-Дени. Так что вам необходимо изменить внешность. Поедете в моей халабуде, но все равно ее будут обыскивать и всех пассажиров досматривать. Вы двое, — он указал на Жиля и Андрейку, — переоденетесь в женщин, — а ты, мой друг, — обратился кузнец к Гийо, — станешь старым дедом. Тебя так загримируют, что сам себя не узнаешь.

— Переодеться женщиной?! — возмутился Жиль. — Никогда!

— Что ж, если вы хотите поучаствовать в представлении на Гревской площади в качестве главного действующего лица — вольному воля… — пожал плечами кузнец.

— Мессир, в этом нет никакого позора, — назидательно сказал Гийо. — Жизнь дороже любых предрассудков, уж поверьте мне.

Жиль скривился, будто съел что-то кислое, и нехотя кивнул головой — согласился с доводами Пройдохи. Что касается Андрейки, то ему было все равно, в каком обличье уходить от смертельной опасности.

Спустя какое-то время переодевание закончилось. Андрейку и Жиля в изрядно обветшалых цыганских юбках не узнали бы и близкие родственники. На их головах торчали тюрбаны, украшенные красными лентами, а нижняя часть лица каждого была прикрыта куском полупрозрачной ткани. Нашлись для них и ожерелья, и браслеты, правда, недорогие, из бронзы, и белые рубахи с небольшим вырезом.

Подобрать рубахи с малым вырезом оказалось наиболее сложным делом. Обычно женщины племени ром открывали взору не только шею, но даже всю грудь — цыганки не считали, что ее стоит прятать. Однако мускулистый торс Жиля густо порос курчавыми черными волосами, и стража у ворот Сен-Дени могла обратить на это внимание. Но тут им повезло — свои рубахи беглецам отдала бабища, воспитательница Чергэн. У них вырез был под горло. Хорошо хоть юбки цыганки носили длинные, которые скрывали не только шоссы и мужские башмаки, но и оружие.

Парижские цыганки одевались во все серое, коричневое, даже черное, и только нижнюю рубаху старались шить из белой ткани. Лишь танцовщицы носили пестрые одежды, чтобы привлечь внимание зрителей. Юбки, в которые приодели Жиля и Андрейку, были сшиты из серой дерюжки, готовой расползтись в любой момент.

Но Гийо, изображавший старого цыгана, был одет словно какой-нибудь франт. Одежда мужчин-цыган по сравнению с женским платьем поражала богатством и красотой наряда: рубахи были шиты из шелка (чаще всего красного) и перехвачены богато отделанными поясами с металлическими бляхами; широченные шаровары заправлялись в сапоги тонкой работы; на грудь спускалась густая и длинная борода, а длинные волосы собирались в хвост. Поскольку на лице Гийо не было даже признака пышной растительности, бороду и усы ему приклеили, а волосы собрали в косицу. Его руки были в металлических браслетах, а на груди болтался большой крест, словно он был монахом или священником.

Когда Гийо надел шляпу, изрядно скрывавшую лицо, то даже Тагар зацокал языком от восхищения.

— Друг мой, да ты вылитый ром! — сказал он, покачивая лохматой головой. — И все-таки, мне кажется, что ты нашего племени…

— Ага… — Гийо хмыкнул. — Подкидыш. Не говори чепухи, Тагар.

— Ладно, ладно, это я так… Мысли вслух. Что ж, пора отправляться. Кроме возницы, с вами поедет еще и старая цыганка. У нее голос, как труба Страшного суда. Если что-то пойдет не так, она стражникам глаза выцарапает. Проверено не раз. Ее уже знают и пропускают без лишних слов.

«Ясное дело… — мысленно рассмеялся Гийо. — И я бы пропустил. Похоже, эта старушенция своей толстой задницей прикрывает контрабандный товар».

Цыганка и впрямь была толстой до безобразия, а когда она повысила голос возле фургона, то от нее шарахнулись лошади. Ее голосище действительно впечатлял. В нем были собраны все интонации сварливых жен и рыночных торговок.

Халабуда выехала со двора, и ее огромные колеса начали выписывать кренделя по скверной брусчатке. В одном месте под копыта коней попалась свинья, которая беспечно бултыхалась в грязной луже прямо посреди мостовой, и ее обиженный визг понесся по узкой улочке как призыв к атаке. Окна домов начали дружно открываться, раздалась брань, и на цыганскую халабуду посыпались овощные огрызки и прочий мусор. Возница, который сидел на передке, был невозмутим; он лишь втянул голову в плечи и с философским видом начал насвистывать какую-то мелодию. К счастью, пассажирам халабуды ничто не грозило — ткань, натянутая на дуги, была хоть и не новой, но прочной.

Возле ворот Сен-Дени творилось столпотворение. Чересчур громкие препирания недовольных сутолокой купцов, ругань разъяренных стражников, обыскивавших каждую повозку, вопли тех, кто попал в давку и кому отдавили ноги, брань возниц, пытавшихся растащить нагруженные товаром возы, зацепившиеся в тесноте осями, ржание испуганных лошадей, блеяние коз, которых везли на продажу, кудахтанье кур и гусиный гогот — все это сливалось в дикую какофонию звуков, поднимавшихся вместе с пылью к хмурому небу. Даже ему не нравился затор у главных ворот столицы Франции, и оно готовилось пролиться дождем.

Фургон с беглецами стоял в очереди битый час. Все это время и Жиль, и Андрейко тряслись от страха. Они не боялись любой драки, тем не менее перспектива попасть в руки палача для молодых людей не улыбалась. Гийо был гораздо спокойнее молодежи, однако держался настороженно и мысленно в который раз до мелочей продумывал, как действовать, если их маскарад раскроется, — в какую сторону бежать и где спрятаться. За цыган, которых стражники конечно же арестуют, он не волновался. Гийо знал, что Тагар вытащит своих людей не только из тюрьмы Шатле, но даже из преисподней.

А еще он был очень благодарен кузнецу. Гийо отдавал себе отчет в том, на какой риск пошел Тагар, взявшись вывезти из Парижа государственных преступников. И дело тут было вовсе не в деньгах. Просто цыган, в отличие от многих людей, помнил доброту и не забыл, как однажды Гийо спас его от верной смерти. Что касается денег, которые он взял с беглецов, то они были как бы оберегом. Так гласили цыганские предания.

Наконец пришел черед и цыганской халабуды. Ее тоже хотели обыскать, но тут вступила в дело старая цыганка, которую злобным рычанием поддержал Гаскойн. Она разразилась руганью, да такой замысловатой, что стражники опешили и отступили. И дело было не в том, что они увидели пассажиров халабуды — двух юных цыганок и старого немощного деда. Их испугали проклятия, которыми старуха сыпала как горохом из решета. Ведь все французы знали, что цыганки — колдуньи, к тому же сержант, командовавший стражниками, узнал толстую бабищу, которая всегда устраивала скандалы, когда дело доходило до досмотра повозки.

— Пропустите эту старую ведьму! — приказал он своим подчиненным и, скрестив указательные пальцы, плюнул вслед халабуде — на всякий случай, чтобы защитить себя от злых сил.

Мрачный Жан ле Марди, которому уже надоело торчать у ворот, но отправиться восвояси он не имел права, безразличным взглядом проводил цыганскую повозку и кисло покривился. Магистр вспомнил, сколько денежек выманила у него цыганка, которая нагадала ему долгую жизнь и доходную должность каноника в лучшем епархиальном соборе Парижа. Насчет долгой жизни у него, как у всех молодых, сомнений не было, но что касается места каноника, а значит, членства в капитуле, то это дело у Жана ле Марди никак не срасталось.

Спустя какое-то время стены Парижа оказались далеко позади. Беглецы облегченно вздохнули и огляделись. Небо все-таки разразилось ливнем, но это была всего лишь недолгая гроза, и, когда появилось солнце, омытая дождем придорожная зелень засверкала в его лучах бриллиантовой пылью мелких дождевых капелек. Вскоре беглецы должны были покинуть халабуду и дальше идти пешком, но это обстоятельство никого не волновало, а только радовало.

Когда приговоренному к казни объявляют помилование и выпускают из темницы, ему и в голову не придет жаловаться на неудобства, которые он испытал в сырых тюремных казематах.

Глава 19. Черные рейтары

Даже при наличии денег путешествие по Франции, которая только начала приходить в себя после Столетней войны, было занятием совсем не увлекательным и опасным, тем более — пешком. Разоренные деревни находились в запустении, крестьяне были либо убиты, либо сбежали, поэтому обширные поля оставались невозделанными, и лишь местами встречались редкие клочки земли, на которых что-либо произрастало. Необъятные равнины Шампани, Боса, Бри, Гатине, Шартра, Дрё, Мена и Перша, Вексена (как французского, так и нормандского), Бовези, равнины Ко от Сены в районе Амьена и Абвиля, окрестностей Санлиса, Суассона и Валуа до Лана и дальше до Гэноля были совершенно пустынны, заброшены, лишены обитателей, покрыты кустарником и молодым подлеском.

В этих районах люди смогли обрабатывать только участки, тесно примыкавшие к городам, крепостям и замкам, чтобы за ними можно было бы присматривать с башни или иного наблюдательного пункта. Заметив приближение налетчиков, били в колокол, подавали сигнал горном или зажигали костер, который давал много дыма, дабы предупредить тех, кто работал в полях и на виноградниках, что нужно срочно возвращаться за крепостные стены.

Это состояние постоянной настороженности и готовности дать деру при малейшей опасности настолько широко распространилось и стало таким обыденным, что быки и рабочие лошади, после того как их освобождали от повозок, услышав сигнал тревоги, без всяких понуканий галопом неслись к тому месту, где они могли находиться в безопасности. Ту же привычку приобрели овцы и свиньи на свободном выпасе.

Жиль, Гийо и Андрейко мечтали разжиться лошадьми. Но в местах, порушенных войной, они были такой же редкостью, как и харчевни. К тому же денег на покупку коней беглецы не имели. Гийо сердито ворчал, сокрушаясь, что на пастбищах лошади охранялись настолько тщательно, притом хорошо вооруженными пастухами, что украсть их не было никакой возможности. Что касается моральной стороны этого дела, то беглецам на нее было наплевать — парижская жизнь вытравила из них многие принципы, изложенные в Священном Писании.

Беглецы шли в Азей-лё-Брюле. Жиль решил продолжить свое обучение в Болонье (по крайней мере, такие намерения у него были) и хотел вытрясти из Ангеррана де Вержи немного деньжат на это предприятие. Гийо, естественно, следовал за своим господином, а что касается Андрейки, то ему было все равно, куда идти, лишь бы в хорошей компании. Он сильно привязался к Гийо; можно даже сказать, что они подружились, несмотря на разницу в возрасте.

Передвигаться по дорогам Франции было опасно, тем более втроем. Поэтому по совету бывалого Гийо они присоединились к группе паломников, которые совершали «великое» паломничество в Рим. Среди этой толпы легче было затеряться от глаз бдительных ищеек парижского прево. Видавший виды Гийо разочаровал молодых парней, которые считали, что все их проблемы закончились, едва они покинули Париж. Не исключено, что по их следу уже идет погоня, поэтому лишняя предосторожность не помешает.

В те времена различали паломничества «великие» и «малые». К «великим» относились паломничества в Иерусалим, Рим и Сантьяго-де-Компостела. Путешественников, направляющихся в Рим, называли «ромеи», тех, кто шел в Иерусалим, — пальмиеры (название произошло от пальмовой ветви, по обычаю, привозимой паломниками из Палестины), а ходоков в Сантьяго-де-Компостела — пилигримы.

Стремление посетить святые места получило среди европейцев широкое распространение. Причины тому были самые разнообразные, равно как и характеры самих паломников. Для некоторых такое путешествие было надеждой на прощение за совершенные грехи, гарантией спасения души после смерти или, по крайней мере, уменьшения наказания за совершенные проступки. Другие жаждали исцеления от болезней, для третьих это был способ избавиться от скуки, если в их жизни не происходило ничего примечательного или интересного. Но для большинства глубоко верующих христиан паломничество в святые места было всепоглощающим желанием, которое помогало им преодолевать тяготы нелегкого пути. Чтобы припасть к христианским святыням, паломники рисковали своими жизнями, ведь они могли умереть от несчастного случая, от голода или руки врага, могли попасть в плен к пиратам или сарацинам и оказаться в рабстве со всеми его ужасами.

Паломники-ромеи, к которым присоединились беглецы, оказались потрясающими сквалыгами. У них нельзя было выпросить даже корочку хлеба. В своем большинстве паломники были увечными. Они мечтали об исцелении у подножия папского престола и всю дорогу только об этом и говорили, наводя тоску на беглецов. Тем не менее Жиль, Андрейко и даже записной болтун Гийо держали себя тише воды, ниже травы. Дело в том, что у всех паломников были королевские охранные грамоты, обеспечивающие им безопасность передвижения по странам Европы. А беглецы при встрече с людьми прево могли показать сержантам разве что пустые кошельки.

Распевая псалмы в промежутках между болтовней, паломники двигались от прихода к приходу, от часовни к часовне, останавливаясь у чудодейственных источников и находя гостеприимство в монастырях. Именно этот момент больше всего и привлекал беглецов. Одно дело — ночевать где-нибудь в поле, а другое — за надежными стенами монастыря. Тем более что сердобольные монахи предлагали не только кров, но и еду, правда весьма скудную и грубую.

Первым от такой жизни взбунтовался Гийо:

— Мессир, вы как хотите, но я больше не могу выслушивать кошачьи вопли этих бродяг! Предлагаю от них отделиться. Конечно, нас могут подстерегать опасности, но зато есть шанс поохотиться и обеспечить себя пропитанием. Монастырская каша у меня вот где стоит… — Гийо указал на свой кадык. — Без мяса мы точно протянем ноги. Кстати, впереди леса, где полно оленей. Жирненьких, вкусных… — он сглотнул голодную слюну и облизал сухие губы.

— Ты хочешь поохотиться на оленя во владениях бургундского герцога? — Жиль скептически ухмыльнулся и покачал головой. — Однако… Наш Филипп недавно издал новый свод лесных законов по английскому образцу, и там ясно указано, что за охоту на оленя полагается казнь. Ты хочешь посмотреть на мир с высоты дерева, на котором тебя повесят?

— Все в руках Господа нашего… — прогнусавил Гийо, копируя одного из паломников, который все набивался в приятели к беглецам.

Это был вполне здоровый мужчина лет сорока с хорошо заметным брюшком и загробным голосом. Его звали Гастон. Похоже, он жил не бедно и шел в Рим, чтобы замолить какой-то большой грех. На плече у него висела туго набитая сумка, в которой находились продукты и вино. Но Гастон не поделился с беглецами даже хлебной крошкой, жевал в сторонке, прикрывая еду от чужих глаз листком лопуха. Запас продуктов, полученный от цыгана, у беглецов быстро закончился, и они отчаянно голодали.

— Не возражаю, — согласился Жиль. — Но только у лесников герцога руки гораздо длиннее и быстрее. Не успеешь и ахнуть, как окажешься на осине.

— А вы как думаете, Андре? — обратился Гийо к Андрейке.

Юному Нечаю паломники надоели еще больше, чем Пройдохе. Перехожих калик хватало и в Киевском княжестве, но французские паломники своим фанатизмом могли дать им сто очков форы. Многие из них шли босиком, хотя башмаки были у всех. Но одно дело — идти по мягкой пыли битого шляха или по лугу, а другое — по дороге, усеянной мелкими острыми камешками. К вечеру босые паломники сбивали ноги в кровь, но боль и страдания они принимали как должное и поутру продолжали ковылять дальше со скоростью черепахи, что никак не устраивало беглецов.

