Валентин Пронин Завещание мессера Марко (сборник)
© ООО «Издательство «Вече», 2014
* * *
Завещание мессера Марко
Часть первая Пристанище кораблей
Венеция ныне самый прекрасный и приятнейший город во всем свете…
Мартино да Канале, XIII в.Глава первая
Пригоршня островов рассыпана по лагуне. У самой воды тесно стоят деревянные дома на сваях и каменные церкви с высокими кампанилами. Десятки каналов перегорожены на ночь цепями. Нависли горбатыми арками мосты, их византийское изящество не в гармонии с соломенными крышами и затхлой вонью каналов.
Иной раз на отдаленной улочке мелькает тусклое пятно фонаря, движутся неясные силуэты, слышатся голоса. Внезапно глухую ночь вспарывает истошный вопль, беспорядочный топот, и опять опускается тишина, зыбкая и недобрая. Пляшут на отсыревших стенах отсветы факелов, – гулко шагая по выщербленным плитам, стражники с алебардами спешат к месту происшествия, натыкаются на неподвижное тело и, зацепив крючьями, волокут его к мосту Риальто для утреннего опознания.
Так случается, но сегодня в Венеции спокойно. Патруль последний раз обошел свои кварталы. У Санта-Кроче двое неизвестных, проворные и бесшумные, как летучие мыши, без плеска опустили под воду укутанный мешковиной труп, и некто удачливый и отважный благополучно выбрался из опочивальни солидного купеческого дома.
В темной воде меркнет отражение звезд. Дымятся каналы. Венеция еще дремлет в сером полумраке рассвета, ее набережные пустынны. Сонно плещет волна, скрипит ржавая цепь, подает голос дневная птица…
Между тем невидимая кисть провела по восточному краю неба розовую полоску. С моря налетел прохладный, солоноватый ветер – сотни гондол закивали изогнутыми носами у причальных столбов, на мачтах галер и фелук щелкнули стяги, тихо звякнули колокола старинной церкви Сан-Джакомо ди Риальто.
Галки и воробьи, бойко гомоня, слетелись на грязную, заплеванную Пьяцетту.
По улицам бродили длиннорылые свиньи из монастыря святого Антония Падуанского: рылись в кучах мусора, чесали бока об углы домов, карабкались по крутым мостам. В их утробном хрюканье слышалось предостережение каждому, вздумавшему их потревожить. Хранимые незримым заступничеством святого, эти свиньи пользовались боязливым уважением горожан.
Показался край солнца, легкие облака вспыхнули и рассеялись, открыв голубоватые линии гор. Небо над Адриатикой распахнулось – стало ярко-синим, радостным и бездонным.
Звонко ударили на колокольне святого Марка – спугнули пеструю стаю голубей, взлетевших над собором, над Дворцом дожей, над соломенными и черепичными крышами.
Подплывали крутобокие лодки, накренив выцветшие, заплатанные паруса. Рыбаки выгружали корзины со свежим уловом и покрикивали на мальчишек-помощников просоленными голосами: «Эй, Ванни! Эй, Спинелоццо! Живей поворачивайтесь!» Благодатное изобилие осени пестроцветным потоком затопило венецианские рынки. Барки огородников тяжело оседали под грудами тыкв, арбузов, огурцов, редьки, салата, спаржи, капусты. Белокурые толстухи с Оливоло и Луприо расставляли под полотняными навесами корзины с персиками, гранатами, яблоками, лимонами. Веронцы привезли на тележках запечатанные смолой остродонные амфоры с вином, падуанцы – мед, равеннцы – оливковое масло, тревизцы – деревянные клетки с откормленными каплунами и индейками.
По гладкой поверхности каналов, по живописной мешанине торговых рядов, по скользким ступеням, белесым от налета соли, хлестнули, отдаваясь раскатистым эхом, веселые возгласы и гортанный смех.
Бородатые горцы в войлочных шапочках пригнали баранов, переполнивших тесные улочки ревом, блеяньем, душным запахом пыльной шерсти. Постукивали копытами вереницы смирных ослов, несущих плетенки с козьим сыром и кувшины с молоком. Угольщики тащили мешки древесного угля, харчевники разжигали жаровни, торговцы открывали лавки. Ремесленники стояли у порога мастерских и, переговариваясь, ждали боя цеховых медных бил – до этого нельзя было приступать к работе. Опухшие от пьянства нищие, злобно ругаясь между собой, обнажали гнойные язвы, выставляли увечья и брели к церквам клянчить у первых прихожан.
Старый дом на узенькой набережной в приходе Сан-Джованни Кризостомо издавна принадлежал купеческой семье Поло, происходившей из далматинских славян. Дом походил на отслуживший корабль, навечно пришвартованный близ монастыря Сан-Лоренцо. Деревянные стены, крытая дранкой кровля и покосившаяся дверь – все почернело от времени и зимних туманов.
Седобородые говорили, что дом построен еще до крестовых походов. Выходцы из Далмации старались не отставать от предприимчивых сынов лагуны, а как раз тогда венецианцы торопливо забивали сваи новых построек и оснащали галеры, будто предвидя наступление рыцарства на Византию и сарацин.
Старый дом знавал времена торжеств и веселья, теперь он мрачно ветшал, будто не надеясь больше на удачу своих хозяев.
Солнечные лучи проникли в сырую, темную комнату и осветили лицо спящего юноши, пятнадцатилетнего Марко. Рядом заворочались маленькие братья, стянули с него шерстяное одеяло. Он открыл глаза и, взглянув на окна, улыбнулся: за окнами сияло солнце и бирюзовое небо.
Марко потянулся, изогнув смуглое тело. Потом быстро надел короткие штаны, рубашку с широкими сборчатыми рукавами и красный жилет. Сунув ноги в грубые башмаки, выбежал во двор, тесный и гулкий, как колодец. От стен, покрытых холодными каплями росы, и от сточной канавы воняло нечистотами.
Особой опрятностью венецианцы не отличались. Она казалась излишней, подозрительной, даже враждебной христианскому обычаю. Утренний туалет ограничивался пригоршней воды и причесываньем давно не мытых волос.
Дом Поло проснулся: стучали двери, гремела оловянная посуда на кухне, по сумрачным переходам разносились звонкие голоса сыновей и дочерей донны Флоры – тетки Марко по отцовской линии.
Марко никогда не видел ни отца, ни матери. Никколо Поло с братом Маффео пятнадцать лет назад уехали торговать в Константинополь, а оттуда еще дальше – через Крым в татарские степи. Никколо уехал, оставив дома беременную жену. Она умерла при родах, и мальчик вырос в семье донны Флоры, среди ее законных и побочных детей.
Донна Флора вздыхала и молилась о возвращении братьев. Торговые дела семьи совсем расстроились. Донна Флора вела домашнее хозяйство благодаря помощи состоятельных родичей. Овдовев, она произвела на свет еще троих детей, что, впрочем, никого не смутило. Такие случаи не были редкостью: многие имели побочных детей и в завещании не забывали указать причитающуюся им долю наследства.
Донну Флору считали благочестивой христианкой и доброй матерью. Она не утомляла детей назиданиями и предоставляла им полную свободу.
Когда Марко подрос и освоился в жизни венецианских улиц, он уже не мог подолгу находиться дома. С приходом весны в него словно вселялся непоседливый бес: начинались бесконечные путешествия по островам, набережным и верфям.
Марко любовался и восхищался красотой Венеции.
Где еще можно увидеть собор величественней Собора Святого Марка и дворец прекраснее Дворца дожей? Куда приплывают ежедневно корабли со всех стран света? Какой город богаче и многолюднее Царицы Адриатики? На эти вопросы Марко Поло, как и все его соотечественники, не искал ответов. Он твердо знал, что лучше Венеции нет города на земле.
Гондольеры смеялись и пели, выплывая из тесноты каналов на простор лагуны. Перед ними, будто со дна морского, вставала церковь Сан-Джордже Маджоре – среди ослепительного сияния неба и воды.
Марко пел вместе с веселыми лодочниками под мерные взмахи весла. Он бегал глядеть на спуск новых галер со стапелей знаменитого Арсенала, на соревнования кулачных бойцов и стрелков из арбалета. Он участвовал в лодочных гонках по Большому каналу, в карнавалах и торжественных шествиях.
Целыми днями он играл и забавлялся. Когда же звучал колокол, возвещавший о тушении огней, он с неохотой возвращался в старый сумрачный дом и с восходом солнца вновь летел на шумные площади и сверкающие каналы, к кудрявым волнам, ласкавшим песчаную косу Лидо.
Глава вторая
У пылающего очага суетилась толстая кухарка Катаруцца. Ей помогала молоденькая Занина.
– Эй! – крикнул Марко с порога. – Эй, Занина! Дай-ка мне быстрее поесть!
– Опять бежишь к своим беспутным друзьям? Господи, помилуй! Ну, ничего, скоро уж тебя женят. Вот и придется в лавке тестя с утра до вечера взвешивать да отмерять…
Занина постоянно шутила и посмеивалась над ним. Марко волновали ее лукавые взгляды. Он невольно краснел и следил исподтишка за каждым движением стройной девушки.
Занина поставила перед ним тарелку с жареной рыбой, мелко нарезанным луком и солеными оливками. Положила рядом хлебец. Придвинула локтем глиняный кувшичник с вином и вызывающе подбоченилась.
Оглянувшись на Катаруццу, Марко неожиданно решился и хотел обнять девушку, но она только фыркнула:
– Вот еще! Не очень-то распускай руки!
– Ты обижена на меня, Занина?
– Я обижена?! Да за кого ты меня принимаешь! Не так-то легко меня обидеть.
– Сегодня я буду ждать тебя у монастыря…
– Скорее я провалюсь ко всем чертям, чем приду! Святая Инесса, спаси меня от греха!
– Клянусь моим патроном, монсиньором святым Марком…
– Господи, да что мне до твоих клятв! Я ведь не рабыня, а дочь венецианского гражданина, ты не забыл? Вот станешь купцом, купишь себе покорных рабынь, не умеющих и слова молвить на христианском наречии, ими и помыкай.
Они говорили сквозь зубы, неразборчивым быстрым шепотом, но кухарка все расслышала опытным ухом сплетницы и ехидно захихикала.
– Погоди, Занина…
– Но, Марко…
– Я все равно приду…
– И напрасно!
Отворилась дверь, шелестя камчатым платьем, вошла донна Флора – сохранившая свежесть, дородная сорокалетняя матрона.
Марко и служанки поклонились смиренно. Донна Флора испробовала стряпню, поморщилась и принялась сердито выговаривать Катаруцце – ясно, что хозяйка встала не с той ноги! Обиженно сопя, Катаруцца с грохотом передвигала кастрюли.
Марко торопливо налил в стакан вина, запил рыбу, а руки вытер о штаны. Занина норовисто постукивала каблучком, с трудом удерживаясь от смеха.
Донна Флора разбушевалась.
– Трепаная мочалка! Собака паршивая! Лентяйка! – поносила она кухарку. Дальше следовали выражения, застревавшие в горле у ханжей, а в судебных разбирательствах объявлявшиеся богохульствами, но венецианцы, венецианки – и в том числе донна Флора – употребляли их каждую минуту с большой энергией.
Наконец, оставив Катаруццу в покое, донна Флора искоса посмотрела на племянника и Занину.
Ничего не поделаешь, Марко становится мужчиной. Хватит ему гулять, пора уже заняться делом при каком-нибудь родственнике, сдающем корабль под извоз и берущем три процента от стоимости груза.
Донна Флора сказала укоризненно:
– Когда ты научишься себя вести, как воспитанный молодой синьор?
Марко давно выучил, что добропорядочный гражданин, допускаемый к общественным собраниям и пирам, чашу с вином должен брать только обеими руками и что нельзя заглядывать в чужую тарелку, ковырять пальцем в зубах и сидеть на скамье, скрестив ноги.
«Ох, уж эти простодушные тайны чуть оперившихся петушков и курочек!» – Скрывая усмешку, донна Флора мерила юношу сердитым взглядом.
Племянник пригож: лицом в покойную мать, силой в брата Никколо. А у девчонки тугой лиф, каштановая коса, вишневые губы – и ведь не постоит спокойно: вертится, кокетничает, стучит каблучком, как ретивая кобылка копытом.
– Гляди у меня, Занина…
– А что? В чем я провинилась? Клянусь святой Инессой…
Окончив завтрак, Марко на мгновение поднял глаза вверх, пошевелил губами и перекрестился.
Донна Флора взяла из рук Катаруццы корзину с едой и бутылью вина.
– Отнеси фра Протасио, – сказала она племяннику.
Марко схватил корзину, побежал из кухни по коридору, выскочил за дверь и зажмурился – после сумрака комнат солнце ослепило его.
Пахло плесенью, гнилой рыбой и солью. Множество гондол уже сновало по зеленой воде каналов. В глазах рябило от пестро одетой, спешащей во всех направлениях толпы.
* * *
Доминиканец Протасио слыл ученым и праведным монахом. Многие годы он был духовником семьи Поло, исповедуя, утешая в тяжелые минуты, приходя на помощь житейским или юридическим советом. Он жил неподалеку, на Рио-дель-Греки.
Марко любил наблюдать, как старик переписывает молитвы на выскобленные желтоватые листы пергамента, и, стоя за его спиной, пробовал разбирать латинские строки. Получалось плохо, но Марко не огорчался. Он понимал немного по-французски, это казалось ему гораздо важнее латыни: французский становился языком королевских дворов, и при заключении торговых сделок на нем объяснялись купцы всех стран Европы.
Фра Протасио рассказывал юноше об отважных мореплавателях и славных рыцарях, сражавшихся в Палестине «за гроб Господень». Описания их подвигов и путешествий сопровождались явственно бьющим в уши, соблазнительным звоном золота. Пряности, яркие камни, оружие, рабы, пестротканые одеяния… Это занимало всех на набережной – толстосумов и нищих. И, как всякий венецианец, Марко тоже мечтал разбогатеть, плавая под осеняющим наживу лазоревым флагом республики. Снискать уважение сограждан, жениться на красавице из знатной семьи, иметь под рукой верных телохранителей и слуг, к почтенному возрасту надеть пурпурную мантию сенатора, а может быть, и шапочку дожа – все было возможно в процветающей и веселой Венеции. Богатство поможет увидеть порты туманной Англии, куда плавают за оловом и сельдью, побывать в огромном, многоязыком Константинополе, у русов и буртасов, населяющих северные леса, скупать драгоценные меха и речной жемчуг, проплыть от диких татарских степей до Аккры и Александрии и, если благосклонна будет судьба, дойти по неведомым путям до сказочной страны индов, полной несметных сокровищ и чудес…
Поверхность каналов рябила от дождя, над лагуной стлался сивый туман. Марко разжигал очаг, садился напротив мудрого старика и продолжал внимательно слушать его неторопливое повествование.
Много лет назад фра Протасио, в числе других бродячих монахов, прошел пешком от Калабрии до отрогов Альп. В воспоминаниях старика бурлила многоцветная яростная жизнь: горели разграбленные селения, звенели клинки враждующих патрицианских семей, растревоженными ульями гудели восставшие против феодалов города, корчились на кострах обугленные тела еретиков и колдуний, а в придорожных тавернах пьянствовали, орали песни, тискали девок папские шпионы, бандиты, пастухи с Абруццких гор, сбежавшие из наемных армий солдаты и бормочущая молитвы, лукавая странствующая братия. Но среди дыма и разора, вопреки тревогам и смутам пели в садах соловьи, цвели мирты и розы, и происходили поразительные любовные истории с тайными свиданиями, дерзкими похищениями и бешеными скачками в ночном мраке.
* * *
Монахи-переписчики обитали в низеньком деревянном доме, разделенном на отдельные кельи. Войдя к своему духовнику, Марко неожиданно увидел незнакомца в черной засаленной одежде, с четками в руках. Незнакомец дремал: клевал красноватым носом, выставив давно не бритую, щетинистую тонзуру. Заметив Марко, он живо поднялся и подошел.
– Молодому синьору нужен Протасио, наш мудрый брат? – гнусаво заговорил носатый и хитро сощурил круглые глаза. – О, святой Бенедикт! Какой завтрак принесли праведному Протасио для подкрепления его немощных сил! – Он потирал волосатые руки, далеко вылезшие из коротких обтрепанных рукавов. – Господь не сочтет эту трапезу и за малый грех, ибо нет здесь отступления от поста, да и не найти человека более воздержанного и усердного в молитве…
Марко сразу понял, что имеет дело с одним из тех монахов, которые сотнями толкутся по улицам, навязывая горожанам ладанки с мощами и бутылки со святой водой, готовые состряпать за плату прошение или донос, присутствовать при торговом договоре, лжесвидетельствовать на суде и даже украсть, если представится возможность. Недаром старинная венецианская пословица предостерегает от них наравне с портовыми путанами и скользкими каменными ступенями.
– Ах, какое вино! – восклицал носатый, причмокивая губами. – Слава Создателю, какие крупные, ароматные плоды! Слава Троице Единосущной…
– Где же падре? – перебил его Марко.
– Праведный Протасио понес к лучшим переплетчикам в Венеции новый молитвенник святого отца епископа. – Носатый благоговейно закатил круглые глаза.
Марко насупился: откуда дьявол принес этого выжигу? И почему фра Протасио доверяет ему? Впрочем, проходимец нередко втирается в доверие к честному человеку. Как быть? Марко не хотелось оставлять корзину с провизией на попечение разговорчивого гостя фра Протасио, но его манил бодрый шум пристаней и хохот венецианских мальчишек.
– Моя тетя, донна Флора, обещала сама проведать фра Протасио после обедни, – сказал Марко многозначительно. – С нею придут двое слуг – Джузеппино и Паулиццо, парни здоровенные, хоть кого проучат. Так что, я надеюсь…
– Конечно, конечно, – торопливо заверил его монах, прижимая ладони к груди. – Я сохраню трапезу почтенного брата так заботливо, что ни одна муха не посмеет сесть, можешь на меня положиться. Иди спокойно по своим делам. Молодого синьора зовут… Марко? О, имя нашего патрона, монсиньора евангелиста! Да будет благословение его над тобой! Во имя Отца, Сына и Святого Духа…
Гнусавое завывание осталось за дверью, но вот опять из-за двери высунулся большой красноватый нос с настороженно шевелящимися ноздрями, и владелец его спросил:
– Может быть, молодой синьор купит волос святого Сикста? Стоит совсем недорого…
Монах спрашивал нерешительно и вкрадчиво – ведь он видел перед собой не иностранца, не набожную узколобую кумушку, не деревенского простака, а истинного сына Венеции. Монах предлагал заведомо жульническую сделку, но, видимо, сомневался в успехе – и не зря.
Марко рассмеялся и пошел прочь. Разумеется, он верил, что мощи святых исцеляют недуги, приносят удачу и ограждают от козней дьявола. Но то – настоящие мощи, а у этого проходимца наверняка что-нибудь подозрительное и, скорее всего, подделка. Нет уж, пусть надувает других! Марко Поло ему не провести!
* * *
Кругом торговали чем придется, обманывали, уговаривали, расхваливали товар, рвали друг друга за грудки, хватали ускользавшего покупателя за полу, били ладонью о ладонь… И так же бойко, как и всем остальным, на улицах Царицы Адриатики торговали волосами, костями, лоскутьями одежд святых праведников. Такого добра хватало с избытком!
Отойдя немного от Рио-дель-Греки, Марко услышал среди уличного гомона яростный всплеск брани и поспешил разузнать, в чем дело. Тут же, на углу, он столкнулся со стайкой стремительно разбегавшихся и пронзительно визжащих мальчишек. Они, видимо, и были зачинщиками скандала. Напротив, в распахнутой двери одного из домов, показался тучный седовласый горожанин. Он яростно сжимал кулаки, пыхтел и обливался потом. За ним, с воздетыми к небу руками, выскочила растрепанная служанка. Позади четверо слуг горланили вразнобой и бестолково махали палками.
Прохожие останавливались поглазеть на преследование отчаянных сорванцов.
Венецианские мальчишки, целыми днями играющие на пристанях, постоянно искали забав и приключений. Иногда их буйное веселье заходило так далеко, что становилось тяжким для окружающих. Приходилось вмешиваться властям: родственников вызывали в суд, где им предлагали укротить своих отпрысков и возместить нанесенные ими убытки.
Причину нынешнего скандала Марко так и не узнал достоверно. В толпе толковали, что озорники кого-то чем-то облили, что-то перевернули… Словом, это было одно из тех бесчисленных происшествий, когда потерпевшие чувствуют себя нестерпимо обиженными, а посторонним вся история кажется вовремя подвернувшейся потехой.
Только что начавшаяся погоня внезапно закончилась. К удовольствию уличных зевак, бежавший впереди тучный старик запутался в полах своего длинного тафтяного балахона и грузно повалился под ноги служанке. Она с разбегу упала через него, слуги остановились в растерянности.
Мальчишки уже находились по другую сторону канала, торжествующе вопили, приплясывали и кривлялись. Марко хохотал, откинув голову и взявшись за бока. И кругом хохотала, сверкая зубами, смуглая, горластая, бессовестная венецианская толпа.
Зеваки окружили пострадавших, но даже не думали им сочувствовать. Они радовались, как дети, неожиданному развлечению и наперебой острили, всплескивая руками и изгибаясь от смеха.
– Послушай, красавица, чего ты дожидаешься с задранным подолом?
– Почтенные синьоры, кто еще хочет покататься верхом на борове, пожалуйте сюда!
– Эй, дядя, хватит возить девку на спине! Тут и кроме нее много желающих…
– Мерзавцы! – завизжала служанка, поднимаясь. – Чтоб у вас лопнула утроба, безбожники! Чтоб околели ваши отцы и матери! Чтоб выкинули ваши жены!
– Негодяи! – присоединился к служанке хозяин. – Вы потворствуете сатанинским ублюдкам и смеете издеваться над заслуженным гражданином! Эй, Пьетро, Уго, Губошлеп, Мордастый! Что вы стоите, глупые бараны? А ну, гоните прочь этих висельников!
Пришедшие в себя слуги бросились разгонять насмешников. Замелькали кулаки, и вновь загремела изощренная ругань, на которую венецианцы такие мастера.
Глава третья
Всего два-три года назад Марко был таким же вертлявым сорванцом, как и затеявшие скандал мальчишки. Пожалуй, он мог бы припомнить немало подобных случаев. Вот, например, какая забавная история приключилась с ним однажды, во время праздника святого Розария.
Торжественно двигался крестный ход. Впереди несли большие свечи в золотых трехгнездных подсвечниках и ковчег с мощами. Епископ в полном облачении вздымал усыпанный алмазами крест. Хор благостно пел литании и псалмы. Теснившиеся толпой богомольны усердно подпевали. Знатные венецианки в бархатных и парчовых платьях опускались на колени, прямо в жидкую грязь. Больные и калеки ползли за чудотворным ковчегом, царапая себе лицо скрюченными пальцами, – молили святого об исцелении, и многие в толпе плакали от умиления так обильно, что одежда их промокла от слез.
Во главе процессии шли мальчики и девочки в белом с оливковыми ветвями в руках. Каждый мальчик и каждая девочка представляли какого-нибудь святого и носили его имя. Такова была эта костюмированная мистерия, не более смешная и напыщенная, чем всякая другая игра, придуманная людьми.
Марко не попал в число «святых», он плясал в группе перемазанных сажей бойких шалунов, изображавших дьяволят. Они визжали, гримасничали, выкидывали всякие замысловатые шутки, стараясь смутить или рассмешить «святых». А те изо всех сил сохраняли невозмутимость, что и символизировало героическую стойкость Божьих угодников перед искушениями Сатаны.
Марко с одним из «дьяволят» избрал своей жертвой красивую девочку лет двенадцати, у которой сквозь белый холст уже проступали зреющие формы. Вначале они ограничивались тем, что корчили смешные гримасы и говорили ей пошлости, усвоенные у портовых сквернословов. Но девочка продолжала шествовать, достойно сохраняя благолепие и покой. Тогда оба «дьяволенка», совсем обнаглев, принялись наперебой щекотать и щипать ее.
Краснея от стыда и злости, бедная «святая» не выдержала. Она стукнула Марко крепким кулачком по носу и, плача с досады, стала хлестать оливковой веткой его товарища.
Богомольные венецианцы остолбенели, но через мгновение разразились дружным смехом и рукоплесканиями. Они хватались за животы и тыкали пальцами друг друга, не в состоянии выразить свой восторг, неистовую жизнерадостность и христианское торжество. Марко и его приятель позорно бежали, сопровождаемые улюлюканьем и подзатыльниками.
От таких воспоминаний разгоралась кровь, а на губах невольно появлялась озорная улыбка. Губы растягивались прямо-таки к ушам, в беззвучном неудержимом хохоте сверкали зубы этого веселого, живого и быстрого, как ласточка, молодца, этого ясноглазого непоседливого отпрыска семьи Поло: «Вот уж было дело-то, братцы, клянусь моим патроном монсиньором евангели… ха-ха-ха!»
В том возрасте, когда дети севера еще холодны и наивны, Марко, выросшего под солнцем Адриатики, среди легких и открытых нравов Венеции, давно влекло к ее смешливым и снисходительным дочерям. Он окидывал зорким взглядом и замечал каждую.
Размахивали руками и пронзительно зазывали покупателей широкобедрые, загорелые торговки. Деловито пробегали молоденькие служанки, вызывающе посматривая на встречных мужчин. У дверей таверны обнимались с матросами пьяные портовые девки. В сопровождении слуг горделиво проходила роскошно одетая патрицианка с тонкими пальцами и надменным изгибом бровей. Таинственно улыбалась не менее нарядная синьора из «особого» квартала Кастелетто. Тихо ступали пухлые, сладкоглазые порочные монахини.
Марко шел, глубоко вдыхая знакомый соленый запах, – запах этот пропитывал жилища и церкви, волосы красавиц и лохмотья нищих. Он спешил к самому центру, к главной святыне всей этой россыпи бестолково застроенных островков, воняющих рыбьими внутренностями, усыпанных мусором и сотнями мостов связанных в одно целое.
У собора Святого Марка грелись на солнышке старики и шумно играли дети. Орава нищих гнусавила и хныкала, выпрашивая милостыню. Поговаривали, что среди венецианских попрошаек немало состоятельных людей: мелкие монеты, а иногда и серебро сыпались в их грязные ухватистые ладони. Подаяние «во имя Господне» было неоспоримой христианской добродетелью, и многочисленные паломники спешили таким способом обеспечить себе спасение души.
Напротив собора, в тени лип и платанов, жевали хлеб крестьяне из окрестных деревень, пришедшие поклониться мощам евангелиста. В темных одеждах, с ханжески постными, будто заспанными, лицами двигались к собору нескончаемой вереницей богомольцы из дальних селений и городов. Среди них проталкивались, оживленно спорили и смеялись разодетые в атлас и меха коммерсанты, профессиональные игроки в кости и просто богатые бездельники, начинающие свой день со сплетен и гуляний по Пьяцетте.
У самого берега возвышались две колонны из красного гранита. На одной стояла статуя Святого Феодора – первоначального византийского покровителя Венеции, а другая колонна пока была без завершия. Крылатого льва святого Марка – достославный герб купеческой республики – тогда еще не успели водрузить, он появился значительно позже. Небольшое расстояние между колоннами провозгласили местом вольностей: здесь разрешались игры в кости, карты и латрумкулорум. Целыми днями вокруг дощатых столов толпились зеваки, любопытные иностранцы и обезумевшие от губительной страсти несчастные, оставлявшие на игорных столах последнее сольдо.
Марко заметил, что сегодня столы убраны, разочарованные шулера расходятся, а плотники торопливо сколачивают деревянный помост: готовилась чья-то казнь. Это было не слишком редкое, но все-таки привлекающее общее внимание событие. Словно в насмешку пороли, вешали, рубили головы и жгли на кострах тоже здесь, на месте официальной свободы, у сверкающей голубой воды.
Вверху, над кишащей народом площадью, блистала на солнце четверка отлитых из великолепной бронзы коней – произведение гениального скульптора Эллады. Кони украшали когда-то триумфальную арку в Риме, затем византийский императорский ипподром и, наконец, после разграбления крестоносцами Константинополя, в качестве трофея были доставлены на галерею главного собора Царицы Адриатики.
Марко вошел в один из проемов входа, мимо барельефов с орлами, драконами, охотниками, крестьянами, женщинами и детьми, изображенными в жанровых и фантастических сценах. Воссозданный искусством мастера, щедрый, красочный мир действительности и легенд зачаровывал Марко, давал толчок его юному воображению, заставлял задумываться и грезить.
Под могучими сводами, в полумраке и дымке ладана мерцали мраморные колонны, привезенные венецианскими корабельщиками из древних храмов Греции, Сирии и Кипра. На капителях колонн расправлялись раскидистые опахала – вайи, повисали виноградные гроздья, пересекались и множились линии в изощренном сплетении орнамента. За колоннами, в глубокой нише, парчовая завеса скрывала запрестольный образ Пала д’Оро. По большим праздникам образ открывали, и толпа при свете огромных свечей могла созерцать, цветные эмали с эпизодами из жизни святых, Мадонны и Иисуса в резных золотых рамах, украшенных драгоценными камнями.
На амвоне собора стоял седой патер и громко рассказывал притихшим богомольцам о том, как тело святого Марка, убитого неверными, сумели спрятать и привезти в Венецию.
– Истинно, что в ту пору один венецианский корабль находился в Александрии. А на венецианском корабле было три достойных мужа, один по имени мессер Рустико Торчеллезе, а другой доблестный муж, бывший вместе с мессером Рустико, прозывался мессер Буоно даль Маламокко, а третий – по имени Стаурачо. Эти три доблестных мужа горели таким желанием увезти тело монсиньора святого Марка в Венецию, что…
Много раз юноша слышал этот рассказ из уст разных проповедников, замечая новые подробности или досадные упущения. Он распознавал их как настоящий ценитель, он знал все перипетии назубок, и все же занимательная история о похищении мертвого евангелиста у сарацин никогда ему не надоедала.
Богомольцы, задрав головы и осторожно дыша, с благоговением слушали.
– С помощью доблестного мужа, а звали его мессер Теодоро, они взяли тело монсиньора святого Марка и перенесли его на свой корабль в корзине, о которой я уже говорил… А из страха перед язычниками они поместили священное тело между двумя кусками свиной туши и повесили ее (корзину) на мачту. И что я скажу вам? Язычники явились на корабль и весь его обыскали: они были твердо уверены, что тело монсиньора святого Марка находится тут, у венецианцев. Но, завидев свиное мясо, висевшее на мачте, они стали кричать: «Ханзир, ханзир», что значит «свинья, свинья», и покинули корабль. Ветер был благоприятный, дул в нужную сторону, доблестные мужи подняли паруса и вышли в открытое море. Что вам сказать еще?.. Корабль плыл и плыл, и вот священное тело монсиньора святого Марка привезли в Венецию. Его встретили с такой радостью…
Юноша пошел к выходу, протискиваясь в толпе, остро пахнущей потом и чесноком. Он присел под портиком на ступенях и стал ожидать друзей.
Первым явился Андзолетто Боноччо, сын небогатого торговца шерстью. Марко познакомился с ним у фра Протасио, под чьим руководством Андзолетто, пыхтя, одолевал молитвенник. Марко сразу понравился застенчивый, добрый мальчик, они подружились и стали встречаться ежедневно. Но последнее время старший Боноччо все чаще забирал сына в поездки по торговым делам. Возвращаясь, Андзолетто бежал к друзьям, чтобы узнать о новостях, происходящих в Венеции без него.
– Эй, Марко! Вот и я! Слушай, для кого это сколачивают помост? А где Джованни?
– Где ты пропадаешь, Дзотто? Долго же тебя таскал за собой дядюшка Боноччо!
Подошел и третий приятель, белокурый Джованни. Нынешний год и он стал реже видеться с друзьями. Его отец, командир военной галеры, записал Джованни в отряд арбалетчиков, постоянно упражняющихся на Лидо.
Шестнадцатилетний Джованни носил красный камзол и шапочку с пером, за словом в карман не лез и лихо подбоченивался, если мимо проходила пригожая девица.
– Бог в помощь, грамотеи! Небось заждались старика Джованни? Ничего не поделаешь! Воинские потехи отнимают все время…
– А, мессер капитан! Сколько раз попал из арбалета в небо? И скольким девчонкам в Венеции заморочил голову? – Марко, посмеиваясь, шутливо раскланялся.
– Завидуешь, купеческий сынок? То-то… Как я рад, что мы опять вместе! Сегодня я свободен, и мы не расстанемся целый день!
– Эй, Марко, Джованни, глядите-ка!
Из-за собора показалась медленная процессия.
Впереди на коне, покрытом широкой попоной с золотыми кистями, сидел глашатай. По обе стороны от него ехали трубачи, прижимая к бедрам начищенные медные трубы. За ними два молодых рыцаря вели под уздцы высокого вороного жеребца, на котором величественно восседал представитель Совета сорока в бархатном одеянии вишневого цвета. Он торжественно держал золотой судейский жезл.
Четверо палачей в черных масках и глубоко надвинутых капюшонах, с обнаженными до плеч мускулистыми руками зловеще выступали перед скрипучей повозкой. Запрокинув бледные лица, в повозке сидели осужденные. Рядом ковыляли доминиканцы в пыльных рясах, невнятно напутствовали и бормотали молитвы. Замыкал шествие отряд стражников с наточенными до блеска алебардами, а дальше валил народ.
Пока трубили трубы и глашатай громогласно объявлял решение Совета сорока, трое друзей пробивались сквозь толпу, стараясь оказаться поближе к месту казни.
Первым на помост вытолкали изможденного человека с седой бородкой и выбритой головой. На нем болтался парусиновый балахон, измазанный грязью и навозом, на голове косо торчал шутовской колпак с колокольчиками и намалеванными рожами чертей. На груди висела доска с перечислением всех его преступлений.
Лишенный сана патер Антонио, долгое время скрывавший под личиной благочестия и учености свои мерзкие мысли, ныне изобличенный в богохульстве и осуждении действий отцов церкви, приговаривался к сидению в клетке под крышей кампанилы Святого Марка, а по истечении назначенного срока ссылался навечно в дальний монастырь.
Площадь ревела, гоготала и улюлюкала, когда вольнодумствующего священника волокли к кампаниле собора. Со всех сторон в него летели плевки, рыбьи головы, гнилые яблоки, комки мусора. Богомольцы, нищие, воры, приказчики и подмастерья – все старались дотянуться до него кулаком или палкой.
Стражники волоком дотащили Антонио до кампанилы: он уже не мог держаться на ногах. Шутовской колпак сбили, бритая голова и лицо были покрыты кровоточащими ссадинами. Его втолкнули в клетку под самой крышей и на дверце повесили замок.
Следующим осужденным оказался мастер-красильщик Уголино Банко из квартала Сан-Эустачо. Его обвиняли в разглашении производственной цеховой тайны. После изгнания из славного цеха венецианских красильщиков и конфискации имущества суд приговорил мастера Уголино к пятидесяти ударам кнута и пожизненному заключению в крепости острова Сетуль. Решение суда показалось всем необычно милостивым, потому что подобное преступление подрывало основы богатства Венеции, а это каралось смертью.
Палачи сорвали с мастера одежду и привязали его к столбу посреди помоста. При каждом ударе истязаемый запрокидывал искаженное от боли лицо и громко стонал. Сорванные со спины клочья кожи висели лохмотьями. Наконец голова несчастного мертвенно откинулась, глаза закатились, темные маслянистые струйки стекали по скорченным окоченевшим ногам. Окровавленное тело отнесли в повозку и накрыли рогожей.
Никто не расходился: все знали, что будет продолжение зрелища. И вот издали послышался долгий дрожащий крик, полный нестерпимой муки.
От Санта-Кроче по Большому каналу медленно плыла лодка. На середине ее был привязан цепью к столбу обнаженный рослый мужчина. Перед ним на листе железа дымилась жаровня. Один из палачей, находившихся в лодке, время от времени вынимал из жаровни огромные раскаленные щипцы и терзал ими привязанного преступника. Несчастный издавал пронзительные вопли, скрежетал зубами и бился головой о столб. Его атлетическое тело, изуродованное ожогами, корчилось и трепетало от невыносимых страданий.
Капитан военной галеры Никколо Тариго обвинялся в измене республике и святой христианской вере. Он хотел – говорилось в обвинительном акте Совета сорока – переправить галеру венецианского военного флота в Мавританию, предаться власти султана и принять богопротивную языческую веру.
Лодка причалила к Пьяцетте. Истерзанного преступника отвязали и повели к помосту.
Оказавшись над головами тысяч людей, перед лицом лазурно-золотой прекрасной Венеции, капитан Тариго глубоко вздохнул и в последний раз поглядел на собор Святого Марка и переполненную народом площадь. Потом он вскинул голову, повернулся к судье и плюнул в него тягучей, красной слюной. Не обращая внимания на гневные крики бушующей толпы, он оттолкнул монаха с распятием.
Палачи схватили преступника, навалились и распластали на досках. Сразу смолкли сверлящие свистки и глумливые возгласы. Пьяцетта замерла. Слышен был только тихий плеск волн и поскрипыванье гондол у причала. Главный палач поднял широкий топор и отсек преступнику правую руку. Через несколько мгновений отлетела левая рука. Тариго еще пытался сопротивляться…
В луже крови вытянули и отрубили дрыгающиеся ноги. Умирающий хрипло выругался. Обрубок тела поволокли на плаху. Главный палач в последний раз поднял топор и, красуясь своей сноровкой, с маху отсек голову, ловко схватил ее за волосы и показал толпе.
Трубачи протрубили, возвещая об окончании зрелища, и процессия двинулась в обратный путь прежним порядком: глашатай с трубачами, рыцари, представитель Совета сорока, палачи, повозка, запряженная ослами, монахи и стражники. В повозке под рогожами стонал мастер Уголино. А под крышей кампанилы Святого Марка сидел в клетке измазанный навозом старик и скорбно глядел вниз немигающими глазами.
Правосудие республики совершилось. Венецианцы стали расходиться, обсуждая поведение каждого преступника. Впрочем, скоро вновь послышались беспечный смех и веселая болтовня, как будто тысячи добрых христиан не наблюдали только что пыток и казни.
Марко и друзья тоже недолго находились под впечатлением тяжелого зрелища. Некоторое время они наблюдали, как разбирают деревянный помост, и слушали возбужденные пересуды, потом зевнули, отвернулись и поспешили на площадь Риальто – самое оживленное место в Венеции.
Проходя мимо Дворца дожей, трое юношей остановились. Им припомнилось прошлогоднее торжество в честь избрания нового правителя Венеции.
Дзотто Боноччо в те дни не мог видеть это грандиозное празднество, более великолепное и торжественное, чем ежегодный праздник «Ла Сенса» – обручение дожа с Адриатикой.
Будто снова восторженно созерцая многолюдное шествие, Марко начал рассказывать:
– Вон там, в середине большого окна, стоял монсиньор Лоренцо Тьеполо с госпожой и святым отцом епископом Гастелло…
В середине большого окна стоял дож в пурпурном одеянии и златотканом плаще. Он милостиво кивал головой в дожеской шапочке и махал белым шелковым платком. По левую руку от него улыбалась догаресса с букетом алых роз, по правую – благословлял проходивших венецианцев епископ в парчовой ризе с алмазным крестом на груди.
Позади дома и в соседних окнах находились сенаторы, военачальники, адмиралы и богатейшие купцы в праздничных одеждах, украшенных драгоценностями, мехами, золотым шитьем.
Вначале мимо дворца проплыл флот Венеции. На передней галере, под огромными полотнищами с изображением Христа и Богоматери, сняв шляпу, стоял командующий флотом мессер Пьеро Микеле. Музыканты играли на трубах, рогах и свирелях. Матросы выстроились вдоль бортов и, увидев дожа, запели:
Христос завоевывает, Христос царствует, Христос правит! Благодарение нашему синьору Лоренцо Тьеполо! Тебе, о прославленный дож Венеции, Далмации и Кроации, Да поможет святой Марк!Галеры плыли парадным строем, развевая яркие стяги, гремели возгласы матросов, звучали трубы.
После галерного флота появились барки с представителями островов Венеции. На каждом судне все было по-разному: трепетали на мачтах цветные ленты и флаги, кричали и кудахтали петухи, привязанные к палубе, мычали коровы с золочеными рогами, акробаты выстраивали живые пирамиды, мужчины и женщины пели и возглашали приветствия.
За барками устремились сотни убранных цветами гондол, в которых сидели гости из городов Италии и Германии.
Наконец под окнами дворца открылось торжественное шествие ремесленников.
Шли кузнецы со старинными знаменами своего цеха, возглавляемые седовласыми старшинами, увенчанными розами и листьями винограда. За кузнецами двигались меховщики в мантиях, отороченных горностаевыми, собольими, куньими, бобровыми, лисьими мехами.
Плыли цеховые знамена многочисленной процессии ткачей. Тут были мастера по шерстяным тканям с венками из листьев оливы на головах; мастера-хлопчатобумажники в пестрых камзолах; мастера-одеяльщики в белых плащах, расшитых цветами лилии, златоткачи в златотканых одеждах и их ученики в пурпурных камзолах, расшитых звездами.
Старшины менял встряхивали на блюдах россыпи золотых и серебряных монет: полновесных венецианских дукатов, талеров из германских городов, флоринов из Франции, Бургундии и Брабанта, монет с изображением английских королей и греческих императоров, руссийских продолговатых гривен и златников, арабских динаров и всевозможных других монет с надписями на неизвестных языках и непонятными символами, но отлитых без сомнений и фальши, имеющих чистый вес благородного металла.
Стеклодувы несли сверкающие на солнце фляги, бокалы и кубки из знаменитого цветного стекла с острова Мурано. За ними с шутками и песнями шествовали мастера-фонарщики. Они несли фонари с закрытыми в них живыми голубями, жаворонками, дроздами, воробьями, другими птицами полей и лесов. Под окном дожа все разом открыли створки фонарей, и птицы тучей взлетели в небо. Раздались восторженные крики и рукоплескания зрителей, стоявших густой толпой за цепью копейщиков и усеявших крыши ближних строений.
Торговцы шелком и бархатом поднимали на высоких шестах прекрасные образцы своего товара: горел, будто пламя, и переливался морской синевой флорентийский бархат, сиял искристой лазурью и струился нежной зеленью неаполитанский шелк, вился белыми лентами, колыхался опаловыми фестонами, пестрел сложными геометрическими узорами шелк из Сирии и Египта, вспыхивала золотыми нитями багдадская парча и парча из итальянского города Лукки.
Дальше двигались сапожники, портные, торговцы мясом, рыбой, сыром… потом медники, цирюльники, оружейники… Казалось, конца не будет изобилию, ликованию и торжеству. И проходило это великолепное шествие на том же месте, где часто слышались стоны страдания и предсмертный хрип.
Такова была Венеция в блеске своего богатства, веселья и могущества. Мог ли предполагать пятнадцатилетний Марко, что пройдет несколько лет и на другом конце Земли он увидит еще более многолюдные, еще более красочные и завораживающие странные праздники?
Глава четвертая
Солнце высоко катилось над соломенными и черепичными крышами, над стройными кампанилами соборов. Волны бежали из морской дали, раскачивая стаи красных и оранжевых парусов, мирно плескаясь у причалов.
Трое юношей беспечно блуждали среди толкотни, смеха, ругани, возгласов, пения и споров. Их широко раскрытые глаза сияли, языки неутомимо и весело стрекотали, лица покрывались смугло-золотой солнечной пылью.
Чтобы сократить путь, они свернули с шумной набережной и пошли вдоль заросшего плесенью узкого канала, над которым сушились на протянутой веревке разноцветные штаны и рубахи. Здесь, в тихом безлюдном месте, они увидели привычную картину: двое молодых мужчин с излишней настойчивостью ухаживали за двумя девушками, по виду – дочерьми зажиточных ремесленников. Мужчины были богато одеты, и девушки не очень сердились. Казалось, они были даже польщены вниманием патрициев.
У берега покачивалась гондола. Краснорожий гондольер, опершись на весло, с ухмылкой смотрел на проделки господ, явно разогретых вином и желавших приятно развлечься.
– Ах, вы, птички мои! Ах, вы, красотки! – Рыжеволосый щеголь лет тридцати развязно подступал к девушкам, шурша голубым византийским шелком. – Поехали с нами… Никто вас не обидит, да соглашайтесь же!
Его приятель приглашал с не меньшей назойливостью:
– Окажите нам честь, поедем на Оливоло. Мы вам покажем чудесный сад…
– Накормим вас студнем из куропаток, орехами и заморскими сластями…
– Напоим вас лучшим вином…
Стараясь ускользнуть от жадно растопыренных рук, одна из девушек возразила:
– Нам ничего не нужно от чужих, правда, Джульетта? А вам, синьоры, лучше бы выпить холодной водицы и опомниться.
– Я бы с удовольствием съел тебя и не запивая, жирненькая курочка!
Любезничая и препираясь с девушками, мужчины постепенно оттеснили их к самой воде. Вдруг один из них, смуглый, в красном бархатном камзоле, подхватил на руки пронзительно завизжавшую Джульетту и спрыгнул в гондолу.
Хохоча во все горло, гондольер сильно оттолкнулся. Похититель с трудом удерживал отчаянно бьющуюся девушку и кричал что-то приятелю, оставшемуся на берегу. Через минуту гондола скрылась за поворотом.
Возбужденный удачей своего напарника, рыжеволосый грубо обнял подружку Джульетты.
– Пусти меня, бессовестный! – завопила девушка, царапаясь и стараясь его оттолкнуть. – Помогите! Ради Господа помогите, люди добрые!
Марко и его друзья растерянно наблюдали за нелепой возней: тяжелое дыхание мужчины, мольбы и рыдания слабеющей девушки приковали внимание юношей. Кровь стучала у них в висках, они не знали, на что решиться.
Наконец Джованни тряхнул головой и подошел.
– Эй, мессер Жеребец, отпустите-ка девчонку и поищите себе кого-нибудь посговорчивей!
Рыжеволосый не сразу сообразил, что ему помешали.
– Убирайся к дьяволу! – пробормотал он, оборачиваясь и отпуская девушку. Она сейчас же убежала, придерживая разодранный подол и продолжая рыдать.
Патриций с досады заскрипел зубами. Бешенство, опьянение и обманутая похоть превратили его в опасного зверя. Он все еще стоял на месте, пытаясь оценить происшедшее затуманенными мозгами.
– Благодарите Господа Бога, что мы не позвали стражников… – начал сердито Марко.
– Что? Вы меня пугаете?! Паршивые ублюдки! Кто вас просил соваться в мои дела? – свирепо заорал патриций. Размахивая кулаками, он обрушил на юношу лавину грубых ругательств.
– Пьяная рожа! Думаешь, мы позволим себя оскорблять? – возмутился Марко. – Джованни, Дзотто! Что вы смотрите! Позовем-ка сюда патрульного, синьора Градениго!
Неожиданно рыжеволосый вытянул из-нод плаща узкий клинок.
– Таких наглых сопляков надо убивать, пока они еще не достигли зрелого возраста… – прохрипел он, расставив ноги и явно приготовившись к нападению.
– Тебя будет судить Совет сорока, насильник! – сказал Джованни и положил руку за пазуху. Марко знал, что Джованни, как и большинство венецианцев, несмотря на запрет городских властей, носит с собой кинжал.
Побледневший Джованни, держа руку на груди, медленно двинулся навстречу патрицию.
Еще миг – и кровавая развязка неминуема. Или рыжеволосый заколет смельчака Джованни, или тот нанесет патрицию удар кинжалом. О, это тоже ужасно! Это тяжкое преступление! Марко готов был броситься на помощь другу.
Резко и ярко вся картина развернулась перед его глазами. Испуганная фигурка Дзотто и два противника: пьяный патриций, растопыривший атласный плащ на всю ширину узенькой набережной, а напротив – алый камзол и золотые кудри Джованни… Поглядев вокруг, Марко схватил обломок весла и, размахнувшись, с силой бросил в перекошенное бешенством лицо пьяного.
Патриций отпрянул, закачался, нелепо задрал ногу и, не удержавшись, со злобным воем рухнул в канал.
– Молодец, Марко! – облегченно рассмеялся Джованни. – Пусть поплавает, а мы, пожалуй, пойдем отсюда своей дорогой.
В это время из-за угла выскочило шестеро ремесленников с молотками и палками в руках.
– Вот они! – закричали ремесленники, увидев юношей. – Хватай их!
– Говорите, мерзавцы, где Джульетта, или я разможжу вам головы! – взревел бородатый здоровяк, потрясая молотом.
– Ну, сейчас нас изобьют до полусмерти… – сказал Марко. – Ночевать мы будем в тюрьме, а завтра судья начнет разбираться – кто прав, кто виноват.
– Бежим, пока не поздно! Нечего корчить из себя святых мучеников.
И трое друзей помчались со всей прытью, на какую только были способны. Они покружили в путанице кривых переулков, без остановки миновали несколько узких и широких каналов и, выскочив на многолюдную торговую площадь, затерялись в толпе.
Вытирая рукавами потные лица и тяжело дыша, друзья повалились в тень горбатого мостика.
Рядом слышалось шарканье сотен ног, бесконечные разговоры, пронзительные голоса торговок и гнусавое пение нищих. Рои мух и слепней носились над головами людей, над прилавками, заваленными снедью, над кучами гниющего мусора. Терпко пахло луком, чесноком, жареной и копченой рыбой.
От канала веяло гниловатой сыростью. В грязной воде плавали щепки, рыбьи головы и арбузные корки. Друзья молча отдыхали, довольные, что избавились от продолжения неприятной истории с девушками, пьяным патрицием и разъяренными ремесленниками.
Переведя дух, юноши успокоились и снова стали глядеть по сторонам. Как и большинство южан, они обычно ели немного, но сейчас голод напомнил им, что прошло уже полдня.
Марко сплюнул и сказал сердито:
– Эй, вы, отцовы сыновья, поищите-ка у себя сольдо. Моя-то тетка скупа, сами знаете.
– Ну, мой старик тоже не особенно щедр, – вздохнул Дзотто.
Джованни с надменным видом достал несколько монет и важно произнес:
– Благодарите Господа, малыши, я угощаю.
Марко толкнул локтем Дзотто и затрясся от смеха.
Веселая торговка с шутками и подмигиванием продала им жареных кефалей. Рядом они купили три хлебца с тмином, пригоршню слив и выпили по стакану кислого вина. Сели на перевернутую корзину и принялись за еду, разглядывая снующую перед ними толпу.
На площади суматошно толклись крестьяне, горожане, моряки, пастухи с гор, венецианцы и приезжие, хозяева, слуги, служанки, иноязычные рабы, женщины, мужчины, старики, дети. Все они кричали, покупали, продавали и торговались до хрипоты.
– Как головешка черен, – произнес Марко, указывая на высокого негра, который смиренно следовал за своим хозяином. В Венеции встречались и темнокожие африканцы, и узкоглазые степняки, однако рассмотреть негра было все-таки любопытно. – Эти эфиопы, говорят, живут на самом краю Земли, где солнце не заходит ни днем, ни ночью…
– Глядите-ка! – Джованни даже привстал. – Да не туда. Вон, в красном платье, с кольцами в ушах… (У Джованни одно на уме.) Видать, из-за моря привезли – с греческих островов или из Святой Земли. Вот уж хороша так хороша! Эх, жаль, с ней двое каких-то оборванцев…
Марко усмехнулся и спросил застенчивого, молчаливого Дзотто:
– Куда ты нынче ездил с отцом, в Альтино?
– Нет, в Падую.
– Ну, скажи-ка, Адзолетто, как тебе понравились тамошние красотки? Лучше они, чем наши?
– Да я не обращал особого внимания, – смутился Дзотто, – и не сравнивал их с венецианками.
– Эх ты, разиня! – шутливо возмутился Джованни. – Пора уж хоть немного разбираться в женщинах. Ну да ладно, мы еще молоды. У нас еще столько будет всяких приключений, что и со счета собьешься. Хватит сидеть! Пошли на Риальто!
На площади, около нарядно украшенного резьбой моста, высилась старейшая церковь Венеции – Сан-Джакомо ди Риальто.
На ее фронтоне под изображением креста было торжественно начертано: «Да будет у этого храма купеческий закон справедлив, вес – без обмана, а слово договора – верно».
У входа толпились вербовщики матросов, маклеры, путешественники, авантюристы и куртизанки, спешившие соблазнить какого-нибудь сластолюбивого толстосума. Кругом слышались разговоры о купле и продаже, о заемах и процентах, об отправлении и прибытии судов, о войнах и политических интригах.
Марко и его друзья, открыв рты, слушали вести о важных событиях, происходящих в Каффе, Константинополе, Генуе, Аккре, Кандии (Крите), Египетском султанате и других местах Средиземноморья.
Сопровождаемый телохранителями и слугами, важно шествовал венецианский богатый купец – «читтадинца» – в мантии багряного атласа с собольей опушью. Купцы из Франции и Брабанта спесиво вскидывали головы, стараясь не выдать зависти к преуспевающим коммерсантам республики.
Их дорогие одежды задевал плечом тевтонский рыцарь в камзоле грубого сукна и белом плаще крестоносца. Он пожирал глазами волка дворцы и соборы, рынки и набережные, заваленные грудами заморских товаров, тесный от галер порт и звенящих золотыми дукатами менял на скамьях «Банко дель Джиро». Искали вербовщика матросов рослые далматинские славяне в шерстяных чулках и безрукавках из козьих шкур. Славян здесь высоко ценили за качества, необходимые морякам: физическую силу и выносливость. Одна из набережных Венеции так и называлась – «Скьявони» («Славянская»).
В толпе теснились римляне, флорентийцы, пизанцы, лукавые византийские греки, приказчики из немецкого подворья «Фондако дей Тедески», бледнолицые английские купцы, суетливые венецианские евреи с острова Спиналунга в черных долгополых балахонах и их гордые, изысканно одетые собратья из Александрии – посредники между мусульманским миром и торговыми домами Европы.
Неожиданно гул от говора и восклицаний сотен людей, увлеченных жаждой наживы, прорезал одинокий горестный вопль. Кое-кто обернулся, побуждаемый любопытством, остальные, будто оглохнув, продолжали предаваться своей меркантильной страсти. Друзья бросились к берегу канала, чтобы увидеть причины скорби и плача.
По краю площади двигалась похоронная процессия. Впереди шел священник в сопровождении служки и двух монахов. Они монотонно распевали мисерере. За ними несли носилки с покойником, завернутым в полотно и покрытым черным бархатным покрывалом. Двое мужчин вели под руки громко рыдавшую молодую женщину с распущенными волосами, в разорванном на груди платье. Рядом неистово вопила, царапая лицо ногтями, желтолицая старуха, взлохмаченная и уродливая, как ведьма.
За старухой шестеро пожилых женщин в черных платьях заламывали руки, били себя в плоские груди и, слезливо причитая, расхваливали добродетели покойного. Этих плакальщиц приглашали за небольшую плату, чтобы они помогли семье выразить скорбь. Подобный обряд напоминал похоронные обычаи древнего Востока, считался достойным памяти и приятным душе умершего. Замыкала процессию группа усердно плачущих родственников.
Носилки с покойником опустили на дно барки. Вокруг расположились сопровождающие, причем женщины продолжали жалобно выть. Гребцы взялись за весла, и барка тронулась.
– Кого это повезли на кладбище?
– Джованни Фанченни, торговца пряжей из прихода Сан-Прокуло.
– Фанченни был почтенный человек… Отчего он скончался?
– Жизнь наша в руках Господних… Однако говорят разное, синьоры, и я слышал, будто хирурги склоняются к тому, что Фанченни умер от эрберии – умопомешательства.
– Подумать только!
– И будто бы эрберия произошла у него от медленного отравления.
– Будь я проклят!
– И говорят еще вот что…
Синие, алые, золотистые шелковые плащи взметнулись и образовали тесный круг, в середине которого стоял любезно улыбающийся рассказчик.
– Так вот, уважаемые синьоры, я слышал, будто жена покойного Фанченни, донна София, спуталась с носатым дылдой Томазо…
– Его жена? Та, что рыдала и рвала на себе волосы?
– Да, да! Но обратили ли вы внимание, как она молода и пригожа? Покойник же был намного старше ее, брюхатый, седой, с отечным лицом…
– А кто эта старуха, визжащая сучьим голосом? Сестра покойного?
– Да вы что! Это же мать донны Софии! Она-то и способствовала Томазо в его подлом деле. Он, говорят, подкупил старуху. А потом они все вместе и погубили бедного Джованни…
– Не может быть! Это клевета!
– О, мессер Теобальдо, я ведь не утверждаю! Я рассказываю только то, что слышал: продаю вам товар за столько же, за сколько и купил. Фанченни по простоте душевной завещал имущество и деньги жене. Оттого-то и произошла – если верить молве – вся эта история.
– Пути Господни неисповедимы. Однако скоро должны подойти галеры из Каффы и Солдайи…
– Мессир Теобальдо, мы едем с вами.
– Прошу в мою гондолу, синьоры…
Услышав о прибытии галер из Крыма, юноши тоже решили потолкаться среди моряков, посмотреть на погрузку и разгрузку товаров, на привезенных из далеких стран рабов и рабынь.
Но вначале им захотелось побывать в Арсенале. Может быть, удастся увидеть спуск только что оснащенной галеры…
Десятки мастерских, в которых изготовляли разные части кораблей, раскинулись на двух островах. Грохот, треск, лязг и скрежет обрушились на уши друзей, но они с наслаждением стояли в клубах смоляного дыма и сажи. Они гордились своим Арсеналом. В кузницах ковали гвозди, скобы, наконечники абордажных крючьев, копий и алебард, в литейном цехе отливали корабельные колокола, якорные цепи и ядра для катапульт.
Муравьиным скопом плотники волокли длинные лесины на верстаки – пилили, рубили, сверлили и строгали. Летела щепа, визжало зазубренное железо, метелью опилок слепило глаза. Мачты, кили, рули, кабестаны торопливо растаскивали к верфям, где на стапелях высились голые, будто обглоданные, остовы судов.
Могучие мастера-арсеналотти в кожаных рукавицах и фартуках грозно покрикивали на снующих подле них подмастерьев, и проворные молодцы, кряхтя от усердия, скручивали пеньковые канаты, отмеряли огромные куски парусины, раздували огонь в горнах и смолили корпус галеры, уже скрывшей ребра-шпангоуты под свежей обшивкой…
В мастерских готовили весла и оружие. Юноши знали, что пройдет немного времени, и галера, полностью оснащенная, с опытным капитаном, гребцами и матросами выйдет в море. Марко часто проводил здесь долгие часы, наблюдая, как беспрерывно кипит работа и прямо на глазах возникают корабль за кораблем. Это было еще одно чудо Венеции, не сравнимое ни с чем в мире.
Побывав в Арсенале и полюбовавшись на новую галеру, друзья направились в порт.
Повсюду вдоль набережных, словно деревья в лесу, высились мачты фелук, галер, галиотов, барок и множества мелких судов. На пристанях лежали товары из всех стран Европы, заготовленные на вывоз в Константинополь, Аккру, Александрию и другие порты Востока.
Сгружались тюки дорогих шелковых тканей из Дамаска и Багдада. Рядом громоздились кули с имбирем, перцем, корицей, шафраном, мускатным орехом; лежали штабеля эбенового, пахучего сандалового и красного камедного дерева.
С Кипра и мавританского побережья привозили пшеницу, медь, хлопок, сахарный тростник, воск и ароматы. Из Малой Азии шли железо, шерсть, кожи. С гор Далмации доставляли строительный и корабельный лес.
Работали грузчики, слонялись матросы и всякий портовый сброд. Хлопотали писари, приказчики, кладовщики. Озабоченно расхаживали капитаны и владельцы товаров.
Кипело, двигалось, шумело деловито и весело знаменитое пристанище кораблей.
В тени сложенных у причала мраморных колонн и архитрав расположилась группа загорелых людей. Четверо играли в кости, столько же глазело, дожидаясь своей очереди. Еще трое лежали, поочередно прикладываясь к глиняной бутыли.
– Пойдем, – предложил Марко, – послушаем, о чем рассказывают бывалые морские бродяги.
Юноши подошли и поздоровались с почтением. Их встретили добродушными усмешками, продолжая беседовать и метать кости. Довольные, что их не прогнали, друзья сели рядом.
– Я тоже слышал про пирата Альзура. Но, клянусь святой Девой, не могу поверить, что корабль его может нырять под воду, как утка, и снова выплывать через пару миль! – говорил широкоплечий человек в грязной рубахе, раскрытой на волосатой груди.
Молодой моряк в красном колпаке и куртке, надетой прямо на мускулистое тело, принял из его рук бутыль, глотнул и протянул ее солдату со шрамом на лице.
– Не знаю, как насчет ныряния под воду, – произнес солдат, пожимая плечами, – а то, что догнать его просто невозможно, уж поверь мне, это точно.
– Да, он ловкач! – засмеялся молодой моряк. – За короткий срок ограбить и потопить не меньше двадцати торговых судов! Слушай, Франческо, а сам-то он кто – христианин или язычник?
– Среди его команды есть и сицилийцы, и сарацины, и греки… да кого там только нет! Альзур же, говорят, кандиец. Но кто бы он ни был, а корабль его – чудо из чудес!
– Ты сам видел корабль Альзура?
– Видел, клянусь телом Христовым! Два года назад я служил на военной галере «Сан-Пьетро» под начальством мессера Чезаре Цено. Наш сопракомит прославился как самый смелый и опытный капитан во флоте республики. К тому времени мы разгромили всех пиратов от Сицилии до Святой Земли: одних повесили на мачтах, других продали на невольничьих рынках. Уцелевшие попрятались в дальних гаванях… Только Альзур не унимался!
– Где ж ты его видел-то?
– У южного побережья Кипра. Тамошние рыбаки сказали мессеру Чезаре, мол, за ближним мысом бросило якорь какое-то подозрительное судно. Гребцы налегли на весла, и три галеры – прекрасные галеры! – будто стрелы вылетели из-за мыса. Тут мы и увидели, что это был за чудной корабль. Клянусь спасением души, вам такого никогда не видать! Длинный, узкий, с острым носом и высокими мачтами. На палубе стоял Альзур в красном плаще, а вокруг него – негры с арбалетами и вся пиратская команда. Сопракомит Цено закричал весело: «Клянусь Троицей, я захвачу эту языческую посудину и притащу ее в Венецию, к площади Сан-Марко!» Мы приготовили топоры и крючья… Гребцы старались изо всех сил! На пиратском судне подняли якорь и тоже принялись грести. Но куда им было тягаться с нашими молодцами, будто родившимися с веслом в руках. И вот, когда галеры уже брали Альзура в обхват, подул проклятый северный ветер. Потом только мы сообразили, что началось колдовство коварного кандийца. Бросились мы поднимать паруса… Однако тут пираты оказались сноровистее: в мгновение ока развернули свои – невиданно огромные, квадратные, белые. Ну и гонка началась! Ветер-то все усиливался. И вот тогда – о, дьявольское наваждение! – корабль Альзура, как от стоячих, стал уходить от трех лучших галер венецианского флота. Что мы ни делали – ничего не помогало! Галеры мчались, едва касаясь поверхности моря, и все же расстояние между нами и пиратами увеличивалось. Мессер Чезаре зарычал от бессильной ярости, разорвал на себе платье и швырнул на палубу свой золоченый шлем. Мы стояли, прикусив пальцы от изумления. А корабль Альзура уже с трудом можно было различить за гребнями волн, и скоро он совсем скрылся вдали. Началась такая страшная буря, что нельзя было различить, где море – где небо… Галеры едва не потонули, многих людей смыло за борт. Даже вспоминать невозможно без страха, это был сущий ад! Только на другой день ветер стих. Еще немного – и нас пригнало бы в Египет, к султану! Когда буря кончилась, мы взяли восточное направление и еле дотащились до христианского берега, растерзанные и измотанные вконец.
Марко придвинулся ближе, взволнованно дыша и стараясь не упустить ни слова из рассказа о неуловимом пирате. Джованни и Дзотто тоже слушали, округлив глаза в немом отроческом восхищении.
Внезапно среди игравших в кости раздалась злобная ругань.
– Не будь я Людольф Баварец, – хрипло кричал, искажая венецианскую речь, рослый матрос, – если не проучу этот мерсафец Андреа и мерсафец Риччо, который нарочно толкать мне рука!
– Ах ты краснорожий тедеско! Риччо, ты слышишь? А ну, разойдитесь! Я убью этого пьяницу, как собаку!
– Нет, я буду тебя убить!
Продолжая бешено ругаться, матросы вытащили ножи.
– Порка донна! – вмешался широкоплечий атлет в раскрытой рубахе. – Сейчас же заткните глотки и прекратите вашу дурацкую ссору! Хотите, чтобы явилась стража, увидела игральные кости и ножи? Из-за вас мы еще до «Фелуцисанте» окажемся в тюрьме…
Противники нехотя разошлись, ворча и бросая друг на друга свирепые взгляды.
Глава пятая
– Приперлись богачи с Риальто! Глядите-ка, сколько на их камзолах золотого шитья!
– Четыре гондолы подплывают…
– А вон еще…
– Глядите, тот, в голубом, надменный, будто дьявол! Это Джуниниани, один из самых знатных патрициев Венеции.
– Ну, адмирал Дандоло не менее знатен…
– А вон и толстопузые читтадини со своими прихлебателями.
– Слетается воронье…
– Видно, чуют хорошую поживу.
– Еще бы! Сегодня должны прийти суда с рабами. Вот они и собрались, чтобы приглядеть красоток для перепродажи во Флоренцию…
Подметая грязную набережную полами роскошных одежд, патриции важно расхаживали и степенно беседовали между собой.
Тем временем на набережной появился отряд копейщиков. За ними валил возбужденно гудевший портовый люд.
– Эге! Кажется, подходят галеры из Крыма. Снимемся с якоря, молодцы! – воскликнул игравший в кости старик с выбитыми зубами.
Все поднялись и направились туда, где над причалом развевались лазоревые флаги с золотым львом святого Марка.
Стражники оттеснили толпу и, выстроившись двумя рядами, приставили копья к правой ноге. В оставленный ими проход вошли хозяева галер и богачи, приехавшие с Риальто. Позади копейщиков толкались мелкие торговцы, приказчики, маклеры, матросы и прочие любопытные и подвыпившие зеваки.
На галерах убирали весла. Прикрутили к причальным столбам канат, положили сходни.
Первыми на берег сошли доверенные венецианских работорговцев. Они раскланялись с хозяевами, развернули длинные свитки и приготовились к отчету.
Надсмотрщики открыли трюмы. Неуверенно передвигая ослабевшими ногами, мужчины и женщины в странных одеждах медленно двинулись по скрипучим сходням.
Среди невольников, привезенных в Венецию, мужчин было немного. Феодалы и жители европейских городов не нуждались в рабском труде. Мужчин изредка покупали некоторые знатные семьи, где их использовали в качестве телохранителей. Мальчиков и мужчин в огромном количестве покупал египетский султан для своей армии рабов-мамелюков.
Марко с любопытством разглядывал проходивших мимо невольников.
Бросая по сторонам мрачные взгляды, звенели цепями коренастые, широкоскулые потомки Арпада. Шрамы на их лицах и покрытые бурыми пятнами, изодранные кафтаны говорили о том, что мадьярские воины стали пленниками после яростной и кровавой битвы. Высокие, белокурые русы шли, опустив головы. Они были одеты в полотняные рубахи и обуты в плетеные лапти и постолы. Топча копытами ослабевших, свирепые татарские нукеры тысячами пригоняли их на рынки Крыма – исхлестанный плетьми, стонущий ясак золотоордынских ханов. Нежный товар везли в телегах – подметали девичьими косами степные дороги. Позади венгров и русов переваливались на кривых ногах несколько узкоглазых степняков в косматых овчинах. Всех мужчин посадили в барки и под усиленной охраной повезли в отведенные для них помещения.
Женщины, свободные от цепей, печально глядели на незнакомый город, и лазурно-золотая Венеция вовсе не казалась им привлекательной и великолепной.
Толпа зевак возбужденно обсуждала достоинства невольниц.
– Клянусь потрохами, я же говорил, что женщины русов прекраснейшие во всем свете!
– Еще бы! На их родине постоянно стоит зима, потому и кожа у них бела, как снег!
– А сколько денег-то требуется, чтобы их купить?
– Это я вам могу сообщить, синьор. Самая дорогая девушка семнадцати лет месяц назад прошла на Флоренцию почти за три тысячи сольдо венецианскими гроссами. Цена крайне высокая!