— Ну их всех к дьяволу! — решительно заявил Андрейко. — От них идет вонь, как из грязного хлева. А от воды они шарахаются словно черт от ладана, не хотят помыться. Что за дикость?! Я тоже за то, чтобы отделиться от паломников. Как-нибудь перебьемся. Тагар подарил нам добрый лук, а стрелять я умею неплохо. Поэтому жаркое нам на ужин обязательно будет.

Андрейко уже знал, что проповедники призывали ходить в рванье и никогда не посещать баню, так как именно таким образом можно было достичь духовного очищения. А еще мыться нельзя было потому, что человек смывал с себя святую воду, к которой прикоснулся при крещении. Поэтому некоторые истинно верующие не мылись годами. Кроме всего прочего, парижане справляли нужду, как малую, так и большую, где придется, и у Андрейки на первых порах глаза лезли на лоб от удивления и смущения. Даже самый забитый киевский пахолок не позволял себе такого непотребства.

Паломники, к которым примкнули близнецы, тоже боялись воды. Когда они переходили вброд неглубокие речушки и ручьи, то вымазывали ноги толстым слоем грязи — чтобы вода не коснулась кожи. Поэтому дух от их немытых тел шел отвратительный. Даже Гийо чихал, когда ветер дул со стороны плотной массы бредущих впереди паломников. Беглецы старались держаться позади, потому что драть глотки, распевая вместе со всеми псалмы, ни у кого из них не было ни малейшего желания.

Они отстали от паломников, когда вошли в густой лес. Все шли быстро — торопились засветло добраться до ближайшего монастыря, но беглецы решили продолжать путь самостоятельно и свернули в заросли, когда от них наконец отстал Гастон. Паломники опять затянули очередной псалом, и он поторопился присоединиться к общей группе, благо обладал хорошим голосом и слухом.

Искать дичь долго не пришлось. Для этого пытались обратиться за помощью к Гаскойну, но смышленый пес все же был дворняжкой, не смыслящей в охоте, и только распугивал дичь своим лаем. Поэтому Гийо строго-настрого приказал ему замолчать, что Гаскойн и сделал, при этом сильно обидевшись на хозяина.

Андрейко быстро вспомнил свои охотничьи навыки и выследил оленье стадо по свежему помету. Видимо, свод лесных законов и впрямь поспособствовал увеличению численности животных, на которых любила охотиться знать, потому что весь лес был истоптан оленьими и кабаньими копытами. Впрочем, в той местности, по которой шли паломники, леса еще не подвергались вырубке, и дичи в них было много.

Олень оказался молодым и хорошо упитанным, и, когда солнце начало клониться к горизонту, на лесной поляне уже горел костер, над которым на вертеле запекалась оленья туша. Беглецы буквально пожирали ее глазами. Они едва дождались, пока мясо запеклось, и набросились на аппетитное жаркое, словно голодные волки.

— Уф-ф! — Гийо отвалился в сторону и лег, поглаживая вздувшийся живот. — Вот теперь я готов даже петь псалмы… прости меня, Господи.

— Какое отношение имеет Всевышний к этому оленю? — лениво спросил Жиль, который тоже наелся до отвала, но продолжал грызть мосол.

— Самое непосредственное, мессир, — назидательным голосом ответил Пройдоха. — Все то время, что мы провели в компании паломников, мои мысли были только о добром куске жаркого. Когда паломники пели самые возвышенные псалмы, я лишь мычал, чтобы не вызвать подозрений. Мое поведение было грехом, и теперь я прошу прощения у Создателя. Но, с другой стороны, я наконец понял, почему синьоры и вообще богатые люди сильно набожны. Сытость вызывает желание поблагодарить Господа за его милости. А на голодный желудок никакие молитвы не лезут в голову. Собственно говоря, за это меня и поперли из монастыря.

— Да ну?! — удивился Жиль. — Расскажи.

— Дело, конечно, прошлое… Должен сказать вам, мессир, что монахи грешат точно так же, как обычные люди. Для оступившегося существует целый свод наказаний. После первого прегрешения монаха обычно увещевает настоятель монастыря, если дал маху второй раз и тебя поймали, тоже не прибегали к наказанию, но если монах нарушал дисциплину третий раз, его не допускали к трапезе и к общей молитве. При серьезной провинности монаху запрещалось общаться с братией, но ежели и это не способствовало наставлению его на путь смирения, то тогда беднягу пороли розгами, да так усердно, что он недели две не мог сесть на свои ягодицы. За грешника молилась вся братия, чтобы способствовать его исправлению, однако, если он не смирял свою гордыню, его выгоняли из монастыря…

На этой фразе Гийо споткнулся — в зарослях послышался хруст сломанной ветки. Уже изрядно стемнело, и поляна превратилась в ярко освещенный ковчег, который плыл по темному лесному морю в неизведанные дали. По крайней мере так казалось Жилю, обладавшему возвышенной поэтической натурой.

Все не без тревоги прислушались. Гаскойн тоже насторожился — встал на ноги и поднял вислое ухо. Но в лесу снова воцарилась тишина, которую нарушал лишь шелест ветвей.

— Кабаны вышли кормиться, — высказал предположение Жиль. — Неподалеку от нас дубовая роща. Желуди — это лакомство для кабанов.

— Скорее всего, — с некоторым сомнением ответил Гийо. — И то верно: кто в такое позднее время отправится в лес? — он словно убеждал себя, что его тревога беспочвенна.

— Ну и что дальше? — нетерпеливо спросил Жиль, который любил занимательные истории Пройдохи.

У Гийо и впрямь был большой талант рассказчика.

— Дальше? — Гийо сладко потянулся. — Эх, времена были! В общем, я прошел все стадии грехопадения. Нет-нет, они ни в коей мере не затрагивали веры! Я был не настолько глуп, чтобы попасть в лапы инквизиции. Мои грехи в основном были связаны с моей ленью и с чисто плотскими желаниями. Неподалеку от монастыря находился небольшой городишко, в котором проживала одна прелестная вдовушка. Звали ее Мэрион. Жила она не бедно, хотя и была замужем за рыцарем, изрядным мотом, которого потянуло на подвиги. Он отправился в Крестовый поход, где и сгинул. Вот тут-то меня и свела судьба с Мэрион. Уж не знаю, почему ей вздумалось поцеловать подол моего монашеского одеяния, — наверное, в тот момент ей сильно понадобилось монашеское благословение, — но наши глаза встретились, и меня обуяло неистовое желание. Да-да, мессир, когда-то я был ходок по этой части не хуже вашего…

Гийо подкинул хвороста в костер и продолжил:

— В общем, вскоре у нас закрутился роман. Как я сумел пробраться в спальню вдовушки, не суть важно. Могу только сказать, что женщины любят, когда их пленяют прежде всего сладкими речами, а уж по этой части, как вам, мессир известно, равных мне мало найдется. Говорю это без похвальбы… Моя связь с Мэрион долго оставалась втайне — я был осторожен, как лис перед посещением курятника. Пока наш келарь не заметил, что я почти перестал вкушать грубую монастырскую пищу. Да и как можно месяцами есть сухую кашу и запивать ее разбавленным вином! То ли дело стол моей разлюбезной Мэрион. Я так наедался, что весь следующий день не чувствовал голода. Еще и с собой прихватывал кусок окорока или буженину. Ну, вы знаете, что я запасливый человек… А уж что мы вытворяли в постели! Ее муженек-рыцарь больше заботился о своем коне, нежели вникал в проблемы жены, тем более интимного характера. Он был груб и неотесан и исполнял свои супружеские обязанности так, словно отдавал долг ростовщику. Для него наивысшим наслаждением были охота и турниры. Мэрион так и не понесла от своего мужа. Но всему хорошему когда-нибудь приходит конец. Вот как в моем случае… Короче говоря, меня поймали на горячем и вышвырнули из монастыря. Уж больно стар и строг был наш приор. Он считал связь монаха с женщиной наивысшей степенью грехопадения.

— А что случилось с Мэрион? — нетерпеливо спросил Жиль, потому что Пройдоха на последних словах сонно прикрыл глаза и всхрапнул.

— Вечный позор и строгая епитимья, — сонно ответил Пройдоха. — Да шучу я, шучу. Что может случиться с богатой вдовой, которая ударилась в блуд? Она исповедалась, причастилась, и на том все закончилось. Конечно, городские кумушки какое-то время посудачили на сей счет, но поскольку у многих из них рыльце было в пушку, то разговоры с течением времени прекратились, а Мэрион продолжала грешить и дальше, только стала гораздо осторожней. Но уже не в компании вашего покорного слуги. Мне пришлось покинуть этот городок и удариться в странствия…

Жиль хотел еще что-то спросить, как вдруг кусты на краю поляны зашелестели, зашевелились, затрещали, и на беглецов набросились какие-то люди. Нападавшие даже не дали никому подняться на ноги, так быстро все произошло. В мгновение ока беглецы были связаны по рукам и ногам и уложены рядком. Гаскойн конечно же чуял, что в лесу чужие люди, он даже пытался растормошить Гийо, потыкавшись в него носом (Пройдоха принял все это за проявление верноподданнических чувств), но приказ хозяина заткнуться и не тявкать он исполнял как хорошо вымуштрованный солдат. Едва на беглецов напали, пес поджал хвост и шмыгнул в кусты, рассудив собачьим умом, что своя шкура дороже.

«Лесники герцога!!!» — эта мысль ударила в головы всем троим одновременно, и Жиль почувствовал животный страх, не поддающийся никаким разумным доводам. Лесники долго не рассуждали, вешали пойманных на месте преступления браконьеров без разбора и долгих судебных тяжб. Поди докажи им, что оленя беглецы убили только из-за голода. Да и кого волнуют эти объяснения.

— Э, да нам повезло! — весело сказал один из тех, кто напал на беглецов. — Жаркое даже не успело остыть!

Несмотря на голод, беглецы осилили лишь малую часть запеченной туши. Все, что осталось от оленя, должно было пригодиться им в дальнейшем.

Не обращая больше никакого внимания на пленников, пришельцы мигом разрезали мясо на куски и, подбросив дров в костер, устроили настоящее пиршество, благо вино у них было — во фляжках. Жиль присмотрелся к ним и облегченно вздохнул — это не лесники. Он невольно подивился их внешнему виду. Неизвестные ничем не напоминали и разбойников, как можно было предположить. В черных доспехах, с лицами, вымазанными сажей, они уже в нескольких шагах от костра становились невидимыми, сливаясь с темнотой. Кто эти люди?

Ответ пришел быстро. Рядом шевельнулся Гийо и прошептал:

— Это черные рейтары Гийома де ла Марка, Арденнского Вепря… — его голос предательски дрогнул.

Жиль сразу понял почему: черные рейтары по жестокости смело могли соперничать со швейцарскими наемниками, которые творили страшные бесчинства. Эти солдаты (вернее, разбойники) набирались в округах Нижней Германии и действовали как легкая кавалерия. Кроме того, что рейтары были одеты во все черное, и лошадей они подбирали для себя только вороных. Юный де Вержи был немало наслышан и о бароне Гийоме де ла Марке.

Отпрыск знатного рода, он стал вожаком разбойничьей шайки, известным своим буйным нравом, жестокостью и бесстрашием. Арденнский Вепрь набрал себе шайку — более тысячи человек — и жил грабежами и насилиями, не признавая над собой ни власти короля Франции, ни власти Филиппа Доброго, герцога Бургундии. Рейтары Гийома де ла Марка нападали на всех подряд, даже на духовных лиц. Состоятельных пленников он отпускал за большой выкуп, а тех, кто не мог за себя заплатить, отдавал на потеху рейтарам, которые или вешали несчастных, или устраивали на них «охоту» — как на диких зверей. Гийом де ла Марк обложил данью не только мелкие городки Бургундии, но даже обители, угрожая спалить любой монастырь, если ему не заплатят серебром и золотом.

Насытившись, рейтары наконец обратили внимание и на своих пленников. Один из них, наверное сержант, который откликался на имя Эрхард, подошел к связанным беглецам и, присмотревшись, пнул ногой Гийо, определив в нем старшего по возрасту.

— Эй ты! — пробасил Эрхард. — Кто вы и куда идете? Только не ври! Иначе кожу с живого спущу.

По мнению рейтара, юнцы должны дрожать от страха, а значит, толковых ответов можно ждать лишь от человека бывалого и более уравновешенного. Действительно, у Пройдохи первый испуг прошел, и его лицо приобрело спокойное и несколько отрешенное выражение, хотя в голове с лихорадочной скоростью строились и тут же разрушались карточные домики планов, как выбраться из смертельной ловушки, в которую угодили беглецы.

— Господин, мы всего лишь бедные паломники, — смиренно ответил Гийо. — Идем в Рим, поклониться святыням.

— Так уж и бедные? Хм… — недоверчиво хмыкнул Эрхард. — Ну-ка, Хайнрих, посмотри, что там у них припрятано под одеждами.

Здоровенный верзила сначала обыскал Гийо, а затем Жиля и Андрейку. Забрав у них кошельки, он отдал их Эрхарду, который с некоторым раздражением убедился, что Гийо сказал чистую правду, — в кошельках беглецов нашлось всего несколько турских солей. Пройдоха все-таки оставил немного денег — на всякий случай, хотя и побожился Тагару, что отдает ему все, что имеют беглецы.

— Ну и что с вами делать? — задумчиво спросил Эрхард.

— Убить их — и дело с концом! — сказал один из рейтаров, он был рыжим и беззубым, поэтому немного шепелявил.

— Какой ты скорый, Рольф! — сердито ответил Эрхард. — Забыл наказ хозяина? Всех странных людишек тащить к нему на допрос. Король Карл засылает шпионов в Бургундию, и наша обязанность — их выявлять. А эти паломники мне кажутся подозрительными.

— Так, может, попытаем их прямо здесь? — не унимался Рольф.

— У нас времени в обрез. Нужно торопиться. Мы и так опаздываем. Правда, у нас есть оправдание… — Эрхард бросил взгляд на то, что осталось от оленьей туши; разбойники с пониманием рассмеялись. — Все, хватит рассиживаться! По коням!

— Мсье, не забудьте мою лютню! — воскликнул Жиль, когда его поставили на ноги.

— Так ты шпильман[60]?! — приятно удивился Эрхард.

— Именно так, ваша милость.

— Отлично! Вы слышали, друзья? — обратился он к рейтарам. — Мы привезем нашему хозяину отличный подарок! Сегодня он задает пир по случаю приезда его невесты, Жанны д'Аршель, баронессы Скунховен. Этого, — Эрхард указал на Жиля, — посадить на коня — он должен быть свежим и бодрым, а остальных привяжите к арканам и пусть бегут следом.

Рейтары разговаривали с пленниками на ломаном французском. Впрочем, Гийо знал и немецкий язык, так что он понимал все, о чем толковали разбойники Арденнского Вепря.

Лошади рейтар находились неподалеку, буквально на соседней поляне. Похоже, они заехали в лес, чтобы отдохнуть. И когда до них донесся запах дыма и жаркого, они немедленно отправились на поиски добычи. В том, что они осторожничали, не было чего-то необычного. За Арденнским Вепрем охотились не только отряды швейцарских наемников на службе короля Франции, не знающих пощады, но и солдаты герцога Бургундии, с которым он совсем недавно побил горшки, хотя до этого Филипп в пику королю Карлу даже приютил у себя Гийома де ла Марка. Так что предусмотрительность черных рейтар была вполне объяснима.

Жиль лишь тяжело вздохнул, когда рейтары привели их к своим лошадям. Ну надо же было так неудачно выбрать место для костра! Пройди они еще немного в глубь леса, их там не нашла бы ни одна собака. И что теперь делать? Сидя позади рейтара, Жиль оглядывался на Адрейку и Гийо, которые бежали позади коней, привязанные арканами за луку седла. Если бег для Андрейки не представлял больших затруднений — молодые легкие работали как кузнечные меха, то Гийо, который большую часть свободного времени валялся на постели или сидел в таверне, пришлось тяжело. Он изо всех сил старался не упасть, опасаясь, что рейтары его просто прикончат. Им вполне хватало и двух пленников для отчета хозяину.

Гийо мысленно поблагодарил Господа, когда отряд рейтар спустя небольшой промежуток времени свернул с битого шляха и поехал по узкой извилистой тропе, где особо не разгонишься. Лошади перешли с рыси на шаг; полная луна уже поднялась достаточно высоко, ее сияние хорошо освещало тропу, так что особых затруднений в передвижении не было, и Гийо наконец смог передохнуть и задышал не так тяжело.

Что касается Андрейки, то все его мысли были сосредоточены на побеге. Он не привык сдаваться, поэтому на бегу пытался ослабить узлы на руках, чтобы потом избавиться от аркана, петля которого обхватывала его талию. Что будет потом, когда ему удастся освободиться, Андрейко пока не думал.

Глава 20. Арденнский вепрь

Андрейко уже почти освободился от узлов, когда впереди показалось какое-то большое строение с крепостными стенами и башнями; скорее всего, это был замок. Рейтары подъехали к воротам, освещенным по бокам двумя факелами, и Эрхард с силой постучал латной рукавицей в толстые дубовые доски, окованные железными полосами. Спустя некоторое время в узком окошке башенки, защищавшей ворота, появился свет, и чей-то грубый голос недовольно рыкнул:

— Какого дьявола! Кого это нечистый носит по лесу среди ночи?

— Открывай ворота, Бурхард! Я вижу, вы совсем мышей перестали ловить. Почему не выставлены посты? Вас можно взять голыми руками, пока вы вино хлещете.

— А, это ты, Эрхард…

— Пошевеливайся! — резко приказал Эрхард.

Похоже, он был даже не сержантом, а лейтенантом, судя по властному тону его голоса.

Ворота со скрипом отворились, и кавалькада черных рейтар въехала на просторный двор, в дальнем конце которого высилось двухэтажное здание с ярко освещенными окнами. Похоже, там шел пир горой, потому что слышались здравицы и веселый гомон. Посреди двора горел костер, и двое слуг вращали вертел с насаженной на нем бычьей тушей, время от времени обрызгивая ее водой, чтобы мясо не пригорало. При этом они не забывали прикладываться к кубкам с вином. Кубки были серебряными, с красивой чеканкой. «Наверное, — мельком подумал Жиль, — разбойники Гийома де ла Марка недавно взяли приступом и ограбили какой-то богатый замок».

Рейтары спешились, и Эрхард приказал:

— Этих двух — в каземат, под замок, — указал он на Андрейку и Гийо, — а ты бери свою лютню и топай за мной, — обернулся он к Жилю.

— Руки развяжите, — попросил Жиль.

— Рольф, развяжи! И тем двоим тоже.

Разминая затекшие руки, рейтары вязали на совесть, Жиль последовал за Эрхардом, который привел его в просторный зал, освещенный по-королевски. Везде горели толстенные свечи в серебряных шандалах, стены украшали сосновые и цветочные венки, а посреди зала стоял длинный стол, заваленный разнообразной снедью и уставленный разномастной посудой. Рядом с изящными серебряными кубками и бычьими рогами, окованными серебром и украшенными драгоценными каменьями, стояли простые глиняные, деревянные и оловянные кружки, а вино из бочонков наливалось в купель итальянской работы с литыми ангелочками по бокам (похоже, разбойники Арденнского Вепря ограбили какого-то епископа), откуда пирующие черпали его бронзовой поварешкой.

Гийом де ла Марк сидел во главе стола в огромном кресле, похожем на трон. Компанию ему составляла далеко не юная дама в богатом наряде, совсем не блещущая красотой; она тоже сидела в кресле, но меньшего размера. Похоже, это была невеста барона, Жанна д'Аршель, баронесса Скунховен. Глядя на внушительную фигуру де ля Марка, можно было сразу догадаться, что предстоящие Арденнскому Вепрю свадебные торжества — брак по расчету. Так оно и было: Гийом де ла Марк уже имел свою армию и ему недоставало лишь обширных земельных угодий, которыми владели бароны Скунховены, чтобы приобрести вес в Бургундии и без особых последствий для себя захватить Льеж, возглавив тамошних жителей, которые и года не могли прожить, чтобы не взбунтоваться.

Арденнский Вепрь сидел с непокрытой головой, но при полном параде — в дорогой венецианской кирасе и с широким рыцарским поясом, на котором висел рейтарский меч, так называемый рейтшверт. Это оружие представляло собой нечто среднее между легким длинным мечом и тяжелой шпагой. Рейтарский меч являлся универсальным холодным оружием, одинаково годным как для рубки на полном скаку, так и для точных колющих ударов в сочленения и щели доспеха. Эти качества рейтшверта позволяли рейтарам избежать ношения двух клинков — сабли для рубящих ударов и кончара для уколов.

Широкие плечи де ла Марка прикрывал весьма оригинальный плащ — большая кабанья шкура с литыми серебряными копытами и клыками. Кожу с головы вепря сшили в виде капюшона, что придавало барону сходство со страшным чудовищем, оскалившим зубы. Видимо, таким нарядом он хотел оправдать свое прозвище и произвести впечатление на свою невесту.

Его высокий, открытый лоб, широкие скулы, большие блестящие глаза серого цвета и орлиный нос говорили о мужестве и великодушных порывах. Но эти благородные черты несли отпечаток распутства, пьянства и частых вспышек неконтролируемого бешенства. Он носил большую бороду, однако она не могла скрыть непомерно толстые губы и сильно выдвинутую вперед верхнюю челюсть с крупными зубами, напоминавшими клыки. Эта особенность лица, придававшая Гийому де ла Марку поразительное сходство с диким вепрем, и его страсть к охоте (обычно он охотился в Арденнском лесу) стали причиной того, что барона прозвали Диким Арденнским Вепрем.

Пирующие разбойники уже изрядно выпили, и их сальные шуточки могли ввести в краску не только девственницу, но и даму, немало повидавшую в жизни. Однако баронессе Скунховен, судя по всему, нравилось грубое мужское общество; на пиру она чувствовала себя как рыба в воде и часто смеялась, не забывая при этом прикладываться к чеканному кубку с вином. Де ля Марк поглядывал на нее не без некоторого удовлетворения; судя по этим взглядам, Жанна д'Аршель пришлась ему по душе не только из-за богатого приданого, но еще и благодаря своему непосредственному поведению.

Увидев Эрхарда, де ла Марк повысил голос, зазвучавший как боевая труба и перекрывший шум пирующих:

— Лейтенант, где тебя так долго черти носили?! Я уже заждался.

— Чтобы выполнить ваш приказ, мне пришлось заехать в Льеж, — ответил Эрхард. — Дофин гостит у епископа. К тому же на дорогах патрули короля Карла, и нам пришлось пробираться лесными тропами.

— Ты привез послание от дофина?

— Людовик[61] сказал, что подумает над вашими предложениями и даст ответ в ближайшее время.

— Когда именно?

— Он не уточнил.

— Ох уж этот хитрый хорек! — взорвался де ла Марк и в ярости грохнул по столу своим внушительным кулачищем; но тут же остыл, вспомнив, что рядом сидит баронесса. — Людовик затевает очередную интригу против своего отца, короля Карла, совместно с герцогом бургундским Филиппом, и мы кое о чем с ним договорились, — начал объяснять барон своей невесте. — После смерти своей первой жены Маргариты Шотландской он рассорился с отцом из-за женитьбы на дочери герцога Савойи Шарлотте, а на требование Карла явиться ко двору ответил отказом и бежал из Дофине в Бургундию.

— Майне фрайхерр[62], я приехал не с пустыми руками, — сказал Эрхард и вытолкнул вперед Жиля. — Мы тут поймали паломников, и один из них утверждает, что он шпильман.

— Чудесно! — воскликнул Арденнский Вепрь. — На нашем пиру не хватает лишь музыкантов. Это дорогой подарок, Эрхард. Благодарю. Подойти поближе! — приказал он Жилю и впился в него своими холодными, как альпийский лед, глазами.

Жиль безропотно повиновался. Он был ни жив ни мертв. Только сейчас он узнал этот страшный гипнотизирующий взгляд, который после схватки в таверне на пути в Париж долго преследовал его по ночам. Что будет, если де ла Марк узнает его? Тогда казни точно не миновать. Теперь у Жиля не было никаких сомнений, что нападение в таверне на Пьера д'Амбуаза и Раймона де ла Герра было совершено по приказу Арденнского Вепря. А он выступил невольным защитником этих дворян, тем самым спутав планы барона.

Ему показалось, что на него посмотрел удав. Взгляд барона был ледяным и гипнотизирующим. Жиль поклонился ему, да так и остался стоять с опущенной головой.

— Это правда, что ты шпильман? — спросил де ла Марк.

— Правда, — тихо ответил Жиль, изображая полное смирение.

— Что ж, тогда сыграй нам что-нибудь повеселее, дабы отвлечь моих молодцев от застолья, а то они скоро лопнут от обжорства.

Жиль бросил быстрый взгляд на пирующих и, убедившись, что большинство из них черные рейтары, начал петь хорошо известную среди немцев песенку прославленного миннезингера прошлого века Йоханнеса Хадлауба:

— Ах, я без милой робко Томился много дней, Потом придумал ловко, Как объясниться с ней. В одежде пилигрима Стою я у дверей, Она из церкви мимо Спешит пройти скорей. В то тайное свиданье Мне удался мой план: Любовное посланье Я сунул ей в карман. Тру-ля-ля, тру-ля-ля, Какой удачный план!..

Рейтары и прочие разбойники оживились и уже на втором куплете начали дружно, правда несколько нескладно, подпевать: «Тру-ля-ля, тру-ля-ля, какой удачный план!» Судя по довольному лицу Арденнского Вепря, песенка понравилась и ему, не говоря уже о баронессе Скунховен: она хлопала в ладоши и заразительно смеялась…

Андрейко перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Спать не хотелось — мешали безрадостные мысли. В какой-то мере им повезло, что они попали не в руки лесной стражи. Но рассказ Гийо о жестокостях Арденнского Вепря, который убивал направо и налево, нимало не заботясь о правосудии, не прибавлял Андрейке оптимизма. Гийом де ла Марк даже со своими разбойниками вел себя с примерной безжалостностью и мог отправить любого на тот свет за малейшую провинность.

Каземат, куда бесцеремонно зашвырнули Андрейку и Гийо, не выглядел тюремной камерой. Скорее всего, в него заключали пленных дворян и богатых купцов, за которых де ла Марк требовал выкуп. В каземате даже имелось зарешеченное оконце. Что касается постели, то и в этом вопросе узилище беглецов было довольно комфортным. Каземат оборудовали просторными нарами (от одной стены к другой), на которые бросили несколько сенников. В одном углу находился бочонок с водой, рядом с ним, на гвозде, висела большая деревянная кружка с ручкой, а в другом стояла кадушка с крышкой, чтобы можно было сходить по малой нужде, не вызывая тюремщика. В каземате была и мебель — стол и две лавки, но пленникам не дали даже сухаря.

Впрочем, ни Андрейко, ни Гийо голода не испытывали. Их больше снедала тревога за свое будущее.

Они так и не уснули до возвращения Жиля. Зажженная лучина, воткнутая в металлический рожок на стене у входа, давала немного света, но и при этом освещении можно было заметить, что он изрядно навеселе. В руках де Вержи держал объемистый сверток, содержимое которого и вывалил на стол перед несколько опешившими товарищами.

— Все это… ик!.. — Жиль икнул и продолжил: — Все это от щедрот господина де ла Марка. Угощайтесь.

Жиль принес мясо, хлеб и две бутылки вина. Конечно же он не признался, что никаких «щедрот» не было. Ему пришлось играть и петь, почти не переставая, до полуночи, пока большинство разбойников не оказались на полу, где их и сморил пьяный сон. Все упились до изумления, лишь Арденнский Вепрь держался молодцом — скорее всего, чтобы не обидеть невесту неосторожным словом или действием. Они ушли с пира несколько раньше, а Жиля отправил в каземат все тот же Эрхард, который почему-то был сумрачен и пил очень мало.

В коротких перерывах между своими выступлениями, нимало не стесняясь присутствия барона и его невесты, Жиль хлестал вино как заправский пьяница, чтобы подкрепить свои силы, а главное, избавиться от страха, который никак не хотел его отпустить, чем вызвал одобрительные возгласы рейтар. А когда его уводили, вспомнив про Гийо и Андрейку, он безо всякого стеснения сгреб со стола все, что под руку подвернулось, не забыв прихватить и вино.

— День прожили — и ладно, — философски заявил Жиль и упал на свое место. — Давно так долго не играл, кожу на пальцах левой руки натер едва не до мяса, — пожаловался он. — Рейтарам больше нравились быстрые, зажигательные мелодии, а к рыцарским балладам они оказались равнодушны.

— Ну вас, мессир, уж точно не казнят… — Гийо коротко вздохнул. — А вот нам с рутенцем придется туго. Не исключено, что де ла Марк потребует выкуп. Кто заплатит за двух бедных слуг?

— Пока баронесса Скунховен не отбыла восвояси, я попрошу, чтобы всех нас отпустили, — бодро заявил Жиль. — Она явно ко мне благоволит. Ведь мы паломники, вы еще не забыли? Конечно, паломников разбойники тоже грабят, но вот убить человека, который идет поклониться христианским святыням, — большой грех. Не думаю, что Арденнский Вепрь настолько погряз в грехах, что может со спокойным сердцем присовокупить к ним еще один.

— Ах, мой юный господин, вы мало знаете природу таких людей, как де ла Марк… — Гийо печально улыбнулся. — Понятие греха для них весьма условно. Десять божьих заповедей для вожака шайки разбойников — пустой звук. «Не убий, не укради…» он забыл еще в детстве. Дикий Арденнский Вепрь руководствуется лишь одной заповедью, весьма сокращенной: «Не сотвори себе кумира…», так как этим кумиром является он сам.

— Может, попробуем убежать? — высказал свое мнение Андрейко.

— Я знаю, что рутенцы — храбрый народ, но из этого разбойничьего гнезда способна упорхнуть только птица, — грустно ответил Гийо. — Я уже думал об этом. Пока нас вели в этот каменный мешок, я хорошенько присмотрелся, и должен вам сказать, что крепостцу строили на совесть. Она небольшая по размерам, но взять ее приступом — еще та задача. А уж сбежать отсюда и вовсе не получится. Сторожевые башни, высокие стены, крепкие ворота, многочисленный гарнизон, на башнях стража с кулевринами[63], которые легко пробивают рыцарские доспехи на расстоянии около сотни футов… Даже королевские войска могут обломать зубы, если решатся штурмовать замок Арденнского Вепря. Тем более что в густом лесу осадные орудия просто некуда поставить.

— И все равно я сбегу! — отрезал Андрейко и отвернулся от французов.

Жиль и Гийо переглянулись, и Пройдоха развел руками: с этим упрямым рутенцем нет никакого сладу. Хорошо бы завтра, когда будет решаться их судьба, он дров не наломал…

Утром следующего дня пленников вывели во двор замка. Баронесса Скунховен, которая отбывала восвояси, выразила желание попрощаться с Жилем, музыка и песни которого произвели на нее самое благоприятное впечатление. Хорошее настроение невесты передалось и Гийому де ла Марку, который сегодня оставил шкуру вепря в своей опочивальне и был одет по последней бургундской моде: в белую рубаху с жабо, пурпуэн из фиолетового бархата, а поверх всего этого — укороченный упленд[64] с меховой отделкой. На голове Арденнского Вепря красовалась охотничья шапочка под цвет пурпуэна с фазаньим пером, свою бородищу он тщательно причесал, а жесткие, словно кабанья щетина, волосы были сплетены в косичку.