– Эй, Франческо, ты ведь плавал к берегам Готского моря, посмотри-ка на смуглянок с повязками на лбу! Кто они?
– Думаю, это дочери аланов, прославленных искусством ковать стальные доспехи. Рассказывают, что когда-то аланы владели обширными землями у подножия Колхидских гор. Теперь они стали данниками татар или скрываются от них в неприступных горных ущельях.
– Стройностью и осанкой эти девушки затмят знатных синьор. Их вид способен привлечь сердца и пробудить глубокую страсть.
– Будь я проклят, несчастный! Что мне остается, кроме зависти к тем, у кого есть богатство и для кого жизнь полна удовольствий!
– А какого племени те пугливые козочки?
– Кто знает! Там, в бескрайних степях, кочевали большие и малые племена. Пришли татары из неведомых стран, одних истребили, других сделали своими пастухами, третьи платят им дань конями и девушками…
Под жадными взглядами зевак шли длиннокосые хазарки в полосатых халатах, команки, татарки и горбоносые темнолицые невольницы из какого-то неведомого восточного племени.
Джованни толкал Марко локтем:
– Вот девушка! Не хуже самой пригожей венецианки.
Марко не отвечал, охваченный волнением при виде такого множества молодых женщин, поражавших своей невиданной непривычной красотой.
Невольниц сопровождали хозяева галер со своими слугами и гостями. Позади шагал отряд копейщиков. За копейщиками с шумом и гоготом двинулись любопытные зрители.
Пристань быстро опустела. Над морем пламенел осенний закат. Мачты кораблей раскачивались и казались отлитыми из начищенной красной меди.
Марко задумчиво смотрел на темнеющий морской простор. По небу длинной грядой плыли с запада вечерние облака, постепенно бледнея и раскрашивая небо золотистыми и розовыми полосами. Внизу волны мерно ударяли о сваи. Прохладный ветер тронул стриженные под скобку волосы юноши.
– Эй, Марко! – окликнул Джованни. – Подошла еще одна галера!
– Откуда?
– Говорят, из Аккры…
Марко вспомнил, что Аккра самый большой порт в Сирии, а Сирия находится за морем на востоке. Что христианские рыцари выгнали оттуда сарацин, и в этом городе даже есть легат его святейшества папы. Что еще он знает про Аккру?
Итак, день кончался пожаром заходящего солнца и восторженным шумом волн. Марко наблюдал, как суетятся матросы, крестятся, ступая на землю, измученные плаваньем паломники, гондольеры предлагают свои услуги…
Два купца с окладистыми бородами и коричневыми от загара лицами следили с борта галеры за работой слуг, сгружавших обернутые кожей тюки. Убедившись, что имущество их размещено благополучно, купцы попрощались с капитаном и спустились в гондолу.
Один из них, видимо – старший, приказал охрипшим, гортанным голосом:
– Правь-ка к монастырю в приходе Сан-Джованни.
Гребцы опустили весла, и гондола медленно поплыла вдоль набережной. «К кому-то из нашего квартала приехали гости. Они поведают о трудных дорогах, о далеких морях и землях. Покажут заморские диковины…» Марко вглядывался в серебристый сумрак, пока различал очертания гондолы. Непонятная тоска томила его, будто он ждал, что наконец-то в его жизни произойдет нечто необыкновенное, давно предвкушаемое им втайне, но ожидания и сегодня оказались напрасными.
– Пора домой, – сказал Дзотто. – Если не приду вовремя, отец будет меня бранить.
– Вот еще! – возмутился неугомонный Джованни. – Мужчины мы или нет? Что нам риаллине и стража! Ну, Марко? Погуляем сегодня всласть!
Марко вспомнил, как уговаривал хорошенькую Занину прийти вечером к монастырю Сан-Лоренцо и собирался ждать ее там. Эти приезжие тоже поплыли к монастырю… Он молча раздумывал над предложением Джованни.
Дзотто, зевая, кивнул в сторону галеры, прибывшей из Аккры:
– У них там на печатях три птицы – не то вороны, не то галки…
– Глазастый какой! – засмеялся Джованни. – А может, не галки, а голуби?
– Ты сказал: три галки?! – встрепенулся Марко.
– А что такого? – удивился Дзотто и поглядел на друга круглыми глазами.
Марко чувствовал, как внезапное волнение, от которого похолодело в груди, перерастает в горячее ликование, а в голове стучит маленький восторженный молоточек. Теперь он знал наверняка: нечто удивительное и необъяснимое все же произошло сегодня, потому что три галки были только на старинном купеческом гербе семьи Поло. Правда ли? Дзотто мог ошибиться. Но если это так…
– Я ухожу, – сдавленно пробормотал Марко.
– Мы же хотели… – начал Джованни сердито.
– Нет, нет, я спешу! Я очень спешу!
– Куда?! – Джованни с досадой тряхнул белокурой головой. Но Марко уже мчался мимо складов, таверн, лавок, мастерских и соборов, мимо патрицианских палаццо и крытых соломой, солидных купеческих домов, через площади, набережные и каналы.
Вот выплыл из лилового тумана остров Риальто… Вот начался квартал Сан-Джованни Кризостомо… Вот близ монастыря Сан-Лоренцо возник старый дом, похожий на пришвартованный к набережной, отслуживший корабль…
В темноте у пирса покачивалась гондола и шаркала бортом о неровную каменную кладку. Чужие люди выгружали тюки и втаскивали по лесенке в широко открытые двери. Рядом стоял слуга, держа в руке зажженную свечу. Дрожащий огонек освещал его растерянное, морщинистое лицо.
По комнатам и переходам стучали торопливые шаги, мелькали тени, раздавались тревожные голоса.
– Синьор Марко! Синьор Марко!
Он оглянулся и узнал блестящие глаза Занины. Раньше она никогда его так не называла. Марко побежал по длинному коридору и остановился на пороге зала, когда-то служившего для приема гостей и торжественных трапез.
У яркого пламени камина сидели на скамьях те самые бородатые купцы… А рядом донна Флора, запрокинув голову, восклицала:
– Слава Господу нашему и Деве Марии! Слава Божьим угодникам! Вняли они молитвам несчастной вдовы, и дорогие братья ее вернулись! Никколо, Маффео, вот вы и дома. Сколько я слез пролила по вас! Сколько перенесла горестей и бед!..
Один из купцов сказал что-то другому на диковинном, чужом наречии, потом они поглядели на сестру и весело рассмеялись.
Увидев племянника, донна Флора всплеснула руками:
– Никколо, вот твой сын Марко! Погляди, какой молодец! Он ходит к ученому монаху, знает цены на товары, умеет грести и стрелять из арбалета!
Никколо Поло, коренастый и широкоплечий, с внимательными глазами, сказал ласково:
– Подойди ближе, сынок, дай-ка мне тебя разглядеть… – и прибавил, повернувшись к брату, такому же широкоплечему и густобородому: – Ну, Маффео, теперь у нас будет молодой помощник на обратном пути к великому хану…
Часть вторая В стране великого хана
Глава первая
Весенние ветры… Полны ли они доброты? Иль в злобе и ярости дикой свистят?.. Ван Ань-шиДикие гуси летели со звонким гортанным криком над синей гладью Янцзы, над буйством вспененной рыжей Хуанхэ, над Юйхэ – Великим каналом.
На залитых водой полях крестьяне погоняли быков, волокущих грубые деревянные сохи, подвозили в скрипучих тележках просо и ячмень для посевов. Медленно текли в зеркале полей облака, на тополях с морщинистой корой поправляли прошлогодние гнезда аисты, долины млели в блекло-зеленой дымке, и теплый ветер трепал по склонам холмов седые метелки пустынного чия. Весна опустилась на землю Хань.
Но ни одна девушка с нежным лицом и приподнятыми бровями не выходила, ступая крошечными ножками, в абрикосовый сад, не брала изогнутый пятиструнный цинь и не исполняла изысканную мелодию «Из радуги яркий наряд, из сверкающих перьев убор…» Пестрые акробаты не показывали на улицах представления в страшных масках под грохот барабанов и медные стоны гонга… Розовощекие дети с радостными криками не запускали под облака раскрашенного бумажного дракона…
Тишина царила в стране Хань – музыка и веселье разрешались только при дворе великого хана и в ставках монгольских нойонов.
Ясным днем, когда голубоватые утренние тени сменились резкими и короткими, возле яма, на краю мощеного тракта, остановился длинный ряд одногорбых верблюдов, навьюченных тюками в полосатых чехлах. Седобородый начальник каравана и погонщики в белых наголовниках вошли во двор. Китаец-толмач попросил слугу принести холодной воды.
Тинчжан, смотритель яма, поклонился караванщикам и сказал толмачу:
– Спроси, откуда они и куда направляются?
Начальник каравана ответил с достоинством:
– Если вопрос задан из любопытства, я отвечу на него из учтивости. Если же языком смотрителя руководит служебный долг, я отвечу с усердием. Переведи: по повелению великого султана Египетского Ал-Мелик эль Мансура посланы «корабли пустыни» в далекий путь с дарами для великого хана монголов. И дары эти составлены из платьев румийских, тканей венецианских и одежд александрийских, из шлемов франкских и мисирских, из лат, седел, уздечек, стрел, дротиков и мечей калджурских – все с инкрустацией из золота и серебра. И кроме перечисленного выше груз единственного в свете, сладостного египетского сахара. Аллах благословил наши труды, и мы близки к цели.
Тинчжан расплылся в улыбке и поклонился еще ниже:
– Может быть, почтенный начальник и его товарищи пройдут в помещение? Там они найдут все для спокойного и приятного отдыха.
Караванщик покачал головой в выгоревшем тюрбане:
– Несколько глотков воды подкрепят нас и мы двинемся дальше. Впереди – один переход до порога ханского дворца.
Постепенно у ямского двора собрался разный прохожий люд: торговец, едущий верхом на осле, носильщики с круглыми корзинами на бамбуковом коромысле, батраки с мотыгами на плечах, сутулые деревенские старухи, мальчишки и нищие в засаленных, грязных лохмотьях. Со свойственной китайским простолюдинам скромностью, они стояли поодаль и вполголоса переговаривались.
Смотритель продолжал кланяться почтительно и гостеприимно. Неожиданно лицо его вытянулось, он прислушался и, подняв вверх указательный палец, закричал тонким голосом. Слуги, испуганно открыв рты, бросились к конюшне и стали выводить сменных лошадей. Тинчжан вбежал в дом, через мгновение он появился, держа в трясущихся руках чайники с рисовым вином.
По тракту с пронзительным скрипом и звоном колокольчиков мчалась легкая повозка, запряженная четверкой взмыленных жеребцов. Возница гикал и крутил над головой ременным кнутом. Позади, наклонив копья и косматые бунчуки, скакал отряд латников с хмурыми, обветренными лицами.
– Лошадей! – хрипло зарычал с коня грузный кипчак. – Лошадей разведчику великого хана господину Марко!
– Уже готовы, господин… Уже готовы… – залепетал тинчжан. Он приседал и униженно улыбался.
– Давай сюда. – Кипчак взял из маленькой, сморщенной руки китайца фарфоровый чайник, отхлебнул и крякнул от удовольствия. Спохватившись, он ткнул камчой в сторону кибитки. Тинчжан подбежал к ней мелкими шажками и откинул кожаный полог.
Из кибитки вышел широкоплечий семужень в синем монгольском чапане.
За отворотом его войлочной шапки блестела серебряная пайцза с изображением кречета. Он, не отрываясь, выпил горячий напиток и сказал по-татарски:
– Не торопись, сотник Толай. Все равно мы прибудем только к вечернему пиру. Великий хан не слушает о делах за чашей с вином.
– Любая важная весть или человек, состоящий на службе у великого хана, должны быть доставлены как можно быстрее, – возразил сотник. – Это радует ханское сердце, и это полезно. Иначе стоит ли держать столько лошадей в каждом яме и кормить столько бездельников.
Воины спешились, ожидая, когда ямские слуги принесут им напиться и приведут сменных коней.
Разведчик оглянулся, указав пальцем на караванщиков, спросил:
– Откуда они? – На его лице отражалось нетерпение и любопытство молодости.
Тинчжан с готовностью ответил:
– Караван идет из далекой страны мусульман и везет богатые подарки нашему владыке.
Арабы сложили руки на груди и поклонились, как бы подтверждая сказанное смотрителем.
– А там что за нищие?
– Местные жители, господин. Они действительно напоминают нищих, хотя среди них есть опытные торговцы, искусные ремесленники и усердные земледельцы. Судьба не избаловала их: они потеряли имущество, а некоторые и крышу над головой, потому и бродят по дорогам в поисках заработка.
– Почему же они не трудятся на строительстве новых крепостей? И почему они собрались здесь, мешая движению и нарушая порядок?
– Сиятельный господин прав: человеческая лень и праздное любопытство неискоренимы. И как говорили древние мудрецы: три зверя – это стадо, три красивых женщины – это роскошь, а три человека – это толпа.
– Ты слишком умно говоришь, смотритель, – вмешался сотник Толай и приблизил свое лоснящееся от пота, свирепое лицо к побледневшему лицу китайца. – А около яма бездельничает толпа бродяг. Ты говоришь: торговцы, ремесленники и крестьяне… А нет ли среди них разбойников и бунтовщиков? Может быть, они собрались ограбить иноземный караван, идущий в столицу? Ты говоришь: три человека – толпа… Но здесь их не три, а все тридцать три, и они не проявляют почтения перед лицом разведчика великого хана и его воинов.
Переваливаясь на кривых ногах, кипчак направился к людям, стоявшим с краю дороги. Некоторое время они молча смотрели друг на друга узкими, сощуренными глазами – приземистый, грузный степняк в длиннополом чапане, в боевых латах и шлеме, и робкие китайцы с желтоватыми, голодными лицами.
Наливаясь яростью, сотник замахнулся камчой и рявкнул медвежьим голосом:
– На колени, бродяги! Или я прикажу проткнуть копьями ваши тощие животы!
Китайцы покорно упали в грязь и пригнули головы. Кипчак постоял над ними, злобно сопя, потом резко повернулся и поманил тинчжана.
– Ты знаешь, что на этом отрезке пути я со своим отрядом охраняю гонцов и чиновников? Так вот, мы еще встретимся не раз, смотритель. Спеши исправить ошибки своей службы. И запомни: тот, кто говорит много, обязательно скажет что-нибудь лишнее, и ему придется укоротить язык!
Он схватил китайца за плечо тяжелой, мускулистой рукой, похожей на лапу беркута. Тинчжан сморщился, застонал и уронил пустые фарфоровые чайнички.
Махнув сотнику, молодой семужень сел в кибитку. Воины вскочили на коней, и кавалькада ринулась дальше по пыльному тракту.
Китайцы встали с колен, отряхнули одежду и медленно разошлись. Сокрушенно покачивая седой головой, тинчжан поднял чайнички и побрел к дому. Слуги сочувственно глядели на его согнутую спину.
Караванщики заняли свои места на верблюжьих горбах. Седобородый начальник сказал: «Во имя Аллаха…», и верблюды неохотно, с кряхтением и стоном бубенцов двинулись в путь.
Глава вторая
Когда и возвышенные свойства человеческой натуры, и приобретенная ученость в человеке сочетаются, получается достойный муж.
КонфуцийОставив мощеный тракт, двое путников шли по тропинке через распаханные поля. Впереди опирался на посох пожилой монах с изможденным лицом в буром монашеском плаще и дырявом халате. За ним следовал рослый юноша лет двадцати в бедной одежде простолюдина.
С трудом перейдя по скользким жердям несколько ручьев, полных пенистой весенней воды, путники оказались на берегу стремительной, вольно разлившейся Хуньхэ. Уже зеленели молодая осока и густые заросли тамариска. За рекой красными маками цвела степь.
Старик в серых лохмотьях сидел на песке около ветхого челна и чинил гнилую веревочную снасть. Юноша приветливо обратился к нему:
– Да будут успешными ваши старания, почтенный рыбак. Нам бы найти вторую отмель, считая от места Лугоуцяо… Не откажите в помощи усталым странникам.
Старик хмуро поглядел на них и проворчал:
– Дошли бы до места по дороге, а к вечеру добрались бы и до Тайду.
– Нам не нужно в Тайду, нам нужна именно вторая отмель…
– Эй, оборванцы! – раздался вдруг резкий голос, и из-за куста вышел плотный человек с веслом в руках. – Кто это произнес «Тайду»?
– Простите меня… – всхлипнул рыбак.
– Да будет прославлено имя великого хана тысячу лет! Его столица называется Ханбалык! Ханбалгасун! И если я еще раз услышу про Тайду, старая крыса…
– Моя глупая голова плохо запоминает чужеземные названия. Простите меня, господин Вэй…
– Но мы ведь все-таки ханьцы, – вмешался юноша. – Кажется, и вы тоже, почтенный. Что же плохого в том, что мы говорим на своем языке?
– Великий хан повелел называть свою столицу Ханбалык, и те нерадивые подданные, которые не выполняют его повеление, рискуют испытать удары бамбуковой палки на своих пятках! – продолжал яриться Вэй.
– Мы жители дальних мест и не знаем всех новых законов, – примирительно сказал монах.
– Я – старшина рыбаков и отвечаю за порядок на этом берегу, – важно произнес Вэй. – Кто вы такие? И кого разыскиваете на отмелях Хуньхэ?
– Всего лишь своих родственников, почтенный старшина. Они живут в джонке, постоянно плавая по реке от предместий столицы до второй отмели у моста Лугоуцяо, и зарабатывают на жизнь, разводя уток. Но нам нужна лодка, чтобы найти своих родственников.
– Хорошо, – неожиданно смягчился Вэй. Он пристально посмотрел на них и добавил: – Я отвезу вас в своей джонке, если вы, конечно, заплатите.
Монах и юноша нерешительно пошли за старшиной рыбаков. Они сели в длинную лодку с высокими бортами, Вэй столкнул ее в воду и стал сильно грести против течения.
Помолчав немного, старшина поклонился монаху и тихо сказал:
– Наконец-то я встретил вас, отец Гао. Я ведь жду неусыпно уже три дня.
Монах вздрогнул и впился глазами в улыбающееся лицо Вэя.
– Вы меня ждали?! Ну что ж, значит, небу угодно, чтобы я миновал все опасности и благополучно прибыл к сроку, назначенному мне.
– Мы думали, что вы появитесь немного раньше. Мы вынуждены торопиться, и сегодня вам не придется как следует отдохнуть с дороги.
– Пусть это не беспокоит вас, – сказал монах.
– В джонке у второй отмели вы встретитесь с одним благородным и смелым человеком, который придет из самого тигриного логова. Он начальник китайского отряда, охраняющего дворец. Кровожадные варвары поверили в его покорность и преданность. Они не подозревают, что в сердце честного воина зреет неукротимая жажда мести, а светлый меч приготовлен для освобождения родной страны.
* * *
Весенний паводок скрыл длинную каменистую отмель. На ее месте, в клочьях желтой пены, торчали корявые палки – остатки лодочных причалов.
Два десятка больших джонок с плетеными тростниковыми домиками на корме и скрученными парусами покачивались у пологого берега. Около них белели тугим пером толстые домашние утки. Сизые дымки вились над очагами: женщины варили просяную кашу к обеду. Кто-то стучал деревянным молотком и сердито спорил с соседом. Полуголые дети ловили рыбу, опуская в коричневую воду сеть на веревке.
– Эй, бобыль Чжао! – позвал хриплым голосом сморщенный старик с несколькими белыми волосками на подбородке. – К тебе приехал сам господин Вэй и с ним еще двое.
Худой человек в заплатанной одежде зацепил подплывающую лодку багром и помог гостям подняться на борт джонки.
– Как дела, Чжао? – спросил старшина рыбаков, осторожно оглядываясь.
– Ждем вестей из столицы, господин Вэй.
Монах и юноша сели под дырявым навесом, устало уронив руки.
Вэй подмигнул хозяину:
– Итак, содержимое зажигательного снаряда доставлено, остается поднести пылающий факел. Кувшин разорвется, и тысячи огней разлетятся по великой стране.
Чжао принес низенький столик, на котором по-простонародному стояло всего два блюда с вареной рыбой и редькой, приправленной луком и кунжутным маслом. Гости взяли паровые хлебцы «мо-мо» и принялись за еду.
Монах пожевал немного редьки с хлебом, запил чистой водой и, поблагодарив хозяина, стал глядеть на зеленый берег.
На берегу утки щипали нежную молодую траву. У воды бегали трясогузки и кулики. Высоко над степью жаворонок разбрызгивал звонкое серебро радостной песенки. А над Хуньхэ кружились с громкими тоскливыми криками чайки.
– По степи едут два всадника, – произнес монах.
– Чжао, ступай на берег и пригласи их сюда, – попросил Вэй. – Святой отец и ты, парень, пройдите в домик, а я встречу гостя.
Монах Гао и его спутник вошли в полутемную комнату и опустились на циновку возле тлеющих углей очага. Скоро послышались шаги, приглушенный разговор, и Вэй, распахнув низкую дверцу, пропустил впереди себя человека в широком плаще, с головной повязкой, опущенной на глаза, и саблей у пояса.
Вошедший церемонно поклонился и сел напротив монаха. Вэй откинулся на пятки, почтительно сложив руки на животе. Юноша оставался в тени, за спиной своего старшего спутника.
Человек с саблей внимательно вглядывался в изможденное, бесстрастное лицо монаха. Красноватый свет гаснущих углей освещал его широко открытые черные глаза и крепко сжатые губы.
Молчание длилось слишком долго. Наконец Вэй тихо сказал:
– Не сомневайтесь, святой отец, все меры предосторожности соблюдены. Слуга нашего гостя остался с лошадьми неподалеку от берега. Чжао послал к нему своего помощника, а сам сторожит за дверью. Никто из жителей этих суденышек не обратил внимания на прибытие новых людей – вблизи оживленных предместий столицы подобное не редкость. Вы можете спокойно приступать к делу. Перед вами начальник тысячного отряда, благородный Чжан И.
– Я смущен и облагодетельствован тем, что лица столь высокого происхождения и звания обратились за советом к ничтожному монаху, действующему лишь по неисповедимой воле вечного неба, – заговорил Гао. – Эта весть донеслась «на спине карпа» за тысячи ли, и я проделал обратный этой вести путь с помощью своего ученика, преданного и смелого юноши Чэна.
– Святой отец Гао, я и мой друг – высокий начальник, главенствующий над ван-ки, не прельстились ханскими милостями и не забыли о пролитой крови, о жертвах и страданиях, постигших священную землю Хань. Мы не забыли о нашей попранной чести и готовы отомстить или отдать свои жизни. Наши солдаты с нами, но без поддержки людей разных сословий в городах и селениях мы будем сметены варварскими полчищами…
Чжан И крепко сжал рукоять сабли и взволнованно наклонился вперед. Остановив его спокойным жестом, монах медленно произнес:
– Мои мудрые наставники, постигшие многое в науке познания божественного, заповедали мне никогда не поддаваться суетному волнению, не гневаться и не испытывать страха. Доблестный Чжан И, вы и ваш благородный друг (не имею чести знать его славного имени) готовы пожертвовать жизнью ради неверного и кровавого призрака победы. Ваши души возвышенны и бесстрашны, но вы в смятении и не знаете, на что решиться…
– Поэтому мы вызвали вас, святой отец.
– Итак, если даже все китайские солдаты, состоящие на службе хана, вступят в бой с его войском, они будут сметены и уничтожены. Еще одна напрасная жертва, опять тысячи погибших героев… Сразу восстать на Хубилая опасно и бесполезно. Что же касается «министра-злодея» Ахмеда, о котором вы писали в письме…
– Не произносите это гнусное имя! – прошептал Чжан И. Он зажмурил глаза и схватился рукой за горло.
– Вы слишком взволнованны, – сказал монах укоризненно. – Правда, не зная ваших обстоятельств…
– О, отец Гао, – перебил его Чжан И, – в силах ли человек вынести позор, упавший на мою голову? Что вы знаете об этом бородатом демоне? Вы знаете, что он главный казначей, советник и любимец хана; что он терзает ханьцев подобно свирепому тигру-людоеду и задавил налогами всех – от ученого до ремесленника, землепашца и рыбака; что он собирает для себя столько же денег, сколько для самого Хубилая, а его корыстолюбивые чиновники издеваются над нашими святынями… Горе, причиненное им, необъятно, но так же необъятна ненависть, горящая в моем сердце!
Монах Гао покачал головой и сказал с горькой улыбкой:
– Ненависть отравляет душу человека, как яд – его тело. Очистите свое сердце, Чжан И. Помните, что мы стремимся покарать преступников и изгнать чужеземных завоевателей с родной земли во имя высшей справедливости, угодной небесным силам. Бешенство и разлитие желчи вряд ли помогут бороться с таким коварным и могучим врагом.
– Я открою вам свою боль, святой отец, и обнажу кровоточащую рану. Когда я был еще молод и служил в пограничном гарнизоне, Ахмед случайно увидел мою мать – а она была изящна и привлекательна – и приказал похитить ее. Мать не смогла перенести унижения, вскоре она заболела и отошла на запад, чтобы встретиться с отцом в стране Хаоли. Прошло время, я женился на красивой и скромной девушке благородного происхождения. Стиснув зубы, я старательно нес военную службу и добился повышения. Однажды, когда я был в карауле, мою жену насильно доставили к Ахмеду. Жена с трудом добралась домой и, оставив мне записку, выпила отвар ядовитых трав. – Чжан И опустил голову и глухим голосом продолжал: – Моя история может показаться нарочитой, но судьба наносит мне страшные удары, избрав орудием злую волю этого человека. Год назад мою четырнадцатилетнюю дочь постигла та же участь. Я написал жалобу в Верховный суд, но не получил ответа. Когда я вижу, как этого ненасытного, дурно пахнущего кабана несут в роскошном паланкине ко дворцу Хубилая, моя рука сама ищет рукоять меча. И только сознание, что я не успею добраться до него и смерть моя будет бессмысленна, – только эта мысль удерживает меня.
Чжан И умолк. Все сидели неподвижно, осторожно и тяжело дыша. Монах провел ладонью по своему изможденному, худому лицу и тихо сказал:
– Крепись и надейся, сын мой. Мне не пристало звать тебя на подвиг ради мести за твою великую обиду, но месть за великую обиду всего народа будет угодна небу.
Вэй и юноша зашевелились и кивнули головами. Чжан И выпрямился – истерзанный горем человек исчез, перед ними снова предстал суровый воин, готовый сражаться и умереть.
Глава третья
Великий государь государей Кублай-хан с виду вот каков: росту хорошего, не мал и не велик, среднего росту; толст в меру и сложен хорошо; лицом бел и, как роза, румян, глаза черные, славные, и нос хорош, как следует.
Марко ПолоНа рассвете звезда Цэнь клонилась к закату.
У зубчатых стен Ханбалыка рассеивалась белесая мгла. Караулы на башнях погасили сторожевые огни.
Широкие, прямые проспекты, проложенные от одних ворот до других, чтобы в случае нужды отряды конницы могли стремительно проскакать через весь город, ночью были пустынны. Только в середине просторной площади, около водяных часов, бодрствовала вооруженная стража.
За квадратом неподвижных каналов, среди мраморных и деревянных покоев, построенных на месте прежнего императорского дворца, дрожала предутренняя тишина – тишина покорности и ожидания.
В парке журчали фонтаны, окруженные осторожно высаженными камфарными деревьями, цветами шаоцяо и кустами роз. В озере, под склоненными до самой воды ветвями ив, плескались лебеди и утки редких пород. На дорожки выходили робкие газели, фазаны волочили длинные хвосты.
У каждой двери стояли рослые ойроты в золоченых китайских латах и шлемах с павлиньими перьями. Они дремали, опершись на копья с пучками выкрашенных конских волос.
Мимо дремлющих стражей неслышно крался круглолицый мальчик лет двенадцати в шелковом зеленом халатике. В высоком зале, разрисованном узорами и цветами, мальчик присел на край овального бассейна и стал играть с золотыми рыбками, смело хватавшими его за кончики пальцев.
Обрюзгший, широкобедрый старик-евнух подошел сзади и зашипел:
– Ты что, рехнулся, Лун-юй? Давно не пробовал бамбуковой палки? Дворец ждет пробуждения величайшего…
Мальчик вскочил на ноги и мгновенно исчез, скрипнув резной ореховой дверцей.
За окнами воздух из сиреневого становился розовым. Скворец пробежал по мраморному подоконнику, заглянул веселым глазом и громко свистнул. Старик замахал на него руками:
– Тише ты! Рано, рано еще…
Во внутренних покоях дворца легкий ветерок раскачивал шелковые кисти, свисавшие с потолка, и занавеси малинового и бирюзового атласа, расшитые золотыми фениксами. В каждой кисти была скрыта драгоценная амбра, источавшая приятный, волнующий аромат. На низких столиках стояли фарфоровые вазы с ветвями цветущих вишен.
Уронив головы на шелковые подушки, растеряв золотые шпильки и туфельки, здесь спали усталые танцовщицы и певицы. Около них в беспорядке валялись флейты, лютни, хуцинь и кунхоу.
Лун-юй наклонялся над девушками, дергал их за волосы и щекотал им пятки. Девушки взвизгивали и просыпались. Мальчик беззвучно смеялся и продолжал свой путь. Он привык проказничать, зная, что не будет наказан. Недаром его звали Лун-юй (Красавчик), – девушки любили гладить его румяные щеки, обнимать и шептать на ухо нежные слова.
В следующей комнате спали служанки, подававшие ночью вина, фрукты и яства. Лун-юй осторожно перешагнул через кувшины, через рассыпанные на полу золотые яблоки, индийские орехи, плоды манго и личи. Приоткрыв створку высокой, узорчатой двери, он заглянул в опочивальню.
В духоте, насыщенной пряными запахами, на пушистых коврах раскинулись бледные от ночного пьянства полуодетые красавицы. Мальчик без тени улыбки и озорства смотрел на их прекрасные лица.
Это были шестнадцатилетние монголки из племени хунграт. О таких в степи говорят: станом подобная тростнику, лицом – цветущему лугу, а глазами – глазам рассерженной рыси. Из племени хунграт, прославленного длиннокосыми певуньями и наездницами, ханы выбирают себе наложниц.
Лун-юй на цыпочках подошел к роскошной занавеси, сотканной из разноцветных шелковых нитей, опустился на колени и терпеливо склонил голову.
Неожиданно из-за занавеси высунулась смуглая рука и схватила мальчика за тугую косичку. Лун-юй вздрогнул и распростерся на полу.
– Благословенно пробуждение тянь-цзы… – пролепетал он испуганным голоском. Великого хана можно так называть, потому что он объявил себя императором Поднебесной и родоначальником новой династии Юань.
Коренастый пожилой монгол в длинной льняной рубахе и шапочке с большим изумрудом вышел на середину опочивальни. У него было румяное лицо, веселые глаза и седеющая бородка.
Девушки проснулись, подхватили полы своих одежд и, поклонившись до земли, исчезли.
– О, величайший, – сказал Лун-юй, – начальник астрологов, мудрый Айсе, нижайше просит подняться на башню «Восхваление добродетели» и приказать солнцу взойти.
Через малое время четверо сильных рабов внесли кресло, в котором сидел великий хан, на высокую башню, украшенную голубыми изразцами. На верхней площадке, впереди группы уйгуров и китайцев, стоял худой человек с серыми глазами и рыжеватой, подстриженной бородкой.
Глава ханских звездочетов, личный врач великого лана и член Верховного совета, итальянец Изолио Паули из города Пизы всегда сохранял спокойствие и сосредоточенность ученого, пренебрегающего мирскими благами. Его честность Хубилай уважал и ценил. Но еще больше он ценил знания и опыт врача Изолио, или Айсе, как его называли здесь.
Подойдя к Хубилаю, звездочет торжественно произнес:
– Величайший, твои астрономы всю ночь наблюдали звезды, чтобы вычислить благоприятное время для начала весеннего кочевья. Скоро день этот будет найден, и мы почтительнейше и тайно сообщим о нем тебе.
Хубилай кивнул, и Айсе продолжал:
– А теперь, ослепительный, обрати свое лицо к востоку и прикажи солнцу взойти.
– О, ослепительный! О, величайший! Прикажи солнцу взойти! Сжалься над нами и над всей землей, сын неба! – завыли астрологи, падая на колени и протягивая к хану руки.
Это был странный, хотя и неутомительный обряд, перешедший к монгольским ханам от сложного дворцового церемониала китайских императоров.
Хубилай подождал, пока на лимонно-золотом фоне нежной зари покажется оранжевый край солнца, и весело закричал:
– Волею вечного неба приказываю тебе, дневное светило, взойти и совершить свой путь над землей! И дать свет и тепло нашим подданным и всем живым тварям!
Сделав радостные лица, звездочеты вскочили на ноги. Айсе взмахнул платком. Внизу раздался хриплый рев боевых кожаных труб и грохот гигантских барабанов-наккаров. В зверинце раскатилось грозное рыканье тигра, с ним слились тоскливые вопли обезьян. Куда-то с бешеным топотом поскакали всадники. Распахнулись двери и окна дворцов. Сотни слуг побежали по лестницам и дорожкам, и дворец наполнился гулом множества голосов и прочих дневных звуков.
И, словно подчинившись приказанию великого хана, в небо раскаленным бубном выкатилось солнце.
Входя в прохладный мраморный зал, прихрамывая и опираясь на плечо Айсе, Хубилай спросил:
– Как твои успехи с получением золота? Хватило ли тебе туции, свинца и тибетского порошка? Соединились ли они хоть в одну золотую крупинку?
– Пока опыты не достигли желаемого, хотя я применил все, что советуют мудрейшие алхимики: мусульманин Джафар-эль-Суфи и германский принц Альберт. Придется продолжить поиски, – с достоинством ответил Айсе.
Поджав ноги в мягких сапогах, Хубилай сел на узорчатый диван у стола, накрытого белой шелковой скатертью.
Красивые мальчики с повязками, закрывающими рот и нос, чтобы не дышать на пищу великого хана, грациозно поставили на стол чаши со свежим кумысом и чаем по-монгольски, приготовленным с солью, молоком и бараньим жиром.
Величественный старик – начальник утреннего расстилания ханской скатерти – торжественно поднес блюда с жареной уткой и запеченной в сладком тесте ногой антилопы. Виночерпий неслышно подошел, держа в руках кувшинчики с крепким виноградным и еще более крепким рисовым вином.
Айсе покачал головой и спросил:
– Как здоровье тела и состояние души великого хана? Я вижу, что глаза его веселы и светлы, но ноги…
– Да, Айсе, ноги у меня пухнут, хотя мне и натирают их твоими мазями.
– Великий хан уже не молод. Нельзя есть столько мяса, нельзя пить вино, от этого пухнут ханские ноги.
Хубилай вздохнул, облизал жирные пальцы и подмигнул врачу:
– Ты говоришь правду, Айсе. Я люблю правду, но, пожалуй, больше люблю вино.
Он взял золотую чашу, усыпанную по краю рубинами, и протянул виночерпию.
Глава четвертая
Чтобы управлять людьми, хан должен быть умным, а чтобы люди покорялись ему, хан должен быть сильным.
ЧингисханОбширный, богато украшенный зал приемов был пуст, только великаны-нукеры стояли по двое у высоких дверей с изображением извивающихся драконов. Нефритовые драконы, изогнув перепончатые хвосты, поддерживали потолок, отделанный перламутром и серебром в виде небесной сферы. Золоченые деревянные драконы разинули ужасные пасти под резными стропилами.
На восточной стене висело огромное шелковое полотнище, и на нем также извивался синий дракон – символ восточного ветра; на западной стене висело полотнище с белым тигром; на северной – с черной черепахой; на южной – с красной птицей.
Возвышение у северной стены венчалось восьмигранным золотым троном с овальной спинкой, сверкающей алмазами, и подлокотниками в виде двух разъяренных тигров. Над троном было укреплено белое знамя с фигурой свирепого всадника – монгольского бога войны Суульдэ и копье с буйволиными рогами и косматыми хвостами яков.
Раздался гулкий удар гонга. Вошел распорядитель приемов – тучный китаец в роскошной одежде. Он встал поодаль от дверей, низкими поклонами встречая придворных, явившихся к утреннему выходу государя.
Первым переступил порог широколицый мрачный монгол в потертом чапане и простых сапогах. За ним – худощавый китаец в скромной одежде ученого. Его сопровождали несколько стариков в белых халатах и колпаках звездочетов.
Китаец поклонился с приветливой улыбкой:
– Тысяча пожеланий здоровья и благоденствия доблестному Сугату-нойону, преданному полководцу и соратнику великого хана.
– Привет и уважение Го Шоу Гину, заведующему башней непрестанного согласия с небесами, – ответил монгол, глядя в сторону.
Сложив руки на животе и расставив косолапые ступни, Сугату-нойон размышлял: «Если бы священный правитель увидел двор Хубилая и людей, стоящих во главе управления государством, он бы огорчился. Когда монголы завоевывали Желтую империю, они предполагали вырезать всех китайцев – злокозненный и упорный народ, снести их душные города и превратить земли в привольные пастбища для наших славных багатурских коней, для тучных быков и бессчетных отар мелкого скота. Это не удалось совершить, потому что ханы сочли более полезным оставить жителей в городах и брать с них налоги и подати. Взимают эти подати мусульмане – наши старые враги, но теперь многие из них стали всесильными сановниками. Рядом с мусульманами стоят у трона белолицые выходцы из туманных стран Запада – они враги мусульман и гордятся, потому что их шеи не испытали крепких ударов монгольской плети, а Хубилай им доверяет. Среди семидесяти шести астрологов придворной «небесной башни» пятьдесят китайцев, остальные – уйгуры и персы. Да что вспоминать об астрологах, когда назначаются командующие китайскими десятитысячными отрядами, и им поручается охрана дворца. Это ли не предосудительно? Это ли не опасно? Хубилай собрал всех знатных монголов, одел их в китайские одежды, подарил им китайских певиц и держит постоянно перед глазами, потому что не доверяет. Да и сам великий хан окитаился, принял титул «тянь-цзы», и хотя он пьет по утрам кумыс и чай с бараньим салом, но предпочитает крепкое рисовое вино. Наследник престола носит халат с драконами и не желает говорить по-татарски. Горько смотреть на это, тяжкие настали времена… Ой-бой, какие времена!»
Вошли трое христиан – один молодой и двое пожилых, с сединой в окладистых бородах. Они раскланялись и продолжали между собой разговор.
– Когда мы приехали в Канбалук и я поставил тебя, совсем юного, перед великим ханом, сказав: «Это мой сын, государь, а твой слуга», – я не мог и подумать, что наша жизнь сложится здесь подобным образом, – говорил Никколо Поло, обращаясь к Марко.
– Что и толковать, – подхватил Маффео, – милости великого хана не оскудевают, награждения и льготы даются нам постоянно, а при дворе мы бываем чаще, чем иной темник или царевич.
Маффео откинул плащ багряной парчи и выпятил обтянутый шелком круглый живот.
– Да, сын мой, – усмехнулся Никколо, – твое возвышение на службе татарского владыки наполняет ветром радости наши паруса. Ты уже стал мужчиной, и я не боюсь, что избалую тебя непомерными похвалами.
– Клянусь Господом Богом и святыми угодниками, ты стал любимцем хана, джованетто! Вот и сегодня неспроста приказано явиться к утреннему выходу. Что и говорить, судьба еще не повернулась к нам задом!
Марко посмеивался, слушая самодовольные речи стариков. Его глаза уверенно блестели, крепкая грудь дышала ровно, – он был спокоен, как умудренный опытом царедворец.
Он вырос при дворе татарского хана, превратившись из застенчивого юноши в исполнительного чиновника и смелого воина. Он чувствовал себя избранником судьбы, подарившей ему огромный мир, неизвестный жителям европейских городов, и позволившей в расцвете молодости испытать все радости, возможные в завоеванных монголами империях Цинь и Сун.
В домах Поло накапливались богатые и редкие товары – от парчи, букарана и тончайших шелков до индийского жемчуга, бадахшанских рубинов и пряностей страны Мян. В конюшнях били копытами туркменские аргамаки, поджарые кипчакские иноходцы и арабские красавцы с ногами, как струны, и глазами газелей. Венецианцам прислуживали усердные рабы и рабыни с танцующей походкой и тонким голосом.
Но пресыщение не коснулось души Марко Поло. Сложные поручения хана, требовавшего от своих доверенных решительности и быстрого исполнения, многодневные походы через горы и пустыни, осады городов, стычки с разбойниками и дикими племенами Тибета, интриги и вражда между придворными – все это тоже было его жизнью. Дороги закалили его тело, а сложная обстановка монгольского двора развила и укрепила ум.
Марко свободно говорил по-татарски, по-персидски, по-уйгурски, по-арабски и овладел четырьмя письменностями. Своим докладом о разведке только что покоренных областей Манзи венецианец удивил не только Хубилая, но и его сановников и военачальников.
Многие из них входили сейчас в зал приемов. Вот бухарец Насыр-ар-Дин, бестрепетно встретивший и отразивший нападение двух тысяч боевых слонов царя Мян и сделавший подвластной Хубилаю страну полуголых людей, стреляющих отравленными стрелами и возводящих в джунглях золотые пагоды. Вот другой знаменитый полководец – насмешливый, горбоносый сириец Мар-Саргис, а за ним – суровый турок Зульфакар, которого Хубилай посылал вместе с Марко в страшную пустыню Такла-Макан добывать онданик – руду для выплавки первосортной стали. Там Марко откопал сокровища мертвого города Хара-Хото, слышал шепот злых духов, отвлекающих в сторону, и, преодолев море гибельно веющих барханов, нашел окаймленное райской зеленью заколдованное озеро – то чудесным образом исчезавшее, то вновь мерно плещущееся на прежнем месте.
Вот широкоплечий, дородный перс Ахмед в собольем плаще поверх полосатого халата и в шафрановой чалме с алмазным пером – человек, назначающий чиновников и собирающий налоги со всех областей империи, человек, которому необыкновенно доверяет великий хан. За ним следовали секретарь и писцы с бумагами и чернильницами.
Входили монгольские ханы и нойоны, одетые в китайские шелковые халаты – ленивые, разжиревшие, отвыкшие от войны, забывшие счастье бешеной скачки. Входили мусульмане с бородами, выкрашенными хенной, и со сверкающими перстнями на волосатых пальцах. Входили китайцы – военные и ученые-конфуцианцы, начальники фокусников и музыкантов.
Все низко склонились перед бледным и болезненным наследником престола, царевичем Чингисом. Он снисходительно кивал плоским лицом и обмахивался изящным веером из слоновой кости. Голубой халат, расшитый драконами, висел на его худых плечах. Царевич морщился, поглаживая висок слабой рукой с длинными, заостренными, покрытыми красным лаком ногтями.
Ему нравилась китайская изысканность, он ненавидел похотливых, напыщенных мусульманских вельмож и своих рыгающих кумысом сородичей. Сказаниям о степных багатурах царевич предпочитал замысловатые притчи китайских мудрецов.
Придворные, расступившись, вновь сомкнулись за узкой спиной наследника. По полу волочились их длинные шелковые одежды с золотой вышивкой – цветами, танцующими фениксами и драконами, переливались парчовые мантии, отороченные соболем и серебристой лисой; сверкали ожерелья из драгоценных камней и крупных жемчужин, вспыхивали алмазные застежки; на круглых шапочках покачивались резные нефритовые подвески и вздрагивали высокие султаны из перьев павлина и зимородка.
Среди этого великолепия и непомерной роскоши бросались в глаза скромные одежды астрономов и старый походный чапан Сугату-нойона.
Позади всех, заложив руки за пояс и сощурив холодные зеленоватые глаза, стоял огромный и сутулый начальник монгольской стражи, темник Кагатай.
Нукеры распахнули двери в южной стене зала и, стукнув древками копий, замерли.
Придворные, полководцы, ученые и астрологи опустились на колени и прижали лбы к полу.
Хубилай вошел, прихрамывая. Он сел на трон, побарабанил пальцами по головам золотых тигров и поманил распорядителя.
– Пусть поднимутся, – сказал он, усмехаясь, и сделал знак Айсе, стоявшему позади трона.
Айсе подошел к наследнику Чингису и почтительно предложил ему занять место рядом с великим ханом. Царевич, лизнув отцу руку, сел на верхнюю ступеньку тронного возвышения.
Хубилай похлопал его по спине и махнул рукой толстяку китайцу.
– Тянь-цзы изъявляет своим преданным слугам высочайшее благоволение. Остаться приказано: господину главному казначею, советнику Ахмеду; господину Циньго Гуну, советнику Айсе; блистательному водителю наших непобедимых воинов Сугату-нойону; отважному и преданному начальнику тумена «бесстрашных» Кагатаю; отважному и преданному начальнику китайского тумена Ван-Чжу; разведчику великого хана господину Марко и с ним господину Никколо и господину Маффео; заведующему непрестанным согласием с небесами, почтенному Го Шоу Гину и его помощникам.
Распорядитель, отдуваясь, умолк. Все придворные опять опустились на колени и, следуя старинному обычаю монголов, прокричали:
– Великий хан приказывает – мы покоряемся!
После чего распорядитель, покраснев от натуги и как бы придя в высшую степень восторга, пронзительно завопил:
– По воле вечного неба и по великой его милости к нашему государю да будет благословенно имя хана и да помрут и исчезнут все ослушники!
Придворные поднялись, почтительно сложили руки на животе и, пятясь мелкими шажками, покинули зал. Остались только те, кому было приказано.
– Подойдите ближе, – сказал Хубилай. Он кивнул писцам – уйгурам и китайцам, чтобы они усаживались за столики со своими каламами, кисточками и бумагой.
Все документы при дворе великого хана велись иероглифами – цзы, уйгурскими буквами и, главное, новыми письменами, придуманными мудрыми тибетскими ламами для удобства завоевателей.
Хубилай поглядел на собравшихся в кружок придворных-христиан, монголов, китайцев, мусульман, еще раз усмехнулся и, усевшись поудобнее, приготовился слушать доклады и разбирать дела.
Вперед выступил советник Ахмед, он взял у секретаря свиток холеными руками и слегка откашлялся, собираясь читать донесение.
– Погоди, Ахмед, – неожиданно произнес хан, нахмурившись. – Погоди и дай начать астрологам. Говори, Айсе.
Последнее время казначей и ближайший советник чем-то раздражал великого хана. Может быть, излишняя самоуверенность перса, слухи о накопленных им богатствах, которые будто бы соперничали с ханской казной, и бесконечные жалобы о превышении полномочий стали доходить до сознания Хубилая, хотя раньше он пропускал все это мимо ушей.
«Вот и Айсе недолюбливает Ахмеда, и умные купцы Поло… Правда, они латиняне, издавна враждующие с мусульманскими людьми. Вот угрюмо косится на алмазы и жемчуга казначея верный старик Сугату, а мой сын, царевич Чингис, прямо ненавидит его. И китайцы… Больше других злы на Ахмеда китайцы, а ведь они тоже мои подданные и притом самые многочисленные…» Нелегко разобраться в собственных мыслях и решить: стал ли советник менее преданным, менее почтительным и менее полезным. Хубилай думал, поглаживая редкую седеющую бородку, потом взглянул на желтоватое лицо сына и раздраженно подтвердил:
– Да-да, Ахмед подождет. Говори, Айсе.
В черных глазах перса мелькнуло недовольство, однако он торопливо отступил и вернул бумаги секретарю.
Айсе, доброжелательно улыбаясь, обратился к заведующему обсерваторией Го Шоу Гину:
– Почтеннейший Го, покажи государю новый календарь «ши-хунь-шу».
Китаец протянул хану толстую книгу в роскошном бархатном переплете, украшенном золотыми фениксами – птицами счастья.
– О, величайший, – сказал он, опускаясь на колени, – благоволи принять плоды трудов твоих скромных звездочетов. В этой книге «непрестанного согласия с небесами» обозначены дни по двадцати восьми созвездиям и двенадцати счастливым предзнаменованиям, даны дни и часы новолуния и полнолуния Ханбалыка и Шаньду, для Монголии и всех подвластных стран. Кроме того, в «ши-хунь-шу» обозначены различные предуказания о благоприятных и неблагоприятных днях свершения самых разных дел и многое другое, полезное в жизни, дающее уверенность, услаждающее ум и возвышающее душу.
Хубилай мерно кивал головой и улыбался: разговоры о «небесных делах» всегда казались ему умиротворяющими и приятными. Он принял книгу из рук Го Шоу Гина и спросил:
– А сколько подобных календарей изготовлено для людей разных сословий?
– Немного больше тридцати тысяч, взятых по десять и еще раз по десять раз. Они всевозможных цен и доступны многим.
– Ты порадовал меня, Го. Приказываю наградить астрологов и гадателей, трудившихся над составлением этой благочестивой книги. Го Шоу Гин будет находиться при мне во время летней кочевки, потому что душа моя испытывает удовольствие при виде такого достойного и ученого человека.
Хубилай сжал кулаки, выставив большие пальцы, и громко засопел. Зная, что таким способом великий хан выказывает свое особое расположение, приближенные почтительно опустили головы.
Хлопнув ладонями по коленям, Хубилай весело продолжал:
– Ну а что говорят твои предсказатели, мудрый Го? И когда ты условишься с Айсе и доложишь мне, что пора вызвать баларгучи и приказать свертывать войлоки, грузить юрты и седлать коней?
Хубилай сам рассмеялся своему остроумию, и все присутствующие переглянулись и рассмеялись. Толстый распорядитель приемов налился кровью и зажал себе рот ладонью, будто бы с трудом удерживаясь от хохота.
Великий хан говорит о сборах, как одетый в продымленную овчину пастух. На самом деле ханское кочевье из столицы в летний дворец Шаньду представляет собой невиданно роскошное и многолюдное шествие. Разве не двинутся длинные вереницы равнодушных мохнатогорбых верблюдов, несущих все необходимое, чтобы ежедневно кормить изысканными яствами и поить дорогими винами привередливую толпу придворных? Разве не побегут тысячи проворных слуг и разнаряженных ловчих с борзыми собаками и ручными гепардами в поводу, не поскачут блистающие доспехами всадники с реющими на ветру бунчуками? И сам великий хан как будто поедет в войлочной кибитке под пронзительный визг тележной оси, а не в бамбуковом домике, обитом изнутри тигровыми шкурами и водруженном на спину белого слона… Что и говорить, владыка монголов, китайцев и сотни других народов, платящих ему неисчислимую дань, умеет тонко шутить!
Го Шоу Гин низко поклонился и ответил тихим голосом:
– О, величайший и ослепительный, разреши ничтожным астрологам подождать благоприятного сочетания созвездий и после согласования с почтенным советником Айсе доложить наилучший день для начала твоего царственного пути. Вот прибывший из далекого монастыря предсказатель и астроном Гао, он поможет нам в поисках счастливой истины.
Худой монах с обветренным спокойным лицом вышел вперед и наклонил бритую голову.
– Давайте, ищите побыстрей, а то вон уже и степь покраснела от маков, и кобылицы носят переполненное вымя, и овцы беспокоятся, и ветерок подсушил дороги, – сказал Хубилай и, махнув рукой, добавил с хитрой усмешкой: – Наверно, звезды на днях расставятся так, как нужно моим мудрым гадальщикам, чтобы объявить начало кочевки. Так, ну ладно. Эй, Ванху!
Красивый молодой темник Ван Чжу стремительно приблизился и остановился перед ханом. Хубилай одобрительно поглядел на него.
– Проверь как следует твоих китайских солдат, Ванху. Назначаю тебя начальником охраны дворца во время моего отсутствия. Ты исполнительный и лихой воин, я доволен тобой.
Лицо китайца вспыхнуло радостью, он упал ниц у ступеней трона, легко поднялся и попятился к выходу.
Поглядев ему вслед, Хубилай медленно проговорил:
– Что ж, надо бросить кость и китайцам. Пусть Ванху дни и ночи не сводит глаз с пустого дворца. Это большая честь, и пусть вместе с ним гордятся все мои мудрецы, историки, повара и певицы. Ты недоволен моим решением, Сугату? Что ты надулся, старый барсук?
Сугату-нойон молча развел руками. Хубилай по-свойски подмигнул ему:
– Пришел ко мне на прием в старом чапане, порядка не знаешь?
– Я прямо со смотра войск восточных провинций. Скакали к тебе всю ночь… – пробормотал Сугату-нойон, злобно покосившись на расшитые изумрудами сафьяновые сапоги Ахмеда.
– Ну и что показал смотр?
– Твоя конница быстра, неутомима и готова к войне.
– Не теряя времени, ты поддержишь доблестный пыл моего сына Чингиса и его именем приведешь к покорности богатую страну Гаоли.
Когда царевич Чингис и старый полководец покинули зал приемов, Хубилай поманил грузного, крупно сложенного человека, почтительно оглаживающего свои пышные и длинные, как ковыль, усы. Хан жестко сказал ему:
– Мой рыхлый, запутавшийся в китайских шелках двор не позже чем через семь дней откочует со мной к летнему дворцу. Я оставляю тебя здесь исполнять мою волю, Кагатай. Следи за китайцами и, если понадобится… – Хубилай поднял короткий палец. – Если понадобится, залей кровью этот город или сто других городов вокруг. Закрой сердце для жалости и будь подобен свирепому монгольскому волкодаву.
Плосколицый Кагатай удовлетворенно подумал о том, что за начальником китайских солдат давно ведется тайное наблюдение. Тридцатилетний Ван Чжу позволял себе иронически усмехаться, встречая в дворцовом переходе неуклюжего Кагатая, напялившего на свое медвежье туловище серебристую хорезмскую парчу. Великий хан благоволит этому красивому китайцу. Но Кагатай знал, что рано или поздно ему придется испытать огорчение. Кагатай видел, как веселой и угодливой лестью Ван Чжу прикрывает источившую его ненависть… И Кагатай понимал, что ненависть эта не бесплодна.
– Внимание и повиновение, – ответил Кагатай хану и наклонил сутулые плечи.
Глава пятая
Правитель жаловал земли и титулы, говоря: «Прежде всего уважайте добродетели и не противьтесь моим приказам».
Сыма Цянь. Исторические запискиТонкие резные колонны поддерживали островерхую крышу беседки, покрытую фарфоровой черепицей. Хубилай перешел сюда, чтобы продолжить государственные дела, вдыхая утреннюю свежесть, глядя на цветы и побеги дерева «гань».
По обе стороны от беседки текли искусственные ручьи и наполняли круглый бассейн, облицованный желтоватым мрамором. На поверхности воды слегка покачивались индийские лотосы.
Хубилай откинулся на подушки, медленно прихлебывая из чаши, которую китайчонок Лун-юй наполнил густым вином. Хубилай потихоньку прищелкивал языком, наблюдая, как бабочки кружатся над белыми бутонами шаоцяо, и думал: «Пришла еще одна весна, я пока крепок и пью вино – ароматное, золотистое и шипучее, похожее одновременно на молодой кумыс и на майский мед. Оно долгие годы хранилось в императорских подвалах и называется “Бамбуковые листья”. Почему? Странные люди китайцы. Хитрые, упрямые люди. Как названия, так и мысли их чрезмерно изощренны и запутанны. На кого можно положиться теперь? Толстомордые ханы с нетерпением ждут моей смерти и воцарения безвольного Чингиса. Портятся мусульмане – говорят, слишком дерзок стал Ахмед… Может быть, положиться на латинян? Без меня их разорвут в клочья и монголы, и мусульмане, и китайцы».
Айсе наклонился из-за плеча вовремя, как всегда:
– Государь, разреши объявить разведчику Марко о его новом назначении.
Великий хан отставил чашу с вином.
– Да, Марко, я решил возвысить тебя за твое усердие и находчивость.
Айсе взял со столика золотую пайцзу с головой тигра и бумагу, написанную квадратными уйгурскими письменами.
– Разведчик великого хана, господин Марко, – сказал Айсе, – ты поедешь в завоеванную страну Манзи, которую хорошо узнал, исполняя повеление государя. Ты назначаешься наместником в главном городе области Янчжоу-фу, расположенном на Юйхэ – Великом канале.
Марко принял из рук Айсе золотую дощечку и грамоту с красной печатью.
– А ты, Никколо, оставайся в Ханбалыке со своим братом, – добавил к сказанному Хубилай. – Торгуй, чем хочешь, я ведь освободил тебя от всех пошлин. Торгуй, но не забывай замечать и докладывать, если узнаешь что-нибудь важное.
Наконец великий хан повернулся к Ахмеду.
Казначей коснулся рукой своей шафрановой чалмы, поцеловал кончики пальцев и произнес укоризненно:
– Позволь, государь, твой слуга приступит к докладу о состоянии и доходах ханской казны.
– Дзе-дзе, – кивнул Хубилай и отхлебнул из чаши. – Мы слушаем о доходах…
Марко показалось, что великий хан сказал «о доходах» как-то двусмысленно, скосив узкие глаза мимо казначея на голубоватую тень, лежавшую у входа в беседку.
Ахмед взял бумаги у секретаря, высоко поднял голову и уверенно расправил широкие плечи.
– Казна находится в неуравновешенном состоянии, ибо обстоятельства сложились затруднительные и сложные… – начал Ахмед и обвел всех взглядом, как бы говоря: «Вот что сейчас важнее всего для государства, а не возня с астрологами и награждение разведчиков». Он провел ладонью по бороде и продолжал: – По-прежнему много средств поглощает затянувшаяся война с презренным императором сунов.
Ахмед сказал «затянувшаяся война». Так говорить в присутствии великого хана было излишне смело. Хубилай поднял брови и стал смотреть на перса с выражением холодного ожидания.
– Кроме войны с сунами приходится посылать войска в страну Тибет, где упорные и злобные горцы не хотят принимать бумажные деньги государственного печатного двора и требуют хождения серебряных и медных монет. Вооружение и прокормление этих дополнительных войск в суровой горной стране – вот второе обстоятельство, наносящее урон ханской казне. Сбор войск восточных провинций, доставка туда хлеба и оружия к началу похода на страну Гаоли – вот третье обстоятельство. Приближается священный день весеннего кочевья. Личный обиход великого хана, десять тысяч придворных и отборная конница, охраняющая ставку государя, требуют подобающего им содержания. В Ханбалыке пять тысяч гадателей и астрологов, получающих деньги и хлеб из ханской казны. И ежедневно тридцать тысяч бедняков приходят к пекарням, потому что великий хан приказал бесплатно кормить не имеющих работы, больных и увечных…
Хубилай сидел, положив руки на колени поджатых ног, и внимательно слушал.
– К чему ты перечисляешь все эти обстоятельства, Ахмед? – внезапно спросил он. – Разве мы настолько обеднели, что уже не можем прокормить калек или наших доблестных воинов?
– Сейчас весна, государь, пора посевных работ, а ведь твоим многочисленным туменам кроме баранины и кумыса нужны лепешки и каша… Китайцы прячут просо, ячмень, пшеницу и даже отказываются от весеннего сева. Посланным мною чиновникам приходится пытками вынуждать земледельцев отдавать спрятанное зерно, и они вешают таких злокозненных негодяев на воротах их собственных домов. Прикажи, государь, отобрать в казну не менее ста тысяч чи пахотной земли и отдать ее в аренду уйгурам и мусульманам из Хорезма. Если ханская казна получит с этой земли семьдесят раз по сто тысяч мешков хлеба, этого хватит, чтобы обеспечить едой самую огромную армию.
– Советник Ахмед забывает, что земледельцы, у которых он собирается отнять пашни, верные подданные великого императора новой династии Юань. Такой произвол может нанести ущерб доброму имени нашего государя, – сказал Айсе.
– Я предвидел твои возражения, советник Айсе… – Ахмед понизил голос, с тревогой глядя на застывшее лицо Хубилая. – Мы не повредим сиянию славы великого хана и молве о его беспредельной щедрости. Мы не станем отбирать землю безвозмездно. Казна прибретает ее посредством покупки на новые бумажные деньги ханского печатного двора.
Хубилай широко раскрыл глаза, и в них появился довольный масляный блеск. Ахмед почувствовал, что пробил ледяную стену подозрений, заслонившую от него расположение беспощадного татарского владыки.
– Если кто-либо из китайцев (чиновников или простолюдинов) владеет более чем ста му плодородной пашни, то надлежит взять эту землю в казну с уплатой владельцу известной суммы, которая определяться должна величиной ежегодного налога, взаимаемого зерном и прочими плодами деревенского труда.
Покачиваясь на подушках, Хубилай ухмылялся.
Айсе отвернулся с досадой, а венецианцы насторожились – им было понятно, что хитрый перс одержал победу над рассудительностью врача.
– Участок земли, приносивший оброку один мешок зерна, будет оценен в двести тысячных связок китайской медной монеты, – продолжал Ахмед. – Предупреждая милостивое согласие государя, я приказал доверенным людям скупать земли в областях Су-чжоу, Ху-чжоу и Чже-цзян.
Казначей уже ничего не опасался, он произнес последние слова с доверительной улыбкой, уместной между очень близкими людьми, стремящимися любой ценой добиться укрепления государства.
Хубилай одобрительно кивал коварному мусульманину, своему Ахмеду, ненавистному и китайцам, и латинянам.
Ничего не скажешь, столь опытному и полезному человеку стоит сохранить жизнь и благополучие. Он один способен осуществить свой многоообещающий план, потому что Айсе излишне добродетелен для такого дела или, может быть, он не хочет потерять дружбу китайских астрономов и лекарей.
Умные, расчетливые купцы Поло преданны, но им не следует давать власть сверх меры, они здесь чужие и втихомолку поглядывают на караваны, уходящие в западном направлении.
Хубилай сказал:
– Ты находчивый и мудрый советник, Ахмед. Мне понравилось то, что ты придумал. Продолжай покупать землю, сдавай ее в аренду кому хочешь, и, надеюсь, через год мы будем завалены зерном по самые уши. А теперь прояви усердие и наскреби хоть мешок проса – не могут же мои багатуры оставаться голодными!
Великий хан любил пошутить и сам радовался своим шуткам – глаза его превратились в узкие щелки, скулы лучились румяными морщинами, верхняя губа вздернулась над широкими редкими зубами. Ахмед стоял напротив, открыв рот, колыхая пышной бородой и шелковым полосатым чревом. Айсе вежливо улыбался. Смеялись Пикколо, Маффео и новый наместник области Янчжоу-фу господин Марко.
Глава шестая
Ничтожная искра таким разгорится пожаром, Как будто бы вспыхнут там тысячи тысяч костров… Древнекитайские стихиУзкие улицы предместья спускались от стен Ханбалыка к каналу, где сотни полуголых грузчиков с утра до позднего вечера разгружали большие джонки, беспрерывно подплывавшие к пристаням.
Между гостиницами, купеческими складами, харчевнями и покосившимися домиками, обмазанными глиной и коровьим навозом, толпились живущие здесь ремесленники, мелкие торговцы, голодные чиновники, вычеркнутые за провинность из чиновничьих списков, убежавшие из «веселого квартала» девицы, содержатели притонов, в которых курят и глотают одурманивающие шарики опиума, кулинары, пекущие пирожки с человечиной, старухи, торгующие своими дочерьми, переодетые стражники, пьяницы, сводники, воры, бродячие костоправы и покрытые паразитами нищие в засаленном, вонючем рванье.
На углу одной из таких шумных улиц, подле изваяния Будды, стоял низенький, босоногий монах, он продавал благовонное масло и нараспев говорил:
– Достопочтенные благодетели! Не забудьте пожертвовать на масло для фонарей! Вознесите молитвы о продлении дней ваших и счастья на земле!
Некоторые прохожие покупали одну-две бутылочки с маслом, бормотали молитву и шли своей дорогой. Монах опускал бумажные деньги в мешочек, висевший у пояса, и продолжал зазывать жертвователей.
Юноша в бедной одежде благочестиво сложил ладони и запел:
– Ом мани падмэ хум… Разрешите осведомиться, святой отец, не нужен ли вашему монастырю служка?
– Смотря какой, – хитро улыбнулся монах.
– Сильный, проворный и смелый…
– Как тебя зовут, сынок?
– Чэн-весельчак из Пинцзян-фу.
Монах собрал свой товар в корзину и велел юноше следовать за собой. Они протиснулись в пролом тростниковой изгороди и присели на корточки лицом друг к другу.
Монах дышал чесночным смрадом, глаза его смотрели тревожно, дряблая кожа щек подергивалась. Он облизнул сухие губы и спросил:
– Ты был проводником святого отца Гао? Ты верный человек, сынок… Теперь слушай меня внимательно. Завтра утром монгольский тигр со своим двором и войсками начнет переезд в летний дворец Шаньду. Следующей ночью некие военные убьют казначея Ахмеда, и китайские солдаты бросятся к воротам, чтобы впустить в город вооруженных людей предместья. Подготовлены ли сигнальные костры на другой стороне реки и во всех условленных местах?
– Это сделал старшина рыбаков Вэй и его помощники. В несколько часов огни восстания разлетятся за сотни и тысячи ли.
– Да благословит небо идущих на смертный бой во имя свободы родной страны!
Монаха лихорадило, пот выступил на его впалых висках, лиловые руки мелко тряслись.
– Эх, слабость одолела старого Бо Чжи! Ну, ничего, поскриплю еще… Прощай, сынок. Передай своим друзьям то, что ты от меня услышал.
Старик исчез за изгородью.
Подождав немного, Чэн направился к домику, над которым висел выцветший флажок с зеленым иероглифом «вино». Над крышей спиралью поднимался дым, путаясь в склоненных ветвях абрикосового дерева. У двери, прислонившись, стоял хозяин трактира, бывший учитель кулачного боя и фехтования на мечах по прозванию Ван Плешивый.
Чэн поклонился ему и сказал:
– Добрый день, господин Ван. Если позволите, я посижу в вашем заведении – мне нужно встретить здесь кое-кого до ночных барабанов.
Трактирщик хлопнул юношу по плечу мускулистой рукой:
– Проходи, парень. В заведении Вана Плешивого ты можешь спокойно обсудить свои дела с кем угодно. И хотя нам запрещается петь под перебор звонких струн, но ты, Чэн-весельчак, споешь сегодня и повеселишь моих гостей!
С наступлением сумерек трактир заполнялся посетителями: грузчиками, матросами с торговых джонок, ремесленниками, приказчиками и их подругами из предместья.
Трактирный слуга Цзан жарил на решетке утку и переворачивал на противне пампушки «мянь-тоу». Хозяин разливал подогретое рисовое вино по маленьким чашечкам и снова подвешивал медный кувшин над очагом. Вино, копченую свинину, бобовый сыр и пампушки разносила на столики миловидная девушка по имени Хун-тао. Многие из посетителей трактира не прочь были бы укусить ее румяную щеку, похожую на сочный и красный персик, но опасались могучих кулаков Вана Плешивого. Поговаривали, что хорошенькая Хун-тао приходится ему племянницей, и если потихоньку положить перед Ваном не бумажные деньги, а несколько старых серебряных монет, то трактирщик закроет глаза на то, где она проведет ночь.
Чэн достал из-под полы халата разукрашенный барабанчик, ударил в него и закричал:
– Достопочтенные господа! Смейтесь, ешьте и пейте пока! И слушайте Чэна-весельчака!
Подвыпившие простолюдины, шумя и толкаясь локтями, собрались вокруг юноши. Он посмотрел на их рваную одежду, шапчонки из мятой рогожи, веревочную и плетенную из травы обувь, на сутулые спины, согбенные бесконечным, тяжелым трудом, на обветренные морщинистые лица, гнойные нарывы и лишаи, на слезящиеся глаза, глядевшие на него с веселым ожиданием, на добродушно усмехавшиеся рты – беззубые, желтозубые, гнилозубые. Он посмотрел на этих старых и молодых китайцев, и в его сердце раскаленной иглой вошла острая жалость.
Он подмигнул трактирному слуге Цзану. Оглянувшись на хозяина, Цзан подал юноше ветхую, запыленную лютню-пипа.
Чэн щипнул струны и запел любимую песню на мотив «Прогулка у моста Дуаньцяо»:
Весною деньги я не берегу, Сижу хмельной на берегу. Гуляют в роще девы красоты, В прическах их дрожат цветы, И завтра я, еще не отрезвев, Приду искать на тропках шпильки дев.Слушатели разразились криками одобрения. Чэн присел у ног смутившейся Хун-тао и затянул высоким тоном, нежно и шутливо:
Волосы-тучки, что легкие крылья цикад. Бабочки-брови над долом весенним парят. Алые губки, что сочные вишни плоды. Белые зубки, что ровные яшмы ряды. Крохотной ножки почти незаметен шажок. Песнею иволги тонко звенит голосок…Девушка закрыла лицо руками. Раздался взрыв хохота, женщины в восторге прижимали пальцы к вискам, мужчины протягивали певцу чашечки с вином:
– Эй, Чэн-весельчак! Откуда ты явился? И где взял такой голос?