Жанна д'Аршель подошла к Жилю, благосклонно потрепала его по щеке, сказала несколько слов, и отбыла вместе со своей охраной, которая не присутствовала на пиру. Ее охраняли итальянские наемники во главе с кондотьером. По взглядам, которыми обменивались черные рейтары и наемники, можно было понять, что они давние недруги. Так оно и было. Немцы, служившие по найму и обычно свято исполнявшие условия договора с нанимателем, терпеть не могли кондотьеров, которые после получения платы за свою работу часто переходили из одного воюющего лагеря в другой.

Арденнский Вепрь проводил свою невесту лишь до дороги. Вскоре он возвратился и подошел к пленникам, томившимся под стеной конюшни. Хмуро оглядев их с головы до ног, он задумчиво сказал, не оборачиваясь к Эрхарду, который стоял чуть позади барона:

— И что мне с ними делать…

— Как обычно. Потребовать выкуп.

— Ты думаешь, у этих бродяжек есть деньги? — Гийом де ла Марк хищно, как волк, ощерился — улыбнулся.

— Ну а ежели не захотят платить, то отправим их в ад, — жестко сказал Эрхард. — Нищие пленники нам не нужны.

— Музыкант сгодится. Уж больно хорош. Будет нас развлекать. А что касается остальных… С оружием умеешь обращаться? — спросил он Андрейку.

— Да, ваша милость, — твердо ответил Нечай, глядя на Арденнского Вепря дерзким взглядом.

— Хорошо ли?

— Нормально… — буркнул Андрейко.

Руки у беглецов были развязаны, и он уже прикидывал, как бы продать свою жизнь подороже. Возле ворот конюшни, стоя спиной к Андрейке, рейтар седлал коня, и Нечай кинул взгляд на рейтшверт разбойника. Молниеносный бросок — и меч в его руках. А там как Бог даст…

— Мы отобрали у него саблю, — вмешался Эрхард. — Оружие явно побывало в боях.

— Что ж, проверим, так ли ты хорош, как тебе мнится, — коварно ухмыльнулся де ла Марк. — Рольф! — подозвал он уже знакомого Андрейке рыжеволосого рейтара. — У тебя есть шанс проверить свой новый меч. Сразишься с этим паломником? — Де ла Марк небрежным жестом указал на Андрейку.

— С пребольшим удовольствием, — просиял Рольф. — Я заколю его, как свинью, — добавил он злобно и бросил на Андрейку кровожадный взгляд.

— Ну-ну… — Арденнский Вепрь критическим взглядом окинул крепкую фигуру Андрейки, и в его взгляде появилось легкое сомнение. — Только кирасу тебе придется снять. Он ведь без брони. Бой должен идти на равных.

— Мне бы мою саблю… — попросил Андрейко и поймал тревожный взгляд Гийо.

— Принеси ему саблю, Эрхард, — приказал барон.

Пока лейтенант (Эрхард и впрямь оказался командиром сотни черных рейтар) ходил за оружием, Гийо придвинулся поближе к Андрейке и прошептал:

— Рейтары во время таких поединков обычно работают в стойке «бык», когда острие клинка нацелено в лицо. Они чересчур самоуверенны, что часто их губит. Не ведись на нее. Твоя стойка — «глупец». Для сабли это самое то.

— Что это за стойка? — удивился Андрейко.

— Да ты и впрямь глупец! — вскипел Гийо. — Скоро поймешь, объяснять недосуг! Запомни лишь одно: держи саблю опущенной острием книзу. Это и есть стойка «глупец». Так проще будет отражать удары рейтшверта с верхней позиции, и у тебя, при твоей отличной реакции, всегда найдется удобный момент для атаки.

Конечно же Андрейко Нечай не знал о существовании немецкого гранд-мастера фехтования Йоханнеса Лихтенауэра, который изобрел четыре главные стойки для поединка на мечах: «бык» «плуг», «глупец» и «крыша». Но его учителем был старичище Кузьмище, который в составе княжеской дружины не раз бивал иноземных мастеров мечевого боя. Деду не были известны разные выверты фехтовальных гранд-мастеров Европы, но сабля в его руках творила чудеса.

— Майне фрайхерр, поединок до первой крови? — спросил Эрхард.

Арденнский Вепрь вопросительно посмотрел на Рольфа, который разогревался, ловко орудуя рейтшвертом, а затем хищно ухмыльнулся и ответил:

— Пусть Рольф покажет, на что он способен. А то он больше налегает на вино, нежели занимается с оружием.

— Как прикажете…

Эрхард подошел к Рольфу и сказал ему на одном из диалектов нижненемецкого языка, который даже в Германии редко кто понимал:

— Делай с ним, что хочешь.

Эту фразу услышали все присутствующие во дворе замка, но беглецы — тем более Андрейко — не поняли, что сказал лейтенант-рейтар. Однако юный Нечай по зловещему выражению лица Рольфа определил, что бой будет не на жизнь, а на смерть. Внутри у него появился холодок, голова вдруг стала пустой, как земля перед творением, а по мышцам и жилам словно пробежала горячая волна. Неужели это его последний час?! И он больше не увидит белого света, солнца над головой, леса, зеленой травы, своих товарищей…

Эрхард выступал в качестве герольда. Несмотря на то, что Рольф был его подчиненным и что они земляки, лейтенант мысленно посочувствовал Андрейке, который чем-то ему понравился. Это было безотчетное чувство. Так случается при встрече волков из разных стай; каждый из них знает, что ему нужно отстаивать свою охотничью территорию, но одновременно уважает противника, так как они одной крови, и к тому же он чувствует, что тот силен и отважен.

Как и подсказывал Гийо, рейтар атаковал Андрейку с верхней позиции, целясь Нечаю в лицо. Отбить такой выпад было трудно, пользуясь теми фехтовальными приемами, которые преподал Андрейке дед Кузьма. Но позиция «глупец» оказалась идеальной. Уколы рейтшверта Андрейко парировал, что называется, на раз. Однако ответных действий пока не предпринимал, только защищался. Рольф горячился, наскакивая на Андрейку как боевой петух, но все его усилия Нечай «гасил» с удивительной ловкостью — отбивал рейтшверт вверх, подныривая под удар, а затем ставил саблей «крышу», чтобы меч Рольфа не разрубил ему спину.

Со стороны казалось, что рутенец отбивает выпады рейтара небрежно, словно демонстрируя свое превосходство в фехтовальном искусстве; тем не менее Андрейке приходилось несладко. Рейтар был силен и понимал толк в мечевом бое, однако его реакции оказались несколько замедленными. Похоже, Арденнский Вепрь был прав, когда заметил, что Рольфу нужно меньше пьянствовать, а больше уделять внимание учебным боям на мечах.

Наконец Андрейке надоело изображать жертву. Рейтары, успевшие похмелиться после вчерашней пьянки, окружили поединщиков плотным кольцом и гоготали как потревоженные гуси. Они предвкушали момент, когда Рольф разделается с пленником, и не замечали, что Андрейко превосходно владеет своим оружием. Из этой компании хмурились и помалкивали только двое: барон и его лейтенант. И тот, и другой быстро сообразили, что пленник очень опасен и пока не сказал своего слова.

Эрхард даже посмотрел на барона с тревогой: — не остановить ли бой, чтобы потом не было поздно? Но Арденнский Вепрь отрицательно мотнул своей лохматой головой — пусть их. Он давно намеревался проучить Рольфа, который был невоздержан на язык и погряз в пьянстве.

Правда, де ла Марку не верилось, что юный паломник, который явно никогда не воевал, сможет долго продержаться против бывалого рейтара. Ему лишь хотелось, чтобы Рольф хорошо пропотел — как загнанная лошадь. Пусть потренируется сейчас, коль не может найти на это важное дело другого времени. Да и рейтарам надо повеселиться всласть, а то вчера они все же немного сдерживались в присутствии баронессы, чтобы не разгневать ее жениха, ведь в ярости Арденнский Вепрь был неистов и страшен и мог убить любого из них даже за неосторожное слово.

Отбив очередной укол мечом в лицо, Андрейко не стал защищаться от удара сверху; он вдруг резким движением ушел в сторону и полоснул саблей по груди Рольфа. Татарский клинок, выкованный мастерами Дамаска из индийской стали, которая считалась самой лучшей, был острее бритвы, и пурпуэн рейтара обагрила кровь. Порез был неглубоким — Андрейко не хотел убивать противника, но болезненным.

Рольф взвыл, как волк, и в диком неистовстве набросился на юношу. Он применял всевозможные фехтовальные приемы, но Андрейко, юркий, как горностай, успевал или отбить удар, или уйти в другую позицию, пропуская Рольфа мимо себя.

Несколько раз рейтар падал, не удержавшись на ногах, и другой, более опытный боец, на его месте уже остыл бы и изменил рисунок схватки. Однако Рольф словно сошел с ума. Он уже мало что соображал; рейтар даже не слышал подсказок товарищей, которые вдруг перестали смеяться и забеспокоились: юный пленник оказался твердым орешком. Когда Рольф получил ранение, многие с надеждой посмотрели на де ла Марка, дожидаясь, что он прекратит поединок.

Но тот был угрюм, безмолвен и неподвижен как скала. Какие мысли роились в его голове, никто даже не предполагал.

А барон все больше и больше убеждался в том, что паломник — великолепный боец и неплохо бы привлечь его на свою сторону в качестве наемника. Так лихо работать саблей может не каждый. Арденнский Вепрь уже понял, что пленник играет с Рольфом. Он мог бы убить рейтара в любой момент, и Гийом де ла Марк с интересом ждал, какой кунштюк выкинет этот великолепный боец. Что касается жизни или смерти Рольфа, то немец был ему безразличен: одним наемником меньше, одним больше — какая разница?

Рольф утомил даже Андрейку. Но не отвагой и напором, а злобным неистовством и глупостью. Ведь ранением юный Нечай давал возможность рейтару выйти из схватки на вполне законных основаниях практически непобежденным. На войне такие раны считались царапинами, никто не обращал на них внимания и продолжал дальше сражаться. Но одно дело — настоящий бой, а другое — поединок.

Тем не менее Рольф явно жаждал прикончить пленного паломника. И Андрейко, который тоже начал заводиться, усиленно размышлял, как ему поступить — убить Рольфа или тяжело ранить? Это была единственная мысль, которая тайком пробралась в его опустошенный огромным напряжением мозг. В конце концов он решил, что смерть рейтара может привести и его, и всех остальных беглецов к виселице.

Значит, нужно Рольфа просто обездвижить…

Прием, которым воспользовался Андрейко, в свое время он отрабатывал многие дни и недели. Едва Рольф принял стойку «быка», юноша змеей скользнул вперед и в стелющемся броске проткнул рейтару руку, в которой тот держал меч. Болезненно охнув, Рольф выронил клинок и схватился за раненое предплечье. Бой был закончен.

Рейтары сначала резко умолкли, а затем вдруг одобрительно заорали и начали хлопать в ладони. Будучи большими ценителями и знатоками мечевого боя, они не могли не отдать должное мастерству юноши. Захлопал в ладони и сам де ла Марк. Улыбнувшись, он сказал:

— Что ж, поздравляю. Ты заработал свободу. Но отпустить тебя не могу, так как тебе известно, где находится наше убежище. Поэтому предлагаю поступить ко мне на службу. Обижен не будешь — ни в деньгах, ни в еде, ни в женщинах.

При последних словах барона черные рейтары дружно загудели.

— Ну, так что, ты согласен? — спросил Арденнский Вепрь.

— С большим удовольствием, ваша светлость… — Андрейко поклонился. — Благодарю за доверие.

— Ну, насчет благодарности не спеши. Тебе еще нужно показать, чего ты стоишь, в настоящем бою. Но если струсишь или попытаешься сбежать, обязательно найду и повешу на первом же суку как паршивого пса!

Андрейко промолчал, лишь согласно кивнул. А что тут скажешь? Судьба ведет его незнамо куда и зачем. Придется потерпеть. Там будет видно, что и как.

— А как быть с тобой? — обернулся Гийом де ла Марк к Гийо, который стоял, прислонившись к стене конюшни. — Пойдешь ко мне на службу?

— Как ваша милость пожелает, — ответил Пройдоха несколько уклончиво.

Об Арденнском Вепре он знал гораздо больше, чем Андрейко и Жиль, поэтому мало верил в его добрые намерения. Гийом де ла Марк был очень недоверчив и, прежде чем близко подпустить к себе незнакомого человека, обычно устраивал ему жесткую проверку, которая нередко заканчивалась трагически.

— Тогда покажи, чего ты стоишь., — сказал де ла Марк. — Только поединков на мечах сегодня достаточно. Придумаем что-нибудь другое.

— Верните мой кинжал, — попросил Гийо. — Махать мечом я не обучен.

Его просьбу исполнили быстро; кинжал присвоил верзила Хайнрих, который участвовал в пленении беглецов.

Гийо взял клинок, задумчиво повертел его в руках… и вдруг бросил! Просвистев в воздухе, как стрела, кинжал нашел свою цель — высокий колпак главного повара барона, который вышел поглазеть на поединок и стоял под дверью поварни. Клинок пришпилил колпак к двери; он прошел над макушкой кухмистера[65] на расстоянии в два пальца. Ошарашенный повар присел, медленно вытащил голову из колпака и отпрыгнул в сторону как заяц. Рейтары так и покатились со смеху, а де ла Марк, прищурив глаза, задумчиво сказал:

— Однако… Вот так фокус. А ведь мог же и в меня бросить…

— Ваша светлость, как можно?! — Гийо изобразил ужас.

Арденнский Вепрь снисходительно улыбнулся, но глаза у него остались холодными. Он коротко спросил:

— Будешь мне служить?

— Сочту за честь! — твердо ответил Гийо.

— Что ж, отлично. Эрхард!

— Слушаю, майне фрайхерр!

— Поставь всех на довольствие, а этого приставь к лошадям. Но кинжал забрать! Теперь его оружием будут вилы и кнут.

С этими словами Гийом де ла Марк обернулся и пошел в личные апартаменты. Разошлись по своим делам и рейтары. Беглецы переглянулись и с облегчением вздохнули. Над их головами прошумел вихрь, предвестник сильного ливня, даже гром в отдалении прогремел, но гроза так и не разразилась.

Жизнь снова улыбнулась беглецам беспечной улыбкой. Но что им принесет служба Арденнскому Вепрю, никто из них даже не представлял.

Глава 21. Сокровище арденнского вепря

А что же Гаскойн? Куда подевался лучший друг Пройдохи? Дав деру, пес сначала затаился, а затем побежал вслед за черными рейтарами. Он понимал, что его хозяин попал в беду, его небольшое сердечко разрывалось от преданности к Гийо, но что могла поделать крохотная псина супротив громадных, закованных в железо конников? Тем не менее Гаскойн проводил отряд Эрхарда до самой крепости, однако проскользнуть внутрь (хотя и была такая возможность) не рискнул. Все-таки Гийо не зря с восхищением говорил Жилю и Андрейке, что у его пса человеческий ум.

Конечно же это было не так, но Гаскойн и впрямь иногда вытворял штуки, которым просто нельзя обучить животное. Иногда зрителям, которые смотрели на представления Гийо, казалось, что пес умеет читать мысли хозяина. Очутившись вне крепостных стен, Гаскойн тихо заскулил, потому что каким-то непонятным чувством ловил исходящие от Гийо волнение и страх за свою жизнь. Он успокоился лишь тогда, когда Жиля и Пройдоху отвели в каземат. Гаскойн нашел себе укромное местечко неподалеку от ворот замка и затаился там до утра.

Следующий день для Гаскойна выдался хлопотным. Первым делом он бросился искать подходящий ручей, чтобы добыть себе рыбину на завтрак. Но вблизи не нашлось ни единой речушки, и тогда Гаскойн вспомнил свою беспутную юность, когда он, будучи бродячим псом, охотился на кур и гусей вилланов в окрестностях Азей-лё-Брюле. Удача не заставила себя ждать — Гаскойн обладал хитростью лисы и нюхом самого лучшего охотничьего пса. Он быстро выследил фазана и задушил его так быстро, что тот даже не успел трепыхнуться.

Насытившись, Гаскойн возвратился к крепости Арденнского Вепря и начал обследовать окрестности. Ворота открывались много раз, впуская и выпуская всадников, но пес так и не решился проникнуть на крепостной двор. Он чуял запах псины, и это ему очень не нравилось.

Осторожный и предусмотрительный Гийом де ла Марк не сильно надеялся на ночную стражу. Он хорошо знал пристрастие рейтар к спиртному. Некоторые из них готовы были за бутылку доброго вина отдать душу нечистому. Кары, которыми грозился Арденнский Вепрь за чрезмерные возлияния во время несения сторожевой службы, рейтар вовсе не пугали. Наемники были преданны де ла Марку и старались ему угодить во всем, но только не в этом случае. А устраивать показательные казни барон опасался: немцы были дружны и твердо держались друг за друга, что грозило бунтом. Поэтому провинившихся на некоторое время сажали в каземат на хлеб и воду. Наказание было справедливым, и никто не роптал.

Арденнский Вепрь для охраны своего разбойничьего гнезда приобрел ирландских волкодавов. Это были звери пострашнее сторожевых аланов. Некоторые из них достигали около двух локтей в высоту и имели устрашающие челюсти. По эдикту короля Карла каждое французское графство обязано было содержать двадцать четыре ирландских волкодава, чтобы защищать стада от нападений волков. Ирландские волкодавы и борзые при дворах европейских королей считались очень ценным подарком.

У де ла Марка их было четверо. Конечно же он не снизошел до покупки ирландских волкодавов за большие деньги и не получил их в подарок; его люди похитили щенков из псарни самого герцога Бургундии. Днем псов закрывали в вольер, а на ночь выпускали. Волкодавы считали хозяином только Арденнского Вепря и могли преспокойно загрызть любого слугу или рейтара, кто осмелился бы выйти во двор замка в ночное время без сопровождения псаря, к которому псы снисходили как к кормильцу. Так что шансы Гаскойна остаться в живых, попади он в лапы своих сородичей, были мизерными…

Жизнь беглецов, принятых на службу к барону, не изобиловала событиями. Хорошо отоспавшись днем, Жиль по вечерам развлекал разбойников де ла Марка, среди которых были и французы (в основном бургундцы), музыкой и песнями, Гийо трудился на конюшне, а что касается Андрейки, то он вместе с новобранцами упражнялся во владении разнообразным оружием и привыкал к тяжести кирасы. Только он один чувствовал себя превосходно; наконец сбылась его мечта стать настоящим воином, и он часами отрабатывал разные приемы владения рейтшвертом, упражнялся с лэнсом — кавалерийским копьем, более легким и коротким, нежели рыцарское, и с алебардой, стрелял из лука и рейтарского пистолета.

Пистолет для Андрейки был совершенно новым оружием, и поначалу он пугался грохота выстрела и чихал от густого порохового дыма. А уж стрелять из пистолета и вовсе было страшно. Оружие показалось Андрейке тяжелым, неудобным, и он не представлял, как можно из него вести огонь на скаку. У пистолета был длинный ствол и большое железное «яблоко» на конце рукоятки, которым вполне можно было проломить голову в рукопашной схватке. Черные рейтары Арденнского Вепря имели по два пистолета: один (полегче) у пояса, а второй (тяжелый, с более длинным стволом) пристегнут вместе с кобурой к седлу.

Пули пистолетов пробивали любые латы, но только на близком расстоянии. А уж про скорострельность, присущую лукам и арбалетам, можно было только мечтать. Да и зарядить пистолет оказалось непросто. Но самым сложным моментом для Андрейки был сам выстрел. Возле запального отверстия находилась полка, на которую насыпали порох, затем нужно было прицелиться и поджечь его тлеющим фитилем. На земле еще ладно, но вот в седле у него или порох просыпался, или фитиль гас в самый неподходящий момент, а уж про меткость и говорить нечего. В конечном итоге сержант, обучавший Андрейку стрельбе, плюнул в досаде, злобно выругался по-немецки и всучил ему арбалет — тренируйся с ним, коль такой бестолковый.

Казалось, все идет хорошо: бывшим беглецам платили неплохое жалованье, кормили, одевали, наемники-ветераны и сержанты особо не придирались, а у Гийо и Жиля даже приятели завелись, но когда они оказывались вместе, то их разговоры были только об одном — как бы дать деру из замка Арденнского Вепря. Жиля ни в коей мере не устраивала «должность» музыканта разбойников, Гийо терпеть не мог любую работу (с лошадьми — тем более), а что касается Андрейки, то его угнетало замкнутое пространство; ему хотелось полной свободы и вольного ветра, однако своих новых слуг де ла Марк не выпускал даже за ворота. Видимо, барон опасался, что они сбегут и откроют королю расположение его тайного убежища.

Но все надежды и устремления беглецов удрать из замка Арденнского Вепря были тщетными. За ними установили тайный надзор, как сумел определить Пройдоха, тертый калач, немало повидавший на своем веку, поэтому решено было до поры до времени затаиться и исполнять свои обязанности прилежно.

В один из дней замок вдруг превратился в муравейник. Все суетились, куда-то бежали, что-то носили, рейтары чистили оружие и приводили в порядок амуницию, Гийо был в мыле, потому что его и остальных конюхов заставили отдраить лошадей до блеска, кухмистер сорвал голос, командуя поварами, а Гийом де ла Марк вырядился в дорогие одежды и даже причесал свою вечно лохматую бороду. Видно было, что барон ждал какую-то высокую персону.

Ближе к обеду со стены замка послышался звук сигнальной трубы — рейтары быстро построились, ворота отворились, и во двор въехал небольшой отряд рыцарей во главе с человеком, одежда которого была простой и изрядно потрепанной. На голове у гостя как-то нелепо сидела охотничья шапочка, словно он взял чужую на время, он был безбородым, а длинный толстый нос, нависавший над верхней губой, придавал ему унылый вид вечного неудачника. Но глаза его были остры, лоб высокий и открытый, взгляд умный и испытующий, а движения быстрые и уверенные.

Соскочив с коня, он раскинул руки и обнял де ла Марка. На его лице сияла широкая улыбка, словно он встретил родного брата, с которым давно не виделся.

— Ваше королевское высочество[66], вы оказали мне большую честь! — Арденнский Вепрь был взволнован. — Я ожидал послания…

— Разве клочок бумаги в состоянии вместить все мысли, что бродят в голове? — перебил его гость. — Я решил поговорить с вами, мой любезный друг, лично. Нам есть что обсудить.

— Совершенно верно, ваше королевское высочество. Не все можно доверить бумаге. Прошу вас, мой господин, — тут Гийом де ла Марк обернулся к рыцарям, — и вас, господа, преломить со мной хлеб.

Все дружной гурьбой направились в пиршественный зал замка, куда вскоре пригласили и Жиля с его лютней.

— Кто это? — спросил Гийо у одного из конюхов.

— Сам дофин, сын короля Людовика, — благоговейно ответил конюх. — Вот так номер! А наш-то господин вон в какой чести, к нему в гости приезжают даже королевские высочества!

«Дурень!» — злобно подумал Пройдоха про конюха, но промолчал. Он был уверен, что Людовик приехал, чтобы затеять очередную свою интригу. Он был немало наслышан о деяниях наследника французской короны, который затеял «Прагерию» — восстание против собственного отца.

Дофин был расчетливым, мстительным и хитрым; всегда притворялся. Его жестокость не имела пределов; бесчисленные казни, совершавшиеся по его приказанию, доставляли ему истинное удовольствие. Он не знал ни милосердия, ни пощады в тех случаях, когда мог действовать безнаказанно, но вместе с тем никакая жажда мести не могла толкнуть его на безрассудный, необдуманный поступок. Он бросался на свою жертву только тогда, когда она была в полной его власти и не могла от него ускользнуть, и действовал всегда настолько осторожно, ловко и скрытно, что смысл тайных происков дофина становился понятен окружающим лишь после того, как он добивался своей цели.

Все это, конечно, было хорошо известно Гийому де ла Марку, который и сам был не из последних по части разнообразных интриг и коварства, но ему нужен был сильный союзник. А кто может быть во Франции сильнее, чем будущий король? Союз с дофином сулил немалые выгоды, и Арденнский Вепрь готов был рискнуть поставить на кон многое, чтобы стать графом (а то и герцогом; чем черт не шутит) и получить обширные угодья, более плодородные, нежели его лен — надел в Арденнах.

Мажордом Гийома де ла Марка превзошел самого себя. Пиршественный стол был само великолепие. Его покрывала зеленая скатерть, края которой украшали перья павлина, переливавшиеся фиолетовым цветом с множеством оттенков. Посреди стола возвышалась серебряная башенка, служившая птичьей клеткой, где можно было видеть птиц с позолоченными хохолками и лапками. Гостям подали рагу из оленя, мясо лани, испеченное на угольях, фаршированных каплунов, жаркое из телятины, пироги и кабанину под острым испанским соусом — любимое блюдо Арденнского Вепря.

На пиру Жиль превзошел сам себя. Но в этот раз вагант пел не те скабрезные песни, которые звучали на пьянках-гулянках рейтар, а баллады о благородных рыцарях и великих королях. Ему на ушко шепнули, что за гость пожаловал в разбойничье гнездо де ла Марка, и Жиль старался понравиться дофину и его рыцарям.

Однако Людовика больше интересовал хозяин замка, нежели какой-то фигляр, услаждавший слух пирующих звуками своей лютни. В перерыве между выступлениями Жиль, стараясь ничем себя не выдать, прислушивался к разговору де ла Марка и Людовика. В зале стоял шум, поэтому им поневоле приходилось повышать голос, и вагант, находившийся неподалеку от них, слышал почти каждое слово. Место для менестрелей всегда находилось сбоку от устроителя пира, чтобы все могли его лицезреть и чтобы шум пирующих не мешал ему насладиться музыкой в полной мере.

Больше говорил Людовик, очаровывая Арденнского Вепря своим бархатным голосом, — как мифическая сирена, которая убаюкивала путника сладкими речами, а затем раздирала его на части и пожирала. Дофин рассказывал барону дворцовые новости, которые попадали к нему через вторые руки:

— … Королю Карлу можно позавидовать. С годами его любовный пыл только растет. Ему уже недостаточно иметь одну фаворитку, коей на данный момент официально является Антуанетта де Меньле дама де Виллекье. Чтобы не потерять любовь короля, ей пришлось стать сводницей. Однажды она встретила в гостях у мадам де Жанлис дочь берейтора из города Арраса, которого зовут Антуан де Ребрев. Эта молодая девушка, имя которой Бланш, очень привлекательна. Дама де Виллекье попросила мадам де Жанлис доверить эту девушку ей. Однако та отказалась, сославшись на то, что не может распоряжаться ребенком без разрешения отца. И немедленно отправила Бланш в Аррас. Но когда Антуан де Ребрев узнал о желании фаворитки короля, он поспешил дать согласие на просьбу Антуанетты де Меньле и поручил своему сыну Жаку отвезти сестру, которой было всего восемнадцать лет, ко двору короля по приказу дамы де Виллекье. И в день ее приезда, вечером, очень довольный король отправился на ночлег с юной Бланш и Антуанеттой.

— Однако… — ноздри Гийома де ла Марка от вожделения начали раздуваться; россказни Людовика подстегнули его желание сочетаться браком с баронессой Скунховен как можно быстрее, хотя он намеревался сделать это осенью, в своем родовом замке.

— Но на этом дело не закончилось… — Людовик допил вино в своем кубке, который немедленно был снова наполнен виночерпием. — Спустя несколько дней Карл позвал фаворитку и признался ей, что для полного удовлетворения страсти нуждается в еще более пикантных развлечениях. И Антуанетта вновь отправилась на свою охоту. Она поручила странствующим торговцам сообщать ей о всех молодых прелестных девушках, проживающих в тех краях, куда они попадали. Благодаря своей оборотистости, дама де Виллекье вскоре собрала при дворе целый гарем привлекательных девиц, что вызвало настоящий восторг у короля. С этого времени ночи в его резиденции Сен-Поль стали еще более бурными…

На этом месте своего повествования дофин словно споткнулся. Слащавое выражение его некрасивого лица сменилось гримасой отвращения, сквозь которую просматривалась злоба. Но это длилось всего лишь миг. Спустя небольшой промежуток времени на лице Людовика снова появилась обаятельная кротость, и он продолжил:

— По Парижу покатилась молва, что Карл предается самому постыдному разврату в компании с распутными девицами. Мало того, король взял в фаворитки и племянницу Антуанетты. Пять или шесть самых красивых девиц королевства повсюду сопровождают Карла, одеваясь богаче королевы. Они ведут чересчур роскошный и развратный образ жизни… и все это, черт возьми, за счет королевской казны! Его вассалы, беря пример со своего государя, проводят время не в государственных делах и заботах, а в разных утехах, танцах, маскарадах и любовных интрижках. Балы и карнавалы при дворе нескончаемы!

Гийом де ла Марк мысленно расхохотался; скупость Людовика уже стала притчей во языцех. В истории, которую он рассказал про своего отца, дофина больше всего волновало мотовство Карла. Когда Людовику достанется французская корона, где брать деньги на армию, флот, на войну с англичанами, которая все еще продолжалась?

В этот момент мажордом, следивший за тем, чтобы гости не скучали, приказал Жилю продолжать выступление, и он больше не слышал, о чем беседовали дофин и барон. Ближе к полуночи, когда с виду чинный и благородный пир превратился в примитивную пьянку, смертельно уставшего Жиля потащил за собой кухмистер. Его звали Ришар, и он обладал добрым сердцем. Кухмистер нашел Жилю укромный уголок в своих владениях и накрыл ему стол лишь немного хуже господского. Вагант и впрямь сильно проголодался, поэтому приступил к трапезе без лишних слов.

Ришар быстро ретировался — у него еще была масса дел, — а Жиль, вытянув изрядно уставшие ноги (ведь играть в присутствии господ можно было только стоя), с аппетитом поглощал ужин, предложенный кухмистером. Конечно, ему достались лишь мясные обрезки, но они были вполне съедобны (тем более с соусом), а уж вино оказалось выше всяких похвал.

Комнатка, в которую Ришар определил Жиля, была без окон, но имела две двери: одна из них вела на поварню, в которой стоял чад от подгоревшего жира, а за второй скрывалась лестница, ведущая на верхний этаж. Насытившись, Жиль уже хотел покинуть кухню, чтобы отправиться на боковую, — от еды и двух кубков крепкого вина его неудержимо потянуло на сон, — но тут он неожиданно услышал разговор, доносившийся сверху. О чем шла речь, он не понял, но голоса принадлежали Людовику и барону.

Сон как рукой сняло. Чрезмерное любопытство — вечный спутник молодости — заставило Жиля отворить дверь, которая вела на лестницу. Видимо, по ней слуги подавали еду своему господину прямо в его апартаменты. Голоса стали слышней, но все равно разобрать, о чем шла речь, было затруднительно. Тогда Жиль, тая дыхание, начал подниматься по лестнице и вскоре очутился в небольшом коридорчике, скупо освещенном масляным светильником. В дальнем конце коридора находилась лестница, которая вела в пиршественный зал, а по его бокам шли двери. Одна из них была приоткрыта, и оттуда через щель вырывался яркий свет.