Чэн шутливо подпрыгнул и подбоченился:
Я ловкий парень! Проворный малый! Я тот, кто Пустит в дело жилку блошки, С ног у цапли мясо срежет, Счистит лак с боба блестящий, Позолоту – с лика Будды, На плевках раздует лампу, Прелой хвоей печь растопит…Ван Плешивый послал Цзана на улицу поглядеть, нет ли поблизости стражников – очень уж шумно сегодня в трактире. А Чэн, наклонившись над пипа и слегка раскачиваясь, пел о счастливой деревне на мотив «Линьцзянский староста»:
Смех у всех в селенье тут, Хижины простые, В лето сеют, в осень жнут; А снега все заметут – Дома спят хмельные. Тополиный пух весны Плавает в тиши. Все здесь радости полны, Им смешны и не нужны Ни чины, ни барыши.Люди вытирали глаза, вздыхали и шептали, опустив головы:
– Никогда нам не видать такой жизни – простой и справедливой. Так весь свой век и будем гнуть спину, так и сдохнем, надрываясь и голодая.
Окончив петь, Чэн скромно поклонился и, осыпаемый похвалами, пробрался в темный угол.
За оконцем трактира стемнело. Ван Плешивый зажег масляные лампы. Гудели пьяные голоса: кто-то ссорился, кто-то смеялся, кто-то жаловался. К Чэну подошел приземистый человек в скромной одежде.
– Господин Вэй? – удивился юноша.
– Здравствуй, Чэн. Скоро придут остальные. Будь осторожен.
Через некоторое время рядом оказались приказчик с рябоватым лицом, тощий старик в черном шерстяном халате и высокий крестьянин средних лет с огромными жилистыми кистями рук, с перебитым носом и мрачными выпуклыми глазами.
Они попросили хозяина подать им вина и бросили на столик игральные кости, хотя закон великого хана строго запрещал играть в кости, в шашки «вэйци» или другие игры подобного рода.
Вэй поздоровался с ними и, указав на Чэна, сказал:
– Он от святого отца Гао…
– Ну что ж, собрался совет начальников низших сословий, – усмехнулся старик. – Я – старшина гадальщиков, Вэй – старшина рыбаков, Бао – предводитель людей… свободного ремесла (Чэн сообразил, что речь идет о ворах) и, наконец, силач Ши Чун.
– Я – кинжал мщения, карающее копье народного гнева! – прохрипел крестьянин с перебитым носом.
– Ши Чун – князь «травяных разбойников», – пояснил Вэй. – За ним отряды вооруженных удальцов, готовых пойти к воротам, ворваться в город и поддержать восставших горожан и солдат.
Ши Чун кивнул головой и добавил:
– Жаль только, у моих ребят не хватает оружия. У большинства топоры, дубины да самодельные копья…
– Ничего, – успокоил рябой Бао, – как только начнется свалка, я со своими помощниками открою ханские склады оружия, и все «травяные» получат луки с колчанами, хорошие щиты и мечи.
Вэй посмотрел на старика гадальщика и сказал:
– Ваши люди, почтенный Синь-чжи, должны предупредить тех горожан, которые готовятся к возмущению. Рыбаки и жители джонок перевезут через реку отряды Ши Чуна и, как условлено, подожгут костры. В ночной тьме они будут видны за десятки и сотни ли в городах и селениях, подобно бесчисленным небесным звездам, и вызовут движение народа, подобно горсти раскаленных углей, брошенных в муравейник.
Гадальщик неподвижно уставился на старшину рыбаков, потом перевел взгляд на Чэна:
– Говори, юноша, наши действия зависят от того, что ты нам сейчас сообщишь.
– С восходом солнца ханский двор покинет столицу, – сказал Чэн. – На охране дворца и сторожевых башен останутся десять тысяч татар, две тысячи длиннобородых семуженей и китайское ван-ки. Наши солдаты начнут бой, они бросятся к воротам и уничтожат находящихся там врагов. Это случится сразу после того, как будет убит Ахмед.
– Кто же совершит такое опасное и святое дело? – воскликнул Бао.
– Да, да… Кто они? Ведь не юйши какие-нибудь?.. Мы хотим знать их имена! – присоединился к нему старик.
Чэн наблюдал за желтой сморщенной рукой Синь-чжи, бросающего перед собой игральные кости, и молчал. Он вспомнил предупреждение Вэя. Странно… Старшина не вполне доверяет этим людям? Может быть, он прав, и сейчас нужно быть особенно осторожным.
– Вы нарушаете ханский закон, играя на деньги в людном трактире, и рискуете попасть в тюрьму. Герои, решившие избавить свет от кровожадного демона, рискуют головами. Но больше всех могут поплатиться тысячи простых ханьцев, которые в смелом порыве выйдут на улицы и окажутся беззащитными.
Вэй сидел, опустив голову. Три пары глаз уперлись в лицо Чэна. Старик злобно зашипел. Бао недобро усмехнулся. Смуглое лицо главаря разбойников медленно наливалось кровью.
– Не обижайтесь, почтенные, прошу вас. Может быть, вы найдете возможным умерить свой гнев, но, к сожалению, я говорю только то, что мне приказали передать. Извините, но вы сами понимаете…
Гадальщик Синь-чжи перебил язвительно:
– Ты еще не монах, парень? Такие святоши с длинным языком нужны, чтобы проповедовать добродетельную жизнь где-нибудь в захолустье дуракам и пьяницам.
Вэй сказал, холодно взглянув на Синь-чжи:
– Чэн прав: он должен выполнять приказания старших и не говорить лишнего. Юноша предан нашему делу. Не следует напрасно упрекать его.
– Ладно, хватит спорить! – Ши Чун сгреб кости широкой ладонью и спрятал их за пазуху.
Когда пятеро заговорщиков собрались уходить, недалеко от них поднялись из-за столика двое в войлочных накидках. Двое встали у двери, третий подошел к Вану Плешивому и показал ему медную пайцзу сыщика. Ван побледнел и угодливо спросил:
– Чем могу служить, почтенный?
– Мы готовимся поразить нерадивых и дерзких, нарушающих законы и установления.
– Но, мне кажется, все в пределах… – начал Ван.
– Помолчи, трактирщик. Вон тот, с горлом, как у дикого гуся, распевал песни, стучал в барабан, бренчал на струнах и достоин наказания, ибо великий хан сказал: «Я покорил вас с оружием в руках, и потому в домах ваших неуместно веселье, а должны царить молчание и тишина». Затем тот же горлан и с ним еще четверо играли в кости, и все пятеро достойны наказания, ибо великий хан сказал: «То, что принадлежит вам, – мое, а потому если вы играете, то играете моей собственностью». И далее – у многих присутствующих здесь я видел нанизанные на шнурок медные цини, что являет собой государственное преступление как нежелание пользоваться при покупке и продаже новыми бумажными деньгами с ханской печатью. Также подлежат наказанию мужчины и женщины, поощрявшие пение и музыку, твой наглый раб, подавший певцу инструмент со струнами, и ты сам, трактирщик, допустивший все это.
Ван Плешивый низко склонился перед сыщиком:
– Не губите нас, господин! Мы не хотели сделать ничего дурного. Я отблагодарю вас и ваших товарищей. Наконец вы ведь ханьцы – дети нашей страны…
– Помолчи, трактирщик! – прикрикнул человек в войлочной накидке и продолжал: – Указанные мною будут взяты под стражу, наказаны бамбуковой планкой и отправлены в подземную тюрьму. При выяснении особых обстоятельств им будет присуждено одно из тяжелых наказаний: клеймение лица, отрезание носа, отрубание ног или смертная казнь.
Сыщик смотрел прямо перед собой жестоким взглядом честного исполнителя, стоял крепко, смело, уверенно, сжав челюсти и уперев кулаки в бока. Он знал, что никто не возразит и не посмеет сопротивляться. Сейчас он олицетворяет закон великого хана, и сопротивление ему карается только смертью.
В трактире воцарилась тягостная тишина. Замолчали даже пьяные. В бессильной ярости, напрягая могучие руки, молчал Ван Плешивый. Беззвучно заплакала поникшая Хун-тао. Гадальщик Синь-чжи, изогнувшись, походил на застывшую пиявку. Черные зрачки Бао расширились, как у хищника, попавшего в западню. Словно каменный, сидел старшина Вэй.
Прижав затылок к стене, стараясь сдержать дрожь отчаянья, Чэн пытался успокоиться, следуя наставлениям мудрого Гао, владевшего искусством сосредоточения. Но одна мысль стремительным черным вихрем сметала остальные лихорадочно скачущие мысли. Все погибло! Юноша зашатался, воля его таяла.
Неожиданно от сильного толчка он повалился на сидевшего рядом Вэя.
Ши Чун схватил тяжелую деревянную скамейку, бросил ее в сыщика, стоявшего у двери, и, выхватив нож, как тигр, прыгнул на другого.
Третий сыщик достал из-под накидки короткий меч, ударил трактирщика и хотел бежать. С яростным рычанием Ван Плешивый обрушил ему на голову костистый кулак.
Несколько мгновений тени метались по потолку и стенам. Хрипение, стоны, пронзительный женский визг… Когда Чэн опомнился, трое сыщиков уже валялись на полу, задушенные и растерзанные.
Ши Чун стоял над ними, тяжело дыша, а трактирщик, ругаясь, ощупывал правый бок, набухший от крови.
Люди столпились у выхода, стремясь быстрее покинуть злосчастный трактир. Они с ужасом смотрели на искаженные лица убитых и на блестевшую тусклой медью пайцзу грозного монгольского хана.
– Всем вернуться на свои места! – раздался повелительный голос Вэя.
Ши Чун стал на пороге, держа в руке окровавленный нож, и свирепо скалил заостренные зубы.
– Слушайте меня, – сказал Вэй. – Близится час тушения огней. Сюда может зайти отряд стражников. Хозяин Ван, прикажи Цзану и другим парням оттащить трупы и утопить их в отхожем месте. Вы все, видевшие происшедшее здесь, по двое или по трое не спеша пойдете к берегу канала. Там мои рыбаки довезут вас до реки, переправят на другую сторону и покажут, где вам пока находиться. Никто сегодня не будет ночевать дома…
Среди посетителей трактира послышался ропот, женщины заплакали, некоторые мужчины возмущенно возвысили голоса.
Расшвыривая столики, Бао встал так, чтобы свет лампы падал на его рябое лицо.
– Я – Бао Второй и зовусь так потому, что мой старший брат был Бао Первый, и его сварили в котле с маслом за лихость в свободном ремесле. Что, узнали меня? Кто узнал, пусть расскажет обо мне тем, кому не хватает учености. Так вот, если хоть один из вас вздумает улизнуть и не подчинится этому человеку, – он указал на Вэя, – то мои люди отыщут упрямца хоть под землей. Раз я обещал – сделаю. Никогда еще не случалось, чтобы я не выполнил обещания и потерял лицо.
Трупы унесли, вымыли пол. Ши Чун спрятал кинжал, распахнул дверь и шагнул на улицу. За ним медленно двинулись удрученные жители предместья, к несчастью своему оказавшиеся в трактире Вана Плешивого. В конце странной процессии, ковылявшей к каналу, посвистывая, шел рябой Бао.
– Что с ними будет, господин Вэй? – шепотом спросил Чэн.
– Им придется подождать неподалеку, в заречной деревне. Если же подготовленное нами дело будет погублено, то и срок их жизни окончится, потому что любая женщина и любой мужчина может оказаться вольным или невольным предателем.
– Но их не меньше тридцати человек, у многих остались дома дети и престарелые родители. Они же ни в чем не виноваты. Сжальтесь, господин Вэй!
– Ты воспитан святым отцом Гао – человеком с возвышенной душой. Однако ты должен знать, что неуместная жалость при совершении задуманного обернется тысячами обезглавленных бойцов, а главное – гибелью тех, кто ведет нас по пути освобождения, подобно тому как вожаки ведут за собой покорное и глупое стадо овец. Прощай, Чэн, пожелаем друг другу удачи.
– Прощайте, господин Вэй, – прошептал юноша.
Печальная Хун-тао, накинув платок на голову, подошла к нему и тихо сказала:
– Наверно, мы больше не увидимся. Ты тронул меня своими песнями, Чэн-весельчак, но, видишь, случилось такое несчастье…
Девушка заплакала, вытирая слезы концом платка. Трактирщик сложил деньги в мешок, погасил лампы и погладил Хун-тао по плечу:
– Пойдем, племянница. Настало опасное время, теперь не до любезностей. Дай, я обопрусь на тебя, рана болит…
Когда девушка и трактирщик Ван ушли, Чэн закрыл дверь, подпер ее снаружи палкой и посмотрел вверх, на звезды, светившие сквозь дымку весеннего тепла.
Тревожное волнение в его душе сменилось грустью. Он стоял, прислушиваясь к затихавшему шуму предместья, и вспомнил стихи:
Круглый обод луны показался на Млечном Пути, Мириады фонариков блещут на улицах неба, Драгоценные свечи в высокой зажглись пустоте, Благовоньем наполнили мир свечи дивные те.Подумав о том, что сегодня он не успеет войти в городские ворота, Чэн решил устроиться где-нибудь поблизости. Он перелез через высокую изгородь, вскарабкался на раскидистое дерево, а с него на крышу торгового склада. Подложив под голову шапку, Чэн закрыл глаза и стал ждать наступления утра.
Вскоре загремели барабаны, возвестившие о запрещении жечь в домах огни и выходить за ворота всем кроме врачей, идущих к роженицам.
Задевая щитами и секирами за шершавые стены, по узким улицам предместья шагали бдительные воины великого хана Хубилая.
Глава седьмая
Судя по его личным качествам, я считал, что сам он должен быть рослым и мужественным. Что же предстало моим глазам? По внешнему облику и чертам лица он напоминал очаровательную женщину.
Древнекитайский текстДом ученого Юй Го-бао находился в старом квартале столицы. Краска давно облупилась с его стен, деревянные части потемнели, черепица на крыше потрескалась, а позолоченные драконы у входа поблекли и потеряли свой грозный вид. И грушевый сад за изразцовой изгородью зарос колючими вьюнами и тамариском.
Монах Гао, окутанный войлочным плащом поверх белого халата придворного астронома, постучал в дверь. Молоденькая скромная девушка открыла ему и, низко поклонившись, проводила в комнату хозяина.
Юй Го-бао, пожилой, худощавый, с улыбкой встретил гостя и пригласил его сесть.
– Приятно видеть мудрого человека, способного придерживаться учения о середине… – говорил ученый, подавая монаху чайничек с горячим чаем.
– Это не моя заслуга, достопочтенный. Лишь воля вечного неба и терпеливое упорство моих учителей, заставивших слабовольного мечтателя усвоить некоторые из их божественных знаний.
– Вы слишком скромны. Ведь большинство людей, если им и посчастливится нащупать основы учения великого Чжун-ни, не в состоянии придерживаться их даже в течение месяца. Но разве не возвышает отречение от тщеславия, гнева, зависти и вожделений? Умеренность во всем и равновесие души при всех обстоятельствах – вот истинное счастье. К сожалению, ваш смиренный слуга лишен силы в искусстве владения собой и подвержен суетным волнениям страдающего и непостоянного людского моря.
Юй Го-бао наклонил голову, словно извиняясь за сказанное им. Монах отпил глоток чая и задумчиво произнес:
– Жить, совершая странные поступки, с тем, чтобы быть замеченным в последующие эпохи, – это то, что я не делаю. Жить вдали от мира, быть неизвестным людям и не испытывать из-за этого сожаления – на это способен только совершенно мудрый. Если в государстве царит порядок, он не отказывается от того поведения, какое считает правильным и полезным. Когда же в государстве отсутствует порядок, то и тогда он не изменяет своим убеждениям до самой смерти. Именно в этом и состоит подлинная сила!
Подошла прежняя девушка и шепнула несколько слов хозяину. Ученый поднялся, улыбаясь:
– Любезный гость, разрешите пригласить вас в другое помещение, там вы встретите человека, с которым познакомились, находясь не на земле и не в воздухе… – Ученый засмеялся. – Вэнь-нюй, проводи святого отца в чертог «Абрикосового опьянения».
Девушка провела монаха через несколько просто обставленных комнат. Потом они спустились в темный подвал. Проводница ощупала край деревянного сундука и слегка его надавила. Крышка со скрежетом поднялась и открыла ход, освещенный масляным фонарем.
В конце подземного коридора у дверей, покрытых красной лаковой росписью, стоял бронзовый слуга и держал в руке серебряный шар. Вэнь-нюй наступила на щеколду у порога, шар покатился по нарочно устроенному желобу, задевая звенящие колокольчики, и упал в вазу, соединенную с хитроумным устройством: на коралловом деревце запели искусственные соловьи, колотушка неожиданно ударила в гонг, и двери распахнулись.
Бесстрастное лицо монаха выразило недоумение, он спросил у проводницы:
– Любезная девушка, ваше имя говорит о знании. Объясните мне, откуда такие удивительные механизмы, сделанные лишь для забавы, попали в дом скромного ученого, служащего в одном из ведомств столицы?
– С удовольствием объясню, святой отец. Дело в том, что почтенный Юй Го-бао женат на женщине, мать которой была наложницей знатного императорского сановника Лю Гуан-цзу, казненного двадцать лет назад. Этот дом с подземными покоями принадлежал ему, и здесь удалось сохранить часть его имущества.
Служанка пригласила гостя войти. Большая комната, освещенная изящными фонарями с изображением феникса, казалась золотой.
Со стен красивыми складками струился плотный шелк абрикосового цвета с узором в виде перьев цапли и зимородка. На золотых подставках горели красные свечи. На треножниках дымились золотые курильницы с изображением древних ритуальных процессий.
Сквозь решетку в углу потолка проникал свежий и ароматный воздух, нагнетаемый механизмом – совершенным и редким изобретением.
Откинув занавес, вошел широкоплечий воин с саблей у пояса.
– Рад видеть вас вновь, святой отец, – сказал он.
– Я тоже надеялся, что у меня будет возможность говорить с вами, Чжан И, – ответил монах, – тем более накануне решающих событий.
– Садитесь, святой отец, – Чжан И подложил под локоть монаха вышитую подушку. – Подождем человека, осчастливившего меня своей дружбой. Он соединяет в себе мужество и любезность, знатность и простоту. Он снизошел к общению с простолюдинами и ежедневно смотрит в кровавые зрачки монгольского тигра ради спасения Поднебесной.
Появился Юй Го-бао, пропуская вперед стройного красавца в шелковом халате и зеленых туфлях со шнуровкой. Гость вежливо поклонился и с улыбкой сказал приятным голосом:
– Приветствую вас, мудрейший отец Гао, и также тебя, Чжан, дорогой друг мой.
Все четверо сели, опершись на подушки, и Чжан И нетерпеливо спросил:
– Вы сообщите нам последние новости, благородный друг?
– Да, и они вас не разочаруют. Итак, Хубилай с придворными и войсками покинул столицу. Во дворце и казармах находятся мои солдаты, а на охране городских башен двенадцать тысяч стражников под начальством свирепого пса Кагатая. Остается решить, каким способом выманить Ахмеда из дома и отправить веселиться в мусульманский рай.
– Скорее в подземное царство ужасов, – мрачно перебил Чжан И. – Простите, благородный друг, но черную душу Ахмеда не примут в небесную обитель и у мусульман.
– У них другие порядки… – усмехнулся Ван Чжу. – Впрочем, для нас это не имеет значения. Святой отец, ваш посыльный связался с людьми предместья и начальниками «травяных разбойников»?
– Он сделал то, что ему было поручено, светлейший господин. Главари едва не оказались в руках стражников, но судьба смилостивилась, и пока все благополучно.
Юй Го-бао сказал горько и язвительно:
– «Травяные разбойники» и прочий преступный сброд нападали на императорские обозы и на поместья вельмож, губили купцов и сражались с воинами, верными престолу тянь-цзы. Теперь мы вынуждены объединиться с ними. Как странны и неожиданны превратности человеческих судеб!
– Может быть, они надеются, изгнав степняков, посадить на трон Поднебесной своего государя – какого-нибудь деревенского живодера или сапожника из предместья? – засмеялся Ван Чжу.
– Что ж, ведь и в старину в империи Хань случались возвышения из низов, – сказал ученый. – Например, сановник Фань Куай был в молодости именно живодером, полководец Сяо Хэ начал свою карьеру тюремщиком, а знаменитый вельможа Чжоу Бо зарабатывал на жизнь, ударяя в барабан на похоронах.
Монах Бо сидел, внешне сохраняя спокойствие, но необъяснимое и тревожное чувство мешало ему сосредоточиться. Он вглядывался в лицо Ван Чжу, женственно красивое лицо с прекрасно очерченными губами, тонкими бровями и взглядом, светившимся мягкой насмешкой почти всегда – слушал ли он Юй Го-бао, обращался ли к Чжану и говорил ему «дорогой друг мой» и даже когда встречался глазами с ним, отрешенным от мирских волнений монахом.
Была какая-то притягательная сила в облике молодого полководца и придворного, получившего власть из рук беспощадных завоевателей и легко, словно шутя, бросающего свою жизнь в бездонную пропасть борьбы с ними.
Но еще больше монаха привлекало другое лицо, смуглое и суровое, с омраченным взглядом и выражением постоянной изматывающей тоски. Мудрый Гао обладал способностью предвидеть будущее, наблюдая особенности человеческой внешности, склонности к некоторым поступкам и проявлениям души. Его заставляло содрогаться ощущение странной общности с тысячником Чжаном, как будто в этом ощущении он слышал настойчивое предостережение своих внутренних сил.
«Если в ясную ночь, очищенную от дыма людской суеты и погруженную в прозрачную тишину, соединить полет духа с мерцанием священных созвездий, может быть, раскрылось бы значение моих неожиданных мыслей. Но теперь уже поздно… Оставим тщету сухих вопросов рассудка. Пусть жизнь пройдет до конца по дороге судьбы», – подумал монах и сказал Ван Чжу:
– Я пришлю к вам моего посланца. Оденьте его соответствующим образом и дайте ему солдат в провожатые. Он пригласит Ахмеда во дворец именем наследника Чим-Ким, будто бы вернувшегося в столицу.
– Великолепно, святой отец! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение вашим умом! – воскликнул Ван Чжу.
– Вот копия с печати Чим-Ким, возьмите ее. Ночью я приду к дворцовым воротам. Я должен находиться рядом с вами в самые решающие мгновения, а теперь позвольте покинуть вас. Не провожайте меня, любезный хозяин.
Чжан И обхватил колени Гао, Юй Го-бао склонился в земном поклоне.
После ухода монаха в комнате долго царила тишина. Слышно было, как механизм гонит через решетку благовонный воздух. Раздался удар гонга, и голос служанки Вэнь-нюй произнес из-за двери:
– Госпожа просит разрешения подать кушанья для гостей.
Юй Го-бао спохватился:
– Да, да, извините меня и разрешите представить вам мою жену. Собственно… представить господину Чжану, ибо светлейший господин Ван Чжу ее уже знает. Сейчас я пойду встречу ее.
В суете и растерянности хозяина было нечто жалкое, словно он безуспешно хотел скрыть некую запретную тайну своего дома.
Испытующе посмотрев на друга, Чжан покачал головой.
– Нежной прелестью напоминает она поднявшийся над водой лотос… Я люблю ее наперекор морали и здравому смыслу, не осуждай меня, дорогой друг мой!
Хозяин внес на подносе кувшинчики, чаши и тарелочки с закуской. За ним вошла Вэнь-нюй, держа в руках блюдо подрумяненной дичи с рисом. И наконец появилась жена ученого – маленькая бледная женщина с глазами, подведенными синей краской, одетая в шелковое платье цвета вечерней зари. Она слегка наигрывала на украшенной перламутром лютне. В ее высокой прическе блестел черепаховый гребень с бирюзой и жемчужинами.
Юй Го-бао поставил поднос и указал на жену сухим пальцем с длинным заостренным ногтем:
– Госпожа Фэй-янь просит у благородных гостей прощения за беспокойство…
– Я подумала, что мужчинам пора подкрепиться, и вот мы с Вэнь-нюй здесь – две рабыни для услуг.
Маленькая женщина перестала щипать струны и поклонилась.
– Прощу вас, отведайте жаркое из фазана и куропатки. Моченые сливы, жареные пампушки, маринованная курица, рыбный фарш с острой приправой и пирожки со сладкой начинкой из жужуба…
– Благодарим прекрасную госпожу за приглашение, но мы, право, не склонны к наслаждениям чревоугодия, – поклонился в ответ Ван Чжу.
Глядя на жену хозяина, Чжан И подумал: «Наверное, она очень изысканна – мне не оценить этого. Но моя мать и жена, ставшие жертвами казначея, были не менее красивы и приветливы».
Скрипнув зубами, он невольно схватился за рукоять сабли. Фэй-янь вздрогнула и уронила лютню на ковер. Она взяла кувшинчик из розового дерева и две чаши.
– Тогда выпейте вина из прославленных виноградников Сирян-чжоу…
– Нет, ни капли хмельного сегодня, – решительно отказался Чжан И. – Я выпью абрикосового напитка.
Ван Чжу поднял лютню, подал Фэй-янь:
– Ничто так не успокаивает встревоженную душу, как резвый бег пальчиков по струнам и переливы нежного голоса.
Фэй-янь весело хлопнула в ладони:
– Я исполню для моих гостей моего уважаемого супруга танец «Кружение мотылька над цветами». Но мне нужно выйти в сад и сломать несколько грушевых ветвей – этого требуют фигуры танца. Господин Ван Чжу, проводите меня, я боюсь поскользнуться на дорожке…
Чжан И опустил глаза, хозяин дрожащей рукой наливал ему в бокал золотистый абрикосовый напиток.
Когда маленькая женщина и красивый придворный вышли в сад, уже пылала вечерняя заря.
– Господин Чжу, я все знаю и дрожу от страха и отчаяния!
– Тем лучше, ты знаешь обо всем, моя драгоценная жемчужина. С рассветом к нам прилетит свобода!
– О нет! Я не верю в успех вашего героизма, оставьте безумный замысел, молю вас!
– Поздно… Не будем спорить о том, что окончательно решено.
Недавно отцветшие ветви груши шелестели, трава отяжелела от росы прохладного вечера. Послышались твердые шаги тысячника Чжана.
– Высокочтимый друг, надвигается ночь, во дворце скоро произойдет смена стражи. Нам пора, – сказал он.
– Мы успеем. Вот идет почтенный Юй Го-бао и служанка с вашей изящной лютней, уважаемая госпожа Фэй-янь. Спойте нам вслед что-нибудь на мотив «Осень на горе Цзиньшань».
Глядя в землю, Юй Го-бао пробормотал несколько слов вежливости. Чжан И нетерпеливо покашливал, сабля звякала на его поясе.
Не сказав больше ни одного слова, Ван Чжу резко повернулся и, сопровождаемый широкоплечим тысячником, медленно пошел к калитке в изразцовой ограде.
Фэй-янь слабо тронула струны. Закрыв лицо руками, Вэнь-нюй опустилась на колени и зарыдала. Юй Го-бао ухватился за ствол дерева, потрясенный противоречивыми чувствами. Его жена смотрела на полуоткрытую калитку и пела дрожащим ломким голосом:
Кому сказать о днях, что прошлым стали? Я горько плачу над своей судьбой. Когда всего сильней мои печали? Исходит сердце к вечеру тоской. То я брожу, то я сижу на месте. Но кто освободит меня от мук? О, если б улететь с гусями вместе – Настичь весну, ушедшую на юг!Глава восьмая
Поднимаясь и восходя, О падении размышляй… Сыма ЦяньТемник Кагатай сидел на толстом войлоке в одной из северных башен Ханбалыка. Он снял шлем и положил его рядом с собой, но оставался в железных аланских латах. И свою саблю – кривой хорезмский клинок в бархатных ножнах – не отвязал от ременного пояса, а держал на коленях. Он сидел и смотрел перед собой на закопченные камни башенной стены.
На полу стоял красный китайский фонарь с горящей свечой.
Не нравилась темнику сегодняшняя ночь. И были на это различные причины…
Из двадцати тысяч алан и десяти тысяч урусутов под начальством Кагатая приказано находиться только двум тысячам воинов. Правда, его личный тумен – десять тысяч монголов и татар – отборные багатуры. Однако в городе есть еще один тумен – солдаты Ванху, красивого самоуверенного китайца с глазами женщины. Кагатай предусмотрительно отстранил их от охраны двенадцати городских ворот и приказал не покидать казарм, кроме тех, кого Ванху ставит у стен и переходов ханского дворца.
Наместник великого хана, советник Ахмед после проводов государя отдыхает в своем загородном доме, неподалеку от столицы. Его охраняет небольшой отряд мусульман.
Конечно, в особом случае можно вызвать войска их укрепленного воинского лагеря. Такие лагеря располагались в пяти, десяти и двадцати днях пути друг от друга по всей территории империи.
В особом случае… Но сейчас для этого не хватит времени, потому что Кагатая беспокоит именно сегодняшняя ночь: чутье опытного сторожевого пса не обманывает его.
Послать гонца к великому хану – просить его возвратить в столицу войска? Это невозможно!
Но мысли темника были тревожными не только из-за недостаточного количества воинов.
Едва двор великого хана откочевал в степь, как стали происходить странные события.
Помощник Кагатая, сотник Тули, доложил вчера, что трое переодетых стражников, посланных в числе других следить за порядком в предместье, бесследно исчезли. На другой день, когда Тули стал обходить трактиры и харчевни для простолюдинов, открылось необычайное. Еще день назад оживленное заведение некоего трактирщика Вана вдруг оказалось брошенным. В то же время множество людей из предместья разыскивали родственников, также загадочно исчезнувших. Не связаны ли между собой эти два события? Но каким образом и что из этого следует?
А сегодня один уйгур, состоящий на службе в налоговом ведомстве, пришел и доложил, что спросил у китайца-гадальщика, будет ли удачной торговая сделка, которую он собирается совершить, и в ответ услышал: никаких сделок затевать не следует. Всему может помешать бунт, ждать его недолго.
И уйгур оказался таким глупцом, что не позвал стражу и не задержал подозрительного гадальщика!
Кагатай с досады стукнул себя кулаком по колену. Теперь вот сиди и думай, глядя на покрытую копотью стену…
Вошел приземистый монгол в меховой шапке и в кольчуге поверх синего чапана.
– Какие новости, Тули? – спросил Кагатай.
– Прискакал гонец от восточных ворот. Он говорит: советник Ахмед прибыл из загородного дома и хочет ехать во дворец.
– Гонца сюда! – Кагатай вскочил и надел шлем. – Очень странно… Посреди ночи наместник пожелал ехать в пустой дворец?
Тули вернулся, толкая в спину молодого воина.
– Советник Ахмед сказал, зачем он ночью направляется в «Запретный город»? – нетерпеливо зарычал темник.
– Он сказал, что его срочно вызвал человек, посланный наследником великого хана.
– Тули, как могло случиться, что царевич Чингис вернулся в Ханбалык, а я об этом не знаю? – воскликнул Кагатай.
– Этого не могло случиться. Царевича нет в Ханбалыке. Во главе наших победоносных войск он вместе с Сугату-нойоном приближается к границам страны Гаоли.
– Ты прав, Тули! – Кагатай схватил за ворот гонца и впился глазами в его разгоряченное лицо.
– Начальник восточной башни догадался задержать наместника Ахмеда?
– Да, господин, его просили немного подождать.
– Тули, коня! Бери пять сотен воинов и скачи за мной к восточным воротам!
Услышав топот копыт, советник Ахмед недовольно выглянул из своих роскошных носилок.
– Что случилось, Кагатай? Почему ночной караул преграждает мне путь?
– Прости их, они это делают по моему приказу. – Темник не счел нужным соблюдать придворный этикет. – Разреши спросить, кто принес тебе приглашение царевича Чингиса?
– Какой-то юноша-китаец. Но у царевича Чингиса лучшие друзья – китайцы и большинство слуг тоже… – недоумевал советник. – Вот красная печать царевича, оттиснутая на куске белого шелка. Не задерживай меня, подданным не подобает испытывать терпение наследника великого хана.
Чернобородое лицо Ахмеда казалось багровым и мрачным при свете фонарей, которые держали в руках его телохранители – персы и уйгуры. Кагатай молча поклонился.
Темнокожие рабы плавно понесли паланкин наместника. За ним шагом тронулись всадники в пестрых тюрбанах с обнаженными саблями и копьями у правого стремени.
Поглядев на удаляющиеся, дрожащие во тьме пятна фонарей, Кагатай сказал начальнику восточных ворот:
– Сейчас же созови моих тысячников. Пусть они возьмут пять тысяч воинов, окружат казармы, где сидят китайские солдаты, и приготовят метательные машины. Пошли стражников в предместье, там нужно бдительно охранять гостиницы мусульманских купцов и других иноземцев, полезных великому хану. На них могут напасть грабители. Ко всем воротам поставить усиленные караулы из алан и урусутов. Если увидишь на улицах посторонних людей, убивай их, не спрашивая… Выполняй и поторопись!
– Внимание и повиновение! – с готовностью выкрикнул стражник и исчез в ночи.
– Тули, – повернулся Кагатай к верному помощнику, – пусть мои пятьсот нукеров спешатся, оставят копья и идут за мной, ступая неслышно, как барс на охоте.
Небо сияло звездами. На главной площади, у водяных часов, раздался третий ночной бой колоколов. Ветер дул сквозь решетки ворот через весь город.
Кагатай тихо крался по пустынным улицам, слыша за собой неуклюжую поступь и тяжелое дыхание непривычных к длительной ходьбе татар.
Когда впереди заблестела вода каналов и показались белые стены дворца, темник обернулся и посмотрел на своих багатуров – могучих воинов с широкими скуластыми лицами, с квадратными плечами, распиравшими панцири и кольчуги, с руками неудержимой силы и ногами, способными раздавить бока лошади. Их кривые мечи и окованные железом палицы касались земли, натянуты огромные луки, а саадаки, полные стрел с воющими свистульками, отворены.
Кагатай встретил нетерпеливые взгляды их безжалостных рысьих глаз и оскалил зубы радостно и свирепо:
– Тули, возьми двадцать нукеров. Закиньте на стену арканы, вскарабкайтесь. Перебейте стражу и откройте ворота.
Темник стоял, глядя вверх, и, по обычаю монгольских военачальников, медленно считал до ста, чтобы определить скорость выполнения его приказа. После каждой сосчитанной сотни он загибал палец и прижимал его к ладони.
Кагатай успел загнуть только восемь пальцев. Увидев, что ворота распахнулись, он сказал:
– Урагх! Вперед!
Советник Ахмед был несколько удивлен, когда китайские солдаты скрестили копья перед его охраной в первом же переходе дворца. Однако многолетняя привычка к власти и сознание неприкосновенности высочайшего сановника Хубилая сделали его равнодушным к подобным странностям. Он не испытывал никакой тревоги и только досадовал на бесцеремонность наследника, приказавшего разбудить его посреди ночи.
«Дерзок этот худосочный плосколицый выродок с именем великого завоевателя, – думал Ахмед. – Жаль, что болезни или случайность еще не прервали его бабьего существования. Вместо окитаившегося, капризного Чингиса наследником мог бы стать любой из сыновей Хубилая, какой-нибудь благодушный весельчак, любящий женщин и соколиную охоту. С ним легко будет водить дружбу с помощью льстивых посланий и подарков – красивых рабынь, соколов из Кермана, оружия и арабских скакунов».
Зал приемов в главном дворце был ярко освещен. У всех дверей замерли китайские солдаты в золоченых латах.
Советник Ахмед шел, размышляя о причине новых капризов царевича, и не знал, что позади него монголы хватают растерявшихся стражей, обезоруживают их и беспощадно убивают.
В последнем переходе Ахмеда встретил тучный китаец – распорядитель приемов великого хана и с подобострастным поклоном пропустил его вперед.
На троне сидел кто-то в голубом халате с золотыми драконами. Внизу, у ступеней тронного возвышения, в почтительных позах стояло несколько воинов.
Ахмед приблизился, опустился на колени и склонил голову. Тогда один из стоявших, тысячник Чжан И, с бледным и нахмуренным лицом, ударил его по шее обнаженной саблей.
Голова наместника упала между его расставленными руками, так и не узнав, что на троне вместо царевича Чингиса сидел начальник дворцовой стражи, китаец Ван Чжу.
– Измена! – закричал Кагатай, появляясь на пороге, и пустил в Ван Чжу тяжелую стрелу с трезубым наконечником. В то же мгновение во все двери ворвались нукеры Кагатая и схватили яростно отбивавшегося Чжана. Остальных китайцев перебили ударами кованых палиц.
Перешагивая через неподвижно лежавшие тела, темник подошел к умирающему Ван Чжу, схватил его за волосы, повалил на ступени и ногой столкнул на обезглавленного Ахмеда.
Вошел сотник Тули, вытер меч о полу чапана и доложил:
– Около дворца задержан старик в белом халате. Говорит, что он астролог великого хана и его знает начальник башни «непрестанного согласия с небесами» Го Шоу Гин.
– Начальника астрологов нет в Ханбалыке, – резко сказал Кагатай. – Нет здесь и их покровителя, советника Айсе. Старика отвести в подземную тюрьму и надеть ему на шею колодку.
Тули продолжал:
– Еще задержали какого-то юношу. Когда схватили старика, он рвался к нему на помощь. Приставить к нему стражу или умертвить?
– Отведи его следом за стариком.
– И последнее, – сказал Тули, – прискакал приближенный великого хана, господин Марко. Он хочет говорить с тобой.
– Впусти его… – Кагатай усмехнулся: «Опоздал хитрый латинянин. Мятеж задушен в зародыше, пламя погасло, не разгоревшись. Но мне не надо наград, я – нукер на службе у своего хана».
Марко Поло вошел стремительно. Широко раскрыв глаза, он посмотрел на трупы и все понял.
– Темник Кагатай, – воскликнул венецианец, – я вижу, Ванху расправился с Ахмедом и хотел возмутить подданных великого хана. Его постигло возмездие от твоей могучей руки. Однако, может быть, нужно обезопасить страну от бунта?
– Ты вовремя оказался здесь.
– Я узнал, что дворец ярко освещен, это показалось мне удивительным. Я решил немедля скакать в «Запретный город».
– Ты опытный и преданный человек и поможешь при раскрытии заговора при допросах и следствии. Поезжай к советнику Высшего военного совета и под его начальством послужи великому хану.
Когда латинянин ушел, Кагатай сказал сотнику Тули:
– Послать гонцов в ставку великого хана и к наместникам областей с сообщением о происшедшем нынешней ночью в Ханбалыке. Суульдэ еще не ослабил тетиву наших луков, а злобный волкодав Кагатай и на этот раз не выпустил добычу из своих клыков.
Глава девятая
Там сказал: «Того из вас, кто противился моим приказам, я накажу сурово и казню без всякой пощады».
Сыма Цянь. Исторические запискиБунта не произошло. Китайские солдаты не вышли из казарм и не объединились с жителями города. Татары разъезжали по улицам и убивали каждого встреченного ими китайца.
Ворота всех двенадцати башен Ханбалыка оказались закрытыми и усиленно охранялись.
Люди предместья также остались в своих домах, и отряды «травяных разбойников» не переправились через Хуньхэ. Никто не зажег огней восстания. Во многих городах и селениях заговорщики тщетно ждали сигнала.
Обезглавленного Ахмеда похоронили. Тело убитого Ван Чжу бросили собакам.
Следствие продолжалось. Кончились показания допрошенных солдат и начальников, служивших в тумене Ван Чжу. Копились доносы астрологов, гадальщиков, слуг из знатных китайских домов.
Все больше узников оказывалось в подземной тюрьме, а на площади ежедневно происходили казни. Следствие велось и в других городах, там тоже допрашивали, рубили головы и бросали в котлы с кипящим маслом.
И хотя меры пресечения бунта были жестокими и устрашающими, огромная страна продолжала роптать. В разоренных поборами областях крестьяне покидали свои дома и прятались в лесах и горных ущельях. На дорогах, расположенных в пустынной местности, вдали от ямских станций, проезд стал опасен, особенно для чиновников и иноземных купцов.
Осенью Хубилай вернулся в столицу. Ему представили бумаги, в которых говорилось, что бунт вызван чрезмерными налогами, назначенными Ахмедом. Кроме того, наместник обвинялся в присвоении ценностей, принадлежащих лично великому хану, во взяточничестве, продаже государственных должностей, в преследовании многих замужних женщин. Подобным же образом поступали некоторые из его двадцати сыновей.
Выслушав эти обвинения, Хубилай воскликнул:
– Ванху правильно сделал, убив его!
Тело Ахмеда вырыли из могилы и бросили на растерзание псам. Семи его сыновьям заживо содрали кожу. Остальных хан приказал не трогать. Женам и наложницам наместника предоставили свободу, а его имущество передали в казну хана.
Китайцы надеялись, что по всей империи начнется преследование мусульман. Но выходцы из Персии и Хорезма занимали высокие должности при дворе среди чиновников и военных, и главное – в руках мусульманских купцов находилась вся караванная торговля.
Хубилай повелел прекратить следствие.
В подземных тюрьмах Ханбалыка сотни узников кормили своей кровью вшей и клопов. Кого считали менее опасным – бросали в глубокую яму, прикрытую деревянной решеткой, куда раз в день опускали на веревке бадью с жидкой и смердящей похлебкой.
Обвиненных в близости к зачинщикам мятежа держали в отдельных каменных подвалах, запертых железными дверями. Среди этих несчастных оказался и Чэн.
Его схватили около дворца, куда он сопровождал монаха Гао.
На предварительном допросе Чэн сознался, что был проводником старого монаха, но отрицал всякое участие в заговоре и подготовке убийства наместника. Его допрашивал молодой семужень с темной бородкой и большими светлыми глазами.
Тяжелая колодка давила шею юноши, стянутые волосяной веревкой руки затекли, он с трудом поднял голову и, встретив взгляд чужеземца, увидел в нем уверенность сильного человека и превосходство варвара, нестерпимо оскорбительное для любого жителя Срединной империи.
Чэн старался сосредоточиться на спокойствии и отрешении от страха. Он ожидал пытки и хотел превозмочь трепет слабого тела, уподобившись тибетскому аскету, равнодушному к боли. Однако пытать его не стали. Чиновник, ведущий допрос, махнул рукой стражникам и склонился над бумагами.
Чэна отвели обратно в тюрьму. Сутулый, безобразный монгол, увешанный кривыми кинжалами, несколько раз ударил его по лицу плетью, толкнул в черную дыру подвала и со скрипом закрыл ржавую дверь.
Чэн лежал на холодном полу, кровь текла по его рассеченному лицу, суставы ныли, внутренности сжимались от истощения. Юноша прислушался к глухому стуку своего усталого сердца и, соотносясь с его прерывистыми толчками, послал мысленный призыв праведному Гао, желая воспринять хоть частицу его бесстрастного мужества.
Временами плотная слепота мрака начинала искриться изнутри глаз тихим утешительным светом. Жизнь не звала его, он смирился, надежда угасла. Смерть манила к себе, подобно белому лотосу, подобно желанному отдыху в конце изнурительного пути.
Прошло два семидневья, прежде чем юноша услышал ржавый скрип двери и увидел вертикальную полосу света. Сейчас же влетел толстый шмель, ударился с сердитым отчаяньем о стену, случайно шарахнулся назад и улетел, радостно гудя, в растворенную дверь. Затем приблизились медлительно шаркающие шаги.
Прежний сутулый монгол поднял Чэна пинками. Снял колодку, накинул ему на шею аркан и вывел из подвала. Прикрепив конец аркана к седлу, монгол боком, по-степному влез на коня. Два пеших воина с секирами на плечах стали позади узника. Чэн качался от слабости и, зная, что идет на муки и гибель, заботился только о том, чтобы не упасть и сохранить достоинство жителя Срединной страны.
С усилием передвигая ноги, Чэн цеплялся взглядом за выбоины мостовой, за осколки кремня, катившиеся из-под копыт. Конский косматый хвост маетно мотался перед глазами, и от этого нестерпимо нудного мотания кроваво-темными пятнами плыли в мозгу картины… Замершая толпа вокруг помоста, где желтеет уже голая спина осужденного, слышится одинокий безутешно жалующийся женский плач, колко слепит тяжелый, как молот, искривленный меч в жилистой руке палача…
Внезапно страшное видение отпрянуло. Чэн словно осознал на минуту последнее данное ему счастье дышать ясным утренним воздухом и слышать нежный, смешливый шепот листвы.
Вспыхнула кристальными каплями лиловая гроздь цветов; в ветвях абрикоса белый дымок запутался тающей спиралью… Словно черные ножницы, ласточки стригли голубой шелк небосвода, взмывали и проносились легкими молниями…
Улыбаясь ссохшимся ртом, Чэн следил за полетом ласточек в безграничном просторе неба, ловя тоскующими глазами свое призрачное утешение.
Тишину скупо тревожил неторопливый перестук копыт, скрип кожаного седла, равнодушно-уверенные шаги секироносцев. На углу, из-за высокой ограды, свесились ветки густолистого тутовника. Проезжая, всадник пригнулся. Тут же вверху зашуршало, и человек с ножом в зубах, как рысь, прыгнул ему на спину. Лошадь шарахнулась… Взмах ножа… Монгол завалился на сторону и повис, будто тряпичная кукла, застряв в стремени носком.
Быстро, безмолвно кружились тени – приземистые, рукастые, как прыгающие пустынные пауки. Солнечные пятна метались у ног Чэна. Ветки тутовника еще раскачивались, листья дрожали… Секира валялась под оградой: красная рукоять пылала на солнце, а лезвие в тени казалось серым и мутным. Видение приближавшейся казни вдруг обернулось перед юношей распростертыми телами конвойных.
Один из нападавших высвободил Чэну руки, снял с шеи петлю.
– А где же отец Гао? – спросил он, хрипло дыша.
– Я не знаю, где святой отец. Я не видел его с того часа, как нас схватили. – Чэн узнал главаря воров, рябого Бао. – Мне жаль, что вы ошиблись…
– Ну, как уж вышло. Нечего теперь рассуждать, пора уносить ноги. Эй, храбрецы, разбегайтесь-ка кто куда! Да прячьтесь получше! Кто попадется – держать язык за зубами. Я-то в городе сидеть не собираюсь, – обращаясь к Чэну, продолжал Бао. – Скорей к южным воротам!
Юноша схватил Бао за рукав, стараясь не отстать от него.
– Только бы пробраться в предместье, – торопил Бао, – а там – ищи нас за рекой. Да, надень-ка мой халат, а я, так и быть, останусь в рубахе… Ворота караулят аланы или урусуты – люди из завоеванных ханами земель. Поспешим, пока Кагатай не приказал закрыть все двенадцать башен Ханбалыка.
Осадистую, мрачную сторожевую башню с узкими бойницами и шестью ярусами железных крыш охраняли рослые воины в остроконечных шлемах, мелкопластинчатых, как чешуя, панцирях и сиявших под солнцем налокотниках.
Едва держась на ногах, Чэн растерянно посмотрел вперед. Небо вращалось над ним медленным тошнотворным волчком. Чэну еще не приходилось встречать на своем пути таких страшных людей. У этих влитых в чешуйчатую сталь великанов были большие бороды, густые и желтые, как солома в копнах. Но особенно Чэна ужасали их глаза – светло-прозрачные, отдающие синевой, будто глаза чудовищ. «Зачем мы сюда пришли? – изнывая от слабости, спрашивал себя Чэн. – Можно ли ждать добра от демонов, от косматых безобразных гуйфанов?» Ведь только кровожадные демоны, чьи изображения он видел в монастырях, обладают нечеловечески могучим сложением, желтыми бородами и ужасающе бездонной синевой глаз…
– Это урусуты, – настороженно всматриваясь, произнес Бао.
Молодой воин с золотистой бородкой сказал стоявшему подле него широкогрудому богатырю:
– Глянь, дядя Прокун. Да слышь-ко, Прокун Евстафьич! Никак двое умыслили на волю уйти…
– Заворачивай вспять, ныне никого выпускать не велено.
Богатырь с пегой от пятен седины бородой даже не поднял взгляда, задумчиво упертого в землю. Преградив беглецам дорогу, молодой коротко сказал по-монгольски, что выход из города запрещен. Однако китайцы не понимали его или делали вид, будто не понимают.
– Ишь, неслухи… Назад, назад ступайте!
– В чем свара, Василько? – Чернобородый похмельно-румяный воин приблизился с ленивой умешкой на щекастом лице. – Чего расшумелись?
– Да вишь, из города уйти норовят. – Василько глянул на пожилого, названного Прокуном Евстафьичем, и негромко добавил, словно оправдываясь: – Мы люди подневольные, княжой дружины копейщики. Пригнали на край бела света – и ходи на брань. За хана кровь-руду лей. Служи службу татарве безбожной…
Умоляюще складывая ладони, Бао показал, как дети его плачут там за воротами. Он красноречиво кивал на Чэна, объясняя, что товарищ болен, что его надо скорее довести до постели.
Но бородатые урусуты только покачивали головами. Чернобородый оглядел Чэна:
– И впрямь тот вон хвор: стоит-качается. Да и в лопоть чужую оболокся, а исподнее-то рвано…
Пожилой расправил горстью плотную бороду и, насупившись, молча смотрел на испуганно озирающихся китайцев.
– У них тут замятня случилась, – сказал он наконец. – Бирючи ханские возглашали: идет, мол, сыск.
– И людишки-то не дородные, а смелые – не покоряются. – Молодой синеглазый с какой-то одобряюще странной пристальностью уставился на Чэна.
Подошел статный воин в шишаке с серебряной насечкой, в богатом охабне поверх кольчуги.
– Что вы тут с Васильком вече затеяли, пустобрехи?
– Вишь, те двое из города норовят…
– Перезабыли указ-то? Гоните их прочь, а чуть что – колите копьем. Я вам службу-то налажу! А то зажалели смердов беглых, челом бьют. Небось я у князя в сотниках – не чета вам, ратаи кривопятые!
Сотник грозно нахмурил брови, повернулся на каблуках и пошел в сторону к низкому войсковому помещению.
– А вот и назло ему выпустим страждущих на волю, – проворчал сердито Василько.
– Да и гдяди-тко: смерды-деревенщина… Кой в них толк? – по-прежнему лениво, как бы с заспанной полупьяной усмешкой заметил чернобородый. – Выпустим, удал молодец? Мне что: я бобыль да бражник…
– Ой ли! – Василько спросил с бодрой решимостью: – А ты как, Евстафьич? Отпустим хоть для одной потехи?
– Натешитесь, гляди, как за ослушанье голову снимут, – угрюмо сказал пожилой воин. Белесые на задубело-темном лице глаза его словно мутью застлались. Он вздохнул так тяжело, что чешуи нагрудного панциря зашевелились и зазвенели. Ох, не задалась судьбина, осквернилась, спуталась бедой да неволей… Вернешься ли когда к родимому-то погосту али вечно клясть-каяться над рекою, над Каялой. – Вон сотнику Ивашке Селеху все нипочем, – будто не к предстоявшему перед ним событию, а следуя давней своей мысли, продолжал Прокун Евстафьич. – Не поминается ему Русь-вдовица. Туга, не томит его ночами нерадостными. Знай узорочье загребает, кочет расписной, бабник! А коли смерды сеи от правежа ханского бегут…
Прокун Евстафьич позамялся было, сметил глазом клонящиеся бедные головы и решил. Неторопливо, словно так и не расставшись с тяжелой задумчивостью, он направился к башне, где воины переминались с ноги на ногу, толковали скучно о том о сем. Подойдя, развел руками:
– Гей, мужи ратные! Озоруют наши молодшие ребята, привечают голь беглую. Так вы уж в случае чего-такого головой их не выдавайте.
Русичи шутливо отмахивались, а иные сердились:
– Ладно, сами про себя разумейте. Да не заметили б начальники.
– Может, и нашим людям, в оковах влекущимся по чужедальним краям, ниспошлется Господня милость, – добавил к сказанному Прокун Евстафьич. – Зачтется, коли так, и нам наше попущение пришельцам, слабым и страждущим. Пусть-де бредут в веси свои и жито свое сеют…
Уставя копье, Василько потеснил китайцев в глубину башни. Судорога отчаянья, предсмертный озноб сотрясли тело: Чэн бессильно прислонился к шершавой поверхности грубо обтесанных камней. Призрак неминуемой гибели, едва отступив, снова встал перед ним, оскалившись издевательской насмешкой бородатого демона. У Бао зрачки заметались, как у хищника, попавшего в западню. Он бормотал проклятия, нащупывая за пазухой рукоять бесполезного ножа.
Тем временем пожилой урусут заслонил решетку необъятной чешуйчато-блестящей спиной. Словно в вязком тумане, не в силах самостоятельно двигаться, Чэн увидел: в воротах со скрипом распахнулась дверца…
У Чэна заплелись ноги, он повис на плече у Бао, еще не веря освобождению. Пройдя несколько опасливых шагов, беглецы содрогнулись, будто пронзенные яростным криком погони. Казалось, башня загудела и задребезжала всеми шестью ярусами крыш. Казалось, она развалится на глазах от грома и гула, гулявших в ее сумрачном нутре…
«…Так смеяться не умеет ни один взнузданный покорностью житель Срединной страны. Люди так не смеются, – думал Чэн, его ввалившиеся щеки были еще мокры. – Это неистовое торжество свирепых демонов. Но чем объяснить их доброжелательство? Непостижимым предопределением, милостью небожителей?..» Бао тащил его под руку, плевался и сверкал глазами. Силы почти покинули Чэна, но необъяснимо странное чувство заставило его оглянуться. Пожилой урусут примкнул забранную решеткой дверцу и, распрямившись, сквозь частоту перекрещенных железных брусов смотрел им вслед. Чэну почудилось, будто ему дружески шепнули ободряющее напутствие. И оттого, что глаза великана издали улыбались ему с сочувственной печалью, они уже не казались Чэну страшными глазами гуйфана.
Василько, махнув Чэну из-за спины старшего, крикнул:
– Бог с вами, скачите ушканами в чисто поле!
Задыхаясь от непонятного волнения, Чэн услышал, как молодой урусут поет дерзким высоким голосом.
Чернобородый хохотал, опершись на копье, а Василько приплясывая притопывал и весело выводил:
Свищет ветер у ворот у тесовыих, Красну девку ждет-пождет! Ой, дид-ладо, ждет-пождет!Глава десятая
И с этого поля сраженья никто Домой не вернулся живым… Ли БоДымные тучи мрачно клубились над горами. Осенний дождь сменялся мокрым снегом. Корявые сосны стонали и скрипели, взмахивая ветвями над головой Чэна. Он плотнее закутался в накидку из козьих шкур, внимательно глядя со скалы вниз, на извилистую тропинку, протоптанную по дну ущелья. У пояса юноши висел сигнальный рог, лук и колчан со стрелами.
После того как рябой Бао освободил его и помог бежать из столицы, Чэн долго лежал в джонке бобыля Чжао. Здесь он узнал, что монаха Гао и тысячника Чжана казнили на главной площади Ханбалыка, медленно разрубив на части.
Сердце Чэна окаменело от скорби. Почувствовав себя немного крепче, он упросил молчаливого Чжао проводить его к Ши Чуну, в лагерь «травяных разбойников».
Прошло несколько недель. Чэн привык к пустынным лесам и скалам, привык к людям, с которыми он теперь жил и делил последнюю горсть проса. Он сочувствовал их тоске по оставленным семьям и привычному крестьянскому труду, понимал их гнев и отчаянье и прощал их грубость.
Иногда он напевал для них простые песни, играя на лютне.
Когда они молились Гоу-луну и приносили жертвы горным демонам, Чэн вполголоса вспоминал стихи великого Цюй Юаня «Жалобы изгнанника» или искал в ночном небе соотношение созвездий Ци и Би.
Он научился ездить верхом, владеть саблей и подолгу упражнялся в стрельбе из лука.
И вот, стоя в дозоре, Чэн наблюдал, как дикие козы прыгали по камням, переходя ущелье.
Вдруг козел-вожак поднял круторогую голову и, почуяв опасность, бросился в сторону. Все стадо помчалось за ним.
На тропинке показался человек в войлочном плаще и рогожной шапке. Он неуверенно поглядывал кругом, видимо, припоминая местность.
Чэн собрался дать тревожный сигнал, но человек был один, и юноша передумал. Он вынул из колчана стрелу, приготовил лук и стал ждать.
Когда неизвестный приблизился, Чэн выступил из засады и крикнул:
– Стой! Кто ты? И кого здесь ищешь?
Человек обрадованно повернулся к нему:
– Значит, я взял правильное направление. Я – от старшины Вэя и рябого Бао…
– Они мне известны.
– Я ищу Ши Чуна, князя «травяных».
– Ши Чун находится в лагере. Иди впереди меня.
На широкой поляне чернели шатры из продымленных дырявых войлоков. Вокруг костров сидели вооруженные люди.
– Позовите железнорукого, – сказал Чэн.
Ши Чун вышел из шатра. На нем был домотканый халат, на голове – повязка, у пояса – кривой меч.
– У тебя есть пропуск? – спросил он человека, приведенного Чэном. Незнакомец достал из-за пазухи обломок старинной нефритовой статуэтки и подал Ши Чуну. Главарь разбойников соединил обломок со вторым куском нефрита и получил изображение Фэй-ляня, бога ветров.
– Хорошо, – сказал Ши Чун. – Рассказывай, с чем тебя послали.
– Наши люди давали мне коней в каждом тане. Я скакал день и ночь.
– Вэй не шлет мне гонцов по пустякам.
– Новый наместник Янчжоу-фу во главе богатого каравана едет по назначению. Он любопытен, часто оставляет караван и с небольшой охраной сворачивает с почтового тракта. Вечером они будут в тридцати ли отсюда. Поспеши, железнорукий!
Ши Чун захохотал, оскалив белые зубы, и толкнул одного из своих людей:
– Эй, Цзан, скачи к старому хитрецу Гэ и передай, чтобы он готовился завтра на рассвете напасть на богатый караван. А у нас вечером будет хорошая охота в тридцати ли от лагеря. Точите ножи и копья на ханских свиней!
Бледное солнце склонилось к черному излому хребта. Каменистая дорога то тянулась по краю пропасти, то извивалась среди узловатых, изуродованных ветром деревьев и нагромождения замшелых валунов.
Послышался звон колокольчиков, из-за поворота показалась легкая повозка, разрисованная красным лаком. Толстый татарин в обшитом тесьмой чапане погонял сытых лошадей. Позади повозки десять всадников в шлемах и панцирях ехали, поглядывая на крутые склоны, нависшие над дорогой.
Резко хлопая крыльями, взлетели дикие голуби. Раздался пронзительный крик, и около полусотни вооруженных людей неожиданно окружили повозку.
Всадники прикрылись щитами и стали бешено отбиваться кривыми мечами. Двое принялись колотить в барабаны, прикрепленные ремнями к седлу.
Все закружилось и замелькало с хрипеньем, стуком и визгом. Началась отчаянная жестокая рубка.
Грузный воин с длинным пером на шлеме кричал, нанося удары направо и налево:
– Господин Марко, не выходи из повозки! Скоро примчится помощь! Они слышат барабаны!
Смуглая рука оторвала пряжку полога и распахнула дверцу. Широкоплечий темнобородый человек в дорогом халате появился из повозки и, перекрывая звон оружия и вопли сражающихся, позвал сильно и властно:
– Ко мне, Толай!
Рубя и отбрасывая повисших на нем разбойников, словно стаю остервенелых псов, кипчак толкнул коня и загородил наместника своей латной грудью и огромным щитом.
Чэн сражался рядом с Ши Чуном. Юноша сразу узнал наместника – это был чиновник, который допрашивал Чэна в Ханбадыке, – значит, и он из числа ханских палачей, чьими руками погублен праведный отец Гао и отважный Чжан И.
Несмотря на то, что китайцев было намного больше, чем воинов, охранявших повозку, почти половина из них уже лежала под копытами коней.
Размахивая топором, Чэн видел все ближе нахмуренное лицо с твердо сжатыми губами и светлыми глазами демона. Мстительная радость кипела в сердце Чэна, он не думал о том, что может погибнуть. Пусть кровь чужеземца будет священной жертвой за кровь учителя!
В это время Ши Чун, израненный, страшный, издал потрясающий хриплый рев:
– Проклятье! К ним скачет подмога! Спасайтесь, бегите в горы!
Чэн оглянулся: по дороге мчался отряд латников с яростно занесенными саблями. Чэн бросился к наместнику, во что бы то ни стало стараясь дотянуться до него топором, но копье огромного кипчака глубоко вонзилось ему в живот. Застонав, юноша опрокинулся под колеса повозки.
Круг нападающих распался. Китайцы в беспорядке полезли вверх по откосу.
Всадники на вертящихся храпящих конях без устали звенели тетивой тугих луков, и черные стрелы высвистывали мелодию смерти.
Только Ши Чуну удалось скрыться в лесу. Остальные лежали вокруг повозки или повисли головой вниз, зацепившись одеждой за сучья деревьев, росших на крутых склонах. Было убито и шестеро татар – пять воинов и возница.
Наместник великого хана спросил сотника Толая:
– Кто они – эти безумные?
Сотник пренебрежительно махнул рукой:
– Харачу – оборванцы! Что они могут сделать против могучих и умелых степных багатуров! Однако, прошу тебя, господин, не отдаляйся от каравана. Зачем испытывать судьбу? Какая-нибудь бессильная стрела или тупой нож деревенского мясника может случайно повредить тебе, и тогда нарушится предначертание воли нашего владыки. Эй, нукеры, возьмите погибших багатуров на седла, похороним их с воинскими почестями. Прирежьте тех собак, что еще дышат.
Чэн умирал, всхлипывая и корчась, но сознание не покидало его. Будто отдаленно слышались голоса людей и топот конских копыт. Временами плотная слепота как бы уносила его от страдания в лоно искрящегося, падающего с нежным звоном небытия.
Он закрыл глаза, и перед ним возникли знакомые лица: погруженный в тайны благочестивого знания праведный монах Гао, с доброй улыбкой смотревший на него, старшина Вэй, бобыль Чжао и суровый Чжан И, промелькнула хорошенькая Хун-тао, трактирщик Ван, морщинистый череп гадальщика Синь-чжи и еще кто-то, и потом печальное лицо плачущей матери. Чэн понимал, что одни из них живы, а другие уже умерли, но сейчас они были все вместе, и это не казалось ему странным. Они стали надувать щеки, подмигивать, гримасничать и замелькали вдруг так муторно-быстро, что Чэн застонал. Открыв глаза, он увидел наклонившееся над ним темное лицо ханского воина.
Чэн стал шептать молитву или, может быть, стихи, и в этот миг жизнь его оборвалась.
Глава одиннадцатая
Жить в настоящее время и писать о пути древних – это для того, чтобы увидеть в нем, как в зеркале, достоинства и недостатки своей эпохи, хотя отражение это и не будет вполне точным.
Сыма ЦяньНаместник области Янчжоу-фу господин Марко стоял на верхней площадке мраморной лестницы своего дворца и занимался воспитанием дыхания. Узкоглазые мудрецы научили его сокровенным действиям древних, помогающим отогнать болезни и укрепить волю.
Зной летнего дня дрожал над листвой сада. Пышные цветы с пряным ароматом роняли лепестки на подстриженную траву. Безоблачное небо опрокинулось в темную воду Великого канала Юйхэ.
Медленно ступая, Марко сошел вниз по лестнице. Его руки еще пахли жасмином – это запах юной китаянки, выросшей в знатной семье.
Ночью китаянка бледна нефритовой бледностью. Она смотрит на южную луну, поет детским голосом и играет на лютне с перламутровым узором. Переливчатые звуки покоят душу, усыпляют встревоженные мысли и пробуждают сладостное ночное томление.
Марко Поло тридцать лет. Третий год он властелин и судья.
Он своевременно шлет в Ханбалык дань богатых городов. Его стремительные гонцы несут великому хану грамоты с монгольскими письменами, означающими благодарность и преданность.
Дворец его полон дорогих и редких вещей. Опытные чиновники ждут его с докладами и счетами, слуги стараются угадать любое желание. Он властелин, но оказалось, что не царственное великолепие и наслаждение властью были его мечтой.
Чего не хватало потомку далматинских моряков, получившему в управление богатую область от потомка степных бродяг, когда-то угонявших баранов соседнего племени и внезапно захвативших полмира? Ему не хватало того, о чем иногда вздыхал среди императорской роскоши и великий хан Хубилай: вольного ветра дальних дорог и ожидания неизведанного, скрытого впереди, за темным склоном кургана, за неподвижной синевой гор.
В тридцать лет он впервые узнал болезнь сосущего сердце червя скуки. Дни проходили здесь, как во сне. Все чаще Марко поворачивался спиной к восходящему солнцу, и однажды ему приснилась суета Пьяцетты, запах копченой рыбы и лазоревое сияние Адриатики.
Проснувшись наутро, он поднялся на башню с узкими окнами и раскрашенным драконом на черепичной крыше. У ног его лежал город со множеством каменных мостов над прудами и каналами, с десятью главными площадями и широкими улицами, мощенными кирпичом. Стена, окружающая город, так толста, что по верху ее свободно проезжала запряженная двумя лошадьми колесница. Стену и ворота охраняли десять тысяч воинов – татары, кипчаки, аланы, уйгуры и хорезмийцы.
Город платит дань великому хану с продажи пряностей, риса, шелка, каменного угля, железа и двенадцати ремесел, которыми он славится.
Рынки города ежедневно переполнены всяким мясом и дичью – оленями, ланями, зайцами, кроликами, куропатками, фазанами, перепелками, а также курами, каплунами, утками и гусями. Ценят здесь мясо змей, черепах, ящериц, осьминогов и каракатиц. В корзинах трепещет морская и озерная рыба, круглый год продаются все виды злаков, плодов и овощей, и каждый вечер рынки становятся пустыми.
В лавках шелестят и переливаются шелка, в лавках – фарфоровая посуда удивительной ценности, резная слоновая кость, индийский жемчуг и всевозможные украшения из золота и серебра, из нефрита и малахита, из лазурита и сердолика, из перламутра и драгоценных камней.
Река Янцзыцзян подобна морю. Вода ее голубее неба, и тростник зеленеет у берегов. Зима здесь тепла, лето и осень обильны плодами, а весна нежна и ароматна. Здесь соловей поет в ветвях ивы, и роняют лепестки тонкая вишня и абрикос, зимородок летает над высоким бамбуком, и в тихих долинах утешает печаль влюбленного цветение красных бобов.
Марко Поло правил именем великого хана и вспоминал, как он попал в плен к разбойникам на юге Персии, вспоминал снежные лавины и сверкающие ледники Памира, дымящиеся багровым зноем холмы пустынь, великолепные праздники и тревожные ночи Ханбалыка, вспоминал страны, города, селения и дороги встречавшиеся ему на пути…
Он спустился по мраморной лестнице в сад, скинул халат из легкого шелка и погрузился в бассейн. Прохлада возвращала ясность мыслей.
Отец и Айсе будут просить государя о возвращении в столицу преданного слуги.
Годы проходят. У трона татарского владыки Марко достиг многого, но он молод, а хан уже стар. В степи говорят: «Если сел в седло, то нужно взмахнуть плетью, а не сползать на землю». Да, пора посоветоваться с отцом и дядей Маффео о будущем торгового дома Поло.
Марко приподнялся на руках и лег на теплый край бассейна. Так он мальчиком часто лежал на нагретом солнцем камне и слушал мерный плеск волн.
Желтолицый евнух приблизился на цыпочках и принялся осторожно почесывать его тело изящной лопаточкой из слоновой кости. Евнух покачивал головой и вздыхал.
Разве таким должно быть тело знатного вельможи? Где его соразмерность, белизна и дородство? У этого грубого семуженя грудь, живот и ноги поросли густыми волосами, похожими на шерсть зверя. Под смуглой кожей перекатываются могучие мышцы, что пристало скорее борцу, чем любимцу вечного неба. И зубы его блестят в бороде, как оскал демона, и весь он неприятно жилист, крепок и кряжист.
Покинув бассейн, Марко переоделся и вышел навстречу двум пожилым китайцам, застывшим в низком поклоне.
– Небо благосклонно к нам, скромным владельцам книг, и избрало для подтверждения своей милости внимание светлейшего господина. – Китайцы хорошо говорили по-татарски, но вставляли в речь степняков свои изысканные обороты и почтительные обращения. Марко часто вел с ними откровенные и продолжительные беседы.