Жиль на цыпочках подошел к двери и заглянул в комнату. Это был личный кабинет (если можно так назвать) Гийома де ла Марка, совмещенный со спальней. Постель прикрывала большая медвежья шкура, на стенах было развешано оружие вперемешку с кабаньими мордами, горели два шандала, и плавленый воск скатывался каплями на пестрый сарацинский ковер, украшенный причудливой вязью, а возле узкого витражного окна, подсвеченного со двора костром, стоял стол и два кресла, в которых расположились Людовик и Арденнский Вепрь.

Вагант прислушался. Говорил Людовик:

— …Этот договор позволит вам занять достойное место при дворе, когда я сяду на престол. Гарантирую вам графский титул. Подписывайте, и ничего не страшитесь! Сообща мы большая сила. Мы победим всех наших недоброжелателей и врагов!

Видно было, что Гийом де ла Марк колеблется. Похоже, в договоре имелись статьи, которые ему не очень нравились. И тогда дофин пустил в ход свой главный козырь. Он поставил на стол перед бароном шкатулку и эффектным движением откинул крышку, чтобы открыть взору Арденнского Вепря ее содержимое. Она была почти доверху наполнена золотыми монетами, которые мягко засияли при свете толстых восковых свечей.

В алчном взоре барона появились красные огоньки — как у вурдалака. Людовик знал, чем взять упрямого и хитрого вожака разбойников, собравшего под свое крыло сильное войско. В шкатулке таился поистине королевский дар. Немного помедлив, чтобы привести в порядок свои чувства, де ла Марк выдохнул:

— Хорошо. Я согласен…

Подписав договор и скрепив его своей личной печатью, Арденнский Вепрь спрятал пергамент в шкатулку с золотыми, и на этом переговоры закончились. Переговорщики (скорее заговорщики) дружно поднялись и направились к двери, чтобы в зале поднять кубки за сделку. А что это была именно сделка, притом с большой пользой для дофина, говорило выражение его лица — смесь коварства, хитрости и удовлетворения. Но оно быстро уступило место притворной любезности и уважительности.

Жиль хотел броситься к лестнице, ведущей на поварню, но не успел — де ла Марк поторопился предупредительно распахнуть обе дверные створки перед его королевским высочеством, чтобы дофин не зацепился мечом за дверной косяк. Тогда испуганный вагант отворил первую попавшуюся дверь, заскочил в помещение, оказавшееся кладовой для разной рухляди, и очутился в полной темноте. Он слышал, как Людовик и барон протопали мимо его убежища и уже хотел покинуть его, как вдруг услышал чьи-то торопливые шаги. Выглянув в щелку, он похолодел: барон возвращался!

Де ла Марк вошел в свой кабинет, а когда показался в коридоре, то в руках держал шкатулку с золотыми монетами. Похоже, он не рискнул оставить ее на виду, посреди стола, и решил куда-то спрятать.

Спустя считаные мгновения Жиль понял куда именно. Арденнский Вепрь направился к двери кладовки, в которой притаился вагант! Пропал!!! Сердце в груди юного де Вержи заколотилось, как бычий хвост, когда животное одолевают слепни. Что делать, что делать?! Дверь в кладовую уже отворялась, когда Жиль, мало что соображая, откинул крышку вместительного ларя и нырнул в его мягкую глубину — в сундуке хранились меха. Он был заполнен ими почти доверху, поэтому крышка закрылась неплотно, и Жиль увидел, как помещение сначала осветилось, а затем мимо ларя прошел барон со свечой в руках.

Он приблизился к противоположной от двери стене, что-то нажал, раздался тихий скрип, и в каменной кладке образовался узкий проем, через который грузный де ла Марк едва протиснулся. Судя по всему, барон спускался в подземелье, потому что свет в проеме начал постепенно затухать, и вскоре в кладовой воцарилась полная темнота.

Жиль не стал дожидаться возвращения барона. Он вылез из сундука, на цыпочках пробежал по коридору и мигом скатился вниз по лестнице. И вовремя: вытирая пухлые руки какой-то грязной тряпкой, в комнатку вошел изрядно уставший кухмистер Ришар.

— Вам пора отсюда выметаться, — сказал он грубовато. — Рыцари упились до потери разума и заблевали весь пол, его королевское высочество уже отправилось в отведенные ему покои, а вы тут засиделись.

— Благодарю вас, мсье, за великолепный ужин! — с жаром воскликнул Жиль. — Все было чертовски вкусно!

— Да? — взгляд Ришара был недоверчив: уж он-то знал, что подавал шпильману.

— Клянусь святой пятницей! — ответил Жиль. — Спокойной вам ночи, мсье, и добрых снов! — с этими словами он поклонился кухмистеру и выскочил из комнатки.

Смертельная опасность прошла совсем рядом, до нее можно было даже рукой дотронуться, но он остался жив, и от этого в душе ваганта расцветали розы и звучал церковный хорал. Оказавшись во дворе замка, Жиль широко раскинул руки, обратил свой взор к небу, усыпанному звездами, словно пытаясь разглядеть там божественные чертоги, и, пожалуй, впервые в жизни молитва не показалась ему слишком длинной и нудной.

Из-за приезда дофина и рыцарей сторожевых псов оставили взаперти, и Жиль свободно прошел к помещению, где ютились слуги. Андрейко и Гийо уже спали, а вагант, улегшись на свой сенник, начал усиленно размышлять. И когда спустя полчаса сон унес его на своих бесшумных крыльях, лицо юного де Вержи было просветленным, словно он совершил какое-то важное открытие…

На следующий день вагант едва дождался, пока все трое беглецов, а теперь фактически пленников Арденнского Вепря соберутся вместе. Дольше всех пришлось ждать Гийо, который занимался лошадьми рейтар. Отряд немецких наемников должен был сопровождать дофина в качестве усиленной охраны, хотя такой эскорт и не требовался — в этих местах других разбойников кроме подручных Гильома де ла Марка не было и в помине. Черные рейтары вырезали всех конкурентов. Отряд возглавил сам барон, чтобы подчеркнуть степень своего уважения к Людовику, будущему королю Франции.

Едва за кавалькадой всадников закрылись ворота, Жиль и Андрейко, у которого появился выходной день по причине отъезда его наставников, зашли на конюшню и вместе с Гийо уединились на сеновале. Когда Жиль шепотом рассказал товарищам о своем открытии, Гийо встрепенулся, как сокол, увидевший добычу. Его не зря прозвали Пройдохой: при всей своей лени он обладал гибким умом и был мастером на разные проказы, которые приносили ему прибыль. Правда, в основном в виде жареных каплунов и вина; на большее Гийо не замахивался, считая богатство излишеством. Но на этот раз дело было гораздо серьезнее, о чем он и сообщил молодым людям.

— Вы заметили, что замок не новый, а построенный на древних развалинах? — задал Гийо вопрос.

— Да, — ответил Жиль. — Стенам уж точно лет двести, не меньше.

— И дом стоит на старом фундаменте, — подхватил Гийо. — Там огромные камни, притом привезенные издалека. В этих местах ничего подобного не наблюдается. Нет даже невысокой горушки. Де ла Марк вряд ли стал бы тащить сюда каменные глыбы из Арденн, тем самым открыв неприятелям месторасположение своего тайного убежища. О чем это говорит?

— О чем? — в один голос спросили Жиль и Андрейко.

— Раньше здесь стояла серьезная крепость, от которой остались только воспоминания. А в каждой такой твердыне всегда был подземный ход, которым защитники замка могли воспользоваться, чтобы избежать истребления, если врагов было чересчур много и они терпели поражение. Мне думается, что де ла Марк нашел этот ход и использует его по назначению.

— И кроме того, он хранит в подземелье свои сокровища! — взволнованно воскликнул Жиль.

— Тише! — прошипел Гийо. — Здесь везде чужие уши.

— Что ты предлагаешь? — немного успокоившись, спросил Жиль.

— Бежать, — коротко ответил Гийо. — Притом немедленно, пока в замке мало людей и можно беспрепятственно добраться до той каморки, где вы, мессир, прятались.

— Согласен! — ответил Жиль.

— И я с вами! — присоединился к ним и Андрейко.

Правда, без особой охоты. Ему нравился новый образ жизни. Каждодневные тренировки с оружием добавляли силы и выносливости; спустя небольшой промежуток времени Андрейко уже мог в учебных боях сражаться наравне с любым из рейтар. Если стрельба из пистолетов у него не заладилась, то в остальном он был на высоте. Из арбалета Андрейко стрелял без промаха, а уж холодным оружием владел просто блестяще. Иногда ему по молодости не хватало хладнокровия, но наставники из рейтар утешали новичка: опыт — дело наживное.

Андрейко отрекомендовался Арденнскому Вепрю как Анри де Сад, вспомнив свое парижское прозвище; ему не хотелось, чтобы все знали, что он рутенец. Выходцев из далекой и загадочной Рутении (они тоже встречались среди наемников) французы считали варварами, и отношение к ним в военной среде было не лучшим, хотя бывалые солдаты отдавали должное их храбрости и воинской выучке.

Собрались быстро. Оружие для всех раздобыл Андрейко (он знал, как незаметно забраться в арсенал; впрочем, на замок его и не закрывали, не было такой надобности), а харчами разжился ушлый Пройдоха. Едва его определили на конюшню, как он прежде всего надыбал тайную дорожку к кладовым кухмистера Ришара, потому что солдатская еда, которой кормили конюхов, ему категорически не нравилась. А затем они прокрались на поварню и поднялись по уже знакомой Жилю лестнице на второй этаж.

Рычаг, которым открывалась потайная дверь в подземелье, находился за сундуком и был прикрыт каким-то тряпьем. Похоже, Арденнского Вепря не очень заботила его маскировка. И то верно: кто бы посмел войти в запретную кладовую без разрешения барона? Нарушение запрета могло означать только одно — немедленную казнь. Тая дыхание, Жиль нажал на рычаг ногой, и кусок стены сдвинулся в сторону. Когда все спустились в подземелье, Гийо вернул дверь на место (что оказалось несложно) и присоединился к остальным.

Беглецы взяли с собой семь свечей и два факела — больше не нашлось. Когда зажгли факел, перед ними открылся длинный и узкий коридор, по которому можно было идти только пригнувшись. Замшелые стены коридора были сложены из дикого камня, по которым местами сочилась вода. Но она странным образом уходила в землю, не скапливаясь в лужах. Похоже, древние строители подземелья были большими мастерами.

Пока шли, Гийо внимательно присматривался к полу. На нем хорошо виднелась дорожка, протоптанная башмаками Арденнского Вепря. Коридор имел ответвления, но беглецы шли по следам барона, пока не оказались в обширной подземной камере, которую подпирали четыре толстых каменных столба. Потолок камеры был гораздо выше, чем в коридоре, и все с облегчением разогнулись и перевели дух.

Однако хорошее настроение беглецов быстро испарилось. Камера имела четыре выхода на разные стороны. Куда идти?

Этот вопрос задал Жиль. Но Гийо лишь отмахнулся:

— Потом…

Он подошел к одной из колонн, в которую упирались следы де ла Марка, долго к ней присматривался, а затем решительно взялся за один камень и с силой нажал. Часть колонны отъехала в сторону, и взору беглецов представилось углубление, в котором стояла уже знакомая Жилю шкатулка и лежали туго набитые кожаные кошельки.

— Сокровища барона! — ахнул Жиль. — Теперь мы богаты!

— Ну да, богаты, — спокойно ответил Гийо. — Если, конечно, выберемся отсюда…

Не обращая внимания на Жиля и Андрейку, запасливый Пройдоха достал из своей котомки мешок и выгреб в него все содержимое тайника. А затем, придав колонне первоначальный вид и закинув свою тяжелую ношу за плечи, наугад ткнул пальцем в направлении одного из выходов:

— Идем туда.

— Почему туда? — спросил Жиль. — Ты уверен, что именно в той стороне находится выход?

— Не уверен. Но куда-то идти все равно нужно.

Довод был неотразимым, и беглецы последовали за Гийо. Прошли они недолго. Путь им преградил завал.

— Мы пропали… — трагическим шепотом молвил Жиль. — Из подземелья нет выхода!

— Мессир, типун вам на язык! — гневно воскликнул Гийо. — Простите… Я считаю, что выход должен быть! Не таков Арденнский Вепрь, чтобы не озаботиться спасением своей шкуры в случае какой-нибудь серьезной передряги. Он хитер, как лис. Поэтому до сих пор ему не отрубили голову на Гревской площади. Возвращаемся?

Второй коридор изобиловал разветвлениями и тупиками. В конечном итоге уставшие донельзя беглецы, поплутав под землей несколько часов, каким-то чудом вышли из этого лабиринта и возвратились в уже знакомую камеру.

— Я думаю, что и третий коридор точно такой же, как второй, — мрачно сказал Жиль. — Строители этого подземелья устроили все так, что отсюда мог выйти только господин, хозяин замка. Выход, скорее всего, существует, но где он, знает только Гийом де ла Марк. Нам крышка…

Гийо и Андрейко промолчали. Похоже, Жиль был прав. Все дружно уселись и уставились на предпоследнюю свечу. Еще немного, и их поглотит мрак.

Неожиданно Гийо встрепенулся и насторожил уши.

— Вы слышите? — спросил он, сняв свою шапку-колпак, чтобы она не закрывала уши.

— Что? — Жиль даже не шелохнулся; вагант тупо разглядывал свои грязные руки и мысленно проклинал тот час, когда он решил подслушать разговор де ла Марка и дофина.

Если бы он унял тогда свое чрезмерное любопытство, они сейчас не торчали бы под землей и не ожидали неминуемой смерти — или от голода, заплутавши в лабиринте, или от руки Арденнского Вепря, который не отличался милостивым характером.

— Собачий лай!

Все прислушались. Действительно, где-то неподалеку лаял пес. Притом звук доносился не с поверхности земли!

Это была загадка. Впрочем, спустя недолгое время она разрешилась самым неожиданным образом: из того коридора, откуда только что вышли беглецы, выскочил лохматый клубок, бросился на грудь Гийо и начал облизывать его лицо с таким потрясающим рвением, словно оно было намазано медом.

— Гаскойн!!! — дружно воскликнули беглецы.

Да, это был Гаскойн, чудо-пес Пройдохи. Он не ушел от замка, продолжая терпеливо ждать возвращения хозяина. Корма для пса хватало — зайцы и фазаны в окрестностях тайного убежища Арденнского Вепря расплодились в неимоверном количестве, ведь на них никто не охотился. Гаскойн каждый день по нескольку раз обегал замок кругом, словно надеясь, что хозяин может выйти не из ворот, а спустится со стены. Пес точно знал, что Гийо жив, а потому готов был ждать его столько, сколько потребуется. Гаскойн совершенно не сомневался в том, что хозяин его не оставил, поэтому он настойчиво искал лазейку, чтобы проникнуть во двор замка, минуя сторожевых псов.

Увы, стены крепости были прочны, а потайных калиток нигде не наблюдалось. И только сегодня Гаскойн неожиданно услышал запах Гийо, который шел из-под земли и который он не мог спутать ни с каким другим. О, это было чудесное мгновение! Хозяин был рядом, совсем недалеко!

Пес быстро нашел прикрытую сухими ветками глубокую яму со ступеньками, вырезанными в земле. Не колеблясь ни на мгновение, он спрыгнул на дно ямы, пролез в узкое отверстие, за которым находился подземный коридор, и помчался разыскивать Гийо, запах которого не просто бил ему в нос, а кружил голову, заставляя радостно повизгивать и лаять…

Беглецы выбрались на поверхность, когда солнце уже начало клониться к закату. Гаскойн оказался превосходным проводником, и они больше не плутали в подземном лабиринте. В замке царил переполох; слышны были звуки боевой трубы, которой собирали рейтар, лай сторожевых псов, и яростные вопли, вырывавшиеся из луженой глотки Арденнского Вепря.

— Ходу! — сказал Гийо. — Де ла Марк вернулся и обнаружил, что нас нет!

Они углубились в лес и побежали изо всех сил. Гийо часто оглядывался назад и прислушивался. Похоже, он чего-то опасался. И спустя час его опасения подтвердились — далеко сзади послышался собачий лай. Судя по его грубой тональности, Арденнский Вепрь выпустил своих ирландских волкодавов, и они отыскали следы беглецов.

— Мы пропали, — угрюмо заявил Гийо. — Собаки нас быстро найдут, как бы мы ни запутывали свои следы. Если только не добежим до ближайшей реки и не уйдем по воде. И потом, с этим грузом я далеко не убегу… — он бросил мешок с деньгами на землю и смахнул пот со лба.

— Нет, я не откажусь от нашей добычи, даже если мне будет грозить казнь! — заявил Жиль. — Нам все равно несдобровать, ежели попадем в лапы де ла Марка. Так что рискнем и сбежать от него, и при деньгах остаться.

С этими словами он развязал мешок, вынул оттуда три мешочка с деньгами и дал каждому, а затем открыл шкатулку, достал оттуда скрученный в трубочку договор Арденнского Вепря с дофином, внимательно прочитал его и спрятал у себя на груди. При этом выражение на лице Жиля стало зловещим. После этого вагант с помощью Гийо нашел дуб с большим дуплом, засунул в него мешок и забил отверстие мхом.

Все дальнейшее превратилось в сплошное мелькание древесных стволов и веток. Они бежали изо всех сил, стараясь выбирать места, где деревья не росли сплошной стеной, но все равно им иногда приходилось продираться через густые заросли, оставляя на сучках и колючках клочья своей одежды. Когда беглецы наконец выскочили на дорогу, которая вела к мосту через реку, вид у них был совершенно жалкий, как у бродяг.

А погоня настигала. Собачий лай стал слышнее, и к нему присоединились оклики рейтар. Из всех троих долго и быстро мог бежать только Андрейко; вагант тоже держался (из последних сил), но уже начал сдавать. Что касается Гийо, то его образ жизни не предполагал такие нагрузки, поэтому он, несмотря на свою худобу, сначала начал задыхаться, а затем и вовсе остановился.

— Уходите, я их задержу! — сказал отважно Гийо и начал готовить к стрельбе позаимствованный из арсенала арбалет.

— Но ведь тебя убьют! — воскликнул Жиль. — Нет, я тоже останусь! Без тебя я никуда!

Растроганный Гийо с нежностью посмотрел на ваганта и ответил:

— Ах, мессир, как мне приятно слышать эти слова! Благодарю за вашу доброту. Но я уже пожил много, а у вас все еще впереди. Умирать не страшно, если ты защищаешь ближнего, даже почетно. Надеюсь, Господь будет ко мне милостив. Я, конечно, грешил, но больше по мелочам. А кто из людей не грешен? И наконец главное — река и мост, насколько мне помнится, уже недалеко. Но в воду вы должны броситься только на противоположном конце моста. Это чтобы запутать свои следы. Все, бегите, бегите! Поторапливайтесь!

Жиль не смог сдержать слез. Прикусив губу до крови, он крепко обнял Гийо и побежал вслед за Андрейкой, которому недосуг было слушать разговоры французов.

Но далеко им убежать не довелось — на дороге со стороны моста показался большой отряд рыцарей. Неужели черные рейтары отрезали все пути к бегству?! В совершенном отчаянии Жиль завыл как волк-подранок. В отличие от него, Андрейко с мрачной решимостью взялся за рукоять своей сабли. Но что можно было сделать легким клинком против закованных в броню рыцарей?

Рыцари приблизились, остановились, и вдруг их командир, который ехал под баннером[67], который держал оруженосец, удивленно воскликнул:

— Жильбер де Вержи?! Вы ли это, мессир?

Жиль поднял голову и остолбенел от дикого изумления: из-под забрала на него смотрело улыбающееся лицо Пьера д'Амбуаза!

— Что с вами случилось? — продолжал расспросы Пьер д'Амбуаз.

Вагант сглотнул образовавшийся в гортани клубок и ответил:

— За нами гонятся разбойники Арденнского Вепря. Здесь неподалеку находится его замок…

— Какая удача, друзья! — вскричал Пьер д'Амбуаз, обращаясь к рыцарям. — А мы тут обыскались, все никак не можем найти логово этого разбойника. Коней этим господам! — скомандовал он. — Вперед!

Спустя полчаса все было кончено. Рыцари Пьера д'Амбуаза рассеяли немногочисленных рейтар по лесу — тех, кому удалось уйти от бойни, ведь рейтары, чтобы легче было бежать по лесу, оставили свои кирасы в замке, — и собрались вместе с беглецами на совет. Пьер д'Амбуаз окинул их веселым доброжелательным взглядом, и вдруг его лицо удлинилось от изумления, когда он узрел Гийо.

— Жак Боном?! Вы ли это?

— Точно так, мессир.

— Вот так встреча! Господа! — обратился Пьер д'Амбуаз к окружавшим его рыцарям. — Этому человеку я обязан жизнью. Мы с ним сражались бок о бок (теперь это уже никакой не секрет), когда случилась «Прагерия». В одном из боев я был ранен, подо мной убило коня, и Жак тащил меня на своих плечах целых два лье, пока нас не подобрал отряд дофина. Постойте, постойте… — рыцарь перевел взгляд на Жиля. — В той таверне, где мы с вами встретились впервые, вас тоже было трое…

— Совершенно верно, мессир, — ответил вагант. — Гийо… пардон, Жак Боном, тоже был с нами.

— Это знак свыше! — Пьер д'Амбуаз с торжественным видом указал двумя пальцами на небо. — Жак Боном, я ваш двойной должник! Вы можете располагать мною в любых житейских ситуациях. Если пожелаете, я буду вашим покровителем.

Болтун Гийо, который в этот момент почему-то потерял дар речи, с благодарностью поклонился рыцарю, при этом его глаза хитро блеснули. Жиль скептически хмыкнул; он точно знал, какие мысли бродят сейчас в голове Пройдохи. Вагант был совершенно уверен, что бывший инсургент Жак Боном уже представляет, как он обустроится в богатом замке Пьера д'Амбуаза, чтобы снова заниматься ничегонеделанием и дураковалянием.

— А теперь к делу! — решительно заявил Пьер д'Амбуаз и обратился к Жилю: — Мне нужно знать все о замке этого гнусного разбойника, Арденнского Вепря: где он находится, что собой представляют его оборонительные сооружения, численность гарнизона…

Жиль согласно кивнул и рассказал, что собой представляет замок Гийома де ла Марка. Когда он закончил свою речь, рыцари призадумались. Все выходило на то, что с наскока замок Гийома де ла Марка не взять; для этого было маловато сил. Значит, нужно ждать подкрепление. Пьер д'Амбуаз уже хотел послать гонца в ближайший гарнизон, но тут Жиль достал из-за пазухи договор дофина Людовика с Арденнским Вепрем и отдал его рыцарю.

Пьер д'Амбуаз, прочитав договор, нахмурился.

— Этот пергамент, мессир де Вержи, стоит дорогого, — сказал он задумчиво. — Придется менять наши планы. Возвращаемся обратно, господа! — сказал он рыцарям.

Никто ему перечить не стал; одно дело — взять приступом лагерь противника, пусть и хорошо укрепленный, а другое — замок. Вскоре дорога опустела. Спустя какое-то время, припадая на раненую лапу, из зарослей вышел ирландский волкодав. Он сел посреди дороги и жалобно завыл, подняв свою лобастую голову к быстро темнеющему небу. Одинокий вой вместе с порывом ветра пронесся над лесом и растворился в вечерних сумерках. В воздухе пахло приближающимся дождем и свежей кровью.

Вместо эпилога

Тот, кому довелось побывать в свободном городе Безансоне, расположенном у изгиба реки Ду, конечно же не остался равнодушным от этой жемчужины провинции Франш-Конте. В старинном городе, впервые упомянутом в «Записках о Галльской войне» Юлия Цезаря, было на что посмотреть: и величественный дворец Гранвель, и чудесную базилику в честь святого Маврикия, предводителя Фиванского легиона, состоявшего сплошь из христиан, и госпиталь Святого Иакова, где обычно останавливались паломники на пути в Рим, и вырезанные в скале ворота Тайе (или Черные Ворота) — триумфальную арку галло-римского времени с рельефными изображениями из античной истории, построенную в честь побед Марка Аврелия в войне с Парфией…

Но многие путешественники стремились посмотреть еще на одно чудо — на этот раз сотворенное не человеческим гением, а природой. Неподалеку от Безансона река Ду, протекая по глубокому ущелью, образует озеро Лак-де-Брене и водопад высотой в половину арпана[68]. Добраться до водопада можно по тропинке вдоль реки, но лучше ехать по узкой дороге, на которой путника ожидает таверна «Верный пес», — небольшое, но очень уютное и чистенькое заведение, над входом в которое висит вывеска, искусно выкованная из металла. Она изображает пса — обычную дворнягу — и почему-то с рыбиной в пасти.

В таверне вас приятно обслужат, недорого и вкусно покормят, и при желании соберут корзинку с вином и закуской, чтобы можно было любоваться красотами водопада долго и с полным удовольствием. В таверне заправляли двое: хозяин, который подремывал за стойкой, сидя в удобном, сильно потертом креслице, и разбитная смазливая бабенка, сожительница владельца таверны, моложе его лет на двадцать. К своему благодетелю, отличавшемуся ленцой, она относилась с благоговением и исполняла все его прихоти беспрекословно. Но он был добр, снисходителен и никогда не поднимал руку на свою сожительницу, даже когда она этого заслуживала.

Вечером, когда поток клиентов иссякал, хозяин таверны брал бутылку вина и шел на берег реки. Там стоял одинокий памятник, стела, на которой было вырезано лишь одно слово «ГАСКОЙН». Владелец таверны, в котором читатель уже узнал Гийо, садился на плоский камень рядом со стелой и, попивая вино, задумчиво смотрел вдаль, сощурив глаза, — вспоминал прошлое. Под стелой лежал его верный Гаскойн, лучший пес в мире, как утверждал Пройдоха (увы, собачий век короток), и Гийо мысленно воскрешал своего любимца и даже разговаривал с ним.

По большей части все его мысли вертелись вокруг Жиля и рутенца Андре. Вскоре после событий возле замка Арденнского Вепря их пути разошлись. Замок был захвачен войском герцога бургундского Филиппа под командованием Пьера д'Амбуаза. Его правой рукой в этом походе был и знакомый беглецам рыцарь Раймон де ла Герр. Дело оказалось совсем легким — кроме ирландского волкодава с перебитой лапой, в логове разбойников не оказалось ни единой живой души. Гийом де ла Марк ушел со своим отрядом в горы и затаился там до поры до времени.

А таиться ему было отчего. Договор, заключенный между дофином Людовиком и Арденнским Вепрем, который Жиль передал Пьеру д'Амбуазу, предполагал их совместную борьбу против герцога Филиппа, правителя Бургундии, который пригрел на груди змею в виде наследника французского престола. Людовик, как обычно, затеял очередную интригу, но на этот раз промахнулся. Ему тоже пришлось в срочном порядке оставить Бургундию и скрыться в неизвестном направлении.

Герцог Филипп весьма благосклонно отнесся к Жильберу де Вержи и Андре де Саду, которые помогли раскрыть заговор. Он предложил молодым людям свое покровительство и возможность служить при его дворе. Но если Андрейко ухватился обеими руками за предложение герцога (чего еще желать лучшего!), то ваганта роль придворного музыканта не устраивала. Его звали дорога и новые приключения. Он продолжал мечтать о Болонье, хотя желание учиться в тамошнем университете у него пропало.

Сокровища, которые беглецы умыкнули из тайника Арденнского Вепря, они поделили честь по чести — на три равных доли. Андрейко (теперь уже Андре де Сад) прикупил себе большой и красивый дом, полагающийся ему по должности при дворе герцога, а Жиль передал деньги матери, которая осталась вдовой и вела полунищенское существование (Ангерран де Вержи умер, оставив ей лишь долги, дочь Рошель вышла замуж и перебралась к мужу, а старший сын Этьен по фамильной традиции где-то воевал и совсем не занимался хозяйством), и ударился в странствия. Вскоре его слава как поэта и музыканта едва не затмила славу самого Франсуа Вийона, которому все-таки довелось отсидеть год в тюрьме из-за убийства священника Филиппа Сермуаза.

Вскоре после выхода из тюрьмы оставшегося без средств к существованию поэта хотели арестовывать за кражу, и ему пришлось покинуть Париж. С этого времени началась его скитальческая жизнь. В 1457 году он на короткий срок появляется при дворе Карла Орлеанского, где принимает участие в поэтическом состязании, устроенном владельцем замка. В дальнейшем Франсуа Вийон сблизился с шайкой бродяг и грабителей, не раз попадал в тюрьму и даже приговаривался к смертной казни, но от длительного заключения и смерти его спасал поэтический талант — стихи бывшего магистра искусств пользовались большой популярностью не только среди простолюдинов, но и при дворе короля Франции. После 1463 года его след затерялся, и можно только предполагать, как закончил свой жизненный путь наиболее самобытный и талантливый французский поэт позднего Средневековья.

Жиль де Вержи имел много лестных и денежных предложений от власть имущих, но всегда от них отказывался и вел жизнь одинокого бродяги — пел в тавернах и на карнавалах, волочился за девицами, ночевал где придется и для остроты ощущений часто дрался на дуэлях.

В поэзии Жильбера де Вержи была одна тема, которая красной нитью прошла через все его творчество — любовь к красавице-цыганке Чергэн. Не исключено, что «цыганский» цикл стихов и поэм ваганта подвигнул Виктора Гюго написать роман «Собор Парижской Богоматери». Но это будет гораздо позже.

Андре де Сад станет бароном, будет много и славно воевать под знаменами Бургундии и даже купит графский титул. Неизвестно, является ли он предком знаменитого маркиза Донасьена Альфонса Франсуа де Сада, проповедника абсолютной свободы, не ограниченной ни нравственностью, ни религией, ни правом; исторические источники об этом умалчивают. Но, судя по портрету маркиза в молодости, он был вылитой копией Андре де Сада, изображение которого некая знатная дама королевских кровей носила в своем медальоне до самой кончины.

А Гийо наконец приобрел то, к чему стремился, — сытую, безбедную жизнь, покой и свободу. Он не захотел поселиться в замке Пьера д'Амбуаза, хотя рыцарь настойчиво предлагал ему свое покровительство. Бывший повстанец Жак Боном, которому во время «Прагерии» за его подвиги даже присвоили сержантское звание, купил клочок земли возле дороги к водопаду на речке Ду, построил там таверну и стал проводить время в свое удовольствие. Спустя какое-то время к нему прибилась молодая вдовушка, беспутный муж которой пошел на войну добровольцем да где-то и сгинул в чужом краю. Она оказалась превосходной хозяйкой, а уж в постели смогла расшевелить даже такого замшелого холостяка, как Пройдоха.

Первое время, пока был жив Гаскойн, Гийо выходил с псом к дороге и долго всматривался в даль. Он ждал, что вот-вот на горизонте появится путник и им окажется его бывший хозяин, беспутный мессир Жиль. Вагант уже был в гостях у Гийо и обещал вернуться, но так и не исполнил своего обещания. Да и как его исполнить? Путь до Безансона из Италии, по которой путешествовал Жильбер де Вержи, неблизкий.