Все трое сели на подушки и обмахнулись веерами из тонких пластинок сандалового дерева. Когда был подан чай, Марко обратился к худощавому Чжан Сюню, человеку с приятным лицом и седыми волосами, одетому в простой халат:
– Повторите, пожалуйста, слова, написанные придворным историком о своем императоре.
– Извольте, светлейший господин. Сыма Цянь изложил свое мнение об императоре У-ди в следующих словах: «Ты считал себя и свои заслуги необычайными, а на самом деле был всю жизнь одурачен магами. Хотя временами ты и прозревал, но, как курильщик опиума, опять подпадал под власть их непристойной болтовни».
– Историк сказал так своему государю?
– Нет, конечно, но наказание все-таки постигло его. Придворный историк был оскоплен и отправлен в далекую ссылку.
Второй китаец, с густыми бровями и длинными ковыльными усами, одетый более тщательно, чем Чжан Сюнь, поднял вверх палец и произнес:
– Сыма Цянь в своих записях объяснил положение, в котором он оказался, он писал: «Верить и встречать недоверие, быть преданным и оказаться оклеветанным… Разве это не может не вызвать ненависть?»
Марко удивленно воскликнул:
– Неужели такие люди, как придворный историк, несли наказание напрасно? Может быть, поэтому столь обширная и многолюдная страна не смогла защитить себя от вторжения иноплеменных?
Китайцы помолчали. Потом Дун ответил:
– Было время, когда Поднебесная шла по великому пути. Для управления избирали способных и мудрых, учили верности, совершенствовались в дружелюбии. Старцы имели призрение, зрелые люди – применение, юные – воспитание. Силам людей давали выход, но не доводили их до изнеможения. По этой причине не возникали злые замыслы, не чинились кражи и грабежи, мятежи и смуты, и люди, выходя из дома, не запирали дверей. Теперь великий путь скрылся во мраке.
Марко с интересом слушал мудрецов павшей империи Сун. Они покорились степным варварам, но их мысли и чувства оставались свободными. Перед ними венецианец не разыгрывал непогрешимости вельможи. Он старался понять иносказательный смысл их искусных притчей.
Маленький седой Чжан Сюнь улыбнулся, будто извиняясь, и сказал:
– В летописях мы прочитали, что совершенномудрые государи не селили рядом ученых, простолюдинов и женщин из веселых кварталов. Теперь все перемешалось, поэтому люди забыли об уважении. Прежде не притворялись в делах и в жизни, чтобы заслужить похвалы вышестоящих. Должностями и титулами наделяли непременно в соответствии с истинными добродетелями. Сановники думали о благе людей и не шли на преступления, обирая и угнетая народ.
Важный Дун с ковыльными усами продолжил:
– Мужчин и женщин соединяли в соответствии с обычаями и ритуалом; от этого семьи были крепки, и не случалось в них раздора. Тогда небо не жалело для людей своей благодати, а люди были щедры на чувства – благожелательность и честность считались единственными мерами обхождения. В летописях говорится, что так было когда-то…
Удивительные вещи говорили желтые старики, в их непреклонной правде была великая сила, и начинало казаться, что острые копья и кривые мечи завоевателей со временем не смогут противостоять этой силе.
Три года Марко Поло находится вдали от ханского двора и управляет китайским городом, во многом изменился венецианский купец.
– Я вижу во сне голубые дали и родной дом над тихим каналом. В вашей стране, которая раньше других стран видит восход солнца, истина остается в записях ученых, как бы ни были грозны могучие владыки, – задумчиво произнес он.
– Вы правильно поняли все, светлейший господин, – кивнул седой головой Чжан Сюнь. – Древние говорили: «Падают города, но зеленые деревья становятся гуще и гуще». Погаснет пламя пожарищ, подрастут дети, и новые посевы многократно поднимутся на полях.
– Правда ли, что последний сунский император не знал оружия и окружил себя сотнями женщин, которые плясали при нем, купались в озерах и даже, впрягаясь в повозку, возили императора по дорожкам сада? – спросил Марко, смеясь.
– Все сказанное вами – правда, – развел руками Чжан Сюнь. – Император был добрый человек, но потворство своим слабостям привело его к гибели. Вы молоды, пейте солнечное вино жизни, но берегите силы, чтобы оценить его в старости. Только воздержанность утешает человека – привыкшего к ней не страшат никакие лишения.
– Лучше держаться подальше от женского обольщения и стремиться к совершенству души. – Дун провел пальцами по длинным усам и обмахнулся веером. – Совершенство души делает человека бесстрашным, и тысячи знаков – цзы через многие века пронесут истину об императорах, полководцах и других могущественных властителях…
– Мое правление в вашем городе тоже отметит беспристрастная кисть ученого? – прищурился Марко.
Дун переглянулся с Чжан Сюнем и поднял указательный палец.
– Это опасный разговор, но будем откровенны. Тем более, что если вы сочтете наши рассуждения преступными, то сможете причинить нам вред и за сказанное раньше, и за сказанное теперь…
– Продолжайте, – сказал Марко. Он смотрел на полукруглое пространство между ажурными столбиками беседки, заполненное небесной синевой, и не ждал хорошего.
– Не обижайтесь, светлейший господин, если я скажу вам правду. Для жителей Поднебесной вы тяжелоступающий варвар из скудных и грубых западных стран. Но, находясь на службе хана, вы проявляли усердие ровно настолько, насколько требовалось, чтобы не разорять тружеников и не проливать понапрасну кровь. Вы не оскорбили наши святыни и наши понятия. Став вельможей, вы остались честным купцом и любознательным путешественником. Наши мудрецы будут с одобрением вспоминать о вас в своих летописях.
– Почтенные друзья, – сказал Марко, – вы читаете в моем сердце, я верю, что истина для вас дороже жизни.
– Когда наступает лихолетье, никто не оказывает ученому поддержки, а льстивые клеветники стараются его погубить. Но даже пребывая в пучине бедствий, он твердо следует своим правилам, ни на мгновение не забывая о бедствиях народа, – заключил Чжан Сюнь.
Глава двенадцатая
В пути новобрачная, сто колесниц Ей вслед выступают в поход. Шицзин (сборник древних китайских песен)Послы Аргуна, властелина Персии, прибыли в Ханбалык сватать девушку из того же монгольского рода, откуда происходила умершая жена Аргуна, хатун Булуган. Персидский хан подтверждал этим главенство Хубилая над другими чингизидами, сидевшими на золотых престолах завоеванных стран.
Получив семнадцатилетнюю красавицу Кукачи и караван с драгоценными дарами, послы отправились в обратный путь. Однако у границ Персии вспыхнула война между кочевыми племенами караонов. Отряды свирепых воинов перекрыли горные перевалы. Трое послов с невестой, пышной свитой и огромным караваном вынуждены были отступить и через несколько месяцев снова увидели стены Ханбалыка.
Хубилай состарился. Он перестал пить вино. Теперь ему с утра подавали чайник с горячим чаем. Хан любил разговаривать тихим голосом с даосскими монахами. Они советовали, как продлить жизнь и сохранить бодрость. Хубилай слушал этих кротких худых китайцев, вздыхал и спрашивал, не найден ли мудрецами напиток бессмертия.
Даосы качали головами и предлагали вызвать дух святого монаха Чан-чуня, говорившего назидательные речи Чингисхану, или дух самого грозного завоевателя. Хубилай поднимал брови и отрицательно тряс белой бородкой. Зачем ему духи умерших людей, если скоро он все равно присоединится к ним?
Господин Марко вернулся из длительной морской поездки в Индию и тотчас узнал о неудаче персидских послов.
Он пригласил отца и дядю в свой дом. Когда веселые, крепкие старики сели напротив, Марко спросил:
– Вы говорили Айсе, что великий хан дважды отказался отпустить нас на родину?
Никколо Поло поморщился и развел руками:
– Айсе говорит, хан стал мнительным, и наша просьба кажется ему дурным предзнаменованием.
– Лицо хана пожелтело. Ходит он совсем плохо, во взгляде нет проницательности, и при дворе зашевелились клубки ядовитых змей. Пока ты ездил, Марко, мы узнали, что кое-кто уже начал подсчитывать наши доходы… – Маффео взволнованно засопел. Он хотел хлопнуть племянника по колену, но передумал – все-таки Марко стал большим вельможей.
– Надо придумать что-нибудь, пока счастье не отвернулось от нас и наши христианские головы не вознеслись слишком высоко, выставленные над городскими воротами, – сказал Маффео.
Никколо тоже потерял веселость. Он выжидающе смотрел на сына. Маффео от нетерпения притопывал ногой.
– И ты учти, Марко, мы с Никколо уже не молоды, – продолжал он. – Нам бы не хотелось помереть в такой дали от Риальто, да еще не оставив завещания и потеряв все имущество, нажитое за столько лет.
Наконец старики успокоились и шелковыми платками утерли пот. Марко усмехнулся и сказал:
– Судьба предоставляет нам случай покинуть страну великого хана…
– Говори скорее, сынок!
– Единственный путь, которым можно сейчас доставить невесту персидскому государю, это морской путь, и я его знаю. Поняли, почтенные купцы?
– Ай-ай! Чтоб мне треснуть, лучше этого уж верно ничего не найти! Клянусь телом Христовым, ну и молодец! – Маффео не удержался и все-таки хлопнул племянника по колену.
Марко поднялся. Старики тоже вскочили на ноги и смотрели на него с готовностью.
– Собирайте подарки, я еду поклониться гостям великого хана. Не теряя времени, найдите людей, которые купили бы наши дома и все имущество, слишком громоздкое или слишком хрупкое для дальнего путешествия.
Через два дня важные монголы в расшитых золотом персидских халатах пали на колени перед Хубилаем, моля отпустить их с невестой к заждавшемуся Аргуну и снарядить для этого корабли, а во главе кораблей поставить опытных латинян – господина Марко и его родственников.
Великий хан нахмурился, но послы ждали ответа. Айсе наклонился сзади и шептал долго.
– Ладно, – сказал Хубилай, – пусть они придут перед отъездом.
Через неделю, утром, трое послов и трое венецианцев вошли в зал для малых приемов.
Великий хан сидел на диване, опустив ноги на мягкую подушку. Айсе стоял рядом и подавал чайничек с горячим чаем. Вдоль стен застыли как неживые бритоголовые китайские монахи.
– Ну вот, Никколо, в первый раз ты приезжал ко мне с братом… лет двадцать пять назад, а?
– Двадцать семь лет тому назад, государь.
– Неужто? Еще молодой был ты, Никколо, и твой брат тоже. А потом ты отвез мое письмо к вашему главному бакши и вернулся назад с Марко. Это не так давно – семнадцать лет прошло с тех пор, я хорошо помню. Я пировал тогда в Шаньду, а ты просил взять сына на службу. Марко оказался преданным слугой, я возвеличил его.
Хубилай пил чай, руки его немного дрожали от старости. Венецианцы стояли перед ним на коленях. Позади вздыхали послы.
– Так вот, Марко, ты знаешь путь морем до Индии, а дальше узнаешь у разных бывалых людей… так…
Мысли Хубилая словно ленились и замирали.
– Отвезешь царевну Кукачи к ее жениху, почтенному хану Аргуну. Передашь мои письма вашему главному бакши и латинским государям. Побудешь дома… и вернешься ко мне. И ты, Никколо, тоже, и твой брат… Вот вам пайцза с тигром – везде вам будет содействие. Я повелел снарядить корабли в Зайтоне, уже послали гонцов. Да, мы тут подумали с Айсе, чем вас наградить за службу… Возьмите список подарков – получите у казначея.
Никколо вытирал глаза, Маффео горестно тряс бородой. Марко видел – старики расчувствовались, и он воскликнул:
– Бедны слова человеческой речи, чтобы рассказать о нашей великой благодарности! Да будет благословенно имя хана! Да помрут и исчезнут все ослушники!
– Разрешаем идти… – сказал Хубилай и добавил: – Гляди, Марко, береги внимательно Кукачи-хатун и подругу ее, китайскую царевну. Девушки они красивые, а на корабле-то полно матросов…
Великий хан по-прежнему шутил, заканчивая дела, и уходить можно было со смехом.
Глава тринадцатая
Над нами – нависающие небеса, Под нами – бушующее море, Впереди – неизведанный путь, По нему должна плыть наша ладья. Древняя полинезийская песняСтаринный порт Цюаньчжоу, называемый монголами «Зайтем» или «Зайтон», при китайских императорах вмещал тысячи кораблей. Завоеватели-степняки не любили моря. Знаменитую гавань постепенно заносило песком, однако здесь и теперь пестрели яркие паруса и флаги купеческих судов. Приплывали индийцы, арабы, татуированные малайцы с южных островов.
По приказанию великого хана Хубилая в Цюаньчжоу снарядили четырнадцать однопалубных четырехмачтовых кораблей, обшитых прочными еловыми досками и обмазанных смесью негашеной извести и древесного масла.
На самом большом судне могли разместиться шестьсот матросов и четыреста воинов. Когда начальник этого судна сошел на берег, чтобы встретить караван из Ханбалыка, люди со всего города сбежались поглядеть на столь редкое и пышное зрелище.
Впереди начальника, тучного, роскошно одетого китайца, шествовали лучники и копейщики, воины с мечами, секирами, барабанами, рогами и трубами. А позади шли рабы, несущие опахала, и матросы в красных рубахах и красных головных повязках.
Марко Поло отдал коня слуге, выслушал приветствие капитана и встал рядом со сходнями.
Огромный караван растянулся вдоль берега. Верблюды с кряхтеньем опустились на колени, всадники спешились. Сотни грузчиков подхватили на плечи и понесли к кораблям тюки с шелками, парчой и шерстяными тканями; с одеждами, расшитыми золотыми узорами; с золотой, серебряной и фарфоровой посудой; с тибетскими лекарствами; с мехами серебристых лисиц, соболей, белок и степных тарбаганов; со связками бамбука «нюнь» и растения «цзинь-мао»; с перьями павлинов и зимородков; со статуэтками и курильницами из священного камня яо, называемого нефритом; с золотом в слитках и золотым песком; с шерстью белых яков и раковинами, наполненными чернилами от каракатиц; с шелком от дикого шелкопряда; с драгоценными украшениями, в число которых входили редчайшие ожерелья из кабаржиных клыков, когтей тигра и голубого жемчуга; с тонкими вазами из красного лака и с пятидесятиструнными гуслями «сэ». Все перечисленное было лишь частью подарков Хубилая персидскому хану.
Грузчики потащили на палубы мешки с рисом, пшеницей, ячменем, земляными орехами, бобами и гаоляном, покатили бочки с чистой водой, виноградным и рисовым вином, сушеным молоком, топленым бараньим салом и соленой свининой.
В деревянных клетках понесли живых кур, каплунов, фазанов, осторожно повели дойных коров и упирающихся, храпящих коней.
Закончив погрузку ценностей, товаров и продовольствия, грузчики покинули корабли, и по шатким сходням, неуверенно ступая кривыми ногами, двинулись отряды татарских воинов. Узкие, скошенные глаза степняков со страхом и недоверием смотрели на шипящие, зеленоватые волны с пенистыми гребнями. По сходням беспомощно волочились их бесполезные плети, будто черные, внезапно оцепеневшие змеи.
На главное судно торжественно поднялись надменные послы в сопровождении многочисленной свиты и хмурых телохранителей.
И наконец из бамбукового домика, укрепленного на спине слона, осторожно сняли Кукачи-хатун и тонкую, печальную китаянку – младшую дочь последнего императора династии Сун. Царевны с любопытством смотрели на незнакомых загорелых мужчин, на развевающиеся яркие флаги, на голубую морскую даль. Легкие розовые и бледно-желтые одежды царевен и их изнеженных рабынь взметнулись и измялись от порывов сильного, солоноватого ветра. Среди хлопанья и стука снастей, грохота ящиков и бочек, среди беготни, суеты, резких криков команды и грубого движения эти хрупкие красавицы казались букетом нежных цветов, случайно брошенных на дощатую корабельную палубу.
Марко Поло сложил руки на груди и поклонился, приветствуя Кукачи-хатун.
Румяная, круглолицая монголка с косой ниже колен взглянула весело на статного чужеземца и кивнула гордой головкой в расшитой золотом шапочке. Улыбнулась загадочно и китайская царевна – блеск моря и открытое небо исцеляли ее печаль. Окруженные евнухами, рабынями и стражей, девушки направились в комнаты, обитые коврами, с имбирем, растущим в кадках, с уборными, запиравшимися на ключ.
Обозрев свои покои, царевны, послы и венецианцы поднялись на высокую корму, сооруженную наподобие крепостной башни, увенчанную остроконечными зубцами и бойницами для стрелков.
С низким поклоном капитан предложил посмотреть древний китайский обряд, совершаемый перед далеким и опасным плаваньем, чтобы узнать, будет ли оно благополучным.
Собравшаяся в порту толпа расступилась. Показались воины, несущие плоский четырехугольный предмет, похожий на детского бумажного змея, пестрый от узоров и лент, но плетенный из гибкого ивняка и обтянутый тонким пергаментом. От каждого угла и всех четырех сторон тянулись восемь веревок, и концы их сходились в длинный канат, а в середине этой плетенки лежал крепко привязанный пьяный китаец (потому что только пьяный или сумасшедший человек мог решиться на подобное испытание).
Сильный ветер дул с моря, волны раскачивали стоявшие на якорях корабли.
Плетенку с привязанным отважным пьяницей подняли на борт, растянули по всей палубе, потом разом поставили против ветра и отпустили. Пергамент загудел, веревки несколько раз сильно дернулись, натянулись, мощный порыв ветра оторвал плетенку от корабля и понес над морем. Вскоре воздушное течение подхватило четырехугольную плоскость, она стала быстро уменьшаться, поднимаясь к лиловым облакам.
Матросы радостно закричали, удерживая натянувшийся канат. Когда плетенка взлетела так высоко, что человека на ней совсем не стало видно, начальник главного корабля подал знак, и матросы принялись дружно тянуть канат, притягивая плетенку к кораблю. Через некоторое время опасный обряд закончился, китайца отвязали и вручили ему награду.
Толпа зашумела, замахала руками и выпустила вверх сотню раскрашенных бумажных драконов. Они полетели над головами людей, извиваясь и трепеща красными крыльями, как стая безмолвных, диковинных птиц.
На берегу забили наккары, загудели рога и хрипло завыли огромные кожаные трубы.
Четырнадцать кораблей на веслах вышли из бухты. На мачтах надулись паруса – циновки из бамбуковых дощечек, пришитых к холсту. Развевались девятихвостые флаги.
Кормчий глянул на чашку с водой, в которой плавала железная стрелка, постоянно указывающая на юг. Марко Поло стоял на корме, напряженно вглядываясь в удаляющийся китайский берег. Там, за крышами с изогнутыми краями, за туманными падями и ребрами синих гор, отцвела его молодость. Впереди снова сиял тысячью танцующих бликов беспредельный и переменчивый простор.
Марко, не отрываясь, смотрел на берег. Может быть, он искал влажными глазами покинутых навсегда друзей или хотел выхватить из россыпи голов маленького пьяного человека, летавшего на ивовой плетенке в страшную высь? Что мог увидеть он за пеленой туч? Что рассказал бы о стремительных небесных вихрях?..
Часть третья Возвращение
…он возвратился пространством и временем полный. Гомер. «Одиссея»Глава первая
Летняя жара в Ормузе невыносима.
Белые домики с плоскими крышами так нагреваются к полудню, что в них невозможно находиться. Люди живут в садах, обнесенных глиняными стенами, но финиковые пальмы дают мало тени, и чтобы спастись от жары, многие сидят в чанах, наполненных водой. В такой зной нельзя есть хлеб и мясо, нельзя пить виноградное вино, местные жители едят только финики и соленую рыбу.
Приходили караваны. Нескончаемыми вереницами шагали по узким улицам верблюды, груженные тюками в ковровых чехлах. Едкая пыль оседала на их облезлых горбах.
Базар шумел прямо на берегу Индийского моря.
Над базаром вздымался чад харчевен, тысячу раз перемешанный с запахами пота, рыбы и дорогих благовоний. Пестрели разноцветные халаты, чалмы, попоны, ковры; сияли медные и серебряные кувшины, блюда, чаши, подносы, и мастера выбивали на них молоточками затейливые узоры.
Под навесами купцы разворачивали шелка, парчу, бархат, муслин, букоран, тафту и хлопчатобумажные ткани из Египта и Бухары.
Кинжалы и мечи сверкали золотой и серебряной инкрустацией. Бережно смазанные, в скромных кожаных ножнах висели знаменитые дамасские клинки и сабли из персидской стали «хундувани».
На ормузском базаре торговали перцем, корицей, имбирем, шафраном, кубе-бой и мускатным орехом. Рис привозили из Индии и Китая, сахар – из Египта, изюм – из Хорезма и финики – из Ирака.
Благоухало сандаловое дерево, амбра, мускус, аравийский ладан и персидское розовое масло. Здесь можно было купить серу, тупию, ртуть, метеоритное железо и платину.
На циновках лежали груды золотых украшений: браслетов, перстней, ушных подвесок, застежек, пряжек, гребней с рубинами, изумрудами, бирюзой, аметистами, топазами, сапфирами, горным хрусталем, хризолитами и жемчугом всех сортов.
В красивых раковинах и коробочках из слоновой кости хранились мази и притирания, румяна, белила, миндальное молоко, а также шарики опиума, зеленоватый гашиш и порошок из амбры, возбуждающий любострастие.
Над базаром стоял оглушительный рев: кричали ослы и верблюды, истомленные дорогой; ржали и взвизгивали злые горячие жеребцы; лаяли и рычали стаи бездомных собак. Здесь гончары стучали палочками по звонким горшкам и колотили молотками чеканщики. Ювелиры шлифовали свои драгоценные камни, а заклинатели змей играли на дудочках. Здесь самозабвенно стучали в бубны и барабаны музыканты, приглашая взглянуть на борьбу пахлаванов, и томно напевали зазывалы около шатров, в которых содержались соблазнительные рабыни всех цветов и оттенков кожи. Краснобородые персы вопили, спорили и торговались с арабами в белых наголовниках или в зеленых тюрбанах хаджи – йеменцами и бедуинами из аравийских пустынь. И повсюду мельтешила пестрая толпа – египтяне и палестинские евреи, эфиопы в шапочках из леопардовой шкуры и коренастые монголы в персидской одежде.
На грани сверкающей поверхности моря и безоблачного неба то и дело возникали черные точки кораблей. Они приближались и подплывали прямо к базару. Матросы спускали паруса, капитаны благодарили Аллаха за благополучное плаванье, и новый поток товаров устремлялся в лавки и склады.
Однажды среди арабских и индийских судов, сшитых веревками из коры кокосовых орехов и обмазанных рыбьим жиром, оказался странный корабль с зубчатой кормой и изящными башенками над жилыми покоями. Он возвышался над низкобокими купеческими ладьями, как изъеденная морскими червями плавающая крепость.
Корабль тихо покачивался, покачивались и позвякивали фонари с колокольчиками и полинявшими лаковыми драконами. Желтолицые изможденные женщины, стоя на коленях, тянули канаты единственной мачты – опускали парус из бамбуковых дощечек.
Кормовым веслом управлял мускулистый загорелый человек средних лет в пропотевшей рубахе, раскрытой на волосатой труди. Ему помогал молодой татарин, старательный и молчаливый.
К борту прислонился скуластый старик в измятом халате и чалме с алмазными нитями. Подошли еще два старика – широкоплечие, круглобородые, крепкие. Они улыбались, но радости не было в их глазах, скорее они смотрели встревоженно.
Матросы спустили на воду лодку и на руках отнесли в нее старика в чалме. Четверо матросов, два воина и негр с медным кольцом в носу сопровождали его.
Один из оставшихся на корабле крикнул сверху:
– Желаю удачи и скорого возвращения, почтенный Коджа!
– Да поможет нам небо в счастливом завершении нашего длительного пути! – ответил сидевший в лодке.
Старый Никколо Поло повернулся к брату и сказал с усмешкой:
– Пять лет прошло с того дня, как послы прибыли к великому хану. Двое померли от лихорадки да от тухлой воды, а последний теперь гадает, долго ли ему носить голову на плечах…
Никколо махнул рукой и плюнул на палубу.
– Зато нам до Венеции теперь не так далеко: перейти лишь Персию с Арменией, переплыть Великое да Греческое море… – произнес Маффео совсем невеселым голосом и тоже плюнул.
Никколо поглядывал на ормузский базар и размышлял с тревогой. Кто может знать, не изменились ли намерения персидского владыки? Может, он сговорился с Хайду, что правит в Санмаркане и постоянно враждует с великим ханом? А если Аргун сделает заложниками посланцев Хубилая, посадит их в темницу или прикажет содрать кожу с живых?.. И понравится ли ему царевна Кукачи? Ведь за три года плаванья она стала крутобедрой и дерзкой. Китаянка тоже обветрилась и перестала чувствовать себя пленницей, – на корабле все были в плену судьбы и морских течений. Мимо проплывали острова, похожие на благоухающие цветы. Акулы сопровождали корабль, пожирая выброшенные трупы. Из шестисот матросов и воинов осталось восемнадцать, а из женщин умерла лишь одна. Другие корабли погибли во время бурь или затерялись среди больших и малых островов южного океана.
Обе царевны давно освободились от евнухов и охраны. Они ездили с Марко в лес на Малой Яве, чтобы проверить, покорится ли единорог девственнице? В безветренные жаркие дни они рассматривали с Марко гадательный календарь и выходили ночью на палубу, когда он дежурил у кормового весла. В небе сияли незнакомые созвездия, волны мерцали золотыми огоньками, всплывали из глубины светящиеся рыбы, духота томила и расслабляла, и девушкам не спалось. На Сейлане они сами покупали для себя жемчуг, в Индии вместе с Марко ходили смотреть, как нагие танцовщицы пляшут перед идолами и как святые кугуи пьют ртуть с серою, ложатся под колеса тяжелых колесниц и остаются живыми и невредимыми. Царевны разглядывали украшения в Мутафили, Гузурате и Ларе, пили сахарное вино, ели рис с красным перцем и жевали возбуждающий тембул. Они не слишком пугались, когда вдали появлялись ладьи малайских пиратов, и не смущались тем, что чернокожие на острове Кангибаре ходят нагими, не прикрывая даже срам.
О чем думала Кукачи, прикасаясь к сильной руке Марко и глядя в его уверенные глаза?
Может быть, ей казалось, что плаванье будет длиться всю жизнь, и она никогда не увидит своего жениха – персидского ильхана Аргуна?
Может быть, она забыла о том, что в ее жилах течет кровь Сотрясателя Вселенной – Чингиса?..
И как спросить Марко, хватило ли ему предусмотрительности в томительные, душные ночи?
А теперь позади остались тысячи южных островов, чудеса Индии и простор океана – все позади, и перед ними Ормуз.
Служанки умащали и наряжали грустную Кукачи-хатун.
Никколо приготовил список подарков, составленный монгольским квадратным письмом и по-персидски. Венецианцы взволнованно расхаживали, озабоченно переговаривались, пот ручьями стекал под их одеждами.
Сверкая на солнце парчовым платьем, Кукачи выбежала на палубу и остановилась напротив Марко. Бывший разведчик и наместник великого хана, опытный и расчетливый купец внимательно осмотрел наряд девушки и одобрительно кивнул.
У Кукачи задрожали губы, она стиснула смуглые пальчики, унизанные перстнями. Китаянка стояла, опустив голову, румяна казались красными пятнами на маленьком очень бледном лице. Господин Марко, покоряюще отважный и умный, любезный и красивый, не ободрял их и не улыбался им больше: плаванье окончилось, и с его окончанием погасли искры робкой надежды.
Кукачи застонала жалобно, и в это время на берегу раздались громкие звуки труб.
Пестрая густая толпа, издавая вопли, размахивая сотнями рук, сметая лотки и навесы, разделилась надвое и побежала вдоль берега. Купцы падали животами на прилавки, пытаясь телом и растопыренными руками защитить товар от воров, которые пользовались беспорядочной толчеей и успешно занимались своим ремеслом. Нищие и калеки, измятые и затоптанные, рыдали и молили Аллаха о спасении. Женщины и дети визжали пронзительными голосами, верблюды шарахались, роняя тюки с товаром, а кони вставали на дыбы и обрывали ремни уздечек.
Когда пыль рассеялась, мореходы увидели со своих кораблей, что через базар движется большой отряд воинов и, расчищая дорогу для старика в богатом халате и чалме, беспощадно колотит палками по головам.
Венецианцы узнали Коджу. Он важно сидел на прекрасном гнедом жеребце с дорогой сбруей; жеребца вели матросы, поехавшие со стариком. Значит, государь не изменил своего решения, он ждет невесту от Хубилая и не забыл преданного посла.
Хитрые купцы подхватили старика под локти, подняли на палубу, кланялись низко и почтительно. В их благоприятном представлении персидскому ильхану многое зависело теперь от него.
Покрикивая на подчиненных, Коджа приказал грузить в лодки дары из Китая, переправить на берег невесту государя и поставить на корабль надежную охрану. Наконец он сел на подушку и ткнул пальцем негра с кольцом в носу. Черный раб, схватив опахало, принялся плавно помахивать павлиньими перьями над головой старика.
Снисходительно улыбнувшись, посол поманил Никколо и сказал ему:
– По воле вечного неба окончилось наше безумное путешествие удачей. Здесь новости вот какие: Аргун воевал со своим дядей Тагудар-Ахмедом, победил его, велел переломить ему спинной хребет и бросить собакам. Вскоре Аргун заболел. Мне передали, что напоили его особым питьем, и он умер.
Коджа смотрел на Никколо и Маффео – они старшие по возрасту, Марко теперь не очень его интересовал. Братья вздрогнули и помрачнели: опять осложнение!
– Но живым людям нужно знать о живых, – продолжал посол. – В Персии правит другой дядя умершего Аргуна, хан Гайхату. Есть еще наследник – царевич Газан, он охраняет северные границы. Гайхату зовет его править вместе, но царевич не едет – молодой, а умный. Милостивый хан Гайхату рад будет встретить монголку из рода Булуган-хатун и признать главенство великого хана Хубилая над всеми чингизидами. Надо ехать к нему в Тебриз и везти туда царевну. Здесь жара стоит невыносимая, а в Тебризе прохладно и можно охотиться на джейранов.
Через несколько дней на север двинулся караван из трехсот верблюдов под охраной суровых всадников, вооруженных копьями, арбалетами и кривыми мечами.
Кукачи-хатун со своими рабынями ехала в удобной повозке, запряженной горбатыми быками. Посол Коджа и старики Поло дремали в бархатных седлах, на спинах спокойных мулов.
Мерно позванивали бубенцы, подвешенные к верблюжьим шеям. Марко сидел на сухоногом арабском коне и старался вспомнить дорогу, пройденную им в обратном направлении больше двадцати лет назад.
У подножия раскаленных солнцем, безлесых гор росли финиковые пальмы и курчавые фисташковые деревья. Воздух дрожал от зноя, спрятались даже птицы.
В самые жаркие часы караван останавливался, и путники отдыхали в тени огромных тысячелетних чинар. Когда-то под их седыми ветвями проносились неистовые аравийцы, несущие Ирану непреклонный закон Мухаммеда, а на много столетий раньше здесь же проходили тяжелой поступью шлемовеющие железные пехотинцы Искандера Двурогого.
Прошло не меньше двух недель пути, прежде чем жара немного утихла. На равнинах появились крепости и поселки, около них – посевы и виноградники. Часто вдоль дороги тянулись развалины – разрушенные глиняные стены, обгорелые бревна, разбитые голубые изразцы мечетей. Дикие козы и лисицы жили в запущенных садах.
Марко стрелял из арбалета куропаток и пытался на своем скакуне догнать чутких, неутомимых куланов, но воины просили его не отъезжать далеко – разбойничьи шайки курдов прятались в лесах и ущельях.
По ночам в зарослях с хрюканьем продирались кабаны. К кострам подходили барсы и медведи. Шакалы заводили мерзкими голосами тоскливый плач.
Однажды утром в долине между горами, покрытыми снегом, показался Тавриз. Вокруг города не было стен и укреплений. Горные вершины от света зари розовели, и множество ручьев журчало в полях. С высоких минаретов доносился призыв муэдзина.
Караван медленно двигался по узким улицам ко дворцу хана Гайхату.
Базар находился на улицах и площадях. Казалось, весь город превратился в один большой базар. Здесь толпились тюрки, персы, армяне, грузины, лезгины. Свободно ходили и покупали женщины с сетками из конских волос перед глазами. Встречались греки из Трапезунда, генуэзцы, татары. Курды гнали на продажу баранов и пленников со связанными руками.
Купцы Поло надели расшитые золотом китайские халаты – в таких же они появлялись на приемах в Ханбалыке и Шаньду. Никколо еще раз пересчитал драгоценности, посланные Хубилаем, отдал список Кодже и успокоился.
Хан Гайхату приветливо улыбнулся, выслушав посла и венецианцев. Сощурив хитрые узкие глаза, он сказал:
– Судьба посадила меня на престол Персии, но молодость моя давно ушла. Я рад поцеловать красную печать великого хана, а девушку священной монгольской крови отошлю сыну покойного Аргуна, смельчаку Газану. Гости пусть отдохнут в моем дворце. В этой стране девушкам не полагается, открыв лицо, говорить с мужчинами, но я разрешаю царевне проститься с вами.
Гайхату кивнул шафрановой персидской чалмой. Кукачи-хатун вошла, опустив глаза, и низко поклонилась. Она была одета в белое шелковое платье и шапочку с пером белой цапли. Купцы сразу поняли, что наряд этот взят неспроста, – у китайцев белый цвет означает горе и траур.
За царевной появилась молчаливая толпа евнухов и рабынь. Среди них стояла дочь сунского императора. Она робко следила за своей госпожой, от чьей судьбы зависела теперь и ее судьба.
– Царевна завтра уезжает к своему жениху Газан-хану, чтобы принести ему радость своей красотой, благонравием и преданностью, – произнес назидательно Гайхату. – Вот почтенные опекуны пришли, чтобы пожелать ей счастливо свершить предначертание неба и исполнить волю своего милостивого владыки.
Посол Коджа с кряхтеньем стал на колени и коснулся лбом ковра. Никколо подал царевне четки из редкого черного янтаря с алмазным крестиком.
Не поднимая глаз, Кукачи сказала с запинкой дрожащим голосом:
– Если вы захотите вернуться обратно… через те места, где я буду жить… я попрошу, чтобы вам оказали всякое содействие и… дали охрану…
– Благодарим тебя за доброту, о прекрасная, блистающая, как звезда, Кукачи-хатун. Мы никогда не устанем молиться за тебя, о набчи, о благородная… – пропел медовым голосом круглобородый Маффео.
А Марко не очень уверенно шепнул по-китайски:
– Желаю вам долголетнего счастья, дева, подобная утреннему лотосу. – Он смотрел на нее почтительно, но, может быть, в глазах его мелькнуло знакомое и желанное ей тепло.
Кукачи-хатун еще раз поклонилась и пошла к двери. Вдруг она уронила янтарные четки и, закрыв лицо руками, заплакала. Евнухи засуетились, заохали, подхватили ее и унесли.
Осталась только тонкая китаянка – морской загар еще не сошел с ее рук. Она подняла подарок венецианцев и тихо удалилась маленькими осторожными шажками.
Скуластое лицо хана Гайхату приняло брюзгливое выражение. Он недовольно поморщился, но потом с усмешкой пожал плечами и поманил своего визиря – тучного моложавого перса с подстриженными усами и голым подбородком. Перс торжественно держал пухлыми пальцами золотые охранные пайцзы. На двух были изображения кречетов, на третьей – лев, а на четвертой надпись, которую визирь громко прочитал, искажая и растягивая слова монгольского приказа:
– Властью вечного неба имя хана должно почитаться и восславляться на многие годы, и каждый, кто не будет повиноваться, подлежит казни, а его имущество конфискации, и, сверх того, этим трем послам следует оказывать почет и всяческие услуги во всех землях и странах, как если бы это был сам хан, и они освобождаются от всяких платежей, и им следует давать лошадей и столько проводников, сколько потребуется.
Венецианцы остались в Тавризе. Оказалось, что уехать отсюда не так просто. Добраться к портам Сирии невозможно, ими владел пока египетский султан, а между завоеванной татарами Персией и мамелюкским Египтом постоянно происходили военные раздоры.
В самой Персии то в одном, то в другом месте вспыхивали мятежи. Монгольские нойоны и тюркские беки то объединялись, то, враждуя между собой, выдвигали своих претендентов на престол. Народ, придавленный гнетом завоевателей и продавшихся им персидских князей, бедствовал и, бросая дома и пашни, прятался в диких горах.
На Кавказе хан Газан с сильным войском не собирался никому уступать. Кругом кипела война, и золотые пайцзы Гайхату казались ненадежными.
Прошло полгода. Однажды вечером в одной из отдаленных комнат большого дома, предоставленного купцам Поло по приказанию хана, за низеньким столиком сидели Никколо, Маффео и Марко и занимались странным делом.
Перед ними, сверкая гранями при свете двух медных ламп, лежала груда драгоценных камней огромной цены. Тут были рубины и алмазы, купленные еще на Памире, сапфиры и смарагды, накопленные за долгую службу у великого хана, цейлонские и индийские рубины и камни, приобретенные на базарах Аравии и Ормуза. И эти драгоценности купцы собственноручно зашивали в грязные, отвратительные лохмотья, скомканные у них на коленях.
Дверь в комнату охранял молчаливый приземистый татарин – слуга Марко, окрещенный им и названный Петром.
Продолжая работать иглой, Никколо говорил:
– Я думаю, для отвода глаз надо нагрузить пару верблюдов самыми дешевыми тканями.
– Пару – много, – возразил Маффео. – Как бы не показалась подозрительной бедность нашей одежды…
– И все же надо взять с собой кое-какой товар, чтобы не казаться уж совсем нищими, – подумав, сказал Марко.
– Ладно, прикинем еще… – Сказанное купцами было таинственно, странно и непонятно. Занятие их тоже казалось подозрительным. Никколо достал из мешочка, висевшего на груди, старинную печать с гербом: три галки на серебряной полосе. Купцы, вздыхая, смотрели на свой герб и вспоминали Венецию.
– Ничего, – усмехнулся Маффео, – галкам остался последний перелет.
– Опасный перелет… – отозвался Никколо, пряча печать.
Тихим прохладным утром, еще до восхода солнца, верблюжьи караваны начали свое шествие во все стороны света витиевато-извилистыми, древними и зыбкими, упорно проторяемыми путями. Один из них направлялся на север, к горам седого Кавказа.
Погонщики медленно шли вдоль длинного ряда верблюдов, связанных волосяными веревками за хвосты и ноздри. Тучные персидские купцы покачивались на горбах, опустив на лицо широкий конец тюрбана. Паломники, дервиши и другие присоединившиеся к каравану путники шагали пешком или сидели на спинах маленьких терпеливых осликов. Три десятка всадников с копьями и тугими тюркскими луками охраняли купцов и их достояние.
Венецианцы, одетые в грубые пыльные лохмотья, ехали на ослах. Рядом шли верный Петр и другой татарин – слуга Никколо.
Солнце вставало из-за моря, называемого Гилянским или Абескунским. Звенели бубенцы, ревели ослы и верблюды, погонщики тянули унылую, с гортанными переливами песню. Это были знакомые Марко, но, может быть, последние звуки на дорогах Востока.
Глава вторая
– Эге-гей, Датуна, башенный! Каким сном спишь! Голова к мутаке приросла? – Голос Молодой, звонкий спугнул тишину. Стоявший внизу сдвинул на затылок папаху, откинул рукава и весело уперся кулаками в бока.
Между зубцами башни показалось толстое нахмуренное лицо:
– Особенное что-нибудь случилось? Зачем кричишь как бешеный?
– Дядя Датуна, караван из Тебриза давно у ворот топчется! Купцы с досады бороды свои жуют! Скорее опускай мост! Вон начальник гзири сюда бежит…
– Чтоб им всем подохнуть! Чтоб им рожи парша изъела! Ночь на дворе – спать людям не дают, днем – кусок хлеба с сыром не проглотишь…
Ворча и отплевываясь, Датуна растолкал помощника:
– Вставай, Иванэ, служба от нас понадобилась.
– Торопись, мугалы не терпят промедления, – не унимался голосистый молодец. – Смотри, отрубят тебе голову вместе с длинными усами. Вай, что делать тогда будем?
– Замолчи ты, ишак несчастный!
Из караульного помещения, зевая, выходили воины-грузины в шлемах, кольчугах и налокотниках. Высокий копейщик сказал молодцу в папахе:
– Все зубы скалишь, даже в темноте видно! А мы здесь забыли тепло домашнего очага и смех детей.
– Э, э… зачем жалуешься? Все живут сейчас будто проклятые. Мои отец и старший брат были искусные амкары-медники. Мугалы давно угнали обоих. Целый день я бегаю в поисках заработка, чтобы уплатить подати и прокормить себя и старую мать. Вот теперь – посыльный у пузатого начальника гзири. Вай ме!
Первые утренние лучи скользнули по лесистым склонам Мтацминды.
Караван проходил по подъемным мостам через тройные стены Тбилиси. Надменные бугуры несли в мешках и кувшинах розовое масло Шираза, рис, миндаль, изюм и сахар жаркого Мазандерана, подобные сказке, многоцветные хорасанские ковры, жемчуга, украшения и лекарства с базаров Ормуза и множество тюков с хлопком и шелками из других областей Персии.
Тяжело дыша, к сторожевой башне подошел тучный человек в белой папахе, подпоясанный чеканным серебряным поясом.
– Где Гиви? Где собачий сын? – грозно закричал он.
– Зачем сердишься, батоно? Гиви все исполнил, как ты приказал, всегда быстрые ноги имел…
– Почему сразу обратно не прибежал? Другой приказ получил бы. Сам баскак сюда едет. Караван из Тебриза велел не пускать на майдан – проверять будет.
На арбе, окруженной узкоглазыми всадниками, сидел, блистая перстнями и парчовым халатом, важный татарин с жирным безбородым лицом. Слуги бежали по обе стороны от него, поправляя шелковые одеяла и подсовывая ему под локти подушки.
За баскаком на спокойных мулах ехали писцы с чернильницами и свернутыми в трубки бумагами. Скрипели длинной вереницей приготовленные для сбора пошлины пустые арбы.
Воины выстроились двумя рядами – татарский конный отряд и грузины-стражники со своим начальником.
Смотрители принялись измерять, взвешивать и осматривать персидские товары. Гулко лопались волосяные веревки, с треском вспарывали тюки. У купцов задрожали руки и крашеные бороды.
В это время степенно подошел старик в черной монашеской рясе и клобуке, с кипарисовым крестиком на груди. Поклонившись сидевшему на нескольких одеялах важному татарину, он сказал:
– Мир и благоденствие, здоровье и удача да пребудут с тобой, достойный господин. Позволь мне, смиренному служителю Бога, встретить нищих посланцев нашего монастыря, вернувшихся после паломничества в святые места. Если Господь позволил, то они, должно быть, прибыли с этим караваном.
Баскак прожевал подрумяненную в бараньем сале лепешку, отхлебнул из чаши холодного мацони и, подняв короткий палец, произнес назидательно:
– В завещании великого воителя, чье имя непроизносимо, говорится, что следует щадить и награждать всех шаманов, мулл, дервишей и попов, чтобы они просили своих богов и свирепых духов-мангусов не вредить доблестным монгольским воинам и всюду посылать им удачу. Я разрешаю тебе, почтительный старик, подойти к каравану и найти своих монахов.
Тревожно вглядываясь в лица путников, старик в черной рясе шел вдоль длинного ряда верблюдов. Сторонясь смотрителей, теребивших купеческие тюки, он столкнулся с юношей, одетым в выгоревший рваный халат.
– Не узнал меня, отец Илларион? – шепнул юноша.
– Гаумарджос, сын мой. А где остальные?
– На обратном пути все погибли, отец Илларион.
– О, Иисусе и кватахевская Божия Мать!
– Слушай, отец Илларион, – торопливо зашептал юноша, – франкские рыцари, к которым мы ехали, оказались холодными, как камни, и упрямыми, как ишаки. Большой крест на своих плащах носят, в сердцах же у них нет креста! И страдания христианского народа им безразличны! Не добившись у них желаемой помощи, мы решили вернуться, но в Сирийской пустыне окружили нас хмурые агаряне и отвели в палатку к своему эмиру. Что делать? Мы признались, что посланы искать союза против бесчеловечных мугалов. Агарянин отнесся к нам милостиво. Он сказал, что его повелитель, великий султан Египетский, враг кровожадных псов и, наверное, снизойдет к мольбам несчастных жителей Гурджистана. Ответ и решение султана привезет в монастырь армянский купец Месроп.
– Как же погибли праведники?
– На границе Персии конные мугалы напали на сопровождавших нас воинов эмира, и началось сражение. Стрелы и сабли погубили смиренных иноков, только мне удалось спрятаться в зарослях терновника. Много дней я брел через степи и горы, прося подаяния в деревнях, пока не добрался до Тебриза. Там я нанялся погонщиком и присоединился к этому каравану. Не скоро я приду к тебе в монастырь, отец Илларион, потому что должен помочь хозяину распродать все товары…
– Благословение Господне над тобой.
Трое людей в грубой и грязной одежде остановили монаха.
– Отец священник носит распятие Христоса… Мы тоже христиане, понимаешь? Далеко ехали, много-много фарсанг… – Никколо Поло с трудом вспоминал греческие слова, которые знал в молодые годы, живя с братом в Константинополе.
– Вы греки? – спросил монах.
– Нет, не греки. Еще дальше… есть город святого Маркоса…
– Если вы говорите по-персидски или по-татарски, я скорее пойму вас. Мне приходится посредничать между ханскими чиновниками и причтом митрополита.
Венецианцы улыбнулись сквозь пыль, покрывавшую их всклокоченные бороды и бронзовые морщины.
– Почтенный отец, помоги бедным путникам устроиться на отдых, накормить слуг и скотину, – сказал Марко по-татарски.
Илларион пригласил венецианцев следовать за ним.
Когда они подошли к передней арбе, баскак, сопя и жмурясь от удовольствия, грыз кривыми зубами сладкие козинаки. Он высоко поднял щетинистые брови над заплывшими щелками глаз:
– Ты не встретил своих монахов, старик? Еще не вернулись? А кто эти оборванцы со слугами монгольской крови и пятью верблюдами, навьюченными товаром? Просят устроить их на монастырском подворье? Я разрешаю пропустить их, если они уплатили положенное великому хану и милостивому хану Газану, а также десятую часть на прокормление наших доблестных воинов.
– Мы все исполнили, светлейший господин, – почтительно сказал Никколо, – и раздали стражникам у ворот куски плотной ткани на рубахи. Нам сказали, что таков здешний обычай…
Поклонившись, Илларион с достоинством зашагал прочь. За ним слуги венецианцев вели облегченных татарами верблюдов, и в молчании ехали на ослах Никколо, Маффео и угрюмый сорокалетний Марко.
Баскак посмотрел им вслед, покачал головой, пощелкал языком и подозвал низенького человека с козлиной бородкой и острыми скулами. На нем болтался вымазанный навозом рваный халат, а облезлая и засаленная папаха натянута на уши.
– Эй, Забан, ты видел когда-нибудь таких странных купцов? – тихо спросил баскак.
– Твое внимание безошибочно, господин.
– Но пять верблюдов, навьюченных тканями, немалое имущество для таких бедных с виду людей…
Низенький хихикнул, показав черные зубы.
– У широкобородого, что так почтительно отвечал тебе, под обтрепанным рукавом золотой браслет с рубином, стоимостью значительно большей, чем верблюды с вьюками.
– Что же ты молчал, вонючий хорек?!
– Ты не приказывал мне говорить, господин. Но они пошли за монахом Ларионом, я знаю, где их найти.
– Крепко следи за ними. Открой шире глаза и уши, если не хочешь для себя огорчений. Эти люди не те, за кого себя выдают. Надо узнать, кто они на самом деле. Ступай, презренный!..
– Еще раз выслушай меня, господин, – извиваясь и прижимая тощие руки к животу, взмолился шпион. – Среди погонщиков каравана есть один подозрительный юноша. Прикажи взять его и прижечь ему пятки раскаленным железом. Пусть он скажет, о чем шептался с ним хитрый старый монах Ларион? Видишь, господин, хорек Забан старается заслужить твое милостивое одобрение и свою черствую лепешку…
– Ты верный слуга и не останешься без награды. Эй, нукеры, следуйте за этим человеком и выполняйте все его приказания!
Глава третья
Висячие мосты раскачивались над бурной Курой. Проходя по ним, лошади и верблюды испуганно косились вниз. Облупившиеся домики теснились по горной крутизне друг над другом. На плоских крышах сидели закутанные в черное худые старухи со скорбными, неподвижными лицами.
По узким улицам хмурые жилистые люди тащили к майдану глиняные кувшины и мешки с зерном. Иные погоняли ослов, нагруженных тяжелыми сумами – хурджини, вязанкой хвороста или снопом соломы.
Мухи и пчелы жужжали над липкими грудами груш и хурмы. Рядом пылились связки чеснока и лука, стояли плетенки с овечьим сыром. На майдане начинался базар.
Духанщики готовили пищу для ремесленников, мелких торговцев и прочего базарного люда: варили лобио, резали кусочками синеватую баранину.
Множество высохших женщин и плачущих детей протягивали руки таким же голодным и оборванным прохожим.
– Почтенный отец, – обратился Марко к Иллариону, – кто же в этом городе купит дорогие персидские товары? Я вижу, жители одеты в грубые рубища, и не для них бархат, шелка и язди. Что же касается благовоний, ковров и золотых украшений, то тем более непонятно, найдутся ли состоятельные семьи, способные их купить?
– Ты видишь следы пожаров? Вон все еще чернеют остовы обгорелых домов. Покрыты копотью стройные часовни и прекрасные храмы, обуглились высокие чинары, посаженные руками предков… Долго не покорялись картвелы полчищам узкоглазых, пока не рухнули крепкие стены городов, не превратились в золу селения и не пропиталась кровью вся наша земля. Цари Картли и Кахети признали себя данниками хана. И только непреклонный князь Джакели до конца бился в горах со своими азнаурами, сбрасывая в пропасти тысячи вражеских трупов.
Монах строго смотрел на венецианца темными длинными глазами из-под сросшихся бровей. Лицо, смуглое и тонкое, с прямым носом и узкой бородой, казалось суровым ликом византийского канонического письма. В глазах старика плескались скорбь и бесстрашие.
Марко слушал его гордую речь и вспоминал мудрецов покоренной татарами империи Сун.
– При великой царице Тамаре и муже ее Давиде грузинский двор удивлял пышностью, весельем и образованностью послов Константинополя, персов и арабов, – продолжал отец Илларион. – Процветали ремесла, торговля обогащала не только купцов и знать, простой народ легко обращал в нужные ему товары плоды своих трудов. Каждый с радостью в сердце наставлял детей своих, знал место свое, доволен был стезею, данной ему Богом. Дидебул и митрополит в совете царском, князь с дружиной на охране границ, купец с мерой в руке, прилежный амкар в своей мастерской, крестьянин на ниве в винограднике, пастух с посохом и отарой. Цвела Сокартвело, отступили и смирились алчные, стихли буйные и злоязычные, и церковь, как сад весною, разрасталась и благоухала, и в умилении и чистой радости ликовали души святителей.
Венецианцы усмехались. Много похвал прежнему изобилию и щедрости прежних владык слышали они от разных людей в разных землях, покоренных татарами. Но они твердо знали, что для них была невозможна жизнь счастливее той, что подарила им судьба в странах, завоеванных беспощадным мечом свирепых кочевников, и не было для них владыки милостивее и щедрее, чем благожелательный к иноземцам и терпимый ко всем верам Хубилай.
Они давно привыкли к невиданным обычаям и законам, порой к необъяснимой жестокости или странному гостеприимству. Они не удивлялись разнообразию внешности, одежд и языков разных народов земли.
Поло видели широчайшие реки и высочайшие горы в мире, миновали самые ужасные пустыни и непроходимые джунгли. Тигры, снежные барсы, слоны и носороги, огромные змеи, крокодилы и стаи поражающих красотой оперения птиц – все это занимало их среди забот и опасностей многолетнего странствия. Жизнь разворачивалась перед ними озаренной ярким солнцем дорогой, ведущей в синюю даль, к волнующей радости неизведанного. Невзгоды и опасности венецианцы встречали с невозмутимым спокойствием, подобно терпеливым сынам Азии.
Следуя за неудержимой лавиной татаро-монгольской конницы, караваны шли беспрепятственно от границ Китая, через Хорезм и Дешт-и-Кыпчак до дремучих лесов Руси и стран вечной ночи, где живут народы, богатые мехом горностаев и серебристых лисиц. И купцы не боялись длинного пути, не боялись разбойников и алчности владык, потому что, даже враждуя между собой, ханы следовали завещанию великого Чингиза, и караванная торговля была для них неприкосновенна. Это знали и Никколо Поло, и хитроглазый Маффео, и сдержанный крепкий Марко.
Монах вел их по улицам города и продолжал рассказывать о славе грузинских царей, об их доблести и богатстве, об их многочисленных детях – отважных царевичах и прекрасных царевнах, ослеплявших прелестью лица и удивлявших греческой изысканностью.
Слушал Марко и вспоминал, что у Хубилая семь сыновей от его четырех жен, и еще двадцать пять от наложниц – и все они смелые воины. А у князя Чамбы триста двадцать шесть детей, из них сто пятьдесят взрослых мужчин, способных владеть оружием. А у раджи Мабара – пятьсот законных жен, и детей от них не меньше тысячи.
И когда старик рассказывал о сокровищнице Мцхета, о лалах и смарагдах на золотых окладах икон, Марко виделись усыпанные сверкающими камнями одежды вельмож и сановников во дворце Хубилая, сто восемь крупных рубинов и отборных жемчужин в ожерелье индийского властелина Сундара Панди или огромный, излучавший яркое сияние рубин в храме Будды на Цейлоне.
Венецианцы молча слушали монаха, усмехаясь в широкие бороды, и зорко поглядывали вокруг.
Город им нравился. Хороший, легкий воздух, близкое солнце и ясное небо. Осень слегка коснулась золотой кистью темной листвы садов. Внизу – изгибы бурной реки среди горных склонов. Византийские кресты на остроконечных куполах церквей. На улицах – красивые люди в бараньих шапках и девушки с открытыми лицами: сурово сдвинуты их черные брови, а нежные губы сомкнуты печалью.
Илларион постукивал посохом по камням. Пыль белым налетом покрывала полы его рясы.
Навстречу волы тянули пронзительно скрипящие арбы. На арбах только что снятая с овец коричневая шерсть, пшеница, мед и вино в огромных кувшинах и ковры с изящным рисунком, отдельно – изделия чеканщиков: украшения и серебряные монеты в кожаных хурджини.
За последней арбой брели со связанными руками смуглые юноши. Они устало переступали босыми ногами, в угрюмых взглядах – отчаянье.
Развалившись и бочком, по-степному, сидя в седле, ехали татары, помахивали плетьми и покалывали отстающих копьями.
– Вот страшная дань моего народа! – воскликнул Илларион. – Этих молодых грузин сделают воинами в передовых отрядах хана. И потеряют они свои горячие головы на границе с Индией, в знойной сирийской пустыне или на севере, в бескрайних кипчакских степях. О, святой Георгий, помоги им возвратиться когда-нибудь и снова увидеть родные горы!
В монастыре было тихо, как в святилище даосов. Так же мирно позвякивали колокольцы, и в прохладном сумраке, под старинным каменным сводом мелькал огонек свечи.
– Отдыхайте спокойно, вы в обители смирения и молитвы, – сказал монах.
* * *
Купцы Поло ходили по городу и приглядывались к товарам, свезенным со всей богатой персидской земли, подвластной ильхану, или из Хорезма – владения дружественных чагатайских ханов. Из враждебной Синей орды отчаянные смельчаки, рискуя головами, привозили драгоценные русские меха – голубую белку, чернобархатных соболей, пушистые шкурки красных и серебристых лисиц. На майдане у горбоносых густобровых армян и тучных бухарцев разгорались глаза: это был товар, за который стоило платить золотом.
Венецианцы щупали ткани, дули на собольи шкурки, пили в духанах искристые вина, разговаривали с караванщиками, мылись в серных банях, охраняя по очереди свои лохмотья, и раздумывали о том, как продолжить путь к оставленной четверть века назад родной лагуне.
Опытным глазом Марко заметил среди базарной толчеи уродливого, скуластого нищего, покрытого грязью и коростой. Нищий то мелькал в отдалении, то терся рядом, ругаясь с соседями по-татарски и по-грузински, то исчезал, то возникал вновь. Марко перехватил его цепкий, настороженный взгляд и понял: за ними следят. А значит, меч подозрения уже занесен над их усталыми головами и может обрушиться стремительно и неотвратимо.
Марко сказал о шпионе старикам, и те встревожились. Высокое положение придворных Хубилая, верные слуги и телохранители остались в далеком Китае. Здесь им не пригодится даже сомнительная любезность Гайхату. Ходят слухи, что трон под ним совсем расшатался, и власть на севере Ирана, а тем более здесь, на Кавказе, принадлежит Газан-хану, грозному и неумолимому воину.
Единственной надеждой в случае беды остается заступничество Кукачи-хатун. Но как известить жену молодого хана? И захочет ли она вспомнить свои слезы при прощании с опекунами?..
Смертоносный вихрь налетел неожиданно в умиротворяющей тишине осеннего вечера.
В церкви пели благостно и печально. Никколо и Маффео беседовали у очага.
Внезапно пение оборвалось. В монастырском дворе визгливо, с бешеным храпом заржали кони. Донесся непривычный, нарастающий шум.
Марко резко обернулся. В дверях Петр, захлебнувшись бессильной яростью, крикнул:
– Сюда идут! Они хватают, не спрашивая!
Молча ворвались татары. Маленький нищий возник из темноты, злобно ощерил зубы:
– Вот враги и предатели! Возьмите их, доблестные, и пригните им головы к коленям!
Разматывая волосяную веревку, он подскочил к Марко. Петр взмахнул китайским кинжалом, узким, как лист осоки. Нищий упал и стал царапать ногтями каменный пол. Рядом с ним воин ударился о стену, отброшенный сильной рукой Марко.
Красные молнии взвились над головой. Венецианец отшатнулся – смерть приближалась, торопя размах кривых сабель. Коренастой тенью прыгнул Петр, закрыл господина грудью… Воины расступились, и вошел молодой татарин в золоченом персидском шлеме.
– Что здесь произошло? – спросил он.
– Они оказали сопротивление и убили усердного сыщика Забана.
– Этих умертвить, остальных привязать к седлам. – В голосе вошедшего слышались удивление и закипавшая злоба.
– Стойте! Властью вечного неба и именем великого хана всех монголов приказываю остановиться, ибо кто не подчинится – подлежит казни! – Голос Никколо гудел боевым наккаром, а в руке блестела золотая пайцза с кречетом.
Татарский начальник без промедления ответил:
– Внимание и повиновение! Нукеры, обыщите весь монастырь и приведите ко мне коварного шамана Лариона. Уберите сыщика и охраняйте двери. Я буду разговаривать с этими людьми.
Старика Иллариона волокли по темным коридорам, оставляя на щербинах углов и лестниц лоскутья монашеской рясы. Его бросили лицом вниз к ногам татарина в золоченом шлеме. С усилием монах приподнялся, по его лицу и седой бороде текли струйки крови, но глаза были спокойны, даже задумчивы.
– Высокий начальник желает от смиренного и немощного Божьего слуги признаний в недостойных деяниях. Но, может быть, он возьмет себе за беспокойство из монастырской казны и уйдет с миром?.. Зачем обижать невинных?
Татарин засмеялся и ткнул старика носком сафьянового сапога.
– Ты говоришь запутанно, как будто лаешь на своем собачьем языке. Однако я понял: ты хочешь подкупить тысячника Нарандана, как пьяного базарного смотрителя. Я буду говорить с тобой коротко и понятно, чтобы у тебя не возникло сомнений, шаман Ларион! В крепости наместника на железных крючьях подвешены за ребра два молодца: один – храбрец, вернувшийся из паломничества к святым местам, другой – армянский купец, опытный разведчик султана Мисра. Ты понял, о ком я рассказываю, коварный старик? Они висят на крючьях, под ними горит жаркий огонь, и поэтому языки их подобны бубенцу на шее взбрыкивающей телки. Я знаю о тебе все, но мне нужны имена князей и попов, ставших бунтовщиками и врагами ильхана. Ты назовешь их, или с тебя сдерут кожу и изжарят в бараньем сале.
Монах смотрел вверх, на погруженный в густую тьму сводчатый потолок, и бормотал что-то еле слышно – наверное, греческие или грузинские молитвы.
– Эй, пес, отвечай! – закричал тысячник и ударил старика плетью по голове.
– Я не стану отвечать. Господь меня укрепит, – простонал Илларион, – но ты сам скоро ответишь перед небом и людьми за кровь, пролитую тобой…
Тысячник сделал знак, монаха схватили и вытащили из комнаты. Увели Петра и прикрыли узкую дверь.
Они остались с глазу на глаз: трое венецианцев и нахмуренный тысячник Нарандан.
После молчания, когда слышно было дыхание всех четверых, татарин сказал:
– Я приказал воинам выйти, потому что им не нужно слышать то, что вы от меня сейчас узнаете.
– Наши уши почтительно раскрыты, – тихо произнес Никколо.
– Для простых подданных человек, имеющий пайцзу, повелитель, словно сам великий хан, – таково завещание небесного воителя. Простые воины не должны рассуждать иначе, они должны склонить головы и повиноваться. Но время идет, и многое меняется. Может случиться так, что человек, обладающий изображением кречета, проник из вражеского лагеря и готовит ядовитый укус скорпиона…
Татарин сел на скамью, положив на колени саблю с дорогой рукоятью. Трое венецианцев, стоя перед ним, достали из-под своих широких лохмотьев пайцзы с разъяренным тигром и квадратными письменами, выражавшими непреклонную волю чингизидов.
– Откуда вы приехали, странные люди в одежде нищих?
– Мы все понимаем, господин… На севере – могучая и враждебная Синяя орда, на юге – сильный султан Мисра, в Хорезме – дружественные ильхану внуки Чагатая, на восточной границе – буйные ханы караонов…
Нарандан приоткрыл рот и поднял брови. Он покусывал нижнюю губу и немного растерянно смотрел на их загорелые бородатые лица.
Венецианец продолжал:
– Посмотри на эту золотую пластинку, на ней уйгурские буквы, начертанные чиновниками великого хана Хубилая…
Молодое лицо тысячника потемнело, он хлопнул ладонью по узорчатым ножнам:
– Я воин, и мои глаза привыкли искать врага, скачущего по степи! Ваши письмена разберут опытные писцы, но если вы пытаетесь меня обмануть…
– Семнадцать лет мы пробыли у великого хана, – говорил Никколо, не глядя на свирепо раздувшиеся ноздри татарина, – семнадцать лет выполняли мы его приказания в стране китатов, в городах и пустынях, на реках и морях. И много милостей, похвал и наград мы получили от него, из его рук. Воля великого хана привела нас через долгие годы пути в Тебриз. Мы доставили невесту для ильхана Аргуна, но ильхан уже умер, и знатную монголку отвезли к хану Гайхату…
– Да будет вам известно, – перебил Нарандан, – что и Гайхату по воле неба окончил срок своей жизни. Теперь государем стал истинный и законный наследник Аргуна Газан-хан.
– Пусть продлятся его годы! Мы лишь слуги, действующие по велению господина. Зачем нам судить о распрях царей?
Никколо умолк. Подумав и будто смягчившись, Нарандан сказал:
– Я вижу ваши золотые пайцзы, но кто из заслуживающих доверия людей может подтвердить, что вы те, за кого теперь себя выдаете?
– Когда мы приехали во дворец Гайхату-хана, с нами находился посол Коджа, единственный, оставшийся в живых. Но лучше послать гонца к самой Кукачи-хатун и передать ей, что преданные опекуны почтительнейше просят госпожу вспомнить о них…
– Хорошо, гонец поскачет сегодня же.
– Пошли с ним нашего слугу. Если прекрасная хатун пожелает, она узнает его.
Тысячник поднялся, поправил саблю и шлем.
– Ответьте мне, чужеземцы, говорящие удивительное. Вы, получавшие награды и отличия, обладавшие властью и состоянием… Где ваши рабы и телохранители? Где отборные скакуны? Где длинный караван с ценными вьюками? Почему вы приехали сюда, больше похожие на персидских дервишей, чем на послов великого хана? Почему хотели остаться незамеченными? Откройте мне причину вашего поведения.
Никколо развел руками и сказал:
– Светлый нойон, если бы я плохо знал татарскую речь, мне бы с трудом удалось объяснить тебе все обстоятельства. Но я больше тридцати лет говорю по-татарски и хуже владею своим родным языком. Жизнь переменчива, а путь человеческий иной раз подобен полету мыши или перепутанному мотку шерстяных ниток…
Венецианец действительно сумел воспользоваться степным красноречием.
– Мы из славного и богатого города Венеции, расположенного много дальше к закату солнца, чем знаменитый Константинополь или Рум, как называют его арабы. У нашего города есть жестокий и коварный соперник – разбойничий порт Генова, и сравнить ее можно лишь с мерзостной жабой или ядовитой змеей, а жителей – с кровожадными пиратами. В свое время венецианцы в союзе с франкскими рыцарями отняли Рум у главного хана греков, императора Комнина. Теперь греческий государь набирает силу и готовится отомстить. В его коннице служат отчаянные наездники – турки, и все войско вооружено турецкими щитами, луками и мечами, – рассказывают караванщики и купцы. Комнин приблизил к себе бессовестных генуэзцев, предоставил им целый квартал в городе и высокостенный замок, а венецианцев везде преследует и притесняет. Нам не миновать Трабзона, только там мы сможем нанять корабль и пуститься в плаванье к родным берегам. Но копыта монгольских коней еще не ступали по земле греков, и нас не защитит от беззакония и грабежа пайцза и ярлык с ханской печатью. Поэтому мы одели рубища и пересели с чепраков, покрывающих спины благородных коней, на пыльных мелкоступающих ослов.
Когда старший брат закончил свою речь, вперед подвинулся Маффео.
– Господин, – сказал он, – ты молод, но мудрость сияет на твоем лице, и опыт многократно пришел к тебе на пути ханской службы. Изменчив и необъятен мир, и люди, живущие в разных землях, молятся разным богам. Ты знаешь, что сытый человек не захочет работать, он будет искать развлечений и удовольствий, а владеющий богатством стремится лишь слышать звон монет, падающих в его сундук. Но случается, что обладающий счастьем и милостью владыки не жаждет суетных благ, а заботится только о высоком совершенстве души…
Тысячник Нарандан с усмешкой посмотрел на хитрого старика и медленно произнес, почесывая жесткий подбородок:
– Конечно, я проверю то, о чем вы здесь говорили, чужеземцы. Если слова ваши окажутся правдивыми, – пожалуй, Нарандан в этом не сомневался, – вы получите свободу и всякое содействие… (Неизвестно, что прикажет своенравная хатун. А если она велит осыпать их золотом и с почетом проводить до границы?) Я дам вам охрану. Я прощу дерзнувшего оказать сопротивление. – Он покосился на Марко: еще не стар, хотя в бороде белые нити. Во взгляде – уверенность вельможи и смелость привыкшего к опасности морехода. – Чтобы вас никто не беспокоил, здесь останутся десять бдительных нукеров. (Может быть, попросту прирезать этих подозрительных странников?.. Нет, опасно: узнает Кукачи-хатун, и над моей головой разразится гнев ильхана). Ждите решения вашей судьбы…
Венецианцы низко поклонились.
За стрельчатым оконцем высыпали звезды и засияли над землей. Угли в очаге догорали. Купцы Поло, вытирая лбы, сели на скамью и молча поглядели друг на друга.
Разговор окончился не совсем благополучно – тысячник Нарандан унес с собой золотые пайцзы великого хана Хубилая.
Глава четвертая
Все вокруг казалось сгустившимся темно-синим туманом. Не было границы между мерно дышащей грудью моря и ночным небом, побледневшим перед зарей.
Созвездия уплывали в глубину Вселенной.
Корабль находился в состоянии парящей птицы: то плавно поднимаясь и почти касаясь звезд верхушкой мачты, то опускаясь в водяные пропасти и рискуя удариться килем о донные скалы.
Гребни волн, вскипавшие белой пеной, нежно порозовели.
Марко Поло стоял рядом с капитаном – суровым венецианцем, с притаенной улыбкой посматривал искоса на его бритое, обветренное лицо. Оно казалось давно знакомым, будто пригрезилось, явилось из пестрого, звонко поющего, беспечного отрочества.
– Хорошо идем, синьор сопракомит.
– Хорошо идем, мессер Марко.
– Ветер все свежеет, да – слава святому Николаю! – попутный.
– Что ж, пусть гребцы отдохнут.
– Не началась бы буря.
– Все в руках Господних. Однако на севере ни облачка, так что бури можно не бояться.
Никколо и Маффео спали, закутавшись в плащи. Рядом с ними, на тюках, зашитых в парусину, спали слуги.
Множество людей разместилось на палубе, несмотря на ветер и соленые брызги. Некоторые ехали до Константинополя, иные – до святого Афона или до венецианской фактории на Эвбее, но большинство мечтали увидеть среди адриатической лазури песчаную косу Лидо.
Пена летела через борта. У Марко намокли борода и кожаный плащ, надетый поверх его восточных лохмотьев.
Марко вздохнул, думая о том, что покинуть Трапезунд без потерь все же не удалось. Чиновники базилевса Комнина проницательны: разгадали, проклятые, мнимую бедность купцов и наложили на них нечто вроде выкупа из плена – иначе и не назовешь этот грабительский налог. Пришлось Марко доставать из переметных сум запечатанные заветные кошельки, ехать ко двору греческого государя и платить за себя, отца и дядю, за слуг и товары около четырех тысяч золотых гиперпер – огромные деньги, целое состояние.
Почесывая в затылках, Никколо и Маффео составили расписку в том, что обязуются по приезде в Венецию «выплатить по трети вышеуказанной суммы мессеру Марко Поло для возмещения ущерба, нанесенного ему господином Комнином Трапезундским».
Никколо и Маффео сердились и возмущались – азиатская выдержка покинула их, хотя большая часть богатства – в виде зашитых в одежду драгоценностей находилась с ними на корабле. Они не боялись качки и много спали от огорчения.
Старики были еще крепкие, но все-таки им шел седьмой десяток.
Марко исполнилось сорок лет. Юность и молодость его остались позади – в стране великого хана. Свежий морской ветер прогонял его сон. Марко смотрел на блеск волн, отражающих солнечный восход, и вспоминал раннее утро среди островов южного океана и веселые раскосые глаза красавицы Кукачи.
Что он везет на родину после двадцати пяти лет странствия кроме рубинов, сапфиров, алмазов и изумрудов и кроме некоторых вещей, особенно сильно его заинтересовавших? Вещи были самые разнообразные: шерсть яка – низкого, косматого быка, на котором ездят и перевозят грузы в горах Памира и Тибета; засушенная голова и ноги кабарги – маленькой мускусной антилопы с острыми выступающими клыками на нижней челюсти; кусок каменного угля – в Китае давно топят им печи, а в Европе еще не слыхали о его свойствах; порошок из высушенного молока – монгольские воины разводят его водой и пьют в походах; сердцевина саговой пальмы, заменяющая жителям южных островов муку и пивные дрожжи.
Возможно, венецианец хранил в шелковых мешочках белую амбру, шарики опиума и настойку женьшеня в глиняной бутыли. Но вряд ли он спрятал на дно сундучка нефритовый гребень из высокой прически или тонкий браслет, подаренный при прощании вместе с последним взглядом нежной дочери Хань.
Марко Поло еще ни о чем не сожалел и не скучал, стоя на палубе наедине с бурным морем. Ему казалось, что скучают глупцы, испуганные тишиной в собственной пустой голове, или пресыщенные люди, ослабевшие телом и утратившие радость жизни. Но, может быть, придет время, когда и он заболеет тоской воспоминаний… А пока его путешествие еще не окончено. Расставив крепкие ноги и ухватившись за просоленный скользкий борт, он радовался бесконечной синеве и бесконечному движению волн.
Марко не хранил символов ушедшей любви. Обернутые в кусок непромокаемой ткани, в лакированном деревянном ящике лежали его записи о тех областях и городах, куда он ездил на разведку по приказанию великого хана. Желтоватый пергамент и сшитая в тетрадь китайская бумага содержали многолетние наблюдения разведчика и расчеты купца. Корявые латинские буквы и уйгурские знаки нанесены тростниковым каламом, кисточкой или просто углем – в дребезжащей повозке, в гостинице, у походного костра или в своем доме в Ханбалыке перед докладом Хубилаю.
Марко записывал сначала лишь те сведения, которые могли показаться удивительными и полезными великому хану. Когда же обязанности венецианца изменились и он последовательно становился наместником Янчжоу-фу, крупным финансовым чиновником, послом в Индии и, наконец, почетным опекуном царевны Кукачи, он не оставил привычку вести записи, хотя стал обращать больше внимания на то, что заинтересовало бы европейских купцов и рыцарей. Он доверял вполне своей твердой и цепкой памяти, понадеялся, что эти записи пригодятся ему когда-нибудь еще раз.
Корабль плыл, подгоняемый северным ветром, и вскоре Марко Поло увидел Константинополь, утративший прежнее великолепие, полуразрушенный и разграбленный, но оживленный. Здесь генуэзцы с помощью греков постепенно захватили все рынки и пристани и повсюду притесняли венецианских граждан.
В Константинополе три тысячи церквей. На всех перекрестках – церкви и позорные столбы, у которых сидят преступники, забитые в колодки. Прохожие временами плюют в них и бросают конским навозом.
Марко не удивлялся: он видел всякие обычаи и узнал множество законов и религий. Он наблюдал самоистязания мусульман секты шиитов в Исфахане; моления огнепоклонников; бритоголовых архатов, лежащих перед статуей Будды-Майтрейя; камлания гукающих, будто филины, косматых монгольских шаманов; благоуханные курения и покой даосских монастырей; процессии лам среди снегов Тибета; кровавые жертвы на Суматре и пляски обнаженных девушек перед многоликими и многорукими богами Индии.
Корабль плыл мимо скалистых берегов, рассекая волны Эгейского моря. Бедные селения дремали рядом с величественными развалинами.
Местные князья и латинские бароны охотились здесь на уток и диких коз. Пастухи выгоняли блеющие отары к морю и смотрели сверху на рыбачьи лодки с заплатанными парусами.
На воде было опасно: появлялись неожиданно греческие, генуэзские, венецианские галеры, нападали друг на друга, отбирали имущество, людей бросали за борт или увозили на невольничьи рынки. Но случалось, что из южного марева выплывали арабские и сицилийские пираты, молниеносно приближались, забрасывали галеры банками с ядовитыми змеями, метали дротики, стреляли из арбалетов горящими стрелами и превращали недавних победителей в пленников.
На суше было не менее опасно, чем на море. Если путник пытался спастись на берегу, то там его поджидали свирепые горцы или грабители – феодалы. Порядка не было, мира не было – лишь злоба, нищета и насилие.
На службе у самого грозного на свете владыки Марко привык, что насилие совершалось только именем великого хана, прочим же надлежало быть послушными и добродетельными. Он вновь представил зрелище ужасных сражений, когда сходились стотысячные армии; когда пыль заволакивала солнце, тучи стрел закрывали небо и падали вниз, подобно смертоносно жалящему дождю; когда от стука наккаров, топота лошадей, рева слонов и крика воинов содрогалась земля, как во время землетрясения.
Алчный трапезундский базилевс, грубые бароны, поделившие Византийскую империю, скупые и злобные патриции итальянских республик – все они смешны и убоги в своих стремлениях к власти и обогащению, они просто ничтожны, если сравнить их с потомками рыжебородого монгола Темучина, захватившего полмира, опрокинувшего могучие державы, ограбившего тысячу народов и кровавой печатью запечатлевшего в памяти человечества имя неумолимого Чингисхана.
Корабль плыл; Марко Поло, стоя на палубе, ощущал на губах соленые брызги, и времени для размышлений у него было достаточно.
В гаванях и на островах, опоясанных белой пеной прибоя, Марко разглядывал гречанок в пестрых платках, наброшенных на черные волосы. В их одеждах, движениях, медлительной походке многое казалось азиатским, восточным, перенесенным из-за моря.
Марко вспоминал женщин, виденных им в разных землях за четверть века странствий. Женщины чрезвычайно интересовали его: их красота, их особенности и обычаи остались в его памяти наряду с политикой монгольских ханов, ценами на товары и диковинами дальних стран. Прелестные персиянки, сурьмящие веки и красящие хной волосы, пятки и ладони; тюрчанки, заплетающие шестнадцать кос; тучные женщины Бадахшана, надевающие широченные шаровары в сборку, чтобы казаться еще толще; нежные красавицы Кашмира; узкоглазые крепкие монголки; изящные, благоухающие жасмином китаянки с крошечными ножками и телом без единого волоска; грациозные темнокожие женщины Цейлона и Южной Индии и остро пахнущие, толстогубые, курчавые негритянки Занзибара – они смеялись, кокетничали, напевали и пританцовывали, проходя перед ним в воспоминаниях.
Корабль бросал якорь около пустынных берегов, на которых знаменитые аэды Эллады некогда складывали легенды о древних героях. Марко не знал этих легенд. Он помнил арабские сказки о Синдбаде-мореходе и чудовищной птице Рух. Он слышал китайские притчи о праведном царевиче Согомон-Буркане и о стране Чипангу, где каждому умершему при погребении кладут в рот розовую жемчужину и где крыши домов сделаны из листового золота.
Тюки переносили на пристань, около них расставляли стражу. Спали чутко, вздрагивая и просыпаясь.
Всю ночь море билось о скалы.
Марко вспоминал роскошные гостиницы на большом тракте от Ханбалыка до Ханьчжоу, где в печи жарко горит каменный уголь, теплый воздух согревает кан, покрытый шелковым одеялом, и почтительный тинчжан-смотритель ставит в вазу ветви цветущих вишен. Или ночлег в глинобитном персидском караван-сарае, где за оградой кони жуют хрустящий ячмень и тяжело вздыхают верблюды, а у костра тихо беседуют путники: проезжий бек, сопровождаемый десятком джигитов, хитрый купец в теплой шубе поверх халата, опаленный солнцем погонщик, седобородый мудрец в выцветшей чалме, грязный, оборванный, красноречивый дервиш и многие другие, случайно встретившиеся на перекрестках караванных дорог. Сирийцы в бурнусах, персы с крашенными хной бородами, туркмены в бараньих шапках, хорезмийцы, арабы, индусы, темнолицые белуджи, вежливые китайцы и подозрительные монголы – все они равны у дорожного костра, все спрашивают о здоровье соседа и терпеливо ждут, когда хозяин предложит им разделить скромный ужин.
До утра несколько раз сменялась стража. Купцы поднимались и смотрели в темноту. Здесь все боялись грабителей.
Марко был спокоен, он дремал или думал о прошедшей жизни. По мере его приближения к Венеции мысли все чаще возвращали странника к голубой глади Янцзы, к зеленому бамбуку, шепчущему у ручья, или веселому «празднику фонарей» в Ханбалыке.
Марко не боялся грабителей. Сколько раз он слышал свирепый клич неизвестных всадников, стремительно скачущих из-за склона горы, когда от черной петли аркана спасает лишь мужество и острие верного меча. Наместник великого хана, светлейший господин Марко не привык бояться. Перед рассветом он крепко спал.
Путешествие заканчивалось. От острова Корфу круто повернули на север.
Никколо и Маффео повеселели. Они перемигивались и поглядывали на вздыхающего, угрюмого Марко. Они не понимали его: им нужно теперь уважение и мягкое кресло перед камином, а он в сорок лет должен начать новую жизнь.
Вода пенилась и искрилась. Гребцы пели, налегая на весла. Ветер налетал порывами. На мачте развевался лазоревый венецианский флаг. Корабль плыл и отражался в лазоревой Адриатике.
Сжав челюсти, Марко смотрел вперед. Рядом стоял широкоскулый Петр и щурил беспокойные узкие глаза. Хозяин произнес несколько слов по-татарски. Петр встряхнулся, осклабился, преданно прижал к сердцу руку.
Справа тянулись горы Далмации.
Пена взлетала перед крутой корабельной грудью. Чайки кружились, кричали и садились в воду. Светило осеннее солнце, и чайки казались темно-золотыми. Марко смотрел на них мрачно, чувствуя, как за спиной навсегда закрываются ворота Востока. Ему представлялись знойные песчаные пустыни и каменистые гоби, солончаки и такыры, сухие степи и тугаи, пики Памира и святилища Тибета, лессовые равнины и многомиллионные людские муравейники Китая, джунгли страны Мян, берега Суматры и Цейлона, благоухающие драгоценными деревьями, и неизвестные созвездия над волнами океана.
А впереди, за длинной косой Лидо, с оранжевыми парусами рыбаков, с толпой детей, собирающих устриц, с лесом корабельных матч, с замками и кампанилами соборов, прямо из моря вставала сияющая серебристой голубизной Венеция.
Холодный ветер заставлял кутаться в плащи и натягивать шапки на уши. Стены домов потемнели от сырости.
Но венецианцы, не обращая внимания на непогоду, по-прежнему толпились на набережных и площадях. Гондольеры с трудом удерживали равновесие на волнах Большого канала.
Хлопали паруса, и трепались цветные флаги многочисленных судов, пришвартованных к пристаням. Стаи гондол выплывали из узких каналов и направлялись к Сан-Джордже Маджоре, к Пьяцетте, Санта Кроче или мосту Риальто.
На одной из гондол рослый молодец, стриженный под скобку, крикнул, обращаясь к пожилому человеку, видимо, купцу среднего достатка:
– Добрый день, синьор Пьетро!
– Э, здравствуй, Луччино! Как поживаешь?
– Слава Господу и моему милостивому патрону святому Луке, я живу хорошо!
– Слушай, Луччино, пересаживайся ко мне! Осторожно, не упади в воду, ишь как качает! Ну вот… Так что там произошло у вас в приходе Сан-Джованни?
– О, синьор! Помните ли вы, как я приходил поздравлять вас на Рождество с приятелем? Его дом находится недалеко от монастыря Сан-Лоренцо. Я еще говорил вам тогда…
– Погоди. Это тот парень, у которого отец вместе с братом уехали неведомо куда?
– Да, да, синьор Пьетро! Так вот, они вернулись! Стало быть, отец моего друга, мессер Никколо, дядюшка Маффео и единокровный брат Марко – живые и здоровые!
– Сколько же времени они отсутствовали?
– Не меньше двадцати шести лет, синьор!
– Господи Иисусе! Да неужто так долго?
– Они были в столь далеких и чудесных странах, что разум отказывается верить! Будто бы там живут люди с одной рукой и одной ногой, поэтому они не могут ходить, а крутятся колесом. В другом месте жители умеют снимать с плеч собственную голову и носят ее под мышкой…
– Какое вранье! Этому может поверить только дурак!
– И еще будто бы есть земля, где все так богаты, что покрывают крыши своих домов листовым золотом!
– О, Мадонна! Значит, они могли приобрести там огромное состояние?
– Вот именно, синьор! Чтоб мне лопнуть! Я узнал о них удивительные вещи…
– Стой, Луччино! Я позову сейчас мессера Бернардо… Святой отец, пожалуйте сюда. Вот племянник почтенного Гаспаро Мальпьеро рассказывает о купцах, вернувшихся недавно из многолетнего путешествия.
Патер в лиловой рясе кивнул носатым лицом из-под капюшона и протянул руку гондольеру:
– Помоги-ка, сын мой, разрази тебя Бог…
С кряхтеньем он уселся на скамью и собрал морщины у глаз.
– Слышал, слышал про соблазнительную историю. Вся Венеция болтает…
– Какая история, святой отец? – спросил Пьетро.
– Когда эти Поло приехали, то родственники были поражены их грубым видом и грязными одеждами языческого покроя, хотя они привезли дорогие заморские товары, и с ними находились их косоглазые рабы. Жена одного из братьев по имени…
– Маффео! – вставил Луччино.
– Помолчи, сын мой, разрази тебя Бог! Да, по имени Маффео… Так, значит, его жена схватила рано утром грязные лохмотья мужа и отдала их какому-то нищему, проходившему мимо. Проснувшись и узнав об этом, Маффео стал рвать на себе волосы, бить себя в грудь и с криком бегать по комнатам. Потом он посовещался с братом и племянником, взял деревянный волчок, пошел и сел у моста Риальто – в самом оживленном месте. Он сидел, без конца запуская волчок и повторяя как безумный одно и то же: «Бог захочет, и он придет». Множество народу собралось на него поглазеть – столь странно и удивительно было поведение старика. И вот однажды явился тот самый нищий, которому жена Маффео отдала татарскую одежду. Хитрый купец узнал свои лохмотья, схватил нищего и отнял их у него. Окружающие смеялись, глядя на купца и похлопывая себя по лбу, а позже выяснилось: в лохмотьях-то были зашиты драгоценные камни! Когда нищий узнал о том, что несколько дней носил на себе пригоршню алмазов и рубинов, он принялся биться головой о стену и, говорят, по-настоящему сошел с ума. История, прямо скажем, забавная, но соблазнительная, вызывающая к дьявольской ловкости и корысти.
– Что касается драгоценностей, – затараторил Луччино, – то о них знает мои дядя, мессер Гаспаро, и мой приятель – сын Никколо Поло… Они видели их собственными глазами. Позвольте, почтенные синьоры, я расскажу.
– Выкладывай, сын мой, разрази тебя…
– Началось с того, что Поло пригласили к ужину наиболее состоятельных родственников и соседей. Старый дом украсили и обставили с большой пышностью, а в огонь камина бросили целую меру корицы. Дядюшка Гаспаро сразу определил по запаху, а Маффео-младший, сын Никколо, это подтвердил. Столы ломились от разных кушаний и вин, слуги подавали душистую воду для мытья рук. Словом, все было, как у самых знатных патрициев. Гости уселись за столы и принялись пировать, а среди них и мессер Гаспаро. Тут вошли эти трое: Никколо, Маффео и Марко, одетые в длинные атласные мантии малинового цвета. Вдруг, они скинули свои мантии, разрезали их ножами на куски и раздали слугам…
– Какое бессмысленное расточительство! – поразился Пьетро.
– Слушайте дальше… Вышли хозяева и снова вернулись, а на плечах – красивые камчатые плащи. Постояли, посмотрели, как гости жуют и льют в глотки вино, скинули дорогую камку, разрезали и подарили слугам…
– Чтоб им лопнуть, нечестивцам! – вскипел патер. – Хвалятся богатством, привезенным из проклятых языческих вертепов! А небось не заказали молебен о благополучном возвращении и не одарили святых отцов!
Луччино нетерпеливо завертел головой и замахал руками:
– Но, синьоры, достойнейшие синьоры! Вы еще больше удивитесь, когда узнаете, что так же они поступили и в третий раз, разрезав и раздав слугам прекрасные мантии алого бархата…
– Помилуй нас, Господи! – Пьетро всплеснул руками. Патер Бернардо яростно перекрестился и воздел кулаки к небу.
Луччино рассмеялся, довольный впечатлением, произведенным его рассказом, и продолжал:
– Тут гости увидели, какие богатые люди возвратились в Венецию, и стали вскакивать из-за столов с криками: «Никколо, Маффео! Что с вами? Что вы делаете, синьоры?» Тогда вышел Марко и принес три грязных татарских одеяния и положил их на стол. Гости допивали прекрасное сицилийское вино и глядели боязливо, потому что на этих лохмотьях могла быть ужасная зараза. Но Поло, не обращая внимания на их недовольство, взяли ножи, распороли швы на рубищах и высыпали целую груду алмазов, рубинов, сапфиров, изумрудов и других камней огромной ценности…
Патер Бернардо и купец Пьетро сидели молча, выпучив на Луччино глаза. Гондольер перестал грести.
Луччино опять хохотнул и взъерошил себе волосы пятерней:
– Вы поражены, синьоры? Что же говорить о почтенных гостях, перед которыми это произошло! Они еле очнулись, а потом принялись оказывать хозяевам великие почести и знаки внимания. Родственники бросились к ним со слезами и с выражением самой нежной любви. Теперь уже никто из них не сомневался, что приехавшие неведомо откуда оборванцы действительно доблестные и уважаемые господа из старинного рода Поло!
– Еще бы им сомневаться… – язвительно произнес патер. – Да бесстыжие торгаши хоть дьявола будут в зад целовать, если у него в лапах звенит золото!
Луччино кивнул и растопырил пальцы перед лицами собеседников, чтобы не мешали.
– Прошло немного времени с того дня, и вот Маффео Поло избран судьей в своем квартале. Никколо – в числе купеческой депутации, а Марко… Ну, у Марко-то есть занятие: он рассказывает сказки!
– Что значит «рассказывает сказки»? – не понял Пьетро.
– Да просто морочит головы всем, кто к нему приходит. Говорят, его прямо прорвало – болтает с утра до вечера. Люди, выходя от него, не знают, что делать: смеяться, креститься или плеваться. Он лжет, будто служил министром у татарского императора и был женат на его дочери – прекрасной принцессе…
– Это обычные россказни всякого бродяги, – усмехнулся Бернардо.
– Он лжет, будто в стране желтокожих топят печи не дровами, а камнем и будто деньги там не из меди и серебра, а из кусков белой непрочной ткани. Он говорит, что нет во всем свете владыки могущественней, чем этот языческий государь, и что его воины ездят на слонах – огромных животных величиной с дом и с двумя хвостами – сзади и спереди. Что есть, мол, на земле множество людей, никогда не слышавших о Господе нашем и святой церкви и все-таки живущих честно и счастливо – даже во много раз счастливей и богаче христиан. И что есть такое место в океане, откуда не видно ни Большой Медведицы, ни Полярной звезды, и будто бы там все созвездия на небе другие. Он утверждает, что народы, живущие на востоке, молятся своим богам и главному из них… забыл его нечестивое имя… кажись, Будкан, что ли? И Марко Поло утверждает, что если бы Господь наш узнал о праведной жизни этого Будкана, то, без сомнения, сделал бы его святым в царствии небесном…
– Замолчи! – злобно крикнул патер и стукнул кулаком по борту гондолы. Он трясся от бешенства, и его щеки стали лиловыми – под цвет рясы. – Хватит пересказывать мерзостные еретические бредни! Счастье этого шута, что он находится в беспутной Венеции, а не в Риме и не в столице ревностного христианина – французского короля, где ему давно приготовили бы костер, как еретику и отщепенцу!
– Вы правы, святой отец, – сказал Пьетро и перекрестился. – Вы правы, но кроме вредных и бестолковых бредней Марко Поло знает торговые пути в далекие и богатые страны, знает цены на редкие товары, знает, откуда их надо привозить и где перепродавать. Совет Республики наверняка одобрит такие полезные знания.
Слышно было, как вода всплескивает под веслом гондольера. Луччино, хитро взглянув на патера, заметил небрежным тоном:
– Говорят, Марко Поло разрешено после подписи на векселях и других документах ставить «нобилис вир» – «знатный человек». Но все равно венецианцы над ним смеются. Ему дали прозвание «Мильон», потому что в его сказках часто повторяется такое невероятное число: миллионы людей живут в стране татарского императора, миллионы драгоценных сокровищ – в его казне, миллионы стрел пускают в противника его воины и даже книги не переписывают, а печатают с вырезанной доски и продают тоже миллионами…
– Вот уж хватил! Кому же понадобилось столько книг? – добродушно засмеялся Пьетро. – Ну-ка, малый, греби к монастырю Сан-Лоренцо. Луччино покажет, где свернуть дальше. Не сердись, святой отец. Может, нам удастся увидеть самого знаменитого в Венеции болтуна…
Около дома Поло покачивалось несколько гондол, привязанных к резным столбикам. На узкой набережной канала толпились зеваки и смотрели, как Марко Поло, осанистый, темнобородый, в дорогой одежде, провожает с вежливой улыбкой гостей – почтенных синьоров.
Когда гости уехали, он кликнул слугу и тоже сел в гондолу. Плыли медленно. От зеленой воды канала несло плесенью и нечистотами.
«Поехать на Луприо, на Капо д’Арджине или погулять по Лидо, посмотреть в голубой простор…» – подумал Марко и сказал слуге по-татарски:
– Будем отдыхать, Забе… Впрочем, ты теперь христианин и назван Петром. Действительно, ты проявил твердость в пути, не боялся бурь и разбойников, поступал смело и преданно. Когда я соберусь составлять завещание (надеюсь, мне не придется спешить), я не забуду дать тебе вольную и сумму, достаточную, чтобы ты мог стать венецианским гражданином.
Петр молча прижал руку к груди. Марко посмотрел на его бронзовые скулы и непроницаемо узкие глаза. Смешон татарин в коротких штанах и белом колпаке. Он выглядел бы лихим молодцом в чапане, мягких сапогах и монгольской войлочной шапке. Он родился в юрте на краю пустыни Гоби. В юности его радовали лукавый смех длиннокосой румяной девушки, налитый в деревянные чаши кумыс, седобородый улигерчи, поющий у костра, вольный бег косматого коня, цветущая весной степь и прохладный ветер с отрогов Хингана.
Потом он узнал ярость битвы, змеиный свист стрел, позор плена и сложную, непонятную жизнь молчаливых китайцев.
В Ханбалыке он стал слугой чужеземца, который скучал, если приходилось долго жить на одном месте. Душой кочевника Забе понимал своего хозяина и в обмен на снисходительное обращение отдал ему поводья своей судьбы.
Теперь уныло глядел он по сторонам: все здесь еще более странно, чем в завоеванных татарами китайских городах. Там жители без рассуждений спешат исполнить повеление великого хана, потому что он покорил их силой оружия. В остальном они свободны – заниматься торговлей или ремесленничать, молиться любым идолам или богам, плыть в далекие страны, наслаждаться красотами светлых озер или уединиться в монастыре, среди пустынных гор.
А в этом, пропахшем рыбой селении латинян, ограничения и ложь сопровождают людей от рождения до смерти. Никто не смеет оснастить корабль и отправиться путешествовать или торговать без особого разрешения нескольких спесивых стариков, присвоивших себе власть стяжанием и обманом. Молиться разрешается только одному христианскому Богу. Тех же, кто молится по-иному, преследуют, и они постоянно живут под страхом смерти. Закон запрещает латинянам иметь нескольких жен, плешивые бакши – патеры призывают мужчин и женщин вообще отказаться от брака и посвятить свою жизнь восхвалению того же изможденного распятого Бога. И все делают вид, что они согласны с проповедями патеров, что они рады отречься от земных соблазнов, но нигде Забе не видел такого бесстыдного разврата и такого алчного стремления к наживе.
Вспоминал татарин красную от маков степь, визгливое ржание сильного жеребца, охраняющего косяк кобылиц, горьковатый дымок горящего аргала и ворчание матери, доившей непослушную корову… От таких воспоминаний щемило сердце, и скуластое лицо Забе делалось серым.
Он искоса поглядывал на своего господина и замечал, что и господин Марко грустен, хотя родился не в юрте на краю Гоби, а в этом городе, где не хватает суши и соль оседает на каменных ступенях.
Марко Поло плыл мимо набережных. Здесь прошло его детство. По-прежнему кипела крикливая, пестрая, насмешливая толпа. Теснились и обгоняли друг друга черные гондолы с изогнутыми носами. У пристаней нагружали и разгружали галеры. Среди тесовых крыш блестели мраморной отделкой палаццо патрицианских семей Кверини, Джуниниани, Цено, Тьеполо и Дандоло. Строились замки, дворцы и церкви из привозного веронского камня. Стучали молотки, скрипели сверла, в каналах белели щепки и обломки досок.
Марко видел Венецию, ее позолоту и лазурь, ее веселье и деловитость. Он поднял глаза на голубоватые линии далеких гор.
Сверху, с горбатого мостика, кто-то плюнул и язвительно засмеялся. Петр положил руку на пояс, вопросительно взглянув на хозяина. Мессер Марко Поло Мильоне усмехнулся, покачал головой и подумал, что, проплывая под великолепными мостами Ханьчжоу, ему не приходилось столь низко наклонять голову.
Эпилог
Судьба не оставила в покое мессера Марко. Через несколько месяцев после возвращения он был назначен командиром военной галеры и участвовал в морской битве против генуэзского флота. Венецианцы потерпели поражение, и Марко Поло оказался в подвальной тюрьме, а его гордая галера, захваченная врагами, приплыла в гавань Геновы Великолепной кормой вперед, с позорно спущенным флагом.
В тюрьме томились не только венецианцы, но и жители других итальянских городов. Среди них уж много лет находился Рустичиано, или Рустичелло из Пизы, сочинитель известных рыцарских романов. И естественно, что они близко сошлись: путешественник с терпеливым и проницательным взглядом и бойкий романист, любитель описывать грандиозные битвы и невероятные приключения. Их особенности в восприятии мира отразились в будущей книге – бесстрастное повествование и трезвые сведения купца перемешались с напыщенными монологами царей и скучными поединками, придуманными пизанцем.
Чтобы скоротать время, мессер Марко начал рассказывать узникам о своем путешествии. Грустивший до сих пор Рустичиано обрадовался: наконец он снова нашел повод для литературных занятий. И может быть, книга Марко Поло создавалась так…
Ночь медленно тянулась. Волны гулко бились о каменный мол. В темных углах мерзко пищали крысы. Слышался звон цепей, вздохи и стоны умирающих. За дверью, обитой ржавым железом, раздавались тяжелые шаги часовых. Собравшись к укрепленному на стене, коптящему факелу и скорчившись на сыром полу, истощенные узники слушали мерную речь длиннобородого жилистого венецианца и узнавали невероятные, странные вещи о языческих землях и народах далекого Востока. Мессер Марко все говорил и говорил, вставляя непонятные слушателям татарские, персидские и арабские слова, а пизанский романист скрипел пером по желтоватому грязному пергаменту.
Освободившись из плена, Марко Поло вернулся в Венецию и прожил еще долгие годы, считаясь в своем городе состоятельным, уважаемым и знатным гражданином.
В сорок пять лет он похоронил мессера Никколо под портиком монастыря Сан-Лоренцо, женился и стал отцом трех дочерей. Наверно, его галеры плавали в Малую Азию за шерстью, в Англию за оловом и в Александрию за египетским хлопком. Не исключено, что он перекупал русские меха и осетровую икру с Азовского побережья, продавал мусульманам венецианскую посуду и флорентийский бархат, а в Европу вез несравненную багдадскую парчу. Он давал векселя, затевал тяжбы и жестоко судился с родственниками и с посторонними людьми. Словом, он был алчным и деловым венецианским купцом.
Впрочем, имя Поло стало известным не из-за его коммерческих успехов. А оттого, что книгу, продиктованную им в генуэзской тюрьме и записанную Рустичиано, хоть и варварски безграмотно, но по-французски (на языке менестрелей и королевских дворов), потом перевели на латынь, а еще позже на итальянские диалекты. Вначале книга была мишенью для насмешек, породила язвительные анекдоты и враждебные суждения. Однако вскоре она начала пользоваться большим спросом. Загорелые моряки и юные рыцари приезжали из разных городов, чтобы мессер Марко Венецианец собственноручно сделал надпись на первой странице.
Нередко к причалу старого дома подплывала наемная гондола, и молодой иностранец осторожно стучал в дверь. При виде миловидных дочерей Поло и седобородого хозяина он торопливо снимал алый берет и пером касался порога. Следуя этикету, он улыбался дамам и девушкам куртуазно – с целомудренным обожанием, во все глаза глядел на Петра-Забе, на другого бронзовоскулого слугу с вислыми китайскими усами и учтиво (может быть, сдерживая волнение) разглядывал крепко вылепленные морщины на лице необычайного человека, проведшего четверть века в опаснейших путешествиях, узнавшего невероятное, видевшего невообразимо далекие страны, словно изменившегося в самой своей сути и обратившегося в некоего непостижимого духа, в само воплощение бесконечных, сказочных странствий. И вот как бы тем же волшебным способом он принял снова привычный облик и ничем, кроме медлительно-достойных манер и проницательного, временами отсутствующего взгляда, не отличается от любого преуспевающего коммерсанта. Молодой иностранец мог оказаться, например, посланцем принца Карла Валуа, наследника французского престола. Таких неожиданных, благоприятно значащих визитов было немало. Посетители все дольше беседовали с мессером Марко и выходили, бережно держа под мышкой его книгу.
Профессор Пьетро д’Абано из Падуи явился под предлогом лечения хозяина от слабости сердца. Он приготовил сложное снадобье из трав и кермеса – особых сушеных червецов, которые обычно дают багряную краску. Д’Абано раскланялся, драпируясь в черный бархатный плащ с куньей опушью. На ногах его мягко поскрипывали башмаки желтой марокканской кожи, холеные руки из-под пышных манжет лучисто играли дорогими перстнями. Осмотрев мессера Марко, профессор объяснил, каким образом следует принимать его лекарство, и приступил к делу, ради которого он, собственно, и приехал в Венецию.
– Ваш огромный опыт и наблюдательность произвели на меня наилучшее впечатление! – любезно-воркующе восклицал д’Абано. – Я с величайшим вниманием изучил два списка вашей книги – на латыни и на французском. Я был весьма взволнован…
– Вы очень снисходительны, мессер Пьетро. А я ведь больше привычен к недоверию и насмешкам, – отвечал с грустной улыбкой Марко.
– Не обращайте на них внимания. Пренебрегите ограниченностью и грубым невежеством. Оставим в стороне побасенки о том, будто вы побывали в землях, где живут песьеглавцы и люди, у которых голова растет из середины груди, и они якобы могут по своему желанию снимать ее и держать в руках. Это развлечение для глупцов, как и то, что существуют племена, состоящие из особей с одной рукой и одной ногой, потому, мол, они постоянно крутятся колесом. А также и то, будто в империи Китай женщины обладают столь крошечными ступнями, что не могут ходить, а передвигаются на коленях. (Мессер Марко, усмехнувшись, пожал плечами.) Больше всего меня интересует следующее. На основании ваших достоверных рассказов я хотел бы составить ученый трактат, примиривший хоть отчасти разногласия медиков и философов в Падуанском университете. Среди прочих я подвергну рассмотрению вопрос: «Возможна ли жизнь под экватором?»
Профессор д’Абано говорил с Марко Поло не менее трех часов. Уходя, он попросил хозяина обратиться к желтолицему Петру на языке стран великого хана.
– Не удивляйся, – сказал мессер Марко Петру по-уйгурски. – Исполним желание этого дотошного и назойливого посетителя, – и продолжал по-персидски: – Проводи его к лодке церемонно, как подобает слуге султана.
Забе встал сбоку открытой двери, прижав руки к груди и склонившись до самого пола.
– Внимание и повиновение, – ответил он по-монгольски.
Профессор д’Абано уехал ночью, при факеле, учтиво кланяясь и восторженно взмахивая кистью. А через пару дней к дому Поло вновь подплывала наемная гондола, и очередной незнакомец осторожно стучал в дверь.
Время шло, Марко Поло старел, выдавал замуж дочерей: старшую Фантину за некоего Марко Брагадина, пользовавшегося его особым доверием, среднюю Беллелу – видимо, самую привлекательную (если исходить от имени Белла – красивая), за Бертуччо Кверени, принадлежавшего к одной из ветвей знатнейшего патрицианского рода Венеции; младшая Моретта вышла замуж уже после его кончины. Мессер Марко достойно указал в своем завещании и скрупулезно распределил все имущество, вплоть до всевозможной одежды (даже простыней и прочего постельного белья), между своей женой донной Донатой Поло, дочерьми, двоюродными и сводными братьями, племянниками и побочными сыновьями (кажется, и таковые имелись). Не забыл мессер Марко оставить «вольную» и завещать достаточное денежное вознаграждение верному татарину Петру и (по всей вероятности) другому, привезенному с Востока человеку, слуге покойного Никколо Поло. В конце завещания благочестивый купец поручил наследникам похоронить его в монастыре Сан-Лоренцо, рядом с гробницей отца, и передать монастырю пожертвование в двадцать сольдо золотыми венецианскими гроссами.
Итак, он ничем не нарушил установленные обычаи и порядки. Со всеми требуемыми приличиями схоронил дядю и братьев, платил штрафы за нарушение городского порядка, брюзжал, еще и еще раз судился по всякому поводу, наблюдал восстания и казни – бурную жизнь Венеции той эпохи… и приближался к вечеру 8 января лета 1324 от Рождества Христова, к своему последнему странствию, в которое он на этот раз мог взять лишь воспоминания.
А книга, как это обычно случается, имела свою собственную судьбу. Ее переводы почти одновременно появились в Париже, в библиотеке Толедского собора в Испании, в Германии (в Аугсбурге), в Лондоне – сделанные сэром Джоном Фремптоном, и даже в Ирландии, заказанные для лорда Кэрбери и его жены Кэтрин. Книгу читали, удивлялись, смеялись и спорили. Но крупнейшие картографы Средневековья – Тосканелли, Иоганн Реймс, Мартин Бехайм, – составляя прославленные географические карты мира, самым подробным образом использовали описания Марко Поло.
Христофор Колумб испещрил пометками эту книгу, она овладела его умом и направила его волю. Колумб постоянно держал ее при себе, когда его каравеллы плыли через Атлантический океан в поисках новых путей к стране великого хана. Грезя о богатствах Индии и золотых крышах Чипангу, по пути Колумба бросились неистовые конквистадоры, и европейцы узнали про таинственный материк бронзовокожих людей, названный затем в честь незаметного Америго Веспуччи.
Книга продолжала жить, она открывала для географов, этнографов, историков и любознательных читателей многих поколений далекую, огромную и неизведанную Азию. И через столетия пронеслась слава великого путешественника мессера Марко Поло, счастливого венецианца, прожившего необычайную жизнь и написавшего о ней бессмертную книгу.
Великий поход командора
Братья
К ночи городок Сетубал окутали черно-лиловые тени. Взошла луна, облила светом далекие горы, побелила старинную колокольню над приземистой церковью. Лунный свет проник в узкие улицы, заискрился в листве деревьев.
Дом с садом, от которого веяло запахом цветущего миндаля, отделяла от других небольшая площадь, наполовину погруженная во мрак. Из этого мрака явился человек в плаще с капюшоном. Мимо него проскользнула кошка; мелькнув перепончатыми крыльями, летучая мышь внезапно снизила свой изломанный полет.
Человек в плаще сделал попытку вскарабкаться на садовую каменную ограду. Преодолев небольшую высоту, он сорвался обратно на мостовую, при этом резко звякнули ножны его меча. Пробормотав проклятие, неизвестный задумался и стал терпеливо ждать.
Спустя некоторое время дверь в доме заскрежетала изнутри железными засовами и, приоткрывшись, выпустила дрожащее пятно света от фонаря. Послышались голоса, произносившие слова прощания, один несомненно принадлежал молодой женщине. Дверь отворилась шире, вышел высокий мужчина в наброшенном на левое плечо плаще, заблестело дорогое шитье камзола. Слуга с масляным фонарем прихрамывал рядом.
Не успели они пройти и десяти шагов, как человек, ждавший на улице, заступил им путь.
– Что надо? – надменно спросил вышедший из дома и положил ладонь на рукоять меча.
– Мне не нравятся ваши поступки, – дерзко ответил человек с опущенным на лицо капюшоном. – В отсутствие Гаспаро Эанниша вы ночью посещаете его дом, обрекая на бесчестье не только самого хозяина, но и всех его знакомых.
– Я – судья Сетубала, назначенный королем Португалии. И мне не подобает выслушивать упреки незнакомцев, к тому же трусливо скрывающих свое лицо. Прочь – или я вызову городскую стражу!
– Сеньор, вы оскорбили фидалгу Пауло да Гаму и ответите за свои поступки.
– Мне кажется, вы разгневаны тем, что не успели оказаться на моем месте, – с насмешкой произнес судья. – Все остальное – пустые рассуждения, оправдывающие вашу ревность.
– Больше я не собираюсь слушать ни одного слова! – раздраженно бросил Пауло, и его клинок, выйдя из ножен, блеснул при свете луны. – Защищайтесь, если вы на это способны…
Судья скинул с плеча плащ, мешавший ему фехтовать, и тоже обнажил меч. Вначале он твердо и искусно парировал нападение молодого человека, но через несколько минут запыхался и стал отступать. Пауло теснил его все больше, хотя и получил укол в грудь. Острие меча уткнулось в серебряную ладанку, которую он носил постоянно. Кровь потекла под рубашкой, однако это его не смутило. Он продолжал нападать, ранил судью в бедро и рубящим ударом перебил ему ключицу. Противник Пауло упал, выронив меч, а слуга судьи, размахивая фонарем, завопил:
– На помощь! Моего господина убили! Люди, сюда!
Тем временем звон оружия, топот и невольные выкрики сражавшихся привлекли внимание жителей соседних домов. Несколько любопытных лиц показались в узких оконцах. Кое-кто вышел на улицу, прихватив топор или кочергу. Под темными сводами строений замаячили фонари.
Но виновник поединка давно скрылся. Его никто не преследовал. Судью унесли на носилках к лекарю. Зеваки, обсуждая происшествие, снова отправились спать.
Прошло часа два, городская стража продолжала обход Сетубала. Внезапно мелькнул человек в плаще с опущенным на лицо капюшоном. Начальник стражи немедленно остановил неизвестного, стражники в латах и шлемах, с алебардами в руках, тут же окружили его.
– Не вздумайте оказать сопротивление, – предупредил начальник стражи. – Вы арестованы.
– Но я не совершил никакого преступления, – возразил неизвестный. – Иду по своим делам. Не понимаю, почему меня задерживают?
– Сеньор, я должен привести вас к алькайду. Не буду пока отбирать ваш меч. Следуйте за мной. А вы, – напомнил начальник своим подчиненным, – будьте начеку. В случае чего, не дайте ему сбежать.
В доме алькайда спали, хотя в караульной дымно горел факел и двое стражников, сидя за дощатым столом, играли в кости.
Начальник стражи постучал в дверь, ведущую в покои алькайда. Высунулась взлохмаченная голова сонного слуги.
– Мы привели неизвестного человека, похожего на преступнника. Но он имеет право носить оружие, это дворянин. Попроси сеньора алькайда оказать любезность и решить дальнейшую судьбу задержанного.
Через полчаса вышел седобородый, представительного вида сеньор в бархатной накидке и шапке правителя.
– Откиньте с лица капюшон и назовите себя, – потребовал алькайд, усаживаясь в кресло, украшенное в навершии спинки золоченым гербом.
– Я – Васко да Гама, сын алькайда города Синиша Эстевао да Гамы и придворный его величества короля Маноэля, – откинув капюшон, ответил молодой человек со смуглым лицом и темной бородкой.
– Знавал, знавал я почтенного Эстевао да Гаму. Когда-то вместе с ним хаживали против мавров, а также брали Танжер, – добродушно улыбаясь, проговорил алькайд Сетубала.
– Я тоже вместе с братом участвовал во взятии Танжера, хотя был еще совсем юнец. И я припоминаю вас, сеньор Диого да Са.
– Кстати, о вашем брате, сеньор Васко. Не далее как сегодня ночью, – ох, уж эта беспокойная ночь! – его опознали как участника поединка с судьей нашего города. Судья серьезно ранен и находится в весьма тяжелом состоянии. Я вообще не одобряю поведения и заносчивости этого сановника. Кроме того, я не осведомлен о причине их ссоры. Надеюсь, ваш брат не является зачинщиком. Однако его будут разыскивать, дабы он предстал перед судом для выяснения всех обстоятельств этого досадного поединка.
– Мой брат правомочен сам отвечать за свои проступки, – спокойно заметил Васко да Гама.
– Я освобождаю вас и отпускаю, сеньор Васко. Передайте мое глубочайшее почтение вашему отцу, Эстевао да Гама, моему старому товарищу. Между прочим, я слышал, будто его величество предлагал ему возглавить флотилию, чтобы, обогнув Африку, найти путь в Индию?
– Это правда. Король сделал моему отцу столь лестное и ответственное предложение. Но отец счел возможным отклонить его, сославшись на возраст и слабое здоровье.
– Ну, разумеется! – воскликнул алькайд. – Старый служака Эстевао беспокоится не столько о себе, сколько о выдвижении сыновей. Я сделал бы на его месте то же самое.
– Его величество выразил пожелание видеть во главе флотилии, если не старшего, то кого-нибудь из младших в семье да Гама. – Васко сообщил это алькайду с озабоченным видом: решение короля его волновало.
– Тогда вперед, сеньор Васко. Ваш брат после сегодняшнего случая вряд ли будет утвержден на должность командора, даже если король посмотрит на его проступок сквозь пальцы. Остаетесь вы, сеньор Васко. Немедленно езжайте в Эвуру, в резиденцию его величества. Весь двор находится сейчас там, и, возможно, увидев вас, король примет правильное решение.
– Благодарю вас, сеньор алькайд, я тотчас отправлюсь ко двору.
Васко да Гама поклонился и вышел из караульного помещения.
– Видишь, какую птицу ты сегодня словил, – сказал алькайд, обращаясь к начальнику стражи. – Король Маноэль, верно, вспомнил, как при покойном короле Жоао, этот молодец проявил смелость, энергию и очень ему помог. Дело было так: французские корсары, с ведома своего короля, напали на нашу каравеллу, груженную золотом и возвращавшуюся из Гвинеи. Недолго думая, Васко да Гама объехал все побережье Португалии и захватил французские торговые суда, оказавшиеся неподалеку. Наш король мог теперь угрожать французскому конфискацией его товаров. Отплатили, словом, друг другу: француз нашему – в ухо, а тот его – по носу. Смех, да и только…
– Так что ж, ваша милость, может быть, король Маноэль и назначит молодого смельчака командором флотилии. А сеньор Васко да Гама доплывет до Индии, вернется с несметными сокровищами и прославится на весь свет.
Отплытие
Ранним утром Васко да Гама сел на коня и в сопровождении слуг поскакал в Эвуру, город, который украшали прекрасные дома, церкви и дворец. Летом там находился королевский двор, шелестели платья знатных дам и плащи придворных кавалеров; некоторые из них носили звание дом, говорящее о принадлежности к высшей аристократии.
Через несколько дней Васко сумел оказаться на малом королевском приеме. Там присутствовало несколько вельмож и знаменитых мореходов, имевших опыт плавания вдоль африканского побережья.
Король Маноэль, лысоватый человек с надушенной бородкой, в светло-голубом камзоле и коротком плаще, отороченном дорогим мехом московитского соболя, с жемчужными четками и алмазным крестиком в руке, прохаживался среди придворных, оживленно беседуя с ними. Разговор шел о предстоящей экспедиции вокруг Африки к берегам Индии.
– Мы не можем больше покупать пряности и шелк у венецианцев по такой безумной цене, – говорил Маноэль с выражением государственной озабоченности на холеном лице. – Разумеется, венецианцы поднимают цены, руководствуясь тем, что сами дорого платят египетским маврам, покупающим пряности в Индии за бесценок. А пройти другим путем невозможно. Проклятые турки захватили все восточное Средиземноморье, ни один христианин не в состоянии обойти этот сплошной кордон.
– С Божьей помощью, государь, наши… вернее, ваши опытные мореходы уже доходили до южной точки Африки, которую славный командор Бартоломео Диаш назвал мысом Бурь, а покойный король Жоао переименовал в мыс Доброй Надежды… – утешительно, с тонкой улыбкой, поддерживал тему епископ Эвурский, сухощавый, медоточиво-лукавый старец в черной сутане и пурпурной шапочке кардинала. – Осталось выйти к восточному берегу Африки и сделать последний рывок.
– О, вот для этого рывка я ищу верного, отважного и непреклонного человека, – продолжал Маноэль, разводя руками в перстнях и брабантских кружевах, – человека, который пойдет до конца и не повернет назад, как это случалось до сих пор с нашими славными командорами…
– Такие люди, государь, иной раз возникают совершенно непредвиденно и совершают полезнейшие дела. – Славящийся образованностью дом Хайме, герцог Браганца и Гийомар любил приводить поучительные примеры из древней истории, чем очень раздражал короля. Однако на этот раз он высказался безусловно справедливо. Кто ожидал такого успеха от сына генуэзского шерстобита Коломбо, предложение которого отверг король Жоао, но подхватила Изабелла Кастильская, женщина истеричная и неумная… Кто ожидал, я повторяю, что этот полусумасшедший фантазер, которого теперь называют великий адмирал Кристобаль Колон, откроет на западе за океаном новые земли, привезет груды золота и сделает захудалую Испанию мощной и богатой державой?
Упоминание о Колумбе, Испании и золоте так расстроило Маноэля, что он покинул круг беседующих, занял трон и сидел, подперши подбородок, со скучающим видом. К нему приближались время от времени некоторые придворные, изящно кланяясь. Король милостиво наклонял голову, иногда говорил нечто куртуазно-любезное дамам.
Выбрав подходящий момент, когда король на минуту остался в одиночестве, приблизился Васко да Гама. Почтительно поклонившись, он услышал:
– Сеньор Васко? Подойдите ближе, еще, еще… Есть необходимость побеседовать с вами. Во-первых, мне сообщили, будто бы ваш брат попал в весьма неприглядную историю. Что-то по поводу поединка с каким-то судьей, который был тяжело ранен. Это неприятно. Ведь я хотел назначить его командором флотилии, которая готовится к отплытию в Индию. Конечно, можно не обращать на эти дурные известия особого внимания. Но все-таки мнение наших подданных и требование закона приходится, увы, учитывать. Вообще для этого сверхважного похода мало быть опытным моряком. У нас в Португалии хорошие кормчие. Но тут, прежде всего, требуется воин, администратор и умный дипломат. Я буду рад, если вы возьметесь выполнить поручение, для осуществления коего придется много потрудиться.
Васко да Гама преклонил колено и поцеловал руку короля.
– Я, государь, ваш слуга и исполню любое поручение,» хотя бы оно стоило мне жизни, – сказал он.
– Распоряжайтесь всем по своему усмотрению. Вам одному я даю особые полномочия, – подтвердил назначение король Маноэль.
Молодой командор занялся подготовкой к плаванию необычайно рьяно. Он скрупулезно проверял состояние кораблей и качество оснастки вплоть до крепости канатов. Он следил за погрузкой съестных припасов и потому не спускал глаз с лодок, на которых везли к кораблям, стоявшим на рейде реки Тахо, напротив лиссабонского причала, мешки с мукой, сухарями, бобами, горохом, вкатывали по трапам бочки с водой, вином и уксусом. Под его наблюдением поднимали на борт тюки с товарами – сукном, красными шапками, стеклянными бусами, небольшими зеркалами и ножницами. Особенно строго проверялись ящики с янтарем, серебряными и золотыми монетами.
Среди матросов, солдат и офицеров каждой каравеллы – флагмана «Сао-Габриэль», «Беррио» (настоящее название «Сао-Мигуэль»), «Сао-Рафаэль» и вспомогательного судна «Сао-Михаэль» были боцман, кормчий, бомбардир и восемь артиллеристов. Кроме этого, – цирюльник (он же лекарь), приказчик и переводчики: Аффонсо, проживший несколько лет на реке Конго и знавший негритянские диалекты, а также Мартинеш и Нуньеш, великолепно говорившие по-арабски. Со своей беспокойной паствой плыл старший священник Перо да Ковильянеш и молодой падре Жоао Фигуэра, а еще – канатчик, столяр, медник, оружейник и повар.
Настал вечер 7 июля 1497 года от Рождества Христова. С братом Пауло и офицерами Васко да Гама в блестящих латах, темном бархатном камзоле с фламандскими кружевами прибыл в церковь Святой Марии Бетлеемской в пригороде Лиссабона. Здесь они исповедовались и причастились и, слушая рокочущие аккорды органа, с пламенной надеждой в глазах смотрели на огромное – под потолок – изображение Иисуса распятого и образ Святой Марии.
Перед церковью стала собираться толпа. Родственники тех, кто участвовал в плавании, и просто посторонние: матросы с разных кораблей, солдаты, ремесленники, состоятельные горожане, иностранцы, женщины из простонародья и знатные дамы – все в черных платках и платьях. Они волновались, переговаривались, молились и оплакивали смельчаков, отправлявшихся в такое далекое и опасное путешествие, из которого большинство вряд ли вернется.
– Знаешь ли ты, Жоаннито, что на их пути встретятся страны, где живут люди-дьяволы с собачьими головами? Любого христианина они могут загрызть без всякой причины, потому что это уже область Сатаны, – доверительно рассказывал какой-то моряк приятелю. Тот ужасался, хлопал: глазами и вытирал обильные слезы. – Мало того, их ждут острова, на которых гнездятся птицы с железными клювами и когтями, с медными перьями. Когда эти птицы взлетают, то застилают солнце, наступает мрак. И тогда сатанинские птицы бросают вниз свои медные перья… А каждое то перо, как стрела, пронзает человека насквозь.
– Да что медные птицы и люди с собачьими головами, – вмешался седобородый солдат со шрамами на лице и деревянным протезом вместо правой ноги. – Этих чудовищ можно еще как-нибудь избежать, спрятаться в трюме или уплыть от них поживее… А вот от черных великанов-людоедов никуда не деться. Как только корабль пристает к их берегу, они тотчас выбегают из леса, хватают людей и пожирают вместе с одеждой и сапогами.
– Боже милостивый, спаси и сохрани, возврати родителям, детям и женам… Помоги, святая дева Бетлеемская, избави от мучений и скорбей! – рыдала пожилая женщина, у которой сын уходил в плавание.
– Так ведь надо стрелять по великанам из арбалетов. А еще лучше из аркебуз свинцовыми пулями. Чего их бояться! – возражал старому инвалиду светловолосый парень в одежде ремесленника – в коротком суконном кафтане и войлочной шапке.
– Дело все в том, что шкуру людоедов не пробить ни стрелой из арбалета, ни даже пулей, – махнул рукой солдат с протезом. – Шкура у них тверже камня.
– Поглядите, вместе с командором идет весь цвет наших мореходов. И каждый командует каравеллой, – объяснял соседям добротно одетый человек средних лет с бритым лицом (скорее всего, стряпчий из городской управы). – Вот Гонсалу Альвариш и Николау Коэльо, доплывавшие почти до самого южного мыса Африки. С ними силач Жоао ди Коимбра и Гонсалу Нуньеш. Нету только славного Бартоломео Диаша… А вот и Пауло да Гама. Повезло ему, гуляке и дуэлянту. Благодаря брату у Пауло улажены неприятности с правосудием. Всемилостивый король отдал под его начало прекрасную каравеллу «Сао-Рафаэль».
– Многие из этих капитанов возвратились живыми и невредимыми, хотя и заходили далеко к югу. Но неизвестно, что их ожидает дальше. А если там и вправду такая жара, что медные скобы делаются мягкими, железо лопается, а белые люди превращаются в негров?
Молодая сеньора в черном платке и четками в руках восклицала, искренне печалясь:
– Ах, как жалко, если такое случится! О Блаженнейший Иисус и Пресвятая Дева, спасите их и помогите им!..
– При урагане и без всяких чудовищ гибнет немало кораблей. А сколько моряков умирает в походе от голода, мучительных болезней и тухлой воды…
– Они уходят в плавание ради своего короля, ради святой апостольской церкви и всего христианского народа, – назидательно проговорил, перекрестившись, богослов-испанец из университета в Толедо.
– Если удастся найти путь в Индию, у всех жизнь превратится в праздник, будет счастливой и сытой, – убежденно твердил купец в длинном плисовом балахоне, пришедший с домочадцами и приказчиками.
Рыдания женщин, молитвы и причитания создавали впечатление, будто берег перед церковью стал местом множества одновременных похорон. Люди провожали моряков, словно те уходили на неминуемую гибель.
Васко да Гама был тронут проявлением сочувствия стольких разных людей. Он невольно ощутил слезы на глазах, заражаясь общим настроением. Но через минуту взял себя в руки, сурово сжал губы и повел команду на прощальную торжественную мессу. После богослужения все направились к пристани. Там ждали лодки, готовые отвезти моряков на корабли.
Впереди шествовали священники с серебряным крестом и кадильницами. Прелат читал напутственную молитву. За священниками в одиночестве, с высоко поднятой головой, сосредоточенным и бледным лицом медленно шагал Васко да Гама, держа в обеих руках зажженную свечу. Вслед за командором, по двое, шли, тоже со свечами, офицеры, матросы, солдаты и остальные отплывающие с флотилией.
На берегу все опустились на колени. Прелат принял общую исповедь и даровал отпущение грехов всем, кто сложит голову в путешествии. Команда погрузилась в лодки и поплыла к кораблям.
За ночь до отплытия на борт каравеллы доставили десять изможденных, обросших косматыми бородами людей. Их охраняли вооруженные алебардами солдаты в железных кирасах. Это оказались осужденные на казнь преступники. Васко да Гама брал их с собой для особо опасных поручений и чтобы оставить их, если понадобится, в дальних или враждебных странах, предполагая забрать на обратном пути.
Каравеллы были давно готовы к отплытию. Носы кораблей украсили богатой, ярко раскрашенной и позолоченной резьбой – изображением святого покровителя судна, чьим именем оно называлось. Команда разошлась по местам. Прозвучали трубы. Над мачтой флаг манского корабля взвился королевский флаг. Затрещали барабаны, застучали бубны и тамбурины, заиграли волынки и флейты. Под благословения, причитания и рыдания толпы подняли якоря. По вантам скользнули вверх матросы, расправились и надулись ветром паруса. Четыре каравеллы медленно тронулись по течению Тахо к морю.
Через западный океан
Васко да Гама поднялся в свою каюту и принялся с двумя офицерами просматривать карты. Лучшие навигационные приборы: астролябии, квадранты, песочные часы, компас-рыбка из тонкого полого железа, посаженная на иглу, и записи, в которых отразился весь опыт плавания португальских капитанов, в том числе и достигшего мыса Доброй Надежды Бартоломео Диаша, – все это находилось в распоряжении командора и хранилось в специальном шкафчике, который запирался на ключ.
Время от времени командор перечитывал отдельные страницы из книги знаменитого путешественника, венецианца Марко Поло, побывавшего в Индии. Среди капитанов ходили рассказы, будто книга Марко Поло «Описание мира» всегда была под рукой у Колумба, и он сделал в ней сотни пометок.
Плавание началось спокойно при сопутствующем ветре и небольшом волнении океана. Прошли стороною Канарские острова. Они являлись владением испанцев, и командор не хотел привлекать их внимание к новой экспедиции короля Маноэля. На островах Зеленого Мыса находилась португальская морская база, порт, небольшая крепость и францисканский монастырь. Здесь решили сделать остановку. На нескольких шлюпках отправились ловить рыбу возле отмелей Терра Альба. Матросы веселились, занимаясь привычным делом, стараясь не думать о предстоящих тяготах и опасностях. Рыбы наловили много, тащили на каравеллы полные корзины живого блескучего серебра, шутили, хохотали и горланили популярную песню:
Твои очи, дорогая, Что язычники Гвинеи – Как гвинейцы, они черны, Как язычники, неверны.Насолили несколько бочек рыбы впрок и каждый вечер жарили свежую на кострах.
Командор приказал вывести из трюма преступников, отданных по его просьбе королем Маноэлем, и сказал:
– Я спас вас от виселицы. Сколько еще продлится ваша жизнь, знает только Бог. Но если вы будете замечены в воровстве, плутовстве, предательстве или захотите сбежать, то будете висеть на реях. А сейчас я прикажу снять с вас цепи.
После этого он опросил каждого, за что того приговорили к смерти. Большинство оказались разбойниками и грабителями, нападавшими на купеческие обозы и убивавшими мирных людей. Командор приметил среди них человека небольшого роста, смуглого и ловкого с виду, взгляд его не был столь угрюмым, как у других.
– Как тебя зовут, кто ты и за что осужден? – спросил Васко да Гама.
– С вашего позволения, ваша милость, я зовусь Жоао Машаду. Служил на каравелле «Сао-Бенедикт», участвовал в морских боях с маврами. Раненый, попал в плен к марокканскому султану, где выучил арабский язык. Из плена при благоприятных обстоятельствах сбежал. Осужден за убийство соперника в поединке.
– В чем причина ссоры?
– Не хотелось бы признаваться, ваша милость, но причина ссоры и поединка – женщина.
– Позовите Нуньеша, – приказал командор. Кликнули Жоао Нуньеша, переводчика, который к тому же, по общему мнению, являлся доверенным лицом командора. Нуньеш задал бывшему преступнику несколько вопросов по-арабски и заключил, что тот отвечает свободно и знание его безупречно.
– Возможно, ты понадобишься мне когда-нибудь для важного дела, Машаду, – задумчиво произнес Васко да Гама.
– Всегда от всей души к услугам вашей милости, – поклонился Машаду.
Настало время продолжить плавание. Пополнили запасы провизии свежим мясом и фруктами, заготовили на долгий срок пресную воду. Через несколько дней флотилия двинулась дальше.
Сначала каравеллы, взяв курс на юг, держались по привычке африканского берега. Но внезапно даль океана утратила свой торжественный блеск. Небо приобрело недобрый свинцовый оттенок. С юга подул ветер, крепчавший с каждым часом. К ночи ветер продолжал дуть с тем же постоянством и достиг почти ураганной силы. На каравеллы стали наваливаться опасные огромные валы с шипящими гребнями. Все матросы на палубах тянули канаты, убирая паруса. Капитаны стояли рядом с рулевыми.
Глухой гул под палубой, сотрясение всего корабля в сочетании с яростным воем ветра и сокрушительным грохотом волн повергали в уныние даже опытных моряков. Желтоватый колеблющийся свет фонарей придавал всей картине еще более тревожный колорит.
– Вот он, распроклятый мыс Божадор! Возле него всегда нарвешься на шторм, – хрипло прокричал, вцепившись в канат, матрос Николау Бильбао своему напарнику, молодому парню, побелевшему от ужаса. Голос его едва можно было различить за диким ревом взбесившегося океана. – Тут не только Индии не увидишь, а и мыса Доброй Надежды. Если ветер еще усилится, пойдем ко дну кормить рыб. Погляди-ка на нашего командора, сеньора Васко. Ему, видать, все нипочем. И смерти он что ли не боится?.. Помилуй нас, Господи, да не отправятся тела наши на морское дно, а души прямо в адское пекло!..
Васко да Гама словно не обращал внимания на волны, ослепляющие и оглушающие людей, несущие в своей пенящейся, крутящейся лавине неизбежную гибель. Лицо его приняло выражение злобного упрямства. Ни малейшего намека на страх и сомнение не заметно было в его крепко сжатых губах, в глазах, прищуренных от брызг, долетающих до него.
– Дорога в Индию оказалась для нас закрыта, сеньор Васко, – в отчаянии простонал офицер Альвариш. – Дальше к югу мы не пройдем. Каравеллы перевернутся.
– Я принимаю решение круто изменить курс, – проговорил командор. – Спускаемся к кормчему Перо д’Алемкеру.
Цепляясь за канаты и лестницы, они пробрались к рулевому.
– Сеньор Васко не склоняется перед вызовом судьбы, чтоб ее, проклятую, побрал дьявол и его присные! – крикнул Альвариш в ухо д’Алемкеру, навалившемуся грудью на ворот руля. – Поворачивай на запад, мы меняем курс!
– Скверно, – произнес кормчий, обращаясь к стоявшему рядом с ним помощнику. – Как же мы вернемся потом к африканскому берегу? Мы пропадем в неведомых для нас водах. Вы не думаете, ваша милость?
– Маневр не лишен риска, Перо, – ответил кормчему Васко да Гама. – Но ветер дует без изменений, хотя и достиг большой силы. Будем пробиваться на запад, искать самый выгодный путь.
Каждая волна кренила «Сао-Габриэль» и рвала с рей крепко привязанные к ним убранные паруса. Матросы, мокрые, истерзанные, работали из последних сил. Неожиданно, как по мановению волшебника, волны перестали топить корабль. Командор, оглянувшись, посмотрел на остальную флотилию. Суда, проваливаясь в водяные пропасти, едва удерживались на краю ревущих валов. Однако все были на плаву.
– Прекрасно, появились надежда и возможность продолжить плавание, – заметил мореходам Васко да Гама, усмехаясь и отфыркивая с усов соленую пену. – Вместо того чтобы бороться со штормом, мы уходим от него. Оставайтесь с рулевым, Альвариш. Я пойду в каюту, проверю наш курс по карте.
Пенистые водовороты почти перестали гулять по палубе. Еще сутки буря не унималась, хотя и стала слабеть. Волны постепенно обретали широкий и мерный бег. Небо казалось дымчатым, тучи еще клубились. На горизонте мелькнул далекий свет погруженного в океан и окутанного тьмой солнца.
С ближайшей каравеллы «Сао-Рафаэль», где командовал Пауло да Гама, раздались торжественные крики. Люди радостно размахивали руками. Смертельная опасность миновала.
Португальцы поплыли в глубь неведомого западного океана.
Прошла еще неделя, и страшной бури как не бывало. Ослепительное солнце, кобальтовое – без единого облачка – южное небо и поражающий даже опытного морехода своей загадочной необъятностью океан. А этот, тропический, ленивый, создающий в перегретом воздухе влажную жару, катил однообразно-пологие темно-синие волны и где-то в неведомой дали омывал Африку. «Что же находится еще дальше на западе? Синий туман, море зеленого мрака? Этот океан особенно недоступен пониманию, неожидан и грозен, – думал командор Васко да Гама, вглядываясь в мерцающее марево. – Когда закончатся эти безветренные изматывающие дни, недели и месяцы? Когда сменится свежим попутным ветром зной и душные звездные ночи с всплывающими из глубин светящимися рыбами и странными чудовищами с гигантскими щупальцами или крокодильими мордами?»
Он подходил к кормчим, советовался с ними, возвращался к картам, испещренным извилистыми зелеными, красными, синими линиями, латинскими названиями и очертаниями континентов.
На флагмане «Сао-Габриэль» с раннего утра били в колокол. Пели «Te Deum», получали еду: овсяную кашу, хлеб с луком, вино и сардины в постные дни. Вино иногда заменяли черносливом и сыром. Соленое или вяленое мясо команда ела на обед по воскресеньям, вторникам и четвергам. На каравелле пряталось в трюмах множество крыс. Три-четыре кошки не могли уменьшить их количество. По рассказам старых матросов, бывали случаи в дальних плаваньях, когда, не имея никакой пищи, люди ловили и ели крыс.
После завтрака команда тянула канаты, лазала на реи проверять крепления парусов, которые по временам наполнялись слабым ветром. Матросы слонялись почти без дела. Только кормчий с помощником стояли на корме, положив руки на тяжелый ворот руля.
Солдаты и офицеры в расстегнутых, пропотевших рубахах располагались под навесом из парусины. На головах у многих были повязаны вылинявшие цветные платки. Истомившиеся люди опускали за борт деревянные ведра на веревках, поднимали океанскую воду и обливались, стараясь хоть немного избавиться от жары. Но этот душ мало помогал, не давал прохлады распаренным телам.
Подобное происходило и на других кораблях флотилии: на «Сао-Рафаэле», где капитаном Пауло да Гама, на «Беррио» с Николау Коэльо во главе и грузовом судне «Сао Михаэль», которым командовал Гонсалу Нуньеш.
Под парусиновым навесом моряки лениво переговаривались, вспоминая о разных случаях и чудесах.
– Друг мой Фернао, – обращался к своему приятелю офицер со смоляной бородкой, живыми серыми глазами и со шрамом поперек лба, – ты спрашиваешь, почему я не поехал к отцу в Алентежу? А что мне там делать, в забытой Богом деревеньке? Нет ничего более удачного, как уйти в плавание. Считай, нам с тобой повезло. Я сражался с маврами, получил тяжелые раны. Но, когда Португалия была освобождена, мне не нашлось применения, как и многим молодцам-рубакам с мечом на боку, со шрамами на лице и теле. У всех нас имелся опыт сражений и взятия крепостей, смелость и жажда действия. Но в кошельках наших не звенело ни одного эскудо.
– Ты прав, Дантело, куда нам еще податься, если не в далекое плавание? Жизнь человеческая и на земле-то стоит ничтожно мало. А в путешествии через неведомые моря и того меньше. Вообще теряет всякую цену. Каждый из нас знает, что не может твердо рассчитывать на возвращение к родному причалу. Мой знакомый Габриэло Сантуш плавал с командором Диашом до самой южной оконечности Африки. Измучились все до крайней степени, изголодались до того, что подняли бунт и заставили командора вернуться домой.
– Вот и не добрались до Индии, – засмеялся коренастый, кудрявый и рыжеватый боцман Алонсо, – не привезли мешки с золотом, рубинами да изумрудами. А жалованье, полученное от королевских чиновников, прогуляли, наверное, еще до отплытия. Нищими поплыли, нищими и вернулись.
– Добро бы все вернулись, – продолжал моряк, вспомнивший о плавании командора Диаша. – А вот послушайте, как закончил жизнь Габриэло Сантуш. Смерть настигла его не во время бури, не в абордажном бою от меча корсара или от стрелы черного дикаря. Самое обидное, на обратном пути, во время остановки, когда многие отправились искать какую-нибудь пищу, пошел и он с тремя приятелями. Отойдя подальше от берега, те трое, сговорившись, убили бедного Габриэло, зажарили на костре и съели, как самые распоследние язычники-людоеды. Потом кто-то узнал про это страшное дело и донес судьям. Под пыткой негодяи сознались, и их повесили. Да Габриэло-то от того легче не стало.
Говорили, качали головами, изнывали от жары. Многие чувствовали слабость, головокружение. Подходили к трюмам и заглядывали вниз, с горечью вздыхая и бормоча проклятия.
В трюмах находилось давно потерявшее свежесть продовольствие, скудный запас тухловатой воды, товары для обмена с туземцами и огненные припасы – свинец, порох и ядра для бомбард, а также арбалеты, мечи, топоры, алебарды, секиры, абордажные крючья.
В помещении команды на соломенных циновках лежали больные. Особенно много было страдавших от цинги. Десны и ноги несчастных чудовищно распухали. Некоторые больные, доведенные до отчаянья, острыми ножами подрезали себе десны. Казалось, им становилось легче и хотя бы появлялась возможность открывать рот. Другие терпеливо и молча угасали, словно лампада, в которой выгорело масло.
Неделя тянулась за неделей. Океан был пустынен. Трепеща и сверкая на солнце, проносились стаи летучих рыб, похожих на странных серебряных птиц, исчезавших в море. Настоящие птицы, бурые и бело-черные, ширококрылые, почти не делая взмахов, летели над поверхностью океана в восточном направлении.
По предварительным прикидкам опытных кормчих, флотилия отошла от африканского берега почти на тысячу миль. Корабли сделали огромную дугу в неведомом океане. Благодаря чутью и одновременно точным расчетам, они миновали полосу штормов. Девяносто три дня португальцы не видели берегов, скитаясь в открытом море.
Африка
Опираясь на поручень капитанского мостика, устремив зоркий взгляд в необъятную, слившуюся синеву неба и океана, Васко да Гама раздумывал над тем, что ожидает небольшую португальскую флотилию на пути в Индию. Вдоль побережья восточных морей хозяйничают пираты разных вер и цветов кожи. Берега Африки населяют неизвестные дикие племена. Ближе к Индии обязательно встретятся поселения и корабли арабов. Придется лавировать, хитрить, обманывать, добиваясь своей цели.
Корабли отклонились слишком далеко на запад. Полоса штормов осталась далеко позади, пора было менять курс. Мореплаватели повернули на восток. Прошло немало времени, прежде чем они увидели зеленые водоросли. Цвет океана постепенно менялся: из тускло-синего он превратился в коричнево-сизый и посветлел, когда розовый веер солнечных лучей явился из-за далекого берега. На кораблях подняли флаги и дали залп из бомбард в честь победы над стихией.
Перед португальцами раскинулась широкая бухта с плещущей по прибрежным камням пеной. Бросить здесь якоря оказалось чрезвычайно удобно и надежно. Васко да Гама вышел на палубу, накинув дорогой плащ и держа в руках тонкое древко с ярко-алым, расшитым шелками командорским стягом. Офицеры, солдаты и матросы выстроились на палубах четырех каравелл. Появился патер Перо да Ковильянеш и поднял над головой серебряный крест.
– Я поздравляю вас всех! – произнес Васко да Гама торжественным тоном. – С Божьей помощью и учитывая мужество команды, мы совершили часть того дела, которое поручил нам король Маноэль. Мы достигли южного берега Африки. Нам следует обогнуть его и направиться в северном направлении, по пути к Индии. И да славится наш король и святая апостольская церковь, ради которых мы должны отдать свои силы! Во имя Троицы и всех святых!
Команда с криками радости подбросила шапки и взмахнула платками. После чего патер напомнил, что сегодня день Святой Елены и предложил назвать неизвестную бухту в ее честь. Командор изъявил свое согласие:
– Да будет так! Отныне эта часть моря и африканской земли станет именоваться «Бухтой Святой Елены». И пусть капитан Коэльо возьмет небольшой отряд, сядет в шлюпки и обследует ближайшую местность. Нам срочно требуется пополнить запас пресной воды. А кормчие тем временем определят долготу и широту, занесут их в корабельный журнал и на карту, – закончил свою речь командор.
Николау Коэльо отправился с группой моряков за пресной водой. Вернувшись, он сообщил, что обнаружил большую горную реку.
Чистая, ледяная на ощупь вода бурлила на острых камнях, лилась струями с высоких карнизов, с ревом выплескивалась на скалы, но к устью успокаивалась, приятно журча и позванивая разноцветной галькой. Матросы на лодках с энтузиазмом принялись доставлять к кораблям бочки, наполненные свежей водой.
На каравеллах с завидной тщательностью принялись за чистку и уборку. Скребками очищали днище и борта от раковин и морской травы. Конопатили и заливали смолой все подозрительные места в трюмах.
Группа солдат с офицером отправилась на берег, чтобы обследовать прилегающую к бухте местность. Неподалеку они увидели рощицу, где заметили двух черных, деловито снующих туземцев. Один из них держал подожженный сук и отгонял дымом диких пчел. Другой ковырял острой щепкой в дупле дерева, стараясь раздобыть мед.
Когда солдаты приблизились настолько, что запах дыма защекотал им ноздри и послышалось сердитое гудение пчел, негр с горящим суком, внезапно повернув голову, увидел португальцев. Его черное лицо изобразило ужас. Он гортанно вскрикнул, отшвырнул дымящуюся головешку и пустился бежать, перепрыгивая через кусты и продолжая кричать. Второй туземец не сразу сообразил, что так напугало соплеменника, а поняв причину, покорился судьбе, не пытаясь бежать или сопротивляться.
Офицер приказал отвести его к лодкам и переправить на каравеллу. Дикарь сидел, сжавшись в комок и закрыв лицо руками. Его доставили на «Сао-Габриэль». Это был первый туземец, найденный португальцами в этих местах.
Васко да Гама решил завоевать доверие дикаря. По его приказу два матроса, усевшись рядом, начали есть, пить и гостеприимно угощать туземца. Пойманный постепенно успокоился. Его морщинистое лицо расплылось в улыбке, и он присоединился к трапезе. Туземец настойчиво указывал рукой на холмы, поросшие невысоким кустарником, и матросы подумали, что он хочет объяснить, где живут его соплеменники.
На другой день на берегу появилось несколько дикарей, одетых в шкуры неизвестных животных. У них были копья с закаленными на огне роговыми наконечниками. За ними бежали собаки пестрой масти.
– Ей-богу, наши португальские псы лают так же, – заметил матрос по имени Фернао. – Просто удивительно, занесло нас ветрами в несусветную даль, а собаки такие же, как дома. Чудеса!
– А ты бы хотел услышать, как они заливаются соловьями? – насмешливо спросил солдат, побывавший в других экспедициях и живший в Гвинее на западном берегу Африки. – Собака есть собака, лает везде одинаково. Только люди разговаривают по-разному. Вон испанцы живут недалеко от Португалии, можно сказать, совсем рядом. А как начнут болтать, так поначалу и не поймешь.
– Вообще тут почти все как у нас ранней весной, – вмешался боцман Алонсо. – Глядите: кустарники вроде нашей ивы, деревья наподобие тиса или бука, или вроде мелколиственного дубка. В низменных местах, где камней поменьше, трава зеленая.
– Ты верно подметил, Алонсо. Очень похоже на родные места. Всюду галки летают, кармораны да чайки. Ну, прямо как у городка Синиша, вблизи рыбацкого поселка.
– Я видал горлицу. А там, над лужком, звенят жаворонки. Жары нет, прохладно. К ночи холодно даже, – заметил солдат, бывавший в Гвинее. – Странная какая-то Африка.
Знающие западные негритянские диалекты переводчики и пришедшие туземцы не понимали друг друга. Кожа у здешних жителей имела неприятный сероватый оттенок.
– Глянь, будто негра грязью обмазали, – шутили португальцы, знавшие рослых, темно-коричневых или иссиня-черных африканцев с западного берега.
Местные жители казались матросам нескладными и малорослыми. Их непропорционально выпяченные ягодицы очень смешили португальцев. Скуластые, узкоглазые, с плоской переносицей люди подвешивали к ушам раковины, а на шее носили подобие неуклюжих бронзовых ожерелий. Определить их возраст было довольно трудно.
– Никого не трогать, не обижать. Не отнимать ничего, – строго приказал командор. По его указанию перед туземцами разложили мешочки с перцем и кардамоном, золотые браслеты, нитки жемчуга и изумрудов. Эти ценности взяли, чтобы, показывая в разных местностях, узнать – есть ли здесь подобные товары.
Но дикари равнодушно смотрели на выставленные драгоценности. Было ясно, что это для них не представляет никакого интереса. С тем они и ушли, прихватив только подаренные им зеркальца и бубенчики.
Назавтра невдалеке появилось стадо китов, кормившихся кишевшими в водорослях морскими рачками. Пауло да Гама решил поохотиться на гигантов, нырявших вблизи каравелл. Две лодки с матросами, которые вооружились гарпунами и пиками, близко подошли к одному великану. Пауло и опытный боцман одновременно метнули гарпуны. Один гарпун скользнул мимо, другой попал в цель. Но эта затея едва не стоила жизни Пауло и его матросам. Кит с вонзившимся в него гарпуном нырнул и потащил за собой на канате лодку. Китобои чуть не погибли. Повезло, что это случилось на мелком месте. Вторая лодка подобрала неудачливых охотников.
Потом, отжимая вымокшую одежду и сожалея об упущенной добыче, матросы рассказывали друг другу разные случаи и байки об охоте на морских животных.
– Самое вкусное мясо у морской коровы, – говорил занимавшийся когда-то таким промыслом матрос Дантело. – Только добыть ее очень трудно. Пасется она вблизи берега, а поди достань. Жует себе водоросли, как обыкновенная корова на лугу, всплывает редко и осторожно. Вымя и живот у нее, будто у стельной, рогатой, а размером – в несколько раз больше. В тихую погоду можно выманить ее из глубины, сидеть на носу лодки, звать ее и плакать: «Выйди ко мне, моя крошка, высунь свое милое личико. Пожалей меня, красотка, малюточка». Она подплывает, высунет из воды тупоносую морду и язык вывалит. Тут уж не зевай, скорее бей гарпуном в глаз или в бок, под левую лапу, а то она схватит зубами за край борта и перевернет лодку…
– И тебя обнимет, и уж тут ты от нее никуда не денешься, – добавил под хохот матросов рыжеватый боцман Алонсо.
К концу дня произошло событие, ускорившее отплытие португальцев. Никто не решался ослушаться приказов командора. Но дерзкий солдат Фернао Велозо самовольно отправился в деревню к туземцам якобы просто из любопытства. Никто не придал этому особого значения. Однако, отплывая на последней лодке от берега, португальцы увидели бежавшего с горы Велозо.
– Помогите, спасите! Не покидайте меня одного! – кричал нечастный, перебирая ногами с предельной для него скоростью, хрипя и задыхаясь. За ним мчались туземцы с копьями. Матросы вернулись к берегу, чтобы вступиться за товарища. Началась драка. Дикари, казавшиеся хилыми, проявили себя ловкими и верткими бойцами. Сначала бились кулаками, пинали сапогами скользкие голые тела туземцев. Наконец матросы по-настоящему пришли в ярость и достали из ножен тесаки. Негры тоже, свирепо крича, взмахнули копьями.
Один из солдат отпустил тетиву натянутого арбалета, и железный болт насквозь пробил грудь чернокожего воина. Пришлось отступать возможно быстрее. Португальцы беспорядочно повалились в лодку, оттолкнули ее от берега и, надсаживаясь, стали грести к кораблям.
Сбежалась большая толпа дикарей. На лодку и корабли посыпался град камней, засвистели стрелы.
Бунт
Васко да Гама был раздосадован. Тихая бухта стала опасной. В любую минуту нельзя было исключать беды, нападения туземцев. Ночью, воспользовавшись темнотой, они могли подплыть и незаметно взобраться на корабли. Командор приказал поднять паруса. «Сао-Габриэль» повернул от берега в океан, другие каравеллы последовали за ним.
Погода в этих местах стояла холодная и ветреная. Сизые облака мчались, не предвещая близкого потепления. Моряки не решались приближаться к неведомой стране. Каравеллы шли вдоль каменистого берега на восток. Места для стоянки не находилось.
Однажды Пауло да Гама решил высадиться с небольшой группой матросов, чтобы поискать свежей дичи. Среди волн, разбивающихся с тучами брызг о бурые скалы, протянулась узкая полоска земли. Причалив к ней, португальцы прошли дальше и поднялись на крутой склон, поросший кустарником.
Наконец отряд охотников вышел на плоское плато. Здесь росла масса высоких, желтовато-метельчатых тростников. Через полчаса один из португальцев заметил грациозную антилопу с изогнутыми в виде лиры рогами. Он приготовил арбалет и начал осторожно подкрадываться, стараясь не спугнуть животное.
Антилопа неожиданно сделала несколько шагов и стала невидимой среди густых тростников. Охотники с досадой поняли, что теряют возможность добыть свежего мяса.
Странный рев, напоминающий раскаты внезапного грома, заставил их вздрогнуть и остановиться. Сомнений не было: побывавшие в колониях западной Африки сразу узнали рычание льва. Но мощь и ярость этого рыканья их поразила. И тотчас же они разглядели самого хищника. Это был гигант – огромный самец с редкой по пышности черной гривой, высотой в холке превосходивший лошадь. Лев медленно выдвинулся из шелестящей массы тростника и грозно смотрел на замерших людей. В его зеленоватых глазах горело выражение самоуверенной силы, недовольства и почти разумного удивления.
– Только не двигайтесь, – прошептал матрос Николау Бильбао. – Умоляю вас, сеньор Пауло, не делайте ни одного движения!
– А если выстрелить в него из нескольких арбалетов? – шепотом спросил Пауло, внутренне готовясь к сражению с чудовищем.
– Не надо. Мы сразу его не убьем. Он бросится – и некоторые из нас погибнут. Такой лев ударом лапы легко перебьет хребет буйволу.
Долгое время люди стояли в нескольких шагах от черногривого зверя, не решаясь двинуть ни рукой, ни ногой. Лев, казалось, постепенно успокоился. Словно выражая презрение к кучке карликов с какими-то палочками в руках, он открыл громадную пасть с длинными, будто кривые кинжалы, клыками и продолжительно зевнул. Пасть была настолько широка, что, охотникам показалось, в ней мог бы целиком исчезнуть человек.
Наконец лев посмотрел в сторону и так же неожиданно, как и явился, ушел в тростники.
Португальцы вытерли холодный пот. Посовещавшись, все пришли к мнению о скорейшем возвращении на каравеллу. Пятясь, держа арбалеты наизготовку, они покинули плато, спустились на прибрежную полоску земли и немедленно отплыли. И, будто вслед им, с плато, из густых зарослей вновь раздалось громоподобное рыканье, от которого сердце невольно вздрагивало, и кровь стыла в жилах.
Каравеллы продолжали свой путь среди больших пенистых волн, ускоряющих свой шумный бег вместе с усилением ветра.
Опять начался шторм. Васко да Гама старался вдохнуть бодрость в людей. Но команда роптала, все больше и больше раздражаясь. Многие матросы, окоченевшие и изнуренные непрерывной тяжелой работой, не получая много дней горячей пищи, требовали повернуть корабли обратно. Дни были короткими, а ночи длинными. Шел бесконечный холодный дождь.
Кормчий Д’Аленкер и его помощник заявили командору, что обеспокоены состоянием корабля: течь приняла угрожающие размеры, продолжать плавание невозможно.
Вечером у каюты командора беззвучной тенью возник бывший преступник Машаду. Он тихо постучал и скользнул в дверь.
– С позволения вашей милости, я должен предупредить вас о настроении команды, – сказал Машаду.
– Я знаю о недовольстве людей, но улучшить их положение сейчас не в моих силах. Это испытание, посланное нам Господом. Надо его претерпеть, – ответил да Гама.
– Кормчий подстрекает матросов, – продолжал Машаду. – Я буду находиться поблизости, ваша милость. Разрешите мне носить под одеждой кинжал.
– Хорошо, Машаду, разрешаю тебе носить кинжал.
На другой день матросы стали собираться кучками. Они уже не глухо роптали, а, не скрываясь, осуждали упрямство командора.
Васко да Гама вышел из каюты и поднялся на капитанский мостик. Все заметили, что он тоже сильно похудел, казался больным и бледным. Команда, собравшись на палубе, еще раз выразила начальнику свое недовольство и возмущение. Шум ветра заглушал крики людей. Они потрясали кулаками и проклинали день и час, когда согласились участвовать в этом плавании. Но Васко да Гама крикнул мятежникам:
– Отплывая от Лиссабона, я поклялся королю не поворачивать назад. Всех, кто заикнется об этом, выброшу за борт!
– Мы не желаем погибать из-за вашей прихоти! – вопили матросы. – У нас полно больных, умирающих от холода и цинги! Кто будет кормить дома наших детей, если мы не вернемся?
Дерзкий Велозо, из-за которого на первой стоянке случилась ссора с туземцами, подзуживал остальных и, обратившись к кормчему, сказал:
– Нас пугали, что мы почернеем и зачахнем от зноя. А теперь начальники хотят уморить нас холодом и голодом!
– Поворачивайте назад, командор! Здесь нет пути дальше! – требовала команда.
– Мы обещали королю Маноэлю дойти до Индии. Еще немного усилий, и вас ждет слава и богатство, – пытался уговорить матросов Васко да Гама. – Разве вы забыли свои обещания?
– Не надо нам славы. А богатства нам все равно не видать. Мы хотим живыми вернуться домой, – отвечали ему отчаявшиеся истощенные люди.
– Назад не пойдем, даже если сотня человек погибнет у меня на глазах, – мрачно отрезал командор и ушел наверх, в свою каюту.
К утру шторм затих. На лодке, в сопровождении четырех матросов, приплыл к флагману капитан маленькой каравеллы «Беррио» Николау Коэльо. Он хмуро протолкался сквозь зловеще бубнящую толпу матросов. Поднялся к Васко да Гама.
– Приветствую вас, командор, – сказал Коэльо. – Но у меня дурные вести. Я знаю, на «Сао-Габриэле» бунт. Мои матросы тоже ропщут, хотя пока еще меня слушают. Кормчий с помощником – на стороне команды. Они сговорились арестовать вас и возвратиться назад. Причем, сначала хотят высадиться в Испании. Потом послать обращение к королю Маноэлю и ждать от него письменного прощения. Положение угрожающее, командор. Что вы на это скажете?
– Я переезжаю к вам, на «Беррио». А потом начну действовать, – отрезал Васко.
– Рад служить вам, командор.
Васко да Гама созвал своих офицеров и слуг. К ним присоединился Жоао Машаду. Обнажив мечи, приближенные Васко да Гамы и сопровождающие капитана Коэльо, окружили командора и прошли к лодке, которая тут же отчалила, увозя командора и его соратников на корабль Коэльо.
Оттуда Васко да Гама пригласил кормчего Перо д’Алемкера и его помощника для переговоров. Ничего не подозревая, оба явились. Они надеялись добиться уступок от упрямого командора. Офицеры Николау Коэльо схватили бунтовщиков, отобрали у них навигационные приборы и связали. Васко да Гама вышел на трап, взял рупор и размеренно, спокойным голосом произнес:
– Матросы, у вас нет больше кормчих. Нет никого, кто смог бы показать вам дорогу назад. Этих людей я арестовал. Они приедут в Португалию в цепях, если не умрут до тех пор.
Мятеж на корабле закончился. Погода улучшилась, и мореплаватели увидели залив и устье большой реки. Утром на берег вышли чернокожие люди. Их было человек двадцать. Васко да Гама в лодке направился к берегу. Он приказал одарить туземцев пригоршней бубенчиков и стеклянных шариков. По указанию командора был проведен осмотр каравелл и стало ясно, что особенно сильно течет грузовое судно и дальнейшего плавания оно может не выдержать. Тогда Васко да Гама приказал матросам перегрузить провизию и все ценное на другие корабли. Судно подожгли, и оно горело всю ночь. Молча стояли португальцы и смотрели, как огонь пожирает часть их далекой родины, маленький дом, доставивший их в эти неприветливые места. Корабль пылал во тьме багровым костром, на лица солдат и матросов падали тревожные отсветы. Они уже перенесли много бед и лишений, уже потеряли нескольких товарищей. Огонь освещал темные силуэты кораблей и отражался в тихом заливе. Из мачты сгоревшего грузового судна «Сао-Михаэль» португальцы соорудили большой крест на холме.
Впервые в обмен на зеркальца туземцы давали ценные вещи – браслеты из слоновой кости. Они пригнали дюжину быков, несколько коров и четырех овец. Васко да Гама приказал выменять у чернокожих жирного быка. Когда торг закончился, негры стали играть на костяных дудочках, похожих на флейты. Вслед за тем они начали плясать, сопровождая танец характерными жестами и гримасами. Мужчины прыгали и скакали, женщины вращали бедрами и трясли обнаженными грудями.
Командор велел своим трубачам играть. Трубы зазвучали мелодично и звонко, вовлекая матросов в любимый старинный танец, сначала медленно, потом все быстрее и веселее. Не удержался от соблазна и сам грозный начальник флотилии Васко да Гама, включаясь в общий танец. «Ведь он еще молод, – подумал о командоре Николау Коэльо, – этот небогатый фидалгу из рыбацкого городка Синиша, что в провинции Байшу-Алентежу, где налоги королю и церкви платят с улова рыбы. Пожалуй, в эту минуту матросы простили ему его суровость, упрямство и властолюбие. Он ведь тоже португалец и сейчас от души веселится после того, как тяжелые обстоятельства миновали, а все наелись свежей горячей говядины».
На другой день после торга негры опять плясали. Но внезапно они без всякой причины начали выражать недовольство, угрожающе взмахивая руками, в которых появились камни и дротики. Подростки, громко щелкая ременными бичами, погнали прочь от берега скот и женщин.
Васко да Гама решил проучить туземцев. На берег высадился отряд солдат в блестящих латах, с длинными пиками и арбалетами. Негры бросились бежать. Тогда вдогонку им выстрелили две бомбарды. Негры в ужасе побросали свое оружие. Скоро они скрылись за горой и больше не появлялись.
Перед отплытием португальцы обнаружили островок неподалеку от берега. На нем были лежбища тюленей. Огромные сивучи ревели, сотрясая воздух и показывая страшные клыки. Пробить их шкуру было невозможно даже копьем. Матросы охотились на маленьких самок и беззащитных детенышей. Кроме того, они настреляли птиц, у которых не росли перья на крыльях. Этих нелетающих птиц-пингвинов португальцы прозвали «фотиликано».
Каравеллы плыли вдоль берега, казавшегося все привлекательнее. Сначала унылое однообразие нарушали одинокие деревья. Затем появились раскидистые кусты, а вдали зазеленел густой лес. Становилось теплее. Португальцы праздновали Рождество. На кораблях патер отслужил молебен. Поскольку Рождество по-португальски «Natal», то и берег, мимо которого плыли, назвали: «Страна Наталь».
Двадцать дней корабли не приставали к берегу. Кончался запас питьевой воды. Наконец заметили устье реки, удобное для стоянки. На берегу снова собралась толпа туземцев. Но это были негры, не похожие на тех, оставленных среди неприветливых скалистых мест.
Васко да Гама подарил высокому старику – вождю племени – серебряный браслет, зеленый жилет, красные штаны и мавританскую шапку. Вождь тотчас надел на себя подаренную одежду. Переводчик Мартим Аффонсо, которому были знакомы наречия банту на западных африканских берегах, сумел объясниться со старым негром. Тот пригласил бородатого Аффонсо, облаченного в медные шлем и кирасу, в свою деревню. Их сопровождали прекрасно сложенные, мускулистые молодые воины в коротких юбках, вооруженные огромными луками и копьями с железными наконечниками. Много миловидных женщин с детьми и стройных, совсем обнаженных девушек встречали вождя и гостя возгласами изумления.
Деревня состояла из пятидесяти хижин с соломенными крышами в виде высоких конусов. Переводчика пригласили в отдельную хижину и угостили вареным петухом с кашей. Вернувшись, Аффонсо рассказывал, что петух на вкус оказался точно такой, как и в Португалии. Аффонсо сопровождали посланцы вождя, доставившие на корабли связанных за лапки кур.
Целых пять дней провели португальцы в местности, которую назвали «Страна добрых людей». За куски материи и зеркальца туземцы охотно меняли массивные медные браслеты, ожерелья и кольца. Здесь путешественники запасли продовольствие, воду и топливо. Наконец подул попутный ветер, и Васко да Гама приказал выходить в море. Берега были покрыты густым тропическим лесом, увитым лианами. Множество птиц среди листвы пели и верещали на разные голоса. Любопытные обезьяны, разглядывая португальцев, свешивались с ветвей.
Туземцы были все те же – сильные, высокие, дружелюбно настроенные по отношению к морякам. Временами лес расступался, и тогда становились видны дымки над конусообразными крышами хижин в деревнях. При каждой остановке туземцы приходили обменивать на тряпки и бубенчики продовольствие и медные украшения. Местные, почти голые красавицы с бритыми головами, с губами и носами проткнутыми медными и оловянными кольцами, зато с атласной кожей и пламенным взором нравились морякам и у некоторых вызывали сильное желание. Но командор запретил какое-либо тесное общение с ними, чтобы на нажить неприятностей.
Как-то среди ночи моряков разбудил рокот барабанов. Одни барабаны громко и взволнованно гремели на берегу, другие глухо отвечали им из-за поросших лесом холмов. Вспыхнули костры у хижин. В отсветах огня блестели мускулистые тела бьющих в барабаны воинов. То отрывистые, то протяжные, многократно повторяемые или одинокие удары барабанов будто переговаривались с теми, что звучали издалека.
Утром появился большой баркас, не похожий на длинные негритянские лодки. Стройные гребцы по команде старшего поднимали и опускали весла. По бортам между ними стояли воины с перетянутыми узорчатыми ремешками могучими мускулами. У них были длинные пики с отточенным лезвием длиной в локоть и шириною в ладонь. На поясах висели изогнутые острые тесаки. На корме, под матерчатым навесом, сидели двое. Один – тучный старик с морщинистым лицом, другой – худощавый юноша. Переводчик Аффонсо выяснил у местных жителей и доложил командору, что это великие вожди. Они щеголяли зелеными шапками и желтыми, обшитыми красной тесьмой шелковыми бурнусами.
Вожди посетили каравеллу «Сао-Рафаэль». Пауло да Гама позвал для беседы с ними переводчика Мартима Аффонсо. Перед вождями разложили яркие материи, связки стеклянных бус, зеркала и красные шапки. Старик презрительно оглядел пеструю кучу и что-то сказал молодому. Тот крикнул слугам на берегу, и там засуетились. Скоро на корабль доставили тюки белой и желтой, искусно разрисованной хлопчатобумажной материи.
Португальцы поняли, что этим вождям известны и другие товары, нежели те, что так нравились прежним туземцам. Пауло проводил гостей и показал им «Сао-Габриэль» и «Берио». Молодой вождь заявил, что уже видел такие большие корабли.
Через некоторое время вожди в желтых бурнусах сели в свой баркас. Гребцы взялись за весла, и судно вскоре пропало из виду.
Васко да Гама созвал в свою каюту капитанов каравелл, переводчиков Аффонсо и Жоао Нуньеша, а также офицеров Альвариша, Жоао ди Коимбра и Жоао да Са. Он специально не пригласил священников, как бы подчеркивая этим: совещание имеет сугубо военный характер.
– Что вы думаете об этих вождях? – спросил у соратников командор. – Что означает их появление и такое же внезапное отплытие?
– Позвольте мне, ваша милость, сказать то, что я думаю. Кое-что из сказанного этими вождями я понял, когда они говорили между собой. Они не знают – кто мы, пока они не приняли нас за христиан. Но эти чернокожие уже явно находятся под влиянием, а может быть, и на службе у мавров. – Аффонсо закончил свою тираду взволнованным тоном.
– Да, – подтвердил Николау Коэльо, – я тоже предполагаю возникновение новых трудностей, не сравнимых со всеми прежними. Раньше мы воевали с бурями, ветрами и океаном, с голодом, холодом и болезнями. Теперь мы столкнемся с людьми. С коварными, жестокими и хитрыми маврами, которые, как видно, подбираются к этим местам.
Высказался и Пауло да Гама, когда ему поощрительно кивнул брат.
– Неверные наверняка стремятся найти то же, что мы ищем в землях Западной Африки: золото, слоновую кость, драгоценные камни и черных рабов. Во всех мавританских странах требуются невольники, Поэтому, я думаю, здесь кончаются земли вольных племен, которыми управляют их черные вожди. Дальше начнется другой мир, и нам требуется быть готовыми к его опасностям.
Флотилия больше месяца находилась вблизи селения доброжелательных туземцев. Снова чинили, очищали от раковин и водорослей днища каравелл. Наконец закончили корабельные работы, запаслись пресной водой и продовольствием и поплыли дальше в северном направлении. Их еще долго сопровождал приглушенно-прощальный рокот барабанов.
Арабский мир
Через четыре дня показались небольшие зеленые острова самого разного размера, а между ними светлели отмели и банки; вдали зеленела полоска материка. Моряки увидели среди островов широкий пролив. Когда португальские корабли вошли в него, навстречу им устремилось множество разнообразных лодок: и под косым парусом, и с гребцами, сверкавшими на солнце потными черными спинами. Они дружно окружили прибывших.
На одном из островов, среди пышной тропической растительности, раскинулся самый настоящий город. Оштукатуренные дома утопали в садах. Пальмы высоко вздымали, чуть покачиваясь, свои раскидистые, будто веер, кроны, усыпанные диковинными плодами величиной с дыню.
На рейде перед островом стояли четыре больших корабля и около сотни мелких суденышек. Португальцы сразу определили по форме «мавританские» морские суда. Они знали, что арабы строят свои корабли, не применяя гвоздей. Доски крепко связывают толстыми веревками и скрепляют деревянными клиньями. Потом дно и борта пропитываются кокосовым маслом. Товары арабские мореходы раскладывают на палубе и накрывают кожами. Португальцы знали, что мавры умеют пользоваться компасом, квадрантом и мореходными картами.
– Ну, вот мы и встретили наших старых врагов, – сказал Васко да Гама брату, который приехал к нему на «Сао-Габриэль».
– И соперников, – добавил Николау Коэльо, тоже находившийся здесь. – Теперь держись только. Если они узнают, что мы христиане, начнутся всякие подвохи и неприятности.
– Надо их перехитрить, хотя бы первое время, – сказал, глядя на приближавшиеся к флагману лодки с навесами, Пауло да Гама. – Зовите Мартимеша и Нуньеша. Будем разговаривать с маврами.
– Только это не белые мавры. Видно, они сильно перемешались здесь с неграми, – заметил Коэльо.
На борт «Сао-Габриэля» поднялось несколько смуглых людей в белых наголовниках-платках, закрепленных с помощью черного войлочного кольца, и в расшитых шелком зеленых, оранжевых и полосатых одеждах.
Поскольку Мартимеш и Нуньеш, хорошо знавшие арабский, не успели вовремя прибыть на флагман, переводить пришлось бывшему приговоренному к казни, матросу Жоао Машаду.
Поднявшиеся на борт поклонились Васко да Гаме, признав в нем старшего на корабле, и беседа началась.
– Что вы за люди? – спросил Васко да Гама.
– Мы – местные торговцы, подданные султана Мозамбикского Мусы ибн Мбика. По его имени, да благословит его Аллах, назван и город.
– Это ваши корабли? – спросил командор, указывая на четыре судна с цветными парусами, возвышавшиеся над лодками и баркасами.
– Нет, это корабли очень богатых и могущественных купцов из Аравии. Но приплыли они из Индии.
– Чем они гружены?
– На них изделия из золота и серебра с изумрудами и рубинами, а еще много жемчужных бус. Кроме того – груз перца и имбиря.
– Где они берут эти товары?
– Золото – здесь, в Мозамбике, которое привозят с приисков Софалы, с материка. Остальное они доставили оттуда, куда вы держите путь…
– Там много этих товаров?
– Пряности, жемчуг и драгоценные камни находятся там в изобилии.
Васко да Гама вежливо остановил беседу и распрощался с мозамбикскими торговцами, пригласив их снова посетить судно. Гостей с поклонами проводили и собрали совет капитанов. Решено было, пока это возможно, скрывать, что пришли христиане из Португалии.
Когда офицеры разошлись, командор оставил Жоао Машаду.
– Переводчики у нас есть. Вдвоем Нуньеш и Мартинеш справятся. А для тебя, Жоао, у меня есть важное поручение.
– Весь к услугам вашей милости.
– Ты свободно говоришь по-арабски, знаешь повадки неверных, разные их молитвы и поговорки, не так ли?
– О да, ваша милость, все это я запомнил, пока сидел в марокканском плену.
– Я хочу, чтобы ты переоделся в платье неверных, в халат и тюрбан простолюдина. Затем ты незаметно, ночью, сойдешь с «Сао-Габриэля» и переправишься на остров поближе к городу. Следует всячески изловчиться и поступить на один из тех богатых мавританских кораблей, что приплыли из Индии и, возможно, скоро отправятся обратно. Суть моего поручения состоит в том, чтобы ты, Жоао, раньше нас добрался до индийского берега, куда-то сюда… – командор показал бывшему преступнику на карте приблизительные и недостоверные очертания вожделенной страны чудес. – Видишь? Где-то здесь тебе нужно прижиться, затеряться среди портового люда и ждать нашего прибытия. Если с Божьей помощью, мы доберемся до Индии, ты будешь моим соглядатаем и советчиком. Если нам не удастся свершить задуманного королем Маноэлем… значит, мы погибли, и ты свободен продолжать свою жизнь, как захочешь и сможешь. Но пока ты на службе.
– Святая Дева поможет вам, ваша милость. А я, коли жив останусь, честно буду вас ждать.
– Скажешь Нуньешу, чтобы подобрал тебе подходящую одежду. Вот десять золотых туманов, эти деньги ходят среди турок и персов. Действительны они и для мавров. Возьми их и ступай.
– Да хранит вас Бог, ваша милость.
Вечером прежние посетители снова явились на каравеллу. Васко да Гама позвал переводчика, и беседа продолжилась.
– Труден ли путь в том направлении, куда мы хотим плыть? – спросил командор.
– Впереди мели и много островов. Неопытный кормчий может погубить судно, – отвечали подданные мозамбикского султана, хитро щуря глаза и поглаживая бороды. – Вдоль берега – скалы или болота. Но встречаются кое-где города, в которых живут правоверные мусульмане.
– А христиане здесь есть? – небрежно поинтересовался командор, показывая всем видом, что задал свой вопрос из отвлеченной любознательности.
– Севернее есть большое государство неверных, – сообщили любезные мозамбикцы с гримасами отвращения к самому содержанию вопроса. – Иногда они попадают сюда как пленные рабы.
– На какой же основе процветают здешние города мусульман? – На этот раз к гостям обратился Пауло, чтобы разнообразить тему и продлить беседу.
– Мы и другие города правоверных существуем благодаря перепродаже драгоценностей и золота из Софалы. Но главное – это караваны черных рабов. Уже не одно столетие невольников погружают на корабли и доставляют в Аравию, в более дальние султанаты и эмираты.
После отбытия гостей Васко да Гама долго расхаживал по своей каюте, наклонялся над картой, разложенной на столе, и взволнованно думал: «Итак, путь в Индию нащупан, остается преодолеть его. Достижение цели, ради которой я сам и мои люди перенесли столько тягот и страданий, кажется совсем близким. Главное, не упустить этот счастливый жребий, не совершить досадной промашки. Не допустить обмана или нападения со стороны этих пройдох-мусульман. Все время быть начеку и держать ухо востро».
Вскоре местные купцы известили командора, что его судно хочет облагодетельствовать своим посещением сам султан Муса ибн Мбик. Начались хлопоты и суета. Командор, офицеры, солдаты и матросы приоделись и навели порядок на флагмане.
На большой, пестро разукрашенной лодке, прикрытой навесом из светло-зеленой ткани, с длинным золоченым шестом, на котором развевались цветные ленты, приехал пожилой мавр с выкрашенной хной бородой. С ним португальцы повели хитрую, витиеватую беседу, всячески льстили ему и поддакивали.
Султан, видимо, посчитавший португальцев турками или арабами из каких-то далеких стран, попросил показать ему коран. Португальцы начали выкручиваться и отговариваться, толкуя нечто совсем невнятное. Тогда султан Муса сам подарил капитану Коэльо священную книгу мусульман в сафьяновом переплете с красивой арабской вязью. Ему в свою очередь тоже преподнесли подарки: новую шляпу с галунами, нити кораллов и шелковую куртку синего цвета.
Султан приподнял брови в явном недоумении и, дивясь явной бедности даров, попросил отвезти его к берегу на португальской лодке. Дома он приказал передать командору большие горшки с пряным кушаньем из риса, фиников, шафрана и гвоздики. Он согласился продать португальцам провизию для дальнейшего пути и дать двух проводников-лоцманов.
Той же ночью, подманив медной монетой рыбака-негра, с «Сао-Габриэля» уплыл на утлом челне переодетый бедным арабом Жоао Машаду. И тогда же с судна непредвиденно исчез еще один бывший осужденный – Дамиано Родригеш. Хватились его только на другой день и доложили командору. Но Васко да Гаме было не до того.
Португальцы разузнали у султанских гребцов, что лоцманы живут на одном из островов в заливе. Не теряя времени и не дожидаясь, когда они добровольно прибудут на корабль, командор решил поторопить события. Мавры могли почуять обман. Каравеллы снялись с якоря и направились к тому острову, где жили обещанные султаном лоцманы. Спустили на воду две шлюпки, команда взяла оружие. В одну шлюпку сел командор, в другую – Коэльо. Быстро нашли деревню на острове, отыскали лоцманов, привели их к лодкам и под присмотром солдат повезли к «Сао-Габриэлю».
В это время с корабля раздался тревожный крик. От города к острову лоцманов, неслись, рассекая воду, шесть больших лодок, набитых черными воинами султана. На солнце блестели копья, видны были длинные узкие луки и желтые, с красным узором, деревянные щиты. Лодки с воинами пересекли залив и приблизились к кораблям. Но португальцы успели подняться на палубу и затащить с собой лоцманов.
Подойдя к борту, боцман Алонсо знаками дал понять маврам, чтобы они убрались обратно. Когда это не помогло и черные воины стали проявлять враждебность, дали залп из бомбард. Лодки круто повернули и уплыли к городу.
Теперь приближаться к островам стало опасно, а ветер препятствовал продвижению в северном направлении. Полдня плыли, лавируя вдоль низкого, поросшего кустарником берега. Далеко в глубине материка синели горы. Над горами, раскинув крылья, парили огромные птицы. Ветер опять подул в лоб кораблям, и их отнесло обратно в залив, к островку, на котором находилась деревня лоцманов.
Неделю португальцы ждали, пока сменится ветер. Еда кончилась. Пришлось выменивать у жителей деревушки коз или кур. Из города прибыл посол от султана – важный, красивый «белый мавр» в большой зеленой чалме, что говорило о его принадлежности к «сеидам» (как объяснил всезнающий Нуньеш), то есть потомкам пророка Мохаммеда. Мавр говорил спокойно и держался с большим достоинством, как подобает послу султана.
– Мой господин, султан Муса ибн Мбик несколько удивлен поспешностью и своеволием мореплавателей. Все в руках Аллаха, к чему так торопиться? – вежливо попенял командору посол. – Вот подует попутный ветер, и вы спокойно отправитесь в нужном вам направлении. Что же касается выстрелов из пушек, то султан просит наказать стрелявших, так как уверен, что это дерзость подчиненных, противоречащая благородству начальника флотилии.
– Да, конечно, я накажу стрелявших в султанских воинов, – заверил Васко да Гама посла. – Это было случайное недоразумение. А не пожелает ли почтенный посол попробовать немного хорошего ароматного и сладкого вина, привезенного нами с далекой родины?
Разумеется, командор ждал отказа, зная, конечно, про запрет употребления вина у мусульман. Отказ дал бы повод к окончанию разговора и отбытию мозамбикского посла. Но, к удивлению португальцев, «белый мавр» согласился выпить. Португальцы перемигнулись, подали кубки и налили в них крепкого, выдержанного вина. К вину предложили мед и фрукты. С удовольствием выпили сами и наблюдали, как нарушает запрет своей веры знатный посол. Потомок пророка Мохаммеда выпил довольно много, очень повеселел, и его, почтительно поддерживая под локти, проводили к посольскому баркасу.
– Какой хороший человек этот посол, – со смехом говорил Пауло, присутствоваший при торжественной встрече. – Если бы все мавры были такие покладистые, с ними можно было бы договориться кое о чем без драки.
Ночью сам Васко да Гама и Николау Коэльо с матросами на трех шлюпках отправились искать пресную воду. С собой взяли одного из пленных лоцманов. Рот ему завязали куском материи от его собственной чалмы, руки крепко стянули за спиной веревкой, которую придерживал здоровенный солдат. Ночь была безлунная, черная. Ветер шелестел во тьме раскидистыми листьями кокосовых пальм и бананов. Отовсюду слышался плеск морских волн. Раздавались резкие тревожные крики ночных птиц и потрескиванье насекомых. Лоцман с завязанным ртом и руками за спиной, то ли действительно не мог отыскать источник пресной воды, то ли запутался и растерялся нарочно. До самого утра пробродив по острову, воду так и не нашли.
– Переведи ему, – в досаде сказал командор Мартинешу, – если он следующей ночью снова не найдет источник, я его повешу.
На другой вечер португальцы опять взяли лоцмана и пошли искать воду. Хорошо, что солдаты тщательно вооружились. Их ждал отряд воинов с мечами и копьями. К счастью для португальцев, огнестрельное оружие еще не дошло до этих мест. Командор приказал стрелять в мавров из аркебуз и бомбард.
– Стрелять без пощады, иначе мы останемся без воды! – громко крикнул он солдатам.
После первых же выстрелов, после грома и дыма пушек, отряд мавров разбежался и скрылся в кустах. Дорога к источнику была свобода, и португальцы запаслись пресной водой.
Следующий день начался со значительной неприятности: воспользовавшись суматохой из-за перестрелки на острове, сбежал негр-раб Жоао ди Коимбры. Когда Васко да Гама узнал об этом, то решил, что обратного пути не будет. «Скорее всего, – подумал он мрачно, – беглый раб представит нас в самом худшем свете для мавров: христиане, нищие бродяги и морские разбойники».
Его мысли подтвердились буквально через час. Приплыла лодка с воинами, державшими наготове луки и стрелы. Среди них стоял человек в красной одежде с нашитыми на груди и плечах металлическими бляхами – нечто вроде облегченного панциря. В руках он держал кривой меч с золотой насечкой и круглый желтый щит с красным орнаментом.
– Позовите вашего начальника, – потребовал мавр.
Васко да Гама вышел навстречу в блестящих латах и шляпе с эгретом. Он спокойно встал у борта, два солдата в кирасах и шлемах с двух сторон прикрыли его своими телами. Поодаль стояли остальные португальцы «Сао-Габриэля».
– Что ты хочешь передать нашему начальнику? – по-арабски обратился к приехавшему в лодке Мартинеш.
– Султан Муса ибн Мбик лишает вас своего общества и благоволения за то, что чужеземцы, как неблагодарные и алчные гиены, гнусно обманули его. И если вы еще раз высадитесь на берег любого из островов, то получите достойный отпор! – прокричал воинственный посланец султана. После чего дал знак гребцам, и лодка торжественно уплыла.
Командор стиснул челюсти, холодно посмотрел вслед уплывшим и сказал:
– Придется проучить этих наглых мавров. Да так, чтобы они запомнили нас надолго.
На корме нескольких лодок укрепили бомбарды, зарядив их ядрами. Вооруженные до зубов португальцы сели в лодки и поплыли к острову, где находился источник. На берегу мавры выстроили заграждение из досок и поваленных деревьев. В приблизившихся к острову португальцев полетели стрелы и камни из пращей. Тогда начали палить бомбарды. Берег огласился воплями раненых и умирающих туземцев. Густой сизый дым пушек впервые заклубился над этими водами. Перебив часть защитников столь жалкой крепости, мореплаватели вернулись на корабли. Но теперь к пресной воде каждый раз нужно было пробиваться с боем, ибо стало ясно, что мавры считают их своими злейшими врагами.
– Ну, что ж, кажется, началась война. И мы будем вести себя безжалостно, как на войне, – заявил командор на совещании капитанов.
Для почина португальцы захватили две груженые лодки. Гребцы сразу бросились в воду. Обе лодки были наполнены домашним скарбом, рыбацкими сетями, горшками с маслом, сундуками, где хранились мужские и женские одежды, ящиками с бобами и просом. Обнаружили ларец, в котором находились пузырьки с ароматной водой для притираний. Там же лежали книги неизвестного содержания, написанные на арабском языке.
Васко да Гама все роздал матросам. Книги предпочел оставить себе.
Теперь, проплывая мимо населенных островов, в ответ на враждебные выкрики и брошенные камни он приказывал стрелять из бом-бард. Попутного ветра не было очень долго. Каравеллы оставляли за собой необитаемые зеленые острова, откуда доносились неведомые ароматы и крики пестрых тропических птиц.
Момбаса и Мелинди
Постепенно обстановка менялась, острова и мели исчезли. Корабли целый день шли в открытом море. Ночь переждали на якорях, а утром приблизились к гористому берегу, изрезанному ущельями и долинами. По холмам и отрогам гор кудрявились зеленые рощи. С верхушки мачты заметили многочисленные стада антилоп, буйволов и жирафов. И даже одно медлительное стадо слонов.
На другой день показались две парусные барки, груженные апельсинами. Барки подошли к «Сао-Габриэлю». Два мавра в полосатых халатах и белых наголовниках с войлочным кольцом вокруг головы перешли на корабль, чтобы показать путь к оживленному торговому порту, который назывался Момбаса. Вечером каравеллы бросили якоря при входе в гавань.
Неподалеку на берегу белели дома, мечети с остроконечными минаретами. Мавры в полосатых халатах рассказали, что в городе правит султан или шейх и, как они утверждали, кроме мусульман в Момбасе жили христиане, управляемые своим начальником. Гуляя по улицам и базарам, португальцы встретили местных «христиан». Но жившие в Момбасе иноземные купцы оказались индусами.
Однажды, перемещаясь по гавани, корабли португальцев в результате неудачного маневра столкнулись. Два мозамбикских лоцмана, воспользовавшись замешательством следивших за ними солдат, треском задевших друг друга рей, криками, руганью матросов, внезапно бросились с верхней палубы «Сао-Габриэля» в воду. Мавританская лодка тут же подобрала беглецов, и догнать ее было невозможно.
Васко да Гама пришел в ярость, гнев его настолько всех испугал, что полдня к нему не смел никто подойти. Наконец с «Сао-Рафаэля» приехал Пауло. Только с братом командор начал разговаривать.
– Будь прокляты эти глупцы и раззявы! – имея в виду кормчих и матросов, по вине которых произошло столкновение, выругался он. – Теперь мы потеряли проводников на пути в Индию. Наша миссия снова находится под ударом, и цель отдаляется. Но дело нечисто, следует провести расследование.
Командор приказал привести и пытать двух мавров, захваченных португальцами с лодок у Мозамбика. Мавров приволокли и связали. Боцман Алонсо, вскипятил масло и капал им на кожу, вынуждая признаться в коварстве и заговоре. Мавры стонали, корчились и, не выдержав наконец боли, заговорили. Оказалось, они знали о приказе султана Мозамбика и сговоре его с султаном Момбасы. Каравеллы португальцев хотели заманить в гавань и неожиданно атаковать со всех сторон, не дав возможности применить бомбарды.
– Думаю, это еще не все, что задумали против нас неверные, – произнес Васко да Гама. – Повторить пытку.
Неожиданно один мавр выскользнул из рук солдат, перевалился через борт и упал в воду. Спустя некоторое время, то же самое удалось и другому пленнику. Поскольку ночь была черна, как сажа, а факелы принесли с опозданием, то осталось невыясненным: утонули связанные мавры или их подобрали лодки из Момбасы.
Через день, в полночь, мавры, тайно подплывшие к «Сао-Рафаэлю» и «Берио», пытались перерезать якорный канат. Несколько воинов с кинжалами забрались на корабли. Вахтенный, случайно обнаружив их, закричал:
– Тревога! На нас напали!
Хватая оружие, португальцы выскочили на палубу. Они размахивали мечами и в бешенстве искали врагов. Но мавры успели попрыгать за борт, забрались в баркасы и исчезли во тьме.
Факелы горели с треском, багровые отсветы пятнали черную воду внизу. На каждый случайный плеск или подозрительный звук солдаты наугад стреляли из арбалетов.
– Вы слишком ленивы и расслаблены, – выговаривал командор подчиненным. – Нам могут испортить снасти, пробуравить днище или устроить пожар, пока вы будете спать. Удвоить команду на вахте! Караулам не смыкать глаз!
Так прошла неделя, попутного ветра все не было. Португальцы находились в постоянном напряжении: день стояли у бомбард, ночью дежурили при факелах с натянутыми арбалетами. Наконец ветер изменился, и каравеллы покинули гавань Момбасы.
Продолжая плавание, португальцы заметили недалеко от берега две большие, тяжело груженные лодки с людьми. Каравеллы начали погоню за ними. Первой лодке удалось войти в одну из речек, пересекающих побережье, и скрыться. Другую захватили. Выловили всех, старавшихся спастись вплавь, втащили на шлюпки. Пленных оказалось шестнадцать человек.
Добыча со второй лодки привела матросов в хорошее настроение. Кроме золота и серебра в больших ящиках, кроме мешков с зерном и горшков с вареным мясом на лодке нашли молодую женщину, жену одного из пленников – важного старика в роскошном халате и шелковом бурнусе. Женщина казалась перепуганной на смерть, с головы до ног закутавшись в белую ткань, и ее на время оставили в покое.
К вечеру показался новый мавританский город. Приблизившись, каравеллы бросили якоря. Пленные сказали, что это известный порт Мелинди.
В гавани находились многочисленные арабские и индийские корабли с развевающимися цветными стягами и расшитыми парусами. Лодки, управляемые черными гребцами, сновали от них к берегу и обратно, перевозя людей и товары. Но к португальским судам никто не приближался. Васко да Гама понял, что в городе уже знают о захвате лодки богатого старика с молодой женой и что об этом могли сообщить только хозяева лодки, которой удалось ускользнуть.
Васко да Гама снова созвал к себе Пауло, Коэльо, переводчиков и офицеров.
– Я решил быть великодушным, миролюбивым и щедрым с маврами этого города, – сказал он, усмехаясь. – Этого требуют обстоятельства. Поссорившись с правителем и жителями Мелинди, мы рискуем не получить лоцманов, а добыть их силой не всегда возможно. И тогда придется долго плыть вдоль бесконечного побережья, разыскивая неизвестный нам путь в Индию. А вражда с прибрежными мавританскими городами в конце концов приведет к беде. Так что следует отпустить важного старика с его толстухой, закутанной в покрывало, и через него подружиться со здешним шейхом, султаном или как там его называют…
На рассвете следующего дня португальская лодка высадила на песчаную косу неподалеку от города старого богатого мавра с поручением передать султану Мелинди («Сайиду Али», – подсказал освобождаемый пленник) дружественные предложения начальника флотилии. Вернувшись на «Сао-Габриэль», моряки увидели, как подплыл баркас и забрал с песчаной косы старого мавра.
В середине дня лодка с навесом из пестрых циновок подгребла к флагману. На борт поднялся освобожденный накануне старик и с ним три почтенных седобородых шейха. Это оказались посланцы султана Мелинди. Они склонили перед командором золотисто-шафрановые чалмы. В виде подарка слуги втащили на палубу четырех белых жирных овец. Овцы жалобно кричали и упирались. Приехавшие привезли ответ от султана Сайида Али. Он обещал дать лучшего лоцмана до Индии, провизию для команды и предлагал свою дружбу.
Следующие дни ушли на обмен подарками и любезностями. Султан, белокожий дородный араб средних лет с благоухающей ароматами черной бородой, в отделанной зеленым шелком и расшитой серебром одежде, в огромной белой чалме с золотыми нитями подплыл к кораблям на разукрашенной лодке. Командор, тоже одетый в парадный камзол и бархатный плащ, вышел навстречу в шлюпке.
Султан сложил на груди холеные руки, сверкая дорогими перстнями, и наклонил чалму в сердечном приветствии. Он пригласил, сладко щуря глаза, посетить его дворец – обнесенные стеной белые домики с резными деревянными решетками на окнах, с брызжущими и плачущими фонтанами в тенистых от тропической зелени дворах.
Но Васко да Гама побоялся ловушки.
– Король, мой повелитель, – сказал он тихим голосом, как бы показывая тем свое благоговение к самому упоминанию о португальском монархе, – запретил мне покидать борт корабля. Если я ослушаюсь, весть об этом обязательно дойдет до него, и мне будет очень плохо.
Командор передал султану написанное накануне письмо якобы привезенное от короля Маноэля. После чего сплел хитрый рассказ о могуществе и богатстве своего властелина, пославшего столь мощный флот к султану Мелинди. «Конечно, – думал Васко да Гама, – нельзя же рассказывать правду этому захудалому сарацинскому царьку, хозяину маленького мавританского городишки».
Гребцы-португальцы слушали цветистую ложь своего командора с каменными лицами. Переводчик Нуньеш, напряженно потея, старательно переводил на арабский.
Султан сидел на своей пестрой лодке, под вышитым навесом, и покачивал в такт толчкам тихих волн огромной чалмой. Сбоку от него стоял, расставив ноги в красных шароварах и туфлях без задников, смуглый сутулый человек с одутловатым лицом евнуха. Торжественно и мрачно он держал перед собой прямой меч в серебряных ножнах, украшенных дорогими камнями. Это был главный палач султана.
На корме рослые чернокожие трубачи в ярких тюрбанах опирали на колено тяжелые медные трубы, оправленные слоновой костью. После окончания встречи над гаванью Мелинди разнеслись резкие звуки труб.
Васко да Гама приказал отпустить всех пленников, в том числе жену богатого старика, чем еще больше расположил к себе султана. Опять явились седобородые шейхи в шафрановых чалмах. Командор снова был приглашен во дворец и вторично отказался – вежливо, но твердо, хотя Сайид Али, в пылу восточного гостеприимства, обещал оставить на каравелле под видом заложников своих сыновей.
Тем временем командор послал в Мелинди Фернао Альвариша установить связь с находившимися там христианами. С офицером приплыли на лодке смуглые чернобородые и длинноволосые люди. Одежда их состояла из набедренной повязки и своеобразной ладанки, которая висела на груди на длинном шнуре. Как выяснилось из разговоров, они были не в ладах с маврами. Индусы предупредили португальцев на ломаном арабском, что от жителей Мелинди можно ожидать коварства и всяких плутней.
Когда их подвели к походному иконостасу и они увидели икону с изображением Мадонны с младенцем Иисусом на руках, индусы распростерлись ниц и все время, пока каравеллы находились в гавани, приходили молиться. Португальцы искренне считали их христианами какой-то восточной ветви апостольского вероучения. Только пожилой патер Ковильянеш несколько усомнился в этом, вслушиваясь в возгласы голых богомольцев: «О, Деваки! О, Кришна!» Командору тоже не внушали доверия братья по вере, столь похожие на туземцев-язычников. Однако он помалкивал, чтобы не разочаровывать команду.
Наконец благоприятный ветер, наличие двух лоцманов, присланных султаном, бочки с пресной водой, трюмы с достаточным количеством продовольствия, а также отдохнувшая команда и его собственное приподнятое настроение побудили командора отдать приказ об отплытии. Султану были переданы через посредников слова благодарности и надежды на встречу на обратном пути.
Каравеллы подняли паруса и покинули гавань Мелинди. Лоцманы стояли рядом с кормчим-португальцем. Одного из них звали Ахмед ибн Маджид; на местном диалекте это звучало как «Малемо Кана – ведущий по звездам». Второй лоцман тоже имел торжественное прозвище, означавшее «Лев моря». Васко да Гама с удовлетворением думал: «Большой удачей оказалось приобретение таких знающих мореходов. Да они еще и получили от султана приказание по прибытии в Индию всячески помогать нам, его новым друзьям».
Когда португальские каравеллы стали еле видны из оконца султанского дворца, Сайид Али, наблюдавший за ними долго и пристально, сказал со вздохом своему седобородому советнику, тому самому важному старику в роскошных одеждах, которого командор поначалу захватил вместе с женой и слугами:
– Глупый правитель Мозамбика и самодовольный петух, правящий в Момбасе, еще горько пожалеют, что поссорились с этими нищими иноверцами, впервые приплывшими к порогу нашего дома. По словам их предводителя, главный властелин, находящийся далеко отсюда, будет многократно посылать свои корабли в Индию мимо наших маленьких городов. Даже эти три судна, вооруженные орудиями, извергающими огонь, которых нет у нас, оказались страшны для воинов Мозамбика и Момбасы.
– Это так, мой повелитель. Ты самый умный и дальновидный из всех султанов. Сумеют ли правители индийских городов справиться с такими гостями, еще неизвестно. По воле Аллаха, они поплывут обратно, и Мелинди снова окажется на их пути.
– Мы должны встретить их с тем же радушием и любезностью. И с еще большей щедростью, чем теперь. Ибо они лишь разведчики. Пройдет год-другой и, очень возможно, в Индию за пряностями и драгоценными камнями прибудет флот из двух или трех десятков кораблей. Думается мне, наступают новые времена. Арабское господство здесь, в Африке, а потом и в Индии, и других странах скоро пойдет на убыль под натиском неверных с их мощными пушками, с их более совершенными кораблями, с их свирепой настойчивостью и железным порядком в войске… И, кажется, такова воля Аллаха.
Султан Мелинди взял холеной белой рукой золотую чашу с апельсиновым соком и прислушался к шаловливому смеху юных наложниц, доносившемуся из гарема. Потом он возвел задумчивый взгляд к покрытому узорами потолку и милостивым наклоном головы отпустил своего седобородого советника.
Страна чудес
Несколько дней корабли шли вдоль берега. Потом лоцман сменил курс, и африканское побережье растаяло в пластах раскаленного воздуха. Жара усилилась, и ночь уже не приносила облегчения. Вода в бочках быстро испортилась. Многие матросы начали болеть, некоторые умирали. Лечить их было некому, потому что скончался и лекарь. Днем солнце стояло прямо над головой. Тень почти не отбрасывали ни мачты, ни навесы из циновок.
Снова, как в самом начале плавания, каравеллы двигались среди безбрежного океана, искрящегося густой синевой с белыми гребешками воды. Стайки летучих рыб, трепеща, взлетали вокруг флотилии. Иногда это живое серебро падало на палубу, к радости моряков. И опять играли рядом с кораблями, показывая черные горбы, дельфины. Попутный ветер дул с удручающим постоянством, рождая тревожные мысли у португальцев о том, как они поплывут обратно.
Командор спросил об этом ибн Маджида.
– Не беспокойся об этом, господин, – улыбаясь, сказал арабский лоцман. – В разное время года ветры здесь подолгу дуют в одном направлении. Когда ты решишь возвращаться назад, мы подождем определенного месяца, и попутный ветер обязательно будет к вашим услугам.
Солнце палило невыносимо, матросы слонялись у борта, либо изыскивали способы спрятаться куда-нибудь от беспощадных лучей. Только беспечный Пауло да Гама нашел где-то лютню и вечерами развлекал своих подчиненных перебором струн и незатейливыми песенками:
Был фидалгу Сантуш Кэрро Посмелее матадора, Вышел он с быком сразиться И на рог его нарвался. Зарыдала тут от горя Молодая Тараиже… Но лишь мужа схоронила, Как нашла себе другого.А когда ночью вахтенный матрос увидел Полярную звезду, все чрезвычайно обрадовались. Небо становилось привычным и вселяло уверенность.
Однажды произошло странное событие. Стоял жаркий и почти безветренный день. Море было спокойно, но внезапно сильный толчок потряс судно.
– Эй, кормчий! – закричал с испугом боцман Алонсо. – Никак налетели на камни… Куда же смотрят эти проклятые мавры?
– Да уж, видать, точно налетели, – проговорил его приятель Дантело.
– Ну, теперь возни не оберешься, – разозлился боцман и показал кулак стоявшему в раздумье арабу. – Лишь бы днище не проломило. Тогда – конец…
Матросы убрали паруса, спустили шлюпки и начали выгружать провизию. Как вдруг еще один удар привел португальцев в смятение. Бомбарды сорвались со своих мест, бочки покатились по палубе, сбивая людей с ног. Море заревело, и огромные валы, вздымаясь, налетая друг на друга, обрушились со страшным грохотом на корабли, хотя ветра не было. Новые удары привели матросов в ужас.
На кораблях началась паника. Люди не понимали, что происходит.
– Это огромное чудовище! Оно поднимается со дна океана и нападает на корабли! – кричали одни.
– Конец света! Разверзлась геенна огненная!.. – упав на колени, молились другие.
– Боже милостивый, за что Ты караешь нас! – взвыл обычно самоуверенный солдат Велозио; он рвал на себе волосы, вытаращив глаза и совсем обезумев. – Мы погибли, погибли!
Тут к командору быстро подошел ибн Маджид и стал что-то объяснять, не дожидаясь переводчика. Но Васко да Гама понял его, поднялся на корму и громко крикнул в рупор:
– Друзья, успокойтесь! Само море дрожит при виде португальцев. Не бойтесь, это землетрясение.
Паника сразу прекратилась, хотя удары волн некоторое время еще продолжались. Матросы ловили катавшиеся по палубе пушки и бочки, веревками привязывая их к бортам. После последнего удара свалился за борт растерявшийся до оцепенения Велозио, и огромная волна тут же поглотила его. Стоявшие поблизости крестились и бормотали молитвы.
Неожиданно разразившийся проливной дождь, едва не потопил лодки, спущенные на воду. Их с трудом удалось спасти и поднять на корабль.
Васко да Гама вернулся в свою каюту. Сел за стол, зажег свечу и долго просматривал книгу Марко Поло и других путешественников, побывавших в Индии. По их описаниям, Индия – это страна несметных сокровищ, пряностей, драгоценных камней. Говорилось там и о мощи индийских царей, о страшных боевых слонах, о несметной коннице, о грозных крепостях и роскошных дворцах правителей.
Командор хмуро листал страницы и с тревогой думал, что у него только три небольших корабля и поредевшая, измученная долгим плаванием команда. В случае осложнений вся надежда была на бомбарды. Пороха и ядер для них пока хватало. В ссорах с африканскими султанами бомбарды сыграли решающую роль. Но Васко не знал, есть ли огнестрельное оружие у индийских владык. А что если есть, и его преимущество только мнимое? Тогда остаются лишь хитрость, изворотливость, да убедительная ложь, даже лесть и подобострастие, когда понадобится. Если же в военном отношении сила португальцев окажется безусловна, тогда нужно проявлять твердость, уверенность и, по необходимости, безжалостность и жестокость.
Сквозь сплошные струи проливного дождя, завесившего серым пологом горизонт, вахтенный разглядел горы. Лоцман сказал, что из-за дождя не может точно сказать, где они находятся. Но это, без сомнения, Индия.
Дождь наконец кончился. Ночь была тихая. Влажный теплый ветер приносил запахи сырой земли и пряных трав. На берегу кто-то зажег факелы. На кораблях поставили дозорных, остальным было приказано готовиться к любой неожиданности.
На флагманский корабль прибыли Пауло да Гама и Николау Коэльо. Они молча прошли в каюту командора и долго совещались.
– По правде говоря, – начал неожиданно Пауло, – мы ничего толком не знаем об этой стране. Нам надо многое выведать, разузнать…
– Главное, отделить действительность от вымысла, от легенд и басен. – Командор положил обе руки на стол и почему-то глядел на них, медленно сжимая и разжимая кулаки. – Прикидываясь кем угодно, мы прежде всего должны чувствовать себя разведчиками, шпионами… как в стране врага.
– Я думаю, следует распространить слух, что наши три каравеллы только часть флотилии могущественного государя Португалии.
Нас, мол, разнесла по морю страшная буря, и мы случайно заблудились… А они, остальные отстали от нас, – предложил Пауло.
– Правильно, Пауло, я думаю примерно так же. Что скажете, Николау?
– Я слушаю вас, командор. Считаю: вы с братом хитростью и умом стоите друг друга. Я заранее присоединяюсь к вашему плану, – поддержал Коэльо. – Может быть, они побоятся напасть на нас, поверив, что скоро подойдет основная эскадра с большим войском, с сотней бомбард, богатыми подарками, с послом и свитой.
Васко да Гама встал, прошелся по каюте и приоткрыл дверь. Рядом с дверью стояли на карауле два солдата в кирасах и шлемах, на всякий случай. Один опирался на пику, другой держал при себе арбалет.
– Ну, что там, Гаспаро? – спросил командор, прислушиваясь к тихому плеску моря и вглядываясь во тьму, скрывшую индийский берег.
– Кто-то ходит с факелами по берегу, сеньор командор, – отвечал солдат. – Может, береговой патруль. А так – все спокойно.
Командор вернулся к столу и снова сел.
– Значит, договорились. Я всем местным властям стану внушать, что я лишь моряк, управляющий королевской эскадрой. А посол приплывет позже. Вступать в переговоры с индийцами будем только мы трое. Это – приказ. Остальным разрешается говорить лишь о простых вещах. Ну, например, спрашивать цены на товары, как называются города и прочее.
– Правильно, – кивнул Коэльо, – нечего всем языки чесать. Иногда полезнее помолчать.
– И еще об одном деле я хочу предупредить заранее. Если индийцы и христиане, то, наверное, какие-нибудь еретики или схизматики и не следуют законам нашей католической церкви. Пусть никто не удивляется несоответствию их обычаев с нашими и не затевает спор на темы веры. Если мы впоследствии укрепимся на этом берегу, у воинствующей церкви и ее верных слуг достаточно средств, чтобы вернуть заблудших в лоно истинной веры, а неверных и язычников уничтожить и обуздать.
Когда рассвело, моряки наконец увидели город. Вдали темнели синие изломы гор. У берега и дальше, вдоль улиц, стояли домики (глинобитные и деревянные), разбросанные в пальмовых рощах и фруктовых садах. Домики крыты пальмовыми листьями. На окраине высились мечети и минареты, увенчанные полумесяцем.
– Это Каликут, самый богатый порт на побережье, – сказал, всмотревшись, арабский лоцман. – Обычно сюда приходит много арабских, персидских, цейлонских и малайских кораблей. Но сейчас на рейде всего одно судно, потому что сезон торговли прошел. Иноземные корабли ушли в свои страны.
Васко да Гама приказал ибн Маджиду купить рыбы у местных рыбаков. Расплатившись серебряной португальской монетой, он рассчитывал привлечь внимание рыбаков, грузчиков и мелких торговцев, толпившихся в порту.
Все индийцы были только в набедренных повязках, некоторые носили синюю или красную выгоревшую чалму, завязанную по-иному, чем у мусульман. Остальные ходили с непокрытыми головами. Рыбак, продавший рыбу на португальский корабль, спросил лоцмана – кто они. Ибн Маджид рассказал заготовленную командором басню про заблудившуюся эскадру «великого короля могучей державы» и про то, что эти три судна только малая часть грозной флотилии, которая вскоре должна подойти к Каликуту.
Рыбак поспешно вернулся к небольшой группе местных жителей, чтобы поделиться услышанным. Каликутский порт уже через час гудел, как пчелиный рой, обсуждая новость о приплывших из неизвестной далекой страны кораблях и пересказывая легенду о затерявшейся в океане флотилии. Васко да Гама надеялся, что пылкое воображение восточных людей дорисует недосказанное лоцманом. А через торговцев, воинов и слуг эти красочные россказни достигнут дворца.
Туземцы теперь наперебой предлагали португальцам рыбу, кокосовые орехи, винные ягоды, связанных за лапки живых кур и голубей. Васко да Гама приказал все предложенное скупить и хорошо, не торгуясь, со всеми расплатиться. Взяли даже привезенные дровосеками с гор дрова, хотя португальцы в них не нуждались. Командор при этом сказал переводчику:
– Скажи им, что я велел дать денег бедным людям, чтобы труд их не пропал даром. Ибо привык щедро отплачивать тем, кто желает мне добра.
Услышав эти слова, ибн Маджид понял, чего хочет командор, и громко повторил сказанное для индусов. Это, естественно, вызвало у простодушных бедняков удивление, пересуды и невольные преувеличения. А еще через день весь город знал о щедрых и добросердечных чужеземцах.
Васко да Гама решил послать в город одного из своих доверенных людей – писца и переводчика Жоао Нуньеша. Он поручил Нуньешу поговорить с горожанами, имеющими более высокое положение, нежели рыбаки, грузчики и дровосеки. А также выяснить, по возможности, достигли ли сведения о чужеземных кораблях правителя и каковы его намерения по отношению к гостям.
Португалец отправился с торговцем, привозившим на каравеллы провизию. Проходя по шумной и пестрой базарной площади, он случайно познакомился с маврами из Туниса, говорившими по-испански. Увидев человека, одетого по-европейски, мавры вскричали:
– Дьявол тебя возьми! Как тебя занесло сюда?
Нуньеш уклончиво ответил, что португальские корабли пришли сюда за пряностями. После беседы, которую хитроумный писец вел очень осторожно, тунисцы пригласили его в дом, угостили белым хлебом и медом. На «Сао-Габриэль» Нуньеш возвратился с одним из новых знакомых. Писец представил его Васко да Гаме.
– Какая удача! Счастливое предприятие! Множество рубинов, множество изумрудов! – поклонившись командору, стал выкрикивать мавр, подвижный молодой человек, которого звали Эль Масуд. – Вы не зря проделали такой долгий и трудный путь. В этой стране вы приобретете богатство!
Португальцы поразились, услышав за тридевять земель от родины от иноземца и иноверца ободряющие речи да еще на понятном языке. Веселого, услужливого Эль Масуда, говорящего по-испански и кроме арабского немного знающего индийское наречие, стали называть Монсаид. Васко да Гама пригласил его к себе на службу, рассчитывая в дальнейшем на помощь этого человека.
Рассказывая об Индии и желая угодить новому господину, Монсаид превращал по ходу рассказа всех немусульман в христиан. На вопросы о царствах и товарах Индии говорливый мавр диктовал писцу в присутствии командора:
– Пиши, писец. Властелина города Каликута и земель вокруг зовут Заморин, а по-индийски – Самудрия Раджа, что означает «Царь морского берега». У него сто тысяч воинов, считая с подчиненными князьями и союзниками. Собственные силы его малы. В основном, это стража в городе. Из Аравии в Индию привозят медь, кожи, розовую воду, ткани и ртуть.
– Про другие индийские страны не забудь, – напомнил командор.
– Пиши, писец. Коронголор – христианская страна. Король может выставить сорок тысяч воинов. Перец там дешевле, чем в Каликуте. Еще есть очень большой остров, Шри-Ланка называется. Наверное, это самый большой остров в мире. Жители черные и не очень черные. Все христиане. Самый большой в мире рубин хранится у местного короля. Подданные ходят голые и едят один рис. Король может выставить четыре тысячи воинов и много боевых слонов. Вся лучшая корица поступает оттуда.
– Как сражаются боевые слоны? – Васко да Гаму очень беспокоили эти огромные животные: непонятно было, окажутся ли действенными против них бомбарды.
– Деревянный домик (там четыре стрелка) ставят на слоновью спину, прикрепляя широкими ремнями. Слону на каждый клык надевают по пять обнаженных мечей, а в хобот дают тяжелую цепь, чтобы он бил ею врагов. Из домика слону отдают приказы, и он выполняет их, как разумное существо. А перед битвой слонов поят вином, чтобы разъярить.
– Что еще?
– Еще есть Малакка – христианское царство. У короля десять тысяч воинов и тысяча коней. Кони в Индии плохие, быстро устают и годны только для колесниц. Из этой страны идет вся гвоздика. Из империи чинов туда привозят фарфор, шелк и олово. Там водятся попугаи с красными, как огонь, перьями.
– Дальше…
– Пиши, писец, – продолжал по-испански мавр. Он сообщил о ценах на пряности в Александрии Египетской, о пошлинах, которые взимают за них в разных странах, о далеких царствах Суматре, Сиаме и Бирме, которые пока командора не очень интересовали.
Затем Монсаида отвезли на берег. Он отправился в свой дом отдохнуть, чтобы наутро вернуться помогать португальцам в их делах.
Дома его встретил Хамиджун, тоже тунисский мавр, знающий испанский язык. Вышла смуглая девушка, прикрывая пол-лица прозрачной кисеей. Она поцеловала руку Монсаиду:
– Тебя так долго не было. Я соскучилась по тебе, господин.
– Принеси еду. Рис, курицу и фруктовый напиток, – распорядился Монсаид.
– Ты в самом деле хочешь стать поверенным и переводчиком у неверных? – спросил приятель. – Не рискуешь ли ты, Эль Масуд? Ведь местные мусульмане могут на тебя обозлиться.
– Выслушай меня внимательно, Хамиджун, – ответил Монсаид, приступая к еде. – Хотя по закону следует молча благодарить в душе Аллаха, дающего насыщение, я не буду терять времени. Сообрази, какие складываются обстоятельства. После того как пал халифат в Испании и Португалии и неверные создали свои варварские королевства, они на этом не успокоились. Они появляются всюду, куда может доплыть судно под парусом. И вот теперь они здесь. Я вижу их стремление захватить рынки пряностей, драгоценных камней и золота. И ты не хуже меня знаешь, Хамиджун, что эти португальские мореходы не остановятся ни перед чем. Любое преступление, обман, насилие – привычные для них средства достижения цели. Хотя правоверные султаны во всем этом вряд ли отстают от христианских королей. Но сейчас наступает время людей Европы. Алчность их беспредельна, упорство несгибаемо, а воинское мастерство и организованность обеспечат победу. К тому же в государствах мусульман еще нет бомбард, фальконетов и аркебуз, которыми владеют неверные. Сражаться с ними, вооружившись луками, копьями и мечами, все равно, что выходить против тигра с палкой. А эти три корабля и горсточка солдат лишь пробный поход. Завтра их будут тысячи, и они возьмут рынки в свои руки, – закончил Монсаид, обгладывая куриное крылышко.
– Что же ты мне посоветуешь? – грустно поинтересовался Хамиджун. – Как мне быть? Ведь даже волос не упадет с головы человека, если не захочет Аллах.
– Последуй моему примеру. Стань пособником и слугой нищих мореплавателей. Или покинь эту страну, уезжай как можно дальше отсюда. – Монсаид поднялся, подошел к девушке, сидевшей на ковре, и тихо произнес: – Ты повисла на моих ресницах, Сурейя. Так говорят влюбленные индусы. Когда ты придешь разделить мое остывшее ложе?
– Удались в спальню и жди, пока на край темного окна, как ломоть золотистой дыни, ляжет луна, – также тихо ответила красавица.
Дворец Заморина
Васко да Гама нетерпеливо ждал людей от правителя. Прошло несколько дней, но они не являлись.
Командор спросил совета у бойкого, всезнающего Монсаида.
– Приезжие обязаны первыми направить послов во дворец, – сказал мавр.
К властителю Каликута поехали два португальца и Монсаид. Командор приказал известить Заморина, что он привез письмо от короля Португалии и хотел бы лично передать его.
После визита к Заморину на «Сао-Габриэль» прибыл в разукрашенной лодке человек в набедренной повязке, с богато инкрустированным треугольным щитом и до белизны наточенным мечом. Это был наир-воин из гвардии Заморина. Он привез от раджи письмо, написанное по-арабски. Заморин сообщал, что в ближайшее время ветры должны усилиться и каравеллам оставаться на рейде небезопасно. Он предлагал португальцам перевести суда в ближайшую гавань. Васко да Гама согласился.
Через несколько дней командору доставили царское приглашение.
Васко да Гама оделся в лучшее платье и велел нарядиться своим спутникам. С собой он взял тринадцать португальцев и Монсаида. На лодку поставили бомбарду, замаскировав ее коврами.
Покидая корабль, командор временно передал командование Пауло да Гаме и приказал:
– В случае, если со мною случится что-нибудь дурное, не пытайся меня спасать, ибо это приведет к гибели кораблей и команды. Если ты, Пауло, получишь известие о несчастье, ты должен будешь немедленно отплыть в Португалию и сообщить королю Маноэлю об открытии пути в Индию.
Отдав последние распоряжения, Васко да Гама спустился на берег.
Его ждал наместник Заморина, толстый маленький старик в белом тюрбане, с красной крашеной бородой. Он сидел на ленивом, перекормленном иноходце в богатой сбруе. Звали наместника Вали. «Нечестивый мавр», – подумал, кланяясь ему, Васко да Гама. Полуголые, черноусые и длинноволосые наиры верхом на конях окружили его, блистая обнаженными мечами.
Толпа пестро одетых музыкантов грянула причудливый восточный марш. Звенели цимбалы, трещали трещотки и маленькие барабанчики, пронзительно визжали дудки. Гулко бухал наккар – огромный барабан из буйволовой кожи. Наккар был подвешен между двумя буйволами, по нему били большими колотушками четыре барабанщика. И эта орда (еще несколько слуг и пеших скороходов с жезлами) беспрерывно гремела, свистела, гудела и бесновалась все время, пока португальцы следовали за толстым Вали на жирном иноходце ко дворцу Заморина. Васко да Гама сел в предложенный ему паланкин, который потащили полуголые рослые индусы. Вокруг живописно гарцевали красавцы-наиры, разгоняя бичами народ.
Привлеченные грохотом «оркестра», сбегались со всех сторон бронзовокожие, чернобородые индийские крестьяне в набедренных повязках и выгоревших тюрбанах, парсы на осликах, как один, в огненно-красных чалмах; мусульмане в белых и голубых тюрбанах и полосатых халатах, женщины в ярких сари, с круглыми серьгами в ушах и маленьким колечком в проткнутой ноздре, со священным знаком между бровями – тилаком.
Женщины несли медные кувшины и маленьких голых детей – на плече или привязав к бедру; некоторые индуски поражали португальцев красотой. Встреченные по дороге двуколки местных жителей, запряженные мулами, волами или старым истощенным конягой, жались к обочине, опасаясь расписного вельможного паланкина, странных иноземцев в блестящих латах и шлемах, надменного Вали и свирепых всадников с мечами и плетками.
Через два часа процессия остановилась. Португальцам предложили воду, жареную рыбу и рис с пряностями. Васко да Гама отказался от угощения, но его спутники с удовольствием подкрепились, хотя и не снимая шлемов, не расстегивая лат и не выпуская из рук оружия. После завтрака шествие спустилось к реке. Португальцы и гостеприимные хозяева разместились на широком помосте, укрепленном на двух баркасах, и поплыли вниз по течению. Наиры и музыканты следовали за ними на других лодках.
По берегам реки тянулись рисовые поля. Большое колесо с лопастями, приводимое в движение ногами крестьянина, безостановочно целый день шагавшего на месте, медленно вращалось и со скрипом поднимало воду из реки. Неподалеку, по расчищенному кругу гоняли быков с завязанными глазами, раскручивая каменный жернов, из-под которого старик ковшом собирал струившуюся белым ручейком муку.
Кое-где лес подступал к реке. На отмелях стояли важные цапли-марабу. Поблескивая, прыгала на перекатах мелкая рыбешка, и смуглые худые детишки ловили ее сачком. Вниз по реке скользили низкие, груженные тюками баржи; с рыбачьих лодок опускали сети. Паром перевозил через реку селян и путников с тяжелыми корзинами на головах. Бедная, захолустная жизнь людей не давала и намека о сказочных богатствах и поразительных чудесах.
В заводи, среди водяных цветов, будто серое бревно, лежал крокодил, поджидая жертву. У другого берега несколько темнокожих подростков мыли слона. Мальчишки ходили по лежавшему на боку животному, как по бугристому кожаному острову, натирали его пучками соломы и поливали из черпаков водой. Слон помогал им, набирая в хобот воды и весело брызгая на себя. Эта картина привлекла внимание португальцев. Усмехаясь и подталкивая друг друга, солдаты наблюдали, как свободно здесь обращаются с этими могучими животными, совершенно не страшась их.
Путешествие вниз по реке оказалось достаточно долгим. Наконец за излучиной над домами горожан, утопая в зелени садов, показался дворец правителя.
Сначала иноземных гостей подвезли к большому каменному храму с широкими ступенями, спускавшимися к реке, и предложили совершить здесь моление для успеха предстоящего приема у Заморина. Васко да Гама согласился и первым стал подниматься вверх по ступеням.
– Что это за храм? – спросил у Монсаида Альвариш.
– Христианский, – ответил с серьезным видом Монсаид, однако португальцу показалось, что в глазах мавра мелькнуло что-то двусмысленное и лукавое. Гостей встретили бритоголовые, полуголые люди в накинутом на одно плечо одеянии. Они приветливо улыбались и протягивали входящим пропитанные смолами палочки, которые следовало поджечь. Палочки тлели в руках португальцев, издавая приятный аромат, и голубоватый дымок напоминал им привычные церковные свечи.
– Какие у них нарисованы святые-то на стенах, смотреть страшно, – шепнул солдат Диого своему приятелю Гаспаро.
– Да, прямо чудища какие-то, прости меня, Господи. У кого зубы изо рта торчат на вершок, у кого четыре руки…
– У кого пять. Зато с коронами на головах. Может, какие-то праведные короли?
Сам командор уже сообразил, что индуистские храмы к христианству отношения не имеют. Однако он не подал вида, что им овладевают сомнения. Чтобы расположить к себе индийцев, совершил торжественное моление, складывая руки у груди, низко кланяясь перед недвижно пляшущими многорукими и голыми идолами. Глядя на него, офицеры и солдаты тоже кланялись и крестились.
Помолившись в индийском храме, португальцы продолжили шествие и дворцу Заморина. На городских улицах любопытных собралось гораздо больше, чем на пригородной дороге. Густая толпа напирала со всех сторон. Звучали непонятные возгласы, разносился терпкий запах пота, смешанный с запахом кокосового масла. Процессия пробиралась по городу с невероятным трудом, хотя наиры поднимали лошадей на дыбы и не жалели бичей, разгоняя толпу. В конце концов дошло до того, что и сами португальцы принялись кулаками прокладывать себе дорогу среди этих почти голых, скользких от пота горожан, которые, казалось, обезумели и готовы были претерпеть любые побои, лишь бы развлечься столь редким зрелищем.
Только когда из крепости навстречу процессии вышел новый отряд с палками и бичами, заморским гостям удалось пробраться к воротам дворца. Ворота медленно раскрылись. Васко да Гама увидел широкий двор, мощенный отшлифованными плитами, насаждения каких-то диковинных цветов и растений, издававших приятный, но непривычно дурманящий аромат, и ровные ряды рослых воинов, стоявших с копьями вдоль стены.
Дальше, в пестро разрисованном строении, размещались приемные покои Заморина. Низкорослый толстяк Вали пригласил командора и остальных проследовать за ним. Внезапно навстречу вышли еще четверо придворных, одетых точно так же, как наместник Заморина. Это тоже были мавры в серебристых халатах, белых чалмах и с крашенными хной бородами.
Наконец, войдя во дворец, португальцы оказались в маленьком, выложенном цветными плитками дворике. На ступенчатом возвышении сидел в золотом кресле темнокожий черноволосый человек средних лет в одной только белой набедренной повязке – в виде юбки, окаймленной множеством золотых колечек с рубинами. На голове Заморина сверкал остроконечный колпак, весь усыпанный самоцветами, играющими острыми искорками при свете светильников. Черные волосы правителя, собранные сзади в узел, перехватывала нитка крупного жемчуга. На левой руке индуса сиял золотой браслет, изукрашенный мелкими драгоценными камнями и огромным алмазом. Массивные золотые серьги с крупными рубинами довершали наряд правителя Каликута, не считая жемчужного ожерелья и толстой золотой цепи искусной работы.
Справа от раджи стоял мальчик с красным, окованным золотом щитом и коротким мечом с золотой насечкой. «Может быть, это сын Заморина или его родственник…» – подумал Васко да Гама, несколько взволнованный таким количеством драгоценностей в наряде индуса. Впрочем, слева другой мальчик, тоже лет десяти, держал золотую чашу. Стоявший за спиной своего повелителя седобородый старик изредка подавал ему свернутые листы бетеля. Заморин задумчиво жевал бетель и сплевывал в чашу красную, словно кровь, слюну.
Васко да Гама приветствовал Заморина, подняв руки к небу и затем прижав к груди, то есть действовал настолько правильно, насколько был осведомлен о восточных жестах почтения. Человек с седыми волосами, таким же, как у Заморина, бритым лицом, ослепительно сверкавший подобными драгоценностями, предложил португальцам сесть. Слуги внесли резные скамьи, поставили перед гостями подносы с фруктами и маленькие серебряные кувшины с холодной водой.
Повелитель Каликута, спокойный и доброжелательный с виду человек, попросил начальника иноземцев кратко изложить послание короля. Заметив в окружении Заморина мавров, которые, скорее всего, занимали здесь высокое положение и могли навредить португальцам, Васко да Гама попросил Заморина принять его наедине. Правитель отнесся к его просьбе благосклонно и, не раздумывая, поднялся и перешел в соседнее помещение, где стояло роскошно убранное коврами и подушками ложе. Они сели довольно близко друг к другу. Монсаид старательно переводил, иногда слегка перевирая и прибавляя кое-что от себя.
– О, великий повелитель индийского царства! – начал говорить Васко да Гама, чтобы польстить Заморину и считая такое обращение самым подходящим для восточного владыки. Вслед за тем он поведал и о своем короле «повелителе многих стран и обладателе несметного богатства». – Не подумай, о царь индийцев, будто король Маноэль, посылая корабли так далеко, ищет золота, серебра или драгоценных камней, ибо у него всего этого в изобилии, – продолжал португалец, – но исключительно из желания заключить союз с другими, особенно христианскими государями.
Командор заметил, как правитель Каликута, обращая внимание на некоторые слова, совершенно равнодушно отнесся к упоминанию о «христианских» государях. Исходя из этого, Васко да Гама заключил, что индусы христианами все-таки не являются.
Выслушав гостя, Заморин сказал:
– Я рад приезду гостей из столь отдаленного государства. Я надеюсь, что между Каликутом и Португалией установятся мир и дружба, что наши друзья останутся довольны, находясь в нашем городе, и обретут здесь то, ради чего так долго плыли через моря.
Встреча закончилась уже ночью, и португальцы покинули дворец. Командора снова несли в паланкине, остальные шли пешком. Впереди шествия слуги поднимали над головами смолистые факелы, освещая дорогу. Сопровождал гостей мавр, который, по словам Монсаида, продавал от имени Заморина товары иностранным купцам. Сначала португальцы двигались довольно успешно и уже предвкушали скорый отдых на кораблях.
Внезапно налетел ветер, закрутил дорожную пыль, потушил факелы, и хлынул всесокрушающий, немыслимо обильный тропический ливень. Через минуту португальцы промокли насквозь, прежде чем мавр-приказчик привел высокого гостя Заморина и его спутников в свой дом. Всех разместили на большой дощатой веранде, устланной коврами. Зажгли светильники, принесли рис и фрукты. Но португальцы были расстроены.
– Будь проклят этот нечестивый сатанинский дождь! – сетовал кто-то из солдат. – Во что превратилась наша праздничная одежда… Кружевные оторочки измялись, плащи полиняли, перья на шлемах безнадежно поломаны! А уж обувь… обувь-то совсем испортилась. Когда она высохнет, то сморщится, как жабья кожа. Ее уж никуда на выход не наденешь!..
Однако дождь продолжался, и Васко да Гама обратился к хозяину дома с просьбой найти коней или хотя бы одного – для него, чтобы добраться до побережья. Конягу привели, весьма справного на вид.
– Почему конь не оседлан? – едва сдерживая гнев, спросил Монсаида командор. – Разве я деревенский пастух, чтобы ездить на неоседланном коне?
Монсаид поговорил с хозяином дома.
– Он утверждает, что здесь, на побережье, все ездят таким образом, господин, – сообщил Монсаид.
– Ложь! Я не верю, чтобы знатные люди елозили на конской спине без седла, стремян и подпруги. Это подстроено маврами. Они хотят унизить меня, посла христианского государя! Это оскорбление! Я отказываюсь ехать на таком коне.
Монсаид пытался растолковать мавру причину раздражения командора, но тот лишь пожал плечами:
– Ждите, – сказал приказчик Заморина.
К утру дождь, к счастью, прекратился. Уставшие, вымокшие португальцы едва добрались до кораблей.
Через несколько дней надо было посылать Заморину подарки. Их достали, осмотрели, почистили. В Каликуте подарки для государя полагалось предварительно показать придворным.
На «Сао-Габриэль» прибыли приказчик Заморина, сопровождавший португальцев на обратном пути, и краснобородый толстяк Вали. Перед ними разложили двенадцать кусков полосатой шерстяной ткани, четыре красных капюшона, шесть шляп, четыре нити кораллов, ящичек с шестью серебряными чашами для омовения рук, ящик тростникового сахара, две бочки оливкового масла и два бочонка меда.
Мавры с удивлением оглядели подарки и не смогли удержаться от смеха.
– Это все? – спросили они.
– Да, – перевел Монсаид.
– Раджам такое не дарят. Самый бедный арабский купец подарил бы больше, – сказал приказчик. – Если у вас нет редких и изысканных вещей, подарите просто чистое золото.
– Тем более, по словам твоего начальника, в его стране золото просто некуда девать, – прибавил Вали.
Васко да Гама понимал, что здесь не дикая Африка, где за маленькое зеркальце чернокожий вождь давал горсть золота или пять молоденьких рабынь.
– Скажи этим псам, – вымолвил он, еле сдерживаясь, – что я не привез золота. Я не торгаш, я моряк и посол. Это не королевские подношения, а мои собственные. Если король прикажет еще раз приплыть в Индию, он доверит мне более роскошные подарки. А если Заморин это не примет, я не пошлю ему ничего.
Выслушав его слова, приказчик холодно произнес:
– Я не посмею передать государю подобные дары. И тебе, почтенный посол, не советую это делать.
И все-таки Васко да Гама не верил приказчику и толстяку Вали, как и другим арабским и индийским купцам, посещавшим из любопытства португальские каравеллы, которым он показывал эту груду дорогих, по его мнению, вещей.
Они все в один голос заявляли, что подарки никчемные, что их стыдно предлагать властителю Каликута. В глазах этих купцов португальцы были обманщиками и нищими бродягами.
Командор объяснял это тем, что мавры хотят очернить его перед Заморином, и приходил в ярость. Хитрый Монсаид дипломатично помалкивал. Васко да Гама настаивал на новой встрече с Заморином, но советники раджи, обещая, откладывали свидание во дворце день за днем.
Странная Индия
Однажды Васко да Гама сказал Монсаиду, с утра приплывавшему на «Сао-Габриэль»:
– Я кое о чем хочу расспросить тебя, как человека смышленого, знающего и, как мне кажется, желающего быть мне полезным.
Монсаид скромно присел на табурет в каюте командора, изобразив на лице крайнюю степень почтительного внимания.
– Начнем с того, что я не очень-то уверился в христианстве индийцев, хотя ты уверял нас в этом.
Мавр прижал руки к груди и залепетал с умоляющим видом:
– Наверное, я, ничтожный, ошибался. Мне представлялось, будто так оно и есть. Ведь индийцы рисуют своих богов и святых на стенах храмов, устанавливают им статуи, как и христиане. Конечно, их изображения сильно отличаются от того, что мне приходилось как-то видеть в церкви, но…
– Ладно, я не осуждаю тебя, – прервал испугавшегося мавра командор. – Пусть мои матросы думают, будто они приехали в христианскую страну. В конце концов я не для выяснения местной веры сюда плыл. Объясни мне другое. Почему мавры имеют такое влияние на Заморина? Многие являются его придворными, его доверенными лицами и советниками. В городе множество мечетей, хотя у индийцев свои храмы, свои обычаи. Объясни мне, в чем тут дело?
Монсаид успокоился и оживился одновременно.
– С позволения вашей милости, объяснить это нетрудно. Уже не одно десятилетие мусульманские владыки военным путем захватывают и присоединяют к своим владениям северные области Индии. Население и раджи сопротивляются, но не могут отразить наступление мусульман. Город Каликут всегда был торговым портом. Его правители скопили свои богатства, предоставляя базары, гавань, часть строений и близлежащих земель в распоряжение приезжих купцов. По этому Заморин и зависит от мусульман. Издавна сюда приплывают купцы из Аравии, Ирана, Египта, с африканского побережья. Конечно, как я уже доводил до вашего сведения, иногда здесь останавливаются корабли из других царств. Однако, если бы прекратилась постоянная торговля с аравийскими и иранскими купцами, опустела бы гавань, смолкли шумные базары, истощилась казна Заморина. Властитель Каликута потерял бы свою силу и стал бы жертвой враждебных соседей. А врагов у него много. Это – раджи Коилуна и Кананора, не считая прочих соперников на этом берегу.
– Я так и думал. Теперь скажи мне, Монсаид, кто такие моплахи?
Монсаид стал объяснять:
– Моплахи – это потомки арабов и индийских женщин. Постепенно они становились все многочисленнее и создали в Каликуте отдельное поселение. Оно представляет собой нечто вроде военного ордена. Моплахов ненавидят индусы и побаиваются даже приезжие мусульмане. Старается и Заморин не вызвать их недовольства. Прибытие ваших кораблей моплахи встретили с враждебностью. Во-первых, потому, что вы христиане, во-вторых, они предвидят ваше будущее соперничество в торговле пряностями, которое находится в их руках. Я думаю, мусульмане, приближенные ко двору Заморина, и начальники моплахов решили принять все меры, чтобы воспрепятствовать вам укрепиться здесь.
Когда, после длительных настояний, Васко да Гама добился повторной встречи с раджой Каликута, его приняли гораздо скромнее и даже с оттенком пренебрежения. Оркестра не прислали, а отряд наиров, сопровождавший португальцев во дворец, был меньше, чем в первый раз. По дороге спутники Васко да Гамы видели молодых моплахов – вооруженных всадников в цветных тюрбанах, которые дерзко подъезжали к посольскому шествию, выкрикивали что-то угрожающее и злобно хватались за сабли.
Португальцев заставили ждать перед дворцом четыре часа. Вокруг опять теснилась толпа, шумная, потная, крикливая и назойливая. Моплахи делали издалека непристойные и гневные жесты. Вооруженные мечами индусы-наиры с трудом сдерживали моплахов, будто готовых броситься на пришельцев. Откуда-то, из-за моря черных голов, прилетела стрела и вонзилась в дерево паланкина. Повернувшись в ту сторону, один из португальских солдат поднял свой арбалет.
– Нет, – сказал из паланкина командор. – Не вздумай стрелять. Но будь повнимательней и передай остальным.
Когда португальское посольство впустили наконец в один из дворов, навстречу вышел в белой чалме краснобородый толстяк Вали.
– К государю разрешено войти только начальнику чужеземцев и двум сопровождающим, – небрежным тоном сказал мавр.
Васко да Гама взял с собой переводчиком Фернао Мартинеша и молодого писаря, своего секретаря.
Не тратя времени на предварительные церемонии, Заморин, одетый в пеструю юбку, почти не имевший украшений и без головного убора, спросил с недовольным видом:
– Почему, говоря о богатстве и могуществе своего короля, ты не привез почти ничего?
– Мы плыли сюда не для торговли, а с целью открытия морского пути в Индию. – Командор, которому не предложили сесть, старался держаться с прежним достоинством. – А когда прибудут другие суда, они привезут множество товаров. Письмо же от короля Португалии я имею с собой и готов вручить его властелину Каликута.
– Хорошо, – сказал все также недовольно Заморин, приняв послание короля Маноэля, – красиво написанное на двух языках (португальском и арабском) на свитке с золоченым оттиском герба. – Какие товары есть в твоей стране, чужеземец?
– В моей стране, – отвечал Васко да Гама, не настаивая больше на изобилии драгоценностей и золота в Португалии, – много зерна, шерстяных тканей, железа, бронзы и много чего другого.
– Где же эти товары?
– Я привез лишь образцы. Я бы просил государя разрешить мне вернуться сюда с товарами. А пока оставить пять человек продавать то, что я привез, и покупать индийские товары.
– Нет, я не хочу, чтобы твои люди оставались здесь, – возразил Заморин сердито. – Выгрузи свои товары и продай их. А потом уезжай со всеми людьми.
Португальцы откланялись. Ночь провели в доме богатого индийского купца, отнесшегося к ним очень доброжелательно. Утром прислали паланкин для начальника и охрану. Сопровождать чужеземцев приехал на своем иноходце и старик Вали.
Начался сильный дождь, как всегда неожиданный и сплошной, словно потоп. Море было бурно, ветер вздымал большие волны, и переправляться к каравеллам на лодках было неразумно. Несмотря на опасность, Васко да Гама потребовал, чтобы лодки с португальских кораблей вызвали. Однако черноусый наир, начальник стражи, охранявшей посла, клялся, что сделает это при первой возможности, но не теперь, а когда успокоится буря.
– По морю гуляют волны, уважаемый чужеземец, – говорил он, почтительно кланяясь. – Если вы погибнете, государь прикажет меня казнить. Да еще кругом бродят отряды моплахов. Они вооружены и полны злобы. Они ищут случая начать ссору с вами, чтобы в свалке всех перебить. А я отвечаю за вас перед своим господином.
– Почему же нас оставили на берегу в таком убогом доме? Для чего нас держат под караулом?
– Хозяин этого дома выстроил подворье для проезжающих. Здесь вас и разместили на время. Вы не под стражей, а под охраной. Уведи я своих воинов, вы не переживете сегодняшнего дня, – убеждал командора начальник стражи.
Индус снова учтиво поклонился и ушел, закрыв двери снаружи на засов и замки. Припасы, купленные по дороге, кончились. Не было воды. Португальцы не ждали ничего хорошего. Некоторые были уверены, что вечером или ночью на них нападут.
Настала вторая ночь. Терпеливо перенося духоту, португальцы не снимали латы, держали арбалеты и мечи под рукой. Васко да Гама тревожно ходил из угла в угол: плаванье могло кончиться бедой. Дворик, в котором они находились, казался слишком тесным – с одной стороны закрытые двери каких-то складов, с другой – высокая оштукатуренная стена. В случае нападения трудно стать в оборонительный строй.
Белая стена, освещенная луной, привлекала общее внимание. За ней слышались осторожные шаги, позвякивало оружие. Монсаид тихо предупредил всех, чтобы не приближались к стене. Оттуда могут кинуть камень, нож или ядовитую змею.
С дерева на глазах у пораженных мореплавателей медленно сполз большой удав и скользнул в дыру под стеной.
– Отправился ловить крыс или обезьян. А то и в чей-нибудь курятник. Но люди его не трогают, он не опасен. Искусно обученный, ручной удав даже охраняет маленьких детей в отсутствие взрослых, – пояснил Монсаид.
– Уж очень страшный с виду, – пробормотал один из солдат, – прямо в дрожь бросает.
– Повторяю, он безобиден. Остерегайтесь маленьких пестрых змеек. Их укус – смерть, – сказал Монсаид.
Утром слуги принесли воды. Когда открывали обитую железом входную дверь, моряки увидели двор, полный воинов. У коновязи фыркали кони. Воины-индусы сидели, спали, играли в кости, как это обычно бывает во всяком караульном помещении. Во двор стража выпустила одного Монсаида. Тот вернулся еще более встревоженный, потому что узнал неприятные новости.
Португальцы окружили пронырливого, но полезного им мавра. Монсаид рассказал:
– Вчера приплыл корабль с африканского берега. Приехавшие купцы донесли Заморину о якобы совершенных вами грабежах и бесчинствах. (Португальцы молча переглянулись.) Мавры распустили слух, будто на судах, названных вами кораблями португальского короля, на самом деле находятся беглые преступники, изгнанные из своей страны за разбой и убийства. Письмо короля, говорят они, подделано, чтобы войти в доверие местных правителей. Они советуют Заморину перебить преступников. Кроме того, местные мавры угрожают ему: если правитель не уничтожит вас, мусульманские купцы перестанут торговать с Каликутом, а будут уходить в порты, соперничающие с ним, – Кананор и Коилун. Коварный старик Вали грозится впустить сюда отряд разъяренных моплахов. Но, я думаю, он побоится предпринять что-либо без разрешения государя.
– Скверно, – выслушав Монсаида, произнес командор. – Но окончательного решения Заморин не принял. Будем ждать, молить о спасении Бога, Святую Деву и всех святых. Если же неверные ворвутся, чтобы убить нас, мы дорого продадим свои жизни.
Через несколько часов Монсаиду снова разрешили выйти и поговорить с кем-то из знакомых. Вернувшись (Васко да Гама предполагал, что он больше не вернется), мавр принес хорошие, во всяком случае, обнадеживающие известия.
Португальцы вновь окружили деятельного Монсаида.
– Среди советников Заморина, – начал бодро молодой мавр, – немало знатных индусов-землевладельцев. Есть и богатые купцы. Они надеются, что в вашем лице, ваша милость, найдут поддержку против мусульман. Вот эти индийские вельможи и доказывают Заморину обратное тому, что распространяют мавры. Индусы напоминают ему, как сдержанно и пристойно вели себя португальцы в Каликуте. Слухи о грабежах на африканском берегу называют клеветой. И умоляют его не трогать моряков из Португалии. Если, мол, их умертвят, то про Каликут разнесется дурная молва. Приезжать будут только мусульмане, а другие не решатся здесь торговать – ни малайцы, ни бирманцы, ни китайцы, ни индусы из других мест Индостана.
– Значит, не все еще кончено для нас? – произнес Жоао Нуньеш, обращаясь к командору.
– Да, будем надеяться на благоприятное течение событий, – взволнованно хмурясь, подтвердил Васко да Гама.
Через сутки дверь заскрежетала замками, заскрипела и распахнулась. Вошел с недовольным видом толстый Вали и улыбающийся начальник индийской стражи.
– Наместник Вали передаст вам повеление нашего государя, – сказал начальник наиров, смуглый индус, с бритым подбородком и пышными усами, щеголявший в темно-синем тюрбане, с мечом у пояса и золоченым жезлом в руке.
Не кланяясь командору, краснобородый старик отрывисто объявил:
– Владыка Каликута, могучий и мудрый Заморин разрешает тебе, чужестранец, и ограниченному числу твоих людей торговать в Каликуте теми товарами, которые вы привезли на своих кораблях. Как только товары будут доставлены на берег, всех задержанных освободят. Напиши, посол, об этом своим подчиненным.
– Передай владыке Каликута мою благодарность. Передай ему также пожелания здоровья, процветания, благоприятствия и удачи во всех его делах, – торжественно произнес Васко да Гама с глубоким поклоном.
После чего он сел писать письмо брату Пауло. Письмо было следующего содержания: «Мне кажется, если даже ты пошлешь лодки, переполненные товарами, эти собаки не отпустят меня. Поэтому я умоляю тебя как брат и приказываю как командир, лишь только ты убедишься, что меня не хотят отпускать, поднимай паруса и плыви в Португалию сообщить королю о нашем великом открытии. Если меня убьют, ничего не будет потеряно, просто одним слугой у короля Маноэля станет меньше. Но если ты промедлишь, неверные соберут корабли со всего побережья, нападут на вас и уничтожат. Тогда известие о нашем великом открытии не дойдет до Португалии».
Пауло да Гама все-таки рискнул прислать на берег товары. В тот же день командор и его спутники были переправлены на «Сао-Габриэль».
Оказавшись на флагмане, Васко да Гама велел прекратить отправку товаров на берег. Вместе с Монсаидом он принялся составлять письмо Заморину. Монсаид записал пожелания португальского флотоводца бисерной арабской вязью. Снова жалуясь на мавров, командор позволил себе упрекнуть Заморина в неисполнении предыдущих договоренностей и закончил письмо просьбой помочь в продаже привезенных товаров. Монсаид повез письмо правителю Каликута.
В то самое время, когда Монсаид отплывал на португальской шлюпке от флагмана, к другому борту приблизилась небольшая легкая лодка, маневрируя среди волн. Человек с черной бородой, одетый в старые шаровары, рубашку без рукавов, подпоясанную выцветшим поясом, и в грязноватый тюрбан, придерживаясь за борт корабля, крикнул вахтенного. Матрос подошел лениво, думая, что это либо очередной местный попрошайка, либо какая-то выдумка коварных мусульман. Он плюнул сверху в приплывшего на лодке, погрозил ему кулаком, но все-таки позвал Нуньеша.
Нагнувшись над лодкой, Нуньеш спросил по-арабски:
– Кто ты? Чего тебе нужно?
– Киньте конец веревки для лодки и помогите подняться, – ответил мавр на португальском языке. – Я должен увидеться с командором.
– Жоао Машаду?! – удивился Нуньеш. – Не думал, что ты еще жив. Эй, поживее, киньте ему конец веревки и спустите лестницу!
Привязанная лодка запрыгала на волнах. Через борт перекинули и свесили канат с толстыми узлами. Тот, кого назвали Машаду, ловко цепляясь, поднялся на каравеллу.
– Доложите обо мне его милости, – попросил этот странный человек, сняв с головы тюрбан.
Нуньеш быстро направился к капитанской каюте, и через пару минут Машаду стоял перед командором.
– Да благословит вас Бог, ваша милость, – произнес Машаду, кланяясь. – Вот и свиделись. Я прибыл, чтобы кое о чем вам рассказать.
– Значит, ты добрался до Индии раньше нас? Я не обманулся в тебе, Жоао.
– Как только вы приказали мне наняться под видом мавра на корабль, идущий в Индию, я тотчас так и сделал. Оделся в арабское платье, спрятал свой крест подальше, да простит меня Господь, и договорился с хозяином судна, аравийцем. Попросил его взять меня матросом. Он задал мне несколько вопросов и понял, что я знаю морское дело. А сейчас я хочу предупредить вас по поводу торговли, которую вы хотите начать здесь на берегу. Мавры договорились между собой, ваша милость. Они пойдут на всякие уловки, только бы у наших людей никто ничего не покупал. Лучше бы продавать португальские товары в самом Каликуте и возможно ближе к базару. Иначе это будет пропащее предприятие, ваша милость.
– Если все случится так, как ты считаешь, я буду снова писать письмо к правителю. Где ты пристроился здесь?
– Сначала я помогал аравийскому купцу в его торговых хлопотах, но через месяц он уплыл, и мне привелось крутиться среди базарного отребья – обманщиков, покупателей и продавцов краденого, среди тех, кто живет воровством, а то и грабежами.
– Ничего не поделаешь, Жоао. Приходится нарушать иной раз и заповеди для благой цели. Особенно, если это не относится к христианам. Наши каравеллы и мы все – разведчики нашего короля. Не знаешь ли ты, куда девался другой осужденный, который исчез следом за тобой, хотя я не поручал ему ничего?
– Это Дамиано Родригеш. Он сбежал самовольно и достоин наказания. Но он был вместе со мной и сейчас помогает исполнять ваше поручение.
– Но как он добрался до Индии и живет здесь, не зная языка мавров?
– Он прикинулся глухонемым. Простите его, ваша милость.
– Что ж, пусть будет вместе с тобой, – согласился Васко да Гама. – Следи за всем, что происходит в городе – на базарах, вблизи дворца Заморина, в порту. Вот тебе двадцать золотых крусадо, постарайся их обменять, но будь осторожен. Не попадись!
– Будьте спокойны, ваша милость. Эти деньги пойдут на дело, когда понадобится. А с нашими людьми я налажу тайное сообщение, – заверил командора Машаду.
– Вот Нуньеш, мой доверенный человек. Если возникнет нужда передать важную новость, сообщи ему. Он наш торговый агент. Ну, ступай, Машаду, я на тебя надеюсь.
– Храни вас Христос и Святая Дева, ваша милость.
Машаду снова надел сарацинский тюрбан, вышел из командорской каюты, спустился в лодку, отвязал ее и, отважно лавируя среди опасных волн, добрался до берега подальше от причала.
Моплахи
Лавку с португальскими товарами почти никто не посещал. Иногда заходили мавританские купцы, небрежно пересыпали с руки на руку кораллы, янтарь, стеклянные бусы. Презрительно отворачивались от шерстяных тканей и, посмеиваясь, уходили прочь. Так они продолжали вести себя несколько дней подряд, пробовали кораллы на зуб, щупали и отшвыривали красные шапки, спрашивали цену на ртуть и опять смеялись. Португальцы поняли, что над ними издеваются.
Молодые моплахи в коротких шароварах, в ярких рубашках без рукавов и пестрых тюрбанах, постоянно крутились вокруг лавки, выкрикивали угрозы и показывали издалека обнаженные сабли. Отходить от лавки в одиночку было опасно. Но португальцы пока терпели.
Как-то вечером, тревожно оглядываясь, зашел Машаду.
– Закройтесь покрепче на ночь. Никому не открывайте, – сказал он. – Уйдите в глубину помещения, не появляйтесь во дворе. Я узнал, что кое-кто из моплахов хочет напасть на вас сегодня ночью. Нужно еще раз попросить командора послать письмо Заморину. Пусть позволит перенести лавку в Каликут. Не было бы беды. Однако я и мой товарищ Дамиано Родригеш постараемся быть поблизости и, в случае чего, помешать моплахам.
– У тебя же нет оружия, – заметил хмуро Альваро да Брага. – Может, нам все-таки выйти и помочь вам… если такое произойдет?
– Я и Родригеш притворяемся маврами, но мы не воины. Нам запрещено иметь при себе оружие. У нас есть кинжалы. А вам выходить ночью из лавки и ввязываться в ссору нельзя. Моплахи только этого и ждут. Я пошел. Молитесь, чтобы обошлось…
– А если тебе, Жоао, сплавать еще раз к командору на «Сао-Габриэль». Доложить… – задумчиво произнес Нуньеш.
– Пожалуй, не успею. Да и лодку мою украли.
Машаду выскользнул из лавки и растворился в тени деревьев. Быстро настала черная тропическая ночь. Вскоре показалась, словно золотое блюдо, круглая луна и осветила открытые пространства, куда не упали густые, как чернила, сплошные тени деревьев. Где-то лаяли собаки, потом замолчали. Глубокой ночью раздался отрывистый крик неизвестной птицы. Взвизгнула крыса, на которую напала змея. Неподалеку, в зарослях, несколько раз начинали тоскливо завывать, как плачущие младенцы, вездесущие шакалы.
Прижавшись к дереву, Машаду говорил высокому жилистому Родригешу, такому же загорелому и чернобородому, одетому в рваный халат и подпоясанный матерчатым поясом:
– Ты видишь?
– Их пятеро. О чем-то совещаются. – Голос раздался сверху, потому что Родригеш ловко влез на дерево и смотрел вниз, схватившись за толстый сук.
– С пятью моплахами нам не справиться.
– Вот если бы нам мечи и латы…
– Чего нет, того нет.
– Нам, кажется, повезло, – сказал Родригеш с дерева. – Трое не согласились, уходят. А двое направились сюда.
– Вот Христос и сделал по справедливости. Слезай. Не забудь прием с платком, у них сабли. А у нас только кинжалы.
Двое моплахов с саблями за широкими поясами подошли к лавке португальцев. Один их них нагнулся у двери, разглядывая, как устроен замок. Достал из сумки на боку узкий предмет, похожий на спицу, стал ковырять в двери.
– Вы что-то забыли здесь, почтенные? – спросил по-арабски Машаду, выходя из тени на освещенное место.
Моплахи отпрянули и схватились за рукояти сабель. Тот, что собирался вскрыть дверь, крупный человек с пышной бородой, злобно сказал:
– Я узнал тебя, мерзкий нечестивый кафир, притворяющийся мусульманином. Сторожишь, как преданная собака, порог своих хозяев? Ждешь, когда тебе вынесут объедки?
– Ты напрасно оскорбляешь меня, моплах. Плохо, что ты не можешь отличить кафира от мусульманина. Я из Магриба… Где тебе знать о таких?
– Ты лжешь, вонючий шакал! Я видел, как ты проползаешь в дом неверных и лижешь им пятки. Ты шпион и предатель!
– Отрубить ему голову! – воскликнул второй моплах, совсем юный, горбоносый воин в пестром тюрбане с концом ткани, опущенным на плечо.
– Повелитель Каликута, добродетельный раджа, не разрешил обижать чужеземцев в его городе. Почему ты самоуправствуешь и нарушаешь его приказ? – Машаду надеялся приведенными доводами изменить намерения воинственных моплахов.
– Твой раджа тоже неверный язычник, трусливая старая обезьяна! Он боится приплывших из ада франков. Мы сами без его помощи, отправим их обратно в ад! – от ярости потеряв всякую осторожность, выкрикнул горбоносый и выхватил из-за пояса саблю.
В трех шагах от Машаду отделился от темноты безмолвный Родригеш. Он положил правую руку за пазуху, вторую упер в бедро. Его поза с выдвинутой вперед ногой и дерзкая усмешка показывала моплахам, что здесь им никого не испугать.
– А вот и второй шпион, изображающий глухонемого. – Моплах в белой чалме тоже блеснул кривой саблей, готовясь к нападению. – Сейчас он, наверное, заговорит и придется укоротить ему язык.
– Проклятая гадина! – сказал по-португальски Родригеш. – Это я тебе отрежу язык.
Не понимая слов, произнесенных Родригешем, моплахи догадались об их содержании. Оба бросились на португальцев, которые сразу разбежались в стороны.
– Ты заговорил! Сейчас ты замолчишь навсегда! – скрипя зубами, пышнобородый напал на Родригеша. Бешеными взмахами сабли он стремился изрубить противника.
Родригеш пытался накинуть на смертоносную сталь свой пояс, но не рассчитал движения и сильно поранил левую руку. Он стал перемещаться, чтобы заманить врага в тень. Моплах поспешил за ним и, потеряв ясность зрения, рубанул наугад. Родригеш случайно запнулся за древесный корень, и моплах попал ему в живот.
Тем временем Машаду, ловко ускользая от горбоносого юноши, левой рукой полоскал в воздухе ярко освещенным белым платком. Неожиданно он оставил платок на настигающей его сабле. Моплах в пестром тюрбане на мгновение остановился. Это мгновенное недоумение стоило ему жизни: Машаду тут же достал его кинжалом. И сделал прыжок в сторону пышнобородого, оказавшегося к нему спиной.
Моплах занес саблю, чтобы добить раненого Родригеша… Вдруг он выронил оружие, попятился и рухнул навзничь, потому что Машаду молниеносным ударом под левую лопатку пронзил ему сердце.
Машаду нагнулся к Родригешу, хотел его приподнять. Родригеш застонал, он лежал в луже крови. Моплах рассек ему печень.
– Умираю… Возьми крест у меня за пазухой… – едва слышно прохрипел Родригеш. – Все, прощай.
Наступила тишина, нарушаемая отдаленным плачем шакалов. Опять резко и неприятно вскрикнула птица, словно возвещая о конце смертельной схватки.
– Ну, что ж, судьба к тебе милостива, Дамиано, – пробормотал Жоао Машаду, забирая у мертвого Родригеша бронзовый крестик, две монеты и кинжал. – Тебя должны были повесить больше года тому назад. А ты ухитрился столько еще прожить и погиб в бою с неверными. Грехи нам всем отпущены при отплытии, так что дорога тебе прямо в рай.
Последнее Машаду буркнул под нос себе с явным оттенком сомнения и даже странной насмешки. Он быстро обыскал моплахов, добыл у них несколько серебряных монет. Потом тщательно завернул обе сабли в широкий пояс младшего моплаха. Огляделся зорко по сторонам и исчез.
Утром стража нашла трупы. Прибыли судейские чиновники. Спрашивали у живущих поблизости рыбаков и торговцев. Однако никто ничего ночью не слышал. Обращались к португальцам, потому что их лавка находилась совсем рядом с местом убийства.
Раскладывая товары в лавке, Диого Диаш, приказчик, назначенный командором, объяснил судейским, что в виду опасности нападения грабителей, все его люди спали во внутреннем помещении, закрыв двери на засов. А входную дверь самой лавки тщательно заперли на ключ. И, разумеется, ничего не слышали.
Монсаид как мусульманин подтвердил сказанное Диашем и заявил, что готов поклясться в том на Коране. Но и так было видно, что чужеземцы говорят правду.
Получив тела своих собратьев, моплахи ничего не могли понять. О злостных намерениях убитых они умолчали. Однако ясно видели: неверные, спавшие в своей лавке, тут не причем. С прискорбием решили, что на доблестных воинов, гулявших по берегу, ночью напала шайка свирепых разбойников, умертвивших и ограбивших двух смелых моплахов. Так и записали в листе судейских чиновников. Откуда взялся труп глухонемого нищего бродяги, найденного поблизости и узнанного кем-то из местных жителей, вообще никто сообразить ничего не смог.
А несколько раньше, далеко от гавани, где стояли на якорях португальские корабли и находилась бесполезная лавка, где-то в противоположном конце города при полном безлюдье появился Жоао Машаду. Он нес под мышкой обернутый тканью сверток.
Узкой и кривой улочкой Жоао подошел к жалкому домику с облезлой стеной. Из-за стены выглядывали ветви плодовых деревьев, слышалось кудахтанье кур и громогласный клич петуха, ничем не отличавшийся от слышанного им в Португалии.
Машаду стукнул в покосившуюся деревянную дверцу в стене, вылинявшую от дождей и побелевшую от солнца. После длительного молчания раздался осипший со сна старческий голос:
– Кто здесь?
– Дома ли Малик Абу-Хазим, да продлит Аллах его дни? – спросил по-арабски Машаду.
– Я дома. А ты кто, во имя Аллаха?
– Азиз, скромный путник.
Засов стукнул, дряхлая дверца заскрипела. Машаду вошел, пригнувшись, увидел пыльный дворик, который давно не мели и не убирали, кур с петухом и старика, повернувшего к нему иссеченное морщинами лицо с длинной белой бородой. Пятнистый халат старика был распахнут, рубаха давно не стирана, а грязноватый тюрбан съехал набок.
– Что тебе надо? – спросил старик.
– Я принес тебе, многоуважаемый, кое-какие вещи по очень умеренной цене.
Машаду развернул сверток и показал Абу-Хазиму моплахские сабли.
– Сколько ты хочешь получить за эти вещи?
– Всего десять золотых за прекрасно откованое и отточенное оружие.
– Ах, сын греха, ты втягиваешь меня в такое опасное предприятие, что борода моя трясется от страха. Если эти сабли найдут у меня моплахские сыщики или наиры правителя, мне не сдобровать.
– Ты ведь не первый раз держишь в своих руках подобные вещи, наипочтеннейший?
– Да, когда-то я умел ими пользоваться. Хорошо, ты получишь свои золотые. А это что?
– Это хороший нож, друг путника. Всего за восемь медных монет.
Старик немного поспорил, однако принес деньги и отдал Машаду.
– Я вижу тебя второй раз, о человек, называющий себя Азизом. Но, кажется мне, по некоторым особенностям твоей речи и по твоим желтым глазам, что ты происходишь не из благородного племени арабов.
– Ты ошибаешься, наиумнейший. Я по рождению магрибец. Мои родители были подданными султана Марокко.
– О, Аллах! Как это далеко отсюда. И говорят, будто все магрибцы – колдуны и отравители. Прощай и ступай своей дорогой, человек, назвавший себя Азизом.
– Да продлится твоя жизнь, сговорчивый Малик Абу-Хазим, – произнес Машаду, убирая за пазуху монеты.
Успешная торговля
В очередной раз Васко да Гама велел Монсаиду написать послание правителю Заморину. Он жаловался в письме на то, что мавры не дают никому покупать привезенные португальцами товары. Просил разрешения перевезти товары в Каликут.
Скоро краснобородый управляющий Заморина Вали явился с толпой носильщиков. Взвалив на плечи тюки с португальскими товарами, полуголые индусы под охраной таких же полуголых и усатых, вооруженных мечами наиров двинулись в Каликут. По приказанию Заморина португальцам отвели лавку на краю главного городского базара. В середине первой комнаты приказчик командора Диаш повесил массивные весы, привезенные из Португалии. Поблизости от входа разложили товары, а в дальнем помещении индусские мастера сделали большие деревянные ящики и оковали их железом. Повесили тяжелые узорчатые замки. Сделано это было по настоянию Монсаида. Опытный мавр посоветовал приготовить отдельные закрома для каждого сорта пряностей.
На всякий случай решено было поставить охрану, и теперь у входа в лавку стояли солдаты в латах, шлемах и полном вооружении.
Базар жил шумной и пестрой жизнью. Весь день не прекращались толчея и гомон. Тянулись нескончаемо ряды торговцев материями. Вышитые цветами прекрасные шали из Кашмира, тончайший муслин – хлопчатобумажная ткань, спорившая красотой и легкостью с шелком, тяжелые парчовые покрывала, шелка и полотна самых ярких расцветок и прихотливых узоров вывешивались напоказ. И, конечно, скромные, грубоватые шерстяные ткани, привезенные португальцами, не могли сравниться с этой непревзойдённой роскошью.
Старший приказчик Диаш и переводчик Нуньеш только вздыхали, понимая столь очевидное положение. Время от времени Нуньеш выходил из полумрака лавки и прохаживался по базару, погружаясь в его толчею и разнообразие, в полосатый от навесов свет и золотистую пыль, кружившуюся в столбах падающего между рядами жгучего солнца.
Продавцы сладостей и неизвестных португальцам благоухающих плодов пронзительными криками зазывали под свои навесы. Кузнецы, звеня молотками, чинили крестьянские мотыги, колеса двуколок и прочий немудреный металлический скарб. В толпе бродили почти голые изможденные индуистские монахи с посохами, чашами и колокольчиками – просили милостыню. Изредка им подавали что-нибудь из съестного: горсть вареного риса, пшеничную лепешку, вареную рыбу с пряностями, жареные бобы или сушеный творог.
Горцы пригоняли на продажу лошадей и другой скот. Между рядами бродили или лежали в пыли, просвечивая сквозь шкуру позвонками и ребрами, тощие священные коровы. Их никто не смел прогнать с базара. Голые мальчишки с кувшинами воды и прохладительными напитками шныряли среди покупателей и продавцов. Над освежеванными бараньими тушами тучами кружили жирные мухи.
Фокусники превращали длинную веревку в твердый высокий посох, устанавливали этот посох на земле, а потом по нему, цепляясь руками и ногами, забирался высоко над головами людей темнокожий подросток. Затем он спускался, и твердый посох снова превращался в веревку. Такие же иссушенные солнцем, с оливковой кожей, с заплетенными в косы волосами фокусники показывали и другие чудеса. Они вкапывали в землю несколько ножей острием вверх, спокойно ложились спиной на их смертельно заточенные жала, а помощники ставили фокуснику на тощий живот тяжелую корзину, наполненную песком и галькой. Через несколько минут корзину снимали, фокусник поднимался, и все видели, что на его голой спине нет ни единой царапины. Фокусник брал свои ножи, втыкал их в толстую доску и, улыбаясь, просил у зрителей медную монетку. От созерцания индийских чудес у Нуньеша почему-то начиналось головокружение, и он старался скорее уйти подальше.
Около круглого водоема, обсаженного деревьями, пользуясь относительной прохладой, отдыхали и ели путники. Пригородные крестьяне, привозившие зерно, овощи и плоды, поили здесь упряжных буйволов и ослов. Молодые щеголи в пестрых арабских халатах и тюрбанах или в индийских юбках-дхоти, увешанные браслетами и золотыми ожерельями, с тросточками из слоновой кости или опахалом из павлиньих перьев, подмигивали стройным полногрудым индускам в цветных сари, не скрывавших ни одной линии тела. Красавицы приходили за водой, позванивая медными кольцами на щиколотках и запястьях, и улыбались, показывая белоснежные зубы и поводя огромными подведеными глазами. Рядом с ними набирали воду в кувшины мусульманки, с ног до головы закутанные в белые и голубые покрывала. Их сплетни, шутки и перебранки не прекращались весь день. Нуньеш невольно вспоминал оставленную в Португалии мать, свою миловидную черноглазую жену и детей, такие же знойные дни и веселых португалок с кувшинами у городского колодца. Но он старался отогнать воспоминания и печаль, пытаясь настроиться на деловой лад.
Неподалеку от водоема усталые караванщики останавливали одногорбых верблюдов с проплешинами на боках, высоко поднимавших на изогнутых шеях уродливые головы в клочьях рыжей шерсти и бесконечно продлевавших монотонную мелодию бронзовых бубенцов. С верблюдов снимали вьюки, к ним тут же направлялись базарные старосты – брать с караванщиков налог. Иногда ходили угрюмые голые мужчины и женщины из касты «неприкасаемых», глухо оповещая о своем присутствии колокольчиком, чтобы кто-нибудь, случайно дотронувшись, не осквернился. Играл на дудочке, сидя с поджатыми ногами на циновке, укротитель змей, а перед ним, раздув «капюшон», раскачивалась под жалобную мелодию большая кобра. Монсаид, смеясь, как-то говорил, что у этих кобр вырваны ядовитые зубы.
Моплахи в коротких шароварах и пестрых чалмах то и дело проезжали на сухоногих, грациозных арабских скакунах. Девочка из дикого горного племени с листком ниже лобка танцевала под звуки свирели, бубна и барабана. Мусульманский писец в голубой чалме выводил каламом на бумажном свитке под диктовку просителя; рядом индусский писец наносил замысловатые значки на вощеную табличку.
Перед водоемом была установлена плита, украшенная резьбой и надписью по-арабски. Подойдя ближе, Нуньеш прочитал: «Водоем соорудил Омар ибн Ахмад из Джедды. Прохожий, утоляя жажду, помяни его имя».
Люди неспешно ходили по базару вперед-назад, иногда останавливаясь, торгуясь и делая какие-то покупки. Мавры и индусы, богатые и бедные, мужчины и женщины – никто не обращал внимания ни на иноземных воинов, стороживших у дверей лавки, ни на товары португальцев, как будто их не было на базаре. Монсаид разузнал: по базару гуляют слухи, что португальцы и не торговцы вовсе, а соглядатаи пиратов. Когда они уедут, над теми, кто что-либо покупал у них, будет учинена расправа.
Вооруженные моплахи все чаще останавливались перед лавкой, показывали пальцами на стоявших у входа солдат и говорили что-то оскорбительное, побуждая окружающих к обидному смеху. Диого Диаш, главный приказчик командора, решил пробраться на «Сао-Габриэль» и доложить о продолжающейся травле.
Диаш, два солдата и Монсаид ночью заросшими травой переулками пробрались к реке. Следуя за мавром, вышли между старыми развалинами из города. Впереди шумела, впадая в море, река. Монсаид долго искал в прибрежном поселке дом знакомого рыбака. Наконец нашел, осторожно постучал в калитку и вызвал хозяина. Приглушенным голосом поторговался, и скоро парусная лодка вышла в море, к кораблям.
Васко да Гама тотчас принял прибывших и выслушал доклад Диаша.
– Мы ничего не продадим из привезенного и не купим ничего, что нам нужно, – жаловался Диаш, разводя руками и в досаде кусая губы. – Мавры, особенно наглые моплахи, издеваются над нами, постоянно крутятся перед лавкой, не пропуская тех, кто хотел бы зайти и посмотреть наши товары.
– Пока мы слабы, будем терпеть и запоминать, – угрюмо произнес командор. – Но когда в следующий раз мы вернемся сюда с большой флотилией и сотней бомбард, горе маврам. За все обиды мы отплатим им сторицей. А теперь надо просить у Заморина помощи против моплахов.
Утром сочинили новое письмо, и Монсаид отвез его в город. К вечеру пришел ответ. Повелитель Каликута обещал поставить свою стражу у лавки португальцев и не подпускать моплахов близко. Далее он писал, что продаст португальцам пряности с собственных складов, а в обмен примет их товары.
Убедившись в благожелательном отношении Заморина, Васко да Гама позволил команде посещать берег. Капитаны кораблей отпускали матросов посменно, причем было строжайше запрещено разлучаться, тем более, ходить по одному. Командор опасался, что моплахи будут выслеживать и убивать португальцев.
Однажды к Альваришу, Нуньешу и Жоао да Са в каком-то тихом малолюдном месте подошел среднего роста чернобородый человек в одежде бедного мавра. Нуньеш сразу узнал его.
– Машаду? – спросил он бывшего преступника, а теперь, по решению Васко да Гама, находившегося в Индии с заданиями соглядатая.
– Да, это я, сеньор Нуньеш, – отвечал тот, оглядываясь по сторонам.
– Как твои дела, Машаду? – поинтересовался Альвариш.
– Все хорошо. А вот у старой лавки мне было худо. Когда сеньоры Диаш и Нуньеш, по моей просьбе, закрыли на засов дверь и ушли, запершись, во внутреннее помещение, моплахи – их было двое – хотели вскрыть дверь. Пришлось мне и Дамиано Родригешу их одернуть. У моплахов были сабли, а у нас – кинжалы. Они зарубили Родригеша, но мне, с Божьей помощью, удалось достать обоих.
– Я знаю об этом, – сказал Нуньеш, тоже тревожно оглядываясь. – Наутро, когда нашли убитых, заявилась стража. Но мы доказали свою непричастность к этому, и нас оставили в покое. А ты удалец, Жоао, кинжалом уложил двоих с саблями!
– Да уж верно. Сам Господь тебе помогал, – подтвердил Альвариш. – Жаль Родригеша.
– Зато теперь Заморин лавку дал у базара. После письма его милости командора, думаю, торговля пойдет. Ну а я, сеньоры, хотел кое-что предложить вам ради забавы. У меня здесь есть приятели – мавры и индусы. Один из них, по имени Раджаб, рассказал мне, что сегодня праздник в честь небесной красавицы Лакшми, которой они поклоняются.
– Их святая, что ли? – уточнил Жоао да Са.
– Может быть, и святая. Ночью в честь нее, при факелах будет танцевать священный танец самая красивая девушка в городе.
– Где это произойдет? – заинтересовались португальцы.
– В самом большом храме, где много каменных фигур с четырьмя и шестью руками.
– Думаю, такая пляска не благословенное действо, а бесовское радение. Христианам смотреть на это не подобает, – хмуро заявил Жоао да Са.
– А я пойду для познания обычаев в заморских странах, – сказал Нуньеш. – Разве мы не смотрели на танцы негров, когда плыли вдоль Африки?
– Я тоже иду, – присоединился к нему Альвариш. – Что для этого надо, Машаду?
– Одеться полегче, снять камзол, куртку, сапоги. Надеть рубаху без рукавов и мавританские туфли. Хорошо бы накинуть что-нибудь вроде покрывала. Я вас буду ждать, как стемнеет. Приходите на это же место, Раджаб нас проводит.
Когда опустилась ночь, Альвариш и Нуньеш явились на встречу без шляп, кутаясь в длинные плащи. А Машаду накинул на голову нечто, похожее на бурнус. Молодой индус с бритым лицом и собранными в пучок волосами был до пояса обнажен, одет только в дхоти. Увидев португальцев, он приветливо улыбнулся и поклонился, сложив на груди сомкнутые ладони.
Все осторожно двинулись за индусом, стараясь держаться стороны улицы, не освещенной луной. Из-за оград слышалось сопение буйволов, фырканье лошадей, жующих свой корм. Где-то скрипело колесо, постукивал ткацкий станок. Лунные отсветы пятнисто перемещались в густых листьях деревьев. Высоко во тьме покачивали кронами пальмы. На плоских крышах, под навесами из пальмовых листьев негромко разговаривали, откуда-то доносился плач младенца. Изредка слышались сонное побрехивание и ворчание собак. В ветвях раскидистых деревьев ворочались и вздыхали обезьяны, устроившиеся на ночлег. В переулках кое-где раздавались стоны цимбал или тихий перебор лютни. Женщина протяжно пела тонким голосом непонятную песенку. Потом неожиданно все стихло, будто затаившись, и тогда где-то далеко за рекой взмыл плачущий хор шакалов.
Следуя за Раджабом, португальцы по узкой дорожке подошли к темной громадине храма, стоявшего на холме. Рядом, почти незаметные во мраке, двигались фигуры людей, неслышно сходившихся к храму, чуть шуршали легкие шаги босых ног. Изредка приближался красный огонь смоляного факела, и тогда вспыхивал блеск золотых и медных украшений на запястьях индийских женщин, и тихо звякали ножные браслеты. В воздухе бесшумно и стремительно носились летучие мыши, и реяли ночные насекомые.
Португальцы вошли в храм после группы индусских богомольцев.
– Не говорите ничего, – прошептал Машаду.
Какой-то мужчина, внезапно появившись, что-то спросил. Раджаб также тихо произнес несколько слов в ответ. Тот, сделав шаг назад, растворился в темноте. Моряки оказались в непроглядной, гулкой пустоте. По тесной, высеченной в каменной стене лестнице поднялись на ощупь и попали на узкий балкон.
Послышались стонущие переливчатые звуки, исходившие из глубины храма. Затем раздались музыкальные рулады явно смычковых инструментов. Нуньеш подумал, что это похоже на португальскую виолу. Внезапно донесся приглушенный дробный ритм барабанов.
Так же неожиданно, как и музыка, явился неяркий колеблющийся свет. Стало понятно, что зажглись лампады – высоко и низко, на разных уровнях темного пространства. Внизу португальцы увидели несколько светильников на высоких подставках, из полутьмы выделился ярко освещенный квадрат.
Будто возникшая с помощью волшебства, в центре его танцевала юная женщина поразительной красоты. Белая кожа ее сияла, отражая мигающий огонь светильников. Танцовщица была совершенно обнаженной. Пояс из нескольких рядов золотых бус охватывал ее бедра, тонкая талия схвачена узким пояском с крупными сверкающими камнями. Такими же драгоценностями искрились два ожерелья на шее, тройные браслеты на запястьях и кольца бубенчиков на щиколотках.
Волосы танцующей красавицы, черные, отливающие синевой, украшали жемчужные нити бус, золотые знаки луны и солнца и золотые розетки на висках. Прелестное лицо с насурьмленными бровями и неестественно огромными глазами выражало то радостное торжество, то печаль, мольбу и страдание.
Нуньеш едва опомнился от сказочной красоты танцовщицы, от самого завораживающего зрелища священного танца. Альвариш и Машаду тоже глядели оторопело, с трудом переводя дыхание. Молодой индус, сложив ладони, произнес несколько раз: «Девадаси…»
– Что он говорит? – шепотом спросил Нуньеш у Машаду.
– Ну, вроде того, божественная танцовщица или танцующая богиня… Я верно не знаю.
Тревожно рассыпались глухие и гулкие перестуки барабанов, недобро отдававшиеся среди стен и колонн. Струны звенели долгими скользящими стонами, дрожа, вибрируя и вдруг обрывая звук. Барабаны все учащали удары, а прекрасное тело танцовщицы каждым движением, каждым мускулом отвечало на их учащающийся ритм. Временами ее тело будто начинало струиться – так плавны и незаметны были переходы от бешеной страсти к медленной вкрадчивой неге ее движений. Танец длился долго, и Нуньешу показалось, что от накала чувств он начинает задыхаться.
Вихрь движений, быстро раскачивавшаяся и внезапно окаменевшая, как статуя, фигура Девадаси…
На красных губах танцовщицы играла дерзкая улыбка…
Резко и пряно пахло курительными палочками, светлый дым от курений стелился над плитами пола или завивался спиралью вокруг тела жрицы, увлекаемый ее стремительным вращением.
Танец продолжался, к его музыкальному сопровождению присоединился высокий и напряженный мужской голос. Своими быстрыми руладами и острыми выкриками он словно подстегивал танцовщицу. Она уже как будто не танцевала, а металась по освещенному квадрату в центре храма с обезумевшими глазами. Вдруг девушка упала навзничь, светильники погасли, в одно мгновение исчезли лампады на стенах, и в гулкой тьме раздалось грозно затихающее шипение – как от уползающей огромной змеи…
– Все, пойдемте скорей, – произнес Машаду. Португальцы следом за Раджабом молча спустились по узкой каменной лестнице. Крадучись, вышли из храма, друг за другом нырнули в заросли кустарника. Совсем близко раздался чей-то болезненный вскрик. И снова странная тишина. И опять неподалеку крик, будто зов о помощи…
– Что там такое? – встревожился Альвариш.
Раджаб что-то быстро проговорил. Жоао Машаду перевел:
– Он говорит, что жрецы убивают тех ослушников, которые не должны были видеть танец Девадаси.
– Почему же они нас не тронули… пока? – вглядываясь в темноту ночи, удивился Альвариш.
Машаду пошептался с Раджабом и объяснил:
– Мы молимся изображению Святой Девы Марии с младенцем Христом. По их понятию, это Девадаси с Кришной. И даже на слух получается похоже… Нам можно входить в храм.
Теми же переулками, какими пришли, они обогнули храм и не меньше часа добирались до спящего базара, до торговой лавки португальской флотилии. По дороге Жоао Машаду исчез.
Затем из темноты приблизились два стражника в индийских чалмах, с пиками наперевес. Но Раджаб поговорил с ними, и они отступили.
Альвариш трижды стукнул в знакомую дверь.
– Во имя Святой Троицы, откройте.
– Кто там?
– Свои.
Дежуривший солдат открыл им и снова задвинул железный засов. Нуньеш и Альвариш с облегчением скинули плащи и ощупью нашли себе место для отдыха.
– Про то, что мы видели, лучше не рассказывать никому, – шепнул Нуньеш Альваришу. – Особенно дома, в Португалии… Если мы возвратимся, конечно.
Ссора и месть
Португальские матросы выносили на продажу одежду и принадлежащие лично им безделушки, чтобы купить хотя бы горсть пряностей. Покупали пряности больше для того, чтобы представить их в виде доказательства, подкрепляя дома рассказы о славном плавании в Индию.
Впрочем, Индия разочаровала матросов.
– Вот так чудеса, – говорил боцман Алонсо, – мы верили, будто тут золото можно грести лопатой. А всякие пряности, думали, растут, как у нас в Португалии бурьян у дороги.
– На самом деле, – подхватил матрос Дантело с «Сао-Габриэля», – пряности, а тем более золото и драгоценные камни, никто из простых людей тут и не нюхал. Все в руках богачей – мавров, индийских чиновников, военачальников и купцов.
– Конечно, у мелких торговцев мы можем купить по горсти имбиря или гвоздики, – кивал его приятель. – Но жалованье от короля осталось семьям, а вещей, какие бы можно было поменять, почти нет. Так что особо тут не разживешься.
Португальцы бродили по городу, видели нищих бедняков, голодных крестьян, падающих от усталости ремесленников и грузчиков. Истощенные, совершенно голые дети бежали за иноземцами, выпрашивая еду. На расспросы португальцев, знающих хотя бы несколько индийских слов, здешние люди объясняли, что такое обнищание произошло из-за господства в Каликуте богатых мавров и моплахов.
Тогда Васко да Гама приказал кормить всех, приходящих на португальские корабли.
– Пусть весть о том, что чужеземцы бесплатно кормят, облетит весь Каликут, – сказал твердо командор. – Пусть об этом узнает и Заморин. Нам необходимо добиться дружественных чувств от этих людей. Хотя, – добавил он совсем невесело, – такое гостеприимство будет очень разорительным.
И командор достиг своей цели: общее отношение к португальцам заметно изменилось. У дверей их торговой лавки вместо солдат встали черноусые наиры Заморина. Они запрещали злобствующим моплахам даже близко подходить к португальцам. Главный казначей правителя, важный толстый индус в большой зеленой чалме с павлиньими перьями и рубиновой брошью, сопровождаемый приказчиками и наирами, приказал нести иноземцам пряности.
Носильщики притащили мешки с перцем. Затем, через два дня, доставили имбирь.
– Но господин казначей правителя Каликута не мог одобрить такое надувательство, – спорил с индийскими чиновниками и приказчиками ответственный представитель командора Диого Диаш. – Где это видано, чтоб в имбирь примешивали красную глину! Вес каждого мешка становится намного больше. – И, обращаясь к Нуньешу и Альваришу, восклицал по-португальски: – Чтоб этих подлых обманщиков поразила Божья кара! Нет, я еду на «Сао-Габриэль» жаловаться его милости! Я не могу этого вытерпеть.
Васко да Гама выслушал Диаша и сказал:
– Терпите, сеньор Диого. Поссориться с ними мы всегда успеем.
В обмен на пряности индусы получали медь, ртуть, кораллы, янтарь, стеклянные бусы. Грубоватые португальские ткани шли хуже. Тем не менее торговля была очень выгодна для моряков.
– Если нам удастся привезти пряности в Португалию, королевские чиновники получат от их продажи огромные барыши, – озабоченно объяснял Васко да Гама Диашу. – Вы же знаете, насколько разнятся европейские и индийские цены.
После Диаша к командору приплыл взволнованный Монсаид.
– Хотя пряности со складов Заморина поступают пока бесперебойно, моплахи затеяли новые козни, – докладывал расторопный мавр. – Они ходят по базару со словами: «Смотрите, как мало среди португальцев торговцев, но зато как много солдат. А где же, – говорят они, – флотилия с прекрасными товарами, о которых болтали иноземцы, когда приехали? Нет, это не купцы – это шпионы. Они выведают, что им нужно, и вернутся, чтобы разграбить Каликут». К сожалению, господин, им снова начинают верить.
– Последний раз Заморин написал мне, что не хочет ссоры. Он написал, что приказал добросовестно купить все привезенное нами и расплатиться перцем, имбирем и корицей. – Васко да Гама хмурился, думая о том, насколько шатки их положение, успехи в торговле и даже безопасность.
– Самое важное, господин, я приберег на конец своих донесений. У меня есть знакомый, у которого иногда появляется возможность бывать во дворце Заморина. Это некий Хамиджун аль Рафи. Он узнал, что моплахи послали быстроходный корабль в Египет. И якобы мощный флот египетского султана уже плывет сюда, чтобы напасть на ваши корабли.
– Я снова пошлю письмо Заморину. Может быть, никакого египетского флота и не предвидится, но… Пусть ко мне поспешит сеньор Диаш, – распорядился командор. – А мы с тобой составим пока прощальное письмо.
Получив от командора письмо, Диаш четыре дня добивался приема у Заморина. Наконец его допустили во дворец. Диаш взял четырех солдат и прибыл к правителю с посланием Васко да Гамы и подарками.
Заморин принял доверенного в захудалом для царского дворца, тесном дворике. Одет был просто, в синей набедренной повязке и почти без украшений: два золотых браслета и нитка жемчуга в волосах. Встретил Заморин португальца очень холодно. Солдат приказал оставить за порогом. При правителе был старый коварный мавр Вали. Вдоль стен стояли наиры. Переводил слова Диаша переводчик Фернао Мартинеш.
Диаш начал, как обычно, велеречивое приветствие, но Заморин прервал его.
– Мне не нужны твои восхваления, – небрежно произнес он. – А подарки твоего начальника не буду даже смотреть, пусть их отдадут приказчику. Письмо я прочитаю потом. Мне больше не о чем с тобой говорить.
– Я передам твои слова командору, государь. Позволь нам уйти.
– Уходите. – Заморин встал и, не оборачиваясь, скрылся за дверью, украшенной перламутром и бронзовыми розетками. Краснобородый Вали ухмылялся с откровенным торжеством. Наиры стояли неподвижно, держа перед собой наточенные мечи.
Португальцы поклонились спине уходящего правителя Каликута, затем спешно покинули дворец и направились к лавке, где находились их товарищи, и которую тоже охраняли наиры.
Было уже поздно, светила луна. Диаш, Мартинеш и четверо солдат в шлемах и латах, с пиками и мечами шли привычным путем к базару. В городе воцарилась ночная тишина, нарушаемая обычными звуками: лаем собак, отдаленным говором да воем шакалов из-за реки.
– Тебе не кажется, что за нами кто-то идет? – спросил Диаш у Мартинеша. – У меня нехорошее предчувствие.
– Вы думаете, сеньор, на нас могут напасть?
– Все возможно. Будьте внимательны, – обратился Диаш к солдатам.
– Мы готовы, сеньор, – ответил за всех рослый Гаспаро. – Мне тоже слышались шаги то сзади, то по сторонам, за кустами.
В это мгновение стрела звонко ударила наконечником по медному солдатскому шлему. Гаспаро пошатнулся, все невольно пригнулись. Диаш достал кинжал. Один из солдат вытащил кривой мавританский нож для метания.
Снова свистнула стрела и вонзилась в глинобитную стену, тянувшуюся вдоль дороги. Зашуршало в кустах. Солдат метнул в ту сторону нож. Кто-то вскрикнул, шаги и шуршание отдалились.
Португальцы обнажили мечи и пошли быстрее, внимательно вглядываясь в неверные сумерки. Иногда казалось, что за ними продолжают следить, но преследователи так и не решились больше напасть на чужаков.
Когда вошли в лавку, Диаш принялся рассказывать о том, что произошло. Все понимали: отношения не только с моплахами, но и с индийскими властями стали напряженными.
Пока португальцы находились внутри помещения, к охранявшим наирам кто-то подошел и начал переговоры. Потом неожиданно послышался лязг засова: лавку заперли снаружи, и португальцы оказались в ловушке.
На следующий день по всем базарам и площадям Каликута ходили одетые в красные одежды глашатаи. Они оглушительно били в барабаны и оповещали население, что Заморин изобличил иноземцев как шпионов и запрещает с ними общаться. Арабы-лоцманы из Мелинди, помня о дружбе, связывающей их султана с начальником флотилии, поспешили на «Сао-Габриэль».
Выслушав лоцманов, Васко да Гама помрачнел. Дело принимало дурной оборот: было неизвестно, убиты ли Диаш и его товарищи, или они в плену. Кроме того, Васко да Гама думал о том, что со дня на день к Каликуту может подойти военная эскадра египетского султана. Надо было срочно принимать решительные меры, но он пока выжидал.
Тем временем из города приплыли какие-то люди. Командор подумал: «Наверное, они не слышали глашатаев Заморина, либо явились, чтобы убедиться в тяжелом положении начальника, у которого под стражей наиров находятся доверенные лица и часть нераспроданного товара». Присмотревшись к нежданным гостям, Васко да Гама заметил человек двадцать богато разодетых индусов. Скорее всего, они принадлежали к местной знати.
Командор приказал принять их и препроводить в каюты. Одному из индусов, как ему показалось, самому почтенному, Васко да Гама вручил письмо к Заморину, а остальных задержал. Командор предлагал обменять захваченных индусов на Диаша и тех, кто находился с ним в лавке.
«Родственники этих знатных индусов, надеюсь, будут просить Заморина пойти на мои условия», – решил Васко да Гама.
Диаша выпустили из лавки и под конвоем привели к Заморину. На этот раз правитель Каликута вел себя довольно любезно. Случившееся он объяснил недоразумением и сказал, что освобождает запертых в лавке португальцев.
– Возвращайтесь на свои корабли, – милостиво разрешил «Царь морского берега», – и отвезите мое письмо вашему королю.
Писец Заморина вручил Диого Диашу обернутый белой вышитой тканью свиток, где были написаны слова приветствия и царские пожелания.
Португалец взял послание, поклонился правителю и покинул дворец.
Когда всех португальцев привезли к каравеллам и они ступили на палубу, Васко да Гама объявил сопровождающим, что отпускает лишь половину задержанных индусов. Шесть человек он оставляет у себя, пока со склада не привезут оставшиеся в лавке товары.
Как только отпущенные командором индусы отплыли на своих разукрашенных баркасах, в маленькой лодочке к «Сао-Габриэлю» примчался полуодетый, растрепанный Монсаид. Он упал на колени перед командором.
– Ваша милость, умоляю вас, – рыдал мавр, терзая на груди свой халат, – позвольте мне остаться на корабле. За мою службу у вас моплахи разрубят меня на куски. Я еле успел от них убежать…
– Хорошо, Монсаид, оставайся, – сказал Васко да Гама. – Ты добросовестно исполнял все мои поручения и, может быть, еще пригодишься.
– Да благословит вас Бог, ваша милость, я всегда буду преданно служить вам. Вы мой господин, я – ваш слуга!
После этого Монсаид оправил свой халат, вытер слезы и огладил бороду. Он встал рядом с командором, показывая своим видом, что бодр, всем доволен и готов к услугам.
– Переведи-ка, Монсаид, письмо Заморина, – произнес Васко да Гама и отдал свиток мавру.
– В этом послании королю Португалии говорится: «Васко да Гама, твой придворный, прибыл в мою страну, чему я очень рад. Земля моя богата гвоздикой, имбирем, корицей, перцем и драгоценными камнями. В обмен я хочу получить от тебя золото, серебро, кораллы и красную ткань», – перевел Монсаид, с поклоном возвращая свиток.
К вечеру на десяти лодках привезли куски полосатой ткани, взятые с португальского склада в Каликуте. Наиры и приказчики Заморина предлагали обменять их на шестерых знатных индусов, задержанных на «Сао-Габриэле».
Командор сказал Монсаиду:
– Объясни мои слова, и пусть доведут их до сведения Заморина. Остатки товаров мне не нужны. Пленных я повезу в Португалию. Пусть они своими глазами увидят, что мы не воры и не шпионы. А враги наши еще пожалеют о происках против нас. Мы вернемся и отомстим. Мы покажем здесь всем, как португальцы отвечают на оскорбления!
И каравеллы тронулись в путь. Паруса наполнились ветром, зашипела синяя вода под форштевнем, и желто-зеленый берег стал растворяться в белесой полуденной дымке.
Вооруженные индусы на десятках лодок пытались преследовать португальцев. Васко да Гама приказал дать залп из бомбард. Наиры Заморина продолжали плыть за каравеллами, посылая вслед тучи стрел. Но ни одна не достигла цели. Тогда индусы стали охотиться за маленьким «Беррио», надеясь окружить его, отрезать от других каравелл и захватить. Положение мореплавателей становилось опасным.
Внезапно началась гроза. Страшная, яростная, со сплошными потоками небесных вод, множеством перекрещивающихся ослепительных молний и оглушительными раскатами грома. Берег заволокла пелена дождя. Сильный ветер, будто явившийся по просьбе португальцев, погнал их корабли в открытый океан.
Через несколько часов гроза прекратилась, и опять засияло нестерпимо палящее, тропическое солнце. Лодки преследователей растворились в неоглядном морском пространстве, как и сама загадочная Индия.
Окровавленные острова
Корабли португальцев плыли на север, держась на значительном расстоянии от берега. Лишь с верхушки мачты еле виднелась на востоке полоска побережья. По пути наводили порядок в трюмах, чинили перегородки закромов, отделяющих разные виды пряностей.
Васко да Гама с помощью Монсаида допрашивал знатных пленников. По его поручению писец составлял список наиболее ходовых индийских слов и перевод их на португальский. О названии снастей корабля, оружия, животных, воды, напитков, продуктов и наиболее употребительных глаголов расспрашивали то одного, то другого пленника, чтобы не сомневаться в правильности записанных слов.
Составили письмо к Заморину. Утром следующего дня каравеллы круто повернули к берегу. Индия снова приблизилась своими непроходимыми зарослями, зелеными полями и обрывами, сурово и скудно желтеющими глиной.
С «Сао-Габриэля» спустили шлюпку. Матросы высадили на берег одного из пленных индусов и вручили послание. В письме командор сообщал правителю Каликута, что надеется наладить торговлю с его городом, просил простить за его подданных, взятых в плен, и обещал привезти их обратно; они должны будут, убедительно пояснял Васко да Гама, подтвердить в Португалии, что путь в Индию открыт.
Когда шлюпка, отвозившая индуса, возвратилась, корабли двинулись на северо-запад.
Через день они увидели чужой парус. «Сао-Габриэль» и «Сао-Рафаэль» погнались за ним и остановили.
Васко да Гама, стоя на высоком носу, увидел арабский корабль с расшитыми парусами, большой и вместительный. По приказанию командора Монсаид спросил у владельца корабля, седобородого мавра в роскошном халате, кто они.
– Мы идем из Аравии в Каликут с богатым грузом парчовых тканей, белой шерсти, изделий из золота и драгоценных камней, дорогой посуды из позолоченного серебра и цветного стекла, – сказал командору владелец корабля. – Возьми с нас любой выкуп, господин. Но отпусти нас. Если же ты отправишься с нами в Каликут, я бесплатно наполню трюмы твоих кораблей лучшими пряностями. Мы не сопротивляемся. Примени же к нам правила великодушия. Ведь даже на войне щадят тех, кто сдается на милость победителя.
– Мы не пираты, – ответил Васко да Гама велеречивому мавру, облизывая пересохшие губы и потемнев от гнева. – Но вы из Каликута, города, где твои единоверцы обидели нас и оскорбили. Я бы удовлетворился хорошей данью, если бы ты не был мавром из Каликута. Я поступлю с тобой по-другому.
И командор велел разграбить корабль. Португальцы подплыли на лодках и долго перевозили грузы на свои каравеллы. Затем Васко да Гама отдал приказ сжечь парусник выстрелами из бомбард.
Но не успели португальцы вызвать с обреченного корабля товарищей, как мавры схватились за оружие. Они начали сражаться отчаянно, как приговоренные к смерти. Чтобы добраться до берега или подороже продать свои жизни, арабские моряки перерубили якорный канат.
Тогда с «Сао-Рафаэля» зацепили мавританский корабль крючьями и бросились на абордаж. Арабы бесстрашно ринулись им навстречу, размахивая саблями и убивая тех португальцев, кто не успел уплыть после грабежа.
С «Сао-Габриэля», «Сао-Рафаэля» и подошедшего «Беррио» в них начали палить из аркебуз и стрелять из арбалетов. На шлюпках подплывали солдаты с пиками и мечами. Кровь лилась с палубы захваченного корабля. Вопли отчаянья и боли, проклятия и ругательства на португальском и арабском языках, звон мечей, свист арбалетных болтов и грохот аркебуз разносились над спокойной синевой океана.
Васко да Гама, не обращая внимания на опасность, стоял на открытом месте. Он приказал солдатам покинуть залитый кровью и заваленный трупами корабль. Тех мавров, что еще сопротивлялись или барахтались в воде, добили копьями. Потом португальские корабли отошли от мавританского судна, а с «Сао-Габриэля» стали беспрерывно палить по нему из бомбард.
Через несколько минут мавританский корабль накренился и, дымясь, затонул со всеми, кто лежал на нем мертвым или был еще жив. На поверхности океана долго еще держалось красноватое пятно и плавали клочья одежд…
Вечером на каравеллах отпевали погибших. Товарищи их плакали и крестились. Затем мертвые тела опустили в воду. Океан всех принял, омыл, покачал на пологих волнах, и бездонная пучина поглотила несчастных.
– В Каликуте подождут своих удачно наторговавшихся в Аравии родственников, – сказал удовлетворенно Васко да Гама.
Прошло несколько дней, и на пути каравелл показались незнакомые острова. Португальцы подплыли к самому большому острову и вошли в спокойный залив. Тут же увидели устье впадавшего через середину залива полноводного ручья.
– О такой стоянке можно только мечтать! – воскликнул Пауло да Гама. – В этом заливе мы прикрыты, будто подковой, рядами холмов. Каравеллы не будут заметны с моря. Какая удача!
Тотчас причалили к берегу. Матросов отправили рубить лес для починки кораблей. Капитан Николау Коэльо взял с собой нескольких солдат, они осмотрели окрестности и горизонт на все четыре стороны. Океан был пустынен, величествен и спокоен. Португальцы тоже успокоились, приступили к починке судов. Скребли и готовили бочки для воды.
Николау Коэльо, исследовавший с отрядом лес, наткнулся на развалины индуистского храма. Давно обвалившиеся стены оплели лианы. Обезьяны скакали и кричали при виде людей. Из-под замшелой глыбы выполз большой удав. Медленно свивая покрытые узором толстые кольца, удав пересек площадку посреди храма, которая оказалась чисто убранной и выметенной.
Один из матросов схватился за топор, чтобы убить змею.
– Не трогай это ползучее бревно, – сказал ему Коэльо. – Он для нас не опасен, его пища – крысы, птицы и обезьяны. Опасаться надо кобру с раздутой шеей да маленьких пестрых змеек, что свисают иной раз с куста или дерева. Укус их смертелен.
Когда вечером португальцы расположились на отдых, к огню костра вышел из леса оборванный истощенный старик. Лоцман перевел его слова. Из рассказа старика стало ясно: острова безлюдны, храм много лет назад разрушили мусульмане, а он сам – последний священнослужитель. Старик попросил еды, и португальцы его накормили.
Внезапно к флагману прибежал наблюдавший за окрестностями матрос. Он сообщил, что на юге видны небольшие парусные суда.
– Коэльо, иди на «Берио» и потопи их, – приказал командор. – О том, что мы находимся здесь, знать не должен никто.
Дождавшись попутного ветра, Коэльо неожиданно вывел каравеллу из залива и напал на случайных встречных. Это оказались индусские лодки под косым парусом. Пять из них успели уйти из-под обстрела, ядра бомбард не достали их. У шестой лодки сломалась мачта, парус бессильно повис. «Беррио», точно голодный хищник, устремился к беспомощному судну. Люди бросились в море, и скоро их подобрали товарищи.
На захваченном корабле португальцы нашли кокосовые орехи, кувшины с пальмовым маслом и кое-что из незавидных пожитков сбежавших моряков.
– Дело плохо, – огорчился командор. – Они могут добраться до Каликута и сообщить о нашей стоянке. А мы сейчас не готовы к нападению большого флота. Тем более, если все-таки придет эскадра из Египта.
Васко да Гама посовещался с лоцманом Ахмедом ибн Маджидом.
– Я думаю, господин, эти люди просто местные пираты. Слышал я во время моих морских походов про разбойников какого-то Тиможи. Наверно, это они и есть, – сказал опытный ибн Маджид. – Они не пойдут в Каликут, господин, потому что там им отрубят головы.
Через сутки, к ночи, караульные снова сообщили о приближении чужих кораблей.
Большинство из них встали на якоря под защитой крутого берега. Одно судно повернуло к заливу. Вскоре показалась большая барка, на корме ее находился высокий длиннобородый человек в богатом халате и желтом тюрбане. Увидев португальские каравеллы, он крикнул неожиданно по-испански:
– Я принес вам мир! Обещайте не причинять мне вреда, и я поднимусь к вам на борт.
– Ты будешь почетным гостем, – любезно ответил Васко да Гама. – Поднимайся на борт нашего корабля, мы ждем тебя.
Приплывший на барке с несколькими матросами рассказал, что родился в мавританской Гренаде. После взятия Гренады испанцами, бежал в Турцию, оттуда перебрался в Индию. Теперь командует флотом у могущественного мусульманского государя – властительного султана Гоа.
Васко да Гама с улыбкой расспрашивал гостя, а сам осторожно поглядывал на берег. Под прикрытием пришвартованного к берегу «Беррио» Николау Коэльо с тридцатью солдатами крался к приплывшей барке длиннобородого.
Когда командор услышал крики и увидел, как португальцы гоняются за прибывшими матросами, он подал знак. На встревоженного «почетного гостя» набросились, заломили за спину руки, повалили и бросили к ногам командора.
Васко да Гама сказал:
– Признавайся, собака, кто подослал тебя? Что замышляют мавры против нас? Говори все начистоту, или твою голову будут поливать кипящим маслом.
Но несмотря на удары плетей и пытки, командующий флотом султана Гоа повторял то же самое, что говорил вначале. Обливаясь слезами, он клялся, что не замышлял ничего дурного, и молил о пощаде.
– Хорошо, – произнес командор. – Ты должен помочь нам захватить твои корабли. Помни: попробуешь предать нас, будут тебя терзать так, что возмечтаешь о смерти.
Избитый флотоводец обещал сделать все, что прикажут. Настала ночь. Португальцы приготовились к нападению. Впереди поплыла захваченная барка. На носу ее стоял закованный в цепи султанский флотоводец. В трюме спрятались вооруженные солдаты. Позади, на некотором расстоянии, тихо плыли «Беррио» и «Сао-Габриэль». Командор предупредил, что повесит всякого, кто промолвит хоть слово.
– Кто идет? – крикнули с первого султанского судна.
– Свои. Это я, Юсуф бен Гамид, – сдерживая дрожь в голосе, ответил пленный. – Я нашел на острове своих старых друзей.
Когда барка, захваченная португальцами, подошла вплотную к ближайшему судну, португальцы выскочили из трюма и взяли его на абордаж. А бомбарды с «Беррио» и «Сао-Габриэля» начали в упор расстреливать остальные корабли из Гоа.
Началась паника: одни мавры с криками ужаса прыгали в воду, чтобы вплавь добраться до берега. Другие пытались укрыться в трюмах. Многие сразу погибли от раскаленных пушечных ядер и выстрелов из аркебуз.
– Убивать без пощады! – раздался с высокой кормы голос Васко да Гамы.
– Нам повезло, – радостно сказал командиру Мартинеш. – Неверные ничего не ожидали. Это не бой, а бойня!
Те, кого португальцы нашли на султанских кораблях, были убиты и утоплены в океане. Но некоторым все-таки удалось вплавь добраться до острова и укрыться в лесу.
Однако Васко да Гама считал, что нужно уничтожить всех. Любой, добравшийся до индийского побережья беглец мог привести сюда большую эскадру мстителей.
Весь день португальцы ловили спасшихся во время ночного боя. Наконец на берегу собралось около сотни пленников. Оказалось, матросами на кораблях мусульманского султана были, как правило, индусы. Коэльо, по приказу командора, отобрал самых сильных. Тридцать шесть человек заковали в ножные кандалы и заперли в одной из барок.
Остальных пинками погнали к высокому обрыву над морем. Каждого обреченного пленника пронзали сзади мечом и сбрасывали с обрыва на торчавшие из воды камни, которые жадно облизывали, сверкая, набегавшие волны. Несмотря на мольбы и вопли казнимых, расправа совершалась хладнокровно и деловито. В это же время на португальских кораблях играли трубы. Матросы пели и веселились, радуясь захваченной добыче и тому, что прошлой ночью никто из них не погиб.
На кораблях султана Гоа обнаружили маленькие чугунные пушки, которые растерявшиеся воины не успели применить. Кроме того, португальцы забрали прекрасные луки с тростниковыми стрелами, длинные мечи, секиры с двумя лезвиями и продовольствие: кокосовые орехи, рис, сушеную рыбу. На каравеллы перетащили паруса и годные на дрова доски. Отобранных пленников перевели в трюмы. Барки потопили, и матросы занялись починкой своих судов.
– Как называются эти острова? – спросил у лоцмана из Мелинди капитан Николау Коэльо.
– Это острова Анжедива, – задумчиво произнес темнокожий лоцман.
– Я бы назвал их Окровавленные острова, – ухмыляясь, пошутил Коэльо.
Обратный путь
Переход через океан к берегам Африки был изматывающе тяжелым. Ветер едва-едва, словно нехотя, наполнял паруса. По нескольку дней царил полный штиль. От Аравии несло жар пустыни. Тени на кораблях опять исчезли, из трюмов сладко и остро пахло перегретыми пряностями.
И снова началась цинга. Португальцы по-прежнему не знали, чем от нее лечиться. Больные лежали вповалку, и почти каждый день падре Перо де Ковильянеш пел заупокойную службу над мертвецами.
Писец и Диого Диаш в присутствии двух уполномоченных от команды вскрывали замок рундука, где хранилось личное достояние каждого матроса, тщательно оценивали его содержимое, записывали и уносили в трюм, чтобы по прибытии в Лиссабон передать по описи родственникам и наследникам.
Скоро на кораблях осталось по шесть-семь здоровых матросов. Управлять парусами стало трудно. А солнце все сильнее нагревало неподвижную поверхность океана и словно застывшие на этом синем стекле португальские каравеллы.
– Еще пара недель такого плавания, – сказал Васко да Гама прибывшим на «Сао-Габриэль» Пауло, Коэльо и Альваришу, – и людей для управления кораблями не останется.
– Падре служит ежедневно молебны святым покровителям каравелл. И это все, что нам может теперь помочь. – Николау Коэльо перекрестился.
– Не знаю, как вам понравится мое решение. Однако, если ветер позволит, придется возвращаться в Индию, – с выражением угрюмой безысходности на лице, произнес командор. Капитаны переглянулись и тяжело вздохнули.
– Пожалуй, в Индии нас не ждет ничего хорошего. И повторить снова наш теперешний путь мы не сумеем из-за отсутствия матросов, воды и пищи, – сказал Альвариш. – Лоцман считает, что мы поторопились отплыть из Каликута. Еще нет постоянного попутного ветра.
– У нас не было другого выхода. Заморин взял бы нас в плен вместе с кораблями. Или подошел бы флот египетского султана.
Португальцы плыли, не видя берегов, восемьдесят девять дней. Африка явилась из знойного и душного марева вечером на девяностый день, когда багровое солнце впервые закатилось за темную полоску земли, а не блестящую грань океана. Боясь сесть на мель или напороться на камни, командор велел убрать паруса, и каравеллы на ночь остановились. Всем казалось, что они приблизились к берегу поблизости от Мозамбика.
Однако утром кормчие определили широту, и выяснилось – забрались слишком далеко на север. Скоро мореплаватели увидели белый мавританский город, а на рейде несколько кораблей.
Стоя на палубе и рассматривая издали заманчиво белевшие домики и мечети, Васко да Гама спросил лоцмана:
– Что это за город?
– Это Магадокшо, господин. Самый богатый и оживленный город, выросший на торговле рабами. Сюда тянутся караваны невольников из самых отдаленных мест Африки. За рабами приходят корабли из Аравии и Ирана. Сейчас их мало, нет попутного ветра, – объяснил ибн Маджид.
– Много ли у здешнего султана войска?
– Наверное, тысячи три воинов, господин.
– Хорошо, ты свободен. – И командор обратился к Нуньешу и Альваришу. – Очень опасно приближаться к этому городу. Наши корабли превратились в плавучие лазареты. Лучше избежать столкновения с маврами. Здешние жители могут отомстить нам за Момбасу и Мозамбик, с которыми мы поссорились. Я считаю, надо идти дальше, не заходя в этот порт.
И португальские каравеллы поплыли к югу, хотя на них по-прежнему свирепствовала цинга. Здоровые на вид люди испытывали вялость и апатию. Пресная вода была на исходе, ее выдавали по мерке. Вблизи берега прибавилось новое мучение. Тучи насекомых осаждали корабли. Черные и зеленые мухи заражали пищу. Пользуясь отсутствием ветра, с прибрежных болот мириадами нападали кровососы-москиты.
На следующий день спокойно двигались вдоль зеленого берега. Огибая скалистый мыс, вахтенные увидели, как из гавани к ним устремилось множество длинных остроносых лодок с вооруженными воинами. Матросы закричали, зазвонил колокол на «Сао-Габриэле». Все, кто могли двигаться, оказались на палубе. Вышел командор.
– Это пираты, здесь их логовище, – взволнованно сказал ему лоцман из Мелинди.
– Что будем делать, ваша милость? – спросил Нуньеш, напряженно вглядываясь в десятки лодок, несущихся к кораблям.
– Прежде нам были не страшны негры с их копьями и стрелами. Но теперь солдаты лежат вповалку. Если подпустить пиратов, положение станет безнадежным, – ответил командор и приказал: – Все к бомбардам! Привести пушкарей под руки. Быстро заряжайте! Упустим несколько минут, и мы погибли!
При поддержке товарищей пушкари подошли к бомбардам. С трудом зарядили орудия.
– Стрелять издалека, по моей команде, – сказал Васко да Гама.
Черные воины приближались полукольцом, беря каравеллы в обхват, перекрывая путь к отступлению. Их лодки стремительно разрезали тихую гладь залива. Слышалась боевая песня. Блестели на солнце мускулистые тела. Одни негры дружно и сильно гребли, другие уже натягивали луки.
Васко да Гама подошел к борту и взмахнул платком. Прогремел эалп, корабль вздрогнул, все заволокло дымом. Раздались залпы бомбард и с других кораблей.
Когда дым рассеялся, португальцы увидели, что полукруг пиратских лодок распался, некоторые перевернуты вверх дном, а остальные спешат к берегу.
Каравеллы продолжили плавание. Ночью вахтенный и лоцман из Мелинди позвали командора, обратив его внимание на странно светящуюся поверхность океана. Лоцман ибн Маджид предположил, что будет шторм.
Васко да Гама в рупор сообщил новость другим капитанам. Подняли всех, кто мог стоять на ногах. Укрепили бомбарды, закрыли отверстия трюмов, проверили снасти, убрали паруса.
С утра начался шторм. Океан заревел, ветер засвистал в реях. Шипя, обрушились косматые волны. К счастью для португальцев, шторм трепал каравеллы недолго и скоро умчался на восток.
На другой день ибн Маджид показал дальнюю, белеющую строениями, зеленую полоску берега. Он улыбался.
– Мелинди, – сказал лоцман.
Васко да Гама тоже невольно улыбнулся. Наконец-то измученные мореплаватели могли рассчитывать на отдых. Здесь можно было полечить больных и привести в порядок суда. Трубач по приказу командора заиграл звонко и торжественно, пушкари дали залп холостыми. Матросы, крича от радости, хлопали друг друга по плечам.
Васко да Гама велел украсить корабли флагами и лентами. Каравеллы вошли в гавань Мелинди, а навстречу им уже плыли тоже разукрашенные лодки. Посланники султана привезли португальцам овец, кур, апельсины, плоды мангового дерева, кокосовые орехи. Султан Сайид Али поздравлял Васко да Гама с удачным плаванием, передавал, что давно ждет командора и приглашает его со всеми приближенными во дворец.
Командор на этот раз решил полностью довериться султану Мелинди. И все-таки он взял с собой только брата Пауло, Монсаида, Нуньеша да лоцмана Ахмеда ибн Маджида, верно служившего португальцам и на пути в Индию, и в Каликуте, и на обратном пути. Остальных: капитанов Коэльо, Мартинеша, Жоао ди Коимбра, солдат и матросов он оставил на кораблях.
Когда лодка португальцев подошла к берегу, султан Мелинди встретил их, стоя по колено в воде. Не дожидаясь причала, братья да Гама выпрыгнули из шлюпки в воду, чтобы обнять султана. Васко да Гама вел себя, как искренний друг, помнящий услуги и знающий им цену.
Они втроем вышли на берег с мокрыми ногами и начали обмениваться любезностями.
– Да сохранит тебя Всевышний и даст тебе славу, достойную тебя, твоих родных и твоих предков! – восклицал Сайид Али, то поднимая руки к небу, то прижимая их к груди. – Как я рад, что вижу тебя снова, доблестный начальник мореходов, и твоего смелого брата, и твоих воинов и матросов! Вы все достойны наивысших похвал, потому что выполнили желание могучего государя, прославленного короля Португалии! Все мое достояние, моих слуг и придворных, весь мой город с его населением, базарами и причалами я представляю в полное твое распоряжение, о мой долгожданный гость!
Васко да Гама не остался в долгу и отвечал султану в том же духе цветистого восточного красноречия, при переводе еще и подслащаемого ловким Монсаидом.
– Я молю Всевидящего и Всезнающего наградить тебя, о достойнейший правитель Мелинди, блистающего несравненными достоинствами ума, щедрости, великодушия, гостеприимства и благородства? Только твоя неоценимая помощь, твоя искренняя поддержка, твое благожелательство, твои превосходные и преданные лоцманы дали мне и моим людям возможность исполнить поручение нашего владыки, короля Португалии. Ничтожно беден мой язык, чтобы выразить тебе благодарность, преданность и дружбу. Я сам и мой брат, и все мои офицеры и матросы чувствуем себя обязанными тебе, о благородный султан, и готовы тебе служить в чем только сможем! – говорил Васко да Гама, тоже прижимая руки к груди и кланяясь. Позади него с радостными лицами кланялись султану Пауло да Гама, Нуньеш, Монсаид и лоцман Ахмед ибн Маджид.
Воины султана, в белых бурнусах и синих рубахах, потрясали копьями, выкрикивая что-то гортанными голосами. Пестро одетые черные мальчики с медными кольцами в носу несли кувшины, в которых благоухали прохладительные напитки. Другие, в белых набедренных повязках, держали над гостями зонты от солнца. Двое придворных в полосатых халатах поддерживали братьев под локти как знак почтительности и любезности.
Приятно беседуя, братья да Гама и султан шли к дворцу через окраины города. Здесь, в круглых плетенных из соломы и веток хижинах жили негры. У входа в хижины голые по пояс женщины толкли просо большими деревянными пестами в каменных ступах. Перед торжественным шествием и палками султанской стражи разбегались, поднимая пыль, голые дети, козы, овцы и куры. Женщины прятались в хижины, бросая песты, разбивая глиняные горшки в испуге и суматохе.
За хижинами, посреди просторной площади, находился рынок рабов. Скованные цепями или с деревянной колодкой не шее, прямо на жаре, здесь сидели в пыли чернокожие люди.
– Почему среди рабов мало мужчин? – спросил Пауло да Гама султана. – Я вижу, в большинстве своем это молодые женщины, подростки и дети. Разве сильный мужчина, способный к тяжелому труду в каменоломнях, при строительстве или для сельских работ не требуется?
– Эти туземцы по природе своей очень ленивы и бестолковы. Кроме того, взрослые мужчины всегда будут стремиться к побегу, сколько бы времени ни прошло, а если не доглядеть, могут быть опасны. Поэтому, как только отряд, отправленный для ловли рабов, захватывает деревню, мужчин сразу убивают. Так же поступают со стариками и старухами. Вместо мужчин забирают мальчиков или подростков. Душа их еще мягка, как воск. При правильном обучении и своевременных наказаниях из них вырастают умелые и покорные рабы, – пояснил гостю султан.
– Это очень мудро, – сказал Васко да Гама. – Но куда отправляют их в таком количестве?
– Раскупают рабов и для местного употребления. Однако главные покупатели – это купцы из Аравии, Египта, Ирака и других мусульманских стран. Корабли арабских работорговцев ходят этим маршрутом многие сотни лет.
Рынок рабов остался позади. Начался арабский квартал, белея стенами оштукатуренных домиков и укромных дворов, шелестя кронами пальм и тенистых деревьев. Стало гораздо прохладней, улицы были чисто выметены.
Дворец и сад султана занимал почти половину этого квартала. Из-за высокой стены видны были пышные пальмовые листья. На стене были заметны кое-где неподвижные часовые с копьями. Дальше высились тонкие стрельчатые минареты.
При входе, у ворот с двумя башенками по сторонам, стояла стража и, волнуясь, дожидалась возвращения султана с гостями. Загремели барабаны, завыли огромные трубы, оправленные в слоновую кость. Воины склонились перед султаном. Дальше, во дворике с фонтаном, несколько черных рабов пали ниц.
Султана и португальцев подхватили под руки и повели по резной деревянной галерее в прохладное помещение, устланное коврами, на которых грудами лежали вышитые шелком подушки. Несколько приближенных султана сидели на пятках полукругом, положив руки на колени. Когда вошел султан с иноземными гостями, они склонились до пола, потом выпрямились и огладили бороды.
Уже расположившись на пестрых коврах и подушках, султан и португальцы продолжали обмен любезностями.
– Дворец и сад твой, о наш гостеприимный хозяин, подобны представлению человека о рае, столько здесь прекрасных цветов, растений и фонтанов, – сказал в переводе Монсаида Васко да Гама. – И так же бесподобно убранство и мастерство строителей.
– Как бы ни был хорош дом хозяина, но прибывшим в него следует судить о его гостеприимстве по тому пиру, что он для них приготовил. – Султан хлопнул в ладоши, и сразу же вереница чернокожих мальчиков в белых тюрбанах внесла серебряные блюда и кувшины.
Португальцам подали рис с перцем, шафраном и бананами, жареных кур, нежное мясо барашка в кислом молоке с ароматными травами и приправами, жареную рыбу с изысканными острыми соусами, апельсины, манго, сладости, приготовленные с медом и тростниковым сахаром, прохладительные напитки. Беседуя, султан приказал впустить старшего лоцмана, плававшего с португальцами в Индию.
Лоцман вошел, пал ниц перед своим владыкой и поцеловал ковер у его ног.
– Ну, Ахмед ибн Маджид, по отзывам наших гостей, которых ты сопровождал в плавании, ты справился со своими обязанностями, – похвалил лоцмана султан и поманил кого-то из слуг.
Подбежал старый казначей-евнух с лоснящимся черным лицом и широкими бедрами под полосатой одеждой. Он передал лоцману что-то, обернутое в красную ткань.
– Лоцман и его товарищ достойны всяческих похвал и твоего благоволения, о высокородный правитель! – сказал Васко да Гама. – Но позволь мне изложить свою просьбу, если она не покажется тебе чрезмерной.
– Я исполню любую твою просьбу, лишь бы исполнение ее было в моих силах, – улыбаясь, заверил португальца Сайид Али.
– Тогда я прошу тебя разрешить твоим лоцманам остаться на моих кораблях, пока мы приплывем в Португалию. При повторном путешествии, они покажут прямой путь в Мелинди. А для возмещения их временного отсутствия, я сейчас же оставлю их семьям двести золотых монет безупречной пробы.
Султан добродушно согласился.
– Возьми щедрое возмещение начальника флотилии, повидайся с семьей и готовься к дальнейшему плаванию, – сказал султан Ахмеду ибн Маджиду. Тот принял от командора кошелек и молча удалился.
Беседа затянулась до вечера. Кроме угощения и приятной беседы султан пожелал развлечь гостей представлениями фокусников, умеющих глотать горящую паклю, протыкать себе без единой капли крови щеки и ладони узким, как осока, кинжалом и достающих из пустого кувшина бесконечные связки цветных лент, а так же превращающих змею в голубку, а голубку – в букет белых роз. Жонглеры подбрасывали и безошибочно ловили бронзовые и костяные шары, фарфоровые тарелки, стеклянные чаши, большие глиняные сосуды и целый десяток кривых ножей, стоя на одной ноге или залезая на плечи своего напарника.
Затем с низкими поклонами вошли четыре музыканта: трое белых мавров с окладистыми бородами и один черный могучий юноша-барабанщик. Первые услаждали слух гостей прихотливыми арабскими мелодиями, виртуозно владея лютней, ребабом и бубном. А черный барабанщик, сверкая ослепительной улыбкой, выбил на барабанах такой грохочущий раскат, такую лавину бешеной страсти, что гости обомлели, наблюдая за мельканием мускулистых рук, исторгающих из натянутых кож и выдолбленных деревянных чурбаков вихрь ритмических звуков.
– О-о-о!.. – воскликнули гости, не скрывая восхищения.
– О да, они неподражаемы, по воле Аллаха! – с гордостью подтвердил султан. – Наполните их рты халвой и щербетом и бросьте им на инструменты по серебряной монете за их старания, – распорядился Сайид Али.
Придворные немедленно исполнили приказ своего владыки. Музыканты собрали свои инструменты, поклонились в пол и исчезли.
Уже повисла над пальмами золотая луна, когда закончился прием у султана Мелинди. Гостей провожали на корабли при свете факелов.
Прощаясь на пороге дворца, султан передал для короля Португалии длинное письмо, – поздравлял его с открытием пути в Индию, приглашал и впредь посылать свои корабли. Затем начался обмен подарками. Султан посылал королю золотую цепь с драгоценными камнями, а королеве – ларец, отделанный слоновой костью и наполненный золотыми кольцами с редкими дорогими камнями. Присовокуплялись белые шелковые ткани с нежным рисунком и изумительного изящества золотая витая нить.
Капитанам трех каравелл султан также сделал богатые дары. Он послал на корабли лодки, груженные ящиками с белыми шелками и цветными муслинами для команды.
А наутро в подарок королеве привезли нечто необычайное – большой кусок серой амбры, оправленный в серебро. Это был дар огромной цены. Амбра на рынках всего мира ценилась очень высоко. При виде этого царского подношения Васко да Гама приказал команде радостно кричать и трубить в трубы.
Чтобы не ударить лицом в грязь и хотя бы частично отдариться, Васко да Гама послал на берег десять ящиков кораллов, много янтаря, киновари и ртути, кружев, сукна, сатина, рубашек, зеркал, ножей, красных шапок и стеклянных бус. Писцы и приказчики сверяли реестр, Монсаид составлял список подарков для султана по-арабски.
Подумав, командор сказал Нуньешу:
– Пожалуй, я пошлю султану свой фамильный кинжал. Он стоит весьма дорого. Думаю, эта вещь подойдет.
– Еще бы, ваша милость, – подтвердил Нуньеш, понимая, что у Васко да Гамы нет больше никаких драгоценностей. – Кинжал отличной мавританской работы, отделан золотом и самоцветами – чего ж еще желать!
Передавая подарки доверенным султана, Васко да Гама подобрал с Нуньешем и Монсаидом достойные подарки и для придворных властителя Мелинди.
– Чего теперь жалеть все это добро, – пояснил командор своим соратникам. – Мы плывем обратно, одаривать больше некого, а в Мелинди надо оставить самое благоприятное воспоминание о португальцах.
Но султан не хотел уступать в щедрости. Он приказал скупить у городских купцов лучшие ткани и послал их на португальские корабли. Сайид Али написал в письме командору, что для капитанов эти ткани бедны, но пусть команда оденется в них в день прибытия к себе на родину. Королю он посылал еще огромный слоновый клык, отполированный и покрытый тонкой резьбой. В довершение португальцев бесплатно снабдили продовольствием и всем необходимым в пути.
Под восторженные крики матросов и звуки труб каравеллы с равевающимися флагами отплыли от гостеприимного берега Мелинди. На берегу тоже кричали, махали платками, били в барабаны и ревели в огромные султанские трубы. Множество лодок с улыбающимися гребцами сопровождали португальцев по всей гавани, до самого открытого моря.
Как только каравеллы преодолели первые мили на пути вдоль африканского берега, Васко да Гама послал кормчих посменно стоять вахту рядом с лоцманами из Мелинди, расспрашивать их и зарисовывать характерные изгибы берега, очертания мысов и бухт. Молодой падре Жоао Фигуэра, который вел дневник с самого отплытия из Лиссабона, снова по настоянию командора должен был записывать все необычайное, что случится во время плавания.
Корабли шли малым ходом, португальцы с трудом меняли курс, медленно ставили паруса. Иногда упускали ветер, не успев вовремя повернуть. Команды кораблей значительно поубавились. Немало матросов еще болело, особенно на «Сао-Рафаэле».
Командор вызвал на флагман Пауло и Николау Коэльо.
– На «Сао-Рафаэле» двадцать больных, почти некому ставить и убирать паруса. Я решил пожертвовать этим кораблем для успешного плавания остальных, – сказал он.
– Что ж, думаю, ваше решение правильное, командор, – преувеличенно бодро согласился Коэльо. – Мне самому такое приходило в голову, да я рассуждал, что надо бы пока подождать.
– Вам легко соглашаться, Коэльо, – с горечью возразил Пауло да Гама. – А я сроднился со своим «Сао-Рафаэлем». Сколько на нем пройдено и пережито! Корабль – мой второй дом.
– Ничего не поделаешь, брат, надо преодолеть разлуку с каравеллой, – произнес командор решительно. – Перевезем больных и здоровых, бомбарды и прочее снаряжение, пока погода спокойная. И тебе надо бы отдохнуть. Вижу я, Пауло, что тебе нездоровится.
Бросили якоря. С обреченного корабля перегрузили пряности, провизию, порох, ядра и матросское имущество. Сняли паруса, осторожно перенесли деревянную статую святого покровителя каравеллы. Пауло да Гама в последний раз поднялся на свой корабль. Он прошел по палубе, заглянул в трюм, где валялись мусор, доски, обрывки канатов, и, еще более угрюмый, покинул судно.
– Дурная примета – бросать целый корабль, – шептал боцман Алонсо. – Он еще живет, на нем ни течи, ни пробоины. И мачты на месте. Когда погибает брошенный, но годный для плавания корабль, он может прихватить с собой чьи-то души.
– Не приведи Христос, спаси нас и сохрани! – Матросы перекрестились и помрачнели, глядя как поджигают судно.
«Сао-Рафаэль» сожгли, а два других корабля, где увеличились команды, пошли быстрее. Когда плыли мимо Мозамбика, Васко да Гама решил поставить крест-«падрао» с надписью о принадлежности окрестных земель португальской короне.
Бросили якоря недалеко от знакомого островка, где когда-то силой забрали здешних лоцманов. Мозамбик был на этот раз скрыт завесой тропического ливня.
Несмотря на продолжавшийся проливной дождь, командор приказал во что бы то ни стало поставить «падрао». Поехали на трех лодках. С огромным трудом втащили столб на вершину холма, скользя и падая на глинистой почве. Пауло да Гама, руководивший этой работой, стоял на самом ветру. Надо было под дождем отслужить мессу. Патер Ковильянеш, промокший насквозь, едва бормотал молитвы. Крест на верхушке «падрао» никак не могли укрепить. Для этого дела следовало растопить свинец, а матросы под проливным дождем так и не сумели разжечь огонь. Командор велел возвращаться на корабль, отказавшись от попытки установить символ королевских владений.
– Плохо, дурная примета, – говорили между собой матросы. – Даже крест поставить не удалось.
– А кто возглавлял установку «падрао»? Пауло, брат командора, бывший капитан «Сао-Рафаэля». И без корабля остался, и «падрао» не установил… Плохо это все, друг ты мой, – сказал товарищу боцман Алонсо.
Через месяц каравеллы вошли в устье реки, где в прошлый раз, плывя на север, они сожгли вспомогательное судно «Сао-Михаэль». Тогда же поставили здесь «падрао» из мачты судна. Начали мирно торговать с местными дикарями, танцевали и веселились, но внезапно рассорились. Остов сгоревшего корабля так и стоял на берегу залива. Не тронут был и столб с крестом и надписью на верхушке.
Никто из негров не появлялся на этот раз. Это было очень досадно, потому что Васко да Гама предполагал раздобыть провизию. Направить отряд в глубь неизвестной и неприветливой земли он не решился.
Пришел рыжеватый жилистый Алонсо.
– Осмелюсь напомнить, ваша милость, про островок, где водятся тюлени и птицы без крыльев, – сказал боцман веселым голосом. – В тот раз мы заготовили много мяса. Надо бы найти этот островок, ваша милость.
– Скажи сеньору Мартинешу, чтобы он снарядил шлюпки для охоты. Будешь его помощником, боцман. Надеюсь, все у вас получится удачно. – Командор ободрился: намерение раздобыть пропитание для команды стало осуществимо.
Снарядили шлюпки и матросов с топорами и копьями. Островок, где находились тюленьи лежбища, отыскался довольно быстро. Целых три дня португальцы били животных, солили и вялили тюленье мясо и мясо пингвинов. Запасали пресную воду. Отправились дальше с уверенным настроением сытых и окрепших людей. От свежей воды и мяса некоторые больные почувствовали себя лучше. Только Пауло да Гама выглядел болезненным и унылым, хотя старался не показывать своего недомогания. Временами его мучил сильный кашель.
Через неделю матрос увидел с верхушки мачты высокие горы с плоскими вершинами. Все поднялись на палубу и молча наблюдали, как каравеллы огибают мыс Доброй Надежды. Васко да Гама подумал, что, проплывая здесь год назад, португальцы подтвердили это название, надеясь найти давно вожделенный путь в Индию. И вот они нашли его. Только теперь половины команды не было на кораблях, да и кораблей из четырех осталось два.
Крайняя южная точка Африки скрылась из глаз. Васко да Гама раздал матросам яркие ткани, подаренные султаном Мелинди, и приказал им самим сшить одежду, чтобы приплыть в Лиссабон в праздничных нарядах. Рядом с ним теперь все время находился Пауло. Командор смотрел на брата со скрытой тревогой. По утрам Пауло с трудом поднимался с постели. Дул холодный ветер, и Пауло дрожал от озноба.
Командор всегда был очень привязан к старшему брату. Они вместе делали первые шаги как моряки и воины. Под предводительством отца Эстевао да Гама оба участвовали в знаменитой осаде Танжера, когда португальцы освободили город от марокканских мавров. А это плавание, общие опасности и заботы, принимаемые совместно решения сблизили их, многое повидавших мужчин, еще сильнее.
– Почему ты не пьешь горячее вино с медом? – спросил Васко да Гама брата. – Монсаид советует тебе делать это трижды в день.
– Я пью, – насильно улыбаясь, стараясь выглядеть бодрее, ответил Пауло. – Кто же откажется от вина? Как бы мне из-за этого не стать пьяницей.
– Не шути, Пауло. Я вижу: ты хорохоришься. Однако в груди у тебя хрипы. А сам ты очень похудел. Монсаид и лоцман Ахмед говорят – тебя надо растереть теплым тюленьим жиром. И оденься теплее.
– Ох, уж эти мавританские рецепты!.. – шутил Пауло. – От меня будет вонять, как от матросского сапога. А кутаясь, я стану похож на престарелую деревенскую кумушку…
Васко да Гама все же надеялся, что брат, всегда такой смелый и выносливый, поправится, вернувшись на родину. Надо было спешить, тем более, что и другие больные снова стали слабеть и умирать.
По счастью, в это время ветер дул попутный и, наполняя паруса, резво гнал каравеллы вдоль зеленого берега. Но, чтобы сократить путь, командор приказал уйти от берега в открытое море. Лоцманы из Мелинди стояли без дела – они не знали этих мест. Теперь португальцы сами вели свои корабли.
Попутный ветер дул неделю, потом настал штиль. И опять, создавая влажную духоту, тропический океан едва катил от горизонта до горизонта однообразно-пологие волны. И снова в сонной истоме чуть покачивались казавшиеся уязвимыми и хрупкими, как скорлупки, каравеллы измученных мореходов.
Также неожиданно штиль сменился штормами. Неделю волны трепали и окатывали чуть не до верхушек мачт истерзанные корабли. Во время бури моряки с «Сао-Габриэля» потеряли из виду «Беррио». Как было заранее условлено с командором, Николау Коэльо направился прямо в Португалию.
Зайдя на острова Зеленого Мыса, «Сао-Габриэль» поплыл дальше. Пауло с постели больше не поднимался. Когда к нему в каюту кто-нибудь заходил, он спрашивал, какой ветер, всей душой стремясь к родине, где надеялся выздороветь. Васко да Гама старался чаще находиться рядом с братом. Но они почти не разговаривали, не привыкнув проявлять нежные чувства. Командор понимал, что бесполезно выражать сочувствие и произносить пустые слова. Он видел: брат совсем плох.
Наконец «Сао-Габриэль» достиг Азорских островов. До Португалии было совсем близко.
Васко да Гама передал командование кораблем суровому Жоао да Са и нашел другую каравеллу, чтобы перевезти умирающего брата на остров Терсейру. Там находился францисканский монастырь.
– Обязательно везите больного в монастырь, командор, – с огромным уважением и приличествующей печалью советовал капитан местной каравеллы. – Я слышал, будто кроме духовного окормления и утешения монахи могут оказать медицинскую помощь.
Пауло с трудом подняли с постели, вынесли из каюты и долго не могли опустить в лодку, которая то взлетала на волне, то скатывалась, как в провал, между волнами. Вместе с Пауло отправился и Васко.
Перед отъездом проститься с Пауло да Гама пришли Жоао да Са, Альвариш, Аффонсо, Нуньеш и Монсаид. Пришли и матросы: боцман Алонсо, его приятель Дантело и те, кто остался от команды «Сао-Рафаэля». Некоторые из них потихоньку плакали и крестились. Чувствуя приближение смерти, Пауло да Гама вяло простился с товарищами и безучастно глядел на исчезавший вдали силуэт «Сао-Габриэля».
Каравелла, на которую перешли братья, отплыла на остров Терсейру. Все незнакомые люди, окружавшие их, знали о блестящем завершении плавания в Индию. Моряки выражали глубокое уважение командорам, совершившим такой небывалый подвиг, и старались хоть чем-нибудь им услужить.
На Терсейре Васко да Гама нанял носилки для брата и коня для себя. Остров, возделанный колонистами и черными рабами, был достаточно застроенный, зеленый и чистый. Настоятель монастыря встретил их у ворот, извещенный о прибытии мореплавателей. Во внутренних двориках и галереях было прохладно, цветники благоухали розами, виноград вился по высокой стене.
Тихий звон колокола на закате умиротворял. Монахи пытались лечить больного, однако могли предоставить ему только покой. Пауло поместили в светлую келью, предоставили ему мягкую постель, приятное питье, мед. Но он не мог есть. Васко да Гама от пищи тоже отказался.
Монахи надеялись, что здесь все напомнит больному родные края, что это поможет, и Пауло начнет выздоравливать. Васко благодарил их за слова утешения, однако в выздоровление брата уже не верил.
– Вашку, ты помнишь, как мы в юности плавали на лов рыбы с соседскими парнями? – едва шептал Пауло, держа брата за руку и вспоминая родной город Синиш, раннее утро и возвратившуюся с моря лодку под парусом, тащившую тяжелую от рыбы сеть.
– Да, помню, – отвечал Васко, которого Пауло сейчас называл Вашку, как это принято в городке Синише и маленькой их провинции.
– Помнишь, как мы спрыгивали с лодки и по горло в воде тянули сеть, вытаскивая улов на песок? – снова шепотом спрашивал умирающий. И поникший в скорби командор отвечал брату:
– Да, помню, Пауло.
Умирающий начал бредить, – он обращался к брату, называя его именами родных и друзей, иногда произносил женские имена. Пришел настоятель монастыря. Принял у Пауло «глухую» исповедь, хотя Васко да Гама осведомил его, что при отплытии они получили отпущение грехов в случае смерти во время плавания. Больной хрипло дышал, никого не узнавая. Потом стал затихать, дыхание его стало спокойней. Настоятель ушел, а Васко случайно задремал.
Очнувшись, он не услышал дыхания Пауло. Дотронулся до него и ощутил холод смерти. Суровый командор не позволил себе разрыдаться. Он закрыл глаза брату и вышел в галерею, опоясывающую кельи. Дежуривший неподалеку монах увидел, как по неподвижному лицу этого странного человека текут слезы. Он поставил пюпитр рядом с умершим, зажег масляный светильник и стал читать требник. Наступило утро, горлицы заворковали на карнизе. С моря прилетел влажный ветер. Тихо прозвучал колокол.
Похоронив Пауло на монастырском кладбище, Васко да Гама отплыл в Португалию.
А тем временем, еще до прибытия в Лиссабон «Беррио» и «Сао-Габриэля», с какой-то приплывшей от островов Зеленого Мыса каравеллы сошел человек. Он торопливо сбежал по трапу. Направился в первый же постоялый двор, нанял лошадь под седлом и поскакал в Эвуру, где находилась летняя резиденция короля и располагался весь королевский двор.
Неизвестный ворвался на улицы Эвуры, еле держась в седле от усталости, покрытый пылью, истомленный солнцем, на запаленной, в клочьях пены, храпящей лошади. Его остановил городской патруль. Выслушав объяснения неистового всадника, солдаты пропустили его. Промчавшись по городским улицам, неизвестный приблизился к королевскому дворцу.
Стражники скрестили перед ним алебарды. Неизвестный выпрыгнул из седла и закричал:
– Пропустите! Я привез важную и срочную весть королю!
Начальник гвардейцев вышел и спросил:
– Кто вы? И зачем прибыли?
Усталый гонец продолжал твердить, что ему нужно немедленно увидеть короля и что он принес очень важную весть. Наконец начальник стражи послал за распорядителем королевского двора. Появился важный старик с окладистой бородой, в дорогом камзоле и бархатном плаще. Узнав о требованиях неизвестного, посмотрев на его пропыленное платье и растерзанный вид, распорядитель засомневался.
– Вы хотите предстать в таком обличье перед государем? Но это невозможно! Надо переодеться и подождать…
– Именно в таком виде я хочу войти к его величеству, ибо мое сообщение не терпит отлагательств ни на минуту? Если вы меня сейчас не пропустите, король будет очень недоволен. Он рассердится на вас, вот увидите…
Распорядитель вздохнул и развел руками:
– Ну, что же… Надеюсь, у вас нет с собою оружия?
– Конечно, нет. Пусть меня обыщут.
Начальник гвардейцев лично сделал досмотр прибывшему, пожал плечами и сказал:
– Пусть идет, если вы не против, сеньор сенешаль.
– Как вас зовут? – спросил неизвестного распорядитель.
– Мое имя ничего вам не скажет. Я скромный подданный короля, плантатор и торговец рабами. Но я дворянин. Меня зовут фидалгу Артуро Родригеш.
– Пойдемте, сеньор Родригеш.
Они двинулись рядом, двое гвардейцев зашагали позади.
Перед большим вечерним выходом король Маноэль в своем кабинете оживленно беседовал о тайных планах в отношении желанного португальского первенства на Пиренейском полуострове с домом Жорже герцогом Коимбры и командором ордена Сао-Тьяго. Вошел с поклоном седобородый распорядитель.
– Осмелюсь нарушить ваше спокойствие, государь. Вам принесли срочное сообщение. Некто фидалгу Родригеш. Разрешите?
Король удивленно вскинул рыжеватую бровь, усмехнулся и разрешил.
– Они возвращаются! – вскричал Родригеш, падая перед Маноэлем на одно колено и повисая, как бы в бессилии, на руках подхвативших его гвардейцев.
– Кто возвращается? – предчувствуя необычайную новость, спросил король.
– Каравеллы Васко да Гамы. Они нашли путь в Индию, были там и уже близки к Лиссабону.
– О, Боже, какая счастливая весть! – воскликнул Маноэль, покраснев от изумления и радости. – Вы слышите, дом Жорже? Наконец-то мы нашли путь туда, куда наши мореходы стремились шестьдесят лет.
– Они везут полные трюмы золота и пряностей. Правда, осталось только две каравеллы. «Сао-Габриэль» скоро прибудет, а «Беррио» под командой Коэльо придет отдельно… – продолжал Родригеш. – Я все запомнил, ваше величество. Я узнал о возвращении флотилии еще на островах Зеленого Мыса. И тут же отплыл в Лиссабон на первом подвернувшемся судне, а от Лиссабона я без перерыва скакал сюда… Я понимал, насколько вам важна эта весть, и сделал все, что мог.
– Благодарю вас за расторопность и преданность, сеньор…
– Родригеш. Умоляю вас, государь, запомните имя вашего, слуги – Артуро Родригеш!
– Я не забуду вас, сеньор Родригеш.
– Сам Васко да Гама задержится, наверное. Умирает его брат. Я думаю, ваше величество, он приедет после похорон.
– Все в руках Господних! – Король повернулся к распорядителю двора. – Дайте сеньору Родригешу умыться и переодеться. Накормите его. Он оказал нам большую услугу и поедет в Лиссабон вместе с нами.
Король Маноэль, взяв под руку герцога Коимбры, который был побочным сыном покойного короля Жоао II, быстро направился в тронный зал. Торжественно, хотя и несколько торопясь, вошел, улыбнулся королеве и подвел ее к трону. Королева села. Маноэль остался стоять, глядя на склонившуюся в глубоких поклонах толпу придворных. Когда придворные завершили ритуал и подняли глаза на короля, он громко сказал:
– Господа, сообщаю вам радостное известие, которое я получил только сейчас. Возвращаются наши каравеллы под командой Васко да Гамы. Они обогнули Африку, нашли путь в Индию и побывали там. Они везут пряности и драгоценные вещи. Завтра утром мы выезжаем в столицу, чтобы подготовиться к встрече наших героев.
Королевская чета и двор отправились в Лиссабон. Через несколько дней к столичному причалу подошел потрепанный «Беррио», несколько позже – «Сао-Габриэль». Капитаны явились к королю, но Маноэль велел всем ждать, пока не приедет с Терсейры Васко да Гама.
Из ста шестидесяти восьми человек возвратилось только пятьдесят пять. Некоторые из вернувшихся хвастались перед знакомыми и родственниками мавританскими серьгами, кинжалами и цепочками. Привезли и мешочки с перцем, корицей, гвоздикой, имбирем… Но многие женщины в черных платках ходили в приземистую старинную церковь, чтобы поставить свечи за упокой души мужа, сына или брата – смелых моряков, утонувших во время шторма, убитых в боях с маврами, умерших от цинги и тропической лихорадки.
Наконец вернулся и командор.
Началась торжественная встреча всех участников первого плавания в Индию. В назначенный день загудели тяжелой медью колокола лиссабонских церквей. Из окон и с балконов домов горожане вывесили ковры и полотнища ярких тканей. Над дворцом подняли королевский флаг. На мачтах «Сао-Габриэля» и «Беррио» тоже развевались лазоревый стяг и багряный, личный штандарт командора. Моряки шли с набережной во дворец под приветственные крики и рукоплескания толпы. По улицам отовсюду сбегался народ, чтобы увидеть героев Португалии. Толпу сдерживали шеренги солдат в шлемах и латах, с алебардами и мечами. Моряки, вернувшиеся из Индии, надели платья, сшитые ими из дорогих восточных тканей. Из тех, что подарил им султан Мелинди. На бархатных подушках несли драгоценные дары королю и королеве.
– Гляди-ка, – говорили в толпе, указывая пальцами, – сколько привезли мавров и индийцев, приодели их в яркие одежды, нацепили на них всякие украшения. Ну, мавров-то мы навидались, ими нас не удивишь. А вот люди из Индии, хоть и черны, да хороши и совсем не похожи на негров.
– Ну, точно не похожи, – подхватывали зрители торжественного шествия. – Некоторые и не черны вовсе, а почти белые. Лица красивы, как у рыцарей, такие же соразмерные и благородные, только что не христиане.
– Говорят, командор приказал заковать в цепи кормчих, которые поощряли матросский бунт. Он их так и держал в трюме все плавание. Говорят, сеньор Васко если уж решит что-нибудь, то решения своего ни за что не отменит.
– Ты думаешь, это справедливо? Кормчие столько сделали для него, управляясь с кораблями во время бури.
– Но если бы он не укротил их, а послушался, каравеллы не добрались бы до Индии.
Кормчие шли за разодетыми матросами в темной арестантской одежде, звеня цепями на руках и ногах. Лица их были унылы, хотя им объявили, что командор их простил и никакого наказания от короля не будет. Однако он не отменил клятвы, и они всенародно несли позор своего предательства.
Капитанов Николау Коэльо, Жоао да Са, Альвариша, так же, как других офицеров и приближенных Васко да Гамы, окружали знатнейшие вельможи Португальского королевства в обильно украшенных золотым шитьем, многоцветном бархате и шелках. Принцы крови, архиепископы, военачальники и придворные, носители высоких и древних титулов, обладатели поместий и замков следовали за коренастым, сильно загоревшим под тропическим солнцем, неулыбающимся человеком с длинной бородой, в которой белела ранняя седина. Он выделялся среди пестрой толпы придворных черным траурным камзолом и черным плащом.
– Сеньор командор, их величества король и королева ждут вас во дворце в тронном зале, – говорили ему одни. – Как только вы войдете, король тотчас же присвоит вам титул «дом», и вы станете принадлежать к высшей аристократии королевства. Позвольте заранее вас поздравить.
– Я слышал, сеньор командор, будто королевские чиновники уже подсчитали, сколько можно выручить за привезенные вами пряности, – говорили ему другие. – И будто вырученные деньги в шестьдесят раз превысят расходы на экспедицию. Позвольте выразить вам восхищение вашими подвигами. Если послать в Индию не четыре каравеллы, а десять или пятнадцать, и они вернутся наполненные индийскими пряностями, Венеция и Генуя придут в упадок. Португалия будет диктовать цены Европе.
– Дом Жорже, герцог Коимбры рассказал всем, что его величество король Маноэль собирается пожаловать вам во владение ваш родной город Синиш и объявит вас Адмиралом Индии, – наушничали Васко да Гаме третьи. – Разрешите заранее пожелать вам преуспеяния на вашем прекрасном поприще!
Народ восторженно восхвалял героев, колокола звонили, гремели трубы, рокотали барабаны. Матросы с пришедших в Лиссабон каравелл кричали и размахивали руками. Придворные продолжали говорить командору любезности. Но, приближаясь к королевскому дворцу, этот странный человек в черном траурном камзоле продолжал молчать. Шутки и поздравления придворных его не трогали. Он понимал, какое деяние совершил и не считал любые почести и награды чрезмерными. Ветер с моря разносил звуки людского ликования. Трепал яркие флаги и командорский штандарт на «Сао-Габриэле». В недалеком будущем Лиссабону предстояло стать одним из самых оживленных торговых портов Европы, а маленькой захолустной Португалии – влиятельной державой с мощным флотом и богатыми заморскими территориями. Об этом думали все проницательные и умные люди, окружавшие в этот день великого командора Васко да Гаму.
![Приключения студентов [Том I]](https://www.4italka.su/images/articles/528140/primary-medium.jpg)
Комментарии к книге «Завещание мессера Марко (сборник)», Валентин Александрович Пронин
Всего 0 комментариев