Ах да, мы чуть не забыли про дофина и Арденнского Вепря, которые, сами того не ведая, многое изменили в судьбах наших героев. Дофин в 1461 году стал королем Франции Людовиком XI и долгое время воевал с Бургундией, пока благодаря дипломатическим уловкам, интригам и предательству не победил при Нанси в 1477 году Карла Смелого, сына герцога Филиппа. Людовик правил как абсолютный властитель, безо всякого смущения вмешиваясь в дела церкви, но именно он заложил основы блистательной французской цивилизации следующего века.

Что касается барона Гийома де ла Марка, то он закончил свой жизненный путь, как почти все разбойники. Арденнский Вепрь был обезглавлен в 1485 году в Маастрихте по обвинению в убийстве льежского епископа из рода Бурбонов, на место которого он прочил посадить своего сына.

Сноски

1

Флёр — тонкая, прозрачная (преимущественно шелковая) ткань.

(обратно)

2

Дофин — сын и наследник французского короля.

(обратно)

3

Жонглеры — странствующие сказители, певцы, часто также музыканты-инструменталисты и фокусники. Ваганты (голиарды) — странствующие студенты, школяры и бродячие клирики в Германии, во Франции, в Англии и Северной Италии. Ваганты сочиняли вольнодумные стихи на латинском языке, направленные против папства и духовенства. Помимо поэзии сатирического характера произведения вагантов содержали и лирические стихи, прославлявшие удовольствия и радости жизни (вино, любовь, азартные игры и т. п.). Творчество вагантов большей частью анонимно. Поэзия их сохранилась в рукописных сборниках XII–XV вв. Среди них самый объемный (ок. 250 произведений) — «Кармина Бурана» (Carmina Burana). Музыка, на которую ваганты распевали свои стихи (за редчайшими исключениями), не сохранилась.

(обратно)

4

Вилланы — крестьяне Франции, Италии и Германии, лично свободные, но зависимые от феодала как держателя земли; в Англии (до XV–XVI вв.) — крепостные.

(обратно)

5

Денье — французская средневековая разменная монета из низкопробного серебра, которая была в обращении во всей Западной Европе со времен Меровингов. 20 денье составляли счетную единицу солид (соль). В XIV–XV вв. 1 денье = 1,16 г (0,365 г серебра).

(обратно)

6

Ливр — одна из основных валют Франции. Поначалу чеканился в городе Туре, поэтому получил название турский ливр (был и парижский ливр). Делился на 20 турских солей или 240 турских денье. С 1360 года турский ливр часто именовался «франком», причем оба слова были в равном употреблении.

(обратно)

7

Студиоз — студент (от лат. studiosus — усердный).

(обратно)

8

Драб — солдат (пол.); Драбские ворота — Солдатские ворота.

(обратно)

9

Пядь — древнерусская мера длины, изначально равная расстоянию между концами растянутых пальцев руки — большого и указательного. 1 пядь = 1/12 сажени = 1/4 аршина = 4 вершка = 7 дюймов = 17,78 см.

(обратно)

10

Пахолок — здесь: слуга.

(обратно)

11

Макошь — старшая из трех славянских богинь (Макошь, Доля и Недоля), ткущих Пряжу Судеб.

(обратно)

12

Матен (он же — мастиф) — порода крупных сторожевых собак.

(обратно)

13

Когда ты за столом, прежде всего подумай о бедняке: кормя его, ты, друг, кормишь Бога (лат.).

(обратно)

14

Пинта — здесь и далее: 1 пинта парижская = 0,93 литра.

(обратно)

15

Локоть — старорусская единица измерения. 1 локоть = 54,7 см.

(обратно)

16

Мушкатель (мускатель) — мускат, белое сладкое вино. Мальвазия — ликерное греческое вино (сладкая мадера) из винограда с таким же названием. Выделяется необычным приятным сладким вкусом и букетом. На Руси мальвазия появилась в X веке.

(обратно)

17

Дукат — золотая монета, которая чеканилась с 1284 года в Венеции и получила широкое распространение во всей Европе в качестве высокопробной золотой монеты весом 3,5 г. Дукаты на русских землях называли «веницейскими», «цесарскими», «венгерскими» деньгами. В XV веке золотые монеты на Русь поставляла преимущественно Венгрия. Это привело к тому, что со временем слово «венгерский» стало русским термином, которым называли любую золотую монету с весом дуката, даже если она чеканилась в России. Русской золотой монетой типа дуката был червонец.

(обратно)

18

Байдак — речное судно по Днепру и его притокам. Длина — 30–50 м, ширина — 4–8 м, грузоподъемность — 160–250 т. Имел мачту с вантами и штагом с одним большим парусом. Управлялся кормовым веслом (кормовою потесью), а с носу — еще одним веслом (носовою потесью), которое называлось треплом.

(обратно)

19

Грош — монета различных времен и стран. Чеканка грошей началась в Италии в XII веке, во многих европейских странах — в XIII–XIV веках. Первоначально грош был крупной серебряной монетой. В XIII–XV веках вес и качество металла в гроше снизились, и он превратился в мелкую монету.

(обратно)

20

Лье — старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье = 4445 м.

(обратно)

21

Коннетабль — высшая военная государственная должность в средневековом Французском королевстве. В 1627 году должность коннетабля была упразднена по настоянию кардинала Ришелье, после чего военное командование перешло к главным маршалам.

(обратно)

22

Прево — занимали низшую ступень в иерархии королевских судей. В разных регионах Франции они назывались по-разному. В Нормандии и Бургундии их звали «шателенами», на юге — «вигье». Прево подчинялись напрямую королю.

(обратно)

23

Я добрый, я хороший… (тат.).

(обратно)

24

Кайсаки — как утверждают некоторые ученые, это предки казаков. К моменту собирания русских земель под крыло Московии немногочисленные кайсаки жили на берегах не только Днепра, Дона и Волги, но также Урала (Яика) и Оксая (Амударьи). По своей этнической принадлежности кайсаки были потомками саков.

(обратно)

25

Рома — самоназвание цыган. Более трехсот лет они жили в Византии — Романской империи, где назывались синти, кале или просто мануш (люди). А когда оттуда им пришлось уйти, то цыгане стали именовать себя рома.

(обратно)

26

Жак Боном, Жак Простак или «славный малый Жак» — так именовали своих крестьян дворяне, откуда и пошло название восстания «Жакерия».

(обратно)

27

Чергэн — звезда — старинное женское имя у цыган, которые вышли из Египта.

(обратно)

28

Дикое поле — устаревшее название неразграниченных и слабозаселенных причерноморских и приазовских степей между Днестром на западе и Средней Волгой на востоке, от Куликова поля на севере до Черного и Азовского морей и Крыма на юге. Ряд историков включает в состав Дикого поля также степи вплоть до Верхней Оки.

(обратно)

29

Азак — ныне город Азов.

(обратно)

30

Маджар — золотоордынский город в XIII–XVI веках на Северном Кавказе, находившийся на месте современного Буденновска (бывший г. Святой Крест). Центр пересечения транзитных торговых путей из Закавказья в Северное Причерноморье и Поволжье.

(обратно)

31

Латинский квартал — студенческий квартал, расположенный на склонах холма Святой Женевьевы.

(обратно)

32

За и против (лат.).

(обратно)

33

Пулены — мягкие мужские башмаки без каблуков с заостренными носами. Пулены шили из кожи или бархата. Эти башмаки носили дворяне. Знатность рода определялась длиной носка, которая иногда достигала 50 см. Чтобы носок не мешал при ходьбе и во время танцев, его загибали и прикрепляли под коленом тонкой цепочкой. Плюнуть человеку на башмак значило нанести ему смертельное оскорбление, за которое можно было поплатиться жизнью.

(обратно)

34

Соль — французская серебряная монета в XIII–XVIII веках 1 соль = 1/20 ливра = 12 денье.

(обратно)

35

Силекс — кремень (фр.).

(обратно)

36

Газария — так назывались в Западной Европе торговые фактории и колонии Генуэзской республики на Крымском полуострове, существовавшие в XII–XV веках. Название произошло от хазар, которые к тому времени уже утратили контроль над побережьем Крыма. Таврикой полуостров называли древние эллины.

(обратно)

37

Солдайя, Сугдея — город Судак.

(обратно)

38

Кондотьеры — в Италии XIV–XVI веков. руководители военных отрядов (компаний), состоявших в основном из иностранцев. В рядах кондотьеров было немало авантюристов.

(обратно)

39

Бандерия — знамя (итал.); арбалетчики были объединены в бандерии — группы, состоящие из 20 человек под командованием коннетабля.

(обратно)

40

Солхат — от итал. solcata — «борозда, ров». Он же — Старый Крым. От ордынцев и кыпчаков Солхат получил название Кырым — «мой холм». Спустя какое-то время это название распространилось на весь полуостров.

(обратно)

41

Феодоро — небольшое христианское княжество на юго-западе Крыма со столицей в городе Мангупе, существовавшее в XII–XV веках. Население Феодоро состояло в основном из крымских готов, греков и алан и насчитывало не менее 150 тысяч человек.

(обратно)

42

Аршин — старая русская мера длины. 1 аршин = 28 дюймов = 16 вершков = 71,120 см = 0,7112 м.

(обратно)

43

Галея — парусно-гребное военное, торговое или транспортное судно IX–XVII веков, специально приспособленное для средиземноморских условий плавания. Имело узкий и длинный корпус, треугольные паруса и обычно по 26 весел с каждого борта.

Нава — общее название грузовых судов городов-республик Италии в XII–XV веках. У двух— и трехпалубных нав не было весел, они имели от одной до трех мачт с треугольными латинскими и прямоугольными парусами.

Неф — торговое и военно-транспортное судно X–XVI веках. Изначально имело две мачты и латинское парусное вооружение.

(обратно)

44

Ускоки — славяне-беглецы от турецкого ига, преимущественно к далматинскому побережью Адриатического моря. Центром пиратов-ускоков был Клис — крепость неподалеку от Сплита.

(обратно)

45

Синьоры, пора на покой! (итал.).

(обратно)

46

Вийон (Villon) Франсуа (1431–1463) — настоящая фамилия де Монкорбье (de Montcorbier) или де Лож (de Loges). Выдающийся французский поэт позднего Средневековья.

(обратно)

47

Святой Николаус, Николай-угодник, Николай Чудотворец (270–345) — святой в исторических церквях, архиепископ Мир Ликийских (Византия). В христианстве почитается как чудотворец, считается покровителем моряков, купцов и детей.

(обратно)

48

Море Мрака — так в Средние века называли Атлантический океан.

(обратно)

49

Дау — традиционное арабское судно, обычно одномачтовое. Дау были широко распространены в прибрежных водах Аравийского полуострова, Индии и Восточной Африки.

(обратно)

50

Скимитар (араб. «шамшир»; в переводе означает «изогнутый, как коготь тигра») — одна из разновидностей арабской сабли с односторонней заточкой по выгнутой стороне. Скимитар предназначен для скоростного и маневренного боя. Для усиления удара имеет изогнутую форму.

(обратно)

51

Фальшион — меч с расширяющимся к концу коротким клинком и односторонней заточкой. Наибольшую известность Ф. получил как дополнительное оружие лучников. С середины XIV века его стала использовать и конница благодаря способности фальшионов наносить разваливающие рубяще-режущие удары. Иногда фальшион крепился к короткому древку длиной 45–60 см (т. н. фальшарда).

(обратно)

52

Морийон — вино из Конфлана, Витри, Флери-ле-Кламар, Фонтене-су-Банье и Монтрей-су-Буа. В плохие годы в этих местах делали очень легкие и кислые вина. А когда год выпадал солнечный, то получалось крепкое темно-красное вино морийон, продиравшее самые бронированные глотки.

(обратно)

53

Одалиска — рабыня, прислужница в гареме турецкого султана. В европейских романах из восточной жизни (вследствие неправильного понимания турецкого слова) — обитательница гарема, наложница.

(обратно)

54

Фунт — во Франции в Средние века 1 фунт = 409,6 г.

(обратно)

55

Фарандола — провансальский хороводный народный танец. Исполнители танца, держа друг друга за руки, составляют цепочку, которая образует спиралевидные и круглые фигуры под аккомпанемент флейты и тамбурина.

(обратно)

56

Клерет — красное игристое вино Южной Роны, вырабатываемое на основе виноградов клерет и мускат. Одно из самых старинных вин в мире. Чтобы помешать быстрому брожению и превращению в настоящее вино, сусло сцеживали из чана в бочку и помещали в холодную воду реки до зимнего солнцестояния.

(обратно)

57

Ренар (Рейнеке) — герой французской средневековой сатирической эпопеи — «Романа о Лисе» (Roman de Renard), памятника французской городской литературы XII–XIV веков.

(обратно)

58

Робер де Сорбон (1201–1274) — французский теолог, основатель первого коллежа в Париже, так называемого Сорбоннского дома (Maison de Sorbonne), которому было суждено стать центром организации старейшего и крупнейшего французского университета.

(обратно)

59

Гревская площадь — место в Париже, где обычно совершались публичные смертные казни. На площади стояли виселица и позорный столб. В средневековой Франции было принято преступников из числа простых людей вешать, разбойников колесовать, аристократам отрубать голову, а еретиков и ведьм сжигать на кострах.

(обратно)

60

Шпильман — средневековый бродячий артист в немецкоязычных странах. Название утвердилось во второй половине XII века. Раньше шпильманами называли нищих, но с XIV века они перешли в разряд профессиональных музыкантов.

(обратно)

61

Людовик — будущий французский король Людовик XI (1461–1483). Постоянно интриговал против своего отца короля Карла VII. Принимал участие в восстании дворянства против Карла VII («Прагерия», 1440 г.). Король простил мятежников, после чего отправил Людовика жить в Дофине. (Дофин — историческая область на юго-востоке Франции, главным образом в Альпах и долине Роны.)

(обратно)

62

Мой барон (нем.).

(обратно)

63

Кулеврина — огнестрельное оружие, бывшее предком аркебузы, мушкета и легкой пушки. Калибр варьировался от 12,5 до 22 мм, вес, в зависимости от применения в качестве ручного или полевого орудия, колебался от 5 до 28 кг. В России кулеврине соответствовала пищаль.

(обратно)

64

Упленд — длинная мужская верхняя одежда XIV–XV веков для торжественных случаев. Сверху он мог застегиваться, но от талии к низу был распахнут. Упленд обязательно опоясывался. Часто имел шалевидный воротник, иногда меховой. Рукава его вверху были узкими, а книзу сильно расширялись.

(обратно)

65

Кухмистер — главный повар при дворах высокородной знати.

(обратно)

66

Существовало определенное правило титулования членов королевской фамилии. К королям обращались «Ваше Величество», а суверенные принцы (дофины) обычно имели титул «Королевское высочество».

(обратно)

67

Баннер — небольшое по размерам персональное знамя рыцаря или отряда наемников, имевшее квадратную или прямоугольную форму.

(обратно)

68

Арпан — старинная французская единица измерения длины. 1 арпан = 58,52 м.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Юный ловелас

Глава 2. Андрейко

Глава 3. Нечаянная удача

Глава 4. Меткий стрелок

Глава 5. Схватка в таверне

Глава 6. Похищение

Глава 7. Цыган

Глава 8. Дикое поле

Глава 9. Лошадиный торг

Глава 10. Бродники

Глава 11. Школяр

Глава 12. Кафа

Глава 13. Франсуа Вийон

Глава 14. Берберийские пираты

Глава 15. Стрела купидона

Глава 16. Пес-рыболов

Глава 17. Удар кинжалом

Глава 18. Беглецы

Глава 19. Черные рейтары

Глава 20. Арденнский вепрь

Глава 21. Сокровище арденнского вепря

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg